«Турухтанные острова»

Турухтанные острова (fb2) - Турухтанные острова 1597K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Павел Александрович Васильев

Турухтанные острова

Турухтанные острова

1

— Вопросов больше ни у кого нет? — спросил председательствующий, обращаясь ко всему залу, но с многозначительной улыбкой глядя на Буркаева.

И этой улыбкой, и формой вопроса он как бы вежливо напомнил ему: «Полноте, батенька, полноте, увлеклись. Бы и так всех изрядно подзадержали». И Буркаев, уловив это, извиняясь, закивал: «Да, да, действительно, увлекся. Виноват!»

— Тогда мы поблагодарим докладчика за сделанное очень интересное сообщение и перейдем к следующему вопросу нашей обширной программы.

Докладчик, по внешнему виду скромный, сдержанный человек, молча вытер испачканные мелом кончики пальцев, взглянул в сторону Буркаева и вышел из зала. Чуть замешкавшись, пригибаясь, Буркаев на цыпочках пробежал между рядами и выскочил следом.

— Простите, я хотел бы задать вам еще парочку вопросов, — торопливо начал Буркаев. — Я из Ленинграда. — Он назвал свой институт.

— Вы занимаетесь многоканальной связью?

— Да.

— Это не вы нам недавно звонили?

— Я…

— Ага. Я узнал вас по голосу. Очень приятно. Я Овчинников Семен Михайлович.

— Буркаев Олег Васильевич… Видите ли, в «Вестнике электроники» мы прочитали ваше сообщение вот об этой новой электронно-лучевой трубке.

— Ну, там было всего лишь несколько слов.

— Да. И нас она очень заинтересовала. Мы хотели бы попробовать вашу трубку в качестве электронного коммутатора.

Овчинников с любопытством глянул на Буркаева.

— Такого применения, честно говоря, мы… не предполагали.

— Тем более! — оживился Буркаев. — Надо попробовать! Вы представляете, что из этого может получиться? — Он достал из кармана программу конференции и принялся на обратной стороне программы рисовать блок-схему. — Резкое уменьшение габаритов прибора — раз. Низкое коммутируемое напряжение — два. — Буркаев загибал пальцы, Овчинников согласно кивал. — А теперь — самое главное. Как бы такую трубку нам у вас получить? Хотя бы одну штуку.

Овчинников усмехнулся.

— Не знаю…

— Нам хотя бы одну. Для начала.

— У нас всего-то две… Вы не представляете, сколько мы с ними хватили лиха! Изготовить в нашем институте такую трубку — это, наверно, все равно что в аптеке построить паровоз… Теперь мы на них молимся!

— Но…

— Это нереально. Даже, извините меня, несколько смешно.

— Нам хотя бы во временное пользование! Под расписку!

— От меня тут ничего не зависит. Вообще-то вам лучше всего пойти к нашему директору, академику Прищепкову. Он «отец» этой трубки. Но, к сожалению, он сейчас болен, в больнице. Придется идти к его заместителю Фаддею Максимовичу. Что ж, попробуйте.

Олег записал адрес института, уточнил, как туда удобнее добираться, договорился о пропуске. Расставшись с Овчинниковым, он прошелся по улице Горького, попытался — безуспешно — купить билет в Большой театр и поехал в гостиницу «Золотой колос».

Номер, в котором остановился Буркаев, был четырехместным. Четыре кровати стояли по углам комнаты. Двоих соседей Олег почти и не видел, они уходили рано и возвращались поздно вечером, а третий, массивный, коричневый от загара дядька в толстых, как у сталевара, брюках и таком же толстого сукна пиджаке, лежал на кровати поверх одеяла, скрестив на груди руки. Лицо покрывала соломенная шляпа. Дядька спал, сочно похрапывая. Спал он и первый день, когда Олег вселился в номер, спал и сегодня утром, когда Олег уходил. С посвистом всасывал в себя воздух, при этом живот его рос, рос, достигал громадных размеров, делалось тихо, дядька вроде бы к чему-то прислушивался, и шляпа тоже прислушивалась. Затем живот начинал опадать, дядька выдыхал — пю-тю-тю-у-у-у, — шляпа, вскочив на ребро, вежливо делала Олегу «мое почтеньице!». Дядька чавкал, будто обсасывал вкусную косточку. Секунды три длилась тишина. Половив что-то губами и не найдя, дядька вновь начинал засасывать воздух.

На этот раз, лишь только Олег раскрыл блокнот, дядька проснулся, посмотрел на Олега затуманенным взором и спросил:

— Гроши прислали?

— Какие гроши?

— Командировочные… Пришлють, никуда они не денутся, — и повалился на бок, не дожидаясь ответа. — А ты что, бороду снял? — из-под шляпы сонно спросил дядька.

— Какую бороду?! — ничего не мог понять Олег.

— Да это же другой, — пояснил дядьке вошедший в комнату второй жилец. — А тот, что был с бородкой, еще позавчера уехал.

— А-а.

Как выяснилось, дядьку срочно отправили в командировку, пообещав, что деньги переведут следом, но то ли кто забыл о нем, то ли что-то напутали, — одним словом, дядька лежал и ждал.

На этот раз он захрапел так, что стаканы, уставленные на стеклянном подносе в центре стола, задребезжали, как при корабельной вибрации.

Прихватив блокнот, Олег выскочил в коридор. Он пристроился возле журнального столика в маленьком фойе. Здесь было тоже не очень удобно, по коридору ходили, кто-то бежал торопливой рысцой, — эти ничего не замечали, кто-то в полосатой пижаме и с мыльницей в руках брел, лениво посвистывая, шаркая шлепанцами, — такие обязательно оборачивались на Олега. Но Олег увлекся и уже ничего не замечал. Рисовал блок-схему предполагаемого прибора и уже видел «живой» прибор, его основные контуры. И то, о чем не догадывался прежде. Олег потер ладони. Улыбаясь, смотрел на разрисованный лист. Применение в коммутаторе ЭЛТ вело не просто к улучшению известных показателей прибора, а позволяло обеспечить новое качество. Нужна трубка!

Размахивая блокнотом, Олег сбежал по лестнице. Телефон-автомат оказался не занят, с Ленинградом удалось соединиться сразу, начальник лаборатории Сухонин сам подошел к телефону.

Торопясь, Олег вкратце обо всем рассказал ему. Пекка Оттович слушал, не перебивал. У него была такая манера: что бы ему ни говорили, он всегда выслушивал до конца, давал человеку полностью выговориться и только после этого задавал вопрос или отвечал.

— Любопытно, — выслушав Олега, сказал Пекка Оттович, Помолчал и повторил: — Любопытно. — Так он говорил крайне редко.

— А что у вас? Как прошел техсовет?

— Бурно, — ответил Пекка Оттович. — Есть кое-что новенькое.

— Что? — насторожился Олег.

— Приедешь — узнаешь.

— Да не темни ты! Что?

— Потерпи… Трубка нужна…

Разговор закончился, но Олег не вышел из кабины. Опустив сразу несколько монет, он набрал другой номер. В трубке раздались глуховатые гудки. Олег прислушивался к ним. Но там, на другом конце провода, трубку почему-то не снимали.

2

Двухэтажное здание института напоминало загородный особняк. Располагалось оно в яблоневом саду, обнесенном высокой чугунной оградой. Прутья ее, как пики, метра на три вздымались вверх. Въездные ворота размером с футбольные крепились на четырехугольных гранитных колоннах. Взглянув на них, на толстую бронзовую доску с надписью «Институт стали», а ниже, аршинными буквами, — «АКАДЕМИЯ НАУК», Буркаев сник. При слове «академия» ему сразу же представились суровые лица и напудренные парики, как на старинных гравюрах. И показалось действительно очень уж странным, что Институт стали разрабатывает вакуумную электронно-лучевую трубку. Вот уж верно: паровоз в аптеке! Буркаев подумал, что сейчас начнется волокита с оформлением пропуска. Эти «академики» обязательно что-нибудь да напутают. Но, к его удивлению, пропуск оказался заказанным. Овчинников не забыл это сделать. И в приемной директора Буркаеву тоже не пришлось ждать. Секретарь сразу же доложила о нем заместителю директора и пригласила Олега:

— Пройдите.

Кабинет, в котором оказался Олег, был просторным, как зал. Обширный письменный стол у окна. Рядом, у стены, журнальный столик, а на нем — самовар старинной тульской работы, вся грудь в медалях.

За письменным столом сидел мужчина в белой расшитой косоворотке. Как только Буркаев вошел и поздоровался, мужчина, просияв, поднялся, распахнул руки и двинулся ему навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Олег Васильевич! Здравствуйте! — Поймав руку Олега, долго тряс ее, заглядывая в глаза. — Прошу вас, садитесь! Присаживайтесь!.. Как доехали?

Олег был несколько обескуражен таким приемом. Ему доводилось бывать в командировках в разных учреждениях, но вот так его встречали впервые. «Шут его знает, может, так и заведено в Академии наук».

Заместитель директора — он назвался Фаддеем Максимовичем — пододвинул Буркаеву стул, а сам сел напротив, коленями в колени.

— Как устроились, Олег Васильевич?

— Нормально, спасибо.

— Вы давно в Москве?

— Второй день… Я, собственно, к вам насчет трубки.

— Да погодите вы с этой трубкой, бог с ней! Еще успеется! Лучше расскажите, как у вас там, в Ленинграде? Как погода? Там вас совсем еще не залило? Ленинград, Ленинград, такой чудесный город, такая архитектура, и так не повезло с погодой. Нашел Петенька, где построить!

Олег покосился на самовар. «Что, может быть, он еще и чаем начнет угощать?» Глянул на стол — там лежала окантованная фотография полугодовалого голенького пупса.

— Хорош? — спросил Фаддей Максимович. — Это я.

— Как?

— Конечно, в детском возрасте. Так я вас слушаю, с чем пожаловали? Хотя мне Овчинников уже кое-что говорил.

— Я — насчет трубки. Как бы нам ее получить? Она нам нужна позарез!

— Милый ты мой, она всем нужна!. — сказал Фаддей Максимович, когда Олег умолк. — Но ее нет… — И он развел руками.

— У вас — две. Нам хотя бы ту, которая похуже.

— Разве можно начинать работать с плохой? Это сразу обрекать себя на неудачу.

— Нам проверить принцип.

— Ведь она солидно сто́ит. Ну, дело хозяйское. Не жалеете денег, братцы-ленинградцы! Не бережете. Поступайте, как угодно. А письмо с просьбой о выделении трубки у вас есть?

— Есть. — Олег полез в карман.

— Конечно, вы сюда без письма не поехали бы, само собою. А гарантия оплаты?.. Счет децзачет?..

Что касается «бухгалтерии», то в этом Олег разбирался плохо. Он принялся перебирать бумаги. Фаддей Максимович следил за ним, и по улыбке его читалось: «Ну — поймал!»

— Нет?.. Финансы поют романсы? А за финансы — знаешь как, голубь… Недаром говорят «финансовая политика». Политика! Есть? — разочаровался Фаддей Максимович. — Директором подписана? И главным бухгалтером? Ах жуки, питерские мужики!.. Все в ажуре. А курьер есть?.. А-а, батенька, ведь трубку-то без курьера везти нельзя!

Олег не знал, нужен курьер или нет. Он на мгновение представил себе этакого двухметрового усатого верзилу в громадных сапогах. Нет, курьера у него не было.

Олег сердито глянул на фотографию, с которой, приоткрыв ротик, смотрел на него голенький пупс.

— Хорошо, — сказал Олег. — Хоть посмотреть-то на эту трубку можно?

— Это пожалуйста, сколько угодно! — Фаддей Максимович тут же позвонил Овчинникову. Поручил секретарю проводить Олега.

— Вы не огорчайтесь. Такова селяви.

Секретарь и Олег долго шли коридорами, спустились в полуподвальное помещение и наконец оказались в затемненной комнате (за окнами росла сирень).

Буркаев мельком огляделся. Комната была заставлена столами, верстаками, на которых чего только не находилось: измерительные приборы, паяльный лак во флакончике из-под духов, справочник, нужная страница, в котором заложена галстуком, и много-много всего другого, вразброс, навалом. Среди этого нагромождения Олег увидел трубку, обернутую фольгой. Вокруг на верстаке лежали переключатели, разные блочки, и все это, как паутиной, было оплетено проводами.

Сидя рядом С Овчинниковым, Олег внимательно слушал, стараясь разобраться во взаимоотношениях всех узлов. Потом начал задавать вопросы. И постепенно получилось так, как обычно и бывает в подобных случаях. Уже позабыв, кто из них гость, а кто хозяин, оба копались в макете, лишь изредка, как бы очнувшись, вдруг вспоминали о вежливости. Начиналось: «Да-да, пожалуйста». — «Ради бога, я не спешу…» — а через минуту опять толкались и спорили, рисуя схемы на клочках бумаги, подвернувшихся под руку. И наконец наступил момент, когда Буркаев, откинувшись на спинку стула, после некоторой паузы сказал с завистью:

— Да-а, интересная трубка.

— Ничего вообще-то, — скромно ответил Овчинников. — Что, обеденный перерыв? — Он взглянул на часы. — Вы меня извините, я обещал шефу в обеденный перерыв приехать к нему в больницу.

— Да, пожалуйста. — Олег тоже поднялся. И ему пришла шальная мысль: «А если попытаться? Была не была!» — Может быть… вы разрешите, я съезжу вместе с вами? Без трубки нам не обойтись! Вы говорили, только он может все решить.

— Что ж… Это, пожалуй, верно. Едемте!

3

Третий инфаркт — штука серьезная. Олег предполагал увидеть изнуренного болезнью человека. А перед ним в холле за журнальным столиком сидел и играл в шахматы бравый мужчина лет шестидесяти, стройный, ровный, как тростиночка. Такими Олегу в детстве представлялись английские лорды.

Леонид Сергеевич Прищепков молча, сдержанно слушал Олега, пока тот пояснял, кто он, откуда и зачем приехал. И только когда Олег умолк, подумав, что и из этой поездки ничего не выйдет, Леонид Сергеевич повернулся к Овчинникову и спросил с укором:

— А вам приходила мысль таким образом использовать трубку?

— Нет, — честно признался Овчинников.

— Эх мы! Ну как нам не стыдно, все время ходили рядом и не додумались! Поздравляю! — Он пожал Олегу руку. — Только жаль, в данный момент мы вам действительно не можем помочь. Трубок у нас только две. Представьте, одна вышла из строя. А такое всегда может случиться. Осталась последняя. Слишком большой риск… Послушайте! У меня идея! — обрадовался он. — Вы сейчас делайте оснастку, как только будет все готово, мы дадим вам трубку. И сами к вам приедем, посмотрим, что получается. Годится?

4

В вечернюю пору поезда на Ленинград отправляются каждый час. Завтра в половине девятого он будет у себя в институте и увидит… ее.

Он глянул на часы. Всего лишь полпятого.

Можно позвонить ей. Она должна еще быть на работе. Олег отыскал междугородный переговорный пункт и позвонил. Он знал, что трубку может снять любой у них в комнате. Но взяла она.

— Я вас слушаю.

— Это я, — прикрыв микрофон, произнес Олег.

— А-а, здравствуйте… Ну, как вы там? Позвать начальство?

— Нет, мне начальство не нужно. Я просто так. А как ты?

— Я? Да как всегда, хорошо. — И она торопливо стала говорить, что ему все в их комнате передают привет, звонили из КБ, приходил Родион Евгеньевич Новый, персональный привет от Дашеньки, вот она здесь рядом сидит, рвется к трубке. Дать трубку? «Ну что вы говорите? Что вы придумываете?» — услышал он испуганный голос Даши.

Повесив трубку, Буркаев некоторое время, вроде бы ожидая чего-то, стоял в кабине. Он все еще слышал ее голос, несколько насмешливый, ироничный.

Потом он шел в толпе. За углом высотного здания увидел надпись над дверями: «Аэрофлот». И словно очнулся.

Ему повезло. Нашелся билет на ближайший рейс. Автобус, который вез до аэропорта, уже стоял за углом, и он успел в него вскочить. Потом летел. Потом мчался на такси. И все время радовался: будто на экзамене вытащил счастливый билет. Скоро увидит ее! Не завтра, а сегодня. Через два часа. Через час.

Олег взбежал по лестнице на пятый этаж, остановился возле двери. Позвонил. И открыла… она.

— Проходите, — сказала совершенно спокойно, будто он никуда и не уезжал, не разговаривал с ней из Москвы.

Впервые Олег увидел ее около месяца назад. Как поется в одной песне: «На свое ли счастье, на свою ль беду».

Был жаркий июньский день. В газетах сообщали, что такие дни в Ленинграде случаются раз в столетие. И до этого почти весь май держалась необычная жара. Горели пригородные леса. По радио объявили, что в них временно запрещен въезд. По всему институту пахло горелым гетинаксом. Двери и окна держали распахнутыми. Гудели многочисленные покупные и самодельные вентиляторы — из чего только не делали для них крыльчатки: из дюраля и жести, самых невероятных размеров, — но они лишь попусту месили воздух. Девочки-копировщицы ставили вентиляторы на пол, обморочно висли над ними. Их короткие юбочки раздувало, как парашюты.

В обеденный перерыв Олег вышел на улицу. Асфальт стал мягким, как пластилин, проседал под ногами. Висящий на солнечной стороне у входа в институт градусник зашкаливало.

Напротив трамвайной остановки у магазина тканей продавали квас. Бочку по спирали огибала громадная очередь, но Олег решил постоять.

Почему он обратил на нее внимание? После Олег часто думал об этом.

Она шла мимо очереди. Стройная, легкая. Несла увесистую бутыль с квасом, накинув на кисть правой руки бечевку, привязанную к горлышку бутылки. И когда отошла метров на десять от очереди, горлышко бутыли оторвалось, бутыль стукнула об асфальт и раскололась. Квас волной хлынул ей под ноги. Но она даже не глянула вниз, словно ничего не случилось.

— Девушка, девушка! — из очереди закричали и громко захохотали. А она шла, вскинув подбородок. Горлышко на бечевке даже не покачивалось, а словно плыло. И только каблуки — цок, цок!

Вернувшись с обеда, Олег узнал, что Сухонин распорядился прислать в его распоряжение нового техника.

И пришла она.

Неся в обеих руках чертежный инструмент, линейки, карандаши, зорко глянула на Олега, и ему показалось — тонкие губы ее сжались, а ноздри чуть дрогнули. Слушала молча, пока Олег объяснял, что надо делать. А он почему-то волновался…

Перевыпуск документации всегда сложное, нелюбимое инженерами-разработчиками дело. От него каждый старается увильнуть. И вовсе не потому, что приходится заниматься нудной работой, чертить квадратики, кружочки. На каждую схему надо собрать около двух десятков согласующих подписей. Это бы еще полбеды. Главное — получить визу в отделе нормоконтроля. Особенность его состояла в том, что там работали одни женщины, те, кто не ужился в других подразделениях. В этом отделе по утрам сослуживцы не здоровались между собой. Если сюда заходил кто-нибудь что-то спросить, то в ответ раздавался такой звук, будто на раскаленную плиту выплеснули ковш воды. И особенно доставалось мужчинам. Каждый из них выскакивал отсюда, словно по ошибке попав в женскую парилку, где его шарнули веником. Выскочив, недоуменно озирался по сторонам, пытаясь понять, что же произошло. Конечно, можно было пойти к единственному мужчине в отделе — его начальнику Тарасу Петровичу Чижу. Но к нему обращались редко. Тарас Петрович был человек добрый. Внешне он напоминал этакий колобок. И обладал удивительной способностью: умел ладить со своими подчиненными. На него могли кричать, топать ногами, а он сидел, как ни в чем не бывало. Смотрел на все, как на экран телевизора, предварительно выключив звук. Выжидал подходящий момент, чтобы незаметно укатиться, как и положено колобку. В отделе бушевали, а он в это время катился по лестнице, легонько подпрыгивая на ступеньках, локотком придерживая папочку, весело напевая: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел!»

Тарас Петрович завизировал бы схему, но для этого предварительно следовало вытерпеть целую пытку.

Дело в том, что Тарас Петрович имел «ишачка» — старенький, самого первого выпуска «Москвич», которого любовно называл не иначе как «мой шевролет». В обеденный перерыв, даже если он очень спешил, пробегая мимо, неизменно заскакивал к нему, проводил бархоткой по бочку: «Па-ай! Па-ай!..»

Тарас Петрович тратил на него большую часть зарплаты и премию, сам всю зиму ходил в подерганном плащишке, но для своего любимца не жалел ничего. И каждому, кто приходил к Тарасу Петровичу, он рассказывал про своего «орла», где и какую подтянул гаечку, про какие-то там дырочки, протирочки, пробирочки. Не всякий мог это вынести. Не хочешь слушать — улаживай дело с его подчиненными.

Для Инны в этом не было проблемы. При ее появлении нормоконтролеры как-то все затихали, словно мышки при появлении кота.

— Как это вам удается? — изумленно спрашивала Даша, которая обычно по нескольку раз ходила к нормоконтролерам.

— Очень просто, — спокойно отвечала Инна. — Пусть бы они только попробовали не подписать!

5

— Проходите, — предложила Инна, нисколько не удивившись появлению Олега, хотя можно было удивиться: совсем недавно разговаривал из Москвы и вот — здесь. Тем более что он зашел к ней впервые.

— Я прямо с аэродрома… Проезжал мимо… — заговорил Олег. Он не знал, куда поставить портфель, и она поняла это, взяла из рук и поставила под вешалку.

— Мы смотрим телевизор, — распахнула дверь в комнату.

— Может, тапки?

— У нас не принято… А это — мой сын.

В комнате к двери спиной сидел мальчик лет семи.

— Здравствуйте, — обернулся он.

— Мишка, — представила его Инна.

— Миша, — поправил ее сын.

— Дядя Олег, — отрекомендовался Буркаев. Называть себя «дядей» ему приходилось впервые. Улыбаясь, Мишка внимательно осмотрел его и отвернулся.

— Будем пить чай, — сказала Инна.

— Спасибо, не беспокойтесь, — пытался остановить ее Олег.

До этого момента он торопился сюда, чтобы как можно скорее увидеть ее, а теперь, когда увидел, показалось странным, зачем так торопился.

Мишка вроде бы нацеленно смотрел на экран, а сам внимательно следил за гостем. Лишь Инна вышла, он проворно повернулся к Олегу и предложил:

— Скажите «мак».

— Мак, — доверчиво повторил Олег.

— А кто скажет, тот дурак.

По телевизору шла передача «О вреде алкоголизма. Беседа врача».

Дав Олегу немного очухаться, Мишка опять обернулся:

— Скажите «дуб».

— Не скажу.

— Струсили, да? А кто трусит, того оса укусит.

И тогда Олег решил сам пойти в наступление.

— Скажи «вяз».

Мишка недоуменно хмыкнул и уставился на него, обдумывая, как быть. В комнату вошла Инна. Она несла чайник.

— Вот, все готово. Сделай потише, — попросила она Мишку, кивнув на телевизор.

— Да-а, интересно!.. Про «аликов», — ответил Мишка. По телевизору показывали, как выздоравливающие пациенты в спецбольнице пилят дрова, что-то строгают на верстаке.

— Что нового в лаборатории? — спросил Олег у Инны, когда они сели за стол.

— Ничего особенного. Все без изменений. Да, кстати, вам звонила мама.

— Когда?

— Сразу после вашего звонка. Просила передать, чтобы вы к ней приехали.

Это Олега взволновало. Мать жила на одной из пригородных станций, позвонить могла только с почты, и если звонила, значит, он ей зачем-то очень понадобился.

— Ничего не передала? — спросил Олег.

— Нет, только сказала: пусть приедет, когда выдастся свободное время.

Беседа врача, которую передавали по телевизору, окончилась, и Мишка тоже сел к столу. Пригнувшись, отхлебывая из блюдца, шумно дуя в него, сам исподлобья посматривал на Олега. Чувствовалось, ему ужасно хочется о чем-то спросить. Просто не сидится на месте. Наконец, не вытерпев, спросил:

— А вы пьете?

— Перестань! — прикрикнула на Мишку Инна. — Что ты такое болтаешь?

— А он похож на одного «алика», которого показывали.

— Замолчи сейчас же! — приказала Инна. — И иди спать. Тебе уже пора.

Недовольный, Мишка побрел в смежную комнату. Инна, собрав со стола, понесла посуду на кухню. И как только она вышла, Мишка высунулся из-за двери и шепнул Олегу:

— А кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет.

— Я вас провожу, — входя в коридор, сказала Инна Олегу. — Тоже немножко прогуляюсь.

6

Они шли по улице. В домах были распахнуты окна, в глубине комнат мерцало фосфорическое свечение, — работали телевизоры. Хриплые, типично киношные голоса двух возбужденно разговаривающих людей сопровождали Инну и Олега. Говорящие то оставались позади, то забегали вперед. Было слышно, как они говорят слева, и многократно повторяемое эхо вырывалось откуда-то справа.

— Знаете, Олег, — после долгого молчания сказала Инна. — Вы напрасно ухаживаете за мной. Хочу вас сразу предупредить. Если вы рассчитываете на легкий успех, то я не отношусь к женщинам этого типа. А если вы серьезно, то тем более напрасно. У меня есть сын. Этого мне достаточно. Своей жизнью я вполне удовлетворена. Я не замужем, что вам известно. И никогда не была. Ребенок мне нужен, а муж — нет. Я вольная птица. Сама себе хозяйка. Куда хочу, туда и лечу. А ребенка я завела, чтоб на старости лет не остаться одной, был рядом кто-то, кого можно любить и о ком заботиться. Познакомилась на юге с одним… альпинистом, приглянулся. Три раза съездила к нему в Москву. Вот и все. Он и до сего дня не знает, что у него есть ребенок. Где-то в глубине души я, если честно сказать, считала, что я не такая, как все. Он непременно бросится за мной, попросит руки, приползет на коленях. Не приполз, как видите… Ну и фиг с ним! Вы добрый человек. И наивный. Поэтому лучше сказать всю правду. Ваши старания ни к чему.

Олег вспомнил веселого, улыбающегося, немного ехидного Мишку и сказал:

— Дети вырастают и уходят от родителей. Вы опять останетесь одна. Может быть, лучше было бы купить себе болонку?

Она резко остановилась, повернулась к нему. Долго смотрела в лицо. Губы стали тонкими, как бритвенные лезвия.

— Что ж, когда понадобится, я ее заведу. Вы ее заменить не сможете!..

7

Народу в электричке ехало мало. Свет в вагоне не зажигали. Было то время, когда, по словам поэта, «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Да, пожалуй, и ночи-то настоящей в эту пору не бывает, просто чуть плотнее сделается сиреневая дымка, окутывающая сады и перелески, в ней вроде бы чуть приподнимется все и поплывет, медленно покачиваясь. Потемнеет небо над головой, но в нем так и останутся лежать, словно раскиданные розовые перышки, реденькие облачка.

Олег смотрел на близкий сосновый бор. Деревья, будто на невидимом эскалаторе, медленно поднимались одно за другим на песчаный косогор и останавливались там, ровные и желтые, как свечки.

Сколько раз Олег проехал по этой дороге, пока учился в институте, и после этого три года ежедневно по два раза, когда уже работал. Детство и юность Олег прожил с матерью в поселке, на конечной станции электрички.

Олег знал: вот сейчас он выйдет из вагона на платформу по правую сторону от остановившейся электрички, пересечет шоссе, привычно глянет вперед и за акациями увидит свой низенький голубой домик. Правда, теперь половину дома занимала еще одна старушка, пенсионерка, у которой мать выменяла для Олега в городе комнату, но Олег этот домик по-прежнему называл своим.

В доме уже спали. Полкан, наверное, где-нибудь мышковал по канавам, не выбежал Олегу навстречу. Олег осторожно открыл калитку, прошел во двор. Сел за стол под яблоней, сложив перед собой руки, и смотрел на кусты смородины, на грядки, на забор. Кругом, где-то далеко и близко в кустах, пели птицы. Так спокойно и благостно было на душе.

Стукнула дверь, и на крыльцо вышла мать.

— Олег? — спросила она. — Это ты?.. Я слышу, пришла электричка.

— Ты мне звонила?.. Что случилось?

— Ничего особенного. Не надо было сегодня и ехать. Приехал бы как-нибудь в выходной. Что-то перестал работать холодильник. Продукты прячу в погреб, а и там сейчас тепло, все портится. Неудобно без холодильника, привыкла к нему… Как съездил-то? Вроде бы грустный какой-то?

— Нет. Это тебе показалось.

И сразу откуда-то прибежал Полкан, сильно толкнув мордой, открыл калитку и запрыгал возле Олега, помчался но дорожке, оглядываясь и словно приглашая за собой, желая что-то показать. А затем, видя, что Олег не идет, со всех ног бросился обратно.

Лампочка в холодильнике не горела. Олег пошевелил ее, но она не загоралась.

— Утром посмотришь. Сейчас умывайся да садись ужинать, — сказала мать.

Есть не хотелось, но он вместе с матерью сел за стол на веранде.

Услышав, что они разговаривают, к открытой двери веранды подошел Мамонт Иванович, соседкин брат, живущий у нее на даче старик-пенсионер.

— С приездом вас, — поздоровался он с Олегом. — Что-то забарахлила машина, — кивнул он в сторону кухни, где стоял холодильник. — Я пробовал на массу, искры не дает. А сейчас без холодильника — погибель.

— Мамонт Иванович, заходите с нами чай пить, — пригласила мать.

— Спасибо. — Чаю ему явно не хотелось, но от приглашения он не отказался. Косолапо переступая — у него с войны после контузии болели ноги, — поднялся на веранду.

По шоссе, мимо калитки, прошли несколько парней и девушек, играли на гитаре, пели.

— Казакуют! — сказал Мамонт Иванович.

— Теперь всю ночь будут ходить к заливу и обратно, — посмотрела в сторону прошедших мать.

— Что ж, их дело молодое. Когда-то и мы с тобой так же казаковали, а? — улыбнулся старик.

— Все было.

Посидев еще немного, поговорив о том о сем, Мамонт Иванович поблагодарил за компанию и у шел.

Утром Олег встал пораньше, чтобы еще раз осмотреть холодильник. Возился с ним полчаса, использовав в качестве «пробника» фонарик. Наконец определил, что оборвался провод в шланге электропитания. Он заменил шланг другим, от старенького самодельного электропроигрывателя, который собрал, когда учился в школе. Еще оставалось свободное время, и Олег решил съездить на велосипеде на озеро искупаться. Ехал быстро. И не потому, что опасался опоздать на работу, а просто таким выдалось утро, тихое, свежее. Солнце еще не поднялось из-за леса, небо само вроде бы излучало свет.

На берегу озера среди сосен стояло несколько палаток, возле одной из них две девушки чистили картошку. От углей на месте потухшего костра, над которым висел закопченный котелок, пахло дымом. Возможно, костер жгли еще недавно, потому что над озером, над водой, стлалась сизая дымка, более плотная к берегу, к осоке.

Искупавшись, Олег постоял возле воды, чтобы хоть чуть обсохнуть. На противоположном берегу у ивняка кто-то рыбачил, не видимый за кустами. Когда взмахивал удочкой, как серебринка, проблескивала леска и падала на воду. Немного левее появилась из-за кустов девушка в голубом купальнике, попробовала ногой воду, зашла по колени и, взмахнув руками, поплыла.

И Олег почему-то вдруг заспешил. В электричке, возвращаясь в город, он вспоминал вчерашний разговор с Инной. Знал, что скоро снова увидит ее, и ждал этого.

8

Дверь открывают по-разному. И в этом тоже проявляется характер человека.

Даша не открывает, а отворяет, иначе это не назовешь. Дверь совершает полутур вальса, и за ней, напевая, размахивая сумочкой и тоже вальсируя, в комнату входит Даша и произносит свое неизменное, веселое и широко всем подаренное: «Здравствуйте».

«Здра-а-авствуйте!» — как конферансье со сцены, входя, произносит улыбающийся Юра Белогрудкин, и дверь вроде бы радостно похохатывает вместе с ним: «Ха-ха-ха! Чуть было не опоздал!» И он поплыл, вальяжный, свежевыбритый, в лакированных ботинках, с портфелем «дипломат». В институт проходит с портфелями только крупное начальство — директор, главный инженер, главбух да вот Юра. Как это ему удается — непонятно. Охрана его никогда не задерживает. А в портфеле у него мыло, мочалка да белье: Юра собрался после работы сбегать в финскую баню — во-первых, это гигиенично, во-вторых, модно, ха-ха-ха.

А вот Сережа Маврин входит в комнату, кажется, не открывая двери. Шмыг! — и он уже на месте, будто просочился в замочную скважину. Сидит у верстака на своей высоченной табуретке. Более того, все приборы уже включены.

Вот и сейчас дверь не скрипнула, она вроде бы даже не шевельнулась, а Сережа уже тычет горячим жалом паяльника в канифоль, побалтывая короткими ножками.

— Шеф вчера приехал.

— Ну да? — все поворачиваются к Сереже.

— Как он вчера мог приехать, если в конце дня разговаривал с Инной по телефону?

— А вот так и приехал.

С Сережей не спорят. Потому что Сережа знает все. Любую новость он узнает первым.

Табурет, на котором сидит Сережа, особый. Он сварен из железных уголков, очень высокий, и Сережа вскакивает на него с разбега, как джигиты в цирке на коня.

— Что-то он задерживается, — сказал кто-то.

— Дело серьезное, — откликается Сережа. — Весьма. — И все поняли, что наверняка серьезное.

Инна нервничала.

«Наплевать мне на него», — думала Инна, пытаясь себя успокоить, взять в руки, и то, что не могла успокоиться, еще больше раздражало ее. Ей было любопытно, как он войдет, как взглянет на нее, хотя прекрасно знала, что не поднимет головы, даже не повернется к двери, когда он появится. Еще чего не хватало! Машинально глянув в сторону, она заметила, как, притихнув, сидит Даша. Задумчиво опустив ресницы, будто всматривается в себя.

Смешная, чудаковатая, наивная Даша. «Боже мой! Да ведь она влюблена в него! — вдруг догадалась Инна. — Как это я раньше не видела?»

Даша была на десять лет моложе ее. Инна всегда относилась к ней снисходительно, как к маленькому ребенку, почти так же, как к своему Мишке. Было смешно смотреть, как Даша искренне возмущалась, когда Юра Белогрудкин разговаривал по телефону со своей очередной «любимой». Облокотись левой рукой о стол, этак небрежно откинувшись на спинку стула. Правая нога лежит щиколоткой на колене левой.

— Милочка, ты мышек не ловишь! Ха-ха-ха! — говорил кому-то Юра.

И Дашу взрывало.

— Как вы можете! — вспыхивала она. — Как вы можете каждую девушку называть «милочка»? Как вам не стыдно!

— А чего здесь такого? — кренделем уткнув руку в бок, вскидывал брови Белогрудкин.

— Но ведь это же возмутительно!

— Ты ко мне невозможно строга! Погладь меня по головке и скажи, что я самый лучший.

— Ужас! Слушайте, вам никто не говорил, что вы — чудовище?

— Я? — вроде бы удивлялся Юра. — Нет, золотце, никто. Золотце, ты ко мне несправедлива. Ха-ха-ха!

На Дашу, как на ребенка, никто не обнимался. А «ребенок», оказывается, влюблен. Хорошенькое дело!

— Я вижу, ты влюблена, — сказала Инна. Но сказала так тихо, чтобы не мог слышать больше никто, кроме Даши, с которой она сидела рядом.

— Я? — вспыхнула Даша и тем окончательно выдала себя.

«Какая же ты еще дура», — усмехнулась про себя Инна.

— Вы не имеете права… Это нечестно, — произнесла Даша шепотом.

«Только бы не вошел сейчас он, — подумала Инна. — От этой ненормальной всего можно ожидать». И чтобы больше не терзать Дашу, она отвернулась, будто ей нужно набрать в рейсфедер тушь.

9

Тем временем в кабинете у Пекки Оттовича действительно состоялся серьезный разговор. Буркаев подробно передал все, что удалось узнать про новую трубку. Изложил пришедшую ему идею. Пекка Оттович задымил сигаретой. Он поднялся и заходил позади стола. Издали смотрел на листок, на котором только что рисовал Буркаев.

— То, что надо.

— Так что здесь было на техсовете? — спросил Буркаев.

— А что было? Шум был! Кричали, метали громы и молнии. Сам представляешь. Но главное: объявили конкурс на лучшее построение быстродействующего коммутаторного устройства.

— Конкурс?!

Так вот что не сказал Пекка Оттович Олегу по телефону, приберег до его приезда. Чтобы по построению какого-то отдельного прибора объявили конкурс — такое случилось впервые.

Потребовалось срочно создать коммутатор со скоростью действия на два порядка большей, чем у тех, что используют в существующих изделиях. И такой коммутатор можно попытаться построить на новой трубке!..

— Вот я и говорю, что это как раз то, что надо, — наблюдая за Олегом, сказал Пекка Оттович.

— Да, но у нас и другие работы! Например, по изделию «Гроздь». Через месяц-другой по нему начнутся натурные испытания. С нас этих работ ведь тоже никто не снимет! — сказал Олег.

— Само собой.

— Нам все не потянуть. Когда я говорил с Прищепковым, исходил из того, что все будет делаться на свободных мощностях. Мы и так две недели работали по вечерам. Куда ж еще!

— У всех так. Поэтому и конкурс.

— Не знаю, как у всех, не берусь судить! Но нам вздохнуть некогда! — раздраженно сказал Олег.

— Так можно и не участвовать, — сказал Пекка Оттович.

Олег начал злиться. Хотелось скорее приняться за новое, интересное дело, но было еще старое, которое будто связывало руки. И никуда не деться.

Понимал все и Пекка Оттович. Но чем он мог помочь Олегу? Ведь запланированную работу с лаборатории не снимешь.

— Ладно, — сказал Пекка Оттович. — Не будем участвовать в конкурсе. Действительно, загрузка такая, что не участвовать разумнее. О трубке пока не надо никому говорить. Вернемся к этому, когда будем свободнее.

«Да никогда не будем! Ведь ты и сам это прекрасно знаешь!» — хотелось крикнуть Олегу.

— А листочек этот ты оставь мне.

Олег вышел в коридор. «Шут знает, что такое! — с досадой думал он. — Превращаемся в какую-то примусную мастерскую. Ни минуты свободного времени. А называется, занимаемся наукой!»

10

Еще готовилось «Положение об условиях проведения конкурса», его только начали прорабатывать в техническом отделе, не успели даже отпечатать решение техсовета, а Сережа Маврин уже знал все. И неудивительно: это касалось его лично.

Дело в том, что Сережа стоял на очереди в жилищно-строительном кооперативе. В семье у него было пять человек. Кроме них с женой и престарелой, часто болеющей матери, — двое взрослых детей: сын Гришка учился на втором курсе в институте, дочь заканчивала школу. Следовало подумать об улучшении жилищных условий. Требовались деньги. Сережа первым отреагировал, услышав про конкурс. Представляется отличный случай!

Сережа помчался по институту в разведку. И тут же выяснил, что, уходя с техсовета, Лара Николаевна Субботина, дымя сигаретой, сказала в кругу начальства: «А у нас уже есть кое-что. Небольшой задел».

Сережа очень зримо себе представил, как это было сказано, словно присутствовал при этом. Компания уставших от длительного заседания мужчин остановилась на лестничной площадке возле урны. Стоят, жадно затягиваясь сигаретами. Единственная женщина среди них — Лара Николаевна. Она подносит мундштук к крупным, ярким, выпуклым губам, чуть касается их, а затем приоткрывает рот, будто желает произнести «о», выпускает дым. «У нас уже есть кое-что», — многозначительно, громким голосом говорит Лара Николаевна. У нее большие антрацитовые глаза, черная челочка, а ресницы как бы нарисованы мультипликатором, и на этом рисунке загустела капельками, но еще не засохла тушь. От прикосновения капелек остались пятнышки на веках. Лара Николаевна высокая, по узкой талии туго перетянута широким ремнем.

Сережа знал, что Лара Николаевна не бросает слов на ветер. Умеет подать свою работу. Этого у нее не отнимешь. Умеет использовать каждую мелочь.

Казалось бы, такая пустяковая, ничего не значащая вещь: в лаборатории у нее работали самые модные и, пожалуй, самые красивые девочки, случайно попавшие к ней по распределению после техникума. Велико ли дело! Но как ловко Лара Николаевна использовала и это обстоятельство!

Когда на секции техсовета обсуждалась какая-нибудь работа их лаборатории, за маленьким столиком, выполняя секретарские обязанности и отмечая присутствующих, обычно сидела пара очаровательных герлз. А все члены техсовета — мужики. Представьте себе: некто на рысях вбегает в зал и вдруг будто спотыкается, ослепленный очаровательной улыбкой. Даже такой замшелый специалист, как Антон Иваныч Басов, который обычно дремал на любом совещании, вдруг преображался, войдя, многозначительно крякал, покашливал в кулак и, со страшным грохотом пролезая между рядами плотно составленных стульев, одним глазом косил на торчащие из-под стола коленки…

Услышанная новость очень взволновала Сережу. А может, пока не поздно, перескочить из одного трамвая в другой? Не упустить момент! Как бы узнать обо всем поточнее?

11

На следующий день всем отделом ездили в подшефный совхоз на прополку свеклы. До станции Любань добрались электричкой, а оттуда до поля — еще километров семь — их везли совхозным автобусом.

Инна взяла с собой и Мишку. В вагон они пришли самыми первыми, сели у окна, заняв места на остальных. Втайне ей хотелось, чтобы Буркаев сел рядом. Но как только это случилось, она поднялась и перешла на другую скамейку. Слышала, как у нее за спиной он разговаривает с Мишкой. Сын несколько раз звал ее: «Мама, мама!» — «Тебя Мишка зовет», — говорили ей сидящие рядом. «Пускай. Сам придет, если нужно!» — отвечала она, ни разу не обернувшись. Еще здесь, в электричке, она приметила, что Даша хочет о чем-то с ней поговорить.

Даша села чуть ли не в другой конец вагона, чтобы находиться подальше от Буркаева. Она его стеснялась. «Бедный ребенок!» — подумала о ней Инна. И по перехваченному взгляду, по тому, как Даша сразу потупилась, встретившись с ней глазами, она поняла, что Даша хочет что-то ей сказать.

Поле, на которое их привезли, находилось далеко от деревни. Оно полого спускалось к реке. По ту сторону ее — такое же поле, будто зеркальное отражение этого, с трех сторон окаймленное светлым березовым лесочком. Пересекала поле узкая дорожка, такая трогательно-романтичная, какая-то уж очень деревенская, будто протоптанная босыми ногами.

И как только их высадили на этой дорожке из автобуса, они побросали в общую кучу сумки, куртки, на всякий случай взятые плащи. День выдался солнечный, на небе ни облачка, а жаворонки поднялись в такую высь, что их никто не мог разглядеть. Мишка то мчался за бабочкой, то за шуршащей слюдяными крыльями стрекозой. Крикнув на бегу: «Ма, я в лес!», — припустил к березняку.

Они разбились на бригады по лабораториям. Представитель совхоза выделил им «урок»: прополоть каждому по две борозды от дороги до леса. А когда кончат — могут идти домой. Тотчас все принялись за дело. Но не успели прополоть и пяти метров, как заметили, что от деревни кто-то идет. Вскоре узнали Лару Николаевну.

— Лара Николаевна, Лара Николаевна! — дружно закричали женщины из ее лаборатории, замахали руками. Она тащила рюкзак.

— Мужчины, нахалы! Неужели среди вас нет ни одного джентльмена! — Лара Николаевна скинула рюкзак на землю. Но к ней уже бежали, подхватили рюкзак и понесли. И здесь впереди всех оказался Сережа Маврин.

— А я опоздала на электричку! Перед самым носом захлопнулись двери, такая обида! Хорошо, подвез какой-то дядечка! — гремела Лара Николаевна. Голос у нее был зычный. Да она, кажется, специально подчеркивала это. — Я так давно не была за городом. Какая прелесть! Землей пахнет. Ах!..

Лара Николаевна была, пожалуй, единственным начальником лаборатории, кто хоть изредка, но ездил в совхоз. Остальные обычно ссылались на занятость. Этим она тоже выделялась среди всех и завоевала особый авторитет среди подчиненных. «Она не такая, как все, она ездит! Начальник, кандидат технических наук, и вот — вместе с нами!»

Инна считала, что это показуха. «Умеет пускать пыль в глаза!» — подумала она и сейчас, с усмешкой взглянув на Лару Николаевну.

И здесь, как и везде, работали по-разному. Некоторые заметно вырвались, другие поотстали. Среди отстающих оказался и Белогрудкин.

— Юрочка, ты мышей не ловишь! — кричали ему.

— Кисонька, да ведь я выдергиваю только сорняки, а не все подряд, как ты. Посмотри, сколько у меня остается свеклы и сколько у тебя.

И действительно, на бороздках у Белогрудкина ботва была гораздо гуще и зеленее, чем на всех остальных. Он работал раздетый до пояса, в белых вязаных перчатках, в серебряных, с большими стеклами пляжных очках, на голове — яркая с длинным козырьком фуражка спортсмена-конника.

Инна же, в отличие от Белогрудкина, ушла вперед. Все время с ней рядом находилась Даша. Она старалась изо всех сил, чтобы не отстать. Инна видела ее раскрасневшееся лицо, спиральки рассыпавшихся волос, бисеринки пота вокруг глаз.

Буркаев работал в основной группе с Инной и Белогрудкиным. Ему пришлось пропалывать три борозды. Он оказался с краю, дальше поле было засеяно льном, — не оставлять же непрополотой одну борозду! «Конечно, тебе больше всех надо», — раздраженно думала Инна. Никому не досталось, а именно ему.

А вот Сережа Маврин успевал поработать со всеми рядом, и с теми, кто были впереди, и с тем, кто остался последним. Он забегал вперед метра на два, а затем возвращался закончить то, что оставил. Это у него называлось «челночным методом обработки».

Когда прошли уже половину поля, решили немного отдохнуть. Все потянулись к дорожке. Некоторые развалились на траве, другие пили из привезенных с собою термосов, жевали бутерброды. Вокруг Юры Белогрудкина чирикала веселая девчоночья стайка. Юра угощал всех черным арабским кофе с коньячком «для запаха». Достав из «дипломата» плоскую бутылку с отвинчивающейся пробкой, он наливал всем в эту пробку по капельке, и когда его спрашивали, какой коньяк, сколько звездочек, отвечал: «Самый лучший, золотце, молодой прапорщик». И, откинувшись, он так заливисто хохотал, что, глядя на него, и самому хотелось посмеяться. А хохотал он потому, что в бутылке у него был ликер, разбавленный крепким чаем.

Но всех поразила Лара Николаевна. Она развязала свой рюкзак и вытряхнула всевозможные технические справочники. А сверху в нем лежала портативная счетная машинка.

— Вы извините, товарищи, у меня совершенно нет времени, — сказала Лара Николаевна.

Она установила машинку на траве и тотчас принялась считать, дымя папиросой. Два техника из ее лаборатории листали справочники, помогая отыскивать нужные числовые коэффициенты.

— А где же Мишка? — поднялась Инна. — Куда убежал? — Она пошла к лесу, взглянув на Дашу, приглашая ее с собой.

Даша поднялась.

Они шли и не разговаривали. Только когда оказались далеко от всех и никто их не мог услышать, Даша, потупясь, как провинившийся ребенок, очень волнуясь, сказала:

— Я вас прошу, пожалуйста, никому не говорите о том, что вы вчера узнали. Я вас просто умоляю! Понимаю, что все это глупо. Даже смешно. Но я люблю его. И всегда буду любить. Я прошу у вас пощады.

— Да что ты болтаешь? — воскликнула Инна.

— Послушайте, — после долгой паузы произнесла Даша. — Вы извините меня, но мне кажется, что вы очень несчастный человек.

— Почему?

— Не знаю. Но мне почему-то так кажется. Ведь это так? Вы всегда сдержанны. Как человек в мундире, застегнутом на все пуговицы.

— А ты-то откуда знаешь? — недоуменно смотрела на нее Инна. Нет, она не обиделась, скорее удивилась.

— Извините.

12

Буркаев выносил на межу охапку выполотой травы и увидел Мишку. Прячась за ракитником, тот заговорщицки манил его к себе.

— Что? — спросил Буркаев.

Мишка приложил палец к губам. Олег подбежал к нему.

— Тихо, — прошептал Мишка, схватив его за руку, потащил за собой. Пригибаясь, они пробежали несколько метров, присели на корточки.

— Вы верите в существование зеленых человечков? — спросил Мишка. Олег на мгновение растерялся от такого вопроса.

— А что? Все может быть, — после некоторой паузы ответил Олег.

— Честное пионерское?

— Конечно.

— Я их только что видел. Там, в траве, у реки, — шепотом произнес Мишка. — Идемте, покажу. А в существование «черной дыры» верите? Верно, есть же, правда? — Теперь они крались на носках, все дальше и дальше уходя в лес. Забрались в густую осоку, под ногами захлюпало.

— Куда ты? — попробовал остановиться Олег.

— Испугались, да? — презрительно глянул на него Мишка.

Они забрались в непролазный бурелом.

Травы здесь не было вовсе, наверное, после дождей ракитник заливало водой, он стоял теперь в темной, как солярка, густой жиже. Но и это Мишку не остановило.

— Скорее, скорее!

Сам он был измазан почти по уши. Олег тоже измазался. К счастью, болото кончилось. Но Мишка тут же свернул в густой ельник.

— А теперь куда? — удивился Олег. — Ведь речка не в ту сторону.

— Так надо.

Ельник был сумрачен и глух. В рост человека на деревьях ни одной лапки, а выше они переплетались так густо, что почти не пропускали свет. Казалось, идешь под какой-то низкой кровлей. Вся земля засыпана хвоей, кое-где торчат трухлявые замшелые пеньки — если наступить на них, они разваливаются, будто сделанные из песка куличи.

— Похоже на тайгу, правда? — спросил Мишка, присев и осматриваясь.

— Немножко похоже.

— Вы были когда-нибудь в тайге?

— Нет, не был, — признался Олег. — Только по телевизору видел.

— А за Полярным кругом?

— Тоже не был.

— И в Африке?

— Тем более.

— А на Турухтанных островах?

— Нет.

— Эх вы! Туда трамвай ходит. Останавливается недалеко от нашего дома. Неужели вам не интересно туда съездить?

Олег пожал плечами. «Действительно, где они, эти Турухтанные острова? Всю жизнь прожил в Ленинграде — и не представляю. Хотя название сто раз слышал. Что за острова?»

Они выбрались на поляну, за которой протекала река. Это была веселая, ярко-зеленая поляна, поросшая сочной, высокой травой, светлая, радостная. Над ней порхали голубые мотыльки, очень заметные на фоне темного ельника. В траве трещали кузнечики.

— Теперь смотрите, — сказал Мишка, став на колени. — Вот здесь они. Слышите, трещат? Это они проверяют свои мотоциклы.

Где-то за ельником послышалось: «Ми-иш-ка-а!»

Звала Инна. И сразу же еще несколько голосов:

— Мишка!! Мы уезжаем! Иди сюда! Ау-у!

— Эх, — вздохнул Мишка, — ничего не выйдет. Они испугались и все попрятались.

И действительно, треск в траве умолк.

— Мишка! — на поляну вышла Инна.

— Чего тебе? — спросил Мишка, приближаясь к ней.

— Где ты измазался? — напустилась она на Мишку, неодобрительно поглядывая на Олега. За ней на поляну вышли Даша и Юра Белогрудкин.

— Ну, голубчики, а мы думали, что вы потерялись. Все давным-давно уехали. Где это вы пропадали?

Олег и Мишка переглянулись. У них была теперь общая тайна, которую они никому не могли доверить.

13

Последние две недели у Буркаева не было ни одной свободной минуты: начались стендовые испытания по заказу «Гроздь». По опыту работы Буркаев знал, что главные конструкторы бывают двух типов: одни предпочитают руководить «из норы», другие — «с горы». Таков стиль их работы.

Первые пытаются влезть в каждую мелочь, сделать все сами. Конструкторы же второго типа предпочитают «общее руководство», а все остальное должны выполнять другие, в первую очередь — разработчики отдельных приборов. Сами они боятся даже близко подойти к аппаратуре и чуть что случилось, малейшая закавыка, тотчас создают невероятную шумиху. Начинаются телефонные звонки, докладные записки и начальникам лабораторий, и главному инженеру.

При проведении испытаний они требуют присутствия всех основных исполнителей — независимо от того, работает их прибор или нет. Все равно, сиди. Так им спокойнее!.. Именно таким и был главный конструктор по изделию «Гроздь» Родион Евгеньевич Новый.

Делать на стендовых Олегу было нечего. Аппаратура работала исправно. Укрывшись в уголке за прибором, он «набросал» на листке миллиметровки блок-схему стенда для проведения испытаний новой трубки. И пришел к выводу, что, пожалуй, не так и страшно все, как вначале представлялось. Любая новая работа поначалу кажется сложной, подчас просто невыполнимой. Но потом привыкнешь, присмотришься, и вроде бы ничего. Можно позаимствовать, конечно с соответствующими переделками, готовые узлы из других изделий. Это уже что-то!.. Заново придется разрабатывать только усилитель. Правда, это тоже не фунт изюма. Есть над чем подумать. Но — интересно!

Прикинув загрузку группы, Олег решил разработку усилителя поручить Сереже Маврину. Хотя, безусловно, для такого дела Сережа не лучшая кандидатура. Но никого больше нет. «Что ж, буду подключаться сам». Доработкой заимствуемых узлов, подбором комплектации к ним займется Юра Белогрудкин. Только он!

14

Почему-то Инна никак не могла забыть тот последний разговор с Дашей. Ее злило, что эта девчонка может относиться к ней с жалостью.

А Даша по-прежнему вела себя смешно и глупо. Возвращаясь с обеда, читала на ходу, держа в одной руке томик Гомера, а в другой за длинный ремешок — сумочку, которой, никого не замечая, размахивала в такт прочитанным стихам. И когда ее окликал кто-нибудь из знакомых, она, как бы очнувшись, произносила «А-а?» и смотрела удивленно — мол, откуда вы появились? — а затем кивала: «Здравствуйте». И, как обычно, ругала Белогрудкина, когда, закинув ногу на ногу, тот разговаривал с очередной дамочкой, нежным баритоном «щекотал ей ушко». А Юра хохотал, делая большие глаза, и, будто оправдываясь, говорил ей:

— Милочка, ты это напрасно. У меня справка есть, что я еще не целованный.

Инна жила в предчувствии, что должно что-то случиться. И поэтому, когда несколько позднее обычного она вернулась домой и не застала сына, ее словно толкнуло что-то в сердце: вот оно! Хотя и прежде случалось, что Мишка забредал к кому-нибудь из приятелей и засиживался в гостях.

«Пусть придет, я его отчитаю!» — думала Инна.

Приготовила ужин, включила телевизор, полистала журнал, а его все не было. Зашла к Мишкиному приятелю Сережке, но Ефросинья Петровна, Сережкина бабушка, сказала, что Мишки у них не было. А у Сережи разболелась голова и он спит. Инна вышла на улицу. В сквере увидела мальчишек, Мишкиных ровесников.

— Не знаете, где Миша?

— Нет.

Она уже направилась к парадной, но вдруг один из них сказал:

— А он поехал путешествовать.

— Куда?.. Зачем?..

На Турухтанные острова.

— Да, — загалдели все ребята разом, — на Турухтанные острова. Он сел в трамвай и поехал. Вон туда.

«Боже мой! — ужаснулась Инна, припомнив, что совсем недавно Мишка спрашивал у нее про эти острова. — Зачем они ему? И где они? Что ему там надо?»

Сама она ни разу не бывала на этих островах и смутно представляла, где они находятся. Выбежав на улицу, она заметалась на тротуаре. Ей повезло, подвернулось свободное такси.

— Гоните быстрее! — попросила Инна.

Оказалось, Турухтанные острова находятся не так уж и далеко. Как только свернули за ТЭЦ и машина покатила по тряской брусчатке, слева и справа вдоль дороги потянулись заборы, за которыми вздымались высоченные горы угля и песка. За ними виднелись краны на растопыренных ногах-опорах. Потом Инна увидела залив, синюю воду и над ней фиолетовые облака.

У трамвайного кольца она выскочила из такси и побежала к железнодорожному пути, по которому медленно, словно гусеница, полз состав. Справа — ворота в порт, проходная, слева — забор и тоже ворота. Начало состава находилось за одними воротами, конец — за другими. Инна остановилась возле пути. Постукивая на стыках, мимо нее мерно катились колеса, и, когда вагон проезжал, она на мгновение видела напротив себя бабку в ярко-оранжевом жилете с флажком в руке.

Не вытерпев, Инна побежала вдоль путей — ноги по щиколотку проваливались в рыхлую землю, — и, когда оказалась возле ворот, последний вагон прополз мимо, и она увидела совсем рядом двух толстых, совершенно одинаковых мужчин в мичманках возле открытой двери в проходную. Оба с интересом смотрели на нее.

— Вы не видели здесь мальчика? — спросила она.

— Нет, — ответили они, продолжая рассматривать ее.

Она побежала к воде. Берег, очевидно, когда-то выравнивали бульдозерами. Землей завалили доски и бревна. Теперь, вымытые водой, они торчали из подрубленного волнами обрыва. Не так далеко от берега был остров. А правее стояло громадное, больше, чем этот остров, судно. И к нему, то ли от острова, то ли от барж, полз утюг — буксир, тянул за собой завесу черного дыма.

— Мишка! — покричала Инна.

Она вернулась на совершенно пустынную, будто посреди Сахары, трамвайную остановку, жалея, что отпустила такси.

Из трамвая никто не вышел, в нем не оказалось ни единого пассажира, а когда двери на секунду отворились и тотчас захлопнулись и она вскочила в вагон, то заметила, что одновременно с ней, с другой площадки, сели неизвестно откуда взявшиеся двое парней, по всему — мореходы. Один из них держал в руках белые кораллы — целый куст, а другой — похожую на бандуру диковинную рыбину. Они сели в самом конце вагона позади Инны и, пока она отрывала билет, молча осматривали ее.

— Ничего товар, — сказал один.

— Жрать хочется, — сказал другой.

«Может быть, мы разъехались, — думала Инна о Мишке. — И он уже вернулся домой. А я мечусь!»

На остановке она выскочила из вагона, добежала до телефонной будки, позвонила домой. Но никто не ответил. «Возможно, он у Сережки?..»

Выбежав на проезжую часть, остановила какой-то грузовик.

— Ненормальная! Под колеса захотела?! — высунулся из кабины шофер.

— Мне рядом. — Она назвала адрес. Не спрашивая разрешения, влезла в кабину, села рядом с шофером. Сунула ему трешку.

Свет у них в квартире не горел. Поэтому она побежала к соседям. И на этот раз ей открыла Ефросинья Петровна.

— Не нашла? — спросила она. По вопросу Инна поняла, что Мишки у них не было. Куда бежать?

— Надо в милицию, — посоветовала Ефросинья Петровна. — Кого-то надо попросить.

«Возможно, Буркаев что-то знает, — подумала Инна. — Тогда, на поле, они разговаривали о Турухтанных островах».

Она набрала номер стендовой. Так, на всякий случай. Может, там кто-то знает его домашний телефон. Но как только она назвала его фамилию, ей ответили: «Сейчас позовем».

«Конечно, где же ему еще и быть, как не здесь!» — подумала она. И услышала знакомый голос.

— Алло.

— У меня пропал Мишка.

15

Не прошло, наверное, и десяти минут, как Буркаев приехал. Она еще стояла возле телефонной будки, когда он выскочил из остановившегося напротив грузовика.

— Где он? — спросил встревоженно.

— Не знаю. Уехал на Турухтанные острова.

— Не волнуйся, сейчас найдем. Поехали туда. Где-то он там.

И пока ехали, он повторял ей одно и то же:

— Не волнуйся, найдем.

Опять она, бежала по этому странному пустынному берегу, из которого торчали бревна, как обглоданные белые кости. А ниже шевелилась и шипела белая пена. И черный буксир полз по фиолетовой воде, волоча ленту далеко тянущегося за ним черного дыма. Олег переговорил с дежурными у проходной, оба пожали плечами.

— Не знаем, не видели здесь мальчика.

Порасспрашивал Олег и бабку в будке на переезде. Нет, она тоже мальчика не приметила.

— Не волнуйся, — уговаривал Олег Инну.

Они сели в трамвай и поехали домой. Мишки дома не было.

По справочному Олег узнал телефон отделения милиции.

— Дежурный слушает, — ответили ему (фамилию Олег не разобрал).

Он спросил, куда ему обратиться, если у него семилетний сынишка убежал путешествовать.

— Куда убежал? — спросил дежурный.

— Путешествовать.

— Ох-хо-хо, — вздохнул дежурный. Видимо, случай ему хорошо знаком. Он уточнил адрес, по которому Олег проживает, и посоветовал обратиться в «детскую комнату» по месту жительства.

— Где это? — спросил Олег. Дежурный дал телефон и назвал адрес.

Трубку сняла женщина. Но голосу — уже не молодая, с правильной дикцией.

— «Детская комната»? — спросил Олег. — Меня направили к вам из отделения милиции.

— Мы уже два года как переименованы, — назидательно сказала женщина. — Что случилось?

— У меня сынишка вернулся из детского садика и удрал куда-то. Его приятели говорят, что поехал путешествовать.

— Вы сами его из садика брали? — поинтересовалась женщина.

— Нет, он приходит самостоятельно.

— Нужно брать.

— Здесь до садика всего два подъезда.

— Все равно надо брать самим. Придите ко мне, напишите заявление. Принесите с собой его фотографию. Конечно, не грудного возраста. Только постарайтесь побыстрее. Через полчаса я ухожу.

— А когда будете?

— В понедельник… Обращайтесь в отделение милиции, куда вы звонили. Фотографию обязательно возьмите.

— Что? — спросила Инна, когда Олег положил трубку.

— Ты не волнуйся. Будет все в порядке. Сейчас идем в милицию.

В коридоре раздался звонок. Она вскочила и побежала открывать. На лестничной площадке, улыбающийся, стоял Мишка.

— Ты где был? Где ты был? — напустилась Инна на него.

— Я гулял.

— Нет, где ты был?

— Ну чего? На Турухтанных островах.

До этого она думала, что как только он вернется, накажет его. А теперь ничего не могла сделать. И ей вдруг стало неловко за проявленную слабость. Пытаясь взять себя в руки, она повернулась к Олегу и сказала сухо:

— Спасибо.

16

Даже во сне Сережа Маврин куда-то бежал. Больше ничего ему и не снилось, только куда-то бежит, то ли догоняет кого-то, то ли боится опоздать. В гостинице спать с ним в одном номере не мог никто. Лучше поселиться с каким-нибудь храпуном, чем с Сережей. Утром, когда он просыпался, одеяло и подушка валялись на полу, а простыня оказывалась скрученной в жгут.

Главной задачей для него сейчас было — приобрести кооперативную квартиру. Сережа уже ознакомился со всеми типами строившихся домов, побывал и в «кораблике», и в «трехлистнике». В управлении кооперативного строительства его знал каждый работник. Так что вопрос о квартире мог решиться в один день. Нужно лишь достать деньги на первый взнос. Самый простой и реальный способ их накопить — поехать в длительную командировку. Так бы, наверное, он и поступил, но тяжело болела мать. Значит, надо что-то иное. И вот тут-то и пришла ему блестящая идея: продать люстру. Она висела у них в квартире еще с довоенных времен. Бронзовая громада. В ней было пуда на два металла. Литые листья, литые цветочки лотоса, виноградные лозы.

При всем желании ее не повесишь в современной квартире, ей требуются высокие, метра четыре, потолки. Значит, надо продать. В церковь!.. Сережа чуть не подпрыгнул от пришедшей мысли. Оригинально и просто! До такого, наверное, не додумывался еще никто. Или на киностудию. Там часто покупают различные старинные вещи, которые можно использовать как реквизит в каком-нибудь фильме. Можно снести и в комиссионный магазин. Предложить в разные места. Где больше дадут.

Чтоб показать товар лицом, Сережа вымыл люстру о содой, продраил суконочкой. Ехать с такой громоздкой вещью в трамвае или автобусе он не решился, поэтому пошел пешком.

В соборе в этот день службы не было, и народу — никого, за исключением одинокой сгорбленной старушки, которая бесшумно и почти незаметно, как бестелесная тень, бродила возле алтаря. Другая, тоже одетая во все черное и повязанная черным платком, с темными губами и темными провалами глазниц, справа от дверей за фанерной стойкой продавала свечи. Прикрепленная к стойке, висела большая жестяная кружка, похожая на почтовый ящик, с надписью «На храмъ».

Сережа поинтересовался, где бы он мог увидеть попа. Священника в церкви не оказалось, и к Сереже через некоторое время вышел церковный староста, бородатый старик в синей косоворотке. Выслушав Сережу, староста покачал головой и сказал:

— Нет, купить мы не можем. Видите, какая у нас паства. Но если вы решите ее подарить, мы примем.

Сережа решил поехать на киностудию. Добравшись туда, он долго и упорно звонил по разным телефонам, чтобы найти ведающего реквизитом человека. Мимо него взад и вперед сновали мужчины в кожаных или замшевых куртках, иногда останавливались ненадолго возле прилепившегося к телефону Сережи, беспокойно топчась, давая понять, что они очень спешат, но Сережа никак не реагировал, и тогда они устремлялись дальше. Сереже все казалось, что это киноартисты, даже когда двое из них протащили через турникет лестницу-стремянку. Наконец Сережа дозвонился, нашел нужного человека.

— Иду, иду, — сказал тот, выслушав Сережу. — Сейчас иду.

И действительно, к удивлению Сережи, почти сразу появился в вестибюле этот человек-гора, величаво вышел, будто катя перед собой свое громадное брюхо. С улыбкой осмотрел всех и направился к Сергею, изящно держа перед собой сигаретку. Аккуратно, сомкнутыми губами, он чуть прикасался к мундштуку этой сигаретки и выпускал дымок, будто посылал кому-то воздушные поцелуйчики.

— Здра-а-авствуй-те, — сказал он Сереже, как давнему знакомому. И подал руку так, будто Сереже следовало ее поцеловать.

Голова Сережи оказалась на уровне средней — и единственной — пуговицы его пиджака. Казалось, что сначала на него надели пиджак, а потом его раздули, как резиновую игрушку, от этого пуговица стояла ребром, готовая оторваться, а нитка, на которой она держалась, растянулась, как резинка в рогатке. Черный пиджак был засыпан пеплом, словно древние Помпеи. Пепел лежал и на лацканах пиджака, и на плечах, даже на голове у Помпея Помпеевича, как тут же мгновенно окрестил его Сережа.

— Здравствуй, Нюсенька! Здравствуй, Валюша! — приветствовал Помпей Помпеевич пробегавших мимо девушек.

— Что вы принесли, показывайте?

Сережа развернул плед.

— Очарова-а-ашка! — возликовал Помпей Помпеевич. — Очарова-а-ашка!

Сережа обрадовался было, но заметил, что Помпей Помпеевич смотрит не на люстру, а вверх, на спускающуюся по лестнице девушку.

— Очарова-а-ашка! Здравствуй, Машенька!

И только когда девушка скрылась, с постепенно тающей улыбкой он опустил очи долу.

— Какая пре-лесть! Произведение искусства! — и вздохнул. Теперь он рассматривал люстру. — Смотрите, как умели делать древние мастера. Пре-елесть! — Он еще послал кому-то несколько воздушных поцелуйчиков, а затем аккуратненько, двумя пальчиками снял у Сережи с лацкана воображаемую соринку. — И это вы хотите продать? Зачем?

— Как зачем?

— Через двадцать лет ей цены не будет. Не надо, не продавайте. — В голосе у него было столько хрупкой, с трудом сдерживаемой дрожи и волнения, что Сережа обеспокоился, как бы он не разрыдался. — Не продавайте. Тем более, что для моей картины это вовсе не нужно. Вы попали не по назначению.

— А кому же нужно? — растерялся Сережа.

— Никому! Очаровашка!.. Вы смотрите, какая очаровашка. Здравствуй, Люсенька!

Пришлось Сереже идти в комиссионный магазин. У дверей в комнату оценщика стояло несколько человек. Сережа встал в очередь, прикидывая, сколько же здесь придется торчать, но неожиданно раздался зычный возглас:

— Серж! Вы? — Маврин оглянулся. Перед ним стояла Лара Николаевна. — Вы по какому поводу?

На этот раз она была в водолазке навыпуск, в вельветовых, в обтяжку, как гимнастическое трико, брюках, на ногах римские сандалии, перепоясана широким ремнем с громадной пряжкой. Но это лишь условно сказано — перепоясана, ибо спереди ремень провисал свободной петлей. Сереже пришлось объяснить, зачем он здесь.

— Покажите, покажите! — потребовала Лара Николаевна. — Ого! Да это как раз то, что мне надо! — воскликнула она. — Продайте мне! Я очень люблю старую бронзу и собираю ее! Оцените сейчас, сколько будет стоить, и я беру. Только при одном условии! Деньги несколько позднее. Когда получим премию на конкурсе.

— А вы надеетесь получить?

— Конечно! — уверенно ответила Лара Николаевна. — Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом! Я совершенно не собираюсь делать из этого секрета! Мы работаем над очень интересной схемой «пирамидального» коммутатора. Такой схемы еще ни у кого нет!

Сережа впервые слышал это определение. Но уже само название как бы подсказывало, что здесь что-то величественное, значительное. Как важно найти нужное слово!

— Как сказал профессор Бэмс: «Удача начинается с удачно подобранного названия»!

— Кто, кто сказал? — не поняла Лара Николаевна.

— Профессор Бэмс.

— А-а, — произнесла она, усиленно пытаясь вспомнить, кто же это такой. Она и не догадывалась о том, о чем знали все в группе Буркаева: такого профессора никогда не было и нет. Просто это Сережина выдумка, которой он пользовался часто, и во многих случаях она помогала ему.

17

Поездку в обеденный перерыв организовал тоже, конечно, Юра Белогрудкин. Возможно, он зачем-то ходил в отдел технической документации или случайно встретил Тараса Петровича и в своей обычной манере сумел легко и быстро с ним договориться. Минут за пять до обеденного перерыва Юра явился в комнату и громогласно объявил:

— Все желающие поехать купаться, быстренько собирайтесь! Тарас Петрович с машиной ждет нас внизу!

— Ура-а! — воскликнула Даша.

В городе по-прежнему стояла жара. В обед все обычно бежали в спортивный зал, к душевым кабинкам, возле которых выстраивалась очередь. А тут — поехать купаться!

Тарас Петрович Чиж, начальник отдела нормализации и стандартизации, прохаживался возле своего «шевролета».

— Прошу! — любезно пригласил он. — Усаживайтесь.

Даша села рядом с Тарасом Петровичем, а все остальные — Белогрудкин, Сережа и Буркаев — на заднем сиденье. Сережа сжался в комочек, чтобы занять поменьше места, а Белогрудкин откинулся, дабы не помять хорошо отутюженные светло-бежевые брюки. Тарас Петрович гнал на бешеной скорости, закладывая немыслимые виражи, даже сидел с каким-то особым шиком, что-то тихонько мурлыча себе под нос.

Они выехали за город и помчались по Приморскому шоссе. Перед поселком Лахта протекал не очень широкий, но глубокий, впадающий в залив ручей. Сюда-то и привез их Тарас Петрович. Машина скатилась с шоссе на зеленую лужайку у воды. Тарас Петрович выключил мотор.

Лужайка напоминала хорошо ухоженный, тщательно подстриженный газон. Плотный травяной покров, словно ковер, пружинил под ногами. Желтые цветы низкорослых одуванчиков казались вышивкой на этом ковре. Вода в ручье темно-коричневая, в мусоринках, вроде бы стояла неподвижно, и только по наклону водорослей, причесанных в одну сторону, к заливу, угадывалось, что она все же течет.

Переодевшись, они побежали купаться. Только Тарас Петрович остался возле машины, открыл все двери, багажник, надел перчатки и стал протирать кузов.

Юра Белогрудкин, прежде чем войти в воду, должен промассировать грудь, сполоснуть плечи и шею — словом, акклиматизироваться. Он и занимался этим, похохатывая от удовольствия.

А Олег нырнул и поплыл к противоположному берегу, затем против течения, делая энергичные, мощные гребки. Даша поплыла следом за ним, но вскоре отстала. Сережа плавать не умел, поэтому он зашел по грудь и подпрыгивал на месте, шутливо брызгая на Дашу, зная, что вода до нее не долетит.

Они купались долго, а Тарас Петрович тем временем выгнал машину на шоссе и теперь сидел в ней, свесив ноги в приоткрытую дверцу, посматривая с доброй улыбкой. Он был явно счастлив, что сумел доставить им удовольствие.

— Как здесь хорошо! — воскликнула Даша.

Веселые, оживленные после купания, они шумно уселись в машину. Белогрудкин расстегнул ворот рубашки, подставляя грудь под теплый ветер, бьющий в открытое окошко.

Так они проехали минут двадцать. Мотор вдруг поперхнулся, заработал как-то странно: «Пых! Пых!» — словно насос.

Проехав километра два, машина почихала немного и остановилась.

— Придется чуть-чуть подтолкнуть, — сказал Тарас Петрович.

Сережа, Буркаев и Белогрудкин вылезли из машины, уперлись в кузов.

— Так, так! — командовал Тарас Петрович. «Шевролет» задрожал, стреляя выхлопами дыма, но все-таки сдвинулся.

— Давай! — отъехав метров триста и остановив машину, крикнул Тарас Петрович.

Сережа и остальные бросились к машине, толкаясь, залезли в нее. Но на сей раз запала ей хватило метров на пятьсот.

— Ничего не поделаешь, придется помочь, — сказал Тарас Петрович.

Так они и поехали. Сначала катили машину, затем со всех ног бежали, догоняя, вваливались на заднее сиденье, не в силах отдышаться, проезжали километр-два, и «шевролет» останавливался.

Наконец, видя, что они уже почти безнадежно опаздывают на работу, Белогрудкин остановил какого-то частника, уговорил довезти до института.

— Напрасно паникуете, — сказал Тарас Петрович спокойно, когда они пересаживались в другую машину. И он оказался прав. Когда подъехали к институту, «шевролет» Тараса Петровича уже стоял напротив проходной возле клумбы.

18

Современная наука — творение коллективное, и достижения в ней зависят от многого. Порой от самых, казалось бы, незначительных мелочей, которые невозможно учесть ни одним планом. Естественно, поспособствовать резкому движению вперед они не могут, но вот притормозить — да.

В лаборатории Пекки Оттовича таким тормозом являлась некая девица-лаборант, которую с легкой руки Сережи Маврина все называли Гвыздей. Как ее звали на самом деле, не имеет значения. Потому что в другой лаборатории подобной «гвыздей» может оказаться кто-то другой и занимающий иную должность. Но он непременно есть.

Гвыздя выписывала и получала со склада комплектации электроэлементы. Задумано все было неплохо: для того чтобы разработчик не тратил на подобную работу свое драгоценное время, тому оставалось только подать список с перечнем необходимого.

Но вот тут-то все и начиналось.

У Гвызди иногда бывало плохое настроение. И тогда она с утра сидела неподвижно за столом, подперев кулаком голову. Могла так сидеть часами, не обращая ни на кого внимания, не реагируя на телефонные звонки. В такие минуты было бесполезно о чем-нибудь ее просить. Не меняя позы, не взглянув на просителя, она отвечала: «Нет на складе». Ей возражали, что на складе есть, уже проверяли. «Склад закрыт». Звонили на склад, убеждались, что он работает. У Гвызди не оказывалось бланков требований. Или тут же придумывалось что-нибудь другое. Не помогало и вмешательство Пекки Оттовича. Задумка не оправдалась.

Каждый руководитель знает, что принять Гвыздю на работу в десять раз проще, чем от нее избавиться. Поэтому иногда приходилось ждать день и другой, пока у нее не исправлялось настроение.

Единственным человеком в лаборатории, который умел обращаться с Гвыздей, был Юра Белогрудкин. Юра ничего не просил, а просто входил в комнату и садился рядом с Гвыздей в той же позе, что и она. И молчал. Молчал минуту, две, а затем вздыхал и произносил печально:

— Ах, Гвыздя, жить не хочется! — Гвыздя вела в его сторону холодным, отсутствующим взглядом. — Что за жизнь! — продолжал Юра, вроде бы не заметив, что она хоть и неохотно, но все-таки среагировала, склонялся к ее плечу и просил, доверительным шепотком произнося ей в самое ушко: — Спой, Гвыздя, «Опавшие листья», встревожь душу. Пусть она поплачет.

И Гвыздя оживала.

Дело в том, что Гвыздя немножко пела. И считала, что обладает хоть и не очень сильным, но редким по тембру и приятным голосом. Невежды не понимали этого, а вот Юра — понимал.

Гвыздя проникновенно вздыхала. Долгим благоговейным взглядом смотрела на Юру, пододвигалась к нему и начинала что-то тихонько мурлыкать. Это мурлыканье постепенно переходило в слова: «О, Пари-иж!..»

Юра подпевал ей в такт. Закатывал глаза, вытягивал шею.

«О, Париж! И метро, и такси… Тра-та-та. О, Пари-и-иж!..»

Когда она умолкала, он доставал платок и говорил с заметной дрожью в голосе:

— Гвыздя! Ты меня растрогала до слез. Спасибо тебе, Гвыздя! А теперь выпиши мне сопротивление пять и одна десятая килоома.

Отказа не бывало!..

Но на сей раз не сработал и такой прием.

— Пошел к черту! — сказала Гвыздя, когда Юра попросил ее спеть.

— Я ослышался? — оторопел Юра. — Я просил тебя спеть «Опавшие листья»!

— Теперь это не модно.

— Что же модно?.. Спой что модно! Кисонька, ты своего котика еще ни разу не подводила.

— Сгинь!

Но нужна была комплектация. Ждали в макетной мастерской.

— Какое у тебя красивое платье!

— Отвали.

Белогрудкина аж затрясло от возмущения! Но он сдержался, чтобы не сказать ей что-нибудь в ответ. Разгневанный, выскочил в коридор.

Здесь навстречу ему бежал Сережа Маврин, который, взглянув на Юру, тотчас угадал, что у него неприятности.

— Что случилось?

— Проклятая Гвыздя! Выгнать ее мало! Ты что, сам никогда к ней не ходил? Не знаешь?

— Ко всему надо относиться спокойно. Как сказал профессор Бэмс: «Наука — такая штука, которую тянут лебедь, рак да щука. Лебедь рвется в облака, рак валяет дурака, а у щучки болит голова с получки».

— Серж! Да твой профессор — гений! Ха-ха-ха! А он не говорил, что же делать?

— Из каждого выхода есть два выхода. Надо искать другой.

— Верно! — И, сразу же успокоившись, Белогрудкин поскакал дальше. Ему пришла мысль: сбегать на склад комплектации, где работали одни «дамочки».

— Пардон! — сказал Белогрудкин, приоткрыв дверь и вроде бы в растерянности остановившись. — Кажется, я не туда попал! Мне нужен склад комплектации, а я попал в оранжерею. Ха-ха-ха! Можно войти?

«Дамочки» оторвались от работы. Юра смеялся так заразительно, что невозможно было не обернуться.

— Послушайте, милые барышни, мне нужно…

— А где же Гвыздя?

— Она в больнице. Ей удалили аппендикс.

— Как? Ей уже удаляли!

— При операции могли что-то зашить. Случается.

— Скажите пожалуйста, какая невнимательность! Мне одна знакомая рассказывала, что одной женщине зашили ножницы.

— Ножницы — пустяки! — подхватил Юра. — Сберкнижку!

— Как это?

— Очень просто. Хирург наклонился, она у него из кармана и выпала. Никто не заметил, и зашили. В целлофанчик завернута. А потом хватился — книжки нет. Побежал к больному, так и так, мол, верните. А больной говорит: «Нет! Вот вам пятьсот рублей, а книжка пусть у меня останется. Я после больницы на юг поеду, так мне очень удобно, не потеряешь. С ней можно и в море купаться».

Через несколько минут Юра уже бежал с электроэлементами в макетку.

19

Вы когда-нибудь видели суетливого часовщика? Нет, часовщик всегда спокоен, нетороплив. Вставив в глаз монокль, склонившись, подолгу высматривает что-то в механизме. Такими же качествами должен обладать и разработчик широкополосного усилителя. Здесь каждый проводник нужно уложить определенным образом. Прикинуть несколько вариантов, попробовать и так, и этак, не спешить. Сережа обладал иным характером. Ему бы телеграммы разносить! Тем более не сиделось ему сейчас, не терпелось поскорее выяснить, что же это такое — «пирамидальный» коммутатор. Обеденный перерыв во всех лабораториях отдела был в одно и то же время. Сережа успевал сбегать во все три буфета, проверял, не стоит ли там в очереди кто-нибудь из лаборатории Лары Николаевны, не удастся ли перехватить какое-нибудь важное слово. И даже на своей высоченной табуретке он сидел будто на седле велосипеда, все время шуруя ногами.

Лара Николаевна усиленно рекламировала свой новый коммутатор. Совершенно очевидно, она заранее готовит общественное мнение. Сережа не раз видел, как она вела к себе в кабинет очередных гостей, кого-нибудь из главных заказчиков или командированных из другой организации.

Приезжих всегда легко отличить, они идут тихим табунком, как экскурсанты в музее. Лара Николаевна, яркая, шумная, — неизменно на шаг впереди. В кабинете она усаживала их на диван напротив своего стола. На столе ее, слева на углу, всегда включенная, стояла настольная лампа под цветастым абажуром. Свет из-под абажура падал на стол, образуя на нем яркое пятно. И в этом пятне лежала черепаха, вяло пошевеливая лапами. Все пришедшие, притихнув, несколько минут молча созерцали ее. Такое им приходилось видеть впервые. Закинув ногу на ногу, Лара Николаевна делала долгую многозначительную паузу, ждала.

— Вы разрешите, я закурю? — наконец спрашивала она, заведомо зная, что возражений не будет. — Это, конечно, порок, но ничего не могу с собой поделать, бессильна! — Последняя фраза произносилась с некоторым кокетством, игрой в голосе: мол, вы меня простите, ведь мы современные люди. — Не возражаете, открою форточку?

— Да, да, пожалуйста!

— Спасибо! — Она поудобнее усаживалась в кресле, по-наполеоновски скрестив на груди руки, затягивалась сигаретой и, стряхивая с нее пепел, легонько пощелкивала ею о панцирь черепахи. — Так я вас слушаю!

— Собственно, мы пришли… Говорят, у вас что-то новенькое? — произносил кто-нибудь из гостей.

— О-о! Об этом еще рано! Преждевременно!.. Поразить мир мы, конечно, не собираемся, но кое-что дадим…

Сереже было неловко топтаться под дверьми, будто он специально тут подслушивает, и он мчался дальше. Да, собственно, ничего больше Лара Николаевна и не сообщала. А вот Сереже не терпелось. Куда бы еще помчаться, с кем бы поговорить? Скорее всего, именно поэтому у него и не ладилось в работе, усилитель самовозбуждался, свистел, как Соловей-разбойник. Сережа перебирал провода с такой скоростью, с которой хорек шурует передними лапами, когда роет норку. И тогда, безошибочно уловив, что он «зашел в затык», к нему подсаживался Буркаев, отбирал пинцет, что-то поправлял в усилителе. И странное дело — происходило волшебство, усилитель, словно испугавшись Буркаева, умолкал. Буркаев уходил, дав Сереже какие-то указания, и тут же Сережа словно испарялся. Но стоило Олегу вернуться, Сережа тут как тут. Олег еще только приоткрывает дверь, а Сережа уже сидит на табуретке.

— Как дела? — спрашивал Олег. Можно было и не спрашивать, Олег точно знал: все указания будут выполнены. Самое удивительное — когда только это Сереже удавалось? Вот так они и работали на пару. Но Сережа не был бы Сережей, если бы не выяснил того, что больше всего его занимало. Он сложил воедино собранные по крупицам сведения, и из них, как в мозаике из разноцветных камешков, вырисовывалась определенная картина. Поделился тем, что узнал, с Олегом. Тот сразу ухватил основную суть технической идеи. Пирамидальный коммутатор представлял собой не что иное, как известный набор ключей, управляемых устройством, которое можно заставить работать по любой программе.

— Да здесь нет ничего принципиально нового! — воскликнул Олег. Он ожидал, что будет что-то особенное. Оказалось — те же узлы, несколько в ином включении.

— Не торопись, — сказал Пекка Оттович. На этот раз он был медлительнее, чем когда-либо. Даже ступал осторожно, словно по тонкому льду. Потер руки. — Не будем торопиться. Но одно несомненно ясно: надо разворачивать фронт работ. И как можно ско-ре-е!

20

Даша не помнила ни отца, ни матери. Ей было пять лет, когда их не стало. Старшую сестру сдали в детдом, а Дашу взяла к себе бабушка. Та жила в старом доме возле Калинкина моста. Жила с незамужней, таких же преклонных лет, сестрой, которая называла себя дамой. Обе они работали в театре. Бабушка — контролером, а ее сестра продавала программки. И та, и другая были заядлые театралки, все разговоры у них велись только о театре. Они знали биографии и всяческие подробности из жизни всех великих актеров, театры называли старомодно, по-петербургски, — Александринка, Мариинка. Взглядами и характерами они во многом сходились, были обе аскетки, чистюли. Этим особенно отличалась бабушкина сестра. Она, например, салфеткой брала салфетку, и только той, второй, позволяла себе взять бутерброд. Жили они на первом этаже, подоконник приходился почти вровень с панелью. И целый день мимо комнаты, в которой играла или занималась Даша, шли люди. Но Даша их не видела, она настолько привыкла к ним, что не замечала. Ничего не имелось у нее тайного, все и всем видно, мимо одного окна идут люди и мимо другого. В комнате почти постоянно находился кто-нибудь из взрослых — бабушка или ее сестра.

Еще с детства Даша полюбила театр. Она ходила туда как в храм. Ей и самой хотелось работать в театре, стать актрисой. Не артисткой — это слово не выражало всей сути того, что виделось Даше, — а именно актрисой. Тут Даша представляла себе Марию Николаевну Ермолову, как она изображена на портрете Серова: величавую, гордую, неподражаемую. Даша любила декламировать стихи Державина, Ломоносова, монологи из Шекспира.

Все окружающее она оценивала по критериям, внушенным ей бабушкой, литературой, театром. Эталоном женщины для нее служили Джульетта, Иоланта, Виолетта. Любовь представлялась неким лебединым озером, где все удивительно и прекрасно. Против того, что не соответствовало ее представлениям, Даша выступала резко, бескомпромиссно, с той простотой и наивностью, которая не терпит половинчатости.

Незадолго до своей смерти бабушка устроила Дашу в техникум. Устроила — в том смысле, что снесла и сдала в приемную комиссию необходимые документы. Даша легко справилась со вступительными экзаменами. Почему именно в техникум, тем более в этот, — она так и не узнала да и не интересовалась. Главное, что не в театральное училище, а остальное не имело значения. Она училась хорошо, однако ее жизнью, как и прежде, оставался театр. На него она тратила большую часть своей стипендии.

В отличие от других девочек-театралок, среди артистов она не имела кумиров, идолов, которых после спектаклей они поджидали где-то у служебного выхода и которым вслед посылали воздушные поцелуи. Для нее таким кумиром был сам театр.

Придя на работу, Даша как бы из одного трамвая пересела в другой. Поначалу она не ощутила перемены. Просто новые лица, и все. А ведь она привыкла людей не замечать, жить своей собственной жизнью, как бы постоянно находясь отгороженной застекленным окном. Но здесь не смогла жить привычно. Если прежде она что-то делала, то лишь для себя: училась, сидела над лабораторками. Здесь же пришлось делать для всех, в общении со всеми. Потому что сделаешь ты или не сделаешь схему — это уже не только твое дело, а дело всех, всей группы, от тебя кто-то может зависеть, хочешь ты или не хочешь, входишь в «сцепление» со всеми. Один настраивает прибор, другой вычерчивает схему этого прибора, третий рисует эпюры, но все это — единая, общая работа, каждый зависит от остальных.

На последнем курсе техникума Даша «выскочила» замуж. Именно выскочила, так неожиданно все произошло не только для окружающих, даже для нее самой. Это случилось через полгода после смерти бабушки. Даша была совершенно одна. Она привыкла к тому, чтобы рядом находился кто-то взрослее и опытнее ее. К тому времени у них в группе появился новый учащийся. Он уже отслужил в армии, три года плавал матросом по рекам Сибири, в погоне за длинным рублем пошастал по Дальнему Востоку. Бывалый, веселый, он с первого же дня начал активно ухаживать за Дашей. «Взял над ней шефство», — как говорил он сам. А Даше именно сейчас нужно было чье-то участие, какой-то близкий человек. И таким оказался Вовик. Она даже сама не могла понять, любила ли его, все произошло неожиданно — и его появление, и первый поцелуй в парадной, ошеломивший Дашу. Все разом. И ей, не подготовленной к любви, подумалось: вот он, единственный, суженый, так помогший ей, снявший с ее души грусть и тягучую боль. Именно такой, веселый, которому все трын-трава, ей и нужен. И поэтому, когда он предложил пожениться, Даша не раздумывала. Ей казалось, что дальше сохранится то же самое: они пойдут в театр, а затем, взявшись за руки, станут до рассвета гулять по набережным, декламировать стихи, потом целоваться, только не в парадной, а у себя дома…

На свадьбе, которая произошла вскоре, потому что они не стали выжидать очередь во Дворце бракосочетаний, а записались в районном загсе, Даша и не заметила, как напился жених, и, когда кричали: «Горько!» — это ее вроде бы вовсе не касалось.

А потом, когда гости разошлись и они с Вовиком остались одни, и произошло все.

После того как это случилось, ошеломленная, перепуганная, дрожащая, Даша забилась в угол дивана и, стыдливо прикрывшись простыней, срывающимся от гнева голосом прошептала, глядя на Вовика:

— Вы мерзавец!.. Вы гадкий!.. Не прикасайтесь ко мне!

А Вовик тут же уснул, как бы ничего и не случилось.

С этого момента он стал чужим для нее. Утром он встретил совершенно иную Дашу, замкнутую, незнакомую.

Так ничего и не поняв, да особенно и не стараясь понять, что произошло, он ушел от нее.

И Даша теперь жила настороженная, робко присматривающаяся ко всем, как будто ее обманули и в книгу ее жизни вклеили чужую страницу.

Оставшись одна, Даша еще нетерпимее стала ко всему, что ей казалось хоть малейшей неправдой, где ей виделась хоть какая-то нечестность. И считала, что в таких случаях надо высказать все до конца, вслух. Это долг каждого. Вот почему с первого же дня появления в лаборатории, куда она попала после техникума по распределению, она с такой беспощадностью обрушилась на Юру Белогрудкина. Хорошо хоть Юра, обладающий мягким характером, мгновенно «адаптировался». «Милочка, ведь я хороший, — не обращая внимания на ее тирады, говорил он. — Девушки любят только хороших. Их много, а я — один. И мне всех их жаль, у меня такое мягкое, отзывчивое сердце, потому я не знаю, кому отдать его, чтобы не обидеть остальных».

И хотя в лаборатории нельзя жить и работать в одиночку, но для Даши и здесь все окружающие были такими же прохожими, как те, которые шли мимо ее окна.

Но незаметно — Даша и сама не поняла, каким образом это произошло и когда, — в ее жизнь вклинился Буркаев. К своему удивлению, она начала замечать, что ей хочется выполнять как можно лучше ту работу, которую поручил ей именно он, хотя он ни разу не похвалил ее. Ей делалось грустно, когда подходили выходные дни и она знала, что два дня не увидит его. Она все чаще и чаще стала думать о нем.

В это время и появилась у них в лаборатории Инна. Красивая, эффектная. Ее рабочее место оказалось рядом с Дашиным. Но Даша всегда ощущала между собой и новой сотрудницей дистанцию. В первый же день Даша увидела у нее кулон из янтаря, внутри которого, в застывшей прозрачной капельке, находился муравей, симпатичный рыженький муравьишка с усиками. Говорили, что такой янтарный камушек стоит дорого — именно потому, что в нем замурован муравей. Но Даше было очень жалко его, и, когда она смотрела на Инну, ей хотелось, чтобы муравьишка вдруг ожил, зашевелил усиками, задвигал лапками, побежал вместе с другими по солнечной полянке. Ей так и хотелось сказать ему: «Ну побеги, побеги!»

21

Из их группы за грибами ехали четверо: Буркаев, Белогрудкин, Маврин и она. Даша сидела забившись в дальний угол крытого брезентом кузова. Ехали уже третий час. Всех сморил сон. В щели сифонил ветер, полоща края брезента. В светлом прямоугольнике заднего борта мелькала убегающая дорога. Темные елочки выскакивали на обочину, как балерины в пышных юбочках. Даше было зябко, почему-то думалось, что именно вот так все и должно быть. Что «все» — она и сама не знала, но чувствовала — вот так. Она была в пиджаке и парусиновой фуражке.

Буркаев тоже не спал. Сидел, не замечая, что Даша смотрит на него. Она сейчас могла смотреть на него, сколько хотелось.

Светлело. Пробелела дорога. Поблекло небо. Машина свернула на проселок и принялась раскачиваться, словно баркас. В кузове все проснулись.

— Что, приехали? — спрашивали тихо.

— Прибыли.

Пока все разбирали корзинки, разминались, укладывали барахлишко, Сережа убежал метров на тридцать. Вот и остальные направились в лес. Даша пошла по дорожке. Она шла, прислушиваясь, что происходит у машины, где остался Олег. Пройдя метров двести, вернулась. Олег переобувался.

— Вы потеряетесь, — сказала она. — Все уже ушли.

— Догоню.

Переобувшись, поднялся и направился в лес, не догадываясь, что она ждет его. И хорошо, что не догадался.

Она опять пошла по дорожке, засунув руки в карманы пиджака, упираясь кулаками в их донышки. Где-то далеко впереди аукались грибники. И там с космической скоростью шнырял по кустам Сережа. Слышалось, как ветки на кустах стегали его с посвистом. Грибы ему попадались громадные, как зонтики.

А вот Белогрудкин собирал только крошечные — он будто доставал их из-под земли, мини-грибочки, ковыряя во мху ножичком.

— Миль пардон, мадам! Я вас немножко побеспокою! Переставьте, пожалуйста, свою божественную ножку.

Даша сдвигалась в сторону, и он чуть ли не на том месте, где стояла она, выковыривал беленький грибочек.

— Благодарствую! Ха-ха-ха!

День выдался жаркий. Появились мелкие назойливые мушки, зашныряли ящерицы. Весь мох под соснами был утыкан горькушками, коричневыми и твердыми, будто сшитыми из кожаных обрезков.

Возможно, от этой жары Даша быстро устала. Хотелось пить. Она пошла в ту сторону, где, по ее предположению, находилась машина. Вышла на поляну и недалеко от себя увидела Олега. Очевидно, он раньше приметил Дашу, шел к ней.

— Духотища! Кваску бы сейчас!

— Мороженого, — сказала Даша.

— Отдохни, — предложил Олег. Даша присела. — Где-то здесь Маврин. Се-ре-жа-а! — Олег поставил корзину и лег лицом на сложенные руки. Рубашка у него пропотела, стала темной на спине.

Даша, помедлив, легла рядом.

— Устраивайся удобнее, — предложил Олег.

И что-то случилось с ней. Неожиданно для себя она положила голову ему на руку, на локоть. Он, кажется, не заметил этого.

А у Даши кружилась голова. И сердце гулко стучало. Она притаилась, чтобы оно не было таким слышным. Щекой ощущала его руку, твердую, мускулистую, ее тепло и что-то особенное в том, что рука такая сильная. Даше хотелось только одного, чтобы подольше не появлялся Маврин.

«Не приходите, не приходите!» — мысленно молила она. Но Сережа уже вышел из лесу и бежал к ним.

— Охотники на привале!..

В город они вернулись к вечеру. Машина шла до института, но шофер останавливался всюду, в зависимости от того, кому и откуда удобнее добираться до дома.

Даша вышла при первой же остановке, ей было безразлично, где выходить.

Шла, помахивая почти пустой корзинкой, дно которой прикрывал папоротник. Поверх него лежало несколько цветочков. Она шла, как ходила после театра, безучастная ко всему окружающему. Поэтому не сразу поняла, чего от нее хотят, когда возле гастронома, где она пыталась обойти компашку из нескольких мужичков, один из них перекрыл ей путь и попросил:

— Девушка, у вас не найдется двадцать копеек?

— Что?

— Виноват. У вас не будет двадцати копеек? Такой случай, не хватило, а домой бежать не хочется.

— У меня только рубль.

— Годится. — Дядька поспешно принял рубль и побежал к приятелям. Что-то сказал им. Те повернулись и, приоткрыв рты, недоуменно уставились на уходящую Дашу.

22

В восьмом часу вечера Олег вышел из института. Он задерживался после работы — возился с усилителем.

Олег любил такие часы, когда ни в комнате, ни в коридоре никого нет, тихо, лишь монотонно гудят трансформаторы на распределительных щитах. Днем этого гудения не замечаешь, а в такие часы оно вроде бы усиливается, да похрустывает перекалившийся паяльник.

Кажется, из института все ушли, но выглянешь в окошко — ан нет, кое-где распахнуты окна, значит, там тоже кто-то задержался.

Олег, наверное, посидел бы еще, но пришел инспектор по противопожарной безопасности, а попросту «пожарник» дядя Ваня, добрый старикан, краснолицый, в большущей, не по росту, спецформе, «кирзачах» и фуражке, которая упиралась околышем в уши.

— Не курите? — обычно спрашивал дядя Ваня. — Горючее в открытой посудине не храните? — Он вытряхивал бумажки из каждой пепельницы, выставлял за дверь мусорную корзину. — Заявка на вечернюю работу ость?

— Есть, есть! — отвечали дяде Ване, хотя заявку на проведение вечерних работ, конечно, никто не подавал. И начинали собираться — надо уходить, неудобно поднести дядю Ваню: а вдруг да проверят — попадет старикану. Домой Олегу ехать не хотелось. Он шел сейчас и все еще думал, почему не работает усилитель, и мысленно как бы обегал взором все проводнички, контакты, одновременно видя и нарисованную на миллиметровке схему.

Размышляя, Олег оказался на оживленном перекрестке, где пересекалось несколько трамвайных путей. Как раз к остановке подходил трамвай. Олег взглянул и вдруг засуетился: какая-то новая, еще не осознанная тревога охватила его. И, только оказавшись в трамвае, он понял, что́ все время тревожило и тяготило его. Трамвай шел на Турухтанные острова.

Народу в вагоне становилось все меньше, а когда трамвай повернул с проспекта, осталось и совсем мало. В основном женщины. Все вроде бы чем-то взволнованные, напряженно-задумчивые. С сумками, у каждой их две или три. На кольце они вышли, но направились не к проходной порта, что была справа, а через голый пустырь к одинокому дебаркадеру. Пустырь недавно выскоблили бульдозером, после дождя глинистая почва подсохла, став похожей на яичную скорлупу, сейчас она с хрустом проламывалась под ногами. Они шли гуськом, затем стабунились на дебаркадере, нахохлившись, отвернувшись от ветра. Над вспененной водой метались чайки. Их переворачивало ветром, вскидывало, как лист бумаги, они снова падали к воде. Перед островом, как бы перегораживая выход в залив, вздымался портальный кран. За ним что-то глухо бухало, словно в земной утробе кто-то возился.

Олег спустился на дебаркадер и встал позади женщин, тоже спиной к ветру. Из-за острова выплыл маленький катерок, пришвартовался к дебаркадеру. Женщины одна за другой стали спускаться на него. Спустился и Олег. Дежурный матрос на катере посмотрел на Олега, но ничего не сказал. Катер, барахтаясь в волнах, поплыл, огибая остров. Волны толкали его в скулы, палуба покачивалась под ногами.

Со стороны залива остров был темен. На краю его, четко выделяясь на фоне подсвеченного городом неба, прямо из воды вздымалось кирпичное здание с башенкой, похожее на замок Монте-Кристо. Под стенами плескалась вода. Левее, по заливу, виднелись еще острова. Между ними и берегом стоял теплоход. Белый, он светился огнями и, казалось, флюоресцировал. Катер шел к нему. На палубе теплохода, на трехэтажной высоте, собрались кучкой матросы из команды теплохода. Все смотрели вниз. Еще катер не подошел к теплоходу, а сверху стали махать, приветствуя тех, кто ехал. Женщины, которые стояли рядом с Олегом, оживились, махали в ответ, узнав кого-то из тех, кто находился на палубе, окликали по имени, здоровались. Катер причалил к теплоходу, на него спустили сходни, и женщины одна за другой побежали вверх. Обнимались с теми, кто встречал их. Олег один остался на катере.

Матрос и на этот раз ничего не сказал Олегу. Катер развернулся, пошел обратно.

Поднявшись на дебаркадер, Олег стоял и смотрел на залив. И думал: как мы плохо знаем то, что с нами рядом. Порой едем за тысячи километров, чтобы увидеть, открыть что-то новое для себя, а вот они рядом, Турухтанные острова. Да знаем ли мы хотя бы, кто такие турухтаны? Почему так назван этот угол?

Насколько же мы нелюбознательны, ленивы. А ведь есть еще где-то Уткина заводь. Где она?

Туда ходит автобус. Олег не раз видел на табличке рядом с номером автобуса наименование этой конечной остановки. Хотя бы в каком это конце города? Что там?..

Олег вышел на перекресток.

— Дядя Олег! Дядя Олег! — К нему бежал Мишка. Следом шла Инна. — Вы к нам? — Мишка схватил Олега за руку.

— Веди себя прилично! — сказала сыну Инна, взяла его руку и освободила из руки Олега. — Кругом машины, а ты мчишься, не смотришь, куда.

— А вы проводите нас ну хотя бы немножко?

— Не болтай глупостей, — сказала Инна. — Дяде Олегу некогда.

Олег повернулся к ней, увидел янтарный камушек, внутри которого сидел муравей.

23

Начальник отдела Суглинский пригласил к себе всех начальников лабораторий и ответственных исполнителей по основным приборам изделия «Гроздь», чтобы самолично непосредственно от них услышать, в каком состоянии находятся эти приборы. Такие сведения могли понадобиться: по изделию в целом что-то не ладилось, и Родион Евгеньевич Новый начал «поднимать» очередную «волну».

— Спасибо большое, — поблагодарил Суглинский приглашенных, когда обо всем переговорили и все уже приготовились расходиться. — Думаю, что мы встретимся еще раз в начале следующей недели. Лара Николаевна просит провести ознакомительное совещание по рассмотрению двух конкурсных вариантов коммутаторного устройства.

— По-моему, рано. Обсуждать еще нечего, — сказал Пекка Оттович.

— Только всякие задумки, — поддержал его Олег.

— Но ведь тем, что задумано, надеюсь, вы можете поделиться! — словно обидевшись, воскликнула Лара Николаевна. — Пожалуйста, мы готовы показать, что у нас есть. Только так и можно работать в одном отделе, с открытым забралом. Возможно, мы откажемся от своего варианта, если увидим, что ваш лучше и перспективнее.

Но Пекка Оттович и Буркаев понимали: что-то здесь не так. Если Лару Николаевну действительно интересовала только техническая «задумка», то можно было просто зайти к Пекке Оттовичу и поинтересоваться, в чем ее суть, зная заведомо, что отказа не будет. Ни Пекка Оттович, ни Буркаев не собирались ничего скрывать. Тем более трудно поверить, что Лара Николаевна откажется от своего варианта, над которым ее лаборатория работала; вполне вероятно, что Лара Николаевна, считала его лучшим из того, что может быть предложено. Может, она надеялась, что после совещания так поступит лаборатория Пекки Оттовича?

В лаборатории Лары Николаевны шла подготовка к предстоящему совещанию (узнал все Сережа), делались специальные демонстрационные плакаты, как и всегда в подобных случаях, броско, ярко, с участием художников-дизайнеров из отдела оформления технической документации.

Зато в лаборатории Пекки Оттовича не делалось в этом плане ничего. Пекка Оттович занял иную позицию.

— У тебя сохранился набросок блок-схемы, который ты показывал мне? — спросил он Олега. — Вот и отлично. Достаточно.

Он считал, что все силы сейчас надо направить на то, чтобы как можно скорее выдать задание в макетную мастерскую.

— Ну, Юра, на тебя вся Европа смотрит! — сказал Пекка Оттович Белогрудкину. — Дерзай!

А просто так он никогда ничего не говорит. Инну с Дашей передали теперь Белогрудкину, в спешном порядке они готовили нужные схемы. Ежедневно Пекка Оттович заходил проверить, в каком состоянии находятся дела. Держа в губах неприкуренную сигарету, стоял и смотрел, как они чертят. Он даже Сережу Маврина «посадил на схемы».

Честно говоря, Буркаев не понимал, чем вызвана такая спешка. Пекка Оттович попросил Белогрудкина поговорить с механиками, чтобы те, не дожидаясь, пока окончательно будут готовы все схемы, уже сейчас начинали работу с эскизов. Он и сам ходил к ним. То обещали сделать все, что только в их силах. Ведь не так часто с просьбой приходит начальник лаборатории.

Спешка со схемами для «макетки» была такая, что Инне и Даше приходилось задерживаться по вечерам. В результате сегодня Инна часа на полтора позднее обычного вышла из института. Она решила пойти на метро, хотя пользовалась им редко. Уже спускаясь в подземный переход, машинально оглянулась и напротив, на одной из дверей Дома культуры, увидела афишу: «Вечер отдыха для тех, кому за тридцать».

«Ха! Забавно! — усмехнулась она. — «Кому за тридцать»!.. Когда же этот вечер?.. Сегодня, в девятнадцать часов».

Она стояла, рассматривая афишу, и подумала, что никогда еще не была на вечерах. Вспомнила, как ее приятельницы по техникуму бегали на танцульки. Для них это был праздник. Веселые, щебетливые, придерживая локтем завернутые в газету туфельки, они стайкой летели в «Промку» или в «Мраморный». Сколько она видела нот таких весело бегущих девчонок. Но у нее никогда не возникало ни зависти, ни просто любопытства пойти и посмотреть, что же там. «Стадные побуждения», — всегда с усмешкой думала она.

Но сейчас ей стало любопытно. Уж не это ли имела и «иду Даша, называя ее несчастной?

Мимо Инны прошли две женщины примерно ее возраста. Они шли, взявшись под руку. Вот еще одна парочка. Проследовал одинокий мужчина.

Инна купила билет и прошла в фойе. Стараясь не смотреть по сторонам, видела всех. Подумала, что, наверное, неприлично женщине идти на танцы одной. Так же, как вечером — в ресторан. И тут же сказала себе: «А! Условности!»

Женщины (как их лучше назвать? Может быть — партнерши?) прихорашивались возле зеркала, поправляя прически. Задрав голову, прошествовал мужчина. «Индюк» — окрестила его Инна.

Лишь раздалась музыка, Инну пригласили танцевать. Перед ней остановился «кавалер». Он был на голову ниже ее, чрезвычайно смущался, держал руки так, как держат футболисты, когда по их воротам пробивают штрафной удар. Лицо пунцово-красное, в капельках пота. Глаза голубенькие, с наивным детским выражением.

— Здравствуйте. А меня зовут Коля, — сказал он, склонив голову набок. — Коля Шумков.

— Здравствуйте, — ответила она. — А меня зовут Инна.

Он продолжал молча стоять, с мольбой глядя на нее.

— Пойдемте танцевать, — предложила она.

— Ага. — сказал он. — Я и хотел это предложить.

— Вот и прекрасно!

— А меня зовут Коля.

— А меня — Инна.

— Очень приятно. Я вас еще приглашу на танец, можно?

— Пожалуйста. Меня зовут Инна.

— Меня — Коля.

Уж такой он был стеснительный. Пот градом катил у него по лицу, и он не успевал вытираться платком.

На следующий танец ее пригласил Индюк.

Он нацеленно проследовал через зал и, став напротив, щелкнул каблуками, уронив голову подбородком на грудь.

— Прошу!

И тотчас повел ее умело, профессионально, изредка подергивая, чтобы она слушалась и повиновалась. На поворотах он фасонно отводил ногу, вырисовывая замысловатый вензель. При этом напевал.

— «Я посылаю вам портрет, я о любви вас не молю…»

— Не отвлекайтесь, — сказала Инна. — Танцуйте спокойно.

Он, хмыкнув, глянул на нее.

— Неврастеничка?

— Вполне естественно.

— Лечиться надо.

— Я и лечусь.

— Я сразу понял, что вы за штучка.

— Для меня вы тоже не составили загадки.

«Какие все дураки! Боже мой!» Она поспешно сбежала в гардероб.

«Вот и Буркаев такой же…»

Но при чем здесь Буркаев?

И, вроде бы делая сама себе вызов, спросила с ехидством: «Что, старушка? Может, ты в него влюбилась?»

24

«Мне это вовсе не надо. Если ему надо, пусть идет, мне все равно», — подумала Инна, когда Олег подошел к ней и сказал, что им в этот раз по пути. Сегодня отпустили с работы в одиннадцать часов: что-то произошло на электроподстанции, потребовался срочный ремонт. В институте остались работать только те подразделения, которым не требовалась электроэнергия. А всем остальным рабочий день перенесли на субботу.

Пока Олег разменивал монету, Инна успела спуститься на эскалаторе довольно далеко. И Буркаеву пришлось бежать по эскалатору. И даже когда он догнал Инну и стал рядом, она не взглянула на него и не подалась в сторону, хотя и знала, что ему стоять неудобно.

— Я в Нарвский универмаг, — сказал он. — Хочу купить маме электромясорубку. У нее старенькая, ручная.

«Конечно, нельзя купить поближе. Например, в Гостином дворе, обязательно надо тащиться в другой конец города», — подумала Инна, но тут же вспомнила, что электромясорубки сейчас в дефиците. Она ожидала, что Олег попытается завести с ней разговор о чем-нибудь — неважно о чем. Но он стоял и молчал.

«И в этом ты не такой, как все, — подумала Инна. — Буркаев, так и есть — Буркаев. До чего же ты неловок!»

Он молчал и в вагоне. Предложил только:

— Садитесь, — указав на свободное место.

Она села, а он стоял перед ней, придерживаясь за верхний поручень. На станции «Невский проспект» в вагон вошло много народу, стало тесно. Буркаев старался прикрыть ее, чтобы не толкнули, напрягшись, удерживая напирающих сзади. Инна достала из сумочки книгу.

— Что это у вас? — спросил Буркаев.

Инна назвала автора популярных исторических романов.

— Это его новая вещь. Читали?

— Нет. Я его не люблю.

Она удивленно взглянула на Олега. Такое ей, признаться, приходилось слышать впервые. Весь город зачитывался этим автором. На «черном рынке» за книгу просили семьдесят пять рублей.

На эскалаторе Буркаев спросил:

— Вы что-нибудь понимаете в мясорубках? Поможете мне?

Зашли в универмаг, затем в соседний магазин электротоваров. Мясорубок в продаже не оказалось.

Пробираясь через толпу возле дверей, Инна увидела Татьяну Полевину, подругу по прежней работе.

— Ой, сколько лет, сколько зим! — обрадовалась Татьяна. — Как живешь? — Она внимательно посмотрела на Буркаева, которого Инна ей не представила. — А я — в кино. Мне сегодня во вторую смену. Эдуард Иванович на работе, я одна дома. Решила этим воспользоваться.

Она называла мужа почтительно, по имени-отчеству. Он был на десять лет старше ее, деловой, энергичный, Работал на каком-то заводе главным инженером. Инна не любила его. Очень уж высокого мнения о себе, самонадеянный, заносчивый. Татьяна вроде бы выполняла при нем обязанности своеобразного домашнего секретаря. Например, когда Инна звонила ей и спрашивала, чем занята, Татьяна никогда не говорила: «Готовлю обед», а отвечала: «Мне Эдуард Иванович поручил готовить обед».

И сейчас она начала привычно для Инны:

— Ты знаешь, Эдуард Иванович порекомендовал посмотреть этот фильм. Очень хорошая вещь. Я специально приехала сюда! Вы не смотрели?.. Идемте вместе… Идем, а? — ухватила она Инну за руку. — Мы так давно не виделись, хоть поболтаем.

Во время сеанса она часто смотрела на часы, а сразу по окончании вскочила:

— Знаешь, он может позвонить, а меня дома нет. Я побежала! — Извинившись, она уехала, на прощание помахав Инне и Олегу.

Они остались вдвоем.

— Вы на чем поедете? — спросил Буркаев.

— На троллейбусе.

Но проехала она только остановку. Дальше пошла пешком. Надолго задерживалась возле афиш. Говорят, будто мужчины иногда останавливают вот таких беспечно гуляющих женщин, пытаются завести с ними знакомство. Сколько вот так Инна одна ни гуляла, с ней подобного не случалось. Она не боялась одна поздно вечером возвращаться домой. Ха, пусть бы попробовал кто-нибудь привязаться!

Она почувствовала, как кто-то подошел и встал рядом. Оказалось, это Буркаев.

— Я решил прогуляться.

Инна только пожала плечами.

Странная прогулка!.. В противоположную от дома сторону. Неужели он все еще не выкинул из головы своей глупости? Буркаев шел рядом и молчал. И видимо, это молчание его нисколько не тяготило. Возле станции метро он попрощался. Инна молча кивнула в ответ.

25

Олег в раздумье стоял у края панели. Напротив остановилось такси. В машине рядом с шофером сидел Мамонт Иванович.

— Куда? — спросил он Олега. — По пути… Садись.

Олег с любопытством посмотрел на него. Он еще никогда не видел его таким. В новом костюме, белой рубашке, при галстуке, в светлой фетровой шляпе. На коленях он держал завернутый в прозрачный целлофан букет цветов, белые каллы. Олег привык, что на даче Мамонт Иванович неизменно ходил в клетчатой ковбойке и трикотажных тренировочных брюках, провисавших сзади, словно пустая торба.

— Куда это вы? — спросил Олег.

— На свидание. Надо ребят навестить. А ты куда?

— К приятелю. Не знаю, дома ли.

— Не очень спешишь?

— Нет.

— Слушай, Олежка, может, съездишь со мной?.. Здесь недалеко.

Олега еще никогда никто не называл этим ласкательным именем. Да и произнесено оно было так, что Олег понял — Мамонту Ивановичу очень хочется, чтобы он с ним поехал. И он согласился.

Машина мчалась по асфальтированному Петергофскому шоссе, справа, совсем близко за камышом, находилась трамвайная линия. По ней, параллельно шоссе, бежали трамваи. Были видны только их крыши да скользящая по проводу над камышами дуга. Иногда камыши расступались, и был виден залив, новостройки по самой кромке берега за камышами.

В одном месте шоссе отклонилось далеко вправо, а трамвайные пути по-прежнему потянулись через тростники. Между шоссе и тростником по заболоченному лугу петлял ручей. Его изгибы угадывались по расположению густых короткоствольных ив. И здесь у залива высились корпуса многоэтажных, еще не достроенных домов-точек. От шоссе к корпусам ответвлялась дорога, вся разъезженная самосвалами. Такси, по указанию Мамонта Ивановича, свернуло на эту дорогу и, покачиваясь, поползло по ней, объезжая ямы, залитые водой, похожей на жидкий раствор. Оно остановилось возле тропки, которая сворачивала в сторону железнодорожной будки. Типовая будка, каких тысячи по стране: в одно окно, над коньком крыши антенна веничком, под окном огород в несколько соток, два куста смородины, утонувшей в траве, покосившийся сараюшко, скворечник на длинном шесте. Перед огородом в ольшанике невысокий холмик, обнесенный оградой, а за ним — обелиск. Братская могила.

Мамонт Иванович расплатился с шофером, отпустил такси. С букетом цветов прошел в ограду, еще за несколько шагов сняв шляпу, положил цветы к подножию обелиска.

— Здравствуйте, ребята. Это я, Мамонт… Олег остановился напротив обелиска, читая надпись на нем. Фамилии и даты рождения погибших и единая дата у всех — день смерти. Мамонт Иванович стоял рядом с Олегом, следил за его глазами и, когда понял, что он дочитал до середины, указал на одну из фамилий.

— Это — я.

И Олег прочитал:

«Иванов Мамонт Иванович. 1904 — август 1941».

Ничего не понимая, Олег повернулся к Мамонту Ивановичу.

— Я и есть, — подтвердил Мамонт Иванович. — На собственной могиле… Тут находилась наша землянка, — указал он на чуть приметную в кустах ямку. — В этот же день, примерно в такое время, — прямое попадание. Тут была линия обороны. — Олег оглянулся. Даже как-то не верилось в это. Совсем рядом — дома, сизая дымка над городом, трубы ТЭЦ, левее — синяя полоска воды и портальные краны. — Положили всех в одну могилу, восемь человек, — продолжал Мамонт Иванович. — По документам и я среди них. А я очнулся только через несколько дней в госпитале в Невской лавре. Как там оказался — и сам не знаю. Домой на меня похоронку прислали. И сейчас еще в столе хранится… Ну, пойдем, — позвал Мамонт Иванович, и они пошли к железнодорожной будке. Там возле дверей стоял мужчина примерно одного возраста с Мамонтом Ивановичем, ждал подходивших. Издали поздоровался с ними.

— А я думаю — придет или не придет?

— Пришел.

— Ну и хорошо. Как здоровьице?

— Пока шмыгаю по земле.

Они прошли в дом. Мамонт Иванович разговаривал, а сам выкладывал из сумки на стол свежепросольные огурцы, помидоры.

Видимо, в доме ждали их прихода, все было прибрано, на столе новая скатерть.

— Мне фронтовую… Сто грамм, — сказал Мамонт Иванович. — Помнишь, как блокаду прорывали? Сто грамм, сухарь из сухого пайка и — вперед! Как выдержали — всегда удивляюсь. Семь суток, можно сказать, и не ели. Ты ведь с волховчанами шел?

— Да, мы на Грантовую Липку, к Синявинским высотам. Это мы рощу Круглую «грызли». По полметра. В первый день с утра до вечера бились, взяли только три траншеи. Там и угодило осколком в грудь. Хорошо, хоть осколок махонький. Тут же ребята расстегнули на мне ватник, из него вата клочьями торчит. Фельдшер осколок вытащил, обернул палец марлей, рану померил. «Ничего, — говорит, — повезло». Наклейку сделал и опять в бой. Сам командир полка, вопреки уставу, скинет полушубок, пистолет в руку и — впереди всех. Как в гражданку. Помню, когда рощу наконец взяли, командир говорит: «Построиться!» Построились. Стоим. Маскхалаты разодраны — траншеи врукопашную брали, лица, руки — все в саже, у кого голова перевязана, у кого что. «По порядку номеров рассчитайсь!» Последний — сорок третий. А в бой уходило восемьсот двадцать. Представляешь — целая колонна. А здесь — группа на снегу. Посмотрел на нас командир, а потом на рощу, где словно белые кочки лежат, пытается сдержаться, а у самого губы дрожат, и слезы по щекам катятся.

— Давай! — тряхнул головой Мамонт Иванович. — Выпьем за них, за тех, кто не вернулся.

После затянувшегося молчания, как бы продолжая прерванный разговор, Мамонт Иванович вздохнул и сказал сидевшему напротив хозяину:

— С каждым годом нашего брата, кто это видел, все меньше остается. Из тех, с кем вместе воевал, я остался один. Решил обратиться с ходатайством в правительство, чтоб меня подзахоронили в этом холме, рядом с ребятами. — Он кивнул в сторону братской могилы.

— Не разрешат, — сказал железнодорожник.

— Почему же? — возмутился Мамонт Иванович. — Фамилия-то моя есть. Выходит, я тут, вместе с ними. Так что никакого нарушения… Посидите, схожу я к ним.

Мамонт Иванович встал и вышел. Олег и хозяин дома, железнодорожник, остались вдвоем. Молчали. Разговор не вязался.

— А твой батя? — спросил железнодорожник.

— Я своего и не помню.

Вернулся Мамонт Иванович. Сел за стол. Долго еще сидели, разговаривали, вспоминали былое, тихонько запели. Ни тот, ни другой не имели голоса. Олег слушал, и песня брала за душу. Сидели два старика, склонившись головами, пели, словно рассматривая что-то в прошлом, в самих себе:

Выпьем за тех, кто командовал ротами, Кто замерзал на снегу, Кто в Ленинград пробирался болотами, Горло ломая врагу. Пусть вместе с нами семья ленинградская Рядом сидит у стола. Вспомним, как русская сила солдатская Немцев за Тихвин гнала.

— Хорошая песня, — вздохнул Мамонт Иванович. — Чисто наша, ленинградская. Жалко — исполняют редко. За год по радио только два раза слышал, в День Победы да в день снятия блокады. А в сборниках песен — ни в одном не нашел. А песня-то наша. — И он посмотрел на часы. — Что ж, Олежка, поедем.

26

Дома сейчас для Даши не было жизни. Она жила только на работе. Дома начиналось мучение. Где бы ни ходила, что бы ни делала, она постоянно думала о нем. Забывалась в театре, куда ходила теперь чаще, чем когда-либо, почти ежедневно. А затем шла из театра, размахивая сумочкой на ремешке, не замечая ни прохожих, ничего, добиралась до дома, но не ложилась спать, долго бродила по квартире, читала стихи.

Любовь твоя жаждет так много, Рыдая, прося, упрекая. Люби его молча и строго, Люби его, медленно тая.

Боже мой! Как превосходно все сказано! «Люби его молча и строго»!

Свети ему пламенем белым — Бездымно, безгрустно, безвольно.

«Безвольно!.. Вот именно! Не в силах ничего с собой поделать, лишь любить, любить! Безвольно, строго и молча!..» Только бы он не догадывался ни о чем. Даша понимала, что каждый шаг ее, каждое движение видит Инна. Правда, всякий раз, когда Даша оборачивалась к ней, Инна сидела отвернувшись, но ее спина — о да, именно ее спина! — по спине можно было понять, что Инна ехидно усмехалась. «А в конце концов, пусть! Пусть!»

Нельзя, чтобы заметил Буркаев. Она называла его только по фамилии, когда думала о нем. Да и в обращении с ним, на работе, никогда не называла по имени-отчеству, хотя к другим обращалась только так. Но он для нее — Буркаев. И это тоже вроде бы отличало его ото всех. Так в ежедневном общении его не называл больше никто.

Ей особенно тяжело было именно сейчас, когда они работали по вечерам, — она не могла пойти в театр. Зато дольше видишь его.

И сегодня Даша не торопилась. Первыми ушли из лаборатории Сережа и Инна. Маврину не терпелось в очередной раз сбегать, в управление жилкооперативами, а Инна спешила домой. Белогрудкин же решил немножко «почистить перышки», каким-то образом сумел договориться с шофером, и тот на директорской машине повез его в сауну.

Даша и Буркаев остались одни. Буркаев продолжал что-то перепаивать в усилителе, а она, тихая, как мышка в норке, работала у него за спиной. Пришел «пожарник» дядя Ваня, кряхтя, достал обрывок какой-то бумаги из-за верстака, вытряхнул из пепельницы мусор. «У нас в комнате не курят», — говорила обычно Даша. Ей всегда бывало как-то очень совестно, когда этот старик, с лицом темным и морщинистым, как ядро грецкого ореха, хрустя всеми суставами, лез за верстак.

— Мы не курим. — И на этот раз попыталась остановить его Даша.

— Это ничаво, — дребезжащим голосом ответил дядя Ваня. — Да так-то оно будет лутше. А то на грех, ядриткин-лыткин… Бумажка-то на вечер есть?

Даша, слегка покраснев, что придется промолчать и тем скрыть неправду, смущенно пригнулась к чертежной доске, но Буркаев неожиданно сказал:

— Нет. Но мы кончаем.

Они вместе вышли за проходную.

— Ты куда? — спросил Буркаев.

— Я? — Она на мгновение замешкалась. — В Приморский парк, — ответила так лишь потому, что в ту сторону сейчас шел трамвай.

— А я, пожалуй, с тобой. Надо отдохнуть. А то такое ощущение, мозга за мозгу полезла.

Они доехали до парка и долго шли затем по асфальтированному шоссе, пустынному в этот час. От шоссе свернули налево. Там, за густыми кустами ракитника, слышались удары по мячу. На берегу Невки, на песчаном пляже, три парня играли в волейбол. Да далеко впереди, у самой кромки воды, пристроившись на бревнышке, сидела парочка.

— Я, пожалуй, искупаюсь, — решил Буркаев.

— Купайтесь. А я пройдусь.

Даша, наклонив голову и глядя себе под ноги, изредка подталкивая носком туфли камушки, пошла пляжем. Не поднимая головы, словно что-то отыскивая на песке, Даша прошла мимо обнявшейся парочки.

Впереди по песку бежал кулик, похожий на темный клубок, в который воткнули две вязальные спицы. Над водой у самого берега зависали чайки, каким-то странным образом удерживаясь на одном месте, оставаясь совершенно неподвижными, лишь поворачивая голову, наблюдали за Дашей.

— После купанья у меня появился зверский аппетит, — сказал Буркаев, догнав ее возле шоссе. — Давай купим чего-нибудь пожевать.

Он купил с тележки пирожков, сразу шесть штук. Вроде бы немного, каждому по три штуки. Но оказалось, это целая гора. Теперь держал их на промасленной бумаге.

— Мы же не съедим все, — рассмеялась Даша.

— Постараемся!

Они отошли к кустам, держа в каждой руке по пирожку.

Было все это как-то очень нелепо и смешно.

— Давай есть, — сказал Буркаев. Он стал торопливо есть, стараясь поскорее справиться с пирожком. И она спешила. Они смотрели друг на друга и смеялись.

— Говорят, в этой части парка собираются пенсионеры, съезжаются со всего города.

— Да-а? — удивилась Даша. Она осмотрелась.

Действительно, были только пожилые люди. На скамейках сидели пожилые женщины, разложив на газетах всяческую снедь, трапезничали. Делали они это неторопливо, подолгу рассматривая разложенное, как шахматист рассматривает фигуры на доске, прежде чем сделать очередной ход. Наконец, выискав приглянувшееся, брали двумя пальчиками и несли в рот, салфеткой вытирая пальцы и снова задумываясь, оценивая позицию. Некоторые же, кому, наверное, не хватило места на скамейках, расположились на траве. По дорожке трусцой пробежали два старичка, оба в белых трусиках и маечках, два этаких сушеных кузнечика. Они бежали и вели беседу. А поскольку они были немного глуховаты, то кричали довольно громко:

— Она пришла ко мне и попросила дать две книги.

— Кто?

— Да эта самая мадам.

— Да когда же это?

— Все в том же семнадцатом году.

«Молодцы, дедульки!» — хотелось крикнуть Даше.

— Побежали, Буркаев! — Она схватила его за руку и потащила за собой.

Он пробежал несколько метров и остановился, смотрел, улыбаясь, как она вальсирует, размахивая сумочкой, прикрывая глаза и повторяя в такт шагов:

— Па!.. Па!.. Па!.. Какой вы трезвый! Буркаев, ну почему вы такой? Па! Пам! Па-па! Полететь хочется!

Они вышли к «городку аттракционов». Здесь было многолюдно. Гремела музыка. Слышался смех, испуганное взвизгивание девчонок на каруселях.

Они остановились возле аттракциона «летающие самолетики».

— Полетим! — предложил Буркаев.

Даше было страшно, но она не могла отказаться. Она никогда еще не «летала» на этих самолетиках, и у нее заранее захватывало дух. Даша села в «самолет», вцепившись в его борта, ждала, когда застегнут крепежные ремни. Зажужжал мотор, самолет начал подниматься, а затем перевернулся и стал падать, и на Дашу, вращаясь, кувыркаясь, понеслись земля, деревья, люди, все, что находилось вокруг, мелькало, кружилось, то появлялся кусок неба, то опять земля, на какое-то короткое мгновение она видела самолет, в котором сидел Буркаев. А когда моторы умолкли и Даша вылезла из самолетика, у нес все продолжало кружиться перед глазами.

— Что, голова кружится? — спросил Буркаев.

— Да. Буркаев, вы глупый!..

— Почему же это?

— Разве вы не знаете, что меня сильно укачивает?

Она поправила волосы, сказала:

— Все. Спасибо, Буркаев. Я должна с вами распрощаться. До свидания. — И побежала.

Затем она шла, зная, что Буркаев уже далеко и не видит ее, и повторяла:

— Я люблю его!.. Я люблю!..

По дороге ей встретилась продавщица, у которой они покупали пирожки. Даша подошла к ней и сказала:

— Послушайте, я влюблена!

— Что-о?.. Ты что, стукнутая? — наконец поняла продавщица.

Домой она вернулась за полночь. Открыла окно. Не зажигая света, ходила по комнате. Она не чувствовала усталости, спать не хотелось. Сколько ходила так, она не знала, не смотрела на часы. Человек появился неожиданно. Остановился у окна, присел на корточки, порассматривал ее и вежливо кивнул:

— Здравствуйте.

Он сел на подоконник.

— Вы кто такой? — спросила она.

— Мечтатель.

— Может, чаю хотите? — предложила Даша.

— Нет, благодарствую… Нетрудно догадаться, что вы влюблены. А можно ли в наше время вообще говорить о любви? Может, это так же странно, архаично, как одинокий мечтатель?

А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны И душу удалят, как вредные миндалины. А может быть, любовь не модна, как камин,                                                         Аминь!

— Нет! — воскликнула Даша. — Любовь существует и будет существовать всегда.

— А что такое любовь? — вздохнув, спросил он. — Вы видите глазом, слышите ухом, а любите чем? Сердцем? Это просто насос, который качает кровь. В нем нет даже нервных окончаний. Я пойду. Извините, мне ботинки немного жмут ноги, сниму их.

Он снял ботинки и понес в руках, зашлепал босыми ногами по асфальту.

— Постойте! Но почему же в таком случае, когда человек любит, он способен перевернуть мир? Он создает симфонии, поэмы! Любовь — это нечто возвышающее, придающее новую силу человеку! Любовь делает его новым, счастливым!.. Мечтатель, где же вы? Не уходите!

Даша выглянула в окно. На улице — никого. И не слышно шагов.

27

Совещание проводилось Самсоном Антоновичем Суглинским в его кабинете.

Когда Пекка Оттович и Буркаев вошли, все участники совещания уже были в сборе. Суглинский, полный, бритоголовый (летом он всегда брил голову, и от этого она казалась очень большой), сидел в углу дивана. С войны Суглинский ходил на протезе. И обычно на время совещаний пересаживался на диван, вытянув вдоль матраца ногу, — так ему было удобнее. За свой стол он попросил сесть Юру Белогрудкина, чтобы тот, если будут звонить, снимал телефонную трубку. И надо сказать, Юра отлично смотрелся за столом начальника. Модная прическа, волосок уложен к волоску, широкий модный галстук, дымчатые, в роговой оправе очки, которые Юра надевал только в особых случаях. Когда раздавался телефонный звонок, Юра снимал трубку, прикрывал микрофон рукой и произносил притаенным, многозначительным шепотом: «У нас совещание, позвоните, пожалуйста, попозднее».

На диване, в другом углу его, поджав ноги сидела Лара Николаевна. Она была в Гимнастерке, туго перепоясанной армейским ремнем, и напоминала девушку-сержанта, какими их представляют в танцевальных ансамблях. Курила, нервно и надолго затягиваясь.

Вся стена напротив была завешена демонстрационными плакатами.

— У вас тоже будет что-нибудь? — спросил Самсон Антонович у Пекки Оттовича.

— А вот. — Пекка Оттович показал микросхему.

— Это все?

— Не успели. Завал по основной работе.

— Ага, — сказала Лара Николаевна. — Это уже в наш адрес. А мы, значит, ничем не заняты?.. Пекки!.. — произнесла она игриво-укоризненно и погрозила ему.

Все знали, что так, по имени, она называет его только на совещаниях, и больше никогда.

— Маленькое сообщение, — сказал Суглинский, очевидно пытаясь этим придать совещанию некоторую непринужденность. — Товарищи, вы уже слышали, но все-таки я напомню. На следующей неделе проводится еще один конкурс, общеинститутский. — И он улыбнулся. — Конкурс домохозяек. «На лучший пирог!» Приглашаются все желающие. Напомните, пожалуйста, своим сотрудницам, нашим хозяйкам. Я думаю, и здесь мы не ударим лицом в грязь! Как, Лара Николаевна?

— В этом я сразу — пас!

— Ага. У вас другое амплуа… Ну, тогда мы с вас и начнем. Прошу! — И он указал на развешанные плакаты.

— С меня?.. — воскликнула Лара Николаевна. — Но ведь это нечестно! Первому всегда труднее. Мужчины, и вы не выручите меня?! Ну ладно, тогда я начну. — И она пошла к плакатам.

— Товарищи! — поднялся с дивана Суглинский, этим давая понять, что вступительная, неделовая часть закончена. В кабинете сразу стало тихо. — Я пригласил вас сюда, чтобы вы помогли мне. Большинство из вас знает, а может быть, и все вы знаете, что в нашем отделе сразу две лаборатории приняли участие в конкурсе по созданию одного из основных приборов наших изделий: коммутатора. Существуют два совершенно разных, непохожих варианта; И оба, по-моему, очень интересны. Который из предлагаемых коммутаторов лучший, это в свое время решит специальная конкурсная комиссия. А цель нашей встречи — ознакомить вас всех с существующими вариантами. Это, как мне кажется, прежде всего просто интересно. У каждого из предлагаемых устройств есть свои преимущества и недостатки. Но автор видит всегда лишь лучшие стороны своего детища и не замечает недостатков. Верно я говорю, да? А мне хотелось бы, в первую очередь, поговорить о недостатках. Может быть, что-то дельное подсказать авторам. Это вторая и главная цель нашей встречи. Поэтому попрошу всех отнестись к услышанному покритичнее. Словом, будем пожестче!

— Уж это — будьте уверены! — сказала Лара Николаевна.

— Тогда прошу! Слушаем вас.

Лара Николаевна обычно все доклады делала мастерски. Она приготовилась произнести первую фразу, но в дверь постучали, и в кабинет заглянул представитель главного заказчика, его сопровождали несколько человек.

— Можно?.. Кажется, мы немного опоздали? Просим прощения!

Суглинский вскинул брови; видимо, для него, как и для Пекки Оттовича, Буркаева и других, появление гостей было неожиданностью.

— Извиняюсь, я забыла вас предупредить, — вроде бы только сейчас вспомнив это и прося прощения, обратилась к присутствующим Лара Николаевна. — Я совсем забыла вам сказать!.. Это я их пригласила. Им тоже будет интересно послушать. Я думаю, можно?

— Да-а, пожалуйста! — кивнул Суглинский.

Представитель заказчика был в институте человек новый, работал совсем недавно и еще не знал в лицо начальников всех отделов. Поэтому он прошел к столу, за которым величаво восседал Белогрудкин, протянул ему руку и отрекомендовался. Белогрудкин оказался на высоте. Он раскланялся, пожал в ответ руку и с достоинством отрекомендовался:

— Белогрудкин! Старший техник.

— Как?

— А вот начальник отдела, — указал на поднимающегося с дивана Суглинского.

Тот, поскрипывая протезом, подошел к представителю заказчика.

— Суглинский. Очень приятно.

Воспользовавшись небольшой паузой, Сережа наклонился к Олегу, шепнул в ухо:

— Ох и хитрая баба! Специально так проделала!

Но Олегу, как, пожалуй, и всем остальным, тоже было ясно, что это не случайность. Лара Николаевна знала, что от лаборатории Пекки Оттовича не будет демонстрационного материала, кроме вот этой миллиметровки. И на гостей произведет более сильное впечатление тот материал, который представила она. А известно, что человеку бывает очень трудно избавиться от первого впечатления. Таким образом, некоторый плюс был уже на ее стороне.

Для Сергея Маврина это совещание представляло особую важность: он пытался хоть по каким-то косвенным признакам уловить, кому в дальнейшем может быть присуждена премия.

По сообщению Лары Николаевны задали всего несколько вопросов. Может, потому, что многое здесь было хорошо знакомо.

Пекка Оттович изложил идею предлагаемого коммутатора в общих чертах. Все вопросы касались трубки. Их тоже оказалось немного.

Олег внимательно присмотрелся к гостям: как ему показалось, сообщение Пекки Оттовича на них произвело более сильное впечатление.

— Ну что ж, — поднялся из-за стола Суглинский. — По-моему, оба сообщения очень интересны. Гостей мы задерживать больше не будем. Перерыв!

— Как? — встрепенулась Лара Николаевна. — Может, послушаем мнение заказчика?

— Перерыв! — улыбнулся Суглинский, этой улыбкой давая понять, что решение принято и изменено не будет. Прихрамывая, он вышел из-за стола. — Перерыв!

28

В коридоре Сережа тотчас оказался возле представителя заказчика:

— Ну как?

Они не были знакомы. Представитель заказчика достал пачку папирос, наполовину вытряхнул одну из них и протянул Сереже:

— Прошу!

Он предпочитал сначала выслушать мнение других, а уже затем высказать свое.

— Нет, спасибо, не курю. Курить — здоровью вредить, как сказал профессор Бэмс. — Сережа обворожительно улыбался.

К ним подошла Лара Николаевна.

— Я вам так благодарна, что вы пришли! — обратилась она к представителю главного заказчика. — Но хоть было интересно? Что вы курите?.. Давайте что-нибудь позлее. Эти сигареты как сладкие карамельки. И какое впечатление у представителя заказчика?

Сереже не удалось дольше послушать, его окликнула Даша.

— Маврин, к городскому телефону! Уже третий раз звонят. У вас что-то случилось дома!

Звонила жена.

— Знаешь… Я не хотела тебя расстраивать… — Она всхлипнула.

— Что такое? — испугался Сережа. У него уже третью неделю болела мать, и он подумал, не случилось ли чего.

— Гришка женится.

— Да как он смел! — закричал Сережа. — В своем уме?! Я откручу ему голову! Ты понимаешь, что ты говоришь?! Может, ты что-нибудь путаешь? С чего это ты взяла?

— Он только что сказал.

— Ты сначала заработай на кусок хлеба! Хоть одну получку получи, а потом и женись. Кто она?

— Из его бывшего класса девочка. Они одногодки.

— Я сейчас еду. Сейчас же беру такси и еду. Сопляк!

«Все на мою голову. Папа, папа. Давай, давай!»

Возбужденный, пунцово-красный, Сережа выскочил на лестничную площадку. Там еще стоял представитель заказчика в окружении своих коллег.

— На минуточку! — попросил его Сережа. — Может быть, несколько нескромный вопрос: каких размеров предполагаемая премия? — хотя Сережа уже слышал об атом. Главный заказчик ответил. Цифры совпадали.

«Неплохо!.. Совсем неплохо! — подумал Сережа. — Это сейчас было бы очень кстати!»

29

Свою «потенциальную невестку» Сережа впервые увидел около года назад, когда Гришка пригласил ее на день рождения. После она бывала у них всего несколько раз, заходила с Гришкой. Высокая, худенькая девочка. Стеснительная, всегда краснела, смущенно повторяя: «Ой, спасибо, не надо, не надо, я сама», — когда Сережа, ухаживая за ней, помогал надеть плащ или, как и перед всеми, кто заходил к ним, забежав вперед, услужливо открывал дверь на лестничную площадку — пока дождешься, когда Гришка успеет открыть, сам сделаешь десять раз. У Сережи все получалось само собой.

Сережа называл ее «потенциальной невесткой» потому, что не предполагал, что это произойдет так быстро. Гришка всё, стервец! Ему не терпится!

— Я ему покажу! — придя домой, тотчас завопил Сережа. — Где он?

Гришки дома не оказалось. Он, как и все студенты-второкурсники из его института, на сентябрь — на время уборочной — был отправлен в совхоз куда-то под Лугу. Сегодня приезжал на полдня, чтобы помыться в бане, взять необходимые вещички, и вот смотался, не дождавшись отца, сообщив матери новость. До прихода Сережи жена уже успела наплакаться и ходила сейчас, зябко кутаясь в пуховый платок.

— Где он? — видя, что Гришки нет, возмущенно заорал Сережа. — Испугался, трус!.. Что это такое, вместо того чтобы заниматься там делом, они любовь крутят.

— Ты это зря, — сказала жена. — Девочка оставалась здесь, работает в институте, так что они даже не видятся.

— А тогда как же? С чего он взял?

— Очевидно, переписываются или договорились заранее.

— Еще лучше!.. С родителями хотя бы посоветовались! Умники!

Сережа решил, пока не поздно, познакомиться с родителями «невестки», выяснить, что это за семья, как относятся ко всему, и, в зависимости от этого, может быть, объединить усилия и действовать сообща.

Он точно знал, что девушку зовут Наташа, но ни фамилии, ни адреса ее не знал, а выяснять у жены не решился, чтобы не говорить, куда и зачем едет. Неизвестно еще, как она все воспримет. Порылся в ящике Тришкиного письменного стола, нашел его записную книжку, а как только открыл ее, сразу же увидел Наташину фотографию, наклеенную на отдельную страницу и, возможно, сделанную для студенческого пропуска. Под фотографией адрес. Ничего больше. Но вполне достаточно!

Был уже девятый час вечера, когда Сережа нашел нужный дом, на лифте поднялся на пятый этаж, позвонил в нужную квартиру. Открыли сразу, не спрашивая: «Кто здесь?» Открыла сама «невестка».

— Вы?!

Сережа успел заранее подготовить улыбку.

— Проходите… пожалуйста…

— Спасибо… Папа и мама дома?

— Нет. Они уехали на дачу к тете Тоне.

«Ага, значит, они пока ни о чем не знают, для них тоже сюрприз! Уже хорошо! Стало быть, с ними еще не говорили. Возможно, только Гришке пришла такая блажь!»

— А вы моего Гришку давно видели?

— Нет, вчера. Что-нибудь случилось?

— Я просто так.

— Он забегал вчера после совхоза, потом поехал домой.

«Вот обалдуй! — подумал Сережа. — Ему некогда переодеться и умыться! Какая срочность!»

— Так что же вы решили?

— Мы?.. Мы решили… пожениться.

Она потупилась.

— А папа с мамой знают?

— Нет.

— Вы стипендию получаете?

— Нет.

— А как же вы собираетесь жить? Вы не получаете, Гришка не получает, на какие же деньги вы будете жить?

— Но разве в деньгах счастье? — спросила она.

— Но и без денег нет счастья. Бесплатно пока тоже ничего не дают.

— Мы собирались пока взять в долг… у вас.

— У меня-а?

— Да. Если вы, конечно, дадите. Гриша сказал, что вы собираетесь купить кооперативную квартиру. А потом, когда мы окончим институт, мы вам отдадим.

— Вот как?! — Сережа не находил, что ответить. Что это — детская наивность или наглость? Хорошо придумано. — А где вы будете жить?

— Пока у вас. Но можно и у нас. Или снимем комнату.

— На эти деньги?

— Да.

— Отличненько! Послушайте, я в свое время сначала окончил институт, затем поработал, чтобы встать на ноги. Мне папа с мамой не помогали. Также и моей жене. Я женился в двадцать семь лет, когда стал самостоятельным.

— Тогда было другое время. Все не так.

— Что же другое?

— Тогда все женились старенькими… Вы не бойтесь, мы не погибнем. А деньги мы вам потом отдадим!

— Да откуда вы знаете, что они у меня есть? С чего вы взяли? — чуть ли не закричал Сережа. — Если я хочу купить кооперативную квартиру, это еще не значит, что я ее уже могу купить! Денежки еще надо заработать! Получить премию! У меня их нет! Поэтому, я думаю, вам следует с женитьбой повременить, пока не окончите институт. Вы и Гришку должны уговорить! Он же болван, ничего не понимает. А вы умная девочка. Женщины все практичнее мужчин. Вы даете мне слово?

— Да.

— Вот и отлично! — Сережа пожал ей руку. — Спасибо! Гришке ни слова, что я был у вас. Ни в коем случае!

«Отличненько!» — думал Сережа, сбегая по лестнице. Такая отсрочка хоть и не меняла сути дела: «Шустри, шустри, предок, сучи ножками, шевели мозгами!» — но все же давала хотя бы временное облегчение.

30

Сереже никто не помогал в жизни: отец не вернулся с фронта, а мать если и хотела помочь, то не могла. Всего добивался сам. Работал и учился. И еще выкраивал время, чтобы кому-то провести электропроводку, напилить, наколоть, натаскать дров, чтобы заработать трояк на кино.

Он учился на вечернем отделении в Институте связи, а его будущая жена — тоже на вечернем отделении, но Авиационного института. Работали они в одном НИИ, поэтому на занятия ездили вместе трамваем «тройка». До Невского им было по пути. Сережа успевал иногда заскочить в пирожковую, купить несколько пирожков и прибежать на остановку, когда «тройка» еще только появлялась из-за поворота. Правда, в этом случае ему приходилось припустить как следует, чтобы вскочить хотя бы в последнюю дверь, пока она не захлопнулась. Затем они стояли в углу, отвернувшись к окну, жевали пирожки. И Сережа старался прикрыть ее не только от посторонних глаз, но еще и встать так, чтобы не толкали. Ему надо было выходить на Невском, но он доезжал до Торгового переулка, и оттуда до института бежал, так как времени оставалось в обрез.

Обычно они договаривались встретиться после занятий. И Сереже приходилось использовать все свое проворство, чтобы на полпути успеть встретить ее и проводить домой. От Невского до ее дома шли пешком. Входили в парадную и стояли на лестничной площадке у радиаторов отопления, отогревали озябшие руки. В трубах журчала вода. Пахло сухой теплой пылью.

По лестнице кто-то поднимался, кто-то спускался. Каждый проходивший внимательно смотрел на присмиревшую в углу парочку.

И сколько было прелести стоять вот так и смотреть на ту, которая тебе всех дороже! Видеть, как она прикладывается то одной, то другой щекой к чуть теплой трубе, а сама смотрит на тебя, как бы вопрошая что-то задумчиво, одновременно желая запомнить тебя.

Ах, милые, добрые парадные!..

Это теперь можно стало в обнимку идти с девушкой по улице, а в то время кто бы себе такое позволил! Теперь здоровенный двухметровый верзила навалится девушке на плечи, обвиснет, и она, как бурлак груженую баржу, волочит его. Называется — он ухаживает. А тогда ты вел ее аккуратно, благоговейно придерживая под руку, действительно ухаживал, то есть ходил за ней. Раньше отдавали девушке свой пиджак, если лил дождь, сами шли в одной «бобочке», которая, намокнув, прилипала к телу. Отдадут ли его сейчас? Скольких ты укрыла от ненужных любопытных глаз, парадная?

А первый поцелуй! Робкий, застенчивый… И она, будто напугавшись, метнулась и побежала по лестнице. А он продолжал стоять, не зная, как теперь быть с колотящимся сердцем. Прислушивался, как она бежит.

Вот она остановилась где-то там, на верхней площадке.

— До свидания.

— До свидания, — так же тихо ответила она. И не уходила.

Тогда он осторожно, неслышно ступая, стал подниматься вверх. Она стояла потупясь, не глядя в его сторону.

— Ты что? — Он взял ее за плечи, почувствовал, как вся она напряглась, замерла. Поцеловал ее в губы, сухие, горячие. Она, испуганно ахнув, кинулась к двери. Дверь хлопнула. И было слышно, как побежала по коридору.

Он спускался обалдевший, не понимая толком, что же произошло.

Затем, через полгода, они пошли в районный загс.

Был июнь месяц. Буйно цвела сирень. В каждом сквере. По всему городу.

Мать проводила до дверей. Предупредила, чтоб не наступили на порог. Но невеста, однако, наступила. Вот поэтому, может быть, теперь всю жизнь и маешься! Тогда они не верили ни в какие приметы.

Районный загс располагался в конце узкого длинного коридора в красном кирпичном здании бывшей гвардейской казармы. По одну сторону — дверь с надписью «Регистрация браков», напротив — «Регистрация смерти». Тогда это показалось очень забавным.

Посредине коридора, между дверьми, стоял круглый стол. За ним девушка лет восемнадцати и парень заполняли каждый свой бланк. Девушка прикрывала от будущего мужа свой бланк рукой.

— Покажи-ка, как твоя фамилия?

— Не покажу!

— Ну покажи! Пожалуйста, — просил жених.

— Все равно не покажу… Не заглядывай!

Несколько часов спустя, в той же самой комнате, где Сергей живет и сейчас, в этой же коммунальной квартире, справлялась свадьба. Да еще какая веселая!

Сохранились фотографии. Сережа, еще молоденький, с буйной шевелюрой, сидит рядом с невестой за столом, заставленным тарелками с винегретом и треской в томате. И — сирень, сирень.

И он плясал. До этого ему ни разу в жизни не приходилось плясать. А здесь все начали требовать: «Сережа! Выйди! Жениха! Жениха! Просим!» И он выскочил, лихой, отчаянный. Ему казалось, что он исполняет лезгинку, но почему-то все кричали: «Жги! Жги!»

31

После перерыва состав участников совещания Суглинский сократил. Он попросил остаться только ведущих инженеров — руководителей групп да начальников лабораторий.

— Остальные могут быть свободны, — сказал он, вежливо поблагодарив их за присутствие. Ясно было, что дальнейший разговор предстоит серьезный.

Первым Суглинский предоставил слово Пекке Оттовичу.

— Мы собрались, очевидно, не затем, чтобы петь друг другу дифирамбы, — начал Пекка Оттович. — Поэтому буду говорить прямо. На мой взгляд, основным недостатком предлагаемого Ларой Николаевной устройства является его громоздкость и, пожалуй, отсутствие существенной новизны.

— Попрошу! — не утерпела Лара Николаевна. — На устройство послана заявка в Комитет изобретений, так что по этому вопросу дадут заключение эксперты.

— Не знаю, что решат эксперты, я высказываю лично свое мнение. По-моему, мы договорились говорить только начистоту. Громоздкость прибора обусловила другой недостаток его: низкую надежность.

— Но это дало возможность получить в устройстве сразу несколько выходов, чего никогда не бывало прежде! — заметила Лара Николаевна.

— Верно. Но на сегодняшний день несколько выходов с устройства еще никому не нужны.

— Это не значит, что не нужны будут завтра! — вспылила Лара Николаевна.

— Но и не значит, что будут нужны!

— Товарищи! Спокойнее, спокойнее! Попрошу как-то сдерживать свои страсти! — вмешался Самсон Антонович. — Дайте друг другу высказаться.

— Я молчу! — сказала Лара Николаевна. Она отошла в дальний угол, к двери, закурила, после каждой затяжки стряхивая пепел в свернутый из бумаги кулечек, который держала в левой руке.

Пекка Оттович отметил еще некоторые недостатки предполагаемого прибора, которые были видны, как говорится, «невооруженным глазом».

— А что скажете вы? — обратился Самсон Антонович к Буркаеву, когда Пекка Оттович сел.

— Все, что сказал Пекка Оттович, верно, — подтвердил Олег. — Но главное — здесь нет, как бы это пояснее сказать, революционного скачка.

— Слово вам, Лара Николаевна, — обратился Суглинский к Субботиной.

— У меня только пара вопросов к Пекке Оттовичу, — скромно сказала Лара Николаевна. — Скажите, какой минимальный сигнал коммутирует ваше устройство?

— Не знаю, это предстоит определить экспериментально.

— Если выйдет из строя трубка, будет ли работать устройство?

— Нет, не будет.

— Вот и все. У меня больше нет вопросов. — Она взглянула на Самсона Антоновича как прокурор, одним вопросом разоблачивший преступника. — Выступать, я думаю, не имеет смысла.

— Все-таки вы скажите, — попросил Самсон Антонович.

— О чем говорить? — пожала плечами Лара Николаевна. — Честное слово, я просто восхищена Пеккой Оттовичем и Олегом! Они мне очень нравятся! Я обожаю людей решительных, отчаянных! Сама я ужасная трусиха! Допустим, что их коммутатор позволит обеспечить исключительные показатели. Я такое допускаю, вещь новая, все может быть. Но трубка разработана не каким-то специализированным НИИ, а почти в кухонных условиях, институтом, профилирующим совершенно в другой области. А стало быть, чтобы такую трубку поставить в изделие, надо, чтобы ее изготовили хотя бы в опытной серии на электровакуумном заводе. На нее должен быть паспорт!.. А на все это уйдут годы. Меня восхищают Пекка Оттович и Олег! Если бы я их не знала, я подумала бы, что они совершенно оторвавшиеся от земли авантюристы. Не придирайтесь, пожалуйста, к слову, авантюристы — не всегда и плохо! Я в восторге от Пекки Оттовича и Олега! Я на такое не способна! Мы ставим более скромные и земные задачи. Наш прибор действительно не обладает высокой надежностью, но выход в нем одного или пусть нескольких каналов не ведет к выходу из строя системы в целом. Мы намерены попробовать внедрить наше устройство в изделие «Гроздь». Конечно, если с вашей стороны, Самсон Антонович, не будет возражений.

— В изделие «Гроздь»? — переспросил Суглинский. Видимо, это для него тоже было новостью.

— Да, такая идея нам пришла сегодня утром. Если она бредовая, мы от нее откажемся. Я не так давно разговаривала с Родионом Евгеньевичем Новым. В принципе у него возражений нет. Но если вы будете против, не будем настаивать. Пожа-а-луйста!

— Нет, у меня возражений не будет, — сказал Суглинский. — Как у Пекки Оттовича?

— У меня тоже.

— Но нам понадобится ваша помощь, — сказала Лара Николаевна Суглинскому. Тот повернулся к ней. — Нам потребуется провести определенные работы в макетной мастерской. И надо, чтобы вы дали механикам соответствующие указания обеспечить этим работам «зеленую улицу». Лишь тогда мы сможем что-то сделать.

И Олег завозился на стуле. Он понимал, что все, о чем говорила Лара Николаевна до этого, является лишь умелым подступом к чему-то главному, и пытался предугадать к чему. Вот оно!.. Их макет будет внедряться в конкретное изделие (внедряться!), следовательно, его необходимо обеспечить всем. Как же иначе!

— Я вам просто обязан помочь! — воскликнул Суглинский и, повернувшись к Пекке Оттовичу, развел руками: дескать, что же здесь поделаешь.

— Правильно, — согласно кивнул Пекка Оттович. — У нас там, как говорится, еще и конь не валялся. Идея верно слишком рискованная. Колорадо!.. — Он улыбнулся чуть заметно, уголками губ. — Но я думаю, нам не следует бросать исследования, если это не помешает выполнению наших плановых обязанностей?

— Конечно!

— У меня лишь одна маленькая просьба: те работы, которые начаты механиками, не следует прекращать, пусть они закончат, чтобы не пропал задел.

— Безусловно!

Вот на этом и попался Суглинский, а вместе с ним и Лара Николаевна, которая тоже согласно кивнула.

Только сейчас Олег понял, почему Пекка Оттович так спешил с выдачей задания в макетную мастерскую, на время велев отложить все остальные работы. И Олег, в который раз поражаясь удивительной предусмотрительности Пекки Оттовича, с восхищением посмотрел на него.

32

На следующий день утром из Межциемса, где начались натурные испытания изделия «Гроздь», на имя Пекки Оттовича за подписью главного конструктора Нового пришла телеграмма: «Поздравляю Сухонина прибор не работает».

— Не знаешь, что это такое? — пригласив Олега к себе в кабинет и передав ему телеграмму, спросил Пекка Оттович.

Олег раз и другой перечитал телеграмму.

— «Поздравляю?! Прибор не работает». Да это же издевательство! Что за тон!.. — возмутился Олег.

Пекка Оттович ходил по ту сторону стола, по своему излюбленному треугольнику, курил, делал редкие затяжки, пряча сигарету в горсточке.

— Надо сходить в лабораторию Нового и попытаться узнать, что случилось.

Но в лаборатории ничего не знали.

— Родион Евгеньевич еще не звонил, — робко, словно оправдываясь, поясняли они.

Если бы это был обычный случай, они кинулись бы на Олега, стали бы орать, что прибор плохо выполнен, поэтому не работает, хотя и вправду толком ничего не знали, но им бы только поднять «шум». Но здесь был слишком неординарный случай, поэтому они пожимали плечами и лишь переглядывались.

— Я пойду к главному инженеру. Может быть, он что-нибудь подскажет? — припугнул их Олег, который и в самом деле был рассержен. — Что это за новая форма взаимоотношений между лабораториями! Насмешка, издевательство?

Сотрудники отмалчивались, никто не проронил ни слова.

— Там ничего не знают, — вернувшись, доложил Олег Пекке Оттовичу.

— Придется ехать, — сказал Пекка Оттович. — Оформляй командировку…

Он здесь же пригласил к себе Гвыздю и попросил:

— Сходите, пожалуйста, в канцелярию и отправьте в Межциемс главному конструктору по изделию «Гроздь» телеграмму такого содержания, запишите. — И он продиктовал. Гвыздя записывала текст телеграммы в амбарную книгу. — Новому. Главному конструктору. Специалист выезжает. Только не забудьте перед фамилией проставить инициалы. А то, не дай бог, как бы не подумали, что на изделие назначен новый главный конструктор, — предупредил Пекка Оттович.

— Все?

— Все.

Гвыздя бросила на Пекку Оттовича осуждающий, полный укора взгляд: «Только за этим и звали?!» — и, нервно передернув плечами, вышла.

В оставшиеся несколько часов до конца рабочей смены, уже успев оформить командировку, получить деньги на командировочные расходы, попросив Маврина «слетать» на вокзал и попытаться достать билет на вечерний поезд (хотя на это не следовало и рассчитывать — слишком поздно спохватились), Олег решил позвонить в Москву Овчинникову, выяснить, как обстоят дела с трубкой. Неизвестно, когда еще раз это удастся сделать. Командировка могла затянуться.

К телефону подошел сам Овчинников.

— Вы нас не забыли? — спросил Олег.

— А вы еще не отказались от своей идеи?

— Почему? — удивился Олег.

— Да знаете, сначала многие интересовались трубкой, а потом больше не приезжали.

— Нет, мы не только не забыли, но даже делаем экспериментальный прибор под эту трубку. Не исключено, что в скором времени мы к вам за ней приедем.

Овчинников молчал.

— Алло! Алло! Вы слышите меня? Алло!

— Да, слышу… — И Овчинников опять надолго умолк.

— Так что ж вы не отвечаете?.. Алло, я не слышу вас!

— Не знаю даже, что вам и сказать… Видите ли… У нас самих осталась одна трубка. Вторая вышла из строя.

— Но у нас все уже запущено в производство, делается макет. Как же нам быть?..

— Подождем… Больше мне вам нечего сказать.

Ну, вот чего еще не хватало! Олег долго сидел, прикидывая, как теперь быть. «Последний экземпляр у разработчика… Да кто тебе его отдаст!.. Но если не будет трубки, так что же, вся работа, которая сейчас ведется, все старания — напрасны?..»

33

В институте умели устраивать и часто проводили подобные мероприятия: то выставка рисунков детей сотрудников института, фотовыставка, и вот теперь — конкурс на лучший пирог.

Выла создана специальная конкурсная комиссия из институтских закоренелых холостяков. Туда попал и Юра Белогрудкин, хотя ему едва ли когда-нибудь угрожала такая перспектива. Оценка комиссией выносилась по трем показателям: вкусовые качества, внешний вид и оригинальность. Каждый пирог выставлялся под девизом, сначала пироги осматривались всеми желающими, затем комиссия должна была оценить вкусовые качества, после чего каждый мог взять себе кусочек. Поэтому конкурс проводили в обеденный перерыв.

Когда Инна пришла в столовую, там, в специально отведенном для конкурса зале, уже толпился народ. Она даже не предполагала, что соберется столько, заглянула просто из любопытства. Самое удивительное, что мужчин оказалось нисколько не меньше, чем женщин. На составленных вдоль стен столах лежали пироги. На некотором расстоянии от столов, вдоль натянутой веревочки, выстроившись в ряд, двигались все присутствующие. Отдельно, группкой, стояли участницы конкурса, волнуясь, посматривали на пришедших, покашливали, на щеках у них, словно ожоги, проступали розовые пятна.

«Боже мой, много ли женщине нужно, чтобы почувствовать себя счастливой! — глядя на них, подумала Инна. — Да чтобы ее похвалили, и все! Женщина всегда остается женщиной!»

Она пошла вдоль столов. Каких только пирогов здесь не было! С грибами, с капустой, с морковью, с урюком, творожники, пироги с килечкой, на которых, будто камушки, лежали картофелины, а рядом из белых волн — долек репчатого лука — высовывали головки эти маленькие рыбки, каждая из которых держала во рту перышко зеленого лука.

В зал вошли члены конкурсной комиссии во главе с Тарасом Петровичем Чижом. Женатый человек, он вошел в комиссию как начальник сугубо «женского» подразделения. Сосредоточенный, серьезный, быстренько пробежал через зал, а за ним, тоже сосредоточенные, — и все остальные. Улыбался лишь один Юра Белогрудкин, который шел последним. Улыбался лучезарно, словно какой-нибудь эстрадный певец, любимец публики, на «бис» вызванный на сцену. Взглянул на столы и остановился в изумлении: «Е-ел-ки зеленые!..»

Комиссия приступила к делу. Переходя от стола к столу, «снимала пробу».

— Угу, угу, — отрезая кусочек и отпробовав его, одобрительно кивал гладкой головой Тарас Петрович.

— Вкусно? — не вытерпев, крикнул кто-то из присутствующих.

— Не знаю, не знаю, еще не распробовал, но очень может быть!

Особо поразил членов комиссии пирог, представленный под девизом, похожим на название музыкального произведения: «Фантазия № 17». Он имел ни с чем не сравнимый вкус. Все долго гадали, что у него за начинка. Ясно одно: это какая-то трава. Но какая? Пришлось вскрыть конверт под этим девизом, и многих несколько озадачило, когда узнали, что пирог начинен… конским щавелем, приправленным какими-то специями.

— Елка зеленая!.. А я думаю, отчего это я вдруг забил копытами? Ха-ха-ха! — восторгался Белогрудкин.

«За оригинальность» пирогу присудили первую премию. Но каково же было удивление всех, когда выяснилось, что автором пирога является Тарас Петрович Чиж. Он тотчас собрал членов конкурсной комиссии, они о чем-то пошептались, и Юра Белогрудкин объявил, что Тарас Петрович из участников конкурса (по его собственной просьбе) исключается, так как является председателем конкурсной комиссии, следовательно, участвовать в конкурсе не имеет права.

— Где вы научились таким чудесам кулинарного искусства? — остановил Тараса Петровича Сережа Маврин.

— О, это мое хобби! Хотя, знаете ли, мне приходится очень трудно — у меня дома тоже исключительно одни женщины: жена, три дочки. Конкуренция, с ума можно сойти!

— Может быть, вы еще и стираете, и полы моете?

— Вполне возможно. Вполне!

После объявления Юры Белогрудкина всем присутствующим было разрешено снять «вкусовую пробу». Эта часть программы оказалась самой оживленной.

От стола к столу с тарелочками в руках переходили женщины, они старались попробовать все. Клали в рот кусочек, смаковали, стояли задумавшись, решая, какому пирогу отдать предпочтение.

Инна вышла из зала.

«Что ж, — думала она. — В этом нет ничего плохого. Женщина должна уметь вкусно готовить, чтобы кормить детей. И мужей. — Иронично усмехнулась: — И эти ненасытные утробы тоже просят есть».

Инна умела вкусно готовить, что всегда отмечали все — и мама, и соседи по коммунальной квартире, в которой она прежде жила. Ей почему-то было досадно сейчас, как в детстве, если тебя не приняли в общую игру. «Приду с работы и испеку пирог», — решила Инна.

После обеденного перерыва у них в комнате все бурно обсуждали завершившийся конкурс. Белогрудкин оказался в центре внимания. Откинувшись, он сидел на стуле, держа руки на животе.

— Это наказание! Три месяца моей самой строгой диеты рухнули в один час!

— Ты отказался бы!

— Ну что-о-о ты! Как я мог? Если просят дамочки. — Взгляд на Дашу. — И, между прочим, весьма недурственные!

Последнее говорилось специально для Даши, чтобы подзавести ее.

— Боже! — поняв это, укоризненно посмотрела она на Юру. — Ты неисправим. — Села к столу. — Надо же, люди умеют делать такие вкусные вещи!

— А чего тут особенного! — отозвалась Инна.

— Вы тоже умеете?.. — смотрела на нее Даша. — Почему же вы не приняли участие в конкурсе?

— Зачем?

Даша долго молчала.

— Но, понимаете, это все равно, что обладать прекрасным голосом и петь только для себя. Это же… Вы губите себя.

«Она опять меня учит!»

— А для кого прикажете петь? — с вызовом спросила Инна.

Даша зарделась, промолчала. Инна тоже почему-то смутилась и отвела глаза.

34

С вокзала Сережа вернулся победителем: он достал Буркаеву билет на сегодня на вечерний поезд, да еще — купейный вагой. Подобное мог только Сережа. Это признали все. От восхищения Даша, не вытерпев, обняла его:

— Вы — гигант!

Посему Сережа считал, что он вправе теперь заняться тем, что его со вчерашнего дня интересовало. Он присел к столу, за которым Буркаев что-то мозговал над схемами, склонился к нему и спросил:

— Как вчерашнее совещание? Быть нам с премией или без?

— А шут его знает! — откровенно признался Олег.

«Счастливчик! — позавидовал Сережа. — Это его, пожалуй, не очень-то и занимает. Что ему! Живет один, комната на одного, а если вздумается, так может поехать к матери в Зеленогорск».

Сережа уже собрался бежать к кому-нибудь дальше, но в дверь постучали, что вообще не практиковалось среди «своих», и в комнату вошел представитель главного заказчика.

— Разрешите?

Сережу точно ветром сдуло, он освободил гостю место.

Представитель главного заказчика, подойдя к столу, поздоровался за руку сначала с Буркаевым, а затем и с Сережей.

— Извините, что я прямо вот так, без предварительного звонка. Может, вы сейчас очень заняты, тогда я зайду в другой раз. Я ненадолго, отвлеку вас на минуточку.

— Да, пожалуйста! — Буркаев привстал, указав на освободившееся место напротив.

— Видите ли, меня вчера очень заинтересовало то, о чем докладывал Пекка Оттович. Возникло несколько вопросов. Хотелось бы кое-что уточнить. Вчера их не задал, чтобы не отвлекать всех участников совещания. Решил зайти к вам сегодня. — Он достал тетрадный листок. Сережа успел заглянуть: не менее десятка вопросов.

Если представитель главного заказчика явился без предварительного звонка, без договоренности, уже в конце рабочего дня пришел с вопросами в лабораторию, не дождавшись завтрашнего утра, — это что-то значило!

Как только гость ушел, Сережа помчался в лабораторию Лары Николаевны, где у него было много друзей, узнать, как они относятся ко вчерашнему сообщению Пекки Оттовича, а главное, не удастся ли выяснить еще что-то новенькое. До конца рабочей смены осталось двадцать минут, и еще кое-что можно успеть. В коридоре Сереже встретилась Гвыздя, которая уже «намылилась» домой.

В лаборатории Лары Николаевны все находились на рабочих местах. Но тоже чувствовалось: скоро конец рабочего дня. Некоторые из девочек-техников польской фиолетовой помадой подкрашивали губы, подправляли ресницы, накладывали на веки «тени», заглядывая в зеркальце, установленное в верхний выдвижной ящик стола, прикрытый наполовину. Его придерживали коленом. В случае чего можно быстро и незаметно задвинуть. Сережи они не опасались и поэтому продолжали заниматься своим делом.

Непосредственным начальником для них был их руководитель группы Семен Викторович Шмель, давний добрый Сережин приятель. Тоже, как и Сережа, слегка лысоватый. Но, как сказал профессор Бэмс: «За одного лысого двух нелысых дают!» Ходил он при подтяжках и в галстуке. Галстук куцый, словно обрезанный наполовину. Верхняя и средняя пуговицы на рубашке расстегнуты, в прорези просматривалась голубая майка.

Кроме прибора, который Семен Викторович разрабатывал, он, кажется, больше ничего и не замечал. Придешь — что-то перепаивает, подкручивает потенциометры, так увлечен, что даже лысина покрылась испариной. Сейчас хоть пляши рядом — все равно не заметит. Поэтому девушки-техники не боялись и его, — он их не видел.

Сережа подсел к нему, задал несколько вопросов, но медлительный Шмель не успел ответить, в комнату вошла Лара Николаевна. Девушки, безошибочно угадав по звукам шагов, что это идет она, успели каждая дружно шевельнуть ножкой и теперь сидели, оправляя юбочки, смахивая с них несуществующие соринки, потому что, если сделать вид, будто убираешь стол, — можешь получить замечание, что до окончания рабочего времени еще пятнадцать минут, можно убрать и после звонка, как это и положено, а если оправляешь юбочку, никто ничего не скажет.

— Сержик! — воскликнула Лара Николаевна, увидев Маврина. — Так кстати! Ты мне нужен.

Сережа проворно вскочил.

— Пожалуйста!

— Нет, в этом нет срочности. Можно и потом, когда ты будешь свободен.

— Я готов!

— Тогда пройдем ко мне в кабинет.

— Сержик, — певуче начала Лара Николаевна, когда они уселись возле стола друг против друга. — Я замечаю, что ты заходишь к нам в лабораторию, к нашим ребятам. Ты дружен с ними, и это замечательно.

Черепашка скребла по столу лапами, оставаясь на прежнем месте. Лара Николаевна потыкала в ее панцирь кончиком сигареты.

— Я хочу предложить тебе перейти к нам в лабораторию. Все, связанное с переводом, формальную сторону, я беру на себя.

От неожиданности Сережа не знал, что ответить.

— Я и не требую немедленного ответа, — поняв его замешательство, сказала Лара Николаевна. — Я знаю, что такие вещи не решаются в один час. Здесь надо основательно подумать. Подумай, а затем мне скажи. Я слышала, ты намерен вступить в жилкооператив. Поэтому такой переход для тебя просто выгоден.

— Вы уверены, что получите первую премию? — не утерпел Сережа, хотя и понимал, что такой вопрос несколько нетактичен.

— Дело даже не в ней. По внедрению нового прибора предстоят длительные командировки. А это тоже деньги. Повторяю, ты можешь не спешить с ответом, времени у нас еще предостаточно. Подумай!..

35

Приехав в Межциемс, Олег сдал в камеру хранения чемодан и сразу же направился на объект, где проходили натурные испытания. Как он и предполагал, прибор оказался исправен. Просто кто-то, случайно или в задумчивости, даже не заметив этого, крутанул на контрольном осциллографе ручку усиления, увеличив его во много раз и, соответственно, во столько же — размер индуцируемого на экране импульса, верхушка которого ушла за верхний край экрана. Любой человек, имеющий телевизор, по личному опыту знает: чем больше в телевизоре ручек, тем неудержимее тянет какую-нибудь повертеть, если даже изображение на экране просто великолепно. Тут какой-то странный закон. Поэтому одно из основных требований, которое должен обеспечить конструктор прибора, это, как говорят, «защита от дурака». Все ручки потенциометров желательно убирать внутрь прибора или хотя бы прикрыть крышкой.

Олег установил потенциометр в нужное положение, и контрольный импульс на экране осциллографа принял необходимые размеры и форму. И стоило из-за этого ехать!

Как раз в этот момент в помещение, где находился Олег, вбежал Родион Евгеньевич Новый, очевидно прослышав о приезде.

— Что это такое! — закричал он. — Ваш прибор не работает! Мы из-за него на три дня задерживаем испытания. Должны сидеть сложа руки! — Он, как всегда, был верен своему принципу: создать как можно больше шума.

— Почему же не работает?! — возразил Олег. — Взгляните на экран!.. Я к прибору еще не прикасался. Просто нужно установить усиление как следует… А если впредь будут еще подобного рода телеграммы, вы к нам больше не обращайтесь. Что это? Как понимать? — Олег передал ему полученную телеграмму.

— «Поздравляю Сухонина. Прибор не работает», — вслух прочитал Родион Евгеньевич. — Тут какая-то ошибка! — закричал он. — Я такой телеграммы не подавал! Там было «Подразделение Сухонина». Переврали! Честное слово! Сейчас проверим! Элеонора Ивановна!

В помещение вошла длинная и тонкая, как вязальная спица, уже не молодая женщина. Она работала инженером, но одновременно выполняла при Родионе Евгеньевиче функции своеобразного секретаря: записывала в специальную тетрадь тексты высылаемых телеграмм и получаемые на них ответы.

— Проверьте, пожалуйста, что мы там послали в институт Сухонину?

Элеонора Ивановна открыла тетрадь точно на нужной странице, словно держала ее заложенной пальцем. Показала запись Родиону Евгеньевичу и Олегу.

— Что я вам говорил! — воскликнул Родион Евгеньевич, повернувшись к Олегу. — Переврали на почте!

Наверное, так оно все и произошло: непривычное слово «подразделение» переправила где-то очередная Гвыздя на более распространенное «поздравляю».

Элеонора Ивановна собралась было уходить, но задержалась, протянув Родиону Евгеньевичу бланк ответной телеграммы:

— Это, наверное, вам?

— Что это? — Родион Евгеньевич выхватил у нее из рук бланк.

«Хреновому главному конструктору тчк специалист выезжает тчк Сухонин тчк».

Родион Евгеньевич перечитал текст, хмыкнул и швырнул бланк на стол. Элеонора Ивановна стояла рядом и ждала.

— Ответ нужен?

— Не надо.

Олег мог поклясться, что сам слышал, как Пекка Оттович продиктовал Гвызде иной текст. И просил проставить инициалы, чтобы не было какой-нибудь путаницы. Единственное, в чем Олег не мог поклясться, что это не специальная проделка Пекки Оттовича. Очень уж похоже.

Телеграмма оказала, сильное воздействие на Родиона Евгеньевича. Он ходил присмиревший. И когда Олег пришел сообщить ему, что собирается уехать, так как считает, что здесь ему делать нечего, Родион Евгеньевич стал чуть ли не умолять его остаться хотя бы на недельку, так как при испытаниях мало ли что может случиться. В прежние времена он с ним об этом и разговаривать не стал бы, просто продержал бы ровно столько, сколько можно пробыть, не переоформляя командировки.

Неделю Олег прожил в Межциемсе, в этом маленьком прибалтийском городке.

Стояла левитановская осень. Весь город был пронизан золотым, исходящим от каштанов и кленов, светом. Казалось, светится все: деревья и тротуары, засыпанные шуршащей под ногами листвой. При полном безветрии листья, отделившись от ветки, кружились в воздухе и беззвучно касались земли. Изредка цокало об асфальт — это осыпались каштаны. Ударившись о мостовую, они раскалывались на две половинки и лежали, как створки раковины-беззубки, а если пошарить под листьями рядом, можно найти два темно-коричневых, словно отполированных, зерна.

Дома вдоль улиц, крытые черепицей, стояли в садах, среди аккуратно подстриженных яблонь, с которых полностью облетела листва, но на почерневших, оголившихся ветках еще висели неубранные крупные яблоки. Пожилые мужчины, и по одежде, и внешностью чем-то похожие один на другого, сметали с асфальтированных дорожек листву; увидев Олега, снимали шляпы и уважительно приветствовали:

— Свейки!

И Олег отвечал им:

— Свейки! Свейки!

По одну сторону от дороги за садами протекала река, делавшая напротив города извилину, напоминавшую букву «омега», огибавшую просторный низкий луг, в центре которого стояли стога сена, а по другую сторону дороги, сразу за садами, вздымались песчаные дюны, за которыми синело море. Между кромкой воды и дюнами простирался пляж, пустынный на десятки километров. Такой чистый, словно ежедневно его подметали с утра.

Но за два дня до отъезда погода резко изменилась. Небо, словно створками, закрыло темными тучами, обрушились ливневые дожди, ураганный ветер в одну ночь оборвал с деревьев листву, распихал ее по грязным лужам и канавам. Синоптики передали, что откуда-то из Скандинавии проник циклон, принес массу холодного воздуха. Сразу стало сыро и неуютно.

Вечером в день отъезда тоже лил дождь.

А когда в полночь Олег проснулся и с верхней полки вагона выглянул в окно, поезд стоял во Пскове. Деревья, крыши домов и все кругом засыпало снегом. Местные жители ходили в валенках, одетые по-зимнему.

В Ленинграде лил дождь, под ногами хлюпало, прохожие шли под зонтами.

36

В институте, подложенная на столе под стекло, Олега ждала бумага: копия приказа начальника главного управления министерства о вынесении строгого выговора главному инженеру одного из крупных смежных институтов «за использование в действующем изделии опытных электровакуумных приборов без согласования вопроса их систематической поставки».

На копии приказа в левом верхнем углу красным карандашом подпись — резолюция главного инженера НИИ.

«Тов. С. А. Суглинскому.

                 Прошу учесть. И не допускать!!!»

В нижнем левом углу:

«П. О. Сухонину. Очень важно! Обратить внимание. Суглинский».

И уже Пеккой Оттовичем копия приказа направлена Олегу.

Олег понял, что это значило. Пекка Оттович еще не знал о последнем разговоре Олега с Овчинниковым. Тем более не знал этого Суглинский.

Олег представлял, в какое себя ставит положение, не сказав им о том, что и у разработчиков-то осталась лишь одна трубка, они ничем помочь не могут, и речи идти не может о каком-то там «согласовании вопроса поставки», тем более «систематической». Но в данной ситуации сказать об этом высшему руководству — все равно что бросить всю работу.

Кроме приказа ждала Олега еще одна неприятность: макетная мастерская приостановила работы по изготовлению их экспериментального макета. На верстаках всюду лежали «корытца» недоделанных блоков. Лара Николаевна пошла к Суглинскому и добилась того, что всех механиков перевели на изготовление экспериментального макета «пирамидального» коммутатора, заявив, что иначе она не гарантирует выполнение в срок обязательств, по ее же предложению включенных в полугодовое соцобязательство отдела. «Да, я тогда, может быть, несколько поспешила, недоучла всего. Но ей-богу же, мы выполним все в срок, только дайте нам „зеленую улицу“!» — клялась Лара Николаевна. И Самсон Антонович распорядился, чтобы механики выполняли работы только для лаборатории Субботиной, приостановив все остальные.

Олег пошел к Пекке Оттовичу: «Как поступить?»

Пекка Оттович поднялся и заходил вдоль стола. Зазвонил телефон, но Пекка Оттович не снял трубку, искоса посматривал на аппарат, дожидаясь, когда прекратятся звонки, затем взял кусок мела и на доске, типа тех, что висят в школьных классах (она висела на стене позади стола, на ней обычно при лабораторных обсуждениях рисовали схемы), крупными буквами начертал:

«Спасение утопающих — дело рук самих утопающих».

— Что, делать все самим? — удивился Олег.

— Видишь ли… — Пекка Оттович положил недокуренную сигарету. — Был один такой удивительный изобретатель — Чарлз Гудийр. Ты о нем что-нибудь слышал?

— Нет, — признался Олег.

— К сожалению, у нас его плохо знают. Этой фамилии я не нашел даже в энциклопедическом словаре. А ему принадлежит открытие вулканизации резины. Где только не применяется резина! А кто знает о Гудийре? Почти никто. Правда, и до него существовала резина, но такая, что затвердевала на морозе и делалась мягкой в тепле. Гудийр решил найти такой способ обработки, чтобы она ни при каких условиях не меняла своих качеств. Он полагал, что этого можно добиться добавкой какого-то вещества. И что только не использовал в качестве добавки: соль, сахар, песок, касторовое масло и, наконец, даже суп. Сейчас это, конечно, кажется смешным. Но перед исследователем тысячи путей. Не всегда так просто найти самый верный и самый короткий. Не получилось — еще не самое главное. Главное — не отчаиваться! Не опускать руки! Только тот добьется успеха, кто его хочет! И у Гудийра случались взлеты и падения. Казалось — нашел! Смеялся и плакал от радости. А потом оказывалось — ошибся. И начинал все сначала. Доходил до такой нищеты, что ослабевал от голода. Все же — искал. Семья его в конце концов не вынесла всего, и однажды дочь в отчаянии швырнула «проклятый материал» в топящуюся печь. Кусок выпал к ногам печально сидящего перед печуркой отца. Гудийр поднял его, чтобы положить обратно в печь, и увидел на краю белую полоску. И понял, чего до этого не хватало: нужна определенная температура нагрева! Случайность?.. На первый взгляд — да. Сам Гудийр никогда не считал это случайностью, а приводил как пример настойчивости и упорства. Я думаю, что он прав. Тому, кто не обладает достаточной настойчивостью, незачем идти в науку. А теперь пойдем и по методу Гудийра смешаем что-нибудь с супчиком, — казал Пекка Оттович, взглянув на часы. — Уже пять минут как обеденный перерыв. Куда пойдем, в буфет или в столовку?

После обеда, прямо из столовой, Олег пошел в бухгалтерию отчитаться за командировку. Возвращаясь, решил заглянуть в макетную мастерскую.

Его всегда поражала удивительная способность Пекки Оттовича в разговоре подвести собеседника к нужному решению; всякий раз получалось, будто ты к этому пришел сам.

Макетная мастерская — подразделение особое. В институте есть опытное производство, экспериментальный цех, тем не менее каждый начальник лаборатории или, по крайней мере, отдела стремится иметь свою мастерскую. В случае необходимости любую мелкую механическую работу можно выполнить не мешкая: нужный специалист под рукой. Говорят, что экономически, в общеинститутском масштабе, это невыгодно, но — удобно.

Все знают о существовании мастерских — куда их спрячешь: гудящие станки, верстаки, другое оборудование, — но делают вид, что не замечают. Тем более что но табелю ни в лаборатории, ни в отделе ни один слесарь или механик не числится, лишь регулировщики высокого разряда или старшие инженеры, которые настолько универсальны, что могут работать и на сверлильном станке.

Любопытный народ подбирается в таких «макетках». Обычно это специалисты высокой квалификации, чаще всего уже немолодые. Это как бы «первые скрипки» больших симфонических оркестров, но возрасту или по каким-то иным причинам покинувшие их. Таким мастерам не нужна специальная конструкторская документация, достаточно набросать эскизик «от руки». Прибежал, «наквакал», что-то, больше нечленораздельно, объясняя на пальцах, как глухонемой, а через час-другой зашел, и пожалуйста, — все готово. Да еще то сделано, что ты и сам не понимал. Но они требуют к себе и особого отношения: электроэлементы, например, должны быть поданы вовремя, и нельзя соваться за пять минут до обеда — лучше пережди, да не забудь как бы случайно прихватить с собой в мастерскую свежий номер газеты «Советский спорт». Все могут покапризничать и немножко покуражиться над инженером-разработчиком, от всех он зависит, а от него — никто!

Макетная мастерская отдела Суглинского находилась на первом этаже, в дальнем конце коридора. С утра она становилась своеобразным клубом. Немножко «потравить», какой-то десяток минут, заходили те, кто привык приезжать на работу рано, задолго до звонка.

Валом валили новоселы. У каждого из них в первые полгода после получения квартиры своеобразный психоз — менять все, что только можно сменить: умывальники, дверные и оконные ручки, краны, замки.

Руководил мастерской на редкость спокойный и немногословный Семен Семенович. Он приходил на работу всегда тщательно выбритый, освеженный одеколоном, в белой капроновой рубашке. Переодевался за ширмой, при этом в щель между шкафом и ширмой было видно, как он, осматривая себя в зеркале, долго и тщательно приглаживал над височками волосы, подправляя их смоченной расческой, и, только убедившись, что они находятся в идеальном порядке, величаво выходил из-за ширмы б синем халате и рубашке-ковбойке.

Весь инструмент у него был хромирован и разложен в специальные футлярчики, оклеенные изнутри бархатом. Вынув из футлярчика, Семен Семенович не клал инструмент просто на верстак, а на специальную стеганую ватную подкладочку. Обычно он никому из желающих самостоятельно изготовить что-либо не запрещал этого. Но для «приблудных» у него содержался другой инструмент, который лежал на верстаке в центре комнаты. Надо — приходи и бери. И такое распределение никому не казалось обидным.

Отвернувшись к окну, Семен Семенович молча работал за своим верстаком, не оглядываясь, что делается у него за спиной. Но в определенный момент он вдруг вставал, подходил к работающему и по-иному закреплял деталь в тисках или менял на сверлильном станке обороты. Все это молча, лишь досадливо поморщась. Неверный звук доставлял ему такую же боль, как маэстро, когда в оркестре кто-нибудь из неопытных музыкантов допускает «киксу».

Сейчас Семен Семенович и другие механики испытывали перед Олегом неловкость, словно нарушили некий своеобразный джентльменский кодекс. Хотя не их вина в том, что пришлось приостановить работы по изготовлению макета для лаборатории Пекки Оттовича, но все равно получалось, что вроде бы они не сдержали взятое на себя негласное обязательство.

— Вот видите, — сказал Семен Семенович Олегу, кивнув на верстак, на котором сейчас стояли другие блоки.

— Ничего, — ответил Олег. — Ну, а сами-то мы здесь работать можем?

— Конечно! Приходите и работайте! Может быть, чем-то поможем. — Тотчас принялся передвигать на верстаке макеты, словно Олег сейчас же собирается сюда прийти.

«Ничего, — глядя на него, подумал Олег, — ничего особенного. Сами помаленечку все доделаем. Не боги горшки обжигают. Сделаем сами!»

37

На выходные дни Инна взяла путевку в институтский профилакторий в Усть-Нарву. Там ее соседками по номеру оказались две женщины намного старше Инны по возрасту. С одной из них Инна встречалась, та работала в сборочном цехе, другую видела впервые. Ей путевку взял муж, его Инна не знала. Даже фамилии никогда не слышала.

Женщину, которая работала в цехе, звали Клавой. Полная, с белыми пухлыми руками, мягкая, как свежеиспеченная булочка, от нее так и веяло жарой. В легком платьице с короткими рукавами. Казалось, выйди она вот так на улицу, над ней заструится парок. Она привезла с собой такое количество сумок, что когда разложила их все, то заняла тумбочку и еще пару стульев. Приходилось садиться на кровать.

Другая, Мадлен, как назвала она себя, была сухощавой, в хорошо отутюженных брючках, с модной прической «сэссун», в ушах — массивные золотые серьги. Кожа на лице у Мадлен гладкая, без единой морщинки, но именно по этой ее ненатуральной гладкости и угадывалось, что Мадлен уже немолода и часто посещает косметический кабинет.

— Пойду посмотрю, что у них здесь хорошего, — сказала Мадлен.

Вернулась она минут через десять.

— Ничего особенного. Но замечательный бассейн. Никого народу, плавают какие-то два мужчины.

Инна много слышала об этом бассейне, побывавшие здесь рассказывали о нем. Она пошла взглянуть. На всякий случай прихватила с собой купальник.

Бассейн построили два года назад, но казалось, что его открыли только вчера. Настолько все чистое, светлое. Возможно, в воду специально добавляли какой-то краситель, оттого она приобретала удивительную голубизну.

Переодевшись, Инна вошла в воду. Парни, оба крепкого спортивного телосложения, наверное, тренировались, плавали по смежным дорожкам в одну и другую сторону. Красиво плавали. Голова в воде, мелькают только чуть согнутые в локтях руки. Залюбуешься.

— Как? — спросила Клава, когда Инна вернулась в номер.

— Прекрасно.

— Не боялись приключений? — улыбнулась Мадлен.

— Нет.

Разговорились. Клава поинтересовалась, в каком подразделении работает Инна.

— Ваш муж тоже в этом институте? — спросила Мадлен.

— У меня нет мужа, — ответила Инна.

Ни Мадлен, ни Клава о семьях больше не говорили. Так, о всяких пустяках.

На следующий день с утра они все вместе поехали в Нарву. Клава решила пробежаться по магазинам. Мадлен направилась на почту позвонить мужу, чтоб не скучал. А Инна решила прогуляться по городу.

По мосту перешла через реку. Осмотрела старинную крепость. Постояла на берегу возле воды.

Большой мост соединял, казалось, две части одного и того же города, но на самом деле городов было два: Нарва и Ивангород.

На одной из улиц Инна встретила Мадлен.

— Вы тоже гуляете? — спросила Мадлен. — Мне муж рекомендовал посмотреть город. Знаете, здесь столько очарования. И дети все такие хорошенькие, чистенькие, просто прелесть.

Дальше пошли вместе.

В профилакторий вернулись лишь к ужину. Клава рассматривала разложенные всюду — и на столе, и на подоконнике — покупки.

— Я сейчас уберу, — засуетилась она. — Совсем избегалась, умаялась. Поесть даже не удалось. А вы что-нибудь купили?

— Нет, — ответила Мадлен. — Я ничего. Зашла в книжный магазин, но ничего такого, что меня заинтересовало бы, не увидела.

— Здесь такие красивые детские вещи продаются, — продолжала Клава перекладывать свои покупки. — Купила вот внучке платьице. Другой — кофточку. Есть хорошие рубашечки для малышей. Или у вас уже взрослые? — При этом она обратилась только к Мадлен.

— У нас с мужем нет детей, — ответила Мадлен.

— Как это? — удивилась Клава.

— Дети связывают по рукам. А так мы где только не бывали! Куда хотим, туда и едем! Крым, Кавказ, Закарпатье. Каждый бархатный сезон — там. Посмотрите на меня! Разве вы дадите мне мой возраст?

— А сколько вам? — поинтересовалась Клава.

— О-о! Об этом женщин не спрашивают! — рассмеялась Мадлен. — У нас есть одна знакомая теннисистка, мастер спорта. Вы взглянули бы на нее до замужества! Шустрая, упругая, как теннисный мяч. Вышла замуж. Появился ребенок. И посмотрите, что с ней стало! Нет, мы с мужем решили пожить в свое удовольствие, не заводить детей.

— Да, ваш поезд уже ушел, — сказала Инна. Она и сама не поняла, как это у нее вырвалось. Но уж очень разозлила ее Мадлен с этим, произносимым, как заклинание, «муж». Конечно, несколько резко получилось. Но так ей и надо, чтоб не хвасталась.

Инна вышла из номера, спустилась на первый этаж, где в киоске продавались газеты. Возвращаясь в номер, она шла коридором, когда в одном из пустых в это время фойе из кресла ей навстречу поднялась Мадлен. Она, несомненно, специально здесь ждала Инну.

— Это жестоко! — подойдя и остановившись напротив, сказала Мадлен. Голос у нее срывался. — Что вы знаете обо мне? Да, собственно, ничего. Тем не менее, это вас не оправдывает. Надо быть осторожнее, чтобы не сделать человеку больно. Да, у нас не будет детей. И это — мой крест! Со мной случилось то, против чего предупреждают медики, но что у молодых женщин все же часто случается. Мы с мужем тогда только что поженились, не были обеспечены. Во всяком случае, так нам казалось. И поэтому, когда мы узнали, что у нас должен быть ребенок, мы решили — лучше не надо. Лучше подождать. Вы понимаете меня?.. У нас больше не было детей. И не может быть. Теперь уже само собой. Вы правы, мой поезд ушел!

Она повернулась и быстро пошла по коридору, почти побежала.

— Мадлен!

— Можете называть меня просто Маня!..

Наверное, надо было догнать ее, остановить, обнять, попытаться утешить. Но Инна не умела этого делать.

38

У Инны беспокойно забилось что-то в душе, когда утром, войдя в комнату, она увидела Олега. Только сейчас она поняла, что все минувшие дни тосковала по нему, но не захотела признаться себе в этом.

— Кто вчера разбросал здесь все бумаги? — раздраженно спросила она, пройдя к своему столу. И тут же подумала, что надо сдерживаться.

Олег стал угощать всех в комнате конфетами «Коровка», которые привез из Межциемса, — у них существовал такой обычай: из командировки всегда привозили что-нибудь.

Он вытряхнул конфеты из кулька на верстак.

— Угощайтесь!

Первым и здесь оказался Сережа. Подошли и остальные. Маврин положил несколько конфет Инне и Даше.

— Пробуйте. Вкусные!

— Как молоденькие дамочки! — тут же добавил Белогрудкин, оглянувшись на Дашу: отреагировала или нет.

— Послушайте, вам никогда не говорили… — повернулась к нему разгневанная Даша.

— Говорили, говорили, милочка! Мне все говорили, — прервал ее Юра.

Даша только вздохнула.

Взяв конфету, Инна вышла из комнаты. В конце рабочего дня она позвонила Татьяне Полевиной.

— Ты сегодня чем занята? Я хотела бы тебя увидеть, — сказала Инна.

— Я все время (собираюсь тебе позвонить. Давай обязательно встретимся! — обрадовалась Татьяна. — Сегодня очень удобно. Эдуард Иванович уезжает на дачу. Я совсем свободна.

Договорились, что они встретятся в половине седьмого в сквере на углу Кировского проспекта и улицы Братьев Васильевых. Татьяна жила недалеко оттуда.

Инна пришла на десять минут позднее, чем договорились, но все равно ей еще пришлось ждать. Татьяна прибежала запыхавшись, вела на поводке пуделя Артамошу.

— Извини, я немного задержалась. Эдуард Иванович решил взять с собой на дачу и Артамона. Позвонил около шести, там у него совещание, ему, как всегда, некогда. Попросил, чтобы я привезла Артамошу к восьми на Московский вокзал. Но мы с тобой еще успеем. Где-нибудь посидим, поговорим. А может, ты поедешь со мной?

— Нет, уволь! — сказала Инна.

— Ну, все равно, времени у нас еще навалом! Успеем посидеть и поговорить. Бежим скорее!

Они зашли в ближайшую мороженицу. Артамошу оставили на улице, привязав к поручню у окна, а сами сели за столик напротив. Артамоша их видел, подпрыгивал, просился к ним. Или сидел, часто переступая передними ногами, поскуливая, колотил по асфальту хвостом.

— Не обращай на него внимания, тогда он успокоится, — сказала Татьяна. — Как ты живешь?.. Девушка, если можно, пожалуйста, побыстрее! — попросила Татьяна официантку, которая обслуживала их. При этом она все время посматривала то на дверь, то на часы. Спрашивала то одно, то другое, не дожидаясь ответа. — Как там Мишка? Наверное, уже большущий?.. Вы где в этом году отдыхали?

— Ну хорошо, а если ты не придешь на вокзал к восьми? — перебив ее на полуслове, спросила Инна. — Тогда что?

— Что ты? — ужаснулась Татьяна, глянув на часы.

— Поедет на следующем поезде. В конце концов, сам мог бы зайти домой и забрать собаку.

— Я же говорила, у него совещание.

— Да нет у него никакого совещания! Так же, как мы с тобой, сидит сейчас где-нибудь с приятелями. Просто лень приехать. Ты плюнь и вообще не езди. Хоть один раз.

Татьяна даже подскочила, словно Инна собиралась ее удерживать.

«Вот он, удел замужней женщины!» Инна вспомнила, как несколько лет назад, еще до замужества, Татьяна трижды сильно влюблялась. Двух первых ее ухажеров Инна не знала, а третьего видела как-то. Теннисист, мастер спорта. С ним Татьяна познакомилась, когда он приезжал на соревнования. Затем несколько раз самолетом летала к нему, кажется, в Сухуми, одалживая на это у знакомых денег, закладывая вещи в ломбард. Летала всего на два выходных дня. Ее отговаривали, убеждали, что этого не надо делать, но она все равно летела. В ту пору Татьяна казалась Инне очень независимой, самостоятельной, а вот теперь — рабыня.

— Ладно уж, беги! — сказала Инна. — Я здесь расплачусь.

— Да-а?.. Бегу!.. Уже опаздываю! Ты извини, посидим как-нибудь в другой раз! Обязательно!

Инна сидела, поджидая официантку, чтобы расплатиться.

— Здравствуйте.

Она и не заметила, когда к ней подошли, и вскинула глаза, лишь когда поздоровались.

— Здравствуйте.

Напротив стоял Коля Шумков. Тот самый, с которым она познакомилась на вечере во Дворце культуры. Так же, как и в тот раз, он стоял, склонив головку к плечу, смотрел на нее васильковыми глазами.

— А, здравствуйте, Коля!

— Вы меня узнали?

— Конечно, узнала.

Коля сел и молчал, заметно тушевался, не зная, о чем говорить. Она помогла ему.

— Вы по-прежнему бываете во Дворце культуры?

— Нет.

— А чего же вы?

Коля пожал плечами.

«Из него, наверное, получился бы идеальный муж», — подумала Инна. И ей пришла в голову озорная мысль. Такое она могла позволить себе только сегодня, сейчас, после шампанского.

— Послушайте, Коля, а вы не хотели бы на мне жениться?

Он печально посмотрел на нее и вздохнул.

— Я женат, — сказал Коля. — От меня ушла жена.

— Как?

— Ушла, и все. Как уходят. У меня нет жены, хотя формально я женат.

«Это новость!» — удивилась Инна. Почему-то ей ив голову не могло прийти, что он может быть женатым.

— Ведь от кого-то уходят, если к кому-то приходят, — он говорил это с такой болью, которой неудержимо хочется поделиться с любым, пусть случайным, незнакомым, далеким собеседником, который уйдет, и все, а тебе, оттого что поделился, может быть, хоть немножко станет полегче. — Ушла к офицеру, летчику.

— Что ж вы, Коля? Надо быть решительнее, смелее, — Инне казалось, что она понимает, почему именно так произошло. И может поучать его, как взрослый ребенка. С ней-то уж никогда бы подобного не случилось. — По-моему, вы слишком робки, скромны. В наше время это недостаток. Надо действовать решительнее. Решительнее добиваться того, чего ты хочешь.

— Что ж поделаешь, я ее любил, а она меня — разлюбила. Тут нет законов, — грустно заключил Коля.

«Нет, ты просто хлюпик. Просто робкий, конфузливый человек», — подумала она.

Их прервала официантка.

На уголке стола лежали приготовленные Инной деньги, она подождала, пока официантка заберет их, и только после этого встала.

— Я провожу вас немножко, можно? — Коля тоже поднялся.

— Пожалуйста. Я на метро.

На несколько секунд задержавшись у зеркала в фойе, Инна вышла на улицу. Коля ждал ее, стоял, склонив голову к плечу. Они пошли. Инна впереди, вскинув подбородок, расправив плечи, словно шла не к метро, а к трибуне. Коля брел следом. И Инна продолжала поучать его, словно своего Мишку, уверенная, что это, несомненно, принесет Коле пользу.

— Надо быть заметнее, Коля. Не таким робким. Смелее!.. Послушайте, дайте мне ваш телефон. Я вам позвоню.

— Пожалуйста. Вот моя визитная карточка.

— До свидания, Коля.

Пожав ему руку, с трудом удержавшись, чтобы не погладить его по голове, она прошла через турникет и долго махала рукой, пока эскалатор увозил ее. И только когда Коля исчез из виду, она глянула на визитную карточку, которую держала в руке.

«Шумков Николай Петрович. Каскадер. Киностудия „Ленфильм“».

«Что-о?! Каскадер?! Не может быть!..»

39

Вернувшись домой, Инна вошла в комнату и остановилась. За столом рядом с Мишкой сидел Буркаев.

— Но я же вас просила не приходить к нам.

— Я к Мишке. Забыл вас предупредить, что он вам звонил. Просил у меня детали для детекторного приемника.

— Да, просил! И дядя Олег принес. Чего ты, правда, мам!

На столе дымил паяльник — видимо, Буркаев принес и его. Всюду были разложены радиодетали.

— Я ухожу, — сказал Олег.

— Вы мне не мешаете.

Инна вышла в кухню. Мишка выбежал следом за ней.

— Мам, ты чего? Ведь это я его позвал. Честное слово! Честное октябрятское! Чего ты?.. Он хороший!

— Ничего.

— А что, никому нельзя ко мне прийти? Всем друзьям? Так, да?.. Тогда я сам буду уходить!

— Уходи. Получишь деру.

— А что, ничего нельзя?.. Ты посмотри, мы уже почти сделали приемник!

«Мальчик тянется к мужчине, начинает искать сильную личность, — подумала она. — Ему нужен отец. А что же, мать больше не нужна?.. Нет-нет, нужна!.. И будет нужна всю жизнь!»

Он будет прибегать к ней в любую тяжелую минуту, как прибегал прежде, ушибив палец. Он станет прибегать к ней всегда, когда в жизни ему придется тяжело, но все равно заложенное природой берет свое: ему надо знать, как строгается доска, как насадить червяка на крючок, чем рубанок отличается от фуганка, многое другое, чего она, Инна, не знает.

Видно, не случайно в индейских охотничьих племенах мальчиков по достижении определенного возраста отправляли в глухие отдаленные места, где они находились в суровых условиях среди одних мужчин.

Одной ее Мишке мало. Она не сядет с ним делать приемник, не пойдет на лыжах, не полезет на дерево. А ему все это надо!

Она слышала, как однажды выступал по телевизору известный писатель и на вопрос, что он считает одним из основных недостатков современной школы, ответил: мало учителей-мужчин.

В коридоре раздался звонок. К Мишке пришли его приятели. Он проводил их в соседнюю комнату, — очевидно, показать новинку. Они о чем-то шептались, затем Мишка крикнул:

— Мам, я пойду!

Возможно, надо его не отпускать? Инна сама теперь не понимала, что надо и что не надо.

Когда она вошла в комнату, Буркаев стоял у стола.

— Подлизываетесь к моему сыну? — с усмешкой спросила Инна.

— Нет, — сказал Буркаев. — Не к нему. — И легко приобнял ее за плечи.

«Поцелуй, поцелуй! — напряглась Инна. — И тут же получишь пощечину».

Но он постоял так и снял руки. И этим вроде бы обманул Инну. «Трус! — с издевкой подумала Инна. — Все вы, как один, трусы!»

40

Инженеры, как и вообще все люди на земле, делятся на «безруких» и «рукастых».

«Безрукие» — это те, кто сам ничего не умеет сделать толком, ни припаять как следует, ни завинтить винт, не говоря уж о чем-нибудь более серьезном. Такой «безрукий» если начнет паять, то паяльник у него перегревается, канифоль фыркает, и олово плюется белыми горошинами.

А у «рукастого» все делается ловко, словно играючи, па́йки все одинаковые, будто рисовые зернышки.

Олег относился к «рукастым». Возможно, потому, что большую часть жизни, начиная с детства, прожил за городом, где ему приходилось делать все: наточить пилу, починить велосипед, поменять старую электропроводку, посеять морковь и редиску, прополоть грядки, — да разве все перечислишь!

Сережа тоже мог кое-что сделать. Поэтому они вдвоем работали теперь в макетной мастерской, доделывали «корытца». Даша и Инна в лаборатории занимались монтажом готовых блоков.

А вот Юра Белогрудкин был совсем не из «рукастых». Он действовал в своем стиле: почти целый день висел на телефоне, звонил то какой-то «кисоньке», то какой-то «лисоньке», то какому-то Степану.

«Кисоньке» он говорил:

— Милочка, ты совсем разучилась мышек ловить! Неужели так трудно вам смонтировать два каких-то блочка? Я обижен!.. Ирисочка, я сейчас к тебе подойду. Ты уж не расстраивай меня!.. Почему «ирисочка»? Не могу же я тебе сказать по телефону, что ты самая сладенькая. Ха-ха-ха!

Со Степаном он разговаривал по-иному:

— Степан, ты нахал! Мне тебя даже стыдно слушать. Некому смонтировать два блочка? Это несерьезно!

При этом он и трубку держал иначе: словно ухватив бедного Степана за горло, и тот вытягивал шею и верещал тонким, как у Буратино, голосом.

Механики, по мере возможности, всячески старались помочь Олегу и Сереже, и не по собственной воле им пришлось отложить изготовление блоков. То подходили, чтобы просверлить отверстие, то услужливо подавали нужный инструмент. Семен Семенович молча поднимался из-за верстака, ничего не говоря, брал из рук зубило, как-то чуть по-другому разворачивал его, пару раз — тюк-тюк! — «ручником», и зажатый в тиски кусок железа словно срезало бритвой.

Известно, что в пиковых ситуациях человек может сделать больше, чем в обычных условиях. Позднее Олег поражался: как на такое рискнули!..

В самый канун ноябрьских праздников макет «задышал». В институте уже началась предпраздничная «генеральная» уборка, чистили шкафы, выбрасывали ненужный хлам, рабочие по двору и плотники вывешивали на фасаде главного институтского корпуса праздничные транспаранты, а они еще возились у верстака, спеша, зная, что все равно скоро придется все оставить. Но хотелось что-то еще сделать. В таких случаях, как перед экзаменом, всегда не хватает одной минутки. Кажется, еще бы немножко — успел…

И он «задышал»!

Это был праздник.

Теперь можно заняться и приборкой. Ее провели быстро.

— Ну что ж, ребята, надо бы отметить такое событие! — предложил Юра.

Решили в обеденный перерыв не идти в столовую, а посидеть всем вместе в своей комнате. Минут за десять до обеденного перерыва Юру Белогрудкина отправили в буфет в главное здание принести чего-нибудь к чаю. Тем временем «девушки» приготовили стол: освободили от приборов верстак, застелили его калькой, расставили на нем тарелки, чашки, достали из «заначки» электрочайник. Обычно он стоял в углу под верстаком, прикрытый приборами. Пользоваться в лаборатории чайниками запрещалось инструкцией по противопожарной безопасности, за выполнением которой следил дядя Ваня. Но эту инструкцию иногда нарушали. И не видели в этом большого греха. Да право, как объяснишь радиоинженеру, что можно по восемь часов гонять включенным сложнейший электроприбор, но нельзя на какие-то двадцать минут включить чайник? Тот, кто составлял инструкцию, над этим, наверное, не задумывался.

Белогрудкин принес десятка полтора пирожных, самых разных, на любой вкус — и заварных, и «картошку», и «безе».

— Свеженькие, как… — Он посмотрел на Дашу.

— Юра!

— Молчу, молчу!.. Ни слова!.. Ха-ха-ха!

— Вы в своем репертуаре, — покачала головой Даша.

Сережа разлил всем чай.

И неожиданно — стук в дверь. Поспешно, специальным кодом. Открыли, и в комнату вбежал Пекка Оттович. Взглянул на стол.

— Это что такое?.. Нарушение инструкции! Немедленно все убрать! Быстренько, быстренько… Где моя чашка?.. Пирожное Какое вкусное! Кто покупал? Конечно, Юра. Ну смотри, Белогрудкин, чтоб это было в последний раз! — пригрозил ему. — Попадешься ты мне!.. С праздником, братцы!..

А хорошо, ребята!.. Может быть, и складывается коллектив вот из таких больших и малых мероприятий. Может, нам и нужно, чтобы нас немножко пожурило начальство и чтобы была у всех какая-то единая маленькая тайна. Может быть, так, а?

— Сегодня прощается. И только потому, что у вас большое событие: «задышал» макет, — сказал Пекка Оттович. — Теперь с ним придется поднажать. Времени но осталось.

— Очень мало, — добавил Сережа.

— Совсем нет! Но надо успеть. Обидно именно теперь не успеть. Хотя придется очень трудно.

И в том, что говорил Пекка Оттович, а главное, как говорил, почувствовалось — он что-то умалчивает. Что-то знает, но это еще рано или нельзя обнародовать.

После этого «девушки» быстро убрали стол. Обеденный перерыв еще не кончился, и «мужики» потянулись в кабинет Пекки Оттовича. Разговор обычный: об автомашинах, о рыбалке. Заскочит кто-нибудь из «комплексников» — к празднику они обычно возвращаются из командировок, — и сразу же начинается: «Ну как там?» Обязательно забежит ведущий инженер из соседней лаборатории Юра Шведкин. Всего на одну секунду: все выдавшееся свободное время он использует с толком: просматривает картотеку или учит английские слова. И сейчас ухватил последнюю фразу разговора.

— О да! Диета по Бреггу — это великое дело, Пекка Оттович! Великое дело! — Скребанул расческой ото лба к затылку и поскакал, перебирая в руке листочки, каждый размером с марку, на которые выписаны английские слова.

На этот раз Олегу не довелось побалагурить вместе со всеми: его вызвали к телефону.

— Дядя Олег, это вы? — в трубке послышалось всхлипывание. — А это я, Мишка. Там мамы нет рядом?.. Она не слышит? Только ей не говорите, что это я. Вы не могли бы спуститься сейчас вниз? Я вас подожду.

— Да иду, — ответил Олег, сразу заподозрив неладное.

Мишка прятался за углом. На тот случай, если выйдет Инна. Увидев Олега, бросился к нему.

— Дядя Олег! Дайте, пожалуйста, мне в долг пять рублей. Я потом отдам!

— Зачем тебе?

— А вы умеете ремонтировать замки?

Из закатанных рукавов Инниного плаща, в котором был Мишка, торчали измазанные сажей и масляной краской руки. Лицо тоже в саже и краске.

— А что?

— У нас произошел пожар!

— Как это «произошел»?

— Я делал ракету, потом ушел на улицу, а там почему-то и загорелось. Но погасили. Только пол на кухне немножко прогорел. Я там уже все закрасил! Соседи прибежали, выломали дверь… Испортили замок. Надо сделать другой, пока мама не пришла. Я видел, такие продаются!

— Подожди, я сейчас позвоню начальнику, отпрошусь, — сказал Олег, направляясь к проходной.

Мишка бежал следом.

— Может, там еще что-то сгорело?

— Еще немножко мои штаны. Но их можно починить.

41

У Сережи заболела мать. Ночью ей стало плохо. Вызвали «неотложку». Врач снял кардиограмму, сделал уколы, сказал, что, если сильные боли не пройдут, вызвать «неотложку» еще раз, а пока — лежать, лежать, не вставая, никаких резких движений. После уколов мать уснула, а Сережа сидел рядом, прислушиваясь к ее дыханию.

Обычно в выходные дни встают поздно, а сегодня поднялись все спозаранку. Готовились к демонстрации: надо успеть доехать до предприятий, пока не закрылось трамвайное движение по центральным магистралям.

Еще накануне Сережа купил для всех подарки. Жене и матери по коробке мармелада, дочке шоколадку и три надувных шарика, а Гришке «чертика». Правда, с подарком для Гришки получилось не совсем удачно. Гришка «чертика» не взял. Лишь усмехнулся, взглянув на Сережу.

— Ты что, батя!

— Дай мне, дай мне! — попросила дочка. Ростом большущая дылда, на голову выше Сережи, а умишко еще детский. Забралась в чулан, чтобы не мешать бабушке, и забавлялась там «чертиком».

Через полчаса все разошлись. Первым — Гришка. Пораньше побежал к невесте, чтобы с ней вместе поехать в институт. Тут ему не лень! Зато дважды надо напоминать, чтобы вынес мусорное ведро. Умчалась со своими подружками дочь. Ушла жена. Сережа с матерью остались одни.

— Шел бы и ты погулял, — предложила мать. — А я полежу здесь одна. Мне так даже лучше.

— Что ты, мама. Может, тебе что понадобится.

— Ничего не надо.

У соседей слева и справа работали телевизоры. Передавали праздничный репортаж с Дворцовой площади. Диктор рассказывал, как войска готовятся к параду. На кухне бряцали кастрюлями, смеялись, в ванной шумела вода. По коридору, шаркая шлепанцами, гулял уже с утра подвыпивший пенсионер Сидор Иванович. В таком состоянии он любил поспорить, ввязывался в каждый разговор. Ему неважно, о чем говорят, главное — возразить.

— Как мать? — спросил Сидор Иванович, увидев в коридоре Сережу. — Ты, понимаешь, врачам не верь. Лучше без них.

Сергей промолчал, и Сидор Иванович отправился на кухню поучить хозяек, как надо готовить обед. Теперь оттуда слышалось его разгоряченное:

— Что-о? А я тебе говорю: нет! А я тебе говорю: да!

— Может, тебе что-то нужно? — вернувшись, снова спросил Сережа у матери.

— Включи телевизор, — Сергей понимал, что она просит это сделать только ради него, полагая, что ему с ней скучно.

Он включил телевизор, сделав звук потише. Но она не смотрела передачу, и Сережа выключил звук, оставив только изображение.

— Сядь поближе, — попросила мать. Сережа сел. Она взяла его за руку.

— Сереженька, ты помнишь, как мы с тобой жили в эвакуации?

— Конечно.

— Я один раз вам с Тимкой сшила рубашки из плащ-палатки, купила на толчке. У нее один край был опален или чем-то залит. Вся зеленая, а это место желтое. Я выкроила кусок, который почище, сшила из него Тиме, как старшему, а тебе уж из того, что осталось. Перед рубашки зеленый, а спина — желтая. Ты тогда обижался и плакал.

Нет, Сережа этого не помнил, забылось.

— И всегда я тебя не баловала. Все — старшему. Что получше — то Тиме… Теперь Тима далеко, а я — с тобой. Опять обижаю тебя, мешаю тебе.

— Да что ты, мама! Что ты говоришь?!

— Нет, это несправедливо! И тогда, и сейчас. Почему-то мы всегда меньше всего делаем добра тем, кто нас больше всех любит. Подожди, не возражай мне… У тебя стали взрослыми дети. Гриша женится, приведет жену. Потом у него появятся дети. А я буду только мешать, старуха!..

— Что ты, мама!

— Кому я нужна!

— Ты мне нужна, мне! В первую очередь — мне!

— Кажется, у индусов существовал такой обычай — после шестидесяти лет человек уходит в джунгли. И это правильно… Я мешаю вам.

— Скоро у нас будет трехкомнатная квартира. У молодоженов — комната, и у тебя — своя.

— Я же вижу, как тебе все это нелегко дается. Семья — пять человек, и только двое из них работают.

— Я скоро получу хорошую премию. Первую премию по конкурсу. Я тебе только не говорил этого. Потому что опасался сглазить. Тьфу, тьфу! Первая премия у нас почти в кармане! Теперь однозначно! Наш прибор заработал! Такого прибора нет больше ни у кого. Это новое слово в технике!

По телевизору показывали демонстрантов. Они проходили площадь. Мужчины, посадив на плечи, несли ребятишек, и те махали флажками, смеялись, что-то кричали.

…Странно, но он совершенно не помнил эту, сшитую из разных по цвету кусков, рубашку. Бывает так, что кто-то рассказывает, и у тебя всплывают воспоминания, словно эпизоды недавно просмотренного фильма. Но про эту рубашку он не помнил ничего, все начисто выпало из памяти. Но зато помнил многое другое. И так, будто это происходило только вчера.

Помнил, как они эвакуировались. Как их на грузовике везли по льду через Ладогу. Близилась весна, снег начал таять. Грузовики медленно ползли один за другим по дороге, проложенной по льду и теперь похожей на канал. Они, будто тяжелые баржи, гнали перед собой воду. Она бурлила, поднявшись выше колес. По берегам этого канала стояли в тулупах и шапках-ушанках девушки-регулировщицы с флажками в руках, в большущих валенках!. Валенки казались громадными, потому что на них нарос лед. Когда девушки переступали, глубокий след тотчас заливала вода.

И вся эта длинная вереница остановилась. Впереди закричали, что провалился под лед грузовик. Но стояли недолго. Машины снова поползли, объезжая черную полынью, возле которой стояла регулировщица с красным флажком. А в середине полыньи плавал таз, в котором сидела кукла.

Он и сейчас помнил эту куклу с желтыми шелковистыми волосами, которая смотрела на проезжающих большущими голубыми глазами и покачивалась вместе с тазом. И хорошо помнились ему годы, прожитые в Прокопьевске — маленьком городке.

Впрочем, можно ли его называть городком, этот лесной поселок, образовавшийся вокруг железнодорожной станции. Через станцию проходили поезда в Сибирь и в обратную сторону, в Россию. И только два останавливались здесь. Один утром, другой — поздним вечером. Посмотреть на эти поезда приходили многие прокопьевские, не только ребятня, но и взрослые. И Сережка с приятелем, местным мальчишкой Гринькой, бегали сюда каждый день. Шли, поглубже нахлобучив шапки, прикрывая заиндевелой варежкой лицо.

В поездах ехали, в основном, военные. Накинув на плечи шинели, выскакивали из остановившегося поезда, мчались на вокзал, в буфет. На подножках вагонов, закутанные в тулупы, зябко поеживаясь, стояли проводники, переминаясь и покачиваясь, похожие на кули. Иногда в тамбур выскакивала какая-нибудь женщина, тотчас юркала обратно в вагон, оставляя в морозном воздухе тонкие, прозрачные кристаллики от дыхания, которые медленно опускались на снег.

Кроме того, чтобы посмотреть на проезжих, у Сережи с Гринькой для ежедневного хождения на вокзал имелась еще одна причина. Здесь работала буфетчицей Гринькина дальняя родственница Надька, краснощекая толстуха. К приходу поезда она выволакивала на прилавок большущий пузатый самовар и выставляла бутерброды с сыром. Для того чтобы сыр выглядел свежим и имел, как принято говорить теперь, «товарный» вид, Гриньке и Сережке поручалось облизывать его. Только не приведи бог отломить хоть кусочек. И Сережка с Гринькой выполняли строгий Надькин запрет. А затем мыли стаканы, это тоже вменялось им в обязанность, и доедали оставшиеся на тарелках куски, конечно, если они оставались. И ради этого всячески заискивали перед капризной Надькой.

Однажды в буфет прискакал на деревяшке инвалид. Он появился несколько позднее остальных покупателей. Протолкавшись вне очереди, сунул Надьке сотенную. Надька небрежно швырнула ее в ящик с деньгами. Ящик этот она держала возле колен. Инвалид взял два стакана чаю, несколько бутербродов и потребовал сдачи.

— Ты мне деньги еще не давал! — сказала Надька.

— Как так не давал! Ты положила в ящик!

— Где-е?

Надька выдвинула другой ящик стола, верхний.

У них на станции поезд останавливался всего на несколько минут. Инвалиду некогда было спорить, надо возвращаться в вагон. Возможно, на это и рассчитывала Надька. Но дядька оказался настырным, он закричал, двинув по прилавку костылем.

— Я тебе, стерва, тут сейчас всю мебель переломаю!

— Ты меня на испуг не бери! Пужаная! Не больно испужаешь!.. Вон, пусть ребята скажут, брала я у тебя деньги или не брала? Скажите, ребята! — И она указала на Сережку с Гринькой.

Инвалид повернулся к ним:

— Ну?..

Сережка запомнил этот взгляд. Вопросительный, какой-то очень открытый.

— Ну-у?

И Надька смотрела на них, ждала.

Сережка видел эти бутерброды, кусочки сыра на них, похожие на свежие.

Больше он не ходил на вокзал…

В коридоре послышался звонок. Сережа побежал открывать. Он решил, что почему-то вернулся врач.

— Сержик, здравствуй!.. — На лестничной площадке, перед открытой дверью, стояла… Лара Николаевна. — С праздником тебя!.. Не ожидал?! Я так и знала, что не вовремя!.. Но терпеть не могу, чтобы на праздники за мной числились долги! Просто психоз какой-то!

— Проходите, пожалуйста! — Сережа услужливо забежал вперед, открыть дверь.

— Я так и знала, что не вовремя! — повторила Лара Николаевна, почувствовав запах лекарств и увидев лежащую на кровати старушку. Та сразу беспокойно завозилась, попыталась приподняться.

— Пожалуйста, пожалуйста, проходите! Вы уж извините нас. Это я — вот…

— Ну что вы! Ради бога извините меня! Я зашла всего на одну секундочку. Сержик, проводи меня!

— Может, посидите?

— В другой раз. Там внизу, в такси, меня ждут друзья.

Попрощавшись с Сережиной матерью, она вышла в коридор, с откровенным любопытством осматриваясь по сторонам.

— Сержик, вот тут деньги за люстру. Спасибо, что подождал, — сунула ему в руки незапечатанный конверт, — Ты меня так выручил.

Сережа уже вызвал для нее лифт.

— Вы все так вот и живете в одной комнате? — спросила Лара Николаевна, дожидаясь, когда поднимется кабина лифта.

— Ничего, — сказал Сережа со своей неизменной улыбкой. — Вот обойдем вас в конкурсе, займем первое место, тогда куплю квартиру.

Лара Николаевна тоже улыбнулась. Как бы отвечая, что понимает шутку.

— Я догадываюсь, тебе ничего не известно о новом приказе, полученном из министерства?

— Каком приказе? — насторожился Сережа.

— Пекка Оттович меня всегда просто поражает своей выдержкой! А я такая болтушка! Приказ пришел накануне праздников. Нас вчера ознакомил с ним Самсон Антонович. В связи с возникшей острой необходимостью в новом коммутаторе министерство приняло решение сократить срок проведения конкурса на три месяца. Едва ли вам удастся нас обогнать.

— Хи-хикс!

— Какой молчун Пекка Оттович! Бережет своих людей, не хочет их травмировать на праздники. А я и здесь проболталась!

Лара Николаевна вошла в кабину лифта, нажала кнопку. Кабина поползла вниз.

— Но мое предложение остается в силе, — игриво погрозила Лара Николаевна Сереже пальчиком. — Так я жду ответа!

42

Пекка Оттович сам сел за доводку макета. А вместо себя посадил в кабинете Гвыздю. Каждый человек может приносить пользу, только его надо использовать на своем деле. Ему надо поручать то, что он умеет лучше всего делать.

В задачу Гвызди входило отвечать на звонки. Она снимала трубку и произносила: «Да-а-а!!!» — таким голосом, что спрашивающий запинался на мгновение. «Мне бы Пекку Оттовича…» — «Кто это говорит?.. По какому вопросу?.. Тогда вам придется подождать». Или: «Хорошо, разберемся».

Такое ухищрение позволило Пекке Оттовичу несколько дней безотрывно заниматься настройкой макета.

В эти дни Пекка Оттович просто до неузнаваемости изменился, стал быстрым, шустрым, проворно орудовал паяльником. С Олегом они спорили до хрипоты, что-то рисовали на листке бумаги, пробовали одну схему, другую, потом, когда наконец получалось, Пекка Оттович откидывался на спинку стула и обрадованно потирал руки.

— Ага! Отличненько! — кивал на экран осциллографа. — Смотри-ка, что получается! Чудненько! Теперь мы им покажем!.. Давай проверим следующий узел!.. Эту неделю нам придется поработать и по вечерам. Может быть, и субботу, и воскресенье. А на следующей неделе, я думаю, можно ехать в Москву, к Прищепкову.

43

Поезд прибывал в Москву в половине шестого, а рабочий день начинался с десяти. Олег направился в гостиницу «Золотой колос», в тот же корпус, в котором останавливался и в предыдущий приезд. И бывает же такое совпадение: его поселили в тот же номер, в котором он жил прежде. И уж совсем Олег удивился, когда на кровати у окна увидел знакомого дядьку. Тот будто никуда и не уезжал, сладко похрапывал, скрестив на груди руки и прикрыв шляпой лицо. При появлении Олега храп на мгновение прервался, шляпа, которая до этого момента одним краем медленно приподнималась вверх, остановилась, словно присмотрелась к вошедшему, а затем, видимо узнав, обрадованно перевернулась на ребро, приветствуя. Дядька проснулся, приподнял голову.

— Ты?

— Я, — ответил Олег. — А вам деньги прислали?

— Где? — вскочил дядька.

— Это я у вас спрашиваю.

— А-а. Баламутишь, да? — Дядька разочарованно махнул рукой, повалился на спину и тотчас захрапел.

Спустившись на первый этаж в буфет, Олег позавтракал и, предварительно позвонив и попросив заказать пропуск, поехал в Институт стали.

На этот раз Олега принял сам Прищепков.

— Двадцать пятого в Ленинграде начинается конференция по кристаллографии, — сказал академик, — и я приглашен сделать доклад. Сегодня у нас какое?.. Двадцать первое… Аппаратура у вас в полном порядке? Сразу можно включать трубку?

— Хоть сейчас.

— Берите нас с собой. Как, Семен Михайлович, едем? — озорно посмотрел Прищепков на Овчинникова. Тот лишь пожал плечами. Видимо, такой вариант и его вполне устраивал. А Олег откровенно обрадовался.

Вместе с Овчинниковым Буркаев спустился в лабораторию. Здесь царила прежняя обстановка: тот же развал на верстаках, только, пожалуй, побольше измерительной аппаратуры.

Овчинников сам вынул трубку из макета. Затем они вместе, как елочную игрушку, обернули трубку ватой и уложили в коробку, которая на специальных пружинах-растяжках, предохраняющих от толчков, крепилась в фанерном ящике. Решили трубку везти при себе, не сдавать ни в багаж, ни в камеру хранения.

Перед тем как уйти из института, Олег забежал в приемную директора и попросил разрешения позвонить в Ленинград. Ему не терпелось сообщить приятную новость Пекке Оттовичу. Кроме того, он втайне надеялся, что телефонную трубку, как и в предыдущий раз, снимет Инна, которая ближе других сидела к телефонному аппарату.

На этот раз к телефону подошел Пекка Оттович. Возможно, он специально ждал телефонного звонка. Даже не поздоровавшись, словно Олег находился в соседней комнате, поспешно спросил:

— Как там?

— Все в порядке, шеф! «Со щитом»!

44

Надо было Ларе Николаевне давать ответ. Конечно, можно подождать день-два, ну неделю. Дальнейшее отмалчивание делалось неприличным. Поэтому, когда Буркаев в разговоре с Пеккой Оттовичем сообщил, что везет трубку, Сережа понял — решающий момент наступил.

Позвонил домой, чтобы узнать, как состояние матери, к телефону подошла дочка, сказала, что все в порядке. А Гришка не вернулся из института. Затем решил сбегать в лабораторию Лары Николаевны, узнать, в каком состоянии у них дела.

В этот раз Лара Николаевна сидела не у себя в кабинете, а в комнате, где работал Шмель, читала журнал «Електроникс».

— Сержик, ты ко мне?

Но в этот момент кто-то из девочек-техников на полную громкость включил радиорепродуктор, прозвучал сигнал времени (одиннадцать часов), и зычный голос диктора произнес: «Здравствуйте, товарищи! Начинаем производственную гимнастику».

Девочки встали из-за своих столов, открыли окно.

— Не будем им мешать. Выйдем в коридор, — предложила Лара Николаевна.

— Да, да! — вскочил Сережа.

Они вышли на лестничную площадку, где сейчас табунились курильщики со всего отдела.

— Я полагаю, что своим приходом ты мне уже дал ответ. Не так ли?

— Еще два денька, — взмолился Сережа, подумав, что, пожалуй, просит напрасно.

— Ну что ж, если два дня, то я подожду.

— Но я хочу предупредить вас, что у меня масса недостатков.

— Господи, у кого их нет!

Сережу позвала Даша:

— Прошу прощения… Серж, вас к городскому телефону. Мама…

— Извините.

В одну секунду Сережа оказался возле телефона.

— Сереженька, это ты? Только ты не волнуйся.

— Что там?

— Только не расстраивайся.

— Что случилось?

— Они поженились.

— Как поженились?! Ведь Наташа дала мне слово! Она дала слово!

— Сереженька, но молодость не хочет ждать. Любовь нетерпелива. Пожелай им счастья!

К Сереже уже с разных сторон шли те, кто находился в комнате и слышал весь разговор. Первой подбежала Даша.

— Сережа!.. Серж!.. Поздравляю! Поздравляю! Распахнув руки, заранее приготовившись, чтобы заключить его в объятия, шел, словно плыл, Белогрудкин.

— Елка зеленая! Ты скоро будешь дедушкой! Ха-ха-ха! Поздравля-яю!

Пришел поздравить Пекка Оттович.

Поскольку у Сережи произошло такое важное событие, его отпустили домой.

«Ну, теперь начинается! — думал Сережа, направляясь к трамвайной остановке. — Свадебные расходы, подарки. Надо срочно купить диван. Но куда его поставить?»

Сотни дополнительных забот появились у Сережи.

Жена уже знала о случившемся. По такому поводу ее тоже отпустили с работы. Она встретила Сережу. По щекам ее катились слезы.

— Ну, отец, поздравляю! — обняла, поцеловала его.

И мать тоже поцеловала Сережу.

— Поздравляю, сынок! Желаю вам счастья!

— Так почему же нам — молодым надо желать.

— А счастье молодых — это и есть ваше счастье.

— Где они, кстати, молодые-то?

— Сереженька, только ты не сердись на меня. Мне кажется, тебе надо съездить к ним. Они наверняка у ее родителей. Наташа дала тебе слово, что они не поженятся, пока не окончат институт. Вот теперь, наверное, и стесняется ехать сюда. Съезди ты к ним сам. Ты ее должен понять, это же совсем дети, дурачки. Все равно теперь уже ничего не изменишь. Не следует в первый день обострять отношения. Я тебя прошу.

— Конечно, надо поехать, — сказала жена. — У нас все равно уж все приготовлено. И так будет лучше. Надо было тебе в прошлый раз не ездить. А то поехал, ни с кем не посоветовался.

— Ладно. Едем, — сказал Сережа.

«А может быть и хорошо, что они поженились именно сейчас. Вовремя. Возможно, хотя бы с первым взносом на квартиру частично помогут новые родственники? Их дочь становится членом нашей семьи». — Пришедшая мысль обрадовала Сережу.

Жена Сережи заметно нервничала. Пока поднимались на лифте, она поправила на Сереже шарф, воротник пальто. И успела осмотреть Сережу еще раз после того, как он позвонил, прежде чем им открыли.

…Открыла им незнакомая женщина.

— Здравствуйте! — поклонился Сережа. — Вы, конечно, Наташина мама?.. А мы — Гришины родители.

— Здравствуйте! — Она отступила, пропуская их. — Проходите, пожалуйста! — Обернулась в сторону кухни, где кто-то громко стучал, и позвала: — Отец!

Зашаркали тапки, дверь в кухню отворилась, и оттуда вышел… Тарас Петрович. В майке, в руках какая-то железяка и гаечный ключ.

— Аа-а! Коллега!

— Как?! — растерялся Сережа. — Вы Наташин отец?

— По крайней мере, я так предполагаю.

— Вы знакомы? — спросила жена.

— Тысячу лет! Прошу, проходите!

Женщины прошли в комнату первыми, мужчины на минуту задержались в коридоре.

— Одну секунду, сейчас я сполосну руки, — извинился Тарас Петрович.

— Значит, Наташа ваша дочь? — еще раз переспросил Сережа.

— Да! — с гордостью ответил Тарас Петрович.

— Единственная?

— Что вы! У меня еще две такие же красавицы! Я счастливый отец!

— Вы знаете, что она вышла замуж?

— Что вы говорите!.. Нет, я этого не знал, но все может быть!

Тарас Петрович вертел в руках гаечный ключ, посматривая, куда бы его положить. Сережа взглянул на ключ, на измазанные в мазуте руки Тараса Петровича, и ему припомнилась летняя поездка в Лахту, после которой они до города толкали «шевролет» Тараса Петровича. И Сережа понял, что его еще недавние радужные надежды о возможной помощи при взносе на кооперативную квартиру — несбыточные мечты.

«В ножки Ларе Николаевне, в ножки, пока не поздно!»

45

Если Инна только по приезде Буркаева из Межциемса по-настоящему поняла, что все то время, пока он отсутствовал, тосковала по нему, сопротивлялась этому чувству, не давая завладеть собой, то Даша грустила так, что иногда ей казалось — больше не переживет и дня.

А когда Буркаев приехал и Даша увидела его в коридоре, она спряталась за дверь и стояла там долго, чтобы он не заметил. Но, войдя в комнату, он поздоровался с ней, как всегда. Если минуту назад она боялась, что он заметит, в каком она находится состоянии, то сейчас ее обидело до слез, что он не только ничего не заметил, вообще не обратил на нее внимания.

То же произошло, когда Буркаев вернулся из Москвы. Неожиданно войдя в комнату, лишь кивнул Даше и прошел мимо.

В обеденный перерыв Даша позвонила своему бывшему мужу.

— Мне надо с тобой встретиться и поговорить, — сказала она.

— Хорошо, я приеду.

Уже через десять минут Даша пожалела, что позвонила. Решила после работы не ходить домой, а гулять до одиннадцати. А завтра позвонить, извиниться, сказать, что все это глупость.

Но Вовик пришел не домой, как ожидала она, а к институту. Когда после работы она вышла из проходной, то увидела, что он встречает ее, стоит с букетом цветов. Она теперь не знала, как сказать ему, чтобы он ушел. Ах, как неловко все получилось!

«Ладно, — утешала себя Даша; — скажу позднее». Но так и не решилась. И Вовик пешком тащился за ней с Петроградской до Театральной, недоумевая, почему она не хочет ехать на такси, всякий раз, стоит ему остановить машину, отмахивается, словно чего-то испугавшись.

Вовик принес не только цветы, но и бутылку шампанского. Даша выпила шампанского и почувствовала, как у нее закружилась голова.

Даша сидела в кресле напротив Вовика, одернув подол платья.

«Он, наверное, неплохой человек, — думала она. — Он просто неудачник, потому что на мне женился».

И когда Вовик подошел к ней и сел на подлокотник кресла, обнял за плечи, она ничего не сказала. Только непроизвольно сжалась, убрав голову в плечи и шепча себе: «Это мой муж. Это мой муж…»

На следующий день Вовик уехал с первым трамваем, окончательно убежденный, что «баба рехнулась».

А Даша и действительно, словно потеряв рассудок, металась по комнате, натыкаясь на мебель и повторяя: «Что я натворила! Что я натворила!» Она из дома до института шла пешком, переходя из улицы в улицу и не обращая внимания, куда идет. В лаборатории появилась первой и спряталась за шкаф, беззвучно рыдая там. И когда Олег вошел в комнату, Даша бросилась ему навстречу:

— Буркаев! Что я сделала! Что натворила!

— Что?

— Когда вы узнаете, будете презирать меня, Буркаев. И справедливо. Я мерзкая, гадкая!

— Да что случилось?!

— Я вчера позвонила Вовику, и он ночевал дома. Я предательница.

— Немедленно иди вымой лицо, приведи себя в порядок. Сейчас сюда придут гости из Москвы. Чтоб тебя никто не видел такую!

46

Гости пришли к половине одиннадцатого. В вестибюле, кроме Пекки Оттовича и Буркаева, их встречал также Самсон Антонович Суглинский. Приезжал академик, а такое в институте случалось нечасто. Самсон Антонович проводил приехавших к директору. Там они пробыли минут двадцать, затем Самсон Антонович пригласил их к себе в кабинет, и только после этого они направились в лабораторию.

Здесь их ждали. Сережа Маврин предупредительно устремился навстречу, хотел помочь Овчинникову нести упакованную в коробку трубку, но тот отказался:

— Спасибо, я сам.

Приехавшие прежде всего осмотрели макет, ознакомились со схемой включения трубки. Пекка Оттович давал пояснения. И только после того, еще и еще раз осмотрев все, решили вставлять в макет трубку. Делал это Овчинников. Предварительно он захотел убедиться, что все напряжения питания в норме. И вот здесь-то, естественно, и сработал закон «генеральского эффекта», или, как его называют, «эффект присутствия». Как бы тщательно аппаратура предварительно ни проверялась, сколько бы ни готовились, но в самый ответственный момент, когда приходит начальство, обязательно что-нибудь да случится.

На один из электродов трубки не поступало напряжение. И Буркаев, и Маврин, и остальные засуетились, задергались. Оказалось, отскочила пайка. Пока искали неполадку, устраняли ее, прошло полчаса. В обычном случае на это потребовалось бы минут десять, но тут проявился уже другой закон: чем больше спешка, тем меньше проку. Гости эти законы хорошо знали, поэтому сейчас спокойно стояли в стороне и терпеливо ждали, словно это и не очень интересовало их, беседовали с Пеккой Оттовичем. Но наконец все готово. Можно включать.

— Поехали! — кивнул Прищепков.

Пекка Оттович сел к макету. Щелкнул тумблером.

И все замерли… Такие мгновения тянутся необычно долго. Проходят секунды, а кажется — прошла вечность.

Что-то хрустнуло, словно шевельнулось в макете, и тихонько, чуть слышно застрочило. Это просочилось высокое напряжение.

— Есть!

На экране контрольного осциллографа вспыхнуло изображение. Несколько косых размытых полос.

— Есть! — облегченно выдохнули все.

— Подождите-ка. Осторожнее.

И снова все замерли. Будто своим дыханием боясь спугнуть изображение.

Вот он, самый счастливый миг. Руки так и тянутся к переключателям, хочется покрутить их сразу все, проверить, пощелкать.

Но надо подождать.

Пекка Оттович, теперь уже не торопясь, по-деловому рассматривал сменяющиеся на экране изображения, попутно давая Буркаеву и всем остальным сотрудникам распоряжения.

— Надо заменить децибельник… Устранить…

Но это мелочи, мелочи! Главное, что макет работает. Живет!

— Спасибо… — Пекка Оттович поднялся и пожал Прищепкову руку. — Спасибо!.. На сегодня — хватит, — сказал он Олегу. — Можно выключать. Трубку я уберу к себе в шкаф. Будет надежнее.

Пока убирали трубку, прозвенел звонок. Прищепков вынул из внутреннего кармана пиджака часы-луковицу, щелкнул крышечкой.

— Да-а, — очевидно, только сейчас вспомнил он, — вы не подскажете, где у вас тут часовая мастерская? Остановились… — Он держал часы на ладони. — Подарок отца. Еще в день окончания института. Сколько лет прослужили безотказно и вот испортились. Мы с Семеном Михайловичем, — он указал на Овчинникова, — заходили в несколько мастерских, нигде не берут..

— Покажите-ка, — попросил Пекка Оттович. Лукаво улыбнувшись уголками губ, подошел к телефону, набрал номер. — Семен Семенович, добрый день. Вы не могли бы сейчас зайти к нам?

Семен Семенович явился почти сразу же. Молча вошел в комнату. Овчинников и Прищепков поздоровались с ним. Семен Семенович ответил учтивым поклоном головы, глянув на Пекку Оттовича, мол, что надо.

— Наши гости из Москвы, — сказал Пекка Оттович и передал ему часы, не добавив больше ни слова. Но Семен Семенович понял все.

— Очень устаревшая модель, — пытался что-то пояснить Прищепков. Семену Семеновичу ничего не требовалось пояснять.

— Может, пойдемте вместе с нами, пообедаем? — предложил гостям Пекка Оттович.

— Спасибо большое.

В столовую пошли все вместе. Вместе вышли из здания. Но как-то так получилось, что Юра Белогрудкин оказался рядом с Прищепковым.

— Вы какое время нам разрешите поработать с трубкой? — по дороге спросил Пекка Оттович у Прищепкова.

— Еще два дня.

— Хорошо, — сказал Пекка Оттович. — Тогда, если вы не возражаете, мы попытаемся показать макет в работе нашим заказчикам и членам конкурсной комиссии. Подготовим протокол проведения испытаний, — это сказано Буркаеву. — Поручите, — он назвал фамилию Гвызди, — отпечатать протокол в трех экземплярах. И будем просить наших уважаемых гостей и членов конкурсной комиссии, чтобы они протокол подписали. Подтвердили полученные данные.

Прищепков кивнул: «Ну что ж, мол, не возражаю».

«Ого!» — восторженно взглянул на Пекку Оттовича Сережа. Он сразу понял, что это дает: конкурсная комиссия при выборе лучшего варианта коммутатора может сделать это на основании протокольных данных. И тогда… Тогда!.. Посмотрим еще, какой из вариантов получит предпочтение! Кто будет победителем! Ну и что, если на сегодня нет трубки!

— Кроме того… — И все приготовились, ожидая, что же скажет Пекка Оттович, — я думаю, что надо объединиться, — обратился он к гостям. — И попытаемся вместе ускорить изготовление трубки. Сообща нам это сделать значительно легче.

Оказывается, и это он предусмотрел.

— Да, да, — тотчас отозвался Прищепков. — Только так!

Казалось, он сам сейчас же готов бежать и составлять нужные письма, техническое задание, забыв и о своем возрасте, и о своей болезни, и о том, что он академик.

Когда возвращались, Пекка Оттович сказал Олегу:

— Сейчас составь распоряжение по институту о созыве на завтра конкурсной комиссии. Я попытаюсь подписать его у директора. А кто-нибудь, например Маврин, пусть позвонит всем, попросит зайти к нам. Считаем, что такое распоряжение уже есть.

Когда Олег, обогнав всех, вернулся в комнату, там была одна Даша. Она подошла к Олегу.

— Буркаев, вы знаете, что я увольняюсь?.. Я подала заявление Пекке Оттовичу.

— Почему? — удивился Олег.

— Из-за вас, Буркаев. Вы любите другую, и вам вовсе безразличны мои признания. Но я хочу вам сказать, что так, как я, вас не полюбит уже никто! Я ухожу из института, Буркаев, но не от вас. Я буду любить вас всегда. И если когда-нибудь в жизни я потребуюсь вам, вы только позовите меня. Прощайте, Буркаев.

И она выбежала из комнаты.

47

Еще с платформы Олег увидел вдалеке за сугробами два светящихся окошка, от которых на снегу пролегли продолговатые желтые прямоугольники. А подойдя поближе, услышал, как в доме залаял и заметался Полкан. Когда скрипнула дверь и Полкашу выпустили на улицу, он стремглав вылетел на шоссе и бросился к Олегу и заметался вокруг, то припадал на снег, то, взвизгивая, высоко подпрыгивал, норовя лизнуть Олега в лицо.

— Хватит, хватит, — пытался успокоить его Олег, шутливо валил в снег. Полкаша делал вид, что злится, хватал Олега за рукавицы и падал на спицу. Олег катал его по снегу. Полкаше это не нравилось, он вырывался, тявкая, отскакивая в сторону, и снова мчался к Олегу. Догадавшись, что приехал Олег, мать вышла на улицу. Полкаша бегал то к калитке, то к Олегу.

Мать по давней привычке сразу же стала накрывать на стол, даже не спрашивая, проголодался ли Олег и будет ли пить чай.

Олег не отговаривал ее, он и ехал сюда затем, чтобы посидеть с ней за столом, неторопливо поговорить, отдыхая, почувствовать себя так, словно при входе сюда сбросил тяжелую ношу. Это и требовалось перед завтрашним днем. Раскрепоститься, почувствовать себя свободно, отдохнуть, чтобы потом собраться, как спортсмен перед решающим стартом. Такое здесь все знакомое, свое. И эта вот чашка с голубым ободком, сахарница с ложечкой в ней. Он слушал мать и думал, что, может быть, именно этого и не хватало ему сегодня, умиротворения душе.

После ужина, пока мать убирала со стола, Олег вышел на улицу. Он шел по дороге, освещенной редкими фонарями. Лишь в отдельных домах кое-где светились окна. Падал снег. Лампочки фонарей сверху были прикрыты железными тарелками, из-за их краев вылетали густые хлопья и медленно оседали. Тени от них бежали по дороге. Что-то гипнотизирующее было в этом кружении снега.

По шоссе Олег спустился к заливу. Перед ним лежала темная, заснеженная равнина, которая сливалась с таким же темным небом. Олег прошел к телефонной будке, утонувшей между сугробами. Ногой отгреб от двери снег, открыл ее. Рукавом протер заиндевевший аппарат. На звонки никто не ответил.

Утренняя электричка шла рано, в ней ехали жители пригородных поселков, которые работали в городе. На остановках они входили компаниями, встречали в вагоне знакомых, усаживались рядом, разговаривали. Создавалось впечатление, что у них продолжалась беседа, прерванная лишь несколько минут назад.

Олег полагал, что первым придет в лабораторию. Но к его удивлению, Пекка Оттович уже сидел у себя в кабинете. Следом за Олегом появился и Сережа. Олег оглянулся, а Сережа уже рядом. И бумаги в руках: он намеревался сразу же со звонком, пока члены комиссии не разбрелись по институту, перехватить всех на рабочих местах, еще раз напомнить, что они приглашены к двенадцати, их будут ждать у Пекки Оттовича в лаборатории. В дверях Сережа чуть не столкнулся с Дашей. Но она не заметила его, прошла мимо.

И гости на этот раз пришли раньше, не к десяти, как уславливались накануне, а к половине девятого.

— Можно включать? — подошел к Олегу Овчинников.

Пекка Оттович стоял в стороне. С Прищепковым беседовал Белогрудкин. Он стоял этакий важный, и даже речь у него изменилась, он произносил слова с неким прононсом: «Ну конешно, конешно!»

Взяв у Пекки Оттовича ключ от шкафа, Олег принес трубку. Положил на верстак. Пекка Оттович по переговорному устройству попросил Гвыздю принести протоколы. Гвыздя появилась не сразу. «Хорошо, иду». Но ее еще довольно долго пришлось ждать.

Она появилась раздраженная:

— Могли бы и сами взять! Подумаешь, академики приехали! Академиков испугались!

Не скрывая своего недовольства, небрежно швырнула протоколы на верстак.

И вот здесь произошло непредвиденное. То ли от сквозняка, то ли от толчка, когда Гвыздя резко хлопнула дверью, трубка покатилась по верстаку и… грохнулась на пол. Дзинькнуло стекло.

Все остолбенели.

Первым пришел в себя Сережа.

— Разбилась? — склонился над трубкой.

— Раззява! — повернувшись к Гвызде, разъяренно крикнул Белогрудкин.

Прищепков платком вытер лоб.

— Надо быть поосторожнее.

— Слон в посудной лавке! Выгнать тебя надо! — кричал Белогрудкин.

— Что я, нарочно?

— Соображать же надо! — закричал и Сережа. — Ты чем-нибудь думаешь или нет?

— Хамье! — обиженно кинула Гвыздя через плечо, на секунду приостановившись в дверях, и вышла.

Сереже казалось, что одновременно с трубкой у него что-то разбилось в груди. Он помогал Овчинникову, суетился рядом, а у самого дрожали руки.

— Осторожно, пожалуйста, — повторял Овчинников, ползая на коленях. — Арматура еще может пригодиться. Дайте какую-нибудь тряпочку. Лучше кусок поролона.

Как на грех, ничего не попадалось. Сережа бестолково тыкался по углам.

Теперь все было кончено! Разбилась не трубка, а Сережина надежда!

Зазвонил телефон. Приглашали Олега.

— Дядя Олег, это вы? А это опять я, Мишка. Дядя Олег, а вы знаете, что такое карбюратор?

— Хм… — замешкался Олег.

— Его можно сделать дома?

— Думаю, что нет.

«Чушь какая-то…»

Выйдя в коридор, Олег попросил у первого же встречного закурить. Неумело сделал затяжку, закашлялся и раздраженно швырнул сигарету в урну.

Гости уже давно ушли из института. Сережа оповестил членов конкурсной комиссии, что на сегодня встреча в лаборатории Пекки Оттовича отменяется.

Олег зашел к Пекке Оттовичу в кабинет. Он сидел за столом и читал какие-то бумаги. При появлении Олега отложил их в сторону.

— Садись.

А сам поднялся и, по привычке, заходил позади стола.

— Ты хочешь спросить, что будем делать? Не знаю!.. Начальник лаборатории не бог, чтобы все знать. Понимаешь, что я сейчас думаю? Есть какая-то необъяснимая несправедливость в жизни. Представь себе, десять золотоискателей пробивают шурф, и девять из них вынимают пустую породу, а десятый достигает золотоносной жилы. Но не проделай своей работы девять до него, он тоже ничего бы не нашел. А почти все пьесы, кинофильмы, романы обычно заканчиваются тем, что после долгих упорных поисков человек находит то, что искал. В жизни — чаще наоборот. И начинать после неудачи снова искать — в сто раз труднее, чем начинать впервые. Будь на то моя воля, я поставил бы памятник таким людям. И на постаменте высек бы надпись: «Тем, кто падал и поднимался». А что нам делать — не знаю. Действительно не знаю. Как решишь, так и будет. Вон, посмотри загрузку на следующий квартал, только что прислали из планового отдела. Потом мне вернешь.

Забрав листы, которые пододвинул к нему Пекка Оттович, Олег ушел к себе в комнату, порассматривал их минуту-другую и швырнул в сторону.

«Да что они там — рехнулись? Уж совсем — того! — Под этим „они“ подразумевался и плановый отдел, и руководство института, все, кто ведал загрузкой подразделений. — Это же сумасшествие! Так мы превратимся в артель «тяни-толкай»!»

Он вышел в коридор, направляясь к Пекке Оттовичу. Навстречу шла Лара Николаевна.

— Серж! — громко окликнула она Маврина, который стоял у окна в конце коридора и задумчиво смотрел на улицу. — Что я слышала? Мне только что передал Шмель. Вы действительно отказываетесь от моего предложения перейти к нам в лабораторию? Это правда?

— Да.

— Я пыталась сманить у вас Маврина, но ничего не вышло, — пояснила Лара Николаевна Олегу, догадавшись, что он ни о чем не знает, и кокетливой улыбкой как бы говоря ему: «Что ж, я перед вами виновата, но ведь вы меня извините, правда же?» — Вольному — воля, святому — рай! Но мы по-прежнему останемся с Сережей друзьями!

— Чего же ты? — сказал Олег Сереже, когда Лара Николаевна отошла. — Ведь мы премии почти наверняка не получим.

— Видишь ли, — Сережа взял Олега под руку, — не все в жизни измеряется деньгами.

Признаться, уж чего-чего, но этого Олег от Сережи не ожидал.

— Спасибо, старик! — сказал Олег, пожав Сереже руку.

— А, чего там! — И Сережа виновато глянул на Олега, будто до этого все время обманывал его.

Когда Олег заглянул в комнату, Сережа уже сидел на табуретке, болтал ножками, словно никуда отсюда не уходил.

Вернулся Юра Белогрудкин, провожавший гостей. Он и Прищепков стали добрыми друзьями.

