«Крестики-нолики»

Крестики-нолики (fb2) - Крестики-нолики 1068K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Всеволодович Кузнецов

Сабли наголо!

Ну чего зря прокисать?.. Глупо… Вон день какой. Солнца навалом. И тополиными почками пахнет. Даже свежими огурцами иногда. На «Постройке» стекляшки умытые вспыхивают. Только ветер психованный. То стихнет, а то… как резанет шлачной пылью по глазам… Опять огурцами повеяло. Когда же он последний раз ел свежие огурцы? В августе… В августе сорок первого. Внизу, под балконом санатория, цвели бело-лиловый табак и настурции. Мать показала ему веселые, мелкие огурцы, стоя за спиной дежурной сестры Татьяны Юрьевны. И улыбнулась… А теперь начало апреля сорок пятого. Значит, сколько времени прошло?

«Тири-томба, тири-томба, тири-томба, песню пой…» — выпорхнула из двух серединных окон шестьдесят второй квартиры довоенная песенка. У тети Вали патефон играет. Для всех у этой женщины улыбок хватает и «приветиков» с отмашкой.

Сергей чуть раздвинул костыли, встал поустойчивее. Приладил левой рукой кинжал к кирпичному выступу, правой стал осторожно фокусировать лупу над гербом, что был намечен простым карандашом на круглой деревянной ручке. Герб сочетал Тайну, Ужас и Победу. Гордая пантера, стоя на задних лапах, замахивалась коротким мечом. В левой, передней лапе пантера сжимала три целительных тюльпана. За спиной развевался короткий крылатый плащ. Противостоял пантере змей с зубастой пастью. Над змеем и пантерой завис в воздухе Маленький Мук в огромном тюрбане, готовый в любую минуту взмахнуть своей волшебной палочкой, чтобы просигналить начало битвы. Обрамляла грозную троицу гирлянда из черепов и свежеотрубленных голов с живыми, любознательными глазами.

Больше двух недель пришлось ухлопать, чтобы равномерно распределить герб на круглой кинжальной ручке. Зато теперь, если начать медленно вращать кинжал вокруг собственной оси, пантера, змей и Маленький Мук начинают оживать, двигаться. Лишь бы не сплоховать, выжечь все удачно, потом покрыть прозрачным лаком… А уж такого ножика из текстолита ни у кого…

Увесистый ком грязи, просвистев над ухом Сергея, шмякнулся в стену! Взорвавшись, грязь брызнула на лицо, руки, пальто!

— Эй, Костыль, семечек не желаешь! Каленые! — косорото ощерившись, завопил Славка Харч, смывая руки в луже.

Сергей не успел среагировать на вызов — разом вспыхнувшие карманные зеркала полоснули по глазам, ослепили, заставили шарахнуться за выступ стены.

— Не ндравятся Хромову наши зайчики. Может, тебе умыться принести?! — перекрывая гогот дружков, надрывался Окурьянов-младший.

Перехватив правый костыль левой рукой, Сергей выхватил из кучи пригоршню шлака, рванулся из-за выступа, что есть силы швырнул шлак в ликующих врагов.

Промазал!.. Горлопаны задергались, заскулили, злорадствуя.

Сергей снова метнулся к шлаковой куче, захватил новую порцию, опять швырнул не целясь. Недолет!..

Заухал филином, хлопая себя по ляжкам, старший брат Славки — Юрка.

Заблеял, зафурыкал Харч, выпучив лягушачьи глазищи. Конус небрежно посвистывал…

Следующая горсть шлака тоже не достигла цели.

— Ай, Костыль Костылевич, разве так мазать можно? — завопил Славка, легко присел на корточки, в секунду слепив колобок из грязи, изловчившись, пустил в Сергея.

«Снаряд» пролетел над головой, влепился в дальнюю стену.

— По Хромухам-Костылюхам — пли! — Гнусавый Щава метнул в Сергея слежавшийся ком глины.

И тут же вслед! Нагло!!

Захлопала по стенам жирная грязь!

Острый камень резанул по пальцам левой руки. Второй, здоровенный, выбил костыль… Плетью хлестанул по шее сгусток грязи! Опоганил рот!

— А-а-а! Невкусно! — где-то совсем близко заорал Окурьянов-младший.

Отплевываясь, Сергей отступил за стенку, споткнулся о кучу шлака, ударился локтем, невольно вскрикнул, и тогда… взревел трубный глас Огольчихи.

— Я ща пошвыряюсь! Я вам пошвыряюсь, погань болотная! Так мозги раскурочу!!!

Проскочив мимо сарая, огромная тетка погнала ребят к подвалу Щавы.

* * *

Первым в щель между двухэтажной и глухой стеной пустующего склада ушел Харч. Последним Щава…

Есть у Щавы старший брат Аким. Лицо стертое, как у людей в сумерках. Правда, Сергей и видел его раз пять. Не больше… Подружка Алены уверяет, что Аким «всю жизнь по тюрьмам ошивается». Но почему Сергей должен верить какой-то трепливой Клавке?.. Только потому, что она подруга его старшей сестры?.. Нет уж.

Но и похвальбам Щавы веры нет…

Припомнилось, как запальчиво Щава внушал Конусу, что брату его Акиму «за перевыполнение плана полная досрочна обломилась. Без поражения на все города…». И уже к лету Щава с Акимом в хлебные азиатские края подадутся. «Баранов за хорошие деньги стричь…»

Последний раз Аким и Мотя появились из провала дворовой арки в день трех салютов. Вслед плелся Чапельник с вещмешком в руках.

Мотя шел в затылок за Акимом. Нога в ногу. Тяжело тащили короткий ящик, прикрытый брезентом. Дыхание сбито. Испарина на лбу Акима. У Моти короткопалые кисти рук взбухли венами.

Щава пришивал пуговицы к бушлату Акима. Как увидал своих, сорвался с батареи, навстречу кинулся. Улыбочкой гадливой засветился. Аким на Щаву и не взглянул. Буркнул что-то, не разжимая зубов. Щава хихикнул, как почудилось Сергею, лизнул брезент, прикрывавший ношу. Стреканул к своему подвалу, до предела распахнул обитую ржавым железом дверь. Аким и Мотя пошли быстрее. Заспешил за ними и Чапельник, тащивший прямо перед собой увесистый вещмешок.

Нежданно Чапельник споткнулся, заскользил юзом по мокрым камням. В вещмешке что-то хрустнуло, заскрежетало. Аким и Мотя разом замерли, обернулись… Чапельник рванул к животу вещмешок, ухнул ногами в лужу, взбил фонтан грязи, и… счастливо затормозил, шало тараща глаза. Аким отвернулся. Мотя сплюнул. Чапельник выжал дурацкую ухмылку…

Хитрющая улыбка была у Конуса, когда он на следующий день спросил Щаву:

— Слышь, Щава, а чего это Аким с Мотей в ящике притаранили? Не дешевку, поди? Да ты не лыбься под деревню. Слыхали мы, какой у Чапельника перезвон пошел. Слабо не соврать?

Щава задергался, кривя рот.

— Щево слабо?.. Щево слабо?.. Гвозди Аким откумекал. Нам же в этот… Ташкент, знаешь как гвоздей надо? Дом строить… Там из глины все… Без гвоздей нельзя…

Сергей поймал себя на том, что давно смотрит на дверь Щавиного подвала. Как ни пытался, но глаз Акима он так и не вспомнил. Ускользают… Неуловимые какие-то… заячьи… В стороны и назад смотрят… Если долго в Акима вглядываться, обязательно озноб пробирать начнет. Что-то жуткое в этом Акиме гнездится. Огольчиха говорит — «тварь закомарная».

Что же все-таки Аким с Мотей в ящике под брезентом тащили? И почему так на Чапельника озлились, когда он споткнулся?..

Мотя одет в бушлат и тельняшку, а знаков отличия и бескозырки не имеет… Щава плел, будто в рукопашной Мотя двадцать одного немца заколол. А у того даже медали ни одной нет. Может, не носит, стесняется. Вон Конус говорит, будто штрафникам ордена и медали не дают… Странно… Еще Щава гундел, что Мотю ранили смертельно, мол, семь контузий он получил… А Шашапал в бане на Моте ни одного рубца не выглядел. Весь из мускулов, говорит. И прет, что твой «студебеккер». Финкой банку консервную как повидло режет… Опять все не сходится. Хотя от контузии следов на теле не остается… Но ведь слышит Мотя хорошо… Патрулей почему-то не любит.

* * *

Мимо прошмыгнула черно-белая кошка из семнадцатой квартиры.

Как нитку из клубка, потянула за собой любопытство Сергея… Легко проскользнула вдоль одноэтажного деревянного флигелька с просевшей крышей, быстро одолела короткий отрезок въезда во двор, бесшумно вспрыгнула на узкую крышу подвала.

На пологом лоскуте крыши лежала… Она… Грелась на зябком солнышке… А рядом кошки. Четыре… Нет, с черно-белой, из семнадцатой квартиры, уже пять… Сергей снова прозевал, как Она возникает на своем излюбленном месте…

Девчонку он приметил на «Постройке» в середине марта. Увидал темно-лиловый балахон-размахайку, что нелепо, боком двигался по пустырю. Кто под балахоном спрятан? Девчонка или старушка?.. Сергей так и не понял тогда… Некогда было. Спешил.

Через два дня случай снова свел Сергея с существом в темно-лиловом балахоне.

Сергей играл с ребятами в «казаки-разбойники». Отталкиваясь на всю длину костылей, с наслаждением мчался по пустырю, куражно перемахивая через лужи. Внезапно правый костыль рванулся, заскользил по неприметной выбоине! Сергея занесло, развернуло, бросило к земле!.. В последний миг, как спасательный тормоз, сработал второй костыль! Удержал от падения… Сергей лишь колено слегка ушиб… Быстро поднялся, так и не выпустив костылей из рук… И совсем рядом увидел Ее…

Как сбитая на лету бабочка, девчонка дергано то привставала, то припадала к земле, кружась на одном месте. Сергей не сразу понял, что она делает… Сперва ему почудилось, будто ноги у девчонки ватные, чужие, живущие сами по себе. Так странно она передвигалась.

Левой рукой девчонка подтаскивала за собой мелкими рывками перевернутый капор из темного плюша. А правой что-то судорожно пригребала к капору с земли. Потом подхватывала и, резко дернувшись вверх, ссыпала в капор. Полутьма смазывала лицо незнакомки.

Должно быть, порыв ветра разорвал бумажный кулек, который девчонка несла в авоське… Посыпались, полетели по ветру бесценные зернышки пшена. Когда девчонка обнаружила беду, потери были уже немалые… Сняв с головы капор, она втиснула в него авоську с прорвавшимся кульком и упрямо силилась отбить у судьбы хоть часть утраченного добра… Зачем она это делает?.. В каждой возвращенной горсти песка и земли в три раза больше, чем пшена, лихорадочно соображал Сергей. А как она потом… это пшено отмывать станет? Слишком мало получится отмытого… чтобы кашу сварить… Даже для такой невелички, как она…

Должно быть, почуяв посторонний взгляд, девчонка вырвалась из пут беды, подняла глаза на Сергея.

А глаза у нее оказались совершенно взрослые. Слишком взрослые для ее скудного тельца…

Сергей едва не поперхнулся от ее взгляда. Подался назад… И тогда увидел, что волосы у девчонки короткие: грязно-желтые, как осеннее жнивье, а балахон-размахайка — кофта взрослой женщины. Из потертого бархата.

И почудилось ему, что под кофтой, для тепла, еще множество разных одежек напялено. Только есть ли под одежками тело?.. Девчонка затопила Сергея скорбными глазами. Так вглядывалась, будто он в куски изрублен или урод какой… Без рук и без ног… Про пшено и думать позабыла… А потом вздохнула. Да так удрученно… Сергей попятился, повернулся спиной к лиловому существу и без оглядки запрыгал на костылях прочь…

Несколько дней кряду выглядывал он из своего окна лиловую кофту, мыкающуюся на ватных, полусогнутых ножках по пустырю.

Вскоре по двору зашамкали слухи. Говорили, будто «малюска стриженая» из самого пекла войны вырвалась.

Поселилась девчонка у дальней родственницы — стремительной женщины с длинной шеей, в мужском, летящем по ветру плаще, по имени Вероника Галактионовна. Из случайных разговоров матери с бабушкой Шашапала Сергей знал, что в молодости Вероника Галактионовна была «несказанно шарманиста» и «участвовала в киносъемках». Среди упоминаний о Веронике Галактионовне врезалось в память Сергея и таинственное слово «натурщица», которое мать почему-то произносила шепотом.

* * *

Продовольственный магазин, туберкулезный диспансер и выпотрошенная церковь стояли очень близко друг к другу. Про этот магазин Алена болтала Сергею, что он остался единственным в их районе, когда немцы к Москве подошли. В конце сорок второго их семью прикрепили к заводскому, отцовскому магазину, а Вероника Галактионовна, судя по всему, так и осталась при этом.

Иначе зачем было девчонке на ватных ножках ждать в очереди у входа, на ступеньках, перед закрытым на обед магазином…

Ее Сергей увидел сразу, как только они с матерью сошли с трамвайной площадки.

Диспансер Сергей ненавидел. Вязкая болезнь, от которой он пытался отделаться, уносясь в свои игры, брала реванш в диспансере, напоминала о своих притязаниях.

В последние месяцы хорошенькая докторша с темно-бордовыми, как лепестки пиона, губками, все чаще заводила разговор о необходимости проведения курса «эффективных инъекций в хорошей клинике». А если таковой не даст результата, то следует рискнуть, пойдя на операцию.

В предпоследней больнице, где Сергей лежал три недели, одному взрослому мальчишке пообещали, что просто «иссекут свищи». А потом оттяпали ногу, да еще успокаивали, пусть, дескать, благодарит врачей, что не умер…

Несколько дней тому назад у Сергея началось очередное обострение. Мать испугалась, повезла его в диспансер. Молоденькая врачиха с пионистыми губками долго морщила лоб, так долго, что Сергея затошнило. Не дожидаясь приговора, он потребовал, чтобы его перевязали и поскорее отпустили в туалет.

Мужской туалет оказался на ремонте, Сергей едва успел забежать за выпотрошенную церковь… Выворачивало его скверно. До зелени.

Забылся обессиленный…

Вплотную к церкви подступал замусоренный, полувырубленный парк.

Когда Сергей приоткрыл глаза, ему показалось, что старые кусты сирени с набухающими почками и серо-черные, изрытые прожилками стволы лип затеяли причудливый, заторможенный танец…

Потом из путаницы веток и почек возникла Она… В левой руке зажато несколько первых чахлых одуванчиков. Этой левой рукой с одуванчиками девчонка вычерчивала в воздухе замысловатые штрихи и зигзаги в такт своим сбивчивым шажкам. Все примерялась к раскидистому кусту. Подойдя, принялась нежно, осторожно, на выбор скусывать самые крупные почки. Скусывала трепетно, словно целовала.

Налакомившись почками, разворошила на крохотные, длинные лепестки один из одуванчиков, рассадила желтые чутки на правой ладони, что-то пошептав, стала мелкими стайками сдувать их к небу.

Доверчиво притулилась к основанию кряжистого клена, запрокинула голову, запела хрупким голоском:

Медуница, медуница Заблудилась, заплуталась… Отчего же, медуница, Тебя тончат, не жалеют?

Тогда Сергей вспомнил… Прошлым маем, когда он еще лежал в гипсовой кроватке, Алена принесла ему в подарок блеклый букетик умиравших сине-розовых цветков. Поставила их в воду, и цветы ненадолго ожили.

Медуницей назвала их Алена… Сергей, затаив дыхание, всматривался, как колеблется в чахлых соцветиях слабое дыхание жизни… Пять-семь цветочков на каждом стебельке. И все сотканы из грусти… А им хочется тянуться вверх, радоваться… Вот отчего, должно быть, самые сильные несут в себе розовую окраску надежды, с множеством незаметных переходов-переливов в малиновый цвет. Исподволь прожилки в цветках начинают стекать в голубое. Из голубого опрокидываются в темную синеву. Неуловимо становятся темно-фиолетовыми. Обреченность, должно быть, разлита в первом дне их рождения. И с каждым часом усиливается, переползает в холодную подкраску неотвратимой печали… На одном стебельке смиренно живут бледно-розовые, еще ничего не ведающие про боль юнцы и снедаемые лиловой болезнью их старшие собратья. Совсем рядом малыши и старцы, с порванными ветром краями невесомых лепестков… На какой-то миг Сергею показалось, что некоторые из ломких удлиненных чашечек чуть раздышались, расправили шелковистую плоть от прилива свежих соков… Но к вечеру уже все разом потускнели, в прожилках снова стала накапливаться темень, головки морщились, уходили, сливались с сумерками… К утру все они окончательно съежились, померкли.

Вот откуда эта девчонка… Из бледных сине-розовых соцветий медуницы…

Каждый из близких, друзей или просто знакомых в воображении Сергея обретал свое конкретное первородство.

Алена родилась из солнечных брызг фонтанов. Вероника Галактионовна вылетала из черного переплета огромной книги с золотым вензельным названием «Октавия». Мать получилась из соединения бенгальских огней с запахом черемухи. А эта девчонка, конечно, из цветов медуницы.

* * *

В котельной, у деда Алеши Николаевича Горячих, Сергей, как смог, отмыл лицо и руки. Наскоро почистил пальто.

Зрение у истопника «вовсе на убыль пошло», однако и он, пригласив Сергея морковной заварочки отпить, заметил, что после умывания «болезный куда как пригоже стал».

— …а травами пользовать тебя мать не схотела? — выспрашивал дед Алеша, по чуть-чуть отхлебывая из надколотого блюдца.

— Я не знаю, — честно признался Сергей, с тайным наслаждением гладя кружку, сотворенную из гильзы зенитного снаряда. — Профессор Жуковицкий говорит, что как только мой организм сформируется, надо будет рискнуть на редрессацию… Ну, чистку… Короче говоря, на операцию.

— Это ему, вестимо, видней, — соглашался Алеша Николаевич, щуря капелюсенькие глазки. — А на костыликах, гляжу, ты намастырился прыгать. Вылеживать, поди, обрыдло?

— Я на костылях уже что хотите делать могу. Недавно отдыхать, не прислоняясь, научился, — хвастался Сергей. — По пожарной лестнице, правда, не пробовал еще…

— Ну это ты погодь — урезонил Сергея истопник. — Вот сбросишь костыли, тогда уж и на пожарную скачи. Надо думать, бог даст, побьем мы вскорости немца… Тогда, значит, и на медицину навал будет. Сам думай, скольки народа починять надо… За войной нонешной калек всяких видимо-невидимо поволочется… Еще годков на двадцать хватит… Стало быть, которые доктора из госпиталев возвернутся, к увечным лики обратят… Глядишь, такого напридумают, что тебя, к примеру, и без ножа излечат… А ты чего шею прихватываешь? Саданули, что ль?

— Саданули, — нахмурился Сергей.

— Кулаком аль из рогатки?

— Камень в грязь Харч забил.

— Как супротивника-то назвал?

— Харч.

— Харч?.. Чего-то я такого не знаю. — Дед Горячих недоуменно зажевал губами. — Не с нашего двора, видать?

— Да с нашего, — поморщился Сергей, — Славка Окурьянов.

— Который безо лба будет? Нос с челкой сросся?

— Нет… Это вы с Юркой путаете. А Харч — младший… Рахит пучеглазый!

— У-ууу! Этот — висельник! Знаю… А чего это ты его Харчем кличешь?.. Когда он в Упыренках ходит.

— Упыренок он давным-давно. А Харчем его еще в прошлом году прозвали.

— Почто ж Харчем? — удивился Алеша Николаевич, стаскивая с головы порыжевшую шапку.

— За все вместе! — озлясь, заторопился Сергей. — Во-первых, он всех малышей продовольственным налогом затравил. Мало что последние куски выхватывает… Увидит, поблизости никого, затащит раззяву в угол и шипит: «Харч, харч неси! А то нос откушу!» Он, гной, все исподтишка сотворить норовит… Один раз подкрался и в спину меня толкнул. А мне только-только новенький гипс сделали.

— Вот обормот какой! — пристукнул по колену истопник.

— Да вы знаете! — уже вопил Сергей. — Рахит этот чего хотите, сколько хотите смолотить может! Он полный котелок каши с концентратами, не отнимая ложки, метанул! На спор! Да еще банку американской колбасы с ключиком выиграл! А в магазине!.. Когда суфле давали! Веньку на тетку как пихнет!.. Бидон из рук выбил! Половина суфле на пол! Тетка в крик! А Харч уже тут как тут. Быстрей собаки любой… Подчистую суфле с пола слизал!

— Ну это уж ты…

— Мне Шашапал рассказывал! Клянусь!.. Чтоб мне хлеба не есть!.. Шашапал сам в этой очереди стоял! А у кошки Тетеревятниковых! Из миски прямо!..

Договорить Сергей не успел. В котельную, охая и причитая, вкатилась заполошная тетка из дома два. Затараторила, замахала руками на деда Алешу.

— Николаевич!.. У нас из крана, как на пожар, хлещет! Бежим, милый! Бежим! Соседи на работе все!.. Я его и туда и сюда верчу!.. Спасай, христа ради!..

Так и увела деда Алешу. А Сергей из кружки своей больше половины отпить не успел…

* * *

На дворе никого. И с «Постройки» все исчезли… Тучки то набегут, то вдруг шарахнутся, как вспугнутые вороны. И тогда по желобам, по окнам, по осколкам стекляшек на земле понесутся вприпрыжку блики, сманивая, зазывая в звонкую бездну весны. Ветер закружит первые пылевые смерчи на пустыре, принесет запах шоколада с фабрики «Красный Октябрь». И если в эту минуту прищуриться чуть-чуть, по золотисто-оранжевым, невесомым шарам, вобравшим в себя пространство, можно переместиться на несколько мгновений в то неведомо-прекрасное, чего не знаешь, но очень сильно ждешь… Чудо коснется щеки твоей краешком плаща-невидимки, ничего необыкновенного пока не произойдет, но ты запомнишь его дыхание… Доброе и теплое. Нежное и неуловимое, как запах незабудки… Поверишь, что оно есть. Что происходящее лишь начало его. Первое прикосновение…

Как знать, сколько длилась эта неимоверная радость молчаливого общения с чудом… Когда такое происходит, и время становится иным.

Но вот все стаяло, прошло…

Сергей громко задышал, широко распахнул глаза.

Роза, Венька и Додик-щепка как будто только этого и ждали.

— Потерял? — протягивая Сергею кинжал, сурово поинтересовалась Роза.

Не успел Сергей и звука вымолвить в защиту собственного разгильдяйства, как неумолимая Роза отработанным хмыком вобрала в себя все, что полагалось отдать носовому платку, а ее брат Венька уточнил:

— Это я нашел.

А Додик-щепка, кивая на Маленького Мука, потребовал разъяснений:

— В пиковой шапке за наших или за тех?

— Сам за себя, — обтирая текстолитовое лезвие о рукав пальто, нахмурился Сергей.

— А Витя обещал послезавтра провести нас на «Антошу Рыбкина», — громогласно объявил Додик.

Ничего, кроме невразумительного сопения, не смог противопоставить ему Сергей. А что тут скажешь?.. Старший брат троицы-погодков запросто может провести на «Антошу Рыбкина» хоть десяток таких шпендриков. Как ни крути, а этот Витя, по прозвищу Гешефт, вторую неделю помощником киномеханика в кинотеатре «Заря» работает. На парфюмерной фабрике у начальства на хорошем счету, а по вечерам еще и в бильярдной у Павелецкого вокзала подрабатывает. Хотя ему и шестнадцати не исполнилось… Гешефт, как никто, умеет красиво курить, пользуясь длинным мундштуком. Может достать все что угодно, вплоть до американского сульфидина. Никого не боится. И почти все взрослые, когда разговаривают с Витей, кажутся почему-то дураками.

— Вот скажи, эти головастые однолицые совсем одинаковые? — кивая на флигель с просевшей крышей, вновь напомнил о себе Додик.

— Я же тебе уже объясняла, — возмутилась Роза. — Они двойняшки.

— Не двойняшки, а близнецы, — поправил Розу Сергей.

— Значит, все-таки одинаковые? — упорно гнул свою линию Додик.

— А Витя говорит, что одинаковых даже двух банок тушенки не бывает.

Оспаривать высказывание Вити Сергей не решился.

— Ты видел, как они вчера по большому тополю скакали? — вплотную подступив к Сергею, доверительно замурлыкала Роза.

Проследив причудливый путь толстой веревки, от чердачного окошка деревянного флигеля к макушке большого тополя, Сергей почтительно вздохнул и резюмировал:

— Головастые — ребятки ничтяк.

Близнецы появились в осевшем флигеле поздним вечером. Весь скарб, что головастые выволокли из кабины полуторки, умещался в двух рюкзаках и побитом фибровом чемоданчике.

На следующее утро братья уже освоили чердак над своей комнатой. С немыслимой легкостью переместились близнецы с чердака на малый тополь. Через пару секунд оказались на большом дереве и водрузили скворечник, сшитый из свежих чурбачков.

— Привет несгибаемой молодежи тыла! — прервал размышления Сергея Витя Гешефт.

Изящно взметнув правую ладонь к длинному козырьку плюшевой кепки, Витя обещающе улыбнулся Сергею, не спеша извлек из внутреннего кармана френча роскошный носовой платок, без суеты и геройских усилий помог высморкаться Веньке и Додику.

— Вот два талона на суфле, — объяснил он своим младшим, адресуясь главным образом к Розе, — в половине второго отправитесь в столовую номер пять, на Малой Ордынке. Идти лучше дворами…

— Витя, а Щава говорит, что нашу маму… — начала было Роза.

— Вы больше верите дефективному сплетнику или старшему брату? — опередил Розу Витя.

— Я больше верю старшему брату, — первым откликнулся Додик.

— Мерси, — вежливо кивнул Гешефт и снова обратился к Розе: — Я вам много раз говорил и опять подтверждаю. Наша мама лежит в закрытой больнице. В городе Н. Где проходит длительный курс лечения. А теперь ответь, Роза. Сколько раз вам морочил голову этот шепелявый кудесник? — Витя презрительно кивнул на подвал Щавы. — И сказал ли я вам хоть раз неправду?

— Щава врет все время, — ответил за сестру Веня.

— Что такое проституция? — спросила Роза.

Витя саркастически усмехнулся и пояснил:

— Проституция — одна из гипертрофированных форм непрекращающегося распада нравственно-этических устоев вконец обанкротившегося капиталистического общества. Питательной средой для коей являются люмпены-вырожденцы типа вашего Щавы.

— Видишь, — приободрился Веня, обращаясь к сестре, — Щава сам — «проституция».

— Еще Щава, знаешь, что говорит? — распалившись, начал Додик.

— Ты догадываешься, из чего сделан Щава? — сбил запал Додика Гешефт.

— Из чего? — еще быстрее спросил Додик-щепка.

— Из того, что выбрасывают в помойное ведро, — убежденно ответил Витя.

Веня и Роза хмыкнули. А Додик так и остался стоять с открытым ртом.

— В этом пакете девять конфет монпансье, — показал Витя. — По скольку должен получить каждый из вас?

— По четыре! — гаркнул Веня.

— По три! — перебила брата Роза.

— Роза, как всегда, права. Поэтому ей поручается дележка и раздача. Но только после суфле… В восемь разогреешь гренки с яичным порошком, и в восемь тридцать по койкам.

— А можно нам котят тети Вали посмотреть? — на всякий случай решился попытать счастье Венька.

— Она вас приглашала? — спросил Гешефт.

— Еще как!

— И позавчера зазывала!

— «В любое время жду!» — перебивая друг друга, разом загалдели Роза, Венька и Додик.

— Чур, надоедать тете Вале не больше десяти минут, — отпустил младших Витя и растворился в подворотне.

* * *

На дальнем конце «Постройки», в окружении малышни, надрывно подхохатывая, носилась Люся Дармоедка. Выбрасывая перед собой сильные ноги, нескладеха прытко уходила от погони, то и дело забывая о маломощных партнерах. Вглядываясь в аритмичные виражи дылды-дурочки, Сергей вдруг вспомнил лицо отца головастых близнецов.

Из красно-розовой чересполосицы спекшихся шрамов и рубцов властно вглядывались в Сергея сумасшедшие цыганские глаза с рыжей искоркой.

Видение надвинулось столь стремительно, что Сергей едва удержался от крика. Губы у отца близнецов обкромсаны. Ресницы спалены. Там, где должны быть брови и веки, лишь перекрученные швы. Вместо носа узловатый комок. Живыми остались лишь глаза и клочковатые волосы, схожие с сапожной щеткой.

Горчицын!.. Горчицын!.. Горчицын!.. Вот какая была фамилия у человека с исковерканным лицом.

О нем во дворе знали немного. Говорили, что после тяжких ран Горчицын полтора года отвалялся в госпитале, еле выжил и теперь работает директором ремесленного училища. О том, что у Горчицына есть сыновья, никто и не подозревал…

Преследователи, обегая с двух сторон нескончаемую лужу, попытались взять Люсю Дармоедку в кольцо. В момент, когда верещащая малышня уже хватала дылду за полы короткого пальто, дурочка озорно взбрыкнула, высоко выпрыгнув, распахала, вздыбила веером лужу, понеслась по самой ее середине, взметывая фонтаны острых, лучистых брызг.

Вырвавшись из одиннадцати квадратных метров, плотно заставленных шкафами и комодами, где она обитала вместе с родителями, двумя бабушками и младшим братом, смешливая Люся по прозвищу Дармоедка неистово упивалась волей.

Пять, шесть часов кряду, ни на мгновение не останавливаясь, она без устали прыгала через веревочку, играла в салочки и двенадцать палочек, визжала и смеялась, изматывая самых выносливых непосед. Люся легко сносила жестокие каверзы и насмешки, не жаловалась и не плакала, даже когда в нее летели острые камни и палки. Чем сильнее ей доставалось, тем громче бедняга всхохатывала, уносясь от обидчиков.

В то утро Харч, Конус и Щава, загнав Люсю в тупик между стылыми гаражами, принялись в упор расстреливать мятущуюся жертву «шрапнелью» из грязи.

Откуда явился тогда отец близнецов, Сергей так и не понял:

Истошно взвыв, Конус вдруг завис головой вниз в карающих руках Горчицына.

— Не трожь убогих! Не трожь! — гортанно выхаркивал ярость всклокоченный смерч. Конус уже не выл, а хрипел, задыхаясь от боли и ужаса, а коренастый человек беспощадно тряс и тряс неудачливого паршивца.

* * *

Сергей не заметил, как Шашапал возник из Черниговского переулка. Что это он тащит? Неужели столько разной проволоки намотал? Присел. Опять что-то высмотрел?..

Шашапал — человек необычный. Начать хотя бы с прозвища. Имя Шашапала — Саша. Неплохое имя. А фамилия еще лучше — Шпагин. Прекрасная мушкетерская фамилия. О такой фамилии кто не мечтает. Лет до пяти Шашапал вместо Саша произносил — Шаша. И тут же, не переводя дыхания, пришпиливал к своему имени фамилию, которую до конца не мог почему-то выговорить. В результате получалось — Шашапа… С ударным, выстреливающим «а» на конце.

Все вещи Шашапалу выкраивает и перешивает его бабушка — Вера Георгиевна. Например, у нее был плащ. А в эвакуации, во время пожара, этот плащ наполовину сгорел. Так Вера Георгиевна и не подумала его выбрасывать. А выкроила из того, что не сгорело, для внука порпуэн[1]. Теперь у него не только мушкетерская фамилия, но и мушкетерский порпуэн.

Отец Шашапала ушел на фронт добровольцем. Последнее письмо от него в сорок втором пришло. Похоронки не было… С полевой почты ничего не ответили. В военкомате тоже никак не разберутся.

Щава прошлой весной, когда Шашапала доводил, орать стал: «Твой отец без вести пропавший! Значит, к фрицам драпанул!» Шашапал затрясся, убежал. Драться он не горазд. Сергей на носилках лежал еще. Швырнул в Щапу что под рукой было. Да не докинул…

В стенной нише у Шашапала собрано столько всякой всячины для его изобретательств, что, по прикидкам Сергея, хватит на сто приемников. Если, разумеется, к каждому нужные лампочки достать. И все это богатство (не говоря об инструментах), разложенное по десяткам ячеек и ящичков, содержится в идеальном порядке. Шашапал может в своей нише хоть тысячу лет без передыха что-то ввинчивать, паять, наматывать, соединять, подтачивать. Во время любой игры, будь то хоть лапта, хоть штандер, Шашапал способен все бросить и начать вытягивать из земли какую-нибудь железяку. Вот как сейчас…

Они появились из-за угла дома два. Сначала Харч и Юрка. Потом Щава. За Щавой Конус.

Первым к Шашапалу подкатил Харч. Оскалился, пошел вокруг, приседая в дурашливых поклонах.

— Не одолжите ли малость вашей добычи, профессор?

Шашапал сжался, подтянул к груди клочковатый клубок.

— Зачем тебе проволока?

Подскочил Юрка, вырвал проволочный клубок, перекинув Щаве, гаркнул:

— Тотальная мобилизация всех железных вещей!

Щава, хихикнув, забросил клубок в мутную лужу.

— Не желаете ли искупнуться вместе с вашей проволочкой? — присел перед Шашапалом Харч. — Или предпочитаете отдать должок?

— Какой должок? — совсем тихо переспросил Шашапал, по-пингвиньи подтягивая к животу руку. В левой дрожала никчемная загогулина.

— Неужто не помним?! — вытянув вперед губы, «ужасаясь», засюсюкал Харч. — Но раз память отшибло, то мы поможем.

Харч вдруг штопором ввинтился в карман к Шашапалу, выхватил перочинный ножичек.

Поднял вверх, закрутил умиляясь.

— Хорошенькая игрушечка! Вкусненькая!

Гнев швырнул Сергея прямо на Харча. Харч успел отскочить. На Сергея бросился Юрка… Взревел, перепоясанный встречным ударом костыля. Сергей рванулся было за Щавой, но дорогу ему пересек Конус.

— Псих костыльный!

— А-а-а!!!

В Сергея полетели куски кирпича! Камня! Стекла! Не чувствуя боли, Сергей бросался то на одного, то на другого!.. Полосовал костылями, рычал, упиваясь бешеной сшибкой.

Заметил, что Харч свалил Шашапала… Бросился на выручку. Достал!

Харч волчком закрутился по земле, заходясь в крике.

По голове, по щекам, по телу, по рукам секли новые камни!

Подскочил Конус! Саданул кулаком под ложечку! Хрустнул, впиваясь в тело, край гипсового панциря!

Кто-то подсек крюком опорный костыль!

Падая, успел разглядеть кривогубую улыбку Щавы.

Внезапно Щаву снесло ударом в сторону! Головастые!.. Как с неба спикировали! Один башкой в живот Юрке врезался! Второй с Конусом сцепился!

Корчился у стены Щава.

Зажмурив глаза, лупил железной загогулиной по воздуху Шашапал.

Прихватив ржавый крюк, на Сергея двинулся Харч.

— Прекратить!! Прекратить!!

Из ворот вынесся однорукий домоуправ.

Внезапный страх захлестнул, погнал Сергея.

Парадное! Лестница!! Второй этаж!!! Дверь распахнулась! Отпрянули вспоротые тревогой девчоночьи глаза! Что-то громыхнуло за спиной… Дыхание оборвалось… Все замерло… Сергей влетел в темь квартиры.

Девчонка из пасти войны

Ничего не хотелось. Такой он был выжатый. Казалось, что и не дышит уже. Вязкая темень, приняв его в себя, пригасила, вобрала все страхи и желания Сергея.

Растворив, сделала Сергея незримой частью бесформенной, невесомой субстанции. И удивительное состояние полусна-полубытия было скорее приятным, чем удручающим…

Кто-то пробежал с верхнего этажа вниз, мимо захлопнувшейся невидимой двери.

Кто-то недовольно засопел. Совсем близко. Рядом с тем местом, где должны находиться ноги и костыли Сергея.

В ноздри стали протискиваться запахи. Удушливые и сладковатые — слежавшейся старушечьей байки, перепрелого плюша, недавно пролитого керосина.

Завершением перехода из ирреальности в земную жизнь явился просительный шепот Шашапала.

— Скажите, пожалуйста, а как у вас тут… можно пройти в уборную?

Щелкнул выключатель. Свет оказался неярким, но невольно заставил зажмуриться… Первой, кого увидел Сергей в незнакомой передней, была большеглазая девчонка.

Сделав несколько шагов, девчонка поднялась на мыски, с трудом дотянувшись, отвернула выключатель, чуть потянув на себя, приоткрыла дверь в туалет.

Прикрыв ладонью заплывший глаз, из-за высокого ящика для картошки выбрался один из головастых близнецов, попросил:

— А водички можно?

Девчонка молча кивнула, ушла на кухню.

На этот раз вся она умещалась в длинной черно-серой кофте, едва не касавшейся пола. Рукава кофты были закатаны до локтя. Пока в кухне лилась вода, Сергей увидел возле входной двери и второго близнеца. Привстав на колено, он зашнуровывал бульдожий ботинок. Правый рукав его куртки, от локтя до края, был разодран в мелкие, торчащие клочья. Сам Сергей влепился спиной под вешалку. С одной стороны его прикрывала тяжелая, пропитанная соляркой телогрейка, с другой — притискивали увесистые сумки с противогазами.

Судя по передней, квартиры в этом отсеке дома были меньше, чем у Сергея и Шашапала. Дверей в комнаты было две. Может быть, при кухне еще какая-нибудь каморка имеется?..

Вернулась девчонка, молча протянула близнецу с заплывшим глазом кружку с водой.

— Угу, — буркнул близнец и осторожно стал пить.

— Ты одна, что ли? — на всякий случай негромко спросил у девчонки второй близнец.

— Так на работе все, — виновато объяснила девчонка, принимая пустую кружку у первого близнеца.

— И мне принеси, — попросил второй, приободрившись после сообщения девчонки.

Едва опершись, Сергей почувствовал — что-то неладное было в правом костыле. Быстро выбравшись из-под вешалки, высвободил костыль, вынес на свет и увидел трещину, которая начиналась от верхней опоры и заканчивалась у первого болта. Еще и трех недель не прошло, как в драке с пришельцами с улицы Осипенко был вдребезги разбит костыль из его новой пары. Несколько дней Сергея в наказание продержали дома, пока отец подгонял и уравновешивал старый и новый костыли. И вот теперь такая трещина…

Сергей поднял голову, встретил понимающий взгляд второго близнеца.

— Не трухай. Изоляционной так перетяну — сто лет продержится.

— А мне кусочек твоей изоляции можно? — вкрадчиво поинтересовался Шашапал.

— Запросто, — улыбнулся второй головастый.

— Домоуправ ушел, — тихо сообщила девчонка, принимая пустую кружку из рук второго близнеца.

— Откуда ты знаешь? — невольно вырвалось у Сергея.

— Из окна кухни глядела, — тихо ответила девчонка.

— Когда домоуправ крикнул, я почему-то подумал, что это ваш отец, — признался Сергей.

— Да вы отца не бойтесь. Он добрый. Скажи, Иг? А? — обратился второй близнец к брату.

— Законно, добрый, — подтвердил Иг. — Только драк не любит. И лицо у него…

— В танке горел. Он капитан танковых войск, — пояснил второй близнец.

— А на драки — бешеный, — подхватил Иг. — Когда к тетке Стеше за нами приехал… Там у нас психи подрались. И одному глаз выбили. При нем. Вот поэтому, когда драка…

— А вы в психической больнице были? — перебил Ига Шашапал.

— Да не мы, — усмехнулся второй головастый, — тетка наша медсестрой там работает. А мы при ней. Это даже и не больница, а лечебница такая в лесу. Домики с башенками. На крепости старинные похожи… Загородок никаких…

— И психи в большинстве тихие, — подхватил Иг. — Коробки всякие делают. Буйных там не бывает. А с нормальными психами и говорить, и в шахматы играть запросто можно… Есть очень душевные. Умных много.

— Приложи к глазу-то, — девчонка, успевшая шмыгнуть в комнату, протянула Игу здоровенную медную монету.

— Ух ты! — присвистнул Иг, принимая монету. — Посмотри, Ник!.. Вот это монетища!..

— Пятак времен Екатерины II, — пояснил Шашапал, — видишь, вензельное Е с латинским И переплетаются?

— Точно! — подтвердил Ник.

— Ты прикладывай. А то вовсе глаз заплывет, — напомнила девчонка.

— Думаешь, поможет? — прижимая монету к глазу, посмотрел на девчонку Иг.

— Уж как бог даст, — ответила девчонка.

— Ты монеты собираешь? — почтительно спросил у девчонки заметно посерьезневший Ник.

— Когда дают, беру, — вглядываясь в Ника, ответила малышка.

И опять Сергею почудилось, что глаза у девчонки как у пожилого, много бедовавшего человека. И живут сами по себе. Хотя ясные, усталой старости в них нет.

— У тебя коллекция? — из-за спины девчонки спросил Шашапал.

— Что это… коллекция? — не сразу отозвалась девчонка.

Теперь пришла очередь растеряться Шашапалу.

— Коллекция — это множество специально подобранных монет или марок… Из разных стран и времен, — пояснил Шашапал и вопросительно посмотрел на Сергея.

— Нет. Много у меня нет, — покачала головой девчонка. И, тихонько вздохнув, добавила: — Давай штаны зашью. Однако на тебе я не сумею.

Шашапал преспокойно стянул с себя брюки, демонстрируя всем крайне оригинальные подштанники в обтяжку из подкладочной полосатой ткани.

Едва девчонка с брюками Шашапала скрылась в комнате, Иг не выдержал и хохотнул.

— Где ж ты такие отхватил? Прямо из киносборника про Швейка.

Шашапал обезоруживающе улыбнулся в ответ, замахал руками.

— Похоже, похоже. А можно, я уточню? Ты — Иг. А ты — Ник. Правильно?

— Правильно, — одновременно ответили близнецы.

— Это у вас прозвища или имена? — поинтересовался Шашапал.

— Имена, имена, — заторопился с пояснениями Ник. — Иг — Игорь, а Ник — Николай… Коля меня зовут. Но Иг и Ник короче и веселей.

— Согласен, — охотно подтвердил Шашапал. — И теперь вы не такими одинаковыми кажетесь.

Шашапал был прав. Имена действительно как бы увеличивали едва различимые индивидуальные приметы братьев.

Глаза у Ника светлей, голова вытянута вверх, а у Ига — немного приплюснута.

Иг казался более притягательным, открытым. В Нике словно пряталась какая-то забота, которую он не хотел ни для кого открывать. Иг сразу всем нравился. Ник был застенчив и замкнут…

Начав было левым рукавом очищать со спины куртку брата (который, не отпуская екатерининского пятака от глаза, присел перед ящиком для картошки), Ник вдруг встрепенулся, задрал голову, пошевелив ноздрями, мечтательно сказал:

— На постном масле с луком жарят.

— Картошку, — сглотнув слюну, подтвердил Шашапал.

— А замочек ерундовый. Любым гвоздиком берется, — поставил диагноз Иг, кивнув на ящик для картошки.

Сергей улыбнулся, спросил неожиданно для себя:

— Вы насовсем в Москву?

— Насовсем, — подтвердил Иг. — Тетка Стеша от нас выше носа нахлебалась… А вы к какому магазину прикреплены?

— Где-то возле отцовского завода, — смутился Сергей.

— Я около кино «Ударник» магазин на примету взял. Вот куда прикрепиться. Никогда там не был? — поинтересовался Иг.

— Ему одному на костылях так далеко от дома не разрешают уходить, — поспешил на подмогу к Сергею Шашапал. — Особенно где много машин.

— Ну что? Оттягивает древняя монета плюху или она все-таки зависнет? — подмигнул Иг Шашапалу.

— По-моему, немного оттягивает, — присмотревшись, осторожно высказался Шашапал.

— Вообще-то на сыне медика все как на собаке должно заживать, — объявил Иг.

— Разве отец у тебя медик? — удивился Шашапал. — Ник сказал, что танкист…

— Мать у нас врач, — улыбнулся Иг. — Военврач. Хирург.

Из комнаты бесшумно появилась девчонка, протянула Шашапалу брюки.

— Спасибо. — На этот раз Шашапал почему-то застыдился и опустил глаза. Взяв брюки, ушел с ними в туалет.

— Тебя как зовут? — полюбопытствовал, обращаясь к девчонке, Иг.

— Елена, — ответила девчонка.

— Елена? — переспросил Иг. — Значит, Лена?

— Елена, — твердо повторила малышка.

— Но Еленами взрослых теток зовут, — мягко уточнил Иг, — а ты ведь не взрослая.

— Уж какая есть… Елена, — стояла на своем девчонка.

— Будь по-твоему, — лукаво улыбнулся Иг. — А какое же у тебя отчество?

Елена застыла, задумалась.

— Отца-то твоего как зовут? — зыркнув по потолку смешливыми глазами, задал Иг вопрос-подсказку.

Елена качнулась на ватных ножках и простодушно призналась:

— Запамятовала.

— Как это запамятовала?! — закричал Ник. — При тебе же другие его как-то называют?

Елена подняла серые глаза на Ника, точно прикидывая, стоит ли с ним дальше разговаривать, помедлив, сказала глухо.

— Не видала я его никогда.

— Убили? — вырвалось у Сергея.

— Нет. В госпитале он. Город Алма-Ата называется, — чуть заметно пожав плечами, сказала Елена. — Он от нас ушел… войны еще не было. Так мне мамаша-тетка сказывала. Она мне и имя его говорила. Да я запамятовала, вот…

— Какая еще мамаша-тетка?! — От волнения у Ника пятна по лицу пошли.

— Котора в деревне.

— В какой деревне? — разозлился Ник.

— Чего ты? — Девчонка ласково глянула на Ника, и тот сразу застыл пристыженный.

Вышел из туалета Шашапал.

— Здорово, а? Так только моя бабушка зашивать умеет, — Шашапал неожиданно подпрыгнул, закружился, подщелкивая пальцами над головой.

Первым прыснул Иг. За ним Ник. Потом Сергей. Шашапал с охотой к ним присоединился. Елена лишь одними глазами улыбнулась. Тихо спросила:

— С мятой чаю хотите?

Мальчишки недоумевающе переглянулись.

— Мята — трава такая, — пояснила Елена. — И вкусна и лечит.

* * *

Первой встретила их в той удивительной комнате большая коричневая фотография молодой женщины редкой красоты, чьи огромные строгие глаза показались им знакомыми.

— Это кто? — не удержался от вопроса Иг, кивая на фотографию.

— Хозяйка, — пояснила Елена.

— Вероника Галактионовна? — ахнул Шашапал.

— Она, — подтвердила девчонка. — Молодая тоже была.

— Она кто? — спросил Ник.

— У Вероники Галактионовны профессий много, — обращаясь непосредственно к фотографии, охотно объяснил Шашапал, — а сейчас, если не ошибаюсь, она в библиотеке работает.

— В библиотеке, — подтвердила Елена, — а по ночам платки разрисовывает. Я гляжу из-за ширмы. Может, тоже смогу так вскорости. Не все ж на шее у нее сидеть.

— Она тебя на воспитание взяла? — глядя то на фотографию, то на Елену, осведомился Иг.

— Отцу она сестра дальня, — обстоятельно объяснила Елена. — Отец нас долго из госпиталя искал, пока мамаша-тетка от него письмо первое получила да назад отписала. Деревня-то без домов пока. Землянки как есть. Потом отец с Галакионовной списался.

— Галактионовной, — мягко поправил Шашапал. И на всякий случай добавил: — Вероника Галактионовна.

Елена согласно закивала.

— Тогда уж отец сызнова написал, а потом и от нее письма пришли. Писала, пусть я в Москву еду. Как-никак у мамаши-тетки своих трое. Собрали меня. В Пскове на поезд мамаша-тетка усадила. Здесь мне куда богаче живется. Сытней…

После того как Елена ушла на кухню, они еще некоторое время стояли тесной группкой, околдованные взглядом строгой красавицы из навсегда ушедшего времени.

Но постепенно острые, таинственные запахи лака, терпких духов и пудры повлекли мальчишек за ширмы. Их встретили этажерки, заставленные фотографиями и диковинными фигурками, тумбы, увитые тускло-медными лианами, низкие экранчики, изукрашенные выцветшими от долголетия ирисами и орхидеями.

Комната-лабиринт с каждым шагом преподносила новые сюрпризы.

Никто из них и представить тогда не мог, что весь этот антураж из прошлого давно утерял былую значимость и сегодня, за исключением нескольких вещиц, практически ничего не стоил.

Для четырех мальчишек все здесь было в диковину, представлялось сокровищами, коим нет цены. Широкополая шляпа с безмерными полями. Короткий бархатный плащ с почерневшей серебряной окантовкой, футляр для подзорной трубы. Хищные и уродливые маски, поблекшие от времени веера, задумчивые грифоны на двух почерневших канделябрах, хитросплетения из потрескавшегося бамбука, две пары запыленных кастаньет, мандолина без струн, битва зазубренных молний с ожившими ятаганами на продолговатом темном панно вселяли восторженный трепет, уводили в мир превращений.

В комнате-лабиринте умещался и старинный маленький трельяж, и узкое, как лезвие сабли, зеркало-сосулька в узорном обрамлении, с полдюжины зеркал-полочек, круглые зеркальца-перевертыши, и даже несколько крохотных зеркальных щитов у фарфоровых, кукольных рыцарей. Вот почему стоило начать двигаться в этом причудливом лабиринте, переполненном зеркальными глазами-отражениями, как стенное пространство мгновенно преображалось, открывая бесконечные вариации своих красочных недр.

Передвигаться на костылях в столь хрупком мире было отнюдь не просто. Каждую секунду Сергей ждал, что обязательно заденет какую-нибудь эфемерную вещицу. Что-то соскользнет, рухнет, разлетится на тысячу осколков…

Но жадный бес любопытства тащил его за собой.

Где-то за ширмами и этажерками, тумбами и шкафчиками давно затерялись братья Горчицыны и Шашапал. О том, что они рядом, Сергей догадывался по непрекращающимися шорохам, вздохам и сопению.

Сергей повернул голову и застыл перед поразившей его картиной.

Нет, это была не выдумка художника, а фотография, запечатлевшая событие, безусловно происходившее.

Но где? Когда?.. Что же это такое в конце концов?.. Может быть, театр?.. Этакая фантасмагорическая постановка… В театре Сергей ни разу не был. Но слышал множество радиопьес. Видел фотографии спектаклей, театральные афиши, эскизы костюмов и декораций.

Недавно отец показал ему два театральных макета, выставленных в витрине огромного магазина на улице Горького.

На первом светилось редкой красоты озеро, окруженное голубыми и розовыми деревьями. Такими громадными, что они не умещались на макете. То есть умещались, но самые далекие. А те, что были ближе… От них только ветки свисали.

Второй макет воспроизводил могучий замок в разрезе. С каскадом лестничных переходов, подвесным мостом и зарешеченными дверями. Из бойниц и прорезей круглых, вытянутых к небу башен и башенок выглядывали загадочные лики.

Нет, то, что было на фотографии, заметно отличалось от театральных декораций.

Лестницы, сконструированные из вытянутых треугольников и пропеллеров, вздымались к шаровидному космическому кораблю со множеством лучевидных крыльев. А вокруг, цепляясь и зависая, карабкались рассерженные существа в прозрачных цилиндрических шлемах. Через шлемы проглядывались искаженные лица с громадными острыми носами, напоминавшими клювы хищных птиц.

На скошенной площадке у вершины корабля, разметав руки-крылья, вытянулась грозная королева Поднебесья. У ног королевы ощетинилась неровная цепочка фрейлин-телохранительниц, направлявших короткоствольное оружие на взбунтовавшихся рабов.

Как появилась рядом Елена, Сергей не заметил.

— Узнал ее? — тихо спросила девчонка.

— Кого ее? — не понял Сергей.

— Вот она, — ткнула девчонка пальцем в одну из телохранительниц грозной королевы.

— Это постановка такая была? — всматриваясь в едва различимое лицо Вероники Галактионовны, неуверенно предположил Сергей.

— Фильма.

— Кино, ты хочешь сказать?

— Вероника Галактионовна говорит — фильма.

* * *

Чая с мятой выпили не отрываясь по три чашки подряд. Пока ждали второго чайника, Елена принесла каждому по дрочене[2] из картошки. Сама приготовила… Дрочены так ошеломили, что никто девчонке «спасибо» не сказал. Проглотили и замолчали. Лишь когда Елена притащила второй чайник, Шашапал, облизывая обожженные пальцы, стыдливо спросил:

— А чего ж ты сама не ела?

— Ела я, — успокоила ребят Елена. Вздохнув, добавила: — И хозяйке оставила. Не сомневайтесь.

— Скажи, а в киносборниках твоя… тетя не снималась? — полюбопытствовал Иг.

— Не знаю, — пожала плечами Елена.

— Я случайно… Не подслушивал, просто у себя в нише сидел и паял, — тихо заговорил Шашапал. — Вероника Галактионовна к бабушке в гости пришла. Про болезнь тети твоей говорили. У Вероники Галактионовны что-то с позвоночником произошло… Из-за этой болезни она актрисой не могла работать. И профессию поменяла.

Затихли. Припали к новому чаю.

Отпив полчашки, Иг поднял голову, стал бойко насвистывать «Путь далек до Типперери…», превосходно имитируя тромбон и трубу.

— А теперь давай «Тебя я встречу кочергой»[3], — попросил Ник.

— Весь к вашим услугам! — вскочив со стула, раскланялся Иг. — Елена, древнему пятаку надоело меня лечить. Клади его в копилку.

— Ему на свою могилу надо, — объяснила Елена Игу, принимая монету.

— На какую могилу? — насторожился Сергей.

* * *

О существовании этого отсека в комнате никто из мальчишек и предположить не мог. Сергею пришлось проходить боком между ширмой и резным зеркальным шкафом. В крохотную обитель Елены он втиснулся последним. Девчонка легко нырнула под обитый вылинявшим бархатом диванчик на высоких кривых ножках. Долго с благоговейной осторожностью выдвигала из-под диванчика круглую фанерную громадину коробку для елочных игрушек.

Свободного места в отсеке совсем не осталось. Ник и Шашапал заняли диванчик. Сергей, Иг и Елена с коробкой — все остальное пространство пола.

В коробке пряталось кладбище. С крестами в оградках и без оградок. С надгробьями и могильными памятниками. Цветы кое-где лежали. Венки к камням прислонились.

Охраняли погост приземистая церковь и наклонившаяся на правый бок колокольня. По краям кладбища лес из голых деревьев застыл.

Церковь состояла из белого деревянного бруска и пяти разновеликих куполков темно-синего цвета. Кресты на куполках были сотворены из канцелярских скрепок.

Колокольня получилась из двух неровных прямоугольников картона и приклееного сверху, вместо купола, шишака-обломка. С четырех сторон верхней, тонкой части колокольни чернильным карандашом была четко прорисована звонница и по три колокола с каждой стороны.

Лес собрался из высохших отростков сирени и тополя.

Оградки строились из спичек с отгоревшими головками, а совсем низенькие — из выкрашенных акварельными красками почек и разноликих пуговиц.

Среди надгробий выделялись подлинные немецкие награды — солдатские и офицерские Железные кресты. Один совсем новенький, блестящий. Надгробьями служили медали, значки, жетоны, нашивки, кровожадные орлы и черепа от офицерских фуражек. Все они были перевернуты вниз головой. Стояли вверх тормашками.

— Чтоб и на том свете им пусто было, — объясняла Елена.

Деревянные кресты были любовно украшены венками из серебряной и золотистой канители и букетиками из крохотных разноцветных осколков елочных игрушек.

Несколько совсем маленьких могильных холмиков венчали православные нательные крестики, хваченные зеленью окиси. Могильными плитами служили и здоровенные монеты. Сродни той, что Елена принесла для Ига. На одной из могил возлежало тяжелое темно-бордовое яйцо из ограненного стекла.

Эти могилки возле церкви были отмечены цветами-брошками.

Заботливо возложив екатерининский пятак на лишь ей ведомое место, Елена неуловимым движением поправила один из малюсеньких нательных крестиков, даже не проговорила, а выдохнула:

— Тут Оленька тетки Аксюты захоронена. Как заспалась в лесу, так и не отогрели. Она меньше меня была. На большой-то могилке я крест из ивы сплела. Здесь уж розы пусть.

На склоне немцы сначала своих хоронить стали. А как не хватило места, на эту сторону перешли… а где серебряный венок — партизан с перерубленным горлом захоронен. Так он в той же могиле и остался. Под яичком стекольным племянница бабушки Марии схоронена. Она померла, когда мы еще под немцем не были…

— Ты у немцев была? — приглушенно ужаснулся Сергей.

— Была.

— Как же ты к ним попала?

— Пришли.

— Куда?

— В деревню. Меня мать к бабушке Марии привезла. На лето. Из Ленинграда. Мы в Ленинграде проживали. Но какой Ленинград тогда был, я не помню.

— Немцы страшные?

— Первые — так не очень чтоб. Хохотальные больше. Они в сумерках пришли. Меня уж на печку загнали. А спозаранку я их у сарая тетки Матрены углядела. Громкие. Из курятника повыбегали. Гомонят. В касках яйца несут… Зубы белые скалят, хохочут все. Глядь, яйца о гвоздики на плетне протыкать стали да и пить. Выпьют и на плетень вешают. На гвоздики. Каждый по десятку небось, а то и боле высосал. На шею лук нахомутили. Сизый. Крутой… Яиц напились, на гормошках губных заиграли.

— И не убили никого? — не выдержал напряжения Иг.

— Вроде тогда нет. Первые они были в Зиморях. Проходящие. Может, я и путаю чего. Хотя четыре мне исполнилось уже…

— Что такое Зимори? — вырвалось у Шашапала.

— Деревня Псковской области. В Зимори мать меня привезла, а сама уехала. И война. В июле уж немец пришел… А кругом трав, цветов всяких. Малиновых, желтых. Ромашки — не меньше блюдца. Из огорода выйдешь, нырнешь в гущу. А гуща медом пахнет. Полянка там была, за огородом Матрениным. Кругом ельник. А посередь — березка. Полянка невелика сама. А все на ней есть. И щавель, и земляника. Цветов — душе вдосталь. В прятки мы там играли. Уговор — хорониться можно до елок и плетня. Березка — выручалка. Немного отбежишь и хоть в рост стой. Тебя уже нет. Трава такая. А если присела, век не найти.

Ничего она не раскрашивала. Говорила ровно, плавно.

Запахи, цвета, голоса и переливы щедрого изначалья лета то накрывали с головой, вольготно, плавно несли на крылах своих, то возникали в двух шагах, ослепив вспышкой-зарницей дивного видения.

Муаровыми лапами добродушно обнимали, обласкивали голубые до васильковой синевы ели-великанши. Сманивали к заповедным тайнам, укрывшимся в лесных чащобах, за причудливой вязью соболиных мхов, глянцевой магией брусничного листа, прохладной завесой дымчатых лишайников.

По опушкам, выпрыгнув из подлеска, мимо распушившихся елочек-малолеток, сбегали к полям тугой, затяжелевшей ржи умытые росами лукавые крепкоголовые колосовики.

В поздних багряных закатах над топкими изумрудными луговинами, забитыми головастыми лютиками, не спеша пролетали розовые аисты. Уносили с собой неразгаданные долгоклювые секреты.

А сколько вкуснейших запахов гнездилось в нехитрой деревенской столярке, где невесомые сугробы оранжевых опилок и шелковых стружек были самыми желанными сокровищами.

Внезапно каждый из четырех зависал над шаткими перильцами березового мостика, перекинутого через юркую речку с утягивающими омутами. Замирал, узрев затаившегося в струящихся водорослях, за деревянным быком, лупоглазого пятнистого щуренка, что поджидал пугливых пескарей.

Вольно, не торопясь, спускались с холмов могучие сосны, посверкивая золотисто-розовыми стволами. Перешучивались на ветру, ласкаясь роскошными кудрями сизо-лиловых шапок. А у жилистых корневищ их выглядывала из-под гофрированных трилистников душистая чаровница земляника.

На заливных радужных лугах, над волнами ромашек и полевого хрупкого горошка, изящных гвоздик и пышного клевера, головастых колокольчиков, львиного зева выше всех вздымалась медовая сурепка, самая духовитая и озорная.

Проносились над деревней короткие обильные ливни. Под глыбами наползавших туч замирали на затененных полянах белоснежные лошади. Уносились, исчезали с первыми хлесткими каплями. А когда лучи нетерпеливого солнца прорывались наконец сквозь свинцовые завесы иссякающего дождя, лошади вновь возникали. Успокоенные, неспешные. Только через последние голубые капли виделись они уже бирюзовыми и фиолетовыми.

* * *

Утром все четверо снова сидели в отсеке у Елены. Ник перетягивал изоляционной лентой костыль Сергея.

В опустевших ящиках высоченного секретера, на который в первый день знакомства никто из мальчишек не обратил внимания, хранились «другие места» мытарств светлоголовой Елены. В двух пустых аквариумах, в картонках из-под дамских шляп и туфель. Здесь же, в старомодных шкатулках и коробочках, копились разноцветные обрезки лоскутиков, пакетики с бисером и засушенными почками, обломки фарфоровых статуэток и цветные осколки стекляшек, шпулька от швейной машинки, глаза, уши, лапки и ножки каких-то кукольных зверушек, несколько желудей, сосновая кора, пустые флакончики и голые катушки, полузасохшие краски, огрызки карандашей, нанизанные на леску всевозможные пуговицы и косточки — «все, что пригодиться может».

— …из чего боты сделать для Дамы в черной шляпе, никак придумать не могу, — сетовала Елена. — Я не знала, что боты бывают. Пока на Даме в черной шляпе не увидела. Вот удивилась… Через сколько времени на женщинах боты углядела. Однако те не сравнить… Принцессные. Пряжки позолоченные.

В пустых, отдаренных ей Вероникой Галактионовной аквариумах девчонка разместила две деревни.

В большом, высоком, встали веселые, живые Зимори.

Спаленная деревня уместилась в тусклом маленьком аквариуме с частыми трещинами. Пять черных печек из спичечных коробков с прилепленными глиняными трубами и жутковатые дыры, придуманные из чернильниц-непроливашек, как входы в землянки, — вот и вся деревня, «которая уже после стала».

— …они и сюда приходят, когда я эту деревню вынимаю, — словно сама с собой что-то уточнив, начинала сбивчую исповедь Елена. — Но чаще на кладбище собираются. Все ж кладбище богаче куда. И бабушка Мария приходит. И мать Беата. Партизан в кудлатой шапке, которого сердитым застрелили. Там, где они теперь, скучно небось. Дама в черной шляпе тоже заглядывала. Подружка моя Катя из барака на торфе. Но зимой чаще сходились. Там сумерки длинные. Они сумерки любят… Я поначалу не шибко говорю. Чтоб пообвыкали. Те, которые живые и всякие путники, ближе подсаживаются. Говорить, чтоб сами, так нет. Но слушают охотно. Кивают, когда интересно или за душу берет. Бывает, и песни им пою. Тихие.

Запнувшись на полуслове, она некоторое время беспомощно смотрела на притихших ребят, потом, утюжком сложив ладони, удивлялась.

— Опять не по порядку?

Прикрыв глаза левой ладошкой, спешила пробиться к началу нашествия.

— С того, как ноги отморозила, — напоминал Елене Шашапал.

— Отморозила, — кивала девчонка. И торопилась досказать, спрятав впалые щеки в ладони. — Немцы в первое лето-осень то придут, то уйдут. Кур похватают, корову у кого сведут. И нет их опять. А к холодам партизаны объявились. Пошли в деревню наведываться. К бабушке Марии моей много приходило. Мне-то невдомек еще было, какие такие партизаны. Мужики и мужики… К зиме соображать больше могла, да и ребятишки постарше разобъяснили. Потом миром скотину да кур прятать стали. А на колокольню мальчишек сажать. Чтоб упреждали, как немцы по тракту пойдут. Завидят, крикнут, так вся деревня в лес со скотиной. А кто в подвалы. Лес-то вокруг добрый. Немцы глянут — пуста деревня, и дальше идут.

Бабушка Мария такое седло на лошадь удумала, что втроем нас, малолеток, усаживала. Сама лошадь за повод ведет, сзади Васек поспевает. Старший из всех. Потому как мамаша-тетка колодой слегла. Легкие воспалились. Да к тому ж незадача с одеждой моей. Мать из Ленинграда в летнем одном привезла… Душегрейку бабушка Мария мне однако быстро спроворила. А валенок нехватка.

В октябре снег повалил. Худо стало. Немец по тракту большой силой двинул. Днем и ночью прет. В деревню команду какую отрядят, но все больше днем. Порыскают, порыскают и обратно. Ночью не решались… Но с партизанами все чаще перестрелки пошли. Бабушка Мария очень за нас опасалась, за малолеток. И стали мы в лесу ночевать. На лапнике. Шалашик бабушка срубила наскоро. Меня на руках таскала. Потому как ноги во что обуть? Тряпки только какие похватать успели.

— А партизаны, — порывался с уточнением Шашапал, — в лентах пулеметных, да?

— Таких не припомню, — отводила ладони от лица Елена. — Голоса хрипатые. По осени они овчиной пахли. А как снег наладился, иней на бородах. Из первых самых, в кудлатой шапке помню одного. Разведчик он от них был, как бабушка Мария сказывала.

* * *

Первым немцев услышал Васек. Рванул лошадь с дороги. В студеных сумерках свернула под вековые ели понурая лошадь с тремя запорошенными поземкой несмышленышами на спине. Широкая, приземистая старуха торопила, натягивая повод, любимицу свою, пришептывая то ей, то детишкам заветные, охранные заговорки. Продрогший пацаненок давился сухим кашлем, пугливо оглядывался, то и дело отставая от своих. Изогнувшись, припав к стволу, из последних сил снова и снова пытался выкашлять из легких надсадную простуду, кидался догонять ушедших, скользя, спотыкаясь, сглатывал на ходу предательские слезы. Настигнув лошадь, спешил выместить на ней хоть часть бед своих. Лупил неповинную клячу по ногам, по бедрам обломком сучковатой палки.

А вслед уже хрустела по снежному тракту выстуженная, озлобившаяся колонна. Хрупкали сапоги, клацали котелки и автоматы, скрипела рубленая, лающая речь… Вот что-то дрогнуло, померещилось в заснеженных ветках. И сразу десятки автоматов, изрыгая смерть, заполосовали короткими очередями по невидимому врагу, все более ожесточаясь от тщеты усилий.

Немыми фонтанчиками взметывались, разлетались слежавшиеся снежинки. Падали на мягкую белую землю скошенные старые ветки и макушки подлеска. Заснеженный лес-враг таил молчаливую гибель. И страшным предчувствием возмездия отражалась стылая неподвижность в муторных глазах стрелявших.

А лес и люди, хоронившиеся в нем, чье первородство навечно переплелось корнями душ, все, что еще дышало, было живо, даже мучительно умирало на снегу — все отвечало недругу глухой ненавистью безмолвия.

Зарывшись лицом в колючий лапник, пережидали три девчонки-малолетки и тяжелая мудрая старуха. В сугробе, за шалашиком, нахлобучив на голову тулупчик, корчился, извивался пацан, страшась выдать всех раздиравшим нутро кашлем.

Даже лошадь замерла, будто вмерзла в черные стволы.

А за плотно сбившимся частоколом ольшаника, не дойдя до шалаша шагов сорок, раскинулся на снегу прошитый случайной очередью партизан. Откатилась кудлатая шайка. Застывала, темнела кровь, сочившаяся из жилистой шеи. Гневно кривился рот, негодуя на нелепую смерть.

— …его лошадь учуяла. Хорошо, когда прошли те. Уши прижала, фыркает. Сначала бабушка Мария подошла. И мы все за ней… По лицу видно было, очень сердился партизан, что застрелили немцы его…

Шурка спросил тогда у бабушки Марии: «Зачем убили дяденьку? Он нам сани наладить хотел…»

* * *

Шашапал заболел свинкой. Посовещавшись, решили, что лучшим подарком для него будет колобок из проволочек и никому неведомых дырчатых прокладок. Тот самый колобок, что подлый Щава забросил в лужу. А Елена, видевшая драку из окна кухни, отыскала и высушила. От себя Сергей решил подарить Шашапалу маленькую отвертку, которую специально выпросил у дядюшки Федора.

Дверь им открыла бабушка Шашапала.

— Здравствуйте, Вера Георгиевна! А мы в гости к Шаша… э… к Саше пришли! — выпалил Сергей.

— Здравствуй, Сережа! — приветливо кивнув друзьям внука, ответила Вера Георгиевна. — Это очень приятно, что вы не забыли Александра. Единственное, что меня несколько смущает. Ты, я знаю, болел свинкой, а вот…

— А к нам никакая зараза не пристает! — ослепил Иг неотразимой улыбкой бабушку Шашапала.

— Прелестно… Я очень рада, — заулыбалась Вера Георгиевна. — Вы имеете в виду вашего брата, себя и эту славную девочку?

— Эта славная девочка столько болезней прихлопнула, что ваша свинка ей, как плюнуть и растереть, — заверил Веру Георгиевну Иг.

— В таком случае Александр, я думаю, будет просто счастлив. Проходите, пожалуйста. Вот наша вешалка. Сережа, помоги друзьям раздеться… Александр, к тебе гости! — объявила Вера Георгиевна, распахивая дверь в свою комнату.

— А чего это она так в нос выговаривает? — спросил шепотом Ник у Сергея.

— Бабушка Шашапала учит его разговаривать по-французски и по-английски, — объяснил Сергей другу. — Хочет, чтобы у Шашапала настоящее произношение было. Она его и немецкому учить хотела, но Шашапал фашистский ни в какую не стал. А сама Вера Георгиевна еще итальянский и испанский знает.

— На которых Муссолини и Франко говорят, — скептически заметил Ник, выжидательно глядя на Сергея.

— Но ведь и республиканцы по-испански говорили, — не сразу нашелся Сергей. — Муссолини, между прочим, давно ничего не говорит. Забыл, что его партизаны повесили?

— Да что вы мешкаете. Проходите смелее, — вернулась за ребятами в переднюю Вера Георгиевна. — Очень славно, что вы пришли. Я, к сожалению, вынуждена вас покинуть, подходит моя очередь за крахмалом. Но надеюсь продолжить наше знакомство по возвращении. Александр, совсем не обязательно в данной ситуации здороваться с ребятами за руку. Даже если каждый из них обладает здоровьем Геракла, не следует злоупотреблять сердечностью друзей.

Но благостных пожеланий бабушки Шашапал не слышал. Радость затопила его от макушки до пят.

— Я надеюсь, Александр, что ты сдержишь данное мне обещание и не спрыгнешь с постели, как только я окажусь за дверью? — уточнила Вера Георгиевна, протирая пенсне. — Мы ведь с тобой договорились, как избежать осложнений, таящихся в твоей внешне почти безобидной болезни.

— Вы не волнуйтесь, мы его с койки ни за какой усиленный паек не выпустим, — пообещал Вере Георгиевне Иг. — В крайнем случае, в туалет на руках отнесем. Туда и обратно.

— Благодарю за радужную перспективу, — поклонилась Вера Георгиевна Игу. — Надеюсь, что твоя обаятельная находчивость сослужит тебе хорошую службу. Особенно если ты пожелаешь стать дипломатом… Где же моя сумка?

— Бабушка, Иг не собирается быть дипломатом, — подмигнул Шашапал Игу. — Иг мечтает о победах великих полководцев. Таких, как Жуков или Александр Невский.

— К стыду своему, я мало осведомлена о дипломатических талантах Георгия Константиновича. Что же касается Александра Невского, то здесь можно поспорить, какой дар в нем превалировал — воинский или дипломатический. Должна заметить, что андом Сартака Александр Невский стал в возрасте, когда лет ему было, пожалуй, меньше, чем каждому из вас.

— Кто такой Сартак? — поколебавшись, спросил Сергей.

— Сын хана Батыя, — поспешно объяснил Шашапал и тут же весело напустился на бабушку. — Ты хочешь сказать, Александр Невский с малых лет был уже таким разумным и хитрым, что стал андом Сартака не потому, что тот ему нравился, а из дипломатических соображений?

— А что такое — анд? — не утерпел Ник.

— Минуточку. Сначала я отвечу на вопрос твоего нового друга, Александр, — вежливо кивнула Вера Георгиевна в сторону Ника, — а затем постараюсь удовлетворить и твои сомнения. Анд — означает побратим. Кровный друг. Или брат по душе. Так вот. Начиная, кажется, с конца XI века у народов, населявших тогда сегодняшнюю Среднюю Азию, Ближний Восток и часть Дальнего Востока, был своеобразный обычай. Дети вождей различных племен и народностей, пройдя строгий ритуал породнения и принеся священную клятву, становились как бы родными братьями. Конечно, такой ритуал соединял в себе как нравственные, так и дипломатические соображения. Думаю, что при этом учитывалась и расположенность мальчиков друг к другу. Что еще? Вот. К обряду породнения будущих вождей долго готовили. Ведь свершался ритуал в обстановке возвышенной тайны. И скреплялся кровью в присутствии лишь, как считалось, покровительствующего божества.

— Как же так? — лукаво поглядывая на друзей, спросил Шашапал. — Ведь Сартак был, наверное, магометанином или мусульманином? А Невский — христианином. Значит, при ритуале братания у каждого свой бог присутствовал?

— Во-первых, Сартак был тоже христианином, — спокойно отвечала Вера Георгиевна, упорно продолжая искать исчезнувшую сумку. — Мать Сартака приняла христианство. Как и многие ее соплеменники в то время. И крестила сына. Что же касается возможности присутствия при ритуале братства самых разных богов, то это вполне допускалось по господствовавшим тогда представлениям. Но опять же самым захватывающим в данной ситуации я считаю прекрасное понимание мальчиком Александром, я имею в виду будущего Александра Невского, возложенной на него миссии. Хотя совсем не отрицаю истинных, светлых чувств, которые он питал к Сартаку. Не случайно Александр и Сартак столько лет оставались друзьями… Но главным итогом этой дружбы был тот факт, что на протяжении многих лет северные русские княжества, Новгородское и Владимирское, не воевали с Ордой. Это, безусловно, главная дипломатическая победа Александра Невского. Ведь уже после смерти Батыя он предотвратил поход Орды на Владимир. А эта победа ничуть не ниже тех, что Невский одержал, разгромив шведов и псов-рыцарей… А по сути, дипломатическая победа Невского даже выше, значительней.

— Это почему же? — вытаращив глаза, только и смог вымолвить Иг, потрясенный столь неожиданными сведениями.

— Потому что кровь человеческая не лилась, — убежденно произнесла Вера Георгиевна. И помедлив, добавила: — Тем более кровь твоего народа. Когда он еще не оправился от страшных нашествий.

Первым паузу прервал Шашапал, который тайно очень гордился своей бабушкой и страстно желал продолжить дискуссию. Он откровенно обрадовался, когда, что-то вспомнив, смог возразить ей:

— Но ведь именно в Орде Александра Невского отравили!

— Александр Невский умер во время возвращения из Орды, — невозмутимо отпарировала Вера Георгиевна. — Отравили его там или причина смерти была иной, до сего дня историкам неизвестно. О! — взглянув на часы, ужаснулась Вера Георгиевна. — Боюсь, что наши дебаты будут стоить мне потери очереди. Еще раз извините, но надо бежать. Буду очень рада, если вы не покинете Александра, пока я не вернусь. Тогда мы обязательно придумаем тему повеселее.

— Бабушка! — спохватился Шашапал. — А ты знаешь ритуал посвящения в анды? Только, чур, со всеми подробностями!

— Я помню, что необходимо было сделать надрез кинжалом на левой руке, держа ее над серебряной чашей. Именно на левой, потому что она ближе к сердцу. Затем… Собственно, что ты задумал? — почуяв подвох, насторожилась Вера Георгиевна. — Я льщу себя надеждой, что вы не собираетесь сейчас, здесь?..

— Что ты, бабушка, у нас же нет в доме серебряной чаши, — смиренно торжествовал Шашапал. — Да и самого захудалого кинжала не найдется.

— При чем здесь чаша и кинжал?! — Бабушка явно не почувствовала иронии в речах внука. — Вы понимаете, что самое главное в этом обряде — духовное начало?! Да было бы просто смешно, нелепо досконально копировать весь ритуал!

— Не волнуйся. Попугайничать мы не собираемся, — великодушно успокоил бабушку Шашапал. — Обещаю, что каждый из нас обязательно придумает что-нибудь необычное для улучшения древнего ритуала. Достойное людей XX века.

— Придумает что-нибудь необычное? — переспросила Вера Георгиевна, и глаза ее заметно округлились.

— Но это будет не сегодня, — пощадил бабушку Шашапал, — сначала ты все хорошенько вспомнишь и расскажешь нам, как это происходило у предков… Кстати, сумка лежит перед тобой на стуле.

— О, боже! — Вера Георгиевна, подхватив сумку, бросилась вон из комнаты.

* * *

Не успела захлопнуться парадная дверь за Верой Георгиевной, как Иг, незаметно мигнув Сергею, одним непрерывным движением извлек из авоськи, положил и развернул перед Шашапалом проволочный колобок. Шашапал перестал дышать, потом рванул моток к себе, сорвался с постели (оказавшись в бабушкиной ночной рубашке до пят), проюркнул к своему отсеку и мгновенно затолкал колобок в какой-то заветный ящик.

Сергей тем временем вытащил из незаметных ножен внутри костыля выпрошенную у дядюшки отвертку, протянул Шашапалу.

— Это в придачу.

Шашапал долго счастливо сопел.

Помолчали.

— Сергей, а почему наш пустырь «Постройкой» называется? — спросил Иг.

— А тупик между домами — «Садиком»? — подхватил Ник. — Ведь там ни одного куста не растет. Не то что дерева.

— До войны в «Садике» много деревьев было, уж поверьте, — вздохнул Сергей. — А в сорок первом, зимой, все повырубали. Когда центральное отопление отключили. Печки топить надо было… А «Постройка» потому, что фонтан посреди сквера строить начали. Плиты разноцветные завезли. Да тут немцы напали…

— Скажи, Сережа, а мне какую кличку дали? — неожиданно для всех встряла в разговор Елена.

Сергей покраснел, зыркнул на Шашапала, но ответил твердо, даже с вызовом:

— Медуница.

Шашапал вытаращил на друга глаза. Однако промолчал.

Девчонка приоткрыла рот, переспросила осторожно.

— Медуница?

— Ну да, — стараясь. говорить с максимальной небрежностью, подтвердил Сергей, громыхая костылями. — Не все еще знают. Но мы именно так решили.

— Ты похожа на медуницу, — наклонил голову влево Ник, — в тебе и розовое есть, и синее. Грустного много.

— Это ведь цветок такой, медуница? — сделал попытку уточнить Шашапал.

— Цветок, — подтвердил Ник. — Весной рождается.

— Хорошо-о-о, — растягивая последнее «о», тихо спел Иг. И снова повторил. — Хорошо-о-о-о.

Старинные настенные часы над тахтой Веры Георгиевны пробили шесть раз.

— Медуница — цветок тихий, но с другими не спутаешь, — сам с собой заговорил Ник. — Бывают цветы с гонором. Глаза к ним так и тянутся. Но внутри у гордых цветов обычно холодно. А в медунице огоньки теплятся…

— Если к вечеру в цветы медуницы вглядываться, — продолжал недоговоренное Ником Сергей, — легко верить в то, что из фантазий и снов к нам приходит. Ведь где-то это невероятное начинается…

Сергей не договорил, заметив, как дернулись плечи девчонки, прикрывшей глаза ладонями.

— Ты чего, Елена?

Девчонка медленно убрала ладони с лица, открыла сухие, потемневшие глаза.

— Привиделось…

Сотворены из разных звуков

— Уголь привезли! — орал на весь двор гундосый Ромка Попов. — Уголь привезли!!

Каждый апрельский день властно приближал весну. Однако по ночам ртутный столбик редко превышал нулевую отметку. Четыре лютых военных зимы так крепко проморозили многоквартирные дома, что, как ни исхитрялся дед Горячих, дня три, а то и четыре до очередного подвоза скудного угольного лимита он обычно не дотягивал.

— Ну, соколики-тимуровцы, — скороговоркой командовал однорукий домоуправ Гордей Егорович, собрав вокруг себя ребят, — бегом врассыпную по квартирам! Уголек в котельную надо упаковать до сумерек! Иначе растащат. Так и объявляйте. Серега, распредели мелюзгу! Чтобы вежливо, но хватко! Понял? Леха! Отбери пацанов покрепче, пусть помогут деду Горячих носилки выволочь!.. А граждане лопатки пусть прихватить не забудут! А то картошечку сажать-собирать у всех время есть, а как до общего дела — поломка да забывки… Понеслись, родимые! Поскакали, орлята-чапаевцы!

Сергей сразу решил взять с собой Елену. Пусть знает, кто где живет, и отвыкает стесняться.

Сергей тайно ликовал, что прозвище Медуница воспринялось всеми как само собой разумеющееся, разнеслось и укрепилось во дворе за один-два дня.

В квартире на первом этаже, в подъезде, где жил Шашапал, обитало семейство Буроличевых, которое, по приметам Сергея, должно было находиться дома в полном составе.

По доброй воле Буроличевы на разгрузку угля никогда не выходили, но если их заставали и звали, шли покладисто, без препирательств. Про здоровяка Толю поговаривали, что он каким-то образом ухитрился скостить себе в метриках два года и посему наверняка не попадет на фронт. Глава семейства, квадратная Домна Самсоновна, служила завхозом в детской зубной поликлинике. Рая и Алевтина, учившиеся в седьмом и восьмом классах, обрели уже столь пышные формы, что в них то и дело влюблялись молодцеватые лейтенанты.

Дверь в квартиру, где жили Буроличевы, оказалась приоткрытой. Сергей решил рискнуть. Кивнув Елене, он быстро пересек темный коридор и постучал в дверь комнаты Буроличевых.

— Ну чего? — раздался в ответ томный голос Домны Самсоновны. Сергей резко потянул на себя дверь, увидел за столом все семейство, трудившееся над глубокими тарелками. Подавив аппетитнейший запах, Сергей на одном дыхании выпалил:

— Привезли уголь! Пожалуйста, захватите с собой лопаты!

Несмотря на страстность призыва, Буроличевы продолжали хладнокровно поглощать макароны с тушенкой.

Минута, показавшаяся Сергею мучительной вечностью, закончилась мычанием Толи, который, не отрываясь от тарелки, пообещал:

— Угу… Придем.

* * *

Обойдя еще три квартиры, Сергей объявил Медунице, что Евдокия Васильевна — самая подходящая кандидатура для ее дебюта.

— Запомнила, как сказать? — строго выспрашивал Сергей.

— Запомнила.

— Значит, три раза звонишь, а как только она открывает, сразу все говоришь и скатываешься с лестницы. Главное, не дать ей рта открыть. Вперед!

Как могла быстро, на неокрепших ногах своих вбежала Елена на два пролета вверх, позвонила и, едва клацнул замок, выговорила все залпом и громко. Без пауз и точек, но с восклицательным знаком на конце.

— Гордей Егорович требует, чтобы вы хватали лопату и спускались вниз на разгрузку угля. Иначе к вам будут применены суровые меры за регулярный саботаж!

Евдокия Васильевна охнула, застонала, завела было что-то надрывное о своем «каторжном радикулите», но Елена была уже рядом с Сергеем. Еще несколько секунд, и они вырвались на гомонящий двор.

Разгрузка уже началась. Уголь с машин сгружали, кроме двух шоферов, Огольчиха, Чапельник, Вероника Галактионовна и веселенький инвалид Алеша. Остальные взрослые, руководимые неукротимым Гордеем Егоровичем и дедом Горячих, сносили и везли уголь в котельную. Пять носилок и две тачки были сварганены сметливым истопником из бросовых железок и колес. Вокруг взрослых жужжала, бестолково носилась взад и вперед малышня.

Возле двери, ведущей в котельную, кого-то поджидали Щава и Конус, делая вид, что охраняют прислоненные к стене лопаты. Упиваясь производимым эффектом, Щава то и дело извлекал из голубой корзиночки казавшиеся кукольными чашечки, молочники, чайники и ложечки, крутил их перед носом сопящего от зависти Конуса, медоточиво журчал:

— …шильце да стамесочка в чутких руках любой запор-замочек укротят…

— А чего там, много еще? — свирепел от нетерпения Конус.

— Мы люди не гордые. Нам хватит, — ехидно улыбался Щава. — Курочка по зернышку клюет…

— Смотри, чего мы надыбали! — стукнул Сергея по плечу подскочивший Иг.

— Сгодятся, а? — подхватил Ник.

Сияющие близнецы, поставив на попа, развернули перед Сергеем, как штандарт, узкие, сплетенные из старых брезентовых полос носилки.

— Своя тара! Своя бригада! — выкрикнул Иг и тут же отбил заковыристую тарабушку.

— Сергей! Тебя Гордей Егорович обыскался! — схватив за рукав, потянул за собой Сергея взмыленный Шашапал.

— …ты мне, Евдокия, своими болячками голову не морочь! — внушал домоуправ Евдокии Васильевне, одновременно орудуя саперной лопатой, крепко зажатой в уцелевшей руке. — Вон, смотри! Не тебе чета, дамочки совершенно субтильной организации, а ворочают, как ломовики! По-стахановски! И заметь — без оговорок.

И вдруг, выкинув залихватское коленце, пропел, ослепив крупнозубой улыбкой обалдевшую Евдокию Васильевну:

А когда добьем мы фрица, Можно будет долечиться! Завиваться, развлекаться! С милым целоваться!

— Хватай лопату, как штык, Евдокия! Дебаты окончены!.. Серега! Тащи у меня из нагрудного кармана блокнот и карандаш. Так, берешь за шкирку малышню, объяснив важность задачи, расставляешь вдоль пути разгрузки в шахматном порядке. Пусть следят, чтобы уголек наш налево не уходил, и считают тачки да носилки. Ребятишек, что посмышленее и посильней, организуй подгребать просыпанный уголь в кучки. Но главный учетчик — ты… Лучших и худших бери на карандаш. Чуть что серьезное, тогда ко мне! Прорехи по мелочи сам латай. Чтоб без перебоев дело шло. Все ясно?

— Все! — гаркнул Сергей.

— Исполняй! — вдохновил Гордей Егорович.

Очень не понравилось Сергею, что в центре разгрузки орудовал Чапельник.

— Смотри! Мы уже шестые носилки тащим! — крикнул, пробегая мимо, Шашапал.

К Сергею подскочила переполненная негодованием Роза, зашептала, дернув его за рукав:

— Буроличевы уже три сумки угля себе смахнули!

Раиса и Алевтина, догнав мать и брата, волокущих хорошо груженные носилки, пристроились с двух сторон, вроде бы для поддержки.

— Видишь? — зашипела Роза.

Первой сработала Алевтина. Почти неуловимым движением руки она смахнула добрую порцию угля в подставленную дерматиновую сумку. Затем, с другой стороны, маневр сестры повторила Раиса.

Сергей кивнул Розе, подался в тень подворотни, широко расставив костыли. Вильнувшие с добычей Раиса и Алевтина едва не сбили Сергея с ног.

— Сумки отнесите Гордею Егоровичу. Уголь, что сперли, вернете обратно. Три сумки, — негромко, но убедительно объявил Сергей окаменевшим от неожиданности сестрам.

— Давай за Лехой и Ромкой, — не переставая следить за сестрами Буроличевыми, приказал Сергей Розе. — Стой! Назад! Привыкай дослушивать. Уголь пусть ссыпают прямо в котельную, а сумки сдадут Гордею Егоровичу как трофейные.

Роза не успела отбежать и трех шагов, как Сергей углядел новоявленную «бригаду», состоявшую из братьев Окурьяновых, Конуса и Щавы. Раздобыв где-то кусок брезента и ухватившись за его углы, четверка хитрованов чинно волокла уголь в котельную.

Перед глазами Сергея всплыли четыре новенькие красные тридцатки, коими Харч выхвалялся как раз после февральского привоза угля.

— Вот какие копеечки перепадают детишкам на молочишко, — выламывался Харч, — если они рубают уголек для нужд трудящихся! В нужную сторону…

Значит, опять будут красть. Но каким образом? Сами по себе или за их спинами прячется кто-то посильней? Ведь не зря же так стараются… Настырные мысли роились, толкались, жалили, требовали немедленного ответа.

Подбежал, шмыгая носом, обиженный Ромка.

— Окурьянова с Евдокией Васильевной по полносилок еле-еле таскают. Медленные, как черепахи. Лучше б другим отдали.

— За наблюдательность спасибо. А теперь такое срочное задание. Видишь, кто-то таз с одной ручкой бросил?

— Вижу, — подтвердил Ромка.

— Назначаю тебя главным в тройке с Венькой и Додиком. Хватайте таз, совки-веники и ходите вслед за Буроличевыми и Никоновыми.

Поросячий визг Капки Корнилиной не дал Сергею откозырять в ответ приободрившемуся Ромке. Сергей подоспел к Капке и Розе в момент, когда Леха Попов, ухватив скандалисток за шиворот, растащил их в стороны и пару раз успел хорошенько встряхнуть.

Роза разом притихла, а Капка запричитала:

— Я на минутку только пописать отбежала, а она дезертиршей обзывается.

— Дежурный не имеет права покидать своего поста без разрешения командира, — твердо пресекла нытье Капки непреклонная Роза, промокая рукавом разодранную в кровь щеку.

— Это ты, что ли, командир? — взбеленилась Капка, пытаясь вновь дотянуться до Розы. — Я таких командирш…

Прервать новый конфликт Сергей не успел. То, что он сначала почувствовал, а потом увидел и понял в течение нескольких секунд, заставило действовать без раздумий и промедлений.

Мысль вспышками выхватывала, связывала лица, реакции, перегляды.

Харч, приплясывающий перед домоуправом.

Безмятежное лицо Гордея Егоровича.

Пулеметная скорость лопаты Чапельника. Его напряженные глаза.

Конус, Щава, Юрка, что разом сдвинулись, перекрыли телами брезентовый мешок с углем. Их стремительный рывок от черной, поблескивающей кучи к проходному парадному.

Пролетев на костылях в тень, за вторую горушку угля, где командовала Огольчиха, Сергей ждал недолго.

Троица появилась с противоположной стороны двора, из-за флигеля близнецов. Обменявшись незаметными взглядами с Чапельником и Харчем, все трое быстро и незаметно влились в общую работу.

Пусть думают, что все у них идет как по маслу, внушал себе Сергей. Главное сейчас не спугнуть, не промахнуться.

Кто-то позвал домоуправа в котельную. И тут же Чапельник с подручными повторили маневр. На этот раз тех взрослых, что могли заприметить трюк Чапельника, отвлекал Щава.

Что же делать? Незаметно предупредить Гордея Егоровича? Но если кто-то принимал уголь с той стороны проходного парадного, то его уже там нет… Возможно, эти жуки с кем-нибудь из квартирантов заранее сговорились. Выходит, он все прошляпил…

Сергей так закусил губу, что сразу почувствовал сладковатый вкус крови.

Можно и прятать, ссыпать куда-то уголь. Но куда? В затопленный подвал? Да и он заперт… Стоп!!

Теперь костыли сами несли Сергея… В парадное он пошел через ворота со стороны набережной. На Чапельника глянул мельком, из-под наклона, якобы поправляя костыль.

Чапельник подправлял лопату Виктории Галактионовны и Сергея, казалось, просто не видел.

В парадном никого. Темнотища. Сергей постоял, давая глазам привыкнуть к полумраку. Сдерживая нетерпение, не спеша поднялся на площадку первого этажа. Еще осторожнее спустился к входу, ведущему во двор. Постоял несколько секунд, прислушиваясь. Развернулся, спустился еще на три ступеньки. Заглянул в темень, под лестницу. Изъеденный ржавчиной железный ящик, вмещавший, по словам деда Горячих, «до трех кубов», он не увидел, а почувствовал. Сначала костылем тронул, потом рукой. Нащупал угол, придвинулся, ухватился, как смог, обеими руками. Рывком отбросил громыхнувшую крышку. Есть!.. Есть уголек! Уворованный, припрятанный, но нераспроданный, нераспроданный еще!

Обратно Сергей вернулся тем же ходом. Выждал в тени ворот, пока Чапельник с подручными не повернулись к нему спиной. Минуты две дурашливо пошумел, мелькая мимо врагов, и тогда только, как бы невзначай, оказался рядом с носилками своих друзей.

* * *

Щава, Харч и Юрка ссыпали уголь на ощупь, когда над затылками их прозвучал резкий голос Сергея:

— Руки на затылок! Не двигаться!

Зависла пауза. Секунд через десять слышно стало, как икает от страха затиснутый в мешок и сваленный на каменный пол Конус.

Братья Горчицыны сработали на совесть. В момент, когда Окурьяновы и Щава лязгали крышкой ящика, подтаскивая к нему брезент с углем, близнецы накинули мешок на голову стоявшего на «атасе» Конуса, вмиг свалили, прижали к полу.

Выдержав пойманных в надлежащем страхе с полминуты, Сергей продолжил:

— Руки назад. Идите по одному, поименно на мой голос. Первым Щава.

— Ладно, Костыль… Ладно. Намотают вам всем кишки на перо, — злобно пробасил Юрка Окурьянов.

Скрежетнули пружины двойной двери со стороны набережной, легко вбежал по ступенькам Гордей Егорович.

— Вот, всех с поличным… — начал было Сергей.

Но домоуправ не дал ему договорить.

— Я в курсе. Чтобы не отвлекать граждан и особенно мамашу Окурьяновых от работы, идем в мою контору кружным ходом. Все тихо, без глупостей. Умеренным аллюром.

Когда поднялись по лестнице, свернули на набережную, а затем на Пятницкую, Гордей Егорович попросил Сергея излагать тихо, внятно и коротко. А главное, так, чтобы не слышно было впереди идущим. Слушал домоуправ внимательно, но почему-то не очень радовался. Иногда приостанавливал Сергея, положив твердую ладонь ему на плечо.

В домоуправлении Гордей Егорович запер воришек на ключ в своей малюсенькой комнатке, проводил всю пятерку до входной двери. Крепко пожал руки близнецам, Шашапалу и Елене, сказав каждому добрые слова. Сергея попридержал. Когда друзья отошли, заговорил тихо, без обычного задора:

— Ты, конечно, герой и молодец. Только впредь уговор старайся выполнять точно. Сначала доложи, потом действуй. Потому, пока ты самостоятельно генеральствовал, Чапельник все смекнул и ушел с концами. А был он, считай, на крючке, потому как думал, что меня за нос водит. Ну да ладно. Увядать не стоит. А на ус намотай. Мамаше твоей за усердие низкий поклон от меня передавай.

* * *

Как угадала, почувствовала Валентина музыкальный талант Игоря, остается лишь гадать. Возможно, что и сам Иг, озоруя и хвастаясь, напел или насвистал что-нибудь приветливой женщине. Но после субботнего вечера, когда при большом сборе офицеров-фронтовиков в комнате у Валентины Иг три часа кряду пел «самые задушевные песни, с показом и танцевальной обработкой», а также «имитировал джаз-оркестр», артистическая слава его за один день облетела все окрестные дворы, а на другое утро достигла даже Пятницкого рынка.

Вряд ли Иг подозревал о существовании флейты-пикколо или английского рожка, но саксофон, трубу, кларнет, тромбон, контрабас и тубу изображал превосходно. Однако главным козырем Ига считали все-таки песни, которыми он «всем душу в куски рвал». Слава его росла.

* * *

Близнецы азартно мыли полы в своей комнате, где большая часть воды тут же уходила в огромные щели и черные дыры в двух углах. Среди ближайших строений одноэтажный деревянный флигель о двух квартирах пользовался наибольшей популярностью у самых умных грызунов. Данная ситуация ничуть не смутила братьев Горчицыных, и с первого дня своего появления в московской комнате они объявили крысам священную войну. Действовали близнецы так решительно и эффективно, что поначалу крысы смутились и ограничили свои набеги. Тем более что облюбованные ими углы заливались горячим варом или забивались жестью, выкроенной из консервных банок. Но все-таки крыс было не меньше, чем энергии, фантазии и терпения у братьев Горчицыных. Война приняла затяжной характер и шла с переменным успехом.

К ряду безусловных достоинств Вити Гешефта следовало отнести дар угадывать самые острые нужды своих соседей.

Визит к близнецам Витя начал с того, что выложил на стол две картинные упаковки с иностранными этикетками.

— Когда люди с малых лет всерьез относятся к проблемам гигиены и здорового быта, — начал Витя бархатным голосом, — можно не сомневаться, что жизнь их сложится не менее удачно и полноценно, чем у Леонардо да Винчи. Это мой первый взнос в вашу московскую жизнь, — кивнул Витя на упаковки и пояснил: — Новейший американский антикрысин. Каждая пачка при правильном употреблении рассчитана на отравление двух-трех десятков крыс и последующего их ухода с места массовой гибели в радиусе не менее пятисот метров.

— Так это небось кучу денег стоит? — покосился Ник на заманчивые упаковки.

— Вы меня не поняли, мальчики, — с обезоруживающим обаянием улыбнулся Гешефт. — Я же сказал: это вам в дар. От всего сердца. Владейте и дерзайте.

— Так что ты хочешь взамен?

— Всего-навсего чтобы вы выслушали одно деловое предложение. И поверь, даже если ты ответишь на него стопроцентным «нет», моя расположенность к вам не изменится ни на йоту.

— Я к вашим услугам, сир, — раскланялся Иг.

— Во-первых, я видел, как ты показывал Сергею «Джорджа из Динки-джаза», работая за банджо и саксофон, — немного переждав, не торопясь начал Витя. — Во-вторых, не надо быть педагогом консерватории, чтобы понять, чего ты стоишь. Но это не главное. Должен тебе признаться, я за версту чувствую душу художника. Талант надо беречь и ценить. Иначе раскрадут по чайным ложкам. Сколько мы знаем исторических примеров с гениями, которые «спасибо» за свои дела получали лишь посмертно.

— И что ты мне предлагаешь при жизни? — любезно спросил Иг, внимательно выслушав эстетическое кредо Гешефта.

— Для начала два пробных дебюта по настроению. Завтра мы с тобой идем на именины в один тихий дом, где люди тянутся к культуре. Ты на чистой технике исполняешь по личному выбору два песенных романса, желательно в стиле Изабеллы Юрьевой или Козина, и делаешь крохотную имитацию под джаз Утесова. Это занимает у тебя от десяти до пятнадцати минут времени. Получаешь за свой труд две тридцатки и совсем неплохо продуктами. В пятницу — дом, где все поставлено на широкую ногу. Для затравки ты даешь две вещи — что-нибудь под Русланову и Лялю Черную.

Далее за каждый последующий номер ты имеешь по тридцать. Заметь, вдохновение не растрачиваешь, а только совершенствуешь мастерство.

Иг с полминуты потомил Витю.

— А я согласен. Деньги и продукты нам сейчас очень нужны.

— Не сомневался, что найду общий язык с интеллигентными людьми, — резюмировал Гешефт. И, пожимая Игу руку, добавил: — Во второй дом на ужин ты можешь взять с собой брата.

* * *

На следующий день после платного дебюта Ига все собрались у Медуницы.

Из «тянущегося к культуре» дома Иг принес плотный кулек жареных семечек, которые щедро высыпал на стол.

Елене Иг преподнес персональный подарок. Маленькую деревянную коробочку, где роились переливчатые круглые блестки — васильковые, изумрудные, рубиновые. Несколько ниток радужных стеклянных бус. Необычной мягкости мониста. Браслеты из крохотных деревянных шариков, расписанных золотыми и серебряными узорами.

— У хозяйки дома, куда меня Гешефт привел, циркачка год назад угол снимала. И забыла эту коробочку. Хозяйка ко мне прониклась, — рассказывал Иг со снисходительной усмешкой, — бери, говорит, мальчик. Твоя артистическая жизнь должна быть красивой и бурной, как картины Айвазовского. Я взял, но тебе это все куда больше пригодится.

— Спасибо… — Медуница вывернула перед лицом ладони, заговорила шепотом, словно боялась, что легкомысленное счастье передумает и убежит. — Две синих бусины больших на могилку Ивасика…

Иг смутился:

— Кладбище твое на месте? Сейчас достанем. Делов-то кошке на суп!

Не спрашивая разрешения Медуницы, Иг бросился в ее закуток, полез под диван. Шашапал поспешил помочь другу. Принимая крышку от коробки, сочувственно спросил Елену:

— Не можешь без кладбища?

Девочка кивнула.

— Все мои тут. Бабушка Мария. Соседка — тетка Матрена. Так наших и не дождалась, сердечная. Братик мой Ивасик. Его мамаша-тетка родила, когда вернулись мы. А он и годочка не прожил. Глаза у Ивасика синие были. Как бусины эти… Видишь, в саму маковку легли. А то у него крестик один. И на эти две могилки цветов надо. Тут деда Еремея и бабушки Силантьевны прах. Не говорила разве? Их на печках хворых спалили, когда угоняли всех… На кладбище сколько всякого переслучалось. Особо в первую осень. Как война пришла и ничейные мы стали. Между немцами и партизанами. Люди добро, что получше, на кладбище прятать наладились. Иные и зерно закапывали… К ночи из деревни глядишь — огоньки на погосте дрожат. Свечечки… Думали, немцы на кладбище чужое не пойдут. Так они впрямь не сразу своих там хоронить стали.

— Не понимаю, — удивился Сергей, — зачем зерно на кладбище закапывать?! И вещи? Когда лес вокруг… В лесу же удобнее.

— Кто из леса шел, немцы без разговоров стреляли, — объяснила Медуница. — Раз из леса — значит, с партизанами якшаешься. А кладбище как на виду. Туда родненьких проведать ходят. Это и немцу понятно. Оттого там добро и прятали. Ну и партизанам кто помогал, как бабушка Мария, тоже на кладбище ходить стали. Еду носили, про то, какие немцы в деревне стоят, рассказывали. До зимы, как говорила я, немцы проходящие были. Непостоянные. В деревне мало кого в лицо запоминали. А что партизаны под носом их в открытую на кладбище за едой ходят, немцы и подумать не могли. Днем и не страшно будто. Бывало, бабушка с лесным человеком у могилки на скамеечке присядет, беседуют тихо. Рядом я играю. Свои домики строю. Вот прикиньте. Тут, скажем, мы. А вон, как до полдвора нашего, — дорога мимо кладбища. По ней немцы кухню свою везут. Гомонят. Сытые. К ночи хуже куда. Сама я вроде подросла чуток, а боязливой стала — не сравнить. Бабушку на шаг отпустить боюсь. Как прилипшая. Что делать? Бабушка Мария меня и брала везде… К вечеру, скажем, еду на кладбище нести надо. Чтоб не видал никто. Хорошо, когда тучи луну не застят… Кресты из железа под луной голубым отливают. Красивые… А как без луны раз пошли. В хмурость. Во натерпелась я тогда. Не видать ничего. Зябко. Руками за юбку бабушкину уцепилась, как иду, сама не знаю. По запаху да бугоркам вроде кладбище началось. Вдруг вижу — шевелится кто-то. Бабушка моя встала. Обе в землю уперлись. И тот застыл. Стоим и не дышим уж вроде. Потом бабушка попятилась, попятилась, меня за собой потихоньку повела. В обход пошли… А он так и не шевельнулся боле, покуда тьма его не съела.

— А кто это был? — спросил жадный до подробностей Шашапал.

— Верно, тот, кто добро свое прятал, — рассудила Елена, выкладывая из рубиновых блесток пятиконечную звезду на одной из могил. — Хорошо у него теперь. Глянь, — кивнула Медуница Нику на выложенную звездочку.

— У кого? — нахмурился Ник.

— У партизана, с горлом перерубленным. Видишь, как вышло все, — Медуница обняла ладонями голову. — Немцы проходящие про кладбище не дознались ничего. А мародеры там лиходейничали хуже некуда.

— Но мародеры — это же немцы? — недоумевал Ник.

— Нет. То не немцы учинили. А мародеры, — настаивала на своем Медуница.

— Ты что-то путаешь, — попытался разобраться Шашапал. — Мародерами называются солдаты армии-поработительницы. Те, что грабят мирное население завоеванной страны. Как это делали немцы-оккупанты.

— Не знаю, как там что называется, — немного переждав, отвечала Медуница, — но грабили могилы и партизана убили мародеры. Самые что ни на есть разбойники, по-нашему. Одного мне бабушка Мария сама показала. Репейником прозывался. Руки до земли. А лицо, как свекла, морозом хваченная. На голове — щетина звериная. Пучками по всему лицу проросла. Глаз лютый, с косинкой. Бабушка Мария говорила, что до войны мужик этот кабанчиков колол и на бойне ошивался. На кладбище, могилы копал… А когда стали люди прятать всякое добро, то такие, как Репейник, наживаться на бедах порешили. Хоронились на кладбище да караулили, когда чего кто зароет. Потом отрывали и уносили. Если кто еду для партизан оставлял, тоже тащили… Церковь у нас старинная. При ней издавна склепы находились. Так вот, мародеры все там переворошили и в склепах пережидали, чтобы добычу выслеживать. Перед снегами. Не приморозило еще… Дожди, ну все как есть размыли, расквасили. На кладбище глина болота хуже. Вживую засасывает. Бурчит, хлюпает. Скользкая, как кишки свиные… От деревни нашей недалеко у немцев с партизанами перепалка вышла. Немцев много шло. С пулеметами. Побили они партизан. Партизаны, которые живыми остались, через кладбище уходили. И одного раненого на кладбище оставили, в склепе. При нем пушку короткую. Вся пушка — дуло одно. А тяжелая, как Васек сказывал.

— Миномет, наверное, — уточнил Иг.

— Ну да. У немцев партизаны миномет отбили. А зарядов к нему нет. Партизаны раненого из склепа ночью забрать наметились. Он так бабушке Марии объяснил. Да не смогли, видно, за ним воротиться… Так он в склепе и лежал. Сам плохой. Серый… Его там тетка Матрена нашла. Она за церковью приглядывала. Вот и нашла его в склепе. Прибегла суматошная. Бабушке шепчет. Я с печки слушала. Бабушка Мария молоко хворому истопила враз. И пошли они с теткой Матреной. Два дня еду раненому тому носили. Поочередно. Меня не брали. Сами через грязь-глину перемогались едва. А дожди все пуще да пуще. Злющие. Порешили тогда бабушка с теткой Матреной к нам раненого перетащить. На третье утро пошли за партизаном. Глядят, а у него горло перерублено. Сам переворошен весь. И лопата в крови брошена. Видать, добро какое искали под хворым. А откуда у него добро? Одна пушка короткая. Она разбойникам на кой? Уж как бабушка Матрена да мамаша-тетка мародеров тех кляли, что болезного партизана зарезали. Хуже немцев.

— Ты партизана того сама видела? — с трудом выговорил Ник.

— Нет… Васек на захоронку ходил. Он мне про горло и сказывал. И как лопату ту со зла топором крушил.

* * *

Близнецы закатывали пир. В честь дня рождения матери своей — капитана медицинской службы. В центре стола красовалась большая коричневая фотография приветливой женщины со смешливыми глазами и кудрявой челкой.

— Довоенная, — как объяснил Иг, — когда нам по шесть лет было.

На стене сверкал щит, выкроенный из куска новенького кровельного железа. Под скрещением меча и автомата сияли, вырезанные из детского календаря, ордена Красной Звезды, Отечественной войны II степени, медали «За оборону Севастополя» и «За боевые заслуги» — фронтовые награды юбилярши. Ниже были расклеены штатские и военные фотографии, из коих особенно выделялась пляжная, где Ник и Иг (голые карапузы в панамках) ревели, распахнув рты, сидя на руках у смеющейся матери.

— Мы хотели вкусную посылку маме послать, — объяснял Иг, выставляя на стол тарелку с шоколадным ломом, — за две недели. Собрали уже все. А отец отговорил. Во-первых, Германия как-никак заграница. Подумают еще, что у нас в армии плохо кормят. Во-вторых, говорит, мать знает, какие у нее сыновья сладколюбы, и расстроится только. В-третьих, вы — здоровые мужики теперь и должны соображать, что победа может раньше вашей посылки прийти.

— И получится — мама домой, а посылка в Германию, — договорил за брата Ник, раскладывая по тарелкам громадные куски омлета из яичного порошка, украшенные тончайшими ломтиками розоватого сала.

— Пусть только вернется! — крикнул Иг, встал на руки и прошел по полу метра полтора. Вскочил, бодро похлопал себя по ягодицам, скорчил кошмарную рожу, бросился на старый диван, откинувшись на истертую спинку, задрал голову к потолку, сказал, как поклялся.

— Мы ей сказочной красоты платье подарим. Какого ни у кого в мире нет!.. В комиссионке, в Столешниковом переулке висит. Видали?

— Нет, — за себя, Сергея и Елену ответил Шашапал.

— Да мы вас сводим, покажем, — пообещал ребятам Иг. — Кстати, чуть не забыл… Отец всех в честь материнского дня рождения ведет в воскресенье на «Ивана Никулина — русского матроса». В «Ударник». Тебя ведь отпустят с нашим отцом? — обратился Иг к Сергею.

— С отцом, я думаю, отпустят, — вздохнув, пообещал Сергей.

— А теперь, — продолжал Иг, — я прошу вас подставить кубки и бокалы! Сегодня мы напьемся, как люди Флинта.

Из семи бутылок крем-соды, торжественным редутом сгрудившихся в середине стола, рядом с фотографией матери близнецов, Иг открыл сразу две и приступил к разливанию.

— Первой полагается наливать женщине! Давай, Елена, свой стакан! Чего ты там задеревенела?

— Мне вина нельзя подносить, — тихо сказала Медуница, подтягивая к себе пустой стакан.

Громче всех захохотал Сергей. Но он же первым поспешил помочь Медунице, которая с недоумением взирала на веселящихся мальчишек.

— Помнишь, ты рассказывала, как бабушка Мария тебе сладкую воду из голубики с медом делала? Так крем-сода такая же сладкая вода, но шипучая. Попробуй, не бойся.

Елена отпила чуть-чуть, удивилась.

— Ишь, в нос как сшибает… А вкусно.

— Так подставляй, смелее! — Ник откупорил еще одну бутылку и налил Елене полный стакан.

— Все! Тишина! — потребовал внимания Иг. — Я хочу сказать тост… Давайте выпьем за нашу маму — Надежду Сергеевну! Она всю войну раненым на передовой операции делает. И скоро мы ее ждем с победой… Она так смеяться может, что, даже когда реветь хочется, захохочешь от ее смеха. Помнишь, Ник? Ну, скажи!

— Лучше мамы никто не смеется, — подтвердил помрачневший Ник.

— Мама наша очень гостей любит, — продолжал Иг, — вот увидите сами! Она на ладонях умеет грустные и смешные песни играть. Одними ладонями! Клянусь! Скажи, Ник!

— Умеет, — заверил Ник.

— Я в жизни больше ни одного человека не встречал, чтобы он ладонями мог играть. А наша мама играет. Сколько она, наверное, новых песен за войну выучила. Еще мама любит птиц на волю выпускать. Мы когда на даче жили, там мальчишки деревенские птиц всяких ловить наловчились. Щеглов, синиц, снегирей. И продавать. На электричку сядут. А там через три станции большой рынок по воскресеньям был. Так мама у них всяких разных птиц первой покупала. Шла с нами на луг, к озеру, и всех птиц там выпускала. Вот ваши матери дома, и Сергея и Шашапала. Я, правда, про мать Медуницы не знаю, — спохватившись, остановился Иг.

— Мамаша-тетка неплохо нынче живет, — объяснила Елена. — А та, что родила меня, на торфе померла. Она тоже хорошая была. Только я к ней присохнуть не успела.

Медуница вздохнула, взяла вилку, стала маленькими кусочками отщипывать и есть остывший омлет, помогая себе горбушкой хлеба.

Ник уставился в пол. Шашапал ерзал на стуле, беспокойно поглядывая на Ига, который задумчиво тер стаканом лоб. Сергей завороженно смотрел в круглое настенное зеркало, отражавшее Медуницу, занятую едой.

Иг задумчиво закончил свой тост.

— Ты ничего раньше не говорила, Елена. Но раз так вышло… Давайте все-таки выпьем за нашу маму… и за Победу.

Сначала Иг чокнулся с братом, потом пошел обходить стол, чокаясь с каждым отдельно. Затем выпил до дна из своего стакана и потребовал:

— Ешьте немедленно, потому что у стылого омлета вся вкуснота пропадает.

Сам Иг буквально за минуту уничтожил свою порцию, запихал вслед кусок шоколада и объявил:

— Пейте и ешьте как следует, а я вам спою любимую песню мамы.

Пел Иг так заразительно, что казалось, будто сам он стал частью печальной песни о товарище, улетавшем в далекий край. И хотя песня кончалась хорошо, ребята старались друг на друга не смотреть, чтобы не разреветься.

Наконец Ник спросил:

— Почему все-таки в Китае дым синий?

— Верно, оттого, что китайцы любят синий цвет, — высказал предположение Шашапал.

— Нет, — не согласился Сергей, — это так специально для грусти поется. Грусть всегда синего цвета.

— А теперь мы потанцуем под музыку оранжевого цвета! — объявил Иг, вскакивая со стула и бросаясь к патефону, любезно одолженного ему Валентиной в честь столь торжественного дня.

Иг выхватил пластинку из футляра, закрутил ручку, и комната качнулась, раздвинулась, заходила ходуном, зазывая всех танцевать под песенку о трех поросятах. Схватившись за руки, ребята пошли приплясывать вокруг стола. Сергей отодвинулся в провал между диваном и шкафом. Чтобы не мешать. Но неугомонный Иг и его втащил в пляску.

— Ты нам рук не давай! Мы сами за твои костыли держаться будем!.. Ну! Пошли! Понеслись!!

Нам не страшен серый волк! Серый волк! Серый волк! Мы его по несу — щелк! Вот таким веслом!

Потом плясали под «Молодого дударя» и «Распаялся наш утюг». И снова под «Трех поросят».

Ник поставил на стол круглый пирог с морковкой, собственноручно испеченный им в «чуде» на керосинке. Иг мастерски, «без крошек» колол сахар для питья вприкуску, попутно объясняя Сергею:

— …мы в Ташкенте еще решили матери на подарок копить. Раненым папиросы и всякую мелочевку в госпиталь таскали. Я там пел часто. Но за это даже конфет не брал. Потому что — «все для фронта, все для Победы!». Мы у раненых вообще ничего не брали с Ником. Только когда к ним друзья, военные приходили и посылали там нас «за всяким». Тогда уж… Потом я везучий и в нарды все время выигрывал. А Ник мог любую кошку и собаку увести. Они к нему сразу идут. Он уводил, а я обратно приводил. За «умеренное вознаграждение». Но не думай. Мы с понятием уводили. Знали, у кого. В основном у всяких дамочек расфуфыренных. Кошек сибирских и шпицев… Деньгами нам редко давали. Больше «что придется». Зато что в Ташкенте хорошо, там на рынке все продать можно было. И какие-никакие, а деньги выручить. Но, главное, мы от любых поручений не отказывались.

— Ребята! Мы же корнфлекс забыли! Ник!

— А где он? — растерялся Ник.

— Где, где? Забыл? Ты же сам его на шкаф от крыс затащил! Вон он! Крем я взбивал из сгущенки! Пальчики оближете!

— У вас крыс много? — побледнев, осторожно поинтересовался Шашапал.

— Хочешь, сейчас парочку жирненьких отловим. А других на танцы пригласим или на корнфлекс. Елена возражать не будет? — гаерствовал Иг.

— Крыс я перебоялась уже, — успокоила Ига Медуница, отхлебывая чай из блюдечка.

— Как это перебоялась? — не понял Шашапал.

— В бараке на торфе у той мамаши, — пояснила Медуница, — крыс видимо-невидимо было. Привыкла.

— Кому сколько корнфлекса? — закричал Ник, вертя над головой тазик с воздушным кушаньем. — Лучше сразу берите больше, чтобы меньше никому не досталось!

В корнфлекс зарылись по уши.

Первым с яством покончил Ник. Медуница и четверти щедрой порции не одолела, когда Ник достал из ящика шкафа колоду карт и предложил почтенной публике «умопомрачительные фокусы». Перевоплотившись в чародея, Ник не глядя извлекал из колоды любую карту по желанию.

— Фокусы Ника особенно нравились проводницам, — зашептал Иг на ухо Сергею, не отрывая глаз от магических пассов брата. — Они как околдованные становились.

— Каким проводницам? — не понял Сергей.

— Я еще тебе не рассказывал, — спохватился Иг. — Мы в Ташкенте с дедом и бабкой жили.

— Ну?

— Ну… и дед умер. Вот у кого светлая голова была. Добрый-предобрый. До самой смерти чеканщиком работал. И всех нас кормил. Но денег у него не осталось, потому что дед на все займы подписывался. Так что после него одни облигации остались. Но и облигации бабка попрятала. А куда — сама забыла. У нее, понимаешь, уже гномики по мозгам носились.

— Какие гномики?

— От старости мозги устали, и она плохо мерекала. Пиалы треснувшие закапывать начала, а соседям говорила, что они из золота. Вечером однажды ушла и не вернулась больше. Мы ее месяц ждали. Все, что было, — проели. Отец с матерью на разных фронтах. Не будем же мы им паникерские письма слать. Но тут нам стало немножко фартить. Сначала пришло письмо от тетки Стеши. Мы хоть адрес ее узнали. Потому что шкатулку с письмами и документами бабка неизвестно куда запрятала. Само собой, номера полевой почты отца с матерью мы наизусть помнили. Вот… А потом я в щели на кухне нашел пачку дедовых облигаций. Под рукомойником. Решили мы тогда к тетке Стеше ехать. Нам соседка Флюра Ибрагимова помогла. Она на швейной фабрике работала. Обрезки, лоскутики, отходы всякие домой приносила. Сумки из них шила. Они на базаре, знаешь, как здорово шли… Мы ей продавать помогали. Флюра Ибрагимовна нас кормила иногда. У нее своих четверо детей было. А мужа убили в сорок втором. Да… Я первый у нее на машинке шить научился. А потом и Ник. Когда к тетке поехали, то сами себе из клеенки трусы с карманами секретными сшили. Где деньги и облигации прятали. Ух, они нам пригодились. Месяц до тетки добирались. В Свердловске нас с поезда сняли и в детприемник отправили. Мы как узнали, что трусы наши тоже отберут, через окно рванули… И трое суток на вокзале не показывались. У одного барыги в сарае ночевали. Думали, он свой… А на третью ночь барыга наш чемоданчик с лепешками увел, сволочь.

— Вы и лепешками торговали?

— Да нет, — отмахнулся Иг. — Лепешек нам Флюра в дорогу напекла. Это же самая долгая еда, если хочешь знать. Подсыхает немного, но не портится. Флюра нам все что можно было из дома продать помогла. Своих денег на дорогу добавила. А мы ей дом отдарили. У нее-то совсем развалюха дом был. Флюра нас и в поезд посадила. И билеты купила без документов. А когда документов нет, в поездах хуже некуда. Проверки все время. Вот где фокусы с картами выручали. Почему все проводницы так на фокусы клевали, до сих пор понять не могу. Но проводницам от проверяльщиков тоже по шее доставалось. Ссаживали нас сколько раз. Но как ни верти — доехали… Тетка Стеша сначала нас никак признавать не хотела. Поверить не могла, что мы сами добрались. Допрос про приметы отца с матерью учинила. Мы ее номером отцовской полевой почты доконали. Ты и ее пойми! Она же в тридцать девятом году семейку нашу последний раз видела. А тут являются два долдона… Но когда доказали ей все, ох она ревела. Недели две. Как посмотрит на нас, так и ревет. А вообще тетка Стеша крепкая. Солдата кулаком свалить может… Три дня в бане нас выпаривала. Под нулевку обрила. Да! Самое главное! Через месяц с небольшим одна дедовская облигация выиграла! Тысячу рублей! Представляешь?

— Врешь! — отмахнулся Сергей.

— Клянусь. Без колец, без шансов! Мы про эту тысячу тетке ни гугу, конечно. А как получить? Сразу, как проверили, все до копейки поклялись матери на подарок сберечь. Но ты сначала попробуй получи этот выигрыш!

— А почему это его получить нельзя? Раз все по-честному? — насторожился Сергей.

— Ты выигрывал когда-нибудь?

— Нет… Откуда у меня облигации?

— То-то и оно! Выиграй сперва. Потом поди получи! Шиш с постным маслом тебе дадут! — не на шутку распалился Иг.

— Да почему не дадут?! Почему?

— Потому что ты — сопляк! Малолетка! Понял? Несовершеннолетний шпендрик! И очень даже может быть, что ты эту облигацию у матери или у соседки украл! Дошло?!

— Ничего я ни у кого не крал!

Этот чертов Иг окончательно взбесил Сергея.

— А ты докажи, что не крал! Докажи!! — уже не помня себя, орал Иг.

— Вы чего?! — подскочил к ребятам Ник.

— Я домой пойду, — решительно заявил Сергей.

— Вот дурак какой. — Иг едва не плакал от досады.

Он подошел к Сергею, обнял. Стал гладить по плечу.

— Не обижайся, пожалуйста. Я сам, как ненормальный, запсиховал. Все хорошо кончилось. Получили мы эту тысячу. К нам в лечебницу, где тетка работала, милиционер молоденький захаживал. Дмитрий Анатольевич. Сестра старшая у него болела. Дмитрий Анатольевич все на фронт просился. Рапорты писал. А его не отпускали. Проникся он к нам. Скажи, Ник?

— Проникся, — кивнул Ник.

— Вот мы Дмитрию Анатольевичу все и выложили. Сразу поверил. Пошел получил по облигации деньги и нам принес.

— Братцы, — таинственно зашептал Ник. А Елена, оказывается, на картах гадать умеет.

— Ну да! — присвистнул Иг. — По-настоящему?

Медуница рассматривала карты и молчала.

— Ты действительно гадать умеешь? — приступил к девчонке Иг. — Как колдунья или как гадалка?

— Как сама, — подняв глаза, странно посмотрела на Ига Медуница.

Иг положил локти на стол, подпер ими подбородок. Попросил тихо, как милостыню:

— Можешь погадать, когда наша мама вернется?

Медуница не ответила. Взгляд ее прошел над головой Ига. Глаза, казалось, вбирали в себя нечто отдаленное. Но вот что-то в них замкнулось. Девчонка встала, беззвучно положила на стол карты. Сказала твердо:

— Идти мне надо…

Игра в меткость

На следующий день Иг застал Медуницу в тяжком забытье. Заметно встревоженная Вероника Галактионовна, меняя мокрое полотенце на лбу Елены, впервые заговорила с Игом, как со взрослым:

— …меня ночью как тряхнул кто-то. Подхожу к Елене — жар страшный. Мерю ей температуру — сорок один и две. Представляешь?

— А что врач говорит?

— Хм… Врач… Жду-пожду пока я этого врача. Подержи таз, пожалуйста. Благодарю… Девчонка она, говоря вашим языком, «что надо». У меня такое впечатление, будто у Елены нервный шок. Впрочем, я не врач. Кстати, который час?

— Давайте я сбегаю посмотрю.

— Что за ерунда. Вот же мои часы. Ничего себе! Четверть третьего. В три читательская конференция. Да еще, как назло, у нас комиссия работает. Звоню нашему заму, а он, естественно, полные штаны наложил. «Как так?» «Ответственность… В такой момент…»

— Да вы идите себе спокойно. Я посижу. Сейчас и Ник подойдет из булочной.

— Думаешь, справитесь? — заколебалась Вероника Галактионовна.

— Не сомневайтесь! Нас же четверо!

— Это очень трогательно. А если придет врач?

— Мы все покажем. И где руки помыть. И все…

— Черт. Что же делать? Как жаль, что среди вас нет ни одной девочки, — Вероника Галактионовна нервно закурила и, спохватившись, сразу же погасила папиросу.

— Честное слово, мы справимся! — горячо заверил Иг. — Думаете, за больными, что ли, никогда не ухаживали? Еще как…

— Ну, хорошо. Допустим, я часа через четыре вернусь. Ну, через пять…

— Да хоть когда хотите! — обрадовался Иг. — Мы и в аптеку сбегаем, и накормим ее!

— Записывай мой телефон… Нет, лучше я сама тебе запишу. Так… Смотри, вот здесь морс. За окном суп. Сомневаюсь, впрочем, что Елена захочет есть. Горшок под кроватью… Мм… да… Вот телефон. Я понятно написала?

— Все понятно.

— Прочитай.

— К-9-12-42.

— Добро. Убежала. Да, через минут десять поменяй ей полотенце. А в четыре измерь температуру. Что сказать врачу, ты понял?

— Все понял и все запомнил.

* * *

Пожилую врачиху принимали вчетвером. Со всеми почестями. Врачиха нудно выслушивала и выстукивала Елену, находившуюся в полузабытье, недовольно бурчала себе под нос обрывки слов, из коих удалось разобрать лишь дважды повторенное — «…нятно…нятно». Усевшись за стол писать рецепты, долго кашляла. Наконец удивленно оглядела ребят, спросила с откровенным недоверием:

— И кто же из вас ее брат?

— Я, — первым нашелся Иг.

— И он, значит? — покосилась врачиха на Ника.

— Разумеется, — подтвердил Иг.

— А чего же ты молчишь? — напустилась врачиха на Ника.

— Застенчивый с малолетства, — ответил за брата Иг.

— Год рождения? — мрачно спросила врачиха.

— Мой? — удивился Иг.

— При чем здесь ты? Я про твою сестру спрашиваю. Фамилия, имя, отчество.

— Елена… эта… ну… эта… — сбился Иг.

— Хорош гусь! — взъелась на него врачиха. — Имени отца не знает. Вот недоросль!

— А что вы на него кричите? — вступился за брата Ник. — У нас разные отцы.

— Ну, с меня довольно! — возмутилась, вставая со стула, врачиха. — Я вам не клоун какой-нибудь! Скажите матери, что завтра я принимаю с восьми до четырех. Пусть сама приходит за рецептами… Вы оба — немедленно вон! — приказала врачиха Сергею и Шашапалу. — Больной необходим полный покой. А матери вашей я посоветую пороть вас почаще!

* * *

Утром болезнь ушла. Температура упала до тридцати пяти и шести. Елена заметно осунулась. Зато глаза лучились и радовались. В темно-серых глубинах засверкали беспечные васильковые искорки, сулившие скорое выздоровление.

Выпростав из-под одеяла худые руки, Медуница украдкой улыбалась, выслушивая комментарии друзей в адрес вчерашнего инцидента с врачихой.

— …да она самая настоящая Варвара! Нахваталась верхушек от какого-нибудь доктора Айболита! — негодовал Сергей. — А из-за того, что сейчас с врачами туго, так вот и пролезла.

— …«Пороть вас почаще надо», — гнусавил Ник. — А сама сначала и рук мыть не собиралась. Врач называется. И ты тоже, — набросился он на брата, — растанцевался перед ней. «Проходите сюда, пожалуйста! Вот полотенце!.. Мыло, пожалуйста!»

— Что ж, мне на нее лаять надо было? Или за ноги кусать? — огрызнулся Иг. — Да… Слушай, Елена, а какая у тебя действительно фамилия?

— Синицына.

— Очень даже подходящая, — одобрил Шашапал, отпросившийся у бабушки пропустить школу из-за болезни Медуницы.

Близнецов школьная проблема пока не беспокоила. Уговорив вологодскую учительницу аттестовать их за три четверти третьего класса, они до осени никаких дел с московской школой заводить не собирались.

— И как отца величают, спросила я, — краешком губ улыбнулась Медуница Нику. — Борис Петрович.

— Выкладывай и год рождения заодно! — потребовал Иг.

Глаза девчонки насторожились, пригасли. Она что-то прикидывала, вспоминала, помогая себе шевелящимися губами. Сведя наконец загадочный баланс, вымолвила с приглушенной усталостью:

— Девять мне уже.

— Было или будет? — заинтересовался Шашапал.

Медуница снова сникла.

— В каком ты месяце родилась? — спросил Иг.

— Мы вот с Ником второго марта родились, — не выдержав молчания Елены, заявил Иг.

— Я не знаю, — легонько вздохнув, призналась девчонка.

— Но по метрикам-то можно посмотреть? — забеспокоился Ник.

— Документы пропали у той мамаши, что на торфе схоронена.

— Тогда так, — стукнул ребром ладони по столу Иг, — выбирай сама себе день рождения! Давай в мае. Чтобы мы его все вместе поскорее справили. Тебе май нравится?

— В мае теплынь приходит, — оживилась Медуница.

— 1 Мая! — предложил Шашапал.

— Нет, 1 Мая — и так праздник! — не согласился Иг. — Лучше какой-нибудь непраздничный день… А вот у нас у всех будет праздник.

— Однако в мае родился кто, всю жизнь маяться придется, — вроде как самой себе сказала Елена.

— Выбирай июнь, — предложил Ник.

— До июня дожить надо, — Медуница, казалось, выглядывала, прикидывала свою дорогу в июнь. — Пускай в мае будет.

— Какого числа? — заволновался Шашапал.

— Какого скажешь.

— Лучше ты сама число назови, — почувствовав смущение друга, попросил Елену Иг. Или, хочешь, погадай сама себе. Ты ведь умеешь гадать, — напомнил он Елене.

На дне глаз девчонки что-то насторожилось. Но дальше пугливое беспокойство свое Елена не пустила.

— Умею. Но по-пустому не стану.

Сказала это твердо, но ласково, Словно по щеке Ига погладила.

— Чтобы гадать научиться, можно просто узнать, что какая карта означает? — простодушно полюбопытствовал Сергей. — Или все-таки надо что-то внутри такое иметь, как у древних вещуний?

— Не знаю, — не сразу ответила Медуница.

— Тебя кто гадать научил?

— Бабушка Мария.

— А зачем?

Елена пытливо посмотрела на Сергея, как бы соизмеряя возможности его восприятия с тем, что она сейчас поведает ему, зачем-то бросила взгляд на фотографию юной Вероники Галактионовны и начала не очень внятно, как всегда перед трудными воспоминаниями:

— Как мать меня к бабушке Марии привезла… сказать не могу. Запамятовала. Помню только, что сперва мы ехали через город Остров.

— Остров? — удивился Шашапал. — Город на острове стоял?

— Не знаю. Запомнила, что говорили вокруг Остров да Остров… А после Острова мы к бабушке Марии приехали… Кругом лес и цветов не счесть. Большие, духовитые. Елки мохнатые, синие до неба. Июнь обначаливался только… Про войну в деревне слыхом не слыхали. Я все к цветам да травам ластилась. Один раз к бабушке Марии подошла… «Отчего, — спрашиваю, — бабушка, у тетки Ксении тень на лице?..» — «Какая тень? Чего ты?» — удивилась бабушка Мария… «Вот, — говорю, — как туча на лицо нашла и не уходит. И глаза в тумане…» Поглядела на меня бабушка. Погладила по голове. Побегай, говорит, лучше по лужку клеверному. Глянь, какой он ласковый. Белый да алый. Вбери в себя дух добрый. Я и убегла. Так на другой день дочка-двухлетка Ксении в озере утопла. Детишки старшие купались там себе. Жарко. Ну и Ксения искупалась да на дневную дойку заспешила. А дочку под присмотр старших оставила. Она уже не раз так делала. Ребятишки заигрались и не видали, как та в воду пошла… Схватились, когда малая уж захлебнулась так шибко, что и не откачали… На всю деревню беда. До немцев ничего хуже не было. Ксения молчком убивалась. Не плакала. Так ее в больницу и свезли. А война замутила всех, да вслед немец пришел. Я про Ксению и позабыла. А бабушка Мария, выходит, помнила.

* * *

Медуница взяла со стула чашку с морсом, осторожно, словно он горячий был, стала отпивать.

— Значит, ты прорицательницей оказалась? — глухо спросил Сергей.

— Может, совпало так, — задумчиво усомнилась Медуница. — Скорее, что совпало. Потому как бабушка Мария когда сызнова меня про Ксению пытать стала, я уж в голове и не держала ничего. Тогда она сама мне напомнила…

Медуница примолкла. Как будто внутрь себя заглянула.

— Вот ведь как… Бабушка Мария всегда хлопотала да бегала. В делах недосуг ей со мной разговоры разговаривать. Зато как отрезал ей Вальтер ногу, кончилась беготня. Мамаша-тетка и за нее и за себя хозяйничать стала. А я какая ни есть, несмышленая, а все-таки при бабушке. Хотя, кто знает, может, и время подошло. Или почуяла она, что расставаться нам вскорости, а я не научена, как с чужими людьми быть.

— Погоди, Елена. Погоди, — прервал девчонку растревоженный Ник. — Я про этого проклятого Вальтера ничего понять не могу! Сколько раз ты его поминала уже. А у меня в башке все не сходится никак. Кто он был в конце концов?

— Доктор немецкий, — напомнила Елена.

— Ничего не понимаю. Он в бабушку твою стрелял?

— Стрелял.

— Убить хотел?

— Нет… Он с ней обходительный был. И Курт бабушку во всем почитал. Курт при Вальтере денщиком служил. И по врачебным делам помогал ему, как санитар. Курт по-нашему лучше Вальтера понимал. Хотя Вальтер тоже много слов знал. Вальтер куда как хорошо перед другими немцами говорил.

— Все-таки ты что-то путаешь, — вмешался Шашапал. — Сама говорила, я помню, немцы в вашей деревне недолго задерживались.

— До Вальтера с Куртом так оно и было, — подтвердила Медуница. — А к декабрю немцев пришло много. И к нам и по соседним деревням встали. Курт пошел по деревне для Вальтера самую чистую избу выглядывать. И чтоб потолок высок был и просторно. Выглядывал, выглядывал да избу бабушки Марии и взял. Она крепко рублена была. На взгорке, над озером самым. За водой ходить недалеко. Опять же нас с бабушкой Марией двое, какие есть. А уж в чистоте ни с кем в деревне бабушку равнять нельзя. Весной-летом каждое бревно на стене да на потолке, что твое золото, под солнцем горело… Бабушка на неделе избу по два раза мыла. Я ей страсть помогать любила. Она всякие забавы тогда вспоминала да мне сказывала… На что осенью грязюка наползала, а в избе у нас все одно чисто. Нарядно всегда… Вальтер за чистоту сильно бабушку Марию хвалил. Но сам, как халат белый наденет, меня озноб пробирал.

— А в форме ты его не боялась? — усмехнулся Иг.

— Нет, — отвечала Елена. — Вальтер мне круглый шоколад давал.

— И ты брала? — ужаснулся Сергей.

— Брала… Но галеты мне больше нравились.

— Да как же можно из рук врагов брать еду? — возмутился Сергей.

— Уж брала, — глаза у Медуницы сузились, ушли в глубь воспоминаний.

— Понимаешь, — попытался оправдать Елену Шашапал, — если отказываться, то можно было этих немцев разозлить. И неизвестно, что бы они сделали c Еленой, да и с бабушкой ее…

— Курт Тучку любил, — вспомнила Медуница. — И она его признавала. Когда бабушка без ноги лежала долго, Курт лучше меня доить Тучку намастырился. Тучка немцев не жаловала. А Курта вот допускала к себе. Курт смешной был. Пухлый. Как большой лопух с огорода… Вальтер против него худой. Чернявый, дотошный до всякого, что узнать хочет. Очки аккуратненькие. Двое очков у него было. С одними писал больше, другие всегда на носу. А без очков потешный. Что ворона удивленная.

— Скажи, а как же бабушка твоя с партизанами встречаться могла, когда у вас немцы стояли? — спросил Ник. — И в селе немцев полно?

— До того, как без ноги осталась, бабушка Мария много чего мамаше-тетке и Аксюте косенькой таскала. Картошку, муку… У мамаши-тетки огород прямо в ельник упирался. А у Аксюты, с другого угла деревни, лес с подлеском за плетнем. Елочки плотно к погребу подходили. Ну и мамаша-тетка с Аксютой к нам тоже нередко наведывались. Как-никак сродственникам, где детишек полон дом, помогать надо. Такое и немцы понимали. К тому же Вальтеру бабушкина стряпня сильно полюбилась, — Медуница при этом воспоминании даже руками помогать себе стала, для большей наглядности, должно быть. — Перво-наперво Вальтер дрочены в яйцах с кислым молоком уважал. У бабушки Марии сестра замужем за белорусом была. Через него бабушка дрочены и научилась печь. Вальтер, когда дрочены ел, вспоминал, как они с дружком Хельмутом, так дружка его звали, когда малые были, оладьями из картошки с луком у бабушки Хельмута объедались. Это нам Курт объяснял… Курт харчей для нас тоже не жалел. Вот у бабушки, хоть по малости, да кое-что скапливалось, сродственникам в подспорье… Еще нет-нет, да глядишь, лекарствами какими Вальтер бабушку снабдит. Как она ему про болезни детячьи жаловаться станет. Понимал, откуда людям теперь брать. А что до мамаши-тетки да Аксюты косенькой, они очень даже с понятием бабы. Зима многоснежная, вьюжная стояла. След всякий мигом заметает… Теперь с дровами как быть? Война. Летом да осенью не каждый дров запасти успел. Бабушка у Вальтера для себя да сродственников наловчилась поблажку испрашивать, чтоб в лес за дровами на санках съездить. Вальтер часовым на околицах говорил, они пропускали. Знали бабушку в лицо, потому как из-за всякой болячки не только в сельсовет, где Вальтеру немецкую больницу сделали, но и к нам захаживали. Один начальник охраны чаще других наведывался. Имя смешное… Отто… Отто… Туда и обратно говорить можно… На гусака похож. Как Отто в избу заявится, бабушка Мария капусту и грибы на стол выставляет. Потому что Вальтер с Отто за бутылку принимались. А Курт им банки консервные открывал… Этот Отто над всеми охранниками в деревне командовал. Оттого бабушке и нашим всем на санях за хворостом в лес путь открыт был. А зимой в санях как без сенной подстилки, али соломенной, усидеть? А в соломе завсегда схоронить кой-чего можно. Да и партизаны тех немцев, что у нас в деревне стояли, не тревожили до поры. Все тихо, без стрельбы шло. «День короток, ночь велика. Силы копить надо», — так бабушка Мария про зиму сказывала. Партизаны в деревню нечасто в ту пору наведывались. Лишь по крайней нужде. Больше в сумерки иль в ночь. Когда завьюжит крепко. Раз один пожаловал все ж. Вальтер с Куртом у нас недели две как в избе стояли. Ну да… В ноябре я ноги поморозила… А в начале декабря немцы пришли. Календарь свой повесили. Курт меня обучал по нему. Децембер — декабрь по-ихнему будет… Вот в децембер самый дед бородатый из лесу и пожаловал к нам в избу. Хорошо, Вальтер и Курт у себя в больнице, в сельсовете были. Я на печке заспалась. Проснулась когда, слышу голос чужой. Гляжу, сидят бородач с бабушкой. Разговоры разговаривают. Тут Вальтер с Куртом возвернулись. Дед с лица спал. А бабушка Мария и говорит Вальтеру, кум вот, дескать, из Сугробина явился. Беда у него в дому. Внук захворал сильно. Прознал кум, какие у меня знатные немецкие начальники стоят. Голову сложить не убоялся, пришел Христом-богом лекарство вымаливать… Гляжу, поверил Вальтер. Только не поймет никак, что значит «кум». Уж бабушка ему тогда через Курта объяснять стала, что «кум» по крестинам родственник. Она «кума». А бородач — «кум». То есть матерь и отец крестные. Того ребенка, которого крестили. Вальтер сочувствует, кивает. Понравилось ему про крестины… У Вальтера тоже крестик был. Я видела раз. На крестике боженька замученный.

— Кем замученный? — как всегда, не удержался Шашапал.

— Не знаю я, — вздохнула Медуница и продолжала. — Бабушка Мария видит, как Вальтер расчувствовался. Кивает. «Я», «я» говорит. Это «да-да» по-немецки означает. И приступила бабушка у Вальтера лекарство вымаливать. Вальтер очки от пота трет, губами чмокает. Потом ушел к себе. Жили они, вестимо, в горнице. Пошуршал, пошуршал. Приносит лекарство. Тут и бородач сообразил, как быть. В ноги Вальтеру кланяется.

— Откуда ты все-таки знаешь, что этот «кум» был партизан? — усомнился Шашапал.

— Да уж знаю, — чуть прищурившись, заверила Медуница Шашапала.

* * *

Короткие слепящие вспышки, пробив толщи ушедшего времени, выхватывали, возвращали из небытия встречи, обрывки разговоров, нелепые и страшные видения событий, что вершились в засыпанной снегом деревне, на стыке сорок первого и сорок второго годов.

Пылкое воображение друзей Елены порождало множество разных версий, фантазий и картин, в реальность которых мальчишки уверовали с поразительной необратимостью.

Перед слушателями Медуницы вдруг высветился леденящий провал, поразивший обыденностью ужаса. Провал, в котором каждый из заглянувших в него по-своему видел, сопереживал и домысливал происходившее тогда в Зиморях.

Зримость и осязание присутствия в ярких всплесках памяти Медуницы были столь притягательны, что держали всю четверку во взвинченном напряжении. Переполняли вещими голосами, предчувствиями, видениями, превосходящими достоверностью любую явь… А Елена все говорила и говорила…

* * *

Сергей еще продолжал слышать голос Медуницы, но смысл слов улавливать уже перестал. Тяжелели, слипались веки, звуки распадались, убаюкивали…

На продувной колокольне деревни Зимори дежурил долговязый обер-лейтенант Отто. Рядом у пулемета топтался солдат. От нечего делать Отто тренировал меткость, наводя винтовку с оптическим прицелом на движущиеся внизу предметы. Вот крест прицела вышел на голову крупной серой кошки. Но улыбнуться, обозначив выстрел, Отто не смог. Кошка выпрыгнула из фокуса. Будто почувствовала угрозу, метнулась с крыши сарая за погреб.

— Не успел, — произнес вслух обер-лейтенант… — Второй «промах» из восемнадцати возможных «попаданий» за полчаса. В общем, не так уж плохо. Карл, когда вы последний раз стреляли из пулемета? — обратился Отто к солдату.

— Почти месяц назад, господин обер-лейтенант. На лесной дороге, с бронетранспортера. По приказу фельдфебеля Шранке. Для профилактики.

— Именно из этого пулемета, Карл?

— Нет, господин обер-лейтенант. Этот находился в руках у ефрейтора Грубеца.

— Значит, из этого пулемета вы пока не сделали…

— Отто Шмидт! Вы готовы к рождественским сюрпризам?! — примчался снизу гортанный выкрик.

Шмидт шагнул к проему, посмотрел вниз.

Сергей последовал за его взглядом.

У ограды под колокольней стоял майор медицинской службы Вальтер Штольц.

С трудом удерживая на задранной голове фуражку, схожий с вороном, майор размахивал розовым конвертом.

— Я весь внимание, герр майор! — приветствовал Отто приятеля.

— Сейчас я поднимусь к вам вместо Деда Мороза! — крикнул Вальтер и высоко засмеялся.

Когда окрапленное багряной испариной горбоносое лицо Вальтера Штольца со сбившимися на лоб очками показалось в проеме звонницы, Сергей понял, что майор сильно навеселе.

— Ну и крутизна!.. Зато какой обзор! Никогда не подозревал, что наша нынешняя берлога может выглядеть столь забавной и даже, черт возьми, в чем-то очаровательной! — восхитился Вальтер. — Вы не находите, Отто? Да!.. Прошу прощения! Я же забыл о самом главном!

Вальтер сунул руку за обшлаг шинели, извлек изящный конверт, щелкнув каблуками, протянул письмо обер-лейтенанту.

— Лучший подарок к Новому году — пылкое признание нежной невесты!.. Судя по почерку, ваша возлюбленная обладает на редкость легким и сговорчивым характером. Говорю вам это, как опытный графолог и ваш друг.

— Благодарю вас, герр майор! — просиял польщенный обер-лейтенант.

— Да… Посылку, подписанную столь же изящной вязью, я оставил у вашего денщика. И как мне кажется, в ней таится кое-что поинтереснее рождественского пирога!

— Герр майор, я буду счастлив, если вы найдете несколько минут, чтобы заглянуть в мою трущобу на рождество.

— Спасибо за приглашение, Отто! Всенепременно воспользуюсь им! — Вальтер случайно задел рукой собственные очки, невольно смахнул их со лба на нос. — Согласитесь, Отто, что вам повезло с наблюдательным пунктом. Немного продувает. Но это можно поправить… Надеюсь, вы не откажетесь от глотка коньяка? — улыбался Вальтер, извлекая из заднего кармана миниатюрную никелированную фляжку.

— Благодарю, герр майор, но во время дежурства…

— Не настаиваю, обер-лейтенант! Не настаиваю! — не дал договорить Шмидту Вальтер, прикладываясь к фляге. — Представьте себе, всего несколько часов назад в заваленном сугробами городишке с нелепым названием Остров я встретил своего школьного друга Хельмута. Мы не виделись тринадцать лет. Но я его сразу узнал! Среди скособоченных деревяшек Хельмут выглядел на редкость импозантно. Он уже тоже майор. Танкист! И по-прежнему везун, как в школе… Вообразите, три дня тому назад Хельмут получил второй Железный крест первой степени и месячный отпуск домой!.. И хоть Новый год начнется лишь послезавтра, мы сами поспешили к нему навстречу! Так, может быть, все-таки отважитесь на глоток?

— Благодарю.

— Как угодно, Отто. Как угодно… Ох, как хочется иногда вернуться в детство, где практически нет никакой ответственности. Не надо думать о чести мундира… Опасаться партизан. Травмировать психику бесконечными сугробами. Знаете, Отто, прелесть жизни прежде всего в ее неожиданных поворотах и разного рода чудесах, которые она нам преподносит… Разрешите ваш бинокль?

— Прошу вас, — Шмидт с трудом удержал усмешку, глядя, как потешно тычется Вальтер очками в окуляры бинокля.

— Вы обратили внимание, Отто, как смешны деревенские бабы в своих хламидах? Особенно сверху. Вы не пробовали смотреть на них без бинокля? Да… Совершенно конфиденциально, кроме выслеживания партизан, вашу голову посещают здесь какие-нибудь авантюрные желания? Вам не хочется, скажем, полетать вокруг покосившегося шпиля? Или… Или обрушить снежный ком перед носом вон той бабы?

— Столь изысканной фантазией я не обладаю, герр майор, — растягивая в улыбке тонкие губы, отвечал Отто. — Единственно, что я себе позволяю, параллельно с наблюдениями, это брать на крест прицела головы движущихся внизу. За две-три секунды — старух и женщин, за четыре-пять — детей. На кошек я кладу шесть, максимум семь секунд… Пытаюсь поддерживать снайперскую форму.

— Интереснейшая выдумка! Браво, Отто!.. Позвольте взглянуть на вашу винтовку.

— Прошу, герр майор.

— Благодарю… Карл! Подержите мои очки.

— Слушаюсь, господин майор! — гаркнул Карл, подхватывая очки Вальтера.

— Замечательное изобретение — оптический прицел, — заявил Вальтер, приладившись к окуляру. — Все как на ладони. Совершенно отчетливо вижу рыжий цвет мальчишеской шапки… А вот у этой бабы, что плетется к проруби, можно спокойно прострелить ведро… Кстати, Отто, — Вальтер оторвался от окуляра, повернув голову к Шмидту, продолжая держать правую руку на курке. — Что знали вы до похода в Россию о коромысле? Или… про плоские чурбаки, которые бабы кладут в полные ведра, дабы вода не расплескивалась? А то, что прорубь заменяет этим людям водопровод?.. Карл, возьмите винтовку и отдайте мои очки… Мне думается, чем больше мы испытаем неожиданного, тем совершеннее станет наш дух… Вы со мной согласны?

Вальтер сделал еще один большой глоток из фляжки.

— Эти зимние жуки внизу напоминают мне нищих гномов из сказок Гауфа. Вы не находите?

— Восхищаюсь образностью вашего мышления, герр майор! — охотно отозвался обер-лейтенант.

— А может, все-таки полетаем? — предложил Вальтер.

— Ах, если б такое было возможно, — развел руками Отто.

В тот же миг Сергей ощутил нестерпимое желание оттолкнуться и улететь со звонницы, подальше от затянувшегося разговора. Но кто-то невидимый властно остановил его за плечи, заставил дослушать до конца.

— Да… Вы, кажется, говорили о меткости, — Вальтер небрежно смахнул перчаткой снег с перил звонницы. — Не буду врать, снайпером я никогда не был. Но в юности стрелял совсем недурно. И заметьте, без всяких оптических прицелов… Впрочем, и сейчас…

Вальтер снял очки и теперь использовал их в качестве своеобразной дирижерской палочки.

— Ну-ка, Карл… Подойдите сюда… Ближе! Еще ближе!.. Видите, к проруби спускается по тропинке…

Сергей едва удержался, чтобы не посмотреть вниз…

— Вижу, господин майор, — заверил Карл. — Старуха с ведрами в темном платке.

— Отлично, мой мальчик! — Вальтер поощрительно хлопнул солдата по плечу. — Сколько, по-вашему, отсюда метров до этой старухи? — спросил майор и снова взнуздал переносицу очками.

— Метров четыреста двадцать — четыреста тридцать, господин майор, — отрапортовал Карл.

— Вы согласны с мнением вашего солдата, Отто? — продолжал Вальтер.

— Пожалуй, я назвал бы те же цифры, герр майор.

— Так вот, дорогой Отто, я берусь без всякого оптического прицела просто из карабина Карла попасть в любое из ведер старухи. Карл, дайте мне ваш карабин… Прекрасно. Заказывайте, Шмидт!

— Но, герр майор, — попытался остановить Вальтера Отто. — Я вам верю на слово. К тому же, я надеюсь, вы не станете тревожить понапрасну наших часовых.

— Понапрасну не стану, — великодушно согласился Вальтер, приставляя карабин к ноге. — Вот если бы мы с вами поспорили, скажем, марок на пятьдесят… Не желаете, обер-лейтенант?

— Мне кажется, господин майор, что нам с вами не следует сейчас искушать судьбу. В канун Нового года палить с колокольни…

Не выпуская карабина, Вальтер выхватил бумажник, отсчитал пятьдесят марок, протянул Карлу.

— Вы будете наш третейский судья, Карл.

— Слушаюсь, господин майор! — рьяно подтвердил свою готовность солдат.

— Прошу прощения, господин майор, — Отто уже испугался не на шутку, — но вы напрасно обиделись. Еще раз подтверждаю, что я абсолютно не сомневаюсь в вашем даровании стрелка. И при случае буду счастлив…

— Никаких извинений я не принимаю! — перебил Вальтер обер-лейтенанта. — Заказывайте любое ведро!

— Но, господин майор… заклинаю вас не делать этого, — попытался Шмидт в последний раз спасти положение, но… неожиданно закашлялся.

Сергей не выдержал, взглянул вниз. Сразу увидел старуху, спускавшуюся к проруби.

Вальтер окончательно решился и закричал:

— Стреляю в левое ведро!

Прижав карабин к плечу и почти не целясь, Вальтер выстрелил.

Старуху, подходившую к проруби, как током прошило. Она дернулась, застыла на миг, затем стала оседать на левый бок.

Шмидт вцепился в перила.

— Бинокль! — заносчиво потребовал Вальтер.

Заполучив бинокль, он поспешно звякнул окулярами о собственные очки, и вдруг, судорожно вздрогнув, выкрикнул по-бабьи сорвавшимся на фальцет голосом:

— Мой бог!.. Это же Мария! Она не может, встать. Мой бог!.. Кровь! Под ней кровь!..

* * *

— …и Шурка мне потом говорила. Ее мамаша-тетка к бабушке Марии за спичками послала… — снова возник голос Медуницы. — Знала, что спичек Курт не жалел. Шурка, когда бежала, увидела, как бабушка с бугра к проруби пошла. Замахала, закричала, чтобы бабушка подождала ее. Уж больно любила Шурка в прорубь заглядывать, — Елена так осторожно выговаривала слова, будто страшилась задеть, порвать тончайшую паутинку в замысловатой вязи воспоминаний, где каждая из невидимых составных могла оказаться невосполнимой потерей. — Машет она бабушке, кричит голоском своим писклявым; а бабушка Мария, видно, в сильной задумчивости шла. Не услышала она Шурку. Ветер в лицо Шурке задувал. Колкий. Налетами… Шурка все уворачивалась от ветра. Аж боком бежать норовила. Оттого, может, и не услыхала Шурка выстрела… Когда взглянула на бабушку Марию — понять ничего не может. Бабушка встала, вздохнула, и руки у нее опали. И коромысло с ведрами на снег… Потом бабушка будто на Шурку глянула, как простилась. И с такими глазами далекими на снег села… Шурка замерла. Бабушка Мария шевелится едва. Встать будто хочет, да рука, та, на которую упор весь, в снег уходит. Глубже да глубже…

* * *

— …мамаша-тетка строго-настрого мне с печки выглядывать запретила. А я ножичек Васька отыскала. Он его за щербатым кирпичом затаивал. Да в занавеске угол надрезала. В избе жарко, как в бане. От воды кипящей да фонарей здоровенных. Их Курт над столом держал, где бабушку резали. Ее-то мне не видать было. Только как стонала она да охала изредка — вот и вся бабушка Мария… Немцы, мамаша-тетка, Аксюта косенькая — все в белом. Сверху донизу. Лица шторками марлевыми завешены. Одни глаза не закрыты. Мамаша-тетка да Аксюта тазы с кровью оттаскивали. Здоровенные… Вальтер помощникам своим обрывно что-то вылаивал. Железками слепящими клацал. А мне чудилось, будто он бабушку Марию тесаком рубит… У Курта я тесак приметила. Он им капусту шинковал. Быстро-быстро. Чтоб в горшке тушить. Потом туман парной нашел. Немочь придавила. Взмолилась я к Аксюте тихонько — водицы испить. Дает мне Аксюта ковш студеный. Припала я к ковшу… А в ковше заместо воды — кровь. На вид самая что ни на есть вода студеная. Только пить стану — кровь. Дай-ка мне морсу еще, Шашапал, — попросила Елена.

* * *

Пока в уплотнившейся тишине Шашапал наливал морс из темно-синего обливного кувшина, Елена вглядывалась в потолок, будто уносилась в завешенный снегами конец декабря сорок первого года…

Шашапал подал Елене стакан. Та не сразу его заметила. Отпив несколько глотков, продолжала так же ровно, как и начала:

— Видать, дурман меня накрыл. Сколько в провале была, не знаю… В себя вернулась да в уголок в занавеске надрезанный заглянула, когда мамаша-тетка корыто от стола оттаскивала. Посмотрела я в корыто — там полноги голой… Вальтер кость под коленом бабушке Марии раздробил. Мне Курт говорил потом… Разрывная пуля в ружье оказалась. И жилам кровяным урон сильный вышел. Не отрежь он тогда бабушке Марии ногу, истекла бы она кровью. Чего дальше было, не упомню. Сон меня взял. Муторный… Будто подхожу я в сенях к корыту, где полноги бабушки Марии лежит. И задумалась — как бы ногу бабушке Марии обратно прирастить. Думала-думала, схватила ногу и на чердак. Укутала я ногу отрезанную, к себе прижала — отогреваю… В сенях стужно. Нога захолодела. Чую, поднимается кто-то. Гляжу — Аксюта косенькая на меня смотрит. Подождала, подождала и говорит: хоронить надо. Я спрашиваю — кого? Или бабушку Марию, отвечает, или ногу, которую качаешь… А мне жалко. И бабушку Марию, и ногу ее… Аксюта торопит. Пора, говорит, решай. Тогда уж я ногу ей отдала…

* * *

— В зиму ту плохо ноги мои ходили. Да и не в чем. А при бабушке Марии, как в сказке теплой. Сколько она мне разобъяснила да порассказала. Когда такое узнаю… И посейчас чудится, что не она без ноги, а я хворая. Не лекарством — словами добрыми укутывала да выхаживала. Сколько живу, а такой, как бабушка Мария была, где встретить?

Дрочены печь с подсказа ее обучилась. Курт поверить не мог. Пока уж при нем я не сготовила.

Вальтер, когда бабушке Марии перевязки делал, ничего не пропускал. Мамаше-тетке, Аксюте косенькой, даже мне при перевязках да уколах находиться приказывал.

Мамаша-тетка через него так уколы втыкать насобачилась, что Вальтер сам ее раза три при мне озергутил[4]. Похвалил сильно по-немецки… На ногу бабушкину смотреть страшно было, а Вальтер меня заставлял. Потом в сени отвел как-то да с Куртом наперебой внушать стали, чтобы на рану я легким глазом смотрела, тогда сила вскорости к бабушке Марии возвернется. С тех пор я, считайте, при всякой перевязке сидела. Приглядывалась, чем да как Вальтер поливает, мажет да сыплет на рану. От перевязок исход собирать-выносить приучилась. Сжигать мамаше-тетке помогала. На пятый-шестой день стала бабушка Мария у Вальтера дозволения испрашивать, чтоб сидеть он ей разрешил. Спицы достать приказала, вязать исхитрялась. Нитки лежа сучить приспособилась. А как сесть ей было разрешено, чего она только не придумала. Обшивать нас всех принялась. Для стряпни всяко резала, месила. Картошку чистить и не говорю. Я с подсказки бабушки вовсю к готовке приспособилась. Сперва горшки ухватом ворочать никак у меня не залаживалось. Опрокидывала да проливала больше. Однако бабушка Мария меня за это не ругала. Вышучивала только. Опять же, в пору ту много чего бабушка мне подсказами-прибаутками приоткрыла. Нашепчет невзначай будто, а в голову накрепко засело…

Присказки да забавы бабушкины, как дрожжи — тесто, всех вокруг будоражили. Оттого и сама она, что ни день, больше сил набирать стала. И рана ее затягивалась зримо…

* * *

Вероника Галактионовна из библиотеки своей вернулась. Кормить всех принялась. Ели молча. Каждый Медуницу ждал. Когда чай допивать стали, взглянула Елена на Веронику Галактионовну, глазами упросила сперва, потом тихой речью повела:

— Март пришел — холода поубавил. А снег знай валит… Бабушка Мария на костылях очень шустро забегала.

— Выходит, за всю зиму у вас в деревне, партизаны ни одного немца не пристрелили? — мрачно спросил Сергей.

— Сама не видела. Слыхать тоже не слыхала, — переждав немного, ответила Медуница и продолжала, глядя на Сергея: — У немцев деревня наша в тот раз как больничная числилась. И начальники ихние за редкой надобностью к нам в Зимори наведывались. Зато в Сугробине, сказывали, главных немцев очень много хороводилось. Штаб какой-то у них там стоял. Мне про то мамаша-тетка потом разобъяснила…

— Ты хочешь сказать, что для партизан в то время ваша деревня никакой стратегической ценности не представляла? — попытался прокомментировать Шашапал. — И поэтому…

— Что ты, действительно! Договорить человеку не даешь! — вскочив со стула, набросился на Шашапала Ник. — Говори, Елена!.. А ты, Шашапал, помолчи в тряпочку!

— Я потом доскажу. Спать страсть как охота…

И все-таки он пришел

Угодил в засаду!

Шашапал сообразил слишком поздно. Путь по извилистой, проходной горловине, зажатой глухими стенами двух четырехэтажек и несколькими кирпичными сараями, Шашапал выбрал как самый короткий, потому что очень торопился. Очередь в аптеке оказалась в два раза длиннее, нежели он предполагал, а надо было еще успеть смотаться за керосином, который бабушка уже вчера занимала у соседки.

Первым из-под арки сарая, заваленного железным хламом, навстречу Шашапалу выпрыгнул осклабившийся Харч.

— Привет, Шашапальчик! Мочу на анализ тащим!

— Микстура от кашля для бабушки, — замялся удивленный неожиданным появлением Шашапал.

— Вот заботливый внучек! — умилился Харч. — Молодец! Возьми с полочки пирожок.

Шашапал растерянно улыбнулся, и тут щеку его обожгла проволочная пулька, пущенная резинкой, закрепленной на двух пальцах.

— О! Пчелка укусила! Бо-бо, Шашапальчик? — заверещал Харч.

— Ну что ты… Наш Шашапал «не плачет и не теряет бодрости духа никогда», — съязвил Конус, возникший за спиной Шашапала. — А где ж твои дружки-тимуровцы?

— Я не знаю.

— Что ты пристал к мальчику, Конус, — издевался Харч. — Разве не знаешь, что его друзья день и ночь трудятся на пользу родной пионерской организации?.. Я ведь правильно говорю, Шашапальчик?

— В пионеры с четвертого класса принимают. Иг и Ник только осенью в четвертый пойдут, — уже понимая, что влип, но не теряя достоинства, отвечал Шашапал.

— Да, да, да. Они у нас еще маленькие, — «сочувственно» закивал Харч.

Он не успел договорить, как Шашапал получил в затылок хлесткую очередь черных горошин, выпущенных из алюминиевой трубки Щавой. Щава встал в оконном проеме сарая, замкнув треугольник вокруг Шашапала.

Засюсюкал, кривясь улыбочкой.

— Видишь, Шашенька, как без охраны шастать по закоулочкам худо?.. Из тебя сейчас щи сварить можно. Но мы — люди добрые, и сначала поговорим по-хорошему…

— Только, чур, ответь, в каком ОРСе свой балдахин отоварил? — перебил Щаву Конус.

— Ты хотел сказать «балахон», — иронично уточнил Шашапал.

— Видишь, Конус, какой ты серый, — заерничал Харч. — Так по какому блату-ордеру Шашапальчик балахон получил?

— Крылатку мне сшила бабушка, — глядя прямо в глаза Харчу, невозмутимо произнес Шашапал.

— «Крылатку», слыхали? «Крылатку»! — заверещал Щава. — Это такая, значит, мода теперь пойдет, да?

— Крылатки носили Пушкин, Крылов, Жуковский…

— И Шашапал! — захихикал Харч, хватая Шашапала за край крылатки. — Сколько же отрезов на эту хламиду твоя бабушка ухлопала?

— Крылатку бабушка из шторы сшила.

— Из шторы! — завизжал, ликуя, Харч. — Из шторы! Карандаш[5] наш Шашапальчик. Настоящий Карандаш!

— Слышь! Может, махнемся на мою кепочку? — предложил Шашапалу Щава.

— Да не станешь ты крылатку носить. Слабо, — небрежно отпарировал Шашапал.

— Слабо, — согласился Щава, — вот когда бабушка из порток своих тебе чего-нибудь загвоздит, тогда обязательно махнусь.

Харч и Конус зашлись, подвывая, запрыгали, квакая и хохоча.

— Пока у людей хорошее настроение, — начал Щава, — послушай и покумекай. Хромой и головастики твои нехорошо нас с денежками нагрели. На угольке… Не забыл? Теперь придется всем из вашей шоблы контрибуцию выплачивать. Цену мы сами назначать будем. Иногда можете и харчами приносить. А если заартачитесь, сначала проутюжим до косточек, а потом и на перышко насаживать начнем.

— Скумекал? — неожиданно шагнул к Шашапалу Конус и с такой силой щелкнул Шашапала по носу, что у того слезы так и брызнули из глаз.

— Теперь на колени! — потребовал Щава. — Доставай свой носовой платочек, почистишь нам ботиночки и поклянешься от имени своих дружков, что в субботу выложите первую тридцатку.

Шашапал вытащил из кармана платок, поспешно стер слезы, высморкался, спрятал платок обратно, закусил нижнюю губу, сплюнул, задрал голову, оглядел каждого из своих врагов и хладнокровно заявил:

— Этого не будет никогда.

— Чего-чего? — прищурился Конус.

— То, что слышал, — отчеканил Шашапал.

— Значит, по-хорошему он не понимает, — затянул Щава, кивая Конусу на Шашапала.

Харч, подкатившись сзади, свернулся клубком у ног Шашапала.

— Сейчас он все сообразит, — прошипел Конус.

От резкого толчка в грудь Шашапал перелетел через Харча, больно ударился затылком о каменистую землю. Вдребезги разлетелся пузырек с микстурой. Шашапал оторопело ойкнул, попытался было дотянуться до ушибленного места, но не успел. Подскочивший Конус вцепился ему в запястья, Харч схватил за ноги.

— Осушим лужу живым товаром! — завопил Щава, помогая дружкам волочить Шашапала к желтой глинистой луже.

Как ни извивался оглушенный Шашапал, его вжали в грязную жижу. Зверея и упиваясь безнаказанностью, топтали ногами по его рукам, коленкам, животу.

Ник мчался вприпрыжку, зажав премию отца — две пары новеньких галош для сыновей. Острый запах глянцевой резины щекотал ноздри, торопил Ника домой. Зная, как дорожит брат каждой обновкой, Ник, абсолютно равнодушный к вещам, заранее предвкушал радость момента, когда Иг начнет торжественный ритуал примерки. Губы распахнутся на все лицо, а физиономия станет такой забавной… Вот почему Ник тоже выбрал самый короткий путь к дому.

Сначала Ник увидел ноги, месившие нечто живое. Затем на долю секунды все перекрыла пена на губах клыкастого рта Харча.

Побелевшие от тошнотной услады зрачки Щавы…

Прыгающий затылок Конуса…

Крик Ника опередил его месть. Страх вздыбил, умчал врагов от кары. Ник успел лишь раз ошпарить Конуса галошей по шее. Первая, пущенная правой рукой галоша, просвистев над головой Щавы, хряснула в стену. Вторую галошу Ник долго не выпускал из рук, не понимая, что та мешает ему тащить на себе обессиленного Шашапала.

* * *

Медуница показывала Игу, как жарить дрочены без подсолнечного масла, лярда и смальца, когда Ник вволок в переднюю измочаленного Шашапала.

После короткого, но бурного обмена мнениями решено было раздеть Шашапала и, пользуясь отсутствием соседей, мыть тут же, на кухне, благо щели в полу позволяли не церемониться с водными процедурами.

Иг разжег плиту и поставил греть сразу два ведра с водой. Елена, осмотрев выгвозданную и разодранную в нескольких местах крылатку, попросила корыто, упрямо заявив, что вещь все равно надо отстирывать и зашивать, а Вера Георгиевна болеет. Ник приволок свинцовую примочку, разодрал на куски старую наволочку и приступил к обработке заплывшей физиономии Шашапала, предварительно стянув с него вигоневый джемпер и бумазейную рубашку. Пока Ник корпел над лицом друга, Шашапал беспрерывно полоскал рот, время от времени вышамкивая распухшими губами:

— Бабушку надо предупредить. Она думает, что я потерял рецепт или попал под машину.

После того как Шашапал повторил то же самое в пятый раз, Елена, успевшая замочить крылатку и большую часть одежды Шашапала, пообещала забежать к Сергею и уговорить его отправиться с дипломатической миссией к Вере Георгиевне. Заодно взялась раздобыть мыло, иголку и нитки.

Иг и Ник, в свою очередь, обязались к моменту возвращения Елены хорошенько отмыть Шашапала и накормить его.

Едва дверь за Медуницей захлопнулась, как с Шашапала были сорваны остатки одежды и дело закипело.

* * *

Сергей не успел крутануть звонок в шестой раз, как парадное распахнулось.

— Что с Сашей? — только и смогла вымолвить Вера Георгиевна.

— Все прекрасно!

Вцепившись в рукав Сергея, бабушка Шашапала с поразительной резвостью потащила его через коридор к себе в комнату.

— Лучше сразу всю правду, — потребовала Вера Георгиевна.

— Клянусь, без колец и без шансов, что с ним уже все замечательно! — В подтверждение Сергей схватился правой рукой за левый верхний клык, вычертил в воздухе незримый росчерк, похожий на латинскую букву «зет», и неотразимо улыбнулся.

Несколько раз моргнув глазами, Вера Георгиевна спросила наконец:

— Ты сказал — «уже все замечательно»… Значит, было совсем худо?

— Просто из-за угла на него вылетела машина с психованным шофером, и он отскочил в лужу… Немного запачкался…

— Его сбила машина?! Грузовая?! — привскочила Вера Георгиевна.

— Да нет же! — разозлился Сергей. — Он успел отпрыгнуть! Но потом поскользнулся, перепачкался, разбил вашу микстуру. Ну и промок малость…

Через полчаса успокоенная Вера Георгиевна и повеселевший Сергей пили чай и обсуждали проблемы, весьма далекие от происшедших событий.

— Вера Георгиевна, — доверительно попросил Сергей, — объясните мне, пожалуйста, поточнее, что такое гений?

— Гений? — переспросила бабушка Шашапала, нервно вглядываясь в Сергея. — Видишь ли… Боюсь, что в своих объяснениях я буду субъективна, но попробую. Гений — это тот, кто прокладывает дорогу в неизведанное. Обязательно прекрасную и добрую, но очень трудную и необычную. Каждая открытая гением дорога делает людей намного сильнее и мудрее. Ведь гений, по-моему, обязательно — созидатель. Таланты, что идут вслед за гением, проложенный путь расширяют, совершенствуют. Стремятся сделать его доступным для всех остальных… Способные и работящие ту дорогу всячески укрепляют и охраняют. Если угодно, обсаживают ее деревьями, украшают цветами… А все остальные по той дороге ездят и ходят. Многие дорогой пользуются с почтением и благодарностью. Радуются, что она есть. Но немало и таких, что воспринимают эту дорогу как нечто само собой разумеющееся. А подчас и негодуют, для них, дескать, могли бы придумать что-нибудь и получше. Поудобнее. И в скудоумии, невежестве и лени своей доходят черт знает до чего. Начинают разрушать и губить великое и прекрасное… Поэтому вся наша жизнь есть непрерывная борьба между созидателями и разрушителями. Гений заглядывает в неведомое. Старается его осмыслить, а не отвергнуть. Для этого, помимо ума огромного, необходимо иметь колоссальную силу воли и мужества. Ведь все, что гений открывает, поначалу понять другим, уже чуть менее одаренным, безумно сложно. А что уж про остальных говорить! Вот почему все гениальные открытия слишком часто встречаются в штыки. Так что быть гением неимоверно трудно. Хотя бы потому, что истинную цену великого открытия часто способен оценить лишь его свершивший…

* * *

Отрывистые тарабарские вопли и злобный лай, доносившиеся из-за расхлестанной парадной двери обители Горчицыных, поначалу насторожили, озадачили Сергея. Но стоило Нику распахнуть перед ним дверь, как все прояснилось.

Друзья вновь затеяли бесконечную игру-импровизацию в болвана Ганса из «гитлерюгенда». Изначальем для залихватской забавы с непременными шутками и катавасиями послужили карикатуры Кукрыниксов и стихи Маршака из озорной книжки о юном наглеце Фрице, что лез вон из кожи, дабы во всем походить на своего кумира — бесноватого фюрера. Сначала ребята пытались разыгрывать книжные сюжеты. Но скоро фантазия друзей вырвалась далеко за рамки первоисточника. Фриц был переименован в Ганса, потому что Фрицем был наречен его дядюшка — фельдфебель. Безголовый железный идиот с собственным черепом под мышкой. Главными действующими лицами стали друзья и ровесники Ганса с откровенно людоедскими наклонностями. А также его родители и многочисленные родственники, олицетворявшие наиболее оголтелых представителей «третьего рейха»… Роль неумехи Ганса досталась Шашапалу. Иг в каждой новой игре исполнял самых неожиданных персонажей. Битого-перебитого кретина Фрица выбрал Сергей. У Ника была своя команда любезных его воображению недоумков. Медуница предпочитала оставаться зрителем и скорой помощью.

Не успел Сергей войти, как Ник прошамкал, обращаясь к остальным:

— А фот и наф песмосквый Фрис!.. Притетфса и ему по куфку отфыфать!

— Накормим, накормим! — закурлыкал Иг, перевоплотившийся в зачумленную от страха фрау Густу.

Судорожно поправив диванную подушку, которую он умудрился запихнуть под рубашку, приседая и крутя юбкой, сотворенной из покрывала, прихваченного с отцовской кровати, Иг подскочил к Сергею, подобострастно улыбаясь и кланяясь, повел к «обеденному столу», не переставая тараторить:

— Представляешь, Фриц! Наш великий фюрер оказался таким щедрым, что сегодня мы имеем на обед двух громадных жареных крыс и полуметровое перышко зеленого лука… Да к тому же наш дедушка Генрих, — Иг кивнул на Ника, — поймал ворону, которая подумала, что дедушка сдох от голода, и решила выклевать ему глаза.

Приплясывая и мурлыкая, Ганс — Шашапал сервировал на кухонной табуретке «стол» из кусочков наждака, обрезков жестяной банки, длинной травинки, призванной играть роль изобильного зеленого лука.

Елена в игре не участвовала, потому что усердно штопала джемпер Шашапала.

— А что ты принес на наш пир, дядюшка Фриц? — вертясь перед медным тазом, как перед зеркалом, наседал на Сергея неугомонный Иг.

Сергей зацепил костылем с полки помятую кривобокую кастрюльку, подтянув к себе, сунул под локоть левой руки в качестве собственного черепа, важно надул верхнюю губу, превратившись в железного солдата фатерланда, насупил брови.

— В своем непробиваемом черепе я несу вам к чаю четыреста грамм великолепных сушеных тараканов, выданных мне в награду по распоряжению Германа Геринга!

Иг взлетел на кухонный стол. Дальше вверх, как белка, на стул и маленькую скамеечку. Оказавшись на вершине шаткой конструкции, переломившись в животе, заголосил:

— Русские! Нас окружают русские! Мой желудок слышит их за версту! Раз начинается понос, значит, русские близко! К оружию! Все к оружию!

— Где мой лук и стрелы? — захрипел Ник. — Я укрепфлюсь под крафатью! Я им покажу, фто такое нафлетники псоф-рыссарей.

Встав на четвереньки, Ник крабом метнулся за плиту.

— Мой дот-сартир! Мой дот-сартир! — орал Иг, опасно балансируя. — Я уничтожу русские танки из нового секретного оружия! Ганс! Скорее тащи к окну свой фаустпатрон!

Шашапал выхватил из-за двери длинную щетку, закинув за плечи, скорчился от непомерной тяжести «фаустпатрона», согнувшись, завертелся на хлипких ногах дистрофичного Ганса, круша и сметая щеткой — фаустпатроном — миски и сковородки с кухонной полки. Сорвал с бельевой веревки собственные брюки, вывешенные на просушку старательной Еленой. Пошел по кухне немыслимыми зигзагами, задыхаясь и постанывая, едва не задев по головам Елену и Сергея, который готовился использовать вместо автоматов собственные костыли. Внезапно рухнул посреди кухни под «тяжестью» губительного оружия. Но тут же вывернулся из-под «фаустпатрона», схватил его на изготовку и пустился отстреливать подряд всех доблестных родственников. На полу, корчась в предсмертных муках, забились Густа — Иг, Фриц — Сергей, Генрих — Ник, игру прервали радостные хлопки неизвестно откуда появившихся Розы и Капки Корнилиной.

— Вы как сюда попали? — удивился вскочивший с пола Иг.

— Так дверь открыта была, — заспешила с объяснениями Роза. — Мы только вас позвать хотели, а тут как в цирке…

Подружку перебила Капка:

— Вы всегда в шурум-бурум играете?.. Здорово! Как в «Антоше Рыбкине»!.. А нас примете? Я тоже кувыркаться умею…

— Вы зачем явились? — бесцеремонно осадил Капку Иг.

— Нас мой Витя послал, — снова перехватила инициативу Роза, — сегодня три салюта будет! Последний двадцатью четырьмя из трехсот тридцати, потому что наши три громадных немецких города взяли!

— Кёнигсберг? — беспокойно спросил Ник.

— Я не запомнила, — честно призналась Роза, — самое главное слушайте. Ракетчики полезли на крышу шестого дома! И наш Витя с ними.

— Врешь! — не поверил в столь близкое счастье Иг. — Ты сама видела?

— Видела! Видела! — замахала руками Роза. — Семь человек! С ящиками на ремнях!

— И я видела! И я видела! — подхватила подружку Капка. — Первый салют через полчаса начинается!

— Махнем по пожарке! — предложил Иг.

— Слушайте! — хлопнул себя по лбу Сергей. — Нас же Вера Георгиевна ждет! Совсем забыл. Она пирог сухарный готовит. С маком и леденцовой крошкой.

* * *

Какие фантастические дни понеслись! Каждый вечер — праздник! Салют!.. А то и два. Или даже три за один вечер! У любого мальчишки капсул от ракет — зеленых, красных, желтых — по целому мешку!.. Ракетчики рядом — на крышах трех самых близких домов! Или в пятистах метрах — на пустыре (Болотная площадь — пока пустырь). От криков «ура» к ночи у всех ребят во дворе голоса сорваны. Взрослые, пусть самые суровые, допоздна салюты досматривать разрешают. Такого всеобщего «можно» еще никогда не бывало.

Конечно, Сергей видел их уже очень много. Самых разных орденов и медалей. Рассматривал, изучал. В канун сорок четвертого года, когда он еще лежал в гипсовой кроватке, притороченный фиксатором к постели, в их комнате появился знаменитый дядя Валентин. Летчик, подполковник. Два ордена боевого Красного Знамени, три Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени и восемь медалей насчитал на его кителе завороженный Сергей… Три ночи провел у них в комнате шутливый, чуть картавивший летчик.

И все три ночи китель дядюшки с орденами и медалями провисел рядом с его, Сергея, постелью. По нескольку раз в каждую из тех ночей Сергей просыпался и, прислушавшись к храпу отца и дяди, бесшумно подтягивал к себе бесценный китель, сначала осторожно гладил, а потом, лишь кончиком языка, дрожа и задыхаясь от счастья, трепетно и сокровенно дотрагивался до орденов. То были самые счастливые ночи за всю войну.

Но то, что Сергей увидел, открыв глаза рано утром, в последнее воскресенье апреля сорок пятого года, было невероятно! Немыслимо!.. На пиджаке его отца переливался сказочно новенький орден Трудового Красного Знамени. А рядом с орденом сверкала, превосходя все сокровища мира, медаль «За оборону Москвы». Факт присутствия ордена и медали на пиджаке отца был выше любого чуда и самых честолюбивых мечтаний Сергея. Но потрясло его то, что все его домочадцы при этом спокойно спали. Отец на старом диване, мать на высокой кровати. Алена на своей раскладушке… Чтобы не закричать и не вспугнуть невозможное, Сергей закрыл глаза, отвернулся к стене и приказал себе спать, спать и спать. Но сон и не собирался являться. Прождав, как показалось ему, больше часа, Сергей открыл глаза и уставился в потолок. А если на пиджаке ничего нет?.. Уж лучше не смотреть в ту сторону.

Само собой разумеется, что весь двор был хорошо наслышан о его героическом дяде. Но… Во-первых, это был лишь двоюродный дядя. Во-вторых, дядя Валентин был все-таки военным летчиком, и количество его наград никого особенно не удивляло. А вот его штатский отец… Ведь если все случившееся не сон, значит, орден и медаль отца, пусть в самой малой степени, но принадлежат и ему, Сергею… Сергей не вытерпел и повернул голову. Орден и медаль не исчезли с пиджака отца. Отец, мать и Алена продолжали безмятежно спать…

И он решился! Без единого звука Сергей очутился на полу. Стараясь не шуметь, пополз к пиджаку отца. Достигнув цели, Сергей сначала робко приподнялся на локтях, затем, отжавшись на руках от пола, легонько стукнулся головой… о медаль.

Отец заворочался, открыл глаза, удивляясь, посмотрел на распластанного на полу сына.

— Пап, это правда тебе дали? — кивая на орден и медаль, тихонько спросил Сергей, опережая отцовское недоумение, перераставшее в вопрос.

— Мне, — спокойно подтвердил отец.

— И обратно не отберут? — невольно вырвалось у Сергея.

— Не думаю, — невозмутимо ответил отец.

— А за что тебе их дали?

— Так уж решили, — не сразу ответил отец.

— Когда?

— Вчера.

— Сам Калинин?

— Сам Калинин, — подтвердил отец.

* * *

Несколько дней подряд Сергей жил в паническом страхе, о коем никому не смел поведать. Наши вплотную подошли к Берлину. Но ведь и немцы рассматривали Москву в бинокль… А что если?..

Спрятаться Сергею было негде. Постоянно и без помех слушать радио он мог только в комнате бабушки. Вот почему, к всеобщему удивлению родственников, Сергей с чрезвычайным рвением принялся ухаживать за дядюшкой Федором, старшим братом матери, у которого после неудачного падения врачи обнаружили трещину в кости, на ноге, и на неделю прописали ему постельный режим. С раннего утра до двенадцати часов ночи, позабыв о друзьях и развлечениях, Сергей проводил возле дядюшки. Играл с ним в шашки, набивал его «гильзы» рассыпным табаком, читал вслух «Ундину» в переводе Жуковского, выбирая момент, когда по радио передавали симфоническую или камерную музыку.

Он не вышел из комнаты бабушки даже 1 Мая. Дважды в течение праздника к нему забегали близнецы. Принесли в подарок вырезанные из «Огонька» портреты любимых военачальников — маршала Говорова и генерала армии Черняховского. Сергей мрачно нашептал братьям, что у него нарывы в горле, но он не хочет портить праздника родителям.

Часов в шесть через посредство бабушки Сергея вызвала на лестничную площадку Медуница. Сунула в руку баночку с каким-то «удивительным полосканием», заверив шепотом, что если он шесть раз до ночи и два рано утром как следует прополощет горло, то к завтрашнему дню все пройдет. Поздравив на прощание Сергея с праздником, Медуница всучила ему зеленый леденцовый маузер на палочке и, виновато покраснев, сбежала вниз по лестнице.

Вечером в гости к бабушке, сопровождаемая Шашапалом, пришла Вера Георгиевна. Принесла праздничный торт из ржаной муки с корицей, украшенный фантастическим замком свекольного происхождения. Шашапал, выведя друга в коридор, как черную пиратскую метку, засунул в ладонь Сергею крохотную коробочку с таблетками красного стрептоцида. Подарил хромированную алую звездочку на шапку, которую Сергей долго и тщетно пытался у него выменять. Растроганный и устыженный Сергей тут же отдарил друга новыми отцовскими плоскогубцами, вручил ему для передачи близнецам двух несбиваемых лежачих солдатиков, подносящих диски для ручного пулемета. Елочного дятла для Ника и трещотку Игу. Медунице Сергей велел передать свой детский календарь на 1945 год со множеством настольных игр, картинок и панорам, из которого он лишь вырезал и наклеил на картон несколько воинов из дружины Дмитрия Донского.

Шашапал был так ошарашен дарами Сергея, что, прижав к груди все полученное богатство, убежал, не предупредив Веру Георгиевну и ни с кем не попрощавшись.

2 мая пал Берлин. Весь вечер во время салюта, никого не стесняясь и не страшась, Сергей рыдал от счастья…

Уместить в себе День, что пришел ровно через неделю, Сергей так и не смог. Должно быть, оттого, что День этот принес в жизнь Сергея третье чудо преодоления невозможного.

* * *

Первое чудо произошло в декабре сорок первого… Ночью ему приснилось, как в дом входят немцы. Беззвучно. Сквозь стены. Восемь улыбчивых огромных немцев. Каждый такой громадный, что может спокойно погладить четырехметровый потолок в их выстуженной комнате. Стоит только поднять руку. Но немцы рук к потолку не поднимают. Молчат и улыбаются, разглядывая бабушку Сергея, укутанную в немыслимые одежды. Столь же забавной «капустой», наверное, видится немецким солдатам и Алена, которая от их неожиданного появления никак не может опомниться, снять варежки и запихнуть в чрево ненасытной голландки самую любимую куклу с закрывающимися глазами. На Алену напялены все ее теплые вещи, материнская кофта поверх зимнего пальто и бабушкина шаль из черных кружев. На куклу с закрывающимися глазами тоже водворен весь ее гардероб.

Насмотревшись на бабушку и Алену, любопытные немцы начинают разглядывать Сергея, лежащего возле голландки на высокой бабушкиной кровати. Сергей накрыт и подоткнут всеми одеялами, подушками, матрасами и чехлами, что еще остались в доме. А сверху и с боков… для утепления обложен газетами. Во всех газетах карикатуры на Гитлера, Геббельса, Геринга и Гиммлера. Гигантские немцы всматриваются в карикатуры на газетах, молчат и понимающе переглядываются. Мясистые губы их растягиваются и кривятся от усмешек. Но самое жуткое — громадные солдаты абсолютно не чувствуют холода. Все они в летней отутюженной форме. Им явно жарко. Потому что рукава закатаны до локтей. Правда, на головах не пилотки, а тяжелые каски с выпуклыми рожками и короткими белыми молниями. Вокруг голов бабушки, Алены и Сергея пар клубится. А перед громадными лицами немцев никакого пара. Как будто их обнимает ровное лето… Солдаты медленно обступают кровать Сергея. Замыкают бабушку и Алену со всех сторон. Перекрывают могучими торсами стены и потолок. Сергей пытается закричать, но губы его словно срослись…

На рассвете той ночи начался разгром немцев под Москвой…

* * *

Второе чудо приключилось, когда Сергей встал на костыли. Мир непомерно раздвинулся и вместе с тем оказался предельно доступным…

Третьим чудом явился День Победы. Сергей откровенно и жадно старался вобрать в себя каждый миг этого нескончаемого и страшно короткого дня. Дня, в котором время и пространство, утратив логику и последовательность, весело сходили с ума.

День Победы начался для Сергея в пять часов после полудня, среди кипящей восторгом толпы людей, раздвигавших Красную площадь для всего мира…

Народ все прибывал, но тесно не было. Отец крепко прижимал Сергея к себе, поддерживая за костыли сзади, и бессознательно улыбался.

В бликах майского солнца мелькали переполненные непомерным счастьем глаза, улыбки, лица.

Каждый нес радость. Могучий старик в бушлате и бескозырке плясал под гармошку.

Качали пунцового толстяка американца в желтых ботинках.

Несли на руках безрукого мальчишку в солдатской форме с двумя орденами Славы на груди.

Десятка два девчонок-ремесленниц, звонко хохоча, целовали обалдевшего усача-милиционера.

Схватившись за руки, кружились в импровизированном танце три смешных, курносых человека. А по головам, плечам и крепким рукам их носилась, прыгала крохотная обезьянка в зеленой юбочке…

Потом время перевернулось, перенеслось в раннее утро. Впервые за свои одиннадцать лет Сергей видел, как плачет самый добрый и любимый им человек. Его бабушка, родившая восемнадцать детей. Недавно бабушка перешагнула свой восемьдесят третий год жизни… Отпивая маленькими глотками чай с молоком, бабушка нежно гладила потрясенного Сергея по голове, беспомощно улыбалась. Из мудрых, отзывчивых глаз ее катились слезы. Бабушка аккуратно промокала глаза пахнущим ванилью платком и негромко приговаривала:

Видишь, до чего я дожила. Ты на ноги поднялся. И Победа пришла все-таки… Теперь запоминай меня, как самую счастливую…

Затем скорбь в голосе Левитана опустила Сергея в поздний вечер, за полтора десятка минут до главного в его жизни салюта.

— …вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей великой Родины…

А когда скорбь разжала когти, великодушный и сильный отец высоко поднял Сергея, понес навстречу величайшему из всех салютов.

Всколыхнуло исступленным пурпуром, разверзлось от мириада ракет черно-бархатное пространство.

Неистовая волна единого гимна душ подхватила Сергея, вознесла на могучем гребне своем навстречу парящей Победе!!!

* * *

Через день после вечера, когда Сергей впервые переступил порог театра, пятерка собралась в комнате у близнецов.

— У тебя что… зубы болят? — осторожно полюбопытствовал Шашапал, глядя на сумрачного друга.

В ответ Сергей опустил правую бровь так низко, что почти целиком закрыл ею глаз. Левую бровь, наоборот, неимоверно взметнул вверх.

Первой на метаморфозу лица Сергея среагировала Медуница. Вскочила, попятилась к стене.

Зато у Ига любопытство опередило испуг. Он даже придвинулся к Сергею.

— Зачем ты бровями крутишь?

— Заметил? — зловеще пробурчал Сергей.

— Может, хватит фикстулить? — наливаясь негодованием, решительно потребовал Ник.

— Глупец, — вслед за мученическим вздохом печально проговорил голос того, бывшего Сергея. — Неужели не понятно, что это Он в меня вселился?

— Кто Он? — чуя необычайность, попытался уточнить дотошный Шашапал.

— Спички у кого-нибудь есть? — ушел от ответа Сергей.

— Вот, — выложил коробок на стол Иг.

— Хорошо, — грустно кивнул Игу Сергей. — Жженый сахар делать умеешь?

— Я умею! — подсуетился Шашапал.

— Тогда и займись, — бросил ему Сергей и выложил на стол круглый жестяной чемоданчик, раскрашенный колокольчиками и ромашками. — Здесь триста граммов пиленого сахара. Тетя Катя на той неделе подарила.

Вслед за сахаром Сергей выложил на стол две стеариновые свечи и коптилку с лампадным маслом, выпрошенную у бабушки.

— Для серьезного разговора нужна атмосфера кошмара. Иг, зажги свечи и коптилку… Да лампочку погасить не забудь. А ты, — поднял Сергей усталые глаза на Шашапала, — начинай плавить сахар… Чтобы лучше думалось, надо во рту горьковатый привкус иметь, — задумчиво добавил Сергей.

Приготовив все необходимое, приступил к плавке сахара Шашапал.

Нервно пожевав нижнюю губу, Сергей тихо спросил:

— Кино, по-вашему, чудо?

— Конечно, — мгновенно отреагировал Шашапал. — Особенно когда показывают у нас «Багдадский вор», например. Или «Индийскую гробницу».

— А кто из вас бывал когда-нибудь в театре? — немного подождав, спросил Сергей.

Четверка насторожилась.

— Так вот, театр чудо поинтереснее кино! — объявил Сергей.

— А почему все-таки? — потребовал уточнения Шашапал.

— Потому что в кино все, что там происходит, сначала кто-то видел, а потом уж тебе показывает, — терпеливо объяснял Сергей. — А в театре все на твоих глазах творится. В кино, как во сне, когда знаешь, как бы страшно ни было, все равно проснешься… Все громадные, невероятные. Особенно если сбоку смотреть. А в театре все живые. Дышат. Их потрогать можно.

— И ты трогал? — холодея от ужаса, прошептал Иг.

— Да нет, — смутился Сергей, — там не то что дотронуться, моргнуть страшно, потому что Он тебя заметить может.

— Кто Он? — Вопрос выскочил из Шашапала раньше, чем он отважился его задать.

— Герцог де Маликорм, — вновь превращаясь в сумрачного монстра, скрипучим голосом прохрипел Сергей.

Отодвинувшись от стола, он развел костыли, попытался изогнуться в левую сторону, натужно вывернув правую руку. Уродливая, многократно увеличенная от свечей тень Сергея обрела форму готовящегося к прыжку чудовища. Злобно дыша, Сергей несколько секунд корчился в неестественной позе, затем обмяк, осел на костыли, сбросил с лица жуткую маску. Собравшись с силами, заговорил. Сначала очень тихо, так, что первых слов никто не расслышал:

— …из покоев замка, где трон стоял под балдахином в окружении золотых знамен с черными змеями, какой-то смрадной сыростью несло, — уводил ребят к тайнам причудливого мира настороженный голос Сергея. — И кто-то невидимый говорил страшным голосом бормашины. Я стоял в правом углу амфитеатра, за маминым креслом. Мы поменялись. У нас третий ряд партера был. Но мне же сидеть нельзя… Голос жуткий, всех до паники доводил. Казалось, будто человек-невидимка по воздуху ходит. То из подвала замка заговорит, а через несколько секунд настолько приблизится, что чудится — сидит этот невидимка на ручке кресла, всматривается в тебя и прикидывает, куда вцепиться лучше — в шею или в ухо. А потом раз… Вроде передумал и под потолок сцены ушел. Полминуты не прошло, а уж голос с балкона доносится. А Большой Гильом — начальник стражи, тоже всех запутывал. Ходит по сцене мимо трона под балдахином и неизвестно с кем разговаривает. Сам громадный, выше дерева, в плаще бордовом до пят. Голова в черный шлем-колпак спрятана, как у палача. В шлеме прорезь для глаз, носа и рта. Если две буквы Т сложить. Одну нормально, а другую вверх ножкой… Вышагивает Гильом от угла до угла и выспрашивает: «…и как бы вы пожелали избавиться от этого правдолюбца?» А голос бормашины отвечает: «Сначала надо попытаться заполучить душу сего человека…» Догадываетесь, о ком?

— О горбуне справедливом? — тихо высказывается Медуница.

— Угадала, — подтвердил Сергей так угрюмо, как будто охота шла непосредственно за его душой, — о горбуне Караколе.

— И Караколя схватили? — разгрызая жженый сахар, уточняет Шашапал.

— Да что ты, как маленький! — разозлившись, напускается на Шашапала Сергей. — Ты про таинственность вокруг понял хоть что-нибудь?

— А что… про таинственность? — тушуется Шашапал.

— Так и знал, что самое главное мимо ушей пропустишь! — в сердцах машет рукой Сергей.

Но досадовать и сердиться Сергею было нельзя, ибо он вплотную приблизился к сути самого главного, что открыл для себя в театре.

— Мы как с мамой через контроль прошли, я сразу почувствовал таинственность вокруг, — сжав кулаки так, что заскрипели ручки на костылях, прерывисто заговорил Сергей, одержимо веря, что ребята сейчас испытывают на себе воздействие тех же подспудных, незримых сил, которые переворошили, встревожили его воображение. — Сначала все вроде бы как в кино. Перед началом картины. Все ждут… Праздник в каждом. У самого горла. Но наружу еще не вырвался. Зато искра уже проскакивает, как на проводке с током, без изоляции… Я сразу заметил, что вокруг множество всяких лесенок, переходиков, балкончиков разных и закоулочков. Ниши вишневым бархатом завешены. В каждую нишу заглянуть жутко охота. Будто в спину тебя толкают. Или за бархатной шторой постоять, чтобы она щеку погладила… Я за одну зашел постоял. Бархат тайнами пахнет. Но главное, все взрослые и ребята совсем иными видятся.

— Как это иными? — не понял Ник.

— Понимаешь, что-то в них прибавляется будто. Вдруг померещится, что у девчонки какой-нибудь три руки… Удивляешься не очень. Потому что этого ждешь. А бархатных комнаток, между тем, диванчиков всяких, штор — все больше и больше становится. И каждая к себе приманивает. Страшно хочется в бархате том запутаться и заблудиться. Заблудиться и пропасть…

А какой на сцене бархат оказался!.. Голубой, синий, васильковый, лиловый — как слива. Это платья у подруг невесты Караколя таких цветов были.

В замке герцога де Маликорма от вытянутых, как пики, окон бархат светился пятнами кровавыми… А в подземелье замка, где стены из черного бархата, стражники герцога в черных плащах, когда мимо черных стен проходили, то проваливались, исчезали тут же, как в пропасти бездонной… Но это все потом было…

Я еще, что в фойе случилось, не рассказал. Понимаете, пока шторы бархатные меня гладили и прятали, я на маму внимания не обращал. А когда увидел ее в зеркале… Там во всех закоулочках-переходиках зеркал полно. Так вот, взглянул я в зеркало на маму мельком и не узнал.

— Почему не узнал? — забеспокоился Ник.

— Очень красивой она стала, — сконфузившись, объяснил Сергей. — Такой красивой я ее никогда не видел… Мама, наверное, почувствовала удивление мое, щелкнула сумочкой и говорит: «Пойдем в буфет, я тебе пирожное куплю, какое ты сам выберешь, если захочешь, а то и два».

— Мне один чмур в Ташкенте на базаре говорил, — вмешался Иг, — что он в буфете ихнего оперного театра сорок разных сортов пирожных до войны видел.

— В буфете я пирожных у мамы не просил.

— Почему? — изумился Иг.

— Перед входом в буфет за шторой увидел я на маленькой двери одну зловещую надпись…

— Какую? — опередил всех Шашапал.

— «Посторонним вход категорически воспрещен». И в ту маленькую дверь заглянуть мне захотелось гораздо больше, чем пирожные выбирать.

— И ты в нее заглянул? — спросил Иг.

— Нет… — не очень твердо ответил Сергей. — Звонок раздался. Надо было идти в зал…

— А я знаю, что за маленькой дверью было, — вызывающе заявил Иг.

— Что? — выдохнула Медуница.

— Там артисты прятались, — победоносно оглядев остальных, высказался Иг.

Сергей на высказывания Ига отозвался не сразу.

— Артисты… Все правильно. Артисты… И на сцене артисты были… Это все понимали. Даже самые маленькие… Только видел бы ты, как одна женщина передо мной с места вскочила, когда Караколя в засаду заманили. Посмотрел бы на ее лицо!.. А у женщины той на груди медалей штук десять и орден Отечественной войны I степени. Уж она-то знала, что на сцене артисты были. И все — понарошку! — покраснев от гнева, страстно шептал Сергей. — Но помните, как в «Карлике-носе»? Дом у колдуньи какой был?

— Я не помню, — честно признался Шашапал.

— С внешней стороны — лачуга, — горячась и подстукивая себе костылями, страстно продолжал Сергей, — а внутри — дворец бесконечный! Вот и театр такой! В нем весь мир вмещается! Все может быть! Замок волшебный выше стоэтажного дома! Лес заколдованный… Сколько хочешь по нему иди, а он не кончается. Больше становится, разрастается на глазах. Звери с оружием в руках из чащи выходят. Живые. Настоящие. Лев, медведь и заяц. Натуральные и одновременно волшебные. Каждый человеческим языком разговаривает, все понимает и на двух ногах ходит. Звери с герба города сошли. А в лес переселились, когда герцог змеиный вольный город поработил. Свет погас. Лес исчез. Громадный город возник. Древний, с остроконечными крышами, как в сказках Андерсена. Улочки узкие, но народа на них не меньше, чем на Красной площади во время салюта. Не верите, у мамы моей спросите! Но лучше осенью мы все вместе в театр пойдем! Сами налюбуетесь на тот город! Там всяких лавочек, магазинов… Не сосчитаешь! И на каждом вместо букв — знак. Сапог или крендель. Часы или меч. У жителей на шляпах перья. А сапоги вверх загнуты, с острыми концами и колокольчиками на шпорах! Машин нет. Город древний очень. Зато верблюдов, лошадей, осликов, собак и кошек, что на задних лапах ходят, — сколько хочешь. Чего они только не умеют. По крышам бегают, по канатам. Фокусы показывают…

Вольная фантазия Сергея, не желая считаться с логикой сюжета пьесы, легко перемещалась с кульминации спектакля в его пролог. Внезапно сорвавшись, спешила заглянуть в финал, выхватывая, расцвечивая и расширяя восхитившие его сцены зрелища.

В зыбком колебании двух свечей и коптилки металась по стенам огромная тень Сергея. Сергей играл сразу за всех. Сражался и пел, рычал и дрался, строил козни и самоотверженно погибал. Он был одновременно смешным дураком и возвышенным героем, гневным влюбленным и заикающимся от страха зайцем.

— …улочки от холода съежились. Солнце и краешком не показывалось. Пусто-пусто. И вдруг шаги. Гулкие, страшные… Сначала пики из-за бугра появились. Далеко-далеко, в конце главной улицы. А за пиками штандарты золотые с черной змеей полезли… В носилках герцога де Маликорма несут. Смотреть на казнь Караколя… Перед носилками Большой Гильом шествует. Глашатаи мерзко орут — «дорогу герцогу де Маликорму!». А кто ему дорогу уступать будет, если город мертвый совершенно. Барабан забил. Ближе, ближе носилки черного герцога… Вот сейчас палачи ему Караколя навстречу выведут, с веревкой на шее…

— Можно, я в туалет выйду? — шепчет Медуница.

— Сидеть! — рявкнул на нее Ник.

— И в тот самый момент, — как ни в чем не бывало продолжает Сергей, — навстречу носилкам де Маликорма с другого конца площади точно такие же носилки появляются. С точно таким же Большим Гильомом впереди…

— Как?! — не выдержав напряжения, кричит, вскакивая с места, Шашапал.

— Не мешай! — орет Иг и швыряет в Шашапала подушкой.

Секунда… И в стремительной схватке сшибаются все. Даже… Елена.

Через несколько буйных минут каждый счастливый и обессиленный валяется на диване или на дощатом полу.

Сергей, тяжко дыша, припадает потной спиной к спасительному холоду стены.

— А Невидимка с голосом бормашины? Так и не договорил… Кто это был? — напоминает Шашапал.

— Он, конечно, — разом встрепенувшись, глухо отзывается Сергей.

— Кто Он? — стонет от нетерпения Иг.

— Герцог де Маликорм! — скрипит Сергей, шевеля бровями. — Трон великанский спинкой к залу стоял… А потом внезапно развернулся сам по себе. Глядь, в нем что-то поганенькое шевелится. Человечек-червяк какой-то. Но вот он потянулся и… все дышать перестали. Увидели… Огромный белый череп и горб… Урод на глазах расти начал. Бровями двигает и растет… Вырос, встал на тонкие ножки и пошел. Череп и горб шевелящийся величиной с фугаску. Меч волнистый у Гильома отнял. И вдруг меч в ручонках герцога метров на пять вытянулся… Вот когда жутко стало… Смотреть нет сил, а отвернуться или глаза закрыть и подавно. Но больше всего я тогда боялся в Него превратиться.

— Почему в Него?

— Потому что Он в кого угодно переселиться мог…

* * *

Дни середины мая, сотканные из счастливых предчувствий, стали для Шашапала и близнецов временем самых светлых надежд.

Шашапал каждый день ожидал встречи с отцом. Но, страшась вспугнуть счастье, не заговаривал об отце ни с матерью, ни с бабушкой, ни с друзьями.

Близнецы, забросив все остальные дела, с раннего утра бросались на рынок за новым букетом, рыскали по комиссионкам в поисках платья для матери.

К поискам «сказочного платья» для Надежды Сергеевны близнецы подключили всех друзей. В день, когда близнецы должны были съездить в далекий район Измайловских парков, чтобы получить на базе по ордеру брюки для отца, Ник и Иг собрали друзей на экстренное совещание, чтобы незамедлительно и конкретно решить вопрос о покупке платья, которое наконец-то было выбрано близнецами вместе с Еленой в комиссионке у Покровских ворот…

После долгих дебатов Иг решительно заявил:

— Из всех взрослых, кто сможет нам помочь и не полезет в душу, я знаю только Веру Георгиевну, — и, посмотрев на Шашапала, добавил: — Понимаешь, у меня предчувствие, что мама приедет завтра. В общем, если сможешь, быстренько проведи разведку боем и назад за нами. — Иг задиристо оглядел всю компанию. — А мы уже все скопом упросим Веру Георгиевну! Выручай, Шашапал!

— Попробую, — лаконично пообещал Шашапал.

Не успело громыхнуть за Шашапалом старое парадное, как Иг, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

— Я же аванс от Гешефта получил! Пакет шоколадного лома… Вот башка дырявая. Ну… Шашапальчику мы, само собой, его долю оставим, — беспечно болтал взбодрившийся Иг, извлекая из потрепанной полевой сумки пакет с шоколадным ломом. — Елена, отсчитывай пятую часть Шашапалу… Ник, ставь чайник! Я завариваю! Сергей достает стаканы из буфета!

Шоколадного лома на брата выпало граммов по семьдесят пять. Долю, предназначавшуюся Шашапалу, Медуница тщательно ссыпала в тот же пакет, аккуратно завернула и отложила на дальний угол стола. Глазомеру девчонки мог позавидовать любой провизор. Медуница умудрялась с поразительной точностью делить хлеб, яичный порошок, сахарин и даже искусственное молоко.

Забив в рот добрую половину собственной порции шоколадного лома и обжигаясь горячим чаем, Иг сибаритски разглагольствовал:

— Не худший ломик, далеко не худший. Но такого шоколада, как удалось испробовать, когда мы с Ником магазин брали, отведать, видно, не скоро придется.

— А какой это был шоколад? — поинтересовалась Медуница.

— Тот магазинный шоколад, — краснобайствовал Иг, — был необыкновенно вкусным оттого, что состоял из справедливой мести.

— А какой вы магазин брали? — спросила Медуница.

— Как бы тебе объяснить, — упиваясь ролью злодея, ухмылялся Иг, — тот магазин был очень похож на московские коммерческие. По карточкам в нем ничего не возьмешь, а за большие деньги можно… Роскошные продукты, в стороне от города. Кругом лес. В лесах поселочек наш стоял и лечебница. Но самым главным был, конечно большой госпиталь для высшего командного состава. Зона военных складов. Интернат, куда нас тетя Стеша учиться пристроила. Жили мы у нее в домике, а на занятия в интернат ходили. Так вот, у самого леса, недалеко от интерната, стоял магазин… Жены офицеров и генералов приезжали к своим мужьям раненым. Устраивались на временное жилье в поселке. А покупали в том магазине для мужей всякие редкие продукты и папиросы. Те раненые, что могли уже самостоятельно двигаться, тоже в магазин ходили. Из поселковых редко кто… Для отоваривания там своя лавка была. А работал коммерческий магазин — день до обеда четыре часа, другой день — после обеда четыре часа. Потому что больше не требовалось… Продавец один.

— Вернее, продавщица, — брезгливо скривившись, поправил брата Ник.

— Да-да. Именно продавщица, — продолжал Иг. — Зинаида Ивановна.

— Имелись у Зинаиды Ивановны сережки. Изумрудные-изумрудные. Большие-пребольшие, — накаляясь изнутри, вспоминал Ник. — Да и самой Зинаиды Ивановны было так много, что ни на каком танке не увезти. Муж Зинаиды Ивановны на целую голову ниже ее казался. Хотя вширь тоже комод порядочный.

— Очень нам Зинаида Ивановна и ее муж Степан Николаевич не показались, — вступил в разговор Иг.

— Погоди, — перебил его Ник. — Мы долго к магазину приглядывались. Играли с ребятами вокруг. Баб снежных лепили. Площадку для катка рядом расчистили. В снежки перекидывались. Иногда вместе с ранеными и вовнутрь заходили. Сумки женам офицеров подтащить старались. Глядишь, кто монпансье угостит или кусочек шоколадки обломится… А Зинаида Ивановна нас почему-то не любила. Гнала всегда. Как чуяла… Мы без звука сматывались. Так ведь? — обратился Ник к брату.

— Как пай-мальчики, — охотно подтвердил Иг.

— Там в подсобке, недалеко от задней двери, небольшое оконце было, — продолжал Ник. Оконце-то крепкой решеткой снаружи отгорожено. Но не очень мелкой. Взрослому через ту решетку не пролезть…

— Но надо знать Ника! — вклинился Иг. — Он в такие дупла залезать ухитрялся. На тонюсеньких, как прут, макушках удерживаться мог.

— Поехали дальше, — беспечно улыбнулся Ник. — Дело зимой происходило. Много снега, и темнеет рано… За решеткой той двойная застекленная рама оказалась. Вся замороженная, как полагается. И в раме форточка. А на форточке стекло в уголочке треснуло. Сразу не заметишь. Но мы углядели.

— Ник углядел! — снова вмешался Иг. — Я ни в жизнь не сообразил бы…

— Однажды вечером, когда Зинаида Ивановна не работала, — с каждой минутой Ник как бы обретал все большую уверенность в правоте совершенного поступка, — я встал на плечи Ига и удачно вынул треснувший уголочек стекла из форточки. Просунул руку и открыл сначала первую форточку, потом вторую, а затем и обе половинки двойной рамы. Они вовнутрь открывались. Передохнул, — Ник дружески подмигнул Сергею, — и…

— Влез в магазин, — договорил Сергей.

— Не угадал, — Ник улыбался во весь рот. — После того, как передохнул, я все как следует обратно позакрывал. И кусочек стеклышка в форточку вставил. Закрепил и снежком присыпал.

— Зачем? — спросил Сергей.

Медуница, хоть и промолчала, но смотрела на Ника с не меньшим удивлением.

— Надо было подготовиться, чтобы ни в чем не промазать, — перейдя на шепот, счастливо доверился друзьям Ник. — В большой шапке моей, телогрейке и валенках через решетку ту никак не пролезть было. И хоть зимой к магазину только две дорожки вели — от поселка и от леса, без помощников обойтись не получалось. Фонарик требовалось достать соответствующий. Чтобы внутри магазина видно было, а с улицы незаметно. Перчатки… В варежках на такое дело не полезешь. Одежонку придумать легкую и теплую. Вечер рассчитать, когда мимо магазина меньше обычного народ ходит.

— Так это сколько времени требуется. Когда ж вы уроки учить успевали? — восхитился Сергей.

— Мы недели через две после той прикидки и начали. Так ведь, Иг? — посоветовался Ник.

— На двенадцатый день, — уточнил Иг. — Два малых у нас на атасе стояли! Герасим и Артем… Артем — нашей соседки-нянечки из лечебницы внук. А Герасим интернатский. На год младше нас, но тоже в третьем классе учился. Какие ребята были… — нахмурился Иг.

— А что?.. Они в тюрьме теперь? — ужаснулся Сергей.

— Почему в тюрьме? — пожал плечами Иг. — Мы-то на свободе, как видишь.

Но стоило Медунице лишь облегченно вздохнуть и расслабить вытянутую шею, как Иг тут же не преминул добавить:

— Хотя по законам военного времени мы запросто могли трибунал схлопотать.

— Плевое дело, — подтвердил Ник. — Первый раз мы чуть-чуть взяли. Конфет килограмма два. Шоколада плиток двенадцать. Пачек десять «Казбека», три бутылки вина… Ирисок полкило.

— Вы что?.. Вы разве вино пьете? — поразился Сергей.

— Да нам сколько раз подносили, — небрежно мотнул головой Ник. — Портвейн и другие всякие. Мне не понравилось. Игу тоже, по-моему…

— Я сиропы больше люблю, а вино — невкусное, — уточнил Иг.

— Так зачем вы вино утащили? — недоумевал Сергей.

— Как зачем? — обиделся Ник. — Вино и папиросы, знаешь, сколько на рынке стоили? Мы когда цены узнавать, стали, обалдели от удивления. Скажи, Иг?

— Дороже, чем в Ташкенте, гораздо. Особенно папиросы, — заверил Иг. — А помнишь, как ты перчатки искал? Артем нам от сеструхи старшей перчатки вязаные уволок. Ник, когда первый раз полез, о гвозди перчатки те разодрал… Новые взамен купить хотел…

— И купил бы, если б не взяли нас тогда, — огрызнулся Ник.

— Как «если бы не взяли»? — переспросил Сергей. — Вас все-таки поймали? Вы же сказали…

— Поймали! Поймали! — напустился на Сергея Ник, словно именно Сергей был в этом виноват. — Собаку-ищейку привезли… Выволокла нас овчарка с теткиного сеновала. Руки назад. Соседи как на последних шакалов смотрят. Тетка ревет не своим голосом…

На полуфразе Ник смолк, прислушался. Кто-то открыл ключом парадную дверь. В коридоре завозились шаги.

Непривычно ласково прокурлыкал голос отца близнецов.

— Сюда, сюда проходи.

Дверь открылась. На пороге, полуоткрыв тонкогубый рот, остановилась, взметнув вверх удивленные брови, смуглая женщина с тревожными, недоверчивыми глазами. Позади, недоумевая, топтался бывший танкист.

Первую ломкую паузу прервал Сергей. Выдавил из себя севшим от страха голосом:

— Здравствуйте.

Вторя Сергею, едва слышно поздоровалась и Медуница.

Смуглая женщина и отец близнецов молча кивнули в ответ.

— Это что же… все твои… ваши? — крякающим голосом спросила женщина, оглядывая ребят.

— Да нет, — замялся директор ремесленного училища, и шрамы-рубцы на его лице медленно задвигались, наливаясь непрошеным стыдом. — Мои вот эти… Николай и Игорь… Вы за брюками не поехали, значит?

— Мы, понимаешь, сегодня хотели обязательно, — дрожащим голосом начал Иг.

Но отец не дал ему договорить.

— Ладно… Потом разберемся. Чай-то у вас хоть горячий?

— Угу, — потупил голову Иг.

— Может, вы нас с Галей чайком угостите? — стремясь поскорей разрядить неловкость ситуации, шагнул в комнату отец близнецов. — Проходи, Галина, садись… Ребятки, поухаживайте за гостьей. А я пока с вашими друзьями познакомлюсь.

Делая вид, что не замечает, как демонстративно не смотрит на тонкогубую женщину Ник, бывший танкист подошел к Медунице, протянул руку.

— Меня зовут Арсен Иванович. А тебя как величать прикажешь?

— Елена…

Девчонка так неотвратимо-пристально смотрела на Арсена Ивановича, что тот не устоял перед магией ее серых немигающих глаз и, будто устыдившись чего-то, невольно отвел взгляд, но, взглянув на подругу, разом преобразился, заговорил нарочито громко:

— Вы меня не бойтесь, ребята. Я на лицо страшный, а на самом деле веселый. Правда, Галя? — обратился отец близнецов к женщине, которая присела на край стула и, украдкой приглядываясь к братьям, заметно мрачнела.

— Что? — не услышав вопроса, вскочила со стула женщина, прижав к груди сумочку.

Снова продернулась колючая пауза, на протяжении коей смуглянка с нарастающим беспокойством бестолково теребила сумочку чуть искривленными пальцами.

— Что же это я, — заулыбался отец близнецов. — Ребята, это вот Галина, — Арсен Иванович замялся, но, вспомнив, быстро добавил: — Мухамедовна.

— Мухамеддиновна, — поправила его женщина крякающим голосом.

— Да-да, — смутился отец близнецов, — Галина Мухамеддииовна… Прошу любить и жаловать…

— Пап, у нас билеты на «Мстителя из Эльдорадо» в «Красный луч», — к всеобщему удивлению бойко выпалил Иг. — Можно, мы пойдем?.. А то опоздаем. Картина мировецкая, говорят. А брюки завтра привезем.

— Если мировецкая, бегите, — развел руками Арсен Иванович. — Как считаешь, Галина Мухамеддиновна?

— Да-да, — поспешно согласилась смуглянка. — Конечно, надо.

Как только четверка оказалась во дворе, недоумевающий Сергей обратился к Игу:

— У тебя правда билеты на «Мстителя из Эльдорадо» есть?

— Есть! — ощетинившись, отрубил Иг. — Или дома не разрешат?

— Почему не разрешат? — обиделся Сергей.

Выручила Сергея Елена, спросившая у Ника:

— А эта женщина вам сродственница?

— Никогда в жизни я ее не видел, — сквозь зубы выцедил Ник.

— Глаза отчего вспугнутые у нее? — раздумчиво вымолвила Медуница.

Дожевывая на ходу бублик, к ребятам подбежал Шашапал. Еще издали быстро заговорил:

— Бабушка записку написала, что уехала к Маре Григорьевне за переводом Верлена. Это значит, надолго. Я молоко кипятить начал — есть очень захотелось, и упустил. Убежало оно. Тут, как назло, сосед заявился… в общем, вот… А вы уже ко мне шли?

— Все пойдем в «Красный луч» на «Мстителя из Эльдорадо»! — раздувая ноздри, с деланной небрежностью провозгласил Иг.

— Ты что? — растерялся Шашапал. — Хват сказал, что вчера спекулянты по пятнадцать рублей с билета рвали.

— Не твоя забота! — ослепил Шашапала улыбкой Иг.

— У тебя действительно есть билеты? — сделал последнюю попытку узнать правду сбитый с толку Сергей.

— Еще поспрашивай, наверняка опоздаем! — ерничал Иг. — Прибавь шагу!

— А как же платье? — не мог переварить столь разительную перемену Шашапал. Суетливо забегая вперед, он пытался заглянуть в глаза каждому из мальчишек, дабы распознать ускользающую истину. — Вы же хотели?

— Колобок тоже хотел убежать, пытался, а его сожрали! — перебил Шашапала Иг. — Шире шаг!..

Толпа возле клуба «Красный луч» раза в два превосходила все привычные нормы. До начала единственного дневного сеанса, на который пускали ребятишек, оставалось десять минут. Никто из четверых не заметил, как исчез Иг. Обернувшись, Сергей увидел затылок Ига, быстро отсчитывающего тридцатки и червонцы какому-то рыхлому детине со смазанной физиономией. Через пару минут Иг вынырнул из самой гущи, держа перед собой веером пять билетов. Показывая на средний, бросил Сергею:

— Этот самый лучший. На последний ряд с тобой всякий сменяется. Пошли!

— Ты зачем столько денег истратил? — схватился за щеку Шашапал, задыхаясь от ужаса.

— Ничтяк, Шашапальчик! Порядок! — хлопнул Шашапала по груди Иг. — Гуляем на всю катушку!

— Мой-то продай, — вдруг сказала Медуница, — я же говорила, что не смогу за платьем после четырех. Мне в больницу, к Веронике Галактионовне. Забыл? Говорила ведь…

— Все правильно! Говорила! Тетка ждет! Вези ватрушки! — заорал, отбивая чечетку, Иг. — Кто следующий? — свирепел Иг, сверля Сергея шалыми глазами.

Бесноватый напор так оскорбил Сергея, что ему невыносимо захотелось сбежать, зареветь от обиды… Пятясь, он путано заговорил, мало что соображая, стараясь любой ценой удержаться, чтобы не завыть в голос:

— Я все думал, ты разыгрываешь. Жутко хочется посмотреть, но я же не предупредил никого… Мать сегодня рано с работы.

— Ха-ха! — подскочил вверх Иг, крутя билетами над головой. — Форшмак и полные штаны!

Ник, молчавший с тех пор, как Арсен Иванович и Галина Мухамеддиновна застали ребят за чаепитием, подошел к брату, выхватил у того из рук два билета, разорвал в мелкие клочья, небрежно швырнул под ноги Сергею. Сказал с отменной вежливостью, проникновенно, но тихо:

— Привет, правильным людям.

Круто повернулся и пошел к дверям клуба, не оборачиваясь… Иг ухватил за плечо побледневшего Шашапала, заорал, увлекая его вслед за Ником:

— Пойдем, Шашапальчик! Попрыгаем!.. И гори все синим огнем!

Да здравствует Союз Необычайников!

На табличке, что висела на парадной двери квартиры Медуницы, значилось: «Райская В. Г. — 2 звонка». Другая фамилия заклеена картонкой, на которой расплывишмися чернилами было кривобоко выведено — Прошин А. Я. Этот Прошин А. Я., со слов Вероники Галактионовны, был аккордеонистом Гастрольбюро и постоянно находился в разъездах. Никто из ребят ни разу не видел загадочного музыканта. Полуторагодовалый сын аккордеониста болел туберкулезом легких. Жена А. Я. — медлительная, заспанная и вечно непричесанная Нинила Марковна появлялась в квартире крайне редко, кочуя вслед за ребенком из больницы в больницу.

Не успела растерянная Медуница открыть перед Сергеем дверь, как за ее спиной возник тщедушный остроносый человек в бледно-лиловых кальсонах. Выкатив на Сергея и без того выпуклые базедовые глаза, кривя рот, зашипел:

— Кой черт ты как на пожаре трезвонишь?! Видно, мало тебе ноги пообломали!

Сергей остановился как вкопанный, а остроносый сразу же переключился на Медуницу:

— Еще хоть один тренькнет, вместе с ним с лестницы спущу!

Медуница схватила Сергея за рукав и увела в комнату.

— Ребеночек у них заходится. Заснул только-только, а я вас забыла упредить, чтоб не звонили громко. Им ребеночка завтра с утра в новую больницу везти, вот и мыкаются.

— Может, мы к нам? — предложил было Иг, но, спохватившись, опасливо зыркнул на брата и продолжать не стал.

Елена, заметив перегляд близнецов, кинулась к буфету в поисках лопатки для перевертывания блинов и котлет, заговорила, как колыбельную запела:

— Да у меня вот-вот все готово будет. Я сейчас на кухню прошмыгну, дверь парадную приоткрою тихонько и стану Шашапала выслушивать. А есть мы все за ширмы уйдем. Шашапал сеанс одновременной игры проводить собирался. Потом чай пить будем. А пока меж собой сразитесь.

Подхватив лопатку для переворачивания, Медуница бесшумно выскользнула за дверь.

— Ты хоть раз у Шашапала выигрывал? — спросил Иг у Сергея, подходя к шахматным самоделкам Шашапала.

— Два раза и шесть ничьих, — похвастался Сергей. — Правда, оба выигрыша, когда мы блиц играли. Раздумывать нельзя — сразу ходить.

— Ты, видно, удачник, — надул губы Иг, рассматривая подсвечник-лотос, — я только один раз с ним мат сделал.

— Сыграем? — предложил Сергею Ник.

Осторожно сняв с шахматного поля черную и белую пешки, нарисованные на бумажных квадратиках, поболтал квадратиками в ладонях, развел сжатые кулаки, протянул для выбора Сергею.

— Левая, — решил Сергей.

— Твои белые, — разжав кулаки, объявил Ник.

Пожертвовав подряд две пешки, Ник развернул острейшую атаку на королевском фланге.

Сергей так задумался над ответным ходом, что не услышал, как в комнате появились Шашапал и Медуница.

Оба, загадочно улыбаясь, прошествовали в недра лабиринта. Медуница несла миску с солеными огурцами, бутылку с остатками подсолнечного масла и разновеликие кусочки хлеба — долю в общий кошт близнецов и Шашапала. Шашапал величаво тащил прикрытую крышкой сковородку с дроченами и проволочную подставку.

* * *

Как родился, выплеснулся рассказ об угоне, никто из ребят не заметил. Возможно, из разговоров — кто каких немцев видел.

Шашапал знал врагов по газетам, радио и фильмам. Близнецы встретили эшелон с пленными немцами, когда отец возвращал их в Москву.

— …какие-то они квелые. Как жухлая ботва от картошки, — наморщив лоб, вспоминал Иг.

Впервые живых немцев Сергей увидел прошлым летом недалеко от пустовавшего поселка, где по настоянию врачей семья сняла дачу, чтобы вывезти его на свежий воздух.

Те пленные немцы строили аккуратный городок. Двухэтажные пряничные домики-коттеджи с желтыми цветами и сердечками на фронтонах, что возводили военнопленные, казались тогда Сергею сладкой приманкой для легковерных детей, куда коварные волшебники хитро их заманивали, чтобы навсегда превратить в кроликов-рабов.

Обнаженные по пояс немцы, в тусклых, выгоревших пилотках, никакого опасения у Сергея не вызывали. Вероятно, оттого, что рядом мирно курили трое наших молоденьких солдат с автоматами за плечами. Солдаты с удовольствием принимали от Алены и ее кувалдистой подружки Тамары зеленые яблоки. Смачно хрумкая недозрелые дары июля, перекидывались шутками, охотно помогали девчонкам поудобнее развернуть носилки Сергея, чтобы он мог видеть как можно больше пленных врагов, усердно занимавшихся нормальным человеческим делом.

Второй раз Сергей увидел живых немцев, когда Алена и ее подружка Тамара принесли Сергея к маленькому лагерю для военнопленных. На деревянных столах под открытым навесом, что-то громко меж собой обсуждая, немцы чистили рыбу к ужину. Когда девчонки передали пленным через часового две пачки табака, здоровенный немец, тоже почему-то обнаженный до пояса, подошел почти вплотную к проволоке, отделявшей его от детей, приложив правую руку к волосатой груди, стал смешно кланяться, произнося в нос, должно быть, весьма велеречивые фразы, невольно заставлявшие Сергея улыбаться и кивать в ответ с носилок.

Немцы, с коими судьба свела Елену, в большинстве своем решали все проблемы нажатием на гашетки автоматов.

Каждое из воспоминаний Медуницы, начавшись как неприметная, тихая речушка, взрывалось вдруг осколочной гранатой, разнося в клочья понятный, устоявшийся мир.

— Значит, это уже лето сорок второго было? — дотошно выведывал Шашапал.

— Да, — соглашалась Елена. — Другое лето подошло. Бабушка Мария ловко на приставной ноге прыгать навострилась. Может, не хуже тебя, — ласково посмотрела Медуница на Сергея. — А у меня, напротив, ноги, как кисель, сделались. Матрена, соседка наша, присоветовала было…

— Слушай, ты же обещала про то, как вас лошадь выдала, — дерзко перебил девчонку нетерпеливый Иг.

— Что ты лезешь! — разозлился Ник. — Она не успела еще…

— Я сейчас сумею, сумею, — закивала братьям Медуница. — Чайку подбавить?

— Подбавь, — завозил чашкой по блюдцу Иг.

— С марта, как Вальтер с Куртом ушли, и до лета самого плохо вспоминается, — наливая Игу полную чашку, призналась Елена. — Вроде как немцы в деревне и не стояли. Про лошадь ты хотел… Лошади четыре в деревне осталось. Вот чего вспомнилось. Картошку дядьки лесные с мамашей-теткой из погреба на телегу грузят. Бабушка Мария вокруг с костылем прыгает, хворостиной на земле чертит им чего-то…

Одно время у нас тихо все шло. Потом стрелять сызнова принялись. Но от деревни нашей неблизко.

В ту пору Аксютка косенькая ноги мои лечить взялась. Парила, помню, в настоях травяных, потом лопухами вываренными обкладывала. Еще… Мазью с запахом мышиным покрывала сперва. Уж после в лопухи заворачивала, а сверху клеенкой желтой, как бумага вощеная, пеленала и лыком обкручивала. Да строго-настрого ходить не дозволяла. Недели три так делать надо было. Тогда только и будет польза ногам моим. Мамаша-тетка меня таскать взялась. Но вот что худо. Припарки свои Аксюта косенькая в самый обед делать заладилась. Иначе, говорит, без толку все, и не возьмусь. Часа по два кряду в корыте с настоями ноги мои мусолила. Пока снадобья наложит, развяжет да сызнова обвяжет — еще полчаса клади. На такое дело мамашу-тетку уговорить одна бабушка Мария могла… Пока мамаша-тетка меня на другой конец деревни носит, бабушка Мария к ней в избу ковыляет — Васька, Шурку да Таиску обедом кормит. Потом обратно, меня харчевать торопится… Здесь еще какое дело… Мамаша-тетка мать, меня родившую, которая ей старшей сестрой приходилась, страх как невзлюбила… Приключилась меж них распря. Мать моя истинная из деревни в город на учебу поехала. А мамаша-тетка заневестилась рано. В пятнадцать годков, как бабушка Мария лесному дядьке раз говорила. Так вот, обозначился у мамаши-тетки жених. Кузнец молодой. Тут возвращается на лето из города моя мать. Уж как там вышло да почему — не знаю… Однако со слов мамаши-тетки так получилось, что отбила моя мать у сестры жениха и за собой в город Псков увезла. Там вскорости его бросила, а сама в Ленинград подалась. Где и встретила суженого, отца моего. Дюже грамотного, как бабушка Мария говорила. Мамаша-тетка тоже замуж вышла. Даже на год раньше моей матери. Но у нее муж в финскую войну погиб. Таиске два года было… Сколько всего прошло, но мамаша-тетка на старшую сестру зло держала за того кузнеца, что в Пскове поселился. Я, вестимо, не так чтобы понимала все, но чуяла. По всему выходило, что досаждают партизаны немцам крепко. Раз за полночь Матрена стучится. Всполошенная вся. Говорит — немцы Сугробино пожгли. Сугробинские партизан прикармливали, в отместку немцы карателей на них и наслали. Которых поздоровее — угнали. Немощных постреляли как есть. Избы спалили до единой…

Крышечка от заварочного чайника, рухнув в чашку Шашапала, отколола, выбросила на стол синий кусочек стекла.

— Ну ты все-таки с улицы Бассейной! — не удержался Сергей, глядя на Шашапала.

— С кем не бывает, — поспешила замять неуклюжесть друга Медуница, проворно выхватывая крышечку от чайника из треснувшей чашки Шашапала.

— У бабушки есть клей для стекла, — вспомнив, счастливо засуетился Шашапал, — я точно знаю. Она очень здорово умеет все разбитое склеивать. И эту чашку сможет, конечно. Здесь ведь только треугольничек отлетел…

— Дай дослушать! — гаркнул на Шашапала разозлившийся Сергей. — Продолжай, Елена.

— Немцы пришли, когда Аксюта косенькая меня в корыто с настоями усадила. Мамаша-тетка тесто для хлеба ей замешивать взялась. А сама Аксюта каких-то желтеньких цветочков в корыто, где я сидела, подсыпать наладилась. Тут слышим, мальчишки с улицы орут — немцы! Немцы!

Медуница вдруг зажала руками уши, застыла, глядя в неведомое через стену.

Длилось это секунд десять. Вернувшись в естество жизни своей, Елена виновато пошевелила губами, сказала тихо:

— В ухо как гвоздь вбили. Прошло… Значит, как услыхали мы про немцев, мамаша-тетка руки в ведро с водой сунула, тесто сбросила кое-как, меня голую под мышку да на улицу. Хорошо, Аксюта ей платье мое бросить успела… Кинулась мамаша-тетка за своими перво-наперво. А навстречу нам полдеревни с детишками малыми. Гляжу, соседка мамаши-тетки, Груня, тоже мимо нас бежит. Как увидала мамашу-тетку, кричать стала: «Твоих, Верка, Мария в лес увела! Успела!..» Верой мамашу-тетку зовут… А Груня пробежит, пробежит, остановится и дальше кричит. Мол, немцы с нашего края идут. Поворачивать надо, прятаться. Немцы в тот раз и впрямь не с большака пришли, а с того конца деревни, где изба мамаши-тетки стояла. Мальчишки, которые на колокольне сидели, все ж немцев за поворотом углядели и тот край деревни упреждать кинулись. Бабушка Мария через огород с внуками прямиком в ельник ушла. Думала, поможет бог беду пересидеть. А кто в лес не успел, в церковный подвал кинулись. Он такой громадный был, хоть десять стад упрячется. Ну и мамаша-тетка со мной под мышкой вслед за Груней в подвал побегла… Раза два уже бывало так. Проходящих немцев с тракта как видели, то вся деревня в подвал бежала. Двери замыкали изнутри да затаивались, как мыши. Проносило… В тот раз народу, как никогда, сбежалось. Мы с мамашей-теткой в самую глубь забрались. А люди все вниз по ступенькам катятся. Две бабы лошадей с собой привели. За ними и закрыли двери вскорости. Темень. Стихло все. Шептался кто редко. Тут, как нечистый ее дернул, лошадь одна ржать принялась. Да громче раз от разу. Хозяйка ее и уговором, и лаской, и кулаком. Лошадь будто сглазили. Ржет и ржет. А как с ней в темени справиться? Поржала-поржала, смолкла. Чую, мамаша-тетка крестится, пришептывает чего-то. И опять тишь. Сыростью пахнет… Лошадь фыркнула и снова ржать. За ней и вторая. Надрываются одна перед другой. Тут по дверям немцы и забарабанили: услыхали лошадей. На первый стук так тихо сделалось, как бы живою закопали меня. Немцы пуще прежнего загрохотали да вслед по дверям из автоматов палить начали. Детишки-несмышленыши в крик от страха. Ну и открыли двери. Куда деваться… Туточки мамаша-тетка меня схватила да за мешки какие-то поволокла. Шепчет мне на ухо жарко: пишкни, пишкни… Народ наверх гонят, а мы затаились — ни живы, ни мертвы… Ждем… Как всех вверх вытянули, двое солдат с фонарями в подвал спустились — по стенам, по углам светом вышаривать принялись. Один солдат порыскал, порыскал да и убежал вскорости. А другой, мордастый, с валуем схожий… Валуи зачастую на место боровиков вылезти норовят. Да все спутать. Обманные грибы. Негожие. С виду ну самый что ни на есть белый. Крепкий, ладный. А наклонишься — скользкий. Дурной гриб. Так и люди вот. Одни боровики. Добрые. А другие — валуи. Тот солдат мордастый самый валуй и был. Выскреб он нас фонарем все ж. Заулыбался. Мамаша-тетка по простоте душевной тоже посветлела надеждой. На ноги мои немцу показывает. Кранкен, говорит, зер шлехт. Больные, мол, ноги. Плохие очень. Ходить не могут. Мордастый смотрит, кивает. Сочувствует вроде. Мамаша-тетка, что от Курта да Вальтера по-немецки запомнила, стала теми словами солдата упрашивать, чтоб не гнал он нас из подвала. Немец внимательный сделался. А сам все ближе. Подошел. Пальцем по щеке моей провел. Сощурился. Потом мамашу-тетку по плечу погладил. Чую, она замерла вся. Немец вплотную встал. Мылом пахнет. Начал мамашу-тетку по руке гладить. Вижу, она сумраком наливается, назад пятится и на немца глядит нехорошо. Должно быть, и он это смекнул. Лицо сплющил. Да как мамашу-тетку в живот сапогом жахнет! Так мы и отлетели с ней. Мордастый автомат с плеча — дерг. Шнель, орет, шнель! Быстрее, значит…

Наверху поделили народ. Старых в одну сторону. Крепких, посильней — в другую. Мамашу-тетку, что меня с рук так и не спустила, к молодым определили. Немцы с двух сторон встали. И погнали нас из деревни.

* * *

Сначала чужие, подламывающиеся ноги Медуницы оплели бросовыми солдатскими портянками. А вскоре мамаша-тетка из раздобытого куска брезента исхитрилась соорудить девчонке чулки-чеботы. В тех чулках-чеботах Медуница упрямо поднималась с четверенек и всякий раз пыталась без посторонней помощи освоить хоть несколько метров пути.

В белом обшарпанном доме с высокими колоннами и лепными потолками, множеством комнат и еще большим количеством дверей их продержали пятеро суток. В каждой комнате на полу лежало по несколько десятков изорванных тощих матрасов. Мамаша-тетка сразу заняла место посередине, строго-настрого запретив Медунице отползать от нее дальше, чем на два шага. Из прорезных створок белых дверей два раза в день появлялись черные плоские котелки с зеленоватой баландой и раз в два дня буханка темного хлеба с номером, начерченным мелом на верхней корке буханки. На каждом из черных котелков был вытиснен четырехзначный номер. Вылизав баланду до капли, Медуница как зачарованная гладила тисненые цифры с двух сторон, пока мамаша-тетка, стукнув ее по рукам, не отбирала плоский котелок.

В один из вечеров, когда мамаша-тетка забылась в тяжком сне, Медуница боком да ползком пробралась в дальний угол огромной комнаты, где над жестяной миской с водой сидела женщина с деревянным лицом. Женщина вяло расчесывала широким гребнем свалявшиеся волосы. Медуница подползла так близко, что смогла рассмотреть, как волосы женщины, по которым та проводила гребнем сверху вниз, светлели на глазах, становясь из серовато-грязных бронзовыми. Оживали, казалось, начинали переливаться в глухом, тусклом свете крохотной лампочки. С густых волос сыпалась в жестяную миску с водой какая-то шевелящаяся труха.

Неожиданно погас свет. Вокруг все беспокойно заерзали, зашуршали. Медуница едва не закричала от накатившего на нее страха. Во тьме она потеряла ориентир и не знала, в какую сторону ползти. Попробовала двигаться наугад и сразу же получила несколько острых тычков и слепых ударов локтями и каблуками. Последний удар под ложечку лишил ее чувств. Когда Елена очнулась, свет снова горел и женщина, что монотонно счесывала с волос живую труху, оказалась еще ближе. В животе у Елены жгло, и невыносимо хотелось пить. Но даже приподняться на локти сил не осталось. Носоглотку оплела липкая, удушливая паутина. Дурман отчаяния подсказывал — спасение Медуницы в разгадке тайны пепельной кашицы, что шевелилась в жестяной миске. Напрягшись, Елена попыталась из последних сил рассмотреть странную труху. Сначала она ощутила знакомый, терпкий запах, а потом сокрушительный удар по затылку снова выбросил ее из дотлевающего мира. Когда в себя пришла, услышала яростный шепот мамаши-тетки:

— Хочешь, чтоб мы от тифа сдохли? Вшей тащишь! Чадишь едва, а туда же, в шкоду!

На одном из проселков поредевший этап обогнала колонна мотоциклистов. Рослый фельдфебель, притормозив мотоцикл, сунул в руки Медуницы кулек с пахнущими одеколоном конфетами.

— И ты взяла? И ела? — в который раз возмутился Сергей.

— Я тогда чего хочешь есть могла. А уж конфеты… — устало отвечала девчонка, вновь соскальзывая в страшные дни.

А по сторонам лесных дорог, за безразличными купами лип и кленов, все чаще проглядывали вылизанные, застегнутые на все пуговицы хутора. Ветер изредка доносил обрывки округлой чужой речи.

* * *

День походил на скомканную лужу, которую то и дело выкручивали и отжимали. Удручающий дождь тупо сеялся из стертого неба.

Близнецы, Сергей и Медуница благодаря всесильному обаянию Вити Гешефта в шестой раз смотрели в кинотеатре «Заря» «Новые похождения бравого солдата Швейка». Досконально зная сюжет, они всякий раз начинали награждать друг друга дружескими тычками в предвкушении очередного трюка. Разом подхватывали задиристую песенку неунывающего Швейка: «Сосиски с капустой я очень люблю. Ляфу, ляфу, ляфу…»

При выходе из кино нетерпеливая, гудящая толпа на какое-то время завихрила, оторвала друзей друг от друга.

Кто-то сильный и жилистый обхватил Сергея сзади, прижал, накрыл собой в гуще толпы, что медленно плыла по узкому проходу. Кисти рук Сергея, привычно сжимавшие костыли, внезапно оказались в плотном плену. На темя улегся костистый подбородок. Слегка придавил, прикрывая Сергея от занудливого дождя. Чужие мосластые ноги быстро приспособились к его шагам. Страх настолько обескуражил, парализовал волю, что Сергей не отважился и рта открыть.

— Вникай без шухера, — сипато зазвучал над головой незнакомый въедливый голос. — Иди как поведу. Шуметь не треба. Лыбься, лыбься, будто на сеансе. Больше лыбься — дольше проживешь.

Шли рядом люди, курили, пересмеивались, вспоминая, как охаживала по башке бесноватого ефрейтора вольнодумная тетка Швейка. Те, кто спешил, обгоняя, частенько спотыкались о костыли Сергея, незаметные в плотной толпе. Но никто почему-то не замечал его молящих о спасении глаз. А те, кто оглядывался случайно, думали, должно быть, что хромого мальчишку заботливо ведет старший друг.

Вместе с толпой они прошли насквозь родной двор, пересекли закоулки, ведущие на Пятницкую улицу. Миновали несколько проходных дворов и наконец остановились в синюшной темени извилистого перехода, под сонными лестницами, где и двум взрослым разойтись совсем не просто.

Зигзагообразный переход, начинавшийся на заднем дворе старого шестиэтажного дома, выводил через проходное парадное в узкий проулок, что искривленным отростком загибался к главным воротам Пятницкого рынка. Две лампочки, освещавшие переход-зигзаг, кем-то регулярно вывинчивались, едва начав свою службу.

Властный поводырь вдруг резко развернул Сергея на себя, вырвав из-под мышек костыли, придавил к невидимой стене.

Рядом прозвучал снисходительный смешок Чапельника. Чье-то прерывистое сопение. Хамский басок Юрки Окурьянова.

— Чем больше будешь кобениться, тем сильнее закручу.

Кого-то швырнули к ногам Сергея.

— Ладно, гад, сочтемся! — услышал Сергей из-под ног задавленный хрип Ига.

— Где девка? — спросил голос Чапельника.

— Ушла, неохотно откликнулся Конус. — За старлея спряталась и с концами.

— Упустил… Учтем, — весело предупредил Чапельник. — Значит, поговорим с мужиками. Цыц! Мошка!..

Вспышка света! Разорванное болью, в ошметках грязи лицо Ника, прижатого к полу… Заломлены за спину руки, которые хладнокровно «завинчивал» жердевидный незнакомец. Слепя Ника трофейным фонарем, Чапельник, сюсюкая, приговаривал:

— Неужели нам больно? Ведь мы такие сильные… А как же молодогвардейцы терпели?

Рванулся из темени Иг, в прыжке вонзил в руку Чапельника зубы!

Метнувшийся сноп света!

Бешеная свалка! Клочья мата! Слепой удар ногой в пах! Издалека проскребались слова Ига:

— Нельзя его сажать, сволочи! Или на ноги ставьте, или пусть лежит.

— Сажать точно нельзя! Позвонки свернем! — перехлестнул предупреждение Ига голос Конуса.

— Всунь ему костыли, Котик, — отплевываясь, процедил Чапельник.

Цепкие руки-ухваты подняли, встряхнули Сергея, приставили к стене, подсунули костыли-подпорки. Направленный в лицо луч фонаря вынудил зажмуриться. Боль в паху заставила скрючиться, сжаться. Мешали гипс и костыли.

Слова Чапельника хлестнули по самолюбию:

— Терпи, казак… Атаманом станешь…

Чапельник не спеша увел свет с лица Сергея, ухмыльнувшись, осветил затылок Ника, лежащего ничком на каменном полу. Снисходительно погладил неподвижный затылок и перевел луч фонаря на Конуса и Юрку, прижавших в углу Ига.

У жердевидного Котика в рассеянном свете выделялась лишь кепочка-шестиклинка, надвинутая на брови. Котик молчал, прислонившись спиной к стене.

— На парадном у нас Харч? — ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Чапельник.

— Харч во дворе. На парадном — Щава, — лакейски уточнил Конус.

— Значится, поехали дальше, — объявил Чапельник. — Немного обнюхавшись, сдали излишки пионерской отваги, можно ладком поговорить-покумекать. Пацаны вы с мозгами. Все помните. Мы тоже не забыли. Как на угольке последнем нас лягавым сдать хотели… За эти пылкие желания полагается потроха навыпуск. Но, учитывая ваш юный возраст, невзгоды военного времени и то, что сами мы когда-то играли в горны и барабаны… Помнишь, Котик?

— Со мной не было, — отрубил Котик.

— А со мной вот было, — вздохнул Чапельник и мечтательно пропел: — Под салютом всех вождей…

Со стороны парадного донесся предупреждающий свист.

Чапельник приподнял Ника, поставил его рядом с собой, любезно предупредил:

— Мы сейчас ручками да ножками вас уговорили, но ежели трепыхаться вздумаете, то у нас и перышко найдется. А пока примите достойные позы, объявляется перерыв. Котик, мне гильзочку. Конусу не давай. Перевод товара. Юрке — бычок.

Свист повторился. Котик, Чапельник и Юрка закурили от зажигалки. Чапельник погасил фонарь. Где-то за двумя поворотами-выступами глухо хлопнула дверь.

— Котик, ты не знаешь, в «Красных текстильщиках» «Долину гнева» показывать будут? — с беспечной громкостью заговорил Чапельник. — Треплются, там мордобой мировецкий. Всю дорогу врезают.

Шаги, приблизившись, затормозили, переждали, затем отважились, двинулись дальше.

— Дай пройти человеку, — нежно попросил Котик.

— Кто мешает? — предупредительно отозвался Чапельник. — Дождь не перестал, не подскажете? — обратился Чапельник к торопливому прохожему.

— Какой там, — буркнул в ответ прохожий.

Обдав Сергея уксусным запахом, прохожий проюркнул, скрылся за выступом-поворотом.

— Так вот, — быстрее обычного продолжал Чапельник, — «Долина гнева», говорят, немножко на это наше место смахивает. Значится, вам лучше навострить ушки и шнелисто кумекать. Досадно, что сегодня вы не взяли с собой денежек, с которыми таскаетесь по комиссионкам. Но все полюбовно можно исправить. За то, что заложить лягавым хотели, придется платить штраф. Просим немного. Всего пятьсот рублей. Тем паче что вы за те денежки не горбатились. Они вам нашармака достались, по выигравшей облигации. Вы на ту облигацию не подписывались. А ваши родные и близкие выполняли патриотический долг. Завтра, в это же время. Сколько сейчас, Котик? Я посвечу…

Чапельник направил луч на пояс меланхолично сопевшего Котика. Тот не спеша отодвинул полу короткого пиджака, сунул два пальца в пистон брюк, вытащил потертый брегет на цепочке, щелкнул крышкой.

— Четверть пятого.

— Так и договорились, — подхватил Чапельник, — четверть пятого вы приносите денежки — и лады. Предлагаю больше. Вы с нами делитесь, а мы становимся вашими корешами и защитниками. Братские услуги за полтысячи замусоленных… Да, хромой, ты у них вроде как пахан, так пожалей дружков. Надоумь, чтобы из-за копеек жизнь молодую себе не кривили. Ты же понятливый. Деться вам некуда. Мы везде достанем. Не завтра, так через недельку-другую. Тогда уж придется вам слепыми или безухими из-за вонючей полтысячи по миру мыкаться. Значится, если вы дадите нам расписочку, что завтра, то бишь двадцать девятого мая, в шестнадцать часов пятнадцать минут по московскому времени поделитесь с нами нашарапными сбережениями в размере пяти сотен, мы вас отпустим на все четыре стороны. Я думаю, Котик, на размышление двух минут им хватит?

Жердяй выплюнул папиросу, перевернул брегет, играя затертой крышечкой.

Не прошло и четверти минуты, как Иг, густо сплюнув, выкрикнул на весь зигзаг-проход:

— Сначала из толчка похлебайте!

— По-хорошему не столковались, — процедил Чапельник, — придется расписочку вздорожить. Теперь уж вам для начала надобно отметиться пиской друг у друга на щечке, носике или губе. Хромой у братиков распишется. Братики у хромого. Потом мы вам дадим по спичке. Вы их в том, что натечет, обмакнете и распишетесь на бумажке-обязательстве. Раз карандашиком не пожелали. Начнем с самого храброго.

Чапельник кивнул на Ига.

— Сейчас мы одолжим тебе писку, горлодер. Ты подойдешь к хромому. Конус тебе посветит. Ты хромого легохонько попишешь. Чтобы ты не передумал, Котик тебя перышком пасти будет. Котик, будь ласков, покажи деткам перышко, чтоб не сомневались.

Чапельник перевел фонарь.

Из граблистой ладони Котика выдвинулось лезвие финки.

— Поглядели. Все без фокусов, — в том же баюкающем ритме продолжал Чапельник. — Я хохотун, буду держать писку у щеки твоего брата. Для бодрости. Побоишься хромого трогать, на брате придется почин сотворить. Котик, дай писку смешливому. Конус, посвети, чтоб не выронил весельчак «игрушечку» с перепуга.

Чапельник передал фонарь Конусу, подтянул к себе Ника. А на высвеченного Ига надвинулся Котик. Завертел зажатую меж пальцами бритву перед носом Ига.

— Ты не бойся, пацан. Не бойся… Глянь…

Котик неуловимо чиркнул бритвой по мякоти собственной ладони под мизинцем. Мазнул просекшейся кровью по носу Ига.

Иг невольно отпрянул, ойкнув от отвращения. Котик заржал.

— Пужается! Пужается кисленькой!

Котик так трубно радовался, что никто не услышал тревожного предупреждения Щавы.

Спохватились, когда хлопнула далекая дверь, и Щава, захлебываясь от страха, завопил:

— Атас! Рынок шмонят! Атас!

Вслед шарахнуло невидимое парадное, пропустив первую трель милицейского свистка.

Загрохотали, приближаясь, чьи-то пудовые сапоги.

Погас фонарь в руках Конуса.

Полоснули по перепонкам голоса облавы.

Снова свистки. Брань. Расквашенный страх.

* * *

Такими счастливыми они себя давно не помнили.

Шли, пошатываясь, с частыми остановками. Но кровоподтеков своих не стыдились. Их несла радость единения душ, подарившая им силы не сломаться.

— Никто лапки не задрал! Пощады не попросил! Никто! — орал на всю Пятницкую Иг, выпрыгивая к небу, чтобы и там его услышали.

Встречные и те, кто шел сзади, невольно улыбались.

Перед поворотом в Черниговский переулок Сергей вспомнил, что обещал бабушке и Алене сразу же после окончания сеанса идти обедать.

Через полминуты троица оказалась в проулке, ведущем к «постройке». И нос к носу столкнулась с Медуницей, Шашапалом и Кириллом Игнатьевым.

Кирилл работал на одном заводе с отцом Сергея и был тайно влюблен в Алену. Шестнадцатилетний Кирилл всячески опекал ребят, преимущество свое в силе и возрасте никак не высказывал, держась с ними на равных. Регулярно водил всех пятерых в тир, щедро одаривал леденцовыми петушками на палочках. Удивлял множеством необычных историй о волках и акулах. Ребят восхищала редкая сметливость и ловкость Кирилла, державшие в постоянном напряжении окрестную шпану.

Выслушав троицу, Кирилл позвал всех к себе — «принять божеский вид и чайку попить».

Помогая Сергею подниматься по крутой лестнице, посоветовал негромко, но внятно:

— Родителей зря не пугай. Подробности не обязательны.

— Я, по-твоему, ненормальный? — обиделся Сергей.

— С Чапельником я разберусь. Да… Алену в наш разговор лучше не посвящать. Близнецам дня три-четыре деньги с собой не носить. А вот подружка ваша, Елена, девчонка редкостная. Ну вот и доползли.

Пока Кирилл доставал ключ, возился с замком и пропускал ребят в дверь, к Сергею пристроился Шашапал, выпалил длинной очередью:

— …мы уже на трех чердаках побывали. В подвале затопленном посмотрели. В котельной дома два искали. О! Чуть не забыл! Я Алене на всякий случай наврал, что Гешефт тебя еще на один сеанс оставил. Считай, ты прикрыт…

* * *

— Дальше так жить нельзя! — страстно вещал Сергей, опершись о стол, как о трибуну. — Мы должны доказать всяким щавам и чапельникам, что не они здесь главные. Они нас не скомкают! Слабо!

— Надо придумать что-то необычное! И немедленно! — потребовал Иг.

— Именно немедленно! — поддержал Ига Сергей. — Но сначала, как древние анды, мы должны стать «братьями по душе»!

— И сестрами, — глянув на Медуницу, добавил Иг.

— И сестрами! — подтвердил Сергей, заходясь от предвкушения великих дел. — Мы должны сплотиться в священный союз!

Приближая мечту, Сергей с такой силой хватил кулаком по столу, что пламя на семи свечах в разноликих подсвечниках Вероники Галактионовны вздыбилось, закружилось в причудливом ломком танце. На стенах и потолке чуткие, острокрылые тени размножили призыв Сергея.

— Но чтобы все сами! — провозгласил Ник. — Без взрослых! Собственными головами и руками!

— Дайте же мне договорить! — загрохотал костылями Сергей. — Мы должны придумать и сотворить свой театр!

— Гениально! — вскочив на стул, заплясал от радости Иг. — Несусветные чудеса придумаем! Устроим гонки крокодилов на велосипедах! Превращение в колдунов и драконов!

— Ораву малышни соберем! Пусть радуются! — замахал руками Ник. — В спектакле разных зверей представим! Вот малышня зайдется!

— Мы не только малышам, — воодушевлял друзей Сергей, — мы для всех театр устроим! Пусть кто хочет приходит!

— Прекрасно! — потирая руки, закружился вокруг стола Шашапал. — Сергей придумает представление! А я радиофокус сделаю — голоса злых духов из подземелья!

— И не просто театр! А рыцарские карнавалы и турниры устраивать начнем! С музыкальным сопровождением Ига! — распалялся Сергей. — Главное, научиться придумывать необычайные дела! Тайные сюрпризы! И совершенно неожиданные! Ведь без необычайностей — скучища!

Сергей обвел друзей победным взглядом.

— Хорошо ты придумал, Сережа, — закивала Елена, — сколько нам люди помогали. И тебе. И Нику с Игом. Если начать считать людей добрых, недели не хватит… Бабушка Мария с мамашей-теткой заспорили раз: откуда у человека силы берутся? От харчей или из души? Бабушка так сказала: «Когда тебе совсем худо станет, ты помоги кому. Да без корысти. Вот силы к тебе и воротятся».

— Интересно, — удивился Шашапал, — никогда не пробовал.

— Так испытай, — предложила Медуница.

— Устроим множество праздников и пиров! — завопил Иг. — Кто чего притащит и добудет! Ведь праздники — это тоже необычайности!

— В парке крапива молодая повырастала. Щавель я видела. Вовсю пробивается, — высказалась Медуница. — Щи вкусные наварить можно. Хотите, я вам завтра… Нет, завтра не успею. В больницу надо. В субботу сварю. Хотите?

— Я с удовольствием! Как ты готовишь, мне очень нравится! — не заставил себя уговаривать Шашапал.

— Вот чуть не позабыла, — заторопилась Елена, — в парке, возле пруда, под сиренью лодка ничья лежит. Правда ничейная. Я знаю. Давайте корабль из нее сделаем с парусом. Цветами разукрасим. Ночью под луной плавать по пруду будем и печальные песни петь.

— Зачем печальные? — удивился Ник.

Медуница смутилась, стала кусать губы, напряженно подыскивая убедительные доводы. Прижав подбородок к левому плечу, начала с уступки:

— Ладно. Пусть сначала веселые. Живым веселые больше нравятся. А потом все-таки и печальные надо спеть. Чтобы те, которые там, — Медуница почтительно посмотрела на потолок, — по лунному свету к нам спустились. Послушали хоть немного. А мы им расскажем, как живем нынче хорошо… Ведь им там скучно без новостей добрых.

— Братцы! Как только мама наша вернется, — вскочив, заходил, забегал вокруг стола разволновавшийся Ник, — давайте махнем к тетке Стеше! Там леса какие! Шалаш построим! Ничего с собой брать не надо! Хлеба немного и муки. Сковородку возьмем. Медуница на костре блины печь будет. А всего остального завались! Земляника! За ней голубика и черника пойдут. Малина поспеет! В лесных озерах — рыбы! А грибы!! Да что я все про жратву. Главное — воля! Сколько всяких небывальщин из кап, шишек и коры понаделать можно! Я вам деревья летающие покажу. Их сразу не увидишь. Сначала приручить надо. Почуять деревья должны, что нет в нас зла. Довериться нам. Знаете, сколько сил в добрых деревьях запрятано? Как они горе на себя принимать могут. Если к доброму дубу лицом прижаться и про все обиды рассказать, тогда дерево возьмет у тебя горе, да еще силой наделит. И станет тебе так вольно, что летать захочется! Вместе с теми дубами. Есть в лесу время такое, перед восходом. Когда все смолкает. Затаивается. Ждет. А вдруг не взойдет солнце? И как только первый луч вспыхнет — такое начинается! Поедем! Вот где необычайностей наглядитесь! Плащи из лесных вьюнов сотворим! Вся одежда из трав! Летай! Носись! Ори на весь мир! Я не вру! Скажи, Иг? Только бы мама поскорее…

— Ребята! Братцы!! Да подождите же!!!

Сергей взметнул костыли, что есть силы застучал ими над столом, перекрывая всеобщий гвалт.

— Поймите же в конце концов! — пользуясь секундным замешательством, взмолился Сергей. — Сначала мы все должны стать настоящими андами! Настоящими, понимаете! Тогда нас никто не одолеет! Но это непросто! Надо научиться. Чтобы радость анда для тебя самым большим счастьем становилась… Это когда двое. А нас пятеро…

— На пять частей разделиться придется, — раздумчиво проговорил Шашапал, и тут же сам себя поправил: — Не на пять, а на четыре. Потому что закон андов гласит — отдай другу всего себя без остатка. Я правильно посчитал?

— Правильно. — успокоил Шашапала Сергей.

— Все ломаю башку, как с посвящением быть, — признался Шашапал. — Бабушку допек. Александр Невский и Сартак все-таки резали себе руки над серебряной чашей и пили потом эту смесь. Но сколько крови они в чашу накапывали, бабушка не знает. Нас пятеро, чтобы каждому досталось хотя бы по глотку, надо…

— Да что мы — людоеды, что ли, или вампиры? — прервал рассуждения Шашапала негодующий Ник. — Я себя резать не боюсь. Но, во-первых, кровь невкусная. Во-вторых, как вспомню Чапельника да Котика — тошнит сразу. И вообще, через семь веков ничего своего не придумать, как говорит Вера Георгиевна, — «стыд и срам»!

Спор о посвящении в анды так взбудоражил умы, что по предложению Медуницы был объявлен перерыв.

По две чашки чая не осушили, как снова вернулись из завтра в сегодня. Против Конуса, Щавы, братьев Окурьяновых и другой мелкой сошки легко и весело придумалось множество уловок. Война с Чапельником и Котиком предстояла куда более трудной.

Но к помощи Кирилла Игнатьева решили прибегать лишь в случае крайней нужды.

Сговорились в ближайшие дни на улицах держаться всем вместе. О внезапных изменениях предупреждать записками, спрятанными в щели парадного Медуницы.

Сергей предложил каждому незамедлительно обзавестись карманным зеркальцем, дабы иметь возможность постоянно проверять, не увязался за кем-нибудь «хвост». Поодиночке проулками и задними дворами не ходить. Деньги на платье Надежде Сергеевне спрятать у Медуницы. Платье покупать, когда вернется мать близнецов, «потому что неизвестно, похудела она или поправилась», — убедила братьев Елена.

— Я предлагаю срочно всем научиться превращаться в старушек невидимок, — предложил Сергей.

— Как это в старушек невидимок? — переспросил Иг.

— Кого ты меньше других вокруг себя запоминаешь? Ну, кого?

— Не знаю, — пожал плечами Иг.

— Старушек, — подсказал Сергей, — потому что они никому не интересны. А все неинтересное внимания не привлекает. Значит, становится незаметным… Догадался, к чему я клоню?

— Не-е-е совсем, — сознался Иг.

— Смотри сюда, — наслаждаясь произведенным эффектом, растягивал удовольствие Сергей. — Видишь, что у меня в руках?

— Связка каких-то старых очков, — как всегда, поперек батьки полез в пекло Шашапал.

— «Связка каких-то старых очков», — загадочно улыбаясь, повторил слова Шашапала Сергей. — Пенсне. В этих двух роговых оправах вообще нет стекол. Здесь дужка отсутствует. А вот эти… Прошу обратить на них особое внимание. Видите? — они зеленые! Помните, какие очки носил шпион-крокодил из книги «Дом с волшебными окнами»? А «Волшебника Изумрудного города» не забыли?.. Нет, дорогие мои братцы и сестрицы, не зря я два вечера копался в бабушкином комоде. Сейчас вы это оцените. Кстати, еще одна забавная штука. Тоже советую приглядеться повнимательней.

В руках Сергея появилась крохотная полоска-гармошка из серебряной фольги, закрашенная через неровные интервалы черной краской.

— Внимание! Начинаем!

Быстрым движением Сергей нацепил серебряную полоску на передние верхние зубы. Спрятал нижнюю губу. Чуть кособоко напялил на нос зеленые очки, сощурился. Зацепил костылем с вешалки один из трех шарфов Вероники Галактионовны, неряшливо обмотал шарф вокруг головы и шеи. Схватил плащ бывшей актрисы и набросил поверх костылей. Не просовывая рук в рукава, умудрился застегнуть плащ на четыре верхние пуговицы и окончательно превратился в кособокое чудище. Загребая пространство, боком подкатился к обомлевшей Елене. Зашепелявил, пыхтя и причмокивая:

— Шкаши, дефшушечка, ты пошледняя штоишь?

— Я?.. Я не знаю, — смутилась Медуница.

— Што ше ты такая раштяпа нешмышленая? — напустилась «старушка» на девчонку. Просеменив паучьими шажками в глубь комнаты, старушка набычила голову в сторону млеющих от удовольствия мальчишек, угрожающе зашипела:

— Вылупилишь, шаромышники! Што, быштро ушнают Шерешку-хромоношку Чапельник да Котик?

Через несколько минут, распотрошив весь гардероб Вероники Галактионовны и похватав скатерти и покрывала, пятерка перевоплотилась в бесноватых старушек и затеяла грандиозную склоку у невидимого прилавка в несуществующем магазине.

— А для театра нашего какая это находка! Представляете? Сколько всяких ведьм, злобных волшебниц, замаскированных колдуний, кикимор, бабушек загадочных сыграть можно?.. А за шпионами следить как удобно?

— За какими шпионами? — удивился Иг. — Война же кончилась.

— Наивный ты человек, — замотал головой Сергей. — А Япония? А в Южной Америке сколько государств с фашистскими диктатурами, забыл?.. Разумеется, многие шпионы Гитлера сейчас временно «легли на дно». Кстати, Шашапал, что-то я твоего соседа, Ксенофонта Евсеевича, давненько не видел?

— Думаешь, он шпион? — забеспокоился Шашапал.

— Ни секунды в этом не сомневаюсь.

— Мне бабушка сказала, что Ксенофонту Евсеевичу дали первую группу инвалидности. И два месяца отпуска. Он уехал к каким-то родственникам в деревню. Молоком отпаиваться.

— Ну это все еще надо проверить и уточнить, — не желал сдаваться Сергей. — Вполне возможно, что Ксенофонт Евсеевич поменял место жительства, чтобы запутать следы. Ладно. Поглядим.

— Проходную «Красного Октября» все знают? — игриво насвистывая, осведомился Иг, едва Сергей многозначительно замолчал.

— Допустим, — насторожился Шашапал.

— Заметили, на сколько там у ворот машины застревают, когда мешки с бобами какао привозят? — продолжал Иг.

— Ну и что? — недовольно сморщился Шашапал.

— Можно хороший урожай собрать, — пообещал Иг. — Мне лично ничего не стоит узнать на вахте, у друзей, когда привозят бобы… Доходит?! — подмигнул Иг Шашапалу.

— Не доходит, — упрямо замотал головой Шашапал.

— Тогда раскрой уши, — посоветовал Иг и продолжал: — Пока машины с бобами стоят у проходной, я даю шоферам и вахте бесплатный концерт. Сергей наблюдает за обстановкой. Ник бритвой надрезает пару мешков, а Медуница незамедлительно собирает в сумочку просыпавшиеся бобы. Сахар достанем в обмен на часть бобов. Про технологию я кое-что выспрашиваю у тех же знакомых с фабрики. Складываем мозги в кучу. Главным кондитером назначается Елена… Худо-бедно варим свой шоколад. Произведенную продукцию, как фокусники, рассовываем в сумки самых нуждающихся мамаш и карманы дворовой мелюзги, предварительно украсив меткой Необычайников… Кто против?

— Я, — нахмурился Сергей.

— Почему? — удивился Иг.

— Потому что для осуществления твоей «необычайности» надо воровать.

— Верно говоришь, Серега, — высказался Ник. — Я тоже против таких «фокусов».

— Я тем более, — подытожил Шашапал.

— Предложение снимается, — беспечно согласился Иг. — Вы только одно забываете, дорогие мои, хорошие, — чуть потомив друзей загадочной паузой, Иг продолжал: — Что бы мы ни придумывали, но рано или поздно для осуществления необычайностей нам потребуются деньги и продукты. И вообще настоящая организация должна иметь свой неприкосновенный запас на черный день. Поэтому я предлагаю каждый месяц вносить в казну Союза Необычайников определенное количество денег. И раз в неделю пополнять продуктовые запасы для пиров и сюрпризов. Пусть каждый шевелит мозгами: где чего достать. За меня можете не беспокоиться. Медуница, не сомневаюсь, всегда придумает, как заработать. Нику я предлагаю начать увод собак для продажи на рынке.

— Пошел ты знаешь куда? — окрысился Ник.

— Чистоплюй, — пожал плечами Иг. — Бравый солдат Швейк не гнушался уводить собак у простофиль и ротозеев.

— Обойдусь без твоих советов, — насупился Ник.

— Вольному воля, — миролюбиво согласился Иг. — А что нам скажет Шашапальчик?

К всеобщему изумлению, Шашапал побледнел, кусая губы, объявил:

— В таком случае я вашим андом быть не смогу… Денег у меня нет, хоть закопайте живым в землю. И где их достать, я не знаю.

— Видали херувимчика? — возмутился Иг. — А руки у тебя на что? Утюги электрические, плитки чинить умеешь?

— Ну допустим, — недоумевал Шашапал.

— Печки-«чудо»? Розетки поменять, электропроводку поправить можешь?

— Если так, тогда конечно, — обрадованно залепетал Шашапал. — Я готов… С удовольствием.

— Я и Сергею могу кое-что предложить, — распалившись от удачи, пошел в новую атаку Иг.

— Что именно? — насторожился Сергей.

— Я тебе кое-какие песни подкину про сиротство и зверски погибших родителей, — пообещал Иг. — Оденем тебя попроще. И раза за четыре в электричках с твоими костылями и талантом прекрасные деньги для общего дела заработать можно. Поднатореешь в роли нищего, а потом, глядишь, в нашем театре такого кота Базилио рванешь!

— А костылем по башке не хочешь? — ощетинился Сергей. — Сам побирайся! Не для Союза Необычайников такие деньги!

— Да погоди ты! — кинулась к Сергею Медуница. — Кто тебя заставляет-то?

— Вот именно, — обидчиво поджал губы Иг. — Все по-честному. Если подают, значит, у людей есть деньги.

— Погодьте, милые! Погодьте! — замахала руками Елена. — Мы же как лучше все хотим. И без обмана чтоб… Я вот чего думаю. Возле больницы, где тетка моя лечится, лес большой начинается. Можно там прутьев нарезать, лыка надрать. Бабушка Мария меня корзинки плести научила. Большие и для детей которые. Всем вам покажу. Дело нехитрое. Разукрасим корзинки получше и на рынок понесем. Ига продавать поставим. Он ловкий. Вмиг товар распродаст.

Предложение Медуницы приняли с восторгом. Сергей и Шашапал взялись в течение недели придумать и представить на утверждение пятерки герб и «таинственные метки» Необычайников.

* * *

И вот позади все споры.

Пришел наконец торжественный час посвящения в анды и провозглашения Союза Необычайников. По предложению Ника каждый выбрал любимое дерево. Символ стойкости, верности и доброты. Иг — ясень. Шашапал — вяз. Сергей — клен. Медуница — калину. Ник, конечно, выбрал дуб.

Из лоскутков папиросной бумаги каждый вырезал ножницами лист избранного дерева.

Затем, разойдясь по разным углам, ребята и Медуница написали на своих листьях имя самого любимого человека. И хотя Медунице было разрешено писать печатными буквами, она провозилась над своим листом дольше всех.

Листья сложили надписями вниз в кружку, сотворенную из гильзы зенитного снаряда.

В абсолютной тишине сложенные на дно кружки листья подожгли одновременно пятью спичками.

Пока листья горели, каждый, набрав полные легкие воздуха, не должен был дышать. Вытянувшись по стойке смирно, надо было думать о заветной мечте.

От напряжения у Шашапала даже слезы из глаз покатились. Но дыхание он все-таки удержал.

Пока Ник превращал пепел от листьев в пыль, Медуница тут же, на столе, готовила тесто для уникального пирога. В сердцевину пирога и был закатан священный пепел. На готовый пирог водрузили пять крохотных свечек.

Над горящими свечами сплелись пять правых ладоней.

Сергей зачитывал торжественный текст посвящения, а друзья повторяли за ним каждую фразу:

— …и пусть перейдет от меня к андам моим все бесстрашное, доброе и веселое. Чтобы умножиться в них до бесконечности…

— …и получу от них все светлое, сильное и гордое.

— Пусть сопутствуют нам удача, радость и счастье.

— Да здравствуют мои верные аиды — Елена, Иг, Ник и Шашапал!

Вслед за Сергеем каждый повторил последнюю строчку, перечисляя имена друзей строго в алфавитном порядке.

Пять соединенных ладоней погасили свечи.

Пожав друг другу руки, пирог разрезали на пять равных частей и съели.

В заключение торжественной церемонии каждому было присвоено соответствующее звание Чудодея Союза Необычайников.

Главой и Председателем Союза Необычайников был провозглашен Сергей. Ему же присваивалось звание Чудодея Превращений и Мистификаций.

Елена была признана Чудодеем Медицины и Вкусноты.

Шашапал нарекался Чудодеем Незримых Контактов со Вселенной.

Иг — Чудодеем Музыки и Финансов.

Ник — Чудодеем Летающего леса.

Крест-накрест

Первые утра июня начинались с ранних, стремительных дождей. Сумбурные и обильные дожди проносились над Москвой в пятнадцать-двадцать минут. А уже с обеда от жестокого солнца и доканывающих испарений трудно было дышать.

Засыпая, Сергей слышал, как мать талдычила отцу, что «больной ребенок задыхается в каменном мешке» и если они «немедленно не снимут дачу, все кончится катастрофой».

Вспоминая прошлое лето в заброшенном полупустом дачном поселке, где участки заросли крапивой и лопухами, Сергей видел редкие «зеленухи» на единственной яблоне, что не погибла от морозов последних лютых зим. Терпкий, сулящий невообразимое блаженство запах вечерней речушки, на чей топкий берег приносили его на носилках отец с Аленой, если отцу удавалось «рано» приехать с работы. Прислушиваясь, как счастливо отфыркиваются в желтовато-розовом мареве сестра и отец, до краев наполняясь острыми запахами отогревшейся за день воды, бисерной ряски, вычурных темно-лиловых цветков, название коих никто не знал, Сергей с безотчетной радостью погружался в теплоту закатного солнца. Иной раз Сергею удавалось почувствовать струящуюся теплую плоть реки, бережно его омывавшую.

Когда его уносили от притихшей реки, в руках оставались таинственные дары: леденящий цветок водяной лилии, камыш с бархатным темно-коричневым шишаком. Огромный круглый лист в половину туловища Сергея…

То, что он когда-нибудь сможет плавать, не умещалось даже в самых дерзких мечтах.

Лес полонил разнообразием многоликой жизни, пронизанный птичьими откровеньями, в чьи пределы до прошлого лета его никогда не заносили.

Втроем они выбирали полянку поприветливей, ставя носилки Сергея возле крохотного брусничника; высокого стебля с рубиновыми каплями костяники, или крепкой сыроежки, до которых Сергей мог дотянуться. А сами расходились в поисках грибов и ягод. Стоило отцу и Алене скрыться за деревьями, как лес начинал струиться и двигаться, охотно одаривая Сергея маленькими чудесами.

Откуда-то появлялся деловитый красноголовый дятел. Усевшись на ствол сосны, принимался за работу, изредка косясь на неизвестного бездельника.

Вспархивал на боровой колокольчик голубой мотылек, замирая и сливаясь с крупным, взласканным июльским солнцем, цветком.

Забегали на носилки тонконогие пауки. Выяснив что-то особо важное, быстро улепетывали.

Долго кружился, цепляясь за крепких, полных жизни собратьев, оранжевый лист.

Негодующе верещали чем-то раздосадованные сороки.

Куражный ветерок, распушив веера веток осин и кленов, поражал перепадами и подсветами в кущах переливчатых, резных деревьев.

Именно на тех лесных полянках открылась Сергею бесконечность зеленого цвета, вмещавшего в себя голубизну молодых сосновых лап, устойчивый малахит крутых елочек, легкую фисташковость листиков-лепестков плакучих берез с золотистым отливом, неустойчивое серебро ив, глухость боярышника, умеренную блеклость можжевельника, холодный перелив в пригашенную сталь резных листьев рябины, буйную яркость лесных вьюнов. Все-все вбирал в себя этот удивительный зеленый…

Вспоминался и блаженный холодок счастья, когда на пустовавшем соседнем участке (куда тайком от матери частенько перетаскивала его Алена и ее стеснительная подружка) Сергею удавалось высмотреть несколько сильных ягод на осажденном лебедой кусте крыжовника.

Розовую и бледно-сиреневую картошку, что собрали с трех грядок, Сергею тоже никогда не забыть. Полмешка — баснословное богатство. С двумя оттертыми от песчинок самыми крупными картофелинами он не расставался до возвращения в Москву.

А если прибавить ко всем воспоминаниям о жизни на даче еще и трехчасовую «бешеную» езду в кузове забитой тюками и вещами трехтонки, подпрыгивание на ухабах, крушение одеял и подушек, то не удивительно, что переезд на дачу начинал манить Сергея уже в феврале. Особенно теперь, когда он встал на костыли. Жажда поскорее переворачивать, гнать часы не покидала Сергея до середины апреля.

Но в дни посвящения все изменилось, перевернулось. Теперь Сергей жаждал, чтобы время пошло вспять.

* * *

В углу заброшенного лесопарка над загустевшим от избытка водорослей прудом, где Медуница показывала им, какие ветки плакучих ив срезать для плетения корзин и корзиночек, на редкость молчаливый в тот день Иг невпопад спросил девчонку:

— Можешь сказать, почему ты выбрала калину?

Мельком взглянув поверх головы Ига, Елена ответила:

— Отзывчивая она…

— Отзывчивая? — нахмурившись, переспросил Иг. — Не видел я этого дерева никогда. Может, и видел, да не знал, что это калина.

— В лесах, где тетка Стеша живет, калину нечасто встретишь, — припомнил Ник, — и она там невысокая. Не дерево, а скорее куст большой. С кустами у меня не очень. Но калина, по всему видно, дерево доброе.

— Разве злые деревья бывают? — спросил Шашапал.

— Угрюмые бывают. Замкнутые. И недобрые есть, — убежденно сообщил Ник. — Холодные встречаются. Да и тех, что сами в себе, немало. Некоторые даже не хотят, чтобы ты к ним подходил. Если старые, с трещиной в сердцевине…

— Да какая она хоть из себя, эта калина? — настаивал на своем Иг. — Судя по листку, который ты вырезала, она на клен похожа.

— Нет. Клен другой, — задумалась Медуница. — Клен — красавец. А калина — скромница. Лист у нее плотный, по краям резьбой окаймлен. Ягоды сочные. Кистью, как пригоршня, растут. Калина сама ягоды дарит, протягивает — бери. На солнце ягоды, как янтарь, горят. Через калину надежда приходит. Знаешь, еще… Как тетка Матрена сказывала: «На сердце трепет. Для души — покой».

— Она сладкая? — спросил Шашапал.

— Нет. На вкус скорее клюкву вспомянешь, ежели первый раз отведать калину доведется… А в середке каждой ягоды косточка. Как сердце плоское. Я когда от мамаши-тетки потерялась, у монашек жила. Уже кончалось лето… На холме, за лесом сосновым, луг клеверный. За ним клен с листьями первыми багряными. А далее рядок калин молоденьких ягодами прельщал. Я на ягоды смотреть все бегала. Когда унылость приползала… На лугу щавель конский, тоже красный, как мак, попадался. Огонь тот в ягодах калины, в щавеле кустистом на лугу клеверном да в листьях клена переливчатых — мне как знак от бабушки Марии был. Монашки меня жалели. Только радость откуда монашки возьмут? А калина и цветом, и ягодами одаривала. Родная на чужой земле.

— А как ты у монашек оказалась?

— Про монашек потом.

— Ты говорила, что потерялась, — напомнил Сергей. — А как, не рассказывала.

— Нас ведь долго гнали. Вокруг по-нашему уж и говорить перестали. Никто не подавал ничего. Даже воды из домов не выносили, там где конвой на передых нас останавливал. Когда по своей земле шли, в деревне какой картошку тетке совать изредка успевали. Мне и хлеб перепадал. А на чужой стороне, как на пароме нас через реку перевезли, уж и не смотрел никто в нашу сторону. Отворачивались. Первыми монашки со мной заговорили. А потерялась я в лесу. Когда из ручья пить стала. После расстрела…

— Какого расстрела? — вскинул вверх брови Шашапал.

* * *

— После расстрела у меня в голове сумятица вышла. Одно вспыхнет, а другое как в прорубь уйдет, — не спеша выговаривала Елена. — Только когда у монашек жить стала, в ясность все пришло, помаленьку. Открылось снова… Многое из слов мамаши-тетки вспомнилось. И что другие женщины крутом говорили. Девчонка тощая привиделась. Она годков на пять постарше меня была. Тетка без бровей, которая всякий язык знала…

Воспоминания Медуницы еще долго плутали среди стылых колдобин ушедшего времени.

Но постепенно тот час, что мог стать последним для Елены, высветился, протолкался из завесы прошлого.

Случилось это на третий день их перегона по глухим лесным дорогам, где немногословные хозяева редких хуторов, заметив этап еще издали, отворачивались, уходили в свои аккуратные огороды, а если были заняты неотложными делами на виду у дороги, с упрямой откровенностью старались не смотреть на гонимых.

После очередной рассортировки и смены конвоя, на протяжении двухнедельного пути в колонне оказались лишь существа женского пола, от пятнадцати до пятидесяти лет. Совсем исчезли дети, что могли двигаться самостоятельно. Матерей с малышами на руках осталось не больше десяти. На фоне глыбистой мамаши-тетки субтильная Елена тоже была зачислена немцами в младенческий разряд. Из Зиморей в этапе никто не удержался. Лишь две малознакомые тетки из дальней деревни — Верхние Пригорки. Зато в колонне появилось несколько полячек и одна безбровая литовка с перекошенным лицом. Литовка одинаково хорошо знала русский, немецкий и польский. Оттого, вероятно, и стала невольной переводчицей.

Последний конвой возглавлял одутловатый фельдфебель, трусивший на сонной толстозадой лошади впереди колонны. Ему помогали двое солдат с автоматами. Старший из солдат, явный обозник, тонкошеий, в очках-колесах, замыкал колонну, непрерывно гмыкая и откашливаясь. Второй, со странным, рассеянным взглядом, шел всегда справа, воспринимая женщин, как стадо овец. Он хладнокровно мочился на виду у всех, делая лишь несколько шагов до ближнего дерева.

Дождь, ливший ночь напролет, к утру заметно выдохся. Когда их выгнали из брошенного амбара в квелый рассвет, длинные капли еще неохотно сеялись на лес, но сила их была уже на излете.

К полудню, быстро подсыхавшая, песчаная дорога вывела колонну на глинистый угор, на гребне которого маячила приземистая кирпичная ферма, окруженная мелкими пристройками.

Возле фермы происходило какое-то копошение. Тарахтел, бесновался, захлебывался и снова начинал трещать тяжелый мотоцикл.

Чем ближе они подходили к ферме, тем отчетливее различали суматошно перестраивающихся солдат, в чьи шаткие ряды то и дело врезался мотоцикл с коляской. Вцепившись левой рукой в загривок солдата-мотоциклиста, бордовый от ярости офицер стоял во весь рост за спиной водителя, бешено жестикулировал свободной правой рукой, выкрикивая отрывистые команды худосочному ефрейтору, тщетно пытавшемуся постичь логику желаний взбешенного начальника.

Как только колонна женщин приблизилась вплотную к низкой решетке, отделявшей территорию фермы, обер-лейтенант, размотав солдат, подскочил на мотоцикле к ограде, что-то закричал сонному фельдфебелю, ехавшему в голове этапа. Фельдфебель козырнул, подняв руку, остановил колонну.

Офицер развернул мотоцикл на сто восемьдесят градусов, снова пустил его на затурканных солдат.

— Чего ему от нас надо? — спросила шепотом у безбровой литовки тощая девчонка.

— Приказал, чтобы мы смотрели, как будет расстрелян дезертир. Ничтожный австриец, предавший фатерланд, — равнодушно перевела литовка.

Тогда за разрозненной цепочкой солдат и увидала Медуница всклокоченного человека в нижней рубахе и солдатских штанах. Сапог на нем не было. Неестественно белые удлиненные ступни дезертира зябко мыкались на холодной глине. Приговоренный все старался отыскать меж длинных коричневых луж, образовавшихся под угрюмой кирпичной стеной фермы, островок посуше и понадежнее. Но непослушные ноги подводили, соскальзывая в липкую жижу. Всклокоченный человек спешил выдернуть ногу из вязкого ила, и, словно посмеиваясь над собственной нерасторопностью, кривился болезненной улыбкой. Казалось, весь мир приговоренного сосредоточился на загустевших лужах…

Пока Елена пыталась разгадать, что происходит с босым дядькой, осатаневшему обер-лейтенанту и ефрейтору удалось построить взвод для исполнения приговора.

Двое рослых солдат подскочили к незадачливому австрийцу, подхватив его под локти, одним рывком подтащили к кирпичной стене, загнав по щиколотку в изогнутую лужу.

Ефрейтор огласил короткий приговор.

Австриец недоумевающе дернул левой бровью и то ли сморщился, то ли улыбнулся, прислушиваясь к собственному нутру.

Защелкали затворы вскинутых карабинов.

Обер-лейтенант, опередив команду ефрейтора, взлетел на свою трибуну-мотоцикл, обуянный новым приступом ненависти, заорал на солдат.

— …и если вы сейчас!.. На глазах этого сброда!.. Не разнесете, по моему сигналу… голову этого австрийского ублюдка!.. На тысячу кусков! — точно стремясь впаять в собственную память каждое слово, монотонно переводила вопли офицера литовка, стоявшая рядом с мамашей-теткой, — Я всех вас!.. Загоню в штрафные роты!.. Если немецкий солдат… не умеет точно стрелять!.. Он уже наполовину враг!.. Фюреру и фатерланду!.. Я не позволю позорить!..

Дальше литовка перевести не успела. Горбоносый офицер, прервав себя на полуслове, выбросил вверх правую руку, срывая связки, завизжал:

— Фойер! Фойер! Фойер!!!

Конвульсивным разнобоем захлопали выстрелы. Австриец по-детски вскрикнул, ткнулся лицом в суглинок.

Солдаты пугливо затоптались на месте. Обер-лейтенант соскочил с мотоцикла, обтер вспотевшие маленькие ладони о ягодицы, клюнув громадным носом в сторону притихшего австрийца, медленно двинулся к нему, громко втягивая в себя воздух, насторожившимися ноздрями.

Как почудилось тогда Елене, обер-лейтенант шел к жертве на удивление долго.

Но все-таки дошел. Наклонился, вглядываясь в неподвижный затылок австрийца. Недоверчиво всматриваясь в убитого, усиленно работал ноздрями, как будто вознамерился постичь запах смерти.

Глянув на сгорбившегося ефрейтора, офицер лаконичным жестом подозвал его к себе, а сам снова склонился над трупом.

Подошел ефрейтор. Горбоносый что-то ему буркнул, показывая на голову убитого. Усердный ефрейтор присел перед дезертиром на корточки, только что лицом в него не уткнулся. Но того, что искал обер-лейтенант, тоже не обнаружил. Поднял на офицера затравленные глаза, промямлил нечто невнятное.

Обер-лейтенант распрямился. Принялся задумчиво водить пальцами левой руки по глянцевому козырьку фуражки. Ефрейтор подавленно ждал, не осмеливаясь распрямиться. Что-то про себя решив, офицер прошептал ефрейтору несколько коротких фраз.

Ефрейтор поспешно вскочил, перевернул убитого на спину, почтительно отступил перед обер-лейтенантом, который вновь склонился над головой дезертира. На рассматривание лица австрийца офицер потратил времени значительно меньше, чем на изучение его затылка.

Проглянувшее через клочья рваных облаков солнце, ослепив обер-лейтенанта, на несколько секунд стерло все рельефные составные его лица. Даже громадный хищный нос. Выделялись лишь темные впадины глаз.

Скользнув невидящим взглядом по ссутулившимся солдатам, что бестолково топтались на месте, горбоносый подманил ефрейтора, не обернувшись к нему, приказал закопать расстрелянного.

Заведя руки за спину, офицер застыл, уперев взгляд в носки собственных сапог.

— Тетка Вера, мне боязно, — зашептала тощая девчонка, прячась за спину мамаши-тетки.

Словно уловив страх девчонки, обер-лейтенант поднял голову, вперившись немигающими птичьими глазами в понурую толпу женщин, медленно двинулся к ним навстречу, постепенно ускоряя ход.

Подойдя вплотную к низкой решетке, обер-лейтенант подозвал к себе фельдфебеля, понуро сидевшего на толстозадой кляче. Фельдфебель, пыхтя, слез с лошади, подкатившись к обер-лейтенанту, выпятил живот, обозначая предельное внимание.

— Вы видели, что никто не попал ему в голову? — спросил офицер.

— Нет, господин, обер-лейтенант! — заверил горбоносого фельдфебель.

— Зато эти видели, — кивнул офицер на женщин. — Видели, что этот ублюдок не получил ни одной дырки в башку, — не повышая голоса, ввинчивал в голову фельдфебеля неоспоримые улики горбоносый. — Видели позор немецких солдат… Вы понимаете, фельдфебель, чем это чревато?

Фельдфебель отфыркивался и молчал.

— Не понимаете, — подождав немного, подытожил горбоносый. — Скажите, фельдфебель, — скашивая глаза на ноги и забрызганные грязью подолы женщин, — что вам полагается делать в том случае, если весь этот сброд попытается разбежаться?

— Стрелять, господин обер-лейтенант! — рявкнул вспотевший от напряжения фельдфебель. — Но они никогда не осмелятся…

— Так вот считайте, что они побежали, — грустно покачивая головой, подсказал офицер.

— Но, господин обер-лейтенант…

— Никаких но, — отвернувшись от фельдфебеля, прервал его офицер. И доканывая последние колебания фельдфебеля, твердо заключил: — Акт о расстреле при попытке к бегству я подпишу лично. Исполняйте.

Их растянули вдоль всей темной стены фермы. Пытавшихся кричать, горбоносый приказал бить по лицу. Сам хлестал наотмашь. Спокойно и четко.

«Успокоив» пленниц, обер-лейтенант педантично, но быстро сам расставил притихших солдат, величаво взошел на мотоцикл, выкаченный на бугорок, в прогал меж жертвами и палачами.

— Солдаты! — начал обер-лейтенант…

И пористый нос его в мелких капельках пота (такой громадный, что захватил большую часть лба), неотвратимо, приблизившись, заслонил перед Еленой весь мир.

Нос корчился и раскачивался, нацеливаясь, превращаясь в жадный, прожорливый клюв…

Теперь перед Еленой был только нос-клюв и голос безбровой литовки, шедший откуда-то снизу.

— …солдаты, соберите все свое мужество и волю!.. Я даже разрешу вам не закапывать убитую сволочь!.. Пусть их сожрут и загадят мухи!.. Вы слышали, как смеялись они, когда ни один из вас не попал в голову дезертира? Слышали? Как они хохотали над бессилием германского оружия! Я и ваш боевой друг — фельдфебель Гец даем вам последний шанс, солдаты!..

Именно на этом выкрике обер-лейтенанта сильные руки мамаши-тетки отодвинули, увели Елену от носа-клюва. Сначала поставили на землю, а затем принялись медленно переводить, прятать девчонку за подол тяжелой юбки, за могучие тумбы-ноги.

Пористый нос отодвинулся, утратил исходившую от него угрозу. Где-то далеко, над головой Елены, неслышно исчезали, стаивали слова безбровой литовки.

Вперехлест той визгливой речи в сознание девчонки проник властный шепот мамаши-тетки:

— Гляди!.. Как солдаты ружья вскинут, враз за ноги мои ложись, да плотней к земле приникай. Упаду на тебя — терпи. Хоронись, как мертвая. Уйдут когда, выползать не спеши. А как стемнеет, выбирайся. Подале отсюда уходи… К жилью, где детишки…

Шепот осекся.

Рванувшись вверх, словно пытаясь взлететь, завис в воздухе, рухнул подкошенный внезапным приступом офицер. Забился, захрипел, захлебываясь в клочьях желтой пены.

Дальше все неслось рваным галопом.

…разбегающиеся сапоги солдат…

…судорога крестного знамения поджарой девчонки…

…кислый вкус обильного пота мамаши-тетки, на бегу вдавившей лицо Елены себе под мышку…

…брызги глинистых луж, секущие глаза и щеки…

…расплющенное страхом лицо фельдфебеля, что оборачивался и оборачивался, подгоняя колонну…

…дрожь синих, вздувшихся узлов на ногах бабы из Верхних Пригорков…

Спад наступил в лесу. Припав к земле, выли женщины. Одни — глухо, стыдясь, пряча лицо в траву. Другие надрывно, в голос, заходясь и кусая руки.

Фельдфебель разделся донага, упал в лесной ручей, лицом вниз. Мелко вздрагивала рыхлая спина-подушка, усеянная блекло-оранжевыми кляксами. Тонкошеий обозник, присев над фельдфебелем, тер трусливую спину куском голубого мыла.

Солдат с рассеянным взглядом сидел, ухватившись руками за ствол молоденькой осины.

Мамаша-тетка, делая вид, что торопится справить нужду, волоком затащила Елену в кусты тальника. Обернувшись на хмурый наворот туч, зашептала жарко, кивая на подлесок за ручьем:

— Ползи, ползи туда, за кустики. Ручей на карачках перейдешь. Мелкий он… Затаись в сосенках и жди. Я скоро следом. Ну!.. Чего таращишься? Пошла!..

Подтолкнув Елену, шагнула назад, шумно поправляя юбку.

Колкий ивняк за ручьем корябал лицо и руки. Перед глазами острые ветки, переплетение корневищ. Усталость дурманила, прибивала к земле. Елена улеглась на прохладную траву. Провалилась в трясину сна…

* * *

Утром следующего дня, когда Сергей пришел к Медунице, Шашапал показал ему записку. Первую оставленную в их тайнике со дня образования Союза Необычайников. Шаткий почерк Ника предупреждал: «Уехали с отцом на два дня. Сами вас найдем. Иг и Ник».

Вот так пилюля! Ведь только вчера, расставаясь на обратном пути из парка, они договорились произвести первый эксперимент с перевоплощением «в старушку».

В промежутке между двумя и четырьмя часами ребятня обычно спешила во двор после обеда, утаив что-нибудь из съестного для обмена и подкормки товарищей. Во дворе наивных уже поджидали стервятники из команды Харча и Щавы. В ход шли угрозы и лесть, всякого рода ловушки-приговорки, цыганские пари и откровенная экспроприация. Вымогатели «работали» кланом, парами и в одиночку. В связи с наступлением жары добыча стервятников заметно возросла. Поэтому вероятность пребывания во дворе кого-либо из врагов пятерки была практически стопроцентной.

По замыслу ребят, первая пробная «старушка» должна была совершить вояж по двору именно в это время.

Эксперимент решили проводить с предельной дерзостью, проходя буквально перед носом у противника.

Чести испытать судьбу в качестве «первой старушки» был удостоен Шашапал.

Но теперь… Непредвиденный отъезд братьев спутал все планы: Больше двух часов Сергей и Медуница помогали Шашапалу совершенствовать его «переход в старушку».

— Надо! Надо именно сегодня попробовать, — уговаривал друзей Шашапал, придирчиво имитируя перед зеркалом походку Веры Георгиевны, — я пятками чувствую. Честное слово! У меня пятки — самые сомневающиеся. А сегодня и пятки уверены, что получится! Увидите — получится! Я по себе знаю — если с первой попытки удается, то дальше легко идет. Скажи, — внезапно набросился на Медуницу Шашапал, — вот из всего самым страшным что для тебя было? Самым, самым!

— Не знаю, — задумалась Медуница, — сейчас не вспомню…

— Хорошо. Вспомни просто очень страшное, — легко отступил Шашапал.

Елена опустила глаза в пол, долго одергивала короткий рукав вылинявшего платья.

— …от Пскова поезд долго ехал. Военных набилось бессчетно. Из госпиталей, после поправки, в большом числе ехали. С медалями… Нашивки на рукавах. Желтые. Красные. Чемоданы у всех… Рюкзаки… Мешки вещевые… Поезд тихо шел. Военные во множестве на станциях высаживались. А другие садились. На платформах, на станциях разных люди все ждали. Махали военным. Улыбались, как могли. Если купить или поменять чего на станции из поезда выходили, то военным в первую очередь уступали. Я удивлялась в себе, сколько разных жителей у нас неразбомбленных за войну осталось. Поселки, городки порушены. А людей непогибших куда больше, чем я думала. Махают. Чего есть, продавать к поезду несут. И просто выходили посмотреть на солдат фронтовых. Каким добром приветить… Чем дальше ехали — непорушенных городов больше попадалось. Поселков всяких, деревень. На станциях, где остановок нет, народ все равно стоял. Места пошли, где немцы, видно, не успели много разорить. Поутру длинное село случилось. Мы медленно ехали, как на телеге. Народ на платформе был немалый. Смотрели на поезд. Проехали… И опять село потянулось. Долгое… А может, показалось так. Вовсе не тронутое село. Не бомбленное. Хорошее село. Однако народа не видать никакого. Возможно, за селом, на поле или в лесу где работали. Не знаю… Но людей в селе напогляд не имелось. А ехали мы уж вовсе тихо, как шагом. Я на огороды засматривала. На дома. Но никого живого не приметила. Никого. Кошки не видать. Хотя ясно, что живут в домах тех. И белье на дворе сушится. Поленницы ладно сложены. Дымок кое-где из труб. Но не видно ни души. Вот ты про страшное просил. Увидали мы разом все, кто в вагоне был, как горит дом. Добрый дом. Большой. Не сам горит еще. А поленница высокая у стены занялась. Подумалось, будто огонь вокруг избы обегал, и со второго конца дом обхватывал. Огонь красный, выше дома ладного на две крыши. И не слышно, как горит. Вот страх где. Мы мимо едем. Тихо… Однако колеса стучат, и больше ничего не слыхать. Дом горит. А людей вокруг нет. Огонь красоты ужасной. Чистый-чистый. Красный, как солнце на закате. Без дыма. Принимают молчком все. Народ военный в вагоне тоже смолк. Поезд тихо едет. Словно сам на пожар немой смотрит. Горит дом. Огонь выше лезет. В силу вошел. А те, кто живут в селе, ничего не ведают про пожар. Они, может, встречают другой, вслед за нами поезд идущий. Улыбаются военным и машут. Кому-то встретить кого с войны удалось…

А огонь уж на крышу лег. Ярко-ярко горит. И что получается? Война от людей местных вон как далеко к немцам ушла. Не воротится. А дом горит вовсю. Из поезда солдаты смотрят. Сильные… С медалями. А молчат. Может, им еще страшнее было, чем мне тогда. Вот ты про страшное хотел…

Медуница смолкла, все еще глядя куда-то мимо Сергея и Шашапала. Потом медленно опустила глаза в пол и также долго их поднимала. Видно, непросто было ей вернуться из того медленного поезда в сегодняшний день. Но вернулась. Виновато на мальчишек посмотрела. Дескать, может, и не то рассказала я вам.

Сергей заговорил торопливо, изо всех сил пытаясь переключить внимание Медуницы и Шашапала на внезапно захватившую его мысль.

— Вы заметили, как интересуют старушки Додика-Щепку?

— Нет, — признался Шашапал, удивляясь, что снова обрел дар речи, — никогда не замечал.

— А я давно вижу. Старушки всякие притягивают Додика, как магнит гвозди. В чем суть его интереса к старушенциям, понять пока не могу, но… Может быть, нам стоит, перед тем как рисковать со всякими щавами, испытать «старушку» Шашапала на Додике? С одной стороны — это безопасно и можно обойтись без близнецов. С другой — если Додик ничего не заподозрит, то уж эти…

Звонок прервал Сергея на полуслове. Ребята, недоумевая, переглянулись. Звонки повторились. Частые, нетерпеливые. Медуница пошла открывать.

В комнату влетела раскрасневшаяся Алена, громко выговаривая Сергею:

— Полчаса не могу тебя нигде найти! Хорошо, хоть Роза подсказала. Немедленно домой! Звонил отец. Завтра на осмотр к профессору Жуковицкому.

* * *

Вторая половина дня и вечер прошли для Сергея в ненавистной подготовке к встрече с профессором Жуковицким.

Сам профессор, забавно картавивший лысый шутник с легкими пальцами, скорее привлекал, чем страшил Сергея. Но мысль о том, что именно профессор Жуковицкий когда-нибудь сделает Сергею операцию, то есть лишит его ноги, пользуясь чрезвычайно торжественным и неоспоримым предлогом, загоняла в тупик отчаяния. Перед сном Сергей шепотом подозвал к постели отца, твердо зная, что тот не станет увиливать от ответа.

— Что такое фистулография?

— Видишь ли, — медленно сплетая и расплетая пальцы, начал объяснять отец, — Якову Самойловичу необходимо узнать, где находится очаг твоей болезни. Для этого фистулография и нужна.

— А почему раньше Яков Самойлович не делал мне фистулографию? — оттягивая самое страшное, уточнял Сергей.

— Сейчас у него новый рентгеновский аппарат и лекарство подходящее.

— Помнишь, сам Яков Самойлович говорил, что уверен. Абсолютно уверен — источник моей болезни «гнездится где-то в районе копчика», — выкрикнул Сергей.

— Немедленно укладывать его спать! — потребовала мать. — Завтра всем вставать ни свет ни заря!

— Я на тебя надеюсь очень, — совсем тихо сказал отец. — Ты же терпеливый у меня.

— Совсем я не терпеливый, — угрюмо зашептал Сергей. — И не хочу быть терпеливым. Лучше скажи прямо, Яков Самойлович, как увидит очаг, так и начнет делать операцию?

— Ну это ты, брат, не в ту степь махнул, — улыбнулся отец. — Сначала он подумает да прикинет много раз…

Весь следующий день прошел в клинике профессора Жуховицкого. Утром у Якова Самойловича случилась непредусмотренная операция, и они часа четыре прождали профессора в приемной.

Еще часа три ушло на многотрудные снимки. Наконец, когда чем-то недовольная сестра закончила перевязку, а мать зашнуровала на нем гипс и стала одевать, Сергей блаженно вздохнул.

Профессор потрепал его по щеке, велел, чтобы Сергея как можно скорее отправляли на дачу и держали там «вплоть да заморозков». А сам остался договаривать с отцом «о результатах фистулографии».

* * *

Он проснулся, когда отец и мать уже ушли на работу. Промаявшись до половины десятого в ожидании друзей, Сергей не выдержал и сам отправился на их поиски.

На площадке второго этажа Сергей нос к носу столкнулся с Медуницей и Шашапалом, спешившими ему навстречу.

Оба второй раз безуспешно звонили и стучали в квартиру братьев Горчицыных. Тайник для записок тоже пустовал.

Исчезновение близнецов не на шутку встревожило Сергея. Огорчала и непозволительная беспечность Шашапала и Елены, явно что-то от него скрывающих.

— Что ты ей все время сигнализируешь? — напустился на Шашапала Сергей.

— Все классно вышло, — перелившись в сплошную улыбку, возликовал Шашапал. — Ты бы видел!

— Что вышло? — не понял Сергей.

— Как только тебя увела Алена, мы рискнули! Я прошаркал между Юркой Окурьяновым и Конусом. Конуса даже задел слегка. Елена видела. Но они лишь расступились, как перед настоящей старухой, и продолжали дуться в «пристенок». Как я со всех ног не припустился, до сих пор понять не могу. Все-таки у ворот решил обернуться, посмотреть. Клюку выронил. Изловчился, оглядываюсь — ни Юрка, ни Конус в мою сторону и не смотрят. И тут откуда ни возьмись Додик-щепка выныривает. Поднимает мою клюку, подает мне, да так глазищами всего сверху донизу и выщупывает. Пялится и пялится. Чувствую, сейчас этот шкет что-нибудь никчемушное высмотрит. Спасибо, Елена отвлекла. Картинку переводную Додику подсунула. Тут уж я больше зевать не стал. Через проходное на Пятницкую. Оттуда дворами на наш черный ход, как с Еленой договорились. Она вещи мои в сумке клеенчатой… Смотрите, Ник…

Они появились из темной арки и встали на границе света и тени. Должно быть, давали глазам привыкнуть к буйному солнцу.

— Братцы, мы тут! — подпрыгнув, замахал руками Шашапал.

Близнецы стояли слишком далеко. И все же Сергей почувствовал исходившую от братьев тревогу. Внешне они вроде бы остались стоять, как стояли. Однако что-то невидимое в них изменилось, произошло.

— Эй! Чего вы завяли? — не унимался Шашапал.

Близнецы переминались с ноги на ногу. Подходить почему-то не спешили.

Но вот Иг, засунув руки в карманы брюк, буркнул что-то в затылок брату, двинулся через двор чужой, изможденной походкой. Отставая шагов на шесть, пошел за братом и Ник. Тоже через силу будто.

В замедленные движения близнецов словно вселились утрата и растерянность.

А может, все это лишь обман зрения? Фокусы солнца? Или… близнецы приготовили для друзей сюрприз-розыгрыш? Так и есть. Оба улыбаются. Но почему улыбки точно с других лиц стянуты?

— Карточки потеряли? — опередив всех, спросила из-за спины Сергея Медуница.

— Еще чего? — криво усмехнулся Иг. Что это вы пялитесь, будто мы из гробов повыскакивали?

Шашапал засмеялся было и смолк.

— Вот что, братики и сестрица Медуница, — беспечно начав жонглировать жосткой, ни на кого не глядя, заговорил Иг, — такие бублики-сухарики получаются, что придется нам с вами поручкаться «и в дальний путь, на долгие года».

— Как это «на долгие года»? Почему? — отступая перед Игом заволновался Шашапал. Не дождавшись ответа, подскочил к Нику, но тот отвернулся. Обескураженный Шашапал бросился тогда к Сергею.

— Чего это они? А?..

— Вы действительно куда-то? — начал исподволь Сергей.

— Уезжаем мы! — не дал доспросить Ник.

— С отцом? — как за последнюю надежду, ухватился Шашапал.

— Почему с отцом? — скорчил презрительную гримасу Иг. — Что нам, по три года? Мы и сами ездить умеем…

— А как же наш Союз?

— Вот мы и пришли предупредить, что выходим из Союза, — поставил точку над «и» Ник. — Так уж получается.

— Но почему? — Шашапал не хотел, не мог смириться с тем, чтобы все лучшее из того, что было у него сейчас в жизни, так стремительно обрушилось, полетело под откос. — Вы же маму свою дождаться должны.

— Должны, должны, должны, должны, — все быстрее подбивая ногой жостку, точно решив самого себя обогнать, задолдонил Иг, кружась на одном месте.

Ник выхватил из рук Шашапала обломок ножа с искореженной ручкой (что презентовала Вера Георгиевна внуку для игры в землемеры), быстро, без промахов и осечек, принялся всаживать нож в центр земляного круга, где был нарисован кот с косыми глазами.

И тут, будто из-под земли прогрызлись, подкатили к ним улыбчивыми пряниками Харч и Щава.

— Кореша! — ощерясь кривозубым ртом, забасил Харч. — Мы к вашей бранже с приветом от Чапельника! Просим угощаться семечками жареными-калеными!

Харч горсть за горстью принялся выволакивать из засаленного кармана кацавейки черные семечки.

— Покумекали мы тут, поприкидывали, — вторя Харчу, загундосил Щава, — и куда ни кинь получается — ни к чему нам с вами друг на друга зубы точить. Кругом столько добра дармового в руки просится, а мы вместо того, чтобы калым совместно брать, своих метелим.

— А что, фарт на примете имеется? — словив правой ладонью жостку, впился в Харча жадным взглядом Иг.

— Да только пожелай, — обнадежил Харч Ига. — Вот вчера нам со Щавой так подвалило.

— Ну-ну? — присев на корточки, нетерпеливо заторопил Иг.

— Таранимся мы с рынка, — азартно отплевываясь, завелся Харч, — видим в подворотне, как с Пятницкой к нам заруливать, капитан озирается. В какую-то бумажку заглядывает все. А сам тепленький-тепленький. Вроде на месте стоит, да больно ветром сносит. У ног чемодан солидный.

— Законный чемоданчик оказался, — умиляясь, засюсюкал Щава, — столько в нем «тепла и ласки» упихнулось.

— Мы рта раскрыть не успели, — не дав Щаве рассусоливать, замахал кулаками Харч, — как капитан сам к нам с вопросами полез. «Где здесь, пацаны, дом номер два расположен?.. Валентину Родионовну Попову знаете?» — «Как не знать, — говорим. — Просим следовать за нами». Капитан тут же отваливает нам по плитке шоколада «Миньон» с молочной начинкой.

— Врешь! — попытался окоротить распалившегося. Харча Сергей.

— Если не веришь, плюнь в лицо! Плюй! Плюй! — потребовал Харч.

— Погоди, Серега! — заторопился Иг. — Харч все от чистого сердца излагает! Жми дальше! Верим мы тебе. Все верим!

— Повели мы капитана с его солидным чемоданчиком, — снова засветился Харч, — немножечко кружными проходными. Как почуяли что он вот-вот с ног свалится. Но капитан нас опередил. Сам подставился. Понимаете, ребятки, говорит, я в Москве, как с поезда слез, так больше недели по фронтовым друзьям гощу. Выспаться, ну никакой возможности нет. Вот и до лучшей боевой подруги, можно сказать, доехал. Но в таком усталом виде представать мне перед ней неловко. Вот у вас вокруг дома какие. Небось черные ходы есть? Я человек бывалый, мне два часа хорошего сна вполне хватит. Ребятки, я вижу, вы с понятием, свои, а потому давайте-ка мы сейчас с вами на уютную площадочку какого-нибудь черного хода заберемся повыше. Где народ не особо шастает. Я отосплюсь, а вы меня поохраняйте на всякий случай и вовремя по этим моим часикам разбудите. За службу вам тридцатка авансом. А как до двери Валентины Родионовны меня доведете, то еще кое-что получите. За мной не заржавеет.

— И выложил вам три червонца одной красной бумажкой, — опережая Харча, высказался Иг.

— Как пить дать! — возликовал Харч.

— Мы его на черный ход седьмого домика спровадили, — всунулся Щава, — в закуток, где сундук кованый в трещинах, помните?

— Помним, помним, — заметно бледнея, подтвердил Иг.

— Выспался там капитан, может, на пол жизни! — загоготал Харч, отбивая дробь ладошками по груди, коленкам и пяткам. — Плюхнулся на сундук и захрапел враз. Мы люди не гордые, потерпеть можем. Минут десять по хронометру капитанскому подождали. А как капитан в рулады вошел, подхватили чемодан, с часиками заодно, махнули ручкой на прощанье и вниз по лесенке… И только потом вспомнили, что в кителе у капитана бумажник пухлый греется. Наладились было рискнуть, но…

— Ну и падаль ты, Харч! — выкрикнул Иг.

— Чего-чего? — перекосился Харч.

— Сволочь и гад! — выдохнул Иг.

И так звонко хлестнул Харча по физиономии, что на секунду тот застыл. Не успел Харч пикнуть, как новый удар отшвырнул его в сторону. Как и куда исчез Щава, никто не заметил. Не прошло и секунды, а Иг уже гнал воющего Харча по дальнему концу «Постройки».

Настигал! Обезумев от ярости, бил нещадно! По шее! по спине!

* * *

Ник догнал, свалил и прижал Ига к земле, когда тот, не помня себя, с бешеным надсадом выламывал железный прут из покосившейся решетки. Иг неистово орал и клялся, что изрубит подлого Харча в куски. И вдруг, надломившись, сел на землю, бессильно уронив голову на грудь. Жизнь словно выплеснулась, ушла из его тела.

Первой пришла в себя Медуница. Порывисто принялась тереть Игу виски, что-то шепча над взмокшим затылком мальчишки. Иг тихо застонал, мелко затрясся, свернувшись комочком на земле.

В комнате Вероники Галактионовны у Ига вновь случилась истерика. Но очень короткая. Взрыднув несколько раз, Иг провалился в глухой сон. На три часа кряду.

Медуница каждые пять-десять минут осторожно промокала широким полотенцем испарину со лба Ига. Шашапал и Сергей по очереди уходили обедать, принося друзьям утаенные куски. Погруженный в сумрачные раздумья, Ник, автоматически, не глядя, сжевывал всю еду, что совали ему в руки. Медуница ни к чему не притрагивалась.

Проснувшись, Иг сразу попросил есть. И очень быстро покончил с тем, что оставила для него Медуница. Стряхнув в рот последние крошки, он стыдливо осведомился, удалось ли ему догнать Харча и хоть раз врезать тому по шее? Получив осторожно-положительный ответ от Шашапала, Иг заметно воспрянул духом и попросил у Елены чая с мятой.

Пока кипел чайник и девчонка возилась с заваркой, Иг умывался в ванной, несколько раз подряд подставляя затылок под холодную струю. Выйдя из ванной, Иг небрежно спросил Ника:

— Ну? Рассказал ребятам?

— Ничего я не рассказывал, — осадив брата угрюмым взглядом, сквозь зубы прошипел Ник.

— Конечно. Ты у нас — могила, — озлясь, бросил Иг. — Это я — трепло. Но раз трепло, значит, мне по литеру положено последние известия народу излагать, — и, не дожидаясь реакции брата, заговорил, поворачиваясь к нему спиной: — Оказывается, мать наша еще прошлой весной во время наступления была убита. В последний вечер, когда мы после кино пришли, отец нам похоронку показал.

Ник закашлялся, заскрипел стулом. В ответ Иг оттарабанил с нарочитой четкостью, выговаривая каждую букву в слове:

— Отец нас жалел, и поэтому мы целый год матери на тот свет письма слали. Вернее, отец так исхитрился, что из военкомата письма наши для мамы ему на адрес училища обратно пересылали. А он почерком материнским нам ответы за нее писал. Почерк мамин отец хорошо в глаза вбил. Дальше как было, не помню. Но, в общем, я повыл, подергался, а этот, — Иг неприязненно кивнул на брата, — в себя задвинулся и все ему нипочем.

— Дурак, — не сразу откликнулся Ник.

«Дурака» Иг пропустил мимо ушей. Попросив у Медуницы еще один чайник поставить, Иг продолжал:

— Тогда вечером отец сказал, что выпросил в училище два дня свободных и «виллис». Увез нас рано поутру в заповедное место, на Московском канале. Когда бродили там в зарослях, отец про детство свое рассказывал. Как три раза тонул, пока плавать научился. Потом костер развели, картошку в угли печь забросили. Отец сказал, что в военкомате ему адрес госпитального начальника мамы нашей обещали добыть. И будто начальник тот знает, где могила ее. Как отец с начальником спишется, мы втроем на могилу к матери поедем.

— Может, хватит сопли разводить, — по-прежнему не оборачиваясь к брату, пробурчал Ник.

— Я же людям говорю, не кому-нибудь, — прищурился Иг. — Анды мы? Или как Щава с Харчем — кто больше ухватит?

Ник сжался, упрямо сомкнув губы.

— Мята кончилась, — подвигая Игу полную чашку, посетовала Медуница.

— Лето впереди. Наберем, — успокоил Медуницу Иг.

Поднявшись и обойдя стол, Иг присел на корточки перед братом, уступчиво попросил:

— Доскажи дальше ты.

— Нет-нет, — замотал головой Ник, устыженный доброжелательностью брата, — ты уж начал…

Иг, словно прощения выжидая, долго смотрел на ребят, вернулся к своей чашке со слабой заваркой, тихо спросил, глядя на Елену:

— Помните, отец с той женщиной приходил?

— Галиной Мухамеддиновной, — подсказал памятливый Шашапал.

— Тебя же тогда не было с нами, — удивился Сергей.

— Но ты же мне все подробно пересказал. Галина Мухамеддиновна ее зовут?

Встретившись с тревожными глазами брата, Иг заговорил ровно, стараясь подражать знаменитому диктору:

— Отец у нас помощи просить стал. Объяснил, что мы без пяти минут взрослые мужики. Потом начал рассказывать про свою смуглую… Какая она отзывчивая. Мужа ее в сорок первом убили под Ленинградом. Осталась она с девочкой Иринкой четырех лет. А девчонка болезненная вся и два раза чуть не умерла. Дом у них разбомбили. Оказывается, эта Галина Мухамеддиновна целый год живет без прописки в семиметровой комнате, у подруги своей, у которой тоже дети малышовые. Двое. Все дети друг от друга заражаются и болеют. Теперь вот к ее подруге муж с фронта возвратился… Поэтому жить Галине Мухамеддиновне негде.

— Сказал, что они с ней стали мужем и женой, вмешался Ник.

— Отец попросил, чтобы мы ему помогли. Потому что мы «добрые и с понятием». Но его Галина Мухамеддиновна нас сильно боится и думает, что мы ее ненавидим. Но он ее уговаривает, что она нам понравилась. «Не подведите меня, сынки…» А сам трясется и трясется. Того гляди заплачет, не дай бог, — до шепота понизил голос Иг. — Завтра, говорит, Галина Мухамеддиновна к нам с дочкой своей Иринкой в гости придет, и хорошо бы нам всем вместе поупросить ее у нас жить остаться с дочкой. А глаза… Помнишь, Ник, собаку с ногами перебитыми на ташкентском базаре? — вдруг обратился Иг к брату.

— Что ты развел опять? — скривился Ник.

Иг вобрал голову в плечи, вздохнул и, укоризненно глянув на Шашапала, подытожил:

— Ясное дело — пообещали мы отцу помочь. Кто бы отказал?..

Поколебавшись недолго, доразъяснил:

— Я обещал… Ник молчал, а я обещал за себя и за него. Вечером она и явилась в цыганском платке расписном. Зато дочка у нее доверчивая… Иринка…

— Сразу к Игу прилипла, — жестко прокомментировал Ник.

— Зря ты на девчонку, — попытался смягчить непреклонность брата Иг. — Девчонка не виновата.

— У девчонки мать есть.

— Мать есть, — согласился Иг. — И больше никого.

— Теперь ты будешь, — усмехнулся Ник.

— Ладно. Про девчонку наговорились…

— И про мать ее все ясно, — нахмурился Ник, помолчал и напомнил: — Про орехи позабыл?

— Помню. Галина Мухамеддиновна мешочек с орехами лесными как гостинец нам принесла. Веревочку с мешочка развязала и все орехи на стол высыпала.

— И ты сразу хапнул! — напомнил Ник.

— Хапнул, — невозмутимо согласился Иг. — Хапнул и зуб раскрошил.

— Сморщился, дурак, — прерывисто вздохнул Ник. — А девчонка, на него глядя, заревела. Успокаивает, гладит его, а сама ревет.

— Ну ладно, — отвернулся от ребят Иг.

— Конечно. Опять ты хороший! — исподволь свирепел Ник. — Зачем девчонке рожи корчил? Всем понравиться охота?

— Лучше, как ты, крысами пугать? — огрызнулся Иг.

— Я не девчонку пугал, а этой чернявой ответил.

— Какой чернявой? — удивился Шашапал.

— Галине Мухамеддиновне! — рявкнул на него Ник. — Слишком шустро она продуктами отцовскими нас пичкать начала. Увидела, как этот ее «сыночек будущий» девчонке голову морочит. Та ведь маленькая и не понимает. Льнет к петрушке. Он же клоун у нас знаменитый!

— Гад ты и дурак, — хладнокровно парировал Иг. — Девчонка что тебе плохого сделала!

— Ты знаешь, я про кого! — заорал Ник. — Спасибо-спасибо. Вы тоже попробуйте. Давайте я вам положу…» — «Ах, мальчики, кушайте! Без витаминов вам расти трудно…» А сама на отца так и зыркает! «Счастливая семейка»!..

«Только Ника ничем не купишь, — съязвил Иг. — Ему говорят, что же ты ничего не кушаешь? А он оккупантам гордо в лицо: «За меня крысы все дожрут. Их у нас тут много!..»

— Зато девчонка как веселилась! — неожиданно засветился Ник.

— Как не веселиться! — засмеялся Иг. — Посмотрел бы ты на себя тогда! Точь-в-точь крыса недовольная. У которой кусок отнимают…

— Вы знаете, я такую крысу видела, — вдруг заговорила Медуница. — Я их много всяких помню. Но с обидой котора, только одну. Я у монахинь тогда жила. С едой негусто. А у Беаты бутылочка с клеем в келье стояла. Из крахмальной муки клей был. И сверху пробкой заткнуто. Мы как-то к Беате в келью тихо вошли — глядим, на бутылочке крыса сидит. Пробку прогрызла, но в горлышко ей не пролезть. А бутылка в гильзе тяжелой стояла. Не свалить. Так крыса хвост в клей макает и слизывает. Так и кормилась. Беата ее погнала. Крыса обернулась. И морда у нее в сильной обиде была…

Слова Медуницы внезапно всех примирили. Заставили примолкнуть. Устыдили даже.

Ник отвернулся ото всех, нахохлившись, вобрал голову в плечи, бесшумно ушел за ширмы. Шашапал, неловко сглотнув слюну, принялся поспешно растирать по лицу непрошеные слезы. Вырвав из кармана платок, Сергей, не глядя, протянул его Шашапалу.

У мести пустые глаза

Подобного приступа обжорства Шашапал не знал никогда. Возможно, оттого, что бабушка ни разу не варила таких щей из молодого щавеля. Обжигаясь и захлебываясь, Шашапал съел две полных тарелки подряд. А когда довольная Вера Георгиевна отправилась к подруге «понаслаждаться стихами Вийона», ненасытный Шашапал налил себе третью порцию еще неостывших щей, съел все до капли и даже вылизал тарелку.

Расплата пришла во время сна.

Сначала Шашапалу привиделась разбрызганная клякса величиной в двухэтажный дом. Постепенно клякса стала оживать, стягивая и сшивая зазубренные лучевидные осколки. Задышала, заколыхалась. Стала обрастать по краям мохнатым ворсом, похожим на иссиня-черных гусениц. В центре кляксы-паука вздулось белое пузырчатое пятно. В нем появились длинные печальные глаза. Нос хищной птицы. Рот с грязно-острыми бесчисленными зубками.

Вылупившись из кляксы, лицо тоскливо уставилось на Шашапала.

И тут он понял, что новоявленное существо не что иное, как сама Ночь.

Они смотрели друг на друга до тех пор, пока Шашапал не почувствовал, что сейчас Ночь попросит его о таком, чего он выполнить не в состоянии.

От страшной рези в животе он проснулся!..

Сквозь коридорную темень Шашапал помчался к спасительному туалету. Длинными шлепающими прыжками. Монументальные часы в комнате соседей-молчунов зловеще пробили дважды, когда Шашапал покинул обитель индивидуальных размышлений.

Теперь ему нестерпимо хотелось пить. И хотя глаза давно привыкли к темноте, в ванную Шашапал идти не рискнул, предпочел вымыть руки и напиться из кухонного крана.

Середина короткой июньской ночи была завешена туманом.

Ноги сами повели Шашапала к окну. В том месте, где Черниговский переулок шел на изгиб, в плотной толще тумана высветились две точки. Медленно расширяясь и накатываясь, бесшумно поплыли по невидимому ущелью проулка, устремляясь в спящие недра двора. Вслед за первыми раструбами приближающихся фар вспыхнули, засветились вторые.

Шашапал вжал лицо в прохладу стекла.

Две машины, не издав ни единого звука, остановились посреди двора. Фары первой выхватили из темноты вход в подвал Щавы. Фары второй скользнули по парадному пятиэтажного дома, где жил Сергей, и погасли.

От машины отделились быстрые тени. Очень скоро они обрели реальную плоть. Глаза Шашапала постепенно выделили перетянутых, ремнями милиционеров и трех людей в штатском. Низкорослого в кургузом пиджаке, поджарого и плотного в сером костюме. Одни, как показалось Шашапалу, окружили подвал. Другие исчезли в доме Сергея.

Нехотя вступало в свои права июньское предрассветье.

Первые звуки пришли к Шашапалу через двойные стекла, когда застучали в обутую ржавыми кусками железа, дверь подвала Щавы.

Из парадного дома Сергея выскочил сутулый милиционер. Подбежав к штатскому в сером костюме, что-то быстро и растерянно заговорил, кивая на высветившиеся изнутри окна полуподвала.

Шашапал вспомнил, что в полуподвале живет «морской пехотинец» Мотя, но он так сосредоточился на разговоре сутулого милиционера с плотным человеком, что упустил момент, когда открылась дверь подвала Щавы и несколько милиционеров ссыпались вниз по лестнице.

Не сразу заметил он и появление из блеклой полутемени однорукого домоуправа, истопника Горячих в замусоленной ушанке и коренастой, кутающейся в платок женщины, что жила в деревянном флигеле близнецов.

Троица покивала плотному в сером костюме и сразу поплелась вслед за ним и сутулым милиционером в парадное Сергея.

Окна домов и флигелей оставались по-прежнему темными. Где-то за двумя полусгнившими заборами, в конце «Постройки», взлаяла и сразу стихла невидимая собака.

Трое, сопровождаемые сутулым милиционером, вышли из парадного дома Сергея и, пройдя несколько шагов, направились в подвал Щавы.

Вышедший вслед за ним поджарый подошел к неподвижному плотному, притулившемуся у кабины первого «воронка», протянул тому портсигар.

Двое милиционеров вывели из подвала мужчину в черной шинели морского офицера, державшего руки за спиной. Приглядевшись к скошенной челке, Шашапал узнал Акима.

Откуда у Акима шинель морского офицера? Зачем она ему в июньскую жару? Суетливо завертелись липучие вопросы в голове Шашапала.

Стоявший около первой машины плотный распрямился, двинулся навстречу Акиму, что-то отрывисто сказал ему. Аким отвернул голову, шагнул вовнутрь «воронка».

Поднялись из подвала еще несколько милиционеров, с трудом таща два ящика, прикрытые мешковиной.

Поджарый приподнял край мешковины, накрывавшей первый ящик. Из-за спины к нему подошел тот, кто говорил с Акимом. Тоже заглянул. Оба, сосредоточившись над ящиком, скрылись за мешковиной на несколько томительных секунд. Широко открылось парадное пятиэтажного дома Сергея. Быстро выбежал третий штатский, низкорослый в кургузом пиджачке. Пружинистой походкой подоспел к коллегам, что изучали содержимое ящика. Подхватив под локти, увел во вторую машину, на ходу что-то тревожно втолковывая.

Выбрались из подвала Гордей Егорович, старый истопник и женщина в темном платке. Пока понятые нерешительно топтались на месте, не осмеливаясь подойти к начальникам, скрывшийся за второй машиной коротконогий милиционер вывел во двор Щаву, крепко придерживая его за плечо. Кроме солдатского белья, на Щаве ничего не было. На какой-то момент Шашапалу показалось, что Щава срывает мелкими кусочками кожу с лица.

Не найдя глазами старшего брата, Щава заскреб ладонями по груди, выпятив нижнюю губу, задергал головой, что-то требуя у старика Горячих. Милиционер, должно быть, так сильно сдавил плечо Щавы, что тот, взвившись, цапнул зубами руку милиционера. Вырвался, отскочил и скатился в черный зев подвала.

Вольт Щавы ошарашил милиционера. Он присел, часто затряс укушенной ладонью, пытаясь стряхнуть въедливую боль.

Машина, в которую посадили Акима, внезапно тронулась, круто развернувшись, выехала со двора.

К понятым подошел сутулый милиционер, повел за собой в сторону домоуправления.

Штатские начальники сели друг за другом во вторую машину.

Шашапал обессиленно отлепился от кухонного окна, на цыпочках поплелся досыпать к себе в комнату.

А в душный полдень, когда в квартире не осталось ни души, до Шашапала донеслись обрывки истерики Щавы…

— …а потом сожгут живьем! Отравы из Москвы-реки нахлебаетесь! И глазищи всем заживо выклюют! В кишках пауки запляшут!..

Распахнув окно, Шашапал увидел зев кошелька в руках сизой от ненависти Окурьянихи.

— Сироте на пропитание, воздайте! — голосила мать Харча.

Двор орал и требовал. Шашапал не успевал реагировать, вертя головой налево и направо… Запомнилось:

Голос очумевшей от ужаса Розы:

— И мне Мотя потроха вырвет?

Застегнутые, непробиваемые лица Домны Самсоновны и Вити Буроличевых, уплывающие в черноту дворовой арки…

Блудливый голосок разрумянившейся Евдокии Васильевны:

— А мать Моти, говорят, мышьяк приняла… На «скорой помощи» увезли ее часов в восемь…

Поперек всему гулкий смех Валентины. Ласковые выспрашивания:

— Ирисочку хочешь? Ну?.. Хочешь ирисочку?..

* * *

Недолго поплутав по задворкам рельсовых тупиков, Иг вышел к потемневшей от паровозной гари, обрызганной ветрами водокачке. Прислонившись к забитой двери, стер с лица пот, в который раз развернул тетрадный лист со схемой пути, начертанной рукой Медуницы, найденный в условном тайнике. До водокачки все сходилось. Пожалуй, лишь два нескончаемых ангара следовало обходить слева. Так и есть. После желтого глухого сарая надо было сразу сворачивать. Вот и на рисунке стрелочка. Проглядел. На память понадеялся. Черт!.. Опять набойка на правом ботинке стесалась. Ладно, новую примастырим. Что у нас там дальше по схеме?.. Так. Справа свалка железа. А это что?.. Ага. Четыре брошенных барака. Проем в кирпичной стене, в лопухах. Смешно она лопухи рисует. Как заячьи уши… Сточная канава. По курсу домик обходчика. Пустырь, который надо пересекать по меловой дорожке, поперек. Что-что? Ограда, как у них на кладбище. Затем под откос, через узкоколейку. Повернуть, за облупившийся вагон-времянку. Островок из кустов черемухи. Длинный поперечный забор. Лаз под корявым словом «Коля». «Буквы белой краской нарисованы. Больше моей руки». Так… Пролезть под «Колю». И «угодить в рощу, где зенитчики стояли». Окопчики, две воронки, лебедой заросшие… «Сразу увидишь за кустами сирени спину больницы». Идти надо прямо на сирень. За ней «всякие разбитые памятники и задний ход в пищеблок. Там меня каждая знает».

Уже трое суток Медуница дома не появлялась, прямо поселилась в больнице. Как получила толстое письмо с двумя зелеными марками на конверте для Вероники Галактионовны, так и канула. А здесь такое наворачивается. Ник совсем закрылся. Шашапал по архивам да военкоматам носится, а спросишь — только руками отмахивается, чтобы не сглазили. У Сергея один разговор — что его на новой даче ждет…

Трепыхающимся зигзагом промелькнули две капустницы. Снизу вверх и сверху вниз вдоль диспетчерской будки. Простуженно заскрежетал товарняк, сворачивая на сортировочную. Кривые, мощенные булыжником улочки за насыпью напоминали о себе голубиным клекотом, запахом каустика. Прозвенел невидимый трамвай. По гребню пустыря, начинавшегося за насыпью, бежала навстречу ветру девчонка-худышка. Спешила к двум усталым женщинам, что несмотря на июнь, упрямо сажали картошку в каменистую, наспех взрыхленную землю.

Продравшись сквозь заросли сирени, Иг увидел совсем близкую уже больницу. Там проходила обследование Вероника Галактионовна. А Елена, с молчаливого согласия сестры-хозяйки, вторую неделю помогала на больничной кухне мыть полы и посуду, чистить картошку, перебирать крупы, выносить и выбрасывать отходы.

Роща, где в сорок первом обосновались две зенитные батареи, до войны — замыкала просторный парк, сливавшийся с территорией больницы. В конце тридцатых годов в парке запланировали строить Дворец пионеров, но до начала войны не успели. Зато под специальный навес в конце парка завезли десятка три мускулистых скульптур, призванных украсить и оживить два продолговатых пруда и старые аллеи.

Во время одного из первых налетов на сортировочную станцию фугаски разорвались вблизи от скульптурного взвода, нанеся ему сокрушительный урон. В первозданном виде уцелели лишь салютующий пионер и физкультурница с волейбольным мячом.

Действуя по обстановке, зенитчики использовали покалеченные скульптуры для весьма эффективного укрытия, выложив из них два сообщающихся дота.

То, что уцелело от забора, некогда отделявшего парк от больничного участка, в суровые дни пустили на топку.

А дот, волею случая сложенный из героических останков бывших скульптур, как-то незаметно превратился в нечто среднее между беседкой и клубом для нянь и сестер ведомственной железнодорожной больницы. Окруженный буйно разросшимися кустами сирени, скульптурный дот пользовался особой популярностью в весенние и летние дни, во время больничного «мертвого часа». Сюда приводили играть детей, которых не с кем было оставить. Решали дела хозяйские, жадно куря махру и набивные папиросы. Пили жидкий чай. Наскоро зашивали и штопали то, что не успели сделать дома. Одна из предприимчивых нянечек притащила в бывший дот видавшую виды швейную машинку «Зингер». После чего молоденькие сестры стали охотно оставаться на вторую смену, чтобы заодно переделать или подшить мамино довоенное платье для танцев.

Иг чуть не обмер от страха, наткнувшись на ощеренную собачью морду. Невольно отпрянув, он не сразу сообразил, что вышел на угол скульптурного дота, о коем рассказывала Медуница. Свернутые узлом головы и ноги с пятнистыми остатками «серебряного» покрытия, как показалось Игу, злобно зашушукались, обнаружив его приближение.

Стряхнув с головы несколько махровых цветов сирени, Иг отважно подошел к половине великанистой пионерки, щелкнул ее по курносому носу. Затем подпрыгнул, уцепившись, завис на модели планера, что держал в вытянутой руке, обращенной к небу, задумчивый пионер, выдвинувшийся из-под груды менее везучих сотоварищей. Вдоволь поболтав ногами, Иг мягко спрыгнул в траву не спеша обошел уникальный дот, постукивая ладонью по бетонным мячам, пробуя на крепость весла и ракетки, щекоча занесенные для удара или прыжка ноги в буцах и спортивных тапочках.

Нырнув под причудливый свод из задов, спин и щек, Иг напоролся на скептический взгляд хмурой женщины, курившей набивную папиросу.

— И что ты здесь потерял? — выпустив несколько замысловатых колец, хрипловато спросила женщина.

— Ничего, — с вызовом ответил Иг. — Мне нужна Елена Синицына.

— Елена Синицына? — переспросила хмурая незнакомка. — А кто ты ей?

— Я — Иг.

— Что это за дурацкое имя, Иг? — саркастически подняла правую бровь женщина.

— Почему это дурацкое? — обиделся Иг. — Иг — значит Игорь.

— Так бы и представлялся, — усмехнулась женщина. — Сейчас вызову твою прекрасную Елену, но сначала докурю.

— Спасибо, — с подчеркнутой корректностью поклонился Иг.

— Умеешь перестраиваться. Похвально. Похвально, — подытожила незнакомка, затушила папиросу, плавно поднялась, ушла из-под тенистого свода.

В дальнем верхнем углу убежища Иг разглядел гипсовую сосульку, схожую с носом Буратино. Вознамерился было исследовать нос-сосульку, но тут появилась Медуница.

В белом длиннополом халате с закатанными рукавами, грязноватом фартуке и марлевой косынке на голове.

— Случилось что?

— Ничего не случилось, — заулыбался Иг. — Решил тебя проведать. Ты же приглашала… От ребят тебе примет, — закончил он, глупо краснея.

— Господи, а я так напугалась, — облегченно вздыхая, призналась Елена.

— У тебя порядок? — спросил Иг.

— Порядок.

— А то письмо?

— Письмо от отца пришло. Он не знает еще, что я читать умею, и написал Веронике Галактионовне. Оказывается, отец с новой женой тоже разошелся. Завербовался в геологическую экспедицию на Север. Пишет, что скоро у него деньги немалые будут, и он станет нам высылать. А уж как вернется, то и насовсем меня к себе возьмет. Не буду я больше неприкаянной… Видишь, хорошо как?

— Хорошо, — с охотой согласился Иг.

— И тетушка воспрянула. У нее врач другой с понедельника. Этот новый врач велит ей побольше моркови сырой есть и печенки. Печенку где достать?.. Зато морковь мне тутошние женщины несут. Ты не думай, что от больных, казенную. Упаси бог. Все свою отдают. Наталья Кузьминична, кастелянша Вера Леонидовна, Маша Полозова из хирургического, Варя, Лена, Галя. Это наши из пищеблока. По две моркови в день Виктории Галактионовне выходит. А в них знаешь сколько витаминов всяких. У тети Лены девочка — полтора годика, корью болеет. Я две ночи у нее была. Приглядеть-то надо. Тетя Лена уж сколько времени по полторы да по две смены работает. Мужа на последнем месяце войны убили. Одна как есть. А муж у нее на фотографии молоденький-молоденький. Раньше здесь госпиталь был. Они и познакомились… Я-то корью болела уже. Ты не думай… Все про себя толкую. А у вас как? С новой…. этой… С мачехой?

— Нормально, — стараясь не глядеть в глаза Елены, ответил Иг. — Сергей Щаве кое-что поштефкать позавчера притаранил. Жалко Щаву как-никак. Один он совсем. Щава враз все смолотил, а потом опять на весь двор орать стал, грозиться, что Мотя придет и всех прирежет.

— А про Мотю так и не знает никто? — спросила Елена.

— Болтают разное. А Щаву Огольчиха вчера на Даниловском рынке видела. Побирается.

— Значит, Акима надолго посадили?

— Кирилл Игнатьев сказал, что не меньше, чем на десять лет.

— Как же Щава будет?

— Не знаю. Ник все время к тетке Стеше уехать хочет. В леса свои проклятые.

— С мачехой у него не выходит, значит?

— Да она вроде нас не трогает. А Ника и подавно… Но он с ней как глухонемой. Даже не ест, если она за столом.

— Они уж совсем к вам переехали?

— Вчера последние вещи отец перевез. Перегородку делать взялся. Иринка совсем освоилась. Я с ней как-то один остался. Взял веник новый и бороду себе присобачил. Плащ отцовский резиновый напялил. В общем, Карабас-Барабас получился. Возились, носились мы с ней часа два. Она шухарная. Целый день хохотать может. Потом Ник пришел и… Слушай… — Иг вдруг оглянулся, заговорил шепотом, как о запретном. — Мне сон приснился…

— Про что? — напряглась Медуница.

— Мне мама приснилась. Мы с Ником в кроватях лежим, а она входит. А мы как примороженные. Двинуться, пошевелиться боимся. Мама глядит жалостно-жалостно. Как будто обидела нас несправедливо. Хочет что-то сказать, а у нее не получается. Подошла поближе. И вместо слов, как мне показалось, решила обнять нас. А я смотрю — у нее рук нет. Нет рук и все. Тогда она на фотографию глянула, где они с отцом до войны еще… Смеются. И тут я проснулся…

— Нельзя вам из дома никуда уезжать. От отца, — убежденно выговорила Медуница, глядя на Ига. — Уж ты поверь. Это к вам мать с заботой об отце приходила.

— А мне другое подумалось…

Иг сел на вытоптанную землю, подтянул колени к подбородку. Медуница терпеливо ждала.

Он заговорил не сразу.

— Я подумал… Маме руки оторвало, а отец от нее отказался.

— Нет, — твердо прервала Медуница. — Ты на отца не греши. Мать к вам приходила, чтобы вы вместе держались.

— Как же вместе, когда у него Галина Мухамеддиновна? — устало спросил Иг, не отваживаясь посмотреть на Елену.

— Вы у него куда раньше… Отрекаться от отца грех.

Медуница подошла к Игу. Укрыла худыми руками голову его. Прижала к себе. Добавила, помолчав:

— Вы к отцу с понятием должны.

— Зачем он перегородку ставит? — тихо всхлипнув, спросил Иг.

— Ну что ты… будто несмышленыш какой, — ласково укорила Ига девчонка. — Эка забота. Сколько вовсе без отцов-матерей народа кругом. Ты думал? Вот и сестренка у вас… в прибавку…

Голос и руки Медуницы укачивали, грели. Снимали горечь, переносили к живой, смешливой матери.

* * *

Щи из крапивы уплетали, захлебываясь от радости. Наконец-то все опять были вместе, и Медуница расстаралась как никогда.

— …когда доброе дерево почувствуешь, не увидишь еще, а почувствуешь, то сразу внутри тебя легко делается и злость лапки поджимает, — увлеченно объяснял Ник, наяву уносясь в распушившиеся леса. — А как увидишь его, про все плохое забываешь. Вот Иг говорит, что это я один только такой чокнутый на деревьях. Но это не так. В лечебнице у тетки Стеши сестра молоденькая работала. Поля. Тихая, как кашка белая на лугу. Помнишь, Иг?

— Помню. Ну и что? — посмотрел на брата Иг.

— Ни разу я не слышал, чтобы Поля слово поперек кому сказала, — вдохновенно продолжал Ник. — А работа у нее не позавидуешь. Психи хоть на вид все тихие, но просто так с ними не заладишься. Если понравился, то могут прилипнуть, до дна выпить. А не понравился — куда хуже. Вроде он и не замечает тебя, обходит, но если смотрит, в спину особенно, то как бы сам от того взгляда не свихнулся… Но Поля всем по сердцу пришлась. Начальники и то редко ей выговаривали. И поспевала она везде. Везучая к тому же. Как она дежурит — никаких происшествий. Так вот Полю я часто в своем лесу видел. Она не просто так туда ходила. Первый раз я издалека ее приметил. Идет. И не то чтобы ругается. Ругаться она, может, и не умела. А просто всякую скверну из себя со словами выбрасывала. Я сразу догадался и ушел. Потому что в это время лишь ее лес слышать должен. Потом другой Полю увидел. Легкая вся, светлая. По лицу понятно, что выговорилась, избавилась от наболевшего. И как у дуба стояла, запомнил. Обняла дуб и застыла. Силу от дерева набирала. Понимаете, я ведь тоже только в лесу выкричаться могу. От всякого паскудства избавиться. Там мне всегда хорошо. Вольно и не страшно.

— А самая большая сила у дубов? — прошептал Шашапал.

— Не знаю… Возможно, — потупился Ник.

— Добрые деревья ко всем добрые? — осторожно осведомился Сергей.

— Скорее всего да. Но откликаются они тому только, кто их чувствует. Верит им.

— Ну а злые? Злые деревья все-таки бывают? — забеспокоился Шашапал.

— Злые? — задумчиво переспросил Ник. — Вернее, недобрые. Замкнутые. Обиженные. Равнодушными бывают. Либо просто холодными… Вот и красивое дерево, и листьев на нем много резных, а все равно холодное…

— Доброе дерево как узнать? — скорбно сложив брови домиком, вздохнул Шашапал.

— Трудно ответить, — замялся, смущаясь, Ник. — Пойдем в лес. Я тебе покажу добрые деревья. Может, ты и сам почуешь, как выбирать надо.

— А что, добрые деревья обязательно дубами должны быть? — вмешался Сергей.

— Не обязательно, — уклончиво отозвался Ник. — Для Медуницы и калина добрым деревом оказалась. Помнишь, рассказывала.

— А для тебя калина — недоброе дерево? — снова атаковал Ника Шашапал.

— Мне чаще добрые дубы встречались, — откровенно признался Ник. — И с виду вовсе не богатырские. Даже некрасивые. Кому и уродливыми показаться могли. Знаешь… Как правило, они корявые. Жутковатые. На таких дубах обычно Соловья-разбойника рисуют.

— С дуплами закрученными?

— Пожалуй, — согласился Ник. — Дупла на добрых дубах не редкость.

— А какой-нибудь удивительный признак у доброго дерева есть? — настаивал Шашапал.

— Есть, — не сразу ответил Ник.

— Какой?

— От доброго дерева тепло исходит. Чем добрее дерево, тем больше вокруг него тепла.

— А зимой? Когда мороз? — усомнился Шашапал.

— Зимой тоже. Даже в сильную стужу, — подтвердил Ник.

— Но почему же, почему же я никогда этого не чувствовал? — едва не заплакал от обиды Шашапал. — Неужели мне ни одного доброго дерева не встречалось?

— Ну чего ты? — встревожилась Медуница. — Думаешь, от добрых деревьев, как от печки, жаром пышет?

— Совсем нет, — утешил Шашапала Ник. — Это тепло едва уловимое. Если руку близко поднести, а потом медленно-медленно подвигать к стволу, чем ближе подвигаешь, тем теплее. Но не просто так. Сначала надо, чтобы лучше леса ничего для тебя не было. Я в лесу всю жизнь бы прожил. Лес ведь гораздо добрей людей. Лучше. Хотя первый раз, когда я с муравьями разговаривать стал, они меня покусали. Больно покусали. Было так. Прилег я возле муравейника, где у них главная дорога проходит, чтобы увидать побольше. Глядел-глядел на муравьиную работу и понял, что очень много сухой елочной хвои им не хватает. Отошел в иссохший ельник, набрал полную пригоршню, вернулся и высыпал все до последней иголочки на середину муравейника. Думал — обрадуются, а у них заваруха началась. Я так засмотрелся, что не заметил, сколько муравьев на меня наползло. Да как начали кусаться… Разозлился. Обиделся. А потом дошло. Не надо с дурацкими услугами в чужие дела лезть. А через пять дней я на дубки изломанные вышел. Молоденькие. Покалечил их кто-то. Я, как мог, стал дубки перевязывать, лечить. Многие погибли. Засохли. Но и выправилось немало.

— Ты от тех дубков тоже силы получал? — не дав Нику дорассказать, спросил Шашапал.

— Нет. Они же маленькие еще. Для такого дела большие деревья нужны. Сильные.

— Подойти к дереву, прижаться и ругаться начать, — уточнял Шашапал.

— Не понял ты, — терпеливо вздохнул Ник. — Сперва место найти надо, где добрые деревья ближе друг от друга растут. И чтобы они сами тебя позвали как бы… Идти не спеша. Зря не плакаться. Вот как почуял, что деревья добрые к тебе сами чуток подвинулись, тогда уж и выговаривайся. Они все в себя возьмут. До капли. Каждый дуб сам по себе может взять, что в тебе наболело, без остатка принять. Но делать так надо, когда невмоготу совсем. А иначе… Он-то возьмет, примет. А совесть твоя как?..

— Ник, скажи, а когда весь выругался, сразу надо дуб обнимать, чтобы силу получить? — выпытывал Шашапал.

— Нет, — покачал головой Ник. — Сначала попробуй сам деревом побыть. Потом птицей. Мошкой какой-нибудь. Кузнечиком или шмелем. Листом земляничным. В мыслях, конечно. И уж после к дереву за силой иди…

— А в дачных лесах добрые деревья могут встретиться? — робко спросил Сергей.

— Почему не могут… Растут, наверное. Но их больше в лесах вольных. Добрые простор любят. Чтобы вокруг хватателей поменьше таскалось… А повезет если, можно издалека углядеть, как деревья через тропки перелетают. Местами меняются. И обратно к себе возвращаются. Но сам ты, если такое видеть будешь, камнем или кустом недвижным стать должен… Вот приедете ко мне туда. Покажу кое-что…

— Куда приедем? — не понял Шашапал.

— В леса, — проникновенно ответил Ник.

И тихая, сумасшедшая надежда заплескалась в его глазах.

— А вы… вы уезжаете разве? — вырвалось у Шашапала. — Все-таки решили уехать?

— Уеду я один. А Иг пока останется, — сказал Ник, с отчаянным упорством глянув в затылок отвернувшегося брата.

Медленно водя растопыренными пальцами по клеенке, Ник нарочито бодро запел:

Вернись попробуй, дорогой. Тебя я встречу кочергой. Таких затрещин, милый, надаю. Забудешь песенку свою.

Ник пел, а Сергею казалось, что он прибивает к столу длинными гвоздями растопыренную кисть своей левой руки. Гвозди беззвучно входили в загорелую руку, но из-под широких шляпок, как ни всматривался Сергей, не показалось ни капли крови. Но вот Ник закончил песню, а вместе с ней и перестал «вбивать гвозди». Левая растопыренная кисть вместе с правой снова спокойно лежала на столе.

Ник поднял глаза на Медуницу, заговорил легко и беспечно:

— Ну зачем двум взрослым мужикам у отца на шее гирями висеть? Да еще волком на него смотреть… Как я, например. Отец своего нахлебался. Смуглянка его любит. Дочка у них есть. Пусть еще родят кого-нибудь. Мы-то чего? Маленькие, что ли? Вот у Ига с Иринкой сладилось. Так хорошо… И надо ему при отце оставаться. Отец у нас классный мужик. Я бы на его месте ни за что такого гада, как я, терпеть не стал. А он терпит. Да еще так смотрит, будто виноват передо мной. Думаете, я не понимаю, что кровь им порчу? Понимаю. Так зачем же людям мешать? Я к лесничему в помощники пойду, и хорошо мне будет.

— Да кто тебя наймет, дурака! — не выдержал Иг. — Даже если бы у нас отца и тетки не осталось, в детдом загребли бы. Не так, что ли?

— Так, — охотно согласился Ник. — Хочу в лес. А смуглянку-молдаванку видеть не могу. Хоть режьте.

— Что она тебе сделала? Что? — вцепившись в клеенку, из последних сил сдерживался Иг.

— Ничего… Ничего плохого, — миролюбиво отвечал Ник. — Стирает на меня чисто. Готовит вкусно. А я ее ненавижу. Она не виновата. Я понимаю. Но все равно ненавижу. Жалко, что к тетке вернуться нельзя. Расстраивать ее неохота. А в лес я очень хочу. В мои леса. Но я и в другом месте их найду. Везде…

— А сестренка тебе чем плоха? — прервала рассуждения Ника Елена.

— Да ничем, — опешил Ник. — Девчонка подходящая. Компанейская. Своя.

— А если бы мать девчонки этой умерла, тебе стало бы хорошо? — глядя прямо в глаза Нику, ровным голосом спросила Медуница.

Ник попятился. Присел на стул. Отвернулся ото всех. Неожиданно резко вскинул голову, выкрикнул в лицо Елены:

— Я не хочу, чтобы она умирала! Совершенно не хочу…

Ник, шатаясь, подошел к узкому зеркалу, вдавил лоб в тусклый холод. Повторил, не оборачиваясь:

— Я хотел… Я один раз только хотел, чтобы человек умер… Очень хотел!

* * *

— Он мне сразу понравился, — вдохновенно объяснял через полчаса умывшийся Ник, свернувшись на продавленном ворсистом диване. — Возле старика просто так побыть, и то хорошо. Мы и догадаться не могли, какая у него жизнь на самом деле. Я вот что вспомнил. Когда мы в Ташкенте Новый год встречали вместе с дедом Иваном, он нас спросил: какие мы подарки получить от Деда Мороза хотим? Не помню, что я попросил, а Иг сказал: «Хочу такой большой мешок муки, чтобы хватило на всю жизнь лепешки печь». Так вот Илья Ильич мне таким мешком казался, большим и теплым. Только в нем не мука, а сказки. И другое всякое добро… Но сразу мы его не вспомнили. Скажи, Иг?

— Не вспомнили, — раздумчиво подтвердил Иг. — А узнал его ты, когда Илья Ильич сказку про любопытного слоненка рассказал. Мы с Маринкой и Герасимом на следующее утро в ту сказку играть стали. Помнишь? Когда Герасим в тетку Страусиху одевался.

— Погоди про Герасима. Я о старике тебе толкую, — осадил брата Ник. — Илью Ильича в интернате «Слоновыми ногами» прозвали. Нас тетя Стеша перед Новым годом во второй класс в интернат пристроила. Там два вторых класса было. Наш класс завуч вела — Глафира Всеволодовна. А в соседнем втором учительница надолго заболела. И никого найти не могли. Потом вот Илью Ильича взяли. У него уже тогда ноги пухли, и он их еле волочил. Все перемены в классе просиживал. Из наших поэтому Илью Ильича мало кто в лицо знал. Помню лишь, что уроков тому второму почти не задавали. И спрашивал он ребят незловредно. Прозанимался месяц с небольшим и ушел. Сил не хватило.

— Но все это позже выяснилось, — нетерпеливо замахал на брата Иг. — Сначала мы с Маринкой познакомились. Внучкой его. Вот девка — гвоздь! В шесть лет ничего не боялась. Там у одних в поселке собака проживала. Ростом с кабана. А злющая. Герингом ее прозвали. Так Маринка к Герингу через забор лазила. Один раз с цепи отвязала и к нам на территорию лечебницы гулять привела. Артем как увидел Геринга — на дерево драпанул. Мы за ним…

— Ты первым! — не удержался Ник.

— Ну ладно, — скорчил просительную гримасу Иг. — Если честно… Один Ник Геринга не испугался. Понюхать себя дал, когда они с Маринкой пришли. А Маринка Геринга по башке потрепала и говорит: «Ладно, раз они знакомиться не хотят, подожди малость, я тебе принесу кое-что». Геринг на нее посмотрел с понятием и уселся. Маринка на кухню побежала. Смотрим, волочит голую кость. Мы-то с Ником знали, что кость-глыбину тетя Павла два раза в общую кастрюлю для навара подкладывала. Кость дотла выварилась. Годилась исключительно на выброс. Так Геринг ту кость булыжную до крошки схрумкал. Прифыркивал басом. И на нас косился. Будто дурак найдется — попросит у него чуток поглодать.

— А Маринка «загудели-заиграли провода» пела. Герингу для аппетита, — добавил Ник.

* * *

— Знаешь что, Иг, давай, я все-таки по порядку попробую, — предложил Ник. — А что пропущу, ты вспомнишь. Потому что иначе запутаем мы ребят.

— Давай, — согласился Иг.

— Илья Ильич и Маринка в конце лета у нас в лечебнице появились. Правильно?

— Правильно. В августе, — подтвердил Иг. — Тетка наша их привела. Илья Ильич где-то разломанную детскую гармошку подобрал. Починил, склеил и так играл задушевно на ней. И в тоже время — смешно. Они сначала в кладовке жили, куда раньше старые матрасы складывали. Тетка сразу к ним прикипела. Подружкам своим да врачам внушала, что дед с внучкой «горемыки-сироты разнесчастные» и обижать их «тяжкий грех». А нас с Игом в первую очередь песочить принялась. Только суньтесь к ним с разбойством, говорит, живого места на вас не оставлю. Хотя пальцем нас не трогала никогда.

— Что, у того старика кто-то умер? — решил уточнить Шашапал.

— С чего ты взял? — удивился Ник.

— Ну а как же? — неуверенно промямлил Шашапал. — Раз горемыки-сиротки…

Медуница только плечами пожала.

— Ладно. Сейчас объяснить попробую, — пообещал Ник. — Помните, я вам говорил, что рядом с нашей лечебницей большой госпиталь располагался? Для старшего офицерского состава. Помните?

— Я помню, — подтвердил Сергей.

— Так вот… В тот госпиталь приехал один хирург. Еще мы с Игом до тетки не добрались, а хирург уже приехал. И стал делать операции, которые у других не получались. А старшей операционной сестрой у этого хирурга работала мать Маринки. Она была дочерью Ильи Ильича. Запомнили?

— Запомнили, — охотно кивнул Шашапал.

— Без матери Маринки хирург не делал ни одной операции. Такая нужная ему она была помощница. Нам про это Илья Ильич много раз рассказывал. Все так, Иг?

— Все так. Его дочь Евгенией Ильиничной звали. Я вспомнил, — подсказал Иг.

— Правильно! — обрадовался Ник. — Евгения Ильинична. Они до войны в Ленинграде жили. Илья Ильич работал настройщиком роялей и пианино. Еще Евгения Ильинична родилась с больным сердцем. Она из-за этого и врачом стать не смогла. Хотя очень хотела. Раз врачом не получилось, стала сестрой операционной. Про сердце ее слабое никто не знал, кроме Ильи Ильича. Слушайте дальше. Теперь очень важное пойдет. Когда они все в госпиталь приехали, Евгению Ильиничну с семьей хотели в городе поселить. Но хирург сказал начальнику госпиталя — ни за что! — Евгения Ильинична ему все время при операциях нужна была. И потребовал ее поблизости устроить. И чтобы хорошо… Тогда начальник госпиталя вызвал к себе Степана Николаевича и так на него набросился, что тот Евгению Ильиничну, Илью Ильича, Маринку и Анюту сразу к себе в дом поселил.

— А кто такой Степан Николаевич? — спросил насторожившийся Шашапал.

— Степан Николаевич был в госпитале интендантом, завхозом. Вдобавок за склады отвечал, что на территории госпиталя, в лесу, в спецзоне размещались. В самом углу за складами маленький ельник, а потом роща березовая. Там дом Степана Николаевича стоял. Здоровущий. Да амбар рядом, из тех еще «камешков». В амбаре том как раз…

— Погоди! — резко осадил брата Ник. — Лупишь без остановки. Шашапала, между прочим, не было, когда мы про Степана Николаевича первый раз говорили. Да и ребята тот разговор скорее всего позабыли.

— Степан Николаевич широкий, как комод. Но ниже ростом своей жены, — неторопливо выговорила Медуница.

— Видишь, она все запомнила, — изумился Иг.

— Сначала про Илью Ильича им надо рассказать, — вмешался Ник. — Потому что и он тоже виноват. Но… Вот вы пьяных все видели?

— Ну и что? — недоумевая, спросил Сергей.

— Зачем они напиваются? — хмуро посмотрел на Сергея Ник. — Ты сам когда-нибудь водку пробовал?

— Нет, — пугливо завертел головой Сергей. — Мама и отец говорят, что при моей болезни водка и вино для меня хуже яда… Правда, когда Илья Муромец зелено вино у князя Владимира на пиру пил, мне тоже захотелось попробовать.

— Зеленое вино мы с Игом не видели, — отрезал Ник, — но вот самогонку нас пить заставляли. Один гад даже силой в нас влить хотел. Иг и я мочу в детприемнике пробовали. Керосин на спор глотали. Гадость! Но самогонка еще гадостнее! Хуже касторки!.. Не знаю, зачем ее пьют… Не знаю! Вот доходики в лечебнице у нас. Они же сами себя изуродовали. Болезнь такая. Мозги расквашиваются. Так доходики, и даже совсем психи, в большинстве — добрые… и не виноваты, что так с ними случилось. А те, что в себя самогонку заливают… Они же сами! Сами себя! Мы вот с Игом ехали к тетке… Знаем… Да они хуже крыс голодных. Как палачи! Все у других вырывали! Гады! Илья Ильич, конечно, не такой, как те. Он так бы не смог. Но ведь… Анюта… Мы только фото ее видели. Если б с ним не случилось. Он сам нам говорил. Сам… Плакал и говорил. Меня расстрелять мало, говорил. Расстрелять и на помойку выбросить. На дне рождения у тетки Павлы, поварихи. Ему поднесли немного… Он обмяк весь. Как старая кожура от картошки… Тетка Стеша про пьяниц говорит, что это на них кара божья. Но почему кара, когда они сами в себя всякое наливают? Илья Ильич нам объяснял с Игом… Когда у людей много бед накапливается, им куда-то прятаться надо. Вот они пить начинают, дуреют и в дурман прячутся. Но рассказывал, что и по-другому это, из-за баловства происходит… Но как вспомнит, что Анюта из-за него… Расплачется. Каленым железом, кричит. И никакой пощады! На вечные муки! Меня первого!.. Чего-то я… Пить охота…

— Чайку поставлю сейчас, — встрепенулась Медуница.

— Нет-нет, — замотал головой Ник. — Не надо чая. Хочу сырой. Я быстро напьюсь. Иг, а ты немного назад давай. Уточни. А то я запутался как-то…

* * *

Иг сплел пальцы, показал, как пьет Ник, тут же развел ладони. Поцокал по зубам кончиком столовой ложки. Спохватившись, смущенно зыркнул на Медуницу и быстро заговорил:

— К госпиталю, кто хотел, подойти мог. Он на опушке леса стоял. За госпиталем роща сосновая. За рощей — зона. Незаметная почти. Столбы и проволока. Склады военные в глубине. В лесу. Ниоткуда не увидать. Ни с боков, ни сверху. Под высоченными елками. И маскировочной сеткой укрыты. В зоне, кроме складов и двух домиков для охраны, дом и амбар Степана Николаевича. Вход туда только по пропускам. Всех, кто в доме у Степана Николаевича жил, солдаты из охраны в лицо знали. А сам Степан Николаевич… как бы сказать получше… тетка Стеша его «богом хозяйственников» называла.

— Ты тоже, как и я, перескочил, — прервал Ига неслышно, вернувшийся Ник.

— Да я хотел про Степана Николаевича побольше разобъяснить, — сразу двумя руками заскреб затылок озадаченный Иг. — Все-таки он всем крутил…

— Давай я еще раз попробую. Поселил, значит, Степан Николаевич к себе в дом деда, его дочь и двух внучек. Евгения Ильинична все время в госпитале. Только поспать прибегала. Да и то не каждую ночь. Потому что к хирургу ее со всех ближайших госпиталей безнадежных привозить стали. А Илья Ильич, как приехали они сюда, в школу работать пошел. А через полтора месяца ноги так скрутило, что он еле до туалета дойти мог. Работы Илье Ильичу больше никакой не нашлось. Откуда здесь пианино да рояли. Сиди дома с иждивенческой карточкой да за внучками присматривай. Анюте хоть за год всего перевалило, но отличалась она шустростью большой. Везде лезла, куда не надо, нос совала. Маринка впереди, а младшая за ней все норовила. Но и сама по себе деду скучать не давала… Вокруг дома лес нехоженый.

— Да и в зоне Анюте заблудиться ничего не стоило, — вмешался Иг. — Ромашки в метр. Про травы я и не говорю. Прямо за домом малинник такой гущины. Только медведям лазить. Ягод всяких, цветов. А грибы какие!

— Грибы Анюта и повадилась надкусывать. У некоторых по полшляпки отъедала. Скажи, Иг? А?

— Илья Ильич и Маринка чего только изо рта у Анюты не вырывали.

— Но самое плохое для старика началось, когда хозяева дома из-за прытких внучек на него коситься стали, — торопясь поведать о главных событиях, продолжал Ник. — Про Зинаиду Ивановну забыли небось?

— Продавщица. Та, что на танке не увезти. Жена Степана Николаевича, — хладнокровно отозвалась Медуница.

— Она самая, — закивал Ник. — Именно Зинаида Ивановна и услышала, как Маринка сообщила Илье Ильичу: «Знаешь, деда, а в амбаре дикие звери живут. Громче слонов рычат».

— А на самом деле кто в амбаре жил? — спросил Шашапал.

— На самом деле Степан Николаевич выкармливал у себя в амбаре свиней, — чуть выждав, негромко сказал Ник.

— Ну и что? — выпалил Шашапал.

— Ты знаешь, сколько на рынке во время войны килограмм сала стоил? — мгновенно отреагировал Иг. — А грудинка? Парная свинина почем? Ты ее на Пятницком рынке часто видел?

— Ничего я этого не знаю. И не видел, — заспешил с оправданиями Шашапал. — На рынке вообще… Только два раза молоко бабушке покупал, когда она болела. И семечки. А свинины я и не видел никогда. Мне много денег не доверяют. Сам знаешь. Чего ты?..

— То-то и оно, — хмыкнул Иг. — В Ташкенте на базаре в сорок втором килограмм сала тысячу сто — тысячу двести стоил. А свинина свежая — полторы тысячи! Тысячу шестьсот! А у нас в городе я свинины на рынке не видел никогда. Теперь доходит? Или еще разжевывать?

— Ладно, ты сбавь пары немного, — повернулся к брату Ник. — Степан Николаевич и Зинаида Ивановна свиней у себя в амбаре не зря выращивали. Все-таки госпиталь для высшего офицерского состава был. Я же говорю, генералы там лежали. Жены, что к раненым приезжали, все отдавали, только бы на ноги мужей своих поднять… Конечно, в том госпитале хорошо кормили. Но сырую свежую печенку откуда достать? Или свинину парную? А у Степана Николаевича все было. Это они с Зинаидой Ивановной только «для самых своих, рискуя жизнью добывали». Якобы на каких-то хуторах, за болотом…

— Знаешь, что ты не объяснил толком? — забеспокоился Иг, перебивая брата.

— Что?

— Почему они свиней скрывали, — напомнил Иг. — Елена-то скумекает, а вот Сергею и Шашапалу растолковать надо.

— Это верно. Скажи, скажи.

— Все закупки овощей и молока для госпиталя через Степана Николаевича шли. Доходит? Само собой, он к картошке и свекле отрубей запросто оформлять мог. Опять же в деревнях поросят держать не разрешали. Да и кормить их нечем было. А в зоне поди проверь. Кому в голову придет? Да еще в таком амбаре огромном. Там, знаете, ступеньки такой крутизны. Каждая с полметра высотой, и вниз метра два спускаться надо. К тому же второй потайной выход был. Про тот второй ход ни Илья Ильич, ни внучки его ничего не ведали. В самую гущу малинника он выходил. Степан Николаевич все рассчитал, оборудовал. И колол свиней на месте, и разделывал, и коптил. Да там и заготовки хранил. Все по отсекам. Никто из солдат охраны не догадывался, что в амбаре делается. Просто не подходил туда никто. Чего интересного… Амбар далеко от солдатского жилья и складов стоял. Для того, чтобы на территории госпиталя никакой «заразы и нечистот» не оставалось, Степан Николаевич в зоне, за малинником, недалеко от дома своего, предложил начальству громадную выгребную яму вырыть. Его, конечно, похвалили за это. И вырыли солдаты охраны. А на самом деле они с Зинаидой Ивановной через ночь, не ленясь, в ту яму навоз свиней и всякие отходы от «производства» закапывали. А помойку свиньям скармливали. Степан Николаевич в амбар и электричество провел. Даже мыть хрюшек приспособился. Было у него там с сорок второго года, по словам Ильи Ильича, три матки и один хряк. Ну и разномесячные поросятки.

— В общем, никто про свиней в амбаре не знал, — подытожил Ник, — пока не поселилось в дом к Степану Николаевичу семейство Ильи Ильича. Как услышала Зинаида Ивановна высказывания Маринки насчет зверей в подвале, заволновалась… В тот же вечер Илью Ильича хозяева на ужин зазвали. За угощением признались про то, что свинок в амбаре держат… Ферапонта Головатого, который сто тысяч на истребитель отдал, помните?

— Конечно, помним! — подтвердил Шашапал.

— Так вот, гад этот, Степан Николаевич, сказал Илье Ильичу, что свиней своих тайно растит… Чтобы деньги все, от их продажи скопленные, тоже, как Ферапонт Головатый, для самолета военного пожертвовать. Само собой хозяева заметили, что Илья Ильич на выпивку горазд, — продолжал Ник. — Короче говоря, оплели Илью Ильича со всех сторон. С того вечера стали ему регулярно «подносить». Девчонок подкармливать начали. Словом, Илья Ильич размяк и жизнью внучек поклялся никому о свиньях ни звука. Так и пошло. Как только Евгении Ильиничны нет… А ее почти всегда не было… Хозяин Илье Ильичу самогонку тащит. Или к себе зазовет. Старику понравилось. Стал он у Степана Николаевича в долгосрочный кредит просить. В долг, значит. Тот охотно давал, да записывал. Долг все рос. Несколько раз у старика с Евгенией Ильиничной скандалы сильные получались. Так хозяева, гады хитрющие, при этом старика еще и «ругали». «Сочувствовали» Евгении Ильиничне вроде. Это они заранее так со стариком сговаривались. А потом, — закусил губу Ник, — у Евгении Ильиничны разорвалось сердце, и она умерла. Старик с Маринкой и Анютой остался. При огромном долге. Стал Илья Ильич работу искать, чтобы рабочую карточку получить, а ноги больные не пускают. Не мог он уже ничего тяжелого, трудного делать. И тогда Степан Николаевич «спас» старика. Предложил Илье Ильичу вместе с внучками на полное иждивение к нему перейти. В госпитале Степана Николаевича за «благородное дело» чуть ли не на руках носили. И хирург тот знаменитый, и начальник госпиталя всем в пример его ставил. Один раз, когда старик себе сильно «позволил», пропала Анюта.

— Как пропала? — привстала со стула Медуница.

— Она уже бегала везде, — стал объяснять Ник, — по всей зоне. Могла и под проволоку спокойно подлезть. В лес уйти. Как подумали… А за зоной лес серьезный. Там не то что малявка, взрослый запросто заблудится. И пропасть может. Три дня и в зоне, и в лесу солдаты да люди из госпиталя, кто мог, Анюту искали. Никаких следов. Когда Маринка за цветами отправилась, Анюта еще на крыльце играла с куклой своей тряпичной. А дедушка после «принятия» находился. Поискали-поискали Анюту, и зафиксировал участковый — несчастный случай. Пропажу без вести… А недели через две, как Илья Ильич вспоминал… Зинаида Ивановна в амбар по своим делам спустилась да дверь не прикрыла. Маринка вниз за ней шастнула… А вечером рассказывает деду. Я, говорит, пока тетя Зина к большим хрюшкам ходила, там в одном уголочке нашла лоскуток от платья Анюты. Грязный. Показала тете Зине, а она на меня заругалась, что я всякую гадость подбираю. И вырвала лоскут. Доложилась Маринка деду да игрушками своими занялась. А Илье Ильичу плохо сделалось. Несколько дней в постели провалялся. Потом решился все-таки. Стал выспрашивать исподволь у Зинаиды Ивановны. Да та не дура. Что ж вы, говорит, всяким выдумкам детским верите. Все Маринка ваша нафантазировала! Да как такое быть может?.. Перед иконой божится. Плачет. Мы, говорит, к вам, как к отцу родному. Степан Николаевич на помощь подоспел. Тоже старика умасливать припустился. Маринку позвали. Зинаида Ивановна ее стыдить стала, мол, что ты деду наплела. Маринка надулась и молчит. Тут все трое за нее взялись. А она молчит… Помолчала, помолчала и высказалась. Я, говорит, не помню, а может, это сон мне такой приснился. На том и помирились все. Только через три дня Маринка опять деду сказала, лоскутик Анютин ей не приснился, а Зинаида Ивановна лоскут у нее вырвала…

* * *

Когда Маринка второй раз про лоскутик от платья деду повторила, Илья Ильич сознание потерял. Отвезли его в город, в больницу. Полтора месяца он там отлежал.

— А Маринка как же? — подошла к Нику Елена.

— Маринку Зинаида Ивановна «что принцессу холила», — ответил Елене Иг, — то и дело к деду в больницу привозила. А пока Илья Ильич болел, Степан Николаевич расписал нашей тетке Стеше беды старика. Тетка Стеша расчувствовалась, понятно. Едва Илья Ильич из больницы выписался, она самолично стала его упрашивать к нам в лечебницу на работу приходить. На место кладовщика. Илья Ильич обрадовался, само собой, и тут же согласился. Тем более что ему рабочая карточка пошла. Да и Степан Николаевич расщедрился — половину долга старику простил. А вторую половину на два года отсрочил. Когда Илья Ильич в лечебницу работать пришел, он нам самым веселым дедом показался.

— Правда, правда, — подтвердил Ник. — А тут на удачу сторожиха больничная насовсем к сыну в Салехард уехала. Стал Илья Ильич еще и сторожем по совместительству. Переехали они с Маринкой из кладовки в сторожихин домик. С печкой и всем хозяйством… Потом незаметно как-то Илья Ильич все чаще себе «угощаться позволять стал». «Позволит», и веселенький, говорливый делается. Потом вдруг раз и землистым становится и какие-то страшные разговоры про свою лютую вину и Анюту загубленную вести начинает. Да жутко, без слез плакать… Иг, ты лучше сам дальше.

— Ладно, — закивал Иг. — Накануне ночью мороз ударил. Там у нас заморозки рано приходят. За рябиной в лес мы решили. С уроков сорвались. А жрать охота. Хоть по куску какому. Вот меня ребята к нам и послали. Скинул я в сенях чеботы. И в кухню по-тихому. Тетка после ночного дежурства отсыпаться должна была. Вдруг… Всхлипы какие-то… Да голос-то не один. Подкрался я к двери, в щель глянул… Сидят за столом Илья Ильич с теткой и оба ревут. Старик без слез, как всегда. Пьяненький, но не сильно. Слова неразборчиво говорил. Все про какую-то «находку» Маринкину в подвале твердит. Про лоскут в горошек красный… Говорил, говорил да как завоет. И тетка за ним. Старик хрипит, трясется, пропил, говорит, я дьяволу душу и совесть свою. Меня сжечь мало. Но страшно Маринку одну оставлять. К тому же долг громадный Степану Николаевичу на мне висит. Тетка лицом в подзор уткнулась и навзрыд. Я убежал…

— Иг, когда мне рассказал, я не поверил ему. Не мог. Не хотел. Поцапались мы до крови, — грустно усмехнулся Ник. — А дальше… Снег первый выпал. Пошел я как-то с Маринкой в свой лес. Деревья ее любили. Маринка их тоже понимала. Как пришли мы к добрым дубам, я у Маринки и спросил про Анюту. Она мне все, как было, рассказала. Спокойно говорила. И про лицо тетки Зины, когда та у нее лоскут отнимала. Елена, поставь чайник. А я сырой еще хлебну.

* * *

Иг не спеша извлек из кармана шарик с перламутровой синусоидой внутри. Несколько раз подкинул шарик над головой. Кидал правой рукой, а ловил левой, у самого пола.

Закончив жонглировать, Иг уселся верхом на стул, заговорил, припоминая:

— После лесного разговора с Маринкой Ник замолчал недели на две… Покрутили мы, поприкидывали и решили брать магазин. Артему и Герасиму, само собой, ничего не сказали. Отдали им долю сладостей, и все… Мы как рассчитали? Деньги, что можно было от продажи вина и папирос получить, разделить на две части. На одну часть оружие и бензин купить. Другую — Маринке отдать, чтобы им с дедом было на что жить, если нас в тюрьму посадят.

— А сколько денег вы Маринке отдать хотели? — заинтересовался Шашапал.

— Не успели мы ничего сделать, — сморщился Иг. — Первый раз на пробу слишком мало взяли. Второй раз помешали нам. Только мы бутылки и папиросы закопать успели, как Зинаида Ивановна милицию с собакой вызвала. А вот взяли нас, как дураков… Потому что всем скопом на сеновал рванули. Да еще дожидались, пока нас одного за другим вниз собака таскала. Надеялись, что пронесет. А уж там чуть не весь поселок собрался. Степан Николаевич с Зинаидой Ивановной. Кулаками дергают. Орут на всю страну. Грабители! Мародеры!.. Тетка руками от стыда закрылась. Плачет. Люди пальцами тыкают. А мы губы закусили. Руки назад, идем и ни звука… Как хотели отомстить — не вышло, но все равно тех гадов захомутали.

— Каких гадов? — не понял Шашапал.

— Зинаиду Ивановну и Степана Николаевича, — мрачно процедил Иг. — Мы поначалу молчали все, когда нас допрашивали… Каждого отдельно. Потом очные ставки пошли. И тут, когда Зинаида Ивановна орать начала, что мы десять банок икры и пятнадцать бутылок коньяка стащили… Я про все подлючие дела этой семейки высказал. И про свиней! И про Анюту! А тут Илья Ильич в милицию сам пришел. Попросил, чтоб судили его…

— А сестру Маринкину нашли? Анюту? — невпопад спросил Сергей.

Звонки в дверь перебили вопрос Сергея. Хлопнуло расшатанное парадное. Ломкий голосок в коридоре требовательно спросил:

— А где мой брат Игорь?

Через миг в комнате появилась остроглазая чернявая девчонка с косичками торчком.

Завидев Ига, девчонка вспыхнула большеротой улыбкой, выпалила, сглатывая окончания слов:

— Вам немедленно велено идти обедать! Тебе и вот ему! — ткнула она указательным пальцем в Ника.

Иг зарделся от счастливого смущения. Не дожидаясь ответа, большеротая пигалица набросилась с вопросами на Сергея:

— У тебя ноги протезовые?

— Нет. Свои, — сконфузился Сергей.

— Зачем же ты костыли носишь?

— Я их выброшу скоро, — пообещал Сергей.

— Из окна? — уточнила пигалица.

— Да нет… Просто так…

— Давай лучше их распилим, и кубики выйдут, — предложила девчонка. — А мой брат Игорь построит из кубиков для всех зверей и кукол дом.

Через лоскутья туч

И пришло утро предпоследнего воскресенья июня.

Проблуждав где-то в зарослях чужого времени, насмешливое утро по своему разумению вольготно разлеглось на подоконнике. Насвистывая и болтая ногами, оно великодушно разглядывало заспавшихся хозяев. Утро снисходительно потянулось, громко прозвенел сворачивающий на мост трамвай, и сейчас же в комнате началась суматоха.

Что-то роняли на пол, выхватывали друг у друга узлы и посуду, веревки и ножницы.

Беспрерывно хлопала дверь. Голосили соседские кенаря. Надрывался телефон в коридоре. Шипели на кухне трудяги-керосинки.

Металась по комнате полуодетая Алена, на лету подхватывая разлетевшиеся из круглой коробки цветастые мотки мулине и широкие ленты.

Обеспокоенная бабушка безуспешно пыталась втолковать матери нечто малоразборчивое о непропекшихся сырниках.

Кто-то громогласно и весело отфыркивался над кухонной раковиной.

За распахнутыми окнами бесчинствовали автомобильные голоса, громыхали разудалые трамваи.

Ветер подхватывал, приносил со двора обрывки знакомых интонаций, просечку прыгалок, визг Додика-щепки, шлепки выбиваемых матрасов и одеял, въедливые запахи пролитого огуречного рассола и угольной пыли.

Начинался суматошний день отъезда на дачу.

* * *

Все уносилось по крутым лестницам вниз.

Мягко стекали неуклюжие тюки с одеялами и постельным бельем.

Дергаными рывками упрыгивали задранные вверх искривленные ножки перевернутых стульев.

Недовольно бухали, вырываясь из рук, всаженные друг в друга тазы и кастрюли.

Уплывали, проваливались истертые бока громоздких чемоданов и наспех укутанных корзин.

Сергей стоял за столом, давясь остывшим пюре, бездумно смотрел на чехарду исчезающих вещей.

Нетерпеливая половина его души давно металась по нагретому солнцем кузову трехтонки, что уже мчалась от отцовского завода к их дому.

Но другая, затаясь, готовилась к прощанию с бабушкой, дядей и… четверкой друзей, ставших неразделимой частью его самого. Из последних сил эта вторая половина оттягивала, отодвигала приближающиеся минуты последнего перекрестья взглядов.

Нестерпимо хотелось исчезнуть. Невидимкой перемахнуть временной барьер расставания…

Пролететь, вобрав в себя все дивно-нежданное, что таило будущее, и мчаться обратно в Москву, захлебываясь от предвкушения встречи с друзьями — Необычайниками.

Действенность противоречивых желаний доводила Сергея до исступления. Желания разрывали, перехлестывали одно другое.

Немедленно, сейчас же очутиться в том подлеске с красными от земляники полянками, что, по словам отца, начинается в ста шагах от участка дачи, которую они сняли.

Закутаться в ломкую песню Елены, ту самую, про Медуницу, которую «все топчут, не жалеют».

Самому средь бесконечного, звонкого леса ощутить встречный зов доброго корявого дуба.

Всегда чувствовать рядом истаивающую улыбку бабушки. Столь редкую и оттого особенно дорогую.

* * *

Между тем, оставаясь у всех на виду, забытым и никчемным в центре всеобщей сутолоки, он по-прежнему упрямо сглатывал остывшие комочки картошки, тщась сохранить гордость прихлебыванием жидкого чая.

Среди завихряющейся кутерьмы чаще других появлялось изборожденное струйками пота точеное лицо Кирилла Игнатьева. Молчаливую муку от расставания с Аленой Кирилл бесполезно старался заглушить, хватая самые неподъемные вещи. Стоическая печаль Кирилла, замедлявшего любой миг, если мимо проносилась беспечная Алена, невольно ранила немым укором и без того переворошенную душу Сергея.

Нет, конечно, он не бросил своих друзей. Нет… Ни к одному из них беда, слава богу, не стучится. Взять хоть Шашапала. Последнее время он набит радостью, как малышня криком по весне. Бесспорно, Шашапал молодец, что сам везде ходил и узнавал. И недавно маме его сказали: «В последних списках убитых и пропавших без вести, ваш муж не значится». Возможно, что скоро… «Очень скоро, — так, таинственно улыбаясь, не перестает твердить Шашапал. — Маме не могли же сказать, да просто права не имели намекать на важнейшее задание, которое выполнял отец. Но я-то давно обо всем догадался. У меня интуиция, как у ведьмы-вещуньи».

Вызнав у матери и бабушки, что у отца его до войны была коллекция марок, которую в сорок втором пришлось выменять на муку, Шашапал принялся охотиться за марками, выменивая их даже на свои бесценные радиозаготовки.

Медуница тоже повеселела. Новый врач Вероники Галактионовны, увидав Елену на больничной кухне, подарил ей пачку глюкозы и пообещал «очень скоро разделаться с болезнью ее тети».

Самое главное… Позавчера, на последнем сборище перед отъездом Сергея, они как будто уговорили Ника остаться. Арсен Иванович посулил близнецам велосипед двухколесный. А в августе на две недели взять с собой в Среднюю Азию. Иг на радостях чечетку рванул! За Тамару Церетели романс спел. Скандал в курятнике показывать начал… Да соседи, как назло, в стенку загрохотали. Ну, ничего. У них все равно будет свой театр. Во что бы то ни стало… Лишь бы Ник все-таки не уехал. Не передумал. Конечно, как Необычайники, они ничего особенного не успели сделать. Но кто знал, что столько всего навалится. Как бы там ни было, отступать нельзя! Надо продержаться! Всем неудачам наперекор! Но все-таки уезжает-то Сергей. А друзья остаются. Самое мучительное, что они еще и радуются за него. Никто из четверых ни словом, ни намеком не обмолвился, что уезжает именно он — глава Священного Союза Необычайников. Сколько раз в неуемных фантазиях своих Сергей уже бросался в тот буйный, зеленый мир, где теперь он уже сам будет волен распоряжаться своими дорогами. Сам! Дотягиваться до манких россыпей желудей. Нежно надкусывать, подойдя к кусту, терпкие гроздья калины. Той самой калины с алым сердечком внутри, о чьей доброте так трепетно рассказывала Медуница. Без устали своими ногами носиться по клеверным лугам, среди стрекоз и бабочек. Плутать по лесу… Пусть ему нельзя сидеть и запрещено нагибаться. Пусть! Зато он может лечь в траву и есть землянику. Так долго, как ему захочется. Оказаться возле дуплистой ели, высмотреть, осторожно собрать и пожевать смолу. Зацепить костылем, пригнуть к себе и набрать для роскошной мушкетерской перевязи сколько угодно кистей рябины или боярышника. Зависнуть над муравейником. Подойти к костру, где печется картошка. Выкатывать пропеченную костылем к себе под ноги. Самому! Срезать кусочки сосновой коры, чтобы делать крохотные лодки. И тугие ветки орешника для лука. Облизывать шелковые, крупные лепестки подсолнухов. Прятаться, пропадать в кущах тальника… Вонзив костыли в искристую сердцевину, перепрыгивать ручьи. Просто так и зигзагами… Самому! Встретить ежа и рассмотреть его до последней иголки!

Но сейчас, успевая выхватывать лишь блики проносящихся мимо видений будущего, он жестоко казнил себя за то, что вторгался в их первозданную красоту и радость, позабыв о друзьях. Как будто их и не было вовсе. А ведь каждый из четверых щедро, без утайки нес ему все, чем жил, на что надеялся, о чем мечтал…

Безусловно, близнецы, Шашапал и Елена будут держаться вместе. Медуница дала слово Вере Георгиевне к ней приходить регулярно, чтобы за лето подготовиться для поступления во второй класс. Кирилл Игнатьев заверил, что позаботится о каждом из друзей Сергея. Не даст в обиду. Щава навряд ли вернется. Сдвинул в угол все, что у него в подвале нашлось, керосином плеснул и поджег. Дверь запер и ушел. Среди ночи. По счастью, Домна Самсоновна дым учуяла и панику подняла. В подвал не заселяют никого. Гордей Егорович солидный замок повесил.

И все-таки… Все-таки уезжает он, Сергей, а ребята остаются.

— Ну все! вырвал Сергея из мрачных раздумий голос матери. Немедленно прощаться и вниз! Кирилл! Кирилл, возьми, пожалуйста, вот этот ящик с посудой. Ты единственный человек, на кого я могу положиться. Алена! Сколько можно просить? Машина вот-вот подойдет. За вещами присмотри… Хотя от тебя проку! Шевелись! Шевелись!

Бабушка, не успевшая толком причесаться среди хлопот, обняла Сергея и долго целовала в глаза, в лоб, в волосы.

— Светлый будь… Светлый… Погуляй в лугах. Погуляй… — Перекрестив, сказала: — Господь даст, сгинет твоя болезнь! И будешь ты молодцом, всем на загляденье. Иди, поцелую еще.

Торопливо сунула в руки узелок, предупредила:

— Уж как приедешь, развернешь. Дотерпи… Чай, я тебе угодила… А сам бабушку целовать не будешь?

Сергей кинулся к ней на грудь.

— Ну будет, будет, — нежно потрепывая по затылку, шептала бабушка. — Недели через две соберусь, бог даст. Да приеду к тебе с гостинцами. А пока, вон глянь, что дядя Федор тебе припас…

Дядюшка, прячась за талую улыбку, неумело водрузил на Сергея, цепляя за костыли, новенькую, остро пахнущую лаком жестяную саблю в деревянных ножнах.

— Та самая… Что в магазине мне показывал. Не сомневайся… И это вот…

Правой рукой с отрубленным средним пальцем вручил Сергею круглую коробочку с ландрином. Чуть отойдя, посмотрел на Сергея, провел по голове ладонью.

Роняя костыль, Сергей схватил шершавую ладонь, прижал к щеке.

* * *

Двор встретил Сергея гвалтом воробьиной склоки. Ослепил роями взметнувшихся бликов, расколотых и выброшенных из полных луж.

Через откинутый задний борт трехтонки незнакомый шофер и Кирилл втаскивали в кузов громадный неподатливый мешок, наскоро сшитый из старой диванной обивки. Мешок был туго набит одеялами и подушками. Кирилла и незнакомого шофера наперебой подбадривали советами Евдокия Васильевна, Огольчиха и мать Окурьяновых. В конце концов Огольчиха не утерпела, подбежав, втемяшилась в мешок с такой силой, что он лопнул по шву…

К Сергею подскочил Иг, потянул в сторону подвала Щавы, торопливо выговаривая сквозь зубы глазастой Иринке, вертевшейся у них под ногами:

— Постой на атасе! Слышишь?.. А то налетит шакалье всякое…

— А ты не забудешь его попросить? — повиснув на руке Ига, напомнила девчонка, косясь на Сергея.

— Не забуду! — прикрикнул на Иринку Иг, продолжая тащить за собой Сергея. — Гляди в оба, пока не позову!

В углу «садика», в тени возле расщелины между домами, прислонясь к стене, стоял и грустно улыбался Ник.

— Вот, — начав неторопливо тереть ладонью кончик собственного носа, сбивчиво затараторил Иг. — Это от нас, ото всех… Он классный! Довоенный еще! Мы все думали-думали. Рыскали где ни попадя. А Ник как увидел у старика с хронометром. Вот, кричит, что ему надо! Давай же, Ник! Давай!

Ник отлепился от стены, протянул Сергею черную бархатную коробочку.

— Что это? — трепетно принимая коробочку, спросил Сегрей.

— Посмотри, — негромко предложил Ник.

Сергей бестолково вертел бархатную коробочку в руках, плохо соображая, как надо ее открывать.

— Да что ж ты за неумеха такой! — не выдержал Иг, выхватывая коробочку у Сергея. — Смотри! Видишь? Компас!

— Компас, — только и смог повторить Сергей.

— Ты один теперь везде ходить захочешь, — объяснил Ник. — А компас тебе за всех. Никакой собаки не надо.

— Нравится? — снова не утерпел Иг. — Как пользоваться им, знаешь небось? Смотри, оказывается, Кремль от нашего двора на северо-западе! О! — Иг истово хлопнул себя по лбу. — Чуть не позабыл! Медуница такой шнурок мировецкий в закромах у Вероники Галактионовны нашла! Чтобы ты на шее компас носил. Мы прямо задрожали все, когда она его нам показала! Представляешь, никаких карманов не надо! А на костылях тем более удобно. Увидишь — закачаешься! Мягкий, плетеный, с крапинками серебряными. На таких шнурках, наверное, орден Золотого руна носили. Или орден Подвязки! А ты будешь компас таскать. Шнурок прочный, как канат. Не рвется, не перекусывается. Скажи, Ник?.. Медуница сама тебе его на шею надеть хотела… Но ты же знаешь, если на нее накатит… Вдруг решила, что без спроса брать нехорошо. Хотя тетка ее наверняка про этот шнурок и не вспомнила бы никогда. Да и разрешит без звука, с удовольствием. Тем более что шнурок Медуница только вчера откопала. Но вот блажь ей в голову пришла… Как же все-таки без разрешения? Спозаранку в больницу помчалась и до сих пор нет.

— Да успеет она, вот увидите, успеет! — заверил всех незаметно появившийся Шашапал. — Сундучок с солдатиками Кирилл между двух чемоданов намертво засобачил. Да еще ящиком с продуктами задвинул. Так что все в ажуре, — не преминул он успокоить Сергея. — И сразу же спросил, обращаясь ко всем одновременно: — Как компас?

В горле у Сергея запершило… Но тут всех отвлекла Иринка.

— Вы все говорите, говорите! А никто не шакалит! Ну попроси, Иг. Ты же обещал!

Иг попытался было изобразить негодование. Затем, пряча глаза от Сергея, затараторил, стараясь сбить конфуз быстрыми отмашками:

— Понимаешь, Серега! Уж так вышло… В общем, я Иринке всякой всячины про герцога де Маликорма нарассказывал. Возможно, кое-что и не совпадает. Не в этом дело… Мы им осенью устроим представление! Ведь устроим?.. А вместо аванса покажи ей образину де Маликорма. Чтоб она про театр поняла… Можешь даже без всяких слов. Ну смотри, — резко меняя тон, напустился Иг на девчонку, — испугаешься или канючить начнешь, пеняй на себя!

— Не начну, — упрямо заявила Иринка, на всякий случай отступая от Сергея на несколько шагов.

Благословляя про себя судьбу, Сергей утробно взвыл, сбился на кашель, заскрежетал зубами. Выбросив костыли, шагнул к Иринке, шамкая выпяченной челюстью. Высоко взметнул вверх левую бровь, задавил правый глаз зловещим надбровьем, превратившись в горбуна-чудовище, загундосил:

— И ты сомневаешься в том, что я могу разорвать тебя в клочья?

Иринка отпрянула, спряталась за Ига. Выглянула и снова спряталась.

— Ужасножуткозаконно! — завопила, заглядывая в лицо Сергея, невесть откуда взявшаяся Роза.

Сергей обернулся, обомлел, увидев притихшую ватагу незаметно подкравшейся мелюзги.

— Скажи, — обращаясь к Сергею, спросила Роза, кивая на Додика, — я с ним поспорила — как тебя повезут. Ведь тебе сидеть нельзя?

— Нельзя, — растерявшись, подтвердил Сергей.

— Вот и я говорю! — торжествовала Роза. — Значит, либо за кабину поставят, либо, как мертвеца, на что-нибудь в кузове положат. Так?

— Почему это как мертвеца? — обиделся за друга Шашапал.

— Пусть как раненого, — великодушно разрешила Роза. — Но положат. Потому что, стоя на костылях, из кузова запросто на ухабине вылететь можно. Значит, я выиграла.

* * *

Он лежал на топчане в кузове трехтонки, со всех сторон отгороженный от ветра мощным заслоном из вещей и тюков. В правой руке бабушкин узелок с неведомым сюрпризом, в левой — бархатная коробочка с компасом.

Последний раз Сергей смотрел под таким углом на окна своей и бабушкиной комнаты, лежа во дворе на носилках семь… нет, восемь месяцев тому назад… Тогда он мог лишь мечтать о своих первых шагах. Теперь запросто летает на костылях по пять-шесть часов кряду…

Снизу, истерзанные ветром, до Сергея доносились обрывки фраз. Звуковой винегрет смешивался со словами тех, кто заканчивал погрузку машины.

— …она как получила служащую карточку, так и будет…

— …когда на шоссе Энтузиастов…

— …мой брат Иг какими хочешь голосами петь может. Он и…

— Сначала конденсатор достань, а тогда…

— Можно мне на подножке до переулка? Там я спрыгну. Честно.

— Все?

— …бидон с керосином забыли! О, господи!

— Спасибо, Кирилл!

— …сдвинь чуть вправо. Да нет же…

— …заводи, Николаич…

— Сергей, до скорого!

— Держись, Серега!

Захлопнулся борт кузова в ногах.

Все. Опоздала Медуница… Не дождался… Во рту пересохло…

Зафыркал, набирая обороты, мотор.

Возникло справа и тут же провалилось белое лицо Кирилла.

Двинулся, качнулся дом. Наклонился, шагнул вслед… Споткнулся, отставая…

В распахнутом окне Сергей увидел лицо бабушки.

Бабушка что-то крикнула.

Но за ревом мотора он ее не услышал.

Развернувшись, навис и тут же отпрянул в сторону дом Шашапала!

Стремительно вынырнув, взметнулась над задним бортом голова Ига. В Сергея полетел скомканный шнурок.

— Привет андам! — успел крикнуть Иг.

— Сумасшедшие! — ужаснулась мать. — Отцепитесь немедленно!

Машину занесло, тряхнуло, накренило на выезде со двора. Взбунтовались, вздыбились тюки! Ахнули в один голос мать и Алена. Подбросило на выбоине топчан! Шарахнулась, ушла вниз пустая голубятня.

Надрываясь, кричали вслед, отставали голоса.

— До скорого, Серега!!!

— До скорого!.. — долетел до Сергея голос Медуницы.

Дернулась мимо облупившаяся колокольня — последний форпост родного квартала…

«Где-то там» остались двор и дом… Друзья, бабушка и все те, без кого нет и не может быть Сергея.

Неслось навстречу первое лето, в чьи зеленые пределы ему суждено было впервые вступать своими ногами, без посторонней помощи.

Об авторе

Кузнецов Александр Всеволодович (род. в 1935 г.) закончил актерский факультет ГИТИСа и Высшие режиссерские курсы при Госкино СССР. Снялся более чем в тридцати фильмах, осуществил ряд инсценировок, работал на телевидении. Автор пьес «Острова снов», «Лети все горе прочь», «Зачем принцессе усы!», «Танец кочерыжек». В соавторстве с И. Туманян написал сценарий кинофильма «Когда я стану великаном» (приз Ленинского комсомола — Алая гвоздика).

В 1983 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла повесть А. Кузнецова «В синих цветах». «Крестики-нолики» — своеобразное продолжение темы трудных судеб детей, опаленных войной.

В повести «Крестики-нолики», являющейся своего рода продолжением вышедшей в 1983 году книги «В синих цветах», автор показывает нравственную преступность и логическую бессмысленность войны, отнимающей не только жизни, но и души юных людей. Вместе с тем повесть утверждает и неизбежность победы людей, защищающих свой дом, своих близких, свою Родину.

1

Порпуэн — короткая куртка, модная в середине XVII века.

(обратно)

2

Дрочены — оладьи из картошки.

(обратно)

3

Американские песенки.

(обратно)

4

Озергутил — производное от «зер гут» — очень хорошо.

(обратно)

5

Карандаш — цирковой псевдоним клоуна Румянцева.

(обратно)

Оглавление

Сабли наголо!

Девчонка из пасти войны

Сотворены из разных звуков

Игра в меткость

И все-таки он пришел

Да здравствует Союз Необычайников!

Крест-накрест

У мести пустые глаза

Через лоскутья туч

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg