«Ферзь»

Юрий Томин ФЕРЗЬ

Сначала мы сидели рядом. Вернее, сидел я, а мальчишки, встав коленками на скамью, смотрели, как мечутся в железной яме потные шатуны.

Потом, усевшись, они драматическим шепотом говорили о язях, которые до Канева берут на пареный горох, а ниже — хоть обрежь! — на кукурузное тесто. В их словах была такая убежденность, что я совершенно ясно представил себе подводную стенку, перегородившую Днепр напротив Канева. По обеим сторонам стенки толклись заговоренные язи.

Я молчал и слушал.

Так я узнал, что на левом берегу Днепра осколков от снарядов и сейчас столько, что если пошарить хорошенько, то можно построить машин на целую МТС. Недавно «один» нашел исправный автомат, сначала пострелял, а потом уже сдал в милицию. А под Каневом местные жители до сих пор глушат рыбу немецким толом. Но когда такую же штуку проделал дачник, они возмутились и отвели его к председателю сельсовета. Дачник заплатил пятьдесят рублей и был доволен: мог получить пять лет!

Мальчишки ехали в Канев к какой-то бабке Алёне. С именем «Алёна» у меня всегда связывалось представление о девочке, золотистой, как подсолнух, длинноногой и звонкой. А тут — бабка! Да еще я подслушал, что бабка «никого не обязана кормить задаром», и тот из мальчишек, кому она не была бабкой, везет с собой двадцать рублей денег.

Видно, хорошо дружили эти мальчишки: ведь только старые друзья могут придумать такое — поменяться мешками с едой.

Ревниво поглядывая друг на друга, они развязали свертки и долго хохотали, когда обнаружили, что обоим матери завернули картофельные котлеты. Они съели половину, а остатки выбросили за борт — чайкам.

— Коля, — сказал один, — давай купим лимонаду: у меня тридцать копеек есть.

— А мне мамка сказала: не менять.

— Менять нельзя, — подтвердил второй. — Разменяешь — уплывут. Да у меня хватит. — Он побежал к буфету, но скоро вернулся. — За бутылку берут. Шесть копеек не хватает.

Конечно, после этого лимонаду захотелось еще больше.

— Знаешь, Колька, давай твою десятку разменяем. Потом бутылку сдадим и доложим. А бабке скажем, что тебе мелкими дали. Все равно — десятка.

Коля вздохнул и сунул руку за пазуху. Он пошарил с одной стороны, с другой. Над сдвинувшимися бровями вдруг заблестели капельки пота. Он растерянно посмотрел на меня, словно спрашивая: «Ну как же это?!» — затем похлопал ладонями по груди и принялся шарить во всех карманах. Потом расстегнул куртку, и я увидел цветастый ситцевый кармашек, пришитый к подкладке голубой ниткой; Над кармашком торчала большая расстегнутая булавка.

— Колька, потерял, что ли?

— Н-не знаю… Ты не брал?

— Честное слово! Разве я не понимаю, что это не шутки!

Мальчики принялись выворачивать карманы, искали за подкладкой, перетряхивали мешки. Конечно, они понимали, что чудес не бывает, но искали долго и настойчиво.

— Кончай, чего уж там, — сказал Коля. — Мама сама положила. Вот и булавка тут…

— Давай еще посмотрим. Может, ты переложил и забыл. Бывает так.

— Нет, Вовка, ничего я не забыл. Это когда мы у. пристани на канате кувыркались… Выпало — и всё.

— А может, украли?

— Да… Как же… воровать у меня. Сам потерял.

— А знаешь, Колька, давай все равно поедем! Думаешь, нужны ей твои деньги? Она просто так сказала.

— Никуда я не поеду. Ты ей внук, а я кто? Вот доедем до Ходорова, сойду. Муж там у моей тетки — шофер, в Киев ездит. Отвезет. А что мне дома будет… Знаешь ведь…

Мальчишки притихли и долго сидели молча.

Пароход подошел к пристани, тиснул бортом занозистый бок причала и закачался на своей же волне.

Несколько нетерпеливых пассажиров прыгнули на пристань, не дожидаясь, пока спустят трап.

— Тю!.. Граждане! Поимейте совесть! — крикнул матрос. — От морока! Як бешеные!

— А вы, товарищ матрос, исполняйте свои обязанности, — отозвался один из прыгунов. — Исполняйте! А если мы неправильно поступили, объясните, что и как, в соответствии с распорядком.

Но матросу некогда было объяснять. Яростно мотнув головой, он столкнул на палубу трап, грохнувший, как вязанка дров.

Я уже встречался с этим рассудительным гражданином.

Придя на речной вокзал за час до посадки, я бродил по залу ожидания и от скуки принялся читать правила поведения для пассажиров. Это были обычные правила, где после слова «воспрещается» шли четыре колонки мелкого текста. Они воспрещали многое, до чего пассажиры никогда бы не додумались сами, и налагали на человека такое количество обязанностей, что, по моему мнению, их следовало бы утверждать всенародно.

В дальнем конце зала хлопнула дверь. Послышался крик: «Па-а-берегись!» Я оглянулся. В проходе между скамьями шел маленький носильщик с двумя чемоданами. Он шагал быстро и кричал «па-а-берегись» пронзительно и неутомимо, как сирена. За ним шел мужчина с пиджаком, перекинутым через руку. Он двигался так уверенно и стремительно, что я невольно проводил его взглядом и поискал глазами дверь, в которую они должны были выйти. Но в зале ожидания была только одна дверь. Они прошли в конец зала, и носильщик осторожно поставил чемоданы на пустую скамью. Мужчина расплатился, сел на скамью и, сосредоточенно глядя прямо перед собой, принялся обкусывать ногти.

Второй раз я встретил его на верхней палубе. Наш пароходик, отчаянно шлепая по воде плицами, полз мимо наклонившейся к Днепру Лавры. Путаясь в зелени, взбегали по холмам лестницы, над балками повисли игрушечные мосты. На вершинах холмов, словно высеченные из скалы, стояли глыбы одиноких домов. Медленно разворачивался и уплывал назад древний Киев, похожий издали на остров Буян.

— Вот где надо жить! — произнес кто-то рядом со мной. Это был все тот же рассудительный мужчина. Говорил он так уверенно, что невольно захотелось возразить. Я сказал как раз обратное тому, что думал:

— Почему именно здесь? Город как город. Ничего особенного.

Он немного подумал и спросил:

— Вы, конечно, москвич?

— Нет, я из Ленинграда.

— Н-да… Беспокойный город Москва. Очень беспокойный.

— Я из Ленинграда.

— В Москве хорошо работать, а жить — в Киеве.

Мои слова отлетели от него, как целлулоидные шарики. Я обиделся.

— В Киев нужно было приезжать в сорок четвертом году, — резко сказал я. — Тогда не было башенных кранов. Киевляне таскали кирпич носилками.

— А вы, собственно, чего сердитесь, молодой человек? — ответил он, глядя на реку. — Вы недовольны тем, что на земле есть города лучше Ленинграда? Но ведь это правда. Мы не любим говорить правду. Такова жизнь.

Он говорил, как камни ворочал, и подержанный афоризм насчет правды тоже был произнесен веско, даже с наслаждением.

— Дело не в том, что мне нравится, а в том, кто мне не нравится, — ответил я запальчиво.

Наверное, я сказал бы еще не одну глупость, но в это время первые капли дождя хлестнули по палубе, и я спустился вниз, возбужденный, как человек, которому помешали додраться.

Трижды прогудел гудок. Провожающие бросились к трапу. Напротив нашей скамьи один из них поскользнулся на каком-то темном предмете и побежал дальше. Предмет отлетел к стенке. Это был бумажник.

Мальчишки, как по команде, взглянули на меня. Я закрыл глаза и прислонился спиной к переборке. Скоро послышался шелест денег и шепот:

— Вовка! Тридцать четыре рубля!.. И письмо. А документов нет.

— Здорово! Кто же его потерял? Может, он? (Это про меня.)

— Нет, он с места не вставал.

— Колька, здорово как! Ты же и бабке можешь отдать и нам останется!

— Не знаю, Вовка… Страшно. Может, обыскивать будут.

— Кого обыскивать, дурной! Тут, может, тыща человек и всех — обыскивать?

— А человек, который потерял?.. Может, у него последние.

— А у тебя не последние? Тоже кто-то пользуется. В общем, смотри… Мне-то не нужны. Я бы, может, отдал. Только перемет мы с тобой вязали и горох собирали… Зря, выходит?

— Домой ехать страшно, попадет мне, — жалобно сказал Коля.

— Идем отсюда, — заторопился Володя. — Идем. Вдруг он видел. Там посмотрим.

Мальчишки подобрали мешки и бегом помчались на корму. Я не стал их задерживать. Нужно будет, — найду, успеется.

Я поднялся и пошел в салон почитать газеты. Там за шахматным столиком одиноко сидел мой рассудительный знакомый.

— А-а, ленинградец, — пробасил он, увидев меня. — Партию в шахматы?

Я неплохо играю. Мне захотелось посмотреть, какое у него будет лицо, когда он проиграет.

— Давайте!

Мы расставили фигуры.

— Студент? — спросил он, делая ход.

— Студент, холост, не привлекался, — ответил я. Не знаю почему, мне хотелось грубить ему. Может быть, потому, что он и говорил и делал все так, будто оказывал мне милость.

— Это хорошо, что не привлекались, — сказал он без тени улыбки. — Если бы привлекались, то жизнь ваша была бы испорчена. А так вы еще можете… Н-да… Можете занять свое место в жизни.

— Место в жизни может занять всякий, — буркнул я, с ужасом чувствуя, что начинаю говорить его же словами…

— Нет, не всякий, — возразил он, — а только тот, кто стремится к достижению своей цели. Каждый солдат хочет стать генералом. Каждый лезет вверх, хочет быть не тем, что он есть. Каждый добивается, и так далее… Такова мораль. Таков распорядок жизни.

— По-моему, существует одна мораль, — сказал я, — мораль честного человека.

— Вы правы. Но в жизни каждый поступает совокупно со своей моралью. Как сказал один писатель: «Жизнь дается один раз и прожить ее надо неплохо…» Отсюда и исходите.

Я с трудом понял, что он имеет в виду Николая Островского.

— Вот вы, — продолжал он, — давеча рассердились, когда я сказал правду. Правду не любят все. Но одни умеют это скрывать, а другие не умеют. Тот, кто не умеет скрывать свои чувства, никогда не займет положения. Это — закон жизни.

— Слушайте, — спросил я, — кем вы работаете?

— Это неважно. Не думайте, что я хочу показать свое превосходство. (В том, что превосходство есть, он, кажется, не сомневался!) Я критикую вас как старший товарищ. Вы еще молоды. А люди не прощают ошибок.

— Во-первых, — я покраснел, — никто ни у кого не просит прощения.

— Во-вторых, — прервал он меня, — пойдемте обедать. Я голоден. Мы доиграем после.

По проходу он шел уверенно, не оглядываясь. Очевидно, само собой разумелось, что я иду следом. Буфетчик, двигавшийся навстречу с корзиной хлеба на плече, посторонился. «Почему? — подумал я. — Почему он даже ходить умеет так, что ему уступают дорогу?»

В ресторане, заказывая обед, он спросил:

— Борщ, конечно, украинский?

— Так точно, флотский, — ответил официант.

После обеда я долго рылся в карманах, разыскивая десятку. Он не шевельнулся, не сделал даже попытки предложить деньги. Но сказал:

— Пойдете ужинать, — зайдите за мной. Платить буду я.

Он снисходительно соглашался быть моим должником! Теперь стало ясно: я ненавижу его! Но в то же время он чем-то притягивал меня. Помню, в детстве я ходил по краю крыши. Это было жуткое и сладостное чувство опасности. Оно и отталкивало и притягивало одновременно. Хотелось и убежать прочь, и остаться. В отношениях моих с этим человеком тоже было ожидание; оно не могло кончиться просто так. Не хватало какой-то точки. Там, на крыше, я услышал испуганный крик матери и сам испугался так, что лег на теплое ребристое железо и не двигался, пока меня не сняли. А здесь? Что будет здесь? И внезапно я понял, чего я жду. Мне хотелось хоть на секунду увидеть его растерянным. Пусть буфетчик толкнет корзиной, пусть матрос хлестнет его крепким словцом… Чтобы выражение слоновьей снисходительности хоть на минуту сошло с его лица! Мне хотелось содрать с него самоуверенность, как корку с апельсина! Но я чувствовал, что не могу этого сделать. Я не находил нужных слов и злился.

Мы вернулись в салон. Никогда еще в жизни я так не хотел выиграть. Но положение на доске было не в мою пользу. Напрасно я уверял себя, что нервничаю и потому делаю неверные ходы. Просто он играл лучше. Это было ясно.

— Игра! — сказал он, забирая моего слона. — Игра! Но похоже… Вот! — Он взял с доски ферзя и повертел его в пальцах. — Вот главная фигура жизни! Обратите внимание: ходит прямо и по диагонали. Все мы хотим ходить по диагонали. Простор! Но достигают единицы. Таков распорядок жизни.

— И ферзям дают по шее, — ответил я.

— В шахматах — да, — серьезно сказал он, — но не в жизни. Ферзь есть ферзь.

— Слушайте, — спросил я, — почему вы так плохо думаете о людях?

— Молодой человек, я ничего не думаю. Я просто говорю с вами как старший товарищ. Люди есть люди. Кстати, у меня на пароходе украли бумажник. Рублей тридцать… Пустяк… Деньги я храню в другом месте. Но сам факт говорит за себя. Люди есть люди.

— Бумажник! А вы… стойте! Вы его потеряли, может быть?

— Эх, молодой человек, — грустно сказал он, — какой вы еще студент!

— Обождите! Я сейчас вернусь! — Я вышел — нет, выбежал! — в коридор.

Палуба верхняя! Палуба нижняя! Нужно найти этот проклятый бумажник! Салон на корме. Третий класс. Нужно принести и шлепнуть его на стол. Все, что я любил, все, во что верил, честь и совесть моя, моих друзей и всех мальчишек мира — все было сейчас в этом бумажнике! Буфет. Коридоры. Еще раз палубы. Мальчишек не было. Злость и обида поднялась во мне. С каким наслаждением взял бы я сейчас этих мальчишек за шиворот! Конечно, есть подлецы! Есть воры! Наверное, на земле каждый день пропадают сотни бумажников и, может быть, статистики ведут учет кражам. Но даже статистики не идут прямым путем от цифр к людям, как делает это оставшийся в салоне ферзь. То, что мальчишки не вернули бумажник, — это случайно. И матери, если узнают, будут пороть их за это. Прав я, а не ферзь. Но что можно сказать ему сейчас? Мне очень не хотелось идти в салон, но я вернулся.

— У вас не украли бумажник, — сказал я устало, — вы потеряли его. Я видел…

— Простите… — сказал он. — Что вы видели? И… где вы видели?

— Там… На палубе.

— Так, так… — сказал он с непривычной торопливостью и оглянулся.

И в этот момент проснулся и пискнул репродуктор. «Товарищи пассажиры! Гражданина, потерявшего бумажник, просят зайти в радиорубку. Повторяю…»

Он стоял посреди комнаты, расставив ноги, и тупо смотрел на репродуктор. Впервые в его глазах появилось — не радость, нет! — беспокойство!

Я подошел к репродуктору и до отказа повернул регулятор. Голос зазвенел, забился под потолком громко и радостно: «…потерявшего бумажник…»

— Идите! — крикнул я. — Идите в радиорубку! Или вы думаете, что там уже очередь?

И вот тут-то голос его зазвучал по-человечески, гневно. Он сказал раздельно и четко:

— Спек-такль! — И, хлопнув дверью, вышел из салона.

Ночью я поднялся на палубу. Наш пароходик, качаясь на ленивой ночной волне, ласково терся о бок пристани. Внизу кто-то осветил фонариком воду: в зеленоватом круге стояла остромордая рыбешка, похожая на отточенный карандаш.

Сонный матрос спустил трап. По трапу на берег сошел только один пассажир — мальчишка с мешком за спиной. Вслед ему крикнул приятель:

— Так как же, Коль? Может, приедешь?

— Может… — сказал Коля. — Только навряд ли.

Мальчишка шагнул в тень и пропал. Некоторое время слышался хруст песка, но его заглушил гудок парохода. Я спустился вниз, лег на скамью и, прижавшись спиной к теплой переборке, уснул злой и счастливый.