— Как, угостил академик коньячком? — поинтересовался Сережа.

— Ха-ха-ха! Я в рабочее время не пью. Хотя академик за мной бежал и долго уговаривал.

Несколько позднее появилась Гвыздя. Пекка Оттович поручил составлять список, кто и сколько отработал выходных дней. Она ото всех демонстративно отворачивалась, никого не желая замечать. А за ней пришел и сам Сухонин.

— Надо отработанные выходные отгулять в ближайшие дни. Есть такой приказ по институту, делать это сразу, не позднее чем в две недели. Посему я предлагаю с этим не мешкать, а взять отгулы буквально назавтра. Устроить «день здоровья». Пока есть свободное время.

Он вел себя так, будто ничего особенного не случилось. И Олега поразило: неужели ему хочется устраивать это именно теперь?

48

«День здоровья» — название неофициальное. Тоже пошло от профессора Бэмса. Но оно привилось. Такие отгульные дни старались использовать для коллективных поездок за город, на природу. Зимой — на лыжную базу, летом — в Кавголово, там устраивали заплыв на байдарках на озере Хеппо-ярви.

Но сейчас уж очень неподходящая для «дня здоровья» выдалась погода. Зима — не зима, и лето — не лето. Хотя по календарю числился декабрь, самый студеный месяц, но с погодой творилось что-то неладное. Выпадал снег, держался несколько дней, и опять наступала оттепель. Иногда с утра подмораживало, под ногами хрустел ледок, а к обеду опять начинал лить дождь. Машины месили раздрябший снег, разбрызгивали его, словно манную кашу. В том месте, где только что прошло колесо, следом, как по арыку, устремлялась вода.

Поэтому договорились поехать куда-нибудь в один из пригородных парков, погулять там, сходить во дворец-музей. Выбор пал на Павловск.

Но им повезло: в тот день слегка приморозило.

Инна приехала с Мишкой, который не захотел оставаться дома, когда узнал, куда она едет. Он обрадовался, увидев Олега.

Кажется, ему польстило, когда Олег, как со взрослым, поздоровался с ним за руку. Мишка старался посильнее сжать Олегу руку, чтобы тот вскрикнул от боли, но этого не получилось. И Мишка с завистью посмотрел на Олега.

Их небольшую группу возглавил Пекка Оттович. Он поехал вместе со всеми.

Несколько часов они гуляли в Павловском парке, а затем Пекка Оттович предложил пешком пройтись до города Пушкина.

— Вы ведь здесь, наверное, никогда еще не ходили?

— Нет. Пошли! — первым радостно отозвался Мишка.

Оказалось, что от Павловска до Пушкина не так и далеко.

Олег никогда прежде не ходил здесь, хотя сколько раз ездил и в Павловск, и в Пушкин.

От железнодорожной станции шли просторной поляной, или, точнее, полем, которое огибала липовая аллея. Возможно, по ней когда-то ездили в каретах. По обе стороны ее деревья стояли все старые, неухоженные, о ноздреватыми, темными стволами.

Олег приметил, что Мишка забегает вперед и плутовато оглядывается на него, зовет за собой. Как только они опередили остальных и никто их не мог услышать, Мишка потянул Олега за руку, чтобы тот пригнулся. Олег заранее ждал от него какой-нибудь шкоды, но от того, что на этот раз спросил Мишка, он остановился, словно споткнулся.

— Вот вы и не знаете того, что я знаю. Знаете, да?.. А как дети родятся?..

— Что у вас такое? — спросила Инна, заметив, что у них что-то произошло. — Секреты?..

А Мишка, убежав вперед, уже принялся карабкаться на дерево.

— Осторожно, не упади! — предупредил Сережа Маврин.

Ветка, за которую уцепился Мишка, сломалась, и он грохнулся на землю.

— А-а! — вскочив, попытался сгоряча бежать Мишка, но тут же сел и зарыдал, двумя руками держась за бок. Прикрывал разодранную куртку.

— Доигрался! — сказала Инна. — Показывай, что такое?..

— Не-ет!.. Вот здесь!.. Больно!.. — Инна пыталась посмотреть, что произошло, но Мишка не давался. — Больно!.. Не надо!

Наконец общими усилиями с него сняли куртку. Задрали рубашку. У Мишки был сильно оцарапан бок.

— Ребра целы? — спросила старавшаяся казаться спокойной Инна.

— Не знаю! — ныл Мишка.

— Скорее к врачу! — суетился Сережа.

— Куда?

— Куда-нибудь. В поликлинику или в травматологический пункт.

На одной из ближайших улиц они отыскали больницу. Там в приемном покое врач-хирург осмотрел Мишку и сказал, что не произошло ничего особенного. Обычная царапина. Смазал рану иодом, залепил пластырем. Пока осматривали рану, накладывали пластырь, Мишка морщился и тихонько постанывал.

— А мне и не больно, — шепнул он Олегу, как только вышли на улицу. — Это я нарочно плакал, чтобы мама за куртку не ругала.

— Что, поедем домой? — спросил Пекка Оттович. — Как? — похлопал он Мишку по плечу.

— Нормально!

— Тогда пойдем перекусим.

Зашли в первую попавшуюся столовую. Добавили стульев, сели за один стол.

— Возможно, бутылочку «сухаря»? — предложил Пекка Оттович. — По такому поводу.

Это дело поручили Белогрудкину. Он принес бутылку «Алазанской долины», фужеры. Мишке шоколадку.

— Тебе как пострадавшему.

Откупорив бутылку и разлив вино по фужерам, Пекка Оттович предложил тост:

— За успех!

— За успех!

— Да… — словно только сейчас вспомнив, воскликнул Пекка Оттович. — Я совсем и забыл! Юра, прочитай-ка записку от Прищепкова, которую он тебе вчера передал, когда ты ходил его провожать.

Белогрудкин достал очки в роговой оправе. Надел их. И развернул записку:

— «Через неделю ждем вас в Москве. Прищепков».

Все молчали. Молчал и Олег. Он наконец понял, почему Пекка Оттович предложил именно на сегодняшний день отгул. Потому что может произойти так, что только эта неделя окажется свободной.

«Ай да Пекка Оттович! Ай да хитрован!» — в который раз восхищался Олег начальником.

49

С вокзала Олег провожал Мишку и Инну. В электричке, когда подъезжали к городу, Мишка начал жаловаться, что у него опять разболелся бок. Поэтому взяли такси. Оказавшись в машине, Мишка несколько успокоился.

Когда проезжали через один из перекрестков, Мишка хитро улыбнулся, подтолкнув Олега. В этом месте трамвайные пути поворачивали на Турухтанные острова.

Олег глянул в ту сторону, и ему разом припомнилось все происшедшее в последние два дня. И неожиданное признание Даши, известие об отказе Сережи Маврина перейти в лабораторию Лары Николаевны, записка от Прищепкова, которую не разглашал до определенного времени Пекка Оттович.

«Вот они, Турухтанные острова! Они рядом с нами, но всякий раз мы открываем их заново».

— Успели! — радостно вздохнул Мишка, когда они подъехали к дому. Оказывается, он всю дорогу смотрел на часы на приборной доске перед шофером. — В восемь по телику передача «Человек и закон».

Так вот почему в электричке у него так разболелся оцарапанный бок!

— Ма, я к Сереге пойду телик посмотрю.

Мишка убежал, а Инна стояла у окна, опершись о подоконник, и смотрела на улицу. Зябко куталась в пуховый платок. Олег подошел и хотел ее обнять.

— Не надо, Олег, — сказала она.

— Я не могу без тебя, понимаешь? Давай запишемся.

Она продолжала смотреть на улицу.

— Я твердо уверена, из этого ничего путного не выйдет. Есть семьи, в которых муж и жена живут всю жизнь и царапаются, что кошка с собакой. И самое страдное, чего я никогда не понимала и, наверное, так и не пойму, — почему они не разведутся? Что удерживает их? Неужели такая жизнь им доставляет удовольствие?.. Тебе тяжело будет со мной.

— Ну и пусть.

— Подумай, не торопись…

Она не отстранилась от Олега, но и не подалась навстречу.

Машина времени

1

Всякий раз, когда после длительного отсутствия возвращаешься в город, в первые дни поражают многолюдье его улиц, суетливость, озабоченность прохожих. Все куда-то спешат, троллейбусы и автобусы переполнены, пассажиры стоят, прижавшись спинами к дверям. Когда на остановке двери открываются, на тротуар вываливает толпа, такая же встречная ждет, когда приехавшие выйдут, чтобы ринуться на место ее. А к остановке еще бегут и бегут. И удивляешься, откуда столько людей? Чего беспокоятся? Куда спешат?

Но для этого предварительно надо полгода пробыть в командировке в таком месте, как мыс Шаман. Антон Васильевич Колюзин только что вернулся оттуда. В одну сторону до бесконечности — океан, в другую — тайга. Когда на вертолете подлетаешь к мысу, то еще издали видишь на берегу мрачную скалу. Лес не добирается до ее вершины. На ней — кажущаяся спичечным коробком бревенчатая избушка метеостанции. Вертолет, натужно тарахтя, медленно ползет вверх, и тень от него, уменьшаясь, стрекозкой скользит по бурой прибрежной полосе, по скалам. Наконец вертолет зависает над площадкой возле метеостанции, чуть поодаль — покосившаяся банька, погреб, отгороженные забором из штакетника десятка полтора антенн на растяжках.

Из метеостанции, даже если закрыть двери и окна, днем и ночью слышен неумолчный гул океана. Он идет не от подножия скалы, где пенится прибой, над которым, надсадно крича, тучами мечутся чайки, а от горизонта, откуда катятся к берегу водяные валы.

А если посмотреть в бинокль в другую сторону, то можно увидеть, как в таежном распадке медведица водит медвежат. Сложишь ладони рупором и крикнешь — медвежата поднимут головы, долго смотрят, пытаясь определить, откуда донесся звук…

Сегодня Антон Васильевич вышел из дома пораньше, но на улицах все равно было людно. Он затаился за кустами у сквера, словно дикий зверек, забредший в город, и смотрел, как через сквер к метро идут люди. Вот женщина тянет за руку отстающего, заплетающегося ногами, еще не проснувшегося малыша. А обгоняя ее, бегут, бегут с портфелями, сумками.

На тротуарах, возле домов, мимо которых Антон Васильевич проходил, было потише. Из затененных подворотен веяло прохладой. Все окна распахнуты настежь. Где-то в глубине в квартире играло радио. На кухне слышалось шкворчание сковороды. На подоконнике на первом этаже сидел кот-толстяк. Антон Васильевич шутливо погрозил ему, сделав вид, что собирается дать щелчок. Но кот даже не отвернулся, только прищурился.

До начала рабочей смены оставалось еще полчаса. На обширной площадке перед институтом, обычно забитой личными автомашинами так, что не пройти, стояла лишь пара «Жигулей». И в институтских коридорах было пустынно и тихо. Рабочий люд обильно хлынет минут через пятнадцать.

Однако дверь в комнату, в которой работал Антон Васильевич, оказалась открытой. За крайним верстаком, спиной к двери, сидел незнакомый парень лет двадцати пяти, что-то перепаивал. Поздоровался с Антоном Васильевичем.

Антон Васильевич, кивнув в ответ, прошел к своему столу возле окна. Все так же, как было в день отъезда, вроде бы и не уезжал.

— На практике? — спросил паренька.

— Я у вас работаю.

— Ага. Давно?

— Три месяца.

Парень был высокий, худощавый, прибалтийского типа блондин. Лицо узкое, подбородок штычком. Волосы гладко причесаны.

— Доложусь начальству, — сказал Антон Васильевич и вышел из комнаты.

Начальник лаборатории Марина Валентиновна Головань обычно приезжала на работу задолго до звонка. В кабинет ее надо было пройти смежной комнатой, в которой сидел заместитель Марины Валентиновны Мартын Иванович. Он жил по соседству и появлялся в лаборатории почти точно со звонком. Только повесит шляпу на гвоздик за шкафом, сядет на стул — и звонок. Сейчас его, естественно, еще не было. Марина Валентиновна, как и полагал Антон Васильевич, находилась у себя в кабинете.

— Да, заходите. Антон Васильевич? Прошу вас! Пожалуйста! Садитесь.

На столе у нее, словно пасьянс, были разложены листы с записями, формулами, графиками. Некоторые формулы обведены цветными карандашами.

— Одну минуточку! — Марина Валентиновна принялась в определенной последовательности собирать листы. — Одну минуточку… Да, теперь я вас слушаю. — Она одернула на кофте рукава, облокотилась о стол, приготовив авторучку. — Рассказывайте.

Антон Васильевич рассказывал. Марина Валентиновна иногда перебивала его: «Минуточку, минуточку! Еще раз!» Это значило, что ей надо обдумать услышанное. Что-то записывала на листе бумаги, рядом с записью ставила красным карандашом большой восклицательный знак. «Интересно!..» И задумывалась.

Антон Васильевич знал эту ее особенность и пережидал, когда она, словно очнувшись от задумчивости, повторит: «Продолжайте».

Головань являлась автором идеи построения прибора, который Антон Васильевич испытывал на мысе Шаман. Она и обычно задавала много вопросов, стараясь выяснить все малейшие технические подробности, а сейчас был особый случай. Наконец отодвинула в сторону листы с записями и спросила:

— Какие у вас сейчас личные планы? — Из чего Антон Васильевич понял, что деловой разговор окончен. — У вас, наверное, накопились отгульные дни за работу в выходные? Когда собираетесь их использовать? Я думаю, лучше это сделать сразу, чтоб после не прерываться в работе. Ныркова и Перехватова тоже вернулись? — поинтересовалась о сотрудницах Колюзина, бывших вместе о ним в командировке.

— Да. Сегодня выйдут на работу.

— Антон Васильевич, в вашей комнате работает молодой специалист Ян Александрович Полуянов, направленный к нам по распределению из Электротехнического института. Познакомьтесь, пожалуйста, с ним поближе, особенно с тем, что он делает. Это, по-моему, интересно. И помогите ему, если что понадобится. Он еще совсем молодой человек. Через полчаса будете на месте? Возможно, я к вам зайду с товарищем из комплексной лаборатории. Он выделен в помощники главному конструктору Тучину, со временем вместо него будет вести изделие. Вам полезно будет с ним познакомиться. Все то, что вы рассказывали мне, перескажите, пожалуйста, ему.

Мартын Иванович уже находился за своим столом, когда Антон Васильевич вышел от Марины Валентиновны. Он сидел спиной к ее кабинету. Стол завален журналами, книгами. Они двумя стопами возвышались по обе стороны, а Мартын Иванович выглядывал в узкую щель между ними, словно в амбразуру. Защищал подходы к двери кабинета. Это впечатление усиливалось еще тем, что в амбразуре перед Мартыном Ивановичем стояла маленькая бронзовая пушечка, нацеленная на противоположную дверь, — точилка для карандашей.

— Антон Васильевич! — воскликнул Мартын Иванович, увидев Колюзина. Поднялся.

Была у Мартына Ивановича одна досадная привычка, которой он стеснялся, но никак не мог от нее избавиться. Встав, заведет руку за спину, другая — на животе, и снизу вверх — шмыг! — поддернет брюки. Жена купила ему заграничные модные подтяжки, затянула их так туго, что они больно врезались в плечи. А он все равно, встанет и — шмыг! После этого пощиплет резиновые струны, поиграет ими, вспомнив, для чего они. Зардеется смущенно.

— Присаживайтесь. Ну рассказывайте, как съездили? Возвращались через Владивосток? На «толкучку» там не заходили? Говорят, где-то в сорока километрах от города, на острове. Мехов там навалом. Соболя можно купить за бесценок.

— Нет, не заходил. Прямо на самолет и в Ленинград.

Мартын Иванович лет десять как сам в командировки никуда не ездил, и не предвиделось, чтоб поехал, но всех возвращавшихся расспрашивал, что там продается на базаре и сколько стоит.

— Оформляете заявку? — в свою очередь поинтересовался Антон Васильевич.

Но на этот раз он ошибся. На столе перед Мартыном Ивановичем лежала миллиметровка, напоминающая расписание движения поездов. В крайней левой графе стояли наименования: «Стрела», «Нева», «Ладога», в правой, словно место назначения, — названия городов. Мартын Иванович что-то отмечал в графике, подчищал бритвочкой.

Если судить по штатному расписанию, Мартын Иванович являлся заместителем Марины Валентиновны как начальника лаборатории. Но точнее было бы называть его дополнителем. Головань занималась только наукой, а Мартын Иванович — всем остальным. Общение с плановым отделом, бухгалтерией, согласование сроков и плановых стоимостей, распределение отпусков, визирование требований на электроэлементы, выделение сотрудников на овощебазу, в совхоз, заметки для стенгазеты — все это входило в обязанности Мартына Ивановича. В том числе и заявки на изобретение.

— Кстати, хорошо, что вы мне о них напомнили! В этом квартале две штуки в плане лаборатории. — Он поскреб незаточенным концом карандаша лысину. — Две заявочки-малявочки. Ох-хо-хо…

Колюзин спросил о заявке не случайно.

Как есть поэты-графоманы, которым неважно, о чем писать, лишь бы писать, так есть и графоманы-изобретатели. Но если от поэтов-графоманов в каждой редакции стараются избавиться, как от зла, то деятельность подобных изобретателей только приветствуется. И дело вот в чем.

Перед институтским БРИЗом лаборатории отчитываются не по числу заявок, на которые получены авторские свидетельства, а по числу поданных. Как если бы редакции отчитывались не по числу напечатанных хороших стихов, а по количеству полученных рукописей. Сколько должно быть подано заявок, тоже планируется. Верно, этот показатель не является основным, но он тоже учитывается и может при прочих равных условиях оказаться решающим при распределении премии. По этому показателю лаборатория Головань всегда числилась в передовых. Портрет Мартына Ивановича почти непрерывно висел на доске самых активных изобретателей. Правда, доску вывешивали в вестибюле не напротив входа в институт, а в стороне, возле лестницы, под которой стояли автоматы с газированной водой. И получалось, что Мартын Иванович вроде бы выглядывал на входящих из-за угла.

Митя Мазуров по всему институту рассказывал на полном серьезе, будто однажды Мартын Иванович предложил по всей стране железнодорожные насыпи засадить хреном. В самом деле, что такое железнодорожная насыпь? Длинная грядка. Так зачем ее оставлять пустой? Лучше посадить хрен, растение неприхотливое, многолетнее. И тогда все прилавки можно завалить хреном. Но эту заявку институтское бюро изобретателей отвергло. И она получила название «хреновой».

Пусть Митя злорадствует, пусть. Но без Мартына Ивановича попробуй обойдись!..

— Две заявочки… Не собираетесь на что-нибудь подать?

Пока Антон Васильевич беседовал с Мартыном Ивановичем, в комнату один за другим успело зайти человек пять сотрудников. Каждый из них бесцеремонно перебивал Мартына Ивановича на полуслове, лезли со всякой глупостью, вроде: «А где сегодня Иванов?» — или совали на подпись какие-то бумажки, хотя над столом Мартына Ивановича висело предупреждение: «По всем вопросам обращаться ТОЛЬКО после 14.00». Но это предупреждение словно никто и не замечал. Зато все молча с опаской посматривали на дверь кабинета Марины Валентиновны, где никакого объявления и не было.

— Вот и поработай тут для души! Видали, да? — жаловался Мартын Иванович Колюзину. — И так целый день.

Еще посидев с Мартыном Ивановичем, Антон Васильевич вернулся к себе в комнату. Там за его столом у окна собрались Ныркова с Перехватовой и несколько сотрудниц лаборатории, пришедшие их навестить, узнав, что они вышли на работу. Оживленно беседовали.

— Не надоело вам там за полгода?

— А куда денешься? Пока вертолет не прилетит, оттуда не выберешься!

— Соскучились, наверное?

— Ой, Сережка ко мне вчера подбежал: «Мама!» Я его едва узнала, такой большой вытянулся.

— В океане, не купались?

— Пока к нему спустишься да обратно вскарабкаешься, небо с овчинку покажется. А зимой там не очень-то и искупаешься, хотя он и не замерзает. Ветры такие, что из помещения выйдешь — за веревку держишься, а тебя вокруг нее словно газету полощет.

— Красиво там!.. Фотографии есть?

Но им не удалось поговорить: в комнату стремительно вошла Марина Валентиновна.

— Прошу сюда, — пригласила она шедшего за ней парня в очках. — Познакомьтесь, Это наш ведущий инженер, руководитель группы Антон Васильевич Колюзин. А это новый помощник главного конструктора Тучина Мариан Михайлович Сибиряков, я вам о нем уже говорила.

Сибиряков вскинул голову, словно петух, увидевший на земле зерно. Через линзы очков, делавших зрачки глаз его выпуклыми, посозерцал Антона Васильевича. Был он не то чтобы толст, но округл. С прической под батьку Махно. Но что особенно поразило Колюзина, так это домашние тапки-шлепанцы на ногах у Сибирякова.

Колюзин вкратце повторил то, о чем рассказывал недавно Марине Валентиновне. Главное, что прибор работает так, как и было задумано.

Антон Васильевич не совсем понимал, зачем Марина Валентиновна пригласила Сибирякова. Ведь все можно было сообщить и по телефону. Единственно только для того, чтобы познакомить их? Но в этом не было срочной необходимости. Марина Валентиновна словно уловила недоумение обоих и неожиданно спросила, обращаясь к ним:

— Вы что-нибудь слышали о новых элементах «чибисах»? Вы тоже не слышали? — повернулась она к Сибирякову. — Мы пробуем их у себя в макете, и кое-что получается. Хотите взглянуть? Ян Александрович, продемонстрируйте нам ваш макет. Прежде пару слов о «чибисах», что это такое. Их особенности, преимущества.

Новый инженер начал рассказывать. Марина Валентиновна перебивала его в тех местах, на которые хотела обратить особое внимание.

Сибиряков величаво осматривал комнату.

— Слушайте, — придержала его Марина Валентиновна. — Для вас это имеет особое значение.

— Мы с Яном вместе учились в институте. Нам это читали на лекции.

— Тем не менее. — Она хотела еще что-то добавить, но ее пригласили к телефону. — Да, да, бегу! — взглянув на часы, сказала кому-то Марина Валентиновна. — Прошу прощения!.. Товарищи, там меня ждут.

Собрав бумаги, принесенные с собой, она торопливо ушла.

Колюзин прошел к своему столу. Сибиряков еще потоптался, потоптался возле Полуянова, взглянул на дверь.

— Что, Янек? — осмотрел его внимательно. Снял с лацкана пиджака только ему одному видимую соринку. — Как работается? А я в субботу опять ездил на Селигер. Порыбачил.

— Ну и как, Манечка? — поинтересовался Ян.

— Взял двух окуньков килограммчика по два. А чего? Нам больше и не надо, мы не жадные.

Манечка был заядлым рыболовом. Еще когда учились на втором курсе в институте, купил где-то в деревушке на берегу Селигера избенку и теперь ездил туда каждый выходной.

Постояв еще немного напротив Полуянова, полюбовавшись, какое впечатление произвело на того услышанное о рыбалке, поискав на пиджаке мусоринку и не найдя ее, Манечка сунул два пальца в нагрудный карман Яна, вынул оттуда расческу и запихал обратно.

— Ну, я пойду. Надо будет — я у себя. Значит, «чибисы?»

И ушел, пошаркивая шлепанцами.

2

Всегда существовала проблема отцов и детей. А у того поколения, к которому относился Антон Васильевич, она так остро не стояла. Просто потому, что у них не было отцов. Не вернулись с фронта. Еще в первые послевоенные годы Антон Васильевич пошел работать. Мать он видел редко. Только когда она спала, около одиннадцати ночи вернувшись с работы. Всю молодость, пока не женился, он проходил в лыжном костюме. С чемоданчиком, в котором лежали отвертка, кусачки, мотки проволоки. Поверх них конспекты, учебники, — учился в вечерней школе. Призвали в армию, отслужил три с половиной года. Демобилизовавшись, опять работал и учился. Теперь в заочном институте. Учеба давалась ему нелегко, не как некоторым счастливчикам, приходилось «долбить», брать усидчивостью. Но он никогда ни к кому не обращался за помощью, добивался сам. Корпел все выходные, иногда засиживался за полночь. Не мог себе позволить лишний раз сбегать в кино, на танцы. Кажется, и был-то на них два-три раза. Наверное, поэтому и женился поздно, в тридцать лет. Женитьба была делом случая. Антон Васильевич не искал невесту. Познакомились у двоюродной сестры на дне рождения. Пришел туда починить проигрыватель. Починив, вынужден был остаться на пару часов. Вот тогда-то он и увидел ее впервые, будущую супругу, Екатерину Степановну. В ту пору она кончала Мухинское училище по специальности художник-модельер. Закончив, поступила на работу в перворазрядное ателье на Невском, известное всем ленинградцам под названием «Смерть мужьям».

Антон Васильевич явно проигрывал рядом со своей молодой, красивой женой. С годами эта разница усугубилась. Хоть он не пил, не курил, но взглянешь и сразу чувствуешь, что не свеж. Екатерина Степановна словно расцвела к своим сорока. И раньше одевалась модно, нарядно. Всегда выглядела эффектно. Темноволосая, гладко причесанная. В ушах большие золотые серьги. В отличие от нее Антону Васильевичу бывало совершенно безразлично, как он одет. За его гардеробом следила жена. Подбирала к костюму рубашки. А вот к галстуку она его так и не приучила. Галстук он повязал только раз, по ее настоянию, когда шли в загс. И как только записались, улучив момент, поспешно сдернул ненавистную «удавку» и сунул в мусорный ящик.

Страшнее, однако, было другое. То, что кроме возрастного у них имелись резкие различия в жизненных интересах, во взглядах. Она, например, интересовалась живописью, художниками-абстракционистами, а ему всякие там Модильяни, равно как и все ее «рюшечки-фрюшечки», — до лампочки.

Лучшей подругой Екатерины Степановны была некая Эльвира, работавшая в том же ателье. Екатерина Степановна утверждала, что это один из самых талантливых художников-модельеров в стране. Может, и так. Антон Васильевич здесь ничего не мог сказать. Но по гонору, по самомнению, уж это точно, равных ей не сыскать.

Эльвира была ровесницей Антону Васильевичу. И, как это часто бывает у старых дев по отношению к мужчинам-ровесникам, предпочитавшим им их более молодых подруг, терпеть не могла Антона Васильевича. Ее аж коробило, когда она видела его. Словно он обещал жениться на ней и не выполнил своего обещания.

В присутствии Антона Васильевича Эльвира рассказывала Екатерине Степановне, например, что за рубежом всех инженеров, работающих в прикладных институтах, называют «синими воротничками». Преподносила это как забавную шутку.

Но Антон Васильевич отлично понимал, кого она в данном случае имеет в виду. «Синие воротнички» в ее устах звучало равноценно «кирзовому сапогу». Антон Васильевич в долгу не оставался.

По вечерам Эльвира почти ежедневно звонила Екатерине Степановне. Сняв трубку, Антон Васильевич клад ее на стол, говорил Екатерине Степановне:

— Тебя.

— Кто?

— Кокетка от старых штанов.

— Как ты несправедлив к ней!.. Это несчастный человек… Она так любит детей.

— По-моему, она больше всех любит себя.

На то время, пока Екатерина Степановна и Эльвира разговаривали, Антон Васильевич выходил из комнаты. Но в случаях, когда он бывал особенно раздражен, оставался в комнате, ложился на диван.

— Угадал? — ухмыльнувшись, спрашивал он после того, как Екатерина Степановна, закруглив разговор, клала трубку.

— Да, Эльвира все-таки большая умница! — говорила Екатерина Степановна. — Замужество — это не всегда мед. Тем более если попадется «воротничок».

— Так зачем же ты шла за меня?

— И сама думаю — зачем? К сожалению, в двадцать лет девчонки — дуры. Им нравятся мужчины намного старше их. Кажутся умнее, интереснее сверстников. Ты всегда ходил замкнутый, как бирюк. А я эту замкнутость принимала за многозначительность.

— Так давай разойдемся!

— С радостью!

Расходились и сходились несколько раз.

Антон Васильевич считал это нормальным явлением. Удачливыми семьи бывают только в двух случаях: когда один из супругов является полновластным лидером, а другой идет за ним, как теленок на поводу, или когда у супругов полностью совпадают интересы, что так же редко, как выигрыш в спортлото, когда правильно угадываются сразу все шесть номеров. Фамилии таких счастливчиков пора бы тоже печатать в газетах. А так все живут примерно одинаково, только у одних распри почаще и проходят бурно, а у других — пореже и потише. Семейная жизнь — та же своеобразная дипломатическая игра. Надо выучиться что-то не замечать — и будет все в порядке. При посторонних Антон Васильевич неизменно называл жену «моя Екатерина Степановна», скрывая под этим долю иронии: «Уж куда нам за вами, художниками!»

Они имели дочь, которая по современной моде была второй раз замужем. Первое ее замужество оказалось непродолжительным. Хотя свадьба была куда как шумной и веселой. Первый муж ее нравился Антону Васильевичу. Парень из простой семьи, добрый, обходительный, работал, как в свое время и Антон Васильевич, на заводе электромонтером. Поэтому Антон Васильевич бушевал, когда узнал, что намечается развод. «Вышла замуж, так нечего бегать, живи! Он не хуже и не дурнее тебя». А Екатерина Степановна, специально возражая ему или учитывая свой личный опыт, говорила: «Нечего всю жизнь мучаться. Сейчас не Домострой. Она молодая. Может все поправить». И дочь вышла замуж во второй раз так поспешно, словно пересела из трамвая одного маршрута в другой. Естественно, за доморощенного Модильяни, который работал на киностудии звукооператором. Тощий, длинный шнурок. Она сама дылда, под метр восемьдесят, из акселератов. А он на голову выше ее. «Ты несправедлив к нему, — часто говорила Антону Васильевичу Екатерина Степановна. — Посмотри, как они живут. Смотреть приятно. Как голубки». Антона Васильевича бесило, когда он видел, как дочь с ее мужем шли вместе. Она уцепится ему за ремень, а он, как обручем, обхватит ее рукой за шею и ведет. Ее голова где-то у него под мышкой. «Нет, ты не понимаешь девочку», — со вздохом говорила Екатерина Степановна.

Как-то, когда дома были вдвоем, Антон Васильевич на такой же манер шутя обхватил Екатерину Степановну.

— Ты что? — удивленно уставилась она на него.

— Держись за ремешок!..

— Совсем рехнулся!

— Не нравится?!

«Дуры-курицы, маменька и доченька. Как же, человек, приобщенный к искусству! Молодой еще можно простить. А эта-то куда?»

Дочь называла мужа не иначе как ласково и шутливо — Тяпа. Она благоговела перед ним. Восторженно смотрела на него, что бы он ни изрек.

— Папа, ты читал сказки Гофмана? Какая прелесть!

— Нет, я сказок не читаю. Сказки рассказывают или маленьким детям, или большим дуракам. Из одной категории я вышел, а в другую, к счастью, еще не попал.

— Ты напрасно так! — укоризненно говорила дочка. — Это замечательные сказки.

Успокаивая, Тяпа гладил ее по голове: оставь, мол, неужели ты не видишь, с кем имеешь дело?

И Антон Васильевич начинал злиться: а где бы он их мог прочитать?! В молодости о таком писателе он и не слышал. Да и сейчас где они, эти сказки?

— А ты читала полностью «Войну и мир»? — спрашивал он дочь, но этот вопрос в первую очередь относился к Тяпе.

— Мы проходили в школе. «Образ Кутузова», «образ Пьера Безухова», «Платона Каратаева», «Кутузов был великим народным полководцем»… Когда нужно будет, прочитаем. Жизнь еще велика. Правда, Тяпа?

Тот согласно кивал: «Оставь предка».

Инженерный путь Антона Васильевича оказался тоже не усеянным розами. Среди любого руководства существует распространенная ошибка в оценке трудовой деятельности подчиненного. Люди симпатичные и приятные в общении кажутся умнее и интеллигентнее тех, кто такими чертами не обладает.

Когда Антон Васильевич пришел в НИИ великовозрастным, но еще молодым специалистом, такие, как Тяпа, уже гуляли в старших и ведущих инженерах. А если человек в тридцать ходит в инженерах, — значит, среднеарифметическая личность.

Первую самостоятельную работу Антону Васильевичу поручили такую, на которую не посадишь самоуверенных, ершистых мальчиков: им подавай перекрывать Енисей, а не чистить Обводный канал. Его посадили «подбивать бабки» по одному из старых изделий, угадав, что именно он-то и выполнит такую работу безупречно. Обычно любая разработка в институте ведется несколько лет. Всякие там доделки-переделки, без которых тоже не обойтись, кропотливая, занудная работа. Никакого взлета мысли, нужны лишь такие черты характера, как усидчивость, внимательность, аккуратность. Никакого особого шевеления мозговыми извилинами. Протирать брюки. Но ведь и такую работу делать кто-то должен!

Когда через несколько лет Антону Васильевичу поручили разработку по новому изделию, то ему снова пришлось заниматься «ликбезом». В конце концов он справился, стал и ведущим инженером, и руководителем группы. Только далось это непросто. А теперь опять новое: «Чибисы»!..

3

Хотя Полуянов и Сибиряков одновременно защитили дипломные работы, были посланы в один и тот же НИИ, но Полуянов болел и поэтому вышел на работу на две недели позже. За это время Сибиряков в новой обстановке уже успел освоиться. А для Полуянова все оказалось непривычным.

Его посадили вместе с другими молодыми специалистами в «парилку» — крохотную комнату под кровлей на чердаке. Она имела всего три стены, четвертая одновременно являлась и потолком, который наклонно спускался к полу, образуя с ним угол такой острый, что если туда закатывалась авторучка, то ее приходилось доставать с помощью швабры. В «парилке» проходили какие-то трубы, настолько горячие, что не коснуться рукой. Что и говорить, условия далеко не идеальные. Но молодые специалисты не жаловались на судьбу, жили вольготно и весело. Начальство сюда не забредало, можешь сколько угодно читать «литературу-макулатуру», травить анекдоты, собственно, чем они и занимались. Все это удивило Полуянова: он полагал, что уж если их при распределении предупредили, что они должны явиться на работу точно в установленный день, то здесь их непременно ждет уйма работы. Но когда он эту мысль высказал Сибирякову, тот лишь скептически усмехнулся и пояснил:

— Чудак! Думаешь, зачем нас сюда посадили? Да затем, чтоб ты не мешал другим, не путался у них под ногами. Инженер в прикладном НИИ — это спортсмен на дистанции в беге с препятствиями: преодолел одно, а перед ним уже другое, ров со стоячей водой, стенка из чурбанов, некогда оглядываться, только — хоп! хоп!.. Усек? А потому сиди и не чирикай. Бери пример с остальных.

Судьба наградила Сибирякова редким именем. Рассказывали, будто его родители хотели иметь дочку Маринку, но родился сын. Поэтому и назвали его Марианом.

Однако, в отличие от других, в «парилке» Полуянову пришлось сидеть недолго.

Как-то, когда он возвращался из читального зала, его встретил Манечка:

— Тебя там ждут.

— Кто?

— Гражданка Волкова.

— Кто, кто?

— Придешь — увидишь.

Гражданка Волкова оказалась девицей лет двадцати трех.

Полуянов поздоровался. Но девица не ответила. Лишь внимательно глянула на него:

— Вас вызывает Головань.

И пошла впереди. Она была тощей, словно блокадница, в большущем, наверное пятьдесят восьмого размера, сером, как у водолаза, толстом свитере, который закрывал ее цыплячьи колени. Раздерганный ворот свитера висел, словно хомут, из которого торчала тоненькая, будто стебелек одуванчика, шея.

Проходной комнатой Волкова провела Полуянова в кабинет Марины Валентиновны.

Это была гренадерского роста, крепкого телосложения дама. Позднее Полуянов приметил, что она всегда ходила в туфлях на широком каблуке, шаг у нее был быстрым и гулким. Сейчас она сидела у распахнутого окна. В кабинете, как и на улице, было прохладно.

Марина Валентиновна не расспрашивала Полуянова, что он закончил, какой факультет, — все знала из его личного листка по учету кадров, который лежал перед ней на столе.

— Вы извините, что я вас так долго не вызывала, — сказала Марина Валентиновна. — Я только сегодня вышла после отпуска.

«Ничего себе долго! Три дня! — подумал Полуянов. — Другие сидят в «парилке» уже по три недели».

И она сразу же перешла к делу:

— Вы знаете, чем занимается лаборатория?.. Даже если вы знаете, я повторю.

Взяв лист бумаги и авторучку, принялась объяснять, чем занимается их институт вообще и лаборатория в частности. Казалось, рассказывает излишне подробно, можно бы и короче, но, как это позднее выяснилось, она шла самым коротким путем к намеченной цели. Посмотрела на Полуянова, проверяя, все ли ему ясно. И поняла — все.

— Ваша задача — разработать устройство синхронизации для подобной системы. Посмотрите требуемые данные. Они изложены здесь, — вынула из стола техническое задание. — Только у меня к вам одно обязательное условие: не знакомьтесь с тем, что и как в лаборатории сделано. Начинайте самостоятельно. Словно вы Робинзон Крузо. Фантазируйте сколько угодно. Не пугайтесь, если даже идея покажется бредовой. Не бойтесь этого. Науке мешает именно излишняя трезвость! Вам — полная воля. Когда начнет что-либо прорисовываться, покажите мне. Можете располагаться, где вам удобнее. Хотите, у меня в кабинете или в читальном зале технической библиотеки, можете сидеть там.

Полуянов так и поступил. В читалке народу почти не было — человека два-три по углам. Ни шума, ни хождений, никто не отвлекает. Вся нужная справочная литература под рукой. Внимательно вчитываясь в требования технического задания и прикидывая возможные способы их реализации, Полуянов постепенно увлекся. Фактически требовалось построить устройство, работающее по нескольким программам.

Попытался в терминах математической логики записать то, что требовалось от устройства получить. Из выражения стала видна вся последовательность логических операций, которые оно должно выполнять.

Об этом же он думал и в метро, когда после работы возвращался домой. Татьяна была уже дома.

Татьяна хоть и училась с Яном в одном институте, но по иной специальности, и на работу была направлена в КБ.

— Как хорошо, что ты нигде не задержался, — обрадовалась она. — Я не знала, как тебе позвонить. Волновалась — вдруг придешь поздно. Я купила два билета в театр.

— Куда?

— В Кировский. Не пугайся, — улыбнулась она. — На «Лебединое озеро».

Ян не любил оперу. Но скрывал это до тех пор, пока не вычитал, что Лев Ландау тоже оперу не любил. Говорил: «Там так ужасно орут!» А вот на балет Ян ходил с большим удовольствием. И особенно любил «Лебединое озеро».

В этот раз артисты танцевали превосходно. И все же среди них особенно выделялась прима-балерина, заслуженная артистка республики. После очередного ее выхода зрители неистово аплодировали и кричали:

— Браво! Бис! Бис!

И вместе со всеми кричала, конечно, Татьяна. Прима долго кланялась. После того как подняли занавес, она, дробно постукивая пуантами, убежала за кулисы. Татьяна обернулась к Яну. Его лицо словно светилось.

— Ты чего? — спросила она.

И вот это сочетание «чего» и криков «бис» — «чибис!», «чибис!»…

— Что? — спросила Татьяна, не понимая, почему он так странно смотрит на нее. Возможно, она чем-то испачкала лоб? Еще раз провела рукой по лбу.

— Да нет, ничего, — сказал он, подумав: «Синхронизатор надо делать на „чибисах“!»

Когда ехали из театра, Татьяна опять посмотрела на него.

— Да что с тобой? Ты какой-то странный.

— Помнишь, есть такая песня: «У дороги чибис, над дорогой чибис, он кричит, волнуется, тра-та-та: Ой, скажите, чьи вы? Ой, скажите, чьи вы? И та-ра идете вы куда?»

— Ну, есть.

— Вот сейчас я ее и вспомнил. Хорошая песня.

— Ничего не понимаю! — Татьяна недоуменно пожала плечами.

«Обязательно надо попробовать построить синхронизатор на „чибисах“!»

Как приходят идеи? Это всегда загадка. Утверждают, что Дмитрий Иванович Менделеев свою Периодическую систему элементов увидел во сне.

Пока ехали домой, Ян все время повторял «чибис», словно опасаясь, как бы не забыть.

Что такое «чибис»? Само название — это аббревиатура от полного — частотно-импульсная большая интегральная схема. А на деле не что иное, как электронная микромашина, способная совершать сотни логических операций.

Тот же самый прибор, несколько лет назад выполнявшийся на полупроводниках, по габаритам был величиной с пишущую машинку, на интегральных схемах — с ученический пенал, на «чибисах» он будет с ириску.

Правда, «чибисы» пока лишь опытная серия, но они — есть!

У дороги чибис, над дорогой чибис, Он кричит, волнуясь, тра-та-та. Ой, скажите, чьи вы? Ой, скажите, чьи вы? И, тра-та, идете вы куда?..»

Утром Ян решил позвонить в институт доценту, читавшему им лекции о «чибисах», выяснить кое-какие вопросы. Но он не знал номера телефона. На ту учебную кафедру, где работал этот доцент, по распределению был направлен лучший друг Полуянова Мишаня Нескучаев.

— Тебе повезло, — выслушав Полуянова, сказал Мишаня. — Прямое попадание. Шеф в длительной заграничной командировке, «чибисами» занимаюсь я. Они в моем полном распоряжении. Так что все это теперь ко мне. А вы тоже решили «чибисами» заняться?

— Да. У меня пара вопросов. И потом, нельзя ли у вас получить сами «чибисы», хотя бы несколько штучек?

— Насчет последнего давай встретимся поговорим. Может быть, и столкуемся.

Мишаня отличался неукротимой энергией. На лекциях ему не сиделось спокойно. Улучив подходящий момент, юркал за дверь. После лекций его можно было встретить в букинистическом магазине на Литейном, в магазине «Филателия» у кинотеатра «Октябрь», в магазине автомобильных запчастей. Где угодно! На последнем курсе Мишаня купил себе подержанные «Жигули». И теперь он стал своим человеком среди автолюбителей.

Условились встретиться в вестибюле станции метро у Финляндского вокзала.

Полуянов поднимался на эскалаторе, когда увидел, что по соседней лестнице, тоже движущейся вверх, перемахивая через пару ступенек, бежит Мишаня. Когда по эскалатору бегут вниз, такое видишь часто. А вот чтобы бежали вверх, как-то непривычно.

— Мишаня! — крикнул Ян.

— Тюфяк!.. Здорово!

Поднявшись вверх и отойдя в сторону, он ждал Полуянова.

У Мишани была такая манера: когда здоровался за руку, обязательно другой рукой похлопывал того, с кем встретился, по плечу.

— Послушай, тебе ботинки не нужны? Купил чоботы, малость жмут. Может, тебе надо? Посмотри! — Выставив ногу, покачал ею, показывая Яну оранжевый ботинок. — Так что там у тебя?

Полуянов стал рассказывать, а Мишаня, перебивая его, задавал вопросы.

— Заключим договор о творческом содружестве, — так и не дослушав Полуянова, сказал Мишаня. — Даю вам несколько «чибисов». Конечно, вы их оплатите. Это само собой разумеется. А вы нам сделаете десяточек плат — заготовок с пятислойным печатным монтажом. По-джентльменски. Договорились?

— Не знаю, сможем ли мы, — признался Полуянов, — Мне надо об этом посоветоваться.

— Сможете! — авторитетно заявил Мишаня. — У вас же производство. Не то что у нас. Большой НИИ не может сделать несколько маленьких плат!.. Да ты что?! Стыдись! Когда в кумовья позовешь, молодожен? Ну, я побежал. Привет Татьяне! Звони!

После встречи с Мишаней Ян окончательно решил делать синхронизатор на «чибисах». Но прежде не мешает переговорить с Мариной Валентиновной, узнать, как она относится к идее и к предложению Мишани. Дома он вычертил блок-схему устройства. Утром еще раз внимательно просмотрел схему. Кажется, все верно. Должна работать.

Несколько робея, шел к Головань.

Марина Валентиновна в кабинете была одна. Окно по-прежнему распахнуто.

— Проходите. Одну секундочку! Уберу бумаги, чтоб не перепутать. — Поправив рукава на кофте, принялась собирать разложенные по столу листы. — Слушаю.

— Вы, конечно, знаете о «чибисах»? Пришла идея… — Полуянов развернул миллиметровку.

— Это интересно!..

Марина Валентиновна приготовила авторучку. Еще выше одернула рукава на кофте, словно они мешали ей.

— Интересно… — Она рассматривала схему. — Вы сами их видели? — спросила Полуянова.

— Нет.

— Я тоже. Только читала о них. Очень интересно! — Придвинулась к столу. Облокотись, нависла над ним.

Полуянов рассказывал, а Марина Валентиновна заинтересованно слушала, изредка останавливая Полуянова: «Минуточку!.. Минуточку!..» — Она рисовала на листе бумаги тот узел, о котором Полуянов говорил. Нарисовав, повторяла: «Интересно», что для Полуянова означало — можно рассказывать дальше.

— Где же нам достать эти «чибисы»?

И тогда Ян сообщил о предложении Мишани.

— Великолепно! — воскликнула Марина Валентиновна. — Звоните своему приятелю. Сейчас же! Готовьте договор! Мы — согласны!

Полуянову и самому не терпелось как можно скорее проверить «чибисы» в работе. Опробовать идею. Это была первая в жизни его самостоятельная разработка, да еще на новых элементах. Он сразу же отправился к Мишане, даже предварительно не позвонив тому, чтобы не терять времени, а примерно через час, улыбающийся, с коробочкой в руках, входил в кабинет Головань.

— Покажите, покажите, — нетерпеливо привстала ему навстречу Марина Валентиновна.

Полуянов, открыв коробку, вынул одну из схем, пинцетом приподняв за золоченый вывод, словно за хрупкое, ломкое крылышко бабочки.

Марина Валентиновна опасалась дышать.

— Какая прелесть!.. Надо с ними быть очень осторожными. — А к пинцету так и не прикоснулась. — Ян Александрович, можете занимать верстак в комнате напротив, сейчас Антон Васильевич Колюзин и его товарищи в командировке, там все свободно. Располагайтесь, где вам угодно.

Она провела Полуянова в комнату через коридор.

— Вам поможет Нина Кондратьевна. Она будет работать с вами. Если что понадобится, можете обращаться к ней.

В дальнем углу, куда смотрела Марина Валентиновна, работала гражданка Волкова. Несколько позднее Ян понял, почему не только Сибиряков, а многие в институте так странно называют ее. Нина Кондратьевна перебирала что-то на верстаке. Слышала, что упомянули ее имя, но даже не обернулась. Марина Валентиновна вышла, Полуянов остался один, а Нина Кондратьевна — нуль внимания. Копошилась, занятая своим делом, пофыркивая, как ежик.

Рядом с верстаком, у которого стоял Полуянов, приколотый кнопками к двери, висел листок: «Список лиц, работающих в комнате». Первый был «Колюзин А. В. — вед. инженер». Ниже, среди других, — Волкова Н. К. — техник».

Намочив из графина промокашку, Полуянов принялся протирать линолеум на верстаке. Нина Кондратьевна подошла, молча взяла у Полуянова мокрую промокашку и бросила ее в мусорный ящик.

— Что помогать?

— Монтировать умеете?.. Надо собрать одну схему. Только будьте предельно внимательны. Не пережгите выводы. У нас всего несколько таких элементов. Из опытной серии. — И, чтобы подчеркнуть, какая это ответственная работа, Полуянов добавил: — Каждая такая сороконожка стоит триста рублей.

Он не знал, сколько на самом деле стоит схема, и назвал цену с потолка. Этим он хотел подчеркнуть, насколько надо быть внимательной в работе.

Нина Кондратьевна приняла коробочку с «чибисами», близко поднесла ее к глазам, осмотрела, словно обнюхала. Включила паяльник. Полуянов следил за ней. Паяльник у нее был с утонченным жалом, заземленный, специально для пайки микросхем. И это несколько успокоило Полуянова.

Потыкав в канифоль жалом паяльника, Нина Кондратьевна пошевелила вилку. Попыталась ее вытащить. Но что-то заело. Сжав зубы, потянула изо всех сил. Вилка не поддавалась.

— У-у, подлая! — сунула под нее отвертку. Рванула, словно рычаг.

— Что вы делаете?! — успел крикнуть Полуянов.

«Крах!..» Из-под вилки, как при электросварке, брызнули искры. Но это не остановило Нину Кондратьевну. Она еще злее крутанула отвертку.

«Крах!» На этот раз сработала защита где-то на другом щите, вырубив всю сеть.

— Разве можно так! — Полуянов вытер вспотевший лоб.

— Знаешь, начальник, сиди и сопи в две дырочки! — Гражданка Волкова вырвала из розетки вилку с приварившейся к ней отверткой и швырнула на верстак.

«Н-да… Помощница! — Полуянов, кажется, теперь начал понимать, почему Нину Кондратьевну многие называли не по имени-отчеству или по фамилии, а именно «гражданка Волкова». — Недурное начало!..»

Как вести себя с Ниной Кондратьевной, Полуянов просто не представлял.

Будущего инженера в вузе учат, что надо делать, если не работает схема. Но вот как поступить в той или иной житейской ситуации, этому не учат. Да и невозможно все предусмотреть. Как быть в таком случае?

Нина Кондратьевна спала, когда после обеденного перерыва Полуянов вошел в комнату. Сидела за верстаком, положив голову на скрещенные на столешнице руки. Рот у нее был открыт. А изо рта торчали напиханные туда кем-то бумажки. Она не чувствовала. Ян покашлял, но Нина Кондратьевна не просыпалась. Звонок, извещавший об окончании обеденного перерыва, давно прозвенел. «Что же делать?» — думал Ян. Подвигал стул, захлопнул форточку. И только тогда гражданка Волкова проснулась.

— Тьфу!… Кто это сделал? — крикнула рассерженно. — Конечно, Митька Мазуров! Ну сейчас я убью его! Паразит такой! — Она выбежала из комнаты. Вернувшись, посмотрела на часы. — Что же вы деликатничаете! — сказала она Полуянову. — Здесь не богадельня. Порядок один для всех!

4

Детство и юность Нины Волковой прошли в Череповце. Она не помнила своих родителей. Воспитывалась в детском доме. Порою ей так хотелось найти мать, чтобы спросить ее: «Что же ты от меня отказалась?» И если не услышать объяснение, то хотя бы узнать те обстоятельства, которые к этому могли привести.

Окончив школу-восьмилетку, Нина училась в ПТУ, затем работала на Череповецком металлургическом комбинате, жила в общежитии, в одной комнате еще с тремя девушками. Но вскоре сообщила заводской администрации, что имеет дочь двух лет, представила соответствующие документы. Ей пообещали, что при первой же возможности дадут в общежитии на двоих с дочерью комнату, а пока, временно, разрешили жить дочери вместе с ней, тем более что Нинины соседки не возражали.

Девочка спала на Нининой кровати, для себя Нина поставила рядом раскладушку.

Как отнеслись окружающие, узнав, что Нина мать-одиночка?.. Да по-разному. Некоторые сделали соответствующие выводы. Как-то, когда Нина после вечерней смены возвращалась домой, один из парней, всегда толпящихся у дверей женского общежития, ущипнул Нину ниже талии, и она так зафитилила ему под глаз, что у парня слетела кепка. Позднее, рисуясь перед друзьями, он пытался свести все в шутку, говорил, что хотел проверить, что у нее в «энтом» месте. «Ну и как она?» — спрашивали приятели. «Мускулатура, как у ощипанной курицы».

Вскоре после этого Нина познакомилась с Женькой, который в их городе проходил действительную службу. Симпатичный, застенчивый парень, блондин-альбинос. Многие удивлялись, чего нашел он в Нине. Ножки тонкие, темные, словно Нина ходила в черных узорчатых чулках. Но не зря говорят: у любви свои законы. Через пару месяцев они поженились, хотя Женьке оставалось служить еще больше года. Он приходил к ней только по выходным дням, когда ему давали увольнительную, с семи до одиннадцати вечера. Так как в это время Нинины соседки всегда находились дома и тут же бегала Нинина дочка, которая поздно ложилась спать, то, как только появлялся Женька, они с Ниной уходили в дворницкую — комнатушку под лестницей, где в углу, за метлами и лопатами, стоял старый диван. И ничто им не мешало. Ни цокот каблуков над головой, ни бормотанье парней за дверью, которые спускались сюда покурить. Прежде парни курили в комнатушке. Но однажды дверь туда оказалась закрытой. И после того, как они долго и настойчиво стучали в нее, из комнатушки вышла Нина и грозно спросила: «Что надо?» — «А вы что, любовью там занимаетесь?» — «Нет, в шахматы играем!» И с той поры парни, усевшись на подоконник, предупреждающе говорили друг другу: «Тихо. В шахматы играют!..» — Когда, обрушившись со страшным грохотом, падали на пол метлы, и лопаты, парни дружно ржали: «Королевские гамбит! — Заботливо спрашивали через дверь: — Вас там не ушибло?»

До армии Женька жил вместе с матерью. И после демобилизации вернулся к ней с молодой женой и дочкой. Комната у матери была маленькая. Прописались, конечно, у нее. Их сразу же поставили на очередь. Но жить в таком скворечнике всем вместе было невозможно. Пришлось снимать комнату.

В армию Женька пошел сразу после школы, нигде не успев поработать, не получив никакой специальности, и теперь устраивался куда брали, часто переходил с места на место, подыскивая, где больше платят. Однако его зарплаты хватало только на еду. Все-таки — три человека. Да и на ребенка денег идет больше, чем на взрослого. Потому пришлось снимать комнату подешевле. Постепенно забирались все дальше и дальше от центра, от метро, не гнались за удобствами. А потом и вообще переехали за город, в поселок, не пользующийся большой популярностью у дачников. Здесь на лето снимали сарайчики одни пенсионеры. Им бы лесочек поближе, а вода, пляж — ни к чему.

Торопясь на электричку, Нина видела, как пенсионеры бродили по ельнику метрах в двухстах от платформы, ковыряли палочками во мху, и, как ни странно, что-то там находили. За лето умудрялись насолить ведерко грибов, намариновать две-три литровые банки. Зимой поселок пустел. В это время комнаты сдавались здесь почти задаром.

Но с житьем за городом были связаны и определенные неудобства. Не говоря уж о том, что надо протопить печь — это еще полбеды. Нина возила девочку в детский садик, который находился возле института. Поэтому дважды в день приходилось ездить с ней в электричке. Утром и вечером. Туда и обратно. Именно в те часы, когда в электричках полно народу. Девочку будили рано. Она не хотела вставать, капризничала. Нина переживала за дочку. Вечером, взяв девочку из детсада, надо забежать в магазин. Приехав, приготовить ужин, помыть посуду, постирать, погладить. Пока всем занимаешься, смотришь — двенадцать, а в полшестого вставать. Нина и спала, кажется, только в транспорте: в электричке, в метро. Рядом разговаривают, смеются, иногда и навалятся на нее, а ей хоть бы что, ничего не слышит, спит.

К тому же девочка оказалась слабенькая здоровьем. Все детские болезни липли к ней, как репей. Кто бы из ребят ни заболел в садике, через день-другой этой же болезнью заболевала и она. Нина на три дня брала бюллетень, а затем за свой счет оставалась дома. Тогда жили на одну Женькину зарплату.

Нина знала, что у него не бывает личных денег, только на трамвай да на обед, и поэтому очень удивилась, когда Женька, вернувшись с работы, развернул пакет и достал из него детские сапожки. Девочка зачарованно смотрела на сапожки, на голенищах которых была вышита кошечка.

— У тебя сегодня день рождения. Поздравляю!

— Женька! — воскликнула Нина. — Какой ты, Женька!

— Да ладно. Хватит тебе, — пытался освободиться от нее Женька.

— Мама! — нетерпеливо дергала дочка Нину за подол. — Давай обуем.

— Какие красивые! Красненькие! — Нина подхватила дочку на руки, закружилась с нею по кухне. Она еще никогда не видела девочку такой счастливой. — Ну, папка! — повторяла Нина. — Поцелуй скорее папу! Скажи: «Спасибо, папа!»

Девочка подбежала к наклонившемуся Женьке, обхватила за шею. Ласкалась, целовала в щеку. А затем терла свою щеку, повторяя конфузливо:

— Колючий…

Он гладил девочку по голове.

— Расти большая. Вон ты уже какая!

— Женька! — смотрела на него Нина. — Ты у нас самый лучший в мире.

Не получавшая никогда в жизни таких подарков, Нина понимала, как сейчас счастлива дочка. И вместе о ней радовалась сама. «А где он взял на подарок деньги?.. Занял у кого-нибудь!»

В этот вечер они долго не ложились спать, все вместе сидели на кухне за празднично накрытым столом, радовались. И поэтому на следующий день Нина Кондратьевна уснула в обеденный перерыв, да так крепко, что не слышала, как Митя Мазуров насовал ей в рот бумажек. Сбежал куда-то, трус! Теперь его не поймаешь. Но разве можно на Митьку долго сердиться! Тьфу!

5

— Вас к городскому телефону, — войдя в комнату, сказала Нина Кондратьевна Полуянову.

— Меня-а?! — Ян еще никому не давал номер городского телефона.

Звонил Мишаня Нескучаев.

— Здорово, старик! Не удивляйся, как я тебя нашел. У меня есть телефон твоего начальства. У нас ведь договор о творческом содружестве!.. Между прочим, у тебя начальник дома? Извини, не уважаю начальников-баб. Они хороши для другого дела. Хо-хо. Это к слову. А я по делу. Ты, надеюсь, помнишь, что сегодня играет «Зенит»?.. Конечно, идешь? Как всегда, с Танькой? Какой сектор? У меня, естественно, первый. Есть два свободных билета. Твои загоним. Кстати, прихвати с собой пару печатных плат.

— Сейчас?!

— А когда же! Иначе зачем бы я стал тебе звонить?

— Уже полчетвертого. Накладные на вынос оформляют только до четырех.

— На фига тебе накладные?

— А как же?

— Животным способом.

— Как это?

— Болван! Все тебе надо объяснять. Мы же говорим по телефону, дубина! У вашего института вторая площадка есть? Есть. Туда инженеры по десять раз в день ходят. Если на каждую мелочь накладную оформлять, рабочего дня не хватит. Поэтому пользуются животным способом. За ремешок. На животике. Сверху прикрыл пиджачком. Ну и дурак! Пень березовый!.. Жду тебя у главного входа полседьмого. Все!

Мишаня повесил трубку. А Полуянов все еще стоял, недоуменно оглядывался. Нет, никто не слышал. Головань что-то подсчитывала, сидя за столом, а больше в кабинете никого не было.

Вернувшись в комнату, Ян достал из верстака две заготовки печатных плат, рассеянно вертел их в руках, не зная, на что решиться. К нему подошла Нина Кондратьевна. Она словно присутствовала при их разговоре с Мишаней и все слышала. Забрала у Яна заготовки, завернула в газету, сунула в сумочку.

Надо было позвонить Татьяне. Но идти в кабинет Головань во второй раз Ян не решился, а другого городского телефона в лаборатории не было. Утром с Татьяной было условлено, что встретятся в Приморском парке, на пересечении дорожек возле большой декоративной вазы. Так что можно и не звонить, они успеют и на встречу с Мишаней.

Когда после работы Полуянов вышел из проходной, Нина Кондратьевна ждала его. На виду у всех вытащила из сумочки и отдала завернутые в газету платы.

— Держите ваши ослиные уши.

Полуянов торопливо огляделся и увидел идущую к нему улыбающуюся Татьяну.

— Ты здесь? Я решила пройтись немножко пешком, сейчас на стадион едет столько народа, не закрываются двери.

— Но до стадиона далеко, несколько остановок.

— Ничего, мы не спеша.

Полуянов со школьных лет любил футбол, для него игры всегда были праздником. А вот Татьяна начала ходить только вместе с ним, когда учились на третьем курсе, но так пристрастилась, что теперь не пропускала ни одного матча. Узнавала всех игроков, как только те появлялись на поле, и часто поправляла диктора, объявлявшего по стадиону состав команды.

— Ты не устала? — спросил Ян, заботливо поддерживая ее под руку.

— Нет еще.

Рядом по проспекту вереницей проносились такси, все в одну сторону, к стадиону, и занятые. Ян скорее просто так, не рассчитывая на что-то, поднял руку. Одна из машин затормозила у поребрика, открылась задняя дверца. Два места на последнем сиденье были свободны.

— Повезло! — обрадовалась Татьяна.

Через несколько минут они уже шли центральной аллеей Приморского парка. По аллее рядами, как на демонстрации, шагали болельщики. По обочинам, обгоняя друг друга, бежали мальчишки, выскакивали на параллельную дорожку, на которой посвободнее, мчались по ней.

— Смотри-ка, купаются! — воскликнула Татьяна. В пруду, мимо которого они проходили, плавали два мальчишки, а еще трое стояли на берегу — каждый на одной ноге, другая подобрана к животу, зябко скорчившись, обхватив себя наискось руками. — Вот дурачье! Закоченеют!

— Ничего им не будет!

Минуты через три мальчишки пронеслись мимо них, размахивая мокрыми плавками.

— Смотри, где-то здесь нас поджидает Мишаня, — сказал Ян, всматриваясь в стоящих по обочине шоссе людей.

— Ты с ним договорился?..

Ян и Татьяна поженились на последнем курсе института. Во время весенней сессии. Зарегистрировались в день сдачи последнего экзамена. Еще сидели над билетами в аудитории, а в коридоре под дверями их ждала шумная компания друзей. Громко разговаривали, смеялись. А Мишаня, который был свидетелем со стороны жениха, не вытерпев, несколько раз заглядывал в аудиторию.

— Скоро там молодожены? Они могут опоздать.

— Не волнуйтесь, все будет в порядке, — улыбаясь, выходил в коридор экзаменатор.

— Вы их там, пожалуйста, не терзайте.

— Будет все хорошо!

И действительно, преподаватель поставил им пятерки, возможно проявив некоторое благодушие.

Из института они поехали во Дворец бракосочетаний. Конечно, вся группа вместе с ними. Предводительствовал Мишаня Нескучаев, одетый в костюм-тройку, при широком клетчатом галстуке. Необычно деловитый в этот день, он квохтал, как возбужденный индючок, всех отталкивал грудкой:

— Не мешайте молодым, посторонитесь!..

Сейчас Мишаня первым увидел их. Он стоял у раскрытых решетчатых ворот перед памятником Кирову.

— Что же вы! Так можно и опоздать! — проворчал Мишаня, хотя и знал, что они не опаздывают и времени достаточно. — Принес платы? — спросил на ходу, прилаживаясь в ногу с Полуяновым.

— Принес.

— Давай сюда! А вот тебе расписка — о получении. То, я вижу, ты совсем обомлел. Голос стал срываться, как у зайца. Накладную на вынос оформишь завтрашним числом.

— Что у вас такое? — спросила Татьяна.

— Не женское дело! Может быть, завтра твоего мужа повезут в каталажку. Впрочем, у нас договор о техническом содружестве.

Мишаня подхватил Таню под руку. Под другую ее поддерживал Ян.

И тут, усиленный десятками репродукторов-колокольчиков, зазвучал футбольный марш, известный каждому болельщику.

— Трам-тарам-та-там, та-там…

Теперь уже заспешили все.

Мишаня и Ян приподняли Таню и почти понесли ее.

Предъявили билеты контролеру, рядом с которым стоял милиционер, а напротив, с нарочито безразличным видом, прохаживались несколько мальчишек, настолько невозмутимо спокойных, что, взглянув на них, каждому делалось ясно: мальчишкам хочется пройти на этот сектор.

Но вот по стадиону пронесся как бы общий вздох: появились футболисты. Первыми вышли судьи. Один из них нес мяч. Они шли в ногу. А как только дошли до бровки поля, побежали к центру. На трибунах зааплодировали, из-под арки стали появляться футболисты. По проходу между секторами все еще бежали болельщики, приостанавливались, чтоб рассмотреть футболистов, идущие следом подталкивали в спины: «Скорей, скорей!»

Мишаня отыскал ряд. Как всегда, сидящих в ряду оказалось больше, чем мест. Поэтому кому-то пришлось сдвинуться. Сначала усадили Татьяну, затем пристроились сами. Сели тесно, не очень удобно, однако уместились все.

Матч выдался напряженным, захватывающим, Гол в ворота противников, как обычно говорят в подобных случаях комментаторы, «назревал». Зенитовцы атаковали, и все же мяч никак не шел в сетку, то попадал в перекладину, то застревал у кого-то в ногах. Вот уж чудеса: ворота многометровой ширины, а мяч за игру несколько раз попадает в штангу, которая всего-то два десятка сантиметров толщиной! Попробуй попасть на тренировке — замучаешься, пока попадешь.

После каждой хорошей атаки весь стадион привставал, а после неудачного удара раздавался единый вздох разочарования, все садились. Привставала, конечно, и Татьяна. Но активнее всех болел Мишаня. Когда зенитовцы вели, мяч к воротам, он подсказывал, ерзая на скамейке: «Давай, давай! — и шуровал ногами, словно сам подталкивал мяч. — Так!.. Налево!.. Пассик!»

Были, конечно, атаки и на зенитовские ворота. Тогда Мишаня замирал.

Но вот по стадиону пронесся легкий, сдержанный женский смешок. Полуянов сначала ничего не понял и удивленно посмотрел на Татьяну. Она тоже улыбалась. Яна всегда поражало, насколько женщины наблюдательнее мужчин, глянул в ту сторону, куда смотрела Татьяна, и увидел, что один из футболистов побежал к кромке поля, куда бежали два человека в плащах. Они полами распахнутых плащей прикрыли футболиста, и, как передал в это время по телевизору телекомментатор, «игрок привел в порядок свой спортивный инвентарь».

И тут же произошла хорошая атака «Зенита», и…

— Го-ол! — вскочив, заорал Мишаня.

Вскочила Татьяна, вскинув руки:

— Гол!

Вскочили многие другие. Вверх взлетели кепки. А совершенно забывшийся от счастья Мишаня вцепился в уши стоящего впереди мужчины и принялся крутить их, восклицая:

— Гол, гол!

Мужчина обернулся и ударил Мишане в ухо.

— Ты чего? — опешил Мишаня.

— А ты чего?

— Так наши гол забили!

— Зачем же за уши драть!

— Так это я от радости.

— И я от радости.

Неизвестно, чем бы все кончилось, но зенитовцы снова пошли в атаку, и в рядах зашикали:

— Хватит вам!.. Не мешайте!.. Садитесь!

— Псих ненормальный! — сказал Мишаня и перешел на другое место, сел крайним в ряду. А через несколько минут и «псих» тоже куда-то удалился.

Поэтому к тому моменту, когда прозвучал финальный свисток, инцидент забылся. Главное, что наши выиграли.

— Молодцы! — Мишаня похлопал Яна по плечу. — Вот всегда бы так! А ты все-таки подготовь накладные и на другие платы, вдруг понадобятся.

6

Рабочий день заканчивался полшестого, но Марина Валентиновна обычно уходила значительно позднее. Она была убеждена, что у каждого добросовестного человека дел всегда больше, чем он их может выполнить. Искренне удивлялась, если кто-нибудь начинал роптать, например молодые мамаши: мол, это неправильно, у них дети.

— Ну и что ж?.. Я и сама мать, теперь уже бабушка, но это не повод, чтобы уходить раньше семи.

Сейчас, собрав вещи, закрыв кабинет, она решила проверить, не оставлено ли где на ночь включенным электричество. Комната напротив оказалась незапертой. Марина Валентиновна вошла туда и увидела Полуянова.

— Вы остались? Уже восьмой час!

— Я знаю.

— Надо было оформить заявку на вечернюю работу.

Но это она сказала уже просто так, удивившись, что молодой инженер остался после смены, если в том не было особой производственной необходимости. Машинально взглянула на экран осциллографа.

— Как, у вас макет работает?!. Что же вы молчите? — Она подсела на стул рядом с Полуяновым, засучила рукава кофты, будто могла их испачкать. — Подождите, подождите! Это так интересно! — Делала замеры в разных точках схемы, на листе бумаги рисовала эпюры напряжения и опять начинала замеры, повторяя: — Обождите, обождите! — хотя Полуянов и не мешал. Наконец она отложила штекер осциллографа.

— Н-да… Ян Александрович, надо разворачивать работу. Завтра я пришлю к вам техника Митю Мазурова, по уровню знаний это хороший инженер, только его надо сразу занять делом, чтоб увлечь. Тогда от него будет толк. Вы сейчас идете домой?

— Нет, я еще немножко посижу.

— Только не очень долго, могут сделать замечание, что у вас нет заявки на вечернюю работу.

Марина Валентиновна, взволнованная, вышла из института.

Дочка и другие близкие родственники часто упрекали ее в том, что она одна сохранилась такая «неистовая», теперь уже никто не работает так, как работали прежде, особенно молодежь, дурачки повывелись и она ищет вчерашний день. Нет же!.. Вот работает же инженер, его никто не принуждал. Ему интересно. Вы понимаете это слово — «интересно»?

Отец Марины Валентиновны был кадровым военным, служил начальником пограничной заставы. Там, на заставе, среди карельских лесов, в маленькой деревушке, и родилась Марина Валентиновна. Неведомая деревня и значится местом ее рождения.

Перед войной отца перевели в Ленинград. Вместе с ним переехала и семья: жена, сын и две дочери. Они жили тогда на Международном проспекте, в районе Средней Рогатки.

Когда началась война, отца в первые же дни отправили на фронт. Семью переселили на Охту. Там и пережила Марина Валентиновна самые трудные в своей жизни дни. В первую голодную блокадную зиму она осталась одна. Ей шел тогда лишь десятый год. Первой умерла малышка сестра, хотя мать делала все, чтобы выходить ее.

Теперь, став вдвое старше, чем была в ту пору ее мать, Марина Валентиновна понимала, что им с братом она отдавала свой последний кусок. Непонятно, чем жила сама.

А затем умер брат. Удивительно спокойно, тихо. Не плакал, не просил хлеба, только протягивал с кровати, на которой лежал, тоненькую, как лучинка, руку, шарил по столу.

Мать к тому времени уже не вставала. Все по дому делала маленькая Маринка, топила печь, с бидоном ходила на Неву, на прорубь, за водой. Делила кусочек хлеба размером со спичечный коробок на две равные половинки, клала одну из них матери в руку. Но никогда не видела, чтобы мать свой кусочек съедала: держала его в руке, смотрела на Маринку, а по лицу ее, ставшему темным и морщинистым, как ядро грецкого ореха, катились слезы. Марина все еще надеялась, что мать выживет, не понимала того, что понимала тогда мать, которая не думала о себе, а думала о дочери: с кем та останется? И когда пришел ее последний час, позвала Марину к себе и сказала:

— У тебя не осталось никого. Ни родных, ни знакомых. Вот тебе адрес. Это знакомая твоего отца. Иди и скажи, что ты дочь Алексея. Может, она возьмет тебя.

Сколько часов Марина брела по заснеженному, замерзшему городу, перелезая через сугробы, прежде чем добраться до нужного дома на Невском, она не помнит. Ухали где-то разрывы снарядов, далеко ли, близко, она не замечала. Откуда-то падал снег, возможно с крыш. Она тоже этого не помнит. Не потому, что забыла. А просто ничего не воспринимала тогда. Все ей было безразлично. Только запомнила, что на какой-то из улиц возле закрытых дверей булочной стояла длинная очередь. И вдоль очереди, убрав в рукава пальто закоченевшие руки, ходил мальчонка лет пяти. Останавливался возле кого-нибудь, что-то говорил и, озябший, брел дальше. Подошел он и к ней.

— Купи, пожалуйста, кубики.

— Кубики? — удивилась она. — Какие кубики?

— Хорошие, — сразу оживился мальчишка. — Еще совсем новые. Мама подарила их мне на день рождения. Я их не испачкал. Я умею обращаться с вещами. — Он держал кубики в посиневшем, дрожащем кулачке. На одном из них была изображена голова зебры, на другом — ножка гриба.

— Я меняю на хлеб, — сказал мальчик. — Хоть немножко. — Столько мольбы, надежды было в его голосе. Голос срывался от нетерпения. — Хорошие. Один только чуть-чуть поцарапался. Но я его подклеил. — Он переминался, облизывая губы.

Она покрепче сжала в кармане кулак, в котором несла кусочек дуранды величиной с ириску, опасаясь его потерять. И мальчик уловил это движение, впился глазами в карман, шевелил пальцами. И все сглатывал. Носик у него был длинненький, заостренный, как у синички. Она отщипнула от дуранды крошку и протянула мальчишке. Тот губами снял крошку с руки. Протянул ей кубик.

— Мне не надо, — сказала она.

Мальчик стоял.

— А еще у тебя нет? — умоляюще попросил он. — Хоть крошечку…

Она не дала. Пальцы непроизвольно так впились в оставшийся кусочек, что она не смогла их разжать. И сейчас, вспоминая, каждый раз очень сожалела об этом.

Когда через несколько часов вместе с женщиной, к которой послала ее мать, Марина вернулась домой, ни брата, ни матери в квартире не было. Квартира стояла открытой.

Принявшая Марину женщина работала медсестрой в госпитале. И Марина стала помогать ей, ходила на дежурство, ухаживала за ранеными, кипятила хирургический инструмент. И так как у нее получалось все проворнее и быстрее, чем у обессилевшей медсестры, то хирург, проводящий операции, все чаще и чаще стал обращаться к ней. Тем более что в отличие от многих девочка не терялась ни в каких ситуациях. С той-то поры у нее и сохранилась привычка поправлять рукава, приступая к любой работе. Ведь тогда все халаты ей были длинны.

Вернувшись с войны, отец уехал в Кузбасс, там завел новую семью, а Марина так и осталась жить с принявшей ее женщиной. Называла ее мамой. Хотя, если подходить строго юридически, та таковой не являлась. Но какое это имело значение! А позднее, когда прожили вместе уже несколько лет и Марина достигла совершеннолетия, удочерение казалось просто нелепым.

После войны она закончила техникум, вечернее отделение Электротехнического института, защитила кандидатскую диссертацию. И теперь работала над докторской.

Семейная жизнь у нее, как это принято говорить, не сложилась. Муж ушел, когда дочери было всего год. Но, между прочим, кто сделал вывод, что «не сложилась», когда мужья уходят? Может, наоборот, «не сложилась», именно когда они остаются? Жить с человеком, словно ехать с попутчиком в одном купе поезда дальнего следования, вовремя предложить чашку чая, поговорить о том о сем, лишь бы занять время, зная, что так положено, безропотно ждать, когда поезд подойдет к конечной станции, — в этом счастье?

Нет, Марина Валентиновна не считала свою жизнь несложившейся. Она вырастила дочь. Та окончила университет. Вышла замуж. У Марины Валентиновны теперь прекрасный внучек.

При воспоминании о внуке она, не замечая этого, непроизвольно выпрямилась и пошла быстрее, представляя, как внук сейчас выскочит из комнаты в коридор ей навстречу: «Бабушка пришла! Бабушка!»

«Нет, мы все-таки, наверное, другие люди», — тут же подумала она, вспомнив, как внук каждый раз при встрече обхватывал за колени и мать, и отца, а чтобы он так же поступил с бабушкой, не бывало. Хотя она его безумно любила. Но дети интуитивно улавливают что-то, что не улавливают взрослые, которые, к сожалению, часто друг друга не понимают.

Например, дочь и зять так и не поняли, зачем она работает над докторской диссертацией. Дочка часто удивленно спрашивала:

— Зачем это тебе нужно? Через пару лет уйдешь на пенсию, едва успев защититься. Никакой материальной выгоды от нее не получишь. Неужели для тебя важно, чтобы при проводах на пенсию говорили: «Какая выдающаяся, умная, полгода назад защитила докторскую диссертацию», в душе-то при этом думая: «Какая сумасбродная, взбалмошная старуха! До предпенсионных дней не могла угомониться!»

На такие речи Марина Валентиновна никогда не отвечала. Да что скажешь?.. Разве объяснишь?!

И уж совсем поразил ее сегодня внук: он выбежал в коридор и обхватил за колени: «Бабушка!»

Сама не приученная к ласке, она растерялась: хотела его приласкать, погладила по голове, но это получилось так неловко.

«Надо завтра непременно направить Мазурова к новому инженеру…»

7

Марина Валентиновна о Полуянове не забыла:

— Ян Александрович, сейчас к вам подойдет техник, о котором мы с вами вчера говорили.

И он пришел.

Зазвонил телефон. Полуянов снял трубку. Спрашивали склад комплектации. Отвлекшись, Ян не слышал, как открылась дверь. Когда обернулся, Мазуров находился от него метрах в трех. Он шел… на руках.

Так дошел до середины комнаты, развернулся и двинулся на Полуянова. Остановившись напротив, встал как положено и сказал:

— Здорово, отец-командир!.. Подожди, почищу руки… Слушаю.

Был он в клетчатой рубашке-ковбойке, рукава засучены. И весь в веснушках. Словно забрызган ими — и крупными, похожими на кляксы, и совсем крохотными. По лицу, по рукам, по груди. Уши в веснушках. Волосы темно-русые, подстрижены под ерша, жесткие. Их так и хотелось потрогать. Очевидно, такое же желание возникало и у остальных. Гражданка Волкова положила на них канцелярскую скрепку, прижала и резко дернула руку. Скрепка на сантиметр взлетела вверх.

— Электротехнический кончил, отец? — спросил Митя у Полуянова. — Какой факультет? Быка знаешь?.. А Тюрю? Все наши альпинисты. Я тоже учился в этом же институте, в группе «эр». В прошлом году вышибли.

— За что? — удивился Полуянов.

— С преддипломной практики рванул на-гора. На год исключили условно. Теперь тут вкалываю.

Он говорил это, глядя на Полуянова такими добрыми и доверчивыми глазами, словно дружил с ним с детства.

Есть такие счастливые люди, которые в любом новом обществе чувствуют себя легко, непринужденно.

— Так-с, слушаю, отец родной. Весь внимание.

— Вам читали что-нибудь про элементы «чибисы»?

— Чи бис его знает!.. Погоди минутку, отвлекусь. Светка, Светка, ты кого ищешь? Не меня? — обратился он к девушке лет восемнадцати, вошедшей в комнату.

— Нет, не тебя, — улыбнулась та, проходя мимо.

— А жаль!.. Слушаю, отец. Весь внимание!

Все то время, пока Полуянов объяснял по схеме построения синхронизатора, Мазуров кивал головой, давая понять, что ему все ясно. Полуянов угадывал это и по его лицу.

Часто бывает так, что человек слушает и согласно кивает, но, однако, не улавливает ни бельмеса. Уцепился за что-то мыслью — и ни с места. А Мазуров словно бежал где-то рядом, заведомо зная, о чем речь будет впереди.

Когда Полуянов умолк, Мазуров кивнул:

— Ит ис клин! Все ясно.

Из соседней комнаты послышалась музыка. Там включили репродуктор.

— Производственная гимнастика, — сказал Митя. — Желаешь помахать граблями? Мужички занимаются в двадцать второй. Нимфы — в соседней комнате. Или бежим с нами, изопьем черненького кофейку. — Он взял гражданку Волкову за руку, сунул ее руку под локоть своей: — Прыг-скок, прыг-скок! — шутливо побежал, и гражданка Волкова побежала за ним, даже не спросив Полуянова, можно ли ей сейчас отлучиться.

За стенкой слышались слова команд, передаваемых по репродуктору.

— Поставим ноги на уровень плеч. Так. Начинаем прыжки. Раз-два. Раз-два.

Кажется, в соседней комнате запрыгали слоны. Задребезжали стекла, и закачалась лампочка. Там прыгали «нимфы».

В дверь заглянул Мазуров.

— Шеф, можно тебя на минутку?

Следом за ним Полуянов быстро вошел в одну из комнат лаборатории. Ничего не ожидая, сделал первый шаг, и вдруг большой фанерный шкаф, стоящий рядом возле стены, покачнулся и начал падать на него. Развернувшись, Ян резко прижал шкаф к стене. В комнате рассмеялись. Там стояли Волкова, Митя и еще два сотрудника.

— Испытатель психики, — сказал Мазуров.

У шкафа не было двух передних ножек. Поэтому он стоял проводом привязанный к гвоздю, вбитому в стену. Но провод Митей был выбран такой длины, что шкаф начинал падать и замирал под углом в сорок пять градусов.

— Света, Света, зайди к нам в комнату, — попросил по телефону Мазуров.

Уже знакомая Полуянову девушка вбежала, словно впорхнула И тут же, громко вскрикнув, присела, испуганно закрыв голову руками. Эффект был непередаваемый. А Митя уже звал кого-то другого:

— Агашкина, Агашкина!..

В этой веселой суматохе никто не расслышал в коридоре гулкие, четкие шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошла Головань. Шкаф покачнулся и угрожающе начал падать на нее. Но Марина Валентиновна не присела, не закрылась, она так глянула на шкаф, что тот замер.

— Ян Александрович, когда кончите играть, зайдите на рабочее место. Я вас там жду.

Все стояли растерянные. Ян покраснел как мальчишка.

Когда он вернулся в свою комнату, Марина Валентиновна пыталась включить макет. Полуянов стал помогать ей, но она старалась все сделать сама и только мешала ему. Особенно, когда начали производить замеры. При печатном монтаже выполнить это не просто. К тому же отвлекали телефонные звонки. При каждом из них Марина Валентиновна замирала, ждала. Ныркова и Перехватова, тоже находившиеся в комнате, поочередно снимали трубку.

— Вас.

Головань шла к телефону, порывисто брала трубку.

— Слушаю… По этому вопросу обратитесь, пожалуйста, к моему заместителю Мартыну Ивановичу. Уж обращались?.. Обратитесь еще раз. — При этом она нетерпеливо смотрела на макет. — К сожалений, больше я вам ничем помочь не могу.

Но один из звонивших оказался особенно настырным. Через некоторое время после звонка к Марине Валентиновне пришел сам Мартын Иванович, молча стал позади, чтоб не мешать, не перебивать своими вопросами, и стоял, только тихо покашливая.

— Что у вас, Мартын Иванович? — наконец спросила Марина Валентиновна, которая все время видела, что он стоит рядом.

— Звонили из планового отдела, опять какие-то неполадки с квартальным отчетом по изделию «Ладога».

— Вот вы и разберитесь в этом.

Мартын Иванович в раздумье постоял еще некоторое время, карандашом поскреб лысину. Ох-хо-хо!

— Что это у вас? — шепотком спросил Полуянова, опасаясь отвлечь Марину Валентиновну. Глазами указал на макет.

— «Чибисы».

— Что-что?

— «Чибисы».

В большой конторской тетради, прихваченной с собой, Мартын Иванович на свободной странице записал крупными буквами: ЧИ-БИ-СЫ.

8

А важной домашней новостью, которая ждала Антона Васильевича по приезде, являлось то, что он скоро станет дедушкой. На мыс Шаман за полгода пришло всего два письма. Правда, Екатерина Степановна утверждала, что послала значительно больше и они затерялись где-нибудь в дороге. В одном из них она делала определенный намек Антону Васильевичу. Но скорее всего, именно то письмо он и не получил или на этот намек просто не обратил внимания.

— Ты, конечно, не могла сказать конкретнее, — сделал замечание жене Антон Васильевич. — Как всегда, всякая лирика.

— Это твои письма как чудовищные циркуляры, — обиделась Екатерина Степановна. — Даже в молодости были ужасными, а теперь и не говорю. Пункт первый: твое письмо получил. Пункт второй: жив и здоров. Пункт третий: погода хорошая. Пункт шестнадцатый: ботинки починил. Целую.

Но как бы там ни произошло, а теперь, как говорится, «факт был налицо». Антон Васильевич и обрадовался, и встревожился одновременно.

— Не понимаю, что вы сидите! — учинил он выговор Екатерине Степановне. — Ей срочно надо выехать куда-нибудь за город, на воздух. Позднее и захочешь, да не сможешь!

Дачу сняли в Лисьем Носу. Комнату и веранду. Веранда была светлая, просторная, на ней стояли диван и телевизор. Комната же казалась маленькой, настолько была загромождена вещами. Зимой в ней жила старушка, хозяйка дома. Вдоль стен стояли металлическая кровать с никелированными шариками, шкаф «Ждановец», самодельная этажерка — в послевоенные годы такие продавали на рынке, — тумбочка, на ней электропроигрыватель, покрытый вышитой салфеткой.

— Пользуйтесь всем, — сказала хозяйка. — Книжки берите, проигрыватель включайте — не спрашивайте. Когда захотите. Тут пластинок целая гора.

В воскресенье Антон Васильевич электричкой перевез все вещи. Для этого пришлось съездить трижды. Тяпа ему, конечно, не помогал. Оказался занят. Оправдывая мужа, дочка говорила:

— Папа, как ты не понимаешь, это же — кино! У них такая специфика. Если тебе и кажется порой, что он ничего не делает, то это лишь внешнее впечатление. Мозг у него постоянно активно работает. Это же не детали на токарном станке точить, когда руки заняты, а мозг свободен. Тут постоянное напряжение.

На это Антон Васильевич не отвечал, но думал: «Да, конечно, но хотя бы к вечеру в воскресенье, надеюсь, Антониони мог бы съездить?»

Но «Антониони» оказался занят не только в это, но и в следующее воскресенье. Приехал лишь часа в четыре, когда Антон Васильевич его и не ждал. Зачем он теперь нужен? Все вещи перевезены.

У калитки остановилось такси. Из него, не торопясь, вылез Тяпа, обратился к выбежавшей навстречу жене:

— Недостает двух рублей. У тебя найдётся? Та оглянулась на Антона Васильевича.

— У меня только трешница, — сказал Антон Васильевич, передавая деньги.

— Сдачи не надо, — великодушно кивнул Тяпа шоферу. — В электричке пропасть народу, не захотелось толкаться. — Приобнял за плечи уцепившуюся ему за пояс жену.

«Ну да. На такси-то, конечно, лучше, — входя за ними в дом, подумал Антон Васильевич. — А я возил вещи на электричке, таскал целый день. Словно ишак».

Не вытерпев, он сказал это же Екатерине Степановне.

— Психология пария, который даже на свидание к девушке ездил в суконном лыжном костюме, штаны с резинками внизу. Застежка «молния». И это — в тридцать лет!.. Теперь молодежь живет по-иному. И слава богу! А в таких, как ты, въелись привычки вашей скудной молодости, как в кожу шахтера — угольная пыль, на века. Не вытравишь. Не умеете жить иначе. Если за вас приятель заплатил в трамвае, суете ему три копейки с такой настойчивостью, что смотреть стыдно! Если не возьмет, обязательно запихаете в карман. Не умеете иначе.

У нас есть один закройщик, прекрасный специалист. Никогда не платит профвзносы. Когда спрашивают, отвечает: «Знаете, я теперь не получаю зарплату. Перевожу прямо в сберкассу, на книжку. Поэтому у меня сейчас с собой нет денег. Если у вас есть, заплатите. Я потом отдам». И конечно, не отдает.

Все это Антону Васильевичу было знакомо.

«Возможно, подобное случалось и прежде, но мы тогда не замечали по молодости, теперь становимся старыми и брюнчим. Нам вовремя отдавали долги. Да просто у нас никто и не брал: нечего было давать».

Поднявшись на веранду, Тяпа сказал шедшей с ним рядом жене:

— Достал два билета на «Машину времени».

— Ох, какая жалость! В кои веки так повезло, а я не могу пойти!

— Придется один билет продать.

— Зачем же продавать? — сказал Антон Васильевич. Дочь и зять с интересом посмотрели на него.

— Я пойду.

— Вы?..

— А что?

— Да нет, так.

— Трешницу я вам отдал. Сколько еще должен?

Будь это несколько минут назад, если бы Антона Васильевича даже уговаривали пойти, он ни за что не пошел бы. А здесь словно муха какая укусила. «Пойду!..»

— Билет с собой?.. Давайте.

— Пожалуйста. — Тяпа словно сделал Антону Васильевичу снисхождение.

— А когда концерт-то? — заинтересовалась присутствующая здесь же Екатерина Степановна.

— Сегодня. В восемь вечера.

— Так мы собирались сегодня поехать к Ершовым.

— В другой раз… Встретимся в театре, — сказал Антон Васильевич Тяпе. Сунув билет в карман, Антон Васильевич скомкал его.

«Нужен он мне! Просто надо поставить мальчишку на место».

Уходя с веранды, Антон Васильевич слышал, как дочь удивленно спросила:

— Чего это он?

— Знаешь, я чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что Фрейд в чем-то прав. Людей нормальных нет. Все с отклонениями.

— Ну, театрал, идем пить чай, — позвала Антона Васильевича Екатерина Степановна.

Они прошли на летнюю кухню в дальнем углу садового участка. Чай пить Антону Васильевичу не хотелось. Но он посидел вместе с Екатериной Степановной за столиком под яблоней. Яблоня давно отцвела. На ней кое-где начала развиваться завязь, не очень обильная в этом году, В последние дни на яблоне заметно подросли листья. Еще недавно были маленькие, бледные, а сейчас распустились и позеленели.

Когда Антон Васильевич вернулся на веранду, Тяпы там уже не было. Уехал в город. Антон Васильевич, предупредив Екатерину Степановну, что сегодня после театра, возможно, останется ночевать дома, поехал следующей электричкой, намереваясь зайти домой, чтоб побриться и переодеться. Прежней решимости у него уже не было. Отпаривая костюм и приготавливая рубашку, он еще раздумывал, пойти или не стоит. Но зазвонил телефон. Антон Васильевич снял трубку. В ней молчали, выжидая. Было слышно дыхание. И он терпеливо ждал. Чувствовалось, что там нервничают.

Подождав еще немного, Антон Васильевич сказал тихо:

— Ку-ку!

— Кто это? — удивленно спросила Эльвира, решив, что не туда попала.

— Синий воротничок.

После звонка Эльвиры Антон Васильевич окончательно решил: «Пойду».

Еще далеко от Концертного зала ему стали попадаться те, кто спрашивал у идущих от метро, нет ли лишнего билетика. В основном спрашивали девушки, все легкие, шустрые. Правда, к Антону Васильевичу обращались редко, больше к тем, кто помоложе.

Но ближе к Концертному залу стояла уже настоящая толпа; Антон Васильевич и другие, направляющиеся на концерт, пробирались по образовавшемуся узкому проходу. С обеих сторон непрерывно слышалось:

— Нет билетика?

Теперь чаще обращались к Антону Васильевичу. А когда он задержался, пропуская идущую следом женщину, в него рыболовными крючками вцепились пальцы одновременно нескольких рук.

— Мне, мне!

— Да у меня ничего нет! Оставьте ради бога.

Какой-то парень с всклокоченной бородой оказался предприимчивее остальных: он держал над собой деревянную дворницкую лопату, на которой было начертано: «Куплю билет!»

Мимо стоящего в дверях милиционера, мимо билетерши Антон Васильевич прошел в фойе. Причем билетерша, оторвав контрольный талон на билете, чуть задержала Антона Васильевича, чтобы между ним и идущими впереди образовалась какая-то дистанция.

Двери в зал оказались открытыми, все места заняты, но в фойе все равно было многолюдно и шумно. Здесь прохаживались мускулистые парни, почти каждый с усами, как у малороссийских гетманов на старинных портретах.

Весь ряд, и соответственно место Антона Васильевича оказался занятым. Однако никто не поднялся. Все сдвинулись, и Антон Васильевич попытался сесть на свое место. Некоторым пришлось податься несколько вперед. Поэтому одна девушка оказалась чуть ли не на колене у Антона Васильевича. Впрочем, это ее ничуть не смущало, она весело разговаривала со своими подругами, сидящими поблизости, очевидно не понимая даже, почему Антон Васильевич возится и покашливает. Ей, Матрене, хоть бы что.

Из динамиков слышалось бренчание гитары, какого-то другого инструмента, приглушенные голоса. Но неожиданно в зале зашумели. По сцене перед занавесом прошел ведущий концерта, подал какой-то знак, занавес поднялся, ведущий сказал несколько слов, утонувших в аплодисментах. На сцене, каждый у своего инструмента сидели музыканты, кажется несколько парней, перешедших сюда из фойе. Они поднялись вразнобой. Не дожидаясь, когда аплодисменты утихнут, заиграли, отчего аплодисменты только усилились. Однако звуки гитар и ударных инструментов были слышны; электроника оказалась сильнее. Два парня играли на электрогитарах, третий на ударных, а руководитель оркестра на каком-то инструменте, напоминающем электроорган.

Затем руководитель оркестра, продолжая играть, запел. Ему зааплодировали, начали подпевать, размеренно прихлопывая и покачиваясь в такт песне. Гитаристы, что стояли на сцене перед микрофоном, тоже покачивались. Началась настоящая корабельная качка, и настолько сильная, что гитаристы валились то в одну, то в другую сторону, а одновременно с ними валились все сидящие в одном ряду с Антоном Васильевичем. Стулья под ними скрипели. Хорошо, хоть были намертво привинчены к полу. Соседка Антона Васильевича схватила его руку, и стала хлопать в нее, таща Антона Васильевича, чтобы и он раскачивался в такт. Видя, что это у нее не получается, Антона Васильевича под другую руку подхватила соседка, сидевшая с другой стороны, и теперь они вдвоем пытались раскачивать его, напевая:

Новый поворот!.. Что он нам несет? Омут или брод, Пропасть или взлет!..

Несколько человек выбрались в проход между рядов, начали танцевать. Кто-то пригласил одну из наиболее экспансивных соседок Антона Васильевича. Теперь пел уже весь зал, прихлопывая в такт:

Новый поворот… Что он нам несет?.. Ты не разберешь, Пока не повернешь.

В антракте Антон Васильевич вышел в фойе. Здесь было прохладнее, потише. И увидел Марину Валентиновну.

— Как? И вы здесь?

— Да. А это мои дочь и зять, — указала Головань на шедших с ней рядом молодых людей. Те вежливо поклонились Антону Васильевичу, поздоровались.

— Вот не ожидал вас здесь увидеть! — признался Антон Васильевич.

— Почему же?! Я очень люблю ходить на такие концерты. Кстати, как вам понравилось?

Она была в непривычном для Антона Васильевича светлом длинном платье с разрезом с правой стороны от пола до колена.

— Во всяком случае, любопытно, — не дождавшись ответа Колюзина, сказала Марина Валентиновна. Взяла Антона Васильевича под руку. — Мы с вами так и не закончили наш последний разговор. Вы ознакомились с тем, что делает наш новый инженер? — увлекая Антона Васильевича, отвела его чуть в сторону, чтобы не мешать гуляющим в фойе. — Я поручила ему проработать синхронизатор точно с такими параметрами, как у того, что разработали вы для изделия Тучина. Честно говоря, я полагала, что ваша разработка — образец. И хотела проверить новичка. Но он предложил совершенно новый способ построения синхронизатора, на новых элементах — «чибисах».

— Но зачем это? Синхронизатор есть. Зарекомендовал себя наилучшим образом, ни одной неполадки за полгода.

— В шахматах давно известна так называемая староиндийская защита. Казалось бы, там все изучено до мелочей, но каждый гроссмейстер привносит что-то новое, свой ход.

«Так вот для чего она приглашала Сибирякова! — догадался Антон Васильевич. — Лично для себя у нее уже решено, что по изделию Тучина будет делаться новый синхронизатор. Именно Сибирякову и придется заниматься изделием Тучина. Надо и его убедить в необходимости переделки. И у нее не нашлось другого времени и места, чтобы переговорить со мной на такую тему, именно здесь? Ну, выдает, Неистовая!»

— Антон Васильевич, — продолжала Марина Валентиновна. — Я знаю, что вам придется, как образно сказал поэт, «наступать на горло собственной песне». Но время врывается в нашу жизнь. Звонок?! Нам с вами не удалось договорить, надо возвращаться в зрительный зал. Договорим позже.

— Вот этот дядечка сидел рядом со мной, — услышал Антон Васильевич у себя за спиной. Он обернулся. Мимо проходила группа молодежи, среди других — его экспансивная соседка и Тяпа.

— Тс-с! — предупредил девушку Тяпа.

— Что такое?

— Мой тесть.

— У-у!..

Антон Васильевич не остался на второе отделение.

«Вот тебе и сказки Гофмана!» — идя на вокзал и словно отвечая кому-то, думал он.

Только за то время, как Антон Васильевич начал работать инженером, сколько в радиоэлектронике сменилось всего. Были октальные лампы, на которых строились приборы, каждая по размерам словно керосинка, затем появились «пальчиковые» лампы, «дроби» и наконец полупроводники. Революция в электронике. Скачок технической мысли. Ни тебе катодов, ни анодов, наравне с отрицательными электронами, носители положительного заряда. Совершенно новая теория. Садись переучивайся заново!

А давно ли было: Антон Васильевич в группе первых ленинградских инженеров-энтузиастов, начавших осваивать эти новые элементы, поехал в Москву на симпозиум по полупроводникам. Получилось так, что все ехали в поезде в разных вагонах. И вот в Москве на вокзале руководитель группы решил собрать приехавших, — многие не знали адрес организации, в которой проводится симпозиум. Обратился за помощью к дежурному по вокзалу. И тот передал по радио, что просят всех приехавших на симпозиум по полупроводникам собраться в центральном зале.

И каково же было удивление и руководителя группы, и Антона Васильевича, и многих других, когда в зале начали появляться люди в форменной железнодорожной одежде. Их становилось больше и больше. Наконец к руководителю группы прибежал чуть ли не плачущий дежурный:

— Что же вы со мной сделали! Теперь сюда сбегутся все проводники со всех поездов не только нашего и Ярославского вокзалов, а могут еще и с Казанского прийти! Смотрите, сколько их собралось!..

И вот теперь «чибисы»!

Ни Екатерины Степановны, ни дочки дома не было, когда Антон Васильевич вернулся на дачу. Старушка, хозяйка дачи, сказала, что к ним приехала гостья и они вместе ушли погулять. Антон Васильевич сразу догадался, что гостья — это Эльвира, которая по звонку поняла, что он в городе, и решила воспользоваться этим, навестить подругу.

Антон Васильевич, поджидая их, прошел в маленькую комнату, сел на диван с валиками по краям, взял с этажерки несколько патефонных пластинок. Каждая в отдельном конверте. «Разбитое сердце», «Медленный танец» в исполнении эстрадного оркестра под управлением Цфасмана. Какие-то записи на покоробившейся рентгеновской пленке с изображением легких и позвоночника. Надпись «Студенточка».

Снял с проигрывателя салфетку и установил самодельную кособокую пластинку. Сначала долго шипело, как на сковородке, трещало, затем послышались хриплые слова: «Студенточка, вечерняя заря. Под липами… Ожидаю поцелуя… Ожидаю поцелуя… Ожидаю поцелуя…»

Антон Васильевич щелкнул по звукоснимателю. И певец так рыгнул, что студенточка, если она находилась в той же комнате, наверняка испуганно отскочила. А певец прохрипел: «Счастливы будем мы…» — но таким страшным голосом, что у Антона Васильевича мурашки пробежали по спине. Он поставил другую пластинку.

Сердце, тебе не хочется покоя, Сердце, как хорошо на свете жить…

Сделав звук потише, Антон Васильевич сидел и слушал, менял пластинку за пластинкой.

Славно-то как!..

И ему вспомнились те времена, когда он, работая еще электромонтером, иногда по вечерам подхалтуривал в клубе, у входа в который висела афиша:

«Вечера бальных танцев. Руководитель Арнольди».

Кажется, они бывали по средам. И каждую среду, когда Колюзин после основной работы бежал в клуб, он видел, как от трамвайной остановки туда же стайкой направляются девчата. У каждой под локтем пакет — завернутые в газету туфли.

Закончив работу пораньше, Антон заходил в танцевальный зал — большое, ярко освещенное помещение. Окна распахнуты. Парни и девушки прохаживаются возле стен. Парни по одну сторону зала, девушки — по противоположную. Все напряжены от ожидания. Сам Арнольди, темноволосый мужчина среднего возраста, в черном смокинге и лакированных ботинках на тонкой кожаной подошве, прогуливается в центре зала. Но вот зазвучала музыка, парни устремились к девушкам. Каждый сделал вежливое, с наклоном головы приглашение. Девушки пошли навстречу. Разобрались парами, образовав длинный «коридор».

— Начали! — хлопнул Арнольди в ладоши. — И прам-тарам-тарам-тарам… Все вытянули левую ногу в сторону, одновременно коснувшись носком пола. Дальше, дальше тянем носок! Вот так! — распоряжался Арнольди. — Прам-парам… В такт с музыкой одновременный шаг. Теперь в противоположную сторону.

Антон не умел танцевать все эти пазефиры, падекатры, падеграсы. Среди других парией, тоже не умеющих танцевать, стоял возле дверей, смотрел на проходящие мимо пары, усердствующих девушек — продавщиц, штукатуров, — исполняющих этот танец графинь, — и ожидал, когда в зале погаснет свет, включат прожектор, направленный на висящий у потолка шар. Шар начнет вращаться, по стенам побегут световые зайчики, словно по залу полетели снежинки, и Арнольди объявит медленный танец, который назывался так лишь официально, но все знали, что это танго. И тогда можно пригласить заранее присмотренную девушку и повести ее, соблюдая между собой и ею строго установленную «комсомольскую» дистанцию. А потом будешь провожать девушку до парадной, и здесь уже разрешалось дистанцию нарушить…

Когда Екатерина Степановна, дочь и Эльвира вернулись с прогулки, Антон Васильевич еще сидел в маленькой комнате.

— Ты уже дома? — удивилась Екатерина Степановна.

— Я в этом нисколько не сомневалась, — нервно повела плечами Эльвира.

— А Тяпа еще не пришел?

— Ну, девочки, я побежала, — заторопилась Эльвира.

— Куда же ты? Подожди, сейчас будем пить чай.

— Нет, там меня ждет воробей на мякине, — обернулась к Антону Васильевичу и язвительно сказала: — Ку-ку!

Кроме Антона Васильевича, никто ничего не понял.

9

Гражданка Волкова пришла на работу в крепдешиновом платье. Не в своем водолазном свитере, а в платье — крик моды. Да еще накрашены губы.

Это поразило всех. Каждый отреагировал по-своему. Но безразличных не оказалось.

— Нина, какая ты сегодня красивая! — восторженно воскликнули Ныркова и Перехватова. — Покажись, покажись! — Они поворачивали се, рассматривали платье, одергивали, поправляли. — Какое хорошенькое!

— Да ну вас!.. Прийти нельзя. Даже неловко!

— Нинка! А где грудя? — завопил Мазуров.

— Митька! Ну паразит! Я тебя когда-нибудь убью! — Она трясла Митю, трепала за волосы, а он делал вид, что с восхищением смотрит на нее.

— Эва!.. Какая!

Говорят, что одежда меняет привычки человека. Если Нина Кондратьевна и не поменяла их, то, во всяком случае, что-то с ней произошло. Что именно, не назовешь, но изменения произошли. Она теперь очень быстро и, кажется, с бо́льшим старанием, чем прежде, выполняла поручения Полуянова. Иногда даже предугадывая, о чем он хочет ее попросить. Во всяком случае, ему стало легче работать с ней. Возможно, он уже привык к ее манере, несколько «пообтерся» за прошедшее время. Нина Кондратьевна может порыпаться, особенно если поручаемое дело не очень-то ей по душе. Однако на это не следует обращать внимание. Подожди, и она успокоится. Но уж если взялась что-то делать, потом можешь не проверять. Если делала, то по-честному. Или сразу отказывалась: «Не буду». У нее не было половинчатости.

Мартын Иванович тоже обратил внимание на платье Нины Кондратьевны, принесшей ему на подпись требования на электроэлементы.

— Сколько стоит такое? Где покупали? — спросил по своему обыкновению.

— А какое это имеет значение?

— Хороший материал.

— Вы еще потрогайте.

Мартын Иванович не утерпел и в самом деле потрогал, помял ткань на рукаве.

— Крепдешин.

Сам Мартын Иванович родился и вырос в семье сельских учителей. В летнюю пору родители целыми днями копались в огороде. Держали всякую мелкую живность, поросенка, кур.

Кроме Мартына у них был еще сын, постарше. Хоть возрастная разница между братьями была невелика, в пять лет, но тот рос крупным, упитанным здоровяком. Недаром все в поселке звали старшего брата Тыквой, а Мартына — Довесок. Всю одежду родители справляли на старшего, «жениха», а Мартын донашивал то, что ему доставалось. Поэтому брюки всегда оказывались широки в поясе и постоянно сползали, поправляй их каждую минуту.

Говорят, что характер человека формируется в детстве. Вот, может быть, поэтому Мартын Иванович и вырос таким, что всегда довольствовался второй ролью, уходил в тенек. И сейчас фактически не заместитель начальника лаборатории, а его «довесок».

— Ох-хо-хо.

Обычно Мартын Иванович любой бумаге давал вылежаться. Может, через денек-другой необходимость в ней и отпадет. Но гражданке Волковой он делал исключение, приносимые ею бумаги подписывал сразу.

Нина Кондратьевна сидела на стуле напротив стола, ждала, а Мартын Иванович визировал требования, повторяя вслух их содержание:

— Сопротивления сорок семь килоом. Тридцать штук. Не много?

На что Нина Кондратьевна даже не повернула голову, не удостоив вопрос вниманием. Знала, что Мартын Иванович спрашивает просто так, «для проформы». Все равно подпишет.

— Сопротивление пять и одна килоома… «Крокодилов» — пятнадцать штук… «Бегемотов» шесть штук.

Последнее название Мартына Ивановича несколько смутило.

«Крокодилами» в просторечии, по их отдаленному сходству, называли специальные металлические зажимы. Во всей документации, чтобы не ставить семизначный номер, который и запомнить-то почти невозможно, указывали «крокодилы», и все понимали, что это такое. А здесь «бегемоты».

«Что, появилось еще что-нибудь?» И он уже совсем удивился, прочитав: «„Жеребцов“ десять штук».

Выставил в амбразуре пушечку. Нацелил ее на Волкову.

— Нина Кондратьевна, а «павианы» вам зачем? — спросил вежливо.

— Какие «павианы»?

Мартын Иванович пододвинул ей требования. Волкова прочитала. Побледнела. Даже губы сделались белыми от злости.

— Митька!..

Она сгребла все требования и вышла.

— Только вы потише там, — успел сказать Мартын Иванович. — Не очень!

— Слушай, тебе давно не били по вывеске? — зайдя в комнату, спросила Нина Кондратьевна у Мити и швырнула требования на его верстак.

— А что? — Митя спокойно смотрел на нее. — Нинка, обиделась?! Я пошутил!.. Бес попутал! Только уж очень смешно: «крокодилов» пятнадцать штук. Не утерпел!

Полуянов сидел растерянный. Ведь он первым визировал требования и не подметил Митькиной шкоды.

В комнату вошел Мартын Иванович, он не сердился, а был очень доволен собой.

— Хорошо, что я подметил! А то что могло получиться? Смеху было бы на весь институт! Двадцать «павианов»! Вы ж понимаете, что это такое! Хорошо, хоть обратил внимание!

— Братцы, не подумал! — вопил Митя. — Набейте мне морду, заслужил! — И так колотил себя кулаком в грудь, что она гудела, словно бубен. — Салага я, а не матрос! Нинка, дай мне оплеуху!

Полуянов не сомневался, что все так оно и есть. Однако все равно было неприятно.

Мазуров несомненно способный работник. Но несет его куда-то неведомая сила, против собственной воли!

И таких разных людей надо объединить вокруг себя, в одну группу. Как?

Нина Кондратьевна сидела молчаливая, отвернувшись от Мазурова и от всех остальных.

Этот проклятый Митька словно испортил ей весь праздник. Ведь только вчера, возвращаясь с работы, она купила это платье. Зашла в универмаг, увидела и взяла. Правда, Женька еще не знает. До получки не скоро, с деньгами будет туго. А и шут с ними! Когда было легче!

В детдоме они не копили деньги. Не были приучены к этому. Если захотелось что-то купить, одалживали друг у друга. Потом отдавали. Хочу и хочу!

Но никогда прежде Нина не задумывалась, как одета. Теперь ей вдруг захотелось выглядеть интересной. А этот Митя!..

Однако Митин поступок огорчил ее не потому, что над ней могли смеяться. Начихать ей на всех! Она заметила, что расстроился Полуянов.

10

В обеденный перерыв Ян одним из первых вышел за проходную, направляясь в столовую на противоположной стороне улицы. И увидел, что от остановившейся напротив машины к нему идет Мишаня.

— Не ожидал? Я как снег на голову! Только что взял из ремонта тачку. Куда на обед? Поедем вместе пообедаем! Посмотри, кто в машине!

Из салона машины выглядывала Татьяна.

— Куда едем? В Приморский парк, ресторан «Восток»?

Следом за Яном из проходной вышла Нина Кондратьевна и остановилась, рассматривая, с кем Полуянов разговаривает.

— О, девушка, вы не хотите поехать с нами? — обратился к ней Мишаня и сразу засуетился, вроде бы зашаркал шпорой о шпору, как петушок, ухаживающий за курочкой.

— Присоединяйтесь к нам! Сделайте одолжение.

Бедный ловелас, он не знал, с кем имеет дело.

Нина Кондратьевна открыла дверцу и села рядом с Мишаней в кабину.

— Ого, вы мне положительно нравитесь! Я чувствую, мы найдем общий язык.

— Вы бабник от рождения или потаскун-самоучка? — спросила Волкова.

Однако Мишаню это не обескуражило. Кажется, наоборот, подзадорило.

— Просто я человек атакующего склада. Мой стиль — атака. Во всем нужен темп, темп! Вы читали рассказ, не помню какого американского автора, — автогонщик участвует в автопробеге. Останавливается на промежуточном этапе, чтобы механики залили бензин. На эти несколько секунд он выходит из машины, чтобы заглянуть в кафе, выпить чашечку кофе. И здесь ему понравилась продавщица. Он делает ей предложение. Девушка не знает, на что решиться. Гонщик нервничает: «Скорей, скорей! У меня осталось всего несколько секунд». Наконец девушка говорит: «Да». Они бегут к дому, чтобы она могла сообщить обо всем родителям. А навстречу родители уже несут уложенные чемоданы. Хо-хо.

Мишаня не умолкал всю дорогу. В ресторане, который в дневное время работал как обычная столовая, они сели вчетвером за отдельный столик. Пригнувшись к Нине Кондратьевне, Мишаня продолжал что-то оживленно рассказывать. Но Нина Кондратьевна не очень внимательно слушала его. Смотрела на Татьяну. И та несколько раз внимательно молча посмотрела на нее.

Ян давно приметил, что менаду женщинами бывает взаимное, с полувзгляда, понимание, им подчас вовсе не нужно слов.

Когда поднялись из-за стола и вышли в фойе, Татьяна сказала:

— Мы на минуточку.

Они отошли в сторону, к стеклянным дверям. Нина Кондратьевна говорила, а Татьяна, став серьезной, молча слушала. Затем они направились к машине, где их уже ждали Ян и Мишаня, и, когда садились, Татьяна сказала Нине Кондратьевне:

— Благодарю вас.

Больше они не разговаривали между собой всю дорогу. Татьяна сидела рядом с Яном, но словно отодвинулась от него. Он почувствовал это.

— Что такое?.. Что случилось? — спросил он шепотом.

— Нет, ничего.

— Тебе нехорошо?

Татьяна сделала знак, чтобы он молчал.

— Было очень приятно с вами познакомиться, — сказала Татьяна Нине Кондратьевне, когда они вышли из машины.

— Надеюсь, мы встретимся еще раз? — обратился к Нине Кондратьевне Мишаня.

— Надейтесь.

— Хо-хо, — потирал Мишаня руки. — У вас работает?

— У меня в группе. Ну как ты? — повернулся Ян к Татьяне.

— Пустяки. Немножко укачало в машине. В моем положении это вполне естественно.

— Я провожу тебя. Отпрошусь у начальства.

— Не надо. Иди работай. Меня Миша проводит. Мне уже лучше.

После обеденного перерыва Нина Кондратьевна и Полуянов вместе вошли в комнату и увидели, что верстак застлан чистой бумагой, а на нем на тарелке лежат штук двадцать пирожных. Это Митя сбегал на Большой проспект, туда и обратно шесть трамвайных остановок за пять минут.

— С чего это? — удивилась Нина.

А Митя рухнул перед ней на колени, руки скрещены на груди.

— Богиня! Яко мелкая инфузория припадаю к стопам твоим, рыдаюче и моля: пощади! Ибо не было злого умысла во всем содеянном, а токмо по глупости, младенца годовалого недостойной, и потому еще молю, хулу всякую на себя изрыгая: пощади!

— Да пошел ты! — отмахнулась Нина Кондратьевна, однако угадывалось, что она на Митю больше не сердится.

Ян, не вытерпев, попросил разрешения у Марины Валентиновны и из ее кабинета позвонил Татьяне.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — спокойно ответила Татьяна.

Когда он вернулся в комнату, гражданка Волкова внимательно и с особым интересом посмотрела на него.

— Митька, конопатенький ты мой! Как оттрепала бы я тебя, ух! — потерла кулак о кулак, показала, как это сделала бы. И трахнула Мите кулаком по спине.

— Ты в следующий раз предупреждай, мать, а то могут все пломбы вылететь.

— Конопулька моя!..

11

После обеденного перерыва, составив отчет по командировочным расходам, Антон Васильевич понес его на визу к главному конструктору Тучину. Тучин встретился ему на лестнице. Увидев Антона Васильевича, остановился на площадке, поджидая.

— Ты ко мне?.. А ты, Коля, встань, постой, — обратился он к безусому пареньку-охраннику, который, зная манеру Тучина, и так уже давным-давно стоял, освободив стул, по громкому дыханию угадав, что идет именно Тучин, хотя тот находился еще двумя этажами ниже. — Вот так-то, — назидательно ворчал Тучин, усаживаясь на стул и отдуваясь. — Потому что это не твое место, а мое. Не мне, старику, бегать по этажам, а тебе. Мне сидеть вот тут, проверять пропуска. Ваш пропуск! — требовал Тучин у проходящих, хотя и так знал каждого и его знали все. Опытный специалист, лауреат Государственной премии, Тучин по возрасту должен был находиться на пенсии, но руководство института уговаривало его повременить, обещая, что он работает последний год. Так длилось уже несколько лет.

— Ну чего там у тебя? — отдохнув, поднялся Тучин, взял Антона Васильевича под руку. — А, это не ко мне, — войдя в комнату, кинул отчет на стол к Сибирякову, которого Антон Васильевич уже знал. Столы Тучина и Сибирякова стояли так, что Тучин и Сибиряков сидели лицом друг к другу. — Вот, Мариаша, подпиши. Можешь не проверять. Это такой ас в бумагах, нам с тобой не чета. Ни один комар носу не подточит. У Антоши учиться надо! А это теперь мой заместитель.

— Еще не совсем, — сделал Сибиряков губы узелком, словно бы пококетничал немного.

— Изба у мужика на Селигере, — гудел Тучин, пока Сибиряков визировал Антону Васильевичу отчет. — Хочешь поехать с нами на рыбалку? У тебя ведь отгульных дней полно. Возьмем его, Мариаша?

— Я чего, пожалуйста. Нам не жалко. Только напрасно съездите. Ничего не поймаете.

— Почему же не поймаем? — удивился Тучин. — Ты поймаешь, а мы не поймаем?

— А вот так. Рядом будете сидеть и не поймаете.

— Что ж, рыба паспорт с местной пропиской спрашивает?

— Нет. Но у всех местных ловится, а вы — не поймаете.

— Это уже интересно! Ты меня заинтриговал! — завозился Тучин. — Теперь я обязательно поеду. Поедем, Антон? Откладывать не будем. Сегодня же.

«А что, действительно?.. — подумал Антон Васильевич. — Сколько лет не был на рыбалке! Когда опять доведется!»

Дни отгульные были. А кроме того, у него имелся тайный умысел: поговорить с Тучиным и Сибиряковым, как они относятся к очередной затее Марины Валентиновны.

И, поразмыслив, он согласился.

Поезд уходил за, полночь. По аналогии с таким же тихоходом военных лет его в шутку называли пятьсот-веселым. Он останавливался у каждого столба. Выглянешь в окно — и строений рядом никаких нет, хоть бы какой-нибудь сарай, только лес на обе стороны. Поезд постоит-постоит, вроде бы повздыхает в раздумье, и снова заскрипят вагоны. Слышно, как где-то в бачке хлюпает вода.

— За это время до Владивостока можно долететь. Ну, Манечка, и место ты для дачи выбрал! — ворчал Тучин.

— Ничего, успеем. К утренней зорьке попадем — и хорош. Наша рыба от нас никуда не денется.

Казалось, на остановках никто не выходит. Но вагон постепенно пустел. Наконец вышли и они.

И оказались в каком-то ином, позабытом мире. Где-то далеко постукивал дятел. Трещала сорока.

Они пошли черемуховой рощей. Прежде Колюзину приходилось видеть три-четыре, ну, положим, десяток черемух рядом, но вот столько, чтоб на полкилометра одна черемуха, он видел впервые. Деревья высоченные. И вся черемуха цвела. От земли, где ветки стлались по тропе, до верхушек на десятиметровой высоте. Тропка, словно снегом, засыпана лепестками цветов. На ней остаются темные следы. Висят блинки паутины. Вся черемуха благоухает. Какая-то сказка, сон.

— Ты что ж, Мариан, скрываешь такое чудо от людей? Сюда на экскурсию возить надо. А ты… — ворчал Тучин.

— Пришли, — сказал Манечка.

Они вышли за черемуху и увидели… И по рассказам Сибирякова Антон Васильевич представлял, что у того домишко маленький. Но то, что увидел, поразило и его. Некая избушка на курьих ножках. Окошко заткнуто тряпкой. Вдоль стен — крапива высотой до крыши, прошлогодний высохший малинник.

— Да я в нее и не влезу! Это все равно, что слона загнать в телефонную будку, — проворчал Тучин. — Ты куда меня привел, Манечка?

— Ничего, влезете. Она резиновая. — Манечка открыл висящую на одной петле калитку в сад. Избушка стояла на самом берегу озера, по которому разбросаны многочисленные острова.

Манечка первым поднялся по скрипучему крыльцу, снял ржавый замок, который, как оказалось, не был заперт, пощелкал в сенях выключателем.

— Проходите.

Колюзин вошел и остановился, изумленный. Из сеней дверь вела в кухню, освещенную лампами дневного света. Стены кухни отделаны белым пластиком.

В соседней комнате — письменный стол. Полка с книгами. Большая Советская Энциклопедия. А над полкой, на вбитом в стенку гвозде, выкованном в кузнице, висели липовые лапти. Аккуратные такие, для выставки, в белую и темную клетку.

Главное же, что изба внутри оказалась просторной. И впрямь резиновая.

— Э-э, да у тебя тут боярские хоромы, — влезая в избу, прогудел Тучин. Он сразу плюхнулся на диван к окну. — И вид на озеро! Мне, старику, больше ничего и не надо. Я никуда не пойду. Раскрою окно и буду закидывать удочку с дивана прямо в озеро. Все, с завтрашнего дня ухожу на пенсию, поселяюсь у тебя, Мариан Михайлович. А ты там твори.

Антон Васильевич остановился напротив лаптей, висящих на гвозде, рассматривая их.

— Коверзешки, — пояснил Мариан Михайлович. — Лапти — это только общее название, как и ботинки.

Разговаривая, Манечка успел переобуться в постолы — лапти с голенищами по щиколотку. Такие же предложил Тучину и Антону Васильевичу.

— Попробуйте!

— А чего!.. Хорошо! — переобуваясь, покрякивал Тучин. — Вот ты в них на работу и ходил бы, а не в тапочках.

— С удовольствием. Только надо переобуваться, когда к директору идешь.

— Ты и директору подари.

В постолах Тучин выглядел забавно. Брюки на подтяжках, иначе они не удержались бы. По фигуре Тучин походил на глобус.

— «Эх, лапти мои, лапти липовые», — стоя посредине избы, притопывал Тучин постолами. — Когда отпустят на пенсию, буду ходить в постолах, есть тюрю, соблюдать фигуру. А то что такое, достиг зеркальной зрелости! Ботинки без зеркала не зашнуровать: шнурков не вижу.

Позавтракав и напившись чаю из ведерного самовара, на чем настоял Тучин, — впрочем, он один весь его и выдул, отчего глобус стал значительно больше и округлее, — Манечка пошел подготавливать лодку и снасти, Тучин завалился на диван, чтоб отдышаться, а Колюзин пристроился за избой на бревнышке, с ее солнечной стороны.

Рыбачить отправились во второй половине дня. Сложили в большую смоленую лодку удочки, подсачник. Манечка сел на весла, Антон Васильевич — в нос лодки, а Тучин — на корму. Он долго примерялся, прежде чем ступить в лодку, а когда сел, Колюзина на полметра подняло вверх. Так они и поехали в лодке, которая стояла наклонно по отношению к поверхности воды.

— Ты веди нас на самое хорошее место, — сказал Манечке Тучин.

Манечка загнал лодку с подветренной стороны небольшого острова в тихое зеркальце между камышей, соединенное протокой с озером.

— Тут и будем ловить.

У Тучина была своя удочка. Он привез ее из города. Бамбуковое удилище, поплавок снизу голубой, чтоб его не видела рыба, сверху — розовый, издали заметный рыболову. А Манечка пользовался удочками самодельными. Удилище — какой-то ивовый прутик.

— Чего это у тебя, какие-то палки? — ворчал Тучин.

— Нам других и не надо. Зачем?

Тучин с Колюзиным поймали по нескольку окуней, а Манечка все еще разматывал лески на удочках. Затем и вовсе развалился в лодке, подставив лицо под солнце, прикрыл глаза.

— Ты что, так ловишь? — гудел Тучин.

— Ничего, от нас наша рыба не уйдет.

— Забрось и ты хоть разок, покажи класс.

Манечка лениво принял удилище у Тучина из рук. И тотчас поплавок нырком ушел ко дну.

— Тащи! — закричал Тучин.

— Уйдет, — уверенно и флегматично-спокойно сказал Манечка.

Но Тучин двумя руками вцепился в удилище.

— Тащи!!

И вытащил окуня, да такого огромного, что странно было, как не оборвалась леска.

— Ага! Видал? Во как надо ловить! — торжествовал Тучин. — Ты говорил — уйдет! Никуда не денется. Наш будет. — Он снял с крючка окуня, держал его в обеих руках, поворачивал. Окунь вяло пошевеливал хвостом. — Хорош, крокодил! — торжествовал Тучин.

И произошло непредвиденное: окунь хлестнул всем телом, выскользнул у Тучина из рук и гулко, как полено, упал в воду.

— Держи!

Но держать уже было некого.

— Так и положено, — поправил очки Манечка. — Крупная добыча — озеру. А нам такие и не надо. Зачем? Возьму штучки три граммчиков по пятьсот, и ладно. Мы не жадные, — приговаривал он, разматывая удочки.

— Ну что ж, возьми, возьми, — все еще никак не мог успокоиться Тучин. — Взял, да?! — созлорадничал Тучин, когда Манечка вытащил ершика граммов на сто. Но тот словно ничего и не заметил. И сразу же поймал окуня такого, что пришлось брать подсачником. А за ним — бац! — второго. Да и третьего.

Тучин сразу же принялся наживлять червяка.

— А вы не торопитесь. Успокойтесь, — наставлял его Манечка. — Рыба любит людей неспешных, нежадных. Вот видите, и у вас окунек грамм на триста. Теперь надо ершиков, на ушицу.

И после этого действительно у всех трех — одни ерши.

— Ну, Манечка, ты слово какое-то знаешь! — поражался Тучин.

— На уху поймали?.. Хватит!..

И Манечка будто закрыл какие-то подводные ворота. Хоть бы одна поклевка!

— Чудеса! — от удивления хлопал себя по бокам Тучин.

После рыбалки Тучин прилег отдохнуть, Манечка и Антон Васильевич чистили рыбу, варили на костре уху.

— Главное в любой рыбалке не рыба, главное — процесс, — наставлял Манечка.

Сначала он отварил ершей, выбросил их, как несъедобную, костлявую мелочь. Но недаром же говорят, что у костей мясо слаще. И только после этого положил в котел крупную рыбу. Готовил на специальных ольховых чурочках, подгнетах. Чтоб попахивала дымком, но не горчила. Приправил горошковым перчиком, разными специями. Ах, уха!.. Поэтому, наверное, она и зовется ухой, что зачерпнешь деревянной ложкой, вдохнешь — Ух! А-а-а…

Поужинав, включили телевизор. Манечка пощелкал переключателем программ. По одной показывали фрагменты из подготовки мастеров фигурного катания к новому спортивному сезону.

— Оставь это! — попросил Тучин. — Любителей фигурного катания много, а ведь на катках народу становится все меньше. Помнишь, как раньше? — обратился он к Антону Васильевичу. — В одном ЦПКО заливали три пруда, Масляный луг, рядом три поля на «Динамо». И не хватало. Верно говорю?

— Верно, — подтвердил Антон Васильевич.

— Что такое «голландский шаг», помнишь?

— Я тогда работал в ЦПКО, в радиоузле. Заводил пластинки:

Вьется легкий, пушистый снежок, Золотые сверкают огни. И звенит под ногами каток, Словно в давние, школьные дни…

— «Ты с другим убежала вперед, — подхватил Тучин. — „Догони, догони“, — только сердце ревниво замрет», — пропели они вместе.

Антон Васильевич, возбужденный воспоминаниями, еще больше оживился.

— А в центре катка — гирлянда из цветных лампочек висела. Мы с Толиком вешали. Под ней катались одни асы. Ну, давали! Показывали класс. Носились вперебежку. Но все ждали Тумбу.

— Ты и Тумбу помнишь?

— Еще бы! Он катался на «канадах», что выделывал! Бывало, как только появится, бегут с разных сторон: «Тумба, Тумба пришел!»

— Ты его знал?

— Как же!

— Так это — я.

— Как? — опешил Антон Васильевич.

— Накопления? Ты это имеешь в виду? — понял его Тучин и похлопал себя по животу. — Все мы изменились. Погоди-ка, погоди… Ты — Колька? Ну да! Колюзя, значит — Колька! Ну даешь! Даешь! Сколько лет вместе проработали, а не узнал. Иногда смотрю: кто-то знакомый? Кто — не помню. Ну даешь! — Тучин сгреб Антона Васильевича в охапку. — И у меня Тумба — прозвище. Бывало, в школе в младших классах нашкодничаю, завуч вызовет мать, она работала в школе уборщицей, нажалуется ей, она поймает меня в коридоре, оттреплет, поставит к стенке и начнет кричать: «Ты у меня будешь еще так себя вести или не будешь, отвечай!» А я молчу, стыдно отвечать при всех ребятах. «Что стоишь молчишь, как тумба?» Оттуда и пошло: «Тумба, тумба!»

Они сидели и еще долго говорили, вспоминая то одно, то другое. Постепенно беседа переключилась на сегодняшние институтские дела. Антон Васильевич подметил, как сразу оживился Манечка, посматривая то на Тучина, то на Антона Васильевича. По тем вопросам, которые ему задавали, Антон Васильевич понял, что и Тучину, и Сибирякову многое известно из того разговора, что в первый день приезда состоялся у него с Головань. От Сибирякова, а может быть и от самой Марины Валентиновны, знал Тучин и про синхронизатор, разрабатываемый на «чибисах».

— А как вы к этому относитесь? — спросил Антон Васильевич одновременно Тучина и Сибирякова.

— Кто же против лучшего! — воскликнул Тучин.

— Почка отрицает лист, лист отрицает почку. Закон отрицания отрицания. Один из основных законов диалектики, — многозначительно произнес Манечка.

— Конечно, тут большие переделки, — продолжал Тучин. — Но вы же сами этого захотели!

— Ну, мы…

— Погоди, — поняв Антона Васильевича и пытаясь его успокоить, сказал Тучин. — Ваша Неистовая лихо берет! Чтобы разрабатывать современные приборы на интегральных схемах, надо знать алгебру Буля.

— Нет, одной алгебры мало, — заметил Сибиряков.

— Вот видишь, оказывается, и с этой алгеброй буль-буль. Но кроме вас есть еще и другие службы. Конструкторский отдел, технологический, производство. Ты и сам все это не хуже меня знаешь. Так что — поглядим!

12

Наконец-то свершилось то, чего Нина Кондратьевна ждала с таким нетерпением. Ее семье дали квартиру. Несколько первых дней Нина ходила сама не своя. Хотелось сделать невесть что. В эти дни особенно доставалось Мите Мазурову.

— Мать, ты испытываешь меня на вибропрочиость? — весело кричал Митя. — Если ты будешь меня так трясти, то моя голова отлетит, как пуговица. Пощади!

— Митька! Я тебя задушу!

— Только в объятиях!

На новоселье Нина Кондратьевна пригласила всех, с кем работала в одной комнате, а также Мартына Ивановича и Головань. К Антону Васильевичу, который в эти дни находился в отгуле, специально приехала на дачу в Лисий Нос. Так что нельзя было отказываться. Антон Васильевич позвонил на работу. Договорились, что купят общий подарок — транзисторный приемник. Его вручит Митя Мазуров. Ему же поручили написать поздравительные стихи.

В день новоселья Головань отпустила Нину Кондратьевну пораньше с работы, чтобы та успела прибрать и приготовить все. Антон Васильевич подъехал к институту к окончанию смены, отправились всем гуртом. В трамвае заняли сразу полвагона. Марина Валентиновна по укоренившейся привычке прошла вперед, следом — Мартын Иванович, принарядившийся ради такого события, в новом костюме, благоухающий духами, при галстуке, правда, из кармана и нового пиджака торчала авторучка, словно он ехал подписывать требования на электроэлементы. Митя Мазуров застрял в середине вагона в окружении «нимф», оттуда слышался почти непрерывный смех. Мартын Иванович несколько раз предлагал Марине Валентиновне сесть, указывая на освободившееся место. Но она неизменно отказывалась. А в ее присутствии Мартын Иванович тоже не решался сесть, так и стоял, чувствуя себя неловко. Антон Васильевич всегда ездил на задней площадке, читал, стоя у окна. Эта привычка сохранилась у него со студенческих лет.

Нина Кондратьевна их ждала. Волосы уложены. Специально ходила сегодня в парикмахерскую. И оттого, что у нее прическа, чувствовала себя неловко. Ай, ну ее к лешему! Словно ведро какое-то на голове.

Митя Мазуров сразу отправился осматривать квартиру, на ходу сказал Нининому мужу:

— Здорово, джигит!

Пока все пришедшие в коридоре знакомились с Нининым мужем, женщины перед зеркалом поправляли прически, Митя успел вернуться в коридор:

— Ничаво! Квартирка что надо!

Когда, осмотрев квартиру, сели за стол, налили первую рюмку, поднялась Марина Валентиновна. От имени всего коллектива она поздравила Нину Кондратьевну и ее мужа с новосельем, пожелала им счастья в новой квартире и всего самого наилучшего. Она умела говорить спокойно, строго. Ей часто приходилось выступать на различных институтских собраниях, перед аудиторией.

После нее слово попросил Мартын Иванович.

— Н-да, — изрек он и предварительно почесал лысину. — Нина Кондратьевна, я тоже присоединяюсь к тому, что сказала Марина Валентиновна. Разрешите зачитать адрес от руководства лаборатории и от всех ее сотрудников.

Он вынул очки, водрузил их на переносицу, извлек из специально приготовленной папки лист ватмана и стал читать:

— Коллектив и руководство НИЛ сорок четыре поздравляют Волкову Нину Кондратьевну…

И так далее… И тому подобное…

Под аплодисменты Мартын Иванович вручил адрес Нине Кондратьевне, пожал ей руку.

За столом сразу стало весело, непринужденно. Выпили первую рюмку, заговорили, застучали вилками. Уловив, что его время настало, поднялся Митя Мазуров.

— Минуточку! Минуточку внимания!.. Нина Кондратьевна, разреши вручить тебе наш подарок! — закричал он, словно обращался к Нине Кондратьевне откуда-то с другого конца зала. Поднял стоящий у его ног приемник, включил его. По приемнику передавали какую-то веселую музыку. — А теперь я прочту тебе стихи. — Повернулся к Нине Кондратьевне и стал декламировать:

Вам, которая подобна Афродите, Чистотой своих помыслов и тела, Желаем вам на новой квартире Счастья и радости без предела. Вам, вышедшей из пены, Любовью к людям горя, Желаем вам по денежно-вещевой лотерее (хотя это и маловероятно) Выиграть «Жигуля»! Непохожей на всех остальных, Копающихся в тине быта, Вам, глядящей на мир открыто и величаво…

Митя дал условный знак, и все дружно прокричали:

Слава, слава, слава!

— Митька, ты талант! — Нина Кондратьевна потрепала его за волосы: — Эва!

Митя первым же и запел. И песню подхватили все. Ее знает каждый, кто занимался в учебном заведении, имеющем хоть какое-то отношение к электричеству.

Нам электричество сделать все сумеет, Нам электричество мрак и тьму развеет, Нам электричество заменит тяжкий труд, Нажал на кнопку — чик-чирик! — и тут как тут!

Антон Васильевич петь не умел, он только постукивал пальцами по столу и повторял:

— «И тут как тут!..»

По предложению все того же Мити спели другую песню, которая, как утверждали, родилась в их институте:

Толкать науку вспять Нам главк не разрешает, Толкать ее вперед — Умишка не хватает. Вот мой тебе зарок, Хороший мой дружок: Вперед толкать не можешь — Толкай науку вбок!

Последние строки повторялись дважды, их пели с особым подъемом:

Вперед толкать не можешь — Толкай науку вбок!

Кто-то поставил на проигрыватель старую пластинку «Брызги шампанского». Мартын Иванович пригласил Марину Валентиновну.

— Вы танцуете по-гамбургски?

— Да.

Мартын Иванович перехватил Марину Валентиновну под спину левой рукой и, часто-часто семеня, побежал на нее, наклонив голову так, словно собирался боднуть. Марина Валентиновна, так же семеня, быстро побежала, отступая. Таким образом они добежали до двери в кухню, замерли на мгновение, акцентировав эту паузу, а затем Мартын Иванович побежал обратно, увлекая Марину Валентиновну за собой. Она бежала, заглядывая ему через голову на мелькающие каблуки его ботинок, потому что ростом Мартын Иванович был ей до плеча. Остановившись у другой стены комнаты, сделали какой-то замысловатый прыг-скок.

— Фу, жарко!

— Можно открыть форточку.

— Нет, спасибо. — И тут же подошла к Полуянову: — У меня к вам большая просьба. Надо хорошо подготовиться и сделать обзорный доклад о новых элементах «чибисах», ознакомить с ними ведущих специалистов.

— Когда?

— Когда, я вам сообщу. На одном из технических советов института.

— А я думал — сейчас, — пошутил Полуянов. Марина Валентиновна улыбнулась.

— Идемте танцевать? — протянула она Полуянову руку. Включили магнитофон, и начались современные танцы.

— Танцы — моя стихия. Мы иногда танцуем с внуком. Вы не видели его, какой он у меня прелесть, — говорила Марина Валентиновна, оказавшись у Полуянова за плечом. Она не была уверена, что он слышит, о чем она говорит. Да это и не имело равно никакого значения.

Непонятно было, кто и с кем танцует. Каждый выделывал, что мог, в силу своих способностей и фантазии. Митя просто подпрыгивал, поочередно высоко поднимая то одну, то другую согнутую в колене ногу. «Эх, яблочко, куда катишься? Если к Нинке попадешь, не воротишься…»

Все заметно устали. И снова поставили танго.

Нина Кондратьевна пригласила Полуянова. Закинула руки ему за шею. Он попытался высвободиться, но гражданка Волкова крепко держала его.

— Ну как, попало вам? — спросила она, явно имея в виду свой недавний разговор с Татьяной. — Пусть. Так и надо.

— Что вы сказали ей?

— Чтобы она берегла вас.

— От кого?

— Да хотя бы от меня.

Пригнув Полуянова к себе, она неожиданно поцеловала его в губы. Да так, что он чуть не задохнулся. Вырвавшись, испуганно оглянулся: не видел ли кто? Ведь здесь же где-то ходил муж Нины Кондратьевны, Женька.

Видел только Митя Мазуров. Когда Волкова повернулась к нему, он закрылся рукавом: мол, ничего не вижу. Гражданка Волкова подошла к столу, взяла фужер.

— А-а! — трахнула об пол так, что осколки брызнули в стороны.

— Нина Кондратьевна, что вы? — схватил со за руку Мартын Иванович.

Она чуть отстранила его, взяла второй фужер и тоже — трах!

— Что вы делаете?

— Пусть!.. Вот сейчас возьму скатерть и все — на пол!

На помощь Мартыну Ивановичу подбежал Антон Васильевич, девушки. Только Митя стоял улыбаясь, кивал Нине Кондратьевне.

— Карамба!

— Нам надо расходиться, — шепнул Мартын Иванович Полуянову. — Следите, пожалуйста, за ней, — сказал он вышедшему в коридор Женьке.

А Нина Кондратьевна сделала вид, что вовсе и не заметила ухода Полуянова. Пошли — и фиг с ними, пусть отчаливают. Наше вам с кисточкой!

Когда все разошлись и Нина Кондратьевна с Женькой остались одни, она подкралась к нему, подпрыгнула и повисла на шее.

— Женька! Ах, какой ты, Женька!

— Подожди. Дай я вымою посуду!

— Зачем ты женился на мне! Я — стерва!

— Ладно, потом поговорим.

— Нет! Я хочу сейчас говорить! У тебя до нашей свадьбы никогда не было женщины?

— Нет, — помолчав ответил Женька.

— Я тогда так и поняла.

— Почему?

— У меня ведь тоже не было мужчин. А ты и не понял. Эх ты!

— То есть… А как же… дочь? — растерялся Женька.

— Это не моя. Моей погибшей подруги. А я взяла из детдома. Потому что ох как трудно ребенку без матери. Иногда так хочется, чтоб тебя приласкали, подули на ушибленный палец. Если угостили конфеткой, то не какие-то добрые тети и дяди, а люди, которым не надо говорить «спасибо». Ты не представляешь, как я всегда завидовала и ненавидела тех, кто катался на велосипеде, а за ними следом ходили родители или бабушка. Как я колотила таких! Поэтому меня в детдоме всегда считали дерзкой. Даже когда наказывали других детей, мне было завидно. Ведь меня не наказывал никто. И я взяла ребенка, захотела, чтобы еще на одного человека в мире стало больше, кому хорошо. — Она говорила правду.

И вот случилось несчастье. Она полюбила. Так, как не любила прежде. Это похоже было не на любовь, а скорее на стихийное бедствие, что обрушивается сразу и не знаешь, как справиться.

Да, Полуянов женат, скоро будет отцом, но когда любишь, разве это имеет значение! Когда любят — не думают. А когда думают — не любят.

А он даже не замечал ничего, занятый своим делом. Работа являлась для него — главным. Но продолжаться так больше не может.

— Женька, но я не могу так больше! Женька! Ты живешь и ничего не знаешь!.. Ведь я могу тебя сделать несчастным, Женька! Да он не хочет. А я, ох как я его хочу!

13

На выходные дни Екатерина Степановна купила две туристские путевки в Ригу.

— Поедем посмотрим, хоть в этом будем как порядочные люди, — сказала она Антону Васильевичу.

— Чего там, каких-то два дня. Галопом по Европам, — заметил Антон Васильевич.

— Я же не ты, не могу семью бросить на полгода. У меня обязанности. И так сколько времени никуда не вылезала, как старуха, даже не помню, когда в последний раз в кино была. Впрочем, можешь не ездить.

Антон Васильевич хотел сказать, что она его не так поняла, но решил промолчать, чтоб не раздражать еще больше. Действительно, истосковалась тут одна, издергалась во всяких заботах, и ей хочется хоть немного побыть вместе.

В Ригу Антон Васильевич ехал впервые, и город ему сразу же понравился. Чувствовалось — Прибалтика. Даже не в том дело, что все кругом говорили на своем незнакомом, мягком, вкрадчивом языке. А проявлялось это во всех, казалось бы, мелочах, которые и не перечислишь. Было много зелени. На прудах плавали лебеди, которые никого не боялись. По бульварам проходили девушки-студентки в разноцветных кепочках, бегали ребятишки в белых гольфах. Антон Васильевич и Екатерина Степановна почти весь день гуляли по улицам.

На вечер экскурсионное бюро предложило желающим билеты в Домский собор на концерт органной музыки. Екатерина Степановна восприняла это как счастье, свалившееся с неба.

— Обязательно пойдем! Такие концерты и здесь не каждый вечер. Кроме того, играет органист, известный на всю Европу.

На этот раз Антон Васильевич ничего не сказал Екатерине Степановне, пошел на концерт.

В первом отделении исполнялась органная музыка современных композиторов. Зал молчал. Екатерина Степановна сидела отрешенная от всего. Лицо у нее было молитвенно-торжественным. А Антону Васильевичу казалось, что он находится на аэродроме у взлетной полосы.

— Я тебя подожду на улице, — шепнул он Екатерине Степановне, дождавшись перерыва, и торопясь, стал пробираться к двери.

Но ему не повезло. Он так спешил, что перепутал дверь. И оказался в каком-то замкнутом внутреннем дворике, где вдоль стен стояли статуи святых. Когда вернулся, слушатели уже рассаживались по местам и на него зашикали: «Садитесь!» Пришлось сесть.

Во втором отделении исполнялись произведения Баха. И это было несравнимо лучше, хотя и несколько старомодно, как стихи Гавриила Державина. Улучив паузу между двумя произведениями, Антон Васильевич вышел.

Екатерину Степановну он дожидался в кафе напротив собора, маленьком, уютном, в пять столиков. Здесь было всего несколько человек. Пили черный кофе. На столах в вазах стояли многочисленные выпечные изделия. Антон Васильевич приметил, что никто из присутствующих здесь не расплачивался с буфетчицей, а, подсчитав в уме, оставляли требуемую сумму на столе. Буфетчица собирала деньги, не пересчитывая, ссыпала в карман.

Через большое витринное окно Антон Васильевич смотрел на площадь, на здание собора.

На столике возле прилавка лежала кипа газет. Кое-кто из присутствующих брал газету, положив в блюдце денежную мелочь. Антон Васильевич тоже взял, и то, что он прочитал, сразу же заинтересовало его.

«Мужчина, сорока одного года, рост 178 сантиметров, не был женат, ищет спутницу жизни.

Голубоглазая блондинка двадцати девяти лет, рост 170 сантиметров, ищет спутника жизни.

Мужчина сорока семи лет, рост 180 сантиметров, ищет женщину, умеющую хоть немножко готовить».

Дочитать объявления не удалось: через окно Антон Васильевич увидел, что двери собора отворились, оттуда на площадь хлынула толпа. Сунув газету в карман, Антон Васильевич направился навстречу шедшей в задумчивости Екатерине Степановне.

Из Риги они уезжали в воскресенье вечером. Их попутчиком по купе оказался мужчина лет тридцати, четвертое место оставалось свободным. Мужчина спокойно вошел и этак небрежно швырнул свои вещи на верхнюю полку. Угадывалось, что ему часто и много приходится ездить. Достал книжку, отыскал нужную страницу и принялся читать, не обращая внимания на суету в вагоне.

Антон Васильевич долго стоял в коридоре, смотрел на отступающие пригороды, на дальние шпили соборов, на мелькавшие за окном сосновые боры, тоже какие-то очень чистые, светлые, прибалтийские. Стволы сосен были желтыми и ровными, словно свечи в канделябрах. Когда вернулся в купе, Екатерина Степановна и мужчина оживленно беседовали, словно давно знали друг друга.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — предложила Екатерина Степановна Антону Васильевичу. — Рекордсмен страны в беге на средние дистанции Сергей Скоков.

Антон Васильевич не очень-то интересовался спортом, особенно легкой атлетикой. Но эту фамилию и он слышал. Скоков был известным спортсменом.

— Простите за любопытство, а куда вы сейчас едете? — спросила Екатерина Степановна, продолжая прерванную появлением Антона Васильевича беседу. — Если это, конечно, не секрет.

— Почему же?.. Еду на очередное соревнование.

Чтоб не мешать им, Антон Васильевич опять вышел в коридор. А несколько позднее он видел, как и Скоков ушел куда-то, оставив дверь в купе открытой.

Проехали несколько станций, внешне схожих между собой. На каждой — палисадник возле здания вокзала, заросший акацией. Сараи, возле которых сложены шпалы с забеленными торцами, прислонены к стене ломы, лопаты с желтыми черепками, какие-то указательные железнодорожные знаки. На платформах — мальчишки и девчонки с велосипедами.

На одной из станций, покрупнее, поезд стоял дольше, чем на предыдущих. А когда двинулся, Антон Васильевич услышал, что кто-то пробирается коридором. Напротив открытой в купе двери остановился мужчина лет пятидесяти. За ним шла молодая белокурая женщина.

— У вас свободно? — спросил мужчина, указав на нижнюю полку. — Можно присесть?

— Пожалуйста.

— Садись, — предложил он своей спутнице. И сразу же обратился к Екатерине Степановне, сообщив как нечто очень забавное. — А мы, знаете, отстали от поезда. Он шел с опозданием, сократили стоянку. Вышли погулять, не слышали, как объявили отправку. Когда вернулись на платформу, он нам только хвост показал. — Мужчина взглянул на свою спутницу, она тоже улыбалась. — Побежали к начальнику вокзала. «Как быть?» А он: «Пишите заявление. Дайте опись своих вещей, что везете и в каком вагоне оставили. Пошлем телеграмму, разберемся». Представляете, когда это могло быть?.. А тут подошел ваш состав. Я побеседовал с проводником, договорились. Впустил в вагон. А через полчаса тот состав догоним, если ваш пойдет без опоздания.

Мужчина весело посмотрел на сидящую рядом с ним женщину:

— Забавно начинается наше свадебное путешествие!

— Вы молодожены?! — заинтересовалась Екатерина Степановна.

— Да.

— Поздравляю от души!

— Простите, а это у вас не объявления? — спросил мужчина у Антона Васильевича, заметив у того газету. — Можно посмотреть?

Он развернул ее и вслух прочитал:

— «Голубоглазая блондинка ищет спутника жизни». Это про нас. Мы нашли друг друга.

— Как прекрасно! Еще раз поздравляю, желаю взаимного счастья! Горько! — воскликнула Екатерина Степановна.

Мужчина и женщина шутливо поцеловались.

«А не поздно ли, ребятушки, вы это затеяли? — с грустью думал Антон Васильевич. — Не игра ли все это, которой вы развлекаете себя?»

Поезд пошел тише, заметно сбавив скорость.

— Подъезжаем, — сказал мужчина.

Все наклонились к окну, высматривали, здесь ли предыдущий состав.

— Здесь!

Мужчина и женщина убежали.

Екатерина Степановна и Антон Васильевич смотрели, как те двое бегут по платформе. Затем бегущих не стало видно. Состав на соседнем пути сдвинулся и пополз. Но ни в одном из вагонов, которые прокатывались мимо, Антон Васильевич их не заметил. Он так и не узнал, успели они сесть или нет.

14

После работы Марина Валентиновна зашла в Библиотеку Академии наук, где у нее заранее были заказаны два иностранных журнала с интересующими ее статьями, ознакомилась с ними и только после этого направилась домой.

Шла Большим проспектом Васильевского острова, который считала одним из самых красивых проспектов в городе. Просторно, много зелени. Клумбы с цветами. Маленькие магазины.

Марина Валентиновна не любила модные в последнее время «Универсамы». То ли дело такие магазины. В них царит своя упорядоченная жизнь. Здесь с тобой и поздороваются, и обслужат тихо и спокойно.

Она проходила мимо одного из таких магазинов, когда ее позвали. От дверей к ней шли дочь Ирочка и зять с перегруженной провизионной сумкой.

— Ты домой? — спросила Ирочка. — У нас сегодня гости. Собрались Сашины приятели. Приехали из экспедиции с Памира.

Услышав «собрались», Марина Валентиновна сразу поняла, что гостей пришло человек пятнадцать-двадцать. Когда их бывало до десяти, Ирочка и ее муж всегда говорили: «К нам заскочили ребята». Зять Марины Валентиновны по специальности был гляциолог, заядлый турист, альпинист, а это все народ бродячий, компанейский, шумный. Парни и девушки, как на подбор, крепкие, сильные, а, как известно, в здоровом теле — здоровый дух. Поэтому непременно будет гитара и певец, подражающий Высоцкому, хрипящий чудовищным голосом, полагая, что в этом и есть весь Высоцкий.

— Ничего, — сказала Марина Валентиновна, — я займусь чем-нибудь у себя в кабинете. Они мне не помешают.

Как она и предполагала, гостей оказалось больше двадцати. Парни — в джинсовых костюмах или кожаных куртках, девушки — в модных в этом сезоне платьях-сафари. Несколько человек уже колдовали на кухне, остальные стояли на балконе и курили.

Марина Валентиновна поздоровалась, прошла к себе в кабинет. Позвала туда внука, но тому среди шумной толпы было интереснее, и он не захотел идти к бабушке.

Присев к письменному столу, на котором в определенном порядке были разложены отпечатанные листы будущей диссертации, Марина Валентиновна попыталась законспектировать в специальной тетрадке в коленкоровом переплете то, что ей встретилось сегодня интересного в журналах. Но поработать не удалось: за ней пришел зять.

— Просим вас, сделайте одолжение! — И указал на стол, накрытый в соседней комнате.

Пришлось пойти.

— Просим, просим! — закричали все дружно, теснясь, уступая ей место. — Вот сюда. Пожалуйста, рядом с Виталием.

— Очень будет приятно! — поднялся Виталий и галантно раскланялся. Тотчас раздобыл свободную тарелку. — Что изволите? Очень вкусный салатик.

— Спасибо… Больше ничего не надо.

На вид Виталию было лет тридцать. Загорелое лицо. Серебристый ежик волос.

— Между прочим, Виталий у нас тоже кандидат наук.

— Да? — с любопытством взглянула Марина Валентиновна на Виталия. — Вы где работаете?

— В Физтехе. Так сказать, в бывшем гнезде папы Иоффе.

Ого! Об этом институте она была наслышана.

— А по какой теме диссертация?

— По автоматическому опознаванию образов.

— Интересно! Если у вас найдется свободное время, я хотела бы с вами об этом поговорить.

— Пожалуйста, — ответил Виталий. — Правда, в ближайшие дни я уезжаю. А потом весь в вашем распоряжении.

— Куда едете, если не секрет?

— На шабашку.

— Куда, куда? — переспросила Марина Валентиновна.

— В Псковскую или Новгородскую область. Помахать топором.

— Не понимаю. — Марина Валентиновна действительно не понимала. С нескрываемым интересом смотрела на Виталия. — На стройку?.. Вас посылают?..

— Нет. Добровольно. У меня два месяца отпуск. Надо подхарчиться слегка. Подвернулась приличная шабашка.

— А ваша научная работа?

— Одно другому не мешает. Сколымлю на гараж. Сколочу бригаду человека три пожилистее. Мы в прошлом году в Лужском районе три стандартных сборно-щитовых домика за две недели кинули. Так о нас потом в местной газете писали. Какой-то эрудит смастерил очерк. И наши будки на фотографии. «Друзья из города». Один прикрылся кепочкой, глазенки в сторону. Я наслаждаюсь ароматом цветов, пила на плече — опять же лица не видно. А к сентябрю снова в город, и тут всякие протончики-электрончики.

— Нет, я чего-то здесь не понимаю. Подождите, подождите!..

— А чего же не понять. Вон Тяпа тоже со мной едет. Может, ты объяснишь?

Виталий указал на сидящего напротив них за столом парня. Услышав, что говорят о нем, тот поднял голову.

— Простите, вы тоже инженер? — спросила его Марина Валентиновна.

— Нет. Я работаю в другой области. В кино. У меня нет машины, как у Виталия, но я недавно, женился. А помните, как в одном стихотворении говорится: «Птичка — то бишь я — гнездышко для деток вьет, то соломку тащит в ножках, то пушок во рту несет…» Я вью гнездышко.

— И это не мешает вашей основной работе? Нет, подождите, подождите! — произнесла Марина Валентиновна, хотя никто и не собирался говорить. Она закрыла лицо руками. — Я что-то действительно перестала понимать.

У нее тоже кандидатский отпуск два месяца, но чтоб она ушла «колымить»! Может, она и впрямь стала выжившей из ума старухой и ей пора на пенсию?

«Нет, что-то меняется в этом мире. Что-то происходит».

Сидящий напротив за столом парень начал пощипывать струны гитары, проверяя настройку.

— «Корабли приходят и уходят…»

— Можно у вас гитару? — попросила Марина Валентиновна, хотя вовсе не умела играть. Попросила, сама не зная для чего, повинуясь какому-то внутреннему побуждению. Положила ее на свободный соседний стул и запела, зная, что не имеет голоса и никогда прежде не пробовала петь.

Запела так, как пели на рынках тридцать лет назад. Ей часто доводилось слышать эти песни, возвращаясь с дежурства из госпиталя и проходя мимо ворот рынка, у которых всегда сидел кто-нибудь в темных очках. Перед ним возле ног лежала кепка, в которой позвякивали медяки.

Граждане, купите папиросы, Налетай, солдаты и матросы.     Налетайте, не робейте,     Сироту меня согрейте,     Посмотрите, ноги мои босы.

— Дяденьки и тетеньки, папаши и мамаши, братья и сестры, подайте, кто сколько может.

Она умолкла. И за столом воцарилась тишина. Они, эти мальчики и девочки, не слышали этой песни, не видели кепки, которая лежала перед певцом на земле и в которую падали иногда монеты, не видели тех женщин, которые стояли вокруг, платками незаметно вытирая глаза и думая при этом: «Может быть, и мой где-то так же». Они ничего не видели, эти девочки и мальчики. И прекрасно!

Молчание нарушил вбежавший в комнату Сережка.

— Ма-а!.. Я порезал палец, — зарыдал он.

— Сколько я тебе говорила: не балуйся, будь осторожнее! — всполошилась Ирочка.

— Ничего, — спокойно сказала Марина Валентиновна. — Пустяки. Идем, я перевяжу.

Она провела Сережку к себе в кабинет. Намочила иодом вату и смазала порез. Сережа морщился, но молчал. Если бы это делала мама, он задал бы ревака.

— Царапина, — сказала Марина Валентиновна. Хотела погладить внука по голове, но почему-то воздержалась. — Скоро с мамой и папой поедешь на дачу. Через неделю у них начнется отпуск. Будешь ходить с папой удить рыбу.

— Папа не поедет, — погрустнев, сказал Сережка.

— Почему?

— Он с друзьями уходит в туристский поход. У них сегодня проводы.

— Вот как?!

Когда зять отправился провожать гостей, Марина Валентиновна вышла на кухню. Ирочка там мыла посуду.

— Это верно, что он уходит в поход? — спросила Марина Валентиновна, не назвав зятя по имени.

— Да.

— Значит, ты в отпуск едешь одна?

— Ну и что же.

— Я тебя не понимаю. Ты хочешь или нет, чтобы он шел в поход?

— Не хочу.

— И тем не менее ты его отпускаешь! Не хочешь, а он идет!

— Мама, ну как же ты не можешь понять, что мы с тобой разные. И то, что тебе кажется ужасным, я в этом не вижу никакого криминала. Но ведь и ты не такая, как, положим, твоя бабушка, которая не ела мясное в постные дни. Тебе это кажется странным. Как и мне — жесткий аскетизм вашего поколения. И мы иные, не такие, как вы. Пока я была маленькой, ни один мужчина не зашел к нам в дом. Может быть, они тебе были не нужны?

— Бестактность и хамство!

Марина Валентиновна, вскинув голову, твердым солдатским шагом прошла к себе в кабинет.

15

Задуманное Марина Валентиновна никогда не откладывала в долгий ящик. Главное, что она и других умела растормошить, увлечь, а то и просто заставить работать.

Через неделю был назначен институтский технический совет, на котором Полуянов должен был сделать сообщение о новых элементах и о том, что даст переход на них.

Марина Валентиновна придавала техсовету большое значение, поэтому попросила Полуянова законспектировать то, что он собирался говорить и согласовать с ней. И теперь Полуянов туда-обратно ходил в кабинет Головань, по нескольку раз переделывал чуть ли не каждую фразу.

За многие годы работы начальником лаборатории Марина Валентиновна выучилась читать текст, держа его перед собой вверх ногами, так, как было удобно принесшему. При этом не только читала, но и вносила карандашом поправки:

— По-моему, здесь у вас неудачная фраза. — И тотчас зачеркивала свою же поправку: — Нет, нет, так тоже нехорошо.

К концу разговора весь лист оказывался исчиркан.

— Перепишите, пожалуйста, еще раз и покажите.

Всякий раз, когда Полуянов, прикрывая за собой дверь, оглядывался, он видел, как Марина Валентиновна сидела задумавшись, приготовив карандаш. Это значило, что ей пришло на ум иное, лучшее построение фразы. А когда он через несколько минут возвращался, у Марины Валентиновны был приготовлен другой, весь исчирканный лист.

— Посмотрите, так не лучше?

И начинались новые правки.

Иногда не успевал Полуянов войти к себе в комнату, Марина Валентиновна вбегала следом.

— Ян Александрович, по-моему, лучше будет вот так…

Она садилась к столу Полуянова, и Полуянов записывал еще два-три варианта, пока не оказывался согласованным окончательный. Марина Валентиновна возвращалась к себе в кабинет.

— Как у вас дела? Еще не готово? — проходя мимо, спрашивала она Ныркову, Перехватову и Волкову, которые готовили для техсовета схемы.

— Нет еще, — тихо отвечали Ныркова и Перехватова, а Волкова фыркала от негодования, ее раздражали подобные бесконечные вопросы.

— Марина Валентиновна, если хотите быстрее, начертите сами.

Не только лаборатория Головань, но, казалось, весь институт сейчас жил предстоящим техсоветом. Куда бы Антон Васильевич ни шел, на всех лестничных переходах его останавливали и спрашивали:

— Ну что там еще за «чибисы» выкопала ваша Неистовая?

— Вот придете и узнаете.

Антон Васильевич пока еще и сам не много знал о новых элементах. И самому было интересно послушать.

Антон Васильевич и остальные сотрудники лаборатории, приглашенные на техсовет, отправились на него все разом. Обычно всегда так и бывало: каждая лаборатория шла своей группкой. Мартын Иванович шел с Антоном Васильевичем. Марина Валентиновна задержалась в кабинете, давала последние наставления Полуянову, которому на техническом совете приходилось выступать впервые.

— Когда будете рассказывать, не стойте спиной к залу. Отвечая на вопросы, смотрите на присутствующих, а не на того, кто к вам обратился. И пожалуйста, не вертите, как сейчас, в руках указку, это создает неприятное впечатление. Опаздываем! — Марина Валентиновна взглянула на часы и помчалась впереди Полуянова. — Мы с вами допустили одну промашку: не пригласили Нескучаева. Надо было позвонить. Теперь уже поздно!

В зале техсовета было полно народа, когда туда вошли Антон Васильевич, Мартын Иванович и другие сотрудники их лаборатории. Сели рядом.

Как правило, пришедшие раньше занимали последние ряды. Так оказалось и на этот раз. Правда, на последних рядах еще остались свободные места. Но поскольку сегодня сообщение делал сотрудник их лаборатории, пришлось сесть поближе, в третий ряд, позади Тучина и Сибирякова. Первый ряд вдоль длинного, на весь зал, стола оставался свободным. На него, единственной, села Марина Валентиновна. Она вообще была единственной женщиной на техсовете. Положила на столе перед собой кипу тетрадей, развернутую амбарную книгу, цветные карандаши, одернула на кофте рукава, приготовилась.

Крайним во втором ряду, перед Антоном Васильевичем, сидел Сибиряков. Принарядившийся, в новом костюме, при галстуке. Антон Васильевич не утерпел — грех попутал, — заглянул на ноги. В тапочках!

Два техника из лаборатории Марины Валентиновны притащили и установили на отдельный, заранее приготовленный для этого стол в углу комнаты блок синхронизации по изделию Тучина.

— Во какой буржуй! — наблюдая за ними, пробасил Тучин.

— Буржуйка, — поправил Сибиряков.

— Почему ж?

— Такой же большой и черный. Хи-хи! — захихикал Сибиряков, полагая, что сказал что-то очень остроумное.

Ровно в десять в зал стремительно вошел главный инженер — человек южный, темпераментный. Бросив взгляд из-под темных бровей, в мгновение осмотрел всех, на секунду задержав его на Марине Валентиновне и сидящих отдельной троицей начальника опытного производства, начальника конструкторского отдела и главного технолога. Одновременно заметил Тучина и Сибирякова.

— Так. Все в сборе. — Очевидно, в зале присутствовали все, кто ему был нужен. — Вы готовы? — улыбнувшись приветливо, спросил Полуянова, который стоял перед столом.

— Да.

— Товарищи, сегодня Ян Александрович Полуянов сделает нам краткое сообщение о новых элементах «чибисах», о возможности их использования в нашей аппаратуре. Сколько вам потребуется времени, Ян Александрович?… Так, пятнадцать минут. — Посмотрел на часы. — Прошу.

Полуянов рассказывал хорошо, но чувствовалось, что волновался: умолкал, если кто-либо, приоткрыв дверь из коридора, заглядывал в зал. Повернувшись к двери, выжидал, когда ее закроют. Поворачивались и все остальные. Только Марина Валентиновна сидела невозмутимо-спокойная.

— Вы, кажется, что-то пытаетесь делать на новых элементах? — спросил главный инженер, когда Полуянов умолк.

— Да, у нас изготовлен блок синхронизации по изделию главного конструктора Тучина, — ответила Марина Валентиновна. — Покажите, пожалуйста, его, — попросила она Полуянова.

Полуянов вытащил из кармана блок.

— Покажите, покажите! — сразу заинтересовался главный инженер. — Его можно включить? И он обеспечит те же показатели, что и этот? — указал он на блок, стоящий на столе.

— Да, — сказала Марина Валентиновна. — Для проверки приготовлен осциллограф.

Антон Васильевич не сомневался, что все это — ловкая придумка Марины Валентиновны. Однако эффектно.

Главный инженер вертел в руках новый блок, рассматривая его.

— Есть ли на него чертежи? И прошел ли он механические и климатические испытания? — спросил начальник производства, мужчина солидной, внушительной комплекции, как штангист-тяжеловес. И речь его, была, размеренной, весомой. За каждым словом чувствовалась скрытая хитринка, недосказанность. Он-то, так же как и все остальные, хорошо знал, что никаких чертежей на новый блок нет и испытания не проводились.

— Нет, — опередив Полуянова, ответила Марина Валентиновна. И было ясно, что ей важно, чтобы начальнику производства она ответила сама. Интонацией этого «нет» она как бы сказала: «Ведь вы отлично знаете, что нет, и я знаю, что вы об этом знаете».

Главный инженер лукаво улыбнулся, покачал головой. Любой технический совет — это и своеобразный дипломатический раут.

— У кого еще есть вопросы к Яну Александровичу? — спросил он.

Было задано несколько вопросов, уточняющих некоторые особенности работы «чибисов».

— Кто хочет выступить? — спросил главный инженер и посмотрел на Марину Валентиновну. Она тотчас подняла руку.

— Пожалуйста, Марина Валентиновна.

— Мы разработали блок на элементах «чибисах». Думаю, в рекомендации они не нуждаются. Я слышала, что главк принял решение изделие главного конструктора Тучина запустить малой экспериментальной серией. Предлагаю один из образцов изделия выполнить на новых элементах. Тогда это будет действительно эксперимент.

Зал загудел.

— А кто будет делать? Люди заняты другой плановой работой! У нас половина лаборатории в командировке. Ну, дает, Неистовая! — с разных сторон послышались реплики.

— Что это нам дает? — повысила голос Марина Валентиновна.

— Потише, товарищи, — постучал по столу главный инженер.

— Что это нам дает? — повторила Марина Валентиновна. — В недалеком будущем в институте пойдут новые изделия. И мы к ним будем уже в какой-то степени готовы. Несомненно, они будут выполняться на новой элементной базе. Я думаю, это ясно всем.

— Значит, что вы предлагаете? — Главный инженер опять постучал по столу карандашом. — Один из образцов изделия попытаться сделать на «чибисах». Верно я вас понял?

Главный инженер был осторожный человек, он сказал «попытаться сделать», а не «сделать». За этим крылась существенная разница. И это тотчас уловила Марина Валентиновна.

— Да. Я предлагаю конкретнее: не «попытаться сделать», а сделать. В данном случае чем мы рискуем? Если что-то не получится, у нас остаются готовые чертежи и схемы, остальная документация. А чтобы избежать случайностей и при всех неожиданностях выполнить план главка, надо изготовить на один образец больше. Экономически потери будут невелики. А мы, ничем не рискуя, приобретаем опыт. Это тоже чего-то стоит.

— Заманчиво! — оживился главный инженер. — Потише, товарищи, потише.

Зал бурлил. Слово взял начальник конструкторского отдела.

— Как вы знаете, в настоящее время существует унифицированный ряд: корпуса приборов, блоков, узлов, которые применяются не только у нас, но и во всей области нашей техники — это я подчеркиваю, — во всей. Переход на новую элементную базу потребует от него отказаться.

— Откажитесь. Перейдете на другой. Кто ж вам мешает!

— Ха… Откажитесь, — несколько растерялся начальник конструкторского отдела, не ожидавший такого предложения. — Значит, все заново? Отдел, как вы знаете, и так перегружен текущей плановой работой. Не хватает мощностей.

— А у вас были когда-нибудь паузы, свободные «окна»? — Начальник конструкторского отдела молчал, не понимая, к чему Головань клонит. Он невольно начал злиться, Марина Валентиновна оставалась совершенно спокойна. Она раскрыла тетрадь. — И не будет! Вот двадцать первого марта на техсовете вы говорили, что от перегрузки вам нечем дышать, — читала она по тетради. — Но ведь дышите же!.. Здесь у меня записи ваших выступлений за последние пять лет.

— Изловила! — пробасил Тучин, это было слышно всем. И подтолкнул сидящего рядом Сибирякова. — Учись, Манечка!

— Ну и что ж! — завозился Манечка, поправляя очки. — А нам все равно…

— Ну и что ж? — повторил начальник конструкторского отдела, окончательно рассердившись. — Мы не сидим без дела.

— Товарищи, товарищи! — постучал карандашом о стол главный инженер. И тут, не дожидаясь, когда ему дадут слово, вскочил главный технолог и затараторил пулеметной скороговоркой, в спешке заглатывая слова.

Он говорил о том, что переход на новую элементную базу — дело не шуточное, как может показаться тут некоторым, а проблема, и надо прежде все хорошенько взвесить, прикинуть, семь раз отмерить и так далее и тому подобное.

Главный инженер ждал. Он знал, что сейчас нельзя перебивать главного технолога, все равно бесполезно, как токующего глухаря. Надо дать выговориться, улучить паузу. И как только главный технолог на мгновение прервался, чтобы перевести дыхание, сказал ему: «Спасибо!» — давая этим понять, что его выступление закончено.

Главный технолог сел, клокоча, словно перегревшийся чайник, настолько он был возбужден своим выступлением, но тут же вскочил, вспомнив, что не высказал что-то очень важное:

— Нет, нет. — И затоковал опять.

Так повторялось несколько раз. Наконец он сел. Главный конструктор на всякий случай придерживал его за руку.

Поднялся начальник производства, который давно просил слово, и главный инженер кивал ему, указывая, что пережидает главного технолога.

— Тут уже говорили до меня, что на приборы, выполняемые на базе «чибисов», на сегодняшний день нет ни конструкторской, ни технологической документации. Тогда что же будем делать мы? По-моему, все это — пустая болтовня.

— А посему?.. — спросила Головань. — Ваши конкретные предложения?

— Мои?

— Да. Ваши именно. Не слышно!.. Погромче, пожалуйста!.. Сидеть и ждать! Статистика показывает, что есть отдельные области техники, которые развиваются так стремительно, — а наша одна из них, — что инженер, по каким-то причинам не смогший следить за новинками, через три-четыре года по своему уровню знаний становится эквивалентен молодому специалисту, только что окончившему вуз. А порой тот находится и в более выгодном положении, ибо ему хоть читали лекции. Такова машина нашего времени. Наш бог — бег!

Конечно, каждый понимал: в том, что говорит Марина Валентиновна, есть резон.

— Да, но и от работы, которая в талане, не откажешься, — рассуждая вслух, произнес кто-то.

При этих словах Мартын Иванович, словно вспомнив что-то, заглянул в тетрадь.

— Ох-хо-хо.

И сразу забеспокоился.

— А кто будет вести образец на «чибисах»? — спросил скорее самого себя главный инженер. Очевидно, предложение Марины Валентиновны ему понравилось.

— Как!.. Это само собой разумеется, — сказала Марина Валентиновна, повернувшись к Сибирякову. — Разве не вы?

— Я-а? — открыл от изумления рот Сибиряков. Такого он не ожидал.

— Не потеряй шлепанцы, — шепнул ему сидевший рядом Тучин.

— Какое у вас мнение? — увидев, что Тучин что-то шепнул, спросил у него главный инженер.

— Такое же, как у вас.

Все засмеялись.

— Тогда благодарю присутствующих за внимание. Марину Валентиновну, всех выступавших товарищей, а также Тучина и Сибирякова прошу зайти ко мне. Остальные могут быть свободны.

Полуянов первым вышел из зала техсовета. Мартын Иванович направился следом.

— Мне никто не звонил из города? — спросил Полуянов, войдя в комнату.

— Нет, никто, — ответила Нина Кондратьевна.

Ян посмотрел на часы, сверил свои с настенными. Выждав подходящий момент, когда Полуянов сел, Мартын Иванович, с тетрадью в руках стоящий у двери, направился к нему. Остановившись напротив, заведя одну руку за спину, а другую положив на живот, сделал привычное движение.

— Ян Александрович, по нашей лабораторий числится в этом месяце одна заявка на изобретение. Я только сейчас, когда вы делали сообщение, вспомнил об этом. — Словно стараясь подтвердить, что это так, Мартын Иванович открыл тетрадь, показывая Полуянову страницу, на которой было помечено: «Заявка». — В прошлом, месяце я одну сдал, теперь за нами числится еще одна. Может быть, вы подадите? — предложил он робко. — Устройство на новых элементах «чибисах».

— Да в этом нет никакой принципиальной новизны! Никакой оригинальности в построении.

— Но нам запланировано.

— Что ж…

— Невыполнение… Лаборатории уменьшат премию.

— Ну и пусть! Если какой-то болван так планирует, пусть сам и подает!

— Так по всему институту.

— Не знаю, как по институту, но я подавать заявку на давно известный синхронизатор не буду.

— Если нас с вами лишат премии, ничего. А другим… — Мартын Иванович посмотрел на Нину Кондратьевну. Но Полуянов уже вышел из комнаты.

— Вот видите, — сказал Мартын Иванович Колюзину, который тоже находился в комнате и весь разговор слышал. — Заявка-то числится. Ох-хо-хо.

Он направился в кабинет к Марине Валентиновне, которая уже вернулась от главного инженера.

— Вы подумайте, новый инженер не хочет подавать заявку на устройство на «чибисах». Говорит, что нет никакой новизны.

Он надеялся, что Головань сейчас же вызовет Полуянова и даст соответствующее указание, но Марина Валентиновна сказала:

— Может быть, он и прав. Они не такие, как мы.

Мартын Иванович, вздыхая, вышел из кабинета. И здесь ему встретился неунывающий Митя Мазуров, При взгляде на него, Мартына Ивановича словно осенило: «Вот кто напишет!»

— Послушайте, вы тоже работаете с новыми элементами «чибисами»? — начал Мартын Иванович.

— Да. А что? — ждал Митя.

— Может быть, вы и подадите заявку?

— На что? Только ежели на «испытатель психики».

— Вот на него и подайте! — обрадовался Мартын Иванович.

— Вы его уже видели?

— Нет.

— Отлично! Идемте покажу.

Мазуров побежал впереди, Мартын Иванович последовал за ним. Митя первым вскочил в комнату, следом сделал шаг Мартын Иванович. И вдруг шкаф, что стоял у стены, отделился от нее и начал падать на Мартына Ивановича. Защищаясь, Мартын Иванович поднял руки. Шкаф замер. Постоял, постоял так, словно в раздумье. Гвоздь, расшатанный от слишком частых экспериментов, шевельнулся в стене, вырвался, шкаф широко распахнул дверцы, словно желал заключить Мартына Ивановича в объятия, и рухнул на него.

Когда Митя и еще несколько сотрудников подбежали и подняли шкаф, Мартын Иванович, сгруппировавшись, как парашютист-десантник перед прыжком, на четвереньках стоял под накрывшим его шкафом.

— Это безобразие! — воскликнул он, поднимаясь и очищая колени.

— Мартын Иванович, не корысти ради, а токмо по моему недосмотру все получилось, и посему всяческую хулу на себя, окаянного, изрыгаю!

Мартын Иванович побагровел, но тут же поотмяк, вспомнив, что входит в его собственные обязанности следить за исправностью мебели. Хорошо, хоть шкаф не упал на Марину Валентиновну! Вот страху-то было бы!

Поэтому он не ругал Митю, но не в силах сдержать гнев, только яростно пнул шкаф:

— Выкинуть его к псам собачьим!

16

Без всякой предварительной подготовки, без каких-либо предисловий Нина сказала Женьке все, что думала. А там будь что будет.

— Нам надо переехать в другой город. Я подала заявление, чтобы нас завербовали на комбинат в Череповец. Обещали квартиру. А не дадут, так и фиг с ним! Обменяем эту.

Женька в недоумении отложил газету, которую читал. Он ничего не понимал. Казалось бы, привык ко всяким неожиданностям, которые можно ждать от жены, но это…

— Я влюбилась, — сказала Нина. И Женька понял, что она не шутит. — Стерва? Я это знаю. Хочешь, можешь залепить мне в морду! Возможно, моя мать была потаскуха, и это передалось мне в генах. Но я не хочу быть такой и поэтому говорю тебе — уедем! Помоги мне!.. Еще ничего не случилось. Он просто не замечает меня, я ему не нужна. Но если бы он захотел… Я за себя не ручаюсь. Что ты молчишь? Уедем! С глаз долой — из сердца вон! Не молчи, слышишь!

— Там в холодильнике торт: сегодня получил премию. Думал, вместе посидим. Давно этого хотел, но как-то не удавалось.

Торт был из «Севера», с фирменным знаком на коробке: белый медведь на льдине. Но сейчас, после всего сказанного, было бы просто кощунственным сидеть и распивать чаи. Нет, невозможно!

Ничего не сказав, Женька надел пиджак и ушел. Нина знала, что он не поедет к матери, чтоб пожаловаться, не будет звонить друзьям, а отправится бродить по городу. И так до темноты. Вернувшись, тихо откроет дверь, пройдет в другую комнату, в которой спала дочка, разденется, ляжет там на диван, не застелив его, свернувшись калачиком.

Женька, бедный Женька! Хоть бы бабу какую завел, как другие мужики. Чем он виноват, что я досталась ему такая! Почему хорошим людям всегда не везет? Доброй попадается скотина, а какой-то дряни, отпетой стерве, — вот такой!

Нина выглянула в окно, притаясь за косяком. Впрочем, можно было и не таиться. Женька, не оглядываясь, брел двором. Как побитая собачонка. Какой же худющий!

А ведь могли посидеть, как люди, попить чаю с тортом.

На этот раз Женька вернулся рано, около восьми. Привел с собой дочку, которая гуляла во дворе. Закрывшись с ней в ванной, вымыл ей руки и лицо. Затем укладывал в соседней комнате спать. О чем-то тихо разговаривали.

Нина гладила на кухне белье. Шуровала утюгом, как плотник рубанком. Не рассчитав, несколько раз саданула в стенку. А они продолжали разговаривать. Слов не разобрать. Женька что-то глухо бурчал, дочка заливисто смеялась. Затем дочка, наверное, уснула, Женька перешел в большую комнату.

Закончив работу, Нина вошла в комнату. Женька лежал на застланном диване, отвернувшись к стене. Брюки и рубашка висели на спинке приставленного рядом стула.

— Женька, ведь ты не спишь? — раздевшись и оставшись в одной сорочке, сказала Нина. — Прости меня, слышишь? Я гадкая, мерзкая! Но что я могу с собой сделать, если я такая! Давай уедем. Я хочу любить тебя. И только тебя одного. Ты — мой муж! Больше мне никто не нужен. Я хочу, чтоб у нас был ребенок!

— Тише ты. Рядом люди живут.

— Ну и пусть! Наплевать мне на всех! Женька, мне только ты, только ты нужен. Уедем отсюда! Я не могу!..

— Давай спи.

— Я тебя прошу. Давай уедем! Помоги, Женька!..

17

Кроме самого Яна, никто не знал истинной причины, почему он так волновался на техсовете, хотя многие обратили на это внимание. То, что выступал он перед такой аудиторией впервые и материал был новым, — это само собой. Но имелась и еще одна причина.

Накануне вечером, вернувшись с работы, он не застал Татьяны дома. На столе лежала записка:

«Янка! Не волнуйся! Я — в роддоме. Тебе завтра позвонят. Еще раз — не волнуйся, все будет хорошо. Татьяна».

Только теперь Ян догадался: «Вот в чем дело!»

Обычно, когда он отправлялся на работу, Татьяна вставала приготовить ему завтрак.

— Отдыхай ты! Что я, не могу разогреть себе чай или поджарить яичницу?! — говорил Ян.

Но она все равно вставала. А в этот раз сказала:

— Приготовь сам. Я немножко полежу.

— Нездоровится?

— Малость.

— Я позвоню тебе в обеденный перерыв.

«Куда же ее увезли? В какой роддом? Их по городу много!»

Соседи по лестничной площадке тоже ничего не знали. Восьмой час. И справочные в роддомах закрыты!

В эту ночь Ян почти не спал. Все прислушивался, не будет ли звонка. Ждал он и во время техсовета, поэтому и посматривал на дверь. Ждал и после. И все же звонок оказался неожиданным. В комнату вошла Марина Валентиновна.

— Вас просит к телефону Нескучаев.

«Мишка?.. Узнал про техсовет?»

— Все в порядке! — Сказал Ян, подняв трубку. — Ты по поводу техсовета?

— А по какому же еще?! Болван! Холодные уши!.. Поздравляю, у тебя родился сын.

— Как? — растерялся Ян. Настолько все было неожиданно и обрадовало его, что даже не поверилось. — Подожди!.. Когда?.. А ты откуда знаешь?

— Не задавай глупых вопросов. Ты теперь глава семейства, а говоришь как ребенок. Через три минуты жду тебя напротив проходной у клумбы.

— Вас можно поздравить? — сказала Марина Валентиновна, которая находилась рядом, слышала весь разговор и обо всем догадалась. Она пожала Полуянову руку. А он сиял от радости. Вошел в комнату и крикнул с порога:

— Сын!!!

— О! — вскочили все, словно тоже только и ждали этой минуты. — Сын!..

— Ян Александрович, поздравляю! Ой как здорово! — подбежала к нему сотрудница, работавшая в другой группе, но оказавшаяся у них в комнате. Обняла его, подпрыгивая от восторга.

А Ян готов был сейчас расцеловать всех. Даже Мартына Ивановича, который пришел специально, узнав новость.

— Примите и мои личные поздравления. Поздравьте от меня жену.

Лишь Нина Кондратьевна промолчала.

Вспомнив, что Мишаня ждет его у проходной, Ян на секунду заскочил к Марине Валентиновне, чтоб отпроситься, и помчался по лестнице, натыкаясь на встречных.

Мишаня прохаживался возле такси.

— Ты что не на своей машине?

— Я вижу, ты совсем обалдел!.. Дурак я, что ли? Выпившему нельзя сидеть за рулем. Я надеюсь, мы б тобой сегодня хлопнем по рюмашечке? Или я неверно понимаю?.. А-а, с тобой сегодня говорить бесполезно! Садись в машину, поехали. Шеф, на Маяковского, к роддому Снегирева.

— Куда?

— Нет, ты сегодня совсем обалдел! — Мишаня, обернувшись, сунул Яну кулаком в плечо. — Ну, поздравляю! Молодец! Все-таки не подвел!

У ограды роддома по тротуару, поглядывая на окна верхних этажей, нервничая, ходили взволнованные отцы. Некоторые окна были распахнуты настежь, и на подоконниках сидели молодые мамы, все в одинаковых халатах. Каждая что-то кричала мужу, он отвечал ей, поэтому галдеж стоял такой — ничего не разберешь. Но только постороннему так казалось, а разговаривающие друг друга отлично понимали.

— Не простудись! Застегни халат.

— Мне не холодно.

— Ты там поменьше ходи, — предупреждал папаша, который не знал, что еще сказать. И что скажешь, если вся улица на тебя смотрит. Но в подобных случаях и неважно, что говорят, главное, чтоб говорили, стояли, задрав голову.

Ян зашел в справочное, и там ему сказали, что Таня и малыш чувствуют себя хорошо.

— Ну, как Мишка? — спросил Нескучаев, когда Ян вернулся к нему.

— Почему Мишка?

— Я думаю, ты назовешь его так в честь приемного отца?

— Постой! Да как ты-то узнал обо всем?

— Еще бы мне не знать! Когда ты, дурень, ушел на работу, не догадавшись, что у Таньки начались предродовые схватки, она позвонила мне. «Мишаня, приезжай скорей, если успеешь!» Я гнал как сумасшедший. Еще, может быть, водительских прав лишат, на трех перекрестках свистели. Она не хотела тебя, болвана, беспокоить.

— Мишка!.. Друг!.. Ну конечно назову сына Мишкой! А чего ж ты сразу не позвонил?!

— Как ты не понимаешь! Дамочки — люди с предрассудками, в том числе и твоя жена. Она просила не звонить, пока не будет точно известно, что — сын. Хватит. Шеф нас в машине ждет, нервничает.

Они поехали в ресторан «Метрополь». В этот час посетителей в ресторане было не больше десятка человек. Сели за свободный столик, к ним почти сразу же подошел официант:

— Слушаю.

— Водочки, лимонад, — распорядился Мишка.

— Водки можно только по сто грамм на человека, — напомнил официант.

— Как?! Разве вы с нами не выпьете?

— Вообще-то я при исполнении служебных обязанностей. Ладно, рискнем…

Риск оправдался…

Официант провожал их, благодарил, приглашал приходить.

Придя домой, Ян долго рылся в записной книжке, наконец, найдя в ней телефон Мишани, позвонил. Долго никто не снимал трубку. Ян уже решил, что никого нет дома, хотел повесить трубку, но Мишаня заспанно произнес:

— Алло!

— У меня родился сын! — закричал ему Ян.

Мишаня очень долго ничего не понимал.

— Кто это говорит?

— Ян.

— Какой Ян? — Наконец Мишаня понял: — А, это ты, Полуяшка?

— Да, у меня родился сын!

— Что, еще один?..

18

— Ну, рассказывай, что у вас тут произошло, чему улыбаешься? — спросил Антон Васильевич дочь, поспешно сбежавшую с веранды ему навстречу, лишь только он открыл калитку.

— Ой, папка! Ты не представляешь, что наш Тяпа выкинул! Он решил поехать на шабашку!

— Какую еще шабашку?

— Они хотят поехать в совхоз строить скотные дворы.

— Ничего, пусть слегка разомнет косточки, ему будет только на пользу! — сказал незнакомый парень, сидевший рядом с Тяпой за столом на веранде. И поднялся. Угадывалось, он-то и является инициатором всей затеи. — Прежде всего, это полезно физически. И кроме того, возможность малость подзаработать. Им сейчас вовсе не помешает, — кивнул он на Тяпу и дочь Антона Васильевича. Все поняли, что он имел в виду.

— Виталий! — подошел он к Антону Васильевичу. Рукопожатие его было крепким, мужским. — Вы как? Одобряете эту идею?.. Не хотели бы составить компанию? — Виталий заметил, что Антон Васильевич замешкался с ответом. — Человек вашего возраста нам был бы нужен. Для представительства. При собеседовании с разным начальством. Правда, у меня самого это неплохо получается. Но вы будете стоять позади, грудкой вперед. Поддакните, где надо, как на новгородском вече. Я подам знак, а вы с Тяпой разом: «Ату его!» Остальное все мы берем на себя.

— Виталий Сергеевич во многих местах шабашничал: в Сибири, на Севере, у него большой опыт.

— Райские кущи я вам не обещаю, но пятьсот «тугриков» в месяц будете иметь, — авторитетно заверил Виталий. — Мы с Тяпой вам не дадим надорваться. Вам когда-нибудь физическим трудом заниматься приходилось?

— Бывало…

— Ну вот. Топорик в ручонке можете держать? И отлично!

— Схожу искупаюсь, — решил Антон Васильевич.

— Я с вами. Не возражаете? — поднялся Виталий.

Они пошли вдвоем. Тяпа не захотел «пачкаться в этой мутной луже». Антон Васильевич знал одно место в километре от поселка — хорошая глубина рядом с берегом, — направились туда. Шли и разговаривали. Виталий понравился Антону Васильевичу. Был прост, без всякой показухи, хотя и угадывалось, что он много знает. С ним было легко говорить.

Солнце между тем спускалось за сосны на мысу, врезающемся в залив. Они там росли тонкие, гладкоствольные, словно пальмы. Лучи пробивались между стволов, как между штакетником забора, отгораживающего поселок от воды.

Наступал тот час, когда поселок на некоторое время оживал перед сном. Громче делался каждый звук. Голоса слышались издалека так, словно разговаривают на соседнем участке. Шаркала по листве вода: вернувшиеся с работы хозяева поливали из шлангов фруктовые деревья.

Сокращая путь, Антон Васильевич повел Виталия через пионерлагерь. В это время обычно все мальчишки собирались на спортплощадке. И сейчас они были здесь. Некоторые гоняли мяч, другие сидели на скамейках вокруг, смотрели, как их приятель, пытаясь выполнить какое-то упражнение, болтался на турнике. Виталий подошел к турнику.

— Дяденька, подтянитесь десять раз! — закричали мальчишки. — Попробуйте.

Они, очевидно, решили, что он мешкает потому, что не решается. Однако Виталий не заставил себя уговаривать, подпрыгнул, ухватился за стальную перекладину, приноровился поудобнее и подтянулся на одной левой руке. Десять раз. Мальчишки начали было считать, но затем уважительно приумолкли, только смотрели восхищенно.

— Ух ты!..

Когда Виталий спрыгнул на песок, мальчишки побежали к перекладине, и теперь уже несколько из них повисли под ней.

Вернувшись о купания, Антон Васильевич увидел, что у них гостья. На веранде вместе с Екатериной Степановной сидела Эльвира, пила чай.

— Ну, я пошла! — тотчас поднялась она, увидев Антона Васильевича.

— Не торопись! Вот тебе попутчик, — остановила ее Екатерина Степановна. — Вы проводите, Виталий?

— Непременно! И с большим удовольствием!

— Это, наверное, с вами едет Тяпа? — повернулась к нему Эльвира.

Екатерина Степановна ей уже все сообщила.

— Не волнуйся, голубушка! С Тяпой будет все в порядке! — лишь мельком взглянув на Виталия, сказала Екатерине Степановне Эльвира. — Теперь молодежь в стройотрядах забирается во всякую глушь. Я и сама отправилась бы с большим удовольствием, но меня осенью опять непременно вытолкнут куда-нибудь в Карловы Вары или на Золотые Пески.

«Кокетка от старых штанов», — усмехнулся Антон Васильевич.

Поздним вечером, когда легли спать, Екатерина Степановна сказала ему:

— А что, отец, может быть, действительно съездишь с ребятами и ты? Дни отгульные у тебя есть. Все равно без дела будешь шататься. Заработаешь внуку «на зубок», не надломишься.

— Откуда ты знаешь, что будет внук?

— У нас, женщин, на этот счет интуитивное чутье, которое не объясняют никакие ваши интегралы. Поможешь дочери. Неужели и ей жить, как мы с тобой начинали? Пять лет ходил в лыжном костюме, брючины сардельками.

— Дались тебе эти сардельки!

— Да уж стыд один.

* * *

Деревня Поречице, куда привез Антона Васильевича и Тяпу Виталий, называлась так, наверное, потому, что располагалась по крутому берегу речки Уза, такому высокому в этом месте, что во всей деревне — ни одного колодца. За водой ходили на реку. Противоположный берег низкий, луга. Через реку напротив деревни, под кручей, — наплавной пешеходный мост, доски его прогибались под ногами.

Шабашников поселили в читальне совхозного клуба. На столах лежали подшивки старых газет. В простенках между окон висели портреты писателей-классиков.

В читальне шабашники появлялись, лишь чтобы оставить здесь или взять какие-то вещи. Работали от зари до зари, строили коровник.

Обязанности у них распределились так, как и предлагал Виталий. Любые переговоры с кем бы то ни было он вел сам. Хотя все, кому доводилось обращаться в бригаду, начинали обычно с Антона Васильевича. А он указывал на Виталия: «К нему». Уж очень ловко у Виталия получалось то, что Антон Васильевич просто не умел делать.

К примеру, требовался бригаде грузовик, чтобы привезти из карьера щебень.

— Придется подождать, — отвечал Антону Васильевичу начальник, с которым он вел беседу.

— Не хотелось бы ждать.

— У нас нет свободной машины.

— И не надо! — выступая вперед, авторитетно заявлял Виталий. — Но вы отлично понимаете…

Тут Антон Васильевич отступал Виталию за спину, и тот один вел с начальником переговоры. Начальник все понимал.

После этого шабашники выходили на шоссе. Виталий всматривался в проносящиеся мимо машины.

— Эту берем! — говорил он, руководствуясь неизвестно каким признаком. Не «голосовал», а со спокойствием представителя ГАИ кивком головы указывал шоферу машины остановиться. Машина останавливалась.

— Что надо, батя? — обращался шофер к Антону Васильевичу.

Антон Васильевич бежал к машине. Тем временем туда подходил и Виталий. Молча залезал в кабину, садился рядом с шофером. Антон Васильевич отходил в сторону. Все заканчивалось так, как Виталию было надо.

— Как у тебя ловко получается! — удивлялся Антон Васильевич.

Нет, он так не умел.

Антона Васильевича вообще смущала их роль. Кто они такие? Не рабочие, присланные с завода помочь совхозу, что Антон Васильевич хорошо понимал, — самому не раз приходились ездить. А — шабашники! Слово-то какое!

Когда он поделился своими мыслями с Виталием, тот посмотрел на него со спокойствием человека, творящего благое дело.

— Начнем с обратного. Вопрос первый: приношу ли я кому-нибудь вред?.. Вопрос второй. Я шабашничаю в свой законный, положенный мне по трудовому законодательству отпуск. Было бы кому-нибудь лучше, если бы я по восемь часов лежал где-то на южном берегу Крыма? Этаким розовым кабанчиком хрюкал с какой-нибудь свинюшкой?

А я в свой отпуск выезжаю во чисто поле, чтобы, поиграть силушкой. Есть ли здесь от меня польза? Наверняка.

Я работаю отпускное время за деньги. Зачем они мне? Я не занимаюсь накопительством. Хочу объездить страну, увидеть как можно больше, и не по телевизору, в передаче «Клуб кинопутешественников», а собственными глазами. Для этого я купил «Жигуленка». Теперь мне нужен гараж. И еще на некоторые, связанные с машиной, расходы. Вот и все. Я пошел таким путем. И не вижу, что бы в нем было плохого.

Да, вроде бы все логично. И все же что-то смущало Антона Васильевича. Так — и вроде бы что-то не так.

Они ставили коровник на пустыре. Напротив через дорогу — изба. На вид еще крепкая. Но по каким-то почти не передаваемым признакам угадывалось, что она стара.

Тот день выдался на редкость жарким. Виталий и Тяпа работали раздетые до пояса. Виталий — в пляжных очках, которые, как зеркала, отражали все, а через них не было видно глаз, в полотняной шапочке с зеленым прозрачным пластмассовым козырьком. Хоть и было жарко, но Антон Васильевич не мог себе позволить разоблачиться, как мальчишка. Увидев старушку, которая вышла из избы и стала манить кур: «Цып, цып, цып!» — Антон Васильевич, ткнув в кучу песка лопату, которой «гарцевал» щебень с цементом, направился к старушке. Поздоровавшись, попросил напиться. Увидев на крыльце ведро с водой, подошел к нему.

— Подожди, чего ж ты! — сказала старушка. — Сейчас кваску принесу. У меня квас свежий, сейчас нацежу.

Она ушла в сени.

Во дворе, напротив крыльца, были свалены дрова. Толстые березовые чурки. Раскатились по всему двору.

Старушка вышла на крыльцо, вынесла ковш с квасом и стакан. Вытряхнула из стакана мусоринки. Вытерла его полотенцем.

— Пробуй-ка.

Квас был отменный. С кислинкой, прохладный. Антон Васильевич выпил с удовольствием.

— Наливай-ка еще, — предложила старушка.

— Не откажусь.

Он выпил еще стакан и огляделся, отдыхая.

— Что это у вас так раскиданы чурки?

— Да вот в прошлое воскресенье привезли шаромыжники, свалили, сказали: «В понедельник придем, уложим. Бабка, дай рубль». Рубль дала, а они так и не появились. Теперь, наверное, уже и не зайдут, забыли.

Лицо у старушки было темное и морщинистое. Какими-то уж очень добрыми, приветливыми казались эти морщинки.

— Ладно, мы к вечеру зайдем к вам с ребятами, уберем, — пообещал Антон Васильевич. — Вы дома будете?

— Буду, буду. Да спасибо, не надо, — сразу засуетилась старушка.

— Придем. Как вас зовут-то?

— Параскева.

— А по отчеству?

— Велико начальство! Меня и сроду так никто не называл. Бабка Параскева, и тольки.

— А все же?

— Параскева Ивановна. А тебя-то как?

Перейдя дорогу, Антон Васильевич оглянулся. Старушка стояла о чем-то задумавшись, скрестив руки на переднике.

К вечеру, когда солнце стало садиться за силосные башни по другую сторону реки, Антон Васильевич сказал ребятам:

— Ладно, давайте на сегодня закругляться. Да зайдем поможем тут одной старушке.

— Кончаем, — поддержал Виталий. — Сегодня в клубе новый фильм. Мы с Тяпой сходим посмотрим. Ему будет полезно взглянуть, как народ принимает их продукцию. Так сказать, окунемся в жизнь. Верно, Тяпа?

Параскева Ивановна их ждала. Обрадовалась. Очевидно, и не надеялась, что они придут.

— Кыш, кыш! — погнала она со двора кур, хотя те никому и не мешали.

— Надо расколоть да убрать, — указал Антон Васильевич ребятам.

— И это все? — спросил Виталий, осматривая раскиданные чурки. — Бабушка, у вас найдется колун?

— Был, раньше был. Куда-то заложила. Погодите, сейчас поищу.

— Ладно, обойдемся.

— Раньше все было.

— Не беспокойтесь.

Они сразу же принялись за дело. Глянув на Виталия и на Тяпу, Антон Васильевич понял, что у тех еще маловато опыта. Но у Виталия хоть была силища, действительно как у былинного богатыря Ильи Муромца. Он размахивался, словно палицей, и, ухнув, всаживал топор в чурку так, что тот не колол ее, а пропарывал навылет.

А вот у Тяпы не было ни того ни другого. Топор отскакивал от чурки, или его заклинивало, и Тяпа долго возился, чтобы его вытащить.

— Делай вот так!

Антон Васильевич прицеливался в самую сердцевину установленной «на попа» чурки и, не очень сильно, с потягом на себя, — тюк! Чурка разлеталась на половинки. Он брал половинку, придерживая левой рукой, и теперь от краев к середине — щелк! Щелк! — раскалывал на поленья, которые держались на толстой бересте, словно дольки апельсина на его кожуре. Все одинаково равные.

А вот осину надо колоть иначе. Ту от середины к краю. Сосну или елку тоже по центру, но стараясь топором угодить между сучков. Еловые полешки будут висеть и покачиваться на этих сучках, как на гвоздях.

Все это Антон Васильевич познал еще в ту пору, когда весь Ленинград отапливался дровами. Их, как и хлеб, получали тогда по карточкам. И сколько пришлось ходить по дворам, распилить, расколоть этих дров, чтобы заработать хоть бы на школьную форму! Не говоря уж о том, что надо получить по карточке на дровяном складе свои дрова, перевезти их оттуда, уложить в поленницу во дворе, обшить жестью, чтобы не забивало снегом. А жесть найти где-нибудь в разрушенном доме. И все это входило в его, Антона, обязанности: мать целый день на работе; вечером ей бы лишь успеть приготовить обед на завтра…

Где-то высоко над лесом грохнуло, словно отдаленный пушечный выстрел. Эхом откликнулись рощи. Напуганная хлопком, тявкнула в деревне собака. И послышался гул быстро, с посвистом летящего самолета.

Все подняли головы. Но самолет летел несколько в стороне. Вывалившись из облаков, он скользил по голубому небу, маленький, белый. А звук, усиливаясь и вроде бы все больше отставая, еще шел из облаков. И затем, резко сместившись, пошел от летящего самолета.

— Перешел звуковой барьер, — сказал Виталий. — Техника! Я на таком еще не летал!

— Техника сейчас развивается быстро, — отозвался своим мыслям Антон Васильевич. — Давно ли были лампы, полупроводники, интегральные схемы, а теперь — «чибисы».

— У меня дома где-то брошюрка есть — результаты специального исследования. Если инженер по каким-то причинам года четыре не занимается новым, то его уровень в этой области знаний становится равен нулю.

Отвлеченный разговорами, Антон Васильевич осмотрелся и только теперь заметил, что они раскололи почти все дрова. На это обратил внимание и Виталий.

— Ну, мы побежим, — сказал Антону Васильевичу. — А то опоздаем на сеанс.

— А-а. Бегите. Я доделаю.

— Куда же вы? — встрепенулась находившаяся тут же бабка Параскева.

— Пускай бегут, они торопятся, — сказал Антон Васильевич. — Я теперь тут и один управлюсь.

Он сносил поленья к хлеву, сложил под навес. Подмел двор.

— Да пусть так, я и сама все уберу, — останавливала его Параскева Ивановна. — А ты зайди в избу.

Следом за Параскевой Ивановной Антон Васильевич вошел в дом. Бабка чем-то сразу зашебуршила на кухне, а он остановился у зеркала, поправил волосы. Правее зеркала на стене висела застекленная рамка. Под стеклом собраны фотографии всей бабкиной родни — и совсем маленькие, паспортные, и размером с открытку. Некоторые уже пожелтевшие от времени. Антон Васильевич разглядывал их. А бабка Параскева стояла за спиной.

— Это мой старик. Молодой еще, до войны. А это я. И не взнал, наверное. Да куда ж теперь меня такую взнаешь, вся сморщилась, как гриб сморчок. А это мои сыны. Все четверо. Не вернулись с войны. Старик-то пришел, только летось помер, а они — ни один. Саня, старшой. Толя, Вася. А это — Петя, Петенька, Петушок мой. — Бабка взяла полотенце и стала им протирать стекло над фотографиями, хотя оно и так было чистым. Угадывалось, что бабка проделывала это часто. — На всех троих пришли похоронки, а Петенька пропал без вести.

Ты, Васильевич, — ученый человек, скажи мне, может ли получиться так, чтобы человек пропал без вести?! А вдруг живой, живет где? Мне одна женщина говорила, что в журнале было пропечатано, как одна ждала своего мужа с фронта, не дождалась да за другого замуж вышла. А один раз поехала на остров: там дом такой для инвалидов, кто не захотел калеченным домой возвращаться, — и узнала своего мужа.

Может, и мой Петенька где-нибудь так, матери не желает таким объявляться. Ночью не сплю, все слушаю. Как ветер зашумит, думаю — он, он. Зову его: «Петенька, иди домой». И во сне часто вижу. Иной раз просто около кровати пощупаю, не он ли тут. Слышу, как наклонится к подушке и дышит. Открою глаза — никого.

— И мой отец не вернулся с фронта, — сказал Антон Васильевич, подумав, что, может, хоть от этого участия бабке будет как-то полегче.

— Да что ж мы тут остановились! — вроде бы опомнилась бабка. — Идем на кухню. Что ж это я? Идем!

На кухне на столе стояли стаканы, приготовленные бабкой огурцы.

— О-о! Нет! — сказал Антон Васильевич. — Не употребляю.

— Что ж, здоровье сдало? — участливо спросила Параскева Ивановна.

— На здоровье пока не жалуюсь.

— Или религия не позволяет?.. Как же я тогда?.. — растерялась бабка. — Никак не отблагодарю.

Она проворно достала из кармана передника и сунула Антону Васильевичу трешницу.

— Что вы! — запротестовал Антон Васильевич. — Ни в коем случае! Что вы!

— На, тогда возьми хоть карамеленку. Сунь в карман, потом съешь.

— Спасибо. — Антон Васильевич, чтоб не обижать Параскеву Ивановну, взял конфетку в какой-то простенькой обертке, положил в карман.

— Вам спасибо. Выручили старую. — Бабка до калитки провожала Антона Васильевича и все благодарила. — Заходите, если что надо. Может, постирать что или ягодок кисленьких захотите.

Пока Антон Васильевич разговаривал с бабкой, пока шел до клуба, стало темно. На ощупь поднялся на крыльцо, нашарил замочную скважину в дверях. А когда, просмотрев последние номера газеты, снова вышел на улицу, темнота была такая, что только в прямоугольнике света, падавшего из окна, угадывались забор, ближние кусты — все это в тумане, как в дыму.

Туман полз холодный. Поручни на крыльце, трава и кусты — все было мокрым.

В деревне светились огни. От школы, в которой в этот раз показывали кино, приглушенные расстоянием, доносились звуки музыки, голоса, девичий смех. Там веселилась молодежь.

А над верхушками деревьев, над головой, — тысячи кажущихся близкими звезд. В городе их не видишь из-за отсветов фонарей. А здесь поражаешься — сколько их! И крупных, и совсем крохотных, мерцающих, искорками.

Виталий и Тяпа вернулись, когда Антон Васильевич спал. Пришли возбужденные, шумные.

— Как картина? — проснувшись, но не поднимаясь, моросил Антон Васильевич.

— Что надо!.. Больно? — обратился Виталий к Тяпе.

— А что такое?

— Да темнотища, ничего не разглядеть. Натолкнулись на столбик. Тяпа глаз ушиб. Ну это еще ничего, пройдет!

— Иод где-то есть. Помажь иодом, — посоветовал Антон Васильевич Тяпе, который, склонившись к зеркалу, ощупывал подглазье.

— Ничего, пройдет, — сказал Виталий. — Будет синячок небольшой. Могло быть хуже.

Он и Тяпа легли, но о чем-то еще долго разговаривали, выключив свет. По дороге под окнами взад-вперед прошли местные парни, играли на гармони, пели частушки.

Мы чужого не желаем, Своего не отдадим. Кто чужого пожелает, Оплеухой наградим.

Чем-то пару раз так саданули в стену, что загудел тес.

«Да что они там, обалдели, что ли!» — рассердился Антон Васильевич. Хотел было выйти на крыльцо пожурить их — лень было подыматься.

Утром, перед завтраком, он полез в карман за расческой, и ему в руку попалась сунутая туда вчера конфетка. Показалось, что раздавил ее: уж слишком мягкая обертка. Развернул. А в кулечке лежала скрученная в трубочку пятерка.

«Ай да бабка! Провела!.. Ну хитрая!» — рассмеялся Антон Васильевич. Все-таки сунула пятерку, решив, очевидно, что тройку он не берет, потому что мало.

После завтрака Антон Васильевич зашел к бабке.

— Параскева Ивановна, возьмите это и не давайте впредь. А иначе мы не будем с вами дружить.

— Прости ты меня, дуру старую, Васильевич. Хотела как лучше. Вовек не забуду. Спасибо!.. Как вашего паренька-то, шибко побили?

— Кого это? — Только сейчас Антон Васильевич понял, отчего у Тяпы синяк под глазом. «Да, для столбика-то великоват, пожалуй! Как я сразу не догадался! Вот почему так воинственно пели местные парни, долго гуляли под окном!»

— Это все Валька Лешуков, он!.. — продолжала бабка. — Как увидит, кто с Нюркой Дашкиной танцует, — сам не свой! Сразу в драку. А ваш-то паренек этого не знал, раз пригласил, другой. Валька и озверел. Хорошо, что этот малец, которого Валька вдарил, умный — убег. Ко второму кинулись — он хвать кол из изгороди. Отойдите, говорит, ребятушки, а то как бы кого ненароком не зацепить. Взял этот кол — кидь в огород и пошел. Его не тронули, испужались. Да господи, хоть девка бы была красавица, а то тьфу! И поглядеть не на что.

Антон Васильевич понимал, что бабка ругает какую-то Нюрку Дашкину, желая ему «потрафить». Но он думал иначе: «Жаль, что мало досталось!.. Надо, чтоб побольше накидали!»

— Тайм-аут! — сказал Виталий Антону Васильевичу, когда тот вернулся к коровнику. И он, и Тяпа сидели на бревне. Оказалось, что пореченские парни, приятели Вальки Лешукова, бойкотировали шабашников, не привезли гравий. Получился вынужденный простой.

— Ничего, к обеду все уладится! — успокаивал Виталий. — Схожу, и будет все лады.

Чтобы занять получившийся простой, Антон Васильевич решил прогуляться. Посмотреть здешние места. А то был в деревне и ничего не видел.

Деревенская улица обоими концами упиралась в шоссе. Антон Васильевич пошел по нему. Еще издали увидел чуть в стороне какое-то странное серое бетонное сооружение, обнесенное оградой из жердей, и не сразу понял, что это. Только подойдя ближе, разглядел, что это бетонная плита метра в два высоты. Как на братских могилах. На ней высечена надпись: 1941—1945 гг. и ниже — фамилии в несколько столбцов. «Деревня Поречице. Козлов Михаил Федорович. Козлов Степан Федорович. Козлов Алексей Федорович. Козлов Федор Иванович».

Антон Васильевич понял, что это перечень тех, кто не вернулся с войны. По два, по три, по четыре раза одинаковые фамилии и отчества. И среди них он нашел фамилии и имена бабкиных сыновей: «Никифоров Александр. Никифоров Василий. Никифоров Анатолий. Никифоров… — в четвертой строке, рядом с фамилией, имя и отчество зацарапаны чем-то острым. «Петушок, Петенька…»

Антон Васильевич вышел за ограду на кочковатый луг. Шел и думал: «Да, сколько же их вообще не пришло по всем деревням по всей стране, если в одной Поречице больше половины мужчин война покосила!» И кажется, только теперь начал понимать, что раздражало его в их шабашничестве, чего он не мог объяснить Виталию. «Чем оно вызвано?..» Если только можно и здесь применить это распространенное теперь слово «дефицит», — «дефицитом на мужика».

Имелся он в свое время и в городе, но там его ликвидировали за счет деревни. А вот здесь он все еще чувствовался. Отсюда и все ее сегодняшние проблемы.

19

Ополченцев, вместе с которыми уходил и отец, бывших рабочих торгового порта «Экспортлес», отправляли из Второго жилгородка, что находился за деревней Автово у залива. По берегу, отгороженные от тростника забором, — десятка два деревянных бараков — общежитий. Крайний к забору, тоже деревянный, крашенный зеленой краской, — клуб. Он был известен тем, что в нем по выходным устраивались бесплатные детские киноутренники, на которые собиралась ребятня не только из жилгородка, из ближних кирпичных, недавней постройки, домов, в одном из которых до войны и жил вместе с родителями Антон, но приезжали и из Тентелевки, из Форели, из Стрельны, приходили из Вологодской-Ямской. В клубе перед сеансом набивалось целое фойе. Носились, играли в пятнашки, тузили друг друга, смеялись и плакали. Когда открывались двери в зрительный зал, все бросались туда. В дверях образовывалась давка. Норовили занять первые ряды. Почему-то они считались лучшими. За них начиналась рукопашная. Тут не робей. Если тебе зафитилят в глаз, не огорчайся. Орали и дрались до тех пор, пока на низенькую сцену перед занавесом не поднимался администратор, седой дядька. Обращался к залу:

— Ребята, повторяйте за мной! Начали!.. Ти-ше! Ти-ше! Ти-ше! Ша-а!.. — После этого магического «Ша-а!» воцарялась тишина. Те, кому не досталось места, усаживались к приятелям на колени или на пол перед сценой. Гас свет, и начинали демонстрировать фильм.

В тот июльский жаркий день сорок первого года все передние ряды в зале занимали ополченцы. Остриженные наголо, от этого ставшие неузнаваемыми, они сидели на рядах повзводно, как их только что перечислили по списку, все эти носаки. В то время еще не было в ходу модное сейчас слово «такелажник», называли просто «носак» — по тому основному делу, которое они выполняли: носили доски, грузили их на лесовозы. Двое, подняв за концы, накинут третьему на плечо, на подложенную обшитую кожей волосяную подушку, доску (если длиннее девяти футов — «доска», а если короче — «деляна»), но-сак «прошпурит» ее по плечу, улавливая тот момент, когда оба конца окажутся в равновесии, и побежал по сходням на судно, прилаживаясь в такт зыбко покачивающимся концам. Шагом не пройдешь, сразу свалит. Среди носаков не было ни толстых, ни хилых, слабых здоровьем, такие не удерживались здесь. Не та работа. Все поджарые, мускулистые, бронзоволицые от ветра и загара.

Отец сидел среди ополченцев сдержанный, спокойный. Многие оглядывались на последние ряды, где застыли пришедшие проводить их родные — жены, матери, дети. Все проходы между рядов были забиты, и в фойе полным-полно народа. Оттуда заглядывали в зал, звали.

— Вань, Вань! Я тут. Кулек-то, что я тебе завернула, забыл.

— Петров, толкни моего-то глухаря. Вон впереди тебя сидит. Ох, господи!.. Миша!

Здесь многие знали друг друга еще по деревням Ленинградской, Калининской и других ближних областей, откуда они приехали в Питер на заработки да так и остались.

На сцену поднялся директор порта Савелий Викентьевич Антипов. Тоже свой, приехавший вместе с ними, давно ли еще возглавлявший укрупненную стахановскую бригаду, когда едва умел как следует расписаться, а год назад назначенный директором порта. Между собой, за глаза, многие носаки и сейчас еще называли его Савкой, только в официальной обстановке, при народе, — по имени-отчеству, к чему Савка еще не мог привыкнуть. У него уши горели, когда к нему так обращались. Он напряженно силился вспомнить по отчеству этого Петьку или Саньку, которого всю жизнь знал как Саньку Чирка. Вместе в детстве с хворостинками по лужам бегали. И тут вдруг — Александр Алексеевич, если и батьку его иначе не помнил, как дядя Леха Чирок.

Недавно Антипов поскользнулся на сходнях — угораздила же неладная! — сломал руку. Она и сейчас у него находилась в лубке. Антипов не мастак был говорить. Ему бы что-нибудь поделать плечом. Поэтому он и сказал просто, как умел, сетуя, что не может сейчас уйти вместе с ребятами. Подал заявление, но обещали, что возьмут через неделю.

— Вы, мальцы, там уж это… его как следует! — заканчивая выступление, поплевал в кулак здоровой руки Антипов. — А через недельку и я…

Все закивали.

— В чем другом, а в этом не сумлевайся, Савка… Савелий Викентьевич. Ядриткин-лыткин!..

Затем выступали представитель райкома, Кто-то из военных. Говорили о вероломном нападении фашистской Германии, что враг будет разбит, его не впустят в Ленинград, о скорой победе. Она многим представлялась именно такой. А потом раздалась команда:

— Выходи! Стройся!

Ополченцы начали подниматься, оглядываясь. Провожающие все, вскочив, бросились в фойе, на улицу.

И Антон вскочил и тоже побежал. Он успел оглянуться и увидел, что отец высматривает их с матерью, приостановившись.

— Папа, я здесь! — закричал Антон.

Когда он оказался на улице, многие ополченцы уже были там. Повисли у них на плечах жены, и уже завыли, запричитали по-деревенски, в голос, старухи матери.

— Охти, родименький мой! Охти, кровинушка ты моя, да на кого ж ты меня покидаешь? Кто ж закроет мой глазоньки? Не увижу тебя боле, мое красное солнышко. Да прости ты меня, бедную-у.

Заревели ребятишки, оттесняемые взрослыми.

— Папка!.. Папка!..

А папка, понимая, что осталась последняя минута, торопился, поворачивался направо, налево, дрожащими губами ловил чьи-то губы, соленые щеки, одной рукой гладил кого-то по голове, а другая рука уже тянула вещмешок.

Послышалась команда:

— Становись! Провожающие, в сторону от-тойтй!..

— Ну, сынок, — отец похлопал Антона по плечу, — расти большой, хороший. Береги тут маму. Пиши!

От жилгородка ополченцы строем, по середине проспекта Стачек, направились к Дому культуры имени Газа. Провожающие бежали рядом по тротуару — ребятишки, жены и, отставая, старухи матери. Выбегали на середину улицы, заглядывали на уходящих, останавливались, а затем бежали опять — из последних сил, задыхаясь, поправляя рассыпавшиеся волосы.

— Родной!.. Сынок! Колька-а!..

Антон шел по тротуару в метре от отца, норовя не отстать. Они взглядывали молча друг на друга. Впереди Антона, уцепившись за руку своего отца, который чуть ли не волок его, заплетаясь ногами и мешая Антону, бежал мальчонка лет пяти, спрашивая батьку:

— Папка, ты принесешь гильзу от патрона? Такую же, как у Федьки, чтоб свистеть можно. Ты смотри не забудь, принеси. Принесешь?

— Принесу.

— А-а, и у меня тоже будет! — счастливо оглядывался на Антона мальчишка, наверное очень сожалея, что рядом нет какого-то Федьки.

Идущие первыми запели:

Тучи над городом встали… В воздухе пахнет грозой, —

подхватили все остальные:

За далекой за Нарвской заставой Парень идет молодой…

…Спустя много лет после войны Антон Васильевич услышал по радио, что в День Победы на площади напротив Кировского райсовета, у памятника Кирову, собираются ветераны, воины народного ополчения от «Экспортлеса», поехал туда к назначенному часу. И увидел инвалида на костылях, который одиноко стоял у памятника, с надеждой посматривая по сторонам. Антон Васильевич подошел к нему сзади и тихонько позвал:

— Савелий Викентьевич…

Антипов поспешно обернулся. Всмотрелся в Антона Васильевича.

— Васька?.. Колюзин?

И долго терся лицом о плечо Антона Васильевича, пытаясь и не умея скрыть слезы…

Ополченцы из «Экспортлеса» приняли свой первый бой под Лугой…

20

Перейдя поле и шоссе, Антон Васильевич углубился в лес, который здесь не был гуще, но деревья — выше. И от этого сделалось сумеречно. Верхушек не видно. Под ногами, по засыпанной бурой хвоей земле, росла реденькая трехлистая заячья капустка. Метра на четыре вверх стволы елок гладкие, лишь кое-где торчали тонкие засохшие обломки — сучки, словно вбитые в древесину обрубки ржавой телеграфной проволоки. Всюду сгнившие, трухлявые пеньки, рассыпающиеся под ногой, как песчаные детские куличи. И — тихо. Хоть бы где синица цвинькнула. Лишь далеко, словно лучину щипнули, — тр-р-р! — ударил по дереву дятел.

Старый лес кончился, и Антон Васильевич оказался на давней, поросшей подлеском порубке. На омшаре увидел старую гать, когда-то выложенную березняком. Березняк этот сейчас был похож на размокшие и раздавленные папиросы: из разрывов в тонкой, словно папиросная бумага, бересте высыпалась древесная труха.

За болотцем, на пригорке, шумел светлый, пригожий лесок. Кудрявый, радостный.

Антон Васильевич присел на пенек. И долго смотрел на гать во мху, на елочки, взбежавшие на пригорок, все одинаковые, в зеленых сарафанах, как участницы школьной художественной самодеятельности, на запутавшиеся в малиннике куски ржавой колючей проволоки.

Все течет, все изменяется, и дай бог, чтоб не все возвращалось вновь…

21

В Поречице Антон Васильевич пробыл чуть больше двух недель.

В тот день они заканчивали коровник. Антон Васильевич сидел на крыше, крепил стропила. Он увидел, как на шоссе, у избы бабки Параскевы, остановилось запыленное такси, перевалило через придорожную канаву и, покачиваясь, покатило к ним. В машине рядом с шофером сидела Екатерина Степановна.

— Что случилось? — встревожился Антон Васильевич, торопливо слез с крыши.

— Тяпа, поздравляю! У тебя — двойня! Две девочки, дочки! — крикнула Екатерина Степановна, еще не доехав до них.

— Ну-у? — Известие, кажется, не очень обрадовало Тяпу.

— Сейчас же садимся в машину и — домой! — распоряжалась Екатерина Степановна.

— Поздравляю! — подошел к ней Виталий.

— Хорошо, что вы оставили точный адрес. А так разве здесь найдешь!

— Да, тяжеловато… А машинку-то лучше отпустить. Через час идет курьерский поезд. Вы на нем приедете раньше, чем на такси. Он останавливается здесь на три минуты.

— Да, но дают ли на него билеты?

— Не имеет ровно никакого значения.

— А это что такое? — удивленно воскликнула Екатерина Степановна, заметив у Тяпы под глазом синяк.

— Ничего особенного! — сказал Виталий. — Отскочил небольшой сучок от бревна. У нашего брата, шабашника, это бывает. Знакомое явление.

— А ты где был? — напустилась Екатерина Степановна на Антона Васильевича. — Что, присмотреть не мог? Знаешь, что человек в первый раз за такое дело взялся.

— Что, это я́ ему? — вспылил Антон Васильевич.

— Еще не хватало!

— Ничего, ихнему брату, киношникам, это полезно. Пусть познают жизнь во всех ее проявлениях! Хорошо, хоть этим кончилось!

— Да, могло быть хуже! — профессионально подтвердил Виталий.

«Дуры-курицы!» — ничего не сказав Екатерине Степановне, в душе глубоко сожалел Антон Васильевич, что все закончилось лишь таким образом.

Договорились так, что Антон Васильевич с Тяпой уедут, Виталий останется. А через пару дней они вернутся.

Виталий пошел их провожать. В кассе билеты на курьерский поезд не выдавали, поэтому пассажиры спокойно прохаживались по платформе. Когда поезд остановился, двери во всех вагонах отворились. Проводники высыпали на площадки, деловито протирали поручни. Следующая остановка — город. Екатерина Степановна в душе посетовала, что отпустила такси, полагая, что они в этот состав уже не сядут. Выручил Виталий.

— Подождите-ка. — Подмигнул одной проводнице, полной, в короткой юбке, с толстыми коленями: — Здравствуй, слоник. Ты меня узнаёшь? — А дальше последовало: мур-мур. Виталий кивнул на стоящую за его спиной троицу: — Заходите.

Екатерина Степановна, Антон Васильевич и Тяпа устроились в ближнем, оказавшемся свободном купе.

— Ладушки. Сейчас будете пить чай. А пока побалуйтесь немножко. — Виталий, зашедший вместе с ними в купе, положил большой пакет с яблоками.

Приехав в город, прямо с вокзала Екатерина Степановна позвонила в справочное в роддом. И ей сказали, что завтра дочь выписывают. От телефонной будки до Антона Васильевича с Тяпой Екатерина Степановна бежала.

— Они выписываются завтра. А у нас еще масса дел. Хорошо, что успели.

Дома Антона Васильевича ждала записка:

«Срочно зайдите в институт. Головань».

— Ну, опять мыс Шаман! — сказал Антон Васильевич Екатерине Степановне. Другого предположения у него не было.

22

Татьяну из роддома встречали Ян и Мишаня. Ян встал еще полшестого, прибрал квартиру, сбегал на рынок, купил цветов, лучших, которые только продавались. Он опасался, как бы не подвел его Нескучаев, но тот заехал раньше условленного срока.

И вот теперь Ян выжидал в вестибюле, а Нескучаев прогуливался по тротуару возле своей машины, на заднем сиденье которой лежал плюшевый Мишка; посматривал на другие машины, которые пристраивались позади вдоль тротуара: «Что им, больше места нет?»

В ближайшем такси сидели худощавый мужчина, стриженный под бобрик, в поблескивающем, какого-то редкостного алюминиевого оттенка костюме, и женщина в цветастом ярком полушалке, при крупных, в виде полумесяца, золотых серьгах. Из такси вылез парень двухметрового роста.

— Тяпа! Тяпа! — что-то хотела сказать ему женщина, но парень лишь чуть замедлил шаг, и это означало: «Ну что еще надо?»

Женщина промолчала. Привезший их шофер улегся грудью на баранку, всем своим видом показывая, что готов здесь ждать хоть до морковкиных заговен.

Мишаня посматривал то на дверь, в которую ушел Ян, то на часы. Конечно, можно бы там и несколько побыстрее. Впрочем, спешить некуда.

Встречающих отцов в этот раз набралось много. Большинство из них, как и Ян, нервничали. Как только появлялась медсестра, устремлялись ей навстречу. Не впервые присутствующие здесь ждали спокойно, как ждут своего вызова в парикмахерской. Те, что прохаживались по комнате, успели между собой перезнакомиться. И оказалось, что из всех них только у Яна сын, у остальных — дочки. А у одного верзилы даже двойняшки.

Его и вызвали первым. Он ушел нагруженный такими кульками, что едва их утащил.

Ян, оглядываясь на дверь, из-за которой выходила медсестра, успел заскочить в соседнее справочное отделение. И здесь, в ящике-картотеке, на свое имя нашел записку, которую опустили, наверное, вчера, после его посещения. Татьяна не знала, что подобную записку он получил чуть пораньше, и послала еще одну.

«Папулька! Завтра выписываемся! Мальчик похож на тебя. Глазки такие же. Волосенок еще нет. Только вот ест плохо. А когда несут, я уже знаю, что это он. Ворчит басом. А так тихий. Не скучай. Скоро будем дома. Целую тебя, роднулька».

В помещении папаш становилось все меньше. Процедура была отработанной, одной и той же. Сначала за дверью слышался детский плач, оттуда появлялась медсестра со свертком на руках, спрашивала, кто папаша такой-то. Папаша быстренько подбегал, и она, поздравив, жала руку, передавала сверток.

Наконец Ян в помещении остался один. Медсестра ушла и находилась за дверью почему-то долго.

Нервничал не только Полуянов, нервничал и Нескучаев. «Что он там, не может побыстрее? Вот недотепа!»

Верзила-парень вернулся с двумя свертками, вклинился на заднем сиденье между мужчиной и женщиной. Его жена села рядом с шофером, охорашивая и стараясь не помять букет цветов. Женщина сразу же заглянула в оба одеяльца.

— Одна — вылитый Тяпа! — объявила она. — А другая — в дедушку. Ну просто — копия.

— И штаны сардельками?

— Что? — не поняла женщина. В такую минуту она не восприняла подобного юмора.

«Вот недотепа так недотепа! Вклинился бы там где-нибудь без очереди!» — топтался у своей машины вконец извёвшийся от ожидания Нескучаев.

Но вот за дверью, за которой скрылась медсестра, послышался плач. Да такой басовитый, сразу угадывалось: мальчик.

Медсестра вынесла кулечек, самый маленький из всех, которые до этого выносила.

— Полуянов!

Но Ян молчал. Ведь Татьяна сообщала, что сын крупный. Три двести вес и ростом пятьдесят один сантиметр. А этот кулек такой крохотный.

— Полуянов! — повторила медсестра. — Папаша Полуянов здесь или не пришел?

— Да, да. Это я.

— Свою фамилию забыли?

Он принял от медсестры сверток, не зная, как его держать, чтобы не сделать младенцу больно и в то же время не уронить его. У Яна от напряжения онемели руки.

Наконец вышла Татьяна. Торопливо подбежала к нему. Он поцеловал ее, передал цветы. Она сунула букет, как веник после бани, себе под руку, забрала от Яна сверток. И Ян почувствовал в первый раз в жизни, что он теперь для нее на втором месте, на первом — сын.

Нескучаев распахнул перед Татьяной дверцу машины.

— Ой какое чудо! — воскликнула Татьяна, увидев плюшевого медвежонка. — Нескучаев, дай я тебя обниму и поцелую!

— Ты сначала проверь, тот ли малыш, не подсунули ли кого другого по ошибке. Привезешь домой, а это — дамочка. Хо-хо-хо! И тебя, лопоухий, дай я еще раз обниму. Потом мне объяснишь по секрету, как надо действовать, чтоб были парни.

Когда садились в машину, Яну показалось, что из салона соседней отъезжающей машины ему помахали. Он оглянулся и увидел, что оттуда на него смотрит Антон Васильевич. Символически жмет руку.

— Сын?

— Сын! — с гордостью ответил Ян. И, не вытерпев, приподнял уголок одеяла, заглянул:

— Чибис мой маленький!..

23

Сколько лет прошло с той поры, как великим Лесковым написан «Сказ о Тульском косом левше», многое изменилось за это время, и не та теперь современная «кузня», не те умельцы-кузнецы, но еще что-то сохранилось в их работе, пусть не в прежнем, но узнаваемом виде. Что значит классик, подметивший особенности, не изменившиеся и за сотню лет! Об этом думал всякий раз Антон Васильевич, находя что-то хоть отдаленно, условно напоминающее изложенное в сказе. Об этом же он подумал и сейчас.

Антон Васильевич открыл дверь в свою комнату, и в нос ему шибанула «спираль».

Ныркова, Перехватова, Нина Кондратьевна, Мазуров и даже Мартын Иванович, притаившийся в дальнем углу, и Марина Валентиновна Головань «постукивали на своих наковаленках маленькими молоточками», что-то перепаивали в блоках. Хотя окно в комнате и оставалось открытым, здесь было зелено от канифольного дыма.

— Антон Васильевич, вы получили мою записку? — увидев его, спросила Марина Валентиновна. — У вас остались отгульные дни?

Антон Васильевич присел с ней рядом.

Все в лаборатории знали, что Марина Валентиновна не умеет паять. Если у тебя нет музыкального слуха, то сколько бы ты ни тыкал в клавиши рояля, все равно ничего путного не получится. Так и тут. Олово тянулось у Марины Валентиновны за жалом паяльника словно резиновый клей, а, застывая, ложилось горбами. Однако Марина Валентиновна упорно лезла паяльником в блок, хотя после переделывать такие пайки в десять раз труднее, чем самому сделать сразу. Колюзин, словно раскусив кислую ягоду, смотрел, как она паяет.

— Антон Васильевич, вы еще, наверное, не знаете, что мы решили один образец по изделию Тучина перевести на «чибисы» сами? — сказала Колюзину Марина Валентиновна.

— Да-а? — только и произнес Антон Васильевич. Больше он не нашелся, что сказать. Подобной «отваги» он не ожидал, хотя и проработал с Мариной Валентиновной много лет. — Лихо!.. А как же ваша докторская диссертация? — немного придя в себя, спросил Антон Васильевич.

— Ну что ж. Придется отложить. Впрочем, может быть, я успею ее доделать по вечерам.

«Да, с нее все может статься!»

Марина Валентиновна, не докончив разговор, куда-то убежала. Кажется, ее позвали к городскому телефону. Антон Васильевич прошелся по комнате. Поговорил с Нырковой, с Перехватовой. Его поразило, как они работали с новыми элементами, хотя он отсутствовал две недели. И Митя Мазуров настраивал что-то. Над его рабочим местом, приколотая к верхней полке верстака, висела фотография. Это был снимок Мэрилин Монро, вырезанный из иллюстрированного заграничного журнала. На нем знаменитая артистка была представлена нагой. Она сидела на коврике, спиной к зрителю.

— Убери это. Убери! — указал Антон Васильевич Мазурову.

— А что там? — поднялся Мартын Иванович. — Убрать, убрать, — зашептал он, оглядываясь на дверь, откуда могла войти Марина Валентиновна.

— Да что вы, отцы-командиры! Ведь это знаменитая киноактриса! — попытался возражать Митя.

— Повесите у себя дома.

Мазуров недоуменно пожал плечами, но фотографию снял. Это было проделано вовремя, так как почти сразу вернулась Марина Валентиновна. Увидев, что Колюзин и Мартын Иванович стоят возле Мити Мазурова, направилась к ним.

— Это кто? — спросила Марина Валентиновна, взглянув на фотографию, которую Митя успел повесить на место прежней.

— Я! — с гордостью ответил Митя и стукнул себя кулаком в грудь. — Хорош джигит?!

На фотографии был запечатлен белый череп с черными глазницами, треугольником на месте носа и длинными оскаленными зубами.

— В прошлом году, когда меня на-гора́ маленько стукнуло камушком по голове, эскулапы сделали рентген-снимок черепа. А я отдал его нашим ребяткам в фотолабораторию, и вот перевели в позитивное изображение, — пояснял Митя.

Марина Валентиновна с интересом рассматривала снимок, иногда поворачиваясь, как бы сличая его со стоящим перед ней Мазуровым.

— У вас нет верхнего третьего зуба?

— Да.

— Послушайте, так это же идея! Надо делать двухслойный печатный монтаж на платах из прозрачного изоляционного материала. Тогда сразу будет видно, как он проложен, и можно избежать многих ошибок. Вот вы и займитесь этим! — тут же поручила она Мазурову. — Пойдите в конструкторский отдел, к главному технологу, выясните возможность.

— Ага! — кивнул Митя, словно только и намеревался это сделать.

— Так, Антон Васильевич, когда вы собираетесь выйти на работу?

— Я позвоню вам завтра. Или домой сегодня вечером.

Антон Васильевич не знал, на что решиться. Виталий ждал их в Поречице. И здесь работа шла полным ходом. Разговаривая с Нырковой и Перехватовой, он ощутил какую-то еще не совсем ясную неуютность, беспокойство, еще не понимая, отчего это происходит.

Когда он вернулся домой, в комнате была одна Екатерина Степановна. Она то убегала в другую комнату, где находились дочка с Тяпой и малышами, то возвращалась. Телевизор был включен, и Екатерина Степановна успевала еще мельком взглянуть на экран.

По телевизору показывали всесоюзные соревнования по легкой атлетике. Велся прямой репортаж со стадиона.

— Сейчас самый захватывающий момент в наших соревнованиях! — захлебывался от спешки и возбуждения диктор. Казалось, что он с микрофоном в руке подпрыгивает возле беговой дорожки. — Финальный забег мужчин на полтора километра. Финальный забег! Что и говорить, дистанция трудная. Вот они, восемь спортсменов, готовятся на восьми дорожках. А первым будет только один. Только один!.. Кто?..

Передающие камеры показывали, как спортсмены готовятся к забегу. Диктор перечислял фамилии спортсменов и среди них назвал: «Скоков».

Антон Васильевич словно вздрогнул. Он нашел его и стал ревниво следить за Скоковым.

Вот дали старт. Спортсмены побежали.

— Первый круг идут все вместе! — сообщал комментатор. — Вперед вырывается небольшая группа. Но разрыв еще невелик… Спортсмены пошли на последний круг. Кто же? Кто?.. Главное теперь — не прозевать рывок. Недели изматывающего труда, тренировок. И все в одной секунде. Не упустить рывок!..

И тут что-то произошло. Каким-то незаметным образом один из спортсменов оказался впереди. Все ускорили бег, пытаясь достать ушедшего. И Скоков помчался изо всех сил. Расстояние между ним и лидером сокращалось.

— Давай, давай! — вскочив, закричал Антон Васильевич, словно спортсмен, бегущий на стадионе, мог услышать его. — Скорее!

— Что такое? — перепуганная его криком, заглянула в комнату Екатерина Степановна. — Что произошло?!

— Упустил рывок!

Антон Васильевич вроде бы прозрел. Вот в чем все дело!

В жизни все надо сделать вовремя. Жениться, завести детей, посадить дерево. Прочитать нужную книгу. Не упусти рывок!

А не проще ли тихо, незаметно уйти в сторону, туда, где еще надолго хватит твоего опыта и сил? Например, в мастера ОТК, в общий отдел, в отдел информации. В стрелочники.

Тогда зачем же столько лет неимоверных усилий, этот чемоданчик, в котором рядом с мотками электропровода и монтерскими кусачками — конспекты, этот суконный лыжный костюм, брючины сардельками?

Что ж, «опять, товарищ бабушка, садиться за букварь»?..

Задача из теории вероятностей

1

Постановка задачи.

Шел по улице прохожий. Сорвалась с крыши сосулька и стукнула по голове. Спрашивается: какова вероятность такого события?

Теория вероятностей на это отвечает однозначно: чрезвычайно мала.

Следовательно, ею можно пренебречь?.. Но тогда почему подобные события происходят?.. Может быть, для них существует какой-то свой, еще не установленный закон?! Но прежде чем закон установить, требуется сходные события описать.

Неделин находился в командировке первый раз в жизни. В НИИ начались стендовые испытания изделия, в котором он принимал участие, разрабатывал дисплей. Вышла из строя электронно-лучевая трубка опытной разработки. Неделина срочно направили в Москву к разработчикам трубки, чтобы выяснить, что могло произойти, получить на замену другую трубку. Надо сделать это как можно скорее, сегодня же, а еще лучше — вчера.

Весь день Неделин сидел на заводе с разработчиками трубки, совместно проверял ее в различных режимах, и вот проверка закончена. В восьмом часу вечера договариваются, что трубку он заберет завтра с утра, потому что сегодня в бухгалтерии все ушли домой, некому подписать накладную на вынос трубки. Воспользовавшись оставшимся временем, Неделин решил съездить куда-нибудь, хоть одним глазком взглянуть на Москву. А то был — и не видел.

Неделин доехал до центра, торопясь, бежал подземными запутанными переходами метро, выскочил на улицу Горького и оказался в одном из самых многолюдных мест ее, возле Главтелеграфа.

Неделин тоже прибыл вроде бы не из провинции, из Ленинграда. Но такое многолюдье, поток машин, в несколько рядов мчащихся на бешеной скорости, толпа на ступеньках у здания, как возле дверей ДЛТ за минуту до открытия, — все это поразило его.

И здесь-то, в этом шуме, в толкучке, в суете, в бестолковщине и столпотворении, его окликнули по фамилии. Он оглянулся. Через толпу, лавируя среди стоящих и высматривающих что-то мужчин в обширных клетчатых кепках, пробирался Журавлев.

— Здра-а-авствуйте!.. Какими судьбами?!

— В командировке.

— Я — тоже.

Они поздоровались. Кисть руки у Журавлева была узкая и длинная, словно пенал. И пришлось примериваться, как за нее взяться: если возьмешь за ладонь, то пальцы будут торчать как макаронины, или потрясешь только концы пальцев. Неделин замешкался, и получилось неловко.

— Да что ж мы стоим? Тут с ног собьют! Давайте отойдем.

Они отошли, где было поспокойнее.

— Давно приехали?

— Только вчера.

— Я здесь уже неделю. В главке. Ну, рассказывайте, что там нового? Как на стендах?

Журавлев так приветливо улыбался Неделину, словно встретил давнего друга, хотя их знакомство не назовешь даже шапочным.

Всего год назад Неделин по распределению пришел в НИИ после окончания ЛЭТИ, знал, что Журавлев — начальник лаборатории, в которую направили Лизу, с ее слов, человек умный, талантливый, оригинальный. А Неделину, честно говоря, он не нравился ни внешностью, ни своим поведением.

Длинный, как развернутый складной метр, голова вобрана в узкие, сутулые плечи, брюки короткие. Про людей в таких брюках говорят, что они «спасаются от долгов». Рукава у пиджака такие, что на левой руке видны часы «баки» на кожаном ремешке. Обычно он брел по институтскому коридору о чем-то задумавшись. Поздороваешься с ним — молча кивнет в ответ. И только пройдя метра два, оглянется, кто это с ним поздоровался: «А-а, здравствуйте».

Несколько раз Неделин видел его, зайдя по каким-то делам к Лизе в комнату. Журавлев, тоже оказавшийся там, сидел за соседним столом, на полметра торчала из-под стола выставленная вперед нога. И Журавлев вроде бы заглядывал на нее через край стола. Лиза следом за Неделиным направлялась в коридор. Они останавливались в стороне у окна. Причем, если Журавлев выходил из комнаты, Лиза поспешно говорила: «Давай разбежимся!» — хотя Журавлев не видел, что его сотрудница с кем-то разговаривает. Оглядывался, если Неделин с ним здоровался, а кивал Лизе: «Здравствуйте».

Поэтому Неделин удивился, когда Журавлев окликнул его.

— Где вы остановились? — спросил Журавлев.

— В «Золотом колосе».

— А я в «Останкине». Вы куда сейчас идете?

— Да так, собственно…

— Знаете, я по вечерам сначала тоже ужасно скучал, а потом нашел одно такое местечко… — Журавлев потер руки. — И народу немного. Здесь совсем недалеко. Идемте со мной.

Хотя самому Неделину никогда прежде не доводилось бывать в командировках, но от многих более опытных сотрудников он слышал, что на «выездах» не обходится без «встряски». Поэтому сейчас лихорадочно прикидывал, сколько у него осталось денег.

Журавлев, кажется, уловил его замешательство.

— Ерунда! — сказал он. — Не беспокойтесь. Там в это время всегда мало народа. Здесь недалеко. Библиотека Ленина.

— Куда?!

— У них, знаете, есть специальный просмотровый зал, куда поступает вся новейшая литература по нашей области техники, не только отечественная, но и зарубежная.

— Да нет, — смутился Неделин. — Я завтра утром уезжаю. Хочется посмотреть город. А еще — всякие дела.

— Жаль! — сказал Журавлев. — Там столько всего.

Они расстались. Неделин шел по улице и все оглядывался, словно его чуть не сбило автомобилем.

На следующий день с утра Неделин получил на заводе трубку, направился в аэропорт, а примерно часа через два вышел из такси у проходной своего института.

У стендовой его встречал Шурик. Он словно знал, что Неделин вылетел из Москвы, и теперь поджидал его. Услужливо подбежал, подхватил коробку с трубкой, открывая перед Неделиным дверь.

Шурик — это не просто имя. А скорее, название профессиональной принадлежности. Как, скажем, токарь или пекарь. Такой Шурик имеется в любом НИИ, при руководителе каждого изделия. Его могут называть Толик, Витек, но все равно он — «Шурик». Обычно ему за сорок. Но никто не называет его по отчеству, не только те, кто старше его по возрасту, но даже зеленые «салажата» — недавно пришедшие из ПТУ регулировщики.

Шурик знает, где и что включается, кто в какую смену выходит на работу (на стендовых работают в разные смены, чтобы не толкаться всем вместе и не мешать друг другу), где и какой стоит предохранитель, у кого можно достать ветошь протереть прибор, канифоль, чернила, паяльник, да вообще все, что потребуется. Без главного конструктора изделия еще день-другой можно обойтись, а вот без Шурика — нет. И это не в шутку, а всерьез. Поэтому в стендовой целый день только и слышишь: «Шурик! Шурик!»

— Как съездили, Владислав Аркадьевич?

— Нормально. А как у вас?

Следом за Шуриком Неделин вошел в стендовую. Шурик ничего не ответил. Но опытному человеку, поработавшему в стендовой, ничего и не надо говорить, с одного взгляда все ясно.

Здесь и всегда, как бы отменно ни шла работа, царит развал. А сейчас стендовая напоминала квартиру, в которой затеяли ремонт, нагрянули маляры с ведрами и стремянками, когда в квартире еще не все убрано. И хозяева забегали всполошенно. Все что-то тащили. Один — осциллограф, другой — вольтметр. Возле открытого корпуса прибора, уткнувшись головами, стояло человек шесть-семь, заглядывали в нею, словно в темный глубокий колодец, в котором вылавливали ведро. Жарища, как в парилке. И словно кто-то, присев за фанерным щитом, хлестался там веником, оттуда слышалось непонятное — шасть, шасть.

Неделин в дальнем углу, возле многочисленных приборов, увидел Лизу. И она тоже увидела его.

— Ты самолетом? Как съездил? Получил трубку?

— А как здесь?

Она ничего не ответила. Только взглянула на приборы.

К ним уже бежала Лизина неизменная помощница и приятельница лаборантка Рая.

— Приехал? — воскликнула она. Когда Рая о чем-то спрашивала, создавалось такое впечатление, что она этим восторгается. Делалась похожей на ласкающуюся кошечку, которой так и хочется потереться о тебя, прогнув спину. Даже мурлыканье появлялось у нее в голосе: — В ГУМе были?.. В ЦУ-у-уМе?.. А у нас-то.. Ничего не получается!

Но и это она сообщила вроде бы восторженно.

— Встретил в столице вашего шефа.

— Да-а?

— Хоть бы скорее он приехал, — вздохнула Лиза. — Ничего не говорил, когда собирается вернуться?

— Нет. Об этом мы не разговаривали.

Тем временем, пока Неделин стоял с Лизой и Раей, Шурик сменил в дисплее трубку, и, когда Неделин подошел к своему прибору, дисплей работал. Все было в порядке. Можно продолжать испытания изделия!

И вдруг словно волна прокатилась по стендовой, пробежал легкий шумок. Это в стендовую вошел директор. Вошел стремительно, неожиданно для всех. Но Шурик все-таки успел шепнуть:

— Начальство!..

А дальше передалось, как эстафета.

Директор был самым молодым среди институтского руководства. И всего лишь на каких-нибудь пять-шесть лет старше Неделина. Внешне он выглядел совсем парнишкой: шея тонкая, стрижен под полубокс. В студенческие годы он бегал на стайерские дистанции. И сейчас в летние дни приезжал в институт на гоночном велосипеде. Ставил велосипед в кладовку АХО и взбегал по лестнице на второй этаж, чтоб заскочить в спортивный зал, принять душ, и точно со звонком, еще с мокрыми волосами, сидел у себя в кабинете.

До него директором института был замечательный человек, Александр Александрович Щеголев. Утром к проходной бесшумно подкатывал ЗИЛ. Из него чинно, неторопливо, словно атташе, прибывший на дипломатический раут, вылезал Александр Александрович. В новом модном костюме, белоснежной рубашке. За руку здоровался со всеми старушками-вахтершами. Причем каждая из них, как только появлялась его машина, торопливо вытирала руку и, поздоровавшись, благоговейно наблюдала, как он шествовал к лестнице, возле которой его уже поджидала пара начальников лабораторий, чтобы решить какой-то срочный производственный вопрос. Александр Александрович брал их под руку, и они вместе поднимались по лестнице. При этом он, поворачиваясь то к одному, то к другому, улыбался такой широкой, очаровательной улыбкой, что она, казалось, излучала сияние. И пока они поднимались, все вопросы оказывались решенными.

Неделину хоть немного, но довелось встречаться и разговаривать с Александром Александровичем. Одна встреча запомнилась ему на всю жизнь.

Щеголев любил ходить по институту. Придет в лабораторию, подсядет к кому-либо из инженеров и расспрашивает, что тот делает, в чем особенности разработки, какие встретились трудности, как устраняются.

Неделин был еще молодым специалистом, недавно испеченным инженером, и не знал об этой особенности директора. И вот Александр Александрович зашел в их лабораторию и подсел к нему.

Неделин начинал разработку дисплея, который испытывался сейчас. Говорят, что Александр Александрович сам когда-то был индикаторщиком. И может быть, поэтому искренне заинтересовался тем, что делает молодой инженер. Расспрашивал об одном, другом, о всяких технических мелочах, как бы это делал инженер, приехавший из другого родственного предприятия. И, почувствовав его искреннюю заинтересованность, поддавшись ей, Неделин рассказывал о всем увлеченно, забывшись, что рядом директор, даже поспорил с ним.

Уходя, Александр Александрович пожал Неделину руку, поблагодарил.

— Спасибо большое. Как ваша фамилия?.. Давно работаете? Спасибо, старший инженер Неделин. Кстати, как ваше имя-отчество?

После его ухода все сотрудники, работавшие с Неделиным в одной комнате, подтрунивали над Владиславом.

— Ты его растрогал до слез! Спасибо тебе большое, старший инженер!..

А через два дня в лабораторию принесли приказ по институту:

«За успешное освоение новой техники перевести инженера НИЛ Неделина В. А. в старшие инженеры»…

Вот тут-то все и раскрыли рты.

Полгода назад Щеголев переехал в Москву, на его место был назначен нынешний директор, Николай Федорович Кропотов. До этого он возглавлял лабораторию поиска перспективных направлений. Защитил диссертацию, в которой предложил вместо существующей системы создать иную, использующую другой принцип работы, теоретически доказав, что она будет обладать многими преимуществами. Систему было решено проверить. Кропотова же и назначили главным конструктором нового изделия. И теперь система проходила стендовые испытания. Его первое детище и любовь.

Имелась и еще одна особенность. Ввиду особой важности проведения этой работы срок окончания стендовых являлся товарной плановой позицией не только института, но и главка.

Большинство главных конструкторов в институте были ровесниками Александра Александровича, проработали вместе с ним многие годы, стали лауреатами Государственных премий, так сказать, опытные «зубры». И для них новый директор являлся не более чем мальчишкой. Они считали, и часто справедливо, что во многом понимают не меньше, чем он. И не торопились выполнять его распоряжения. Иногда преднамеренно не замечая их.

Что в данной ситуации мог противопоставить Кропотов авторитету Александра Александровича, чтобы справиться с такой свалившейся на него махиной, как институт?

Требовательность. Единственное — требовательность. Безусловное четкое выполнение всех распоряжений. Армейское повиновение. И он требовал.

Поэтому сейчас в стендовой сразу стало тихо, как в классе при появлении учителя.

Кропотов остановился у включенного дисплея.

— Работает?

И тут же рядом возник Леня Жарков, на днях назначенный заместителем главного конструктора изделия. Леня был из тех людей, которые сами ни за что полностью не отвечают. Они чаще всего кого-нибудь замещают. Шумный, взъерошенный, словно воробей, которого только что оттрепала воробьиха, он сразу же начинал кричать, никого других вокруг себя не слыша. И сейчас по-воробьиному запрыгал вокруг директора, отталкиваясь сразу двумя ногами.

— Порядочек! Датчик включен? Все в норме? Сигнал устойчив?

— Вас приглашают к междугородному, — позвал директора Шурик.

— Ага. — И директор убежал.

В стендовой сразу все оживились, заговорили, опять потащили кто что.

Рая помчалась в соседнюю комнату, «комнату отдыха», пока там не заняли городской телефон, чтобы позвонить мужу. Она звонила ему почти каждые полчаса. Муж у нее был капризен. Он любил, чтоб за ним ухаживали, заботились. А в эти дни, пока шли стендовые и Рае приходилось оставаться по вечерам, он был особенно раздражителен, брюзглив. И бедная Райка бегала к телефону каждую свободную минуту, чтобы выслушать «исповедь».

В стендовой стало потише, заметно поубавилось народа. Неделин глянул на часы. Ого, уже скоро семь! Рабочая смена закончилась, многие разошлись по домам. На столах остались неубранными рабочие тетради, лежал справочник, заложенный на нужной странице галстуком, на спинке стула висел чей-то пиджак. По стендовой бегал Шурик, проверяя, не оставил ли кто включенным паяльник и на всех ли электрощитах вырублено напряжение.

Неделин направился к Лизе. Она на корточках сидела возле открытого прибора, что-то проверяла в нем. Медленно распрямилась, когда Владислав остановился рядом, устало поправила прядку выбившихся волос.

— Не получается? — спросил Владислав.

— Да… Сейчас пойдем домой.

По тому, как это было произнесено, Владислав понял, что ей надо бы остаться, но она идет: вернулся из командировки он, ее муж, и сегодня придется уйти пораньше, так положено. Хоть дел здесь, дел…

— Может быть, останешься? — сказал Неделин.

— Все равно ничего не получается. Надо подумать…

Она закусила нижнюю губу. Пошла впереди Владислава. Волосы гладко причесаны. Кисточкой собраны на затылке и скреплены аптечной резинкой. Лиза не любила никаких украшений, платья яркой раскраски и лишь слегка, почти незаметно, подкрашивала губы и ресницы.

— Вы что, решили уходить? — вроде бы очень всполошившись, спросила Рая, увидев, что Лиза берет сумочку, приготавливает пропуск. — И я с вами. Только я сейчас позвоню. Одну минуточку.

Она впорхнула в «комнату отдыха».

Эта комната находилась у входа в стендовую. Маленькая каморка. Два кресла и стол. В ней никто никогда не отдыхал. А предназначалась она для того, чтобы представители комиссии, которая будет принимать изделие, придя, когда еще «кое-что» не готово, — а, как известно, они приходят всегда именно так, — не слонялись тоскливо по стендовой, заглядывая туда, куда им вовсе не надо, а культурно посидели в «комнате отдыха», переждали. Их Шурик сразу же перехватит у входа и проведет сюда. А чтобы они не скучали, «чувствовали себя свободно», для них у Шурика все приготовлено. Для одних — еженедельник «За рубежом», для других — журнал «Чехословацкое фото». «Не желаете ли? Свежий номер», И палец заложен на нужной странице. А на ней — фотография. «Ого! Это любопытно! Тут бывают великолепные работы!.. Этот номер мы не видели». Шурик безошибочно угадывает, кого что может заинтересовать.

Пока Лиза собиралась, в приоткрытую дверь Неделину было слышно, как Рая разговаривала по телефону.

— Ну уж, весь вечер!.. Еще восьмой час!.. — оправдывалась Рая. — Сколько сейчас?!! Так уж и каждый день! Только первый раз в году… А как же я-то?! Я каждый вечер готовлю!..

Рассерженная Рая вышла из «комнаты отдыха». От негодования нервно передергивала плечами.

— Что?

— Ай, ну его! Вельможа нашелся!.. Трубку бросил!.. Он целую неделю не отходит от кастрюлек! Подумайте! Я постоянно не отхожу и не выпендриваюсь. Утомился! А сам сидит, телевизор смотрит. Я же слышу, диктор орет… Наверное, нашим гол забили!.. Поэтому и капризничает. Знаете что, пойдемте в мороженицу! — вдруг предложила она.

— Тебе не попадет?

— Ну и пусть! Пусть побесится, лучше будет… Пошли, да?

Наклонившись к экрану выключенного осциллографа, она «подправила» губки.

Был теплый, тихий вечер после знойного дня. За все время стендовых Владислав и Лиза так рано домой возвращались впервые. В скверах гуляло много народа. Бегали ребятишки. Пенсионеры, все в одинаковых соломенных шляпах, «забивали козла». Закричали, заспорили.

— Что ты ставишь-то?! Что, у тебя тройки нет? — рассерженно кричал один.

— Что-о? — приложив к уху ладонь кулечком, спрашивал другой.

— Говорю, что, у тебя тройки нет?

— Откуда у меня тройка? У меня — во! — показал напарнику кукиш.

— Что-о? — Напарник надел очки, чтобы лучше рассмотреть, что ему показывают.

У дверей кафе-мороженицы, куда они пришли, стояла очередь. Поэтому пришлось подождать, пока их впустят. За одним из столов нашлось два свободных места.

— Вы не возражаете, если я подставлю еще стул? — спросил Неделин у двух парней, которые сидели за столом.

Те промолчали. Что означало: ставь, нам-то какое дело. Оба они были в ярких рубахах. Рукава закатаны. У одного на запястье тоненькая цепочка. У другого такая же цепочка на шее. Парни явно скучали. Перед ними стояла лишь пепельница, в которую они изредка щелчком стряхивали пепел с сигарет. Переговаривались, произнося слова с длительными паузами, будто сидели тут неделю и ужасно надоели друг другу.

— Повезло Греку…

— Пошто?

— Гвоздь в руку засадил. Заражение. Вчера палец оттяпали…

— Я вчера рубль потерял.

— Ну-у?

— Ага.

— Пять кило картошки.

За соседним столиком тесным кружком сидело несколько офицеров-летчиков.

— Простите, у вас не найдется прикурить? — обратился один из них к Рае. Она оказалась с ним рядом.

Рая сделала движение плечиками, бровки подпрыгнули и настороженно замерли.

— Я почему спросил. У современного человека большие стрессовые перегрузки. И многие женщины курят… У вас красивые кудряшечки. Как сушки. В них так и хочется просунуть пальчик. Природные такие или делаете в парикмахерской?.. Может, закурите?

— Она не курит, — резко сказала Лиза.

— А-а… Простите.

— Что ты! — напустилась на нее Рая. — Пусть, пусть ухаживает! Это даже интересно!

И только теперь парни за столом взглянули на Раю.

— Повезло Греку.

— Пошто?..

— Вчера рубль восемьдесят нашел…

Неделин решил взять еще по сто граммов мороженого. Тем временем парни ушли. На их стулья сели парень и девушка. Оба очень молодые. У него только начинали пробиваться усики. А она была моложе его на несколько лет. Еще совсем девочка. Они шушукались.

— Ты что будешь, Наташка?

— Да ничего. Мне ничего не надо.

Лиза что-то рисовала на бумажной салфетке.

— Да брось ты! — напустилась на нее Рая. — Можешь ты забыть об этом на один вечер?!

Паренек с девушкой еще пошушукались, и он ушел.

— Нет, что-то мне непонятно! Вот посмотри, — попросила Лиза Владислава.

— Дома. Сейчас действительно не место. Ешь мороженое.

Лиза сидела задумавшись и что-то рисовала на тающем мороженом ложечкой.

Вернулся паренек, принес две розетки с мороженым.

— Да ты что?! — воскликнула девушка. — Ну даешь, Смородин! Я же говорила, что у меня горло болит.

— Ты, Наташка, только скажи, чего взять, я все возьму. Скажешь?

— Скажу.

Склонившись к столу, прикрывшись от посторонних, девушка посматривала на паренька, сразу пряча глаза, чтоб не рассмеяться.

Летчик опять обратился к Рае.

— Вы извините, что я вам мешаю. Я вам, наверное, уже надоел?

— Нет, нет.

— Отчего у вас подруга такая серьезная?

— Одну минутку!.. Я сбегаю позвоню!

— Ну и как? — спросила Лиза вернувшуюся Раю.

— Все в порядке. Маленько угомонился.

Летчики садились в такси, когда Владислав и Лиза с Раей вышли из кафе.

— Вам куда? — спросил летчик Раю.

— На Цветной бульвар.

— Нам по пути. Садитесь, подвезу.

— Ты что? — ужаснулась Лиза.

— Пусть, пусть раскошелится на три рубля, если такой богатый! — Рая проворно вскочила в открытую дверцу машины. — Чао!

Вернувшись домой, Владислав сразу же лег спать. Все же устал с дороги. Сквозь дрему слышал, как Лиза сказала:

— Послушай, может поэтому не получается?

2

Утром, войдя в стендовую, Неделин увидел Журавлева. Тот приехал в шесть утра и с вокзала направился сюда. Журавлев сидел на высоченной, как в баре, табуретке, изготовленной специально для электромонтажников, чтоб, став на нее, можно было заглянуть в борновую колодку, расположенную сверху корпуса прибора. Сидел, закинув ногу на ногу, похожий на рыболова. Рядом суетился Шурик, что-то замеряя в приборе. Называл какие-то цифры, а Журавлев заносил их в тетрадь, положенную на колено. Поднял голову, когда Лиза остановилась рядом и поздоровалась.

— А-а. Здравствуйте. — Неделина так и не заметил.

Увлекшись своим делом — начались испытания разных приборов и дисплей постоянно находился в работе, — Неделин забылся, и, когда к нему подошла Лиза, было уже предобеденное время.

— Ничего не понимаю, — взволнованно сказала она. — Он почему-то не стремится устранить дефект, а еще увеличивает, — кивнула в сторону Журавлева. — Ничего не понимаю.

Неделин взглянул на Журавлева. Тот ерзал на табуретке, возбужденный. И всем своим видом как бы подсказывал Рае и Шурику, которые что-то перепаивали в усилителях: «Давай, давай!»

Вместе с Лизой Владислав подошел к Журавлеву.

— Вы уже приехали?! — Тот встал с табуретки и пожал Неделину руку. — Знаете, одно любопытнейшее явление. Его еще надо проверить. Многое надо посмотреть. Но знаете… Если это так…

Возле них оказался Жарков.

— В чем дело? У вас тут все развалено. Вы задерживаете других.

— Кропотов еще не появился? Мне с ним надо поговорить. Одна любопытная вещь…

— Николая Федоровича срочно вызвали в Москву.

— Надолго?.. Слушайте, может мы с вами решим?

— Лучше с ним!

— Тогда чего ж вы тут стоите, морочите голову! — вспылил Журавлев. — Сами ничего решить не могут. И морочат голову, отнимают драгоценное время!

— Обеденный перерыв, — подсказал Шурик Журавлеву.

Журавлев посмотрел на свои «баки».

— Обед? Ладно, прервемся, — сказал Журавлев.

— Вот, понимаешь, он всегда такой, — говорила Лиза Владиславу, когда они сидели в столовой. — Если пришла какая-то мысль, он ничего больше не замечает. А я никак не могу понять… что он увидел?

3

На работу в институт Журавлева пригласил сам Александр Александрович Щеголев.

Говорят, что каждый человек рождается с какими-нибудь способностями. Только надо их вовремя рассмотреть, не дать зачахнуть.

Чтобы быть хорошим инженером, надо иметь какой-то свой особый дар, так же как для того, чтобы стать композитором, поэтом. Композитор понимает музыку, поэт улавливает рифму. Но это еще не все! Каждый из них — творец.

О талантливом инженере говорят, что он «все улавливает животом». Теоретические знания — хорошо. Но их еще недостаточно.

Самый феноменальный пример здесь — Майкл Фарадей, создатель учения о магнитном поле. Правило «буравчика», «правой» и «левой» руки. Додуматься до того, чтобы представить магнитные силовые линии в виде резиновых трубочек! Это же смешно! Сейчас Фарадея с такой теорией и близко бы не подпустили ни к одному техническому журналу. Но ведь и на сегодняшний день не придумано ничего нагляднее, проще и лучше. Это — гениально!..

Журавлев родился в глухой приуральской деревушке, где и электричества-то не было. Но со школьных лет полюбил радиотехнику. Когда учился в седьмом классе, ему попалась брошюра еще довоенного выпуска: «Как построить детекторный приемник?», невесть каким образом оказавшаяся у них. Журавлев прочитал ее. И загорелся желанием сделать приемник. Еще не понимая, что такое конденсатор, индуктивность, соленоид. Подговорил своего приятеля Сеньку. Вместе начали делать. Мотали катушку. Паяли. Немножко им помог учитель физики той школы, в которую они ходили семь верст через тайгу. Достал детектор. Соорудили высоченную антенну.

И совершилось чудо! Приемник заговорил. Полушепотом. В наушниках дребезжало и скрипело, когда играла музыка. Их клали в кастрюлю, чтобы было слышно погромче. Слов почти не разобрать, шепелявит кто-то. Однако какое это было событие!

Правда, приемник работал недолго. Сенька чихнул, и приемник умолк. Журавлев дал Сеньке хорошего подзатыльника. Но Сенька не обиделся, оправдываясь, что «засвербило в носу».

По окончании школы Журавлева призвали в армию. Он служил радистом. Демобилизовавшись, приехал в Ленинград. Работал на заводе. Женился на женщине, у которой было двое детей. И у них через год родился ребенок. С деньгами стало туговато. Перешел в радиоателье.

Вот там-то и встретил его Щеголев. Как-то на день рождения ему родственник подарил японский транзисторный приемник-магнитофон. В приемнике были приняты, казалось бы, все меры по «защите от дурака». Штекера разного размера и конфигурации, вставишь только в свое гнездо. Но все-таки нашелся кто-то, кто сунул антенный ввод в электросеть. И приемник вышел из строя. Конечно, Александр Александрович мог бы обратиться за помощью к кому-либо из своих подчиненных, опытных настройщиков. Но он никогда не практиковал этого. А самому же заняться ремонтом было просто некогда. Александр Александрович зашел в несколько радиоателье, но приемник нигде не брали. Он был новой, еще незнакомой модели, не имелось схемы, а к тому же все детали в приемнике были выполнены внешне одинаковыми и не имели маркировки. Очевидно, это специально делалось фирмой, чтоб избежать заимствования. Всюду в ателье следовал один и тот же ответ. Но в одном из них, когда Александру Александровичу отказали в очередной раз, остановившийся возле приемщика мастер сказал в раздумье:

— Может, покажем Журавлю?

Пришел долговязый, нескладный парень. Осмотрел приемник, поинтересовался, в каких диапазонах работает, каково было качество звучания, задал еще несколько вопросов и предложил Александру Александровичу:

— Оставьте, я взгляну. Ничего не обещаю. И быстро это не получится. Но я посмотрю.

Через неделю, проезжая мимо, Александр Александрович заглянул в ателье, и, к его удивлению, приемник оказался отремонтированным.

— Как это вам удалось? — спросил Александр Александрович парня. — Ведь не было схемы!

— Пришлось весь монтаж прозвонить и схему составить.

— Там не были промаркированы элементы!

— Да. Каждый требовалось выпаивать и замерять.

— Это при печатном-то монтаже!

— Иначе не обойтись. Знаете, у них там оказалась одна интересная новинка…

Александр Александрович, сам опытный инженер, понимал, что это за работа: составить схему да еще замерить номиналы всех элементов.

— Переходите к нам, в НИИ, — предложил он парню.

— Кем? У меня большая семья. И жена часто болеет. Нужны деньги.

— Ведущим инженером.

И Журавлев перешел. Одновременно он поступил на вечернее отделение в Электротехнический институт. А уже через полтора года, хотя у Журавлева еще не было инженерного диплома, его назначили начальником лаборатории.

Однажды произошел такой казус.

Журавлев сдавал экзамен по одному из радиотехнических предметов. И, отвечая на вопрос, сказал что-то, что экзаменатору показалось сомнительным. Тот заметил, что так не может быть.

— Почему же?! — возмутился Журавлев и стал доказывать, что только так и должно быть. Они заспорили. — Да это же каждому дураку ясно! — забывшись, в споре воскликнул Журавлев, желая этим сказать, что вопрос-то совершенно очевиден.

— Вот пусть у вас и принимает экзамен умник, если я дурак, — обиделся экзаменатор.

— Да я вовсе не хочу сказать, что вы дурак. Но все, о чем я говорю, мы в лаборатории проверили.

— Кем вы работаете?

— Начальником лаборатории.

— Гм!.. — Экзаменатор принялся вновь обсуждать вопрос, теперь уже во всех подробностях. И наконец, после долгих дебатов, согласился с Журавлевым. В зачетке Журавлева появилась пятерка.

4

Рабочая смена закончилась полтора часа назад. Неделин уже собрался уходить домой. К нему подошла Лиза.

— И я с тобой. Нас сегодня шеф отпустил. Занялся какими-то расчетами. Сказал, что мы можем идти.

— Это хорошо.

— Вас в «комнату отдыха», к городскому телефону, — позвал Лизу Шурик.

— Меня?

Через минуту она вернулась.

— Это тебя, — сказала Владиславу.

Звонила Франциска Федоровна, приятельница Лизы. Она работала в бывшей лаборатории Кропотова. Жила в соседнем с Неделиными доме.

— Владислав, ты? Лиза сказала, что вы собираетесь домой. Как хорошо, что застала! У меня испортился телевизор. Сегодня показывают Калягина. Его творческий вечер. Я вместе с Калягиным училась в школе. Очень хочется посмотреть! Я тебя прошу! Я просто умоляю, взгляни, что с телевизором?

Она кричала так громко, что ее голос, казалось, слышно не в трубку, а в открытое окно.

Пришлось согласиться.

Франциска Федоровна окончила Электротехнический институт, но панически боялась электричества. Как ни странно, это свойственно не только ей, а большинству женщин-радиоинженеров. На работе они могут и разрабатывать, и настраивать сложные электросистемы, но дома что-то с ними происходит. Это трудно объяснить. Для Франциски Федоровны понятно: она уже много лет занималась только «чистой» математикой, имела дело с интегралами. И сама она внешне походила на знак интеграла, такая же тонкая, вытянутая. Вечно что-то теряет, спешит, оглядывается. Когда говорит, машет кистями рук так, словно дирижирует. Она была незамужней, хотя многие ее ровесницы уже имели внуков.

Лиза не пошла к Франциске Федоровне. Только попросила, чтобы Владислав, по возможности, долго не задерживался. Он понимал, что ей хочется побыть одной, поразмышлять, потому что вся она мыслями была там, на стендовых. И поэтому не стал настаивать.

Франциска Федоровна ждала Неделина. Сразу же открыла дверь, едва он коснулся кнопки звонка.

— Проходи, снимай ботинки.

— Зачем? Я просто вытру ноги.

— Как? — опешила Франциска Федоровна. Она смотрела на Неделина, полагая, что он шутит. Но он не шутил.

— Они у меня чистые. Я вытру их еще раз. Вот так.

Неделин терпеть не мог, когда ему предлагали снимать ботинки. Эта дурацкая мещанская мода появилась десяток лет назад. Прежде ее не было. В ней есть что-то унизительное. И уж совсем нелепо, когда снимает туфли женщина. Она специально подбирала их к платью и вдруг шлепает в больничных тапочках, сразу обезобразив себя, став коротконогой. Не у всех же женщин ноги как у Марики Рок.

Неделин чувствовал себя без ботинок как овчарка, которой отрубили хвост. Поэтому он сразу же «завелся»:

— У вас работает телевизор или нет? Если не работает, давайте чинить, а то сейчас начнет выступать Калягин, который с вами учился в одной школе.

Он впереди Франциски Федоровны прошел в комнату. Ботинки все же столкнул в коридоре, потопал в одних носках, хотя Франциска Федоровна и шла следом, предлагая:

— Вот тапочки.

Комната напоминала музей. На полированной мебели ни пылинки. Стулья расставлены в ряд вдоль стены. Не хватало только веревочки, натянутой вдоль них, и таблички с надписью: «Не садиться».

Неделин в эту минуту желал, чтобы телевизор испортился так, что его вообще невозможно было отремонтировать. Но неполадка, к сожалению, оказалась пустяковой. Неделин устранил ее за пару минут.

— Сейчас будем пить кофе! — сказала Франциска Федоровна.

— Уж увольте!..

— Нет, нет, пьем кофе!

Франциска Федоровна из коридора вдвинула в комнату полированный низкий столик, положила на него и под ноги фанерки, чтобы, не дай бог, не капнуть на столешницу или лакированный пол кофе. И этим окончательно вывела Неделина из себя.

— Нет уж! — сказал он, перешагнув через стол, иначе было не выбраться. У Франциски Федоровны от ужаса расширились зрачки. — Я тоже хочу посмотреть Калягина! Я с ним вместе ехал в автобусе, он передал в кассу мои пять копеек. Побегу домой!..

Неделин вышел, весь кипя неприязнью. Он шел не глядя по сторонам. Его остановили.

— Вы?! — перед ним стоял Журавлев. — Вы-то мне и нужны! То не встречаемся по нескольку месяцев, то в одну неделю две встречи. Вы куда? Домой?.. Знаете что, время еще детское. Идемте со мной. Здесь недалеко есть одно местечко… — Неделина аж передернуло: недалеко была Публичная библиотека. — Тут коктейль-бар. Выпьем по коктейлю.

Теперь Неделин стоял в полной растерянности.

Они вошли в коктейль-бар. Народу здесь было всего несколько человек. У высокой стойки напротив бармена сидел бородатый парень, дальше — две девушки и два парня справа и слева от них. Все остальные места свободны. Журавлев и Неделин сели рядом с бородатым парнем. Заказали два коктейля с экзотическим названием «Соловьиная трель». Бармен подал им удлиненные, узкие стаканчики, на дне которых лежало по вишне.

— Знаете, мне пришла идея, — сказал Журавлев Неделину. — Вот послушайте… Построить систему таким образом… Вы понимаете, что это даст?

Он принялся объяснять Неделину, как это технически можно осуществить. Говорил возбужденно, а Неделин слушал его и думал: какой же это сейчас счастливый человек! Идея-то ведь действительно оригинальная. И ему в душе было несколько завидно, почему Журавлев, а не они с Лизой додумались до этого. Ведь были рядом, и чего-то чуть-чуть не хватило. Но вот в этом-то «чуть-чуть» и все дело.

Бородатый парень рядом разговаривал с барменом и, достав блокнотик, талдычил одно и то же:

— Андрей не заходил?.. Патейтоу, патейтоу.

— Нет, не заходил.

— И ты ему не звонил?.. Патейтоу. Патейтоу.

— Слушайте, ну что вы заладили! — раздраженно повернулся к нему Журавлев. — Поговорить не даете! Патейтоу — это картошка. Картошка!

— Клиент с пятнадцатой линии Васильевского острова, — многозначительно сказал парень бармену, указав на Журавлева, но про картошку больше повторять не стал.

— Будет нужен дисплей с новым видом развертки. Вы понимаете? — Неделин и сам подумал об этом. — Сделаете такой? Приходите завтра ко мне. У меня есть картотека по дисплеям. Янки и японцы понаделали бог весть что. Но по-моему, и у них еще нет такой системы.

Неделину доводилось бывать в кабинете Журавлева. Он однажды зачем-то заходил к Лизе, ее не оказалось на месте. Сказали, что она работает в соседней комнате. Журавлева в тот день в институте не было. Лиза сидела за его столом, чертила схему.

Кабинет был обычным. Современная мебель. Шкаф, в нем на полках книги, в ящичках — картотека. Но поразил Неделина и запомнился ему диван — старый, обтянутый кожей, потрескавшейся, словно корка на дыне. На нем по углам навалом лежали книги, раскрытые журналы. Неделин сел на диван, и тот вынырнул из-под него, словно он сел на борт находящегося на плаву баркаса. Цокнул о стену, чуть не сбросив Неделина на пол.

— Осторожно, — сказала Лиза. — Я забыла тебя предупредить о его коварных свойствах.

И сейчас, вспомнив про этот диван, Неделин замешкался с ответом.

— Заходите. Вдруг найдется что-нибудь интересное для вас.

5

Все в лаборатории знали особенность Журавлева: когда он работал, сидел, задумавшись, к нему лучше не подходить. Он сразу раздражался.

Действительно, может, в это мгновение у него зарождается какая-то новая идея. И ты его собьешь с мысли. Она перескочит, как патефонная иголка, на другую дорожку и на эту не возвратится.

Однажды он прогнал секретаря начальника отдела Веру Васильевну.

Это была самоуверенная, решительная дама. Есть такие люди, которые полагают, что им все дозволено, можно не считаться ни с чем. И главное, все почему-то стесняются их одернуть и тем поощряют эту самоуверенность.

Вера Васильевна позволяла себе во время совещания войти в кабинет начальника, на полуслове оборвав выступавшего лишь потому, что она принесла какой-то документ второстепенной важности, который мог бы полежать, подождать. Все присутствующие ждали, когда Вера Васильевна перестанет шуровать документом на столе у начальника, выйдет, и только после этого выступавший продолжал говорить.

Вот так же и в тот раз Вера Васильевна пришла к Журавлеву, когда он сидел за своим столом, выставив на противоположную сторону ноги, грохнула на стол принесенную папку.

— Что это? — поднял голову Журавлев.

— Копия приказа по институту о соблюдении противопожарной безопасности. Прочитайте и распишитесь.

— Я потом прочитаю и вам верну.

— Мне надо показать еще многим начальникам.

— Но я сейчас занят, подождите.

— Ждут только прибытия поездов.

И вот тогда Журавлев вспылил. Он поднялся, сунув руки в карманы брюк. Побагровел. Какое-то время читал приказ, убеждаясь в отсутствии всякой срочности. И это окончательно вывело его из себя.

— Слушайте, вы мне мешаете. Выйдите вон.

— Что? Вы мне? — опешила Вера Васильевна.

— Да. Что вы врываетесь?! Лаборатория — это храм, а не телячье стойло.

— Ну, знаете! — Вера Васильевна, схватив бумаги, выскочила.

Потом она рыдала на лестничной площадке и объясняла всем останавливавшимся возле нее, что «этот хам» ее оскорбил. Она ему выцарапала бы глаза, случись это в коммунальной квартире.

— Представляете, весь побледнел, руки в карманах брючишек! — кричала Вера Васильевна. — Нет, этого я ему не прощу! — Грозилась жаловаться начальнику отдела, в местком, в партком.

И она действительно пожаловалась начальнику, закатив у него в кабинете такую истерику, требуя, чтобы Журавлев тут же, немедля, перед ней извинился, что начальнику пришлось вызвать Журавлева.

— Он назвал меня скотиной!

— Я? — удивился Журавлев. — Я этого не говорил.

Начальник отдела после жалел, что смалодушничал и пригласил Журавлева. Ничего путного из этого не вышло.

Памятуя тот случай, все сейчас старались не тревожить Журавлева. Он сидел на своей высоченной табуретке, что-то проверял в приборе. Впрочем, если кто-то и проходил мимо, Журавлев не замечал. Лишь бы к нему не обращались.

— Не пойму, что он делает, — подошла к Владиславу Лиза. — Затеял перепайки во всех усилителях. А уже пришли члены приемной комиссии, сидят в «комнате отдыха». Мы сегодня должны начать предъявление изделия. Не понимаю…

Леня Жарков прыгал в другом конце стендовой.

От непомерного возбуждения он вскакивал на табуретку, заглядывал в борновые колодки приборов и спрыгивал на пол.

— Слетит моя голова! Бедная моя голова! — Он хватался за нее, словно пытался ее удержать. — Пришел заказчик. Что делать? Что, что, что?

Ему хотелось немедленно поговорить с Журавлевым, но он опасался.

Выручил, как и обычно, Шурик. Вырубил электропитание. Вроде бы всего на минуточку.

— Что происходит? — убедившись, что напряжения нет, распрямился Журавлев. — В чем дело?

— Пришел заказчик, — воспользовавшись этим, тотчас оказался возле него Леня. — Вы затеяли большие переделки. Это задержит всех.

— Но даст возможность проверить идею. Сэкономим до года, если задержим на два-три дня. В целом такой выигрыш.

— Ох, слетит моя голова!

— Что вы кликушествуете? Послушайте, да вам лечиться надо, вы просто псих!.. Вы ко мне? — увидел Журавлев стоящего рядом Неделина. — А-а, я же обещал вам подборку по дисплеям! — вспомнил он. — Идемте.

У Журавлева и верно оказалась интересной подборка. Многие статьи Неделин но только не видел, даже не слышал о них. Где их Журавлев выкопал!

— Садитесь за мой стол, — предложил Журавлев. — Занимайтесь. — Сам он ходил по комнате, иногда останавливаясь возле стола, заглядывал в журнал со своей двухметровой высоты. — Это любопытная статья.

В дверь постучали. В кабинет вошел розовощекий мужчина, начальник АХО. Из-за него из коридора заглядывало двое в синих халатах и кепочках. У одного из них за ухо был заложен карандаш.

— Вот этот, — обращаясь к ним, указал начальник АХО на диван. — Мы заберем его у вас, — сказал он Журавлеву. — Дадим новый.

— Зачем? Не надо, — возразил Журавлев. — Мне на нем удобно. Книги и журналы — все под рукой.

— Мы дадим вам более красивый, современный.

— Послушайте. — Журавлев уже начал раздражаться. — Мебель для чего? Чтобы нам было удобно работать или для того, чтобы было красиво? Если хотите, чтобы было красиво, поставьте в вестибюле пальму!

— Ладно, — кивнул начальник АХО тем двоим, и они вышли.

Когда Журавлев разговаривал с начальником АХО, кто-то позвонил.

— Заходите, — сказал в трубку Журавлев.

И в кабинет не вошла, а влетела Франциска Федоровна. Она, как и всегда, как будто куда-то спешила и, пробегая мимо, заскочила на минутку. Прижимая локтем, тащила пачку бумаг.

— Я произвела расчеты по вашему техническому заданию.

Положила пачку на стол. Неделин встал, чтобы освободить стол Журавлеву, но тот сказал:

— Да сидите, сидите! — и сел на коварный диван, который вроде бы уважительно подвинулся к стене.

Журавлев начал просматривать принесенные Франциской Федоровной бумаги. Не вставая, брал их со стола. Он легко мог дотянуться. Сначала смотрел внимательно, подолгу вчитываясь в каждый лист, затем стал перекладывать их все быстрее и наконец, не досмотрев, положил всю пачку на стол.

— Слушайте, это чушь!

— То есть? — замерла Франциска Федоровна.

— Так не может быть.

— Я проверяла. Пересчитывала дважды. Я считала по формулам, приведенным в монографии Сергея Петровича Сурова.

— Значит, формулы не верны!

— Вы полагаете, что профессор Суров ошибается?

— Не знаю. Но вы-то чувствуете, что так в принципе не может быть? Не может — и все.

— Значит, профессор Суров…

— Да что профессор Суров бог, что ли? Сами-то вы что, лыком шиты? Выведите формулы заново.

Франциска Федоровна сгребла бумаги и вышла, в дверях чуть ли не столкнувшись с пареньком, который заглядывал в кабинет.

— Разрешите? — сказал он Журавлеву, который явно его не слышал, был возбужден разговором с Франциской Федоровной.

— Приносят тут всякую чушь! Отнимают время!

Паренек, сконфузясь, остановился, решив, что все это относится к нему.

— Я вам звонил. Просил разрешения зайти. Вы сказали, что заходите.

А Неделин глянул на него и сразу узнал в нем Смородина, который сидел с ним в мороженице за одним столиком. Они поздоровались.

— Я заканчиваю приборостроительный техникум. У вас в институте на практике. Пишу диплом, — обращаясь к Журавлеву, продолжал Смородин. — И у меня возник вопрос. По усилителям. Мне сказали, что лучше всего обратиться к вам.

— Пожалуйста.

Неделин перешел к книжному шкафу, перебирал там картотеку. А они сели к столу. Журавлев положил перед Смородиным карандаш. Смородин принялся что-то рассказывать.

Занятый своим делом, Неделин не прислушивался к тому, о чем они говорили. Изредка взглянув, видел, как они сидят, словно два шахматиста, обдумывающие шахматный этюд. Смородин — чуть отодвинувшись от стола, так как его выталкивали колени Журавлева. Так они сидели долго.

Наконец Смородин, словно опомнившись, взглянул на часы и сразу же вскочил.

— Извините, я вас задержал. Отнял у вас время. Извините.

— Да ничего, — сказал Журавлев. И по тому, как это было произнесено, чувствовалось, что ему нисколько не жалко потерянного времени. — Вы не оставляйте эту идею. Вас куда направили на практику?

Смородин назвал отдел.

— Слушайте, да у них вам совершенно нечего делать! Что вы! Переходите к нам.

Не дожидаясь ответа, Журавлев снял трубку, набрал номер отдела кадров.

— Добрый день, говорит Журавлев. Вы занимаетесь распределением молодых специалистов на практику?.. Там у вас есть паренек из Приборостроительного техникума, Смородин. Так направьте его к нам… Да при чем тут он мой родственник или не родственник? Какое имеет значение? Просто толковый человек, — начал раздражаться Журавлев. — Ну и что из того, что обещали Белову? У них отдел серийного освоения. Направьте ему туда двоих других.

Смородин, смущаясь, стоял у дверей, не зная, удобно сейчас уйти или нет.

— Спасибо, — сказал Журавлеву и вышел.

Но Журавлев уже не слышал этого. Он взглянул на свои «баки».

— Четверть третьего? Неужели? — потряс часы, послушал, идут ли. — Я — на стендовых.

Он совсем и позабыл, что Неделин из другой лаборатории и находится здесь почти случайно.

Просмотрев картотеку и выписав, что его заинтересовало, Неделин ушел, закрыв кабинет и оставив ключ в дверях.

Лиза вернулась домой в девятом часу. Взволнованная.

— Не знаю! — сказала она. — Он все переделал. Комиссия сидит в «комнате отдыха». Тоже как на сковородке. Кропотов приезжает завтра. Звонил из Москвы, интересовался, как дела. Лене дал такой разгон, что тот бегал по стендовой: «Ай-я-яй! Ай-я-яй!» Чуть сам себе не оторвал голову… Что будет, что будет?!..

6

На девять часов всех ответственных исполнителей основных приборов вызвали к Кропотову в кабинет. Неделин вошел в свою комнату, а ему все находящиеся здесь закричали:

— Беги скорее! Тебе несколько раз звонила секретарь директора, просила передать, что тебя ровно в девять ждут в кабинете директора.

Без четырех минут девять в кабинете директора все были в сборе. Здесь же присутствовали Леня Жарков и Журавлев.

Леня прыгал то в кабинет, то обратно в приемную — скок, скок! — где секретарь что-то печатала.

— Кончив, сразу на подпись. Один экземплярчик мне, — распоряжался Леня.

Журавлев был не только спокоен, но даже весел. Здороваясь со всеми, приветливо кивал.

Директор же был мрачен. Сидел за столом. Волосы сухие. В первый раз за многие месяцы он приехал в институт не на велосипеде, а на ЗИЛе. Не поднимая от стола головы, молча, кивком, отвечал на приветствия. Ровно в девять отложил авторучку, посмотрел на присутствующих:

— Я пригласил вас затем, чтобы узнать, кто давал распоряжение на переделку в приборах?

Спросил это, обращаясь вроде бы ко всем, но все понимали, что вопрос относится только к Журавлеву.

— Да, собственно, никто. Они сами собой разумелись, — ответил Журавлев. Пододвинул стул к столу и принялся излагать пришедшую ему идею. Говорил с тем запалом, когда рассказчик твердо уверен, что и слушатель порадуется тому, что услышит.

— Но вы хорошо знаете, что срок окончания стендовых является строго установленной товарной позицией института.

— Задержим на два-три дня, в дальнейшем эти дни наверстаем. Впереди еще заводские испытания. Время есть! Эта задержка позволит сэкономить полгода-год. Не надо делать новый экспериментальный образец, чтоб проверить идею.

— Это товар главка.

— Думаю, против этого и Александр Александрович не стал бы возражать.

— Вы не знаете всей ситуации в целом! Наше изделие ждут. Мы задерживаем работу других. Думаю, и Александр Александрович не дал бы разрешения. К тому же я не уверен, что предлагаемая система значительно лучше, чем разработанная.

— Вы серьезно?.. — насторожился Журавлев, недоуменно глядя на директора. — Нет, это вы серьезно?..

Директор молчал. Возможно, он сказал все это в запале. Неделин не мог представить, чтобы директор, талантливый инженер, не понимал преимуществ системы, которую предлагал Журавлев. Очевидно, здесь решающую роль сыграло иное. Ведь разработанная система была первым крупным изделием для Кропотова, в которое он вложил всю душу.

Слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Директору сразу бы сказать что-то, смягчить ситуацию. А он промедлил, по неопытности упустил момент.

Журавлев сидел растерянный, огорошенный. Пауза затягивалась. И Журавлев краснел все больше и больше.

— Да нет, вы ничего не понимаете! — сказал он. — Как же вы возглавляли лабораторию поиска перспективных направлений, если ничего не понимаете? — Журавлев поднялся, осмотрел всех с детской беспомощностью и сказал с обидой и жалобой — даже голос у него стал писклявым: — Товарищи, да он ничего не понимает… Тогда мне здесь делать нечего.

И вышел.

Все чувствовали себя неловко. Директор тоже покраснел, наклонился к столу.

— Будем предъявлять изделие комиссии поприборно. Все переделки — восстановить. Все могут быть свободны.

7

С обеда начала работать приемная комиссия.

А на другое утро появился приказ по институту:

«За самовольные действия, могшие привести к срыву плановой товарной позиции института и главка… объявить начальнику лаборатории приемных устройств Журавлеву А. А. строгий выговор и предупредить всех начальников подразделений, чтобы впредь…»

Вера Васильевна лично вручила приказ Журавлеву, попросила расписаться, хоть это и не требовалось.

А часа через два к Владиславу прибежала взволнованная Лиза.

— Он увольняется!

Журавлев подал заявление с просьбой уволить его по собственному желанию, и директор заявление подписал.

— Да не может быть!

Эта новость мгновенно разошлась по институту. В стендовой сейчас говорили только об этом. Большинство было на стороне Журавлева. И все дружно ругали Жаркова, говорили, что его вина, он наябедничал директору. Иначе так директор не поступил бы.

Но нашлись и такие — правда, их оказалось немного, — кого не очень-то взволновал уход Журавлева.

— Подумаешь, ему что-то сказали! Из-за этого — убегать! — говорила Рая. — Да если бы я каждый раз убегала, когда мне муж что-то говорит, я бы, наверное, уже дважды по экватору земной шар обежала!

Вера Васильевна с гордым видом победителя ходила по институту, стараясь попадаться всем на глаза.

— Я это предвидела. Наконец-то институт очистится от всякого мусора.

В этот день Лиза после работы не осталась на стендовых, сразу по окончании смены пошла домой.

— Ай, ну их!

И дома ходила молчаливая. Владислав старался не обращаться к ней, чтоб не раздражать.

По телевизору транслировали футбольный матч любимых команд Владислава: «Зенит» — минское «Динамо», но он телевизор даже не включил.

В восьмом часу позвонила Франциска Федоровна.

— Владислав, ты дома? Ты мне очень нужен!

— Что, испортился телевизор? Опять Калягин?

— Нет, сегодня другая программа. Если ты не можешь, я сама приду к тебе.

— С телевизором?

Но Франциска Федоровна сейчас не воспринимала никаких шуток.

— Мне хотелось бы, чтобы пришли ты и Лиза. Я вас буду ждать.

Франциска Федоровна начала говорить, когда они еще стояли на лестничной площадке.

— Этого нельзя допустить! Надо немедленно что-то делать! Вы слышали, он подал заявление с просьбой его уволить? Нельзя, чтобы он ушел! Ни в коем случае! Это мозг института. Он недавно «завернул» меня с расчетами, сказал, что в формулах, выведенных профессором Суровым, допущена ошибка. И оказался прав! Надо что-то предпринимать!

После долгих разговоров они наконец решили, что завтра же пойдут к директору и попытаются убедить его переговорить с Журавлевым, чтобы тот остался.

8

Их собралось человек шесть-семь.

Еще накануне Франциска Федоровна позвонила директору домой и договорилась, что он примет их полдевятого.

Он сидел за своим столом, волосы сухие. И у вестибюля не стоял директорский ЗИЛ, — значит, он приехал на трамвае.

Все переговоры вели Франциска Федоровна и Лиза.

Франциска Федоровна, кажется, не успокоилась еще со вчерашнего вечера. От возбуждения она не могла сидеть; стоя перед столом директора, размахивала руками. Она говорила то же, что и накануне Владиславу с Лизой. Нельзя допустить, чтобы Журавлев ушел, это было бы слишком большой потерей для института.

Очевидно, директор и сам понимал, что поспешил, погорячился, испытывал угрызения совести. По инерции неуверенно отвечал:

— Теперь уже поздно.

— Заявление у Журавлева еще на руках. Обходной лист не подписан. Доброе дело никогда не поздно сделать!

— Ладно, — наконец сказал директор решительно. — Пусть он ко мне зайдет, поговорим и будем считать, что конфликт исчерпан.

Лиза, Франциска Федоровна и все остальные поблагодарили директора, веселой, оживленной группой вышли из кабинета. Дело было улажено.

— Только ни в коем случае нельзя допускать, чтобы они разговаривали наедине. Надо обязательно пойти вместе с Журавлевым, — в коридоре возбужденно говорила Лиза.

Теперь оставалось главное: уговорить Журавлева.

Журавлев сидел на диване у себя в кабинете. Руки сцеплены в пальцах на коленях. И кажется, в первый раз ничего не делал. Удивился, когда в кабинет явилась такая большая группа людей.

— Мы сейчас были у директора и хотим просить вас, чтоб вы не увольнялись, — начала Франциска Федоровна.

— Это невозможно, — сказал Журавлев, поднимаясь. — Да что вы, товарищи! Он же мальчишка, ничего не понимает!

— Он осознал свою ошибку, просил, чтобы вы заявление выкинули и просто зашли к нему поговорить.

— Невозможно!.. Сегодня он не понял это, завтра не поймет еще что-нибудь. Что вы?!

— Мы просим вас сделать это не для себя, для нас. Вы нужны нам всем.

Франциска Федоровна обернулась к присутствующим, и все разом заговорили, горячо убеждая Журавлева.

— Да махните вы на все рукой! Человек может по молодости и неопытности сделать ошибку. Но ведь вы-то нужны нам, нам! Мы все, все просим.

— Ну хорошо, — сказал Журавлев. — Раз вы меня просите, я пойду к нему. Товарищи, спасибо вам, — растроганно произнес он плаксивым голосом. — Я знаю, что я человек тяжелый, некоммуникабельный. Но я никогда и не подозревал, что у меня столько друзей! Спасибо!..

— Только вы там, если он будет что-то говорить, не обращайте внимания. Потешьте его самолюбие, — внушали Журавлеву обрадованные Лиза и Франциска Федоровна. — Вы уж держитесь.

— Хорошо, я буду нем как статуя! Пусть он несут, что хочет, я буду молчать.

Директор, сразу же отложив все другие дела, принял их. Он тоже был оживлен. Все расселись на стульях, расставленных в ряд вдоль стены.

— Садитесь поближе к столу, — предложил директор. — Вот так, тесной кучкой.

Он не знал, с чего начать.

— Вы когда собираетесь в отпуск? — спросил он Журавлева лишь для того, чтобы что-то спросить.

— В июле.

— Куда-нибудь поедете иди будете здесь?

— Собираюсь поехать в Крым. — Журавлев назвал портовый город. — Мы уже несколько лет ездим туда. Моя жена тяжело больна, и ей врачи рекомендуют отдыхать только там. И знаете, верно: как съездит, ей становится лучше. Мы уже много лет останавливаемся там в приморском поселке. У одних и тех же хозяев снимаем комнату. Так привыкли к ним, будто к родным. Такие славные люди.

Вот тут бы встать всем, поблагодарить директора, что он их принял, да и удалиться. Это Неделин, как и все остальные, понял позднее. Но момент был упущен.

— Мы там после стендовых будем проводить натурные испытания, — сказал директор. — Можете поехать в командировку и взять жену с собой. Она у вас работает?

— Нет.

— Тогда вам это будет удобно… Но, между прочим, мне все-таки кажется, вы несколько преувеличиваете преимущества предлагаемой системы.

— Как? — поднялся Журавлев. Подошел к столу и наклонился над ним.

Директор рисовал что-то, пояснял свои сомнения. Журавлев смотрел сбоку, засунув руки в карманы. Кисти умещались в карманах только по большой палец.

— Да чушь все это!

— Почему же «чушь»? — Директор принялся перечислять положительные стороны той системы, «своей», которая проходила испытания. — Это почти то же самое!

— То, да не то! Новая система перекроет все эти данные за глаза и за уши.

— Сомневаюсь! Что перекроет — согласен. Но вот чтобы так!

И директор еще торопливее принялся что-то рисовать, схватив сразу несколько листов бумаги.

Журавлев постепенно багровел. И напрасно Франциска Федоровна и Лиза дергали его за пиджак, он ничего не замечал, сопротивляясь, упрямо тянулся вперед.

— Да нет, вы ничего не понимаете! — наконец досадливо воскликнул Журавлев, — Я сюда шел, думал, вы поняли.

— Товарищи, он ничего не понимает! — обернулся Журавлев к присутствующим. Сказал это с такой обидой, будто его обманули, зазвали, а на самом деле — вот! — Не-ет! Я лучше уволюсь! Он ничего не понимает!

9

И Журавлев уволился…

Через неделю после его увольнения стендовые испытания закончились. Принятую комиссией аппаратуру отгрузили но месту назначения.

После стендовых всегда наступает некоторое затишье. Браться сразу же за новую большую работу не хочется, требуется некоторая передышка. Чтобы чуть-чуть отвлечься, передохнуть. Обычно занимаются такой работой, что в любую минуту можно и отложить.

Воспользовавшись этой небольшой паузой, в душе все еще переживая уход Журавлева, Неделин решил прикинуть, какую программу следует задать дисплею, если бы довелось реализовать предложенный Журавлевым способ построения системы. Для этого понадобилось подробнее рассмотреть ее построение. Засесть за специальную литературу. И чем больше он думал об этой системе, тем все больше она начинала ему нравиться.

Целыми днями Неделин просиживал в читальном зале технической библиотеки.

Зал выходил окнами в затененный двор. Во дворе росли тополя, полностью заслонив здание, отгораживающее двор от шумной улицы. По улице катили многотонные самосвалы, а здесь их почти не было слышно. Только чуть подрагивали стены. На освещенных местах во дворе желтели одуванчики. Через открытое окно в читальный зал залетали шмели с испачканными цветочной пыльцой лапками, погудев над столом, улетали обратно. На подоконник садилась коричневая бабочка, замирала на несколько секунд, вспархивала и, покружив, садилась опять.

В летние месяцы в читальном зале всегда бывало малолюдно. Сидело несколько аспирантов, забегал кто-либо из инженеров, чтобы заглянуть в справочник.

Рядом с Неделиным, заняв бумагами сразу два стола, трудилась Франциска Федоровна. Она напоминала пианиста, играющего одновременно на двух роялях. Металась от одного стола к другому. То припадала, быстро что-то перебирая, то откидывалась, вытянув руки, словно взяв величавый аккорд.

Она пользовалась с Неделиным теми же справочниками, поэтому часто оборачивалась к нему, словно в молитве, приложив троеперстие ко лбу.

— У тебя справочники заняты?

Ожидала, когда нужный справочник освободится. Вот в одну из таких пауз она и заинтересовалась:

— Чем это ты все время занят?

Неделину пришлось признаться.

— Вот как!.. Можно взглянуть, что у тебя получается? Значит, полагаешь, что такую систему следует делать? Она будет эффективнее?

— Да, мне так кажется. У нее есть свои определенные преимущества.

Кажется, Франциска Федоровна хотела еще что-то сказать, но к ним подошел Смородин.

— Можно к вам? — спросил он Неделина. — Мне посоветовал обратиться к вам Журавлев.

— Кто, кто?

— Он работает сейчас у нас преподавателем, ведет радиокружок, в котором занимаюсь и я. Мы решили построить одно устройство, где понадобится дисплей с определенным видом развертки. Журавлев сказал, что вы знаете, как такой дисплей сделать.

— А что это за система? — полюбопытствовал Неделин.

Смородин начал пояснять, своим рассказом подтверждая предположение Неделина.

— Вам не кажется, что система все-таки довольно большая и силами радиокружка едва ли ее можно сделать?

— Нам сначала так показалось. Но Журавлев сказал: не надо бояться. Не боги горшки обжигают. Мы хотим опробовать только отдельные узлы.

Им не пришлось поговорить. В читальню прибежал спортивный активист Юра Матавеев.

— Я тебя ищу! — атаковал он Неделина. — Надо пробежать трехкилометровку, выступить за отдел. Соревнование на первенство института. У нас в команде не хватает одного человека. Пробежишь? Между прочим, за отдел управления бежит директор! Записываю твою фамилию.

— Вообще-то, не хотелось бы.

— Три километра для тебя — пустяк! Ты занимался раньше бегом. Если будут отказываться такие, как ты…

По опыту Владислав знал, что от Матавеева, как и от любого из других спортивных активистов, просто не избавишься.

— Когда выступать-то?

— Сегодня вечером. Стадион «Красногвардеец». Сбор после смены у проходной.

— Кроссовки есть?..

— Будут!

— Форма?..

— Найдем!

Матавеев умчался так же стремительно, как и появился. Был — и нет!

По окончании работы напротив проходной собрались те, кто участвовал в соревновании. Здесь же толпились их многочисленные «болельщики». Отдельной группой стояли сотрудницы бухгалтерии, все примерно одного возраста и комплекции тех женщин, которых любил изображать на своих полотнах Рубенс. Розовощекие, с «завязочками» на руках, как у годовалых младенцев. Они шли посмотреть, как побежит директор. Его не было среди участников соревнования, но Матавеев сказал, что директор приедет прямо на стадион.

Лиза находилась в отгуле за отработанный выходной день, и Владислав решил позвонить ей, чтобы она не волновалась, если он задержится. Побежал к ближайшей будке телефона-автомата, но тот оказался занят. Ожидая, когда телефон освободится, Владислав присел на скамейку. На ней сидели две пенсионерки. Одна из них читала книгу.

— Что это вы читаете? — спросила ее соседка. — И так увлеченно?

— Про жизнь протопопа Аввакума.

— Интересно?

— А вот послушайте: «Тоже ин начальник, во ино время, на мя разсвирепел, — прибежал ко мне в дом, бив мя, и у руки огрыз персты, яко пес, зубами».

— Боже мой, какие люди были!

— «Аз же, поблагодаря бога, завертав руку платком, пошел к вечерне».

Телефон освободился, и Владислав не дослушал их разговор.

Лизы не оказалось дома. Владислав решил, что позвонит позднее. И направился на стадион. Он успел переодеться, для разминки пробежать пару раз вокруг футбольного поля, когда пришли и остальные.

Болельщики уселись на трибунах, заняв все передние ряды. Отдельной группой, букетом, расположились сотрудницы бухгалтерии, начали прихорашиваться, поправлять прически, достали из пудрениц пуховки. Позади трибун, заложив руки за спину, прохаживался главный бухгалтер, человек уже немолодой. Нервно посматривал на ворота.

Обычно, когда к нему приходили в кабинет завизировать отчет по командировочным расходам, он, угрюмый и молчаливый, сидел за своим столом в темных сатиновых нарукавниках, которые все в институте почему-то называли «семейными трусиками».

Но вот на стадионе появился директор. Главный бухгалтер двинулся ему навстречу. Что-то возбужденно говорил. Директор, остановившись, слушал, кивал. Затем они пошли рядом. Опять остановились — недалеко от Неделина.

— Это недопустимо! — нервничал главный бухгалтер. — Вы можете себе представить, чтобы побежал Александр Александрович? Директор — и, извините… без порток!

— Спасибо! — сказал Кропотов. — Я, к сожалению, сегодня не могу бежать, подвернул ногу. Сегодня просто придется «поболеть». Откровенность за откровенность. Я, как и вы, предпочитаю говорить только то, что думаю. Мне кажется, нам будет не сработаться. В нашем пансионате в Усть-Каменке освобождается место главного бухгалтера. Подумайте…

10

В читалку пришел лаборант и сказал, что Неделина вызывает директор. Этот вызов явился для Неделина неожиданностью. И уж совсем было неожиданным то, что сказал Кропотов.

— Я хочу предложить вам возглавить лабораторию Журавлева.

— Мне?

— Да. Наслышан, что занимаетесь проработкой системы, предложенной Журавлевым. Систему надо попробовать делать.

— Надо бы подумать…

Когда Неделин вернулся в читалку, Франциска Федоровна, отвернувшись, просматривала какой-то справочник. Неделин сидел в задумчивости, Франциска Федоровна не замечала его. Но неожиданно, не поворачиваясь, спросила:

— Согласился?..

Неделин растерялся.

— Это я тебя заложила… Я же вижу, чем ты занимаешься. Пошла к Николаю Федоровичу и настояла, чтобы такую систему официально начали прорабатывать. И проработку должен, я хочу сказать, должны возглавлять вы, — улыбнулась она. — В самом деле, не бабе же заниматься этим делом! Соглашайся. А я — ваш верный Санчо Панса. Вот тебе моя рука!..

Предложение директора было заманчивым. Неделину впервые представлялась возможность официально вести большую, интересную работу, к чему многие стремятся долгие годы. Были, конечно, тут и свои отрицательные стороны. Неделин, как и большинство «чисто» инженеров по складу характера, не любил заниматься составлением планов, квартальных отчетов, всяческой там, как с пренебрежением называют работу подобного рода, галиматьей.

— Но ведь не каждый родится одновременно и швец, и жнец, и на дуде игрец, — убеждая его согласиться, говорила Франциска Федоровна. — Посмотри, сколько начальников лабораторий прекрасные инженеры и никудышные дудари. Разве будет лучше, если получится все наоборот?

И Неделин в конце концов дал согласие стать начальником лаборатории, оговорив при этом, что за ним по-прежнему, останется разработанный по изделию Кропотова дисплей. Франциска Федоровна перевелась в лабораторию к Неделину.

В первый день после своего назначения Неделин неловко себя чувствовал, оказавшись в кабинете Журавлева. Бесцельно ходил по кабинету, не зная, чем заняться, ощущая какую-то пустоту, потерянность чего-то. И вдруг заметил на полу светлое прямоугольное пятно. Белое пятно на том месте, где прежде стоял диван. Вот чего не хватало!

Неделин тут же позвонил начальнику АХО и спросил, куда диван подевался.

— Мы его убрали. Вам сейчас принесут новый. Более современный.

— Нет, не надо, верните прежний!

— Он уже на помойке.

— Принесите обратно. Он нужен для науки.

Диван притащили часа через полтора. Ребята в спецовках, которые принесли диван, внимательно осмотрели его со всех сторон, как логарифмическую линейку, которой надо уметь пользоваться, чтобы ее оценить, и, осторожно ступая, в ногу, вышли. Неделин вызвал механика, попросил закрепить диван, чтобы тот не качался. Не дожидаясь, когда это механик сделает, сел на диван. Тот теперь не попытался нырком уйти из-под него, как уходил всякий раз прежде.

Владислав смотрел на книги, расставленные на полках в шкафу, на длинные узкие ящички с картотекой и думал: «Прав Журавлев или не прав?» Нет, он его не осуждал.

В технике, в науке имеются свои особенности. Скажем, в отличие от литературы.

Если в литературе только Пушкин мог написать «Пиковую даму» — не напиши он, не написал бы никто, — то в науке люди часто работают «в параллель», хоть их и отделяют тысячи километров. Они могут вовсе не знать о существовании друг друга. Научные идеи, как говорится, «витают в воздухе». Сегодня пришла одному, до этого же завтра может додуматься другой. Вот почему в науке так часто появляются законы, названные именем двух ученых. Например, закон Бойля — Мариотта.

Одновременно с Поповым над созданием радио работал и Маркони. Задержись немного Александр Степанович, и он не оказался бы первым.

И еще. Дело даже не в том, что первым буду лично я. А в том, что будем — МЫ. Подобной системы еще нет у НИХ, «за озером», как говорил один из сотрудников лаборатории.

Стало быть, не прав директор?

И этого не мог сказать Неделин.

Складывалась ситуация, когда оба оказывались правы.

Разве так может быть? Теоретически — нет. Но реально, в жизни, произошло. Неделин не мог никого ни защищать, ни винить. Жизнь сложна.

В кабинет вошли Лиза и Рая.

— Как ты здесь устроился?

Рая тотчас метнулась к телефону.

— Можно позвонить? — Она звонила на работу мужу. — Это я. Ты пообедал? А что ел? Как сегодня доехал? Фу!.. Положил трубку! — Она обидчиво смотрела на телефонный аппарат. — Говорит, что ему некогда. А я знаю, сами там сидят, рассказывают анекдоты. Каждый день приносит новые… Я отсюда теперь буду звонить, ладно?

А меня сегодня опять летчик встречал! Прихожу на остановку, он стоит с цветами, — сообщила она Лизе как очень важную новость, о которой чуть не позабыла.

— Коля?

— Зачем? Его товарищ Витя. Такой обходительный. И цветы такие красивые, потом просто жалко было выбрасывать.

— Чего ж ты не скажешь, чтоб не носил?

— Зачем?.. Пусть, пусть носит. Это же интересно!

В спешке, словно торопилась на пожар, вскочила с охапкой бумаг Франциска Федоровна. Завалила ими весь стол. Сразу принялась что-то рассказывать.

Но ее бесцеремонно перебила Вера Васильевна. Принесла Неделину какой-то приказ.

— Распишитесь, что вы ознакомлены… Слышали, что выкинул наш общий знакомый? Он и на новом месте не ужился, — начала Вера Васильевна, пока Неделин читал приказ. — У них там экзаменационная сессия. Один экзаменатор заболел. Надо было его кем-то заменить. Заведующий учебной частью еще не знал, с кем имеет дело, обратился к нему. — Вера Васильевна сделала многозначительную паузу. — Вот тут-то все и началось! Он наставил бедным ребятам двоек! А в техникуме, как и всюду, первыми идут сдавать экзамены самые сильные, уверенные в себе, кто послабее — последними. И тут — сеча! Все попрятались по коридорам, он один сидит в аудитории.

Каким-то образом об этом узнал завуч, решил поговорить по-человечески: «Не слишком ли мы со строгими критериями к ним подходим? Это же еще почти дети!» — «Что не вы предлагаете? Наставить им пятерок, если они их не заслуживают? Я по-иному не умею. Хотите — принимайте сами». Можете себе представить? — негодовала Вера Васильевна. — Это же упрямый осел!

— Медики утверждают, что ослы обладают самым большим количеством мозговых извилин.

— Ха. Странные шутки! — хмыкнула Вера Васильевна.

— Я думаю, надо, создать специальную группу по новой работе, — сказал Неделин Франциске Федоровне, когда они остались вдвоем. — Придется тебе эту группу возглавить. — После посещения Веры Васильевны он окончательно понял, что у него, пожалуй, не останется никакого времени для ведения новой работы.

Да, такова участь многих способных инженеров: коль проявил себя — выдвигают в начальники, а здесь уже не до науки.

11

Через месяц в южном портовом городе, который в свое время упоминал в беседе с Кропотовым Журавлев, начались натурные испытания директорского изделия, и Неделину пришлось поехать на них как разработчику дисплея.

В том городе имелось две гостиницы. Одна — в центре города, современное высотное здание с кафе на крыше, откуда открывался вид на бухту, усыпанную по берегам одноэтажными домиками в фруктовых садах, на теряющиеся в голубой дымке, похожие на складки огромной сдвинутой скатерти далекие горы.

Другая гостиница, кубообразное серое здание постройки пятидесятых годов, находилась на берегу моря, рядом с базаром, напротив причала, откуда курсировали катера с названиями «Чиж», «Стриж», «Пингвин» на городской пляж, на другую сторону бухты.

Неделин и все приехавшие с ним, по традиции, давно сложившейся в институте, поселились именно в этой гостинице. Администраторы и обслуживающий персонал гостиницы многих из них знали. Как только они появились в вестибюле, послышалось:

— Караваев, Мишка! Привет! С приездом тебя!

— Здравствуй, Лялечка! Радость моя! Держи торт, наш, ленинградский, из «Севера». Неси скорее в холодильник.

Почему-то среди работников гостиницы торты из ленинградского кафе «Север» особенно котировались.

Пока здоровались, обмениваясь последними новостями, стояли в вестибюле, Шурик успел оформить необходимые документы у администратора и получить номера. Каждый из ранее бывавших здесь вселился в тот номер, где жил прежде. Новичков тоже не обидели, всем достались номера с видом на море.

Как только рассовали по шкафам вещи, пошли искупаться. Неподалеку от причала можно было спуститься к воде. С причала мальчишки сетками ловили крабов.

Все направлялись к причалу, а им навстречу уже бежал с базара Леня Жарков с авоськой, набитой всякой снедью.

— Я слетал на базарчик. Купил огурчик, помидорчик.

Кропотов должен был приехать не раньше чем через неделю, и пока «главнокомандующим» по изделию являлся Леня. Однако все понимали, что это чисто формально. Если что требовалось, шли к Шурику. Так надежнее.

В первые дни работы было немного: проверяли правильность соединения приборов, их исправность.

После работы Неделин обычно шел прогуляться по Приморскому бульвару. По времени в эту пору в Ленинграде бывало еще совсем светло, а здесь — настоящая ночь. Вдоль аллей горели фонари, но шагнешь в сторону — и словно провалишься в эту теплую, благоухающую темноту. Чтоб не ткнуться во что-нибудь — шарь руками.

На «точиле» — бетонированной освещенной танцплощадке — играл духовой оркестр. Там танцевали матросы с девушками. И шеренгой стояли матросы по краю площадки. Посмотришь издали — на темном фоне белая полоска бескозырок.

По берегу моря огни не горели, но здесь темнота не была такой плотной от фосфоресцирующей воды. Огни светились по другую сторону бухты, на кораблях. Отсветы от них тянулись к этому берегу.

Директор приехал раньше, чем ожидалось. Утром Шурик пробежал по номерам, сообщил, что Кропотов уже на объекте. Наскоро позавтракав в гостиничном буфете, открывающемся в семь, через полчаса все были на рабочих местах.

Кропотов по-хозяйски осматривал приборы, прохаживался, опираясь на трость, сделанную из железной трехдюймовой трубки. За ним, стараясь не отстать, подпрыгивал Леня Жарков.

— Вы повредили ногу? — спросил он директора, поставившего трость в угол.

— Нет. Вы знаете, что Пушкин ходил на прогулку со специально выкованной тяжелой тростью? В наше время человек подвержен еще меньшим физическим нагрузкам. Поэтому многие болеют гиподинамией. Необходимо искусственно увеличивать физическую нагрузку. Это знали еще во времена Пушкина.

Леня, не вытерпев, попробовал приподнять трость.

— Ого!

С приездом директора начались испытания изделия. Теперь работали и по вечерам. Работали и в субботу. Но в воскресенье проводился профилактический ремонт электроподстанции, таким образом и для командированных оно оказалось свободным днем.

С утра Неделин поехал на другую сторону бухты на пляж. Но он не любил «цивилизованные» пляжи с их многолюдьем, топчанами напрокат, хлопаньем волейбольных мячей, непрерывно включенным многоваттным динамиком. Поэтому пошел по берегу, по тропке перебираясь через холмы, которые здесь напоминали разрезанные пополам и уложенные один рядом с другим срезом к морю огромные батоны. Если подойдешь и с опаской заглянешь вниз, то увидишь узенькую полоску гальки, на которую, пошевеливая камушки, лениво и бесшумно накатывается вода.

Пройдя километра два и спустившись к морю, Неделин нашел безлюдное место, торчащий из воды обломок скалы, словно притопленный танк. Можно было нырнуть с камня в воду, поплавать, а устав, лечь на камни, упершись подбородком в острый край, и любоваться проплывающими у дна стайками полосатых барбусов, покачивающимися медузами, похожими на брошенные в воду шампиньоны. А надоело лежать под солнцем — спуститься под нависший каменный козырек и сидеть там в «теньке», терпеливо выжидая, когда притаившийся где-нибудь в трещине крабенок, как паучок, улучив момент, шмыгнет в другую трещину и затаится опять.

Солнце начало скатываться в море, когда Неделин, изрядно проголодавшийся, вернулся к причалу. На пляже оставалось десятка два загорающих, зато на причале человек триста стояло стеной, ждали появившийся на рейде катер. В павильонах у пляжа, где еще торговали, не было почти никого народа. Неделин решил забежать, купить хоть коржик да выпить чашечку кофе.

Когда он возвращался к причалу, от моря ему навстречу поднимался Журавлев. В белой панамке, с розовым сачком в руках, он напоминал забавного Паганеля из кинофильма «Дети капитана Гранта».

— Здра-авствуйте!

За ним бежала девочка лет пяти и, поотстав, шли два подростка.

Нет, для подобных событий теория вероятностей, наверное, все же не подходит. Существует какой-то свой особый закон.

Ведь Неделин и в этом городе находился первый раз в жизни. Впервые поехал на пляж. И сверни он сразу на причал, с Журавлевым не встретился бы.

А сейчас Журавлев стоял перед ним.

— Это моя дочь, — указал он на девочку. — Леночка.

Леночка, смущаясь, пряталась у отца за спиной.

— А мы здесь снимаем комнату, — указал Журавлев в сторону поселка метрах в пятистах от моря. — Слушайте, пойдемте к нам! Жена будет очень рада. Идемте!

Чувствовалось, Журавлев искренне обрадован этой встречей, и неловко было отказываться.

Они поднялись к поселку, пересекли асфальтированное шоссе и пошли переулком между заборами, настолько узким, что здесь не разъехались бы два велосипедиста.

Журавлевы жили в побеленной мазанке в дальнем углу сада. К ней от калитки вела асфальтированная дорожка. Перед мазанкой, под деревянными рамами, поддерживающими виноградные лозы, стоял длинный самодельный стол. Виноградные гроздья, просунувшись в ячеи рамы, свисали над столом. Зеленые, невызревшие ягоды походили на стекляшки от крупных бус. Возле стола сидела женщина. Поднялась, увидев Неделина.

— Сидите, сидите, — попытался ее остановить Неделин, видя, как ей тяжело вставать.

— Моя жена, — представил ее Журавлев. — Это мой товарищ из НИИ.

Жена Журавлева сразу засуетилась, принялась накрывать на стол, хотя Неделин и просил ее ничего не делать, уверяя, что он встретился с Журавлевым, выходя из кафе, поэтому ничего не хочет.

— Хоть чашку чая. Вот ягоды, — не слушалась она, продолжая собирать посуду.

Журавлев с Неделиным подсели к свободному краю стола, пододвинув табуретки. Стол был низковат для Журавлева, поэтому он сидел к нему вполоборота, по привычке закинув ногу на ногу.

— Вы здесь на испытаниях?.. Ну, рассказывайте, как там?

Им мешала Леночка. Она старалась вести себя так, чтобы «дядя» на нее все время обращал внимание. Свернула из газеты шляпу, сдернула с головы Журавлева панамку и напялила эту шляпу, совсем закрыв ему глаза.

— Не шали, Леночка, — просил Журавлев. Он пытался снять шляпу, но Леночка не давала. — Подожди, дай нам с дядей поговорить.

В конце концов Журавлев так и остался сидеть в этой шляпе. Только тогда Леночка убежала.

— Я слышал, вы занимаетесь проработкой новой системы? — сказал Журавлев. — Мы тоже кое-что для такой системы делаем. Конечно, у нас не те силы. А знаете что?! Давайте скооперируемся. Мы для вас можем выполнить какую-либо контрагентскую работу. Это по нашим возможностям! В самом деле! А что?

Пока разговаривали, вместе пили чай, стемнело.

— Я вас провожу! — сказал Журавлев, когда, поднявшись и поблагодарив хозяйку, Неделин решил уйти. — До автобусной остановки. Она здесь недалеко. На автобусе доедете до причала.

Вдоль шоссе кое-где и над автобусной остановкой горели фонари. В невидимых в темноте виноградниках по склону холма трещали цикады. От моря веяло свежестью.

Впереди Неделина и Журавлева по обочине шоссе к остановке шли два развеселых парня. Смеялись, о чем-то громко разговаривали. Крепкие, мускулистые. Откуда-то из темноты выскочила собачонка. Тощенькая, рыженькая. И затрусила по освещенной тропке, часто боязливо оглядываясь и прижимая уши.

— Эй ты! — крикнул один из парней, наклонился, поднимая камень. Собачонка, заметив это, потрюхала быстрее. Парень запустил в нее камнем, не попал, но собачонка взвизгнула и, поджав хвост, кинулась наутек.

— Мазила! — сказал второй парень. — Смотри, как надо! — Он взял камень, швырнул и попал в собачонку… Та взвизгнула, метнулась в темноту и побежала, скуля. Парни захохотали.

— Что вы делаете? Как вы смеете! — Журавлев в мгновение оказался возле парней. Неделин даже не успел заметить, как это произошло. — Да вас надо сдать в милицию! — закричал Журавлев. Он схватил одного парня за руку.

— Что-о? — Парень пытался вырвать руку, но Журавлев не отпускал. — Ах ты кишка! — Парень ударил Журавлева в подбородок. Журавлев рухнул на спину, стукнулся затылком о столб.

Неделин бросился к парням и увидел, что от остановки к ним мчится кто-то еще.

— Атас! Их трое. Тикай! — крикнул один из парней, и они ринулись в кусты под гору. Однако бегущий от остановки настиг их. Тотчас послышался удар, вскрик, и неожиданный помощник рухнул словно подкошенный, затем удаляющийся треск: это парни, не разбирая дороги, ломились через кусты, удирая к морю.

— Чем-то тяжелым, — сказал упавший, когда Неделин подбежал к нему и наклонился, чтобы помочь подняться.

— Николай Федорович?!

Да, это был Кропотов. Он рукой прикрывал лоб, между пальцами сочилась кровь. К ним подошел Журавлев.

— Вы?!.. — остановился растерянный. И уже совсем нелепо прозвучало: — Здравствуйте.

Вдвоем с Неделиным, поддерживая, они вывели его на шоссе.

— Надо вызвать милицию! Это хулиганство! — негодовал Журавлев. — Останавливайте любую машину! Здесь внизу, у пристани есть травматологический пункт… Стойте!.. Стойте!..

Им удалось остановить грузовик.

Дежурный врач осмотрел Кропотова, забинтовал ему голову.

— У вас тоже разбита? — спросил он Журавлева, заметив у того на затылке кровь.

— Слегка.

— Придется и вам остаться здесь до завтрашнего утра. Надо, чтобы вас посмотрел невропатолог. У нас здесь прекрасные палаты. Переночуете.

— Послушайте, это невозможно! Меня ждут дома! Там жена, дети. Да она перепугается! Нет, это невозможно!..

Условились так, что Неделин пойдет и скажет жене Журавлева, будто тот оступился и подвернул ногу. Поэтому его до утра оставили в травматологическом пункте. Для перестраховки.

— Вы там как-нибудь поосторожнее. Чтоб не напугать ее, — наставлял Журавлев. — Пожалуйста.

Но все равно, как ни старался Неделин, жена Журавлева так взволновалась, что хотела тут же бежать к нему. И Неделин, и подошедшие хозяева, у которых жили Журавлевы, с трудом уговорили ее этого не делать, подождать до утра. Неделину пришлось остаться у хозяев ночевать, потому что катера, перевозившие в город, к этому времени перестали ходить.

Посетителей к больным начинали впускать только после десяти, когда появятся лечащие врачи. Но Владиславу удалось уговорить дежурного, стоящего на дверях, краснощекого паренька, и тот пропустил его, только заставил надеть халат. Жена Журавлева осталась в вестибюле.

Кропотова и Журавлева уже перевели на отделение. Неделин поднялся на четвертый этаж, но в палатах их не оказалось. Они сидели на балконе, где собрались многие больные в ожидании начала обхода врачей, и мирно беседовали. Оба в полосатых пижамах. Журавлеву пижама была настолько широка, что он завернулся в нее, словно в одеяло. Зато руки по локоть торчали из рукавов. А на правой ноге, закинутой на колено левой, болтался подцепленный на палец и казавшийся полудетским тапок.

— Как там дома? — увидев Неделина, первым делом спросил Журавлев. — А мы с Николаем Федоровичем, как видите, в порядке. Присаживайтесь. — Он подвинулся, уступая Неделину место. — Вам это тоже будет интересно. — И, обращаясь к Кропотову, продолжал прерванный с появлением Неделина разговор. — Да. Конечно, у нас не те, что у вас, силы. Мы только техникум. Но вдруг и мы чем-то сможем помочь? Знаете, как в сказке: мышка — за кошку, кошка — за Жучку. Я еще раз провел расчеты!..

— Честно говоря, и я веду теоретическую проработку. Вы меня увлекли, — признался директор. — И все же, как показывают расчеты, вы преимущества новой системы несколько преувеличиваете.

— А в чем дело?

Директор начал пояснять, стараясь излагать все сдержанно, спокойно.

— Я вам говорил в прошлый раз…

— Да ерунда все это! — не вытерпев, побагровев, воскликнул Журавлев. — Чушь!

— Товарищи, товарищи! Пожалуйста, потише, — попросила заглянувшая на балкон медсестра. — У нас есть тяжелобольные. Сейчас начнется обход врачей.

— Ерунда! — не слыша ее, шумел Журавлев. — Чушь!.. Зачем я здесь?.. Не-ет, если вы до сих пор так ничего и не поняли, я лучше уйду!..

— Больные!.. К вам это тоже относится.

— Да что вы, в самом деле! — возмутился Журавлев, пытаясь обойти неизвестно зачем остановившуюся перед ним медсестру. — Я лучше уйду!..

12

В том городе, откуда Неделин вернулся из командировки, отдельные смельчаки из приезжих еще купались. Днем по бульвару возле моря гуляли девушки в легких платьях. А в Ленинграде была настоящая осень. Листва с деревьев облетела. Над городом нависла однотонная серая мгла. Как из чайного ситечка, сеялся мелкий, занудный дождь.

Владислав ничего не сообщал о своем приезде Лизе. Поэтому его появление для нее оказалось неожиданным. Она обрадовалась, засуетилась, как и всегда бывает в таких случаях, пытаясь узнать от Владислава как можно больше и одновременно побольше ему рассказать.

— Да, кстати. Тебе несколько раз звонил Журавлев. В последний раз вчера. Спрашивал, когда ты приедешь. И просил, чтобы ты сразу же ему позвонил.

Эта весть Владислава взволновала.

— Больше ничего не передавал?

— Нет. Только чтобы ты позвонил. Там на столе, в блокноте, записан номер его домашнего телефона.

«Зачем бы я мог ему понадобиться?»

Неделин не стал откладывать и решил позвонить, пока Лиза занималась чем-то иа кухне. Трубку снял сам Журавлев.

— Когда вы приехали?.. Как там у вас?.. Мне надо бы с вами встретиться и поговорить. Конечно, неловко вас просить, но хорошо бы это не откладывать… Да?.. Тогда, если можно, сегодня. В три часа. Вам это удобно? Я буду вас ждать в кафе — угол Некрасова и Литейного. Вот и хорошо! Договорились?

Неделин раньше условленного срока подошел в кафе, однако Журавлев уже был там.

— Сюда! — позвал он Неделина. — Ничего не надо, я на вас все взял.

На столе перед Журавлевым стояли два стакана кофе, на тарелке лежали коржики.

— Зачем я вас позвал? Я еще раз все просмотрел. Кропотов прав. Я зря с ним спорил. Передайте ему, что я с ним полностью согласен. Погорячился. Однако в системе можно сделать кое-какие улучшения. Ведь вы будете заниматься этой системой. Вот послушайте-ка… — Журавлев пошарил по карманам, отыскивая лист бумаги, на котором можно было бы рисовать, — достал газету. — Смотрите… Чего вы хотите? — обернулся он к уборщице, которая тянулась к оставленному на столе пустому стакану.

— Только заберу свободную посуду. Чтоб она вам не мешала.

— Да заберите всю! И эту!.. Нет, нет, не будем! Тарелку тоже можете взять… Да, на чем я остановился? Смотрите-ка сюда…

И Неделин понял, что он должен вернуть Журавлева и институт. Как? Любым способом. Пойти к директору, убедить, настоять. Стать перед ним на колени, стучать кулаком в стол. Но — вернуть!

13

На следующее утро, даже не зайдя к себе в лабораторию, Неделин направился к директору. Но секретарь директора сказала, что Николай Федорович на пару дней уехал в Москву, а сейчас его замещает Жарков. Он на месте, можно войти.

— Голубчик! — воскликнул Леня, как только Неделин приоткрыл дверь. — Прошу, прошу! — Он сидел за директорским столом. — Бери стульчик. Сейчас ко мне должен зайти заказчик. Но мы еще успеем поговорить. Так что тебя привело сюда?

Неделин начал излагать.

— Такой вопрос я решить не могу, — перебил ею Леня. — Надо ждать «самого». Кто я такой здесь? Только тень директора.

Неделин подумал, что дальше бесполезно разговаривать с ним. Что ж разговаривать с тенью? Когда он выходил и, прикрывая дверь, оглянулся, директорское кресло стояло пустым. Кто-то шаркал за шкафом.

Неделин заглянул за шкаф и увидел на стене тень, которая, подавшись к открытому шкафу, что-то в нем перебирала.

14

Обычно по утрам Владислав и Лиза выезжали на работу с таким расчетом, чтобы за несколько остановок до института можно было выйти из трамвая и успеть пройтись пешком.

На этот раз трамвая долго но было. Он пришел перегруженный, не закрывались двери. Возле института из вагонов вывалила толпа. В этой толпе Лиза не заметала, куда делся Владислав. А он, увидев еще из трамвая, что рядом едет на велосипеде Кропотов, побежал за ним.

— Николай Федорович! (Кропотов остановился). Хотелось бы поговорить. Можно сейчас?

В институте Кропотов, резво взбегая по лестнице, задержался, несколько удивленный тем, что Неделин бежит рядом. Очевидно, Кропотов полагал, что Неделин спрашивает его принципиального согласия на беседу и будет ждать в приемной. Однако Неделин вместе с ним прошел в спортивный зал.

— У меня есть запасное полотенце, — предложил Кропотов.

— Спасибо… — Неделин занял соседнюю душевую кабину. — Надо вернуть Журавлева в институт.

— Да я и сам об этом думал. — Они сели на отскобленную до белизны скамеечку возле кабин. — Только не знаю, как это лучше сделать.

— Я все возьму на себя. Надеюсь, мне удастся все уладить.

— Хорошо бы. Я вам был бы очень благодарен…

Через несколько минут Неделин, веселый, вышел из спортивного зала.

— Куда ты пропал? — спросила Лиза. Они с Раей ждали его у кабинета.

— Да так. Тут кое-что. Если б вы знали!..

— А что такое?

— Нет, сейчас рано.

— Мы к вам по делу, — сказала Рая. Они с Лизой вместе с ним вошли в кабинет и остановились возле его стола. Рая кокетливо повела плечиками. — Не улыбайтесь, начальник. Не улыбайтесь. На этот раз вам не удастся так отделаться!

— Народ требует, чтобы ты отметил свое назначение в начальники лаборатории, — пояснила Лиза.

— Да. Раскошеливайтесь-ка! Не зажимайте! Что ж это такое? Его назначили, а он и помалкивает! Мы ничего особенного, — заторопилась Рая. — Просто соберемся у вас, чайку попьем. Все это организуем сами. Потанцуем. Ведь можно, да? Можно, правда?..

— У меня никаких возражений. Вот, договаривайтесь с хозяйкой.

— Мы уже договорились! Тогда сегодня же, после работы. Не будем откладывать.

— А как же муж, грозный муж? — усмехнулся Владислав.

— Сегодня по телевизору футбол. Наша сборная встречается с кем-то еще. Хоть бы наши выиграли! Тогда он три дня будет от счастья мурлыкать, ничего вокруг себя не видя.

Владиславу пришлось Рае и Лизе подписать увольнительные за свой счет, на два часа раньше отпустить с работы. После смены всей лабораторией собрались возле проходной. Решили идти пешком.

Когда пришли, у Лизы и Раи стол был накрыт. Обе в передниках бегали из кухни в комнату и обратно. Правда, Рая все же успела за это время причесаться, накрасить губы какой-то немыслимой помадой. Они у нее были не просто ярко-красными, а поблескивали, словно целлюлоза. Но и теперь всякий раз, выскакивая в коридор, Рая отталкивала стоящих напротив зеркала мужчин.

— Мужики! Господи! Да успеете вы на себя налюбоваться. Пустите!.. Иди поправь волосы, — подбегая, шептала она Лизе.

— Зачем? Я причесана.

— Да развяжи ты эту дурацкую косичку! Как у девочки-гимнастки!

Мужчины включили магнитофон. Женщины помогали Лизе и Рае на кухне.

Но вот кто-то дал команду: «К столу! Все готово. Садимся!»

Франциска Федоровна села рядом с Неделиным. А с другой стороны — Рая.

— Я с начальником.

— Подлизываешься?

— Чего ж! Он у нас хороший. Правда же? — гладила она Неделина по рукаву. Зазвонил телефон. — И здесь нашел! — сокрушенно воскликнула Рая. — Наверное, нашим забили гол.

Владислав успел первым снять трубку.

— Это зоопарк? — послышался писклявый детский голос.

— Нет, деточка, частная квартира.

— А почему же тогда со мной говорит осел? — спросили игриво. И там рассмеялись. Чувствовалось, что этих шалунов собралась целая компашка. Поэтому неудивительно, что тотчас позвонили еще раз.

— Это зоопарк?

— Да!

— Тогда понятно, почему со мной разговаривает осел.

Владислав покачал головой, повесил трубку. Там ответы были подготовлены на все случаи. Но он уже никак не ожидал, что позвонят в третий раз. Сделал знак, чтоб все сидели тихо, и произнес в трубку нарочито важным голосом:

— Вас слушает осел!

В трубке растерянно молчали.

— Это говорит жена Журавлева. Вы меня помните?

— Кто-кто?.. Ах да. Конечно!

— Вы живете недалеко от нас. Ему плохо с сердцем. Приехала «неотложка», говорят, срочно надо в больницу. А врач — пожилая женщина. Санитар один. Надо кому-то помочь нести носилки. Я уж какая помощница. Вы помогите, если сможете. Уж пожалуйста!

— Да, я бегу! Уточните ваш адрес!

— Я ненадолго! — сказал Владислав гостям, выходя из комнаты. — Вы продолжайте, я быстро!

— Куда ты? — обеспокоилась Лиза. И многие тоже поднялись из-за стола, поняв: что-то случилось.

— Здесь, недалеко!..

Подбегая к дому, Неделин еще издали увидел «неотложку» у парадной, по которой Журавлев жил. Ему не пришлось отыскивать квартиру, дверь в нее оказалась открытой. Журавлев без рубашки, может быть от этого казавшийся еще более тощим и длинным, лежал на стоящих рядом с диваном носилках.

— Все это женская паника, ерунда! Я сейчас встану и потихоньку пойду.

— Ни в коем случае! — вскочила находившаяся здесь же в комнате женщина-врач, торопливо собирая свои вещи, она совала их в портфель. — Давайте еще раз проверим пульс.

В комнате остро пахло лекарством. На столе, на блюдце, лежали пустые ампулы.

— Их не выбрасывайте, — предупредила врач жену Журавлева, растерянно и бестолково толкавшуюся возле носилок.

— Может быть, тебе что дать? Возьмешь с собой.

— Завтра к вам придет участковый врач, покажете все ампулы ему. Вызывать не надо, придет сам. Вы меня слышите? — обратилась врач к жене Журавлева.

— Да, да. Все слышу, — отвечала та, совершенно перепуганная. — Ничего не выброшу.

— Эту ватку можете выбросить. Ну, взяли! — сказала врач Неделину и санитару, стоявшим возле носилок. Санитар был, очевидно, из студентов последнего курса медицинского института. Губы сочные, розовые, широкая и длинная, почти до пояса, борода. На голове — шапочка. И эти белые шапочка и халат и иссиня-черная борода как-то особо, даже несколько мистически, контрастировали. Парень был такой дюжий, ему бы в цирке жонглировать гирями-двухпудовками. Он легко поднял свой край носилок и пошел в ногу с Неделиным, стараясь не зацепить носилками за какой-нибудь угол на лестничных поворотах.

— Ну, двинулись! — попытался пошутить Журавлев.

— А вы, больной, лежите не шевелитесь! — сделала ему замечание врач.

— Да что это, в самом деле, гестапо какое-то! — возмутился Журавлев.

— Вот когда вас в больнице посмотрят, тогда точно скажут, можно вам вставать или нет.

— Ну лежи спокойненько, — успокаивая его, гладила ему руку шедшая рядом жена. — Полежи немножко.

— Что у него? — успел спросить своего напарника Неделин, пока носилки устанавливали в машину.

— Болезнь века. Предположительно — инфаркт, — ответил тот, и не просто равнодушно или спокойно, а с каким-то оживлением в голосе. Мол, в наше время ему не грозит быть безработным. — Но впрочем, ничего страшного, — тут же добавил он. — Если строго соблюдать режим… Многое придется исключить. В первую очередь — алкоголь. Начисто!.. Никотин. Впрочем, у вас не найдется закурить? — Он вытащил из кармана, скомкал и выбросил пустую пачку из-под сигарет.

— Не курю.

— Похвально! Впрочем, вы не доедете с нами до больницы? — спросил он Неделина. — А вы, пожалуйста, домой! Немедленно! — сказал он жене Журавлева. — Завтра позвоните в справочное, и там все скажут. Ваш родственник? — спросил он Неделина тихо, когда ехали. Врач сидела рядом с шофером, а медбрат и Неделин находились в салоне машины вместе с Журавлевым, приткнувшись сбоку на двух откидных сиденьях.

— Да нет. Сотрудник.

— Ага. С кем-нибудь поцапался на работе. Обычное явление. Между прочим, от подобных вещей отлично помогает аутотренинг. Не занимаетесь? Зря! Для мужчины обязательно, а для женщины — аэробика. Тут у нас в одной группе девочки занимаются, ножки — у-у! — пальчики оближешь!

— Послушайте, а вы знаете, что значит слово «латотуй»? — вдруг спросил до этого молчавший Журавлев. — «Дурак!»

— Я в латыни плохо разбираюсь, — обиделся и замолчал медбрат.

— Да при чем тут латынь? Это я в словаре нашел. Правда, интересно? — обрадованно сообщил Журавлев. Ему не терпелось поделиться своей удивительной находкой. Но медбрат не поддержал разговор. И женщина-врач не поддержала.

— Больной, лежите спокойно, — сказала она Журавлеву.

Они доехали до больницы.

Пока Журавлева осматривали в приемном покое, снимали кардиограмму, Неделин сидел в соседней комнате, ждал. Затем сюда к нему пришел уже знакомый медбрат.

— Поможешь прошвырнуть клиента до реанимации?

Они на тележке-каталке довезли Журавлева до лифта, подняли на второй этаж. Оказавшись здесь, Неделин сразу понял, что это отделение особое. Было тихо, по коридорам никто не ходил, в фойе не играли в домино. У входа за столом сидела медсестра, которая тотчас оглянулась на вошедших. Почтительно пригнувшись к ней, медбрат что-то шепнул, она так же тихо ответила. Он мельком осмотрел номера над дверями, нажал на одну, дверь почти бесшумно растворилась, створки отошли на обе стороны, и Неделин увидел несколько кроватей, над ними на полочках стояли приборы, похожие на осциллографы, от них тянулись многочисленные провода. Медбрат и Неделин переложили Журавлева на одну из свободных кроватей.

— Да здесь как в лаборатории! — сказал Журавлев. И это получилось слишком громко.

— Тише, товарищи, тише, — попросила медсестра. — Сейчас к вам придет врач, — предупредила она Журавлева. Это предупреждение относилось и к Неделину. Мол, пора уходить. Он пожал Журавлеву руку.

— Знаете что, вы принесите мне тетради, авторучку и книжки. Я их не взял, они у меня дома на столе. Без них тут зачерствеешь.

— Потише. Здесь все больные.

— Что вы, в самом деле, все тише да тише! Слово не дают сказать! — вспылил Журавлев.

— А что, заводной мужик? — спросил медбрат, когда они с Неделиным спускались по лестнице. — Семья заела?

— Нет.

— Известный сюжет: новатор-консерватор?

— Вот в том-то и дело, что — нет!

Он, может быть, еще и поговорил бы с этим парнем, но тот спешил.

Из первого же уличного автомата Неделин позвонил жене Журавлева. Затем — Лизе, чтоб она не волновалась, если он чуть задержится.

Он шел и думал, вспоминая свою недавнюю встречу с Журавлевым в кафе и разговор с директором о возвращении Журавлева. «А не поздно?» — вдруг мелькнула страшная мысль.

И еще подумалось о том, как же это непросто признать свое заблуждение. И как надо любить дело, чтобы тут же бежать к другому человеку и рассказать ему, до чего ты додумался. Ведь эта находка принесет пользу не тебе, а — ему. Если бы тебе, тогда все знакомо. Пожалуй, привычно. Мы знаем таких щипачей, которые норовят, чтобы хоть крошка упала к ним в рот от общественного пирога. Мы к ним как-то даже привыкли, удобным, обкатанным, словно морская галька. А вот к таким…

Когда Неделин вернулся домой, там наступил час самого веселья. Еще в коридоре его встретила Райка.

— О, шеф! Вы-то нам сейчас и нужны! — сунула в руки гитару. — Спойте что-нибудь!

Неделину не хотелось рассказывать им о только что произошедшем, чтобы не расстраивать и не портить праздничное настроение. Он взял гитару. Но и петь не хотелось. Вертел гитару. А со всех сторон кричали:

— Спойте, спойте что-нибудь, Владислав Аркадьевич! Начинайте, а мы поддержим.

— Без музыки, — предложил он. — Главное — мысль.

И запел тихо, как бы рассказывая в кругу детей что-то очень важное, что навсегда надо запомнить.

Давайте говорить друг другу комплименты — Ведь это все любви счастливые моменты.

— «Давайте жить, во всем друг другу потакая, — продолжал он, выпустив из песни несколько слов, — тем более что жизнь короткая такая». Кто знает, кому посвящена эта песня?

— Юрию Трифонову, — ответило разом несколько человек.

— Верно. А его — уже нет.

Шел по улице прохожий. Сорвалась с крыши сосулька и стукнула по голове. Спрашивается, какова вероятность такого события?

Если исходить из той же теории вероятностей, событие равновероятное. Сосулька могла упасть на любого из прохожих. Но почему же она падает на хорошего, доброго, работящего человека и не упадет на негодяя?..

Несправедливость?.. Закономерность?.. Почему?

ЧД

1

От станции до завода ходил автобус. Его расписание было согласовано с прибытием поезда, но то ли поезд задержался в пути, то ли шофер поспешил, но, когда Серегин вышел на площадь, автобуса уже не было. Правда, в дальнем углу стояли «Жигули», вокруг которых прохаживался их владелец. С деланным безразличием не замечая никого из приезжих, тыкал в шины ботинком, щелчком столкнул с капота какую-то соринку. Серегин направился к машине. Но его обогнало четверо проворных бабок с узлами и бидонами.

— Петровна, шевелись ловчее! Подвезут! — оборачивались они к своей товарке, далеко отставшей от них, навьюченной кулями, на руке она тащила большущую корзинку, из которой, вытянув шеи, невозмутимо и важно, все в одну сторону, посматривали гуси, покачиваясь и произнося солидно: «Го, го-о».

— Занято, занято! — закричали бабки, видя, что Серегин направляется к машине. — Все занято!

— Куда надо? — спросил владелец машины.

— До завода.

— А-а. Здесь близко, — сразу утратил он к Серегину интерес.

— Тут совсем близенько, — принялись пояснять старухи, опасаясь, как бы их все-таки не высадили и не повезли Серегина, который подошел к машине. В пиджаке, в белой рубашке, при галстуке, в правой руке — «дипломат». Владелец машины, что-то перебирая в салоне, еще раз внимательно осмотрел Серегина, и тот вообще перестал для него существовать.

— Пройдешь маленько вон в ту сторону. Тут совсем рядом. А нам в Ольховку, в другую сторону. — Почему-то старушкам стало жалко Серегина, и они заговорили все разом, принялись его утешать. Вчетвером, тесня одна другую, они втиснулись на заднее сиденье, были видны лишь их головы за узлами. Петровна сидела рядом с водителем, корзина на животе. Повернув красные клювы, гуси смотрели на Серегина с тем же выражением, что и водитель, только в отличие от него они кивали Серегину:

«Го, го».

По другую сторону площади находился магазин сельпо, похожий на большой, еще не заполненный водой аквариум, в который напихали косы, вилы, ведра, всякий металлический скарб. Рядом, в зарослях акации, приткнулось одноэтажное здание с геранями на окнах — почта.

По междугородному телефону Серегин заказал Ленинград, институт. Соединили быстро. Серегин не успел просмотреть местную газету с непривычными для горожанина объявлениями на последней странице:

«Продается коза дойная», «Ольга Семеновна и Иван Иванович Меженины благодарят всех, поздравивших их с пятидесятилетием совместной супружеской жизни».

В Ленинграде к телефону подошел сотрудник, который на время командировки замещал Серегина. От него Серегин узнал, что комиссия по приемке новой разработки, как это и намечалось, приступит к работе только в понедельник. Телеграммы с вызовом всем членам комиссии разосланы. Многим напомнили еще и по телефону.

— Так что все в порядке, шеф!

— Если вдруг кто-нибудь приедет пораньше, займите там чем-нибудь. Дайте почитать мой отчет. Пусть погуляют по городу.

— Ленинград? Ваше время кончилось! — раздалось в трубке.

— Да, все! Счастливо вам!

Серегин не знал, зачем его вызывали на завод.

Прежде завод выпускал бытовую радиоаппаратуру, но два года назад его перевели в один главк с НИИ, и он поменял профиль, занялся медицинской радиоэлектроникой. В частности, именно ему поручили освоение опытной серии первого кардиосканера. И завод с этим новым для него делом справлялся. Конечно, возникали кое-какие трудности, но это вполне естественно: все же завод периферийный, у него не те силы, что у НИИ. Серегин высылал на помощь кого-нибудь из подчиненных, этим и обходились. Но ему, как главному конструктору кардиосканера, — в приборе был реализован способ построения, предложенный Серегиным, на который он получил авторское свидетельство, — довелось ехать сюда впервые. Хотя и следовало побывать здесь раньше, поинтересоваться, как и что делается, да все было некогда. Одно, другое. И сейчас он — сюда, там — сдача очередного этапа другой НИР… Ладно, первые несколько дней обойдутся и без него…

В сельпо кроме скобяных товаров продавали телевизоры, приемники, канцелярские принадлежности, книги, учебники и художественную литературу. В углу на полке Серегин увидел сборник стихов Фета. Оказалось, что это последний экземпляр.

Очень обрадованный своей покупкой, Серегин вышел из магазина. Он решил не дожидаться автобуса, пойти пешком.

Сразу за станционными постройками шоссе раздваивалось, огибая большой, но неглубокий пруд. Дно в пруду было глинистым, вода по цвету напоминала кофе с молоком. По обе стороны шоссе стояли дома давней, может еще дореволюционной, постройки, с мезонинами, обшитые тесом, но некрашеные.

Серегина догнал темно-синий «рафик». Шофер открыл дверцу.

— Садись.

В автобусе ехали, в основном, мужчины. На приветствие Серегина молча кивнули, присмотревшись — кто такой? Выждав немного, продолжали прерванный его появлением разговор.

— Картошку окучил?

— Нет еще. Ко мне намедни брат двоюродный приезжал.

— Кто, Сенька?!

— Минька. Ты, наверное, его не знаешь.

— Миньку-то! Как же мне его не знать! Вместе в Матвеевку на танцы ходили. Такие вихри поднимали!..

Серегин не прислушивался к разговорам, смотрел в окно.

Местность была холмистая. Автобус то ровно катил под гору, постукивали о поддон камушки, то, надсадно рыча и напряженно дрожа, взбирался вверх.

Медвяно пахло клевером. Вдруг светлело, это автобус въезжал в березовую рощу. Березы здесь росли редкие, все одинаково кудрявые. А дальше все поля, поля.

Завод оказался вовсе не таким, каким предполагал увидеть его Серегин. Посреди полей, на взгорке, обнесенное кирпичным забором, стояло четырехэтажное здание постройки пятидесятых годов, далеко видное со всех сторон. Перед зданием росли высокие, застаревшие осины. На них гнездились грачи. И даже отсюда, с шоссе, в открытое окно автобуса был слышен неумолчный грачиный грай. Под пригорком, вдоль забора, протекал ручей, по другую сторону ручья, на соседнем пригорке, стояло около десятка пятиэтажных кирпичных домов постройки того же времени.

Автобус подкатил к заводской проходной, развернулся на площади перед воротами и остановился. Из него вышли все, направились в проходную. Серегин пошел в соседнее низенькое зданьице с надписью на дверях «Бюро пропусков». В комнате, освещенной лампами дневного света, у маленького, словно в кассе, окошка, выстроилась очередь в несколько человек. В противоположном углу — телефонные кабины. В каждой из них дверь была закрыта, в кабине кто-то находился, согнувшись крючком над автоматом, стоял спиной к двери, прикрывая собой трубку, и кричал так, что было слышно всем.

— Это отдел снабжения? Какая, к лешему, котельная! Мне надо отдел снабжения!.. А как в отдел снабжения позвонить? Не знаете?.. Алло, алло! Вот охламоны!..

В общем, знакомая Серегину картина: на завод приехали «толкачи».

Серегин осмотрелся, прикидывая, какая из кабин может освободиться быстрее.

Но от окна отделился мужчина и направился к Серегину, не обратившему в первые минуты на него внимания. Мужчина шел и улыбался. Нет, не улыбался. Лицо его расплывалось в улыбке. Так сказать, пожалуй, будет точнее.

— Из Питера? — пробасил мужчина, подойдя к Серегину. — Это я вас вызывал. Давайте поручкаемся. Подержу ваши драгоценные пять. Шебаршин.

Был он коренаст, волосы светлые, подстрижен под полубокс. Короткий, словно срезанный наискосок, галстук завязан широченным узлом. Выпяченная грудь распирает пиджак, и поэтому галстук торчит наружу. Губы толстые, словно оладьи.

— Ну что, приехали учить нас? Мозги вправлять? Правильно, это иногда надо.

Серегину вне очереди выдали пропуск, и они пошли заводской территорией, направились к четырехэтажному зданию, которое Шебаршин называл главным корпусом.

— Там наше ОКБ, я ответственный по вашему заказу. Так сказать, сподобили.

Шебаршин басил куда-то в сторону, вроде бы стесняясь смотреть на Серегина, поэтому и улыбка его была странной — приветливой и конфузливой одновременно.

Оказавшись за проходной, Серегин заметил за тополями еще одно зданьице, расплывшееся, словно блин по сковороде. Стены выложены из красного, с обжигом, кирпича, над зданием труба-рукав на удерживающих ее растяжках, над дверями из кирпича же рельефно выложена фамилия владельца, которому прежде этот заводишко принадлежал: «Балашовъ». Сейчас в здании находилась кузница.

Поднимаясь к главному корпусу, Серегин был поражен, увидев небольшой декоративный бассейн. Стены выложены белым мрамором, с трех сторон высажены розы, а по четвертую под серебристой акацией стоял необычной конструкции фонтан.

Из тонких, расположенных на разной высоте трубочек, напоминающих листья пальмы, падали редкие капли.

— «Слезы директора», — сказал Шебаршин. — Наше, посконное изобретение. Сандр Сергеич не видел такого и в Бахчисарае. А мы — того. И хана Гирея переплюнули.

Они поднялись на четвертый этаж, в цех. Их здесь ждали. У дверей стояло несколько человек.

— Знакомьтесь, — сказал Шебаршин поджидавшим их. — Серегин, главный конструктор кардиосканера. Нам мозги промоет. — Он отвернулся в сторону, вроде бы пряча свою странную улыбку. — Это наши ведущие специалисты.

Серегин не знал, как воспринимать все, что говорил Шебаршин, настолько это, как и поведение Шебаршина, было странным.

Они пошли цехом. И цех Серегину понравился. Простором, какой-то особой, медицинской чистотой.

— Красиво здесь у вас, — сказал Серегин.

— А что, мы тоже не лыком шиты. В баню ходим и телевизор смотрим, — сказал Шебаршин. Стоя вполоборота к Серегину, осклабился своей странной улыбкой.

На всех верстаках лежали отдельные блоки кардиосканера или стояли приборы полностью в сборе, велась окончательная отладка. Серегин в первый раз увидел их сразу столько. Он приметил, что работающие у отдельных верстаков — в основном это относилось к женщинам — мельком, украдкой, нет-нет да и посматривают на него, очевидно зная, кто он такой.

— Ну как? Получается? Есть трудности? — спросил Серегин, дойдя до конца цеха, обернувшись к сопровождающим. И тогда заговорили все разом.

— Нормально. Есть кое-какие замечания. Или, вернее, пожелания.

— Тогда пройдемте куда-нибудь, где работающим не будем мешать.

Они прошли в кабинет. Серегин сел за стол, а все остальные — кто напротив на диване, кто на стульях, придвинув их поближе к столу. Всего собралось человек шесть. Конечно, при первом знакомстве Серегин не запомнил фамилии всех, а тем более имена-отчества, он тогда каждого не успел и рассмотреть как следует.

— Какие будут вопросы?

— А вы уверены, что подобный сканер придумали первым, ничего подобного нет за границей?

— Вполне возможно, что и есть. Не исключено. Технические идеи витают в воздухе. Так было во все времена, и тем более в наше время. В науке сейчас работают не единицы, а миллионы. И все же это не значит, что такой прибор не надо делать.

— Конечно!

— Все равно он чем-то будет отличаться от существующих. Полная аналогия исключена. Будет отличие, — значит будет и новизна.

— А как приходят идеи? Как вам, к примеру, пришла идея построения кардиосканера?

— А шут ее знает! — улыбнулся Серегин. — Всегда кажется, что они приходят случайно. И все же есть какая-то причинная связь во всем. До этого я занимался радиолокацией. В принципе, что делает радиолокатор? Определяет в воздушном пространстве зоны с ярко выраженными аномалиями и по определенным признакам классифицирует, что это за аномалии. Есть гидролокаторы, которые просматривают море. А почему бы не лоцировать тело человека? Это иная среда, только и всего.

Рентген — большое достижение. Но рентген имеет два крупных недостатка: его излучение вредно для здоровья, это во-первых; во-вторых, рентген просматривает человека напросвет. На снимке мы видим мягкие ткани на фоне костей. А в локаторе, вводя временную задержку, имеем возможность рассматривать только интересующий нас участок. И в укрупненном масштабе. Скажем, наблюдать работу клапанов сердца, определять их форму, размер. Все это я вам рассказываю, хотя вы и сами прекрасно знаете, И вот теперь, когда пришла идея построить такой кардиосканер, удивляешься: почему до этого не додумались раньше? А как приходят идеи? Не знаю. Не знаю.

От общих вопросов постепенно переходили к конкретным, техническим. Достали список с перечнем замечаний, касающихся недостатков схемного и конструктивного построения существующего кардиосканера, с предложениями, как его можно улучшить, «довести до ума».

Все чувствовали теперь себя непринужденно. Кто-то сместился к столу, кто-то отодвинулся. В разговор непроизвольно вплетались шуточки. Из полуофициального он перешел в дружеский.

В дверь постучали.

— Можно к вам, товарищ начальник? — спросили игриво и рассмеялись. Серегин где угодно узнал бы этот смех. Его, пожалуй, и нельзя назвать смехом, это нечто иное: словно легкие серебряные колечки раскатились одновременно. Серегин не любил красивые литературные реминисценции, но подобное сравнение было очень точным. Ему никогда не приходилось слышать, чтоб смеялись именно так.

— Надя?! Ты? Каким образом?

— Но я-то здесь работаю, поэтому неудивительно. Сюда прислана по распределению. А вы уже и забыли об этом. Вы там, в НИИ, двигаете науку, ваша подпись под всеми документами: «главный конструктор Серегин». Хвастаюсь: «Это мой Серегин, в одной группе учились!» Слышу, говорят: «Приехал». Думаю: «Пойду посмотрю!» А он уже и забыл.

— Нет, я не забыл. Как-то выскочило из головы, что тебя послали сюда. Почему ты меня называешь на «вы»? Как не стыдно! Тоже мне, «лучший друг»!

— Вы теперь большим человеком стали. Можно, товарищ начальник, я на вас посмотрю? Какой солидный!

— Да садись, чего ты стоишь! Не чуди ты! — Серегин взял ее за руку, усадил на стул рядом с собой. Все находящиеся в кабинете поднялись:

— Мы пойдем перекурим.

— Седеешь, — смотрела Надя на Серегина.

— Да, появляется первый снег.

— Ничего, это не только у тебя, и у меня есть. Я крашусь, поэтому не очень заметно. — И она рассмеялась.

Они внимательно рассматривали друг друга. И Серегину казалось, что она почти не изменилась. Только, пожалуй, стала чуть серьезнее, как говорят, повзрослела.

А так — сколько прежнего очарования! Есть женщины, выделяющиеся своей броской красотой, а есть — очаровательные. Которых не назовешь красавицами, но в которых все так мило. Именно такой была Надя. Серегин рад был этой неожиданной встрече. Как же он мог запамятовать, что Надя работает здесь? Ведь по окончании института он провожал ее, вместе с ребятами ходил на вокзал, и первое время переписывались.

Теперь они говорили, говорили и не могли наговориться. Начали возвращаться вышедшие покурить.

— Я побежала. Я и так задержалась, сижу уже полчаса. Как освободишься, приходи. Я работаю в соседней комнате. В «Бюро нормализации». После работы пойдем ко мне в гости, посмотришь, как я живу. Где ты устроился?

— Пока нигде.

— Ну вот, зайдем в гостиницу. На тебя там заказан номер. — Это она говорила, уже стоя в дверях. — Я жду тебя.

— Мы знаем друг друга еще с первого курса института, — пояснил Серегин собравшимся, которые рассаживались по местам. Он улыбался.

— Она часто вспоминает об этом, — сказал Шебаршин, постояв над Серегиным. — «Что, поехали дальше?

Серегин все никак не мог привыкнуть к этой его странной полуулыбке, полуухмылке, когда он говорил, отворачиваясь в сторону.

За общей беседой время прошло незаметно. Серегин звонка не слышал, обратил внимание, что все стали посматривать на часы и подниматься.

— Что, рабочее время кончилось?

— Да, мы, как и цеха на заводе, работаем с семи.

— Идемте, Надя уже ждет нас, — сказал Шебаршин.

Пока он убирал в шкаф папки со схемами, Серегин стоял у окна. Оно выходило на поля, луга, темно-фиолетовые леса по горизонту.

Надя была уже готова, взяла Серегина и Шебаршина под руку.

— Давай мы тебя возьмем, — предложил Серегин. — Так как-то привычнее.

— У нас тут такси нет. Так что на своих двоих, — сказал Шебаршин.

Они пошли к многоэтажным домам на пригорке за речкой, это место называлось «городок». Здесь были разные магазины: «Гастроном», «Кулинария», «Книги», и даже в одном из домов — «Вечерний ресторан». В соседнем здании находилась гостиница.

Фойе гостиницы было просторным, на журнальных столиках лежали свежие номера газет, в специальном стеклянном шкафу, на полках, стояли горшочки с разнообразными кактусами.

Администратор гостиницы очень тщательно и несколько раз просмотрела все бумаги и сказала Серегину, возвращая ему паспорт и командировочное удостоверение:

— На вас заявки нет.

— Как же! — возмутился Шебаршин. — Я сам сюда звонил, заказывал. Сам лично!

Администратор еще раз посмотрела бумаги.

— Не знаю, нет.

— Безобразие! Надо искать как следует! Где у вас директор?

— Его уже нет на работе, — пояснила администратор и посмотрела на часы, давая этим понять, что рабочее время у всех кончилось.

— Безобразие! — гудел Шебаршин. Он воспринял это как личное оскорбление. — Завтра пойду к директору завода, доложу. За такое дело с работы снимать надо, вот что!

— А что я могу сделать? Сегодня столько народу понаехало, не только номеров, даже одиночных мест нет. Ульяна Петровна, может, ты к себе возьмешь? — обратилась администратор к поливавшей цветы старушке в темном халате. — На одну ночь. Завтра с утра номер освободится.

— Да если хотят, пусть идут, посмотрят, — сказала Ульяна Петровна. — Может, еще и не понравится. Здесь же близенько, в Матвеевке.

2

Деревня Матвеевка тоже располагалась на берегу реки, но по иную сторону завода. Все дома в один ряд, окнами на дорогу. Между домами высокие дощатые заборы — с улицы не увидишь, что делается во дворе. В каждом заборе — калитка с кованым кольцом. Вход в дом с крыльца во дворе. И еще одна калитка со двора — в огород. Огороды за домами — к реке.

— Вот вам горница, — предложила Ульяна Петровна Серегину, предварительно скинув туфли в коридоре и босой проводив его. — Тут и будете спать. Я летом сплю на крыльце. Зимой — на кухне возле окна, а летом, как тепло начинается, так тут. А вы выбирайте комнату любую, которая понравится.

В горнице было прохладно. Окна с улицы затеняла сирень. Стены завешаны самодельными ковриками: в свое время такие продавали на базарах, с лебедями и голубыми озерами. На полу — вязаные половики, их так много, что не видно половиц. Высокая никелированная кровать, на которой под серебристыми шариками повязаны розовые, из атласной ленты, бантики.

— А вот тут все мое хозяйство, — сказала Ульяна Петровна, выходя во двор, поглядывая на замешкавшихся у крыльца Шебаршина с Надей. В дальнем углу двора стоял поросенок. Какой-то странный. Серегин еще не видывал таких. Длинный и тощий.

— Хочешь поесть? — обращаясь к поросенку, спросила Ульяна Петровна.

Поросенок нервно передернулся всем телом и, мотнув головой, ответил:

— Ню…

— Может, хоть немножечко? — заискивала Ульяна Петровна.

— Ню… — Поросенок капризно дернул головой и отвернулся.

— Вот мое наказание! Да еще Сашка! — В это время с улицы раздался не то что плач, а громкий рев:

— Я им покажу-у!

— Идет! — сокрушенно вздохнула Ульяна Петровна. — Идет мое чадо. — И тотчас от толчка калитка открылась, и во двор вошел мальчишка лет пяти. В фуражке, брюки на одной лямке.

— Опять подрался? — спросила Ульяна Петровна.

— А-га-а.

— Теперь с кем?

— С Кострюковыми-и. Да-а, их двое, а я — один. Но я им покажу-у.

Мальчишка кулаком размазывал но лицу слезы. — Будешь есть?

— Ага, — тотчас умолк и успокоился Сашка.

— Иди на кухню, я тебе сейчас яичницу поставлю. Может, и ты что-нибудь поешь? — вспомнила Ульяна Петровна о поросенке.

— Ню!..

Серегину понравились и помещение, и сама Ульяна Петровна. Он решил здесь переночевать.

— Ну что ж, тогда мы тебя на сегодня покинем. Ты отдыхай, устал с дороги, — сказала Серегину Надя.

— Не будем глаза мозолить, — пробасил Шебаршин.

— Как там мамка-то? — спросила его Ульяна Петровна.

— Суетится. Сестра вчера приехала.

— Это которая?

— Мария. Младшая. Со всеми детьми. Завтра старшая приезжает. Двум дядьям на Дальний Восток телеграммы посланы.

Шебаршин и Надя ушли.

— Добрый малец, — глядя Шебаршину вслед, хвалила его Ульяна Петровна. — Не курит, не пьет. Институт окончил. Работящий. Хороший малец. Другим нашим не чета.

Она на кухне жарила для Сашки яичницу из нескольких яиц. Получилась целая сковорода. Аппетит у Сашки был отменным. Съев, потрогал пальцем лоб и выпуклый живот. Убедившись, что они одинаковой твердости, сказал:

— Пойду Кострюковым надаю! — поправил сползающую на глаза фуражку и направился за калитку.

Пока Ульяна Петровна кормила Сашку, убирала со стола, Серегин прошел в смежную комнату. Там в простенке между окон висела выгоревшая любительская фотография за стеклом в рамочке. Вихрастый мальчишка. С угла в рамке подоткнута паспортная фотография мужчины в русской рубашке, ворот застегнут на все пуговицы. Волосы гладко причесаны. Наверное, были намочены, перед тем как фотографироваться.

— Это Сашка? — поинтересовался Серегин, рассматривая мальчишку на фотографии.

— Нет, мой сынок, Коленька, — сказала Ульяна Петровна, вытирая стекло на фотографии полотенцем. — А это мой муж Семен Семенович, — долго и задумчиво смотрела она на паспортную фотографию.

— Сашка — моей соседки сынишка. Батька-то его работает шофером, мать — в полеводческой бригаде в совхозе, тоже нет дома, некому приглядеть, так он со мной. А вы пейте молоко, наливайте.

— Спасибо. Я кое-что из города прихватил.

— Потом пригодится, — сказала Ульяна Петровна. — Как вас зовут-то? Меня зовут бабкой Ульяной. И вы так зовите, как наши матвеевские. Вы что ж, Надин родственник?

— Вместе учились.

— Кушайте, не буду вам мешать.

Бабка ушла во двор, и в приоткрытую дверь Серегин видел, как она бегала за поросенком по двору, ставила перед ним ведро. Поросенок рылся в ведре, встряхивая лопоухой головой.

С улицы послышался звук, будто кто-то играл на гармони, нажимая только на баси, разводил и сводил мехи. Это с ревом шел Сашка.

— Мой ненаглядный идет! Гляди-ка, опять подрался?

— Не-ет.

Сашка был весь измазан в синюю жидкую глину. Руки, ноги, даже голова. Глина комьями висела на нем, застряла в волосах.

— Где же ты так?! — ужаснулась бабка Ульяна.

— Засосало. Ершовы колодец чистят, глину выскабливают ведром, выливают на пожню. А я побежал по доске, да поскользнулся.

— Раздевайся скорее, пока мамка не вернулась.

Бабка Ульяна стянула с Сашки одежду, поставила его в таз на табурет, сначала щепочкой соскабливала с ног и рук большие комья, затем принялась мыть. Серегин помогал ей, поливал из чайника. Очень долго пришлось промывать голову.

— Что ж ты, головой там бодался?

— Так и голова застряла.

Когда Сашку вымыли, вытерли и переодели в сухое, бабка Ульяна сказала ему: «Иди пей молоко». Налила пол-литровую фаянсовую кружку. Сашка пил молоко, делая передышки, сразу всю кружку одолеть не мог. В паузах болтал под столом ногами. Бабка, облокотясь о столешницу и подперев голову руками, смотрела на него. И все жесткие морщинки у нее на лице куда-то пропали, остались только добрые, ласковые. Вздохнув, бабка Ульяна взяла Сашку за взъерошенный чуб и потрепала.

— Причесался бы маленько.

— А зачем?

— Девчонки любить не будут.

— Девчонки? — удивился Сашка. — Они — дуры.

— Вот подожди, вырастешь, будешь целовать какую-нибудь.

Сашка, надменно прищурясь, смотрел на нее, твердо зная, что такого никогда не случится.

— Ты не поцелуешь, так она сама возьмет да и поцелует!

— А я ей плюху дам.

Сашка допил молоко, потрогал лоб и живот, вздохнул, — видимо, живот показался ему недостаточно твердым.

— Ну что, еще выпьешь?

— Ага.

Напившись, Сашка вылез из-за стола.

— Я пойду им да-ам.

Но во Двор вошла Сашкина мать.

— Что, надоел бабке за день, Аника-воин? Идем домой, отец приехал.

— Завтра опять приходите.

— Придем, куда ж мы денемся?

В подобную пору года темнеет медленно. Серегин долго еще сидел на крыльце, слушал, как по дороге, мимо калитки, наперегонки носились на велосипедах мальчишки, над крышами домов, над сараями летали ласточки, садились на провода, щебетали торопливо, умолкали на мгновенье, а затем — раз! — и нет ни одной на проводах, замелькали над садами, над антеннами, не уследишь взглядом, — раз! — и опять все сидят на проводе, щебеча о чем-то негромко.

Серегин через калитку вышел в огород. За огородом берег резко обрывался к реке, между этим круто спадающим земляным выступом и водой — луг. И по ту сторону реки — луга. Перед деревней река делала резкий поворот и, петляя, уходила к горизонту. По лугу то здесь, то там синели окна — старицы, над ними стояли серебристые ивы, каждую весну обламываемые ледоходом, во успевающие дать густые мутовки.

На реке купались. И Серегин тоже решил ополоснуться. Спустился к воде и увидел Шебаршина.

— Что, решили почтить нашу речку своим присутствием? Вы привыкли небось к подсиненной воде, а тут пиявки, лягушки.

Он, зайдя выше колен, стоял лицом к воде и, делая кругообразные движения, разгонял перед собой мусоринки на воде. Серегин смотрел на него со спины. Шебаршин казался сейчас прямоугольным. Выждав, когда Серегин поплывет, Шебаршин поплыл рядом. Серегин плыл кролем, а Шебаршин — саженками. Причем он все время старался хоть немного быть впереди.

— Мы в бассейнах не ученые, стилем плавать не умеем, зато мы в этой речке еще из-подо льда плавали. Пацанами. Батерфляями не похвастаемся, а туда-обратно раз десять вытянем.

Он первым переплыл и в одну, и в другую сторону. Плавал хоть и не классно, но был силен.

Серегину было уже постелено, когда он вернулся. Себе бабка Ульяна бросила тюфячок на крыльце. Хотя в доме было не жарко, да и хозяйства у нее не имелось особого, чтобы сторожить. Постелила тюфяк на крыльце наискось и легла так, чтоб можно было видеть калитку в огород.

Серегину всегда плохо спалось на новом мосте. Не поднимая головы, с высокой кровати в боковое окно он видел, что бабка Ульяна тоже не спит, иногда положит голову щекой на руку, вздремнет немножко и снова смотрит на калитку.

3

Утром Серегин вышел на крыльцо и увидел диво дивное. Из-за реки вздымалось солнце. С травинок, с листьев деревьев крупными каплями сползала роса и сыпалась, будто дождь, только идущий не из туч, а рождающийся в кустах и траве. Слышно было, как по земле ударяют грузные капли, а травинки и ветки, освободившиеся от их тяжести, покачивались. Пели птицы. За рекой, в каждом кусту, в лугах, на всем обозримом пространстве не десяток, не сотня, а тысячи птиц заливались на разные голоса, и громко, и потише, и далеко, и близко. Где-то куковала кукушка. Серегину ли, другим ли отсчитывала долгие годы. Бабка Ульяна в огороде на грядках ломала Свекольную ботву для поросенка.

Серегин, взяв полотенце и мыло, спустился к реке. Подошвам ног было приятно от прикосновения к земле, сырой и прохладной в тени и ласковой в тех местах, где ее пригрело солнце. Он умывался, зайдя по щиколотку в воду, рыбья мелочь тыкалась ему в ноги, гналась за мыльными пузырями, уплывающими по течению, снизу будто клевала их и торопливо бросалась обратно, где падала новая мыльная пена. Умывшись, Серегин сделал зарядку, пробежался по узкой тропке вдоль воды. Когда он бежал, кузнечики прыгали у него из-под ног. Выбравшись из сырой травы, они прогревались на солнышке, пошевеливая задними лапками.

Вернулся он свежим, бодрым. У бабки Ульяны было уже приготовлено на столе. На спинке стула лежал вышитый рушник.

— Вот, не хочешь ли попробовать? — Ульяна Петровна достала вилок квашеной капусты. — У вас в городе такой не купишь. Крепкий, не проколоть.

— Спасибо! Мне это нельзя! — сказал Серегин. Взглянул на разрезанный пополам кочан.

— Почему ж?

— Желудок болит. Нельзя острого.

— Тогда молочка выпей.

— От молока не откажусь.

— У-у ты! Такой молодой! В твоем возрасте гвозди надо глотать, все нипочем. К врачам ходил?

— Обращался, сколько раз!

— Надо что-то другое.

Когда Серегин шел на завод, ощущение утренней радости, приподнятости, свежести и молодости не покидало его.

День был солнечным, но не жарким. Обсохла роса. Траву в лугах еще не косили, и какими только ароматами цветов не был настоян воздух. Он равномерно гудел от пчелиного гула, пчелы копошились в каждом цветке, перелетали с одного на другой, забирались в цветочные граммофончики, копошились там, что-то бурча, были видны лишь спинки да измазанные желтой пыльцой задние лапки.

— Что ж, идем к главному, — сказал Серегину Шебаршин. — Надо показаться.

Директор находился в командировке. Его замещал главный инженер. Он принял их сразу. Возможно, Шебаршин с ним заранее договорился.

— Пройдите, — лишь на секунду заглянув в кабинет, предложила секретарь.

Все окна в кабинете были распахнуты настежь. Над столом главного инженера кружилась пчела. Поздоровавшись и познакомившись с Серегиным, главный инженер предложил сесть.

— Ну, расскажите, что новое может ожидать нас в ближайшие годы? Над чем вы работаете?

— У нас ведется НИР «Коллер». Дальнейшая модернизация кардиосканера. Заканчиваем первый этап.

Главный инженер подвинул стул поближе к Серегину. Новая работа его явно заинтересовала, и он приготовился слушать.

— Пытаемся выполнить изображение цветным. И это не дань моде. Человеческий глаз воспринимает около десяти различий по яркости и в то же время около сотни оттенков по цвету. Заманчиво попробовать некоторые параметры отраженного сигнала закодировать в цвет. Тем самым обеспечить большую различимость изображения. — Серегин, как говорится, сел на своего любимого конька. — Целевая задача такова: посмотреть, нельзя ли за счет цвета, за счет, так сказать, тонкой структуры сигнала получить еще какое-нибудь полезное качество, — закончил он свой рассказ.

Главный инженер улыбнулся. Серегин удивленно посмотрел на него.

— Не верите в такую возможность?

— Нет, почему же!.. Говорите вы так увлеченно, слушать приятно. Согласен с вами: надо внимательнее заглянуть в человека. Желаю вам удачи!

— Спасибо. Можно от вас позвонить в Ленинград?

— Пожалуйста. Из приемной. Скажите секретарю. — Главный инженер нажал кнопку переговорного устройства. — Татьяна Васильевна, закажи, пожалуйста, Ленинград, институт. Товарищ назовет номер телефона.

Серегин поблагодарил главного инженера, они с Шебаршиным вышли в приемную.

— Ты теперь сориентируешься без меня? Не заплутаешь? Я побегу.

Глядя на уходящего Шебаршина, Серегин думал, что тот, наверное, никогда в жизни не бегал стометровку, он заковылял, размахивая руками, а вот сам Серегин рванул бы сейчас стометровочку. Он так и подпрыгивал от нетерпения, будто должен был прозвучать сигнал стартера. И заторопился, когда секретарь позвала его к телефону. И на этот раз с ним разговаривал сотрудник, замещавший его. Слышимость была плохая. Серегин обрадовался тому немногому, что расслышал. А услышал он, что в системе отображения включают цветную трубку. Не все получается.

— Что не получается? — кричал Серегин.

Чувствовалось, что сотрудник на противоположном конце провода надрывался, крича, но от этого слышимость не улучшилась.

— Ладно, я еще позвоню, — крикнул Серегин. — До свидания! — Но трубка все еще булькала что-то, пока он не положил ее. Хотя Серегин и не расслышал половину, но было радостно, что все идет хорошо. Цветную трубку можно было и не включать, это следующий этап работы.

Довольный шел он в цех. Шебаршина в цехе не было: взяв увольнительную, уехал на аэродром встречать дядюшку, прилетавшего с Дальнего Востока. До аэродрома надо было часа два добираться на автобусе. Серегин решил зайти к Наде.

— Ты чего такой веселый? — спросила она.

— День такой хороший!

Да, день был хороший. Солнце не очень яркое. Оно находилось за редкими облачками, как за марлевой занавеской, они и рассеивали лучи.

Надя была в легком голубом платье. Серегин смотрел на нее и думал с восхищением: «Красивая».

— Ты чего так смотришь на меня? — спросила Надя.

— Вчера не рассмотрел как следует.

— Ну и как?

— Да прежняя…

— Розочка, — рассмеялась Надя с лукавством. — Только не бутончик, а распустившаяся. Скоро у этой розочки посыплются лепестки. Ох, Серегин! — Она легонько коснулась его рукава. — А ты все такой же. Всегда отличался тем, что умел говорить милые вещи.

— Но ведь я ничего не сказал! — с улыбкой посмотрел на нее Серегин.

— После работы — ко мне. Не будешь занят?

— Нет, кажется.

— Как я рада, что ты приехал! Не представляешь даже! — Она взяла его за руку. — Ты теперь такой представительный, в очках. А я помню, какой ты был на первом курсе в институте. Тощенький, самый высокий у нас в группе. Ты и тогда носил галстук, менял их каждый месяц. Нравился многим нашим девчонкам. Вздыхали по тебе.

— Серьезно?! Вот уж чего не знал.

— Да, было… А помнишь, как мы с тобой ходили в Ботанический сад? И зимой, и осенью. Почти каждый день после лекций. Все дорожки засыпаны листвой. И помнится, что это были листья кленов. И весной ходили, когда в канавах еще лежал снег, а вдоль забора земля будто взрыхлена граблями и в нее воткнуты акварельные кисточки, обмокнутые в яркую краску, — пробиваются цветы. Помнишь?

— Помню. — Хотя вот именно этого-то он и не помнил. Но Надя говорила, и перед мысленным взором все проявлялось вновь.

— А однажды на дорожке была большая лужа. Ты меня взял на руки и понес… Кажется, все это было совсем недавно. Чуть ли не вчера. — Надя пожала Серегину руку. — Так договорились: сразу после работы — ко мне.

Серегин зашел за Надей в конце смены.

— Познакомьтесь, моя подруга, — сказала она.

Подруга была лет на десять моложе Нади. Она с интересом, не скрывая и не смущаясь этого, чуть прищурясь, рассматривала Серегина, казалось, оценивала, мысленно сравнивая с кем-то. Была она в ситцевом сарафане, загорелая, загар темно-коричневый, с оливковым отливом.

— Где вы так загорели? — спросил Серегин.

— В Крыму, в Алупке. Я только что оттуда. Здесь разве так загоришь, только будешь вся черными полосами, словно измазанная в нефти. — Она осмотрела свои плечи, руки и осталась довольна осмотром.

Они вышли во двор.

Впереди них, как после сеанса в кинотеатре, под гору к проходной двигалась толпа. Слышались ставшие уже привычными для Серегина разговоры.

— У тебя зеленой краски нет? Мне осталось метра три забора докрасить.

Но все заглушали напуганные таким многолюдьем грачи, которые темной стаей, каркая, носились над осинами, а из гнезд, картавя и тоже надсадно крича, отвечали им птенцы. Некоторые из птенцов, подлетки, перепрыгивали с ветки на ветку и, раскачиваясь на них, хлопали крыльями.

За проходной толпа рассеялась, разбрелась по тропкам к Матвеевке, к Бартеньевке, к Болошихе — к деревням, крыши которых виднелись за ивами возле речки.

Надя жила в «городке».

Серегину показалось, что он попал на одну из улиц в своем городе. Похожие пятиэтажные дома из белого силикатного кирпича, просторные дворы. Но вот только у окон вдоль домов никаких посадок. В городе от тротуара к парадным надо пробираться просекой, как в глухих джунглях. А здесь дома стояли словно вынесенные к дороге, на край поросшего клевером-кашкой поля. Видимо, жильцам и так хватало зелени. А в остальном одно и то же: возле парадных на скамейках сидели старухи, смотрели на проходящих, по асфальтированным площадкам и тротуарам, лавируя между прохожими, катались мальчишки-подростки на роликах — последнее нынешнее увлечение. У обочины стояла машина «Жигули», бампер помят и пожеван, одной фары вообще нет, а другая, словно выпученный остановившийся глаз, торчала вверх, шина на одном из колес спустила, и машина боком осела к земле.

У перекрестка Надину подругу окликнули трое парней.

— Вы идите, я вас догоню, — сказала она и, гордо вскинув голову, направилась к парням. Так ходят манекенщицы в ателье мод.

У Нади была однокомнатная квартира, хоть и маленькая, но уютная, чистенькая. Войдя в комнату, Серегин сразу увидел знакомый черный полированный, кажущийся здесь громоздким, рояль.

— Из Ленинграда?

— Да, тот самый, мамин подарок. Она до восьмого класса нанимала мне учителя. Пока я не сказала: «Мама, хватит. Любить музыку и быть музыкантом — вещи совершенно разные. Хочу играть для себя, в свое удовольствие. И для этого моего умения вполне достаточно».

— Но ты же прекрасно играла!

— Ничего прекрасного! Я играла для тебя, для друзей. А меломаны не роняли слез умиления, уверяю тебя! — И Надя кокетливо засмеялась. — Давай пить чай. Или ты любишь кофе?

— Чай, — сказал Серегин, хотя ему было безразлично. Он смотрел на Надю, как у нее все ловко и легко получается, посуда словно ласкалась к ее рукам, не цокнет, не звякнет. Он смотрел и поражался тому же, что восхищало его много лет назад, и невольно припомнил прошлое. И Надя поняла его:

— Будем пить чай с орешками? — И засмеялась.

И он засмеялся. Сколько бы здесь ни было людей, все равно поняли бы это только они.

В студенческие годы, когда Серегин с приятелями отправлялись бесцельно бродить по улицам, — а почему-то тогда оказывалось много свободного, даже лишнего, времени, — завершались прогулки всегда одним и тем же: устав и озябнув, кто-нибудь предлагал: «Зайдем к Наде». Куда бы ни шли, непременно оказывались у ее дома.

— Может, действительно зайдем?

И заходили. Надя с мамой занимали две комнаты в коммунальной квартире. Одна — метров в тридцать, с большим изразцовым камином, лепными украшениями по карнизам и потолку, беломраморными подоконниками. В другой, сугубо смежной, — спаленке, как называла ее Надя, — Серегин никогда не бывал. Там находилась мама. У камина, уже накрытый, стоял чайный столик, вокруг которого сидели девочки из их группы.

— О, мальчишки! Как вы кстати! Будем пить чай!

И мальчишки, окоченевшие, растирая посиневшие руки, поспешно садились.

— Сегодня у нас нет ни торта, ни пирожных, будем пить с орешками.

— Красота!

Девочки вытряхивали на стол из кулечка заранее приготовленные орехи фундук, кто-нибудь из парней убегал на кухню и приносил на блюдце очищенные ядрышки. С ними и пили. Это было вкусно. Но главное, почему-то очень весело.

И в этот раз пили с орешками, но в шоколаде.

— Сыграй что-нибудь, — попросил Серегин. — Не разучилась?

Надя села к роялю, Серегин устроился на диване. Она помолчала, что-то обдумывая, затем пальцы ее легко пробежали по клавишам, застыли на мгновение и вдруг зазвучала знакомая музыка.

При первых же ее звуках в груди у Серегина что-то замерло тревожно, да так больше и не отпускало во все время, пока Надя играла.

Полонез Огинского.

Серегин слушал затаив дыхание, и Надя вроде бы что-то говорила ему, на что-то сетовала, и он улавливал эту доверительную печаль, но изливаемую не словами, а звуками. Он сидел растерявшийся, встревоженный.

Когда она кончила играть, он долго еще молчал, затем поднялся, прошелся по комнате и стал читать:

Я пришел к тебе с приветом, Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало, Рассказать, что лес проснулся, Весь проснулся, веткой каждой, Каждой птицей встрепенулся И весенней полон жаждой.

Это место, этот повтор: «…весь проснулся, веткой каждой, каждой птицей встрепенулся» — особенно нравился Серегину.

— Все, Серегин! Ат-ча-ча! Перикола! Ат-ча-ча! — заиграла и, подпевая, засмеялась Надя. — Все!

— Мне всегда казалось, что я тебе не нравился.

— Кто не нравился, с теми я не ходила. Все! Ат-ча-ча! — Она захлопнула крышку рояля. — А после ты хоть бывал в Ботаническом саду? — смеясь, спросила Надя.

— Нет, — признался Серегин.

С улицы раздались частые машинные гудки. Серегин выглянул в окно. У парадной напротив остановилось такси. Из машины выглянул Шебаршин, который сидел рядом с шофером.

— Музицируете? — крикнул Серегину. — Польку-енку?

В другую дверцу выглядывал бородатый старик.

— Сейчас дядьку отвезу — к вам приеду.

— Какой он странный, — отходя от окна, сказал Серегин. Никак не мог привыкнуть к манере Шебаршина разговаривать, к его улыбке-полуухмылке.

— Он добрый, — сказала Надя. — Ты еще не присмотрелся к нему. Он всегда готов помочь человеку. Не пьет, не курит, — повторила слова Ульяны Петровны.

И Серегину показалось, что она убеждает не столько его, сколько сама себя. Это удивило и насторожило.

— Ты ошибаешься в нем. Ты его просто не знаешь, — продолжала Надя.

— Мужчина должен быть воином и охотником.

— Мужчина должен быть защитником, — уверенно и несколько резко сказала Надя. — Поднять женщине воротник пальто, чтобы защитить от ветра. Теперь что-то охотников ие находится.

С лестницы раздался звонок.

— Я открою, — сказал Серегин. Он решил, что пришел Шебаршин. Но на лестничной площадке стояли Надина подруга и с нею еще две девушки. У всех в руках сетка с какими-то кульками и посудой.

— Это ко мне, — сказала Надя. Она проводила всех троих на кухню, они там о чем-то шептались, затем Надина подруга осталась, а девушки ушли. В дверях обернулись на Серегина, и, пока дверь закрывалась, он слышал, как они спускались по лестнице, громко обсуждая:

— А мне он вовсе не понравился.

— Все-таки ты не представляешь, как я рада твоему приезду, — опять повторила Надя. Серегин видел, что так оно и есть. Лицо Нади светилось от радости. Да и говорила она ему это не впервые.

— Ты из нашего выпуска здесь одна?

— Да. Были еще две девочки, они уехали. Затем со мной мама здесь пару лет пожила. Это — Леша. — По имени она называла Шебаршина. — А вот и он, легок на помине.

— Еще одного чалдона встречал, — входя в комнату, загудел Шебаршин, выпячивая свои толстые губы. — Бородища во какая! Видели? Во все пузо. Подумаешь, землепроходец какой, от таежного костра. Ан нет. Преподаватель английского. Хау ду ю ду? Артист Валерий Золотухин тоже с Алтая. А какие рассказы пишет! — При этом, говоря, Шебаршин отворачивался и от Нади, и от Серегина, ходил по комнате, выпятив грудь, косолапя. Увидев на столе чайные чашки, поставил рядом завернутую в бумагу пол-литровую банку меда. — Во, будем чай пить. Чалдон привез. В подарок. «Сидят папаши, каждый хитр, землю попашет — попишет стихи». — И он, как бы раскрыв чей-то замысел, хитро подмигнул Серегину, погрозив пальцем.

Мед был на редкость душистым. Может быть, в тех местах, где собирали его пчелы, росли особо духовитые травы.

— Пейте, — подбадривал Шебаршин. — Знаете, как наши бабки пили? На пояс навесят ключи от чуланов, от сундуков, чтоб не потерять. Штук десять набиралось. И пьют до тех пор, пока ключи не встанут. — Шебаршин приложил к животу пятерню с растопыренными пальцами.

— Поведу его за грибами, — подмигнул Наде. — Александр Сергеевич Пушкин к Аничкову мосту на охоту на уток ходил. А теперь у вас на Невском грибы не растут. За сотню верст надо ехать. А мы пойдем на Болошихинскую гриву. За боровиками. Или за подберезовиками. По-нашему называют обабками. Подосиновиков полно. Нога толстая, не сломишь. Попросите у бабки, чтобы кошелку приготовила.

Они чаевничали, смотрели телевизор. Затем Шебаршин напросился проводить Серегина. Надиной подруге с Серегиным оказалось по пути, и они пошли вместе.

— Как вам у бабки Ульяны? — спросил Серегина Шебаршин.

— Лучше, чем в любой гостинице.

— Мы тут хоть деревенские, серые, но тоже кое-что умеем.

— При чем здесь деревенские? — удивился Серегин.

— Не смотри, что я в детстве, бычков пас, хвосты им закручивал, а университет кончил. И у нас тут не все на киносеансах семечки лущат. Так вот.

Только теперь для Серегина стало кое-что проясняться.

— А ты хороший мужик, — сказал он. — И в цехе у вас все отлично налажено. Честно говоря, я не ожидал, что так. Давай лапу!

— Зачем? Эта рука тренированная. Каждую весну по восемь соток под грядки вскапывает.

— Пошли. — Серегин обнял Шебаршина за плечи. Тот был ростом ему до плеча. Шебаршин осторожно снял его руку. Но Серегин сделал вид, будто этого не заметил.

— Странный мужик, — сказал Серегин, когда они с Надиной подругой остались вдвоем. — Они что, дружат?

Надина подруга поняла все верно, уловив скрытую иронию.

— А что ж ей, так и оставаться в старых девах? — сказала с некоторым раздражением. — Нам тут десант кавалеров не сбросят. Выбирай из тех, которые есть. А то и этих пролопушишь.

Бабка Ульяна сидела на ступеньках крыльца, когда Серегин вошел во двор. Подперев подбородок, тоскливо смотрела на поросенка, который стоял перед ней, опустив голову и слушая, что она говорит.

— Ну что ж, тебе и посторонних людей не совестно? Ходишь целый день не евши.

— Ню.

— Посовестился бы!

— Ню! — Поросенок передернулся всем телом и отвернулся от Серегина.

— Вот мое наказание, ты да Сашка.

И в это время Сашка всхлипнул и задал ревака. На этот раз из кухни.

— Ну теперь чего? — спросила бабка.

— Палец порезал.

— Баловался бы больше!

Серегин заглянул на кухню.

Сашка сидел за столом и ел яичницу с большущей, яиц на пять, сковороды.

— Фуражку бы хоть снял! — заругалась на него бабка. — Сколько тебе говорю, не балуй ни с ножами, ни с вилками!

Сашка не ответил и фуражку не снял, он торопился, старательно подчищал сковородку. Поправив сползшую с плеча рубашку, встал.

— Я им теперь дам!

— Вот что я хотела, — обращаясь к Серегину, сказала бабка Ульяна. Поправила платок, потуже затянула его концы. — Может, ругать меня будешь, а я сбегала в Звонарево, договорилась. У нас тут один человек живет, лечит такие болезни, как у тебя. Вдруг сколько поможет. Что ж ты с таких молодых лет всю жизнь мучиться и будешь, ни капусты кислой поесть, ни чего еще. Пусть посмотрит тебя.

— Спасибо. А он кто, доктор?

— Не… Раньше ветеринаром работал. А теперь давно уж не работает. Ему надо, чтоб его слушали и отвечали.

— Да кто он, знахарь? — заинтересовался Серегин.

— Нет.

— Колдун?

— Не. Этот, как его по-вашему-то. Электросенс.

— Экстрасенс?

— Во-во!

— Ин-те-ресно! Ну что ж, спасибо. Сходим покажемся. Коней лечил — и вдруг экстрасенс! Однако бывает!

— Он не каждого принимает. Только по знакомству. К нему издалека едут, да попасть трудно, — поясняла бабка Ульяна.

«Покажемся, — думал Серегин, укладываясь спать, — даже интересно». Он видел, как бабка Ульяна устраивалась на крылечке, на тюфячке, головой к калитке. Лежала, долго вздыхала, ворочалась, глядя в белый просвет к реке.

4

Экстрасенс был похож на маэстро симфонического оркестра. В темном костюме-тройке, в белой рубашке, в лакированных остроносых ботинках. И этим он удивил Серегина. Не то чтобы Серегин ожидал увидеть мужика борода веником или хотя бы просто небритым, не в этом дело, но все-таки предполагал увидеть человека с какой-то «лешинкой». Единственно, что было особенным и невольно обращало внимание, так это глаза — черные, с каким-то необычным блеском, их взгляд, быстрый, проницательный, под которым делалось как-то не по себе.

Экстрасенс принимал Серегина на веранде. Ульяна Петровна осталась на дворе.

— Люблю работать с людьми, имеющими техническое образование, — сказал Серегину экстрасенс. — Их, по крайней мере, не надо убеждать в том, что существует электромагнитное поле, электростатическое, гравитационное. Они и так знают и верят. Но не исключено, что есть еще какое-то поле. Условно назовем его физиологическое. Ученые еще не придумали для него модель, не нашли описание, но это не значит, что его нет. Пример: вы идете по улице и чувствуете — кто-то пристально смотрит на вас. Оборачиваетесь и перехватываете взгляд. Надеюсь, этого вы не будете отрицать?

Экстрасенс говорил, сидя напротив Серегина, прищурясь, с этакой лукавинкой во взоре. Мол, я тебя вижу, вижу! Я тебя насквозь вижу, что ты думаешь. Ведь не веришь? Не хи-ит-ри!

— Да ведь как-то неожиданно, — словно извиняясь, что его уличили в крамольных мыслях, сказал Серегин.

— Согласен! Новое всегда неожиданно! У вас болит желудок! — сказал экстрасенс, словно поймал Серегина за руку. — Вот здесь! Под солнцесплетением! Когда поедите острого. Ведь так? Так? Да?

— Да, в этом месте.

— Ага-а… Можете не показывать. Пока мы с вами беседовали, я вас всего просмотрел. Легкие в порядке. Сердце тоже. А вот в желудке… Так сказать… Но это пустяки. Пустяки. С этим можно бороться. — Экстрасенс встал и сполоснул руки. Видимо, эта привычка осталась у него от прежней работы, предположил Серегин. Экстрасенс совершенно точно и легко улавливал каждую его мысль. В этом Серегин не сомневался.

— Удивительно?.. Ничего удивительного!.. Приводят ко мне маленькую девочку, она еще не разговаривает, не может объяснить, что у нее болит. Только плачет. Я ее раздеваю, сажаю вот сюда на стол, осматриваю. Ничего особенного. И вдруг я вижу… Как вы думаете — что? Язву же-луд-ка: И что я делаю?

— Что-о? — Серегин насторожился, заинтересованно подавшись вперед.

— Я засовываю внутрь руку — мысленно, конечно, — и вычерпываю всю болезнь. Она скользкая, противная, как жаба. — Экстрасенс брезгливо поморщился. — И выплескиваю ее. Как вы думаете — куда?

— Куда? — привстал Серегин.

— В умывальник! — И он наотмашь махнул рукой, словно выплеснул что. — Затем умываю руки. Так делаю раз, два. И девочка, представьте, перестала плакать. После нескольких таких процедур она совершенно здоровый человек!

Серегин смотрел на экстрасенса и гадал, нормальный тот или, как говорится, «с приветом».

— Не верите? — усмехнулся экстрасенс. — Э-хе-хе. А вы в гипноз верите? Каждый человек может быть гипнотизером, только в это надо очень сильно верить.

— Ну да! — вслух усомнился Серегин.

— Совершенно точно! Вот встаньте к двери! — порывисто подошел к нему экстрасенс. — Встаньте!

Серегин встал.

— Смотрите мне в глаза. В зрачки. Внимательно! Теперь закройте глаза.

Серегин закрыл, некоторое время постоял так, вытянув руки по швам, чего-то ожидая. Но ничего не дождался и снова открыл.

— Вы не поддаетесь гипнозу, с вами ничего не получится.

— Так, может, и все не поддаются? — неуверенно сказал Серегин.

— Инженерский скепсис! Попробуйте загипнотизируйте меня! Попробуйте. Не робейте. — Экстрасенс встал спиной к двери, вытянувшись в струнку, тоже руки по швам. — Смотрите мне в зрачки! Я закрою глаза, а вы продолжайте смотреть! Приказывайте что-нибудь. Приказывайте! — повелительно крикнул он. И застыл.

«Падай… Падай… Падай… — в уме прошептал Серегин. — Падай!»

И тут произошло невероятное. Еще несколько секунд экстрасенс держался, а затем, будто бревно, которое толкнули, рухнул на дверь. Не осел, не согнулся, а вот именно, как бревно, рухнул. Дверь на веранде открывалась наружу. Она распахнулась, и экстрасенс грохнулся на улицу.

— Ахтиньки! — шарахнулась в сторону перепуганная бабка Ульяна, подошедшая было к дверям. Серегин в каком-то судорожном рывке успел подхватить экстрасенса, не дал тому стукнуться головой о забетонированную дорожку.

— Видели? — с торжеством спросил экстрасенс. — А вы — не верите! — Он прошел на веранду, сел за стол, напротив Серегина. — Но вас я лечить не буду.

— Почему?

— Ничего не получится! Надо лечить только тех, кто верит. Тогда глину можно есть или землю из-под забора, и все едино — вылечишься. А вам, коль вы пришли ко мне, я дам рецепт на одно лекарство. — Экстрасенс лукаво взглянул на Серегина. — Вам-то оно еще не нужно. Подарите кому-нибудь из друзей от шестидесяти лет и выше, у кого наступило увядание. Так они вам от благодарности ноги целовать будут.

5

Возвращаясь в Матвеевку, Серегин не пошел дорожкой, которой они с Ульяной Петровной шли к экстрасенсу, а решил свернуть в луга. Сделал десяток шагов и оказался по пояс в траве, такой она была здесь высокой. Канавы в полметра глубиной вовсе не угадывались в ней, потому Серегин тут же споткнулся и упал на четвереньки. Канава была сухой. Выбравшись, он присел на краю. Иван-чай теперь оказался ему выше плеча. Рослой была и тимофеевка, каждая травинка по форме похожа на миниатюрный артиллерийский банник. Покачивал метелками овсюг. А пониже к земле какого только разноцветия не было! Розовый клеверок, гвоздика, другие травы, Серегин не знал их названия. Какие-то листики, былинки. Есть совсем крохотные, а есть побольше, свернуты в конус, внутри крупная капля росы. Наклонишь этот конус-рожок, а капля, как бусинка, так и выкатится на ладонь. Над Серегиным беспокойно летала какая-то птичка, повторяя: «Вот он, вот он, — садилась на высокую травинку. — Он. Он». Но стоило Серегину пошевелиться, вспархивала. «Вот он. Вот он».

Серегин вспоминал, как они всей группой, на втором курсе, ездили в совхоз в Лужский район на сеноуборку. Были тогда такие счастливые, беззаботные. Жили как жилось. А жилось свободно, легко. Днем работали в поле, ворошили, убирали сено. Затем купались в реке. Дно у берега вязкое, поэтому нырнешь в воду и поплыл, притапливая листья кувшинок. Девчонки тем временем умывались у колодца, они уставали за день и не хотели спускаться под гору.

После ужина начинались танцы.

Однажды Серегин с Надей забрели за деревню. Шли по дороге. Трава здесь была примята, но дерн не прорезан ободьями колес. На краю поля сели на пригорок. Изредка нечаянно касались локтями. Рука у Нади была горячей. И тогда Серегин отодвинулся.

— Ох, какой ты смешной, Серегин, — засмеялась Надя. Она смеялась как-то хитро, весело, непонятно для Серегина.

— Почему?

— Да так.

Он помнил, что волосы у нее тогда были светлые, желтоватые, выгоревшие на солнце.

Он тогда на нее обиделся, надулся, замолчал. А оказывается: «Я не ходила с теми, кто мне не нравился…»

Серегин поднялся и вышел к старице на лугу. Она была видна с бабкиного крыльца. Бабка называла ее Бычком. По берегам Бычка росли ивы. Когда дул ветерок, листва на длинных, спадающих к воде ветках плескалась, а по воде разбегалась рябь. Иногда брошенная ветром травинка падала на воду, и к ней с разных сторон устремлялась рыбья молодь, подталкивала ее и некоторое время плыла следом, а затем, утратив интерес, расходилась в разные стороны…

Вернувшись на завод, Серегин встретил одного из знакомых работников цеха.

— Вам телеграмма: «Позвоните НИИ».

Они с Надей пошли в приемную к секретарю главного инженера.

— Только что звонил директор по междугородному, — сказала секретарь. — Просил не занимать телефон. Вы не могли бы подождать?

— Идем в «городок», там на почте есть междугородный, позвоним оттуда, — предложила Надя.

С ними пошел и Шебаршин.

Видимо, Надя очень расстроилась, она шла быстрее остальных, впереди. Шебаршин тоже спешил, широко размахивал руками, косолапо шагал позади всех.

Выяснилось, что в Ленинграде заболел сотрудник, замещающий Серегина.

— А что еще нового?

— Приехал Петя Петроченков из Сызрани. Как обычно, заранее. Сидит в вашем кабинете, штудирует отчеты. Носим ему туда чай, чтоб до начала работы комиссии не умер от истощения. Очень настаивал на том, чтобы мы включили цветное изображение.

— Без меня — ни в коем случае. Слышите!

— Надеюсь, ты не уедешь, побудешь несколько дней? — заволновалась Надя.

— Конечно.

— Фактически речь идет о двух рабочих днях, потому что в субботу и воскресенье никакая комиссия работать не будет.

— Само собой.

Серегину вообще не хотелось включать цветное изображение: это не запланировано по первому этапу, а главное, с цветным изображением еще не все отлажено, спешка может испортить у комиссии первое впечатление. Серегин по опыту знал, насколько порой оно важно.

Попробовал бы художник вынести на суд зрителя незаконченное полотно. Кому какое дело, сколько ты над нем работал. Оценивают то, что видят. Так во всем!..

— Завтра еще позвоню, — решил Серегин.

Но он хорошо знал и Петроченкова. Тот каким-то образом умудрялся входить во все комиссии. Есть такие вездесущие люди! Серегин уже сталкивался с ним неоднократно и знал, что это за человек.

Члены любой комиссии делятся на две основные группы. Одни покладисты, спокойны, с ними легко «варить кашу». Других долго приходится убеждать, объяснять им, доказывать, спорить, но в конце концов и с ними приходишь к какому-то взаимоприемлемому решению. Петя Петроченков занимал особое место. Ему невозможно было что-либо доказать. Если все говорили «черное», он говорил — «белое», и наоборот. Обычно, когда разработчики, охрипнув, ослабев, уползали в коридор, чтоб отдышаться и тем спастись от инфаркта или избежать тяжкого преступления — в состоянии аффекта не придушить Петьку, — тогда за дело принимались все члены комиссии, они доказывали и пытались объяснить ему, а когда и они падали ниц, из коридора возвращались еще слабые, но уже несколько ожившие исполнители, благоухающие корвалолом и валерьянкой. А Петя сидел как гвоздик. «Что же нам с ним делать? Что делать?» — стонали все.

Но один раз всех выручил сотрудник Петроченкова, вместе с ним приехавший из Сызрани.

— Да ничего не делать, — сказал он. — Пусть пишет «Особое мнение».

— Как?

— А вот так. Подписывается, а рядом — «Особое мнение».

И пояснил. Петя каждое утро раньше спорил с женой, которая готовила ему завтраки. Дело дошло чуть ли не до развода. Петя говорил, что яичница подгорела, а жена возражала, мол, только поставила сковороду. «Все равно подгорела». Однажды жена так разозлилась, что швырнула на стол тетрадку и закричала: « Пиши „Особое мнение“!» И Петя написал. И с той поры — лады. Так стали поступать и председатели всех комиссий, клали перед Петроченковым протокол и тихо, вежливо говорили: «Не согласны? Пишите „Особое мнение“». Петроченков после подписей всех членов, комиссии ставил свою, а рядом крупно выводил: «ОСОБОЕ МНЕНИЕ!!!»

— Один-то день там, в случае чего, обойдутся и без тебя, — сказала Надя.

— Вот именно.

Они пошли обратно к заводу. Надя была весела, возбуждена. Она была такой же, как в прежние, студенческие годы, а эти серебряные колечки, — ох эти колечки! — они так и катились, звеня. Нет, больше никто в мире так обворожительно не смеялся!..

В каком-то из заводских цехов начался обеденный перерыв, вокруг беломраморного бассейна на всех скамейках сидели женщины в темных халатах, одни вязали, другие читали, загорали на солнышке, наклеив на нос уголок оторванного от газеты листа. Многие из них были в пляжных очках, ноги далеко выставлены перед собой, Халаты задернуты выше колена. Все знали и Надю, и Шебаршина, а вот Серегин был для них человек новый, поэтому при его приближении они быстро одергивали халаты.

— У вас такого шедевра нет, — обратил Шебаршин внимание Серегина на фонтан «Слезы директора». — Хотите, подарим чертежи. Творение наших местных умельцев, дизайнеров.

— Пока директор находился полгода в загранкомандировке, построили, — пояснила Надя. — Когда вернулся и увидел, осерчал изрядно, приказал снести, но деньги на строительство потрачены.

— А по-моему, не так и плохо, — сказал Серегин. — По крайней мере, оригинально.

Действительно, ему необычный фонтан начинал чем-то нравиться. В нем, несомненно, была своя красота.

От главного корпуса в сторону кузницы по соседней асфальтированной дорожке проехал автокар, быстро сбежал под гору. И грачи на осинах, увидев его, взграяли дружно: «Кар! Кар!»

В этот день Серегин позднее обычного ушел с завода, засиделся в цехе, решив проверить весь цикл настройки каждого из отдельных блоков кардиосканера. Подсаживался к регулировщикам и, стараясь им не мешать, смотрел, что и как они делают, расспрашивал тихо, если что-то его заинтересовало. Ему отвечали охотно. И чувствовалось, что регулировщикам было приятно, что с ними беседует главный конструктор изделия, приехавший из Ленинграда, из НИИ, не прошел по цеху, задрав голову, как страус, а садится к каждому. Причем сразу же угадывается, когда человек хочет тебя в чем-то уличить и когда ему действительно интересно, как другие оценивают то, что сделано им. Они вели себя с Серегиным запросто. Было важно и то, что это Надин институтский товарищ. Приехал, ходит с Шебаршиным и с ней, не кичится.

Серегин уже давно привык к той форме замечаний, в которой они обычно высказывались. Их не излагали прямо, а спрашивали, скажем: «Почему вы не сделали вот так-то? Не попробовали вот так?» Ведь фактически вносились предложения, порой очень оригинальные и остроумные, прежде чем ответить на них, приходилось, так сказать, «поскрести в затылке». «А шут его знает почему. Не додумался».

Когда Серегин вечером вернулся в Матвеевку, бабка Ульяна напротив крыльца мыла поросенка. Тот возлежал в корыте, блаженно раскинувшись, бабка поливала его из чайника, терла розовым душистым мылом и спрашивала:

— Ну как, нравится?

— У-у, — отвечал поросенок, прикрывая маленькие глазки белыми ресничками.

— А есть будешь?

— Ню!

Чистенький, розовый, а лопухи ушей такие, что в них видны на просвет кровеносные сосуды, поросенок выкарабкался из корыта и, покачиваясь, побрел по двору. Пока бабка Ульяна выплескивала в дальнем углу мыльную воду, он залег в пыль, в самую грязь.

— Ах, тошно мне! — воскликнула бабка Ульяна. — Что ж ты делаешь, нечистик. За этим я тебя и мыла?

— Угу-угу…

6

Или ночь была такой душной, — за рекой собиралась гроза, громоздились тучи, с хрустом терлись одна о другую, ворочались сердито, — или по какой-то иной причине, Серегину спалось плохо. Он просыпался несколько раз. Вышел бы, чтобы прогуляться немного, но на крыльце на своем тюфячке спала Ульяна Петровна. Не хотелось ее беспокоить. Впрочем, ей тоже не спалось. Сидя возле окна, не зажигая света, Серегин слышал, как бабка Ульяна ворочалась, вздыхала. И так почти до рассвета.

Утром Серегин пошел умываться на реку и решил прогуляться лугами. Травы были еще в росе, поэтому он оставил на берегу ботинки, засучил брюки до колен. Свернул к Бычку — старице под серебристыми ивами. В отличие от реки, вода в Бычке была темной, — видимо, дно в нем было илистое, — в воде, как в зеркале, отражались облака. Они медленно появлялись и сходили, как изображение с большого экрана телевизора.

— Нагулялся? — спросила бабка Ульяна, когда он вернулся.

Она сидела на кухне. Все для Серегина у нее было приготовлено, на столе лежал нарезанный хлеб, стояла принесенная из погреба крынка молока.

— А я все смотрю на тебя, как ты ходишь там. И вчера ходил, и сегодня. Все подолгу стоишь возле Бычка.

— Это самое красивое место. Когда смотришь в воду, то видишь, как в ней отражаются облака. Одно, другое.

— Это лица, — сказала бабка Ульяна.

— Какие?

— Там, на Бычке, фашисты расстреливали людей и сбрасывали в воду.

Серегин, притихнув, смотрел на Ульяну Петровну.

— Там расстреляли всю нашу семью, свекровь, мужа и моего сына, Колюшку. Я тебе его фотографию показывала. Сашка сейчас весь похож на него, и роста такого же.

Я была связной у партизан, фашисты об этом как-то узнали. Приехали, входят во двор. А я услышала, что заговорили, как почувствовала — за мной. Вот там за калиткой в огороде грядки полола. Коленька все мимо по тропке бегал. Машина подъехала, побежал посмотреть, кто там. Я, как только на калитке кольцо тронули, бух между грядок вниз лицом и лежу. Наши все в доме. Слышу, немцы в дом вошли. А потом, погодя, ведут. Муж впереди, руки заложены за спину, в землю смотрит перед собой, свекровь — следом, а последним — Колюшка. Выскочил и оглядывается. «Мамка! — зовет. — А мамка-то где? И мамку возьмем».

Немцы, что сзади идут с автоматами, тоже в мою сторону оглядываются. А Коленька остановился и кричит жалобно: «Мама!»

Чувствую, сейчас в мою сторону побежит. Тогда отец остановился, взял его за ухо, завернул как следует и повел.

В жизни ребенка никогда не наказывал, пальцем не притрагивался. А тут: «Иди-и!..» — «Папка! Ты плохой!»

А я лежу между грядок и, чтоб не закричать, землю грызу.

С той поры, как подходит лето, на крыльце сплю: все кажется мне, что Коленька вернется. Не хочу плакать, а плачу тихонько. Плачу…

7

Взволнованный, Серегин шел на завод. Решил позвонить в Ленинград, не заходя в цех.

Ему ответили, что кроме Петроченкова еще приехал кое-кто из членов комиссии. Помаленьку собираются. Штудируют отчеты. Есть большое желание увидеть изображение в цвете.

— Нет, этого нельзя делать, — повторил Серегин. Но он знал, какой пробивной силой обладает Петроченков. Пойдет к руководству института, будет требовать, просить, настаивать. Небось он-то там и подбивает всех членов комиссии. «А вдруг да согласятся наши?» — подумал Серегин. И поэтому сказал: — Еду. — Как-то само собой сорвалось с языка.

— Когда? — тотчас обрадованно спросили в трубке. Им-то было легче, спокойнее в присутствии Серегина.

И он повторил:

— Еду, — хотя минуту назад и не думал об этом.

— Уезжаю, — решительно сказал Серегин, зайдя в комнату к Наде.

Она растерялась. Лицо ее резко вытянулось и побледнело.

— Что случилось?

— И еду для того, чтобы ничего не случилось.

— Ты собирался остаться до воскресенья.

— Один день?! Он ничего не решает.

— Решает…

Серегин видел, что Надя очень огорчена. Он даже не предполагал, что так случится. И все присутствующие в комнате молча и строго смотрели на него. У Нади на щеках проступили розовые пятна.

— Ну что ж, вольному воля! — резко сказала она.

В комнату вошел Шебаршин.

— Ты тут? А я тебя везде ищу! — сказал он Серегину. — В обед поедем ко мне в Балашовку. Познакомлю тебя со своим дядькой, чалдоном. Поглядишь там все, может, подскажешь нам еще что-нибудь.

— Он сегодня уезжает, — сказала Надя. Не назвав Серегина ни по фамилии, ни по имени. И чтобы предварить излишние расспросы, закончить на этом, добавила: — Проводишь его.

— Уезжаешь? Что так? — растерялся Шебаршин.

— Если у человека работа. Там мир переворачивается.

— Я зайду в полседьмого, — сказал Шебаршин. — За час, я думаю, успеем.

— Я один, — почему-то смутился Серегин.

— Нет уж. Все чин чином, как положено.

Серегину показалось, что не только Надя, но и остальные вдруг на него обиделись, замкнулись как-то, меньше стало расспросов. Уже не шли, как вчера, с какими-то соображениями, пусть еще не до конца ясными, «невыбродившими», но именно этими предложениями важнее всего поделиться с кем-нибудь, к кому относишься с уважением и доверием, не для того чтобы получить точный ответ, помощь, а некий толчок. Словно оборвалось что-то.

В оставшееся время Серегин отметил командировку. Освободившись пораньше, заглянул к Наде, чтобы попрощаться, но ее в комнате не было. «Ладно, передам привет через Шебаршина».

Серегин пошел в Матвеевку — собрать свои немногие вещички да рассчитаться с Ульяной Петровной за ночлег. Бабка Ульяна на кухне кормила Сашку.

— Подрался? — спросил Серегин.

— Ага-а. С Орешниковыми. Их трое, а я один. Да еще Танька, ихняя сестренка, им боезапас подносит. Это нечестно. Но я им покажу-у…

Дождавшись, когда Сашка, поев, ушел за ворота, Серегин начал укладывать чемодан.

— Никак уезжаешь? — спросила бабка Ульяна.

— Да, Ульяна Петровна. Хотел бы с вами рассчитаться.

— За что же? — удивленно и растерянно смотрела на него бабка. — Это я вам обязана, а не вы мне. И не выдумывайте! Вам спасибо, что пожили у меня, а то все одна да одна. В прошлом году у меня тоже мужчина пожил из Донбасса, в гостинице места не было. Такой хороший, обходительный оказался. На Новый год открытку прислал. Не забыл старуху.

Бабка Ульяна достала из ящика комода открытку. Открытка была завернута в газету, чтобы не испачкалась. Показала Серегину и снова убрала в комод.

— Видно, дорогая, с золотом.

Серегин промолчал, он точно знал, что цена такой открытки — пять копеек и выпущена она миллионным тиражом. А вот сделать бабке радость за пять копеек догадался только один. Чужой человек из Донбасса.

— Ты вот уедешь, Саньку на зиму заберут. Вечером-то телевизор погляжу, хоть и с уцененных товаров, а самый дорогой купила, уж денег не пожалела, пятьдесят шесть рублев. Телевизор-то хорошо, но лучше всего, когда есть кого по головке погладить. Вот придет Санька, обхватит: «Бабонька!», а я его целую в маковку, целую.

С улицы в калитку брякнули железным кольцом. Раздался голос.

— Хозяйка!

— Бегу, бегу!

Серегин выглянул на крыльцо. Во двор вошел уже знакомый Серегину экстрасенс. На этот раз одет он был по-иному. В жилете от костюма-тройки и лакированных ботинках, но в другой рубашке — фланелевой. Ульяна Петровна пригласила его к Борьке, то есть по основной специальности. Может быть, в зависимости от клиентуры, экстрасенс соответствующим образом и одевался. Но манера работы у него во многом сохранялась прежней. Он сел на крыльцо, закинув ногу на ногу, и, положив на колени крепко сомкнутые в пальцах руки, воззрился на Борьку. Серегина демонстративно не замечал.

— Пьет? — спросил бабку, глядя на поросенка.

— А как же? — удивилась бабка.

— Что?

— Что принесу, то и пьет. Любое пойло, сыворотку от простокваши.

— На вопросы прошу отвечать четко, без лишних комментариев. Много пьет?

— Шайку в день.

— Насморк?

— Да похрюкивал.

— Кашель?

— Не замечала.

— А что это у него черное?

— Где? — насторожилась бабка.

— Внутри. Так, легкие в порядке. Желудок… Тихо! Не отвлекать!.. Температуру мерили? Принесите градусник.

Ульяна Петровна побежала в дом за градусником. Экстрасенс столкнул с ноги ботинок, вечер выдался уж слишком теплым. Бабка принесла градусник.

— Подойти ко мне! — сказал экстрасенс поросенку. И вот тут Серегин окончательно поверил в наличие гипноза: поросенок послушно подошел к экстрасенсу.

— Повернись!

Поросенок повернулся, и экстрасенс проворно сунул ему градусник под спиральку хвоста.

— Фу! — оскорбленный такой бесцеремонностью, обидчиво сказал поросенок и побрел прочь. А Серегин в душе благодарил небо за то, что не все люди поддаются гипнозу и экстрасенс, к счастью, не у всех пациентов замеряет температуру.

Отойдя в угол двора, поросенок тыкал мордой в траву, похрюкивал и что-то мусолил там, изредка делая такие судорожные, нервные рывки, что, как резиновые ласты, хлопали одно о другое уши.

— Чего это он там? — заинтересовалась бабка. — Что ты нашел-то?»

— Ботинок! — воскликнул экстрасенс, заметив, что одного из его ботинок, стоявших до этого у крыльца, нет.

Он бросился к поросенку. Но не тут-то было! Тот проявил незаурядную прыть! И недюжинные спортивные способности. Визжа и не бросая ботинок, он мчался с курьерской скоростью, а когда его окружали и пытались схватить, совершал метровой высоты прыжки.

— Закрывайте калитку к реке! — кричал экстрасенс — Не выпускайте в поле! Держи!!

— Ах тошно! — вопила бабка Ульяна, споткнувшись и упав посредине двора.

Но тут с улицы раздались гудки.

— Шут с ним! — сказал экстрасенс и сел, сразу же успокоившись. — Еще жалобы есть? Быстро, четко!

Поросенок тоже вмиг успокоился. Бросил изжеванный ботинок посреди двора.

— Ню.

Огорченная Ульяна Петровна ходила по двору, разыскивала утерянный в суматохе градусник, выговаривая поросенку:

— Вот ты да Сашка — мое наказание. И не совестно тебе?

— Ню.

Серегину не удалось с ней и проститься как следует. Подъехала машина, в которой его ждал Шебаршин.

А когда доехали до поворота и машина разворачивалась, Серегин оглянулся и увидел, что у калитки стоит бабка Ульяна, сухонькая, маленькая, сгорбленная, утирает лицо передником. Он помахал ей. Ульяна Петровна потрюхала было следом, но, видя, что машина уходит и бесполезно бежать, закрыла лицо руками.

Серегин купил билет. Они с Шебаршиным вышли на перрон, сели на скамейку, глядя в ту сторону, откуда должен был появиться состав.

— Теперь вы приезжайте к нам, — пригласил Серегин Шебаршина. Это предложение делается во всех подобных случаях, и все знают, что оно дежурное, ничего не значащее и ни к чему не обязывающее.

— Спасибо, приедем. Надя собирается весной, чтобы сходить в Ботанический сад, когда тает снег и появляется первая трава, — сказал Шебаршин. — Цветной кардиосканер — это хорошо. Есть весы, можно вес человека определить, метр — рост замерить. А вот еще душемер надо бы. Чтобы мерить ЧД. Чувствительность души. Заносить в медицинские карточки рядом с другими показателями: гемоглобин — 86%, РОЭ — 6, ЧД — единица, или, скажем, ноль пять, или — ноль один. Цветной кардиосканер — хорошо. А вот что ты уезжаешь — это зря. Мне-то ничего. Я — ладно. А вот Надю… Надю ты шибко обидел. Она так хотела, чтобы ты был на свадьбе. С моей стороны много гостей будет. А с ее — ты один. И то — в беге. Она всем твердила: «Наш Серегин, наш Серегин!» Если бы задержался на один день, это бы для нее был самый лучший подарок.

— Она что, замуж выходит? — воскликнул Серегин. — За кого? — И тут же понял. — Ну, поздравляю! Поздравляю!

— Спасибо!

— Желаю счастья!

— Спасибо… Не любит она меня. А я ее люблю.

Серегин так и не привык к этой полуулыбке, полуухмылке, взгляду в сторону.

— Жаль, что не узнал об этом раньше! Поздравляю от всей души! Желаю счастья! А Наде от меня передайте… — Серегин достал из «дипломата» сборник стихов Фета и на первой странице написал: «Дорогой Надюше, которую всегда буду помнить. С пожеланием счастья». — Между прочим, хороший поэт, — сказал Серегин, передавая Шебаршину книгу. — Мастер точной детали, тончайшего мимолетного настроения, нюансов души. Казалось бы, в пяти словах — и сколько всего! «Шепот, робкое дыханье. Трели соловья».

Шебаршин подхватил:

Тот понял жизнь с превратной стороны И собственное горе преумножит, Кто требует всей жизни от жены, А сам ничем пожертвовать не может.

— Что, неужели тоже Фет? — удивился Серегин. — Не может быть! Такое откровенное моралите.

— Афанасий Афанасьевич Шеншин. Он самый. Ты это… — замялся Шебаршин. — Опусти открытку с дороги. Бабке Ульяне. Будто от того постояльца из Донбасса. Пусть маленько порадуется.

У Шебаршина уже заранее была приготовлена открытка. Серегин сунул ее в карман.

Минутами двадцатью позднее он стоял в коридоре купейного вагона у приоткрытого окна, смотрел на светлые бетонные шпалы соседнего пути, мелькавшие словно строки телевизионного изображения при сбившейся синхронизации, и думал о скорой встрече с комиссией, с Петей Петроченковым, о том, что еще можно сделать в кардиосканере. Какие внести усовершенствования? Уж обточен существующий образец, как говорится, вылизан, а такое ощущение, что чего-то не хватает. Ну ладно, об этом надо будет подумать в Ленинграде.

Серегин перечеркнул формулы, которые он рисовал на открытке, машинально разорвал ее на клочки и выбросил в окно.

Оглавление

Турухтанные острова

Машина времени

Задача из теории вероятностей

ЧД Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg