«Серебро»

Лев ФИЛАТОВ

Рассказ

Плевал он на эту Лозанну. Городишко весь из витрин, пестрый и мелкий, торгует помаленьку вещичками, видами на озеро, услугами людей, аккуратных и прижимистых. Деревья на набережной подстрижены, как пудели, чтобы из окон дорогого бельэтажа заезжая публика могла любоваться красотами до самого горизонта.

Лет восемь назад Ватагин приезжал сюда играть, и хоть бы что-нибудь изменилось. И жил в том же отеле. Перед входом резиновая дорожка, едва ступишь на нее — и стеклянные двери настежь.

Портье узнал его, долго мусолил руку, тянул нараспев: «О мосье Ватагин» — с ударением на последнем слоге и, бахвалясь знакомством, косил глазом на лифтеров и посыльных. Ловчит человек: укрыл мешки и морщины толстыми очками, соорудил немеркнущую золотозубую улыбку, и поди угадай, сорок ему или все шестьдесят. За конторкой притворство сходит с рук.

Ватагин сидел в кафе под полотняным тентом возле входа в отель.

Прямые, твердые плечи, остро выпирающий кадык, туго обтянутые скулы, крупные руки с четко обозначенными прочными суставами, короткий жесткий ежик волос, резкие линии крепкого черепа — все в нем было едино и кстати, в этом высоченном, громоздком человеке широкой могучей кости. Не нравиться и восхищать, а удивлять, быть сразу и всюду замеченным, даже пугать было его уделом.

Солнце било в лицо, он щурился и не отворачивался. Из кармашка пиджака торчали темные очки, но он их не надевал. Было все, что нужно, чтобы нежиться и думать о разных приятных вещах. Тишина, одиночество, чашечка черного кофе, низкое кресло, ноги удобно вытянуты и нежданный в феврале полдневный солнцепек. В Москве в этот час скорее всего вьюжило, прохожие скользили, и челюсти уборочных машин гнали серый снег в грузовики.

Ватагин начал было следить за официантками, как на подбор молоденькими и смазливыми, в кружевных фартучках. Девчонки бегали, мягко покачиваясь, изящно наклонялись, расставляли бокалы и чашки, улыбки прочно держались на их лицах. Они были точь-в-точь такие же, как и в прошлый приезд, восемь лет назад. Но, конечно, не те, а другие. Ватагин вдруг ясно представил, как официантку вызывает хозяин, она нервно одергивает фартук, кладет поднос, возвращает губы на место, а на пороге стоит, настраивая улыбочку, новенькая девчоночка, помоложе. И сразу глазеть на девушек ему не только расхотелось, а показалось даже не слишком честным.

Ничто не спасает нас от самих себя. Можно принимать любую позу и смотреть в любую сторону, съежиться под одеялом или бежать сломя голову, углубляться в шахматные задачи и кроссворды, но если возникла мысль, которая сейчас важнее всего остального, то нет, не существует от нее защиты.

Вчера случилось вот что. Сначала, вместо того чтобы пойти на неприятельского нападающего, стал шарить перед ним клюшкой, как слепой тросточкой, и тот на ходу легко его обвел. Потом кинулся вперед — сквитывать, взял игру на себя, завелся, потерял шайбу и остался в хвосте, когда метнулась на его ворота ответная карающая атака. В раздевалке неуловимая ухмылочка Виталия Молчкова: «Какие могут быть разговоры, ясно, из-за кого продули». Недоуменно уставившиеся, напряженные глаза запасного Костьки Нечаева. Вымученное спокойствие тренера, затеявшего спор, в каких бутылках вода вкуснее. И он, Ватагин, стоит под душем, крутит краны и не может понять, холодно ему или горячо.

Ну ладно, когда после гола, в беспамятстве, полез и зарвался — это куда ни шло. А вот почему не встретил нападающего? Видел, понимал, а двинуться с места не мог. Вдруг почувствовал, что сейчас обязательно проиграет. Такого с ним сроду не случалось. Хоккей точен, все можно объяснить. Чертовщиной пробавляются болельщики. Но что же тогда? Первый звонок?

Да, ему тридцать шесть. Но разве кто-нибудь считал годы Ивана Ватагина? Шестнадцать лет — почти половину жизни — в сборной, двенадцать — ее капитан. Лучший защитник трех чемпионатов мира. И книжку о нем уже сочинили. Всю квартиру можно завалить газетами с его портретами. Он не собирал их, не вел, как Виталий Молчков, альбомов на память.

Никогда так не понимал он игру, как сейчас. Ребята спорят, а он слушает и улыбается: «Дети…». Но на льду сходятся молча: там надо без роздыху ловить на корпус и оттирать к бортам всю эту шалую, каждый год прибывающую ребятню. Он ловил, оттирал, но иногда это становилось в тягость, вскипала глухая злость, удивлявшая, когда вспоминал о ней в спокойную минуту.

Самым страшным был смешок в зале после того, как мимо него легонько проскочил нападающий. Ватагин знал этот недобрый сухой смех, которым трибуны судят непоправимую неловкость. Он не раз слышал, как подсмеивались над его старыми товарищами по команде, и сам злился на них. Теперь отмерено и ему. Ничего не меняло, что смеялись в чужом городе: миндальничать нигде не любят.

— Мосье Ватагин, силь ву пле, — осторожно, тоненько прозвучало за спиной. И тут же в руки — блокнот и карандашик.

Давно кружились на тротуаре мальчишки с тетрадочками. Они высмотрели Ватагина, взяли в кольцо, но не смели подойти. Видно, догадывались, что мосье не до них. Собиратели автографов житья не давали Ватагину. От взрослых, особенно от женщин, он уверенно уклонялся, научившись делать вид, что не замечает или торопится. Отмахиваться от мальчишек не умел. Жена родила ему двух дочерей, словно отец не хоккеист, не здоровенный костлявый мужик. Любил он своих девчонок, но при встрече с мальчишками глотал слюнки. Так и сейчас, сразу дрогнул, растаял Ватагин.

— Ишь подкрался, следопыт… Ну, давай.

Тотчас с тротуара бросились остальные. Ватагин, широко разложив локти на столе, серьезно и послушно расписывался там, куда тыкали пальцами.

Он притянул к себе крепенького, с челочкой, в коротких штанишках.

— Хоккей, а? — И рукой сделал движение, как клюшкой.

Мальчонка уставился в пол и напрягся, противясь ласковой силе Ватагина.

— У, бычок!..

Другой, тощенький, в очках, доверчиво привалился животом к колену Ватагина и вдруг провел ладонью по его руке выше локтя, где у ребят принято показывать мускулы. Ватагин понял, подвел сжатый кулак к плечу.

— Ватагин, мерси бьен, совьет!.. Моску!.. — вразброд кричали мальчишки, сбегая со ступенек. Кроме автографов знаменитого русского игрока, они уносили домой сенсацию: каждый потрогал и испытал знаменитую руку, забрасывающую знаменитые шайбы.

Мальчишки одинаковы. Они беспрекословно поклоняются мужской силе и славе, их знобит, они немеют от созерцания взрослого человека, который умеет делать то, о чем они только мечтают. Это зреет в них смутное предчувствие своего будущего. Это не раболепство, не бессильная зависть, а зоркое наблюдение, желание понять и запомнить. И взрослый, умеющий быть щедрым с мальчишками, так же щедро бывает вознагражден: ничто так не расшевеливает и не обнадеживает, как чистая ребячья вера в тебя.

Ватагин смотрел вслед мальчишкам. Они шли кучкой, сталкиваясь плечами, и голоса их звенели. Он сидел в прежней позе, вытянув длинные ноги, но теперь был не прочь видеть, что делается кругом, и надел темные очки.

Смешно: гуляет по миру легенда, что не чувствует он боли. Даже в газетах об этом писали. Мыслимое ли дело? Умеет он терпеть, сцепив зубы, только и всего. Бывает, врежут так, что кажется, лег бы и не вставал. Костистый он, это правда. С ним сходиться не любят, норовят объехать. «На тебя, черта, идти, как на надолбы!» — кто-то сказал однажды в сердцах.

Можно, конечно, себя беречь, как Виталий Молчков. Звезда, экстра-класс, самая меткая клюшка. Но голы надо уметь считать: шайбы круглые, но разные, как монеты. Чуть Молчков слабинку найдет, и — король. И виражи и рывки, только и кричит, жадина: «Дай, дай!» А встретят пожестче — и притормаживает. На самую малость, на сантиметрик раньше, чем нужно. С трибун не видно: вроде сражается человек. Те, кто с ним на льду, видят. По глазам, по дыханию, по тому, как проваливается в самое дорогое последнее мгновение.

Шесть зим бок о бок они гоняют шайбу, и все время люто косится на него Молчков. Ватагинская слава и постарше и погромче молчковской. Вечно Ватагину приходится его жучить: когда Молчков знает, что фокусы разгаданы, поневоле лезет вперед. Навязался иждивенец…

Думать о Молчкове Ватагину сейчас было даже приятно: он возвращался к привычным заботам.

Ватагин потянулся, напрягся, как недавно перед мальчишками, и осторожно, чтобы никто не заметил, ощупал бицепсы. Руку встретили живые, круглые, гладкие камни. Положил под столом ладони на колени — и тут теплая, скользкая сталь.

Что, собственно, случилось? Будто никогда не было срывов? Все у него было. Ну, напорол. Ну, пропустили из-за него две шайбы. Ну, не видать теперь золотых медалей. И прежде проигрывали — не из-за него, так из-за других. Подумаешь, смеялись… Кто? Хлыщи тонконогие, бабье, им только и подавай потасовку да скандалы… Будто может Ватагин за одну игру хуже стать?

Ватагин встал, громыхнул стулом. Сейчас ребята вернутся, и он встретит их, а вечером будет играть, надо же взять «серебро».

Вот и они, у всех под пиджаками одинаковью светло-синие шерстяные фуфайки. Ватагин сошел на тротуар, и все остановились.

Он тут верховодил. Не из-за того, что выше всех ростом и шире в плечах. Не потому, что среди юношеских лиц его сабельные морщины вдоль щек сразу обнаруживали старшинство. Ватагин был уверен и сдержанно весел, чувствовалось, что он застоялся и не прочь размяться. Игрокам тотчас передалось его настроение, лишним оказывалось приберегаемое сочувствие, все как всегда, и камень с души.

Молчков шел сзади с Костькой Нечаевым. Костька хотел было остановиться, но Молчков потянул его за локоть, и они прошли мимо. Ватагин слушал, поддакивал, улыбался, а думал о тех двоих, скрывшихся за стеклянной дверью.

С Молчковым все ясно. А Нечаев? Парню девятнадцать, а уже разгуливает в форме сборной. Красавчик, смуглый, черноволосый, длиннолицый. Во время игры сядет на передышку, пот глаза заливает, так и тут стреляет на девчонок в первых рядах. Резинку жует: с канадцев собезьянничал. Таким хоккей нужен, чтобы себя показать, порисоваться. Являются и исчезают, никто их добрым словом не вспомнит…

Из отеля вышел тренер и хлопнул в ладоши.

— Прошу в гостиную…

Все двинулись к двери. Тренер поманил Ватагина. Обычное дело — перед обсуждением игры переброситься несколькими словами с капитаном.

— Вот что, Ванюша. — Никогда так тренер его не называл. Обычно: Иван либо Ватагин. И сразу глаза в сторону. — Сегодня ты отдохнешь. Сыграет Нечаев.

…Гостиная дорогого отеля. Зеркальные стены, продуманный шахматный беспорядок стульев, кресел, диванов, низеньких столов, веера ярких журнальных обложек. Днем здесь пусто, разве кто-нибудь в одиночестве строчит письмо. Под вечер сюда заглядывают и остаются, привороженные мельканием теней в форточке телевизора. Сидят дамы с прямыми спинами, поглаживая спящих на коленях собачонок. Сидят и ерзают откормленные, нагловатые подростки. Сидят в дальних углах парочки: лица в тени, на свету ноги — рядышком высоко поддернутые брюки и нейлоновые круглые колени.

В этой гостиной хоккеисты перед матчами держали военный совет. Те, кто сидел здесь до их прихода, спешили убраться от ватаги здоровенных парней, громко разговаривающих на русском языке, Гостиная становилась местом собрания самого что ни на есть советского, с докладчиком, председателем, прениями, выкриками с мест: «Ясно!», традиционным: «У кого есть вопросы?» Тренеры за столиком: президиум. Ватагин по праву капитана сидел отдельно, лицом к команде.

Он вошел последним и грузно опустился в кресло, так что оно пискнуло и дернулось в сторону. Ватагин увидел перед собой длинный ряд черных ботинок и над ним линию пестрых носков. Заставил себя поднять отяжелевшие глаза. Как обычно, ребята перешептывались, озорничали, толкались локтями. Прямо против него, на диване, рядом — Молчков и Нечаев. Сейчас тренер объявит состав без Ватагина, и в комнате станет очень тихо.

Однако началось не с состава. Трудную минуту оттягивали. Это было еще хуже.

Тренер повел свою обычную речь. Разбирал достоинства и слабые места противника, указывал, как к ним применяться, то и дело серьезно провозглашал прописные истины, вроде того, что надо быть внимательным, чаще обстреливать ворота, нападающим помнить об обороне, защитникам поддерживать атаку. Но мастера слушали эти истины. Считанные часы до выхода на лед, а кто поручится за исход матча? Они могут смеяться, небрежно листать журнальчик с портретами знаменитостей экрана, жевать резинку, болтать о чепухе, но сердца тяжелеют, дыхание укорачивается, они во власти тревоги. Пусть монотонная и скучноватая, сто раз слышанная, проповедь тренера в эти минуты им необходима. Она своей привычной будничностью убеждает, что ничто сверхъестественное их не ждет, все будет так, как бывало. С небес отвлеченного волнения они снижаются на лед хоккейного поля.

До Ватагина слова не доходили. Все это уже не для него.

Вот он, звонок. Теперь оправдания побоку. О нем, железном Иване Ватагине, побеспокоились: «Отдохни». Чутко и деликатно: не придерешься. На его глазах все ровесники сложили клюшки. Выражал сочувствие, пировал на проводах. Случалось, некоторым, кто припозднился, требовал замены. Настаивал: «В интересах команды». А хоккей тут, оказывается, ни при чем. Что-то обрывается, для чего-то ты становишься не годен…

— Сегодня такой состав, — сказал тренер, и Ватагин услышал. Вдруг мелькнуло: «А может быть, передумает?»

— Нечаев.

Вот она, та самая тишина. Быстрые несмелые взгляды в его сторону. Кажется, Нечаев таращит на него глаза, но Ватагин не хотел встретить его взгляд. Молчков двумя руками поправлял прическу, равнодушием своим желая показать, что ничего другого он и не ждал. Ватагин уставился на тоненькую линеечку его белесого пробора.

Теперь Молчков дорвется до власти и молодежь возьмет в образец его залихватские вензеля. Кто будет ломить, обрушиваться, лезть, ложиться костьми? Кто без него там, на льду, прикрикнет, одернет, поведет за собой?

Тренер повернулся к Ватагину. Сейчас прозвучит обычное: «Что скажет капитан?» Нет, только взгляд, вопросительный и уклончивый.

— Разрешите, — хрипло сказал Ватагин и прокашлялся. Нельзя же, чтобы сразу рухнуло все, к чему он привык за долгие годы.

— Да, слово капитану, — с облегчением выговорил тренер.

Ватагин видел усмешку Молчкова, но она его не задевала. Он думал о матче, от этого он не мог еще отказаться.

— Вчера проиграли из-за меня, это известно…

В такой тишине Ватагину никогда не приходилось говорить.

— Сегодня надо выиграть. Имейте в виду, у них в защите люди суровые. Их запросто не объедешь, встречать умеют. Им надо ответить — железо об железо. Тогда лишняя скоростёнка пригодится, и игра — ваша. Молчкова они знают, будут стеречь. Поборись, Виталий, не забьешь, так отвлечешь. Не так, как вчера…

— Кто бы говорил! — грубо бросил Молчков.

— Я говорю, — жестко ответил Ватагин.

Снова его удивила тишина. Он видел перед собой опущенные головы, словно всем скомандовали осмотреть ботинки. И Ватагину вдруг показалось, что поучения его неуместны: им на лед, а ему на лавочку, рядом с массажистом.

— Все у меня, — тихо сказал он тренеру. Вечером к отелю подали автобус. Ватагин вошел раньше всех и, чуть поколебавшись, не пройти ли на заднее сиденье, все-таки сел на свое место, у окна в первом ряду. Его познабливало, он поднял воротник пальто и глубже надвинул ушанку.

Из стеклянных дверей один за другим, как на сцену, выходили игроки в оранжевых свитерах, раздавшиеся в плечах, толстоногие, небрежно волоча сумки. Хоккейные доспехи преображали мальчишек в богатырей. Ватагин, не глядя, по голосам, по движениям узнавал входивших и соображал, кого еще нет. Запаздывал Нечаев. «Пижон…»

Вот и он, запыхавшийся, на ступеньках.

— Костька, давай сюда! — сзади голос Молчкова.

— Ладно, погоди, — негромко и рассеянно ответил Нечаев. И не уходил от дверцы.

— Иван Дмитрич, у вас свободно?

— Что?

Ватагин неохотно подвинулся, завернул на колени полы пальто.

Раздражение звенело в нем. «Как будто некуда больше сесть. Подвигайся, Ватагин. А завтра и вовсе попросят убраться…»

— Иван Дмитрич…

Ватагин сделал вид, что не слышит, кстати, автобус тряхнуло на повороте. «О чем им говорить? Если нужно, еще раз окликнет».

Нечаев молчал. Ватагин осторожно на него покосился, настраиваясь при случае отбрить, поставить на место.

Костька сидел нескладно и бессильно сложив руки на животе, поникший, осунувшийся. Шея худущая, рот открыт, лоб взмокший. И жвачку забыл жевать.

— Иван Дмитрич…

Ватагин долго не отвечал. Он чувствовал, что с таким Костькой обязан заговорить, но сразу не мог. Потом наклонился вперед и взглянул снизу. Костя послушно и торопливо повторил его движение и близко придвинулся, плечом к плечу.

— Что?

— Иван Дмитрич, скажите чего-нибудь. Вместо вас же…

Близко сошлись две головы — одна в белом шлеме, другая в пушистой рыжей ушанке.

— Что сказать? Выше себя не прыгнешь, как умеешь, так и играй. Попроще. Против тебя — игроки, а ты тоже — фигура.

Костька повел широким плечом, поправляя свитер.

— Почему опоздал?

— Иван Дмитрич, я раньше всех начал собираться, но, понимаете…

— Руки дрожали?

— Если бы кого другого подменять…

— А что? Мое место счастливое…

— Я знаю. — Костька застенчиво улыбнулся. — Я за вас, знаете, сколько… лет десять болел.

Они откинулись на спинки кресел. Костька занялся свитером. Ватагин искоса смотрел на соседа и видел, что растерянный мальчишка, только что с ним говоривший, спрятался и рядом сидит хоккеист, налитой крутой молодой силой, которого он почему-то прежде не замечал.

Озноб исчез. Ватагин сбил ушанку на затылок. Он видел лед, слышал треск скрещенных клюшек и глухие удары шайбы о борта. Видел победу и маленькую серебряную медаль. Он ее, не глядя, сунет в карман, а Костька своей наверняка будет долго любоваться.

За окнами мелькали витринные огни, прохожие, узнавая хоккеистов, взмахивали руками. Им не отвечали: перед матчем не до приветствий.