«Тайгастрой»

Тайгастрой (fb2) - Тайгастрой [издание 1957 года] 2365K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Строковский

Николай Строковский ТАЙГАСТРОЙ

Не одна еще книга будет написана о нашей пятилетке...

Г. К. Орджоникидзе

ТАЕЖНОЕ

Глава I

1

Гребенникову приснилось, что стоял он на скалистом берегу Томи, близ впадения Усы, и смотрел, как стремительно бежала на крутом повороте вода. Была она такая прозрачная, что он различал каждый камешек многоцветного ложа, и от воды веяло свежестью, насыщенной запахом трав. Лесорубы-шорцы валили сосну. Подтрелевав деловую древесину к береговой кромке, сбрасывали вниз. С глухим звоном неслись стволы в гранитной ложбинке, подпрыгивая и петляя. Окунувшись в холодную Томь, подхватывались течением и уплывали вниз в ближние и дальние поселки Кузбасса. Но иногда встречали острый выступ и тогда ломались на части легко, как спички.

Широкие плиты правого берега лежали одна над другой, образуя над рекой ступени. Гребенников пошел по тропе, круто поднимавшейся в гору. Тайга редела. И вдруг за перевалом открылся высокогорный луг, затканный голубыми и красными цветами.

Захваченный чудесным зрелищем, он любовался высокотравьем, в котором различал татарник, аконит, зонтикоподобную руcянку; все было зелено после майского дождя, блестело, покрылось капельками, лежавшими в чашечках и на листьях. Долго глядел и на густую полосу черневой тайги, убегавшей к новому перевалу.

Потом услышал журчанье ручья. Вода была где-то здесь поблизости, она до того призывно журчала, что он несколько раз провел кончиком языка по сухим губам. Стал шарить рукой, но отыскать ручеек среди высокой травы не смог.

Спал Гребенников, вероятно, долго, потому что, когда проснулся, свеча судорожно догорала, а лег, когда ее только зажгли.

Со своей верхней полки он заглянул вниз. Луч от фонаря падал на бутылку. Мелкие пузырьки ложились на стекло, вода выделяла их и тотчас смывала, косо поднимаясь к горлышку всякий раз, когда вагон, качаясь, стремительно уплывал в сторону.

За окном лежала темнота, поезд шел быстро, и вещи на верхних полках двигались, как живые.

Он достал из-под головы баклажку в шинельной одежке — память боевых лет гражданской войны — и держал надо ртом, пока со стенок не сбежала капля, отдававшая ржавым металлом.

Вскоре поезд замедлил ход, по вагону плеснулся желтый станционный свет, завизжали тормозные колодки: показалось, что за стеной точат зазубренный топор... Несколько секунд тихого, приятного хода, темень снова прижалась к окну, — его словно завесило одеялом, — и поезд остановился.

Гребенников поспешно сошел. Перед вокзалом стоял встречный поезд. Пришлось бежать в темноте между двумя составами, потом он обогнул паровоз, погрузившись на несколько секунд в теплый воздух, приправленный запахом масел, и выбрался к водокачке. Как назло, кубовая оказалась в противоположной стороне вокзала. Гребенников побежал по малолюдному перрону. Заметив огонек за витриной продуктового ларька, он вспомнил о больном мальчике, ехавшем в одном с ним вагоне, и купил пряников. Прижимая кулек и баклажку к груди, побежал дальше.

«Но где эта чертова кубовая?»

Пробежав еще немного, услышал звон чайников и жестяных банок. Небольшая толпа плотно обступила кран, каждый торопился поскорее набрать воды и подставлял посуду, бесцеремонно оттесняя другого.

Вид тугой струи, обильно лившейся не столько в чайники, сколько на камень, до того обострил жажду, что Гребенников, не удержавшись, ринулся в толпу. «Вобла! И надо было наесться перед сном...»

Прозвучали звонки.

— Живей, живей, товарищи! — приговаривал Гребенников, переминаясь с ноги на ногу.

Звонки отпугнули слабонервных, толпа поредела, оставшиеся строго соблюдали очередь. Затем пронзительно залился свисток. Гребенников дорвался, наконец, до крана и, согнувшись, пил... пил, не в силах утолить жажду. Вода лилась по френчу, за воротник, была теплая, болотистая, но казалась вкуснейшей.

Наполнив баклажку, он вытер платком мокрое пятно на груди и побежал к поезду, который уже набирал скорость.

Вагоны пробегали все быстрее и быстрее. Чтобы не угодить под колеса, решил выждать последний вагон. Пряники и баклажка лежали в карманах брюк. Вот и последний вагон. Изловчившись, он ухватился за поручни и вскочил на ступеньку, но его с силой отшвырнуло в сторону. Повиснув на руках, распятый, Гребенников попытался было дотянуться до подножки, но поезд настойчиво ускорял ход, и преодолеть сопротивление движения уже не хватило сил. С каждой секундой пальцы слабели и слабели. Вися уже почти параллельно земле, он почувствовал всем своим существом, что взобраться не сможет, что гибель неотвратима, что так вот и придется закончить свой век. Все собралось против, было неизмеримо сильнее, пришло в час, когда он не ждал, не был готов, не мог уйти, не имел права уйти от жизни.

И, озверев от ярости, он собрал всю свою волю, восстал против неизбежного. В глазах поплыли черные круги, пот полился со лба на брови, на глаза, тело на секунду стало невесомым от беспредельного напряжения, и колени его, наконец, коснулись подножки. Он не заметил, как чья-то рука протянулась навстречу. Еще один нажим, от которого заскрипели стиснутые зубы, — и он стоял на коленях. Ветер стегал по лицу, по глазам, свистел в ушах, сердце вот-вот готово было оборваться.

Низко согнутый, с вобранной в плечи головой, ехал он некоторое время на ступеньках, понимая, что ни машинисту, ни пассажирам, в сущности, не было никакого дела до его жизни, висевшей на волоске, что никто так и не узнал бы, что же случилось с отставшим пассажиром, который сошел на какой-то глухой сибирской станции.

— Отошли? Теперь вставайте. Так и до беды недалеко...

Рука бережно поддержала его.

В тамбуре Гребенников привалился спиной к стене и заглатывал воздух, как выброшенная на песок рыба.

— Вы из какого вагона? — участливо спросила проводница.

— Из десятого.

— Дойдете сами?

— Чего там! Дойду... Такое получилось...

— Бывает...

Он полез в карман и обнаружил, что баклажки нет, но пряники сбереглись.

— Возьмите! — протянул проводнице кулек. — Берите, берите, не стесняйтесь.

Она взяла один пряник, поглядела и спрятала в карман.

— Ну, я пошла к себе!

Пора было и ему возвращаться. Он переходил из вагона в вагон, остро ощущая запахи, стойко державшиеся в каждом. С полок в узкие проходы свисали обутые и разутые ноги, порой приходилось нагибаться, чтобы протиснуться вперед. Он отжимал одну дверь за другой, проходил через брезентовые гармоники, соединявшие тамбуры. На переходах ветер бил в щели песком, сдирая его с полотна пути: под ногами двигались металлические щиты, и было видно, как стремительно уносились шпалы.

Почтенный бородач, державшийся за мешок и упорно боровшийся со сном, подтвердил, что вагон этот и есть десятый.

Он глянул направо, налево и вверх, но ни соседей по купе, ни своих вещей не нашел.

Когда стало ясно, что произошла неприятность, Гребенников прошел к знакомой проводнице.

— Ну, что случилось?

Он рассказал.

— А вы куда ехали, товарищ пассажир?

— В Москву.

— Этот поезд идет из Москвы... Точно! Вы сели не в свой поезд!

С досады Гребенников хватил кулаком по полке.

— Ничего! — утешала женщина. — Сойдете на следующей станции. В нашей практике такое случается. Много вещичек везли?

— Где-то тут неподалеку есть станция Юрга? Мы кажется, ее проехали?

— Есть. Часа через два в Юрге будем.

— Мне бы хоть до Юрги, раз приключилась такая неприятность.

— Без билета нельзя, товарищ пассажир.

— Билет есть!

— У вас билет до Москвы, а мы едем из Москвы!

— Так что же мне делать?

— Зайдите к начальнику поезда.

Пришлось пойти.

Досадуя на себя, на годы, — пора было сознаться, что старость надвигалась с катастрофической быстротой, — Гребенников простоял в тамбуре, пока поезд не подкатил к вокзальчику, освещенному тремя закопченными фонарями.

В линейном посту ОГПУ сидел за столом военный. Держа в руке толстую короткую свечу, он читал книгу. Да, это был он... Журба... Колька...

— Товарищ дежурный, — начал Гребенников, едва сдерживая волнение. — Позвольте обратиться...

Военный медленно поднял холодные глаза от хорошо изданного томика Маяковского.

И вдруг...

Где он слышал этот голос?

Лицо посетителя в тени. Незнакомое лицо. Но какие-то складочки на щеке, у глаз...

— Гребенников! — вскрикнул Журба, бросаясь к другу.

Свеча накренилась. С луночки полился стеарин, и на книге образовалось озерцо.

Держась за руки, еще разглядывали друг друга после долгой разлуки и, наконец, жарко расцеловались накрест, трижды, по старому русскому обычаю. Лицо Николая потеплело.

Когда первый хмелек отошел, Гребенников рассказал о приключении в дороге. Журба вызвал к аппарату оперативника и сообщил об отставшем пассажире. Ему ответили, что вещи отправят с первым же поездом. Все будет улажено.

— До чего глупо получилось! Заплутался в темноте... А пить — хоть из лужи...

Гребенников протянул руку к графину и налил доверху стакан. Журба не сводил глаз с земляка; подался, что говорить, но, конечно, до настоящей старости было далеко. Гребенников находился в той поре, когда люди боятся старения, говорят об этом к слову и не к слову, валят неудачи на годы, а в тайниках души ждут, что собеседник скажет: «Ну, какие там у тебя годы! В самый что называется раз». И при этом подмигнут многозначительно.

— Когда обратный поезд?

Журба глянул под рукав, прикинул в уме.

— В семь пройдет товаропассажирский. Советую обождать двенадцатичасового. Поедешь с комфортом.

— Для такой встречи...

— Ну, дай же по-настоящему посмотреть на тебя, — сказал Журба, поднимая свечу.

— Чего смотреть! Через три года стукнет полсотни... Пролетели голубочки... Пролетели сизокрылые... Даже не оглянулись...

Вздохнул.

— Жизнь наша — это, брат, и есть самая настоящая необратимая реакция: в одну сторону идет, в другую — стоп... А тебе сколько?

— Двадцать восемь.

Николай принес кипятку, вынул из тумбочки черную хлебину, завернутую в газету, поставил сахар в баночке из-под какао.

— Сколько это мы с тобой не виделись? — спросил Гребенников, наливая в жестяную ржавую кружку чай и садясь на подоконник.

Журба скосил глаза в сторону, нахмурил брови. Эту новую черточку Гребенников отметил сразу.

— С конца двадцатого...

— Двадцатого? — Гребенников отставил от себя кружку. Задумался.

— Действительно, с конца двадцатого. Вот так штука. Почти девять лет... А ты говоришь!

На одном месте долго сидеть, впрочем, не позволило волнение, Гребенников зашагал по комнате, держа горячую кружку за ручку, обернутую платком.

— Думаешь, не искал тебя? Не справлялся? Как бы не так! Но только в последнее время удалось узнать, что ты в Юрге. Сейчас в Москву еду. Проворачиваю одно дело. Ты что? Думаешь, если заплутался между поездами, так и большого дела нельзя поручить человеку? Наивная философия! Не хмурься, шучу. Да, брат, проворачиваю большое дело. Очень большое. И решил тебя притянуть. Был такой план: в Москве о тебе договориться, а на обратном пути нагрянуть. Но получилось иначе. И так лучше. Недавно узнал, что ты в Сибири, в органах. Ну, рассказывай, как ты. Где бывал, что делал.

— После Одессы попал я на польский фронт; тебя, мне говорили, отправили добивать Врангеля. В двадцать втором демобилизовался, командировали в Москву на учебу, потом работал на стройке Турксиба. Разругался, — не по мне гражданка: с юных лет в армии. Стал добиваться, чтоб освободили. Мне предложили в органы. И вот, как видишь...

— Так... Так...

Встреча подняла такой пласт пережитого, что было о чем задуматься.

— Сколько прожито-пережито, хоть за мемуары садись! Но не до мемуаров. Еду вот в ВСНХ. Вызывает Валериан Владимирович. До чего обаятельный человек!

— Куйбышев?

— Он самый. Посчастливилось мне быть на шестнадцатой партконференции. Бог ты мой, какие открываются горизонты!

Как десять лет назад, Журба с прежней остротой испытал обаяние старшего товарища и друга.

— После старых наших дел, после тюрем и ссылок, после гражданской войны меня сейчас всего захватило реальное, так сказать, строительство реального социализма! — Гребенников провел рукой по высокому лбу. — Вдуматься только!

Журба заметил, что некогда густые каштановые волосы Гребенникова сильно поредели, перевила их паутина седины, на висках лежал уже густой морозный иней... И лоб стал выше, белее, весь испещренный иероглифами времени.

Подвижной, взволнованный, Гребенников принялся рассказывать о конференции, на которой побывал перед отъездом в Сибирь.

— Наши левачки верещали, что раз гражданской войне конец, конец и революционной романтике. Заводы там разные по производству портянок строить... К лицу ли, мол, подлинному революционеру, боровшемуся за освобождение земного шара от цепей капитализма! Орлам ли ходить с курами да разгребать лапками помет?

Оба рассмеялись.

— И пошло! Одним подавай «сверхиндустриализацию», другим — «мирное врастание буржуазии в социализм». И это вам преподносят на теоретико-философской базе, не иначе! Мне недавно один человечек говорил: «К чему страсти-мордасти? Мало добра за границей? Россия была и останется зерновой да ситцевой. Машинерией пусть занимается Запад. Не догнать нам ни Европы, ни Америки!» Вот тебе погудка «романтиков»!.. Но партия повернула все это иначе.

Журба выбил трубочку о каблук сапога, зарядил ее табаком, примял большим пальцем с желтым обкуренным ногтем и, вкусно причмокивая, закурил от свечки.

— Закладываю новую базу на Востоке. Между Шорской и Алтайской тайгой. Понял? В глуши. Но, знаешь, где ступила нога советского человека, там уже и нет глуши. Будем строить металлургический завод. Другим товарищам поручено открывать рудники, шахты севернее и южнее. Построим новые города. Пересечем землю железными и шоссейными дорогами. Поднимем край. Разбудим вековечную таежную тишину. Понял? В Сибири при царизме не было промышленности! Трудно представить? Трудно. Но факт! Теперь будет. И это сделаем мы, советские люди.

Журба вдруг опечалился.

— Ты чего?

— Тебе строить, а мне, видно, на станции с тремя чахлыми фонариками прозябать...

— Не вздыхай. Конечно, люди нужны всюду, как воздух. И не просто люди — по счету, по фамилиям. Свои люди нужны. Проверенные. Теперь понимаешь, почему искал тебя? Заберу с собой. Как смотришь на предложение?

— С тобой — куда хочешь!

Гребенников обнял друга. У Николая была тонкая талия, перетянутая кавказским в наборе ремешком, и широкая сильная грудь.

— А ты вот какой! — сказал Гребенников, залюбовавшись. — Кучерявый, золотистый. И глаза, как у девицы. И губы... Откуда они у тебя такие? Прежде я что-то за тобой красоты не замечал. Хоть на конкурс!

Журба рассмеялся. Обнажились ровные белые зубы; только три боковых были из золота.

— С тобой, Петр, пойду, куда пожелаешь.

— Иного ответа не ждал.

— Отпустят ли, вот только? У нас, знаешь...

— Это возьму на себя.

Позвонили.

Николай снял трубку. По отдельным репликам Гребенников понял, что говорили о нем.

— Значит, в порядке?

— Как видишь. Вещички получишь у дежурного.

Пришла смена.

— Пойдем, поспишь, отдохнешь, а тем временем и поезд прибудет с востока.

Они вышли. Начинался рассвет, зашумели верхушки деревьев, было свежо и росно.

— Кто твое прямое начальство? — спросил Гребенников поеживаясь.

Николай ответил.

— Ладно, поговорю с Куйбышевым. Значит, по рукам?

— Только бы отпустили.

— Можешь представить: постановление СТО о проектировании таежного завода состоялось еще в двадцать седьмом году! Новое решение ВСНХ было в конце прошлого года. А на деле — ничего. Приехал — ахнул. Не произвели никаких серьезных гидрогеологических исследований, не выбрали площадку под завод. Спорят — в центре и на местах, где завод ставить: на угле или на руде? Спорят и о типе завода, о мощности, о чем хочешь. А воз и ныне там... Вижу — дело не пойдет, ломать надо сверху донизу. Решил доложить Валериану Владимировичу. Человек я новый, а новому виднее.

Оставив позади себя вокзал, Журба и Гребенников вышли на дорогу в поселок. Солнце уже золотило крыши, седые от мельчайших капелек росы.

— До чего хорошо, что отыскал тебя! — сказал радостно Гребенников. — После гражданской разбросало нас по белу свету. Ты вот в Сибири очутился, я долгое время работал в Донбассе по металлургии. Лазарь — в Москве.

— В Москве? Кем он там?

— Встретился с ним на конференции. О чем только ни поговорили, чего только ни вспомнили. Было много и смешного, и горького... Как его любил мой старик! Ты себе представить не можешь. Кажется, он любил Лазарьку больше, нежели нас, своих детей. Я ведь с ним также лет восемь не виделся.

— Да, выросли люди. И старше стали не только годами, а так, всем своим укладом. Как республика наша, — заметил Журба.

— Но самое интересное, Николаша, это то, что большинство за парты село, едва только окончилась гражданская. Борода — во! А карандаш в руку, тетрадочки там разные, конспекты, записки... И умно. Скажу тебе, до каких пор ходить на поводу у буржуазных спецов? Раз партия сделала тебя директором или управляющим, то и понимать должен сам, как руководитель, как специалист. Хватит с нас шахтинского дела! Я тоже посидел за партой, учился в горном, на заводах поработал — на Украине и на Урале. Раз партия начала большое строительство, его не выполнишь руками буржуазных спецов да разных иностранных консультантов.

— Это верно.

— Наши вот налицо, — продолжал Гребенников, — а отщепенцы да сверхумники подались кто куда. Играют в «большую политику»!

Гребенникова передернуло.

— Прибыли. Заходи, Петр, — сказал Журба, останавливаясь перед деревянными старыми воротами.

— Женат?

— Бобыль.

— Ну и чудак! Самый настоящий чудак. Двадцать восемь лет. Эх, ты... Давно пора детей качать в зыбке. Коммунисты должны иметь большую семью. Таково мое мнение. Большую, ладную семью. На меня не смотри: помяла жизнь бока, крепенько помяла, и семьей не довелось обзавестись.

2

Дома Николай поджарил горку тонко наструганной картошки, выпили чаю, и Гребенников лег на жесткую постель, испытывая ту особую душевную взволнованность, которая все чаще посещала его. Николай, не переставая, курил трубочку, посасывая ее так, будто за щекой держал леденец.

Сколько воспоминаний и ему принесла встреча... Что восемь или десять лет? После такой войны, как гражданская, после испытания пулями, смертью нескоро человек может забыть минувшее.

Солнце уже бесцеремонно хозяйничало в холостяцкой квартире, по это мало смущало обоих: занятые собою и друг другом, они находились во власти прошлого, в котором тесно связала их судьба.

А знаешь, мне частенько мерещится та проклятая ночь в Одессе... — сказал Гребенников, сняв очки и устремив задумчивый взор на Журбу.

Николай повел синими глазами и сел на краю постели.

— Мерещится и мне... Кто же нас вызволил из беды? Неужто ничего не узнали?

Гребенников пожал плечами.

— Темная ночь. Столько лет прошло — и хоть бы что: будто под лед.

Стало тихо, так тихо, что они услышали и тиканье часов, и шорох между бревен избы: зашевелился жучок.

...Это случилось в последние дни белогвардейской Одессы.

Журба шел на явочную квартиру. Шестым чувством, известным только подпольщикам, почувствовал, что кто-то идет по пятам. Завернул в первую попавшуюся подворотню и побежал в глубь двора, увидев кирпичную уборную.

Контрразведчики обошли двор, заглянули в сарай. Они собрались было уходить, как вдруг кто-то толкнул дверь, за которой притаился Журба. Дверь не поддалась. Контрразведчик свистнул. Николай вынул револьвер, спрятал в щель, засунул туда пиджак и спокойно откинул крюк.

— Ты кто? — Его схватили за руки.

— А что?

— Документы!

— А без документов в уборную нельзя?

— Где живешь?

— В шестой квартире...

— Кто такой?

— Рабочий с конфетной фабрики Крахмальникова.

Николая повели к дворнику.

И тут раскрылось...

— Обманывать?

Офицер ударил его по лицу. Николай, рассвирепев, кинулся на офицера и, отбившись от наскочившего юнкера, бросился к выходу. Юнкер выстрелил ему в спину, но промахнулся: пуля прострелила мышцу руки. На выстрел подоспела подмога, на Николая навалились, кто-то ударил его сзади прикладом по ногам, и он упал, потащив за собой нападающих. Его скрутили.

Все это произошло в несколько секунд.

— Мы тебе покажем, как драться! — с дрожью в голосе сказал офицер и, размахнувшись, стукнул чем-то острым в лицо. Николаю показалось, что он накололся глазом на гвоздь.

Шел мокрый снег, ледяные капли забирались за рубаху, стекали по животу, он промок до нитки, и челюсти дробно застучали.

В контрразведке его тщательно обыскали, но ничего не нашли. Стали допрашивать.

Очнулся он в каменном мешке, на полу, часа через два после допроса. В распухшем, превращенном в жгучую рану, рту зацокали зубы.

Николай пригнулся к плечу, утерся, потом выплюнул на ладонь выбитые три зуба.

Ночью его еще раз вызвали на допрос.

— Кто ты?

Молчал.

— Твой револьвер? Ты засунул его в щель? Пиджак твой?

Молчал.

Его били, допрашивали... Снова били... Отливали водой.

Ничего не добившись, посадили в одиночку.

Только на второй день он пришел в себя. Все тело ныло, как нарыв, нельзя было ни к чему притронуться, сознание помутилось. То ему казалось, что он на допросе, бросается на офицера, бьет его связанными цепочкой руками, двигает стол, отпихивает кого-то плечом в ярости, дающей силу, которой нет границ. То казалось, что он на свободе, идет знакомыми улицами на явочную квартиру, держа в руках кусок хлеба. Стучит. Ему открывают. Навстречу — Гребенников.

Выходит Лазарь. Глаза его провалились от бессонных ночей и тревоги. Он жмет Николаю руку, спрашивает, готовы ли к восстанию французские матросы.

Николай поднимался и смотрел вокруг, силясь вспомнить, где он. Было больно смотреть заплывшими глазами даже в тускло освещенной камере смертников. Слипшиеся волосы торчали, как воткнутые в кожу булавки. «Но это только начало, надо готовиться к худшему».

— Ты еще мальчишка! Сколько тебе? Девятнадцать? Что ты защищаешь? Что тебе за это дадут?

Молчал.

Он переползал в камере с места на место, чтобы холодом цемента умерить жар своих ран, и впадал в беспамятство. Только в таком состоянии разжимались зубы для стона, который был слышен в коридоре.

К волчку подходил часовой.

— Чего орешь? Еще хочешь?

Кажется, совсем недавно он работал на заводе Гена, носил прокламации, завернутые в тряпье вместе с хлебом. И вот он, девятнадцатилетний парень, ожидал смерти. Какие-то отрывки тусклых воспоминаний, как переводные детские картинки. Кусочек голубого неба. Шарманка с зеленым попугаем, коробочка с билетиками, предсказывавшими «счастье».

Разлука ты-и разлу-ка, Чужая-я сто-о-рона...

У попугая клюв крепкий, с выщербинкой, и глаза выпуклые, будто накладные стекляшки, и хвост в известке.

Никто нас не-е раз-лу-чит, Как мать-сыра зе-емля...

Вот он, босоногий мальчишка, ползает по полу. У отца сапоги с отставшей подошвой. Деревянные гвоздики кажутся зубами щуки. Круглый стол на одной ноге, как гриб.

Мальчишкой он любил забиваться в угол комнаты и оттуда смотреть вокруг. В полу множество щелей. Здесь можно найти иглу с отломанным концом или позеленевший, в пупырышках, грош. Можно засунуть руку за сундук и вытащить скомканную бумажку или обгоревший, с засосанным концом окурок.

В зеленом крикливом попугае, в шарманке, даже в рыжем прусаке, у которого членистые, как бамбуковая удочка, усы, таилась иная жизнь, хорошая уже тем, что не походила на настоящую. Потом провал в памяти. Исчезла мать. Запомнились новый дворик, в котором не повернуться подводе, чахлое деревцо возле косого сарайчика, детишки, у которых ноги изогнуты, как оглобли извозчичьей пролетки, собака с репейниками в шерсти, рыжий кот с масляными глазами, прорезанными сверху вниз узкими щелями, и нужник, сделанный из крашеной старой жести... Ночью по камере бродила крыса. Не боясь никого, она ходила по полу, волоча за собой рубчатый хвост. У крысы были нежные, ласковые глаза и хорошая добродушная мордочка. Только хвост в кольцах, облыселый и длинный, как кнут...

Днем в тюрьме стояла тишина. Шаги коридорной охраны не доносились. Николай подходил к волчку и накалывался на острый глаз тюремщика. Уже прошло намеченное для восстания число, а Николай сидел в одиночке, не зная, что было за стенами: никто на позывные стуки не отвечал ни справа, ни слева.

Однажды ночью зацарапал в замке ключ... Журба проснулся раньше, чем в камеру вошел офицер. Приказали собраться. Он шел по коридору, нетвердо ставя ноги и испытывая головокружение, от которого казалось, что пол уплывал куда-то в сторону. В дверях волчки, за ними — обманчивая тишина. «Прощайте, товарищи!» — мысленно говорил Николай, задерживая взгляд на каждой камере. Во дворе, за высокой стеной, тьма давила крестообразное здание тюрьмы. У конца его светились огоньки: конвой прокуривал скуку ночного наряда.

Журбу ввели в отделение «ворона», закрыли на засов. Потом ввели еще одного заключенного — в другое отделение, глухо изолированное. Было слышно, как привели третьего. Шофер дал газ. В потолке «ворона» находилось крохотное отверстие для воздуха, и в это отверстие виднелся кусочек звездного неба. На крутых ребрах мостовой машину встряхивало; изредка над головой проносился луч света, и снова машина неслась по накатанной дороге.

Потом остановились. Николай вышел последним и увидел запорошенную снегом землю, увидал по-новому, словно впервые в жизни. Это ощущение длилось несколько секунд, пока он не узнал своих спутников.

В двух шагах, среди конвоиров, стояли Гребенников и Лазарь...

Первая мысль — броситься навстречу, но по условиям конспирации он не должен был обнаруживать своего знакомства с ними даже перед смертью. Они смотрели друг на друга и испытывали одно и то же; для каждого эта встреча была неожиданной, потому что задержаны они были врозь и на допросе их не сводили.

Тонкий, среднего роста, офицер, хромая на левую ногу, приблизился к смертникам. У офицера был поднят воротник измятой солдатской шинели, а глаза и часть щеки перевязаны черной повязкой. Лицо худое, нос с небольшой горбинкой, папаха надвинута на лоб.

— Так вот каков наш палач! — вырвалось у Гребенникова.

Офицер вздрогнул.

— Что же ты медлишь? — наступал Гребенников. — Чего ждешь?

Офицер отделил Лазаря и повел его в овраг.

Два шага в сторону от дороги, и люди затерялись в темноте. За жизнью одного из них закрылась дверь.

«Но почему он один ведет на расстрел? — подумал Николай, — Неужели они так уверены, что со связанными руками мы не сможем сопротивляться?»

— Позвольте проститься с неизвестным товарищем! — сказал тюремщикам Гребенников.

Они стоят вместе, в кольце охраны. Руки у обоих в наручниках, за спиной. Николай становится поближе к Гребенникову. Их пальцы встречаются. Ощупывают браслеты, цепочку кандалов. Снять? Невозможно. Они снова встречаются пальцами, и ощущение того, что рука друга тепла и может в пожатии передать все, чего не выразить словами, было самым радостным в этот миг, предшествующий смерти.

Ночь. Холодно. Ветер тупой бритвой скребет заросшее лицо. Глядя на дальние огни, можно было подумать, что остановились среди дороги на минуту: шофер исправит неполадку, и поедут дальше. Там, на улицах, пятна фонарей, узкие полосы света, струящегося сквозь ставни, сторожкие шаги патрулей и ночных пешеходов с особыми пропусками и удостоверениями. И стрельба. Всю ночь стрельба.

Возле колеса «ворона» шелестит пучок соломы, откуда-то принесенный ветром. Глаза уже присмотрелись. Все было обычным в этот час; необычным было лишь сердце: оно уже ничем не отзывалось на то, что предстояло. Потом застучало в висках, застучало, как в телеграфном аппарате, — и жизнь прошла узкой лентой со своими точками и тире... И не верилось, что тело, — свое, живое, теплое тело, через минуту задубеет, и все ему станет безразличным.

Розовое нежное пятно вспыхнет в овраге: сухо, хлопком в ладоши, стучит выстрел. Потом торопливые шаги.

— Я пойду вторым! Прощай, друг! — сказал Журба.

Целуя, шепнул: «Беги! И я убегу. Надо попытаться...»

Юноша вышел из кольца охраны.

Вот и овраг. За спиной — офицер с револьвером в руке. Один на один. Темная ночь. Овраг. Правда, руки связаны, а у офицера — револьвер. Но все равно. «Ударю его ногой в живот», — решает Николай.

И тут он слышит: «Вам устроен побег... Дайте руки... открыть замок наручников...»

Это не сразу дошло до сознания.

Николай не верит. Но наручники сняты. Значит, правда. Офицер стреляет в воздух. Радость захлестывает тело!

Журба скатывается вниз...

Через несколько минут собрались трое: Гребенников, Лазарь, Николай. Обсыпанный снежком куст шелестел на ночном ветру, на дне глухого оврага, далеко за городом...

— Кто ж это был? — спросил Журба после молчания. — Что за тайна? Девять лет прошло — и хоть бы проблеск.

— М-да... Сумасшедшее время. — Гребенников вздохнул, потер виски. Встал. — Порой даже не верится, что все это нам не приснилось. Мы прожили с тобой, Николай, большую жизнь, честно прожили, добились мы великой цели. Смотреть детишкам в глаза можем не отводя взгляда. Теперь главное — удержать завоеванное. Удержать, защитить, оградить от всех и всяческих врагов и двигаться дальше. Ну, ладно. Хватит. Пойдем на воздух. Разве уснешь? Посмотрю-ка я на твой град.

Но только они вышли на центральную улицу, устланную бревнами, как к Журбе подошел кто-то из его сослуживцев.

— Слышал?

— Что?

— Телеграфное секретное сообщение: вчера китайские милитаристы совершили налет на наше консульство в Харбине... И в других городах. Есть жертвы... Пахнет разрывом дипломатических отношений...

— Что ты говоришь? Значит, война?

— Война не война, но дело серьезное.

3

Начало лета не принесло успокоения. Белокитайцы, чувствуя за спиной поддержку, продолжали вызывающе бряцать оружием и десятого июля напали на КВЖД. Дипломатические отношения еще сохранялись, советское правительство делало все возможное, чтобы не допустить войны.

В эти дни Николай Журба, назначенный заместителем Гребенникова, приехал из Москвы в краевой центр.

Главный инженер филиала Гипромеза Радузев, человек болезненный, весь в черном, даже в черной рубахе, машинально подавал ему планшеты, ватман, папки с записями, ничего не объясняя и не определяя своего отношения к проектировавшемуся заводу. Он был чем-то смущен и не мог скрыть этого.

Провозившись часа два с материалами, Журба спросил, как велось проектирование завода, кому поручена эта работа. Радузев ответил не сразу.

— О, это очень сложно. Предварительный проект разрабатывался в Ленинграде, но дела не довели до конца; проекты по сырьевой базе металлургического комбината возложены разработкой на Томск, там еще в 1926 году организовали специальное бюро, которое должно было изучить угольный бассейн, выбрать площадку, провести топографические и другие подготовительные работы. Но и там ничего существенного не сделали. Потом работу взвалили на наш филиал.

— Та-а-ак... — протянул Журба. — Утешительного мало. А кто главный инженер проекта?

— Собственно говоря... Такого фактически нет. Мне поручили... Но я... не считаю себя главным инженером проекта... Я отказывался не раз. Последнее заявление подано три дня назад начальнику филиала инженеру Грибову.

— Почему вы так относитесь к проекту? — спросил выведенный из равновесия Журба.

— Комиссия выезжала. Точки намечены. Но окончательного решения не приняли. На какой площадке остановятся, сказать не могу. Моего мнения не спрашивали.

— Ну, а если б спросили?

— Что мое мнение!

— А мне хочется выслушать именно ваши соображения.

— Как угодно. Мне кажется, наиболее подходящей является тубекская точка, хотя комиссия, приезжавшая из Москвы для выбора площадки, вообще сняла Тубек с изысканий.

— Почему?

— Мне об том не говорили.

— А вы свое мнение высказали комиссии?

— Высказал. Но со мной не посчитались. Мне в конечном счете стало все безразличным.

— Ничего не понимаю, — перебил Журба. — Вы главный инженер проекта. Ваша подпись стоит на документах. Как может быть вам безразлично, где ставить завод? Вы что — инженер или амеба?

Журба так глянул, что Радузева больше нельзя было заставить говорить. Беспредельная печаль заструилась из его погасших бархатистых глаз.

Пересмотрев материалы, Журба встал. «Шахтинец или черт его знает кто?»

— Меня прислали не для того, чтобы портить нервы вам и себе. Я ваш, так сказать, заказчик, я — строитель, вы — проектант. Нельзя проектировать для проектирования. Нам нужно строить. И строить скорей. Здесь три года люди просиживали штаны без всякой пользы. Познакомьте меня, пожалуйста, с рекогносцировочными данными тех точек, которые представляются московской комиссии наиболее вероятными.

Радузев положил на длинный стол, находившийся возле стены, еще десяток подпрыгивающих тугих трубок, а сам, как и прежде, сел за письменный стол. Тонкая рука его с длинными суживающимися к концам пальцами, потянулась к виску, он стал так нервно тереть лоб, что, глядя на его страдальческое лицо, хотелось позвать врача.

Журба работал по проектированию железных дорог, но с проектированием металлургического завода встречался впервые. Разобраться в ворохе бумаг по разным точкам изысканий было мудрено, тем более, что материалы никто не подобрал, не систематизировал. Пересмотрев трубы, синьки, планшеты, он принялся за папки с объяснительными записками и тут наткнулся на отчет по геологии площадки у селения Тубек. Это был интересный материал, Журба прочел его дважды, а отдельные места даже выписал себе в книжку.

— Дайте, пожалуйста, планшет тубекской площадки, я не нахожу его здесь.

Радузев не то не расслышал, не то сделал вид, что не расслышал. Журба повторил просьбу.

— Тубекский планшет? Его нет. Комиссия побывала на месте и заявила: не подходит.

— И геодезисты ничего не успели сделать?

— Инженер Абаканов ходил с теодолитом, но записи остались в черновиках.

— И вы не настояли на том, чтобы сделать детальные изыскания?

— Если московская комиссия посчитала ненужным...

Журбу взорвало.

— Знаете... Так... так дальше не пойдет! Я доложу о вас Грибову. И секретарю крайкома.

— Как вам угодно, — покорно ответил Радузев.

— Еще один вопрос. Мне говорил Гребенников, что акционеры собирались в годы империалистической войны построить металлургический завод на шантесских рудах, близ месторождения анненских коксующихся углей. Это где-то возле Тубека?

— Возле Тубека.

— У вас есть подробная карта района?

Радузев вынул из ящика стола карту и развернул перед Журбой. На карте цветными карандашами были нанесены пометки.

— Это вот здесь, значит, залегают шантесские руды, а здесь — анненские угли? А Тубек — здесь? — спрашивал Журба, указывая наконечником карандаша.

— Акционеры проектировали доменные печи объемом в 390 кубов. По их проектам производство стали должно было составить в год ровно столько, сколько мы проектируем на месяц.

— Скажите, сохранилось ли что-нибудь из проектных материалов акционеров?

— Кое-что сохранилось.

— Где?

— В архиве крайсовнархоза.

— Вы ими пользовались?

— Просматривал.

В это время на пороге появилась маленькая девочка. Постояв секунду и оглянувшись по сторонам, она впорхнула, как синичка, в кабинет.

— Папа, правда, в комнате волки не водятся, правда?

— Люсенька! — Радузев подхватил девочку на руки.

Он прижал ее к груди и поцеловал в белокурые кукольные волосы, а она отбивалась ногами, желая сползти на землю.

— А мама где?

— Пусти меня.

Он опустил ее на пол.

— Где мама?

— Там! — девочка показала на стеклянную дверь, за которой открывалась просторная комната, заставленная чертежными столами и досками.

Девчурка ничем не походила на отца, но никто, глядя на нее и Радузева, не усомнился бы в том, что она дочь этого погасшего, странного человека.

Журба глянул в чертежную. Молодая женщина стояла возле почтенного бородача, который ей что-то говорил, сияя от удовольствия. Она слушала, наклонив голову, но взор ее — Журба заметил — обращен был в угол комнаты, к столику, за которым работал инженер лет тридцати, с энергичным умным лицом и фигурой спортсмена.

Привлекая общее внимание, Люба Радузева — жена — прошла мимо столов в кабинет.

Не желая мешать супружеской встрече, Журба сложил трубки и планшеты.

Золотистая, с такими же, как у дочери, голубыми кукольными глазами и пышными белокурыми волосами, тонкая, как подросток, она была привлекательна, и на нее нельзя было не обратить внимания.

Журба слегка поклонился.

— Уходите? — спросил Радузев, — Любушка, кстати... — Радузев засуетился. — Это заместитель Гребенникова, инженер Журба. Приехал на стройку. Будьте знакомы: моя жена.

Любушка вскинула свои необыкновенные глаза, сверкнула мелкими, словно зернышки риса, зубами и протянула руку.

— Очень приятно. Вы из Москвы?

— Не совсем...

— Давно приехали?

— Вчера.

— О, значит, еще не успели соскучиться!

— Разве здесь скучно? Простите, — обратился Журба к Радузеву, — я решил познакомиться с материалами акционеров сейчас, до встречи с товарищем Черепановым. Скажите, к кому мне обратиться в крайсовнархозе?

— Я напишу записочку. Одну минуту.

Пока он писал, Любушка села на стул, смело, по-мужски, положив ногу на ногу. Открылось колено, туго обтянутое черным чулком, сквозь который просвечивала розовая кожа. Заметив взгляд Журбы, Любушка натянула на колено край юбки, затем встала и отошла к окну.

— Вот, пожалуйста, комната 49, здесь записано, — и Радузев протянул клочок бумаги.

— Мама, а почему, когда мы шли, солнышко светило, а теперь не светит?

— А ты скажи, чтоб светило.

— Солнышко не умеет разговаривать!

— Занятная у вас дочурка, — сказал Журба молодой женщине. Люсенька уставилась на Журбу.

— Мама, у этого дяди вместо глаз синие ледяшки, почему?

— Ну, что ты, как не стыдно! — смутилась Люба.

— Наблюдательная женщина! — улыбнулся Журба.

Люба привлекла к себе дочурку.

— Чересчур наблюдательная. Утром, знаете, даю ей яблоко. Говорю, пойди, вымой под краном, вытри салфеткой и можешь съесть. Пошла. Я жду, жду. Наконец, является. От яблока уже кусочек откушен. Спрашиваю, вымыла? — «Вымыла». — «Чистенько?» — «Я его, мама, вымыла с мылом и почистила зубным порошком».

Все рассмеялись, даже проказница.

Журба пробыл еще несколько минут и вышел.

4

Кабинет первого секретаря крайкома Черепанова был обставлен тяжелой мебелью, пол застлан пушистым ковром. Сбоку, вдоль стеклянной стены, стоял длинный стол, на котором лежали образцы руд, угля, макеты доменного цеха; с обеих сторон стола высились кресла с кожаными спинками. На отдельном низком столике стояло четыре телефона, один — прямой связи с ЦК.

Черепанов знал Журбу по армии. Армейская близость — самая большая близость, в ней люди познаются, как в семье, — до мелочей.

Встретились по-военному, с соблюдением субординации. На Черепанове — зеленый френч с большими накладными карманами и широкое галифе; мягкие сапоги плотно обнимали крепкие ноги. Голову Черепанов брил, желая скрыть заплешину, но она предательски выделялась глянцевитостью среди сизых участков на висках и затылке.

Назначение Журбы секретарь крайкома одобрил, хотя понимал, что молодому инженеру-путейцу нелегко придется на строительстве металлургического комбината. Правда, имея такого начальника, как Гребенников, Журба мог быстрее расти, на это он, секретарь крайкома, и рассчитывал, когда ему сообщили о предполагаемом назначении в Сибирь его бывшего подчиненного.

— Очень хорошо, что снова пути наши сошлись, — сказал Черепанов, разглядывая сегодняшнего Журбу и сравнивая с тем, прежним. Голос у Черепанова был низкий, густой.

— Возмужал, стал солиднее. Как морально-политическое состояние? — Черепанов улыбнулся.

— Хорошее, товарищ Черепанов, — в тон ответил Журба.

Атлетически сложенный, лет сорока пяти, прочный, монументальный, хотя и израненный в боях с колчаковцами и белополяками, Черепанов производил впечатление человека большой силы.

— Как устроился? Молчишь? На птичьем положении значит? Ты когда приехал?

— Вчера.

Он нажал кнопку, находившуюся сбоку, под ящиком стола; когда явился молодой человек, одетый, как и секретарь крайкома, в военную форму, и даже похожий на него, сказал:

— Товарища Журбу, назначенного ВСНХ на должность заместителя начальника строительства, устройте, пожалуйста, в крайкомовской гостинице. Прикрепите его к крайкомовской столовой.

— Да мне не надо, товарищ Черепанов, я завтра-послезавтра уеду на площадку.

Но Черепанов продолжал:

— И выдайте ему, когда соберется в дорогу, продуктов.

Молодой человек вышел.

— Успел побывать в Гипромезе? Познакомился с людьми, с материалами? Твои планы?

Журба рассказал, что его смущало.

— Ясно. — Черные глаза Черепанова под широкими щеточками бровей оторвались от Журбы.

— К тому, что ты сказал, могу добавить столько же. Подготовку к проектированию и строительству таежного металлургического завода начали еще в дни XIV съезда партии. Но никто этим делом по-настоящему не занимался, а крайком партии также не проявлял инициативы. Говорю так не потому, что я здесь человек новый и потому-де не несу никакой ответственности за предшественников. В ВСНХ шла и идет драчка. Отсюда — множество намеченных под площадку точек, и суета, и пыль, которую пускают в глаза. Ты сказал, что не собираешься задерживаться. Правильно. Поезжай. Конечно, тебе придется нелегко. Когда Гребенников возвратится из заграницы, мы не знаем. Думаю, что он там задержится. Но ничего. Ты с кем уже познакомился?

— С Грибовым. С Радузевым. Кстати, Илья Иванович, что это за человек Радузев?

— А что?

— Производит престранное впечатление.

— Им занимаются. А Грибов? Каким он показался тебе?

— Грибов? Кажется, знающий инженер. Коммунист?

— Коммунист. Так вот, Журба, займешься поначалу Тубекской точкой. Гребенников тебе говорил. Туда можно добраться кратчайшим путем, через угольный бассейн; в двадцатом году провели железную дорогу, была тут у нас народная стройка! А от конечной станции рукой подать — километров сорок. Но не исключена возможность что поедете в обход, как здесь говорят, с оказией. Тогда расстояние увеличится километров на двести пятьдесят. Но и эта поездка принесет тебе пользу. Познакомишься с новым краем.

Черепанов на минуту умолк.

— Что еще тебе, молодому строителю металлургического завода, надо знать на первых порах?

Черепанов говорил, как отец с сыном, и это тронуло Журбу.

— Познакомишься с местными условиями, с соседними колхозами, побывай в районном центре Гаврюхино. Там секретарем толковый мужик, местный человек, шорец Чотыш. С ним потолкуй. Он тебе подскажет многое, чего мы здесь не видим.

Секретарь крайкома остановился у окна и выглянул на улицу. В скверике сидел на скамье морячок с девушкой и наигрывал ей на гармонике. Черепанов улыбнулся, у него была спокойная улыбка человека, который ничего не таит от других.

— Речь идет, товарищ Журба, не только о строительстве крупнейшего в Союзе металлургического завода. Речь идет о начале преображения Сибири. Понимаешь? Преображения, которое партия начинает с западных окраин Сибири. Потом пойдем дальше. Изыскательские группы уже побывали на севере, в районе Щегловска, на юге, в районе Темир-Тау, Тельбесса, в долине реки Мундыбаш, в Хакассии и в развилке между Томью и Усой. Там побывал Гребенников, очень понравилось ему это место. Выбрать точку, конечно, не просто. Надо взвесить данные «за» и «против».

— Значит, не исключена возможность, что я отправляюсь на площадку Тубека в качестве туриста?

— Зачем гадать на кофейной гуще! Поедешь, посмотришь, поработаешь, а потом сравним, посоветуемся с народом. И Москве скажем наше твердое мнение. Итак, приступайте.

До чего грустно, и тягостно, и беспокойно показалось Журбе в тот первый вечер, когда после устройства в крайкомовской гостинице, после ужина и прочих бытовых дел очутился он на улице большого сибирского города, раскинувшегося на берегу величественной реки, несшей свои воды через тысячи километров в холодное Карское море. Из окон домов лился на тротуары свет. Занавески, цветы на подоконниках, детские игрушки, выставленные словно напоказ прохожим... А сколько абажуров... Голубых, оранжевых, красных, зеленых. Что ни окно, то и свой цвет абажура или лампочки, своя жизнь, своя квартира. Стоял конец июля, улицы были в полоне тихого вечера, во власти верениц людей. Они шли. Шли нарядные и скромно одетые, гуляющие и торопящиеся домой. Из ресторанов выплескивались звуки настраиваемых скрипок; опробовались голоса саксофонов, призывно подвывали гавайские гитары.

Посасывая неизменную трубочку, Журба перебирал в памяти города, в которых довелось побывать, и с удивлением подумал, что двадцать восемь лет его жизни пробежали через десятки городов, поселков, что он так и не успел по-настоящему ни к чему привыкнуть, прирасти душой, прирасти так, чтобы пришлось потом с болью отдирать ее при новом переезде. Может быть, только Питер казался ближе, и то лишь потому, что там родился, там прошли первые годы детства, — отец происходил из семьи потомственных корабельщиков,— а дальше кочевье; мелькали города, поселки большой нашей земли, как мелькают за окном экспресса станции в далекой дороге с запада на восток.

Конечно, можно было устроиться иначе, иметь то, что и другие, даже такую Люсеньку... Жизнь стлалась далеко не плюшевой дорожкой, хотя, конечно, другие и на этой дорожке преуспевали, что говорить!

Он прошел к реке и, стоя у самой кромки воды, глядел на ее синюю со стальным отливом гладь, на дальний берег, едва обозначившийся вдали пунктирами огоньков. В городском саду играла музыка. Афиши объявляли об эстрадном концерте, о кино. Он мог пойти и в сад, и в театр, и в ресторан, но не тянуло никуда. Постояв у причала, насмотревшись на пароходы, наслушавшись зычных гудков, извещавших о выходе судов в дальний рейс, на север, в Заполярье, он вернулся на центральную улицу и подумал, что в этом большом веселом городе ему, собственно, некуда пойти, не с кем встретиться, что только ресторан или платный билет на зрелище, или платная койка могут дать на короткое время приют.

Сойдя в боковую малоосвещенную улицу, он расстегнул воротник, снял фуражку и медленно брел, вскинув голову к небу, на котором робкими каплями просачивались звездочки. И вдруг ему почудился знакомый голос.

Мимо освещенного окна по противоположной стороне улицы проходила пара. Он узнал их тотчас... Как не узнать! Это была Любушка, а с ней — инженер, тот, что с фигурой спортсмена...

Любушка и инженер никого не замечали. Она о чем-то говорила, а он слушал, покачивая головой не то в такт шагов, не то в знак согласия.

Журба глядел вслед, даже прошел немного за ними, но потом остановился. Стало еще более одиноко в этом большом сибирском городе.

«Папа, правда, что в комнате не водятся волки, правда?..» — мысленно услышал он Люсин голос.

Он вышел на ярко освещенную улицу, желая отвлечься от дум, но ничего из его попыток избавиться в этот вечер от непонятной грусти не получилось.

Глава II

1

Начальник филиала Гипромеза Грибов, с которым Журба встретился утром, очень скоро расположил к себе не слишком доверчивого Журбу. На предложение выслать группу изыскателей в Тубек ответил, что это можно проделать без большого труда, была бы охота.

— Кстати, от кого вы, новый здесь человек, слышали про Тубек?

Желая проверить некоторые свои предположения, Журба назвал Радузева.

Грибов улыбнулся.

— Вы, конечно, член партии?

— Да.

— Тогда будем говорить, как коммунист с коммунистом. — Грибов снизил голос. — Радузев — бывший белогвардейский офицер... Мне подсунули его, он на особом положении. Надеюсь, вы понимаете... Сибири он не нюхал, к его советам следует относиться с большой осторожностью. Боюсь, что разговоры о тубекской точке подогреваются людьми, которым выгодно оттянуть время, сбить нас с толку. Акционеры выбрали эту точку в 1914 году под завод, но они рассчитывали на такую мизерную производительность, что нас это устроить никак не может. Но, вы понимаете, на этой точке легко играть врагам! Раз выбрали акционеры, а мы говорим, что точка эта для нас не годится, значит, мы уводим от гнезда, подобно куропатке. Не поддавайтесь иллюзиям.

Журба задумался. Конечно, Тубек мог устраивать акционеров, стремившихся взять то, что под рукой, что поближе, подешевле, не заботясь о будущем, но все же не следовало проходить с закрытыми глазами мимо того, на что уже обращено было внимание.

— Когда хотите выехать в Тубек? — спросил Грибов, как если бы вопрос о поездке был решен.

— Хоть завтра.

— Очень хорошо. Я снаряжу группу, хотя, должен признаться, у меня сейчас очень туго со специалистами. Нет техников-геодезистов, нет буровых мастеров, нет геологов. Мои люди сидят в Мундыбаше и Темир-Тау, и на Томь-Усе. Товарищу Гребенникову понравилась площадка близ Томь-Усы. Он говорил вам?

— Говорил.

— Но ничего, как-нибудь выйдем из положения, людей подыщем.

Подумав немного, Грибов подтянул к себе блокнот и что-то записал.

— Изыскательская партия, примерно, может быть такая: Абаканов — начальник партии. Это инженер-проектировщик, коммунист, сибиряк. Выделю десятника Сухих. Есть такой. Старый десятник, работал еще при царе Горохе. Он немного разбирается в геологии. Также сибиряк.

— Если мне не удастся раздобыть геолога в крайисполкоме или в крайсовнархозе, воспользуемся услугами десятника.

— Итак, группу возглавит Абаканов. Я дам команду, он подберет людей. Кстати, если перед отъездом будете беседовать с Черепановым, можете сказать, что я выделил Абаканова. Для милого дружка — и сережка из ушка!

Добродушное, простецкое выражение лица Грибова еще более расположило к себе Журбу.

— На первых порах группа сможет произвести облегченную съемку. Этого будет достаточно для суждения, что делать дальше. Да, теперь вот что, — сказал Грибов. — У нас здесь, среди проектирующих и разведывательных организаций различных ведомств, установилась традиция взаимной помощи. Разведка и изыскание производятся на Алтае, в горной Шории, в Хакассии. Если кто-нибудь отправляется в одну из точек, ему дают поручение навестить соседей. Приходится доставлять карты, бумагу, инструмент, деньги. Придется и вам добираться в Тубек с оказией. Это, понятно, удлинит путь, но... от традиций мы отказываться не можем. Я созвонюсь сегодня с геологами.

— Надолго такая оказия задержит нашу отправку?

— Завтра в полдень сможете двинуться в дорогу.

2

Кроме Абаканова — инженера с фигурой спортсмена — и десятника Сухих, человека старого уклада, побывавшего чуть ли не на всех стройках царской России, в изыскательскую группу вошли восемнадцатилетняя Женя Столярова, приехавшая недавно из Ленинграда, отец и сын Коровкины из-под Тобольска и черноусый паренек, Яша Яковкин, который при оформлении заявил, что знает буровое и строительное дело и может пригодиться вообще на любой работе.

Машину загрузили геодезическими инструментами, бурами, картами, рулонами бумаги, продуктами, разместились поближе к шоферской кабине, чтобы меньше трясло на мостовой.

— Рабочих найдете на месте! — крикнул Грибов, как будто на машине находились одни специалисты.— Деньги переведу на районный банк, в Гаврюхино. Постарайтесь не задерживаться!

К машине вышел и Радузев. Он был молчалив и печален.

До городка Медного, находившегося на старом торговом тракте между Россией и Монголией, ехали по железной дороге; дальше, километров полтораста, предстояла поездка на грузовой машине, а от селения Соковки через тайгу до Тубека, километров сто восемьдесят, — на вьючных лошадях. Этот путь с оказией был заманчив для молодежи, но тяжел для стариков.

Пока ехали в поезде, держались замкнуто, отношения еще не установились; сведенные в одну группу, незнакомые до отъезда, участники экспедиции приглядывались друг к другу.

Журба был мрачен. Несмотря на старания, Грибову не удалось скомплектовать группу так, как он хотел, пришлось собирать людей с бору по сосенке, исполкомовцы не дали геолога; инженера Абаканова, начальника изыскательской партии, Журба не знал; десятник Сухих, зачисленный на должность техника-геолога, особого доверия, как специалист, не внушал; остальные не имели никакого опыта геодезической съемки и могли быть, как говорил Яша Яковкин, использованы только на подсобных работах.

В Медном переночевали, утром раздобыли машину, позавтракали, погрузились и тронулись в путь. Перед посадкой в машину Женя Столярова надела байковый лыжный костюм, хотя солнце пекло немилосердно, Журба оставался в своей военной форме. Инженер Абаканов, голый до пояса, щеголял в широких штанах из чортовой кожи, заправленных в грубые башмаки на резиновом ходу. Остальные участники экспедиции обрядились в синие спецовки, которые раздобыл Журба в крайисполкоме.

Машина прошла мимо остатков древней крепости, возведенной русскими землепроходцами, и помчалась по монгольскому тракту на юг. Опершись мускулистой рукой на кабину шофера, стоял Абаканов, сверкая на солнце обнаженным торсом.

— Что это? Демонстрация? — спросила насмешливо Женя, ни к кому, впрочем, не обращаясь.— Он, кажется, воображает, что у него торс Аполлона Бельведерского!

— Завидно, девушка? — принял вызов Абаканов.

— Даже вот нистолечко! — и Женя показала на кончик своего мизинца. Она держалась просто, словно давно была знакома со всеми.

Через полчаса небо подозрительно нахмурилось, подул ветерок, на Жене затрепетали концы розовой косынки, ударяя по щеке сидевшего за ней черноусого Яшу Яковкина.

— Пересаживайтесь в будку шофера, — предложил Жене Журба. — Нечего церемониться.

И вдруг дохнуло сырым, острым запахом, и седая стена ливня пересекла пыльную дорогу. Путники бросились к палаткам, но было поздно: вода окатила их с головы до ног.

— Боевое крещение! Теперь ничто не страшно, — заметил Абаканов, отряхивая ладонями воду с плеч и груди. На густых и жестких, как зубная щетка, бровях его блестели жемчужные капельки; мокрые волосы отливали синевой, подобно крылу грача. Абаканову было весело, он не скрывал своего превосходства спортсмена и раскатисто смеялся, глядя на остальных.

Старик Коровкин снял с себя армяк и укрыл Пашку, хотя это внимание отца при всех было ему неприятно.

— Сиди, сиди, Пашенька. Один ты у меня...

Дождь, впрочем, скоро прекратился. Абаканов достал из военной сумки полотенце, тщательно вытер лицо, растер привычным жестом физкультурника руки, грудь, спину. Тело его тотчас покраснело.

— Хорошо! Эй, дубинушка, ухнем! — запел он, размахивая по-дирижерски руками. — Сейчас высохнем, как вобла.

— Веселый инженер, — заметил десятник Сухих. — С таким рабочие любят работать.

На десятнике старая форменная фуражка с бархатным околышем и техническим значком, глубоко вошедшим в ткань. Он держался солидно; эта фраза, пожалуй, была первой за всю дорогу.

— По знаменитым местам едем, — заявил Абаканов, глядя куда-то в сторону.

Он рассказал народную легенду о Чибереке, который пытался проложить тракт, но не смог. Остатки огромных камней свидетельствовали, по народной легенде, о строительных работах Чиберека.

Справа от тракта лилась полноводная, стального цвета река, открывались заливные луга; из-за туч выкатилось солнце, забелели ослепительным цветом оснеженные пики гор. Прибитая дождем пыль, мягкая, как пудра, тотчас посветлела, поднялся ветер и понес тучу песка по дороге.

Абаканов снова затягивает в одиночку. «Эй, дубинушка, ухнем!» Его крутая спина, с рыжими веснушками, соединявшимися, как ряска на застойной воде, в сплошные островки, покрывается пепельным налетом пыли.

Пыль уже и на бровях, на ресницах, в покрасневших уголках глаз, в ушах всех путников.

Журба сидел на дне кузова, опираясь спиной на кабину, и с нахмуренным видом глядел по сторонам. Если бы не испортили настроение в исполкоме и не беспокоили мысли о предстоящей работе, с каким удовольствием мчался бы он сейчас в глубь неведомого края... Он пытался представить площадку, но все как-то не шло на ум.

Ветер свежел. Абаканов некоторое время еще упорствовал, но под конец сдался: вынул из рюкзака ночную сорочку, повертел перед собой и надел.

— Цыганская шуба? — спросила Женя.

Когда она смеется, ее лицо краснеет, тогда скрывается рваная дорожка шрама, пролегшая через щеку. «Откуда у нее этот шрам?» думает Журба.

— Теплее шубы! Не верите? — и Абаканов хлопает себя руками по груди.

Жене холодно, хотя она в лыжном костюме, плотная ткань сыра, ни солнце, ни ветер не высушили. Журба снова предлагает девушке пересесть в кабину. «Вы ведь у нас единственная!» Но девушка отказывается.

— Никаких привилегий, даже единственной!

Тогда он предлагает свой военный плащ. Она и от плаща отказывается.

— В таком случае я воспользуюсь правом старшего. Извольте подчиниться моим приказаниям! — он распахивает широчайший плащ, прячет под него Женю и себя. — Вот так. И нечего ломаться.

— Товарищ начальник, — обращается старик Коровкин к Журбе. — Зачем пустовать месту в кабине? Позвольте сесть Пашеньке. Слабый он у меня. Еще захворает...

— Да что ты, что ты, батя?.. — возмутился Пашка, покраснев.

— Садись, садись, сынок, чего там... Садись, милый...

Но Пашка остается в кузове. Не пошел и старик, не желая расставаться с сыном даже на короткое время.

Машина мчится быстрее, быстрее, шофер великолепно знает каждую ложбинку, каждый поворот дороги. Под плащом тепло, Журба чувствует дыхание девушки, его мрачное настроение мало-помалу проясняется. Они тихо ведут разговор. Почти шепотом. И от этого каждое слово приобретает особый смысл.

— Как вы сюда попали? — спрашивает он Женю.

— Хотите просмотреть анкету?

— Хотя бы так.

Женя рассказывает. Шепотом. И теплое ее дыхание Журба снова чувствует на своем лице.

Училась на рабфаке в Ленинграде и работала на электроламповом заводе. Узнала о большом строительстве. Была комсоргом цеха. Агитировала других и сама вызвалась. Горком комсомола послал по путевке.

— А папа, мама?

— Папа — старый корабельщик. Он понял.

— А мама?

— Мама, как мама...

Я также из Ленинграда. И старик мой корабельщик. В 1906 году его выслали из Питера. Мы очутились в Одессе.

— Интересно!

— Что вы будете делать на площадке? — Он не чувствует ее дыхания, она даже как будто отстранилась от него, и тотчас холодный ветер заполз в какую-то щелочку плаща.

— Что потребуется, то и буду делать.

— Вы злюка!

Они некоторое время молчат.

— Мне не нравится ваш Коровкин. Откуда вы его взяли? — спрашивает Женя.

— Он не мой. Он — Абаканова.

— Все равно.

— Подсунули, взял.

— Кулак?

— Угадали!

— А Пашка ничего.

— Ничего. Возьмите его под свое крылышко.

— У меня нет крыльев. Я самая обыкновенная.

— Кто вас знает!

Они слышат крик, оба высовывают головы из-под плаща, щеки их касаются. Уже заметно потемнело.

Оказывается, с черноусого Яши Яковкина ветер сорвал соломенную шляпу-бриль, которую парень приобрел в Медном. Машину не останавливают. Ветер угнал шляпу, как перекати-поле.

Вдали показываются огоньки, они колеблются, подрагивают, точно пламя свечи на сквозняке.

— Тайма! — объявляет Абаканов.

Машина сбегает с тракта в сторону; теплые и холодные потоки воздуха сменяют друг друга. Две новые речушки сливаются в одну, которая и уходит под мост. Отчетливо выделяется белое каменное строение, освещенное электричеством. Машина вылетает на широкую мощеную улицу, делает несколько поворотов и останавливается у деревянного здания.

Остановка. Отдых.

Через несколько минут звенят рукомойники, Женя выходит в контору загорелая, в цветастом платье, новая, непохожая на ту, с которой Журба болтал под плащом. Рубчатый шрам на щеке сейчас не так заметен. Платье делает тоненькую девушку более взрослой, но в этом платье она потеряла для Журбы свою прелесть.

В контору сходятся остальные участники экспедиции, умытые, почистившиеся.

После ужина разбрелись кто куда. Журба и Женя, не сговариваясь, отправились знакомиться с городом. Было темно, вечера на Алтае густые, темные. Но в городском саду горели огни, на эстраде играл оркестр. Алтайские юноши и девушки, студенты местного педагогического техникума, танцевали на деревянном кругу вальс.

Возвращались из сада вместе со стариком-сказителем и девушками-хористками, выступавшими на эстраде. Старик на ломаном русском языке рассказывал о жизни на Алтае, о новой музыке, о хоре и оркестре, которых прежде не знало алтайское искусство, и курил при этом канзу — трубку, сделанную из кости и дерева. Девушки расспрашивали про Москву.

Когда Журба закурил свою коротенькую трубочку, старик презрительно покосился и предложил свою. Кончилось тем, что Журба купил канзу.

— В ней пуда два дегтя! — не смущаясь сказала Женя.

— А как вас зовут? — спросила Женя одну из певиц.

— Валя.

— До революции у нас были нехорошие имена, — пояснила другая. — Звали нас Полено, Урод... и еще хуже, сказать стыдно... Боялись, что Эрлик, злой дух, отберет детей с красивыми именами. А теперь самые красивые имена: Красный Цветочек, Звездочка, Ячмень. Много русских имен.

Расстались. Девушки обещали приехать на площадку завода, когда начнется строительство.

На рассвете группу навестил инженер, начальник изыскательской партии геологов, работавших в этом районе. Ему передали бумагу и почту. Оказия начала действовать.

Выехали в семь часов. Дорога шла по долине, сжатой горными складками. С огромной скоростью, шумя и пенясь, неслась река, перепрыгивая через каменные гряды. Ее поверхность беспрестанно рыхлилась, точно кто-то проводил по реке граблями. Шел молевой сплав леса.

В полдень остановились у порогов.

— Пить!

— Купаться!

Густо обсыпанные белой пылью путники выглядели дряхлыми стариками, даже Яша Яковкин и семнадцатилетний Пашка.

— Над нами будто мешки из-под муки вытряхнули! — заявила Женя, щелкая аппаратом. Она фотографировала пейзажи, отдельные деревца и камни, всю группу изыскателей и каждого в отдельности. Солнце пекло безжалостно, у мужчин рубахи плотно прилипли к телу.

Абаканов, хорошо знавший Алтай, предупредил купающихся, чтобы они не отходили от берега ни на метр.

— Не успеешь оглянуться, как вода снесет к черту на кулички. А там — острые камни. Косточек не соберешь!

Журба быстро разделся и бросился в воду, он считал себя хорошим плавцом и хотел побороться со стихией. Но едва очутился в ледяной воде, как спазматически сжалось горло и на минуту пришлось отдаться стремительному течению. Его подхватило и понесло на стрежень.

— Не сопротивляйтесь! — закричал испуганно Абаканов. — На повороте круто возьмите к выступу!

Схватив веревку, он побежал по скалистому берегу, продолжая наставлять Журбу, судьба которого не на шутку встревожила всех.

— Плывите к той скале! Справа! Жмите сильней! Я брошу вам деревяшку на веревке!

С необычайной поспешностью Абаканов привязал к веревке какую-то корягу и побежал догонять Журбу, успевшего унестись далеко вперед.

— Сюда! Давайте сюда! Ловите! — крикнул Абаканов, поравнявшись с Журбой, и изо всей силы кинул почти под руку Журбы корягу.

Журба схватился за веревку, и его сразу же закружило. Абаканов уперся ногами в землю, но течение срывало его, он упирался, и снова его срывало. Когда подоспели Яковкин и Пашка, они втроем ухватились за веревку и с большой натугой оттащили Журбу с середины реки в сторону. Через несколько минут Журба отплясывал на берегу.

— Эх, вы... — с укором накинулся Абаканов. — Говорил же... Зачем так? Еще миг — и списывай начальника в расход. Вы ведь не знаете наших рек. Как можно...

— Ладно. Не рассчитал, — не то оправдывался, не то отводил укоры Журба, сознавая, что подал дурной пример группе.

Прибежала Женя. Она схватила Журбу за руку, хотела что-то сказать, но не находила слов от волнения.

— Успокойтесь. Больше не буду... — комически заявил Журба. — И на старуху бывает проруха.

— Как мальчик... Самый настоящий мальчик... — вырвалось, наконец, у девушки.

— Хватит! Повинную голову... знаете?

— Не смейте больше! У меня чуть сердце не разорвалось.

— Так скоро?

— Не шутите. Стыдно!

...И снова машина мчится дальше, дальше. Вот и паромная переправа. Через буйную реку переброшен трос. Он закреплен на берегах в высоких, откинутых назад, стойках. Завидев машину, паромщик направляется с противоположного берега навстречу. Легонький плот несется с бешеной скоростью, колесо дико визжит на тросе.

Погрузка отнимает не более десяти минут. Группа отчаливает от берега. Течение кажется еще быстрее, трос натянулся, как струна, гудит. Вода захлестывает край парома, молочная, пенная. Журба велит свалить вещи подальше от края. Паромщик налегает грудью на длинный руль.

Женя стоит у борта и, глядя на воду, говорит Журбе:

— И как вас туда понесло? У меня до сих пор мурашки по телу... Как маленький...

— Довольно, девушка. Сколько можно!

На той стороне открывается деревянный сруб, паром бежит точно к причалу. Группу встречает алтаец невысокого роста, широкий в плечах, мускулистый; пружинистые, сильные ноги его ни секунды не стоят на месте.

— Далеко путь держите? — обращается он к группе на хорошем русском языке.

— В Тубек. А вы проводник?

— Проводник.

— Товарищ Бармакчи! Привет! — восклицает Абаканов.

— А вы откуда знаете Бармакчи?

— Кто вас не знает, Василий Федорович!

Проводник приглядывается и вдруг узнает Абаканова.

— А, товарищ!.. Весной, помню, приезжали.

— Точно. Как лошади?

— Лошади есть. И люди есть. Когда пойдете?

— Вот старший в группе. Я начальник изыскательской партии, а это — старший в группе, — объясняет Абаканов, показывая на Журбу.

— Надо сначала вызвать геологов из Карки, — говорит Журба, — есть для них передача.

— Это в миг сообразим. Пока отдохнете, геологи тут будут.

— Переход трудный? — спрашивает Журба.

— Нам ничего, мы привыкли.

У Бармакчи плюшевая зеленая шапочка, отороченная рыжим мехом с длинными ворсинками, брезентовые сапоги с высокими голенищами, отвернутыми вниз, на голень, и перевязанными у колена ремешком. Улыбается Бармакчи хитро, как бы скрывая что-то или потешаясь над собеседником. На вид ему не более тридцати пяти, но возраст алтайца определить трудно. Несколько толстых волосков на верхней губе и на подбородке черны, как тушь; на полном лице ни одной складочки, ни одной морщинки; глаза молоды, взгляд остер.

— Где тут расположиться группе? — спрашивает Журба, оглядываясь.

— Хотите, в колхоз пойдем. Рядом. А то можно и в тайге.

— Чего там в колхоз! — протестует молодежь. — На свежем воздухе.

— Ладно. Отправляемся на рассвете. Стать биваком! — объявляет Журба.

Сгрузили палатки, но не ставили их, а положили на земле, снесли с машины продукты. Поужинали, не разводя костра. Потом одни пошли к реке стирать побуревшие от пота рубахи, другие улеглись на палатках, третьи побрели в тайгу.

В колхозную контору вскоре явилась группа геологов. Начальник Каркинской изыскательской партии был в ковбойской рубахе, черный от загара. Он тотчас отрекомендовался: «Семенов».

Познакомились. Журба вручил передачу.

— Ну, как вам тут?

— Работается неплохо, только скучновато.

— Оторвались от людей, от жизни...

— Газет не видим по месяцу.

— Питание для радио израсходовали.

— Сидим, как в берлоге. Только и радости, что встреча с оказией,— сыпались отовсюду голоса.

— Успешны поиски? — спросил Абаканов.

— Удивительный край! — сказал Семенов, разглядывая Журбу, как нового человека. — А вы далеко?

Журба ответил, с интересом разглядывая группу, действительно одичавшую, жадно накинувшуюся на человека с «большой земли».

— А где ваши спутники? — спросил Семенов.

— На берегу.

— Ну, мы пойдем знакомиться. Поговорить охота. Ваши люди еще отдохнут. Мы их не растерзаем, не бойтесь! — и геологи с шумом побежали к реке.

Осмотрев колхозных лошадей и распределив с Василием Федоровичем Бармакчи вьюки, Журба вышел на тропу. Было часов десять вечера. На Алтае сумерки коротки: сразу же после захода солнца наступает темень, густая, мягкая, — без фонаря не обойтись. Возвращаясь из колхоза к группе, Журба шел, не обращая внимания на тропу. Знакомое чувство тревоги охватывало его: близилось окончание дороги, еще несколько дней — и они прибудут на площадку. Он думал о предстоящих работах, и, как всегда перед началом нового дела, его многое беспокоило. От него теперь зависело, как будет представлена эта спорная тубекская точка, от него зависело — рекомендовать ее Москве или отклонить. Материалы акционеров, извлеченные из архива крайсовнархоза, не давали ясного представления о площадке. Но идеальной площадки вообще в природе не существует, в любой точке есть свои плюсы и минусы. Требовался большой опыт, чтобы решить вопрос правильно, учтя условия места, района, края. Такого опыта у Журбы не было. Следовало опереться на опыт других. На чей?

Грибов выступал против Тубека, это было ясно, хотя своего мнения никому не навязывал; его ссылки на геологические данные были достаточно вески. Но кто такой Грибов? Приятных манер и обаятельной внешности явно недостаточно, чтобы судить о человеке.

Он знал коротенькую жизнь Жени Столяровой, верил ее комсомольской душе, как верил и черноусому Яше Яковкину, который начал свою жизнь с кочевки по Дальнему Востоку, Средней Азии и Уралу, чего-то ища и пытаясь самоопределиться. Десятника Сухих, произведенного по необходимости в техники, вероятнее всего манила перспектива походить в начальстве. Это чувствовалось, хотя Сухих держался в сторонке и до поры до времени избегал проявлять свой характер. Его знания, опыт? Посмотрим. Коровкин-отец, видно, помнил обиды... Бородатый, кряжистый мужик, с ним, конечно, придется нелегко. Пашка? Пашка, кажется, хорош. С каждым разом Журба открывал в улыбке, в отдельных репликах, в повадке парня хорошие черты; радовало, что паренька не задела отцовская короста, не избаловала отцовская любовь. Абаканов? Пожалуй, надежда была единственно на Абаканова. Знает дело. С ним можно и посоветоваться, и поговорить. Коммунист, прошел военную службу — это уже рекомендация. Но, странно, что-то лежало между ними, мешало сблизиться.

«Неужели сцепленные пальцы? — подумал Журба. — Мало ли что! Ну, шел с чужой женой, держал ее за руку. Ну, смотрела на него. Отталкивает обман? А был ли обман? Наконец, какое ему, Журбе, дело?»

Одна мысль сменяла другую, одно настроение вытесняло другое, а тревога оставалась, и с ней он приближался к Тубеку.

Побродив по тайге, Журба решил вернуться к биваку. Вероятно, геологи-гости уже ушли. Незаметно для себя он сошел о тропы, потому что высокая трава опутала ему ноги. Он пошел в сторону, но трава стала еще гуще. Вернулся назад — та же картина. И потом, куда ни шел, всюду встречала его мокрая трава, высокая, по грудь. Проблуждав с полчаса, увидел огонек. Пошел на свет. Из тьмы выросло какое-то строение, с диким лаем сорвалась собака. От проклятого волкодава он с трудом отбился подобранным суком. Кто-то из темноты прокричал ему по-алтайски: видимо, указывал путь или, может быть, звал в дом, — Журба не понял.

Он выбрался, наконец, на пригорок и, отдышавшись, взглянул на часы: фосфористые стрелки показывали половину первого. Побродив еще немного по тайге и не найдя бивака, решил заночевать: сел под деревом на мягкий, как подушка, мох и с досадой смотрел в черное небо, отчетливо выступавшее среди светлых верхушек деревьев.

3

Рассвет пришел многоцветный, яркий, небо заливали розовые краски, и облака казались льдинами, а небо — морем. Птицы присвистывали, прищелкивали, заливались трелями, славя зарю от всей своей птичьей души, понимающей и красоту, и радость жизни.

Стало очень досадно, когда, пройдя шагов пятьсот под многоголосое прославление рассвета, Журба увидел избушку паромщика, а рядом с нею Женю.

— Где вы пропадали? То чуть не утонул, то пропал без вести... Мы с ног сбились... Ищем... ищем...

Он пробормотал что-то, сделав вид, что занимался предстоящим переездом, и пошел на конный двор. Низкие, мускулистые лошади, стоя у коновязи, жевали траву; их вкусный хруст Журба услышал издали. Легкие седельца лежали на земле; тут же горкой возвышались переметные брезентовые сумы, узкие мешки, рюкзаки. На «обозных» лошадях конюхи приторачивали вьюки. Василий Федорович Бармакчи вынес из кладовой топор на предлинном топорище и заправил его в кожаный футляр седла. Изыскатели собрались; отец и сын Коровкины высматривали лучших лошадей, что-то суля конюхам, Яша Яковкин сидел на низкорослой лошаденке и охорашивался. Конюх подгонял ему стремена, осматривал, правильно ли навьючена лошадь, не выступал ли из вещей какой-либо колющий, острый предмет.

— Лошадь поранишь, пешком пойдешь! — объяснял Бармакчи.

Сухих приторачивал мешок, не прибегая к помощи конюхов, вьючил он уверенно, по-хозяйски.

Пришли Абаканов и Женя. Девушка весело смеялась, и Журба подумал, что над ним. Она снова была в лыжном костюме и выглядела подростком. Абаканов, приложив руку к козырьку, поздоровался с начальством, не осведомляясь из деликатности, где пропадал старший.

— Разрешите вести группу? — спросил официально.

— Позавтракали?

— Так точно.

— Люди готовы?

— За нами остановки нет...

Это уже был намек, но Журба пропустил шпильку мимо.

— Трогайте!

— Товарищ Журба еще не завтракал! — запротестовала Женя.

— Трогайте! — сухо скомандовал Журба.

Абаканов вскочил на лошадь и наставительно сказал, обращаясь к группе:

— Товарищи! В дороге не натягивайте повод. Дайте лошади полную волю. Алтайская лошадь в тайге умнее всадника!

Бармакчи подвел Журбе лошадь. Николай потрепал ее по шее, по крупу и так же легко, как Абаканов, вскочил в седло, чуть тронув ногой стремя.

— Стойте! Я сейчас сниму вас. Новый кадр: «Изыскатели отправляются в тайгу!» — и Женя щелкнула затвором аппарата.

Полчаса спустя Журба знал, что Василий Федорович Бармакчи коммунист, в годы гражданской войны служил в Красной Армии, воевал против атамана Семенова, басмачей и зайсанов.

«Находка!» — подумал Журба.

Кроме Василия Федоровича, с группой отправлялись в путь старик-алтаец, два молодых конюха и подросток лет тринадцати, которого звали Сановай, — внимательный, приветливый мальчишка с лицом в оспенных выщербинках, похожих на следы от дробинок.

Хотя дорога была широка, лошади упрямо заходили друг другу в хвост, как если бы шли по узкой тропке, и никакими усилиями не удавалось заставить их идти по две в ряд.

Часа через три Василий Федорович свернул на тропу и повел группу вдоль безыменной речушки. Здесь велись лесозаготовки, рабочие скатывали с горы бревна, которые, падая, вздымали фонтаны брызг. На многих деревьях процарапаны были длинные стрелы, обращенные острием вниз; под стрелами висели жестяные коробочки.

— Подсочка! Добывают смолу, — пояснил Абаканов. — А лес идет на стройки, на крепь для угольных шахт.

Выбравшись к речушке, Яша Яковкин и Сухих ожесточенно принялись обливать водой голову, грудь, лицо, без конца пить, то черпая ладонью, то припадая к воде губами.

— Не делайте этого, еще больше захотите пить, — предупредил Абаканов.

Обманчивое охлаждение! Журба испытал это на себе. Ему понравилось, с какой заботливостью Абаканов относился к группе, как без излишней назойливости предупреждал товарищей от неприятностей.

Справа и слева вдоль долины поднимались горы, покрытые лесом, а над рекой, по высокому берегу, росла густая трава, расцвеченная фиолетовыми венчиками луговой герани, розовыми метелочками иван-чая, красными зонтиками татарского мыла. Таежная тишина, нарушаемая шумом бегущей реки да резкими выкриками птиц, становилась с каждой минутой глубже. Некоторое время группа ехала молча, не шутил даже Абаканов.

Прошли еще километров десять, и Бармакчи объявил привал. Лошадей расседлали, развьючили. Потники положили мокрой стороной к солнцу. Женя внимательно осмотрела свою лошадь, желая запомнить приметы, чтобы потом легче отыскать в табуне: седлание и навьючивание возлагалось на каждого всадника.

В небольшой речушке с тихими затонами купались все, даже Женя. Единственная женщина, она отошла шагов на двадцать в сторону, за уступ скалы.

— Осторожней! — крикнул ей Журба. — В случае чего, зовите на помощь.

Минут через пять группа услышала девичий визг: «Ах, хорошо! Вот хорошо!» и шлепанье руками по воде; можно было подумать, что плывет колесный пароход, ударяя по воде плицами.

— Вода ледяная! А как у вас там? — спрашивала Женя.

— У нас кипяток! — ответил Абаканов. — Обратите внимание на цвет.

Действительно, Женя заметила, что алтайские реки отличаются друг от друга прежде всего цветом. Безыменная речушка казалась зелено-синей, как легкий раствор медного купороса.

Искупавшись, Сановай принес сухих веток и развел огонь. Коровкин-отец воткнул в землю рогульки, навесил на перекладину два походных котла и чайник. Пашка Коровкин, любивший поесть, охотно подкладывал сушняк. Женя заметила, что глаза у него были светло-серые, а ресницы и брови совсем белые, незаметные, как у малых ребят. Когда сушняк истощался, он рубил дрова, размахивая топором, подобно сказочному лесорубу.

Пока варился обед, Журба и Абаканов, лежа рядом, смотрели в небо. Над их головами раскинулись кроны исполинских сосен, простиралась голубая тишина, располагавшая к интимной беседе. Время от времени верхушки деревьев шумели, и шум этот напоминал Журбе морской прибой.

— Мне говорили, что вы бывали на тубекской площадке, — сказал Журба.

— Побывал.

— Как ее находите?

— Я не имел возможности заняться ею по-настоящему.

— А первое впечатление?

— Первое впечатление удовлетворительное. Но есть серьезные недостатки.

— Какие?

— Река. Для такого гиганта надо много воды, а Тагайка бедненькая, хотя и бойкая, живая речонка. Второе — заболоченность.

— Это серьезный минус. А плюсы?

— Руда и уголь — почти под рукой.

— Запасы?

— Мы не исследовали. Но сочетание чудесное.

— Почему московская комиссия сняла точку с изыскания?

— Ссылаясь на то, что есть более выгодные площадки. Здесь, действительно, места богатейшие, а чем больше выбор, тем труднее на чем-либо остановиться.

— Что вы скажете о Радузеве?

— О Радузеве? — удивился неожиданному вопросу Абаканов. — Что могу сказать? Его прислали к нам в прошлом году. Он, конечно, странный, весьма странный человек, но инженер знающий. Таких поискать!

— На меня он подобного впечатления не произвел.

— Вы его не распознали. Это замкнутый, болезненный человек. С ущемленным самолюбием. С ущемленной душой. Но знаний у него не отнимешь.

— Белогвардейский офицер?

— Белогвардейский? Откуда вы взяли? Он офицер царской армии. В белой армии, насколько я знаю, не служил.

Промолчали.

— А какой он пианист... Когда его слушаешь, забываешь и недостатки его. Все забываешь...

Абаканов вздохнул.

— Он сибиряк?

— Он с Украины, но в Сибири и на Урале лет десять.

— Выслан?

— Откуда вы взяли?

— Предположение.

— Нет. За что его высылать? Его никто не высылал.

— Откуда вы так хорошо его знаете, если он прибыл сюда только в прошлом году? И если к тому же он человек замкнутый?

Абаканов смутился.

Подошла Женя.

— Не помешаю беседе начальников?

— Садитесь, девушка.

— У меня есть имя...

— А Грибов? Что он?

— Грибов? Женя, не слушайте. Грибов тяжелый, самомнящий человек, хотя и кажется приветливым. С ним работать трудно.

— Знающий?

— Вообще, да.

— Обед готов! — объявил Яша Яковкин.

Поднялись.

Обедали, лежа на земле вокруг котла. Женя, утолив первый голод, приподнялась на колени, посмотрела и вдруг воскликнула:

— Как цифры на циферблате! Стойте, я сейчас! — и схватила аппарат.

— Какие цифры? — спросил Абаканов.

— Лежите вокруг котла, как цифры на циферблате часов. Какой непонятливый!

После обеда отдыхали, подложив под головы седла.

— Я читала, что киевский князь Святослав любил спать на земле, подложив под голову седло, ел сырое мясо...

— Спите, Женя, и не мешайте другим! — сурово сказал Журба, а про себя подумал, что без этой девушки в группе было бы серо и буднично.

В шесть объявили подъем, Женя бросилась искать свою лошадь, но все лошади показались ей одинаковыми, совпадали даже отдельные приметы.

— Где моя лошадь? У нее мозоль на левой ноге. И рубец на крупе. И еще что-то, не как у людей!

Выручил ее старик-алтаец. Как он запомнил, кто на какой лошади ехал, Женя понять не могла.

Дорога, сжимаемая скалами, становилась у́же и у́же. Лошади, как уверял Абаканов, шли с осторожностью; на крутой тропе они пробовали прочность камней: поставят ногу, пощупают, не сползает ли камень, и только тогда налегают всей тяжестью.

Часов в семь вечера группа повстречала на тропе алтайских женщин. Одеты они были в пестрые кофты и юбки, из-под которых выглядывали мужские грубые штаны и сапоги. Все курили трубки. Бармакчи о чем-то спросил женщин, они ответили. Желтые морщинистые лица их оставались суровыми.

В девятом часу прошли мимо отвесных скал ярко-лилового цвета, потянуло сырым ветром, небо внезапно почернело.

— Грозу ждать надо, — сказал Василий Федорович.

— Мал-мал плёхо... — подтвердил старик.

Прошли еще с полкилометра, речонка осталась в стороне, потом резко свернули в чащу леса, пересекли вброд ручеек и остановились на опушке.

Пока разбивали палатки, Сановай развел костер. В этом деле мальчик был незаменим: у него всегда оказывались под рукой и сухие ветки сосны, и березовая кора; огонь рождался из его рук, как из рук чародея. В одну минуту буйное пламя резко взмыло вверх, разбросав мельчайшие искорки.

— «Цыганы шумною толпою...» — начал было Абаканов, но над головой вспыхнула ослепительная молния, раздался страшный удар. Из черноты рельефно, как на фотопластинке, проявились синие деревья, лошади, лица проводников. По ветвям зашлепала дробь дождя, неся с собой холод. Журба побежал к палатке. Там, стоя на коленях, Женя со свечой в руке что-то искала в рюкзаке. С крыльев палатки уже лилась вода, но внутри было сухо.

Женя проглотила какой-то порошок и легла.

— Что с вами?

— Ничего.

— Не обманывайте. Говорите правду.

— Ничего... Пульс сто...

— Сто?

— Сама не знаю, почему... Как-то странно болтается сердце...

В палатку влез на коленях Абаканов. Четвертое место предназначалось Сановаю.

— Ну, как? — спросил Абаканов. — Сухо?

— С вас льется вода! — воскликнула Женя. — Отодвиньтесь, пожалуйста.

— Вода? Привыкать надо, барышня. Изыскатель — это кочевник!

Женя сердито засопела.

Лежали молча и смотрели сквозь открытый полог на костер, который, несмотря на ливень, продолжал полыхать, поддерживаемый умелыми руками Сановая. Мальчик завернулся в брезент и походил на горбатого карлика-заклинателя. Слышно было, как шипел рыжий сушняк, отплевываясь во все стороны.

Журба смотрел на костер, на Сановая и не заметил, как задремал.

Кажется, не прошло и нескольких минут, а его уже окликнули:

— Проснитесь! Ужин готов, товарищ начальник. Слышите?

С трудом открыл глаза: перед ним на коленях стояла Женя.

— Спать будете потом.

— Неужели уснул?

— Богатырским сном. И так храпели, что палатка дрожала... Знаете, как в одной русской сказке?

Дождь еще продолжался, но сеялся он точно из пульверизатора, мелкий, легкий, и маковые зернышки его мягко постукивали по туго натянутому брезенту.

Когда Журба пришел к костру, группа ела дымящуюся рисовую кашу, приправленную фруктовым соком. В воздухе было парно.

— В общем, хороша каша! — заметил Абаканов. — Есть можно.

— Скверная каша... — заявила Женя. — Дым и горечь...

Бармакчи протянул эмалированную мисочку Журбе. Рисовая каша показалась Журбе великолепной.

— Сказочная каша! Ничего подобного никогда не ел!

Рассмеялись.

Пока ели, крупные капли воды то и дело обрывались с веток и сочно шлепались в миску.

После ужина костер залили водой, присыпали землей и отправились на отдых. Палаток было три, каждая — на четырех человек.

— Обувь, мокрые чулки и портянки к входу в палатку, а не под голову! — объявил Абаканов, забравшись в палатку.

Женя засмеялась, по-детски откинувшись корпусом назад; звонко захохотал Сановай, когда ему Абаканов по-алтайски объяснил, что требуется. Стало смешно и Журбе. Он снял с себя промокший насквозь френч и пристроил для сушки возле выхода из палатки. Каждый накрылся своим одеялом, подоткнув с обеих сторон концы. Лежали по-братски, чувствуя друг друга. Это была первая ночевка в палатке. Дождь не унимался, Абаканов протянул руку и вдруг угодил в лужу.

— Эй, кто там?

Журба протянул руку и тоже угодил в лужу.

— Кто трогал брезент руками? — обратился Журба к соседям.

— Я трогала. Ну и что?

— Ну и то! Мокрую палатку нельзя трогать руками! Теперь мокните.

Снова вспыхнуло фиолетовое пламя, и все увидели внутренность палатки, как при вспышке магния: башмаки, лежавшие при входе, одеяла, принявшие форму человеческого тела, головы с всколоченными волосами.

Забарабанил град.

Журба, высунувшись из палатки, подобрал несколько градинок, они были с голубиное яйцо.

— Без всяких дурных мыслей — еще тесней! По-изыскательски! — заявил Абаканов, ложась.

Гроза не утихала, ежеминутно сверкала ослепительно яркая молния. Раскаты грома раздавались вокруг с таким грохотом, что казалось — рушатся миры. Но усталость взяла свое, и вскоре группа уснула под гул канонады.

В пять утра Василий Федорович уже поднимал людей. Одеяла, одежда, обувь, войлок — все было мокрое, холодное, чужое. Журба с трудом натянул сапоги.

— Как после бани!

Когда выбрались из палатки, зуб на зуб не попадал. Луг с высокой травой, открывавшийся с опушки леса, превратился в озеро. Сановай по обыкновению, не дожидаясь приказа, принялся за костер, но в этот раз даже ему не удалось развести огонь. В воздухе продолжала сеяться теплая дождевая пыль, а из глубины тайги наступал молочный туман, обнимая по дороге деревья и кустарники.

Пришлось за костер взяться Бармакчи. Сидя на корточках, он дул во всю силу своих легких, дул как из кузнечного меха, и среди едкого сизого дыма, отдававшего копченым окороком, появился желтенький огонек. Он был робкий, пугливый, появлялся и исчезал. Василий Федорович дует сильнее, красный, синий от натуги, со слезящимися глазами. Огонек оживляется, становится смелее, дыма меньше и меньше. И вдруг огонь вспыхивает, охватывает внутренность костра, трещит, щелкает.

— Ура! — кричит Женя.

Пока кипятили воду, каждый пошел отыскивать в тайге свою лошадь. С вечера их отпустили на волю, стреножив передние ноги. У мокрых лошадей изменился цвет шерсти, и Женя снова тщетно распознавала свою...

Позавтракали остатками вчерашней каши, напились чаю и тронулись в путь под мелкий неутихающий дождик.

— Погодка! Наша, ленинградская...

Женя чувствовала себя после сна лучше, но пульс не падал: 95. «Хоть бы скорей спуститься с перевала в долину».

За ночь дождь размыл тропы, местами обнажились толстые корни деревьев, образовались предательские ямы, заполненные грязью. Попади лошадь в такую яму — и нога сломана. В полдень дождь, наконец, утих, погода установилась, хотя солнце не показывалось: его закрывали войлочные многослойные тучи, и от этого свет был разреженный, как в сумерках.

Вышли в долину.

— Цветы! Сколько цветов! — воскликнула Женя.

Соскочив с лошади, она нарвала зверобоя, ромашки, донника, сложила в букет.

— А цветы, как у нас. Возьмите на память!

Журба взял цветы и засмотрелся на Женю: ее, тоненькую, с золотистыми кудрями, с решительным упрямым взглядом, можно было назвать хорошенькой, если бы не шрам. Рваный, молочно-белый он пробегал через щеку.

— Как самочувствие? Пульс падает?

— Нет.

Она неловко взобралась на лошадь, хлестнула концом повода и помчалась.

Открылся затканный цветами луг. До чего много было на нем цветов! И до чего показалось красиво даже повидавшему виды Абаканову. Он подъехал к Жене.

— Нравится?

— Очень.

— Вот желтые, как цыплята, — это потники, вот фиолетовые сокирки, там — смотрите по направлению моей руки — папоротниковый страусник, а там — видите? — шелковые такие... Это пушица, а это лиловый астрагал. Красивый, да?

— Вы так любите цветы?

— Люблю.

— А еще что?

— Еще? Многое.

— Например?

— Например, таких шаловливых девчонок, как вы!

— Смотрите, какой любвеобильный! Сколько вам лет?

— Для вас, Женечка, стар.

— Для меня? Подумаешь!

— Стойте, девушка. Я вам сейчас что-то покажу. Видите? — он показал на лес.

— Вижу. Лес. Ну и что?

— Обратите внимание на зоны расселения. Глядите: внизу хвойный и лиственный лес. Сосна, береза, осина. Выше — светлый бор: ель, лиственница, пихта, значит, мы, девушка, находимся на высоте семьсот-восемьсот метров. Ясно? А вон на самом перевале — кедровник. Высота тысяча и более метров.

Женя следит за рукой Абаканова.

Абаканов отломил несколько веток и показал, как отличить пихту от ели, кедр от сосны, как распознать лиственницу.

— Я очень рада, что еду, — призналась Женя.

— Еще бы: одна среди одиннадцати рыцарей!

— Не дурите. Я серьезно говорю. Очень рада. И на площадке буду работать так, что вам завидно станет!

— Люблю таких. Эх, Женечка, до чего заманчива работа изыскателя...

Вот и первый по дороге через тайгу в Тубек аил. Всех юрт, аланчиков — юрт, поставленных на шестигранный сруб, — Журба насчитал двадцать. Крохотное селение. Решили остановиться на короткий отдых. Журба, Женя и Бармакчи пошли осматривать селение.

Несколько русских изб стояло в стороне.

Словоохотливый председатель колхоза, говоривший только по-алтайски, повел гостей в колхозные ясли.

Женя с интересом разглядывала детишек, убранство комнаты. На ремне посреди избы висела колыбель — кабай. При виде гостей воспитательница поспешно накрыла кисеей лицо ребенка, лежавшего в колыбели, и отошла в сторону. Черноглазые, желтолицые, с широкими носиками, ребята пытливо глазели на пришедших. Женя протянула детишкам горсть леденцов. Ребята взяли, но не ели.

Когда уходили, детишки завизжали: «Кит! кит...»

Председатель и Бармакчи сконфузились.

— Чего они? — спросил Журба.

— Глупые... не понимают... они гонят вас...

...И снова в дороге. Все на северо-восток.

С этой ночи началась пытка... Полчища комаров и мошкары собрались над лагерем, словно кто-то созвал их трубой на врага, и никакие дымы костров не могли отогнать их от палаток. Женя надела накомарник, но дышать под сеткой не смогла, задыхалась. Изыскатели расцарапывали себе до крови руки, лицо. Одного только Абаканова не трогала нечисть.

— И что за заговор есть у вас, товарищ инженер? — допытывался Коровкин-отец, отбиваясь веточкой от мошкары. — Моего Пашеньку до крови изъели, проклятые.

— В самом деле, чем вы им не любы? — спрашивала Женя.

— Есть такой заговор... — шутил Абаканов. — Поцелуете, скажу...

— Не падайте духом, — утешал группу Бармакчи. — Еще немного — и комары оставят вас.

И, действительно, через два дня комары, словно наевшись и напившись людской крови, оставили группу, только мошкара налетала к вечеру и колола по-блошиному тонкими-претонкими иголочками.

Потом открылись пики гор, скрытые до сего времени лесом. Тропа идет среди каменных складок, расположенных в несколько рядов, как гармошка.

— Интересное место! — замечает Бармакчи.

— А чем?

— Крикните, тогда узнаете.

Женя крикнула: «Ау-у!..» — и эхо повторилось трижды.

Закричали Яша, Пашка, Сановай, и горы повторили голос каждого трижды.

Сжатая лесом долина замыкалась скалой, от которой грозы, ветры, летняя жара и зимняя стужа откалывали кусок за куском. Лошади по щиколотку увязают в грязи, скользя по обнаженным корням. Высокая трава заменяет кустарник. С кедров и пихт свисают инееподобные бороды лишайников. Особенно густо лишайники охватывали деревья с северной стороны, и по этому признаку можно было безошибочно определить страны света. Когда показался один из многочисленных в алтайской тайге ручьев, Женя свернула к воде. Лошадь пила воду, войдя в ручей по колени и широко расставив передние ноги. Свесившись, Женя увидела, как крутые, быстрые шарики пробегали по шее лошади. Напившись, она задумчиво постояла, потом попила еще, и сама, без повода, вышла на тропу. Трава доходила ей до головы, резким движением лошадь на ходу скрывала верхушки и хрустела крепкими, словно выточенными из бивня моржа, зубами.

Погода становилась лучше, погреться на солнышке после дождя выползла серебристая змейка. Разлегшись поперек тропы, она смотрела на приближающуюся лошадь, но едва копыто вот-вот готово было раздавить ее, она, блеснув, юркнула в сторону. Все чаще стали встречаться самодельные капканы, расставленные на кротов.

Василий Федорович пропустил три-четыре капкана, потом остановился.

Сановай соскочил с лошади и запустил под замок капкана руку.

— Крот! Крот! — кричала Женя таким голосом, словно увидела по меньшей мере голубого песца.

— Задали б вам охотники, — строго заметил Абаканов.

— Настоящие охотники капканов здесь не ставят. Разве это тайга? Это проезжая дорога! — ответил Бармакчи.

Группа прошла мимо пожарища: молния зажгла лес, место было открытое, огонь буйствовал, видимо, не один день.

Но дальше, за центром пожарища, сохранились пеньки и даже целые деревья, только они были черные, обуглившиеся, с толстыми, короткими, как бы обрубленными ветвями.

...На шестой день выбрались к высоте, откуда, как на ладони, открывались горы. Они шли параллельно друг другу, покрытые снегом, окутанные облаками, словно дымом. Повеяло зимней прохладой. Тайга стала редеть, выпадали отдельные породы деревьев. Зональность, о которой говорил Абаканов, чувствовалась здесь еще резче. Под ногами лошадей зачавкало болото. Бармакчи свернул в сторону, и все выбрались на твердую дорогу.

— Сойти с лошадей! — велел он.

Сошли, взяли под уздцы. С трудом спускались по камням, отшлифованным потоками воды. И вдруг перед глазами группы открылось зеркало озера, обрамленное редким леском.

Нельзя было не остановиться перед высокогорным озером редкой красоты.

— А вы знаете, — сказала Женя, — это совсем как Большой Вудьявр на Кольском полуострове, как два брата!

Группа привязала лошадей к деревьям и пошла к воде. Мягкая, прозрачная, она, однако, лишена была жизни; по крайней мере, никто даже при пристальном разглядывании не заметил ничего, кроме нескольких водяных пауков, коробивших зеркальную поверхность.

Пока лошади отдыхали, люди поднялись на вершину горы. Тропа огибала высокий скалистый берег озера и шла то по открытому склону, то по кромке леса. С вершины горы озеро показалось черным прудом. Еще несколько метров подъема — и исчезли последние деревья. В тишине звучно зажурчал ручей.

Вот и вершина. Снежный покров обнимал ее плотным слоем. Журба расчистил палкой зернистый наст, в котором весело искрились синие огоньки, и отломил кусочек снега. От него пахло, как от чистого белья, вывешенного в морозный день на просушку.

Вдруг что-то ударило его по плечу... Быстро оглянувшись, он увидел Женю. Румяная, возбужденная, она лепила снежки и швыряла то в Абаканова, то в него.

Слепив большой ком снега, Журба побежал к девушке, Женя отступилась. Он схватил ее за плечи.

— Будете швыряться? Будете? — и забросал ее лицо снегом.

Женя вдруг побледнела.

— Оставьте... — она беспомощно опустилась на снег.

— Что с вами?

Она взяла его руку и приложила к груди. Под его пальцами часто-часто стукало сердце.

— Что? Что с вами?

— Мне плохо...

Подбежал Абаканов.

— Тысяча семьсот метров над уровнем моря!

— Жене плохо... — сказал Журба, не зная, чем помочь больной.

Абаканов рухнул на колени.

— Горная болезнь, Женечка, да?

Журба взял Женю на руки и понес к спуску. Она была легка, как прутик. Но Женя пришла в себя и высвободилась.

— Не надо, спасибо. Мне лучше.

Она приложила снег к вспотевшему лбу и присела, склонив голову на колени.

— Идите вниз.

— Нет. Теперь хорошо. Совсем хорошо.

— Не упрямьтесь, — строго сказал Журба. — Внизу будет лучше.

— Нет. Минуточку. Вы идите. А я посижу.

— Бросить вас?

Женя немного посидела и поднялась, бледность уже покинула ее, нежный румянец окрасил щеки.

Солнце в этот момент осветило дальние гребни гор, золотистые, белые; низиной, по ущельям и между складок, тянулись облака; там клубился туман, и казалось, что горы снизу обкуриваются дымом от гигантского костра.

— Какой простор! — воскликнула Женя, оглядываясь. — Как хорошо...

Журба шел по ослепительно чистому, блестящему, подобно накрахмаленной, выутюженной скатерти, снегу и смотрел, как Женя рвала фиалки, большие, словно анютины глазки. Она протянула к его лицу пучок фиалок.

— Ступайте по той тропе вниз, а мы с товарищем Абакановым поднимемся на вершину.

— Никуда не пойду. Я чувствую себя хорошо.

Отдохнули, лежа на снегу. Но минут через тридцать были уже на соседней вершине. И снова на всех нахлынуло чувство ни с чем несравнимой легкости от простора, воздуха, сверкающих на солнце снегов.

Гор-ны-е вер-ши-ны, Я вас ви-жу вно-вь... —

запел Журба.

— Наконец-то и вас прорвало! — торжествующе воскликнул Абаканов.

— А вы думали, я деревянный?

— Каменный... — заявила Женя.

Сошлись у озера часа через два. Сановай принес Жене бурундучка и предложил снять шкурку.

...Спуск. Шумят деревья. Откуда-то доносится свист.

Гаснет солнце, опускаясь в долину, как в чашу. Тропка уводит в глушь тенистого, холодного леса, где деревья густо обвешены зеленым лишайником. Призывно журчат, вызывая жажду, ручьи. Они текли среди камней и травы, но их нельзя было отыскать.

— Как переносите дорогу? — осведомился Журба у Сухих, который держался в сторонке.

— Ничего, товарищ Журба. Не привыкать-стать.

— Вы сибиряк?

— Сибиряк. Из Тюмени.

— Как намечаете организовать работу на площадке?

Сухих задумался.

— На изысканиях, признаться, мало приходилось работать.

— Вы знаете, что вас рекомендовали на должность техника-геолога?

Он немного смутился.

— Будем делать, что прикажете. С инженером Абакановым всякую работу можно понять.

— Вы с ним работали?

— Один раз. На площадке в районе Мундыбаша.

— А где работали до поступления в филиал?

— На Гурьевском заводе. По реконструкции. Заводик маленький. Доменная печурка там от старых хозяев досталась на тридцать восемь кубов, работала на древесном угольке, давала семь-восемь тонн чугуна в сутки. А мы реконструировали, перевели на сырой каменный уголь, построили мартен садкой в десять тонн, смонтировали прокатный мелкосортный стан.

— Вы строитель?

— Так точно, больше по строительству приходилось работать, товарищ Журба.

«Час от часу не легче...» — подумал Журба.

Подъехав к Абаканову, он, показав на спуск, на горы, сказал, что его, как путейца, многое уже начинает смущать в тубекской точке: в таких геологических условиях строительство железнодорожной магистрали исключено.

— Но ведь мы идем к Тубеку напрямик.

— А если б не напрямик?

— Там рельеф спокойнее. От последней станции Угольная до нас километров пятьдесят. К рудникам также дорога сносная.

На седьмой день пришли к большому аилу, расположенному вдоль дороги. Здесь находилась еще одна поисковая партия. Обменялись новостями, Абаканов передал инструменты, которые вез для них, и письма. Подъехали к мараловодческому совхозу.

Желтой шерсти, нежные, хрупкие маралы без всякого страха шли на зов людей к изгороди, протягивая чудесные мордочки.

— Какие они... Как жеребята... — воскликнула Женя.

Всезнающий Абаканов на ходу прочел импровизированную лекцию. Нового в его словах Журба ничего не нашел, но должен был признать, что Абаканов — хороший рассказчик. Все у него получалось интересно. Тут было и об одиночестве старых оленей, о борьбе за самку, о криках, приводящих молодых оленей в трепет, о пантах, их целебных свойствах, об экспорте пантов в Китай и Монголию, о долговечности жизни оленей, о мараловодческих совхозах и гибридизации яка-сарлыка с местной коровой.

— А что это такое изюбр? — спросила Женя.

— Изюбр — это подвид благородного оленя. Из молоденьких, неокостеневших рогов изюбра также извлекают секрет, входящий в препарат пантокрин, — пояснил Абаканов, любивший, когда его слушали.

— А зачем пантокрин? — допытывалась Женя.

— Вам он не нужен, не волнуйтесь, девушка!

— С вами ни о чем серьезном говорить нельзя!

Женя вспомнила книгу Пришвина «Жень-шень» и, протянув руку к молоденькой самочке, ласково назвала ее Хуа-лу.

Щелкнув аппаратом, Женя навела объектив на Абаканова:

— Стойте! Хочу запечатлеть вас среди маралов!

Из юрт и аланчиков вышли женщины, они несли в лукошках яйца, курут[1]. Куря трубки, они что-то оживленно рассказывали проводникам, покачивая головами. Абаканов, устроившись возле пенька, с аппетитом ел сырые яйца, по-мальчишески отшвыривая скорлупу через плечо. Старик Коровкин, узнав, что у кого-то здесь есть мед, отправился на поиски.

— Пашенька мой сильно мед уважает...

Невдалеке, глухо позванивая жестяными колокольчиками, паслось на воле в тайге стадо коров. Десятник Сухих, никогда ничего не предлагавший, обратился к Журбе с просьбой приобрести для группы свежего мяса: «Консервы и консервы, товарищ Журба. А для здоровья не мешало бы и свежего мяса. Притомились люди в дороге».

Закупку мяса поручили Сухих и старику-алтайцу.

Пока отдыхали, Сановай взобрался на высокий кедр и принялся сбивать палкой шишки. Бармакчи, снисходительно улыбаясь, показывал Журбе, как по-алтайски калить кедровые орешки.

— Богатый промысел. До революции зайсан Тобоков принимал орехи на вес камня, считая камень в два пуда за пуд. Тобоков держал винную лавку в тайге, на промысле шла пьянка. А где пьянка — там не до веса! Драли кожу и русские купцы — Кайгородов, Орлов, Обабков. Те вместо камня брали гирю, только в гирях купеческих высверливали заранее дыру и туда заливали свинец, чтобы гиря была тяжелее. День и ночь возле амбаров, возле сушилок варилось в котлах мясо. Ешь, даровое!

Сухих раздобыл тушку барашка. Его целиком заложили в котел, одолженный у алтайцев. Ели, как никогда, со вкусом, с жадностью, даже Женя, обычно находившая каждое блюдо то невкусным, то пропахшим дымом.

4

Еще одна ночь... Провели ее в сухих палатках, во всем сухом, обогретом за день на жарком солнце. Женя рассказывала о Ленинграде, о Заполярье, где побывала с экскурсией заводской молодежи, Абаканов — о своей жизни инженера-изыскателя, исколесившего вдоль и поперек Сибирь и Урал. Сановай слушал, слушал, а под конец стал что-то рассказывать, но знал он мало русских слов, и его понял один Абаканов.

— Говорит, отца и мать убили басмачи. Сирота. Учиться хочет.

— Скажите ему, что если пожелает, устроим в школу, когда начнется строительство. Пусть через Бармакчи поддерживает с нами связь.

Сановай радостно закивал головой.

Журба рассказывал о своих юных годах, о гражданской войне на Украине, а потом принялся читать Маяковского.

— Ну и память! — не удержался Абаканов.

— Еще... прошу вас... Николай Иванович, — засуетилась Женя, пораженная открытием еще одной черточки в характере Журбы.

Он прочел «Облако в штанах» от строчки до строчки.

После этого никому не хотелось говорить, глядели через полог в небо, усеянное мигающими звездами, похожими на ромашки, слушали шум тайги, вздох земли, вздохи друг друга.

— Сильно... — вырвалось у Абаканова.

«Задело?» — подумал Журба.

— За такую любовь жизнь отдашь! — заявила Женя.

Она села на своем ложе и устремила задумчивый взгляд в небо. Стояла такая тишина, что не верилось, будто есть где-то большие города, шумные, залитые огнями улицы, что есть кино, поезда, автобусы,— только бескрайняя тайга вокруг, бесконечное звездное небо.

А в четыре — подъем. И снова тропы, привычный шаг лошадей, сухие рыжие деревья, мимо которых никто уже не мог проехать, не подумав: «Вот бы на костер...»

Дорога становилась ровнее, горы снижались, Женя с каждым часом чувствовала себя лучше. И вдруг лошадь Жени, чего-то испугавшись, рванулась в сторону; девушка свалилась под дерево.

Почувствовав себя на свободе, лошадь понеслась по тропе назад. Синий рюкзак Жени волочился по земле, и это доводило лошадь до исступления. Она летела, дикая, взлохмаченная, обезумевшая от страха, ощущая за собой погоню.

Рискуя жизнью, Василий Федорович кинулся наперерез; за ним побежали конюхи и Пашка Коровкин, но лошадь рванулась в сторону и скрылась из виду.

Подняв Женю и убедившись, что она цела, Журба, Абаканов и Яша Яковкин пошли по следам подбирать Женины вещицы. Здесь были коробки с фотопленкой, кусковой сахар, патроны к мелкокалиберному пистолету, тапочки.

Вскоре вернулся Василий Федорович.

— Я на часок отлучусь. Вы тем временем отдохните. Если ничего не выйдет, тогда подумаем, что делать дальше.

И он ушел за лошадью. Всем было неприятно, что так случилось.

— Она может и домой добежать... — заметил Коровкин-старик. — Лошадь тварь разумная. С дороги не собьется.

Заросший дремучей черной бородой, мрачный, с горящими, как уголья, глазами, он кого-то напоминал Журбе, но кого — Журба не мог вспомнить.

— Вы откуда родом? — спросил Журба Коровкина.

Коровкин откликнулся недовольно.

— Где родился, там не живу...

— Старуха жива?

— Нет старухи. Не перенесла...

— Не перенесла? Чего не перенесла?

— Не перенесла... жизни...

— Так... так.

Продолжать разговор Коровкин не хотел.

Часа через полтора послышалось конское ржанье, затем тишину пронзил острый свист: это возвращался на беглянке Василий Федорович. Его радостно встретили. Расчет Бармакчи оказался правильным; очутившись на свободе, лошадь отбежала километра на два, а затем, соблазненная травой, принялась мирно пастись.

Она даже обрадовалась встрече с хозяином. Он позволил ей попастись, порезвиться и погнал назад, приторочив повод к седлу.

— Как, девушка? — спросил он, видя, что Женя лежит на траве.

— Ничего. Колено ушибла.

Но было видно, что ей не по себе.

— Болит? — спросил Абаканов.

— Нет.

— Так чего хандрить?

— Я не поэтому...

— Порвался рюкзак? Экая потеря! Потеряли, видно, помаду, пудру и зеркальце?

Женя зло глянула на Абаканова.

— Я потеряла фотографию отца, матери, брата... — и заплакала, как маленькая.

В полдень, на привале, к биваку подошел неизвестный. Желтое безволосое лицо, оспенные выщербинки, большие губы, узкие прорези глаз. Незнакомец еще издали улыбался, а подойдя, сказал на довольно чистом русском языке:

— Приятного аппетита!

Ему предложили отведать супа, сваренного со свежей бараниной. Не отказался. Ел он стоя, прислонясь спиной к дереву и держа мисочку на сгибе левой руки.

— Идите обедать! — позвала Женя Абаканова.

Абаканов поднялся. На щеке его остались следы от веточки, на которой он лежал.

— Зачем будить спящего? — ворчал он, идя к костру. Заметив незнакомца, насторожился. — Откуда идете? — спросил, разглядывая ноги незнакомца, обутые в кожаные постолы и обтянутые ловко заправленными портянками.

Путник назвал ближайшее селение, значившееся на карте, с которой Журба не расставался.

— Кумандинец?

— Туба. Охотник.

На плече у него висело старое длинноствольное ружье. Тубалар ел с ожесточением, утирая лицо рукавом, и было непонятно, почему он так проголодался, если вышел из селения, которое отстояло недалеко от лагеря. После еды он рассказал, хотя его никто не расспрашивал, что идет в соседний аймак (район) за порохом и дробью; он сдал на пункт Заготпушнииы шкурки, ему следует охотничий паек.

— А разве в вашем аймаке нет пункта? — спросил Абаканов.

— Есть. Только я охотился в другом месте и сдал туда.

Говорил он, улыбаясь и щуря маленькие глаза, и было трудно понять, смотрит ли он на вас или на соседа, улыбается приветливо или с насмешечкой.

Когда охотник ушел, Абаканов сказал:

— Чужая душа — потемки! Может, какой-нибудь самурай...

В восемь вечера прибыли к русской старообрядческой заимке; до площадки Тубека оставались, по словам Бармакчи, считанные километры. Переправились на пароме через шумную реку уже затемно.

— Знаете, что это за река? — спросил Абаканов. — Тагайка! Только здесь она поу́же, а под Тубеком — шире. Мы в Шории... в южной ее части. От этой точки пойдем на север.

— Тагайка! Вот она какая! — воскликнул Журба. И она была ему сейчас милее всех других рек.

Паром вели старик и пятнадцатилетняя дочь его. Путникам очень понравилась девочка, и Яша Яковкин подарил ей платочек, Женя отдала кусок туалетного мыла, сохранившийся в кармане лыжного костюма, Абаканов вложил в руку девочки деньги. И пока переправлялись на пароме, Яша и Пашка не отходили от улыбающейся девчурки.

...Вечер.

После ужина Журба пошел к проводникам. Василий Федорович лежал на потниках и курил канзу. Старик-проводник прихлебывал из котелка суп: аппетит у него был, как у юноши. Сановай ел консервы, остальные конюхи лежали возле костра и пили чай.

— Добрый вечер! — сказал Журба.

— Садитесь, — Бармакчи слегка приподнялся. Старик оторвался от еды и что-то сказал по-алтайски.

— Говорит, завтра будете в Тубеке, немного затянулся переход. Дожди, приходилось, как заметили, выбирать места посуше. Подложи в костер! — кивнул Василий Федорович мальчику.

Сановай подбросил нарубленных веток. Костер, разложенный перед палаткой старшего проводника, затрещал, огонь весело взлетел в черное, без звезд, небо. На одно мгновение лицо Сановая стало ярко-красным, только губы и глазницы были черные.

— Снова дождя ждать? — спросил Журба, показывая на черное небо.

— Нет. Это так: сегодня небо черное, а завтра чистое. И так каждую ночь.

— Значит, мы уже в Шории?

— В Шории. Два дня уже в Шории.

— Бывали здесь?

— Почему не бывал! Народность близкая нам, маленькая народность, тоже занимается охотой, скотоводством; собирают орехи, лес валят. И живут в юртах; только на севере живут в русских избах.

Пошевелив костер, Сановай принялся убирать посуду.

— Хороший мальчуган! — сказал Василий Федорович. — Басмачи убили отца и мать. Был он такой, — Бармакчи показал рукой. — Воспитываем колхозом. Учить надо, а до нашего аймака далеко.

Выкурив канзу, Бармакчи налил в консервную банку чаю.

— Не откажетесь?

Напившись, Василий Федорович лег на потники, под голову подложил седло.

— Располагайтесь! — и рукой показал Журбе на соседнее ложе.

— Благодарю. Сколько нам еще идти?

— Последний перегон. Завтра расстанемся.

— А вы к нам не пошли б?

Вопрос не застал врасплох Бармакчи.

— Что вам сказать? Пока ведь еще и строительства нет.

— Строительства нет, но скоро будет.

Бармакчи задумался.

— Специальности настоящей нет у меня. А для строительства нужна хорошая специальность.

— А если б специальность была, пошли б?

— Почему не пойти!

— Тогда считайте, что специальность у вас есть. На строительстве нужны люди и на хозяйственную работу, и на административную. Вы ведь член партии.

— Член партии. Я в колхозе парторг.

— Когда начнется стройка, для вас мы подыщем подходящую работу.

— Договорились.

— А как алтайцы смотрят на то, что вот по-соседству скоро начнется большое строительство, людей наедет много, жизнь пойдет другая?

— Алтайцы? Как кто. Разговоры идут. Новое это для нас. Некоторые побаиваются, как бы не стало тяжелей. Мы больше, известно, скотом промышляли. И пушниной, орехами. Промывали, понятно, и золото. Песок у нас хороший. На бутарах промываем. Но, правда, жили, знаете, до революции, как за китайской стеной. Кто нами интересовался? Баи да кулаки. Урядники. Я в гражданскую войну света повидал. Против зайсанов воевал. И против царских генералов. Про Семенова слыхали? И против него воевал. Я с русскими хорошо дружил. Тогда, в войну, и в партию приняли. Русские в этих краях мест не знали, а у Семенова были баи-проводники. Вот я и помогал Красной Армии.

Василий Федорович затянулся дымком поглубже, был он в хорошем настроении, группу довел благополучно, а Журба нравился ему своей простотой.

— Алтай, Шория, Хакассия — край богатый, нет этому краю равных. Может, только Урал. Чего только у нас не найдешь. И золото, и серебро, и другие ценные металлы. И камни разные. И уголь. Руды. А жили, словно в яме. Взять хотя бы семейную жизнь. Ты когда женился? — обратился он по-алтайски к старику.

Старик осклабился, бороденка его смешно задвигалась.

— Мал-мал жена... тринадцать год.

Он долго говорил по-алтайски, резко жестикулируя.

— Вот видите, говорит, женился, когда ему было тринадцать лет. Жена на три года старше. Такой обычай. Он мальчик, она уже девушка, шестнадцать лет. За невесту платили калым. Счастья, конечно, мало: вырастали чужие друг другу. Мужчина брал другую жену. На что ему старуха! А первая жена молчи...

Старик догадывался, о чем шла речь, и поддакивал, покачивая головой.

— Мал-мал плёхо...

— И за что ни возьмись, одно и то же. Там Тобоков обвешивал людей, там зайсаны чинили суд. Знаете, что это такое?

— Зайсан... суд... — повторил старик. — Калында айгыр мал уок то капто акчо уок то. Кайдын уаргыдан сурайыр!

— Наша старая пословица, — перевел Бармакчи, — раз у тебя нет табуна коней и мешка денег, то как ты будешь судиться!

— Мал-мал плёхо...

Мальчик Сановай, не знавший зайсанов, тоже покачивал головой, как старик-проводник.

— На зайсанский суд сходился аил. Судились под деревом, под открытым небом. Присягу пили из черепа покойника. Или целовали дуло заряженного ружья. Зайсан судил своею властью. Что порешит, запишут на дереве. Зарубку сделают такую. За убитую собаку давай лошадь. Ударил кого — давай лошадь. Били и плетьми. Клали на землю, спускали штаны. Зайсан выговаривает, выговаривает, палач сечет...

Старик покачивал головой, и Сановай также.

— А кто сек?

— Все секли. Зайсан сказал бы вам, и вы секли б...

— А если б не захотел?

— Вас положат и высекут.

Сановай рассмеялся: ему стало смешно, как это секли бы высокого красивого русского, с такими золотыми волосами. Рассмеялся и Василий Федорович.

Умолкли. Старик пошел к лошадям, Сановай подложил в костер сухих веток, огонь весело взметнулся ввысь, как фейерверк, и с треском разлетелись мелкие колючие искорки.

— Пора спать! — сказал Бармакчи Сановаю. Мальчик ушел.

— Теперь больниц сколько! В каждом аймаке. Ветеринары. А прежде, если заболеет бедняк, куда идти? Понесут родные лопатку барана, завернутую в сено, кама подожжет сено, посмотрит, сколько трещин на кости, Одна трещина — один дух в доме больного, десять трещин — десять духов. Всех выгнать надо... И за каждого плати...

Старик, присмотрев за лошадьми, возвратился. Сев на корточки, задумался.

— Мал уру ит семис, кижи уру кам семис!

— Старик говорит: скот болеет — собака жиреет, человек болеет — шаман жиреет! Когда умирал человек, родные привязывали труп к лошади, везли в тайгу не оглядываясь. Покойник — зло. Оглянешься — потащит за собой на тот свет... Не оглядываясь, подрезали веревки и скакали назад. А покойник в лесу оставался собакам и волкам.

— Мал-мал плёхо...

Видимо, ему не нравился обычай. Стар. И если бы не новая власть, потащили бы его в тайгу, собакам...

— И развлечения, знаете, были дикие. Бай приезжал к баю, брал с собой мешок денег, пили араку и пересчитывали деньги: у кого больше...

...Поздно возвратился Журба в палатку, Абаканов и Сановай спали, а Женя, видимо, его ждала.

— Почему так поздно? Я спать не могу...

— Думали, напали на козлика серые волки?

— Вы... нечуткий! И нехорошо так...

Она натянула на голову одеяло и отвернулась. А через минуту зашептала:

— Вы спите, нечуткий человек?

— Нет.

Женя повернулась к нему лицом, они лежали рядом, близко, почти вплотную.

— Вас не было, а я лежала и думала...

— Что, Женя?

— Думала, что вот вы жили где-то далеко, и я далеко, и не знали ничего друг о друге, а потом что-то случилось, и тропки пересеклись. Мы уже знаем друг друга, и если вас долго нет, я тревожусь... Как тогда, когда вас целую ночь не было... После первой переправы. Чего только не передумала! А вы?

— И я тоже хорошо думаю о вас. Вы упали с лошади, и я волновался. И тогда в горах, когда вам стало дурно...

— Так хорошо, что приехала сюда. Ленинград большой, а в тайге одна наша палатка, а мне кажется, что здесь целый мир...

— Спите, Женя...

Она ждала чего-то необыкновенного в эту последнюю ночь перед прибытием на площадку, ждала с необъяснимым волнением, которое охватывает человека, затронутого рождающимся чувством, но он был только добр, только по-человечески приветлив, и это доброе, человеческое казалось уже холодным и чуждым. И она натянула на голову одеяло, замерла, такая одинокая, какой никогда не казалась себе за восемнадцать весен.

...Утро. Тропа идет над водой, по самому краю скалы.

Над Тагайкой висит плотный туман, река кажется водопадом, окутанным водяной пылью. Потом поднялось тусклое, как яичный желток, солнце, туман отплыл за горы. Беспокойная река кипит у порогов, в мыле, отливающем на солнце радугой. Но в затоне она синяя, цвета стали, холодная.

По дороге встречаются кусты черной смородины, малины, крыжовника. Тропа переходит в широкую дорогу, выдолбленную в скалах вдоль высокого берега. Все чаще встречаются всадники: колхозники и охотники — шорцы, русские. Пешком двигалась куда-то группа иностранцев-туристов. Они шли сосредоточенные, изредка обмениваясь двумя-тремя словами. У туристов опаленные, розовые шеи в низко открытых зеленых блузах, льняные волосы, крепкие кривые ноги. При встрече с группой иностранцы покосились и прошли молча, не желая ничем привлекать внимания, но не заметить их было невозможно.

...Последние километры... Они особенно томительны. Дорога подходит к воде и некоторое время прячется под водой, огибая отвесный выступ скалы. Лошади осторожно нащупывают каменную тропу. Часа через два дорога еще более расширяется, а река сужается, она отходит в сторону, в непроходимую чащу, сдавленная скалами. Всадники торопят лошадей, Женя скачет галопом, возбужденная, вызывающая, но Василий Федорович свистит, и Женя, зная, что лошадей нельзя гнать, натягивает повод.

Журбе хочется курить. Он запускает руку в карман и вдруг обнаруживает, что канзы нет...

К канзе у алтайцев особое отношение, — Василий Федорович, узнав о потере, останавливает караван, конюхи сходят с лошадей, ищут.

Напрасно...

— Поздно спохватились, — укоризненно говорит Бармакчи. — Так нельзя.

...И вот лес, закрывавший горизонт, расступается, перед глазами — зеленая долина в цветах. Река, круто обогнув скалу, вырывается к долине, кипя и бурля, и шум ее наполняет воздух. Открывается у подножия горы селение. Это Тубек...

У Журбы замирает сердце. Впрочем, в эту минуту волнение охватывает всю группу изыскателей. Это видно по лицам, по той сосредоточенности, с которой каждый вглядывается в детали пейзажа.

Мокрые лошади тяжело дышат.

Абаканов вырывается в голову группы и ведет ее к избе на окраине селения. Плетень, дворик, два сарайчика, огород.

Румяная, плотно сбитая женщина лет сорока, русская старообрядка с миловидным лицом и плутоватыми глазами, выходит на крыльцо.

— Сюда! сюда!

Она узнает Абаканова и здоровается с ним, как со своим.

— Снова к нам?

— Снова!

— Надолго?

— Кажется, надолго.

— Заводите лошадей во двор!

Но лошадям не вместиться в дворике, и конюхи привязывают их к плетню, к лиственницам, которых на улице немало.

Женя соскакивает с лошади, за ней сходят остальные. Лицо у девушки плюшевое от пыли.

— А теперь — в баню! — приглашает хозяйка.

Что может быть в тайге лучше бани, чистого белья, сухой обуви!..

— Ура! — кричит Женя. — Баня!

Прошли в избу.

— Не надо раскладывать костра, варить обед!.. — радуется Женя, будто всю жизнь то и делала, что разводила костер да варила в котелках кашу.

— Сюда, в эту комнату, — приглашает хозяйка, — заходите.

— С приездом, товарищи! — поздравляет группу Журба и ставит на стол бутылку водки.

Вечером было до того парно, в воздухе скопилось столько влаги, что дышать стало невмоготу. На ночлег каждый устраивался, где хотел: Женя ушла к хозяйке; старики разлеглись на полу, вповалку; Абаканов, взяв потники, пошел во двор. Журба долго слонялся, не зная, где осесть. Наконец, забрел в сарай, на сеновал, хотя и здесь была томительная духота, но запах сена, острый, пряный, возмещал неудобства. Захватив плащ, подушку, байковое одеяльце, он взобрался по лестнице на чердак, разделся и через минуту спал крепким сном.

Ночью почувствовал вдруг чьи-то горячие пальцы на своей груди.

Машинально сунул руку за подушку — там лежал маузер, но узнал хозяйку. Жаркая, она сидела над ним и, дрожа, гладила его грудь.

— Ты чего?

— Пришла... Не бойся, миленький...

Она схватила его за руку, прижалась, тяжелая, горячая.

Он с силой оттолкнул ее.

Глава III

1

Утром проводники готовились в обратный путь: идя под легкими вьюками, без всадников, лошади могли отдохнуть в дороге.

Коровкин-отец варил в летней кухне мясной суп, Пашка рубил дрова, носил воду, мыл посуду. Хозяйка, вырядившись в праздничную паневу, бегала, как молодайка, по двору, сияющая, кидая жаркие взоры то на одного, то на другого.

Абаканов, Женя и Яша перетирали запылившиеся инструменты, а десятник Сухих пошел знакомиться с селением: его интересовало, есть ли здесь базар, что продают, что покупают, как идут дела в колхозе.

Избы Тубека уже облетела весть о прибытии «русских начальников», пошли разговоры, пересуды. К Нюре, хозяйке, с рассветом подходили старообрядцы и шорцы, расспрашивали, зачем приехали русские, много ли прибудет людей, где кто будет жить, когда начнется строительство.

— А выселять не станут?

— А землю не отнимут? — спрашивали те, кому мерещились всякие страхи.

Абаканов обстоятельно отвечал на вопросы, и одни уходили успокоенные, а другие с еще большей тревогой. Ребятишки, как стайка воробьев, обсели плетень и ближайшие лиственницы.

— Вам чего? — напускалась хозяйка, притворно замахиваясь подобранной с земли щепкой. Пугливые соскакивали с плетня, а более храбрые вытягивали по-гусиному худые шейки, с опаской следя, что будет дальше. Но хозяйка, занятая собой, возбужденная, бегала то в избу, то в погреб, то на кухню и забывала про угрозы. Голые, полные ноги ее все время мельтешили перед глазами изыскателей.

А Журба спал.

— Может, с ним что случилось? — тревожилась Женя, устав беспрестанно поглядывать на ворота сеновала.

— Что там случилось! — в уголках губ Абаканова искрилась улыбочка, хотя он и скрывал ее.

В десятом часу появился, наконец, Журба, заспанный, с всклокоченными волосами, из которых торчали перья, помятый, с былинками сена на щеке.

Все прыснули со смеху.

— Чего?

Насупленный, щурясь от ослепительного света, он долго разглядывал группу, проводников, лошадей, а потом и сам рассмеялся.

— Неужто проспал? — и побежал к колодцу умываться.

Через час Бармакчи, пожав руки Журбе и Абаканову, вышел со двора, за ним двинулись остальные.

— Счастливо! Не забывайте про наш уговор! — крикнул Журба.

— Постараемся.

Ушли.

— Ну, товарищи, пора за дело. Начальник изыскательской партии, ваши планы?

Абаканов поднялся: военная школа чувствовалась в нем, и это Журбе нравилось.

Он сказал, что намерен отправиться на площадку.

— Покажу нашим специалистам, с какого конца смотреть в теодолит и как держать рейку...

— Ладно. Идите. А я — в сельсовет и колхоз. Представиться начальству.

Председателя колхоза «Заря» Пиякова Журба застал в небольшой, целиком заполненной шкафом и столом комнатушке. Стоя на пороге, потому что в конторе не было места, Журба, приложив руку к козырьку своей военной фуражки, назвал себя.

Одутловатое, опухшее лицо Пиякова, казалось, искусали пчелы.

— Не понимает... Не понимает русский... — ответил безучастно.

Это, однако, было не так. Еще с вечера Пияков через проводников расспросил о приехавших, советовался с председателем сельсовета, как держаться с «русским начальником», обдумывал свое поведение и был подготовлен к встрече, но обнаруживать подлинное душевное состояние считалось дурным тоном, и он с холодным вниманием слушал Журбу, повторяя каждый раз:

— Не понимает...

Вообразив, что строительство может дурно отразиться на делах колхоза и, прежде всего, на его, председательских делах, Пияков решил отыграться на непонимании и таким путем отделаться от нежелательных гостей.

Но наивная хитрость не удалась. Вслед за Журбой в коридор правления колхоза вошли колхозники — шорцы и русские, и едва Пияков отвечал, что не понимает, как ему наперебой переводили слова Журбы переводчики-добровольцы.

Тогда Пияков перестроился. Он велел передать, что колхоз у них маленький, бедный, что ни людей, ни лошадей, ни телег выделить в помощь группе он не может.

Журба объяснил, что до строительства далеко, что, может быть, и строительства здесь не будет, если место окажется неподходящим, что группа должна произвести обследование, познакомиться с местными условиями.

Пияков кивал головой. Через переводчиков он сообщил, что место здесь неподходящее, что условий нет никаких, тайга, болото, река тощая — это не Бия, не Катунь, не Томь, что сюда уже приезжали русские, ходили по пустырю и уехали ни с чем. Колхозу работать трудно, живут люди бедно. Если бы не охота, плохо пришлось бы...

Журба сказал, что если строительство начнется, то дела колхоза поправятся, народу понадобятся и мясо, и молочные продукты, в селе откроют новые магазины, завезут товары, колхозу помогут машинами, скотом, жизнь станет лучше, интереснее.

Но Пияков стоял на своем. Жили тихо до сих пор, дальше так жить надо. Магазины есть в районном центре, Гаврюхино, а тут сельпо, больше ничего не надо.

Упорство Пиякова стало под конец раздражать Журбу. Он спросил, как пройти к председателю сельсовета. Ему ответили, что председатель сельсовета с утра уехал в район, что вернется вечером. Тогда он попросил перевести Пиякову, что группа тем скорее выполнит задание и уедет из Тубека, чем активнее колхоз поможет ей.

— Пусть председатель выделит хотя бы пять человек рабочих, пару лошадей, телегу. За все будем расплачиваться наличными. День отработал — получай!

Пияков задумался.

— И продукты нам нужны. За наличный расчет. Деньги на стол!

Тыча друг в друга руками, указывая куда-то в окно, то на тайгу, то на степь, русские и шорцы возбужденно доказывали председателю, что надо поддержать товарищей, что найдутся и люди, и лошади, но убедить упрямого человека не могли.

— Продукты отпустим по рыночной цене, — заявил наконец Пияков. — А людей нет. Лошадь одну верховую выделим. За плату. Деньги сразу.

Журба просил передать, что поедет в райком партии и что там он, наверное, найдет поддержку.

Угроза не подействовала.

— Если прикажут в районе, дадим. Против района колхоз не пойдет. Когда поедете?

— Присмотрюсь немного к обстановке и поеду.

На том расстались.

Когда Журба вышел на улицу, его обступили колхозники, начались расспросы, некоторые стали проситься на площадку.

— Пойдут к вам многие. Почему не пойти! — доказывал степенный колхозник, русский, с умным лицом. Это был, как узнал Журба, кузнец Хромых, местный житель, хорошо знавший округу.

— А кузницу свою не покажете? — спросил Журба.

— Почему не показать! Не пороховой погреб!

Прошли в кузницу, находившуюся во дворе колхоза, осмотрели столярную мастерскую.

— Затачивать инструмент сможете?

— Буры?

— А вы знаете?

— Приходилось!

Хромых рассказывал, что одно время работал на Гурьевском заводе, имеет представление о механической обработке металлов, что если бы началось строительство, он охотно пошел бы на площадку, что в колхозе много найдется желающих.

— Ну, а как этот район? В смысле экономическом? — спросил Журба.

— Район богатейший: и уголь под ногами, и руда недалеко. Если не заняты, пойдемте, кое-что покажу.

Они прошли через село в избу кузнеца, и там Журба увидел необычайное зрелище: хозяйка, жена кузнеца, открыв ляду, спустилась с ведерком в подполье и, постучав обушком корявого топора по стенкам, набила полное ведерко блестящих кусков угля.

— Собственная шахта! — усмехнулся Хромых.

Журба оторопел.

— Действительно, собственный забой. И это у всех?

— Нет, не у всех. Пласт идет неровно. Эту вот часть села захватил, а ту, где вы живете, обошел. Но все равно, бабы наши да ребятишки с ведерками ходят, уголек подбирают с поверхности, как кизяк на юге Украины!

— Здорово!

— А километрах в тридцати — там еще в войну с германцем вел разведку какой-то знаменитый профессор: задание ему было от сибирских акционеров; только дело не вышло, и акционеры бросились к другому пласту. Так они шарахались, пока ветерок из Питера в семнадцатом не выдул их отсюда... При Колчаке, правда, снова что-то крутили, сверлили, только недолго. Тут такое богатство, что не сосчитать.

Встреча с кузнецом Хромых вызвала у Журбы новые мысли. Он вернулся в колхоз. Пияков стоял на крыльце. Заметив Журбу, председатель глянул на него, как на незнакомого человека, и продолжал стоять с невозмутимым видом.

«Ладно. Поеду в район. Там прояснится», — решил Журба, идя на площадку: она находилась километрах в семи от селения. Солнце высоко стояло над головой, но на открытом месте, близ реки, не чувствовалось той изнуряющей тело духоты, которая томила в селении. Безграничный пустырь раскинулся на десятки километров между Тагайкой и горами, покрытыми до половины лесом. Изумрудная трава, разукрашенная донником, астрагалом и ромашкой, дышала привольем. Пахло медом. Прозрачный воздух дрожал над раскаленными камнями и потрескавшейся оголенной землей, струился, и, когда через него Журба смотрел вдаль, предметы виделись искаженными, как в кривом зеркале.

Группу Журба нашел на берегу Тагайки. Пашка с рейкой перебегал с места на место, а Абаканов, стоя возле теодолита, учил Женю и Яшку Яковкина брать отсчеты. Голубой платочек туго стягивал Женину голову, девушка вспыхнула при приближении Журбы и потом, как ни старалась, не могла скрыть своего смущения.

— Учимся без отрыва от производства! — заявил Абаканов.

— Получается?

— Кое-что получается.

— Давайте осмотрим площадку, — предложил он Абаканову.

— Дел до вечера!

— Все равно, это нужно. Я не могу ехать в райком, не познакомившись с площадкой.

— Хорошо. Оставляю вас, Женечка, в качестве ассистента. Проработайте все сначала. Ясно? И на практике с каждым в отдельности.

— Вот граница съемки, — сказал Абаканов, остановившись с Журбой возле свежевыструганного колышка, на котором химическим карандашом было выведено: «МЗ, угол №4». — Одна линия перед нами, вторая — вон там, третья у подошвы горы, четвертая — у Тагайки. Это наши обоснования.

— Пойдемте к остальным углам.

— Транспорт номер одиннадцать... — сказал Абаканов и показал на ноги.

— Нам с вами не привыкать!

Пока ходили от колышка к колышку, забитых Абакановым еще в первый его приезд сюда, весной, Журба рассказал о встрече с Пияковым, о настроении колхозников, о кузнеце Хромых.

— Странная позиция, — заметил Абаканов о Пинкове. — В прошлый наш приезд он был полюбезнее.

Они ходили по площадке, и высокая трава красила яркой зеленью сапоги.

Солнце, еще недавно стоявшее над головой, круто повернуло к закату, время прошло незаметно: площадка была так велика, что обход ее утомил даже Абаканова и Журбу. Сели отдохнуть. От реки веяло прохладой, хотелось ни о чем не думать, и они лежали несколько минут, но дум не отогнать было, как не отогнать и тревоги, шедшей по следам.

Искупавшись в холодной Тагайке, обсушились на солнце и пошли в сторону будущего соцгорода. Наступал час мягкого света, в котором много красных лучей, лишенных слепящей яркости. Крутой берег Тагайки обнажал каменные пласты, выступавшие кое-где далеко над водой, образуя своды. Абаканов на ходу отбивал молотком образцы и укладывал в рюкзак, висевший на плече.

— Сколько времени понадобится на изыскания? — спросил Журба.

— Смотря, что будем делать. Сроки зависят еще и от того, сколько нам пришлют сюда техников, буровых мастеров, сколько рабочих удастся нанять на месте.

— Придется, сами видите, произвести съемку площадки, берега Тагайки, вон той низинки, которая меня беспокоит, площадки под соцгород. Надо провести изыскания трассы для железной дороги. Это возьму на себя. Потом поедем к анненским коксующимся углям, к залежам шантесских руд. Сколько это отсюда?

— До угля километров тридцать, до руд — около сотни, немногим более.

— Домашнее дело!

— Домашнее, — согласился Абаканов, — так ведь некого послать на самостоятельную работу.

Журба задумался.

— Давайте посоветуемся, — сказал Журба. — Нас двое коммунистов, мы даже не можем здесь пока что организовать партгруппу... Вот здорово! — Журба как бы открыл это только сейчас.— Но все равно. Давайте проведем партсобрание. И не за столом в кабинете секретаря партийного комитета строительства, а на пустыре, на ногах.

Это предложение понравилось Абаканову.

— Итак: слушали... постановили... Сами докладчики и слушатели... Сами постановляем и выполняем...

Они принялись обсуждать создавшееся положение. Абаканов рассчитывал подготовить Женю и Яшу Яковкина к геодезической съемке, сделать из них в несколько дней геодезистов-практиков; группу геологов скомплектовать из десятника Сухих и Коровкиных.

— Подучу их, я разбираюсь в геологической работе, — сказал Абаканов. — Привлечем местных рабочих, думаю, что после визита к секретарю райкома партии Пинков пойдет на уступки.

Все это в устах Абаканова хотя и звучало обнадеживающе, но не уменьшало ни забот, ни тревоги. Журба задумался.

Абаканов... Да, это был свой человек, неутомимый, работящий, и Журба поверил своему знанию людей, выработанному за годы работы в армии, в органах ГПУ, чутью, которое порой заменяет годы знакомства.

И он протянул руку Абаканову, сжал ее крепким, мужским пожатием.

Абаканов понял настроение Журбы и ответил ему тем же.

Они шли по пустырю, двое, и партсобрание продолжалось.

— Интересно, близко ли здесь лежит верховодка. Нет ли просадочных грунтов, лессовых макропористых суглинков? Эти вопросы придется решить в первые дни. Твое мнение, Абаканов?

— Просадочные грунты и меня беспокоят. Начнем ставить домны, а они — на перекос...

— Не только домны!

— Не только. Займемся, Журба, ты об этом не беспокойся, я уже думал. Расстараться вот надо людей, нашу группу подучу, Женя — в перспективе техник-геодезист, Яшку подтяну, за Сухих примусь, у него кое-какие знания есть, я сегодня установил. Поезжай завтра же к Чотышу, без людей мы не обойдемся. Конечно, по положению, забота о комплектовании лежит на мне, но тут нам считаться не приходится. Чертову уйму скважин надо пробурить, заложить шурфы.

— Нет, завтра не поеду. Не солидно: чуть явились, и сразу с жалобами. Как беспомощные дети. Повоюем сами. Теперь вот что, Абаканов, как думаешь: не переселить ли группу на площадку? Разобьем на первое время палатки, а дальше построим какую-нибудь контору с общежитием. Дело ведь не на месяц. Чего зря бить ноги?

— Согласен. Изыскатели к роскоши не привыкли, хотя, кажется, никто так не ценит удобств, как изыскатель!

— Значит, и по этому вопросу договорились. Запишем в протокол: принято единогласно. Что ж, на этом, пожалуй, можно объявить первое партсобрание закрытым!

Решив основные дела, оба некоторое время шли молча. Сумерки еще не скрыли степь, не спрятали под свое крыло селение, горы, тайгу, но воздух уже стал по-вечернему ароматен и влажен, малейший звук отчетливо доносился издалека. Несколько раз кружила над обнаженным торсом Абаканова летучая мышь, пытаясь усесться на спину, но тут же резко шарахалась в сторону и продолжала свой зигзагообразный полет, как подстреленная птица.

— Ты женат? — спросил Журба, когда они возвращались в селение.

— Нет. А что?

— Так.

— А ты, Журба?

— И я нет. А что?

И оба расхохотались.

— Сколько тебе?

— Двадцать восемь.

— И мне двадцать восемь. Годки! А я давал тебе больше, — сказал Журба.

— Больше? Когда давал?

Журба лукаво усмехнулся.

— Я кое-что знаю, о чем ты даже не подозреваешь.

— Любопытно!

— Скажи прямо, что тебя связывает с Радузевым?

— Вопрос что называется в упор, по-чекистски.

— Именно.

— Меня с ним ничего не связывает.

— А с блондинкой?

— С какой блондинкой?

— С той, у которой кукольные глаза... «Не отпирайтесь... Я прочел души доверчивой признанье»... Так, кажется?

— Так...

— Что скажешь?

— Она жена Радузева. А ты откуда ее знаешь?

— Я видел однажды, как на тебя эта блондинка смотрела. Сколько любви и скорби в нежном взоре... И потом...

— Что потом?

— Невольно видел ваше последнее свидание.

— Видел? Где? Когда?

— Так пришлось. Ваши сцепленные пальцы долго мерещились мне во сне...

Абаканов нервно потер лоб сильной своей рукой.

— Не надо говорить в таком тоне, — сказал он серьезно.

— Что с тобой?

— Ничего.

Абаканов вздохнул.

— Знаешь, Журба, не с каждым на такую тему говорить можно.

— Верно.

— Но с тобой можно!

— Благодарю!

— Мне двадцать восемь, а я кажусь себе старым-престарым...

— Почему?

— Не знаю. Скажи, как ты находишь Любу?

— Я видел ее несколько минут, меня познакомил Радузев. Признаюсь, Люсенька произвела большее впечатление.

— Узнать Любу за пять минут нельзя. Она могла показаться даже легкомысленной.

Так удивительно было Журбе видеть вздыхающего Абаканова, что Журба сказал ему об этом.

— Чего удивляешься! Я любил жизнь широкую, без берегов, большую, и вдруг Люба...

— Передо мной явилась ты...

— Именно! Она явилась, как виденье, только, увы, не мимолетное... Я полюбил ее сразу, как говорится, с первого взгляда. Все понимал: муж, дочурка, но полюбил вопреки здравому смыслу, вопреки разуму.

— А она?

— Ответила, но не позволила перейти грань, после чего говорят: произошла измена. Мы были и остались чисты, как брат и сестра. Удивительно? Да, удивительно. Можешь не верить. Говорю правду. Хотя мужчины любят прихвастнуть своими победами. У нас в этом смысле ничего не было. Ничего.

— Продолжай, продолжай!

— Черт его знает, что получается. Кажется, все женщины одинаковы, так нет же: вот с этой — счастье, а с этой — наказание. В этой все тебе нравится, даже недостатки, а у этой и достоинства неприятны. Люба полюбилась мне всем. Нельзя сказать, чтобы я не знал до нее женщин; изыскателю приходится порой попадать в самые неожиданные лапы и лапки... Мне ли говорить тебе! — Абаканов лукаво улыбнулся. — Но все это не то, не то... И вот Люба. Как она боролась со своим чувством! Мы могли в те первые безоблачные месяцы уехать куда-нибудь, бежать. Но... Люсенька... Для Радузева Люсенька — это жизнь, больше жизни. Оставить девочку Радузеву Люба не могла. Значит, бежать надо было с Люсенькой. А Радузев? Какое право мы имели казнить его? За нашу любовь? Бог ты мой, сколько взаимных упреков, обид, подозрений, чего хочешь. Влюбленные, кажется, то и делают, что без конца упрекают друг друга.

— И она осталась с нелюбимым человеком?

— Она осталась с отцом своего ребенка. С больным, изломанным человеком, с которым живет десять лет и которому не изменила никогда ни с кем.

— Так... так...

— Он увез ее, когда ей было шестнадцать, вырастил, воспитал. Он щадил ее, берег, он никогда не воспользовался своим опытом мужчины, своим нравом покровителя, он дал ей возможность вырасти, узнать его и самой решить, как поступить дальше. Она полюбила, и тогда только он стал ее мужем.

— Романтично!

— Да, романтично. Жизнь у Радузева сложная, путаная, но, мне кажется, честная. Я верю ему. Однако хватит! Это не относится к изысканиям...

— Чем же у вас кончилось?

— Не кончилось. Мучаемся... трое... ничем, впрочем, не запятнав совести.

Журба задал еще несколько вопросов, но Абаканов не ответил.

Ускорили шаги.

Рассказ взволновал Журбу, он подумал, что к чужой жизни мы неравнодушны потому, что в ней находим место себе, что большое чувство всегда трагично, что каждый человек мечтает о необыкновенной любви, но находит ее лишь тот, кто встретит непреодолимые препятствия. И было грустно, как в тот вечер, когда он бродил один по городу, заглядывая в чужие окна.

Остальную часть дороги они прошли молча.

Перед селением Журба оглянулся на кусты, залитые предвечерним светом. Хотелось представить здесь огромный металлургический завод, большой светлый город, но ничего, кроме потемневшей к вечеру травы да гор, вершины которых неестественно ярко сверкали, не увидел. Завод и город в тайге, на пустыре, были такой далекой мечтой, что реально представить их не хватило никакого воображения.

Уже затемно они пришли к дому. Женя, отдохнувшая после работы, принаряженная, с красной ленточкой на подобранных кверху волосах, встретила так приветливо, что у Журбы настроение улучшилось. «Какая она все-таки...»

Но тут выступила хозяйка, тоже принаряженная и тоже ожидавшая возвращения, и певучим своим голосом протянула:

— Заждались мы... — и подняла жаркие свои глаза.

Журбе стало нехорошо, и он отвернулся.

— Умывайтесь и скорее ужинать.

— А вы уже поужинали? — спросил Абаканов Женю.

— Ждали-ждали...

— Товарищи, — объявил Абаканов, доставая полотенце и мыло. — С завтрашнего дня переселяемся на площадку.

— Как на площадку?

Поднялись со своих мест остальные изыскатели.

— И снова костры? А кто поварить будет? — допытывалась Женя.

— Вы будете.

— Я не повар, а старший рабочий. И не затем ехала из Ленинграда...

— Меньше разговоров, женщина!

— Я не женщина, а девушка...

— Тем более!

Женя увяла.

— Успокойтесь. Я пошутил. Повара найдем. А переселиться надо. Сами понимаете: чего маятником каждый день шастать туда и назад по семь километров. Надо привыкать к площадке, осваивать ее. Может быть, это не только наше сегодня, но и наше завтра. Может быть, она станет нам самой дорогой землей...

Из темного угла избы глядели горящие угольками черные глаза Коровкина-отца, глядела нелюдимая, запертая на засов душа.

— Так это верно, Николай Иванович? — спросила Женя, еще почему-то не допуская, что это так.

— Раз начальник изыскательской партии говорит, значит верно.

Переселение не отняло много времени, хотя отняло немало труда: Пияков не дал лошади, и группе пришлось переносить свое добро на плечах.

Под горой Ястребиной, у лесного мыска, разбили палатки, соорудили навес, под которым сложили из камней и глины русскую печь и плиту. Это сооружение назвали фабрикой-кухней. В поварихи пошла пожилая опрятная женщина Федора, вдова убитого колчаковцами красноармейца.

«Молнии» полетели в филиал Гипромеза, и группа со дня на день ждала специалистов, ждала денег, но Грибов почему-то отмалчивался. Недели три варились в собственном соку. Сколько ни обращались к председателю колхоза, людей он не выделял, а сельсовет пошел дальше: пригрозил налогами тому, кто отважится идти работать на площадку. Не разрешили рубить лес на сооружение барака и конторы, запасы продовольствия и денег стали истощаться, работе грозил срыв.

Тогда Журба нанял лошадь и поскакал в Гаврюхино: оно лежало километрах в пятидесяти от Тубека, по дороге через открытую волнистую степь.

Выехал Журба рано утром и часам к одиннадцати прибыл на место. Расспросив, где помещается райком партии, он рысью подъехал к деревянному домику, и, осадив коня, привязал его к коновязи, находившейся в нескольких шагах от крыльца.

«Хоть бы застать...»

Опасения оказались напрасными, секретарь райкома Чотыш был у себя. Узнав, что перед ним заместитель Гребенникова, Чотыш протянул руку и пригласил сесть.

Журба рассказал о положении группы, не сгущая красок, но и не скрывая ненормальностей.

— А где Гребенников?

— В длительной командировке. Он за границей.

— Создается впечатление, — продолжал Журба, — что мы кому-то наступили на мозоль, что мы — самозванцы, никем не признаны, никем не призваны. Нас толкают на самую отъявленную кустарщину.

Пока Журба говорил, лицо Чотыша сохраняло невозмутимое спокойствие.

— Вы наступили не на мозоль, а на горло. И не кому-то, а врагам советской власти. Но, знаете, есть закон марксистской диалектики, закон развития, закон неодолимости нового. Через него не перескочишь. Вы коммунист?

— Коммунист.

— Один в группе?

— Со мной начальник изыскательной партии Абаканов, тоже коммунист.

— Абаканов? Знаю. Он был здесь весной. Мне о вашей группе известно. Я говорил о вас по телефону с крайкомом. Пока, действительно, дело неясно. Можно предполагать, что строительство перенесут в район Томь-Усы. Так я понял из разговора со вторым секретарем, товарищем Арбузовым. Знаете его?

— Нет. Я знаю Черепанова, служил у него в полку.

— Очень хорошо. Так вот, товарищ Арбузов допускает, что строительство будет не здесь. И Грибов считает, что ставить завод здесь нецелесообразно.

— Странно... Грибов так близко к сердцу принял поначалу нашу работу, что непонятно, чем вызвано его к нам охлаждение.

— Не рекомендую нервничать, товарищ Журба. Строительство завода в малонаселенном районе, вдали от городов, от центральной железнодорожной магистрали — дело весьма серьезное. Споры о точках закономерны. Они должны быть. Но, конечно, нельзя позволить, чтобы споры парализовали изыскания. Споры спорами, а работа работой.

— Вот именно! — воскликнул Журба, радуясь, что встретил в таежной глуши человека, с которым можно и поговорить, и посоветоваться.

Неподвижность лица шорцев Журба по неопытности принимал за неподвижность, невозмутимость души. Чотыш опрокинул это неверное представление.

— Чем мы поможем вам?

Он взял листок бумаги и цветной, остро отточенный карандаш. Журба следил за каждым движением секретаря райкома и подумал, что так вот оттачивают карандаши люди организованной воли; огрызками карандашей пишут безалаберные люди.

— Мы подскажем колхозу, чтобы он выделил вам бригаду на заготовку леса. Это будет сделано. Получим разрешение на рубку. Предоставим в ваше распоряжение лошадей для трелевки. Выделим верховую лошадь в распоряжение начальника строительства. Как вы питаетесь? — спросил Чотыш, записав на листке то, о чем говорил.

Журба рассказал, что продукты на исходе.

— И это подскажем колхозу. Денег нет? Худо. Попросим открыть кредит, пока деньги поступят на имя Абаканова в местный банк. Думаю, что колхоз пойдет навстречу. Походатайствуем, чтобы вам отпустили мяса, муки, картофеля. За сколько времени вы рассчитываете произвести изыскания?

— Работа, вероятно, затянется до зимы.

— Где живет группа?

Журба ответил.

— Не пойдет! Скоро начнутся дожди, затем холода. Надо строить барак-контору.

С каждой минутой настроение у Журбы поднималось. «Хорошее слово порой нужнее реальной помощи».

— Газет, наверно, не видите по неделям?

— Если б по неделям...

— Постараюсь организовать специально для вашей группы несколько экземпляров.

Чотыш постучал толстым карандашом по графину. Из приемной вошла девушка.

— Отберите товарищу Журбе вторые экземпляры наших газет. И скажите товарищу Фелофееву, чтобы зашел ко мне.

— Сейчас?

— Позже. Что еще хотели сказать?

Было, конечно, еще много разных производственных и бытовых мелочей, но Журба не стал о них говорить.

— А вы сами откуда? — спросил Чотыш.

Журба рассказал.

— О, вы уже с биографией! — лицо Чотыша продолжало оставаться невозмутимым.

— Вам нелегко, видно, привыкать к нашим суровым условиям.

Журба ответил, что ему приходилось жить в различных условиях и жаловаться, хныкать он не привык.

— Давно с Украины?

— С двадцатого года.

— Я в гражданскую войну также воевал на Украине, был в Первой Конной. Красивый край! Люди красивые. А товарищ Гребенников тоже с Украины?

— С Украины. Он наш, украинский металлург. Старый член партии.

Получив пачку газет, Журба с легким сердцем покинул райком.

2

Несмотря на то, что филиал Гипромеза прислал в конце августа двух техников-геодезистов, двух буровых мастеров и одного техника-геолога, некоего Ипполита Аристарховича — скрипучего, неприятного чиновника,— изыскатели успели до холодов выполнить только облегченную съемку местности и сделать план в мелком масштабе. Оставляли желать лучшего геологические изыскания: данные о грунтовых водах, о грунтах, о просадочных породах были приблизительны, хотя площадку во многих местах уже истыкали буровые скважины, изрезали шурфы и канавы. Образцы грунтов исследовались в походной лаборатории, которую Абаканов организовал при конторе.

Новенькая, желтая, пахнущая скипидаром контора, одноэтажный приземистый барак, похожий на колхозную конюшню, кузница, конный двор — все это, возникшее за лето и осень на пустыре под горой Ястребиной, у закраины тайги, являлось жилой точкой, новым населенным пунктом, уже нанесенным на карту края.

Группа выросла с семи человек до двадцати одного. Загорелые, поздоровевшие изыскатели ранним утром выходили на заводскую площадку, которая занимала более двадцати квадратных километров, и начинали свой день.

Яша и Пашка работали с Абакановым. Пока Пашка бегал с рейкой, Яша, сидя на ящике от теодолита, записывал под диктовку цифры, а потом он бегал с рейкой, а на ящик садился Пашка, так они менялись до вечера.

Однажды Абаканов среди работы остановил Яшу и Пашку и показал рукой на участок.

— Ребята, здесь, где вы сейчас стоите, на этом пустыре, может, через два года сталь польется, жидкая, как сотовый мед. Поняли? А вот там, — он указал вдаль, на знакомые Яше и Пашке места, — большевики построят самый красивый в Сибири город. Поклонитесь этому месту. Социалистический город поставит здесь трудовой народ! — и сам поклонился.

У ребят дрожь прошла по телу.

Женя, загорелая, с облупленным носом цвета клубники, работала с середины августа самостоятельно, она уверенно наводила трубу теодолита на рейку, брала отсчеты. Ей помогали два подростка из Тубека.

Ипполит Аристархович бурил десятиметровой глубины скважины; деревянные треноги с блоками, воротом и набором труб разного диаметра виднелись во всех концах огромной площадки. Козлиную бородку Ипполита Аристарховича видели то на берегу Тагайки, то на кромке тайги, то в центре будущего социалистического города. Рабочие называли своего геолога «козлом».

— Скачет наш козел...

Журба с пятеркой юношей-шорцев, понимавших по-русски, вел рекогносцировочные технические изыскания трассы, он обследовал местность, ища наиболее выгодные варианты для строительства железной дороги от завода к угольным шахтам и рудникам, от завода — к основной железнодорожной магистрали. У группы была пара вьючных лошадей, на которых перевозили палатки, инструменты, продукты.

Работу Журба вел комбинированным способом: где глазомерно с помощью буссоли, шагомера и коробочного барометра — анероида, где — полуинструментально и инструментально, при помощи гониометра, нивелира, теодолита. Изучались основные геологические, гидрологические и гидрометрические условия местности, уклоны, характер пересечений будущей трассой больших и малых водотоков. Встречаясь с местными жителями, Журба расспрашивал их об источниках водоснабжения, о глубине колодцев, о карьерах гранита и песчаника.

Изыскатели-путейцы отрывались от базы на три-четыре недели.

Пока Журба занимался трассой, Абаканов, наладив работу на площадке, ушел с небольшой группой в район простирания шантесских руд. Сделав рекогносцировочные изыскания, перешел к анненскому месторождению угля. Даже беглые обследования показали, что акционеры неспроста облюбовали тубекскую точку. Вот только Тагайка... Она могла целиком удовлетворить завод акционеров, но была бедна для нас, поскольку, кроме металлургического комбината-гиганта, проектировалось строительство большого социалистического города, многих подсобных предприятий и рабочих поселков возле рудников и угольных шахт, лежащих на берегу реки.

Не удовлетворяла низменная, заболоченная площадь, намеченная под строительство города. Но эти недостатки окупались близостью к богатейшим источникам угля и руд, наличием строительных минеральных материалов и леса.

Поздней осенью собрались, наконец, вместе. Это была их первая встреча после того, как они расстались.

— Ну как, товарищи? — обратился Абаканов к молодежи. — Много напороли чепухи, пока начальство отсутствовало?

— Ничего не напороли... Вечно вы... — отбивалась Женя, склонившись над столом. Она с ученической старательностью разрисовывала планшеты.

Абаканов, тщательно причесав черные, с синевой, волосы, подсел к Жене и принялся проверять ее работу.

— Отметок маловато, девушка. Гуще, гуще надо. Сил не жалейте. И корявенькая у вас цифирь получается. Хромает она на все четыре...

Женя простодушно, как школьница, вскидывала глаза и готова была заплакать от обиды. Ей казалось, что она с ребятами облазила все выщербинки, все бугорочки, — на чем только глаз задерживался, — и на́ тебе...

— Что же вы плачете, милая, бедная деточка... — балагурил Абаканов. — Чуть что — губки надулись. Работаете в общем хорошо, учтя, так сказать, смягчающие вину обстоятельства... Но на этом останавливаться нельзя.

Выполнив обязанность наставника-руководителя, Абаканов подозвал Яшу Яковкина и сел за свою работу. Яша сосчитывал отметки и диктовал, а он накладывал по транспортиру точки на план.

Журба, уединившись, занимался обработкой собранных материалов по трассе, Ипполит Аристархович писал отчеты по геологии и гидрологии местности.

Уже накопилось достаточно данных для обобщения и вывода, но Журба и Абаканов откладывали деловой разговор.

Между тем, отношения изыскательской партии и филиала становились все более натянутыми, и Журба ничем не мог этого объяснить. И вдруг телеграмма, отзывавшая Абаканова с площадки.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Абаканов. — Как можно бросить неоконченную работу? Что за глупость!

— Не поедешь! — заявил Журба. — Ответственность беру на себя.

А несколько дней спустя телеграмму получил Журба.

Тогда оба насторожились: телеграмму подписал второй секретарь крайкома Арбузов.

— А, может, действительно, мы самовольничаем? — спрашивал Журба Абаканова, проверяя свои сомнения. — Наш кругозор ограничен одной точкой, а там, сверху, виднее. Может, вообще не здесь надо ставить завод, а севернее, на центральной сибирской магистрали, или в районе, скажем, Щегловска, или в Хакассии, или на Урале. А мы уткнулись головой в Тубек...

Тем не менее они не считали возможным сдать без боя позицию, хотелось привлечь внимание правительства к богатейшей тубекской точке, но чтобы иметь право привлечь внимание, требовалось обстоятельно ее разведать. И работа продолжалась.

Дважды в октябре приезжал на площадку Чотыш, беседовал с председателем колхоза Пияковым, с колхозниками, с каждым изыскателем в отдельности, что-то выяснял, расследовал. Умный, серьезный, он находился в затруднительном положении.

— На нас... капают... Ты понимаешь? — говорил Абаканов Журбе. — Интересно только, кто и что?

Телеграммы, приказы, расследования осложняли настроение, мешали работе, но оба, уверенные в своей правоте, продолжали действовать дальше.

Оторванная от населенных пунктов, даже от Тубека, — не шагать же туда по грязи без дела за семь километров после трудового дня, — группа изыскателей чувствовала себя, как на дальней зимовке, с той, однако, разницей, что у зимовщиков была хоть рация, которая связывала их ежедневно с миром, а сюда и газеты залетали случайно.

С опозданием узнали, что 16 августа произошел разрыв дипломатических отношений с белокитайским правительством; донеслись слухи, что Красная Армия ведет бои, разгромила китайских милитаристов и банды белогвардейцев. Было очень тревожно.

Но и среди всего этого порой выкраивались светлые минуты, тянуло в тайгу, к природе, к солнцу. До чего полюбилась Журбе Западная Сибирь... Как привязался он к золотому березнячку, к красному осиновому колку... [2]

Тепло. Ясно. В полдень даже трудно поверить, что начало октября, что пришла осень, что не за горами морозы. Солнце еще молодое, вокруг зелено, обилие ярких, невыцветших, непоблекших красок. Скупой дождик не оставляет следа; деревья сразу отряхиваются от капель, а земля черна недолго.

Березки и осинки поредели, попрозрачней стали кроны, но листья, оставшиеся на ветвях, держатся прочно: потрясешь деревцо — только три-четыре листа слетят. Тонкие, они звенят, подобно колокольчикам, надо лишь прислушаться.

Несравнимая ни с чем ранняя сибирская осень...

На опушке хорошо развести костер. Дыма почти не видно, он тотчас растворяется в студеном воздухе, а золотой огонь играет, и на него приятно смотреть.

Небо... Какая безграничная высота!

Но дни бегут. С календарными листками осыпаются листья березок, осин. Утра росные, стекла в бараке потеют. Если день выдается хмурый, то бледно-желтый свет до полудня струится из невидимого источника. На земле да на крыше утрами можно видеть хрупкий снежок. Лежит он негусто, и сквозь седую его присыпку просвечивают обмякшие листья тускло-зеленого неживого бурьяна. Все чаще хмурится погода, мокрый снег задерживается дольше, земля уже не просыхает, черная, густая, напитавшаяся доотказа.

В эти дни пихта и лиственница удивительно зелены на общем фоне; к середине октября еще сохраняются и золотые листья березок, а вот осинки голы: один-два кровавокрасных листка если кое-где и удержались, то дрожат подобно огоньку свечи на воздухе; еще один порыв ветра — и лягут к подножию соседнего дерева.

С двадцатых чисел октября зачастили ледяные дожди. Прощай, золотая тайга!

В холодную погоду, когда полевые работы группа почти полностью свернула, Журба тоскливо поглядывал в окно, покоробленное, перекошенное, слушал монотонную капель, заунывное подвывание ветра.

Надев резиновые сапоги, выходил из барака в тайгу послушать ее голос, поговорить с ней.

Обнаженные белоствольные березы и голубые осины печально шумели. Мир был велик, и жизнь неслась полноводной рекой, и хотелось чего-то необыкновенного, хотелось очутиться в армии, среди бойцов, на передовой... быть в походе, своею грудью защищать страну, на которую снова замахнулись враги.

Он искал выхода взбунтовавшимся чувствам, но не находил, и таежная тишина, тубекское захолустье казались могилой.

С опозданием изыскатели узнали о разгроме белокитайцев в районе Далайнор и Хайлар. Вздох облегчения вырвался после вестей о ликвидации конфликта, о близком подписании мирного договора.

В эти дни каждый с особой остротой ощутил счастье мирной жизни, счастье жить в труде, в творческих заботах, в том большом созидательном деле, которым занято было общество.

Но было еще что-то сверх забот, идущее из недр, неугомонное, бурливое, были роднички, лежавшие глубоко, имевшие власть над человеком. Жили они у Абаканова, и у Журбы, у Жени, и у других, хотя не все одинаково откликались на тайный зов.

Абаканов получил несколько продолговатых сиреневых конвертов, до того выразительных, что не требовалось спрашивать, от кого они и что в них...

— Хоть бы вы достали гитару... — сказала однажды Женя, понимая настроение Журбы. Приветливая, ласковая, она становилась до того близкой, что ему стоило большого труда не сделать последний шаг.

В Жене ему нравилась и чистота ее мыслей, и сердечность в обращении с людьми, ее природный ум, непосредственность, свидетельствовавшая столько же о простоте, сколько и о молодости; все было хорошо, а перешагнуть через порог он не мог.

С холодами свернулись последние полевые работы, выпал снег. Барак отеплили, обсыпали землей по самые окна, обложили дерном, законопатили щели. Заготовили на зиму дров, угля, подвезли продовольствия. Ни Грибов, ни Арбузов не тревожили больше группу.

Местные жители ушли в Тубек, остались только те, кто нужен был для камеральных работ да хозяйственного обслуживания.

Барак перегородили, оборудовали «вагонку» — полки в два этажа. Жене и поварихе Федоре, которую Абаканов шутя называл женщиной из шаров разного диаметра, отвели отдельную комнату, остальные поместились вместе.

Сидячая камеральная работа, непогода, оторванность от большой жизни вскоре начали взвинчивать людям нервы, все чаще прорывались то грубые окрики, то дерзкие ответы.

Перед сном, поздним вечером, изыскатели вспоминали гражданскую войну, раскулачивание, вспоминали начало революции, войну против кайзера, колчаковщину, походы Антанты, происки американцев и японцев, — и все это в сугубо личном преломлении.

— В старом Кузнецке, — рассказывал Ипполит Аристархович, — ходила банда, грабила, для атамана тащили молодых девушек в церковь, клали их на престол, не иначе... А одну девушку распилили пилой-поперечкой, положив на козлы, как полено...

— На престол? — ужасался Коровкин-отец и крестился мелким косым крестом. — Свят... свят...

— А еще жил там знаменитый инженер Курако. Главарь и к Курако забрел однажды. Спрашивает: «Кто ты? Буржуй?» — «Нет, — отвечает, — рабочий». — «Показывай руки». Показывает. А руки у Курако, действительно, рабочие, знал я его немного. «Если рабочий, — говорит атаман, — так давай выпьем». И достает бутылку водки, наливает по стакану. Курако — раз! — и ваших нет. «Ты, я вижу, действительно, наш. Ну и живи». И ушел, не тронул Курако.

— Разве это революция? — вторгался в разговор Журба, лежа, как на угольях. — На Украине действовала банда Махно, она также под революцию подмазывалась, только у нас никто бандита Махно иначе и не принимал, как за бандита. Так и здесь. Революция стояла за революционный порядок. И стоит. И стоять будет.

— Революция за порядок стоит... — подавал из темного угла реплику Коровкин. — А как это понять надо? — И он рассказал, что имел при колчаковщине мельницу, дом под железной крышей, двор со службами, а когда пришла советская власть, отняли у него мельницу, раскулачили.

— Пришли нас выселять. Заводят во двор телегу. Кто ж заводит? Гришка-пропойца. Говорят нам, берите самое крайнее и — айда! Варвара, жена, рвет на себе волосы, дочки тоже. «Никуда, — говорят, — не поедем, своими руками каждая травинка облюбована». Мы, мужики, известно, как тот камень-гладыш. А у баб сердце мягкое. Вынес я, что мог, уложил на телегу, увязал веревкой. Собралась к дому деревня. Кто посмеивается, кто слезу утирает. «Пора, — говорят, — трогай!» Лошадь пошла. Мы с Пашкой следом за телегой, только видим, нет с нами матери. — «Стой, — кричу, — хозяйку не взяли». Остановились. Пошел я в дом, нету Варвары. Туда-сюда, в погреб, в сарай. Да что такое? Взлез я на чердак, а там, вижу, будто что-то шатается... Висит моя Варвара на вожжах... За балку зацепилась...

Вызов Коровкина был принят, и сразу невидимая черта прошла между теми, кто глядел вперед, шел к большому, и теми, кто тянул назад, к власти кучки.

Разговор кончился тем, что Коровкин-отец соскочил с «вагонки», напялил на себя одежду и, скрипнув зубами, вышел во двор.

Пашка знал тяжелые отцовские думы, остро жалел погибшую мать, хотелось и ему бежать в ночь, но чуял, что большая, трудная правда была не с отцом, готовым развалить, поджечь, сломать новое, а с Журбой и Абакановым, только к правде этой лежал долгий путь.

Когда выпал большой снег, и мороз наложил наледь на стекла, случилась беда: Женя, возвращаясь с площадки, разгоряченная, наелась снегу и — слегла.

— Что с тобой, Женя? — спрашивал, наклонившись, Журба.

Молчит. Глаза большие, темные, глядят, как завороженные, и, видно, никого не узнают. Мерещится что-то, вцепится девушка пальцами в одеяло, кричит...

— В больницу, — решила группа.

Одели, укутали, и повез Журба девушку в Гаврюхино.

И как уехала она, показалось, что опустел барак, что выпорхнула из комнаты певунья-птичка.

Кончался ноябрь, а Женя не возвращалась.

В декабре получили весть, что на площадку приедет специальная комиссия из краевого центра, но пришел вызов Журбе: надо было ехать в райком.

Утром, в синюю рань, по равнине, занесенной искрящимся снегом, медленно передвигались скрипящие сани. Мохнатая лошаденка, превращенная морозом в парчевое сказочное существо, еле переставляла ноги. С губ, с гривы, с груди лошади свешивались до копыт нити инея. Юркий возница в иголочках снега бесцеремонно размахивал вожжами перед самым лицом седока, вертелся, вставал, но теплей от этого не становилась. Позади, глубоко осев в сани, находился седок. Укутанный в шубу, он покачивался в такт движения саней, кренился на ухабах и, повидимому, безмятежно спал. Откидной ворот, похожий на медвежью полость, закрывал сплошь голову. Глядя сзади, можно было подумать, что на санях стоит плотный чувал с зерном.

Но седок не спал. Сквозь узкую щель, образованную обледенелыми звенящими краями ворота, глядели на равнину молодые глаза. Вид их был необычен: с бровей свешивались, как хрустальные подвески на канделябрах, сосульки, ресницы превратились в тончайшее серебряное кружево.

— Гаврюхино, однако! — оглянулся на седока возница-шорец.

— Так скоро?

Журба с трудом приподнялся. Откинув ворот, стал глядеть на деревушку, погребенную под снегом. Солнце поднялось из-за леса, и снег на далеком пространстве зарозовел. Беспредельное волнистое поле простиралось вокруг, переходя на кромке в горы, розовые от мерзлого снега и солнца. Куда ни кинь взор — снежный простор, безлюдье, вековая тишина. Даже из труб избушек не вился дымок.

— К райкому партии!

Возница хлестнул лошадь, задев концом вожжи за воротник Журбы, и, стоя, продолжал путь. Минут через десять сани остановились возле крылечка с обледенелыми ступеньками, блестевшими на утреннем солнце, как бутылочное стекло. Отряхнувшись на скрипящем крыльце от сосулек, Журба вошел в приемную.

— Товарищ Чотыш у себя?

— Заходите, товарищ Журба.

Он повесил тяжелую шубу на гвоздь, торчавший из стенки возле шкафа, но гвоздь вдруг повернулся в гнезде, и шуба рухнула.

— А вы положите ее на скамью, — посоветовала секретарша. — Наши гвоздички таких шуб не выдерживают! Это шуба знаменитая... Товарища Пиякова!

Журба уложил стоявшую, как сноп ржи, шубу, отбросил в угол отвалившийся от пим кусочек спрессованного снега, вытер платком исколотое морозом лицо и причесал волосы.

Секретарь райкома встретил Журбу настороженно. Сухо поздоровавшись, Чотыш сразу приступил к делу.

Он сказал, что в райком поступило несколько компрометирующих Журбу и Абаканова как коммунистов заявлений. Пишут, что Журба и Абаканов нечистоплотны в быту, позволяют себе на глазах у людей развратничать, принуждают девушек к сожительству, в частности, комсомолку Женю Столярову; пишут, что они не ведут никакой политической работы среди беспартийных, что в бараке можно услышать контрреволюционные разговоры, и это проходит мимо ушей коммунистов.

— Что же вы молчите?

Журба сказал, что секретарь райкома имел возможность на месте проверить гнусные заявления, что ничего порочащего честь коммунистов не было и быть не могло в делах и мыслях Абаканова и его, Журбы. И политическая работа среди беспартийных ведется, но форма ее, действительно, несколько необычна; впрочем, дело, конечно, не в форме: коммунист обязан вести политическую, воспитательную работу всегда и везде, заботясь об одном, — чтобы слово партии доходило до сердца слушателя.

Выслушав, Чотыш спросил, не было ли у Журбы связи с хозяйкой квартиры, где группа останавливалась по приезде.

— Связи не было. Было как-то один раз легкомыслие, но на этом и кончилось. Отрицать не стану.

— А потом?

— Никогда ничего.

— А как с комсомолкой Женей Столяровой?

Горячо стал доказывать, что Женя — чистая, хорошая девушка, что в группе ни у кого даже мысли дурной не возникало; что к Жене относятся, как к сестре, молодые и старые; что нельзя позволить какой-то грязной душонке пятнать честь этой девушки.

— Писали, что она беременная и что вы ее сплавили в больницу, но я проверил. Столярова, действительно, в больнице, у нее плеврит с осложнениями; заявление относительно беременности целиком опровергнуто.

— Какая гадость! — вырвалось у Журбы.

— Я многое проверил и убедился, что заявления не подтверждаются.

— Гнусно! Подло! — восклицал Журба. — Кто смел? Зачем? Не скажете ли вы, кто автор заявления?

— Оно не подписано. Но, судя по некоторым данным, принадлежит кому-то из членов вашей группы.

— Странно, очень странно.

— Я вызвал вас, чтобы предупредить о последствиях на случай, если б вы или Абаканов по неосторожности или по легкомыслию допустили оплошность и сделали то, о чем пишут. Теперь второе. Вас и Абаканова вызывают в крайком. Вам надо серьезно подготовиться. Думаю, что речь идет о судьбе тубекской точки. Расскажите, что вы успели сделать. Ваши соображения?

Журба рассказал.

— Будучи в крайкоме месяц назад, я докладывал о вашей работе. За истекшее время, вижу, особых изменений не произошло. Советую собрать материалы, подготовиться к обстоятельному докладу. Весьма возможно, вам придется ехать в Москву. Я почувствовал в тот раз, что судьба Тубека висит на волоске. Округу я знаю, как свои пять пальцев. Лучшего места для завода, чем Тубек, не вижу; если, понятно, речь идет о строительстве именно в нашей округе, а не в других экономических районах. Так я и заявил в крайкоме. Но, не скрою, мою точку зрения далеко не все разделяют. Борьба обостряется. Я рад, что наши с вами взгляды совпадают. Пора остановиться на чем-то определенном, пора приступить к строительству. Итак, вам надо срочно выехать в краевой центр.

На секунду лицо невозмутимого Чотыша прояснилось.

— Как устроена ваша группа? Бытовые условия зимой?

Журбе пришлось доложить, что не у всех есть теплая одежда, пимы, приходится каждую мелочь занимать в колхозе.

— Пияков изменил отношение к вам?

— Изменил. Даже шубу дал в дорогу...

— Ну, вот, видите, не все плохо к вам относятся. Вы напрасно не обратились ко мне раньше. Я приму меры и постараюсь, чтоб ваши работники имели пимы, стеганки, ватные брюки. Не забывайте, что на вашей с Абакановым ответственности жизнь и здоровье людей.

Журба вышел из кабинета секретаря райкома в состоянии, которое не мог определить. Большое и малое, сознание ответственности за судьбу завода, возмущение грязной клеветой вызвали самые противоречивые чувства. За месяц изысканий он привык к площадке, полюбил ее и не мог уже представить строительство завода где-нибудь в другом месте. Клевета жгла щеки и не остывала, хотя, судя по всему, Чотыш не верил. Тяжело было думать, что автор клеветы жил в группе, питался из одного котла, одинаково со всеми нес тяготы работы, неустройства быта. Острую боль причинили слова о Жене. Зачем понадобилось чернить девушку? У кого могла подняться на нее рука?

«Но кто это? Коровкин-отец? Нет, этот малограмотный человек технически не смог бы справиться с задачей, если бы даже пожелал. Не использовал ли он Пашку? Нет, Пашка не пойдет на подлость. Коровкины исключались. Сухих? Кто его знает. Может быть и он. Но зачем? Новые товарищи, присланные Грибовым? Ипполит Аристархович?»

Одно было несомненно, что кто-то следил за каждым шагом, знал их жизнь, слышал каждое слово и, шипя от ненависти, обливал зловонным ядом. Бросалось в глаза то, что клеветали только на Абаканова и Журбу, на двух коммунистов, на руководителей, на сторонников тубекской точки. Над этим следовало задуматься.

Журба вышел во двор. На него хлынули лучи солнца до того яркие, что пришлось заслониться рукавицей.

— Ай да денек! — воскликнул возница, выходя из чайной, находившейся напротив райкома. — Засиделись, однако. Я в окно выслеживал.

— Поехали в больницу.

Продолговатая изба в шесть окон на улицу стояла на краю селения. Как во всех провинциальных учреждениях, парадный ход и здесь был закрыт, Журба прошел во двор. Дежурный врач, старичок с седой бородой, в пенсне, встретил Журбу, как старого знакомого, хотя видел только один раз — в первый приезд.

— Нехорошо, молодой человек. Знаем, что вам далеко, но нехорошо. Болящий поправляется не от микстур, а от доброго слова. В этом уж поверьте мне! Снимите шубу. Какая она у вас расчудесная! В палату с мороза не пустим. Маша, дайте, пожалуйста, халат. За передачи спасибо. Оно б и не следовало, но бюджет наш: водица на каше, да каша на водице. Еще не разбогатели. Больная перенесла двусторонний плеврит. Слабенькая она у вас, хотя и топорщится, как чижик. Деньги, кажется, на исходе. Маша, сколько у нас осталось?

— Кончаются, Иван Сергеевич.

— Примите, пожалуйста, продукты, которые привез для больной товарищ Журба, и деньги. Мороз вышел из костей?

— Его там и не было...

— Тогда ступайте.

Старенькие простыни, заменявшие занавески, прикрывали окна, женское отделение состояло из четырех коек. На одной лежала старуха с желтым лицом; кожа на щеках, лбу, подбородке у нее собрана была, будто на резинке. Соседкой ей приходилась рыжая пышногрудая женщина, на голове которой торчало множество бумажек с навернутыми прядями волос. Возле Жени лежала девочка лет двенадцати.

Журба поздоровался и подошел к Жениной койке. Байковое одеяльце едва возвышалось над худым, как веточка, телом. Женя глядела страдальческими, запавшими глазами, он встретил этот взгляд, и сердце его дрогнуло.

Без слов она протянула руку в просторном рукаве мужской грубой сорочки и не отнимала, пока он стоял перед ней, такой необычный, в халате.

— Ну, что с тобой? Ну, почему не поправляешься? Зачем так?

Он сел на табурет, услужливо придвинутый Машей, и продолжал укорять ее теми лишенными смысла словами, к которым бессознательно прибегают люди, считая главным не то, что они говорят, а как говорят.

— Велели кланяться тебе Аполлон Бельведерский и Яшка-таракашка, и твой любимец Пашка. Даже Сухих, можешь представить! А в самый последний момент вываливается из барака Коровкин. Мнется, топчется. Вижу, хочет что-то сказать. Но у такого душа на запоре.

Прозрачная краска оживила лицо Жени. Девушка мысленно представила Никодима Коровкина, его заросшее дремучей бородой лицо, и было особенно приятно, что болезнь ее тронула даже такого Коровкина.

Хотя в палате находились другие больные, а больные как известно, живут повышенным интересом к чужой жизни, Жене и Журбе казалось, что они одни, что никто их не слышит. С мельчайшими подробностями принялся он рассказывать о работе группы, о спорах и неладах, о бытовых мелочах, не имевших никакого значения для постороннего, но составлявших мир для члена маленькой бригады, заброшенной в глушь.

Женя слушала бесхитростный рассказ Журбы, как слушают дети сказку.

— Говорите еще, все-все!

Она говорила ему «вы», он ей — «ты».

— А вы приехали по делу?

— По делу. И к тебе, Женя.

Снова яркая краска залила ее похудевшее до неузнаваемости лицо.

— В райком? От меня никаких секретов, слышите?

— Да ничего особенного. Просил помочь достать нашим товарищам пимы, теплую одежду.

Как ждала она встречи, как думала о ней долгие-предолгие дни.

— Ой, залежалась я здесь... Кажется, нет больше на потолке ни одной точечки, ни одной царапинки, чтоб я ее не рассмотрела... И на стенах... на окнах... Наш барачек кажется мне просто сказочным дворцом!

Женя закрыла глаза; что-то застучало в ушах, зазвенело, и поплыли круги, и она поплыла в черное, беспредельное.

Журба умолк. Посидев немного, вышел из палаты.

— Уснула? — спросила Маша.

— Уснула.

— Это у нее от слабости. Посидите. Она скоро проснется.

Минут через пятнадцать его позвали.

— Тебе нельзя волноваться, Женя. Зачем ты? Я ничего не стану рассказывать.

— Не буду. Сядьте. Прошло. Я все равно поправлюсь! Все равно!

— Конечно, поправишься. Не думай только ни о чем дурном.

Женя закрыла глаза.

— А вы... скажите правду... вы вспоминали меня? Хоть раз? — спросила шепотом.

— Зачем спрашиваешь?

— Я ничего не знаю, — прорвалось у Жени. — Лежу и думаю. О чем только не думаю. И всегда знаю, что вы делаете. И где вы. С кем разговариваете. Я могла бы рассказать каждый ваш день. Только не знаю, что вы обо мне думаете. Скажите же мне что-нибудь...

Он перебирал в памяти их встречи, ее и свои слова, от первых, под плащом, на грузовой машине, и подумал, что как ни тяжело любить без взаимности, но еще тяжелее видеть настоящую любовь, когда не можешь ответить на нее взаимностью. Женя была близка, порой она пробуждала отцовские чувства, порой он смотрел на нее, как на сестру, мог позволить и острую шутку, и дружескую грубоватость, но это не составляло того, что в его представлении называлось любовью. Он не мог притворяться, лгать — и он молчал.

Как все любящие женщины, она безошибочно прочла его мысли. Тяжелый вздох сотряс ее худенькое тело.

— Может быть, тебя, Женя, отпустить домой? В Ленинград? Хочешь? Ты такая маленькая... Еще зачахнешь у нас. Зачем жертвы? Неужели думаешь, что жизнь человека мало стоит? Нам трудно, время суровое, мы, как на войне, но все равно, разве мы не хотим, чтобы каждому жилось лучше, чтоб каждый чувствовал себя счастливым?

Жене показалось, что от нее хотят избавиться. И слезы заполнили ее глаза.

— Никогда не говорите так. Никогда. Слышите?

Он поднялся.

— Не уходите. Еще немножко.

Короткий зимний день кончался. Он глянул на часы: было около двух. Почему солнце погасло? Женя также посмотрела в окно. Она подумала, что ехать ему далеко, и сказала:

— Идите.

— Женя, забыл сказать тебе: нас с Абакановым вызывают в крайком...

— Что там?

— Не знаю. Может быть, придется побывать в Москве...

— Зачем же мне тогда спешить выздоравливать?

— Ты ребенок, Женя...

— Вот и новый год скоро. Тысяча девятьсот тридцатый. И мне придется его встретить здесь... Без вас...

Она вздохнула, притянула его к себе. Воротник сорочки раскрылся: единственная тесемочка от воротника беспомощно болталась, вторая отсутствовала. Как тогда, на горном перевале, под его губами очутилась ее маленькая, как мячик, грудь, и, поддавшись нахлынувшему чувству, назвать которое не мог ни в тот момент, ни позже, он поцеловал эту маленькую детскую грудь.

По-зимнему яркое и как бы влажное солнце садилось на пики хвойных деревьев, когда путники оставили позади себя Гаврюхино. Мороз спал. Возница беспокойно оглядывался по сторонам: из-за горы неслось облачко с такой быстротой, что движение его можно было проследить без ориентиров.

— Торопиться, однако, будем.

Встав, шорец принялся яростно хлестать лошаденку по ногам, по короткому пятнистому крупу, загикал, засвистел. Взяв в галоп, лошаденка раза три ударила копытами по передку саней, забросала седоков сбитым снегом и перешла на рысь. Ехали по бескрайнему пустырю, на котором Журба не различал никаких следов дороги.

Помутнело.

До Тубека путь лежал через овражистую степь, окаймленную на востоке тайгой. Хрупкие снежинки, замелькавшие перед глазами, казалось, не падали с неба, а срывались ветром с покрова и стремительно уносились ввысь. В один миг скрылось солнце. Белая лошадь, белая спина возницы слились с белым беспредельным пространством. Ездоки погрузились как бы в молоко.

— Худо, товарищ... — сказал шорец. — Что, однако, делать будем?

Остановились. Резкие порывы ветра заламывали голову лошади. Журба встал. Ветер распахнул его шубу и кинул в лицо ошметки сухого снега.

— Пустите лошадь, пусть идет сама.

— Вернуться лучше.

Они отъехали километров девять, впереди лежал долгий путь, но Журба заупрямился.

— Вперед!

Проваливаясь по колени, они зашагали по снежной пустыне, держась за сани. Лошадь шла по ветру, но минут через тридцать остановилась. Журба, меряясь силой с ветром, протолкался вперед.

— Что с тобой, милая? Чего стала?

Взъерошенная, седая лошадь понуро уставилась в землю залепленными снегом глазами.

— Подкормите ее.

Шорец вытащил из-под сидения клок сена и, сбиваемый с ног ветром, пошел к голове лошади. Журба помог ему, поддерживая за плечи. Лошаденка безразлично поглядела на сено, а потом принялась вяло есть. Журба принес еще сена, лошадь ела. Отдохнув и подкрепившись, сама пошла дальше. Они сели на санки, но лошади было тяжело. Снова пошли, держась за сиденье. Ветер с свистом мчался по раздольному снежному морю, неся за собой тучи мельчайших кристалликов. Борясь с ветром, обивавшим путников в сторону, проехали еще километров пять. Вьюга усиливалась. Лошаденка остановилась.

Журба знал, что в тундре, когда застает непогода, ненцы останавливают оленей, кладут их на снег, сами ложатся между ними и ждут, пока не распогодится.

Они выпрягли лошадь, закрепили на ней рядно и хотели положить, но она не ложилась. Тогда они опрокинули сани, подостлали остаток сена и, сделав укрытие, легли на снег с подветренной стороны.

Началось ожидание. Хотя на Журбе была отменная шуба, ветер находил иголочные отверстия и проникал до тела. Хуже приходилось возчику в старой шубейке.

— Придвигайтесь ко мне тесней.

Шорец придвинулся, но теплее не стало. Пальцы на ногах и на руках у Журбы одубели, он с трудом ими шевелил. Щеки, избитые колючим ветром, стали жесткими, как голенища сапог. Он потер их рукавицей, потер голой рукой, коснулся ушей: они были тверды, словно сушеные грибы.

— Как тебе? — спросил возницу.

— Пока ничего...

Захватив комок снега, Журба принялся ожесточенно тереть щеки, уши, нос, пальцы рук. Стало еще холодней, уже не чувствовал ничего, кончики пальцев превратились в камешки. Тогда он вскочил — и давай отплясывать, бить себя руками в обхват, делать вольные движения.

Приятное тепло с трудом разлилось по членам. Лицо горело, острые иголочки покалывали пальцы, вернулось ощущение живого тела.

— А ну, еще! Бег на месте. Делайте тоже самое! — предложил вознице. — Встать!

Возница встал, размялся. Приговаривая и лаская лошадь, он уложил ее на снег и лег сам к ней, прижавшись к теплому брюху.

— Идите, однако, сюда, будет лучше.

Журба поцеремонился, но лег. От лошади пахло навозом, но этот живой, теплый дух был приятен.

Полежав с полчаса, Журба закрыл глаза, испытывая приятную истому. Уже наступил вечер, впрочем, возможно, наступила ночь: вокруг было темно, а к часам добраться он не мог.

... И вдруг Журба услышал чьи-то голоса.

— Ну, слава богу! — сказал Абаканов. — А мы тут чего только не переживали за вас...

— Зачем задержались? — спрашивал Сухих.

Журба долго отряхивался от снега, потом хотел снять шубу, но не мог. Приросла...

— Приросла... — согласились остальные.

На столе в бараке светилась лампенка-трехлинейка, освещая на потолке малый круг. Изыскатели поднимались с постелей. Яша поднес кружку горячего чаю, Абаканов тычет стакан водки.

— Пей!

Журба силится протянуть руку к стакану, но руки связаны за спиной, и он только вытягивает вперед подбородок.

Абаканов вливает горячую водку в рот, Журба глотает одним духом. Потом пьет обжигающий губы чай.

— Как?

— Что — как? — хочет спросить Журба, не понимая, о чем спрашивают и что надо ответить.

Абаканов подносит лампенку к лицу. От света Журба щурит слезящиеся глаза.

— Э, да ты, дружище, малость обморозился! Ребята, тащите с него пимы. — Но пим не снять. Они приросли к телу, и Абаканов разрезает их ножом. — Дайте спирту.

Он оттирает ноги, руки, лицо, трет бесконечно долго, до боли, смазывает чем-то теплым и укладывает Журбу в постель, навалив на него одеяла, шубы, подушки.

— Выпей еще кипятку. Пей сколько можешь. Надо выпить целый чайник, тогда пройдет.

Журба пьет. Кипяток и водка делают свое дело. Тепло. Горячо. Чудесно! Только губы не слушаются, они стянуты, как у той старушки в больнице.

— Ты хорошая, Женя, — говорит он ей. — Но не надо... К чему обман?

Слезы, как скорлупки, ложатся на белки глаз. Ему жаль ее, бесконечно жаль.

— Мне хорошо с вами. Скорей возвращайтесь.

— Вернусь!

— Любили ли вы? — спрашивает Женя.

— Нет.

— Разве можно жить не любя!

— Вероятно, возможно.

— И никогда никого не любили?

— Кажется, никогда.

— Почему вы говорите — кажется?

— Я сам не знаю.

Тепло, жарко, душно в больнице. А за окном вьюга. Стекла покрыты густой наледью, вьюга занесла их снегом. Мутно в воздухе, ничего не видать, как в стакане простокваши.

— Вставайте, однако, товарищ... А то замерзнете...

Возница расталкивает заспавшегося Журбу, и тот с изумлением глядит на шорца.

— Где мы? Неужели еще в поле?

Пурга стихла, ослепительно чистый, легкий, подобно пуху, снег лежал на всем пространстве до темного леса на горизонте, и в предрассветье каждый предмет отчетливо выступал, как в бинокле.

— Я, кажется, вздремнул...

— Спали, товарищ, как малое дитя.

Журба потягивается.

Запряженная лошадь дожевала клочок сена, на котором пролежали ездоки ночь, и одинокая былинка торчала из уголка ее мягких, словно замша, губ.

Снова короткий бег на месте, хлопанье руками в обхват, и Журба садится в сани.

— Гоните, пока тихо на дворе!

— Теперь уже до Тубека тихо будет, — невозмутимо отвечает шорец.

Куда глазом ни кинь, снег, снег, он волнисто лежал на пустыре и напоминал застывшее море.

Сани, скрипнув, тронулись. Сказочная парчевая лошадь медленно переступает ногами. Рассвет близился, с каждой минутой светлело.

— Эх, если б стакан водки да чайник кипятку! — говорит Журба, вспоминая сон.

Возница сочувственно кивает головой.

Поездка в Гаврюхино не прошла Журбе даром: он обморозил щеки, но задерживаться в Тубеке не мог. Кое-как подлечившись домашними средствами, Журба оставил своим заместителем по площадке десятника Сухих и вместе с Абакановым выехал на станцию Угольная.

31 декабря они прибыли в краевой центр. Стояло морозное, бодрое утро, с ослепительным снегом, залитым солнцем, с громким треском деревянных строений, с эхом, далеко катившимся по тротуару.

Уже на вокзале их встретила та волнующая суета, которая предшествует наступлению праздника. Из командировок возвращались задержавшиеся отцы семейств, везя объемистые сетки с тщательно вымытыми свиными головами, сияющими на морозе лимонным цветом, или корзинки с нежножелтыми тушками гусей, с аппетитными кусками розовокрасного смерзшегося мяса.

На улице Журбу и Абаканова подхватил поток возбужденных людей, мчавшихся в магазины и на рынок, чтобы в числе первых отобрать лучшее, покончить с закупками, а затем спокойно отдаться священнодействию жарения, варения, сервировки новогоднего стола.

Ранние добытчики несли из ларьков квашеную капусту, убранную резаными яблоками, кружочками оранжевой морковки, тугими ягодами клюквы. Несли и пупырчатые огурцы, сливоподобные, чуть утратившие яркий цвет помидоры, бутылки разной формы, величины и содержания.

— Чем нас-то встретит новый год?.. — бросил реплику Журба.

Среди суетящихся людей, озабоченных приближающимся праздником, он показался себе бездомным, как никогда.

— Ты здесь свой человек, Михаил, помоги устроиться в какой-нибудь третьеразрядной гостинице.

— А у меня?

— Стесню...

— Ну, это брось!

Они сели в трамвай и минут через тридцать сошли близ одноэтажного домика на окраине города.

Хозяйка встретила Абаканова, как родного сына.

— Михаил Иванович! Мишенька...

Он пожал ей руку и познакомил с Журбой.

— А комнатка ваша без присмотра на замке стоит, почитай, скоро полгода, неприбранная, остуженная.

— Ничего, Дарья Федотовна, обогреем комнатку, своими боками оботрем ее!

— И чего там своими боками! Дровишки как оставили в сарайчике, так и дожидаются непутевого хозяина. Побудете у нас, а я тем временем оботру, пол вымою, печь истоплю.

Когда Абаканов снял замок и открыл дверь, на них пахнуло такой затхлостью, что Журба невольно отпрянул в коридор.

— Фу-ты!.. — замахала рукой хозяйка и пощипала бородавку, на которой угнездился пучок седых волосков.

Оставив хозяйку наводить порядок, они умылись в кухне, почистились и вышли на улицу.

— Мой план таков, — сказал Абаканов, — едем в город, а там разделимся: ты — в крайком, я — в филиал. Встретимся в ресторане «Якорь» часов в шесть. Знаешь, где «Якорь»?

— Знаю.

— А потом решим, что делать дальше.

В центре они расстались. Журба позвонил из комендатуры в приемную Черепанова; ему ответили, что первый секретарь в Москве. Как ни хотелось встречаться со вторым секретарем Арбузовым, но пришлось.

Арбузов, плотный, краснощекий, одетый в защитного цвета гимнастерку с отложным воротником и накладными широкими карманами, встретил Журбу возгласом:

— Наконец-то соблаговолил...

— Я вас слушаю, товарищ Арбузов.

— Нет, это я вас должен послушать! Рассказывайте о своих художествах!

Арбузов сразу вышел из себя, не считая нужным сдерживаться перед провинившимся «мальчишкой»: он был почти вдвое старше, а злость, накопившаяся за полгода, мешала соблюдать даже элементарное приличие.

Следя за каждым своим словом, Журба рассказывал, что группа выполнила обстоятельную работу не только на площадке под будущий завод, но и в районе залегания угля и руды; выполнила работу по изысканию железнодорожной трассы; данные разведок, изыскания, изучение экономических условий и возможностей района говорят в пользу тубекской точки. Недостатки площадки искупаются наличием богатейших залежей угля и руды, наличием минеральных строительных материалов, леса, флюсовых материалов для металлургического производства.

— Ничего вы не знаете, молодой человек. Вы уткнулись головой в стенку и вообразили, что видите мир. Кто вам позволил заниматься самоуправством? Это что, ваше частное предприятие? Делаю, что хочу? Моему ндраву не препятствуй? Как вы смели задерживать на площадке людей, когда они нужны были для других точек? Из-за вас с Абакановым мы сорвали изыскательские работы в шести намеченных пунктах. Кто вам позволил? Мы рассматриваем ваши действия, как вредительские. Так поступали шахтинцы. Вы почему не подчинялись приказам ВСНХ? Вы почему не считались с мнением крайкома партии? Вы почему устроили там, у себя, вертеп? Да, вертеп, чтобы не сказать больше... Забились в глушь и решили, что ваши деяния останутся безнаказанными? Ошибаетесь. Мы не позволим развратничать. Разлагаться и разлагать других. Вы за все это ответите, молодой человек. Да, ответите как член партии и как служащий государственного учреждения.

Арбузов вылил на него ушат грязи.

Собравшись с силами, Журба стал доказывать свою правоту, но Арбузов окатил его новым потоком оскорблений, несправедливых упреков и обвинений.

— Вами уже занимаются соответствующие органы, дело передано прокуратуре. О ваших деяниях сообщено ЦК. Кстати, можете познакомиться вот с этим документом, полученным третьего дня.

Арбузов брезгливо швырнул белую бумажку на край стола. Журба прочел. Это был приказ ВСНХ об отстранении его, Журбы, от работы. Приказ подписал заместитель председателя ВСНХ Копейкин.

— Думаю, что вам придется расстаться и с партийным билетом.

Журба встал.

— Товарищ секретарь крайкома, все, в чем вы обвиняете меня и Абаканова, основано или на недоразумении, или на лжи и клевете. Работу мы провели добросовестно, не щадя своих сил. Наши материалы могут выдержать любую экспертизу, хотя группа находилась в тяжелом положении. Но обо всем этом, видимо, мне придется говорить в ВСНХ и ЦК.

— Да, мне об этом говорить нечего, я знаю о вас больше, чем вы допускаете.

Выйдя на улицу, Журба долго не мог собраться с мыслями. Такого удара ему не приходилось испытывать за всю свою жизнь. «Так оплевать, опозорить... Доработались, дождались... Так вот чем встречает тебя новый год».

Он стоял возле подъезда крайкомовского здания, лишившись даже той обычной выдержки, которая не покидала его в самые тяжелые минуты.

Куда же теперь? Что делать?

И он пошел в филиал Гипромеза.

Грибов, столь обходительный прежде, постарался отделаться от неприятного визитера поскорее.

— Не скрою, товарищ Журба, вас здесь считают главным виновником срыва плана работ филиала. Вы задержали людей вопреки моим категорическим указаниям Абаканову. Но вы не подконтрольны мне, и вашу судьбу решает ВСНХ. Я же вынужден решить судьбу служащего моего учреждения, имея на то указание свыше: Абакаков отстранен от работы. Дело о нем передано прокуратуре. Вы человек военный, сами понимаете, что без дисциплины не может работать советское учреждение. Если каждый начнет делать, что ему заблагорассудится, исходя даже из самых благих побуждений, работа не пойдет. У нас есть план, есть обязанности, и мы не можем позволить никому разваливать дело. Случай с группой в Тубеке послужит уроком для других групп изыскателей.

Журба не считал нужным выслушивать дальнейшие назидания и пошел к Радузеву.

Главный инженер проекта встретил его приветливее, чем прежде. Группа Радузева уже приступила к разработке технического проекта завода, чувствовалось зарождение будущего гиганта, ощущался пульс живого организма, и это Журбу несказанно обрадовало. Зная о Радузеве многое по рассказам Абаканова, Журба с особым интересом присматривался к инженеру, но Радузев, едва заметив, что за ним наблюдают, упрятался в раковинку, как улитка.

Когда Журба стал прощаться, Радузев застенчиво пригласил его встретить вместе новый год.

— Не сочтите за нескромность... был бы признателен. Михаила Ивановича я уже пригласил. Мы с Любушкой будем вам рады...

— Настроение, сами понимаете, непраздничное. Прошу извинить...

Отыскав Абаканова, Журба вытащил его на улицу.

— Можно подумать, что тебе здесь огласили по приказу благодарность! — сказал Журба, глядя на оживленное, без малейшей тревоги, лицо друга.

— А ты думал увидеть Абаканова поверженным ниц? Как бы не так! Но я голоден и могу один съесть целого козленка! Пойдем в «Якорь».

По дороге он сказал:

— Ты, кажется, нос на квинту повесил? Плюнь! Пока советская власть существует, никому не удастся затоптать правду в грязь! У тебя совесть чиста? Чиста! И у меня чиста. И нам нечего бояться. Мы еще посмотрим, кто — кого!

— А не махнуть ли нам, Миша, на вокзал? Чего зря околачиваться в Новосибирске?

Абаканов задумался.

— Нет, встретим Новый год здесь, побудем денек-другой и тогда в Москву. Мне надо кое-что разведать. Кстати, тебя пригласил к себе Радузев?

Журба кивнул головой.

— Ну и пойдем к нему.

— Не пойду.

— Напрасно. Познакомишься с Любушкой. Увидишь своими глазами, что это за человек. И Радузева узнаешь. Он будет играть нам до рассвета.

— Нет, не соблазняй. Мне сейчас только музыки не хватает.

— А мне, действительно, сейчас только музыки не хватает...

Они устроились за отдельным столиком в «Якоре», выпили водки, заморили червячка, и когда возбуждение возросло, увидели со всею ясностью свое положение.

— Как ты все это понимаешь? — спросил Журба, наклонясь к лицу друга. — Неужели только формальные обстоятельства толкнули людей на расправу с нами?

Абаканов молчал.

— Нет, ты не отмалчивайся, скажи свое мнение. Никаких недомолвок.

— Трудно сказать, дело требует времени, наблюдений. Меня смущает одно обстоятельство.

— Какое?

— Почему Грибов решил направить меня в Тубек. Именно меня, а не кого-нибудь другого. Меня, инженера-сибиряка, коммуниста, которого нелегко обвести вокруг пальца. Если бы Грибов хотел скрыть тубекскую точку, он мог бы послать кого-нибудь другого. Но нет, он послал меня, и это сбивает с толку.

— А не было ли тут с его стороны этакого жеста игрока, у которого нет выхода?

Абаканов положил свою руку на руку Журбы.

— Оставим разговор. Какие у нас основания подозревать Грибова? Он хозяин учреждения, у него свое начальство, он человек подконтрольный. А как бы ты поступил на его месте, если б твой подчиненный сорвал государственный план? Развалил работу филиала за счет пусть хоть самой добросовестной работенки на одном каком-нибудь участке?

— Я разобрался бы, что к чему, и не рубил с плеча.

— Ну, это ты. А то — он!

Как всегда бывает зимой, наступили внезапно сумерки; о стекла окон зацарапали зернистые снежинки; в ресторане включили свет, день окончился.

— Помнишь, Миша, наше первое партийное собрание на тубекском пустыре? Вот теперь у нас с тобой второе собрание... Не люблю шапкозакидательства. Расправа с нами, мне думается, не случайный, мелкий эпизодик.

— Снова... — Абаканов глянул умоляющими глазами. — Не гони в загривок клячу истории! Больше выдержки и спокойствия. И давай хоть сегодня не думать о делах.

Пообедав, Абаканов отправился к Радузевым, а Журба решил пройтись по городу, посмотреть витрины магазинов, афиши кино и театров. Мороз крепчал. Клубы пара окутывали ушанку, оседали на грудь, превращаясь в парчевые узоры. Спасительный ватник, застегнутый на все пуговицы, да выпитая водка успешно боролись с морозом. Журба шел бодрым шагом, с удовольствием слушая хруст снега: ему казалось, что кто-то, идя рядом, аппетитно сгладывал капустную кочерыжку. Народу на улицах становилось меньше, наступление нового года чувствовалось острей, и Журба подумал, что ему было бы очень тяжело сейчас в этом незнакомом городе без Абаканова, без пристанища.

Ярко расписанная афиша привлекла его внимание: «Эстрадный новогодний концерт. Бал. Танцы до утра. Буфет. Игры. Шутки. Летучая почта!»

Не пойти ли?

Другая афиша звала на «Любовь Яровую».

Пойти? Но в чем? В этом поношенном костюме? И потом слоняться одному по фойе или сидеть за столиком?

И он поехал к Дарье Федотовне.

После барака на таежной площадке, после бессмысленного хождения по улицам, после мороза, до чего уютной показалась ему комната Абаканова, прибранная заботливой рукой, натопленная, освещенная настольной лампой под зеленым абажуром!

— А где же Михаил Иванович? — осведомилась хозяйка.

— Он у знакомых.

— А вы как? Если не гнушаетесь, просим к нашему столу, вместе встретим Новый год.

Он поблагодарил и, оставшись один, зашагал по комнате. Мысли одна другой тяжелее не покидали ни на минуту. Чтобы отвлечься, он заглянул в окно, на оснеженный крохотный сад, потом остановился перед стеллажом, доходившим почти до потолка.

Книги друзей всегда возбуждают наш интерес. Что читал Абаканов? Здесь были книги по геодезии, картографии, геологии, минералогии, технические справочники, учебники, словари, художественная литература.

Журба наугад вытащил том Пушкина и не мог не обратить внимания, что почти на каждой странице сохранились пометки Абаканова: его мелким, исключительно четким почерком были исписаны поля многих страниц; встречались знаки вопросов и восклицаний, подчеркивания то одной, то несколькими чертами.

И Журба подумал, что вот здесь, в этой комнате, обитал несколько лет его друг, когда он, Журба, находился на захолустной сибирской станции. Здесь жил Абаканов и в те дни, когда он, Журба, приехал в краевой центр, и, никого не зная, спал на вокзале, пока Черепанов не устроил его в крайкомовской гостинице. И он представил, как после прощания с Любушкой в тот вечер перед отъездом на площадку Абаканов пришел сюда, лег вот на эту жесткую койку и не мог уснуть, перебирая в памяти каждое слово любимого человека.

Журба лег, накинув на себя шинель.

До чего хорошо было лежать, думать, слушать тишину. Он увидел тубекскую площадку, погребенную под снегом, барак, над трубой которого уходила в небо тугая спираль дыма, увидел изыскателей, готовящихся к встрече Нового года. Сухих, начальник зимовки, обязательно выйдет сегодня с охотничьим ружьем в полночь на двор, и в глухой таежной тиши под звездным небом прогремит торжественный салют.

Потом он увидел Женю. Худенькая, легкая, как засушенный в книге цветок, она вызвала в нем такое чувство, что будь Женя с ним вот в этот вечерний час, в этой комнате, после всех неприятностей, обид, оскорблений, он не удержался бы от решающего шага, и жизнь их соединилась бы навсегда.

Но тайга лежала между ними, он не мог даже поздравить ее по телефону; мог послать телеграмму, но и телеграмма не поспела бы к сроку.

А в двенадцатом часу постучали. Вошла Дарья Федотовна; на хозяйской половине гудели голоса гостей, кто-то пощипывал струны мандолины, напевая из «Баядеры»; слышалось шарканье ног, легкое притоптыванье.

Журбе не хотелось идти к незнакомым людям, но хозяйка так настойчиво приглашала, что отказать — значило обидеть ее. Причесав золотые кудри, оправив гимнастерку и галифе, он вышел в столовую. Его встретили девичьи любопытствующие и мальчишеские настороженные лица.

Журба непринужденно поздоровался, сказав, что не предполагал встретить такое большое, такое веселое общество.

— А где Михаил Иванович? — спросила девушка лет двадцати трех, миловидная, полногрудая, с тонкой талией, похожая на Дарью Федотовну, видимо, дочь ее.

Журба ответил.

— В нашем мире нет тайн... — улыбнулась девушка.

— Что хотите этим сказать?

— Не удивляйтесь. Надо знать Абаканова. Это настоящий человек. Конечно, некоторые не верят, что такая любовь возможна, они судят по себе. А я верю.

— Танюша, расскажи, расскажи! — накинулись на нее подруги.

— Что за любовь?

Но Таня развела руками и так озорно глянула, что гости рассмеялись.

— У вас талант артистки! — заметил Журба.

— Какой у меня талант... — вздохнула Таня. — Вот у Михаила Ивановича — он все может. И все у него получается. А я что? Учительница младших групп трудшколы.

Сели за стол. Справа от Журбы оказалась Таня, слева — белокурая девушка с коротким носиком и ямочками на розовых полных щеках — сестра Тани, Клава.

Вино и водка были разлиты по рюмкам, стаканам и даже лампадкам — посуды не хватало, но на это не обращали внимания. На тарелках и чайных блюдцах возвышались горки капусты, маринованных грибов, огурцов, куски подрагивающего, очень жирного, с плотной белой каймой, холодного.

Один за другим, как бы падая с высоты, прозвучали в радиоприемнике металлические удары: часы на Спасской башне пробили двенадцать.

— За счастье, за мирную жизнь! — сказала Дарья Федотовна, высоко поднимая темно-синюю рюмку.— С Новым годом, с новым счастьем.

Все встали и выпили.

Когда гости занялись едой и разговором, Таня бесстрашно стукнулась своей толстой рюмкой из мутного стекла с розовой лампадкой Журбы и предложила тост за стройку завода.

— Вы заместитель Гребенникова?

— Был...

— Как был?

— Так... был... до сегодняшнего дня...

— Что случилось?

— Не стоит говорить.

— А Михаил Иванович?

— И у него неприятности по службе...

Таня вздохнула.

— Так всегда бывает с хорошими людьми. Но не смею расспрашивать, не мое дело, мы ведь не знаем друг друга.

Потом Таня призналась, что она хочет на стройку.

— Сколько просила Михаила Ивановича, но он, знаете, человек из стали. Из мягкой стали... не сломишь! Впрочем, кому я там нужна! Только и умею, что учить ребят писать, читать да таблице умножения.

— Что же вы? — спросила Клава, показывая свои чудесные ямочки и мило улыбаясь. — Выпейте со мной! — и она потянулась к Журбе с рюмкой.

— За что? — спросил он.

— За необыкновенные встречи!

— Ого!

— Да! За необыкновенные. Разве не бывает?

— Не знаю...

— Вы женаты?

— Нет.

— Удивительно. Сейчас все женаты...

— Откуда у вас такая осведомленность?

— Простая наблюдательность.

— Вы студентка?

— Да. Медик.

— Хорошо, выпьем за необыкновенные встречи!

И вдруг Журбе стало до того скучно, что он не мог совладать с собой и, посидев из приличия еще немного, вышел. Таня проводила ело до комнаты.

— Что с вами?

— Не знаю...

— А я знаю. Вы хотели бы сейчас быть с очень близким человеком. А его нет. В жизни чаще всего бывает так, что любимый человек находится где-то, а ты с теми, кто тебе не нужен.

— Не знаю, не знаю, Татьяна Павловна.

Она опустила глаза и стояла молча, чего-то ожидая.

— Не холодно вам будет здесь?

— О, нет, спасибо. Дарья Федотовна постаралась, как родная мать. Хорошая она у вас.

— Ну, спокойной ночи. Жаль, очень жаль, что не хотите побыть с нами, что мы вам не интересны. И Михаила Ивановича нет...

Не раздеваясь, Журба лег на постель, и думы одна другой мрачнее не покидали его.

За стеной раздавался гул, как всегда, когда говорят одновременно несколько человек; потом начались танцы под гитару, и пол в комнате Абаканова мягко запружинил.

Он накинул на себя шинель.

А в четвертом часу возвратился Абаканов, внеся в комнату приятную морозную свежесть.

Возбужденный, он сел на постель и стал рассказывать, как играл Радузев, как его встретила Любушка и как легко в такую минуту умереть от счастья!

— Но тебе этого не понять. Боже, до чего хорош может быть человек! После музыки мы остались с Любой вдвоем. Я сказал ей: «Зачем мучить друг друга? Наступлю себе сапогом на горло и освобожу тебя и его. Зачем я тебе, если все равно мы не можем быть вместе?» Она схватила меня за руку: «Не смейте! Вы должны любить меня. И ни у кого нет того, что у нас. Мы никого не повторяем. Пусть люди не верят, пусть подозревают, лишь бы мы знали, что мы чисты. И вы должны всегда, всегда любить меня. Так я хочу. Так надо!»

Абаканов продолжал рассказывать, признания рвались наружу, выплескивались через край, а Журба слушал, силясь понять эти, действительно, необычные отношения между замужней женщиной и холостым мужчиной.

— А как на все это смотрит Радузев?

— Понятно как...

— Зачем же ему мучиться, если у вас самые чистые отношения?

— Так устроен человек.

— Не пойму. Как можно любить чужую жену?

— Неужели мы любим только то, что нам принадлежит?

Истощив себя новыми рассказами и новыми признаниями, он лег рядом с Журбой, не раздеваясь, и накрылся своей шинелью.

— Итак, Михаил, я решил твердо: завтра, то-есть сегодня утром, мы уедем в Москву, — сказал Журба.

— Сегодня? Нет, не могу. Еще один денек... Поедем завтра. И поезд будет хороший...

— Нет!

— Ты камень, Николай! Я тебя возненавижу, слышишь? Мы условились с Любушкой пойти сегодня в театр. Хочешь, пойдем вместе?

— Нет, ты поедешь со мной сегодня утром!

— Изверг!

— Поедешь!

Они уехали с утренним поездом, как хотел Журба. У Абаканова круто изогнулась над переносицей складка, напряглись брови, он молчал всю дорогу, отказывался от еды. Почти все время он пролежал на койке, притворяясь, что спит. Только перед Москвой сел к столику, заглянул в окно.

— Москва...

Журбе стало жаль друга, и он сказал:

— Так надо, Миша. Люба поймет. Наконец, скажешь ей, что Журба — тиран и всякий такой бесчувственный камень, что ты вынужден был подчиниться приказу начальства.

Никуда не заезжая, они с Казанского вокзала отправились в ВСНХ. Здесь разошлись: Абаканов пошел в Гипромез, а Журба — ко второму заместителю председателя, профессору Судебникову: с Копейкиным, подписавшим приказ об увольнении, Журба не хотел встречаться.

В тоне Судебникова чувствовался такой холодок, что рассчитывать на понимание было нечего. Бородатый, низкорослый, сухопарый, в старомодном костюме с узкими помятыми брючками, Судебников смотрел на Журбу, как на выходца с того света.

— Так вы и есть тот самый Журба? — спросил удивленно. — Я представлял себе заместителя начальника строительства металлургического комбината другим. Да... Но дело, конечно, не в моем представлении. Что же вы от меня хотите? Вы отстранены от должности по достаточно веским мотивам, и к этому вопросу, считаю, нет оснований возвращаться. За сим прошу извинить: занят, не могу больше уделить вам внимания.

«Бетонная стена... Вот и Москва...» — подумал Журба, чувствуя, как с каждой минутой гаснут надежды. Идти к Копейкину? Какой смысл! Оставалось последнее: добиваться во что бы то ни стало встречи с Куйбышевым.

Секретарша заявила, что Валериана Владимировича сегодня не будет.

— А завтра?

— И завтра.

— Как же мне с ним встретиться?

— Не знаю.

— Свяжите меня с ним хоть по телефону!

— Не имею права.

— Но кто же мне пойдет навстречу? Мне очень надо, поймите, я приехал из тайги по крайне важному делу.

— Я все это знаю, но не могу помочь вам.

Журба опустился в кресло.

— Все равно не уйду отсюда, хотя бы мне пришлось просидеть неделю.

— Мы найдем способ удалить вас, — сказала она полушутя, полусерьезно.

И вдруг случилось неожиданное: зазвонил телефон. По голосу, по преобразившейся фигуре этой женщины Журба понял, что она говорит с Куйбышевым.

Он подошел и потребовал трубку. Секретарша оскорбительно повернулась спиной. Тогда его обожгла злость. Не думая о том, насколько это допустимо, он вырвал трубку и, заикаясь, весьма нескладно рассказал Куйбышеву о своем деле и просил встречи.

— Приходите к шести часам. И передайте, пожалуйста, трубку секретарю.

Жалоб и возмущений секретарши Журба не слушал. Выйдя из приемной, он направился к профессору Плоеву, специалисту по проектированию коксохимических производств. Там нашел Абаканова.

— Ну, что у тебя? — спросил Журба.

— Бетон... А у тебя?

— Проблески.

В шесть часов в просторном кабинете Журба и Абаканов увидели человека, которого хорошо знали по портретам. Все было знакомо — и высокий лоб, и широкие изломанные брови, задумчивые мягкие глаза, и скорбная складка на щеке.

Слегка наморщив лоб, Куйбышев рассматривал их, пока они приближались, словно хотел заранее прочесть, что за люди пришли к нему.

— Садитесь, — предложил Куйбышев, указывая на кресла, стоявшие возле стены. Сам сел рядом. — Что там произошло? Рассказывайте подробно.

Волнуясь, теряя порой нить, Журба рассказал, как работала группа, что удалось установить, какие перспективы открывались перед строительством, несмотря на минусы, которые, несомненно, есть и на которые усиленно нажимают противники.

Куйбышев молчал.

— Да, мне доложили. Скажу прямо: удивила расправа над вами. Вместо того чтобы самим поехать на площадку, проверить, сравнить и положить конец болтовне, мои заместители вынесли решение, с которым я не мог согласиться. Приказ о вашем отстранении я отменил. Не нахожу в представленном материале оснований и для прокурорского вмешательства, хотя с вашей стороны есть прямое нарушение дисциплины. Служба — это служба, и приказ есть приказ. Искупает вину ваша добросовестная, тщательная работа, дающая возможность точно представить состояние площадки и экономики целого района. Дело, действительно, затянулось. Страна наша богатая, но выбор площадки лучшей из лучших не должен превращаться в футбольную игру. Если мы начнем метаться с поля на поле, то дело строительства будет отложено на неопределенный срок. Такой забавы мы не допустим!

Куйбышев усмехнулся.

— Вопрос ясен. Возвращайтесь на площадку и продолжайте работать. Скоро приедет Гребенников. Я его отозвал из командировки.

— С чем же возвращаться, Валериан Владимирович? Палки в колеса втыкает каждый мерзавец. А секретарь крайкома Арбузов грозит расправой. Грибов отстранил Абаканова.

— Успокойтесь! Нельзя считать каждого, кто против тубекской точки, нечестным или втыкающим палки. Этак можно докатиться до того, что каждого, несогласного с нашим мнением по деловым вопросам мы будем объявлять врагом! Так нельзя. Наконец, вы же сами не отрицаете слабых мест площадки. Вопрос требует дополнительного изучения. Параллельно будут вестись исследования и в других точках, я прикажу работу форсировать. Данные сопоставим, и тогда окончательно решится судьба сибирского комбината-первенца. Итак, что еще вас беспокоит?

Из ВСНХ Журба и Абаканов помчались в ЦК. Их поддержали и там. Дела складывались как нельзя лучше. Это была победа, которая вознаградила за все пережитое.

— Ну, Абаканушка, что скажешь?

— Вот тебе и новый, 1930 год...

— Беспокоит меня, Миша, вот что: не может же Валериан Владимирович заниматься только нами. Разве наша площадка — единственная забота председателя ВСНХ? Поневоле доверит дело помощникам и тогда...

— До чего ты скрипучий, Николай! Ну, зачем омрачать радость!

Как школьники на каникулах, счастливые, они метались из театра в кино, из музея в картинную галерею, дав себе три дня отпуска, и уставшие до изнеможения, невыспавшиеся (пристанищем им служил зал ожиданий на вокзале), сели в сибирский экспресс. Здесь их и свалил сон.

3

Было начало июня, и черный ноздреватый снег еще лежал в глубоких логах, когда на разъезде, недавно возникшем на месте сторожки путеобходчика, вышел из спального вагона мужчина лет сорока, в шелковом пальто цвета какао, в роговых очках и желтых башмаках на толстой подошве.

— Скажите, пусть не забудут выкатить машину, — сказал он по-английски спутнице — молодой девушке в зеленом берете.

Через минуту к товарной платформе приставили скат. Пока мокрый паровоз тяжело сопел и отфыркивался, пятеро рабочих спускали машину. Она была из синей эмали, зеркальных стекол, ослепительного никеля и мягких желтых подушек. Пассажиры с жестяными чайниками в руках окружили помост; кипятка на разъезде не оказалось; чтобы развлечься, они глазели на машину, на гражданина в шелковом пальто и на девушку в зеленом берете.

— И что это за гражданин?

— Это не гражданин. Это — иностранец!

— А очки! Ну, чисто тебе стрекоза!

— Машина подходящая! Блестит, ровно умывальник в парикмахерской!

— И пальто с пряжками... Будто чемодан!

Шофер подрулил машину к крыльцу. Из ближайших дворов высыпали ребятишки. Когда глухо кашлянул сигнал, детишки кинулись врассыпную. Пассажиры уселись среди мягких подушек, позади шофера, и машина, слегка качнувшись на рытвине, пошла мимо изб по дороге, отмеченной колесными колеями, заполненными кое-где желтой водой. На влажную веточку ближайшего дерева осело, как парашют, газовое облако.

От разъезда на юг тянулась новая железнодорожная трасса со свежепропитанными шпалами. Можно было ехать поездом до станции Угольная, но пассажир предпочел машину. Он хотел пересечь этот удивительный край с севера на юг, познакомиться с местностью, останавливаясь там, где вздумается.

Машина бежала через леса, густые, дышавшие прелостью, и через веселые березовые колки, выходила на простор степей, лишенных даже кустарника, поднималась в гору, где обнаженные черные полоски угля выходили на поверхность, пересекала водотоки.

После третьей сотни километров машина, густо окрашенная липкой пылью, остановилась на развилке дорог. Глазам путников открылась беспредельная степь; две высокие горы, озаренные закатным солнцем, четко рисовались на синем небосводе. Виднелась крутая линия реки, уносившей воды на север; вдали чернела тайга.

Справившись по карте, путник велел свернуть на юго-восток. Вскоре запестрели желтые новенькие бараки, шофер прибавил газу, и машина минут через пять остановилась.

Из двухэтажного коттеджа возле конторы строительства вышел пожилой человек. В околышек форменной фуражки с кантами глубоко впился значок: перекрещенные молоточек с топориком. «Видно, старый значок этот сидит глубоко не только в околышке фуражки...» — подумал приехавший.

Прикоснувшись тупыми пальцами к лакированному потрескавшемуся козырьку, Сухих спросил:

— Вы будете консультант Джонсон?

Девушка ответила, что он не ошибся: прибыл из Москвы консультант Джонсон.

Не без труда путник выгрузил тучное свое тело, потянулся и сказал на плохом русском языке:

— Здравствуйте!

Девушка смахнула с лица пыль, осевшую на брови, на ресницы, вытерла носик, посмотрела с удивлением на свой испачканный кружевной платочек и стояла, ожидая распоряжений.

«Тайга... болотце... пять бараков... пустырь».

Вынув из сумочки зеркальце, она посмотрелась в него, поворачивая лицо то одной, то другой стороной, еще раз коснулась кончиком платка бровей, ресниц, уголков покрасневших глаз и вдруг сладко, по-детски, зевнула, не успев во-время прикрыть рот сумочкой.

— Товарищ Гребенников еще не приехал, — сообщил Сухих.

— Знать... Понимать... Спросите у него, где нам отведен номер, — сказал Джонсон переводчице.

— Пожалуйте. Вот сюда, на второй этаж.

Они поднялись по внутренней лесенке на второй этаж и очутились в опрятной комнате, приятно пахнувшей сосной. Стены были гладко обтесаны, но не оштукатурены.

— Здесь две комнаты и кухня, — показывал Сухих квартиру. — Вода для умыванья и прочее — в прихожей. Водопровода пока не имеется...

— Ошень замечательно!

Шофер внес кожаный баул, оклеенный разноцветными бумажками, чемоданчик переводчицы и свои пожитки в вещевом мешке.

— Эту комнату занимаю я, ту, меньшую, — вы, а шофер может поселиться в кухне, — распорядился жилплощадью Джонсон.

А через две недели на станции Угольная сошел с поезда Гребенников. Он не спал последние две ночи в Москве, плохо спал в дороге. Усевшись к шоферу в кабину грузовой машины, он заснул так крепко, что ни толчки на ухабах, ни неудобное положение не могли его разбудить.

Когда машина остановилась у тубекской площадки, было девять часов утра.

Зайдя в контору и осведомившись у десятника Сухих, когда приехал Джонсон, Гребенников поднялся на крылечко коттеджа.

В светлой, уже пахнувшей одеколоном комнате, его встретил плотный, выхоленный мужчина в шелковой рубахе и широких брюках на подтяжках. Лицо розовое, гладкое, чисто выбритое, припудренное. Весь его вид выражал довольство, здоровье и хороший аппетит.

— Мистер Гребенников? О!

Их познакомили у заместителя председателя ВСНХ Судебникова в день отъезда консультанта на площадку, и они почти не говорили друг с другом в Москве.

— Не ждали?

— Как не ждать! Давно прибыли?

— Только что.

Лена Шереметьева, переводчица, сидевшая молча в углу, оторвалась от «Тихого Дона»; она представляла себе начальника строительства другим. Этот был высок, пожалуй, даже слишком высок, но не худ, как часто бывает с высокими людьми, лицо приятное, хотя и странного оттенка — темное, почти сизое; хорошие манеры, сдержанный тон речи, чистый английский язык.

Джонсон закурил сигару и, выпустив дым длинной спиральной струйкой, протянул Гребенникову коробку. Гребенников отказался от сигары и закурил папиросу.

Сев на стул верхом, Джонсон, держась руками за спинку, несколько секунд о чем-то думал.

— Я познакомился за эти две недели с работой изыскателей. Есть вопросы. Некоторые опасения работников ВСНХ оправдываются. О них будем говорить отдельно. Я кое-что привез из Москвы. Желаете познакомиться сейчас или позже?

— Предпочитаю сейчас.

Джонсон вынул из толстого портфеля пачку синек, прозрачных калек; сверток тугого ватмана он ловко извлек из картонной трубы, закрывавшейся крышкой, как телескоп. С полки перенес планшеты. Все это по-хозяйски разложил на длинном столе, приставленном к окнам, подобно верстаку.

— Вот наши основные геологические, гидрологические и гидрометрические данные. Вот планшеты. Здесь карта разведок рудных залежей, это — угольный бассейн. Мне материалы вручили в ВСНХ. Я познакомился с натурой. Что могу сказать? Есть, конечно, отдельные положительные стороны в выбранной площадке, но есть серьезнейшие неустранимые недостатки. Хотя ВСНХ условно принял тубекскую площадку, но мне поручили детально изучить ее в натуре, высказать свои соображения. Я их выскажу сначала вам, затем ВСНХ. Пока не поздно, пока есть возможность приостановить начатые работы, думаю, следует обстоятельно, серьезно поразмыслить: не ошибаемся ли мы, решая ставить металлургический завод именно здесь.

Лицо Гребенникова хмурилось и хмурилось.

— Я вас слушаю.

— Меня познакомили в Москве не только с вашими материалами, но и с материалами изысканий по другим точкам. Скажу вам откровенно: на общем фоне ваши преимущества блекнут.

— Что вас не удовлетворяет?

— Речонка. Подсчет дебита дал явно неудовлетворительные результаты. На металлургический завод с таким поселком потребуется по крайней мере полмиллиона кубометров ежесуточного расхода воды. Ваша Тагайка несудоходна, полноводной она бывает короткий срок.

— Надо рассчитывать на максимальное использование оборотной воды, мистер Джонсон.

— Но на воду претендует не один только ваш завод. Вы, вероятно, знаете, что суточный расход воды по Магнитогорскому комбинату определен для технологических только целей в количестве, близком расходу воды в Москве. Ваше строительство будет крупнее.

— Я не имею возможности сейчас проверить сообщенные вами данные. Но мне очевидно, что вы сгущаете краски, мистер Джонсон.

Гребенников вынул из чехольчика миниатюрную логарифмическую линейку из слоновой кости.

— По расчетам наших гидравликов...

Рамка линейки движется направо, движек — влево, рамка — влево, движек — навстречу.

— Этого количества должно хватить для угольных шахт, питающихся водой Тагайки, рудников, для металлургического завода с коксохимическим заводом и для опорных точек.

— Как все большевики, вы, мистер Гребенников, склонны к поэзии!..

Желтые, круглые, похожие на зерна кукурузы зубы американца обнажились до десен — признак наивысшего расположения к собеседнику.

— Но того, что в Гаврюхинском районе не хватает воды для стирки белья, вы не замечаете...

Гребенников, не ответив, посмотрел в окно на открывавшуюся до горизонта площадку, на гору Ястребиную.

— Если хотите, без поэзии, действительно, ничего нельзя построить существенного. У нас впереди пятилетка! Наконец, разве не поэзия уже одно то, что я, бывший политический каторжанин при царе, строю сейчас по поручению партии и правительства крупнейший завод в таежной глуши, где нога человека не ступала?

— Кто знает.

— Ряд гидросооружений должен регулировать сток воды. Я привез из Москвы специально разработанные для нас проекты использования подземных вод. Надо, мистер Джонсон, исходить из того, что в этом именно районе мы можем в промышленном, так сказать, смысле синтезировать уголь и руду, получать самый дешевый, отличного качества сибирский металл.

— О, металл!.. — это слово прозвучало у американца, как удар в литавры.

Наступила короткая пауза.

— Но дело в общих условиях, — продолжал отстаивать свое мнение Джонсон. — Район таежный, безлюдный, удаленный от центральной железнодорожной магистрали. Строить крупный завод, создавать совершенно новую индустриальную базу на пустыре — экономически невыгодно. Так я и доложу в Москве. У нас, в Америке, это не стало бы даже предметом делового разговора.

— Вы призваны, насколько мне известно от Валериана Владимировича Куйбышева, не только для критики и сомнений...

Джонсон не смутился.

— О, конечно, я прибыл в качестве консультанта.

— Консультанта-строителя. Вот эта сторона меня интересует больше. Если не возражаете, пройдемтесь по площадке.

Джонсон надел пиджак и кепи из кожи.

В это время раздался осторожный стук в дверь: вошел Сухих. Он остановился у порога и вытянулся, как солдат.

— Товарищ Гребенников, вам записка от товарища Журбы. Прибыл человек.

— Где сейчас товарищ Журба?

— На кряже.

Сухих вынул записную книжку, — она была толстая, жирная, как заигранная колода карт, — и передал записку. В ней Журба сообщал свои координаты и просил Гребенникова дать знать путейцам о приезде. «Пусть Сухих пришлет нам взрывчатку, заявку выслал вчера. Работа у нас идет полным ходом. Как настроение? Что нового? Черкни пару строк и не забудь прислать хоть старую газету: третью неделю живем, как Робинзон с Пятницей...»

— Приготовьте к отправке взрывчатку. Письмо товарищу Журбе я вручу позже.

На площадке геодезисты «зачищали» недоделки, рабочие несли к кромке реки теодолиты, рейки, вешки. В центре промплощадки стоял низкий трехножный столик, над которым, как облачко, повис огромный брезентовый зонт. Гребенников подошел к геодезисту: Абаканов вел мензульную съемку.

Поздоровались. Абаканов, не разобрав, кто с Джонсоном, небрежно бросил в их сторону: «All right!» — все, что знал по-английски. Фуражка у него надета была козырьком назад.

— Как работается? — спросил Гребенников, заглядывая на лист ватмана, прикрепленный к фанерному планшету. Линии карандаша были тонки, как волосок.

Инженер прошелся тупым концом карандаша по шляпкам гвоздиков, которыми прибита была фанерка к столику, и осведомился, с кем имеет честь говорить.

Гребенников назвал себя.

— Наконец-то... — вырвалось у Абаканова. — А мы тут с Журбой...

— Знаю, знаю. Как же это мы с вами не встретились в филиале весной прошлого года? Вы инженер Абаканов?

— Я был на Мундыбаше.

— Фамилия мне ваша хорошо знакома. И в Москве вас знают.

— Что ж, это неплохо. Надолго прибыли к нам, товарищ Гребенников?

Вопрос был фамильярен, даже ироничен, но Гребенников ответил просто:

— Навсегда.

— Плохо без вас... Честное слово... И вообще... Но разговор не под сенью этого зонтика...

— Я сомневаюсь, проделана ли как следует разведка, проведены ли как следует изысканя, — сказал Джонсон, когда они отошли. — Инженер Абаканов мне не представляется солидным специалистом, геологов на площадке вообще нет. Все их открытия по углю и руде весьма сомнительны.

— Изыскания, конечно, придется уточнить и углубить. Работа впереди, но эта горсточка изыскателей сделала, по-моему, много, и у меня нет оснований сомневаться в том, что здесь найдено. Допускаю, что истинные запасы угля и руды значительно большие.

Джонсон пропустил замечание без ответа и перешел к технической работе.

— Для вашего комбината, я подсчитал, одного колонкового бурения нужно дать сто пятнадцать километров, надо пройти тринадцать километров шурфов с ручным и механическим водоотливом, четыреста километров зондировки, тридцать километров ударного бурения, километров сорок канав. Работы, как у вас говорят, непочатый конец!

Видимо, желая показать, что он не сидел здесь даром, Джонсон, оживившись, показывал Гребенникову шурфы, канавки, щеголял цифрами.

Останавливаясь, он сверял работы с геологическими зарисовками, подбирал камешки в изящный баульчик, потом пригласил Гребенникова в лабораторию. На стеллажах лежали в занумерованных коробочках образцы грунтов, руд, угля. Взяв кусок блестящего, как бы отполированного угля, Гребенников засмотрелся. Вспомнилось недавнее пребывание в Америке, Англии, Германии.

— Наши сапропелиты дадут бензин и керосин, которые обойдутся в полтора раза дешевле бакинских. А коксующиеся угли... Они выше дергемских и ваших коннельсуильских углей. Что скажете?

Джонсон молчал.

— Я остаюсь при своем убеждении. Здесь нет подходящих экономических условий для развития металлургии. Но если ВСНХ решится строить завод, то таковой не может быть крупным. Это уже не подлежит сомнению. Фирма «Разведка, проектировочные и строительные работы» не склонна к поэзии. Надо проектировать завод максимум на триста тысяч тонн чугуна.

Гребенников рассмеялся.

— К концу пятилетки Советский Союз будет производить минимум десять миллионов тонн чугуна. Отсюда выводы для проектировщиков.

Джонсон обиделся.

— Мое положение иностранца, я понимаю, щекотливо. Вы относитесь к нам с предубеждением, воля ваша! Но я говорю без задней мысли, по чистой совести. Нельзя увлекаться. Не надо зарываться. Я недавно побывал на Урале. Некоторые ваши заводы готовятся праздновать столетний юбилей. Лошади работают на колошниках... Это говорит о многом...

Они шли по площадке, на которой еще только реяла мысль о строительстве, но и эту реющую мысль уже хотели подстрелить на лету.

— Пусть так. Вы сами видите наше наследие. Но, поверьте, пройдет очень мало времени, и один только наш таежный комбинат даст столько металла, сколько давали все металлургические заводы царской России вместе взятые!

— О, кэй! Это еще раз подтверждает мою мысль: не следует увлекаться. У нас такое строительство стало бы событием. Не знаю, откуда вы возьмете людей. Тем более, что по пятилетнему плану вы должны строить одновременно пятьсот восемнадцать заводов и тысяча сорок МТС. Я помню эти цифры, они на многих плакатах.

— Вы не знаете советских людей, не знаете возможностей советского строя.

Они ходили по площадке, уточняя в разговоре мысли и настроения друг друга, чтобы знать, как вести себя дальше, что делать.

Переводчица слонялась, пачкая кремовые туфли грязью. Она была непоседливая, капризная и, видимо, не очень застенчивая девушка. Раскрыв сумочку и припудрив середину лба, кончик носа, девушка подошла к Абаканову, склонившемуся над планшетом. Он почувствовал присутствие постороннего человека и оторвался от работы.

— А, это вы... Скажите откровенно, вам не наскучило быть тенью этого субъекта? — спросил Абаканов, когда девушка, утомившись от хождения, уселась на ящик от геодезических инструментов.

Она зажала между колен кисти тонких рук и вздернула хорошенькую головку.

— У этого я только две недели.

— А у других?

— Что за счеты! Почему у вас фуражка надета задом на перед?

— Разве худо?

— Для меня ново.

— У изыскателей таков обычай.

Притянув другой ящик, Абаканов сел напротив девушки, вытер рукавом рубахи лоб и закурил. Он мог позволить себе короткий отдых.

— Жара!

На востоке высилась зеленая стена таежного леса, солнце стояло в зените, жаркое, ослепительное, но в воздухе чувствовалась прохлада.

— Хотите, я покажу вам фокус?

Лена загорелась.

— Фокус? Покажите, покажите фокус!

Абаканов подошел к теодолиту и навел трубу на Джонсона, остановившегося в нескольких шагах от них.

— Смотрите сюда.

Лена прислонилась глазом к окуляру, но ничего не увидела.

— Ну?

— Мутное что-то...

— Да вы смотрите лучше!

Он проверил наводку, и когда Лена глянула вторично, она увидела своего толстого Джонсона, перевернутого вверх ногами...

Такого хохота Абаканов давно не слышал на площадке...

Вытерев слезинки, Лена снова прижалась глазом к окуляру, но Джонсон сошел с линии.

— Ох, здорово! Мистер Джонсон! — крикнула ему. — Я видела вас в такой позе... — и снова расхохоталась.

Он нахмурил брови.

— Мы уезжаем сейчас с мистером Гребенниковым на угольные шахты, затем на рудники. Вы свободны. Можете идти домой.

Железнодорожная магистраль, связывавшая рудники с заводской площадкой, проходила через кремнистую складку в черневой тайге. Как ни прикидывали, но складку обойти не удалось.

Журба решил воспользоваться глубокой расщелиной в скале и повел встречные штольни с двух сторон. Он рассчитал для минной камеры первой штольни двадцать пять тонн аммонита, для второй — сорок, по формуле Березкова.

Работу вели тихо, словно в тылу врага. На одноколках подвозили взрывчатку. Когда все было подготовлено, на зарядку камер стали Журба, старик Безбровый, бывший золотоискатель, и Яша Яковкин, перешедший с геодезических работ на путейско-строительные, — все трое в резиновых сапогах. На рабочих, закладывавших штольни взрывчаткой, были тряпочные опорки.

— Легче, легче! — покрикивал Безбровый на подсобников, когда мешок с аммонитом грохался на землю.— Это тебе не рожь на мельнице ссыпать...

— Про рожь забывать стали... — буркнул Коровкин.

— Хватит говорить! Ахнет — покатимся колбасой к прабабушке на рога! — остановил их Журба.

За взрывчаткой стали укладывать мешки с землей, вплотную один к другому, оберегая провода, тянувшиеся в деревянных желобках вдоль штольни.

Работали дружно. Журба взвалил на плечи мешок, но через не замеченную прежде дырку густой струйкой посыпались за ворот рубахи черствые крупинки. Было до того противно, что он сбросил мешок и полез за рубаху, но с рукой занес еще больше земли. Выругавшись, взял мешок на руки, как ребенка, и понес.

Потом плотно завалили пространство песком, прилопатили. Журба беспрестанно подгонял людей, тревожно поглядывая в небо: с юго-востока неслась туча, неслась с необычайной быстротой, нивесть откуда взявшаяся. Свет все время менялся: на земле тускнело, становилось темно, почти черно, и снова прояснялось.

Еще несколько минут назад солнце щедро золотило лес, а потом погасло, на деревья лег прозрачный сумрак, вершины тонких березок тревожно затрепетали, словно хотели оторваться и улететь вместе с ветерком.

Лиловое небо уже перечеркивалось зигзагами молний.

Журба поднялся на увал: холодный ветер плотно прибил к телу влажную от пота рубаху; края ее при этом порывисто трепыхались, как флажки.

— В укрытие!

Ребята бросились в «блиндаж» — укрытие за скалой. Взметнулся ветер, на головы посыпался ворох сучьев и прошлогодних игл, словно их принесла с собой туча. Хлынул поток ледяной воды.

Журба и старик Безбровый бежали последними.

— Брезент! Крепи брезент! — крикнул Журба Яковкину.

Пока Яша и старик Коровкин закрепляли брезент, Журба прятал под резиновый плащ сумку с динамитными патронами, подрывную машинку и аккумулятор.

— Каково?

Он посмотрел на черные усики Яшки.

— Дрейфишь?

— И не подумал!

«А ведь положение серьезное: взорвется — косточек не соберешь...»

Вода лилась свободно, полновесными струями; немного спустя ливень сменился крупным, с горошину, дождем. Журба вдыхал полной грудью свежий озонированный воздух и поглядывал вверх: дождь звонко стрелял по туго натянутому брезенту.

— Эк, его прорвало! — ворчал Безбровый, держась за корни деревьев. — Так и до беды недалеко.

— Ничего не будет, до самой смерти! — пренебрежительно заявил Яшка. — Я уж повидал за свою жизнь.

— Повидал... — съязвил Безбровый.

Яшка невозмутимо глянул на ворчуна.

— Я вот с таких лет, товарищ Журба знает, где только не перебывал! И в Иркутске, и в Хабаровске, и в Омске, и на Урале. У меня жадность видеть. Когда объявили про пятилетку, решил найти такое местечко, чтобы начать с первого кирпича. Чтоб ничего не было: пустое место перед тобой, а ты тут один. Начать строительство на пустом месте, значит. И чтобы город вырос.

Путейцы с интересом слушали Таракашку, как шутя называл Яковкина Журба.

— И ехали мы сюда не так, как другие, а через тайгу, дальней дорогой. Первые приехали, семь нас человек. Это теперь и бараки, и контора есть, и остальное, а тогда в палатках жили на пустыре, под горой Ястребиной, одни на округу, не считая, понятно, улуса Тубек. По пустырю стали ходить с нашим инженером Абакановым. Веселый инженер. Я у него геодезистом работал. И вот однажды Абаканов говорит: «Здесь, где ты стоишь, через два года сталь польется!» Понял? Меня тогда дрожь взяла... Носил я за ним треноги, и рейки держал вверх ногами, как требовал инженер, и вешки втыкал, и от дождя прятал разные оптические инструменты. Помню еще, инженер Абаканов показал на ровное место и говорит: «Запомните хорошенько, ребята, на этом месте стоять будет самый красивый в Сибири город. Поклонитесь этому месту. Социалистический город поставят здесь люди...» И сам поклонился. Вот оно, какое, наше место...

Рабочие, сидя на корточках и грызя кедровые орешки, ни единым словом не перебивали Яшку. Даже старик Безбровый повернул в его сторону голову.

Под ногами оползала земля, молнии беспрестанно полосовали небо: было похоже, будто в темной комнате включали и выключали свет.

Яша, приподняв острые плечи, натужисто держался за корни, чтобы не сползти вместе с землей. Его руки при свете молнии казались синими.

— Так вот, товарищи, приехал на строительство...

В этот миг молния ударила в дерево: голубые шары покатились по ветвям с сухим треском.

— Шары! Шары катятся! — восторженно воскликнул Яша, выбегая под дождь.

— Может, нам куда податься в другое место? Здесь и динамит, и аммонит... — посоветовал старик Безбровый.

— Чего доброго...

Он каждый раз вздрагивал, когда гром палил, словно из крупнокалиберных пушек.

От молний, разрывавшихся со страшным грохотом, остро веяло свежестью. Косматый Коровкин полез за куревом, но Безбровый схватил его за руку.

— Так вот, товарищи, приехал я сюда...

— Прикуси язык, сколько можно! — разъярился Безбровый.

— Как же, прикуси!..

Когда дождь утих, Яша первым вышел из укрытия. Умытое, необыкновенно чистое небо, освобожденное от туч, широко распахнулось над головой. Природа ожила. На лакированных листьях кустарника лежали прозрачные крупные капли, они были подвижны, как ртутные капельки, и при малейшем прикосновении к веточкам стремительно скатывались с листьев.

Проверив еще раз выход электропроводов из камер, Журба велел рабочим идти за ним. Яковкин нес подрывную машинку, аккумуляторные лампочки и пел высоким тенорком:

Шумел камыш, деревья гнулись, А ночка темная была...

Безбровый, разматывая катушку, тянул провода, как тянут их на передовой позиции телефонисты, а Никодим Коровкин длинной палкой, кончающейся развилкой, забрасывал их на сучья. За ним шли рабочие.

Журба, накинув на плечо ремень от сумки с динамитом, замыкал группу. Когда с деревьев падали за воротник рубахи ледяные капли, он шарахался в сторону и приседал.

Группа прошла мимо разбросанных среди деревьев ящиков и жестянок от взрывчатки. Оставив людей за выступом дальней скалы, Журба приступил к проверке линии: она оказалась в порядке. Тогда он взял у Яковкина подрывную машинку.

...Пока мать выгуливалась по перелескам, оставляя на теплой земле смятые шерстинки, медвежата бегали взапуски, заходили в воду. Ночью в теплом логове, куда привычно забирались малыши, пахло молоком. Медвежата, скуля, прижимались друг к другу.

На рассвете гулкое постукивание разносилось по тайге, медвежата поворачивались вокруг согретого места и снова ложились на правый бок. Утром открывали глаза. Косой луч пересекал вход в логово, становилось щекотно; малыши выползали из берлоги.

Высокие лиственницы, густая трава, кустарник. Солнце весело прыгало с ветки на ветку, а по земле бегали тени, и было хорошо гоняться за тенями, за солнечными бликами, барахтаться на теплой земле.

От берлоги отходить далеко медвежата еще не решались, да и здесь было хорошо: улитки, кузнечики, грибы, еды вдоволь. Мимоходом малыши любили лакомиться муравьями: кислота приятно возбуждала вкус, но хотелось чего-нибудь сладкого...

Отвалявшись, самец и самка разошлись: жить вместе при детях не полагалось. Самка пошла на восток, самец — на запад.

Тайга с густым подлеском была захламлена буреломом; толстые стволы сгнивали на земле, они служили хорошими отметинами, от них пахло грибами. Осенью жуки откладывали под кору яички, по весне выводились гусеницы, в тишине шло окукливание, и из паутинного, крепко свитого кокона выходили на свет нежные хрустящие жучки. Тяжелая лапа медведицы заползает в трещину, пласт коры отдирается, издавая пряный грибной запах. Из ячеек вываливаются коричневые личинки. Откуда-то из черного извилистого хода выползает добротный червяк с желтым кушачком на талии.

Медведица слизывает шершавым языком лакомство и идет дальше. На пути — кустарник. Она срывает холодные листья и с жадностью ест. Буреломный след уводит к ручью, она идет к воде; принюхавшись, останавливается. Голова поднята. Медведицу охватывает вдруг тревога, она копает лапой землю и, не напившись, бежит назад, переваливаясь с боку на бок.

Но до берлоги было далеко. Небо вдруг почернело. Взметнулся ветер, полетели на землю шишки; надвинулись на тайгу тучи, и пошли молнии перечеркивать небо. Огневые топоры падали на лес, удар наотмашь — и могучие деревья валились с треском на землю. И сразу в этом месте становилось светлей.

От ударов молнии, от громовых раскатов самка, замирая, припадала к земле. Вихрь заламывал ветви, полился дождь; вода заполняла овраги — мутная, красноватая, с лиловыми мыльными пузырями.

Медведица бежала напрямик, наталкиваясь в темноте на пни и натыкаясь на колючие сучья. Ветер хлестал ветвями по ребрам, выхватывая клочья шерсти. Наконец, она вышла на знакомую полянку. Крутой скалистый обрыв обнажил корни деревьев, логово находилось невдалеке. Высокий кедр, густой кустарник, поваленное давным-давно дерево и — лазейка в логово. Медведица добралась к себе. Как давно не была...

У берлоги, под старым деревом, топтался самец, он прибежал к логову, прибежал издалека, подчиняясь зову, толкнувшему сюда, к дому, когда гроза разразилась над тайгой. Самка предостерегающе оскалилась, но он жалобно заскулил: знал, что быть с малышами нельзя, и топтался у входа. Медведица юркнула в теплую тень.

Один... другой... детишки на месте. Сердце стучит часто-часто. Малыши тянутся к матери, скулят, лижут морду, забираются, совсем как сосунки, под брюхо, и хоть немного стыдно, слизывают капли воды с сосков, пряно пахнущих молоком. Щекотно. Но до чего хорошо чувствовать эти мягкие, щекочущие мордочки детишек...

Она остается с малышами короткое время и выходит из логова. Тревога не покидает ни на миг, она усиливается и усиливается. Самка вызывает малышей и бежит от логова. Малыши силятся поспеть, но матери не догнать. И они сбавляют ход: следы так хорошо пахнут, что не надо принюхиваться.

Убыстряя ход, медведица мчится, охваченная непонятным страхом, ей кажется, что вот-вот должно что-то случиться; повеяло человеком; она перескакивает через поваленные деревья, одним махом взбирается на скалу, где не была столько времени, и вдруг...

...Страшной силы удар сотряс землю. Он как бы породил второй удар: высоко в небо полетели камни, деревья, глыбы земли; под ногами все дрожало и оползало. Желто-зеленое облако поднялось из недр и долго висело над тайгой, с каждой минутой меняя цвет, становясь светлее, прозрачней.

Рабочие выскочили из укрытия и побежали к штольне. Журба принялся осматривать результаты работы аммонита: кусок скалы, казалось, откололи гигантские клинья, в нем играли на солнце зеленые, красные, белые вкрапления.

Предстояло расчистить место от завалов камней, от земли, деревьев и небольшими дополнительными взрывами отделить выступавшие края, которые мешали будущей трассе. В общем, взрыв прошел удачно. Журба развернул карту и взглянул на магистраль. На таежной трассе требовалось подорвать еще три таких складки.

Он посмотрел вокруг.

После грозы высокие черногрудые облака летели, как чайки; капли воды собрались к краям листьев и нависли тупыми затеками, лишайники казались яркозелеными, как молодой салат.

— Братцы, медведь! — закричал не своим голосом Яша Яковкин, наткнувшись на тушу. Журба выхватил из деревянной кобуры маузер. На крик сбежалась группа подрывников.

Глазам собравшихся представилась взлохмаченная туша... Медведица лежала, придавленная деревом, поваленным силою взрыва. Она была еще жива — по крайней мере, лапа ее со страшной силой скребла по земле, выгребая яму.

Журба обошел вокруг медведицы: она была в агонии. Он долго целился в левый подслеповатый глаз, затекший кровью, и, чтобы сократить муки животного, нажал на спусковой крючок.

Днем над Тубеком пронеслась гроза, работу приостановили. Обрушив тонны воды на бараки, на площадку, туча унеслась на запад. После грозы Гребенников и Джонсон поехали к угольным шахтам. Воздух был свеж, настоен на хвое; горы, покрытые лесом, отчетливо рисовались на синеве неба.

Путейцы вели железную дорогу к заводской площадке; на светлой желтой трассе разбросаны были шпалы, к которым еще не крепились рельсы; то тут, то там высились горки накладок и костылей. Угольные пласты местами выходили на поверхность, черная свита их тускло блестела на солнце.

Гребенников и Джонсон ходили по углярке, подбирали образцы угля, рассыпанного, будто во дворе склада, рассматривали материалы разведок. Джонсон снова называл какие-то цифры, тыкая средним пальцем в пространство, но Гребенников не слушал.

Осмотрев шахты и взяв новые образцы угля анненской свиты пласта, Гребенников с Джонсоном поехали к рудникам.

Километрах в сорока от рудников они повстречали группу изыскателей, производивших съемку. Среди изыскателей Гребенников заметил худенькую, очень подвижную девушку, производившую впечатление подростка. Она легко брала подъем, перепрыгивала через канавы, спускалась в рытвины, вымахивала на откос, стремительная, как птица.

Несмотря на то, что воздух был после грозы прохладный, на девушке легкая вязаная кофточка, вязаная шапочка и короткая сатиновая юбчонка.

— Кто вы? — спросил Гребенников, невольно заинтересовавшись.

— Техник-геодезист. Женя Столярова.

— Вы техник?

— А вы кто? — спросила она.

Гребенников назвал себя. Женя обрадовалась, как Абаканов.

— Вот здорово! А мы вас ждем-ждем... просто заждались.

— Как видите. Приехал. Что вы тут делаете?

Женя рассказала, что она с группой производит съемку трассы; вслед за ними продвигаются строители.

— А почему вы бегали по кручам?

— Так. Захотелось порезвиться!

— А где Журба?

— Николай Иванович не здесь. Он на перевале. Там скальные работы.

Гребенников продолжал разглядывать Женю и про себя удивлялся, как могли такой девчурке поручить ответственную работу.

— Сколько вам? Пятнадцать-шестнадцать?

— Ну, что вы! — рассмеялась Женя. — Я уже старая: скоро будет девятнадцать.

Рабочие забивали колышки, надписывали на них цифры, заканчивали промер участка: металлическая лента звенела, точно пружина, вынутая из стенных часов. Сановай втыкал шпильки.

«Вот мои строители...» — подумал Гребенников.

Понаблюдав за рабочими, за Женей, которая уверенно крутила нивелир, наводя трубу на рейку и быстро беря отсчеты, Гребенников предложил Джонсону ехать к рудникам.

Горы шли одна за другой, бежали, как волны. Их захватил в полон лес из лиственниц. Взобравшись на возвышенность, Гребенников и Джонсон увидели густую шумящую тайгу, расстилавшуюся до самых дальних гор, увенчанных снежными шапками. Воздух, прозрачный как ключевая вода, синее, уже очистившееся от туч небо, простор и тишина рождали чувство такого приволья, что не стоило никакого труда представить себя летящим над провалами, зиявшими внизу, под ногами.

— Золотое дно! Но... как говорится в вашей пословице: дело рук боится.

Пока дымок сигары, настоящей гаванской сигары с покрышкой из табака Суматры и сердцевиной из бразильского табака, вплетался в таежные запахи, Гребенников смотрел вдаль.

У одного квершлага, значившегося в документации под литерой «К», Гребенников остановился.

— Нестоящее дело! — Джонсон пренебрежительно махнул рукой.

Гребенников опустился в квершлаг; опытным, наметанным глазом осмотрел залегания и сделал в своей книжечке запись крупным круглым почерком: «Квершлаг «К». Месторождение представляет антиклинальную складку с поднятием пластов на восток; сбросы и повторные складки усложнили систему. Результаты исследований проверить и уточнить».

— Что ж, теперь можно и домой.

Возвратившись на заводскую площадку, Гребенников пошел к реке. Стремительная, хотя и немноговодная, она напоминала быстро бегущее животное. «Эта речонка должна выдержать тяжесть строительных работ и эксплуатацию трех крупнейших предприятий...»

Он спустился с крутого скалистого берега к воде и долго смотрел на реку, как смотрят на лошадь перед укладкой грузов.

Неужели опасения Джонсона основательны и расчеты на залежи не оправдают себя? Материалы изысканий были противоречивы. До Абаканова здесь работала в 1924 году группа геолога Ганьшина, которая в своих отчетах утверждала, что запасы угля этого района превышали богатства Донбасса; велики были запасы железных руд. Но геологи акционеров и группа, работавшая в 1926 году, опровергала эти утверждения. В ВСНХ относились к тубекской точке двойственно; это было самое худшее; на словах точка считалась принятой, на деле — нет. Отсюда результаты: за год, в сущности, никакого успеха; он рассчитывал застать стройку в развороте, а здесь не окончили даже изысканий. Журба и Абаканов, конечно, сдвинули дело с мертвой точки, их приезд в Москву зимой решил выбор строительной площадки, но все же он не увидел здесь того, что хотел увидеть.

Гребенников наклонился к плите, покрытой желтыми пятнами и испещренной многочисленными трещинами, ополоснул в реке руки, лицо и поднялся наверх. Отшвырнув с дороги кусок сгнившего дерева, он пошел скалистым берегом против течения реки. Наступал знакомый по царской ссылке на Енисее многоцветный закат; ничего подобного Гребенников нигде не наблюдал. Небо окрашивалось в лиловые, красные, зеленые тона; мелкие облачка, охваченные солнцем, отливали перламутром. И такой же многоцветной становилась вода.

Захотелось посидеть в тиши, подумать в одиночестве. Но думы были тревожные, они согнали его с камня, и он пошел в сторону леса.

Вдали показались кротовые горбики. Это были землянки, покрытые дерном, слепые, без окон, со старыми ведрами, выведенными вместо труб. Стояли и четыре деревянные юрты, похожие на огромные чаны. Возле горбиков ходили коровы, пощипывая траву. Детишки в пестрых рубашонках играли в бабки, «Первобытная стоянка...» — подумал Гребенников, заглядывая во «двор» жилища.

— Где отец?

Шустрый мальчуган подтянул порточки и бойко ответил:

— На строительстве!

— А мать?

— И мать на строительстве.

— И Воронок на строительстве, — вмешалась девочка.

— Что за Воронок?

— Жеребчик!

— А что там отец делает на строительстве?

— Землю копает.

— А мой батя дорогу железную строит.

— А почему ты землю не копаешь?

— Я маленький...

— Мы Машку пасем! — с гордостью ответила девочка.

— Машку! Где же ваша Машка?

— А вон, не видишь?

Гребенников оглянулся: корова лениво жевала жвачку, бессмысленно глядя перед собой.

— Сколько тут землянок настроили? — спросил он у подошедших ребят.

— Мы не считали.

— А ну, сосчитайте.

Мальчик лет восьми побежал в сторону, за ним пустились остальные.

— Девятнадцать!

— Двадцать!

— Пятнадцать!

— Девятнадцать! Дядя, я правильно сосчитал. Девятнадцать. Мне восьмой год. Я хорошо считаю до сотни.

«Начинается тяга... — с волнением подумал Гребенников. — Хороший признак».

— А что едите, ребята?

— Все едим!

— Только хлеба мало. Каши мало. Маманя с папаней бранятся... — пожаловалась девочка со светлыми, почти желтыми волосами. — И в кухне не варят. Поначалу варили, теперь не варят.

— Теперь лучше станет. Честное слово, ребята!

«Надо немедленно вызвать Журбу», — подумал Гребенников, идя к баракам: их было шесть.

К новому, крайнему бараку, подъехала в это время запыленная телега, нагруженная горкой сундуков и всякой рухлядью. Молодой парень соскочил с телеги, и пока его спутники сидели, постучал рукой в окно барака.

— Эй, кто там, отзовись?

Пожилая женщина, вероятно, артельная стряпуха, стиравшая невдалеке белье, сурово отозвалась:

— Чего стекла бьешь?

— Кто тут старшой? Или комендант здания?

— А тебе на что? На строительство приехал?

— Сама понимать можешь. Не узловая станция!

— Старшой на что?

— Как на что? Приехал. Квартиру надобно.

— Квартиру! Много вас на квартиру охотников...

— А ты не ворчи. Тоже, нашлась! Говори, где старшой, и нечего!

Гребенников подошел.

— Издалека?

— Из Ельцовки, Алтайского края. А вы что, может, товарищ начальник?

— Начальник.

С телеги сошла молодая женщина, за ней — девушка, лицом схожая с парнем.

— Мы, значит, всем семейством... — сказал парень простодушно и как бы извиняясь. Глаза его чуть косили, но это не портило лица, а скорее придавало особую прелесть.

Гребенников прошел в барак. Посредине стоял длинный стол, как в казарме, а вокруг размещались плашки, вроде тех, на которых мясники рубят мясо. Семейные жили, отгородившись от холостых дощатым «забором». У некоторых «забор» оклеен был газетами и украшен вырезанными из журналов картинками.

— Кто тут старшой? — спросил Гребенников, невольно повторив вопрос парня.

— На работе — и старшие, и не старшие. Да пусть сносят вещи. Придет директор, разберут, — ответил откуда-то женский голос. — Ох, больная, встать не могу, и воды подать некому...

В одном из «отсеков» Гребенников нашел лежавшую на нарах сухую, черную женщину.

— Что с вами?

— Ох, не знаю, милай, не знаю. Болит от тут... в середочке...

— Доктор был?

Женщина подумала, что над ней смеются.

— Было два! — помолчав, добавила: — Доктор... Тут куска хлеба не достанешь! Воды не допросишься...

Гребенников подал воды в жестяном черпачке и пообещал чем-нибудь помочь.

— Все тут на словах обещают, — и больная отвернулась к стене.

— Директор придут и укажут, где жить, — заявила женщина, которую они повстречали во дворе.

«Что это за должность придумали?»

— Кто тут директором? — спросил он артельную стряпуху.

— Как кто? Сухих! Будто не знаете!

Парень вернулся к телеге.

— А ты откуда узнал, что тут строительство? — спросил его Гребенников.

— Грамотный. И в районе говорили.

— Есть специальность?

— Демобилизованный краснофлотец. С Тихоокеанского. Специальность моя морская, да и на суше, если надо, обернуться сумеем. Лошадь моя. Можно ставить жену и сестренку на подвозку.

— Как звать?

— Старцев. Петр Андреевич. Эй, Матреша, — крикнул парень через плечо жене, — тащи барахлишко в квартиру. Я с начальством разговариваю! А ты, Дуняшка, на именины приехала?

«Семьями срываются... значит, о строительстве пошла молва», — с волнением подумал Гребенников и пошел к кузнице. Возле входа висел на толстой проволоке выщербленный рельс. Закопченный, прикрытый мешочным фартухом с желтыми краями вокруг прожженных дырок, кузнец заправлял буры. Подручные подковывали на кругу лошадь.

— Здорово! Как работа?

Кузнец на секунду отвел глаза от бура и снова продолжал работать.

— Разве это работа? — ответил после паузы.

— А что?

— Мы вот колхозную кузницу сюда перенесли. Обслуживаем и колхоз, и строительство. Только получается, что у строительства нет ничего своего, на иждивении колхоза. Дай да дай. Куда это годится?

Кузнец Хромых нехорошо усмехнулся.

— По углю ходим, а в кузнице угля нет. Некому подвезти, некому позаботиться. Инструмента не хватает. Тут не кузницу, а мастерскую надо ставить. Так я понимаю. Только до рук никому не доходит.

— Заявку на инструмент давали?

— Кому дашь? Начальник, говорят, по заграницам разъезжает, а Журба дорогу строит. Без хозяина живем.

Рядом с кузницей стоял лесопильный завод — несколько циркулярных пил, вделанных в стойки и работавших на «человечьем пару».

Гребенников пошел дальше. Партии рабочих возвращались в бараки. Коновозчики, в большинстве шорские и алтайские колхозники, ехали к своим «землескребам». Гребенников облокотился на «попа», оставленного для замера земли, и оглядел рабочую площадку. Он попытался представить себе гигантский завод, новый красивый город... Прищурился, прикрыл глаза согнутой рукой... Но как ни приглядывался, как ни отстаивался от тревожного, мутного, в эти первые часы приезда видел лишь канавы, бараки, чаноподобные юрты да кротовые горбики...

Он нашел Сухих и написал записку Журбе. Записка состояла из двух слов: «Приезжай немедленно».

— Взрывчатку отправили?

— Отправили утром. Еще до вашего приезда. Заявку получили — и отправили.

— Срочно передайте записку Журбе.

Подойдя к группе рабочих, Гребенников поздоровался.

— Рассказывайте, товарищи, как вам тут. Выкладывайте начистоту и не взирая на лица!

Рабочие окружили Гребенникова.

— Кто это? Кто? — раздавалось из задних рядов.

— Комиссия?

— Товарищи, я начальник строительства. Приехал сегодня. Говорите, у кого какие есть болячки, претензии.

— Много говорить — мало слушать...

— Забились в тайгу, на пустырь, а что из этого будет, не знаем...

— Хлеба нет!

— Разве это питание?

— Варить некому.

— Фабрики-кухни нет, как на других стройках.

— Жить негде семейным. Сбились: молодые, старые, парни, девки. Непорядок!

— На площадке никто толком ничего не знает. Копаем. А что копаем? Зачем копаем? Некому рассказать. Строим, как кроты...

— Правду говорите, товарищи, правду. Приехал я издалека, познакомился со стройкой. Плохо дело. Только давайте потолкуем спокойно. С горячей головы ничего не сделаешь разумного. Люди съехались с разных концов.

— Как съехались, так и разъедутся...

— Разве здесь удержишься?

— Прислали меня из Томска печи класть, а тут участка под завод не выбрали. Вот тебе и строительство!

— Справедливо критикуете. Много ненормальностей на площадке. Только руки опускать да хныкать — не дело. Завтра пошлю грузовики за продовольствием. Потерпите самую малость. Перебросим людей на стройку хлебопекарни, фабрики-кухни, бараков, бани. Это в первую очередь. Отстроим жилые помещения, оборудуем амбулаторию, больницу, школу для малых ребят. Клуб тоже. В кино, чай, давно не ходили?

— Забыли, какое оно! — заметил средних лет человек с мочалистой бороденкой. Лицо его испещрили морщины большими и малыми квадратиками, кружочками.

Это был печеклад Ведерников, присланный неизвестно зачем месяца полтора назад из Томска и поставленный на земляные работы.

— Так вот, товарищи, и начнем завтрашний день. Что скажете?

— Оно, конечно, так лучше.

— И работа пойдет!

— И бежать назад не захочешь.

— Только амбулаторию надо в первую очередь. Руку собьешь, негде иоду взять.

— Верно рассуждаешь. Как звать?

— Белкин. Землекоп.

«Бытовые трудности преодолимы. Но вот строительство...» — думал Гребенников, расставшись с рабочими. На эти трудности нельзя было закрывать глаза. Фактически к строительству не приступили, хотя прошел почти год. Проекты не утверждены. А не утверждены якобы из-за того, что не закончены изыскания. А изыскания не выполнены, потому что никто точно не знает, где будет завод. Нет, надо раз и навсегда положить конец разговорам о точках. Площадка выбрана — и баста! Хватит!

Гребенников прошел к конторе. Из-за леса поднялась зеленая выпуклая луна. Кое-где перед землянками горели костры. Было тихо, очень тихо и то, что в жилом месте не слышалось в вечерний час ни песен, ни гармошки, больше всего расстроило Гребенникова. Он вошел в комнату и, не зажигая огня, сел у раскрытого окна. Лунная дорожка лежала на полу. Плохо обтесанные бревна, между которыми торчали пучки мха, выступали особенно ясно. Гребенников поковырял пальцем в щели: мизинец почти весь прошел вовнутрь.

За окном скрипели цикады, и казалось, что в комнате заводят ключом стенные часы. И после крикливых американских светореклам, тряских надземок, бензинного перегара, истерических гудков, сигналов очень легко и привольно дышалось теперь на зеленой площадке, укрытой таежным лесом и горой Ястребиной.

Вечером, когда над тайгой высоко поднялась выпуклая, неправдоподобно большая луна, в лагерь путейцев-строителей прибежала запыхавшаяся Женя.

— Ты как сюда попала? — накинулся Журба.

Женя небрежно ответила:

— Подвезла машина.

— Никакой машины не было!

— А тебе что?

— Смотри, Женька, так погоню, что больше не захочешь.

На девушке та же одежка — вязаная кофточка и сатиновая юбка, только вместо разбитых башмаков — сапоги, а голова повязана голубой косынкой.

— Как решилась одна идти тайгой? На ночь глядя...

— Я не к тебе. Не воображай. Пришла сказать, что приехал Гребенников.

— Где он?

— На рудники ездил.

— Ну, что он?

Она молчала.

— И для этого ты после рабочего дня пришла сюда?

— Для этого. Ну, я пошла. До свидания!

— Постой! Куда ты?

— Некогда. Можешь проводить, если хочешь. Впрочем, не надо. Где твоя палатка? Я, кажется, немного устала. Бежала всю дорогу. Боялась, что ты спать ляжешь. Чем это у вас пахнет?

— Медведицу сегодня хлопнули. Хочешь, угостим медвежатиной?

— На что мне твоя медвежатина!

— Чудесное мясо! У наших ребят пир с утра.

— Не хочу. Пойдем лучше к тебе в палатку. Я посижу немножко, отдохну и пойду.

— Неудобно, Женя. Рабочие еще что-нибудь подумают.

— Мне все равно. Лишь бы я знала, что ничего у нас никогда не было и не будет.

Женя пошла по таежной тропинке назад, на свой участок.

— Женька! — он схватил ее за руку. — Ты доведешь себя и меня...

Ему захотелось ее поцеловать, но он оттолкнул ее, даже не притянув.

— Я знаю, что ты любишь меня, Николай. Зачем притворяться? Но это ни к чему. Запомни: никогда я не стану твоей. Ни другом, ни подругой. Не хочу. Я могу тебя обнять, если хочешь. У тебя такие усталые глаза. Я поглажу твои брови. И свою руку положу на твои губы. Только это все так, по-братски. Вот если б ты сразу, когда мы ехали на машине и шептались под плащом, или в тайге, в палатке, когда ты читал Маяковского, и еще, когда я ждала тебя, а ты там наслаждался беседой с алтайцами и не думал обо мне, а я мучилась, — тогда я еще могла бы полюбить тебя и стать твоей женой. О, ты не знаешь, как я могу любить! Но это прошло. Я могу теперь даже остаться вдвоем с тобой — и ничего. Впрочем, я может быть чуточку и люблю, но для меня чуточку любить — значит, не любить вовсе.

— Женька, хватит. Ты чудная! Но к чему эта песня без слов? Или вернее — слова без песни?

Глаза Жени были печальны.

— Прощай! Я пойду и буду думать о тебе. Ты чужой. Всем, всем чужой. Зачем только повстречался? Дорожка моя такая маленькая, вот как эта таежная тропка. Мне хорошо было без тебя. У меня теперь в группе славные ребята. Неужели думаешь, что Николай Журба — это целый мир? Что в его золотых кольцах, в хмелю его волос — счастье? Неужели только твои руки — это руки, которые я могла бы целовать? И что твои ладони созданы только для того, чтобы я могла уткнуться в них лицом и плакать? Мир велик. И я поняла, что жить без любви — значит, жить без оков. Зачем мне твои кандалы? Поцелуй меня, если хочешь, и я уйду. Только в лоб. Я знаю, ты хочешь поцеловать в губы, но не надо — только в лоб.

— Я ничего не хочу. Ступай. Ты как исступленная. Ты все убеждаешь себя в чем-то. Зачем?

— Да, я исступленная, но разве я не вижу, как ты светишься, когда я прихожу? Разве, если б меня не было на площадке, ты не чувствовал бы себя одиноким? Другого полюблю, а тебя нет. О, ты не знаешь меня.

— Иди. Иди, Женя. Милая. Я, кажется, действительно, дойду до того, что упаду к твоим ногам...

— Вот к этим?

Она чуть приподнимает юбку, и ему видны ее ноги подростка, с круглыми коленками.

— Разве можно упасть к таким сапогам? Сколько на них грязи. Я шла и за собой тянула пласты. И я вымыла свои ноги наспех. Ну, иди в палатку. Спи. И ничего дурного не думай. И пусть тебе приснится красавица, которой я вцеплюсь в волосы...

Он обнимает ее за тонкую талию, она прижимает его руку к себе, и они идут по тропе.

— Прощай! Пусть хранит тебя судьба! — Журба целует ее в волосы.

Женя идет, а он глядит вслед. Обернется? Нет. Идет. И за ней — черная тень.

— Женька! Же-е-ня!

Разбойничий свист раздается в ответ, но Женя не оборачивается.

«Какая она... Разве можно быть такой непосредственной? Такой обнаженно правдивой? Странная, чудная девушка. Однако сердцу не прикажешь. То, что было однажды там, в краевом центре, в комнате Абаканова, в канун нового года, прошло. И не вернется. Тогда сердце звало ее, а теперь нет».

Записку Гребенникова Журба получил вскоре после ухода Жени. Люди еще сидели вокруг костра и ели жареную медвежатину. Аппетитный запах далеко разносился вокруг.

— Хороша! — восхищался Яша Яковкин. — Спасибо медведице. Ем в первый раз.

— Эх, бывало... — задумчиво восклицал старик Безбровый. Он уже наелся, но кусок ароматной медвежатины держал в жирных руках.

Много лет ходил Безбровый в сибирских старателях, вечных скитальцах, упрямых искателях счастья, охваченных мечтой набрести на сказочный клад, стать обладателем несметного богатства. По глухим местам, по ключам и падям, вдали от селений и заимок, с лопатой, кайлом, топором ловил он весной и летом быструю полую воду — помощницу в нелегком труде. Не поймаешь воды, убежит с ней надежда. На целый год убежит.

Сноровистыми руками копал Безбровый канавы, подсыпал землю под быстрый водяной ток, долбил киркой породу, и порой нет-нет да приносила эта вешняя вода удачу.

Что говорить... Бывало... И он не один.

Заполучит старатель мешочек проклятого, облитого потом и кровью золотого песку,— и прощай прииск. Не имея ни своей земельки, ни своей избенки, ни кола, ни двора, оборванный, в тяжелых сырых онучах возвращался Безбровый, как дикий зверь, в ближайшее жилье, где его ждали глазища скупщика, хищная ухмылка кабатчика, бесстыдная ласка продажной девки.

Желтое счастье быстро таяло в руках, и хмельной, опустошенный брел Безбровый часто без рубахи, в одних портах, на новое место в еще большую глушь, брел, проклиная судьбу и людей.

На приисках редко возникали селения: все тут было случайным — люди, золото, счастье. Богатство и надежда быстро исчезали, промывались, и только всполошенная лопатами да кирками, изуродованная язвами земля рассказывала о страстях и лихорадочном бреде золотоискателя.

Так и состарился Безбровый, а счастья не нашел. И хмур был, и слушать не любил, когда рассказывали другие. Сам рассказать мог, эх, чего бы не рассказал, если бы сердце открылось, но сердце было на ржавом замке, и душа походила на те прииски, которые бросали после тяжкого бреда.

Попав в группу Журбы случайно, — забрел как-то на ночной огонек в тайге, — Безбровый нес в себе тоску давнюю, не надеясь ни на что и ничего не ища. Жилистые руки его были еще крепки, обращались с лопаткой, как с игрушкой, и по всему видно было, что и земелька любила эти натруженные руки, покорно открывалась ему, податливей была, чем с другими.

Костер потрескивает, веселый такой, тихо в тайге, и хорошо сидеть у огонька, есть из общего котла дымящуюся кашу, обжигающую губы. А потом заснуть беспробудным сном до рассвета.

Машину услышали еще до того, как увидели белый свет фар на изрытой ухабами дороге.

— Поздний гость! — заметил Безбровый.

Шофер остановил машину почти у самого костра, сошел, подал Журбе записку.

— Зовет, значит, начальник? Как он?

— Да пока ничего. Говорил с рабочими и в барак заходил. Сердитый...

— Сердитый?

— Сердитый. Только не на людей, а на администрацию...

Оставив Яшку вместо себя и дав наказ, что делать завтра, Журба сел к шоферу в кабину.

— Гони, братец!

В двенадцатом часу ночи Журба подошел к конторе — худой, искусанный комарами и мошками, в потной рваной гимнастерке.

— Николай! — воскликнул Гребенников, увидев друга в окно. Журба кинулся к окну и обнял неудобно высунувшуюся в проем фигуру, обнял, сжал, стиснул до боли.

— Приехал... Ох, здорово! Наконец-то...

— Какой ты!..

Сколько хотел наговорить этому парню неприятностей, как готовился разругать, распечь, а явился — и схлынуло в горячем объятии.

— Заходи, Николай, заходи скорее!

Они встретились в конторе и еще раз обнялись.

— Борода откуда? А лицо! Тебя что, скребли граблями? Мошка заела?

— Не спрашивай. Как рад! Наконец-то... Разве так можно... Бьешься, как рыба об лед...

Гребенников выпустил огрубевшие от земляных работ большие руки своего друга.

— Знаю, многое знаю. Мне после возвращения Куйбышев говорил. Да разве я для собственного удовольствия ездил по заграницам? Кстати, что тут у вас произошло?

— Долго рассказывать. Потом выложу все. Ну, как ты? С чем приехал?

— Тоже долго рассказывать.

— Что Валериан Владимирович?

— Валериан Владимирович недоволен темпом изыскательских работ.

— А разве мы довольны?

— Велел кончать скорее. Надо заканчивать технический проект. Надо приступать к разработке рабочих чертежей. Вообще, надо все перестроить, переделать, поставить с головы на ноги.

— Но где будем строить завод? Скажу по совести, до сих пор не уверен, что здесь, хотя и работы большие провели, и железную дорогу тянем.

— Здесь! Здесь будем строить!

— Окончательно?

— Окончательно!

— Гора с плеч... — Журба вздохнул. — Значит, наша с Абакановым миссия к Куйбышеву и в ЦК не пропала даром?

— Как видишь.

— Почему же разговоры о площадке продолжаются? Вот и Джонсон смотрит на нашу работу, как на переливание из пустого в порожнее.

— Пусть смотрит. Лишь бы мы знали. Ты, например, уверен, что лучшей площадки, чем наша, нет нигде в Сибири?

— Этого я не могу сказать. Я знаю только то, что знаю...

— То-то и оно...

— И ты колеблешься? — спросил Журба.

— Колеблюсь, потому что и я не знаю, самая ли лучшая это площадка в Сибири. Как, впрочем, этого не знает никто. Но строить буду здесь. Буду строить, потому что иначе мы со всеми своими колебаниями вообще ничего не построим. На это и рассчитывают враги, готовясь к войне.

Нет, не был Журба удовлетворен тем, что сообщил Гребенников. Неясности оставались, и все, что делалось на площадке, делалось с таким трудом, могло в один день остановиться.

— Ладно, не вздыхай.

— Как съездил? Что успел? — спросил Журба, переключая мысли на другое.

— Кое в чем успел, но поездкой своей недоволен. Результатами недоволен. Два мира — это не из прописей. Они там отлично представляют, что нам даст пятилетка. Но, как говорится, и хочется, и колется, а торговать надо! Голоден? Говори, есть будешь? Сейчас что-нибудь сварганим.

— Ужинал недавно.

— Ничего. Трудовому человеку не грех дважды пообедать, дважды поужинать.

Гребенников поднял с пола примус и поставил на колоду.

— Познакомился я, друг мой, с площадкой, потолковал с народом. Буду откровенен: стыдно... стыдно стало... — сказал Гребенников, когда зашумел примус, а на чугунной решетке водрузился эмалированный пузатый чайник. — Сядь. Послушай.

Журба, взвинченный разговором, сел на плашку.

Над тайгой купались облака в холодном зеленом свете, и за ними по земле тянулись зыбкие пятна. Они перемещались, рябили в глазах.

— Ты извини, что я так, с места в карьер, но время не терпит. На дворе начало лета тридцатого года. Скоро XVI съезд партии. С чем мы придем к нему? Придем как коммунисты? Давай поговорим. Объективные причины? Верно. Но все ли мы сделали, что от нас зависело и зависит?

Журба молчал.

— Плохо, Николай, ругать должен. Крепко ругать. И есть за что. Люди живут, как кроты. Никто ничего не знает, никто ни за что не отвечает. Снабжение не налажено. Прости меня, но я ничего подобного не ожидал. И ты, как мой заместитель, виноват.

Николай нервно прошелся по конторе, потом остановился против окна, и Гребенников видел, как краска медленно, но густо проступила сквозь темный, почти черный загар лица.

— Кузница! Заводская кузница... А подковывают лошадей... На лесопильном заводе готовят доски для перегородок в бараках. Кто говорит, что не надо подковы делать или готовить доски для оборудования бараков? Но если только это и делается, причем делается из рук вон плохо, а больше ничего, то, извини меня... Или землянки...

— Но ты пойми...

— Погоди. Я не кончил.

— Это временное строительство... Я один... Я и начальник, я и рабочий-путеец...

— Временное строительство, запомни — самое постоянное строительство! Самое прочно удерживающееся строительство, хотя это и звучит парадоксально.

— Но ты выслушай меня, а потом будешь судить, — пытался отвести «карающую руку» Журба.

Гребенников не дался.

— Дубинский кирпичный и Улалушинский железоделательный заводы почти что на консервации, а ведь это наши единственные опорные базы независимо от того, будем ли мы строить завод здесь или в двухстах-трехстах километрах отсюда. В Алакане никак не достроят завод огнеупоров. У нас на площадке, как говорится, в общем и целом, а целиком ничего. Не тот размах, не тот темп. Или строительство железной дороги... Так или иначе рудники должны быть связаны с углем, эти бассейны с нами, а от нас — с центральной магистралью. А где изыскания? Ты там кусочек, говорят, проложил в тайге. А мосты? Нас спасало, что стройка, несмотря на постановление правительства, числилась по ошибке плановиков — а может быть и не по ошибке! — под рубрикой резервных. Наше-то строительство, ты понимаешь? Я эту неясность прояснил где следует. Я заявил, что мы живая промышленная единица и потребовал, чтобы к нам так и относились. В ЦК встретил секретаря крайкома Черепанова, он крепко поддержал меня. Поддержали и в Совнаркоме. Досталось ВСНХ... Нас в ближайшее время занесут в титульный список основных, первоочередных строек. Будет специальное постановление правительства. Потребовали от филиала ускорить последние изыскания, окончить технический проект. Со всем этим поеду сначала в крайком, а затем в Москву. И конец колебаниям. Обещали мне в Совнаркоме передать нам проектирующие организации, подчинить их нам. Будут работать на положении управлений или отделов нашего строительства. Тебе ясно?

— Ясно, только ты напрасно валишь все неудачи на меня. Что мог сделать? Сам видишь... Было нас семь человек. Кроме Абаканова, ни одного специалиста, зубами вырывали каждого человека.

— Судят по результатам.

— И результаты есть. Провернули такую работу!

— А условия для людей? На что надеялся? На патриотизм? На аскетизм? На романтизм? На что надеялся, спрашиваю?

— Голыми руками не построишь!

— Почему не добивался в крайкоме, в крайисполкоме, в Москве?

— Добивался. Не дают.

— Почему не поехал, пока не вытянули за чуб?

— А кого здесь оставишь?

— Кого угодно!

— Я так и сделал: оставил своим заместителем десятника Сухих, а сам и в район, и в крайцентр, и на строительство железной дороги. Кое-чего добился, хотя ты не замечаешь...

— Нашел, значит, заместителя... Сухих!

— Своей властью назначил: не отрывать же Абаканова, единственного инженера. А что получилось? Охмелел человек, дорвавшись до власти, заставил величать себя директором... Я знал, мирился. До поры до времени вынужден был мириться.

Как ни тяжело было Гребенникову, но он не смог удержаться от сочувствующей улыбки.

— Натворил бед, не отвертывайся. Ты понимаешь, тяга пошла. Людей за сотни километров потянуло на наш огонек. Я сегодня говорил с народом. Новый центр объявился в тайге!

— Не стану оправдываться, только напрасно ты выступаешь, как прокурор. Бросил Грибов группу в глухую тайгу; ни денег, ни материалов, ничего. Только чуть организовались, развернулись, а тут — мороз. Люди болеть начали. Одежонка худая. Женя Столярова, комсомолка, единственная девушка на площадке, плеврит захватила, еле отходили. Спасибо Чотышу, помог достать валенки, стеганую на вате одежонку. Колхоз выделил нам лесорубов, подтрелевали лес к площадке, построили несколько бараков, перенесли кузницу сюда. Легко судить, да нелегко сделать то, что наша группка сделала. По суткам, бывало, мы с Абакановым не спали. Обросли шерстью... Зиму тяжелую пережили. Геодезисты и геологи из филиала Гипромеза окопались в краевом центре, а сюда хоть бы кто. И вот благодарность... Еще грязью замарали. Клеветой обличили. С работы поснимали. Грозили из партии исключить. А с января только каких-нибудь пять месяцев прошло. Но сколько успели! А ты ничего не замечаешь.

Гребенников хлопнул друга по плечу, и от рубахи Журбы пыль пошла по комнате.

Закипевший чайник напомнил, что пора садиться за стол.

— На вот полотенце, мыло, иди, полью на руки.

Николай стянул тяжелую рубаху, они вышли во двор.

У Джонсона горела лампа, и время от времени свет ее пересекала мужская фигура. Гребенников лил воду на спину Журбы, на сизую от загара шею. Николай фыркал, кряхтел, отплевывался, мыло долго не мылилось, от Журбы исходил крепкий запах здорового тела.

После умыванья лицо его помолодело. Николай с явным удовольствием вытирал спину, грудь, ловко орудуя мохнатым полотенцем.

— Будто на свет народился!

Из чемодана Гребенников достал коробку консервов; через минуту в комнате до того вкусно запахло, что Журба накинулся на еду, как голодающий. Они устроились на подоконнике и, держа на весу жестянку, погружали в золотистое масло куски хлеба, нанизанные на охотничьи ножи.

— Как твоя трасса?

Журба оживился.

— Протянули почти на шестьдесят километров!

Он говорил с гордостью, с удовлетворением, потому что это был единственный строительный участок на огромнейшей территории.

— Сколько шорских да алтайских колхозников вышло на трассу! Народная стройка!

— Поздравляю.

— Василий Федорович Бармакчи, есть у нас такой, — он проводил нашу группу сюда, — так и он работает на трассе, кладет шпалы. Если не возражаешь, перебросим сюда. Комендантом сделаем. Люди прибывают с каждым днем.

— Погоди. Разберемся.

— Представь, ведем сегодня дорогу через кряж, подключил я машину... Как бабахнет, так медведя и убило!

— Какого медведя?

— Медведицу. Вот такую... Шкуру сдирали скопом часа два. Целый ковер. А мясо какое...

— Поздравляю с первой добычей. Медведя, значит, поделили, а шкуру?

— А шкуру? Шкуру можно и тебе на память.

— Зачем она мне? Как соседи-путейцы?

— И у них движение.

Коробка консервов была опустошена, принялись за чай, пили его с печеньем и конфетами, привезенными Гребенниковым из Москвы.

— Как там, заграницей? — спросил Журба, отхлебывая чай из немилосердно горячего алюминиевого стаканчика, которым Гребенников пользовался, когда брился.

— Что тебе сказать? Устанавливают фашистскую диктатуру, активизируют сброд, вынашивают планы интервенции, передела мира.

— Невесело.

— Нам бы выполнить пятилетку. И не за пять, а за четыре. За три года. Как можно скорее. Мне говорили в Госплане, что некоторые хозяйственники обязуются выполнить пятилетку даже за два с половиной года. В коллективизации у нас огромнейший успех. Вот это чудесно!

— Ну, а как ты себя чувствуешь?

— В дни конфликта с белокитайцами столько грязи вылили. В воздухе запахло порохом, и я, грешным делом, не был уверен, доберусь ли благополучно домой... А потом новая волна грязи: «советский демпинг... принудительный труд...» Начали запрещать импорт советских товаров, поставили торговлю с нами в дискриминационные условия. И все же, скажу тебе, не было, нет и не может быть лада среди хищников: каждому хочется отхватить себе побольше, урвать от соседа. Природа такая. А вообще тяжело. Пребывание мое там стоило мне немало здоровья. На, кури!

Он протянул массивный серебряный портсигар с рубиновым камешком на замке.

— Да, возвращаюсь сейчас в Москву, встречаю в ВСНХ Плюхова. Помнишь? Оппозиционер. Из группы «демократического централизма», на XV съезде исключался из партии, потом покаялся. Восстановили. В пятом году вредил нам в Одессе. Меньшевик. Рыжая гадина. Спрашиваю: «Кем ты здесь?» Отвечает. Я ему: «Постой, так ведь ты, собственно, мое прямое начальство?» Смотрит волком. Зашли в кабинет. Стал я предъявлять ему наши требования и претензии. А он мне в ответ свои «теории». Я ему: «Ты думаешь, что говоришь? Так и до объятий с контрреволюцией недалеко!» А он мне: «История — дело акробатическое! У кого кружится голова, в политику не сунься!» Я не удержался и спрашиваю: «А ты не выходил с демонстрацией троцкистов на площадь в 1927 году?» Плюхов ко мне спиной...

Гребенникову стало жарко, он стянул с себя рубашку и остался в цветной сетке.

— Вот до чего можно дойти, будь ты в прошлом хоть трижды политическим ссыльным. Чувствуется, что все эти разномастные оппозиционеры, двурушники, перерожденцы, платформисты собирают силы, готовятся дать нам бой. Знаешь, повеяло даже чем-то просто бандитским.

— Как хочешь, но не пойму. Вот взять хотя бы того же Копейкина. Активный участник оппозиции. Исключался из партии. И занимает руководящее место в ВСНХ.

— Так пока приходится...

— А на Копейкиных глядя, кулаки и прочая сволочь поднимают головы, думают: мы не одиноки. Что в ВСНХ?

— В ВСНХ борются два мнения, и в этой борьбе пока верх за теми, кто считает, что строительство таежного комбината и вообще строительство заводов в неосвоенных районах Сибири — прожектёрство. Ставку делают на реконструкцию существующих заводов. Копейкин, Судебников, Плюхов и Ко утверждают, что сначала надо создать базу для индустриализации, надо восстановить и реконструировать имеющуюся промышленность, а потом уже на этой базе разворачивать новое индустриальное строительство. Куйбышев против такой точки зрения. ЦК дал ясную директиву — создавать новые индустриальные базы на востоке. Реконструкция заводов — задача попутная. И вот, на словах соглашаясь с линией партии, противники делают все, чтобы на деле помешать индустриальному строительству. А экономическая борьба — это политическая борьба. Их линия — реставрация капитализма.

— Так чего ж с ними церемониться! — вырвалось у Журбы.

— Если б было просто, то за воротник взяли бы кого следует. Но с водой можно выплеснуть младенца, надо действовать осмотрительно. Критику, совет, несогласие, иное предложение можно ведь выдать за вражью вылазку, но это неверно, хотя и враг может прибегать к подобному приему, критиковать якобы из желания помочь своей критикой. С другой стороны, чрезмерное увлечение тоже может явиться методом борьбы врага. Давайте, мол, скорее, хватайте, берите самые большие задачи, поднимайте сверх силы, а в тайниках души расчет: поднимут сверх силы — надорвутся. Понял, в чем сложность борьбы?

Журба задумался.

— Как Джонсон? — спросил Гребенников, переводя разговор на другую тему.

Журба помедлил с ответом, еще раз взвешивая все, что он подметил за короткие встречи с Джонсоном.

— Пока ничего не скажу. Очень уж неприятно слушать его постоянное: русская механизация, русский инженер... и при этом интонация... мимика.

Журба сплюнул.

В дверь постучали. Вошел Джонсон.

— Не помешаю?

— Легки на помине.

— Вспоминали?

— Вспоминали. Не спится?

— Не спится. Какая ночь!..

— Заходите. Садитесь. Говорим о наших делах.

Гребенников зажег фонарь и поставил на подоконник.

— Через две недели, мистер Джонсон, нам с вами ехать в центр. Давайте окончательно договоримся о проверочной разведке на площадке комбината.

— После нашей с вами вылазки я подготовил материалы.

Он прошел в соседнюю комнату и вынес несколько труб.

Гребенников положил карту на пол, Журба поставил «летучую мышь», один конец карты придавили маузером, на другой Гребенников положил портсигар.

— Я давно хотел покончить с проверкой, — сказал Джонсон. — Мне говорили в Москве. Вот здесь будут пробиты шурфы, — и Джонсон поставил зеленый крестик. — Здесь проведем дополнительное бурение, — Джонсон повернул на треть оборота головку своего карандашика и поставил несколько точек: они были красного цвета. — Здесь роем канавы, — новый оборот головки в серебряной оправе — и на карте появились коричневые тире. — Теперь в этом районе.

Джонсон развернул новую трубу и положил ее, подогнув края.

— Работы на участке закончены полностью. Здесь заканчиваются через два дня. Останется тот участок.

Журба не знал английского языка, но по тому, куда указывал толстый с волосками палец консультанта, догадывался, о чем шла речь.

— Теперь о размещении комбината, если решено будет, что его поставят здесь, в чем, не могу не признаться, я сомневаюсь.

Джонсон развернул тугую, как жесть, стреляющую трубу ватмана. Это был предварительный генеральный план промплощадки.

— Технология производства, вода, отходы, вредные газы, удобства внутризаводского транспорта, рельеф местности, характер почвы и прочее требуют такого размещения цехов. Давайте еще раз обсудим и дадим общее заключение. Мне неприятно думать, что кто-то там считает, будто задержка за мной...

Гребенников не обратил на эти последние слова внимания.

— Насколько могу судить, ознакомившись с краем за время своего пребывания, строительный сезон здесь не круглогодичный, — продолжал Джонсон. — Уже начало лета. Надо учесть дожди. Лето здесь короткое, осень дождливая. И, наконец, ранняя, суровая зима. Морозы до пятидесяти градусов. Значит, на строительство приходится весьма короткое время. Это следует учесть при организации работ. Пусть, наконец, в Москве утвердят тип завода, его производственные параметры. При том типе и при той производительности, о которых я говорил в ВСНХ, размещение должно быть следующее. Здесь коксовый завод. Это пространство займет металлургический завод. Отдельные цехи расположатся так: доменный со своим обширным хозяйством — здесь. Мартеновский — рядом. За ним — копровый. В одну линию с мартеном — прокатный. Далее мы размещаем литейный, механический. Перед доменным, на этой площадочке — ТЭЦ, шамотодинасовый завод поставим в сторонке, у воды. Вспомогательные цехи: ремонтно-котельный, ремонтно-строительный, кузнечный — второй линией. Сюда отнесем деревообделочный. Главная контора — на фасаде.

Гребенников перевел сказанное Журбе. Они посмотрели друг другу в лицо и умолкли. Потом еще раз наклонились над генпланом, и, уже ничего не говоря, каждый обдумывал то, что должно было родиться на пустыре. В молчании протянулось несколько минут. Стало тихо. В окно глядела луна, большая, выпуклая, зеленая, и площадка залита была ярким светом.

Расстались в третьем часу ночи. Джонсон ушел в свой коттедж, а Николай собрался в барак ИТР к Абаканову.

— Оставайся у меня. Поговорим еще, — предложил Гребенников.

— Ладно.

— На чем ляжешь?

— А ты на чем?

— На полу.

— И я на полу.

Гребенников развязал ремни от постельной скатки, подмел веником пол, соорудил широкое ложе. Легли лицом друг к другу. Было тесно, один уступал место другому, а сам отодвигался на край, с которого скатывался на голый пол, но потом приспособились. От пола пахло свежими досками. Со стен наползли жучки. Гребенников сметал их с груди, с ног.

Снова говорили о площадке, о завтрашнем дне, о ближайших работах; Гребенников вспомнил московские встречи, а Журба рассказывал об Абаканове, о строителях, о том, как отступала дремучая тайга, как преображалась площадка, которую он полюбил.

Потом Гребенников повернулся лицом к комнате, поглядел в зеленое окно; все стало расплываться в сознании, тело расслабилось, мозг заволокло туманом.

Проснулся Гребенников от звона, наполнившего контору: стучали молотом о рельс. «Вероятно, о тот, который висел на перекладине возле кузницы»; он подумал, что на площадке, собственно, нечем даже дать гудка...

Гребенников осторожно встал и тихонько, чтобы не разбудить Николая, зажег примус, поставил чайник, потом сел к столу писать требования в ВСНХ, в краевой центр. Солнце уже заглядывало в комнату, и в лучах его плавали какие-то волоконца.

Кажется, только что сел он писать, а уже на косых струях тугого пара заплясала со звоном крышка чайника. Гребенников кинулся к примусу, повернул вентилек: со свистом выскочил воздух; из носика чайника раструбом пошел по комнате пар.

— Вставай, Николай, пора.

Журба открыл сонные глаза.

— Который час?

— Чай готов.

Николай потянулся и, сбросив фланелевое одеяльце, вскочил в трусах на ноги. Гребенников по давней привычке посмотрел на постель; простыня была гладкая, ни одной морщины: значит, спали хорошо.

Вошел Сухих.

— Какие будут приказания? — Сухих стоял навытяжку, хмурый, чем-то недовольный.

— Кстати, — встретил его Гребенников. — Составь, товарищ Сухих, бригады: часть людей брось в тайгу за лесом, другую часть — на стройку хлебопекарни, бани, кухни. Вот наряды. Получишь, что надо. Используйте заготовленный лес. Бытовки надо отстроить как можно скорее.

— Некого послать в тайгу, товарищ начальник.

Официальный тон подчеркивал недовольство новыми порядками.

— Как некого? Сними с разведок, с планировки.

— Не в моей власти. Люди числятся за инженером Абакановым.

— Сними по моему приказанию. Бригадиром в таежную бригаду назначаю Старцева. Знаешь такого?

— Морячка?

— Морячка. Над остальными — ты старший.

— А кто останется на хозяйстве?

— Вместо директора останусь я...

Сухих покраснел.

— Слушаюсь!

— И передашь в гараж, чтоб готовили грузовые машины.

4

Через две недели Гребенников и Джонсон были в краевом центре.

По приезде Гребенников прежде всего направился в филиал Гипромеза. Грибов, увидев начальника строительства, встал из-за стола и пошел навстречу.

— Заждались, Петр Александрович, сколько можно!

Рука Гребенникова утонула в пухлых ладонях.

— Садитесь, садитесь, уважаемый. Как ездилось, рассказывайте.

Широкий хозяйский жест, холеное полное лицо, самоуверенность, располагающие манеры. Но Гребенников не поддался чарам.

— Сейчас не до рассказов. У меня ряд претензий.

Грибов выслушал удивительно спокойно, он курил, поглядывал в окно, что-то переставлял на столе.

— Вы не правы, Петр Александрович. Послушайте теперь меня. Вы сами знаете, что филиал под контролем Гипромеза, без Москвы мы шагу сделать не имели права. Вопрос о передаче нас под вашу высокую руку еще не решен. Не выделял людей, говорите? Неправда, я выделил, кого только мог. Я дал Абаканова. Самого знающего инженера. Но ведь тубекская площадка у нас не единственная. Я должен был по приказу из Москвы производить изыскания в десятках мест, составлять десятки вариантов проектных заданий, разрабатывать десятки вариантов технического проекта. Кое-что сделано и по рабочим чертежам. Разве моя вина, что Москва до сих пор не сказала твердого слова? Скажи — и сразу развязались бы руки.

— Формально вы правы, а по существу...

— И по существу. Я скомплектовал самую сильную партию изыскателей для Тубека, считая эту точку наиболее вероятной. Я послал туда, повторяю, не кого-нибудь, а Абаканова, коммуниста, инженера, сибиряка. Кто виноват, что ваш заместитель Журба не только не сумел организовать работу, но и развалил то, что было.

— Как развалил?

— Очень просто. Он ведь не металлург...

— Он не металлург, а путеец, он наш, советский человек. А много ли у нас сегодня таких вот, как он, металлургов?

— Все равно, от этого делу не легче, он не металлург, не проектант, не изыскатель. Как можно такому поручать строительство крупнейшего в мире металлургического комбината? И потом...

— Что потом?

— Столько заявлений... Он ведет ненормальный образ жизни. На глазах у туземцев... Это порочит группу.

— Вы клевещете! — вскипел Гребенников. — Я знаю Журбу с таких вот лет. Это честный, нравственный человек. Таких поискать надо.

Грибов не смутился.

— О Журбе иного мнения в крайкоме...

— Не вы ли постарались создать?

Грибов усмехнулся.

— Что мне до Журбы! Он не в моем подчинении. Но работу моих изыскателей он развалил.

— Доказательства?

— Он отвлекал изыскателей от прямого задания, распылял силы, срывая план, сроки. И за то был отстранен.

— Он правильно поступил, расширив сферу разведок. Если хотите, ему мы обязаны тем, что в ВСНХ приняли за основную точку именно тубекскую, а не какую-либо другую.

— Это не заслуга. Мы еще не знаем, оправдает ли себя тубекская точка, лучшая ли она из всех.

— Довольно. Как технический проект?

— Обратитесь, пожалуйста, к главному инженеру проекта Радузеву.

Гребенников порывисто встал.

У Радузева в кабинете Гребенников углубился в изучение планшетов, таблиц, чертежей, записок.

— Насколько могу судить, заниженный вариант!

— По заданным параметрам Гипромеза.

— А ваше мнение?

Радузев заходил по кабинету. Преодолевая волнение, он принялся рассказывать о том, что надумал в тиши ночей.

Это был, действительно, интересный проект, исполненный большого дыхания, смелой технической мысли, может быть, даже слишком грандиозный, — захватывающий проект.

«Так вот чем живет этот странный человек... — подумал Гребенников. — Но какой дамоклов меч висит над его головой?»

— Спасибо, товарищ Радузев, — и Гребенников пожал ему руку.

— Хорошо, что пришел раньше, — встретил его в крайкоме Черепанов. — Как изыскания?

— В основном можно считать законченными.

— Кустарничеству, кажется, положен конец. Хватит! — Черепанов кашлянул. — Окопавшихся здесь специалистов переведем на площадку. Это я постараюсь сделать через ЦК, раз в ВСНХ кто-то там продолжает упрямиться. Проектировать, дорабатывать недоделки технического проекта, генерального плана, составлять рабочие чертежи надо на месте, а не за тысячу верст. Удобств ищут, как же! Я вчера утвердил разверстку по вербовке людей в колхозах. Подготовься к встрече. Сегодня составим заключение о проектной мощности и типе строительных конструкций, обоснованных последними данными наших изыскателей, а не данными, взятыми в ВСНХ с потолка. Мы дадим встречный план. Завтра поедешь утверждать в Москву наше местное, встречное предложение. Я уже писал об этом, в ЦК. Нас поддержат.

Согнувшись, Черепанов кашлянул в платок. Простреленное в 1919 году в боях с колчаковцами легкое давало о себе знать.

Через час в небольшом зале крайкома собрались свои и иностранные консультанты. Докладывал главный инженер проекта Радузев. Сухо, без всякого подъема, он представил будущее металлургического комбината по техническому проекту официального варианта.

Наступила пауза.

— Картина бледненькая... — бросил реплику Арбузов, державшийся в стороне.

— У кого есть вопросы? — спросил Черепанов.

— Позвольте! — американский консультант Гревс поднял руку.

— Говорите.

— Проект составлен грамотно. В русских условиях большие печи невыгодны. Наиболее эффективны средние печи, как предусматривает проектное задание и технический проект.

Немецкие консультанты, прибывшие недавно из Москвы, свели дело к деньгам: не возражая и не одобряя проект, они предлагали свои услуги построить завод на самых выгодных условиях.

— Тип нашего металлургического завода, — заявил немецкий консультант, человек немолодой, с многочисленными мешочками на дряблых щеках, — отличается некоторой сложностью оборудования и потребует, понятно, работников высокой квалификации, но дешевле нас никто не построит.

— Мы производим ноль восемь десятых тонны металла на один квадратный метр заводской площадки, — поддержал коллегу второй консультант, человек с глазами, казавшимися стеклянными, и выправкой офицера. — Я знакомился в вашем Гипромезе с материалами: площадка у вас, как это ни удивительно, невелика, хотя места вокруг достаточно. Уклоны, грунтовая вода, наличие макропористых лессовых суглинков резко ограничивают полезную площадь. Тип завода, который мы предлагаем, вам ближе, У американцев уголь дешев, много природных газов, поэтому недостаточно используются отходящие газы. У вас, понятно, угля не меньше, но он плохого качества. Поэтому вам ближе наша техника. У нас доменный газ используется и в коксовых батареях, и на мартене, и на прокатке, на отопление бытовых и административных зданий.

— Вы плохо знаете нашу технику, — заметил Гревс, обратившись к немецким консультантам.

Несколько слов сказал Джонсон. Он был сдержан: Гревс представлял фирму, с которой фирма Джонсона конкурировала, а этой встречи здесь с Гревсом он не предвидел. Джонсон поддержал проект филиала Гипромеза и скромно, не навязываясь, предложил свои услуги в качестве строителя.

— Где намечено по вашему проекту строительство города? — спросил Черепанов Радузева.

Инженер ответил.

— А вы учли распространение газов, их влияние? Расскажите подробно, где будут жилые дома, где Дворец металлургов, театр, школы, больница, детские сады, ясли, стадион, магазины, автобусные и трамвайные линии. Где предполагаете строить вокзал?

К этому Радузев не подготовился. Взял слово Грибов. Он нарисовал такую картину, что Черепанов улыбнулся. На фоне грибовского рассказа все, что докладывал Радузев, показалось тусклым и невыразительным.

— Все ли подготовлено у вас для начала и разворота строительства?

— За филиалом остановки нет.

— А как вы находите технический проект? — спросил Черепанов Грибова.

— Он отражает реальное положение вещей, — подумав, добавил: — Конечно, можно было б производительность еще увеличить процентов на пятнадцать-двадцать.

— Почему же не увеличили?

— Самоуправством не занимаюсь.

— Что это значит?

— Действую по указаниям свыше.

— Свыше? А вы не находите, что ваш проект недоработан и в лучшем случае может сойти за проектное задание?

— Это вина главного инженера.

— А вашей вины нет? Скажите, вы не считаете, что генеральный план завода и проект транспорта требуют уточнений и корректировки на месте?

Грибов пожал плечами.

— Каждый генеральный план можно корректировать и уточнять.

— Сидя за тысячу верст?

— Расстояние не имеет значения.

Черепанов сделал короткую паузу.

— Что ж, товарищи, вопрос ясен. Времени у нас мало. Благодарю вас.

Все встали.

— Что ты скажешь о совещании? — спросил Черепанов у Гребенникова, когда они остались одни.

— Как по нотам...

— Дураки, они думают, что выступают в детском саду! Черепанов нервно прошелся по кабинету.

— Что ты предлагаешь?

— Надо строить не карлики, а гиганты.

И Гребенников подробно рассказал то, о чем говорил с Журбой перед отъездом и что подтвердил своим вторым проектом-мечтой Радузев.

— Подготовь материалы, используй Радузева. Будем отстаивать в Москве тип крупного строительства с наиболее совершенным использованием доменного и коксового газа. Проектную мощность завода увеличим по крайней мере в полтора раза. Ставка уменьшенцев будет бита!

Решили, что одновременно с корректированием генерального плана завода надо вести и рабочее проектирование, начать строительство мостов через Таганку, срочно реконструировать дубинский и улалушинский заводы, отстроить завод огнеупоров в Алакане.

— Конечно, — заметил Черепанов, — в идеале надо, чтоб строители строили, а проектировщики проектировали. Но это в идеале. Сегодня мы позволить себе такой роскоши не можем. Строитель должен и проектировать, и строить.

Зазвонил телефон. Черепанов протянул руку и из четырех безошибочно выбрал тот, который подавал голос.

— Заготовили? Карту кровли и почвы ископаемых представить мне. Гипсометрическую. Вы говорите: начато, а я говорю — немедленно кончайте! — трубка со звоном упала на уключины.

— Рудметаллстрой путает. Вот еще организация! Но ей здесь также не быть. Часть людей передадим твоему строительству, остальных отошлю на места. Кстати, ты у них не был?

— Не был.

— Зайди. Кое-что получишь и в Водоканале.

Черепанов кашлянул тихо, словно в соседней комнате лежал тяжело больной.

— Получишь кое-что для площадки. Вот список. Итак, подготовь материалы и в Москву.

— Надо вызвать Журбу. Пусть отправит то, что получу. Есть дела и в филиале.

— Ладно. Я вызову Журбу через Чотыша. А пока действуй.

Черепанов позвонил.

— Можешь познакомиться с сеткой вербовки, — Черепанов протянул карту, испещренную кружками.

— Дело!

— Не занимался я вами как следует, должен в этом прямо признаться. Больше нажимали мы на уголь в наших центральных и северных районах края, потом готовили материалы для ЦК и ВЦИК’а; будет в ближайшее время решение ВЦИК’а: наш необъятный край разделят на два. Станет легче работать, вот тогда и помощь окажем более существенную тебе и другим товарищам, которые поднимают у нас угольную промышленность, химию, цветную металлургию, машиностроение. В центральном районе и на севере долины реки Тагайки уже идет колоссальная работа, добываем уголек, открываем новые шахты, скоро пустим цинковый завод, химический завод. Рождается новый край, новый, со своими заводами, со своей богатейшей промышленностью, богатейшими полезными ископаемыми.

К четырем часам дня Гребенников снова отправился в Гипромез. Грибов предупредил, что с вечерним поездом на площадку выезжает бригада инженеров и техников. В Рудметаллстрое пообещали отгрузить материалы для подсобных мастерских, для коммунальных сооружений и подземного хозяйства. После совещания в крайкоме подул другой ветерок...

В Рудметаллстрое к нему подошел низенький, очень подвижной, хотя и плотный человек, чем-то напоминающий шмеля перед взлетом.

— Вы ко мне?

— К вам, товарищ Гребенников. Назначен в ваше распоряжение. Инженер Роликов. Металлург. Доменщик.

— Где работали до этого?

— На уральских заводах.

— На площадке познакомимся ближе. Когда выезжаете?

— Когда прикажете.

— Поедете вместе с моим заместителем, товарищем Журбой. Свяжитесь с ним через филиал Гипромеза.

В Водоканалстрое ему обещали отправить группу специалистов и квалифицированных рабочих, выделить часть материалов.

«Да, ветерок другой...» — думал Гребенников.

Вечером Гребенников, узнав домашний адрес Радузева, решил зайти к нему. Двери были открыты, и Гребенников, окликнув хозяина квартиры, пошел на голос, глухо доносившийся откуда-то из комнаты, заставленной роялем, дамским письменным столиком и узкой софой. Не увидев Радузева, Гребенников сунулся было во вторую комнатку, но из-за ножек рояля показалась знакомая голова. Кровь прилила к лицу Радузева и, когда он, наконец, выполз на свет божий, долго не отходила.

— Резинку искал... Закатилась. Простите...

Почистив рукой брюки, Радузев пригласил Гребенникова сесть. Гребенников протиснулся к софе.

Дома, среди этого склада мебели, Радузев показался Гребенникову более спокойным, приветливым, домашним, и печаль его погасших глаз не так резко выделялась на худом лице, покрасневшем от прилива крови.

Гребенников попросил познакомить его с материалами проекта «завода-мечты». Радузев не заставил упрашивать себя, видимо, он ждал, что когда-нибудь такой момент настанет. Жарко, с волнением, прерывающимся голосом он принялся рассказывать, каким представляется ему металлургический комбинат в тайге, как оживет край, как засветятся в ночи на огромном пространстве огоньки заводов, рудников и угольных шахт, рожденных на юге, да новых угольных шахт, рудников и заводов на севере богатейшего бассейна.

— Таежный наш комбинат положит этому преображению начало!

Одно время у Гребенникова возникло подозрение, не с маньяком ли свела его судьба, не бредит ли этот молчаливый, замкнутый человек, но все было разумно, возможно, логично, об этом не раз думал и он сам, когда в тиши, наедине с собой, хотел представить будущее края.

Условившись, что Радузев подготовит ему к отъезду в Москву материалы, Гребенников поднялся. Но в это время вошла Люся.

— Папа, у меня руки-замаруки! — и протянула крохотные полные, как у целлулоидной куклы, руки.

— Где ты измазалась?

— Чистила ботиночки. Мажу, мажу, а они не блестят.

Гребенников глянул на ноги: туфельки были густо вымазаны мазью.

— Не стану мешать вам, — сказал он, пытаясь проложить дорогу к выходу.

— Вы не мешаете. Я один. Жена на репетиции, она артистка драматического театра. Хотите, я сыграю вам что-нибудь на память?

— На память?

Гребенников усадил к себе на колени Люсю и, прижав ее к груди, гладил шелковые волосики.

— Какая ты хорошая, милая... Какая ты...

Радузев прошелся по комнате, о чем-то все время размышляя, потом сел за рояль.

Гребенников услышал «Лунную сонату» — величественное, глубокое произведение, с огромной силой передающее мысли о прекрасном, большие человеческие страсти.

Окончив сонату, Радузев долго молчал.

— Играйте еще.

Радузев играл одну вещь за другой, играл свободно, с большим проникновением, с чудесной непринужденностью, но весьма странно. И чем больше он играл, тем яснее становилось, что исполнение Радузева отличалось своеобразием, может быть, даже спорностью; на все накладывал он печать своей оригинальной индивидуальности; даже хорошо знакомые Гребенникову вещи приобретали неожиданно новую окраску, получали свое огранение, и в этом, пожалуй, заключалась прелесть игры Радузева. Заметил Гребенников также и то, что подбор произведений был далеко не случаен: все, что ни исполнял инженер, отличалось или глубиной мысли и чувств, или волнующими своей красотой картинами природы, или тревожной мечтой, уводящей человека к звездным недосягаемым далям. Много света вторгалось в эту небольшую комнату за какой-нибудь час времени, целый мир вошел сюда, и Гребенников давно не чувствовал себя так хорошо, как в этот странный вечер.

— Хочу поговорить с вами откровенно, товарищ Радузев. Мне кажется, вас что-то смущает... что-то гнетет... Доверьтесь мне. Я вам друг, верьте.

— Нет... Что вы... — застеснялся Радузев, не ждавший подобного разговора. — Это так... характер мой... Так сложилась жизнь...

— Не навязываюсь. Но помните, что если вам понадобится поддержка, ее вы найдете у меня.

Ожидая Журбу, Гребенников продолжал «паломничество» по знакомым: в хозчасти крайсовнархоза наткнулся на заброшенный коммутатор, в одном институте выпросил динамку, на складах горместхоза отыскал старые телефонные аппараты, провод, раздобыл электрические лампочки, в мельничном комбинате приобрел по сходной цене дизель.

В день приезда Журбы он наткнулся на загнанные в тупик платформы с экскаваторами. Выяснилось, невостребованный груз. Пришлось немного похлопотать, и правдой-неправдой ценнейший для площадки груз был переадресован на станцию Угольная. Туда же направлялись две «кукушки», переданные начальником дороги во временное пользование. По просьбе Гребенникова, железнодорожник из багажного отделения написал на «кукушках» красной краской название строительства: «Тайгастрой»; это был первый железнодорожный транспорт заводской площадки.

С облегчением вздохнув, Гребенников стал дожидаться прибытия поезда, поглядывая на круглые часы, висевшие над платформой.

— Что произошло? — был первый вопрос, который задал Николай, встретившись с Гребенниковым на перроне. Гребенников рассказал о совещании.

— Значит, крайком поддержал нас?

— Поддержал.

— Когда уезжаешь?

— Сегодня. Я кое-что раздобыл. На, получай список и адреса. Погрузись и отправляйся.

— Ну ты настоящий Иван Калита! А как с вербовкой?

— Сетку утвердили. Пошлем вербовщиков по городам и селам, будем заключать договоры с колхозниками. Вечером к нам отправляется бригада инженеров, техников, рабочих.

— А мы как раз завтра-послезавтра заканчиваем два новых барака. Значит, свежий ветерок?

— Свежий!

— А Грибов что?

— Черепанов так поддел его на булавку, что тот только крылышками замахал. Со мной любезен до приторности.

Журба рассмеялся.

— Ступай по адресам и не задерживайся. Начни с начальника станции, проверь, ушли ли наши «кукушки» и экскаваторы. Сегодня, пожалуй, не успеешь, а завтра отправляйся сам на площадку.

Журба пошел к начальнику станции.

— Стой!

— Что еще? — крикнул Николай, чуть замедлив шаги, но не останавливаясь.

— Зайди в парикмахерскую. Соскобли шерсть, детей пугаешь!..

Когда человек счастлив, в нем все пенится, бурлит.

В каждом взрослом живет подросток, в каждом серьезном человеке живет озорник. Это хорошо знал Журба. По своему характеру он не переносил легкомыслия ни в работе, ни в быту, не понимал, как можно равнодушно или халатно выполнять порученное дело. Ему свойственно было не только увлекаться новым, но и сохранять в своем увлечении педантичность.

Но озорной подросток сидел и в нем. Порой — это бывало в дни удач, успехов — с удивлением узнавал он в себе того самого Кольку, который когда-то мог отбить замок у понравившейся ему шлюпки, стоящей на приколе, и отправиться на часок-другой в каботажное плаванье, или взобраться на колокольню сельской церковушки и оттуда спрыгнуть с дедовским брезентовым зонтом на стог сена, возвышавшийся на церковном погосте.

Подросток жил в нем и тогда, когда он являлся в биллиардную. С видом простачка он восторженно восклицал при каждом ловком ударе или причмокивал языком, когда шар на волосок отклонялся от правильного направления. Игроки, как известно, любят новичков, их тотчас замечают, их каждый готов научить уму-разуму. Неумело, с осторожностью, как стеклянную палочку, брал Николай кий, долго приспосабливался и ударял с такой неловкостью, что шар едва откатывался на десяток сантиметров. Это было до того забавно, что биллиардисты наперебой предлагали ему сыграть партию, давая половину шаров «фори».

Он охотно соглашался, проигрывал три-четыре партии, а потом вдруг с треском, с пробоем клал с кия восемь шаров и при всеобщем изумлении покидал биллиардную.

Подобное проделывал он и с шахматистами-любителями. В вагоне поезда, в фойе кино, в сквере он пристраивался к играющим, «болел», подавал такие советы, что на него смотрели, как на младенца. Потом ввязывался в игру, путал ходы, называл каждую фигуру по своему: туру — дальнобойным, пешку — дивизией, королеву — авиацией, проигрывал, а потом подряд выигрывал с блеском несколько партий и, ухмыляясь, уходил с видом напроказившего школьника.

Справившись с делами, — настроение было чудесное! — он решил, по совету Гребенникова, зайти в парикмахерскую: это было на следующий день после отъезда Гребенникова в Москву. До отхода поезда оставалось часа три.

Остановившись на центральной улице возле широкой стеклянной двери, откуда несся неистребимый запах парикмахерских одеколонов, Журба нацелился было юркнуть в вестибюль, как увидал напротив щиты, извещавшие об очередном кинобоевике «Аэлита».

Недолго думая, он перемахнул под свисток милиционера улицу и очутился в прохладном подъезде кинотеатра.

У каждого свои слабости. Журба любил внезапные набеги на зрелища днем, когда публика собиралась самая беззаботная или сугубо деловая, обремененная детьми, которые в эти часы пребывали в школе или детском садике.

Обычно на дневных сеансах одинокая скрипка жалко чирикала под аккомпанемент разбитого пианино, на столе кто-то разбрасывал сухие костяшки бело-черных крапчастых домино, кто-то садился за партию шашек или за растрепанный журнальчик. Но Журба знал, что в кино никогда еще никому не удавалось закончить ни игры в домино, ни прочесть до конца рассказ. Едва люди начинали входить во вкус игры или чтения, как по залу рассыпа́лась нервная дрожь звонка. Бодро настроенная публика вжималась в двери, как сляб в обжимной стан. И тут, в зрительном зале, сразу обнаруживалось, что людей мало, мест много, можно сесть, где кому вздумается.

— Мне бы хорошее местечко для одинокого холостого мужчины! — обратился Журба к кассирше, просовывая голову в деревянную трубу, соединяющую через стену вестибюль с кассой.

Оттуда ответ:

— Сеанс начался.

— Ничего. Я подключусь...

— Как хотите.

Получив розовую бумажку на предстоящее счастье, он забежал в буфет, купил два пирожка с какой-то липкой начинкой и ринулся к двери.

— Свет! Свет! — зашикали на опоздавшего.

Он окунулся как бы в гигантскую чернильницу. Ничего не различая, побрел куда-то наугад, вытянув руки с пирожками. И куда ни шел, всюду натыкался на головы, на ноги.

— Бродит...

— Не мешайте! — зашикали сбоку.

И вдруг чья-то сердобольная рука сжалилась. Он протиснулся в узкий ряд, придавив мягкие колени, и сел, не будучи, впрочем, уверен, что садится на свободное место.

Теперь настало время разделаться с яством. И пока мелькали кадры кинохроники — хронику он любил более всего — Журба, проголодавшись, с удовольствием поедал пирожки с яблочным повидлом.

— Хватит вам есть! — шепнул голос соседки. Должно быть она оказалась той сердобольной женщиной, которая помогла ему выбраться из тьмы ночи.

— Мешаю? Хотите, поделюсь! — и он протянул пирожок, завернутый в тонкую бумажку.

— Сидите тихо!

Через минуту он ощутил руку, заблудившуюся между подлокотниками кресел. Это не входило ни в какие планы. Кинохроника с калийными солями Соликамска и первомайским парадом физкультурниц сменилась белым мигающим полотном, на котором смешно заплясали какие-то перевернутые надписи, гигантские цифры и зигзаги.

Озорной юнец заговорил снова, и Журба принял вызов судьбы: рука была отнюдь не мужская. Ему захотелось рассмотреть соседку, но в белом сплетении лучей, выходивших из крошечного окошечка кинобудки, ничего, кроме носика, не разглядел.

Боевик оказался далеко не выдающимся, Журба сказал об этом соседке. Глаза, уже приглядевшиеся к темноте, позволили отметить пустоту в зале: ни спереди, ни сзади у них никого не было; они стали непринужденно болтать о том, о сем.

— Пустите мою руку... — сказала вдруг девушка, когда сеанс явно стал близиться к концу.

— Я успел к ней привыкнуть...

— Придется отвыкать...

— «Забыть так скоро?»

— «Мы сидели вдвоем...» — в тон пропела соседка.

— Вот что, давайте, если без этого нельзя, знакомиться по-настоящему, — сказал он. — Я после сеанса уезжаю. Хотите, поедем на вокзал вместе. У нас, надеюсь, найдется о чем поговорить за столиком в ресторане. Я с утра не ел, голоден, как отшельник в пустыне.

Соседка усмехнулась.

— Этак бог знает что можно подумать обо мне!..

Снова на экране замелькали белые пятна, и он отвернулся к соседке: беретик сидел безупречно, да и хозяйке его было лет двадцать пять.

— Что вы смотрите? Не узнаете?

Она хитро сощурилась.

— Не разыгрывайте, пожалуйста!

— Хороший розыгрыш! Я вас даже в темноте узнала.

— Узнали?

— Разве вашу бороду можно забыть!

Смеялась она великолепно, от души, и он заслушался.

— Нет, вы бог знает что подумаете обо мне. А это не следует. Мы соседи.

— Соседи?

— Соседи по коттеджам. Я переводчица мистера Джонсона. Лена.

— Вот как!

Интерес сразу погас: он не любил переводчиков и относился к ним настороженно.

Сеанс окончился. Откидные сидения кресел открыли по залу как бы беглый винтовочный огонь. На улице солнце ослепило глаза, но соседку свою он узнал, хотя видел ее раза два, когда приезжал из тайги и разговаривал с Джонсоном.

— Куда вам? — спросил он ее равнодушным тоном, чтобы на всякий случай потом сказать: «А мне как раз в противоположную сторону».

— В гостиницу. Мы сегодня уезжаем в Москву. Переводчики — это бледная тень своего господина.

— А я на вокзал. До свидания!

ГРЕБЕНЬ ВОЛНЫ

Глава I

1

...Ни зашелохнет, ни прогремит...

Бежит он, землею русскою рожденный, среди лужаек и лесов Смоленщины, бежит на юг, принимая по пути безыменные ручьи и именитые реки Белоруссии, чтобы во всей красе разлиться голубой зеркальной дорогой на Украине, без меры в ширину и без конца в длину. Чудный, величественный, редкая птица долетит до середины его!

В солнечный полдень разливается над ним аромат свежескошенного сена, а в лунную полночь голову кружит запах чабреца и мяты.

Изумрудом, жемчугом светятся воды его днем, а при звездах любит вырядиться в синие шелка, прикраситься серебром да алмазами.

Но когда бы ни пришел ты на крутой берег, будешь глядеть завороженными глазами, глядеть и думу думать, пока не вспугнет ночная птица или не привлечет далекий девичий голос, поющий о любви и счастье.

А сколько сложено про него песен, легенд, сколько написано картин! Только перескажешь ли жизнь богатыря, перенесешь ли на мертвый холст живые, каждый миг меняющиеся краски!

Не рассказать, не изобразить.

Его надо видеть, чтобы понять и полюбить! Красивый, полноводный, могучий.

Много сказочных по красоте своей сел и городов породил он на всем течении и среди них — Днепропетровск, город замечательных людей, заводов, вузов, парков, садов, зданий.

Он лежит на высоком правом берегу, лежит на трех холмах, отчетливо выступающих в синеве неба, если смотреть с железнодорожного моста, переброшенного на другой берег — к поселку Амур.

Весна поздно приходит в Днепропетровск: апрель холоден, весна начинается с мая, в начале июня зацветет акация и дикая маслина. В полоне цветущих деревьев Днепропетровск прекрасен.

В тридцатом году весна была не в пример прочим годам ранняя. Студенты металлургического института, гордившиеся своим новым великолепным зданием со стеклянной призматической вышкой на Лагерной улице, приходили в расстегнутых рубахах, с закатанными в баранку рукавами. Обильный пот стекал щекочущими ручейками по желобам мускулистых спин. Шли итоговые конференции — так назывались зачеты, и большое институтское здание наполняли студенческие голоса.

Профессор Генрих Карлович Штрикер, сидя у окна лаборатории, смотрел на улицу. Читал он курс металлургии стали — основной курс факультета, хорошо знал предмет и с явным удовольствием «гонял» студентов.

Двадцать лет назад он начинал свое профессорство. Стены лаборатории, выкрашенные масляной краской, прятались за диаграммами, графиками, таблицами; широкое старое кресло, обитое черной клеенкой, потрескавшейся и обтертой до марли на углах, — наследие горного института, — стояло у окна полуподвала.

Штрикер приходил за полчаса до начала занятий, садился у окна и смотрел на узкую полоску палисадника с фонтаном. Поблекшая от жары трава устало лежала на земле, сквозь косо прорезанное окно заплывали с улицы приглушенные звуки.

В тот день студенты собрались к десяти. Профессор поднялся на кафедру и, пока студенты рассаживались и перешептывались, тщательно протирал желтой замшей пенсне в золотой оправе. Стекла пенсне были зеркально блестящие: такие стекла чаще всего мы встречаем у провизоров и глазных врачей. Потом замедленными движениями, приподняв руки, разглаживал великолепную бороду, напоминавшую пышно расчесанную волнистую шерсть. Профессор был в выутюженном чесучевом пиджаке с голубыми озерцами подмышками.

В лаборатории все оставалось прежним: его кресло, перенесенное при разделе горного института, и выложенный плитками стол с неработающими кранами (никакой работы на этом столе производить не приходилось), и графин, таблицы, схемы, модели печей, образцы стали и шлаков. Все оставалось прежним, как десять, двадцать лет назад, но студенты...

«М-да!.. Студенты...»

Профессор насаживал пенсне на красную, с вмятинами, переносицу и, сразу утомленный, точно день приближался к концу, садился в кресло.

— Начнем? Или еще кого-нибудь подождем?

Среди студенческих рядов движение. В последний раз перелистываются записки.

— Коханец!

Румяная девушка с белым открытым лбом идет, вытирая на ходу платочком полную шею. Профессор отодвигает кресло. Ножка кресла попадает в расщелину помоста, на котором находится кафедра. Штрикер нагибается, лысина его становится багровой, хорошо выделяются на черепе резко пульсирующие зигзагообразные прожилки. Надя останавливается у доски, шагах в четырех от профессора, и поворачивается лицом к товарищам.

— Расскажите, что вы знаете о содержании кислорода в жидкой ванне при сталеплавильном процессе.

«Студентка-металлург... Женщина — инженер на металлургическом заводе... — ухмыляется Штрикер. — Мужчина-белошвейка!»

В лаборатории, как по сигналу, шелестят записки. Борис Волощук и Митя Шахов сидят за последним столиком.

— Где это? — спрашивает Митя, дважды перелистав записки.

Борис подсовывает свою аккуратную тетрадь.

Обдумав вопрос, Надя отвечает, затем подходит к диаграмме кислого бессемеровского процесса и кончиком карандаша показывает на динамику изменения состава металла. 

— Важнейшим фактором, регулирующим содержание кислорода в ванне, является, таким образом, концентрация углерода.

Штрикер разглаживает пышную бороду.

— Какие вы знаете три разновидности методики раскисления?

— В современной практике производства стали применимы такие способы раскисления: осаждающий, диффузионный и раскисление путем обработки синтетическими шлаками.

— Помните термодинамический расчет, с помощью которого можно установить количественное соотношение между кислородом и, скажем, алюминием в растворе жидкой стали при раскислении алюминием?

Профессор говорит по-русски, студентка по-украински.

Надежда напрягает память и пишет цепи расчетов, знать которые наизусть можно скорее из юношеского щегольства памятью, нежели по необходимости. Мелок звонко постукивает, мелок крошится, пудрит пальцы, низ короткой сатиновой юбки.

— Для температуры тысяча шестьсот градусов величина константы «К» равняется... — и снова постукивание мела. Надя делает окончательный вывод об эффективности алюминия как раскислителя и вытирает лицо.

Профессор чем-то заинтригован. Он подпирает подбородок пятерней; открывается багровая складчатая шея. Лоб у девушки в мелких зернышках пота, Надя встречает взор профессора и смущается. Она смотрит на свои ноги — они без чулок (не станет же надевать единственные выходные!), низ короткой юбки испачкан мелом. Она счищает его рукой, но ладонь тоже в мелу. Сердясь на себя, на нелюбимого профессора, девушка поднимает голову и спрашивает резко:

— Я свободна?

Штрикер чем-то удивлен. У этой студентки, кроме всего прочего, еще и необыкновенный голос, низкий, виолончельного тембра. И потом... Такая забавная родинка на губке...

Чтобы задержать девушку, хотя с академической стороны, так сказать, вопрос ясен, профессор говорит:

— Расскажите, что вы знаете о богатствах Урала.

Вопрос прямого отношения к конференции не имеет, но Штрикер любил «заползать» в смежные с его наукой области. Он занимался конструкцией пламенных печей, работал втихомолку, для себя, и студенты могли ждать, что он задаст вопрос еще и из этой области.

Коханец называет известные месторождения железных, медных и других руд, пространно рассказывает о запасах солей, о сланцах, кобальте, кадмии, ванадии, — перечню нет конца (это, впрочем, знает не хуже ее любой рабфаковец!), но профессор не отпускает студентку.

Наконец, он снимает пенсне.

— Что ж, садитесь, пожалуйста.

Штрикер безразличным взором пробегает список по журналу.

— Коллега Волощук!

Широкий, в сетке, похожей на плетенку венского стула, смуглый от загара Борис Волощук сменяет Надю у доски. Профессор провожает мутным взглядом девушку, пока та не садится, и ставит «весьма» в свою записную книжку в синем тисненом переплете.

Жена профессора Штрикера, Анна Петровна, обычно проводила самое беспокойное для себя время года — осень — дома.

После южного моря она томилась в родном городе, где ее знали, кажется, все.

За широкими окнами нового профессорского дома тополи сбрасывали листья. Квартира с кремовыми занавесями на окнах наполнялась бледным светом. В серебристо-черной крышке рояля, у которого она любила сидеть, даже не играя, отражалось лицо. Анна Петровна смотрела на полированную поверхность, ставила на пюпитр ноктюрны Шопена, но руки редко поднимались к клавиатуре.

Все было хорошо, богато, даже роскошно в этом доме, и все это было не то, не то, не то... Жизнь сложилась не так, как мечталось в девичьи годы скромной девочке из обедневшей чиновничьей семьи, и было жаль себя. Шел тридцать первый, и хотя лицо оставалось молодым, как в двадцать, царапины времени коснулись глаз, щек, губ.

По вечерам она слушала заграницу. Но от музыки становилось беспокойно, и она снимала наушники, больно давившие виски. Было горько, что девичьи годы прошли безвозвратно, что жизни не идти вспять.

Случилось так быстро, необдуманно. Она решила поступить в горный: за плечами гимназия, небольшая учительская практика, ей шел двадцать первый. Это было в двадцатом году. Ее внешность привлекала взоры профессоров и студентов. Настойчивей других добивался ее внимания Штрикер. Он был старше вдвое. Но чем больше она избегала встреч с ним, тем упорней был он в своих притязаниях. Его захватила тяжелая, могучая страсть сорокадвухлетнего мужчины, вдовца, физически здорового человека, и эта страсть заставила сделать предложение студентке.

Анна хотела учиться, работать вместе с мужем, жить его жизнью ученого, изобретателя; хотела войти в мир, который казался ей загадочным. Но скоро увидела, что ошиблась. Глубоко ошиблась. Оставалось терпеть, терпеть и терпеть...

Он любил ее тем сильней, чем больше понимал, что не может покорить ее, сломить сопротивления. Его приводило в бешенство, что она, студентка, находилась среди юношей, обращавшихся с ней запросто, как с товарищем, говоривших ей «ты», что у нее были свои, отдельные от него интересы, что она играла с институтскими товарищами в волейбол, участвовала в товарищеских состязаниях, одевалась в тугую майку и байковые широкие штаны, в самодельные тапочки, как сокурсницы. Его бесило все — ее жизнерадостность, смех, улыбки, внимание к другим.

Он измучил ее подозрениями, упреками и добился того, что она, в конце концов, ушла с третьего курса. И вот она — «просто скучающая дама... Безделушка в доме...»

Годы шли, обходя ее, она могла хоть сейчас сесть за учебу, играть в тапочках и майке в волейбол, могла, но не имела права. Штрикер связал ее жизнь, хотя и не покорил душу.

Да, ей казалось, что она оставалась прежней, все как бы застыло на том двадцатом, но это было не так. Прошло десять, мучительных десять лет.

На проспекте Карла Маркса звонил трамвай — его остановка находилась близ горного. Анна Петровна в минуты тоски ходила из комнаты в комнату, отбрасывала занавес, смотрела на Октябрьскую площадь, на свет фонаря, на Исторический музей.

Напротив, через проспект, в многоэтажном доме жили студентки металлургического и горного институтов. Утром и перед сном молодежь занималась физкультурой. Днем к юношам приходили девушки, студенты усаживались за стол и подолгу не отрывались от книг, от чертежных досок. Иногда она брала бинокль и смотрела по очереди в каждое окно. «У них жизнь. У них будущее. У меня ничего...»

Однажды она увидела в окно юношу, который привлек ее внимание. Это был Митя Шахов. Он также заметил молодую женщину. Они виделись почти каждый день в одно и то же, примерно, время после лекций и даже улыбались друг другу на расстоянии, но никто из них не сделал шага, чтобы познакомиться.

— Я получил приглашение в Москву, на совещание! — сказал жене Генрих Карлович, целуя руку.— Может быть, поедем вместе?

Отняв руку, Анна Петровна пожала плечами.

Штрикер был радостно возбужден и не скрывал торжества: именное приглашение на совещание в ВСНХ его, специалиста-сталеплавильщика, чего-нибудь да стоило!

Это случилось в конце лета 1930, после назначения Григория Константиновича Орджоникидзе председателем ВСНХ.

— В Москву? — Анна Петровна зевнула. — Как хочешь.

Излучая солнечное тепло, полученное на южном море, Анна Петровна, загорелая, желанная, в домашнем легком платье, казалась красивой как никогда. И это безразличие ее сейчас, в минуту радостного возбуждения, было особенно обидно. Он отбросил плюшевый альбом с фотографиями на диван и нервно заходил по гостиной. Анна Петровна отошла к окну.

— Анна, — сказал он дрожащим голосом, — мы не раз говорили о наших отношениях...

— Что ты хочешь от меня?

— Анна! Объяснимся, наконец, начистоту. Поговорим серьезно. Я не могу больше... Каждый день живешь в ожидании чего-то непоправимого. Так с ума можно сойти...

— О, боже... — она непритворно вздохнула. — Когда это кончится...

— Нам надо решить раз навсегда, как быть и что делать. На мне живого места нет. Все превратилось в нарыв. В сплошной нарыв...

— Оставь этот тон. Ты повторяешь Каренина.

— К сожалению, я повторяю самого себя.

Он заходил из угла в угол, красный, с налившимися кровью глазами. Кончиком башмака Штрикер нечаянно зацепился за ковер. Анне Петровне хотелось разгладить складку, ей неприятен был малейший беспорядок в квартире, скомканные или задранные дорожки, неубранная постель, но в эту минуту она не могла сделать и шагу.

— Так дольше продолжаться не может. Ты слышишь? Не может! Я отдал тебе самолюбие... гордость... все... Но есть предел.

— Что ты хочешь от меня? — Анна Петровна говорит как можно спокойнее, но в ней дрожит каждая жилка. Шея и низко открытая грудь покрываются красными пятнами.

Напряжением воли он осаждает поднявшуюся со дна муть.

— Я понимаю, тебе наскучило со мной. Тяжело жить с нелюбимым. Я все понимаю. И иду на жертвы. На любые жертвы. Я не контролирую твоих поступков. Ты выезжаешь каждое лето к морю одна, без меня, хотя и мне, может быть, также хотелось бы побыть с тобой на пляже, погреться на солнышке. Но ты этого не хочешь, и я не настаиваю. Но не скрою, мне тяжело... Ты там среди мужчин одна целое лето. А я, как на дыбе, в этой клетке. Мне страшно своих видений. Страшно картин, которые рисует воспаленное воображение... Страшно...

Он задохнулся от волнения.

Она усмехнулась.

— У тебя нет поводов подозревать...

— Верю... верю... если б не верил, я задушил бы тебя вот этими руками! — и он потрясает своими, действительно, страшными руками.

— Что же ты хочешь от меня?

— Чего может хотеть человек, когда любит!

— Я твоя жена. У тебя нет оснований подозревать меня в неверности. Я ничем не оскорбила твою мужскую гордость.

— О, всего этого достаточно. Нет только одного: любви. Да, конечно. Я нелюбим. Тебе тяжело со мной. Вижу. А мне разве легко? Но я понимаю. Где те идеальные семьи, о которых нам пишут романисты? Тебя влечет к молодежи. Тебя тянет к юнцам. Но я спрашиваю: что тебе они? Что тебе современная молодежь? Что ты ей!

Анну Петровну эти слова коробят.

— Сколько у тебя ненависти к людям. Ты хочешь, чтоб перед тобой преклонялись, чтоб искали твоего расположения. А обошлись без тебя. Ты не нужен им. Как я жалею... боже мой... как жалею, что ничего не умею делать. Это ты стремился сделать меня такой. Ты приучил меня к роскоши... Ты избаловал меня подарками, ты отравлял меня, день за днем отравлял. Но напрасно! Не думай. Все равно не будет, как ты хочешь. Поступлю поденщицей на завод... буду у станка стоять восемь часов... Не хочу такой жизни. Не хочу больше!

Она близка была к тому, чтобы закричать, затопать ногами.

— Замолчи!

Он глянул с такой злобой, что она остановилась.

— Ты десять лет растлевал мою совесть своими изуверскими взглядами на жизнь, на людей, хотел, чтоб я думала, как ты, чтоб научилась подлость считать добродетелью, а добро — злом. Но тебе удалось только связать мне руки.

Быстрыми шагами она прошла к себе в комнату, опустила крючок. Взбешенный, он ударил кулаком по ее двери, хотя понимал, что это смешно. Самые оскорбительные слова хлынули к горлу и стоило мучительного труда, чтобы не выплеснуть их вот здесь, перед этой бесчувственной дверью.

Он пошел в кабинет, стуча башмаками.

«Вот так... Ни проблеска счастья. Ни минуты покоя... Ни дома. Ни в институте. Нигде. Пустота. Пустыня. Глухое, дикое, звериное одиночество...»

Не вставая с дивана, достал трубку, набил ее «Золотым руном» и, глядя на ножку письменного стола, — случайно взгляд зацепился за эту уродливую ножку, — курил.

Тишина. Только изредка поют трубы водяного отопления, проложенные в стенах. Безудержно стрекочет в прихожей электрический счетчик, стрекочет со свистом и так сильно, что кажется, будто на улице свистит милиционер.

«Сколько прошло времени? Час? Три? Время — абстракция! Нет меня, нет моих ощущений — и нет никакого времени. Ерунда! Ерундистика. Сердце не болело бы. Ох, ноет. Тянет... Как зуб... Зубище. Это уж не абстракция, ноющий зуб. И сердце. Страдающее человеческое сердце. Стоп. Шаги?»

Все сбивается в комок, все собирается, сбегается в одну-единственную точку: Анна!..

Он тихо стонет: «Анна...»

Стонет так, чтобы она не услышала. Но если бы услышала... Боже мой... Анна! Анна!

Слышал, как открылась ее дверь, представлял, как надевает белое шерстяное пальто, оглядывает себя в зеркале и, раскрыв ротик, красит губы, размазывая помаду мизинцем.

— Анна!

Ушла.

— Ушла... Ну и черт с тобой!

Он считал ниже своего достоинства допытываться, куда идет, с кем бывает, с кем встречается.

— Ушла! — произнес вслух. — Так-так...

Чтобы отвлечься, стал думать о предстоящей поездке. Конечно, кроме семейного счастья, есть еще и другие дела. Дела общественные. Только обывателю безразлично, кому он служит, кто управляет обществом, как это общество устроено. «А мне отнюдь не безразлично! Отнюдь. Но это, кажется, нс имеет никакого значения. Абсолютно. Та-а-к. Нельзя лежать на диване и ни о чем не думать. Верно. Правильно. А о чем думать? О чем ни подумаешь, все плохо. Сплошная рана. К чему ни прикоснись: семья, общество, научная работа, институт. Мальчишки! Как охамели! Нет, дорогуши, не будет по-вашему. До чего дошли! Заявить на факультетском совещании, что профессору Штрикеру нельзя доверять! Что он академичен, отстал от жизни, глух к новому. Какая наглость! Я отстал? Но вы еще увидите, кто отстал. Увидите, дорогуши...»

Штрикер встает, брови надвинуты на глаза, перекошены. Об этом совещании он имел неосторожность рассказать жене.

— Конечно, академичен, глух к новому. Ты хочешь, чтоб все оставалось, как при Джоне Юзе...

— Замолчи!

— Ты не любишь правды.

Снова нечеловеческое усилие, чтобы сдержать извержение вулкана.

— Я прошу тебя... Что ты смыслишь, моя милая... Еще раз прошу — не вмешивайся не в свое дело. Займись тряпками... Без тряпок женщина ничего не стоит. Тебе надо усвоить, что ваше назначение украшать нам жизнь.

— О, как тошно...

Пальцами он поднимает кверху пышную бороду, закрывает ею рот, глаза, уши. Когда-то в первые дни любви, это значило, что он счастлив, больше ничего ему не надо, он не хочет ни говорить, ни видеть, ни слышать. Теперь он выражал этим свое отвращение к жизни.

Враг в доме. Самый настоящий. Жена — враг. Разве не трагедия? Но что делать?

В столовой невозмутимо размеренно маятник отсчитывал время. Через каждые четверть часа раздавался бой. Кажется, что тяжелые капли меда падают на дно медного тазика. Но время остановилось, хотя часы шли. Пусть бы хоть кто-нибудь нарушил тишину. Услышать человеческий голос.

Он идет в столовую, идет, замедляя шаги, по коридору, мимо комнаты домработницы. И здесь тишина. «Неужели оставили меня? Да что это такое?»

— Поля! Горничная! — кричит он во весь голос.

Из кухни выбегает молоденькая домработница. Ему неловко за свой дикий крик.

— Полюшка... Мне показалось... вот что... — он подыскивает чтобы такое сказать. — Вот что, дорогая, подайте, пожалуйста, стакан крепкого чаю. В кабинет.

Чай в хрустальном стакане с серебряным подстаканником вносит Поля через несколько минут, ставит на стол сахарницу.

— Печенья домашнего?

Он кладет в стакан сахар кусок за куском, не замечая, позванивает ложечкой.

Как это у Лермонтова в «Маскараде»?

Бывало так меня чужие жены ждали, Теперь я жду жены своей...

Чай стынет. Вечер. Пришел вечер. В кабинете уже ничего не видно. Он включает настольную лампу. На минуту внимание привлекает зеленый свет, приятно освещающий корешки книг в шкафах, которыми заставлен кабинет. Волна спадает. Он ложится на диван и, стараясь отвлечься от дум, любуется нежным светом.

Берет с тумбочки свежий номер журнала «Stahl und Eisen». Читает. Какие-то мысли пробивают себе тропу в дебрях. «Но до чего по-идиотски написано! Ко всем чертям сталь и железо! Кому это надо!»

Приходит Поля, спрашивает, что готовить к ужину.

— Ничего.

«Который, однако, час?» — он с удивлением смотрит на карманные часы: десять. В столовой раздается бой. Считает: десять. «Правильно!» Потом часы отбили четверть одиннадцатого. Половину одиннадцатого. Без четверти одиннадцать...

«Зачем отбивать каждую четверть? Какой дурак сконструировал эти часы? Одиннадцать. Одиннадцать часов ночи... Семейное счастье. Бродит где-то, с кем-то. А ты сиди... стереги тишину».

Четверть двенадцатого.

Звонок!

Будто укол иглой в мозг: пришла!

Вскочил. Проклятое сердце. Забралось к горлу и стучит, стучит, стучит... Мальчишка... Нельзя так... Успокойся, ради всего святого. Тише...

Заставил себя лечь. О, господи! Поля открывает дверь. Шаги. Ее шаги... Любимая, желанная... Сердце поднимается и падает, как скорлупка ореха на морской волне. Шелестит шелковое платье. Весенний шум яблоневых цветов. Идет. Ее шаги... Близкие. Ее шаги... ноги... упасть к ним, обнять, стоя на коленях, обнять высоко. Идет, еще ближе. К кабинету.

Нет. Мимо...

Гаснут лампы, глаза гаснут. Закрывается дверь. Крючок туго входит в петлю. Слышно все, даже ее дыхание. Ну, вот и конец...

Что же дальше?

Берет трубку, но от запаха никотина кружится голова. Журнал? Швыряет журнальчик под стол. Ходит по кабинету. Пять минут. Десять. Уже давно потеряно ощущение времени. Кажется, он ходит десять лет без передышки. Как маятник. Да... десять лет... И ей теперь уже тридцать, а мне за полсотни...

Усталость подкашивает ноги, он опускается в кресло, сидит, тяжело осунувшись на колени. Неудобно. Но так лучше: чем больнее физически, тем легче душе. Часы снова начинают свою пытку: отбивают каждую четверть часа. Вот уже половина первого.

Ему кажется, что падают не капли меда в тазик, а капли крови. Капли его крови на пол. «Хоть бы скорее вытекла...»

...Утро.

Измятый, с мешками под глазами, он разглядывает себя в зеркало. Лицо бородатое. Старое. Злое. «До чего похабная рожа! Конечно, чтобы любить такое, нужен подвиг. Но кто ныне способен на подвиг?» Веки слиплись. Это от чтения: врачи запретили ему читать лежа.

Он вынимает из стола аптечку, промывает глаза борной кислотой над ванночкой, держа комочек ваты двумя пальцами.

Смотрит еще раз в зеркало. Тоненькая плетенка красных сосудиков цепко обхватила белок. Он опускает штору, садится спиной к окнам: так легче. Но до чего противно сидеть за закрытыми шторами днем. Будто в тюрьме!

«В тюрьме?»

Штрикер идет в столовую и тихонько стучится к жене.

Молчание.

— Анна...

Молчание.

— Анна...

Гордость, самолюбие, унижение — что все это, когда любишь?

— Анюточка!

Звенят пружины матраца. Шагов не слышно, но ему кажется, что он слышит. Шаги босых ног...

Крючок туго высвобождается из петли. Анна Петровна на пороге. Розовая после сна. Молодая. В пижаме. «Какая могучая сила — молодость... Что такое красота, как не молодость?»

Пропадает и злоба, и ненависть. Только бы малейший повод, жест.

— Что тебе? — спрашивает Анна Петровна глухо.

— Дай руку... Прости меня. Помиримся... Так нельзя дольше. Обещаю. Клянусь... Все, что ты захочешь. Будь прежней. Будь ласковой. Не замыкайся. Хоть чуточку полюби... Вернись.

Он протягивает руку, она не принимает. Рука постыдно висит в воздухе.

Он смотрит на нищенскую свою руку, и так жалко становится самого себя.

— Анна... девочка...

Молчит.

— Но я твой муж, Анна! Есть ведь долг перед совестью, перед людьми... перед богом. Что сделать, чтоб ты пришла ко мне? Что тебе надо? Ну, чего ты хочешь?

Молчит.

— Мне плохо, я болен... Глаза болят, мозг болит. И некому даже подать стакан воды... За что? Хоть бы конец скорее. Я освободил бы тебя и себя. Скажи же одно слово... Я люблю тебя... Ты красивая, юная. Люблю тебя, как в первые, давние дни. Еще больше...

Анна Петровна поводит в нетерпении плечом, что-то брезгливое появляется на ее лице.

Тогда его обжигает обида, оскорбление.

— Ты... ты... неблагодарная! Я вытащил тебя из болота! Спас тебя! Иди куда хочешь! На завод. В прачки! В содержанки! Черт вас всех побери!

Он кричит, задыхается и чувствует, что это только начало, но из кухни выходит Поля. И оттого, что прислуга может услышать, он заставляет себя сдержаться, хотя это неимоверно трудно, потому что вот только теперь пришли к нему слова тяжелые, как камни.

Надо сказать что-то другое. Для прислуги. И он говорит срывающимся осипшим голосом, процеживая каждое слово сквозь зубы:

— Итак, я заказываю два билета в Москву. До свидания, Анюточка! Готовь в дорогу наши чемоданы.

2

Земляк и однокашник Штрикера, член-корреспондент Академии наук, профессор Федор Федорович Бунчужный последние два-три года серьезно болел, хотя об этом знали немногие. Это была болезнь, которую испытывают только очень упрямые и очень упорные люди, когда их постигают творческие неудачи.

Внешне все оставалось прежним: вставал он в семь часов, уезжал на работу к десяти, возвращался после шести.

Его мучила бессонница, раздражала каждая мелочь, но ритм жизни ни дома, ни в институте не нарушался. В определенное время руки привычно повязывали скользкий галстук, он покорно шел в столовую на зов жены, что-то ел лишь бы не расстраивать добрейшую Марью Тимофеевну. Отстоявшуюся за ночь тишину несколько минут нарушал звон серебряной ложечки. Потом все это домашнее кончалось.

Когда выходил на лестницу, черные тени бросались под ноги, перед ним раскрывалась гулкая пустота, он судорожно цеплялся за перила, чтобы не ринуться в пролет, на мраморные ступени.

Небольшого роста, сухонький, с седыми, остриженными ежиком волосами, ровесник Штрикера, он казался значительно моложе.

По ночам в его кабинете допоздна горел свет. Марья Тимофеевна слышала шаги мужа, тихонько стучалась к нему, но Федор Федорович либо не слышал, либо не хотел впускать жену; сама же она по давней привычке не решалась нарушать его одиночество, раз он работал.

Утром старый институтский автомобиль ждал у подъезда.

За слюдяными желтыми окошечками убегали назад мокрые дома, дождь глухо стучал по брезенту, с писком выжималась из-под шин грязь. Бунчужный, занятый своими мыслями, сползал с сиденья, пока не упирался коленками в кресло шофера.

За институтскими воротами Федор Федорович без сожаления, но и без поспешности оставлял машину и, потирая придавленные коленки, поднимался к себе. Широкая лестница уводила на второй этаж, разделенный пополам длинным коридором. Бунчужный поднимался медленно, хотя и не страдал одышкой.

Ему слышались голоса научных сотрудников химической лаборатории — хмельной задор приобщения к тому большому, что называлось исследовательской работой.

— Металлургия — это химия высоких температур. Шихта решает дело! — говорила молодежь химической лаборатории.

— Металлургия — это физика и механика высоких и средних температур, — говорилось в лаборатории засыпных аппаратов.

Федор Федорович щурил глаза.

Все это так. И все это не так...

Но страстные споры об определении металлургии не трогали профессора, хотя они были вовсе не терминологического характера. Бунчужный вспоминал эти споры в минуты, когда покидал институт.

Рабочий день Федор Федорович начинал с обхода лаборатории вязкости шлаков. Он замедлял шаги, задерживался на несколько секунд у порога, морща лоб, затем резко толкал дверь.

На несложных установках определяли вязкость шлаков. Беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что ничего нового не произошло: шлаки оставались густыми, тяжелыми, свидетельствовали о том, что шихтование велось неправильно и что титано-магнетиты освоить не удалось.

Да... шлаки... Они не давались профессору. У него даже появилась неприязнь к аппаратуре, к научным сотрудникам этой лаборатории, даже к дверной, слишком блестящей ручке, ко всему, что делалось здесь.

— И все-таки ванадистый чугун из титано-магнетитов будет получен! — с азартом шептал он, идя в химическую лабораторию.

В химической, впрочем, было не лучше. На слишком холодном кафельном полу стояли холодные столы и табуреты. У штативов с бюретками работали молодые исследователи; свет падал сверху сквозь матовые стекла, и в лаборатории было, как в операционной.

Бунчужный останавливался у столика, молча смотрел, как работала молодежь. Сюда приносили руду, шлаки, десятисантиметровые чугунные «чушки». Лаборанты ставили «чушки» под электрическое сверло, руду и шлаки пускали под дробилку и электрическую ступку, пробу взвешивали на аналитических весах, таинственно хранившихся за стеклом отлично склеенных футляров. В эрленмайеровской колбочке навеску обдавали соляной кислотой, в лабораторию вторгался запах сероводорода, пробу подвергали последующей обработке, вводили гипосульфит и на бумаге высчитывали результаты титрования.

Молодежь работала безукоризненно.

Но Бунчужный вытирал платком лоб и, согнувшись, шел в кабинет. Там бросал на стол новый анализ и ходил по ковровой дорожке взад и вперед. Десять шагов. И почти всегда, когда хотелось повалиться на диван, может быть, даже захныкать от боли, от злости, раздавался стук в дверь.

Старший научный сотрудник и зять Бляхер умел входить сразу, всем корпусом. Они работали вместе не первый год — с тысяча девятьсот двадцать пятого — и научились понимать друг друга без лишних слов.

Профессор внимательно рассматривал хорошо вычищенные башмаки своего помощника и, чтобы скрыть мучительную досаду, принимался перелистывать анализы плавок.

— Мудрим, Федор Федорович. Жизнь подскажет более простое решение проблемы, — начинал Лазарь.

Бунчужный зло глядел на зятя.

— Мудрим?

— Нутром чую, что это решится проще. И мы потом с вами будем удивляться, до чего в своем упорстве запутали вопрос...

Бунчужный долго мял платочек, не зная, что с ним делать.

Потом на две-три лекции Бунчужный уезжал в институт стали, а один раз в пятидневку — на завод, находившийся в двухстах километрах от Москвы. У маленькой доменной печурки, которую рабочие называли самоварчиком, профессор садился на ступеньку, рыжую от мельчайшей рудной пыли, и продолжал тягостный анализ расчетов, столько раз подводивших его.

В шесть, по давно заведенному женой порядку, Бунчужный обедал дома. Что-то приносили, что-то уносили. Словно слепой, он тыкал вилкой в тарелку, вилка визгливо скользила по тарелке, ни на что не натыкаясь. Глаза профессора устремлены были в пространство.

— Господи, Феденька, — ворчала расстроенная Марья Тимофеевна, — нельзя же так, даже не видишь, что ешь. А мы-то с Петром старались тебе угодить. Этот ванадий совсем заморочил тебе голову.

Вечером профессор еще раз уезжал в институт.

Когда злость начинала бушевать в сердце, а тишина становилась до того ощутимой, что хоть бери ее и мни в руке, как глину, Федор Федорович вызывал зятя, жившего при институте. Профессор подтягивал кресло, включал большую лампу под абажуром, а Лазарь садился рядом. Наступали замечательные часы. Металлургия и химия, конструкция доменных печей, теория познания, семья, революция, прошлое и будущее отчизны, гражданская война и мирная война за построение коммунистического общества — все как-то представало по-новому.

«Пожалуй, такой волнующей беседа могла бы у меня быть только с Лешей...» — думал Бунчужный о сыне, испытывая к Лазарю отцовское чувство.

Лазарь, казалось профессору, обладал способностью говорить с волнением, делать значимым то, о чем говорил. «Но как самое знакомое, известное, в сущности, так мало знакомо и известно!» — думал Бунчужный.

— Друг мой! Я взволнован. Стойте... У каждого из нас была своя жизнь. Свои пути. Свое прошлое. И несмотря ни на что, мы можем отлично понимать друг друга. Дело в сознании и доброй воле. Над этим следует задуматься.

Вечером, поздно, когда служитель, бесцеремонно ворча в гулкой гардеробной, снимал с вешалки пальто и расставлял глубокие калоши, Лазарь брал профессора за костяную пуговицу.

— Я вас немного провожу, — и у самого уха: — Нам нужна новая домна. Старуха подводит... Вы сами утверждаете, что вести процесс надо горячо, как можно горячей, что надо рвать с традициями и догмами, а наш самоварчик подводит...

— Вы проницательны, товарищ старший научный сотрудник! И настойчивы. Эти качества должен иметь настоящий ученый. Вы свободны также от преклонения перед авторитетами. Ваш ученый мозг создавался в век ниспровержения всех и всяческих авторитетов. В мое, так сказать, время подобной роскоши мы позволить себе не могли. Но не сердитесь, я шучу. Большевики, конечно, правы: количественные изменения суть не только количественные. Мне, как металлургу, это известно лучше, нежели кому-либо другому, хотя нас не учили диалектике по учебникам! Но шлаки... Друг мой... шлаки... Во всяком случае, мы с вами ближе к истине, чем наши уважаемые коллеги — с солью! Нет, до чего дойти: соль как флюс в доменном деле. Маринад в металлургии!

Бунчужный молодо смеялся.

— Может быть, зайдем к нам? Лиза будет рада. И Ниночка обрадуется... — осторожно приглашал зять.

Бунчужный вынимал из жилетного кармана луковицу часов.

— Десять...

— Лиза сыграет вам Чайковского...

— Нет, в другой раз, — решительно отклонял соблазнительное приглашение. — Марья Тимофеевна будет тревожиться. Если хотите, пройдемтесь немного. Проводите меня.

На улице профессор отпускал шофера и подхватывал инженера под руку. Лазарь провожал не всегда, но почему-то в те немногие вечера совместных прогулок по городу обычно сеялся дождь, фонари бросали белые круги на лакированные камни, рассыпчато звенели в тумане трамваи. В такие часы Лазарь любил вспоминать детство, и это доставляло, несмотря на горести, радость, потому что было... детством.

— Сегодня я расскажу вам о цикадах... — начинал Федор Федорович, прижимая руку Лазаря; свободной рукой инженер застегивал пальто.

— У цикады исключительное зрение, при малейшей опасности она скрывается, но если цикада поет, мир исчезает для нее. Поющую цикаду можно поймать, держать в руке — страстное пение не прекратится. Она поет до самозабвения. Вот какой должна быть для живого существа жизнь.

Лазарь отлично понимал, откуда у профессора эти поющие о счастье цикады... Но он был занят мыслями о другом и не слушал; так, впрочем, поступали, кажется, все, когда профессор затевал беседу о мушках...

Сейчас он вместе с профессором занимался проблемой получения ванадистого чугуна из титано-магнетитовых руд, проблемой, имевшей, как они оба думали, серьезное значение. Задача была со многими неизвестными, казалась то легкой, то трудной, почти решенной и — нерешенной.

Шлаки не в порядке? Это так. Но в этом повинна печь... Требовалась печь той особой конструкции, которую разрабатывал профессор Бунчужный. Надо было или получить чугуны, или раз навсегда отказаться от иллюзий. К решению проблемы несомненно вел и другой ход. Так в науке всегда: к любому открытию ведет не одна только тропка.

— Поборите в себе во имя дела излишнюю скромность, — твердил Лазарь. — Просите ВСНХ разрешить нам построить опытную домну при каком-нибудь заводе. Организуем филиал. Никто не сочтет вашу просьбу нескромной. Вы недооцениваете себя, Федор Федорович. Другой на вашем месте давно протрубил бы каждому уши и добился своего. Вы своей скромностью сами в глазах людей умаляете значение проблемы.

На углу большой улицы они расставались. Профессор, путаясь в длинных полах пальто, слишком поспешно вбегал в вагон трамвая, будто от кого-то скрываясь. За мокрыми стеклами с радужными кругами от света фонарей он прижимался головой к раме и ехал, ни на кого не глядя.

А дома, в кабинете, приходила грусть, и ночью, страдая от бессонницы, он прислушивался к себе, как к тиканью карманных часов.

Утром желтое лицо смотрело из мути зеркала, глаза были усталые. День? Что мог, кроме неприятностей, сулить новый день?

Но восхождение все же началось и пришло скорее, чем ждал Бунчужный. Технически решила его девяносто восьмая плавка, вскрывшая то, что таилось в неизвестности и показавшая, как надо идти к решению вопроса. Это случилось незадолго до того, как Штрикер собрался в Москву.

Было сумеречное утро, над заводом низко висела туча из пыли, газов, мельчайших капелек пара. Впервые в тот день Бунчужный и Лазарь, хотя и с риском, повели печь как только могли горячо. Старая задерганная печурка, находившаяся в ведении института, неспособная, казалось бы, больше ни на что, вдруг оживилась, заработала молодо, задышала страстно.

Впервые за несколько лет бесплодной работы тугоплавкие шлаки разжижились, и ванадистый чугун пошел...

Он был не тот, какого ждали, какого добивались, но он подтвердил расчеты и принес первую победу.

— Есть! — воскликнул Лазарь. В глазах его было столько счастья, что Бунчужный просиял.

Важно было практически убедиться, что они на верном пути, что шлаки сдаются, что проблему можно решить, что надо смело идти вперед.

Это был настоящий праздник, принесший удовлетворение не только коллективу института, но и коллективу завода, на котором велись исследования.

В журналах и газетах появились одобрительные очерки, которые порой нужнее всяких лекарств.

Бунчужный почувствовал себя здоровым, он даже внешне изменился, перестал сутулиться, выпрямился, помолодел, и на губах его появилась улыбка.

«Как нужны человеку удачи. Они действуют на организм лучше курортов и домов отдыха!» — говорил шутя Бунчужный.

Но это не была шутка.

— А я не говорил? Не говорил? — приставал Лазарь к старику. — Теперь-то вы уж наверно осмелитесь просить ВСНХ разрешить нашему институту построить опытную домну.

— Девяносто восьмая выплавка — только ступенька к знанию, но еще не знание. А там посмотрим...

3

Встреча Штрикера с Бунчужным произошла утром, земляки расцеловались по-старинному. От бороды Штрикера после утреннего воздуха пахло сыростью, как от развешенного на веревке белья.

«Точно христосуются...» — подумала Анна Петровна, следя за целующимися мужчинами.

Вошла Марья Тимофеевна в капотике, по-домашнему.

— Какая вы красавица! — искренне восхитилась Марья Тимофеевна. — Я так много слыхала о вас, но вы лучше, чем я представляла.

Анна Петровна улыбнулась.

— Пойдемте ко мне, переоденетесь. Я так рада, что Генрих Карлович привез вас, наконец, к нам.

В столовой Штрикер, тщательно расправляя бороду, принялся рассказывать последние политические новости, почерпнутые им неизвестно откуда.

«Сказывается провинция, — подумал Бунчужный. — У них ведь всегда все известно раньше, нежели у нас...»

— При Петре Первом, понимаешь, население России составляло тринадцать миллионов человек, во всей Европе было около пятидесяти миллионов.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Людей становится больше, чем надо, отсюда — трудности.

— А ты стоишь за то, чтобы людей было меньше? Сторонник Мальтуса?

— В принципе — да. Зачем плодить нищих? Но это апропо. А ты, Федор, говорят, чудеса творишь! Слышал. Читал. Превозносят. Но, извини меня, не верю...

Бунчужный замялся. «Груб и резок, как был. И сдаваться не хочет...»

— Молодишься?

Штрикер растерянно оглянулся, в столовой, однако, никого, кроме них, не было.

— Ноблесс оближ! Молодая жена. Так вот, говорю, не верю. Юношеские мечты. Стишки в металлургии! Не к лицу серьезному ученому. На твоем месте я давно оставил бы эту затею. Титано-магнетиты. Перпетуум мобиле! К чему даром тратить народные средства? Как будто нет других проблем!

— Свое мнение можешь изложить публично.

— Я не ябедник!

— Однако же странные у тебя представления о печати...

— Уже обиделся! — примирительно заговорил Штрикер, подходя к Бунчужному и обнимая его.— И откуда у тебя? Кажется, не из столбовых дворян! Но оставим, если неприятно. Да. Ты пойми, сколько всюду претензий. В каждом городе что-то там изобретают. Носятся с мировыми открытиями. С мировыми! На меньшее никто не соглашается! Вот почему, говорю, неприлично старому, настоящему, божьей милостью, ученому идти со всеми этими в ногу.

Штрикер расхаживал по столовой и потирал мягкие, в подушечках, руки; под ногами его скрипели доски паркета. Бунчужный подумал, что под ногами его и домочадцев пол никогда не скрипел.

— Делают мировые открытия, и это всерьез, — продолжал Штрикер. — Честное слово, без риторических гипербол. Звенигородский научно-исследовательский институт. Бирзуловская академия! Заходишь этак из любопытства, а тебе навстречу — академик! Деревенский парень. Ни усов, ни бороды. И думаешь — так-так... А настоящие ученые сидят где-то по лабораториям и перемывают пробирки.

«Обида?»

— Но кто тебе не дает заняться настоящей наукой? Пробирки найдется кому мыть! — возразил Бунчужный.

— Младенец! Разве сейчас кому-нибудь нужна наука? Нужна власть! Сила! Раньше правда была на конце меча, а ныне, в век техники — на конце дальнобойной пушки.

— Позволь... — растерялся Бунчужный от неожиданной напористости гостя. — Что-то не пойму тебя. Ты стоишь за оправдание грубой силы, обмана, вероломства в отношениях людей и государств? Но какое это имеет отношение ко мне, к тебе, к нашему советскому обществу?

— Наивный...

В это время вошли дамы, Марья Тимофеевна пригласила к столу.

— Что же это моей крестницы нет? Позвони ей, Федор, пусть придет. На руках ведь держал, помогал в купель погружать. И Ниночку пусть прихватит. Как ее Лазарь?

Штрикер вдруг спохватился.

— А я и забыл. Одну минутку.

Он вышел в коридор и вместе со стариком Петром принялся развязывать чемодан.

— У вас тут точно в мебельном магазине! — сказал он Петру, развязывая ремни.

— Соседские вещи. Профессора Плоева. Ремонтируется у них квартира, так что попросили на время кое-что поставить у нас. Рояль и прочее.

Бунчужный сел напротив Анны Петровны, Марья Тимофеевна вышла в кухню.

— Генрих говорил, что вы серьезно болели? — сказала Анна Петровна тем голосом, которым умеют говорить женщины, желая понравиться не красотой, а душевными своими качествами.

Бунчужный, испытывая легкость от того, что в комнате, кроме них, никого не было, стал рассказывать о тяжелых годах, долгих мучительных поисках, о своих неудачах, от которых, собственно, и заболел.

— И ведь бились почти над открытым замком. Не хватало смелости. Решила одна выплавка. Девяносто восьмая. О, если б вы знали, какие теперь открываются перспективы... И здоровье пришло само собой. Теперь, дорогая, я совсем хорош. Домна вылечила! — и он засмеялся.

«Неужели они однолетки?» — подумала Анна Петровна, вглядываясь в оживленное лицо Федора Федоровича.

— Я рада за вас, — воскликнула она. — У вас творчество... У вас жизнь. А Генрих... — она не договорила. — И я одна без дела брожу по комнатам. Если бы у меня были хоть дети...

— Москвитам украинского меда привез! Ну-ка!

Генрих Карлович поставил глиняный кувшин и с торжественностью размотал суровую нитку, потом снял клейкую бумажку с крупинками сахара, выступившего на желтом меду.

С приходом Штрикера Бунчужный почувствовал себя стесненно. После чая он ушел переодеваться, Штрикер бесцеремонно поплелся вслед.

— Мне надо с тобой серьезно потолковать перед совещанием, — сказал Штрикер, снимая пенсне. — Очень серьезно.

— Ты меня извини. Сейчас восемь. В одиннадцать у меня выплавка. Хочешь, поедем на завод?

— На завод? Уволь. Я кабинетный ученый.

Бунчужный вышел на лестницу. Когда захлопнулась дверь, он с удивлением подумал, что отвык от гостей...

Часа через три Федор Федорович приехал на завод. Гамма дымков от черного до нежно-палевого, звон падающего металла, крики «кукушек», вывозящих с завода чушки, оранжевая проволока, выползающая из последнего калибра и стынущая на катушках, рабочие в брезенте и синих спецовках — все было привычно, близко с отроческих лет. Он прошел в доменный цех, окутанный дымком с едким запахом сернистого ангидрида.

— Мы вас ждем! — приветливо, как всегда, встретил профессора Лазарь.

Бунчужный снял перчатку и, пожав ему руку, посмотрел на часы.

— Немного опоздал. Простите. Домашние дела... Сколько сделали подач?

Пока Лазарь докладывал о работе, профессор снял в газовой будке пальто, надел рабочую спецовку. Вместе вышли на площадку, к печи.

По настоянию Федора Федоровича, печь загрузили на бо́льший расход кокса. Она, казалось, дрожала от буйства огня, и Лазарь со строгим лицом следил за работой охладительной системы, за показаниями приборов.

С площадок по зонам печи брали пробу шихтовых материалов, анализы из экспресс-лаборатории приносили один за другим. Федор Федорович и Лазарь одновременно просматривали каждый новый анализ, и по их лицам горновые видели, что работа мало радовала ученых.

Шлаки в этот раз почему-то пошли пустые, началось зависание печи, опыт пришлось прекратить.

Левым, слегка воспаленным глазом — профессор долго перед этим смотрел сквозь стеклышко внутрь клокочущей печи — Федор Федорович уставился на своего помощника. Потом вынул клетчатый платок, аккуратно вытер залоснившиеся щеки и, ничего не сказав, пошел одеваться в газовую. Лазарь и горновые посмотрели вслед.

— Федор Федорович! Минуточку!

— Что еще?

Обычная мягкость обращения изменила ему, он стоял вполоборота. Уже одна эта поза не располагала к беседе.

— Хотите возражать против методики сегодняшней работы? — спросил профессор.

— Вообще, да. Но я сейчас хотел спросить вот о чем...

— Каковы ваши возражения?

— Извольте. Если бы мы сегодня и добились успехов, это ровно ничего не решило бы.

— Вот как!

— Мы вели печь в условиях, максимально удаленных от производственных. В тигле можно сделать и дьяволенка!

— Так думаете?

— Так думаю.

— Что еще хотели сказать? — Федор Федорович продолжал стоять вполоборота.

«Чего он дуется?»

— Я хотел спросить, поедете ли вы сегодня на совещание в ВСНХ? — спросил Лазарь.

Бунчужный вынул из кармана повестку, аккуратно сложил ее вчетверо, провел ногтем по сгибу и всунул в руку Лазарю.

— Поезжайте вы от института.

— Спасибо, у меня есть приглашение.

Федор Федорович вспомнил Штрикера, но в первый момент мысль не задела в нем ничего. «Конечно, сегодняшняя выплавка дала гораздо больше, чем вы думаете. К утверждению надо уметь приходить и через отрицание».

Он посмотрел на аппаратуру в газовой, на ослепительную лампу и, тщательно расправляя складочки лайковых перчаток, сказал:

— Мне не нравятся некоторые участники совещания в ВСНХ.

Он уставился на зятя, точно инженер был в чем-то виноват.

— Какие участники?

— Некоторые...

«Чего это он сегодня такой?»

В машине профессор откинулся на подушку и закрыл глаза. Завод, напряженная работа, беспокойное утро отошли в сторону, он показался себе жалким и почему-то очень одиноким. «Но ведь никакой второй для меня жизни не будет. Это и есть та единственная, многообещающая, долгожданная, которая пришла и в которой я должен сделать все для себя и для людей — моя единственная неповторимая жизнь...»

Машина шла быстро. Покачиваясь на мягких рессорах, Бунчужный думал о проведенной работе и не мог избавиться от тягостного чувства, овладевшего им. В институте он перелистал записи опытов — своеобразную историю болезни и сделал перерасчет последней работы. Теперь следовало отправиться домой.

Бунчужный облокотился на стол, лбом коснулся его холодной поверхности. И снова охватила его грусть. Он лег на софу и едва вытянул ноги, как тело потеряло весомость; затормозилось время, и в тишине, не нарушаемой даже стрекотанием карманных часов, стало привычно всплывать затонувшее, памятное, возможно, тем, что находилось по ту сторону пути.

А не поехать ли в самом деле на заседание?

Он передал по телефону Марье Тимофеевне, что занят и чтобы обедали без него, домой вернется вместе с Генрихом.

— Как шлаки? — осведомилась Марья Тимофеевна.

— Сдаются, Машенька... Сегодня еще раз убедился, что иду по правильному пути. Температура и шихтовка решат дело.

— Ну, я рада... боже мой... Не забудь пообедать в институте. И не задерживайся на заседании. Скорее возвращайся домой.

Пообедав, он подготовился к совещанию. А в восемь тридцать вечера, сердясь на всех и больше всего на себя, на свою нелюдимость, вышел на улицу.

Совещание, на которое не хотел идти Бунчужный, оказалось в самом деле необычным. Словно свежий предрассветный ветерок коснулся лица, и может быть впервые за много лет работы в институте Бунчужный вдохнул полной грудью воздух.

Почти все собрались, когда он, директор Научно-исследовательского института металлов, вошел в зал. Испытывая стеснение от внимательных взглядов, Бунчужный задержался у входа. Тучная фигура земляка уже возвышалась над столом.

Штрикер занял место поближе к начальству и привычно холил бороду. Федору Федоровичу не понравилось ни то, что Штрикер слишком близко сел к наркомовскому месту, ни то, как он старательно разглаживал свою великолепную бороду.

«Откуда у людей такая самоуверенность?» — подумал Бунчужный и потоптался у края стола: ближайшие места оказались заняты. Тут поднялся незамеченный им Лазарь и предложил кресло. Бунчужный, вероятно, от растерянности, слишком торжественно пожал руку своему помощнику и насильно усадил его на место. В эту минуту вошел Орджоникидзе.

Собравшиеся встали. Григорий Константинович жестом пригласил гостей сесть.

Товарищ Серго был в защитном френче и защитных суконных брюках, заправленных в сапоги. Он поднял голову и посмотрел в зал. Глаза его остановились на знакомых ему лицах; глаза были большие, горячие, под широкими бровями. Григорий Константинович сел позже других и что-то сказал пришедшему вместе с ним на совещание представителю ЦК.

Когда председатель ВСНХ вошел в зал, Штрикер ожесточенно замахал Бунчужному руками. Федор Федорович, краснея за земляка, пожал плечами. Чтобы прекратить дикую жестикуляцию, он обошел стол и сел рядом со Штрикером.

— Ты почему не приехал обедать? Была Лиза с Ниночкой.

Бунчужный положил руку на колено Генриха Карловича, как бы говоря: не время.

Теперь можно было заняться совещанием и людьми. Председатель ВСНХ, которого знала вся страна, созвал, как показалось Бунчужному, друзей и противников. «Не из принципа ли «audiatur et altera pars?» [3] — подумал он, разглядывая присутствующих.

Несмотря на подозрительную непонятливость, выявленную вдруг на этом совещании весьма понятливыми людьми, контуры беседы за большим столом с пятью графинами с первых минут обрисовались достаточно ясно. Можно было кое-кому втихомолку поскрежетать зубами, можно было попытаться прикинуться простачком, переключить внимание на параллельные вопросы, но основная линия вычерчивалась предельно правильно, ясно, вопреки воле противников.

Бунчужный про себя резюмировал вступительную часть доклада председателя ВСНХ так: восстановительный период приблизился к концу. Южная топливно-металлургическая база, работавшая в общем совсем не плохо, не могла уже одна удовлетворить потребностей, как не могла гарантировать покой и мирный труд народа. Речь шла о пересмотре географического распределения естественных богатств и о максимальном приближении индустриальных баз к источникам металлургического сырья и топлива.

— Мы находимся накануне превращения нашей аграрной страны в страну индустриальную! — сказал Орджоникидзе и сделал небольшую паузу. — Однако, несмотря на значительные темпы развития промышленности, мы еще сильно отстали от передовых капиталистических стран по уровню промышленности, и это отставание надо преодолеть в кратчайший срок. От царской России осталось жалкое наследство... Нам приходится создавать все заново в новых районах.

— Металл в царской России вырабатывался для крестов, кандалов и тюремных решеток! — бросил во время доклада реплику сосед Бунчужного слева.

Федор Федорович посмотрел на соседа: худое лицо, изрезанное морщинами, было живым и привлекательным. «Вероятно, партиец, ответственный работник», — подумал Бунчужный: среди ученых он не знал такого.

— Работа по пятилетке в сибирской металлургии — о ней нам детально может рассказать член специальной комиссии, начальник одного грандиозного строительства товарищ Гребенников (Орджоникидзе улыбнулся соседу Бунчужного слева) — опорочена экспертизой. Видите ли, там, где надо, не нашли нужной руды! Там, где надо, не нашли коксующихся углей!

Орджоникидзе рассмеялся. Рассмеялись и присутствующие.

«Так это и есть Гребенников?» — подумал Бунчужный, присматриваясь к соседу.

Доклад председателя ВСНХ, насыщенный цифрами и фактами, окрылен был высокой идеей.

— Угольно-металлургические комбинаты на Востоке, — говорил Орджоникидзе, — контуры которых поданы здесь бегло, включат в единый производственный комплекс ряд смежных отраслей промышленности. В целом, комбинаты будут охватывать горнорудную промышленность, металлургическую промышленность, машиностроение, химию удобрительных туков, химию синтетических нефтепродуктов, производство строительных и огнеупорных материалов, электроэнергетическую промышленность и транспорт. Все это, понятно, изменит облик и сельского хозяйства Западной Сибири, Алтая, горной Шории, Хакассии.

«Какой путь должен был пройти человек, чтобы говорить о таких планах так уверенно и так спокойно?» — подумал с волнением Бунчужный.

Участники совещания усиленно пили воду. Потянулся было к графину и Бунчужный, но отставил стакан, — луч расплескался в гранях на цветные полосочки, — потом отодвинул его еще дальше.

— Я не знаю, где теперь Анна... — шепнул Генрих Карлович. — Собиралась с Лизой в театр, да, кажется, передумала.

— Если сверх всего оттенить проблемы, вносящие полную реконструкцию в ряд отраслей промышленности и сельского хозяйства, — партия со всей четкостью выделяет в пятилетке проблему высококачественных сталей на базе своей электрометаллургии и на основе отечественной добычи ванадия, вольфрама, молибдена, проблему легких металлов, проблему искусственного нефтетоплива из сапропелитов и других газовых углей, — станет абсолютно ясно, что эти небывалые в истории человечества задачи, выдвигающие СССР в ряды передовых индустриальных стран и создающие основу для защиты нашего государства от военной опасности, могли приобрести реальность только при плановой системе советского хозяйства. Они стали возможны для нас при твердом руководстве Центрального Комитета партии, разгромившего правых и левых капитулянтов!

В зале раздались аплодисменты.

Энергетик Кобзин, пользовавшийся мировой известностью, небрежно положил надушенный платочек в боковой карман. Хотя к совещанию готовились и противники, однако такая четкая постановка вопроса оказалась неожиданной.

— Стратегические цели?

— Защита от угроз войны?

— Автомотостроение?

— Электрометаллургия?

— Машиностроение?

— Химия?

На лысых отполированных головах забегали вперегонку блики. У одного академика, сидевшего перед Бунчужным, тяжело падали зелено-гнедые волосы на жирный воротничок сюртука, густо усыпанный перхотью.

Орджоникидзе предложил собравшимся высказаться.

— Проблемы, связанные с созданием новых баз на Востоке, исключительно большой, государственной важности, — сказал неэнергичным голосом Кобзин.

Он вытащил из кармана платочек и снова водворил на место.

— Мне кажется, я выражу мнение присутствующих, если скажу, что участие в разрешении данных проблем составляет для нас высшую награду. Страна с сохи пересаживается на трактор. Лучина заменяется электрической лампочкой. Величие задач, однако, требует от каждого отнестись к разрешению их с осторожностью, прямо пропорциональной квадрату величия!

Кобзин нашел в себе силы улыбнуться, — положение главаря обязывало.

Ему улыбнулись явные сторонники. По лысинам еще раз заплясали зайчики. Склеротические руки отбросили со лба тяжелую гриву.

— Осторожность, прямо пропорциональная квадрату величия? Недурно! Недурно! — передалось по залу.

Стало невыносимо жарко, расстегивались сюртуки, пиджаки, старомодные куртки, поправлялись тучные и тощие галстуки.

— Простите за дерзость, — продолжал Кобзин, — но я беру под сомнение ряд цифр, полученных ВСНХ, вероятно, от недостаточно авторитетных специалистов. По данным моего института, угольные запасы категории «А» составляют только шесть процентов, категории «В» — только одиннадцать процентов. Такие же цифры имеем по рудам. Предстоят гигантские разведки. В переводе на русский язык это значит — время и деньги. Между тем запасы уже разведанного угля не используются полностью в Донбассе. При обсуждении проектируемых баз на Востоке и на Урале нельзя упускать из внимания первое: расстояния и второе — девственности районов, требующих исключительных затрат для нерентабельного освоения богатств...

Это уже было слишком. Гребенников даже взял за локоть Бунчужного, с которым встречался впервые. Совещание на минуту потеряло стройность, каждому хотелось выступить. Реплики полетели со всех сторон.

— Я недавно из Америки, — сказал Гребенников. — Руды, добываемые в США, в Мисебе-Рендж, разве не подвозят к углям Питсбургской области? А расстояние — две тысячи километров. Испанская руда разве не доставляется в порты Голландии? А как в Японии? Германии?

— Но в Америке перевозка облегчается наличием крупнейших в мире озер! — вмешался Штрикер. — У нас же единственным видом транспорта в тех районах будет железная дорога. Придется строить сверхмагистрали!

— И прекрасно! С демидовской Сибирью мы разделались еще в 1917 году! — заметил Лазарь Бляхер.

— Допустим. Мы построим сверхмагистрали. Но во что обойдется перевозка сырья и готовой продукции к местам потребления? Разве мы не должны рассуждать, как бережливый, расчетливый хозяин? Не лучше ли реконструировать существующие заводы? — настаивал Штрикер.

«Вот ты куда тянешь... — подумал Бунчужный. — И вообще... Он тут как рыба в воде».

— Таежные заводы используют металл на месте! — сказал худой лысый человек.

Бунчужный с удовлетворением посмотрел на крупнейшего специалиста машиностроительной промышленности.

— Как? — взметнулось несколько голосов.

— Очень просто: параллельно металлургическим заводам мы создадим паровозостроительные и вагоностроительные, авиастроительные и станкостроительные. Собственный металл уедет из сибирской тайги на собственных колесах! Или полетит по воздуху!

— Здорово! — вырвалось у молодежи.

Слово взял Гребенников. Он доложил о работе особой комиссии: угли бассейна Тайгастрой отлично выдерживали перевозки на дальние расстояния; отлично коксовались; некоторые сорта и в сыром виде могли быть использованы в металлургическом производстве.

— Чугун нашего таежного комбината будет стоить дешевле чугунов Югостали!

Гребенников был прав, Бунчужный знал об этих исследованиях. Здесь следовало кое-что добавить ему, специалисту и директору института: противники слишком самоуверенно рассчитывали на «единый фронт ученых». Бунчужного взорвало. Он поднялся и, держась за спинку кресла, сказал:

— Меня удивляют уважаемые коллеги...

Он рассказал о работах института металлов, которые в свете доклада председателя ВСНХ приобрели особое значение, и позволил себе высказать одну мысль, которая его давно занимала. Она была сформулирована весьма лаконично и не сразу дошла до всех.

— До сего времени у нас специальные стали производились на многих заводах. Это, мне кажется, и неэкономно и технологически нецелесообразно. Мне думается, что следует придать строящемуся в тайге комбинату профиль комбината специальных сталей, и тогда с наибольшим эффектом будут решены многие задачи. Этот профиль комбината специальных сталей тем более целесообразен, что комбинат закладывается, как известно, на богатейших залежах разнообразных руд.

Орджоникидзе сделал запись на листке бумаги.

— Все это хорошо! — продолжал наступление Кобзин. — Но профессору Бунчужному известно, что кроме залежей этих руд близ нынешнего Тайгастроя, есть разведанные залежи, находящиеся значительно ближе к основным центрам нашей страны. К чему сознательно усложнять проблемы? И потом... Насколько оправдают себя именно такие специализированные заводы, производящие специальные стали?

На лице Кобзина Бунчужный увидал лютую злобу, не прикрытую даже подобием улыбки.

После Кобзина выступил академик, желчный старик, туго затянутый в сюртук. Нос у старика был заложен, и академик со свистом дышал ртом.

— Физических реализаторов этих небывалых комбинатов пятилетки потребуются миллионы. Инженеров и техников, вероятно, тысяч двести. Откуда у нас такие резервы? Старые ученые умирают, новых нет... Россия искони была страной сельского хозяйства. Зачем идти вопреки сложившемуся укладу?

Бунчужный смотрел на люстру, свисавшую над столом, она состояла из разноцветных стекляшек, похожих на монпансье. Рассматривал хрустальный графин. Стекло было предельной прозрачности. Вода казалась холодной. Он налил полстакана и, испытывая дрожь, пил мелкими глотками.

«Титано-магнетиты, ванадий, работа института — все это очень хорошо. Но не сидим ли мы в лабораториях, как в норе?»

Это еще не стало отчетливой мыслью, но было ощущением. Бунчужный поднялся, неловко отодвинув кресло. Визг ножки по паркету вызвал у слабонервных дрожь.

— Уважаемые коллеги! — сказал он, стараясь не показывать волнения, хотя голос пересекался, а сердце готово было выпрыгнуть на стол.

«Сейчас я выражу перед всеми свое отношение к тому большому, что совершается в стране... Расскажу о работе института, о проблеме ванадистых чугунов...»

— Чтобы жизнь нашей страны могла расцвесть в небывало короткий срок и чтобы никто не мог посягнуть на наше отечество, нам нужны машины и орудия в широком и разнообразном понимании этих слов. Это значит: нам прежде всего нужны специальные стали. Углеродистые стали, хотя и тверды, но, как известно, слабо сопротивляются удару. Специальные же стали с включением одного или нескольких компонентов — хрома, никеля, силиция, марганца, вольфрама — обладают, как известно, не только большой твердостью даже при высоких температурах, но и вязкостью, что чрезвычайно, чрезвычайно важно. Вместо вольфрама можно вводить молибден; в последнее время широко применяют ванадий. Ванадий — дорогой металл. Он прекрасно увеличивает положительные качества стали. Ванадистая сталь помогла Форду создать хорошие автомобили. Тем с большим успехом ее должны использовать наши гиганты — заводы Нижегородский, Харьковский, Сталинградский!

Бунчужный на несколько секунд остановился, чтобы перевести дух.

— До 1925 года добыча редких металлов в нашем Союзе производилась совершенно недостаточно. Геологоразведочные работы, проведенные за последние годы, обнаружили величайшие богатства, скрытые под нашими ногами. Здесь я не могу не позволить себе напомнить о том исключительно талантливом методе исследования ископаемого сырья, который разработан нашими геологами. Я имею в виду геохимический метод — изучение ископаемого сырья как электромагнитной системы. Этот метод по своей точности превосходит все известное нам в области научного предвидения.

Титано-магнетитовые руды, скрывающие ванадий и представляющие особый интерес для нас, лежат не только, как предполагалось, вдоль Уральского хребта на площади до тысячи квадратных километров. Геологоразведочные работы установили, что титано-магнетиты перехлестнулись на восток и на юг и пошли прерывистыми волнами, то приближаясь, то удаляясь от поверхности земли, на площади в десятки тысяч километров. Особенно велики запасы руд с содержанием ванадия в Казахстане. Их надо поднять. И освоить.

Он провел рукой по седому ежику волос, потер висок. Набрал побольше воздуха.

— Если подойти к вопросу технологического порядка, придется указать, что выплавку чугунов из титано-магнетитовых руд пробовали задолго до нас. Этот вопрос имеет свою любопытную историю. Титано-магнетиты весьма тугоплавки. Отсюда — ряд неудач, поиски флюсов-катализаторов и, в конце концов, немало научных курьезов. В числе прочих институтов и лабораторий проблемой высококачественных металлов занимается, как известно, и наш институт. В частности, я и часть моих помощников заняты проблемой овладения титано-магнетитами. Попутно научные сотрудники работают и над титаном, имеющим большое значение как в металлургии, так и в лакокрасочном производстве.

После многих лет работы, которую вел коллектив, нам удалось вплотную приблизиться к получению ванадистого чугуна и тем самым решить задачу. Наш способ основан на особом подборе шихты, он требует печь несколько иной конструкции для ведения процесса при высоких температурах. Остановка, в сущности, за доменной печью... Если нам удастся построить ее, институт берет на себя смелость заявить, что получение ванадистых чугунов из титано-магнетитов будет успешно решено в производственном масштабе. Нам нужны различные специальные стали, нам нужно побольше металла: с обилием металла расцветет наша промышленность, неизмеримо увеличится обороноспособность нашей великой Родины. Будем же к этому, товарищи, всемерно стремиться!

Бунчужный сел, и было радостно, когда услышал, как кто-то хлопнул в ладоши, как хлопки передались по рядам перекличкой. Он встретился взглядом с Орджоникидзе. Председатель ВСНХ наклонился к представителю ЦК, что-то сказал ему и сделал пометки в блокноте.

«Высокая теория и рядовая практика», — подумал Гребенников, сравнивая выступления ученых и специалистов с тем, что творилось на тубекской площадке.

После совещания Кобзин попытался остановить Бунчужного — ему что-то понадобилось, хотел кое с чем познакомиться, но Бунчужный сослался на занятость.

Кобзин вышел из зала последним. Он спускался по лестнице, неуверенно нащупывая ступеньки, — так бывает у близоруких, когда человек смотрит под ноги и желает яснее представить, куда опустить ногу, на какую именно часть ступеньки. По обеим сторонам лестницы стояли в зеленых кадках пальмы. Энергетик вынул серебряную спичечницу, чиркнул спичкой. Огонь обжег пальцы, а сломанная папироса не зажглась. Кобзин швырнул ее. Швейцар ловко подал пальто, но руки энергетика не попадали в рукава. Кобзин привычно полез в карман за мелочью и машинально сунул швейцару зажигалку.

Машина стояла за подъездом, шагах в десяти. Фары были зажжены, и от этого тьма вокруг казалась еще гуще; капелькой крови выступали фонарики сзади машины. Шофер захлопнул дверцу, положил руку в перчатке с раструбом на баранку и вежливо осведомился, куда ехать.

— К черту! — взвизгнул энергетик и повалился на подушки.

4

— Я сейчас словно после причастия... честное слово, как в отрочестве... — сказал Бунчужный Штрикеру в машине.

Радостно возбужденный и редко столь откровенный, Бунчужный доверчиво взял Штрикера за отворот пальто.

Штрикер не ответил.

— Ты нехорошо сегодня выступил. Извини меня, но нечестно. Нечестно перед коллегами. Как выскочка! — сказал Штрикер строго, когда автомобиль, качнув на рытвине, повернул в тихую улицу.

Бунчужного словно кнутом стегнули. Он рванулся, и при свете фонаря Штрикер увидел, как лицо земляка покрылось пятнами.

— Да, нечестно! Так нельзя выступать нам! — сказал еще строже.

— Кому это нам? — с трудом выдавил из себя Бунчужный.

— Нам, могиканам. Нам, кому по праву принадлежит жизнь.

— Не понимаю.

Тогда Штрикера прорвало.

— Как ты не поймешь, что индустриальным государством должны управлять мы? Мы должны быть хозяевами! Мы — старые ученые. Мы должны быть господами положения, а не кто-то. Мы инженеры! Специалисты! И я говорю не от своего только имени. Есть люди побольше нас с тобой, которые точно так же смотрят на вещи. И здесь — и там... — он ткнул рукой в пространство.

Наклонившись к уху, прошептал: «Во Франции... И в Америке... в Англии... Понял?»

— Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?

— Кобзин знает, что делает, а вот ты нет!

— А я... я... плюю на него! — не выдержал Бунчужный.

«Как мало меняется в жизни человек... Даже голос...» — поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый голодный мальчишка, которому он когда-то покровительствовал на заводе как сын мастера.

— На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, с обрезами в руках, точно махновцы... Это ты считаешь нормальным?

— Истинно русский ученый. Идеалист!

Штрикер снова наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, промолчал.

— Пожалеешь...

Долго ехали молча.

— А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его дружков лица сегодня будто схожи стали? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга... — сказал Бунчужный.

Дома им открыл дверь старик Петр.

— Как дела, юноша? — спросил Штрикер.

После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» — подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.

— Дела наши — благодарение богу, Генрих Карлович!

Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши, Бунчужный, как всегда, разделся сам.

— С богом не воюешь?

Желтое, в мельчайших ромбиках морщин, лицо Петра улыбалось приветливо.

— Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!

— Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать с целым миром собрался! И никакие годы его не страшат.

Бунчужный прошел через столовую в кабинет.

— Как совещание? — спросила Марья Тимофеевна, видя, что муж расстроен.

Бунчужный поцеловал ей руку, Марья Тимофеевна вышла навстречу Генриху Карловичу.

— Как прошло совещание?

Штрикер поморщился.

— Где дамы?

— Наши дамы уехали в город. Обещали вскоре вернуться. Что с Федором?

Штрикер сел на диван, но не сиделось. В аквариуме плавали вуалехвосты, изящно пошевеливая газовыми шлейфами. Он посмотрел на рыбок, низко наклонившись. Ему показалось, что на стекле сохранился отпечаток пальцев Анны. Даже пахло ее духами.

— Немного повздорили с Федором. Кстати, где он?

Марья Тимофеевна принялась разливать чай.

— Пожалуйте.

Федор Федорович лежал на диване, положив под голову бархатную подушечку.

— Не обращай внимания, — сказала Марья Тимофеевна, входя. — Своих взглядов другому не навяжешь. Пойдем чай пить.

Бунчужный нашел теплую руку своей подруги.

— Нездоровится. Устал немного...

— Пойдем. И Анна Петровна скоро придет.

Федор Федорович сел, причесал седой ежик волос тоненьким гребешком.

— Я тебя понимаю. Он какой-то странный... — сказала Марья Тимофеевна. — Но у каждого своя жизнь.

— Ты меня прости... — начал Генрих Карлович, когда Бунчужный сел за стол. — И упрямство... Да, упрямство, конечно, ценная черта ученого. Но настоящий ученый никогда не теряет чувства реальности. Титано-магнетиты... Ванадий...

— Да будет вам, кушайте чай! У вас обоих к старости характер испортился.

— Мне нельзя стареть! — огрызнулся Штрикер.

«Как он решился жениться на такой молодой... — подумал Бунчужный. — И как она могла согласиться...»

— Ты меня обидел, не скрою,— сознался Бунчужный. — Возможно, я не умею говорить. И теряюсь. Но с тобой не соглашусь. Понимаешь ли, можно не изучать философии, не знать ее истории, не знать школ, течений и в то же время активно исповедывать и проповедывать определенные философские взгляды. От твоей философии, извини меня, дурно пахнет. И я рад, что был на совещании. Ты даже не представляешь, до какой степени рад.

— А почему бы тебе не переехать к нам, в Днепропетровск? Ближе к родине. Получишь кафедру и так далее. Студенты у нас того... Нет настоящей профессуры. А молодежь? Ты сам знаешь: это люди, так сказать, с высшим, но без среднего образования. И вообще это не то, что было в наше время. Помнишь? Старый наш Горный имени Петра Великого?! Плюнь на свой научно-исследовательский институт. На что он тебе?

Бунчужный вытер лицо платком совсем так, как вытирал после обхода лабораторий, когда неудачи следовали по пятам.

— Я не настолько темен, чтобы не понимать, что моя проблема — не единственный свет в окне! Отлично понимаю. Склонен даже думать, что действительно, мы тут в своем упорстве немного запутались, что в дальнейшем дело пойдет проще, но кому-то ведь надо пробираться через дебри, чтоб последующим легче было идти, не тратить силу на расчистку предрассудков, иллюзий, заблуждений. Наконец, дело даже не только в этом. У тебя я почувствовал что-то такое, что-то такое... чего понять еще не могу. То есть могу понять, но не хочу. Это было бы страшно. Ведь не чужой же ты нам человек в самом деле!

Штрикер исскуственно захохотал.

— Знаешь, Генрих, — Бунчужный подошел к креслу Штрикера, — мы давненько не виделись. Забыл я, как ты по-настоящему выглядишь. А на совещании присмотрелся. Борода у тебя диковинная. Честное слово. Такой бороды теперь на живом человеке не увидишь...

Штрикер вспыхнул.

— Хватит! Я еще не потерял рассудка от агитации и пропаганды. Желаю тебе успехов. Но как старый друг предупреждаю: берегись артериосклероза и... нерусских мыслей.

— Нерусских? Тебе ли говорить, Генрих?

Бунчужный заходил по столовой, потом, захватив сухарь, направился к аквариуму. Несколько ударов пальцем по стеклу, и к углу собрались рыбки. Федор Федорович бросил крошки в воду.

— У них, я вижу, рефлекс на стук и еду выработан недурно! — заметил Штрикер.

— Как у тебя на... старый режим!

Марья Тимофеевна громко рассмеялась, даже хлопнула в ладошки. Увядшее лицо ее помолодело. Рассмеялся и Штрикер.

— А благоверной моей нет...

— Если хотите, я расскажу вам о муравьях, — предложил Федор Федорович, чтобы не возвращаться более к прежнему разговору.

— Ты все еще возишься с букашками?

— Так вот... Очень интересны муравьи вида Polyergus rufescens. Я получил их недавно для своей коллекции. Это рабовладельческие муравьи. Они агрессивны и мужественны. Дерутся один на один и с целой ратью врагов. Исключительно храбры. Воины хватают врагов за горло и пронзают их своими кинжалами. Заметьте, что это не аллегория.

— Какой ужас! — воскликнула Марья Тимофеевна громче, нежели следовало.

«Как страшно, как тяжело, когда муж и жена одного возраста... Когда обоим за пятьдесят...» — подумал Штрикер, рассматривая Марью Тимофеевну.

Бунчужный подложил вышитую женой подушку под голову и, удобнее устроившись на широком семейном диване, незаметно гладил руку подруге. Но хотя он говорил о муравьях, мысли против желания были далеко, и он ловил себя на этом.

«Где Анюта? — думал Генрих Карлович. — Ни сна, ни отдыха измученной душе...»

— Из куколок выводятся будущие рабы. Несчастные уживаются со своими господами и нянчатся с ними, потому что в домашней жизни эти кровожадные воины абсолютно беспомощны. Они не могут самостоятельно питаться... При передвижении рабы тащат господ на своих спинах...

— Занимательно, — сказал Штрикер, чтобы не молчать.

— Твои муравьи, Федя, похожи на тебя... — заметила Марья Тимофеевна. — Не сердись, но ведь и ты без меня и Петра абсолютно беспомощный. Ты даже не нальешь себе стакана чаю!

— Не хочешь ли ты сказать, что я типичный «рассеянный» профессор? Извини, но это не так. Я не верю, чтобы настоящий ученый мог быть рассеянным даже в быту. Я великолепно помню все, что делаю. И другие должны помнить. Я бы этих «рассеянных» лишал кафедры. Честное слово! Чтобы привести в чувство. А стакана чаю не налью себе не потому, что не умею, а потому, что в ту минуту меня, вероятно, занимает что-нибудь поважнее.

В двенадцатом часу позвонили.

Вслед за Петром устремился в коридор Штрикер.

Пришли Анна Петровна и Лиза.

— Мы были в консерватории. Какой концерт! Выступал Лев Оборин. Он играл этюды Скрябина!

Анна Петровна в самом деле была хороша, особенно рядом с худенькой, бесцветной Лизой, на щеках которой проступили желтые пятна.

Штрикер обнял Анну и Лизу.

— Наконец-то...

— Сейчас велю чаю подогреть! — засуетилась Марья Тимофеевна.

Анна Петровна отказалась от чая и решительным движением отвела руку, которой супруг обнимал ее за талию.

— Хочется еще музыки, — сказала она возбужденно, желая продлить удовольствие сегодняшнего вечера. — Сыграем, Лизочка, в четыре руки. — Она показала на рояли. — Кстати, почему у вас два инструмента?

В это время раздался звонок: в столовую вошел Лазарь.

— Вернулись? — без упрека обратился он к Лизе и стал знакомиться с гостями.

— Где ж вы, мадам, пропадали? Я три раза звонил, а мне ответствовали, что мадам в бегах...

Анна Петровна с завистью посмотрела на Лизу и Лазаря. «Счастливые... У них Ниночка. И ждут второго ребенка. И все у них общее».

Лазарь был высок, худощав, с резкими чертами лица, острым подбородком, немного больше, чем следовало, выдававшимся вперед. Это его преждевременно старило. Когда он наклонился к руке Лизы и поцеловал, Анна заметила лысинку, проступавшую среди густых еще волос.

— Как мы себя чувствуем? — спросил он. — Как он? Не балуется?

Лиза покраснела. Хотя существо еще только постукивало, но в воображении матери мальчик уже имел и характер, и вкус, и вел себя то хорошо, то беспокойно.

Анна Петровна невольно прислушалась, она знала от Лизы, что́ пошито и что еще пошьют мальчику: о том, что у них будет мальчик, ни отец, ни мать не сомневались; она столько наслышалась от Лизы о характере ребенка, о его способностях, что он, действительно, стал казаться ей реальным существом, находившимся только в какой-то дальней дороге...

— Сыграем, Лизочка... — попросила еще раз Анна Петровна.

— Что ж, я согласна. Только после Оборина...

— У него свое, у нас свое.

Когда женщины сели за рояли — Анна Петровна за «Блютнер», а Лиза за свой девичий «Шидмайер» — Штрикер наклонился к Бунчужному и сказал:

— Пойдем к тебе. Надо кое о чем поговорить.

Штрикер взял под руку Федора Федоровича, толкнул в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Голоса в столовой — она же была гостиной — утихли. Хлопнула выпущенная крышка рояля, скрипнул винт кресла.

Наступила тишина, обычная, волнующая тишина перед началом музыки. Потом Бунчужный услышал первые звуки. Играли концерт Грига, его любимую вещь.

— Так вот, вернемся к совещанию... — сказал Штрикер. — Кризис общественных отношений и тот тупик, в котором мы очутились...

— Постой. Минуточку... Как хорошо у них. Ты послушай. Как хорошо... Вот это слышишь? Лиза играет оркестровую партию. А вот Анна Петровна. У них совсем различно звучат рояли... Анна Петровна ведет игру строго. В сущности, так и надо. Красота говорит о себе без слов. Лиза — слишком эмоционально. И, пожалуй, чувственно... Откуда у нее это? И нельзя так. Нельзя так играть молодой женщине! Жене! Матери ребенка...

Бунчужный сидел в кресле, подавшись вперед, весь уйдя туда, куда звала музыка.

— Боже мой... Какая музыка... — воскликнул он дрожащим от волнения голосом, когда Анна Петровна вернулась к теме.

— Ты слышишь? Вот, вот это место: Та-ла-ри-и... Ту-ла-ти-и...

— Сейчас. Ну, еще раз. Вот тема передается второму роялю. Слушай: Та-ла-ри-и...

Бунчужный запел, но голос сорвался.

— Знаешь, сегодня перед рассветом приснился мне Леша... — сказал Бунчужный, когда музыка кончилась и гости разошлись. — Приснился Леша... Маленький, босой. Зовет меня. Я хочу побежать за ним, но не могу оторвать ног от земли. А он уходит, уходит дальше, дальше...

— Покойники, говорят, к дождю снятся, — заметил безразлично Штрикер. Он принес плотный шарф и несколько раз обернул шею. — Знобит что-то... Да, нелепость. Знаешь, в этом скрывается нечто глубоко трагическое. Я с большевиками, как известно, не в ладах, но твой Леша...

Бунчужный встал и другим, насмешливым голосом спросил:

— Не в ладах? Обижают тебя, бедненького?

— Моей обиды мало. Есть обиды побольше моей.

— Обобщаешь?

— Обобщаю. Время такое. Сейчас одиночка — пыль в космическом пространстве. Люди объединяются.

— По какому признаку?

— По одному-единственному: для защиты своих интересов. Кто — кого...

— И ты, конечно, не здесь, а там?

— Там. И ты должен быть там. Потому что там — свободная мысль, трезвые идеи и реальные идеалы. Там настоящее и будущее. Там все. Имей лишь смекалку и деньги.

— Короче говоря, ты защищаешь старый, поверженный в прах мир? Но твой оптимизм — оптимизм авантюриста, человека без народа, без совести, без чести, считающего, что никакие, так сказать, объективные законы жизни не могут обуздать его преступную деятельность. Оптимизм висельника, из-под ног которого история уже вышибла табурет!

Штрикер выслушал внимательно.

— Нет. Если я лгу и обманываю, так не больше не меньше, чем другие.

— Не понимаю, как можно с помощью лжи и обмана учить людей истине, убеждать их в правоте своего дела!

— Все разумно, целесообразно, оправданно, если приносит мне пользу: это надо усвоить современному человеку. О бо́льшем незачем думать. В том мире, — Штрикер ткнул рукой, — мне успех обеспечен. Там ценят предприимчивых, дельных людей, и я буду счастлив. А ведь каждый человек — это альфа и омега вселенной, альфа и омега этики, суда, правосудия, мирового счастья.

— Старо... И неубедительно. Об этом я еще читал безусым студентом у Ницше и у других психопатов. Нет, друг мой, — впрочем, не могу, не смею так называть тебя, — Бунчужный на секунду остановился. — Неглупый человек ты, однако, ничего не понял в истории человечества. Новый общественный строй наш возник не из пены морской и не по щучьему велению, он логическое, железное звено в цепи развития.

— Ты повторяешь, Федор, чужие слова. Жизнь катится не по каким-то вашим законам, а колобочком. В мире господствует хаос, а не закономерность. Никаких закономерностей нет там, где есть человек, его воля, его хотение. Сила гения прибирает к рукам слабых и делает, что хочет. С этой точки зрения мир — игрушка в руках сильного человека, мир — просто пластилин.

Бунчужный тяжело вздохнул.

— Так. Понятно. Но скажи, есть ли у тебя и твоих единомышленников какие-либо положительные, жизнеутверждающие идеалы? Сила — это только средство. Ты молчишь? Тогда я за тебя отвечу. Нет у вас таких положительных идеалов для людей, для народа. Нет! И быть не может! И в этом ваша политическая и человеческая обреченность.

— Положительные идеалы? Мы должны захватить власть. В наших руках должны находиться бразды правления. А захватив власть, мы перекроим жизнь по-своему. Вот наша положительная программа. Мы не одни. Нас поддерживают некоторые коммунисты. Из видных. Не думай! Пока называть не стану. Ведется борьба не на жизнь, а на смерть, хотя и без выстрелов.

— Однако... Далеко же закатился твой биллиардный шарик на зеленом поле жизни...

— Не дальше, чем у других, поверь мне. У нас немало людишек с двойным дном. Я к их числу не принадлежу. У меня одно дно! — Он остановился. — Видишь? Даже в рифму заговорил: одно дно!.. Своих взглядов не скрывал и не скрываю. Меня разгадывать нечего.

— Ты вот сказал, что мир подобен пластилину, что из него ловкий человек может вылепить, что захочет. Ошибаешься, мир развивается по объективным законам, пойми это, по объективным. Нашего хотения явно недостаточно. Один общественный строй сменяется другим, хотим ли мы этого или нет. Но можно мешать этой смене, а можно помогать. Ты, я вижу, решил мешать, а я хочу помогать. И помогаю — в меру своего разумения.

— Да, трудно стало с тобой говорить, Федор. А жаль, ты мой друг детства. Но тебе надо понять, что ныне мир в спазмах. Там долго терпеть мозоль не станут.

— Какая мозоль?

— Мозоль на мировом теле. Силы собираются, стягиваются. Не сегодня-завтра почувствуешь. История в Китае, на КВЖД, аресты наших полпредов в Китае — только легонькая, так сказать, пальпация...

— Хватит!

Бунчужный встал и инстинктивно отряхнулся, как от грязи.

Штрикер надул губы.

— Будем откровенны. Мы накануне большой войны. Накануне новой интервенции. Каждый из нас там на учете. Не думай, за каждым из нас следят. И когда они придут, таким вот, как ты, не поздоровится.

— Запугиваешь?

— Не запугиваю, а по-дружески предупреждаю. В конце концов, ты волен распоряжаться собой, но скажи по совести: что ты у них нашел? Российская исконная Правда с большой буквы не здесь!

Бунчужный вздохнул.

— Ты примитивен, Генрих, упрям и... слеп. Возможно, я плохой психолог, плохой политик, слабо разбираюсь. И объяснить не сумею, но факты вижу ясно. И передергивать факты не позволю. И издеваться над фактами не разрешу.

— О чем ты, собственно?

— Правда, настоящая, человеческая правда, именно здесь. Настоящая правда, а не выдуманная для оправдания подлости. К этому надо придти. Это надо понять. И я имею право сказать после всего. Имею право. Может быть, кровью своего Леши я приобрел это право...

Глаза Бунчужного вмиг покраснели и как бы припухли. Штрикер не решился нарушить молчание. Бунчужный несколько раз провел рукой по седому квадратику волос, по лбу.

— Да... — он вздохнул. — Так вот... Надо только поглубже вдуматься в то, что совершилось и что совершается. Станешь ли ты, наконец, утверждать, что наука и прежде пользовалась таким вниманием, как теперь?

Штрикер молчал.

— С каким трудом пробивался родничок оригинальной мысли. Вспомни истории с Ползуновым, Лодыгиным, Яблочковым, с Лобачевским, Поповым, Седовым, Можайским, с Мичуриным, Циолковским, с нашим дорогим земляком Михаилом Константиновичем Курако. Если ты не в чинах да не в заслугах перед царем-батюшкой, разве мог выступать со смелой мыслью, найти поддержку? А те, кто в чинах да заслугах, как известно, на смелую, оригинальную мысль не шибко шли.

— Все это — древняя история Греции и Рима. К сегодняшнему разговору никакого отношения не имеет, — сказал он вяло.

— Не имеет? А мой институт? Тысячи других научно-исследовательских институтов? А новые отрасли промышленности? А новые планы пятилетки? Это история Греции и Рима?

— Ты ослеплен, Федор.

— Нет, не ослеплен. Вижу ясно. И знаю, что говорю. Я нашел свою Правду и никому ее не отдам. Слышишь — никому!

— А я не верю. Кто в этом виноват? Я не капиталист, как тебе известно, и не помещик. Сын мастера, которого также эксплуатировал в свое время Джон Юз. И вот — не верю. Кто виноват? Значит, факты не убеждают. Значит, слабо работала жизнь для моей переделки, слабо работала пропаганда.

— Если бы пожелал, жизнь работала б на тебя.

— Предположим, что у нас теперь есть и будет то, чего не было при царе Горохе. Предположим. Но ставил ли ты перед собой вопрос, какой ценой это добыто?

— Дорогой ценой. Знаю. Ценой тюрем и ссылок лучших людей России при царском строе. Ценой гибели многих лучших людей молодой республики в годы гражданской войны. Ценой смерти моего Леши... Ценой величайшего напряжения сил народа в годы голода и разрухи, в годы восстановления после всяких интервенций. Но превозмогли. Я не слепец. Видел и вижу и, может быть, поэтому во стократ мне дороже все, что приобретено такой дорогой ценой.

— Ты не о том...

— Нет, о том! Мы создаем сейчас огромнейшую промышленность в Сибири, на Урале, на Украине. И в других местах. Создаем дорогой ценой. И создадим. Создадим вопреки бешеному сопротивлению умирающих. Теперь скажи: где такой стройке — я имею в виду стройки в нашем Союзе — где такой стройке прецедент в истории Запада и Востока? Если там создавалась промышленность, так за счет грабежа. Преподлейшего грабежа и угнетения. А мы создаем сами, своим трудом, своим потом, своей кровью. И на этом наш рост не остановится. Мы обогащаемся огромными знаниями, приобретаем опыт, а с таким опытом ты представляешь, что можно сделать? Теперь никакое самое сверхграндиозное строительство не покажется мне невозможным. У нас есть люди и техника. И свои опорные базы. Предстоит дальнейшее укрепление могущества страны. Мы от провокаций, от интервенций, какими ты угрожаешь, не ограждены, конечно. Но к этому готовились. Готовимся. И еще лучше подготовимся. И если хочешь знать, ничего не желал бы, как прожить еще хоть лет двадцать, чтоб увидеть, какой станет жизнь. Думаю, будет она еще более благородной и разумной. И нам позавидуют, как завидуют дряхлые, умирающие молодому, здоровому, сильному.

Штрикер терпеливо выслушал Бунчужного.

— Так может говорить пустой мечтатель, а не ученый с мировым именем.

— Но ученый — прежде всего гражданин своего отечества! Еще задолго до нас с тобой люди понимали, что интересы народа, общества, интересы прогресса выше личных инстинктов и личных интересов, а ты напяливаешь на себя звериную шкуру, берешь в руки каменный топор.

— Ты смешон, Федор. Человек не должен заботиться о будущем человечества, он обязан думать о себе. Ты походишь на безусого комсомольца, у которого ни роду, ни племени, ни благородных традиций, а одни мечты. Мы сейчас с тобой на разных полюсах, как ни странно. А ведь я считал, что мы понимали друг друга. И вот вдруг...

— Да не вдруг! Ах, Генрих, с тобой тяжело... У меня впечатление: стою перед чугунной дверью, стучу; гудит она, но не открывается. И я не пойму, как ты против народа пошел? Что случилось? Чем тебя царское правительство купило? Профессорством? Обещанием власти? Тем, что ввело тебя в буржуазное общество, дало средства к жизни? Но ведь мы с тобой одиночки. Редкие счастливчики. Исключение. Мы пробились, а сколько наших товарищей осталось в нищете, в грязи, в бесправии? И вот, как раб, ты остался верен царскому строю только потому, что тебе удалось пробиться в люди. Твоему отцу платили больше за то, что он помогал юзам эксплуатировать рабочих, в том числе моего отца и моего деда.

— Брось философствовать, это не по твоей части. И психологией заниматься тебе не с руки. И незачем вспоминать покойников. У тебя сложились свои взгляды на события и вещи. У меня — свои. Причем тут классовое происхождение! Мой отец был мастер и делал то, что ему велели. Кто виноват, что твой отец был горновым? Тебе кажется, что я иду против народа, а мне кажется, что ты идешь против народа. В этом вся суть. У меня трезвый разум и неплохое, нормальное зрение. Жизнь очень скоро рассудит нас.

— Уже рассудила! Мы отбили первую интервенцию и вторую, и третью. По мордам надавали! Отобьем и четвертую, буде таковая случится!

Штрикер снял пенсне, сощурил красноватые глаза и долго рассматривал коллегу.

— Да, я понимаю с каждой минутой тебя все больше, — продолжал Бунчужный, — тебя купили — и очень дешево. Сыграли на твоем честолюбии. Отсюда твоя философия: ты, мол, выше других, тебе все дозволено для достижения цели и так далее. Ты мечтал о славе, богатстве, власти, — и царский строй шел тебе, счастливчику, индивидуалисту, навстречу, зная, кого готовит он для себя. Профессорство вскружило тебе голову, оторвало от земли, и ты полетел в страну мрака и крови. Да, как же, я помню, ты мечтал даже стать акционером. Тогда я считал это шуткой. Теперь, вижу, это не была шутка. А тут — революция. Крушение твоих зоологических надежд. Крушение индивидуализма. И началось накапливание яда...

— Все это гораздо сложнее. И незачем тебе вторгаться ланцетом в мою душевную ткань. И вообще... должен сказать, после такого кредо тебе, ей-богу, не грех в партию податься. Обязательно вступай. Будешь, по крайней мере, вполне легальным марксистом! — он криво усмехнулся.

— Что ж, отвечу: о вступлении в партию не думал. Мне кажется, надо завоевать право вступить в партию. Мне ведь не двадцать лет. Чтобы вступить в партию человеку в пятьдесят с хвостиком лет на тринадцатом году революции, надо сделать что-то большое.

— Не готов, значит? Не заслужил?

— За пазухой я не ношу камня.

— О, ты честен, как... — Штрикер подыскивал пример, но, не найдя, брезгливо махнул рукой.

— Ты гость, — сказал сухо Бунчужный, — но нельзя оскорблять и хозяина.

— Что ж... Разговору, кажется, конец, — Штрикер встал. — Как, впрочем, и всему, кажется, конец...

Штрикер хрустнул толстыми пальцами.

— Ты утопаешь и меня хотел бы затянуть в трясину. Ты, Кобзин, твоя компания... О, я понял сегодня многое... — сказал с дрожью в голосе Бунчужный. — И мне стало противно. Мерзко. Я еще вначале думал, что заблуждаюсь. А теперь, после разговора с тобой, все-все прояснилось.

— Однако, не засиделся ли я? — фальшиво спокойно спросил Штрикер. — Жаль, что нет ночного поезда... — он вынул из жилетного кармана луковицу, повертел в руках и, не глядя на стрелки, заложил в карманчик.

— Я хочу тебе добра. Верь, — сказал Бунчужный. — Я осуждаю тебя не для того, чтобы тебя уничтожить, я борюсь за тебя, хочу вернуть тебя себе, вернуть нашему обществу. Горько терять даже пуговицу от пальто. А мы теряем с тобой одаренного человека. Порви со старым миром. Прими рвотное. Вырви эту дрянь — и станет легче. Тебя поймут, простят, если ты уже увяз по уши. Иначе...

— Что иначе?

Бунчужный помедлил с ответом.

— Иначе будет плохо...

— Угрожаешь? — Штрикер уколол Бунчужного злым, ненавидящим взглядом.

— Не только угрожаю, но, если хочешь, приведу угрозу в исполнение.

— Ах, вот что!

Штрикер заново обмотал шарфом шею, и, не простившись, вышел из кабинета. Потоптавшись в коридоре, возвратился в столовую и лег, не раздеваясь, на диван. В доме уже все спали.

Бунчужный посмотрел на распластанное тело однокашника и прошел мимо в спальню.

Глава II

1

На следующий день после совещания в ВСНХ Гребенников, как было договорено, отправился к Орджоникидзе, но в приемной ему заявили, что Григорий Константинович ранним утром улетел на площадку строительства завода «Запорожсталь».

— Просил вас зайти товарищ Судебников.

— Ну и везет! — воскликнул Гребенников, идя к заместителю.

— Уезжая, Григорий Константинович поручил мне заняться материалами Тайгастроя, — сказал Судебников, перебирая на столе бумаги. — В самые ближайшие дни мы утвердим материалы. Вам незачем дожидаться, можете сегодня улетать на площадку. Об утверждении известим вас телеграммой.

— Но у нас уже все подготовлено к развороту строительства! Мы не можем больше ждать.

— Так сложились обстоятельства. Ничего не поделаешь.

Задерживаться, действительно, не имело теперь никакого смысла. Гребенников из приемной позвонил в аэропорт и заказал билет на ближайший самолет.

Выходя из приемной, он наткнулся на Бляхера.

— И ты к заму?

— И я.

— Ну, как тебе понравилось вчерашнее совещание?

— Вообще понравилось: тут уж никакого сомнения кто куда!

— Серго вывел их из состояния молчанки! Но Кобзин, а? Вот птица! Не думал, что так в открытую пойдет. Посмотрим, что будет дальше. Ты не слишком занят?

— А что?

— Поедем со мной на аэродром, до отлета остается час.

— Не могу, прости, Петр, в другой раз, дел вот, — и Лазарь провел рукой по горлу.

— А Копейкин, значит, введен в Совет Труда и Обороны? Как его могли туда ввести? — спросил Гребенников с возмущением.

— И для меня непонятно.

— Час от часу не легче...

...И вот он в тайге...

Только три месяца прошло, как началось наступление, а площадка стала неузнаваемой.

Три летних месяца.

Из Москвы, Ленинграда, Свердловска, Томска прибыла после XVI съезда партии большая группа инженеров, мастеров, ежедневно приходили составы с механизмами, с материалами.

Огромную площадку от горы Ястребиной до реки Тагайки и далее, до окраины леса, вдоль и поперек изрезали котлованы; через Тагайку навели несколько временных мостов. По железной дороге составы подвозили огнеупорный и строительный кирпич, бочки с цементом, металлические конструкции; из тайги подтрелевывали на лесобиржи строительный лес. С воем и визгом впивались зубья пилорам и циркулярок в бревна, разделывая их на доски, брусья, рейки.

Весь день с утра дотемна в тайге гремели взрывы, раздавались гудки. По узкоколейке рабочие подвозили строительный материал к котлованам; грохотали бетономешалки и камнедробилки; спешно укладывались линии трубопроводов, сеть теплофикации, электро- и газоснабжения, водопроводы. Поднимались стены корпусов механического цеха, кузницы, литейной.

Все это совершалось одновременно, далеко не согласованно, но делалось с такой горячностью, что взятый темп сбавить уже никто не мог.

Шло величайшее наступление на тайгу в северных районах края, западнее, восточнее и южнее Тайгастроя; тяжело груженные составы мчались со шпалами, рельсами, со строительным материалом; росли угольные шахты и железные рудники, поднимались заводы цветной металлургии, химической промышленности; спешно прокладывались новые железные дороги; вырастали поселки. На юге заканчивалось строительство Турксиба.

Ночью среди пустырей и у березовых колков, и в черневой тайге мерцали уже огоньки не от костров, а от первых лампочек передвижных электростанций. Все больше и больше стекалось людей. Жизнь подпирала, как вешняя вода, хотя ее всеми силами сдерживали те, кого волна должна была смыть вместе со щепьем и мусором.

За лето на площадке строительства, на карьерах собралось несколько тысяч рабочих, сотни инженеров и техников.

Был образован партийный комитет. Тайгастроевцы послали магнитогорцам вызов на соцсоревнование. Все ждали начала большого наступления, ждали, истомившись, и было удивительно, что до сих пор ВСНХ не утвердил ни проектную мощность завода, ни генеральный план, ни технический проект, ни проект транспорта.

Следовало решиться на какие-то крайние меры.

Подсчитав силы, резервы, возможности, проверив гидрологические данные и имевшиеся в наличии рабочие чертежи, руководители стройки решили первого августа приступить к строительству коксохимического завода, домен-гигантов и блока мартеновских печей. Эта работа должна была сигнализировать ВСНХ, что Тайгастрой от подготовки вообще перешел к конкретному, реальному строительству производственных цехов.

Созвонились с Черепановым. Секретарь крайкома, выслушав тайгастроевцев, ответил:

— Действуйте!

Вызвали начальников цехов, предложили отобрать в бригады бетонщиков самых лучших, старательных рабочих, предоставить им честь залить первые кубометры. Литейной поручалось отлить из металла мемориальную плиту.

— Что касается текста, то уж ты, товарищ Журба, сообрази сам как секретарь партийного комитета, а потом нам доложишь, — сказал Гребенников. — Первого августа начнем, товарищи.

После совещания Журба вызвал к себе Женю Столярову, работавшую на участке доменного.

Женя пришла в партком вечером, когда на площадке горели огоньки.

Рассказав, что требуется от секретаря комсомольской организации ведущего цеха, Журба посоветовал Жене провести с комсомольцами беседу.

— Проследи, чтобы в бригаду бетонщиков выделили самых лучших. Первого августа — наш трудовой праздник. Ясно?

Деловая беседа отняла несколько минут, Женя могла уйти, но она задержалась.

Таежные морозы, ветры, знойное солнце наложили печать на Женю. Комары да мошки искусали лицо. Огрубевшая, она производила впечатление сильной, здоровой девушки, хотя сохранила тонкие линии плечей, гибкость. Ее светлые волосы порыжели на солнце, особенно кончики кудряшек, нос и щеки стали яркорозовыми: с них не раз сходила кожа... Но девятнадцать — это девятнадцать...

Сложившиеся между нею и Николаем отношения оставались без изменения. Неустойчивые, переходящие от излишней резкости к большой человеческой простоте, эти отношения не давали покоя ни ей, ни ему. Обоих влекло друг к другу, обоим хорошо было вместе, но каждое свидание оставляло осадок, от которого хотелось избавиться, но избавление не приходило.

Журба был первым, к которому Женя потянулась девичьей своей душой. С любовью связывалось у нее представление о верности, о самопожертвовании; для любимого человека она готова была на подвиг. И он это понимал. Он относился к ней, как ни к кому прежде, но эти добрые, сердечные чувства как раз и составляли для Жени источник мучительных переживаний.

После той лунной ночи в тайге Женя не раз приходила за пять, за десять километров, приходила иногда на несколько минут, чтобы только повидать его, услышать голос. С какой легкостью неслась она через тайгу к другу, как расступались перед ней деревья и кусты, как даже ветер помогал ей мчаться, наполняя голубой парус ее платья. И с какой тяжестью возвращалась назад... Ее хватали за руки колючие ветви, ее щипала, кусала трава, к ногам словно подвешивались колодки. Опустошенная, добиралась она к своей палатке и валилась на землю. Потом долго глядела в ночь влажными глазами.

Журба оставался честным перед нею и перед собой, ни разу не поддался обману, не принял за любовь то, что не было в его чувстве к Жене любовью.

— Ну, как тебе здесь? — спросил он Женю после делового разговора.

— Ничего.

— Не скучаешь по геодезии?

— Здесь тоже хорошо. А тебе?

— Я с удовольствием вернулся бы на стройку железной дороги.

— Это все кончится... Ты не печалься, Коля... — сказала Женя шепотом. — Идет к концу. Хотя и жаль. Тебя и себя жаль. Знаешь, порой на работе так утомишься, наморишься, а вспомнишь, что вот там рядом, в тайге, есть один человек, и откуда силы берутся! Оставишь сменщицу у теодолита, а сама по горам, по обрывам. Летишь — и руки сильные, и ноги сильные. Ты не печалься, Николай. Я не виню тебя. Ни в чем не виню. Так случилось. Ты не любишь меня. Я знаю, ты не можешь ни лгать, ни притворяться. Но все равно, тебе хорошо со мной.

Она села на табурет, стоявший возле письменного стола.

— Сижу, как проситель... перед столом начальника... Примите заявку... — усмехнулась вдруг. — Ты просто жалеешь меня.

— Перестань, Женя. Давай о другом.

— Погоди, я не наговорилась. От меня когда-то трудно было дождаться слова. А теперь научилась. Я знаю, что ты в конце концов мог бы жениться на мне, если б я этого захотела. Но разве женитьба и любовь — одно и то же?

— Откуда у тебя такие познания?

Она встала. Руки висели вдоль тела, безвольные, расслабленные.

— Знаешь, Николай, люди чаще всего бывают наполовину откровенными, наполовину искренними. А мы с тобой нараспашку. Отсюда наши с тобой беды.

Он подошел, по-братски обнял ее за плечи.

— Знаешь, Коля, когда ты женишься на ком-нибудь, я буду счастлива. Честное слово. Зачем ты такой? Я буду любить твою жену, она станет мне сестрой. Буду любить твоих ребят. Поверь.

— Не сходи с ума, Женька.

— Женись. И я успокоюсь. Неужели думаешь, что мне легко? Такая звериная тоска... Ах, Коля!.. Зачем мы одинаковые? Ты, как я. Все одинаково у нас. У других было б гораздо проще. Ну, встретились, немножко понравились друг другу. Одни, в тайге, никаких преград. Кто стал бы заботиться о вечности?

Он задумался.

Теперь она обняла его по-братски, за плечи, даже прижалась кудрявой головой к груди; побыла так немного и пошла.

Утром первого августа к котловану под доменную печь-гигант подвезли бетономешалки, бочки с цементом, песок, лес для опалубки, арматуру, поставили грохота.

— Яша, дождались-таки мы! — сказала Женя Яковкину, выделенному в бригаду бетонщиков: из-за нехватки людей ребята не раз меняли специальности и участки.

Парень пощипал свои мальчишеские усики.

— По правде сказать, Женя, думал, на котлованах и кончится наше строительство.

— Эх, ты! — хлопнула Женя парня по плечу.

К двенадцати часам дня прибыл секретарь крайкома Черепанов. На площадке доменного кончали достраивать трибуну, к ней валом валил народ. Пришел Абаканов в ковбойке, распахнутой на груди, в бухарской тюбетейке, сидевшей на макушке.

— Женечка?

— Женечка.

— Как жизнь молодая?

— «А жизнь молодая проходит бесследно...»

— Да ну?

— Вот и ну!

Абаканов наклоняется к Жене и, делая страшное лицо, шепчет:

— Год томления и любви безнадежной...

Женя тем же тоном:

— Я не для вас, а вы не для меня...

И, наклонившись, тоже делает страшное лицо:

— Когда приедет на площадку прекрасная дама?

— Какая прекрасная дама?

— Будто ее нет?

— Не дурите, девушка. Есть вещи, о которых не говорят.

— Да?

— Да.

— А все-таки, Михаил Иванович, признайтесь... мы как-то потускнели, когда приехали другие. Прежде все взоры были на нас, на горсточке изыскателей в глухой тайге, а теперь... площадка перестала быть глухой. И столько шумят, пишут, говорят, как будто здесь обжитая, давняя стоянка... И нас, первых людей в тайге, накрыла тень...

— Мудрите вы, Женечка! — отделался пустой фразой Абаканов, а сам подумал, что у этой девчонки удивительная чуткость.

Бетонщики приготовляли раствор, привели в порядок бадью, установили кран. Абаканов засмотрелся на рабочих.

— Знаете, Женя, у меня такое настроение, что, кажется, сел бы вон в ту бадейку с бетоном и лег в фундамент под печь...

— Вместо мемориальной доски?

— Вместе с доской. На память векам!

Женя улыбнулась.

— Память! Нашли бы потом какие-то кости и подумали, что это питекантроп...

— Злая насмешница! Ну, я пошел к начальству, — и он кивнул на Журбу, который с рабочими подходил к котловану.

Стрелки часов близились к двенадцати. Руководители поднялись на трибуну, выстроенную из свежеотесанного леса, — первую трибуну на площадке; из парткома принесли красное знамя.

Начался митинг.

Черепанов, Гребенников, Журба и Петр Старцев подняли на трибуну мемориальную доску, отлитую в своей литейной, и Журба громко, чтобы слышали все, прочел надпись:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Первого августа 1930 года, на тринадцатом году Великой Октябрьской социалистической революции, здесь, по решению правительства Союза Советских Социалистических Республик, заложен металлургический комбинат — первенец сибирской металлургии».

В торжественной тишине понесли тяжелую мемориальную доску и уложили ее в ящик, а кран опустил памятку вниз, на дно котлована. Затем Гребенников велел заливать бетоном фундамент.

Крановщик поднял бадью повыше, чтобы ее видели собравшиеся на митинг тысячи рабочих. Она висела на тонком тросе, расцвеченная солнцем, в хрустально чистом воздухе и чуть поворачивалась то в одну, то в другую сторону, словно живая.

Потом крановщик, под рукоплескания собравшихся, начал медленно опускать бадью вниз, и первый бетон лег на ящик с мемориальной доской. Народ запел «Интернационал».

— Вот оно... дождались... — воскликнула Женя, и на глазах ее появились слезы.

— Дождались, Женечка, — у Абаканова, кажется, тоже задрожал подбородок.

— Дождались! — крикнул старым своим друзьям Яша Яковкин, стоя у бетономешалки.

На следующий день прилетела «молния»: Копейкин грозил отдать начальника строительства под суд за стройку по неутвержденным проектам и требовал немедленно прекратить безобразие... На площадку выезжала специальная комиссия.

Гребенников показал телеграмму Черепанову.

— Что ж, мы достигли своей цели. Действуй дальше!

После окончания фундамента под первую доменную печь огнеупорщики приступили к кладке лещади. Это была трудная работа, требовавшая предельной точности. И когда она наладилась, прилетела еще одна телеграмма, вызывавшая и недоумение, и негодование: «Приказываю приостановить работу, проектная мощность завода, генеральный план изменяются, предстоит перерасчет фундаментов печей, смена конструкций. Судебников».

— Надо ехать в Москву, — сказал Журба. — Покажешь телеграммы Серго.

Созвонились с Черепановым. Секретарь крайкома, подумав, сказал:

— Продолжай строить. В Москву я поеду сам.

Гребенников с облегчением вздохнул.

Начали строительство будущего социалистического города; сотни каменщиков, плотников, землекопов были брошены на площадку; обширный участок разделили на клеточки, улицы вычерчивались под линейку; разбивались будущие сады и скверы. Таежный лес, примыкавший к городской черте за Тагайкой, Гребенников запретил вырубать: там предполагалось создать Центральный парк культуры и отдыха.

Заложили величественное здание заводоуправления.

— Борьба так борьба! — говорил Гребенников. — Если дойдет дело до суда, надеюсь, генеральный прокурор оправдает нас.

Из краевого центра прибыли специализированные строительно-монтажные организации, сохранявшие самостоятельность: Энергострой, Стальстрой, Стальмост, Водоканалстрой. Филиал Гипромеза перешел в ведение начальника строительства.

Рабочим и инженерам жить пришлось в «землескребах» и во временных конюшенного типа жилищах, стиль которых Грибов в насмешку называл «баракко». В бараках, разбросанных по площадке, помещалось управление строительства с многочисленными отделами.

Расставшись с обжитыми квартирами в краевом центре, инженеры начинали создавать уют в тайге.

Одним из первых приехал Радузев. Ему отвели комнату в коттедже, на первом этаже, в том самом коттедже, второй этаж которого занимал Джонсон с переводчицей и шофером.

Приехал Грибов налегке, без семьи; он быстро перестроился и теперь удивлялся, как это они до сих пор упорствовали и как никому не пришло в голову переселить их сюда раньше.

Конец лета и осень промелькнули с такой быстротой, что строители не заметили; затем сразу наступили холода.

Гребенников чувствовал обостренную ненависть ко всему, что мешало строительству, жгучую, безмерную злость, она появлялась в нем всякий раз, когда он натыкался на сопротивление, преодолеть которое своими силами не мог.

В ноябре ударили тридцатиградусные морозы, однако строительство продолжалось. Гигантские костры горели на площадке, придавая ей вид военного лагеря; горели костры и внутри котлованов.

Уже выложили лещадь доменных печей, клепали кожухи шахт, стройка велась в мартеновском и прокатном цехах, ставили гигантские каркасы под котлы ТЭЦ. В работе ощущался вызов, словно тот, кто пошел на это, хотел сказать, что, несмотря на морозы, несмотря на трудности, будет строить дальше, строить при любых условиях, раз взялся, и покажет, зачем и для чего начат великий поход за индустриализацию.

Но после некоторого раздумья Гребенников решил бетонирование прекратить. Большую часть людей перебросили на строительство соцгорода, чтобы уже весной переселить рабочих и инженеров в благоустроенные дома.

Ни Копейкин, ни Судебников больше не тревожили тайгастроевцев.

2

В конце ноября, воскресным днем, на станцию Тайгастрой прибыл поезд.

Хотя в тридцатом году далеко не все понимали, что такое пятилетний план индустриализации и что он даст народу, чувствовали: занимается новый день над Отчизной. Сибирь, тайга, Урал, новостройки, о которых писали в газетах и журналах, стали магическими словами, ускорявшими биение сердца. В партийные комитеты, в комитеты комсомола, в исполкомы приходили молодые и старые:

— Пошлите в Комсомольск-на-Амуре... А нет, так в Кузбасс. Или на Урал.

У Петра Занадырина получилось так: отец его, кочегар силового цеха завода Петровского, привел его на завод. Отец говорил, что быть металлургом — значит, быть человеком; Петра устроили в силовом цехе. Парень подвозил вагонетки с углем, помогал отцу чистить топки огромнейших паровых котлов. Целый год катал Петр вагонетки, и хотя работа считалась немудрящей, парень с увлечением выполнял ее. За год семнадцатилетний Петр закалился. Катая вагонетки, он не переставал думать об учебе, присматривался к заводской жизни, к старшим товарищам; но более всего тянуло его в прокатный цех, к станам.

В свободную минуту, притаившись где-нибудь в сторонке, смотрел он на прокатку рельсов, профильного железа, кровельных листов, толстой проволоки. Было здесь, как в сказке, и над всеми этими машинами стоял человек.

Мастер заметил любознательного паренька, потолковал с ним и через некоторое время Петру поручили убирать горячий металл в прокатном цехе. Потом определили к машинисту ножниц. Поработал Петр учеником, а немного позже и сам стал машинистом ножниц.

Машинист ножниц! Это дело! И когда его при записи в хор Дворца культуры спросили, кем он работает, Петр чуть громче, чем требовала обстановка, назвал свою специальность, которой гордился.

В начале тридцатого года Петра приняли в комсомол. И вот осенью вызвали всех их в горком комсомола. Секретарь — молодой веселый парень с чубом — так увлекательно рассказал про новое строительство, что у Петра сразу созрело решение отправиться в дальнюю дорогу.

Но секретарь горкома записать всех не мог. Подходили к столу по очереди, отвечали на вопросы коротко, по-военному: с какого времени в комсомоле, женат ли (некоторые при этом вопросе смущались...), где работают родители.

Дорога Петра круто повернула с Украины на восток, на площадку Тайгастроя.

Была поздняя осень, но на Украине стояли погожие дни, настоенные на яблоках да винограде. Соседом Петра по купе жесткого вагона оказался Леня Слюсаренко, каталь мартеновского цеха завода имени Петровского. Путь лежал дальний, ехали больше недели, с пересадками в Москве и в краевом центре, и за время дороги о чем только не переговорили.

То видели себя знаменитыми металлургами, слава о которых гремит по земле, то охотниками на пушного зверя, то строителями нового города. Старший брат Лени Слюсаренко, уже работавший на Тайгастрое, писал про такие чудеса, что сердце замирало. «Строим, — писал, — гигант в тайге, на пустыре; заводище побольше Петровского раза в три и город строим из стекла да бетона, такой красивый, как Ленинград, только чуток поменьше...»

И, лежа на третьих, чемоданных, полках, мечтали ребята о необыкновенном городе, о сказочном заводе.

— Хоть бы скорее...

Под николин день — памятен этот день был Петру по отцу-имениннику, — поезд, побежав от сибирской магистрали на юг по снежному морю, в котором, как островки, выступали лески, приближался к цели. Выехали в теплый пряный день, каких немало на Украине в ноябре, и прибыли в трескучий мороз.

— Станция Угольная! — объявила проводница. — А следующая — Березайка: кому надо вылезай-ка!

Веселая проводница озорно притопнула ногой, обутой в валенок.

— Две халупки под горой — вот и весь ваш Тайгастрой!

Еще несколько минут замедленного хода с неожиданными остановками возле занесенных снегом котлованов, штабелей кирпича, шпал, возле землянок, — и поезд остановился.

Подобрали парни свои торбочки, в которых уже ничего не осталось от материнских забот, и — из вагонов. Только что это? Вместо вокзала — вагон без колес, две-три бревенчатые пристроечки под снегом. После днепропетровского вокзала, похожего на Кремль, показалось, что все это ненастоящее...

Вышли. Потоптались. Мимо них проходили спутники.

— Не зевай, ребята! Пошли!

Только не сдвинуться сразу им с места. Еще раз оглянулись. Низина, болотце, скованные льдом, сквозь который пробивалась сухая осока, гора под розовым от солнца снегом; морозный туман над пустырем. Вдохнешь — и будто иголочки с воздухом входят в легкие. Десятки бараков, обложенных для утепления навозом, сотня недостроенных кирпичных зданий, да целое грибное царство землянок... Высокие трубы над изрытой площадкой, вереница грузовых машин, возов.

— Так-так... Приехали... — протянул Леня.

— Приехали...

С терпким сердцем поплелись за прибывшими. Скрипел под ногами кристально-чистый, розоватый снег, клубы пара окутывали твердые, как яблоки, щеки.

Добрались до конторы строительства. Кто-то из начальства, приняв, сказал, что работать поначалу придется в соцгороде, а дальше, когда потеплеет, переведут на площадку. Дали ордерки в барак, талончики на питание.

Устроились Петр с Леней в одном бараке, хотя и не рядышком.

Народу подвалило столько, что не хватало мест, нары заняты были впритык, удобств никаких. Когда кто-нибудь входил или выходил, из сеней катились в барак клубы пара. Умывались парни ледяной водой в холодной умывалке: эх, видели бы мамаши...

Привели себя в порядок, отдохнули малость, заправились ужином да чайком с остатками сахару и пошли осматривать город.

А утром нашла их Таня Щукина, бригадир, двадцатилетняя девушка, недавно приехавшая по путевке горкома из Омска.

— Это вы вчера прибыли? Занадырин и Слюсаренко? — спросила она, останавливаясь с блокнотом в руках возле нар.

— Мы самые...

Она оглянула их, будто покупала на рынке.

На парнях стеганки заводские, ботинки-«танки», штаны из чертовой кожи, кепки с остатками блестящих крупинок кремния над козырьком.

— Назад лыжи когда вострить будете? — спросила строго.

— Що кажеш, дивчыно? — спросил Петр, действительно, не понявший, о чем говорит бригадир.

— Когда топать отсюда собираетесь? — пояснила Таня. — Если завтра, так мне таких не надо. Идите в другую бригаду.

— Та ты що — з глузду зъихала? — обиделся Леня.

— Не за тем приехали. Комсомольцы мы, — заявил Петр.

— Ладно. Поглядим, — тем же строгим голосом, без всякой улыбки на лице, сказала Таня. — Одежка другая есть?

— Откуда ей быть другой!

— Так. Если удастся, раздобуду. А пока пошли. Поставлю вас на внутренние работы.

— Это какие такие внутренние? — полюбопытствовал Петр. — У нас есть и специальность. Мы с завода.

— Специальность? — удивилась Таня.

— Я мартеновец...

— Я машинист ножниц...

— Каких это ножниц? У меня не портняжеская мастерская! — пошутила Таня.

Петр обиделся.

— Сразу видно, на заводе не работала.

— Не работала, так буду работать.

Так началась жизнь Петра и Лени в тайге.

На площадке все звенело, гудело, несмотря на мороз; ослепительно вспыхивали фиолетово-белые, колючие точки; грохот, свист, окрики: «Берегись!» Вокруг перекопано, и хотя снег прикрывает канавы, уродства не прикрыть. Не понять что к чему.

Прошли к ближайшему пятиэтажному зданию, уже уходящему под крышу, со свежеокрашенными оконными рамами.

— Учебный комбинат! — с гордостью пояснила Таня Щукина. — Наш объект. Рядом жилой дом. А там Дворец металлургов.

Поднялись. В просторной комнате на пятом этаже уже собрались девчата, весело гудел огонь в чугунной печурке. К розовому, почти прозрачному металлу девчата протягивали руки.

— Будете циклевать полы. Покажи им, Феклуша.

Феклуша, курносая, большегубая девушка, небрежно глянула на новичков и снова вернулась к печурке.

— Пошли. Пора! — напомнила Таня как бригадир.

— Так мы с тобой, значит, в женскую команду... — протянул Леня. — Перспектива...

...Гуляет ветер по крыше, гудит кровельная жесть в морозных звездочках, словно оцинкованная. Коснись голой рукой — прилипнет будто клеем намазанная. Рабочий день начался. На ребятах меховые рукавицы, полушубки, валенки, меховые шапки с длинными хвостами. Из-под шапок виднеются красные носы да серебряное кружево инея вокруг глаз. От дыхания у каждого на груди предлинная борода, как у деда Мороза.

— Артисты! — кричит Яша Яковкин кровельщикам соседнего дома. — Скоро перед нами лапки кверху?

«Артистами» называют бригаду, работающую на строительстве Дворца металлургов.

— Жильцы! Не больно носы дерите! Как бы по этим носам не настукали! — отвечает Петр Старцев. «Жильцами» звали бригаду Яши Яковкина, работавшую на строительстве жилого дома.

С крыш обоих зданий открывается на много километров вокруг тайга, равнина с березовыми колками. На проспекте Энтузиастов уже поднялись первые дома. Между «артистами» и «жильцами», переброшенными с заводской площадки, идет азартное соревнование.

Напротив Дворца металлургов и жилого пятиэтажного дома заканчивается внутренняя отделка огромного корпуса учебного комбината. Здесь работают коренные «гражданцы», работают напористо, без прибауток. Порой с жилого дома и клуба летят к зданию учебного комбината шуточки. «Артисты» и «жильцы» хорошо знают соседку Таню Щукину, она женственно мила, и к ней ребята липнут, как осы к меду.

— Вам бы в монастырь, девчата! — кричит Яша Яковкин. — Больно тихо работаете!

— Танюша не работает, а молится! — поддерживает его Петр Старцев.

— Гудят пустые бочки! — отвечает с лесов Таня.

Раздается дружный девичий смех.

— А что это у вас за парни завелись? — спрашивает Яша Яковкин, заметив в окно новичков. — Где вы их подзаняли?

— Не у вас! — отвечает Таня.

— Ребята, как вам не стыдно среди юбок работать?

— Мамкины сынки, идите к нам, на крышу! Тут, как на печке!

Леня переглядывается с Петром, краска стыда заливает их лица: за четыре тысячи километров ехали. Комсомольцы...

— Вы на них не обращайте внимания, — подбадривает Таня ребят, отлично понимая их настроение. — Потеплеет, развернутся работы на площадке, пойдете туда, будете работать по специальности.

Рассудительная, со скрытым огоньком, чернобровая, она напоминала им украинских девчат, и оба они невольно обращались к Тане по-украински.

— Звидки ви, дивчыно? — спрашивает Петр.

— Что это значит?

— Откуда, спрашиваем?

— Из Омска. Слыхали?

— Чули. Чому ни? А як воно — ваше мисто?

— Город? Город настоящий.

Таня покидает ребят и идет к шахтному подъемнику. Девушка в желтом тулупчике, стеганых ватных штанах, в валенках, шапке-ушанке; одета, как парень, только по движениям да походке, да еще по чему-то неуловимому видно, что это не парень.

— Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя! — запевает Яша Яковкин, но морозный ветер обрывает пение. Яша кашляет натужисто, не в силах остановиться.

— Подавился! — кричит Таня, и видно, что она довольна.

Яша продолжает кашлять, согнувшись чуть ли не пополам, как перочинный ножик, и прикрывает рот теплым мехом вывернутой рукавицы. Сквозь кружево оснеженных ресниц проступают слезинки. Они тотчас исчезают на морозе. Лицо Яши становится от натуги багровым.

— Будто стакан спирту хватил... — с усилием выдавливает он слова и, отойдя, начинает стучать молотком по листу кровельного железа. Ловко, как настоящий кровельщик, загибает край, делает замок и вместе с ребятами подгоняет лист к соседнему листу.

В морозном воздухе слышится звонкое перестукивание.

— Таня, Танюша, Татьяна моя... — начинает Яша, неравнодушный к выдержанной, не поддающейся ни на какие призывы, Тане Щукиной.

— Брось, Яшка, смени пластинку! — отвечает она.

Тане становится смешно от своих слов, и она прыскает.

— Принимай, Татьяна! — кричат снизу.

— Давай, давай! Чего разоряешься, — грубо отвечает она, перегибаясь с подъемника вниз.

Электромотор включен, раздается приятное гуденье. В узкой шахте, напоминающей лифт, ползет ящик. Выше и выше. В нем известь. Девушки сноровисто выгружают известку и в ведерках уносят внутрь помещения. В чугунных печках пылает огонек. Зимой особенно приятно смотреть на пламя. Печки розовые, просвечиваются.

— Хорошо им! А ты на крыше поработай... На ветру... в тридцатиградусный мороз... — жалуется Сенька Филин, симферополец, парнишка с маленьким, как пуговка носом.

Симферополец ежится, и это вызывает злость у Яши.

— Дрожи! Пока дрожишь, не замерзнешь! — и хлопает по спине. — Теленок!

— Сколько листов выложили, артисты? — спрашивает Яша Яковкин Петра Старцева.

— А вы сколько?

— Мы не считали.

— Видно, считать нечего...

— Таня, Танюша, Татьяна моя... — поет уже про себя Яша полюбившуюся ему песню, и новый лист ложится рядом.

— Пойти бы. Погреться... не выдержу... — просится Сенька Филин, с опаской поглядывая на бригадира.

— Будет перекур, пойдешь!

Сенька ползает по кровельному железу, лист скользкий, руки еще не приобрели ловкости, работает парень со срывами, затрачивая много сил. Он с завистью смотрит в окна учебного комбината. За стеклами — девушки и те два лодыря... Новички, а смотри, на самое тепленькое место пристроились!

Сенька плюется, но оторваться от окон учебного комбината не может. Там белят стены, красят изнутри оконные рамы, подоконники, двери, циклюют полы.

Весело горят чугунные камельки. Из труб резко устремляется вверх дым. Кажется, что он просто вбит в небо.

«Завалиться б на печь... В жаркую избу. Чтоб испарина прошибла...» — мечтает парень, а руки и тело дубеют, дубеют...

Ветер начинает крепчать, на железе все больше появляется морозных зернистых звездочек. Они не повторяют друг друга ни узором, ни величиной, и на них можно долго смотреть.

Яша Яковкин чувствует, что ему невмоготу больше. Нос того и гляди отвалится. Да и руки, как картошка мерзлая; концы пальцев тупые, словно обрубки.

— Айда, ребята, пошли!

Команда подана, все устремляются с крыши к лестничке, ведущей на чердак. Толкая друг друга, спускаются на пятый этаж. Там тепло, ветер не гудит, не скребет по лицу наждачной бумагой.

— Люблю тепло! — восклицает Сенька Филин.

Ребята вынимают кисеты, баночки, сложенную во много раз газету, закуривают, потом бродят по комнатам.

В одних квартирах стены уже выбелены.

Новые двери желтеют приятным цветом: до них еще не добрались маляры. В других квартирах идет побелка, остро пахнет известкой, пол запачкан, затоптан, кажется, что его и не отмоешь. Но есть квартиры, где все готово: двери и окна выкрашены, по стенам накатаны узоры. В ванной комнате хочется напустить в белоснежную ванну воды, искупаться. Во всех комнатах светло, как-то особенно светло от солнца, морозного воздуха, снега.

— Такую бы квартирку оторвать! — говорит мечтательно Сенька Филин, умеющий ценить вещи.

— Заслужишь — оторвешь! — отвечает Яша Яковкин и думает: «Добиваться надо... такая квартира — раек... Одному, понятно, не дадут, а семейному — отчего же?»

Минут через двадцать Яша спрашивает бригаду:

— Обогрелись?

— Рука вот... не отходит... — вздыхает Сенька.

— На работе отойдет! Пошли, ребята! Надо нажать. Пока мы перекуривали, Старцев вперед выскочил на восемь листов. Я у них спрашивал.

Бригадир выходит на лестницу первым и — как в прорубь; морозный воздух кажется еще более жестоким после теплой комнаты. За бригадиром идут остальные.

— Ребята, хоть и чуток у нас тут прохладно на крыше, да отставать не имеем права. Всем прохладно, и у Старцева на крыше — не в избе. Отставать нашей комсомольской бригаде нельзя. Так я говорю?

А в учебном комбинате, спокойная, рассудительная, хозяйничает Таня. Всюду ей быть надо, за всем присмотреть. Несколько раз подходила к Петру и Лене, заходила, будто случайно, поглядит и уйдет. Работа нетрудная, из-под циклей летит мелкая стружка. Парни ей попались, видимо, подходящие, жаловаться нечего.

— Вы б перекурили, ребята, — говорит она. — С нормой управляетесь, хоть на отделочных работах стоите впервые.

Петр вынимает жестянку, закручивает толстую папиросу, передает табак Лене.

— Може, и вы з нами цыгарочку?

— Ни... — отвечает Таня, переняв несколько украинских слов у парнишек.

А после смены Яша Яковкин стоит внизу и кого-то дожидается. В теле — приятная усталость, на душе светло, как бывает только в большой праздник или на именины. «До чего хорошо...» — думает Яша, испытывая необыкновенное удовлетворение от прошедшего дня. «Работа... труд... Да я пропал бы с тоски, если б отняли право трудиться! Труд... Какое умное, человеческое слово...»

В проходной появляется Таня. Яша неуверенно подходит, хочет сказать, что вечером в бараке у них будут показывать кино...

— Ты кого-то дожидаешься? — спрашивает Таня.

— Товарища...

— Товарища? А я думала — меня! Да где ж он, твой товарищ? — она оглядывается. — Что-то не видно. А я не могу его заменить?

Они идут рядом, и Яша снова думает, что нет большего счастья, чем хорошо поработать в смену, а затем идти вот так с Таней в дальнюю дорогу через пустырь, в тайгу, к огонькам в замерзших окнах.

3

Конечно, требовалось в конце концов разрубить гордиев узел, вывести кого следует на чистую воду. И когда наступили трескучие декабрьские морозы Гребенников выехал в Москву.

Поезд пришел поздним вечером.

С вокзала Гребенников позвонил в приемную председателя ВСНХ; ему назначили встречу на утро. Он поехал в гостиницу, и там в тишине, которая всегда обитает в хороших гостиницах, Гребенникову после рабочей площадки стало не по себе.

Утром, едва свет скользнул в окно, Гребенников вскочил с постели: показалось, что он проспал. Но нет, он не на площадке, а в Москве. Семь часов.

Окно выходило на узкую площадь, застроенную высокими домами, вдоль которых тянулись провода. Опушенные инеем, они были толсты, как канаты. Резвая галка, держа в клюве корку хлеба, села на провод, показав свою пепельноголубую шейку и белый, будто из фарфора, глазок. Из-под лапок птицы посыпался снег; пересев на крышу и оглянувшись, галка принялась за еду. На выступе кирпичной трубы сидел бездомный кот; едва заметный дымок вился из трубы; кот сидел и грелся.

После завтрака в гостиничном ресторане Гребенников шел по улицам, отдаваясь той особой радости, которую, ему казалось, знали так остро лишь люди его поколения. Радость заключалась в том, что он шел по улице, дышал морозным крепким воздухом, мог остановиться, где хотел; никто не выслеживал его, не брел по пятам, не колол затылка пристальный глазок револьвера. Город, люди, земля были его, Гребенникова, все было его.

«Этого счастья завоеванной свободы, счастья не только духовно, но и физически ощущать свою жизнь после ссылок, тюрем, подполья, гражданской войны, ощущать себя через тысячи связей с людьми и вещами, не знала молодежь», — думал Гребенников.

Радость заключалась в том, что он видел, как расцветала страна, как входило в нее новое, рожденное Октябрем, неповторимое, немыслимое ни при каком другом строе.

Он шел по улице с чувством человека, знающего, что какая-то частица и его жизни была отдана этому преображению Отчизны. Мечта превращалась в действительность, и сама действительность становилась мечтой.

Сейчас он встретится с Серго. Целая полоса жизни связывала его с Орджоникидзе — человеком, обаяние которого испытывал каждый, кто знал его.

После ухода из Одессы в девятьсот пятом Гребенников работал в подполье в Баку, Питере, Москве, Варшаве, пока не выследили. Судили. Сидел в Бутырках. Потом этапы, этапы... Из Красноярска по Енисею, по Ангаре, пока не доставили в Потоскуй. Это было в июле девятьсот девятого.

Домик в деревушке Потоскуй, встреча с Серго, приговоренным к вечной ссылке в Сибирь, общение с политическими ссыльными, жившими в соседних деревушках Мотыгино, Погорюй и Покукуй, — каторжные имена носили даже поселки! — письма, споры при коптящей лампе, дерзкий побег вместе с Серго в лодке по бурной, злой Ангаре. И снова жизнь под десятками имен в родной Одессе, во Владивостоке, Екатеринославле, Юзовке, Питере, необходимость во имя партийного дела и конспирации быстро овладевать новой профессией, прокламированной по паспорту, эмиграция по воле партии в Америку, работа на рудниках и шахтах, на металлургических заводах, а потом — годы гражданской войны, борьба с петлюровщиной, деникинщиной, врангелевский фронт. Затем работа по восстановлению разрушенных интервенцией заводов, по подъему промышленности, большая, самоотверженная работа, — все это, чему отдавали силы миллионы людей, нужно было не только для будущих поколений. «Будущие поколения, — думал Гребенников, — понятно, получат больше нас отдыха, культурных удовольствий, материальных благ и прочего, но впечатлений мы получили больше. И все то хорошее, что уже завоевано, каждый из нас должен взять полностью теперь, пользоваться этим хорошим с чувством особой радости, не забывая того, какой ценой оно досталось».

Гребенников вышел на Красную площадь.

Морозное утро опушило карнизы мавзолея. На зубцах кремлевской стены лежал снег, голубым светом сияли ели.

Он снял шапку и несколько минут стоял в благоговейной душевной тишине. Здесь покоился Ленин.

Потом захватил со столбика горсть снега и нес сухие, крохотные иголочки на рукавице, любуясь игрой света в кристалликах.

Утро, прекрасное для встречи с самим собой, переходило в трудовой день.

Гребенников вошел в комендатуру ВСНХ. При нем внесли пачку свежих газет. Он попросил «Правду», и первое, что увидел — заголовок через полосу: «Дело промпартии»...

В один миг прочел сообщение прокуратуры, первые следственные материалы.

«Так вот оно что! Бесконечные экспертизы! Путаница. Палки в колеса... — подумал с ненавистью. — Интересно, однако, как повели себя правые и левые капитулянты? Не связали ли себя с промпартийцами?»

Он вошел в кабинет, когда Орджоникидзе кого-то пробирал.

Гребенников попятился было назад, но Григорий Константинович кивком головы пригласил зайти и указал на кресло возле стола.

— Ты мне на промпартию не ссылайся. Что натворили эти мерзавцы, мне хорошо известно без тебя. Лучше скажи, кто вам там поотвинчивал головы и приставил черт знает что? Полгода люди барахтаются, как курица в пыли перед дождем. Суета. Бестолковщина. Беспечность. А теперь ссылаетесь на промпартию!

Резко жестикулируя, Серго ходил по ковровой дорожке между дверью и письменным столом. В красном, потном человеке, которого пробирал Орджоникидзе, Гребенников узнал директора одного крупного новостроящегося завода на Украине.

— Нет, ты пойми, — обратился Серго к Гребенникову, — я был у них полгода назад и был на днях. Была бестолковщина. Осталась бестолковщина. И грязи у них столько, что ног не вытащишь. А рядом стоят чистенькие мусорные ящики! Где грязь, дорогой товарищ, там нет порядка, нет дисциплины, а где нет порядка и дисциплины, не может быть настоящей работы. Пойми, товарищ, что мы люди практические. Если партия решила затратить миллионы на строительство вашего завода, значит, партия знает, что должен дать стране ваш завод. И вы должны это хорошо уразуметь. Кулачество ликвидировано как класс. Это новая социальная революция. Новая! Пятилетняя программа колхозного строительства выполнена за два года. Товарная продукция колхозов выросла более чем в сорок раз! Вдумайтесь в это! Советская власть опирается уже не на одну социалистическую промышленность, а и на социалистический сектор сельского хозяйства. Это надо глубоко понять. Раз поймете, то и работать будет лучше. Колхозное хозяйство не может расти и развиваться на старой технической базе. Колхозному селу нужны машины, первоклассные машины. Тракторы в первую очередь. Комбайны. Сеялки. Грузовые машины. Колхозникам многое нужно. И мы обязаны дать. Хлеб — это жизнь!

Орджоникидзе подошел вплотную к директору завода.

— Вы не должны рассматривать свой завод как свой завод только. Ваш завод — один из рычагов политики, один из рычагов управления экономикой страны. Через ваш и другие заводы осуществляется политика советской власти. Вот почему нужно, чтобы вы хорошо работали.

Серго задумался.

— У вас есть хорошие люди. Ударник Малышев, например. Чем плох? А слесарь Евдокименко? Я видел, как работала молодежная бригада Зеленчука — монтажники. Вот люди! Они хотят победить трудности. И победят! Я был у них, Гребенников, на субботнике. Дух захватывает! Разве в буржуазной стране рабочие пошли бы на субботник после трудового дня? А у нас идут, потому что народ строит социализм, народ хочет жить по-человечески и знает, каким путем к этому придти. И у каждого советского человека живет в сердце высокая мечта. Без мечты нет советского человека! И советский человек любит труд. Труд — это наша духовная потребность. Потребность, а не повинность! Поймите, товарищи!

Григорий Константинович провел рукой по лбу, поправил пышные усы, навернув их на палец.

Хотя Орджоникидзе распекал директора машиностроительного завода, Гребенников покраснел... Те же грехи находил он у себя, на Тайгастрое. И почти все, что относилось к машиностроителю, он мог отнести в известной мере к себе.

— Вы поймите, товарищи, — Серго обратился к обоим, — Бухарин со своей «школой» считает, что нынешние темпы развития промышленности непосильны для страны. Он говорит, что надо равняться на узкие места. Не хватает рабочей силы, равняйся на эту нехватку! Не хватает стройматериалов, равняйся на эту нехватку! Но, нам думается, что с таким равнением «на-пра-во!..» далеко не уйдешь?

Гребенников и директор завода улыбнулись.

— У вас обоих не хватает ни стройматериалов, ни механизмов, ни квалифицированной рабочей силы. Не хватает этого и на других стройках. А мы считаем, что надо поднатужиться. Один наш рабочий должен заменить троих. Один инженер — пятерых, десятерых. Если мы выполним пятилетку в четыре года, то совсем другие перспективы откроются перед нами. Надо, товарищи, подхлестывать себя и других. Время не ждет. Правые требуют двухлетки, идейно разбитые троцкисты требуют снять лозунг: «Пятилетка в четыре года!». Можем ли мы пойти на это? Не можем. Если мы пойдем по этому пути, нас захлестнет отсталость. А отсталых били и бить будут. Центральный Комитет обеспокоен положением в машиностроительной и металлургической промышленности. Очень обеспокоен.

Серго остановился против карты Советского Союза и несколько секунд рассматривал ее.

— Так вот, — обратился он к директору завода, — ты, можешь ехать домой. Часть материалов тебе дадим. Выделим и людей. Но, имей в виду, будем требовать работы. И на вредительство промпартии больше не ссылайтесь.

Директор ушел. Гребенников, подчиняясь какому-то внутреннему голосу, пересел в кресло, где только что сидел коллега, и приготовился к взбучке. Серго налил нарзану. Воду тотчас прокололи бисерные пузырьки, приятно защелкав по тонкому стеклу стакана.

— Хорошо, что приехал, — сказал Серго, садясь. — Скажу откровенно: понадеялся я на вас да на своих аппаратчиков, вредили нам промпартийцы, вредили и вредят нам правые и левые, они живучи, сопротивляются, они в подполье. Действуют тихой сапой. На реставрацию капитализма делают ставку. Человек я в ВСНХ новый, но это не оправдание. Мало занимался вами. Теперь точка над i поставлена. На, вот, прочти.

Серго передал Гребенникову специальное решение правительства о Тайгастрое.

— Правильно! — воскликнул Гребенников, прочтя документ.

— Правильно-то правильно, но мне кажется, не все у вас там понимают сами, что делают, и какое значение имеет Тайгакомбинат. Это ведь такая махина, что никакой Европе не потянуть! Это уж поверь! Вот мы подстегиваем из всех сил машиностроение. Мы строим тракторные, автомобильные, станкостроительные заводы, заводы металлургического оборудования. ЦК считает, что не может быть такой машины, которую не сумели бы создать и построить в Советском Союзе. А раз так, то вам, металлургам, должно быть ясно, зачем нам металл. И не просто металл, а качественные стали.

Серго посмотрел в упор.

— Говори прямо, чего тебе не хватает. Но говори как хозяин государства, который видит не только то, что перед глазами, но и дальше, не только свое, но и соседнее. Полномочия у тебя широкие, а после этого постановления правительства возможности и права у тебя еще шире.

— Обдумаю и сообщу завтра. Можно?

— До завтра потерпим. В ЦК меня постоянно спрашивают: когда мы услышим, наконец, голос наших сибирских металлургов? Что мне ответить? Южане подтянулись, а вы... У тебя и твоих соседей —магнитогорцев еще робко идут дела; вы ссылаетесь, что нет утвержденных проектов. Верно. Промпартийцы всячески затягивали это дело. Мерзавец Судебников, ныне арестованный как один из вожаков промпартии, натворил немало лиха. Очень хорошо, что вы взяли многое на себя и действовали по велению совести коммунистов. Но у вас есть и свои недостатки. Вы слабо выдвигаете молодежь, боитесь самостоятельных решений, оглядываетесь по сторонам. Надо, конечно, отличать кустарщину от самостоятельных принципиальных решений, от дельной инициативы, от разумной предприимчивости. У вас хотя дело и тронулось, но еще идет не так, как этого требует партия. Вот я был на Днепрострое. Холод лютый. А клепальщики работают. Над самой водой работают. Ветер несет по льду поземку, дышать трудно. Я спросил одного: «Кто заставляет тебя работать в такой холод?» А он мне: «Сам себя заставляю. На такую работу не высылают человека по приказу. Наша бригада лучшая на производстве. По нас равняются остальные. И если мы сядем, что получится? А чем работа труднее, опаснее, тем больший азарт берет!»

Лицо Серго было возбужденным, и жаркий свет излучали большие глубокие глаза.

— Я спросил другого клепальщика: «Что, жить хорошо хочешь, раз вышел работать в такой холод? Ведь не все вышли, и начальство вас не неволит». А он мне: «Жить хорошо все хотят, да одни знают, что для этого делать, а другие нет. Одни глядят подальше, а другие себе под ноги».

Орджоникидзе поднял голову, как бы говоря: слышишь?

— Люди у нас, Петр, редкие, можно сказать, люди! Скорей бы завершить пятилетний план. Зацветет тогда жизнь. Легче станет. Будем ведь и дальше развивать народное хозяйство, но уже на другой технической базе, на базе первой пятилетки. Но если не выполним, может прийтись туго, очень даже туго...

Серго и Гребенников задумались.

Вошел секретарь и доложил, что приехал директор макеевского завода.

— Пусть немного обождет, я позвоню.

— Итак, будем закругляться, Петр. Что у вас — не по данным отчетов, а так, с глазу на глаз?

— У меня расхождений между отчетами и обстановкой нет. Сам знаешь, Серго, врать не люблю. А вот о деталях, которых нет в отчете, поговорить хочу.

Гребенников рассказал о трудностях с вербовкой людей, о задержках с выполнением заказов, о нашествии всяческих комиссий, которые замораживают дело на корню, о том, что два года ушло на подготовку, на разговоры и что теперь, с весны, можно пойти в генеральное наступление по всему фронту, хотя далеко-далеко не все тормоза устранены.

Подперев обеими руками голову, Серго слушал.

— Вот что, — сказал он, перебив рассказ Гребенникова. — После промпартии почиститься вам надо. Дело это значительно серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Оппозиционеры также связаны с ними... А через них и самостоятельно — с заграницей... Ты понимаешь, что это значит? Одна цепочка.

Голос Серго стал глух.

— На эту тему, однако, по понятным тебе причинам, распространяться направо-налево не следует. Но иметь в виду надо. Теперь вот о чем. В ближайшее время мы пошлем вам одного крупного специалиста. Надо создать ему условия для работы. Он решает интересную проблему, которая может иметь серьезное значение. Собираюсь и я к вам. Немного разгружусь и приеду. Хочу своими глазами посмотреть на людей, на стройку. Кстати, заметь себе и такой вопрос: кадры для эксплуатации.

— Для эксплуатации? — удивился Гребенников. Ему показалось, что он ослышался.

— Для эксплуатации комбината! Чему удивляешься? Разве не веришь, что твой комбинат придется через год пускать?

— Рановато... Я думаю сейчас о кадрах строителей...

— А я говорю: заметь себе и такой вопрос, как подготовка будущих эксплуатационников. За один месяц не подготовишь. Со стороны получить не рассчитывай. Эксплуатационников придется создавать вам самим. На площадке. Как работает Журба?

— Работает много, с азартом. В чем могу — помогаю. Это наш человек, с детских лет. Сейчас руководит партийной работой на площадке.

— Знаю. Когда ты ездил заграницу, мне пришлось с ним встречаться по линии ЦКК. Растерялся он, облили его разные мерзавцы помоями. Я тогда же сказал Валериану Владимировичу, что тебе пора домой. Выдвигай и дальше посмелее молодежь, наших советских людей. Выдвигай и контролируй, выдвигай и помогай. С кем поддерживаешь связь из енисейских ссыльных?

— Да ни с кем. Разбрелись люди.

— Завтра дашь заявку, по-хозяйски. Сокращать твоей заявки не позволю. А теперь пойди в ЦК, в отдел кадров, там с тобой хотят поговорить.

Серго встал, Гребенников тоже. Несколько секунд Серго глядел в лицо Гребенникову, как бы что-то припоминая.

— Ты вот сейчас повернулся, и я вспомнил, как тогда пригнали вас по этапу. Мокрые. Голодные. Ноги в онучах. И я заметил тебя. И стало жалко... Еще конвойный унтер сказал: «Здесь потоскуете, там погорюете, а там покукуете!» И такая злость взяла! Выругал я этого унтера и он сразу прикусил язык. Да... Двадцать один годок... Ай-яй-яй...

Орджоникидзе повернул Гребенникова к свету.

— На нездоровье не жалуешься? Бледный ты что-то. И желтизна нехорошая. Габитус неважный! Но ничего, Петр, отстроимся, оградим наше государство от опасности, расчистим ниву народную для посева отборным зерном, тогда и отдохнем. У меня тоже с почками неладно... Калькулюс... А пока, сам понимаешь, не время для отдыха.

Серго взял в свои руки руку Гребенникова и держал ее, передавая в пожатии мужскую, застенчивую нежность, давнюю свою привязанность.

— Ну, прощай!

— Хочу показать тебе одну телеграмму... — тихо сказал Гребенников, вынимая из бумажника сложенный вчетверо листок.

— Что такое?

Гребенников протянул телеграмму, подписанную Копейкиным. Серго прочел. Потом отошел к окну и стоял в раздумье.

— Да... — сказал он. — У тебя есть еще что-либо в этом роде?

— Есть... Вторая телеграмма. Судебникова.

Гребенников вынул и вторую бумажку.

— С Судебниковым вопрос решен. С Копейкиным сложнее... Пока никому ни слова. Этими делами занимаются... Будь внимателен и держи меня в курсе.

Серго заходил по комнате, лицо его потемнело, покрылось морщинами.

— Ты, конечно, понимаешь, что мы, стоящие у руля, знаем больше, чем другие. И это не только потому, что есть государственные тайны, которые не каждому можно доверить. Чтобы знать все, нужно иметь еще и крепкие, очень крепкие нервы. Нас без конца тревожат господа капиталисты разными провокациями, а мы храним спокойствие. Мы обязаны оградить покой народа, занятого величайшей в мире работой. Но угрозы, понятно, есть. И серьезные угрозы. Промышленный и аграрный кризис, охвативший страны капитализма еще в прошлом, двадцать девятом году, растет и углубляется с каждым месяцем. И это, не забудь, на фоне наших хозяйственных успехов, на фоне социалистического строительства.

Григорий Константинович остановился.

— Да! Кризис обострил, до крайности обострил отношения и внутри капиталистических стран; буржуазия устанавливает фашистскую диктатуру, провоцирует новые войны за новый передел мира. Мы имеем данные подозревать по крайней мере два очага будущей войны: германский и японский. Япония готовится к захвату Манчжурии и Северного Китая. Германия рвет остатки версальских пут. В борьбе против нас германские империалисты находят поддержку у своих бывших военных противников. В Германии идет бурный прилив капиталовложений, который ведет к такому же бурному росту военной промышленности, к укреплению военного потенциала. В основном — это заокеанские капиталовложения, слышишь, заокеанские...

Ни одно слово не проходило мимо Гребенникова. То, о чем говорил Серго, было чрезвычайно важно и многое объясняло не только в сфере политики, но и хозяйства, в частности строительства. Обо всем этом, естественно, думал Гребенников, находясь в командировке заграницей, и после возвращения, руководя стройкой, но Серго широко нарисовал общую картину, в которой нашло место и строительство таежного комбината.

— Германскую тяжелую промышленность, — продолжал Серго, — активно финансирует Дюпон, Морган, Рокфеллер. Американский химический концерн «Дюпон де Немур» и британский химический трест «Империал Кемикл Индастрис» находятся в теснейшей связи с германским химическим концерном «Интерессен Гемейншафт Фарбениндустри». Мировые рынки производства взрывчатых веществ находятся, таким образом, в одних руках. Реконструируется при помощи американского капитала германский стальной трест «Ферейнигте Штальверке». В недрах генеральных штабов западных стран и США вынашиваются планы новых интервенций. Поэтому понятна та активность, которая началась среди оппозиционеров и всякого прочего сброда. Но надо хранить мужество. Повторяю: этими делами занимаются. Нас врасплох не застанут. Будьте и вы там, на стройке, внимательны. Только без паники! Имейте спокойствие, твердость и будьте предельно бдительны. Вот что могу сказать тебе, друг мой. На этом расстанемся. Поддерживай со мной связь, самую тесную связь и — без посредников. Угроз со стороны не бойся. Наше дело верное, веди его дальше, не сбиваясь с пути.

Уехал Гребенников через три дня, полный сил как никогда. Готовясь к новому подъему, следовало основательно перестроиться, повысить политическую работу, лучше присмотреться к людям.

Коллегия ВСНХ утвердила все, что взял на себя в тяжелые месяцы строительства Гребенников, стройка стала во всех отношениях «законной», площадке отпустили добавочные средства, материалы, людей. С весны можно было сделать еще один серьезный натиск.

4

Подлость, измена, предательство — все, что вскрыл процесс промпартии, было до того ужасным, что многие старые инженеры начали стыдиться своего звания; им казалось, что грязь разлилась на всех инженеров, на всех специалистов, запятнала их.

Это, конечно, было не так, но ощущение оставалось, и избавиться от него не мог не только Бунчужный.

Федор Федорович в дни процесса и позже ходил злой, ни с кем не разговаривая, избегал встреч даже с зятем.

В январе 1931 года нежданно в институт прибыл ответственный работник ЦК. Растерявшийся Бунчужный водил гостя по лабораториям, как ревизора, и объяснения давал, как государственному контролеру.

Представитель ЦК это понял с первых слов.

— Давайте, Федор Федорович, запросто. Говорите, что есть, как другу. Успехи и неудачи ваши выкладывайте, не скрывая.

Бунчужный говорил о работах своих и учеников, о целях и задачах института. Он рад случаю показать, чем ответил институт на внимание правительства и партии.

— Тайгастрой — это комбинат широкого профиля, — сказал представитель ЦК. — Последние разведки обнаружили близ Тайгастроя еще и залежи титано-магнетитов. Что если бы предложили вашему институту построить там экспериментальную печь, провести работы над получением ванадистых чугунов на таежном заводе? Ваше мнение, Федор Федорович?

— Мое мнение? — голое дрогнул.

Это было то, о чем он думал, чем жил столько лет. Кровь прилила к лицу и не отходила.

— Мое мнение? Я готов хоть сейчас уехать в тайгу и заняться строительством экспериментальной домны! Я считаю, что только такому заводу, как Тайгастрой, — он поправился, — такому предприятию, как Тайгакомбинат, уместно, как никому другому, заняться моей проблемой. Ванадистые чугуны, ванадистая сталь — еще одна, так сказать, звездочка в этом замечательном таежном созвездии производства специальных сталей. Но... смею ли рассчитывать?

— Мы, кажется, с вами договорились. Вы получите возможность построить доменную печь и организовать филиал своего института при Тайгакомбинате. Ведь это очень, очень перспективное предприятие, что скажете? А попутно возьмете на себя и общее техническое руководство как главный инженер или, как ныне говорят, технический директор.

Короткая служебная записка из ВСНХ решила все...

Ее доставили поздно вечером. Профессор, приказав никому не говорить, что он в институте, немедленно вызвал зятя в кабинет.

Ночь прошла незаметно. Потом, никого не тревожа, они потушили свет и, взявшись за руки, шли сумрачным коридором, вытянувшимся перед ними, как труба. Круглое окно в конце коридора походило на окуляр исполинского телескопа. Они остановились, удивленные пришедшим одновременно сравнением, и смотрели, как мерцала перед телескопом в небе голубая звезда...

После этой ночи все казалось иным. Вероятно, тогда же впервые в жизни они подумали о том, что к радости, в сущности, надо так же привыкать, как к печали...

— Зайдемте ко мне!

— А Лиза? Ее крошка? И Ниночка? Мы разбудим их.

— Пойдемте! — настаивал зять.

Они прошли через двор института к флигелю, на цыпочках пробрались в кабинет.

Но как тихо ни шли, Лиза услышала.

— Лазарь?

— Я.

— Почему так поздно?

— Спи...

— Иди сюда.

— Я не один...

— Дед?

— Я, я, Лизонька... Спи, дочка! Мы на минуточку...

— Что случилось?

— Ничего. Спи, родная.

Кабинет зятя походил на техническую библиотеку: вдоль четырех стен стояли высокие стеллажи, сплошь занятые книгами, папками, альбомами. Сидеть здесь, среди этого богатства, было расчудесно, и Бунчужный испытывал необыкновенное удовольствие, когда усаживался в кресло за письменный стол зятя и обводил глазами полки.

— Новинки! — Федор Федорович подошел к стеллажу и вынул книгу в коленкоровом переплете.

— Откуда вы их достаете? Ни в одном магазине нет!..

— Одни добывают редкие марки, другие — редкие экземпляры тарантулов или жуков... Третьи...

Переполненные счастьем, они больше походили на школьников, чем на ученых.

Вошла Лиза в пижаме, в папильотках, встревоженная.

— Нет, в самом деле, что случилось? Четвертый час ночи!

Лазарь привлек Лизу за руку к себе:

— Мы строим домну!

— Что ты говоришь! Есть решение ВСНХ?

— Есть. Строим на площадке Тайгастроя. Открываем филиал института!

Лазарь рассказал обо всем, что произошло этой ночью.

— Я счастлива... Поздравляю вас. Папочка, я счастлива! Родные мои...

Она прижималась то к отцу, то к мужу.

— Только как же я поеду со Светкой и Ниночкой?

— Тебе незачем ехать.

— Я без тебя не останусь!

— Не ссорьтесь. Еще рано. Сначала поеду я, а потом видно будет, — успокоил дед.

Они проговорили до рассвета, и хоть бы в одном глазу где-то там притаился кусочек сна... Потом дед прошел в спальню. Наклонившись над колыбелью Светы (родилась девочка, а не мальчик!..), рассматривал ее — крохотную, красную, вспотевшую — с тем странным чувством удивления, с которым обычно мы глядим на новорожденных. Затем склонился над кроваткой Ниночки.

— Девочка моя... Твой дед — счастливейший человек в мире!

Шел седьмой час, когда Федор Федорович появился на крыльце. Падал мелкий снежок, тотчас таявший на камнях, — редкость для Москвы в январе.

По лицу Федора Федоровича потекли тяжелые капли, седой квадратик низко остриженных волос стал совсем алюминиевым, шляпа обмокла в руке.

Он стоял на крыльце с обнаженной головой и смотрел в небо, по которому, как тающие льдины в озере, кружились почти на одном месте облака. Снежинки скрывали восход солнца, но алая полоса ширилась с каждой минутой, и все чаще прорывались лучи.

Весь внутренне собранный от счастья, чтобы не расплескать его, профессор сошел с крыльца. В руке висела отяжелевшая шляпа. Он пошел вдоль ограды и смотрел вокруг с неиспытанным прежде любопытством. Из-за строившегося дома тянуло ветерком, пахнувшим сосновыми опилками, мостовая дымилась; у ног Бунчужного запрыгали ледяшки, словно шарики саго. Но в ту же минуту прорвалось солнце, заблестели крыши, будто их окрасили лаком, и снежок перестал.

Тогда ко всему, что пришло в эту памятную ночь, прибавилась еще одна радость: он не видел восхода солнца лет десять!

Из гаражей выходили первые автомобили, оставляя на асфальте рубчатые узоры шин.

Федор Федорович зашел в сквер, сел на скамью, но она показалась до того холодной, что он тотчас поднялся. Несколько улиц проехал на такси; и снова брел медленно, рассматривая все, словно в лупу.

Он видел, как на крючьях поднимали влажные гофрированные шторы с нависшими на них каплями, при нем вкладывали отшлифованные от постоянной носки в карманах ключи в поржавевшие за ночь потные отверстия замков, его обнимали теплые потоки воздуха, устремлявшегося из магазинов вслед за распахиваемыми дверями.

На углу Никитского бульвара и Арбатской площади какой-то благообразный старик низко склонился. Федор Федорович полез в карман и высыпал мелочь на свою шершавую от кислот ладонь; схватил одну монетку, прибавил вторую, но, поймав себя на счете, сконфузился.

Старик склонился ниже.

Бунчужный сунул ему все, что имел, отскочил в сторону и скрылся в ближайшем магазине.

Девушка расставляла вазончики. Она посмотрела на посетителя, не отрываясь, от дела. Он не знал, что ему надо, и ему предложили неудобный предмет, завернутый в бумагу.

— Вам ведь ко дню рождения? Это самый лучший подарок! — сказала девушка.

«Ко дню рождения...»

Он нес подарок перед собой на почтительном расстоянии, боясь измять и испачкать. Бумага была слишком бела и нежна, а девушка сказала, что надо нести осторожно.

Прогулке настал конец. Дома Марья Тимофеевна выбежала на звонок. Она не спала ночь, звонила Лизе, но телефон был выключен; звонила в институт; ей сказали, что профессора нет; звонила даже в институт неотложной помощи Склифасовского...

— Но что случилось?

— Машенька, очень хорошо, замечательно! Подожди, я сейчас.

Бунчужный протянул ей корзину с цветами.

— Это ко дню рождения!

— К какому рождению?

— Моего! Твоего! Нашего!

Федор Федорович как был — в пальто, в калошах — прошел в кабинет. За ним шли Марья Тимофеевна и Петр, не понимая, что случилось с Федором Федоровичем.

Стоя, он сделал запись того, что должен был взять с собой в дорогу, словно уезжал сейчас.

— Ванадистые чугуны из титано-магнетитов мы получим, Машенька! — приглушенно, не своим голосом сказал он. — Случилось самое большое в нашей жизни.

Федор Федорович посмотрел жене в лицо.

— Ты поняла?

Марья Тимофеевна вопросительно посмотрела на него.

— Я строю свою домну!

Он встал к обеду с измятым лицом, с мешками под глазами и позвонил на завод. Лазарь, продолжавший, несмотря на бессонную ночь, вести работу на заводе, сообщил, что очередной опыт дал те же результаты.

Сомнений не оставалось: дело в шихте и в горячем дутье, обогащенном кислородом, дело — в новой доменной печи.

А вечером профессор, вернувшись из института, застал в столовой Анну Петровну. Бунчужный от неожиданности остановился на пороге.

Бледная, в клетчатой шерстяной кофточке, она выглядела девушкой и совсем по-другому, чем в предыдущий приезд. Анна Петровна поднялась навстречу. Он с тревогой, охватившей сердце, протянул ей руки.

— Я приехала... У нас горе... Вы должны помочь... Генрих арестован.

— Арестован? — Бунчужный покраснел, но тотчас справился с волнением. — Что ж, не скрою, этого следовало ожидать. Пойдемте ко мне в кабинет.

— Федор Федорович, неужели Генрих дошел до вредительства? Не могу допустить. Может быть, вы знаете больше меня? Он не любил нового, он был противником существующего строя, но неужели он решился на преступление? — прорвалось у нее, едва они остались одни в кабинете.

— Вот и расплата... — ответил Бунчужный жестко.

— Помогите спасти его. Вы же друг его...

— Был. И не советую вам вмешиваться в это дело. У вас есть средства к жизни? Если нет, я помогу. Дружески, — и он открыл ящик письменного стола.

— Что вы! У меня деньги есть... Боже, за что такое испытание...

Глаза ее наполнились слезами.

Бунчужный приложил ее руку к своей груди.

— Верьте мне, дорогая, если в нем осталась хоть крупица честного, порядочного, его освободят, он поднимется. Что посеешь — то пожнешь. Рассчитывайте на меня: вам, Анна Петровна, вам я всегда пойду навстречу. Можете располагать мною. Я ваш преданнейший друг.

Глава III

1

В январе жизнь на площадке притихла. Тысячи дымков стояли над соцгородом и заводом, стояли почти недвижимо, словно колья, вбитые в небо. Это было удивительное зрелище, на которое сходились смотреть старые и молодые.

— Никогда у нас подобного не видел... — говорил старик Безбровый, назначенный помощником коменданта. — Бывали дымки над заимками, улусами, над деревнями, только такого в тайге не видал: частокол! Одно слово, частокол дымов!

Из-за пятидесятиградусных морозов наружные работы прекратились, работа велась только в механическом цехе и кузнице: там изготовляли металлические конструкции и арматуру. Инженеры, техники, копировщики проектного отдела дни, а порой и ночи, просиживали над рабочими чертежами.

Первого февраля Гребенников и Журба получили вызов в Москву на конференцию хозяйственников.

Был третий год пятилетки. Третий решающий. И они видели страну, поднятую к творчеству могучей рукой партии, видели ее в родах, тяжелых и в то же время необыкновенно прекрасных.

И снова им показалось, что даже такое гигантское строительство, как Тайгастрой, составляло песчинку в том, что создавалось в Советском Союзе и что только Центральный Комитет Коммунистической партии мог увидеть строительную площадку страны в целом, увидеть и определить место нашей Отчизны на карте мира, провидеть ее путь к коммунизму.

Мимо них проходили делегаты, взволнованные, как Журба и Гребенников, и у всех на устах были выступления руководителей партии и государства, их суровые слова о логике борьбы, о правде жизни.

Было тесно в вестибюле, но не хотелось покидать товарищей, с которыми вместе слушали мужественные речи. И в то же время эти первые после конференции часы хотелось побыть одному или с самым близким человеком, чтобы еще раз продумать сказанное, чтобы еще раз представить величие плана работ, будущее нашей Родины.

«Если бы каждый, отрешившись от обыденщины, от текучки, наедине со своей совестью, отчетливо представил себе то, о чем говорила партия с трибуны конференции хозяйственников, сколько трудностей осталось бы позади, — думал Гребенников, идя по улице. — Отпали бы разные бытовые и технические мелочишки, которые, как песок, засоряли шестерни государственного механизма; установился бы порядок в быту, на производстве, во взаимоотношениях людей, порядок, которого так недоставало. Надо сделать так, чтобы каждому стало ясно, что значит железное, логическое: либо — либо... Чтобы мы поняли, всем своим существом поняли, какое великое, почетное дело возложено на нас историей, возложено предшествующими поколениями, какая лежит на нас ответственность перед детьми, перед будущим своей Отчизны».

Часов до трех ночи просидели Журба и Гребенников в гостинице, делясь друг с другом сокровенными думами.

Наконец легли, но сон не шел, и Гребенников долго лежал, прикрыв от света глаза полотенцем.

Рано утром принесли газету «Правда» за 5 февраля с отчетом о конференции. На последней полосе внимание Гребенникова привлекла телеграмма берлинского корреспондента «Правды».

«Берлин, 4 февраля. Национал-социалистические отряды и дружины охраны усиленно вооружаются и проводят регулярное военное обучение.

В Бранденбургском округе, в имении графа Шулленберга, состоялся слет национал-социалистов. В районе Гляссюте прошли маневры. 23 января в Мариенбурге обнаружен крупный военный склад, принадлежавший национал-социалистам.

В Брауншвейге министр внутренних дел национал-социалист Францен организует и вооружает «гражданские отряды» и фашистскую белую гвардию.

В Тюрингии министр внутренних дел национал-социалист Фрик назначил на должность начальника полиции национал-социалиста, получив на это благословение от министра внутренних дел Германии.

Полиция и рейхсвер содействуют в вооружении национал-социалистов. Полицейские чиновники снабжали национал-социалистов оружием. Установлено, что оружие взято со складов полиции и рейхсвера...»

«Вот оно что! Уже действуют без масок, в открытую!.. — подумал Гребенников, вспоминая свои заграничные поездки. — На что же они рассчитывают?»

Гребенников ощутил тяжесть, как ощущает человек приближение грозы, тяжесть, нависшую над Родиной, возможность нападения империалистов. Стало очень тревожно.

С двенадцатичасовым самолетом он улетел на площадку, а Журба остался заканчивать дела.

Его хорошо встречали в ВСНХ, холодком повеяло только в проектном отделе коксохимических заводов, и Журба насторожился.

Он стал добиваться свидания с профессором Плоевым, но профессор был занят на совещании. Пришлось втиснуться в мягкое кресло и терпеливо ожидать. Тем временем он набросал тексты разных записок и телеграмм.

Когда вышел в коридор покурить, увидел инженера Грибова: тот выходил из приемной одного из членов коллегии. Инженер также заметил Журбу, но почему-то не поздоровался. Сделав вид, что он что-то забыл, Грибов возвратился в приемную.

«Конечно, его могли также вызвать в Москву по линии Гипромеза».

В это время Журбу позвали.

Профессор Плоев, которого коксохимики называли знаменитостью, встретил Журбу посреди комнаты в пальто, в галошах. Так посреди комнаты и велась недолгая беседа.

— Ваши опасения излишни. Необходимо произвести дополнительное исследование грунтов. Это не отнимет много времени. Вероятно, приеду я. Согласитесь, — остановил он Журбу, видя, что тот собирается возражать, — согласитесь, нельзя проектировать коксохимический завод, когда не знаешь, где и на чем он будет стоять.

— Мы потеряли счет исследованиям — основным и дополнительным. Судебников и другие враги портили нам на каждом шагу. Доменные поднимаются, а коксового нет в помине. Где же логика?

— Все будет сделано, вас это не должно тревожить. За действия промпартии я ответственности нести не могу.

Журба решил задержаться в Москве еще на день, но довести дело до конца. «Черт знает, что творится, — подумал он с возмущением. — И промпартию ликвидировали, и порядок навели в ВСНХ, а тормоза остались».

К себе в номер Николай пришел в сумерках. После утомительного хождения по этажам он с удовольствием принял душ и лег отдохнуть.

Часа через три Журба почувствовал, что в номер кто-то вошел.

Он продолжал спать и в то же время ощущал близость постороннего.

— Вы не сюда! — произнес он, борясь со сном.

Через стеклянный верх двери падал в комнату свет, и он увидел в полосе этого света девушку.

— Мистер Джонсон к вам больше не поедет. Мне за хотелось повидать вас. Простите...

Не ожидая приглашения, переводчица Джонсона сняла шубку и села на край постели.

Эта бесцеремонность его возмутила.

— Зажгите свет! И, собственно говоря, что случилось?

Он видел лицо, наклоненное вниз, тонкую фигурку, обтянутую дорогим платьем.

— Света не надо. Так лучше.

Журба продолжал рассматривать Лену, не зная, как определить чувства, которые она вызывала.

— Зажгите свет!

Лена расцепила пальцы и, жалко улыбнувшись, пошла к окну.

— Постойте там, я сейчас оденусь.

— Не надо. Я на минутку. И — уйду.

Он вытянулся под одеялом.

— Мне скучно в жизни, скучно. Мне двадцать семь. Я хочу сама не знаю чего. Обломок крушения!.. — она усмехнулась. — Вы не похожи на других. И меня потянуло к вам. Я пришла сама...

Напротив окна, на улице, засветился фонарь. Девушка прижалась к окну; она казалась черным силуэтом, наложенным на переплет оконной рамы.

— Я пришла сама... — повторила фразу, которую, видимо, подготовила заранее.

— Да... Но я, кажется, ничем не могу вам помочь.

Она молчала.

— Я рассчитывала, что вы мне что-нибудь посоветуете. Мистер Джонсон уезжает, а я остаюсь.

Он задумался.

— Если серьезно хотите чего-нибудь добиться в жизни, надо начинать с другого.

— С чего же?

— Работать надо. Переходите на производство. Это лучшее лекарство против скуки и прочих болезней духа.

Лена рассмеялась. Она подошла и протянула руки.

— У меня вот какие руки! Что я могу ими делать?

— Ну, так что же? Что же вы хотите?

Журба поймал себя на том, что с каждой минутой ему все труднее было оставаться с этой девушкой, — очень смелой, уверенной в своих чарах, — вот так, вдвоем, притворно холодному. Он поднялся и, отвернувшись, оделся. Лена кисло усмехнулась.

— Расскажите, если хотите, что-либо о себе. Где бывали, что делали, — сказал безразличным голосом, закончив туалет.

— Что рассказывать? Ничего особенного.

— У вас есть друзья?

— Я их растеряла. После смерти отца мы вернулись в Москву.

— Откуда?

— С юга. Мы москвичи. Беженцы...

— Беженцы? Откуда вы бежали?

— Из Москвы. Мой отец — Шереметьев. Я правнучка декабриста. В те годы многие бежали на юг. Что вас удивляет?

— У вас весьма странные суждения, девушка! Дед ваш, декабрист, видимо, остался бы недоволен и сыном, и внучкой...

— Я никакого преступления не сделала. Отец бежал из Москвы. Я была девчонкой. А графское происхождение разве от меня? У меня не спрашивали. Такой родилась. Служу переводчицей, потому что, кроме языков, ничего не знаю.

— Вы говорите, что бежали от нас. Бежали, а потом снова прибежали?

— А куда денешься? В детстве мне казалось, что мир бесконечен. Теперь не кажется. Мир тесен. А наша родина — просто небольшой городок.

Лена угасла. Николай также не счел нужным поддерживать разговор.

— Я думала, вы встретите меня теплее... — сказала, вздохнув.

— Зачем вам мое тепло?

— Так... По-человечески. Что ж, прощайте!

Николай помог одеться, Лена вышла в коридор. Шла она медленно, ставя ноги немного внутрь. Николай посмотрел вслед, но не окликнул и не ответил на прощальный ее жест рукой, когда она поворачивала к выходу.

«Вот так штука!» — думал Журба, зажигая люстру, настольную лампу, бра: он любил свет. От рук, от окна, где стояла Лена, пахло духами. Он открыл форточку и, стащив с себя гимнастерку, подставил голову под кран умывальника. С озлоблением намыливал голову, брызгался, сопел, пока холодная вода не успокоила.

На улице он подставил разгоряченное лицо ветру, и всю дорогу, пока не добрался к ресторану, ругал и хвалил себя.

После ужина возвращаться в гостиницу не хотелось и, чтобы облегчить себе завтрашний день, решил выполнить одно поручение Гребенникова.

«Какая, однако, странная девушка... — думал он, идя по улице. — Чего она, собственно говоря, приходила?» Ему припомнилась первая встреча с Леной в кино; две-три случайных встречи на площадке не в счет. «Не подсылает ли ее Джонсон?»

Без большого труда он отыскал нужную улицу. Старый, толстостенный дом прятался от городского шума в садике, занесенном снегом. Мраморная, хорошо освещенная лестница сверкала чистотой. Николай поднимался медленно, разглядывая четкие номерки, прикрепленные к дубовым резным дверям. Он дважды прочел табличку: «Профессор Ф. Ф. Бунчужный» и позвонил. После звонка в течение полминуты не было слышно ни звука, Николай решил, что звонок не работает; потом дверь заколебалась от потока воздуха, ринувшегося из комнаты в коридор.

Дверь открыл старик. Журба назвал себя.

— Вы товарищ Журба? Федор Федорович скоро будет. Муж ждет вас давно и волнуется. Заходите, пожалуйста, — пригласила его Марья Тимофеевна.

Он повесил шубу и вошел в гостиную. Навстречу выбежала девочка лет пяти. Увидев вместо деда чужого человека, она остановилась.

Журба протянул к девочке руки, но она не пошла.

— Что же ты дичишься? — обратилась к Ниночке Марья Тимофеевна. — Иди к дяде. Он хороший.

Ниночка продолжала с любопытством рассматривать незнакомого.

— Иди... иди... ко мне, — звал Журба и, согнувшись, пошел навстречу.

Ниночка отступала.

— А где дед? — спросил ее Журба.

— Зуков ловит.

Журба сначала не понял.

— Что ты сказала? Где дед?

— Зуков ловит.

— Жуков ловит?

— Зуков.

— А разве зимой есть жуки?

— Дед все равно ловит.

Марья Тимофеевна и Журба засмеялись.

Почувствовав, что незнакомый дядя не страшный, Ниночка позволила взять себя на руки, Журба сел на диван, а Марья Тимофеевна в кресло.

— Федор Федорович давно хотел повидать Гребенникова или вас.

— Нельзя было раньше, Гребенников улетел сегодня в полдень на площадку.

Марья Тимофеевна вздохнула.

— Не знаю, как он там будет один. В быту Федор Федорович совсем беспомощный, хотя не любит, когда ему об этом говорят.

У Журбы приподнялся уголок губы.

— Вы никогда не бывали на стройке?

— На заводах бывала. Вместе с Федором Федоровичем. А вот на большой новостройке не пришлось. Я уже просилась. Говорит, потерпи немножко. Ехать нам в тайгу вдвоем нельзя. А мне что тут одной делать? Я привыкла, мы всегда вместе. Ведь он сам не нальет себе стакана чаю... Не вспомнит, что надо пообедать...

— У нас найдется, кому позаботиться о профессоре, — утешал Журба.

Вскоре приехал Федор Федорович.

— А вот и дед! — захлопала ручонками Ниночка. — Покажи зуков. Дай мне зуков!

Бунчужный простодушно улыбнулся.

— Такая смышленая! Наверно, будет натуралистом. Ей жуков подавай!..

— Ну, Ниночка, поедем домой. Тебя отвезет дедушка Петр.

— А я не хочу.

— Не капризничать.

И Ниночку увели одеваться.

Бунчужный, простившись с внучкой, обнял Журбу, как давнего друга, и прошел в кабинет.

— Как хорошо, что приехали, — сказал он. — Я давно приготовился. Отъезд откладывался и откладывался. Дальше ждать не могу. Честное слово, я взорвусь от нетерпения!

Бунчужный наклонился и глухим голосом сказал, что после мерзавцев из промпартии каждому инженеру стыдно за свою корпорацию. Кобзин натворил таких дел...

Николай рассказал профессору о задержке в Москве, Бунчужного это огорчило.

— Просто сама судьба против меня!

— Я пошлю телеграмму Гребенникову, вас встретят. Но если можете, подождите два-три дня, выедем вместе.

— Два-три дня — слишком неопределенно. Они могут превратиться в неделю. Нет, я выезжаю завтра!

Бунчужный встал из-за стола.

— И, пожалуйста, никаких там телеграмм и встреч. Не отнимайте у людей драгоценного времени. Я, слава богу, не грудной младенец!

Вошла Марья Тимофеевна, пригласила к чаю.

В столовой Журба принялся рассказывать о площадке, Федор Федорович с Марьей Тимофеевной не отрывали от него глаз.

— Знакомо! Знаете, нашему брату, доменщику, да и не только доменщику, об этом слушать спокойно нельзя... Строительство... Сколько в этом подлинной красоты! А с кадрами как? Трудно ведь? Глушь...

— Что вам сказать?

— Огнеупорщики опытные есть?

Журба нахмурил брови.

— Есть, только мало. Обучаем молодежь.

— Правильно делаете. Хорошая профессия. Между огнеупорщиками, знаете ли, издавна существовала этакая ревность... Коксохимики считали себя архитекторами и свысока поглядывали на других. У них ведь, действительно, сотня марок кирпича разной конфигурации, сложные чертежи. Архитектура! А лещадники считали свою работу самой трудной, самой тонкой: дать кладку, что называется, впритирочку! А как обстоит дело с поставкой оборудования? Какие у вас имеются подсобные базы? Как с рабочими чертежами?

Журба рассказал. Помянул вредителей.

— Ох, уж эти мне вредители! — проговорил с возмущением Бунчужный и задумался.

— Да пейте вы чай! Хватит вам вредителей вспоминать! — вмешалась Марья Тимофеевна.

— Не хватит... Один вот такой оказался из моих земляков. Штрикер. Профессор. Может слыхали? Его знают. В шестнадцатом году выпустил изумительную работу по интенсификации мартеновского процесса. И сейчас разработал одну оригинальную идею. То есть, исключительно оригинальную, очень нужную идею.

— Нет, не знаю.

— Разносторонний, оригинальный ум! Готовил революцию в металлургии, а как случилась революция в обществе, сдался. Отцвел. Даже больше: пошел вспять. Сын мастера. Казалось бы, понимать должен рабочее дело. Видел ведь, как рабочие жили в Собачевках, Нахаловках! Как иностранцы-капиталисты да свои выжиги пили кровушку. Так нет, пошел вспять с первых дней революции. А теперь связался с кобзинцами, захотел властвовать. Захотел вместе с иностранными да отечественными капиталистами-эмигрантами сесть на народную шею клещом. Не вышло! Посадили, конечно.

— И правильно сделали! — заметил Журба.

— Конечно, правильно! А жена мучается. Она оставила его. Говорит, если б раньше оставила, ничего, а теперь, когда он в беде... Отвернуться от попавшего в беду не по-рыцарски. Да, так считалось прежде. Но теперь другие времена, другие взаимоотношения. Мы в конфликте с государством, в конфликте с обществом не состоим. Кто тебя насильно тащил к врагам? Сам пошел — сам и отвечай! Причем тут рыцарство!

Журба попросил разрешения закурить.

Бунчужный взволнованно продолжал:

— Я его предупреждал. Не послушался. Так и сказал Анне Петровне. Терзаться, говорю, нечего. Вы молодая женщина. И живите, как велит сердце. А сердце у вас хорошее. Жаль, что десять лет мучились с ним. Надо было уйти раньше.

Разговор перешел на прежнюю тему.

— Мы очень рады, Федор Федорович, что вы едете к нам, на площадку.

Бунчужный покраснел.

— Когда Серго Орджоникидзе сказал Гребенникову, что вы должны к нам приехать, Петр буквально преобразился. Он сам мне об этом рассказал. Досадно, что произошла задержка. Но мы уверены, что наверстаем.

После чая Бунчужный показал Журбе, как новому в доме человеку, свои альбомы по энтомологии, коллекции жуков и пауков. Изящно склеенные коробочки приготовляла, как узнал Журба, Марья Тимофеевна.

— Не сочтите, однако, за чудачество! Противно, когда люди оригинальничают. Я просто люблю природу, люблю биологию. И если б не был металлургом, стал бы биологом. Великолепная наука! Сколько в ней сказочного. Вы даже представить не можете!

— Я не сомневаюсь, — сказал Николай. — Я знаю металлургов, которые пишут стихи, играют на скрипке, рисуют.

— Я покажу вам интересный экземпляр тарантула нарбонского, мне подарил недавно один энтомолог, — сказал профессор. — Это молниеносный убийца: он сидит в норке и подстерегает жертву. Если к норке приблизится шмель, тарантул набрасывается и вонзает свой маленький багор в затылок жертвы, — изумительный анатом! — в затылке помещается важнейший нервный центр. Яда, впущенного сюда, достаточно для мгновенной смерти противника. Надо сказать, что и яд шмеля опасен тарантулу, поэтому тарантул избегает поединка, если только не рассчитывает ударить врага на смерть в затылок...

— Таких примеров в жизни человека сколько угодно... — сказала тихо Марья Тимофеевна.

— И очень плохо! И я протестую! Жизнь для людей должна стать цветущим садом! — свирепо набросился на супругу Федор Федорович, словно жена была в чем-то повинна...

Позвонили.

Вошла девушка.

— А, это вы! Пожалуйте, пожалуйте! И прямо к столу. Машенька, налей, пожалуйста, чаю. Как вас по имени и отчеству?

Девушка застеснялась.

— Зовите меня Надей. И благодарю вас. Я только после чаю.

— Кстати, будьте знакомы! Вот еще жертва промпартии: Штрикера посадили, а ко мне прислали группу студентов из Днепропетровска дочитать им специальный курс, который читал бывший мой земляк.

Студентка отличалась необыкновенным здоровьем, — это отметил Журба с первого взгляда, — у нее был румянец во всю щеку, яркий, жгучий и очень белое лицо, — лицо человека, никогда ничем не болевшего, и фигура спортсменки. Голос ниже обычного, но смягченный грудным отзвуком.

— Вы обещали нашей группе конспект лекций, профессор... — сказала Надя Коханец, как бы желая подчеркнуть, что она решилась потревожить профессора единственно потому, что профессор сам предложил группе услугу и потому что группа уполномочила ее выполнить это поручение.

— Успеете подготовиться к завтрашнему утру? Я ведь вечером уезжаю.

Надя задумалась.

— Если б вы могли отложить отъезд хотя бы на один день! — вырвалось у Нади.

— На один день? Товарищ Журба предлагает мне задержаться с выездом на два-три дня! Словом, я вижу, мне не выехать.

— Вместе ехали бы, Федор Федорович...

Бунчужный задумался.

— Нет. Конечно, вы за ночь подготовиться к сдаче курса не сумеете. Я останусь на один день. Но не больше. Так и передайте группе.

— Спасибо, профессор.

Федор Федорович принес обещанный конспект лекций и передал Наде. Девушка поднялась с кресла.

— Как вам угодно, а без чаю мы вас не выпустим!

Николай и Надя вышли вместе.

— Вам куда? — спросил Журба.

— Хотела послать телеграмму.

— Мне также надо отправить несколько телеграмм. Одну из них о том, что ваш профессор выезжает к нам на стройку послезавтра.

— А вы откуда?

— С площадки Тайгастроя.

— Федор Федорович уезжает к вам?

— Да. Вы оканчиваете институт? Вы металлург?

— Да.

Они вышли на Никитский бульвар, свернули на улицу Герцена и вскоре были на центральном телеграфе. И вдруг ему почудился беспокойный запах тайги. Теплое дыхание прильнуло к губам, перед глазами возникла гибкая фигурка, туго обтянутая платьем. Живая тень шла с ним по другую сторону от Нади, и не стоило большого труда ощутить пульсирующую на тонкой кисти жилку: надо было лишь на несколько секунд закрыть глаза. Женя...

Так, с живым человеком справа от себя и с живой тенью другой девушки слева от себя, он поднялся на крыльцо центрального телеграфа.

Они сдали телеграммы — у Журбы их оказалось пять штук, Наде пришлось обождать — и вышли на улицу Горького.

— Мне сюда, — Надя показала в сторону политехнического музея. — К трамваю.

— И мне...

«Да, конечно, я очень скучный... И не знаю, о чем говорить. С Женей мы не молчали бы ни минуты...»

До политехнического прошли молча. Надя поднялась на площадку вагона, Николай — вслед, хотя знал, что это смешно и не нужно.

— Вам тоже в ту сторону? — удивленно, хотя и с улыбкой спросила Надя.

— Да...

Ехали на площадке. Через несколько остановок Николай уронил фразу о том, что вечер хорош и что домой еще рано.

— Вам рано, а нам готовиться надо. Это последняя дисциплина, которую осталось сдать. Работы уйма.

— А потом?

— Что потом? Преддипломную практику мы отбыли. Дисциплину Штрикера сдадим. А в начале июня — защита диплома.

— И на все четыре стороны?

— На все четыре...

У девушки была маленькая родинка на верхней губе — он только теперь это заметил. Он заметил также и свою стесненность, и то, что эта незнакомая ему девушка чем-то влекла к себе, и ему жаль с ней расстаться. Журбе снова показалось, что он до смерти скучен, неинтересен и, наверно, в тягость этой студентке, у которой свои друзья, свои увлечения.

В том, что у нее были и друзья, и увлечения, он не сомневался: она была слишком привлекательна и не заметить ее мог только слепой. «Но таких слепых среди ее институтских товарищей, конечно, нет!».

Чтобы не молчать, принялся рассказывать о конференции хозяйственников, о Тайгастрое.

Надя умела слушать.

— Моя остановка! — сказала, спохватившись, и удивилась, что долгий путь так скоро окончился.

Они покинули вагон вместе, Николай попросил девушку побыть еще немного, но было поздно, шел одиннадцатый час. И может быть потому, что вечер стоял теплый, что после тайги, после бессонных ночей, работы без отдыха, все здесь, в Москве, казалось необычным, Николаю взгрустнулось. Еще несколько минут — и конец. Он придет в гостиницу, сядет за стол, раскроет книгу. Утром будет ругаться в Гипромезе, а девушка через два дня покинет Москву. И как бы он ни хотел удержать ее, этого он не вправе сделать, потому что у нее своя жизнь, а у него своя. И ей нет никакого до него дела.

«Да... с Женей в Москве ему не было бы скучно...»

И наперекор всему, он стал рассказывать о себе, о крутых поворотах в своей жизни, о первых днях стройки с волнением, как если бы это было сейчас самым главным, самым важным. И ему вдруг показалось, что он задел что-то в душе девушки, что она слушает его не только потому, что рассказ интересен, а еще почему-то более существенному, касавшемуся и ее самой.

Но вот второй Донской переулок. Дом металлургов. Над входом — огонек. Коханец останавливается у крыльца.

— А кто это комсомолка Женя, о которой вы вспоминали? — спрашивает Надя, как все женщины неравнодушная к чужому женскому имени, произнесенному мужчиной.

Он рассказал.

— Мне кажется, она вам нравится.

— Нравится...

— Вы ее любите?

— Нет.

— А разве можно, чтоб человек нравился, а вы его не любили? Если, понятно, нет особых препятствий...

— Вероятно, можно.

— А я не могу: кто мне нравится, значит, я того и люблю!

Они снова шли молча.

— А разве не может быть так, что меня пошлют к вам на стройку? — спрашивает Надя и чувствует, что краснеет.

— Вы этого хотели бы?

Она оставляет крыльцо общежития. Переулки сменяются улицами, Надя и Николай идут дальше и дальше. Ночь. Ветерок приносит запах морозного снега. Надя рассказывает о себе. Им хорошо от того, что они вместе, им кажется, что встреча эта — не из числа тех, которые проходят бесследно.

Они проходили всю ночь. Москва открывалась улицами, бульварами, площадями. Вместе с Надеждой и Николаем той же ночью блуждали по Москве другие. Они встречались на перекрестках улиц, фонарь подбирал пары под млечный круг, и расходились, чтобы через кварталы встретиться вновь. В эти часы ночного блуждания грани между знакомыми и незнакомыми обычно сглаживаются.

— Меня товарищи убьют... — говорит Надя, показывая на конспект лекций. — Что я им скажу? Разве они поверят, что я задержалась у Бунчужного?

— Ничего не будет! Итак, до завтра? — спрашивает он.

— До сегодня... Сейчас четыре часа нового дня...

— Я приду к вам в общежитие. Можно?

Надя молчит, но Николай слышит ее ответ, как если бы она шепотом сказала над ухом: «Приходите».

2

Федор Федорович уехал, однако, только четыре месяца спустя, в июне...

Накануне отъезда тогда, в феврале, он захватил грипп, слег, врачи нашли осложнение в легких, Бунчужный долго и мучительно отбивался от болезней, дружно цепляющихся за человека, когда ему за пятьдесят.

Провожали профессора Марья Тимофеевна, Лиза, Лазарь, Ниночка и даже крохотная Светка. Как обычно, если профессор куда-нибудь уезжал, вещи укладывались за неделю вперед, но, как обычно, ничего толком не упаковывалось, чемоданы пришлось наполнять заново в последние минуты.

— Вы, кажется, забыли захватить с собой Фабра? — насмешливо спросил зять.

— А ты, папа, и на стройке будешь заниматься жучками? — осведомилась Лиза.

— Да, жучками и козявками! А вам завидно?

— Дедушка, ты привезешь мне зуков? Привезешь? — спрашивала Ниночка, теребя деда за полу летнего пальто.

— Привезу. Конечно, привезу. А ты будешь есть хорошо?

— Зуков?

— Нет, суп. И кашу. И все, что даст мама.

— Буду.

Марья Тимофеевна беспокоилась, чтобы муж не забыл взять с собой фланелевую пижаму и теплые носки, хотя дело шло к лету, и разную мелочь, без которой он мог свободно обойтись.

— А вот о чертежах печи некому позаботиться! — сказал Федор Федорович. — Думаете, старик обойдется без чертежей?

Лазарь проверил чертежи и уложил их отдельно.

— Эх, с каким удовольствием прокатился бы с вами, Федор Федорович! Не возьмете?

— Не возьму. Пути-дорожки наши, уважаемый коллега и товарищ зять, разошлись! Птенцы подросли — и из гнездышка. Дай бог! В конечном счете нигде так не сохраняется преемственность, как в науке. Без Ломоносова не было бы Менделеева, а без Менделеева не было бы и современных электронных теорий. Кто-то сказал, что сын видит в отце свою старость, а отец в сыне свою молодость... Но это, кажется, вы, друзья, ныне опровергаете...

Лазарь призадумался.

— Так-то, мой друг. Без моей работы не было бы и вашей! Ну, ну, не принимайте всерьез моих сентенций! Не всякое лыко в строку.

На вокзал приехали рано, началось ожидание. Профессор через каждые десять минут вынимал золотые часы и сверял их с вокзальными. Когда, наконец, пассажиров выпустили на перрон, Федор Федорович облегченно вздохнул. Устроившись в купе, он выпроводил жену и молодежь из вагона.

— Идите. Зачем зря томиться из-за пустого этикета!

На перроне сновали, стояли возле каждого вагона люди. Последние минуты перед отъездом особенно томительны: люди молча смотрят друг другу в глаза. И только, когда поезд трогается, начинается оживление: поцелуи, объятия, взмахивание платками, фуражками.

Мимо вагона проехала электроплатформочка с багажом. Профессор узнал свои чемоданы. Их охраняли, и к ним он не мог сейчас подойти, даже если бы захотел.

Лиза была бледнее обыкновенного, она прятала нос в воротник шелкового пальто, отчего казалось, что смотрит исподлобья. Маленькая Светка в розовом капоре, чистенькая, завернутая в одеяльце с кружевами, казалась на руках матери слоеным пирожком.

Перед расставанием на Ниночку вдруг нахлынула нежность, она стала прижиматься к деду, просить его взять с собой.

— Возьми, дед. Возьми меня. Я буду хорошо есть и слушаться.

Он приподнял ее и поцеловал в шейку, такую теплую, мягкую.

— Оставь дедушку в покое, — вмешалась Лиза. — Мы лучше приедем к нему с папой.

В последнюю минуту перед отправлением поезда Лазарь сказал дрогнувшим голосом:

— Дождались, Федор Федорович... Помните наши мечты? Столько лет...

Профессор потряс руку зятю.

— Если серьезно говорить, еду и не верю! Честное слово. Еду и не верю.

Они поцеловались.

— Я рад, что у вас теперь развязаны руки. Пойдете своей дорогой, — сказал Бунчужный.

— Упрек? — Лазарь заглянул профессору в глаза.

Бунчужный грустно покачал головой.

— Нет... Но немного больно. К чему кривить душой? Две жизни прожить нельзя. И логика есть логика. А чувства есть чувства! То, что вчера считалось в науке великим, сегодня заслоняется новым, еще более великим, и хочется в этом великом сделать что-либо новое... Поднять еще немного потолок. А жизнь кончается. Да... Ну, желаю вам счастья! Привет коллегам! Думаю, вам больше посчастливится на новой тропе. И идите по домам. Хватит этикета!

Федор Федорович поспешно поднялся по ступенькам в вагон, как бы скрываясь от самого себя.

Пора, когда человек прижимается к стеклу и оглядывает каждый отбежавший телеграфный столб, каждую железнодорожную будку, прошла давно. Почти всю дорогу Федор Федорович пролежал на диванчике, прикрывшись пледом. Лежа он читал стихи Блока, — томик «Избранного» Блока находился в портфеле, — восстанавливал в памяти минувшие годы: долгая дорога располагает к воспоминаниям и мечтам.

Он заново проверял работу над титано-магнетитами, мысленно пробегал расчеты по конструкции новой печи, видел эту печь уже построенной, на ходу, выдающей ванадистый чугун.

Перед своими коллегами, друзьями и противниками, перед государством он взялся решить проблему, которая имела серьезное значение и в которой далеко не все еще было технически и технологически доведено до конца.

Высокую ответственность взял на себя он, его институт, это требовало и напряжения сил, и большой собранности.

От проблемы титано-магнетитов он мысленно переходил к строительству комбината, взвешивал и оценивал те, в сущности, немногочисленные и общие факты, которые были известны, и намечал предложения уже как главный инженер.

Предстояло много работы, может быть гораздо больше, чем он предполагал, но это не страшило. Хотелось скорее прибыть на место.

Однажды ночью он проснулся после сна, который не сразу восстановил в памяти. И только позже, когда раскрывал саквояж и запах дома вернул в Москву, в квартиру, сон припомнился со всей отчетливостью. Ему приснился Леша. Мальчик стоял на горе и звал его. Профессор, утопая в грязи, выбивался из последних сил, на ногах висели комья грязи; он вытаскивал ноги и брел вперед, на гору, к маленькому, окровавленному мальчику. Брел — и не мог дойти...

Было очень тяжело и тревожно.

Мысленно увидел он своего деда, старого каталя, такого закопченного, что никакая баня не в силах была избавить его от черноты; видел отца, забитого нуждой горнового, такого же задымленного, как дед, себя, носившегося по заводу с анализами плавок, и мистера Ченслера, начальника химической лаборатории, строгого англичанина, не раз трепавшего ребят за вихры. Вспоминал стол с кранами, колбами, бюретками и пробирками; потом первые самостоятельные анализы, подготовка к экзаменам, к экстернату, изумительная память (иметь бы хоть четверть теперь!), студенческие годы, разделенные пополам с работой на заводе. Счастливец, ему удалось выбиться «в люди», прошибиться через толщу, побороть нужду, получить образование. Одиночка. Его сверстники не могли и головы поднять к небу, закопченному дымом доменных печей.

Отца уже не было, помер на ходу, как ломовая лошадь, взбиравшаяся с непосильной поклажей на подъем; бремя семьи легло на самого старшего — на него, Федора. Тяжелая, без улыбки, жизнь в нужде, в обидах, в кровной обиде на барчуков, на всякую безмозглую белоподкладочную дрянь, коловшую ему глаза тем, что был «выскочкой», «кухаркиным сыном»...

Он вспомнил свое бегство из Москвы в Николаев, постыдное, малодушное бегство, ставшее, как ему казалось, причиной гибели сына. Тревогой и страхом за жизнь Леши наполнены были те дни в Николаеве. Все рвалось с бешеной силой половодья, рвалось, разбивалось в щепы, а он в великие дни рождения нового не только не пошел вместе с сыном, а бежал в тишину, в глушь, хотел, укрывшись от бурь, творить какую-то свою, маленькую, кабинетную науку. Помнилось все до мельчайших деталей. Такое не забывается.

Горькую чашу пришлось испить тогда Бунчужному, чтобы избавиться от иллюзий, с которыми нельзя было идти человеку вперед. Понадобилось потом много лет тяжелого труда, чтобы завершить процесс освобождения от пут, цепко державших за руки, понадобилось много нечеловеческих усилий, чтобы искупить хотя бы перед самим собой вину, исправить ошибки, родить в себе нового человека.

За Казанью поезд вошел в полосу дождей, стекло покрылось зернистыми каплями, точно его вымазали снаружи икрой. Не надолго перекрещивались над поездом теплые лучи, и снова сеялся дождь, тонкий, совершенно отвесный.

Утомившись от лежания, Федор Федорович уходил в коридор, смотрел на поля, на селения, залитые лунным светом.

Дорогу от Москвы до Урала и дальше, в глубь Сибири, украшали новые поселки, мачты высоковольтных передач, трубы заводов, необъятные поля колосившегося хлеба. Бунчужный рассматривал овраги, набегавшие к железнодорожному полотну, глядел на россыпи беложелтых ромашек, на белоствольные березовые колки.

В вечернем свете чернела защитная полоса леска, лежавшего вдоль железнодорожного полотна, паровоз сильно дымил, но в задних вагонах этого видно не было, клубы черного дыма катились между деревьями, и казалось, что лесная защитная полоса горит.

Остановки за три до Тайгастроя в спальный вагон вошел гражданин в прорезиненном пальто. Лицо пассажира показалось Бунчужному знакомо.

Гражданин заглядывал по очереди в каждое купе, ни к кому не обращаясь и никого ни о чем не спрашивая.

Встретившись в коридоре с Бунчужным, он остановился и приподнял фетровую шляпу.

— Профессор Бунчужный?

Федор Федорович также приподнял свою шляпу и слегка поклонился.

— Если не ошибаюсь, товарищ Гребенников?

Они горячо пожали друг другу руки.

— Какими судьбами?

— Выехал встречать.

— Спасибо, спасибо, вы меня просто растрогали... И совсем не следовало. Я же предупреждал... еще тогда, в феврале... Зачем?

— Долг хозяина.

— Зря оторвались от дела. Как вас величать по имени-отчеству?

— Петр Александрович Терехов. Фамилия Гребенников — от первого нелегального паспорта. Как Терехова меня почти никто не знает.

— Рассказывайте, дорогой Петр Александрович, что у вас на площадке. Рвался к вам... Трудно описать...

Они прошли в купе, сели друг против друга. В купе было еще два пассажира, но Бунчужный и Гребенников беседовали, не замечая никого.

Чувство приязни к Гребенникову, о котором столько хорошего слышал в Москве, заставляло Бунчужного искать и в словах, и жестах, даже во внешности Гребенникова лучшее, что было в нем, и радоваться, что судьба привела его строить домну на площадке Тайгастроя, что решение проблемы будет связано с именем такого человека, как Гребенников.

— Помните совещание у Григория Константиновича? — спросил Бунчужный. — Мы сидели рядом. Я от этого совещания начал счет своему новому веку. Это был, так сказать, день моего рождения...

Гребенников провел рукой по голове, взъерошил свои волосы.

— Поймите меня, Петр Александрович, многие из нас, стариков, видят подлинную науку в решении сугубо теоретических вопросов. Я не принадлежу к их числу, возможно потому, что на своей рабочей спине знаю, что может дать наука практике нашего производства. Но мы как-то засушиваем, сужаем проблему. У многих наших ученых не хватает простора мышления, большой человеческой мечты. А без этого настоящая наука, наука во имя процветания жизни, развиваться не может. И вот Григорий Константинович пошел нашему институту навстречу...

— Не помешает ли дальность расстояния вашим научно-исследовательским работам? Я имею в виду расстояние от Тайгастроя до Москвы, — спросил Гребенников.

— Не помешает ли? Не знаю. Скажу прямо: работать дальше без домны мы не могли. Уткнулись головой в угол — и ни с места. Чуть что не получается, говорим: подвела старуха! А старуха часто и ни при чем!

— Я вас понимаю, Федор Федорович. Когда мне Серго сказал, что вы поедете к нам, я очень обрадовался. Для вас не секрет, что таежный комбинат наш должен стать одной из самых серьезных опорных точек обороны Отечества. Если вам удастся в производственных масштабах получить ванадистые чугуны, это также поможет машиностроительной промышленности. Что же вас задержало с отъездом?

Бунчужный посмотрел на свои пальцы, потер кончики их.

— Инфлуэнца, а по-нынешнему, кажется, грипп, потом всяческие осложнения: пятьдесят третий годок... Пока ходишь — ходишь, а чуть сляжешь, тут тебе врачи и преподносят коллекцию... Потом требовалось оформить филиал института металлов на вашей площадке, согласовать вопросы строительства экспериментальной печи, отрегулировать финансовые дела. Одно цеплялось за другое, как зубья шестеренок. У нас ведь, надо признаться, не все еще работает на шарикоподшипниках.

— Ну, ничего, наверстаем. Вас ждут. И здоровье в тайге поправится, верьте мне.

— Я рад, что Григорий Константинович выбрал для моей работы именно вашу площадку. Кстати, как у вас обстоит дело с кадрами?

— Квалифицированных рабочих получили с Украины, с Урала. Рабочих низших и средних квалификаций готовим сами. Конечно, готовим пока только строителей. На днях к нам должна прибыть партия инженеров из Днепропетровска.

Гребенников рассказал о трудностях, с которыми ему, как начальнику строительства, приходится встречаться.

— Согласитесь, от начальника строительства такого комбината требуется слишком много. Все так или иначе доходит до меня. Транспорт, сложное подземное хозяйство, строительство основных и подсобных цехов, разработка карьеров, поиски новых месторождений строительного и эксплуатационного сырья, общие и частные вопросы проектирования, изучение самых разнообразных каталогов, механизация строительных работ, завоз своего и импортного оборудования, размещение заказов — все должно пройти через мои руки.

— Очень хорошо, что у вас такая разносторонняя подготовка.

— Между начальником строительства и его главным инженером должно быть творческое содружество. Но найти главного инженера для такого строительства, как наше, действительно, нелегко!

Поезд подходил к реке, улегшейся в глубоком скалистом ложе; солнце расцвечивало кристаллы каменистого ложа, и от них отблескивал ослепительный свет, как от зеркала.

— Я просил товарища Орджоникидзе уволить меня от этой обязанности. У главного инженера столько хлопот! А Григорий Константинович в ответ: «При товарище Гребенникове вам не будет тяжело. Таких начальников, как Гребенников, поискать надо!» Пришлось сдаться...

Наступила небольшая пауза.

— Я слышал, вы в последние годы работали в Донбассе? — спросил Бунчужный.

— Работал.

— Родные места!

— Знаю... Вы ведь наш, потомственный доменщик. Из династии доменщиков... И вообще... я вас очень хорошо знаю, хотя мы знакомы не были.

Гребенников хотел рассказать о встрече с Лешей в Одессе и обо всем, что связывало их в те давние беспокойные годы, но удержался. «Разволнуется... Зачем?»

— Да... Вот я ехал сейчас к вам, дорога дальняя, хорошо лежать и мечтать. Вспомнил многое. Господи, какая у нас, у каждого из нас, людей, проживших полсотни лет, пестрая жизнь... Вспомнил завод Джона Юза. Избрал себе этот конквистадор лакомый кусок. В верховьях реки Кальмиус и уголь, и железная руда, и огнеупорная глина, и известняк. Первый металлургический завод на юге России. Но даже по тому времени завод этот был на отсталой технической базе. Отдувалась рабочая спина.

— Рабочая спина... — повторил Гребенников. — И как не процветать Юзам и им подобным! У русских помещиков можно было по дешевке купить и земельку, в недрах которой находилось несметное богатство, и получить за взятку разрешение у царского правительства построить завод. А какое варварское отношение к рабочим! Трудно сейчас поверить, что люди могли перенести. Вот я вам расскажу о себе. Десятилетним мальчишкой я уже носился по заводу. Был я мал ростом и казался просто ребенком. В ночные смены, помню, рабочие укладывали меня спать в ящик с теплым песком возле печи. Тогда я не понимал, зачем им это. А позже понял: полуголодным каталям, горновым, чугунщикам после двенадцатичасовой работы в пекле хотелось человеческой ласки. Но откуда ее ждать? И они отдавали свою ласку другим. Я спал, а они следили, чтобы я не проспал плавки, будили вовремя. До чего крепка у людей память!.. Вот сорок с лишним лет прошло... А будто вчера...

— Преподлое время, что говорить!

— Я работал в экспресслаборатории мистера Ченслера.

— Жестокий человек?

Бунчужный задумался.

— Нет. Этого не могу сказать. Строг был, да. Очень хорошо помню ночные работы. Под потолком горит яркая керосиновая лампа. В тишине сухо поскрипывает пирометр «Роберт-Остен», остренько так, как если бы ножичком что-то соскабливали. Тикают стенные часы. Пока принесут пробу на анализ, вытащишь книжку, читаешь. По лаборатории кто-то ходит. А, это Мурка! Крыса... Мы приучили ее: сидит и ест кусочек сыра, очищая передними розовыми лапками крупинки с усов... Но как войдет мистер Ченслер — не услышишь... «Спишь?» Ответишь по-английски: «Я не спал, мистер Ченслер». Посмотрит в глаза, как бы проверяя. «Читал?» — «Читал...» — «Фарадей? Зачем Фарадей? Что тебе Фарадей?» А я читал биографию Фарадея. Очень полюбилась мне эта книжица про переплетчика Фарадея, как он стал знаменитым ученым; читал ее, знаете, раз пять, а за чтение платил по две копейки коробейнику Митричу. Он у нас просветителем был, разносил по балаганам Юзовки книжки в коробе. На современном языке — избач! Надо, чтобы наши юнцы знали, как трудно было тогда достать книжку. Две копейки за прочтение — это ведь деньги. За две копейки можно было купить хлеба и селедку на обед! Ведь платили, подлецы, по десять, по двенадцать копеек за десятичасовый рабочий день.

Бунчужный глянул в окно.

— От мистера Ченслера получил я однажды химию: заинтересовался, видите ли, англичанин мальчиком, у которого такая жажда знать, понимать, что творилось в лаборатории. Конечно, в глубине души англичанин хотел посмеяться над маленьким дикарем. Дам, думал он, книжку ученую, пусть поплавает в формулах. Это была первая ученая книга в моих руках. Популярный учебник Роско на английском языке: мы, подростки, свободно болтали по-английски. И вот началась моя наука... Попробуйте изучить химию без преподавателя, без руководителя, без опытов, когда вам десять-двенадцать лет. И изучали!

— Наша молодежь этого не знает! — сказал Гребенников.

— Счастливые! Им в руки все! Берите, читайте, миленькие. Конечно, это хорошо. Очень хорошо. Только не следует забывать, какой ценой добыта им возможность жить культурно. Отец мой и дед также работали у Юза. И я вижу их, как вас сейчас, — вот они возле печи, насквозь прокопченные газами. А если дома, то отца своего иначе и не представляю, как на табурете. Видно, только пришел, сел, вытянул ноги в чунях и заснул. Его никогда у нас не будили. Он просыпался сам за полчаса до ухода на работу. А жили мы возле доменного цеха, в землянке.

— Вы знали, конечно, и Курако?

— Курако? О, это человек, о котором ни один русский доменщик, ни один доменщик вообще не может говорить спокойно... Такие, как Курако, родятся, может быть, раз в сто лет. И знания, и чутье, и хватка. А какая воля! Какое упорство! Какая гордость! Он ведь из дворянской семьи сам, бежал из дому юнцом.

Лицо Бунчужного осветилось далеким воспоминанием.

— Был такой, знаете, случай: на мариупольском заводе закозлили французы печь. Хорошую, новую печь. Вышла она из строя. И никто из французских специалистов не мог вернуть ее к жизни. А Михаил Константинович вернул! Французы ахнули. Директор на радостях ткнул горновому Курако два пальца, а Курако в ответ ему — ногу... Ох, и смеху было...

Бунчужный долго не мог успокоиться от смеха, который сотрясал его небольшое тело.

Нахлынули воспоминания и на Гребенникова, живые, неугасающие, прошедшие через мозг и сердце.

Не сразу удалось тогда, в девятнадцатом и двадцатом, восстановить историю жизни и гибели Леши Бунчужного; кое-что осталось неузнанным. Но даже то, что он твердо знал от самого юноши и от его товарищей, и из показаний захваченных белых контрразведчиков, и о чем догадывался,— было необычайным. Отец, понятно, ничего этого не знал.

...Осенью девятнадцатого года в седьмой параллельный класс Александровской гимназии в Николаеве вкатилась перед пятым уроком «Бочка». Так гимназисты прозвали своего классного наставника.

— Господа, к вам определен новый товарищ!

В классе установилась тишина. Гимназисты обернулись к двери, в которой стоял высокий юноша, худой и на первый взгляд некрасивый. Он был выше всех, даже второгодника «Жерди».

— Я надеюсь, новый ваш товарищ украсит собой класс!

При рекомендации классного наставника новичок потупился, затем поднял голову.

Гимназисты увидели его глаза. Большие, доверчивые, они блестели странным зеленым светом, смягченным длинными ресницами.

— Здравствуйте, господа! — тихо, но внятно сказал новичок.

Ему ответили.

— Петр Петрович, пусть новичок сядет ко мне! — попросил Витя Порхов.

Но в это время вошел «Ганнибал». Шум утих. Новичок постоял в нерешительности. Его потянули за мундирчик, он оглянулся и сел на ближайшую парту.

— К нам прибыл новичок! — сказал Витя Порхов, прикрывшись «Вергилием Мароном» — тонкой книжицей в синем коленкоре.

— Кто такой? Какой новичок?

Гимназист встал.

— Вы? Ваша фамилия?

— Бунчужный.

— Имя?

— Алексей.

— Кто ваш отец?

— Профессор.

— Вы бежали от большевиков?

Леша покраснел. Несколько минут он пристально смотрел на «Ганнибала».

— Отец сделал ошибку... — сказал глухим голосом. — Отцу показалось, что на юге будет спокойнее: он металлург, работает над одной проблемой. В Москве сейчас трудно: она в железной блокаде. Но разве можно покидать друзей в трудную минуту?

— Что вы сказали?

На гимназиста покосились две трети класса.

— Я сказал, что отец сделал ошибку...

Наступила неловкая тишина. Нужно было немедленно найти достойный выход. Еще минута, — и будет поздно. «Ганнибал» поднялся.

— Да, я согласен с вами. Ваш отец сделал ошибку: он слишком поздно бежал от большевиков. К друзьям надо стремиться пораньше!

«Ганнибал» кашлянул.

— Итак, господа...

Он раскрыл журнал и под мертвую тишину пробежал глазами список сверху донизу.

— Мы просим обратить внимание на классную доску! — раздался чей-то голос. «Ганнибал» обернулся. На доске каллиграфическим почерком было написано:

Tota klasis rogat vos Non interrogare nos! [4]

Лицо у «Ганнибала» осветилось улыбкой, но тотчас погасло.

— От гимназистов седьмого класса можно требовать большей грамотности... Итак, Порхов, пожалуйте к доске.

Витя вышел.

— Переведите: Агатокл, в надежде расширить свое царство, переправил войска из Италии в Сицилию...

После уроков Витя и Леша вышли вместе.

Стояли солнечные дни, прозрачные, пахнущие гвоздикой, дни, в которые хорошо читать стихи и слушать музыку.

Они шли по Адмиральской улице.

— Это мой родной город! — с гордостью сказал Витя. — Люблю его! Вы посмотрите, как он распланирован: кажется, будто взяли бумагу из тетрадки для арифметики и расчертили на ней улицы. Я расскажу вам немного его историю. Хотите?

Леша оторвался от дум.

— Историю? О, пожалуйста! Все, что касается истории...

Витя принялся оживленно рассказывать о строительстве города, о судостроении.

— Мой отец — корабельный инженер. Он главный инженер завода «Руссуд». Если захотите, я покажу вам модели первых кораблей Николаевской судоверфи, они имеются у отца.

Они остановились у ограды бульвара, откуда открылся вид на голубой плес, образованный слиянием Ингула и Буга. Глубокая вода просторно разлилась в берегах, дыша приятной прохладой. Накрененная, открытая до киля, неслась, как бы по воздуху, парусная яхта, подчеркивая в предзакатном солнце выпуклость воды. За яхтой оставался тонкий след, как царапина на стекле от алмаза.

— Вот наш завод! — сказал Витя. — И я мечтаю поступить на кораблестроительный факультет Петроградского политехнического института.

— А это что?

— Это эллинг! Здесь строят, а потом отсюда спускают на воду корабли. Вот краны, вот стапель.

— Я мало знаю заводскую жизнь и очень жалею. Но наверстаю. Обязательно наверстаю! — заметил Леша как бы про себя.

— На этой верфи был построен 120-пушечный корабль «Двенадцать апостолов». Он принимал участие в знаменитом Синопском сражении под командованием адмирала Нахимова. В том же бою участвовал и другой наш, николаевский, корабль — «Императрица Мария». Отец мой строил знаменитый эскадренный броненосец «Князь Потемкин-Таврический», или, как его в быту называют, броненосец «Потемкин». Его спустили на воду в 1900 году, механизмы же устанавливали на заводе «Наваль».

Леша вдруг взял Витю за руку.

— Вы меня простите, — сказал он взволнованно, — но я ко многому подхожу не так, как принято, по-своему подхожу.

— Я вас выслушаю.

— Вот вы рассказали, как создана была верфь, как строились корабли. И я увидел людей, которые тащили на себе тяжести, рыли землю, работали под свист плеток, под зуботычины, линьки...

— Вы не думайте, что я ничего не вижу! — воскликнул Витя взволнованно. — Я читал старинные бумаги. Город и верфь строили крестьяне адмиралтейских селений и солдаты. А на верфи работали экипажи, составленные из матросов. Они жили плохо, очень плохо... Я читал одно донесение, в котором морское ведомство требовало заготовить для наказания матросов прутья и розги...

— Честному человеку этого забывать нельзя.

— Вы правы. Но ведь жизнь не останавливается. Зло сменяется добром и снова уступает место злу. Я люблю свой город. Он дал многих выдающихся людей, которыми гордится Россия. В Николаеве жил адмирал Михаил Петрович Лазарев — главный командир Черноморского флота и военный губернатор, наш знаменитый русский флотоводец, духовный отец прославленного Нахимова, первооткрыватель Антарктиды. Здесь родился адмирал Степан Осипович Макаров. И астроном Бредихин. Жил известный гидрограф Манганари...

— Все это так... Но... История учит нас не только любви, но и ненависти. И, может быть, больше всего ненависти. Именно ненависти — из любви к будущему, во имя которого мы живем!

Мимо гимназистов прошел инвалид, опираясь на деревянный обрубок, подбитый желтой резиной.

— Зачем? За что? В угоду кому? — спросил Леша, показав на солдата. — А ведь если поразмыслить, это происходит из-за того, что общество наше пришло к недопустимым контрастам и пытается эти контрасты узаконить. Я ставлю себя в положение тех, кто лишен того, что имею я. И ощутимее вижу изнанку жизни. А я не хочу, чтобы большинство лишено было по милости меньшинства самого необходимого. Не хочу. И восстаю. И этого не будет!

Леша остановился.

— Говорите! Говорите еще. Но мне до сих пор казалось, что политикой должны заниматься политики...

— Глупо! Простите меня... Кто станет заниматься политикой за вас? Почему дела вашей совести должны стать кому-то ближе, нежели вам самому?

— Так было... И я не думал...

— Вот сегодня ваш латинист обидел меня. И вообще он черносотенец! Мой отец порядочный человек. Только идеалист. Он подходит к явлениям жизни со странными весами. И со странными разновесками. Он готов терпеть гнет. И не восстанет против угнетателей, если только нужно пролить кровь. Вы понимаете? Для него человеческая кровь священна. Если бы ему сказали: в ваших руках — судьба мира, подпишите смертный приговор сотне людей, и на земле настанет рай. Вы думаете, он подписал бы? Нет. Он умертвил бы самого себя! Это ему легче сделать...

Леша взял Витю под руку.

— Отцу хотелось бы, чтобы революцию совершали в белых перчатках. Конечно, кто станет возражать, что это было бы хорошо. Но враги наши отнюдь не в лайковых перчатках сопротивляются!

Витя высвободил руку.

— Ну, а вы, Леша, вы могли бы подписать смертный приговор сотне людей? — спросил взволнованно.

— Да! Лишь бы установить новый строй, при котором люди не увидят ни зла, ни насилия, ни нищеты.

Витя изумился.

— Вы? Леша? Вы могли бы умертвить сто человек? Вот вы только что смотрели в небо и радовались... Вы сказали, что нельзя быть счастливым, если существует несчастье. Вы...

— Я сказал. И это не противоречит. Я хочу счастья активно, а не созерцательно.

— Но как можно убить человека? Я имею в виду — сознательно? Убить самому или подписать приговор и потом чувствовать себя счастливым?

— Это неизбежно, — сказал Леша. — Я много думал... Ах, Витя, если бы вы знали, чего стоило мне придти к этой мысли... Не умом, не с цифрами на бумаге, а сердцем...

— И вы пришли?

— Да... И стало легче. Я знаю, что теперь я создаю жизнь и отвечаю за нее, а не кто-то... И если еще плохо, значит, я виноват. Я! И мне некого винить, некого искать в оправдание существующего зла, в оправдание пороков.

Витя с восторгом посмотрел на товарища.

— Но простите... Я, кажется, увлекся... Да... Николаев! Не думал, что он так красив. Мне доставляет особенное удовольствие бродить по улицам незнакомого города, открывать в нем то, чего я не знаю. Я легко ориентируюсь в любом незнакомом месте.

— Вы где живете? — спросил Витя.

— На Адмиральской, угол Наваринской.

— Вот как! — обрадовался Витя. — Ваш дом двухэтажный?

— Да.

— А мы живем в особнячке рядом. Видели? И к вашей стороне выходят две ниши из красного кирпича с вазами. Это наш дом.

— Судьба! — загадочно сказал Леша.

— Будем каждый день бывать друг у друга!

Возле Мариинского сквера они встретили Веру Белосельскую, очень тоненькую и, как показалось Леше, хорошенькую гимназистку. Ей было лет пятнадцать.

Шага за три Витя снял фуражку.

— Здравствуйте, Верочка! Рад, что встретил вас. Будьте знакомы. Мой новый товарищ. Из Москвы.

Леша представился. Вера назвала себя.

— Вы бежали от большевиков?

«Они точно сговорились...» Леша нахмурился.

— У Леши свои убеждения. И не надо так... Он умный, Верочка. Умнее всех наших гимназистов. И вы должны подружиться!

— Но что я дурного сказала? Мы тоже бежали из Москвы!

Леша заметил, как Витя незаметно погладил Верину руку.

«У них давняя любовь...»

— Прошу извинить. Мне пора!

— Не покидайте нас! — попросил Витя.

Они пересекли центральную аллею сквера и сели на скамье в тени деревьев.

— Какой чудный день! — воскликнула Вера. — Вам нравится? — обратилась к Леше.

Она заметила, что у гимназиста были странные глаза. «Светятся, будто ночью светлячки... И ресницы, как у куклы — волосок в волосок, длинные такие...»

— Я вас понимаю, — сказала Вера, — после дороги не скоро придешь в себя. После такой дороги, — поправилась она. — Мы пережили это в прошлом году. На станциях и в поезде мои дорогие родители говорили, что они странствующие музыканты. Папа с мамой играли, а я плясала... Как было страшно... А когда перешли границу, и я увидела офицеров, слезы полились у меня из глаз...

Леша смотрел под ноги.

— Да... Много слез проливается сейчас...

— Я не совсем понимаю вас, Леша...

— О, это несложно... Сколько расстрелов «при попытке к бегству...» Сколько невинно заключенных.

— Но ведь невинных не арестовывают и не расстреливают! Арестовывают большевиков...

— А вы знаете, кто такие большевики?

— Но... большевики... Это известно... Папа, когда мы что-нибудь натворим, называет нас большевиками!

— Папа называет, но не расстреливает?

— Так ведь он шутя. Настоящие большевики отняли у нас все!

— Например?

— Но... Я не понимаю... С такими взглядами нельзя жить на юге... — сказала Вера.

Леша угас. Наступило молчание.

— Друзья мои!

Витя взял их за руки.

— Друзья мои! Я люблю вас обоих... Не ссорьтесь. Ваш отец, Леша, прав: легче убить самого себя, чем другого...

— Но еще легче закрыть глаза и не видеть, как убивают других! Однако, мне пора.

— Ну, еще немножко. Капельку! — просил Витя. — Давайте, пойдем на бульвар. Посмотрим на французские корабли. И на матросов. У них такие забавные шапочки с красными помпончиками. Я вчера видел английский крейсер.

Леша вздернул плечами.

— Нет. Я не могу. Прошу простить.

Как все подвижные по характеру люди, он сразу увял. Вера удивленно посмотрела ему вслед.

— Он умный. Он необыкновенный! Я полюбил его с первого взгляда. Он не похож на других.

— Но он большевик! Самый настоящий большевик. И как его терпят в гимназии! Если бы слышал мой папа...

...В воскресенье Леша стоял близ моста, по ту сторону плеса, и расспрашивал мальчика из Варваровки, как выйти на дорогу в Нечаянное. Разузнав, поднялся по крутому песчаному берегу. С Лешей не было никаких вещей, если не считать обернутой в цветную бумагу книги, которая высовывалась из-за отворота форменного пальто.

Леша шел не спеша, словно на прогулку, занятый мыслями, однако вид гимназиста, шагающего в задумчивости по проселочной дороге, казался несколько странным. Верстах в десяти от Николаева гимназиста остановили. В машине сидело несколько деникинских офицеров.

— Далеко, гимназист, собрались?

Леша подошел к дверце, из которой высовывалось отечное лицо немолодого офицера.

— В Одессу.

— В Одессу? Так ведь до Одессы сто двадцать верст!

— Мне надо. А пароходы не ходят. И подвод нет.

— С вами есть какие-либо документы?

— Я гимназист VII класса. Вот мой билет.

Леша протянул книжечку в коленкоровом коричневом переплете.

Полковник взял и осмотрел билет со всех сторон.

— Садитесь!

Леша сел. Машина покатила дальше.

— Вы давно в Николаеве?

— Скоро исполнится месяц.

— Зачем вам понадобилось в Одессу?

— Там живет тетя. Мы послали ей несколько писем. Она не ответила. Возможно, больна. Решили навестить. Отец не может, мать и сестра также. Эта обязанность пала на меня.

— Что у вас за книга?

Полковник бесцеремонно вынул из-за отворота Лешиного пальто книгу.

— Ключевский? История? Зачем вам в дороге Ключевский? — спросил полковник, перелистав книгу.

— Я люблю историю.

— А это что? — спросил уже совсем другим голосом полковник, вынув из-за цветной обертки книги квитанцию с овальной печатью: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная рабочая мастерская А. И. Терехова».

На одну секунду лицо у Леши дрогнуло.

— Квитанция...

— Какая квитанция?

— На починку примуса...

— Где находится эта мастерская? — продолжал допрос полковник.

Леша вспомнил, что на Никольской улице он видел какую-то мастерскую и твердо ответил:

— На Никольской. Мы отдали в починку примус... Я относил. Квитанцию положил в книгу, с которой обычно не расстаюсь.

— На Никольской? — вмешался юнкер. — Разрешите, господин полковник, квитанцию. Я николаевец, знаю каждый дом.

Ему передали квитанцию.

— На Никольской, действительно, есть мастерская, но не Терехова, а Виельпольского.

— Этого я не знаю, — как можно спокойнее ответил Леша. — Мы недавно в Николаеве...

— Возможно, Виельпольский перепродал. Время такое! — заметил капитан, не принимавший до сего времени участия в допросе Леши. — Кстати, кто ваш отец? И что он делает в Николаеве?

— Профессор. Он читает химию в реальном училище.

— Да, профессору нечего делать в Николаеве, — заявил юнкер. — А вот в Херсоне он мог бы занять кафедру. Там открыт политехнический институт. Приехали виднейшие профессора из Питера, Москвы, Киева. А кого вы знаете из николаевцев?

— Я знаю семью Порховых и... Веру Белосельскую... — сказал Леша, считая, что в его положении эти имена могут сослужить хорошую службу.

— Порхов — главный инженер завода «Руссуд». Почтенный человек. А Белосельские — аристократическая семья. Верочка — просто лазоревый цветок! Если хотите, господа, я познакомлю вас, — предложил юнкер. — Вы знали Белосельских по Москве? — спросил он Лешу.

— Да...

Затем юнкер стал рассказывать, как он на вечеринке выпил графин водки и не был пьян.

— Только, господа, встал с трудом из-за стола... Ну, и, вероятно, шел не совсем правильно по одной доске...

— Воображаю! — усмехнулся капитан. Он был мало разговорчив. Леша заметил, что на капитане были черные бархатные погоны и значок в виде лаврового веночка с мечом; значок висел на георгиевской ленте.

— Вензеля выкручивали, юнкер! Уж не иначе! А вот я, действительно, знал одного человека, который умел пить. Это поручик Курдюмов, корниловец. Мир праху его: убит под Екатеринодаром. Выпивал, не отрываясь, три графина водки — и ни в одном глазу. Можно после этого вести его в самый приличный дом, никто не подумает, что поручик пьян. Умел держать себя, ну и на ногах был стоек.

В Нечаянном-Козлове юнкера ссадили.

— Ждите нас через два дня! — сказал полковник.

Шофер нажал на педаль.

— Хвастунишка! — кивнул на уходившего юнкера капитан в бархатных погонах и отвалился на мягкую спинку сидения.

Видно было, что и полковник не спал, а отказывать себе в этом удовольствии не считал нужным, раз представлялась возможность.

Леша притворился, что устал и также закрыл глаза. Его больше никто ни о чем не расспрашивал.

Часов в пять дня они приехали в Одессу.

— Где живет ваша тетка? — спросил полковник.

У Леши екнуло сердце.

— На Елизаветинской...

— Тогда сойдите здесь. Отсюда до Елизаветинской рукой подать.

Леша поблагодарил и вышел.

И когда машина скрылась, он не смог удержаться, чтобы громко не сказать:

— Здорово! Здорово, Лешка! Хотя и не подготовился как следует, но здорово. Урок на будущее.

С ощущением необыкновенной легкости во всем теле он, ни у кого не расспрашивая про дорогу, прошел от Сабанеева моста к Елизаветинской. Здесь, действительно, жила одна дама на случай, если бы потребовалось подтверждение, но сделать эту квартиру известной контрразведчикам он не хотел. От университета Леша направился по улице Петра, потом перешел Херсонскую, вышел на базар и спустился к утюжку Новосельской и Старопортофранковской. Несколько домов ничем не примечательных он пропустил мимо себя. И вот толстая двустворчатая дверь, изрытая, будто оспой, наглухо закрытая. Над дверью светлый прямоугольник, запачканный по краям. Ворота. Каменный сводчатый подъезд. Дворик. Крыльцо.

Леша поднимается на ступеньки. На стене черные следы от дыма: вероятно, здесь многие годы ставили самовар. Леша толкает дверь. Она закрыта. Толкает сильнее.

За стеклом появляется старческая голова. Леша поднимает руку. Дверь открывают.

— Здравствуйте! — говорит он. — Меня прислал папа за старым-старым заказом... Он у вас залежался...

— За старым-старым заказом? Пожалуйте в столовую. У вас есть квитанция?

Леша вынимает злополучную квитанцию, на которой оттиснута овальная печать. Старик поднимает очки с кончика носа к глазам...

— Так... Так... Хорошо. Я заказами не занимаюсь... — он выходит в следующую комнату и возвращается в фуражке и морском старом бушлате.

— Пойдемте! Здесь мы не держим заказов.

Они выходят на Старопортофранковскую, затем сворачивают направо. Леша бросает взгляд на табличку: Пишоновская.

У пятого от угла дома старик останавливается и стучит в окно.

...Стук знакомый.

Сквозь сотовые ячейки занавески Гребенников увидел гимназиста; в случае опасности Гребенников мог пройти через двор на другую улицу.

У гимназиста возбужденно блестели зеленые глаза, спрятанные за длинными черными ресницами.

— К тебе, Петя, за старым-старым заказом... — сказал Александр Иванович, отец Гребенникова.

Старик уходит.

— Какой у вас заказ? — спрашивает Гребенников, заходя в комнату.

— Примус...

— Покажите квитанцию.

Гимназист подает.

— А доверенность?

— Дайте, пожалуйста, нож.

Он вспарывает левый край суконной курточки и вынимает кусочек полотна, на котором отчетливо оттиснута круглая печать и пестрят мелкие строчки, сделанные красными чернилами.

— Вы давно там работаете?

— Год.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Вы приехали до занятия Николаева слащевцами?

— Мы приехали 5 августа. Слащев же захватил город 19 августа. Что чинят эти изверги...

— Почему вас выделили для этой работы?

— Я не знаю. Я сказал там, что у моего отца сложный психологический разлад и он не прочь уехать на юг. Мне порекомендовали выехать в Одессу. Однако отец от Одессы отказался, ему захотелось в Николаев. Это немного изменило планы.

— Что вы успели сделать?

— Перед отъездом из Москвы мне сказали, чтобы я обязательно поступил в гимназию и не предпринимал ничего в течение по крайней мере месяца. Затем связался с вами, не прибегая ни к чьему посредничеству.

— Вы ничем не скомпрометировали себя? В гимназии, например?

Краснея, Леша рассказал о столкновении с латинистом в первый день прихода в класс.

— Мне трудно кривить душой... И говорить неправду... И в дороге к вам чуть-чуть не произошла неприятность... Пришлось ехать с белогвардейцами. Только не думайте, что я не выдержал бы испытания... Любое испытание я перенесу и от меня не добьются ни слова. Вы еще меня не знаете!

Леша сверкнул глазами, в которых было столько страсти, что Гребенников залюбовался.

— Отныне я приказываю вам соблюдать строжайшую конспирацию. Вы обязаны обманывать белогвардейскую сволочь любыми способами. Честных людей обманывать нельзя, а белогвардейцев можно. И должно. Запомните это. И, пожалуйста, не попадайтесь. Не бравируйте. Я верю, что вы перенесете любой допрос контрразведчиков и никого не предадите, но вы дороги нам. И попадаться не имеете права. Понятно?

— Понятно...

— Будьте обычным гимназистом, ничем не выделяйтесь. Можете в присутствии белогвардейцев разговаривать на их языке, но точно выполняйте мои задания. Вы знаете, что посланы для работы среди моряков Антанты?

— Знаю.

— Каким языком вы свободно владеете?

— Английским.

— А французским?

— Слабее.

— Жаль. Одесса, Николаев, Херсон — это, так сказать, сфера французского «влияния». Кавказ — английского. Но у нас стоят и английские корабли.

— Я говорю немного по-французски, но английский у нас в доме почти обиходный. Отец хорошо знает английский.

— Сегодня вы свободны. У вас есть где остановиться?

— Я могу остановиться у одной дамы на Елизаветинской.

— Не у Анны ли Ивановны?

— У Анны Ивановны. Стало быть, вы ее знаете?

— Анна Ивановна — наш человек.

Разговор пришел к концу, а Леше хотелось еще побыть с Гребенниковым, о котором столько рассказывали ему в Москве.

— Вы были на каторге? И на поселении, и в эмиграции? Как я ждал встречи с вами...

Леша заволновался.

— Бывал... Только сейчас не время для воспоминаний. Итак, приходите завтра ровно в восемь утра для первого поручения...

Гребенников назвал адрес, который Леша несколько раз повторил.

— Позже мы свяжем вас с николаевским подпольем.

Сначала Леша аккуратно посещал гимназию; со второй половины сентября начались пропуски, а позже он вовсе перестал посещать уроки. В одну из суббот Витя Порхов направился к товарищу.

Дверь открыла Лиза, старшая сестра Леши. Витю в комнаты не пригласили. Короткий разговор произошел в коридоре.

— Можно видеть Лешу?

— Нет...

— Он болен?

— Нет...

— Мне хотелось бы повидать его... Я соскучился...

— Его нет дома...

— Уехал?

— Ах, мы сами не знаем... Мы ничего не знаем...

У Лизы на глазах навернулись слезы. Витя задрожал от смутного предчувствия. «Так делают настоящие, сильные люди: верят и творят...»

— Когда Леша вернется, передайте ему, что я очень, очень его люблю и что в трудную минуту он может рассчитывать на меня.

Вскоре заволновалась гимназия, никто не скрывал близких перемен: говорили об отступлении добровольцев, о разложении войск, о погромах, о скорой сдаче Николаева...

И началась тревога...

Днем еще по-осеннему было тепло, подсиненным платком голубело небо, и солнце висело низко, необжигающее. Днем гудели рожки, слышались шаги и окрики офицерских патрулей; в ресторанах можно было услышать Сен-Санса, продавались газетки.

А вечером шел снег. Мокрый и липкий, он залеплял окна, нависал на карнизах, податливо расползался под ногами на тротуаре, на квадратиках мостовой.

Вечером, прячась друг от друга, проскальзывали вдоль домов люди; вечером закрывались наглухо двери и ставни, гасили свет, и в неподвижной глуши пустых темных улиц раздавалась стрельба.

Ночью к двери, где огонек папиросы осветил медную табличку, прислонилось черное пальто, запорошенное снежком. Было поздно, все спали, но на звонок вышли на цыпочках один за другим: Петр, Марья Тимофеевна, Лиза, Федор Федорович. А после второго звонка, такого же осторожного, как первый, Лиза замахала руками.

— Спросите — кто? Только спросите — кто? — и ее шепот в этом старом неуютном доме, где за каждой дверью таилось молчание, был страшен своею четкостью.

Профессор отошел к окну. «...Сердце... снег... стекло... Беспокойное... больное сердце...»

Потом сразу стало шумно, собрались в коридоре, и пока Петр закрывал тяжелую дверь на ключ, Лиза, Марья Тимофеевна и профессор, еще чуть-чуть не доверяя глазам, жали остуженные непогодою руки высокому человеку, говорили что-то срывающимися голосами.

Когда, наконец, прошли в столовую, гость отряхнул пальто и шапку с наушниками. Из складок вывалился на пол снег, похожий на мокрые валики ваты.

Гость расправлял перед зеркалом крашеную чужую бороду и приглаживал всклокоченную оторочку вокруг лысины-парика.

Одна лишь минута обычного, семейного — и начался страх за жизнь: была ли открыта дверь внизу, темно ли на лестнице, не слишком ли шумели в коридоре?

Гость молчаливо улыбался большими губами и прижимал к плечу голову Лизы.

Остаток ночи и день Леша спал не просыпаясь. В квартире ходили на цыпочках. А вечером быстро поднялся, зачесал перед зеркалом чужие волосы и, засунув в карманы бутерброды, ушел в мокрую черноту.

Потом снова были вечера, были осторожные звонки, падал с пальто и с шапки хлесткий снег, и молодые губы улыбались немного виновато.

А жизнь шла.

В николаевской «литературке» — клубе на углу Спасской и Соборной — играла музыка, устраивались танцы и камерные вечера, в театре Шеффера шли пьесы Андреева и Метерлинка. Слащевцы прожигали жизнь за игорными столиками, в номерах гостиниц. Счет дней подходил к концу, это скрывали от других, но не от себя: на полях херсонских и одесских завершался последний акт военной интервенции. И пока одни веселились на краю пропасти, другим вменялось по службе хоть для видимости поддержать сумасшедший danse macabre [5]. И поддерживали. Карательным экспедициям поручалось освещать свой путь зарей пожаров.

И каждую ночь слащевские холуи вывешивали новые и новые, один другого грознее, приказы, от которых отдавало пьяным перегаром ночных кутежей.

А дорогой гость, проглоченный черной ночью, все не приходил. И надо было в химической лаборатории реального училища, и на улице, и у себя дома, на софе, когда со стен сползала тишина, и всюду-всюду каждый миг ждать: не придет ли? Увидеть, прижать к себе родное, любимое существо.

Но гостя не было.

У профессора пропадал сон. Он ходил от окна к двери и назад, из кабинета в столовую, смотрел в окно, на осенний плес, на бульвар.

Что случилось? Бегство... От кого? И к кому? Как могло случиться?

У Лизиного рояля, взятого напрокат, можно было постучать пальцем по холодной крышке, можно было даже открыть крышку и под модератор, пока дочь брала уроки музыки у Анны Никифоровны Григорович, взять несколько аккордов... Зачем он бежал сюда? И неужели через подобное испытание, только так можно было придти к новому, навсегда оставив старое позади?

Вот и гость...

Гость? Но где он? Почему нет так долго?

Мысли рвались в клочья. Он останавливался возле шкафа с книгами по черной металлургии, возле этажерки с книгами по энтомологии (давняя тайная страсть)... И снова хождение по комнате, хождение из утла в угол, как в клетке...

У своего родного гостя можно было найти ключ к новому, начало которому положили необыкновенные люди. Найти ключ, понять и принять в свое сердце это новое, смелое, принять, как выстраданное. И ничего другого никогда не желать.

Но у гостя тяжелели от бессонных ночей веки. Он лежал на спине, свет от лампы срезал половину лица. Одна половина была светлая, как душа его, другая черная, как жизнь вокруг, и губы скорбно сжаты в беспокойном сне. Он еще несколько раз перед сном успевал кивнуть головой. Профессор открывал в спящем лице морщины, складки, пятна, рожденные жизнью в подполье у белых, новое, чего не было в Москве и что пришло за месяцы жизни на обетованном юге. И рыжая борода, и чиновничья, не вызывающая подозрений, оторочка из длинных волос вокруг лысины парика.

Гостя нельзя было беспокоить для маленькой путаной драмы. Пусть спит. Один бежал к белым, чтобы в тишине творить науку... Другой скрывался от белых, чтобы могла расцвести наука... Настоящая, подлинная наука...

Так складывалась реальная жизнь.

А дни шли, но с ними не уходило смятение. Газеты сообщали противоречивые вести, ожидалось страшное, потому что упиралось в неизвестность. И вечером, когда затухала на улицах жизнь, профессор в тиши кабинета прижимался к оконной раме и слушал, как глубокую тишину, нависшую над городом, вспарывала беспорядочная стрельба. Очень может быть, что после каждого выстрела угасала чья-нибудь жизнь...

Но в этом половодье, когда все рвалось с бешеной силой, неслось, разбивало в щепы, было очень стыдно прижиматься к пеньку на берегу, крепко держаться за него сведенными пальцами, с болью и тоской смотреть вдаль, ожидая, не остановится ли ладья... одна ладья с любимым человеком...

Страх вполз в дома николаевцев в ночь с 18 на 19 августа, когда южная группа деникинцев во главе со Слащевым заняла город. Штаб генерала, он сам и приближенные обосновались в Лондонской гостинице, что на углу Соборной и Спасской, а контрразведка — на Большой Морской.

Артист Жуков, прельщавший до прихода белогвардейцев николаевских дам, превратился в контрразведчика Липомана.

(Этот самый артист несколько лет спустя на показательном процессе при оглашении смертного приговора демонстративно ел шоколад, улыбаясь публике. Он сыграл тогда свою последнюю в жизни роль).

Большую Морскую николаевцы обходили за десять кварталов: легок путь в контрразведку — труден выход! Вторая каторжная тюрьма, окнами глядевшая на крутой берег Буга, переполнилась арестованными.

Но чем бесчеловечней расправлялись Слащев и слащевцы с населением, тем смелее действовали люди, для которых жизнь молодой советской республики стала дороже своей собственной жизни.

Кроме комитета партии большевиков, руководившего на юге всей борьбой против интервентов, в николаевском подполье работал комсомольский комитет, секретарем которого была молодая девушка с бледным лицом и длинными детскими косами. Ее звали Тамара.

С ней и связал Гребенников Лешу Бунчужного под именем Саши Зеленого, связал в октябре после того, как Леша выполнил в Одессе и Николаеве несколько поручений и был проверен делом. Настоящей фамилии Саши Зеленого никто в николаевском подполье не знал.

Они встретились в вечерний час на квартире у комсомольца Гриши и с первой минуты почувствовали, что навсегда связала их жизни судьба. Лица их оживлял румянец, и в глазах горел огонь от сознания, что им, юным, едва расцветшим, поручили большое дело во имя революции.

В начале ноября, утром, самого молодого члена комсомольского подпольного комитета, четырнадцатилетнего мальчика, схватили контрразведчики в тот момент, когда он наклеивал на афишную тумбу листовку.

Мальчика отдали Липоману, и подросток не выдержал...

Его повели потом по улицам родного города, это видели многие. Он хотел стать на ноги, хотел приободриться, но ноги подкашивались; его вели, держа под руки с двух сторон.

Там, где должна была находиться Тамара, ее не оказалось, он провел на вторую явочную квартиру. Здесь схватили Лешу — Сашу Зеленого. Потом мальчик повел на третью квартиру, и контрразведчики схватили Тамару и Гришу.

В контрразведке Тамару подвешивали за длинные косы, которые столько раз гладила материнская рука. Тамара перенесла испытание, никого не выдав и ни в чем не признавшись. С девушки содрали платье, и на сердце ее легла печаль, беспросветная печаль, более тяжкая и жгучая, чем боль от первых ударов проволочной плеткой.

После Тамары секли в ее присутствии Гришу, и в ее присутствии говорили самые грязные, какие только существуют в мире, слова и она смотрела и чувствовала не стыд, — только черную печаль.

И Гриша никого не выдал и ни в чем не признался.

Потом ввели Сашу Зеленого — Лешу Бунчужного, осунувшегося, с еще более выразительными глазами, в которые можно было смотреть долго-долго и не насмотреться. И подло били.

От всего этого устали, верно, и сами контрразведчики. Допрос на несколько минут прервался. И показалось комсомольцам, что они стоят, взявшись за руки, — шесть рук образовали круг, — и длится тот первый вечер встречи; и каждый видел в двух других тех, кого запомнил тогда: ни синяков, ни кровоподтеков.

Потом начиналось прежнее. Контрразведчики требовали выдать большевистский подпольный комитет, выдать членов комсомольской организации.

— Вот вас здесь трое. Вы интеллигентные молодые люди. Жизнь ваша впереди. Будьте же благоразумны, — убеждал Липоман артистическим голосом. — Я требую только одного: выдайте большевиков, свяжите меня с Гребенниковым, и я вас отпущу. Я дам вам возможность уехать, куда кто пожелает. Даю вам честное слово офицера!

Они молчали.

— Не верите? Клянусь святым богом! Отпущу вас немедленно. Ну? Будете говорить? Кто первый скажет, того сейчас же отпущу. И вы забудете этот кошмар. Разве приятно нам бить вас? И разве человеческое тело долго может выдержать пытки? А мы будем пытать еще страшней!

Они молчали.

— Ты, долговязый! — обращался он к Леше. — Я знаю, что мать и отец по тебе, сейчас плачут. Как тебе не совестно заставлять нас в твоем присутствии бить Тамару? Она красивая, молодая девушка, и по ней также плачут отец и мать, а мы должны из-за тебя ее сечь. Разве тебе не стыдно? И не совестно? Разве так поступил бы на твоем месте рыцарь? Где прячутся большевики? Выдай большевистский комитет, выдай Гребенникова и пойдешь домой хоть сейчас. И Тамару мы бить не будем.

Леша не поднимал головы. Он смотрел в запятнанный пол и дрожал мелкой холодной дрожью, рожденной физическим состоянием тела, состоянием, которого не мог понять, потому что, несмотря на сознание полнейшей обреченности своей и друзей своих, он не испытывал ни страха перед истязателями, ни страха перед смертью.

— Будешь говорить, будешь? — не отставал Липоман, заикаясь от бешенства.

— Ничего от нас не добьетесь! Тела наши замучаете, а коммунизм будет построен!

— Что ты говоришь?

— И дети ваши будут стучаться к нам в дом. И проклинать будут вас. Десятки лет будут они отказываться от вас и не смогут отказаться!

— Что ты говоришь? Что говоришь? — замахивался Липоман.

— Вы можете расстрелять нас! — кричала Тамара.

— Кровь наша не пропадет даром!.. — поддерживал товарищей Гриша.

Липоман кидался то к одному, то к другому и натыкался на злобные, бесстрашные глаза. Он резко махнул буковым стеком, и Леша впервые вскрикнул.

— Ты заговоришь! Заговоришь на дыбе!

Тогда и Леша ощеривался:

— Не добьешься, мерзавец!

Исступленно кричала что-то Тамара, отвлекая на себя Липомана.

— Не отступимся от клятвы! — стонал Гриша: кто-то из следователей рубнул Гришу саблей по ноге.

— Прощай, Тамара!

— Прощай, Гриша!

— Прощай, Саша!..

Лишившихся сознания, кое-как прикрытых одеждой, поволокли их в камеры, и с ног Леши сполз сначала один ботинок, потом второй.

Вечером 18 ноября «отцы города» давали в честь Слащева бал в «литературке». Двухэтажное здание светилось огнями, гремел духовой оркестр, пол колебался под ногами танцующих.

А ночью Липоман, смыв кровь с холеных рук, явился к Слащеву.

— Открыт большевистский подпольный комитет! — сказал он возбужденно. — Вот список!

Он подсунул фальшивый список, в котором значилась шестьдесят одна фамилия.

Слащев выпил стакан водки и поцеловал мокрыми губами Липомана в подкрашенный, как у кокотки, рот. Синим карандашом генерал сделал на списке надпись: «Расстрелять за то, что пошли против единой и неделимой...» Кончик смертного приговора шестидесяти одному подмок в пролитом на столе красном вине.

— С богом, поручик! — напутствовал Слащев Липомана.

В два часа ночи в дверях камер каторжной тюрьмы появились контрразведчики.

— Собирайся! На этап!

Заключенные захватили с собой котелки, белье, остатки пищи. Вывели из тюрьмы шестнадцать человек, их усадили на грузовую машину. Ночь была такая темная, что заключенные, стоя на машине, не различали лиц друг друга. Восемь человек везли в кандалах.

Позже доставили еще группу политических заключенных. Их подвезли к заводу «Руссуд» и на площади расстреляли.

Третья машина уже под утро везла заключенных из контрразведки. Гриша не мог стоять. Его всунули в машину и подтащили в угол. Тамара положила Грише руку на голову, Леша гладил ему плечо.

Комсомольцы и коммунисты были так измучены допросом, что ехали на расстрел, как на освобождение. Они сделали все, что могли, чтобы торжествовала та высшая правда, перед лицом которой и пытки, и смерть — ничто.

На площади уже лежала груда расстрелянных и изрубленных саблями. Было страшно смотреть, было тяжело сознавать, что через несколько минут к этим истерзанным телам присоединятся и их тела...

Машину закатили во двор флотского полуэкипажа, заключенных выволокли из кузова и погнали к серой стенке. Еще рассвет не наступил, и мутное, почти черное небо лежало на земле.

Смертники запели «Интернационал»... Гриша, Леша и Тамара поцеловались.

— Беги, если можешь! — сказал Гриша Леше. — А я не в силах... — он сидел на земле, опершись на кирпичную стену. Перебитая ступня ноги мучительно болела. Началась гангрена.

Контрразведчик подошел к Тамаре и, тыча в лицо револьвером, стал требовать выдачи большевиков-подпольщиков.

— В последнюю минуту — говори! Слышишь?

Девушка собралась с силой и плюнула офицеру в лицо. Он наотмашь ударил ее рукоятью нагана.

— Говори! — накинулся второй контрразведчик на Гришу.

— Подохнете, а не добьетесь!

Сабля рассекла ему висок, скулу, челюсть, Гриша ткнулся головой в землю.

Когда третий офецер подступил к Леше, он вместе с другими заключенными бросился на своих могильщиков; им сыпнули в глаза махоркой, песком, и прежде чем контрразведчики опомнились, смертники кинулись врассыпную.

В темноте загремели выстрелы, не совсем, впрочем, стройно и губительно: палачи не ждали сопротивления.

Босой, полуодетый, Леша припадал к земле, потом пополз наугад, а за спиной щелкали выстрелы. Он выбрался окольными путями к бульвару и, укрываясь за ограду, пошел к дому Вити Порхова, бесшумно ступая босыми ногами.

После стычки со смертниками Липоман пересчитал трупы: не доставало семи, а Слащев мог с часу на час приехать на площадь полюбоваться зрелищем. Тогда Липоман приказал схватить первых попавшихся близ площади «подозрительных», лишь бы скорее свести счеты.

Потом вкопали столб и прибили доску, на которой сделали кощунственную надпись.

Возле столба лежали котелки с остатками пищи, ботинки, носки, портянки, фуражки — в крови и песке.

После расстрела шестидесяти одного в николаевской газетке «Южное слово» были помещены сообщения о раскрытии нераскрытого в действительности большевистского комитета и... подлинная листовка подпольного комитета большевиков! Ее поместили свои люди, работавшие в типографии...

И снова, как до расстрела, на углах домов, на афишных тумбах, на дверях и воротах вывешивались новые и новые листовки; подполье сражалось, отвечало на убийства убийствами, взрывало склады, пускало под откос поезда.

Агония белых, однако, затянулась. Слащев, бредивший атаманством и стремившийся всеми средствами упрочить свое положение, искал дружбы у Махно. Нестор неизменно отвечал генералу:

«Если хочешь познакомиться, приходи ко мне! Встретимся на площади перед народом, на митинге, и я поговорю с тобой, как говорил с Григорьевым...»

Фронт белых Красная Армия оттесняла с каждым днем ближе к морю.

В конце января наступили жестокие морозы. Воробьи, неосторожно вырвавшиеся из-под крыш на волю, падали на лету камешком.

Сжатая до отказа пружина выплеснулась из муфты и ударила по отступающей добровольческой армии с новой силой. Восставали города и села, руководимые из подполья, поднимались железнодорожные станции. Командование поспешило сесть на корабли. Французские и греческие войска в походном порядке ушли через Варваровский мост на Одессу.

...На Адмиральской улице громко пели телеграфные столбы, туго натянулись на морозе мохнатые шнуры проводов. Было 25 января. Где-то близко — не то у Грейгово, не то у Гороховки, а, может быть, даже под Водопоем, шла артиллерийская канонада. Казалось, выбивали над снежными полями огромные ковры, и от этого звенели стекла, дрожал в домах пол. В небе клубились белые облачка от разрывов шрапнели.

Старая жизнь отсчитывала минуты в переполненных каютах и коридорах крейсера. Земля, матушка-Россия, именьица были там, на берегу, у других. А здесь недостроенный крейсер «Нахимов», который не мог уйти своей тягой, танкер «Баку», вмерзший в лед, клочок прав без обязанностей, огрызки обязанностей без всяких прав, сила привычки, цепь железных традиций и дикая ненависть к тем, кто согнал с насиженных гнезд на лед.

Ждать было нечего, но ждали.

Так прошел день. Буксиры могли потянуть суда каждую минуту, не дав сигнала, и могли стоять день, неделю, может быть, больше. Судьба «Нахимова», «Баку» и других подобных судов, час отхода их решались на снежных полях и на окраинах города, там, где вздыхали выстрелы трех- и шестидюймовок.

Потом поговаривать стали о переменах на фронте, о том, что завтра можно будет ночевать в своей постельке, что идут подкрепления. Барон Врангель принимал на себя верховное командование. Россия будет спасена!

31 января профессор возвращался домой.

На углу Никольской и Наваринской Федора Федоровича задержала цепь юнкеров: из тюрьмы спешно вывозили на грузовиках, конвоируемых мотоциклистами, группу арестованных.

Машина буксовала задними колесами, и комья сухого снега летели на тротуар.

И вдруг профессор отскочил в сторону. Но не от неловкого прыжка стали слабеть ноги и покрыла щеки бледность, и сердце оборвалось в пустоту: на грузовике в кольце охраны увидал он родную фигурку. Леша, мальчик, стоял в разорванном гимназическом пальто, черный, без фуражки, с пятнами на вспухших щеках, и задумчиво смотрел вдаль.

— Леша! — крикнул профессор, простирая руки. — Мальчик! Лешенька...

Леша увидел безумные отцовские глаза... Он что-то выкрикнул, видимо, пытаясь утешить отца, и даже улыбка осветила его скорбное лицо. Но в ту же минуту машина рванулась, и улыбка погасла в бесконечной тоске. Професор увидал связанные за спиной дорогие детские руки...

3

Поезд замедлил ход.

Бунчужный посмотрел в окно. Затянутое тучами небо низко опустилось над березовым леском, заграждая солнце, распыленный свет которого мягко обнимал края туч. Железнодорожная магистраль проходила через низменную степь.

— Дождиком встречаете! — Бунчужный принялся укладывать вещи.

К поезду набежала выемка с ровно подрубленными многоцветными стенками, а затем поезд выбежал на открытую площадку, с которой открывались ближние и дальние горы.

— Вот мы и дома.

Они сошли на станции Тайгастрой в тот самый момент, когда туча, пронесшая воду за много километров, не выдержала вдруг и обрушила на станцию многотонный груз. Гребенников и Бунчужный укрылись под ближайшим навесом, мокрые, как если бы их окунули в реку.

— Вот так дождик!

— Вас не очень того?.. Не боитесь простуды? — беспокоился Гребенников. Он словно просил извинения за такой прием природы, за таежные нравы...

Ливень, впрочем, скоро сменился мелким дождем, по лужам бойко запрыгали синие пенистые пузыри. В застегнутом на все пуговицы мокром плаще Бунчужный шел вслед за Гребенниковым, минуя товарные вагоны, с крыш которых весело струилась вода. Грузчики с закатанными штанами и мешками, надвинутыми на головы углом, выгружали из вагонов детали машин, не обращая внимания на дождь. К станции беспрерывно прибывали машины и подводы; с платформ выгружали балки, металлические конструкции, скатывали бочки цемента, пылившие даже под дождем. Мокрые лошади, в натуге почти касаясь брюхом земли, с трудом вытаскивали из грязи чавкающие копыта.

— Наша машина! — сказал Гребенников, выводя профессора на привокзальный двор.

Федор Федорович снял плащ, вытряхнул его и юркнул в кузов. Машина обогнала несколько грузовиков, обдав их желтой водой, и пошла вдоль кряжа, откуда открывался строившийся завод. Бунчужный с замирающим сердцем смотрел на возвышавшиеся домны, воздухонагреватели, на высокое здание ЦЭС, на все, что должно было отныне стать самым дорогим в его жизни. Краны, трубы, четкий стук пневматической клепки, желтые отвалы земли, блестевшей ярко под дождем, сменились прибойным шумом верхушек лиственниц и березок. Машина обошла завод и, проехав через строившийся туннель, выехала на Верхнюю колонию. Здесь леса не вырубали, дома стояли среди деревьев, как дачи в подмосковных поселках.

— Недурно придумали! — сказал Федор Федорович. — Очень толково.

— И рабочие, и инженеры живут, как на даче. Ну, вот, приехали. Я вас устрою в доме для специалистов-иностранцев; там приготовлена уютная комната. А если не понравится, выберете себе по вкусу в любом нашем доме. Милости прощу ко мне в первую очередь. Я живу на проспекте Энтузиастов, в соцгороде.

Машина остановилась возле двухэтажного коттеджа, приветливо глядевшего венецианскими окнами на дорогу и гору Ястребиную. Откуда-то выбежали ребятишки и обступили машину, оценивая ее качества.

Гребенников проводил профессора в комнату и вызвал коменданта.

— Вот, товарищ Бармакчи, профессор, которого мы с вами ждали. Наш главный инженер завода.

— Обеспечим, товарищ начальник!

Бунчужный поклонился. На алтайце была синяя спецовка и сапоги с брезентовыми широкими голенищами, отвернутыми на голень. На голове — малинового цвета плюшевая шапочка, отороченная мехом бурундука. Несколько черных, жестких волосков составляли усы и бороду. Улыбку коменданта Бунчужный так и не мог разгадать: приветливая она или насмешливая.

— Да мне ничего особенного не понадобится! — сказал Бунчужный. — Постель есть, пища будет, что еще?

— Отдохните, приведите себя в порядок. Обо всем, что вам понадобится, звоните мне и Василию Федоровичу Бармакчи. В качестве «чичероне» к вам прикреплена одна девушка. Вот ее телефон. Поздравляю с новосельем!

Оставшись один, Федор Федорович побродил по комнате, потом вынул полотенце, мыло, хотя на спинке кровати висело белоснежное вафельное полотенце, а на тумбочке лежало мыло, и пошел в ванную. Потом ему принесли завтрак. Он с аппетитом поел. «Маша была бы удивлена... и рада...»

Вскоре дождь утих, площадку и тайгу обняло высокое небо, полное солнечного света. «Теперь на завод».

Он позвонил к «чичероне». Минут через десять явилась девушка.

— Как вас величать, барышня? — обратился Бунчужный к очень молоденькой девушке.

— Я не барышня. Я комсорг доменного цеха. Зовут меня Женя. Фамилия Столярова.

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ! — он пожал ей руку.

— Я назначена быть возле вас, пока вы не освоитесь.

— Очень хорошо. Вы не заняты?

— Вообще, я, конечно, занята, но мы вас ждали. И вы можете рассчитывать на меня, — Женя решительно тряхнула кудряшками.

Они вышли из коттеджа.

— Мне хотелось бы прежде всего на площадку. А вообще, — профессор засмеялся, — я постараюсь, товарищ комсорг доменного цеха, быстро освоиться и не слишком докучать вам...

— Ничего, не стесняйтесь.

— Расскажите мне сначала о себе, — предложил Бунчужный. — Откуда вы?

— Разве это обязательно?

— Нет, но желательно.

Женя рассказала.

— Значит, вы здесь самая старая?

— Я и так уже не молодая...

Бунчужный засмеялся.

— Сейчас приезжают на площадку и помоложе меня. Как вам нравится колония?

— Нравится.

— Я вас поведу в соцгород. Что тогда скажете!

Они прошли через строющийся туннель и остановились у здания заводоуправления.

— Великолепное здание! — заметил Бунчужный.

— Мы его осмотрим позже, а сейчас, если хотите, пройдемте на площадку. Начнем с коксового завода.

Они пошли в обход.

— Там будут коксовые батареи, тут угольная яма, вон там — коксовая рампа, — показывала Женя рукой, когда они шли по пустырю к реке, и мокрая после дождя трава зеленила обувь.

— Трудно представить, да? Я уже здесь скоро два года и тоже представить не могу. Знаю, где что будет, а представить не могу. И мне кажется, никто представить не может, даже товарищ Гребенников.

На площадке поднимались каркасы цехов, воздух сотрясался от ударов, звона, окриков, но на участке коксохимкомбината, действительно, ничего сделано не было.

— Кто-то долгое время задерживал чертежи, кто-то придержал заявку на украинских огнеупорщиков, и стройка не развернулась, — пояснила Женя.

Профессор оглянулся вокруг.

От дождей, видимо не забывавших площадки, оползли канавы и котлованы, плотники обкладывали их досками, на площадке высились горы песка и щебня, кровеносными сосудами ветвились железнодорожные пути; худой кран-деррик стоял на одной ноге, как аист; на машинах везли бочки с цементом; в небо глядели крючья арматуры; все выше поднимались строения цехов.

И захотелось увидеть гамму дымков над печами доменного цеха, тяжелое облако над коксохимом, ощутить солнечный, слепящий свет льющейся в изложницы стали, полюбоваться розовыми длинными рельсами, скользящими по рольгангам...

От реки тянуло прелостью, по коре сложенных свай катились крупные дождевые капли.

— Хорошо! Очень хорошо! — сказал он, отвечая самому себе.

— Я рада, что вам нравится наш Тайгастрой!

Они пошли дальше, Женя немного впереди: он уступал ей дорогу. На девушке была красная вязаная шапочка и кожаная куртка. Несмотря на начало июня, погода стояла прохладная, а после дождя было просто холодно.

— Не скучаете по родителям?

— Иногда скучаю.

— А они?

— Им некогда: отец — мастер на Балтийском; у нас семья кораблестроителей: отец и дед, и дяди мои работают на Балтийском. Только я чего-то попала на электроламповый.

— Кораблестроение — красивое дело. Вы еще молоды, успеете и по кораблестроению поработать.

— Я тоже так думаю. Выстроим комбинат, окончу рабфак, поеду в Ленинград. Поступлю в кораблестроительный институт. Да?

— Конечно. А вы единственная дочь в семье?

— Нет.

Очень легко было говорить с этой девушкой. И он спросил:

— А что это у вас?

Женя покраснела. Бунчужный отечески рассматривал белый рваный шрам, проложенный через щеку.

— Осколок... В семнадцатом году, когда Краснов наступал на Ленинград. Была я тогда еще малышкой. А память — на целую жизнь...

Женя вытерла платком лоб.

— Теперь пойдемте в мой доменный. Я покажу вам, где будет стоять ваша печь.

При этих словах у профессора радостно защемило сердце.

Они пошли напрямик, через канавы и котлованы, провисая и раскачиваясь на досках, как на качелях.

— Не боитесь? — спрашивала Женя, когда доски над глубокими котлованами слишком низко прогибались.

— Не впервые...

— Как мы вас ждали! — сказала Женя, когда они вышли на ровное место, откуда, как на ладони, открылся доменный цех. — Вашей печи еще нет в помине, а я ее вижу, как если б она стояла. Почему это? Я хочу, чтобы вы у нас не скучали. Ни одного дня не скучали. Чтоб вам было хорошо.

— Прекрасная девушка! — сказал взволнованно Федор Федорович. — Вы просто необыкновенная!

Женя смутилась.

— Я обыкновенная... А вы нет. Я давно уважаю вас как большого ученого. Знаю ваши книги, — Женя смутилась. — И мне сказал товарищ Гребенников: «Ты покажи профессору строительство, соцгород и смотри за ним, как за отцом! Это наш человек, хотя он беспартийный специалист». И если вам, товарищ профессор, что-нибудь понадобится, вы обязательно мне скажите. И не стесняйтесь: может быть, вам нужны талоны на что-нибудь? Я достану для вас!

Так начался у Федора Федоровича новый день. А Женя, расставшись с Бунчужным, повстречала Журбу. Шел он озабоченный и даже не заметил Женю.

То, что два года делало девушку такой порывистой, мятежной, что наполняло ее жизнь в глухой тайге ощущением счастья, что вызывало в душе столько отзвуков, притихло после возвращения Николая из Москвы.

Чуткая, как искренне любящие люди, она поняла, что с Николаем что-то произошло, что какая-то тайна поселилась в нем, что он не тот и никогда больше не станет прежним. Она любила Николая тем сильнее, чем более видела безнадежность своей любви. Понимая это, она все равно носила в себе большое, пусть даже безответное чувство, и ей хорошо было с этим чувством. Она не считала себя ни жалкой, ни несчастной. Ни один человек, кроме Николая, не мог бы похвастаться тем, что унес частицу души ее. Со всеми, кто заслуживал, кто достоин был того, держалась она приветливо, могла улыбаться, утешить, сказать ласковое слово, пожалеть. Но любовь была только к одному, собранная капля по капле.

После возвращения Николая из Москвы он сказал ей:

— Женя. Я знаю, тебе тяжело. И мне не легче. У тебя большое сердце. Малое тебя в жизни никогда не удовлетворит. А большого я не смогу дать. Я много думал. Мне, может быть, все дорого в тебе, все близко, но это не то, на что ты вправе рассчитывать. И забудь меня.

Она слушала с наклоненной головой, с опущенными руками, и Журба подумал, что искреннее чувство само подсказывает человеку и позу, и жесты. Разве могла Женя думать в ту минуту о своих жестах? А вот голова сама опустилась к земле, и руки опустились, и вся она, бескрылая, смятая, казалась, готова была умереть.

Ему стало жаль ее.

— На что я тебе? Будет другой. Лучше. И ты найдешь в нем то, чего не нашла во мне. Останемся друзьями.

Женя молчала.

— Ты кого-нибудь встретил в Москве? — и сама ответила: — Конечно, встретил. Зачем спрашиваю? Разве не видно? Но кто она? У нее, конечно, нет шрама на щеке. Она красивая. И ей, верно, лет семнадцать... Семнадцать... Что ж, тут ничего не поделаешь... Она лучше и моложе меня...

Он взял ее руку, погладил пальцы.

— Хорошая ты, Женя!

— Нравлюсь?

— Очень.

— Ну, так забудь свою ту... московскую...

— Ты снова...

— Нет, я так. Пошутила. Неужели ты думаешь, что когда ты уйдешь от меня, на площадке погаснет свет?

— Я этого не думаю. Я хочу, чтоб для тебя все светилось не только на площадке. Чтоб ты была счастлива. Я этого очень хочу для тебя.

Они шли по Верхней колонии одни, и ее рука лежала в его широких, теплых ладонях, которые он соединил на своей груди. Женя решила, что вот теперь настало время проститься, навсегда проститься, поцеловать его первый раз в жизни, поцеловать в губы и начать жизнь по-новому. Начать жить, «как все». Но она не поцеловала. Значит, и не простилась. Она не могла: ни одного мужчину она не целовала в губы.

Так и расстались.

Повстречав Николая теперь, озабоченного, она остановилась.

— Что с тобой?

Журба молчал. Он получил письмо от Нади, она писала, что ее посылают в Магнитогорск, что просилась на Тайгастрой, но не вышло. «Очень хотела к вам. Но, видно, не судьба. Зорька взошла и погасла...»

— Ничего, Женя, ничего особенного, — ответил сухо. — Есть вести, что к нам на днях выезжает группа молодых инженеров.

— И ты так озабочен этим? — любящего не обманешь... — Твоя девушка тоже приедет?

— Какая девушка?

— Разве у тебя ее нет?

— С тобой трудно говорить, Женя.

— Со мной трудно говорить тому, кто что-либо скрывает...

Тогда он прямо ответил:

— Нет, она не приедет.

— Жаль. А я так хотела этого... Пусть бы уже жили вы тут вместе. На моих глазах... Мне, может, стало б спокойнее.

— Нет, Женя, не приедет. Ты и так успокоишься.

Он пошел со своими думами к Гребенникову, а Женя со своими — к комсомольцам, в барак: надо было провести очередную беседу.

Журба думал о том, что с Женей его ждет много хорошего, а с Надей? Знал ли он ее? Но человек никогда не поймет, почему к одному влечет, а к другому остаешься равнодушным.

А Женя думала, что встреча с Николаем принесла ей столько неизведанного, так изменила ее, что теперь, вернувшись в Ленинград, она уже не сможет быть прежней Женей.

Она вспомнила ленинградских подруг, как они порой весьма просто решали самые сложные житейские вопросы, с каким легкомыслием подчас относились к тому, что в ее, Жениной, жизни занимало такое большое место, и ей стало жаль их.

Хотя ей было тяжело, очень тяжело, но своего нынешнего состояния она не променяла бы ни на какое другое. «И если бы я не узнала того, что узнала с Николаем, благодаря Николаю, какой нищей, бедной была бы моя юность».

4

Окончание вуза — большой праздник в жизни молодежи.

Праздник этот пришел и к Наде Коханец, к ее товарищам.

Оперный театр сиял огнями.

За столом президиума и в первых рядах партера молодые и старые профессора, доценты, ассистенты. В президиуме, в первых рядах партера и дальше — в ложах, на балконе, в ярусах, в проходах, в фойе — ребята из металлургического, горного, транспортного, химико-технологического, строительного. На сцене и через зал — плакаты, лозунги, знамена. Возле ложи строителей переходящее знамя вузов Днепропетровска. В фойе выставка лучших работ.

Борис Волощук, парторг факультета, по поручению горкома партии открывает торжественное заседание.

Восемь часов вечера. Звенит звонок. Кажется, что на стол высыпаются бубенчики. Катятся бубенчики в зал, в коридоры, в фойе. Оркестр, вздыхая, умолкает.

— Товарищи!

В рядах, на балконе, в проходах между рядами кресел — скрип, кашель, последние наспех сказанные слова.

— Кто открывает?

— Кто это?

— Наш!

— Металлург!

— Борис Волощук!

— Наши взяли!

И тишина, густая, почти физически ощутимая. Зал дышит. Из зала течет на сцену тепло.

Немного волнуясь, Волощук произносит свою короткую речь.

Зал смыкает ладони, бьет организованно: раз-два; раз-два-три!

— Торжественное объединенное заседание, посвященное очередному выпуску пролетарских специалистов нашим городом, позвольте объявить открытым!

Студенты встают. Оркестр играет «Интернационал».

Если смотреть сверху, с галерки, то кажется, что в зале одни головы: стриженые, в прическах, взлохмаченные, бритые.

В ложе металлургического — Надежда Коханец. На девушке праздничное платье, да и сама она праздничная.

— Борис неплохо открыл заседание! — говорит она, поправляя волосы, впервые завитые и причесанные у парикмахера. Она смотрит на Бориса, а думает о Николае Журбе.

На Борисе новая белая рубашка, в петельках воротничка цепочка, но галстука нет: не принято, галстук — это мещанство! Николая она видит в защитной гимнастерке, туго стянутой в талии кавказским ремешком; это как бы два снимка, сделанные на одной пластинке.

— Как хорошо было бы нам на один завод! — говорит Митя Шахов. — И чтоб нас послали куда-нибудь далеко. В тайгу или на Урал, или на Дальний Восток. Ты никогда не испытывала на себе очарование простора?

Надя щурится, ее мысли далеко-далеко.

— Мы больше не студенты! Мы инженеры! Надежда Степановна Коханец — инженер!

Она берет руку Мити и изо всей силы жмет, потом высовывается из ложи: директор металлургического института выступал с докладом. Минут через пять она оборачивается к товарищам и, заговорщицки улыбаясь, шепчет:

— Не сидится, ребятки, пошли в коридор...

Потихоньку один за другим выходят из ложи. В коридоре много студентов; шумно, оживленно; стоят группами, парами, редко увидишь одинокую фигуру.

— Еще два-три дня, и в дальний путь! — говорит Надя и вдруг вздыхает.

— Я слышал, что нас разбивать не будут, так, целой пачкой отправят на Урал, в Магнитогорск, — говорит Митя Шахов.

— Ну, а в случае чего, дадим, ребята, слово писать друг другу! И вообще... Условимся встретиться в определенное время в определенном месте всей нашей группой.

Митя уводит Надю в буфет. Здесь тоже много студентов. В открытые окна виден парк, слышно, как шумят деревья.

Надя отбрасывает со лба волосы и закалывает гребешком. У нее такие розовые щеки, что кажется, будто она только что пробудилась ото сна.

— Вы знаете, о чем я сейчас думала, ребятки? — она оглядывается. Незнакомые, не металлурги. Но сейчас все знакомые. Праздник. Студенческий праздник!

— Пробирочки? — спрашивает их Надя. — Химики?

— Не угадали. Строители!

— Не похоже...

Она поворачивается к Мите, но говорит так, чтобы ее слышали соседи, устроившиеся за соседним столиком.

— Я вот вчера смотрела на карту Союза. Как хочется побывать всюду... И там не бывала, и там. Какое большое у нас государство!

— Открытие Америки! — замечают громко строители.

— Я не с вами! — обижается Надя. — И нечего встревать в чужой разговор, как у нас говорят на Чечелевке. Митя, ты слышишь?

— Слышу...

— Я думаю, что когда мы немного отстроимся, каждому советскому гражданину скажут: поезжай, пожалуйста, посмотри, как живут люди, что сделано за годы советской власти. А вообще, было бы хорошо, чтоб при окончании средней школы группа совершала поездку по республике, а по окончании вуза — по Советскому Союзу. Это как бы аттестат на впечатления. Как вы думаете, ребята, это будет?

— Обязательно будет! — соглашаются строители. — Нам предстоит освоение новых районов. Какая романтическая перспектива... Сибирь... Этому краю сейчас — все внимание. Третья металлургическая база...

— Вообще, товарищи, так жить хочется, что я готова, как амеба, разделиться пополам и еще раз пополам! — признается Надя. Она чувствует, с опозданием, правда, что фраза глупа, смешна, но в то же время до чего верно выражает ее теперешнее состояние.

Разговор становится общим.

— Надо готовить инженеров с более широким техническим горизонтом! — заявляет Митя Шахов. — При нехватке специалистов это особенно важно.

— Товарищи, — перебивает их дежурный, — кончайте дискуссию, переходите в зал.

Студенты умолкают.

— Там жарко...

— И там скучно...

Надя, Митя, студенты-строители перекочевывают в зал.

— Вот... в пятом ряду... шестое место... бывшая жена бывшего профессора Штрикера... — шепчет кто-то в соседней ложе.

Анна Петровна, как бы чувствуя, что о ней говорят, оборачивается.

«Как она хороша!» — думает Митя Шахов. Он знал, что Анна Петровна ушла от Штрикера, переехала на другую квартиру; она поступила на работу в библиотеку института, он несколько раз видел ее за абонементным столиком и в коридоре института. Ей было тяжело, и Митя понимал ее настроение.

Затянувшаяся официальная часть, наконец, окончена.

В перерыве перед началом концерта доцент Корнилов, элегантный молодой человек, одетый с иголочки, подошел к Мите и, взяв его под руку, сказал:

— Я вас ищу. Вас желает видеть одна дама.

Сердце подсказало Мите сразу, кто эта дама...

В этот вечер, перед поднятием занавеса, освещенного снизу светом рампы, состоялось, наконец, знакомство.

Зачем? Митя не знал. Но этого сейчас хотела Анна Петровна.

После концерта студенты выходят на лестницу. В дверях — ночь. Горят фонари. Лунно. Пахнет раскрывшейся на ночь матиолой. Над заводом имени Петровского зарево. Молодые инженеры некоторое время любуются зрелищем, красотой своей приближающимся, пожалуй, только к северному сиянию.

— Чугун! Выдают чугун!

Слышны гудки, вступает новая смена. Против кинотеатра «Рот фронт» останавливается первый номер трамвая. Надя Коханец и Волощук едут молча. Вот и Потемкинский парк. Ночь. Последние ночи в городе. Последние дни вместе.

Ветерок причесывает деревья, шумят листья. Шумит вода, разбиваясь о каменные подводные гряды. По густо-темной поверхности реки вытягивается угол серебристых, все удлиняющихся струй: таким углом летит стая журавлей. Ярко горят огни дальнего берега, огни на Богомоловском острове, огни на рейдовых лодках.

Надя и Борис стоят на лестнице в парке. Луна как бы состругивает с глади воды серебряные стружки; вся середина Днепра в блестках. Вокруг зелено, светло.

Борис ждет, что Надя скажет что-нибудь о сегодняшнем его выступлении. Ему кажется, что сегодня он выступал как никогда: такой был подъем, так легко давалась каждая фраза, так хорошо звучал голос. Но Надя молчит.

...Переулки, улицы, круги света на земле, Сокольники — все встает вновь. Надежда мысленно пробегает письмо, посланное Николаю Журбе. Прощальное письмо... Кажется, ничего не было. Ну, встретились, побродили до утра по Москве. И еще потом несколько раз встретились, сидели в кино рядышком, но так тяжело было расставаться. И потом в дороге и здесь, в Днепропетровске, — только о нем...

Была надежда на встречу. А вчера, когда стало известно, что группу отправляют на Магнитку, потускнела ее жизнь...

Еще немного, и она расскажет Борису. Так хочется кому-нибудь рассказать о встрече с Николаем, о своей грусти. Кажется, только об этом и говорила бы.

Но Борис занят собой.

Семь часов утра. Надо вставать, а не хочется.

Волощук косит из-под простыни припухшим глазом, В постели — Митя Шахов. Борис вскакивает первый. Простыня в сторону. И как в прорубь! Раз-два! Огромные кулачища его месят воздух. Потом Борис стягивает простыню с Мити.

— Ночи бессонные... Ночи безумные... Где валандался вчера?

В умывальной студенческого общежития штопорными струйками высверливается из кранов вода. Скрипят под ладонями шеи, обваливается на цемент густой мыльный комок.

Потом столовая: надо немного постоять у кассы, наскоро похлебать за столиком или на подоконнике.

Но после выпуска не до дач. И у Транспортного, и на Лагерной у Металлургического, и на Октябрьской площади у Горного, толпятся студенты в деканатах и в бухгалтериях.

И там вдруг, в последний момент выяснилось, что каждому предоставлена возможность выбрать одну из трех точек: Днепродзержинск, Магнитострой, Тайгастрой.

— Куда ехать? — спрашивали друг друга молодые инженеры.

— Днепродзержинск? Что называется, в хату, на печку. Нет, на печку рано. К старости разве, а теперь...

Одна точка для большинства отпала сразу.

— На Магнитку или на Тайгастрой?

— Ты куда? —спросил Митя Надю.

— На Тайгастрой, конечно!

Такой радостной, такой счастливой Митя никогда не видел Надю.

— Что с тобой?

— Ах, Митька, ты не знаешь... Я так счастлива... Судьба все-таки есть! Есть!

— Ты с ума сошла!

— Сошла...

В тайгу сразу же собралась большая группа металлургов, путейцев, строителей.

В полдень Митя отправился к Днепру прощаться. Он лег на спину и смотрел, как плыли облака. День выдался жаркий, ничто не отвлекало, он смотрел в небо и отдавался мыслям о себе, о будущем.

В двадцатом году он, единственный, сын, ушел из семьи. С тех пор пролегла большая дорога, и к прошлому он не любил возвращаться даже в воспоминаниях. Все, что приобрел за годы самостоятельной жизни, стало тем единственно существенным, с чем ему не стыдно было идти вперед вместе с новыми друзьями, с чем не стыдно было жить. Он шел, не как вор, не с оглядкой по сторонам, а как равный среди равных, как боец среди бойцов, неся одинаково наряды и не уклоняясь ни от чего в своей фронтовой службе. И это приносило сознание полноценности, сообщало уверенность поступкам. Он инженер. Человек с общественным положением. Специалист. Человек, которому обеспечено все для работы, для личной жизни.

В девятнадцатом году ему было шестнадцать. Его повезли на юг. С большими трудностями семья добралась до Николаева. В январе двадцатого отцу удалось устроиться на каком-то транспортном судне. Митя решил, что сбежит, хотя не знал, как это произойдет. И что он будет делать, когда останется один.

Транспортное судно готово было отправиться с минуты на минуту, но могло стоять и несколько дней. Митя отпросился на берег: на минуту.

Ему позволили. Он сошел и... больше не вернулся. Это было 31 января: в тот день Красная Армия вступила в Николаев.

Митя стоял на Соборной площади; шла демонстрация. Освободились тюрьмы и подвалы. Рабочие пели.

Когда пришел домой, выбежала горничная Нюра: видимо, она сидела у окна и следила за тем, что происходило на улице.

— Чего вы здесь? — удивилась Нюра.

— Остался...

— А к нам уже приходили красноармейцы с красными бантами! Спрашивали, кто здесь живет. Я сказала, что уехали... Сказали, что дом займет воинская часть.

— Куда же мне?

— Уходите лучше... А то подумают, что вы юнкер...

Митя ушел. Он был одинок в чужом городе. «Оторванная пуговица от пальто...» На один миг увидел отца и мать. «Что они там? На транспортном судне?» Но боль от сознания одиночества заглушила тревогу о родных.

Митя пошел на бульвар, было холодно, леденящий ветер дул с плеса. Митя поднялся со скамьи и пошел к театру Шеффера. Потолкавшись перед театром — здесь было много людей, готовился митинг, — Митя побрел к вокзалу. Площадь и вокзал уже заполнили войска, они прибывали и прибывали. Здесь же, на вокзале, искали и арестовывали переодетых офицеров. И Митя в страхе, чтобы его не приняли за переодетого в гимназическую форму офицера или юнкера, побрел назад, пугливо оглядывая каждого встречного.

Близился вечер, пора было подумать о ночлеге. Он озяб, проголодался. Куда идти? К Нюре нельзя. Здесь были две-три знакомые семьи. И он пошел к Вере Белосельской, на Фалеевскую.

Его встретили как чужого. Он сказал, что отстал... Случайно отбился...

Белосельские пили чай, ведя мирный разговор, словно в городе ничего не произошло. В хрустальной вазочке лежало вкусное печенье, и приятным цветом играло при лампе варенье из цельных абрикосов, и нежно звенели серебряные ложечки. Митя, однако, от чаю отказался, сказав, что уже пил... В этот раз ему поверили, и даже Верочка не попросила выпить еще стаканчик «хоть ради нее одной...»

Ему как постояльцу отвели угол в кабинете, указали на кожаный диван... В тягостной неловкости прошел час. Сославшись на головную боль, Митя попросил разрешения лечь. Он быстро разделся. Все казалось неудобным: диван, одеяло, чужой запах постели. Митя погасил свечу и смотрел на щель, сквозь которую проникал в кабинет свет из столовой. Сердце билось рыхлыми, расслабленными толчками. Потом захотел есть... Никогда так не хотел есть дома... С каким удовольствием съел бы даже те корочки, которые Вера небрежно смела со стола и выбросила в мусорную корзинку.

Утром Вера обтянула гимназические пуговицы Мити черными колпачками, Митя срезал синие петлицы, сорвал с фуражки герб.

— Завтра уеду, Вера...

— Куда вы уедете в такое время?

— Уеду домой, в Екатеринослав.

Уехать удалось, однако, только через месяц. Сколько унижений испытал за это время... Как приживал, как нищий глядел он на стол, отказываясь от вкусных блюд, голодный, оскорбленный, и никто не хотел понять, как тяжело было ему, избалованному единственному сынку, которому всегда в доме отводилось самое лучшее. Отец Веры устроил место в теплушке, дал денег на дорогу (до чего стыдно брать от чужого человека деньги!..), и Митя уехал. В дороге он убедился, что гимназическая форма могла причинить ему неприятности... Он поменял пальто на невыдубленный кожушок, подсунутый каким-то попутчиком, но и кожушок казался слишком заманчивым. Митя отдал его за красноармейскую шинель с прожженной полой, выбросил нелепую форменную фуражку с кантами. Обменял мундирчик и брюки... Кажется, он готов был обменять самого себя...

Митя не был больше гимназистом. Он не помнил, носил ли пробор посреди головы тонкой нитью от лба до затылка, не помнил, носил ли когда-либо лакированные туфли и модный короткий мундирчик.

В Екатеринославе, куда прибыл через десять дней езды, полной тревоги, он решил, что идти на отцовскую квартиру опасно и отправился к старухам-теткам, с которыми семья Шаховых поддерживала холодные отношения. Долго звонил у парадной двери. Потом начались задверные разговоры.

— Кто звонит?

— Я.

— Кто стучит?

— Это я. Митя.

— Какой Митя?

— Мне нужно Марью Павловну Шахову.

— Зачем она?

— Я Митя Шахов.

— Какой Митя Шахов?

— Это вы, тетя?

— Чья тетя?

— Моя тетя! Тетя Маня!

— Ах, господи, какой бестолковый! Да кого же вам надо, русским языком спрашиваю?

— Тетю Маню...

— Кому она нужна?

— Мне, Мите.

— Да откуда вы?

— С поезда. Из Николаева.

— Кто вы такой?

— Я сын папы...

— Не понимаю!

— Я ваш племянник Митя...

Начался обряд открывания двери: сбрасывались двухаршинные крючья, звенели болты, звонки. Дверь приоткрылась на двух цепочках. Перед тетушкой стоял оборванец. Разговор повторился еще раз.

— Так что же тебе, Митенька, надо? — спросила тетушка в выцветшем халатике и самодельных шлепанцах.

Митя стоял против щели в коридор, видя аккуратно сложенные дровишки, корзины, баулы.

— Мне бы только переночевать. Я не спал. Выбился из сил. Изголодался... Нет ни рубля денег... Я отстал от папы и мамы...

— Что ты, что ты, Митенька! Ты и сыпняк можешь занести с дороги... В таком маскараде... Видано ли? Надо было не отставать. Устраивайся, милое дитя, как хочешь. У нас негде. Сами еле-еле концы с концами сводим. Отец твой не очень заботился о нас, своих сестрах, хоть и средства имел: главный инженер завода! Я еще вот хожу, а Леля с постели не встает.

— Мне негде ночевать... Уже поздно. Ходить по городу запрещено. Меня арестуют... Позвольте перебыть до утра...

Тетка подняла руки, чтобы закрыть дверь. Митя увидел, словно в лупу, что кожа на ее сухих локтях сморщена и как бы испачкана мелом. Дверной обряд повторился (крючья, болты, замки, задвижки). Дом был глух. Сюда, в затхлость, нельзя. Никуда в прошлое нельзя. Митя сошел с крыльца и постоял несколько минут на Чернышевской улице, не зная, что делать дальше.

Вечер быстро густел.

Митя направился к вокзалу, идти предстояло километров пять. И он пошел по Лагерной, по Екатерининскому проспекту. Почему к вокзалу — сам не знал. Там, в углу, пропитанном запахом пота и ржавой сельди, он кутался в рваную свою шинель и согревался собственным дыханием. За ночь у него трижды проверяли документы, он тыкал свой гимназический билет; всех перегоняли из зала в зал, из коридора в коридор и на улицу. Объединившись с беспризорными, Митя воевал за угол, за сон, за возможность сжаться в комок, забыться от холода и тоски.

Утром он стоял на перекрестке жизни, никто не толкал под локоть; выбор был свободен: в бродяги или...

Он начал утро с обхода заводов. Его спрашивали, что он умеет делать, кто он? И он не знал, что ответить. Что он умеет делать? Ничего. Кто он? Ничто.

На Брянском заводе он, наконец, назвал свою специальность:

— Чернорабочий!

Его послали в мартеновский. С этого началась его жизнь.

И вот прошло одиннадцать лет. Он ничего не знал о родных, вероятно, погибли в дороге или в эмиграции. Да так оно и было: для него они умерли в двадцатом, как и он для них, хотя отец не отличался жестокостью, и рабочие завода Шадуар не имели против него больше, чем против других инженеров, служивших хозяевам верой и правдой.

Воспоминания гимназических лет? Что ж, было много хорошего и много дурного. Плохое отбрасывает, хорошим дорожит. Были и детские увлечения. Сейчас он распахнул душу сильному чувству и шел к логическому завершению того, что началось еще несколько лет назад, когда они переглядывались с Анной Петровной через улицу.

Простившись с Днепром, с городом — здесь он родился, здесь прожил свои двадцать восемь лет, — Митя пошел прощаться с дорогим его сердцу институтом. Он заходил в аудитории, в зал. Ко всему привык он, и со всем этим нелегко было расставаться. Потом зашел в библиотеку, к Анне Петровне.

На вечере в оперном театре они сидели вместе; концерт давали студенты музыкального техникума и своя самодеятельность. В первые минуты ему показалось, что с Анной Петровной вторгается в его жизнь старое, ненужное, что надо бежать от нее и чем скорее, тем лучше. Но уже к концу концерта он понял, что ошибся. Анна Петровна сама рвалась из душного старого мира, с ней он чувствовал себя, как с давней знакомой, она удивительно хорошо понимала его.

Большое чувство приходит обычно сразу, и Митя поверил этому, поверила и Анна Петровна.

В зале было темно, но обоим не хотелось покидать зал, оставлять удобные кресла. Митя смотрел в лицо Анне Петровне, и не было ни смущения, ни прежней робости.

После того вечера они встречались в старых нагорных переулках. Анну Петровну не покидало беспокойство. Она говорила о неудавшейся жизни, о том, что ей тяжело было с Генрихом, что она хотела бы уехать куда-нибудь, далеко-далеко, начать жизнь заново, по-другому. Это ее мечта.

И с каждым разом она все более нравилась ему.

— Завтра мы уезжаем, — сказал он ей, входя в библиотеку.

Хотя Анна Петровна знала, она вдруг побледнела. Он просил ее побыть вместе последние часы.

— Я не могу, я на работе... Вечером.

...Вечер.

Митя ждал Анну Петровну в сквере, против Горного, у памятника Екатерине II. Горели фонари. Чуть ссутулившись, сновал он по аллее взад и вперед: Анна Петровна не приходила. Митя встревожился.

И когда решил уйти, знакомые руки нашли его. Митя, не вставая со скамьи, прижимался к ладоням, говорил бессвязные, но такие нужные в эту минуту слова.

По аллее проходили люди. Тогда они сели на «семерку» и поехали к Транспортному институту. Там по верхушкам деревьев порхал весенний ветерок, и, казалось, что в листве заночевала стайка птиц.

Митя держал Анну Петровну за руку и без конца повторял много раз сказанные другими слова, но сейчас и ему, и ей казалось, что слова эти говорили только они, что только так можно выразить то большое, что нахлынуло на обоих, что никогда никто еще не испытывал того, что они сейчас.

День отъезда.

Инженерам выделили специальный вагон. Новенькие чемоданы в чехлах, фанерные баулы, постельные скатки с затянутыми концами, точно на колбасе, экскурсантские рюкзаки подавались через двери и в окна конвейером.

Инженеров провожали в тайгу, на трудовой фронт, с музыкой. Медный звон колокола, гудок — и первый стык рельсов отсчитан. Заколебались неустоявшиеся вещи. За окном пошатнулись вокзальные колонны, поплыли улыбающиеся и печальные лица, замелькали платочки.

Митя целует руку Анне Петровне и на ходу взбирается на подножку. У Анны Петровны глаза гаснут, руки мнут сумочку. Митя в последний раз приподнимает фуражку. Чья-то фигура закрывает белое платье.

Дорога. Путь дальний. Поезд идет на Восток. Все на Восток... на Восток...

Сначала днепропетровское: поселок Амур, заводы «Коминтерн», Карла Либкнехта, ВРЗ, а дальше — огромные колхозные поселки, ветряные двигатели, поля, сады, парашютные вышки. Потом Харьков, известковые залежи под Белгородом, через сутки — Москва.

И снова после Москвы открывались взору старые и новые заводы, гигантскими шагами бежали через поля мачты высоковольтных передач; поезд шел мимо рабочих площадок, по самому краю огромнейших котлованов, мимо лесов, высившихся над цехами новостроек, уходил под пулеметную дробь пневматической клепки.

На больших остановках инженеры выходили на перрон. Обычно раньше других выскакивал Борис Волощук. Он покупал туески с ягодами, пестро расписанные кувшины, разные изделия. Борис знакомился на каждой станции с девушками, шутя приглашал их ехать на Восток.

Вечером тускнеют надписи на вагонах, сделанные инженерами-строителями: «Магнитострой», «Тайгастрой», покачивается фонарь, подвешенный к последнему вагону поезда.

День в дороге начинается рано: уже в восемь часов молодежь на ногах; час уходит на туалет и на завтрак. Потом инженеры принимаются за чтение: газеты и журналы переходят из рук в руки. И споры, споры без конца. Обо всем: о будущем на строительстве, о прошлой учебе, о взглядах на жизнь. Беседы обычно затягивались допоздна.

На одной станции к инженерам присоединились специалисты, командированные из Ленинграда. Познакомились. Стали расспрашивать, где кто проходил производственную практику, сравнивали учебные планы и программы, устанавливали, где было лучше, где хуже. Всем хотелось скорее прибыть на стройку, окунуться с головой в работу.

Широкая, залитая солнцем дорога открывалась перед каждым.

В Свердловске инженеры разделились: магнитогорцам предстояла пересадка на поезд, идущий на юг. Товарищи, прожившие вместе несколько лет, сдружившиеся, сроднившиеся за время учебы, простились, дав слово писать друг другу.

В Свердловске поезд стоял около часу. Инженеры пошли бродить по вокзалу, по прилегающим к вокзалу улицам. Надя пошла вдоль товарного состава, оборудованного для пассажиров.

— Вы куда, товарищи? — спросила она группу девушек, сидевших на рельсах.

— Мы на Тайгастрой! Колхозники. Вербованные.

Со дня выезда колхозников прошла неделя, народу надоели полки, укачивало, нападала дрема от песен, и когда поезд останавливался, все, от мала до велика, выходили из вагонов. Парни любили постоять у станционного здания, посмотреть на работу телеграфиста: из медного, блестевшего, как начищенный самовар, барабанчика ползла и ползла длинная бумажная стружка. Девушки садились на рельсы одна возле другой, как ласточки на телеграфном проводе, и весело переговаривались.

— Так вы откуда, девчата? — допытывалась Надя.

— Воронежские!

— Мы орловские!

— А мы курские!

— У вас и говорок такой... — улыбалась Надя. — А как звать тебя? — обратилась она к миловидной девушке, сидевшей ближе других.

— Фрося. Фамилия Оксамитная.

— Оксамитная? Украинка, значит.

— Может, и украинка, только мы воронежские.

— Лет тебе сколько?

— Восемнадцать!

— Мы тоже едем на Тайгастрой. Будем вместе на одном строительстве.

Подошли хлопцы. Здоровые, краснощекие.

— Тоже воронежские? — спросила Надя.

— Наши. Только из разных колхозов.

— Тульские мы! — сказал молодой подтянутый парень в гимнастерке, побелевшей сзади на выступах лопаток.

— Из Красной Армии недавно?

— Недавно.

— Потянуло на строительство?

— Сейчас вся страна — строительство! Мог, понятно, и у себя в селе или в Туле устроиться, да захотелось свету повидать. В тайгу едем.

— Как фамилия?

— Ванюшков.

— А вы не знаете, как оно там, на строительстве? — спросил паренек, которого звали Сережкой Шутихиным. У него было подвижное лицо, густо усыпанное крупными, цвета сухого табачного листа веснушками, и непокорные волосы.

— Откуда им знать? — ответил за Надежду Ванюшков. — Сами туда едут.

— А комсомольцы среди вас есть?

— Есть! — раньше других ответил Шутихин. — Я комсомолец! И Гуреев комсомолец. Мы по путевке горкома комсомола едем.

— А я кандидат партии! — перебил Шутихина Ванюшков. — Приняли в Красной Армии.

— Счастливой вам дороги, товарищи! До скорой встречи!

— Кто это будет, девочки? — спросила Фрося, когда Надежда ушла.

— Практикант, должно! — заметил Ванюшков. — Человека видно по обхождению.

— Смотрите! Такая, как мы, может, чуточку старше, а уже практикант!

— Приветливая! И как яблочко!

— И платье в складочках!

— И пуговки на кофточке, как звездочки!

Когда поезд с инженерами ушел, колхозная молодежь долго еще говорила о стройке, о том, что там их ждет, как встретят, что будут делать. Вечером девушки, лежа на полках, пели песню; было в ней много грусти и хорошо под нее дремалось. Фрося рассказывала, как ей жилось в совхозе. Толково умела рассказывать она, и ее слушали, пока не засыпали. А утром проверяли, кто на каком месте рассказа уснул.

И вот, наконец, станция Тайгастрой...

Новое полотно, ветвящиеся рельсы, крутые крестовины, конусы щебня, выкорчеванные лесные массивы, томительные остановки через каждые две-три минуты, плетенка лесов на воздухонагревателях и домнах, а там — вдали — новый город, дома, опоясанные большими окнами. И иной, совсем иной цвет неба, запах воздуха, тепло солнца...

У кого не замрет сердце?..

Надежда Коханец не отрывается от окна. «Получил ли Николай телеграмму?» Она ищет знакомую фигуру среди массы людей, снующих на вокзальчике; ей вдруг кажется, что она не узнает Николая... Она силится представить его сейчас — и не может...

Молодые инженеры поспешно покидают вагон, словно боясь, что их могут повезти дальше.

Борис Волощук нес свой и Надеждин чемоданы.

— Ты кого-то ждешь?

Надя еще на что-то рассчитывает. «Он здесь, только не может ее найти. Или замешкался...» Всю дорогу она думала о нем. Он должен быть здесь хотя бы потому, что она так ждала...

Потом она идет, усталая, точно после изнурительной работы. К калитке подошел комендант поселка Бармакчи.

— Кто тут инженеры из Днепропетровска? Не вы ли, товарищи?

— Мы! Мы!

— Пожалуйте к машине! Вот сюда, во двор.

Инженеры пошли грузиться и усаживаться.

— Легковые у нас на подтяжке, — как бы оправдываясь, сказал Василий Федорович.

— Ладно, обойдемся грузовыми.

— Иди сюда, скорей! Вот твое место! — звал Волощук Надю. Она покорно идет. Ей подают руки. Она взбирается, но очень неловко: колени упираются в борт машины, юбка узкая. Борис берет девушку в охапку и под смех ребят втаскивает через борт.

День солнечный, перед инженерами открывалась панорама строительства. Машины тронулись, набирают ход.

«Все это очень хорошо, — мелькает в сознании Нади, — но почему я одна такая несчастная?..»

Телеграмму о выезде на строительство молодых инженеров, переданных по разверстке ВСНХ, Гребенников получил несколько дней назад. Вечером он получил телеграмму из Новосибирска. Инженеров следовало ждать с часу на час. Он обрадовался и пошел к Журбе. Было часов одиннадцать вечера.

После возвращения из Москвы у Журбы накопилось много работы, и он пропадал то на площадке, то на подсобных заводах, то на ближних и дальних карьерах.

Гребенников нашел Николая дома. Журба сидел за столом и что-то писал.

— Получил телеграмму!

Журба взял телеграмму и, придерживая ее пальцами, сделал сначала из газетной бумаги закрутку.

— Что ж, в порядке. Людей разместим в доме молодых специалистов.

— Едут и вербованные. Вот вторая телеграмма из Свердловска. Я решил бросить завтра плотников на тринадцатый барак. Что скажешь?

— А не лучше ли, пока прибудут огнеупорщики для коксового, разместить вербованных в девятом?

— Можно в девятом.

— У меня есть сведения, — сказал Николай, — что среди молодых специалистов, которые едут к нам, немало партийцев.

В окно смотрело звездное небо, от реки веяло прохладой, и в воздухе не ощущалась цементная пыль, от которой обычно першило в горле. Николай посмотрел на свои сапоги, складочки которых забила грязь, потом снял их и, опрокинув, похлопал друг о друга. Насыпалась горка песку. Под кровать покатился камешек.

— Кстати, откуда ты знаешь, что среди прибывающих много партийцев?

— Мне писали...

— Кто?

Николай занялся аптечкой, висевшей над кроватью, вытаскивал пузырьки, смотрел на свет и, найдя нужное, вскрыл флакончик, затем смазал натертую ранку.

— Эх, ты, бездомный! И почему не женишься? — ворчал Гребенников. — До каких пор будешь холостяковать?

Босиком Журба прошел к окну и глубоко вдохнул ночной свежий воздух. В кармане лежало печальное письмо от Надежды, а под подушкой — радостная телеграмма. Девушка, которая стала ему таким дорогим человеком, должна приехать завтра. И он думал, чем бы встретить ее, что бы такое приятное ей сделать?

На рассвете Журба собрался в тайгу: на высокогорном лугу росло много цветов. Но едва, вышел, как его догнал посыльный от Гребенникова.

— Товарищ директор просит вас срочно зайти.

Журба вернулся. Гребенников был до крайности расстроен, таким Журба его давно не видел.

— Мне сообщили, что на Улалушинском заводе разворовали кладовую, рабочие сидят голодные. Черт знает что такое! Немедленно поезжай, разберись, успокой народ. Виновных вели арестовать. Бандитизм! С тобой едет уполномоченный ГПУ.

Делать было нечего. Николай написал Наде записку, но в последнюю минуту и записку увез с собой.

Инженеры приехали в одиннадцать часов утра. Гребенников пригласил их к себе в кабинет. Пришел Бунчужный.

— О, да тут мои старые знакомые! — воскликнул Федор Федорович, встретившись с Волощуком, Коханец, Шаховым и другими днепропетровцами. — Теперь будете на практике сдавать мне курс специальной металлургии!

Гребенников и Бунчужный провели беседу с молодежью, познакомили с планом строительных работ, прикрепили к участкам: Коханец и Волощука направили в доменный цех, Митю Шахова — на строительство мартена.

— Да ведь мы не строители, а эксплуатационники! — заикнулся Шахов.

— Расширять надо, товарищи, специальность! Расширять горизонты. Без этого мы не справимся со своими обязанностями, — заметил профессор Бунчужный, отлично понимая смущение инженеров.

— А теперь идите, товарищи, устраивайтесь, отдыхайте. До завтра!

И на новом месте у молодежи в первые часы после приезда стала такой вдруг значимой забота о себе: дом молодых специалистов, своя комната, свои соседи, примус, столовка ИТР, разные мелочи, которых не замечаешь за работой.

Искупавшись в реке — вода была очень холодная, горная, — Борис и Митя постучались в дверь к Наде. Она сидела на постели, усталая, побледневшая, такая необычная для товарищей, знавших ее несколько лет.

— Ты что? — спросил Митя, видя, что Надя даже не обернулась.

Она молчала.

— Что с тобой? Нездоровится?

— Ничего. Устала.

— А мы — за тобой. Давай побродим по площадке, по соцгороду.

Надя поднялась. Машинально надела синюю вязаную кофточку, поправила волосы, глянула в зеркальце.

На пустыре шла геодезическая работа, продолжалась стройка социалистического города; то там, то здесь высились горы кирпича. К заводской площадке беспрестанно подвозили лес, камни, огнеупор, металлические конструкции, прокладывали новые железнодорожные ветки; между Верхней колонией и заводом строился туннель для автомашин и пешеходов: товарные поезда задерживали автотранспорт иногда по нескольку часов, и рабочие предложили построить туннель. Он тянулся почти километр.

Инженеры прошли на площадку. В доменном цехе высоко поднимались две домны; пять воздухонагревателей стояли в лесах; под остальные рыли котлованы. На ярусах лесов висели красные огнетушители «Богатырь». На третьей домне шла сборка и ручная клепка опорного кольца. Заклепки нагревались на передвижной жаровне, у которой стоял щуплый паренек лет четырнадцати. На нем мятая кепчонка, рубаха без пояса, узкие порточки. Мальчик завистливо поглядывал на клепальщиков, которые работали у опорного кольца.

— Как звать тебя? — спросила Надя, заинтересовавшись мальчуганом.

— Сановай.

— Откуда?

— Алтай! — и он показал рукой на юго-запад.

— Нравится тут тебе?

— Ошинь...

Зубастой пастью вгрызался в землю экскаватор. Легко и бесшумно поднимались руки кранов; в прозрачном, как стекло, воздухе повисали десятки тонн леса, металла, кирпича. За отвалом кирпича на дверях небольшого временного сооружения висела табличка. Химическим карандашом было написано: «Комсомольская ячейка доменного цеха».

Инженеры ходили по участкам, спускались в котлованы, расспрашивали рабочих, что кто делал, как выполняют нормы, какие встречаются трудности в работе. В прокатном цехе на участке блюминга огнеупорщики выкладывали ячейки нагревательных колодцев. Ажурное сооружение занимало большое пространство и поразило молодых инженеров сложностью архитектуры.

— Художники! — заметил Митя Шахов, залюбовавшись работой огнеупорщиков.

— Цэ наши... — сказал Петр Занадырин Лене Слюсаренко, вслушиваясь в речь приезжих. Обоих еще весной перебросили на строительство цеха блюминга, Петр радовался, что вот здесь — начало его настоящей работы, что пройдет немного времени, и он станет прокатчиком, будет, как ему обещали, машинистом слитковоза. Вот это дело!

— Звидкы, вы, хлопци? — спросила Надя, услышав, как переговаривались ребята.

— З Украины. З Днипропетровська.

— И мы з Днипропетровська! Де вы там працювалы?

— На заводи Петровського. Я був за машиниста ножыць, вин — в мартэнивському цеху.

— В мартэнивському? — набросился Шахов. — Хочеш перейты до мэнэ, в мартэнивський цех?

— Охочэ.

— Гаразд! Тоди вважай, що ты вже працюеш в мартэнивському, — и Митя хлопнул Леню Слюсаренко по плечу.

Вечером площадка строительства сияла в огнях, как новогодняя елка. На высоких мачтах и в глубоких котлованах, над строящимися цехами и над зданием заводоуправления горели фонари, лампионы, прожекторы. На тонких металлических конструкциях работали верхолазы-электросварщики. Фиолетовое мигание слепило глаза.

Стройка развернулась полностью, и всюду ощущался ее пульс.

— Тут, кажется, обошлись без нас... — сказал Митя Шахов, и нельзя было понять, что сквозило в его голосе: восхищение ли коллективом тайгастроевцев или досада, что обошлись без них...

Вместе с днепропетровцами в том же вагоне приехала к Радузеву Люба с Люсей.

Он встретил их на вокзальчике и долго метался, пока нашел свободную грузовую машину: легковые были на площадке редкостью. Люба не пожелала сесть в кабину: взобрались втроем на платформу и расселись на вещах.

— Как ждал... — сказал Радузев, держа в одной руке руку Любы, а другой прижимая к себе Люсю. — Без тебя, без Люсеньки, без друзей... без рояля... без нот... Думал, с ума сойду... Милые мои... Как благодарен, что решилась приехать.

Люба была взволнована, щеки ее горели; она всячески старалась скрыть свое состояние, но он видел, понимал, хотя не единым жестом не выказывал этого.

— Как же Люсенька перенесла дорогу?

— С нами ехали инженеры, веселые такие ребята, — принялась рассказывать Люба с такой живостью, как будто это ее очень занимало. — Люсенька бегала к ним, а они — к нам. Один даже пытался ухаживать за мной. Такая зеленая молодежь...

В ожидании обещанной семейной квартиры Радузев жил в гостинице на Верхней колонии, близ завода. Единственное окно небольшого номера выходило на гору Ястребиную, которая закрывала горизонт. И в свободные часы — их, правда, выпадало мало, — этот маленький номерок казался Радузеву темницей.

— Вот, пока, Любушка... — показал он рукой на жалкую обстановку, — обещают хорошую квартиру. Такая теснота у нас, людей много, квартир не хватает. Это еще ничего, другие и такого жилья не имеют.

Сколько радости приходит в дом с любимым человеком! Оживает мертвый уголок. Становится светло даже во мраке... Пришла Люба с Люсей, они заполнили комнату, и сказочным дворцом показалось ему жалкое его жилище.

Люба расставляла вещи, кормила Люсю, ходила по комнате, причесывалась перед зеркалом, закинув руки, а ему казалось, что он слышит музыку, что стоит в солнечный полдень у моря, что все это — сон, который вот-вот прервется.

Потом она застлала стол скатертью, вынула из баульчика пирожки, Радузев принес из кубовой кипятку.

Люся щебетала о поезде, о дороге, о своих игрушках, оставленных дома, она ела и пила, не капризничая, а он не сводил с дорогих гостей глаз.

Когда позавтракали, предложил пойти на площадку.

Они бродили среди котлованов, побывали на участке мартеновских печей, прошли в доменный.

— Вот наш начальник строительства, Гребенников, — показал Радузев на высокого человека, стоявшего с подростком возле домны.

— С кем это он?

— Это Сановай, славный такой мальчишка, к нему очень хорошо относится Гребенников. Да и мы все. Хочешь, пойдем к ним.

— В другой раз.

Они пришли к реке и долго стояли на берегу, любуясь скалами.

— Хорошо здесь! — сказала Люба. — Я не ожидала, что увижу такое большое строительство.

— Как красиво на Томи и Усе! В Ольжерасе! Какой открывается вид на тайгу, на горы! Сколько там цветов! Мы поедем обязательно. И на рудники, и на шахты. И на север нашего края. Все здесь ново. Едешь ночью, и всюду огни, огни. Люди пришли в тайгу, в глушь, и она засветилась. А что будет через десять, через двадцать лет! Сколько появится новых поселков, сколько проведено будет дорог! И наш завод будет самым большим, самым совершенным в Сибири. Скоро отстроят великолепное здание драматического театра, ты сможешь играть там. А пока, если хочешь, возьми на себя руководство драматическим кружком. Здесь много талантливой молодежи.

— Да, хорошо здесь, я не думала. И я рада, что тебе нравится. И кружок, пожалуй, возьму, буду заниматься, поставим какую-нибудь новую пьесу, — она погладила ему руку. — А теперь пойдем в город.

— Далеко. Люсенька устанет, и ты после дороги не отдохнула.

Он вывел их к туннелю, через который прямая дорога вела к гостинице. Присев на корточки, прижал к груди Люсю, поцеловал шелковые волосы.

— Идите, а я к себе. В случае чего, позвони, Любушка. Коммутатор, проектный отдел.

И он ушел.

При выходе из туннеля Люба повстречала Абаканова. Люся, узнав дядю Абу, тотчас попросилась на руки. Он посадил ее на плечо.

— Я видел, когда вы приехали. И как пошли на завод. А у тебя ножки заболели, Люсенька?

— Заболели...

— Так тяжело, так грустно... — начал он.

Люба вздохнула.

— Все самое лучшее... желанное... Что делать человеку, для которого жизнь только здесь, а не там?

— Этому человеку не надо мучить себя и других.

— Мама, о чем вы говорите?

— Ни о чем, Люсенька, ты можешь не прислушиваться. Есть люди с больной, чуткой душой, которых надо беречь, щадить. И есть здоровые, которые в конце концов сами найдут утешение.

— Так может говорить жестокость.

— Так говорит справедливость.

— Не справедливость, а жалость. Это унизительно!

— Неправда. Не говори. Ты обижаешь меня и Сергея, и себя.

— Упреки... упреки...

— Большое чувство всегда лежит рядом с упреками, и оно жестоко.

— Большое ее может быть жестоким. Жестоко только эгоистичное.

— Мама, мне надоело вас слушать, — заявляет Люся.

— А ты не слушай.

— Снимите меня!

Абаканов снимает девочку на землю. Люся бежит к гостинице.

— Как тосковал по тебе...

— Самый хороший...

— Кончится ли когда-нибудь наша мука?

— Разве у нас только мука? Разве не хорошо знать, что у тебя есть верный, преданный друг? Нет, я тебя не узнаю, ты стал другим. Откуда это у тебя?

— О, я давно понял: ты раздвоена. Если б не любила его, мы давно были бы вместе. Ты не только жалеешь. Ты любишь его.

Она молчала.

— Вы, мужчины, эгоистичны. Вы ничего не понимаете. И вообще... Ты никогда так нс говорил со мной. Но не будем больше. Первый день, первые минуты... Как я счастлива! Какой ты... Дай взглянуть на тебя...

— Столько передумано. Зачем ты мне так дорога, если счастье невозможно?

— Разве ты не счастлив, что мы никого-никого не повторяем? Что таких отношений, как у нас, нет ни у кого? Что у нас самая большая в мире дружба? Самая большая, настоящая любовь? Что мы никого не обманываем? Что нам не надо ни лгать, ни притворяться, ни краснеть?

— Я знаю только, что мне тяжело не видеть тебя всегда, каждую минуту.

Она вздохнула.

— А впрочем, прости, это так, прорвалось. Столько месяцев не видел тебя. Что делать человеку, увидевшему за чужим окном цветок, от которого ему трудно отвести взор?

— Хорошо с тобой. Только не укоряй, не требуй невозможного. Пусть останется, как было.

Абаканов шел молча.

— Зайдем к нам, посмотришь, как живу.

— Ты еще не живешь здесь, ты гостья. Нет, я не знаю, что говорю. Так ждал тебя. Все-все собралось в тебе, и надо знать, что никогда ничто не изменится, что ты будешь, как цветок за стеклом в окошке чужого мне дома.

Он довел Любу и Люсю до гостиницы и простился.

На следующий день возвратился Журба, состоялось заседание партийного комитета, а вечером — общезаводское собрание. Многие пришли прямо со смены, в мокрых, горячих рубахах.

Вел собрание Журба.

Свое выступление он кончил словами:

— Мы хотим, чтобы наше строительство стало лучшим в Советском Союзе и чтобы каждый из нас гордился тем, что он работает на Тайгастрое!

Надежда Коханец сидела с Борисом и Митей в дальнем ряду. Она впервые видела Николая на трибуне, впервые слышала его; он открывался сейчас перед ней неведомой прежде чертой — как оратор и партийный руководитель. Она всегда испытывала смущение при виде незнакомого человека на трибуне, испытывала нечто близкое страху: как бы человек не споткнулся, не растерялся. Видеть на трибуне смущенного, растерявшегося человека тяжело, если к тому же он тебе... не совсем безразличен. И когда выступавший своими первыми фразами, тоном голоса, манерой поведения убеждал ее в том, что опасаться нечего, только тогда она начинала слушать выступление. Так было и теперь.

Ее лихорадило перед выступлением Николая, но когда он начал и опасения отпали, она стала вникать в то, о чем он говорил. «А ведь он и как оратор не уступит Борису...» Эта мысль была особенно приятна, хотя Надя не могла простить Николаю обиды за то, что он не откликнулся на ее призыв, не встретил, не пожелал увидеть даже после заседания бюро. «Но почему он такой утомленный? И откуда желтизна на лице?» Ей хотелось заглушить в себе то нехорошее, что поднялось вместе с обидой, и она старалась найти в нем что-то такое, за что могла бы простить его или хотя бы найти оправдание нечуткому его поступку.

— Как тебе он нравится? — неожиданно для себя спросила Надя Бориса.

— А что? — в голосе Бориса прозвучала ревность: в институте он считался непревзойденным оратором, и вопрос Нади как бы ставил его превосходство под сомнение.

— Вообще, неплохо... — сказал Борис.

«Но как странно, — думала Надя, — в зале множество людей и никто не знает, что самый родной ей здесь — секретарь партийного комитета Журба...»

Когда Журба кончил доклад, на трибуну поднялся невысокого роста человек с коричневым суровым лицом.

— Товарищи, — сказал он, — я чех. Бывший военнопленный. Зовут меня Ярослав Дух. В девятнадцатом году я дрался против Колчака. Теперь дерусь за социалистическую стройку. Не идет у нас дело на коксохиме. Все цехи как цехи, а мы топчемся на месте. Просим помощи!

Его сменил бригадир Петр Старцев. Новая брезентовая рубаха на нем топорщится, будто жестяная.

— Я работал на подрывных работах с товарищем секретарем партийного комитета Журбой. Товарищ Журба меня хорошо знает. Потом перевели на котлован в доменный. Не все у нас в порядке с заточкой инструментов. Простое дело, а без хорошо заправленной лопаты много не накопаешь. Наша бригада идет по показателям впереди, но мы можем работать лучше. Мелочи также сказываются на выработке. Заточку надо организовать при каждой бригаде, возле котлована. Думаю, мое предложение поддержат остальные.

Старцев захватил в горсть немытые, пересыпанные землей волосы — он пришел на собрание прямо с котлована — и помял их.

С призывом к молодежи обратилась Женя Столярова.

«Какая она...» — подумал профессор Бунчужный и удивился тому, с какой свободой передавала она свои мысли и как держалась на трибуне перед массой людей, маленькая, почти подросток.

— Чудная девочка! — шепнула Надя Борису.

Вслед за Женей на сцену вышел, но не стал на трибуну, пожилой рабочий.

— Товарищи! Я сибиряк. Печеклад. Фамилия моя Ведерников. Работаем мы на строительстве неплохо, хотя у нас была уравниловка. У меня замечания к руководителям. Когда строишь себе дом, знаешь что к чему. А у нас здесь, думаю, не все знают что к чему... Мы не на хозяина строим. Поденку отбыл — и шабаш! Нет, ты мне расскажи, чтоб и я сам понимал, и другому рассказать мог. И чтоб на строительстве не было у нас ни одного человека, который не знал бы, что он делает и для чего он тут нужен. Так я думаю. И прошу извинить, если неправильно что сказал.

Журба покраснел. «В мой огород камень... Старик прав».

— Потом перебрасывают нас с места на место. Только приспособишься, а тебя на другую работу! — сказал Яша Яковкин, покручивая мальчишеские свои усы. — Я здесь, кажется, все работы перепробовал. Так не полагается. Строительство наше, может, самое мне родное дело. Приехал, когда ничего здесь не было. И могу сказать, что первую лопатку я взял в руки. И первый кубометр бетона я заливал под домну №1. И буду работать, пока не выстрою завод!

Гребенникову показалось, будто теплой рукой коснулись его сердца. Он наклонился к Бунчужному и сказал:

— Вот какие у нас люди, Федор Федорович...

«Надо немедленно созвать людей по группам, по бригадам, поговорить с ними еще и еще раз, — думал Журба. — То, что делал я, делали агитаторы, оказалось мало, не дошло. И о строительстве чтоб знали, как если б строили себе дом. Правильно сказал печеклад Ведерников».

Потом поднялся Бунчужный.

— Дорогие товарищи! — сказал профессор, Я познакомился со строительствам, познакомился немного с вами. Хорошие на Тайгастрое люди. Просто чудные люди! И спокойно об этом мне, старику, говорить нельзя...

Голос у Федора Федоровича дрогнул...

Пока профессор справлялся со своими чувствами, в зале наступила такая тишина, что было слышно, как кто-то закрыл крышку деревянного портсигара.

— Мы сейчас разрабатываем план наступления по всему фронту. И должны очень, очень хорошо работать. Близятся правительственные сроки.

Профессора снова охватило волнение, и он на несколько секунд прервал речь.

— Я дрожу... — шепнула Надя Мите Шахову. — Как он волнуется...

— Товарищ Журба хорошо сказал, что слово «днепростроевец» звучит гордо. Пусть же и слово «тайгастроевец» звучит так же гордо!

Зал загремел от аплодисментов.

После собрания Надя поспешно вышла из зала, чтобы ее не заметил Николай, и направилась в доменный к Жене Столяровой. Очень понравилась ей эта прямая, по всему видно, честная, хорошая девушка, о которой столько рассказывал ей в Москве Николай.

Жени в ячейке не оказалось, тогда Надя пошла к заводскому клубу. Узкая тропинка, извивавшаяся между горами песка и ямами, освещалась скудно. Шла Надя медленно, отгоняя беспокойные мысли, в душе своей она решила, что Николай для нее утрачен и что она ничего не сделает для того, чтобы вернуть его. «Была радостная встреча. Пусть такой и останется. И откуда я взяла, что ему со мной интересно?»

И вдруг она увидела знакомую фигуру...

Надя остановилась, хотела сделать шаг в сторону, — там лежали кирпичи, — спрятаться, но стало стыдно и, пересилив себя, она вышла на тропинку.

— Надя! А я ищу тебя... Надя...

Николай шагнул к ней, протянув руки.

Она посмотрела ему в лицо. Румянец, окрасивший щеки во время выступления, потускнел и, может быть, поэтому лицо его казалось сейчас усталым и очень бледным.

— Я не спал ночь... На подсобном заводе разворовали продукты... Потом собрание...

Надежда кинула взор на сапоги, забрызганные цементом, на измятый френч, на нечистую рубаху. Обиды, подозрения — все вмиг пропало. Она изо всей силы сжала ему руки.

— Николай! Коля! Зачем ты так...

Он стоял близко, лицо его светилось радостью. Сколько дней она ждала встречи...

Журба привлек к себе девушку, — она не сопротивлялась, — и наклонился к ее губам.

— Надя!

Губы не уклонились. Родинка под ними вздрогнула. Он поцеловал ее еще раз, и она ответила.

Потом Надя и Николай, взявшись за руки, пошли куда-то вдаль, не различая дороги, и в сердце стучало одно только слово:

«Вместе... вместе...»

Надо было случиться так, что Женя Столярова как раз в эту минуту возвращалась из клуба к себе, в контору доменного. Площадка велика, но когда случаю угодно, люди встречаются даже в тайге.

Еще издали Женя заметила какую-то пару. Мало ли чего! Пара на площадке в вечерний час — не диво. И вдруг ей почудилось, что это не просто какая-то пара, что пара эта имеет отношение к ее жизни, что сейчас произойдет страшное. И хотя она никогда не видела Николая с кем-либо из девушек стройплощадки, а в эту минуту даже не думала о нем, что-то подсказало ей, что это он, только он и никто другой.

Охваченная волнением, в котором слились и горечь, и ненависть, и оскорбление, она побежала этой паре навстречу, как бегут навстречу смертельной опасности сильные, смелые люди.

Да, это был он... И с ним — новенькая...

Они шли, обняв друг друга, не думая, не считаясь с тем, красиво ли это или нет, можно ли так вот идти на виду у людей или нет. И Женя остановилась.

Все остыло в ней, она не могла сдвинуться с места. Слезы потекли по щекам, закапали на кофточку, горячие, тяжелые.

И чтобы эта пара не увидела ее слез, ее мокрого лица, она отошла в сторону, в тень от штабеля кирпича, где минуту назад готовилась укрыться Надя, и, отвернувшись, ждала, когда, наконец, освободится от ненавистных людей тропинка.

— Что делать? Что делать? — шептала, вытирая платком лицо. — Что мне делать? К кому пойти? Надо бежать! Бежать с площадки, чтоб никогда не видеть их. Как они смели обниматься! Как смели?

И она пустилась бежать к дому специалистов, чтобы поскорее уложить пожитки и ехать на вокзал. Носовой платочек ее превратился в мокрую тряпку, Женя отшвырнула его в сторону и утерлась рукавом.

По-детски шмыгая носом, она вбежала на второй этаж, и тут возле двери комнаты ее остановил Сановай. Мальчик, видимо, долго поджидал ее, потому что, когда Женя подошла, Сановай схватил ее за руку, словно боясь, что секретарь комсомольской организации уйдет и тогда он не сможет выполнить того, что надумал.

— Женя, — сказал он, — я пришел... В комсомол запиши. С начальником говорил. Хорош начальник. Хочу в комсомол!

— Сколько тебе лет?

— Бармакчи говорит — пятнадцать!

— Ладно, Сановай. Приходи завтра в ячейку, там поговорим. Я сейчас занята.

— Зачем завтра? Сегодня пришел. Стоял-стоял, Жени нет. Где Женя? Нет Жени. Пошел цех. Нет Жени. Нигде нет. Стоял-стоял. Женя идет. Сейчас запиши. Хочу комсомол.

Глаза подростка с такой просьбой смотрели на нее, что Женя, не заходя в комнату, вернулась на площадку.

Но едва она зажгла свет в своей крохотной конторе, сбитой из шелевок, как пришел Пашка Коровкин, за ним явилась группа комсомольцев-огнеупорщиков, работавших на кладке воздухонагревателей.

«Ну, чего, чего?» — думала она, шмыгая носом и вытирая рукавом глаза, на которые набегали и набегали слезы.

— Что с тобой? — спросил Смурыгин, с которым она любила поговорить. Юноша хорошо знал историю, с ним Жене было интересно. — Засорила глаза? Пойди в поликлинику.

— Засорила... — ухватилась Женя за это. — Ну, живей, ребята. Мне некогда. Вот работа... Даже в поликлинику не дадут сходить... Ох, что мне делать?.. Ну, что мне делать?

ЕЩЕ ОДИН НАТИСК

Глава I

1

Каждому ударнику Тайгастроя казалось, что в его руках ключ выполнения плана участка. Каждая ударная бригада считала, что она наиболее ценная на строительстве. Большинство инженеров видело в своем цехе тот рычаг, от которого зависело, будет ли пущен комбинат в установленные сроки или нет. Бунчужный был убежден, что самое главное сейчас, решит ли он успешно свою проблему получения ванадистого чугуна или нет. Гребенников считал, что взоры всего Союза прикованы исключительно к его строительной площадке.

Так развертывалась пружина.

Приезд на площадку профессора Бунчужного и группы молодых специалистов позволял поднять коллектив на скоростное строительство домен №1, №2 и экспериментальной печи.

Если бы печь профессора Бунчужного удалось построить раньше первой и второй домен-гигантов, которые уже поднялись наполовину, то пуск ее подогнал бы завершение всех вспомогательных работ по доменному цеху: сложного подземного хозяйства, бункерного хозяйства, эстакады, ЦЭС, воздуходувной станции, кислородной станции, без чего все равно печи не могли быть введены в строй.

Поэтому руководители стройки решили сосредоточить основные силы на участке экспериментальной печи.

Когда график скоростной стройки был разработан, проверен и утвержден, Федор Федорович отправился в партийный комитет.

— Нужна ваша помощь, товарищ Журба, — сказал он, оглядывая кабинет.

Журба усадил Бунчужного на диван, сам сел рядом.

— Надо, чтобы инженеры стали во главе движения ударников, помогли рабочим своей инженерской мыслью, повели за собой не только передовых рабочих, отлично выполняющих нормы, но и остальную массу. Без такой помощи инженеров, без такой организации труда нам будет тяжело выполнить намеченные нами мероприятия.

Слушая Бунчужного, Журба вспомнил первую свою встречу с профессором в Москве, опасения добрейшей Марьи Тимофеевны за здоровье благоверного и подумал, что пребывание Федора Федоровича на площадке чудесно сказалось на его облике. Сибирский воздух, другой режим работы и отдыха согнали с лица комнатную бледность, на огрубевшей от ветров коже, опаленной солнцем, появился румянец.

Решили объявить по строительству вахту в честь Первого мая, воздвигнуть в центре площадки звезду победы и доску почета, выдавать победителям грамоты с денежной премией.

С этим решением они пришли к Гребенникову.

Начальник строительства одобрил мероприятия, и Журба созвал к себе агитаторов.

Началась борьба за пуск экспериментальной домны и вспомогательного хозяйства цеха.

— Ну, как вы, товарищи? — спросила на следующий день Женя Столярова бригаду, работавшую на земляной выемке в доменном цехе.

— Ты о победной звезде? — в свою очередь спросила Женю рыженькая девушка.

— О почетной первомайской вахте и звезде победы.

Ванюшков вбил лопату в землю и подошел к Жене.

— Читали листовку, товарищ Столярова. И в бараке с нами говорили. Решила бригада включиться в соревнование. С завтрашнего дня просим организовать участок.

Это были воронежцы, орловцы, туляки, приехавшие на строительство вслед за инженерами. Их недавно поставили на котлован.

— У вас в бригаде люди, как на подбор! Уверена, что завоюете первенство.

— Мы постараемся, — ответила рыженькая Фрося. Только чтобы и про танцы не забывали. А то натомятся наши хлопцы и танцуют, как слоны!

Все рассмеялись.

Невдалеке от бригады Ванюшкова перед щитом стоял Журба и рассматривал стенную газету, еще блестевшую мокрыми красками.

Внимание его привлекла небольшая корреспонденция, подписанная «Жало» и иллюстрированная немудреной, но смешной карикатурой. «Симулянт Сироченко из третьей бригады землекопов систематически занимается пьянкой, имеет связь с поликлиникой, вследствие чего пьет по три дня, а после пьянки является к администрации и предъявляет больничный листок, в котором указывается болезнь малярия...»

Журба усмехнулся.

Третья бригада работала на соседнем участке, и он пошел туда мимо строившейся второй доменной печи. Здесь он увидел Женю. Она также заметила его.

Первое движение — скрыться, но гордость пересилила, Женя осталась на месте.

— Здравствуй, Женя! Ну, как у вас тут?

— Ничего. Работаем.

— Газетку неплохую выпустили. Про Сироченко читал. Забавная заметка... Только неграмотная: «имеет связь с поликлиникой», ха-ха-ха!.. Решил познакомиться с симулянтом. Ты его знаешь?

— А как ты думаешь?

— Думаю, что знаешь.

— Так чего спрашиваешь?

— Я понимаю тебя, Женя, но... и ты должна понять...

— Оставь меня.

— Ладно, я пошел.

— Иди.

И когда он пошел, она громко бросила вслед:

— А разгадка-то самая обыкновенная... Ничего особенного. Мордочка, как у всех...

Он вернулся.

— Женя, это не в твоем стиле. Ты серьезная девушка. Зачем так, по-обывательски?

— А что? Разве неправда? Я ошиблась. Прости. Конечно, она лучше. У нее нет рваной щеки, как будто я виновата... И она инженер... А я — девчонка...

Слезы вот-вот могли прихлынуть к глазам, веки отяжелели, и Женя резко отвернулась. Он взял ее за руку.

— У нас с тобой, Женя, есть чем дорожить. Я никогда не забуду наших дней. Два года работали вместе, были, как брат с сестрой. Ты мне, может быть, самый близкий человек на площадке. Помню — и как ехали, и как жили в бараке, и как ты приходила поздним вечером одна в тайгу. Все помню. И ничто не изгладит этих воспоминаний. Но у нас не получилось того, что могло получиться. Не знаю почему. Разве тебя нельзя любить? Разве ты не можешь принести счастья? Но у нас не вышло. И никто в этом не повинен... У нас с тобой разлучницы нет и не было. Не соединила нас с тобой жизнь. И давай останемся друзьями. Твой уголок в моей душе никто не займет. И против Нади ты ничего не должна иметь. Она ничего не знает. И пусть ничего не узнает. И нам незачем ее печалить.

— Все? — спросила Женя.

— Сердишься?

— Нет. Я счастлива. Я рада... Я готова вспорхнуть вон под то облачко и запеть, как жаворонок...

— Не думай ни о чем дурном. У меня к тебе все самое хорошее.

— До свидания. Привет твоей красавице! — и Женя побежала к бригаде Ванюшкова.

— Что у вас тут произошло ночью? — спросил Журба бригадира Белкина, рассудительного, средних лет человека, придя на его участок.

Белкин молчал.

— Какая-то, извините, контра закопала тачки и обвалила края котлована...

— Чорт знает что творится. Кого подозреваешь?

Белкин думал, думал и, наконец, ответил:

— Никого не подозреваю, в моей бригаде, кажись, нет таких. Из чужих, должно.

— Надо глядеть в оба, зорко поглядывать. На площадке люди разные. А теперь скажи, кто это у вас Сироченко?

— Да вон.

Журба увидел молодого рабочего с простодушным лицом, неряшливо одетого; порты едва держались на бедрах, худых, как у подростка. Работал с прохладцей: копнет и постоит; когда заметил, что следят за ним, поднажал; и лопатка у него была неказистая, с короткой ручкой.

— Это ты товарищ Сироченко? — обратился Журба к парню.

Тот несколько раз копнул, поглубже всадив лопатку в грунт, и только тогда разогнулся.

— Ты — Сироченко?

Парень вытер лицо концом рубахи, которая не была заправлена в порты, и хитровато глянул секретарю партийного комитета в глаза.

— Ты — Сироченко, спрашиваю?

— Я... А что?

— Читал, что про тебя пишут?

— Грамотный! — он пытался быть развязным, но не получалось.

— Что скажешь?

— А что мне говорить?

— Значит, выдумали? Зря оклеветали?

— Один раз выпил, так что? На свои! А малярия у меня давняя. На Алтае подхватил.

— Раз оклеветали, чего молчишь? Разве в нашем обществе можно человека ни за что обидеть, оклеветать? Что ж, по-твоему честь человека у нас ничего не стоит?

— Да я не жалуюсь. Чего пристали!

— Как можешь не жаловаться, если неправда? Нет, ты напрасно думаешь, что можно обидеть человека ни за что и так оставить. Я вот пришел поговорить, чтобы тебя перед народом обелить. Хочу выступить в газете и сказать, как у нас неправильно поступила редакция, напав на честного, непьющего труженика.

— Реабилитировать хотите? — спросил парень насмешливо.

— А ты откуда знаешь такое словцо?

Парень вздернул подбородок.

— Пять групп кончил!

— Ты один здесь?

— С отцом.

— Отец где работает?

— Верхолазом.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Так я выступлю в защиту тебя. Ладно?

— Да чего вам надо? Кто вас просит?

— Не груби!

— Я не грублю.

— В армии не был и, вижу, не знаешь дисциплины.

— Не был — так буду...

— Так вот, смотри. Подтянуться надо. Чтоб не расписывали тебя в газете.

— А мне что? Пусть расписывают. На то она газета!

— Ты лучше прямо, начистоту, скажи: грех был? Да? Говори, я тебе зла не желаю.

— Пью на свои, кровные, не на чужие... И не маленький!

— Конечно, запрета на водку у нас нет, пей. Но ты пойми, товарищ Сироченко: тебе семнадцать лет, перед тобой все впереди. На что тебе водка? Если у тебя на душе что, досада какая-нибудь — в жизни всяко бывает — почему не подойти к старшему товарищу, не поделиться горем? Разве я отказал бы выслушать, помочь?

— Со всеми нами не наговоритесь!

— Ошибаешься! Именно со всеми надо поговорить. Вот ты мне прямо, как старшему брату, скажи, что тебя толкает на водку.

— Если и скажу, так не поможете. Я уже обращался к начальнику цеха Роликову.

— А в чем дело?

— А в том, что не по душе мне работа землекопа. И все равно работать не буду. Нашли дурака!

— Постой, не кипятись. Какая тебе работа по душе?

— Сварщика.

— Ладно. Обещаю тебе, товарищ Сироченко, поговорить с начальником цеха. А если не поможет, поговорю с товарищем Гребенниковым. Только одно условие. Нет, два условия: первое, ты бросаешь пить; второе, на то время, пока я буду вести переговоры с начальством, ты по-настоящему станешь относиться к работе, хотя она тебе и не по душе. Договорились?

Сироченко подумал, подумал и коротко буркнул:

— Видно будет...

— Нет, меня такой ответ не удовлетворяет. Отвечай, устраивают тебя мои предложения или нет? Еще раз говорю тебе, парень ты молодой, способный, любишь книги, значит — любишь культуру, пять групп кончил, это не пустяк. Разве здесь не мог бы продолжать учебу? И в этом помогу. Только требую, чтобы ты по-настоящему подтянулся. А то, смотрите, распустился, симулируешь! До чего дошел! Стыдись! Итак, договорились?

— Посмотрим...

Ничего не добившись, Журба пошел на следующий участок. «А парень занятный. Придется взять его на заметку».

Высоко в небе стояло солнце, оно не двигалось, и ослепительные лучи заставляли прикрывать лицо рукой. Журба шел по рыхлой земле, прилипавшей к сапогам. Где-то поблизости, в цехе, должна была находиться Надя.

Три дня назад они ушли в тайгу, сидели под березкой на берегу реки, слушали журчание воды, быстро несшейся по каменистому ложу. Шумели лиственницы под ветерком, пробегавшим по верхушкам; на землю осыпались желтые иголочки и золотистая кожура. Потом они, взявшись за руки, шли по скалистому берегу, по крутым извилинам, поднимались выше и выше, откуда открывался вид на цепи гор.

Он рассказывал Наде о приезде в тайгу, о первых месяцах суровой жизни, о зимовке, а она слушала, как сказку.

Пока Журба беседовал с Сироченко, к бригаде Ванюшкова подошла Надя.

Девушки в тоненьких, как папиросная бумага, много раз стиранных юбчонках сидели бок о бок на лопатах. Был обеденный перерыв. Девушки с любопытством глянули на подошедшую. «Молодая, а, говорят, инженер!»

— Это ты, Фрося? Где была, что не видела раньше? — спросила Надя.

— На рельсобалочном. Узнали?

— Как не узнать!

— А я смотрю и думаю: признаете или нет?

Фрося хитро улыбнулась. Она была недурна — рыжеволосая, задорная, вся какая-то приятная, чистенькая.

Надя села возле Фроси.

— Как же вам тут, девушки? Не скучаете?

— Хоть и скучаем, так что поможет!

— А живете где?

— В девятом бараке.

— Как устроены?

— Кровати дали, а досок нет. Матрацы не на что положить.

— И набить нечем: ни сена, ни соломы.

— Хоть бы стружек отпустили!

— Поговорю об этом, обязательно поговорю с комендантом.

Подошел Ванюшков. Улыбнулся, как давнишний знакомый. Был он строен, подтянут.

— Ты, товарищ Ванюшков, тоже переброшен с рельсобалочного?

— Оттуда. В доменном первый день.

— Включайтесь, товарищи, в соревнование. Говорили с вами об этом? Знаете, что к Первому маю пустить должны доменный цех? Работает с нами здесь один известный профессор. И мы должны помочь ему решить научную задачу. Она имеет большое значение. Хочет профессор получить хороший металл. А из хорошего металла машины будем строить. Без машин, сами понимаете, наше государство обойтись никак не может.

— Это понятно! — ответил Ванюшков.

— Мы уже говорили с секретарем комсомольской организации товарищем Столяровой.

— Что вам надо для работы?

— Включаемся, товарищ инженер, с завтрашнего дня. Только я еще со своей бригадой потолковать должен.

— Если дружно возьметесь, победите!

— Постараемся, товарищ инженер. Нам и секретарь комсомольской организации говорила.

Ванюшков приложил руку к козырьку.

— Ну, так как, товарищи? — обратился Ванюшков к бригаде, когда Надя ушла. — Возьмемся за дело? Здесь, может, кто еще думает, что вот, мол, приехали новенькие, и рабочей жизни не знают и ничего не умеют. А я думаю, если возьмемся, так и других поучим!

Говорил он с бригадой, но смотрел на Фросю: с первого дня, как собрались на станции и потом, в дороге, только на нее одну смотрел; тянула к себе и задорным нравом, и еще чем-то, чего понять не мог. Да и она чаще на него смотрела, чем на других.

— Взяться можно, только надо, чтобы каждый работал одинаково и не кивал на другого, — сказал Гуреев, тихий, задумчивый комсомолец, хороший гармонист, более похожий на девушку, чем на парня.

— И давайте покажем, что мы хоть и новенькие, а лучше старых! — заявил Шутихин. — И в Воронеж напишем в газету!

— В Воронеж, в Тулу, в Орел и в Курск!

Каждого подмывало показать, что если он по-настоящему захочет, то может сделать вдвое-втрое больше, что трудиться никому из них не в тягость, что без труда и жизнь для них — не жизнь.

— На этом поставим точку, так? — спросил бригадир.

— Запятую!.. — сказала Фрося и первая поднялась. За ней поднялись другие, хотя гудка еще не давали.

Хорошо и дружно работала бригада до смены, словно приноравливаясь к завтрашнему дню, когда придется перед другими показать, на что бригада способна.

Возле низкой телеги, груженной землей, стояла Женя Столярова и разговаривала с коновозчиком. Надя уже несколько дней искала случая поговорить с Женей, но та почему-то не давалась.

— Товарищ Столярова, я к вам! — окликнула Надя Женю, подходя. — Здравствуйте! Давайте познакомимся. Я вас заметила еще в первый день, на собрании. Вы тогда выступали. А вот повстречаться не удалось.

— Здравствуйте, — сухо ответила Женя.

— Вы не очень заняты?

— Занята.

— Мне хотелось поговорить с вами. Соревнование началось, а мы не совсем подготовились.

Надя рассматривала Женю тем женским взглядом, который замечает буквально все, до мелочей, и ничего не прощает. «Недурненькая... только уродливый шрам на щеке. Сколько ей? Восемнадцать? Девятнадцать?»

Так же внимательно, в упор, изучала Женя Надю.

— Что вы имеете в виду? Почему вам кажется, что мы не подготовились? — спросила Женя, глядя в сторону, словно разговаривала с кем-то другим.

— С людьми не поговорили как следует.

— Вы, может, и не говорили, а я говорила. Комсомольцы и молодежь знают.

— Кроме комсомольцев, есть пожилые рабочие.

— Есть. И с ними разговор был.

«Я думала, она приветливей...»

— Завтра начнут соревнования молодежные бригады, — продолжала Надя, но Женя не слушала.

— Я сейчас не могу отвлекаться. Я занята... Попозже, — и Женя ушла.

Как легко вздохнулось, когда она оставила позади себя эту украинскую писаную красавицу! Хотя солнце ослепительно сияло, но Жене площадка виделась, словно сквозь закопченное стекло. Тяжело переносила она эти первые дни счастья Николая и ничего не могла поделать с собой.

Утром выдали людям инструмент, выделили заправщика, замерили участок под выемку.

— Подготовились, товарищи? — спросила Надя, расставив людей.

— Подготовились.

Протяжно запел гудок.

Землекопы спустились в котлован.

Через час к ним подошел бригадир Белкин, работавший на соседнем котловане.

— Вы и курить разу́читесь! — насмешливо заметил он. — За счет одного этого, — Белкин показал на руки, — не возьмешь! Надо и за счет этого! — он хлопнул себя по лбу.

— И за счет этого придумаем! — отвечал Ванюшков. — Не сразу.

В обеденный перерыв послали Сережку Шутихина в столовую: не хотели тратить время на хождение. И пока Шутихин получал обед, отдыхали, лежа на отвале котлована.

— Как оно, девчата? — обратился Ванюшков. — Вытянем?

— Тянем-потянем, да и вытянем! Как дедка репку! — ответила Фрося.

Она была свежа и, видимо, не чувствовала никакой усталости.

«Вот девушка, — думал Ванюшков, — ее и работа красит, и дело спорится в ее руках. И все она выполняет с радостью. Вот подруга!..»

 — Хорошо, ребята, хорошо идет у вас! — поддерживала Надя, прикидывая в уме выработку. — Только не работайте рывками, спокойнее, ровнее нужно. Должны нам на днях дать транспортер, легче будет с выноской земли. Пока котлован не глубок, ничего, а позже трудней будет. Транспортер поможет.

Шутихин принес в плаще хлеб, в ведрах борщ и кашу, каждый вынул свою ложку. Ели, перекидываясь шутками.

— А мы решили тебя в повара переквалифицировать! — сказал Ванюшков Шутихину. — Землекоп из тебя выйдет или не выйдет, бабка надвое сказала, а повара сделаем!

— Повар должен ходить в белом колпаке, а у меня волосы, как лен вычесанный! В колпаке девушки любить не будут! — отшучивался Сережка.

— Кто тебя теперь любит? Волосы! Лен чесаный! Хоть бы черные, а то лен!

Фрося фыркнула, а за ней рассмеялись остальные.

— Захочу, каждая полюбит. Две руки, две ноги — все на месте!

— Все на месте, а голова в отлучке!

Ребята покатились со смеху.

Поев и отдохнув, снова спустились в котлован. Ванюшкову ни на кого не приходилось покрикивать.

Хотя он, как бригадир, был освобожден от физической работы, однако, наравне с другими стоял в ряду. Лопата его, остро заточенная, легко входила в грунт; казалось, она сама входила, а он только держал ее в руках, слепка прикасаясь носком сапога. И от того, что работа спорилась, что в руках приятно переливалась силушка, что в теле чувствовалась бодрая напряженность, которую знают и любят люди честные, старательные, — все казалось Ванюшкову светлым, как кусочек голубого неба, укрывшего их котлован.

Часа через три выбрасывать землю наверх стало неудобно, она скатывалась вниз, и девушки принялись набирать ее на носилки. Выносили землю по краю котлована, по узкой, круто поднимавшейся тропинке и сбрасывали метрах в пятнадцати — куда указала Коханец. С каждой минутой бригада глубже и глубже вкапывалась в котлован. Земля меняла свой цвет; от лопат порой отражался на солнце слепящий свет, как от битого зеркала. Лицо Фроси покрылось мелкими бисеринками, но щеки оставались румяными, и можно было подумать, что это не пот покрыл ее лицо, а капельки воды, принесенные влажным ветром.

Она работала ритмично, спокойно, вкладывая в дело всю свою старательность, и труд не только не казался ей тяжелым, но давал глубокое удовлетворение, которое ни с чем нельзя было сравнить. «Как будто пью студеную воду в жаркий день» — думала девушка.

После гудка произвели замер и подсчитали выработку. Ванюшков записал результаты в аккуратную книжицу; то же сделали Коханец и Женя. Учли относку земли и расстояние.

— Двести девяносто пять процентов! — заявил Ванюшков. — Вы слышите?

— Невероятно, но так! — воскликнула Женя, всплеснув руками.

— И без шума! — сказал Шутихин, потирая руки, как если бы ему было холодно. В глубине души он сомневался, но не хотел показывать этого.

Наступило молчание.

— Да неужто? — спрашивали ребята друг друга, растерявшись от успеха.

Подсчитали еще раз, справившись с нормами по урочному положению. Сомнения не оставалось. Тогда заговорили вместе:

— Вот это работа!

— Дружно взялись — и вышло!

— И не трудно. Нисколечко!

— Ура! — закричал Сережка Шутихин, точно от него одного зависела удача. — Ура! Видели? — и он замахал руками.

К котловану стали сходиться соседи, пришел Белкин. На лицах у пришедших — и сомнение, и любопытство.

— А вы сколько дали? — спросил Ванюшков, не скрывая превосходства.

— Не задавайтесь! — ответил Белкин и пошел дальше. За ним ушла его бригада.

В тот день, действительно, никто не дал столько.

— Надя, я принесу из ячейки наше знамя! — воскликнула Женя, забыв на минуту обиды. Это была такая победа, что просто голова закружилась у секретаря комсомольской организации доменного цеха.

Уже в сумерках бригада оставила котлован. Шла она с песней и ни пыль, глубоко забившаяся в трещины губ, ни влажные рубахи, ни натруженные руки не мешали песне. До центра площадки оставалось километра полтора. Бригаде этот путь показался коротким: парни и девушки шли в строю, со знаменем, и встречные давали дорогу.

На высоком штоке красовалась звезда, засветить ее впервые предстояло ванюшковцам.

Возле трибуны бригада выстроилась: на правом фланге — парни, на левом — девушки, по росту. Правофланговым стоял бригадир Ванюшков со знаменем.

Дали знать начальнику строительства и секретарю партийного комитета. Никто, по правде говоря, не ожидал таких быстрых результатов: по условиям соревнования победителем считался тот, кто выработает не меньше двухсот семидесяти пяти процентов. Кинулись писать грамоту, Женя Столярова сделала надпись на доске почета. Вслед за Журбой явился на площадку профессор Бунчужный; пришлось немного обождать Гребенникова: он находился на подсобных заводах. Народу собиралось все больше и больше.

Минут через пятнадцать прибыл Гребенников. Журба открыл митинг. Он поздравил победителей и обратился с призывом к строителям последовать примеру молодой бригады Ванюшкова. Потом выступил Ванюшков. Он рассказал, как бригада организовала труд и как дружно, без особой натуги, работали все.

— Следующий раз дадим больше. Так и знайте!

Площадка аплодировала землекопам.

Дрожа от волнения Ванюшков включил ток, но звезда не зажглась. Ванюшков нервно защелкал рубильником.

Журба с возмущением глянул на коменданта Бармакчи; тот, смущенный, уже задавал «нагонку» электрикам, которые бросились проверять проводку.

— Плохо вы, товарищи, оборудовали дело, — сказал хмуро Гребенников. — Неужели не могли проконтролировать? Не верили, что победители найдутся?

— В таких вещах надо быть особенно внимательным! — поддержал Гребенникова Бунчужный.

Пятиминутная пауза, пока электрики налаживали контакт проводов, показалась просто вечностью.

Наконец, электрики объявили:

— Готово!

Ванюшков включил рубильник, Над рабочей площадкой вспыхнула звезда.

Первая звезда победителей!

Шток был высок, звезду увидели со всех концов площадки. Рабочие, стоявшие близ доски, прочли вслух надпись, освещенную лампионами:

«Честь и слава победителям! Комсомольско-молодежная бригада землекопов Ванюшкова — доменный цех, домна профессора Бунчужного — свое задание выполнила на 295 процентов!»

Тогда парни и девушки из бригад Белкина и Старцева почесали затылки.

— Смотрите, Ванюшков зажег звезду!

— Только к работе приступили...

— Они землекопы, — говорили в других бригадах. — Им легко. А попробуй укладчик огнеупора зажечь звезду!

— Попробуй на водяных работах!

— Попробуй по монтажу!

— Попробуй по бетону!

Получив немалые деньги, ванюшковцы загуляли. Собрались возле девятого барака. Со столбов лился молочный свет многосвечовых ламп, превращая зеленые ветви осинок в голубые. Парни подвыпили. Начались танцы. Девушки сбились по одну сторону, парни — по другую. На табурете посредине площадки уселся гармонист Гуреев.

И полилась из-под пальцев гармониста песня... Ее подхватили. Пели воронежские, курские, орловские, тульские песни, затем перешли на пляску.

Танцевали сначала вразвалочку на месте, туда-сюда, плечом к плечу, девушки — сами по себе, парни — сами по себе, сгибаясь, как полный колос под ветром. А потом в такт плясовой заходили плечики, замелькали платочки. Э-эх! Пошло кружение, притоптывание, присвистывание; руками по плечам, по бедрам, по голенищам, пошли ножки выковыривать ямки в земле, выбивать чечетку. Э-эх!

На музыку да на танцы вышли из бараков остальные ребята.

— Откуда? — спросил Яша Яковкин, покручивая черные усики.

Стоял он возле Фроси и ухмылялся задорно.

— Воронежские! А ты откуда?

— Иркутские! Может, станцуем украинский гопачек?

Фрося прикусила кончик головного платка, из-под которого задорно высовывалась рыжеватая прядь волос. Яша обнял се за талию. Да недолго танцевали: вмешался Ванюшков.

— Что ж это ты, Фрося, с чужими кавалерами, а?

Фрося смешалась. Яша дерзко уставился на Ванюшкова, тот, однако, взгляда не отвел.

— Давай и мы спляшем русскую! — предложил Петр Занадырин Леньке. — Где тут что поаппетитней? А ну, дивчата!

Немного позже пришел Белкин. Хотел начать с песенного репертуара, но Гуреев разошелся. Вплелся тогда Белкин в плясовую и пошли вдвоем. Пальцы их мягко бегали по перламутровым пуговкам, хлопавшим после каждого нажима, а локти плавно отходили в стороны. Музыка становилась живее — развеселая, лихая. Круг раздался шире, танцующих становилось больше. Парни кружили девушек так, что у каждой юбка колоколом стояла над землей.

Разошлись поздно. Ванюшков вел Фросю по аллее, среди деревьев; фонари погасли. Девушка была в голубенькой, туго обтягивающей фигурку майке, в плисовой юбке. Вышли за город. Спать не хотелось, хотя крепко поработали в смену. За штабелями кирпича он остановился.

— Фрося... Люба ты мне... С самого того дня, как увидел...

Ванюшков обнял девушку.

Она вдруг растерялась. Ей стало страшно, никогда прежде не бывало страшно, а теперь стало страшно, и она задрожала: что-то должно было случиться необычное в ее жизни, и она сжалась в комочек.

Ванюшков запрокинул ей голову. Тогда она, защищаясь, сильно толкнула его в грудь. Но он прижал ее к себе и жарко поцеловал в упругие, уклонявшиеся от поцелуя губы.

2

На следующий день после разговора с инженером Волощуком, работавшим на строительстве домны-гиганта, Петр Старцев решил зажечь звезду.

«Быть этого не может, чтобы какой-то Ванюшков, новичок, зажег, а я нет. Он еще многого не знает, а я старый на площадке волк. Сдаваться не намерен. Такого еще не было, чтобы моряки сдавались. Мы потягаемся с тобой, дружок!»

О желании бригады посоревноваться с ванюшковцами Старцев заявил Жене Столяровой.

— Правильно делаете, — сказала Женя. — Кому-кому, а тебе, Петр, отставать не к лицу.

По настроению рабочих чувствовалось, что с завтрашнего дня многие пожелают включиться в соревнование, поэтому Журба предложил парторгам цехов и секретарям цеховых комсомольских организаций создать цеховые комиссии, которые должны были руководить соревнованием, проверять выработку и в самом зародыше устранять рвачество, если бы таковое стало проявляться.

Поговорив со Старцевым, Женя и Волощук предложили выбрать от каждой бригады по человеку для оформления договора. Это предложение приняли, договор обсудили и подписали.

Бригада Ванюшкова попрежнему работала в утренней смене, а бригада Старцева — в вечерней. Надя знала, что Борис Волощук беседовал со Старцевым и что в это соревнование бригад он вносил что-то личное. «Хочет меня победить... — подумала она. — Ну что ж, попробуй!»

— Как вы сегодня? — спросила Надя у Ванюшкова. — Стыдно, если вы после хорошей вчерашней работы сегодня «сядете». Сами посудите: вашу бригаду записали на доске почета. Бригада передовая. И вдруг...

Ванюшков смущенно заявил, что вчера немного загуляли...

— Без этого, товарищ инженер, нельзя. Как приехали, еще ни разу ничем не вспомнили родные места. И новоселье справить ребята хотели...

— Сейчас на вас площадка смотрит: как поведете себя дальше. Может, случайно выработали свои проценты?

— Подтянемся! Обязательно подтянемся. Только за сегодняшний день не ручаюсь.

Перед началом работы бригада Старцева осмотрела инструменты, цеховая комиссия замерила участок. Гудок. Волощук подтянул рукав пиджака, посмотрел на часы: семь.

В котлован под воздухонагреватель №1 домны-гиганта спустилась бригада. Подобно ванюшковцам, работали молча, ритмично, без лишнего азарта. В бригаде собрались дружные ребята.

— На Тайгастрое работать можно! — говорили они.

Им нравилось общежитие, отношение начальства; некоторые побывали в исправительно-трудовых лагерях и принесли оттуда свои словечки. Старших, которые им нравились, называли «товарищ начальничек», и это не звучало обидно. Они любили бригадира, коренастого, крепко сложенного Петра Старцева, моряка, ходившего в суконных брюках клеш и бушлате, из-под которого виднелась низко открытая короткая шея и выпуклая, словно надутая, грудь в полосатой тельняшке.

— Значит, ударим, товарищи? — спросил Старцев ребят.

— Калек спрашивают!

Волощук и Женя ни на минуту не отходили от бригады. Борис шутил с Женей, удивлялся, как могла мама отпустить такую маленькую девчурку из дому... Женя встряхивала кудряшками и притворно обиженно отвечала:

— Странный вы... И взгляды какие-то отсталые... А еще член партии...

В перерыв ребята пошли в столовую, поужинали, покурили. Едва прозвучал гудок, вернулись на работу.

Здесь также приходилось землю выносить, транспортера не поставили, и едва работа началась, как цепочка девушек и юношей потянулась с носилками по тропке наверх. Потом образовалось две тропы: по одной поднимались, по другой спускались, чтобы не мешать друг другу.

Ночью поднялся ветер, над котлованами закачались фонари. Рубахи ребят покрылись мокрыми пятнами: была середина рабочего дня, когда выработка достигает наибольшей производительности.

В луче белого света, лежавшего над котлованом, Женя Столярова увидела начальника строительства. Вслед за ним подошли Бунчужный, Чотыш, Журба: они обходили площадку.

— Как дела? — спросил Гребенников Волощука.

Инженер доложил о работе землекопов, огнеупорщиков, монтажников, привел цифры. Он — начальник участка — подчеркнуто деловит, к нему с лишними вопросами не обратишься.

Ухватившись за столбик, Гребенников наклонился над котлованом.

— Как вам работается, товарищи?

Фонари закачались на ветру, осветив замасленные спины на дне глубокого котлована. На голос начальника ребята подняли головы вверх. Тяжелые капли пота свисали с кончиков носов, с бровей, с подбородков.

— Работается ничего! — ответил бригадир. — Говорят, всесоюзный рекорд землекопов — двадцать пять кубометров. Мы хотим, товарищ начальник, дать тридцать!

— И правильно делаете. Вашу бригаду начальник строительства хвалит. Не сорвитесь, товарищи! — сказал Чотыш.

Воспользовавшись передышкой, люди жадно пили воду; она находилась в жестяном баке, который обложили доверху землей, чтобы вода была холоднее.

Если смотреть сверху, то Старцев казался еще более кряжистым, широким в плечах, еще более косил глазами.

«Эти люди строят мне печь...» — с волнением подумал профессор Бунчужный.

— Завтра прибывают транспортеры, выносить землю не придется, — сказал Журба. — Желаем вам удачи!

Чотыш, Гребенников и Журба уходят.

— С механизацией у вас, товарищи, дело слабо, — заметил секретарь райкома. — Мне звонил Черепанов, говорил, что уральцы дадут три паропутевых крана, десять транспортеров. Вышлите людей за получением. Я это дело со своей стороны подтолкну.

На строительстве светло, как днем. Профессор Бунчужный подходит к Жене Столяровой. Она сидит на отвале, под фонарем.

— И вы не спите?

— Не до сна, Федор Федорович.

— Почему так?

— Работает комсомольско-молодежная бригада, а рабочим приятнее, когда возле них находится «начальство», как они говорят.

— А что это у вас?

Женя протягивает книгу «Механика».

— Завтра надо сдать круговое вращение — трудный материал, говорит Женя. — Времени мало. А учиться хочется. Я твердо решила, Федор Федорович, стать корабельным инженером. Мне кажется, что строить корабли самое интересное дело.

— Очень интересное, поэтическое дело. И не оставляйте мысли, раз сердце тянется. Где вы учитесь?

— На рабфаке, на нашем рабфаке. Так ждала, когда, наконец, откроют. И вот открыли. А вы будете читать у нас лекции?

— Если предложат, буду. Ну, идите, отдохните хоть немного. Вы такая маленькая, худенькая. И мне кажется, что вас что-то гнетет, что вам тяжело, хотя вы веселая. Силенок у вас, как у воробья.

В двенадцать часов ночи протяжно поет гудок. В разное время суток гудки звучат по-разному. На ночных работах гудок поет открытым, мягким голосом, свободно разносящимся над тайгой.

Волощук идет к котловану. Он побывал в столовой, проверил, все ли приготовлено: ударникам положен второй ужин. Ему хочется во что бы то ни стало победить Надю в соревновании, хотя он знает, что эта победа, в сущности, будет победой цеха и, значит, обрадует Надю, а не ущемит ее.

— Ребятки, ужинать! — обращается он к бригаде, глядя на часы.

Землекопы разгибают горячие спины, втыкают в землю отполированные лопаты.

— Кажется, дело в шляпе! — говорит Петр Старцев Волощуку. — По моим подсчетам, три нормы отмотали! Ванюшков бит!

— Пусть поменьше задается! После рекорда едва на сто вытянул! — замечает Дуняша, сестра Старцева.

Ребята идут в столовую, она напротив доменной печи №2; там под водопроводным краном споласкивают горячие руки, потом садятся за стол.

Ужин короток. Через пятнадцать минут снова на дне котлована. Курильщики с особым удовольствием закуривают.

Дуняшке пятнадцать лет, она низкорослая, плотная, налитая, на крепких ногах, очень похожая на брата, Толстая коса ее подобрана под платочек, но не укладывается там; то и дело высовывается кончик, который Дуняшка подтыкивает пальцем. Лицо у нее живое, конопатенькое. Она уже заглядывается на мальчишек, когда брата нет поблизости; ей нравятся многие, но разобраться в том, кто милее, не может. Каждого затронет сама, каждому найдет, что ответить, только теряется, когда видит черноусого Яшу Яковкина. С этим что-то у нее не ладится...

— Ой, щи какие были! — восклицает Дуняшка, пока ребята перекуривают. — Гляжу, плавает что-то. Ан, это кусок веревки...

— Не дури, девка! — замечает старик Федосеев, бывший старатель, один из лучших землекопов площадки.

— Право дело, дедушка, кусок веревки. От мешка, видать. Сама ложкой выловила.

— А чего ему быть во щах? Не приправа!

Дуняшке нравится, что с ней разговаривают, как со взрослой, что ее слушают, на нее смотрят.

— Ну, что, Матреша? — ласково обращается к жене Старцев.

— Ничего.

— Может, вместо выноски, станешь на копку?

— Я много не набираю...

— Эх, ребятки, чует сердце, ударим сегодня крепко! Не иначе, зажигать нам звезду! Ты как думаешь, Дуняшка?

Дуняша смотрит на брата восхищенно: ей очень хочется, чтобы Петя «обставил» Ванюшкова и чтобы бригада их стала лучшей на строительстве. И чтоб о них написали в газете... И чтоб ее, Дуняши, был портрет...

Перерыв окончен. К спинам неприятно липнут остывшие за время ужина рубахи, все становятся на места. Работают спокойно, без зазоров: такая ритмичная, без минуты простоя, но и без рывков, работа дает наибольшую выработку. Волощук следит за каждым.

— Легче! Не горячись! Упаришься, — останавливает зарывающихся.

Близится рассвет. Еще небо не окрасилось зарей, но воздух становится прозрачнее, выделяются силуэты столбов, труб. Холодные ночные тени тают в зеркальном свете.

У котлована сходятся Женя Столярова, Борис Волощук и Надя Коханец.

... Вот и последние выброски земли. Борис не сводит глаз с часов. Земля шариками скатывается с отвала обратно. На похудевших за ночь лицах ребят усталость и торжество.

— Точка! — говорит Волощук.

В этот момент раздается гудок. Ребята втыкают лопаты. Только теперь каждый чувствует, что руки онемели и к спине будто приложены горчичники. Но на душе светло, и усталость поэтому переносится легче. Старцев заканчивает промер. В котлован спускаются члены цеховой комиссии. Проверяют, записывают.

— Триста десять процентов! — объявляет Волощук, подсчитав на логарифмической линейке. Он называет это число обычным своим голосом, хотя ему хочется крикнуть на всю площадку.

— Я не окончила, погодите! — отвечает Надя.

— Можем и обождать! — снисходительно заявляет Старцев. У него нет сомнений: раз подсчитал инженер Волощук, значит...

Через три минуты Надя объявляет:

— И у меня триста десять, пять десятых процента...

Старцев улыбается во весь рот.

— Вот это да! — кричит Дуняшка и хлопает в ладоши.

— Поздравляю! — искренне говорит Надя.

— Наша взяла! — Дуняшка продолжает хлопать в ладоши. — Наши взяли! А у Ванюшкова заело!

И тогда по площадке пронеслось:

— Комсомольцы и молодежь доменного — бригада Старцева — поставили на земляных работах рекорд!

Кратчайшим путем через гравий, песок бригада Старцева шла к звезде. Еще утро не наступило. Влажные фонари тускло мерцали; прожекторы освещали металлические ребра корпусов. Из черневой тайги ветерок нес горьковатый запах хвои.

Бригада вдруг остановилась: груженные досками платформы перерезали путь. Часть ребят полезла под вагоны и перебежала дорогу, ловко уклоняясь от накатывающихся колес. Старцев прикрикнул на них, и это остановило смельчаков.

— Жизнь надоела?

Он был возбужден и не сдержал себя от морских «загибов».

Через полчаса Старцев зажег звезду. Как и в первый раз, надпись на доске почета сделала Женя Столярова: «Честь и слава победителям!»

А в утренней смене в тот же день землекопы лучшего на площадке гармониста Белкина выполнили задание на котловане под бункера на триста пятьдесят процентов. Об этом по телеграфу стало известно всему Советскому Союзу.

— Что ж, нас снимать с доски почета? — обратился Ванюшков к бригаде. — Люди вон сколько дают, а мы что? Ешь — потей, работай — зябни?

— Нет, — заявила Фрося. — Если не подтянемся, я из бригады уйду. Работать вразвалочку не умею. Или мы будем, как другие, или давайте разойдемся.

— Правильно, Фроська, правильно! — поддержал Гуреев. — И я не останусь. Пойду к инженеру Коханец. А вот и она сама.

Подошла Надя, ребята потупились.

— Ругать пришли? — спросил Сережа Шутихин, предупреждая грозу.

— Нет. Пришла спросить, получили ли вы доски для кроватей. Мне комендант заявил, что доски выдал.

— Получили. Спасибо вам. И стружку выдали для матрацев.

— Стружку получили. А вот на ста процентах сидим... — заявил Ванюшков.

— Кто ж виноват? Как относитесь к работе, так и получается...

— Переведите меня, товарищ инженер, к Старцеву. Работать здесь больше не могу, — попросился Гуреев.

— И меня переведите, — заявила Фрося. — Или работать, или нет!

— А ты думаешь, что там из другого теста? Там такие же, как и вы. Только головы у них не кружатся: решили хорошо работать и работают, — заметил Шутихин.

— Товарищи! — обратился Ванюшков к бригаде. — Перед инженером дадим слово подтянуться или не дадим? Дурака валять больше не позволю!

— Вот что, товарищи: уходить из бригады — последнее дело. Как могли в первый день хорошо работать, так сможете и дальше. Давайте с сегодняшнего дня подтянемся и ровненько пойдем выше. Помните, что вы на ответственнейшем участке работаете. Через десять месяцев здесь, где вы сейчас находитесь, будет выплавляться особый чугун. Такого чугуна еще никто не давал. А наша печь даст. И вы ее сейчас строите. Поймите, товарищи, это. Хорошенько поймите, что вы не просто копаете землю, большую яму делаете. Вы строите доменную экспериментальную печь, о которой десяток лет мечтал профессор Бунчужный. Может быть, этой печи он отдал всю свою жизнь. Вот на каком участке вы стоите! Я уже вам об этом говорила, да, видно, не дошло.

Ребята молчали.

3

Успехи землекопов задели укладчиков огнеупора. Дней через пять к Жене Столяровой пришел комсомолец Смурыгин — бригада его работала на строительстве воздухонагревателя №2 домны-гиганта.

— Бригада включается в соревнование, — сказал он. — Хотим, чтоб оформили нас.

— Серьезно решили? — спросила Женя.

— Говорили после смены. Люди у меня, правда, разные: одним хочется премию получить, деньжат побольше заиметь, другие хотят, чтоб о них написали в газетке. Иным в тягость работа с прохладцей. Большинство, конечно, понимает, что раз начато такое строительство, то надо его довести до конца. Для обороны Родины. Об этом с нами не раз говорили инженеры и товарищ Журба.

Смурыгину было лет двадцать пять, в комсомоле считался он переростком, а о приеме в партию пока не думал. От разговора с Журбой уклонялся. Парня, видимо, смущало, что раз он станет коммунистом, то работы прибавится, придется построже держать себя на производстве и в быту, а этого не хотелось. Ближайшим дружкам своим он говорил:

— Вступить в партию — это то же самое, что жениться... Кончилась твоя холостяцкая жизнь...

Смурыгин приехал на стройку из Ялуторовска, что близ Тюмени, любил свой городок, хорошо знал историю отбывавших в Ялуторовске ссылку декабристов: его отец работал в музее. Рассказы Смурыгина о декабристах ребята слушали всегда с интересом.

Через день бригада Смурыгина приступила к ударной работе, но сорвалась. Надя Коханец занялась людьми и, поразмыслив, решила предложить Гребенникову перевести в бригаду огнеупорщиков Ванюшкова.

— Способный парень. Сейчас я не беспокоюсь за бригаду, пойдет! Вместо Ванюшкова оставим Гуреева. А Ванюшков, надеюсь, быстро овладеет огнеупорной кладкой. С людьми он работать умеет.

— Не возражаю. Но я думаю, что теперь, когда прибыли экскаваторы и транспортеры, можно не только Ванюшкова перебросить на огнеупор. Земляные работы на исходе, а огнеупорные становятся на очередь. К ним надо подготовить людей.

— Я займусь этим, товарищ Гребенников.

Надя впервые пришла к начальнику строительства и волновалась, не зная, как он ее встретит. Но Гребенников был прост, тревога ее рассеялась.

Деловой разговор занял несколько минут, но Надя не уходила. Ей хотелось побыть с Гребенниковым; начальник строительства нравился ей той собранностью, за которой чувствовались воля, многолетний опыт, серьезные знания. Хотелось спросить: доволен ли он работой молодых украинских инженеров. Ей казалось, что она, Волощук, Митя Шахов и другие инженеры сразу вошли в производство, освоились с новой обстановкой. Конечно, пригодилось то, что все они до поступления в вуз работали на заводе.

Гребенников понял настроение молодого инженера.

Выслушав ее, он сказал, что управление строительством довольно работой молодежи, что Тайгастрой — хорошая школа жизни, что если в настоящее время украинские строители, доменщики, мартеновцы, прокатчики, украинские инженеры, мастера, квалифицированные рабочие помогают сибирякам создавать новую индустриальную базу — третью базу в Союзе, то, с другой стороны, немало сибиряков помогает украинцам строить Днепрогэс, чудесные заводы Запорожья, Никополя, Кривого Рога, Харьковский тракторный.

— Пройдет еще немного времени и наш Тайгакомбинат подготовит такую армию специалистов средней и высшей квалификации, которую можно будет использовать во всех республиках нашего Союза. Приходите, товарищ Коханец, когда вздумаете. И без докладов, и необязательно по сугубо неотложному делу. Иной раз человеку просто надо поговорить по душам, я понимаю.

— Решили тебя, товарищ Ванюшков, из землекопов переквалифицировать на огнеупорщика, — сказала Надя, придя на участок. — Специальность хорошая. Ты коммунист. Несколько дней посмотришь, как работают другие, сам на укладке постоишь, потом бригадиром станешь. Тебе это предложение подходит?

Ванюшков молчал.

— Товарищ Гребенников тоже так думает, ты справишься и будешь хорошим бригадиром.

— Товарищ Гребенников обещал перебросить меня в бригаду арматурщиков... — сказал Ванюшков, действительно просивший начальника строительства об этом с первого дня приезда на площадку.

— Справимся с воздухонагревателями, тогда попрошу, чтоб перевели к арматурщикам.

— Да и к людям своим привык...

Он не сказал, что ему тяжело расставаться с Фросей.

— Расставание не на долгий час. Когда освоишь дело, к тебе в бригаду перебросим лучших, кого отберешь сам.

— Слушаюсь!

Через неделю комсомольца Смурыгина сняли с бригадирства и поставили на звено. На собрании объявили, что новым бригадиром будет Ванюшков — первый «звездочет» на площадке.

А еще через неделю Надя решила, что бригада может выдвинуть свой встречный план футеровки. Собрались втроем: она, Женя Столярова и Ванюшков. Работу рассчитали на каждый день, на каждый час: первого августа строительство отмечало годовщину со дня заливки первого кубометра бетона под фундамент печи-гиганта, и к этой дате бригады брали на себя дополнительные обязательства.

Пересмотрели списки бригады: большинство прибыло на строительство недавно, настоящих огнеупорщиков насчитывались единицы.

— Норма три с половиной тонны на человека за смену — немалая норма. Больше на строительстве не давали, — сказал Ванюшков, уже познакомившийся с работой огнеупорщиков площадки.

— Надо дать пять!

— Но и тогда не уложимся, — подсчитывала Надя. — При таком расчете не хватит семи дней.

— Жизнь покажет. Возможно, чего-нибудь не учли.

Женя сделала записи в той же тетрадке, где были формулы из механики и незаконченное письмо к родителям в Ленинград.

После разработки графика Надежда пошла к начальнику доменного цеха Роликову.

Инженер был зол. Ему многое не нравилось в работе цеха, но он каждый раз вынужден был уступать давлению молодежи, которая находила поддержку своим начинаниям у Журбы, Гребенникова и Бунчужного.

Роликов принадлежал к той части старых инженеров, которые за свою многолетнюю жизнь хорошо усвоили технологию производства, много раз проверили ее на практике, привыкли к определенному ритму, гарантировавшему порядок в цехе и душевный покой руководству. Им казалось, что в этом многократно проверенном деле никто более ничего не создаст и, значит, не к чему ломать копья.

Надя сказала, что комсомольская бригада берет на себя строительство воздухонагревателя №2.

— Не справитесь. За каупер отвечать буду я, — протестовал Роликов.

— Мы советовались с профессором Бунчужным. Он одобрил проект. Мы отобрали лучших ребят. Воздухонагреватель будет комсомольским!

— Кауперу безразлично, кто его выкладывает, а мне нет.

— А мне думается, что и воздухонагревателю не безразлично, кто его выкладывает, товарищ Роликов! — резко заявила Коханец, испытывая неприязнь к «жуку» (так однажды в ее присутствии назвал Журба Роликова).

— Издеваться над техникой в своем цехе я не позволю! Я также хочу дать каупер к сроку. Пожалуйста, не думайте, что каждый старый беспартийный спец — враг или равнодушный созерцатель! И вы как коммунистка должны это знать лучше меня.

Роликов нервно затеребил пальцами. Он вынул записную книжку, сделал подсчеты и снова вспыхнул.

— Время — не резина! Я удивляюсь, как вы, инженер, могли согласиться с такими комсомольскими расчетами!

— Я попрошу вас, товарищ Роликов...

— В чудеса не верю!

— Вы не верите в советского человека, а не в чудеса! Я поговорю об этом в партийном комитете.

— Где вам угодно!

Коханец отправилась в партийный комитет.

После встречи с Журбой тогда, на тропинке, и после поездки в тайгу Надя более не могла скрывать от других своих чувств к Николаю. Вначале ей самой не все было ясно: как могла так скоро покориться влечению, сделать решительный шаг. Но уже после случившегося она поняла, что ее привязывало к Николаю настоящее, большое чувство, что противиться этому чувству она не будет.

Виделись Надя и Николай редко. Надя не покидала цеха, а Николай занят был партийной работой, соревнованием, бытом коллектива, производственной работой на площадке. Часто его вызывали в краевой центр, много времени уходило на доклады, совещания.

Когда Надя пришла в партком, Николай попросил ее обождать.

«Здесь я для него только инженер, член партии, не более», — подумала она с горечью, хотя понимала, что у Николая могли быть дела, о которых он не считал возможным говорить с другими в ее присутствии.

Пока Журба беседовал с секретарем парторганизации коксового цеха Сусловым, бесцветным скрипучим человеком, — Надя несколько раз встречала его в парткабинете и слышала его выступления на собраниях, — она взяла со стола газету, но дважды поймала себя на том, что прочитанные фразы прошли мимо сознания.

— Как хорошо, что ты пришла, — сказал Николай, когда Суслов ушел. Обняв, он прошел с ней к столу. Они сели.

— У меня дело, Николай...

Он посмотрел укоризненно.

— Я не видел тебя три дня... Дальше так нельзя. Почему ты не хочешь перейти ко мне? Неужели тебе не хочется быть всегда вместе?

Надя положила руку Николая к себе на колени и, согнувшись, прижалась лицом. Ему видны были ее волосы, по-мальчишески причесанные, загорелая, полненькая, теплая шея. Он поцеловал ее в ложбинку, прикрытую прозрачной прядью волос.

— Разве мы будем чаще и дольше видеть друг друга, если я перейду к тебе?

— Я буду знать, что могу застать тебя дома и что этим домом будет у нас один общий дом, твой и мой. А построим комбинат — получим отпуск и уедем в дальнюю тайгу. Я покажу тебе места! Какие места! Альпийские луга! Сколько там цветов! Высокогорные озера... Поедем к Телецкому озеру, на Алтай. И к Каракольским озерам...

— Хорошо, Коля, — сказала Надя деловым тоном, — и ему показалось, что Надя, несмотря ни на что, холодна. — Помоги мне вот в чем, — она рассказала о нуждах участка, о столкновении с Роликовым. — Я не верю ему. Он мешает уже одним тем, что равнодушен. В нашем деле равнодушный человек нетерпим.

— Согласен, — сказал Николай. — Но нам нужно таких перевоспитывать.

— Кривых ног не выпрямишь!

— Во всяком случае, это говорит о том, что ты недостаточно веришь в воспитательную силу коллектива.

— Но люди перевоспитываются годами. У нас нет лишнего дня. Нам дорог каждый час. У нас достаточно своих трудностей, своих забот, — горячилась Надя.

— Спорить, Надюша, не о чем. Воздухонагреватель передадим комсомольцам. Решение ваше правильное. А с Роликовым я поговорю. Он хороший специалист. От косности, от боязни нового мы его в конце концов излечим.

Надя собралась уходить, но Николай удержал ее. Он заговорил о себе, о своем одиночестве.

Надя покраснела. Она увидела запавшие глаза; на гимнастерке не хватало пуговиц, рукав был прорван и неумело зашит. Он взял ее за руки и сильно пожал их.

— Немного позже я перееду. Дай только привыкнуть к мысли, что я твоя жена. Люди все видят, все знают, со стороны, говорят, видней, а мне чего-то стыдно, Коля... Хотя что стыдного в том, что мы любим друг друга?

Узнав о столкновении Коханец с начальником доменного цеха, Гребенников вызвал к себе Роликова, с которым давно собирался поговорить по душе.

Инженер вошел в кабинет с невозмутимым видом и остановился у стола, ожидая приглашения сесть.

Гребенников указал рукой на стул.

Роликову было за пятьдесят. Подвижной, беспокойный, он выглядел молодо. Особенно молодили зубы, крепкие, как на подбор.

— Послушайте, что у вас там происходит?

— Происходят у нас, Петр Александрович, безобразия. Самые настоящие. И, извините за откровенность, вы и наш главный инженер потворствуете виновникам.

Обычно сдержанный, Гребенников вскипел.

— Безобразия? Какие? Кому потворствуют начальник строительства и главный инженер?

Роликов не смутился.

— У меня достаточно фактов. И мне нечего скрывать правду. Я не из трусливых. И не из перепуганных, как некоторые. И к промпартийцам никакого отношения не имел.

Роликов усмехнулся.

— Факты! Да говорите же вы! — гремел Гребенников: как все люди, редко выходящие из равновесия, он потерял контроль над собой и словно покатился с горки.

— Факты есть, я вам изложу. Стройка — это не игра в песочек. И я не намерен отправляться на Соловки.

Гребенников, пересилив себя, сказал спокойно:

— Хорошо. Ближе к делу. Я вас слушаю, — он встал из-за стола и больше не садился.

— Вы доверяете мальчишкам и девчонкам больше, нежели мне, старому инженеру. Я строил доменные печи на Урале и на Украине, и эксплуатировал их десятки лет. Побывал заграницей. Малость разбираюсь. А вы с Бунчужным держите меня на цепочке, как кусающегося пса. Не считаетесь со мной, игнорируете меня. И это обидно...

Голос у Роликова дрогнул.

— Вы заблуждаетесь, товарищ Роликов, если так думаете. Мы не игнорируем вас. Считались с вами и считаемся. Вы заблуждаетесь.

— Ничего не заблуждаюсь. Как могли вы с Бунчужным поручить строительство такого агрегата, как каупер, комсомольцам, которые понятия не имеют, что такое воздухонагреватель? Они не знают, как кирпич держать в руках. И они выложат вам такой каупер, что потом сам дьявол не разберется. Вы отвечать за развал воздухонагревателя не будете. И Бунчужный не будет. Вы с меня спросите. И следственная комиссия спросит: почему на ваших глазах, подсудимый Роликов, нарушалась технология, а вы не сигнализировали, не протестовали? С меня спросят, а не с вас. Вы что: большой начальник, коммунист, у вас свои дела, за мелочами не уследить. На то есть мы, помощники, специалисты. А раз с меня спросят, позвольте мне быть хозяином в своем цехе, позвольте мне поступать так, как я считаю нужным. Я хочу отвечать. И не только перед следственной комиссией и перед прокурором, но и перед своей совестью старого инженера.

В выступлении Роликова, в прорвавшемся сквозь обиду признании, было много серьезного, над чем следовало задуматься.

— Я попрошу вас сказать конкретно, в чем вы усматриваете нарушение технологии кладки. И вообще, что вас не удовлетворяет в работе цеха. Позже я отвечу вам по всему, так сказать, циклу.

— Я не хочу, чтоб у меня в цехе хозяйничали и безобразничали безусые мальчишки. Я не хочу, чтобы в цехе у меня делали из времени резину. Если я еще через силу мирился, когда ваши скоростники работали на котлованах, то не могу мириться, когда мальчишки подобрались к огнеупору. Я хочу, чтобы кладка огнеупора шла правильно, по нормам, по нашим же государственным нормам. Всякое бесцеремонное отношение к нормам ведет к браку. Я допустить этого не могу. Нормы не с потолка берутся. За каждой государственной нормой — опыт, тщательная проверка, точный хронометраж, точная фотография рабочего процесса. И когда мне заявляют, что кто-то там выполнил норму на триста процентов, я как инженер, беру это под сомнение. Три нормы физически не может выполнить человек. Физически. Пусть хоть распластается.

Роликов остановился, чтобы перевести дух.

— Так. Ваши претензии начинают конкретизироваться. Но вы путаете различные вопросы: вопросы прав и обязанностей начальника цеха с вопросами технологии производства. Отвечу вам: никто не ущемляет ваших прав. Вы хозяин большого участка, вы начальник одного из крупнейших и ведущих цехов на заводе. Ваши права и обязанности велики, и вы ими пользуйтесь на полный разворот. Что же касается технологии, то позвольте с вами поспорить. Судя по всему, вы стоите за незыблемость, за неприкосновенность норм. Так я вас понял?

— Нормы — основа производства. Не мы их создали. Их создала жизнь. Липовых норм нет. А вот если ваши комсомольцы выполняют задание на четыреста процента, здесь — липа. Самая настоящая липа!

Гребенникова взорвало.

— Я попрошу вас изъясняться деликатней! Не забывайтесь, товарищ Роликов!

Гребенников заходил по узкому своему кабинету, находившемуся в той же конторе, где он работал и некоторое время жил.

— Я не забываюсь. Таков мой стиль разговора.

— Дурной стиль! И я рекомендую вам изменить этот стиль. Пойдемте, однако, дальше. Есть вещи, которые у нас понимает пионер, но которых, кажется, ее понимает старый, опытный инженер.

Роликов повел бровями.

— Почему вы сбрасываете со счетов механизацию? Иную расстановку рабочей силы? Иную организацию труда? Внедрение новшеств? Рабочую смекалку? Нашу чудесную рабочую смекалку? Это не учитывается полностью, во всем объеме, потому что едва только начинает учитываться, как появляется новый фактор, опрокидывающий прежние расчеты. Впрочем, об этой азбуке мы говорить не станем. Послушайте меня, товарищ Роликов. Есть наконец, еще и такая вещь, как энтузиазм. Знакомо ли вам сие слово?

Роликов махнул рукой.

— Так вот, наша молодежь, да и не только молодежь, отличается еще и этим качеством. Комсомольская бригада может сделать чудеса, если умело руководить ею, если помочь ей, показать, научить. Молодость живет большой жизнью. И мы обязаны использовать энтузиазм народа. В этом наш долг, наша обязанность. А вы расхолаживаете людей скептицизмом, вооружаете молодежь против себя.

Роликов сначала притворился, что это его не касается, что Гребенников ведет абстрактный разговор, но потом не выдержал.

— На меня подобная агитация не действует!

— Это не агитация, товарищ инженер. Мы создаем нормы. Мы их и ломаем. Отвечать за работу в доменном будете вы, и я буду, и весь наш коллектив. Но от вас я требую контроля и помощи молодым строителям. Руководства. Если плохо будут работать комсомольцы и не комсомольцы, если не добросовестно будут работать люди в вашем цехе, если качество кладки будет плохое, за это прежде всего спрошу с вас. Так и знайте. И спрошу строго. А что касается норм, то повторяю: люди их создают, люди их отменяют. То, что вчера считалось пределом, сегодня — пройденный этап. Но об этом нам спорить нечего. Я требую от вас самого тщательного контроля за работой, за качеством, активной помощи ребятам. А нормы ломаем и ломать будем впредь.

Роликов поднялся.

— Я прошу принять от меня рапорт.

— Какой рапорт?

— Об освобождении от работы. Мне здесь делать нечего. И я очень сожалею, что дал тогда вам свое согласие на приезд сюда.

— Не торопитесь. Если проштрафитесь, напортите, уволить вас сумеем. И, если заслужите, уволим с таким треском, что небу станет жарко. Так-то, товарищ Роликов. Извольте подчиняться общему распорядку. У нас двоякого понимания дисциплины — одной для вас, другой для других, не существует. Помогите молодежи своим опытом, поделитесь своими знаниями, и вам за это скажем спасибо. Внесите свою смекалку, расшевелитесь, загоритесь, и дело пойдет. А не сумеете или не пожелаете обеспечить качество работ, темп работ — ответите. Время суровое. Нам ждать нельзя. Промедление смерти подобно.

Гребенников вплотную подошел к инженеру, взял его за плечи и сказал, четко скандируя каждое слово:

— Советую вам от души обо всем этом подумать как следует. Вы свободны.

Роликов набрал полную грудь воздуха, долго держал его в себе, словно затяжку дыма от папиросы, и только на пороге кабинета со свистом выдохнул.

После разговора с Роликовым Гребенников вызвал Надю и предупредил ее быть как можно строже в своих требованиях к ребятам.

— Никаких поблажек. Комсомольская честь — великое дело, но честь эту можно сохранить только тогда, когда быстрый темп в работе будет сочетаться с отличным качеством.

И Гребенников подписал специальный приказ о закреплении за комсомольской бригадой Ванюшкова строительство воздухонагревателя №2 экспериментальной домны.

— Я подчиняюсь приказу, — сказал Роликов Надежде. — Но предупреждаю: прикажу разобрать кладку, если найду дефекты. Так и знайте! Об этом у нас есть договоренность с начальником строительства.

Надя направилась к бригаде, которая состояла преимущественно из комсомольцев. К Ванюшкову перевели Гуреева, Сережку Шутихина, часть ребят из бригады Старцева. К Старцеву же перевели остаток людей из бригады Ванюшкова.

— Так вот, ребята, — сказала Надя, собрав молодежь перед началом работ. — Сами знаете, с каким трудом нам удалось получить воздухонагреватель. Специальный приказ начальник строительства отдал. Площадка смотрит на нас. Сорваться мы не имеем права.

Потом выступила Женя Столярова.

— Начальник цеха Роликов будет контролировать нашу работу. Мы должны работать так, чтобы никто не посмел сказать про нас дурное.

— В самом деле, — заколебался Гуреев, — может, берем сверх сил? Опыта у нас, можно сказать, нет никакого. А если плохо сложим, позор примем на целую площадку.

— Кто боится, лучше уходи сразу! — сурово заявил Ванюшков.

Наступила тягостная пауза.

— Придерется начальник цеха и забракует... — сказал Шутихин.

— Не придерется! Раз хорошо работать будем, кто сможет придраться? Еще раз говорю: кто боится трудностей, пусть уходит и не мешает другим.

После беседы Гуреев написал красной краской транспарант:

«Комсомольский воздухонагреватель №2 профессорской домны.

Окончить к 1 августа!»

Ребята полезли на леса и прибили полотнище. Надя организовала звенья, Женя выделила звеноргов, заключили соцдоговоры.

Тогда же явился в цех Бунчужный. Шли дожди, погода резко испортилась, на площадке стояла такая грязь, что профессор должен был привязывать калоши к ботинкам телефонным проводом.

Федор Федорович познакомился с разбивкой людей, с графиком и сел в стороне, на огнеупоре. Когда ребята приступили к работе, Женя спросила:

— А чего вы такой скучный? Ведь начинается кладка второго воздухонагревателя, и третий строится, и печь. Это праздник! Наш праздник!

Он не поднял головы.

— Я знаю, вас беспокоит, успеем ли подогнать остальные работы к Первому мая, как обещали правительству. Все равно успеем! И построим завод. И вы увидите, как пойдет чугун. Порадуемся вместе. И ваша научная задача будет решена. Я знаю. Так будет!

Бунчужный грустно улыбнулся.

— Не думайте, что я ничего не вижу. Я знаю, что вам нелегко. Решается в жизни вашей ответственная задача. Это как бы экзамен. Перед народом, перед вашими учениками. Перед друзьями и завистниками. И вы волнуетесь. Не находите себе места. Если бы вы могли, то и в котловане работали бы сами и стали бы на кладку огнеупора. Да? У меня тоже такой характер, но я научила себя сдерживать. Важно ведь не только самому работать, но и уметь руководить. Я здесь, на площадке, многому научилась. Руководить надо так, чтобы работали хорошо другие. Только не обижайтесь на меня, я вас не смею учить. И я не люблю обманывать, хотя иногда приходится...

Бунчужный встал и снял перед Женей шляпу.

У Жени зажглись уши.

— Какая хорошая у вас душа, милая девушка!

— Что вы, что вы, профессор... Не говорите. Так говорят влюбленные! Вам нельзя так говорить!

И Женя убежала.

Началась борьба за кладку воздухонагревателя.

Роликов не уходил со стройки. На лице у него то и дело появлялась гримаса, как у музыканта, когда он слышит фальшивую ноту. Свои замечания он делал раздраженным, налитым злобой голосом. Но ребята не обращали внимания «на музыку» и беспрекословно исполняли его требования.

В ночную смену поднялась в узкой шахте бадья с огнеупором. Надя и немецкий консультант Август Кар следили за работой. Ночь была темная, по небу радужной птицей носился луч прожектора.

Ребята, не дав бадье остановиться, на ходу попытались выгрузить кирпич. Бадья стукнулась и пошла вниз не выгруженная.

— Не теряйся! — послышался голос Ванюшкова.

Бадью подали вторично. Гуреев наклонился навстречу, и, едва бадья подошла к рукам, схватил кирпичи. Секунда задержки — и кирпичи лежали на ребре воздухонагревателя.

— Так! Еще ловчей! — командовал бригадир. — Пойдет!

Катали уходили по доскам в узкие проходы и кричали встречным: «Берегись!» На лоснящихся спинах ребят мелькали пятна света от фонарей.

Спустя час взяли повышенный темп работы, напряглись.

— Давай кирпич! Не задерживай!

На площадке профессор Бунчужный и Надя. Они наблюдают за работой, обмениваются короткими замечаниями.

— Мне кажется, Надежда Степановна, у нас отстает подача.

Надя отыскивает Женю, они по памяти выделяют наиболее сильных ребят на подвозку огнеупора.

Работа каждый час сводила их, и Женя вынуждена была гасить свою неприязнь к Наде, отнявшей у нее самого близкого человека, которого, несмотря ни на что, она продолжала любить. А Надя, ничего не подозревая, шла к Жене с открытым сердцем.

Когда работа наладилась, Надя и Женя встретились в конторе. Обе так устали, что готовы были тут же, за столом, уснуть. Но как спать, когда рабочие стоят на трудной, изнуряющей работе?

— Как это у нас получилось с Журбой, сама понять не могу, — признавалась без всякого повода Надя, борясь с усталостью. — Встретились мы у Федора Федоровича на квартире, вышли вместе. Николай показался мне таким скучным. Разве могла сравнить его хотя бы с Борисом Волощуком? Идет, молчит. Потом решил проводить. Сели в трамвай. Говорит, и ему надо в ту сторону... Совеем мальчишка. Потом стал рассказывать о стройке, и о тебе, Женя; вижу, другой человек. Проходили мы с ним ночь до четырех часов. И чего только не переговорили. Встретились вечером, снова бродили по улицам, и в кино сидели близенько. Он боялся взять мою руку. И еще потом два дня встречались. И я полюбила его. Никогда не думала, что можно так вдруг встретиться и полюбить человека...

Женя сидела красная, но Надя ничего не замечала.

— Что же он обо мне рассказывал?

— О тебе?

Надя напрягает память.

— Говорил, что есть такая Женя, комсомолка, чудная, говорит, девчонка, первая приехала на площадку, ничего не побоялась. Говорил о тебе так, что я не выдержала, спросила, не ваша ли она девушка? Нет, говорит, не моя. Отношусь к ней, как к сестре, и только.

Женя вышла из конторы.

Всю ночь работа шла хорошо. Только под утро случилась авария: оборвалась боковая доска крепления, и Сережка Шутихин полетел в шахту. Падая, он напоролся на трос, запутался; удар был ослаблен, это спасло ему жизнь. Работа на несколько минут прервалась. Вызвали скорую помощь, Шутихина повезли в больницу.

4

И все-таки даже среди забот порой прорывались минуты, когда хотелось подумать о себе, побыть с самым тайным.

Человек не всегда может понять себя. Маленький ручеек Жениной жизни превратился в безбрежную реку, и девушка напрасно силилась удержаться на стрежне, не позволить вешнему половодью унести ее челн в бездну.

Ослепленная, она видела в Николае только хорошее, приписывала ему даже то, чего в нем не было.

В подобном состоянии человек находиться долго не может, начинается прозрение, и тогда даже хорошее в дорогом тебе человеке тускнеет.

С Женей случилось иначе. Прозрение не уменьшило ее чувства, все оставалось прежним, и тем больнее было видеть то, что произошло. Он казался самым лучшим, самым желанным, хотя никакого просвета, никакой надежды не оставалось. Она искала в себе родники ненависти к Николаю, чтобы освободиться от безумия, но ничего не находила. Даже в Наде она уже видела только самое хорошее и понимала, что́ Николая привлекло к этой простой, честной девушке.

Печаль поселилась в ее глазах, в ее улыбке. Ни с кем она не делилась думами, ни с кем не говорила о себе. С Николаем встречалась только по делам, говорить с ним о прошлом уже не могла, а подруг не искала. Она помнила, как хотела собрать свои вещички и, ни с кем не простившись, бежать с площадки, бежать, куда угодно. И порой жалела, что не сделала этого. Теперь бежать было поздно. И жизнь пошла раздвоенная: собранной, волевой, энергичной была Женя на работе, и несчастной, когда оставалась одна. Только в самые последние дни приметила она в себе росточки нового. Могучая волна натиска, хорошо подготовленного и продуманного руководителями, натиска, в котором сочеталось все творческое на площадке, все лучшее, способное, борьба за восхождение на крутую гору, подхватили девушку. Она не могла стоять где-то там, в сторонке, угасшая, с расслабленными руками.

С этим новым ощущением появилось нечто подобное вызову. Хотелось показать Николаю свое исцеление, свою свободу, и Женя перестала избегать встреч.

— Товарищ Журба, нужно создать ребятам условия. Смену вчера проработали, как черти. Завтра обещают дать больше, чем сегодня. Надо улучшить жилищные условия, — заявила без предисловий Женя, явившись в партийный комитет, когда развернулось в ее цехе соревнование.

— Постой, постой, ты, что называется, с хода. Расскажи по порядку.

Николай был в военной гимнастерке, чисто выстиранной, с белым подворотничком.

Женя рассказала, что ее ребята со второго воздухонагревателя живут по разным углам, а надо поселить их вместе, будет больше порядка в быту, значит — и на работе.

— Ты знаешь, что у нас с жильем туго? Где нашла помещение для бригады?

— Нашла. Придумала. Почему не сделать переселение?

— Какое переселение?

— Обыкновенное.

— Что ты предлагаешь?

Женя поделилась планом, Журба задумался.

Созвонились с админхозчастью. Комсомольской бригаде второго воздухонагревателя можно было отвести отдельный угол в бараке, если перебросить часть людей в другой барак.

— Ну, вот и никто не пострадает, хотя и туго с помещением. Надо быть поближе к массе, товарищ секретарь парткома. Поближе! — и Женя улыбнулась впервые за последние дни.

— Ну, как живешь, Женя? — спросил задушевно.

— Лучше всех.

— Новая ты какая-то.

— А ты?

— И я. Плохо?

— Нет, не плохо. А кто это тебе подворотничок пришил? Надька?

— Жена.

— Раз не расписались, какая жена! Много таких жен на площадке наберется. Ну, я пошла. Привет! — и, сделав пионерский салют, вышла из кабинета.

Пока бригада находилась на работе, Женя и помощник коменданта Безбровый перенесли пожитки комсомольцев на новое место. Вечером Женя провела беседу.

— Вы обязаны быть передовыми и в быту. Иначе, какие же вы комсомольцы!

— Наша Женя — не комсорг, а золотой огонек! — заметил Гуреев.

Через два дня явился из больницы Шутихин, забинтованный, пожелтевший. Но парень как ни в чем не бывало шутил, улыбался.

— Вот это да! — сказал он, осмотрев новое жилище. — Забота о живом человеке!

Товарищи окружили его.

— А как ты?

— Не стеклянный! Через несколько дней выйду на работу.

Женя от радости бросилась к Сережке и хотела обнять его, но он уклонился.

В начале новой недели консультант Август Кар обнаружил неполадки; пришлось разобрать, к радости Роликова, четыре ряда насадки. Занялись расследованием: злого умысла не нашли, неправильно выложили и только. Авторитет консультанта вырос. Наде и Жене до слез было обидно, что проморгали: запутались в марках огнеупора.

«С марками пора познакомиться поближе, — решила Надя, — это «мое слабое место».

Август Кар вертел в руках огнеупорные крестики и, сидя внутри воздухонагревателя, распевал немецкие песни.

Итоги работы первой недели были, несмотря на напряженность, неудовлетворительны. Звено Смурыгина выкладывало в среднем три с половиной ряда за смену; звенья Яши Яковкина и Василия Белкина — их также перебросили на огнеупор в доменный — по четыре. Профессор Бунчужный ходил задумчивый.

— Мы должны выкладывать по пять и больше. Что нам сделать, профессор? — спрашивала Женя. Чувствовалось, что сейчас в ее жизни это главное. Она, действительно, готова была сама стать на кладку, лишь бы помогло.

— Что бы нам такое придумать? Посоветуйте, Федор Федорович, — обращалась Надя. — Мы сами больше ничего придумать не можем.

— Какой ведьмы они хотят? — ворчал Август Кар.

Он курил морскую трубочку и выстукивал кирпичи, как врач выстукивает грудную клетку. — Где это слыхано? Как можно больше делать?

Профессора с каждым днем все более тревожила нехватка времени: многое оставалось сделать на эстакаде, на бункерах, в ЦЭС, на воздуходувке. А дни становились короче, резко похолодало.

— Взяли на себя перед строительством воздухонагреватель, а в среднем не даем того, что наметили, — жаловалась Женя профессору.

— Мое мнение: следует лучше организовать подвозку кирпича и подачу его на агрегат. Лимитирует работу, насколько могу судить, материал, — сказал Бунчужный после раздумья. — Нужно поставить добавочный подъемник. У нас встречаются холостые пробеги, рабочее время недостаточно уплотнено, есть зазоры.

Втроем они идут к агрегату и останавливаются у подъемника. Профессор поднимает оброненный кирпич. Он гладкий, хорошо отшлифованный. Ребята научились выгружать кирпичи раньше, чем бадья остановится: это дает значительную экономию времени.

— Вы согласны, что надо поставить еще один подъемник? И подавать огнеупор в ящиках. Пусть изготовят в деревообделочной мастерской. Я дам чертежик.

Бригада, видя, что на нее обращено внимание и профессора, и Коханец, и Жени Столяровой, старается еще больше.

— Вира!

— Стоп!

— Майна! — безостановочно падают звонкие окрики. Кажется, что эти короткие, малопонятные слова и являются тем средством, которое помогает работать быстрей.

Острые грани кирпича режут пальцы; кирпичи ловко перебрасываются к месту кладки. Звено Яши Яковкина за час до смены выложило четыре ряда.

— Мы отвоевали один час! — радостно объявляет ребятам черноусый Яковкин. — Постараемся выложить еще хоть полряда. Поднажмем! — обращается он к товарищам, обтирая рыжим от кирпичной пыли рукавом мокрое, счастливое лицо.

Нагрузка, приемка, кладка идут быстрее. Надя, захваченная общим порывом, принимается выкладывать кирпичи вместе с другими, ее руки краснеют, будто после мытья пола.

Федор Федорович поднимается внутрь каупера, под ногами его скользят раздавленные крупинки огнеупора. Вот он наверху.

«Боже мой! Видел ли я когда-нибудь в прошлом, чтобы так молодо, с таким задором и, в сущности, так весело работали люди?»

— Давай! Давай! — слышит он голос звеньевого Яши Яковкина.

Внутри воздухонагревателя светло, точно на сцене театра. Да и сама площадка напоминает сцену с кулисами, ослепительно горят лампы. Профессор облокачивается на рештовку, глаза его устремлены вдаль, но едва ли они сейчас что-либо различают там.

Время проходит незаметно, раздается гудок.

— Четыре и три четверти! — объявляет Надя. Ему кажется, что он ослышался.

— Сколько?

— Четыре и три четверти!

Надя по-рабочему вытирает руки и прижимается к груди профессора, не скрывая радости.

— Четыре и три четверти! Федор Федорович, вы слышите? — она изо всей силы жмет ему руку.

Это была большая, серьезная победа.

Когда вступила новая смена, Надя пошла проводить профессора. Путь к дому после такой удачи показался коротким. Они прошли к реке. Облака шустрым табунком мчались мимо большой зеленой луны, и по воде бежали холодные тени.

Все это так мало понятно, — признавался профессор. — Нельзя сказать, чтобы я не знал жизни. Кто же тогда ее знает? Я прошел трудный путь. Жизнь никогда меня не баловала. И тем не менее я многого не понимал. Какие у нас люди...

Они остановились и смотрели с горы на огни рабочей площадки, как бы наколотой цветными булавками.

— Тайгастрой! Тайгастрой...

Надя сказала, вкладывая в это слово нечто сокровенное. Она вздохнула и повернулась лицом к Бунчужному.

— Как хотелось, Федор Федорович, чтобы меня направили сюда, и вот желания сбылись!

Он повернулся к Наде. Ее глаз нельзя было рассмотреть за длинными густыми ресницами, бросавшими тень, но Надя будто нарочно подняла лицо, залитое лунным светом. И он встретился с ее взглядом, в котором было столько счастья, столько веры в себя, в жизнь, в будущее.

— Я рад за вас, Надежда Степановна, рад за ваше поколение. Мне кажется, что теперь большинство людей, молодых и старых, особенно молодых, достигает того, к чему стремится. Уже одним этим наше время отличается от прошлого.

Они полюбовались рекой, крутым противоположным берегом и пошли обратно. Надя рассказывала о своих студенческих годах, а он под ее рассказ вспоминал свои. Как было все по-иному и как он от души завидовал... И как хотелось, чтобы вернулась молодость, чтобы можно было начать жизнь сызнова.

Расставшись с Надей и идя среди густой зелени к своему коттеджу, профессор услышал странное гудение: так мог гудеть только огромный жук. Бунчужный остановился. И словно в награду за его всегдашнее внимание к жукам, прямо на него летело это огромное, жужжащее и с силой шлепнулось о листья. С необычайной поспешностью профессор вынул из кармана электрический фонарик и бросился к месту, где упал жук.

Если удаче суждено случиться, то находка сама идет в руки. На ближайшей веточке, у самой земли он увидел жука. Это был изумительно интересный экземпляр жука-дровосека уссурийского Callipogon relictus, чудом залетевшего в шорскую тайгу, потому что водился этот жук не здесь, а на Дальнем Востоке, в Корее и Северо-Восточном Китае.

Бунчужный бесстрашно сгреб жука в шляпу и, не дав ему времени расправить крылья, схватил левой рукой за спинку.

— Теперь не уйдешь, миленький!

Посветив еще раз уже вблизи, он стал рассматривать находку. Это был темнокоричневый, с шоколадным оттенком самец, с могучей шипообразной головой, толстыми членистыми усами и крепкими жвалами.

— Экий красавец! — восхищался Бунчужный. — Жаль, Маши нет: вот бы обрадовалась...

Придя домой, он положил кусочек ваты, смоченной в эфире, на голову жука и упрятал его в стеклянную баночку.

Настроение было чудесное, Бунчужный вышел на веранду и тут услышал музыку: играл патефон у ближайших соседей по комнате — французских консультантов, работавших на коксохиме. Он соскучился по музыке, как по любимому человеку, и сейчас потревоженной душой хотел отдаться ей, но его раздражало, что в этой расслабленной, чувственной мелодии не мог найти ничего созвучного своему настроению.

Сев на перила, он смотрел в небо, на небольшой клочок, открывавшийся свободно над головой: остальную часть неба заслоняли кроны деревьев; проступало оно там синее, с множеством звезд, подобно воде озера, густо покрытого ряской и листьями кувшинок.

Он вспомнил Москву, — она должна была находиться вон там, под той звездочкой, — и посмотрел на часы: было половина двенадцатого. Значит, в Москве — половина восьмого. Вокруг лежала тишина. И он постарался представить себе дом, институт, ближайших знакомых. Он увидел Марью Тимофеевну, добрую свою жену, жившую его успехами и неудачами, и подумал, что за свою жизнь подруга его немало натерпелась горя. Гибель Леши свалила ее с ног; сколько потом болела... Может быть, утешила только Лиза, ее замужество, внучка. «И не всегда я бывал чуток... Труд, труд, труд, который порой заслонял все. Некоторый даже эгоизм. Да, эгоизм... Ох, сколько его у художников, ученых, писателей... Обязательно надо выписать ее. Как здесь хорошо! — думал он. — Маша будет довольна. Для здорового человека одиночество — неестественное состояние, по самой природе своей человек не может быть одинок».

Он видел Петра, чужого человека, ставшего членом семьи. Петр был в том почтенном возрасте, когда люди садятся, встают и ходят, обязательно цепляясь за что-либо руками. В ватной шапочке, в валенках — ему всегда холодно — Петр сидел возле печки и читал библию. Красные, без ресниц на веках, глаза его устремлены на книгу; читает старик наизусть, хотя библия лежит на коленях, и он переворачивает страницы.

Мысленно побывал профессор у Лизы, ощутил на руках Ниночку, которую любил, кажется, больше, чем когда-то своих малышей, увидал крохотную, в кружевах, Светку.

Образ внучек перенес на минуту в прошлое. Всегда, когда Федор Федорович думал о сыне, возникали различные чувства: и горькая боль утраты, и ненависть к тем, кто мог так жестоко расправиться с юношей, и гордость за человека, за его высокий подвиг.

Потом он увидал себя в институте.

Итак, товарищ зять, благодарю за сегодняшнее письмо. Значит, в порядке? Отсутствие директора не заметно? Что ж, очень похвально. Да, немного разошлись наши дороги. Но какой способный человек! Какая свобода от догм, норм, авторитетов, если эти догмы, нормы, авторитеты стоят на дороге, препятствуют движению вперед!

Бунчужный смотрит на большую мерцающую звезду долго, напряженно, от нее отделяются тонкие парчевые нити.

Что ж, не следует прятать голову под крыло. Давайте встретимся с глазу на глаз, товарищ старший научный сотрудник.

И они встречаются этой ночью в тайге...

Сейчас они были разъединены не только расстоянием в четыре тысячи километров, но и работой. Это расхождение началось, конечно, не сегодня и не вчера, хотя оба скрывали его друг от друга. Началось оно в дни поисков и неудач: разве не так начинаются расхождения?

Да, вы рыцарски благородно дошли со стариком рука об руку до кульминационной точки, делая все, чтобы институту предоставили возможность построить экспериментальную печь. А дальше пошли своей дорогой. Так и надо. Наука не может останавливаться на кульминации, потому что никакой кульминации в науке нет. И наука не может развиваться без борьбы мнений — в сладкой водице всеобщего согласия или под каблуком деспота.

Недели за две до отъезда из Москвы он, директор Научно-исследовательского института металлов, собственноручно подписал приказ о создании группы инженеров-исследователей, которой поручалось заняться проблемой получения железо-ванадиевого концентрата, освобожденного от титана. Эта задача попутно решала и другой, не менее важный вопрос: получение ценных титановых концентратов, необходимых промышленности.

Что ж, в добрый час!

Сейчас он вспомнил все это, не испытывая горечи, которая была in statu nascendi — в момент рождения там, в Москве. Он не из глухих и слепых! Была гордость от сознания, что воспитал талантливых учеников, смелых исследователей, что они пошли вперед уверенно и добьются успеха.

Бунчужный вздохнул.

«Вижу, вижу, дорогие друзья, что могут дать ваши работы, но стране нужен металл сегодня, а не завтра, нужен в огромных количествах, и мы, металлурги, экспериментируя, не имеем права забывать о насущных хозяйственных потребностях страны. Я пойду стариковским путем, а вы идите новыми тропами. И пока вы будете искать, я постараюсь дать, что могу. А затем и вы включитесь. Так, помогая друг другу, взбираются на вершину горы альпинисты».

— Тайгастрой!

Несколько минут назад это слово произнесла Надежда Степановна. Какой у нее хороший голос! Кажется, что слова исходят из глубины души и поэтому приобретают особое значение.

Да, сейчас Тайгастрой стал для него всем. Тысячи людей на рабочей площадке прямо или косвенно занимались решением его проблемы. Она перешагнула институтские стены, освободив исследователям место и время для работ над другими задачами, не менее важными и имеющими будущее. Строительство таежного комбината, одного из самых крупных в стране, вошло в число государственных заданий первостепенной важности. Вот когда по-настоящему возросла ответственность науки перед обществом, ученого перед народом. И вот когда судьбе стало угодно назначить ему, старому доменщику, публичный государственный экзамен! Наука и производство...

«Но не об органическом ли слиянии их мечтал я всю свою сознательную жизнь? И не об этом ли, в сущности, говорила партия, говорило молодое государство, когда предъявлялся счет Академии наук? Наука и производство...»

Бунчужный прошел в комнату, зажег лампу, еще раз полюбовался находкой: жук утих. Вынув из баночки, Бунчужный расправил жуку лапки, усы и поместил в коробочку, затем сел отдохнуть. Среди горки специальных справочников он отыскал книгу, приобретенную в дороге. Она будила чувства и мысли, радостные и горькие.

Подложив за спину подушку, профессор стал читать. И когда постучались в дверь, не сразу услышал.

— Вижу в окне свет, решил проведать.

Гребенников прошел к столу и сразу же сел. Было видно, что он устал. Бунчужный снял очки.

— Увлекся вот...

Гребенников посмотрел на обложку: «Овод» Войнич.

— Да, острая книга! Страстная рука писала ее.

Бунчужный вздохнул.

— Откуда вы, Петр Александрович?

— Со станции. Прибыло из Днепропетровска от ДЗМО оборудование для воздухонагревателей!

Федор Федорович от радости вскочил. Подушка упала на пол, Гребенников поднял ее.

— На все воздухонагреватели. По заказу — добавил Гребенников.

— Чудесно! Просто чудесно!

Это оборудование они ждали со дня на день, беспокоясь, что огнеупорная кладка вот-вот кончится, а приступить к монтажу не удастся.

— Теперь я спокоен, — сказал Бунчужный. — Вы знаете результаты работы второй смены на комсомольском воздухонагревателе?

— Знаю, знаю, Федор Федорович. Смена Яши Яковкина дала четыре и три четверти!

— Боже мой... Мне трудно говорить... Неужели только возрастом можно объяснить то, что я так воспринимаю каждый порыв молодежи, каждую нашу удачу на стройке?

— Нет! Да и какой там возраст! Я сегодня беседовал с молодежью, беседовал со стариками. У них на устах: профессорская домна... Ванадий...

— Ванадий... Они говорят о нем, как о сказочном богатыре... «Работать надо, как Ванадий!..» Я сам слышал сегодня.

— Я уверен, что к Первому мая печь ваша пойдет. Значит, пойдут и другие печи, и весь завод. За последнее время, Федор Федорович, площадка наша заметно оживилась. Это я частично отношу на ваш счет... Без лишней скромности.

— Что вы! Не надо так, — смутился Бунчужный. — Я не видел, чтобы так дружно работал многотысячный коллектив. И у нас, и на мартене, на строительстве прокатных цехов. Только скажу откровенно: пугает коксохим. Какое-то беспризорное предприятие. В чем дело?

— Нагоним! Коксохим меня пугает меньше всего. Ну, спите спокойно! Спите, дорогой мой!

— Погодите, Петр Александрович. Я хочу показать вам чудеснейший экземпляр жука. Поймал, когда возвращался домой. То есть, исключительно интересный. Редкий! — и он протянул руку за коробочкой.

О победе комсомольцев второго воздухонагревателя газета «Тайгастроевец» известила строителей на следующий день.

«Кто догонит комсомольцев-огнеупорщиков второго воздухонагревателя?» — читали рабочие.

Полотнища и транспаранты уже висели в доменном цехе на лесах печей, на эстакаде, на воздуходувке.

— Подумаешь, цацы! — говорили украинцы. — А мы не давали по четыре с половиной? И без шума!

Звеньевых Смурыгина и хозяйственного Василия Белкина задело за живое: черноусый Яша Яковкин обогнал их. Каждый провел беседу в своем звене.

— Вот тебе и Яшка-таракашка!

Через день Смурыгин дал четыре с половиной ряда, а в раннюю смену Василий Белкин выскочил на пять!

— Вот те на!

— Без обмана?

Фанерную доску, на которой записывали результаты соревнования, сменили по требованию звена Яши Яковкина на новую; ее выкрасили, расчертили; разлиновали.

— Думаешь, поможет? — шутили белкинцы.

Сам Белкин, потеряв степенность, носился с газетой, в которой сообщалось о работе его звена, и читал каждому, с кем встречался.

— Смеется последний! — не сдавался Яша Яковкин. — Мы еще скажем свое слово!

— Да уж вы его сказали!

— В среднем мы даем сейчас по пол-листа. У нас впереди пятнадцать дней, а выложить надо десять листов. Не хватает пяти дней. Откуда их взять? — не то спрашивал, не то советовался с Надеждой Степановной бригадир Ванюшков, довольный тем, что бригада его отличилась на строительстве и что он, молодой огнеупорщик, «поставил фитили» старикам.

— Подумаю. А пока, Ванюшков, смотри, чтоб ребята ни в чем не нуждались. Если чего там у вас не хватает в быту, скажи. Я обращусь в партийный комитет и к товарищу Гребенникову.

Вечером Гребенников вместе с Роликовым и Женей обходил доменный цех.

— Товарищи, вы о сроках помните? Как с профессорским воздухонагревателем? — спросил Гребенников начальника цеха.

— О сроках мы помним, а вот комсомольцы насадку поломали сегодня. Полдня — впустую!

На лице Роликова можно было прочесть: «Я предупреждал...», но злорадства не чувствовалось.

— Сами и выправили! — заступилась за ребят Женя Столярова.

— Значит, пройденный этап, — спокойно ответил Гребенников. — Скажите лучше, что вы решили предпринять, чтобы вместо полулиста, который молодежь выкладывает, ребята могли дать по три четверти?

— Они и пол-листа с трудом выкладывают. Работают рывками, неритмично. Не знаю, три четверти никак не дадут, — ответил, подумав, Роликов.

— А дать надо. Помогите им выравнять ритм работы. Научите. Ведь они хотят работать, хотят, но не умеют.

— Я это и делаю, учу, но у них нет системы. А на молодых инженеров положиться, к сожалению, не имею оснований.

Гребенников глянул на Роликова: лицо инженера измазано кирпичной пылью, синяя спецовка разорвана.

— Срывают вам работу молодые инженеры? — спросил с иронией.

Роликов помолчал, а про себя подумал: «Вам кажется, что Роликову завод — чужая косточка? Ну и думайте, что вам угодно...»

Они идут дальше, вдоль дорожки, по которой катали подвозят к домнам огнеупор. С одной тележки упал на землю кирпич. Каталь не обращает внимания. Роликов поднимает кирпичину и кладет в штабель. Он замечает, что на дорожке валяется еще несколько кирпичей. «Разбросали, ходят, топчут, и хоть бы кому в голову пришло подобрать... — думает он, нахмурившись. — Недостает только, чтобы Гребенников заметил это безобразие...»

Начальнику цеха неловко за беспорядок на участке, и он хочет, чтобы Гребенников скорее ушел в другой цех. Но Гребенников останавливается и тоже оглядывает штабели, смотрит на валяющиеся кирпичи.

— Мне кажется, товарищ Роликов, вы неудачно выбрали место под штабели. Вам приходится перебрасывать кирпичи с места на место по нескольку раз. Лишняя затрата рабочей силы и порча кирпича.

«Замечание верное», — думает Роликов.

— Место выбрано подходящее. Потери неизбежны.

А про себя решает: «Надо переменить. Этого Гребенникова не проведешь. Вон там будем складывать. И никаких «перевалочных баз».

— Беспорядок в цехе — вовсе не неизбежное зло! — замечает вскользь Гребенников.

Подошла Надя.

— Товарищ Гребенников, у нас не хватает пяти дней. Обидно будет, если сорвемся.

Он по-отечески выслушал молодого инженера.

— Пять дней — не проблема! На пять дней позже, ну что ж... — заявляет Роликов.

Надю передернуло.

— Дали слово, значит, обязаны сдержать.

— Вот что, товарищи, наладьте-ка вы субботник, — предложил Гребенников.

— Субботник? Ничего не выйдет. И так работают, если говорить прямо, на пределе, — Роликов был сугубо практический человек.

— Идея! А мы не догадались! Нагоним целый день! — покосившись на Роликова, Надя буркнула: — Плохо, когда люди ни во что не верят... И своим неверием заражают других.

— На субботник пойдут, я за комсомольцев ручаюсь. Надо только по душам потолковать с народом, — поддержала Женя.

— Вот и поработайте!

Наступил обеденный перерыв, Женя и Надя пошли к бригаде.

Надя с первых дней не взлюбила Роликова, она наблюдала за его работой, следила за ним, но не могла обнаружить в действиях начальника цеха чего-либо преступного. У инженера был тяжелый характер, он не любил новшеств, брюзжал на все и всех, но это еще не давало оснований видеть в нем врага.

— Знаешь, Женя, не лежит у меня душа к начальнику цеха. Ну, не лежит — и все. Специалист он, возможно, неплохой, а чужой мне человек. Не нравится.

— Леший с ним! Лишь бы не вредительствовал!

Они прошли к бригаде. Ребята сидели на земле и курили. Сережка Шутихин рассказывал, как за ним смотрели в больнице.

— Ох, ребятки, там сестрица... Я как глянул, так и сомлел... Говорю доктору, когда повязку снимите?

— Пустобрех! — сказал Василий Белкин. — Кто на тебя посмотрит?

— Не мешай. Что ж сестрица?

— Сестрица? Такая, говорю вам, что не знаешь, как подойти. Только разгонишься, а в горле дух забьет и стоишь пень-пнем. Сестрица фырк и — пошла...

— И до чего ж есть красивые девушки! — воскликнул задумчивый Гуреев. — Встретишь такую и можешь смотреть на нее хоть целый день...

Лицо его стало мечтательным, и от этого еще более увеличилось сходство с девичьим.

— Это правильно! Поездил я за свою жизнь по свету немало, — сказал Яша Яковкин. — И заметил я, товарищи, что всюду много есть красивых девушек — и в городах, и в селах. Иной раз остановишься на самой захудалой станции или даже на разъезде, смотришь: идет розочка, глаз не отведешь. И думаешь, да... Красивый у нас народ. Ничего не скажешь!

Яша Яковкин уверенно поглядел вокруг и пощипал усы.

Когда Надя и Женя приблизились, ребята умолкли.

— О чем беседа? — спросила Надя.

Промолчали.

— Ты, видно, Яковкин, рассказывал про разные разности, да? — спросила Женя.

— И я, и другие...

— Ну, ладно, товарищи. Есть к вам дело. Сами видите, пять дней осталось до срока. Неужели не закончим профессорского воздухонагревателя? Неужели не выполним обязательства?

— Конечно, обидно. Сколько разговоров, а к сроку агрегата нет, — сказал Ванюшков. — Думаю, каждый готов слово комсомольское сдержать. И профессору будет приятно. Так, товарищи? И то, что мы сделаем, не только для нас почет, а и для строительства. Да и для души как бы подарок.

— Мы и без этого хорошо работаем, — заметил Шутихин. — Можно подумать, что мы хоть и работали хорошо, да про запас что-то оставляли. Это неправильно. И обидно...

— Что ты хочешь сказать? — покосилась Надя.

— Я сказал... Мы про запас ничего не оставляли, каждый отдавал, что имел. А если надо быстрей, то тут вы должны что-то придумать, инженерное. Может, третий подъемник или другое что.

— Первое августа — не праздник. Это не 7-е Ноября! — заметил Белкин, опасаясь, что первенства не удержать ему, если ребята поднажмут.

— Нехорошо так говорить, — с возмущением сказала Столярова. — Слово комсомольское дали к первому августа кончить, значит, надо кончить. Праздник или не праздник: слово комсомольца!

— Правильно, товарищ Столярова. И я не знаю, что на них нашло, — поддержал Женю Ванюшков.

— Товарищи! Ставить третий подъемник нельзя, — решительно заявила Надя. — Будем думать, что бы такое техническое ввести, чтоб облегчить и ускорить работу. Никто не считает, что вы работали и про себя что-то там оставляли. Но вы сами знаете, что дает в работе навык. В первые дни вы и нормы не выполняли, а потом пошли выше и выше. Вот про это речь идет. Сноровка, опыт помогут увеличить выработку.

— Что говорить!

— Сейчас хотим посоветоваться с вами насчет субботника, — сказала Женя.

Бригада задумалась.

— Можно и субботник, — ответил Яша Яковкин. — Здесь люди новые. А вот когда мы пришли на площадку и ничего тут не было, работали, не считаясь с днями, — и в праздник, и в будни. Раз дали слово, сдержим. На субботник пойдем! Эх, тут в тайге бывало... Нас — семь человек...

— Дружно возьмемся, и субботник поможет! — перебили Яковкина товарищи.

— Так как же решим? — спросила Надя. — Мы вам, товарищи, навязывать субботника не станем. Если не хотите, обойдемся без субботника.

— К чему разговоры! — возмутился Яша. — Да где это видано, чтобы комсомольцы, чтоб молодежь отставали? Если поможет делу, так и два, и три субботника устроим! И об этом говорить нечего. И ты, Шутихин, признайся, что сказал неправильно. И ты, Белкин, тоже. После работы сегодня останемся.

— Останемся! Иначе быть не может!

После гудка рабочие комбината вышли из-за лесов, точно муравьи из потревоженного муравейника. Узкие, перекрещивающиеся тропы заполнены цепочками людей. Все движутся к проходной.

— Три часа отдыха — и на площадку! — объявляет бригаде Ванюшков.

— Пошли!

— Вот батя твой! — сказал Гуреев Пашке Коровкину, увидев старика, возвращающегося с работы.

Пашка вспыхнул. Старик поманил его к себе. Пашка нехотя подошел. Они сели на бревне, в сторонке от дороги. Старик снял мятую, засаленную фуражку, вытер рукой лоб. Он смазывал волосы на ночь маслом, они блестели, хотя и пересыпаны были землей. Глаза отца горели, будто угольки под ветерком.

Отец и сын жили в разных бараках, ходили на разные участки, встречались редко. Пашка знал, что отца на площадке не любили, что прозывали его за сходство с Распутиным — Гришкой, и ему, сработавшемуся с комсомольцами, было неприятно, что у него такой отец.

— Ну, как тебе тут, Пашенька? — спросил старик.

— Ничего, папаня. Обвыкся. Не тяжело. И с товарищами дружу. И ко мне тут приветливы.

Старик глядел то ласково, с любовью, то сурово, с горечью и упреком, держа плотную руку сына в своей большой руке.

— Ох, Паша, Пашенька... А мне свет не мил. Черно в глазах, как в ночь темную.

Пашка вздохнул.

— И чего вам, папаша? Ну, было одно, стало другое. Зачем убиваться? И нечего за плечи глядеть.

— Черно в душе, Пашенька, еще и оттого, что сына единственного на глазах теряю... Отдирается кора от дерева. Отдирается с кровью...

День темнеет, и голубое небо становится серым, как в непогоду.

— Стараешься больно, Пашенька, на чужих стараешься. Забыл обиды. Все позабыл, сынок.

— Не надо, папаша... До чего тяжко...

— Старайтесь, старайтесь, может, ваша власть чем и отблагодарит... Лапоточки худые выдаст.

Пашку такие слова обижали кровно.

— И что вы это, папаша, несправедливость возводите. Обидно мне за себя, за товарищей.

Никодим с ненавистью глянул на сына.

— Обидно? А за мать обиду забыл? Эх, ты...

Он хотел выругаться, но стерпел.

— Жить на сем свете не хочу. Да я не один. Эх, сынок... За что любил тебя? Зачем растил? Иди, иди в услужение и делай, что велят, хоть у отца душа разрывается.

Тягостно, нестерпимо тягостно молчали, сидя рядом на бревне.

— Позвал тебя, Пашенька, вот зачем, — сказал Никодим со вздохом. — Уходить собрался. Хватит. Два года ишачу. Пойдем, сынок, вместе. В город подадимся. Тут жилы надорвешь, кому потом нужен будешь?

Пашка сурово молчал.

— Чего волком глядишь? Дурость в голове сидит?

— Не пойду. Никуда не пойду, папаня!

— А я думал, сын у меня есть. Ан, нет, нету у меня сына.

— Не о том вы, — Пашка с болью смотрел в сторону, на дорожку, по которой возвращались рабочие с завода, на возвышавшиеся здания цехов, на высокие трубы, которые чуть покачиваются на ветру. — Никуда не пойду отсюда. Засветила мне звездочка, выучусь, рабочим человеком стану. Нельзя мне идти отсюда.

— Сопляк ты! Гнида! Покидок! И такого вырастил. Мало стегал тебя, пащенок!

Никодим встал. Большой, широкой кости, с кустом жирных волос, с горящими глазами.

— Прощайте, папаша! И злобы не имейте против меня. Худого я не сделал. Не пьяница. Не вор. Не обидчик.

— Учись! Учись, сынок... Иди к звездочке. Только позабудь, что у тебя есть родной отец...

— Ох, напрасно вы так... И грех... папаша... И больно...

Пашка тяжело зашагал к бригаде, которая далеко ушла вперед; глаза его были красны, губы сжаты. А Никодим с звериной тоской глядел на следы, оставшиеся в песке.

На субботник явилась бригада в полном составе, было двенадцать часов ночи. Пока руки привыкали, работа не ладилась, а через час пошла она в том ровном темпе, который обеспечивает наибольшую производительность.

Во втором часу ночи Коханец заметила, что ребята как будто клали не тот кирпич. Проверила. Точно: не та марка.

«Что случилось? Субботник может свестись ни к чему».

Работу остановили. Комсомольцы щупали бадью и, нагнувшись вниз, кричали:

— Кто там путает? Какую марку даете?

Явился Роликов. Проверил.

— Не пойдет!

Пришлось разобрать часть ряда.

В эти дни всеобщего подъема не верилось, что могут быть люди, которые сознательно пойдут на то, чтобы навредить, напортить, помешать.

— Откуда брали кирпичи? — обратилась Надя к каталям.

— Нам выдали. Везем, что дают.

Надя переписала людей, узнала, откуда шла подвозка, кто дал наряд.

Катали недавно прибыли на площадку. «Значит, где-то скрывались матерые волки...»

Она вспомнила, что Николай рассказывал ей о закопанных тачках, о порче механизмов, о мелких гадостях, которые враги творили на площадке. Жалят, как змеи...

Ребята с обидой разобрали кирпичи, начали класть заново, проверяя марку. Надя не отходила от агрегата ни на шаг. Пришла Женя, заспанная, неловко переступая ногами.

— Ты чего?

Женя кулаками терла глаза, которые не хотели раскрываться. Она пришла на площадку во-время, но в своей конторе завозилась с личными делами комсомольцев и заснула.

— Так заснула, что ничего не слышала...

А утром борьба продолжалась. Ребята передохнули в цехе и часа через три приступили к кладке. Было, конечно, нелегко; поддерживало каждого только то высокое напряжение, которое, подобно волне, несло людей вперед и вперед.

— В крайнем случае, закончим каупер третьего августа, — заметил Белкин.

— Что это у тебя за «крайний случай»? — возмутился Яковкин. — Что ты за человек? «Звездочет»! Гармонист! А не понимаешь самых простых вещей.

Пока велся перерасчет и обдумывались новые возможности ускорения кладки, ребята чаще и чаще бросали вниз хлесткие, подобно ударам кнута, слова:

— Живей! Живей! Не задерживай!

На кладку стали Ванюшков, Женя Столярова, звеньевые других смен.

Был момент, когда на подаче не оставалось ни одного кирпича. Тогда объявили поход на завод огнеупоров. Женя пошла к людям Яковкина: звено его отдыхало.

— Ребята, — сказала она, — мы знаем, что вы отлично работаете. А после работы отдохнуть требуется. Но у нас сейчас нет ни одного кирпича. Кто хочет по доброй воле, только по доброй воле, пойти на помощь?

— Идти, так всем!

Когда подвезли и сделали запас, звено Смурыгина выложило шесть рядов.

— Шесть рядов!

— Главное — подвозка. За это надо решительно драться! — сказал Бунчужный. — Сможете еще дать людей на подвозку?

Из бригады Старцева перебросили Фросю Оксамитную, ее товарок, добавили рабочих из прокатного цеха, организовали надзор за марками кирпича. Цифра шесть стала фактом, столько никто не давал на площадке. Смурыгин зажег звезду победы, и его имя записали на доске почета.

— Шесть рядов! А как заграницей? — спросил Женя немецкого консультанта.

Август Кар поджал губы.

— Мы не торопимся.

Был день, когда начальник цеха Роликов грозил развалить кладку двух рядов.

Вызвали профессора Бунчужного, пересмотрели, проверили.

Роликов ощупывал каждую кирпичинку, придирался к каждому зазору, злясь на профессора, который, по мнению Роликова, поддался юношескому азарту и пошел против науки.

Пока начальник цеха проверял, Яша не отрывал от него злых, беспокойных глаз.

И вдруг на лице этого надутого, раздражительного, ничем и никем недовольного человека появилась улыбка.

— Работаете вы, ребята, как черти! — сказал Роликов и пошел в контору.

В ответ ему улыбнулись, и у каждого на лице было написано: «А ты что думал!».

31 июля не хватало половины рабочего дня; это, однако, не тревожило: нагнали десять!

— Как тебе у нас работается, Фросюшка? — спрашивал Ванюшков девушку. Он был счастлив, что Фросю перевели к нему в бригаду и что она находилась на глазах.

— Раз с тобой, значит — хорошо...

Иногда он видел, как Яша Яковкин заговаривал с Фросей, это злило, но запретить парню говорить он не мог.

— Не заглядываешься на таракана?

— На какого таракана?

— Да на Яшку!

Фрося рассмеялась. Потом вздохнула и с надрывом сказала:

— Кроме тебя, никого не вижу... К добру ли только?

— К добру! К добру! И я, кроме тебя, никого не вижу.

Во все эти дни боевого натиска обед приносили прямо к агрегату. Сережа Шутихин любил после обеда сесть у кирпичей и, свесив по-птичьи голову, ковырять щепкой землю.

— Золото ищешь? — спрашивали товарищи.

Сережка в ответ гримасничал.

— Скоро делать будет нечего: все рекорды перебьем!

— Не бойся, на твой век хватит! — отвечал Ванюшков.

— Полюбилось мне наше строительство, — говорил Гуреев Фросе. — Немного поработаю, попривыкну, а потом поступлю в вечернюю рабочую школу. Я иной раз думаю, что вот, если б не приехал, прошло бы это мимо меня. Ничего бы я не знал, не видел.

— Ох, и со мной такое...

Она говорила неестественно тихим голосом, рассудительная, серьезная, а глаза следили за Ванюшковым: где он, что делает, с кем говорит.

После обеда стали, как обычно, на работу. Шутихин, размечтавшись, продолжал лежать на кирпичах.

— Эй, малый, не зевай! Работать пора! — крикнул Ванюшков.

Но Шутихин продолжал лежать. Тогда Гуреев поднялся на леса и отвернул кран от водопровода. В воздухе блеснуло серебро, струйка описала дугу, и сочные капли разбрызгались на рубахе Шутихина.

— Дождик! — крикнул, не разобрав в чем дело, Сережка.

Раздался дружный смех...

— Нет, ты не видела номера! — сказал Ванюшков Жене, когда она пришла в цех. — Была картинка...

— В чем дело?

Ванюшков смеялся заливисто, перегнувшись пополам, со слезинками в глазах, как смеются несмешливые люди, если их развеселить. Лицо его при этом сморщилось, покраснело и было похоже на ребячье.

— Обливаться водой! Точно маленькие... — пробирала Женя ребят, хотя сама с удовольствием приняла бы участие в подобной проделке.

В конце смены все кирпичи лежали на месте! И во второй раз Ванюшков шел по площадке с красным знаменем, шел на один шаг впереди, а за ним степенно двигались члены бригады. И было такое настроение, словно забрались они на высоту, с которой видны стали великому Советскому Союзу.

Молодежь понимала, что после такой победы уже нельзя отступать, нельзя сдать первенства, работать требовалось еще лучше, быть передовыми на производстве и в быту.

Над доской почета вспыхнула звезда победы, и свет ее увидели не только на площадке Тайгастроя.

Но это были еще только подступы к настоящей победе.

Глава II

1

Среди забот осень подкралась незаметно, тревожно зашумела тайга, на землю посыпались золотые листья березок, красные листья осин.

В оставшиеся перед октябрьскими праздниками месяцы очень важно было закрепить достигнутое и не позволить спасть волне. Тайгастроевцы понимали, что пока стояли хотя и дождливые, но сравнительно нехолодные дни, нужно сделать как можно больше. Всюду видны были результаты работы, близились сроки пуска агрегатов, отставал только коксохимический завод. Первая очередь его намечалась к пуску по графику на два месяца раньше доменного. Но, несмотря на то, что в эту первую очередь входили только две батареи коксовых печей и цех конденсации, строительство коксохима отставало от стройки доменного цеха. Официально отставание объяснялось тем, что не приехали специалисты с Украины и, значит, некому было строить.

Закладку завода начали осенью в присутствии профессора Плоева, вызванного на консультацию по грунтам. Консультант, опираясь на суковатую палку, вышел на площадку. Земля была рыхлая, и ноги специалиста в высоких калошах месили густую, как оконная замазка, грязь. После молчаливого двухчасового обхода площадки высокий гость остановился, вокруг него собрались строители. Приезжий решительно стукнул резиновым наконечником палки о землю и сказал:

— М-да!

В проектном отделе профессор оставил после себя великолепное, литературно обработанное заключение, годное на все случаи жизни: науку оградили от возможных нападок.

Чтобы вывести стройку завода из состояния затянувшейся подготовки, Журба решил поставить доклад начальника строительства на партийном комитете.

Гребенников явился не в духе: он считал, что Журба и отдельные члены партийного комитета напрасно «порют горячку», что главное на площадке сделано, основные цехи вытянуты, а коксохим в конце концов, не проблема. Кокс достать нетрудно: было бы где использовать.

Гребенников кратко рассказал о состоянии работ и сел.

Журба заявил, что лед, конечно, тронулся, за два года сделано на площадке много, — кому-кому, а ему, Журбе, это видно лучше, нежели другим, — но приближение срока окончания работ первой очереди стало кое-кого успокаивать. Между тем, именно в этот последний период строительства никакого успокоения быть не должно.

— Что же касается коксохима, то здесь работушку пустили на самотек. И в этом вина начальника строительства, вина главного инженера. Таково мнение парткома.

Гребенников поморщился.

«А все-таки никто, по чистой совести говоря, не любит, когда его протирают наждачком...»

— А где был партийный комитет? — огрызнулся Гребенников.

— И партийный комитет в ответе. Но признай, товарищ начальник строительства, что коксохимом ты никогда по-настоящему не занимался, на этот участок ты и Бунчужный смотрели сквозь пальцы.

— Сквозь пальцы не смотрели, но занимались меньше, чем основными цехами. Считаю, однако, что горячки пороть нечего.

— Коксохим — не пустяковое дело, товарищ Гребенников, — заметил Абаканов. — Металлургический цикл начинается не с доменного цеха, а с коксового завода. Без кокса и газа мы не получим ни чугуна, ни стали, ни проката. На привоз рассчитывать нечего.

Все это было правильно, абсолютно бесспорно, и это еще больше обозлило Гребенникова. «Отчитывают, будто мальчишку...»

Приняли решение бросить на участок лучших агитаторов, прикрепить Женю Столярову для работы с комсомольцами и молодежью, составили график работ.

— Коксохимом я займусь сам! — заявил Гребенников. — Прошляпил — и выправлять буду сам. И, раз так, то ждать приезда специалистов не будем. Попробуем обойтись теми, что у нас есть.

На этом заседании парткома обсудили заявления Старцева, Ванюшкова и Столяровой. Кандидатский стаж Ванюшкова и Старцева истек несколько месяцев назад, ребята работали хорошо, политически были подкованы, и их следовало принять в партию. Решили рекомендовать общему собранию принять в кандидаты Женю Столярову.

Начались подготовительные работы, земля была тяжелая и жирная, как вакса.

«И это пятый штык... — думал Гребенников, глядя на выемку земли под фундамент коксовых печей. — Что будет дальше?»

Он сидел на бревне и смотрел на землю. «Да... Сожми в кулаке — пойдет вода. Называется, завод ставим! И кто, в самом деле, выбрал под коксохим такое место? И вообще... Коксохим у нас — другое государство... Не действует ли телеграмма?..»

Он высказал опасения насчет грунта французским консультантам.

— Но экспертиза грунтовых горизонтов? Заключение вашего эксперта Плоева? — пытался успокоить двадцатитрехлетний инженер Люсьен, пользуясь услугами своего старшего товарища Шарля Буше как переводчика.

Пришлось еще раз вызвать «скорую помощь».

В сентябре приехал Плоев. Консультант обошел площадку коксохима с неизменной палочкой и, как врач, которого некстати потревожили беспокойные родители, постарался отделаться возможно скорее.

— Но... что с... водой? — спросил Гребенников.

— С водой? На то осень...

— Профессор, вам — шутить, а нам — строить.

— Генеральный план утвержден ВСНХ. Что вас смущает?

— Грунт!

— Грунт? Выдержит. А бетонировать надо при любом грунте.

На том расстались. Вскоре дошли до намеченной глубины котлована. Собственно, вопрос был ясен: два с половиной килограмма нагрузки на один квадратный сантиметр грунт выдержать не мог, даже при бетонировании котлована. Это подтверждали свои гидрогеологи и свои геологи. Пробная забивка свай лишний раз подтвердила опасения: сваи полезли в грунт, как спички в мыло. Но Гребенников по опыту знал, что если остановить работу и начать разведки нового места, а затем попытаться утвердить новую площадку, начнутся бесконечные выезды комиссий, споры, и это в конечном счете затянет строительство коксохима на непределенный срок. Следовало найти другое решение.

Гребенников созвал совещание. Пришли французские консультанты, гидрогеологи, инженеры-строители, сибирские и украинские печеклады. Совещание проходило во временном клубе коксохима. Он был из легкого дерева, плохо сработанный, с перекосившимися за лето рамами. «Другое государство... И почему нас никто до сих пор по башке не стукнул?»

— На болоте ничего не построишь! — сказал десятник Сухих, выдвинутый Гребенниковым на должность прораба.

— Постой! Откуда у тебя, товарищ прораб, болото взялось? Почему воду сюда спускать позволил? — наступал Журба, не глядя на Сухих, с которым был в натянутых отношениях с первых дней стройки.

В защиту прораба выступил Шарль Буше. Начались исторические разведки, помянули Плоева, охаяли площадку. Выругали Грибова, Радузева и мистера Джонсона, в которых видели главных виновников неудачного выбора места под коксохимический завод.

— Их надо привлечь к ответственности, — предложил парторг коксохима Суслов. — Чего в самом деле? Пусть отвечают.

— Привлечешь... Как же... Джонсон давно смотал удочки... — заметил Сухих.

— Этот смотал, а есть те, что рыбачат...

— Остается одно: пересчитать нагрузку печей! — сказал Буше. — При уменьшении нагрузки до одного и семидесяти пяти сотых килограмма на один квадратный сантиметр можно допустить стройку без больших опасений.

— Уменьшить? Но... это значит пересчитать производительность! — рубнул Гребенников.

Совещание выбиралось из колдобин на дорогу, завязалась словесная перестрелка. И все время, пока она шла, Женя Столярова, недавно появившаяся на коксохиме, ощущала на себе глаза француза. Она видела его не первый день; он честно относится к работе, но многое не нравилось в нем, даже больше — отталкивало, хотя Шарль Буше держался в высшей степени корректно.

— Одно из двух: либо пересчитать, либо — другая площадка. Третьего выхода нет! — категорически заявил Буше.

— Нет! Должен быть третий выход! — настаивал Гребенников.

Снова возвратились к первоначальному проекту, к планшетам, водили по ним никелированными наконечниками карандашей.

— Попробуем немного передвинуть завод на северо-восток, — предложил Люсьен. Он подчеркнул слово «немного», точно предложение его являлось техническим компромиссом.

— Инженер, меня удивляет ваше предложение, после того что сказал начальник строительства, — вмешался Журба. — Передвинуть — значит нарушить генеральный план, бросить то, что сделано, затянуть стройку, отступить перед трудностью. Надо искать другой выход.

— Друзья мои, согласитесь, выбор площадки...

Шарль Буше обращался ко всем, но его живые, как у мыши, глаза смотрели только на Женю.

Наступила пауза.

Потом Буше стер улыбку с губ и сказал сухим голосом:

— Я позволю напомнить более раннее заключение о грунтах. Эти материалы имеются в архиве строительства за 1916 год. Еще тогда ваши гидрогеологи, работавшие по поручению акционеров, дали заключение о площадке как о месте ненадежном. Коксохимический завод ставить на логе нельзя. Почему не послушались? Кто отменил заключение?

Шарль наступил на больное место.

— Выводы? — сурово спросил Журба, вспоминая свои первые впечатления о площадке.

— Я уже сказал...

— С ними нельзя согласиться. О перерасчете печей или о перемене площадки теперь, когда доменный сходит с чертежа на грунт, не может быть речи. Не забывайте, что уже отрыт котлован, что многое сделано в цехе конденсации. Коксохим должен стоять здесь, и мы обязаны к сроку обеспечить свой доменный цех своим коксом!

— Да, товарищи, коксохим должен стоять здесь. Подумайте о технических предложениях и доложите мне. Даю два дня срока.

Гребенников закрыл совещание, на котором ни к чему не пришли.

— Я не помешаю вам?

Женя оборачивается: Шарль кланяется как-то необычно, старомодно. Женя останавливается.

Утро, хотя и не солнечное, но и не хмурое. Женя идет по площадке. Вот там — ее доменный. Коксохим еще чужой...

— Не смею задерживать. Разрешите немного проводить вас, хочу поделиться впечатлениями. Совещание оставило у меня нехороший осадок. В сущности, у нас нет разногласий. У нас одна цель. Вопрос в выборе средств. И в тактике. Товарищ начальник строительства отстаивает наиболее трудный вариант глубокого бетонирования. Место явно неудачное.

Женя заметила, что у Шарля Буше слово «товарищ» звучало, как «господин».

— Но бетонировать с забивкой свай безумно неэкономно. Наконец, время. Честное слово, мы быстрее успеем заново отрыть котлован и перестроить то, что сделано здесь, чем если начнем забивать сваи и так далее на этом неудачном месте. Почему не сдвинуть коксохим на северо-восток? Там есть великолепная площадка. Я осмотрел ее.

Женя вскидывает брови.

— Вопрос решен. Зачем к нему возвращаться? И зачем именно мне вы говорите об этом?

Француз оглядывает девушку, Женя краснеет, но не прячет лица, не отворачивается. Шрам от виска к подбородку сбегает вниз ручейком. Шарль не может оторвать взгляда от этого шрама.

— Что вы так пристально рассматриваете?

Буше смущен.

— Одна тяжелая для меня история...

— Можете рассказать?

— Стоит ли? Она связана с Клотильдой, дочерью моей. Ей столько же, сколько вам.

— Я не люблю недомолвок. Говорите, раз начали.

— Девочке было пять лет. Я катал ее на санках, она расшалилась и попросила позволить съехать с крутой горы. Я позволил. Больше того, я даже подтолкнул санки... И они покатились... Когда опомнился, девочка уже мчалась с бешеной быстротой. И только тогда я заметил, что внизу горы, на дорожке, по которой катилась девочка, возвышался бетонный столбик. Я закричал... Я пустился догонять санки... Но разве догонишь? Что со мной было... Господи... Санки наскочили на столбик и перевернулись. Девочка ударилась лицом... Я и теперь не могу спокойно вспоминать... У нее сорвало с лица кожу. Ребенок был обезображен на всю жизнь...

Шарль хрустнул костяшками пальцев.

— И мое обезображенное лицо напоминает вам дочь?

Женя идет быстрее, Шарль едва поспевает за ней.

— Простите, вы настаивали, я рассказал. Вам неприятна эта история? Простите, еще раз прошу вас. Мне надо поговорить с вами о делах коксохима.

— Товарищ Буше, я спешу в доменный, я очень занята. И вообще, какие у вас могут быть ко мне дела?!

2

На следующий день Шарль Буше сказал ей:

— Сегодня заканчивается разведка. Мы подсчитаем нужное количество свай и, если надо, приступим к бетонированию с предварительной забивкой свай под фундамент коксовых печей. Товарищу Гребенникову незачем было давать двух дней на размышление. Вопрос ясен.

Женя обдумывает слова инженера.

— А вы знаете, как забивать сваи?

Он удивлен.

— Какой инженер этого не знает?!

— А сибирские условия вас не смущают? Вас не смущает, что через несколько дней могут ударить морозы? Вот почему товарищ Гребенников и дал два дня на обдумывание.

Женя уходит. Шарль стоит и смотрит, пока девушка не скрывается из виду. Следы от ее ног отчетливо выделяются на грунте.

«Да, здесь катастрофа, — думал Журба. — Суслов как парторг ничего не стоит. Люди не объединены. Это не колектив, а сборище индивидуумов. Лебеди, щуки, раки. Коммунисты оторваны от производства. Агитаторы работают слабо. Придется снимать Суслова. Пусть поучится в доменном, где работа налажена и где крепкая партийная организация, этим поможем Суслову расти. Кого только послать сюда?»

Он перебирал в уме коммунистов и решил, что наиболее подходящим парторгом будет Петр Старцев, к которому питал симпатию со времени строительства железной дороги и который хорошо работал на строительстве экспериментальной домны.

— Ты, я вижу, без охоты ходишь в десятниках, — сказал он Старцеву. — Я понимаю, тебе хотелось бы ставить рекорды и зажигать звезду. Но пойми, Петр Андреевич, что на стройке партийцев не так много. Тебя недавно приняли в члены партии. Ты моряк, с людьми привык жить тесно, дружно, а коксовый завод тоже как бы корабль. Дело у нас — табак. Партийная работа на коксохиме запущена. Суслов оказался плохим организатором. С людьми мало занимались. Не снимаю вины с себя, но сейчас нам не покаяния нужны, а работа. Люди там есть. Хорошие люди. Познакомишься, увидишь. В работе я помогу тебе. Поможет Женя Столярова — она там по комсомолу. Думаю, если приналяжем вместе, сдвинем судно с отмели.

Старцев стоял, широко расставив ноги, и смотрел в сторону. Казалось, он, занятый своими мыслями, ничего не слышал, но когда Николай кончил, Старцев повернулся к нему лицом: взгляд его слегка косящих глаз был суров.

— Новое это для меня, товарищ Журба. Не работал на флоте я по партийной линии. Коксового дела не знаю. Не справлюсь, стыдно будет. Да и выберут ли?

— Каждый начинает с того, чего прежде не делал. Таков закон жизни.

— Постараемся. Хотя скажу прямо: больше порадовали б, если бы послали на котлован...

— Сегодня поставим на собрании. И — начинай!

Когда Старцев пришел на площадку, рабочие заканчивали строительство тепляков, в которых предстояли бетонные работы. Уже становилось холодно, морозы могли ударить со дня на день.

— Это, значит, вместо Суслова? — спросил кто-то.

— Вместо Суслова. Наш новый парторганизатор, — пояснил Ярослав Дух.

— Работа, говорят, не идет здесь. Так, что ли? — обратился Старцев к коллективу.

— Да как ей идти, ежели по-настоящему нет до нас никому дела! — вступил в беседу старый рабочий Борисяк. — Топчемся на одном месте, как та лошадь на конной молотилке.

— Новое для меня, товарищи, дело. Да, думаю, не святые горшки лепят. Научусь. И вы подсобите.

Он пошел знакомиться с производством, а рабочие говорили:

— Что ж, пусть поработает. Парень молодой. Краснофлотец. С Тихоокеанского. «Звездочет». Сам гореть будет, зажгутся и другие.

Дня через три Старцев знал уже многих людей коксохима. К прорабу, бывшему десятнику и «директору» Сухих, он относился с холодком, на французских консультантов опереться не мог — не верил. Но на коксохиме были свои ребята: высококвалифицированный печеклад Деревенко, прибывший из Донбасса, кандидат партии; толковый и азартный Ярослав Дух, коммунист; старик Ведерников, которого называли Приемышем за то, что когда-то его в переполненный и без того барак впустили к себе комсомольцы; девятнадцатилетний парень Микула, кандидат партии, присланный с Урала, и еще несколько квалифицированных рабочих.

«Люди найдутся, если поискать. Иначе быть не может. Вот только бы самому на новом производстве не плавать. Парторг должен и на производстве пример показать в работе, быть вроде инструктора».

Посоветовавшись с профессором Бунчужным, Гребенников решил забивать в грунт сваи и бетонировать площадку. Конечно, сезон был упущен, приходилось расплачиваться за собственные ошибки.

Точно вколотые, торчали на бревнах иглы инея. Таял иней с каждым днем позже, земля быстро твердела, стыла и под лопатой крошилась, точно жмых.

Гребенников с Шарлем Буше решили на месте определить количество свай для забивки.

Прораб Сухих, хотя и не имел технического образования, но многое знал по опыту. Привлекли и его.

— Ты, товарищ Сухих, верно, не впервые строишь коксовый цех? — спросил его Старцев.

Сухих посмотрел настороженно, не проверяет ли его новый парторг.

— А ты что думаешь?

— Думаю, строил. И опыт имеешь. И мог бы нам подсобить.

Сухих на эту приманку не клевал.

— А вот, скажи, по совести, — не отставал Старцев, — был ли в твоей практике случай, чтобы коксовые печи ставили на болоте?

Сухих призадумался.

— На болоте, конечно, не ставят, да разве у нас болото? Это мы для страха говорим! Место мягкое. Но, мне думается, большого горя в том, что под цехом мягкий грунт, нет. В Днепропетровске, помнится, ставили коксовый цех тоже на плохом грунте. И под фундамент заливали свинец.

— Неужто свинец? Не врешь?

Сухих обиделся.

— Раз не доверяете, зачем спрашивать!

— Ладно. Не лезь в бутылку! А сколько по-твоему вот на этот грунт надо поставить свай для наших печей?

Прораб прицелился сощуренным глазом, отвел взор в сторону, задумался, еще раз глянул на площадку и уверенно заявил:

— Для таких грунтов под наши печи вполне хватит тысячи!

«Тысяча свай... Тяжелое дело...» — подумал Гребенников, не принимавший участия в разговоре парторга с прорабом.

— А сколько вы определяете? — спросил Гребенников Шарля Буше.

Француз развернул материал по разведке грунта участка, вынул из портфелика блокнот и логарифмическую линейку. Задача была решена еще вчера, но Шарль хотел решить ее в присутствии начальника строительства.

— Получается тысяча двести свай. Вот наши данные, пожалуйста, посмотрите.

— Тысячи вполне хватит, — сказал Сухих. — Но можно и тысячу двести, не помешает. Каши маслом не испортишь!

— Эта «каша» обойдется в четыреста тысяч рублей и в год работы! — сказал Шарль, закуривая ароматную папиросу.

Подошла Женя.

— Ваши расчеты, господа? — сдерживая раздражение, спросил Гребенников консультантов.

— Наши расчеты? — Буше смотрел на Женю и отвечал ей одной. — Наши расчеты? Пять свай в день. Это восемь месяцев. Четыре месяца на раскачку...

— Как вы изъясняетесь, господин консультант?

Шарль Буше смешался.

— Простите, товарищ Гребенников. Я не хотел... Я обратился в Фундаментстрой, мне ответили, что у них нет оборудования. Придется делать самим. Наконец, наступает сибирская зима...

— Давайте, товарищи, без лишних слов. Конкретно: как вы намечаете ставить сваи?

Французы предложили такой способ: для получения полости забивать в грунт деревянную сваю; после забивки вытаскивать талью; в полость вставлять обсадную трубу с арматурой. И через воронку лить в трубу подогретый жидкий бетон, затем трубу вытаскивать.

Этот известный способ не понравился Гребенникову, потому что был кропотлив и едва ли мог дать эффект. Но ничего лучшего пока не придумали. «Попробуем. Хуже всего ничегонеделание».

Поставили первые опыты. Нагрузка даже в самых слабых местах выдерживалась хорошо. Требовалось экстренно заготовить сваи, обсадные трубы, заложить печи для нагрева бетона, подвезти цемент, гравий, заготовить арматуру.

Поскольку возникали опасения, не завалится ли потом коксохим, решили еще раз выписать из Москвы консультанта. Знакомая коксовикам персона прибыла в шубе с огромным воротником.

— Решили ставить сваи? Уже забили для пробы? Любопытно!

Профессор Плоев небрежно перелистал материалы и пошел в тепляк.

— М-да!

Вмешался Журба, имевший «зуб» на консультанта еще с первой встречи в Москве.

— Товарищ профессор, общие замечания нам не нужны. Ответьте прямо: выдержат ли сваи весной, когда земля обмякнет? Сюда все лето спускали воду. Никто толком не знал, где окончательно будет стоять коксохим. Сколько раз меняли и меняли места по вашему, профессор, настоянию.

Профессор снял очки, посмотрел на Журбу невооруженными глазами, протер стекла и снова надел. У него был маленький, слишком маленький для мужчины рот, и губы красные, будто накрашенные.

— Я уже неоднократно сообщал свое мнение. Ничего опасного. И незачем нервничать.

После ухода консультанта прораб Сухих, которого, кажется, что-то заинтересовало в этом деле, приказал нарезать сердечники длиной в шесть с половиной метров. Крепкие сосновые бревна, присыпанные мерзлым снегом, лежали возле тепляка. Он приказал также поскорей доставить обсадные трубы, поставить печи.

Когда после заготовки замерили сердечники, они оказались на полметра короче.

— Вы что? Вредить вздумали? — рявкнул Старцев на рабочих.

— Да нам так послышалось... Вот и прораб...

— Врешь! — взвизгнул Сухих.

Рабочих опросили, они давали сбивчивые показания; чья-то подлая рука все время пакостила, гадила, вызывая тревогу у руководителей, у передовых рабочих, и эту руку не удавалось обнаружить.

Пока заготовляли новые бревна, работу приостановили. Утром начали забивку свай, мороз ударил такой, что одежда дубела. Свая, которую загоняли в грунт, трещала, словно ее кололи на щепу.

— Э-эх... работушка... Забиваешь, ровно гвоздь в рельсу! — сказал старик Ведерников.

После тяжелой, никого не удовлетворявшей работы, кое-как забили первую сваю. Теперь предстояло вытащить ее назад, чтобы вставить обсадную трубу.

Прошел час — никакого сдвига. Прошло три часа — то же. Прошел день злой, бесплодной работы, когда вместе со сваей, казалось, вытаскивали жилы из тела, но свая прочно сидела в скованной морозом земле. Она вошла, как зазубренный гвоздь в дуб, наглухо.

— Повременить бы до весны... Когда болото под цехом отпустит... — ворчал Деревенко, которому работа эта казалась преступлением. — С такой работенкой далеко не уедешь!

— Я давал пять свай и был оптимистом... — торжествовал Шарль Буше, хотя в присутствии Жени скрывал свое торжество.

Гребенников приказал приостановить работу и подумать о другом способе забивки и выемки сердечников; его опасения оправдались: способ, предложенный французом, не годился.

Старцев собрал людей в тепляк и предложил высказаться.

— У меня есть проектец! — заявил Ярослав Дух.

— От имени рабочего класса пусть скажет Дух! — поддержал его Ведерников.

— Пусть покажет, какой у него дух...

Дух, не спеша, вышел вперед. Он был в новой кожаной шапке с наушниками и коротком кожушке с цветными завязками. На ногах — хорошие пимы.

— Загонять в наглушку — пустое! — сказал он. — Не вбивать надо, а ввинчивать. Сваю окантовать железом по винту. Сначала вгрузить «бабой», потом передаточным механизмом ввинчивать.

— Вот это здорово!

— Знай наших!

— Завинчивать шестиметровую сваю передаточным механизмом? Нет. Не получится. Технически неграмотно! — отрезал Шарль Буше.

— Постойте, товарищ инженер. Надо детально обсудить предложение рабочего, — остановил его парторг Старцев, видя, что Ярослав почернел от обиды.

— Шестиметровая свая — не дюймовый винт! Передаточный механизм — фантазия. Кому непонятно, могу доказать расчетами и чертежом. Коэффициент трения... И я не знаю, чего тут настаивать!

— Тогда позвольте мне! — сказал Ведерников. — Предлагаю сделать отъемный башмак чуть побольше сваи по диаметру. Вбил, башмак пусть останется в грунте, а сваю — вира...

— Правду говорит старик!

— С башмаком дело!

— Как ногу из сапога!

— И я еще имею, товарищи, добавить, — поднялся девятнадцатилетний Микула. — Сваю можно сделать разборную. Окантовал шляпку на полметра и вбил. А потом каждую часть отдельно вира!

— Правильно, Микула! — послышалось из рядов.

— Хоть молодой, а, смотри, гнет по-научному, на тангенс!

— Способ забивки с башмаком при разборной свае, если она только не поломается при загрузке ее копром, мне кажется удачным. И тащить надо не семитонной талью, а двадцатипятитонным домкратом, — согласился Шарль Буше, выслушав предложения.

На следующий день поставили забивку по способу Ведерникова и Микулы. Прораб Сухих велел перед тем разложить костры; землю разогрели. Двадцатипятитонный домкрат вытащил сваю за полчаса!

Тогда в тепляке раздался облегченный вздох... Эта помятая, изуродованная цепями свая, первая, легко вытащенная над башмаком, была самым дорогим подарком.

Однако Гребенникова и такое решение не удовлетворило. Он пошел советоваться с Бунчужным: профессор все эти дни находился в краевом центре и не мог принять участия в делах коксохима. Гребенников рассказал о трудностях.

— Посмотрю на месте, — сказал Федор Федорович. — Заочно ничего не придумаю. Не забывайте, что я доменщик, а не коксохимик-строитель. Посмотрю глазами техника — и только.

Они пришли на участок.

— Зачем мудрить! — заявил Бунчужный, ознакомившись с материалами и механизацией. — Странно, как могли принять такое решение! Я вам советую поставить обыкновенную сваю Штрауса. Штраус — это киевский инженер, — вскользь заметил Бунчужный. — Способ, предложенный Штраусом, прост: проводится бурение, а бурить у нас есть чем, есть достаточно и бурильщиков, арматурщики заготовят арматуру. Для литого бетона есть печи. Работу можно закончить за месяц — полтора. Этот способ во много раз проще, экономнее и эффективнее других.

О предложении профессора Бунчужного сообщили Шарлю Буше. Француз обиделся, что принятое решение, оправдавшее надежды, почему-то пересмотрено. Однако ничего существенного против способа Бунчужного выдвинуть не мог.

Раскачавшийся за последнее время прораб Сухих наладил изготовление арматуры и подготовил все, чтобы бесперебойно вести бетонирование. Ему было приятно, что свой профессор «утер нос» иностранцу.

— Пошло дело! — обратился к нему парторг Старцев.

— Да чего не идти!

Впервые на участке коксохима за время строительства закипела жизнь. Прибывали платформы, рабочие скатывали в тепляки бочки с цементом. Сухой цемент еле заметно дымился. Бетономешалки замешивали и выбрасывали литой цемент. От подогретого бетона в тепляке поднимался к потолку пар, там он оседал, и после ночи свисали над головой длинные ледяные копья. Всех, кого только можно было снять с подсобных работ, прораб Сухих поставил на бурение, на вязку арматуры, на литье жидкого бетона.

— Эти ледяшки — гроб... — предупреждал Ведерников Старцева. — Прими, товарищ парторг, меры.

— Как думаешь, товарищ Сухих, не поставить ли нам в тепляке еще несколько печей? Трещины да ссадины на руках, может, и не серьезный случай в медицине, но поскольку встречаются у многих, лишимся кадров. И стрелы, — он показал на потолок, — разве это порядок?

Поставили еще три печи, тщательно залатали дыры в стенах и потолке.

— Француз давал нам по пять свай в день. А мы уже ставим благодаря способу профессора по двадцать пять! И дадим еще больше! — радовался Ярослав Дух. — Одно только непонятно, товарищ Старцев, почему поздно взялись за несчастный коксохим. Что он, незаконнорожденный, что ли?

3

По обыкновению, Шарль Буше провожал Женю из коксохима до тропы, которая напрямик, через канавы, вела в доменный.

— Мадемуазель Женя, у меня к вам несколько вопросов. Я хочу поговорить с вами на политическую тему, я верю вам, и мне дорога ваша прямота.

— Какое торжественное предисловие!

— Мне хочется понять душу русского человека. Она для меня загадка. До мировой войны я десять лет жил в Петербурге. Мне казалось, что я хорошо знаю вашу страну, ваших людей. Теперь вижу, что заблуждался. Я не знаю ни вашей страны, ни ваших людей.

— Что же вам неясно?

— Решительно все.

— Не знаю, смогу ли объяснить, раз вам решительно все непонятно.

— Скажите мне, откуда у ваших людей столько упорства? Им ведь трудно, очень трудно, зачем обманывать себя? А они упорно идут вперед, вперед, через любые препятствия. Что движет вашими людьми? Ведь они могли бы жить спокойно, благополучно, если б так не торопились. Почему ваши люди много работают, с такой поспешностью работают, как будто их кто-то подгоняет? И в то же время я не мог бы сказать, что работают они со злостью. Нет, они работают даже с известной радостью. Они не видят в работе тяготы, принуждения. То есть, не все, разумеется, семья не без урода! Но большинство. Вот это мне непонятно.

Женя разглядывает француза украдкой, сбоку. Он безукоризненно одет, выбрит, вежлив. Вопрос поставлен прямо. На него надо прямо ответить, это долг комсомольца, кандидата в члены партии.

— Мне кажется, мосье Шарль, что если кого-нибудь крепко любишь, то для него нетрудно сделать даже самое тяжелое, можешь терпеть и лишения, и невзгоды. Надо только по-настоящему любить.

— Я вас понимаю, мадемуазель Женя, вы думаете о Родине. Но ведь у каждого из нас есть свое отечество и каждый его любит. И все-таки у нас не так работают, как у вас.

— Отечество... есть разное...

— Нет, Женя, это выдумали политики! В реальной жизни мы не можем провести черты между отечеством буржуазии и отечеством трудящихся. В реальной жизни все гораздо сложнее, запутанней.

— Это так кажется. Мы отлично различаем, и для нас нет в этом вопросе ничего путаного. У нас народное правительство, народная власть, мы — как одна семья, большая семья, хотя, как вы сказали, в семье не без урода. Но уроды — это не семья! Это уже вне семьи.

Шарль с минуту молчит.

— Вам кажется, что вам угрожает опасность, военная опасность. Вы не можете освободиться от мысли об интервенции. Вы в кольце государств, общественный строй которых противоположен вашему. Но это могут понимать вожди, а не рядовые люди.

— Идите дальше, идите с открытым сердцем и поймете.

— А дальше — тупик. Не надо закрывать глаз на трудности быта, на общий жизненный уровень. Вы еще плохо живете, нуждаетесь. Наконец, село... деревня... Не всем по духу коллективизация, не все отказались от собственнических страстей. Весьма серьезный вопрос. Ликвидация кулачества — это настоящая революция! Вторая революция. А где революция, там сопротивление. Многие бегут из сел в города, на стройки. И у вас здесь есть такие. Вы думаете, они не ведут агитации? Сможете ли вы утверждать, что среди рабочих нет отсталых, со старыми взглядами? Наконец, есть прямые враги, скрытые и открытые. Заграницей никто не верит в пятилетку. Даже больше — там смеются, издеваются над вами... И, несмотря ни на что, вы побеждаете? Это мне непонятно.

Женя молчит.

— Только, пожалуйста, не поймите меня превратно, я говорю не для выражения какого-либо сомнения,— спохватывается Шарль Буше. — Говорю, единственно для того, чтобы самому понять сложный, очень сложный комплекс вопросов.

— Конечно, — отвечает Женя, — жизнь — не схема. У нас есть и враги, и отсталые люди. Это неизбежно. И мы знаем, что заграницей буржуазия не верит в нашу пятилетку, вредит. Но главное не в этом. Главное в том, что Советская власть по самому своему духу — родная каждому труженику власть. Она открывает перед ним двери: твори, улучшай жизнь, переделывай ее. Государство твое, все твое. Чем лучше будешь работать, тем лучше будешь жить. Не будь у нас капиталистического окружения, угроз интервенции, жизнь уже теперь была бы у нас, как часто говорит профессор Бунчужный, цветущим садом.

— Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, мадемуазель Женя. Эти вопросы меня неспроста волнуют.

Женя видит, что француз на самом деле взволнован, у него даже задергалась бровь, хотя прежде этого Женя не замечала.

— Вы такая юная, Женя, почти девочка, но вы настоящая русская женщина, я уверен, что вы мне поможете. Мне особенно легко говорить с вами, делиться своими сомнениями. Очень может быть, что перед другим человеком я не стал бы открываться, говорить о сомнениях, которые ставят меня в невыгодное положение. Но я не хочу ни в чем сомневаться. Мне должно быть все ясно. И вы скоро узнаете, почему.

Они доходят до поворота и расстаются. Шарль галантно снимает шляпу.

После укладки свай и бетонирования площадки Гребенников перевел людей на строительство коксовых печей, хотя стояли сильные морозы и зимой такую работу никто не производил.

«Здесь я кое-что смогу показать...» — подумал Старцев, научившийся кладке огнеупора на строительстве в доменном цехе. Хотя он знал, что на стройку коксовых печей идут другие кирпичи, что марок кирпича здесь более трехсот и класть их надо по сложному чертежу, но был уверен, что дело пойдет.

Шарль Буше рассчитал кладку печей на сто двадцать один день, учтя «улучшающие работу неожиданности» — так называл он работу ударников.

После проведенного Журбой и Старцевым совещания ударники выдвинули встречный план: в восемьдесят дней.

— Что ж, посмотрим! Мой прогноз годичного бетонирования не оправдался...

К огнеупорной кладке приступили в начале декабря.

— Вообще, это безумие! — говорил Буше Николаю Журбе. — Никто и никогда в мире не клал печей Беккера зимой. Да еще в такой лютый мороз. Что из этого получится, не знаю. Я поддался общему порыву.

— Так ведь кладка идет в хорошем тепляке!

С середины декабря темп работ стал нарастать, хотя морозы усилились. Самым трудным было начинать работу после ночного перерыва. Площадка лежала под скрипучим, переливающимся синими и красными огоньками снегом, притихшая, среди необозримого простора снежной пустыни, на которой едва выделялись трубы да высокое сооружение ТЭЦ.

Чтобы, несмотря на жестокие морозы, температура в тепляках не падала ниже десяти градусов тепла, поставили дополнительные печи, установили ночное дежурство истопников.

— Если спустите температуру, отдам под суд! — предупредил Гребенников Сухих.

Днем, когда солнце светило сквозь стеклянные фонари и когда в тепляке за дружной работой люди ощущали локоть товарища, коксохимики любили пошутить друг над другом. Больше других доставалось Ярославу Духу.

— И кто тебе приспособил эти ленточки к кожушку? — допытывались товарищи. — Какая краля, говори?

Дух самодовольно улыбался.

— Есть такая... Есть...

Но все знали, что крали у Духа не было и что жил он с Федорой, поварихой из Тубека, пожилой женщиной, связь с которой тщательно скрывал от товарищей.

— Ты когда-нибудь показал бы нам свою дорогушу! Разок глянуть! — красивый Микула подбоченивался: «Покажи, а там видно будет...»

Посмеивались и над Ведерниковым: хозяйственный, многосемейный, он подбирал с площадки гвозди, куски железа, проволоку, доски, хотя семья его еще не переехала с Урала, а сам он жил с комсомольцами.

— Скоро наш Приемыш откроет свой материальный склад!

Его несколько раз задерживали на проходной, но это не помогало. «Приедет семья, пригодится каждый гвоздок...»

Хотя огнеупорщнки работали хорошо, но коксохим рос медленно; еще часть людей перевели со вспомогательных участков, молнии полетели на Украину, откуда по наряду ВСНХ должна была выехать группа высококвалифицированных рабочих.

— Сделали больше, осталось меньше, — говорили сибиряки и уральцы.

— С сибирскими печекладами много наделаешь... — подшучивал Деревенко, работавший лет пятнадцать на выкладке коксовых печей в Донбассе. — Сложить печь для хлеба — это могем. А вот ты положи огнеупор!

— Клали без вас и класть будем! — спокойно отвечал Ведерников. — Только выложить одну и две десятых тонны на человека — не шутка!

— Конечно, не шутка! Особенно с такими печекладами! Нам бы сюда моих ребят! Эх, бывало... — продолжал Деревенко.

Но его останавливал Старцев.

— Покажешь, и наши научатся. Пока ты не работал на печах, тоже не знал что к чему. Плавал якорем!

Став парторгом, Старцев приобрел трубочку и курил, как боцман на корабле. Несмотря на холода, ходил он в бушлате и флотских брюках; только на ногах сибирские катанки, да на голове теплая ушанка.

Вскоре прибыли украинские огнеупорщики-коксовики. Одни в худых шубейках, другие — в демисезонных пальто или стеганках.

— Пляжники! В Сочи собрались?

Но украинцы не смутились: их еще в дороге предупредили, что сибиряки встречают южан шуточками. Сибиряки любили одеться тепло и на каждого, приехавшего в легкой одежде, смотрели с усмешкой.

— Вы бы в трусиках к нам! Оно сподручнее! — смеялся Ведерников, разглядывая гостей.

— Ничего, и у нас, в Донбассе, зимой не жарко.

— В феврале такие морозяки...

— На то февраль по-нашему — лютый!

Деревенко нашел землячков, и по тепляку полилась украинская звонкая, мелодичная речь. Сибиряки и уральцы даже приумолкли на время.

— А ну еще! Давай! — просил Микула, когда гости затихали.

Дня через два прибывших экипировали по-сибирски.

— Другой коленкор!

— Химики! А без нас цоб-цабе! — добродушно шутили украинцы, ознакомившись со стройкой. Они смешно выглядели в непривычных для них пимах, и шапках-ушанках с длинными хвостами.

Прибывших расставили так, что сибирские каменщики и печеклады находились между украинскими.

— Работай и учись на ходу! — была формула, выдвинутая в те дни на коксохиме.

— Украинские огнеупорщики у вас на положении комвзводов! — шутил Буше.

В первые дни, однако, не выкладывали даже французской нормы. Люсьен улыбался. Он рассматривал стройку как источник хороших заработков, неудачи площадки его не трогали. А Шарль был озабочен и раздумывал над тем, что бы такое применить для ускорения работы. График был под угрозой срыва. Как в те осенние первые дни, залихорадило. А доменный цех рос и рос. И каждый раз, когда Женя приходила оттуда, у нее падало сердце.

— Неужели сорвемся? — с тревогой обратилась она к парторгу.

— Нет! — ответил Старцев и снял с себя бушлат.

— Кирпич, ребята, надо брать так, а не так! Класть так вот! Смотрите! — обращался он к рабочим, переходя от одного к другому.

Недавно переброшенные на коксохим рабочие удивленно смотрели на парторга. Стал на огнеупорную кладку вслед за парторгом прораб Сухих, не желая отставать от «партийного начальства». Впрочем, он вообще изменился к лучшему: меньше обижался, ближе к сердцу принимал то, что делалось на коксохиме: жизнь обтесывала...

— Нагоним ли? — спрашивала Женя Шарля Буше. — Первого мая пускаем профессорскую домну, а сколько вам надо дней на сушку печи?

— Нагоним! — отвечал Буше и тоже снял с себя шубу.

Он ловко подхватил кирпич и положил на тонкий раствор, схватил второй, третий. Клал он легко, быстро, и со стороны казалось, что кирпичи сами, без участия человека, торопятся лечь на место.

— Э, да вы работаете, как заправский печеклад! — восхитилась Женя.

— Такая школа, мадемуазель Эжени! — и Шарль прикладывал рукав белейшей сорочки ко лбу.

— Не отходите от меня! — кричал он по-французски, когда Женя сходила с мостков. — Я лишаюсь без вас силы...

К концу декабря сдвиг был очевиден. На красной доске дописывались все новые имена. Бригада Ярослава Духа получила тысячу рублей премии, Деревенко дважды получил по восемьсот рублей. Ведерникова премировали великолепными оленьими пимами.

Выкладка не спускалась, она втрое превышала французскую норму. Заканчивались железобетонные и монтажные работы.

К началу января работы на коксовых печах, монтаж цеха конденсации и специального объекта были закончены.

Зимняя кладка и бетонирование на морозе требовали продолжительной сушки. Гребенников согласился с консультантами и решил отвести на сушку агрегатов побольше времени.

Трудно было поверить, что кладка и монтаж агрегатов коксохима оставались позади. Это было торжество тайгастроевцев, выступивших в поход против традиций, норм, морозов, за новое понимание строителями своей роли, своих задач в Советском государстве. Самый отсталый участок, сидевший на «улитке», перешел на «аэроплан».

По случаю окончания работ на коксохиме Журба провел торжественное собрание строителей участка, Гребенников выделил средства на премирование.

От имени рабочих и инженеров поднялся на трибуну Ярослав Дух. Он любил выступать, ему предоставляли эту возможность, и он, как всегда, начал со своей биографии.

— Товарищи! Я дрался с Колчаком. Тогда я был австрийским веннопленным. Теперь — я гражданин Советского Союза. Строитель социализма. Мы знаем, как строился наш коксохимический завод. Задание партии и правительства мы выполнили в срок!

Журба встал и, глядя на Ярослава, зааплодировал. Гребенников, сидевший в президиуме вместе с Бунчужным, наклонился к старику.

— Что скажете, Федор Федорович?

— Я был здесь гостем, — говорил Шарль Буше Жене, сидя с ней на дальней скамье. — Россию знаю хорошо. Но СССР? Нет. Это новая страна. Новая земля на карте мира. Я хочу делать то, что вы. Верить с вами. Быть таким, как ваши лучшие люди.

Пальцы его холодны, он наклоняется и вдруг целует ей руку.

Жене никто никогда не целовал руки. Какое странное чувство... И гадко, и оскорбительно, и стыдно.

Она с силой выдергивает руку.

— Если вы еще когда-нибудь посмеете, я сама не знаю, что сделаю с вами!

4

После победы Ванюшкова на строительстве воздухонагревателя в жизни бригадира случилось много нового. Слава лучшего строителя побежала далеко вперед, вышла за проходные ворота в соцгород и дальше: о его работе писали в краевой газете, имя его помянул однажды председатель ВСНХ Орджоникидзе. И Ванюшков считал себя счастливым.

В новогодние каникулы его пригласили в трудшколу, недавно отстроенную в соцгороде. Он вынул из платяного шкафа новый костюм, почистился, побрился.

Едва Ванюшков вошел в зал, как ребята дружно, в один голос, выкрикнули:

— Привет герою строительства товарищу Ванюшкову!

Его повели на сцену.

Когда он сел, девочка лет четырнадцати преподнесла от имени пионеров букет цветов, перевязанный лентой. Ванюшков держал букет, точно грудного ребенка. Потом подошел к краю сцены, посмотрел на свои новые ботинки, посмотрел в зал и громко, по-армейски, стал рассказывать о том, откуда приехал, как их встретили и как решили своей бригадой хорошо поработать, чтобы помочь строительству выполнить ответственное задание.

— Мне кажется, товарищи, что для человека нет трудной работы, многое ему под силу. Конечно, ко всякому делу нужно приложить личную смекалку и любовь, так учили нас в Красной Армии.

Он рассказал, что после первого успеха они сорвались и потом трудно было восстановить о себе хорошую молву.

— Закружилась у нас голова, думали, что раз пришла победа, то больше делать нечего. А вышло не так, и нас сразу обогнали другие, более старательные товарищи. И нам стало стыдно. Но потом поднялись, высоко поднялись, и были нами довольны.

Рассказал он, что с земляных работ его перевели на огнеупор, что на новой работе ребята скоро овладели техникой, и снова он как бригадир зажег звезду победы.

— Трудно было, товарищи, не хватало нам десяти дней — пришлось крепче завинтить гайки. Хороший у нас подобрался коллектив. Люди труд любят. И радостно, товарищи, что ты не один так понимаешь, что большинство нас, строителей, молодых и старых, так понимает жизнь, что маленькое твое дело соединяется, словно шарик ртути, с другим делом в одно большое, что труд твой нужен народу. Труд... Сколько в этом, товарищи, слове смысла! Вы еще не знаете, ребята, как хорошо после работы придти в барак, умыться в душевой, переодеться во все чистое, лечь на койку. Наденешь новый костюм, выйдешь на площадку. Вечер. Горят огни. Завод, словно большой корабль, плывет в синем небе. И думаешь: вот он, наш алмазный корабль, наше счастье! Тело налито силой, ни тени усталости. А все это от честного, свободного труда. Без труда не понять человеку настоящую радость жизни. Жизнь без труда пуста. И я знаю, что наш труд — это, ребятки, то, без чего мечта о большой жизни не может стать действительностью.

После Ванюшкова школьники рассказали о себе, о своей учебе, о жизни в соцгороде. Приехали они из разных концов Советской земли вместе с родителями, и в Горной Шории все для них было ново.

Потом Ванюшкова повели по классам.

Он входил в светлые комнаты с чувством уважения к тому, что здесь находилось. Ему показали электрические приборы, чучела птиц, коробочки с разноцветными камнями; в химической лаборатории зажгли ленту магния: стало ослепительно светло, как при электросварке.

— Заботится о вас наша Коммунистическая партия, — взволнованно воскликнул Ванюшков. — Ваши отцы работают на строительстве самого большого в Сибири завода. Большое, очень большое дело они выполняют. А партия позаботилась, чтобы дети рабочих и служащих могли учиться, могли стать культурными людьми, помочь отцам. Мне кажется, вы крепко полюбите наш завод: отцы строят его для вас!

Расчувствовавшись, Ванюшков прижал к себе подвернувшегося мальчишку.

И от всего, что увидал здесь, и от того, что сам он мало чего нового мог рассказать ребятам, стало ему не по себе. Он подошел к доске, вытер ее влажной тряпкой — доска заблестела — и написал первое попавшееся многозначное число, потом разделил его вертикальной чертой и правую часть подчеркнул горизонтальной.

Но тотчас подумал, что ребята знают и проценты, и алгебру, и геометрию... Он положил мел — доска поблекла, покрылась Меловым налетом — и, смущенно вытирая платком пальцы, сказал:

— В школьном учении вы, понятно, перегнали меня. Но ничего. Еще год-два — и я дотянусь до вас. А вот на практике вы у меня поучиться можете!

Старшие школьники и заведующий пригласили знатного гостя в столовую.

Ванюшкова попросили рассказать про его детские годы; он сидел хмурый и вяло помешивал ложечкой в стакане. А когда возле стаканов его соседей набралась горка темнокрасных вишневых косточек, он рассказал, как пас скот, зарабатывая с малых лет на хлеб.

— Семья у нас большая, отца забрали на войну в 1914 году, оттуда он и не вернулся, а я старший. На рассвете, бывало, разбудит мать, в окошко день не глядит. Выйдешь во двор: туман на огороде, своего сарая не узнаешь, трава в живом серебре, тишина над селом. Побежишь сгонять скотину, коровы нехотя ноги переставляют, на земле за каждой следы от копыт, будто от вдавленного блюдечка. Спать хочется — просто сил нет. Коровы — и те зевают... Выйдешь за село, ждешь, когда взойдет солнышко: с солнышком веселей. Стадо впереди, трутся коровы боками друг о друга. Длинный кнут мой волочится ужом по земле. Идем по дороге, надо присмотреть, чтоб не зашел скот на посевы: потрава — беда пастуху! И чтоб никто не отбился от стада! Вы городские ребята, вам это непонятно, а сколько мне доставалось... Потом скот пасется, а ты лежишь на шине и смотришь в небо. И о чем только не передумаешь! Учиться сильно хотелось. И жить лучше. Только я тогда не думал, что можно жить вот так, как вы. Даже не знал, что есть такая жизнь... Потом кушать захочешь... Чего б только не съел пастух!.. Конечно, бывало и так: ляжешь под спокойную корову и надоишь себе молока в рот... Грамоту выучил в Красной Армии, с того времени человеком стал, вырос. В Красной Армии приняли меня в кандидаты, а здесь в члены Коммунистической партии.

— Ну, а потом что было? — спросила девочка, преподнесшая ему на сцене букет цветов.

— Много я рассказываю, надоел вам.

— Нет! нет! — закричали ребята. — Рассказывайте! Очень хорошо вы рассказываете.

— Приехали мы на строительство по вербовке: колхоз наш постановил на собрании помочь строительству, выделил людей, хотя мы находились от стройки за тысячи километров. Я сам из Тульской области. Попросился в группу. Захотелось в тайге побывать, посмотреть. И о строительстве много слышали. Говорили нам в Красной Армии о пятилетием плане и что он даст Родине. Первое время было трудновато. Новое место, новые люди. Нуждался я материально. Признаюсь вам: перемениться не во что было. Приехали, пошел к реке, снял рубаху и прочее, выстирал, сам искупался, потом выкрутил белье покрепче, сырое надел и на себе высушил... Сейчас иначе. Премирован много раз. Зарабатываю, почти как инженер. Думаю переквалифицироваться на арматурщика: давно обещано мне. Специальность хорошая. Но, понятно, ребята, дело тут вовсе не во мне. Каждый в нашем государстве может достигнуть многого, если станет добиваться. Дороги открыты. Это не заграницей! А у нас будет еще лучше. Только чтоб не помешали капиталисты. А чтоб они нам не помешали, мы должны быть культурными, хорошо учиться, хорошо работать, иметь много машин, производить много металла, армию хорошо вооружить. Государство наше богатое, власть советская — родная нам. И если мы откликнемся на призывы партии, никто нам не будет страшен!

Ребята слушали, не отрывая от Ванюшкова восхищенных глаз.

Встреча со школьниками оставила у Ванюшкова неизгладимый след.

Его убеждение в том, что нет трудной работы, нашло новое подтверждение: после того как в доменном цехе огнеупорные работы первой очереди были закончены, Гребенников, исполняя давнее обещание, направил Ванюшкова на шестимесячные курсы бригадиров-арматурщиков. Но Ванюшков не хотел оставлять работы. «Не такое время, чтобы я, звездочет, ушел от работы хотя бы и для учебы».

Тогда он еще раз доказал, что человек достигнуть может многого, если крепко захочет. Он переписал учебный план, переписал программы, обложился учебниками, ходил на консультации, выполнял практические работы и через три месяца, окончив экстерном курсы, стал бригадиром по арматурным работам.

Его перебросили из доменного цеха на коксохим. Это совпало с оживлением работ на коксохиме, когда нуждались в каждом подготовленном человеке.

Кроме общего наблюдения за арматурными работами, Гребенников поручил Ванюшкову организовать небольшую бригаду для специального задания, на коксохиме. В бригаду ему дали трех квалифицированных арматурщиков, остальных он мог набрать по своему усмотрению.

Ванюшков предложил перейти к нему своим товарищам по огнеупорным работам.

Пожелали все, да не всех принял он. Из новых взял к себе Дуняшу — сестру Петра Старцева, и Пашку Коровкина.

Когда собрались, Ванюшков сказал:

— Вы меня знаете?

Ребята с удивлением посмотрели.

— Да чего там! Брось, Степа, задаваться! — заявил Шутихин.

— Вот об этом и хотел поговорить. Кто думает, что допустимо на работе подобное обращение, может из бригады уходить. Такие мне не нужны. С этого и начнем. Понятно выражаюсь?

— Ладно!..

— Не ладно, а предупреждаю! Товарищ начальник строительства поручил мне ответственную работу на важном объекте. С арматурой вы незнакомы. Надо так поставить дело, чтобы вы и обучались и работали одновременно. В хвосте наша бригада прежде не плелась, не должна плестись и теперь. Сделать хочу я, товарищи, нашу бригаду первой на строительстве. Поняли? Самой первой на площадке комбината.

Пашка Коровкин с уважением посмотрел на бригадира.

— Это очень даже нам понятно! — сказал он.

— То-то! Где спать, что есть, насчет спецодежды и остального — об этом думаю я. Во время работы вы должны думать только о работе: как ее получше сделать, что нового приспособить. Так будет хорошо, и мы оправдаем доверие начальника строительства и партийной организации.

— Постараемся! — ответил Гуреев, почувствовавший со всей силой, как вырос его земляк за короткий срок.

Заготовка арматуры велась в сарае, Ванюшков посмотрел на помещение, на станки «футура» и, покачав головой, пошел, минуя прораба Сухих, к начальнику строительства.

В приемной толпилось много народа, но Ванюшков не стал дожидаться и протиснулся в кабинет под ворчание и окрики.

— Товарищ начальник, в сарае люди работать не могут. Дисциплина сейчас же расшатается. Невнимание к рабочему месту завтра же скажется. Прошу перевести нас в складское помещение, что возле коксовых печей. Я осмотрел его, подходит. Потом надо поставить две жаровни, выдать валенки и рукавицы, у моих людей валенки поизносились, совсем прохудали, рукавицы на огнеупоре изорвались. Хочу, чтобы мои люди одеты были соответственно.

Гребенников глянул на энергичное лицо Ванюшкова.

— Что еще надо?

— Желательно переселить бригаду в лучшую комнату, в новый барак. Больше будет порядка. За то время, что мы переселялись, одни выбыли, другие прибыли. Люди перемешались.

Гребенников написал. Ванюшков спрятал бумажку в записную книжку и пошел к коменданту поселка.

Бармакчи уехал в командировку, Ванюшкова встретил помощник коменданта Безбровый.

— Много вас на лучшие комнаты разохотилось! Я до пятидесяти лет не знал, что такое своя комната. В тайге да в тайге. А вы, как же! Сразу! Товарищ Гребенников моего хозяйства не знает. Я распоряжаюсь. И ко мне надо было сначала придти. А то вы с начальника начинаете! — и, сделав паузу, закончил:

— Комнат нет...

Став помощником коменданта, Безбровый, вчерашний старатель, немало потрудившийся в жизни, вдруг потерял под ногами почву.

Ванюшков пошел к прорабу, но тот обиделся, что к нему обратились после других. Всердцах Ванюшков направился к Гребенникову, но его в заводоуправлении уже не застал. Тогда Ванюшков завладел телефонным аппаратом и начал звонить по всем цехам. Найдя начальника в мартеновском, попросил позвать к телефону.

— Кто его спрашивает?

Ванюшков на секунду задержался с ответом.

— Скажи, спрашивает сынок... Приехал из Москвы... По срочному делу...

Все в приемной застыли от изумления. Через несколько секунд разговор состоялся.

— Товарищ начальник, я тут немного приврал насчет сынка... Не обижайтесь! Опасался, что барышни не позовут. Комнату моим ребятам не дают, распоряжения вашего не выполняют. Требуется протереть коменданта! Чего в самом деле!

Разговор решил дело, комната нашлась. Возбужденный успехом, Ванюшков пошел на склад отбирать койки, постельные принадлежности, получил тумбочки, гардероб. Вечером, когда ребята вернулись с работы, до того уютно показалось им в новой комнате, что все без напоминания пошли в коридор чиститься и переодеваться.

— Ай да Ванюшков!

— С таким бригадиром не пропадешь! — заметил Пашка Коровкин.

Бригадир провел беседу, как ребята должны вести себя в быту и на производстве, потом предложил разделиться на три звена, рассказал о новом фронте работы, показал чертежи.

Приступили к разбивке. Ванюшков, продумавший метод разбивки людей, учел квалификацию, способности, хватку каждого. К Шутихину он приставил Гуреева, не любившего смеха и шуток, на один «узел» работы не ставил говорунов или медленно работающих.

Вечером он еще раз пошел к Гребенникову. Начальник строительства писал ответ Орджоникидзе на запрос о рудниках.

— Вы заняты, товарищ начальник?

Гребенников откинулся на спинку кресла.

— Подожди немного.

Ванюшков сел в кожаное кресло, и пока Гребенников писал, рассматривал, что было в кабинете. Он обратил внимание на столик, где лежали разные руды, на макеты цехов, на детали непонятных машин, на большую географическую карту. «Надо и мне достать карту. С картой дальше видишь». Потом присмотрелся к лицу начальника. «Сильно утомлен. Заботы... И ответственность. Трудная специальность. А мог ли б я быть начальником вот такого строительства?» Прикидывал, прикидывал и решил, что нет. «Если б лет пять поучился, тогда разве...»

— Рассказывай, что надо.

Ванюшков рассказал о своем методе разбивки людей и заявил, что ребята хотят показать «класс», но нужна помощь.

— Говоришь, сынок, перестроил бригаду по-новому, обещаешь «класс» показать? Что ж, ладно. Участок новый осмотрел? Что делать знаешь? Чертежи получил? Разобрался? Станки привел в порядок?

— Участок сильно запущен, товарищ начальник, станки старые, требуется заменить новыми, изготовить нужно станки для гнутья тяжелой арматуры. Их у нас нет, а по чертежам видно, что придется делать тяжелую арматуру. Говорю об этом заранее, чтоб не было задержек.

— Скажешь прорабу, пусть даст заявку.

Гребенников задумался.

— А знаешь что, Ванюшков? У меня возникла мысль: почему бы вам не заключить соцдоговор с лучшими арматурщиками Магнитки? Мы соревнуемся стройкой, а ваша бригада может вызвать отдельно арматурщиков.

Ванюшкову такое предложение понравилось.

— Что ж, это можно. Соревноваться будем перед целым Советским Союзом.

— Я обещаю вам техническую помощь. Если дружно за дело возьметесь, уверен, что не отстанете, хотя там, я знаю, есть крепкие ребята.

Условились, что Ванюшков обсудит предложение с товарищами и через три дня придет с ответом.

— Договор с арматурщиками-магнитогорцами? — спрашивали ребята. — Интересно!

— А что от нас требуется? Будем толково работать — оправдаем доверие начальника, — заявил Пашка Коровкин.

— Я тоже стою за то, чтобы работать лучше, раз такое внимание уделяют нашей бригаде и нашему специальному участку. Дело важное! — поддержал Гуреев.

— Да кто пойдет против! Очень даже интересно с магнитогорцами посоревноваться! — заметил Шутихин.

Подписать договор поручалось Ванюшкову.

— Про Ванюшкова все пишут... — сказал Яша Яковкин товарищам, прочтя на следующий день в газете про успех бригадира.

Ударной бригаде Ванюшкова цехком выдал специальные книжки, в столовой выделили два столика, поставили карточку: «Ударная бригада арматурщиков Ванюшкова».

Ванюшков наворачивал на палец свой чуб и смотрел, как работали его ребята. «Да, — думал он, — старыми методами показать класс не удается. Надо сообразить что-то другое».

И он приглядывался к тому, как ребята гнули железо, как рубили его, как шла доставка сырья и отправка на участок. Ему казалось, что не все станки загружены полностью, но что если их и загрузить, они не намного дадут больше; следовало внести изменения в конструкцию станков. И он придумал зажимы: это освобождало с каждого станка по одному человеку; их перебросил на другие станки. Он объединил в одних руках две операции: управление рычагом и закладывание штырей; вместо четырех человек, на станке могли успешно работать два. Молчаливый Гуреев предложил простое устройство на рубке арматуры: приладил резак с рельсом, и это почти вдвое увеличило производительность рубщика. Позже Ванюшков внес еще одно нововведение на вытяжке проволоки: приладил у лебедки тормоз, и один человек освобождался.

Опыт Ванюшкова перенесли на другие участки.

— Не подводим вас, товарищ начальник? — спросил Ванюшков Гребенникова, в тайниках души зная, какой можно ждать ответ.

— Не подводите. Арматуру заготовили. Теперь покажите «класс» на вязке!

Вязать арматуру требовалось в тепляке — это нравилось, но работа шла со скрипом. Ванюшкова бесило, когда не успевали во-время подать платформу: экономя время, ребята тащили на себе из мастерской к тепляку гнутье. Бесило отношение некоторых плотников: опалубку ставили они кое-как; при такой опалубке вязать арматуру было вдвое тяжелее. Ругался с бетонщиками, видя, что красиво увязанная арматура сбивалась в сторону, перекашивалась.

— Слепые! Неужто, если б себе избу строить довелось, вот так косил бы своим чертовым глазом вбок? Без любви бетон кладешь! — возмущался Ванюшков, не понимая, как можно работать равнодушно.

Но и при этих недостатках бригада с каждым днем повышала выработку, и к Ванюшкову подбрасывали на учебу людей.

— У нас в бригаде — школа! — говорила Дуняша брату.

В пять часов вечера ребята собирались в мастерскую и усаживались на станках. Проводилась «пятиминутка»: звеньевые отчитывались за дневную работу, каждый мог внести предложение, пожаловаться на неполадки.

— Требуется подвезти за ночь арматуру, а то завтра стоять будет звено! — говорил Пашка Коровкин, хорошо понимавший, от чего зависит успех в работе.

Шутихин жаловался на плотников, не сделавших к концу дня опалубки, Гуреев на бетонщиков.

Ванюшков, не спеша, делал пометки в блокноте, переспрашивал, отвечал, давал указания. После пятиминутки он отправлялся к прорабу Сухих.

Часам к семи рабочий день Ванюшкова заканчивался. Жил он отдельно от ребят; так, ему казалось, можно лучше сохранить влияние на бригаду, избежать фамильярности, которой не терпел.

Он вешал рабочую одежду в специальное отделение платяного шкафа, тщательно умывался, надевал на себя чистое белье и лежа читал что-либо из своей библиотечки. Он покупал литературу с жадностью, и здесь, кажется, изменяла ему обычная выдержка. Через каждые два-три месяца Ванюшкову приходилось пристраивать новую полочку. Библиотекой пользовались соседи, но Ванюшков давал книги только тем, кто бережно с ними обращался. Прочтя роман или повесть, он записывал в особую тетрадь содержание и свои впечатления.

Часов в девять Ванюшков обычно выходил в соцгород. Он задерживался перед парткомом и завкомом, читал объявления, проходил мимо фотовитрины ударников. Здесь, на видном месте, красовалась и его фотография: «Лучший арматурщик тов. Ванюшков на вязке арматуры...»

В клубе девушки заглядывались на парня, все шло навстречу ему, все улыбалось, давалось в руки, и он мог считать себя счастливым. Только в одном потерпел он неудачу и остро переживал это.

— Не нравится мне твой инженер. Сидит и глаз не сводит... — сказал он Фросе, увидев ее несколько раз с Борисом Волощуком.

Фрося повела плечом.

— А тебе может нравится? Конечно, я не инженер...

— Ты смотришь, пусть и он смотрит!

Потом наступало примирение, Ванюшков подробно рассказывал о своих успехах, о своих планах.

— С весны, думаю, поступить в вечерний техникум. Нравится мне здесь. Решил прочно устраиваться, а не на один год. Начальство у нас задушевное, товарищ Гребенников разрешил к нему являться в любой час. Также могу зайти в любое время к товарищу Журбе в партийный комитет, меня всюду знают. Окончу техникум, стану инженером.

— Суровый ты, Степа. С людьми суровый. О себе думаешь больше...

— Суровый? А как не суровому можно повести за собой людей, если не все понимают, что без советской власти нет для нас жизни и к работе относятся с холодком? А раз не понимают, учить надо. Вот тебе моя суровость!

Фрося понимала, а сердце стыло... стыло... Почему? Сама не знала. Он это видел и это мучило его. Но чем больше мучился, тем равнодушнее относилась к нему Фрося. Что-то с ней происходило, удалялась от него с каждым днем, остывала, и он не знал, чем ее привлечь снова к себе.

Однажды он зашел за ней в цех после работы.

— Редко встречаемся... — сказал дрогнувшим голосом. — И тебе это, кажется, подходит...

Он взял ее руку.

— Что ж молчишь?

— Слушаю, что скажешь...

— Или чем обидел когда при людях?

Фрося смотрела то на свои ноги, то на ноги Ванюшкова.

— Скажи мне...

Он был уже не тот, уверенный в себе, напористый в любви, как и в работе, и Фрося это чувствовала.

— За что ты так ко мне, Фросюшка? Чем приворожил этот инженер? На что ты ему?

— Не знаю... Не мучай... Ничего не знаю я...

И побежали потом дни серые-серые, хотя и солнце светило, и работа спорилась, и о нем, Ванюшкове, не раз писали в газетах. Что случилось? Была подруга — и не стало. Неужто в этой одной рыжей весь свет? Ох, был свет только в ней, и только о ней одной думы его, по ней одной ныло сердце. И это сердце довело его до последней встречи.

Был поздний час, он шел к бараку, в котором жила Фрося, истомившийся, тяжелый, ненавистный себе. Трепетным светом мигали звезды, и на дороге, как на листах оцинкованной жести, сверкали снежинки. Их было много, как звезд на небе, и, казалось, что снег отражал эти звезды, подобно зеркалу.

Вот и барак. Он подошел к Фросиному окну. Все было знакомо в ее комнате: столик, застланный вышитой скатертью, белое с петухами полотенце на стенке, фотографии, среди которых в центре находилась его...

Ванюшков прижался к стене. Еще совсем недавно он подходил к окну и тихонько, чтобы не услышали другие, стучал четыре раза. Тогда на стук прижималось к стеклу родное лицо. Стекло едва разделяло лица, обоим казалось, что они слышат дыхание друг друга. Фрося набрасывала кожушок, он обнимал девушку, и они поднимались на гору, откуда открывался завод, охваченный пламенем фонарей. Они садились на бревнах и смотрели, тесно прижавшись друг к другу. Огни стройки трепетали, будто их задувало ветром.

«Постучу...»

А другой голос говорил: «Нет... Просить не стану».

И к обледенелому, запорошенному снегом стеклу рука не поднялась...

Но и с этого вечера не наступило его освобождение.

Глава III

1

Однажды вечером Журба застал у Гребенникова Абаканова. Инженер только что возвратился из Хакассии. Он уже доложил Гребенникову о результатах работ и куда-то спешил.

— Постой! — остановил его Журба. — Я не видел тебя месяца три...

— Сейчас не могу.

— Одно слово: успешно?

— Успешно!

Планируя строительство таежного металлургического гиганта, работники ВСНХ видели рудничную сырьевую базу для завода в богатой уральской руде. Считалось, что принцип маятника (уральская руда перебрасывается на Тайгакомбинат, а таежный уголь в том же эшелоне — на Урал) даст наиболее рациональное использование природных богатств. Гребенников, объездивший округу по совету секретаря райкома Чотыша, и Бунчужный, познакомившийся с данными предварительных разведок, хотели доказать, что перевозка уральской руды — дело хлопотное, что уральская руда не единственный источник питания комбината, что местные руды, хотя и уступают уральским по содержанию железа, должны занять основное место в балансе сырья для Тайгакомбината. Добыча и транспортировка местных руд могли обойтись во много раз дешевле, руда лежала под рукой — в Темир-Тау, на Таштаголе, в Одра-Баше, в районе Абакана. Оборудование рудников, создание на этой базе своих обогатительных фабрик дало бы возможность с каждым разом полнее использовать местные богатства, оживить районы, освободить комбинат от дальних перевозок. Над этой проблемой использования местных железных и других руд, при местном коксующемся угле, группа тайгастроевцев работала пока без лишней огласки, чтобы не вызвать сопротивления со стороны Копейкина и других, продолжавших вести двурушническую политику.

Работу по разведке ископаемых Горной Шории и Хакассии поручили группе геологов, прикрепив к ней Абаканова. Группа надолго отрывалась от базы. Короткие весточки, получаемые из глубины, не удовлетворяли ни Гребенникова, ни Журбу, ни Бунчужного, и приезд инженера обрадовал тайгастроевцев.

— Так, значит, есть основания считать, что задачу решим? — спросил Журба.

— Есть!

— Нам бы обработать материал, экономически обосновать. Тогда — и к Орджоникидзе. Уверен, что Серго поддержит. Поддержат, думаю, и в СНК, и в ЦК, — заявил Гребенников.

— Как же ты там? — допытывался Журба, вспоминая суровые месяцы двадцать девятого года.

— Не привыкать! Ну, прошу извинения. Я пошел. До завтра, Николай!

— Куда так торопишься?

— К Грибову. И Радузеву.

— А к блондинке?.. — сорвалось у Журбы.

Абаканов нахмурился.

— Так завтра жду тебя, слышишь?

— Слышу.

Абаканов ушел.

— Садись. Чай пить будешь?

— Не откажусь. Я только что с Алаканского завода.

— Ну, что там?

— Переизбрали секретаря парторганизации.

— Кто теперь?

— Дородных.

Принесли чай.

Гребенников был по-домашнему, в сером свитере, широких лыжных брюках. Перед приходом Журбы он лежал на тахте, волосы его взъерошились. Жил он на Верхней колонии в скромной двухкомнатной квартирке, куда являлся точно в гостиницу — переночевать.

— Слушай, Николай. Меня начинают беспокоить кадры. Кадры будущих эксплуатационников. Помнишь, я рассказывал тебе: Серго еще год назад поднимал этот вопрос, а я отмахивался. Теперь дело придвинулось впритык. Я вижу себя в роли директора комбината и начальника строительства второй очереди, а тебя — в роли секретаря парткома действующего металлургического комбината и стройплощадки. С кем будем работать? Нам, конечно, помогут людьми. Урал, Украина дадут инженеров, мастеров, сталеваров, горновых, вальцовщиков. Но они физически не смогут справиться. Этого будет мало.

— Готовить технологов сейчас, когда люди по горло заняты строительством? Набирать людей со стороны и обучать эксплуатации агрегатов, не привлекая к строительству? Нет! Надо искать какие-то иные формы подготовки кадров.

Раздался телефонный звонок, Гребенников снял трубку.

— Что-нибудь срочное? Приходите. Знаете, где живу?

— Кто это? — спросил Журба, когда Гребенников закончил разговор.

— Шарль Буше. Просит аудиенции.

Минут через двадцать прозвучал робкий звонок.

— Вежливый звоночек... — пошутил Журба.

Гребенников пошел навстречу.

— Раздевайтесь. Вот вешалка.

Прошли в комнату. Обстановка здесь была отнюдь не кабинетная; скорее всего это была спальня, спальня холостяка, в которой для удобства хозяина все находилось под рукой: библиотека, шкаф с продуктами, низкий столик, за которым можно работать, не сходя с тахты.

— Садитесь, господин Буше. Чем могу служить?

Буше сел в кресло.

— Секретарь партийного комитета уже знает, я говорил с ним. Прошу извинить, что буду повторяться. Срок моего контракта близится к концу. Меня отзывает фирма. Как ее служащий я обязан подчиниться.

— Что вас смущает? — спросил Гребенников.

— Я не хочу уезжать. Больше того: я хочу порвать со своей фирмой. Хочу остаться в России. В Советском Союзе. Больше того: я решил принять советское подданство и навсегда связать свою жизнь с вашей. С жизнью советского народа.

Гребенников поднялся со стула и прошелся по комнате.

— Это решение или, так сказать, платоническое желание?

— Решение. Окончательное. Выношенное.

— Что ж... Могу от души приветствовать.

— Только я не знаю, что надо делать. Как оформить, узаконить. Товарищ Журба дал ряд советов. Хочу послушать и вас. Вопрос сложный.

— Что вас привело к такому решению?

— Трудно сформулировать. Многое привело. Жизнь привела. Люди. Факты.

— Слишком расплывчато.

— Верно. Но я не могу найти формулу. Психологию человека в формулу не уложишь. Я ощутил волю вашего народа, собранную в единый пучок, почувствовал целеустремленность людей, понял их мечту о счастье. Я вижу, как ведут ваши руководители народ к великой цели. Как логично, закономерно развивается жизнь. И мне захотелось стать частицей вашего народа, захотелось, чтобы моей судьбой распоряжались не случайные капризы судьбы, не случайные в политике люди, а люди, у которых такая сила, такая вера в торжество высокой идеи, как у ваших руководителей. Им я могу целиком довериться. Им я хочу отдать свои знания, себя. Я хочу плечом к плечу стоять с вашим великим народом, шагающим в будущее.

Буше остановился.

— Я, вероятно, недостаточно ясно выражаюсь. Но, кажется, я выразил в основном свое настроение. Прошу вас помочь мне.

— Что скажешь? — спросил Гребенников Журбу.

— Я уже говорил, что разделяю настроение товарища Буше. Мы должны ему помочь. Меня обрадовало решение консультанта. Я посоветовал ему побеседовать с тобой.

— Я хочу, чтобы вы, Петр Александрович, и вы, товарищ Журба, учли общеполитическую обстановку. Франция, вернее ее нынешнее правительство сыграло, как известно, некрасивую роль в недавнем процессе промпартии. Дать приют Рябушинским, Нобелям, Коноваловым, позволить врагам вашего народа свить в Париже осиное гнездо, поддерживать у реакционеров мечту о реванше, о военной интервенции, — мимо этого, конечно, ни один честный француз равнодушно не пройдет. Мы знаем также, что недавний конфликт на КВЖД был спровоцирован, чтобы проверить боеспособность Красной Армии, силу Советского государства. Все это вместе взятое, конечно, настораживает вас против капиталистических государств, против их представителей, против их подданных. Но я прошу вас отнестись к моему решению, как к решению, выношенному в глубине сердца. Я не хочу, чтобы совесть моя была запятнана действиями нынешних правителей Франции, поскольку я подданный Французской республики. Нести за них даже моральную ответственность я не намерен. Я не разделяю их взглядов. Я противник их политики. Вот мое credo. Прошу верить мне.

И он склонил голову.

— Хорошо, — сказал Гребенников. — Я поговорю о вас, где следует. Думаю, что все будет улажено. Меня радует ваше решение.

— Спасибо!

Буше встал: он не считал удобным засиживаться, когда деловому разговору пришел конец.

Но в это время снова позвонили.

— Кто там? — спросил Гребенников, подходя к двери.

— Я! — ответил мальчишеский голос.

— Сановай! Хорошо, что зашел. Здравствуй. Почему так долго не приходил?

— Работал. Много-много работал.

— Ах, ты, работяга! — воскликнул Гребенников, привлекая к себе мальчишку. Запустив пальцы в густые волосы Сановая, Гребенников тормошил мальчика, пока тот не вырвался.

— Нет, отвечай, почему не приходил?

— А сам почему не ходил?

— Куда не ходил?

— Цех не ходил. Мой цех.

— Правильно. Вот это правильно! Раз скучал, должен был придти к тебе в цех. Закрутился, понимаешь, на работе.

— Крутиться работать? — Сановай рассмеялся.

— Кто это, Петр Александрович?

— Сановай Аминбаев. Мой приемный сын!

У мальчика были черные, как отполированные шарики, глаза и слегка приплюснутый нос; в выражении лица столько добродушия, что, глядя на него, невольно хотелось улыбаться.

— Отца и мать убили басмачи. Сановая спас наш нынешний комендант Бармакчи. Воспитал его.

Услыхав имя Бармакчи, Сановай заулыбался.

— Бармакчи! Карош-карош Бармакчи.

— Бармакчи привез его к нам. Работал этот паренек сначала на строительстве железной дороги и в доменном цехе. Потом перевел я его в механический цех. Токарем захотел стать. И в школу определили. В комсомол приняли.

— Научусь русский, — сказал твердо мальчик. — Трудный русский говорить. Учить буду.

— Конечно, научишься, — поддержал его Журба. — Ты и так говоришь неплохо. Помню, когда ехали сюда в двадцать девятом, ты ни слова по-русски не понимал.

— Садись чай пить. И вы садитесь, чего встали? — обратился Гребенников к Буше и Журбе.

— Спасибо. Неудобно. Стесню вас...

— Нет, нет, не отпущу. Марфуша, подайте нам сюда самовар, — крикнул Гребенников, выйдя в коридор.

Через минуту Марфуша, пожилая женщина, внесла самовар, потом принесла на подносе чашки, сахар, печенье.

Пока гости пили чай, Гребенников расспрашивал Сановая, как идет учеба, не трудно ли ему работать на токарном станке, доволен ли он своим наставником — мастером Ерофеевым.

— Зачем не доволен? Доволен!

— А ко мне когда перейдешь?

Мальчик молчал.

— Зачем у начальника общежитие делать?

Буше и Журба переглянулись.

— А тебя комната ждет, отдельная. После чая покажу. Может быть, кушать хотите, товарищи? Я сразу не предложил, простите, — спохватился Гребенников.

Буше отказался. Отказались и Сановай с Журбой, но Гребенников распорядился принести консервов и заставил мальчугана поесть.

— А теперь я покажу тебе, Сановай, где ты будешь жить.

В соседней комнате Буше и Журба увидели столик, кровать, тумбочку, шкаф. На спинке кровати висел новый костюм, а возле тумбочки стояли сапоги.

— Топшур! — воскликнул обрадованно мальчик и бросился к висевшему на стене музыкальному инструменту, похожему на мандолину.

— Где взял? — спросил он Гребенникова.

— Бармакчи сказал, что ты музыку любишь.

Сановай вдруг, преодолев застенчивость, прижался головой к груди Гребенникова. Он что-то восклицал по-алтайски, а Гребенников, запустив руку в густые, иссиня-черные волосы мальчика, гладил их...

— Это мой? — показывал он на сапоги.

— Твои! Все твое! Теперь ступай за пожитками и переселяйся.

Сановай, смущенный, ушел.

— Слушайте, товарищи, а не позвать ли нам кого-нибудь еще? В кои веки мы отдыхаем?

Николай пожал плечами.

Не дожидаясь ответа, Гребенников снял телефонную трубку.

— Надежда Степановна? Это я, Гребенников. Вот что, уважаемая. Срочно ко мне... Ничего не случилось. Но не задерживайтесь!

Потом Гребенников позвонил Жене Столяровой.

— Женя? Не узнаете? Начальство надо узнавать даже по телефону... Так-то, кокетливая девушка! Немедленно ко мне. Материалы? Никаких материалов. Захватите себя. Не понимаете? Себя... Сергей-Елена-Борис-Яков. Дошло? Потом будете смеяться! По дороге прихватите старика Бунчужного. Я ему позвоню. Ясно?

Гребенников позвонил Федору Федоровичу.

Когда собрались, Гребенников, видя недоумение гостей, сказал:

— Товарищи, не пугайтесь... Никаких докладов... Никаких отчетов. Ни слова о стройке и делах. Угощать вас нечем. Разве что чаем. Есть, правда, консервы и картофель. Хлеб. Сахар. Кто хочет, может взять на себя инициативу что-нибудь сварганить. В помощь даю Марфушу.

Женя с Надей спешно привели в порядок «берлогу» хозяина — так Женя назвала кабинет; мужчины сели за шахматы, Марфуша принялась жарить картофель, и вскоре вкусный запах распространился по квартире.

Журба и Буше перенесли к тахте письменный стол.

— Садитесь, где кому нравится. И без церемоний. Приглашать не намерен. Каждый пусть считает, что он у себя дома.

— И почему мы никогда не собираемся? — спросила Женя. — Это вы виноваты! — упрекнула она Гребенникова. — Вы начальство, с вас пример берут. Вы, как медведь в берлоге, и мы, как медвежата...

— Правильно, Женечка, больше критики...

— Каков поп, таков приход... — пошутил Бунчужный, разглядывая альбом с фотографиями строительства — подарок студии кинохроники, недавно побывавшей на площадке.

— А когда ж это пригласит нас к себе секретарь партийного комитета? — спросил Гребенников, хитро щурясь на Николая и Надю.

— Пригласим, пригласим, не забудем!

— Давно пора...

— Не смущайте нас... — стыдливо сказала Надя.

У Жени на минуту погасли глаза. Она вздохнула и, чтобы никто не заметил ее смущения, обратилась к Шарлю.

— Вы о чем задумались?

— О, нет, мадемуазель Эжени. Мне хорошо. Очень хорошо, — и, наклонившись, тихо добавил: — Как чудно, что вы пришли... Спасибо вам...

— Оставьте!

— Вы чего там? — напустился Гребенников на Женю. — Обижает вас эта острая на язычок девица?

— О, нет! Что вы...

— А здесь Абаканов, Женечка, знаешь? — сказал Журба.

— Приехал?

— Приехал. И скоро уедет. Так что пользуйся случаем!

— С Абаканова — что с козла молока! — засмеялась Женя.

— Острая... Острая девица! — пожурил Женю Гребенников. — Представляю, как вам тут доставалось, когда было господство матриархата...

Поздно вечером явился Сановай, пожитки его были перевязаны сыромятным ремнем. Увидев гостей, он остановился на пороге. Видимо, и явился он поздно, чтобы никого из «чужих» не застать.

— Иди, иди, не бойся! Садись, Сановай, будешь с нами ужинать.

— Нет ужинать. Кушать нет.

— Как хочешь. Тогда можешь отдыхать.

Хотя в самом начале вечера Гребенников предупредил собравшихся не говорить о делах, но с чего бы гости ни начинали, разговор кончался строительством: один говорил, что отстают монтажные работы, другой — что не подвезли материалов, третий — что проектный отдел задерживает рабочие чертежи.

После ухода гостей — разошлись во втором часу ночи — Гребенников зашел к Сановаю. Мальчик спал, положив высоко, точно на седло, голову: подушка лежала поверх какого-то тючка. Шерстяное одеяла сползло на пол, обнажив ступни не совсем чистых ног.

«Забыл напомнить, чтоб вымыл. И ведь горячая вода есть... Ничего, скоро привыкнет. Будет, как у родного отца».

Гребенников поправил одеяло и несколько минут постоял над спящим.

2

Расставшись с Гребенниковым и Журбой, Абаканов вышел на улицу. Нужно было зайти в контору, в проектный отдел, доложить Грибову о приезде, о проделанной работе, оставить материалы, получить деньги для группы, но встреча с Грибовым до того тяготила, что Абаканов отложил визит на утро.

В гостинице номер Абаканова находился на четвертом этаже, Радузев жил на втором, время было непозднее, и Абаканов постучался.

Дверь открыл Радузев в теплой пижаме, в войлочных туфлях. Кажется, Радузев нисколько не удивился приходу Абаканова, хотя виделись они редко и никаких вестей о приезде инженера он не имел.

— Можно?

— Заходите, Михаил Иванович. Любушка, у нас гость...

— Сейчас!

Через несколько секунд из-за ширмы показалась Люба. На ней был простенький капот, но туфли на высоком каблучке: видимо, только что сменила на них тапки.

— Когда приехали?

— Несколько часов назад.

— Надолго?

— Послезавтра уезжаю.

— Что вы стоите? Садитесь вот сюда, — и Люба указала на тахту. — Я приготовлю чай.

Зазвенели чашки, тарелки, на столе появились кремовая скатерть, бутылка вина, домашнее печенье.

— Как там? — спросил Радузев.

Вместе с Чотышем и Абакановым, Радузев также побывал на рудниках Шории и Хакассии. Он видел, что могут дать эти рудники, если их поднять, если их связать железной дорогой с заводской площадкой, и стал горячим сторонником использования местных сырьевых баз. Обычно каждая новая техническая мысль встречается в штыки, к этому новаторы привыкли, но на площадке буквально все приходилось брать с бою. Может быть, на этой почве и произошло некоторое сближение Абаканова и Радузева, инженеров, нашедших общий язык и увидевших друг в друге союзников.

«Беспредметной дружбы не бывает... — думал Абаканов. — Дружба всегда на чем-то основывается. У одних — на страсти к водке, у других — к маркам, у третьих — к музыке, к шахматам или к веселым приключениям. У нас она, кажется, завязывается, несмотря ни на что, на более высокой основе...»

— Надо доказать в ВСНХ, что дело стоящее, что обогащенная местная руда с успехом заменит на восемьдесят-девяносто процентов привозную, — сказал Радузев.

— Нам остается сделать еще несколько исследований.

Абаканов достал из портфеля материалы, и оба, придвинув настольную лампу, склонились над столом.

За ширмой прозвучал детский голос:

— Кто это, мама?

Люба ушла к девочке.

— Спи, — шепотом сказал она. — Спи. Это к папе.

— А мне показалось, что это пришел дядя Аба...

— Спи. Никакого дяди Абы...

Люся повернулась на другой бок и, как это бывает только с маленькими детьми, тотчас заснула.

— Слышали разговор? — спросила Люба, входя к мужчинам. — Такая чуткая девочка: сразу уловила присутствие в доме чужого.

— Чужого? — переспросил Абаканов, глядя на Любу хорошо знакомым ей взглядом.

— Не придирайтесь! — ответила сухо, а глазами, губами, всем лицом передала: «Зачем? Неужели не видишь, как близок, дорог, как счастлива, что приехал?..»

Пока мужчины занимались материалами изысканий, Люба сходила за кипятком, принесла кое-что из буфета.

— Да, Любушка, хорошие вести привез Михаил Иванович. Можно поднять такой пласт... такой клад...

Печальные глаза Радузева заискрились.

Выпили по рюмке вина, занялись чаем. Абаканов рассказывал о своем неустроенном быте, Радузев — о новой волне наступления на заводской площадке.

— Как вы обходитесь без музыки? — спросил Абаканов.

— Мучаюсь... В гостинице есть пианино, но — это мебель! Тоскую по роялю...

В одиннадцатом часу Радузев поднялся.

— Я попрошу у гостя извинения: мне надо на часок в контору: забыл об одном задании, которое поручил Бунчужный.

— Тогда и я с вами, — поднялся Абаканов.

— Нет, вы посидите. Я скоро вернусь. Мы еще сыграем с вами в шахматы.

— Нет, я пойду.

— Я прошу вас... — и Радузев, надев шубу, вышел.

После его ухода в комнате наступила тишина. Люба вытирала посуду, Абаканов смотрел на нее, сидя на углу тахты.

— Так вот всегда... — вздохнула Люба, кивнув головой на дверь.

— Самопожертвование, которое хуже убийства... — ответил Абаканов. Я не смею даже поцеловать тебе руку.

Поставив посуду на место, Люба ушла за ширму. Вернулась слегка припудренная; чуть подведены были карандашом губы. Она села рядом, теплая, желанная. Пахло знакомым запахом духов и тела.

Сидели молча, обоим было и радостно, и тяжело.

— Мы тоже могли бы с тобой жить вот так, в номере гостиницы или где-нибудь в юрте, в глухом улусе. И весь мир был бы с нами. У нас. И за ширмой спала бы Люсенька. Твоя дочка и моя... — сказал Абаканов.

— Перестань, — Люба отстранилась. — Ты так похудел. Не болен?

— Нет.

— Чем помочь тебе? Мне тяжело видеть тебя таким.

— Ничего не надо. Как ты близка мне. Какою нищею была бы моя жизнь, если б ты не позволила любить тебя, моя далекая, недостижимая, всегда желанная.

Люба вздохнула.

— Почему так бывает, что любимый человек где-то за горами, за морями? А если и видишь, то все равно он где-то, с кем-то, не с тобой. Почему так? — спросил он.

— Не знаю. Может быть потому, что человек всегда стремится куда-то, что, найдя, он снова отправляется в дальний путь?

Он положил на ее ладонь свою руку.

— Сергею тяжело, я знаю, — сказал Абаканов. — У него детская душа. Разве его можно обидеть?

— А ты когда-то не верил, упрекал. Конечно, я его люблю. Его нельзя не любить. Но какая разная у меня любовь. К нему и к тебе.

Абаканов встал.

— Я пойду, Любушка. Не могу оставаться в твоей квартире. Нехорошо как-то.

— Побудь, сейчас вернется Сергей.

— Нет, скажешь, что не дождался.

Он пожал ей руку.

— Как хочется счастья... Но его нет и не будет — ни у тебя, ни у меня, ни у Сергея.

— А, может, это и есть счастье? — спросила Люба. — Кто поверит, что ни грязь, ничто дурное не запятнало нас?

— Никто не поверит. Встречаются наедине, оба здоровые, молодые. Никто не поверит!

— Ну и пусть не верят. Нам что? Люди судят по себе...

— Как мне ни тяжело одному, в глуши, но я знаю, что ты есть, думаю о тебе, о наших встречах, вспоминаю все-все, и мне становится легче. Я знаю, что могу придти к тебе, побыть с тобой, что и ты думаешь обо мне. Спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая!

3

Борис Волощук жил с Митей Шаховым в одной комнате. Приходили они в разные часы, стаскивали с себя одежду и заваливались спать. Иногда Митя заставал Бориса в неурочное время: Борис лежал на кровати, положив ноги на газету. В такие минуты Митя на цыпочках подходил к постели, тихонько раздевался и укладывался спать. Если же забегал за чем-либо, то брал, что требовалось, и закрывал за собой дверь, чтобы не разбудить друга.

— У меня, Борька, радость: приехала Анна Петровна! — сказал он в один из зимних дней.

— Какая Анна Петровна?

— Ну, Анна Петровна... Помнишь, я тебе рассказывал? Бывшая жена Штрикера...

— Приехала? Что ты будешь с ней делать?

— Как что? Мы любим друг друга! Я говорил с Журбой, он посоветовал Анне Петровне взять группу в заводской школе для малограмотных. И я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Какая она...

— Ладно. Познакомишь.

— Слушай... Давно хотел спросить: когда ты расколешься?

— Не понимаю...

— Не прикидывайся! Неужели тебя ни к кому не влечет?

— Отставить!

— А я хочу, чтобы и тебя коснулось крылышко синей птички...

Жизнь бежала с каждым днем быстрее и быстрее, открывая дали, в которых таилось столько неизведанного. Глядя на друзей чуть свысока и считая себя свободным от «оков любви», Борис Волощук целиком отдавался стройке. Здесь собралось много чудесных людей, и он изучал их, в тайниках души рассчитывая написать повесть или дневник инженера.

Но и его под конец задело «крылышко синей птички...»

Ему нравилось, как рыжеволосая, насмешливая Фрося Оксамитная подносила кирпичи, нравилось, как нагибалась, стройная, тонкая, как шла, улыбаясь подругам. От ее фигурки веяло чистотой, и ему приятно было подолгу смотреть на нее, испытывая спокойную радость.

— Не тяжело, Фрося? — спросил однажды.

Она удивилась, что ее знают по имени, что ее приметили.

— И больше могу!

— Сильная такая?

— Сильная!

— Ты и любишь так?

Фрося покраснела.

Он знал, что Фрося встречалась с Ванюшковым, знал, где жила, в какие часы работала. Первый «звездочет» заслонил для нее мир.

Он замечал, что на Фросю засматривались другие, особенно Яша Яковкин, но никто для нее не существовал, кроме Ванюшкова.

— А скажи, за инженера пошла бы замуж? — спросил, когда они ближе познакомились.

— Кого полюблю, за того выйду! Хоть за сторожа.

«Какая она...» — думал он, краснея за свою невольную грубость.

Фрося относила кирпичи и возвращалась назад. Борис помогал ей накладывать.

— А этого не надо, — строгим голосом предупредила Фрося.

— Почему?

— И так говорят, что заглядываетесь. Зачем мне?

— Ванюшков запретил?

— Сама запретила. И не надо вам за мной ходить по пятам. Ищите себе другую. Ни к чему это.

Он уходил.

— Доволен ли ты новой своей работой? — спрашивал Волощук Павлушку Сироченко, который важно шествовал по площадке со щитком в руке и длинным шлангом к автогенному резаку.

— А вам что?

Сироченко нелегко поддавался «обкатке».

— Ты вот хотел перейти с земляных работ на автогенную и тебе пошли навстречу.

— Если б не заслуживал, не пошли б навстречу!

— Отсутствием скромности, вижу, не страдаешь!

— А на кого мне надеяться? Поработаю еще, приобрету опыт, стану автогенщиком-верхолазом.

— Ишь, куда метишь! Верхолазом!

— А что?

— Высокая профессия во всех смыслах! Не пьешь больше?

— Когда хочу, тогда пью. На свои!

— А знаешь, грубить не следует.

— Я не грублю. Натура у меня такая.

— Грубость — не натура. Грубость от бескультурья.

Сироченко надулся.

— В вечернюю школу почему не ходишь?

— Что мне там? Азбуку учить?

— Есть школы и повыше. Вот ты говоришь, что хочешь стать автогенщиком-верхолазом. Эта профессия требует образования.

— У меня пять групп, пусть другие имеют столько!

— Пять групп — не ахти какая высота. Почему семилетку не кончить? Почему в техникум не пойти? Разве плохо быть техником? Потом и до инженера недалеко.

— До инженера далеко. А техником, если захочу, буду.

— Захоти! Чего ждать?

— А вам что? Какая с этого польза?

— Польза большая. Человек растет. Польза и радость для общества.

— Ну, я пошел! — оборвал беседу Сироченко.

Хотя парень держался нарочито грубо, но был он все же не тот.

Декабрь. Розовый снег лежит вокруг, морозно, но холод не ощущается. Приятно вдыхать колючий воздух, глядя на Ястребиную гору, сверкающую на солнце, как алмаз.

Волощук подтягивает рукав короткого кожушка и смотрит на часы.

Но сколько бы ни ходил по участку, тянуло туда...

— Не устала? — спрашивал Фросю в конце дня.

Она делала вид, что не помнит сурового утреннего разговора и безразличным тоном отвечала:

— Старухи устают! Мне что! Я и дома замужем!

— Подучишься в школе, научу тебя работать на вагоне-весах. Хочешь работать у нас, в доменном?

Девушка останавливалась. Училась она в заводской школе для малограмотных, первая из партии вербованных поступила, жадно тянулась к учебе.

Борис объяснял, что такое вагон-весы, объяснял как можно более ясно, радуясь, что может что-то передать от себя, а она слушала, и он думал, что только так, серьезным разговором сможет пробудить у этой девушки интерес к себе.

4

Решение Анны Петровны приехать на строительство пришло после большого раздумья. Хотя она верила чувству, связывавшему ее с Митей Шаховым, она ни на минуту не забывала того, что они недостаточно знали друг друга. Сближение происходило заочно, по письмам; разделенные расстоянием, они могли легко поддаться обману, поверить в то, чего не было на самом деле. Тревожило и чисто женское: она была старше Дмитрия на несколько лет...

Но несмотря на эти опасения, ее поддерживало крепнущее сознание того, что после ухода от Штрикера жизнь ее уже пошла по другому пути и что на этом новом пути она должна видеть главное не в интимном своем счастье, а в приобщении к тому большому, чем жили люди.

«Если даже у нас с Дмитрием ничего не получится, останусь на площадке, буду работать. С прошлым порвано навсегда».

Собравшись в дорогу, она захватила с собой только самое необходимое. Ей неприятны были дорогие вещи, напоминавшие о жизни с Штрикером; не могла расстаться только с котиковой шубкой.

«Но неужели за свои десять лет мучений я не заслужила даже шубки?»

Дмитрий встретил Анну Петровну горячо, ее опасения отпали. Он показался ей именно тем, кого она ждала в своей жизни и с кем должна теперь пройти дорогу до конца; она нашла и в личных его качествах и в мыслях, желаниях, во всем его духовном мире то, что искала: честность, порядочность, любовь к труду, чуткость к людям. И за это была благодарна судьбе.

Еще работая в библиотеке института, после ареста Штрикера, Анна Петровна ощутила свежий ветерок жизни. Но хотелось большего, хотелось уехать куда-нибудь далеко, на те новостройки, о которых восторженно говорили студенты. Днепропетровск, родной город, в котором ее хорошо знали, стал в тягость. «Не здесь начинать новую жизнь».

И вот она в тайге, среди незнакомых людей, за тысячи километров от Днепропетровска. Она на площадке. С любимым человеком. Ничего от старого, от прошлого.

Анна Петровна обходила строительные участки, приглядывалась к людям, ходила по соцгороду, выросшему на пустыре, ходила по колонии, побывала в улусе Тубек, слившемся с колонией в единый поселок.

Колхозники «Зари» рассказали ей, что колхоз вырос, много у них теперь скота, что с приходом в шорскую тайгу русских начальников жизнь пошла по-другому.

Анне Петровне было приятно слышать это.

С первого дня ей захотелось стать частицей трудового коллектива, почувствовать на себе ответственность за общее дело, работать много, чтобы испытать физическую усталость, после которой и сон крепок, и пробуждение радостно.

Журба встретил Анну Петровну приветливо, ее зачислили преподавательницей в заводскую школу грамоты. Анна Петровна боялась, что ее давнего педагогического опыта недостаточно, что она не справится, но здесь, на площадке, сама атмосфера была насыщена верой в то, что для людей нет непреодолимых препятствий, потому что нет непродуманных заданий, выходящих за рамки возможного.

После нескольких методических бесед с Татьяной Павловной, заведующей школой, дочерью квартирной хозяйки Абаканова, приехавшей из Новосибирска на площадку, — Анна Петровна приступила к работе. Начать требовалось с обхода общежитий, следовало поговорить с каждым, расспросить, где кто учился, грамотен ли. Когда оказывалось, что опрашиваемый уже окончил семилетку или рабфак, она смущалась.

— Простите... Я должна была... чтоб никого не пропустить.

— Мы не обижаемся! — отвечали ей весело.

Но когда попадались неграмотные или малограмотные, она обстоятельно разъясняла, что даст им школа, как ведутся занятия, разузнавала, в какие часы им удобнее посещать школу.

Обходя общежития и заводские участки, она повстречалась с Фросей, повстречалась с Сановаем, с группой пожилых шорских и алтайских рабочих.

Особенно заинтересовал ее Сановай. Материнское чувство вызывал в ней подросток, его страстное желание учиться, и она предложила ему заниматься не только в школьные часы. Он также, видимо, почувствовал к Анне Петровне расположение, и с каждым занятием все более привязывался к учительнице.

— Как успехи моего сына? — спросил ее однажды Гребенников, посетив занятия.

Анна Петровна смешалась.

— Я не знаю... о ком вы спрашиваете...

— Сановай... мой приемный сын.

Она посмотрела на начальника строительства добрым взглядом.

— Сановай — хороший мальчик. Старательный... Я уверена, что он будет успевать.

Несмотря на то что школа уже вела работу и об этом знали на площадке, кое-кто из малограмотных упорно уклонялся от учебы, поэтому завком решил провести тщательную проверку. Учителей разослали по общежитиям и цехам.

— Дмитрий, я к тебе! — сказала Анна Петровна, довольная тем, что для обследования участка мартеновского цеха направили ее. Митю она встретила внизу, перед лестничкой на печной прогон.

— Ко мне? Что случилось, Анна?

Она объяснила.

— Уточняем списки. Регистрируем контингент.

— А, вот оно что! А я забеспокоился. Но какие страшные слова: уточняем... регистрируем... контингент...

— Нечего смеяться. Где твой профорг?

Митя продолжал улыбаться. На Анне Петровне была котиковая шубка, а на ногах — простые сибирские катанки. Это сочетание ему показалось забавным.

— Чего смотришь?

— Ты, словно кот в сапогах!

«Конечно, есть люди, с которыми жить легко, радостно. Как мне хорошо с тобой...» — сказала ему мысленно.

— Так у тебя, Дмитрий, есть малограмотные?

Шахов позвал профорга. На мартеновском участке профоргом работала Таня Щукина, возвратившаяся со стройки соцгорода.

— Как у нас, Танюша, насчет неграмотных?

Черноокая, чернобровая, она была привлекательна и понравилась Анне Петровне.

— Цехком дал задание. Я проверила. Есть четверо малограмотных, а неграмотных ни одного.

Таня в свою очередь по-женски осмотрела Анну Петровну — от катанок до меховой шапочки.

— А вы учительница?

— Учительница.

— Так пойдемте ко мне в контору, я вам вызову этих рабочих, — предложила Таня, любившая порядок и относившаяся к любому порученному ей делу серьезно. Начальник участка отвел ей уголок в конторе, и Таня принимала рабочих по профсоюзным делам только здесь.

— В рабочее время? Вызывать рабочих? — деланно строгим тоном спросил Шахов. — И при начальнике участка?

— Вызывать не надо, — заметила Анна Петровна. — Дайте мне список и укажите, где кто живет. Я пойду к ним сама в общежитие. Ты когда будешь дома? — спросила Анна Петровна Митю, уходя.

— Не знаю, родненькая. Постараюсь не задерживаться.

— Это ваш муж? — полюбопытствовала Таня, когда они шли по прогону печей. Весь пролет занимали рабочие — на высоких фермах, под крышей, на подкрановых балках, возле печей, у будок контрольно-измерительных приборов.

Анна Петровна остановилась.

— Какую работу провернули! — с гордостью воскликнула Таня. — Огнеупорные на четырех печах закончили, сейчас идут металломонтажные и электромонтажные, кончаем проводить газопроводы, — она показала на трубы огромного диаметра, которые проходили над землей через весь завод. — Устанавливаем в разливочном пролете кран. И здесь тоже кран ставим.

На длинной ровной площадке мартеновских печей работа, действительно, кипела.

— Может, хотите посмотреть на печь? — спросила Таня. И, уверенная, что учительница хочет, первая пошла по доске, положенной на край садочного окна. Вслед за Таней пошла Анна Петровна, осторожно подобрав края шубки.

Внутри печи было темно, Таня зажгла смоляной факел, и перед глазами Анны Петровны предстала ванна со ступеньками, выложенными амфитеатром.

— Стадион!

Таня посмотрела вокруг, на возвышавшиеся по краям ступеньки, словно проверяя слова учительницы, и воскликнула:

— А и в самом деле — стадион! Как вас зовут?

— Анна Петровна.

— Вы знаете, Анна Петровна, я люблю сюда забираться... хоть на несколько минут. Подумайте: это мартеновская печь. Сейчас мы стоим в печи... А через несколько месяцев здесь будет бушевать пламя. Будет кипеть сталь... Это интересно, правда?

— Очень интересно! И я не думала, что буду сидеть в мартеновской печи...

— Как металлический скрап, да? — Таня заразительно засмеялась. — Это я так... Не обижайтесь. Я люблю шутки.

Осмотрев печь, они выбрались на печной прогон. Рабочие выкладывали клинкерный пол, надо было пройти, чтобы не помешать. Транспортники вели железнодорожный путь.

— Дайте, я вас почищу. Шубка дорогая... Это из какого меха?

— Из котика...

— Из наших черных котят? — пошутила Таня.

— Нет. Из морского котика.

— Видно, дорогая... — Таня бесцеремонно ощупывала мягкую шубку и счищала красноватые крупинки от кирпича. — Подарок мужа?

Анна Петровна смутилась.

Прошли к выходу. Здесь Анну Петровну ослепил голубой свет вольтовой дуги. Откуда-то сверху сыпались крупные желтые звезды и раздавалось потрескивание, словно от свечи с замоченным фитилем. В воздухе стоял острый запах, который Анна Петровна ни с чем не могла сравнить.

— Чем это так пахнет?

— Голова болит, да?

— Нет, но тяжелый такой запах.

— Это от карбида.

— Ново для меня все... — сказала Анна Петровна, показывая рукой вокруг. — Я не знаю заводской жизни. Трудно... тяжело работать, да?

— Привычка! А товарищ Шахов ваш муж? — спросила Таня, вспомнив, что Анна Петровна не ответила.

— Муж.

— Хороший инженер, хотя и молодой. И человек хороший. Я тоже хотела б иметь такого мужа.

Анна Петровна улыбнулась.

— А вы сами откуда?

— С Украины.

— Тут много с Украины. Вот видите? — она показала на паренька, сидевшего высоко, под крышей, на подкрановой балке. — Тоже с Украины. Из Днепропетровска. Леня Слюсаренко. Комсомолец. Приехал с Петей Занадыриным. В худой одежде оба. А у нас мороз. Я сама из Омска. Смеялись мои девчата: я тогда на стройке соцгорода работала. А до того — в мартеновском цехе. Я бригадир. Дали мне ребят, вижу, ребята подходящие, только замерзнут в своей одежке. Я их к себе, на шестой этаж, на внутреннюю отделку, там не так холодно. А парни соседние смеются. Кричат нам с крыши: «Цыплят высиживаете, девчата? Откуда петушков раздобыли?» Смеху сколько! Теперь Леня в мартеновском, а его дружок Петя на стройке блюминга. С Украины много здесь можете встретить людей. Дружба народов! — улыбнулась Таня.

Она любила потараторить, простая, открытая душа.

— Ну, вот и мой кабинет! Заходите! — пригласила Таня, заходя в контору, пристроенную возле какой-то будки.

Подбросив угля в чугунную печурку, Таня вынула из шкафчика папку-скоросшиватель, завернутую в засаленную газету, и положила на стол.

— Садитесь. Записывайте.

С наступлением декабрьских холодов наружные работы немного свернулись, стало больше свободного времени, завком организовал кружки — драматический, народных инструментов, кроя и шитья. Вечером в большой комнате красного уголка доменного цеха бывало очень светло. В углу горела железная печь. Рабочие приходили почитать газету, поиграть в шашки, домино. В красном уголке работала школа грамоты.

Фрося бойко читала букварь Мучника: «На заводах машины. Мы у машин. Хороши наши машины».

С этой группой занималась Анна Петровна. Девушки доменного посменно собирались в школу, и пока рабочие читали газету, ликбезники занимались за длинным столом, придвинутым к окнам.

Борис Волощук садился за соседний стол и слушал.

Он думал, что грамотность приходила к девушкам по мере того, как все меньше и меньше обтирали девушки пот со своих лиц. Занятия начинались в шесть часов вечера, заканчивались в восемь пятнадцать. Волощук знал, что к концу занятий в красный уголок придет Ванюшков. На работе Ванюшков, желая быть справедливым, покрикивал на всех одинаково. Если, бывало, Фрося не справлялась с подноской кирпича, Ванюшков кричал:

— Сорвать график хочешь? И не думай этого, Фроська! Не выйдет!

А вечером он заходил за ней, украдкой раскуривал папиросу, смотрел, как девушки стучали по доске мелом, читали, решали примеры, водили пальцами по географической карте, показывая республики и города.

Фигура инженера Волощука, однако, портила ему настроение. Он старался сесть так, чтобы не видеть инженера. После занятий Фрося складывала ученические тетради — она была старостой, надевала зеленоватый, мягко выделанный кожушок, повязывала голову красным шарфом. Волощук следил за каждым ее движением. Ванюшков подходил к столу, помогал собирать чернильницы, ручки. Потом Фрося и Ванюшков уходили.

Борис откладывал в сторону журнал и шел домой.

В декабре школа готовила выпуск. Анна Петровна отобрала лучших учащихся для рапорта на конференции. Попала в это число и Фрося.

— Выйдешь, товарищ Оксамитная, на сцену, прочтешь, — сказала Анна Петровна.

— Ой, не прочту... — заранее терялась девушка. — Ой, освободите... Стесняюсь я... Пусть другие.

Но ее не освободили. Девушка получила рапортичку и учила текст наизусть. Рапортичка замусолилась: носила ее Фрося с собой даже на работу.

В перерыве на обед вынет из-за лифа и шепчет, чтобы другие не видели.

— А наша Фрося шепчет, шепчет... — посмеивались товарки.

— Выступаешь? — спросил Волощук.

— Ой, растеряюсь я... Попросите хоть вы учительницу, чтоб освободила...

— Не растеряешься! Да чего теряться? Свои! А училась ты получше других. Я знаю...

— Ох, если б я так могла, как вы... И откуда у вас берется, когда говорите? Сильно говорите...

Кажется, Фрося впервые на самой себе испытала власть человеческого слова.

— Выступишь, теряться нечего. Помню, когда нас, малых ребят, подобрали в детский дом, — я рос без родителей, — тоже приучали выступать нас то со стихами, то с песенкой. Поначалу волновался. А потом прошло. Голова ясная, ясная... И ты потом охотно выступать будешь.

Настал день конференции. Завком приготовил премии, украсил клуб. Фрося с утра чувствовала себя плохо, а к полудню даже ноги ослабели.

В заводском клубе собрались рабочие, жены, работницы. Забралась Фрося с товарками в сторонку. Пришла Анна Петровна с Шаховым, едва отыскала девушку.

— Ну, как товарищ Оксамитная?

— Ой, не выдержу... Спросите еще разок...

Они уходили подальше от людей, и девушка чужим голосом читала рапорт, беспрерывно перебирая пальцами носовой платок.

— Хорошо! Так и читай. Не бойся. Сойдет хорошо, — успокаивала Анна Петровна.

Девушек усадили в первом ряду, ближе к сцене. Как прошло время, Фрося не помнила. Поднялся занавес. Говорили от цехкома, выступила Женя Столярова, поздравила выпускников заведующая школой Татьяна Павловна. А потом стали вызывать учащихся для рапорта. Девушки поднимались с мест и по коротенькой лесенке взбирались на сцену.

— Оксамитная Ефросинья!

И показалось Фросе, что не ее имя Ефросинья и что не ей идти туда, на сцену, стоять перед глазами людей. Земля ушла из-под ног, расплылось все перед глазами. И не помнила, как очутилась на сцене. Остановилась Фрося, где пришлось. Как сквозь сон увидела учительницу: улыбалась ей Анна Петровна ободряющей улыбкой; увидела Фрося стол под красным сукном и белую лампочку над головой, и какие-то куски крашеного холста, а в зале, будто за рекой, на том берегу, головы... Одни головы...

Чужой голос сам заговорил, а что — не слышала Фрося. Только в конце показалось, будто не все сказала, что написано в рапортичке.

Фрося остановилась.

— Я сейчас... — пальцы ее вытащили знакомую записочку, а строчки слились и не прочесть их ей. Тогда Фрося подняла голову и, не думая о рапортичке, сказала от себя:

— Плохо я говорю, товарищи... Только была совсем не такая, как приехала, много узнала на строительстве. Довольна я, что людей умных послушала, что решилась выехать в далекий край. Хорошо здесь. Люди приветливые, учат нас. И скоро будем иметь хорошую специальность на производстве. И за это благодарю наше правительство и партию.

В зале дружно захлопали, а Фрося не знала, куда спрятаться от смущения...

Ванюшков и Борис Волощук смотрели на девушку из разных углов зала, взволнованные, как если бы экзаменовались сами. А прямо против сцены сидел Яша Яковкин и покручивал черные колючие усики.

«Какая она...» — думал Волощук, и не обращая ни на кого внимания, шел вперед, чтобы вблизи посмотреть на девушку.

«Правильная Фроська! — думал Ванюшков. — Подруга что надо!»

Он подошел к ней и сказал:

— Пойдем, что ли?

Фрося ждала похвал, но Ванюшков ничего не сказал, не потому, что решил не говорить, а потому, что не пришло на ум.

На следующий день Борис Волощук встретил Фросю по дороге в комсомольский комитет. Была девушка нарядная, гордая и почему-то не ответила на его приветствие.

— Здравствуйте, Фрося! — еще раз сказал он.

— Здравствуйте.

— Чего загордилась? Слышал вчера тебя. Толково выступила. Очень хорошо.

— Смеетесь вы! — вспыхнула Фрося, и к глазам ее набежали слезы. Она сделала резкое движение, обошла Бориса и побежала.

Стоял такой мороз, что шаги ее были четко слышны за квартал. Снег — будто колотый сахар, синие огоньки так и переливались. Борис посмотрел Фросе вслед и вдруг решительно пошел за ней. Он догнал ее возле здания комитета комсомола.

— Что с тобой? Родная моя...

Он впервые так назвал ее.

Румянец залил ее щеки и без того красные на морозе.

— Фрося... милая...

Ее тронул голос Бориса, особенный такой голос, который говорил больше, чем слова. Он взял ее за руку, и это тоже впервые за все встречи.

— Какая ты... Да разве посмел бы обидеть тебя?

Фрося задержала живой взгляд на его лице — она была очень хороша собой, — и сказала:

— Если вы посмеетесь надо мной, никогда не прощу этого. До гроба не прощу! Слышите?

И тогда он впервые подумал об ответственности своей перед этой девушкой, ответственности за ее будущую жизнь. «Не толкает ли меня к ней желание развлечься?»

— Иду к Жене Столяровой, — сказала Фрося. — А вы чего — запечалились? Может, обидела?

— Вступаешь в комсомол?

— Вступила вчера, после рапорта в клубе.

Они пошли вместе, Фрося принялась рассказывать о своем вступлении, а он смотрел на выбившуюся из-под шарфа меднокрасную прядь волос, на розовую, горячую щеку.

— Встретила меня как-то Женя, спрашивает: хочу ли в комсомол? Очень хочу, говорю. И, правда, жадная к жизни я. Хожу, присматриваюсь, не пропустила ни одного собрания. Где вы только ни выступали, я всегда бывала.

Борис взял ее за руку.

— А потом зашла в ячейку доменного. Сидят наши ребята и незнакомые. Поговорили со мной, прочли анкету. Пишу я хорошо. Только социальное положение, спрашиваю, что это такое? Может, неправильно заполнила. По-настоящему, не замужняя я... Ну и застыдилась... Ребята посмеялись. Растолковали. А на собрании рассказала о себе, биографию, значит. И вот — комсомолка я!

Фрося открыто повернулась к нему. Он видел ее умные светлокарие глаза, уже знающие какие-то тайны, крепкие молодые губы со складочками, как на долях апельсина.

— Ах, Фрося, Фрося...

Он вздохнул и пошел, оставив ее одну, потревоженную.

КРУТЫЕ ДОРОГИ

Глава I

1

Когда это случилось и с чего началось, Надя не могла вспомнить. Ей казалось, что она лежит на дне глубокого озера, кто-то близкий ей плывет на лодке, говорит с ней, но звуки с трудом проходили сквозь зеленую толщу воды. Она силилась понять смысл слов, но это было мучительно тяжело.

Пошла в амбулаторию.

Врач заподозрил тиф...

Очнулась Надя в больнице. Еще помнила, как ее погрузили в горячую ванну, как принесли нестерпимо холодное белье. Острый электрический свет колол глаза, и от слепящих точек она не могла укрыться.

Ложась в постель, она еще могла сама откинуть одеяло — очень хотелось испытать себя; попросила дать карандаш и клочок бумаги, написала Николаю записку. Потом наступила тьма, и в этой тьме пришлось брести куда-то, вытянув вперед руки.

Прочтя записку, Николай помчался в больницу.

— Больная слаба... Она в бреду... Видеть вам ее абсолютно запрещается.

Попросил разрешения заглянуть хоть сквозь полуоткрытую дверь.

Он надел первый подвернувшийся под руку халат, вероятно с подростка, потому что халат едва прикрывал спину, а рукава были по локоть, и устремился вслед за сестрой.

«Второй раз в больнице...»

Они шли длинным коридором среди больничной тишины, которая на здорового человека действует угнетающе.

— Здесь... — сказала сестра. — Мы перевели ее в маленькую палату.

Журба прислонился к стеклу двери. Вот родинка, такая крохотная коричневая родинка, подчеркнуто выделившаяся на бледном, как наволочка, лице. Закрытые глаза с прозрачными, словно фарфоровыми веками... Надя спала. Лицо ее, белое, измученное, и пересохшие губы, и синева на веках говорили о том, что она страдала. Это была самая близкая ему женщина. И он ничем не мог облегчить ее страданий.

Утром в больницу приехал Гребенников.

— Неужели тиф? Откуда у нас тиф? — допытывался он у главного врача.

— Завезен.

— Что же вы намерены предпринять? У меня несколько тысяч человек на площадке!

Главврач, недавно прибывший из столицы и видевший начальника строительства впервые, монотонно перечислял меры, которые он предпринял и предпримет в будущем, для того чтобы локализовать вспышку.

— К счастью, сыпняк не получил распространения, мы рассчитываем погасить пожар в самом зародыше.

— Не получил! Он не может, не должен получить распространения! Повторяю: у меня тысяч десять людей на стройке!

— Я понимаю.

— Что вам от меня надо? Средства, материалы, людей я выделю. Вы обязаны ликвидировать сыпняк немедленно.

Гребенников уехал обеспокоенный.

— Наши врачи слишком самоуверенные люди, — сказал он Журбе. — Они все предусматривают, а болезни как были, так и есть. Придется в помощь им мобилизовать нашу общественность, жен наших инженеров, техников, пусть хозяйским глазом приглядятся к быту, проследят за чистотой в общежитиях. Поручи коменданту понаблюдать за тем, чтобы у наших рабочих было чистое белье, чистые постельные принадлежности, чтобы люди ежедневно посещали баню, душевые.

Николай слушал, а мысли были там, в палате, у бледного родного лица.

— Ты не волнуйся, — сказал Гребенников, — Надежда — крепкий человек, перенесет. Если что-нибудь потребуется от меня в смысле средств и так далее — скажи.

Когда Надежде стало лучше, Журбе разрешили, наконец, посетить больную. Он шел по коридору с сжавшимся сердцем, шел, ступая на носки, чтобы ничем не нарушить тишины, которая действовала здесь наравне с лекарствами и, вероятно, прописывалась докторами при обходе палат. Сквозь открытые двери виднелись выкрашенные белой краской кровати и тумбочки. В бумазейных халатах, похожих на арестантские армяки, выздоравливающие сидели на постелях или учились ходить, ослабев после продолжительного лежания.

Когда увидел Надю, ее впалые щеки, черноту вокруг глаз, у него задергалось лицо... Он стоял у кровати и не выпускал желтую, невесомую руку.

— У меня был Гребенников. Не забываете меня. Спасибо вам... — сказала тихим голосом.

Николай вспомнил Женю, ее болезнь. И подумал, что Женя принесла ему много хорошего, что забыть годы, проведенные вместе, он, конечно, не может. К Наде было другое чувство, и это другое нисколько не мешало первому, хранившемуся в душе, как хранятся в наших альбомах старые фотографии рядом с новыми.

А дни бежали, не всегда заглядывая в палату, мимо обмерзших стекол, затянутых парчой узоров.

Было столько свободного времени: весь день, всю ночь думай, о чем хочешь. Даже странно казалось, что у людей может быть столько свободного времени.

Однажды Наде приснилась тетка, у которой она росла в Екатеринославе после смерти матери. Надя редко вспоминала детство. Приснилась пустая изба. Шестилетняя Надя — одна: тетка, уходя на работу, закрывала ее на замок. На столе чугунок с картошкой, горбушка хлеба, прикрытая коричневой тряпкой, и соль, рассыпанная по столу, а на ней фантастические разводы, проведенные маленьким грязным пальцем.

Надя стоит на коленях, взобравшись на лавку, смотрит в окно. Мальчишки кидаются снежками. А если прижаться к уголку стекла, можно увидеть возле сарая снежную бабу.

Наде хочется на улицу. Она воет, жалобно воет на одной ноте, как собачонка, но это не помогает. А самое страшное впереди: темнота. Она вползает сразу, из всех щелей и углов. И тогда часы-ходики выговаривают: «Вот я те-бя... вот я те-бя...» До того страшно, что Надя бежит к печке, берет кочергу и останавливает маятник. Но потом долго еще слышится: «Вот я те-бя!..» Она влезает на печку, забирается под кожух, вдавливает голову в грязную подушку. Слышно, как шуршат тараканы; где-то под полом возится мышь, перетаскивая гремящую корку хлеба.

Надя лежит, съежившись под одеялом, со страхом вспоминая холодные дни детства.

К Наде приходили друзья, она с обостренной чуткостью воспринимала, как относились к ней те и другие люди, взвешивала каждое сказанное слово. Болезнь подкосила ее, и порой Надя с удивлением спрашивала себя, неужели это она, здоровая, никогда не болевшая, валяется теперь здесь на горячей постели?

Она вспомнила приезд на площадку. До чего обидно было, что Николай не встретил... Ей показалось, что Николай никогда не любил ее так, как она его, что отношение его к ней слишком ровное, будничное, что так не бывает, когда люди по-настоящему любят, что она и Николай — разные по характеру люди, что она сделала непоправимый шаг, сойдясь с человеком, которого не успела узнать.

Распаляя себя подобными мыслями, она становилась все мрачнее. Николай замечал перемену в друге, но не мог понять, что случилось. Однажды она сказала ему:

— Я знаю, тебе некогда отрываться и приходить ко мне. Зачем насиловать себя?

Журбу это до крайности удивило.

— Не притворяйся. Я хорошо вижу, что тебе тяжело. И незачем меня обманывать. Я для тебя обуза. И я не хочу... Лучше не приходи...

— Как тебе не стыдно, Надюша! Что с тобой? Разве я дал тебе какой-либо повод так думать?

— Дело не в поводе. Я чувствую.

— Тебя обманывают чувства. Ты раздражена, нервы у тебя расстроены. Я прошу тебя успокоиться.

— Меня обманывают люди, а не чувства. Я совсем спокойна.

— Ты ошибаешься. Я люблю тебя с каждым днем больше и больше. И во мне все разрывается от тревоги за тебя. Зачем ты так?

— И вообще мы поторопились. Я не знаю тебя. Совсем-совсем не знаю. Зачем мы так поспешно сблизились?

Он пожал плечами.

— Я не сержусь на тебя единственно потому, что ты больна.

— Не хватает, чтобы ты на меня сердился!

— Ну, отдохни. Мое присутствие тебя, кажется, раздражает.

Когда Николай ушел, Надя зарылась лицом в мокрую от слез подушку.

«Он больше не придет... Зачем обидела его?» Она называла его самыми ласковыми именами, и ей казалось, что никогда она так не любила, как после первой этой ссоры.

Но на следующий день повторялось то же самое.

Николай замкнулся.

Перемену в отношениях Николая и Нади скоро заметил Гребенников. Он попытался примирить молодоженов, хотя не мог понять, что, собственно, случилось. Заметила и Женя. Но она не хотела вторгаться в чужой мир и больше говорила с Надей о доменном цехе, о коксохиме, о профессоре Бунчужном, о своих встречах с Шарлем Буше.

— Знаешь, Надя, чем больше присматриваюсь я к Шарлю Буше, тем больше нахожу в нем хорошего. Мне нравится его деликатность, он вежлив, умеет держать себя, и вообще, с ним не скучно.

— Для начала недурно!

— Как тебе не стыдно!.. Он часто рассказывает о Франции, какие у них там обычаи, какая жизнь. Ты знаешь, он после окончания института не мог получить работу и уехал к нам, в Петербург. Инженер с дипломом — и не мог найти работу! Я даже не поверила. Это было перед революцией. В Петербурге он хорошо зарабатывал. Жена у него умерла пять лет назад, а дочь, такая, как я, живет в Лионе, Она замужем, но он посылает в Лион деньги. Шарль говорил, что жизнь у него была трудная, суетливая, что у нас он помолодел. А на днях у нас произошел такой разговор: «Природа дала вам и молодость, и красоту, а у меня отняла всю жизнь — год за годом. Ко всему еще мы рабы своих привычек, рабы желаний. Мы хотим сказки, не веря в ее возможность. Хотим цвести в морозы, снега...» Я ничего не поняла и рассмеялась.

Надя собирается с мыслями. Ей что-то не нравится в рассказе Жени, вызывает беспокойство, и она говорит:

— Зачем тебе все это?

— Что — все это?

— Ну, встречи, беседы?

— Странно! Что в этом дурного? Не хочешь ли ты сказать, что я испорченная? Что неиспорченная не могла бы себя вот так вести?

— Я не хочу этого сказать, но не понимаю тебя.

— Я забыла тебе сказать, что учусь французскому языку. Так легко учить язык в простом разговоре. Иногда он укоряет меня в рассеянности, говорит, что я не слушаю своего педагога. «Вы не повторяете необходимых для развития языка упражнений», — сердится он. «Но что мне надо делать?» — спрашиваю удивленно. «Мадемуазель Эжени, повторите за мной: товарищ Шарль, я начинаю немного привыкать к вам...» — «Этой фразы я не повторю!» — «Тогда вы не научитесь». — «Ну, так и будет...»

Надя качает головой.

— Нет, Надька, ты ничего не понимаешь. Порой так хочется услышать приветливое слово. Боже мой... Так хочется услышать хорошее, ласковое слово... Хоть от кого угодно...

— Поэтому и говорю: зачем тебе? Не надо встречаться.

— Ты странная. А потом с ним просто интересно. Он образован, неглуп, а главное — веселый.

— Женя, ты не ребенок. К чему могут привести подобные встречи?

— Я забыла сказать самое главное: он решил остаться у нас насовсем, перейти в наше подданство. Уже говорил об этом с Журбой, с Гребенниковым. Он по-настоящему полюбил нашу страну, наших людей. У него появилась цель в жизни. Я утомила тебя, Надечка? Ты вроде и не слушаешь?

— Нет, слушаю, внимательно слушаю и думаю, что тебе пора оставить встречи. Такие встречи к добру не приводят.

— Не знаю почему люди во всем прежде всего видят дурное? Но я, кажется, тебе настроение испортила?

Надя молчит.

— С тобою что-то происходит, от меня не скроешь. Я давно заметила, только говорить не хотела. Думала, заговоришь сама.

— Что такое?

— Не притворяйся. У вас с Николаем нелады!

— Откуда ты взяла? Никаких неладов.

— Не ври! Разве меня можно обмануть?

— Никаких неладов. Только я решила уехать. Поправлюсь и уеду.

— Куда?

— Сама не знаю. Куда-нибудь на другое строительство...

— Ты с ума сошла!

— Может быть...

— Говори немедленно! Разве я не близкий тебе человек?

Надя гладит руку девушке.

— Мне кажется, Николай остыл ко мне... А быть в тягость кому бы то ни было я не хочу...

Первое ощущение — приглушенная радость... Женя вспыхивает... прячет глаза, но это длится миг. Потом остывает. «Поздно...»

— Откуда ты взяла, что Николай остыл?

— Не знаю...

— Ты в самом деле рехнулась! Я сегодня же поговорю с Николаем. Мне надо задать ему только один вопрос, и все будет ясно.

— Какой вопрос?

— Любит он тебя или нет.

— Чудачка!

— Хорошая чудачка! Пусть только ответит или даже пусть промолчит, и мне достаточно. Я ведь ни о чем другом спрашивать не стану, только об этом: любит он тебя или нет.

Надя раздумывает.

— Нет. Не ввязывайся, пожалуйста, в наши отношения. Сами создали, сами распутаем.

— А ты знаешь... — сказала Женя таким голосом, что Надя вздрогнула. — Давно хотела тебе сказать. Зачем, чтоб между нами были недомолвки? Я любила Николая... Два года... Только так... Не думай, просто, как девушка. Я влюбилась в него, еще когда мы сюда ехали, на площадку. Мы сидели с ним под одним плащом. Вокруг ветер, а нам тепло. И я чувствовала его дыхание. У самой щеки. Мы шептались, как жених с невестой. Сама не знаю, что случилось. Я никогда никого не любила... И вдруг сразу... Он стал мне родным... Потом ехали через тайгу. На лошадях. И спали мы вчетвером в одной палатке: Николай, я, Абаканов и Сановай. Мы так близко лежали. Рядышком. Николай показался мне таким человеком, таким... я не могу сказать каким. В горах мне стало дурно, только по-честному, не как с княжной Мери у Лермонтова: я плохо переношу высоту. И Николай нес меня на руках. Я лежала, как ребенок. Так хорошо... Меня никто не носил на руках... И он читал стихи. Мы лежали в палатке, сверкала молния, такая ослепительная молния, и грохотал гром. Казалось, что рушится мир. А Николай читал Маяковского. Какая у него память! Он знает всего Маяковского! Откуда ему знать, когда он занят совсем другим?

Вы думаете — это бредит малярия? Это было в Одессе... — Приду в четыре, —     сказала Мария.    Восемь.     Девять.      Десять...

Чтоб так любить Маяковского, надо самому быть большим. И чтоб так любить женщину. Я никогда не думала. А Николай раскрыл мне. И я потянулась к нему... Мне захотелось любви. Вот такой большой, как у Маяковского... Только я никогда бы не мучила любимого. Я тоже любила бы как никто никогда...

Женя отвернулась к окну, глаза ее были в слезах...

— Но для Николая Женя не существовала... Как я мучилась. Я ходила к нему в тайгу, уже здесь, в Шорни — он строил железную дорогу. Чуть кончился рабочий день, иду, чтоб только повидать его. И хоть бы капелька усталости! Мчусь через тайгу одна. А назад... еле ноги волоку. Спотыкаюсь. Николай относился ко мне внимательно, но никогда не любил. Это я поняла не сразу. А когда поняла, заставила себя забыть его. Маяковский мог любить безответно, а я не могла. А тут ты... Как я ненавидела тебя!.. И его. Ты разлучница! Но какая ты разлучница? Разлучать-то некого. Ты вошла в него и заполнила собой его пустоту. Для меня у него все закрыто было. И я тогда надумала бежать с площадки, чтоб вас не видеть...

Женя снова отворачивается к окну.

— Вот так, Надя. И никаких тайн. Ничего нет теперь между нами. Я привязалась к тебе. Ни злобы, ни ненависти. Сгорело, перегорело, остыло во мне. Осталась горсточка холодного пепла... А ты говоришь — Шарль Буше...

— А мне Николай не рассказывал...

— О чем рассказывать?

— Да, конечно...

Помолчали.

— Как же ты теперь? — спросила Надя.

— Ничего. Прошло. Я рада, что ты с ним.

Надя привлекла к себе Женю, поцеловала в щеку, потом глубоко вздохнула.

— Чего ты?

— Да... Теперь решение еще более твердо: мне отсюда надо уехать...

— Ты снова?

— Николай вернется к тебе, и вы будете счастливы...

— Я тебя побью! Жаль, что ты больна... Когда мне было больно, я тоже хотела куда-то бежать, а потом прошло. Ну, все. Взбаламутила, и хватит. Ты счастливая, Надя. Я рада за тебя, он тебя любит. Я знаю. О, меня не проведешь! Николай, действительно, замечательный. Береги, храни его. Ну, поправляйся. Я пошла. Кстати, привет от Бориса!

— От Бориса? Удивительно, он даже не навестил меня ни разу.

— Все равно: привет!

— Ты это сейчас выдумала?

— Да!

— Зачем?

— Чтоб тебе было веселей! Ну, я побежала...

2

И вот настало время выхода из больницы.

Когда надевала холодное, залежавшееся в цейхгаузе платье, не верилось, что сейчас покинет палату, расстанется с больницей, выйдет на заснеженную улицу. Она оглянулась. На подушке, казалось, сохранились еще отпечатки ее мыслей, ее беспокойство, тоска по неведомому.

— Ухо́дите от нас! — говорили санитарки, останавливаясь возле постели. — Скучать будем. Привыкли!

Когда прошла к окну, показалась сама себе такой легкой. «Дунет ветер, и упаду. До чего ослабела... хоть подвязывай палочку... как к комнатному цветку...» И еще страшнее стало при мысли, что на дворе мороз и ветер.

Она простилась с соседями и поплелась в контору. Сняла телефонную трубку, попросила соединить с секретарем заводского партийного комитета. Кажется, никогда не испытывала такого волнения.

Скоро услышала, как сняли трубку с рычагов, по проводу передались заглушенные голоса, она уловила дыхание человека и знакомое: ф-ф... продувание телефонной трубки.

— Коля... Это я...

Голова вдруг закружилась, земля ушла из-под ног, и Надя с трудом удержалась, чтобы не упасть на табурет.

Николай прилетел на розвальнях, с меховой шубой, полостью, стоял тридцатиградусный мороз, снег дымом клубился по дороге.

Чудесная, ни с чем несравнимая сибирская зима! Небо, воздух, все вокруг искрится, сверкает. Серой дымкой овеян каждый предмет, а если глядишь вдаль, то представляется, что между тобой и поселком или березовым колком висит прозрачная переливающаяся ткань. Тишина. Но вот раздается выстрел: это раскалываются деревья, стреляет смерзшаяся, звонкая, подобно чугуну, земля, обнажившаяся на увале.

Мороз пьянит, голова тотчас закружится, когда из тепла выйдешь на двор, и только после нескольких глубоких затяжек воздуха заиграет кровь. Щеки, как яблоки, твердые, шершавые. И это приятно. Дышится легко. Какие узоры на стеклах, на деревьях. А на людях бороды сказочные и пушистые венчики на ресницах, россыпь алмазов на шапке, на пимах.

Сибирская хмельная зима!

Сквозь узкую щель, которую образовали края высокого воротника шубы, Надя различала корпуса соцгорода, высокие сосны с облачками слежавшегося снега на ветвях, столбы со снежными шапками, мелькавшие по дороге. Лошади бежали бойко, позванивая бубенцами.

— Не холодно? — спросил он, наклонясь к ее лицу. Он подтянул полость. Это была медвежья шкура — память подрывных работ в тайге.

Пора и поворачивать: дом молодых специалистов. Надя высовывает подбородок из воротника шубы и говорит, прячась от ветра:

— Мне сюда.

— Нет! — и он показал кучеру рукой, куда ехать.

Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. «Собиралась уехать совсем, а кончилось вот чем... Неужели я так беззаветно люблю его?»

С этого дня она перешла к Николаю.

Так было все странно поначалу. Ее удивляло, что она могла смотреть на его вещи, как на свои собственные; она что-то переставляла на этажерке, на письменном столе, внося, как казалось Николаю, уют уже одним тем, что была здесь.

Николай знал, что пройдет немного времени, и Надя станет редким гостем дома. Но теперь, пока она, бледная и слабая, была здесь, он стремился домой каждую свободную минуту. Он заказал в мастерской мебель, кое-что выписал из Новосибирска, принес два фикуса с большими, гладкими, как бы вырезанными из резины, листьями.

Когда внесли шифоньер, книжный шкаф, кровать, Николай засуетился.

— А ведь недурно, Надюша! Что скажешь?

О том, что им ни с того, ни с сего показалось, будто они остыли и что высокая радостная напряженность первых месяцев любви сменилась чувством более ровной, спокойной любви, взаимного уважения, долга, они не говорили. «Но я, действительно, напрасно упорствовала. Как можно любить и не жить вместе? Почему мне взбрело на ум, что он остыл? За что мучила его?»

В день рождения Журбы они решили пригласить ближайших друзей. Николай стеснялся сказать, что ему хотелось отметить их брак. «Какое мещанское слово — свадьба!»

— Кстати, зарегистрируемся, и будет как полагается! — На вечеринку пригласим Гребенникова, профессора Бунчужного, Женю Столярову, — предложила Надя.

— Ну и твоих земляков.

— И земляков, и Шарля Буше, пусть побудут у нас. И Абаканова.

Николай про себя радостно улыбнулся. «У нас...» Это было первое открытое признание того, что у них есть свой общий очаг, своя семья.

— Будет вечер трех поколений: старики, мы и Женя, — сказала Надя.

Гости собрались часам к десяти. Позже других пришел Волощук. Когда вошел в ярко освещенную квартиру, шумел в кухне примус, Женя, сидя на диване, приятным голоском пела, аккомпанируя на гитаре, Митя Шахов просматривал журналы: Анне Петровне нездоровилось, и она осталась дома. Пока гости знакомились друг с другом в домашней обстановке, беседа велась вяло. Гребенников помогал Наде расставлять посуду в столовой.

— Я, миленькая, в деревушке Потоскуй был образцовым хозяином, — доносился его рокочущий голос (на стройке такого голоса никто не слыхал). Варил, стирал, штаны шил; недаром в девятьсот девятом, когда бежал, надели на меня женское платье! Вышел за ворота, а тут ветер... Юбка к коленям липнет, как мокрая. И фигура не женская... И ноги...

Николай показывал Шарлю Буше карабины, к которым испытывал нежность, почти как к живому существу.

— На пятьдесят шагов пробиваю копейку!

Шарль наклонял лицо к холодным стволам ленточной стали и поглядывал, что делала Женя. Девушка сидела между Шаховым и Волощуком, что-то оживленно рассказывая. Наконец, ему удалось услышать: речь шла о каком-то Пашке Коровкине, арматурщике.

— Парню девятнадцать, порывистый такой, горячий. Поставили мы его на самостоятельную работу. Обогнал даже некоторых старых арматурщиков. А раньше работал на стройке железной дороги и на земляных. И там был лучше других. А отец у него из раскулаченных. Смотрит волком. Так вот этот Коровкин на днях останавливает меня, просит принять в комсомол. «Не рано ли? — спрашиваю. — Отец твой... зубами щелкает...» — «Не рано! — говорит. — Я за отца не ответчик. Меня в комсомол примите».

— У нас, на коксохиме, — сказал Шарль Буше, — люди работали при сорокаградусном морозе. И я спрашиваю себя: что движет людьми? Заработок? Слава? Сознание важности дела? Конечно, в каждом отдельном случае можно найти и жажду славы, и желание побольше заработать, и глубокое сознание важности строительства, Но в целом это не то! И я, кажется, начинаю понимать, в чем дело: советский строй создал новые отношения между людьми, новое отношение к труду. Вот, кажется, в чем разгадка.

Потом Шарль Буше подсел к Бунчужному.

— Не помешаю вам?

— Нет.

Шарль Буше говорил о строительстве, о жизни в Советском Союзе, о быте. Потом рассказал о своей работе в Петербурге, о своей семье. Осведомился Буше и о семье профессора.

— В вашей фамилии есть что-то интригующее! — сказал он. — Что-то казацкое, дворянское.

Бунчужный рассмеялся.

— В моей фамилии столько же дворянского, сколько в фамилии Королев — королевского!

— А что ж вы грустите у окна? — обратилась Надя к Абаканову.

Он развел руками.

— Пожалуйте к столу!

Раскрасневшаяся после хозяйственной сутолоки,— это была первая после болезни краска на ее щеках, — Надя вносила и вносила ароматные яства на блюдах; Гребенников нарезывал хлеб.

Первый тост провозгласил хозяин. Николай заговорил о стройке, крепко сколотившей коллектив, о дружбе народов и поколений.

Громче всех крикнула «ура!» Женя. Шарль Буше встал и потянулся с рюмкой к Наде и Николаю. Женя пила с вызовом, озорничала. Шарль, чокнувшись с девушкой, задержал свою руку у пальцев Жени. Она посмотрела ему в лицо и расхохоталась.

Потом пили за жениха и невесту, за предстоящий пуск комбината, за лучших людей строительства, за присутствующих.

— За твою новую жизнь, Надя! — сказал Борис и поднялся. Надя также встала.

— И ты будь счастлив!

Он подошел к Наде и, чокнувшись, поцеловал ее.

— Вот это так! — воскликнул Шарль Буше.

— Тогда и мне ничего больше не остается... — загадочно заявила Женя.

— Будь счастлив, Николай! — Женя притянула к себе голову Николая и поцеловала его в губы. — Первый и последний поцелуй... — сказала она.

Встряхнув золотыми кудряшками, она налила себе вина, выпила, потом схватила гитару и запела:

Кто раз любил, тот понимает, и не осудит ни-и-когда...

— А когда к тебе, Борис? — спросила Надя. — Скрываешь? Люди знают...

Бунчужный, вспомнив прошлое, крикнул Николаю и Наде «горько!».

Вообще, раз вечеринка, надо петь и целоваться. Так, по крайней мере, было в его юношеские годы. Профессор тут же припомнил, что после немногих, в сущности, рабочих и студенческих вечеринок он во всю свою остальную жизнь не знал, что такое повеселиться непринужденно, среди своих. Труд... труд... И он затянул:

Gaudeamus igitur, Guvenes dum sumus!

Бунчужного поддержал один Шарль Буше:

Vita nostra brevis est, Brevi finiretus... [6]

Песня не удалась.

— Другие времена — другие песни! — заметил Шарль Буше.

Тогда молодежь запела «Коминтерн»:

Заводы вставайте! Шеренги смыкайте! На битву шагайте, шагайте, шагайте!

Этой песни не знали Бунчужный и Шарль Буше.

— Давайте споем что-нибудь такое, что знают все, — предложил Бунчужный.

Сошлись на «Стеньке Разине»... Песня полилась бойко, хотя вначале и не очень стройно. Бунчужный почувствовал, как сжалось горло. «Годы... годы... А давно ли он в косоворотке, подпоясанный шелковым шнуром с кистями, тянул баском, катаясь на лодке?..»

И за борт ее кидает В набежавшую волну...

После «Стеньки» Женя спела «Средь шумного бала...» Пела она, стоя, правая нога ее была на перекладине кресла, и платье туго обтянуло девичью фигурку.

Но удивил всех Николай Журба. Он поднял рюмку «за поэзию» и принялся читать стихи. Память у него поистине была изумительная.

— Ты, может быть, и стихи пишешь? — спросила Надя. — Я ведь не знала, что ты так любишь поэзию. И вообще... не знаю... Мало знаю тебя... твою жизнь...

Николай подмигнул в сторону Бунчужного.

— А ты разве знаешь, например, что Федор Федорович после металлургии больше всего любит жучков и бабочек?

— Выпьем, друзья мои, за то, что, благодаря мудрости партии, мы, люди, бывшие в прошлом на разных координатах — политических и социальных, теперь вместе и делаем великое народное дело! — предложил Гребенников.

Бунчужный с восторгом посмотрел на начальника строительства, Шарль Буше хлопнул в ладоши.

— Друзья! — воскликнул он. — Пятнадцать лет назад мы не могли бы сидеть за одним столом и говорить, что участвуем в строительстве такого великого дела, как социализм!

— Я тогда ходила под столом... — улыбнулась Женя.

Шарль рассказал несколько эпизодов из сражения на Марне, где он за три дня — с шестого по девятое сентября четырнадцатого года — пережил больше, чем за всю предшествующую жизнь.

— Мы отогнали бошей на пятьдесят километров, но чего нам это стоило! Кстати... — он наклонил голову и показал на тонко сделанный шов. — Двухлетний курс лечения... Трепанация черепа...

Но Женю рассказ не тронул: это ведь не гражданская война! Героизм Шарля был не на пользу революции.

Молодежь попросила Гребенникова рассказать о гражданской войне.

— Пусть вам расскажет товарищ Журба. Мы воевали вместе. Нас и расстреливать вели вместе... Журбу, меня и одного молодого ученого.

Журба отмахнулся.

— Нет, уж ты, Петр, лучше.

— Нагоню тоску! Стоит ли?

— Стоит! — упрашивала молодежь.

Тогда Гребенников рассказал, как их троих повели на расстрел и как кто-то неизвестный спас их от смерти.

От рассказа повеяло такой жестокой правдой, что у большинства мороз прошел по коже.

— Кто же вас спас? Неужели до сих пор не удалось узнать? — спросила Женя.

— Нет, Женечка, ничего не узнали. Кануло в бездну.

После рассказа никому не хотелось говорить. Война продолжалась. Этого никто не забывал, только велась она без пушечных выстрелов, скрытно: в генеральных штабах капиталистических стран, в кабинетах министерств иностранных дел, в замках промышленников.

— Ну, вот, вы и расстроились! — сказал Гребенников. — А не нужно. Для героизма у нас сколько угодно поводов и возможностей. Итак, за наши прошлые и будущие победы!

Когда восстановилось хорошее настроение, Николай еще раз прочел Маяковского, Женя спела романс «Помнишь ли ты это море...», Митя Шахов занялся фокусами: он выжимал из ножа воду, отбивал и снова приставлял себе пальцы, угадывал имена и числа, Волощук недурно протрубил арию Тореадора с помощью пустой бутылки.

— Что же вы сегодня такой? Непохожий на себя? — спросила Женя Абаканова, пересев к нему на диван. Раскрасневшаяся, возбужденная, полная впечатлений, она ждала чего-то необыкновенного от сегодняшнего вечера.

— А разве с тобой, Женя, не бывает подобного?

— Бывает. О, еще как бывает...

— Я знаю. Многое знаю, — и он кивнул на Николая. — И вот у меня такое...

— Не пойму вас, Михаил Иванович. Мы с Николаем были оба вольные птицы. А у вас? Нет, не пойму, как можно любить чужую жену или чужого мужа.

— Так получилось, Женя. И вот — дошли, кажется, до тупика. Дальше остается одно: ломать все с Сергеем или со мной.

— И вы не знаете?

— Не знаю. И Люба не знает...

В то время, когда вечеринка у Журбы была в самом разгаре, в дверь к Радузеву кто-то настойчиво постучал.

Радузев вскочил.

— Кто там? — глянул на фосфористые стрелки часов: три часа...

— Откройте.

Он узнал голос Грибова. Начальник проектного отдела нередко беспокоил сотрудников по ночам, к этому привыкли. Повернув ключ, Радузев высунул голову в коридор. Грибов, одетый в полушубок, стоял перед дверью.

— Что случилось, Петр Алексеевич?

— Ничего особенного. Есть срочное задание. Телеграмма из Москвы. Оденьтесь.

Радузев вернулся в комнату.

— Кто там? — спросила Люба.

— Грибов.

— Чего ему?

— Какое-то срочное задание.

— Мало ему дня...

— Ты не закрывайся, Любушка, я сейчас...

Вышли на улицу. Радузев привычно повернул направо, к заводу, но Грибов взял его за руку и повернул налево.

— Куда мы?

— Сейчас узнаете.

Они прошли несколько кварталов и повернули к коттеджу иностранных специалистов.

— Куда вы меня ведете?

На крыльце его кто-то взял за руку и ввел в комнату, слабо освещенную настольной лампой, прикрытой листом чертежной синьки. Радузев оглянулся, ища Грибова, но того уже не было.

Перед ним стоял, заложив руки в карманы широких брюк, сухощавый, среднего роста человек в желтом свитере. Холодные глаза, узкий белый лоб с вмятинками у висков и вытянутый подбородок показались знакомыми.

«Где я его видел?»

— Кто вы? Зачем привели меня сюда? — спросил Радузев, с трудом преодолевая спазмы, сжавшие горло.

— Не узнаете?

Радузев еще раз присмотрелся.

— Нет... — сказал неуверенно, но дрожь охватила тело.

— Нет? Это третья наша встреча.

— Чаммер?

— Фон Чаммер. Узнали, наконец?

— Что вам от меня надо?

— Сейчас узнаете. Сядьте.

Радузев сел. Тупая боль в затылке. Словно распухшее сердце. Тринадцать лет прошло со второй встречи; он жил, избегая людей, хотя совесть была чиста и никакой вины не лежало на нем; может быть, только одна душевная вина, сознание своей человеческой слабости, которой не мог простить себе: слабости, помешавшей ему вместе с крестьянами поднять оружие против насильников.

— Я буду краток. Вам поручается уничтожить проектные материалы строительства второй очереди. Материалы по новым рудникам и шахтам. Вы должны сейчас же отправиться в контору. На площадке вас встретят наши люди. Вы знаете Августа Кара, огнеупорщика?

Радузев не мог выдавить из себя ни слова.

— Вы поступите в его распоряжение. Остальные наши люди будут заняты другой работой. Сегодня наша вальпургиева ночь! Или варфоломеевская ночь! Или — как вам угодно. Завод полетит к черту!

Только теперь дрожь оставила Радузева.

— Как вы смеете? — закричал он, не помня себя от злости.

— Молчать! Вы в наших руках!

— Шантаж! Вы не имеете права...

— На вас заготовлен такой материалец, что если вы нас предадите или не выполните нашего требования, первому вам болтаться на фонарном столбе!

— Никакого материала! Я ни в чем не запятнан. Жизнь моя чиста.

— Чиста? Вы офицер белой армии!

— Я никогда не служил в белой армии!

— Вы офицер царской армии. Вы были у нас в плену. Мало?

— Но это не преступление. Я ни в чем не виновен перед народом.

— Кто поверит офицеру, да еще офицеру, бывшему у нас в плену? Если вы только пикнете, мы сумеем расправиться с вами. Нам поверят, а вам — нет. Вы уже запятнаны тем, что сидите у меня, разведчика, диверсанта. Вы уже замараны, и выхода для вас нет. Вас расстреляют как шпиона.

Он прошелся по комнате.

— Вот смотрите, — Чаммер вынул из ящика стола какие-то бумажонки. — Здесь сообщается, что инженер Радувев снабжал диверсантов материалами по строительству, помогал вредить при изысканиях и составлении технического проекта. Вот сфабрикованный документ, что вы являетесь нашим платным агентом. Вот расписки в получении денег. Ваша подпись воспроизведена всюду с абсолютной точностью. Понимаете теперь свое положение? Если нас схватят или если вы нас предадите, материалы эти попадут в руки следственных органов. И вам не сдобровать. Документам поверят, а вам нет. Лучше сразу примите наши условия и действуйте. У вас другого выхода нет. Чем вы сможете доказать, что эти документы фальшивые, если мы будем утверждать, что они подлинные? Не забывайте, что вы офицер. Дворянин. И так далее. Доверия к себе вызывать не можете. Итак, действуйте!

Чувство беспредельной гадливости овладело Радузевым. Казалось, вокруг ног, вокруг тела обвилась холодная, скользкая гадюка, обвилась и раскрыла зловонную пасть. «Какая подлость... Какая подлость... За что? Люся... Любушка...»

— Что вы от меня хотите?

— Я уже сказал. Сегодня завод взлетит на воздух. Наши люди расставлены по основным узлам. Вы отправляетесь в контору и уничтожаете проектные материалы. На-те, — и Чаммер брезгливо швырнул на стол пачку денег.

Радузев поднялся.

— Идите. Только помните: каждый ваш шаг будет зафиксирован. Попытаетесь изменить — пуля в затылок. Вы уже запачканы, замараны, и отступления для вас нет.

Холодный воздух не помог Радузеву избавиться от животного страха, который охватил его, далеко не трусливого человека.

Ночь темная, небо черное, все было черным вокруг. От Тагайки дул холодный ветер. Неслись колючие снежинки.

Направо лежал завод, и Радузев пошел направо, оглядываясь по сторонам. В ночной тиши гулко раздавались его одинокие шаги.

Квартала за два до завода он метнулся в сторону и побежал посреди улицы назад, на Верхнюю колонию.

Что делать? Куда бежать? Кто поверит ему? Абаканов?.. Нет, у него с Абакановым слишком сложные отношения. И Радузев бежал в безотчетном страхе, не зная, что делать.

Но требовалось что-то предпринять, надо было схватить банду, оградить завод от диверсии; и он побежал к Гребенникову. Взбежав одним духом на второй этаж, забарабанил в дверь.

Заспанная домработница ответила, что Гребенникова дома нет.

— Где он?

— У Николая Ивановича.

Радузев побежал к Журбе. Он не думал о том, что за ним могут следить, что в любой момент пуля из-за угла или нож в спину могли свалить его. Бежал мокрый, горячий, задыхаясь.

Дверь ему открыл хозяин квартиры.

— Товарищ Журба... Ради бога... Где Гребенников?

Вид инженера показался Журбе до того необычайным, что он не стал ни о чем расспрашивать ночного гостя.

Едва Гребенников вышел в коридор, Радузев схватил его за руку.

— Где нам укрыться? Идемте... Чтоб никто не слышал...

— В чем дело? Что случилось? — изумился Гребенников, никогда не видавший Радузева таким возбужденным.

Он затащил Радузева на кухню.

В соседней комнате женский голос пел:

И тихо, и ясно, И пахнет сиренью, И где-то звенит соловей...

Заикаясь, Радузев рассказал о происшедшем.

— Это шантаж... Товарищ Гребенников, я ни в чем не виновен... Документы сфабрикованы мерзавцами. Я честный человек! Захватите изверга Чаммера. Он расстреливал людей... Надо схватить Августа Кара... И Грибова... Всю банду... Скорее... Боже, как страшно... Но я ни в чем не замешан. Верьте мне. Они хотели запугать меня, хотели запутать. Умоляю вас...

Гребенников подал ему кружку воды, а сам пошел к телефону.

— Центральная!

Телефон не работал: провода были перерезаны.

И вдруг на колонии, в соцгороде и на рабочей площадке погас свет.

— Товарищи, спокойствие! — прозвучал голос Гребенникова в темноте. — Готовится диверсия... Все мобилизованы.

Он приказал Абаканову бежать в проектную контору спасать вместе с Радузевым материалы второй очереди строительства. Волощук направлялся в ГПУ, Шахов — в военизированную охрану, Николай — на ЦЭС, остальные — по участкам.

— Свяжитесь с охраной, со стрелками, поднимите рабочих из ближайших бараков. Организуйте охрану. Банду надо изловить во что бы то ни стало. Где Радузев?

— Сергей Владимирович, где вы? — окликнул Гребенников инженера, но Радузева не оказалось ни в коридоре, ни на площадке лестницы.

Шарль Буше лихорадочно зажигал спичку за спичкой.

— Дайте свечу! Свечу!

— Свечей нет. Неужели не знаете? — отрезала Надя.

Митя Шахов возился у вешалки, но в темноте не мог найти своей шубы, он разгребал шубы своих товарищей, свалил одежду на пол.

Николай затянул на себе короткий кожушок, заложил за пазуху маузер и выбежал на улицу.

Такой темной ветреной ночи не было давно, снег засевал пространство, и уже в двух шагах ничего нельзя было рассмотреть. Над рабочей площадкой висел странный вой, в истерике надрывалась сирена. Николай насунул поглубже шапку и, пряча лицо от острого ветра, ринулся в темноту.

В это время раздался взрыв.

«Началось...»

До завода оставалось километра полтора, Николай решил сократить расстояние и побежал напрямик, через площадку, лежавшую между соцгородом и комбинатом, хотя знал, что на пустыре находились шурфы и разные выемки; здесь по первоначальному варианту строительства планировалась разбивка одного специального цеха, но потом отказались из-за близости к городу.

Падающий снег, казалось, с каждой минутой пустел. Он образовал такую пышную бахрому, что ее можно было чуть ли не раздвигать руками. Первое время Журба пытался отыскать в темноте знакомые ориентиры: по проезжей дороге коновозчики подвозили к городу, пока не выпал снег, песок и щебенку; горки того и другого оставались на пустыре; там лежал и штабель кирпича. Но сейчас ничего отыскать не мог. Кажется, он сразу уклонился слишком влево. Николай остановился: в паросиловом цехе надрывалась сирена.

Он побежал на звук сирены. Снежинки таяли на губах, с жадностью слизывал он пресные капли, утоляя мучительную жажду.

Время, положенное на то, чтобы быть на месте, истекло. Значит, завод и ЦЭС находились где-то здесь. Однако показались очертания строений, которых никогда он не видел на пустыре.

«Что за чертовщина?» Журбу охватила злоба, он круто свернул в сторону, и вдруг земля исчезла под ногами...

Инстинктивно распрямил руки. Мимо пальцев проскользнули какие-то прутья. Он ухватился за скользкую жердь и повис.

Шапка свалилась, волосы стали жесткими, как проволока; он висел на перекладине, ограждавшей глубокий шурф.

Слыша, как хрустит под тяжестью тела жердь, Николай стал осторожно скользить в сторону. Была напряженная минута...

Наконец, он нащупал ногой землю. Рывок — и был спасен. Он подобрал мокрую шапку.

И вдруг увидел пламя близ мартеновского цеха... «Проектная контора... Мерзавцы... Что творится...»

Он изо всех сил побежал на огонь, который освещал западную сторону площадки. В ту же минуту дорогу ему пересекли трое, убегая к реке.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул Николай.

Никто не остановился. Уже можно было различить, что делалось вокруг. Николай побежал за высоким в кожушке человеком, юркнувшим ранее других в сторону, к штабелю кирпича. Тогда же вслед за розовым пламенем раздался сухой стук, и Журба ощутил удар по левому локтю.

«Стреляет, гадина!». Насколько мог, ускорил бег. Черное пятно притаилось за штабелем. Николай налетел. В него еще раз выстрелили в упор. Пуля задела бок. Журба навалился и со всего размаха ударил бандита рукоятью револьвера по голове. Тот упал. Николай вцепился и в азарте ударил еще раз, уже на снегу. Потом вытащил из судорожно сжатых пальцев револьвер.

Лежавшего человека нельзя было узнать.

Отдышавшись, Журба подумал, что самое трудное теперь — притащить оглушенного к ближайшему посту. Попробовал волочить по снегу, но скоро утомился. Тогда он снял с себя кавказский поясок, связал бандиту руки за спиной, поясным ремнем связал ноги, обыскал диверсанта: в одном из карманов нашел электрический фонарик. Журба направил пучок света в лицо и с изумлением узнал Грибова.

— Вот ты каков! Подлец! — и Николай со всего размаха ударил его по лицу.

Когда добрался к месту пожара, огонь уже охватил контору проектного отдела. Ноги у Николая дрожали, как после болезни, не унималась боль в простреленном локте и в боку. Он сбил меховую шапку, чтобы она не касалась раны, полученной во время падения, и повел стрелков из охраны к Грибову, потом снова возвратился на заводскую площадку.

Кроме команды пожарных, тушили огонь рабочие. Вода не подавалась, гасили огнетушителями, снятыми с лесов, тушили глыбами снега. Электростанция не работала, мартеновский цех освещался пожаром: горели строения проектной конторы и лесосклады.

— Самое ценное — проекты работ второй очереди комбината спасены! Мы вырвали из огня мозг стройки! — рапортовал Журбе возбужденный Митя Шахов. — Мы вытащили шкафы и организовали охрану. Там все было полито керосином.

Несмотря на мокрое тряпье, которым Шахов защищал от огня лицо и руки, у него были сожжены брови, волосы, от него пахло копченым.

— Но что с вами? — спросил Митя только теперь заметив раненое лицо Журбы.

Меня укусила собака... Вы не видели Абаканова и Гребенникова?

— Абаканов здесь, а Гребенникова не видел.

Журба вдруг пошатнулся и чуть не упал. Митя обхватил его за талию, но Николай пересилил себя. Прислонившись к столбу, сказал:

— Не беспокойтесь. Продолжайте тушить пожар. Соберите рабочих. Пусть Абаканов усилит охрану чертежей и имущества. Я пойду в ЦЭС.

— Я с вами. Позвольте мне. Вы упадете...

— Я поручаю вам самое ценное! — строго сказал Николай и ушел, придавливая кулаком раненый бок.

Но едва прошел несколько шагов, как из темноты вынырнул Гребенников.

— Где ты пропадал? Что с тобой? Они вывели из строя генераторы. Я арестовал пятерых. Удалось что-нибудь спасти?

— Чертежи спасены. Я поймал матерого волка...

— Кто это?

— Грибов!

Идя к проектной конторе, Абаканов увидел Яшку Яковкина. Парень вел человека, показавшегося знакомым. Это был тот самый тубалар — охотник, которого группа изыскателей встретила по дороге в Тубек летом двадцать девятого года.

— Попался, самурай! — вырвалось у Абаканова.

Тубалар униженно заулыбался.

Ярослав Дух привел бородатого Никодима Коровкина.

— Поймал на горячем: резал провода! Но меня не проведешь. Я знаю, как принять меры!

Дух держал металлический прут, а на лице Коровкина чернели полосы. Видно, Ярославу пришлось принять крутые меры...

3

Памятная ночь заставила призадуматься многих на стройке. То, что проявлялось в мелочах, перекидывалось, подобно огню, с одного места площадки на другое, собралось в одно целое и разрядилось в открытой диверсии.

Гребенников понимал, что далеко не все меры защиты были приняты, что порой он слишком доверял людям, хотя телеграмма Копейкина и дело промпартии открывали глаза на новые тактические пути борьбы, принятые и оппозицией, формально сложившей оружие, и остатками промпартии.

Арест Августа Кара, Грибова, некоторых работников ВСНХ позволил раскрыть гнездо шпионов и диверсантов, действовавших на площадке, однако было очевидно, что какие-то группы еще оставались нераскрытыми. Не удалось схватить и Чаммера.

Хотя Грибов и его сообщники всячески чернили на допросах Радузева, Гребенников защищал честь инженера. Но тень пала на Радузева: в ту ночь, после предупреждения Гребенникова о диверсии, инженер исчез. Люба заявила, что муж ее не возвращался. Были найдены на квартире у Чаммера компрометирующие документы.

— Тут не все чисто, — уверял Журба Гребенникова. — Чего ему прятаться? Раз не замешан, зачем бежать? Наконец, мы не знаем, действительно ли эти расписки подложные.

Но Гребенников не соглашался.

— Нет. Радузев — странный, взвинченный человек, но не враг. А вот подобные доводы, как у тебя, которые он мог предвидеть, вероятно, и толкнули к бегству. Враги рассчитывали на внезапность, на то, что он растеряется. И он, действительно, растерялся. Но это еще не дает оснований считать его врагом.

— Ты переоцениваешь свои педагогические способности. Большая хозяйственная работа притупила твою бдительность. Впрочем, я напрасно обрушиваюсь на тебя. Может быть, больше других повинен я как партийный руководитель. Но как мы с тобой не раскусили Грибова? Оба дали маху. Да еще какого! Грибов — сын инженера, работавшего у акционеров тубекской точки, Грибов — промпартиец, диверсант, пролезший в ряды партии. Как мы с тобой не распознали матерого волка?

Дней пять спустя после диверсии Журба зашел в мартеновский цех.

— Где инженер Шахов?

Ему указали. Он прошел к группе. Дмитрий вежливо снял шапку.

— Мне надо с вами поговорить, инженер.

Тон был строго официален. Они прошли в сторону.

— Ваш отец — белый эмигрант? Почему вы скрыли от меня?

Митя пожелтел.

— Я не скрывал. Откуда вы взяли? Об этом известно институту, известно из моих анкет, известно моим товарищам Коханец, Волощуку и другим.

— А мне вы сообщили?

Шахов замялся.

— Вы не спрашивали.

— С секретарем партийного комитета могли поговорить по собственной инициативе. Белый эмигрант. Шутка сказать!

— Мне не пришло в голову...

— Вы и теперь продолжаете поддерживать связь с родными? С заграницей?

— Нет.

— Нет? — подчеркнуто спросил Николай, как если бы у него были данные думать иначе.

Журба ушел. Митя заметался по цеху. Цифры, расчеты, задания бригадам — все спуталось, он никогда не видел Журбу в таком состоянии: значит, случилась беда. Но что? Об отце он не знал ничего вот уже одиннадцать лет.

Выйдя из мартеновского цеха, Журба пошел в сторону, по тропе, круто спускавшейся к земляным выработкам под цеховые сооружения второй очереди. День выдался ясный, лежал глубокий снег, и завод в снегу среди тайги казался сказочным.

Но Николай не замечал красоты, он был болен — физически и духовно, хотя не показывал виду. Все причиняло боль, все раздражало, мучило.

Диверсия выбила его из рабочей колеи, сознание вины за происшедшее не давало покоя. Утешало только одно: что диверсантам не удалось причинить серьезного ущерба строительству. «Но как они смели? И как могли мы допустить?»

Он проверял себя, партийную работу на заводской площадке, находил ошибку за ошибкой. Много было промахов, изъянов — и вот расплата.

Раздражение нарастало с каждым днем. Вот и сейчас он, кажется, сделал грубую ошибку, накинувшись на инженера Шахова. Так можно посеять рознь и среди друзей. Он вспомнил Шахова в памятную ночь, покрытого мокрым тряпьем, обожженого, довольного тем, что ему удалось проявить себя, показать мужество. Стал перебирать в памяти последние события. Следствие открывало все новые и новые данные.

Захваченная на площадке, в краевом центре и в аппарате ВСНХ банда, как оказалось, принадлежала к глубоко законспирированной правой и левой оппозиции, связавшейся с промпартией. Главарем ее был Копейкин. Оголтелая банда диверсантов и убийц глубоко запустила щупальцы в различные организации и готовилась нанести советскому государству удар в спину.

«От политических платформ и платформочек в объятия фашизма! По боку политические дискуссии! Кепку на глаза, воротник кверху, финку за голенище — и в темную ночь...»

Журба окинул взором рабочую площадку и ощутил такую любовь к людям, к их труду, к сооружениям завода, что горло перехватила спазма... Он мысленно представил себе Советский Союз, многочисленные стройки, многомиллионный коллектив и еще острее почувствовал ответственность каждого советского человека за общее дело.

Из допроса Грибова он знал, что члены шайки находились на всех предприятиях, сейчас шло вылавливание скорпионов. Но можно ли было поручиться, что на Тайгастрое выловили всех? Ведь если враги действовали даже на мелких предприятиях, то такой объект, как Тайгастрой, тем более не мог не привлечь их внимания: одна из крупнейших опорных баз на случай войны, первенец сибирской металлургии. Следует быть еще и еще внимательнее к людям, к их жизни, изучить их, воспитать в каждом политическую бдительность, чтобы враг был распознан до того, как выпустит свои ядовитые когти. «Конечно, — думал Журба, — проверка требует большой проницательности. Наряду с врагами, ловко прятавшими подлое лицо, были ведь и просто малограмотные в политическом отношении люди, которые болтали чепуху, не ведая, какой вред чинят. Были и такие, как инженер Шахов — выходцы из буржуазной среды, но честно, добросовестно относившиеся к труду. Не рассчитывают ли бандиты вызвать замешательство? Разве врагу не на руку внести сумятицу, посеять недоверие, страх? Конечно, это так. И этому надо дать отпор».

Вечером он возвращался домой. В окне красного уголка доменного цеха увидел инженера Волощука: по поручению парткома он занимался с комсомольцами в кружке политграмоты. Журба зашел и сел на крайнюю скамью. Волощук вел собеседование о пятилетием плане, рассказывал, что даст выполнение плана в области промышленности и сельского хозяйства, насколько улучшится материальное положение трудящихся, насколько возрастет военная мощь Советской державы, какую злобу вызывают у врагов наши успехи и какую надежду, радость вселяют в сердца трудящихся наши достижения.

Чтобы слушатели яснее представляли то, о чем он говорил, Волощук показывал диаграммы, схемы, плакаты, значительную часть которых вычертил сам, готовясь к занятию.

Журбе понравилась проведенная беседа. «Его метод следует передать другим. С каким интересом слушают ребята».

Проходя мимо мартеновского цеха, он вспомнил о разговоре с Шаховым. «Неужели моя подозрительность перешла границы? В чем вина инженера? Если я не знал, что отец его — эмигрант, то в этом сам виноват. Почему поздно поинтересовался?»

Журба поднялся на печной прогон. Инженер стоял в стороне, насупленный, мрачный.

— Я на минутку оторву вас от работы.

Увидев Журбу, Шахов снова заволновался.

— Расскажите о себе, — сказал Журба, садясь на сваленных кирпичах в стороне от людей.

Митя стал рассказывать анкетным языком с обидой в голосе. Журба остановил его.

— Я просто хочу ближе познакомиться с вами. Вы сами видели, что произошло на площадке. А каждому честному человеку дорого то, что создано трудом коллектива.

— Я понимаю, — сказал Митя. — И в моей жизни нет ничего дурного. Я не могу отвечать за поступки родителей, с которыми не поддерживаю никаких отношений. Я вырос в среде рабочих, студентов. Мою биографию легко проверить, жизнь моя на виду. А с отцом я расстался, когда был мальчишкой. Я отказался ехать с родителями, сбежал. И с тех пор не знаю ничего о них, — Митя остановился. — Но я не обижаюсь на вас. Ваш долг знать каждого. Не обижаюсь, хотя мне больно...

— Да, вы правы, мне полагается знать людей не только по данным анкеты. Но я далеко не всех хорошо знаю. Вы поймите, товарищ Шахов, что бывшие люди, не все, конечно, но некоторые, разные там помещики и их сынки, фабриканты и их выкормыши, кулаки, жандармы, оппозиционеры, диверсанты расползлись по уголкам страны, чтобы исподтишка клеветать на нас, резать провода, засыпать песком подшипники, путать марки огнеупора, выводить из строя генераторы. Главари этой банды делают последнюю ставку.

Митя слушал, опустив голову, как школьник. Наконец, он сказал:

— Мне больно, если вы в тайниках души причисляете меня к потенциальным врагам только потому, что мой отец в прошлом — главный инженер капиталистического завода, а ныне — эмигрант.

Журба прислушался к самому себе.

— Вас? Нет. Я вас не причисляю. Поэтому так откровенно говорю. Если вас обидело мое внезапное вторжение, простите. Я поступил правильно, хотя, может быть, и не совсем чутко. Еще раз говорю: я не хотел вас обидеть, но узнать вас глубже — мой долг. Я верю вам. И вы, как каждый советский человек, должны помочь нам распознавать врагов до того, как они себя активно обнаружат. Это такой же долг инженера, служащего, колхозника, рабочего, как его работа на производстве. Нейтральных, стоящих посреди — нет. И если я вас обидел, забудьте, это получилось непроизвольно. Я верю вам.

Камень свалился с сердца Мити. Он пошел к бригадам, гордясь тем, что мартеновцы шли впереди других и что в этом была его заслуга, частица его самого как начальника участка.

Когда Журба подходил к воротам, его встретил Роликов, недовольный чем-то; в своем пальто на меху показался он Журбе куцым, точно подросток.

— Хорошо, что встретил вас, товарищ Журба.

— Что скажете?

— У меня конфиденциальный разговор.

— Вы в соцгород идете?

— Нет.

— Я вас слушаю.

— В доменном цехе слишком высокие темпы. Это вам нравится, но на этом легче всего сыграть врагу. Темпы высокие, значит — качество низкое. Темпы и качество — величины, находящиеся в обратно пропорциональной зависимости. Кладка огнеупора имеет свои законы. Быстрота кладки печей и кауперов даст себя знать. Помянете мое слово. Я не боюсь об этом говорить, хотя сейчас многие поджали под себя хвост. Мне хвост незачем поджимать. Говорю по своему разумению старого инженера, по своему многолетнему опыту. При задувке печей наши темпы могут вылезти боком. Профессор Бунчужный — мечтатель. Пользуюсь случаем в этот тревожный час обо всем сказать вам, представителю партии на заводе. Говорю заранее, пока есть время и возможность принять соответствующие меры. На эту тему я в свое время говорил с Гребенниковым, но результатами разговора не удовлетворен.

— Что вы предлагаете?

— Повторяю: на скорости легко могут играть вредители. Самая эффективная и в то же время самая безопасная игра. Дело ведь не только в том, чтобы стояли печи и каупера и их можно было фотографировать для «Огонька». Нужно, чтоб они работали. И работали не один год.

— Что вы конкретно предлагаете?

— Я предлагаю не торопиться там, где время позволяет. Это раз. Я предлагаю на объектах ускоренной стройки предельно усилить технический контроль. Это дело надо поставить в прямую зависимость: чем экстреннее ведется стройка, тем строже контроль, тем гуще его сетка.

— У вас есть конкретно разработанный план стройки вашего цеха с учетом вот таких требований?

— План? Готовый план? Могу завтра представить.

— Тогда я попрошу вас заняться этим. Когда исполните, обсудим.

«Конечно, можно вредить и за счет чрезмерной осторожности и из чрезмерного желания добра. В каждом отдельном случае надо знать, от кого исходит предложение и что оно может дать. Но о чем это я думал? — спросил себя Николай, вспоминая ход мыслей, нарушенный встречей с Роликовым. — Да, активных, сознательных, так сказать, «идейных» врагов у нас, конечно, немного. Но натворить эти единицы могут столько, что миллионам трудно исправить зло. Значит, миллионы не должны допустить самой возможности причинить это зло».

Домой он пришел поздно. На столе лежала придавленная прессом записка: «Зачем ты скрываешь от меня свое состояние?..»

Он снял телефонную трубку: Нади в доменном цехе не оказалось, занятие с комсомольцами она окончила; не нашел ее и у Жени Столяровой.

«А ведь, в самом деле, я сейчас, как лейденская банка! Хоть бы скорей избавиться от физических болячек».

На стуле стояла лампа под зеленым абажуром, собирая свет на брошюре. Это были материалы о пятилетием плане. «Должно быть, Надя читала лежа, готовясь к занятиям».

Он лег на кровать и уткнулся лицом в подушку. Минут через двадцать пришла Надя. Она села у изголовья, положила руку на его лоб, наклонилась, как над больным ребенком. Он взял ее руку и не отпускал. После мороза рука была холодная в запястье, где кончалась перчатка, и теплая, нежная в ладошке.

— Где ты была?

— Искала тебя... — Надя погладила его руку. — Хоть бы скорее зажили твои раны. Ты сплошной нарыв... — она губами коснулась его щеки.

Надя глядела перед собой. Она была очень хороша: сосредоточенная, рассудительная, со спокойной душой, готовая отдать жизнь, только бы торжествовала та высокая мечта о счастье человечества, которую она несла в себе.

Он засмотрелся на Надю: нежный румянец проступил сквозь ее кожу, от фигуры молодой женщины, от всего ее облика веяло чистотой; и он горячо поцеловал ее в губы.

— Я счастлив, что узнал тебя, что мы вместе идем по избранной дороге, что одна и та же радость согревает нас, одна и та же печаль омрачает нас. Будем же всегда, всегда вместе.

4

После реорганизации ВСНХ на площадку Тайгастроя приехал наркомтяжпром Орджоникидзе.

Поговорив с Гребенниковым и Журбой, он оставил кабинет начальника строительства и, отказавшись от сопровождающих, пошел знакомиться со стройкой: он любил ходить по заводу без свиты.

Внимание наркома привлек коксохимзавод. Он осмотрел коксовые печи, прошел в цех конденсации, на площадку работ второй очереди и спросил, как выполняет бригада нормы, какие недостатки имеются в работе.

— Гражданин! Кто вы и что вам здесь нужно? — обратился к нему Ванюшков, подойдя вплотную. Стоял сорокаградусный мороз: глухие звуки раскалывающихся деревьев далеко разносились по тайге. Серго был в шубе, меховой шапке, оленьих пимах. Широкие брови его опушил иней, а с кончиков усов свисали ледяшки, в которых играло солнце.

Орджоникидзе оглянул Ванюшкова.

— Вы бригадир?

Ванюшков не ответил.

— Если бригадир, так скажите, что здесь строится.

— А вам зачем?

Серго рассмеялся.

— Секрет?

— Секрет! И предъявите ваш пропуск. А ну-ка, Сережка, — обратился бригадир к Шутихину, — сбегай за стрелком!

Когда недоразумение выяснилось, Ванюшков смутился, а Серго потрепал парня по плечу.

— Из Красной Армии недавно?

— Недавно, товарищ нарком...

— Правильно поступил. Если бы у вас тут все внимательнее приглядывались к людям, не было бы диверсий. А то чорт знает что допустили! Подорвали электростанцию, вывели из строя генераторы. Разве за это отвечать должна только охрана? А вы на что?

Вместе с Ванюшковым, Старцевым и Сухих Орджоникидзе прошел в цех, познакомился с работами второй очереди.

— А ведь у вас, товарищи, есть возможности пустить еще одну батарею печей. Разве вам не будет стыдно, если придется завозить кокс с Урала? Гнать товарные поезда из-за того, что здесь это дело прошляпили? Что вам, товарищи, мешает и что вам надо, говорите.

Прорабу Сухих по душе пришлось, что нарком обращается к нему, минуя начальство.

— Я думаю, товарищ народный комиссар, что нам ничего не мешает и ничего нам особенного не надо. Кокс будет. Пустим сначала одну батарею, потом подгоним остальные.

— Я надеюсь, что с заданием ваш коллектив справится. Если вы смогли выложить печи в лютый холод, то пустить их в теплые апрельские деньки наверно сумеете!

Шутка дошла. Все рассмеялись.

В одном месте Орджоникидзе заметил, как рабочие скалывали железными клиньями землю. Один держал оплетенный толстой проволокой клин, а другой бил по этому клину кувалдой.

— Что вы тут делаете, товарищи?

— Землю колем.

— Разве земля — полено?

— Хуже полена, товарищ... не знаем, как вас...

— Неужели инженеры ничего придумать не могли, чтобы траншею проложить без клиньев и кувалды?

— Видно, не могли. Сибирскую землю понимать надо.

— Сибирскую землю понимать надо, это верно, только ныне сибирская земля — не прежняя земля, и она требует деликатного обращения. Вы бы разложили костры по длине траншеи, разогрели землю, вот она и поддастся.

Нарком пошел к мартеновцам. Вокруг собралась толпа: о приезде Серго уже разнеслась молва; стало известно также, что бригадир Ванюшков собирался задержать наркома...

— Знаю, что вы, мартеновцы, передовые на площадке комбината. Но не поддавайтесь головокружению. Впереди еще много работы. Очень много. Вашу сталь ждут и нижегородцы, и сталинградцы, и москвичи. Сами понимаете, насколько важна для нашей страны машиностроительная промышленность. Сталь нужна, как воздух! Ваши мартеновские печи должны работать образцово.

В доменном цехе Серго обратил внимание на верхолаза-сварщика, работавшего на большой высоте; он приваривал деталь к свечам над печью. Прошло десять минут, прошло двадцать — Серго не уходил. Когда, наконец, верхолаз спустился, то из обмерзшей шапки-ушанки выглянуло сизое лицо с пушистым снежным кружевом вокруг глаз. Парень принялся по-извозчичьи, в обхват, бить себя руками и притаптывать. Потом снял рукавицы, растер лицо и руки снегом.

— Ай да морозец! — сказал парень. — Там, — он указал наверх, — пятьдесят, не меньше!

— Почему избрал такую профессию? — спросил Серго.

Парень приподнял смерзшиеся брови и несколько раз с усилием раскрыл слипавшиеся ресницы.

— Отец — верхолаз, и я при нем.

— Нравится?

— Если б не нравилось, не пошел!

— Тяжело ведь?

— Зимой, конечно, особенно, когда ветер. А летом взберешься наверх, вокруг километров на пятнадцать видно: тайга, река, горы. Посмотришь вокруг и запоешь.

— Как зовут тебя?

— Сироченко Павел.

— Сколько тебе лет?

— Скоро в армию идти.

— Учишься?

— Учусь в вечерней рабочей школе.

— Комсомолец?

— Нет.

— Почему не вступаешь?

— Нет охоты...

— Не нравится?

— Еще подумаю.

— Думай, думай... Где живешь?

— В общежитии для семейных. Нас четверо: отец, мать, я и сестренка.

— Тепло в доме?

— Паровое отопление. Жить можно.

— Сколько зарабатываешь?

— Денег моих вам не считать!

— Колючий! Ну, желаю тебе успеха в учебе и работе! — сказал Орджоникидзе, завидя профессора Бунчужного, шедшего навстречу.

Они горячо пожали друг другу руки.

— Как вам здесь?

— Спасибо, Григорий Константинович. В двух словах не расскажешь...

— Не жалеете, что поехали?

— Вторую молодость переживаю...

— Вторую молодость? Приятно слышать! Как ваша печь?

Они прошли в глубь цеха.

— Вот она, взгляните! — и Бунчужный показал на печь.

Серго осмотрел ее со всех сторон.

— Успеете за четыре месяца подогнать доменное хозяйство к пуску?

— Хотим успеть. За свою жизнь я повидал людей. Но, скажу прямо, Григорий Константинович, таких, как тайгастроевцы, не встречал! Честное слово! И ведь не одиночки, одиночки всюду найдутся. А массы, коллектив.

— Рад, что вам на площадке нравится. Знаете, не все еще у нас специалисты готовы променять лабораторию, институт или управленческий аппарат на завод, на площадку.

— Верно.

— Думаю, что и проблема получения ванадистых чугунов из титано-магнетитов также будет решена успешно. И не в Москве, а в тайге...

— Мои молодые инженеры-исследователи в ближайшее время, кажется, опередят меня — старика...

— Вы имеете в виду работы института над обогащением титано-магнетитов и над исключением доменного процесса из металлургического цикла?

— Эти и некоторые другие.

— Что ж, закономерно.

— Как работают молодые инженеры, которых мы направили вам из Днепропетровска?

— С подъемом, товарищ Орджоникидзе.

— Их подготовка? Говорите прямо.

— Что вам сказать, Григорий Константинович. Институты у нас еще не поднялись до уровня требований социалистического строительства. Выполнение пятилетки требует решительной перестройки технических вузов. Но эта группа инженеров сильная. Большинство работало до поступления в вуз на заводах. Очень важная деталь: производственная практика на заводе — одно, а работа в качестве рядового рабочего, техника — другое.

— Мы поговорим с вами, Федор Федорович, на эту тему обстоятельно. Мне хочется внести свежую струю в дело подготовки инженеров. Ведь роль советского инженера неизмеримо сложнее, ответственнее, нежели роль инженеров в капиталистических странах. Мне думается, что мы в самое ближайшее время откажемся от иностранных консультантов. Они не знают наших условий и даже при добросовестности (если абстрагироваться от всего прочего) не могут дать нам того, что мы хотим, что нам нужно. Не то мышление — техническое и политическое. В нашем великом деле нам нужны свои собственные инженеры самой высокой квалификации. Но мы с вами об этом поговорим позже. А вечерком встретимся на совещании, которое хочу провести здесь.

Серго обошел площадку, побывал в рабочих столовых, задержался на аллее, где были выставлены портреты лучших ударников, познакомился с транспарантами наглядной агитации по пятилетнему плану: эту работу выполнил инженер Волощук.

Потом поднялся по лестнице на второй этаж большого здания заводоуправления. Он открыл толчком руки мягкую, обитую лоснящейся клеенкой дверь с табличкой «Начальник строительства» и вошел в приемную.

— Гребенников у себя? — спросил секретаря.

— У себя, товарищ нарком.

Серго прошел в кабинет и, оглянувшись у порога, направился к вешалке. Сняв шубу, шапку и размотав шерстяной шарф, он весело бросил присутствующим:

— Ай да морозец! — и потер руки. Щеки Серго от слишком теплого воздуха комнаты вспыхнули розовым воспаленным цветом. Под глазами лежали мешки: Орджоникидзе болел почками и готовился к операции.

В кабинете, кроме Гребенникова, были Журба, Черепанов и Чотыш — ныне второй секретарь крайкома. Арбузов оказался причастным к оппозиционерам, и по делу его велось следствие.

Серго прошел к столу, сел в боковое кресло. Отделив от усов тающие сосульки и вытерев капельки воды с густых бровей, он сказал простуженным голосом:

— Мне кажется, товарищи, что по основным цехам вы выдержите правительственные сроки. Ждете похвал? Обождем немножко. Будет вернее!

Улыбнулся Серго широкой улыбкой человека, который радуется успеху товарищей, живет большими делами и интересами.

— Пустить такой комбинат в глуши, в необжитом углу — это значит совершить переворот в экономике края. А чтобы сделать переворот, требуется, как известно, хорошая подготовка. Я вам скажу, что на мой взгляд кажется у вас уязвимым и над чем следует поработать.

Серго поднял голову к круглым часам, разделенным на двадцать четыре деления, и, переведя счет времени на обычный, двенадцатичасовый, сказал:

— Первое: это кадры для цехов, которые вскоре будут пущены. Сколько раз напоминал, что надо заняться подготовкой эксплуатационников. А вы зарылись головой в стройку и ничего не видели. На дядюшку не рассчитывайте! Как создали строителей из вчерашних колхозников, красноармейцев, чернорабочих, так должны сами создать горновых, газовщиков, сталеваров, коксовиков, прокатчиков. Конечно, мы вам кое-кого пришлем с Урала, с Украины, но основную массу людей надо подготовить здесь. Если вы сейчас за дело не возьметесь, будет плохо. Цехи поставите, а работать некому будет. Это я считаю главным. Не забывай, товарищ Гребенников, что сегодня ты начальник строительства, а завтра ты начальник строительства второй очереди и директор действующего металлургического комбината. Такова особенность нынешнего периода. Трудно? Да, не легко. Легче быть просто директором завода или просто начальником строительства, но приходится быть и строителем, и технологом.

Звучно и приятно загудел гудок на обед, рабочие шли в столовые. «Столовые здесь хорошие. Нужно порекомендовать другим приехать поучиться. И наглядной агитации. Интересную форму нашли»,— думал Орджоникидзе, глядя в окно.

— Теперь второе. Вы, товарищи, с головой окунулись в строительство объектов первой очереди, а кто будет думать за вас о второй очереди? Передышки не дадим! Не рассчитывайте, товарищи! Не время отдыхать! Я внимательно познакомился с проектными материалами в Москве и здесь. Этот участок вы запустили. В-третьих: говорю с вами не как наркомтяжпром, а как бывший нарком РКИ. Заглядываете ли вы, товарищ директор, в свою бухгалтерию, в свой плановый отдел? Думаете, государство у нас богатое, всякая там экономия не к лицу? Ошибаетесь, дорогие товарищи! Режим экономии — это не только хозяйственный, но и политический лозунг. Политический! Государственный бюджет — температура государственного организма. А уж что касается разной там температуры, то вы, товарищи, можете на меня смело положиться как на бывшего медика!

Гребенников, Черепанов и Журба улыбнулись. Только Чотыш оставался невозмутимым.

— Накопления должна давать нам не только легкая промышленность, но и тяжелая. Если вам кажется, что там, в Москве, сидят беспокойные люди, которые сами по ночам не спят и другим спать не дают, то глубоко заблуждаетесь. В Москве сидят люди, которые видят не только площадку Тайгастроя, хотя она и находится за четыре тысячи километров, но видят и другие площадки.

Серго несколько минут смотрел в пол, наклонив голову, сосредоточенный, суровый.

— Последнее, что хотел вам сказать, это следующее: пятилетка по ряду отраслей промышленности выполнена и даже перевыполнена. Уже теперь мы имеем многое, чего не имели. Если бы мы этого не достигли, то, будьте уверены, господа империалисты навязали бы нам войну. Надо быть начеку. За экономическим вредительством политическая цель — реставрация. Забывать этого нельзя ни на минуту.

Орджоникидзе задумался.

— Следует решительно повысить интерес свой и своих товарищей к большим политическим вопросам, к вопросам международной политики. Вот, собственно, что хотел сказать вам. Работы много. Работа серьезная, но, я уверен, вы с ней справитесь. Крепко помочь вам должен крайком. Вы должны, товарищи, построить лучший в мире завод, лучший город в Сибири. Такую задачу перед вами поставила партия, поставил народ.

Серго вытер клетчатым платком лицо и прошелся по кабинету.

— Вечером созовите актив, я хочу поговорить с рабочими. У вас, товарищи, есть отличные люди. Перед приходом сюда я беседовал с бригадиром Ванюшковым. Интересный, дисциплинированный человек, — и Серго рассказал о случае на коксохиме, хотя про это уже знали. — И в доменном отличные люди. Мне известно, как велось соревнование между землекопами и как комсомольцы боролись за воздухонагреватель. С такими людьми землю перевернуть можно!

Орджоникидзе снова сел к столу, придвинув тяжелое кресло. Наступила пауза.

— Несколько слов о внешнеполитической обстановке.

Серго сказал, что вопрос о новой войне против СССР, о новой интервенции не раз ставился капиталистами Запада и Востока, это вскрылось не только на процессах шахтинцев-вредителей, промпартии, украинских диверсантов-националистов СВУ и других.

— Мы располагаем точными данными, которые говорят, что интервенты собирались ринуться на нас весной тридцатого года. Но не вышло! Отложили на лето тридцать первого. Не получилось! Готовятся они к лету тридцать второго года. Об этом вам следует знать. Знать, но не делать паники. Какие симптомы? А вот какие.

Серго рассказал о конференции крупнейших американских банкиров, состоявшейся в мае тридцатого года в связи с разразившимся новым кризисом, охватившим Польшу, Румынию, Балканские страны, Францию, Англию, США, Японию и Китай.

— Международные отношения напряглись до крайности. Антисоветская кампания, бряцание оружием генералами германского рейсхвера, требование вторжения в пределы СССР, объявление нового «крестового похода» папой Пием XI, антисоветский план Бриана «пан-Европы», австро-германский таможенный союз, отмена в Англии золотого стандарта в связи с отливом капиталов и сокращением резервов Английского банка — все это заставляло нас и заставляет ныне быть готовыми к удару. Напряженность к январю тридцать второго года не ослабела. Меморандум Танака, заявляющий, что Япония не допустит национального объединения и независимости Китая, японская паназиатская доктрина, оккупация Японией Манчжурии и сосредоточение на самой границе с нами крупных военных сил, ноябрьский конфликт на КВЖД, подготовка белогвардейца Семенова и других к нападению на Монгольскую народную республику — требуют от нас быть готовыми к решительному отпору головорезам.

Серго потер ладонью высокий лоб.

— Мы имеем сведения, что японские оккупанты готовятся в ближайшее время провозгласить «независимость» Манчжурии, отделение Манчжурии от Китая, готовятся создать марионеточное государство Манчжоу-Го. Цель? Наводнить Манчжурию войсками и расширить плацдарм против СССР. Япония готовится к выходу из Лиги Наций, хочет окончательно развязать себе руки для бандитских действий. Рвут последние путы Версаля Германия и Италия. Дело идет к установлению открытой военно-фашистской диктатуры. Наша советская дипломатия прилагает невероятные усилия, чтобы не позволить поджигателям войны поднести пылающие факелы к пороховым погребам в Германии и Японии. Но агрессивные элементы не унимаются. Подняла голову русская белогвардейская эмигрантщина во Франции и Англии, подняла выше голову оппозиция — троцкисты, бухаринцы. Вот почему нам нужно быть особенно бдительными, держать порох сухим, не позволить внешним и внутренним врагам топить народы в крови.

Часы пробили два. Серго глянул на большие, настенные, посмотрел на свои, карманные, сверил, приложил к уху, еще раз посмотрел на стрелки, подкрутил головку и продолжал:

— Так-то, товарищи. Но у нас есть не только враги. У нас есть друзья, много друзей! Силы мира растут. С этим не могут не считаться даже горячие, но пустые головы империалистов. Не могут они не считаться с возросшей нашей мощью, с тем, что нам удалось сделать в промышленности, в сельском хозяйстве. На очереди — вторая пятилетка. Будем же, товарищи, двигаться вперед смелее, уверенней, используя богатейший опыт первой пятилетки. Шире, тверже шаг! Никакого ослабления темпов. Будьте бдительны!

Вечером Орджоникидзе выступил на собрании актива, а на следующий день — на общезаводском митинге. Рабочие и инженеры дали слово, что тайгастроевцы свое производственное задание выполнят в срок.

Глава II

1

С отъездом Федора Федоровича на строительную площадку ответственность за работу Научно-исследовательского института металлов легла на плечи Лазаря Бляхера — заместителя директора по научной части.

Еще при Федоре Федоровиче составили план, тщательно продумали, обсудили. Требовалось пополнить институт научными сотрудниками, построить ряд установок, агрегатов, связаться с ближними и дальними заводами, получить наряды на сырье.

Лазарь чувствовал себя на гребне волны и, сохраняя внешнее спокойствие, волновался за успех дела. Он привык к профессору, ценил его знания, опыт, его натуру, умевшую пробудить в людях интерес к тому, чем жил сам. Сейчас требовалось многое брать на себя, особенно, когда часть сотрудников занялась новыми проблемами.

Он понимал опасения Федора Федоровича, утверждавшего, что неудачи в самом начале большого дела могут вызвать нежелательную реакцию, ставя под удар дальнейшую научную работу института. Бунчужный поэтому предлагал «не шуметь» до некоторого времени о новых задачах, вести исследования в стенах института своими средствами и наличным составом сотрудников, и только после получения обнадеживающих результатов вынести работу, как он говорил, на суд народа.

Лазарь считал, что такая келейная работа не сможет мобилизовать людей, придаст делу кустарный характер, лишит коллектив самого главного — широкого общественного обсуждения.

В конце концов Бунчужный сдался.

— Не тяжело ли только вам тут будет без меня? Скажете: заварил старик кашу, а сам в кусты...

— Конечно, тяжело, — соглашался Лазарь, — но другого выхода нет.

— Смотрите! Не забывайте и про честь института, про доброе имя сотрудников. Мы никогда в прожектерах не ходили...

Но все же не отсюда пошло расхождение учеников с учителем: главное заключалось в другом, лежавшем глубже.

Работа над титано-магнетитами натолкнула Лазаря на мысль, о которой он не рассказал тестю. Особая подготовка руд к плавке, порядок шихтования, дозировка компонентов, ведение доменного процесса на обогащенном кислородом дутье — все это, оцененное Лазарем по-своему, открывало новую перспективу дальнейшего развития металлургии. Лазарь сделал для себя вывод: а не является ли анахронизмом вообще доменный процесс как звено металлургического цикла? Что если бы отказаться от этого дорогостоящего, трудоемкого звена?

А когда Лазарь поделился соображениями с Бунчужным, Федор Федорович сказал:

— В принципе считаю ваши мысли правильными. Вероятно, таким путем и пойдет развитие металлургии будущего. Но сегодня... Мне трудно реально представить, чтобы уже сегодня, при моей жизни, следовало погасить доменные печи, передать их музеям техники, навесить на них таблички, как на скелеты мамонтов...

В этой фразе Лазарь уловил скрытую боль: старому доменщику жаль было расставаться с печами... Тяжело видеть погашенные печи... То, чему отдана целая человеческая жизнь...

— Но ведь это, Федор Федорович, психология! Чистейшей воды психология, а не техника!

Бунчужный отмолчался.

Перед самым отъездом он, однако, сказал:

— Говорите, погашенные домны — психология? А разве психология — не фактор? Можем ли мы сбросить ее со счетов в науке и технике?

— Так-то оно так...

— Да я не против, господи, боже мой! Экспериментируйте! Работайте! Ищите! И, честное слово, народ с благодарностью пожмет вам руки за чудесное завоевание мысли. Разве я не понимаю? Но стране нашей, дорогой товарищ зять, нужен металл сегодня. И в таких количествах, которые ни одна ваша новая установка на первых порах дать не сможет. И я остаюсь до конца дней моих с домнами... Мы далеко еще не все взяли от них. А вы шагайте дальше. На то дана вам молодость. Кому идти, как не вам? И шаг у вас, товарищи, легкий, широкий...

И вот... Профессор был там, за четыре тысячи километров, а он здесь. Каждый решал свою задачу. Свою — и в то же время — общую. И одинаково у обоих тревожилось сердце: «Как там у них в Москве?», «Как там у старика в тайге?»

Работа с титано-магнетитами научила не отчаиваться при неудачах. Лазарь знал, что их будет в его новой работе немало. Но следовало повести дело так, чтобы неудач было поменьше, чтобы способ получения железо-ванадиевых концентратов и работы над исключением доменного процесса из металлургического цикла были хозяйственно оправданы, не потребовали таких усилий, которые свели бы на нет преимущества.

— В тигле можно сделать и дьяволенка! — говорили научные сотрудники института. — А вот сделать новое на заводе, в производственных условиях. С выполнением и перевыполнением промфинплана!

Этого никто забывать не мог. Новая идея целиком овладела Лазарем. Он жил ею в институте, дома, на улице, и людям, мало знавшим его, казался одержимым.

2

Как-то вечером Лазарь пришел домой раньше обычного.

— На вот, прочти, — обратился он к Лизе, протягивая письмо. — А Светка спит?

— Только что уложила...

Лиза глянула на адрес: рука отца.

Лазарь прошел в спальню, к Светке, а Лиза принялась за чтение письма.

«Дорогой зятек, моя печурка растет не по дням, а по часам, как сказочный богатырь, и это, учтите, не поэтическая гипербола. Если бы вы только видели, как работают тайгастроевцы... Мне, старику, заменили здесь без всякого хирургического вмешательства сердце: бьется ретивое, как у двадцатилетнего студента, и я хожу по площадке, не зная устали. Какой это замечательный курорт — новостройка! Скоро, скоро, потерпите малость, и я приглашу вас на праздник. Готовьтесь, товарищи!

А что ж это вы того... помалкиваете? Как там со строительством установки на заводе? Я уже подумываю, не промахнулись ли мы: ставили б во дворе института, подальше от любопытных глаз, и трудились бы в поте лица, как скромные труженики...

Напишите обязательно, как идут подготовительные работы, что уже сделано, завозят ли руду? Не думайте, что на четыре тысячи километров у меня теперь уменьшилась любовь к вам... Может быть, в четыре тысячи раз умножилось мое беспокойство за институт, за вашу новую работу...»

— Замечательный у нас с тобой старик... — сказала она Лазарю, входя в спальню. Наклонившись над кроваткой Светки, Лазарь любовался спящей девочкой; ей скоро исполнялся год. Она уже свободно разгуливала по кроватке, держась за перила, приподнималась на толстых ножках, причмокивала коралловыми губками.

В сумерках пришла из детского сада Ниночка. Лазарь вышел в коридор, раздел девочку, и, подхватив на плечо, внес в столовую.

— Папа, ты насовсем пришел? — спросила серьезным тоном Ниночка.

— Насовсем.

— Тогда будем играть, а то ты только обещаешь.

— Будем играть.

— Знаешь, что я придумала? Ты будешь дочка, а я — папа...

— Ну, какая же я дочка? Разве у дочки бывает такая лысина? — и он наклонил к ней свою голову.

— А мы по-нарочному...

У девочки были мягкие, как паутинки, волосы.

— А я тебе что-то принес...

— Вкусное?

— Вкусное...

И он передал ей кулек с яблоками.

— Папа, ты с мамой каждый вечер говоришь. Поговори со мной.

Ниночка со всей серьезностью принялась за роль «папы». Она делала «дочке» бесконечные замечания, требовала, чтобы «дочка» хорошо ела и была послушной. Удивительно, как она знала, что нравится родителям и что требуется делать хорошим детям...

Потом вместе пили чай.

В спальне зашевелилась Светка. Лазарь кинулся к дочурке.

— Проснулись? Почему не спим? А глазки сонные... сонные... Бай-бай...

Светка закапризничала. От девочки пахло таким родным, что он готов был целовать ее без конца.

Лиза переменила рубашонку, простыню, вытерла девочку.

— Ай-ай... Такая большая... фи...

— Светка наловила рыбки? — спросила Ниночка, заглядывая в постель.

— Ты тоже была хорошим рыболовом!

Минут через десять Светка уснула, Лазарь уложил ее в сухую постель, накрыл одеялом и снова вернулся в столовую.

Лиза села к роялю. Лазарю видна была тоненькая шея Лизы с ложбинкой сзади, худые плечики, выступавшие сквозь розовую кофточку, руки с напряженными во время игры мускулами. Конечно, Лиза не походила на тех бросающихся в глаза девушек с яркими губами, алыми щеками, с высоко открытыми, как бы выточенными ногами, на девушек, которые обычно занимали секретарские места в наркоматах. В Лизе была душевная простота, человеческая сердечность, она стала ему настоящим другом, с которым он мог делиться большим и малым, мог жить спокойно, и он благодарил судьбу, что она привела его сначала в институт, к Бунчужному, а затем и в его дом.

Лиза играла, а он, прижав к себе умолкнувшую Ниночку, слушал, стараясь разгадать мысль, настроение, вложенные в музыку композитором, представить созданные им картины природы.

— И почему так мало, так редко исполняют у нас Мусоргского? — спросил, когда Лиза окончила.

— Труден он.

— Ну так что?

Лиза перешла на тахту, сохраняя то особое выражение лица, которое бывает у музыкантов, оставивших только что инструмент.

Когда и Ниночка уснула, они забрались в кабинет и там, сидя на диване, говорили о разных пустяках, которых столько в жизни каждой дружной семьи и которые, несмотря на малую значимость, требовали внимания и забот.

3

Однажды в морозный январский день Лазарю доложили, что его желает видеть какой-то гражданин.

— По линии кадров? — спросил секретаря.

— Нет. Говорит, вы его знаете. Фамилии не называет.

— Кто такой? Пусть зайдет.

Окна кабинета выходили на юг, в комнате было много света, но когда на пороге появился этот человек, Лазарю показалось, что в кабинете опустились шторы, он даже глянул на окна.

Лазарь тотчас узнал его, хотя у посетителя было серое лицо, будто он приехал из далекой дороги, в телеге, и сильно запылился. Одет был в мятое, запятнанное пальто, носившее следы ночевок на вокзалах, в грубую баранью шапку и поношенные валенки. Обветренные, в трещинах и ссадинах лиловые руки были, видимо, обморожены.

Лазарь встал из-за стола.

— Радузев? Сергей!

Радузев продолжал стоять у порога.

— Чего ж... Ну, заходите... Садись.

Лазарь не знал, говорить ему «вы» или «ты».

Радузев медленно прошел к столу; оттаявшие валенки оставили на паркете тусклые следы. Он сел в кресло, держа на коленях шапку, и, уставившись в пол, молчал.

— Какими судьбами? Давно в Москве?

— Я пришел продлить нашу беседу, — мрачно начал Радузев.

— Какую беседу?

— Пришел воспользоваться твоим предложением.

— Каким предложением?

— Предложением, которое ты сделал мне в январе восемнадцатого года.

— Ого! С опозданием на четырнадцать лет?

— Время ничего не меняет.

— Так думаешь? Какое предложение? Я что-то не помню.

— Ты сказал, что я могу пригодиться. Что не каждого взял бы к себе.

— Много воды утекло с тех пор...

— А мне кажется — ни одной капли.

Лазарь насмешливо улыбнулся.

— Ты пришел наниматься на работу? Сам понимаешь, в такой институт, как наш, с улицы не берут.

— С улицы? — голова Радузева качнулась и некоторое время не могла прийти в равновесие.

— Обиделся? Напрасно. Расскажи, где был эти четырнадцать лет, что делал.

— Много рассказывать. А если хочешь, нечего рассказывать.

— Все-таки попробуй.

— Тосковал... мучился... думал... Работал.

— Работал? Где?

— Всюду.

— Точнее не можешь?

— В Донбассе. И на Урале. Последнее время в сибирском филиале Гипромеза. И на площадке Тайгастроя.

— На Тайгастрое? — изумился Лазарь. — А я понятия не имел. Что ты там делал?

— В проектном отделе работал.

— Вместе с диверсантом Грибовым?

— У него. Но я работал не у диверсанта.

— Так... так. Понятно. Укрываешься от следствия? Про Грибова слышал, а про тебя нет. Значит, сбежал? Так понимать надо? Ищешь убежища?

Радузев поднял голову и глубоко, как мог, вздохнул.

— А я думал о тебе как о спасителе... В черноте дней моих после той катастрофы ты один мерцал мне лампадой...

— Фу ты... дьявольщина какая... Нет, так не пойдет. Если хочешь, если можешь, говори ясней. А нет, я позвоню в одно место, там расскажешь...

Радузеву стало душно, и он расстегнул воротник пальто.

— Люди... людишки вы...

— Ладно. Соберись с духом. Я повременю.

Радузев продолжал смотреть в пол, но едва ли рисунки паркета занимали его внимание.

— Какая у нас с тобой разная судьба, — сказал Лазарь, взволнованный встречей. — Не так давно повстречал я Гребенникова, вспомнили прошлое. Тысяча девятьсот пятый... Гражданскую войну. Белую Одессу... Расстрел. Наше спасение... С ним у меня одна жизнь. А вот с тобой... Кажется, и начинали вместе, и занимались у одного репетитора... и готовились в реальное училище... И вот пути-дорожки разбежались, хотя сейчас и ты, и я — инженеры. Только я у себя дома, а ты — извини, Сережка, будто приживал.

Радузева покоробило.

— Обидчивым стал? Дурной признак. Обидчивыми становятся неудачники. Но обижаться не на кого. Разве только на себя. Что посеешь, то пожнешь...

— Давай... давай. Чего не выслушает «беглый каторжник...»

— Вот ты вспомнил последнюю нашу встречу. Я тогда верил, что тебя можно сохранить, пошел бы с нами и не петлял по стране, как затравленный заяц...

— Ты напрасно считаешь меня потерянным и затравленным.

— Да?

— Против народа я не шел. Войну ненавидел и ненавижу. Не воевал ни с белыми, ни с красными.

Помолчали.

— Знаешь, Сергей, после той расправы в Грушках вскоре заняли мы город. Мою мать растерзал бандит Чаммер. Старик мой висел пять дней на перекладине...

Лазарь сжал рукою виски.

— Моего ведь тоже... в колодец...

— Я занялся расследованием злодеяний Чаммера. Кайзеровцы расстреляли тогда сорок ни в чем неповинных людей. А скольких искалечили... Разузнал все. Как выяснилось, ты также имел к этому касательство. Я разговаривал с Иваном Беспалько...

Радузев отшатнулся.

— Клянусь святым богом!

— Святым? А кто ходил к коменданту Чаммеру? Я ходил?

— Вызвали — пошел.

— Сидел, говорят, часа два. Как же: задушевная беседа двух офицеров! О чем только вы могли говорить? Думаю, не о цветочках. И не о погоде!

— Ты прав: не о цветочках и не о погоде.

— Ясно! Удивительная осведомленность немецкого коменданта откуда? Только такой старожил, как ты, мог знать многое. Против логики не попрешь.

— Логика... Вот и скитаешься из-за этой логики по миру... Эх, вы... Психологи! Мыслители!

— Что хочешь сказать?

— Какой разговор может быть с бетонной тумбой!

— Однако я думал, что ты человек помягче...

Радузев грубо выругался, не считаясь с тем, что в приемной могли услышать.

— В твоем характере ново! — сказал Лазарь, нисколько не обидевшись. — Послушай, Сережка, для других ты, может быть, и темен, но для меня ясен. Допускаю, даже более того, уверен в том, что ты за четырнадцать лет изменился. Но в тот год ты был безвольной тряпкой. Дело прошлое, но оно имеет, как видишь, отношение к настоящему: признайся, использовал тебя тогда Чаммер против нас или нет? Говори, вредил нам? Был сейчас в связях с диверсантами на площадке?

— Душу мою вымотал этот мерзавец в шестнадцатом и восемнадцатом годах, но совесть моя осталась незапятнанной.

— А теперь?

— И теперь.

— Постой, ты слишком поспешно и патетически ответил. Так о правде не говорят. Правда — она, знаешь, корявенькая, а у тебя получилось витиевато. Если не использовал сразу, так, может, позже? Говори, я ведь был тебе когда-то другом. И ты мне кое-чем обязан... Может быть, даже жизнью своей... Скажи прямо, честно: кто использовал тебя в борьбе против нас? Ты сам знаешь, живем в какое время. И партийная оппозиция, и промпартия, и международная реакция, и фашизация Германии, Японии, оживление тайной войны против нас со стороны Америки. Ты самая подходящая для них фигура...

Радузев горько рассмеялся.

— Я безвольный человек? Подходящая фигура? Чудак! Вижу, что ты до сих пор не избавился от влияния Нат Пинкертона! Плохо ж ты меня знаешь, хоть и другом назвался.

Через лицо Радузева прошла тень, он нахмурился, съежился, подобрался.

— Откуда ты взял, что я вредил? Или что мог вредить? Что я подходящая фигура? У меня что, на лице написано? Ты что — сторонник теории Чезара Ломброзо и разделяешь его дикие взгляды? У меня свои странности, но я никогда не шел против народа. Не шел — и не пойду!

Убедительный тон Радузева, однако, не тронул Лазаря.

— А я сомневаюсь. Мы еще вернемся к твоему бегству с площадки Тайгастроя. Сейчас хочу услышать от тебя другое. Говори прямо: ты имел касательство к промпартии?

— Никакого.

— Или остался в числе нераскрытых?

— Зачем спрашиваешь, если не веришь?

— Нет? Не имел?

Радузев печально покачал головой.

— Какие вы... — он оглянулся на шкаф, стоящий в углу кабинета. — Постой минутку. У тебя тут есть реактивы?

— Какие реактивы?

— C2H5OH.

— Не держу. Зачем тебе спирт?

— Другие держат. Специально для давних друзей. Позвони, пожалуйста, в лабораторию, пусть принесут в мензурке кубиков пятьсот.

— Ты рехнулся!

— Нас двое. В крайнем случае, беру на себя четыреста.

— Для моего ощущения правды никаких напитков не требуется!..

— Как хочешь, — Радузев пожевал губами. — Теперь отвечу тебе. Если б ты не был мне дорог, я тебе за твои подозрения, за обиды морду набил бы! Морду!

Лазарь рассмеялся. Потом, изменив тон, сказал:

— Вот что, Сергей. Мне хочется, чтобы ты был со мной, как со своей совестью. Это надо тебе не меньше, чем мне. Мы так долго не встречались, что некоторые лишние, казалось бы, вопросы, имеют и психологическое, и историческое основание. Мы слишком хорошо знаем друг друга по прошлому. Хочется познакомиться с настоящим. Я хочу точно знать, в какой среде ты вращался четырнадцать лет, какой, так сказать, диффузии взглядов подвергался.

— Уже ответил. К чему повторяться?

— Значит, ты в течение четырнадцати лет сидел в глуши, подобно куколке? Обмотал себя паутинкой, приклеился в щели или на чердаке и предавался метаморфозе? Так, что ли, понять тебя должен? А превратившись в бабочку, выпорхнул на свет? И после диверсии на площадке прямо ко мне?

— Замолчи, а то убью!

— Даже так?

— В человеческую метаморфозу я верю мало, — сказал Радузев. — Кто был чистым, тот и остался. У кого была грязная душа, у того она светлей не стала.

— Напрасно. Скажи откровенно, Сергей, что тебя потянуло ко мне в институт? Он ведь имеет оборонное значение. Ты скрываешься? Ты сбежал с площадки?

— Нет. Я сбежал не от следствия. Я ничего дурного не сделал. Сбежал, потому что на меня напал животный ужас...

И он рассказал, что произошло в ту ночь.

4

— Ты понимаешь, меня охватил дикий, ничем не объяснимый страх. А вдруг эти бандиты в самом деле запутают меня? И хотя один голос твердил: образумься, что ты делаешь, там разберутся, проверят, тебе нечего бояться, — другой голос глушил разум, гнал меня черт его знает куда, хоть в пропасть. Предупредив Гребенникова о готовящейся диверсии, я кинулся на вокзал, подцепился к тормозу товарного вагона и поехал... Мне было все равно куда... лишь бы дальше от площадки... От Чаммера... От страха, охватившего мой мозг. Сделав этот ложный шаг, я уже не мог вернуться. Сам себе отрезал путь.

— И ты не схватил изверга? Ты, честный человек?

— Я ничего не соображал...

— А позже?

— С чем мог вернуться на площадку? Кто поверил бы мне? И я, как затравленный, петлял по земле... Денег ни рубля. Я продал кожушок, пимы, шапку, рукавицы, костюм... Голодный, валялся по закоулкам, мерз, я подносил вещи приезжим, пилил дрова, выгребал из урн корки хлеба. А мысли одна другой больнее: как там? Что с Любой... с Люсенькой?..

Лазарю стало жаль его.

— Зачем ты так? Почему не поверил нашим людям?

— Как мог поверить, если даже ты не веришь мне?

Он опустил голову на руки и сидел несколько минут неподвижно. Лазарь смотрел на вздрагивающую худую спину, на грязную шею, а жалость росла, росла.

— Что же ты хочешь? — спросил участливо.

Радузев выпрямился. На щеках его оставались влажные следы.

— Хочешь отделаться? Противно? А каково мне? Но я не за тем пришел, чтобы поплакать в жилетку. Дай с силами собраться. И я тебе кое-что скажу. Может быть, очень даже важное скажу.

— Собирайся. Не тороплю. Я тебя выслушаю.

— Если хочешь, поедем в ресторан. Только я в таком виде... Стыдно тебе со мной, правда? А разговор большой. Долгий.

— Раз так — едем. Тут есть одно питейное заведение недалеко — «Веревочка».

— Мне все равно.

Лазарь вызвал машину, они поехали. В дороге никто не проронил ни слова, но целая жизнь, связавшая их с раннего детства, прошла перед глазами обоих, большая, нелегкая, полная взлетов и падений.

Впрочем, это была жизнь не только их двоих — песчинок в людском море.

Глава III

1

...К вечеру он выбился из сил и еле волочил ноги. Последняя надежда рухнула: в мастерской жестяника на Канатной услышал то же, что в магазине детских игрушек на Дерибасовской, и в кондитерской на Екатерининской, и у богачей на улице Маразли, и на Французском бульваре.

Но он не сдавался: брел дальше вдоль каменных громад, одинокий, никому не нужный, злобно косясь на двери.

Двери, как люди: могли улыбаться и отталкивать, быть приветливыми и глухими. Лазарька понял это в Одессе. К одним мог подойти и постучаться, от других шарахался в непонятном страхе. Были двери важные, как господин исправник в Престольном, богатые, широкие, с ручками медными или из нежнозеленого стекла, в которое охотно заглядывало солнце. И были бедные, с копеечными клямками, на которые не падал даже лунный блик.

Здесь он узнал, что двери ведут не в жилище, а в сердце человека.

Вечер застал Лазарьку на Старопортофранковской. Идти дальше не хватило сил. Прямая, словно натянутая нить, улица распростерлась перед ним, когда он, переходя с одной стороны на другую, остановился посредине; несколько минут смотрел, охваченный непонятным чувством, на подвешенные фонари, которые напомнили Сережины елочные бусы...

Лазарька опустился на камень.

Большой, за десяток лет отшлифованный ногами гладыш удобно улегся перед порогом, как укладывается пес, зная, что свои перешагнут через него, а чужие не решатся.

От ближайшего фонаря падал свет на вывеску, которая, возможно, привлекла его внимание, заставив перейти улицу именно здесь.

Ночь в мае недолга, это известно каждому. Если не сгонят, он отдохнет до утра. А утро покажет, что делать дальше. Не так-то легко сломить его упорство: раз Лазарька что-нибудь решил, он никому не доставит радости сказать: «Ага! Так тебе и надо!»

Мальчик не помнил, сколько прошло времени, пока он мирно лежал на нагретом солнцем камне, несколько минут смотрел на вывеску, вправленную в металлическую раму, на звездное небо, на фонарь, вокруг которого носилась стайка беспокойных мошек. Потом почувствовал чью-то руку на плече. Вспомнив, как сгоняет оводов лошадь, которая дожидается, пока ее подкуют, Лазарька задергал плечом, но это не помогло. Он повернулся на другой бок.

— Кто ты? Откуда ты? — слышал вопросы, но не мог ответить: язык отяжелел, рот не раскрывался.

Его подняли и понесли. Куда? Возможно, это приснилось: но было очень приятно лежать на сильных руках и покачиваться при каждом шаге.

Он открыл глаза, когда над головой пробили часы. Прошло мало времени, всего несколько минут — так по крайней мере показалось, и было странно, что в окно смотрело утро.

Мальчик поднялся с кушетки.

В небольшой, чисто убранной комнате находились, не считая кушетки, на которой он спал, сундук, застланный ковриком из разноцветных лоскутков, стол под вязаной скатертью и буфетик с посудой; угол занимала печь из зеленого, с трещинками кафеля.

И вдруг комната показалась до того родной, что мальчик задрожал... Сцепив пальцы, бледный, с горящими глазами, ставшими очень большими, смотрел он вокруг себя.

— Проснулся?

Перед Лазарькой стоял худой, с очень белым лбом и внимательным взглядом мужчина лет двадцати, одетый в черную сатиновую косоворотку, лоснящуюся на груди от металлической пыли и масла. Каштановые волосы его были зачесаны наверх.

— Кто ты? Что с тобой?

Мальчик, засмотревшись, не ответил.

Вслед за рабочим вошли старушка и лысый старик; все обступили его.

— Как тебя звать? — спросила старуха.

Он ответил. Держался Лазарька независимо, хотя находился среди людей, которым обязан был ночлегом и расположить которых к себе очень хотел.

— Откуда ты? — спросил молодой рабочий.

— Из Престольного.

— Зачем ты пришел в Одессу?

— Работать...

— Вот это так! Что же ты умеешь делать?

— Я еще ничего не умею делать. Научусь. Может быть, у вас что-нибудь найдется? Я видел вывеску...

— Нет, мальчик, — сурово сказал старик с седыми клочками волос вокруг желтой лысины. — Мастерская у меня рабочая. В моей мастерской никогда не работал ни один чужой человек.

— Я не чужой! — выкрикнул Лазарька, ужаленный в самое сердце. — Я не чужой...

Всем своим существом он почувствовал, что если здесь его не возьмут, нигде более не удастся устроиться на работу в этом городе, где, как ему говорили в Престольном, «никто его не ждал»...

— Я расскажу вам... Все расскажу. Не гоните меня. Я буду дрова рубить, и воду носить, и что понадобится. Я умею мало есть, очень-очень мало. И я не чужой. Не чужой я! Я прошу вас взять меня. И вы никогда не пожалеете...

Лазарька заплакал.

За этой дверью он нашел приют.

Ее не окрашивали лет пятнадцать, ветры и дожди изрыли ее, словно оспой, но была она прочная, сбитая из толстых досок, честная, рабочая дверь. На ночь ее закрывали изнутри на деревянный брус, который серединой заходил за плоские крюки.

Лазарька вставал в шесть часов утра, вынимал брус и толкал коленом плотные половинки, которые медленно отходили на петлях. Свет вторгался в теплую сутемь.

С этого начинался день. Лазарька выходил на пустынную улицу, забрасывал крючки от каждой половинки двери в кольца, укрепленные в розовых ямках кирпичной стены. Справа висела жестяная табличка, поржавевшая, с вмятиной от удара камнем и с надписью, которую едва можно было разобрать: «Спросить здесь».

Большой кусок жести, вправленный в металлическую раму, висел над входом. На вывеске нарисованы были револьвер, керосинка, огромная мясорубка и швейная машина; в центре на черном фоне шла надпись: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная рабочая мастерская А. И. Терехова».

И вот странно: еще недавно, совсем недавно, Лазарьке казалось, что жил он только одной этой мечтой. Отнимут — и уйдет жизнь. Вытечет, как вода из пробитого ведра. Но мечту отняли, а жизнь не ушла.

— Я вам еще покажу!.. — страстно шептал Лазарька в горькие часы воспоминаний. — Вы еще меня вспомните!

Он научился внимательно приглядываться к людям и разгадывать каждого по лицу, одежде, голосу; он хотел справедливо относиться к людям и не оказаться добрым к тем, кого обязан был ненавидеть.

Жажда расплаты — лучшее утешение в горе.

Жизнь мчалась куда-то вдаль; от нее, как от колес экипажа, летели брызги во все стороны. И, уцепившись за задок неведомой пролетки, помчался Лазарька, смутно представляя себе будущее.

Много нового открылось ему с первых дней. Сначала требовалось разгадать вывеску: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная...» В мастерской глаза разбегались, чего только здесь не было! Швейные машины. Маленькие, словно игрушечные, покрутишь рукой, — и пошла обстрачивать края материи. И большие машины с цепочкой: повернешь колесо на один оборот — готово, пуговица пришита! И совсем непонятные: повернешь — и густо обметанная петля, как на пальто у богатых людей.

А велосипеды! Какие велосипеды стояли в мастерской у Александра Ивановича! Одно колесо, а на нем высокое сидение и руль. И на трех колесах. И на двух, только одно большое, а другое маленькое. И обыкновенные, только с моторчиками.

И белые кассы, как в дорогих магазинах. И ружья. Револьверы. Большие и маленькие. И со смешным названием «Бульдог»! И разные моторчики, фонари, звонки и удивительные ножи с ножницами, ложкой, вилкой...

В семь утра — так уже заведено — открывается стеклянная дверь, из комнаты выходит Петр.

Ответив на приветствие, Петр обязательно прищурит один глаз (на самом кончике брови торчит пучочек длинных ненужных волосков — бородавка), посмотрит на Лазарьку и обязательно что-нибудь такое интересное спросит, над чем надо подумать, прежде чем ответить.

— Так... Ну, скажи, как надо выполнять общественно-полезное дело?

Лазарька улыбается во весь рот — вопрос легкий! — и громко отвечает:

— С увлечением!

Теперь можно ждать вопроса, какие же дела являются полезными, а какие нет. Но Лазарьке хочется хоть разок поставить Петра в тупик, и он, прищурившись, как Петр, спрашивает:

— А ставить самовар — это полезное дело?

Петра, однако, не поймаешь! Вместо ответа, он сам спрашивает:

— А ты как думаешь?

— Я думаю, это не очень полезное дело...

— Почему не очень полезное?

— Если ставить самовар для рабочих, это полезное дело, а если для капиталистов, то совсем не полезное дело! Вы смеетесь? А вот ответьте, правильно я сказал?

— Правильно! Правильно! Все, что делается на пользу капиталистов, не полезное дело...

— А зачем тогда делать, если не полезное? Надо не делать — и все!

— Об этом думают люди... А вот наш самовар ставить — это полезное дело?

— Полезное! Очень полезное! — смеется Лазарька, у которого в Одессе появился волчий аппетит.

— Ну, ладно! Иди! Выполняй полезное дело!

Петр, повязывается фартуком, как печник, счищает гусиным крылом верстак и начинает работу, а Лазарька выносит толстопузый, сияющий на солнце самовар. Ставят его во дворе, возле крыльца. Сухие щепки, приготовленные с вечера, загораются сразу. Лазарька осторожно опускает их в трубу и едва успевает вытащить руку, как коптящее пламя с воем вырывается наружу. Лазарька насовывает трубу и поворачивает коленце, чтобы дым и огонь не лизали стенку дома. Потом садится на корточки и наблюдает...

Труба сразу нагревается, краснеет; сквозь мельчайшие, незаметные в холодном железе дырочки светится огонь. Труба потрескивает, от нее как бы отскакивает шелуха.

Минут через двадцать свистит пар. Лазарька поспешно срывает за ручку горячую трубу (нужна тряпка, но ее нет под рукой!), вода поднимает крышку, и, пузырясь, выплескивается на бока самовара.

Лазарька обтирает самовар и вносит в столовую. В комнате приятно пахнет теплым углем.

Тогда из крохотной спаленки выходит, сгибаясь в низкой двери, Александр Иванович — широкий, в серой блузе, поверх которой надета черная жилетка. Зеленоватые волосы топорщатся вокруг лысины, на кончике носа — очки. Александр Иванович смотрит поверх очков, прижав подбородок к груди.

Лазарька говорит; «С добрым утром, Александр Иванович! Самовар готов!» — и расставляет чашки. Тогда же выходит Марья Ксаверьевна с кружевной наколкой на жидких прямых волосах.

Была когда-то у Александра Ивановича, как узнал Лазарька, большая, шумная, никогда не наедавшаяся семья. Но с годами одни поженились, другие повыходили замуж, своя рабочая сила схлынула. Остался Петр, меньшой, любимец отца и матери. К старости Александр Иванович отяжелел, материально не нуждался и скорее по многолетней привычке становился за верстак. Он ни с кем в доме много не разговаривал, не любил болтать и с клиентами. Бегло осматривал принесенное, записывал в книгу, выдавал квитанцию с овальной лиловой печатью, а вещь ставил на полку или на окно.

После чая Александр Иванович приступал к работе над своим изобретением, Петр делал очередную починку, Лазарька помогал Марье Ксаверьевне убирать квартиру, шел на базар, чистил картошку, выносил отбросы в дворовый ящик, переполненный летом арбузными и дынными корками.

— Ну, довольно с тебя! Иди! — говорила хозяйка.

Лазарька с радостью бежал в мастерскую.

— Свободен? — спрашивал Петр.

— Свободен.

— На, отпили мне. Только смотри: семь восьмых дюйма, тютельку в тютельку. Вон ножовка и аршин.

Лазарька зажимает пластинку в тиски (этому он научился у отца, в Грушках), делает метку и пилит.

— Стоишь неправильно! Кто так держит ножовку?

Петр показывает, как надо стоять, держать ножовку.

— Дышать будешь ровней! И хребет не свернешь!

Лазарька отпиливает и тщательно выверяет длину.

Потом получает новую работу. Как хочется все-все знать! Вот Александр Иванович каждый день стоит над своей машиной, складывает, разбирает. Работа не клеится — это Лазарьке видно. Его не надуешь! Работа просто не клеится!

— Что это ваш папаша все думает? — робко спрашивает Лазарька, наклонившись к Петру. (У старика, несмотря на преклонный возраст, хороший слух).

Петр усмехается.

— Разве нельзя сказать? Секретное? — еще тише спрашивает он и в голосе звучит: «Мне довериться можно... Я сам потерпел... Еще как потерпел. Разве не знаете?..»

— Перпетуум мобиле! Понял? Перпетуум...

Нет, видно Лазарьке никогда не понять, что это такое.

— Когда-нибудь поймешь!.. — и снова усмешка.

В субботу вечером мастерская закрывается в пять часов. Лазарька и Александр Иванович идут в баню, держа под мышками плоские побелевшие веники. В воскресенье мастерская закрыта на весь день. Лазарька свободен.

Что можно делать в воскресенье, если ты свободен? Если тебе одиннадцать лет? Если ты не в реальном училище? И если ты в Одессе?

Осень. Синие лужи на тротуаре. Корабликами плавают жилистые листья. Лазарька идет к «утюжку»: Старопортофранковская и Ямская сходятся углом. Вот он на Соборной площади. Черный итальянец в большой соломенной шляпе подводит к ограде собора шоколадного цвета пони, запряженного в лакированный фаэтончик. После церковной службы разодетым в шелковые костюмчики детям хочется покататься. Отцы вынимают кошельки, похожие на лежалые дыньки, а дети усаживаются в фаэтончики. Передний берет возжи и кнут, итальянец гладит пони по замшевой губе и, держа под уздцы, ведет лошадку по кругу. За это надо заплатить пять копеек. Лазарька заметил, что мальчики всегда просились на козлы, хотели быть «кучерами», а девочки — «господами». Когда фаэтончик трогался с места, папы и мамы помахивали детям платочками и делали ручкой — до свидания! После благополучного возвращения трогательная встреча.

Конечно, один раз и ему хотелось бы прокатиться...

На рынке — «монополька». Возле крыльца полно люда, в руках у мужчин блестят бутылки. Бородачи умело выбивают пахучие пробки. Женщины с пятнистыми лицами и выпуклыми животами тянут муженьков за полы. Мужья отмахиваются от жен, как от мух, пробираются к дверям «монопольки», протягивают к проволочной сетке руки. Там, на полках, стоят большие и маленькие бутылки с голубой на вид водкой. У крыльца старушки греют на треножниках и кирпичах картофель, черные ломти печенки.

Потолкавшись на Соборной площади и на рынке, он возвращается на Ямскую, переходит улицу, оставляет позади кирху и вступает в узкий тихий переулок. Тонкие тополи выстроились в два ряда, под каждым деревом — круг из листьев.

Вот и все. Лютеранский переулок.

Лазарька смотрит на крыльцо, на плотно закрытую дверь, на окна. Нижние стекла заклеены цветной бумагой (чтобы нельзя было знать, что там, за стеклами, делается).

Воскресенье. В реальном училище уроков нет. Лазарька знает, когда реалисты приходят и когда уходят. Если бы позволили, он нашел бы и гимнастический зал, и коридор, и класс, в котором решал задачу и писал диктант. Лазарька отлично помнит все. Такое не забывается. И все воскресает вновь.

...Местечко. Маленькое. Тихое. Пыльная дорога.

Вот дымящаяся кузница. Звонкие удары плывут навстречу. Отец, согнувшись, держит на коленях, прикрытых мешком, лошадиную ногу и ножом срезает зеленые пластинки. Синяя толстая подкова лежит иа кругу, серебристая стертая подковка валяется на земле. Дядька суетится возле отца, подает то клещи, то молоток. Гвозди с плоскими головками и плоским телом лежат в жестянке от монпансье.

— Давай, Панас! — говорит отец, и Панас тянет синюю подкову.

— Давай ухнали́!

Отец прикладывает подкову к зеленому копыту лошади, затем закопченная рука его наощупь выбирает ухналь и вбивает молотком в копыто. Лошадь пятится назад, но отец крепко держит ее ногу на своем колене. Гвоздь легко вбивается. Одним ударом. Острый кончик уже торчит из копыта. Стукнет — и кончик загнут. Одна нога подкована, теперь вторая. Из-под ножа летят сначала заскорузлые потрескавшиеся куски копыта; черный цвет сменяется серым, пластинки становятся тоньше, и вот, как на первой ноге,— зеленое податливое копыто. Лазарька поднимает роговую пластинку. Если бы позволили, он приходил бы сюда каждый день. И уроки успевал бы делать. Но мама не хочет. «Ты должен быть доктором!» — говорит она.

Мальчик ставит на землю кувшинчик с молоком, кладет кусок хлеба, завернутый в марлю.

Отец вытирает руки о прожженный фартук, вынимает красный носовой платок, проводит по лицу, бороде. У отца волосы растут всюду, даже на скулах и на ушах, черные, густые.

— Скажешь маме спасибо. Уроки сделал?

— Сделал.

Он привлекает к себе Лазарьку, треплет по плечу.

— Ступай домой! Решай задачи вперед. И грамматику учи вперед! Все учи вперед! Скоро экзамены...

Кузница прячется за поворотом улочки. Лазарьку охватывает страх перед экзаменами, он летит изо всех сил, поднимая вокруг себя облако пыли. Потом взбирается на глиняный выступ и стучит в окно. К стеклу прижимается худое лицо сестренки. Нос девочки сплющен, он белый и плоский, будто срезанный.

Иногда к глиняной избенке приходил Сережка; занимались они у одного репетитора, только к Сережке репетитор приходил на дом.

При встрече мальчики долго смотрят друг на друга. Лицо у Лазарьки бледное; цветом своим оно напоминает ростки картофеля, проросшего в погребе.

У Лазарьки курточка из чертовой кожи, длинные штаны. «Ах, если б мне позволили носить длинные штаны!.. — думает Сережка. — Но нет... Надо выдержать экзамен в реальное училище. Только тогда! Первые длинные штаны!..»

— Пойдем к нам в сад!

— А мама не будет браниться?

— Мы перелезем через забор...

Мальчики идут по улице. Сережка кажется моложе своего товарища, хотя они однолетки. В саду Лазарька осторожно подбирает яблоко. Гнилая щечка его покрыта пупырышками. Он откусывает и выплевывает. Остро пахнет вином.

— Брось! Рви с дерева! Бери, что хочешь!

Сережка трясет дерево; сыплются градом яблоки...

Лазарька отбегает в сторону, Сережка смеется.

— Я придумал штуку! — говорит Сережка таким тоном, что у Лазарьки загораются глаза. — Давай спустимся в колодец...

Они идут в дальний угол сада, спускаются вниз, к забору, откуда открывается луг села Троянды. Тишина. Издали доносится звон наковальни. Звук изменен расстоянием: кажется, что кто-то совсем близко ударяет ножом по пустой бутылке.

— Отец кует! — с гордостью говорит Лазарька.

Низкий сруб давно заброшенного колодца подгнил. Три доски закрывают отверстие. Мальчики ложатся на доски и глядят в щели. Глубоко, глубоко, на дне колодца, тускло светится вода. Она в паутине, серая, без блеска.

— Ау! Ау! — кричит Сережка.

Глухой гул отдается в срубе. С досок посыпалась труха, и по воде пошли круги. Они словно из тонкой проволоки.

— Давай спустимся! — предлагает Сережка.

— Зачем?

— А так...

Сережка хватается за доску, она не поддается; берется Лазарька. Усилие — и сквозь гнилую доску пролезают головки ржавых гвоздей. Пахнет грибами.

— Как мы туда спустимся? — спрашивает Лазарька.

— На веревке!

— А где мы достанем?

Сережка ложится на край колодца и свисает головой вниз. Сруб не широк, на бревнах — выступы. Не говоря ни слова, он перекидывает одну ногу, потом другую.

— Сумасшедший! Сорвешься!

Но Сережку уже обуял азарт. Он упирается ногами в стенки, запускает руку в щель между бревнами и исчезает под оставшимися досками, которые перекрывают сруб сверху.

Лазарька наклоняется и кричит исступленно:

— Сорвешься! Утонешь...

У Лазарьки немеет сердце. Тишина нависает над колодцем и кажется, что солнце зашло за тучу. Мальчику холодно.

— Лазарька! Смотри! — доносится глухой голос.

Лазарька свешивается над срубом. Матроска Сережки чуть белеет в глубине колодца.

— Звезды! Звезды видны в небе!

«Почему звезды? — думает Лазарька. — Ведь сейчас полдень. Ах, полдень... Надо бежать домой».

— Вылезай скорей! Мне некогда! — строго говорит Лазарька, жалея, что связался с Сережкой.

Тот начинает карабкаться наверх, но мокрые ноги соскальзывают, руки судорожно хватаются за выступы. Сережка напрягается изо всех сил, подтягивается на два-три венца и обрывается.

Что это был за день...

Сережку вытащил отец Лазарьки, мать выстирала матроску, заштопала чулки, вычистила туфли. Сережку успокоили, умыли, а Лазарьку ни за что, ни про что секли, и тело его лежало на отцовском колене, как нога лошади, которую подковывают...

В полуверсте от Грушек текла река — приток большой судоходной реки. Отец Сережки любил оперу «Русалка» и купил старую мельницу у крестьянского общества Троянды. Помол прекратился, мельницу закрыли на засов, повесили огромный замок, точно старинную медаль. Речонку перегораживала плотина, которую в усадьбе называли «застава».

Щиты поднимали на брусьях во время половодья. Сюда из усадьбы приходили смотреть, как вода рвалась вниз, сотрясая мостик. После спада воды дворовые люди опускали щиты, вода пробивалась в щели и лилась плоскими струями вниз, под мост, где хорошо ловилась рыба между гнилыми сваями. Вода пробивалась и на желоб: мельничное колесо, слегка поворачиваясь, скрипело. Речонка у плотины образовала заводь, покрытую кувшинками. У берега рос аир, на нежнорозовом стебле которого можно было играть, как на губной гармонике. Аиром выстилали пол в доме на троицын день.

В этом затоне, среди белых кувшинок, катались однажды на душегубке Лазарька с Сережкой, и Сережка, расшалившись, опрокинул лодочку... Оба очутились в воде, но Лазарька не растерялся. Он схватил Сережку за воротник и приволок к берегу, плывя на спине, как оглушенная рыба...

Сколько было воспоминаний!.. И все-таки самым тяжелым оставалось то, что привело в Одессу...

Осенью — это было в 1903 году — мальчиков повезли в Одессу. Ехали они в разных вагонах: с Лазарькой — отец, с Сережкой — мать.

Пол гимнастического зала реального училища святого Павла служители натерли до стеклянного глянца. Несмотря на множество экзаменовавшихся, в зале и в холодных сумеречных коридорах стояла тишина: совершалось ежегодное таинство.

Отец Лазарьки в черном люстриновом пиджаке сидел в одном углу зала; мать Сережки в белом шелковом платье сидела в другом углу.

Прошел первый день испытаний. Лазарька сосредоточенно решал на листке бумаги с печатью реального училища задачи. Их было три. Путаные, с подвохом. Но Лазарька сразу догадался, в чем дело, и решил их одну за другой. У него даже оставалось время проварить себя и запомнить условия, чтобы решить задачи с репетитором, в Грушках. Сережка ерошил волосы, часто сморкался, беспрестанно обмакивал перо в чернильницу.

В торжественной тишине прошел второй день испытаний. Лазарька изредка поднимал голову, словно на потолке было что-то написано. Сережка также смотрел на потолок и усиленно грыз ногти.

На третий день мать Сережки вызвали к директору.

— Простите, — сказал директор. — Я высоко уважаю Владимира Петровича, он мой друг детства, но... По диктанту у вашего сына двойка. По письменной арифметике двойка. Согласно положению, он не может быть допущен к дальнейшим испытаниям...

Мать побледнела.

— Я прошу вас... Я обещаю вам... С моим сыном будут заниматься лучшие репетиторы... Я умоляю вас...

В тот же час телеграмма полетела в Грушки. Вечером примчался на рысаках отец. Он привез пастилу, корзины со свежими фруктами, кадочку с медом. За бутылкой отличного вина друзья вспоминали былые дни и общих знакомых. О неудачных экзаменах, само собою разумеется, никто не проронил ни слова.

Сережка экзаменовался по устной арифметике и по русскому языку, по закону божиему. Экзамены отняли пять дней. В воскресенье родители вывели детей на прогулку. Лазарька с отцом гулял на Николаевском бульваре, Сережка с матерью катались на Французском.

В понедельник вывесили под стеклом списки принятых. У рамок со списками образовалась толпа.

В первой список начинался с «А», во второй с «И», в третьей с «П», в четвертой... Впрочем, совсем не важно, с какой буквы начинался список в первой, второй или четвертой рамке! Мама Сережки нашла свою раньше других и раньше других прочла: «Радузев Сергей...»

Это произошло совсем просто, будто никаких других фамилий не было. Мать бросилась к Сережке, стоявшему возле окна, и затормошила его в объятиях.

К своей рамке пробирался отец Лазарьки. Фамилия его начиналась на «Б», и он стал читать: Александров, Андреев... Бабицкий, Белов, Бродский, Вятерников, Гинзбург...

Отец Лазарьки прочел еще раз.

— Не понимаю! — сказал он вслух, заглядывая в лица соседям.

Он дважды, трижды, четырежды прочел список. Читал сверху и снизу, читал на «А», на «Б», на «В», на все буквы, до «Я». И вдруг сердце оборвалось... Он отошел в сторону и обхватил голову руками. Лазарька, дрожа, теребил отца за руку:

— Папа! Папа! Что ты молчишь?

Отец вытер платком лоб и еще раз подошел к рамочкам нетвердыми шагами. Он прочел все фамилии, до одной, но своей не нашел.

В это время к Лазарьке подбежал Сережка.

— Мы идем с мамой покупать форменную фуражку! А ты когда пойдешь покупать фуражку?

Лазарька поднял бледное, все в пятнах лицо, и Сережка понял, что случилось несчастье.

— Меня нет в списках...

— Обожди меня здесь, — сказал отец Лазарьки и куда-то вышел.

— Мама, — закричал Сережка, — мама, иди сюда! Лазарьки нет в списке. Они пропустили!

Лазарька смотрел в сторону. Мимо проходили улыбающиеся мальчики, на некоторых уже были форменные, слишком большие, наседавшие на уши фуражки. Глаза Лазарьки стали еще больше, заблестели, но слезы только накапливались.

— Ты успокойся! — сказала Сережина мама. — Произошла ошибка.

В эту минуту возвратился отец. Усмешка исказила его губы. Сережка заметил, что борода у Лазарькина отца вовсе не такая черная, как дома, в Грушках.

— Ну, что? — одновременно спросили все, даже мама Сережки.

Отец усмехнулся.

— Конечно, выдержал! Еще как выдержал! Одни пятерки!

Лазарька просиял.

— Теперь пойдем покупать форменную фуражку! — предложил Сережка.

Отца передернуло.

— Не приняли!

— Как?

Отец пожал плечами и криво усмехнулся.

— Для сына кузнеца места не оказалось...

Глаза Лазарьки застыли в ужасе, слезы хлынули потоком. Их было так много, что не верилось, чтобы столько слез мог выплакать один мальчик.

Что это был за год!..

Забудешь ли?

Нехорошая усмешка больше не сходила с отцовских губ.

— Я же говорил: на яблоне должны расти яблоки, а вы захотели, чтобы росли груши! Захотелось вам реального училища! Как же! Захотелось вам доктора? Для сахарозаводчиков и фабрикантов места есть, а для кузнеца разве найдется?

В маленьком доме кузнеца (сундук, застланный ковриком из разноцветных лоскутов, буфетик с посудой, кушетка, набитая сеном...) жизнь пошла вверх дном. Кончились Лазарькины мечты о реальном училище.

— Лазарька! — будил отец на рассвете. — Пора на работу!

Мальчик разводил огонь в горне, нагревал металл. Делал это быстро, точно. Белое железо, вынутое из горка, потрескивало, брызгаясь угасающими на лету искорками.

— Возьми молот!

Лазарька брал молот — рука при этом ловко скользила вдоль отшлифованной длинной рукояти — и со всего размаха ударял по железу. Во все углы кузницы разлетались искры и там на секунду становилось светлее.

Еще раз опускался молот, брызг становилось меньше, и еще, пока не синело железо и пока не начинал тяжело ныть низ живота.

Отец смотрел на него насмешливыми глазами и начинал знакомое:

— Лазарька, ты ведь не реалист! Бери молот!

Осень приносила из усадьбы Радузевых легкие хрустящие листья. Сережка был в Одессе, Лазарька — здесь. И Лазарька, выходя из кузницы, топтал разбитыми башмаками желтые листья, прилетавшие из старого сада.

Обида с прежней силой захлестывает мозг, Лазарька отворачивается от холодного здания реального училища и идет, ни на кого не глядя, снова на Соборную площадь. Он садится на скамью и сидит, как взрослый. Одна за другой приходят разные думы. С прошлым покончено. Настало новое. Пусть Лазарька маленький и его не замечают, но он замечает, что надо и чего не надо... Конечно, Лазарька умеет держать язык за зубами. Но разве к Петру не приходили люди без заказов? Или с заказами, о которых никто никогда не вспоминал? Разве Лазарька однажды не нашел пачечку, перевязанную шпагатом? Разве не отогнул краешка и не прочел страшных... очень страшных слов? Он умеет держать язык за зубами.

Над собором летают галки. Если проследить за стайкой, как она, вспугнутая, летит далеко-далеко, может быть к вокзалу или через Куликово поле — к Фонтанам, стайка покажется черными хлопьями копоти от лампы.

Хорошо сидеть в воскресенье на скамейке. А когда стемнеет и возле памятника графу Воронцову загорятся в больших молочных шарах огни, Лазарька встает и, оправив задравшуюся сзади курточку, направляется домой по Садовой улице.

Однажды они встретились. Столкнулись носом к носу и замерли от неожиданности.

По давней привычке мальчики бесцеремонно рассматривали друг друга. На Сережке — форменная куртка, длинные брюки, фуражка с желтыми кантами; бабочкой сидел желтый герб.

— Учишься? — спросил Лазарька.

— Учусь.

— Легко?

— Трудно...

— Как же ты учишься, если трудно?

— Мне помогает репетитор.

Умолкают. Больше не о чем говорить. «Он думает, что я хвастаю...» — мелькает в сознании Сережки.

— Конечно, я учусь плоховато... Ты учился бы лучше всех!

Лазарька хмурится. Сережка чувствует, что он причинил товарищу боль и меняет разговор.

— А ты как сюда приехал?

— Я работаю.

— Работаешь? Где же ты работаешь?

— Я работаю в мастерской.

Лазарька припоминает вывеску и с гордостью говорит:

— Только не думай, что в какой-нибудь мастерской. Я работаю в физико-химико-механической и электроводопроводной рабочей мастерской! Понял?

Сережке стыдно сознаться, что он, реалист первого класса, ничего не понял.

— Понял! Отлично понял! — и меняет тему разговора.

— А скажи, у тебя скоро будут каникулы?

Теперь Лазарьке не хочется признаться, что он не знает, что такое каникулы.

— Нет, — говорит, — нескоро...

— И у нас нескоро. 20 декабря. Будут рождественские каникулы, и я поеду в Грушки.

— А я никуда не поеду, — мрачно заявляет Лазарька.

— Почему ты не поедешь домой?

Лазарька долго не может справиться с ответом. Он как бы еще раз проверяет себя.

— У меня нет дома...

— Нет? Почему нет?

Лазарька прячет лицо.

— Я убежал из дому...

Время тянулось долго лишь в первые дни. Как хотелось в Грушки... Потом заскорузло, заволоклось туманом, и Лазарька перестал вспоминать детство. На смену пришло новое, пришли люди, работа, большой портовый город, свой настоящий заработок. Лазарька привязался к Петру, полюбил его, хотя Петр оставался, как и в первое время, скрытным. Только с каждым месяцем Лазарька все больше чувствовал, что настоящее дело Петра не здесь, в узкой и длинной, как труба, комнате, заваленной хламом; что насмешки Петра над «перпетуум мобиле» имеют глубокое значение, что между отцом и сыном существует разлад, хотя живут они мирно и любят друга друга; что приход неизвестных людей и отлучки самого Петра связаны с чем-то большим и ответственным, о чем не должен знать никто в доме. Отдельные словечки, случайно оброненные, могли оставаться неразгаданными, если бы Лазарька не наблюдал за Петром изо дня в день вот уже второй год.

Лазарька слышал такие слова, как партия, пролетариат, Ленин, конференция, революция. Шла война с Японией.

Лазарька заметил, как вдруг неизвестным заказчикам срочно понадобились револьверы и ружья, лежавшие в мастерской бог весть с каких пор. Лазарька и Петр вместе переставляли вещи, двигали, снимали с полок. Сколько поднялось пыли! И когда кто-нибудь находил, оба обменивались многозначительным взглядом.

В эти дни встряхнулся от своей задумчивости даже Александр Иванович. Это случилось нежданно, в начале января.

— В Питере беда! — сказал Петр, придя однажды домой из города. — Царь расстрелял рабочих перед дворцом...

Александр Иванович оторвался от «перпетуум Мобиле».

— Что ты говоришь?

— В Питере забастовка! Рабочие выступили с лозунгом: «Долой самодержавие!»

В этот день в мастерскую по одному пришло несколько человек. Петр сам закрыл дверь на брус.

— Лазарька, выйди!

Лазарька бросился к Петру:

— Я знаю... Я с вами... Мне не надо уходить!.. — Он еще что-то выкрикивал, ударяя себя кулаками в грудь.

Самый старший — худой такой, с впалой грудью, звали его Ветров — сказал:

— Пусть останется. Нам и такие нужны. Только... — он показал пальцем на свой язык.

После ухода товарищей Петр позвал отца.

— Папаша, ждать мирного перехода власти к рабочим — это «перпетуум мобиле»! Мы делаем революцию! Нам нужно оружие. Помогите!

Александр Иванович задумчиво посмотрел на сына. Прошло несколько минут. Потом старик разогнул спину — он стал очень высок, голова почти касалась потолка — и без единого слова ушел в комнату.

«Неужели не придет?» — подумали Петр и Лазарька одновременно. Минут через пять старик принес старый халат и с нежностью завернул в него свою машину. Затем сбросил с верстака колесики, разложил инструмент по полкам, смел крылом металлическую пыль, почистился и стал перед сыном:

— Чего делать? Давай!

И мастерская заработала. Нареза́ли какие-то трубки, за которыми приходил студент с жиденькой бородкой, изготовляли из ножовок кинжалы, из охотничьих ружей делали пистолеты. Днем стояли за верстаками, а вечером Петр куда-то уходил и не возвращался до утра.

Так прошло месяца четыре. Вечером первого мая на Пересыпи началась забастовка. Утром стало известно, что все мельницы остановились. Рабочие вышли на улицу и не расходились. Третьего мая Петр пришел утром с измятым лицом и ввалившимися от бессоницы глазами.

— Лазарька, — сказал он, — надо отнести вот эту штуку на завод Шполянского. Знаешь?

Он протянул пачку прокламаций.

— Знаю.

— Незаметно передашь Ветрову. Понял? Только...

Но Лазарька уже знал, что это за слово «только»..

— Если спросят, как там дело, скажешь — хорошо. Соберутся завтра в трактирах «Ялта» и «Коммерческий». Запомнил?

— «Ялта» и «Коммерческий»... — повторил Лазарька, засовывая за штаны, на живот, пачку бумажек и перепоясываясь потуже ремешком.

— Ну, беги! Счастливо!

«Счастливо!..» Он сказал это совсем, как мать, когда Лазарька уходил куда-нибудь по делу...

На следующий день Лазарьку послали к сахарному заводу Бродского. Здесь он натолкнулся на казаков и солдат. Он повертелся возле завода, но выполнить поручения не мог. И вдруг ему повстречался рабочий подросток в замасленной блузе и в калошах на босу ногу.

— Пьют! — кинул он Лазарьке, встретившись глазами.

— Кто?

— Офицеры! Бродский поит и кормит их. Солдатам платит по шестьдесят копеек в день!

— Трусит, небось?! — спросил Лазарька. — А ты, случайно, сынка его, реалиста, не знаешь?

— Не знаю. А что?

— Учится, мерзавец! Пусть подрожит немного! А ты что делаешь на заводе?

— В машинном отделении.

«Передать или нет? — подумал Лазарька. — Передам. Свой! Не выдаст».

Лазарька потащил паренька в переулок.

— Чего тебе?

— Возьмешь бумажки?

— Какие бумажки?

— Те... От партии...

Они прижались друг к другу, и Лазарька переложил бумажки из своих брюк в карманы паренька.

— Разбросаешь по цехам и возле завода. Понял?

Лазарька полетел к «Ялте». Там наряд полиции разгонял рабочих, в трактире шла потасовка. Рабочие разбирали мостовую. Городовому, размахивавшему обнаженной шашкой, камень угодил в голову, черная фуражка его слетела на землю. Городовой упал. Началась общая свалка... Выстрелы, крики, ругань, звон стекла — все смешалось вместе.

Лазарька не помнил, чтобы его когда-либо охватывало такое бешенство. Хмельной от ненависти, он выковыривал куском железа камни из мостовой и кидал в полицейских. Только бы побольше бросить! Вернее угодить!

В самый разгар свалки из-за угла улицы выскочил конный отряд.

— Казаки!

По камням зацокали подковы лошадей. Рабочие хлынули назад. Всадники с гиком врезались в толпу, подминая упавших. Плети со свистом хлестали направо и налево. Лазарьку ударили концом свинчатки но плечу, и он волчком завертелся от боли...

После 7 мая, когда бастовало десять тысяч рабочих, начался спад; только на Пересыпи забастовка продолжалась, перебрасываясь с одного завода на другой.

10 июня пришел в мастерскую Ветров.

— Где Петр? — спросил с тревогой Лазарька. — Я не видел его две недели...

Ветров потрепал Лазарьку по плечу.

— Жив. Здоров. И привет тебе передал! Сделаешь одно дело?

Лазарька хотел сказать: «Конечно!», Ветров перебил его.

— Вот что, паренек. Тут близенько. Сбегай к заводу Гена. Там сейчас Петр. Передашь ему это...

Лазарька без фуражки, босой, побежал к заводу Гена. Улицы уже заняла полиция. Лазарька пошел в обход, между зданиями университетских клиник. И вдруг у одного из корпусов он натолкнулся на толпу. Лазарька протиснулся поближе. Минут через десять стало ясно: здесь собрались рабочие от заводов Гена, Беллино-Фендериха и Рестеля. Тридцать уполномоченных от этих заводов арестовала полиция. Рабочие шли к участку требовать освобождения арестованных. Лазарька двинулся вместе с толпой. Шли очень медленно, сдерживаемые нарядами полиции, но когда подошли к участку, рабочие прорвали цепь.

— Освобождай арестованных!

— Открывай холодную!

— Вали, ребята, все к чертовой матери!

На крыльцо вышел пристав.

— Арестованные будут освобождены! — сказал он дрожащим голосом. — Разойдитесь!

— Не разойдемся! Давай наших товарищей!

Через несколько минут во двор вышли арестованные.

Радостные возгласы раздались в толпе. Кто-то запел:

«Отречемся от старого мира...»

Последующее промелькнуло, как во сне. Двенадцатого июня уполномоченные от заводов собрались на даче «Отрада», вел собрание Ветров, работа близилась к концу, когда нагрянула полиция.

Утром весть об аресте Ветрова и уполномоченных разнеслась по городу. Пересыпские рабочие послали делегацию к градоначальнику Нейгардту. Загудели гудки. Рабочие останавливали машины и потянулись к заводу Гена. Стало известно, что градоначальник не принял делегацию. Одновременно кто-то принес весть, что с острова Тендра пришел в порт миноносец «267». Петр отрядил рабочих в порт. Членам комитета поручалось передать матросам литературу и узнать их настроение.

Петра подсадили. Он стал кому-то на плечи и, обняв одной рукой телеграфный столб, закричал:

— Товарищи рабочие! Арестован Ветров! Арестованы уполномоченные от заводов. В ответ мы объявляем всеобщую забастовку! Нас поддержат моряки!

Петр не успел окончить призыва, как раздался сухой револьверный выстрел: пуля оцарапала руку. Он оглянулся: к заводу скакали конные городовые. Полетели камни, рабочие стреляли из револьверов и охотничьих ружей. Городовые опешили, но в следующий момент открыли бешеный огонь. Петр с десятком рабочих повалил вагон конки. В одну минуту рабочие разобрали ломиками мостовую, спилили несколько телеграфных столбов. Через улицу провисла проволока. Сдвинули лавочные рундуки и лотки, перетащили полосатую будку полицейского.

Когда о расстреле рабочих узнали на Пересыпи, толпа направилась к электростанции. Наряд полиции встретили выстрелами и камнями. Толпу несколько раз разгоняли. Так продолжалось до поздней ночи. Утром рабочие с Пересыпи пошли останавливать заводы, часть пересыпских пошла на Слободку, на Молдаванку и в центр города. Толпа росла, рабочие опрокидывали вагоны конной железной дороги, сваливали столбы, выворачивали камни. На Канатной, Ришельевской, Прохоровской, Дальницкой, Госпитальной возникали и рушились баррикады. Рабочие отошли на Александровский проспект и стали сбивать замки с магазинов оружия. Короткие револьверные выстрелы заглушались винтовочным огнем.

На мостовой и в подворотнях лежали истоптанные лошадьми трупы. Двери домов, выходившие на улицу, были наглухо забаррикадированы. Раненых затаскивали во дворы и перевязывали чем попало: бинтами, рубахами, носовыми платками.

Часов в десять вечера четырнадцатого июня в одесский порт вошел под красным флагом и бросил якорь броненосец «Князь Потемкин-Таврический».

Лазарька пробыл дома не больше часа и снова выбежал на улицу. Дома были наглухо забиты или закрыты, лежали опрокинутые вагоны, на углах улиц виднелись остатки баррикад; разъезжали конные наряды полиции и казаки.

Он беспрепятственно дошел до вокзала. На площади и перед вокзалом стояли войска. В собственных фаэтонах подъезжали господа. Но вокзал не мог вместить прибывающих, не могли вместить и поезда, и элегантные пассажиры забирались в товарные вагоны. Беглецы суетились, кричали, совали носильщикам и кондукторам толстые кошельки — самое убедительное, что могли предложить в такую минуту. Лишь бы уехать из проклятой Одессы...

Тогда произошла их новая встреча.

Они заметили друг друга одновременно. Миг — и Сережка заслонился чьей-то спиной. Голова человека, за спиной которого прятался Сережка, была забинтована толстым слоем марли; казалось, на плечи человека посадили большой снежный шар.

Лазарька подошел вплотную.

— Прячешься? — спросил, уводя Сережу в сторону.

Реалист смешался.

— Бежишь из Одессы?

— Лазарька... Не спрашивай...

— А что?

— Я живу у дяди... Я несамостоятельный...

— Я тоже несамостоятельный! Но меня никто не увозит... Сейчас революция! Мы должны помочь взрослым.

При слове «революция» Лазарьке показалось, что Сережка вздрогнул.

— Ты это слово уже слышал? Боишься?

— Я ничего не боюсь! Я живу у дяди...

— А если бы ты был самостоятельным?

— Я ушел бы из реального училища...

— Ушел бы из реального училища? Зачем? Куда бы ты ушел?

— Не знаю... Может быть, в музыкальное...

— В музыкальное? И ты говорил об этом отцу?

— Говорил.

— И что он?

— Слушать не хочет...

— Что же он хочет?

— Он хочет, чтобы я стал инженером.

— А ты?

— А я говорю, что не хочу...

— Говоришь — и продолжаешь учиться? И живешь у дяди? Значит, ты делаешь не то, что хочешь, а что хотят другие?

— Я несамостоятельный.

Утром Лазарька побежал в порт, там уже набралось множество народа. Шел митинг. Матросы, рабочие, студенты сменяли друг друга на трибуне — ящиках из-под груза.

Во время митинга в порт прибыло сторожевое судно «Веха». На «Вехе» развевался красный флаг.

Толпа закричала «ура!», рабочие стали подбрасывать фуражки, качать матросов с «Потемкина», качать друг друга. Из рук в руки передавались прокламации потемкинцев. Лазарька схватил листок и, уткнувшись кому-то в бок, прочел воззвание.

«Вот оно... Пришло... Расплата...»

— Когда похороны?

— Похороны когда? — спрашивали друг у друга собравшиеся.

— Товарищи! — кричали с трибуны. — Завтра утром мы будем хоронить нашего незабвенного товарища Вакуленчука, убитого царскими палачами. Все на похороны!

Лазарька протиснулся вперед и увидел палатку. Здесь лежал убитый матрос.

Вскоре полиция сняла охрану складов и пакгаузов, портовые босяки кинулись разбивать склады с водкой, ломать запоры пакгаузов, где лежало разное добро.

— Не поддавайся черносотенной провокации! — закричали в толпе.

— Не давайте грабителям пачкать революцию!

Но черный дым вскоре повалил в город, толпа хлынула на пожарище. Ветер был тихий, огонь разгорался медленно, клубы дыма все гуще обнимали портовые строения. Рабочие и моряки с трудом добирались до багров, подвешенных вдоль стен пакгаузов. Гасили в одном месте, пожар вспыхивал в другом.

Вечером войска заняли центр, Николаевский бульвар, Ланжерон, установили пушки. В город прибывали новые эшелоны — с вокзала и в походном порядке. Они занимали улицы, продвигаясь из центра к окраинам. Ночью войска захватили Пересыпь. На улицах горели костры, солдаты варили ужин в походных кухнях, у костров сушили портянки, мокрую от пота верхнюю одежду.

Утром из порта тронулась похоронная процессия. За катафалком шло тысяч пятнадцать народу. Процессия проходила сквозь войска, ораторы произносили речи, призывая солдат повернуть штыки против офицеров и присоединиться к восставшим.

Лазарька шел близ катафалка до самого Второго кладбища.

Во время митинга он сел недалеко от могилы на старую плиту. Несколько минут разглядывал надпись: в буквах рос мох, соединившийся в сплошную зеленую полоску, и прочесть надпись было трудно. Над известковой плитой низко склонялись ветви сирени, было очень хорошо сидеть в тени, вытянув руки и ноги. Кажется, он даже вздремнул, потому что когда огляделся, солнце укрылось за часовню, а возле могилы Вакуленчука оставалось совсем немного матросов. Митинг окончился.

Домой пришел он часов в десять. В эти дни мастерская оставалась на запоре, Александр Иванович не выходил на улицу: он бродил из угла в угол и потирал круглый, выпуклый лоб. Этого жеста Лазарька не замечал за стариком прежде. Вообще в доме изменилось многое.

Лазарька не ставил самовар, не ходил на базар; в кладовке нашлись какие-то запасы — фасоль, картофель. Ели бестолково, куда-то спеша и оглядываясь на дверь.

После возвращения с кладбища Лазарька только было зашел в кладовку, как раздался орудийный выстрел...

Александр Иванович вскочил.

— Где моя фуражка?

— Не ходите! Не ходите!.. — шептал Лазарька. — Я сам.

В это время раздался второй выстрел.

Александр Иванович плюхнулся на кушетку, хозяйка испуганно прикрыла лицо передником. Лазарька выскочил во двор.

Множество людей бежало по улице.

— На Нежинской!..

— На Нежинской! — кричали бегущие.

— Что такое?

— Разорвался снаряд.

— Теперь будет дело! — говорили в толпе.

И оттого что Лазарька не знал, какое будет дело, ему стало страшно.

Какой-то лавочник, заикаясь, рассказывал, что потемкинцы решили высадить десант... Ведется артиллерийская подготовка... Стреляют по штабу.

И вдруг, выхватывая белокаменные дома из тьмы, вспыхнуло пламя... В один миг зарево залило полнеба и повисло над городом: со всех сторон запылал порт...

— Погром!

— Начался погром!.. — закричали на улице, и толпа с криком бросилась врассыпную.

Лазарька побежал... Куда? Он не знал. Он бежал, не различая ни улиц, ни направления.

— Царь на три дня отдал город народу... Бери, что хочешь!..

— Разбивай бочки с водкой! Пей! Бей!

Многоголовое, многорукое чудовище катилось по улицам, заходило во дворы, разбивало мебель, резало людей. В него стреляли, в него вонзали кинжалы, но оно было живучее, пьяное от крови.

В порту рвались баки с бензином, горели склады керосина; огонь перебрасывался с места на место. И вскоре соединился в бушующее, ревущее море.

...Очнулся Лазарька на Большом Фонтане, на баркасе. Светало. Над портом висело зарево, зачерненное копотью и дымом. Сумасшедшая ночь прошла...

«Что делать, чтобы унять спущенного с цепи зверя, скрутить ему лапы, свалить его с ног? Неужели Петр этого не видел?»

Лазарька сидел на камне и, глядя на море, припоминал места, в которых мог бы встретить Петра. Когда собрался уходить, его остановил пожилой рыбак, который спас его от смерти, подобрав на берегу моря.

— Не уходи. Погром продолжается.

Утром на горизонте появилась эскадра.

— Расстреливать наших... — сказали рыбаки.

В двенадцать часов появилась вторая эскадра.

— Каюк!..

И вдруг пришла весть, что от эскадры отделился броненосец «Георгий Победоносец» и поднял красный флаг...

И снова началось...

Нет, Лазарька не мог оставаться здесь.

В этот раз случилось так, как он хотел: на улице возле забаррикадированного тупика, у дома, хорошо известного Лазарьке — сюда не раз доставлял разные бумажки — он натолкнулся на Петра...

Лазарька прижимался головой к широкому, крепкому, плечу Петра, что-то говорил, в чем-то убеждал, о чем-то просил.

Петр обнял мальчика.

— Успокойся! От меня больше никуда не отходи. Будем вместе.

— На Молдаванке погром продолжается! — сказал Петру незнакомый Лазарьке студент. — Следовало повременить...

— Ты свои выходки, Плюхов, брось! — ответил Петр, злобно нахмурив брови. — Я знаю, откуда они у тебя...

— Чего там — брось! Нам еще рано брать руководство революцией. Пусть потрудятся либералы! А мы им, как говорят рабочие, подмогнем!

Это был давний спор, Лазарька отлично понял. И все в этом человеке стало ему ненавистным, хотя у студента были брови, как колоски ржи, и белое, красивое лицо, и вьющаяся забавная бороденка.

Петр прошел в глубь двора. На кроватях, на досках и просто на земле лежали раненые. Вход был забаррикадирован мешками с песком. По двору беспрестанно двигались люди: одни приходили, другие уходили. Петр отдавал распоряжения, и Лазарька с чувством гордости смотрел на него. Как все хорошо было в нем! И как Лазарька любил его! Через плечо у Петра висел на ремешке огромнейший смит-вессон, тот самый, который Лазарька отыскал среди хлама. Это особенно радовало теперь его.

— Вот что, немедленно идите к береговой заставе и свяжитесь с солдатами, — сказал Петр молодому рабочему в черной косоворотке. — Разбросаете воззвания. Солдаты должны сигнализировать «Потемкину», что поднимают оружие против офицеров и присоединяются к восстанию. Пробирайтесь на Ланжерон задами.

В это время на подмогу прибыла в Одессу группа московских большевиков.

Утром стало известно, что «Георгий Победоносец» пошел на Севастополь... Потемкинцы навели орудия на изменника и вынудили остановиться. Броненосец повернул в бухту и на полном ходу сел на мель...

Предательство ошеломило.

Позже пришла весть, что нашлись изменники в береговой охране и на самом «Потемкине». Войска, прибывшие из других городов, не присоединились к восставшим.

Когда штабу сообщили, что «Потемкин» готовится отбыть из Одессы, Петр приказал разгрузить двор от раненых. По улицам разъезжали патрули. Раненых разносили по домам, в одиночку, под видом пострадавших от погрома и от шальных пуль.

Наступил переломный день — восемнадцатое июня. Лазарька увидел, как затосковал даже такой спокойный человек, как Петр. В ночь на девятнадцатое «Потемкин» поднял якорь. Один, не надеясь на восстание эскадры, преданный изменниками, он потушил огни и пошел в темную ночь. Проблуждав до рассвета, броненосец выбросился на берег Румынии...

Весь день после ухода «Потемкина» из порта вывозили обуглившиеся трупы. Вывозили трупы со слободки Романовки, с Молдаванки, из центра города. Дымился порт. Дымились окраины. По воздуху, не переставая, носились, подобно снежинкам, перья и пух. Во многих окнах застряли пианино, шкафы, комоды.

Ночью, пробравшись через черный ход, пришел домой Петр. Он что-то взял из мастерской и постучался к отцу.

В столовой собрались Александр Иванович, Марья Ксаверьевна, Лазарька. На столе дымила коптилка.

— Куда теперь? — со вздохом спросил Александр Иванович, заправляя слоистым зеленым ногтем фитиль ночника.

— В подполье...

Мать припала к Петиному плечу.

— Нерешительность. Неверие в собственные силы. Предательство. А ведь у кого сила, как не у нас? Разве у офицерья? У буржуев?

Казалось, Петр сам с собой подводил итоги случившемуся.

— Конечно, мы не все как следует подготовили. Было много от старого бунта. Но мы так встряхнули романовский строй, что у него шапка слетела! И перед целым миром объявили мы, что трудовой народ России находится в открытой войне с царским самодержавием. Да, папаша, таковы дела... Мы отступаем временно. Отступаем, чтобы лучше подготовиться. И тогда посмотрим. Ну, прощайте, родные!

— Пошли ж вам, бог, удачи!

— А вас не поймают? — спросил дрожащим голосом Лазарька.

— Не поймают!

— Ох, боюсь за вас...

— Не бойся! Мы еще с тобой, Лазарька, заживем! И ты тогда лучше поймешь, во имя чего боролись и во имя чего помирали старшие товарищи!

— А что вы сделаете, чтобы вас не поймала полиция?

— Я уже больше не я! Понял?

Это было так же непонятно, как «перпетуум мобиле».

— Смотри!

Петр вынул новенький паспорт, заготовленный ему в подполье, и раскрыл перед каганцом, замерцавшим в темноте ясным светом. На лице Петра появилась тонкая улыбка. Лазарька наклонился и прочел фамилию, написанную каллиграфическим почерком: Гребенников...

После ухода Петра, на третью ночь, в мастерскую нагрянула полиция. Обыск продолжался до утра. После обыска Александра Ивановича и Лазарьку увели в участок.

Шел Александр Иванович прямой, с гордо поднятой головой, был очень высок, как в тот день, когда встал перед сыном и сказал: «Чего делать? Давай!»

А назад возвращался согбенный. На следующий день он ни с кем не говорил и не прикасался к пище.

— Внучек мой!

Старик никогда не называл его так, и у Лазарьки защемило сердце.

— Внучек мой... Мастерскую я закрываю. Тебе надо идти на завод. Иди к Гену. Или в РОПИТ. Куда хочешь. А жить оставайся у нас. Ты мне после детей моих — самый родной...

Старик привлек Лазарьку к себе и запустил пальцы в его волосы.

Все смешалось в голове Лазарьки, он крепко прижался к старику, от которого пахло металлическими опилками, и не мог ничего сказать.

После этого разговора Лазарька не спал ночь. Утром он встал, как обычно, в шесть часов, но не пошел открывать дверь. Самовар поставил возле крыльца. В семь вышел из спаленки Александр Иванович.

— Пойдем развенчивать мастерскую...

Лазарька не понял.

— Возьми зубило, клещи, молоток.

Вышли во двор.

— Подхвати лесенку.

Лазарька вытащил из сарая пыльную стремянку и, нацепив ступенькой на плечо, понес к выходу.

— Ставь здесь! — сказал Александр Иванович, когда они выбрались из подворотни на улицу.

И тут оба заметили пробоину в жестянке с надписью «Спросить здесь».

— Шальной осколок! Вот его как...

Лазарька стал на колени: отверстие было свежее, осколок прошиб дверь насквозь. Лазарька просунул в дыру два пальца.

— Это тоже знак, — сказал Александр Иванович. — Полезай и срывай!

— Что срывать? — спросил, ставя лесенку, Лазарька.

— Вывеску!

До чего было больно это услышать...

Он поднялся. Близко, почти у самого лица, увидал горящую керосинку, мясорубку и револьвер,— он без труда узнал смит-вессон. Новым был только замок с двумя перекрещенными ключами. Этого замка Лазарька прежде не замечал: рисунок давно выцвел на солнце и запылился.

В последний раз он прочел: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная рабочая мастерская...» (как теперь все было понятно!), поднял клещи к намертво приставшим за много лет костылям и изо всей силы рванул вниз...

Пять лет спустя утром надрывно закричал гудок на заводе Гена. В паросиловом цехе остановили работу.

— Что случилось? — спрашивали рабочие, выбегая из цехов.

— Задавили!.. Сцепщика Степана...

— Человека в глину превратили!

— К ответу администрацию!

Рабочие повалили в покойницкую. Там выла, заламывая руки, женщина. Крохотная девочка топталась возле ножки оцинкованого стола, похожего на столы в мясных лавках.

Девочку вывели. Она заплакала. Потом иссякли слезы, только надрывная икотка встряхивала плечики. Сторож покойницкой принес узелок с куском недоеденного хлеба и двумя жареными бычками. Девочка потянулась к узелку, отломила кусочек хлеба и ела, а по лицу текли и текли слезы. Очень степенно, с уважением сторож передал женщине очки в самодельной оправе. Она взяла, но очки вывалились из ее рук. Девочка подобрала крышечку, хотела надеть, но помятая крышечка не надевалась.

С каждой минутой в покойницкой становилось больше людей. Рабочие, входя, снимали фуражки, как в церкви. Глянув на завернутого в рогожу человека, они клали копейки в запачканную глиной фуражку, которая лежала у ног покойного.

Народу собиралось больше и больше.

— Говорить сейчас будут! — передавалось из уст в уста.

— От комитета!

И вдруг снова надрывный выкрик гудка проколол тишину.

— А-а!.. А-а!..

Завод стал.

На чушки чугуна взобралось несколько человек. Начался митинг.

Какой-то мальчуган прошивал собой, точно игла, густые ряды людей. Он запускал пальцы под рубаху и вытаскивал красные бумажки.

— На, дяденька! Возьми, дяденька! — и в руку всовывался аккуратно обрезанный листок.

И пока по улице мчался к заводу конный отряд, комитет провел митинг.

Полиция спешилась у ворот. В кабинет к директору поднялся щеголеватый пристав. Разговор отнял несколько секунд.

— Вот список... неблагонадежных... А вот главари... — сказал директор.

Пристав приложил руку к козырьку и, щелкнув шпорами, вышел. В длинном здании деревообделочного цеха под стеклянным потолком плавали паутинки. Многих стекол недоставало: ветер, град, камешки, пущенные ребятами из рогаток, сделали свое дело. Сквозной ветер поднимал слоистые стружки и нес их через цех — от ворот к воротам, будто в вытяжной трубе. Пристав прошел через сборочный. Рабочие возвращались с митинга.

— Вот он... — шепнул холуй приставу и моргнул на худого парня, входившего в цех.

— Вы Лазарь Бляхер? — спросил пристав.

Парень не ответил.

— Вы Лазарь Бляхер, спрашиваю?

— Я.

— Следуйте за мной!

— Зачем?

— Об этом вам будет сообщено в конторе.

Лазарь был долговяз, костляв, очень добродушен и насмешлив. Черные усики едва пробивались на губе.

Сбежались рабочие.

— Арестовывать?

— На глазах у рабочих?

Кольцо сжалось. Пристав взялся за кобуру.

Тогда Лазарь отвел от себя пошире руки, отстранил наседавших, и когда образовался большой круг, сказал:

— Когда-то я мечтал учиться в реальном училище. Царское правительство меня не приняло. Сейчас мне оно само предлагает поступить прямо в университет! Чем плохо? До свидания, товарищи! Мы скоро встретимся!

Тогда же полицейские ввели в контору трех делегатов, выбранных на митинге для подачи петиции администрации, а на проходной задержали мальчугана.

— Как звать? — спросил городовой с густыми нафабренными усами.

Мальчуган молчал.

— Как звать, паршивец?

— Колька!

— Фамилия?

— Журба!

— Где работаешь?

— В модельной.

— А это что? — спросил городовой, показывая на красные бумажки.

Колька молчал, озираясь, как затравленный зверек.

И началось страшное... В заплеванной, обшарпанной проходной его бил черноусый полицейский, бил остервенело, сводя давние счеты и испытывая особенное удовлетворение от того, что поймал с поличным.

Мальчик закрывался руками, извивался, и в глазах его вертелись оконца проходной, как лошадки карусели...

2

Осенью шестнадцатого года шло на фронт пополнение. На станциях и в пути, за сотни верст от позиций, вчерашние парубки Херсонской губернии, рабочие Николаева, Одессы перебрасывались прибаутками. Днем в вагонах заливалась гармошка. Потом передали приказ потушить огни, прекратить пение.

Выгружались ночью. Пошли в ближайшее село, разбитое немцами, и там, верстах в пяти от передовой, перебыли кое-как сутки, не находя себе места, а с вечерней темнотой пошли на огневую.

Они повстречались накануне боя.

— Ваше благородие! Радузев!

Поручик оглянулся. И вдруг:

— Лазарька?

Они бросились друг к другу. Потом одновременно оглянулись: не видел ли их кто-нибудь? И, уже чуть остыв, прошли к блиндажу. Поручик впереди, рядовой — сзади.

В тесном блиндаже, залитой вонючей грязью, Радузев сел на цинку от патронов и жестом пригласил сесть Лазаря.

— С последним пополнением, значит? В какой роте?

— В шестой.

— У меня. Недавно в армии? — взглянув на суконные, без нашивок погоны, спросил Радузев.

— Скоро два года...

— Два?

— Разжаловали из старших унтеров...

— За что?

— За пораженческие настроения...

Радузев посмотрел вдаль.

— Я подумал сейчас, как много времени прошло с тех пор... Помнишь: Грушки... Экзамены... И наши встречи. Ты работал в какой-то мастерской... Потом на заводе Гена... Я в тот год кончил реальное училище...

Поручик уронил голову на руки и сидел так долго, очень долго.

— А что ж это вы только в чине поручика? Тоже разжаловали?

Радузев поднял голову.

— Ты мне «вы» говоришь?

— И «вы»... И «ваше благородие»... — Лазарь насмешливо улыбнулся. — Ну, что, стал инженером, как папаша хотел?

— Стал, Лазарька... Стал...

— И на войну взяли?

— Взяли...

— Защищать веру, царя и отечество? Но почему ты в пехтуре? Инженер и в пехтуре? В крайнем случае в артиллерии! С высшим образованием служить в пехоте не полагается!

— Я и был в артиллерии. Но проштрафился...

— Карты?

— Хуже.

— Женщины? Вино?

— Нет. Взял на себя вину одного солдата. Ты, конечно, не поверишь, я знаю: дело политическое. Да, политическое, солдату грозила беда, его поймали с поличным, он состоял в каком-то военном комитете большевиков: я в этом не разбираюсь. Солдат мне нравился, я любил его. И вот... Как видишь... теперь в пехоте. Поручик.

— Романтично!

— Но как осточертело все на этом свете! Ах, Лазарька, Лазарька... Я удивлялся тебе. И — завидовал... Боже мой... Теперь могу тебе сказать: ты решал такие трудные задачи... Ты все знал. Перед тобой открывалась большая дорога... Мне ли равняться с тобой?

— Исповедуешься? Готовишься в этом бою помереть?

— Нет, так. Я рад, что повстречал тебя.

Разговор прервался.

— Был ли ты в Грушках перед войной? — спросил Радузев.

— Нет. С тех пор, как убежал из дому, я не был в Престольном.

— Так ты откуда сейчас?

— Из штрафной... До этого — из тюрьмы...

— Ты социалист? Революционер?

— Я большевик!

— Большевик! Меньшевик! Я ничего не понимаю. Но тебе верю. Ты против правды не пойдешь. Скажи же мне, как там у вас думают, скоро кончится этот б...? — Радузев отпустил окопное словцо.

— Скоро!

Радузев встрепенулся.

— Если бы ты знал, что подарил мне этим словом...

— А каково солдатам?

— Разве не вижу?

— А все-таки, Сережка, из тебя мог бы выйти человек... — Лазарь сказал это таким тоном, что Радузев засиял.

— Ты думаешь?

— Думаю. Но... У тебя нет пружины. А без пружины человек — тряпка.

— Боже мой, до чего я возненавидел войну!.. И вообще все это, — вырвалось у поручика. — Нельзя ценой человеческой крови приобретать ни земель, ни фабрик... Ни даже свободы!

— А ведь приобретаете!

— Я ничего не приобретаю.

— Папаша приобрел. Хватит с вас!

— Нет, мне ничего не надо. Отец умрет, я все раздам нищим.

— Ты-то раздашь, а остальные последнюю краюху хлеба вытащат из сумы нищего!

— Против этого я и восстаю. Зачем столько одному? Что за сумасшествие? Тысячи десятин земли. Десятки фабрик, заводов. К черту! Раздать беднякам!

— Это не сумасшествие! Это закон.

— А я восстаю против такого закона. Но один что можешь сделать?

— Чего ж там один! Разве только ты ненавидишь капиталистический строй?

— Снова: капиталистический! Социалистический! Это не для меня. Это борьба, схватка, насилие одних над другими. А мне осточертело всякое насилие. Всякое.

— На филантропии, братец мой, ничего не построишь. Христианская проповедь — если имеешь две рубахи, отдай одну неимущему — породила моральное растление. Анархическое понятие свободы — блуд!

Радузев взялся обеими руками за голову, сдавил ее у висков, как в приступе острой мигрени.

— Тупик... Да, вижу... Вот я через несколько часов поведу людей в бой, поведу против своего убеждения в том, что это делать преступно, бессовестно, бесчеловечно. Но попробуй не повести? Предположим, я взбунтуюсь. Меня расстреляют. И все равно людей поведут в бой. Другой поведет вместо меня, и все будет так, как я не хочу! Машина у нас такая, что человек с ней ничего сделать не может. Хотя и машину эту сам человек создал.

— Так думает индивидуалист, висящий в воздухе. Если бы ты стоял на земле, то знал бы, что ты не один, что машина эта не такая уже страшная. Машина эта источена сверху донизу... Ты видел старую мебель, источенную шашелем? Так вот источен царский строй. Капиталистический строй. Язвами своими источен. Но, конечно, он держится еще. Болтовней его не свалишь. Надо действовать!

— Действовать? То есть, бороться? Какая же разница для мирного человека? Для тех, кому ненавистна борьба?

— Не притворяйся. В твоих устах эти слова по меньшей мере странны. Хочешь оправдать свое невмешательство в жизнь? Так делай это без кокетства!

Лазарь встал.

— Мне пора.

— Побудь еще. Если тебя раздражает подобный разговор, поговорим о чем-нибудь другом. Или помолчим.

— Да что сидеть!

— Вот ты сказал, что стоишь за поражение России. Значит, ты хочешь, чтобы нас победила кайзеровская Германия? Ты думаешь, что немецкое хозяйничанье будет лучше?

— Да, я пораженец. Но ты наивно думаешь, что если мы стоим за поражение России, то тем самым стоим за немецкое или какое-либо иное буржуазное хозяйничанье.

— Ничего не понимаю!

В Лазаре заговорил агитатор.

— Если пожелаешь, поймешь! Нам надо вырвать Россию из лап буржуазии любой ценой, хотя бы ценой ее поражения. Смело? Да, смело. Очень смело. Но иного выхода нет. А дальше большевики поведут Россию по новому пути. Без буржуазии русской и иноземной. Поведут, защищая подлинную свободу народа, его жизнь, его достоинство. Тогда начнется новая эра, от которой люди поведут счет лет, эра весны человечества!

Рядузев задумался. На несколько секунд серое лицо осветилось отблесками далекой зари, но только на несколько секунд. Потом Радузев погас, остыл, съежился.

— Слова красивые. Дела страшные. Твоя программа не для меня.

— Это не моя программа. Это программа рабочего класса, программа трудового народа.

— Все равно.

— Иначе невозможно покончить с боями, нищетой. Только таким путем идя, мы создадим жизнь разумную, человеческую, огражденную от угроз и страхов. Запомни это, Сергей. Ты ведь в душе честный человек, но для нашего времени бездейственной честности недостаточно.

Они расстались, пожав друг другу руки, крепко, от души, словно прощались навсегда, хотя могли вместе идти в будущее, которое оба страстно хотели видеть прекрасным.

Перед рассветом началось... Полетели вверх ракеты, фосфористые полосы прочертили небо, задрожала земля. Над головой загудели, сверля пространство, русские шестидюймовые и трехдюймовые снаряды.

Противник ответил тем же. Две немецкие мины лопнули возле блиндажика батальонного командира. Посыпались с бревенчатого наката щепки, осела дверная коробка. Радузев отряхнулся от комочков земли.

Ночь рвалась огнем, сталью, вздохами.

После плясовой, прибауток жалось тело к липкой обшивке окопа. Еще в ушах тары-бары, пляска, плач гармошки, еще в живом и неискалеченном теле, в мозгу, в сердце — тыл, запасный полк, деревня или город, невеста или жена, соленые слезы прощания. Теперь все казалось сном.

После артиллерийской подготовки подается команда вести людей в атаку. Это самое трудное — поднять людей под огнем противника. В окопе звучит хриплый голос Радузева. Солдаты не слышат. Не хотят слышать. Он знает, что в таких случаях требуется вынуть наган, извергнуть самое дикое, чудовищное ругательство. Он смотрит на часы. До назначенного времени — пять минут. Пять минут! Какое счастье... Тогда и он жмется к окопу, близкому, родному...

Холодно. Зубы выбивают сумасшедшую дробь. Атака... Да... Но делать нечего. Так завернута спираль. Один в поле не воин. Пойти их путем? Нет, это то же самое. И он вспоминает разговор с Лазарем. Однако, который час? Пять ноль-ноль.

Поручик сбрасывает с себя все, вяжущее волю. Он стоит посреди окопа в короткой, туго стянутой в талии шинелишке. Фуражка низко надвинута на лоб. В руке наган, на боку болтается планшетка. Сейчас он побежит с солдатами на остатки проволоки, перепутанной, перекрученной, подставит теплое, живое тело под пули и осколки. Для примера требуется самому выйти раньше других, смело и гадко усмехнуться на бруствере ненавистной смерти, выпрямиться, — это чудесно действует на бойцов, — и потом уже перебежками туда, где...

И Радузев поднимается первым. Вой. Летят комья земли. Горячий воздух хлещет в лицо, остро пахнет кожей и тухлым яйцом. С каждой секундой возле него больше и больше солдат.

— Вперед! Вперед! — хрипит Радузев, хотя знает, что немногие услышат его.

И под пулеметную стрельбу пошли первые цепи вперед...

Немцы загоняли наступающих в окопы, и снова выползали живые комочки, сгребали перед собой песок, делали горбики, выползали другие, и еще — без конца. И когда выкатилось из-за пригорка солнце, поле заняли русские солдаты.

Радузев видел, как отходили немцы, отплевываясь свинцом, чугуном, сталью. Первые окопы противника уже глотнули солдат, но нужно было продвинуться еще версты на две и обойти лесок справа, куда перебегали кайзеровцы, по-верблюжьи горбатые, в касках.

На минуту стихли пулеметы. Радузев поднялся во весь рост, чтобы его видели бойцы, и крикнул:

— Пошли! Пошли! Так вас, перетак! Пошли!

И чем отборнее была брань, тем легче казалось ему стоять под жестоким огнем неприятеля.

Ротные и взводные поднимали людей, как поднимают лошадь, бьющуюся коленями о лед.

Лазарь бежал в числе первых, но скоро устал. Сердце готово было вырваться из груди. Он кулаком надавил грудную клетку, словно затыкал рану, и шел медленно, мокрый, с трудом дыша горячим воздухом и снимая рукой густую пену слюны, которая не отделялась от губ. Над головами беспрерывно рвалась шрапнель, осколки ее с визгом шлепались на землю.

Мимо Лазаря без строя бежали солдаты с искаженными от ненависти, грязи, пота лицами. Среди солдат Лазарь увидел Радузева: тот бежал, почти не сгибаясь.

После короткой паузы снова застучали немецкие пулеметы.

Не отдышавшись, Лазарь побежал дальше. Оставалось еще продвинуться с версту. Он понимал, что если солдаты не выдержат огня и бросятся назад, немцы без труда сметут их свинцом. Следовало во что бы то ни стало продвинуться и закрепиться у леска для спасения людей.

— Ребятушки! За мной! Собьем кайзеровскую сволочь!

Он призывал солдат, хотя понимал, что немногие могли его услышать; тогда он снял фуражку и замахал ею.

— Вперед! За мной!

Живой пример в бою действует неотразимо. Кое-кто поднялся. Откуда-то появился хорошенький прапорщик, прибывший вместе с Лазарем в батальон. Он прикрыл ладонью лицо и побежал вперед, бросив взвод.

«Что если б в эту минуту его видела мать... — подумал Лазарь. — Если бы все матери посмотрели в эту минуту на своих сыновей...»

Поднялось еще немного солдат впереди и справа. У старого бородатого ротного, бежавшего с десятком молодых бойцов, раздавленной клюквой свисала на ниточке мочка уха, но ротный ничего не замечал.

В короткой шинелишке, с винтовкой и короткой лопаткой Лазарь бежал к леску, откуда немцы безостановочно стреляли из пулемета. «Заткнуть ему глотку!» — это была мысль, которую он отчетливо сознавал и которая заставляла бежать на огонь, освобождая от страха смерти. В руках он сжимал жестяные рукоятки гранат. Он сам себе поставил задачу: добежать до пулеметного гнезда и забросать его гранатами.

Все гуще ложились снаряды. Удар — и из земли словно выростал черный куст. «Пристреливаются подлецы...» Он был почти у цели, когда где-то совсем близко взвыл снаряд. Казалось, летел он только сюда, и некуда было укрыться.

— Ложись! — крикнул Лазарь бойцам и упал. Он сжал челюсти, на зубах захрустело. В ту же минуту что-то взвизгнуло рядом, и хорошенький прапорщик упал под черный куст разорвавшегося снаряда.

Выплевывая землю, оглушенный взрывом, Лазарь увидел прапорщика. Лежал он не по-живому, с подвернутыми под спину руками и не шевелился.

«Вот и все...»

Когда пули дождевыми каплями зашлепали по листьям, опушку леска огибала шестая рота. Лазарь добежал до пулеметного гнезда противника мокрый, с горошинами пота на лице, и одну за другой метнул две гранаты. Потом вскочил в пулеметное гнездо, вытащил пулемет на бруствер. В прицельной прорези увидел, как немецкий офицер поднимал людей в контратаку. Лазарь потянул за ленту, ее заело. «Так вот почему они не расстреляли его, когда он бежал на гнездо». Он устранил задержку и залег. В прорези прицела отчетливо увидел кайзеровцев. Офицер, стреляя из пистолета в своих, поднял десятка два солдат. Острое чувство ненависти обожгло Лазаря, когда он наводил пулемет. Он надавил большими пальцами на сетчатую гашетку...

Гильзы одна за другой отлетали в сторону, вокруг пулемета образовалось облачко. Лазарь сек наступающих жарким огнем, пока те не схлынули.

— Брататься не хотели? Не хотели?

— Молодец! — крикнул подбежавший Радузев. — Молодчина!

Радузев побежал дальше, рассчитывая отрезать немцев и захватить их в плен, а Лазарь втащил пулемет на пригорок. Колени его неприятно холодила грязь, просочившаяся через брюки. Он продел новую ленту. Но вдруг совсем некстати и как-то нелепо осколок ударил его по голове. Было такое ощущение, будто ударили железным прутом. Он упал, ткнувшись лицом в кочку, поросшую колючей травой, но не почувствовал даже уколов, хотя щеки, лоб и подбородок были изрезаны ею, будто бритвой.

Поезд шел мучительно долго, задерживаясь на каждой станции, перегруженный до отказа, почти с удвоенным количеством вагонов: их прицепляли фронтовики на каждой узловой станции, угрожая железнодорожному начальству револьверами, винтовками, «бутылками» и «лимонками».

На третьей полке, под потолком, лежал обросший волосами, будто шерстью, военнопленный. Он молчал всю дорогу от границы.

— Сумной ты больно, землячок! — сказал солдат, занявший соседнее место на последней узловой станции. — Поглядываю на тебя, — и самому сумно становится.

— Чему радоваться?

— Домой, что ль, не вертаешься? Земельку отхватишь! Хозяйство заведешь. Откуда сам?

— Из Престольного.

— Вот здорово! Так мы с тобой, значит, с одних мест. Троянды знаешь?

— Знаю...

— Сам, значит, из мастеровых? В земельке потребы не маешь?

— Не маю...

Военнопленный не поддерживал разговора. Ежась от холода, он натягивал до подбородка шинель и закрывал глаза.

— Спишь? А то, може, хворый? — не отставал сосед, притрагиваясь рукой к шинели.

Тот приоткрывал глаза и натыкался на любопытствующий взгляд.

— Застудило...

— Откуда едешь?

Молчал.

— Откуда едешь, спрашиваю?

— Слепой?

Сосед приподнялся, засветил зажигалку и злыми глазами глянул на башмаки, торчавшие из-под шинели, тугие немецкие обмотки, рукав с коричневой полосой...

— Пленный! Чего сразу не признался?

В голосе соседа прозвучало сочувствие.

— Где кормил вшей?

— В Регенсбурге...

— Бавария! — грохнул солдат и вскочил. Он стукнулся головой о потолок и, выругавшись, ухватился за ушибленное место.

— Регенсбург! Я сам оттуда, браток! Ну-ну, давай! Рассказывай, как попал в плен, когда. В каком бараке жил? Бежал, значит, через Прагу?

Первый военнопленный шире раскрыл глаза, а второй заметил в них испуг.

— Вот чудово! А я хожу да хожу, а землячка не приметил! Регенсбург! Там эта сволочь комендант фон Чаммер! Когда в плен попал?

— В конце шестнадцатого...

— Мало натерпелся. А я, браток, с мая пятнадцатого... Вспомнишь, и...

— Стой!.. Не утечешь! Держи его!..

Крики, ругань ворвались в вагон. Солдаты свесили головы. Убегавшего схватили. Это был широкий, в косую сажень человек, в засаленном ватнике и порванных ватных штанах.

— Документы, видать, проверяют, — сказал сосед. — Офицера схватили. Не иначе. Переоделся, падлюка, в солдатское, да рожа выдала! Нет, браток, шалишь! К стенке станешь!

Арестованного повели под конвоем к выходу, а оттуда на разъезд.

— Откормился на нашей кровушке! Да я б его сам розчавил! — сказал сосед. — Ишь, смываться задумал!

Но первый военнопленный уже глядел в потолок, не обращая ни на что внимания.

В купе вошел патруль.

— Предъявляй документы!

Заросший волосами военнопленный засуетился. Когда подошли к полке, он протянул бумажку. Старший патруля — у него была широкая красная повязка на рукаве — посмотрел военнопленному в лицо.

— Василий Сивошапка? — спросил, прочтя документ. — Куда едешь?

— На родину.

— Что везешь?

— Белья пару да вшей отару!

В вагоне раздался смех.

— Получай!

— А ты кто? — обратился старший патруля к соседу Сивошапки.

Тот спокойно расстегнул прореху брюк и полез за документами.

— Так что... Беспалько Иван. Еду в Троянды. На свое господарство. Пленный.

— Получай.

Пока Беспалько засовывал назад бумажки, Сивошапка уже успел натянуть на голову шинель.

— Спишь? Спишь? — зашарпал Беспалько земляка. — И чего это с ним, а? — обратился он к солдатам. — Только документы предъявлял и уже дрыхнет!

Солдаты подняли головы к верхней полке.

— Хворь бывает такая! — сказал кто-то.

— Разная у людей хворь бывает... — заметил солдат, стоявший у окна. Это он помогал ловить переодетого офицера.

Патруль двинулся дальше.

— Человека разве поймешь? Хитрее человека нет зверя!

Сивошапка лежал не двигаясь.

Вскоре поезд тронулся. «Еще сутки томиться, и это в лучшем случае... — подумал Сивошапка, лежа под шинелью и слыша каждое слово. — Хоть бы скорее кончилась пытка».

Поезд пошел, нигде не задерживаясь, бойко, как отдохнувшая лошадь, станции мелькали одна за другой. На коротких остановках его осаждали толпы людей: они пролезали в двери, в окна, взбирались на подножки, на буфера, на крышу, прокладывая дорогу винтовками и матерной бранью. Под ругань и выстрелы поезд срывался с места, солдаты продолжали цепляться на ходу, забрасывая вещи и убыстряя шаги, пока им не протягивали из вагона рук.

На конечную станцию прибыли ночью. Вагон остановился против вокзального здания, на пол лег тусклый луч света от фонаря. Солдаты, собирая пожитки, чиркали спичками. Многие были в пути по нескольку недель, обжились, кое-что достали для жен и детишек, терпеливо ожидали встречи. Но на конечной станции терпение лопнуло: сбились в проходе и не хотели уступить друг другу дороги.

— Товарищи, подвиньтесь чуток! Разом не выйдем! — убеждал чей-то голос.

— Небось, сам не подвинешься!

— Ой, задавили! Дыху нет...

— На фронте не задавили, так дома задавят...

Взлохмаченный солдат с разорванным пополам козырьком принялся расшвыривать стоявших. Никто не сопротивлялся, никто не протестовал. Пробка протолкнулась. В вагоне стало свободнее.

Сивошапка посмотрел вниз. С полок сбрасывали вещи. Кто-то зацепился рукавом шинели за крюк... У кого-то упруго лопнул ремень, на котором через плечо висел сундучок.

«Пора!»

Держась за поручни, сошел и Беспалько. Свет падал прямо на него, и Сивошапка увидел своего соседа во весь рост. Иван Беспалько — сухой, жесткий человек, лицо которого редко оживляла улыбка — был в дырявой шинелишке, в обмотках, сползших на худые ботинки. Постояв с минуту, он нахлобучил шапку. С одной стороны ее не было крючка, бок шапки наседал на ухо.

Потом снял сундучок, украшенный жестяными узорами, вырезанными из консервных коробок, взвалил кладь на плечо и кивнул Сивошапке, как если бы они об этом уже договорились:

— Пошли!

Когда вышли из вагона, увидели толпу, теснившуюся на перроне. Образовалось два течения: приехавшие проталкивались в зал и теснились на ступеньках большого крыльца, а солдаты, уезжавшие из города, пробирались навстречу.

Беспалько шел впереди, обмотка его сползла на землю, и кто-то наступил на нее. Иван, огрызаясь, небрежно обтянул ленту вокруг худой икры. Сивошапка, слегка прихрамывая, плелся поодаль. Их разделила толпа, и они потеряли друг друга.

«Слава богу!..» — подумал Сивошапка, оглянувшись по сторонам. В зале висели круглые часы: половина третьего. Сивошапка знал, что из зала можно пройти только через один ход, — ничего иного не оставалось, — и он пошел вместе с другими.

Беспалько сидел на крыльце.

— Долго ты чего-то задержался, землячок! Вот и домой приехали... Трудно даже веры дать...

Он попытался улыбнуться: глаза вдруг стали мягкими, детски удивленными, будто их пересадили с другого лица.

— Теперь куды? Показывай! Мне все одно некуда податься. Ранком, может, кто с наших приедет на базар. Подвезет. Спать охота.

Сивошапка замялся.

— Куда с тобой? Сам иду... не знаю, где буду...

— Эх, товарищ! А еще в одном лагере вшей кормили...

— Три года дома не был... Другой кто, может, на моем месте... у бабы...

Беспалько так посмотрел, что у Сивошапки волосы зашевелились на затылке.

Отойдя шагов двадцать и затерявшись в темноте, Сивошапка оглянулся: вокзал был освещен, оттуда еще шли люди, но своего соседа он не заметил. Тогда бросился в переулок и пошел колесить по окраинам, запутывая следы. Перед рассветом ночь потемнела, небо затянулось тучами, и военнопленный пошел спокойнее, хотя прислушивался к каждому подозрительному шороху.

Он бродил до тех пор, пока не утомился. После душного вагона, проверки документов, махорки, расспросов впервые вздохнул с облегчением. Боковыми улицами, пробрался к пригороду, утопавшему в грушевых садах, и вышел к последней усадьбе, со стороны реки.

«Что бы там ни было, хорошо что хоть дорога позади. А дальше?»

Он задумался.

«Дальше?»

И сердце упало в пустоту.

Он перелез через забор и пошел по аллее. Когда-то блестевший никелированный звонок «Прошу повернуть» поржавел. Военнопленный взялся за головку — она без сопротивления повернулась, не издав звука. Он постоял, прислушался к тому, что было в доме, потом прижался к переплету рамы рядом с парадной дверью. В прихожей стояла корзина, на вешалке висело демисезонное отцовское пальто; две банки с фруктами занимали подоконник.

Постучал в окно.

Никто не ответил.

Постучал сильнее.

В доме засветился огонь. Игнатий в одном белье приблизился к окну.

— Откройте, Игнатий! Это я... я...

Дверь открылась.

— Сергей Владимирович!.. Дорогой наш...

К плечу припала седая голова.

Радузев вошел. В коридоре пахло знакомым; все здесь было нужным, связанным то с одним, то с другим воспоминанием.

— Как отец?

Радузев сбросил на пол ранец. Игнатий поднял и положил на корзину.

— Нет, нет! Не клади! Нужно вынести... Тут вшей не сосчитать. Заграничные...

Игнатий покачал головой. И только теперь заметил, что молодой барин был в старой шинели, в ватных, распоротых брюках, в разбитых рыжих ботинках.

— На кого вы похожи, Сергей Владимирович!..

— Чепуха! Оброс немного... Как старик?

— Здоровы, благодарение богу. Вот уж не ждали... А вчера на карты бросали и ничего будто не выходило...

В столовой Игнатий зажег керосиновую лампу под большим абажуром из цветных стекляшек. И здесь все оставалось прежним. Радузев сел в кресло. И как только сел, в один миг ушли силы, поддерживавшие в дороге. Он прижался к мягкой обивке.

— Кто тут? Кто? — раздался из спальни встревоженный голос; в столовую вошел отец.

— Папа!

— Сереженька!

На минуту все погасло...

Когда схлынуло первое чувство, они отдалились друг от друга и, не выпуская рук, смотрели в лицо, потом снова обнялись.

— Представь, не спалось. Слышу голоса... Думаю, что же это такое?

Старик был в длинной рубахе, на обнаженной груди вились знакомые с детства колечки теперь уже седых волос. У отца голос поминутно срывался, хотя старику хотелось показать, что он держится отлично.

— Но на кого ты похож! Посмотрись в зеркало... Ха-ха-ха! Солдафонище рязанское!

Радузев посмотрел в зеркало. «Да... Бородища!.. И лицо...»

— Ты почему в немецких обмотках? В куртке военнопленного?

— Долго рассказыватъ!

— Неужто в плен попал?

— Случилась такая глупость... Зарвались мы в одной атаке. И знаешь, когда? В конце шестнадцатого, почти перед самым концом войны. Глупо! К тому же ранило в ногу. Гноится без конца...

— О, и у нас не легче... Боже мой! Арестовывают помещиков. До чего довели Россию...

Радузев посмотрел на руки — грязные, сбитые, с черной замазкой под ногтями.

— Прости, папа, пойду, ополоснусь с дороги.

— Иди, иди! А утром пойдем в баню. Баня еще работает, а остальное закрылось.

— Так у вас уже трогают? — спросил Игнатия, мо́я руки в кухне.

— И не говорите! Трясемся каждый день... У помещиков землю отбирают... Скот... Садов пока не трогают. Только люди говорят, что тронут... И дома отберут... Что делать?

Умывшись и переодевшись, Радузев пил чай из своей любимой чашки, потом бродил по комнатам, вспоминая то, что никогда бы не вспомнил, не будь здесь. В гостиной погладил рояль, перелистал ноты. На крышке стоял портрет. Радузев взял его, прошел к окну и отвел рукой гардину.

Небо прояснилось; был мягкий ранний час, когда на дворе светлело, а в комнатах стоял сумрак. Этот час с юных лет любил Радузев.

«Неужели это я? До чего похож... И в то же время совсем другое лицо...» — думал, глядя на портрет реалиста последнего класса.

Он долго разглядывал в зеркале усталое, изможденное лицо. Потом пошел в столовую, в отцовский кабинет, в спальню. Отец с Игнатием плелись позади. Они что-то говорили, чего он не мог понять. В своей комнате опустился в кресло. Нужно было что-то сообщить отцу, но тупая боль сковала челюсти, глаза закрылись, и он, откинув голову, захрапел на глазах у стариков.

Отец зашикал на Игнатия и попятился из комнаты — маленький, с всклокоченной после сна шевелюрой, в длинной ночной рубахе, а за ним на цыпочках вышел Игнатий, размахивая руками, чтобы удержаться на носках.

Собственно, с этим домом, садом, семейным укладом Радузев был тесно связан только до поступления в реальное училище. Он жил у дяди в Одессе, а здесь бывал редко.

И вот снова мир детства. Он свободен! Свободен от всяких обязанностей. От войны. От смерти. Наконец-то он может делать, что захочет сам, а не в угоду кому-то.

Осень. Сергей обходил сад, большой, старый, казавшийся лесом. Сад, в котором когда-то боялся заблудиться... Обходил таинственные места, силясь вспомнить и воспринять их детским сознанием. Вот забор, круто спадавший к оврагу, он еле стоит, и если бы не новые подпорки, забору давно лежать на земле; сад слился бы с лугом, принадлежащим крестьянам села Троянды — поемным, расшитым петлями реки. Забор стоял подгнивший, мокрый, в зеленых пятнышках лишайника, в плюшевой оторочке мха. В овраге множество одуванчиков. Сейчас лежит мокрая трава, обитая дождем, туго свернутая ветром. Кажется, здесь где-то Игнатий закопал бешеную собаку... Под этим деревом он любил лежать в жаркий день и смотреть на тень от листьев. Освещенная солнцем, она казалась простреленной дробью. В детстве все казалось большим, загадочным: веранда, овраг, пруд, колодец, старый сад. Ветвистые яблони сгибались под тяжестью плодов. Он силился распознать породу каждого. Напрасно. В памяти сохранились только названия: шафранка, цыганочка, белый налив, анис, титовка... Да, он помнит, как яблоки свисали с каждой ветки, и узловатые подпорки гнулись под тяжестью. Здесь он лежал после завтрака и, не двигаясь, смотрел, как по земле, нагретой солнцем, прыгали друг через друга солнечные зайчики. Он срывал одуванчик и сдувал пушок. Обнажалась лысая головка, истыканная, точно уколами булавки. В детстве, когда глядел на полотно веранды, ему казалось, что это каравелла... Он хотел быть пиратом и уплыть куда-то далеко...

А здесь стоял шалаш. Игнатий любил спать, уткнувшись носом в рукав сермяги. Бойкая муха с стальным брюшком деловито обследовала царапину за ухом Игнатия, но старик не слышал... Над головой Игнатия — пистонка. Сколько раз стрелял он, сам заряжая ружье.

Не к этой ли тишине стремился он столько лет? Больше ничего не нужно.

Все пришло... И все это уже ни к чему...

На третий или четвертый день после приезда он повстречал в саду пожилую женщину.

— Не узнаете? Маруся... Горничная...

«Неужели это Маруся?»

Он припоминает, как однажды зашел в кабинет. Сколько было здесь заманчивого... За зеркальными стеклами шкафов — книги, на стене — рога, оружие. В углу комнаты — арфа. Отец стоял спиной к двери и смотрел в окно. «К тебе можно?» — «Я занят... — ответил отец, не оборачиваясь. — Кто тебе позволил входить без разрешения?» И когда вышел в коридор, повстречал Марусю. Она сделала замечание. И ему было неприятно, что замечание сделала горничная. И даже хотелось броситься на нее с кулаками... Вечером мать вышла к чаю, щуря сонные глаза. «Я вздремнула, папочка, а ты что делал?» Отец вынес из кабинета арфу, снял чехол и, устроившись поудобнее, перебирал тонкими пальцами струны, а Маруся расставляла на столе чашки. Румяная. Бойкая такая.

— Да, я помню вас, Маруся. Помню давней, какой видел в детстве.

Если пересечь сад и выйти к дороге, увидишь колодец. Забор у дороги более нов: на нем нет ни плюшевого мха, ни пятнышек лишайника; доски скреплены поперечными жердями. Взобраться на забор легко. Колодец заброшен. Толстые бревна перекрывают сруб — их положили вместо досок после того случая... Нужно низко наклониться, почти лечь, чтобы заглянуть вниз.

Да... Он все-таки глубок... даже теперь! Только воды нет. Впрочем, и тогда воды было не больше, чем по пояс... Теперь в колодце водятся гадюки... «Целое гнездо!» — сказал Игнатий. Так ли?

Через забитую калитку нетрудно перелезть. Он на несколько минут задерживается, увидев желтую, в точечках, личинку и подумал, что она засохла еще весной.

Дорога. Невдалеке — кузница. Двери раскрыты настежь. Легкий голубой дымок пробивается сквозь прогнившую гонту крыши. Мягкий звон плывет по воздуху.

В кузнице сумеречно. Остроглазый подросток, стоя спиной к горну, мерно нажимает на деревянный рычаг, сгибаясь в такт. Из узкого отверстия вырывается, шумя, воздух. Кажется, что кто-то притаился за кирпичами и дует оттуда, прижав губы к отверстию горна.

— Здравствуйте! — говорит Радузев, снимая инженерскую фуражку.

— Здравствуйте! — вежливо отвечает старик-кузнец.

Как он сильно подался... И потом... Он был когда-то гораздо-гораздо выше ростом...

Старик не узнает посетителя и продолжает работать, изменив положение: спиной к гостю стоять невежливо.

— Я друг детства вашего Лазарьки! Сережка... Помните?

— Ах, господи! — спохватывается кузнец. — Почему же вы сразу не сказали? Ах, господи! Борька, дай гражданину Радузеву стульчик. Боже мой, почему же вы никогда к нам не зайдете? Давно приехали?

Подросток выпускает цепочку, рычаг поднимается кверху и, стукнувшись о перекладину, останавливается. Кузнечный мех становится большим, как контрабас. Шум в горне утихает. Огонек из белого становится желтым, потом вишневым, серым. Борька несет испачканный углем табурет и на ходу обтирает о свои штаны.

— Спасибо! — говорит Радузев, садясь.

— Ах, почему же вы сразу не сказали! — не унимается старик. — Ну, как же... Как же... Гражданин Радузев!

— А Лазарька не приезжал?

Старик тускнеет. Отвечает не сразу:

— У других дети как дети... А нам господь послал Лазарьку...

Старик сморкается и машинально бьет молотком по краю наковальни.

— Мы встретились с ним в конце шестнадцатого года на позиции, перед самым боем...

— Ох, я знаю... Одно несчастье! Его, извините меня, царское правительство сажает в тюрьму, а он лезет на немцев! Нет, вы только подумайте, что это за ребенок: один лезет на немцев и отнимает у них пулемет! Нет, если бы вы только видели эту картинку. Мне писали чужие люди, им незачем выдумывать. И ему дали за это георгиевский крест. Вы понимаете: георгиевский крест! Сыну кузнеца!

— Где он теперь?

— У других дети как дети... Но этот разве напишет хоть слово? Что ему отец и больная старуха-мать? Он был ранен, лежал в госпитале, в Петрограде, и об этом писали чужие люди.

— Когда он приедет, передайте ему привет. Обязательно передайте! — говорит Сергей и встает. — До свидания!

— Будьте здоровы, гражданин Радузев! Кланяйтесь папаше. Заходите, пожалуйста!

В горне снова поднимается вьюга. Радузев отходит на несколько шагов и оглядывается. «Когда все это было?»

Дни бежали быстро, он не заметил, как наступил конец ноября. Отголоски лета были в цвете неба, в запахе увядших трав, в полуденном тепле.

Шел в комнаты. Здесь лежали тени от цветов в больших крашеных кадках, от занавесей. Он поворачивал в дверях ключ и ложился на диван.

«Ничего. Больше ничего не надо. Фронт. Война. Плен. Бараки... далеко позади. Впредь человечество этого никогда не допустит».

Он перелистывал книжки стихов, нотные тетрадки. Музыка... Вот это настоящее... Только музыка. И Радузев садился к роялю, чтобы поведать ему о своей тоске, об одиночестве, о жажде немыслимого в жизни счастья.

Однажды ночью на веранде раздались тяжелые шаги. Игнатий в окно увидел вооруженную группу людей и бросился к молодому Радузеву.

— Сергей Владимирович! Пришли...

Радузев сел на постели. Потом встал, накинул инженерское пальто, Игнатий зажег свет.

— Открывай!

Радузев сбросил крюк и повернул ключ. Дверь осталась на цепочке.

— Что вам надо?

— Открывай! — выкрикнуло несколько голосов, и прежде чем он успел сбросить цепочку, дверь рванули. Цепочка лопнула.

— Сопротивляться?

Радузева оттеснили в коридор. Запахло знакомым: хлебом, кожей, потом.

— Что вам угодно?

Несколько человек прошло в столовую, остальные задержались в коридоре и на веранде.

— Мы от партизанского отряда. Боремся за советскую власть, против панской Центральной рады. Предлагается сдать имеющееся оружие. По революционному закону мы должны произвести обыск.

Говорил низенький плотный солдат, с пулеметными лентами крест-накрест. Папаха была велика, сидела низко, он то и дело сбивал ее назад, открывая густые брови. Солдаты разошлись по комнатам.

В столовую приплелся старик Радузев, от страха он пучил глаза и что-то бормотал невразумительное.

— Оружие я сейчас соберу! — сказал молодой Радузев и вышел. За ним пошли двое.

Он вынул из стола браунинг, снял со стены охотничье ружье.

— Больше ничего нет.

— Офицер? — спросил солдат в длинной кавалерийской шинели.

— Офицер. Да, вот еще есть сабля.

Радузев просунул руку за шкаф и достал шашку с анненским темляком.

— За садом? — спросил надрывным голосом старик, прийдя в себя. — За моим садом? А вы его садили? Смотрели за ним?

Должно быть, слова эти приготовлены были давно. Радузеву стало стыдно за отца.

— Папа... Прошу тебя...

— Он садил сад? Ты слышишь? — усмехнулся солдат в широкой папахе.

— Мой сад! Мой! Не отдам!

— Папа!..

— Да что с ним разговаривать! Больше оружия нет?

— Нет, — сказал Радузев.

— А с садом, — сказал солдат в папахе, — вопрос другой. В России давно земельная собственность перешла к трудовому народу. На Украине задержала Центральная рада. Но недолго им пановать. Кто с совестью, может сейчас передать обществу землю, не дожидаясь.

— Хорошо! — сказал Радузев, почувствовал, как что-то надорвалось у сердца...

И потом уже чаще, днем и ночью, приходили группами и целым отрядом, что-то требовали, искали, и Радузев с холодной пустотой в груди на все соглашался, лишь бы они скорее ушли и лишь бы отец не визжал неприятным голосом.

— Нет, он доведет нас до беды! — как бы ища сочувствия у Игнатия, сказал Радузев после одного посещения дома группой озлобленных солдат. — И зачем я сюда приехал?

В Престольном все настойчивее ходили слухи, что крестьяне поднялись против власти панов. В соседних уездах горели имения... Учинялись самосуды...

Как-то утром раздался орудийный выстрел. За ним вскоре последовал второй; потом началась частая стрельба. По дороге на запад бежали войска Центральной рады. Знакомые шрапнельные облачка разбросались в небе и долго не таяли. Трещала ружейная стрельба, с знакомым присвистом прошивали пули воздух. Застучали пулеметы, полетели снаряды; поле украсилось черными кустами взрывов. Отряды рассыпались по лугу Троянд, на пригорке Грушек и возле кузницы.

«Вот оно... Снова...» — подумал Радузев, привычно приседая, когда слишком близко проносился снаряд.

На улицах Престольного появилась Красная гвардия.

Старик Радузев заметался по комнатам.

— Сад! Мой сад...

— Да ты успокойся. Ну, был сад — и нет сада. Была когда-то у нас мама — и нет ее...

Старик посмотрел на него, как на сумасшедшего.

«Надо бежать... Бежать... куда глаза глядят, — думал Радузев. — Пусть делают, что хотят. Я не вмешиваюсь...»

Ревком объявил декрет о земле, о восьмичасовом рабочем дне, о национализации банков.

Январь стоял ясный, и небо было прозрачно, и голубая дымка обнимала деревья.

Вскоре в усадьбу пришло несколько крестьян.

— Мы, значит, из Троянд. Нам отрезан сад. По декрету власти. Мы за садом пришли, — сказал благообразный старик молодому Радузеву.

— Я знаю...

Посланцы от общества пошли по дорожке к забору. Солдат в шинели военнопленного мягко вышиб обухом топора подпорку. От второй выбитой подпорки забор накренился. Солдат деловито шел дальше. Еще удар — и вышиблена третья подпорка. Крякнув на ржавых гвоздях, забор лег. Это была первая секция забора. За первой легла вторая, затем третья. Сад соединился с лугом.

К этому времени прибежал опоздавший старик.

— Опомнитесь! Что вы делаете! Среди бела дня... Караул! Грабят!

Крестьяне остановились. Радузев бросился к отцу. И вдруг, с налившимся кровью лицом, взвизгнул:

— Замолчать!

Это подействовало. Старик притих.

— Отведите его! — сказал взбешенный Сергей.

— Да разве их отведешь?! — с улыбкой ответила девушка.

Но она все-таки взяла старика за руку и как-то смешно потащила за собой, словно бодливую корову.

— И что это за человек! Никакого тебе понятия не имеет! — заметил солдат, вышибавший подпорки, и посмотрел Радузеву в лицо.

И вдруг оба отшатнулись...

Наступила мучительная тишина.

— Офицер! Братцы! Шпиен!..

Несколько человек схватило Радузева за руки.

— Падлюка! Гад! Упрятался под шинель солдатскую! Пленный! Ах, ты скотина! А я смотрю: будто рожа знакомая...

— Бей его смертным боем! — кричал Беспалько, перекосившись от злобы. — Это он утек от меня! Вместе ехали... Офицер!..

И солдат размахнулся топором, которым только что вышибал подпорки.

«Конец...» — больше не было ни одной мысли.

— Не дам! — закричал дед.

Солдата остановили.

— Не имеешь права! Советская власть пусть разберет!

Ивана отвели в сторону, отобрали топор.

— Ежели и впрямь шпиен, доставим, куда следует. А так против закона.

Человек пять крестьян отделились от общества и повели Радузева в город.

«Сад. Дом. Веранда. Дорога. Кузница...»

Радузев шел среди крестьян и думал, что все это — последнее, с чем он уходит от жизни.

«Но какие тяжелые глаза у Беспалько... И что ему сделал?»

Радузева доставили в комендатуру. Его допросили.

В конце допроса в комнату вошел военный. Радузев вяло глянул. И вдруг встрепенулся.

— Лазарь... — тихо сказал, проверяя себя. А сердце уже билось радостно, радостно...

— Что вам угодно? — Лазарь был сух.

Радузев рассказал.

— Мои предсказания начинают сбываться.

Он отдал какое-то распоряжение и, не глядя на Радузева, сказал охране:

— Проведите его ко мне!

— Товарищ комендант! Это офицер! Ехал я с ним вместе. Шпиен! Бить его смертным боем. Под солдата подделывался! — заявил с негодованием Иван Беспалько, выступив вперед.

— Разберемся! Можете идти!

Крестьяне вышли. Последним вышел Беспалько, недовольный оборотом дела.

Радузева ввели в комнату, находившуюся в глубине дома.

— Садитесь!

Лазарь показал на стул; сам он обошел стол и сел напротив. Прошло несколько минут. Лазарь молча рассматривал арестованного; лицо его при этом отражало самые противоречивые чувства.

— Вы служили Центральной раде?

— Нет.

— Вы боролись против Красной Гвардии или красных партизан?

— Нет.

— Кури́те!

Лазарь протянул папиросы. Радузев взял, хотя свои лежали в портсигаре: хотелось покурить то, что курил Лазарь.

— Вот видите, вы не служили белой власти, а могли тяжко ответить за других. Время серьезное. Борьба имеет свою логику: кто не с нами, тот против нас. Вы сделали, наконец, выводы из своего поведения?

Лазарь прошелся по комнате, потом остановился против Радузева.

— Послушай, Сережка! Нас снова свел случай. Мне жаль тебя. Я знаю твои фокусы, но другие не знают. И не обязаны знать. Тебе может быть худо. Говорю со всей откровенностью.

— Что же мне делать? — спросил с отчаянием Радузев.

— Мне кажется, ты мог бы пригодиться нам. Человек с образованием. Инженер.

Лазарь задумался.

— Вот что: могу взять на себя ответственность. Большую ответственность. Доверяю тебе. Переходи к нам. Переходи ко мне. В штаб.

Радузев растерялся.

— Не каждого взял бы к себе. Сам понимаешь! Ты офицер... Из буржуйского рода... И так далее...

— Снова воевать? Я едва дождался конца германской войны.

— Так ведь война не кончилась! О каком ты говоришь конце?

— Жизнь не может так продолжаться... Убивать... убивать... Против этого люди восстанут...

— Нет... Ты, я вижу, учился не в реальном училище, а в каком-то идеальном... Идеалистическом! Архиидеалистическом! Ничего не выйдет. Рано или поздно придется ответить: с кем ты? Так сложилась жизнь. Стоящих посреди нет!

— Если бы люди отказались от бойни, не было бы ее.

Лазарь с сожалением посмотрел на сверстника.

— Короче говоря, ты отказываешься от моего предложения? Не хочешь служить в Красной Гвардии?

— Отныне я отказываюсь вообще служить кому-либо. Я хочу быть самим собой, а не игрушкой в чьих-то руках. Что хочу, то и буду делать. Захочу голодать, буду голодать. Захочу жить в лесу или в горах, или в шалаше — и прошу не мешать мне, как я другим мешать ни в чем не собираюсь.

— А!.. Ну, что ж. Как хочешь. Насиловать не станем. Я исполнил свой долг. Как друг детства... и человек...

Помолчали.

— Тебе ничего не надо? Ничего не просишь? — спросил Лазарь, давая понять, что разговор кончился.

Радузев подумал.

— Нет.

— Может быть, твоему отцу что-либо надо?

Радузев вспомнил отца, его истерические выкрики и вздрогнул.

— Нет! Нет! Ему ничего не нужно!

Лазарь склонился над столом и написал несколько строк на клочке бумажки.

— Вот пропуск. Вы свободны.

Радузев встал и хотел пожать руку, но Лазарь отвернулся.

Шло время, не принося ничего нового. Радузев лежал на кушетке и, глядя в ноты, слушал музыку. Эта рожденная внутренним слухом музыка была лучше всякой иной, она заменила рояль, к которому подходил только поздно вечером, закрыв окна и двери, чтобы никто не слышал, заменила книги, людей, блуждание по аллеям сада, в котором теперь ходил сторож земельного общества села Троянды и резвились детишки. Забор крестьяне перенесли почти к самому дому.

3

Новое началось в феврале восемнадцатого...

Была тревога, были знакомые ватные облачка в небе, пулеметное клекотанье, короткие оттяжки выстрелов из трехлинеек.

Двадцать германских и восемь австрийских дивизий захлестнули города и села Украины. Вместе с оккупантами хлынули гайдамацкие головорезы, навербованные Центральной радой из кулацких и буржуйских сынков.

Первого марта оккупанты заняли Киев, четырнадцатого — Одессу, семнадцатого — Николаев. В обозе войска возвращались к своим поместьям, фабрикам и шахтам смытые волной революции хозяйчики.

По направлению Одесса — Николаев двигались из Румынии через Бендеры — Тирасполь части 52-го германского корпуса. С этим корпусом в Престольное явился майор фон Чаммер.

На площади, на телеграфных столбах и на заборах города появились желтые бумажки.

Это был приказ по гарнизону коменданта города Престольного. Майор Чаммер предлагал офицерам, чиновникам и солдатам немедленно надеть свою форму, населению соблюдать строгий порядок. Приказ заканчивался угрозой: «За каждого убитого или раненого немецкого солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей».

«Опять на моей дороге Чаммер...» — подумал Радузев с глухой тревогой.

А в апреле был вывешен другой приказ, подписанный губернским старостой. От имени гетмана Скоропадского сообщалось, что частная собственность на все недвижимое и движимое имущество восстанавливается на Украине. Предлагалось немедленно передать прежним владельцам землю, заводы, фабрики, шахты, дома, склады.

И начался «ввод» во владение... Начались грабежи, порка, расстрелы.

Народ застонал.

На запад потянулись товарные поезда, состав за составом, с добром украинского народа. Скот, хлеб, сахар, птица, лес, уголь, руда отправлялись эшелонами днем и ночью. Заклокотал котел. По всей Украине поднимались рабочие, крестьяне-бедняки, вчерашние солдаты-фронтовики. Спешно создавались партизанские отряды. Шло формирование новых регулярных частей Красной Армии. Пять армий было двинуто на защиту жизни и воли украинского народа. Народ готовился к большой, справедливой, всенародной войне против оккупантов.

Когда в саду зацвели абрикосы, старик Радузев приказал Игнатию срубить подпорки, поставленные обществом села Троянды. Игнатий срубил. Забор повалился. Теперь предстояло перетащить его на прежнее место, но у стариков сил не хватило, забор так и остался лежать возле дома. Вспоминая детство, Радузев ходил по доскам, и они проламывались под ногами... И не стало более никаких меж.

Розовое цветение абрикосов принесло в сумрачные комнаты смутную, ничем, казалось бы, не вызванную радость. Потом цвели вишни, яблоки, сад был в весеннем снегу лепестков и казался молодым, способным плодоносить многие годы. Но когда Радузев присматривался ближе к деревьям, он видел, что на стволах и ветвях лежали следы заражения грибком; глубоко в кору, в древесину зашла болезнь; ничто уже не могло спасти этот старый запущенный сад от гибели.

Он прислушивался к себе. К чему кривить душой: была и жалость, и боль, и какая-то тоска по утраченному, но в то же время было и что-то другое. Разлилась вода-водушка по великой родной земле. И половодье несло людям счастье.

После нескольких месяцев добровольного заточения Радузев решил пойти в город. Он достал свои вещи, заложенные Игнатием на дно фамильного сундука, окованного железом, а внучка Игнатия взяла на себя труд восстановить блеск офицерского мундира: чистила, гладила.

— Теперь, как новое! Из магазина! — сказала она, восторгаясь.

— Как вас зовут? — спросил он девушку.

— Люба.

— Давно здесь живете?

— Давно.

— Как же это случилось, что я не видел вас?

— А я вас вижу... Вы все в землю смотрите...

«В землю? Неужели так?» — думал он, идя узкими улочками Грушек, знакомых больше по детским воспоминаниям. Пустыня, глушь, тоска... А ведь когда-то столько было здесь заманчивого! В этом аптекарском магазине он покупал бертолетовую соль и серу для бесконечных фейерверков. В этом ряду располагались лавки с финиками, инжиром, халвой, фисташками. Здесь ему купили детскую скрипочку... Куда ушла душа, которая умела по-настоящему любить жизнь, по-настоящему радоваться?

Возле комендатуры стояло несколько крестьянских возков. Женщины, плача, заламывали руки.

— Что тут? — спросил он, подойдя.

— Ой, лышенько... Забралы... Гэть усэ забралы... Пограбувалы...

Увидев офицера, женщины заплакали громче.

— Хлиб забралы... Останню корову...

Он пошел дальше с гнетущим чувством, ощущая тяжесть, нависшую над страной. Через площадь проходила рота немецких солдат. Были они в походной форме, с полной выкладкой, по уставу. И с мучительной ясностью он увидел фронт, окопы, плен... Лагерь...

Подле вокзала его кто-то окликнул: два офицера:— товарищи по реальному училищу. Оба чисто выбриты, щегольски одеты.

— Сергей? Давно здесь?

— Недавно...

— Подражаешь раку-отшельнику?

— Я еще не оправился после дороги...

— Куда держишь путь?

— Брожу...

— Бродишь?..

Офицеры рассмеялись.

— Такой, как был!

— Что же ты делаешь?

— Ничего...

— Странно! Пороху вторично не выдумаешь!

Радузев глянул на офицеров и покраснел.

— А когда ж это вас, господа, произвели в подполковники?

Офицеры лукаво улыбнулись.

— Наивный! Кто теперь надевает прежние свои погоны! Немцы приказали надеть, мы и надели. А кто проверит, поручик я или полковник? — сказал розовощекий молодой человек, сын воинского начальника.

— М-да...

— Как думаешь жить дальше? — спросил второй, сын предводителя дворянства.

— Я об этом не думал...

— Влипнешь в историю. Положение, вообще говоря, аховое... Хочешь? — голос сынка воинского начальника притих. — Хочешь... вместе дернем на Дон?

— Зачем?

— Там собираются наши... У Краснова хорошо платят... И вообще у него жизнь неплоха. Наконец, защитишь Россию! Исполнишь свой долг.

«Там ли моя Россия? И там ли мой долг?» — подумал с надрывом.

— Ненавижу это... Политику в первую очередь... Забьюсь в нору и жить буду один...

— Вытащат за усики... Сейчас на земле нет нор! Ловцы такие ходят... Надо, брат, быть у нас или у них. Иного выхода нет.

Как отблеск зарницы, блеснула последняя встреча с Лазарем, откровенная их беседа...

Прихрамывая, пошел дальше. «Не пора ли стреляться? Все равно жить не дадут. А в последнюю минуту, может, и рук на себя наложить не удастся...»

К ссыпному пункту немцы вели обоз с хлебом. За возами брело в облаке пыли стадо разномастных коров.

«Нет! Сюда я больше не ходок...»

Замкнулся он и от домашних. Единственный человек, с которым встречался, была Люба, убиравшая комнаты. Жила она с матерью и восьмилетним братом во флигельке. Почти ни о чем не говорил он с ней. Только с грустью смотрел, как стирала пыль с письменного стола, подметала пол.

— Сколько вам лет, Люба?

— Шестнадцать.

Вскоре после своего выхода в город Радузев получил повестку явиться в комендатуру.

«Неужели узнали, что бежал из лагеря?..»

Его ввели в кабинет. Он увидел выхоленного офицера с плотно сжатыми губами.

Комендатура находилась в том же доме, где несколько месяцев назад помещался штаб, а комендант сидел в той же комнате, в которой Радузев встретился с Лазарем. Сохранилась та же обстановка. И это было страшно...

Говорите ли вы на каком-нибудь иностранном языке? — спросил майор фон Чаммер по-русски.

— Нет, — ответил Радузев, хотя говорил по-немецки и по-французски.

— Тогда будем говорить по-русски. Мне безразлично. Садитесь. — Он протянул Радузеву коробочку с сигарами и откинулся на спинку кресла. Радузев к сигарам не притронулся, хотя очень хотел курить, а портсигар забыл дома.

— Дело вот в чем. К нам поступило заявление вашего отца. Он жалуется на крестьян села Троянды. Они разгромили усадьбу. Я, собственно, должен был говорить с ним, но мне известно, что ваш отец стар, и я не счел удобным его беспокоить.

Майор затянулся и выпустил струйку дыма. Легкие майора были очень емки, потому что струйка дыма шла и шла, и не кончалась, хотя с каждой секундой редела и обесцвечивалась.

«Кто это затягивается сигарным дымом?» — подумал с удивлением Радузев.

— Итак, я решил вызвать вас, — он небрежно приподнял голову, — господин поручик. В нашем округе крестьяне стали позволять себе лишнее. Я вынужден, выполняя приказы высшего командования, прибегнуть к карательным мерам. Начну с крестьян, виновных в разорении вашей усадьбы.

Радузев выпрямился.

— Простите, господин майор, но усадьба не подвергалась разорению. Это недоразумение.

Майор приподнял тонкую, как линия туши, бровь.

— Недоразумение? Врываться ночью в чужую усадьбу, производить обыск, ломать ограду, арестовывать офицера, грозить ему самосудом, — это вы называете недоразумением?

Майор затянулся и так же долго, как первый раз, выпускал ароматный дым.

— От вас требуется следующее: назвать лиц, виновных в том, что я перечислил.

— На эти вопросы я отвечать не стану.

— Хорошо. Тогда ответьте, знаете ли вы Ивана Беспалько?

«Кто это Иван Беспалько?» — подумал Радузев. И вдруг припомнил военнопленного.

— Знаете? — с неприятной ужимкой переспросил майор.

— Не знаю.

— Нет? — удивился майор. — И никто не замахивался на вас топором?

— Никто.

— Вы нагло врете! Это вас хорошо характеризует.

Майор сделал отметку синим карандашом на листке.

— Может быть, вы также не знаете старика, который был во главе банды, отбиравшей сад?

— Нет.

— Вы смеете утверждать, что такого вообще не было?

— Я видел в саду благообразного старика, который вел себя пристойно. Благородно вел себя.

— Слава богу! Припомнили! Значит, вам известен этот старик?

— Я не знаю его фамилии и видел впервые. Он, повторяю, держался благородно.

— Значит, вам грозил самосуд? А вы заявили, что ничего не было! Фамилия вожака банды Панченко. Кондратий.

— Но старик этот — мирный человек, он уполномочен был обществом поговорить с нами. И вообще, никаких эксцессов не было. К нам в сад пришли крестьяне, наши соседи. Пришли по-соседски поговорить.

Майор сделал новую отметку на листке.

— Еще одна черточка для вашей характеристики. Теперь сообщите, сколько людей вас конвоировало в штаб?

— Меня никто не конвоировал. Я шел сам. И вообще... Я не знаю, к чему все это! — воскликнул Радузев.

— Минуточку спокойствия!

Майор затянулся и сделал очередную отметку на листке.

— Теперь скажите мне: кто вас опрашивал в штабе, после ареста?

Радузев сжался, как пружина.

— Я не считаю нужным подвергаться вашему допросу. Я не заключенный!

Майор рассмеялся.

— Успокойтесь! Вы должны понять, что находитесь на оккупированной нами территории. Вы офицер армии, которая недавно воевала с нами. Вы понимаете, что это значит? Итак, продолжим беседу. Кто вас допрашивал?

— Меня опросил какой-то военный, которого я не знаю и которого больше никогда не видел.

— Это, так сказать, предварительная стадия. А последующая?

— Какая последующая?

— Не притворяйтесь! Мы отлично читаем мысли друг друга... Вам не хочется назвать имя известного нам обоим лица?

— Меня никто не допрашивал. Я сам рассказал, что хотел.

— Кому вы рассказали?

— Вероятно, начальнику штаба...

— Почему, вероятно?

— Потому что я точно не знаю, какую должность занимало лицо, с которым я беседовал.

— Может быть, вы тогда точно знаете фамилию лица, с которым так приятно беседовали?

— Это никакого отношения к делу не имеет.

Майор затрясся от смеха.

— Вы шутник, честное слово! Но, согласитесь, с приятными людьми не только приятно побеседовать, о них приятно и другим рассказать! Итак, фамилия этого лица?

— Я не хочу марать эту фамилию!

— Что вы сказали? Что сказали, господин поручик? Итак, в последний раз: его фамилия?

— Я не скажу!

— Что?

Майор встал. Встал и Радузев.

— Повторяю: этот человек меня не допрашивал. Он честный, благородный человек. И фамилию его я вам никогда не назову!

Майор прекратил вопросы. Он прошелся по кабинету, постучал сухим пальцем по стеклу и вдруг остановился перед Радузевым.

— Не скажете ли вы, по крайней мере, где теперь находится ваш благодетель?

— Я этого не знаю.

— Не скажете ли вы, в таком случае, где находятся его родители?

— И этого не знаю. Не спрашивайте меня. Я все равно ничего не скажу. И позвольте откланяться.

— Преждевременно. Известно ли вам, что отец его — кузнец?

— Я уже сказал вам, что на эту тему беседовать не намерен.

— Скажите мне тогда, не думаете ли вы, что местопребывание вашего благодетеля хорошо известно его родителям?

— Думаю, что местопребывание его никому здесь неизвестно, в том числе и его родителям.

— А если бы мы вас попросили узнать или прояснить этот вопрос?

— Я этого никогда не сделал бы.

— Постараемся обойтись без вас. Не скажете ли тогда, кто из местных жителей оказывал вооруженное сопротивление нашим войскам при вступлении в город?

— Откуда мне знать!

— Как может не знать этого офицер русской армии?

— Я не считаю себя офицером. И не интересуюсь политикой.

— Вот как! Кем же вы себя считаете?

— Я русский человек. Инженер.

— Где вы учились?

— В Петербургском технологическом институте.

— Значит, вы инженер?

— Я вам сказал.

— Почему, в таком случае, вы носите погоны пехотного поручика? Вы что, решили скрыть от нас свое подлинное воинское звание? И род войска, в котором служили? С какой целью вы это сделали?

— Я ничего не скрываю...

— Согласитесь, это... это... подозрительно... Что вы скажете?

— Я уже сказал. И на этом позвольте проститься!

Радузев кивнул головой.

— Сядьте. Беседа далеко не окончена.

Радузев сел. На ручку своего кресла присел и Чаммер.

— Быть инженером, служить в специальных войсках и выдавать себя за пехотинца?

Майор сделал отметку красным карандашом на другом листе бумаги.

— Сколько лет вы сражались против нашей армии?

— Со дня переброски на фронт.

— То есть?

— С марта пятнадцатого года.

— Когда мы вас взяли в плен?

Радузев опешил.

— Откуда вы взяли, что я был в плену?

Майор удивился.

— Не хотите ли вы сказать, что не были в плену?

— Я не был в плену...

Майор привстал с кресла.

— Повторите, что вы сказали?

— Повторяю: я не был в плену. Если вам об этом что-либо известно, так это недоразумение... Я возвращался с фронта в одежде военнопленного, чтобы в дороге избегнуть осложнений... В те горячие месяцы с офицерами расправлялись круто. Мне удалось достать документы одного солдата, умершего от сыпняка. Звали покойного Сивошапкой. Дома и для других я сохранил эту версию.

Впервые за время допроса смутился майор.

— Постойте, одну минуточку.

Майор подошел к небольшому железному сундуку и открыл замок, мелодично зазвонивший. Офицер долго рылся в сундуке и, наконец, вынул папку. Стоя спиной к Радузеву, майор перелистывал наколотые на застежку листки бумаги. Потом, весь багровый, подошел к Радузеву.

— Лгать?!

Кажется, ему стоило больших трудов, чтобы не ударить Радузева по лицу.

— Лгать?

Радузев отшатнулся: неприятный запах от дыхания майора обдал его.

— Лгать офицеру германской армии? Так нагло лгать?

Майор выпил полстакана воды. Немного остыв, он положил на место коричневую папку, сделал пометку красным карандашом, потом аккуратно отщелкнул гильотинкой кончик сигары и со вкусом затянулся, глядя остановившимися глазами на Радузева.

«Когда, наконец, это кончится...» — подумал Радузев. Ему до того хотелось курить, что от чужого дыма тошнило.

— Итак, в декабре шестнадцатого года мы захватили вас в плен. Вы находились в офицерском лагере в Хемнице, а потом вас перебросили в Регенсбург. Вы видели когда-нибудь коменданта лагеря?

— Не помню.

— А вы узнали бы его, если б встретили?

— Не знаю.

— Взгляните внимательней на меня. Глядите внимательно, вот так: в анфас и в профиль. Ну?

Радузев не выдержал напряжения, потянулся за сигарой, но не взял.

— Теперь нам легче будет продолжать беседу. Итак, скажите мне со всею откровенностью, на которую я смею рассчитывать как начальник лагеря, из которого вы бежали, кто здесь оказывал сопротивление нашим войскам?

— Я лично не оказывал...

— Кто же оказывал?..

— Я почем знаю?

— Может быть, вы скажете, кто поджег имение графа Рокотова?

— Я не поджигал. Откуда мне знать!

— Может быть, вы скажете, кто обезоружил наш карательный отряд возле села Дубки?

Радузев удивленно посмотрел на майора.

— Наконец, может быть, вы скажете, кто тревожит округу? Кто пускает наши поезда под откосы?

— Нет! Нет! Я ничего не знаю. Довольно мучить меня!

Майор подошел и тряхнул его за руку.

— Итак, если вы ничего не знаете, я могу поделиться с вами. Это делает партизанский отряд, руководимый вашим благодетелем и другом детства!

Наступило продолжительное молчание.

— Вы с ним поддерживаете связь, господин инженер?

Радузев встал.

— Не торопитесь! Я не окончил беседу. Так невежливо и — против устава. Я старше вас чином!

Радузев был подавлен и не чувствовал даже той злости, которая вначале поддерживала его.

— Теперь извольте подписать акт.

— Какой акт?

— Этот.

Майор резким движением подсунул бумажку.

— Вот этот! Этот! — и ткнул пальцем в листок, исписанный синим карандашом.

— Я вам сказал, что знаю только русский язык.

— Отлично. Я переведу.

Майор перевел.

— Здесь тенденциозное освещение фактов.

— Вы подписываете акт, в котором все соответствует действительности, — майор протянул ручку.

Радузев отрицательно покачал головой.

— Вы можете меня арестовать, можете, если у вас на это есть право и основание, расстрелять меня, но подлости от меня не добьетесь!

Майор сжал пальцы, они сухо треснули.

— Не понимаю одного: почему вы, офицер русской армии и дворянин, так близко приняли к сердцу интересы большевика Лазаря Бляхера, организатора красных банд, от которых вас спасла только случайность?

Радузев задумался.

— Скажите, господин майор, был ли у вас друг детства?

— Это не имеет никакого отношения к делу.

— Могли бы вы подписать что-либо против человека, которого уважаете и в честность которого верите?

Майор потер руки.

— Не связаны ли вы, поручик, с этим большевиком? Не вы ли его агент?

— Считайте, что вам угодно.

— Хорошо. Мы этим займемся. Извольте в таком случае подписать эту бумажку.

— Что это?

— Подписка о невыезде.

Радузев прочел и подписал.

— Еще раз спрашиваю, вы подпишете акт или нет?

— Нет!

Майор вызвал дежурного и велел проводить поручика.

— Вы еще вспомните нашу встречу!

Вернувшись домой, Радузев слег в постель. При каждом неурочном стуке в дверь, при каждом подозрительном шаге близ дома он говорил себе: «Пора...» и вынимал из часового карманчика ампулку с синильной кислотой.

— На вас лица нет, Сергей Владимирович! — сказала ему Люба, с нежностью поправив одеяло, которым он был накрыт. — Я сбегаю за доктором.

— Не надо. Побудьте со мной.

Она садилась у окна, а он, подложив под щеку обе руки, смотрел на нее, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая.

Так прошла неделя. А через неделю немцы согнали мужчин, женщин и подростков села Троянды на луг, к тому месту, где некогда стоял забор и где теперь оставались в земле ямки от выдернутых столбиков. В усадьбу явился солдат-переводчик и передал приказ коменданта прибыть обитателям усадьбы на луг. Сергей шел, отгоняя от себя тяжелые мысли. Взволнованный и только теперь понявший, что он натворил, тащился старик Радузев. Люба бежала впереди Сергея, все время на него оглядываясь, ее босые ноги то и дело мелькали среди деревьев. Ни на кого не глядя, плелся Игнатий. Маруся, некогда красивая девушка, мать Любы, вела за руку сынишку.

Глазам прибывших представилась такая картина: группу крестьян окружили немецкие солдаты, вооруженные ружьями и пулеметами; перед крестьянами лежали отобранные у них во время повального обыска обрезы, кавалерийские сабли, пики; были даже три пулемета «максим». На возвышенном месте стоял комендант фон Чаммер с офицерами.

Увидев идущих из усадьбы, комендант приказал им занять место близ группы своих офицеров. Среди свиты, окружавшей майора, Радузев заметил и тех двух офицеров, которые собирались бежать к Краснову на Дон.

Когда комендант решил, что можно начинать, он подал знак переводчику прочесть приказ.

«За сопротивление германским войскам при занятии города Престольного, за несдачу оружия, за содействие партизанскому движению и за грабеж экономий на крестьян села Троянды налагается контрибуция в размере...»

Толпа молчала...

«Подвергаются телесному наказанию следующие крестьяне...»

Тяжелый вздох нарушил гробовое молчание.

«Подвергаются расстрелу за вооруженное сопротивление при обыске следующие крестьяне...»

И тут взорвалась тишина... Женщины стали падать на колени, рвать на себе волосы...

Из группки, стоявшей отдельно, вывели под конвоем арестованного. Он шел со связанными за спиной руками, в зеленой гимнастерке без пояса, и в фигуре его Радузеву показалось что-то знакомое.

«Беспалько Иван!»

Его остановили перед мешком, набитым зерном, и пытались стащить широкие штаны. Беспалько рванулся. На него накинулось человек шесть солдат. Он отбросил от себя двоих рывком плечей, но остальные подмяли его, ударив по ногам коваными башмаками. Беспалько повалился. На голову его задрали рубаху, двое бесстыдно сняли штаны. В воздухе блеснул шомпол. Удар пришелся хлестко, будто по круто замешанному тесту. Но, видно, экзекуторам что-то не понравилось, в том, как лежал; Беспалько. Они сели на голову, на ноги, подтянули кверху связанные руки. Новый удар. И еще. Беспалько дернулся, как если бы тела коснулись чем-то раскаленным. Потом глухо застонал сквозь сжатые челюсти. Уже кожа на спине превратилась в кровавые лохмотья, и голос истязуемого перестал быть слышен, а удары не прекращались.

Все согнанные на луг кричали, просили прекратить истязание.

Беспалько оттащили с мешка в сторону и бросили лишившегося чувств на траву. Вторым повели благообразного старика...

И вдруг Радузев увидел, как из пригорода вывели на дорогу многодетную семью кузнеца. Детишки хватали солдат за руки, солдаты отбивались прикладами.

На одну минуту кровавая экзекуция приостановилась.

Когда кузнеца подвели к коменданту, старуха, жена кузнеца, упала на колени и обняла желтые, хорошо начищенные краги майора. Комендант оттолкнул женщину. Старика повели к виселице. Тонкая веревка, обмотанная вокруг столба, отделилась и заколебалась в воздухе. Радузев вспомнил свое посещение старика, его добрую улыбку.

И вдруг жена кузнеца заметила Радузева.

— Господин! Я же вас на руках держала... маленького...

Больше она ничего не могла выговорить и упала. Радузев подбежал, поднял женщину, посадил на землю.

— Успокойтесь... Прошу вас... Не надо... Я попрошу коменданта... Я сделаю, что в моих силах.

И он пошел к коменданту.

— Господин майор, этот старик ни в чем неповинен... Умоляю вас, как офицер офицера... Честью офицерской умоляю вас не казнить этого ни в чем неповинного человека.

Майор презрительно покосился на Радузева и повернулся к нему спиной.

Старуха встала. Никто не знал, что собирается она делать. Шаги ее были ровные и замедленные. Со спокойным лицом она поднялась на возвышение, где стоял комендант, — офицеры расступились перед почтенной женщиной, и даже комендант почему-то сделал шаг навстречу, — и вдруг ударила майора, по лицу...

Он на секунду растерялся, а она плевала ему в лицо, плевала кровью, охваченная яростью и мщением, мать большой семьи, старая женщина.

Толпа ринулась на солдат, стала отнимать винтовки.

— Огонь! Огонь! — кричал Чаммер хриплым от возбуждения голосом, стреляя в толпу из парабеллума. Челюсть майора дрожала, как если бы подвешена была на проволоке. Застрочили пулеметы. Солдаты стреляли до тех пор, пока не свалили тех, кто не успел убежать в село или укрыться в камышах речонки.

При первых выстрелах и криках Радузев, заткнув уши, бросился в усадьбу. Как офицер он понимал, что восстание на лугу не могло привести даже к временной победе, но как человек он чувствовал, что обязан был вмешаться и погибнуть вместе с остальными. Этого требовал простой долг человека, который не мог позволить, чтобы на его глазах враги расстреливали мирное население, расстреливали земляков, его соседей, чтобы враги повесили ни в чем не повинного старика, затоптали солдатскими сапогами старую женщину, подвергли безжалостной порке крестьян.

Но так случилось. Он не вмешался. Он сбежал, оставив соседей на расправу. Трусость? Жалкая привязанность к жизни? Неверие в то, что смерть его принесет кому-либо пользу, что кто-либо поймет его душевное движение? Но разве важнее то, что подумают о нем другие, а не то, что он подумает сам о себе? Ведь он пытался жить своими собственными законами и, значит, собственными законами должен был судить себя.

Нигде и ни в чем не мог он найти оправдания тому, что случилось. Он опустился до дна той пустоты, в которой хотел жить. Но дальше жить так было невозможно.

Пока он принимал решение, Игнатий готовил корзины, старик Радузев что-то упаковывал, складывал, отбирал.

Приходили вести, что наступают партизаны. Комендант запретил населению появляться на улицах Престольного позже шести часов вечера. На окраине и в центре города немцы заложили пулеметные гнезда. В округе участились поджоги, нападения на офицеров, на воинские и товарные поезда. Восставали австрийские и венгерские солдаты, поднимались против своих офицеров кайзеровские солдаты. Началось разложение армии оккупантов.

А в ноябре солдаты, забив до отказа железнодорожные и шоссейные пути, хлынули домой, в Германию. Железнодорожники объявили забастовку, выходили из строя паровозы.

В Германии началась революция. Эвакуацию оккупантов сорвали наступавшие части Красной Армии.

— Что будет, когда наши солдаты вернутся домой? — спрашивали шепотом друг друга кайзеровские офицеры, старавшиеся держаться в тени. Некоторые из них уже переоделись в штатское платье.

— Надо скорее бежать из России... Бежать, пока армия не разложилась до конца.

В города и села возвращалась советская власть.

Четырнадцатого декабря пало правительство Скоропадского — фамилия гетмана оправдала себя целиком... Бывший гетман, переодевшись в форму немецкого офицера, бежал к хозяевам в Германию. Директория бросилась искать поддержки у Англии и Франции. Революционная волна продолжала смывать мусор с земли, и к началу девятнадцатого года Украина почти полностью была очищена от оккупантов.

Когда заклокотал котел восстания в Престольном районе, с партизанами поднялись мужчины села Троянды. У Ивана Беспалько холоднее стали глаза, горячее сердце. Спина зажила, но не похожа была эта сизая, в рубцах, пестрая плахта на человеческую спину...

Партизаны прежде всего напали на комендатуру. Майор Чаммер, однако, успел скрыться. Схватили его помощника и вздернули тут же, на крыльце.

Ночью в усадьбу пришла толпа. Искать молодого бросился сам Иван Беспалько. Искал он по всем комнатам, на чердаке, в сараях и погребе. Крестьяне по-хозяйски осмотрели имущество, распределили, что должно отойти обществу, что раздать пострадавшим от расправы. Вещи вынесли в сад.

— Выходи, кто живой есть! — крикнул Иван Беспалько, держа в руках кавалерийский карабин.

Вышел старик Игнатий; из флигелька выбежали Маруся и мальчишка. Не было Любы. Им приказали взять свои вещи и перебраться в каменную сторожку, что находилась в конце сада.

— Здесь вам определяется жить! — сказал Иван Беспалько. — Служили господам, послужите теперь обществу.

И он пошел к старику Радузеву, которого охраняли двое солдат.

Тем временем крестьяне принесли из сарая солому, обложили дом с четырех сторон и подожгли.

— Где офицер? — подступил Иван Беспалько к трясущемуся старику Радузеву.

— Нет его уже который день...

— Где сын, говори!

Холодный взгляд приводил старика в трепет. Было лунно, старик различал каждую складочку на худом, озлобленном лице Ивана.

— Где сын?

— Иван, бога побойся! Что тебе мой сын сделал? За что ты на него поднял руку?

— Молчать!

— Иван, не тебе ли я, когда ты был вот такой, подарил валенки? И не твоей ли сестре дал шубейку? И не твоему ли отцу простил сто рублей?

Ивана словно ударили в глаз.

— Ах, ты, ябеда проклятая! А кто судом оттягал у нас останню корову? Перед кем мать навколишках стояла?

В это время Иван увидел дым, поваливший от барского дома.

— Що воны роблять! Свое добро гублять! — возмущенно воскликнул Беспалько. — Повартуйтэ, а я зараз, — и он побежал к дому.

— Бери его! — обратился один солдат к другому.

— Братцы! Спасите... Не буду больше... Отдам... Братцы... За что?

— Поздно, кукушечка, закуковала!

Его схватили и понесли. Он раскачивался на руках, и вдруг в эту страшную минуту старику Радузеву припомнилось, как на свадьбе вот так его подняли и понесли, и кричали «ура!» И еще... Когда-то он любил играть на арфе... И к нему тайно приходила горничная Маруся...

Несли его очень долго, и если бы не тревога, можно было подумать, что ничего не случилось. Просто он устал и его несут сильные руки.

От реки потянуло прелью. Старика опустили на землю. В лунном свете он увидел сруб, забитый бревнами. На горке из-за деревьев показались зелено-желтые клубы дыма от горевшей соломы. Запахло гарью: так пахло весной, когда Игнатий сжигал кучи листьев....

«Все кончено...» — подумал старик и удивился, что сейчас не было никакой жалости к добру, которое горело, а только страстная жалость к самому себе, страстное, беспредельное желание жить...

Крестьяне отбили бревна со сруба заброшенного колодца.

«Неужели придется принять такую смерть?..» В холодные складочки уже собралась кожа на затылке, волосы вздыбились, острые, колючие, как булавки; заболело в желудке.

— Братцы! Христиане! Спасите! — выкрикивал он скорее инстинктивно, нежели сознательно.

Тупой удар зажег свет в глазах; было ощущение чего-то тяжелого, неизбежного; захотелось проснуться, увидеть себя в постели, трижды перекреститься широким крестом на лампадку, но это длилось недолго. Сознание прояснилось, и он со всею четкостью представил, что принимает вот сейчас, сию минуту, смерть, и что ничто более не отвратит тяжелую, неизбежную гибель.

Тело его еще раз ощутило острую боль, от которой помутнело сознание. Он летел вниз, в колодец, ударяясь головой о выступы, но ничего более не чувствуя.

4

Жизнь страны за тридцать лет прошла перед ними, жизнь народа, в котором оба составляли микроскопическую частицу. И даже не верилось, что все это так было.

Они сидели в ресторане в углу и, перебирая прошлое, возвращались к настоящему.

— После того случая на лугу бежал я в Одессу. Со мной уехала Люба. Боже, как я полюбил ее... Мы жили, словно брат и сестра, я щадил ее молодость, ее девичью чистоту, ничем не хотел связать ее волю. Она училась в театральном техникуме. И только несколько лет спустя, когда она подросла, привыкла ко мне, потянулась как к человеку, мы стали мужем и женой. Но это другая история. Я пришел к тебе не за тем.

— Давай, давай, нечего тянучкой заниматься! — нервно заторопил вдруг Лазарь. — Зачем явился ко мне?

Воспоминания до того взвинтили Лазарю нервы, что он уже плохо владел собой.

Радузев выпил еще стопку водки, ничем не закусывая; даже отвращение появлялось на лице, когда глаза его натыкались на закуску.

— Торопишь? Ладно. Зачем явился? Дело в том, что я узнал, где Чаммер...

Лазарь стукнул кулаком по столу.

— Что ты говоришь!

— Скитался по Москве после бегства с площадки. И вдруг... На улице наткнулся... Проследил... Эту гадюку я узнал тотчас, хотя она изменила личину.

Лазарь уцепился за рукав Радузева.

— Увидел и — не захватил? Где он? Почему скрыл от органов? Раз ты честный человек, почему не выдал властям?

— Боялся. Спросят, не связан ли с ним? Душу свою наизнанку вывернешь, а тебе могут не поверить. И ничем нельзя доказать свою невиновность, потому что несовершенное преступление недоказуемо...

— Ты в самом деле рехнулся!

— Чаммер — профессиональный разведчик, такие владеют собой. А я начну заикаться. А раз человек заикается, значит — виновен. Чего ради краснеть и заикаться невиновному?

— Хватит бредней. Пошли!

Лазарь расплатился и вытащил Радузева из-за стола. Они спешно оделись. Улицу заливал свет фонарей, но Радузеву показалось, что над городом висела тьма.

— Куда ты меня тащишь?

— Сам знаешь...

— За что?

— Не такое время, чтобы сквозь пальцы смотреть на людей с путаной биографией. Каждый должен быть ясен и прозрачен.

Злость овладела Лазарем, злость, ненависть, и он поддался этим чувствам.

До Лубянской площади рукой подать. Радузев задрожал, Лазарь сильно прижал к своему боку его руку. За углом Радузев остановился.

— Ты чего?

— Дай отдышаться...

— Там отдышишься...

— Нет, постой. Неужели ты не веришь мне? Ты знаешь меня вон с таких лет. Знаешь каждое движение моего сердца. Каждый день моей жизни...

— Моей личной веры и моих знаний недостаточно.

— Неужели ты не веришь? Ты, Лазарька? Кто же тогда поверит мне? За всю свою жизнь я не причинил никому зла, никого не обидел и — мне не верили. Не от того ли, что честность должна иметь границы? Что безграничной честности нет? А если объявится, так ее заплюют, загадят подозрением? Вот я стою перед тобой с обнаженной душой, не сделавший никому зла: плюнь в нее, и тогда я сам пойду туда. Пойду, чтоб ни ты, никто никогда более не сомневался во мне.

Слова эти больно ударили Лазаря.

Радузев пошел. Шел он медленно, сгорбленный, словно нес непосильную тяжесть, и Лазарь не мог оторвать глаз, чувствуя, как сквозь все его существо прошло вдруг что-то хорошее, светлое, в котором было и от детства, и от зрелости.

— Стой! Сережка, остановись! Остановись! Стой! Стой, тебе говорят!

Радузев остановился.

— Верю! Верю всему, что ты сказал! Верю! Верю, друг мой...

Вздох облегчения вырвался из груди Радузева. Он схватил руку Лазаря, судорожно сжал ее, жал долго, вкладывая в это нечто большее, чем благодарность.

— Если бы так раньше... Если б ты знал, что ты подарил мне одним своим словом...

— Хватит романтики. Еще раз говорю: ты не совершил никакого преступления перед народом, перед революцией. Ты помог предотвратить катастрофу на площадке Тайгастроя. Ты незапятнан, что бы ни говорили о тебе Грибовы и Чаммеры. Верю твоей человеческой порядочности.

— Ох, спасибо... спасибо...

— Вот что теперь, Сережа. Ты укажи, где Чаммер. Мы схватим его — и поедем ко мне. Ты болен, серьезно болен.

— Схватим. Обязательно схватим. О, как я ненавижу его!

— Хороший ты, Сережка... Душа у тебя хорошая. Только свихнулся. Чего тебе ходить согбенному по нашей земле? Выпрями спину. Зачем считаешь себя пасынком в нашей семье? Что ты сделал против народа? Ничего. И народ тебя не станет казнить. Запутался? Так ведь запутался в каких-то своих моральных нормах. А преступлений не совершал. Чего тебе бояться? И на площадке вел себя честно. Струсил? Струсил. Конечно, надо было там же схватить этого изверга, схватить банду. Чего бежал? Зачем навел на себя тень? Стань со всеми нами рядом, в одну шеренгу. И выбрось страхи из дурной своей башки. Слышишь? Я — твой друг. Я ручаюсь за тебя всей своей партийной жизнью, честью, своим партийным билетом ручаюсь.

— Спасибо... Спасибо... — шептал Сергей растроганным голосом. — Ничего больше не надо... Сколько ждал... Какая тяжесть свалилась... Как легко дышать на земле...

Он закрыл лицо руками.

— Поживешь у меня. Лиза встретит тебя сердечно. Полечишься у хорошего врача. Ты весь в душевных язвах. Вызовем в Москву Любу и дочку. А потом решишь: захочешь, возьму к себе в институт, не захочешь — поедешь на площадку. Уверен, что тебя там встретят как родного.

— Спасибо... Спасибо... Ну, пошли! — сказал Радузев с просветленным лицом, указывая на «Метрополь». — Чаммер там...

— Там? Что он там?

— Укрывается под видом официанта. Вызови кого следует. — Радузев кивнул в сторону Лубянской площади.

— Ладно.

Лазарь зашел в ближайшую телефонную будку и позвонил.

— Все в порядке. Сейчас будут. Ты мне хоть издали покажи этого мерзавца. Просто невтерпеж.

Минут через пять Радузев указал на худощавого человека, с явно фальшивыми усиками и бакенбардами. Официант расставлял приборы на столике близ окна и был хорошо виден с улицы.

— Такая падаль... Палач. Висельник...

— Попил он и моей кровушки, изверг, — добавил Радузев.

Чаммер вдруг глянул в окно. Несколько секунд смотрел он не отрываясь. Глаза его приковались к лицу Радузева, освещенному фонарем.

Быстро собрав тарелки, он устремился в подсобку. Лазарь и Сергей кинулись вслед. Все произошло в один миг.

Вместе с оперативными работниками искали его в подсобке, на кухне, во дворе, всюду...

— Фу ты... до чего глупо получилось... — вздохнул Лазарь, когда Чаммера нигде не удалось найти. Он ненавидел себя в эту минуту, как только можно ненавидеть. — Выпустить такую гадюку... Из самых рук. Такую гадину... И куда он мог провалиться?

— Да, конечно... Вы были неосторожны. Но не отчаивайтесь, — утешали его. — Чаммеру все равно не уйти, раз он на нашей земле. Найдем. Хоть на дне моря. Не беспокойтесь!

Но это не утешило ни Лазаря, ни Сергея. Простить себе такую оплошность они не могли.

ПЛАВКА

Глава I

1

Февраль, март и апрель тридцать второго года были на площадке месяцами самой напряженной работы: заканчивалось оборудование вспомогательного хозяйства, вводились в строй агрегаты, готовились кадры эксплуатационников. На площадке работали тематические кружки, курсы горновых и сталеваров, школы рабочих массовых профессий.

В доменном и мартеновском цехах, в прокатных цехах продолжалось строительство объектов второй очереди. К ноябрьским торжествам готовились прокатать на блюминге свои слитки, а в рельсобалочном — рельсы и швеллеры. Работа на площадке усложнилась. Стало труднее и руководителям и среднему техперсоналу. Особенно жаловались инженеры, ведавшие коммуникациями: одновременно укладывались три линии водопровода: питьевой, промышленный и оборотный, сеть теплофикации, сеть электро- и газоснабжения. Только одна хозяйка подземного царства, — как звали Голубкову, девушку-инженера, начальника сектора генплана проектного отдела, — знала, где что лежало, где что должно лечь, и Бунчужному пришлось подписать специальный приказ, чтобы никто не смел без ее разрешения вторгаться в это сложное подземное царство.

Соцгород рос, появлялись новые кварталы. Молодые строители, щеголяя приобретенными познаниями, говорили, что они не просто строят социалистический город, а накладывают генеральный план Тайгаграда на местность.

В конце марта пошла первая очередь коксовых печей, своим коксом комбинат был обеспечен. В доменном с апреля перешли на трехсменную работу: готовили к пуску не только экспериментальную печь, но и домну-гигант.

За неделю до задувки печей комсомольцы устроили субботник: засы́пали ямы, свезли к третьей домне остатки стройматериалов, арматуру. Монтаж и оборудование ЦЭС, воздуходувки, воздухонагревателей, газоочистки, бункеров, рудного двора, копрового цеха, вагонов-весов уже оставались позади. Наступил самый ответственный период опробования и приемки агрегатов. Комиссия, в которую входили московские и местные специалисты, испытывала механизмы.

Несмотря на самую тщательную подготовку печей к сдаче, члены правительственной комиссии каждый раз находили недоделки. На ликвидацию этих недоделок бросали комсомольцев: ребята, как кошки, взбирались на печь, на воздухонагреватели, и начиналась пневматическая клепка или слепящая глаза электросварка. На самую ответственную верхолазную работу обычно набивался Павлушка Сироченко, любивший свою профессию и гордившийся тем, что он электросварщик-верхолаз!

Стоял конец апреля, не по-сибирски теплый, напоенный запахом пробуждающейся тайги, и среди работы все чаще вскидывали люди глаза к лазоревому небу, глядели на реку, вскрывавшуюся от льдов, очень широкую, в проталинах, как бы выпуклую. Тайга отступила на десятки километров, но она ощущалась не только в густозеленой оторочке пихт и лиственниц, но и в запахе, в шуме, во всем, что составляло ее большую, многообразную жизнь.

Наступала весна с каждым днем стремительнее. И в то время как по одной стороне центральной дороги, проходившей через завод, среди цеховых сооружений уже бурно текли ручьи и девушки крошили лопатами рыхлый ледок, на другой стороне, в тени, лежал скользкий синий лед, прочно хранивший зимний холод. Его скалывали ломами, и он издали казался глыбами угля.

В эти вешние дни пробуждающейся природы возвратились из дальней поездки на рудники Абаканов и Радузев.

После памятных событий на площадке Абаканов стал начальником проектного отдела, а Радуэев — главным инженером. Вместе они бывали на ближних и дальних точках изысканий, вместе вызывали их в краевой центр, в Москву. Жизнь поставила их в такие отношения, при которых вое между ними должно было быть искренним, не вызывающим ни малейшей тени недомолвок или сомнений.

— Ну, зайдемте ко мне, хоть на минутку, — пригласил Радузев Абаканова, когда машина, в которой они приехали из Хакассии, остановилась у гостиницы.

— Нет, спасибо, Сергей Владимирович, не могу... Пойду на площадку, дел, сами знаете, сколько... Да и вам нездоровится... Зубная боль вас замучила вконец...

— Воля ваша...

Они расстались.

Возле дома молодых специалистов Абаканов повстречал Женю. Тоненькая, голубоглазая, как василек во ржи, в весеннем пальто и синей шапочке, Женя показалась ему после продолжительной разлуки такой родной, что он остановился, пораженный.

— С дороги? — спросила Женя, поглядывая на чемодан, который Абаканов держал в руке.

— Только что возвратились с Радузевым.

— Ну, что там?

Он рассказал.

— И мне скоро стелется дорожка...

— Куда, Женя?

— В Ленинград. Поеду оформляться. Поступаю в кораблестроительный институт.

— Бежать с площадки? От вас ли слышу, Женя?

— От меня. И зачем вы так... бежать... Разве я бегу? Это в первые месяцы, когда нас тут работала горсточка, нельзя было никуда уехать. И это было бы бегством от трудностей. А теперь... Найдется кому заменить Женю Столярову. Вот пустим завод — и уеду.

Он задумался.

— А здесь что? — Абаканов показал на сердце.

— От вас никогда не скрывала...

И Женя ответила, что дурное вырвала с корешками, хорошее осталось. Осталась память о честном человеке, остались дни радостного труда, лунные ночи в тайге, осталось то, что не поддается увяданию и что не может вызвать ни в ком ни ревности, ни упрека.

— А у вас, Михаил Иванович?

— Что у меня... — он вздохнул. — С Любой пришлось проститься. Я стоял на пороге. Стоял между Сергеем и Любой. Кто позволил бы теперь, после всего пережитого Радузевым, увеличивать его страдания? Мы простились с Любой трогательно, простились навсегда, хотя в любой час я могу придти к ним в дом или встретить Любу на улице. У нас совесть чиста. Но это уже будут встречи при погашенной иллюминации...

Женя выслушала, опустив голову.

— Благородство человека не в тех делах, которые можно проверить, а в тех, которые проверить нельзя. Вы поступили честно. Я в этом не сомневалась. И мы с вами, словно потерпевшие кораблекрушение...

— Потерпевшие кораблекрушение? — эта мысль понравилась ему. — Пожалуй... Только мы с вами выброшены не на таинственный необитаемый остров, а на многолюдную заводскую площадку.

— Что же нам делать дальше? Как жить? Я много думала. И пришла к мысли, что труд и любовь — это как бы ось жизни. Человеку нельзя жить без труда и любви.

— Ось жизни? Не знаю. Не думал об этом.

— Мне говорили, Михаил Иванович, что вам выделили хорошую квартиру?

— Да, хорошую. Очень хорошую. Перед отъездом в Хакассию я переселился. И так странно, Женечка... Допоздна шагал я из комнаты в комнату и слушал свои шаги...

— До чего мы похожи друг на друга! — воскликнула Женя.

— Похожи? А кто недавно, первого августа, когда закладывали фундамент под первую доменную печь, пропел мне: «Я не для вас, а вы не для меня...»?

Улыбка появилась на строгом лице Жени.

— Неужели помните?

— И не только это. Признание за признание. Когда бродил в тот первый день по своей чудесной квартире и думал, кто войдет сюда хозяйкой, мое воображение вдруг привело сюда одну девушку с васильковыми глазами и золотыми кудряшками, одну девушку с хорошей, чуткой душой...

— Кто она?

— Не знаете?

— Нет.

— Вы!

— Я? — изумилась Женя.

— Ты!

Лицо Жени залила густая краска.

— Не говорите так! Не смейте говорить так! Неужели не понимаете, что нельзя таких слов говорить девушке... — и она побежала, оставив Абаканова с чемоданом на краю тротуара.

Побыв несколько минут дома, Радузев стал собираться на площадку. В дороге он простудился, ныли зубы, разболелась нога: ранение на фронте давало о себе знать в сырую погоду.

— Зачем идти? Побудь с нами, ляг, согрейся, ты, кажется, по-настоящему заболел в дороге. Я выпишу врача, — уговаривала Люба.

— Не могу, Любушка, там ждут. Я ненадолго. И Михаил Иванович пошел не домой, а на завод.

Радузев подвязал щеку черным платком, сложенным в несколько раз, надел окопную свою серо-буро-малиновую шинель: дорогу развезло, было грязно на площадке, и он не хотел пачкать новое пальто.

Шел он через площадку к конторе, мрачный, насупленный, слегка прихрамывая на левую ногу. Холодный ветер вызвал приступ лихорадки. Радузев поднял воротник шинели, насунул глубже папаху.

Невдалеке от конторы он увидел Гребенникова и Журбу, которые оживленно разговаривали.

Фигура неизвестного человека, несколько странно наряженного, весь его облик вызвали у обоих такое тревожное воспоминание, что они оцепенели.

Схватив друг друга за руки, они впились глазами в приближающегося человека, не в силах побороть волнение, не в силах отделаться от догадок, которые вдруг ринулись из далекого прошлого.

...Тонкий профиль интеллигентного лица, нос с горбинкой, черная повязка на щеке, шинель с поднятым воротником, прихрамывающая походка...

И вдруг у Гребенникова вырвалось:

— Так вот, кто нас вызволил!

Радузев остановился.

— Это вы?

Радузев глядел в лицо то одному, то другому. Наконец, молча кивнул головой.

Минут через пятнадцать они сидели в кабинете Гребенникова.

— Значит, это вы нас спасли от расстрела?

Радузев не сразу собрался с ответом. Целые пласты давно пережитого снова, как тогда, при встрече с Лазарем, поднялись со дна его жизни, поднялись через тысячи других воспоминаний, которыми он ни с кем не делился и которые поросли быльем.

— Расскажите, бога ради, — торопил Гребенников.

Но Радузев продолжал молчать. Можно было подумать, что с этой исповедью он потеряет нечто большое-большое в своей глубоко интимной жизни, то, что много лет составляло, для него самое дорогое.

— После бегства из Грушек в Одессу мы с Любой поселились в квартире, которую занимала семья одного генерала. Сын главы семьи, штабс-капитан, до революции служил со мной в одном артиллерийском дивизионе. Мы были дружны до тех пор, пока меня за один случай чуть не разжаловали в солдаты. Я попал в пехоту. Этот офицер любил Шопена, и я почти каждый вечер играл ему. Он привязался ко мне. Может быть, даже полюбил. От него я узнал, что готовится расстрел трех коммунистов: ценитель Шопена, сколь ни странно, служил в контрразведке... Он знал, что я из Престольного и сказал: «Земляка твоего ставим к стенке. Поймали большевиков-подпольщиков: твоего Лазаря и еще двоих — Гребенникова и Журбу. Они все — опасные коммунисты. Мы их расстреляем. Выдал их провокатор. Перекинулся на нашу сторону и выдал с головой! Что скажешь?» Я рассказал ему, чем обязан Лазарю, спасшему мне жизнь, моему другу детства, и просил устроить побег всех троих. Я считал, что этим хоть в какой-то мере искуплю мою вину перед народом, меньше буду казнить себя за то, что позволил врагам расстреливать на моих глазах невинных людей, крестьян, моих соседей и не вмешался, не погиб вместе с ними. Русский человек, честный человек, я не мог, не смел так поступить, меня жгло раскаяние. Я казнил себя дни и ночи. Я не мог жить с пятном труса на совести. И вот представлялся случай смыть пятно. Офицер ответил, что дело трудное, но я знал, что у белых деньги сильнее законов, дисциплины, обязанностей и просил пощупать почву. Он обещал. Накануне расстрела офицер сказал, что в наряд назначаются свои ребята, можно попытаться. Только потребуются крупные деньги. Я отдал ему золото — портсигар, кольца, цепочки, часы. Но я не верил ни этому контрразведчику, ни его «ребятам» и обещал дать еще столько же, если он устроит так, чтобы я сам мог удостовериться, действительно ли отпустили вас на волю. Он обиделся. Дело почти сорвалось.

Радузев помолчал с минуту.

— Поздно вечером он постучался ко мне. Мы вышли. «Кажется, удалось уговорить банду. Сколько можешь добавить?» Отец мой, готовясь к бегству из Грушек, передал мне все свое богатство, боясь, что в дороге его убьют или ограбят: с большими деньгами он боялся выбираться из Грушек. У старика было много пятерок и десяток золотых, были полуимпериалы. Я сказал, что отдам отцовское состояние, но второй взнос сделаю на месте казни, когда смертники будут отпущены. Капитан согласился. Мы условились о встрече. Я пошел за золотом. Конечно, рисковал: они могли вытянуть у меня все и вас троих пустить, как тогда говорили, в расход. И меня заодно с вами, чтобы концы в воду. Кто стал бы в те годы разбираться? Одним убитым офицером больше, одним меньше... Я надел свою окопную шинель, папаху, повязал голову черным платком, нацепил офицерские погоны. Мы условились, что буду ждать «ворона» на окраине города, в два часа ночи. Что я пережил, ожидая, рассказывать не стану... У меня был какой-то липовый пропуск... Я поднял воротник, чтобы меня не только Лазарь не узнал, но чтобы никто из охраны «ворона», из палачей не видел моего лица. Карманы шинели отопыривались. Всю ночь по городу шла стрельба. Подпольщики, рабочие расправлялись со всеми, у кого были офицерские погоны на плечах. Орудовала и босячня. Я ждал каждую минуту, что меня ограбят, убьют. И что в таком случае вы трое пропадете ни за что...

Радузев остановился и отпил несколько глотков воды.

— В третьем часу ночи «ворон» остановился. Капитан сунул мне в руки браунинг и сказал, что я могу сам вас «расстрелять...» Я отдал ему тут же последнее свое золото. В то время у меня сильно разболелась нога, я прихрамывал. Вы, вероятно, заметили?

— Да... Действительно, наша машина остановилась в дороге. Было слышно, как кто-то сел. И потом, за городом, офицер, который вел нас на расстрел, прятал свое лицо. И через щеку его проходила черная повязка, — сказал Гребенников.

— Я отводил каждого из вас в овраг и стрелял в воздух. Вы были спасены. А для меня открылся выход в жизнь, могильная плита отвалилась... Я был уверен, что из оврага вы выберетесь благополучно. Так оно и получилось.

— Чем же все это кончилось для вас? — спросил Журба.

— Дело раскрылось: контрразведчики не поделили добра... Кто-то сболтнул начальству... Их всех шлепнули. Мне также это грозило, и мы с Любой бежали в Донбасс, к ее родственникам. Оттуда — на Урал. Вот так оно было...

Потрясенные рассказом, Гребенников и Журба некоторое время не могли произнести ни слова. У обоих лица покрылись пятнами, оба были до крайности возбуждены.

— Скажите, Радузев, почему вы скрывали этот благородный с вашей стороны поступок? — спросил Гребенников. — Почему вы хотели унести тайну с собой в могилу?

Инженер задумался.

— Не знаю. Сначала боялся, что меня свяжут с белогвардейской контрразведкой, — время было горячее, — а затем замкнулся, забился в щель. Я мучительно долго переживал свою политическую метаморфозу. Но я был счастлив, что сам мог считать себя честным, что и у меня, стоявшего в стороне от революционной дороги, были кое-какие заслуги перед новой Отчизной, перед нашим народом — больше мне ничего не надо. Я честно прожил жизнь, не для других честно, а для себя. И этого сознания было достаточно для моей жизни.

— Вы благородный человек! — воскликнул Гребенников и горячо поцеловал Радузева. — Спасибо вам. Мы этого не забудем.

В солнечные дни конца апреля Анне Петровне поручили съездить на Алаканский завод огнеупоров. Ей предстояло познакомиться с рабочими, организовать общеобразовательные группы.

Алаканский завод находился в пятидесяти километрах от Тайгастроя. Туда можно было поехать на машине, но Анна Петровна предпочла верховую лошадь: еще живя в Днепропетровске, она посещала клуб верховой езды на Чернышевской улице, любила спорт. Поездка сулила удовольствие.

Стояло раннее утро, прохладное, безветренное. На Анне Петровне были широкие шерстяные брюки и желтый нагольный кожушок, отороченный на груди белым мехом; волосы подобраны кверху, под шапочку.

Она легко поднялась на седло, взяла повод в левую руку, а правой махнула коменданту Бармакчи.

— Счастливо вам! — сказал он вслед. — Джигит!

«Жаль, что Дмитрий не видел...» — подумала Анна Петровна, польщенная похвалой алтайца. Она отпустила повод, и лошадь пошла рысью, время от времени низко наклоняя к груди голову.

Часа через два Анна Петровна въехала в дремучую тайгу; площадка Тайгастроя и Тайгаград остались далеко позади. Воздух был хмельной, пахло молодыми распускающимися листьями, сладкой весенней прелью.

Она с любопытством глядела по сторонам; узкая дорога вилась по просеке, разрезавшей зеленый массив; справа и слева поднимались к небу высокие деревья, кое-где обвешанные зелеными лишайниками; крупные фиалки и белые душистые цветы, которых она не знала, выбегали из лесу на дорогу, делая ее праздничной. Равнодушно проехать мимо такого цветочного изобилия Анна Петровна не могла и, нарвав ароматных цветов, она с удовольствием погрузила в них лицо.

— Шагом! Шагом, милая! — приговаривала Анна Петровна, похлопывая ладонью руки по гладкой блестящей шее лошади.

И с каждой минутой все более глубокая, живая тишина охватывала ее со всех сторон, тишина старой черневой тайги, полной шорохов, скрипов, птичьего писка, шелеста густого подлеска.

Вдруг что-то промчалось вверху... От неожиданности Анна Петровна вздрогнула, но страх был напрасен: это белка совершала утреннюю прогулку по вершинам деревьев. Серый пушистый зверек делал головокружительные прыжки, Анна Петровна с восхищением следила за ним, отчетливо выделявшимся на фоне зеленой хвои и желто-зеленых нежных листьев берез.

Белка, словно понимая, что ею любуются, некоторое время прыгала вдоль просеки, по самому ее краю, потом ринулась в глубь чащи.

Анна Петровна продолжала ехать медленно, вслушиваясь в жизнь тайги. Еще девушкой она мечтала побывать в тайге, рисовала ее глухой, непроходимой. И вот она в самой настоящей черневой шорской тайге... Одна... Страшно? Да... немного страшно... А вдруг выскочит медведь... или шакал... или тигр?.. Говорили, что здесь встречаются тигры. А у нее нет даже пистолета...

И в то же время было чувство легкости, свободы — от лесного ароматного воздуха, от вековой тишины, а, может быть, и от того, что над узкой просекой раскрывалось небесное море, густосинее, без облаков, и вокруг разлита была шумящая, как густая мыльная пена, тишина.

И словно еще более подчеркивая глушь, донесся голос алаканского завода. Голос, по которому пробуждаются люди, идут на работу, кончают трудовой день. Этот голос напомнил ей Тайгастрой. Она так ясно представила жизнь площадки, что ей казалось, будто она слышит и четкий перестук пневматической клепки, и звон оборвавшегося рельса, и резкий визг пилорам, и голоса людей.

Алаканский завод огнеупоров показался ей, по сравнению с Тайгастроем, просто сараем... «Сарай с высокой кирпичной трубой...» Она поначалу даже не поверила, что приехала туда, куда ей надо, что это и есть одна из важных баз строительства...

Найдя секретаря парторганизации Дородных, Анна Петровна переписала группу рабочих, для которых требовалось организовать школу, побеседовала на пятиминутке с людьми. Рабочие просили передать завкому Тайгастроя, чтобы сюда скорее прислали учителя.

— Мы создадим педагогу наилучшие условия, — сказал ей Дородных, средних лет рабочий, сибиряк, с пушистыми усами, за которыми он старательно ухаживал.

— Вы не смотрите, товарищ учительница, что у нас бедновато. Конечно, это не Тайгаград! — он улыбнулся. — Но в общем, неплохо. Люди у нас хорошие. Работают здорово! Нет ни одного, кто бы не выполнял нормы. А большинство систематически дает по сто сорок — сто шестьдесят процентов. И место у нас красивое. Река. Черневая тайга. Горы. Альпийский луг. Воздух...

В самом деле, место было замечательное, завод стоял на берегу Тагайки; за рекой поднимались горы, они шли складками, параллельно одна другой. Стремительная, горная река как бы омывала подножие их. И цветы... цветы. Белые... синие... И солнце плескалось в воде, рассыпая пригоршнями золотые и зеркальнобелые блики.

— Так и передайте, будет наш учитель жить вон в том домике, — Дородных показал на коттедж, стоявший в стороне. — И лошадь ему выделить можно. Не хуже вашей! Понадобится — в любую минуту поедет в Тайгаград или куда пожелает. Охота у нас завидная, зверя крупного сколько хочешь.

Он наклонился к Анне Петровне и, снизив голос, сказал:

— А вы не остались бы? Уж больно нам вы понравились... Мы вас устроим получше. И скучать не дадим. Есть у нас хороший гармонист. Драмкружок организовать можно. И хоровой кружок. И кино к нам раз в декаду приезжает. И директор у нас молодой. Инженер. Неженатый...

Приглашение так расстрогало Анну Петровну, что она даже не знала, как благодарить. Лицо ее раскраснелось, глаза заблестели.

— Спасибо вам!

— Чего там! Соглашайтесь...

— Мне нельзя. Не отпустят. И я не одна...

— Что ж, переведем и вашего муженька, раз такое дело. Обращусь в партком, к товарищу Журбе.

— Он мартеновец...

— Жаль... жаль! — искренне вырвалось у Дородных. — Вы нам подходите. Я уже сумел бы доказать товарищу Журбе, что без вас обойтись мы никак не можем.

Расстались сердечно, с тем теплом, которое рождается приязнью людей, и с этим чувством Анна Петровна ехала домой.

— Дмитрий, — сказала она после возвращения, — была я на алаканском заводе огнеупоров. — Какие там люди! Как встретили...

Она рассказывала тем восторженным голосом, который он впервые услышал только по приезде ее из Днепропетровска на площадку.

— Так что ты, Дмитрий, смотри... Я тоже нужна — и здесь, и там. Не думай! И на алаканском заводе в случае чего смогу работать. Жить буду в особнячке... Мне будут рады... Директор там — молодой инженер... Неженатый... Ты смотри... — шутила она.

2

Приближение срока выдачи ванадистого чугуна вызывало у профессора Бунчужного состояние, анализировать которое он не хотел.

Уже седьмой день сушилась печь гарячими газами, она плохо прогревалась, поэтому профессор решил продержать ее на сушке подольше. На рудную эстакаду прибыл первый поезд с титано-магнетитами. С шантесского рудника доставили железную руду для печи-гиганта. Наполнялись бункера. К экспериментальной домне поднесли на носилках высушенные дрова, отборный кокс. Все было готово, но профессор отложил задувку на вечер, а вечером объявил, что задувка откладывается на утро.

Федор Федорович следил за температурой печи, как следит врач за температурой тяжело больного человека. В тот первый день подготовки печи к задувке Бунчужный, Надя и мастер Городулин, прибывший из Сталино, не уходили из цеха до утра.

— Как печь? — спросил Гребенников.

— Охлаждена нормально.

Голос у Бунчужного звучал глухо, напряженно.

— Итак, начнем!.. Велите, Надежда Степановна, загружать...

Надя командует.

Сначала печь загружают дровами, затем древесным углем, стружкой, коксом. Делается это молча; каждый чувствует, что лишнее слово может вызвать раздражение. Загрузка велась через фурменные отверстия вручную, лопатами и вилами. Затем полили дрова и кокс мазутом.

Щеки Федора Федоровича покрыты щетинкой, точно инеем, под глазами синева.

— Подались немного, — говорит ему Гребенников.

— Ничего! Вот и Надежда Степановна, и мастер Городулин не спят вторые сутки. Я рад, что там у нас все в порядке, — профессор показывает в сторону печи-гиганта.

Они обходят печь.

«Хоть бы благополучно обошлось...» — думает Гребенников. — Не надо ли вам чего-нибудь, Федор Федорович?

Бунчужный садится возле сифона с сельтерской водой, пьет, хотя пить не хочется. Гребенников уходит.

Вскоре становится известно, что задувка откладывается на десять часов утра.

«Тянет старик...» — думает Надя. Ей жаль Федора Федоровича: он осунулся за последние дни, и она тревожится о его здоровье.

— А вы обратили внимание, — говорит Надя профессору, — что ни одна смена не торопится уйти домой? Каждый хочет, чтобы выдачу ванадистого чугуна связали с его именем.

Бунчужный оглядывается. Возле экспериментальной печи людно.

— Что такое? Кто это?

— Рабочие разных цехов. Интересуются. Расспрашивают...

Профессор пожимает плечами. Он идет в газовую, проверяет на контрольно-измерительных приборах температуру воздухонагревателей.

К горну приходит Журба, он только что вернулся из краевого центра.

— Как хорошо, что ты приехал! — обрадованно встречает Надя.

— Что у вас? Как печи?

— «Гигант» задули вчера, Волощук даст чугун раньше нас. У Шахова на мартене также дела идут успешно. Сталь получим тридцатого. А мы должны дать выплавку к Первому мая.

— Дадите?

Надя медлит с ответом.

— Сложно это, Коля... Очень сложно...

Ей хочется рассказать о беспокойстве профессора, но о сомнениях нехорошо говорить даже с Николаем.

— Как ты там, Коля? Удачно съездил?

День кончается. По рельсам бегут вагон-весы. Скип ловко опрокидывает кокс на конус домны.

— Пора!

Напряжением воли профессор сбрасывает с себя усталость.

— Позвоните Гребенникову и Журбе, сейчас приступим! — говорит он Жене Столяровой.

К пеки приходят Гребенников и Журба. Приходят один за другим Роликов, Борис Волощук, свободные инженеры, мастера, рабочие.

— Моя скоро выдаст чугун! — с удовлетвореним говорит Борис Наде. — Ты понимаешь, первый раз в жизни пускаю домну... Да не просто домну, а гигант! И гигант, который сам построил. И трохи, як кажуть, хвылююсь...

Лицо у Бориса торжественное, густые волосы припудрены красноватой рудной пылью.

Бунчужный выходит из газовой и машет рукой. Надя бежит к профессору.

— Открыть свечи!

Небольшого роста, сухонький, профессор кажется сейчас большим, властным; он словно стал выше.

— Проверить клапаны на газопроводах и конусах!

— Есть! — отвечают ему.

Надя проверяет исполнение.

— Дать дутье! — голос тверд, упрям.

Дают горячее дутье. Бунчужный прижимается к глазку печи. Видно, как загораются дрова, как вспыхивает мазут.

— Ох, уж эти мне старики... — замечает Роликов.

Надя следит за приборами. Температура дутья семьсот градусов, давление пол-атмосферы. Она докладывает профессору. Над свечами домны появляется первый дымок... Глаза присутствующих устремлены к вершине печи. Первый дымок... Он разреженный, прозрачный, нежного серо-синего цвета, как облачко в горах.

— А я старика понимаю, — говорит Гребенников Журбе, — рождение домны — это такое событие... такое событие... За свою жизнь Федор Федорович и построил не одну домну, и вылечил не одну. Но, мне кажется, вот так он волнуется только здесь...

Толпа в цехе растет. На лесах строек, на крышах соседних цехов, всюду, откуда только можно видеть экспериментальную домну, — люди. Время мчится, но его не замечают. На литейном дворе уже закончили формовку песка. Наступает ночь. Приходит смена. Не оставляют печи Федор Федорович и Надя. Когда от усталости подкашиваются ноги, профессор идет в газовую: туда Гребенников распорядился принести раскладушку. Бунчужный ложится на пятнадцать-двадцать минут, потом идет к печи-гиганту, где хозяйничает Волощук.

— Как у вас дела, товарищ Волощук?

— В порядке, Федор Федорович.

Борис гордится тем, что на его участке работа идет нормально; здесь и начальства меньше, и суеты никакой.

Профессор заглядывает в глазки́ печи.

— Подбавьте дутья. Думаю, что через час можно выпускать шлак.

Дутье увеличивают. Через час выпускают шлак, а вскоре и чугун.

— Домна-гигант выдала чугун! — разносится по заводу. — Чугун есть!

К печи устремляется народ.

«Теперь можно и к своей капризуле», — мысленно говорит Бунчужный и идет, стараясь никому не попадаться на глаза.

— Что у нас, Надежда Степановна?

Надя жмется.

Профессор заглядывает по очереди во все фурменные глазки́.

Приходит Борис.

— Почему тебя не было? У нас чугун есть! Слышишь? Моя домна...

— Погоди.

Волощук заглядывает внутрь печи.

— Не мало ли дутья? Я бы подбавил.

— Не вмешивайся, пожалуйста, мы ведем печь не на полном ходу.

— Почему?

— Так надо.

— Вообще интересно! — замечает Волощук. — Ну, я пошел к своей. Когда дадите титано-магнетитовую шихту, позови меня.

Женя усаживается возле входа в бункерную канаву и подпирает кулачками подбородок. Спать хочется немилосердно; кажется, если бы легла по-настоящему, со спокойной душой, спала бы суток двое. Но душа неспокойна... Профессор огорчен, взволнован...

Женя смотрит на печь, на воздухонагреватели, на компрессорную станцию. Комсомольцы помогали выкладывать печь, строили бункера, сейчас домну обслуживают, всюду следы их рук. Этим она гордится.

— А где Федор Федорович?

— Уехал в соцгород. Говорит, на часок. Что-то понадобилось.

— Как он решился оставить печь?

— Печь доверил мне! — с гордостью отвечает Надя.

Через час профессор возвращается.

— Задержался на телеграфе... — сказал он Наде. — Что здесь?

Он знакомится с показаниями приборов, заглядывает в глазки́.

— Пора!

Шлак выпускают. Немного позже выпускают и литейный чугун. К печи подходит Гребенников.

— В порядке? — спрашивает он.

— Пока в порядке. Но это подготовительная стадия. Мы еще не шихтовали на ванадистый чугун.

На следующий день Бунчужный велит дать загрузку титано-магнетитов.

— Увеличить дутье!

Надя следит, как выполняются распоряжения профессора. Началось томительное ожидание. Профессор садится у горна. Температура дутья семьсот девяносто градусов, давление — одна атмосфера. Пока все идет как следует. И тем не менее Федор Федорович не может избавиться от неприятной дрожи пальцев. Он сердится на себя, а пальцы дрожат, дрожат. Гребенников садится рядом. Некоторое время они молчат.

— Великое никогда не дается легко, — говорит Гребенников. — Если бы не было неудач, мы не знали бы, что такое удачи!

— Софизм, Петр Александрович.

С каждым часом, приближающим выдачу ванадистого чугуна, возле печи все больше и больше людей.

— Я прошу вас, Петр Александрович, удалить любопытных. Придумали цирк! А меня хотят превратить в клоуна! — пытается шутить профессор.

Гребенников приказывает выставит охрану, но это не помогает: никому не хочется уходить. Одни прячутся на литейном дворе, другие — у бункеров. Ребята взбираются на крыши.

И вдруг из уст в уста передается слово, которое доменщики равнодушно не произносят:

— Фурма!

Мастер Городулин и Надя бегут к печи.

— Сгорела, проклятая!

«Что за несчастье», — думает Коханец. Ей хочется спросить профессора, почему сгорела фурма, но профессор надулся, сейчас он суровый, отчужденный.

Начинается смена прибора. Из амбразуры хлещут искры. Черные от копоти, мокрые горновые прикрываются от пышащего из печи жара и подносят медную фурму. Она тяжелая, ее с трудом поднимают. Смена идет медленно, профессор Бунчужный хрустит костяшками пальцев. Возле открытой амбразуры новички боятся стоять: им кажется, что вот-вот из печи хлынут раскаленные материалы.

Минут через пятнадцать фурма сменена, печь снова на полном ходу.

Наступает ночь. Профессора знобит. «Не так, не так... Дело, кажется, срывается», — признавался профессор самому себе, чувствуя, будто изморозь выступает на спине, на затылке.

Он идет в газовую, ложится на раскладушку. Вскоре слышит чьи-то шаги. Было безразлично, кто это. Вошла Надя. Она села на скамеечке, сцепила на коленях пальцы. Федор Федорович протянул из-под пледа руку и положил на ее рукав. Она погладила его шершавую, в пятнах от кислот, хорошую, честную руку.

— Верю! И вы верьте! — тихо сказала Надя. — Все равно получим. Не сегодня, так завтра. Получим, Федор Федорович...

— Переведите печь на тихий ход... Я отдохну немного. Соберусь с мыслями. Дело не клеится. Процесс идет не так, как надо. Мы можем поджечь печь. Какой удар... Боже мой... Вот и канун Первого мая...

После ухода Нади Бунчужный на несколько минут забылся. И снова, как тогда в вагоне, когда ехал на стройку, он увидел мальчика. Леша стоял на высокой горе, маленький, босой, и, увязая в грязи, звал: «Папа! Папа!..»

Поежившись, он вышел из газовой. Было сыро, от реки несло холодом; солнце еще не поднялось, хотя верхушка горы Ястребиной пламенела. Было пять часов.

Бунчужный отошел от печи, посмотрел на облачко, на засыпной аппарат, на свечи. Приближалось время выпуска чугуна. Он нашел Надю Коханец и сказал таким спокойным голосом, что она удивилась.

— Сначала решил было не дергать больше печи. Зачем она должна страдать из-за нас? Не дотянули. Не продумали до конца... Отсюда — результаты. Так решил. А теперь перерешил. Нет, не будем сдаваться. Еще раз нажмем. Сорвемся? Ну что ж... Друзья не осудят. А враги? Нам ли считаться с врагами! Задайте печурке жару! Нечего церемониться! Больше кислорода! Больше жизни!

Надя передает приказание мастеру. Потом они идут к горну. Возле печи невыносимо жарко, горновые сняли спецовки, работают в нижних рубахах. Сифоны с сельтерской водой сменяются через каждые полчаса. Поверх рубах у некоторых рабочих уже выступил тонкий налет соли, как на залежавшемся в шкафу бельевом мыле.

В шесть утра выпустили последний перед выдачей ванадистого чугуна шлак.

— Хорош! — мастер Городулин обращается то к Надежде Степановне, то к профессору Бунчужному.

Профессор велит открыть чугунную летку. Она закозлилась, ее пришлось прожигать кислородом. Рабочие навинтили к баллону шланг и стали ковырять в летке. Это было невыносимо, точно ковыряли в больном зубе. Трубка таяла. Профессор не выдерживает и берется за шланг сам. Он порывается к вентилю баллона, мешает рабочим, но ему кажется, что вот только теперь, когда он коснулся шланга своей рукой, работа пошла по-настоящему.

Летка прожжена, из печи хлещет гейзер искр: кажется, будто звездное небо опрокидывается на землю, новички в испуге шарахаются назад... Мастер Городулин не может удержаться, чтобы даже в такую минуту не поддеть шуткой юнцов...

И полился чугун... Полились золотые, красные, белые струи...

Над ними дрожит розовый огонек, рождаются, метелятся и гаснут искры. Золотые ручьи металла растекаются по канавкам. Текли долгожданные ванадистые ручьи чугуна...

Надя подходит к профессору, берет его руку, крепко прижимает к груди, словно хочет, чтобы он ощутил, как бьется у нее в эту минуту сердце. Но профессор не замечает... Глаза застланы слезами. Он ждет, когда появится шлак из чугунной летки, это теперь больше всего волнует его. Профессор вытягивает по-птичьи шею, выглядывает из-за спины Нади, отстраняет Гребенникова, Журбу, идет, как завороженный, вслед за горячим чугуном, играющим всеми цветами радуги, и шепчет непонятные слова.

Несколько минут волнения — и шлак прошел. Первый выпуск ванадистого чугуна закончен.

«Вот они... долгожданные... выстраданные... Боже мой...»

И глаза еще гуще застилаются слезами.

Он идет вдоль красного желоба, по которому только что промчался ванадистый чугун, идет, ничего не видя, торжествующий и в то же время печальный, и с хрустом мнет свои пальцы.

3

Телеграмму от профессора Бунчужного Лазарь получил двадцать девятого апреля. Не скрывая опасений, чередуя жалобы с шуткой, Бунчужный звал Лазаря, как зовет в критическую минуту к больному ребенку врач-отец своего друга — врача, не доверяя более себе.

Конечно, телеграмму следовало составить поэкономнее. Было ясно без лишних слов... Речь шла не только о каком-то количестве тонн ванадистого чугуна, которое требовалось получить к Первому мая и которое по ряду технических и технологических причин экспериментальная печь не выдавала... Это Лазарь понимал отлично.

Он позвонил в аэрофлот. Ему ответили, что ближайший самолет отправится завтра в семь утра.

— Когда прилетим на Тайгастрой?

— Если погода не задержит, утром Первого мая.

«На один бы день раньше... Хотя бы на один день... И почему не могли протелеграфировать своевременно?»

Лазарь готовился к отлету, позвонил в наркомат, попросил броню. «Но выехать! — улыбнулся. — Легко сказать — выехать...» Он был фактически директором института, читал лекции но металлургии, был членом редколлегии технического журнала, готовил к Первому мая обстоятельную статью в «Известия», статью в журнал «Металлург». Он должен был на днях выступить с лекцией в политехническом музее. «Легко сказать — выехать».

После распоряжений и всяческих завещаний, позвонил домой.

— Лизочка, от деда телеграмма. Старик зовет на пуск печи.

— Что тебе приготовить?

— Я еду дня на два, на три, самое большее. Ничего не готовь. Позвони бабушке.

Часам к пяти, закончив дела, Лазарь отправился к Марье Тимофеевне.

— Федор Федорович шлет вам привет! — сказал, целуя руку теще. — Что передать деду?

Лазарь был в военной гимнастерке, туго затянутой сзади под ремень, в сапогах.

— Как там, благополучно? Только не обманывайте старуху.

— Ну, как можно!

— А вы переменились за то время, что мы не виделись, — сказала она, глядя на большой покатый лоб, исчерченный новыми морщинками.

— К худшему?

— Нет.

— Что передать Федору Федоровичу?

— Меня так просто обмануть нельзя. Скажите, что у Федора Федоровича?

— Думаю, не ладится у них там с пуском печи. Федор Федорович устал. Надо свежего человека.

— Кто-кто, а я знаю, что такое для него печь... Пообещайте телеграфировать после приезда. Я буду серьезно волноваться, пока не получу от вас вести.

Минут через десять Марья Тимофеевна вошла в столовую, как входят матери с ребенком: сначала ноша, а затем уже сама.

— Передайте, пожалуйста.

— С посылочкой надо быть осторожным? Что-нибудь бьющееся?

— Здесь подстаканник и деревянная рюмочка для яиц. Носовые платки и еще разная мелочь.

— Доставлю в целости. Не беспокойтесь.

Лазарь держал посылочку так, словно от того, доставит ли он ее в целости или нет, зависела судьба профессора.

— А вы забыли старуху. Изменились...

— Забыть? Нет. Работы по горло, даже больше. Изменился? К людям не изменился. Тот же... каким был.

— И Лиза редко заходит. Берет пример с вас?

— Не сердитесь: заботы... Обещаю исправиться.

Лазарь возбужденно ходил по столовой, рука его находилась на груди, близ двух орденов Красного Знамени. Ордена, казалось, излучали тепло, и Лазарь как бы согревал свои пальцы.

— Ну, вы торопитесь, вижу. Идите! — Марья Тимофеевна наклонила к себе голову зятя, поцеловала в лоб. — Скажите Лизочке, чтоб обязательно зашла с внучками. Сегодня же. Если б вы знали, как мне тяжело одной... Хоть бы Федор Федорович скорей вернулся... Мы никогда с ним надолго не расставались. И он пишет редко... Я не могу больше... А вы не взяли бы меня с собой?

Он потупился.

— Если б немного раньше... Впрочем, хлопоты не страшны. Но думаю, что Федор Федорович будет чувствовать себя стесненно. Ему сейчас от печи не отойти...

Марья Тимофеевна угасла.

— Да, вы правы... Он сейчас там... со своей печуркой... Бог с вами, поезжайте сами.

Дома Лазарь вместе с Ниночкой достал со шкафа запыленный чемодан, тщательно вытряхнул, вытер на балконе, потом уложил туда девочку и понес, взвалив на плечо.

— Ты уронишь ребенка! Что ты делаешь? — возмущалась Лиза, держа на руках маленькую Светку, которая смотрела на это зрелище, ничего не понимая. И вдруг девчурка протянула свои розовые руки и заулыбалась, подскакивая.

— Давай и ее сюда!

Но Лиза прекратила забаву.

— А что ты мне привезешь? — допытывалась Ниночка.

— Себя привезу.

— А еще что?

— Что ты хочешь?

Ниночка задумалась.

— Привези мне... — она не знала, что сказать, и делала вид, что выбирает самое интересное,— привези мне что-нибудь большое-большое и много!

— Вот это заказ!

Позже, когда Лиза с детьми ушла к бабушке, он сел у окна. Накануне Первого мая был теплый вечер, пахло клейкими листьями. Он глубоко вдохнул вечерний воздух, в котором уже ясно чувствовалась весна, и, подняв голову, глядел в небо. Потом ходил по кабинету, заложив руки за спину — по старой тюремной привычке.

Через сутки он будет на неведомой ему площадке Тайгастроя, дорого́й не только потому, что там выстроена экспериментальная печь, что там будет организован филиал института, — дорого́й как частица новой жизни.

Он думал о встрече с Гребенниковым, Журбой — боевыми своими товарищами, о встрече с Бунчужным, с Сергеем Радузевым, который опять стал ему близким человеком.

На новенький аэродром Тайгастроя Лазарь прилетел рано утром Первого мая. Оставив чемодан в гостинице, он поспешил на завод. Хотелось пройти к печи незамеченным, но едва вышел на дорогу, которая вела к доменному цеху, как натолкнулся на Журбу.

— Лазарь! Какими судьбами?

— Нежданный гость... — засмеялся в ответ Лазарь.

— Если в качестве повивальной бабки, так опоздал малость: дитя уже спит возле мамаши, здоровенькое, прелестное...

Они обнялись.

— Великолепно!

— Пошли в цех.

— Ну, что у вас тут? Рассказывай.

На заводе, еще далеко не отстроенном, каждый агрегат сверкал новизной. Цехи, вспомогательные сооружения, железнодорожные пути были расположены удобно, даже более того — просто изящно. Это сразу оценил Лазарь.

— Толково. Умно.

— А вот и профессор...

Бунчужный стоял на литейном дворе и смотрел куда-то вдаль.

— Федор Федорович!

Бунчужный оглянулся.

— Родной... — и он горячо прижал Лазаря к себе. — Как хорошо, что догадались приехать...

— Трудно не догадаться! Сто слов в телеграмме...

Расцеловались.

— Значит, опоздал на торжество?

— Недавно выдала. Боже, что со мной творилось...

— Чугуны все-таки пошли?

— Пошли. Пошли...

Лазарь так сильно сжал тестю руку, что тот не выдержал.

— Пощадите!

— Дело, значит, как мы, Федор Федорович, и думали, в шихте и температуре? Подводил «самоварчик»?

— И в шихте, и в температуре. Думаю, однако, что работать еще придется: взяли мы сегодня чугун не наукой, а, что называется, нахрапом!

— Иной раз без этого нельзя!..

Рассмеялись.

— Еще раз поздравляю. Ну, пойдемте к печурке. Насколько она в реальной жизни красивее! — воскликнул Лазарь.

Они стояли и любовались домной.

— Сколько трудов ты отняла у нас, девица-красавица! Да нет, по глазам вижу, что забыли, Федор Федорович, простили вы ей ночи бессонные, ночи безумные...

Они не отрывали от печи восхищенных глаз.

— Маленькая, изящная. А какая стройность линий! — продолжал любоваться Лазарь.

— Печурка ладная! Только я недоволен собой... И есть серьезные основания. Но об этом позже...

— А я, значит, тут уже лишний... — с притворной обидой заметил Лазарь.

— Нет, не лишний...

Прозрачное облачко низко висело над печью, как бы ограждая ее от ослепительного солнца, уже высоко поднявшегося над заводом. Печь дышала ровно, ритмично, подобно человеку, уснувшему после тяжелой работы.

Они пошли вдоль литейного двора. Из брандспойта поливали чугун, разлитый по канавкам, напоминающим сороконожку. Чугун медленно остывал. Над литейным двором клубился пар, пахло горелой серой.

Прошли в газовую. Лазарь познакомился с показаниями приборов, с анализами шлаков, с шихтованием. И Бунчужному показалось, что они в институте, что сейчас повторятся часы интимных собеседований, минуты страстных споров.

В газовую заходит Надя.

— Не помешаю?

— Вот кто здесь заменил вас! — говорит Бунчужный, представляя Надю.

Она смущается.

— Ревную, но... через закон природы не перескочишь: старое сменяется новым, а новое — еще более новым...

— Кстати, Лазарь, это моя жена! — отрекомендовал Журба Надю.

— Вот как? Чего ж на свадьбу не позвали? Надеюсь, сие событие отметим хоть с опозданием?

— Уже отмечали без тебя. Но, видимо, придется отметить еще раз. А пока пройдемтесь по заводу.

— Вы идите, товарищи, а я задержусь немножко... — сказал Бунчужный.

— Понятно... — ухмыльнулся Лазарь.

4

Мартеновский цех, отпраздновав пуск, вступал в трудовые будни.

Началась борьба за проектное снятие стали с квадратного метра пода печи, за сокращение времени плавки. Были мобилизованы находившиеся на площадке рабочие, когда-либо работавшие в сталеплавильных цехах, и комсомольская молодежь, прошедшая специальную подготовку; в порядке шефской помощи получили бригаду сталеваров из Днепропетровска и Златоуста.

Дмитрий Шахов стоял у завалочного окна печи.

Голубой огонь метался по печи, порой прорываясь сквозь щель заслонки на железный пол. Печи гудели; от бешенства огня, казалось, дрожали стены, дрожал воздух.

Гамма оттенков огня в печи — это гамма температур. В синем стекле, оправленном в деревянную рамку, Шахову была видна клокочущая внутренность печи; газы бурлили, хлестали, взметывали шлак.

У второй печи шла завалка. Хобот завалочной машины вводил мульду в садочное окно, машинист Леня Слюсаренко переводил рычаг, и скрап опрокидывался из мульды на под.

— Як воно, справы? — спрашивает Дмитрий земляка.

— Все гаразд, товарищу инженер. Мрия здийснылаcя... Я вже справжний специалист...

У третьей печи подручный готовил ложку к взятию пробы. Ложка, как поварской черпак, только рукоятка подлиннее. Подбираясь к печи боком и пряча воспаленное лицо, подручный брал пробу. Ложка становится нежнорозовой. Проба льется медовой непрерывной струей. Вокруг метелятся огненные снежинки.

И Дмитрию припомнилось, как двенадцать лет назад мастер Крыж на заводе Петровского, в Днепропетровске, пощипывая бородку, невозмутимо командовал:

— Митька, даешь доломит!

— Митька, отшлакуй ложку!

— Митька, колупни забивку!

И Митька подавал доломит, шлаковал черпак, «колупал» выпускное отверстие печи. Черная замазка багровела, когда Митька начинал в ней ковырять, потом слепила острым, как бритва, светом. Мастер Крыж наблюдает. Он видит, что у Митьки глаза блестят, слезятся, зрачки становятся маленькими, словно маковые зернышки.

Сейчас инженер Шахов — помощник начальника мартеновского цеха — и сталевар Варакса, присланный из Златоуста, наклоняются над пробой, взятой подручным. Когда становится слишком больно, оба отряхиваются от огненных снежинок, как от оводов. Минут через пятнадцать принесли из экспресслаборатории анализ. Шахов просматривает.

— Пора! — говорит он. — Будем выпускать.

Варакса смотрит через синее стеклышко на расплавленный металл.

— Повременим малость, полировка не кончилась.

Шахов также смотрит в печь.

— Да чего там не кончилась, Иван Остапович. Пора. Командуй пробивать летку! Анализ сигналит.

Шахов сходит вниз. Ковш висит на уключинах, изложницы стоят на тележках, готовые принять металл. Раздаются удары в колокол. Выпускное отверстие пробито, и мимо рабочего в синих очках, прикрепленных к козырьку фуражки, хлещет металл, наполняя цех огнем и дымом. Льется сталь в ковш, искры неустанно вздымаются над желобом, ковш наполняется жидким металлом. Глазам больно. Кажется, что в ковш опущено солнце.

Сигнал — и мостовой кран везет ковш к разливке. Изложницы, стоящие на тележках, наполняются металлом; снова звезды и ослепительный блеск, на который нельзя смотреть. В ажурных каркасах цеха густеет дымок.

— Старые авторитеты, в том числе и наш бывший профессор Штрикер — промпартиец, утверждали, что варить сталь надо горячо, а разливать холодно. Думается, однако, что авторитеты ошибаются. Сталь любит, чтоб и варили ее горячо, и разливали горячо, — делится своими мыслями Шахов с мастером Вараксой.

Потом Дмитрий идет к раздевалке, проверяет, как из изложниц выталкивают горячие слитки; краны легко перегружают их на металлическую платформу; сталь увозят в прокатный цех, который еще хотя и не пущен, но уже начал прием слитков.

По дороге Шахов зашел в доменный.

— Есть! — встретила Дмитрия этим чудесным коротеньким словом Надя. — Ванадистые чугуны пошли! Ты слышишь? Чугуны пошли! У нас такая радость...

Он прошел к печи — там толпилось много народа, над литейным двором стояло густое облако дыма, чугун остывал. Он был сейчас темносургучного цвета.

— У вас тут только-только кончились роды, а мы уже два дня как работаем, словно на старом заводе, — говорит Дмитрий.

Шесть часов утра. Пора домой.

Дмитрий жил в центре соцгорода, близ Дворца культуры. Сюда к десяти часам утра соберутся рабочие, инженеры, школьники для участия в первомайской демонстрации. Улицы были украшены портретами руководителей партии и правительства, знатных людей стройки; у каждого дома развевались, хлопая на ветру, красные флаги.

Дмитрий открыл автоматический замок в двери и на цыпочках прошел в ванную. Приняв душ, решил отдохнуть в кабинете. Но едва вошел в коридор, как Анна Петровна окликнула:

— Дмитрий? Который час? Я не слышала, как ты пришел.

— Спи, я пойду к себе. Еще рано.

— Нет, иди сюда.

Он сел на край постели и поцеловал Анну Петровну в теплое плечо.

— Жду тебя с тревогой... каждый раз...

Она прижала его руки к своей груди и не отпускала.

— Ну, зачем, зачем тревожишься?

— Я не могу не видеть тебя. У тебя такая опасная работа в цехе...

— Ну, что ты! Какая там опасная!

Он привалился к подушке, задумался и вдруг уснул крепким сном. Анна Петровна с нежностью смотрела на его утомленное после ночной смены лицо и, чтобы не разбудить, встала с постели.

Уже полгода они жили вместе. Анна Петровна боялась своего счастья, боялась, что в новой ее жизни слишком все шло гладко, что досталось ей счастье очень уж легко. Дмитрий любил ее, и это было вознаграждением за годы терзаний, за годы дурной, унизительной жизни со Штрикером.

В восемь часов утра они вышли на улицу. Весеннее солнце затопило город — самый юный город Сибири. Лучи золотили крыши домов, лежали на балконах, на скульптурах, на оживленных сокобегом ветвях деревьев. Солнце было всюду, молодое, как город, первомайское, ослепительное.

До начала демонстрации оставалось много времени, они сели в новенький вагон трамвая, пущенного накануне праздника, и поехали в парк культуры и отдыха, расположенный по ту сторону Тагайки.

В парке духовой оркестр репетировал «Вальс-фантазию» Глинки. Центральные аллеи, празднично убранные портретами, кумачевыми транспарантами и веселыми, как огоньки, флажками, призывно звали к себе. Анна Петровна и Дмитрий прошли к мосту. Утренний ветерок доносил горьковатое дыхание тайги; плотное круглое облачко остановилось над парком и таяло.

— Тагайка... — сказала Анна Петровна, любуясь рекой, рожденной в горах Шории.

Они ходили по дорожкам, посыпанным желтым хрустящим песком, вдыхали аромат деревьев, согретых весенним теплом; еще листья не распустились, но тугие почки готовы были раскрыться. Рыжекрасные, длинные сережки, как бахрома, свешивались с концов ветвей по шесть, по восем штук вместе. Их покрывала нежная золотистая пыльца.

Анна Петровна повернулась к Дмитрию.

— Тебе хорошо?

Походив по парку, налюбовавшись прозрачным, словно ключевая вода, небом, надышавшись свежим ароматным воздухом, они вернулись к трамвайной остановке.

— Поедем на завод, — предложил Дмитрий, — а оттуда вместе с рабочими пойдем на демонстрацию.

Он хотел показать Анне Петровне, как комсомольцы украсили мартеновский цех. В последнее время Анна Петровна реже бывала на площадке, ее школу перевели в соцгород. Она приходила на завод только для того, чтобы навестить учеников, узнать, почему тот или другой пропустил урок.

Вдоль остекленной вверху стены мартеновского цеха висело снаружи красное полотнище: «Привет славным передовикам-мартеновцам! Дадим нашей Родине к Первому мая первоклассную сталь!»

Они перешагнули через железнодорожное полотно и поднялись по лесенке на печной прогон; подошли к печи: оттуда в это время скачивали шлак. Анна Петровна со страхом вскрикнула:

— Не подходи близко! Там огонь...

Дмитрий подмигнул сменному инженеру...

Зазвонили в колокол, Дмитрий повел Анну Петровну к парапету над разливочным пролетом. В этот миг розовый искрящийся металл ринулся по желобу в ковш, и белые звезды забросали рабочих. У отверстия печи стоял юноша в синих очках, прикрепленных к козырьку фуражки; он спокойно смотрел, как бежала выпущенная сталь.

Анна Петровна прикрывается рукой от слепящего света и, зачарованная, смотрит на невиданное зрелище.

— Это... это не люди... На них молиться надо! — сказала взволнованно. — Какой необыкновенный труд!

Ее услышали рабочие и улыбнулись.

Вышли из цеха, поднялись на площадку печей второй очереди. Оттуда открывался вид на петлю реки, пустырь, на далекую зеленую щетку леса, на голубые вершины гор.

Анна Петровна вздохнула.

— Мне так хорошо, что я боюсь за наше счастье... Но я его не отдам никому! Слышишь, Дмитрий?

Глава II

1

В это первомайское утро произошло много нежданных встреч.

К пуску цехов первой очереди строительства приехал Джонсон. Он не был на площадке два года и сейчас ничего не узнавал. Ему показалось, что цехи стояли не на том месте, где намечались по генеральному плану, что вообще перешли на другую строительную площадку. С Джонсоном явилось несколько американских друзей, обвешанных биноклями, «лейками», термосами. Американцы смотрели на крупнейший в мире завод, как на свалившийся с неба в тайгу метеорит-уникум... Ходили, щупали, что только можно было общупать, отходили от объектов на приличное расстояние, рассматривали в бинокль, опускались в котлованы строительства второй очереди.

Гребенников сухо встретил гостей, но Джонсон предъявил бумажки, разрешавшие осмотр строительства, и Гребенников вынужден был не чинить препятствий.

— Ваши впечатления?

— О!.. Это колоссально! Колоссально! Вы разрешите более обстоятельно поговорить с вами в свободный для вас час? — просили они.

— Не отказываюсь. А ведь вы, мистер Джонсон, могли нас подвести... — сказал Гребенников в конце беседы.

Джонсон смутился, не зная, впрочем, что именно в виду имел Гребенников.

— Фирма отозвала... Я ни при чем. Служащий... Дисциплина...

— Я не об этом. Помните, квершлаг?

— Какой квершлаг?

— Тот, что у нас значился под литерой «К»?

— Не помню...

— Могу напомнить. Я тогда только что приехал на площадку, мы вместе объезжали угольные месторождения и рудники. Я обратил ваше внимание на залегание. Вы ответили, что квершлаг «К» не представляет интереса. И не только заявили, но сняли эту точку с плана разведок. Но вы сшиблись, у меня неплохая память: просматривая план разведок уже несколько месяцев спустя, я обратил внимание, что квершлаг «К» отсутствует. От этого квершлага мы потом пошли на юг и набрели на полиметаллические залежи, иметь которые хотела бы любая индустриальная страна...

Джонсон ничего не ответил, он примял пальцем табак в своей трубке, но не закурил ее, а засунул в боковой карман.

Когда Джонсон и его компаньоны ушли, Гребенников заметил журналиста, сидевшего на ступеньках лестницы близ литейного двора доменной печи. Вместе с журналистом были Журба и инженер Волощук; втроем они о чем-то оживленно беседовали.

— Как ваши успехи, товарищ Николаев? — спросил Гребенников, уже встречавшийся с журналистом накануне пуска мартеновских и доменных печей: журналист представлял центральную газету.

— Успешно, благодарю вас, — улыбнулся Николаев. — Послал несколько «молний», написал большой очерк о людях комбината.

— Большой и так скоро? Сколько вы у нас — два дня?

— Профессия, Петр Александрович!

— Но ведь быстрота может обернуться против автора дурной своей стороной.

— В каком смысле?

— А в таком, что иной раз читаешь и краснеешь. На мартене выпускают блюминги, а домна выдает профильный прокат!

Все рассмеялись.

— Младенческое время журналистики, Петр Александрович! Сейчас такие чудеса если и встречаются, так весьма редко. Журналисты достаточно разбираются в вещах, о которых пишут. А быстрота — от профессионального опыта, от призвания, если хотите.

— Опыт, призвание — дело, конечно, великое, а знания? — вмешался в разговор Волощук.

Спор возник нежданно, горячий, острый, и было видно, что инженеры выражали сейчас мысли, которые давно рвались наружу, давно волновали их, но не получали выхода.

Инженеры, как известно, любят поговорить о литературе широко.

— Мне кажется, — сказал Журба, — наши литераторы должны иметь не только литературное образование, это, так сказать, основа, но и какое-либо специальное техническое образование, например, инженерное, агрономическое. Без этого, мне думается, нельзя написать грамотно художественное произведение о людях индустриального труда, о людях сельского хозяйства.

— Не могу согласиться, — заявил Николаев. — Классики нашей литературы не имели ни агрономического, ни индустриального образования, однако...

— Классики вышли из дворянских гнезд, великолепно знали технологию сельского хозяйства своего времени, знали военное дело, жизнь бюрократии. Инженеров среди них не было, но ведь они и не создали ни одного произведения, в котором с такой же силой показаны были б люди индустриального труда, с какой показаны крестьяне, помещики, офицеры, купцы, попы, чиновники.

— Индустрия во времена классиков только-только зарождалась, — заметил Волощук.

— Не совсем так. Во времена Льва Толстого индустрия уже становилась прочно на ноги. Лев Толстой был на Тульском заводе. Однако, писатель, не зная индустрии так, как он знал сельское хозяйство, не решился писать роман о рабочем, о фабриканте, о заводчике. Это заслуживает внимания, — сказал Гребенников.

— Позвольте внести ясность, — заметил журналист. — Ленин в работе «Лев Толстой, как зеркало русской революции» пишет о кричащих противоречиях в произведениях, взглядах, учении Толстого. С одной стороны — гениальный художник, реалист, протестующий против общественной лжи, фальши, гнета, эксплуатации, с другой — помещик, юродствующий во Христе, непротивленец злу насилием. Толстой не понимал ни рабочего движения и его роли в борьбе за социализм, ни русской революции. Совокупность его взглядов, взятых, как целое, выражает особенность крестьянской буржуазной революции. Толстовские идеи — это отражение недостатков нашего крестьянского восстания, отражение мягкотелости патриархальной деревни. Вот почему, хотя Толстой и бывал на Тульском заводе и встречался с рабочими, не показал, не изобразил в художественных произведениях жизни рабочего класса.

— Вы немного из другой оперы... — перебил Журба. — Мы говорим о другом. Я считаю, что наш советский писатель должен быть не только, так сказать, психологом, но и специалистом-производственником, и философом. В наш век, в нашем обществе это абсолютно необходимо. А вообще, пишете вы, товарищи литераторы, о людях индустриального труда мало, очень мало. Частично объясняю это трудностью материала, плохим знанием производства.

Журналист был веселый, общительный малый, за словом в карман не лез.

— В принципе никто не станет возражать против вашего тезиса о необходимости литератору иметь разностороннее, общее и техническое образование. Но все же не технические знания автора решают успех художественного произведения.

— Возможно, но без марксистского понимания развития общества, без точных технических знаний нельзя создать значительных книг о наших людях, — твердо стоял на своем Журба. — Потому что советский человек — это человек, преимущественно занятый в индустрии или сельском хозяйстве. Советский человек — это передовик производства, изобретатель, инженер, мичуринец, руководитель колхоза, МТС или завода, ученый, опытник. Советский человек — это человек преимущественно творческий. Именно этой чертой и отличается он. А через технику мы выражаем свое отношение к природе, преображаем ее, с помощью темники строим новую жизнь, создаем необходимые нам блага.

— Правильно говоришь, — поддержал Журбу Гребенников. — В век Толстого, Тургенева, писатели знали все, что относится к помещичьему землевладению, к эксплуатации земли, знали банковские операции, судебное производство, причем, знали серьезно, глубоко. Толстой не боялся, что его не поймут, посвящая целые главы описанию сенокоса или разбирая судебные крючкотворства. В «Воскресении» читатель найдет протоколы допроса, детальное описание процедуры суда, и это потому, что дворянскому читателю интересно было видеть своего собрата, а вернее — себя самого и в суде, и в тяжбах, и в хозяйстве. В нашей стране мы строим социализм. Это — огромнейшая, труднейшая работа, не имеющая примера в прошлом. В самом деле, строительство социализма включает борьбу с остатками враждебных классов, борьбу за построение материальных основ нового общественного уклада, то-есть — борьбу за социалистическую индустрию, за социалистическое, машинизированное сельское хозяйство. Вот такая государственная жизнь наших людей и интересна нашему читателю. Ее извольте показать правильно, художественно убедительно. А показать людей, занятых строительствам коммунизма, нельзя без серьезного знания марксистской философии, без знания материальных основ общества, без любви к труду, без знания нашей техники.

— Вы слишком акцентируете на технике! — не сдавался Николаев. — Если пойти по этому пути, книги наши станут в большей степени книгами о технике, о машинах, нежели о человеке. Ведь в основе художественного произведения находится человек. Человек с его духовным миром, с его мыслями, чувствами, радостью и горем. Техницизмы выпадают из художественного произведения как чужеродные тела.

— Позволю себе с вами не согласиться, — заявил Борис Волощук. — Вопрос о том, как это сделать. Военные техницизмы в «Войне и мире» — а их сколько угодно, вплоть до чертежей — не являются чужеродными телами. Их мы воспринимаем со всей тканью повествования. Так вот, со всею тканью, воспримет техницизм и наш читатель, когда будет читать книги о советском человеке — строителе коммунистического общества.

— Кстати, откуда вы взяли, что читателю не нравятся техницизмы? От имени каких читателей вы утверждаете, что наши современные техницизмы — это чужеродные тела? — спросил Журба журналиста.

— Но это азбука! В любой критической статье вы можете получить обстоятельный ответ.

— В критической статье? Кстати, есть ли среди критиков хотя бы один инженер или агроном, врач, производственник? — спросил Гребенников. — Все филологи да филологи. Они-то и поднимают голос против техники, которой не знают, не понимают. Они протестуют еще и потому, что отстаивают свое право не учиться дальше. Они думают, что одного гуманитарного образования в наше время достаточно, чтобы судить о всех книгах, о любых проблемах, о любых вопросах, поднимаемых в художественных произведениях. Горькое заблуждение! Наши читатели в большинстве, в подавляющем большинстве — это рабочие, колхозники, инженеры, техники, агрономы, ученые, студенты, красноармейцы, командиры Красной Армии. Они не боятся техники. Они любят технику и с удовольствием читают книги, в которых умело и грамотно рисуется производственный, творческий труд. А вы говорите... чужеродные тела! — Гребенников усмехнулся. — Наш советский человек преображает производство, разрушает старые технические каноны, создает новые условия для применения и роста техники; словом, наш человек живет полной жизнью, когда творит, берется за выполнение заданий, когда вносит свою мысль в технологию производства, когда, одним словом, принимает активное участие в общественном деле. А поскольку мы заняты важнейшей задачей — строительством коммунистического общества, а фундамент его покоится на самой высокой технико-экономической базе, ясно, почему советский писатель, призванный показать современное ему общество, обязан, во-первых, жить интересами своей страны, а, во-вторых, основательно знать то, о чем пишет. Без знания труда и способов его выражения писатель не может изнутри описать ни творческих радостей, ни творческих неудач своего героя.

Журба торжествующе глянул на журналиста.

— Слышали?

— Товарищи, мне трудно вести борьбу против такого единого фронта! — весело заявил Николаев. — Но позвольте вам заявить, что наш советский человек не только строитель или изобретатель. Наш человек шире, глубже, разностороннее. Он и влюбляется, и женится, и ревнует, и страдает, мечтает об отцовстве, задумывается о смерти, хочет продлить жизнь, поддается чувству зависти; он собирает марки или монеты, играет в теннис, азартно реагирует на футбольные состязания, ловит рыбу на спининг и так далее. Не лишайте его этих страстей и радостей жизни!

— Правильно. Любовь, ревность, ненависть, зависть, спорт — это понятно, — упорствовал Гребенников. — Без этого нет живого, реального человека. Наш Федор Федорович даже среди производственных забот продолжает собирать жучков и накалывает их на булавки... На днях сам видел. Не пользуюсь чужой информацией... Но надо же показать главное в человеке, борющемся за новое коммунистическое завтра, его историческое значение. Ведь в труде, в борьбе советский человек полнее всего выражает свою сущность. Так-то, товарищ журналист!

— Вообще говоря, вы, товарищи, выразили интересные мысли. Это тема для выступления в газете. Если не откажетесь, я помогу вам оформить их в виде письма. Думаю, что и редакция, и читатель с интересом прочтут, откликнутся на ваши мысли.

— Предлагаете, значит, за нас написать, а мы — чтоб подписались, так я вас понял? — спросил Гребенников.

Николаев не смутился.

— Не совсем. Мысли ведь ваши... Но где вам найти время на писание...

— Нет, дорогой товарищ, писание за кого-то статей, рассказов, очерков, романов и так далее — это разврат, с которым надо решительно бороться. Я допускаю еще форму литературной обработки или литературной записи, но писание за кого-то, с подписью почетного товарища — разврат, и на сие вы нас не совратите. Нет! — Гребенников рассмеялся. — За сим позвольте откланяться.

Гребенников преувеличенно любезно снял кепи.

— Как говорится, стороны не пришли к соглашению! — ввернул реплику журналист Николаев и так же преувеличенно вежливо, с чудесной улыбкой снял фетровую шляпу.

2

Когда печь выдала чугун, профессор Бунчужный поручил Надежде Степановне обойти агрегаты и проверить их работу. После этого она могла идти домой.

— Ты, Коля, также не задерживайся. Иди домой, отдохни, я через час приду, — сказала она Журбе, оставив его с Лазарем.

Надя поднялась на эстакаду.

Уже всюду ощущалась жизнь комбината. С коксового завода подавали кокс на бункера; трансферкар принимал с крана рудного двора руду и развозил по бункерам; на платформах подвозили камень, в вагонах — марганец. Надя шла по эстакаде и любовалась картиной заводской жизни, волнующей людей, которые знают ее. Она мысленно видела комсомольцев Шутихина, Гуреева, Дуняшу Старцеву, вчерашних землекопов, сегодня — мотористов, горновых, механиков, выросших на площадке, получивших здесь, в тайге, и знания, и специальность.

Сойдя вниз, она опустилась по лестничке в канаву. Над головой расположились бункера с разными сортами руды, кокса, известняка. По рельсам сновали вагоны-весы, они напоминали ей катера. На «капитанском мостике» находился циферблат. Здесь же была доска с записью шихты. Машинист загружал вагон-весы материалом и подъезжал к площадке управления. У бункеров, расположенных против экспериментальной печи, на «грыззлях» грохотал кокс, деловито постукивали загрузочные механизмы.

Надя глянула на машиниста: это была Фрося Оксамитная. Она в голубой косынке, туго обтягивающей голову, в новой кожанке. Увидев Надю, Фрося первая поздоровалась, но почему-то смутилась.

«Неужели это та самая Фрося, которая вместе с товарками сидела на рельсах? Ей захотелось поговорить с Фросей, но она вдруг заметила Ванюшкова, который стоял в тени, прислонившись к бункеру. Минуту все трое молчали.

«Пришел мириться... — подумала Надя, — не стану мешать». И она пошла по бункерной канаве к выходу. «Пожалуй, можно и домой. Нет, зайду сначала к Старцевым. Как там мальчишка?»

— Здравствуй, Фрося! — сказал Ванюшков, подходя.

Фрося не ответила.

— Зашел... Мимо проходил... Навестить решил... — путался Ванюшков, не находя ничего подходящего, чтобы объяснить свое присутствие в бункерной канаве.

«Ну чего ему?.. Зашел... Проходил мимо... Как будто здесь проезжая дорога...» — думала Фрося, глядя на растерянное, смущенное лицо некогда гордого, уверенного в себе парня.

— Сколько же это мы не виделись с тобой, Фрося?

Она немного подумала, а потом жестоко ответила:

— Не считала я...

— Неужели для тебя чужой я совсем? И никогда не любила?

— Не знаю... Видно, не любила...

— Значит, ошибся я... Другую в тебе видел, а ты вот какая!

— Какая есть...

У него от обиды защемило на душе.

— Фрося... Фрося... Нехорошая ты... И чем приворожил тебя инженер?

Она молчала.

— Что ж, делай, как знаешь, только никто не полюбит тебя, как я... Посмеется над тобой инженер. На что ты ему с твоим образованием? А я тебя любил и любить буду... И ты сама говорила, что хорошо тебе со мной и никого тебе не надо.

«Да, говорила... Только прошло... Почему?»

Фрося вспомнила, как они когда-то ходили вместе на работу и с работы, он рассказывал про себя и как они будут жить вместе, когда поженятся. Ему и семейную квартиру обещали. Жизнь открывалась новая, и с Ванюшковым готова была идти хоть на край света. Когда Ванюшков во второй раз зажег звезду, разве ей не казалось, будто это она сама зажгла? Разве ей не было хорошо, когда слышала, как хвалили Ванюшкова? Если кто-нибудь из зависти говорил: «Что вы там со своим Ванюшковым носитесь!» — разве не готова была вцепиться в обидчика? Сколько ходила к доске почета, чтобы посмотреть на фотографию дружка. И ей радостно было знать, что это ее Ванюшков и что, когда она захочет, они перед всеми станут мужем и женой.

«Так чего же я хочу? — спросила себя Фрося. — И почему остыла?»

Она спрашивала себя, но ответа не находила. Началось, кажется, с того вечера в школе грамоты. Ей хотелось, чтобы Ванюшков сказал что-нибудь хорошее, обрадовался ее успеху, выступала ведь впервые в жизни. И школу грамоты окончила лучше других. Но он думал только о себе. И вот пришел Борис. Он был старше Ванюшкова и образованней, но как легко, свободно Фрося чувствовала себя с ним. Она стала машинистом. Борис убедил ее поступить на рабфак, сумел открыть в ней самой большое, и она увидела себя не в сторонке, а рядом с теми, кто сам прокладывал дорогу в жизнь, поднимался со ступеньки на ступеньку. Борис, хотя и был старше, но как-то терялся, встречаясь с ней, и получалось, что она должна была первая идти к нему навстречу. И она шла, а он с благодарностью принимал это. Многое узнала она от Бориса, а сколько еще узнает.

— Чем взял тебя этот инженер? Неужели потянулась на звание? Инженершей захотела стать?

— Не говори так. Не смей! — насупилась Фрося. — Грубый ты, Степан. В людях ничего не видишь. Только себя самого любишь.

— Камень ты, а не человек, хоть с виду кажешься ласковой.

— Какая есть...

Раздались шаги. Впрочем, едва ли за шумом в канаве могла Фрося услышать шаги, но так показалось. И она повернула голову.

Знакомая примятая фуражка, и знакомая кожанка... Сердце часто-часто забилось.

Ванюшков оглянулся: в окошке площадки управления показалась голова инженера Волощука...

Ванюшков понял, к кому относилась улыбка Фроси и еще что-то другое, радостное, разлившееся по ее лицу. И снова обида обожгла сердце.

— Ну, прощай, Фроська. Больше нам, кажется, не встречаться.

— Заработалась, Фрося? — спросил Борис, переходя к ней на «капитанский мостик». — Как оно дело? Машина в исправности?

— В порядке.

— Почему вчера не пришла?

Правдивые, честные глаза глядят из-под голубой, низко натянутой к бровям косынки.

— Не могла...

Она сознает, что поступила нехорошо, не придя, как обещала, и спрашивает:

— А интересную картину показывали?

— Интересную. Показывали хронику, как добывают у нас минералы и как обрабатывают. В Свердловске есть такая фабрика. Гранильная. Там минералы разные распиливают на тонкие пластины, шлифуют, а потом из них делают шкатулочки, броши, пудреницы, запонки. И алмазы там обрабатываются, искусство трудное. После сложной обработки алмаза получается бриллиант. Можно сказать, вручную алмазы там обрабатываются. На маленьком станочке. Мастеру требуется глаз иметь хороший и руку верную. Чуть скосил — плоскость не получится правильная, не будет игры света. Плоскости в бриллианте так расположены, что луч, отражаясь, как бы не может выпутаться из бриллианта.

Фрося слушает, сосредоточенная, внимательная, потом спохватывается.

— Поехали! — и кладет руку на рычаг. Вагон-весы уходит по рельсам к бункеру. Волощук остается на мостике.

— Скоро в клубе наша художественная самодеятельность новую пьесу покажет. «Разлом» Бориса Лавренева. Пойдем, Фрося?

— Почему не пойти!

— А тебя не тянет играть в пьесе? Может, в драмкружок запишешься? Это очень интересно. Там жена инженера Радузева руководит. Она окончила театральный техникум, талантливо играет.

Фрося прислушивается к себе. «Играть на сцене, как другие работницы? Нет... Страшно... Страшно стоять на сцене перед людьми».

— Еще не знаю. Подумаю. А вы запишетесь?

— Может быть, запишусь. Ну, всего! Хотел узнать, почему вчера не пришла. К концу смены буду. Не уходи без меня.

Фрося остается одна. «Повидаться захотел, сам пришел...» — и ей хорошо от этих мыслей.

День не кажется томительным, когда на любимой работе, когда тебя любят и ты любишь, когда после работы предстоит радостная встреча. Но нет-нет, да и глянет Фрося на часики. Кончится смена, придет Борис, они пойдут в столовую, потом вместе в город-сад.

Через несколько часов Волощук снова в канаве. Напарница уже здесь.

— Фрося, пора обедать! Кончай!

— Кончаю!

Солнце заливало завод, такое ослепительное, горячее, что и Фрося, и Борис должны были прикрыть глаза. Синее, без единой тучки небо поднялось над тайгой, шумевшей весенним шумом. От земли исходил теплый, пряный дух.

— Вот и весны дождались! — сказала Фрося, щурясь от света.

В столовой Фрося сняла кожанку — подарок завкома ко дню окончания школы, вымыла руки, села к столу. Она любила свою столовую и считала, что другой такой столовой на заводе нет.

— И это при социализме. А при коммунизме будет еще лучше! — говорила она, давая понять, что учится и знает о первой и второй фазах коммунистического общества.

Просторная, светлая, с окнами во всю ширину стен, столовая доменного цеха считалась лучшей. На столиках лежали вышитые скатерки; на подоконниках и вдоль стен в больших выкрашенных кадках стояли цветы.

Ровно в одиннадцать часов по местному времени, в семь по московскому, репродуктор, подвешенный над дверью, пробудился. Вслед за треском раздалось мерное тиканье часов, затем прозвучали два долгих и один короткий сигнал, и мужской низкий голос провозгласил:

— Внимание! Говорит Москва. Радиостанция имени Коминтерна.

Придя домой после пуска доменных печей, Журба снял новые сапоги и с облегчением размял сдавленные пальцы. В носках, стоя у этажерки, он доставал папки, в которых хранил вырезки из газет, журналов, материалы из жизни Тайгастроя. Отобрав нужное, сел за письменный стол составлять конспект. Он считал неуважением к собранию выступать без подготовки, говорить избитые вещи, поучать людей тому, что они хорошо знали без него, или с видом изобретателя открывать давно открытые, известные истины. Даже говоря о знакомом, он стремился сказать что-либо новое, подыскать новые примеры.

В нынешнем первомайском докладе решил обстоятельно рассказать о международном положении и в связи с этим остановиться на задачах пятилетнего плана, на задачах строительства. В докладе большое место отводилось делам Тайгастроя, работам первой и второй очереди.

Когда конспект был готов, Журба обдумал выступление от начала до конца и откинулся на спинку кресла. В этот момент пришла Надя.

— Хорошо, что пришла! Соскучился по тебе, — сказал он приглушенным, мягким голосом, который она любила.

Надя прижала его голову к себе, и он, как человек, не избалованный женщинами, ощущал остро и запах, и тепло, и ласку своей подруги.

— Зашла по дороге к Старцевым, — сказала Надя.

— Что там у них?

— Ванечка такой маленький... смотрит внимательно-внимательно и причмокивает... Такой смешной...

Николай знал, что Надя навещает Старцевых, сдружилась с ними, а когда родился Ванечка, стала как бы членом их семьи.

Было в беспомощном этом существе столько забавного, что Надя смягчалась после ежедневных своих забот.

— Вчера Матреша Старцева побывала в консультации. Знаешь, сколько Ванечка прибавил в весе?

— Сколько?

— За неделю набрал двести пятьдесят граммов!

— Это много или мало?

— Наивный! Конечно, много! Он чудесно ест!

В последнее время Надя стала испытывать особенную любовь к детям, хотя прежде, до замужества, ей казалось, что она равнодушна к ним. О том, что и она могла бы стать матерью, Надя не думала. Она не представляла себя в роли Матреши, не знала, что бы испытывала, если бы вот такое маленькое, беспомощное существо, как Ванечка, лежало в чемодане у нее в комнате. (Ребенок Старцевых спал в чемодане, пока кроватку изготовляли в заводской мастерской, и с чемоданом у Нади срослось представление о маленьком человечке, входящем в жизнь). Но мысль о своем крохотном существе уже поселилась в сердце, и когда вот об этом думала она, кровь приливала к лицу. «Конечно, семейная жизнь без детей — холостая жизнь. Нехорошая жизнь...» И Надя в глубине души осуждала себя и других, хотя понимала, что сейчас, в тяжелые месяцы стройки, ребенок был бы помехой.

Незаметно они проболтали до девяти.

Потом Надя надела белое платье, новый жакет и пошла проверить, как заводские столовые подготовились к праздничному обеду. Она была членом первомайской комиссии. Нужно было зайти также и в заводоуправление: вечером дирекция устраивала ужин для инженеров и отличившихся рабочих.

А Николай в новом военном кителе и галифе отправился в городской партийный комитет.

3

Вместе с Джонсоном к пуску цехов первой очереди приехала Лена Шереметьева.

Джонсон отпустил ее на несколько часов, и она бродила по площадке. По асфальтированной дороге прошла к доменному цеху. Над двумя печами висели легкие облачка, окрашенные в палевый цвет. Горы кирпича, балок, бочек цемента, теса, подъемные краны возвышались на месте стройки третьей и четвертой печей.

И здесь, на дороге, она столкнулась с человеком, показавшимся ей очень знакомым.

— Инженер Абаканов?

Он был все тот же — загорелый, быстрый в движениях, энергичный, с чудесной выправкой спортсмена, но она заметила и нечто новое. Что именно — не могла сразу определить.

— Узнали? — спросил инженер, разглядывая девушку.

— Вас не узнать!

Она протянула руку, он пожал, а потом просто держал на своей широкой ладони, точно это был экспонат.

— Экая ручка, черт возьми! Генетика и селекция! Вам и анкеты заполнять не надо: показала и хватит! Аристократическая ручка!

— Подумаешь, преступление! Аристократическая ручка! С таким же успехом у меня могла быть рука горничной или прачки. Родители меня не спрашивали. Но это чепуха. Рада видеть вас.

Она присмотрелась и вдруг спросила:

— А почему «...в ресницах спит печаль»?

Абаканов придал лицу беспечное выражение.

— Печаль? Неужели видно?

— Еще как...

Махнул рукой.

Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдет, как с белых яблонь дым...

— Ново!

— Ну, а где вы, девушка, пропадали эти годы? Что делали? Что делаете?

— Американцы спросили бы иначе: сколько вы стоите? Работаю, как прежде, переводчиком. Нудная работенка. Унизительная работушка... К сожалению, ничего другого делать не умею. Я ведь не властелин жизни с печальными глазами...

Абаканов сощурился. И без того небольшие глаза его стали меньше — черные, блестящие.

Лена смотрела на сильную его фигуру, на могучие плечи, мускулистые руки; на лицо, открытое, загорелое, чуть скуластое; на голову, запрокинутую немного назад, и думала: «А ведь в самом деле, какая гордая осанка у свободного человека...»

— Рассказывайте, где были, что делали? — попросила Лена.

— Что вам сказать? Побывал всюду. Облазил рудники Горной Шории и Хакассии, ночевал в тайге, пил серябряную воду красавицы Томи, целовал листья березок.

— Листья? А девушек?

— Девушек? Нет. Даже забыл, как это делается.

— Бедненький! Наука несложная...

— Нет, Лена, сложная. Не к каждому прикоснешься губами. Ну, а как вы? Помните, три года назад вы, может быть, на месте вон той домнушки сидели на ящике от моего теодолита?

— Много воды утекло с тех пор...

— А вы на отмели?

— На отмели...

— И скучаете?

— Не нахожу себе места...

— Не понимаю, как можно скучать, когда человек занят...

— Разве я занята? Слоняюсь по следам мистеров не то как их тень, не то как след от их калош!

— Плюньте на них! На кой леший они вам?

— Но что делать? Сколько раз задавала себе этот вопрос...

— Послушайте меня... — Абаканов дружески взял ее за руку. — Три года назад я вам предложил перейти ко мне в группу. Вы отказались. Вольному воля. Предлагаю тот же вариант сейчас. Ей-богу, вам на стройке не будет худо! Я человек без предрассудков. Копаться в вашей жизни не стану. Вас надо прибрать к рукам. Может быть, даже отстегать разок плеткой! И как рукой снимет вашу хандру. Это я проделать сумею великолепно! Согласны перейти в изыскательскую группу? Я вас устрою.

Лена молчала.

— Что там раздумывать? Вас человеком собираются делать, а вы упираетесь. Еще годик-два, и только рожки да ножки от вас останутся. Вы что — сердитесь?

— Нет.

— Вот что, Лена: я тороплюсь. Если хотите, пойдемте вместе, проводите меня немного. А по дороге поговорим.

— Ладно. Рассказывайте о себе, мне всегда хотелось узнать вас поближе, но вы — летучий голландец.

— Что рассказывать! Я сибиряк. Старик мой — охотник по пушному зверю, лупит дробинкой в глаз белок. А я в Томске окончил институт. Но кабинетным ученым, как видите, не стал. Мне надо ходить по земле. Люблю ее, красавицу! Вот уж это да! Люблю по-настоящему. И профессию свою люблю. Хожу с треногами, проектирую. Это ли не романтика, черт возьми! Три года назад вы пачкали свои туфельки грязью вот здесь. А сейчас дымят трубы гигантов. Социалистический город вырос на пустыре...

Он прерывает рассказ, засмотревшись на мистера Джонсона, который чуть было не сорвался с экспериментальной домны.

— И чего его туда потащила нечистая сила? Мистер ваш готовился отдать аллаху концы!

— Погодите, причем тут мистер?

— Нет, но чего его туда поперло?

— Вы скачете, как белка! Рассказывайте по порядку. Я женщина и отвлеченностей не терплю. Женаты?

Абаканов уставился в глаза Лене и смотрел несколько секунд не моргая.

— Холост!

— Все вы холосты, пока не явится жена с пятью ребятишками мал мала меньше...

— Да нет, жениться не успел, честное слово. Хотя тридцать первый годок стукнул. Могу предъявить паспорт.

— Что паспорт! Я и так верю. А я вас часто вспоминала. Помню, ехала как-то с мистером Джонсоном и призналась, что мне с ним скучно, как со своей смертью. Он обиделся. «А с кем же вам было бы весело?» Я ему и брякни: «С инженером Абакановым!». Он вас хорошо знал. «С Абакановым?» — переспросил мистер Джонсон. «Да, с ним. Он настоящий человек, понимает толк в жизни». Мой мистер ужасно на меня обиделся. Он еще тоже считает себя мужчиной!

Абаканов смеялся от всего сердца, и было видно, что его по-настоящему рассмешил этот пустячный эпизод.

— Замечательно! Мистер Джонсон! Представляю... Я был здесь первым инженером на площадке, и Джонсон не понимал, как из такого гибрида, как я, мог получиться инженер! В его сознании я никак не подходил по химическому составу к тому тесту, из которого производят специалистов...

— Он так мне и сказал.

— А где вы порхали?

— Не порхала. Сидела в Москве.

— Эх, помню, приехал как-то сюда, в гостинице на шестьсот коек ни одной свободной. Ночуй хоть на ступеньках. Говорят, сам начальник строительства спит на письменном столе в конторе! А теперь у меня целая квартирка! Да какая! Пальчики оближешь... — и он причмокнул концы своих пальцев.

Лене взгрустнулось.

— Что с вами?

— Ничего, ничего, продолжайте.

Прошли контрольную. Открылась площадь, украшенная транспарантами, флагами.

— Ну, мне сюда, в соцгород.

Шли по нарядным улицам молча. Лена была расстроена. Впрочем, человек всегда расстраивается, когда слышит об удаче другого...

— А вот и моя резиденция! — сказал Абаканов, останавливаясь возле белого многоэтажного дома. — Хотите взглянуть?

— Что ж, пожалуй, хотя прежде девушки не ходили к молодым людям.

Они поднялись. Светлая, двухкомнатная, хорошо обставленная квартира Абаканова выходила окнами на юг.

— Ну и квартирку отхватил! Я бы от такой не отказалась. Только видно, что живет здесь закоренелый холостяк. Сюда немедленно переставьте письменный стол, сюда — тахту. У вас нет вкуса, молодой человек. И шифоньер не на месте. Вот его место, видите? — и Лена показала рукой. — Туда переставьте, чтоб глядящий в зеркало видел себя освещенным от окна. Поняли? На тахту надо спустить большой ковер со стены. От самого карниза. Нет ковра? Эх, вы, скопидом! Обязательно купите. На память обо мне. Ковер имени графини Елены Шереметьевой. А цветы? Где цветы? Неужели не понимаете, что без цветов нет красоты? А картины? Эх, некому за вас взяться по-настоящему. Я бы вас к рукам прибрала, будьте уверены!

Абаканов достал из ящика стола коробку шоколадных конфет.

— Интересно, кто ж эта счастливица, что войдет хозяйкой в «гранатовый домик»?

Он молчал.

— Не от нее ли печаль?

— Нет, Лена, не от нее. Я решил жениться. Да, женюсь.

— Как мы любим признания, — сказала Лена. — Любовь по своей природе общительна. Она требует чужих глаз. Она хочет, чтобы все видели ее цветение. Да... это так... Ну что ж... я вас понимаю, Абаканов.

— Женюсь... женюсь, Лена, без шуток. И в этот дом войдет хозяйкой самая достойная.

— Достойная?

— У нее хороший характер.

— А мордочка?

— Все хорошее. Но, Лена, поймите: самая красивая женщина лет через двадцать станет некрасивой, а хороший характер до смерти будет хорошим.

Лена вздохнула.

— Ну, не грустите.

Ее тронули признания Абаканова. Она взяла его руку и приложила к своей щеке. Щека была в мельчайших ворсинках, теплая, нежно окрашенная, как нагретый на солнце абрикос.

— Руки у вас, Лена... Таких рук я не видел ни у кого.

Она радостно улыбнулась.

— Что руки! Сердце!

— Сердце? — он задумался. — Сердце у вас опустошенное. Истоптанное. Но вы сами виноваты. Думаю все же, что на этом пустыре еще можно что-нибудь вырастить. Какую-нибудь там редиску!

Лена увяла.

— Завидую вам. И вообще я завидую многим. На площадке есть такая девушка — Женя Столярова. Вы, конечно, ее знаете. И я ее знаю. Встречалась несколько раз. Какая целеустремленность. Я такой целеустремленности в ее годы не знала. Куда там! И вообще, мы, гимназистки, что мы знали? Мы не были приспособлены к жизни. Тепличные цветочки.

— Женя — прелестная девушка! — воскликнул Абаканов. — Что ж, на вашу откровенность отвечу откровенностью: Женя, возможно, и войдет в этот дом хозяйкой...

— Женя? — удивилась Лена.

— Да... Я просил ее об этом. Но Женя не торопится с ответом. Она серьезная, глубокая девушка, она перенесла большое душевное испытание, и я жду. Мы оба споткнулись на одном и том же, нам обоим надо придти в себя. Но я верю, что Женя — моя будущая судьба. Я люблю ее.

Он ушел к окну, откуда открывались горы, парк, река Тагайка, а Лена осталась в кресле. Горячие слезы прихлынули к ее глазам, она не унимала их.

— Что же вы плачете?

Молчала.

— Зачем плакать! Вы молодая, здоровая. Сбросьте со своих плеч груз прошлого. Не так уж он у вас велик. Перестаньте кокетничать с собой, играть в жертву. Даже закоренелые преступники перестраиваются в нашем обществе. Начинайте жить по-новому. Работайте по-настоящему. Пути-дороги открыты.

Абаканов ходил из угла в угол и, не глядя на Лену, говорил суровые, но дружеские слова.

— О, если б я могла кого-нибудь полюбить, — вздохнула Лена. — Полюбить большой любовью. Господи, неужели это невозможно? Я все-все бы с себя сбросила. У меня столько наносного... От злости... от зависти... И я нарочно говорю пошлости, чтоб думали, что я падшая... Пусть думают, а я знаю, что не такая, и себя уважаю. Чуточку уважаю. О, если б полюбила... Я стала бы такой, как ваша Женя Столярова... или та ваша Беатриче. Клянусь вам. И начала б новую жизнь. Мне нужна большая любовь. Подлинная дружба. Тогда только я поднимусь с земли. У меня тоже большая душа.

— Что же вам мешает полюбить? — участливо спросил Абаканов.

— Некого.

— Некого?

— Никто не встречается на пути. Подходящие давно расхватаны. Сегодня потеряла Абаканова — последнюю надежду. Я хочу, чтоб и меня любили. Без скидок и уступок. Я в скидках не нуждаюсь.

Абаканов ушел к окну и снова стоял там, глядя на позолоченные солнцем вершины гор.

— Переходите в изыскательскую группу. Начинайте новую жизнь пока что без большой любви.

— Сделка?

— Никаких сделок. Говорю, как человек. Как инженер.

— Ладно. Больше переводчицей не работаю. Пусть обходятся без меня. Созревшее яблоко падает с ветви в траву. Я сотрудница вашего отдела. Что делать велите? Носить за вами треноги? Или ящики? Тянуть ленту? Втыкать шпильки?

— Серьезно решили?

— Вы меня не знаете. Я — отчаянная!

— Отчаянных женщин люблю! Ладно. Работы хватит. Будете делать, что потребуется.

— Ну, дайте вашу руку. По-человечески. Вы ведь жених чужой мне девушки. Но все равно, дайте руку. Вы не ошибетесь во мне. Я могу быть очень хорошей. Вы даже не представляете, какой я могу быть хорошей, если захочу.

— Верю вам, Лена, потому что умный человек может прикинуться и пустым, и глупым, но глупый умным — никогда!

4

Все уже давно разошлись, а профессор продолжал оставаться в цехе, его настроение понимали Гребенников, Лазарь, Журба.

И в этот час душевного покоя произошла еще одна встреча.

Штрикер шел к доменной печи, тяжело опираясь на палку.

— Ты?

Бунчужный не поверил своим глазам.

— Как видишь. Не дух бесплотный...

— Но так вдруг? — Бунчужный не знал, как поздороваться. — Здравствуй! — и, поколебавшись, все-таки протянул руку.

— Все в жизни делается «вдруг»... Не боишься подавать руку бывшему промпартийцу?

Бунчужный покраснел.

— Не боюсь. Но как ты сюда, к нам?

— Хочешь спросить, какого черта принесло?

— Вообще... нежданно...

— Для тебя нежданно, а для меня — вожделенная мечта...

— Надолго?

— На пару деньков. Я здесь, собственно, в роли комиссионера.

— Не понимаю.

— В роли, так сказать, рогоносца-комиссионера. Но об этом позже. Забрался ты далеченько. И высоченько. Прямо и иносказательно.

Бунчужный пожал плечами.

— Приехал когда?

— Вчера вечером.

— А ко мне сегодня?

— Знал, что не до меня. Краем уха слышал: дело, насколько могу судить, подмочено. Просчетики... От них не денешься. Работка впереди...

— Да, не получилось, как надеялся. Но не жалуюсь и не отчаиваюсь.

— Ты никогда не жаловался! Фанатик! — Штрикер усмехнулся. — Но проблема твоя на поверку оказалась мыльным пузырем. Зачем огород городить? Я ведь тебя еще тогда предупреждал.

— Нет, не совсем так. И проблема моя — не мыльный пузырь. И дело не в частных неудачах. У каждого, кто работает, возможны на его пути неудачи. Ты атаковал проблему получения ванадистых чугунов, чтобы вообще снять ее с вооружения. Тебе важно было лишить нас возможности двигаться дальше. А я даже в неудачах пытался найти новые подступы к решению задачи. И если мои молодые сотрудники, идя другим путем, достигли бо́льшего, то лишь потому, что мои неудачи толкнули их к новым поискам. Вот в чем, друг мой, разница. Ты хотел разоружить науку, а я вооружить ее. И если я сорвался — не беда: другие пойдут дальше и возьмут быка за рога. Молодая мысль всегда забегает вперед.

— Вождям отступать нельзя, понимаю... Твоя печурка, конечно, сыграла известную роль на площадке. Роль, так сказать, катализатора. Думаешь, не понимаю? Отрицать нелепо. Понимаю, как инженер. И работайте себе на здоровье! Мне что.

Штрикер задумался.

— Вот, смотрю на тебя, Федор: молодеешь, честное слово! Даже ее верится, что мы однолетки.

— Труд, вера молодят! Общие цели и удачи молодят, а неудачи закаляют, — Бунчужный приподнял голову.

— Смотри... Завод рожден в тайге... на голом месте.

— Ты что — в атаку?

— А ведь ты сомневался в сибирском комбинате. И в пятилетке. Ты и твои дружки. Забыть трудно. Сколько ваша братия натворила... — Бунчужный нахмурил брови. — Однако как с тобой? Выпустили? Понял ли ты что-нибудь после испытания?

Штрикер молчал.

— Скажи мне, дело прошлое, чего ты добивался?

— У тебя свои убеждения, у меня — свои.

— Убеждения... Из-за них и «на посадку» пошел?

— Пошел! Что с того? В наше время тот, кто не был, как ты говоришь, «на посадке», ни рыба ни мясо. Я имею в виду людей нашего поколения. Понятно, одни были «на посадке» у белых, другие — у красных. Это, так сказать, оселок политической значимости человека. Лакмусовая бумажка!

— Ну, знаешь! Афоризм твой грубый и неубедительный. Но скажи, зачем тебе понадобилась именно такая активность? Что у тебя общего с интриганами от политики? Зачем ввязывался?

— Если хочешь, ничего особенного я не делал. Высказывал свои убеждения, которых никогда ни от кого не скрывал. С коммунистами мне не по дороге. Что ж, так устроен. Любите нас черненькими!

— Освободили когда?

— Недавно. Помогла одна работенка. Предложил я там, понимаешь, одну марку специальной стали. Марка, скажу тебе, такая, что отдай все — и мало! Сталь сверхпрочная, сверхтермоустойчивая и вообще...

— Что ж, поздравляю.

Они прошлись по цеху. Печь перевели на передельный чугун, дышала она спокойно, ровно.

— Идешь бойко в гору, Федор! Круто берешь вверх.

Бунчужный усмехнулся.

— Гора-то моя, Генрих, не в том... Никогда в каръеристах не ходил. Гора моя — труд. А силы, кажется, не те...

— Когда подаешь в партию? Или для... поощрения... ждешь орденка? — в упор спросил Штрикер.

Бунчужный посмотрел на широко расставленные толстые ноги Генриха, колодообразные ноги в широчайших суконных штанах, и только теперь заметил, что земляк его осунулся, постарел.

— Не болеешь? У тебя, знаешь, вид... того...

Штрикер рассмеялся.

— Болею? Чепуха! Еще четверть века со своими болячками мог бы протянуть. Люди старой закалки живучи, — он вздохнул. — Мог бы прожить, да, кажется, не дадут...

Они прошли к литейному двору.

— Мне показалось, Федор, что на тебе за эти два года наросла вторая кожа. Этакая пуленепроницаемая кожа бегемота... Только прости за откровенность... Да...

Они остановились на литейном, и оба подняли головы кверху, к «свечам» домны.

— Печь задумана и выполнена сносно. Но, собственно, чему ты радуешься при своей неудаче? Приоритету? Думаю, что и там жизнь не стоит на месте. Жизнь, брат, всюду не та, что была до революции. У нас и там...

— У нас лучше!

— Блажен, кто верует.

— Рекомендую тебе по этому поводу поговорить с начальником нашего строительства товарищем Гребенниковым. Он тебе расскажет, как там.

— С меня хватит того, что я знаю.

Бунчужный отошел в сторону.

— Вот смотри... что выстроили советские люди... Еще три года назад здесь бродили медведи...

Они спустились к бункерам, Бунчужный показал механизированную загрузку печи. Подъехал и вагон-весы. На девушке-машинистке была расстегнутая кожанка, из-под которой виднелось пестрое новенькое платье, и сама она, молодая, приветливая, была словно не на работе, а на прогулке.

— Нет больше тяжелого труда каталей. А нам ли с тобой не знать, что такое труд каталя... Работают машины. Смотри, какая девушка управляет.

— Ну, а дальше?

— Что — дальше?

— Видимость. А что в душе этих людей, ты знаешь?

— Знаю. На рассвете, когда пошел чугун, у меня слезы потекли из глаз... И не только у меня. Я видел, что творилось с людьми...

— Верю. Но ты не понял, почему. Рано развалили молельни! Нашему человеку, привыкшему всю жизнь молиться, не перед кем крест положить на грудь. В нас еще лет сто идолопоклонник сидеть будет!

Бунчужный сжался, точно его окатили холодной водой.

«Опустошенная, злобная душа...»

— Кстати, я не спросил, что ты теперь делаешь?

— После катастрофы?

— Профессорствуешь или...

— Восстановлен, не бойся! Не замараю тебя. Документики в порядке.

— И лаборатория твоя там же? — после продолжительной паузы спросил Бунчужный. — Вот и плохо. Из подземелья бы тебе, Генрих, выбраться. На свежий воздух... Вид твой не нравится мне. Полиартритом не мучаешься?

— Оставь. Впрочем, если хочешь, я действительно болен. И болен серьезно. Только не тем, что ты думаешь. «На посадке» условия у нас были в общем сносные. Каждый из нас, специалистов, имел возможность работать. Творчески работать. Я занялся своей давней идеей сверхпрочной стали. И довел до конца. Теперь читаю, как прежде, в металлургическом. И потом — от скуки что ли — спроектировал новые воздухонагревательные аппараты для работы на высоких температурах. Экономные, эффективные воздухонагреватели.

— Спроектировал? Находка! Я ведь работаю с повышенной температурой дутья и хотел бы получить еще более высокую температуру.

— Вот видишь, и промпартиец тебе пригодился! Но об этом позже. Что еще хотел показать?

— Пойдем в газовую, посидим. Посмотришь аппаратуру.

Они осмотрели газовую. Штрикер молчал.

— Теперь в воздуходувку.

— Хватит. Устал. Если не стесню, пойдем к тебе. В номер свой не тянет. Ты понимаешь состояние человека, когда его в дом к себе не тянет? То есть, тянет... Смертельно тянет... но знаешь, что идти нельзя. Там страшно...

— Так ты болен? Что с тобой? — участливо спросил Федор Федорович, когда они проходили вдоль строившихся третьей и четвертой домен-гигантов. В цехе висели флажки и лозунги, возле здания заводоуправления достраивали арку, прибивали к фронтону красное полотнище: «Честь и слава героям строительства!» Из больших металлических букв, укрепленных на крыше самого высокого здания площадки — ТЭЦ, составлена была надпись:

Расчерчивайся     на душе у пашен, расчерчивайся     на грудище города,     гори       на всем         трудящемся мире, лозунг     «Пятилетка — в 4 года!» В четыре!     В четыре!         В четыре!

Штрикер прочел.

— У вас тут и Маяковского почитывают? Есть такие? — усмехнулся. — К митингу готовитесь?

— Готовимся.

По дороге заглянули в завком. Здесь на столах раскладывали подарки: часы с именными надписями, кожанки, путевки на Кавказ и в Крым, костюмы, отрезы, чеки на крупные суммы денег.

— Хочешь, заглянем в рабочую столовую.

— Мало интересного.

— Нет, нам с тобой это как раз интересно. В Собачевках таких ты во сне не видал.

Завернули. Светлые, солнечные, украшенные цветами, столовые были великолепны. Повара работали с рассвета. Выписанный из краевого центра пирожник готовил огромные, величиной с круглый стол, торты в виде доменного цеха с печами, воздухонагревателями...

Автомобиль ждал у проходной.

— Садись, Генрих, — Бунчужный пропустил гостя вперед. Машина обогнула заводскую площадку, обоим видны были трубы мартеновского цеха, домны, силосные башни коксохима, высокое здание ЦЭС. Машину подбрасывало на рытвинах; назад отбегали крашеные столбики, зеленые деревья; стоял теплый день, напоенный запахом леса и талой воды, беспокойным запахом, от которого замирало сердце.

Машина шла медленно, но Бунчужному казалось, что она непростительно быстро мчится мимо площадки. Глазам открывались новенькие здания цехов, трубы, трубы и трубы, но за всем этим Бунчужный видел гораздо больше. Это было победное шествие Советского государства по пути к осуществлению великих идеалов человечества. На этом таежном сибирском заводе можно было ощутить, как бьется пульс всей страны, — здоровый, ритмичный пульс большого наполнения. И Бунчужному хотелось, чтобы Штрикер понял, почувствовал это.

Он сказал земляку, но до того не дошло.

Машина остановилась возле дома специалистов. Штрикер тяжело высаживал из кузова свое грузное туловище.

— Так вот, как говорится, на краю могилы, хоть и жить я мог бы счастливо еще лет тридцать, стал я, брат, одинок, — сказал Штрикер, едва зашел в квартиру. Он горько усмехнулся.

Бунчужный ничего не ответил.

— Смешно, что и не препятствую. Зашел в тупик. Доказал себе, что должен потесниться. А надо бы, клянусь, по русскому закону оттягать ее вожжами, чтобы вышибить из бабы дурь и чтоб другим неповадно было. В церкви венчали нас. В церкви, а не на базарной площади! — Штрикера прорвало. — Видно, стар в самом деле. Не годами. Какая старость для мужчины, для творческого человека пятьдесят или шестьдесят лет! Анатоль Франс сказал, что старость — падение для обыкновенных людей — является апофеозом для гениев. Мы хотя и не гении, так ведь и не лишние люди! Стар стал всем своим существом. Пока сидел в тюрьме, не знал, что ушла от меня Анюта. Думал, просто боится, чтоб и ее не потянули заодно. Нуждается, думал, работать не привыкла за спиной муженька. Освободили, прихожу домой: в порядке, ничего не тронуто, и вещи дома. Что такое? А мне соседи говорят: благоверная ваша того... за четыре тысячи километров упорхнула... А тут письмо нашел в ее вещах. Говорят, читать чужие письма подло. Почему, собственно? А писать чужой жене про любовь не подло? А отнимать самое дорогое у человека не подло?

Штрикер сбросил на стул пальто и втиснулся в кресло. Он был широк, толст и еле вместился в стандартное изделие местных мебельщиков.

— Ты ляг. Устал, вижу. Я тебе рассказывать буду, а ты спи. Не так стыдно мне... А говорить надо. Знаешь, как в любви: рвется, точно пар. Нужна отдушина. Хоть с чернильницей...

Бунчужный лег и только теперь почувствовал, что утомлен. Но сон не приходил, тело расслабленно лежало на диване.

— Я люблю ее, как в первый день... Может быть, даже больше... — шептал Штрикер, пряча от земляка лицо. — Как заполонила... Гадок сам себе. Ты прости меня... Об ее романе узнал недавно. Прежде терзался, не зная причины. Объяснял холодность, чем хочешь. Прихожу домой. Шифоньеры, туалетный столик, кровать... Все в ее комнате не тронуто... Только Анюты нет... Раскрываю дверцы, выдвигаю ящики. Запах Анюты, ее духи. Стал на колени, обнимаю в шифоньере ее платья, юбки, чулки. Целую. Ее прибить надо, суку, а я ползаю на коленях и плачу. Ничего не взяла: мужнее... Только шубейку котиковую. Брезгает. Гордая!

Штрикер замолчал. Бунчужный теребил цепочку от часов и не знал, что говорить, что делать, до того было тяжело, неприятно.

— Да... Так вот, собрал я, знаешь, ее вещицы и привез сюда. Вроде комиссионера-посыльного. И в медовые месяцы, думаю, одеться-обуться женщине надо. У наших-то соблазнителей нонче деньга не шибко валится с рук. А она любила одеться. Модница. В магазин, бывало, как зайдем, так и ту шляпку примерит, и эту. И, знаешь, все к лицу, что ни наденет. Продавщицы заглядывались. Вез сейчас приданое и заново жизнь с нею пережил.

Штрикер тяжело вздохнул.

— Федор, Федор... Помнишь юность? У тебя, правда, тяжелая она была, тяжелее, нежели у меня, — так ведь юность! Какой открывался простор! Море по колено! И жизнь шла к рукам. В молодости, понимаешь, все идет к рукам человека, а в старости — бежит от него... Так вот с Анютой. Приехал сейчас, а встретиться не решаюсь. Страшно встретиться... С судьбой да со смертью встречаться не каждый может. Хоть знаю, что надо. И откладываю с часу на час.

Наступила продолжительная пауза.

Бунчужный взглянул на Штрикера: тяжелый, обрюзгший, голова низко опущена на грудь, лицо прикрыто рукой.

Минут через десять Штрикер успокоился.

— До чего можно дойти... — его еще раз встряхнуло, как ребенка после плача.

— Может, ляжешь?

Штрикер не двинулся с места.

— Ей было двадцать, когда женился, — снова начал он, глядя пустыми глазами в одну точку. — В двадцатом году случилась завязка этой драмы. Пожалуй, и тогда был для нее стар. Вернулся, понимаешь, из Одессы, тоска смертная, кругом разорение. И вот потянуло мотылька на огонек... Хоть на мотылька я, кажется, не ахти как смахивал даже в те годы. Как сон... Анюту знать надо. Хорошая. Красивая. Господи, как заглядывались на нее! Да и теперь заглядываются. Идешь по улице, только и слышишь: кто она ему? Дочь? Неужели жена? Валяться б у ее ног и читать стихи...

Штрикер оборвал излияния. Он как бы понял, что нельзя так обнажаться перед другим человеком.

— Забудь... И не надо... — подыскивал слова Бунчужный.

— Противно? Знаю. Ты никогда не понимал этого. А меня потянуло.

Штрикер вынул платок и вытер лицо. Бунчужный отвернулся. Снова наступило молчание, еще более тягостное после того, что было сказано.

Солнце было в зените, на полу лежали оранжевые и лиловые полосы, отколовшиеся от грани зеркала. Бунчужный удобнее вытянул на постели ноги.

— Как же ты дальше? Как жить будешь?

— Жить? Нет, брат, жить не собираюсь. Буду тянуть лямку. Сермяжную лямку. Бездомный пес. И, знаешь, такое странное творится: обиды никакой ни на власть, ни на людей, ни на тебя. Думаю, что и ты приложил к моему делу руку, выдал, можно сказать, друга детства, выдал с головой. Ведь правда? По старому правилу, ненавидеть должен тебя. Ненавидеть и презирать. Морду бить! А у меня злобы нет. Анюта сломала пружину...

— А я думаю, что как начнешь ты свою новую сталь варить или строить воздухонагреватели, да опробовать, да с неудачами встречаться, в рабочий азарт войдешь, труп-то и оживет! И не о смерти будешь думать, а о жизни.

— Не знаю. Может быть. Навязываться со своими идейками не намерен. Доложу по начальству. Примут — хорошо. Не примут — плакать не стану!

— Напрасно. Кто творит, тот борется. У творца не может течь в жилах жабья кровь. Творец не может быть равнодушен к своей работе.

Бунчужный умолк. Задумался.

— А знаешь, что хочу сказать тебе? Расстроил ты меня. Человек, видно, так создан, что чужое страдание не может не задеть его. Хочу вот посоветовать тебе одно дело, если, конечно, поймешь.

— Что такое?

— Ехал бы ты, Генрих, домой. Сегодня. Сейчас. И чемодан с ее вещицами прихвати с собой. Зачем понапрасну терзать себя и Анну Петровну? Я ее тут несколько раз встречал на площадке, она работает в школе, чувствуется, что наступила для нее новая, совсем новая жизнь. Мне понравилась ее душевная собранность. Анна Петровна стесняется даже меня. А тут вдруг ты... Пусть живет счастливо. Все равно ни к чему: разбитую на мелкие кусочки вазу не склеишь. Оставь их. Так благороднее. Не порть им, Генрих, жизни. Новой, счастливой жизни. Считай, что Анна Петровна для тебя умерла. И платьев твоих она не возьмет, не наденет. А тебе больнее будет после встречи, после отказа. Послушай меня...

В наступившей тишине слышно было, как веточка с одним листиком постукивала по стеклу окошка.

— Нет! Увидеть хочу. Увидеть в последний раз. Как моя жена уже чужой женой ходит не в моем доме... Следы чужих рук хочу увидеть на своей жене... — и кресло затрещало под его тучным телом.

Глава III

1

Возвратившись с демонстрации, Анна Петровна и Дмитрий обедали у себя, стол был накрыт по-праздничному: накануне они вместе ходили по магазинам и на рынок, принесли из оранжереи тюльпанов; цветы стояли в вазе посреди стола, накрытого белоснежной скатертью.

Новое васильковое платье Анны Петровны оттеняло ее серые большие глаза, ее красивую головку, тонкую, как у девушки, фигуру. Дмитрий также надел к обеду светлый летний костюм.

Первомайское солнце, словно зная, что в этом доме ему особенно рады, щедро слало потоки лучей, и посуда, флаконы духов, книги, натертый пол блестели.

— За нашу жизнь, Дмитрий!

Они пили за будущее, за настоящее, и желания их, заботы были не где-то в туманной дали, а здесь, с ними, в этой небольшой квартире. И они пили за то, чтобы счастье никогда их не покинуло.

Среди обеда раздался вдруг звонок.

Дмитрий пошел в коридор. Анне Петровне ни с того, ни с сего стало тревожно, сердце заколотилось с необычайной силой; щеки, уши, шея в одно мгновение покраснели. Еще ничего не зная, она внутренним своим чутьем почувствовала, что звонок этот — не просто случайный звонок, что сейчас должно произойти нечто страшное, и она вышла из-за стола.

Сначала даже не поняла, что произошло.

Плотная фигура, широкие плечи, толстые ноги в широких брюках, красное, потное лицо... «Только возмездие может предстать в таком виде...» Эта мысль блеснула, как искра, высеченная во тьме ночи из кремня. Но вслед за первой искрой кремень родил вторую, и тогда сознание прояснилось: «Генрих...»

Штрикер в их жизни перестал существовать с того момента, когда Анна Петровна приехала на площадку Тайгастроя. Штрикер — это давнопрошедшее, отпавший струп, смерть, о нем они никогда не вспоминали, как не вспоминают о выведенном на светлом костюме пятне, если никаких следов от пятна не остается.

Появление Штрикера подняло такую муть, что и солнечная квартира, и праздничный стол, и радостное настроение от полноты счастья — все сразу померкло.

Штрикер поставил чемодан возле вешалки, снял пальто, спокойно, как у себя дома, вытер мокрое лицо клетчатым платком (этого платка Анна Петровна не знала: все же остальное — пальто, костюм, галстук, даже башмаки с резиновыми по бокам вставками — было мучительно знакомо).

— Заходите... — пригласил Дмитрий своего бывшего профессора и показал рукой на двери в столовую.

Штрикер, не глядя ни на кого и ни с кем не здороваясь, двинулся к двери.

— Т-а-а-к... — выдохнул Штрикер, опускаясь без приглашения на тахту.

Когда в дом во время обеда приходит знакомый, естественно пригласить его к столу. Так поступил Дмитрий.

— Нет уж, благодарствую за хлеб-соль... Сыт по горло...

После подъема с чемоданом на пятый этаж (лифт по выходным не работал), Штрикер не мог совладать с одышкой.

— Да-а... Приехал я, Анюта, к тебе, — начал он без предисловий, тяжело, со свистом дыша. Штрикер держал себя так, словно он являлся здесь хозяином и словно в доме никого, кроме него и Анны Петровны, не было.

— Надо, знаешь ли, привести в порядок наши семейные дела. Сама понимаешь. Как-никак, и по закону, и вообще, ты моя жена. Да, по закону, еще никем не отмененному! Я не лишен прав ни на жену, ни вообще. Мое пребывание под следствием там не имеет никакого отношения к супружеской жизни. Я могу взять тебя за косы и уволочь домой, не спрашивая, хочешь ли ты или нет. И никто не посмеет мне помешать. Даже милиция. Я твой законный супруг. Мы венчанные. Блудницам у нас не шибко потворствуют!

Он стал задыхаться — его распаляли слова, которые бросал ей в лицо с ненавистью и злобой.

Анна Петровна уцепилась за руку Дмитрия и стояла, как засохшее деревцо.

— Генрих Карлович... — начал Дмитрий. — Ваше вторжение в наш дом... ваш приход...

— Замолчать! — заорал Штрикер.— У нас с вами, обольститель, разговор впереди. Выйдите! Неприлично присутствовать постороннему при разговоре супругов.

— Не уходи... — вскрикнула Анна Петровна. — Я боюсь... Он убьет меня...

— Убить тебя мало. Задавить надо. Коленом!

— Не смейте! — не помня себя, Дмитрий ринулся к Штрикеру.

— Остановись! Дмитрий... — Анна Петровна схватила его за руки. — Остановитесь... Боже мой... Они убьют друг друга...

Дмитрий, готовый в этот миг на самое страшное, оттолкнул ненавистного человека. Он отошел к окну и вцепился пальцами в подоконник.

Через минуту острота вспышки схлынула, уже боролись противоречивые чувства: Дмитрий видел в Штрикере своего профессора, мужа Анны Павловны, человека вдвое старше себя; была и капля сознания какой-то своей вины...

— Зачем вы явились? Что вам надо? — спросил спокойно, но челюсть дрожала, и зубы выстукивали нервную дробь.

— А зачем являются к супруге? Уйдите отсюда.

— Дмитрий, не уходи... — молила Анна Петровна.

Штрикер повернулся к Дмитрию спиной.

— Я приехал, Анна, за тобой. Погуляла — хватит. Пора честь знать. Пора домой. До хаты. Собирайся.

— Дом Анны Петровны здесь. Она никуда не уедет...

— С вами не разговаривают. Анна, пошли!

— Я не пойду...

— Пойдешь! Пойдешь!

— Не смейте!

— Пойдешь!

— Никуда не пойду! Я не боюсь тебя, слышишь? Не боюсь. Я тебя ненавижу! Ненавижу!

«Давнее... знакомое...»

Это отрезвило.

— Анна...

— Оставь нас, Дмитрий, — сказала вдруг решительно Анна Петровна. — Мы поговорим.

— Как хочешь... — он вышел в коридор, а затем на площадку лестницы, но не закрыл за собою дверь.

Штрикер снова сел на тахту. Он понимал, что ничем уже не вернуть ему Анну, ничем не привлечь, не удержать ее, что эта встреча в чужом доме и есть та последняя искорка в его жизни, после которой настанет ночь.

— Анна... — голос надломленный, просящий, униженный.

«Боже, как знакомо... как тяжело...» — мелькает у нее в сознании. Душа цепенеет, стынут руки. Уже нет ни тени страха перед этим страшным человеком, способным на все, ни капли сочувствия — лишь брезгливость, лишь одно желание, чтобы... ушел, ушел как можно скорее. Забыть этот ад...

— Анна... Ты знаешь, как люблю тебя... Кем ты была мне десять лет нашей жизни... У нищего ты отняла корку хлеба. Я видел в тебе свет, зарю, солнце. Ты была мне звездочкой, вешним цветком. Без тебя у меня нет ничего. Ничего. Что же тебе надо? Я жизнь положил к твоим ногам. И ты делала, что хотела. Унижая себя, я позволял тебе ходить, куда ты хотела, встречаться, с кем тебе хотелось, уезжать, куда тебе вздумается. Я закрывал глаза. Мне надо было знать только одно: что ты — моя, что ты вернешься — не в двенадцать ночи, так в час, в два, в три... Вернешься. И я услышу твои шаги. Ты прошелестишь юбками мимо моей двери, и мне будет казаться, что я в весеннем саду. Так шелестят лепестки белорозовых цветов яблони. Любимая... вернись... Вернемся вместе. Ты будешь пользоваться безграничной свободой. Будешь делать, что захочешь. Если не желаешь в Днепропетровск, уедем в Москву. Куда хочешь. Услышь меня. Как рвался к тебе... Как мучился... Я привез тебе твои вещички... Возьми их. Снова будем вместе. Красивая... Ты стала еще красивее в чужом доме. Молодая... Светлая... Скажи же мне...

Он упал на колени, стал целовать ее туфли.

Она с брезгливостью высвободилась из его рук, а он продолжал ползать на коленях, широкий, грузный, с красным лицом, с красной лысиной, на которой высеребрились крупинки пота. Большая лопатообразная борода его подметала паркет.

— Согласись же... — стонал он, протягивая руки с толстыми, короткими, как катушки ниток, пальцами, — согласись, будешь хоть для видимости жить со мной, а делать будешь, что захочешь.

— Как вам не стыдно! — вырвалось у Анны Петровны, и она горько заплакала.

Это вызвало в нем новое раздражение.

— Не реви, падшая!

Дмитрий услышал окрик Штрикера и вбежал в комнату.

Штрикер поднялся с пола, багровокрасный, задыхающийся, с глазами, налившимися кровью. Не говоря ни слова, прошел в коридор, напялил на себе пальто и мятую шляпу. Он пытался открыть дверной замок, но собачка соскочила, а поднять ее не догадался.

Дрожа от ненависти, Дмитрий открыл дверь и выставил вслед за Штрикером на площадку тяжелый, плотно упакованный чемодан.

2

На улице Штрикер пришел в себя. Он брел медленно, стараясь забыть недавнюю сцену.

По дороге в гостиницу ему повстречалась пара. В молодом человеке без труда узнал своего бывшего студента, Бориса Волощука, а в девушке — ту работницу, которая стояла на «капитанском мостике» вагона-весов.

Студент также узнал своего профессора и, поздоровавшись, остановился.

— Генрих Карлович? Профессор! Приехали на праздник?

— Приехал... по разным делам...

— Ну, как там у нас, в институте?

— Что могло измениться? Все, как при царе Горохе...

Фрося с любопытством разглядывала незнакомого ей человека, которого Борис назвал профессором. Кроме Бунчужного, она не видела других профессоров, и ей интересно было их сравнить...

— Вот, Фрося, наш профессор, он читал курс металлургии стали. Трудный курс. И, конечно, гонял нас... А это, Генрих Карлович, моя невеста.

— Невеста? Разве существует ныне такое слово? Оно ведь контрреволюционное, старорежимное.

Фрося удивленно глянула на бородача.

— Нет, товарищ профессор, это хорошее слово. И жених — хорошее слово. И никогда такие слова не могут быть контрреволюционными!

— Ишь, зубастая! — ответил Штрикер тоном, в котором не чувствовалось обиды, но не было и сердечной улыбки. — Куда же вы, молодые люди? — спросил безразлично.

— Осматривать квартиру! — радостно ответил Волощук, которому хотелось говорить о своем счастье всем-всем. — Нам дали квартиру, да какую!

— Ну, идите себе с богом! Женихайтесь! — и Штрикер приподнял шляпу.

В шестом часу вечера он приплелся, наконец, в гостиницу.

Муть, поднявшаяся в душе, улеглась, он был спокоен тем бесчувственным, безжизненным спокойствием, при котором человеку ничего не хочется, ничего не надо.

Умывшись под тугой сеточкой крана мраморного умывальника, он поставил на стол чемодан, развязал ремни. Из набитого чемодана вывалились бюстгальтеры, кофточки, чулки, платья, модельные туфли.

Он вдыхал запах вещей любимой женщины, видел платья, чулки, кофточки на любимом человеке, и это была мучительная сладость.

Вдруг у двери кто-то зацарапался.

«Анна!» — и он помчался к порогу.

Перед открытой дверью стояла девочка. Она не только не растерялась при виде незнакомого дяди, но неожиданно проявила к нему необыкновенный интерес. С птичьей зоркостью глаза ее заметили пестрые ткани на столе, и она, не спрашивая разрешения, вошла в номер.

— Что это, дядя?

Он смутился, словно пойманный воришка.

— Платья...

— А зачем?

— Так... Если бы ты была большой, я надел бы на тебя это, — и он поднял за плечики шелковое, темновишневого цвета платье. — Нравится?

— Нравится.

— А это? — он показал другое, абрикосовое.

— И это нравится.

— Как тебя зовут, воробышек?

— Меня зовут не воробышек, а Люся.

— Люся... Ты хорошая девочка?

— Хорошая.

— А где твоя мама?

— Там! — она показала на соседний номер.

— А мама не будет беспокоиться, что тебя нет?

— Будет.

— Почему же ты не идешь к маме?

— Я еще успею.

В дверь постучали, и женская голова просунулась осторожно в комнату.

— Ты чего сюда забралась? — напустилась Люба Радузева на дочку. — Такая она у нас... Простите. Живем в гостинице... Привыкла заходить в чужие номера...

Взяв упиравшуюся девочку за ручку, Люба увела ее к себе.

Он остался один.

«Вот и все... Финал. Finis...»

Походил по ковровой дорожке, зацепившись, сбил ее носком башмака, постоял у окна. Потом закрыл на ключ дверь, снял пиджак, верхнюю рубаху. Широкие штаны его, свободные в поясе, висели на подтяжках. Он зашагал по дорожке, чем-то озабоченный, похожий в сорочке и подтяжках на иностранца-мастера.

Мысль работала удивительно спокойно, не было ни жалости к себе, ни ненависти к другим. Он вынул длинное мохнатое полотенце и принялся оглядывать номер. С потолка свешивалась электрическая лампочка под оранжевым абажуром.

«Не могут даже крюка ввинтить...» Взор остановился на гардине. Захватив стул, с трудом взобрался на подоконник, затем на шатающийся, потрескивающий стул и, вытянувшись на носках, снял багет. Из стены высовывались два небольших крючка. Он забросил на один из них, показавшийся более солидным, полотенце и, потянув сильно, проверил, насколько оно прочно.

«Кажется, выдержит». Следовало подготовиться. В подобных случаях полагалось что-то написать, но не было желания брать перо, и эта традиционная деталь сразу отпала. Сделав на конце полотенца петлю, он продел в нее другой конец, долго, тщательно намыливал своим земляничным мылом, чтобы сгладить ворсинки, потом снова влез на подоконник, на скрипящий стул, укрепил свободный конец полотенца на крюке, обмотал куском шпагата.

В дверь снова постучали. Он сжался в комок.

«Пусть думают, что сплю...»

Стук возобновился — методический, через каждые пять-десять секунд, настойчивый, педантичный, который мог любого свести с ума.

Накинув штору на полотенце, он прошел к двери.

— Кто там?

— Люсенька...

— Я сплю. Сплю, Люся. Не мешай мне.

— Неправда. Ты стоишь за дверью. Открой.

— Я не могу.

— Открой.

Она так настойчиво застучала, что он, боясь, как бы стук этот не привлек внимания соседей к его номеру, открыл. Люся, не церемонясь, прошла вперед; он не посмел ее остановить.

— Чего тебе, девочка, ну, чего?

— Покажи платья.

— Они в чемодане.

— Покажи.

— Не могу. Они закрыты на ключ.

— Тогда прочти сказку.

— У меня нет сказок.

— Все равно прочти...

— Милая... маленькая... — нахлынула вдруг на него нежность. — Маленькая... — присев на корточки, он прижал к себе мягкое, теплое тельце. — Любимая... Как люблю тебя... Светлая... Солнечная... Колокольчик мой...

Он стал целовать Люсю, и слезы с горошину потекли по лицу, текли и исчезали в многослойной бороде, как в песке.

— Не надо целовать меня, — решительно заявила Люся.

— И ты не хочешь?

— Прочти сказку.

Он покорно протянул руку к первой попавшейся книжке, лежавшей на тумбочке.

«12 августа 18.., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иванович разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову...»

Штрикер остановился.

— Вот видишь, это неинтересно.

— Нет, интересно. Еще читай про муху.

— Тут не про муху — про мальчика.

— Читай про мальчика.

«Я высунул нос из-под одеяла, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Ивановича...»

— А ты говорил, что не про муху! — упрекнула Люся, но Штрикер не слушал. Он положил «Детство» Толстого на стол и, откинувшись в кресле, сидел с закрытыми глазами.

— Читай, читай! — настаивала Люся, тормоша дядю. Она влезла к нему на колени и принялась расчесывать влажную бороду.

— Не могу, родная... любимая... Не могу... Иди... Мама ждет тебя... Мне нездоровится. Я болен. Иди, счастье мое! Пусть же у тебя будет все-все светлое впереди...

Он поцеловал ее в теплую щечку и вывел из номера.

Снова ключ щелкнул в замке. Боясь опоздать, Штрикер лихорадочно заторопился. Взобравшись на подоконник, примерил длину полотенца — «ноги не достанут до пола» — и представил себя висящим, с синим вывалившимся языком. «Картина препохабная... что говорить...»

Он слышал от кого-то или читал где-то, что в момент удушения у человека с бешеной силой появляется желание жить, что висельник инстинктивно бросается из стороны в сторону, хватается руками за что попало, только бы спасти себя.

И чтобы не дать себе возможности отступить, он сошел с подоконника, вытянул чемоданный ремень (ремень Анны) и скова взобрался на эшафот. Надев петлю на шею, поерзал несколько раз по скользкому от мыла концу, затянул до предела, так что дышать уже было трудно. Потом затянул ремень на одной руке и, заложив обе руки за спину, обмотал другим концом вторую руку.

Все было готово.

Он оглянулся на комнату, посмотрел в окно — рыжая кошка лениво грелась на солнце — и, ни о чем больше не думая, ринулся вниз.

3

К вечеру люди успели отдохнуть и теперь, причесанные, надушенные, шумно занимали места у столов, расставленных в зале заседаний и в кабинете директора.

Рядом с Гребенниковым по правую руку сидели Черепанов и Чотыш, приехавшие на площадку к демонстрации; Бунчужный, Журба, Надя и Лазарь занимали места слева; дальше, по обе стороны подковой составленных столов, сидели Абаканов, Женя, Радузев, Люба, Шарль Буше. А еще дальше — Дмитрий Шахов, Анна Петровна, Борис Волощук, Фрося, молодые и старые инженеры, мастера, ударники производства.

Надя по-хозяйски окинула взглядом стол и осталась довольна. Она встретилась взором с Женей. На девушке — голубое платье, хорошо сшитое, к лицу; она, вероятно, сознавала это сама, потому что беспрестанно вертелась, смеялась, а Абаканов не сводил с нее глаз. Не сводил с нее печальных глаз и Шарль Буше. С любопытством рассматривала Надя Анну Петровну и Любу Радузеву.

С мрачным достоинством сидел лучший десятник комбината Ванюшков. Руки свои он держал под столиком и не глядел на еду, словно боялся, что кто-либо заподозрит его в том, что он пришел из-за еды и выпивки.

Изредка взгляд его останавливался на Фросе — сухой, враждебный взгляд. Когда это замечала Женя, она подмигивала ему и показывала на вино.

Приветливо смотрел на соседей парторг коксохима Старцев; он сидел со своей Матрешей и рассказывал про сынка. Старцев был в морском белом кителе, надетом прямо из-под утюга (надеть горячую рубаху или горячий китель доставляло ему большое удовольствие).

«На кого она оставила Ванечку?» — подумала Надя. Встретившись взглядом с Матрешей, она прижала к груди руки и покачивалась, как если бы держала ребенка.

— У Веры! — ответила Матреша, поняв, о чем спрашивала Надя.

Вера, соседка Старцевых по комнате, жена прораба Сухих, была хорошая женщина; ее, не в пример мужу, любили в доме.

Надя одобрительно закивала головой.

Пока Надя занималась соседями по столу, Журба, держа стакан с вином, поздравил от имени партийного комитета и дирекции комбината всех присутствующих с пуском предприятий первой очереди.

Николай был в военной гимнастерке, с орденом Красного Знамени, стройный, чисто выбритый. «А подворотничок все-таки пришила ему я...» — подумала Надя, испытывая приятное чувство от того, что пальцы ее и теперь как бы касались его шеи. И она подумала, что если бы вовсе не знала Николая и вот только теперь за столом впервые увидела его, она сразу выделила бы его, только его одного. «Конечно, из мужчин здесь он самый лучший...»

Профессор Бунчужный, с измятым после сна лицом, небритый, смотрел куда-то в сторону. Он думал, что сегодня закончился еще один круг; правда, закончился не так, как хотелось... Он, конечно, сорвался, сорвался самым настоящим образом... Нет, не о такой победе мечтал. Но какую-то пользу своим присутствием на площадке он принес. И его печурка подтолкнула людей, скорее было введено в строй вспомогательное хозяйство доменного цеха, введена в строй домна-гигант. Да, его печурка стала, так сказать, катализатором. За этой ступенькой последует вторая. Впереди открывались новые дали, более заманчивые, волнующие, к ним надо было скорее придти.

Потом Бунчужный вспомнил утренний разговор со Штрикером: он еще не знал о самоубийстве.

— Федор Федорович! Вас поздравляют! Поднимите бокал!

Надя перегнулась и тронула профессора за рукав. Профессор увидел ее возбужденное лицо.

— Вы чудесный мой помощник! — сказал он и попытался поцеловать ее руку.

— За новые достижения в металлургии! — сказал Гребенников.

Бунчужный встал. Ему зааплодировали. Привычным жестом руки прикрыл лицо. Кожа на голове собралась в жесткие складки, волосы затопорщились так, что заболели корни. Подобное состояние он испытал утром, когда пошли долгожданные чугуны. Он взволнованно сказал несколько слов и выпил бокал вина.

Озабоченные, еще более расстроенные после вести о смерти Штрикера, сидели Анна Петровна и Дмитрий.

Новым, просветленным был Радузев. Люба стала такой, какой он знал ее в давние годы, когда бродил по саду или лежал, положив ноты на грудь, слушая музыку внутренним своим слухом. Люба вернулась душой, он это чувствовал, и это переполняло его счастьем.

Радузев налил Любе, Абаканову и Жене вина.

— За большое, настоящее чувство!

Потом каждый из присутствующих пил, за что хотел, непринужденная беседа журчала, наступила та минута, когда натянутость уступает место простоте, когда люди, даже мало знакомые, чокаются, желают друг другу удач, целуются, запевают песни.

— Ну, так как, Лазарька, ставить самовар — это общественно-полезное дело или общественно-неполезное? — спросил Гребенников.

Гости рассмеялись.

— Друзья, — торжественно провозгласил Гребенников и поднялся. — Я хочу выпить за человека светлой души, за нашего инженера Сергея Владимировича Радузева, которому некоторые из присутствующих здесь многим обязаны.

Поднялись Николай и Лазарь.

Втроем они подошли к Радузеву.

— Что такое? Чем они обязаны ему? — спрашивали друг у друга гости.

— Дело давнее. Когда-нибудь расскажем, — ответил любопытным Журба.

— Сережа... Э-эх... Хорошо, что оно так получилось... — сказал Лазарь.

Гребенников крепко обнял Радузева за плечи.

— Не знал... Не догадывался столько времени...— взволновано сказал Журба. Немного застенчиво они поцеловались.

— Что вы... что вы... Не надо... Боже мой... спасибо... Не надо... — Радузев чуть не заплакал. Потом взял себя в руки и дрожащим голосом сказал:

— Дважды человек не переживает одинаково ни радости, ни горя. О, если б это пришло ко мне десять лет назад...

— Считайте, что оно пришло десять лет назад!

С каждым часом за подковообразным столом в кабинете директора и за длинным столом в соседнем зале разговор становился оживленнее. Украинцы рассказывали сибирякам и уральцам о днепровских порогах, о Днепрогэсе, шлюзах, о новом социалистическом Запорожье, о заводах Приднепровья, Донбасса, созданных в это первое чудесное пятилетие, а сибиряки и уральцы рассказывали о строительстве новых угольных и рудных шахт в бассейне веселой реки Томи, о новых городах Кузбасса, о новых заводах Сибири, Урала, о строительстве Семиреченской железной дороги — Турксибе, о красотах черневой тайги Горной Шории и Алтая.

— Украинские рабочие и инженеры крепко помогли нам, сибирякам, — сказал секретарь крайкома Черепанов. — Спасибо украинскому народу! Дружба в труде — может быть самая большая, крепкая дружба! Но и сибиряки, и уральцы не остались в долгу. Много наших рабочих, наших инженеров работает в настоящее время и на Днепрострое, и на площадках металлургических заводов Запорожья, и в Донбассе. В социалистическом труде растет и крепнет дружба наших свободных народов.

В это время Гребенникову подали телеграмму. Он насторожился, гости умолкли. Гребенников прочел и просиял.

— Товарищи, — обратился он к присутствующим взволнованным голосом, — телеграмма из Центрального Комитета партии!

Все поднялись с мест, отодвинув с шумом стулья. К дверям собрались и те, кто ужинал в зале.

Гребенников громким голосом прочел приветствие коллективу строителей. Это был ответ на рапорт тайгастроевцев о пуске объектов первой очереди комбината.

— Ура! Ура! — закричали присутствующие. Зал как бы взорвался от рукоплесканий.

Гребенников напрасно пытался установить тишину. Он поздравил коллектив с высоким вниманием Центрального Комитета партии и сказал, какая ответственность возлагается на каждого строителя и технолога, насколько еще лучше надо каждому трудиться на площадке, чтобы Тайгакомбинат стал передовым во всех отношениях предприятием.

И снова возгласы «ура!» и здравица руководителям партии и государства.

Затем на возвышении, устроенном в конце зала, появилась группа алтайских артистов. Женя присмотрелась, встала из-за стола и побежала навстречу.

— Вот мы и приехали! — заявила Жене черноволосая стройная девушка. — Помните нашу встречу? Узнали?

— Ну, как же! Валя! Кызымай!

Девушки обнялись.

— Как же вы тут?

— Хорошо. Очень хорошо, Валюшка! А я уже в партии! — и Женя показала свой новенький партийный билет.

— Поздравляю. Ну, мы сейчас начинаем концерт.

4

После ужина Надя, Николай, Женя и Абаканов вышли на балкон здания заводоуправления.

— Дай, пожалуйста, папиросу! — попросила Надя Николая.

Надя не курила, но иногда ей хотелось «подымить», как она сама говорила.

— Опять напала на тебя блажь?

— Хочу. Дай! — требовала Надя.

Женя и Абаканов рассмеялись.

Николай протянул портсигар. Надя вынула папиросу, размяла табак, как заправский курильщик, и прикурила от дымящейся трубки Абаканова.

— Сколько людей надо было поднять, сколько судеб пришлось скрестить, чтобы вырос в тайге вот такой гигант! — сказала Женя, глядя восхищенными глазами на завод.

— Да... — протянул Абаканов. — Построить такую махину...

— Но сколько этот труд дал людям настоящей, высокой радости, как поднял людей, как широко раскрыл перед каждым из нас мир! — заметил Николай. — Когда Серго Орджоникидзе после митинга шел с нами к машине, он сказал: «Мы теперь с вами обучились во втузах и вузах, а когда начали управлять Советской страной — ни черта не умели. Часть старых инженеров оказалась в рядах вредителей, своих инженеров было мало. А теперь... Теперь нет такого предприятия, которого мы не сумели бы спроектировать и построить своими силами. До первой пятилетки у нас было кричащее противоречие между самой передовой в мире формой политической власти и отсталой технико-экономической базой. Это противоречие мы изживаем. В промышленности и в сельском хозяйстве сделан гигантский скачок. Социализм в одной, отдельно взятой стране построен. Предвидение Ленина полностью сбылось». Эти прощальные слова Серго все время звучат у меня в сердце.

— Умный, простой человек, Я глубоко люблю и уважаю его, — сказал Абаканов.

Он провел рукой по отсыревшим от росы волосам Жени и вывел ее на свет, падавший через стеклянную дверь из зала.

— Что тебе?

— Так... Воспоминания...

За окнами здания заводоуправления виднелись фигуры людей. Вдруг они услышали музыку. За роялем сидел Радузев. Люба, задумчивая, стояла рядом; тут же, возле рояля, расположились Шарль Буше, Анна Петровна с Дмитрием, профессор Бунчужный.

— Что он играет? — спросил Журба.

— Я плохо знаю музыку, — ответила Надя, но прислушавшись, воскликнула: — Это Шопен! Вальс!

— Да, это Седьмой вальс Шопена, его любит Радузев, — подтвердил Абаканов.

Они молча слушали чудесное произведение, в котором с необычайной силой, по-своему, Радузев передавал и грусть, и радость, и взлет мечты, и томление.

Потом села к роялю Анна Петровна. Видно было, что она давно не играла, соскучилась, что не все знакомые ей вещи были в пальцах, но она потянулась истосковавшейся душой к роялю, и снова полились глубокие, полные смысла, почти говорящие человеческими словами звуки, которые рассказывали о любви, страдании, о счастье.

— Счастливые... — вздохнула Надя, показав на Радузева и Анну Петровну. — Знаете, товарищи, я вот никому не рассказывала. Мать у меня была суровая женщина, я не помню ее, тетка рассказывала. Отец умер рано, так мать моя всегда ела все первая и самое лучшее, а нам, детям, давала, что останется. Когда ее спрашивали, как она может так поступать, ведь даже птицы и те кормят сначала детей, мать отвечала: «Если я ноги протяну, то кто накормит малых, кто выведет их в люди? А при мне я их и голодных обогрею и приласкаю». Вот какое у меня детство. Было не до музыки...

— Бразильцы говорят, что бедняки живут только из упрямства... — заметил Николай.

— Пошли, товарищи, на площадку, — предложил Абаканов.

Они пошли на рабочую площадку и, понимая друг друга без слов, бродили по цехам, ощущая пульс завода, созданного коллективом, к которому принадлежали и они. От реки тянуло прохладой. Женя поежилась, Абаканов привлек ее к себе. По путям, сотрясая землю, уходили ковши с жидким чугуном, над металлом дрожало розовое марево. Николай вспомнил, что в первые месяцы жизни на площадке самым тяжелым была тишина. Жилое место — и тишина... А теперь...

— Что скажешь, Миша? — спросил он, указывая на завод.

Они снова вернулись к заводоуправлению. Недавно заасфальтированная площадь была ровная, гладкая, ее избрала молодежь для танцев. Прожекторы, установленные на фронтоне здания, ярко освещали ее.

Под игру гармонистов — комсомольца Гуреева и «звездочета» Василия Белкина — парни и девушки лихо плясали, окруженные плотным кольцом «болельщиков». Но круг не вмещал желающих, и пары танцовали на крыльце и возле скверика. Среди танцующих Надя увидела Бориса с Фросей. Он лихо кружил девушку, обоим было хорошо, и, кажется, они ничего сейчас не хотели — только бы продолжалась музыка, только бы еще танцовать. Надя, подмигнув товарищам, указала на пару.

— А не пройтись ли нам с тобой? — предложил Николай.

— Ты неважно танцуешь.

— Для начала один недостаток есть!

С Таней Щукиной танцевал Леня Слюсаренко, а Петр Занадырин стоял в сторонке; поглядывая на дружка, ждал своей очереди.

Занадырин, хотя и работал на другом участке, помнил Таню, изредка встречался с ней; она первая на площадке отнеслась к нему и к Лене приветливо в тот морозный зимний день, а от первой встречи зависит многое. Петр также приобрел на площадке несколько специальностей, и теперь с нетерпением ожидал пуска цеха блюминга: он окончил курсы, и ему, как машинисту слитковоза, предстояло первым принимать из колодцев слитки стали, доставлять к стану.

Среди «болельщиков» Абаканов заметил Яшу Яковкина.

— Что, Яша, задумался? — обратился к нему Абаканов. — Помнишь, как приехал сюда и говорил, что ищешь пустырь? Что хочешь увидеть, как на пустом месте вырастет завод, вырастет город?

— Ох, товарищи... Действительно так... Чего только не сделает человек!.. И ведь знаю, не только это у нас, в Сибири, а и в Средней Азии, на Урале, на Украине. Смотрю на огоньки — и дух замирает... А какая была глушь... Только и слышно, как падают с деревьев шишки.

— Никуда больше не тянет? Парень ты беспокойный...

— Никуда, товарищ Журба. Наш комбинат кажется мне самым подходящим местом.

Невдалеке от танцевального круга стояли председатель колхоза Пияков и комендант Бармакчи. Комендант был в своей неизменной плюшевой шапочке, отороченной мехом бурундука, в брезентовых сапогах, отвернутых вниз; он что-то объяснял землякам и шорцам.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Журба. — Что хорошего?

— Эзендер! Здравствуй! — ответили алтайцы.

Председатель колхоза Пияков обратился к Журбе и что-то долго говорил, держа его за пуговицу кителя и показывая на завод.

Бармакчи пояснил:

— Говорит, прежде мы думать не могли, чтобы в тайге увидеть завод. Есть разные сказки, только про завод нет. И колхозники наши боялись, что жить станет трудно. А получилось иначе. Хозяйство у нас выросло. Люди живут зажиточно.

Наперебой шорцы и алтайцы говорили еще что-то, а Бармакчи переводил.

— Говорят, прежде у нас были зайсаны, и бедняки пахали им землю андазыном — сохой, а сейчас зайсанов нет, и землю пашут железной лошадью — трактором. И об этом в сказках тоже нет.

— Если почки набухли на деревьях, то они обязательно распустятся, быстро расцветут. Жизнь сильнее смерти! Можете это перевести своим землякам? — спросил Журба.

— Это они понимают без перевода! — заметил Абаканов.

Бармакчи закивал головой.

Надя обняла Женю за талию и отвела ее чуть в сторону.

— Как тебе, Женечка?

— Хорошо мне... О, Надя... Жизнь... Большая, сложная штука...

— Поедешь в Ленинград?

— Может быть.

— А Михаил Иванович?

— Михаил Иванович? Он не хочет, говорит, разве нельзя здесь учиться? Разве металлургом быть хуже, чем кораблестроителем? У нас ведь и вечерний металлургический институт открывается. Ты можешь работать и учиться. Так он говорит.

— А ты?

— Я уже и сама не знаю...

Вчетвером, близкие, понимающие друг друга, они ходили всю ночь, не чувствуя усталости; небо было звездное, все предвещало погоду. Завод дышал полной грудью, четкий ритмичный стук машин наполнял воздух, и хотелось слушать и слушать жизнь этого рожденного усилиями людей исполина, в котором все было красиво и совершенно.

1950—1956

1

Сыр.

(обратно)

2

Колок — лесок, роща.

(обратно)

3

Выслушай и другую сторону.

(обратно)

4

Весь класс просить вас не вызывать нас!

(обратно)

5

Танец мертвецов.

(обратно)

6

Итак, будем радоваться, Пока мы молоды. Наша жизнь коротка, Скоро окончится... (обратно)

Оглавление

ТАЕЖНОЕ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

ГРЕБЕНЬ ВОЛНЫ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

ЕЩЕ ОДИН НАТИСК

  Глава I

  Глава II

  Глава III

КРУТЫЕ ДОРОГИ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

ПЛАВКА

  Глава I

  Глава II

  Глава III Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg