«Бесконечные игры [киноповесть]»

Бесконечные игры [киноповесть] (fb2) - Бесконечные игры [киноповесть] 323K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Валентинович Трифонов

Юрий Трифонов БЕСКОНЕЧНЫЕ ИГРЫ

Откуда эта толпа, прущая из-под земли, как вулканическая лава, заливающая улицы и аллеи, лестницы и площадки? Что толкает вперед эти извивающиеся, гигантские тысяченожки, неутомимо ползущие вверх? Откуда эта нечеловеческая слитность, это страстное единение саранчи, фанатичность муравьиного шествия, сплоченность полярных леммингов, охваченных сладостной и безумной истомой? Автобусы останавливаются внизу. Тысяченожки с поспешностью тянутся вверх, волочась между ларьками, елями, урнами и цветами. Их кольчатые тела сдавлены вожделением. Дым стелется над ними, как ленивая хоругвь. Ни пиво, ни женщины, ни музыка, ни газеты не могут сбить их, скребущих мириадами ног по асфальту, с пути. Неряшливый человек с белым лицом идиота стоит наверху, на площади перед входом и, дергаясь, размахивая руками, кричит навстречу толпе: «Опомнитесь! Близок последний час! Страшный суд грядет! По слову Апокалипсиса…» Толпа сжирает кричащего. Саранча ползет по его трупу. Через двадцать минут на зеленом газоне Уэмбли начнут финальный матч немцы и англичане. Кто мы, откуда, куда идем?

1

В середине дня Москву наводняют молодые люди с папками. Попробуйте постоять полчаса, наблюдая за толпой на Арбатской площади, на перекрестье улицы Горького, Тверского бульвара, в проезде Художественного театра, на Никитской, да повсюду в центре часов этак с трех и до шести, и вы их увидите. Большей частью они куда-то спешат и бегают в одиночку. Вид у них озабоченный, углубленный в себя, в некотором роде даже вдохновенный. Иногда они сшибаются в кучки, мимолетно, накоротке, где-нибудь у пивного бара, на стоянке такси или у книжного магазина, и тут же вновь разлетаются, подчиняясь, как стальные опилки, действию каких-то мощных магнитов. У них могут быть седые волосы, сизые, измятые годами лица, но они остаются молодыми людьми. И в руках у них могут быть портфели из свиной кожи, старые лакированные чемоданчики и «дипломаты» из черного пластика, но это все те же папки. Там все их добро, самое сокровенное, дорогое сердцу, все их наметки, задумки, заявки, заявления с просьбами об авансе и резолюциями «Бух. Выдать».

И вот что происходит с молодым человеком, который недостаточно четко и бережно обходится со своей папкой. Вся его жизнь переворачивается и течет по другому руслу. Молодой человек — он, собственно, не так уж молод, ему тридцать три — ясным сентябрьским днем бежит по улице. Он спешит, сбегает с тротуара на проезжую часть, обгоняет прохожих, проныривает между ними; иногда скачет боком, как в старинной кадрили, иногда выгибается и становится на цыпочки, чтобы проскользнуть, никого не задев. Но вот он миновал главную улицу, сворачивает в переулок. Здесь гораздо просторней, и он припускается быстрей. Видит толпу. Человек десять сгрудились на тротуаре и, задрав головы, смотрят наверх, на окно третьего этажа.

Он останавливается. Видит: в окне третьего этажа сидит младенец и шлепает ручонками по стеклу. Младенец с интересом смотрит на улицу, улица с ужасом — на него.

— Уйди с окна! Уйди, уйди, уйди!

— Не кричите! Вы его напугаете!

— Где же взрослые? Надо подняться в квартиру и сказать этим баранам…

— Уже поднимались! Не вы один такой умный!

— Ах, ах!.. Смотрите, смотрите!

Младенец распахивает окно. Он сидит на подоконнике и, умильно улыбаясь, глядит вниз.

Молодой человек с папкой проталкивается вперед и, сощуриваясь, как от очень сильного света, смотрит вверх.

Делает несколько осторожных шагов к водосточной трубе, трогает ее нерешительно. Его тонкие пальцы, трогающие трубу, его беспомощно кривящееся лицо никак не соответствует представлению о человеке, способном на поступок, поэтому никто не обращает на него внимания. Но вдруг он говорит сдавленно: «Подержите!» — и, не глядя, сует кому-то, стоящему рядом, свою папку.

Через мгновение он уже лезет по водосточной трубе наверх.Если бы кто-нибудь в тот миг, когда он находился на уровне первого этажа, взглянул ему в глаза, он бы прочитал в них отчаяние и смертельный, животный страх. Губы его что-то шепчут. Может быть, вот что: «Главное — не смотреть вниз! Боже, что я делаю?!» Но толпа ничего этого не видит. Теперь уже собралась большая толпа, человек тридцать. И вот он, в состоянии близком к обмороку, добирается до балкона на третьем этаже и, перевалившись через ограду, падает без сил на пол балкона. Окно, в котором сидит младенец, находится рядом. Молодой человек поднимается — ноги его подкашиваются — и пытается открыть балконную дверь. Она заперта. Снизу кричат: «Не надо! Это другая квартира! По карнизу!» До его сознания доходит: они хотят, чтобы он с балкона по карнизу добрался до окна. Но как может нормальный человек ходить по карнизу на такой высоте? Чистое безумие. Мертвым взором он изучает карниз, оценивает расстояние. Губы его продолжают что-то шептать. «Главное — не смотреть вниз!» Если б он не забрался сюда по водосточной трубе, они бы не требовали, чтобы он шел по карнизу. Господи, он же не акробат, не лунатик! Он самый обыкновенный человек. От курения, ночной работы и регулярного употребления небольших доз спиртного его вестибулярный аппарат в негоднейшем состоянии. Почему бы ему не остаться на балконе до вечера, пока хозяева не придут с работы и не отопрут дверь? Ах да, там младенец. Молодой человек, вцепившись дрожащими руками в перекладину балконной ограды, уже перебросил одну ногу, за ней вторую, переворачивается, становится удобнее и вытягивает левую ногу вперед, нащупывая ею опору на карнизе. Снизу раздаются советы: «Согните ногу! Левую, левую! Сперва схватитесь руками!» Молодой человек отрывается от балконной ограды и, вжимаясь в стену, движется по карнизу.

2

Кабинет редактора «Московских новостей» Романа Романовича Грачева. Грачев, стоя у стола, рассматривает свежую полосу. Тут же стоят замредактора Куликов, ответственный секретарь Чаклис и завотделом информации Лужанский.

— А тут что за дыра? — Грачев ткнул карандашом.

— Тут спорт. Сорок строк Серикова, — объясняет Чаклис.

— Где ж они?

— Вот, по отделу уважаемого Павла Александровича…

— Что это значит? — грозно нахмурясь, обращается к Лужанскому Грачев. — Где Сериков?

— Сериков здесь, готов… Звонил, что едет… — поспешно объясняет Лужанский.

— Ну как же так, Павел Александрович? Уже шестой час.

— Он явится с минуты на минуту. Он в дороге!

3

Олег Николаевич Сериков тем временем влезает в окно. Младенец с изумлением глядит на него и вдруг разражается плачем. Сериков сваливается с подоконника на пол, сидит на полу, тяжело дыша. Его провалившиеся глаза изнеможенно сияют. Затем Сериков встает, подходит, шатаясь, к окну, смотрит вниз. Толпа внизу аплодирует. Крики: «Браво!» Сериков раскланивается.

Распахивается дверь, и вбегает почти нагая женщина, в купальном халате.

— Ах! Кто это? — Женщина замирает в ужасе. — Убирайтесь вон! Я позову милицию!

— Послушайте, дело в том, что… — Он все еще тяжело дышит, язык его не слушается, и, кроме того, ему нестерпимо смешно. — Они почему-то решили… — Он давится смехом, — что ваш ребенок… И я — по трубе, по трубе, понимаете? Я — по трубе…

— Ах, вы по трубе?! — Женщина бросается к окну.

— Ну, конечно!

— Боже мой, но он же привязан к батарее! А я пошла на минуту…

— Я уже по… Я по… — Не в силах от смеха вымолвить ни слова, он машет рукой. Зараженная его смехом, она тоже начинает смеяться. Это почти истерика. Они оба хохочут. Он жестом показывает, как он карабкался по трубе. Рыдают от хохота.

Наконец, отсмеявшись, он вытирает слезящиеся глаза, говорит спокойней:

— Извините, пожалуйста…

Идет к двери. Она провожает его.

— Ничего, ничего. Пустяки…

— Я вам наследил…

— Да ради бога!

Женщина кивает, улыбается, по выражение ошеломленности еще не покинуло ее. Он чувствует, что ей сейчас хочется одного: чтобы он скорее исчез. И он исчезает. Дверь захлопывается.

4

Кабинет Грачева.

Кроме Грачева, Чаклиса, Куликова и Лужанского тут еще две женщины делового вида, зашедшие в кабинет и ожидающие конца разговора Грачева с Лужанским. А разговор этот уже принял довольно нервный характер.

— Почему, Павел Александрович, вы пытаетесь оправдывать каждый свой ляпсус и промах? — спрашивает Грачев. — При всем уважении к вашему опыту, возрасту…

— Не корите меня возрастом! Да, я сорок два года в газете, но я…

— А почему вы так реагируете на любое замечание?

— Павел, ты не прав, — говорит Чаклис.

— Это же чистая формалистика! — волнуясь, говорит Лужанский. — Сериков сейчас будет здесь и принесет несчастные сорок строк… Смешно!

Грачев вздыхает, пожимая плечами. Вид его говорит: «Да, трудный случай…» Вновь углубляется в изучение полосы. Пауза. Но это не мир, а лишь краткое, полуминутное перемирие. Грачев отрывается от полосы и, усмехаясь, спрашивает:

— А если не явится? Если не принесет?

— Тоже ничего страшного не случится.

— Верно, не случится. Но Сериков получит выговор, и вы тоже! — закипая, повышает голос Грачев. — Потому что должна быть дисциплина.

— Ну, знаете — если «чипляться» за каждую ерунду…

— Это не ерунда.

— Самая типичная, мелкая ерунда.

— А я вам говорю, не ерунда.

— Ерунда.

— Нет. Очень плохо, что вы не понимаете, что это не ерунда!

5

Сериков вбегает в секретарскую комнату перед кабинетом Грачева. Вид у него такой, точно он лазил по грязной водосточной трубе до третьего этажа и не успел почиститься. Задыхаясь и глядя ошалело на Дору, секретаршу Грачева, спрашивает:

— Я опоздал… Павел там? — Бросается к двери в кабинет, но Дора останавливает его.

— Там, там! Подожди! — шепчет она. — Всю летучку его долбают. Хоть бы ты сказал два слова в его защиту…

— Я скажу. За что долбают-то?

— Ну, ты же знаешь: Эрэр его не переваривает. На каждой летучке — схватка… Павел Александрович уж очень самостоятельный…

— Из-за чего сегодня-то?

— Не знаю. Не поняла. Ой, жалко старика! Они его сжуют…

— Ну, ладно. Без паники. — Сериков отворяет дверь в кабинет.

6

— Что я говорил? — торжествует Лужанский.

— Олег Николаевич, так в газете не работают, — говорит Грачев. — Вы же знаете, что стоите в полосе. Где отчет о чемпионате по плаванью?

— Да, да! Все в порядке… Ой!

Сериков застыл посреди кабинета. Улыбка сползает с лица. Он ощупывает карманы.

— Я же был с папкой. Потерял папку…

Пауза длится не меньше минуты.

Лужанский, не выдержав, начинает хохотать.

— Я ее дал подержать и совершенно забыл…

— Знаете что, Сериков? — мрачно говорит Грачев. — Вы мне напомнили мою дочку. Её спросишь дневник, а она: «А у нас их отобрали!» А тетрадь по арифметике? «А я ее дала одной девочке!» Но ведь она в третьем классе, а вы, слава богу… Прошляпили, не делали — так и скажите. Что за детский лепет: «Потерял папку», «Дал подержать!».

— Роман Романович, но я действительн…

— Перестаньте! — отмахивается тот. — Словом, так: ставим сюда клише. А вы, Сериков, если завтра же не положите на стол готовый отчет — получите выговор. И вы тоже, Павел Александрович, как заведующий отделом. Учтите: я говорю серьезно.

Растерянный Сериков и нервно улыбающийся Лужанский выходят из кабинета Грачева.

Дора провожает их испуганным взглядом.

— Не волнуйся, Паша, — говорит Сериков, — Если я папки не найду, я напишу по памяти. Ей-богу!

— Я абсолютно не волнуюсь. Я уверен, что ты напишешь… Смешно! — Внезапно махнул рукой. — Ах, разве в этом дело…

— Я дал ее кому-то подержать. Случилась глупейшая ахинея…

Они идут по длинному коридору. Лужанский, не слушая Серикова, думает о своем и даже что-то шепчет, двигает бровями: мысленно произносит защитительную, а может быть, обвинительную речь.

Неожиданно Серикова хватает за руку стоящий в коридоре у стены и, видимо, поджидавший его молодой лысоватый человек, одетый парадно и даже щегольски.

— Олег! Я тебя жду.

— О, Саша! Привет… Познакомься, Павел, мой школьный приятель, некий Мартынов Александр Максимович, — шутливо представляет друга Сериков. — Сотрудник телевидения, радио…

— Уже нет. Ушел, ушел! — Мартынов вскинул обе руки, как при окрике «руки вверх».

Лужанский Мартынову:

— Самое главное: вовремя уйти. Верно, Александр Максимыч?

— Совершенно с вами согласен. Это точно.

Лужанский уходит.

— Ты готов? — спрашивает Мартынов.

— Нет. У меня тут случились некоторые ахинеи… А может, не пойдем?

— Ну, милый мой! Я специально к тебе тащился. Что это за номера?

— Неохота, Сашка…

— Пойдем, пойдем! Нечего валять дурака. Я ребятам сказал, что ты придешь — Бобу, Ваське… — Внезапно меняет тему: — Послушай, у вас в газете нет местечка?

— Надо узнать. По-моему, нет…

— Ты меня познакомь с редактором.

— Ладно. Только не сегодня — хорошо?

Мартынов кивает. Они идут по коридору.

Сериков вдруг останавливается.

— Может, не пойдем, а? Я же не ходил никогда… И вообще — все это… — Он поморщился.

— Что?

— Все эти встречи через тыщу лет…

— Дурачок, ты не понимаешь: это крепчайшие нити. Они сделаны из самого прочного материала — из сентиментальности… А впрочем, можно и не идти, как хочешь.

7

И все-таки пошли.

Неизвестно зачем. Может, просто потому, что не было ничего интереснее в этот вечер. Вот они толкаются в толпе в вестибюле, где все вместе: бывшие ученики и нынешние, пионеры и взрослые дяди и тети. Суматоха, крики, смех, узнавания…

— А, Боба Куриц! Здорово, Боб! — Мартынов целуется с черным бородатым мужчиной. Сериков тоже целуется, но как-то принужденно, без энтузиазма. Мартынов хватает за плечи какого-то крутящегося под ногами пионерчика. — Стой! Знаешь такую песню «А у нас на лестнице, в доме номер пять…»?

— Знаю, — отвечает пионерчик.

— Так вот, ее сочинил этот дядя, знаменитый композитор. Можешь называть его просто дядя Боря, я разрешаю… — Нагнулся к пионерчику. — Я ему однажды таких пилюль навешал! Вот здесь, как раз на этой лестнице…

— Ты? Мне? Навешал? — изумляется композитор.

— Конечно! Не ты же мне.

— По-моему, я тебе пилюль навешал. Это я помню.

— Не-ет, брат! Пилюли вешал я, а ты только махал руками по воздуху…

— Врешь! Я тебе такой фингал залепил… Здравствуйте, Вера Васильевна!

— О, Боря Куриц! И Саша Мартынов… Какие солидные!

Старушка, улыбаясь, пожимает руки бывшим ученикам.

— Про тебя, Боря, я все знаю — и песни твои слушаю, и в консерваторию хожу. Саша тоже у нас бывает… А вот Олег! Сериков! Про тебя ничего не знаю. Ты совсем школу забыл.

— Как же вы не знаете, Вера Васильевна? — говорит молодая женщина. — Олег — спортивный корреспондент. Мой муж очень его уважает, хотя и незнаком. Он в «Московских новостях» пишет — верно, Олег?

Сериков кивает. Весь этот разговор происходит во время медленного, вместе с толпой, подъема по широкой лестнице на второй этаж.

— Как? Ты — спортивный корреспондент? — Вера Васильевна поражена.

— Да.

— Олег, ты же писал у меня замечательные сочинения! Лучшие в школе! Потом учился в МГУ. Я была уверена, что ты стал писателем, литератором…

Сериков разводит руками.

— Ну, Олег… Я понимаю, конечно. Но как-то я огорчилась… А помнишь, какое ты написал изумительное сочинение о лирике Некрасова?

Крик сверху, со второго этажа:

— Товарищи, всех просят скорее в зал! В зал!

8

В большом зале человек четыреста пионеров, комсомольцев и взрослых сидят на стульях. На эстраде что-то вроде президиума, где сидят выдающиеся бывшие ученики — гордость школы.

Директор школы заканчивает свою речь.

— …и все, все нам дороги! И за успехи всех вас мы, и учителя, и нынешние ученики, испытываем хорошую добрую гордость!

Пионерский оркестр неожиданно грянул туш. Директор резким жестом прерывает. Оркестр заткнулся. Смущенное лицо толстощекого трубача.

— У нас в гостях сегодня, — продолжает директор, — бывшие ученики, а ныне — Герой Советского Союза полковник Тарасов… — Тарасов, сидящий в президиуме, встает. Аплодисменты всего зала. Оркестр играет туш. — Поэт Викентий Морковченко! — Аплодисменты, туш. — Композитор Борис Куриц!.. — Аплодисменты, туш. — Заместитель директора фабрики искусственного волокна Левиновский! — Тоже аплодисменты. — Тренер футбольной команды «Авангард» Григорий Кизяев! — Бурные аплодисменты зала, крики «ура!», топот ног. — Представительница театрального мира Мария Колесникова! — Такие же бурные аплодисменты, крики «ура!». Очень смущенная встает Маша и что-то говорит, качая головой директору.

Сериков и Мартынов сидят в одном из первых рядов и, глядя на эстраду, разговаривают о своем.

— Как это сделать практически? — спрашивает Мартынов.

— Приходи в редакцию.

— Нет, надо где-то в нейтральном месте. Так всегда лучше.

— Приходи на футбол. Наш редактор дикий болельщик…

Поэт Викентий Морковченко читает стихи:

…И нет еще последней даты! И день встает в янтарной мгле! Мы все птенцы, мы все солдаты, В плывущем к звездам корабле!

Девочки преподносят поэту цветы.

Какой-то высокий, явно подвыпивший мужчина в очках проталкивается через проход на эстраду. С трудом взбирается по ступенькам. Взобрался. Улыбаясь, говорит:

— Что можно сказать о нашей школе? Много чего… И «за» и «против»… Я, конечно, буду говорить «за», потому что — ну, понятно… И вот теперь, когда мы твердо стоим на ногах… — Тут его сильно качнуло, и он едва устоял, ухватившись за край трибуны.

В зале смех. Оркестр грянул туш.

Директор что-то говорит Маше. Маша встает и идет к трибуне. Долговязый очкарик уступает ей место. Пионеры бегут за ним с цветами.

— Ребята, я окончила школу двенадцать лет назад. Давно, правда? — Крики из зала: «Да!», «Нет!» — Но, знаете, до сих пор меня берет оторопь, когда я слышу слово: химия. Почему-то я никогда ничего не могла в химии понять. Контрольные работы и экзамен по химии были для меня каким-то кошмаром. Учительница тут ни при чем. Виновата была я, одна я! Она еще работает в школе? Евдокия Леонтьевна?

— Нет, — говорит директор.

— Жалко, мне хотелось ее увидеть. Потому что лицо этой милой женщины было тоже частью кошмара. Я не могла на него спокойно смотреть. У меня все холодело внутри. Правда, правда… — Маша рассказывает так естественно и просто, что ее слушают, улыбаясь. А некоторые малыши даже смеются. — И вот, знаете, у меня была потом сложная жизнь, были трудности, неприятности… И когда бывало очень трудно, я говорила себе: «Дурочка, ну что ты паникуешь? Ведь ты сдала экзамен по химии! Ты победила свой кошмар. Ты победила себя. Значит, ты можешь все!»

Аплодисменты. Оркестр играет туш.

Но Маша не уходит с трибуны. Когда аплодисменты стихли, она продолжает:

— Я хочу еще рассказать… Но сначала я должна узнать. Вот у вас! У вас! — Она показывает на Серикова. — Скажите: вы ничего не теряли сегодня?

— Я?

— Да.

— Ничего… — Сериков в растерянности. — Хотя нет. Конечно!

— Что?

— Папку свою потерял.

— Ребята, потрясающая история! Сегодня я видела этого человека на улице, он меня поразил, а сейчас он тут. Ребята, это удивительно, я должна вам рассказать! Слушайте, иду я Гавриловским переулком, вижу — толпа… На третьем этаже, на подоконнике, сидит младенец лет двух, шлепает ручонками по стеклу и вот-вот… понимаете? Ужас! Никто ничего… Кричат, машут руками, один за милицией побежал… И тогда вот этот молодой человек дает мне папку — «Подержите», говорит, — как кошка взбирается до третьего этажа по водосточной трубе, влезает на балкон, оттуда по карнизу — это было совершенно жуткое зрелище…

Сериков с чугунным от смущения лицом, нахмуренный, уничтоженный, шепчет Мартынову сквозь зубы:

— Какого дьявола она все это…

— С карниза — в окно, и спасает ребенка! — продолжает Маша. — Это было делом одной секунды. Потом он вышел из подъезда и, не сказав никому ни слова, мгновенно исчез. Даже забыл про свою папку. Вот каких людей воспитывает наша школа!

— Мы вас просим подняться на эстраду! — говорит директор.

В общем шуме Сериков поднимается на эстраду. Вид у него такой, точно он идет на казнь. Маша села на свое место за столом президиума, а Сериков подошел к трибуне. Оттого, что он страшно смущен, — выглядит высокомерно.

— Перефразируя Марка Твена, могу сказать: слухи о моем героизме сильно преувеличены, — говорит Сериков, побледнев. — Все это вздор, было совсем не то… Домишко старый, низенький, так что третий этаж — это примерно полтора этажа… И вообще… — Махнул рукой. — Просто у нашей уважаемой бывшей соученицы богатое воображение. А двадцать лет назад в этом зале — здесь был раньше гимнастический зал — я упал с бревна и сломал ногу! — неожиданно заканчивает Сериков и кланяется.

Жидкие аплодисменты. Впечатление смято.

Сериков подходит к столу президиума и негромко спрашивает у Маши:

— Где моя папка?

— Я оставила в театре, — говорит Маша, глядя на Серикова с удивлением.

— Она нужна мне сегодня, если можно.

— Хорошо, мы подойдем к театру…

9

Выход гостей и школьников из здания школы в темный сад. Сначала идут гурьбой, шумно разговаривают: Сериков, Мартынов, Рая Гордиенко, композитор Боб Куриц… Голос Мартынова: «А я на этом дворе однажды таких пилюль навешал…» Другой голос: «Можно у меня собраться…» Голос Кизяева: «Пожалуйста, мы тренируемся в Черкизове… А игра — в воскресенье, на „Динамо“…»

На набережной стоят машины. Боб Куриц подходит к «Волге».

— Прошу! Кому в сторону Юго-Запада…

Садятся к нему в машину.

Кто-то подходит к «Москвичу».

— Я к Соколу. Рая, ты со мной?.. Счастливо, ребята.

— Эй, эй! Я с вами! — кричит Мартынов. — Олег, я тебе звоню!

Сериков оглядывается. Он ищет Машу. Вон она стоит у ограды, разговаривает с морским офицером. Сериков, медленно подходя к ней:

— Так мы идем или нет?

— Идем. Одну минуту…

Сериков с независимым видом проходит вперед, останавливается, закуривает. Смотрит на здание школы в глубине сада. Окна освещены. Веселые голоса, крики, музыка из окон. Маша подходит.

— Этот парень был у нас в классе самый шпанистый… И вот, пожалуйста…

Сериков, помолчав:

— Тут недалеко стоянка такси.

— А нам близко, через мост…

Идут некоторое время молча.

Темный пустырь. Когда-то здесь был дом, его снесли. Маша споткнулась, идет с опаской.

— Возьмите меня под руку! Что вы, в самом деле?!

— Простите… — Берет ее под руку.

— Тут был дом, помните? В первом этаже аптека.А во втором жила моя подруга.

— Аптеку помню.

— Подруга умерла. Дом снесли… Какие мы уже старые, правда? Сколько воспоминаний!

— Да…

Идут долго молча. Поднимаются по гранитной лестнице на мост. Идут по мосту.

— Какой-то вы мрачный тип! — вдруг фыркнув, говорит Маша. — То молчите, как тумба, то блямкаете невразумительно — блям, блям…

— Знаете, у вас тоже есть недостатки.

— Какие?

— Вы выступали очень театрально, по-актерски и, простите меня, пошло. Зачем вообще вы вздумали это рассказывать? И я выглядел каким-то идиотом, говорил глупости…

— Вы — да, а я — нет. Я говорила очень живо.

— Но зачем? Кто вас просил? «Как кошка до третьего этажа!», «Спас ребенка… Мгновенно исчез!» Тоже еще!.. Ищут пожарники, ищет милиция…

— Вы на меня действительно произвели впечатление. Сейчас-то я вижу, что ошиблась. Вместо того чтобы легко, шутливо что-то сказать, вы вышли на трибуну — с ужасающе мрачным, преступным лицом! — и понесли вздор.

— Да? Извините… — Пауза. — А не надо было вытаскивать меня на эстраду!

10

Подходят к вестибюлю театра. Часов около десяти вечера.

— Подождите здесь. Я вынесу…

Маша входит в подъезд. Сериков стоит у витрины, где выставлены фотографии актеров и сцены из спектаклей. Вглядывается в одну, другую фотографию — ищет Машу. Вскоре Маша возвращается с папкой.

— Пожалуйста.

— Большое спасибо. — Он берет папку. — Костюмеров тут не выставляют?

— Вот и не угадали. На этой фотографии, на заднем плане, пожалуйста. А вы язвительный!

— А! — Оп подошел, смотрит. — Верно, вы…

— Всего вам доброго! Человек вы занятный и, может быть, даже хороший, но какой-то репеистый.

— Точно, — кивает он. — Здорово подметили. И вам всего доброго и больших творческих успехов!

Маша выходит на улицу. Сериков идет за ней.

Он идет за ней как-то нерешительно, но вдруг ускоряет шаги.

— Хотите, провожу вас домой?

— Зачем?

— Просто так. Если хотите…

Маша пожимает плечами. Идут молча. Иногда прохожие, идущие навстречу, рассекают их.

— А вы кончали какой-нибудь художественный институт?

— Ничего я не кончала. Я самоучка.

— Ах, вот как. Талант?

— Опять язвит!

— А я снимался в кино. Мой приятель написал сценарий и устроил меня в массовку. Я там на стадионе — бурлил…

Начинается дождь. Сериков и Маша забегают в какую-то дверь. Это аптека. Никого нет, кроме продавщицы, толстой девушки в очках, читающей книгу.

— Мне как раз нужно лекарство для мамы, — говорит Маша. — Капли Зеленина у вас есть?

— Восемь копеек, — не отрываясь от книги, говорит девушка.

— А валокордин?

— Нет.

— А что-нибудь от головы? — спрашивает Сериков.

— Что — от головы?

— Ну что-нибудь… — Он покрутил пальцем. — Чтоб не болела утром. Аспирин.

— Четыре копейки, — очень недовольно говорит девушка. Посмотрев на Серикова, добавляет: — Меньше пить надо. Тогда голова не будет болеть.

Сериков с изумлением смотрит на Машу.

— Видали?

Маша засмеялась.

— Не обращайте внимания! У девушки, может быть, плохое настроение. Верно, девушка?

— Я, по-моему, у вас не спрашиваю, какое у вас настроение, правда же? — говорит девушка. — По-моему, это никого не касается.

— Все правильно. — Сериков протягивает чек. — Но, знаете, когда такая интеллигентная молодая красавица, читающая к тому же художественную литературу, вдруг говорит…

— А я, по-моему, вас ничем не оскорбила, — возражает девушка, подавая лекарства. — Что я вам сказала особенное? Меньше пить надо?

— Это все оттого, — говорит Сериков Маше, — что меня вытащили на эстраду. После таких штук у меня всегда вид, будто я — того… Я уж себя знаю.

— О господи! — Маша внезапно хохочет. — Какой невозможный человек! Боже, какой зануда!

Смеясь, она выходит из аптеки. Сериков идет за ней. Дождь усилился. Они снова прячутся в подъезд. Неожиданно Сериков бросается под дождь с поднятой рукой — останавливает такси. Открыл дверцу. Маша подбежала, села. Сериков садится рядом.

— Куда вас везти? — спрашивает Сериков у Маши.

— На Смоленскую.

Едут. Маша поглядывает на Серикова, пряча улыбку. Сериков сидит, нахохлясь, потом вдруг обнимает Машу за плечи, придвигает к себе и как будто даже хочет поцеловать.

— Это что значит? — отстраняясь, спрашивает Маша строго, но без гнева.

— Так, ничего… — бормочет Сериков. — Мы же учились в одной школе…

— Ну, знаете! Вы — тип. То вы робеете и не можете связать двух слов, а то проявляете безумную смелость…

— Я такой, — соглашается Сериков.

Прощаются на улице возле дома Маши. Дождь все еще идет. Мокро, темно, холодно: переломный осенний день. Промчалась машина и обдала из невидимой лужи веером брызг. Сериков положил папку к себе на макушку и старается, не трогая руками, удержать эту хрупкую защиту от дождя на голове.

— Может, мне позвонить когда-нибудь?

— Когда?.. — Маша слегка толкает его в плечо, чтобы он потерял равновесие и папка свалилась. Но он, приседая, удерживает пайку на голове.

— А когда вы хотите?

Маша снова его толкает, на этот раз сильнее, но ему опять удается сохранить равновесие. Даже в темноте видно, как он доволен.

— Я позвоню завтра с утра. Что-нибудь придумаем, — говорит Сериков и уходит с папкой на голове.

11

Большая, с годами захламившаяся коммунальная квартира из пяти комнат, где живут три семьи. В большой коридор выходят пять дверей. Здесь же в коридоре стоит газовая плита. Дом построен в двадцатых годах конструктивистами. Предполагалось, что совместная жизнь, общая кухня, общая ванная — одна на этаж, — общая уборная должны как-то объединять людей, содействовать укреплению дружбы и солидарности. Молодые люди, когда-то въезжавшие в этот дом, давно перемерли, сгинули, постарели, а их дети мечтают уехать отсюда, потому что всё, что казалось конструктивистам таким простым и ясным, оказалось чертовски сложным и неудобным. Ну, разве удобно, например, трем хозяйкам готовить обед рядом, на одной плите, когда Саида Николаевна жарит цыпленка «табака», готовит к нему специальный соус, наполняющий коридор ошеломительным запахом, а Рита Львовна греет на сковородке, на постном масле, готовые манные котлетки по шесть копеек, купленные в продовольственном? Правда, Рите Львовне плевать на Саиду Николаевну, но Зинаида Васильевна, мать Маши Колесниковой, презирает Риту Львовну за ее манные котлетки и ненавидит Саиду Николаевну с ее цыплятами «табака». Все стало сложно и нудно. Но — дом основательный, прочный, четырех этажей, разрушать его не собираются, и люди в нем живут.

В двух дальних комнатах живут Колесниковы: Зинаида Васильевна, две ее дочери, старшая Маша и младшая Кира, и больная старуха, на девятом десятке, Калерия Петровна, свекровь Зинаиды Васильевны. Муж Зинаиды Васильевны, старухин сын, умер двенадцать лет назад от ожогов, полученных при взрыве на химическом заводе. Он был инженер-теплотехник. Тогда в газете «Московская правда» была даже заметка «Вина — халатность», где об этом кратко рассказывалось: «Среди жертв один из старейших производственников Колесников С. А.». В меньшей комнате спят старуха Калерия Петровна и Кира со своим двухлетним ребеночком, а в большой — Зинаида Васильевна и Маша.

Сейчас Маша в домашнем халатике гладит. Зинаида Васильевна что-то подшивает, сидя возле стола, положив шитье на колени.

— Нет, чтоб сказать вчера! Я бы спокойно все сделала, и платье прогладила бы, и пальто закончила. Всегда у тебя, как на пожар, — ворчит Зинаида Васильевна.

— Мама, но я же вчера не знала…

— Как — не знала?

— Мне позвонили сегодня утром.

Слово позвонили настораживает Зинаиду Васильевну. Если б звонил Анатолий Иванович, Маша не употребила бы безличную форму. Зинаида Васильевна подозрительно выпрямляется.

— Как? Ты идешь не с Анатолием Ивановичем?

— Нет. — Помолчав и сделав несколько ездок утюгом: — На всякий случай, чтоб ты знала: его зовут Олег Николаевич.

— Кого это?

— Ну, моего нового знакомого…

Маша уходит в глубь комнаты и, скрывшись за ширмой, снимает халат и надевает платье. Мать встает со стула. Сняла очки.

— Маша, ты меня прости, знаешь…

— Мамочка, если хочешь мне помочь — помогай, но, ради бога, не влезай в мои дела.

— Не влезай! Очень вежливо. Художник по костюму, культурный человек, отвечает матери!

Зинаида Васильевна взволнована. Она кладет пальто на диван и быстрым шагом выходит из комнаты. Маша поверх ширмы смотрит — огорченно, с досадой — ей вслед. Через короткое время в дверь заглядывает Кира, спрашивает с изумлением:

— Машка, что ты сделала с матерью? Отчего она кидается?

— Ничего я с ней не сделала. Просто она обиделась за Анатолия Ивановича почему-то…

— Я говорю, чтоб она погуляла с Котиком — потому что я ухожу, — так она на меня как рявкнет. Так знаешь: гав, гав! А бабушка спит…

Кира хоть и младше Маши, но выглядит независимей. Модно, ярко одета. Ей двадцать два года, но можно дать и двадцать семь и тридцать. Она худая, длинноногая, с распущенными, блондинистыми волосами.

Возвращается Зинаида Васильевна, осторожно держа двумя пальцами чашечку с теплой водой. Накапывает себе лекарство.

— Мам, так я пошла, — говорит Кира.

— Стой, стой! Верни мою сумку! — кричит Маша из-за ширмы.

— Господи, драгоценность-то. Весь пассаж завален, никто не берет. — Сумка летит через комнату. — Пока!

Кира исчезла. Зинаида Васильевна с мрачной физиономией убирает шитье, лежавшее на стуле. Маша выходит из-за ширмы в платье, обнимает мать и целует ее.

— Спасибо тебе, мамочка, все хорошо, нигде не тянет. Не обижайся на меня, ладно?

— Нечего, нечего. — Мать холодно отстраняется. — Сначала грубить, а потом лизаться?

— А что я тебе сказала? Подумаешь: «не влезай в мои дела». — Старается говорить очень ласково. — Мамочка, ну действительно не надо влезать, ну, честное слово… Вот Кирка уходит так по-свински, все бросает, неизвестно с кем и куда, и ты ей ничего. А мной ты хочешь руководить. Хотя я старше Кирки на шесть лет — разве это справедливо? А, мамочка?

— Ну, что Кирка… — Зинаида Васильевна потерянно машет рукой. — С ней уж не могу… Кто этот Олег Николаевич?

— Человек. Лазает по трубе очень здорово…

— Он что — из цирка?

— Нет.

В голосе Маши вновь колкость. Материнская цензура ей досадна.

— А куда вы идете?

— Мы идем на футбол.

— Прекрасно! Дома не убрано, нет ни картошки, ни мяса, ни молока для ребенка, и — одна исчезает неизвестно куда, а другая гордо идет на футбол…

— Мама, у меня единственный свободный день. Могу я пойти куда хочу и с кем хочу?

— Можешь, можешь. Вы всё можете. Только я ничего не могу…

12

Осенний футбол в воскресенье днем на стадионе «Динамо», когда светло, облачно, прохладно, дождя нет, он может полить, но может и миновать, сыростью тлеет земля газонов, на асфальте желтые листья, болельщики на всякий случай идут с зонтиками, военные нарядились в длинные темно-зеленые плащи, и у милиционеров, зябнущих на своих полусонных лошадках, вид какой-то виноватый и зряшный: народу мало, могли бы и остаться в казармах, в тепле. Откуда в воскресенье, одно из последних перед ненастьями, когда надо ехать за город, дышать лесом, копать картошку, быть народу на футболе? Да еще когда играют два аутсайдера: московский «Авангард» и «Микрон» из Нижнеуральска. Только знатоки, понимающие толк в деле, знающие, что будет истинная сеча, великая зарубаловка, в кровь и в кость — потому что решается вопрос жизни, кто победит, тот остается жить в высшей лиге, а кто проиграл, тот летит в тартарары, во вторую группу на неведомый срок, попробуй спасись оттуда, выдерись из волчьей ямы, — только гурманы, осведомленные в тонкостях, губят на футбол воскресенье, запасаются плащами, газетами, сигаретами, заряжаются, чтоб не простыть, в продмагах в уголке или в шашлычных, а некоторые сибариты, любящие получать два удовольствия сразу, берут зарядку с собой, и это иногда кончается плохо. Но — не всегда, не всегда! Изредка это кончается плохо, но чаще бывает порядок. Черным валом валят они из метро, балагуря, споря, ругаясь, торопясь, вожделея, и, когда стоишь возле метро и глядишь на эту толпу, кажется, что народу будет порядочно, но потом оказывается, что трибуны полупусты, тысяч пятнадцать — сидят кустами…

Сериков, Маша и Мартынов идут между рядами на Северной трибуне. Зрители рассаживаются.

— Сегодня народу мало, потому что играют два слабых клуба. Жуткая схватка за предпоследнее место, — объясняет Сериков.

— И на такой матч вы меня пригласили!

— Матч интереснейший. Бой скелетов над пропастью. Кто проиграл — тот летит вниз, гремя костями.

— Эй, не забудь: ты должен познакомить меня с редактором!

— Помню, помню. Имей терпение…

В тесненькой ложе прессы под брезентовым навесом, предусмотрительно натянутым на случай дождя, сидят журналисты. Как они там помещаются, бедные? Каждый имеет право сидеть на любом месте трибун, где будет свободно — а сегодня полно свободных мест, даже на аристократическом «севере», — по им надо жаться вместе, ощущать друг друга плечами, затылками, локтями, обсуждать, оценивать, быть настороже, а все это возможно только там, в тесной клетке под брезентовым навесом. Он и сам сидит там обычно, втискиваясь между толстым Абрамовым и задумчивым Феликсом, но сегодня он не один. Он проходит низом мимо ложи прессы, жестом руки и слабой улыбкой приветствуя сидящих там приятелей, а те сверху следят за ним, за его спутницей и за Мартыновым, плетущимся сзади. Игра еще не началась, внимание рассеяно, надо же на что-то смотреть и о ком-то злословить. Разговор там примерно такой: «А Сериков-то, а?», «Ну, ну!», «Человек в порядке!», «Наш скромный-то Сериков…», «А она ничего», «Кто такая?», «Узнаем завтра», «Смотрите, у них заявлен Фролов под седьмым, но это явно не Фролов!», «И наглец: прошел мимо, даже не поздоровался», «Нет, поздоровался, сделал ручкой», «Это самый настоящий Фролов, к вашему сведению», «Где Фролов?», «Седьмой Фролов!», «Нет, все-таки наглец — приходить с такой девицей на футбол и не знакомить»…

Сериков подымается по проходу рядов на десять выше брезентовой крыши, постилает на сырую скамейку газету, Маша, придерживая под коленями плащ, садится на нее. Поодаль, чуть пониже, сидит Грачев: Сериков замечает его серую шляпу и голубоватый плащ. На коленях у редактора зонт и бинокль в футляре. Рядом с Грачевым кто-то очень солидный, начальственного облика, тоже в плаще и в шляпе, но в зеленоватых тонах. Серикову неохота в воскресный день попадаться начальству на глаза. Надо же когда-то отдохнуть друг от друга. Но Мартынов не унимается. «Где же твой Грачев?» Проще всего сказать: «Что-то не вижу». Но Сериков слишком поздно сообразил, что можно невинно солгать, и говорит ворчливо, ткнув пальцем: «Да вон он сидит!» Все трое, забрав влажные газеты, спускаются вниз к Грачеву.

— Роман Романович, дадим в хронику? Или двадцать строк? — спрашивает Сериков.

— А это поглядим. Как сложится.

— Если наши черти не выиграют! — сосед Грачева трясет кулаком.

— Как можно? Обязаны выиграть, — говорит Грачев. — У Кизяева сегодня последний шанс.

— Роман Романович, познакомьтесь, пожалуйста: Мария Сергеевна… Мартынов… Мои школьные друзья…

— Очень приятно, не будем отвлекаться. Садитесь, садитесь, школьные друзья! — Грачев, уже нервничая оттого, что началась игра, жестом предлагает Маше место рядом с собой. Но туда проворно плюхается Мартынов.

Игра сразу пошла «в кость». Нападающий «Микрона» на первой же минуте захромал, отковылял на обочину, на ту узкую полосу травы, что между боковой линией и гаревой дорожкой, и вот уже к нему мчится что есть мочи — и как всегда на потеху зрителям — толстенький доктор с чемоданчиком, присаживается на одно колено, что-то быстро делает с ногой футболиста, нога лежит как бы отдельно от футболиста, вытянутая на траве драгоценность, живущая своей жизнью, умирающая в одиночестве, обладающая чудесной силой и такая беззащитная и жалкая, только кожа и кости, бедная человеческая плоть. Нога лежит неподвижно, в глубоком обмороке, в то время как футболист дергается, сидя на траве, чуть отклонившись назад, опираясь на руки. Наверное, делают укол. Это больно.

— Ничего, сейчас побежит как миленький, — говорит Грачев.

— А ничего там нет, — говорит его сосед. — Просто темп сбивают.

Зрители свистят, недовольные судьей, который не дал штрафного. Смотреть с Грачевым футбол, когда играет «Авангард», тяжело: он становится раздражителен, толкает локтем, иногда вдруг с такой силой шаркнет ногой, точно сам хочет нанести удар по воротам. Всем известно, что когда проигрывает «Авангард», Грачев приходит в редакцию желчный, усталый, и в такие дни лучше к нему не соваться. А вообще-то, если не считать футбольного завихрения, человек он вполне умеренный и спокойный. Психологический ребус! Серикову долго казалось, что тут показное, дань моде, вроде охоты с егерями или Карловых Вар, куда ездят не для лечения, а потому, что «все ездят», но потом понял: тут все чисто. Человек страдает. Ничего не может поделать с собой. Однажды был гипертонический криз после какого-то авангардовского краха.

А куда лучше было бы сидеть без начальства и без Мартынова где-нибудь наверху, в ряду примерно двадцать восьмом, и чтоб на скамейке никого, все далеко внизу, и можно разговаривать о чем угодно, обнять за плечи и, если начнется дождь, накрыться одним плащом. Он как бы случайно прикасается рукою к Машиному бедру. И как бы в забывчивости не отнимает руку. Через мгновение она накрывает его пальцы ладонью.

— У вас холодные пальцы, — говорит она.

— Я волнуюсь, — отвечает он.

— Отчего же?

— Я болею. За «Авангард». Там Кизяев из нашей школы. Помните, вы сидели с ним в президиуме?

— А! Только поэтому?

Он поворачивает свою руку ладонью кверху и просовывает пальцы между ее мягкими пальцами, прижимает ее ладошку к своей, ощущает влажные ложбинки между ее пальцами. Она шепчет:

— Ведите себя прилично… Слышите?

В это время Грачев сильно толкает его коленкой и вскрикивает: «Ах черт!» Футболист, которому сделали укол, уже пляшет на обочине, пробуя ногу, делает два приседания и бежит в поле. Зрители снова свистят. Теперь свистят сторонники «Авангарда», недовольные тем, что травмированный так быстро поправился и, стало быть, темнил и выпрашивал штрафной. Рука Маши продолжает оставаться в полном владении Серикова. И не делает попыток освободиться. Тыльной стороной своей кисти, костяшками пальцев он все время ощущает твердость бедра. Грачев хрипло говорит: «Дайте сигарету, Сериков!» — и вдруг с силой шаркает ногой, и каблук его ботинка очень сильно ударяет Серикова по щиколотке. Серикову хочется потереть больное место, но он не отнимает своей левой руки, лежащей на Машином бедре и сжимающей ее пальцы, а правой рукой, неудобно изогнувшись, ухитряется достать из левого кармана пиджака сигареты для Грачева. При этом ему удается потереть больную щиколотку носком ботинка другой ноги.

— Курите! — говорит он. — И не дрыгайтесь.

— Извините. Откуда этот судья Рафаловский?

— Из Минска.

— Зачем же соглашаться на Минск? Вот портачи! Их всегда в Минске калечили, и вообще, что это за фигура…

— Рафаловский в этом сезоне судит неплохо, — твердо говорит Сериков, слегка расслабляя руку. Через несколько секунд он чувствует, как Машины пальцы сами начинают сжимать его ладонь.

— Да ну! Зря, зря на него согласились… И Толмаченкова нет. Он что, болен?

— Просто Кизяев его не ставит. Считает, что Гуслин лучше, — говорит Сериков.

— О господи! Ну, что с ними поделаешь, а? Как им вдолбить, что не беготня важна, а мозги, соображение? Ведь этот Гуслин — тупая сила, бей-беги, и ничего больше!

— Я Кизяева предупреждал, — говорит сосед Грачева, — чтоб они обратили, понимаете, внимание на края. Совсем перестали краями играть.

— Да ну их! Им что говори, что не говори… Лодыри… Ну, гляди, что делают? Ах, паразиты…

Вратарь «Авангарда» с трудом взял мяч. Грачев даже закрыл глаза. Открыл — вытирает платком пот со лба.

Бегут стрелки часов на электротабло.

Сериков смотрит игру и делает записи в блокноте.

Грачев переживает: «Ах… Ой!» Вынимает из карманчика капсулу с лекарством, глотает пилюлю. Шум стадиона — и на электротабло вспыхнуло: 0:1. Ведет команда Нижнеуральска.

— Что за защита? — слабым голосом говорит Грачев. — Откуда он их набрал?

Снова взрывается шум на трибунах. На электротабло загорается 0:2 в пользу «Микрона».

Грачев потерянно машет рукой.

— Все… Развалил команду…

— Роман Романович, есть еще время — отыграемся, — говорит Мартынов.

— Конечно! — говорит Маша. — Не будем падать духом.

Сериков молча записывает.

— Команды нет — понятно? И ждать нечего… — дрожащим от гнева и обиды голосом говорит Грачев. — Кизяева надо гнать, эту бездарность, этого болтуна!

— Причем — гнать немедленно! — добавляет сосед Грачева.

— А, все равно сезон пропал…

— Надо было раньше гнать. После первого круга.

— Кизяев — тренер неплохой. Он же сделал «Шинник», — вступает в разговор Сериков. Глупость. Но не мог сдержаться.

— Трепач он, а не тренер! — с яростью отвечает Грачев. — Устроил в команде говорильню! Все умники, все рассуждают, а работать на поле некому… Идиот ваш Кизяев! Наш гардеробщик Потап больший тренер, чем Кизяев!

— Пенальти, пенальти! — вдруг радостно восклицает сосед Грачева.

На поле — свара, уральцы протестуют, окружили судью. Но судья неумолим.

— Хоть пенальти забейте… — бормочет Грачев.

— Пенальти-то был сомнительный, — говорит Сериков Маше. — Можно было и не давать.

— Что вы его слушаете? Он же ничего не понимает в футболе! — распалясь, кричит Грачев.

Маша, улыбаясь, смотрит на Серикова.

Гол забит. Грачев аплодирует.

— Браво, ребята! И сквитали сразу! — Толкает Машу локтем. — Хлопайте, дама, хлопайте!..

В перерыве Сериков быстро сбегает по проходу вниз, идет под трибуны — в раздевалку. Вахтер его не пускает, он показывает удостоверение. В раздевалке игроки отдыхают, некоторые переодеваются, другие пьют чай с глюкозой. Полулежат, развалясь, в креслах. Кизяев в тренировочном костюме расхаживает по комнате. Идет нервный разговор.

— Всю игру простояли! И ты, Дима!

— А что мне — больше всех надо? — грубо отвечает парень, которого Кизяев назвал Димой.

Кизяев остановился, смотрит на Диму. Тот, не моргнув, отвечает наглым взглядом. Видно, что отношения накалились давно. Кизяев сдержался, заставляет себя говорить спокойно.

— Вы понимаете: бывают минуты, когда надо пересилить себя… Надо прыгнуть выше головы! Вот сегодня… Если даже будет ничья — мы почти наверняка летим в класс «Б». А вы знаете, что это такое… Значит, надо отдать всё!

— Это вам надо, а нам — без разницы, — бормочет Дима.

— Кончай, Димка! — обрывает его один из игроков.

Кизяев вдруг замечает Серикова.

— Здравствуйте, Гриша, — говорит Сериков.

Кизяев смотрит, не узнавая.

— Мы недавно виделись. В школе, помните? Вы приглашали зайти. Я — из «Московских новостей»…

— А! Знаете, сейчас не очень… После игры, хорошо?

— Ладно. Можно и так.

Сериков выходит.

Во втором тайме начинается дождь.

Бежит стрелка на электротабло. Счет прежний — 1:2, проигрывает «Авангард». Многие зрители уходят. Игроки бегают из последних сил. Маша, Сериков и сосед Грачева спускаются вниз и становятся под трибуну, где столпилось человек пятьдесят, досматривают игру. Но Грачев раскрыл зонт и продолжает сидеть. Мартынов придвигается к нему, подсовывает голову под зонтик. Делает это деликатно и, пожалуй, без пользы, ибо все тело осталось под дождем, но, главное — близость достигнута. Жестикулируют, разговаривая, как два давнишних приятеля.

После матча проходят измученные футболисты. Милиционеры сдерживают толпу, образовав коридор для спортсменов. Крики зрителей:

— Молодцы, уральцы!

— «Авангард» на мусор! Пеночники!

— Кизяева на мыло!

Свист…

Сериков жестом прощается с Машей и идет под трибуны в раздевалку. Мартынов и Маша уходят. В толпе, стремящейся под трибуны, теснятся и Грачев со своим другом, оба мрачные, хмурые.

В раздевалке сосед Грачева громко вопрошает Кизяева:

— А почему Толмаченков не играл? Почему Слепченко не поставили?

— Товарищ Васин, вы начальник управления — да? Но я же не учу вас, как надо управлять…

— Вы загробили команду!

— В таком тоне я разговаривать не желаю.

— Совсем краями перестали играть! Почему не играете краями? Вот редактор «Московских новостей», он болеет за наш клуб двадцать пять лет, и он мне сегодня сказал: «В таком маразме я команду еще никогда не видел!»

— Да, да. Придется нам выступить, — кивает Грачев. — Сериков, где вы?

— Я здесь.

— Готовьте статью. Надо спасать клуб, надо поднять общественность…

Кизяев смотрит на Серикова. Вдруг усмехается:

— А я и забыл: в футболе теперь все понимают…

13

Дора стучит на машинке. На стуле возле обитой дерматином двери сидит посетитель, ожидающий приема. Входит Мартынов, подтянутый, деловой. Вежливо кланяется Доре.

— Добрый день! Роман Романович у себя?

— Да. — Дора отвечает, не поднимая глаз. — Он занят.

— Я подожду.

Мартынов садится в кресло.

— Вы по какому делу, товарищ?

— Меня, собственно, Роман Романович просил зайти часа в два. (Небрежно выкинув левую руку локтем вперед, так, чтобы заголилось запястье, Мартынов глядит на часы.) Мы вчера виделись…

Дора окинула Мартынова быстрым взглядом. Говорит, несколько смягчившись:

— Посидите немного. Роман Романович сейчас освободится. Может быть, сказать, что вы пришли?

— Ничего, не беспокойтесь.

— Вы будете за мной! Я тоже к редактору, — сердито говорит посетитель с портфелем.

— Пожалуйста! Ради бога… — Усаживается поудобней, закуривает. Затем дружелюбно и по-свойски, точно знает ее пятнадцать лет, обращается к Доре. — Вчера, знаете, с Роман Романычем дали жизни под дождем! На футболе. Промокли, озябли — ужас. Хорошо, у Роман Романыча был зонтик, так мы под ним вдвоем, как сиротки, смех…

— Да что вы говорите? Да, да, да, — кивает Дора, глядя на Мартынова с возрастающим интересом. — Ой, Роман Романович такой болельщик…

Открылась дверь кабинета, появился Грачев, провожающий посетителя. Обмениваются рукопожатиями. Посетитель уходит. Грачев, стоя в открытых дверях и держась за ручку, бегло осматривает приемную, сидящего посетителя, вскочившего и кивающего издали Мартынова и, не обращая на все это никакого внимания, говорит Доре: «Вызовите ко мне Синилина!»

— Приветствую, Роман Романыч! — улыбаясь, говорит Мартынов, подступая к Грачеву и явно намереваясь протянуть ему для рукопожатия руку. Но Грачев не выказывает желания переменить позу: его правая рука твердо держит дверную ручку.

— Слушаю вас? — сухо осведомляется он.

— Ну, как вы?

— Что именно? Вы ко мне? — неожиданно обращается Грачев к посетителю с портфелем и делает приглашающий жест.

Оба скрываются за дверью.

Бедный, простодушный Мартынов! Ведь предупреждали его, что Роман Романович на стадионе совсем другой человек, и тот, кто знакомится с ним на стадионе, знакомится с тем, другим, а не с ним, настоящим. Хотя кто знает: где настоящий? Озадаченный, садится Мартынов в кресло, потирает щеки, соображает, мыслит.

Дора, для которой он мгновенно превратился в табуретку, стучит на машинке.

14

Сумерки осеннего дня.

Сериков полулежит на диване, нога на ногу, с удобством. Маша сидит рядом, смотрит в окно.

— А кто на гитаре играет?

— Папа играл. Он очень хорошо играл… — Маша сняла гитару со стены, взяла несколько аккордов. — Если б папа был жив, все у нас было бы иначе.

— Он когда умер?

— Уже десять лет прошло. Мне было тогда ровно двадцать. Я была тогда такая дура.

Она засмеялась. Стала что-то наигрывать.

— Почему?

— Так… Но — счастливая дура! Мне так нравился мой муж…

— Покажите фотографию.

— А нету. Мама всё выкинула. Она же его выгнала, бедного, — у меня бы не хватило решимости…

— Как — выгнала? Вы говорили, что она его любила.

— Нет, она любила Владика, моего второго мужа, с которым я теперь разошлась. А Германа она ненавидела…

— А Владика любила?

— Очень. И до сих пор любит. Ругает меня, называет идиоткой за то, что я оставила такого замечательного мужа…

— Вот этого Владика?

— Да, да! Про Германа забудьте. Герман — это давно прошедшее прошлое. Плюсквамперфектум.

— Хорошо, про Германа постараюсь забыть. А про Владика буду помнить.

Сериков обнял Машу, привлек к себе. Сидят молча.

Входит Зинаида Васильевна.

— Почему темно? Маша!

— Да?

— Ах, ты дома?.. Кто с тобой? — Зинаида Васильевна зажигает свет.

— Познакомься, мама. Это — Олег Николаевич, о котором я говорила.

Зинаида Васильевна изображает приветливую улыбку. Но в глубине ее — неприязненность.

— Что же ты, дочка, не угощаешь гостя чаем? — Вопрос чисто формальный, и Зинаида Васильевна тут же подчеркивает эту формальность, переводя разговор на другое: — А бабушка ходила в химчистку? Кира дома?

— Бабушка, кажется, ходила. Кира дома. — Маше не нравится формальность тона, хорошо ей знакомого, и она немедленно реагирует: — Так я пойду поставлю чайник!

Мгновенная месть. Мы и не собирались пить чай, но коль вы с первой же секунды берете такой тон, мы будем отвечать решительно. И еще возьмем коробку конфет, припрятанную в буфете.

— Спасибо, я ничего не хочу, — говорит Сериков.

— Нет, нет! Чай будем пить обязательно! — Маша направляется к двери, но Зинаида Васильевна останавливает ее:

— Владик звонил утром.

— Откуда? — Маша изумлена.

— Из Норильска.

— Зачем?

— Просто спрашивал, как ты поживаешь. Сказал, что там сорок два градуса мороза.

— Очень мило. — Маша выходит.

Зинаида Васильевна устало села к столу.

— Вы, кажется, корреспондент, Олег Николаевич?

— Да.

— Вот бы хорошо пропесочить наш мясной магазин. У них обед с часу до двух. Так они каждый день без четверти час закрываются, такое безобразие. И отвечают грубо.

И в этом — тайная задиристость и хорошо замаскированное ехидство. Но Сериков, еще не разобравшись, что за существо сидит перед ним, принимает это за простодушие.

— У нас есть специальный отдел: «Как вас обслуживают». Я-то в другом отделе…

— Понимаю. Да, да…

Входит Маша, держа в одной руке чайник для заварки, другой неся Котика, сына Киры.

— А вот и мы. Это наш Котик.

— Кира уходит?

— Кажется, да.

— Кира! — кричит Зинаида Васильевна и стучит кулаком в стенку. — С Котиком, конечно, не гуляла…

Открывается дверь, высовывается лицо Киры.

— Ну, что? Здрасьте!

— Куда ты собралась?

— Я же тебе говорила: у меня вечерняя работа. А с Котиком Машка погуляет, она обещала. Мам, твоя кофточка покрасилась — просто чудо! Пока! — Исчезает.

— Мама, что тебе сказали врачи?

— Плохо… — внезапно слабым голосом отвечает Зинаида Васильевна. Неизвестно, что ее так сильно удручило: то, что сказали врачи, появление Серикова или уход Киры. — Сказали, очень запущено. Надо делать просвечивание. Проверить кровь. О господи, скучная материя…

— Хорошо, сделаешь, проверишь. Ничего страшного ведь не сказали… Мама, что с тобой?

Маша садится рядом со стулом Зинаиды Васильевны на корточки и, продолжая держать правой рукой Котика, левой обнимает мать. Зинаида Васильевна вытирает пальцами глаза.

— Я знаю, Маша… Знаю, что это значит…

— Не говори глупостей. Мама!

— Куда Кира пошла? — плачущим голосом говорит Зинаида Васильевна. — Бедные девочки, вы останетесь одни! Как вы будете жить без меня?

— Перестань сейчас же! Олег Николаевич, можно вас попросить… Вон там, за дверью, флакончик…

Сериков бросается к двери, но тут входит с чайником старушка Калерия Петровна. Она совсем согнута, головка трясется, но сморщенное, почти восковое личико улыбается ясно, добро.

— Чайку, чайку! Зина, чайку…

— Мама расстроилась, — шепчет Маша бабушке. — И Кирка тоже… Куда она ушла?

— Зачем расстраиваться? Глупое дело. Мужиков нет, одни бабы живем, вот и расстраиваемся… — говорит старушка, обращаясь к Серикову. Улыбаясь, трогает Котика. — Вот у нас мужичок. Один на всех. Мужичок, а мужичок? — Смеется старушка, смеется младенец.

15

Белым днем ранней зимы Сериков и Маша идут по аллее парка в Архангельском. Навстречу попадаются экскурсанты, но их немного: холодно, ветер, чернеет земля, пусты деревья.

Когда двое идут куда-то в холод, в ненастье, значит — они нужны друг другу. Еще ничего не сказано, но что-то уже сказано ветром и холодом. Вот они стоят на площадке, на юру, возле балюстрады со скульптурами и зябнут, кутаются в шарфы, ежатся от дующего снизу, от реки, ледяного предзимнего ветра, но — не уходят. Разговаривают, шевеля посиневшими губами.

— И вы его не видите?

— Редко… Она говорит: ты не должен к нему прикасаться, ты сделаешь из него такое же пустое существо… Знаете, поневоле задумаешься: а вдруг ты и вправду пустое существо?

Сериков смеется.

Маша смотрит на него пристально. После паузы говорит с неожиданным волнением:

— Какой же надо быть недоброй…

— Нет, она добрая. Вполне добрая. Просто — ненависть не связана ни с добром, ни со злом…

Это очень много для него — такая откровенность. Поэтому он вдруг замолк, насупился. Маша вздохнула.

— Какие-то мы с вами — недотепы…

— А у других, думаете, лучше? — Сериков махнул рукой. — То же самое примерно… — Помолчав: — Замерзла?

— Ага…

Сериков стучит обеими руками по Машиным плечам, согревая ее. Она в шутку тоже стала стучать по его плечам. Толкаются, как два мальчишки. Вдруг Маша толкает его так сильно, что он падает в снег. Он вскакивает и хочет броситься на нее, но — навстречу идут иностранцы…

Сериков и Маша идут дальше. Внезапно он дает ей подножку — она падает как подкошенная. Оба давятся от смеха.

— Нечестно!

— А не надо было…

Он взял ее под руку. Идут пристойно.

Навстречу — туристы с рюкзаками.

— У нас сегодня собрание, а я отпросилась. Сказала, что повезла маму в больницу… Нехорошо?

— А я сказал, что еду в Черкизово…

Подходят к деревянному павильону, где продают горячий кофе, бутерброды, коньяк. Туристы стоят возле высоких столиков, балагурят, пьют, закусывают. Лохматая дворняжка слоняется тут же. Туристы, стоя кружком, что-то поют под гитару.

Сериков и Маша пьют горячий кофе из бумажных стаканчиков. Прислушиваются к пению.

Мешает транзистор, работающий рядом. Пара пожилых, краснощеких путешественников, вероятно муж и жена, одетые по-походному, пьют кофе, жуют колбасу и делают вид, что слушают музыкальную передачу по транзистору.

— Отлично поют ребята, — говорит Маша. — Но эти дураки с транзистором… Я им скажу!

— Не надо.

— Но ведь они нарочно!

— Бог с ними. Это — склочники, я вижу…

Подождав полминуты, Маша вдруг делает движение к пожилой паре, но Сериков удерживает ее за руку.

— Я вас прошу!

— А что особенного? — шепчет Маша.

— Начнется скандал…

— Боитесь?

— Не боюсь, но — зачем? Это же зубры коммунальной квартиры… Он все понял и только ждет, чтобы вы открыли рот.

Пауза. Маша вдруг не выдерживает и говорит громко:

— Простите, пожалуйста! Товарищи! Можно вас попросить — чуть потише?

— Пожалуйста, — говорит мужчина и выключает транзистор.

Маша с торжеством глядит на Серикова.

Слышно, как ладно, тихо поют ребята под гитару.

Потом Сериков и Маша едут в пустом ночном автобусе. Дремлет кондукторша на переднем сиденье. Спит пьяненький на плече толстой задумавшейся бабы. И они двое: сидят рядом и смотрят в разные стороны, в стекла, где отражаются их лица.

16

Началось странное: все, из чего состояла жизнь, все ее голоса, движения, цвета, запахи приобрели как бы второе значение, другой смысл. И это другое неизбежно приклеивалось ко всякому предмету, как тень. Идет, например, Сериков по улице мимо магазина «Электротовары», видит в витрине — мельком, на секунду — торшер немецкий, желтый стакан в пупырышках, и тут же приходит в голову: «А хорошо бы поставить такой возле дивана! И вечерами читать вслух книгу. Бунина, например…» Дождь пошел, и сразу вспоминается: схватил за руку, потащил вниз, под трибуну, где вставали на цыпочки, чтобы через головы и плечи видеть поле. Она даже подпрыгивала, а он слегка поддерживал ее за талию. Ей не так уж нужно было видеть поле, но хотелось подпрыгивать, чтобы он поддержал. И он это понимал. И еще понимал то, что она тоже все это понимает. Вот что такое дождь. Садится в метро и видит напротив старичка, который разговаривает с соседкой, пожилой женщиной, и тут же мысль: «Был бы у ее матери такой же вот старичок…» В Лужниках, на футболе, смотрит, как играют, один у ворот промедлил, заковырялся, вратарь к нему кинулся, отнял мяч, и: «Нельзя медлить, нельзя задумываться, если есть шанс. А то — отнимут»…

Лужанский и Сериков разговаривают, стоя посреди комнаты секретариата редакции. Разговор на ходу: оба нацелились идти в разные стороны. Секретарша Дора прислушивается к разговору.

— Где статья об «Авангарде», о тренере и обо всей этой, прости меня… — Лужанский понизил голос до шепота. — Футбольной хреновине?

— Что?

— Статья, говорю, где? Роман Романыч с меня же голову снимет, если статьи не будет. Перед отъездом в Венгрию пять раз напоминал: футбольная статья, футбольная статья! Ты же знаешь, какой это фанатик.

— Да, да. Знаю… Мне надо еще раз в Черкизово съездить… Ты понимаешь, с этим Кизяевым, тренером «Авангарда», мы учились в одной школе… — Каждое слово приобрело тень, новую удивительную тень, и Сериков всматривается в эти тени. Утомительно и странно. — Правда, разница у нас лет семь… Но это не важно…

«Конечно, не важно! — радостная мысль-тень. — Количество прожитых лет не значит ничего. Важно то, что впереди»…

— Ну и что? — нетерпеливо говорит Лужанский.

— Ничего. Мужик он неплохой. Там все не так просто…

— Ну, сделай, сделай! Не философствуй, а сделай! — Лужанский убегает.

Сериков с задумчивостью глядит ему вслед.

— Олег, что с тобой происходит? — спрашивает Дора.

— В каком смысле?

— Ты какой-то чудной. Как будто выиграл по лотерее стиральную машину…

— А что? Заметно?

— Что именно?

— Ну вот — что выиграл по лотерее?

— Очень. Просто кидается в глаза.

— Хм? Разве? — в замешательстве почесывает затылок. — Послушай, как там с квартирами?

— Скоро, скоро…

— А я там стою — железно?

— По-моему, да. — Помолчав. — Только не женись, ладно? Умоляю тебя: не женись.

— Да? — Заинтересованный, он подсаживается к ее столу. — А я как раз…

— Не надо, Олег. Ты же в них не разбираешься, опять будешь мучиться. Небось какая-нибудь актриса?

— Нет. Но из театра.

— Ой, пропал парень!

— Дора, она совсем не то, что ты думаешь. И внешне — так, ничего особенного…

— Ой, ой… — Дора сокрушенно качает головой. — Делаешь глупость! Зачем тебе опять влезать в кабалу? Поживи ты на свободе годика три, четыре… — Звонит телефон. Дора снимает трубку и — другим, металлическим голосом: — Слушаю вас? Кто? Сейчас, одну минуту. — Нажимает кнопку, соединяющую ее с кабинетом Грачева. — Человек ты слабовольный, и как только женишься… Роман Романович, вас товарищ Курлянский… Становишься подкаблучником. И женщины это чуют. Говорю тебе, как твоя старшая сестра. Как твоя тетка. Наконец, как бывшая комсомолка, которая состояла с тобой в одной комсомольской организации.

— Пока, моя крошка! Я тебя люблю! — Сериков посылает Доре воздушный поцелуй, идет к двери. — Я поехал в Черкизово, к Кизяеву…

17

Кафе. Полдень. За столиком сидит Сериков и его девятилетний сын Вовка. Перед Сериковым графинчик, бутерброд на тарелке, а Вовка пьет чай и ест пирожное. Вовка — худенький, темноглазый, с нежно-смуглым и каким-то очень серьезным, даже суровым лицом. Оба говорят тихо.

— Я не мог — понимаешь, папа? — не мог его записать, — говорит Вовка трагическим шепотом. — А она сказала Надежде Васильевне…

— Кто?

— Кирьянова. Которая с ним сидит. Чей мешок.

— A! Он гонял её мешок? — Сериков делает ударение на слове «её». — Понятно. А мешок-то был пустой или с чем-нибудь?

— С тапочками.

Сериков кивает. Пауза. Оба углубленно размышляют. На столе рядом с Вовкой лежит красивая большая коробка «Настольный футбол», и Вовка иногда бросает на нее быстрые взгляды, но видно, что сейчас его заботит другое. С ожиданием он смотрит на отца.

— Видишь ли, вообще-то отнять у девочки мешок с тапочками и гонять по классу — дело глупое. Ты б ему дал по шее, и — все дела. Но записывать… А что, у дежурных специальные такие тетради?

— Да.

— Ну — и что же Надежда Васильевна?

— Она меня ругала. И записала в дневник, что я плохо дежурил. Но я не мог, папа, не мог — ведь он же мой самый настоящий друг!

Сериков выпивает рюмку, закусывает, потом говорит решительно:

— Ты должен был дать ему по шее.

— Я хотел, папа…

К столику подходит мать Вовки, молодая, несколько безвкусно и неряшливо одетая женщина. Движения ее напряженно быстры. Она улыбается. В руке держит тяжело нагруженную авоську: там хлеб, яблоки, молоко, какие-то пакеты, свертки. Очевидно, Серикову разрешено было разговаривать с сыном короткое время: пока будут совершаться покупки.

— Вова, пойдем! Мне надо еще в два места…

— Сейчас, — Вовка поспешно доедает пирожное, пьет чай. Мать смотрит на него, продолжая стоять возле столика и держа на весу авоську. Сериков протягивает руку, чтобы взять у нее авоську, но мать Вовки молча отстраняется.

— Скорее, скорее, Вова! — говорит она. Взгляд ее упал на игру «Футбол». Взяла коробку, рассматривает, и улыбка на лице приобретает выражение презрения и злобы. — О господи! И тут… — Она усмехается. — Могут быть войны, землетрясения, эпидемия холеры, а твой бывший папочка будет ходить на футбол — правда, Вова?

— Правда, — испуганно шепчет Вова.

— Ну, забирай это добро и пошли.

Вовка и Сериков поднимаются.

— Дай сумку, я донесу до метро! — говорит Сериков.

— Не нужно. Ты, пожалуйста, не задерживай эти семьдесят рублей, потому что я хочу скорее купить ему тулупчик. — Помолчав. — Говорят, в конце ноября начнутся морозы. — Снова пауза. Они идут по улице. Сериков и его бывшая жена впереди. Вовка сзади. — Я понимаю, тебе сейчас трудно, ты тратишься на актрис. Но Вовке необходимо теплое. Моя приятельница видела тебя с ней в театре. Ты был с цветами. А я вспомнила, что ты мне — матери твоего ребенка — никогда в жизни не подарил цветочка!

— Неправда. Я тебе много раз дарил цветы, — говорит Сериков.

— Никогда! Никогда ты не дарил мне цветов. Ни разу в жизни! — пылко возражает она, совершенно искренне веря тому, что говорит. — Но я хочу с ней встретиться и рассказать ей, какой ты на самом деле. Ведь ты очень ловко умеешь притворяться. Ты можешь быть таким милым, таким мягким, не от мира сего. А на самом деле ты же чудовищно равнодушен ко всему. Человек с твоим характером не имеет права заводить семью, детей. И даже актрис! Я ей все расскажу!

— Что ты ей можешь рассказать?

— Я знаю что. Мне просто жалко женщину. Я от тебя страдала, теперь она будет страдать — зачем же? Нет, я обязательно с ней встречусь. Да, но ты не задерживай семьдесят рублей… потому что… — Она замолчала, кусает губы. Из глаз ее полились слезы. Идут молча. Неожиданно она поворачивается, выхватывает из рук сына коробку «Настольный футбол» и со словами: — Проклятая дрянь! — бросает коробку в мусорную урну.

— Мама! — вскрикивает Вовка.

— Уйди от нас! Не ходи за нами! — рыдающим голосом говорит мать Вовки Серикову. Она тянет сына за руку, они быстро уходят. Сериков останавливается, смотрит им вслед.

Навстречу едет такси с зеленым глазом. Сериков поднял руку. Такси останавливается. Сериков сел рядом с шофером и — молчит. Тяжело задумался. Выждав минуту, шофер спрашивает:

— Так… Куда же?

— Да! — Он очнулся. — Едем в Черкизово…

18

Сериков идет по территории стадиона в Черкизове. Проходит спортивный зал, где занимаются гимнасты. Выходит из зала, что-то спрашивает у встречных. Встречные пожимают плечами.

Холодный солнечный день. На траве лежит иней.

На стадионе, на беговых дорожках, проходят какие-то соревнования. Зрители сидят на трибунах. Но — странная тишина вокруг. Смирно сидят зрители. Только видно, что зябнут, кутаются в пальто, в куртки. Некоторые женщины замотали головы шарфами. Сериков подходит к одному из атлетов — тот натягивает шерстяной голубой костюм — и спрашивает:

— Вы не знаете, где тренировочное поле футболистов?

Атлет пожимает плечами и уходит, ничего не сказав. Сериков с удивлением смотрит на этот молчащий стадион, полный людей и какой-то беззвучной, как во сне, жизни…

Сериков идет дальше. И вдруг — навстречу ему по дороге идет Кизяев, с ним трое молодых парней.

— Григорий! — радостно кричит Сериков. — А я вас ищу!

— А! Здравствуйте…

Кизяев остановился. Парни тоже остановились.

— Что же вы тянули резину? Хотели неделю назад приехать…

— Да все никак вот…

— Ну, и опоздал теперь.

— Почему опоздал?

— А потому — сняли меня. Больше я не тренер «Авангарда»… — Усмехнувшись, кивает на мрачно потупившихся ребят. — Ребята вот почему-то недовольны, хотят протест писать…

— У вас сейчас есть время?

— Время? А как же. Я теперь человек свободный. Чего другого, а этого добра…

Сериков и Кизяев гуляют по аллеям.

Они остались вдвоем — ребята ушли. Проходят мимо площадки, на которой мальчишки гоняют мяч.

— Все это плешь, что вы говорите… Я бы в другой город подался, да обоз у меня большой — детишек трое… Хотя — везде одно и то же, правду сказать! — Кизяев махнул рукой. — Везде очки требуют…

— Но почему — все-таки?

— Почему, почему! — с раздражением говорит Кизяев. — Почему мужья с женами расходятся, знаешь?

— По-разному это…

— По-разному-то по-разному, да суть одна. Кончилась одна маленькая малость, одна штучка-закорючка — любовь называется. И вся игра. Не потому мы разошлись — я и мои шефы, — что у меня характер дурной, а он, может, и дурной, не спорю, а потому, что любовь кончилась. Верней сказать: они в футболе одно любят, а я совсем другое. Им очки нужны — и ничего больше. А мне — больше. Как выигрывать? Какими средствами? Какими людьми? Я пришел к ним в начале сезона. У меня было полгода, так? А нужно — три, чтобы слепить что-то путное, но у них терпение — пшик… Как всегда…

— Вот об этом я и пишу.

— О чем?

— Вот — об очковой мании. О том, что не хватает терпения…

— Ничего этого не надо писать! — сердито говорит Кизяев. — Миллионы людей хотят очков! Все эти крикуны, горлодеры с трибун, метатели бутылок, сидельцы у телевизоров, вся страшная рать болельщиков — и ваши писатели тоже, артисты, вся шатия-братия — хотят очков, очков, и ничего больше. И плевать им на то, каким способом очки добываются. Вот что! Ты понял?

— А если попытаться соединить — это и то? — Сериков показывает руками на площадку, где бегают мальчишки, и еще куда-то в сторону, должно быть, Лужников.

— Меня из трех команд вежливо просили смотаться, потому что я пытался соединить. А, кстати, после меня команды шли в гору. И с «Авангардом» будет то же. Я унавоживаю почву — для других…

— Что ж ты собираешься делать?

— А вот с мальчишками буду… — кивнул на ребят, играющих на площадке. — Устал я от «большого» футбола. Надоела эта мясорубка — до чертиков. Иногда думаешь: что хорошего видел в жизни? Юность на войну ушла, бедовал, голодовал, после войны — сам знаешь… Учиться не смог, пошел играть, гастролировать… Семью тащил — ну, в общем… А все-таки хорошее было! Школа — верно ведь? Вот хорошее время!..

— Да.

— У меня-то лучше и не было ничего.

Замолчали оба. Идут к стадиону, на котором продолжаются соревнования — такие же тихие, странные.

Остановились. Смотрят на бегунов.

— Нет, было, было — вру… — говорит Кизяев. — Ты знаешь, что тут сегодня? Это областные соревнования глухонемых и незрячих спортсменов… Ты посмотри на их лица, как они переживают… какое счастье… Это — спорт, очищенный от всего, от погони за очками, за рекордами, за какими-то благами жизни… Посмотри на того маленького, лысого!

— Я вижу.

Маленький лысый добегает первым. У финиша его обнимает и неловко целует женщина. Оба, задыхаясь, взволнованно объясняются пальцами. Второй глухонемой добежал и в изнеможении, отдав все — словно это Олимпийские игры, — падает наземь…

Сериков спрашивает:

— А здесь, думаешь, нет своих очков? Своих рекордов?

— Да, — помолчав, говорит Кизяев. — Наверное, есть…

19

Сериков ждет Машу перед входом в театр.

Маша выходит в группе женщин. С кем-то прощается. Увидела Серикова, подбежала — очень радостная.

— Ты давно здесь?

— Минут сорок.

— С ума сошел! — Она смеется. — Я же просила в три часа.

— А мне хотелось раньше.

Идут, не торопясь.

— Ты чего улыбаешься? — спрашивает Сериков. — Получила наконец самостоятельную работу?

Маша качает головой, продолжая улыбаться.

— Нет… Просто — вижу тебя… А ты написал свою замечательную статью?

— Уже две страницы!

— Расскажи о чем.

— Ну, это неинтересно…

Они сворачивают в переулок. Пустынно, безлюдно, одноэтажные домишки старой Москвы.

— Нет, расскажи… Я хочу!

— Ну, хорошо… — Он вздохнул. — Есть такой Гриша Кизяев. Тренер «Авангарда»… Наш знакомый, симпатичный человек. Но ему страшно не везет.

— Что ты!

— Да. Очень. Он не может приспособиться к современному футболу, где тренер должен обладать железной властью. И хваткой! — Вдруг обнял Машу за плечи, резко придвинул к себе. — Держать команду вот так!

— Это очень приятно… Для команды…

— В современном футболе главное — очки, очки, очки! Надо уметь эти очки рвать. А он не умеет. Он по-прежнему видит футбол в романтическом ореоле — как его видели в двадцатые — тридцатые годы…

— И что же его команда — проигрывает?

— Да. Мы же видели с тобой…

— Бедный! И что дальше?

— Дальше… Вот я и спрашиваю: что дальше?

Они остановились.

— Не знаю, — говорит Маша тихо. Долгая пауза. — Ты мужчина, ты должен знать — что дальше.

20

Из маленькой комнаты в большую перетаскиваются старинный комод Калерии Петровны, диванчик, на котором спит Кира, и кроватка Котика. Из большой в маленькую — широкая тахта, письменный стол Маши и пианино. Вещи передвигает Сериков и его приятель Мартынов. Зинаида Васильевна и Маша наблюдают за работой, командуют и путаются в ногах. Всем весело. Сериков и Мартынов, кажется, слегка «под мухой».

— Саша, вас можно поздравить? — спрашивает Маша Мартынова. — Вы уже в газете?

— Спасибо, Машенька… Третьего дня зачислен в штат… — кряхтя отвечает Мартынов. — Налево, налево, Олег! Налево заноси!.. Вот бы только московскую прописку достать. Надоело мне Фрязино. Ведь как глупо получилось: я же коренной москвич, жил на Полянке. А после войны, когда мать умерла, переехал к тетке во Фрязино и прописку потерял. Идиот!..

С неожиданной легкостью — как все, что он делает, — Мартынов обращается к Кире:

— Кирочка, давайте поддержим хорошую инициативу. Вот Олег женится на Маше, а я, давайте, — на вас. А? — Хохочет. — Неожиданный камуфлет!

— Давайте, — соглашается Кира. — Только я вас еще мало знаю.

— Ничего, узнаете. Я очень хороший.

— А Кира, между прочим, тоже очень хорошая, — включается в разговор Зинаида Васильевна.

— Я понимаю. Мне что важно? Московская прописка…

Разговор происходит при расстановке мебели. Мужчины двигают тяжелое, Зинаида Васильевна метет маленькую комнату, а Маша складывает в шкаф белье. Кира ничего не делает — держит за помочи Котика, который ползает по полу с игрушкой. На письменном столе стоит открытая бутылка шампанского и два бокала.

— Саша, имейте в виду: наша семья отличается отсутствием юмора, — говорит Маша. — Поэтому не советую острить в таком роде.

— Бог с вами, я вовсе не острю! Деловой разговор. Кстати, я люблю людей, лишенных чувства юмора. Большей частью это люди честные, прямые…

— Ладно, деляга! Подымай и неси! — командует Сериков.

Они выносят вдвоем диванчик.

— Кира, все-таки я хотел бы жениться на вас… — исчезая из комнаты, успевает крикнуть Мартынов.

Сестры остались в комнате одни. Кира спрашивает вполголоса:

— Я не понимаю: он шутит или как?

— Конечно, шутит! Только глупо.

Через час, когда все расставлено, убрано, ужинают в маленькой комнате, нынешнем обиталище Серикова и Маши.

— Я хочу выпить за маму. Мамочка, за тебя! — говорит Маша. Подходит к матери и целует. Зинаида Васильевна сдержанно улыбается.

Калерия Петровна, дремлющая за столом, вдруг приоткрыла глаза.

— Машенька, желаю тебе хорошей, большой любви…

— Ой, баба Лера! — смеется Кира. — Проснулась! Кому это нужно?

— Ну, почему так уж? — возражает, набив рот едой, Мартынов. — Это неправильно… — И, вдруг вскочив, кричит: — За здоровье молодых! Горько, горько! Горько, вам говорят!

Сериков и Маша целуются. Котик вдруг начинает плакать. Зинаида Васильевна села к пианино, играет что-то вроде «собачьего вальса». Мартынов и Кира танцуют. Еще через час в комнате не остается никого, кроме Серикова и Маши. Горит ночная лампочка над тахтой.

Олег стоит у окна и смотрит, как Маша стелет постель. И вид у него какой-то странный, оцепенелый.

— Олег!

— А?

Маша подходит к нему.

— Олег, ты меня любишь?

Он обнимает ее, прижимает к себе. Несколько мгновений стоят молча, не двигаясь. Она шепчет:

— Больше… чем ту женщину? И всех, кого ты… раньше?

— Больше, — говорит он. — Потому что я не знаю, что это было. То, что было.

— Ведь будет очень страшно, если…

Стук в дверь и деликатный голос Зинаиды Васильевны: «Машенька, вы уже легли? Я очки там оставила». — «Заходи, мама», — отвечает Маша, слегка отстранившись от Олега. Зинаида Васильевна входит в ночном халате, лицо озабоченное. Не глядя на Олега и Машу, ищет очки.

— Придется вечерами работать в коридоре. Котику свет мешает… — замечает Зинаида Васильевна.

— Олег сделает такой специальный абажур, и ты сможешь работать. Из черной бумаги… Вот твои очки! — Маша, целуя Зинаиду Васильевну, дает ей футляр.

— Ничего, не беспокойтесь.

— Олег скоро получит квартиру…

— Хорошо, хорошо! Спокойной ночи…

Зинаида Васильевна вышла. Сериков включил транзистор и слушает. Знакомый марш и голос диктора: «Передаем спортивный выпуск последних известий… На ледяных полях…» Маша делает жест: «Тише, тише. А то мама…» Олег уменьшает звук. «Первое поражение хоккеистов „Спартака“… Сегодня во Дворце спорта в очередной встрече на первенство страны по хоккею…»

21

В понедельник большой хоккей во Дворце спорта. Футбольная страда кончилась, все забыто, отбушевало, отпылало — кажется, и месяца не прошло, а недавние страсти превратились в пыль, в газетную труху. Новый кумир возрос и чудодейственно, за каких-нибудь две недели полонил сердца этих толп, этих тысяченогих крикунов и спорщиков, пожирателей мороженого, читателей последних страниц газет. «Шайбу! Шайбу!» Гремят борты, трещат клюшки, едут канадцы, дают интервью ветераны. И знаменитый тренер с высокомерным лицом, с маленьким ртом Наполеона, кричит беззвучно на телеэкране и властным жестом посылает своих рыцарей в бой. В начале каждой зимы бывает эта юность хоккея, как в начале каждого лета — юность футбола, когда игра свежа, полна задора, и тайны, и неожиданностей, и еще ничто никому не надоело.

Сверкают огнями, кипят, шумят, как ярмарка, громадные фойе Дворца спорта перед началом матча. Очереди у вешалок, толпы у киосков с пивом и конфетами. Беготня, крики, свидания, поиски, внезапные встречи. Все тут напоминает театр, даже скорее цирк — всеобщее возбуждение, нарядные дамы, офицеры, молодые люди с пивным румянцем на щеках, иностранцы, глотающие стаканы мороженого или со скучным видом жующие жвачку; но присмотревшись, замечаете, что публика тут своя, особенная, что нарядные дамы наряжены слишком ярко, что офицеры молоды, а те, кто постарше, мальчишки в душе, что чересчур много пуловеров и свитеров невероятной раскраски и что иностранцы, жующие жвачку, не такие уж иностранцы. Один иностранец говорит другому: «Ну, что, Толик, помажем по трешнице? Даю две шайбы и ничью…»

В этой толпе, продираясь к своему сектору, двигаются Сериков и Маша. Сериков тянет за руку своего Вовку. Сегодня у Серикова очень значительный день: в первый раз он свел Машу и Вовку, познакомив их перед входом во Дворец спорта, от чего Вовка, кажется, до сих пор не может опомниться; кроме того, сегодня играют две команды, встреча между которыми всегда вызывает у Серикова сильное сердцебиение, учащение пульса, а иногда даже необходимость принять валидол; наконец, сегодня в «Московских новостях» появилась его статья «Футбол: тренеры и меценаты», где рассказана история увольнения Кизяева. Статья мгновенно стала известна всей футбольной Москве.

Вот стоит в проходе парень из профсоюзной газеты. С честным восторгом в глазах он жмет руку Серикову:

— Олег, поздравляю тебя! Прекрасная статья. Давно об этом надо было написать!

Еще один журналист спешит пожать руку Серикову:

— Смело вы запузырили!..

И еще поздравления, пожатия рук, похлопывания по плечу — пока Сериков поднимается по лесенке, на которой стоят, еще не успев рассеяться, журналисты.

Кто-то вполголоса на ухо:

— Учтите, у вас будут неприятности…

И вдруг:

— Милый Алик, ты написал глупейшую статью!

Это — старик Абрамов, известный спортивный журналист.

— Почему, Ираклий Генрихович? — Сериков остановился. Жестом показывает, куда идти Маше и Вовке. — Вон наши места! Идите садитесь, я сейчас…

Вовка независимо идет по лестнице наверх первый, за ним — Маша. Сериков остался с Абрамовым.

— Так что же, Ираклий Генрихович?

— Ну, глупости написал. Что я могу сделать? Глупости!

— А именно?

— Во-первых, название: «Тренеры и меценаты». Что за проблема? Я сорок шесть лет занимаюсь футболом и такой проблемы не знаю. Уволили Кизяева? Правильно сделали! Болтун он, бездельник…

— Неправда!

Сериков и Абрамов спорят, жестикулируя.

А в это время уже началась игра. Забегали хоккеисты. Маша и Вовка сидят рядом. Маша протягивает Вовке конфету, он отрицательно мотает головой. Вид у него непреклонный и важный. Не отрывает глаз ото льда.

— Вова, ты мне будешь объяснять, ладно? — заигрывающим голосом обращается к нему Маша. — Наверное, ты здорово в этом разбираешься. Правда?

Вовка молчит, будто не слышит. Но Маша продолжает добиваться его внимания.

— Я думаю, ты понимаешь в этом деле не хуже папы, а? Может, даже и лучше?

Не глядя на Машу, Вовка произносит сварливо:

— Не люблю, когда во время игры мешают разговорами.

— О! Какой ты строгий…

Вовка сжал губы.

Маша и Вовка молча наблюдают за игрой.

Сериков пробирается к ним по ряду, садится.

— Ну как? — Он смотрит на одного, на другого. — Все в порядке?

— Все в порядке, только Вова не хочет мне ничего объяснять, — говорит Маша.

— Вова, ты что же? Я тебе всегда объясняю, делюсь с тобой знаниями, а ты — жадный?

Вова искоса посмотрел на отца.

— А я же твой сын — правда?

— Ну и что?

— Ты и должен мне… объяснять…

— М-да! Железная логика. — Он наклоняется к Маше. — Абрамов сейчас раздолбал мою статью. Говорит, что я путаю спорт с физкультурой…

Поздним вечером перед домом, где живут Вовка с матерью, Маша, протягивая Вовке руку, говорит ласково:

— Что ж, до свидания, Вова. Пойдем еще раз на хоккей?

Вовка, глядя на отца, мотает головой. Потом произносит:

— Не.

— Да-а? — удивляется Маша. — Почему же?

— Просто так… — Помолчав, он говорит более твердо. — Вообще.

Серикову это не нравится.

— Ну ладно, брат! Иди, иди, спокойной ночи…

Вовка поворачивается и уходит.

Маша, продолжая ласково улыбаться, прощально и приветственно помахивает кистью руки. Но как только Вовка скрылся в парадном, улыбка исчезает с лица Маши.

— Мальчик славный, мне понравился. Но он меня ненавидит, — говорит Маша, — и с этим ничего не поделаешь. Поэтому я тебя прошу не устраивать больше таких экспериментов. Зачем мне это нужно? Два часа я сидела, как на иголках…

— Но я ему обещал — понимаешь? Как раз на этот матч.

— Вот и пошли бы вдвоем. Тем более что мне решительно все равно — какой матч.

Они идут по улице. Останавливаются на троллейбусной остановке. Машино недовольство все еще длится и даже как будто разгорается. Но это — внутри, незаметно для глаза.

— Так что я тебя прошу: никогда больше не своди нас, — говорит она мягко и даже с некоторой нежностью, берет Серикова под руку. — Хорошо? Ладно?

Помолчав, он говорит:

— Как хочешь…

22

Перед столом редактора стоят Лужанский и Сериков. Разговор «на нервах».

— Какие меценаты? Что вы произносите слова, не понимая смысла? — Сериков пытается возразить, но Грачев жестом останавливает его. — Футбол всенародная, любимейшая игра. Весь народ является у нас меценатом. И меценатом с большой буквы — вам ясно? Ну? Что вы молчите?

Сериков пожимает плечами.

— Я — хочу, но вы…

— Вы воспользовались моим отъездом и написали совсем не то! Вреднейшая статья! Какого дьявола вы вздумали защищать Кизяева? Развалил команду, занял семнадцатое место…

— Роман Романович, он пришел туда год назад, — пытается вставить слово Сериков, — а чтоб сделать команду…

Но Грачев прерывает его:

— Да и старик небось! Не тянет! У нас старики ведь какие упрямые…

— Какой старик? Сорок пять лет!

— У нас ведь старики: сам чувствует, что не может, отстал, силенок нет, культуры не хватает, а уступить не желает, цепляется до последнего… (В кабинет вошли Чаклис и еще какой-то сотрудник, остановились у двери.) А у нас мужества нет сказать: «Дорогой товарищ, пора тебе на покой». А надо бы проявлять иногда такое мужество. А? Как вы считаете, Григорий Михайлович?

— Что? Да, да… Мы попозже зайдем, — бормочет Чаклис и выходит вместе с сотрудником.

— Вот и дожидаемся по собственному малодушию, пока не случится какое-нибудь ЧП, авария или команда, понимаете, займет последнее место.

— Это вы в мой адрес? — спрашивает Лужанский.

— Почему же в ваш?

Звонит телефон.

— Без конца звонят… И все — по вашей милости…

Грачев снимает трубку.

— Да? Кто? Соедините… — Пауза. — Николай Федорович? Доброго здоровья. Слушаю вас… Да, как раз сидим, обсуждаем, как дошли мы до жизни такой… — Грозит Серикову кулаком. — Я вам объясню: тут случилась накладка. Я был за рубежом, номер подписывал мой зам — Куликов, человек абсолютно чуждый спорту… Вот именно… А наш завотделом Лужанский, опытный работник, в годах, но вот проявил легкомыслие — дал материал без проверки… Да… Нет, нет! Автор заметки Сериков, но Лужанский, как завотделом, обязан был проверить факты, согласовать с федерацией… (Зажав ладонью трубку, сверля Серикова глазами, спрашивает строго: «Когда вы были у Кизяева?» Сериков: «Дней десять назад». В эту минуту в кабинет входит Мартынов и, на цыпочках пройдя к окну, останавливается там и слушает с большим интересом.) Говорит, дней десять назад… Чем-то разжалобил, наверно… Да? Отрицает? Ну, такие факты нам пока неизвестны… Я понимаю… Доброго здоровья, Николай Федорович…

Повесил трубку и мрачно оглядел всех.

— Знаете, кто звонил? Николай Федорович Горностаев. Помощник Микулькова.

Сериков и Лужанский угрюмо молчат. Мартынов произносит:

— О-о!

Лужанский и Сериков, подавленные, выходят из редакторского кабинета. Мартынов там остался. Лужанский усмехается:

— Ты видал, на какой чепухе он меня слопал?

— Еще не слопал…

— Слопал, слопал. Такой шанс он не упустит.

— Паникер ты!

— Я не паникер, а старый воробей…

Крик из конца коридора: «Олег!»

Лужанский заходит в комнату, а Сериков идет назад и подходит к Мартынову.

— Роман Романович просил тебя поехать на выставку, — говорит Мартынов.

Сериков кивнул.

— Слушай… Ты не… это самое, не дуйся… Мы с тобой прекрасно сработаемся.

— С тобой?

— Ну да, меня же прочат на место… — кивает вдаль, по направлению большой комнаты. — Я сам немного удивлен, даже возражал, по ты же знаешь Эрэр. С ним не поспоришь. Почему-то он старика невзлюбил, а к тебе относится, между прочим, совсем даже…

Сериков слушает с застывшим лицом. Потом вдруг берет Мартынова за галстук вместе с рубашкой, смял в кулаке. Говорит тихо и раздельно:

— Милый Саша Мартынов, ты далеко пойдешь. Я вижу. Но имей в виду: так просто сгрызть Лужанского, который проработал в газете сорок два года, вам не удастся. Имей в виду!

Мартынов, отдирая руку Серикова от своего галстука, забормотал:

— А мне-то что? Я-то что? Что ты мне-то?

23

Большая комната изменила облик, теперь она перегорожена занавеской, за которой в половине ближе к окну стоят кроватка Котика, диванчик Киры и громадная кровать-саркофаг старухи Калерии Петровны, а в половине, ближней к двери, расположилась Зинаида Васильевна со своим шитьем, манекеном, и тут же стоит круглый обеденный стол.

Воскресное, белое, снежное утро. Часов десять. Зинаида Васильевна примеряет на Маше халат.

— Что с Кирой? Ты звонила в больницу?

— Звонила… Стой тихо!

Пауза. Зинаида Васильевна что-то исправляет в халате. Губы ее, с зажатыми булавками, важно надуты.

— Ну? — говорит Маша.

— Через три дня будет дома. Только, пожалуйста, ничего не рассказывай своему Олегу. Слышишь? Я совершенно этого не хочу. Почечные колики, и все.

— Я и не собираюсь… А что такого?

— Не хочу.

— Да Кира ему сама расскажет…

— Не расскажет. Твой Олег все-таки, прости меня, чужой человек. А наши беды — это наши беды. Даже ты, ее сестра, ничего ей не прощаешь — да, да, я вижу! — иногда ты смотришь на нее с каким-то презрением, а ведь она…

— Я? С презрением? Ты с ума сошла!

— Я не могла ей дать того, что дала тебе, я виновата… — Подбородок Зинаиды Васильевны задергался, глаза заблестели. — Она ребенок войны, голодных лет. Какое у нее было питание?

— Мама, не в питании же дело…

Голос в коридоре. Дверь в большую комнату открылась, показалась голова Серикова — он с улицы, в шапке.

— Кто с тобой? — испуганно спрашивает Маша, набрасывая на плечи халат.

— Мартынов. Ранняя пташка. А в гастрономе жуткая очередь… — Он закрыл дверь. Слышен его голос из маленького коридорчика: — Нет, по воскресеньям ходить в гастроном, да еще утром, — не рекомендую…

Зинаида Васильевна сворачивает шитье, накрывает на стол, и через четверть часа все садятся вместе с Мартыновым за круглый стол есть. То ли это поздний завтрак, то ли ранний обед. С улицы приплетаются, нагулявшись, Калерия Петровна и Котик. Котик сразу начинает ныть: «Ба-а…»

— Туда, туда! — машет рукой Зинаида Васильевна. — В Машину комнату! А то позавтракать не даст…

Мартынов ставит на стол две бутылки шампанского.

— Что это значит? — спрашивает Маша.

— А как же: Александр Максимович назначается завотделом, — говорит Сериков. — Мой непосредственный начальник! И — такой простой, демократичный. С утра опохмеляется шампанским…

— Перестань! Какой я тебе начальник?

— Конечно, начальник.

— Кстати, надо поговорить.

— Вот мы и поговорим. Уже начали. Итак, я подымаю этот стакан кефира… — Олег налил кефир в стакан, поднял его, — за процветание нового начальника! За то, чтобы он пошел далеко. Как можно дальше.

Мартынов хохочет.

— Ой, остряк! Ну-ну! Как можно дальше, да? — Вдруг делается серьезным. — Маша, а если по совести, то я Олегу удивляюсь. То ли по какой-то наивности, то ли по упрямству не хочет видеть нормального хода вещей. Нужно уступать место — понимаешь? — а если не будете уступать, вас заставят силой. Это закон жизни.

— Я не люблю законов жизни, — говорит Сериков.

— Это все фразы! Ты им подчиняешься, этим законам. Все подчиняются. Только одни говорят об этом честно и прямо, а другие… Вот Маша, например, честно признается, что она хочет, чтоб ей уступили место. И имеет полное право. Верно, Машенька?

— В общем-то…

— И Зинаида Васильевна мечтает, чтоб ей уступили место: чтоб соседка уехала и освободила часть коридора. А?

— Да ну! Бог с ней… — Зинаида Васильевна с внезапным вдохновением: — Но в целом я с вами согласна, Александр Максимович! Люди — это пауки. И каждый норовит подкусить другого. Это точно. Я с вами абсолютно согласна.

— Я не знала, что ты такая кровожадная, — смеется Маша.

— Я очень кровожадная. Ты не знаешь, как я умею мстить, если меня обидят.

— И все-таки вы не правы, Зинаида Васильевна, — говорит Сериков. — Не все же пауки. Есть и мухи.

— Ничего подобного! Все пауки! Сплошные пауки! Только есть громадные пауки, страшные, и есть маленькие паучки, этакие слабосильные, которые и рады бы укусить, да нечем. Похожие на мух… Маша, не трогай посуду, я сама вымою.

— Мрачная картинка, — замечает Сериков.

— Почему? Это реализм. И старые мудрые пауки должны тихо уступать место, а не ждать, пока их схватят зубами за ногу… — говорит Мартынов.

— Ну, ладно, пауки пауками… О чем ты хотел?

— Сейчас. Пойдем покурим.

Они выходят в коридор. Закуривают. Вышла соседка и с умильным выражением лица ласково просит:

— Дорогие товарищи, можно вас попросить не курить в коридоре? Здесь же невозможно дышать…

Сериков и Мартынов шагают по длинному коридору, выходят на лестничную площадку. Останавливаются перед окном, выходящим во двор. Видны заваленные снегом, покрытые брезентом машины, голые деревья, ограда и часть улицы.

— Я знаю, — говорит Мартынов, — что ты жалуешься в профком, в конфликтную комиссию, насчет Лужанского. Ты защищаешь свою статью и требуешь ее обсуждения…

— Ну? — говорит Сериков.

— Старик, я не хочу, чтоб ты выступал в роли мухи. Говорю по-товарищески. В редакцию пришло письмо от тренера Кизяева. Он пишет, что возмущен твоей статьей, что там искажены факты. Что никто его не увольнял, что он ушел по собственной воле…

— Где письмо?

— Вот. Это копия.

Сериков читает письмо, текст которого перепечатан на машинке. Прочитал. Обескураженно молчит.

— Старик, это письмо находится у меня. Дело будет закрыто, — говорит Мартынов. — Вот и все. Понимаешь? Дело будет закрыто.

24

— Они мне предложили команду. Так? Из класса «Б», в Минске, но условия неплохие. Даже лучше. Там большой завод, база отличная. Так? Ну, поездки будут.

— Предложили — кто? Те, кто тебя уволили?

— Ну, да. Центральный совет. Да ты снимай пальто. Садись…

Сериков стоит посреди комнаты, держа шапку в руке, — только что пришел. Кизяев в синем тренировочном костюме мастера спорта, сложив руки на груди и неуверенно ухмыляясь, стоит перед ним, покачивается на носках. За столом сидят два молодых парня с насупленными лицами, смотрят на Серикова исподлобья. В глубине комнаты работает телевизор: передают детскую воскресную передачу. Перед телевизором стоит, вяло и привычно покачиваясь, крутя на бедрах обруч хула-хуп, девочка лет одиннадцати.

— Это… прости меня, как-то неспортивно, — говорит Сериков.

— Алена, выключи телевизор! — говорит Кизяев.

— Пап, ну я хочу-у…

— Я что сказал? И пойди в свою комнату.

Девочка поворачивает ручку, но не выключает совсем. Пятясь и не сводя глаз с экрана, выходит из комнаты. Кизяев сел на стул, провел ладонью по лицу и молчит, стиснув пальцами подбородок. Теперь видно, как он сед, немолод…

— Конечно, неспортивно, — говорит он. — А что я мог сделать? Да сядь ты!

Сериков продолжает стоять.

— Это товарищ из «Московских новостей». Который статью писал «Тренеры и меценаты», — объясняет Кизяев парням.

Те оживляются.

— Да ну? Правда? У, сила!

— Все точно написано!

Даже смеются от удовольствия.

— Кузьмин прочитал — час орал…

— Что ты… Такая дуля…

— Хоть кто-то за Григория Степановича вступился…

Сериков садится, не снимая пальто, на стул.

— Слушай, братец… но как же так?

— Да как, как… Потребовали, чтоб письмо в редакцию… А иначе, мол…

— Но ты же понимал?

— Конечно. Чего ж не понимать, так? Мне даже Клава, жена, говорила — она у меня добрая вообще-то, — человека, говорит, подведешь…

— Ты не меня, ты одного старика подвел, которого, как и тебя, турнуть хотели. Ну, ладно! Чего ж теперь. Все ясно… — Сериков нервно встает, нахлобучивает шапку. — Я, честно говоря, думал, что это не ты писал. Что какая-то фальшивка.

— Нет. Я. Сам и писал… Постой!

Он вдруг хватает Серикова, уже повернувшегося к двери, за руку.

— Подожди! Я что хочу сказать? Ты слушай… — Кизяев взволнован, потемнел лицом. — Вот ребята сидят. Они из команды уходят, в знак протеста. Подали заявления. Я их из мальчишек тянул, из футбольной школы. Что я буду с ними тут? На завалинке сидеть? «Козла» забивать? — Он все больше горячится. — Им в футбол играть надо. В большой футбол. Я им говорю, дуракам: ну, подумаешь, Жеребцов? Это им нового тренера суют, Жеребцова Саньку. Поиграете годок… Ну — Санька, ну, хрен с ним…

— Все, Григорий Степанович! Говорить не будем!

— Ладно, дело ваше. Я их в Минск беру. И еще двоих, из дубля. Понял? Я за этих людей теперь отвечаю. Как же я могу от команды отказываться — пускай в Минске, пускай класс «Б»? Значит, делай, как говорят. Вот тут что!

— Но ты же, дорогой Григорий Степанович, говорил мне, — помнишь? — что уходишь из большого футбола. Что устал, надоело…

— Эх, мало что! Ты вот журналист, статьи печатаешь в московской газете, а дать тебе стенгазетку нашего ЖЭКа — так? Редактором — так? Согласишься? А-а! Да ты через неделю от тоски… Я футболом отравлен. Борьбой отравлен. Пока ноги держат, пока мотор стучит… И в Минске такую команду слеплю! А? Колюн, как считаешь?

Колюн тем временем, отойдя от стола, нашел где-то футбольный мяч и ударами головы лупит им в стенку. Второй парень не поднимается со стула, но посматривает с интересом.

— Сделаем, Григорий Степанович! — отвечает Колюн.

Нацелившись, он бьет головой по мячу, направив его в приятеля. Тот отбивает тоже головой.

— Зону выиграем! В класс «А» вотремся и еще «Авангарду» накостыляем! — Кизяев как-то вдруг изменился: стал жестким, молодым. Захлебывается словами, глаза горят зло. — Жизнь — борьба! Еще Маркс сказал, верно? Тебя душат, а ты не давайся, гнись. Борись до последнего! Но статью ты написал очень прекрасную, — неожиданно заканчивает Кизяев.

Они выходят вдвоем в коридор.

— И ты ничего не думай, не сомневайся — статья очень полезная! — Кизяев решительно пожимает Серикову руку. — Кто тебе что скажет, а вот я говорю… Хотя польза будет минимальная. Но все равно здорово.

Сериков внезапно расхохотался.

— Ну и тип ты, Григорий Степанович!

— Какой тип? Я правильный тип. Я борюсь, борюсь, понимаешь? За ребят борюсь, за игру, за футбол, за все, что люблю и что ты любишь. А этих людей ты еще не знаешь. Вот которых меценатами окрестил. Не знаешь, какая это сила. У-у! — Он понизил голос. — «Авангард» занял предпоследнее место. Так? Вылетает в класс «Б». Так? Но есть предложение: чтоб на будущий год играли не восемнадцать команд, а двадцать. Только затем, чтоб «Авангард» остался. Ясно тебе? Какая там сила?

— Не может быть! — Сериков потрясен.

— Тише. Ребята не знают. Так и будет, вот увидишь. Санька Жеребцов получит команду класса «А». А, ничего! Приезжай к нам в Минск.

25

Сквер перед зданием газетно-издательского комбината. Легкий морозец, снег. На скамейке сидит Лужанский. Быстро проходят мимо скамейки — в здание комбината и оттуда — люди. Многие здороваются с Лужанским. Какой-то старик подошел, пожал ему руку.

Бежит Сериков. Увидел Лужанского, остановился.

— Пал Саныч!

— Олег! — Лужанский поднимается со скамейки. — Позволь мне поздравить тебя… Ты женился?

Сериков кивает.

— Кто она?

— Хороший человек. Из Театра драмы…

— А! Артистический мир! Прекрасно, поздравляю тебя. Я знаю, ты четыре года холостяком… Я бы лично — не смог. Молодая? Двадцать? Тридцать? Великолепно! — Лужанскнй все это говорит якобы радостно, живо, но в действительности — механически.

— Ты ждешь кого-то? — спрашивает Сериков.

— Жену. Мы идем в ГУМ за костюмом. Мне. Говорят, там какие-то роскошные финские костюмы…

И эта выдумка — а может, и не выдумка — совсем не для Лужанского, всегдашнего неряхи и вовсе не франта.

— Ты написал заявление?

— Ах, не в этом дело! — Вся нервность Лужанского вдруг выскакивает наружу. — Вопрос практически решен…

Подходит пожилой человек, говорит вполголоса:

— Здравствуйте, Павел Александрович. Что у вас слышно?

— По-видимому, с первого числа…

— Не огорчайтесь. Будете отдыхать, ездить на рыбалку, играть в шахматы — вот тут, в сквере…

— Спасибо. Наверно, это ваш идеал.

Сконфуженный пожилой человек отходит, а Лужанский садится на скамейку и жестом предлагает сесть Серикову рядом. Тот садится.

— Честно говоря, ты меня удивил, — говорит Лужанский тихим голосом.

— Чем?

— За все эти дни ты не нашел возможным хоть раз — один раз! — зайти в редакцию и сказать два слова обо мне. Просто — свое мнение. Ведь ты работаешь в моем отделе…

— Я…

— Подожди! Ты работаешь восьмой год. Есть у тебя какое-то отношение ко мне? Дал я тебе что-нибудь как газетчик? Помог чем-то?

— Паша, ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

— Олег, это слова. Нужны поступки. Доказательства! И я с огорчением увидел, что у тебя — хорошего человека, отличного работника, который меня искренне, я в это верю, уважает и ценит, — не хватает мужества пойти и сказать редактору два слова в защиту… Мне очень стыдно говорить об этом. Но я разочарован… И я обязан тебе об этом сказать.

— Ты понимаешь… — Сериков необыкновенно смущен. — Если б не эта дурацкая история со статьей… — Вдруг он вскакивает. — Я пойду к нему сейчас!

— Нет! Нет! Теперь это уже не имеет смысла… Тихо, идет Вера! Я тебе ничего не говорил.

Подходит старушка с муфтой, в больших ботах.

— Здравствуй, крошка! Здравствуй, моя красоточка, мы тебя уже заждались! — преувеличенно громко и бодро говорит Лужанский. — Я побегу в бухгалтерию и через пять минут вернусь!

Лужанский быстро идет в помещение и скрывается за стеклянной дверью. Старушка смотрит на Серикова слегка испуганно.

— Вам Павел что-то говорил? Просил вас?

— Н-нет…

— Олег, я вас умоляю: не слушайте его! Пусть он идет на отдых! — шепчет старушка взволнованно. — Хватит с него. Я не хочу, чтоб он больше тут работал. Он отдал этой газете сорок два года жизни…

— Я знаю, Вера Ефремовна. Уволен должен быть я, если уж…

— Какие глупости! Вы — молодой человек, у вас впереди работа, карьера, вся жизнь…

— Нет! Он не должен писать заявления!

— Он непременно его напишет. Здесь он не останется…

Сериков широкими прыжками взлетает по лестнице. Почти бежит по коридору.

Вбегает в приемную Грачева. Дора смотрит на него с изумлением. Наверное, лицо Серикова очень странно.

— Там?

— Нет. Он уехал в МК… А что, очень срочно?

Сериков поворачивается к двери, и в эту минуту быстрым шагом в приемную входит Грачев — в пальто, в шляпе.

— Сериков, вы мне нужны. Зайдите на минуту.

Сериков входит вслед за Грачевым в его кабинет. Грачев снимает пальто, поправляет рукой волосы, поглядывая в створку окна — как-то по-домашнему. У него отличное настроение.

— Так вот, сударь: поедете в Англию на футбольный чемпионат. Нам дают одно место. Работать будете зверски: каждый день сто строк по телефону. Вы язык знаете?

— Немного. Слабо…

— Подучите, время есть. Будем посылать бумаги!

Так как Сериков молча стоит и как-то тупо, без всякой мысли в глазах смотрит на Грачева, тот спрашивает:

— Что вас заело?

— Ничего, просто… Я хотел тут…

— Да! Поздравляю вас! — вдруг радостно восклицает Грачев и трясет руку Серикову. — Решение федерации знаете? Число команд — двадцать, и наш «Авангард» остается в высшей лиге. Так что наше выступление было не зря! Привлекли внимание, поставили вопрос…

26

Удрученный, приходит Сериков в большую комнату. В углу сидит кто-то и стучит на машинке. Остальные столы пусты. Сериков бесцельно ходит от стола к столу. Лицо его выражает ненависть к самому себе. Остановился у телефона, набирает номер.

— Здравствуй. Это я… Послушай, дай Вовку, пожалуйста. Вовка дома?.. Сегодня — да, очень хороший хоккей во Дворце ЦСКА. Я ему давно обещал… В семь тридцать… Что? Почему? — Длинная пауза. С той стороны говорят что-то злое; он вздыхает, морщит лоб, рот его кривится, как от боли. Внезапно Сериков взрывается: — Но почему же, дьявол побери, я не имею права раз в месяц пойти куда-то с сыном? Неправда! Позови его к телефону… Позови сейчас же! Я не верю тебе… Ничего, подойдет.

Сериков в ожидании, пока подойдет Вовка, расхаживает у стола, держа трубку у уха. Вовка не подходит долго. Сериков закуривает.

— Вова? Здравствуй… Ну, как ты? То, что ты меня просил, я достал… Ну, клюшку… Динамовскую, да… Вовка, помнишь, мы собирались пойти во Дворец ЦСКА? Если ты хочешь и у тебя есть время… Что?.. Я буду один сегодня. По-моему, это не имеет значения… — Пауза. — Как хочешь, Вова. Что значит — никогда? Никогда не пойдешь?.. Ты повторяешь чужие слова… Ну, хорошо. Прощай!

Сериков с отчаянием кладет трубку. Опускается, обессиленный, на стул. Сидит и смотрит, улыбаясь, в окно. Человек в углу стучит на машинке.

27

Коридорчик в квартире Маши.

Сериков, стоя с листком бумаги у телефона, диктует редакционной стенографистке:

— …и на шестнадцатой минуте второго периода случилось то, что должно было случиться… Что должно было случиться!.. Шайба влетает в ворота армейцев от клюшки… Петрова! — Сериков прижимается к стене, пропуская Зинаиду Васильевну, которая идет со сковородкой. — Извините, Зинаида Васильевна… Это не вам! Игра закончилась с минимальным преимуществом профсоюзных… Я говорю: игра за-кончи-лась…

Зинаида Васильевна с мрачным лицом проходит в большую комнату.

— Закончилась, закончилась, — ворчит она. — Когда они закончатся, эти игры?

Маша сидит у стола. С тревогой поглядывает на мать. Зинаида Васильевна с досадой обращается к Калерии Петровне:

— Бабушка, идите отдыхайте, ей-богу! Я за ними уберу.

— Я сама уберу, — говорит Маша.

— Ах, оставь! Ты идешь на работу, у тебя дело…

Калерия Петровна уходит за занавеску.

Входит Сериков, садится к столу.

— Передал? — спрашивает Маша.

Сериков кивает. Зинаида Васильевна накладывает блинчики в тарелки Маше и Серикову.

— Удивляюсь, сколько у нас бездельников! — говорит Зинаида Васильевна. — Иной раз видишь: со стадиона прут, рожи жуткие, пьяные… Орут, ругаются…

Сериков не отвечает. Ест блинчики.

Маша переводит разговор:

— Да, ты вот рассказывал про старика! У нас тоже с грехом пополам вывели на пенсию двух старых грымз… Конечно, их жаль… Заслуженные старушки. Танцевали канкан еще в нэповских кабачках. Кто-то за них вступался, ходили к директору, в министерство… Только зачем? Какой смысл?

Сериков говорит, помолчав:

— Из людей я больше всего люблю стариков.

— Правда? — Маша засмеялась. — Я — нет…

— А знаете, кого надо любить больше всего? Близких, — говорит Зинаида Васильевна.

— Ой, мама…

— Не «ой, мама», а истинная правда. Потому что это самое трудное.

— Что ты хочешь сказать?

— Потому что, — повышает голос Зинаида Васильевна, — о чужих стариках заботиться гораздо приятней, льстит самолюбию, благородное дело, а о своих — кому это нужно? Кто заметит? Скучно, бесполезно…

— Ты хочешь сказать, что о тебе не проявляется достаточной заботы? — напрягаясь, говорит Маша.

— Этого я сказать не хочу. Прости меня, я не считаю себя старухой. Но я хочу сказать, что, если имеются такие запасы человеколюбия, то почему бы не направить их на людей близких… Маша, я смотрю, как ты мучаешься в театре.

— Я вовсе не мучаюсь.

— У меня душа болит! Если не дают самостоятельной работы — значит, надо уйти, не мучиться.

— Мама, это все не так просто!

— А устроить ребенка в детсад — тоже не просто? А помочь бедной Кирке! Два месяца никуда не могла устроиться. Спасибо — чужой человек, знакомый Нины Гавриловны…

Входит Кира с полотенцем — из ванной.

— Опять про Кирку языки чешете? Ну, ничего, ничего, скоро от меня отдохнете… Бр-р. Дайте чайку!

— Как же, отдохнешь от вас… — ворчит Зинаида Васильевна, уходя с посудой в коридор.

— Олег, посоветуй: выходить за Павлика?

— Выходи.

— Ну да! Он ниже меня ростом.

— Не имеет значения.

— Ой, бесстыдники…

Сериков вышел в маленькую комнату.

Маша говорит матери вполголоса:

— Зачем ты его цепляешь?

— Никого я не цепляю.

— Зачем ты это делаешь? Зачем меня злишь?

Зинаида Васильевна после паузы выпаливает плачущим шепотом:

— Потому что я вижу, что не то, не то! Тебе нужно другое…

— Да ну тебя! — Маша сердито отмахивается, уходит.

Сериков ходит из угла в угол в своей комнате. Маша взяла его за руку. Он остановился.

Молчание. Она ждет, что он заговорит. Но Сериков молчит.

— Ну, заступись ты за этого старика! — вдруг говорит Маша зло. — Заступись! Тебе хочется? Тебе нужно? Если ты так страдаешь…

Сериков пожимает плечами.

— В театре я никогда ничего не требую, не стучу кулаком, не защищаю обиженных — потому что зачем? Я жду, жду, жду… А тебе я разрешаю! Иди! Спорь с начальством, порть отношения… Если тебе хочется — для души, для спокойствия… Хотя я этого не понимаю… Но разрешаю!

— Разрешаешь… — Он усмехается. — А мне слабо. Я же слабак.

— Неправда.

— Правда.

— Нет! Я тебя увидела первый раз, когда все слабаки стояли внизу, а ты лез по трубе на третий этаж!

— Это всё ерунда. Это легче.

— Что — легче?

Маша, разговаривая, быстро переодевается, чтобы идти в театр. Сериков тоже надевает пиджак.

— Лезть по трубе… Я тебя провожу.

— Зачем? Ты устал, побудь дома.

— Не хочу я быть дома.

Маша сухо:

— Как хочешь…

Идут по улице. Сериков несет ее чемоданчик.

Сериков вдруг:

— Давай уедем.

— Куда? — Маша изумлена.

— Все равно… Хотя бы — на другую улицу.

Маша молчит, с какой-то странной печалью глядя под ноги. Голова ее опущена. После долгого молчания, посмотрев на Серикова, она спрашивает:

— Олег, зачем ты пришел ко мне? — Голос ее дрожит.

Он тоже долго молчит.

— Трудно быть одному…

— А ты всегда будешь один.

— Почему?

— Потому, что ты — эгоист. Но особый. Ты ничего для себя не желаешь, ни к чему не стремишься… И поэтому тем, кто рядом с тобой, плохо…

— Плохо? — почти испуганно спрашивает он.

— Да. Потому что ты любишь только одно: свое качество никого и ничего не любить… И дорожишь только одним: своим умением ничем не дорожить… Поэтому — плохо. Хотя ты хороший человек. — Она берет из его рук чемоданчик. Они стоят возле входа в метро. — Ну, пока! Я приду часов в двенадцать. Дверь не запирайте.

— Я тебя встречу.

— Пока! — Она уходит.

28

Сериков с листом бумаги в руке быстро входит в приемную Грачева и, кивнув Доре, направляется к дверям кабинета.

— Олег, нельзя, нельзя! — испуганно восклицает Дора, выскакивая из-за стола, чтобы защитить дверь.

— А что такое?

— Там прием! Немцы из ГДР!

— Ах, так? «И хлебник, немец аккуратный, в бумажном колпаке не раз уж открывал свой васисдас?..» — С этими словами, ошеломляющими Дору, Сериков распахивает дверь в кабинет.

За овальным столом сидят семь человек: трое гостей, среди которых одна женщина, Грачев, его заместитель Куликов, ответственный секретарь Чаклис и девушка-переводчица. Кроме того, какой-то человек, тоже гость, стоит в углу комнаты и крутит оттуда кинокамеру. На столе скромное угощение из издательского буфета: коробка конфет, тарелка с бутербродами, яблоки, коньяк и бутылки минеральной воды.

Грачев оборвал себя на полуслове, холодно смотрит на Серикова. Он ждет, что неловкий сотрудник, увидев прием, тут же исчезнет, извинившись. Однако Сериков подходит к столу и делает общий поклон.

— Здравствуйте! Гутен таг! Роман Романович, извините, тут командировка в Ногинск, подпишите…

Грачев представляет Серикова:

— Работник нашего спортивного отдела Сериков. Присаживайтесь.

Девушка переводит. Вежливые немцы встают, улыбаются, пожимая Серикову руку. Кинооператор из угла делает приветственный жест.

— А товарищи откуда? — спрашивает Сериков, беря стул и присаживаясь к столу.

— Из Берлина. Вечерняя газета… — отвечает Чаклис.

Грачев, подписав, возвращает Серикову командировку и продолжает прерванный спич:

— Так вот, наша газета недавно отпраздновала свое сорокапятилетие. Сорок пять — а? Хороший возраст! Зрелый возраст! В этом возрасте все понимают… а?.. И все могут! Ха-ха…

Он дружелюбно смеется. Девушка переводит. Немцы тоже дружелюбно смеются. Чаклис наливает Серикову коньяк в фужер и пододвигает блюдо с бутербродами. Сериков выпил. Грачев смотрит на него с некоторой опаской.

— У нас сотрудничали, начинали свой путь в литературу многие журналисты, писатели. Могу назвать хотя бы такие имена: Анатолий Свечкин, Виктор Агарышев, Козлов, Зенков… Из поэтов у нас начинали Марк Яковлев и Лазарь Марков, теперь уже известные мастера нашего поэтического цеха.

Немцы усердно записывают.

— Und Gorki nicht? — спрашивает женщина лукаво.

— Горький нихт, — говорит Грачев, разведя руками, — Горький, к сожалению, нихт…

Все смеются. Немцы хохочут. Один из них сквозь смех повторяет: «Горки г зожаленю, нихт…» — и разводит руками.

Сериков встал с бокалом в руке.

— Роман Романович, вы забыли еще одного прекрасного журналиста, который начинал в нашей газете и, можно сказать, является одним из ее создателей. Я говорю о Лужанском Павле Александровиче.

Грачёв без энтузиазма кивает.

— Лужанский, — наш старейший ветеран, замечательный человек. — Сериков обращается к немцам. — Он работал вместе с Анатолием Свечкиным. А Лазарь Марков, — можно сказать, его ученик… Да и Марк Яковлев! Павел Александрович редактировал его куплеты еще в тридцать нервом году. Ведь в тридцатые годы Павел Александрович вел литературный отдел в нашей газете…

Девушка переводит. Немцы записывают.

— Я предлагаю выпить за ветеранов нашей газеты!

Немцы встают. Остальным тоже приходится встать.

— Хотите познакомиться с Лужанским? — спрашивает Сериков немцев. — Сейчас я его приведу. Айн, цвай, драй! Живая история нашей газеты… Айн момент!

Немцы кивают. Грачев кисло:

— Да стоит ли? Товарищам скоро уходить, они идут в театр…

— Nein nein! Das ist sehr interessant! — восклицает любознательная немка.

Сериков выходит в приемную и говорит Доре, что Грачев требует немедленно привести Лужанского.

Когда он возвращается к столу, Грачев разливает коньяк. Немцы грызут яблоки. Чаклис пытается вести беседу на немецком языке.

— Их бин… вар… яре… — показывает что-то пальцами.

— Да не мучайтесь вы! Девушка переведет, — говорит Грачев.

Входит Лужанский.

— Звали, Роман Романович?

— Да, собственно… Заходите. Вот, познакомьтесь — наш старый работник. Как раз ныне провожаем товарища на заслуженный отдых… Присаживайтесь, товарищ Лужанский!

Лужанский садится к столу, о чем-то вполголоса заговаривает с немцами. Они обрадованно откликаются. Тарахтят наперебой. Входит Мартынов, неся бутылку коньяку и три бутылки минеральной. Он ставит все это на стол и что-то говорит Грачеву на ухо. Грачев Лужанскому:

— О чем вы там буровите?

— Я спросил об одном товарище. В тридцать первом году я был в Берлине с делегацией профсоюзов… Но я его знал еще раньше…

— Ага! — кивает Грачев. — Понятно…

Но Серикову ничего не понятно, и он переспрашивает:

— Кого вы знали раньше, Пал Саныч?

— Вот этого немца. Хороший был человек. Знал его по гражданской войне, по Уралу… Он был в отряде интернационалистов…

— Да, да, да, да… — кивает Грачев.

— Нет, поразительно другое! — внезапно, точно продолжая какой-то свой разговор, произносит Сериков и почему-то встает. — Как мы ничего не знаем друг о друге. Вот я восемь лет работаю в отделе Пал Саныча, прекрасного газетчика, скромнейшего человека. Я знал, что он понимает эту работу лучше любого из нас. Что может научить и помочь, как никто. Что на всех собраниях он бросался кого-то защищать, а вот когда пришел день и ему самому потребовалось… Я все это знал! И знал, что без него будет неуютно в газете…

— Я тебя прошу! — говорит Лужанский, бледнея.

— Но я никогда не знал, что он участник гражданской войны!

— Ну — мальчишка был, пятнадцать лет… Ординарцем при штабе…

— Что в тридцатом году ты ездил с делегацией в Берлин! То есть до Гитлера, до всех катастроф, до войны… До того, как я родился! А вы, Роман Романович, ходили тогда в третий класс сельской школы…

— Обо мне тоже ничего не знаете, — махнул рукой Грачев. — Какая там школа! У нас полдеревни повымерло. Был же голод. Меня на баржу и в Астрахань, а оттуда в Баку, в детдом. Я же старый детдомовский бандит.

— Да? Ну вот, — говорит Сериков, — потому что не хотим делиться и не хотим знать. Потому что — равнодушие! Вот мы трещим в газете о подвигах. А что такое подвиг? Не какая-то там рекордная плавка и не какой-то штурм ледниковой, понимаете, вершины. Еще пишем: спортивный подвиг, толкнул куда-то там ядро… Подвиг это — понимание. Понимание другого. Боже мой, как это трудно! Вот мы все никак не можем понять, что Пал Санычу нельзя уйти из газеты, что это равносильно для него — перестать дышать, перестать жить…

Грачев, который в течение речи Серикова напружинивался и краснел, вдруг бормочет:

— А кто его гонит? По-моему, зависит от Павла Александровича…

— Нет, я устал… — еле слышно произносит Лужанский. В эту минуту вид у него действительно смертельно усталый.

Чаклис обнимает его и восклицает с внезапной и совершенно искренней пылкостью:

— Паша, мы с тобой еще поработаем! Что значит — устал? Что за разговор?

— О-о! — Немцы вдруг начинают аплодировать. Пожимают руку Лужанскому. Чокаются. Восклицания: «Фрондшафт! Дружба!»

29

На лестничной площадке стоят Лужанский и Сериков.

— Не знаю, что мне делать, — дрожащим голосом говорит Лужанский. — Ругать тебя или благодарить со слезами на глазах…

Так как Сериков молчит и как-то бессмысленно, опустошенно улыбается, Лужанский говорит:

— Ты поставил меня в глупейшее положение…

— Прости, Паша. Я не хотел. Это вышло как-то… — не договорив, он делает неясный жест рукой.

30

Зима в Москве пролетает быстро: только что встречали Новый год, а вот уже снег исчез отовсюду, его нельзя найти ни днем, ни ночью. И однажды что-то легкое и влажное проносится над городом и происходит перемена: наутро деревья в сквере, обугленные зимой, блестят каждой своей веточкой и воздух вокруг них начинает дымиться. И молодые люди с папками под мышкой снимают шляпы и гуляют по Тверскому бульвару, жмурясь от солнца. Некоторые присаживаются на скамейки и сидят минут пятнадцать, покуривая, отдыхая от беготни и обдумывая: куда бы еще кинуться? Им кажется, что у них еще все впереди, что жизнь полна тайн и через месяц-другой наступит лето, богатое удачами.

В последнее воскресенье апреля в середине дня тысячи автомобилей со всех концов Москвы, то и дело сигналя, увязая в пробках, тянутся впритык друг к другу со скоростью погребальной процессии к стадиону «Динамо». Матч начинается в три, но уже в час проехать на такси по Ленинградскому проспекту невозможно. Самые нетерпеливые выскакивают из машин и бегут пешедралом. Так цыгане со всего мира — тоже веснами — стекаются в одно место, на юг Франции, на свои праздники. Так крепкие молодые лососи из океанов и морей приходят в реки и подымаются в заповедные места, делая сотни километров, перепрыгивая водопады. Так переселяются куда-то — неведомо зачем, но, должно быть, в силу грозной необходимости — миллионные полчища божьих коровок.

В потоке машин ползет такси, в котором сидит рядом с шофером Сериков. Когда-то он так любил этот день: первый футбол в Москве. Так нервничал и волновался, когда застревал у светофоров. А сейчас почему-то совсем не волнуется и даже может опоздать минут на десять. Сериков одет по-летнему: в белой тенниске, в темных очках, на голове какая-то жокейская шапочка с целлулоидным козырьком. К такси прижимается темно-синяя «Волга». Водитель высовывает руку — отличный серый рукав, белоснежная манжета с запонкой, блеснувшей под солнцем, и салютует Серикову:

— Здорово, старик!

— А, Боб! Привет…

— Ну, как? — кричит Боб Куриц. — «Спартак» или «Динамо»?

— Наверно, «Спартак».

— А может, «Динамо»?

— А может, «Динамо»…

Кто-то, сидящий на заднем сиденье темно-синего автомобиля, откручивает стекло и кричит:

— Ваш «Спартак» — не команда! — Хохочут.

— Позвони когда-нибудь! — кричит Боб. Темно-синий автомобиль укатывает вперед. — Ты все там же?

Сериков кивает. Помолчав, говорит водителю:

— Это — композитор Куриц. В одном классе учились… Большой был обалдуй…

— А сейчас, видишь, на своей «Волге» катит! А вы — в такси! — радостно говорит водитель и смеется.

Такси подъезжает к стадиону «Динамо», где полно людей и машин, как всегда перед большим матчем. Конная милиция сдерживает толпу.

Сериков идет по широкой лестнице, оглядываясь по сторонам…

31

Квартира Маши. Зинаида Васильевна кому-то отворяет дверь. Лицо Зинаиды Васильевны озаряется счастливой улыбкой:

— Владик!.. Маша, смотри, кто пришел!

В коридор выходит Маша, побледневшая, худая. Слабо улыбнулась.

— Владик?

— Он!

— Откуда ты?

— С милого Севера… Откуда же?

Лицо Владика — красное, плотное, заполярное, проспиртованное, глупое и доброе. И в то же время в этом лице что-то несокрушимо преданное, собачье. Когда Владик снял шляпу, видно, как он здорово лыс. Красной дубленой рукой протягивает Маше сверток.

— А это что такое?

— Так, пустяки. В ГУМе взял.

Владик все время улыбается, не сводя с Маши глаз.

Они заходят в большую комнату. На стуле у окна сидит старушка Калерия Петровна.

— А вы все здесь? Так и не переехали никуда? — удивляется Владик, оглядывая комнату. — Бабушка, здравствуйте! Вы меня помните? Это безобразие, товарищи, что вы до сих пор не переехали! Зинаида Васильевна, за это не хвалю! Никак не хвалю!

— Владик, вы же знаете — какие мы дельцы… — Зинаида Васильевна, все еще сохраняя счастливую улыбку на лице, машет рукой. — Я пойду чайник поставлю. Будем чай пить.

Зинаида Васильевна выходит.

— Ты знаешь, я ушла из театра, — говорит Маша.

— Что ты! Куда же?

— Я сейчас заведую ателье на Таганке. Я очень довольна. Работа очень живая.

— И муж доволен?

— Мужа у меня нет. Я разошлась.

— Что ты! — Владик хохочет. — Ну ты дае-ешь! Почему же?

— Потому, что — эгоист. Думал только о себе. Ах, все вы одинаковы… А как твои дела, Владик?

— Мои-то? Мои — прекрасно. Сделал восемьсот девяносто два концерта. Вся Арктика, Камчатка, Курилы, Магаданская область. По две ставки. Купил «Москвича». Хочу купить тут квартиру в кооперативном доме. Ну, что еще? Пожалуй, все… — Обежал взглядом комнату. На глазах его блестят слезы, но, может быть, тут просто смертельное желание выпить рюмку водки. — Предлагают филармонию, Москонцерт. Что хочешь. Звучу — как из пушки. Знаешь, как звучу.

Откашлялся, запел:

«Я забыл свой край родной…»

Маша слушает в задумчивости. Пришла Зинаида Васильевна с чайником, остановилась в дверях — тоже слушает, улыбаясь. Старушка Калерия Петровна дремлет на стуле.

32

…Сериков поднимается по ступеням возле метро «Динамо», запруженным толпой ожидающих, покупающих мороженое, толкающихся в очереди за программкой, кричащих: «У кого Север?», «Меняю Север на Запад!», «Нужно два на Южную!» Сериков напряженно и быстро оглядывается по сторонам. И вот он видит Вовку. В лице Серикова вспыхивает радость. Но он подходит к сыну не торопясь и небрежно берет его за руку.

— Давно стоишь? Ну, идем.

— Папа, вот еще Жека… — говорит мальчик, и из-за его спины появляется Жека.

— Пошли, Жека!

— Пап, а еще Коля…

— Где Коля?

Коля возникает так же неожиданно, как Жека.

— Ребята, вы с ума сошли. Как я вас всех проведу?

— Я думал, что ты можешь, — шепчет Вовка. — Я им сказал…

— Нет, не могу.

— Тогда идите без меня! — побледнев, говорит Вовка.

Сериков смотрит на него.

— Ладно! Как будто вы все — мои дети… Давайте руки. Кричите «папа».

Он берет Вовку и Жеку за руки. Вовка смотрит в сторону, махнув кому-то рукой. Сериков поглядел туда и видит стоящую в отдалении мать Вовки, наблюдающую за всей этой сценой. Рядом с нею стоит высокий мужчина в светлом костюме, в шляпе. Мужчина прислонился к крылу автомобиля.

— Кто это с твоей мамой? — спрашивает Сериков.

— Это Николай Николаевич. Он мне разрешил пойти с тобой на футбол.

— А! Спасибо ему… — кивает Сериков.

Мужчина издали делает какие-то жесты Вовке, показывая пальцем на часы и на автомобиль. Сериков ведет ребят к служебному входу. Они проталкиваются в гущу толпы. Толпа поглощает их.

1970

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg