«...Где отчий дом»

...Где отчий дом (fb2) - ...Где отчий дом 807K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Луарсабович Эбаноидзе

АЛЕКСАНДР ЭБАНОИДЗЕ

...Где отчий дом

РОМАН

Сейчас мы вместе, все пришли домой,

моя сестра кентавра вышивает,

сейчас мы вместе — это навевает

тепло и грусть — мы вместе... Звон немой...

От радости сейчас ты сам не. свой,

а почему — ты знать еще не можешь.

Еще уйдешь. Мы все уйдем... Но все же —

сейчас мы вместе, все пришли домой.

Т. Чантурия (перевод Ю. Мориц)

Дождливым мартовским днем немолодой мужчина в светлом пальто, сидя за рулем нового автомобиля, объезжал в поис­ках цветов пригородные хозяйства Тбилиси. Было начало мар­та, и близящийся праздник осложнил задачу: пустовали (во всяком случае, для мужчины в светлом пальто) теплицы Бо­танического сада, Дигомского треста по озеленению, знаменитого де­коратора из Мцхета... Дымчато-белая машина все дальше отъезжала от Тбилиси. И вот в стиснутой горами долине показались низкие плоские строения теплиц. Стеклянные крыши поблескивали под дож­дем. Странная была погода: дождь как бы стоял в воздухе, не оседая. Пахло весной. Вдали от города особенно сильно пахло землей, на­бухающими почками, близким пробуждением. В этом томленом на­стое как бы посверкивал холод талой воды, ручьями сбегавшей с гор. Вершины гор по обе стороны Куры угрюмо вязли в облаках. Долину переполняла жутковатая тишина, и стеклянные крыши поблескивали под дождем.

Мужчина пересек голое, без единого деревца пространство меж­ду оградой и теплицами и открыл дверь. Запах гвоздик и дыма. Ред­костное сочетание амурно-панихидного дыхания гвоздик с простым крестьянским дымком, выползающим из печной трубы. «Есть кто- нибудь?» — крикнул мужчина в пахучую пустоту и по проходу меж­ду грядками двинулся в ту сторону, откуда едко и освежающе тяну­ло дымком.

Через несколько минут он оказался в комнате — дощатой выго­родке,— где у печки за низким столом сидели два старика: один в вельветовом пиджаке, другой в заношенной латаной гимнастерке, и с ними невысокая статная женщина в испачканном черноземом сати­новом халате. Три головы одновременно обернулись на скрип двери; старик в вельветовом пиджаке смотрел недовольно и вопрощающе; на круглом лице второго проступила пьяненькая улыбка. Женщина смотрела без всякого выражения, только внимательный глаз заметил бы, что при появлении гостя у нее дрогнули брови и глубже обозна­чилась едва приметная складка на переносице.

Гость нетерпеливо прикрыл дверь. Густой гвоздичный дух взбод­рил его, вернул утраченную было надежду на успешное завершение поездки.

— Извините за вторжение!.. Вдали от городского шума, в стране, так сказать, цветов приветствую вашу компанию! — с учтивой, чу­точку легкомысленной улыбкой уверенного в своем обаянии человека начал он, но, встретившись глазами с женщиной, вдруг осекся.— По­ля? Что ты здесь делаешь?

— Здравствуй, Джано!—спокойно ответила женщина.— Я здесь работаю.

Мужчина недоуменно посмотрел на насторожившихся за столом стариков.

— Работаешь? И давно?

— Да уж раз пять в ведомости расписалась,— женщина оберну­лась к старику в вельветовом пиджаке то ли за поддержкой, то ли за подтверждением.

Старик не замедлил вступить в разговор.

— Приятель, откуда ты знаешь эту женщину? — с затаенной уг­розой спросил он, и его худое костистое лицо налилось краснотой петушиного гребня.

— Мы с ней родственники,— ответил гость.

— Родственники?!

— Это брат Доментия,— просто пояснила женщина.

Старик в вельветовом пиджаке поспешно встал и широким, пря­мо-таки княжеским жестом пригласил гостя к столу.

Второй старик все это время покряхтывал, чмокал губами и без­адресно улыбался. Сообразив, что появление незнакомца кончилось миром и застолье будет продолжено, он суетливо полез в тумбочку за тарелкой и стаканом. Локтем протер тарелку, дунул в граненый стакан. Однако гость отказался от вина:

— С удовольствием, но я за рулем...

В теплице женщина срезала для него отборные гвоздики.

— Значит, вот куда тебя занесло...— проговорил мужчина, недо­вольно оглядываясь на плохо прикрытую дверь.— А мальчики?

— Петька в Батумской мореходке,— нехотя ответила женщина.— А Доментиевичи пока что со мной.

— Могла бы хоть сообщить. Нехорошо так...

— А что сообщать? Своя голова на плечах. Всю жизнь по указке ходила. По правде, я и этой-то встрече не рада.

— Почему? Разве я тебе враг?

Женщина пожала плечами.

— Я так решила: мальчишки восьмилетку при мне окончат, а дальше сами решат. Захотят с мамкой — ладно, спасибо, нет — силой держать не стану.

Мужчина поднял упавший на грядку цветок.

— Сюда-то как попала?

— Меня этот устроил,— она кивнула в сторону дощатой выго­родки.— Строгий...

— И живешь здесь?

— В поселке, тут три километра... Для чего цветы понадоби­лись? — спросила она, видимо, не желая больше отвечать на рас­спросы.— Не беда ли какая?

— Дочку замуж выдаю.

— Уже? — ее губы тронула мимолетная улыбка.— Прыткая... Это которая же?—Опросила она погодя.— У тебя ведь двойняшки.

— Лиа,— ответил мужчина.— Приезжай на свадьбу.

Женщина покачала головой и с ножницами в руке перешла к другой грядке.

— Мать еще жива? — наклонившись и словно пряча лицо, спро­сила она.

— Представь себе...

— Не отмучилась, значит... А с домом что будет?

— Об этом раньше надо было думать.

— А что? — женщина выпрямилась и посмотрела на срезанные цветы.— Я сестрице твоей говорила, она ничего. Небось сразу при­кинула, за сколько продать. Да кто его купит — в горах, вдали от города...

— Так там все и бросила?

— Так и бросила. Дом большой. Летучим мышам раздолье...

Дверь из комнаты приоткрылась, и старик в выцветшей гимна­стерке вышел на лесенку.

Женщина обернулась к старику и замахала руками.

— Уходи! Уходи отсюда!

Старик смущенно засмеялся и ушел, пошатываясь и бормоча что- то под нос.

— Мой велел бесплатно тебе цветов нарезать. Если пьяненький начнет деньги клянчить, не давай...

Они прощались у калитки. Разговор сам собой иссяк, но женщи­на все не отдавала огромный букет, багряно отсвечивавший на ее лице.

— У тебя новая машина..выйдя на шоссе, рассеянно замети­ла она.

— Да... Садись, поедем к тебе, покажешь, как устроилась. На ребят взгляну. На свадьбу их повезу, черт возьми! Двоюродные бра­тья как-никак...

— Не надо, Джано. Честное слово, я не готова, и они какие-то растерянные на новом месте, жалкие. Дай обжиться.

— Пока обживешься, мальчишки совсем отвыкнут.

— Ничего, припечет —ты теперь знаешь, где нас найти,

— Если ты и отсюда не сорвешься.

— Да куда уж мне, пороха не хватит... Я тогда уехать думала, а потом передумала...— словно объясняя или оправдываясь в чем-то, проговорила женщина.— Здесь жизнь легче, зима теплее. И сыновь­ям не чужбина. Ты поддержка, если что, когда подрастут, да и тетки тоже. Разве не так?.. А старик что? По мне и лучше, что он старик...— Она отвернулась, опять пряча лицо, и через окно заглянула в мок­нущий под дождем автомобиль.— О-ой, как у тебя гам красиво! Чех­лы бар>хатные... В такой посидеть и то приятно. Счастливчик! Видно, твои дела идут хорошо.

— Ничего. Я теперь в виноделах.

— Что ты говоришь?.. Почему, Джано?

— Не знаю. Устал. Старею, наверное.

— Да, время летит...

То, что предшествовало этой встрече, случилось тремя годами раньше Строго говоря, началось все это еще раньше, даже намного раньше, ибо в человеческой жизни прошлое и настоящее нерастор­жимы, настоящее прорастает в прошлом, несет его в себе, и, может статься, правы те, кто считает, что прошлого вообще не существует, есть только одно настоящее, а, стало быть, рассказ о любом человеке начинается с первого дня его земного существования, если не рань­ше... Поскольку наш рассказ о людях не первой молодости (среди них встретятся и пожилые, и старые), нам пришлось бы изрядно углуб­ляться. Но попробуем обойтись без раскопок. Вернем вспять всего- навсего три августовских дня 1979 года.

Итак, август 1979 года...

Глава первая

ТАТЬЯНА МАХОТИНА

Дорога в горах. Крутая каменистая дорога, белая под солнцем, заросшая по краям травой и ежевикой.

Терпкие запахи кавказского леса остались внизу. Сверху веет кремнистой сушью, нагретым камнем. Поодаль в кустах-раскоряках с мелкими, как у вербы, листиками пасутея козы, упираясь ногами в стволы, тянутся к веткам. Лужайки вдали кажутся лоскутами зелено­го шелка, натянутого во всех плоскостях, вплоть до вертикальной.

Мне хорошо. Кажется, впервые я живу, как мечтала. Смотрю на Джано и, встретив его взгляд, смеюсь от счастья.

— Куда ты меня ведешь? Господи, куда мы идем?

— Потерпи немного и узнаешь.

— Что у тебя там, Джано? Горская святыня? Капище?

— Нет,— отвечает он.— Маленькая речушка. Форелевый ручей.

Наша ослица далеко обогнала нас. Поскрипывает седлом и кор­зинами. Ее сынок то забегает вперед и оглядывается, подняв торчком длинные уши, то отстает и неуклюжим галопом на прямых ножках несется вдогонку. Челка у него черная, а храп такой белый, как буд­то он только что вынул морду из миски со сметаной.

Чем выше мы забираемся, тем неоглядней открывается мир.

По правую руку дыбятся цепи скалистых гор. Далеко за ними белеют снежные вершины. А по левую руку горы круто снижаются, открывая бескрайнюю долину. Она наполнена горячим сиянием, раст­ворившим голубизну виноградников и сгустки селений.

В кустах кричит сойка. Ящерка перебегает дорогу. Я вытряхиваю камешки из босоножек и, глядя на бескрайнюю синь внизу, спраши­ваю:

— Что это?

— Колхида,— почти невнятно бросает в ответ Джано.

Колхида!.. Стройное придорожное деревце осеняет нас негустой тенью; его трепещущая на ветру листва напоминает картины на биб­лейские сюжеты. Колхида... «О флейты, закипевшие вдали! О неж­ный ветр, гудящий под смычками!..» Между небом и горами по известково белой дороге шагает ослица с корзинами на спине. У ее ног семенит угомонившийся ослик. Стоит ослице потянуться к траве на обочине, как ослик норовит залезть к ней под брюхо; он то и дело путается, лезет под передние ноги, нервничает, а найдя наконец сос­ки, удовлетворенно подергивает хвостом.

Мы идем все вверх и вверх. Ноги с непривычки дрожат. Отсюда уже не видно деревни, где в милом гостеприимном доме мы пере­дохнули после трехчасовой тряски по горным дорогам и сменили транспорт — взамен машины получили унылую ослицу; где я узнала, что Джано знаменитость — популярнейший в Грузии конферансье, автор и исполнитель... Вот так новость!

Все сразу встало на места, как в удавшемся пасьянсе. Для персо­нала сацатория, в котором мы отдыхали, Джано был баловнем и лю­бимцем; на улице, на пляже, на прогулочном катере — всюду к нему лезли с объятиями бесчисленные знакомые; эта южная манера цело­ваться при встрече... В ресторанах нам то и дело присылали вино и фрукты и приветствовали горделиво-скромными улыбками. На запра­вочной станции Джано без очереди наливали бензин, и издерганные автотуристы провожали его возмущенными гудками. Я видела все эти знаки внимания, пожалуй, даже удивлялась, но ни разу не по­интересовалась, чем объяснить такую популярность моего поклонни­ка. Никакая правда-не сравнится в привлекательности с тайной. Но вот причина известности Джано перестала быть тайной, а я не по­чувствовала сожаления. Солнечный удар прошел, туман экзальтации, в котором я упряталась с перепугу в первые дни нашей близости, рассеялся. И что? Я почти с опаской посмотрела на Джано. Господи, ведь я просто люблю его!..

— Джано Джанашиа! — шесть слогов, шершавых и вязких, как винные ягоды.— Тебя, наверное, любит публика.

— Не особенно,— усмехается он.— Разве что в провинции. Джа­но Джанашиа — псевдоним. Мое настоящее имя Сардион Гачечиладзе. Но с таким именем трудно веселить публику.

— Почему?

— С таким именем можно быть мельником в деревне или бух­галтером в домоуправлении. Для афиш оно не подходит.

— А мне нравится. Можно, я буду называть тебя Сардионом?

— Ради бога! — смеется он.— Но я могу и не отозваться. Отвык...

Нежность стискивает горло. Нежность и грусть. Зачем, думаю я,

зачем нам это? Послезавтра мы разъедемся. Если б он жил в Москве... Но в Москве я не смогла бы вести двойную жизнь, не сумела бы лгать. Ни Игорю, ни сыновьям. Ой ли?.. До этого лета я считала себя вообще не способной на такое. Неужели я не знала себя?..

Чем дальше мы уходим от села, тем свободнее и легче у меня на душе... Кто-то у Достоевского задается вопросом: станет ли чело­век казниться по поводу бесчестного, постыдного поступка, совер­шенного им на другой планете? То есть если заведомо известно, что о его поступке никто никогда не узнает. Странно, что этим вопросом занят мужчина. Думаю, такие мысли чаще приходят неверным же­нам... Господи, что за глупости!

— Не устал, Джано?

Качает головой.

— Я не привыкла к горам, ноги не несут...

— Хочешь, посажу тебя на ослицу?

— Ну вот еще! Нашел цыганенка...

Останавливается и, не дав перевести дух, целует. До задыхания, до обморока. До золотых кругов перед глазами. Хоть бы в тень от­вел, сумасшедший!

— Дай отдышаться...

Завязь чувства пугает и радует, как шевеление незаконного ре­бенка под сердцем: сладко и страшно. Разум противится, сердце об­мирает, а бездумная кровь тихо ликует...

Тени от кустов и деревьев все длинней вытягиваются на дороге, сползают в Колхиду. На какое-то время мы расстаемся с солнцем — оно скатывается за гору, но тут и мы достигаем перевала.

Всем отверженным и усталым, всем потерявшим стезю свою я желаю, чтобы на исходе дня, когда силы покинут их, перед ними открылась бы такая долина. Небольшая, но совсем не тесная, с форе­левой речушкой, петляющей посередине, с живописно разбросанны­ми деревьями, она несет на своих склонах отару овец, цветом и под­вижно меняющимся контуром напоминающую облако на вечерней заре. Между отарой и речкой виднеются маленькое строение и про­сторный загон. И солнце опять с нами.

— Тут где-то был родник,— Джано озирается, точно обронил что-то.

За перевалом дорога преображается: крутизна сменяется поло­гостью, каменистая жесткость — плотностью утоптанного суглинка, а цвет из белого делается золотисто-розовым.

Мы находим родник по звуку — в высоких травах что-то булька­ет, как вода во фляжке. Там, где из горы бьет ключ, травы выкошены и в глубокой лунке дрожит и сверкает ключевая вода. Пью прямо из лунки. Зубы немеют, холод свинцом приливает ко лбу.

Незнакомые деревья толпятся поодаль от родника. Ручеек сте­кает в долину, чуть слышно позвякивая в траве.

Ослики на дороге потряхивают головами. Точно укоряют нас в чем-то.

— До чего же он славный! — не удержавшись, обнимаю малень­кого. Он скачет на месте, выдергивая голову из моих рук, но в глазах его нет страха. Вырвавшись, ослик фыркает, обегает меня и легкой, несколько даже кокетливой поступью шагает по дороге. Ослица, по­корная, равнодушная, не знающая ни усталости, ни нетерпения, идет за ним. Она черная, но масть ее не выражена совершенно, как у во­роной лошади, чернота светлеет от синеватой на хребтине до мутно белой в подбрюшии.

Присыпанный землей бревенчатый мостик пружинит под ногами. Речушка петляет по долине, сгущениями ивняка обозначая извили­стое русло. В прозрачной воде тенью проносятся веретенообразные форели. Иногда они замирают на месте, дрожат, стоя против течения, ломаются и двоятся, поблескивая крапинками. Джано присматривает­ся с мостика, прикидывает что-то. А вода течет под ним — неумолч­ная, уходящая, грустная.

Тропинка отделяется от дороги и через терновник и заросли па­поротника приводит нас на зеленый пригорок.

Джано снимает с ослицы корзины, отвязывает притороченную бурку, бросает на траву.

— Привал, Танечка! Можно и отдохнуть...

Отгоняю ослицу и привязываю поодаль к кусту терновника.

Где-то в невидимом на дереве гнезде пронзительно пищат птенцы.

Хорошо-то как! Тихо. Ясно... Пожить бы так хоть год. Хоть полгода...

В это время ослица кричит. Я пугаюсь. Никогда прежде я не слы­шала этого крика. Звук рождается в темном животном ее нутре в виде скрипа и хрипа. Потом прорывается наружу, вырастает оглу­шительно. Она захлебывается прерывистым и сиплым воплем, с вытя­нутой шеей, с разинутым безобразным ртом. Боже, какая безысход­ность в этом крике!

Из-за кустов терновника выбегает ослик; подняв уши,торчком, бежит на голос.

Опять тишина, благодать. Солоноватая солнечная сушь в горном воздухе.

Джано... Мог же он напоследок пригласить меня в «Гагрипш» к своему Одиссею или свозить на Пицунду, в «лягушатник» рядом с Домом писателей: там всегда прохладно, музыка играет... А он через ущелье и оползни сюда!

Расправил на траве бурку, вытянулся во весь рост — босой, в вы­тертых джинсах и расстегнутой рубахе. Сажусь рядом, кладу его го­лову на колени. Сквозь редкие волосы поблескивает загар. Пробегаю ладонью по волосам, касанием пальцев обвожу глаза и брови.

— Спасибо!

— Не стоит! — роняет, не раскрывая глаз.

Когда я в первый раз заметила на себе его взгляд (это было в столовой), во мне что-то обмерло. Я хотела выйти. По-моему, даже встала из-за стола, но тут же села и, не прячась за головами сидев­ших между нами, встретила глубокий, несколько тяжеловатый взгляд его карих глаз... Мне легко было оставлять без ответа бестактные вопросы соседки по комнате, но как быть со своими вопросами? С те­ми, которые я сама себе задавала? Что это? Мимолетный роман в духе времени? Разрядка, которая так нужна начиненным стрессами горожанам? Или искреннее увлечение, прощальная улыбка любви? А может быть, все вместе? .Как мы строги к чужим слабостям и сни­сходительны к своим!.. Себе-то я могу открыться — я его боялась. Вот правда. Не мужа я боялась, которому изменяла, не самой изме­ны— я его боялась. При всем обаянии, остроумии, порой даже ду­рашливости в нем было что-то загадочное. Или страшное?.. С каждым днем все больше привыкая к нему, я не могла привыкнуть к этой двойственности. Как будто в домег который я обживала, осталась за­пертая дверь, при взгляде на которую всякий раз обмирает сердце.

Странно, но меня почти не мучили угрызения совести. Возмож­но, оттого, что происходящее никак не касалось Игоря, не задевало его. Я не мстила Игорю, хотя знающие нашу жизнь именно так ис­толковали бы мое поведение. Нет, неспособна я мстить. И неспособ­на бросить больного мужа. Потому-то я не строила никаких иллюзий.

В московской «Рекламе» мне часто попадались объявления о про­даже инвалидного кресла. Раньше, читая такие объявления, я дума­ла, что инвалид выздоровел. Теперь я так не думаю. Вот что стало с иллюзиями.

— Хотела бы я знать, о чем ты молчишь. Даже о твоей профес­сии я узнала от других. А ты зачем-то выдавал себя за винодела. Помнишь? В духане, где медвежонок на цепи...

Кивает.

— Я и есть винодел.

— А как же эстрада?

— Сыну Большого Георгия не надо диплома, чтобы заткнуть за пояс ученых виноделов. К тому же я больше трех лет проучился на винодельческом.

— Твоего отца величали Большим Георгием? ,

— Да. Чтоб не путать. Старшего брата тоже окрестили Георгием. Тот так на всю жизнь и остался Маленьким.

Срываю травинку, надкусываю сочный стебелек.

— Я сначала думала, что мы едем в твою деревню.

— Моя деревня далеко.

— По русским масштабам в Грузии все близко. Извини, я не на­прашиваюсь. Я понимаю, что это было бы не совсем... У тебя там кто-нибудь остался?

— Брат с семьей и мать.

— Мать...— повторяю я.— А я вот горожанка. Без корней. Дитя асфальта. Теперь всех к корням потянуло, к отчему дому. И ты столь­ко рассказывал. Вот я и подумала...

— Того дома, о котором я рассказывал, больше нет.

— То есть как нет? Вы его продали?

Молчит.

— Или перестроили?

— Нет. Там все по-старому. Но вернуться в тот дом невоз­можно. Да и не нужно.

Это сказано с такой болью и досадой, что я растерянно умолкаю.

Джано вслепую находит мою руку.

— Что тебе еще интересно узнать?

— Все! — вырывается у меня прежде, чем он договорит до кон­ца.— Все!

Раскрывает глаза и укоризненно качает головой.

— Ай-ай-ай! Такой горячий интерес. Уверяю тебя, я его не стою.— В интонации ни тени того кокетства, с каким порой самоуничижаются уверенные в себе мужчины.— Зачем тебе все? По жиз­ни удобней шагать налегке. И с песней.

— Ты предпочитаешь ничего не знать, чтобы скорее забыть.

— Напротив: чем больше знаешь, тем скорее забываешь. Под­робности схожи. Запоминается то, чем мы отличаемся друг от друга. Впрочем, не в моих правилах обманывать ожидания хорошеньких женщин. Спрашивай! — Он незаметно соскальзывает в привычный шутливый тон. Словно уводит меня от запертой двери. Неужели я так и не загляну за нее? А зачем? Разве он не прав? Мы скоро рас­станемся. В памяти останутся море, горы, жара, вино с муравьиной кислинкой. И легкость на душе. Беспечная, бездумная легкость, на которую я считала себя неспособной... Когда-нибудь в копилке моих дней среди тусклых медяков вдруг блеснет золотой. Вот и все.

— Сардион,— произношу я вслух.—Что за пристрастие к грече­ским именам...

В «Гагрииш» Джано познакомил меня с красавцем саксофони­стом; саксофонист был юн, очень хорош собой, и звали его — ни много ни мало — Одиссей! Одиссей играл для нас что-то экзотиче­ское; его лицо в черных локонах с огромными, близко посаженным^ глазами — ну, прямо оживший портрет юноши из Файюма — выража­ло страдание. Уходя от нашего стола, Одиссей галантно пятился и прижимал ладони к розовым губам порочного херувима.

Пытаюсь отвлечься от начатого объяснения, но какая-то досада и неутоленность возвращают меня назад.

— Скажи, ты любишь меня хоть немного?

Он кивает, и свет непонятной улыбки пробегает по его глазам.

— Нет, одно из двух: или ты не считаешься со мной— так, ку­рортная интрижка, или... Почему ты молчишь?

— Я же сказал — спрашивай. Пять минут на интервью.

— Тебе бы все шутить!

Смотрит на меня проницательно и чуточку насмешливо.

— На прощание душу настежь?

— Я тебя не понимаю,— искренне удивляюсь я.

— В юности со мной приключилась...— он делает пренебрежи­тельный жест: поди пойми, что с ним приключилось в юности.— Де­ло обычное, но по молодости трагедия! Ну, полазил я по стенам, по­выл волком и пошел к другу исповедаться. Взял его, как полагается, за лацканы... И что? Ушел от него опустошенный, выпотрошенный. Как будто меня оскопили или при мне над моей женщиной надруга­лись. Душу не то что выворачивать, трогать нельзя.

Я слушаю неожиданное признание, едва дыша, и тихо говорю:

— Это гордыня, милый. Напрасно ты хвастаешь ею. Это беда.

— Может быть.—Пожимает плечами.

— Что же с тобой было тогда, в юности?

— О-о, моя дорогая!..— Он смеется и опять закрывает глаза.

Видно, так и останется загадкой — рассказчик, не признающий

кульминаций и исповедей. А что если он просто примитив, которому я приписываю оригинальность в неосознанной попытке самоутвер­ждения? Или самоутешения? Что за недобрая настороженность? От­куда? Не от привычки ли к многословным славянским излияниям?..

Мы много читаем, думаем и толкуем о жизни вдали от ее негас­нущего костра, пренебрежительно повернувшись к нему спиной, за­быв о том, что, вечный сам по себе, костер этот не вечен для каж­дого из нас. Но появляется «примитивный» Джано Джанашиа и на­поминает, что к этому костру можно приблизиться и протянуть озяб­шие руки.

— Я так тебе благодарна за эту долину! Где только мы с тобой не были, а эту долину ты приберег... Для прощания, да? Представить только: послезавтра я буду вспоминать ее в Москве. В голове не ук­ладывается... Вон бабочка порхает, на цветы не садится, спешит куда- то... Скоро вечер. Слышишь, птенцы пищат! И как громко. А вдруг это орлята? Ведь тут высоко... Неужели я больше никогда, хотя бы во сне не увижу эту долину?

— Говорят, снится то, о чем часто думаешь. Думай о нас почаще.

— Это неправда! Мне снится то, о чем я вовсе не думаю. Снит­ся так часто, что я пугаюсь...

Холодок в сердце заставляет меня замолчать. Как будто вся моя прежняя жизнь вдруг глянула на меня с укором.

— Ты слушаешь? — Джано кивает и хмурит брови.— Хочешь, расскажу? — Молча пожимает плечами.— Слушай... Странный сон. Как будто ко мне приходит кто-то из подруг. Мы сплетничаем, пьем чай. Почему-то во сне каждый раз фигурирует швейная машинка, черная, зингеровская, с ножным приводом, хотя я не умею шить... Еще во время разговора я обращаю внимание на необычность своей квартиры: она непомерно велика и ветха. Вернее, ее размеры трудно определить, углы комнат тонут во мраке. Освещена квартира, как Столешников переулок в дождливый день, когда тучи наваливаются на крыши... Потом я провожаю подругу. Мы идем узкими высочен­ными коридорами. Я задеваю ногой крысиную тушку у стенки. По­среди коридора лежит затвердевшая собачья кучка. Откуда-то появ­ляется кошка, неслышно обегает нас и вспрыгивает на штабеля до­сок... Я вдруг понимаю, что в доме дверей нет вообще, так же как нет и крыши. Мое жилье вроде как выгорожено из улицы. Я живу на улице! Мой любимый продавленный диван с подушками, и стол с лампой, и швейная машина — все стоит на задворках под небом. То есть это как бы дом и вместе с тем улица, бездомность...

Я умолкаю и слышу, как колотится сердце. Зачем я рассказала? Я даже маме этих снов не рассказывала. Они не для чужого слуха...

Как пронзительно пищат птенцы!

Молчит. Уж не уснул ли? Нет, веки дрожат. И пальцами ворс бурки пощипывает.

— Ну как? — спрашиваю я с деланной улыбкой.— Небось тебе такое не приснится!

— Ты рассказала мой сон,— говорит он.

— Не может быть!

— Почему не может быть?

— Потому что это сон неудачников.

— А я и есть неудачник.— Джано раскрывает глаза и смотрит мимо меня на небо.

От неожиданности не нахожу слов. Это он-то неудачник?! Кра­савец, мот, общий любимец и баловень!

Садится. Сидит на бурке, по-турецки поджав ноги. Потом без улыбки подмигивает мне, встает и вытаскивает из корзины обвешан­ную свинцом сеть.

— Схожу закину пару раз на твое счастье. В речке полно форели.

— Ты недалеко? — почему-то пугаюсь я.

— Тут под пригорком,— успокаивает он.— Дальше мостика не уйду.

— Не оставляй меня.

— Не бойся. Если что, позови, я услышу.

Уходит вниз по тропинке. Идет босиком, неслышной походкой охотника. Я смотрю вслед. Вот скрылся в зарослях терновника и ми­нуту спустя показался на берегу речки. Снял сеть с цлеча и пошел, крадучись, присматриваясь к воде.

Ложусь на то место, где он только что лежал, Бурка хранит его тепло.

Глупая, глупая... И чего я маюсь...

Достаю из корзины помидор, отламываю кусочек сыра.

Городок, где мы купили помидоры и сыр, не умещался в ущелье, был кое-как втиснут в него, и рынок с тесовыми навесами балконом нависал над крикливой речкой. «Что? — весело спрашивал Джано, видя мое изумление.— Нормальное захолустье!»

А я была в восторге. Мне нравилось все: и нарисованные неуме­лой рукой местного маляра наивно-синие вывески, и дотлевающий фаэтон времен русско-японской войны с седой клячей в упряжке — ресницы у нее были, как у альбиносов; и беззубые старухи за при­лавками, испуганно разглядывающие мой наряд., на их прожаренных солнцем лицах белели паутины морщин. В воротах, украшенных транспарантом, выгоревшим до анемичной розовости, мы столкнулись с живописной группой: двое тащили за рога крупного барана, точ­нее, один тащил, а другой подталкивал сзади. При виде нас баран стал как вкопанный. Тогда его подняли и повели, так сказать, под белы рученьки. Ах, как он смешно семенил на задних ногах, как обиженно блеял, бедняжка!.. Финал у этой архаичной сценки был самый прозаичный — открыли багажник «Победы», свалили в него барана, прихлопнули, и «Победа» с хриплым блеянием выкатилась на дощатый мост. Через пыльную площадь, опираясь на костыль, ко­вылял пиратского вида инвалид на самодельном протезе. Карманы его засаленного пиджака распирали бутылки; в бутылках, к моему изум­лению, оказалась заткнутая ваткой молочная смесь для младенцев. Навстречу чадолюбивому «пирату», прихрамывая, бежала собака с перебитой лапой....

Действительно захолустье. В особенности после приморских по­селков с модной публикой, виллами в мандариновых садах, с вымпе­лами купальников на балконах и в окнах, с белыми дворцами сана­ториев в зеленых кущах... Слева горы, справа море, а над морем солнце в безоблачной синеве. Не пейзаж, а открытка в овале сердца с надписью: «Люби меня, как я тебя!» А здесь камень, сушь, стару­хи в черном и небритые мужчины с кирпично-красными лицами...

Поездка сложилась совсем не так, как я предполагала. Все ока­залось лучше и интереснее. Чего только не нагляделась я с утра! Косматое прохладное ущелье, и в нем старая грунтовая дорога, забы­тая вездесущим прогрессом; вдоль дороги деревеньки с обомшелыми, заросшими оградами, ставшими частью рельефа; грустные телята, протяжно мычащие нам вслед; зеленые шеренги кукурузы с воин­ственными султанами и голубые, миловидно-женственные виноград­ники вокруг домов; сладкие пасеки на прогретых солнцем лесных чащобах; оползень на дороге, словно содранная болячка на огромном теле горы, неторопливые приветливые рабочие и похожий на борца инженер-дорожник в белой кепчонке, уговаривающий нас дождать­ся окончания работ. «После твоего ремонта здесь не то что я, тяже­лый танк не проползет»,— заметил ему Джано. Стройная старая цер­ковь в центре села, облепленная домами, хлевами и сараями, жел­товато-розовая, как нуга, с кружевом орнамента вокруг узких окон, с потемневшими сине-вишневыми фресками в свечном нагаре — к чему-то сокровенно грузинскому приобщилась я на мгновение через силуэт той церкви, цвет ее камней и запах проулка, где она стояла... А запах дома, приютившего нас — то ли кипарис, то ли можжевель­ник,— рождающий необычайное ощущение чистоты и непорочности, я бы сказала, монастырской непорочности; а в соседней комнате, за­громожденной плетеными стеллажами, тихое деятельное шуршание— в зеленых ворохах тутовой листвы трудятся гусеницы шелкопряда... И круглый румяный лукавый хозяин, похожий на Кола Брюньона с рисунков Кибрика, и его веселая жена, босиком бегающая по дому. И старый крепкий дом, украшенный коврами с целующимися оле­нями, с огрузинившимися вдали от родины венскими стульями и та­буретами, сколоченными в расчете на десятипудовых пьяниц. И раз­ноголосая живность, мычащая, хрюкающая, пищащая и чавкающая во всех уголках обширного двора...

Какая сильная, полнокровная, щедрая жизнь. Дивная страна! «Мы были в Грузии. Помножим нужду на нежность, ад на рай, теп­лицу льдам возьмем подножьем...»

А утром... Как давно было утро — точно три дня прошло. Утром я искала соседку по комнате, чтобы предупредить об отъезде. Обыч­но она возлежала на пляже в тюрбане из махрового полотенца. «Не правда ли, Танечка, я вся алебастровая!» В это утро я нашла ее в вестибюле главного корпуса, где грохотали и квакали игровые ав­томаты и похожая на стюардессу дежурная зорко поглядывала из-за конторки... Пахнущий влажной пылью просторный сумрак, туманно светящиеся экраны игровых автоматов с нереальными ландшафтами, прильнувшие к экранам ребячьи головы, а над ними дебелая спина с рыжими конопатинами, перетянутая бретельками лифчика. «Я вся алебастровая».— «Вы, пожалуйста, не поднимайте тревоги: сегодня я не приду ночевать».— «Ой, Танечка, что это вы! Господь с вами! Куда вы? С ним?» Я молчала. «Вы меня, конечно, извините, я вам никто и вы самостоятельная женщина, но подумали ли вы... По-моему, это не для вас. Вот огорошила, голубушка! Вы хоть адрес оставьте!»

Адрес этой долины. Какой у нее шестизначный индекс?

Жить надо проще! Чему быть, того не миновать. Хоть однажды испытать это блаженство бездумности. Как хорошо! Трава на при­горке сочная, густая. Желтенькие лютики, клевер. В траве прыгают и стрекочут кузнечики, прислушиваются и снова стрекочут. Знако­мые травы, знакомый запах. Закрыла глаза — и милое, родное Под­московье; бревенчатая дача за штакетником, волейбольная площадка между соснами, подростки на велосипедах, очкастые умные волей­болисты....

С той минуты, как я села в самолет, я была в странном состоя­нии — точно в теплой комнате после мороза или в кругу близких лю­дей после миновавшей опасности; я глубже дышала, свободнее дви­галась; напряжение последних лет сменилось благодушной расслаб­ленностью. В самолете на высоте Десяти тысяч метров мне было хо­рошо, легко и спокойно, как давно уже не было на земле. Я смотрела на перенасыщенные солнцем облака, щурилась, покуривая сигареты соседа, слушала его болтовню и то и дело потягивалась, как кошка после сна. И в санатории первое время я все спала, спала, засыпала даже на пляже; во мне что-то происходило, какая-то работа, точно распускались до боли затянутые узелки. Этой работе помогало море. Я слышала его все время, даже во сне, оно ворочалось и вздыхало под окнами. По утрам, едва проснувшись, я подбегала к окну и виде­ла, как, заворачивая в трубочку невысокую волну, море накатыва­ется на берег. Погода стояла безветренная, и порой море совсем сти­хало. В такие часы мне чего-то не доставало, я то и дело выглядывала в окно, точно море могло вдруг исчезнуть. Но оно было на месте и, напрягши слух, я даже слышала его легкий, почти родниковый плеск....

Старик врач, похожий на губернатора забытой богом колонии, заглянул в мою курортную карту, сцепил на столе пальцы и, с осто­рожной доброжелательностью глядя на меня, пожевал губами. «При­знаюсь, мне не очень нравится ваша кровь и ваше сердечко. Сове­тую не злоупотреблять солнечными ваннами. У нас очень горячее солнце». Очень горячее солнце. На то оно и солнце!.. Я не слуша­лась ничьих советов и часами пропадала на пляже. Мои усталость и боль без следа растворялись в антисептическом соленом просторе. Не знаю, сколько дней продолжалось мое исцеление морем и солн­цем. Чем-то оно походило на пылкий роман, до неузнаваемости пре­ображающий женщину.

О-о, какое сравнение! Татьяна Махотина, вы ли это? Еще неде­лю назад оно не могло прийти вам в голову.

Порой я смутно беспокоилась: неужели так и будет? Безмятеж­но, солнечно, солено... Моя умная, проницательная мама не случайно говорила: «Ты, доча, вся без пяти минут — без пяти минут красави­ца, без пяти минут талантливая, без пяти минут везучая...» Напро­рочила, бедная. Я и к ней опоздала. На пять минут... Если б судьба вдруг сказала: «Я могу вернуть тебе недоданное, только скажи, на что ты его употребишь: на талант, красоту, личное счастье или на последнюю встречу с мамой?» — я выбрала бы маму. Бог с ним, с талантом! Не женская это ноша.

Я люблю свою работу, привыкла к ней. Я не честолюбива. Муд­рецы давно предупредили: «Составлять много книг — конца не будет, и много читать утомительно для тела». Надолго ли меня хватит с моей повышенной утомляемостью и бессонницей...

...Жара стояла градусов под сорок, и мне совсем не хотелось на рынок в Новую Гагру, но соседи по столу настаивали: «Пока мы на юге, надо потреблять как можно больше витаминов».

О н подошел к нашему столуг обходя стоявшие на пути стулья, и вежливо улыбнулся мне. «Если я правильно расслышал, вы соби­раетесь на рынок». Взгляд внимательный, открытый, чуточку зонди­рующий. «Вы правильно расслышали,— с вызовом обернулись на го­лос наши мужчины.— Ну и что?» О н обескуражил их ответом — протянул связку ключей и сказал: «Можете воспользоваться моей машиной. Она стоит перед котельной, у главною корпуса». Зеленые шторы рассеивали солнечный свет, пропеллеры под потолком пере­мешивали горячий воздух. Не столовая, а аквариум. Может быть, в таком освещении не было заметно, как я покраснела. Вполне безобид­ное предложение. От любого другого я приняла бы его спокойно, но этот... О н сидел наискосок от нас у двери, ведущей на увитый гли­циниями балкон. Столы перед дверью считались «привилегированны­ми», диетсестра сажала туда избранных: когда духота в столовой Де­лалась невыносимой, избранные могли приоткрыть дверь и глотнуть свежего воздуха. Не то чтобы о н здоровался со мной, но за то вре­мя, что мы проводили в столовой, наши взгляды по нескольку раз встречались, нет — соприкасались. У него был странный взгляд — я ощущала его как прикосновение.

Всю дорогу — на рынок и обратно — он ни разу не взглянул на меня. Точно забыл о моем существовании. А розы — дивной красоты букет — скромно передал через кого-то из наших: «Вашей спутнице, если позволите...» В этой скромности мне почудилось что-то преуве­личенное, какая-то затаенная насмешка...

Чужой, внушающий почтение запах бурки возвращает меня на­зад. Я лежу в середине долины. Кругом горы, а над ними небесный свод с редкими облаками. Где-то пасутся овцы. Это, наверное, неда­леко, и пастух в такой же точно бурке стоит посреди стада с ягнен­ком на руках. Я видела это, наверное, в кино... Издали доносится блеянье овцы, лай собаки. Потом подают голос лягушки, словно сердито окликают друг друга: «Ну, как, как, как?.. Да ничего, ничего...»

Раскрываю глаза и вижу, освещение долины переменилось: небо померкло, горы добавили в зелень сини и красноты. Ручей тихо стру­ится, желтовато-зеленая вода лоснится и поблескивает в сумерках и отражает деревья и облака. Возле ослицы в глубокой задумчивости стоит ослик.

Мир сделался прекрасным и прощально-грустным, и сердце мое сжалось...

...Промозглый дождливый день, когда полдень кажется вечером. Я рано освободилась на работе и поехала к матери. На сердце было как-то тяжело, сыро. Болело под мышкой, ныли виски. О, какой гнусный был день! Тянуло в тепло. Попить чаю с маминым вареньем, поплакаться, повздыхать, пожаловаться на хвори и непогоду, посмот­реть что-нибудь по телевизору, только не везти домой к Игорю свое проклятое настроение. В переполненном троллейбусе пахло отсырев­шей одеждой, извлеченными из шкафов зимними вещами. Начинался октябрь, но уже дважды выпадал и таял снег. А в тот день сыпал колючий дождь. Я проталкивалась к выходу, то извиняясь, то огры­заясь, потому что сумка застревала между сбившимися пассажирами. В это время из Скатертного переулка с воем вывернулась машина «скорой помощи» и, мигая лиловым фонарем на крыше, понеслась по улице Герцена. Лиловые вспышки в серой мгле и душераздирающий вой. Не раскрывая зонта, я прошла переулком, вошла в подъезд, где всегда кисло и неопрятно пахло. Лифт, дрожа и подрагивая, пополз вверх». С каждым этажом он дрожал сильнее — такая у него была особенность, я всегда боялась, что он оборвется. Наша квартира ока­залась не заперта. Я удивилась, пробежала по темному коридору (со­седи экономили электричество) и трлкнула нашу дверь. Комната была пуста. В ней было холодно, стоял какой-то незнакомый запах — запах беды. Я постучалась в ванную, там гудела газовая горелка и шумела вода, и мужской голос пропел в ответ: «Приди, приди, я твой супруг... Сейчас, Ириша!» Я бросилась на кухню. «Мама!» На мой голос захло­пали двери, появились соседи. «Ох, Танечка, деточка. Голубушка, бедняжка. Мы тебе на работу звонили-звонили, звонили-звонили, а у вас все занято да занято. Как же это ваше начальство волю дает столь без надобности распинаться?» — «Где мама?» — спросила я. «Увезли, Танечка, увезли, деточка, мамку твою. Только ты не пужайся. Дохтора хорошие были — мужчина бородатый, в очках, стро­гий такой, нас, всех соседей, вон повыгнал...» — «Где мама?» — схва­тила я за руки Елизавету Ильиничну, единственную из соседей, с ко­торой мать сохранила добрые отношения. «Пять минут, как «скорая» ее увезла».— «Куда?» — «Кажется, в Склифософского...» Как я домча­лась до Колхозной, как нашла справочную в больнице — внизу, в по­луподвале между колоннами,— ничего не помню. Мне долго не да­вали никакого ответа: не знаем, не зарегистрирована, пока никаких данных. «Опоздала! Опоздала, опоздала! — твердила я.— На пять ми­нут опоздала». Какие-то люди со свертками и без свертков ждали кого-то, торопливо и испуганно кидались кому-то навстречу. Двое мужчин в немыслимых больничных пижамах, шаркая шлепанцами, спустились по лестнице и куда-то исчезли. Седая санитарка тверди­ла: «Соки нельзя! Соки оставьте детям. Только «боржоми». И тут появился он — небольшого роста, с бородкой и в очках. Сперва за­глянул в окошко справочной, потом обернулся ко мне. Я все поняла. Хотела пойти ему навстречу, но не смогла. Он предлагал отвезти меня домой, еще что-то предлагал. Я на все качала головой. Потом я шла двором под арку. Навстречу из-под арки полз рев Садового кольца. Противоестественный, возмутительный, страшный рев. Он поглотил меня, как поток поглощает упавшую в него песчинку, на­валился плотной, невидящей, свирепо-равнодушной массой и пота­щил. Я повернулась, чтобы убежать назад в подворотню, в тишину больничного двора. Приступ головокружения качнул меня. Руки по­холодели, и тошнота поползла к горлу. Перед глазами мелькали ка­кие-то особенно отчетливые и яркие лица. Такие яркие, что зрачки заболели, Едва не падая, я отошла в сторону, чтобы не толкали, не ругали. Отошла и забилась между стеной дома и каким-то киоском. Господи! Никогда мне не было так худо, так страшно, так одиноко и безнадежно...

...Раскрываю глаза и сквозь дрожащие веки вижу небо. По небу скользит ястреб. Он чертит широкие круги над долиной, иногда едва заметным движением крыльев меняя направление полета. Обгорев­шие края облаков остывают темнея. Голоса лягушек звучат резче. Ястреб долго ходит кругами над долиной. Потом, словно вспомнив что-то, машет крыльями и летит к горам. Я смотрю ему вслед, пока едва различимая точка не слилась с темнеющей голубизной. Тогда я раскидываю руки и затихаю...

Всем существом — от корней волос и до кончиков пальцев — ощущаю, как из земли в меня переливаются покой и сила. Трава шуршит, шелестит, силится расти; в ней ползают муравьи и букаш­ки, прыгают кузнечики; это лес с крошечными деревьями и крошеч­ными обитателями, он перепутывается ветвями, его стволы клонятся в разные стороны; он непроходимо густ; живой и сильный, он тянет в себя мохнатыми корешками соки земли, гонит их по стеблям вверх, и налитой стебель, примятый моей рукой или буркой, норовит рас­прямиться и встать во весь рост.

Какая благодать!..

Со вздохом раскрываю глаза. Купол неба высок и чист. Горы величавы, значительны. Уют долины — ясный и дружелюбный, как уклад в счастливой семье...

Нежданный гость нарушает этот уют. Он с шумом продирается через терновник, покашливает и, когда я приподнимаюсь, что-то го­ворит по-грузински.

Я смотрю на него спокойно, без робости, с легкой досадой от­того, что он нарушил мое блаженное уединение. Гость улыбается как-то вкривь, кивает и, шагнув ко мне, повторяет что-то по-грузин­ски. Он некрасив — худ, сутул, носат. На небритом лице складки морщин и подглазники. В его повадке странно сочетается застенчи­вость с развязностью, а взгляд блестящих глаз заставляет меня по­добраться и запахнуть юбку.

— Что вам нужно? Я не понимаю по-грузински.

Он невнятно бурчит что-то, оглядывается и, выставив два пальца, спрашивает:

— Где?

— Кто? — не понимаю я. В памяти проносится случай недельной давности: мы с Джано прятались от жары в дырявой хибаре у Чер­ной речки, напоминавшей Кавказ Бунина и Чехова. По соседству галдела компания молодых людей. Они хохотали, перебивая друг дру­га, говорили тосты и пили вино из чайных стаканов. Не знаю, что один из них сказал обо мне (порой удобно не понимать языка), но, взглянув на Джано, я перепугалась: его глаза превратились в щелки, залитые зрачками, в лице ни кровинки... До сих пор не пойму, как мы уцелели в тот раз...

— Этот... Котори риба ловит,— с трудом, но вполне дружелюбно складывает фразу мой гость.

— А-а! — обрадовалась я.— Джано! Сейчас позову.— Вскакиваю, подхожу к обрыву и вижу Джано, он медленно и нетвердо бредет по ручью. Мокрая сеть свисает с руки. Вот он замахивается и вы­кидывает сеть, точно бросает на воду большой обруч.— Джано! — кричу я.— Джано! — и. когда он оглядывается, машу рукой.:— Под­нимайся! Тут к тебе...

Он не спеша вытаскивает сеть, выбирает из нее несколько ры­бешек и лезет на пригорок.

— Хорошо! — отдувается и весело взглядывает на меня.— Как в нашей речке! Смотри, сколько форели! На твое счастье! Ты везучая, а все хнычешь...

Сбегаю к нему навстречу, заглядываю в ведро с водой. Рыба бьется, ходит ходуном, выплескивается фонтанчиком.

— Она еще живая...

— Живучая, все руки искусала. И от ячеек не отодрать.

— Тут какой-то человек пришел,— говорю я.

В это время гость сам вырастает над обрывом и резким высоким голосом приветствует Джано. Они заговорили так, словно давно зна­ют друг друга.

— Пастухи приглашают нас,— Джано отжимает закатанные об­шлага брюк, по волосатым голеням стекает вода. Пастух, непостижи­мым образом соединяя во взгляде смущение и наглость, посматрива­ет на меня.— Его зовут Дурмишхан. Он, говорит, сразу сообразил что ты не грузинка.

— Я тоже сразу поняла, что он не русский,— отшутилась я.

— Пойдем к ним. Хоть обсохну у костра.

— Не хочется.— Мне не понравился этот явившийся из сумрака двуликий Янус.— Разведем костер сами.

— Почему?

— Кто их знает, что там за люди. Лучше будем я и ты.

— Ночью похолодает, а у них хижина.

— А мы поближе к костру и в бурку.

— Они, наверное, уже и барашка зарезали. Слышишь — обра­щается он к пастуху.— Я говорю, вы барашка зарезали? Верно?

Тот весело кивает.

— Я боюсь, Джано, ей-богу...

Джано только смеется в ответ на мои слова.

Сворачиваем бурку, навьючиваем ослицу и трогаемся. Дурмишхан идет впереди, положив на плечи небольшой посох и повесив на него руки,—он изредка оглядывается и хриплым голосом говорит Джано несколько слов. Не знаю, что отвечает ему Джано, но пастух каждый раз смеется и восхищенно мотает головой.

Дорога протискивается между курчавыми взлобками, выгибает­ся, ползет вверх, и скоро нам открывается обширный загон с овца­ми, маленькая хижина, а перед ней неяркий покамест костер. На­встречу нам с лаем бросаются собаки, но голоса пастухов успокаи­вают их.

В сопровождении лохматых, возбужденных собак мы подходим к костру. Библейская группа: ослица, пастух, босой рыбак, да и я хороша — в юбке до пят, волосы по плечам...

Тянет дымком, пахнет жареным барашком. Двое мужчин, си­дящих у огня, встают. Рослые, статные, с первого взгляда они кажут­ся едва ли не ровесниками,— на самом деле это дедушка и внук. Илья и Илико. Илико— гибкий стремительный юноша с лицом красивым и смелым, с застенчивой улыбкой и мальчишески стройной шеей в распахнутом вороте рубахи. В его щеках и скулах еще сохранилось что-то детское, что сразу располагает меня к нему. А старик... Какой же он старик? Перед нами стоит полный сил атлет: длинные ноги, узкие бедра, литые плечи. Если б не совершенно седая голова, его можно было бы принять за тридцатилетнего тренированного регби­ста. Несоответствие столь разительно, что поначалу я недоверчиво присматриваюсь к нему. В его обветренном, изборожденном морщи­нами лице нет дряхлости, но глаза смотрят с тем спокойствием и прямотой, на какую способны только глаза старцев, умудренных долгой жизнью. Такое лицо скупо на выражения.

Как только с церемонией поклонов и рукопожатий покончено, нас сажают к огню, не забыв предложить мне кожаное седло.

— Может быть, тебе низко? Старик говорит, что у них есть чурки.

— Мне очень удобно.

Расторопный Илико снимает с нашей ослицы груз и седло и при­вязывает ее возле загона. Собаки окружают ослика и неуклюже за­игрывают с ним. Их крупные глуповатые морды выражают умиление и интерес. В точности такой, какой выразила я, когда в первый раз увидела это очаровательное создание с выпачканным сметаной хра­пом.

Илико приносит воду в кувшине и подает вафельное полотенце, удивившее меня белизной. Поодаль Джано с Дурмишханом потрошат форель. Затем из хижины приносят две глиняные сковородки. На од­ной из них Дурмишхан раскладывает рыбу, другой прикрывает свер­ху; это сооружение зарывают в угли, наливающиеся жаром при каж­дом порыве ветра. Джано достает из корзины большой бурдюк.

При виде бурдюка с вином мне делается не по себе. Своего рода фобия: когда знакомые зовут нас с Игорем в гости, я умоляю их не ставить на стол ничего спиртного.

В сгустившихся сумерках приступаем к ужину. Душистый шаш­лык, форель, запеченная в глиняных сковородках, овечий сыр и лег­кое, чуть отдающее смолой вино из бурдюка. Вместо тарелок перед нами лежат крупные листья инжира, вместо бокалов грубо обрабо­танные бычьи рога.

Мужчины пьют, немногословно переговариваясь и обмениваясь тостами. Джано переводит мне обрывки разговоров. Иногда Дурмшнхан наклоняется ко мне и на своем немыслимом русском говорит что- то. Поначалу каждая его фраза для меня ребус, загадка, но постепенно я подбираю к ней ключ.

— Что за странное у вас имя — Дурмишхан? Вы, наверное, хан Дурмиш?

— Нэт! — горячится он и опаляет меня возмущенным взором.— Нэт! Я Дурмишхан! Дурмишхан я! А ты?

Он скалит в улыбке крупные желтые зубы и окидывает меня тем взглядом, который заставил меня насторожиться при нашей пер­вой встрече. В общении Дурмишхан производит впечатление нервно­го, легко возбудимого человека. Чем азартней он говорит, тем замет­ней его красный задыхающийся рот скашивает вправо, чуть ли не на щеку. Старик Илья изредка одергивает его негромко оброненным словом. Тогда Дурмишхан виновато косится на меня и умолкает, пре­рывисто дыша.

Илико, стоя на коленях у костра, поворачивает нанизанные на прутик кусочки мяса. Прутик лежит поперек двух рогатин, воткну­тых в землю. Жар костра неравномерно опаляет его, и от Илико тре буется умение и расторопность.

Ночь, сгущаясь, отнимает у нас сперва далекие горы, а потом и ближние горы, и ивовую пойму речушки, и заросли терновника — отнимает все, оставляя только зыбкое, отвоеванное костром простран­ство. В его свете розовым перламутром поблескивает растянутая на доске баранья шкура.

Ветер приносит грибное дыхание леса, теребит пламя костра, за­гибает края инжировых листьев. В него, как во влажную салфетку, завернуто воспоминание о дожде.

Бурдюк возле Джано уморительно похож на пригревшегося у огня пузатого карлика.

— Ты не жалеешь, что пришла сюда?

— Жалею?! Я в восторге! Как жаль, что я не понимаю по-гру­зински. О чем вы сейчас говорили?

— Да так, пустяки...

— Переведи, пожалуйста.

— Я спросил, из какой они деревни.

— Ты хочешь сказать, что не был знаком с ними раньше?

— Не ближе, чем ты.

— Неужели, Джано?

Пожимает плечами.

— А что тебя удивляет?

— Я-то решила, что вы старые друзья! С ними так славно. Они такие заботливые, добрые. Я люблю их! Скажи им, что я их люблю.

— Пей поменьше. Ты не обязана пить наравне с нами.

— Не бойся, мне просто хорошо...

Молодой Илико, ходивший куда-то, возвращается и садится к костру. Встретив мой взгляд, он улыбается детски застенчивой улыб­кой и опускает голову. Старик спрашивает его о чем-то, Илико от­вечает.

— У них два дня назад собаки передрались,— разъясняет мне Джано.— Вожака чуть не загрызли...

Загон с овцами дышит сухим и пахучим теплом; изредка оттуда доносится блеяние — то нежное, то хрипло-басовитое. Поодаль от костра полукругом лежат собаки и жмурятся на нас.

Илико не отрывает глаз от пляшущего пламени. Он неразговор­чив, как его дед, за весь вечер не сказал пяти сдов.

— О чем задумался, Илико? — спрашиваю я.— Устал?

Молча кивает головой.

— Влюбился! — осклабился Дурмишхан.— Туристка полюбил...— И, мешая русские и грузинские слова, брызгая слюной и подсобляя себе руками, Дурмишхан рассказывает, как неделю назад в эту до­лину прикатили туристы на трех мотоциклах, все в железных шап­ках, во — котлы на головах, хоть лобио в них вари; в очках на пол­морды, страх, а не люди; в штанах, ей-богу, парня от девки не от­личишь,— Палатки вон там у ручья поставили. Не туда смотришь, во- он, где ива серебрится, там поглубже. В первую же ночь купаться полезли нагишом! На берег выбежали...— Старик негромко прерыва­ет Дурмишхана и недовольно хмурит брови.— На следующее утро пришли, попросили барана продать. Большие деньги предлагали. Он не разрешил,— Дурмишхан кивает на старика.— Уперся, и хоть трес­ни! А когда не вышло, решили они выкрасть барана. Что было! Что было! Одного чуть собаки не порвали. Художник он был, Шакро звали, все фотоаппаратом щелкал. Подкрадется, когда не ждешь, и щелкнет. Особенно Илико нашего много нащелкал. Очень он их дев­кам приглянулся... Так Шакро этот пришел перед отъездом ругаться. Как ни обзывал: и деревенщина-то мы, и не грузины — закон госте­приимства забыли. Мы, говорит, художники из Кутаиси, мои, говорит, фотографии во всех газетах помещают! Перед тем как уехать, стал на мотоцикле вокруг отары кружить. Овцы перепугались. Я ружье схватил, еле Илья унял меня, пристрелил бы, ей-богу. И свои ему кричат: «Перестань, Шакро!» А он взбесился. Час, наверное, носил­ся, пока Илья не пригрозил собак спустить. До сих пор. вонь от его тарахтелки не выветрилась... Три дня пожили, а грязи!..— Дурмиш­хан смачно сплевывает в костер, переводит дыхание и, неожиданно улыбнувшись, переходит на грузинский.

Тяну Джано за рукав:

— О чем он?

Похоже, Дурмишхан сам хочет перевести свои слова, но Илья вдруг говорит ему что-то коротко и строго, и немолодой мужчина с седой щетиной и горькими складками у рта встает послушно, как мальчик, и уходит в темноту.

Я обижаюсь за Дурмишхана и с вызовом спрашиваю старика:

— Куда вы его отправили?

Илья не отвечает, только встречает мой взгляд своим твердым спокойным взглядом. Я опускаю голову. Я вдруг понимаю, что весь вечер бессознательно избегала этого прямого и твердого взгляда. В нем нет ни укора, ни порицания, напротив, он вполне дружелюбен, но, встретив его, я вдруг стыжусь себя и опускаю голову.

Некоторое время все молчим.

Ветерок опять пробегает над нами, прошмыгнув через терновник, касается ив у ручья, на мгновение осеребрив их. Нежным голосом блеет в загоне ягненок. Костер постреливает искрами, и собаки, по­лукругом лежащие поодаль от нас, настораживают уши на каждый выстрел.

Наклоняюсь к Илико.

— Ты в школе учишься?

— Да.

— В каком классе?

— В десятом,— он неплохо говорит по-русски.

— Хочешь стать пастухом?

Он пожимает плечами.

Я не о том говорю с ним. Не о том и не так. Он хозяин костра, а я всего лишь гостья. Это простое наблюдение вдруг обретает ем­кость философского обобщения.

Возвращается Дурмишхан, выступает из сгустившейся тьмы, бли­ки костра пляшут на его сутулой фигуре. Он недовольным тоном говорит что-то Илье, с демонстративной независимостью садится к костру и протягивает Джано пустой рог.

Илико отходит наломать хворосту, одна из собак останавливается перед ним, с боку на бок наклоняя голову и внимательно следя за работой. Илико, смеясь, говорит ей что-то. Собака разевает пасть и дышит, высунув язык. Другие поднимают торчком уши и ревниво скашивают на них глаза. Илико подкладывает хворост в костер. Я подвигаюсь к нему и показываю глазами на старика.

— Твой дедушка?

Илико кивает.

— А это папа? — перевожу взгляд на Дурмишхана.

Илико оглядывается на меня, смеется и качает головой.

Тем временем Дурмишхан пересаживается поближе к Джано, хлопает его по колену и, просительно скуксившись, протягивает пус­той рог — рог он выбрал самый уемистый.

— За дорогих гостей! — Он быстро-быстро говорит по-грузински, в его глазах блестят бесенята.

Все, даже Илико, чокаются с нами и пьют за наше здоровье.

Мне хочется сказать в ответ какие-то особенные слова, но я пу­таюсь, сбиваюсь, обнимаю сидящего рядом Илико и целую. Старик кидает на меня взгляд из-под бровей, и в этом взгляде мне чудится свет улыбки.

Какие люди! Они знают, что неприкаянных и бездомных надо позвать к костру, накормить и обогреть. А если гости не рассказы­вают о себе, их не надо расспрашивать. Ни один из троих не полю­бопытствовал, кто мы, что нас связывает и каким ветром занесло в горы.

Давно, с детских лет душа не знала такой защищенности и по­коя. С тех самых пор, когда мама купала меня в ванной, из эконо­мии выключив свет; заботливо, со сдержанным негодованием гудела газовая горелка, плескалась вода, намыленная губка ластилась к ло­паткам и ребрам, а внутри горелки стояло жесткое пламя, и его сия­ние через отверстия и щели освещало ванную с развешанными по стенам лоханями...

Я отвыкла, я давно забыла это блаженство защищенности, тихую детскую радость. Как странно, что оно вернулось сейчас — ночью, в горах, рядом с незнакомыми мужчинами.

Дурмишхан приваливается сбоку к Джано и вдруг, сложив руки рупором, очень похоже кричит по-ослиному. Задремавшая у загона ослица, встрепенувшись, откликается. Дурмишхан смеется и подми­гивает мне.

— Думает, муж с командировки пришел...

Джано кладет руку ему на плечо. Дурмишхан затихает, вытяги­вается, успокаивается. Лицо безмятежное, только между бровей и в углах рта горькие складки.

Смотрю на Джано, он расспрашивает о чем-то старого Илью, рука его на Плече Дурмишхана. Удивительный человек — свой в лю­бой компании! И с пузатыми ветеринарами, чествовавшими нас в од­ном из ресторанов, и с, шумными эксцентричными киношниками на пицундском пляже, и с главврачом санатория, и с этими пастухами. Что это: многогранность натуры или всеядность? Образ жизни...

Костер алеет в ночи. Отбрасывает блики на мохнатых собак, на ослицу, привязанную у загона, на смутно белеющих в загоне овец. Я не отрываю глаз от пылающих углей. Слушаю непонятную гортан­ную речь.

Будь в этой ночи хоть что-то сомнительное, разве ее освещал бы такой чистоты костер, разве окружало бы нас такое безмолвие!..

Джано, перехватив мой взгляд, говорит что-то Илье. Потом вста­ет, силком поднимает обмякшего Дурмишхана.

— Ты куда, Джано?

— Пора позаботиться о ночлеге,— отвечает он.

Вдвоем направляются к хижине, темнеющей неподалеку. Илико вскакивает с резвостью вспугнутого оленя и бежит вдогонку.

Остаемся у костра со старшим Ильей. Украдкой поглядываю на сильные ноги горца, обутые в кеды, на натруженные ладони, спокой­но лежащие на коленях, на заросшее двухнедельной щетиной лицо с глубоким рельефом морщин. Опять меня сковывает смущение и стыд. Но почему? Почему мне хочется оправдаться перед этим чело­веком...

— Дядя Илья,— голос сел. От волнения или от холода. Таким голосом когда-то на экзаменах отвечала.

Скашивает взгляд от пламени. Смотрит спокойно, дружелюбно, строго.

Я опять опускаю голову под его взглядом и улыбаюсь вымучен­ной улыбкой. Лучше бы уж молчала!..

Возвращаются Джано с Дурмишханом. Дурмишхан сразу тянется к мундштуку, вделанному в лапку козьего меха, цедит вино в рог и дотрагивается до моего плеча:

— Дурмишхан знает много тостов. Сегодня все забыл. Сегодня все за тебя! Мотоцикл тарахтел — пять дней не выветрился. Ты уедешь — пять лет твоя красота здесь будет.

Его пылкое признание действует, как'лекарство. Кошусь на ста­рика: понял ли?

Джано протягивает мне руку.

— Ты сегодня устала, пойди отдохни.

— А если я не хочу?

— Надо.

Встаю и с непонятным самолюбивым удовольствием отмечаю, что старик Илья тут же поднимается с земли.

— У них распорядок построже, чем в санатории,— замечаю я.

— Как в строгом монастыре,— подхватывает Джано и глазами указывает на Илью.— Настоятель.

— Неужели даже ты ему подчиняешься?

— Возьми фонарь,— Джано пропускает мимо ушей мой провока­ционный вопрос.— В хижине на нарах лежит твоя бурка. Если будет холодно, в ногах про запас вторая.

— А вторая чья?

— Тебе не все равно?

Я желаю пастухам спокойной ночи. По едва различимой впотьмах тропинке идем к хижине. Собаки сдержанно урчат нам вслед.

— Что ты сказал им про нас?

— Они ни о чем не спрашивали.

— По-твоему, они приняли нас за супругов?

— Не думаю. Какая разница, за кого они нас приняли?

Вдруг мне приходит в голову, что он захочет остаться в хижине. Испуганно оборачиваюсь. Джано, не успев остановиться, налетает на меня.

— Ты что?

—' Ничего,— неверными шагами иду вперед.

Вот и хижина. Фонарик освещает внутренность экзотического со­оружения. Заглядываю не без робости и вижу плетеные стены, вры­тый в землю скособоченный стол; с потолка свешиваются ветви с пожухшими листьями, на нарах топорщится солома и темнеет бурка.

— Там спит покусанный вожак,— Джано высвечивает фонариком дальний угол хижины. Оттуда доносится предостерегающее рыча­ние.— Ишь, строгий! Илико хотел увести его, но я отговорил. С та­кой защитой спокойнее.

— От кого мне защищаться?

— Да хоть от меня,— смеется Джано.

— Ты опять к ним?

— К ним.

— Б»удете пить до утра?

— Нет, пойду порыбачу.

— Какая рыбалка в такой тьме?

— О-о... С факелом, как на нашей речке. Илья говорит, у них и факелы есть, и острога найдется.

— Можно, я с тобой?

— Спи. Завтра находишься.

— Ну, пожалуйста, Джано...

Усаживает меня на заваленные соломой нары и строго повторяет:

— Спи.

— Погоди. Я хочу сказать...— берусь за его ремень, с трудом подыскиваю слова.— Слушай... За эту ночь, за то, что ты такой... За то, что уходишь, слышишь?.. Я до скончания дней буду тебе женой.

— Ну-у, моя дорогая,— растягивает он,— многоженство запре­щено...

— Нет, нет, ты живи как хочешь! Гуляй, дерись, сори деньгами, Должны же быть и такие мужчины!.. Но, если станет худо, если все, тебя бросят, вспомни обо мне.

— Таня,— я слышу по голосу, что он улыбается в темноту,— это не жена, а пробковый жилет. Спасательный круг в житейском море.

— Можешь даже посмеяться. А я клянусь! Только кликни...

— Успокойся,— он целует меня в глаза, губами утирая навернув­шиеся слезы.— Отдохни, успокойся. Пьянчугу Дурмишхана я уведу на речку, чтоб не приставал к тебе.

— Чего выдумал? Он хороший.

— Все мы хорошие, когда спим. Ложись, завернись в бурку и... Фонарик кладу рядом. Вот так...

Мне долго не спится после его ухода. Я вижу, Дурмишхан, под­певая себе и вихляясь, пускается в пляс вокруг костра, как подко­шенный падает возле Илико и кладет голову ему на колени.

Илико достает из-за пазухи свирель и играет на ней что-то при­митивное, свежее, настолько созвучное с окружающие миром, слов­но не мальчик, а ветер и речка извлекают эти звуки из тростника.

Сильно пахнет соломой, сохнущими листьями, собакой. Все чуж­дое мне, незнакомое и вместе с тем такое близкое, утробно родное, словно потрясенная шоком память воскресила мою прежнюю, иную жизнь...

Листья зеленой кровли шуршат, подсыхая и сворачиваясь. Ля­гушки расквакались. Прямо ликование какое-то, экстаз. Речка струит­ся средь камышей. Серебрятся под ветром ивы. Между ними мель­кает горящий факел. То скрывается под пригорком, то вновь появ­ляется...

Осторожный шорох и урчание разгоняют подступившую дремо­ту. В дверях хижины маячит силуэт.

— Джано, ты?

— Это я,— откликается мальчишеский голос.

— Что тебе, Илико?

— Дедушка прислал собаку увести.

— Оставь, мне не мешает.

Сквозь плетеную стену смотрю на костер. У костра остался один Илья, неподвижный, большой, красный от затухающего пламени. Смотрю в этой ночи^на освещенного костром старика, на его медно- красные лицо и руки, и мне кажется, что на свете никогда не было ни хриплых генералов, ни корректных дипломатов, ни ораторов-пус тобрехов, а жили на земле одни пастухи да пахари...

...Он пришел на рассвете, когда я перестала ждать. Я знала, чтс он придет. У меня от матери этот тягостный дар. Оставил у входа вед­ро с рыбой, бросил на стол острогу и факел, подошел и наклонился

надо мной — жутковато чужой в темноте, пропахший утренней све­жестью и горной речкой.

— Рыбачка не спит,— сказал он.— У-у, черт, как я продрог! Как собака!

Я глянула через плетеную стену — наш костер потух. У костра ни души. Серый дымок курился и полз по склону.

Пониже, возле загона, дремали на ногах ослица с .осликом.

Над горами едва приметно зеленело небо.

Ветерок донес едкий запах погасшего факела — запах смолы и горелой пакли.

Было холодно.

Господи, почему так холодно!..

Глава вторая

ДОДО ТУРМАНИДЗЕ

Мать мне говорит:

— Не знаю... Не знаю, если и дальше так пойдет, что из него вырастет! У меня уже сил нету бегать каждые полчаса на берег, отец боится на солнце нос высунуть — у него, видишь ли, давление, а у девчонок голова черт знает чем забита. Сегодня из кухни кричу: при­несите чайник подогреть, какао развести. Жду минуту, другую. Пя­тую! Десятую! Выхожу. Они за столом в беседке сидят, друг у друж­ки бровки выщипывают. «Вы меня слышали?» — спрашиваю. «Что, бабушка?» — покрасневшие бровки подняли, смотрят, две дуры. «Чайник, говорю,— принесите!» Друг на друга уставились. «А где он?» — «А перед носом у вас что, чтоб вам пусто было!» Разве такие за братишкой уследят? На пляже вон сколько народу, в глазах рябит. А разбойник-то наш страху не знает, мал еще, вот и норовит под волну поднырнуть.

— Где он сейчас? — прервала я ее.

— Во дворе сидит, помидоры лопает. Если не сбежал опять, чер­тенок. Хоть веревку к ноге привязывай.

Я встала, подошла к окну, выглянула.

— Его там нет, мама.

— Ай, чертенок! Ай, непоседа! Вот и бегай сама за ним, моя ми­лая, валяешься до десяти, а я уже с ног сбилась.

— А гости где?

— Аркаша с гвоим отцом или политику обсуждает, или стенки пристукивает; тоже дурень изрядный, повезло сестрице твоей. Сашка на рассвете в море уплыл. Теперь на пляже спит.

— Спит?

— Вот именно... Да что ты гарцуешь передо мной, срамница, хоть халат накинь.

— Врачи рекомендуют воздушные ванны,— отшутилась я.

— Тебе-то на кой врачи? Слава богу, здоровьем в меня пошла. Не врачи рекомендуют, а бесстыдство твое... Слушай, Додо, что я сказать пришла. У меня от старости сон скверный, зато слух острый. Сообразила? — Уставилась на меня своими черными глазами: брови, сросшиеся на переносице, тяжелые, словно смазанные кремом корич­невые веки и строгий, непроглядно черный взгляд.

— Ну и что? — я набросила халат и подошла к зеркалу.

— А то, что... стыдно матери об этом говорить, язык не повора­чивается.

— Мало ли что тебе среди ночи послышится,— сказала я, расче­сывая волосы и в зеркале наблюдая за ней.— Выбрось из головы.

— Выбросить можно. Ты мне не невестка, а дочь, так что выбро­сить нетрудно. Но свой кров срамить не позволю. Пора поостыть... Девки взрослые за стеной спят.

— Я тебя не понимаю, мама.

— Ладно, ладно. Главное, учти, что я сказала. А клятв не надо. Я никогда их не любила. Беги теперь на берег, найди мальчишку. Чего я не прощу, так это если с ним что случится.

— Хватит каркать: случится, случится...

— Найди его и приходи завтракать.

— Может быть, ты позволишь мне окунуться?

— Господи! «Позволишь!» Вроде ей нужно мое разрешение. Иди уж... Крученая-перекрученная. Вот уж действительно акробатка...

Я сбежала по лестнице, преследуемая ее ворчанием. Вышла из дому, из сумрака на солнце, в свежую голубоватую зелень. Тени и блики зарябили под ногами, по телу, вокруг. То теней больше, то солнечных бликов. Высокий гуннель из вьющейся «изабеллы», бархатно-зеленые заросли мандаринов. Тени и блики кончились. Сплошь солнце. А с моря прохладой тянет. Иду нашим огородом; помидоры в ворсистых листьях; фасоль во всю длину подпорок, несколько под­солнухов в золотой бахроме — вот кто жарой упивается, млеет... Мо­стик поверх канавки для помоев. Насыпь железной дороги пахнет жирными шпалами и угольной гарью. Блеск стальных полос режет глаза под солнцем. За железной дорогой лесенка, вытоптанная в кру­том склоне, заросли бурьяна, заменяющие отхожее место, тень эвка­липтов и магнолий. И море...

Девочек я увидела почти сразу; голенастые, угловатые, с бумаж­ками на носу, они играли в мяч в кругу подростков. Этот круг похо­дил на кастрюлю с закипающей водой: в нем что-то бурлило, булька­ло, выплескивалось через край.

Где-то поблизости спит Сашка. Впрочем, он мог проснуться и уйти. Или уплыть к рыбацким сейнерам на горизонте. На его месте вижу гитару. Она не лежит на гальке, а стоит, задрав гриф. Маяк, обозначающий берег Сашки Вдовина. Такие, как он, всегда обозна­чают свои владения.

Лучше поищи Бубу. Стерва пустоголовая, бесстыжая! Поищи сыночка. На море волны. Смотри, как набегают на берег, сбивают с ног грудастых женщин. Они визжат, хватаются за своих пляжных ухажеров. Неужели малыш посмел войти в воду! А гусыни мои хо­роши: перекидываются мячом, нервно смеются и даже не помнят, что у них есть младший брат.

— Лиа! — крикнула я громко.— Нелли! — На берегу возле моря голос всегда кажется слабым.— Нелли! Лиа!

Они недовольно оглянулись. Смотрят. Одной из них мяч попал в плечо. Остальные подростки засмеялись.

— Где Буба? — спросила я.

— Не знаю,— ответила Лиа.

— Его увела бабушка,— сказала Нелли.

— Бабушка никуда его не уводила. Я только что из дом^ Где мальчишка?

— Мы не знаем.

— Мы играли в мяч.

— Сейчас же найдите мне ребенка!

— Ох! Нельзя даже в мяч поиграть!

— Сами потеряли, а мы виноваты,— они выходят из игры и на­правляются ко мне. Какой-то мальчишка с выгоревшими волосами и в полосатых плавках что-то говорит им вслед. Они не отвечают, толь­ко переглядываются с улыбкой и идут ко мне.

— Сейчас же найдите ребенка! — повторяю я.— Как вам не стыдно! Посмотрите, какое сегодня море.

— Не бойся, мама, ты не видела, как он плавает.

Подходят ко мне — двойняшки, не очень похожие друг на друга, еще не девушки, но уже не девочки, слишком поджарые, слишком тонконогие, слишком загорелые, с расплывчатыми, невнятными ли­цами и покрасневшими от жары глазами.

— Нуг чего вы ко мне пожаловали? Я его под юбкой не прячу. Беги ты в гу сторону, а ты в ту!

Они нехотя расходятся в разные стороны, медленно ступают ху­дыми длинными ногами по раскаленной гальке пляжа. А что делать мне? Сбрасываю халат и вхожу в море. Плотная, тяжелая сине-зеле­ная лавина несется на меня, подхватывает и уносит. Покачиваюсь на волнах, но не могу насладиться этой властной лаской. То и дело поглядываю на берег. Девочки медленно бредут в разные стороны. Мама права, они чайника под носом не видят; где им найти на мно­голюдном пляже живого как ртуть мальчишку. Надо самой поискать. В конце концов, это легкомысленно. Поворачиваю к берегу и плыву, подталкиваемая волной. Кто-то касается моих ног. Оглядываюсь. Возле меня, пыхтя и по-собачьи загребая ручками, плывет Буба. Неж­ность захлестывает меня с головой. Даже воды хлебнула от радости. Круглая головка, облепленная мокрыми волосами, копошится у моих ног. Он пытается улыбнуться, но смотрит виновато и вопрошающе. Губки у него посинели.

— Что? — спрашиваю я.— Перекупался?

Мотает головой.

— Плывем на берег. На тебе лица нет.

Послушно гребет рядом. Но берег приближается очень медленно.

Спрашиваю:

— Устал?

Кивает и виновато улыбается. Подплываю под него.

— Положи ручки на плечи. Не прижимайся. Отдыхай, как папа тебя учил.

Плывем вместе. Маленькие ручки на моих плечах. Повернув го­лову, касаюсь их подбородком. Чертенок мой дышит ровней, но ручки вцепились крепко, испуганно.

Выбираемся на берег. Беру теплое от солнца полотенце, расти­раю Бубу. Он стоит передо мной, слегка согнув коленки, растопырив ручки, покорный, озябший, взъерошенный.

— Утенок плавал-длавал и озяб,— приговариваю я.— А о маме ты подумал, о папе подумал, когда в такие волны полез? Сколько раз говорила: один в море не ходи. Не смей, нельзя. Аиу и Нелли предупреди, или Сашу, или дядю Аркадия. Или меня дождись.

Он наконец неровно переводит дыхание. Скованное тельце посте­пенно расслабляется, отогревается на солнце. Глубоко вздыхает, говорит:

— Они в мяч играли,— и икает.

— Значит, посиди на берегу.

— Лиа и Нелли не купаются, все время в мяч играют,— и опять икает.

— Ну вот, теперь разыкался. А если б не я, как бы ты на берег выбрался? Тебя же как щепку качало.

— Там дяди плавают. Я хотел позвать.

— Позвать! — пугаюсь я. Значит, ему было не на шутку плохо.— Скоро отец твой объявится и уедем наконец. Все лето сердце не на месте. Из-за тебя моря бояться стала. Ты-то сам хоть испугался?

Буба икает и кивает в ответ.

— Слава богу! Может, теперь поосторожней будешь.

— К берегу не мог подплыть...

— Так и тонут дети. А ты как думал? И не такие пловцы тонут. Рассказать твоему отцу, он всех нас перетопит. Ну, теперь ляг, поле­жи немножко на солнце, погрейся, и пойдем домой.

Укладываю голенького на мой халат, сама сажусь возле и смот­рю, как у него втягивается живот и проступают ребрышки каждый раз, когда он икает.

Две мои длинноногие цапли, прошвырнувшись по берегу, воз­вращаются к своей компании и опять вступают в игру. Искоса на­блюдаю за ними.

Наконец Лиа замечает мои взгляды, подбегает.

— Где ты его нашла, мама?

— Ступай,— говорю я.— Видеть вас не желаю.

— Почему? Что случилось?

— Ваше счастье, что ничего не случилось. Уходи. Хватит вам жариться на солнце. Идите домой.

— Ой, мама! Еще немножко. Сегодня так весело... Вечно нам из-за тебя достается! — говорит она Бубе, лежащему с закрытыми глазами. Тот улыбается, смуглая кожа на щечках натягивается, веки дрожат. Он наугад дрыгает ногой и попадает в меня. Все трое смеемся.

Солнце припекает сильней. Я собираю вещи, беру Бубу за руку, веду домой.

— Даю вам еще полчаса! — говорю девочкам, проходя мимо их кружка.

— Явка в десять ноль-ноль, форма одежды парадная,— выкрики­вает кто-то из мальчишек. Все смеются. Я не оглядываюсь, но, даже не оглядываясь, узнаю в хоре голоса своих девиц.

— Привели наконец голубя! Привели, ненаглядного!

Мама выходит из кухни, ее строгое лицо со сросшимися на пе­реносице бровями вдруг озаряется добротой и радостью.

— Что же ты с нами делаешь, голубок? Бабка старая с ног сби­лась. Мать после ночки бессонной хотела понежиться, да я не дала.— Насмешливый и многозначительный взгляд в мою сторону.— Где же ты его нашла, чертенка бедового?

— И не спрашивай, мама. Перекупался он, вот теперь икает.

— Вот тебе молочка, сынок. Пей и считай. Как девять глотков насчитаешь, так и икота пройдет.— Мама налила в кружку молока и протянула Бубе. Он отпил глоток и говорит «раз», потом другой и говорит «два».

— Не так, милый, не так. Ты про себя считай.

— Как это — про себя?

— Проглотил, а в голове своей и отложи — один.

— Я так не умею.

— Поучись...

— Не хочу молока!., Я сегодня пил молоко,— резко отставил кружку, расплескал на клеенку.

— Ты у меня не хулигань! Мать распустила, а я мигом при­струню.

Тут входят в кухню отец с Аркашей. У Аркаши в руках клеен­чатый метр, верно, в швейной машинке откопал, в ячейке для порт­няжных принадлежностей, где перепутаны обрывки кружев и тесь мы, линяют нитки и пахнет ветхостью. Ветхостью и нашим детством Аркаша промерил толщину стенки, потом простукал ее согнутым пальцем, принюхался и забубнил:

— Так... тут двадцать и тут двадцать. Проще простого, дядя Эраст, даже ручная дрель возьмет. Где переборка бетонная, лучше победитовым сверлом, а здесь... Будь у меня с собой инструмент, мигом бы дырок и желобков насверлил, а проводку любой монтер протянет.

— Что ты не угомонишься никак, Аркаша! — говорит ему мать,

Аркаша, близоруко щурясь, обнюхивает стенку, встает на табу­рет, разглядывает счетчик.

— Давненько таких пробок не видел. Прямо допетровская Русь! Вся проводка наружу, мухами засижена. В таком доме и проводка нужна соответствующая. Скрытая. Розетки в тридцати сантиметрам от пола, как в лучших домах...

— Это мне ни к чему, Аркаша,— вступает в разговор отец.— С моим радикулитом кланяться каждый раз...

— Тогда в стенки утопим. Ячейки выдолбим и алебастром заде­лаем, чтоб не расшатались.

— Эраст! Человек в твоем доме гостит, твой дом бранит, а ты слушаешь!

— Что вы, что вы, тетя Сато, я не браню! Советую. Если на ма­стеров положиться, обдерут, да еще и напортачат. У нас в Москве все знакомые по таким делам ко мне обращаются.

— Посмотреть бы, чего ты насверлил в своей малогабаритной. Когда мы у вас гостили, гам из всех щелей тараканы лезли.

— Хороший дом,— высказался отец.— Старые люди считают, что тараканы только в хороших домах водятся.

Аркаша улыбнулся немножко растерянно. Видно, решил, что отец подтрунивает над ним» Не знает, что отец не умеет подтруни­вать, что он начисто лишен юмора и ко всему в жизни относится слишком серьезно. Мать — та насмешница! Такая насмешница, что ой-ой-ой, слова в простоте не скажет...

— А плита у вас югославская.

— В самом деле? Я и не знала.

— Ну и как?

— Плита как плита.

— Духовка равномерно печет? Мне предлагали югославскую, но у них, говорят, духовки плохие, а Нуну печь любит.

— Бедняжка Нуну! — вздохнула мать и, проходя мимо меня, тихо добавила по-армянски: —Как твоя сестрица этого зануду терпит?

С трудом сдерживая смех, я вышла следом за ней.

— У меня от него все тело зудит, как от крапивницы. Знаешь, что бы я сделала на месте Нуну? Посадила бы его в лодку, заплыла бы в море и!..— Мать выразительно махнула рукой и засмеялась.— И они с этим чертом курчавым братья! Кто поверит?.. Аркаша! Ар­каша, оставь мою плиту, поди на два слова!

Аркаша тут же появился в дверях кухни, его круглое загорелое лицо и даже розовый облупившийся носик выражают внимание и близорукую растерянность.

— Сколько лет разницы у тебя с Сашкой? — спросила мать.

— Двадцать,— ответил Аркаша, рассеянно оглядываясь.— А, кстати, где он? Я его третий день не вижу.

— Не волнуйся, на пляже твой брат,— ответила мать.— Лежит на солнце и дрыхнет. Пора бы увести, пока удар не хватил.

— Парнишка только из армии, тетя Сато,— простодушно объяс­нил Аркаша.— Пусть отсыпается.

— Пусть отсыпается, дорогой. За это налог не берут. Только в полдень на солнцепеке не место — никакое здоровье не выдержит. Если отоспаться надо, вон гамак. А Додо его покачает и колыбельную споет, он ведь ей в сыновья годится...

Так! Это мне оплеуха. Ну, мать! Я бросила на нее выразительный взгляд и хотела уйти, но она остановила меня.

— Постой, До дошка! — стиснула мне локоть и засмеялась без­злобно.— Не беги! К тебе, доченька, у матери просьба. Сходи-ка в ма­газин, пока не очень жарко, отоварься дня на два.

— Удачную женщину я в жены взял,— улыбнулся отец.— Гене­рал в доме!

— Сама бы пошла, да твоя подружка для тебя больше постарает­ся. И припекает уже. Помнишь, что со мной было позавчера, когда я с базара вернулась...

— Ладно, мать, мы все помним, ты разве дашь забыть. Говори, что тебе в магазине нужно?

— Мне, моя дорогая, ничего не нужно. Твоим детям и гостям обед нужен. Баклажаны-то небось в горле торчат. Может, Маргоша твоя мяса припрятала или тушенку... Словом, сама помозгуй, тоже хозяйка.

Я пошла было в дом за кошелкой, но мать остановила меня.

— Погоди, куда не евши? Перекуси чего-нибудь.

Быстренько себе помидоры нарезала, бутерброды сделала, банку с медом прихватила, устроилась в беседке за огромным цементным столом, покрытым клеенкой; стены вокруг зеленые, с крыши лило­вые гроздья «изабеллы» свешиваются.

— Может, и ты с Додо перекусишь? — сжалилась над Аркашей мать.

Он до того прожорлив, что десять раз на дню охотно садится за стол. Вот и сейчас не выдержал, нерешительно вошел в беседку, сел против меня. От смущения стал острить:

— Кто смел, тот съел!..— Потянулся к хлебнице.— Как учат в ин­ституте международных отношений, хлеб можно брать перстами.— Эту «остроту» повторяет изо дня в день— зануда!

Мать принесла чай, примостилась рядышком, смотрит, как мы едим. Любит она кормить. Как говорит Джано: «Да здравствует хле­босольного человека!»

Аркаша ест, смущаясь, на нас не смотрит.

— Тетя Сато, я каждый вечер думаю: почему бы вам не приобре­сти цветной телевизор? Мы с Нуну в марте купили в рассрочку и очень довольны.— Мать в ответ только рукой махнула и гримасу скорчила, дескать, мне бы ваши заботы. Но, когда Аркаша начинает давать практические советы, его гримасой не собьешь.—Я что ду­маю: стоит вам Один сезон сдавать хотя бы восемь коек, и у вас в кармане цветной телевизор. Самой лучшей марки.— Мать помал­кивает с кислой миной, я смотрю на них, прихлебываю чай, слушаю.— А если мандарины? — «рожает» новую идею Аркаша и переводит с матери на меня оживленный взгляд.— Сколько вы мандаринов со­бираете?

— В хороший год до десяти тонн,— нехотя отвечает мать.

— Десять тонн? — поперхнулся чаем Аркаша.— Десять тонн? Так это же, братцы, сумасшедшие деньги! Продаете, или как?

— Мы-то государству сдаем,— тоном полнейшего уныния отве­чает мать и с тоской смотрит на зятя.

— А другие? — не унимается Аркаша.

— Другие раньше перекупщикам продавали.

— Каким еще перекупщикам? — Аркаша перестает жевать и де­лается похожим на охотничью собаку.

— Есть у нас такие. Вывоз наладили, возили мандарины в те края, где надбавку платят. Видел на берегу трехэтажный дом? — го­лос у матери крепнет, нотки уныния сменяются раздражением и до­садой.— Один из этих удальцов отгрохал. Ты б его внутри посмотрел. Дворец!

— А почему им продавали? Они больше платили?

— Почти вдвое.

— А теперь?

— Поприжали их. Запретили мандарины вывозить... Мне что обидно,— мать решила объяснить свою досаду.— Таких специалистов по субтропикам, как он,— кивает в сторону кухни, где гремит посу дой отец,— в Грузии по пальцам пересчитать. А всякое ничтожество...— взгляд в мою сторону, хотя я и не думаю возражать.— Да, да не смотри так, ничтожество и жулье дворцы понастроило, добро набило... Цветной телевизор!.. Да у них в каждой комнате по цветному телевизору.

Допиваю чай, выхожу из беседки; мать оседлала любимого конь ка и не скоро с него слезет. Любит попенять отцу за непрактичность поплакаться на нужду, хотя и слепому видно, что она ни в чем не нуждается.

Взяла на кухне сетку-авоську, сунула в карман сарафана, а мать мне вслед:

— У тебя, доченька, должны были остаться от тех, что позавче­ра я дала,— и голос такой скромненький, деликатный: дескать, нелов­ко мне о деньгах, особенно при посторонних. Нет того, чтоб про­молчать, вообще не заикнуться. Ни за что не упустит случая напом­нить, что они с отцом нам помогают. Спасибо большое! Девочкам скоро мои лифчики впору, и каждое лето хоть месяц проводят у ба­бушки на море... Подарки ко дню рождения получают. Хорошие по­дарки, дорогие: то батник голландский, то часы золотые, то джинсы фирменные. Я свои деньги не прячу, но если их не хватает... Мне бы отшить матушку — не нужны твои деньги, но последние пятьдесят рублей я отложила. Нам до Тбилиси ехать, мало ли что в дороге слу­чится! Одного бензину на десятку сожжем... Папаша, тот не такой: папаша детям в карманы то рубль сунет, то трояк и помалкивает. А раньше раскидывал монеты, где дети играли. Они визжали от востор­га, удивлялись: «А вот еще!» И он вместе с ними удивлялся, в ладо­ши хлопал. «Ты их балуешь, папа!» Он смотрел на меня, подняв бро­ви, и спрашивал: «А? А может, ничего?..»

У папаши другой «пункт»: по рублю он хоть каждый день рад подсовывать, но сразу отвалить, чтобы чувствительно, это извините, слабо! А ведь водятся у него денежки, как не водиться при таком хозяйстве... Точности ради надо признать: когда мы в строительный кооператив вступили, он нас выручил. Крепко выручил. Но чего мне это стоило, господи!.. Сперва из-за района воевала: как раз Варазисхеви стали застраивать и вся элита тбилисская туда ринулась. Где- нибудь в Глдани или Варкетили кооператив втрое дешевле бы обо­шелся, но Варазис-хеви — самый шикарный район Тбилиси. Там все особенное! Даже номера АТС таят в себе что-то магическое. Номера новостроек пахнут сырой штукатуркой, пеленками и подгоревшим луком; сололакские номера напоминают родовитых подагриков; а «22» — знак энергии, бодрости, жизненного успеха. «22» — майка ли­дера... Сплошь профессора, писатели, номенклатура... И деловые дя­ди с тугой мошной. Чтобы между ними втиснуться, пришлось нам с Джано похлопотать. И потратиться тоже. На вступительный взнос почти ничего не осталось. Как-то так сложилось, что деньги надо было внести срочно, за два дня. Джано сперва к брату кинулся, к Маленькому Георгию. Но у доцента пединститута, абитуриентами засиженного, свободных^ денег не оказалось. Милый мой ни с чем вернулся и говорит: «Лети к отцу! Если так не даст, проси в долг, хоть под проценты». Я и полетела. В марте это было, в сумасшедшем марте. Ветер дул такой, что самолет как-то вбок заносило, вперед крылом и кидало, болтало. Я уже думала, не долечу. В Сухуми еле сели. Пилот из кабины вылез, лысину утирает, «Вот так Сурб-Саркис! — говорит.— Я лечу, у меня работа, а вы ради чего убиваетесь? Поездом одна ночь». Я-то знала, ради чего убивалась, и назад само­летом летела. Летела и дрожала — не за себя, а за деньги... Зато те­перь четыре комнаты, лоджия и настоящий винный погреб в подва­ле— все как у людей! Весной наконец и ремонт сделали. Большинство соседей еще до переезда квартиры отремонтировали, все, кроме стен, заменили: двери, паркет, рамы. «Что вы, дорогая! Переезжать в эта­кий телятник? Фи! Мы сперва все по своему вкусу переделали...» Вкус у меня, может, и получше, но пришлось потерпеть. Джано на эстраде уже не тот, что раньше. А может быть, публика попривыкла, прискучил. Во всяком случае, от гонораров не захлебываемся... Лад­но. У меня, слава богу, отец жив. Широты и щедрости ему, может, и не хватает, но, если постараться и ласково потрясти, из этой копил­ки можно вытрясти кое-что ценное. Я целое лето из себя пай-девочку строила, образцовую дочь: «Папочка, не сиди на камне! Папочка, не выходи на солнце. Ешь больше лимонов, папочка! Мама, не спорь с отцом, ему нельзя нервничать!..» Сподобилась! На днях позвал к себе и конфиденциально сообщил, что осенью после сдачи мандари­нов пришлет на мебельный гарнитур. Как будто у него сейчас нету... Ну да бог с ним, сама знаю, как трудно расставаться с деньгами. А до осени я подыщу, что мне нужно. Стенку из белого дерева!.. Папа­ша мягкий, бесхарактерный, смешной немножко. Когда мать на него набрасывается, багровеет и скорей к себе в комнату. Раньше я все ждала, что вот наконец гаркнет и стукнет кулаком по столу, теперь не жду. Я так думаю: старость прижимистых делает скрягами, а щед­рых бережливыми. На что старикам надеяться, кроме денег? Через десяток лет мои, к примеру, уже не смогут себя обслуживать. И что тогда? К себе я их не возьму, к Медико они сами не поедут, а на сбережения хотя бы приходящую женщину наймут...

Вижу, у калитки отец стоит, обошел дом кругом, ждет, седой, кудрявый, слишком серьезный для вопроса, который последовал за коротенькой немой сценой:

— Как у гебя с деньгами, дочка?

— Ничего,— отвечаю.— Нормально.

— Если понадобятся, не стесняйся,— поцеловал меня полными негритянскими губами, пахнул дорогим одеколоном. Почувствовал, что мать меня задела за живое, и решил загладить...

Все-таки хорошо иметь состоятельных родителей. Не потому, что нам помогают (в конце концов, мы можем и обойтись), а потому, что не нуждаются в нашей помощи, освободили нас от угрызений сове­сти. Ну, и от постоянного расхода тоже... Хозяйство у них поставлено так крепко, что они даже не сдают комнат «дикарям». И никогда не сдавали. Вернее, однажды приютили молодую чету — супругов или любовников. Отец считал, что супругов, мать потешалась над его наивностью. Молодые приехали в разгар сезона, в середине августа, весь день без толку пробродили по поселку и поздно вечером посту­чались к нам. Отец отвел им лучшую комнату на втором этаже, а через полтора месяца, когда они собрались уезжать, не взял с них ни рубля. Спустя ровно год мы получили из Ленинграда посылку: плоский, сколоченный из досок контейнер. Когда отец с Одиссеем осторожно вскрыли его, мы увидели наш дом, потонувший в зелени, увитый «изабеллой» балкон, увядшие гроздья глициний, а в одном из окон рядом с балконом на провисшей веревочке болтались мой пун­цовый купальник и бледно-голубые ползунки двойняшек. Присмот­ревшись, я обнаружила на картине эмалированный ковшик, в котором варила девочкам кашу, даже эмаль возле ручки была отбита, а через неделю мать заметила на крыше возле телевизионной антенны наше­го кота. Все было воспроизведено удивительно свежо и живо, но больше всего меня изумляло то, что за домом в глубине картины уга­дывалось море. Картину мы повесили в зале над пианино. Там она и висит до сих пор. Мать (она тогда еще работала в школе) тоже долго разглядывала картину, потом привела учителя рисования. «Сколько это может стоить?» Учитель рисования (со школьных лет помню его носатую физиономию) сказал, что не берется назвать точ­ную сумму, но уж, конечно, картина стоит не меньше тысячи руб­лей. «Шутишь!» — мать недоверчиво покосилась на него.

Мы надеялись, что они когда-нибудь приедут снова — тощий ху­дожник с кудрями до плеч и виноватой улыбкой и его маленькая наперсница, прятавшая взгляд своих серых нескромных глаз, но они больше не приехали...

Я шла по дороге к магазину. Дождаться бы автобуса, но жарить­ся на солнце не хотелось. Открытый сарафан и шлепанцы на босу ногу. Широкий свободный шаг. Приятное ощущение легкости. Пест рая вереница машин, блики стекол, зеркал, никеля, и в этих солнеч ных вспышках яркие лоскуты на ветру: рубахи, юбки или флаги!Атмосфера праздника, 1чарнсшал; Ьремя летних отпусков. Люблю тол­пу и шум. Даже досада на матушку улетучилась.

Протяжный сигнал за спиной; красный, как огнетушитель, «Жи­гуль» замедляет ход, его хозяин выглядывает в окошко. «Ку-ку, ду­рень рыжий! Машину под цвет волос купил?» Отворачиваюсь. Погодя замедляет ход синяя «Лада»; развеселые молокососы машут мне, хо­хочут, один выставляет руку с торчащим большим пальцем, другой делает вид, что посыпает его солью. Прячу улыбку: мальчики-студентики, ищите девочек, юных, веселых, с необоженными крылышками и обязательно в беленьких трусиках.

В автобусе с откидным верхом (такие сохранились только в при­черноморских санаториях) проезжают курортники — в войлочных шляпах с бахромой и в темных очках. Отдыхают коллективно: хором смеются, хором благодарят, хором ахают на Рице и в Афонской пе­щере,

У дороги в выгоревшей траве копошится щенок. Неподалеку в жидкой тени кустарника его мать кормит второго щенка и пристыженно отворачивает от меня тощую лисью мордочку...

Было время, когда я мечтала, чтобы мне посигналили из маши­ны, чтобы притормозили и помахали рукой. Сесть бы я ни за что не села, но услышать, увидеть, пережить хотелось нестерпимо. Нам не сигналили. Автомобилисты со всей округи знали нас. Мы подрастали на их глазах — голенастые чернявые неуверенные девочки, с за­вистью поглядывающие на приезжающих издалека русоволосых рас­кованных северянок. О, им сигналили протяжно и призывно, для них машины надраивались до блеска, украшались безделушками, для них не жалели денег на мелодичный клаксон. А они смеялись в ответ, небрежно отворачивались, дразняще показывали розовые кошачьи язычки или, дробно стуча каблучками, подбегали к распахивающим­ся навстречу дверцам и укатывали, уносились в другую жизнь, о ко­торой думалось страшно и сладко... Потом я выросла, уехала. Жила в других городах, несколько раз безуспешно сдавала экзамены в театральный институт, четыре года училась в эстрадно-цирковом учи­лище, стала артисткой. И однажды, приехав к родителям, на этом самом шоссе я услышала пронзительный, как горн, сигнал автомоби­ля, визг тормозов и вкрадчивый голос и, с колотящимся сердцем про­ходя мимо, вкусила горькую смесь гордости и унижения. В ту минуту я поняла, что это шоссе, блестящее между мокрыми эвкалиптами, эти изумрудные после дождя пригорки и притихший приморский поселок отреклись от меня, одарив взамен сладостью и легкостью безгранич­ной свободы...

Кто-то опять сигналит и мягко тормозит рядом. Обернувшись, ви­жу бежевую «Волгу». Ее хозяин — немолодой, усатый, в светлом пид­жаке,— приоткрыв дверцу, говорит по-грузински: «Сударыня, если пожелаете, я подвезу».—«Спасибо,— отвечаю я.— Мне недалеко».— «Супругу нашего Джано Джанашиа я готов и далеко отвезти»,— его усы приподнимаются в вежливой улыбке с крошечным намеком на фамильярность. «Благодарю вас, сударь,— как можно любезнее от­вечаю я.— Мне хочется пройтись пешком».— «Как вам угодно...» Он захлопывает дверцу и отъезжает. Жена знаменитости!.. Откуда он ме­ня знает? Жаль, на номер не посмотрела: если сухумский, тогда все понятно, в Сухуми меня знает каждая собака. Но он издалека подва­лил: «Супруга Джано Джанашиа...» Да кто его помнит, Джано Джа­нашиа! Раз в год по телевизору покажут какую-нибудь сценку — их всего несколько в фонде.

Забудь про дорогу, взгляни на зеленую изгородь, туда, где в глу­бине двора в тени разросшихся деревьев стоит плохонький домик в три окна, последний домик времен твоего детства среди выросших вокруг особняков.

Четыре дня назад кто-то распахнул его окна, выложил на под­оконники полосатые матрацы и подушки без наволочек. Во дворе под деревьями сидят маленькие девочки. Они не смеются, не бегают, а тихо разговаривают и смотрят на меня грустными светлыми глазами.

— Здравствуй, Додо!

— Здравствуй, Этери! Какая неожиданная встреча...

— Такая уж неожиданная? Мы ведь обе каждый год приезжаем сюда.

— Если бы вы приехали раньше, мой Буба развлек бы твоих ба­рышень.

— С трудом удалось выхлопотать отпуск.

Этери... Этери... До чего же она похожа на брата. Те же светлые глаза, те же высокие брови на бледном овале лба. Не так уж много прошло времени, неужели я все забыла? Нет, шторм помню, как будто вчера... Огромные свинцово-зеленые валы, взвинченная и испу­ганная зрелищем толпа, и трое в море. В то лето Гела устроился спа­сателем в дом отдыха. Он мог не кидаться на помощь, имел полное право: по инструкции в такой шторм запрещалось выходить в море К тому же с минуты на минуту ждали вертолета. Днем раньше во время драки на танцплощадке я обозвала его трусом. Не помню за что... Он заметил в толпе меня, задержал на мне невидящий взгляд и, отделившись от цепочки спасателей, побежал навстречу нарастаю­щей волне. Неподалеку громоздились бетонные кубы. Волны разби­вались об них со звуком артиллерийского залпа. Потом говорили, что эти кубы всему виной... Остальное было, как во сне: свинцово-зеленые валы безмолвно разбивались о берег; прилетел и улетел беззвуч­ный вертолет, примчалась пожарная команда — красная машина ед­ва не увязла в мокром песке; подъехали два грузовику с людьми, «скорая помощь»; мужчины бегали, молча разевали рты и размахива­ли руками; по лицам женщин текли слезы, и все время откуда-то слышался отдаленный вой сирены, назойливый, как комариный писк. Потом стало смеркаться, толпа поредела. Я сидела рядом с будкой спасателя возле одежды Гелы. Временами мне казалось, что все это сон, кошмар, из которого надо вырваться, пока не надорвалось серд­це. И в этот кошмар, делая его явью, вошла, вбежала маленькая Этери. Босая, в коротком платьице, она бежала вприпрыжку, ела грушу и махала мне рукой. «Додо! Ты не видела Гелу?»

Конец намертво отпечатался в памяти, а что было раньше? Неот­рывный, то нежный, то насмешливый взгляд сзади и сбоку; я чувствовала его правой стороной лица — Гела облюбовал себе место в углу класса и сидел за партой один. Учился он плохо, но было в нем что-то такое, за что ребята уважали его; тому, кто заслуживал благосклон­ность Гелы, разрешалось некоторое время посидеть за его партой.

...Последняя школьная зима. Дождь хлюпает в канавках вокруг дома. Пасмурный день незаметно переходит в сумерки. Пока мать не вернулась из школы, я одеваю куртку с капюшоном и убегаю. Пустой автобус, петляя по мокрым аллеям, быстро довозит меня до «Чайки». От остановки каменистой дорожкой сбегаю на берег. Издали вижу его, он ходит у кромки воды, палкой переворачивает выбро­шенные морем консервные банки и пакеты, присев на корточки, разглядывает что-то, пинает ногой промокшую корягу. Свежак силь­но и ровно обвевает его поджарую фигуру в узких брюках, треплет поднятый воротничок курточки, сносит каштановый чуб. Он отвора­чивается от моря, видит меня, ждет. Ни шагу навстречу — стоит и ждет. Иду к нему — руки в карманах куртки, капюшон раздут вет­ром, стараюсь скрыть смущение, волнение и нетерпеливое ожидание того, что будет. Он колотит палкой по пустой канистре и вскользь кивает мне. Стоим под ветром. Ничего не значащие слова. «Привет».— «Привет».— «Нашел что-нибудь?» — «Нет».— «Уроки сделал?» — «Сде­лал».— «Опять дождь...» Идем вдоль берега. Долго бредем вдоль бере­га, обдуваемые ветром. Я медленно, незаметно, осторожно вынимаю руку из кармана; я так стыжусь этого, что сбиваюсь с шага, споты­каюсь — не нарочно ли? Он ловит меня за руку — чтоб я не упала? О, как обмирает сердце от этого первого прикосновения, как рвется рука назад, в теплый и сонный уют кармана, как вздрагивает, точно пугливое существо, живущее само по себе, и наконец сдается, затиха­ет, замирает; пальцы покорные, чуткие, мягкие — в его руке им луч­ше, чем в кармане. Мы идем, уходим от моря. Правильнее было бы сказать, нас относит от моря. Мы идем туда, где в роскошном дендрарии мокнет под дождем летняя бильярдная. Я знала, что мы пойдем туда. Как только я понимаю, куда мы идем, мутное головокру­жение накатывает на меня. Легкий дощатый домик вздрагивает под ветром. Через разбитое окно, заколоченное неплотно пригнанной фа­нерой, пробираемся внутрь. Это наш дом. Продутый соленым ветром, впитавший в стены и в сукно столов горьковатый запах табака. Мы не включаем свет. Нам хорошо. Вдали за деревьями видно море — бе­лые гребешки на черном. Дождь то со вздохом трется об окна биль­ярдной, то грубо барабанит по жестяной крыше. Из дома отдыха доно­сится музыка — «Аргентинское танго», «Рио-Рита», «Голубка»,— там танцы. Мы обнимаемся на огромном столе с массивными ножками. Нам жарко в холодной бильярдной... «Прощальный луч блеснул вдали, блеснул в последний раз...»

Нет, нет и нет! Это невозможно снова пережить с той свежестью и силой...

А сверкающую снежную пыль на разгоряченном лице — она осы­палась с зеленых деревьев, когда Гела, смеясь, встряхивал их?... А долгий-долгий, опасный для жизни поцелуй под водой, в колышущей­ся осеребренной голубизне? А волшебное одиночество на шаркающей перенаселенной танцверанде, куда мы ходили по темной душной аллее, украшенной бюстами великих поэтов... Нет, нет, нет!..

Кто-то опять сигналит и устало-приветливым жестом поднимает руку. Это наш сосед Джумбер везет с рынка своих дачниц. Что ни говори, сервис! Джумбер уверяет, что из живущих в их доме женщин каждая вторая время от времени спит в его постели. То-то он никак не женится. Родители в отчаянии, парню ведь тридцать. Сато им го­ворит: потерпите пару сезонов без дачниц... Они бы и рады, но как быть, когда живые деньги в окошко стучатся: «Хозяюшка!..» Кое-кому пришлись по душе дополнительные удобства, ездят из года в год. А Джумбер только ощеряется, и в глазах у него такое, что мне за нашу сестру стыдно делается. А ведь был вежливый паинька-мальчик. Как сейчас помню, вбежит во двор. «Тетя Сато! Тетя Сато! Мама спрашивает: у вас есть мелкое сито?» Я выгляну на голос, он и мне кивает, глаза блестят, улыбка ясная, непорочная...

Возле почты двое мальчишек лет по семнадцать. Джинсы до ко­лен закатаны, рубахи на животе в узел завязаны, на ногах шлепанцы, а на головах шляпы на ковбойский манер. Увидели меня, направились нерешительно. Вид у них страшный, а походка робкая. От таких чего угодно можно ждать. Я на всякий случай огляделась. Прямо у входа на почту сидит под зонтом бабка Федосия со своим инжиром и «изабеллой», за ней в тени кто-то прячется, лица не видно, но платье шелковое знакомое; на автобусной остановке в черном с головы до пят топчется худая долговязая Амра. Я нарочно ей рукой помахала и крикнула:

— Здравствуй, Амра! Далеко собралась?

Она невнятно буркнула что-то в ответ и отвернулась, вобла глу­пая. А мальчишки подходят ко мне, и один из них говорит:

— Извините, пожалуйста, вы не могли бы одолжить нам шест­надцать рублей.

— Нет,— не останавливаясь, отвечаю я, про себя удивляясь наз­ванной сумме.

Другой преграждает мне путь и уточняет:

— Мы только что послали домой телеграмму, самое позднее — послезавтра у нас будут деньги.

— До послезавтра вам и шести хватит,— обхожу его и иду даль­ше. Обнадеженные моим ответом они шагают рядом.

— Конечно, нам и шести хватило бы, но мы не одни,— с обаятель­ной, немножко виноватой улыбкой баловня признается первый и, встретив мой взгляд, поясняет; — С нами вот те девочки.

Теперь я вижу девочек, прячущихся в тени эвкалиптов. Это соч­ные барышни в деревянных сабо и пестрых длинных юбках, надетых поверх купальников. Заметив наши взгляды, барышни отворачи­ваются.

— Я завтра уезжаю, вы не успеете вернуть долг,— говорю я.

— Оставьте адрес, мы перешлем по почте,— с ноткой раздраже­ния говорит второй. Смотрю на него, встречаю злой, чуть презритель­ный взгляд широко поставленных карих глаз; по нежным щекам струится нежная растительность, розовые губы обрамлены золотисты­ми усиками.

— В вашем возрасте деньги не просят, а зарабатывают,— строго говорю я.

— Мы охотно заработали бы, если б знали где, но мы приезжие и совсем здесь не ориентируемся,— чуть плаксивым тоном оправды­вается первый.

— Ладно, хватит! — останавливает его второй.— Она же нам моз­ги пудрит.

— Погоди, Гришка!..

— Небось по два рубля сшибает за койку, сама в курятник перебралась, чтоб побольше урвать, а нас поучает. Шестнадцати руб­лей у нее нет!.. Жадюга!

— Она же сказала, что завтра уезжает. Она тоже...

— Врет, местная она. И никуда не уедет. Ей и здесь хорошо. Понастроили хором!.. Оставить им по комнатенке, а остальное кон­фисковать! А походка... Походка!.. Видал? Денег у нее не допросишь­ся, а как насчет чего другого...

Почти от самого магазина я вернулась и наотмашь ударила его. Он так побледнел, словно и не загорал никогда, словно час назад прикатил со своего севера.

— Ай да тетка! — шепчет.— За что?

Товарищ его перепугался, на руках у него повис, на меня умоляю­ще смотрит.

— Поделом, Гриша! Заслужил. Сам виноват...

Даже барышни свой пост под эвкалиптами покинули и, стуча деревянными сабо, бросились к нам.

— Гриша! Перестань, Гришенька!

Краем глаза замечаю их испуганные, совсем Детские лица. Этот детский испуг отбивает охоту съездить еще раз по наглой хорошень­кой рожице Гришеньки.

В магазине тесно, душно и жарко. У прилавка пыхтит и обмахи­вается раскрасневшаяся толпа. Прилавок пуст и грязен; горка серого творога, какие-то консервы, несколько кусков почти черного мяса с желтым жиром, над ним спиралью закручиваются липучки для мух.

За прилавком хозяйничает Марго. Слышен ее разбитной голос с приятной джазовой хрипотцой:

— На что тебе мясо, душа моя? У тебя же мужик в два обхвата. Творогом покорми, творогом и «изабеллой». Тут перед почтой старуш­ка сидит, подойди от моего имени... Что?! Посмотри на часы! А молоко у меня когда? Если отъедаться приехала, мало-мало ошиблась. У нас море, солнце и... Правильно, витамины! Удивляюсь вам, гражданки, полдня в этой духоте проводите. Всю жизнь одно твержу, но кто слу­шает?.. Сорок и сорок — рубь сорок, еще сорок — три сорок, папиро­сы брали, не брали — семь двадцать, итого девять шестьдесят... Шучу, дорогая, не снимайте очки. Семнадцать лет на этом месте, меня вся Абхазия знает, от Леселидзе до Очамчира. Весь ваш продукт на пять рублей двадцать семь копеек. Как в аптеке. Заведите сумку с колеси­ками. Рационализация!

Я послушала эту самодеятельность, потом говорю по-грузински:

— Марго, хватит тебе людей обвешивать. Хотя бы байки перемени­ла, а то одно и то же каждый год.

Она заметила меня и через головы покупательниц отвечает:

— Додо, здравствуй, генацвале! Обожди,. дорогуша, вот эту ка­ракатицу обслужу и я твоя... Слушаю, дорогая! Какой на вас пре­красный загар!

Очередь невнятно вздыхает. Пока Марго тараторит с покупатель­ницей, окидываю взглядом публику у прилавка. Ничего интересного. Почти поголовно женщины. На лицах усталость и терпеливое ожида­ние. Молодежи нету, только бабушки и матушки. Хотя вон двое — сутулая девушка с грустным лицом и что-то шепчущий ей ка ухо блаженный студентик в стройотрядовской куртке и круглых очках... У тщедушной раскрасневшейся старушки заметно трясется седая го­лова, длинная прядь выбилась из-под заколки. Взгляд возбужденный, требовательный, чуть ли не отчаянный. Дождавшись, когда этот взгляд устремляется на меня, спрашиваю:

— Вам нехорошо? Вы не перегрелись?

— С чего вы взяли! — строго и громко отчеканивает старушка.— Мне надоели шутки этой особы. Каждый день я покупаю продукты в этом кооперативе и каждый день принуждена слушать ее сомнитель­ные остроты. Нели вы приятельницы, сделайте одолжение, объясните ей разницу между притоном и торговой точкой.

По толпе у прилавка проносится ропот. Кто-то улыбается, пред­вкушая зрелище, кто-то пытается урезонить строгую старушку:

— Вы не правы. Закон не запрещает продавцам разговаривать.

— С нашей Маргошей не соскучишься.

— У вас просто не развито чувство юмора. Читайте шестнадцатую полосу...

— А у вас вообще атрофировано самолюбие,— парирует старуш­ка, и ее седая голова трясется еще заметнее.— Вам плюют в глаза, а вы говорите «божья роса».

— Hyf зачем же так? Кто нас оскорбляет, так это вы. А Марго никого не задела...

Словно не слыша всей этой перепалки, Марго выходит ко мне.

— Зина!

У противоположного прилавка, где пылятся на полках книги, ко­робки с духами и дорогие несессеры, дремлет под вентилятором ее семнадцатилетняя дочь.

— Зина., надень халат и поработай, мне надо с Додо поговорить... Эту красненькую бабусю особо обслужишь, чтоб комар носу не под­точил. И книгу жалоб ей дай, пусть распишется на память.

Марго берет меня под руку, ведет, раздвигая висящие плащи и костюмы. Потом несколько дверей, крутая, обитая железом лестница; ступая чуть боком, как по корабельному трапу, спускаемся в подвал. Снизу по ногам тянет прохладой. Погружаемся в сырость, остро пах­нущую грибами, спиртом и мышами. Вокруг ящики, картонные короб­ки, банки. Марго сажает меня возле пустой бочки под тусклой лам­почкой, закуривает и, словно уговаривая не торопить ее, шепчет:

— Сейчас, дорогая! Сейчас!..

Исчезает, приносит несколько бутылок пива и два больших фуже­ра. Откупоривает бутылки, разливает пенящееся пиво, кивает мне и пьет с жадностью. Я тоже подношу фужер ко рту. Желтоватая паху­чая пена щекочет губы. Пиво холодное, свежее, играет, бродит, покусывает нёбо, десны, весь рот до глубины гортани. После сумбурного утра, после жары на шоссе, духоты и скандала прохладная тишина погреба. Холодное пиво. Марго тут же наполняет опустевшие фужеры и, едва успев восторженно выдохнуть «Плзень», присасыва­ется. Я делаю то же самое. Но не спешу. Медленно, упоительно мед­ленно цежу сквозь зубы, различая привкус жженого ячменя, пивных дрожжей и еще чего-то.

— Ну вот,— облегченно вздыхает Марго.— Теперь можно и пого­ворить.

Я тоже закуриваю и, щурясь сквозь дымок, смотрю на нее.

— Если б ты знала, как мне все надоело.

Молчу. Жду продолжения. Марго курит, закинув ногу за ногу, изредка встряхивает головой и бросает на меня нетерпеливые взгляды.

Каждый раз, придя за продуктами, я оказываюсь в этом погребе, и каждый раз Марго азартно обрушивает на меня жалобы, сплетни, слухи — всю тайную жизнь нашего поселка. К концу лета запасы но­востей обычно иссякают. Неужели на этот раз у нее что-нибудь при­пасено?

— Что тебе надоело? — спрашиваю.

— Все. Все!—взрывается она с готовностью.— И этот магазин, и этот погреб, и этот город, и море, и люди — все, все мне надоело! Раньше хоть в Афон можно было уйти, в монастырь, а теперь вместо монастыря бардак.

— Монастырь-то мужской был,— сдерживаю улыбку, маскируюсь за струйкой сигаретного дыма.

— И мужчины надоели. Господи! Когда кончится это лето? Ко­гда разъедутся эти люди? Всем дай-дай, дай-дай! Сил моих больше нету... Слыхала, как меня старушка обложила? А за что? Да если я замолчу, я же взорвусь. Или свихнусь через два дня. Мне же каждый час пар выпускать надо, посмеяться, поплакать или это самое... Бог ли меня проклял или нервы не в порядке, только жить со мной не сахар. Это и мужья мне говорили. «Хорошая ты баба, Марго, но жить с то­бой невозможно». А я на них не в обиде... Черт с ними!

Замолчала. Затягивается сигаретой, моргает часто-часто. И вроде переглотнуть пытается. Неужели расплачется?

— Ну, как? — спрашиваю, чтобы от черных мыслей отвлечь.— Есть сегодня что-нибудь?

— Что? — не поняла Марго и строго так, надменно на меня воз­зрилась, даже брови вверх подняла.

— Мясо или кефаль?

— Иди ты со своим мясом! Я с тобой, как с человеком, а ты!.. Эх, Додо, Додо! Разве так мы свою жизнь представляли? Не знаю, как ты, а я все помню, словно вчера было: и экзамены, и выпускной вечер, я утро около моря. Все, что потом, на бред похоже, хмельная ночь, а наяву при свете дня я была ученицей с белым фартуком и бантом в волосах... Ты первая стрижку сделала, на каблуках в класс пожало­вала. Ох, и шушукались мы тогда о тебе! А потом и о Мэри Размадзе стали шушукаться, и до меня очередь дошла... Так по жизни и идем, сестрица, как через болото. Вокруг шипят, а мы не оглядываемся... Сдохни, но держи фасон! — Она помолчала, приглядываясь ко мне и щурясь, и говорит: — Скажи честно, Додо, что ты о моем деле знаешь?

— Ничего,— говорю,— не знаю.

— Так уж и ничего?

— Ну, сидела два года, вышла, на прежнее место устроилась, значит, считай, оправдалась.

— А за что сидела? За что? — смотрит в упор и нехорошо так усмехается. Вроде бы свысока, снисходительно и вместе с тем жалко.

— Тебе лучше знать, за что.

— Я-то знаю, что меня ни за что «испортили», но что люди гово­рят? Людишки наши пугливые что тебе накапали?

— Говорят, недостача была. Часть ты покрыла, часть осталась. А что, не так?

— А про него ни слова?

— Про кого?

— Про начальника райторга Луку Маградзе?

— В первый раз слышу.

— Дескать, он и жар ее руками загребал, и спал с ней, и десятку ей разменял.

— Какую десятку?

— Сначала-то мое дело десятью годами попахивало!—Марго громко и неестественно засмеялась и, понизив голос, потрепала меня по колену.— Не бойся, дорогуша. Слух такой пустили. Враги. Сволочь завистливая. На самом деле я и два-то по чужой вине получила. Вместо него срок отсидела. И еще раз сяду, если он велит. Да, моя хорошая... Мужчины только с первого взгляда одинаковые — брюки носят, папиросы курят, вино пьют. Но мы-то с тобой знаем, что муж­чин среди них раз-два, и обчелся. И, если тебе повезло, если тебе та­кой достался, сделай для него все, в тюрьму сядь, если прикажет. Горло перегрызи. И считай, что ты в своем праве.

Я сигарету о бочку погасила, руку обтерла, вздохнула.

— Ох, Марго! Заморочила ты мне голову. Только я в холодке отдышалась, как ты опять мне хвост накрутила... Ну что ты кипя­тишься, дурочка? Посиди, помолчи, покури. Пивка попей. Развела страсти — вот-вот погреб на воздух взлетит.

Она опять засмеялась своим неестественным смехом, потом вто­рую сигарету от первой прикуривает и говорит с деланной завистью:

— Хорошо тебе, моя дорогая, ты можешь пмонуть на все и жить в свое удовольствие.

— На что это я плюю? — спрашиваю.

— Хотя бы на то. что о тебе люди говорят.

— Что же они такое обо мне говорят?

Марго попыхтела, на кончик сигареты глядя.

— Одно тебе скажу: при мне особенно не поговорят, за мою школьную подругу я спокойно любой глаза выцарапаю.

— Пусть уж поговорят напоследок,— усмехнулась я.— Скоро замолчат. Прошла наша пора, Маргоша. У тебя вон дочка на выданье. Мои цапли ко мне пристают: правда, что у двойняшек дети не ро­дятся?

— Не скажи! Ты еще хоть куда. Следишь за собой, одеваешь­ся...— Неожиданно светским тоном, с прищуром художника-модельера: — Этот сарафан очень актуально смотрится.— Чего ни брякнет, чудачка. Помолчала, оглядывая меня завистливым и грустным взгля­дом.— Что бы там люди ни говорили, хорошая у тебя профессия. Вон какую фигуру сохранила. Раньше сильно тощая была, зато теперь! — она поцеловала кончики сложенных щепоткой пальцев.— Как мой Нугзарчик-стармех утешал меня, когда я растолстела: «Худая коро­ва— не газель». Точно? По улице идешь—мужчины стонут и слюну роняют, а бабье бесится... Мразь! Я этот наш дерьмовый поселок ни в грош не ставлю. Домов понастроили, машин понакупили, ну и что? Слишком легко все дается. И перед глазами легкая жизнь, шашни курортные. Люди раз в пять лет денег не считают, а наши каждый день так хотят.

Смотрю на нее при свете тусклой лампочки: плечи покатые об­висли, глаза припухли, помада на губах размазалась. Забились мы в темный погреб, как две крысы. И вспомнился мне выпускной вечер, о котором Марго говорила, и утро раннее у моря, когда голубоватый туман к воде льнет, а сзади из-за гор солнце, и всех нас вспомнила — семнадцатилетних, взволнованных, свежих,— и стало как-то не по себе.

— Устаешь ты тут, Маргоша,— говорю.— Переменить бы тебе работу.

— Это верно! — согласилась охотно.— Торчу в духоте, корвалол под рукой держу, дня не проходит, чтобы не пришлось накапать. А по ночам душит меня что-то, задыхаюсь. Обложусь подушками, сидя сплю.

— Может, тебе в санаторий какой-нибудь устроиться или в дом отдыха?

— Кем? Кому я там нужна?

— Сестрой-хозяйкой или диетсестрой в столовую.

— Кому я там нужна? Проворовавшаяся продавщица, без образо­вания, без связей. Уже и глаз положить не на что.

— Ладно, будет тебе. Тариэл Шамугия директором санатория ра­ботает, он тебе не откажет.

— Что за Шамугия?

— Учился с нами в школе. Года на три раньше кончил.

— К черту твоего Шамугия. Женщине нельзя обращаться с просьбой к мужчине.

— Да нет, он не такой.

— Все такие.

Помолчали немного, Марго опять пиво разлила. Но от пива уже никакого удовольствия.

Я говорю:

— Знаешь, кого я по дороге встретила? Этери, сестру Гелы Микаберидзе.

— Да ну!

— Приглашала в гости... Давай вместе сходим, одной мне трудно с ней будет.

— Бедняга Гела! Смельчак был отчаянный, потому и погиб. А ка­кой-нибудь ублюдок вроде твоего Тариэла в санатории пузо наеда­ет...— Сказала колюче, с вызовом. Я мимо ушей пропустила — черт с ней! А она:—Этери, видно, недавно приехала. Пока привезенных продуктов хватает, обо мне не вспомнит. Ну, ничего, мы привычные, подождем. Голод не тетка — прибежит.— Выждала паузу, но я опять молчу — неохота ввязываться.— Ты не знаешь, муженек с ней, или одна приехала?

— Муж в тот же день назад, говорит, вернулся.

— Еще бы! Репетитор, к вступительным экзаменам готовит. Сей­час у него самая пора.

— Да, нынче в институтах ужас что делается.

— Я слышала, девиц предпочитает готовить. Прошлым летом одну так хорошо подготовил, что она вместо института чуть в ро­дильный дом не угодила. Мать разогналась было в суд, но он с ней встретился, и что ты думаешь? Поладили. Этери тогда разводиться хотела, плакала, из дому уходила, но он и ее отговорил. Так и живет, как в гареме. А посмотреть на него — плюгавый, соплей перешибешь.

— Ну, какой же он плюгавый,— говорю и чувствую, раздражение во мне нарастает, вот-вот наружу вырвется.— Очень приятный муж­чина.

Марго на попятный пошла, головой качнула и спрашивает:

— Когда ты к ней собираешься?

— Если идти, то сегодня. Завтра мы, наверное, уедем.

— Зайди, сходим, пожалуй. Я для ее девочек шоколад прихвачу. Сейчас же и отложу, чтоб не забыть. Сходим, беднягу Гелу помянем. Он первый из нашего класса... А еще знаешь, кто от нас ушел?

У меня сердце екнуло от такого вопроса. Испуганно взглянула на Марго.

— Помнишь Изольду Бгажба? Тихая такая, вечно краснела без повода. Ходила — точно кол проглотила.

Я вспомнила, кроткий голос, то ли обиженный, то ли виноватый,чрезмерная застенчивость — признак затаенной гордости, странная, пожалуй, даже смешная в своей надменности походка. Воспоминание ускользало от меня, потупляло глаза, отворачивалось точно так же, как это делала некогда живая Изольда Бгажба.

— Что с ней случилось?

— Бездарный хирург. Умерла от кровотечения.

— Да что ты говоришь?! Бедняжка!—Года три назад мы с ней встретились в Москве, в Петровском пассаже. Значит, Изольды Бгажба больше нет?

Марго, как бы утешая, коснулась моего колена и доверительно поведала:

— Никак замуж не могла выйти. Был у нее один вариант. И человек вроде нее — тихий, библиотекой заведовал, но сорвалось. А ей, ви­дать, приспичило, или одиночества забоялась, словом, решила родить. Без мужа то есть... Ну, как там дело было, никто не знает, но все пу­тем. Понесла, Одни говорили, от библиотекаря, другие какого-то парнишку-таксиста называли. Что ни говори, в тихом омуте черти водятся,— хихикнула Марго и опять нахмурилась.— Только не суж­дено, видно, было бедняжке. Беременность внематочная оказалась да еще с осложнениями. Наш местный коновал и не разобрался, что к чему. Может, с похмелья был, а может, диплом у него купленный, в первый раз в операционной про внематочную услыхал. Словом, разма­хался с перепугу, да так, что не смогли бедняжке кровотечение оста­новить, меньше суток прожила. Родня ее, абхазская, строгая, от нее отреклась, а виновника все-таки хотели проучить, но библиотекарь, говорят, какую-то справку показал, они и отстали, а о таксисте только слух был, никто его в лицо не видел. Машину видели возле дома, зеленый огонек, иной раз даже мотор не выключен, а чья машина, никто не знает.— Марго помолчала и, сменив тон на шутливо-насмеш­ливый, спросила: — Что это ты, сестрица, без благоверного приехала?

Я бы такого мужа далеко не отпускала.

— А я и не отпускала далеко,— говорю.— До Гагры рукой по­дать.

— Говорят, у вас гости из Москвы...

В этом погребе надо ухо востро держать. Тут каждое слово, как в копилку, проваливается.

Молчу. Жду, что она еще скажет, далее интересно.

— Парнишку этого я видела. До чего хорош! Как молодой олень, ей-богу!

— Ну, Марго,— говорю и сеточку, с собой прихваченную, с дело­вым видом разворачиваю.— Давай, если что даешь, и пойду, а то ты заговариваться начала.

Она тоже встала.

— Ладно, Додо, ладно. Молчу...

— В прошлый раз обещала тушенку говяжью,— говорю.— Полу­чила?

— Для тебя найдется.

— Дай банок пять. И шпрот десять банок, если есть.

Она пошла в угол по ящикам, коробкам шарить и кричит оттуда:

— Сардины марокканские не хочешь?

— Нет,— говорю,— сама ешь.

— А «завтрак туриста»?

— Возьми с собой в турпоход.

Появляется. Шпроты на груди несет, руками подпирает, ногой картонную коробку подталкивает, а в коробке тушенка, какой-то па­костью вымазана.

— Ты пока оботри, а я сейчас,— свалила шпроты на бочку.

Пока я банки ветошью обтирала, Марго куда-то исчезла. Вылезает из мрака, протягивает бумажный кулек кило на два.

— Это от меня дяде Эрасту.

— Что это?

— Маслины греческие.

— О-о! — Я пакет раскрыла и несколько ягод раскусила.— Спа­сибо,— говорю по-гречески.— От дяди Эраста и от меня!

— Ладно, ладно,— по спине меня поглаживает. Болтунья, сплет­ница, а сердце доброе. Такой в школе была, такой на всю жизнь и осталась.— Сколько раз учила: не приходи с сеткой, принеси закры­тую провизионку, а то меня покупатели за волосы оттаскают. Что мне с тобой делать? Придется в бумагу завернуть...

Заворачивает банки в газету, ставит в сетку и все ворчит, при­говаривает. Я две десятки протянула, она пятерку сдачи дает.

— Маслины — пешкеш! От меня дяде Эрасту!

С сеткой в руке иду к лестнице.

— Спасибо, Марго! И за пиво тоже. Ты бы к нему маслин дога­далась — вот был бы кайф!

— Постой-ка! — спохватилась Марго.— Пару бутылок для дяди Эраста дам.

— Да ладно тебе, угомонись. Надавала уже, не донести. Как бы мы тут без тебя жили...

Замахала на меня руками, а сама едва сдерживается, чтоб не просиять. Любит, чтобы ценили ее, чтобы нужным человеком считали. Принесла пиво, сунула в сетку, помогла по лестнице подняться. Шла, а сама все по сторонам озиралась, соображала, что бы мне еще пих­нуть.

Из погреба в магазин вылезли, как в парную. Свет яркий по гла­зам. Очередь у прилавка выросла. В дверях молодежь бородатая, в шортах и кедах, на гитаре бренчат.

Марго обвисшую сетку мне передала и, глядя на очередь, всплес­нула руками.

— Ой, моя красненькая бабуся еще здесь! Вовремя я вернулась. Сейчас обслужу, строгая ты моя. В чем только душа держится, а ка­кие шорты стильные! — Старушка бросила на нее испепеляющий взгляд и отвернулась.

— Значит, вечером к Этери сходим,— говорю.

— Сходим, Додо, обязательно сходим,— и опять к очереди обра­щаясь: — Сейчас, товарищи отдыхающие, мы вас в четыре руки!.. Что вы все к этому прилавку льнете? Вон там у нас книги, грампластинки и вообще культурные товары. Если вас романы про любовь не трога­ют, купите книгу о вкусной и здоровой пище!

Марго рассеянно поцеловала меня у двери (все ее внимание пе­реключилось на очередь), а я вдруг вспомнила про мальчишек возле почты.

— У тебя не найдется шестнадцати рублей?

— Шестнадцати? — тоже удивилась сумме вроде меня.— А зачем тебе?

— Двое мальчиков без денег остались. Послезавтра вернут.

— Вернут они, как же! На билеты собирают.

— Не. вернут, я отдам.

— Сама бы и одолжила.

— У меня с собой нету.

Мы вышли из магазина на солнцепек, и я оглядывалась, ища зна­комые фигуры в закатанных джинсах и шляпах на ковбойский манер. Возле почты под огромным черным зонтом дремала бабушка Федосия, в тени за стеной алело знакомое шелковое платье. Амры на остановке не было.

— Ну, где твои мальчики? — спросила Марго.

Я пожала плечами.

Пошла на остановку, села в тени — не пешком же полную сумку тащить. Сижу в пыльном заплеванном павильоне. Вспоминаю наш с Маргошей разговор. Бедняжка Марго! Такая всегда была румяная, вкусная. Сдобная булочка. В школе старательная была, старательная и плаксивая: двойку получит — в слезы. Не то что я... Я только третье­го ее мужа знала — Жору, майора в отставке. Все свои чувства — удивление, радость, досаду — Жора выражал одним восклицанием: «Японский бог!» Так и не объяснив, что это за бог такой, Жора ушел из личной жизни Маргоши: то ли испарился под воздействием сол­нечных лучей на июльском пляже, то ли погрузился на дно с большим запасом кислорода в акваланге; при этом он умудрился прихватить два полных чемодана и некоторую сумму денег—«подъемные», как шутила Марго: «С меня же еще и подъемные взял, зараза...»

На что она намекала, болтунья? Гость в доме... Как молодой олень... Видела, значит. Неужели по поселку слух пошел? Откуда! Господи, да я сама не верю!.. С утра на глаза не показывается. Про­падает целыми днями. Девочки говорят: в футбол играет! Его зовут, он и рад... Представляю, какой он вратарь с его кошачьей гибкостью и хваткой! Что за братья: одного из дома не вытащить, другого в доме не удержать! Сейчас вернусь и увижу его. Найду, в конце концов. А! Он сам прибежит голодный, объявит дурашливо что-нибудь вроде: «Если не я, то кто же? Если не сейчас, то когда?» — и сорвет с потол­ка беседки сладкую гроздь винограда.

Машин на автостраде стало меньше, а те, что проносились мимо, и не думали тормозить: близился полдень, все спешат скорей-скорей приткнуться куда-нибудь в тень, переждать.

Наконец подъехал переполненный автобус. Я еле втиснулась. Ну, спасибо, мать, удружила!

На переднем сиденье у окошка вижу, Амра, та самая, что недав­но на остановке топталась; рядом ее соседка — тетка Наргизи. Заме­тили меня, поздоровались и зашушукались отвернувшись. Я поближе к ним протиснулась, Амре на колени сетку поставила.

— Потерпи.— говорю,— Амра, а то у меня ее с рукой оторвут.

— Ничего,— отвечает и разглядывает содержимое сетки.— В под­вале у Марго побывала?

— Да.

— А я тете Наргизи говорю: посмотри на Додо, с каждым годом молодеет!.. Кто поверит, что мы с тобой ровесницы? — глянула круг­лыми птичьими глазами, улыбнулась кисло.

— Додо секрет знает! — просияла тетка Наргизи.— Или волшеб­ный корень нашла...

Я отмахнулась, лицо под ветерок подставила, ветерок по шее, за вырез сарафана затек.

Вышли вместе неподалеку от нашего дома. Попутчицы мои отле­пили намокшие платья, кошелки разобрали.

Амра спрашивает:

— Ну как, не надоело еще в Тбилиси?.

Я в ответ только плечами пожала. У провинциалов принято сто­личную жизнь хаять: и шумно-то, и грязно, и воздух не тот, по-мое­му, все это от зависти говорится.

— К нам как курортница, приезжаешь...

— Я работаю,— говорю,— только летом свободна.

— Что-то твоего мужа редко теперь по телевизору показывают,— говорит тетка Наргизи.

— А он это дело бросил.

— Да ну! Почему?

Я опять пожала плечами: очень они любопытные, а стоит что-ни­будь выпытать, тут же по поселку побегут.

— Ну, счастливо тебе, Додо... Кланяйся своим.

Когда я вошла на кухню, мать вовсю орудовала у плиты.

— Вернулась, Додо-джан? Успели всему поселку косточки пере­мыть?

Молчу. Воды из графина плеснула, выпила.Она принялась разгружать сетку.

— Для нужных людей у нее соловьиные язычки найдутся.

— Дареному коню в зубы не смотрят.

— Ничего себе дареный! — возмутилась мать.— Небось двадцат­ку оставила?

— Посчитай сама.

Пятерку сдачи я решила припрятать — пригодится.

Мать к плите вернулась, раскраснелась, на смуглых щеках румя­нец горит, песенку армянскую напевает — человеку работа в удоволь­ствие. Взглянула на меня, подмигнула весело.

— Хочешь помочь, дочка?

— Послушай, мама,— говорю ей.— Ты утром наговорила мне вся­кого, намеки там, шуточки.

— Про мальчишку, что ли? Про Сашку... Ну и что? И пошутить нельзя?

— Не вздумай при Джано Джанашиа так шутить. И отцу не взду­май нашептывать.

— Ты меня, дочка, не учи. У меня своя голова на плечах.

— Учти: заикнешься — ноги моей в этом доме не будет! Ни моей, ни моих детей. На похороны твои не приеду.

— Ну, ну... Уймись. Уже и похороны. Будто перцем обкормили, а ведь с детства сластена.

— Я свое сказала.

— А ты мать не поучай. Я еще утром сказала: ты мне не невестка, так что промолчать нетрудно. Но срам-то останется.

— Опять она за свое! — я всплеснула руками.

— Месяца без мужа прожить не можешь. А если дочки узнают?

— Я предупредила, мама!

— Так и быть, при муже твоем смолчу, но тебе все скажу, Додо! Я теперь старая, мне не стыдно. Сколько я в войну без отца вашего прожила? А ведь молодая была, и кровь во мне тоже шумная. Любила я отца вашего, как не любить? Но тут не о любви речь, о чести... Тьх помнишь, как вас крысы покусали? Не помнишь, наверное, мала была. А вот Медико помнит. Покусали вас крысы, бедняжек. Сперва в кро­ватке, а потом и на столе — я на столе вас укладывала. Господи! Руч­ки-ножки покусанные, а у Медико кончик носа отъеден. Теперь, слава богу, даже я шрама не замечаю. А тогда перепугалась, схватила вас в охапку и в деревню. А дома крысоловку оставила, клетку такую с балкончиком начальник мой одолжил. Вернулась — клетка переполне­на. Утопили мы их кое-как в железной бочке. А вечером он пришел, на боку сумка от противогаза, а в сумке колбаса и вино...

— Кто он? — я как-то потеряла нить рассказа, настолько неожи­данным было это жуткое отступление о крысах.

— Начальник,— объяснила мать.

— Ну,— сказала я,— может, хватит?..

— Нет, слушай, мне скрывать нечего. Прогнала я его. Колбасой по роже надавала. Чуть бутылкой башку не раскроила. Утопила бы, как ту крысу, и не пожалела бы. Всю ночь потом глаз не сомкнула, зуб на зуб не попадал... А сейчас тебе вот рассказываю и горжусь.

— А крысы-то при чем, мама? Я что-то не врубилась.

— А ни при чем, дочка. Все равно тебе не понять.

Сказала и отвернулась, склонилась над столом, хозяйничать при­нялась, а сама носом шмыгает, локтем глаза утирает и шепотом при­говаривает:

— До чего же лук злой, все глаза выел.— Потом опять на меня взглянула и строго так говорит: — Отдохни немного и приходи, одной мне не управиться.

Я зашла к себе, переоделась: сарафан сменила на сутану. Вот вещь, которая и впрямь актуально смотрится: глухой воротник, рукава прилегающие с хманжетами, длина — макси, и при такой монашеской строгости разрез куда выше колен! Как мамаша выражается, «до са­мого дальше некуда!». Мать это платье терпеть не может, а я потому и надела: пусть не думает, что ее взяла, что разжалобила меня своими воспоминаниями.

Я была уверена, что Джано она ничего не скажет, разве что на­мекнет как-нибудь по-своему, двусмысленно, не для того, чтобы зять догадался, а чтоб меня подразнить, желчь свою унять... А что если па­паше «накапает»?

Я заколола волосы шпильками на затылке, губы светлой помадой подкрасила и отправилась-назад на кухню.

Мать все стояла у плиты. Что-то в ее позе насторожило меня: плечи поджаты и напряжены, шея втянута. Заглянула в лицо. Так и есть, плачет, губы дрожат и кривятся. Увидела, что я смотрю, глаза закрыла, и крупная слеза сбежала по щеке.

— Ну, вот,— сказала я.— Здрасьте!

Молчит, только жмурится сильней и головой трясет.

— Что это ты? — говорю.— Обед решила пересолить?

Она раскрыла глаза и низким, огрубевшим голосом сказала:

— Где дети? Зови в дом. Уже полдень...

— Ай-ай-ай, мамочка, разве так можно?

— Можно! — вдруг громко и твердо сказала она и остервенело уставилась на меня черными глазищами.— Можно. Когда старуху мать обижают, можно. Когда дочь совесть теряет, можно. Когда наши тревоги, хлопоты, труды — все псу под хвост! — плечи ее затряслись, она расплакалась, прикрывая лицо локтем, рука сжимала шумовку.

Я обняла ее, боясь обжечься.

— Ну, что ты, мама! Я не хотела тебя обидеть. Это ты меня оби­дела, но я же не плачу. Чего не бывает между близкими?

— Всю жизнь на вас убила, все силы, и вот благодарность. Так мне и йадо! Значит, заслужила...— она неуклюже пыталась отстра­ниться, вырваться, то и дело обжигая меня горячей шумовкой.— На похороны не приедешь. И детей не привезешь? И не надо. Никого мне не надо!

— Довольно, мама! Мало ли что тебе померещилось! Зачем делать трагедию.

— Я ничего не делаю. Трагедия и есть, когда дочь матери такие слова говорит. Отстань, Додо, отпусти... Все. Не плачу уже. Сейчас умоюсь, и никто не увидит.— Подошла к умывальнику, потыкала в носик руками.— Ты чего это вырядилась? — наконец ее голос зазвучал без надрыва и поджатые плечи опустились.— Чтобы мне не помогать? Или мужа встречать готовишься?

— Говори, что делать, мама.

— Да ладно уж, управилась. К обеду помидоров нарвешь, салат нарежешь, и все.— Помолчала, окидывая меня строгим оценивающим взглядом.— Так-то, Додо. Сестра твоя всегда мне ближе была, да ви­дишь, как судьба распорядилась... А детей ей не дал бог. Говорит, сама виновата, но врет, муженька выгораживает. Знает, что я его на дух не переношу, и на себя вину берет. Одиссей, что ли? Ему саксофон и мать заменяет, и отца, и весь белый свет. Вот тебе и вся арифмети­ка...— Опять посмотрела на меня строго и насмешливо.— С Джано-то понятно, но с каких это пор ты отца стала бояться?

— Я не отца боюсь, а за него боюсь. Знаешь, какое у него здо­ровье. Мы с тобой поссорились и помирились, зачем еще их ввя­зывать?

— Ладно, спасибо за заботу,— и улыбается насмешливо.— Поме­рещилось, говоришь? Будь по-твоему, Додо, у меня и в самом деле со слухом неладно. Иной раз на море шторм, а я не слышу, пока на берег не выйду. Ступай с богом, отдохни до обеда...

Я вышла из кухни и прямиком направилась туда, где за домом в тени липы стояла лежанка. Это мое любимое место: из дома сюда не доносится ни звука, слева виднеется кухня и прилепившаяся к ней беседка, справа мандариновый сад, а прямо через лужайку, шагах в двадцати, застекленная теплица, гордость Туманидй, заслуженного агронома, «мирного потомка воинственных аргонавтов», как любит говорить о себе отец. Мы и именами своими обязаны его патриотиче­ским пристрастиям — Медея, Кассандра да еще Одиссей впридачу. Сплошная греческая мифология!..

Только я сбросила с себя сутану и улеглась на раскладуатку, как из теплицы вышли отец и Аркаша. Потоптались перед входом, разгля­дывая желобки вдоль крыши и обсуждая что-то; похоже, Аркаша опять давал практические советы, от которых отец добродушно отма­хивался. Потом отец пошел к дому, а Аркаша поотстал, колупаясь в стене и, кажется, пробуя ее на вкус.

Проходя мимо меня, отец недовольно заметил:

— В каком ты виде, Кассандра?

— А что? — на мне были лифчик и трусики~«бикини».

— В таком виде брату нельзя показаться, а он зять.

— Если ты думаешь, что он меня видит, очень ошибаешься.— Я нехотя потянулась к платью.

— Ладно уж, лежи, мы уходим... Аркадий!

Аркаша озабоченно потрусил мимо меня, вопрошая на ходу:

— А шифером нельзя? У шифера теплоизоляция не хуже.— Этот человек уморительно походил на одержимого строительным зудом бобра.

Дороговато приходится сестрице расплачиваться за первое увле­чение. И что обидно — ведь верна этому зануде, ни разу не изменила, знаю я ее. Нет, чтобы переиграть всю жизнь: раз неудачно кости бро­сила, возьми еще раз брось и еще! Бросай, пока что-нибудь путное не выпадЙт. И в кого она такая? Посмотреть, на мать похожа: смуглая, брови над переносицей срослись, глазища в пол-лица горят. Одно сло­во, Медея. Мы дома привыкли «Нуну, Нуну», и она привыкла. Какая же она Нуну? Она Медея! Стоит ее так позвать — вздрогнет и в глазам блеск гаснет, даже жутко делается. Ну, не обидно ли, какая девка за бобром этим пропадает!

Давным-давно было то лето, когда Медея впервые купалась не с нами, а ездила на городской пляж в Келасури. Она опаздывала к обеду; по вечерам куда-то убегала; от нее пахло духами «Эллада»; она жарко шептала мне на ухо: «Додошка, Додошка! Какое лето!» — падала на кровать и, закинув за голову тонкие смуглые руки, декла­мировала: «Когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно любил...» Меня ужасно волновало все это. Волновало до голо­вокружения, до стеснения в груди. Я не спрашивала ее ни о чем, только старалась держаться поблизости и присматривалась, по-детски чуткая и по-женски проницательная... Наверное, потому я не удиви­лась, когда дождливой осенью, пришедшей на смену жаркому лету, Медея попросила меня съездить с ней в Сухуми. «Только обещай, что ты никому не скажешь.. Поклянись! Клянись самым для тебя доро­гим!» Я поклялась срывающимся голосом. В Сухуми мы вошли в боль­шой дом и позвонили у дверей, обитых дерматином; этот дерматин еще больше меня напугал — в наших краях двери не обивают. Нам открыла высокая красивая женщина с алым ртом и золотистыми воло­сами. «Вы все-таки пришли? — Тоном строгой учительницы она не­громко сказала: —Мой долг еще раз предупредить, я не советую пре­рывать первую беременность». Потом они с Медеей ушли, а я осталась в коридоре вместе с большой овчаркой, спокойно севшей у захлоп­нувшейся двери. Через час доктор завела меня в комнату, там на ди­ване, уставя в потолок испуганные сухие глазища, без кровинки в лице лежала моя сестра. Мы хотели улыбнуться друг другу и распла­кались. Я посидела возле нее, по просьбе доктора сменила пузырь со льдом, погрела ей руки. Потом мы пообедали втроем в затемненной комнате с дорогой люстрой и громоздкой мебелью. Доктор обходилась с нами приветливо, даже ласково, с едва уловимым оттенком вины или раскаяния, которые она пыталась замаскировать деланным весель­ем. Обратно ехали в пустом автобусе мимо пустых пляжей и пустого моря. Всю/ дорогу лил дождь...

А когда появился Аркаша? Убей меня бог, не помню. Кажется, он отдыхал где-то по путевке. Медее не терпелось уехать из поселка, а Аркаша втюрился сразу и навсегда — такие с трудом наскребывают порох на одну влюбленность. Матери он с первого взгляда активно не понравился, но ей тогда хватало своих забот: как на дрожжах, под­растал Одиссей — поздний сынок, шалопай, будущий саксофонист и божье наказание для женщин...

С липы высохший цветок упал мне на живот, за ним другой — твердые желтенькие шарики размером с булавочную головку на раздвоенном стебельке. Смахнула, перевернулась на бок—бедро тя­желым холмом плоти; кожа на бедре гладкая и прохладная. Платье на траве — красивыми складками, лиловое на зеленом. «Младую гре­чанку я страстно любил...» Нам от рождения суждено было слышать эти строчки. Я услышала их в сумрачной холостяцкой комнате непо­далеку от Страстного бульвара; два огромных сиреневато-серых на рассвете окна; за окнами дворники скалывают наледь, Скребут широ­кими лопатами по асфальту и громко переговариваются, а в приоткры­тую форточку тянет холодом и арбузным запахом свежего снега. «Младую гречанку я страстно любил...» В изголовье кровати горит оплывшая свечка, пламя отражается в черной бутылке с яркой ино­странной этикеткой. Вокруг бутылки остатки еды, по полу рассыпаны мандарины — плоды родного сада. «Доченька ненаглядная! Посылаю через проводника мандарины. Ты проводнику не плати, мы с ним рас­платились. Деньги вышлем, как обычно. Как ты там одна, такая ма­ленькая в таком большом городе?» Он был старый холостяк — не­красивый, сильный, недобрый. Номер, который мы готовили, условно назывался «Гуттаперчевая девочка»...

По земле около платья мохнатая гусеница ползет, золотистая, с бирюзой. Растянется — золотистая в нежных складках, сожмется — бирюза. Залюбовалась, подставила прутик. Она вползла — прутик гнет и телом каждый излом повторяет.

Из дому голоса девчонок слышны: от «генерала» тоже польза есть — отучила детей жариться на пляже. Неужели и этот сорвиголо­ва вернулся?..

Посмотрела на солнце — самый полдень. Если б Джано сегодня выехал, уже был бы здесь.

Гусеница по прутику почти до руки доползла. Я спохватилась, отбросила и опять на спину. Солнце сквозь ветви теплыми пятнами на лицо, на живот, на грудь. Ветерок подул, высохшие цветочки посы­пались и щекочут почти невесомо.

Все вокруг ясно, как будто промыто и вытерто. Ноги с раскла­душки спустила, сижу, на дом и на кухню поглядываю. Встаю, иду к теплице. Приятно босиком по траве, Теплица из серых блоков песча­ника, низкая, длинная, под стеклянной крышей. Темный прохладный тамбур заставлен мотыжками, лейками, лопатами, граблями. Все ма­леньких размеров, точно игрушечное. Пахнет перегноем, жирной землей. В этот влажный жирный запах добавлено чуть-чуть лимонной цедры. Узкие длинные грядки, между ними кадки с лимонами. Шмель о стеклянную крышу бьется и гудит недовольно, воинственно. В проходе стоит грязная тачка об одном колесе — в ней отец возит навоз. В глубине теплицы гвоздики раскрываются под солнцем, даль­ше уже некуда, а они все раскрываются, прямо выворачиваются алым нутром. И запах сильный, удушливый, хоть беги! Прошла между гряд­ками в мутном солнечном свете, в духоте влажной и пахучей. Стари­кам бы крышу протереть, подумала. В одном месте стекло разбито, снаружи воздухом сухим тянет, звенящим солнечным клином вонза­ется во влагу. Вдруг слышу стук в тамбуре. Перескочила через тележ­ку и на цыпочках туда. Глянула, Сашка! Входную дверь черенком лопаты закладывает.

— Ты что делаешь?

Оглядывается. Хулиган! Мафиозо с нежным женственным лицом,

— Зачем ты сюда?

— Да так,— отвечает.— А ты зачем?

Ах, вот оно что! Выследил, разбойник!

— Я за клубникой.

— Я тоже...— улыбается, подходит, хочет обнять.

Я его наотмашь по лицу.

— Укороти руки!

Опешил, улыбку проглотил, только руки еще тянутся.

— Руки убери! — и мотыжку в углу схватила.

Опустил руки, смотрит растерянно. Какой высокий! Ах, это я босиком... Еле сумела придать голосу строгость:

— Собери мне клубнику!

— Где?

— Вон на той грядке.

Покорно идет к грядке, наклоняется, раздвигает листочки, ищет. Клубники почти не осталось — ему придется поползать.

— Как наберешь десять ягод, будешь свободен. Не стесняйся, встань на четвереньки.

— Тут ее не осталось,— сидит над грядкой на корточках, смотрит на меня недоуменно и выжидающе. Глаза, как у рыси: золотистые, внимательные, лесные.

— Сколько набрал?

— Шесть.

— Мало. Хоть десять нужно.

— Для чего? Скажи, и найду.

— Для маски.— Улыбнулся вкрадчиво и нежно.— Лицо себе нама­жу. Понял? Чтобы красивой быть.

— Так бы и сказала! — полез опять искать.— А то сразу в драку...

Я спрашиваю:

— Кто в доме?

— Все, кроме нас. Мы с тобой ищем клубнику.

— Остряк. Где пропадал все утро?

— Плавал.

— Не наплавался?

Он медленно встает — головой под самую крышу.

— Ты чего? — пугаюсь я. Протягивает ягоды в глубокой горсти, не моргая, смотрит рысьими лесными глазами.

Подставляю пригоршни. Он ссыпает по одной. Крупные, увесис­тые ягоды наполняют мои ладони. Стою, как со связанными руками, а он наклоняется и целует меня в ключицу. В сонную артерию. Не целует, а жалит. Я глаза закрыла, шепчу:

— Сашка... перестань, Сашка!

Молчит. Руки чуткие, как у слепого.

— Уходи, Сашка! — мне стыдно и сладко называть его по име­ни.— Крыша стеклянная, увидят, Сашка!..

Жарко. Как здесь жарко! И эти гвоздики распахлись. Нечем ды­шать. Ягоды сыплются из рук. Голова наливается звоном. И вдруг го­лос матери, как из другого мира:

— Додо! Додо! Где ты, Додо?

Я отстранилась, замерла. Сердце колотится, ничего, кроме него, не слышу. На Сашку взглянула, он на меня смотрит; не боится — мое­го решения ждет.

Я палец к губам прижала.

Слышу, дети весело тараторят. И голос Джано! Господи!

— Да нет, не на пляже,— растолковывает мать.— Оба купальни­ка на веревке, а в срамном я ее туда не пускаю. Только на участке. Здесь где-нибудь. Додо! Она любит на раскладушке под липой по­лежать. Ну-ка, девочки, живо!

У меня сердце так и упало.

— Я схоронюсь/а ты выходи,— говорит Сашка.

— А? — спохватилась я и губу прикусила.— Спрячься, Сашень­ка. Хоть в землю! Какой ты высоченный! Господи!..

Три прыжка, и он в углу теплицы. Втиснулся за грядку, только босые ступни торчат. Сдавленным шепотом:

— Люкс, Додо! Двухместный!

Я нервно смеюсь.

За дверью на лужайке голосок Лии:

— Вот ее шлепанцы и платье!

— Я же говорила,— подхватывает мать. И все гуртом выходят на лужайку,-—Хорошее место себе подыскала. Я тут раз в месяц не бываю...

Скорей бы выбраться из этой ловушки. Но что делать с лицом, пылающим, горящим от стыда ли, от похоти или удушья алого, гвоз­дичного?.. И тут осенило: наклонилась, дрожащими руками нашарила рассыпанную клубнику и одну за другой раздавила о себя. Размаза­ла по лбу, по щекам, по шее. С каким-то сладострастием я разма­зывала по лицу липкую кроваво-красную массу, скрывая под ней пылающие щеки. Клубничная маска молодит и освежает кожу! Мо­жет женщина освежить кожу к приезду законного супруга?.. Еже­недельная, тщательно подготовленная процедура — лицо протерто лосьоном, волосы убраны, ягоды в блюдце вымыты и высушены. А тут прямо с унавоженной земли и на рожу! Прядь прилипла к ще­ке, на лбу слиплись кудри. Ох, и хороша я сейчас! То, что надо! Додо Турманидзе готова к встрече с супругом.

Вуаля! На комплимент... Выдернула из двери черенок лопаты и вышла.

Глава третья

ДЖАНО ДЖАНАШИА

У переезда я притормозил. Шлагбаум был закрыт. Две девуш­ки на велосипедах ждали, когда пройдет поезд. Они стояли, не слезая с велосипедов, длинноногие, в закатанных до колен штанах и выго­ревших добела майках и ели мороженое. Я подъехал вплотную. При­чески, как у оперных пажей, а носы облупились. С детским азартом вылизывают мороженое из вафельных стаканчиков. Вскользь, как бы ненароком бросают взгляд в машину и видят на заднем сиденье яг­ненка.

— Ой, какой хорошенький! И совсем белый!

— Куда вы его везете?

— Бедненький! Ему, наверное, жарко.

— Бе-е, какой хорошенький. Хочешь мороженое?

— Можно, мы дадим ему мороженое?

— Нельзя,— говорю я.— У него насморк,

— Ой, бросьте! Насморк...

Мимо нас под звон автомата в будке проносится бесконечный порожний товарняк. Грохочет, лязгает, сотрясая воздух и землю, кру­жа вдоль полотна бумажки и листья. Последний вагон легко про­стучал по рельсам, и сразу стало тихо. Погодя зажужжал зуммер в будке, шлагбаум поднялся, девушки продели ноги в ремешки на пе­далях, и мы тронулись в путь. Я показал рукой: дескать, пристраи­вайтесь сзади. Они не отвечают, нехотя жмут на педали.

На заднем сиденье ягненок лежит, ножки подогнул, смотрит в пространство глазами агнца, не столько грустно, сколько безмятеж­но смотрит. Когда машину встряхивает, блеет нежным голоском. В генах, в крови несущему вековечное свое назначение, ему ничего не страшно....

А мне вспоминается поезд, довоенный поезд, врывающийся на нашу станцию минут через десять после колокольного звона. Вол­нение и беготня на платформе. Грозный гудок. Из-за поворота, сотря­сая платформу, появляется махина паровоза... Мы с отцом едем в Тбилиси, везем в подарок родственникам ягненка. Он лежит у меня на коленях, греет животом мои колени и безмятежно смотрит в про­странство. Все, кто теснится вокруг или, переступая через мешки, бочонки, бурдюки и корзины, пробирается по шаткому коридору, с умилением смотрят на ягненка. Когда становится невмоготу от ду­хоты, зарываюсь носом в его шелковистую шерсть. Его сердце сту­чится в мои колени...

На четвертый день после нашего приезда в Тбилиси началась война. Отец заспешил назад, в деревню. Перед тем как уехать, он заколол ягненка и, держа между ног судорожно затихающее тельце, перекрестился.

Жест врезался в память; ни до этого, ни после я не видел, чтобы отец крестился... Но матери не запрещал. Мать всю жизнь бегала в нашу церковь, шептала молитвы и истово целовала иконы, а в день поминовения непременно освящала и окуривала выставленную на стол еду, после чего у еды появлялся какой-то странный грустный привкус..,

...В изголовье осевшего холмика высится памятник с фотографи­ей отца. На фотографии он стоит на краю своего виноградника в ши­рокополой соломенной шляпе и, уперев в бока натруженные руки, улыбается доброй, чуть насмешливой улыбкой. Отца снял я сам и гордился редкостной удачей — он получился как живой. Не удиви­тельно, что именно с этого снимка Доментий заказал фото для па­мятника, Но произошло что-то необъяснимое, что всегда происхо­дит, когда прижизненный снимок человека попадает на его надгробье: контур отцовского лица как бы размылся, само изображение чуть затуманилось, а в улыбке появилось что-то странное, неуловимое, ед­ва ли не потустороннее, словно улыбающийся с фотографии человек знал о своей смерти. Казалось, что лицо отца незаметно, но неотвра­тимо уходит, исчезает, растворяется; этим и вызвана неизъяснимая грусть его прощальной улыбки...

Отец... Как сейчас слышу его голос, глухой мягкий басок, голос человека, будто постоянно преодолевающего боль, В сущности, по­следние годы так оно и было. Его терзала сверлящая боль в голове над бровью, и он работал с утра до ночи, работал не покладая рук, чтобы отвлечься от боли, обмануть ее. Но эта интонация терпения — не жалобы, не просьбы о помощи, а именно терпения и преодоле­ния — появилась в его голосе задолго до болезни. Мне кажется, я слышал ее всегда.

«Объясни, что это значит? До каких пор будешь молчать? — го­ворит отец.— По-твоему, отсюда до города далеко, и мы ничего не узнаем? А я так думаю: и двести лет назад без почты все всё знали. Пока на свете есть женщины, почта и телеграф просто подспорье для экономии времени».

Мы с отцом работаем на заднем дворе, между домом и стоящей на сваях кукурузницей, раскалываем стволы спиленных дубов. Отец собирается заново перекрыть дом и заранее заготавливает материал; дерево должно просохнуть, чтобы потом не горбиться и не коре­житься, и не за одно жаркое лето, не за год, как у нас, нынешних, делающих все в спешке; пусть себе сохнет в тенечке, пока вся влага и сырость не выпарятся из него, пока будущие стропила, балки и матицы не станут легкими, твердыми и звонкими. Тем отец и отли­чается от всех прочих, что смотрит не в завтра, а далеко вперед.

Он сидит на стволе с большими деревянными клиньями на ко­ленях. Один клин всажен в дерево, и я со всего размаху обрушиваю на него тяжелую кувалду. Когда трещина в стволе немножко рас­ширяется, отец вставляет новый клин, я передвигаюсь и переношу удар вперед. Из ствола слышится натужный дробный треск и скрип, клинья один за другим выпадают. Снова натужный тягучий скрип и треск, словно в дереве с невероятным трудом лопаются прочней­шие жилы и сухожилия, и наконец ствол с хрястом разваливается на две половины. Отбрасываю кувалду, утираю пот. Отец разгляды­вает сливочно-белое нутро дуба, гладит его рукой.

«Хорошее дерево, здоровое. И раскололось хорошо, посередине... Ну так что скажешь, парень?» — «О чем ты, отец?» — «То есть как — о чем? Я язык искрошил, а он «о чем» спрашивает!» — «Я правда не знаю, что тебе сказать».— «Зачем институт оставил? Чем тебе вино­делие не занятие?» — «В твоем марани я узнал больше, чем в лабо­раториях».— «Не скажи. У них производство заводское, десятки тонн. Так уж все, как в моем марани?» — «Хуже. Только в этом и разница. Один лектор нам прямо сказал: «Близится эпоха суррогатов. Лет че­рез десять мы научимся делать «саперави» из ежевичного сока».— «Какое бы время ни близилось, мастера всегда нужны. Так что воз­вращайся назад, пока не поздно».— «Поздно, отец. Меня назад не возьмут. К тому же я чувствую, что могу... Что должен стать акте­ром».— «Собери клинья. Вон там еще один... Не знаю, что ты чув­ствуешь, но, по-моему, это дело ненадежное...» — «Нельзя на все смо­треть, как на подсвинка: сколько сала получу?» — «Не сала мне от тебя надо, дурень, а ясности!» — «Но, отец, я же не Маленький Георгий, чтобы каждый месяц дутый отчет тебе присылать. Как будто у него нет приработка. И, между прочим, расхода тоже...» — «А это тебя не касается. Маленький Георгий за себя ответит, когда я спрошу. Луч­ше скажи, ты в общежитии, где я в последний раз тебя нашел, не живешь?» — «Не живу».— «Где же ты живешь, пес бездомный? На отцовские деньги комнату снимаешь, должен отец хотя бы адрес твой знать?» — «Адрес-то я дам, только учти, комната у меня маленькая, я в ней один еле умещаюсь».— «Ты это к чему?» — «А к тому, чтобы родственники и соседи с хурджинами ко мне среди ночи не ввали­вались».— «Смотри-ка на него!..»

Комнатка и впрямь была махонькая. Я снимал ее в Верхнем Сололаки на красивой безлюдной улочке, зарастающей травой, как де­ревенский проселок. По одну сторону улочки, под горой горбатились ржавые красные крыши и зеленели верхушки деревьев; по другую сторону, на горе в игрушечных двориках теснились сирень и розы. Прямо перед нашим домом росло тутовое дерево; земля под ним все лето была усыпана перезрелыми ягодами, и даже осенние ливни не могли смыть обширное лиловое пятно.

Машины не заезжали на нашу улочку, хотя, насколько я помню, никаких «кирпичей» над ней не висело. А в тот день перед нашим домом остановилась машина. Хлопнула дверца. Вскоре железная лестница заныла под тяжелыми шагами хозяйки комнаты, астмати­ческая, с органными хрипами одышка, нарастая, поднялась до моей двери, и низкий задыхающийся голос позвал: «Сынок, ты дома? Вы­гляни на минутку!»

Я открыл дверь и увидел е е мать. Она смотрела на меня. Не мимо меня, не сквозь меня, а на меня. Сподобился! Целый год не замечала и вдруг узрела. Замерший в дверях двадцатидвухлет­ний простофиля, деревенский пентюх, фуфло, как говорили в те годы, был не столько польщен, сколько напуган, ибо даже неразви­тым своим чутьем угадывал, что внимание такой женщины стоит дорого и за него придется расплачиваться...Странный, однако, тандем являли они со своим супругом, кап­риз эпохи: муж делал пролетарское искусство, жена кичилась своей родовитостью; и, хотя число ее однофамильцев в городской телефон­ной книге исчислялось десятками, она держалась так, словно была вместилищем последней капли беспримесной крови, донесенной от самого Горгасала. Ну могла ли такая цаца заметить деревенского парня с крестьянским именем, неблагозвучной фамилией и неистре­бимым имеретинским акцентом, даже если он допоздна засиживался у ее доченьки и звонил чаще, чем все другие однокурсники вместе взятые. Смерд, хихо, он, конечно, знал свое место и был счастлив тем, что носил за ней американскую сумку с французской теннисной ракеткой и выстаивал очереди за билетами на премьеры. Но что- нибудь другое, в особенности такое... Боже упаси! Да как вы посме­ли!.. Единственную дочь она могла представить разве что в объятиях принца или, на худой конец, европейской знаменитости...

Я, пожалуй, преувеличиваю. От досады. Ведь она прекрасно ла­дила с мужем. Впрочем, у мужа был свой козырь: когда-то он учился в кутаисской гимназии вместе с Маяковским. Судя по снятым им фильмам и теоретическим работам, пребывание в одном учебном за­ведении с великим поэтом никак не отразилось на его способностях, гениальность не заразна и не передается даже в самой легкой форме.

Странная чета жила душа в душу: муж своим «искусством для народа» обеспечивал вполне приличный достаток, что называется, жирный кусок, жена приправляла этот жирный кусок тонкими спе­циями. Все были довольны... И вдруг скандал е дочкой! Я не сразу понял, почему они так взбеленились. Все объяснило время: шла весна пятьдесят четвертого года, дули свежие ветры, близилась пора пере­мен, и я помимо своей воли оказался их незваным и нежелательным вестником. Голоштанный студент, деревенщина без средств и связей посягнул на их дочь, а значит, на родство с ними! Что это, как не доказательство неустойчивости их положения, шаткости, которую они всю жизнь ощущали, не могли не ощущать, как все самозванцы. А ярость е е отца и крутые меры против меня, были попыткой об­мануть время, доказать, что он все еще представляет собой силу...

Двадцать лет спустя я помог его вдове добыть участок на одном из кладбищ в черте города, чтобы не везти умершего старика за три­девять земель, в голую, безрадостную пустыню.

А тогда она — не вдова, а избалованная жизнью, холеная соро­калетняя красавица — стояла в дверях убогой комнатенки и смотрела на меня без гнева, с высокомерным негодованием царицы, вынужден­ной вести переговоры с атаманом шайки...

«Садись и слушай. Серго вне себя. Он неплохо к тебе относился, даже возлагал надежды. А ты его отблагодарил, нечего сказать... Молчи! Вы больше не увидитесь. Чтобы не травмировать девочку, ты уйдешь из института. Сделай это сам, все равно он добьется твоего исключения. Возвращайся туда, где ты учился, на агрономический или винодельческий... И, ради бога, не вздумай упрямиться. Он спо­собен на все. Тут не просто отцовское чувство, тут целый клубок! Слушай внимательно. Теперь главное, чтобы об этом никто не узнал. Домработницу Серго припугнул, а других свидетелей не'/ и быть не может. Вы готовились к экзаменам. Понял? Репетировали... Репети­ровали «Ромео и Джульетту» (по ее губам пробежала неуловимая и непонятная усмешка). Надеюсь, ты не,дашь повода усомниться в тво­ей порядочности. Не станешь мстить и не захочешь ее ославить. Ведь это была любовь, а не распущенность».— «Почему «была»? Не пони­маю... Она сказала, что больше не любит меня?» — «Нет, она этого не говорила».— «Тогда вы напрасно теряете время».— «Ты много себе позволяешь! Что значит — напрасно! Не забывайся, нам ничего не стоит стереть тебя в порошок! В данную минуту ты недоучившийся студент, и не больше!» — «Пугайте свою домработницу. Кажется, у вас хоть это получается».— «Сардион, я пришла к тебе как к порядочному человеку, настоящему грузину. Если ты ее любил... если любишь, ни слова о том, что было. В этом болтливом городе сплетня страшнее ножа. Особенно в нашем кругу, Пощади ее». Даже это вы­говорили ее губы, но глаза блеснули недобро и надменно. «Никому, кроме нее, я не говорил и не скажу о моей любви».— «Ну, мой доро­гой, ты ведешь себя, как в мелодраме! Читаешь монологи и смотришь трагическими глазами. Надеюсь, ты все понял. Даже то, о чем я умол­чала... На прощание скажу тебе: все проходит. И это пройдет. Как горячка, как корь... Поезжай-ка в свою деревню, и пусть бабушка — у тебя ведь есть бабушка? — нашепчет тебе перед сном старинный за­говор.— Она встала, холеная, нарядная, красивая, задержалась в две­рях, окинула взглядом комнатку и вдруг спросила:—Она бывала здесь?»

Бывала ли она здесь? Железная лестница ликующе звенела под ее легкими ногами, она без стука влетала в комнату и наполняла ее запахом яблок и холода, принесенного в складках одежды... Толь­ко запах юности может быть таким безыскусственным и чистым. Без примеси косметики, без примеси жира, душистых масел, пряных и горьких вытяжек из растений — всего, из чего складывается жадный запах женщины...

Все это давным-давно пережито, погребено и придавлено камнем. Неподъемной плитой без дат и эпитафий...

А под плитой?

Была весна. За городом на промокших склонах белели цветущие сливы. Сады и парки дымчато зеленели. Ночи стали холодные, а дни солнечные.

Город изгнал нас со своих улиц. Нашим пристанищем сделались заросли Ботанического сада, камыши на озере Лиси, темная, напол­ненная шепотами и вздохами набережная Куры...

Тогда-то е й и пришло в голову снять комнату.

Такая была весна. Я провожал е е, возвращался пешком через весь город, поднимался по ввинчивающейся в небо лестнице и падал на кровать. Единственное окно выходило на Святую гору, и ночи на­пролет вместе с запахами земли, цветов и буйного разнотравья ком­нату наполняли соловьиные трели, и сквозь дрему казалось, что гора уже не гора, а музыкальная шкатулка вроде той, что я слышал в дет­стве в нашем доме в деревне, только очень большая...

Такая была весна...

А летом меня срезали почти по всем предметам. Папаша кру­то взялся за дело. Еще могущественный в ту пору Серго, пучеглазая жаба с малахитовым мундштуком в углу жабьего рта, как с обло­манной на болоте камышинкой. Папаша не остановился на достигну­том, не такой это был человек: он отключил телефон (или распоря­дился сменить номер), запер е е дома, а после экзаменов и вовсе куда-то увез. Упрятал...

От отца пришло немногословное письмо: пора мотыжить и оп­рыскивать виноградник, приезжай!

Я подумал, подумал, да и поехал. И через месяц в деревне, в тщательно промотыженном и опрысканном винограднике узнал, что ее выдают замуж за красавчика Гизо Тугуши, который готов лизать у Серго ягодицы, только бы еще раз сняться в главной роли. Он гнус, каких поискать, такому и намыливаться не надо... Свадьба десятого августа. После свадьбы молодые поедут в Гагру. «Если я могу тебе пригодиться, только свистни...» — писал мой друг Темо Джакели.

Я положил письмо в карман, пошел на родник, Долго отмывал под ледяной струей подрагивающие руки. Я ничего не обдумы­вал. Я знал, что делать. Не то чтобы я принял решение, нет. С той минуты, как я прочитал письмо, меня повело. Какая-то сила взя­ла меня и понесла, и я не противился, потому что был в согласии Ђ ней. Она была частью меня самого. Или я был ее частью...

В сумерках прибыл поезд. Выполз из ущелья. То ли он был пе­регружен, то ли не тянул тепловоз, но тащились до Гагры весь вечер, всю ночь и еще часть утра.

Я не спешил. Сидел в тамбуре на откидном стуле, курил. Вооб­ражение, особенно богатое, когда его питала ревность, умерло. Ни­каких распаленных видений. Никаких воспоминаний. В душном горя­чем вагоне передо мной стояло только перепуганное лицо Гизо Тугуши, и я любовался ужасом в его глазах...

Порой я все еще спрашиваю себя: что было бы, найди я их тогда в поезде или в Гагре? Я не спрашиваю, что бы я сделал, тут все ясно. Что стало бы со мной потом, после?..

Поздно гадать. И можно ли сожалеть о том, что не убил чело­века...

Выходит, можно!

Долгий-долгий, прямо-таки бесконечный день сбился в памяти в кровавое месиво, в комок с торчащими во все стороны болевыми иг­лами. Но и он наконец кончился. Пришла ночь и убрала с земли все—плавящую асфальт жару и соль пота да губах, крутые улочки и дебри парка, заваленный телами берег, малоподвижный, как леж­бище котиков, и мой спотыкающийся бег по камням, по колени в воде, зеркально бликующее море с поплавками голов и резь в гла­зах, пытающихся разглядеть. Столовая за решеткой, красные рожи, кости в подливе, зеленые мухи, вдруг подкатившая тошнота; «Па­рень, тебе комнату или койку?», «Ты один или с подругой?»; одино­кие фигуры, красные на закате, далекие звуки музыки — все затих­ло, исчезло, точно ушло под землю или рассосалось во тьме, и оста­лось только море и небо, необъятная движущаяся тяжелая чернота внизу и еще более необъятная клубящаяся чернота над ней, августов­ская ночь в Гагре, вязкий мрак, когда даже стыдливые старые девы рискуют искупаться нагишом.

Я вошел в движущуюся на меня черноту, она с силой толкнула меня, не принимая, прогоняя назад, на берег; от неожиданности я попятился, оступился на ползущей гальке, чуть не упал, но устоял и снова двинулся вперед и, упершись, встретил новый толчок, могучий и одновременно ленивый, словно огромный великан дружески про­верял, на что я способен. Не знаю, сумел ли бы я устоять против треть­его толчка, но я кинулся в нарастающий лоснящийся вал и, скользнув с него вниз, поплыл прочь от берега. Выросший у горной речки, я уди­вился легкости своего тела в морской воде, а неосторожно хлебнув глоток, почувствовал ее соленую горечь. Все правильно. И яркие ис­корки, роящиеся вокруг, словно стекающие с кончиков пальцев, не удивили меня. Я плыл в колышащейся черноте и свечении, как тело в космической пыли, все удаляясь от берега, плыл в море, словно оно стало моей последней надеждой, словно оно могло дать что-то взамен потерянного. Вокруг, скалясь белыми гребнями, наискось неслась к берегу вздыбленная, изрытая чернота. Время от времени вспыхивали прожектора береговой охраны, шатко обмахивали по­верхность моря и дымчато скрещивались на горизонте. Судя по про­жекторам, я заплыл очень далеко, но не поворачивал назад, лишь изредка ложился на спину и, раскинув руки, смотрел в небо. Глаза, сжившиеся со смоляной чернотой моря, видели вверху тяжелые об­висшие облака, а в просветах между ними изорванные клочья дру­гих облаков, бегущих выше и быстрее первых, и сквозь те, верхние кое-где сверкали звезды, а вдали, намного дальше того, где, исто­щившись в борьбе с тьмой, незримо скрещивались прожектора, глу­бокой насыщенной синевой светился проем неба, словно озеро в по­тустороннем мире, но, пока я доплыл до него, небесное озеро затя­нули тучи, чернота вверху сделалась такой же непроглядной, как и чернота внизу, берег исчез из виду, даже в воде я почувствовал, что пошел дождь. Бог знает в каком удалении от берега, в кромешной тьме, под ливнем я не робел и не думал об опасности — пережитое в тот день было гораздо страшнее...

В тот день один из нас троих должен был умереть. В тот день один из нас умер.

Очнулся я на берегу. Я не сразу понял, что привело меня в чув­ство — это был очищенный от дневных примесей горький запах эв­калиптов. У моих ног словно трущиеся в мешке орехи шуршала галька...

Спустя восемь лет мы большой группой гастролировали по Аб­хазии и дали несколько концертов в Гагре. Стоял жаркий август. В нашу группу входила молодая акробатка Додо Турманидзе, неза­долго до того окончившая в Москве цирковое училище и, кажется, впервые приглашенная на гастроли. Я всеми известными мне спосо­бами добивался ее расположения. Мне нравились ее южная смуглая красота, девичья стройность и какая-то терпкая, еще не раскрывшая­ся женственность. Но особенно нравилось ее упорное насмешливое сопротивление. Моя популярность в ту пору подбиралась к высшей точке: гастроли, телевидение, короткометражки, запись на радио, се­рия пластинок со скетчами и, как следствие, вполне приличные го­норары. Я был избалован успехом. А тут вдруг... Цветы, которыми я ее заваливал, она при всех скармливала полуслепой кобыле, возив­шей по Ткибули тележку с рекламным щитом нашего ансамбля. Помпу, с которой я подавал публике ее номер, она принимала как должное, без ложной скромности считая себя примой, а свою про­стенькую «Гуттаперчевую девочку» — гвоздем программы.

В Чиатуре она шепнула мимоходом в вестибюле гостиницы, что будет ждать меня в номере; с ней жила чечеточница из Сочи, раз­битная Манефа Стыркина. «Маня где-то ночует, я боюсь одна...» Обе­регая ее репутацию, я дождался, пока гостиница затихла, потом еще целый час пропетлял по коридорам — путал следы и, наконец, когда дежурная задремала на диванчике, прошмыгнул в номер. Первое, что я услышал, был свирепый храп — в ее постели спал пьяненький дедушка Серапион, швейцар гостиницы, нанятый для такого дела за трояк. На следующий день, встретив меня, Додо даже не улыбнулась, только вопросительно подняла брови. А ее подарок ко дню рожде­ния!.. Тогда автомобилисты стали украшать машины, пошла мода на музыкальные клаксоны и на зверей над задним сиденьем. Додо по­дарила мне дорогого японского тигра с оскаленной пастью, но из пасти тигра были вырваны все зубы и торчала соска-пустышка, в которой я обнаружил свернутую записку: «Бедняжка! Не все ему по зубам...»

В тот август в Гагре она нашла меня за кулисами во время кон­церта. Подбежала неслышно — босая, на бедрах трусики в яркий го­рошек, на груди такой же наивный лифчик, удлиненные тушью глаза сверкают, а черные кудри бантом стянуты. «Это правда? — спраши­вает.— Это правда?!» — и слеза по смугло-розовой от тона щеке бо­роздку протачивает. Я поправил ее бант, спросил: «О чем ты?» — «Правда, что ты каждое лето здесь кого-то ищешь? Какую-то женщи­ну...» Не знаю, что выразило мое лицо, вернее, что увидела на нем Додо. Она откинула голову, как будто всхлипнула или захлебнулась, и вдруг ударила меня ногой. Я согнулся от боли, а она ногтями в лицо! Оставшиеся три концерта прошли в Гагре без моего участия. Публика требовала любимца, но любимец благоразумно отсиживал­ся в номере с примочками на физиономии.

Из Гагры мы перебрались в Сухуми и надолго осели в этом сим­патичном городе, выезжая с концертами в курортные поселки и са­натории. Тогда я впервые' увидел дом, к которому лежит мой путь, дом почтенного Эраста Туманиди: у моря в матовой зелени мандари­нового сада белела двухэтажная вилла — чугунные ворота, зарос­шие мелкими растрепанными розами, увитое глициниями крыльцо, два капитальных балкона и девять просторных комнат...

После концерта Додо попросила отвезти ее домой: «Ночью авто­бусы редко, а в частную лучше не садиться...» Мы всю дорогу мол­чали, только раз она спросила: «Все еще сердишься?» — и я покачал головой. Потом она сказала: «Приехали». Я остановился, и сразу же откуда-то из мрака нас опахнуло горьковато-терйким запахом распа­ренных жарой эвкалиптов. «Спасибо». Я молча кивнул. «Я бы при­гласила тебя, но слишком поздно». Я посмотрел в сторону ограды и в гуще зелени, за деревьями и мандариновыми кустами увидел све­тящиеся окна. Окна уютно сияли сквозь неподвижную ночную зе­лень. «Которое твое?» — спросил я.

В ту ночь нам показалось, что мы нашли друг друга. Притихшая, словно бы даже испуганная, она осторожно касалась рукой волос на моей груди и шептала: «Какой ты... Никогда не думала, что так бы­вает...» В голосе было столько нежной благодарности, что смысл ее слов, косвенно свидетельствовавших о прежнем опыте, не задевал меня.

Окна все светлее обозначались на стене.

«Неужели ты оставил машину у наших ворот? — забеспокоилась она и вдруг прыснула в подушку.— Отец собирался спилить это де­рево, сырость, говорит, от него, а я не разрешила». Я потянулся за одеждой и неожиданно услышал: «Побудь еще. Куда тебе спешить?.. Нас оглушил не жаворонка голос, а пенье соловья...» — «Послушай, ты гуттаперчевая девочка, а не Джульетта. Не надо путать роли».— «Я всю жизнь мечтала сыграть Джульетту...» — «А я когда-то репе­тировал Ромео»,— усмехнулся я.

В распахнутое окно втекал грустный запах эвкалиптов...

Недели две спустя я попросил Додо познакомить меня с роди­телями.

«Вы тоже акробат?» — сухо, едва ли не пренебрежительно спро­сила меня будущая теща. «Нет, мама, это наш знаменитый Джано Джанашиа!» — «Не знаю. Не слыхала».— «Приходи на концерт и ус­лышишь».— «Этого еще не хватало!» — «Маме не нравится моя про­фессия».— «Ради бога, какая это профессия! Пишут: совершенство че­ловеческого тела, его неограниченные возможности... Пусть бы чужая дочь показывала толпе свое тело. Мы-то думали, наша дочь на арти­стку учится, сколько денег на нее извели, а она... Додо Турманидзе — гуттаперчевая девочка! Вы хоть знаете, как ее на самом деле зовут, как ее настоящая фамилия?» — «Между нами, я ведь тоже не Джано Джанашиа»,— сказал я. «С чем вас и поздравляю!—покло­нилась нам Сато.— Одного поля ягоды. Нашли друг дружку...» Эраст Туманиди, смуглый, губастый, похожий скорее на арабского шейхаг а не на сухумского грека, сидел во главе стола и, обложив ножку высокого бокала своими крупными руками, не отрывал от меня взгляда. Когда я довольно церемонно попросил у него руки дочери, Эраст усмехнулся и расцепил ладони. «Не возражаю. Только учти, у нас купленный товар обратно не принимается».— «Не слушайте его! — поспешно вмешалась Сато.— Он всегда так чудно разговари­вает.— И возмущенно обернулась к мужу.— И как у тебя язык по­вернулся, Эраст. Что это за «купленный товар»? Почему «обратно»? Лучше подумай, как молодым помочь на первых порах...»

Что и говорить, Эраст нам помог. Особенно когда мы кооператив затеяли. Я сперва к Маленькому Георгию обратился, но у него в ту пору были сложности с разводом и разделом. А Эраст помог. Додо всегда считала отца прижимистым, дескать, при его доходах и не так мог бы помогать, но я на тестя не в обиде. Дети каждое лето у них живут, и мне это обходится почти даром. Поначалу я настаивал на нашей доле в хозяйстве, но Эраст так искренне обиделся, что пришлось отказаться...

Когда с ним случился инфаркт, я немедленно привез одного из лучших тбилисских кардиологов и блок американских таблеток, по баснословной цене купленных на «черном рынке», и нанял опытную сиделку, хотя в сиделке не было необходимости — жена и старшая дочь попеременно дежурили у постели больного. Старика тронуло внимание. Я был первым, с кем он пожелал говорить. Сил ему еще не хватало, во всяком случае, он их берег, поэтому выдал текст от­жатый, как телеграмма, посланная на последние копейки. «Дом боль­шой,— сказал он.— Дети разъехались. В завещании всем поровну. Ты их не обижай». Концовка озадачила меня, но я не подал виду: «Ка­кое завещание! Скоро ты встанешь, собственноручно порвешь его, и мы осторожно выпьем за твое выздоровление!»

Через год, совсем оправившись от болезни, он повторил мне свою «телеграмму», на этот раз сил было больше и Эраст Туманиди не поскупился на текст, из коего я уяснил, что нижний этаж дома пожизненно завещается теще, а после ее смерти переходит к сыну Одиссею... Если такое когда-нибудь случится, дом превратится в при­тон, в ночлежку для гастролерш, в клуб джазистов-самоучек, а вер­нее, во все вместе, то есть в бедлам. Даже получи сестры по заве­щанию свою часть дома, они туда не сунутся. Уж я-то знаю способ­ности красавчика Одиссея! Не проболтался бы он сестрице... Да нет, не проболтается, ему до смерти хочется поиграть в хорошем ан­самбле. Свою бит-группу он давно перерос. Насколько я понимаю, в Одиссее проклюнулся настоящий джазовый музыкант — маленький Коулмен, и самодельная стряпня гагринских лабухов режет ему слух. «Джано, поговори в Тбилиси, пусть послушают, только послушают две-три вещи. Скажут — лажа, вернусь и буду лабать на жмуриках или утоплю саксофон и наймусь к Эрасту таскать навоз в теплицу...»

Почему бы не поговорить? Пусть парень поездит, спустит, так сказать, пары. А захочет вернуться, что-нибудь придумаем...

...Перед тем как расписаться, мы с Додо заехали в деревню. Отец и тетя Дарико были еще живы. И мать была здорова. А Доментия как раз в армию забрали... Как-то под вечер, оставив за столом за­хмелевших соседей, пошли на речку. Я повел Додо к любимому ме­сту, к скале, прозванной Синим камнем. Пока я показывал обложен­ные мхом трещины и подводные валуны — места еще не забытых мальчишеских игр, Додо быстренько разделась и нагишом вошла в воду. При виде ее наготы я задохнулся и потерянно огляделся, слов­но она разделась на глазах у всех мальчишек, купавшихся когда- либо у Синего камня. Я чуть не утопил ее тогда. Вернее, мы оба на­хлебались и чуть не утонули. Умопомрачительное воспоминание! Че­рез столько лет дух захватывает...

Со временем мне надоели эксцентричные выходки Гуттаперчевой девочки. После рождения двойни она и сама пообразумилась. И тут- то выяснилось, что нас ничего не связывает, кроме жаркой смятой постели, так и не ставшей уютным ложем супружеской любви. Не­насытная, жесткая чувственность вместо всерастворяющей нежно­сти. Угрюмый, безысходный голод. Наш брак вырождался. Додо ис­пугалась и в самой себе выносила спасение — она родила сына.

«Ты непонятный человек. Все думают, что с тобой легко и весе­ло, а на самом деле наоборот. Твое остроумие — всего-навсего обо­лочка цинизма, которую ты сплевываешь, как шелуху. У тебя ничего нет за душой. С тобой страшно. А ведь я никогда ничего не боялась!» В редкие периоды затишья, взаимных забот и усталого дружеского участия мы пытались выяснить, в чем же причина нашего несчастья. Положим, я-то знал причину: тем, кто умер в тот день на гагринском берегу, был я. А женщина не может быть сча­стлива с мертвецом. Даже если он полон сил и недурен собой.

Чего я не переношу, так это одиночества за рулем. Посади ря­дом хоть милиционера, хоть инспектора ГАИ... Иной раз до того до­думаешься, что остановишься на обочине и стоишь, пока не отпустит, слушаешь, как птички в лесу пересвистываются, а в ущелье речка ворчит...

Все могло сложиться иначе... Могло, но не сложилось...

В то утро я собрал на берегу свои останки, запихал их в штаны и рубаху и поехал назад, в деревню.

Неделю я молча вкалывал в отцовском винограднике, а вечерами также молча пил вино, пока хмель не распирал голову и не возносил ее к потолку, как шар: голова покачивалась под потолком на сте­бельке шеи, об нее колотились мотыльки и бабочки, и все кругом де­лалось полым.

В таком состоянии я поехал в Тбилиси. Их квартира в пол-этажа была заперта на пять замков и зарешечена. Я зачем-то попытался взломать решетку, из этого ничего не вышло. Тогда всю злость я выплеснул в письмо. Яркий образец бесцензурной печати! Не выби­рая выражений, а точнее, в отборных выражениях, самых крепких из известных в нашей деревне, я высказал в нем все, что думал о Жабе, его фильмах, его сомнительных заслугах перед Госкино и прочими органами, а так же студентами, вынужденными слушать громоглас­ные свидетельства его идиотизма, о его беспородном даре, смердя­щем за версту, и породистой супруге, в поте лица и тела зарабаты­вающей для него премии и регалии. Я не забыл ни одной его слабо­сти, даже хронического насморка. Скорее всего, письмо не сохрани­лось в бесценных архивах адресата, а жаль...

В деревне после поездки я уже не напивался вечерами й не мо­рил себя работой, я играл с братишкой в футбол и нарды, водил его с собой на речку и на охоту. Рана заживала. Боль с каждым днем уменьшалась, спрессовываясь в литой комок над солнечным спле­тением.

В сентябре я вернулся в Тбилиси. В игрушечных двориках на на­шей улице поспевали инжир и виноград, опадали перестоявшие розы; под тутовым деревом тенью на солнце темнело лиловое пятно. Же­лезная лестница заныла под моими шагами. Осторожно, словно сни­мая присохшую повязку, я отпер дверь. В комнате все было по-ста­рому. Бедно пахло пылью и известкой. На столе, на подушке и на подоконнике я обнаружил россыпь повесток из военкомата: «Иметь при себе... Место сбора...» — и так далее. Вяло полюбопытствовав: «Как же так? Разве в армию призывают студентов?» — я узнал, что меня исключили из театрального «за неуспеваемость и хулиганское поведение, выразившееся в оскорблении преподавателя института, заслуженного деятеля и пр.».

Да-а... Отсверкало лето, настала осень. Теперь осенний мусор быстро вывозят из города, а тогда опавшие листья заваливали ули­цы. Грустно было брести вдоль тротуара, грея руки в карманах брюк, загребая ворохи листвы и вдыхая предзимний воздух.

Холодным ноябрьским утром эшелон с новобранцами отошел от Навтлуга и через залитые солнцем просторы Кахетии ринулся к Кас­пию, чтобд>1 у моря свернуть на север. И долго под стук колес пи­ликали гармошки, бренчали гитары, и добрый майор с лицом устало­го мерина унимал возбужденных парней: «Ох и бедовые хлопцы! Ни­чего, армия вас научит...»

Армия многому меня научила. Но полезнейшим из ее уроков я считаю новое восприятие времени, мою теорию относительности. У человека в голове нет тикающих колесиков, поэтому время в нем частенько деформируется. Каждый день армейской службы растяги­вался чуть ли не в неделю, неделя разрасталась в месяц, месяц в год, и три года представлялись изнутри едва ли не половиной жизни. А после «дембеля» это же время снаружи, из новой жиз ни вдруг спрессовалось, превратившись словно бы в три плотных, тя­желых, как снаряды, месяца...

Положа руку на сердце, таких ли уж тяжелых?.. А Люба Булав­кина? Любовь Алексеевна — полненькая, умненькая, с большими пуг­ливыми глазами за стеклами очков. Она заведывала клубом. Раз, за­став ее в плохом настроении, я разыграл перед ней пантомиму, пародию: «Из жизни нашей части». Кое-что из этой пантомимы я пока­зывал на солдатских вечерах, но в лучшей сцене пародировались командир полка и начальник строевой службы, и, конечно, она не предназначалась для публичного исполнения. Во всяком случае, на сцене нашего клуба.

Командиром у нас был старичок подполковник с ликом тихим и кротким; когда он снимал фуражку, мне чудился нимб вокруг его седенькой головки. А по строевой части распоряжался майор лет сорока. За три армейских года я не встречал никого, кто с таким рве­нием, удовольствием, да что там, прямо-таки с упоением выполнял бы армейские ритуалы. Вся эта шагистика — построения, рапорты, маршировки — доставляла ему наслаждение. Не очень-то заметный в периоды обыденной службы, в парадные дни он преображался. Когда пела труба и гремел барабан, он весь подбирался и вырастал на глазах, а его оттопыренные уши, ну, ей-богу же, плотней приле­гали к черепу. Природа обделила строевика фигурой — майор был невысок, кривоног и с брюшком, наискось перехваченным портупеей, но сколько души вкладывал он в слова команды, как чеканил шаг — подпрыгивал всем телом, точно от отдачи, и фуражка на голове под­скакивала в такт шагам. Чего стоил властный, как бы чуть презри­тельный взгляд, которым он окидывал выстроившийся перед ним полк! Чего стоил голос — слегка в нос и врастяжку, глиссандо, как говорят тромбонисты!.. Столкновения этих двух характеров — ста­ренького тихони с кротким голосом и нимбом вокруг головы и при­рожденного вояки,— встречу на плацу на глазах у замершего по стойке «смирно» полка я и изобразил в своей пантомиме.

Поначалу Любушка, пригревшаяся в закутке над плиткой, смот­рела на меня грустно и как бы недоверчиво, потом она заулыбалась, засмеялась, сперва тихо, пугливо оглядываясь на дверь, а под конец безудержно весело: «Господи, Сардион, это гениально! Я в жизни столько не смеялась. Какая пластика! Сколько наблюдательности! Вы настоящий Марсель Марсо!»

Тогда я еще не знал, что всю жизнь мои лучшие скетчи и сценки будут исполняться в таком же — слишком узком — кругу, что мне, бузотеру и драчуну, никогда не хватит злости отстоять их перед худ­советами или, махнув на все рукой, исполнить прямо во время пред­ставления— не утащат же меня за фалды... Русские это называют — кукиш в кармане. Последнее дело. Только злишься, когда другие сто­ят на своем и добиваются...

В тот раз Любушка впервые пожаловалась на свою жизнь: «Вы уедете, станете знаменитостью и забудете нашу часть и эту жалкую библиотеку — ни одного собрания сочинений!.. А я... Я не рада сво­ей работе: все читаю, читаю. В голове жизнь перемешалась с рома­нами... Скажите мне, ради бога, вот вы из жизни или из романа?» — «Я из рассказа,— сказал я.— Из недописанного смешного рассказа». Под ее столиком горела плитка. Она протянула к ней руки. «Холод­но. У меня все время стынут конечности...— Потом: —Уходите. Мы и так засиделись...»

Далекий вой сирены. Сбавляю скорость. Навстречу из-за пово­рота, из-за волнистого от чайных рядов холма выкатывается желто­синяя машина автоинспекции, милиционеры на мотоциклах, и за ни­ми пестрая вереница велосипедистов. Автоинспекция оттесняет дви­жение к обочине. Беспрекословно громкие, искаженные мегафоном команды: «Сто-я-ать! Всем сто-ять! Пропустите велогонку!» За откры­той машиной с фоторепортерами и кинооператорами, словно привя­занные невидимой нитью, мчатся велосипедисты, узкие легкие маши­ны из дюраля едва заметно" переваливаются в такт движению педалей; тугие шины азартно и жадно шуршат; загорелые мускулистые ноги работают, как поршни. Багровые лица, потные майки, громкое дыха­ние. В безмятежную красоту и ленивый покой приморского утра вры­вается мощный сгусток энергии. Машина с репортерами похожа на зайца, дразнящего свору борзых. Она везет трофеи — удачу, успех, славу. Догнать ее! Догнать!.. Не догонишь...

Сгустком жизни, символом тщетности человеческих усилий про­неслась, прошумела гонка — в хвосте неторопливые грузовики тех­помощи с поломанными велосипедами и запасными частями и сани­тарные машины, подбирающие неудачников...

Люба пыталась руководить моим образованием, учила русскому, направляла мои интересы. Характер книг, которые она подбирала для меня, был (сознательно или бессознательно) связан с характером на­ших отношений. Так на известной стадии мне были вручены два французских романа. В первом рассказывалось про плотницкого сына из провинциального городка: как он стал любовником жены мэра, нанявшего его для воспитания сыновей, как постепенно пошел в гору, переехал в Париж и соблазнил дочь важного вельможи, у которого служил секретарем... Бедняга плохо кончил: оскорбленный в лучших чувствах, попытался застрелить свою первую возлюбленную, и за это ему отрубили голову... Героем второй книжки был красивый мерза­вец; наглый и бесцеремонный, он шел по жизни, насвистывая и под­кручивая свои напомаженные усы. То, что плотницкому сыну стоило слез, душевных мук и бессонных ночей, бывшему вояке давалось без всяких усилий: не испытывая ни малейших сомнений или угрызений совести, он женился на дочери своей любовницы, которая, к слову сказать, была супругой его патрона...

Помню, мне польстило то, что Люба дала мне именно эти книги. Но тогда же и в особенности после демобилизации, когда я работал локтями у кормушки, отвоевывая себе место, я стал задумываться над поучительным и страшным смыслом прочитанного. Герои обеих книг стремились к успеху, и у плотницкого сына было куда больше дан­ных, чтобы его добиться, чем у туповатого солдафона. Однако первый кончил гильотиной, а второй — полным триумфом. В чем дело? Тут не было случайностей. Я плохой ценитель литературы. Но, читая эти книги, я чувствовал, что в них нет ничего случайного... Через годы, набив немало синяков и шишек, я, кажется, что-то понял. Стремить­ся к жизненному успеху даже с крошечным остатком благородства в душе.— все равно что плясать у костра с динамитом за пазухой. Любая крупица этого вещества взрывоопасна, а избавиться от него так же трудно, как его обрести...

«Ты непонятный человек. Порой я боюсь тебя, а порой так нена­вижу, что, кажется, убила бы своими руками...»

Бедняжка Додо! Но разве в глубине Души я не надеялся, что она воскресит парнишку, кончившегося на гагринском берегу?..

Любить дважды невозможно. Людей, испытавших это чувство больше одного раза, следует изучать психиатрам и патологоанатомам, а их сердца заспиртовывать и выставлять в кунсткамерах. Разумеет­ся, если эти люди не ведут себя, как экономные хозяйки, растягиваю­щие тощую получку.

И вдруг эта встреча... Совсем не удивительно, что ее зовут Та­нечка. Не Татьяна и даже не Таня, а Танечка. В ее лице есть что-то детское. Бывают такие тихие, задумчивые девочки. Как будто они все время прислушиваются к чему-то в себе или вспоминают... И по­ходка угловатая, замедленная. В санатории все думали, что у нее больное сердце. После нашей первой встречи перед врачебным ка­бинетом я долго силился вспомнить, кого она напоминает. Затрудне­ние вполне понятное: я перебирал в памяти знакомых женщин, тогда как сходство лежало совсем в другой области и в других вос­поминаниях... В начале апреля, когда комья перезимовавшей земли взбухали от стаявшего снега и робких мартовских дождей, когда кукурузные будылья вместе со сгнившими корнями сами собой выле­зали из земли, а между кочками едко зеленели сурепка и лебеда, на крутом склоне в нашем саду цвел боярышник. Ни с чем не срав­нимое по чистоте и благоуханию, беззащитное, девственно нежное цветение. Кроткое неодолимое противостояние... Волоча облепленные грязью ноги, я поднимался к нему по круче; ноздреватую землю во­круг куста усыпали лепестки той белизны и нежности, которую не­возможно видеть без сострадания...

Опыт и приемы курортного сердцееда оказались смешными, по­стыдными. Что-то забытое зашевелилось в душе. И выяснилось, что я не знаю, как себя вести. Опять те же рестораны — «Гагрипш», «Псоу», «лягушатник» в Пицунде, «пацха» на Черной речке, те же и остроты, и обкатанные в других ситуациях забавные истории. Погля­деть со стороны — очередная курортная интрижка. Одиссей так и по­думал; играя для нас на саксофоне, несколькими фразами намекнул на мои былые похождения. Джазовые шуточки...

Вдруг захотелось вырваться из парной, пропахшей Любовями ку­рортной духоты. «Что у тебя там? Капище? Горская святыня?..» Для меня давно нет ничего святого, но...

Оранжевой вспышкой метнулась из-за поворота новая бензоко­лонка. No smoking! Сбрасываю скорость. Подступы запружены ма­шинами.

Неохота, жариться в очереди. Пытаюсь выбраться из ряда, но сзади меня уже подперла черная «Волга», официальная и чопорная. Высовываюсь и жестом прошу подать назад. За рулем какой-то тип в костюме и при галстуке смотрит невидящими глазами. Вылезаю: «Подай, назад...» Но тут пристраиваются еще две машины, и водитель «Волги», оглянувшись, разводит руками. Иду к бензоколонке. Маши­ны набиты дорожным барахлом: спальные мешки, пледы, термосы.

Возле колонки распоряжается толстяк с пузом поверх ремня, в заляпанной майке, разрисованной ковбоями. Спрашиваю, какой се­годня бензин, со слабой надеждой на то, что он узнает меня. Но он отвечает, не глядя: «Подходящий». Тогда я хлопаю его~по плечу и говорю по-грузински, что спешу и не могу торчать час в очереди. «Отстань, будь другом! Видишь, некогда пот утереть...».

Безденежье все усложняет. Будь у меня свободная десятка...

Я направился назад, но тут мимо стоящих в очереди «Жигулей», «Запорожцев» и «Москвичей», чуть не сбив меня и громко сигналя, промчалась голубая «Волга» с оленем на капоте, обдала меня горя­чим ветром, с визгом затормозила и поехала назад. Поравнявшись со мной, водитель посигналил. Я заглянул в машину, румяный усатый парень улыбался во весь рот.

— Нашему брату Джано почет и уважение!

— Привет! — ответил я, силясь вспомнить это горбоносое, пы­шущее здоровьем лицо.

— Твои гастроли, а я и не знал! Смотрю'и глазам не верю...

— Мало-мало ошибся, дорогой, не гастроли. Отдыхал.

— A-а, водка, лодка и молодка... То-то я удивился: Джано Джа­нашиа приехал, и никакого шума.

Он вылез из машины, захлопнул дверцу и раскинул руки.

— Поступаю в твое распоряжение. Да ты, кажется, не узнаешь меня? В Зугдиди после концерта у Джотто Мадзагуа кутили. Ты еще «кинтаури» плясал. Вспомнил?

Я закивал, хотя в памяти не осталось и следа от событий, о ко­торых говорил этот малый.

— Ты что, в очереди стоишь? — недоверчиво спросил он, на ми­нуту отвлекаясь от меня и оглядывая ряд автомобилей.

— Стою. Вон за тем «Жигулем».

— Этого мне не хватало! Давай за руль и подъезжай вот сюда!

Он пошел к колонке, по пути заправляя вылезшую рубаху и бес­церемонно заглядывая в машины, а я вернулся к своему «Москвичу» и под недовольные взгляды водителей выбрался из ряда.

Когда я встал под заправку, очередь взбунтовалась: «На что это похоже!», «Завели свои порядки!» Но мой знакомый, не обращая вни­мания на крики, чмокнул толстяка заправщика в темя и коротко ска­зал:

— Этого без очереди, дядя Бено!

Заправщик шлангом с металлическим наконечником показал, ку­да становиться. Охваченные негодованием автотуристы загудели, как на похоронах тбилисского таксиста. Захлопали дверцы, и несколько человек, все в шапочках с козырьками, вылезли из машин. Мой зна­комый несокрушимой и благодушной стеной встал у них на пути.

— Зачем шум? Знаете, кто это? Это наш грузинский Райкин. Мо­жем мы его уважить?

— Не имеет значения! — закричали автотуристы.— Правила су­ществуют для всех. В очередь его!

— Прошу прощения, но в чужой монастырь...

— Устав для всех одинаковый! Не выдумывайте своих законов!

— Товарищ юрист, садись в машину, пока солнечный удар не хватил. Ты новенький под нашим солнцем, а новому человеку при­вычка нужна.

Мой бак был уже полон. Я газанул и выскочил на шоссе. Следом подъехал новый знакомый.

— Любят порядки наводить! — зло сказал он.— Заправщик — твой родной сосед, а ты в очереди должен жариться! Куда теперь Джано? Следом поеду.

— Я далеко. Пить нельзя.

— Останься до завтра. Хорошо время проведем. Вон у тебя в машине шашлык живой, а вино и девочек я обеспечу.

Пришлось поэксплуатировать имеретинское красноречие, чтобы, не обидив нового знакомца, отделаться от его щедрого гостеприим­ства. Я поехал дальше и, стараясь исправить настроение, стал на­свистывать. Как писал на своих картинах голодный Пиросмани: «Да здравствует хлебосольного человека...»

В годы студенческой молодости я был беден... Так беден, что сравнение с церковной крысой польстило бы мне. Однажды в кино моей девушке захотелось пирожного, у меня в кармане лежал треш­ник, разорванный пополам и склеенный с помощью папиросной бу­маги, пирожное стоило два шестьдесят, и я встал в очередь. Кассир­ша в студенческой столовой приняла бы склеенную трешку, но бу­фетчица... Только я отошел от прилавка, она завопила: «Ай! Стой! Держи! — как будто у нее дневную выручку сперли.— Что ты под­сунул?» Она подняла руки напоказ всей очереди, и половинки моего трояка распались; видно, сопрели в ладони. Мучаясь стыдом униже­ния, я подался через прилавок. «Все равно вы сдадите... я прошу...»— «Нет уж, просил бы сразу».

Черт возьми, даже сейчас пот прошибает!..

А с Зазой Дзидзигури!.. Добрейший Заза покровительствовал про­винциалам, приехавшим в столицу учиться сомнительному виноде­лию, знакомил нас с «достопримечательностями»: хинкальная на

Вельяминовской, «Белый духан», ресторан в Бетании; мы добирались даже до столовой на Ганджинской дороге, где готовили сказочный иити... Как хлопотала наша гоп-компания, ловя машину для вылазки! Ребята «голосовали», свистели, чуть не бросались под колеса, води­тели их не замечали. Стоило Зазе Дзидзигури шагнуть к краю тро­туара и сделать неуловимый жест, как раздавался визг тормозов. Это походило на сговор с целью нашего унижения. Унижение и помогло мне разгадать фокус: у Зазы не переводились деньги, а деньги, бу­дучи чем-то сугубо материальным, способны наделять владельца гип­нотической силой.

Я замечаю, деньги с каждым годом даются трудней. Меняются вкусы, меняется стиль на эстраде, мода с плодовитостью пылкой крольчихи рожает блеющие на эсперанто вокально-инструментальные ансамбли. Как пишут умники в газетах, интеллектуальный уровень зрителя повышается, и Джано Джанашиа потихоньку устаревает...

Может, и правда последовать совету старых друзей и вернуться в виноделие? Честные винодельцы говорят: «Мое только то, что пе­рельется через край». И этого хватает даже их женам.

Размякший от жары гудрон липнет к колесам. Кажется, стоит свернуть с дороги, и он, как липучка, потянется следом. Звук моно­тонный, похожий на жужжание веретена...

«Я люблю твое молчание. Я тоже хочу молчать, но слова скап­ливаются вот здесь и больно... Какой страшный шрам. Хирурги не делают таких разрезов. А я даже не знаю отчего. Не говори! Все равно мне достался шрам, а не кровь. И с этим ничего не сделать... Это непоправимо, Джано...» — Она шептала, касаясь пальцами ста­рой раны с грубо сросшимся швом. Потом встала, подошла к дверям и раздернула шторы. Дверной проем дышал морским воздухом. Слы­шался тихий плеск. Когда я оделся и вышел за ней в лоджию, она сидела в плетеном кресле и плакала.

«Пора ехать». Загорелым кулачком утерла слезы, шмыгнула но­сом. «Уже?» — «Поедем не спеша».— «Может быть, позавтракаем здесь?» — «Завтрак еще не скоро. Перекусим в аэропорту».

Я вывел машину из пропахшего бензином и углем каменного мешка в тень магнолий и смотрел, как она идет по аллее с неболь­шим чемоданом в руке и сумкой через плечо. Я положил чемодан в багажник и смотрел, как она садится в машину: открыла дверцу, поставила одну ногу, скользнула внутрь, уселась мягко, женственно, оправив серебристо-серое платье (в вырезе сверкнула бретелька лиф­чика, кипенно-белая на загорелом плече), улыбнулась мне виновато и вопрошающе и несмело захлопнула дверцу. Теперь, когда до рас­ставания осталось каких-нибудь два часа, я с жадностью ловил каж­дое ее движение.

Поехали мимо парка, по безлюдным еще улицам. Она слегка обернулась ко мне; стройные ноги сдвинуты — коленка к коленке, лодыжка к лодыжке, даже щиколотки вместе; левая рука легла на спинку сиденья, подхваченные ветром волосы потекли, заплескались мимо глаз. Она откинула прядь, сказала неуверенно, словно убеж­дая себя или спрашивая: «Наша последняя поездка...» Я промолчал. «Ты так ничего и не скажешь?» Я наклонился к ее руке на спинке сиденья и потерся о нее щекой. «Как непонятно и нелепо устроена жизнь. Ты только представь себе наши пути-дороги, их невообрази­мую путаницу. И вдруг пересечение, соединение. Кто это устроил? И почему с таким опозданием?» — «Это устроил твой сосед по столу и влиятельный сослуживец Коля Нефедов. И, как уверял, с большим трудом».— «Зачем ты так, Джано?» — «Коля — роковой мужчина».— «Перестань, прошу тебя».— «Когда вы наберете высоту, сидящий ря­дом старик отклеит бороду, снимет парик и очки, и окажется, что это Коля Нефедов».— «Я не запрещала Коле лететь моим рейсом. Ему незачем маскироваться».— «В конце концов, он добьется своего».— «А ты злой. Сначала я думала: вот настоящий горец — прямой, от­крытый, бесхитростный. Без наших интеллигентских комплексов. Как тот пастух в горах... Или, может быть, ты ревнуешь?» — вдруг улыб­нулась она и, подавшись вперед, с радостным любопытством загля­нула мне в лицо.

Это была ревность. Именно так—ревность, и ничто другое. Та­нечка очень хотела, чтоб я подтвердил догадку. Но я не кивнул в от­вет. Я только хмыкнул и неопределенно пожал плечами.

Потом мы стоим в тени под крылом самолета и Танечка испы­тующе смотрит на меня; ее лицо без всякой косметики, чистое и кра­сивое в утреннем свете, обращено ко мне нетерпеливо и выжидаю­ще. Посадка заканчивается. Очередь у трапа редеет.

«Спасибо, что ты не говоришь о нашем будущем. Это так пра­вильно. И так по-твоему... Нет, все-таки я не ошиблась, горец. По­пробую у тебя поучиться...— Поправляет сумку на плече, откидывает волосы и с ухмылкой, по-мужски энергично протягивает руку.— Про­щай, Джано! Не поминай лихом! Спасибо за хлеб-соль... За все!»

Поворачивается и уходит. И вот уже поднимается по пустому трапу. А я смотрю вслед и хочу позвать. Хочу закричать. Стой! Не улетай! Мне опостылело одиночество! Мне так нужна кроткая неж­ность. Я люблю тебя... Я хочу крикнуть, догнать, пока самолет стоит, пока она здесь. Но я знаю, что не сойду с места и буду молчать. Та­кая подлая натура! Что это? Гордость? Жестокость? Недоверие? И сам не знаю... Вот уже задраен люк — черная дыра в брюхе само­лета. Танечка прильнула к иллюминатору. Смотрит, не моргнет. Как фотокарточка в круглой рамке. Рев и вой турбин. Рев и вой. Трап, похожий на динозавра-альбиноса, отваливает от самолета и движет­ся к аэровокзалу. Водитель трапа что-то кричит мне и сердито машет рукой. Гашу сигарету. Солнце бьет по глазам. Самолет мчится по бетонной полосе, отделяется от земли и тает в серебристой голубизне.

Вот и все. Свобода и покой. Сине-зеленый простор. Горы в дым­ке. Ветер с моря. Многолюдный, суетливый аэропорт. Я точно воз­вращаюсь откуда-то. Точно прилетел издалека. Вот и все. Тычусь ключом в замок автомобиля. Попал, отпер, сел за руль и закурил. Затянулся глубоко, во всю грудь. Свобода и покой. А боль пройдет. Все проходит. От этого у жизни привкус горечи...

Танечка права: несказанное скопилось на сердце и больно. Как будто айвой подавился...

Еду большим поселком. Белая полоса разделяет движущиеся ве­реницы машин. Время от времени кто-то из водителей пересекает полосу и, протяжно сигналя, пускается в обгон. Лихачу отвечают та­кими же протяжными сигналами, то ли осуждая, то ли поощряя. Над улицей болтается знак, запрещающий подачу звуковых сигналов.

На пустыре водометы орошения развесили дожди с маленьки­ми радугами.

Гигантскими зеркалами посверкивают стеклянные новостройки.

Вдоль дороги мир зеленый, а дальше синева трех оттенков: го­ры, море, небо.

На обочине стоит мальчишка с большой корзиной у ног. Держит в руках по початку вареной кукурузы. Выставляет их вперед и, ста­раясь заглянуть в проносящуюся машину, кричит:

— Куруруза!.. Кукуруза!..

Я проскакиваю мимо, торможу и задним ходом подруливаю к мальчишке.

— Что у тебя?— Кукуруза. Только с огорода. Полчаса как сварена,— бойко от­вечает он и заглядывает в машину смелыми, пожалуй, даже наглыми глазами. Ему лет двенадцать. Веснушки на лице потемнены загаром, на обгоревших плечах с худыми ключицами шелушится кожа.— Вот, у меня и соль есть,— он протягивает в окошко фунтик с крупной со­лью. Фунтик свернут из исписанных листов тетради.

— По глазам вижу, дешево не продашь.

— Да что ты, дядя! Бери по сорок копеек, зачем нам торго­ваться!

— Что по сорок? Штука?

— А то десяток!

— И много ты продал по сорок копеек?

— Да я только из дому, Ты за меня не беспокойся, все продам. Тут у нас до моря далековато, а то на пляже по полтиннику вмиг расхватали бы.

— Если хочешь, садись, до пляжа довезу.

— Спасибо вам. А назад как?

— Назад на чем-нибудь доедешь. Или пешком дойдешь с пустой корзиной. Тут недалеко.

— Далеко или близко, я получше вас знаю... Ладно, поедем. Я те­бе за это два початка дам.

— Договорились.

Он лезет в машину со своей покрытой целлофаном корзиной, кряхтит, ругается. Видит задремавшего на заднем сиденье ягненка. Ворчит, не выражая ни удивления, ни восторга:

— Э, да тут пассажир. Тоже бесплатный? Или вы его потом ску­шаете?

— Сел? — спрашиваю я.

— Сел, сел. Поехали,— ворчливо отвечает мальчик, слышно, как он пыхтит, устраиваясь и передвигая корзину в ногах.

Трогаю машину с места и протягиваю руку назад.

— Чего вам, дяденька? — удивляется мальчик.

— Дай кукурузу.

Он лезет в корзину, долго перебирает кукурузу, наконец кла­дет в мою раскрытую ладонь маленький теплый початок. Я погру­жаю в него зубы, и беспорядочно текущая по воспоминаниям память вдруг обмирает и делает лихорадочный скачок куда-то в сторону и вспять, пока еще в неведомое. Я продолжаю грызть початок, его плотно притиснутые друг к другу молочно-пресные зерна...

Козье вымя с длинным и пресным соском; я сосу прямо из вы­мени, пристроившись, как козленок, тычусь лицом, поддаю, чуть хво­стом не виляю, только бы коза не брыкалась.. Судя по тому, как легко я залез под козу, мне не больше десяти...

Дождливый день; я клянчу у лесничего нашу корову, уведен­ную за потраву, и, не выклянчив, бросаюсь с кулаками; лесничий связывает меня ремешком, кладет под куст и уходит, поддерживая штаны локтями; слизывая с губ соль, ругаюсь ему вслед...

Нет, не это...

...В рябой тени навеса, окруженного августовским зноем, собра­лась молодежь деревни. Первое послевоенное лето. С треском рас­чехляем початки кукурузы, выдергиваем сырые пахучие усы — ли­ловые, желтые, розовые. Бренчит чонгури...

Мальчик что-то говорит мне и, не дождавшись ответа, хлопает меня по плечу.

— Дядя, вы его купали, что ли?

— Что?— я оглянулся назад.

— Ягненок, говорю, очень чистый.

— A-а... Конечно, я его и выкупал, и выжал хорошенько.

— Вы это бросьте, их не выжимают,— насмешливо растянул мальчик.

— А я чтоб быстрей. Жди, когда он обсохнет... Ну, что, купец, вон море приблизилось, тут до пляжа рукой подать.

— Еще немного провезите, я вам три початка дам.

Я провез его еще немного. Мальчик протянул мне три початка и сказал:

— Гонирупь!

— Ну, ты, оказывается, и жулик! — Я, ворча, полез в карман.— А как же уговор?

— Шучу! — он весело рассмеялся.— Уговор дороже денег! — по­махал рукой и что-то крикнул вслед, но я не слышал. Память пере­несла меня в отчий дом и смаковала там каждую мелочь: позеленев­шие от времени медные весы с головками аистов, как бы целующихся при равновесии; голубой свинцовый кирпич с вытисненной надписью «пол. пудъ»; просторный заплесневелый погреб, пахнущий, как бочка с рассолом, он сквозь пол питал дом прохладой и укропным духом.

Достаточно любой малости — вкуса кукурузы, запаха эвкалип­тов,— чтобы оживить прошлое и даже сделать его живее настоящего.

Что и говорить, у меня сложные отношения со временем.

После переезда на новую квартиру к нам явился работник Тбилгаза и, протянув какую-то бумажку для подписи, сказал: «Если вы бу­дете эксплуатировать плиту в соответствии с указанными здесь пра­вилами, она прослужит вам двадцать лет». Эти слова, точно колдов­ское заклинание, преобразили покрытый эмалью металлический ящик с конфорками и окошком из огнеупорного стекла в страшный, пугаю­щий своей вещественностью сгусток времени, в те самые двадцать лет, о которых сказал слесарь, и в этот сгусток, как рыбки в лед, были вплавлены мой старческий рот с седыми усами и дряблые груди моей жены, школьные дневники и грязные колготки неродившегося поко­ления и что-то еще, чего я не смог или не успел разглядеть, потому что мне самым вульгарным образом сделалось худо.

Я боюсь времени. Меня пугают места, не изменившиеся с детских лет (хорошо, что боярышник на пригорке срыли, не знаю, что стало бы со мной при виде его цветения). Тик-так, тик-так, тик-так, прохлад­ный диск на левом запястье стрекочет невинно и бесхитростно, как кузнечик в траве...

Додо тренирует в спортшколе гимнасток. По утрам в зал, зали­ваясь смехом, сбегаются маленькие девочки и, как ласточки, порхают над гимнастическими снарядами; в полдень девочек сменяют строй­ные девушки, их молодой плоти тесно в ярких трико, они с красивой небрежностью делают свои упражнения, поглядывая подрисованными глазками то в зеркало во всю стену, то на улицу, где их дожидаются дружки; в вечером зал заполняют пожилые женщины из групп ОФП, тучные, бесформенные, с обвисшими животами и колышущимися гру­дями, они бегают грузной трусцой, охают, постанывают и, тщетно пы­таясь унять одышку, уходят в ноч ь...

Когда-то мне казалось, что единственная защита от времени — дети... Может быть, в биологическом смысле они и продолжают нас, но, по совести, мало кто из окружающих так чужд мне, как мои доч­ки. Особенно с тех пор, как от них запахло барышнями. Темо Джакели — у него дети постарше, один уже разведенный — говорит, что ро­дители для детей всего лишь среда обитания. Такова жизнь...

Неужели отец не боялся времени? Похоже, что так... Во всяком случае, он ни для кого не был «средой обитания»... Подле двери де­ревенского дома я увидел его соломенную шляпу с широкими поля­ми. Это было прошлой осенью... Пахло дымом, подгоревшим хлебом, молодым вином. Деревья медленно облетали. Собаки стояли в зали­тых солнцем дворах и спокойно смотрели на меня...

В пору бесконечных гастролей я частенько проносился по шоссе мимо родной деревни, не сворачивая на ведущую вверх кремнистую проселочную. Я ехал по ущелью под горой, а гора громоздилась надо мной — грустный сверхвеликан, задумчиво сидящий у реки, высоко в поднебесье курчавилась его лесистая голова с проплешинами, а от­чий дом стоял немножко левее и выше сердца. Я сигналил, настойчи­во сигналил в надежде, что там, наверху услышат, хотя бы просто прислушаются к крику в ночи, я хотел дать знать о себе, но вместо обычного автомобильного «па-па!» мой холеный «Москвич», украшен­ный тигром, гейшей и олимпийскими кольцами, пел «Ариведерчи, Ро­ма!», и этот звонкий иноязычный зов был так неуместен в промозглой декабрьской ночи или облачным октябрьским днем — зелень имере­тинских гор подожжена, забрызгана кровью и залита йодом; серебрит­ся неубранная кукуруза; по стерне язычком пламени бежит рыжая лиса; с высоты, на которую порой выносила машину петляющая до­рога, это живописное месиво, это фантастическое густое варево, с не­истовостью перемешанное кем-то, тревожило и волновало. Я сигналил, сигналил ущелью, родной горе и отчему дому, но сигнал мой пел чу­жую песню, гора над рекой хмурилась, и безмолвствовал отчий дом...

Однажды мы веселой компанией катили из Боржоми в Самтредиа. Оркестр уехал поездом, погрузив контрабас, ударные и реквизит иллюзиониста, а несколько человек сели со мной в машину. Всю доро­гу хохмили и ржали, подкидывали мне остроты и темы для скетчей. Ржали, как в случном стойле, потому что остроты и темы были того самого пошиба, который особенно веселит тертых джазовых «маль­чиков» в возрасте от тридцати до сорока. Лысеющих джазменов, еще не распрощавшихся с лихой молодостью, но уже учуявших тусклую старость. Проехали перевал, и вскоре подала голос наша речка, побе­жала рядышком с шоссе. Она бежала справа от дороги, потом, про­пустив меня через мост, переместилась влево и так и перебегала всю дорогу, беспечно болтая. Я любил слушать ее. Я никогда не спешил в этих местах. Она провожала меня до самой нашей деревни и даже дальше и отпускала. Так и чудилось: катись, дескать, с богом, отре­занный ломоть!.. И вот в тот раз мы ехали вдоль нашей речки, и в ржании стареющих жеребцов я не слышал ее голоса, только погляды­вал на нее, как на девушку, с которой не поговорить при посторонних. Мелькнул рассеченный водой монолит скалы — болтунья-болтунья, а с какой глыбищей справилась! В мутном зеркале на повороте отрази­лась встречная машина и следующий поворот. Один из моих пассажи­ров, Джемал-саксофонист, объявил, стараясь перекричать остальных: «Внимание! Мы приближаемся к историческим местам. В одной из этих деревень родился Джано Джанашиа, любимец публики!» — «И лю­битель публики, в особенности женской половины»,— вставил Лео по прозвищу Чубчик. «Каких он предпочитает женщин?»—полюбопытст­вовал Жоржик. И пошло. «Тоненьких».— «Нет, полненьких, с усика­ми над губой... И чтобы родинка где надо...» Алик Джибладзе — кор­нет-а-пистон, по прозвищу Суслик — перегнулся сзади ко мне и спро­сил: «Джано где твоя деревня?»—«Там»,— я кивнул на горы, безмолв­ные и строгие, в сумерках. Алик вынул из футляра свою знаменитую трубу — он никогда с ней не расставался,— выставил в приспущенное окно в направлении моего кивка и заиграл. Он начал тоскливый «Сан- Луи-блюз» и вдруг, не прерывая мелодии, выкрикнул фразу из шести нот, знакомую всем «лабухам». Ребята дружным реготом приветство­вали выходку. Я, не глядя, хватил по раструбу, торчащему слева. «Офо­нарел, Джано?! Как я сегодня играть буду! Останови машину!» Про­носимся мимо скалы, из которой сочится родник. Стекает по проточен­ному годами желобку. Родник не виден с дороги, но я знаю о нем. Я проезжаю мимо, хотя холодная примочка избавила бы Алика отболи...

Я вроде непотребной шлюхи, в которой вдруг взыграла гордость. Кого только не таскал в свою деревню и не поил вином из отцовского марани! А тут вдруг оскорбился! Во мне заговорили другие времена...

Танечка спросила меня: что у тебя в горах? Капище? Святыня?Какая, к черту, святыня. Для меня давно нет ничего святого. Но род­ники моей деревни текут не для всех!..

Тянусь к отверстию на панели приборов, где раньше помещался японский магнитофон со стереодинамиками: «Мани-мани-ма-ни...» Те­перь на месте «мага» типовой шоферский «бардачок» со всяким хла­мом. Извлекаю из него пачку сигарет, закуриваю... Нет ни гейши под зеркальцем, ни тигра над задним сиденьем, а сигнал с итальянским «бельканто» осип — несмыкание связок. Деградирую со страшной си­лой. Или возрождаюсь?..

В тени дубов на заднем дворе отец плел большую корзину — годори. Его узловатые руки с толстыми мозолистыми пальцами ловко прокладывали ореховые прутья между колышками.

«Куда гостей дел?»—«На речку отправил».—«Опять с динамитом? Попадутся — не откупятся. Теперь с этим строго».— «Нет у них ника­кого динамита. Зачем звал?»—«Затем, что сам никогда не придешь».— «Только недолго, я обещал за ними заехать».—«Ничего, пешком подни­мутся. Молодые...»—«Не узнаю тебя, отец. А как с прославленным гостеприимством? Люди до сих пор похваляются — у Большого Геор­гия были».—«Помолчи, Сардион. Значит, они твои товарищи по работе. Я правильно понял?»—«Правильно».—«Хорошие работники! И как ты в эту гоп-компанию угодил? А? Ну-ка подвинь прутья... Покружило те­бя по жизни, как перышко, из курятника выдутое, и занесло в эту са­мую филармонию. Так, что ли? Неужели не тошно, когда жизнь тебя кружит или за шкирку таскает, как бестолковая мачеха. Туда ткнет, сюда ткнет. Там жену подсунет, там работу. И получится в итоге из тебя то, что сделает случай. Не мои деньги и советы, не материнские слезы и заботы и даже не твое желание, а случай. А случай, он и есть случай, с него взятки гладки».—«Отец, тебе не кажется, что я старо­ват для нотаций».—«Ума набраться никто не стар. Вчера узнал от тво­их дружков, что мой сын решил перо попробовать. Примериться к пи­сательству. Это правда?»—«Правда. Комедию из своих скетчей состря-' пал. А что? Забыл разрешение спросить?»—«На такое дело не у меня разрешения спрашивать, герой.— Прокладывает несколько рядов пру­тьев, отдавливает их книзу, хмурится.— Ты, я смотрю, одно понял: люди позволят столько, сколько сам себе позволишь. Для такого зна­ния ума не надо, хватит наглости».—«За что, отец? Если мои друзья тебе не по нраву или не ко времени, скажи, сегодня же их отправ­лю».—«Друзья ни при чем, Сардион. Ящерки чуют приближение зем­летрясения, но не по их же вине скалы рушатся. А братец твой чего удумал, слышал? И ведь не отговорить...»

Отец не отрывается от работы — корзина растет на глазах,— и в голосе его не укор, не тревога или недовольство, а терпение.

...Отец... Твоя соломенная шляпа висит на стене подле двери, как талисман, охраняющий дом. Но сможет ли талисман защитить?.. Да и по правде: можно ли защититься от времени?..

Вывод из моих сложных отношений с временем: с ним лучше ладить! Шагать в ногу, как выражаются газетчики. Не высовываться и не отставать. Нападать на него так же бессмысленно, как и оборо­няться. Борьба исключена в принципе... А Большой Георгий перед смертью тревожился, требовал, точно крепость к осаде готовил. Неу­жели не понимал? Понимал, да на старости лет забыл. Перестал понимать. Надоело... Отец большой патриархальной семьи, распадав­шейся на глазах. Последний глава крестьянского рода... Трудно быть последним. Особенно если ты Большой Георгий...

Кто не в ногу топает, так это Доментий: только по часам и ориен­тируется во времени да еще по отрывному календарю. Много мы на него сил положили, но учи, не учи — все едино! Его жизнь ничему не научила, а слова... Такая порода...

Вот и в тот раз его не удалось отговорить, отец как в воду глядел...

Он неторопливо мыл чан для вина в марани; залез в него и скреб скребницей из вишневой коры. В глубине чана было сыро, душно и гулко, а на земле попахивало дымком, и сладкий запах виноградного сока был разлит в воздухе. Сплошь затененный летом марани заметно просвечивал, пригревало солнце. Рядом темнел источенный жучками сруб с давильней и винодельческим инвентарем.

«Ну, что, не отдумал?— Доментий светит на меня из земли тихим взглядом своих серых глаз.— Мало тебе девушек в деревне? С при­даным, с родней под боком. И без прошлого...»

Внушаю брату азы житейской мудрости, а он шаркает себе скреб­ницей. Скорее всего, даже не слышит меня в своем чане, обложенный сырым гулким эхо.

К срубу семенит тетушка Дарико, смеясь, роняет на ходу: «Сидел тихоня в деревне, как в том чане; его вытащили, русскую женщину показали, он и одурел...» Погодя приоткрывает дверь сруба и громко шепчет: «Увез бы ты его в город, Сардо! Может, хоть там забудет свою зазнобу!»

Не успеваю предложить брату развлекательную поездку; он окли­кает меня из земли и, когда я наклоняюсь над чаном, просит: «Одолжи двести рублей, Джано. Когда-нибудь верну...» — «На что тебе двести рублей?» — «Поеду за ней».— «За невестой один поедешь? Сирота ты, что ли? Что о тебе теща подумает?»—«А что делать? Ты же знаешь, как наши...»—«Так и быть, поедем вместе!»—«Вместе?! А наши?,.»— «Мне наши не указ».

Вылез из чана и с детски счастливым лицом сграбастал меня...

Непонятный человек мой братец. Бывало, нагряну с ребятами, с девочками из миманса — игры, пьянка, дым коромыслом! А Доментий в сторонке. Только глаза добротой светятся. Его так и прозвали на мо­настырский лад — брат Доментий. Кому помочь, услужить — он тут как тут. Привозил я в отчий дом и известных поэтов, и заслуженных артистов, и больших начальников, перед которыми районное началь­ство вальс-бостон с подносами танцевало. А Доментию все едино — что пьяный гитарист-виртуоз, гастролирующий по Союзу, что сосед- аробщик, что директор телевидения... Одно время школьный физрук Дито Костава требовал, чтоб я увез Доментия в Тбилиси в спортшко­лу: «Он же нам Гиви Картозия заменит! Мир увидит и нас прославит!» Да разве его уговоришь... Дито до сих пор при встрече сокрушается: слава грузинских борцов на убыль пошла, а мы ее не поддержали... Нет. Вряд ли Доментий стал бы чемпионом. Чемпиону кроме силы злость нужна, азарт, а он... Брат Доментий. Кто его так окрестил? Да­же Поля переняла, частенько так называет — брат Доментий.

А в ту осень наше возвращение с молодой невесткой стало в де­ревне событием! Как сейчас вижу эту картину: миловидная блондин­ка прошла через всю деревню, неся на руках четырехлетнего сына, который прекрасно мог идти и сам; несение сына на руках было в некотором роде демонстрацией, так сказать, лозунгом; его смысл был понятен каждому: дескать, я иду под венец не под белоснежной фа­той, а с багажом прожитых лет и ошибок. Такая решительность вы­звала замешательство в стане встречающих. Я несколько раз предло­жил Поле спустить мальчика на землю или передать мне; Поля в от­вет решительно встряхивала белокурыми волосами, лишний раз до­казывая демонстративность своего поведения. Доментий нес перетя­нутые ремнями потертые чемоданы и, как ребенок, улыбался на каж­дое приветливое слово. Приветливых слов было немало, но и шушу­канья за спиной хватало...

Большой Георгий молча встретил невестку у ворот, впервые в жизни он показался мне немножко растерянным.

Потом вступило в силу время. Все изменяющее время. Осенью я наезжал в деревню за вином и фруктами и видел, как больной отец сидит с Полей у камина, его голубые глаза грустно смотрят на пламя, распухшие в суставах ладони устало лежат на коленях; Поля ворошит щипцами угли, и байковый халат обтягивает ее живот. А за спиной у них стол завален айвой, грушами, инжиром, хурмой, виноградом, гра­натами, каштаном, кизилом, жареной кукурузой, в высоких горлачах, заткнутых виноградными листьями, стоит маджари — молодое непе­ребродившее вино, и горячий пшеничный хлеб сдабривает все своим мирным семейным запахом...

Что это я развспоминался! Прямо не воспоминания, а стихотворе­ния в прозе.

Как пожилого куплетиста превратить в молодого лирика? Рецепт: нужно взять красотку килограммов на шестьдесят, бурдюк вина литров на десять, погрузить все это в машину и, посыпав розами и календу­лой, отправить в горы. В горах нужно найти живописное место, напо­минающее родные места куплетиста. Найдя такое место, нужно к ви­ну и красотке добавить барашка килограммов на восемь. Очень хоро­шо, если у вас найдется под рукой приятная компания. Затем костер: пламя должно быть умеренное, не жаркое, но и не дымное, а главное, первобытное. Теперь остается провести ночку без сна, и лирик готов. Дайте ему в руки перо и бумагу или слушайте, как акына...

Гниль! Падаль! Мертвечина! Стоило душе шевельнуться, стоило зародиться человеческой привязанности, как я всполошился, запани­ковал и скорей наутек, как скунс, защищаясь смрадным облаком...

Через пару лет — пятьдесят, далее без остановок. На юбилее в кру­гу случайных друзей душа трепыхнется напоследок, не в силах при­помнить несбывшееся, и долго будет разлагаться в стареющем теле...

Справа вдоль дороги темно-зеленая стена кипарисов. В ее тени молодая женщина в джинсовом сарафане с большой дорожной сум­кой у ног. Женщина вскидывает руку по всем правилам полузабыто­го «автостопа» и, когда я торможу, без долгих предисловий садится в машину.

— Подвезите до Нового Афона!

— Люблю решительных людей,— замечаю я. Она молчит.— А так­же решительных женщин,— добавляю я. Она хмыкает и насмешливо косится на меня.— Но вам я не советовал бы садиться в первую попав­шуюся машину.

— А я физиономистка,— заявляет моя попутчица.

— Вы меня обижаете.

— Вы не притормозили сами. Это характеризует вас с лучшей стороны.

— Ах, вот что... Облико морале. У меня садится аккумулятор, я боялся, что не сдвинусь с места.

— До какой степени вам хочется сойти за сердцееда с автомоби­лем! Что это? Действие солнечной радиации на кровь? Традиция? Или способ самоутверждения?

— Назовем это одним словом,— говорю я.

— Каким?

— Юг.

— Ох уж этот юг!.. Обычно я провожу отпуск в Прибалтике, там этой проблемы не существует.

— Вовсе?

— Вовсе.

— Другая крайность.

— Чем это пахнет у вас в машине? — она втягивает воздух и мор­щит носик.— Простите за бесцеремонность...

— Бензином,— подсказываю я.— Или нагретым железом.

— Нет. Чем-то совершенно инородным... Овчиной, что ли?

— Оглянитесь назад,— киваю на заднее сиденье.

Она оглядывается и видит ягненка.

— Боже мой! Какая прелесть! — протиснувшись между сиденья­ми, пересаживается назад и берет ягненка на колени. Утомленный до­рогой, тот не сопротивляется, только разок коротко и нежно бле­ет.— Ух ты, мой маленький! Ух ты, мой беленький. Куда это тебя везут?

— Нюх, как у собаки,— замечаю я.

— А я ищейка,— отзывается попутчица.— Со мной можно хо­дить на охоту.

Я оглядываюсь на нее и, задержав взгляд на округлых коленках, киваю. Она не реагирует на осмотр.

— Где вы добыли этого красавчика? — приподнимает ягненка и прижимает к груди.

— Почему бы вам не завести ребенка? — говорю я.

— Ого! — удивленно и немножко обиженно растягивает она.— Вы страшный человек... И все-таки вы не ответили на мой вопрос.

— Ягненка нам подарили пастухи,— говорю я.— Мы ездили в го­ры к пастухам. С нами была женщина. На прощание пастухи сделали ей подарок.

— А вы его отняли? Это на вас похоже.

Я засмеялся.

— Какой хорошенький! И какой теплый! Я никогда не держала ягнят на руках. Если б я поехала с вами в горы, мне тоже подарили бы ягненка?

Пожимаю плечами.

— Жаль, что не я ездила с вами,— вздыхает она.

Я смотрю на нее через зеркальце. Да, с этой, пожалуй, все было бы иначе. Проще...

— Что вы намерены с ним делать? — спрашивает попутчица.

— Я его зарежу и съем,— говорю я.

От неожиданности она осеклась. Потом сказала:

— Боже, какой троглодит! И вам его не жалко?

Я опять пожимаю плечами и, направив зеркальце, разглядываю свою попутчицу. Смазливая мордочка, курносый нос, нежно наметив­шийся второй подбородок. Ей нет и тридцати. Склонность к полноте и молодая свежесть делают ее очень привлекательной.

Мы едем мимо многолюдных пляжей. Останавливаемся у родни­ка. Покупаем инжир у бойких загорелых мальчишек и опять трогаем­ся в путь. Моя попутчица кормит меня инжиром, неумело сдирая с него тонкую кожуру.

Я оглядываюсь, вернее, скашиваю глаза в ее сторону и опять вижу круглые коленки на коленях лежит ягненок, в его шерстке дремлет маленькая ладонь с накрашенными ногтями. Судя по загару, моя по­путчица недавно приехала в наши края.

— Пусть этот человек не отвлекается от дороги,— подделываясь под мой акцент, говорит она.— Иначе мы рискуем не доехать.

— С вами я готов рискнуть.

— Что вы хотите этим сказать? — в ее бойкий говорок вкралась тревога замаскированная показной строгостью. Сколько оттенков в голосе! Моя попутчица насторожилась, она робеет и борется с сомне­ниями я ей нравлюсь она выжидает, что дальше, и собирается с ду­хом и подо всем этим на последней глубине вечная женская готов­ность уступить. Чтобы почувствовать это, не надо заглядывать ей в глаза, не надо даже оборачиваться... Едва заметная перемена интона­ции меняет все. Мы умолкаем, слушая, как между нами в тесноте автомобиля растет удушливое влечение. Чтобы опять заговорить, при­ходится прокашляться.

— Ну так как?

— О чем вы?

— Как будем расплачиваться?—Слова не имеют значения, важ­но, что за ними, на последней темной глубине.

— Бросьте, пожалуйста! Вам это не к лицу...

— Как-то я подвез пьяного и отказался взять у него деньги.

— Ну...

— Видели бы вы, как он пылко целовал меня за это!

— Я вам не завидую.

— С вас я тоже не возьму ни копейки.

— Нет уж, лучше я расплачусь деньгами.

Некоторое время молчим. Я поглядываю по сторонам. Море дале­ко, по обе стороны дороги поросшие чаем зеленые кручи, навстречу катит пестрая вереница машин.

Попутчица опять заводит, но несколько другим тоном:

— Я серьезно, уступите мне этого барашка.

— Как это — уступите?

— Я слышала про замечательный кавказский обычай: дарить го­стю все, что тому понравится. А нет, продайте. Я заплачу. Сколько та­кой стоит?

Я качаю головой.

— В Новом Афоне отдыхают мои подруги, целая компания из на­шей лаборатории. Они седьмой год там отдыхают, и все время у од­них и тех же хозяев. Вот я и подумала: подкачу на машине, посигна­лю и выйду с ягненком на руках. Шик? А в .благодарность, так и быть, поцелую вас слаще того пьяницы...

Так... Так. Именно так. Все правильно.

Останавливаю машину. Попутчица продолжает лопотать что-то. Наклоняюсь через ее коленки и открываю дверцу. Она умолкает, озада­ченно смотрит в окно. Потом оглядывается на меня.

— Что случилось?

— Выходи! — говорю я.

— В чем дело? — настороженность сменяется испугом.

— Забирай сумку и валяй.

— То есть как? Почему?

Киваю на павильон в виде раскоряченного осьминога.

— Доедешь на автобусе.

— Но что все-таки случилось? Так нельзя!

Я молчу и не смотрю на нее.

Выбирается, тащит сумку, негодует:

— Ненормальный какой-то! Псих... Шизофреник,— и с силой за­хлопывает дверцу.

...Я лежал на вершине нашей горы. Последние экзамены были сданы. Удивительный покой снизошел на меня перед новой жизнью. Я лежал на вершине, раскинув руки, и смотрел в небо.

Сзади висело солнце. Я не видел, а угадывал его по нестерпимому блеску. Ни одна былинка не мешала мне смотреть на небо. Лежал, по­груженный в сплошную голубизну, казалось, небо начинается у моих щек. Прямо-таки льнет к вискам и щекам. Вдруг неподалеку из травы выпорхнул жаворонок и взмыл, заливаясь и молотя воздух коротки­ми крыльями. Он уходил ввысь отвесно, рывками, как будто его под­тягивали на нитке. Взлетал и замирал, взлетал и замирал. И каждый раз, когда он замирал на новой высоте, у меня падало сердце... А по­том что-то у меня внутри, наверное, то, что называли душой, потяну­лось за жаворонком — выше, выше! И вырвалось из груди, и ушло вместе с жаворонком, ликуя и обмирая на новой высоте. А жаворо­нок стал дрожащей точкой в голубизне и вот совсем исчез, точно просверлил или проткнул небо и через дырку вырвался туда, где все сияло и сверкало, как солнце у меня над головой. И я вырвался за ним. И в ту самую минуту, когда нестерпимое сияние, распирая грудь и голову, заполнило меня всего, прямо из небес на меня гляну­ла черная коровья голова с веревкой на обломанных рогах. Корова жевала и смотрела тупо. Потом дунула, раздув ноздри, и неуклюже отпрянула — испугалась, но скоро успокоилась и стала щипать траву. Между ее ног терлось розовое вымя, поросшее белыми волосками. К крупу присох навоз...

Не знаю, считать ли это предзнаменованием, но одно несомненно: всю последующую жизнь я раздваивался между поющим жаворон­ком и коровой с навозом на крупе...

Шоссе плавится под солнцем. Тени исчезли. Полдень.

Вот и Новый Афон. До него, оказывается, рукой подать. Бело-ро­зовый монастырь на зеленой горе. Святые места! Такого количества святых не знала ни одна обитель. И еще одна к ним спешит — в джин­совом сарафане, с дорожной сумкой Ади Даслера...

Скорее всего, на старости лет я стану свирепым моралистом и постником.

Между домами открылось море, идущий к причалу прогулочный катер и чайки в сверкании полдня. Закопченный, низко осевший бук­сир тащит за собой плавучий кран; и тот, и другой чужды бескрайне­му, затуманенному от зноя простору. Буксир сипит, кран скрипит и лязгает, а чайки громко кричат, словно насмехаются над ними. Из ку­стов выскочил мальчишка. От резкого тормоза ягненок чуть не свалил­ся на пол. Коротышка в замызганной куртке катит тележку на под­шипниках и орет: «Марежни, марежни!» Его останавливает красотка в белых брюках и жилете. Продавец мороженого обалдело смотрит на нее и не понимает, чего ей надо.

В ветхой лачуге в стороне от дороги кофейня хромого Ерванда. Кофе у него густой и тягучий, как мед. «Научи, Ерванд. Открой сек­рет!» Скромно потупленное коричневое лицо в глубоких морщинах, вкрадчивая, хитрая улыбка: «Какой секрет, Джано? Кофе, вода, са­хар. Сам такой получается».—«А у меня почему не получается?»—«У тебя не получается? Ва-а... А если у тебя получится и у него тоже по­лучится, кто пойдет к Ерванду кофе пить?»

Впереди скопление машин. Толпа обступила светлую «Волгу» с расплющенным крылом и выбитыми фарами. На траве под деревом плачет девочка с куклой в руках.

Из виденных аварий в память почему-то врезалась одна: пасмур­ный день, движение на набережной замедлилось, с черепашьей ско­ростью, словно отдавая последний долг, вереница машин проезжает мимо лежащего на мостовой мотоцикла. Пострадавшего нету. Постра­давшего увезли. Милиционеры суетятся с рулетками. На такой ско­рости успеваю все разглядеть в подробностях: и след протекторов, и лужицу крови, смешанную с бензином, и серый фибровый чемодан­чик, привязанный шпагатом к багажнику мотоцикла. Лица ли мили­ционеров тому виной, медлительность ли движения или мрачный дождливый день, но я понимаю, что мотоциклист погиб. Милиционе­ры спешат покончить поскорее и убраться из поля зрения... Странное ощущение, точно кто-то смотрит на все это неморгающим равнодуш­ным глазом. Именно одним глазом, с оскорбительным, идиотским без­различием глядяшим из середины лба...

Резко сворачиваю с шоссе, петляю между эвкалиптами и останав­ливаюсь на лужайке. Судья, тайм-аут! Нужна передышка. Темп не по силам, защита разладилась. Соперник разыгрался. Словом, тайм-аут.

Открываю дверцу. Под ногами мягкая неподвижная земля. С рас­паренных эвкалиптов низвергается горьковато-терпкая духота.

Вспоминаю про ягненка. Вытаскиваю его из машины. Он кое-как обретает устойчивость, стоит, чуть заметно пошатываясь...

Дар судьбы, сделанный то ли по рассеянности, то ли в виде за­поздалой компенсации. А я даже не знаю, где ее искать, в каком изда­тельстве она работает. Зато не пострадала цельность истинного горца.

Какая цельность?! Какой, к шутам, горец!.. Ошиблась Таня. Геоло­гический парадокс: налицо все признаки месторождения, а ископае­мых нет. Рой, бури хоть вдоль, хоть поперек. Найти можно только то, что существует. Чего нет в природе, того не найдешь. Грустная аксио­ма, когда она касается тебя. Остается делать вид, что на твоем участ­ке ведутся секретные работы, что сейф заперт потому, что в нем кое- что хранится... Атрибуты преуспевания — это пожалуйста. Рожа, шмотки, беспечно потраченная в ресторане сотня-другая... Весной у телестудии я столкнулся с Темо Джакели: небритый, штаны мешком, засаленный воротничок зябко поднят, остатки волос ветерок треплет, но в глазах тот же свет, что в молодости. Обнялись — от него дух кислый, бездомный, похмельный. А на мне брюки вельветовые ирланд­ские, куртка австрийская в тон, щеки французской водой благоухают. И в руке «кейс». Тьфу!..

В пятьдесят лет поздно менять привычки. А для их оплаты придется-таки переквалифицироваться в виноделы, спокойствия ради начер­тав на груди: «Мое только то, что перельется через край!..» Так-то, ста­рик. От этого и тягостные сны вроде квартиры с бродячими собака­ми и замызганным мотороллером в коридоре... Как изрек мой тесть, придерживая рукой шляпу и недовольно щурясь на штормовое море: «Человеку не дано быть морем. Ему не дано быть даже волной. Но стань хотя бы пловцом, черт тебя побери!»

Мощные стволы эвкалиптов. Без коры, в светлых разводах. Сквозь плотную листву пробивается солнце.

Ветер доносит крики чаек. Ягненок вошел во вкус — щиплет траву.

Вокруг сильная, сочная жизнь, а я качусь по ней, как перекати- поле. Перышко, выдутое из курятника.

И вдруг вспомнил — не памятью, не головой, а кровью вспомнил сына... Вспомнил радость, когда прыгает ко мне из лодки и смеется под водой, в колышущейся голубизне. Выныривает — ладненький, крепкий, весь в серебряных пузырьках, с прилипшими волосами — и захлебывается от восторга и счастья!..

Подхватываю ягненка, иду к машине. Наконец-то я спешу.

Со мной он не боится ни волн, ни медуз. Утягивает меня под воду, и я ныряю — то ли в детство, то ли в иное измерение, осто­рожно отбиваюсь от лихих наскоков и на всякий случай поглядываю на тень нашей лодки... Чем бы я жил без него?

Оказывается, из этого драндулета еще можно кое-что выжать. Ра­ди сына.

Пальмы вереницей несутся навстречу. Тяжелая зелень не шелох­нется. Тени протирают ветровое стекло.

Вот уже показалась залитая солнцем площадь поселка. Почтовое отделение, павильон на остановке автобуса, магазин хохотуньи Марго...

Перед почтой под зонтом дремлет старуха с фруктами на платке.

Мальчишка ведет на поводке дога. У дога в зубах кость. Это дела­ет его похожим на джентльмена с трубкой. Хау ду ю ду, сэр! Мне раз приснился сосед-профессор на поводке у своей собаки.

На пригорке белеет школа. Здесь преподавала ботанику Сато — шумная, честолюбивая майрик. «Такая уж наша материнская доля, Джано. Сперва дочек холим, потом внучек...»—«Майрик, если захочет, сама еще родит». Замахала на меня руками, даже плюнула в сердцах, но я попал в десятку, в самое яблочко — расположение тещи было за­воевано на много лет вперед: «Эх, если бы и моей Нуну так с мужем повезло!..»

«Икарус», трубя на вираже, теснит меня к краю дороги. В выго­ревшей траве на обочине копошится петух с огненным гребнем. Замед­ляю ход. Петух некоторое время бежит перед машиной возле правого колеса. Он смахивает на босяка, заложившего руки в карманы.

Торможу. Петух тоже останавливается, вытянув шею, недоуменно озирается.

Приехали...

Глава четвертая

ПОЛЯ ДРЮНЬКОВА

Только я ребят накормила, тарелки грязные собрала, слышу, у во­рот кто-то зовет:

— Пело!.. Пело!..

По голосу вроде Жужуна. Выглянула — она.

— Заходи,— говорю,— во двор, посиди в тени, жарко очень.

— Спасибо, Пело, генацвале, некогда сидеть, дома дел много. По­лучи газеты. И вот еще письмо тебе пришло,— протягивает через же­лезные прутья.

Как услыхала я про письмо, так у меня сердце и упало. Бросилась через двор, а Жужуна смеется.

— Не бойся, глупая. Хорошее письмо. Разве я плохую весть при­несу...

Я и то себя одернула. Незачем так кидаться, еще чего подумает, разнесет по деревне: Полина от кого-то весточку ждет. Даром, что ли, почтальонша? Взяла газеты и письмо тоже. Самой не терпится на кон­верт взглянуть, но говорю еще раз:

— Заходи, водички холодной попей.

— Спасибо, моя хорошая, не беспокойся,— и в черном своем платье, в черных чулках, зонт на плече, пошла вдоль частокола в гору.

Села я на скамейку под деревом, газеты на стол бросила, на кон­верт смотрю. Почерк Веркин, и обратный адрес наш. Чую, в конверте что-то лежит. Верка хоть и обожает длиннющие письма писать, такого толстого ей не накатать. А с обратной стороны на конверте как раз по заклеенной линии печатными буквами выведено: «Осторожно, фот­ки!!» Надорвала я уголок конверта, мизинец в дырку просунула, ми­гом конверт распотрошила. Выпали из него две фотки. Глянула. Гос­поди! Гроб несут! И на второй — гроб на столе, а вокруг люди. Мне аж худо стало, голову как-то книзу потянуло. Хочу кликнуть, чтоб воды, да дома-то никого. Ребята как полопали, так и дунули на речку. До­ментий сегодня на дежурстве, а свекровь и захочет встать, не сможет. Взяла себя в руки, подобрала фотки, стала разглядывать. Кое-кого зна­комых узнала, а кто в гробу лежит, не узнать. И узнать боязно. Тут только про письмо вспомнила. Заглянула в начало, потом подальше, слова все неразборчивые, вроде как сливаются, и вдруг три слова вы­перлись: «...наша бабушка померла...» Я дух перевела — отлегло не­много от сердца,— стала все подряд читать.

«Здравствуй, дорогая сестрица Поля. Пишет тебе твоя старшая сестра Вера. В первых строках моего письма хочу пожелать крепкого здоровья твоим детям, мужу Доментию и тебе лично.

Мы живем хорошо, здоровье мое хорошее, и Алеша тоже взялся за ум, как-никак дочка в институт поступила, и не в какой-нибудь, а в институт культуры, нам теперь деваху нашу срамить нельзя. А Вася будущий год тоже полную среднюю заканчивает и по примеру сестры хочет подальше умахнуть, высшее, говорит, получу в Горьком или аж в самой Москве! Смотря какой выйдет аттестат. Нынче у них какое-то правило чудное, все отметки, что за школу получены, складывают, де­лят и, что тебе остается, с тем и в институт до экзаменов допускают. Объяснял он мне недавно, да я не уразумела, он так и сказал: «Ты у нас, мать, темная, без понятия, в математике не сечешь». Шутник стал, куда там! На Алешу похож, каким ты его знала: бровь соболиная, ще­ки — кровь с молоком, а глаза — как жуки в сметане.

Должна я тебе сообщить, дорогая сестрица Поля, печальное изве­стие, что наша бабушка померла и скоро месяц, как мы ее схоронили. Хотела я тебе сразу тогда телеграмму послать, да Алеша отговорил, от вас сюда путь неблизкий и обойдется в копейку, если ты прилететь на­думаешь, а не решишься — тоже казниться будешь, хорошего мало. Ты уж извини, сестрица, послушалась я его и вот через месяц сооб­щаю тебе про наше горе горькое. Померла бабушка хорошо, не мучи­лась вовсе, дай бог всем такую смерть. А до того, как болела, все шу­тила: напиши, говорит, нашей Полинке, может, она в тех краях ста­ричка грузина мне подыщет, я поехала бы, кости похрела. Холод ее донимал.

Надька-стерва на весь город осрамилась тогда. Ей вот-вот ордер на квартиру должны были дать, она и выхлопотала двухкомнатную вместе с бабушкой, дескать, старая инвалидка, а бабка возьми и по­мри! Надька три дня ото всех скрывала, чтобы двухкомнатную полу­чить, даже от меня утаила. Пришлось потом в спешном порядке хоро­нить, но все путем, Алеша с друзьями постарался, и даже музыка бы­ла, и поминки хорошие.

Посылаю тебе две фотки. На одной мы все по улице идем за гро­бом, но там все мелко получились и никого, кроме Алексея, не узнать. Я подумала, может, ты улицу узнаешь и обрадуешься. Посмотри по­лучше на дом в правом углу, это в начале улицы Конституции, где хлебная лавка, а перед ней еще сирень цветет, как с нашей улицы свернешь, так сразу туда и выйдешь, а на углу почтовый ящик. Вспом­нила? Ты еще говорила, что Доментий сирень для тебя там ломал...

А на второй фотке мы еще дома. Вторая слева — я. Я всегда плохо выхожу, а тут и вовсе ро>]ка круглая, смотреть противно. А рядом со мной Серега, Алешкин товарищ, может, ты помнишь, он как из армии вернулся, все придуривался, поручиком себя называл и подмигивал как-то — умора, на танцах девки за животы держались. Рядом с ним его жена, Алка, надулась, видно, Серега успел сто граммов для храб­рости пропустить, а она у нас шибко культурная, в сберкассе работа­ет. Голова, которая из-за Алки высовывается, это мой Вася, видишь, какая верста? То всю школу с самого краю на физкультуре стоял, а по­следний год как пошел вверх, теперь, говорит, передо мной только трое, одна девка и двое ребят. А на табурете мой Алеша. Ты небось удивляешься, с чего это он на табурет вскарабкался. А это его дру­жок, который и фотки нам сделал, Степа Галкин, сказал, свету, гово­рит, мало, фотки не получатся, вкрути, говорит, лампочку побольше. Алеша и вкрутил двести свечей, а слезть с табурета не успел. А возле его коленок, если хорошенько присмотришься, Надьку нашу узнаешь, ей в тот день все с сердцем худо было, два раза укол делали. Вообще-: го у нее сердце давно барахлит, но, по-моему, ей из-за квартиры пло­хо было, как узнали в жилуправлении, что бабка померла, двухкомнатная-то и накрылась. Ирише мы сообщили, но она не смогла прие­хать, видно, денег не было. Зато на телеграмму не поскупилась. «До­рогие мама папа тетя Надя Василий родственники и друзья ужасно огорчена известием смерти горячо любимой бабушки Матрены сожа­лению не могу присутствовать похоронах сдаю сессию всем сердцем скорблю плачу вместе вами горячо всех обнимаю ваша Ирина Шавкунова». Как тебе? Не напрасно девка в институте культуры учится. Я эту телеграмму так при себе и ношу. Хотела вместе с фотками по­слать, да потом решила, что тебе и переписанной хватит, а для меня гордость. Такую девку вырастила! Дай бог ей мужа хорошего. Только она пока об этом и не думает. У меня, говорит, мама,есть своя прог­рамма-минимум. Это вроде как своя пятилетка или встречный план.

Ну, вот, сколько бумаги извела, а письмо вроде еще и не начинала.

Осенью, если ты помнишь, исполнится мне сорок. На здоровье не жалуюсь — тьфу, тьфу, тьфу, как бы не сглазить. Алеша так даже при­стает еще родить — эти, говорит, батьковна, на крыло встали, а с ма­леньким я и пить меньше буду, а все равно грустно. Уходит наше вре­мечко. Как посмотрю, все теперь другое. Томка Шумакова—может, помнишь, к ней еще Митька-электрик ходил, вы с ней параллельно учились — весной куда-то ездила, в Горький или Куйбышев? Верну­лась, штаны до колен закатала и выступает, красными голенищами сверкает. А наши лопухи за ней, как телята за зеленой веткой. А чего особенного? Как есть выдра! Мой Алешка про таких говорит — рабо­чему человеку подержаться не за что.

Еще я хочу у тебя спросить, дорогая сестра Поля, доходят ли к вам через Кавказские горы передачи по телевизору из Москвы, или ты смотришь только грузинские кина и концерты? Не так давно по­вторно показывали многосерийную кинокартину «Ольга Сергеевна» с Татьяной Дорониной в главной роли. Там была песня «Память», испол­няет Иосиф Кобзон. Я когда ее слышу, всегда вспоминаю нашу моло­дую жизнь, когда у нас стояли танкисты. Девчата тоже часто вспоми­нают, как тебя Доментий увез в свою солнечную Грузию. Спрашивают, как ты там на чужбине среди чужих. Я говорю, что все у тебя хорошо, а сама не знаю, правду говорю или вру. Письма твои приходят редко. Теперь, слава богу, не такие, как сначала приходили. Бабка-покойница тогда часто говорила: «Далеко наша гулена забралась, как назад-то выбираться будет». Тоже думала, что ты на чужой стороне не прижи­вешься. Ан, видишь, как оно вышло.

Что-то я никак с мыслями не соберусь. Хотела и про то, и про это рассказать, да все из головы вон. Женьку Бурдукову в горсовет депу­татом выбрали, обсмеешься. Она теперь важная! Едва здоровается, а хахаль ее черные очки надел и ходит, как шпион.

Ты меня, батьковна, извини, видно, какая я была балаболка, та­кая и осталась. Отпиши про свое житье-бытье, как детишки растут, как Муж, как ты сама себя чувствуешь. Петька твой, я думаю, при­жился там. Молодое деревце, оно легче принимается. Он, когда я при­езжала, уже тогда вовсю по-ихнему тараторил. Отца его раз видела мельком на станции. На башке полтора волоса, во рту три зуба, облез­лый какой-то. Все в старшинах ходит, видно, даже прапорщика не за­служил. Прощай, дорогая и любимая сестрица Поля!

Жду твоего ответа, как соловей лета.

Прощай, душа моя! Крепко тебя целую! Маленьких Доментиевичей поцелуй заместо их бестолковой тетки — ничего-то они от меня не видели, никаких подарков. Доментию низко кланяйся за меня и за Алексея.

Твоя старшая сестра Вера.

Вася уходит в свою велосекцию и передает общий физкультпривет. Физкультурник...»

Сложила я письмо, под газеты подсунула, чтобы никто не видел. Посидела, успокоилась немного. Ноги как с перепугу под скамейку поджала, теперь под стол вытянула. Ну и ладно. И правильно Верка сделала, что про бабушку не сразу сообщила. Второй уже месяц в зем­ле, чего теперь убиваться... Да я и тогда не убивалась бы. Не любила ее. И за что любить? Слова доброго не слыхала. Маленького Петьку иногда с ней оставляла. Придешь, играют. Петька гулькает что-то свое, детское, а она приговаривает: «Ишь, песни играе, голубок! Ишо не знает, что мать его сучка. Пой, милой, пой...» Я цыкну на нее: «Чего болтаешь, старая!» Она поднимется с полу, сама маленькая, руки ниже колен висят. «Ты на меня не шуми! Родила, так терпи теперь!» Я покручусь, покручусь и в слезы: дней пять Петьку по подругам таскаю, им тоже удовольствия мало рев его слушать и пеленки ню­хать. Одна откажется, потом другая, обратно к бабке прибегу. «Ну, не будь ты злюка. Крест же на груди носишь, в церковь ходишь».— «Ты мне крест не тычь, блудница! За мальцом я всегда присмотрю, дите безгрешное, а об тебе ему скажу, пусть знает, кто ты такая есть».— «Он же не все маленький будет. Вырастет, как ему мать уважать?» — «Уважать!.. Ишь чего захотела! Хвост на сторону, и еще уважать!..»

Господи, сжечь, что ли, это письмо? Не дай бог, Доментий уви­дит!.. Да ведь в письме ничего такого не написано. Там только сказа­но, что отца Петькиного мельком на станции видела.

Я вытащила письмо из-под газет, нашла это место и перечитала. Потом побежала в дом, достала у Петьки из ранца авторучку и все про его отца вымарала. Цвет другой оказался, да ладно, сойдет. Те­перь, даже если Доментий прочитает, ничего. Присмотрелась к за­черкнутому и, верно, оттого, что знала, что там, разобрала: «...на баш­ке полтора волоса...» Зачеркнула еще раз, а сердце заныло: господи, это у него-то полтора волоса!.. Куда же кудри его ржаные делись? Может, соврала Верка? Думает, мне приятней. Не жалей, дескать, Полька, он теперь и лысый, и беззубый, а ты вон за каким парнем. А чего радоваться! Я ему зла не желаю. Что было, то сплыло...

Сижу под деревом. По столу и по скамейке красные жучки пол­зают. Ветер с горы потянул, деревья зашуршали, прохладой меня об­дало, полу халата загнуло. Собака наша на заднем дворе залаяла на кого-то, потом подбежала ко мне, а сама назад оглядывается, гавкнет раз-другой, смотрит и хвостом виляет — понимай, дескать! А я не понимаю.

— Чего тебе, Джульбарс?

Отбежал, встал возле дома и лает. Беззлобно лает, но и не успо­каивается. Я фотки в карман, письмо за пазуху, газеты на столе кам­нем прижала и пошла посмотреть, на кого это Джульбарс лает.

Выхожу на задний двор, куда Джульбарс ведет, и вижу: внизу в больших, как лопухи, листьях, там, где Доментий арбузы выращивает, кто-то затаился.

— Кто такой?

Он присел или лег — вовсе под листьями спрятался. Видно, маль­чишка чей-то.

— Ты чего там делаешь, разбойник? Вылезай сейчас же, или со­баку на тебя спущу!

— Это я, мама! — мой Петька из лопухов встает.

Здрасьте! Я думала, он в речке бултыхается.

— Чего тебя туда занесло, горе луковое? Чего там не видел?

— Да я за арбузом...

— Отец же говорил, не созрели еще, потерпите. Или он для себя их выращивает? Совесть надо иметь!

— Меня ребята попросили...

— Какие еще ребята?

— Какие? Наши. Гоча и Темури.

— Ты что, на речке их оставил?! — испугалась я.

— Да нет, у родника ждут.

— Вот и беги к ним!

Поднялся по круче, через лопухи перешагивая, мимо меня прошел, Джульбарсу кулаком погрозил, а я вдруг остановила его, прижала к груди русую голову и прослезилась. Он от удивления обмер, затих. Потом спрашивает:

— Ты чего, мам?

— А что, сынок? Если мама сыночка обнимет, чему тут удив­ляться?

Молчит, а носом прямо в письмо на моей груди уткнулся. Поты­кался, потыкался носом, хитрец такой, и спрашивает:

— Откуда письмо, мама?

— Издалека, сынок.

— Пусти, а то они на речку уйдут.

— Иди, сынок, иди. Глаз с них,не спускай.

Побежал, у перелаза в траве несколько груш подобрал и был та­ков. А я вслед смотрю, думаю: «Ничего, вон фруктов сколько ест... Ножки ровненькие стали и живот тоже. Окреп мальчишка. Первый заводила в селе, бузотер... Доментий к нему хорошо относится, не оби­жает. Да и вся родня тоже. Тут ничего не скажешь, любят грузины детей, балуют. По мне, так даже слишком. Петька — парень бедовый, иногда чего не учудит, взгреть бы его хорошенько, так нет, и сами не трогают, и меня за руки хватают: «Будет тебе, Поля! На то он и ребе­нок, чтоб куролесить». От родной матери Петушка моего защищают. Смех!

Вернулась в дом, воду согрела, принялась посуду мыть, а сама все улыбаюсь чему-то... Слышу, свекровь в стену стучит сперва рукой — мягко, потом палкой. Домыла я посуду, пошла к ней.

— Ну, в чем дело, мама? Что стучишь? Так и дом разрушить не­долго.

— Почему сама посуду моешь?

Вот тоже хозяйка, никак не угомонится! Ноги напрочь отнялись, а все дела ищет: мне помочь или себя занять. Хоть посуду вымыть. В руках никакой чувствительности, хоть коли ее, хоть жги, так она из несчастья пользу для семьи извлекает — моет посуду в крутом кипят­ке, чище некуда! Иной раз засыпает над курящейся миской, видно, тепло действует. Вытащу ее руки, а они такие сырые и распухшие, что, кажется, вот-вот оторвугся от запястий и шмякнутся на пол.

— Пока я тебя подниму да пристрою,— говорю,— сама три раза перемою.

— Не могу, Поля, без дела, извожусь... Семьдесят лет покоя не знала, а тут лежи, как в гробу.

Раньше она частенько выбиралась из постели и. опираясь на стул или табурет, волоча парализованные ноги, тащилась на кухню. Случа­лось, свалится на полпути и лежит, пока кто-нибудь не набредет. Сколько раз дети на нее натыкались и втроем кое-как волокли назад.

— Тебя сегодня не дозовешься. Где была? — спрашивает.

— Нигде не была. Во двор выходила, в тени на скамейке поси­дела.

— С кем?

— Одна.

— Что там одной сидеть, полдеревни мимо ходит. Где дети?

— На речку побежали.

— Одних пускаешь?

— Петя с ними.

— А Доментий еще не приходил?

— Ты же знаешь, он бы к тебе заглянул.

— Да. Он бы заглянул... Переверни меня на бок и ступай, раз за­нята.

Наклонилась я к ней, дыхание придержала и кое-как на другой бок перевалила. Лицо у нее напряженное, жалкое, а тело беспомощ­ное, тяжелое. Выпрямилась я, дух перевела. У нее голос дрогнул.

— Посиди минут пять. Что-то тяжело на душе...

Я присела на стул, вздохнула, руки на коленях сложила.

— Все не приберет меня господь. Ни жить сил нету, ни умереть. Где справедливость?

— Какая уж тут справедливость!

— Ничего! Забывчив господь, нас у него много—просителей. Придет и мой черед, пришлет и за мной архангелов. Ты потерпи ма­лость, не торопи.

— Я не тороплю,— вздохнула я.— Живи сколько хочешь.

— Сколько хочу... Да такой жизни я нисколько не хочу. Обуза сыну. Думаешь, легко мне после всего, что между нами было...— Не смотрит на меня, лежит, как я ее к стене перевернула, и говорит в стенку; глаза' большие, будто остекленевшие, лицо напряженное, се­рое.— Одно хочу сказать: когда умру, сына моего не обижай.

— Ну вот еще, нашла мальчика! — отмахнулась я.

— Не дам тебе покоя, так и знай! Буду являться, изведу. Со свету сживу! Надоумил господь. Предупреждаю.

— Ладно, мать, не стращай. Я уж и так у вас пуганая.

— Три сына у меня... Дочерей не считаю. Доченьки на тебя боль­ную бросили, раз в месяц не приезжают узнать, что с матерью... Ма­ленький Георгий всегда как не наш был, ученый слишком. Не знала, глупый или умный, и сейчас не знаю. Джано — забияка, гордец. То изобьет кого, то обсмеет...— Помолчала, и голос размяк.— Отец, быва­ло, его накажет, загонит в погреб или работать заставит, а Доментий твой рядышком встанет. Я ему: «Ты-то куда, миленький? Ты-то зачем? Брат твой виноват, нашкодил!» А он обнимет брата, отвернется, слез­ки глотает... Иной раз Джано за его проделки не даю сладкого — саха­ру там или пеламуши, а наш тоже не притрагивается, терпит, хоть и любил пеламуши, дрожал, когда видел... Ты, может, думаешь, нароч­но свекровь мужа твоего нахваливает, подластиться хочет?

— Ну уж — подластиться! Ты да подластиться. Скажешь тоже!

— Кто-кто, а ты лучше других должна его знать. Думаешь, легко ему было жену с чужим ребенком в отчий дом привести?

Я привстала.

— Опять ты за свое, мама!

— Погоди! Сядь! Не за свое я. Видишь, твоя взяла. Я как червь, тяпкой перерезанный, а ты в моем доме хозяйка. Твой верх, Полина. Покуда сердце бьется и язык ворочается, дай сказать!

Присела я опять и руку ей на плечо положила, а плечо как камен­ное и дрожит. Жалко мне ее стало.

— Успокойся,— говорю.— Кто старое помянет, тому глаз вон!

— Пусть оба вон, а не забуду!j—вздрогнула и даже дрожать пере­стала.— Было время, когда утопиться хотела или с тобой что-то сде­лать. Не потому, что ребенок. Ребенок что? Записал на свое имя и вы­растил, доброе дело зачтется.— Она вдруг обернула ко мне серое лицо и, глядя страдающими глазами, простонала:—Всю жизнь в церкви лоб расшибаю, а в непорочное зачатие не уверовала. Пресвятую деву в гре­хе подозреваю. Такое уж у меня сердце черное, проклятое, ревнивое... А ты! Ты... Коли он тебя с ребенком подобрал, значит, любит. А коли любит, каково ему? Или у вас теперь все по-другому? Господи, вразуми меня!..

— Никто, между прочим, ему не навязывался,— сказала я и руку с ее плеча убрала.

— Да знаю я. Знаю... В том-то и беда, что не навязывалась. Сестры на него набежали, слава богу, ты тогда по-нашему не понимала. А я помалкивала. Не потому говорю, что господь нас под одной крышей свел и ты за мной ходишь. Нет. И rie для того господь речь мне оставил, чтоб я лгала перед смертью или божилась всуе... Сама знаешь, была у нас для него девушка. Как белая лилия, скромная, непорочная. И лю­била его, ждала, когда из армии вернется... Я тогда промолчала. Ни слова ему не сказала. И отец молчал. Ну-ка, вспомни!

— Я все помню,— говорю.—Уж что-что, а это на всю жизнь за­помнила.

— Почему? Потому, что тебя так сразу полюбили? Нет. Мы сына любили. И еще скажу: как ни горько мне было, а в глубине души я удивлялась, чуть не гордилась, что он против мира смог... Тихоня-тихоня, а хватило сердца!

— Ну, ты уж вовсе как подвиг какой расписываешь!—Я встала. Не хотелось мне продолжать этот разговор. Какого черта! Что я, в са­мом деле? У меня тоже самолюбие и гордость есть...

А про сердце свое она верно сказала — ревнивое. Ох, ревнивое! И проклятое. Только от того проклятия она первая страдает. Себя поедом ест и всех вокруг. А с Доментием вообще!.. Мне тетушка Дарико рас­сказывала, как она казнилась, слушая за стеной наши ссоры, места себе не находила, уши затыкала! «Мой,— говорит,— грех. По моей вине он такой кроткий да бессловесный, родила на старости лет от слабых кровей, от усталого тела. Господи, забери меня всю и до капли влей в его жилы. Сыночек, родименький, нельзя среди людей без клыков! Ангел мой, прости меня, ненасытную!..» Глазами дырки в стене про­жигает, но из комнаты ни шагу и голоса не повысит, чтобы Доментия своего ненароком не задеть, не унизить... И ведь не злое сердце, а вот именно что ревнивое. Тяжко с ней, как под гнетом. Все хочется плечи расправить и вздохнуть поглубже...

Не то что с тетушкой Дарико. Кто бы поверил, что родные сестры! Свекровь худая, строгая, постная, а Дарико толстушка, хохотунья, сластена. По доброте души вышла замуж за вдовца с тремя детьми — пожалела, говорит, какие они грязненькие ходили. Я ее мужа помню — внушительный старик в буркег с башлыком на голове, по-русски ни слова, только, когда чачу пропустит, хакнет, усы разгладит и подмиг­нет мне: «Уодка!..» После его смерти сыновья тоже мачеху «пожале­ли» — отсудили у нее дом с участком. Пенсия ей не полагалась — ста­рикан был когда-то в чем-то замешан... На старости лет без кола, без двора, а ей хоть бы что! Перебралась к сестре, перевезла на арбе ко­ваный сундучок, швейную машину и ковер ветхий. Каждую зиму тот ковер на снег выносила, снегом посыпала, чистила. В ее комнате всегда пол дресвой вышаркан, ковер скатанный у стены, в углу сундук, а на нем машинка под узорной дорожкой... Дарико, Дарья по-нашему. Сколько дел по дому ворочала, и все шутя, все посмеиваясь. В летнее пекло хлеб втонэ испечь для других наказание, каторга, для нее игра. Разведет огонь, хворосту накидает, потом еще охапку подкинет и еще. «Глянь, Пело, как сердце раскалять надо. Чем жарче, тем слаще!»— и хохочет. Она вообще огонь любила. До самых последних дней тащи­лась к камину и молодела, оживала у огня... Поначалу я к ней присмат­ривалась: уж не дурочка ли? Чего в ее возрасте особенно заливаться? Жизнь в деревне не сахар. С конца октября дожди зарядят, потом снег мокрыми хлопьями повалит. Горы белой мутью затянет — калитки не видать; акация у крыльца то выступит, то исчезнет. Дом большой, холодный. Одна радость — у камина погреешься или малышами в по­стели обложишься, как волчица. А Дарико ничего: мимо двора кто пройдет, расспросит, доброго пути пожелает, в мороз не поленится чачи поднести; или вдруг платок намотает, обуется, пойдет по соседям. Вернется с кучей новостей. «Слушайте, девоньки, новости горячие, с пылу, с жару, за пазухой принесла, чтоб не остыли». Рассупонится, галоши скинет, сядет у камина на низенький стульчик и рассказывает звонким молодым голосом, и смеется, заливается...

Со мной поначалу шутки шутила — словам всяким нехорошим по- грузински учила и то к Доментию пошлет, то к свекру: «Скажи так-то и так-то...» Доментий краснел, посмеивался. «Никогда так не говори». А свекор по-русски наставлял: «Вернись и скажи: Дарико — старая дура». А та заливалась! И крестилась испуганно, «Господи, прости ме­ня, грешную, как бы не к слезам...» А когда я грузинский немножко освоила, она стала про Доментия рассказывать: какой он в детстве был славный да хорошенький, как в школу пошел; учительница говорит: «Дети, когда я вхожу в класс, вы должны встать!» Наш дурачок впо­пыхах на парту и вскочил... А в другой раз еще до школы поехали зачем-то в Кутаиси, кажется, свекор вино повез продавать. Зима снеж­ная, морозная, почти как в твоей Сибири. Идем под гору около храма Баграта, а навстречу дамочка с подростками, хорошо одетая, с черно­буркой на шее, видно, из хорошей семьи. Дети к ней липнут, нудят: «Ма, купи елочную игрушку! Ну, ма-а!» А женщина Доментия увидела; на нем тулупчик овечий, папаха такая же. щеки, как яблоки-турашаули; подхватила его на руки. «Вот вам елочная игрушка! Нигде лучше не сыскать!..» Сколько такого она мне рассказала! Я сидела, фасоль лущила или перемешивала рассыпанную на полу для просушки куку­рузу и вроде все понимала. Так незаметно и по-грузински выучилась... А как выучилась, жизнь сразу стала легче, словно меня кто от глухоты избавил. Люди кругом оказались добрей, чем я в глухоте своей думала. Пока безъязыкая была, все казалось, что вокруг обо мне нехорошее говорят или к ссоре дело клонится. К Доментию приставала, чтоб пере­вел. Наши северяне так шумно не говорят и руками не размахивают, разве что перед дракой. А у них характер горячий. Азартные они — страсть! Конечно, и молчуны попадаются вроде моего Доментия... И свекор, царствие ему небесное, тоже был молчун. Из тех, у кого слово — серебро, а молчание — золото. Большой Георгий — так его вся деревня величала. Как он преставился, захромала семья, крен дала. Видно, слишком к его твердой руке привыкли. Я его побаивалась, Боль­шого Георгия, и жалела, не знаю за что... После его смерти тетушка Дарико вдруг в церковь зачастила и дома стала молиться. Икону где-то раздобыла, лампадку; снедь на стол выставляла и ладаном окуривала. А потом с особым рвением по хозяйству хлопотала, сестре угождала, бегает, бегает, пока с ног не свалится. Тут и болезнь слабинку в ней нашла, за месяц свела в могилу. Перед смертью призвала меня, призна­лась: оказывается, всю-то жизнь, бедняжка, зятя своего — Большого Георгия — любила. «Ты одна меня простишь, Поля. Ему не посмела открыться. А в могилу любовь унести страшно. Все равно как младенца живьем замуровать. Пусть на земле остается». А через год после нее и свекровь слегла. Уже больше года лежит и долго еще протянет; душа из нее будет рваться, а она зубы стиснет — не выпустит и назад затол­кает. Такая старуха! Мужу своему под стать...

Вышла я во двор. День жаркий, неподвижный. Ветерок изредка прибежит с горы, пошуршит листьями, покачает верхушки и затихнет. Цикады растрещались, хоть уши затыкай. Я долго не могла привыкнуть к их треску, на нервы действовал. И не спрячешься никуда. Как день жаркий, так они свою музыку заладят, и чем жарче печет, тем громче нажаривают: чри-чри-чри-чри. Сами маленькие, с прозрачными кры­лышками, вроде стрекозы пузатой, а орут противно...

Доченьки ее хороши, золовки мои! Когда Доментий нас с Петькой привез, они мигом примчались. Что-то я теперь не часто их вижу. Больную, старую мать кормить-подмывать Полинка годится... А вот заберу детей, да и махну на месяц к Верке! Мне тоже отдых по совет­скому закону полагается. Утром затемно вставай, корову подои, в стадо выгони, свиней покорми, курам-индюшкам зерна накидай, завт­рак собери, мужа на работу отправь, детей подними. Потом к свекрови ступай... Ничего! Полинки на все хватит. Полинка, если надо, и на станцию спустится за продуктами, и в район съездит за мясом. А в жаркий день свой выводок заберет на речку, детей искупает и сама искупается и на солнышке обсохнет в купальнике с выгоревшими ро­машками, лифчик расстегнет и бретельки сбросит, чтобы белых поло­сок на спине не осталось, и увидит, как бабы тревожно косятся на нее и отворачиваются. То-то!.. Говорят, до меня здесь вообще в купаль­никах не купались, так, в платьях или в комбинациях — скромницы! Знаю я этих скромниц. Однажды по грибы пошла с ребятами, они меня в дебри затащили, в чащу, куда взрослому не залезть, а там в зарослях терновника... Я скорей-скорей детей увела, даже не успела толком разглядеть, кто там был, но Петька мой разглядел и говорит: «Я их всю дорогу в таких местах вижу». Я не сообразила, что сказать, гово­рю: «Видать, грибы очень любят, сынок. Не могут без грибов...» Ну, у нее еще муж никудышный, можно понять, а он-го чего?..

У Доментия с ночи дежурство, потом, наверное, опять на мельницу пойдет, раньше пяти не вернется. Ужинать соберу, что от обеда оста лось, да творога детям дам. В такую жару молоко быстро сквашивается.

Хотела к Антиопе за медом спуститься, ее мед на нашенский вкусом похож, да жарко очень, обожду до вечера.

Села фасоль лущить, про свекровь вспомнила, решила отнести ей две охапки, пусть займется, коли охота. Заглянула. Лежит лицом к сте­не, глаза закрыты. Меня услышала, брови дрогнули.

— Что, дочка?

— Ничего...

Я постояла, постояла, потом наклонилась и поцеловала ее. Ни разу она меня еще дочкой не называла, даже сердце сжалось. Она руку мою нашла, стиснула больно, говорит:

— Меня целовать не надо. Сына моего не обижай.

— А кто его обижает! — вскинулась я.

— Не кипятись. Меня скоро не станет, а вам жить.

— Ладно, мама, хватит!

— Я тебя не виню. Ты в своем законе выросла, так и жизнь пони­маешь. А у нас свой закон и обычай. Лучше бы их не смешивать.

— Говорили про это. Зачем опять?

— Не знаю, с кем ты говорила. Меня перед смертью господь надоумил, хочу попросить: сына моего береги. У него сердце безза­щитное.

— Да будет! Святого из него сделала. Он другой раз как гаркнет, дети в трусы писают со страху.

Засмеялась грустно, недоверчиво.

— Силы у него много. Но доброты еще больше. Трудно с таким сердцем среди людей.

— Ничего. Не съем я вашего Доментия...— сказала я и добавила:— Я его больше тебя люблю.

— Уступай, раз так,— выдохнула она, и в глазах искорка блесну­ла,— то ли улыбка, то ли слеза.— Уступай. Он мужчина... Еще вот что скажу, Поля: я не сплю по ночам, все о вас думаю. Чудные вы какие- то... На рассвете мимо двора верхние мужики идут, сапогами гремят, а наша собака их облаять не смеет. Разбежится к ограде, а они ее пал­кой или камнем. Разве это дело?

— Я-то что могу? Заместо собаки на соседей лаяться?

— Лаяться тебе незачем. Хозяйство с собаки надо начинать. Люди как почуют, что плетень ослаб, сомнут. Помнишь, какой у нас при Большом Георгии пес был. Зверь лютый. Сама его побаивалась. Зато мимо двора все по струнке ходили, ястребы наш двор облетали. А теперь... Как подумаю, что тут через пару годков будет!.. Одно уте­шение— не доживу до тех пор.

Я уже пожалела, что сама к свекрови заглянула — будет теперь права качать под видом предсмертных наставлений,— но она вздох­нула едва слышно, веки набрякшие сомкнула и затихла. Я скорей на­зад, на свежий воздух, под треск цикад и птичий пересвист. Надо ска­зать Доментию, чтоб иногда на балкон ее выносил.

Так и проходит жизнь: крутишься, как белка в колесе, колготишь­ся, не успеешь оглянуться — старость на носу. Треснет дубиной по темени — и лежи, посапывай. Вот Васа, что пониже родника живет... Давно ли я на нее заглядывалась — красавица!.. А теперь шамкает беззубым ртом...

Да что Васа! Верка в письме пишет — старость не за горами... И кто? Верка!.. Когда она в своей нейлоновой кофте и в юбке колоко­лом рок откалывала, вся танцверанда на нее таращилась... Трубач Гоша раз десять за вечер «белый танец» объявлял. Пока трезвый, ничего, оторвет трубу от губ и крикнет: «Дама с дамой не танцуют». А как поднесут ему пару «ершей», выламывается, шут: «Баба с бабой не тан­цуют!» Этот самый Гошка-трубач специально Верку объявлял в мик­рофон; пощелкает пальцем по микрофону, продует и чужим голосом: «Новинка сезона, моднейший танец с капиталистических подмост­ков— рок-энд-ролл! Соло — Верка Дрюнькова!» Народ из аллей сбе­гается, теснотища, шарканье, смех. Гроздья черемухи над головой. Комары. И запах. О-ох!.. Какой-то особый удушливый запах — смятой травы, политых дорожек, молодой бездомной любви... Как будто вче­ра!.. А поди ж ты, ее Ирка в институте культуры учится, какие теле­граммы пишет, того гляди, Верку бабушкой сделает. Ерунда, что у нее в пятилетке не запланировано. Если парень бедовый попадется, все пятилетки из головы вышибет. У меня тоже плана на Петьку не было. Это чаще сверх плана получается.

А свекровь последнее время переменилась. Мягче стала. Одной ногой на том свете, а нас наставляет. Может, и впрямь перед уходом? Уходят отцы-матери, наш черед настает, укрыться не за кем...

Вдруг меня осенило: чем без толку сидеть, накатаю-ка я Верке письмо.

Достала опять из Петькиного ранца тетрадку, двойной лист из се­редины вырвала, посмотрела на часы и села.

«Здравствуй, дорогая моя сестрица Вера!» — Вывела и призадума­лась. Во дворе куры копошатся, цыплята возле конуры дерутся,

' Джульбарс дрыхнет на припеке, повыше в зарослях ежевики индюш­ка озирается испуганно. Жарко. Цикады трещат... А что теперь у нас? Яблоки тихо поспевают. Над зеленым собором галки летают. Перед Домом крестьянина квасом и беляшами торгуют, тополиный пух пол­зает по площади, все лужицы, как снегом, припорошены.

«Получила твое письмо. Очень ты меня обрадовала: написала такое толстое письмо и про Алешу, и про детей, и про знакомых. Спасибо тебе за письмо и за то, что помнишь еще сестру Полину. А я боюсь, что скоро по-русски и писать-то разучусь.

Хочу тебе сообщить, что живу я ничего. Тут родня моего Домен­тия, кто поумирал, кто разъехался, тише стало.

Раньше родственники городские любили летом наезжать, как на дачу, теперь больше не беспокоят. Живем со свекровью. Она болеет, год как не встает и не встанет, наверное, ноги совсем не держат, на­последок все наставляет, учит, боится, как бы чего ,не забыть.

Доментий работает дежурным электриком на винном заводе, сутки дежурит, трое дома. Только ты не думай, что, раз на винном заводе, зна­чит, не просыхает. Пьет редко и, когда выпьет, всегда хороший очень, лучше, чем трезвый. Тебя часто вспоминает, говорит, плохая сестра, почему с детьми летом не приезжает: у нас, дескать, красота и воздух. Я ему толкую, что дети у тебя уже взрослые, небось по стройотрядам ездят, деньги зарабатывают. То, что ты про Ирку свою написала, очень меня обрадовало, и телеграмма ее понравилась, хоть в газету пропеча­тывай, только насчет ее пятилетки ты не очень верь, а лучше следи по­зорче да припугни пошибче, чтоб с ней моей беды не приключилось. Как ни верти, а хорошего мало.

Иногда думаю себе: по какой дороженьке жизнь покатилась бы, не встреть я в ту зиму моего Доментия? Подрабатывала бы в в/ч, гуляла бы с «макаронниками». Они ребята ничего, только шибко гуталином пахнут. Как Петькин отец говорил: «Туши свет и выходи строиться!» А порой так мне порядок и дисциплина надоедают. Одно и то же, одно и то же изо дня в день! Ты вот намекаешь, что старость подкрады­вается. А я ее не чую!»

Я оторвалась от письма. Что это я пишу? Никак спятила! Вдруг кому в руки попадет? Да и правда ли это?..

Я старательно зачеркнула в письме последние строчки и написала:

«Ты меня спрашиваешь про телепередачи из Москвы. А у нас теле­визора вовсе нету, тут из-за гор сильные помехи и показывает, как в тумане: то в одном углу пол-лица, то в другом. Раньше Доментий под­нимался к соседу, который высоко на горе живет, футбол посмотреть, а тот сосед все приставал: когда ты к нам опять приедешь? Рыжий такой, на грузина не похож, Жора. Он в тюрьме сидел, оттуда и по- русски говорит. Пусть Алеша не ревнует. Вспомнила?»

Я опять от письма оторвалась, на этот раз меня что-то отвлекло, только не сразу сообразила что. Прислушалась. Машина в гору ползет. С тех пор, как дорогу проложили, у нас машина не редкость, в день две, а то и три проедут, но эта не в объезд, а снизу, по старой дороге прямо к нашему дому ползет. Я подумала, что Доментий через друзей- шоферов что-нибудь послал — буханку хлеба или муку, но его друзья на грузовых работают, а тут по звуку маленькая машина. Кого еще нелегкая несет?

Письмо недописанное сложила, убрала подальше — потом допи­шу— и вышла во двор, поближе к воротам. Оттуда вниз до поворота видно. Как раз над поворотом на пригорке инжир растет, ветвями дорогу перекрывает. И вот в тени под инжиром машина показалась. Выруливает из-за поворота, стекло под солнцем сверкнуло. Смотрю и машину узнаю — брат Доментия на ней ездит, тот, который артист. Родственничек прикатил. С дружками, наверное!

Ворота распахиваю, а сама прикидываю: «На всю ораву одной курочки не хватит. Слава богу, сыр есть и муки на десяток хачапури в кадке наскребу. Петьке велю слив нарвать. Вот и обед, чем бог по­слал...»

Джано посигналил, из машины руку высунул.

— Привет, невестушка! Ну, как вы тут? — За рулем-то красотка — жена его.

— Добро пожаловать!—говорю.— Спасибо, что вспомнили! Да еще всем семейством. А я думала, совсем нас забыли...

Машина остановилась. Дверцы захлопали. Первым мальчишка выскочил, загорелый, как цыганенок, в красных трусиках. Волосы длинные, густые, взлохмаченные. Подбежал ко мне, глазки блестят, мордочка хорошенькая, живая.

— А у вас собака есть?

— Есть, милый.

— Мы вам ягненка привезли,— и, кряхтя, вытаскивает из машины белого-белого ягненка. Прижал к груди, смотрит на меня.

За мальчиком девочки-двойняшки вылезли, этих я помню, только имена путаю. В одинаковых сарафанчиках, голенастые, подошли, по­целовали меня.

— Какие же вы стали большие! Совсем барышни!..

Улыбаются, переглядываются, сарафанчики свои одергивают.

А вот и Додо, в черных очках, рот ярко накрашен, в коротких штанцах, бедрами покачивает, улыбается — артистка!

— Здравствуй, Полина! Здравствуй, моя хорошая!—Коробку с шоколадными конфетами мне протягивает и обнимает. И все у нее так ловко получается. Чмокнула в щеку, сама же помаду стерла.— Испач­кала... Все такая же свежая. Джано, посмотри, как она выглядит! Пер­сик! Пышка!

Джано тоже меня расцеловал. В обе щеки, да еще в губы поце­ловал.

— Но, но, но, ты не увлекайся! — расхохоталась Додо.

— А где хозяин? Где мой любимый младший брат? — спросил Джано.

— Он нынче на дежурстве,— говорю.

— Он же по ночам дежурит?

— А днем на мельнице возится, чинят там что-то с соседом нашим Гурамом на пару.

— Доментий на мельнице?—Джано задержал на мне взгляд, вроде хотел еще что-то сказать, потом передумал, спросил: — А матушка как? Совсем разучилась лезгинку плясать?

— Ты хоть на эту тему не остри,— заметила Додо.

Чувствую, кто-то меня сзади за юбку тянет, несильно так и настой­чиво, как щенок. Оглянулась, а это их мальчишка.

— Тетя Поля, а где собака?

— Неужели нету? Сейчас тут тявкала.

Девочки отошли к краю двора, смотрят на горы, за мизинчики дер» жатся, ахают: «Какая красота!» Возле них ягненок белый понурился. Ну, хоть кино снимай.

— Пошли к матери! —командует Джано.— Живо! Все к маме!

А Додо:

— Погоди, дай дух перевести. Мама никуда не денется.

А я слышу уже, старуха колотит по стенке палкой и зовет:

— Полина! Полина!

— Ладно, ты останься,— разрешил Джано женушке.— В таком виде лучше ей не показывайся. Дети! — обернулся к девочкам.— К ба­бушке! Живо!

Те послушно пошли, а мальчик спросил:

— А собака после бабушки?

Я первая к старухе вошла — прибрать, если что не так.

— К нам гости! — говорю.— Глянь, кто приехал.

Джано меня обошел, наклонился к матери, поцеловал. Дети в дверях остановились, смотрят растерянно, немножко испуганно, а у одной из девочек губы кривятся и носик морщится. Ишь какая!.. Ста­руха сына увидала, голову с подушки приподняла, затрясла ею, приго­варивает:

— Спасибо, Сардион! Привел господь свидеться! Я уж не надея­лась, в сердце своем со всеми распрощалась.

— Ну, что ты, мама! Что ты! — бубнит Джано.— Ты у нас еще встанешь. На ихнюю свадьбу хачапури испечешь,— кивает на девчо­нок.— Без твоих хачапури я их замуж не выдам.

— Ой, отсохни твой язык, болтун! Не слушай его, господи! Эх, сынок, сынок, не суждено мне больше подняться. Да и зачем? Одного у господа прошу, чтобы все ваши горести и беды я с собой унесла А вы живите как знаете. И свадьбы без меня играйте, и... Покажитесь- ка, красавицы! Не рано ли отец о свадьбе речь завел?

Девочки, друг дружку подталкивая, вперед продвинулись, ступи­ли на два шага и стали. Отец им:

I — Чего стоите? Родную бабушку не целуете?

Старуха руками замахала.

— Не подходите! Что за удовольствие! Я сама себе противна.

Но девочки все-таки по очереди наклонились и чмокнули ее, точ­но клюнули по разу. Потом опять к окну отошли, и я заметила, как одна, та, у которой губы кривились, отерла рот ладонью. А мальчишка , вдруг растолкал всех, поглядел-поглядел на бабку и спрашивает:

— Ты больная?

— Да,— вздыхает старуха и улыбнуться силится.— Больная, вну­чек, совсем никудышная стала.

— Встать не можешь?

— Не,могу, ангелочек, год уже лежу.

— Я буду около тебя лежать,— пообещал мальчик.—Чтоб тебе не скучно было.

— Спасибо, золотое твое сердечко, только ты уж лучше за ба­бочками побегай.

— Нет, когда я болел, мама около меня лежала и сказки расска­зывала.

— В самом деле, Джано,— всполошилась старуха.— Где их мать? Куда жену дел? Неужели без Додо приехали?

— Да здесь она, мать,— отвечает Джано,— переодеться с дороги захотела...

— Бабушка, хочешь, я ее приведу! — мальчик растолкал нас, ки­нулся из комнаты и через минуту привел свою мамашу. А та и не ду­мала переодеваться, так в голубых штанцах, в маечке и носках поло­сатых и заявилась. Старушка бедная ахнула, опять головой затрясла, на сына смотрит. Лжано жене что-то недовольно сказал, но та только

отмахнулась и своей походочкой — бедрами туда-сюда, туда-сюда — подошла к больной. Присела на кровать и за руку ее взяла.

— Наша бабушка! — говорит.— Наша строгая сладкая бабушка, вот не думала в таком виде тебя застать. Сколько лет весь дом на сво­их хрупких плечах несла. И все шутя-играя, даже не замечала, что это за тяжесть. Что с тобой, мама? Что говорят врачи? — И руку ее гладит и ласково так себе на голые колени кладет. Но старуха руку из ее ла­доней выпростала, поверх одеяла положила, смотрит в потолок.

— Доктора от меня отвернулись. И родные дети тоже. Даже гос­подь забыл — давно прибрать пора. Может, он эту радость для меня приберег, ангелочек наш головку на мою подушку положил. Теперь на ней и помереть сладко будет... — Помолчала, нашла меня глазами.— Полина, видишь, так богу угодно: гостей тебе принимать. С дороги по­кормить бы людей надо.

Я и сама уже в голове по хозяйству маракую. К двери пробираюсь, слышу, как Додо распинается:

— Не беспокойся, наша сладкая бабуля, мы все сделаем. Лежи спокойно, сил набирайся, чтобы к нашему отъезду на ноги встать. Я Поле помогу, и хозяйки будущие тоже помогут. Все умеют, хоть сейчас замуж бы отдала, если б взяли.

Девочки переглянулись смущенно, потупились. Одна прыснула и зажала рот ладонью.

— Путаю я их. Ты хоть в платья разные наряжай. Того и гляди, женихи их спутают, передерутся.

Девочки перестали сдерживаться и засмеялись громко и взволно­ванно.

— Уж мама скажет так скажет!—Додо наклонилась к свекрови,

/ что-то шепнула на ухо и расхохоталась. Лицо старухи как будто ока­менело, на щеках проступил румянец. Не любит она вольных шуток и никогда не любила.

Мне самой пришлось кур ловить и резать, потрошить, и орехи для подливы толочь, и зелень в огороде собирать. Гости вытащили из ма­шины гамак, повесили между деревьями,. надули матрац, поставили в траве складной стул.

Додо переоделась, вместо коротких штанишек платье надела, но оно и того почище, совсем прозрачное, трусики на бедрах сквозь пла­тье просвечивают, даже цвет видать — сиреневый. Меня спрашивает:

— Хочешь такие трусики? Смотри, что на них...

На резинке написано что-то не по-русски.

— Я,— говорю,— по-иностранному не читаю.

Додо прочитала и говорит:

— Это значит: «Будь моей в четверг».

Я засмеялась:

— А как насчет вторника?

— У меня и на вторник есть. На все дни недели, кроме воскре­сенья.

— Шестидневка, значит,— говорю.— Нет, Додо, мне Доментий не разрешит. Да я и не влезу.

— Не дури! Молодая стройная баба, а они безразмерные: Ты толь­ко покажись в них своему Доментию, увидишь, что с ним станет.

— Сколько стоит?

— Вообще-то они дорогие, но тебе за пятерку уступлю.

— Одеванные?

— Ну, милочка моя, может, раза три и надевала, не помню.

— Ладно, за пятерку возьму. Только с надписью.

— Бери уж сразу двое. Спасибо скажешь.

Ушла, а мне задачу задала — где десятку взять? Осенью, когда ви­ноград сдадим, деньги будут, а сейчас каждый рубль на счету. Дачни­ки уже разъехались, сыр продать некому, хоть в район поезжай...

Одну курицу я сварила, на бульоне подливу приготовила, запра­вила орехами и сушеными пахучими травами — готовить научилась, что твоя грузинка! Другую зажарила и на куски разрезала. Кукуруз­ную лепешку — мчади испекла на сковороде, с имеретинским сыром очень ее любят городские родственники, а я так и не пристрастилась, не раскусила, мне это мчади глотку дерет.

Джано заглянул.

— Подкрепления не требуется?

— Отдыхайте,— говорю,— управлюсь.

А сама думаю: хоть бы мальчишки поскорей вернулись или До­ментий бы пришел... Легко ли на такую ораву стряпать. На родник сходить надо. И каким вином потчевать, ума не приложу. Хотя вино — не моя забота. По мне, кислятина, хуже кваса: ни сладости, ни крепо­сти. Но в деревне наше вино уважают. На поминки ли, на похороны у нас покупают. Свекор, бывало, вел покупателя в марани, там во дво­ре чаны с вином зарыты. Вскроют не спеша, зачерпнут и пробуют, причмокивают, на свет разглядывают. Сверху в любой кувшин погля­деть— черным-черно. А в стакан нальют — в одном золотистое ока­зывается, в другом розовое, а в третьем и впрямь до черноты красное. Я вино люблю осенью, в самом начале, когда чуть забродит, шипит и кусается и сладкое, как лимонад. Маджари называют. Из-под желобка давильни относят кувшинами и в чаны. В первую осень я собрала ви­ноградные ягоды на бортике давильнй и съела. А они-то для счета! Сколько ягод, столько кувшинов... Поначалу частенько впросак попа­дала, даже напивалась за столом — вино вроде слабое, а вкрадчивое. Пьяненькая все ревела и домой просилась, в Россию. «Отпусти, меня, Доментий! Отпусти, Христа ради! Отпусти!..» Теперь унялась. Угомо­нилась. Подрезали детки крылышки. Отлеталась Полинка Дрюнькова. Сиди теперь, не ершись, по хозяйству колготись.

Наконец я все приготовила, салат нарезала, маринованные поми­доры из глиняной кадки достала, а ребят моих не видно. Стала накры­вать на стол. Тут Додо из гамака вылезла, девок с матраца согнала — пожаловали, когда все готово!

— Благодать у вас! Просто благодать! Даже вспомнить жутко, по какой жаре мы ехали. Извини, Полюшка, что не помогли — сил ни­каких.

— Ничего,— говорю,— я привычная.

— Лиа! Нелли! Живо на стол накройте! — а сама ко мне подхо­дит, вкрадчиво так за талию обнимает.— Ну, как вы тут? Ладите или?..

— Да живем помаленьку,— говорю.

— Не поддавайся деревенской трясине. Ты же красивая баба! Следи за собой. Я тебе кремы оставлю, лосьоны... Покажи-ка руки!

Я левую протянула, правая занята.

— И это женская рука! —вертит мою ладонь и смотрит чуть брезгливо.

— Подои вместо меня,— говорю я,— да свиней покорми, да дрова наруби, да старуху обмой, да всю ораву обстирай...

— Можно подумать, за меня все Пушкин делает! — фыркнула.

Мне этот разговор как ножом по сердцу.

— Жара уже спала,— говорю.— Давай пообедаем на веранде.

— Как тебе удобней, Полюшка. Ты хозяйка...

Забегали девчонки по комнате, заскрипели буфетной дверью, как бы посуду не переколотили.

— Тетя Поля, а это куда?

Свекровь шум услыхала, опять палкой в стену.

— Ну, чего тебе еще, мать?

— Что там за беготня?

— Обедать садимся. Сама же сказала...

— Доментий вернулся?

— Нет.— Без него садитесь?! — возмутилась.

— Неужели с голоду помирать?

— Нельзя без хозяина за стол... Если детям невмоготу, их покор­мите.

Не люблю эти церемонии, не привыкну никак! Думаю: ладно, мы пока сядем тихо-мирно, чтоб старуха не слыхала, а там, глядишь, и До­ментий объявится.

Но Джано тоже уперся:

— Детей покорми, а мы дождемся. Что за стол без хозяина!

Мы с Додо переглянулись, плечами пожали. Она пошла за мной на кухню.

— Дай, ради бога, кусок хачапури.

Отрезала ей половину.

— Что-то родственнички мудрят... — говорю. Она рукой махнула.

— Да ну их, хватаются за соломинку! Все это давно по швам тре­щит. Не будь мы в гостях, я б своему показала!..

Посмотрела на нее. Хачапури пальчиками держит, мизинец отто­пырила, ногти длинные ярким лаком покрашены. Она в нашем доме, как трава в винограднике: вроде и высока, и зелена, но там ей не место.

Прибежали наконец ребята с речки. Трусы не обсохли, майки по­вылазили— шпана деревенская, да и только. Засмущались. Ихние по одну сторону стола встали, мои по другую.

— Обнимитесь! — говорит Додо.— Вы же друг другу двоюродные!

Мои хлопчики толкаются, пересмеиваются, как дурачки. А их двойняшки поглядывают снисходительно.

Первым, как всегда, Петька нашелся, малыша на руки подхватил. Малыш оскорбился, цапнул его за уши.

— Слоненок!

Засмеялись все — Петька и впрямь лопоухий. Расселись малень­кие Гачечиладзе за столом, ерзают нетерпеливо.

— Лиа, Нелли, оставляем вас за старших. Чтобы хорошенько поели!

— За нами дело не станет,— отвечает малыш и к отцу строго обо­рачивается.— Папа, почему вина не вижу?

Набаловали чертенка, но до чего же хорош!..

Вышли мы во двор. Додо опять в гамак, а Джано на скамейку под деревом. Сел, закурил, спрашивает:

— Ну, как, Поля, привыкла?

— К чему?

— Жить по-нашему.

Я пожала плечами.

— Жизнь везде жизнь.

— Это верно...

Помолчал, поглядел на двор, на дом, на новые ворота, на свою ма­шину посреди двора.

— А все-таки жаль,— вздохнул.

— Чего жаль?

— Нет той деревни, что раньше была. Последние дни доживает, Вроде моей матери...

— Тебе бы любоваться, а нам жить. Иной раз в грозу свет выклю­чат, тычемся в потемках, тоска. И как люди жили?..

— Я эту тоску помню. Особенно в грозу... — опять присмотрелся к дому, словно не увидел чего-то, и оглянулся недовольно.— Поля! — говорит.— Помнится, у дверей отцовская шляпа на крючке висела.

— Соломенная, что ли?

— Да, с широкими полями. Он в ней летом в винограднике рабо­тал. Где она?

— Солома не железо, истлела шляпа, порвалась.

— И куда ты ее дела?

— Я-то?.. — переспрашиваю и смотрю на него. Уж больно серьез­но он про шляпу спрашивает.— Вон, глянь, на краю виноградника ви­дишь пугало? А на что она тебе?

Посмотрел он туда, где пугало в соломенной шляпе набекрейь лохмами размахивало, и нахмурился, в лице весь переменился.

Я и говорю:

— Невестушка, дорогая, что это твой мужик из-за соломенной шляпы убивается? На него даже и не похоже.

Додо приподнялась в гамаке, тоже на пугало глянула, а на него как раз сойка села.

— Хорош красавец! И как его птицы не боятся? — потом к му­жу обратилась: — Джано, дай-ка сигарету! Покурю, пока дети не видят...

Под деревом возле гамака ягненок траву пощипывал.

— В младенчестве все прелесть,— глядя на ягненка, сказала Додо.— Это потом из ягнят вырастают бараны, из поросят свиньи, а из прелестных мальчуганов мужики вроде тебя! — Она качнулась в гама­ке и кончиком вытянутой ноги ткнула Джано в бедро.

Тот обернулся и сильно шлепнул ее.

— А-а! — жеманно растянула она.— Больно!

Я подумала, что он иногда поколачивает женушку. Вернее, они дерутся, потому что такая не очень-то даст себя поколотить.

— Послушай, Поля, этот домострой начинает меня угнетать. Му­женька твоего не видно, а я от голода или в обморок упаду, или с му­жем подерусь.

— Твоя правда. Я тоже проголодалась.

— Доментий Гачечиладзе забрел куда-нибудь с дружками, а мы жди!

— Кто забрел? Доментий? Да никуда он с друзьями не заходит!

— Рассказывай!.. Я вашу породу знаю. Поедешь ты еще без меня на курорт! Думаешь, и рассказать некому про твои художества? У ме­ня пол-Гагры знакомых. Да, да!.. Ты у меня весь месяц под колпаком был. Все твои похождения...

— Покорми ее, Поля, а то меня заест.

Я не знала, как быть, но, на мое счастье, стукнула калитка — при­шел Доментий.

Что мне у грузин по душе, так это отношения между родственни­ками. Будь ты хоть седьмая вода на киселе, признают, обласкают, и не как-нибудь, а тепло, по-родственному. А тут родные братья встрети­лись. Обнялись. Мы смотрим. Мне лицо Доментия из-за плеча братни­на видно. Улыбается, и глаза такие, как будто у него боль в зубе уня­лась. Даже я, глядя на него, расплылась, как дурочка, про все забыла. А у него буханка хлеба под мышкой торчит, в руке сверток. Я спохва­тилась, забрала, высвободила ему руки. Джано брата по спине похло­пывает, похохатывает, бубнит что-то. А мой только головой мотает,

— Нет,— говорит,— братец, не ездок я в город. Мать болеет, сам знаешь, и дети...

Додо не удержалась:

— Водой их, что ли, разливать?

Доментий наклонился к ней и чмокнул в щеку.

— Вот что я вам теперь скажу,— Додо насмешливо оглядела братьев.— Пусть ваша матушка на меня не обижается, но, видно, и она не без греха.

— Почему?

— Вы разной породы. Видел бы ты, как Джано твою уралочку лобзал и тискал. Только что ребеночка ей не сделал. А ты кольнул меня усами и... — она состроила потешную рожицу.

Доментий покраснел — вечно она его своими шуточками смущает, с виноватым видом оглянулся на нас и еще раз поцеловал Додо.

— Ну вот, это называется — выпросила.— Додо встала и пошла к дому.— Теперь остается обед выпросить.

Смотрю я на Доментия и удивляюсь: отчего люди при нем добрее делаются? Даже бабка моя Матрена никогда при нем не ругалась и не сквернословила, котом и хахалем его не называла.

Идет рядом с братом, и ростом повыше, и в плечах пошире, руки тяжело вдоль тела висят, косолапит, медведь, а поди ж ты, только калиткой стукнул, и все на место встало — не орда незваная на голову свалилась, а деверь с семьей заехал погостить. Всегда с ним все ясно и ладно. Такой человек! Я когда за грузина шла, подружки ахали: «Ой, Полька, неужели не страшно? Знаешь, какие они!..» А мне такой ти­хий достался. И слава богу!

Сели за стол. Я на братьев смотрю, до чего же разные! Джано в гостях, а распоряжается почище хозяина. А мой смотрит исподлобья, говорит как-то бережно, точно каждое слово к ранке прикладывает, и улыбка виноватая на лице. Хоть бы я поняла когда-нибудь, в чем он виноватится. В том, что лучше и добрее нас?

Напрасно я стол накрыла не в доме, а на веранде — по проселку мимо нашего двора возвращались с работы соседи. Доментий всех звал к столу. Соседи, отдуваясь, благодарили за приглашение и топа­ли дальше в гору. «Спасибо, Доментий! С приездом Джано! В другой раз, ребята, в другой раз...»

Первым к нам присоединился Шалико. Вошел во двор, маленький, легонький, вроде выжаренный на солнце, с прутиком в руках, в огром­ных бахилах — ботинках. Ноги у него слегка заплетались — мешала тяжесть ботинок, но казалось, что именно она не дает ему упасть, дер­жит стоймя, как Ваньку-встаньку. На заросшей физиономии Шалико блуждала чуточку виноватая хмельная улыбка.

— Здорово, сосед! — сиплым голосом гаркнул он, подходя к ве­ранде, и дружелюбно улыбнулся.— Папироска найдется?

— Кого я вижу! — с преувеличенной радостью приветствовал его Джано.— Аробщику комтруда Шалико почет и уважение! Почему во дворе? Впустить его в дом! Распахните двери! Садись за стол, дорогой, будь гостем... Гость номер один!.. А он все не меняется! — обернулся к нам Джано.

Шалико считали дурачком, но мне всегда казалось, что он слышит насмешку в обращенных к нему словах и, стыдясь за наших шутни­ков, подыгрывает им. Он облокотился на перила веранды. Была в нем какая-то птичья легкость, точно, сомневаясь в прочности предметов, он прикасался к ним с невесомостью пичуги.

— С приездом брата тебя, Доментий!

— Заходи,— хмуро буркнул Доментий.— Присядь к столу.— До­ментий никогда не насмешничал над Шалико.

Шалико ступил на веранду, и мы опять, теперь уже вблизи, уви­дели, какой он маленький и легонький, пропеченный солнцем, про­соленный и прокуренный стареющий мужчина ростом с подростка с расплющенной сзади маленькой головой и с седоватой щетиной на обветренном лице.

Его заметно пошатывало, и Джано произнес с насмешливым укором:

— Да он под бахусом пожаловал! Где успел, Шалико? Не вы­терпела душа?

Шалико махнул рукой, мотнул головой и, весело ощерясь, при­строился к столу, дескать, шутите, шутите, я теперь при деле! Послед­ний год он напивался почти ежедневно. Таскался по селу на скрипу­чей арбе, запряженной доходягами волами, такими же беспородными, как он сам. Кому муку подвезет, кому соль, кому медного купороса в ящике, кому плетень починит или дров нарубит, а кто и просто так пару стаканов вина поднесет. А потом в ночной тишине слышится по селу сиплый спотыкающийся голос — напевая или ругаясь впотьмах, Шалико бредет к своему дому.

— Где твоя арба, Шалико? В надежном месте? Не погуби, не оставь село без поддержки...

— Быки у меня всегда в надежном месте,— с обидой в голосе, невнятно бурчит под нос Шалико и мотает головой. За себя он никогда не обижается, но быков лучше не трогать.— Ежели я выпиваю, это мое дело и других не касается. А быки не должны страдать.— Он подни­мает стакан с вином, нетвердо встает и, кое-как изобразив на лице сосредоточенную важность, сипит: — За твой приезд, земляк! За твою вторую половину, забыл, как ее по имени-отчеству. За твоих детей, пусть растут вам на радость...

— Э-э, нет! — качает головой Джано.— Что это ты всех в один стакан покидал? Так не пойдет, хитрец ты эдакий! Хочешь упоить нас и уйти трезвый, как стеклышко? За каждого в отдельности будешь пить!..

Шалико смотрит на Доментия и прикладывает руку к груди.

— Извиняюсь перед обществом. Если скажет тамада. Извини... — Он никогда не смеется, только ощеряется беззвучно, как стареющий пес.

Вторым к нашему застолью присоединяется бывший директор школы Григол. Когда он входит во двор, в белых брюках и в чесучо­вом кителе, похожий издали на капитана корабля из какого-то кино­фильма, мужчины встают ему навстречу. Григол обнимает Джано, долго и с удовольствием целует ручку его жене, с быстрой улыбкой оглядывается на Шалико: этот уже здесь? Потом подмигивает мне и зычным крепким голосом спрашивает по-русски:

— Ну, как, Полина? На нашего молодца не жалуешься? — Вечно он со своими шутками!

А видать, хорош был в молодости! И сейчас-то залюбуешься. Да­же кожаная повязка на глазу его не портит. Одним глазом лучше трех двуглазых видит. Особенно хорошо он видит женщин... Желтый быст­рый глаз обегает весь стол, потом несколько раз перескакивает с Додо на меня и опять на Додо и наконец прикипает к стакану с вином. Губы Григола вздрагивают, пальцы трогают лезвие ножа.

— Что нового в городе, Джано? Ты там, как говорится, в сферах, а мы здесь навоз месим...

Джано с Григолом заводят речь о политике: Китай, Израиль, еще какие-то там названия. Мне неинтересно. Шут с ним, с Китаем. А До­ментий мой слушает, смотрит, но не вмешивается — не нашего, дес­кать, ума дело. Обидно за него, робеет он как-то умных людей, умных разговоров избегает, а ведь не глупее других.

Мне забываться не ^годится, за столом следить надо: в кувшины вина долить, лобио в миски добавить, сыр и помидоры нарезать, ха­чапури разогреть...

Григол хоть и при одном глазе, а все замечает, от политики отвлекся, окинул меня быстрым взглядом и Доментия по плечу хлопнул.

— Огрузинил ты ее, Доментий! Совсем грузинка! Молодец!

Джано меня останавливает, за меня тост провозглашает. Слушаю краем уха. Умеет, артист! Прямо кружева языком плетет! И нашей с Доментием любви коснулся: там вдали от родины, где было ему хо­лодно и одиноко; и первые дни после приезда вспомнил: прямо скажу, кое-кто из нас настороженно молодую встретил...

— Где все это теперь? Поля тнас победила, завоевала. А чем, спра­шивается? Самым неотразимым оружием: женственностью, добротой, домовитостью.

— Тебя она, может, только сейчас победила, а я с первого взгля­да сражен,— пророкотал Григол. И, сверкнув единственным глазом, улыбнулся мне.Я выслушала всех, потупившись, скромненько улыбаясь, поблаго­дарила, как полагается, пригубила стакан — выучилась наконец. По­том наклонилась к Додо и шепнула: в хлев надо сходить, корову по­доить, присмотри тут, дескать, без меня. Она чмокнула меня в щеку.

— Иди уж, иди, образцовая хозяйка...

Уходя с веранды, услышала, как учитель Григол обратился к Ша­лико:

— Шалико, парень, объясни, ради бога, какими органами ты за­столье чуешь? Куда ни придешь, он тут как тут!

Шалико с довольной ухмылкой пробурчал что-то под нос.

— Я читал где-то, что пчелы наделены феноменальным обоня­нием,— продолжал Григол.— Может, и он вроде той пчелы? Может, у нас под носом феномен живет? Надо бы нам его обследовать для науки. А, Шалико? Что ты на это скажешь? Согласен для науки? А?

Вот ведь умный человек, а тоже удержаться не может. Дался им этот Шалико...

По крутой тропинке поднялась в хлев, кликнула Петьку, чтобы теленка подержал. За Петькой пришлепали мальчишки, вошли цепоч­кой, выстроились за моей спиной, сопят тихонько, перешептываются.

В хлеву приятная духота распаренного жарой навоза и молодого сена, сохнущего под крышей. У входа рыжий бычок привязан, недели две как на ноги встал.

Сначала мы подпустили теленка к корове и смотрели, как он со­сет, а корова осторожно обмахивается хвостом и косится на нас. По­том Петька оттащил теленка. Тот пытался вырваться, Петька пыхтел, обняв его за шею, приговаривал:

— Стой, да стой ты! Ох, и сильный стал, ма...

А кто-то из ребятишек тоненько поскуливал. Я оглянулась, за мо­ей спиной пританцовывал на месте и скулил Буба.

— Ты чего? — спросила я.— По-маленькому хочешь?

Он затряс головой.

— А что с тобой?

— Теленочка жалко...

— Ничего, сейчас кончу и опять ему дам...

Когда тугое вымя размякло под пальцами, я забрала подойник и сказала Петьке:

— Отпускай!..

Теленок с разгону потерял вымя, потом нашел и стал тыкаться, поддавать, находя и теряя губами соски, а Буба, присев возле него на корточки, переживал и глотал слюнку.

Я накрыла ведро марлей, велела Пете отнести его в погреб, а сама заглянула к свиньям. Огромная тучная матка лежала на деревянном настиле, а у ее живота, налезая друг на друга, толкались и повизгива­ли десятидневные поросята. Беленькие, пузатенькие, с чистой сухой щетинкой и лихо закрученными хвостиками, они были до того хоро­ши, что я позвала ребятишек:

— Мальчишки, полюбуйтесь-ка на них!

Буба прямо обмер у высокого порога.

Поросята по очереди выбирались из кучи, отходили в сторонку и стояли, покачиваясь, точно пьяненькие, моргая черными глазками и подергивая розовыми пятачками, как будто уговаривая себя: «Может, хватит?» И каждый раз оказывалось, что нет, не хватит, хорошо бы еще поесть, и поросята снова лезли в кучу, расталкивали повизгиваю­щую братву.

Вернулся Петя с пойлом для свиньи, наполнил корыто, но свинья не спешила встать. Я слышала, как ей трудно и больно.

Уходя, мы вывели теленка и привязали к частоколу. Он нежно и обиженно мыкнул, оглядываясь на хлев. На губах белеет молоко.

Я спустилась во двор. Смеркалось. За столом я увидела нового гостя — рядом с Шалико полыхал румянцем толстый, как бурдюк, мельник Гурам, наш сосед и дружок Доментия со школьных лет. Ка­жется, из их класса только они двое в селе и застряли.

Додо, не дождавшись моего возвращения, перебралась в гамак между двумя сливами.

— Ну, как они там? — спросила я, проходя мимо.— Ничего не надо?

— Черта лысого им надо! — с досадой отмахнулась Додо.— Вид­но, надолго засели.

Гурам поздоровался со мной:

— Добрый вечер, Поля! — и продолжал объяснять что-то Григолу.

Жаль, Гурам без жены пришел — подружка моя Этери засучила бы сейчас рукава, помогла бы, добрая душа. Что-то она реже стала к нам подниматься. Может, обиделась на что?

— Гурам, бессовестный, почему Этери дома оставил?

— У нее там стирка или что-то такое. Может, попозже подни­мется.

— Ты же знаешь, не придет она без тебя, гостей постесняется.

— Если тебе помощь нужна, сейчас позову.

— Ну что ты! Просто соскучилась...

Я прошла на кухню, вымыла руки, заглянула к свекрови. Лежит тихая, благостная, светлым взглядом в полумрак комнаты уставилась, пальцами край одеяла теребит.

— Ничего не надо, мама?

— Ничего, дочка. За гостями присмотри, а обо мне не беспокойся. Кто там из соседей? Я что-то по голосам не признаю.

— Учитель Григол. И Гурам наш.

— Гурам заглянул ко мне, проведал. А Григола по голосу не при­знала. Надо же! Видно, совсем плохи мои дела.

— Еще Шалико пьяненький притащился.

— Этого слышу, этого ни с кем не спутаешь... Не обижайте его, дочка. Мой Георгий никогда его не обижал.

— Не бойся, не такие там люди собрались.

Вернулась я к столу. Когда мимо Джано проходила, он поймал меня за руки.

— Ох, парным молоком пахнешь, Полина!.. Сто лет этого запаха не чуял.

— Лучше всяких духов, верно? — вставил Григол.

Со стороны нашего сада донесся шум автомобильного мотора, по­том протяжный, с надрывом сигнал и голос Нодара:

— Еду, Доментий, еду, приготовься!

— Чего ему надо? — Григол метнул на Доментия строгий взгляд.

— Не знаю,— пожал плечами Доментий.— Наверное, опять на охоту собрался.

— На что среди ночи-то охотиться?

— Зайцев из машины стреляет.

— Вот злодей!.. — хохотнул Григол.— Так прямо из машины и лупит?

Нодар уткнул свой самосвал в ворота и опять натужно посиг­налил.

— Ну, что, поехали?

— Не могу,— откликнулся Доментий.— Джано приехал.

— А мы и его возьмем. Он стрелок был, если не разучился. Айда, Джано, ГТО сдавать, я инструктор, у меня и документ имеется.

— Посиди с нами, Нодар. Заходи.

— Э-э, «посиди, посиди»! Чего сидеть в такой вечер?

— Ты не шуми, браконьер, не шуми! — с деланной строгостью вмещался Григол, в уголках его губ притаилась усмешка.— Лучше иди к столу, пока добром зовут.

Нодар шел по двору и приговаривал:

— Посидеть-то можно... А что в итоге? Напьешься, голова будет трещать... То ли дело зайцев погонять по полям... Тьфу, опять не выш­ло! Когда теперь еще соберусь. Я ведь тоже рабочий человек, и маши­на у меня казенная...

Косясь в сумерках на белеющую платьем Додо, он поднялся на веранду, расцеловался с Джано, всем остальным пожал руки и недо­вольно оглянулся на Шалико.

— Ты уже здесь? До чего прыткий! Хоть бы раз посидеть за сто­лом без тебя!

— Чего тебе от меня надо? — Шалико оскалился, как довольный пес.

— А того и надо, что поставил арбу посреди дороги. Правила уличного движения тебя не касаются? Вот скажу бригадиру...

— Ладно, ладно!.. Арбу не трогай.

— А я уже тронулг думаю, не уцелела.

Шалико испытующе посмотрел на Нодара, улыбнулся неуверенно.

— Что ты сделал?

— Левым бортом хрястнул. По-моему, ей достаточно.

— Поклянись!

Нодар перекрестился.

— Ей-богу!

Шалико вскочил, обиженно скуля и подвывая, выбежал из-за сто­ла, прогромыхал бахилами через двор, стукнул калиткой, а Нодар смотрел ему вслед и смеялся.

— Беги, беги, может, аккумуляторы спасешь!

Пока Нодар пил «штрафные» и отвечал на расспросы о ночной охоте на зайцев, вернулся Шалико. Бормоча что-то под нос и с доволь­ной улыбкой поглядывая на Нодара, сел за стол.

— Ну, как, Шалико, цела твоя арба? — спросил Григол.

— Цела! — успокоенно проворчал Шалико.— Не такой он чело­век, чтобы мою арбу ломать. Верно, Нодар?

Нодар протянул ему руку через стол.

— Хочешь, научу машину водить?

Я спустилась в погреб, долила вино в кувшины, а вернувшись к го­стям, застала жаркий спор — Нодар с Гурамом схватились. Нодар гла­за недобро щурит, чубом трясет, руками размахивает; Гурам отвечает негромко, но без обычной мягкости, твердо, даже с вызовом. А Домен­тий мой все помалкивает, на спорщиков с интересом поглядывает. Се­ла я рядом с мужем, кусок курятины получше подложила и сама к не­му прислонилась. Спина широкая, теплая сквозь рубаху. Миленький ты мой! И когда эта говорильня кончится? Когда доберусь до тебя... Попробовала в спор вникнуть: о чем они так расшумелись, чего не поделили? Любят по пустякам шуметь, особенно Нодар всегда горя­чится. Футбол, погода, кино — обо всем спорит. И обидчивый такой: если своего не докажет, уйдет, калиткой хлопнет и целую неделю не показывается. Доментий у них как судья: чью сторону примет, тот и прав. Так по всей деревне повелось: пусть нас Доментий рассудит... О чем они сейчас?

— Вот у вашего отца отобрали виноградник? — говорит Гурам.— Отобрали. И что? Через пять лет в том винограднике и пяти пудов не наскребли. А сейчас, где лоза росла, даже не споткнешься, хоть в футбол играй. Раз в три года колхоз там кукурузу сеет, но она даже початка не дает.

— А ты чего хочешь? Куда гнешь? — горячится Нодар.— Чтоб опять всем землю в частное владение раздали, да? Правильно я тебя понимаю? Нет, ты не темни, прямо говори, так?!

— Лоза, мой дорогой, это не кукуруза и не лобио. Сам знаешь, сколько в нее труда вкладываем. Ей настоящий хозяин нужен. В на­ших горах технику не приспособишь, даже купоросом опрыскивать и то вручную приходится. Аппарат на спину и ходишь с утра до ночи. Так что, чьи руки работают, тот и хозяин.

— Ай, какой умный! Не голова, а Дом правительства! Дорогуша, ты министра из себя не строй, мельником был, мельником и останешь­ся. Не для того мы кулаков раскулачивали, чтобы опять разводить.

— Какие кулаки, Нодар! — возмущенно сверкнув глазом, вмеши­вается Григол и даже ладонью по столу пристукивает.— Не мели глу­постей! Будь сейчас у Доментия тот виноградник, он бы лишних два­дцать тонн государству сдал. По государственной цене, между про­чим. Верно, Доментий?

Наскучил мне этот разговор. Я голову Доментию на плечо поло­жила, шепчу:

— Все в порядке, батюшка; корову подоила, теленка привязала, свинью покормила... — И вдруг спохватилась: куры-то не заперты!

Вскочила, побежала. Курятник далеко от дома^под тутовым дере­вом, и в нем темным-темно и сухо, пахнет пометом и пухом. На жер­дочках куры расселись, поквохтывают сонно, устраиваются. Глаза привыкли к темноте, пересчитала — пятерых не досчиталась.

— Петька, лезь на дерево! Опять эти дуры там!

В сумерках над головой тяжкое хлопанье крыльев, перепуганное кудахтанье, паника, беготня. Наконец затихли, стали к курятнику подбираться. Перескочили через порог, и Петька дверь захлопнул.

— Все! — обернулся к ребятам.— Спокойной ночи.

За дощатой дверью возня, куриная перебранка; видать, тесно на жердочке. Но вот все смолкло, лишь тихое попискивание, будто не куры там, а махонькие цыплята.

Звук, как пухом, окутан теплыми душистыми сумерками, дрожит и копошится в них. Как я люблю этот дремотный уют и покой! Видно, по природе я не гулена, а домашняя баба, квочка. Наседка с цыпля­тами.

Вечер. Тишина. Благодать. Теперь бы отдохнуть немножко, да и в постельку. Но сегодня не удастся лечь пораньше. Когда гости разой­дутся! С ихним вином можно просидеть хоть до рассвета...

Вернулась во двор. Додо все также белеет платьем в сумерках. Гамака почти не видать, и кажется, что она тихо покачивается в воз­духе.

Подхожу к веранде и слышу, как Джано недовольно спрашивает:

— Что-то я не разберусь, кто из вас эту мельницу восстанавлива­ет, ты или он?

Ах, вот отчего сыр-бор разгорелся. Мельницу Доментия вспомни­ли. Я и сама сколько раз из-за нее ругалась. Кому она нужна в наши дни, старая водяная мельница!

А Гурам простодушно растолковывает.

— Идея,— говорит,— Доментия. И исполнение его. Он работает, а я ему помогаю в свободное время: ну, там бункера установить или стену слегой подпереть. Одному с таким делом не управиться.

— Понятно. А ради чего вы хлопочете? — Джано выжидающе смотрит на Доментия, брови на лоб поползли.— Другого развлечения не нашли? Или доход с нее получить надеетесь?

— Да какой доход! —Гурам с улыбкой оглядывает всех.— Просто буду три раза в неделю запускать по утрам для своего удовольствия. Из некоторых деревень туда ведь ближе, чем ко мне, на электриче­скую. Не всякому охота лишних два километра чапать, особенно зи­мой. Да и мельница хороша. Неужели забыл? Мы плотину и желоба подновили, стены подперли и...

— Вам кто-нибудь оплатит работу? — прервал его Джано.

— Кто оплатит? — недовольно буркнул Григол.— Самодеятель­ность в чистом виде. Сельсовет о ней даже не знает.

— Ну, какое-нибудь общество по охране старины... Сельсовету такие реставрационные работы не по карману.— Моя бабушка им оплатит,— хохотнул Нодар.— Упокой, гос­поди, ее душу...

— Никто нам ничего не платит,— сказал Гурам,— все только удивляются и посмеиваются вроде тебя. Ну, ничего, мы не обидчи­вые. Верно, Доментий?

— Тебя я еще могу понять,— говорит ему Джано.— Тебе это и выгодно, и удобно: разгрузишься от мешков. А этот-то куда лезет? — он недовольно оглядывается на Доментия.— Ему-то что за прок от твоей мельницы? Слышишь, молчун, тебе говорю! Чего ты там пропа­даешь целыми днями?

Доментий с виноватой улыбкой пожимает плечами. Его улыбка окончательно выводит Джано из себя.

— Он еще улыбается! В прошлый мой приезд в церкви крышу починял: стропила, говорит, прогнили, черепица осыпается... Тебе-то что от той черепипы? Еле стащил его оттуда. Теперь и того лучше! Можно подумать, что у него хозяйство как часы отлажено и делать ничего не надо. Вот Поля,— кивнул он на меня.— Думаешь, ей не хо­чется хоть телевизор в доме иметь, посмотреть иногда, что на белом свете делается? О ней ты подумал, о детях своих подумал? Мальчиш­кой тебе все с рук сходило, а жизнь — она не папа с мамой.

— Я же тебе толковал, Джано,— виноватым тоном пробубнил Доментий.— У нас телевизор не работает.

— Это еще почему?! Зуб, что ли, на тебя имеет?

— Тут мертвая зона,— вмешивается в разговор Гурам.— Впадина между горами. Нужна очень высокая антенна.

— Ну, так установите высокую антенну. Вместо того чтоб нико­му не нужную прогнившую мельницу восстанавливать. Тоже мне, любители старины! Каждому в жизни свое, и нечего в чужую колею лезть.

— Ты неправ, Джано,— твердо вступает в разговор Григол.— Посмотри на меня, я похож на верующего?

Джано усмехается и качает головой.

— Пожалуй, что нет.

— То-то! А когда Доментий нашу церковь подремонтировал, я его на людях расцеловал. Ты скажешь, что церковь исторической ценно­сти не представляет, иконостас нашими отцами из Кутаиси привезен. В масштабе всей Грузии, может, и не представляет, а для нас святое место: там наших родителей крестили-отйевали. Правильно я гово­рю? Если б не Доментий, лежать ей сейчас в развалинах. Какую снеж­ную зиму выстояла L

— Я не против, Григол, пусть делает что хочет, он человек само­стоятельный, отец семейства. Только сначала надо свой дом устроить, в хозяйстве порядок навести. Я так понимаю.

Тут я не выдержала, вмешалась.

— А что у нас не в порядке? — говорю.— Чем не угодили?

Джано на меня удивленно оглянулся. А со двора Додо голос по­дала, даже из гамака вылезла.

— Он же твои интересы защищает, Поля!..

— Никто его не просил мои интересы защищать.

Подошла к веранде, на крыльцо поднялась.

— Почему ты горячишься, не понимаю? По-моему, Джано ничего обидного не сказал. Теперь люди и в деревнях по-человечески жить хотят, на городской лад устраиваются. Вот спроси у Джано, мои ста­рики в поселке живут, а удобств побольше, чем у нас в Тбилиси.

Ишь, удобств им мало! Можно подумать, что мы их посулами за­манивали и недодали чего-то...

— Нам,— говорю,— наших удобств вполне хватает.

— А я, к примеру, освежиться хотела с дороги,— говорит Додо и на меня в упор вызывающе пялится.— Залезла в вашу, извините за выражение, душевную, а там бак растрескался, пауки по стенам пол­зают.

— Сама знаешь, тот бак в дождь наполняется, а сейчас засуха. Могла и на речку пойти.

— Спасибо, дорогая! Про это самое Джано и говорит. И нечего вам обижаться. Лучше слушайте да на ус мотайте. Между прочим, мы в этом доме не посторонние. Нам не все равно, что с домом будет. Права я или нет, Доментий?

— Права,— Доментий кивнул и потупился.

— Ну что ты все глаза опускаешь, мой хороший!—Додо пробра­лась вдоль стенки к Доментию, обняла сзади за шею, навалилась гру­дью.— Чего тебе всю жизнь не хватает, так это нахальства. Ей-богу, будь нахальство чем-то материальным, отрезала бы у Джано кусок побольше и тебе бы подарила.

— Лучше от себя отрежь,— усмехнулась я.

— И от себя добавлю.— Засмеялась и Доментия в ухо чмокнула,

— Не надо его ничем одаривать, нам он и такой подходит,— за­ступился за друга Гурам.— Пусть хоть один такой будет.

— Что верно, то верно,— подхватил Нодар.— Этого добра ему не надо.

— А какого надо? — недовольно спросил Джано.— Я не из-за трех бочонков «саперави» разболтался. Спасибо друзьям,, вина мне и без Доментия хватает. Дело не в интересе, а в принципе. Он один из нашего дома здесь остался, и не хочу я, чтобы моего брата с Шалико- аробщиком стали путать.

— Ну, ты даешь! — возмутился Нодар.

— Да, да, Нодар! Я деревню не хуже твоего знаю. Представляю, как соседи над ним за глаза потешаются,.. Да за такое его и отец по головке бы не погладил.

— Почему ты так думаешь? — заинтересовался Гурам.

— Потому что старик терпеть не мог бестолковщины. Поживи он еще два-три года, в доме и газ горел бы, и телевизор бы прекрасно работал.

— И душевой можно было бы в любой момент воспользоваться,— добавила Додо.

Это ж надо, как согласно запели вдвоем! Обозлилась я не на шут­ку, хотела им все выложить, но тут Джано перегнулся через стал и щелкнул выключателем. Стало темно, а он уселся на место и говорит:

— Ну вот, теперь все довольны. Этого вы хотите?

Я говорю:

— Ладно, не дури. Включи свет.

А он:

— Зачем, Поля? Посидим так. Можешь свечку принести или лу­чину. У вас, наверное, лучину жгли...

А Нодар ему с вызовом:

— А что? Совсем неплохо. Глянь, оказывается, светлячки появи­лись, а я и не видел. А звезды-то, ух, ты-ы! Ты нас тьмой не стращай, Джано. Привык по проспекту под фонарями...

— Я не стращаю, мой дорогой. Старую деревню я не меньше вашего люблю. Из Гагры куда забрался, только бы порыбачить, как в детстве. Но нет той деревни. Все! Кончилась! Нравится или нет, жизнь дальше катится. А братец уперся и назад глядит. И ведь буль­дозером не сдвинешь. Силушки слишком много, вот и слушает впол­уха.

— Благодари бога, что он свою силушку против тебя не применя­ет,— рассмеялся Нодар.

— Пусть попробует.

Я подошла к выключателю, свет включила. Все зажмурились, ру­ками заслонились.

Григол с усилием нацелился на кувшин, налил себе вина.

— Прошу прощения, друзья... Мы в доме Большого Георгия, и прошу этого не забывать.— Все сразу притихли и приосанились.—Не­гоже ученикам видеть учителя пьяным. Оставайтесь, вкушайте хлеб- соль этого дома, спорьте, ищите истину, только без меня. Но перед уходом вот мое слово.— Григол посмотрел на Доментия, на этот раз пронзительный взгляд его единственного глаза был смягчен лаской.— Мы тут и пошумели, и повздорили, и поговорили, а голос вот этого человека почти не слышали. Такой уж он у нас... Джано, алаверды к тебе! — Григол перевел взгляд на Джано; теперь его движения были не так быстры, как в начале застолья.— Не думай, что тут хмель и вино. Как старшему брату хочу тебе сказать, мы любим Доментия. Многие его считают чудаком, а я вам скажу, как это чудачество на­зывается^— золотое сердце!

— Трудно с таким сердцем,— покачал головой Джано.

— Согласен! — резко кивнул Григол.— Согласен. Но что стало бы с нами без таких людей? Дай я тебя поцелую, сынок! — Он обнял Доментия, потом озорно подмигнул.— Помни, парень, каждую ночь помни — ты честь нации защищаешь! — и на меня, смеясь, оглянулся. Черт старый! Никак не уймется...

Я вошла в дом. Свекровь услыхала мои шаги, позвала, попросила вскипятить воду, посуду, дескать, помою, хоть чем-нибудь помогу.

— Нечего, мать, у Джано вон девки вымахали и жена здоровее нас с тобой, пусть они и моют.

— Они гости, дочка. А я все равно без дела извожусь, нервы не выдерживают.

— Ты только постель зальешь. Больше хлопот.

Поспорили, пошушукались — уломала старая. Неужели у нас наконец на лад пойдет? Хоть последние дни в мире поживем...

Подбросила я дров в каминг огонь раздула, ведро закопченное на треногу поставила. Хворост сперва затрещал, занялся, потом пламя обиженно забубнило, забормотало что-то. Я вспомнила, у многих в деревне газовые плиты стоят, и каждый месяц им газ в баллонах раз­возят, оповещают охотничьим рожком. И досада меня взяла на моего благоверного. Прав Джано, чем на стороне глупостями занимать­ся, хозяйство бы наладил, мне бы жизнь облегчил. У него только и обязанностей, что виноградник опрыскать. Мотыжит и опрыскивает все лето. А потом что?.. Живем, как в каменном веке! И я же еще за него заступилась, дура! Пусть бы старший брат мозги ему вправил...

Добавила я в тарелки, что на кухне осталось, вынесла на веран­ду, расставила на столе. Мужчины все шумят о чем-то.

Вдруг голоса за столом смолкли. Григол прижал палец к губам.

— Тише!

И в наступившей тишине из-за оврага жалобно так донеслось:

— Нодари-и! Нодари-уу!

Нодари вскинул руки, призывая всех ко вниманию.

— Нодари-и-и!—тянул надреснутый старушечий голос.— Нода­ри-и!

— Да откликнись ты, черт! — рассердился Григол.— Мать зо­вет!

— Вот так каждый раз,— со вздохом пояснил Нодар.— Стоит уйти, через час выходит и орет.

Старуха все звала сына, ее голос далеко разносился по притих­шей деревне.

— Ты что, язык проглотил?! — взгляд Григола вспыхнул гневом.— Откликнись же!

— Ничего, пусть пошумит, ей полезно для дыхания,— бросил ему Нодар, но тут же повернулся на голос и сложил руки рупором.— Чего тебе, мать? Чего?

— Не поехал, сынок? — обрадованно отозвалась старуха.

— Нет! — откликнулся Нодар.

— Где ты, сынок?

— У Доментия я. У Доментия!..

— Не поедешь? — в голосе старухи опять проснулась тревога.

— Нет! Не-ет!

— Ну и слава богу,— понизила голос старуха.

По селу забрехали собаки. Чей-то ребенок передразнил:

— Где ты, Нодали? — залился смехом и смолк, видимо, присты­женный старшими.

— Вечно она так! — возмущенно обернулся к нам Нодар.— Я втолковываю: не срами ты меня, мать, мне уже четвертый десяток, люди подумают, что я с приветом какой-нибудь, малохольный. Чего кричишь, спрашивается? Живой я, так и без твоего крика домой при­ду. Трезвый или пьяный, побитый или целый, хоть на карачках, а приползу. А если что случится, твой крик не поможет. Верно?

— У тебя свои растут, понимать должен,— хмуро сказал Григол.

— Я понимаю,— прервал его Нодар.— Разве я не понимаю? Нерв­ничаешь там, психуешь, но кричать-то зачем? Слыхали сопляка: «Где ты, Нодали?» — пропищал он.— У-ух, попадись под горячую руку, по швам бы его распорол! Так и шутом сделают вроде вот этого,— он кивнул на прикорнувшего за столом Шалико.

Я спохватилась — детям спать пора! А они, оказывается, давно легли. Петька сам распорядился — девочкам комнату отдельную от­вел и белье постельное им выдал. Есть в нем самостоятельность и твердость мужская; давно подмечаю, на отца своего делается похож не только внешне, но и характером. Младшие мальчишки ходят за ним, как утята: он и прикрикнуть на братьев может, и подзатыльник отвесить, но другим в обиду не даст. Раз на речке какой-то парень напугал нашего Гочу, до слез довел; Петька в драку полез, кинулся как бешеный... Домой притащился в синяках, с рассеченной губой, живого места на нем не было. Я хотела выведать, кто его так отде­лал, но он только усмехался разбитыми губами: «Ничего, мам, ему еще больше досталось!..» — и Гочу за вихры шутя трепал... Я сама слыхала, как младшие своих обидчиков стращали: «Вот скажу Петико, он тебе задаст...» Ах, Петико ты мой, Петико... Петр Николаевич!

Григол положил на стол большие сжатые кулаки. Его горящий гневом взгляд прикипел к стакану с вином.

— Марта! — позвал он, почти не повышая голоса. Ему и не нуж­но было повышать голос.— Марта, ты меня слышишь?

Из дому чуть слышно донесся голос свекрови:

— Слышу, Григол!

— Не сдавайся, Марта! Плоть подвела, духом возьми! Не сда­вайся, Марта! — его желтый соколиный глаз горел яростью.

— Вы живите, а мне уж пора...— прошелестело в ответ.

— Выпьем за матерей!—Григол обвел всех быстрым и Требова­тельным взглядом.— За их святую тревогу! Пей, Нодар! — Он в не­сколько глотков осушил свой стакан и выбрался из-за стола.— Ну, все... пора.

Оставшиеся гости сидят еще час и другой. Я уже не прислуши­ваюсь, о чем они говорят. В голове гул, ноги как в резиновые боты втиснуты. С меня на сегодня довольно, ухайдакалась.

Аробщик Шалико засыпает прямо за столом, счастливчик. Но­дар с Гурамом больше не спорят, когда Джано заводит песню, они вполголоса подпевают ему. Джано бережно ведет песню. Красиво!

Наконец гости встают. Пошатываясь, выходят во двор, долго прощаются. Собака носится вокруг них кругами, лает, скулит.

— Машину оставляю,— сообщает Нодар и с довольной ухмылкой мотает головой.— Все равно до дому теперь не дотянуть. Не ездок.

— В таком виде не то что на машине, на арбе не дотянешь.

— Точно... А куда делся Шаликиа? Отвезем его домой.

— Оставьте, уснул человек и пусть...

— Нет, Доментий. Вам гостей и без него хватает. Да и дома у него люди. Небось глаза проглядели...

Нодар пригоняет скрипучую арбу, Гурам выносит Шалико и сто­ит с ним на руках, пока арбу разворачивают на пятачке у ворот.

— Назад! НазадР безрогий! Ну-ну-ну! Хи-о! Да уложи ты его! Прижал к груди сокровище!..

Гурам укладывает Шалико на доски; все пьяны, никто не сооб­разил подсунуть хоть что-нибудь ему под голову. Я порываюсь в дом за мутакой, но арба трогается, быки резво идут под гору. Колеса подпрыгивают на камнях, голова Шалико отбивает громкую дробь.

— Полегче! Все-таки голова...

Скрип арбы затихает в ночи. Доментий запирает ворота.

Я вхожу в дом. Свекровь с умиротворенным, почти счастливым выражением лица моет посуду. Над миской с водой курится пар. Ее ладони разбухли и покраснели. Я хочу разбавить кипяток, не позво­ляет. Наверное, ей приятны эти горячие ванны.

— Ушли?

— Ушли,— отвечаю я.

— Вот и хороню!

— Оставь до завтра, мама. Мы тебе поможем.

— Только бы не уснуть. Когда руки в горячем, в сон клонит...

Возвращаюсь на веранду. В темноте двора летают светлячки Со­бака гоняется за ними. Ночь теплая, беззвездная, тихая. Пахнет ис­ходом лета... Скоро осень. Мальчишки в школу пойдут. А я с утра в лес за каштанами и грибами. Здесь другие грибы, совсем не те, что в наших лесах; нет ни маслят,, ни опят, ни белых. Только лисички попа­даются среди папоротников... Как увижу их, так сердце сожмется.

Устала, спать хочется.. Если Джано дня на три, на четыре, ни­чего, потерплю... До чего мальчишка у них славный!

Собака по двору гоняется за светляками. Замирает. Разинув пасть и шевеля ушами, удивленно смотрит на мерцающий огонек и опять пускается вдогонку. Горы чернеют. Что-то стрекочет в траве, звук деловой и звонкий, как от далекой лесопилки.

Светляки пролетают сквозь частокол из проулка во двор и об­ратно. Летят вверх и вниз, вдоль проселочной и без дороги. В их мер­цании все делается зыбким: ограда ничего не ограждает; огонек, по­мигивая, проходит сквозь гущу кустарника. Светляки загораются и гаснут в черной траве и в черном небе; близкие кажутся далекими, далекие близкими.

В темноте двора в грустном хороводе огоньков вижу Доментия. Сидит неподвижно на скамейке под деревьями.

— Ты один, Доментий? — Доментий оглядывается.— Вы не пос­сорились?

Молча пожимает плечами.

— А куда делся Джано?

— Пошел спать.

— Надо бы отвести ягненка в хлев,— говорю я.

— Пусть пощиплет траву. В хлеву грязно.

— Какой белый! Никогда таких не видела.

Сажусь рядом на скамейку, прислоняюсь к его плечу. Тишина. В тишине звенит далекая веселая лесопилка. Мерцают светлячки. Сердце готово разорваться от тоски и грусти.

— Что с гобой? — спрашивает Доментий.— Устала?

Я вдруг всхлипываю и, уткнувшись лицом ему в шею, шепчу:

— Я сегодня письмо получила, бабушка умерла.

Глава пятая

ДОМЕНТИЙ ГАЧЕЧИААДЗЕ

— Пришел, псина? Оголодал небось. На...

Осторожно берет протянутый ломоть хлеба, выносит из будки, ест под дверью. А в первую ночь чуть не бешеным показался: трусит между рельсов, носом в шпалы, по сторонам не смотрит. Так бы и трусил до Самтредиа, да навстре­чу товарняк с углем на двух тепловозах. Перед станцией и со­шлись. Тепловоз как забасит, пес на все лапы осел, шерсть дыбом, еле успел отскочить в сторону. Дрожит, на громыхающие вагоны ска­лится. На станции только мы с дежурным, да кто-то на скамейке — под промасленной кепкой лица не видать. Прогрохотал товарняк, а пес все дрожит, не знает с перепугу, куда бежать. Хотел подойти — как зарычит! Карло (в ту ночь Карло дежурил) говорит: «Осторож­ней, парень, как бы не бешеный...» Ушел я к себе в будку. Через ча­сок выглянул — стоит позади платформы, наставил уши, смотрит. Я положил хлеб на виду и дверь прикрыл — пусть поест спокойно...

Собаки ко мне быстро привязываются — через неделю за мной в речку сигал, когда я на мельницу ходил. Хозяином признал. Но так и остался бродягой; что ни говори, а будку возле проходной даже собака с домом не спутает. Думал домой его взять, да Гурам отсо­ветовал— две собаки на одном дворе не уживутся...

Поел за дверью и пожаловал опять. Хвостом виляет. Дал бы еще, да нету. Не обиделся, зевнул с подвывом, улегся перед топчаном.

В будке только и помещаются топчан и тумбочка. И еще ружье в углу, холостыми заряженное, чтобы в случае чего палить. Слава богу, пока не приходилось: заводик маленький, оба цеха на ночь за­пираются. Разве пустую бочку кто укатит, да грохота побоится...

Перешагнул через пса, встал в дверях, к косяку привалился. Над дверью лампочка. На свет мотыльки слетелись, об лампочку коло­тятся. Вдоль ущелья сквозняком протягивает. Слышно речку по кам­ням. Как будто в той стороне большой базар. Пахнет шпалами и еже­викой — разрослась вдоль полотна.

Станция и платформа желтым светом залиты. Рельсы поблески­вают. Подальше родник темнеет. Между станцией и будкой тополя шелестят...

Мать все отговаривала: «Что ты за работу себе нашел? Неужели на том заводе днем сложа руки сидят?» Поля тоже грозилась: «Не поленюсь, Доментий, возьму фонарь, спущусь, посмотрю, чем ты там ночью занимаешься...» И ведь спускалась... Раз в грозу пожаловала. Ливень хлестал. Горы кругом то вспыхнут голубовато, то исчезнут. Я на всякий случай электричество по деревням вырубил. И в такую- то погоду явилась. Ниточки сухой на ней не было. Кулачки к груди прижала, колени подогнула, дрожит и улыбается. Как девочка после купания...

А мне ночная работа по душе. В армии привык. Поначалу не понимал по-русски, все дни один. Раз на ночное дежурство напра­вили, понравилось: не надо ломаным языком рапортовать, не надо напрягаться — что говорят? От сержантских шуток избавлен — Гачечиладзе, продуй ящик макарон!.. Разве дежурный офицер заглянет для порядка или пришлет кого. Ночь отдежуришь, а днем спишь... Было в части подсобное хозяйство, свинарник голов на сорок. Возле свиноматок приходилось сидеть, чтоб приплод не сожрали или не придавили ненароком. Охотников на такое сидение мало. Вот стар­шина и прикрепил меня к свинарнику: «Ты, Гачечиладзе, парень хозяйственный, деревенский. Тебе такое боевое задание в самый раз...» По утрам свиней велено было выгонять во двор, а они не слушались. Пинаю сапогами, тащу за уши — визжат и ни с места. Старшина Батеха. увидел, расплылся в улыбке. «Нет в тебе, Гаче­чиладзе, командирской жилки. Тону того нет. Смотри, как оно де­лается,— и как рявкнет:—Ррр-рета, па-адъем!» Свиньи повскакали и галопом в дверь! Еле я увернулся, чтоб на спинах не вынесли.

Свинарник и есть свинарник, грязно. Возле маток приплод ко­пошится — голый, мелкий, на поросят не похожий. Да и как им боль­шими быть — каждая матка чуть не по двадцать высыпала. Над го­ловой лампочка в пятьсот свечей, а потолок низкий, жарит в самое темя. Сижу на перевернутом ведре, письмо из дому читаю. В одной руке письмо, в другой стебелек травы — омбало, ее всегда тетя Дарико в конверт подкладывала. Разотру омбало в пальцах, уткнусь носом, и нет никакого свинарника, а сижу я с ребятами под кашта­нами, в камушки играю, камушки обкатанные, звонкие, с нашей реч­ки, а в овраге ручей журчит, и точно дождь только что прошумел...

В личное время прибегал Нодар, тащил меня в курилку. Там при ребятах хлопал по спине и лыбился. «Покажи., чего прислали! Трав­ку брось, чудак! Лучше чачу за щекой принеси». Но чачу отобрал старшина и запер в каптерке. Золотистая, в бутыли с завернутой в тряпочку деревянной затычкой, она была похожа на компот — для отвода глаз тетя Дарико накидала в нее сушеных слив. Даже я об­манулся. «Хороший ты малый, Гачечиладзе, только туго тебе в жиз­ни придется, гражданка — она таких недооценивает. То есть за дур­ных считает. Чистый спирт, рябой кобылы сон! Таким в военное вре­мя танк можно поджечь!..»

Раз перед увольнением сунулся по дурости, налей, дескать, грам­мов сто. Ох, он и расшумелся! «Ты что мелешь? Что ты мелешь, ря­бой кобылы сон! На «губу» захотел? Да я твою чачу вылил давно, на протирки извел. Марш отсюда, пока увольнительную не отобрал!» И кто меня надоумил? К Поле собрался. В первый раз на свидание шел. Все русские слова, какие знал, из головы вылетели. Хотел при­нять для храбрости... В тот раз мы в кино пошли, а про что было кино, убей — не помню. После кино проводил ее, на обратном пути заблудился. Города не знал, спросить толком не мог. Намерзся!.. Ладно, к реке вышел, по ней и часть нашел. Да-а... Морозы там лю­тые. На окнах казармы лед толщиной в палец. Надышишь глазок, выглянешь; спортплощадка по брусья снегом завалена... А в казарме зимой хорошо, тепло: наряд постарался, печки пышут жаром; отта­ял, лег и как будто провалился в ватный матрац.

Первая зима самая трудная. А весной я уже знал, куда посылки нести — прямо с почты к Поле. Даже просил почаще присылать. Фрукты в тех краях дорогие. Хурму там, инжир или гранат вовсе не видали, Бабушке Полиной инжир не понравился, пожевала без­зубым ртом и выплюнула. Зато Петька радовался, когда с ящиком меня видел... Поля в ту пору с фабрики ушла, поступила на почту ученицей. Получала так мало, что каждую субботу в прачечную при нашей части приходила подработать. Там и познакомились. Вообще дольше трех месяцев ей на месте не сиделось: то поругается, то тос­ка заест, то начальник как репей. Сестра ее при мне совестила: «Ыуг ты даешь, мать! Десятый год на кадрах сижу, а такой трудовой книжки не видела. Целое собрание сочинений. Это ж к пенсии что будет?..»

Мы с Джано, когда за ней приехали, опять на новом месте наш­ли— в охотничьем магазинчике наискосок от кино. В тесноте среди шапок и кепок русая голова. Я к прилавку продвигаюсь, а Джано сзади подталкивает. «Забирай ее, братец, от этих охотников, пока не поздно!» Поля увидала, выбежала. «Доментий! И правда приехал. Я уж думала, кончилась наша любовь!» Даже расчет не стала офор­млять, подхватила плащик и в дверь. Вышли из магазина, она мне в локоть вцепилась, смеется. А Джано останавливает нас и подводит к витрине. «Поля, могу я вот это купить?» — «А на что вам?» — спра­шивает Поля. «Брату свадебный подарок». Поля на меня оглянулась. «Он и правда шутник...»

Витрина за стеклом была выложена дерном, и по нему, как по осеннему полю, наметом несся волк с зайцем в зубах. Большой, силь­ный, с густой седоватой шерстью. А заяц в его зубах обвис беспо­мощно и жалко, лапки поджаты, свернутая набок голова едва дер­жится на перекушенном горле.

«Отличное наглядное пособие»,— сказал тогда Джано.

Я-то понял, на что он намекал, это был старый разговор. Помню, еще после школы, сразу после выпускных экзаменов я в Тбилиси съездил. Отец отпустил к старшему брату. Просто так — гостинцев отвезти, вина. У них с Додо как раз двойня родилась — Лиа и Нелли. Ну, мы и выпили вдвоем, без гостей. За детей, потом за мать, потом за отца, за дядю, за бабушек и дедушек. Кого вспомнили, за всех выпили.

Вышли на улицу проветриться, Вечер поздний. Они тогда еще на старой квартире жили, около рынка. Идем, и вдруг Джано останав­ливает меня и говорит: «Подойди к любому мужчине и ударь его».— «За что?» — спрашиваю. «Просто так» — «Как же я ни за что ни про что человека ударю».— «Пересиль себя, Доментий! Делай, что гово­рю!»—«Не могу я, брат. Оставь...»—«А я говорю, ударь! Вот этого, в кепке».— «Ну за что я его ударю?» — «А ни за что. Чтобы с невин­ностью расстаться. Пока ты не можешь человека ударить, ты не мужчина».

Знал мою слабинку старший брат. Как на лестнице, когда вме­сто ступеньки в пустоту оступишься. Я и сам порой думал, что, если ударю кого-нибудь, пропавшая ступенька вернется. Встану твердой ногой. Да так ни разу и не смог. Рука не поднялась. И ведь не боял­ся, нет. Тут что-то другое. Переступить не мог. В тот раз увязался было за одним, мордастым, не понравился он мне спьяну. Стал ему глупости в спину бубнить. А он повернулся и говорит: «Шагай, соп­ляк! Ровню себе найди!» Я и пошел. Не про нас такие уроки...

Вот и позавчера вроде вокруг мельницы шумели, а все о том же. Не нравлюсь я старшему брату. Не так живу. Волчьего во мне мало... А что мельница? Разве в мельнице дело...

Он приехал как-то студентом из Тбилиси. Отец дал ему пова­ляться денька два, потом говорит: «Собирайся на мельницу!» — «Обойдемся, Георгий!— всполошилась мать.— Зачем ребенка по та­кой погоде в такую даль гнать!» Осень поздняя стояла, дороги раз­везло. Я каждый день в школу опаздывал, хоть на час раньше выхо­дил. «Мальчик приехал отдохнуть, а ты запрягаешь».— «Я его не рас­прягал, чтобы заново запрягать!» Ну, Джано отца ослушаться не смел, у Шалико-аробщика арбу одолжил. «Тащите,— говорит,— вашу кукурузу, на всю зиму обеспечу!» Я за братом увязался. Мать опять было разволновалась: «Куда? Вечер на дворе!» А отец: «Пусть едет. Только одень как надо».

Покатили с братом под гору. Долго скрипели по колдобинам, пока до реки доскрипели и заскрежетали по камням. Переехали че­рез мост, дотащились до железной дороги и остановились перед шлагбаумом. И в ту же минуту из-за поворота поезд! Тяжелый, бы­стрый, сильный. Промчался, посверкал окнами. За окнами лица. Бе­лые полоски на вагонах промелькнули, даже надпись не успел ра­зобрать. И тишина. Тихо стало. Тихо и так грустно, что ком в горле набух и слезы на глаза навернулись...

А потом мельница показалась. Мы подъехали сверху, оттуда, где акации в ряд. Мельница над мутной протокой, за ней пойма, же­лезная дорога и горы. Все серое, как в тумане, одни ближние де­ревья чернеют. Мельник выглянул на скрип арбы в вылинявшей гим­настерке, в сбитых сапогах. Он вернулся через семь лет после вой­ны. Видно, хлебнул в жизни, бедняга: заикался и головой дергал, и глаза, как у того зайца с перекушенным горлом. Как же его звали?..

Тогда я в первый раз все разглядел и запомнил: под полом вода хлюпала, жернова хрипели, мельница подрагивала, как арба у шлаг­баума. Подрагивали тугие теплые мешки с мукой. И два закопчен­ных фонаря на бункерах. И трехногий столик с губастым кувшином и миской лобио, за которую уселись Джано с мельником... Иорам, вот как его звали! Иорам всю ночь рассказывал Джано что-то, всхли­пывал, сморкался и грозился. А я прислушивался сквозь плеск воды и шум жерновов...

Проснулся я от тишины. Через щели падал свет. Тихо журчала вода. Фонари погасли. Сверху мучная пыль посыпалась. Глянул, на балке крыса, хвост свесила, остановилась и смотрит. Рукой взмах­нул, она дальше и исчезла в стене. Я из-под ватника выбрался, дверь распахнул, а там белым-бело. Снег выпал за ночь, черные деревья облепил. И вода черная в белых берегах. Джано с арбы снег сгребает, а мельник волам холки мешками укутывает. Увидел меня, улыбнулся. «П-продрог, бичо? Вот т-тебе и зима!»

По снегу, в тумане поднялись назад, на гору. Долго добирались. Мать обрадовалась: «Вернулись кормильцы наши! Погляди, Георгий!» Отец вышел из кухни, высокий, сутулый, руки в карманах... И сей­час помню, как приятно было на глазах у родителей делать взрослое дело — разгружать арбу и распрягать волов. Джано посмеивался: «Работник!» А мать повторяла со слезами на глазах: «Вот и вырос, кровинушка моя. Все его беды на себя приму...»

Давно это было...

За рекой на пригорке чернеет школа. Раньше против школы бы­ла купальня — зеленая гладкая заводь. Директор школы Григол не был строгим. Он ничего не запрещал нам, кроме купания в заводи. Говорили, что там когда-то утонули два третьеклассника. Зато стои­ло выпускнику получить аттестат, как он тут же скатывался на берег и бросался в воду. Это купание стало таким же обрядом, как вру­чение аттестатов. Наш выпуск еще искупался в зеленой заводи. Но с тех пор реку завалили камнями и строительным хламом. Река об­мелела, разделилась на протоки. Нынче в мае я видел, как десяти­классники, закатив штаны, осторожно бродили по протокам...

Речка шумит в ущелье. Раньше она походила на проказницу-девчонку. Теперь стала как уставшая, много рожавшая женщина.

Какая ни есть, а ребята вчера попросились купаться. Додо го­ворит: «Тут у вас водовороты, камни, одних не пущу. Просите дядю Доментия...» Я и пошел. Маленького Бубу на плечи посадил. Он шею мне стиснул коленками, на голову облокотился, всю дорогу песни распевал. Иногда останавливал меня: «Тпру, лошадка!» — и тянулся вверх, сливы срывал. Сорвет, ощупью сунет мне в рот и заглядыва­ет— попал ли?.. Совсем маленький, а плавает хорошо! Лучше моих, даже лучше Петьки. Как домой идти, помог ему трусики сухие на­деть. Он прислонился ко мне, видно, уморился, наплавался, и от детской головки запах. У меня даже дыхание перехватило. Не ска­жешь, чем пахнет, только детская головка так пахнет да еще птен­цы. Прислонился, хитрец, ко мне, на ремне повис и говорит: «Не по­думали мы с тобой, дядя Доментий, просчитались».—«В чем,— гово­рку— просчитались?»—«Лучше б ты меня в гору на плечах понес, а с горы я как-нибудь сам спустился бы...» Что делать? Посадил опять на плечи, только попросил шею коленками не стискивать...

Они скоро уезжают. Всю жизнь привыкал, но, похоже, так и не привык.

К концу лета родня разъезжалась из отчего дома, а я оставался. Когда начиналась предотъездная суета, я забирался в хлев и от­сиживался там. Меня звали прощаться, и, как я ни крепил­ся, кто-нибудь обязательно замечал: «Что с мальчишкой? Что с то­бой, Доментий?»

Хорош я буду, если в день их отъезда опять заберусь в хлев...

Жить бы опять всем вместе, ужинать за большим столом, а пе­ред сном разговаривать на веранде, рассказывать разные истории. И вQ дворе летали бы светлячки, а за стеной спали бы дети...

«Ишь, чего захотел! — посмеивается Гурам.— Уют! Нынче этот зверек занесен в Красную книгу».

Зимнее утро. Хлюпает дождик. Капли падают в канавку, в пере­полненную бочку и недавно подставленную лохань. В окне сипит ве­тер. Спеленатый рядом с нами малыш морщит носик и чихает. Сунув ноги в сапоги, выскакиваю во двор и с охапкой дров вслепую возвра­щаюсь; в комнате пахнет младенцем, бубнит огонь, поленья шипят и потрескивают... И в зимнее утро так сладок душный уют жилья, плач младенца и первые слова Поли, кое-как сложенные по-грузински: «Дай мне мальчика. Мальчик хочет грудь...»

Из глубины ущелья электровоз высвечивает горы, деревья, шко­лу на пригорке, речку. За электровозом выползает вереница ваго­нов. Поезда не слышно, но чем сильнее луч, тем отчетливей стук ко­лес. Поезд приближается. Земля подрагивает. Прожектор упирается в меня, забивает светом глаза, нос, уши. Отворачиваюсь...

Я никогда не бывал в Варазис-хеви. Новый тбилисский район. Вдоль оврага друг против друга дома одинаковые, высоченные. По дну оврага на месте ручья улица заасфальтированная, машины фара­ми помигивают. Я на мосту, а подо мной эта самая улица с маши­нами. Походил, поспрошал и нашел-таки. Новая квартира Джано на восьмом этаже, а у меня поклажа пудов в шесть. Потом мне про лифт сказали, но в первый раз не сообразил, пешком допер. Дверь была открыта. С хурджином на плече, с бочонком и корзиной в ру­ках протиснулся и остановился перед большим зеркалом.

В доме играла музыка. За стеклянной дверью было шумно и, по голосам, многолюдно. Вдруг голос До до: «Кажется, кто-то при­шел...— Распахнулась дверь, она всплеснула руками и пропела: — Домен-тий! Какая прелесть! К нам имеретинская осень собственной пер­соной! Смотрите!» А сама такая, что я зажмурился...

Сегодня с утра мотыжу в винограднике. Слышу, листья зашур­шали, метелки кукурузы закачались. Додо! Босиком, в закатанных до колен штанах, с маленькой мотыжкой, которую я для детей приспо­собил. «Доброе утро, Доментий! Пришла помочь! Не прогоняй меня!»

Встала неподалеку тюкнула мотыжкой раза дваг засмеялась. «Ногам щекотно!» Еще потюкала, выпрямилась, рукой глаза затенила. «Ну и засуха!.. Если твоему винограднику нужен дождь, скажи. Я ведь только с виду обыкновенная женщина, а на самом деле колдунья». Подрисованные глаза закрыла, ладони слепила, к груди прижала и стала заклинания шептать. На каком языке, не разобрал. «Вот уви­дишь,— говорит,— через три дня на четвертый пойдет дождь». Я за­смеялся. «Давай раньше! Через три дня на четвертый он и без во­рожбы пойдет...»

Звенит колокол. Электровоз дает короткий гудок. Поезд трога­ется дальше. Быстрее стук колес, мелькают окна. И опять тишина. За железной дорогой шумит река. Далеко в горах мерцают электри­ческие лампочки...

Когда электричество в горы проводили, я уже был не мальчик, в восьмом учился. Как говорил наш физрук Дито Костава, в работе троих стоил. Мы взрослым помогали. Отбирали в лесу каштановые деревья поровней и повыше и валили на столбы. Потом цепями к яр­му приторачивали и волокли к ямам. Больше сотни столбов поста­вили... А после электричества новую дорогу в горы проложили. Артельно работали, хорошо! Возле чьего дома шабашили, тот угощал всю артель. Угощение нехитрое: сыр, зелень, огурцы, помидоры да вино нашенское, простое. А шуток и веселья больше, чем на куте­жах! «Сандро, хочешь, скажу, отчего у тебя детей много».— «А то я не знаю!» — «Нет, брат, не знаешь. Без электричества жил, вот отче­го. В темноте...» — «А теперь что?» — «Теперь будешь по ночам га­зетки читать, радио слушать».— «Выходит, от нашей затеи бабы в на­кладе?» — «Не бойся! Они все лампочки повыкрутят, а свое возь­мут».— «Тише вы, жеребцы! Вон мальчишки уши навострили».— «Эти мальчишки побольше нашего с тобой понимают...»

Весело работали! Кое-кому пришлось под дорогу виноградники от­дать; своими руками выкорчевывали лозу. Неподалеку от нас на круче рос большой куст боярышника. Я срубил его для дороги. Да что боярышник! Отец спилил полное сил ореховое дерево и долго травил живучие, прорастающие корни. Взорвали, выкорчевали, вытравили — все! Проложили дорогу. Радио в домах запело, лампочки электри­ческие засияли. А лет через десять даже телевизоры у некоторых появились. Вот тебе кино, вот тебе футбол, вот тебе ансамбль Сухишвили! Но тогда же что-то стало в деревне меняться.

Как сейчас помню, летом в пятьдесят шестом в нашей деревне пропала одинокая старушка Антиопа. Ушла за коровой и заблуди­лась. Ее искали всем миром: мужчины с факелами, фонарями и ружьями, молодые женщины и мы, мальчишки. Оставшиеся в дерев­не не спали, ждали вестей. Прочесали леса, облазили горы, обшарили соседние села и ведь нашли! Нашли старушку и, перепуганную, полу­живую, на арбе привезли домой. А под утро и корову ее пригнали и кутеж на радостях устроили... А прошлой весной погнали школь­ников на Лысую гору сосны высаживать. Ребята разбрелись с лопа­тами кто куда. И вдруг в старых подросших посадках наткнулись на труп женщины с выеденным лицом и до костей обглоданными рука­ми. Кто такая? Откуда?.. Понаехали следователи, специалисты вся­кие, еле опознали. А женщина из соседней деревни оказалась, ее дом с горы виден. Отчего померла, зачем на нашу гору забрела, так и не узнали. Да. и не в этом дело...

Вчера, когда возвращались с речки, мальчишки побежали вперед. Их поманила ежевика. Только и слышно было: «Глянь! Ух ты!» Даже маленький Буба заволновался, с плеч на землю попросился. Побежал вдогонку за братьями. Погодя вернулся, протянул ягоды в горсти. «Ты тоже покушай, дядя Доментий!»

Вдруг голоса детей смолкли. Я подождал, окликнул. Пошел в ту сторону, куда они свернули, и скоро увидел, стоят за развалившейся

оградой у заброшенного дома, заглядывают в выбитые окна. Двор крапивой и папоротником зарос. Пол на веранде проломился, и из- под него деревцо проросло. По стене трещина от угла до угла. За­глянул через детские головки и увидел, что заставило их притихнуть: под потолком носились летучие мыши. «Что это, дядя Доментий?» — шепотом спросил Буба. «Летучие мыши»,— тоже шепотом ответил я. Лиа и Нелли испуганно оглянулись на нас.

Не все покинутые дома умирают так медленно. Некоторые по­кряхтят две-три зимы, да и рассыплются. Соседи растащат доски, разберут уцелевшую черепицу; через пару лет от дома и следа не остается, только на обгоревшие кирпичи вдруг наступишь в’крапиве или споткнешься о проржавевший кумган... А этот дом каменный, добротный, вот и мается...

Заглядываю в будку. Пес тут же вскидывает голову. Треплю по загривку. «Спи, собака...» Сходить на станцию, узнать время. Обычно прикидываешь по поездам. Хоть какое, а развлечение. Но поезда ино­гда опаздывают. А весной такое с ними творится, что вообще ничего не поймешь...

Ночь душная. Дощатая будка нагрелась за день. Нагревается быстро, остывает еще быстрей.

Вышел во двор — на очередной обход. У задней стены под наве­сом лампочка горит, бочки освещает. Между бочками тени. Посреди двора еще одна лампочка под козырьком. В ветреную ночь тень от козырька по двору скачет. Сегодня чуть подрагивает на стене.

Оба цеха опечатаны. Из-под дверей холодком кисло тянет. А на стене темнеет ящик для заявок, мой сменщик Гайоз придумал. Только вместо заявок нам разные записки подбрасывают: то свидание назна­чают, то грозят расправой, то просто предлагают побриться и сменить рубашку. «Э-э, разве наши люди понимают, что такое культура про­изводства! — возмущается Гайоз.— Напиши: в купажном короткое за­мыкание или перегорела лампочка в лаборатории. Нет! «Телевизор на завтра обещал грозу. Если не хочешь протянуть ноги, обуй рези­новые сапоги!» Так я и поверил. В такую жару в резиновых сапогах выйду, а они будут ржать... А тебе что пишут? «Доментий Гачечи­ладзе— самый симпатичный парень в районе». Ну, конечно! Это Циала дурью мается. В лаборатории делать нечего, она и развлекает­ся».— «Ну и пусть»,— говорю я. «Тебе все пусть...»

Циала пришла к нам после школы, да так и застряла. Сначала каждое лето ездила в Тбилиси, сдавала в медицинский. Раз шесть или семь ездила. Чем не подошла?! И собой хоть куда, и начитан­ная — все с книгой. Ей бы замуж, пока в девках не перекипела.

В тот раз вошла тихонько, встала у двери и дышит, как будто бежала. И платье вроде второпях надето. Ночь душная была, как сейчас. Я подумал, случилось что-нибудь. Ко мне часто ночью прибе­гают — я и электрик, и носильщик, и пожарник. Хотел спросить, что стряслось, но осекся. То ли свет странно падал, то ли я на тахте ле­жал и снизу смотрел, только показалась она мне очень большой. В будку иной раз десяток рабочих набьются, и ничего. А тут двоим тесно... Постояла, постояла, вроде хотела сказать что-то. Потом по­вернулась и в дверь. Как хочешь, так и понимай...

Под тутовыми деревьями ягод понасыпано. Хрустят и липнут к ногам.

Иду к станции. От будки до платформы тридцать три шага. Еще тридцать восемь по платформе, и я на станции.

С гор прохладой тянет, как из купажного. Только пахнет не ви­ном, а грибами. Позади станции журчит родник, в тишине хорошо слышно. В зале ожидания кто-то спит на лавке. Под лавкой связан­ные куры — крылья врозь, головы вывернуты. В мешке возятся поро­сята. Стены станции каменные, толстые. Их бы туда, где я служил.

Там не станция, а времянка дощатая, беседка, кассирша в платке поверх ушанки, в ногах печка...

Платформа освещена по-городскому. Это место поселка вроде как не совсем наше. Горы и реки наши, дома поселка тоже, а станция нет.

За железной дорогой река шумит. От станции к ней ближе, и звук не тот, что из будки,— слышно, как вода между камней про­тискивается, а которые за собой тащит. Сверчки заливаются: тру- трю, тру-трю, тру-трю. А по платформе степенно прохаживается кур­гузая седая женщина, очки поблескивают под фонарями. Узнаю учи­тельницу истории. Осторожно здороваюсь, хочу пройти незаметно. Она кивает и вдруг строго:

— Кто такой?

— Доментий Гачечиладзе, уважаемая.

— A-а... Вы все так меняетесь. Что ты тут делаешь ночью?

— Работаю.

— На станции?

— Нет, на винном заводе.

— Что можно делать ночью на винном заводе? — голос вздор­ный и робкий; вспоминаю ее уроки.

— Я там дежурю.

— Понятно,— рот слегка кривится.— Помнится, ты не проявлял рвения. Не слушаетесь нас, а потом всю жизнь локти кусаете... Так- то, мой хороший.— Вскинув голову на короткой шее, идет дальше по платформе.

Когда Джано изображал ее, все покатывались от смеха: «Царь Соломон был самый выдающийся царь на имеретинском престоле. Благодаря его стараниям население Имеретии удвоилось...»

Она подходит к комнате дежурного, недовольно спрашивает:

— Что-то твой поезд опаздывает. В чем дело, мой хороший?

— Только что вышел с соседней станции! — с деланной бодро­стью отвечает дежурный. По голосу узнаю Карло.— Посадим вас, ува­жаемая Софья, как подобает при ваших заслугах. Вот и Доментий нам поможет. Узнали бывшего ученика?

Из зала ожидания выходит заспанный мужчина. Тащит в конец платформы своих кур и мешки с повизгивающими поросятами.

— Может, и нам туда?

— Не беспокойтесь. Если на мне не напрасно эта красная фураж­ка, мы вас и здесь посадим.

— Тебе видней.— Потом на меня оглянулась.— Я слышала, твой брат подумывает оставить эстраду. Передай от меня, что ему не сле­дует менять профессию. Он с детских лет всех передразнивал, как настоящая обезьяна.— И за поддержкой обернулась к Карло.— Верно, мой хороший?

Карло растерянно заулыбался, закивал.

— Да... артист.

— Прирожденная обезьяна! — отчеканила учительница Софья и отвернулась от меня.

Из-за горы, из нутра теснины, далеко светя прожектором, выполз поезд, и учительница Софья засуетилась, хватаясь дрожащими рука­ми то за Карло, то за меня. Вагоны отгородили нас от реки. Запах гари, мочи и машинного масла. Проводник спал. Пришлось самим открывать дверь, откидывать лестницу и подсаживать учительницу. Я даже успел внести в вагон чемодан.

— Ну, что, усадил? — спросил Карло, когда я, спрыгнув на ходу, вернулся к станции.— Хе-хе, видно, братец твой насолил ей в свое время, до сих пор забыть не может.

— Куда она так поздно? Не беда ли какая? — спросил я.

— Да она всю жизнь ночью ездит, от жары, говорит, прячется. Когда моложе была, в чем только ее не подозревали.»Я заглянул в дежурку, часы показывали час с четвертью. Следом за мной зашел Карло. Повесил малиновую фуражку на гвоздь, сел за отгороженный стол под яркой лампочкой. Сразу стало видно, что плешь у него бледная, а лицо малиновое, как фуражка.

— Садись, чего стоишь! Жара, а? Засуха. Я тоже вроде той учительницы, только ночью могу дежурить... Тебе-то хорошо, работа не пыльная. Давай меняться!

Каждый раз, как ночью меня на платформе увидит, пристает: «Давай меняться!» Работа у меня и в самом деле такая — неделями без дела сижу. Но только не зимой! Как мокрый снег повалит, да облепит провода, да ветром по ущелью протянет!.. Зимой никто не предлагает меняться.

Зазвонил телефон. Карло взял трубку и важным, усталым голо­сом поговорил с соседней станцией. Потом опять фуражку надел. Она и впрямь оказалась того же цвета, что его лицо.

— Пойдем, «Батуми» снизу встретим. Опять на тридцать минут опаздывает.

Вышли на платформу. Он заглянул в зал ожидания.

— Посадки вроде нет. Сразу отправлю.— Прошелся по платфор­ме, посмотрел на фонари, мерцающие на пригорке. Потом оглядел горы, обступившие нашу станцию, вздохнул.— Завтра опять жара. Не в службу, набери холодной воды в графин.

Я взял в дежурке графин, сходил к роднику. Наполнил, понес назад. На свету увидел, как запотел графин.

— Давай его сюда! — Карло запрокинул голову. Вода потекла по щекам за воротник.— Бог свидетель, если б не этот родник, я отка­зался бы от должности.— Вернул мне графин, утерся.— Поставь там на стол, только оботри сперва...

В дежурке взглянул на часы, прошло тридцать пять минут. И вре­мя сегодня тянется...

...После обеда я ушел на задний двор попилить. Отобрал бревно, уложил на козлы. И тут Додо приходит. «Хочешь, посижу на бревне, чтоб не скакало. Мы с сестрой всегда садились, когда отец дрова пилил». Перекидывает ногу, садится верхом, смеется. «Ой, совсем как в детстве! До чего же неудобно!» Я пилю. Боюсь ее коснуться, даже рука подрагивает. Пилю. Джано на крыльцо выходит. «Дай человеку сигарету после обеда выкурить, Доментий. А то ей совестно, все в помощницы рвется».— «Лучше бы она мне помогала! — голос Поли из дому.— Доментий как-нибудь сам справится».— «Не злись, Поля. Я его в августе дрова пилить не заставляю».— «А я и не злюсь, Джа­но. Я на него давно рукой махнула».— «Злится! — Додо наклоняется и прыскает мне в шею.— Оба злятся. Какие глупые!..»

Пришел батумский поезд. Две минуты постоял и дальше. Всегда не по себе делается, когда спящий поезд с потушенными огнями мимо проходит. Целый город на колесах. Народу раз в пять больше, чем в нашем поселке. Красные огоньки на последнем вагоне уменьшились, еще уменьшились. Карло зевнул им вслед.

— Отчего он у вас такой бешеный? Мои говорят, что и в школе, чуть что, в драку лезет.

Это он про Петико. Покосился на меня, подождал, не отвечу ли.

— Вот ты усыновил чужого пацана, а ведь риск, я скажу. Малый теперь на твоей совести, не откажешься. А что за человек папаша, знаешь? Может, он первый головорез на весь ихний район? Может, у него болезнь такая — окна в поездах вышибать? Теперь ученые, знаешь, как решили? Школа там, воспитание, книжки — это все ру­башка. А под рубашкой ты тот, кого мать с отцом спроворили. Это дело у них генами прозывается. Я в тот раз сказал: разложи и кнутом. А ведь и кнут может не помочь, если в нем эти самые гены шалые.

— Удавить мне его, что ли? — спросил я.

Карло искоса посмотрел на меня, снял фуражку и вытер лысину.

— Ты обижаешься, а я дело говорю. С таким надо построже. Спохватишься, да поздно. Такой, если сядет на голову, заездит. И хоть бы свой, от своего и потерпеть не обидно...

Я пошел по платформе назад к будке.

Все строгости учат: мать, Джано, Поля. Теперь еще и Карло.

— Не обижайся, Доментий! — крикнул вслед Карло.— Как с младшим братом, говорю... Приходи еще, вся ночь впереди. Анекдот про кахетинца расскажу...

Удружил нам Петико, что и говорить! Я только на пост заступил, с платформы Карло шумит, руками машет. Повел меня в дежурку. А в дежурке Петька — белый-белый, глаза затравленные, уши как перцем натертые. И двое железнодорожников в черных фуражках с кокардами. Оказалось, схватили Петьку, когда он в проходящий ско­рый булыжник швырнул. «Как молоком в окно плеснул, стервец!» — «Знаешь ли ты, сукин сын, что на такое стекло твоему отцу месячной зарплаты не хватит!» И железнодорожник, который постарше, опять к Петькиному уху потянулся. Я говорю: «Начальник! Уважаемый... Раз меня позвали, со мной говорите»,— и Петико за плечи обнял. «Что говорить! За такое дело в колонию надо, а ты его обнимаешь...»— «Да у него же на лбу написано, что он за воспитатель!..» — «Карло, втолкуй этому: мы не миндальничать пришли. Составим акт и уве­зем мальчишку». Стоим с Петей рядом, только Петико не льнет ко мне, а вроде вырваться норовит и, рукой чую, дрожит. Спасибо, Карло вмешался: «Что было, то сплыло. Давайте по-домашнему, без посторонних...» Постращали, но акта составлять не стали. Отпустили Петьку со мной. Зашел он в будку, сел на топчан, плечи уронил — хоть бы чем-нибудь в Полю пошел!

«Зачем ты это сделал?» — спрашиваю. Поднял на меня глаза, и такое я в них увидел, что оторопел даже. Потоптался около него и говорю: «Давай,— говорю,— эту ночь вместе отдежурим. У меня тут и шашки найдутся». Мне бы построже, может, и ремнем поучить. А я сходил к реке, воду в ведре принес, вымыл ему ноги и уложил на топчан. «Влетело нам от начальников — говорю,— а, Петико? Строгие дядьки. Откройся все-таки, чем тебе скорый не угодил?» Отворачи­вается и сопит громко. «В скором тоже люди ехали,— говорю, а сам чувствую, не успокаиваю его, а злю.— Больше не делай этого, слы­шишь? Стекло-то вон какое дорогое». Он как вскочит с топчана и в дверь. На бегу булыжник подобрал и по платформе к дежурке! Еле я его догнал. Схватил в охапку, назад притащил, бросил на топ­чан. Тут он разревелся, прямо заголосил. Обхватил меня за шею, ду­шит. «Папа! Папочка! Папа!» —и слезами захлебывается. Почудилось мне тогда, что не меня он обнимал, а кому-то другому плакался. Обидно мне стало и стыдно. Вдруг вспомнил, как железнодорожник к Петькиному уху потянулся, а я рядом бубнил что-то. Даже пот прошиб. Вышел я из будки и опять на станцию. Иду, думаю: возьму начальников этих за шкирки, сшибу лбами. И будь что будет... Пусть милицию зовут! Петико следом волчонком трусит, зареванных глаз не утирает. Вошли в дежурку, а начальников нет. «Полчаса как «мас­теровым» уехали...» Уехали... Защитить не защитил и отругать не от­ругал. Так бестолково получилось.

Я долго Поле про этот случай не рассказывал. Но и забыть никак не мог. А когда рассказал, она сперва на Петьку кинулась, поколо­тить хотела. Рассердился я. Очень рассердился. Накричал даже. Тогда она стала меня утешать: «Ты тут ни при чем, Доментий. В чем ты себя виноватишь? Ну чем ты ему не отец? Чего мерзавцу не хватает? Просто характер сволочной... Хочешь, побей, а скажу — знаком мне тот характер. И лихость, и неблагодарность. Прости его, Доментий! Мал он еше...»

Не мне Петико прощать... Сам бы простил ^когда-нибудь, если сможет...

У входа в будку пес меня ждет, виляет хвостом, навстречу бро-: сается. Вошел в будку, лег на топчан, где Петико в ту ночь лежал. От бушлата все еще армейской службой пахнет: махрой, и потом, и нечеловеческой усталостью, когда зимой с железнодорожных плат­форм обледеневшие бревна сбрасывали, и мыльным сырым теплом прачечной, куда я снежными вечерами к Поле пробирался — помогал солдатские простыни отжимать... Бушлат истлел, а запах так и не вы­ветрился... Поля тоже этот запах любит. Уткнется носом и смеется сквозь слезы. «Родненький ты мой! Какие же мы были молоденькие! Помнишь? Помнишь?»

Почему не получается, чтобы все время так?..

Вчера сорвал на бахче два арбуза, остудил в колодце, принес к обеду. Поля, как увидала, покраснела пятнами: «Я-то, дура, детей го­няла! Для детей они не спелые. Теперь, выходит, сразу поспели!» Я хотел объяснить, но она глаза зажмурила, головой затрясла. «Хва­тит, Доментий! Думаешь, я слепая, не вижу!..»

Что она видит?.. У нас старый уговор. С того самого раза, как я нагруженный на новоселье заявился. Додо взялась учить меня тан­цам: «Медведь, давай, пока ты в городе, я тебя пообтешу. Это моя профессия — учить красиво двигаться. Не упирайся, я тебя не соблаз­няю. Раз-два-три, раз-два-три! Легче, легче! Ты не в давильне. Видела бы Поля, до чего ты сейчас уморительный!..» Когда кончалась лента на магнитофоне, тащила меня на кухню, выкатывала из холодильника арбуз. «Разрежь поскорее! Обожаю арбуз! За хороший арбуз готова на преступление! Договоримся: в городе я учу тебя пластике, а в де­ревне ты расплачиваешься арбузами...»

Про это я Поле не рассказал. И не расскажу.

Собака у ворот залаяла. Кто-то на нее цыкнул и камнем запустил, в железные ворота угодил.

Выглядываю из будки. У ворот под фонарем Нодар пошатывается. Козыряет растопыренной пятерней и, расплывшись до ушей, рапор­тует:

— Рядовой Гачечиладзе, пост номер два. Объект сорок бочек «цоликаури»! Здорово, часовой! Разбудил, извини! Солдат спит — служба идет. Собаку завел, хитрец. Сам в будке клопов давишь, а она добрых людей в клочья рвет. Пошел вон, чатлах, как дам!

— Что случилось? — спрашиваю я.— Чего шумишь?

— Шумлю? Кто, кроме тебя, слышит? На пять верст ни души. Кто . над станцией живет, не в счет, они к поездам привычные. Им мои крики тише лягушачьего кваканья... Здорово, Доментий! Здо­рово, старина!—протягивает руку и, войдя в будку, как подкошен­ный валится на топчан.

— Откуда среди ночи объявился? — Я с интересом разглядываю его.

— Батумским прибыл. Ты меня не видел, зато я на тебя наглядел­ся под фонариками. Платформа маленькая, а в батумском восемна­дцать вагонов без нулевого и двух почтовых. Понял? Мой вон где остановился, у входного светофора! Полчаса спотыкался в темноте.

— А машину куда дел, Нодар?

— Так спрашиваешь, как будто она моя собственная. Грузовой автотранспорт, автоколонна номер семь управления «Чиатурмарганец», начальник товарищ Вахушти Дгебуадзе, чтоб ему!..

— Сам ведь говорил, что надежней держать дома, чем на авто­базе.— Присаживаюсь на топчан рядом с Нодаром.

— Раз говорил, значит, так и есть. Заяц трепаться не любит! Что верно, то верно. Там за две ночи разденут до диферов, бензин от­сосут... Эх, братец! — он больно хлопает меня по колену.— Она хо­рошо ночку проведет, с каким-нибудь «МАЗом» переспит, за нее можешь не беспокоиться. Неясно только, когда опять ко мне вернет­ся. Сообразил? Отобрали у меня машину, Доментий! На штрафную площадку ГАИ отогнали! И ведь ни за что! Веришь, нет?

— Ну, если ты такой за рулем сидел...

— Да ты что! — возмущенно отмахивается он и таращит свои черные глаза.— Это я потом на радостях... Ехал как стеклышко, ба­ранку нежно так в руках держал. «Цицинатэлу» пел, клянусь. Вдруг этот... этот кусочник... Пхакадзе, чтоб ему! На мотоцикле догоняет, жезлом правит, чтобы вправо шел... Ты, говорит, под опускающимся шлагбаумом проскочил! Да опомнись, говорю, начальник, какой шлагбаум, я сегодня ни разу железную дорогу не пересекал! Что толку? Разве докажешь? Ему в лапу надо, а у меня, как назло, мелочь в кармане. Думаю, если я мелочью зазвеню, как нищий на паперти, этот жлоб вовсе в тюрьму меня упечет. Поехал за ним, как мул на привязи. Поставил старушку, где приказали, акт составили. У них даже свидетели нашлись,..

А я как раз собирался с Нодаром бочку воды на машине привез­ти, бак в душевой залить. Придется теперь Шалико просить. Только выдержит ли его арба бочку на восемьсот литров?

Нодар будку оглядел, принюхался, ко мне обернулся.

— Неужели не держишь?

— Чего?

— А того самого. Чем этот ваш завод, комбинат-гигант занимает­ся? Какова продукция? По-моему, вино, нет? Так неужели ты пару стаканов человеку не поднесешь? Другу, с которым несчастье при­ключилось... Неужели не поможешь горе развеять? Верно говорил твой брат, странный ты человек, Доментий!

— Чего там! Ладно, дам я тебе вина.

— Дашь... Вроде я побирушка; ты выпей со мной!

— Пить не буду. Уж не обижайся. У меня гости в доме.

— Ну и что? Из-за гостей зубы на полку, что ли?

— Ты меня знаешь. Заведусь... ну его... Завтра по дому дел много. Не уговаривай.

— Чего уговаривать! Мне больше останется...

Гайоз обычно оставляет в тумбочке кувшин, заткнутый кукуруз­ной кочерыжкой,— самому горло промочить или гостя ночного уго­стить. Вытащил я кувшин, поставил на тумбочку. Рядом стакан гра­неный поставил. На газету половинку черствого хачапури и две поми­дорки положил. Глаза у Нодара заблестели, по колену меня шлепнул.

— Молодец, старина! Я еще в поезде знал, что не промахнусь. Думал, куда податься. Ночь. Зайду к Доментию, он сегодня дежурит, посидим, потолкуем. Я ведь не плакаться пришел, а за жизнь пого­ворить. Не в моем характере слюни распускать, сам знаешь. А с кем у нас можно за жизнь поговорить? С Гурамом твоим, что ли? С ним я всегда идиотом себя чувствую. С тех самых пор, как мы задачки по алтебре и тригонометрии в классе решали. Ага... Я уставлюсь в за­дачник и, извини за выражение, ни хрена не понимаю. Ну, хоть трес­ни! А он строчит в тетрадку, и кончик носа от удовольствия шеве­лится! Не замечал, нет? Чем трудней задача, тем ему больше удо­вольствия. Прямо кейфует, зараза!

Нодар налил себе вина в стакан, выпил залпом и, толкнув меня локтем, продолжал:

— Что ни говори, обидно. За него обидно, клянусь! Ему наши отличники в подметки не годились, помнишь? Какие сочинения па­рень писал! Когда учительница их читала, я чуть не плакал. А теперь? В снег и в дождь, в жару и в холод тащится на свою мельницу, крыс разгоняет, включает рубильник, и до вечера приводной ремень над ухом шлеп-шлеп! А какой-нибудь Бено или Тристан раз в год при­езжают в деревню на своих «Жигулях» и Гурама снисходительно по пузу похлопывают. Думаешь, они не знают, что в подметки ему не годятся? Знают! Да, видно, чтоб от жизни аппетитный кусок урвать, не обязательно светлую голову иметь. Ты почему со мной не пьешь?— он опять наполнил стакан и протянул мне.— Вот мы трое все разные, только в одном одинаковые — неудачники! Да, да, и ты, и я, и Гурам. Он — ума палата, я — болтун, продувной тип, а ты, так сказать, изви­ните за выражение, хрустальной души человек. За что нас жизнь в дерьмо носом тычет? Чего нам не хватает? Не знаешь? Нуг тебе, положим, нахальства, это брат твой верно сказал. Но у меня-то этого добра на десятерых! Башка тупая? Так вон ведь какая светлая башка на мельнице пылится, кукурузной мукой провоняла. Ничего не по­нимаю, Доментий. Так всю жизнь задачник по алгебре и читаю! — Он хватил себя свободной рукой по лбу, а другой поднес ко рту стакан и выпил, цедя сквозь зубы.

Мальчишками мы выскакивали из реки, прижав к груди ладони с растопыренными пальцами, валились на раскаленный песок, и на груди у нас отпечатывались орлы с распростертыми крыльями.

Я смотрю на небритое лицо Нодара с ввалившимися глазами и щербатым ртом и вижуг какими мы были на берегу реки, когда по небу бежали облака и наши тени на раскаленном песке то обмирали, то проступали четче.

— А знаешь, кто главный прохиндей в нашем поселке? Кто сто очков вперед всем даст? — не унимается Нодар.— Ваш директор Ни­ка. Ох, прохиндей! Ох, лиса! Трех лет не прошло, как завод получил, уже. дом отгрохал. Видал внутри? Я ему кое-какие материалы подво­зил, ну-у!.. Чтоб его три раза подбросили и два раза поймали, заразу!

Насчет Ники он, пожалуй, не ошибается. Мне он тоже подозри­телен, этот Ника. Зимой вызвал в кабинет. «Не в службу, а в дружбу, Доментий, не хватает емкостей, захлебываюсь. Не мог бы для общего дела предоставить нам пару чанов побольше?» Пронюхал, что у меня большие чаны пустуют. «Как,— говорю,— предоставить?» — «Приве­зем к тебе в бочках и перельем.— Вышел из-за стола, руку мне на плечо положил, как дружок закадычный, и вроде как глазами у меня в душе шарит.— Только никому ни слова, Доментий. Смекаешь?» Тут только дурак не смекнет. «У меня чаны,— говорю,— треснули. Оттого и пустуют».— «А ты замажь, не мне сына Большого Георгия разным секретам учить».— «Трещины большие, ничего не выйдет».— «Неуже­ли все треснули?» — отстранился, прищурился, как будто на мушку взял...

Чаны зарыты перед старым срубом. Над ниМи крыша из вино­града. Вокруг айва растет. Чаны разные, от махоньких, с трудом впускающих в горло мой кулак, до огромных, на сто пудов вина. Не знаю, наполняли ли их когда-нибудь все сразу. На моей памяти они постепенно пустели. Теперь вино только в трех. Холмики земли над остальными незаметно разровнялись, утрамбовались. Как забытые могилы. Соседи предлагали откопать уемистые чаны и продать — нын­че гончары таких не делают. Нодар привозил покупателя и тряс меня за грудки. «Разиня! Теленок! Такие деньги на дороге не валяются!» Я отказался. Я не мог откопать чан, зарытый моим дедом. Все равно как открыть ворота крепости...

Откинешь обрезки лозы, тяпкой сгребешь землю с дождевыми червями, обнажишь маслянисто-желтый круг глины, соскребешь с нее налипшие комочки. Потом смочишь деревянную лопату и, надавив ногой, вгонишь в край круга. Глина вкусно чмокает, чавкает. Выта­щишь лопату и вгонишь рядом. Раз за разом обойдешь глину по кру­гу, отсечешь от земли, поддев лопатой, перевернешь — снизу глина влажно красна, сквозь обожженную дубовую крышку впитала цвет вина, отпечатала древесный рисунок. Встанешь на колени и, осторож­но примяв глину по краям чана, снимешь крышку. Вино смотрит на тебя из земли. Вино отца...

— Ника намекал мне, что хотел бы с Джано познакомиться,— говорю я.

— В гости напрашивался, попрошайка?—Нодар криво усмеха­ется.

— Это, говорит, наш долг — оказать уважение такому гостю.

— А ты что? Неужели пригласил? — Нодар брезгливо отстранил­ся от меня.

— Нет.

— Ну и правильно! — Он перевел дух, откусил от хачапури, вы­тащил сигарету, закурил.— Гони его знаешь куда, коротышку этого! Я его за километр объезжаю, как мусорную свалку. Кто ему нужен, он перед тем стелется, а кто нет... Что он сделал, когда мы стройма­териал подвезли? Вынес по трехлитровой банке из-под огурцов; поез­жайте, говорит, на завод, скажите от моего имени, чтоб вам из пятой бочки нацедили. Я ему говорю: «Собери, сколько у тебя есть этой стеклотары, пойди к моей жене и скажи от моего имени, чтобы во все налила...» Не веришь? Вот сейчас пью это вино, а оно в горло не идет, как будто его вино пью! — Нодар заглянул в стакан и сплюнул.— Но это же не его вино, Доментий! Это наше, государственное грузинское вино. Скажи, успокой меня, пока не сблевал.

— Ты больше не пей, если не идет.

— Кто сказал — не идет? — Нодар поглядел на меня растрево­женным орлом.— Не идет, когда про Нику вспоминаю, без него слаще материнского молока... Знаешь, за что я хочу выпить? Такие, как он, перед каждым начальником на задние лапки становятся, от каждой ревизии в штаны кладут, а у нас с тобой руки хоть и мозолистые, но чистые, И подушка под головой не вертится. Ты боишься ревизии?

— Нет. Чего мне ее бояться?

— Я тоже не боюсь. А что раз в три года правила нарушил, так у меня за это машину отобрали.

— Значит, все-таки нарушил?

— Не твое дело. Ты меня на слове не лови.

— Как думаешь, завтра не вернут машину? — спрашиваю.

— Не знаю,— говорит Нодар.— По тому, как он разорялся, пол­года до баранки не допустит. А что? Подвезти чего-нибудь надо?

— Так, ерунда... Хотел бочку воды с родника поднять. Теперь Шалико попрошу.

— Его арба твою бочку не потащит.

— Потащит как-нибудь, до верха не нальем и к ближнему колод­цу сходим.

— Если на то пошло, ты и без арбы допрешь, амбал! Как повар на учениях орал: «Старшина, не надо мне твоего мерина, лучше дай мне этого Гачечиладзе!» Но и кормил тебя от пуза, скажи!.. Тьфу, черт! Каждый раз на этом самом месте! Как тебе чего-нибудь, так у меня с машиной накладка. Помнишь, когда черепицу меняли? Пого­ди... Не такой злодей этот Пхакадзе, чтобы дольше трех дней томить. Поеду завтра в район, найду его, свожу в шашлычную, отдаст права. Обожди денек-другой, чего тебе приспичило?

— Ладно, Нодар, управимся без тебя. Бак в душевой наполнить надо, только и всего...

Он на меня хитро так прищурился, улыбнулся беззубо. Зубы которые в драках потерял, которые сами выпали, как старичок, още­ряется.

— Что? — подмигивает, чубом своим смоляным встряхивая.— Старший брат права накачал? На ковер! Мало, говорит, порядку в доме? Рядовой Гачечиладзе, трам-тара-рам-там! Чем тут занимаешь­ся?! Хозяйство запустил! По селу таскаешься, старые мельницы почи­няешь!.. А ему-то что за дело, между нами, девочками, говоря? Что он тебе за начальник? Если порядок любит, пусть возвращается в де­ревню и хозяйничает. Верно, нет? В том-то вся и штука, что они и там чисто живут, и здесь на нас покрикивают. А ты ведь не вол, который сена пожевал и пошел пахать. У тебя душа своя, единственная-разъединственная. Между прочим, мы здесь тоже люди. И пусть твой братан про это не забывает. Ишь, нашел низкий плетень!

— Ладно, будет, Нодар! Не перебарщивай.

— А ты не заступайся. Знаю, что говорю. Думаешь, я не видел, как он с нами разговаривал? Как будто сам не из этой грязи в князи вышел. Да мне не за нас обидно. Мне за тебя обидно! Чего он при посторонних на тебя набросился? При своей и при твоей жене. Да разве на тебя можно голос повышать? Клянусь детьми, только ради тебя стерпел. А ты с бочкой к колодцу потащишься: бак в душевой наполнить, чтобы чистюли горожане после прогулки освежились. До­ментий, не понимаю все-таки тебя. Или вправду святой... Когда ты церковь обновил, бабки по селу раскудахтались: святая душа! Святая душа! А я говорю: дурень он, а не святая душа! — Нодар замолчал, посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.— Ну как, святоша, выпьем, что ли? — подмигнул черным глазом и, высоко задрав локоть, поднес стакан ко рту.— За раба божьего Доментия! Упокой, господи, его нежную душу! Аминь! — выпил вино, передернул плечами и поставил стакан на тумбочку возле кувшина.

Я вышел из будки, оглядел заводской двор с тенями вдоль огра­ды и бочками под навесом. Над горами в расщелине увидел звезды. Со дна ущелья они казались большими. И опять вспомни­лось, как мальчишками мы выскакивали из речки, падали на раска­ленный песок и на груди у нас отпечатывались орлы. А вдали слы­шался громкий плеск, будто щук напустили в омут,— то под мель­ницей лопасти взбивают воду... Прибежишь, на лужайке порожняя арба дышлом в землю; волы жуют солому; нерасседланный ишак до­жидается груза... Над рекой гуляет ветер. А в канаве под ивами зеле­ная вода; переваливается через створ и, вдруг побелев, падает в жело­бах на лопасти. Жернова крутятся, сруб трясется. Сыро, как в тума­не, и до удушья пресно пахнет кукурузным нутром...

Стоит Нодару выпить, как он пускается в рассуждения. И всегда у него получается, что все вокруг ловкачи и пройдохи, а мы с ним несчастные овечки. И чуть ли не главное наше несчастье в том, что живем в деревне, в горах, а не в городе. А по мне, наши горы куда лучше любого города. Попробуй объясни — засмеется и рукой мах­нет: «Чудило!» Или придурком обзовет.

Он с детских лет завистливый. Во всем хотел первым быть, чуть что не так, в драку лез. И дрался зло, со слезами, до крови.

Зовет из будки. Не дозвавшись, выглядывает.

— Куда сбежал, Доментий? Ладно, ни слова больше о брате! Все. Завязал. Только один вопрос, если не обидишься: что за фрукт его жена?

— Вот уж не твое дело,— не оглядываюсь я.

— Что она за княгиня? — с упрямством пьяного продолжает Но­дар.— Даже сесть с нами не пожелала... Может, от меня запах пло­хой? Нет, ты понюхай, может, я воняю, а она к фиалкам и розам привыкла?

— Хватит тебе, Нодар! Что ты сегодня завелся...

— Посмотри на меня! — Нодар берет меня за плечи и поворачивает к себе. Пес недовольно рычит, шерсть у него на загривке становится дыбом.— Сколько ей лет? Уж, конечно, постарше моей Жужуны?

— Ну и что?

— А посмотреть на них, Жужуна в матери ей годится. Да что в матери — в бабушки!.. Сам я тоже хорош. Рядом с Джано — как сапог изношенный. И чего они там трескают, в этом городе? Птичье молоко и соловьиные язычки! Вот уж где и бабы гладки, и полно воды в кад­ке — открой кран, и потечет, не надо Нодара ни о чем просить.

— Вставь себе зубы и опять будешь молодец.— Движением плеч высвобождаюсь из его рук.

— Зубы? — переспрашивает он.— Не в зубах дело, а в сердце. Не обижайся, оно у тебя, как у рыбы.— Тянется лицом ко мне, как будто хочет поцеловать. Смотрит в упор черными глазами и шеп­чет: — Я ее разок и видел в гамаке, когда мимо проходил...

Я отталкиваю его.

— Замолчи, пока лишнего не сказал.

— Бей!—шепчет он, и из глаз выкатываются пьяные слезы.—

Бей!

— Ступай домой,— говорю.— Или вон в будке на топчане по­спи...

— Нет, ты меня ударь, я заслужил! — хватает меня за грудки, и в ту же секунду пес бросается на него.

Нодар пихает его ногой, ругаясь, вбегает в будку и захлопывает дверь.

Я иду к роднику позади станции. От Нодарова многословия раз­болелась башка. Хоть бы уж уснул, угомонился...

Шагаю к роднику вдоль платформы и думаю: ты ее не видел! Не видел, какая она бывает... Вечером вышла на веранду — вся в круже­вах, в ушах ^сережки, волосы вверх зачесаны, шейка высокая. Под­мигнула подрисованным глазом. «Дай сигарету на пару затяжек...» Затянулась раз, другой, третий. Вернула. Я держу в пальцах влажную от ее губ сигарету, не знаю, что с ней делать. Все-таки докурил, и остался холодок на губах, как от мятной конфеты. До сих пор, если воздух втянуть, щекочет... Красивая, нежная, а курит. И крепкое словцо при случае в разговоре вставит не запнувшись. Никак не при­выкну. Странно мне это. И нравится. Как мальчишкой нравилось со скалы в воду прыгать...

Наклоняюсь к роднику, пью, сложив руки ковшиком. Скоро утро. Ночью лучше спать. А если не спишь, читай книжки, или иди на стан­цию, или болтай с пьяным Нодаром.

Они скоро уедут...

Луч далекого прожектора опять высветил лес на горах и школу на взлобке. Как будто на горы набросили марлю. За лучом прожекто­ра из ущелья выкатился рокот колес, распался на перестук, и в ту минуту, когда поезд, вытянув хвост из ущелья, остановился перед станцией, на винном заводе грохнул выстрел. Эхо побежало по го­рам. В поселке залились собаки.

Я бросился к будке. Нодар стоял в дверях с ружьем в руке и смеялся. Поодаль жался к стене перепуганный пас. При виде меня Нодар потряс ружьем.

— Этим ты воров отпугиваешь? Этим народное добро защища­ешь, несчастный! Пукнуть я и без ружья мог. Хоть бы соли сыпанул!

Я выхватил у него ружье, а самого втолкнул в будку. Слабо упи­раясь и смеясь, Нодар рухнул на топчан. Через минуту он храпел.

Я поднял закатившийся под топчан кувшин, поставил в тумбочку.

Собаки в поселке не унимались.

Карло встревоженно окликнул с платформы:

— Что у тебя там, Доментий? Кто стрелял?

— Не беспокойся, все в порядке.

— Хорош порядок! Людей в поезде перебудил...

Поезд просигналил об отправлении и пошел дальше. Навстречу ему порожний товарняк прогрохотал.

Раньше, когда Джано с друзьями наезжал, они частенько палили из ружей. То охоту затевали с дворовыми собаками, то мишень при­крепляли к дереву или спичечный коробок на могильную плиту ста­вили и стреляли. Пару-другую динамитов в речке взрывали. Шуму на всю округу — артисты приехали!.. Но что они особенно любили, так это фотографироваться в обнимку с ослом или собакой. Как дети, ей- богу, схватят осла за уши, прижмутся к морде и хохочут...

Совсем по-другому они вели себя, когда приезжали с девушками: шутили наперебой, пели под гитару. Одного, лысеющего, с полными губами (по прозвищу Суслик), все время поддразнивали; кажется, он был влюблен в певицу с низким голосом Латавру. Латавра одевалась во все черное; я сначала думал, что у нее траур. Черноволосая, чер­ноглазая, в черных чулках и в черном платье с широкими рукавами, она называлась у них Ночная Бабочка. Днем и впрямь ее не видно было, наверное, отсыпалась в затемненной комнате. Она появлялась с сумерками: рот как спелой вишней перепачкан, глаза синькой об­ведены, ресницы, что у годовалого теленка...

Вчера Джано пришел в марани, когда я чан открывал; повозился со мной вместе, вино попробовал, посоветовал неполный чан серой окурить. Потом говорит: «У отца черное вино было, которое Латавре по вкусу пришлось. Осталось еще?» — «Есть немного,— говорю.— Я в шестипудовый перелил. А что?» — «Перед отъездом налей литров двадцать в приличную тару». Я посмотрел на него. «Это же последнее отцовское вино. Пусть постоит».— «Достоится, пока скиснет. Что ты спрятал, то утеряно, братец, что ты отдал, то твое! Для красивой женщины ничего не жалко...» Ему не жалко, а мне жалко...

А перед обедом на кухне Додо Полине рассказывала: «Помнишь Латавру? Телочку черную... Ресницами хлоп-хлоп. Теперь ее высоко занесло, все может! И машину вне очереди, и выгодную гастроль, и даже в институт. Сразу «заслуженную» получила. И чем заслужила, стервочка чернявая! Что в ней мужчины находит?..»

Ну и что? Мало ли... Может, Джано и не знает об этом...

Сколько ни дежурю, ни разу не замечал начало рассвета. Бывало, нарочно караулил, от неба глаз не отрывал. И все равно вдруг уви­дишь, что горы не такие черные, как были, а звезды над горами умень­шились. Глазам приближение рассвета не уловить, его чует тело. Хо­лодком прохватит, озноб по спине. Хорошо перед жарким днем! По­дольше бы так.

У нас наверху прохлада приходит раньше и держится дольше. Но и в ущелье ночь на убыль. Горы не стеной вдоль реки, между ними распады и овраги. Вершины округлились. Незаметно все из черного становится серым. Горы, школа за рекой, железная дорога, станция, платформа, деревья — все серое.

Но еще немного, и появляется цвет. Видно, что лес и река зеленые, берега глинистые. Школа на пригорке розовая. Железная дорога чер­ная. Недавно подремонтированная станция выкрашена желтой краской, а фундамент известкой побелен. И только дома над станцией, там, где все еще тускло горят лампочки на столбах, остаются серыми.

На платформе появляются люди. Невыспавшиеся, помятые, небри­тые. Поеживаются, зевают. Одни заглядывают к дежурному, другие пьют воду из родника.

Ждут поездов, которые развезут их в обе стороны на двадцать, на тридцать километров — к рабочим местам. Слышны обрывки раз­говоров:

— Похоже, опять опаздываем. А, Леван?

— Отсохни твой язык! Я и так после отпуска без премии.

— Как будто на ту премию корову купишь?

— Карло, где поезд? Погубить нас хочешь?

— Будет поезд! — откликается Карло.— В объезд не пойдет.

— Засуха, будь она неладна! Солнце из-за горы не вылезло, а уже печет.

— Грех, папаша! Золотое сейчас времечко! Я на тебя в декабре погляжу, когда притащишься в промокшей телогрейке, по пуду на каждом сапоге.

— Эх, сынок, совсем от земли отвыкли. Грязь я потаскаю, не надорвусь. И телогрейку высушу. А о винограднике ты подумал? Каково ему? Больше месяца ни капли не перепало. Роса до зари под­сыхает. Э-эх!

— А чего виноградник? Купи в сельпо десять мешков сахара, залей водой из родника. А пару-другую ведер чачи для брожения я тебе как-нибудь наскребу. Ты из ничего вино сделай, дядя, из еже­вики или из дикой груши. А из винограда оно и само сделается...

Джано когда-то говорил отцу: близится время суррогатов. Лет через десять будем делать вино из ежевичного сока. Видно, пришло это время.

Туман ползет по горам.

Пес позади будки зевает с подвывом й, скуля от удовольствия, скребет лапой за ухом.

Я прибрал во дворе, наполнил водой рассохшиеся ушаты. Про­верил щит с рубильниками и трансформатор в зарослях бурьяна за оградой. Расписался в расчерченной Гайозом розовой тетрадке.

На шелковице загалдели воробьи. Сразу стало веселей.

Карло звонит в колокол — электричка вышла с соседней станции.

Толпа разбредается по платформе в разные стороны.

Вот и утро.

В голове, как после стакана крепкой водки.

Первым, как всегда, приходит дядя Альпезо. Отпирает скрипучие ворота.

— Ну, что, парень, отоспался?

— Куда там! — смеюсь я.— Койка занята.

— Что такое? — Лицо у него вытягивается. Заглядывает в будку и видит спящего Нодара.— Э, нет, так не пойдет! Буди дружка. Буди, буди! — Входит в будку и трясет Нодара.— Вдруг Ника заявится, ска­жет: казенное вино распиваете, в казенном помещении посторонних укладываете! Эй, не дыши на меня парень, а то я без противогаза.

Вывожу Нодара из будки, веду к роднику. Сую головой под хо­лодную струю. Захлебываясь, ловит ртом воду. Трет себе шею, грудь. Фыркает и отряхивается, как пес после купания.

— Доментий, зараза! Дал бы еще чуток поспать. Сто граммов не добрал. Сам знаешь, что значит не добрать. Который час?

— Семь.

— Ух ты! А ничего я, да?

— Ничего.

— Приехал тепленький и у тебя сколько выдул, а? Без закуси. Закусь мне и ни к чему — во! —разевает беззубый рот.— Зато серд­це— как мотор. Бензобак на шесть литров. А если прижмет, на во­семь потяну. А?

— Потянешь, повянешь... Молодец.

— Что ты со мной как-то разговариваешь?..— прищурясь, смот­рит из-под струи.

— Как? — улыбаюсь я.

— А как-то не так. Как будто я что?.. Ты это брось! — утирается рубахой, выпрямляется и грозит мне пальцем.— Пошли, что ли, на­верх?

— Я пока не туда.

— А куда ты пока? — голову держит нетвердо, как трехмесячный младенец, на ресницах повисли капли.— Никак на свою мельницу! — не переспрашивает, а передразнивает.— На ударный объект пятилет­ки! А как же дорогие гости? Строгий брат и невестка с племянника­ми? — Он ждет ответа, не дождавшись, вздыхает.— Неохота одному в гору тащиться. Неверный ты человек, Доментий. Чтоб тебя три раза подбросили и два раза поймали!

Оставляю его у родника. Теперь он в порядке. Пока доберется до дома, пропотеет хорошенько и совсем протрезвеет.

Иду назад. Навстречу дядя Альпезо. Намотал шланг на шею — вроде силача с удавом, которого мы в тбилисском цирке видели.

— Не ушел еще, Доментий? Раз такое дело, загляни в купажный. Последняя бочка на редкость хорошая оказалась.

У него всегда последняя бочка самая хорошая.

Карло окликает с платформы:

— Поехали в Зестафони! Может, чего раздобудем...

— Не могу, Карло. Никак не получится.

Стоит на платформе, смотрит вслед.

В воротах сталкиваюсь с Циалой. На ней уже накрахмаленный халат, руки в карманах.

— Гайоз не приходил?

— Гайоза не видел, но я пока здесь. Что случилось?

— Ничего. Мне не к спеху. Я подожду.

Цира в сортировочном пол мыла — поливала из шланга и сгоняла шваброй в желобки. Видно, услыхала наш разговор, окатила меня из шланга и засмеялась.

— Чем ты девчонку обидел, изверг? Признавайся!

Я постоял во дворе, обсох немножко.

Хорошо тут: воды столько, что и поплескаться можно. И родник холодный, и речка под боком. А у нас... Джано, сколько помню, все источник искал выше дома, чтоб самотеком дошла. Сам не нашел, привез специалиста, за большие деньги нанял. Обшарили они всю гору и нашли-таки источник, километрах в полутора от дома и вроде бы повыше. На пути овраги, буераки, но инженер уверял, что, раз источ­ник выше, вода дойдет. «Теперь дело за трубами...» Отец болел тогда. Послушал он того инженера и говорит: «Толковая мысль — кошке колокольчик привязать. Да кто это сделает?» И точно, до труб не дошло, после смерти отца про водопровод и думать забыли. А у Джа­но, оказывается, новый план, вчера повел меня на родник и говорит: «Раз нету воды выше, давай отсюда насосом поднимем. Сейчас выпус­кают отличные насосы — надежные, экономные. И труб куда меньше понадобится. Треть расходов беру на себя. Ну, соня!..» А может, и правда попробовать? Трубы уложить ребята помогут. С насосом сам разберусь, в крайнем случае, Гайоза позову. Только, если воду к себе начнем откачивать, соседи заругаются...

Цира опять меня из шланга.

— Ну и жара! Представляешь, что в полдень будет...

Тетушка Мариам подмела на станции, вышла из зала ожидания на платформу и, опираясь на совок, потащилась к камере хранения. Ее остановил мужчина с портфелем и спросил что-то.

От станции на единственную улицу нашего поселка ведет камен­ная лестница — сорок ступенек. Поднялся и сразу увидел всю улицу: магазин сельпо с проржавевшей насквозь наружной дверью, столо­вую и голодных собак перед ней, аптеку, почту с покосившимся поч­товым ящиком, общежитие — двенадцать окон и три балкона, увешан­ных тряпьем, полтора десятка ветхих домов и новый клуб, сложенный из плохо обожженного кирпича.

По другую сторону улицы над кручей две маленькие будочки: хлебный ларек и парикмахерская.

Улица кажется белой. Возле ларька толпится очередь. Рядом под старой грушей покуривают на лавке наши рабочие — Важа, Анзор, с ними дядя Альпезо.

— Ты еще здесь? — Дядя Альпезо подвигается, освобождая мне место.— Ну как, посидишь с нами?

— Он теперь не пьет,— говорит Важа.

— Да ну? — не верит Анзор.

— Он теперь с нами не пьет,— уточняет дядя Альпезо,— у него своя компания.Присаживаюсь к ним, закуриваю. Пес тоже садится неподалеку. Мы смотрим на него. Он смущенно отворачивается.

— Чем ты эту собаку кормишь, что она от тебя ни на шаг? — по­смеивается Важа.

— Собаки людей понимают,— отвечает ему Анзор.

— Ну и что она такое понимает?

— Собака, отстань от Доментия! От его доброты проку нет. Иди ко мне, будешь так жить!—посыпает «солью» большой палец.

— Ника там не появлялся? — спрашивает меня дядя Альпезо.

Я пожимаю плечами.

— Я на минуту туда заглянул.

— И чего увидел?

— Цира опять сортировочный водой залила.

— Совсем жары не выносит, бедняжка.

— Такую в речку окуни, речка закипит. Кипятильник!

— Ей другой охладитель нужен.

— Ну и охладил бы. Огнетушитель небось при тебе!

— Моим огнетушителем такую не погасить.

— Ладно, ладно! Будет вам! — вмешивается дядя Альпезо.— При ней бы так поржали... Лучше скажите, когда Нику ждать, чтоб врас­плох не застал?

— Ника в район уехал,— говорит Важа.

— В район, как же! — хмыкает Анзор.— Это он для нас: я в рай­коме, я в тресте. Во вторник тоже с важным видом собрался, а я его в беседке для автотуристов видел с дружками... Не поверишь, твоей собаке бутылку шампанского в пасть влили.— Важа смотрит на пса, сидящего под деревом у обрыва.— Он там частенько крутится, кости подъедает.

Пес виновато отворачивается, как будто понимает, о чем говорит Важа.

— Какая собака станет шампанское пить? — Анзор недоверчиво косится на Важу.

— Разве я сказал, что ей по вкусу пришлось? Заставили! Пена так с пасти и текла...

Они умолкают и внимательно смотрят на стадо гусей, с трудом одолевших кручу и теперь вперевалку пересекающих белую улицу.

— Хорошие гуси! — качает головой Анзор и прицокивает язы­ком.— Крупные, жирные.

— Мне гуси и даром не нужны,— возражает Важа.— Не перено­шу запах гусятины. Прямо с души воротит.

— А тебе никто их не навязывает,— с тоской в голосе замечает дядя Альпезо.

— Если бы навязывали, все равно бы не взял.

— А вот и врешь!—кипятится Анзор.

— Клянусь детьми!

— Взял бы как миленький и спасибо сказал бы.

— Домой, может, и взял бы, а есть бы не стал,— уступает Важа.

Встаю, иду дальше.

— Попрощался бы, добрый человек! — замечает мне вслед дядя Альпезо.— Что с тобой сегодня?

— Переспал,— прыскает Важа.

— С кем?

— Чем он тут по ночам занимается, а? Как говорится, в тихом омуте...

Все трое хохочут. А ведь еще только собираются выпить.

Захожу в магазин. Здесь прохладно. Пахнет дегтем, нафталином и еще чем-то домашним. Продавщица Нанули смотрит поверх покупа­телей и бойко тараторит. В нашем магазине продавцы меняются каж­дый год. Новой пока все довольны. Нанули родом из Нижней Имеретии, оттого и говор у нее не наш. Она над нашими посмеивается, а наши над ней.

— Дорогуша ты моя, да такой ситчик у нас в Самтредиа с руками оторвали бы! Ты на цену, на цену глянь! Платье за два восемьдесят! Магазин не мой, государственный, чего мне особенно распинаться, но... Веревку-то я дам, вот тебе веревка. А ситец возьми, сестрица, потом благодарить придешь!

Рассматриваю детские книжки с картинками, «листаю тетрадки. Скоро у ребят занятия начнутся.

— Доментий! — окликает Нанули.— Погляди, что я приберегла для твоей голубоглазой! — Бросает на прилавок шелковистую серовато-голубую, даже на вид прохладную косынку с рисунками и надпися­ми. Женщины у прилавка расступаются, пропускают меня. Рассмат­риваю рисунки, читаю надписи.

Одна из женщин просит:

— Доментий, можно, примерю? — Набрасывает косынку на голо­ву. Ее обветренное лицо делается грубым и некрасивым. Испуганно срывает косынку.— Ой, господи, на кого похожа! Изжарилась на солнце.

— Твоя не такая! — не стесняясь, уверяет меня Нанули.— Ты по этой не суди! Твоя белолицая, синеглазая, ей в самый раз.

— Что правда, то правда! — подхватывает кто-то из женщин.— Доментий свою русскую бережет.

— Сбережешь, когда есть, что беречь.

— Сколько стоит? — спрашиваю.

— Восемь шестьдесят.

— А другой такой нету? — я вспоминаю про Додо.

— Другой? Как его понимать, бабоньки? —Женщины перегляды­ваются, смеются.— Нет, Доментий, одну такую получила. И сразу про твою синеглазую вспомнила.

— Если в долг поверишь, возьму,— говорю я.

— Другому бы не дала.— Нанули заворачивает косынку.— Носи на здоровье — так Поле и передай от меня. Зеленый горошек тоже возьмешь?

— Нет. Пока тот не кончился.

— Женщины! Хозяюшки! — обращается Нанули к покупательни­цам.— У меня этого добра сто ящиков. Никто, кроме Доментия, не покупает. Лобио все варите? Горох — те же бобы! Русское лобио. По­стой, Доментий! Расскажи, что твоя половина из него готовит. По­моги чертов горошек распродать и можешь за косынку не распла­чиваться...

Возле почты к телеграфному столбу привязана знакомая коза. А из распахнутых дверей дребезжащий голос ее хозяйки — старой Тасо. Как будто по слогам говорит:

— Что же мне те-перь де-лать, до-чка? Са-ма зна-ешь, каж-дый ме-сяц от сы-на пят-над-цать руб-лей по-лу-чала, а те-перь нету. Мне уж и хлеб ку-пить не на что. Может, в долг вы-пла-тишь, а там, гля­дишь, по-сту-пит...— и голова седая в такт слогам трясется.

— Потерпи два дня, тетя Тасо,— уговаривает ее Кето.— Может, где задержались. На почте тоже люди работают.— Увидела меня через двери, окликнула:—Доментий! Полине письмо из России было? На­деюсь, хорошее?

— Ничего,— говорю.— Спасибо.

— Такая у нас работа: кому горе, кому радость! — и поверх кон­торки улыбается большим квадратным лицом.

Старуха мое имя услыхала, обернулась, стала трясущейся рукой меня крестить.

— Доментий, сынок, пусть бабушка Тасо умрет за тебя! Твоей добротой живу, сынок. Дай бог, чтобы твоя силушка сто лет не убы­вала!

...В конце февраля у нас вдруг снег повалил — сразу за пять зим. Дома по крыши занесло. На перевале машины застряли, железнодо­рожное расписание смешалось. Я кое-как спустился на дежурство. Вижу, на платформе Тасо топчется, руки ломает: коза у нее пропала, позавчера у полотна сухой багульник ощипывала и как сквозь землю. У железнодорожников свои заботы, на Тасо внимания не обращают. А мне жалко стало старую, пошел искать. Около подпорной стенки дорожные рабочие еще осенью яму зачем-то вырыли, там я ее и нашел. Рогатая голова из снега торчит и блеет хрипло. Еле вытащил. Стоит и дрожит, как будто в грузовике по щебенке едет. За рога тяну, пинаю — все без толку. Пришлось взвалить на себя. Шерсть слиплась, вымя замерзло. Дотащил до дежурки, сбросил у печки. А Тасо!.. Вокруг нас кругами ходит, меня чуть касается. «Слыхал в сказках про добрых дэвов? Ты и есть тот дэв, сынок. Ведь без этой красавицы не жилец я. Смерть мне без нее лютая. А теперь и кашки сварю, и творожок заква­шу, а когда и молочка попью...»

В парикмахерской тоже дверь и окно нараспашку, и гогот оттуда по всей улице. С тех пор как Джондо в парикмахерской обосновался, каждый день у него сборища. В основном, молодые собираются. Ню­хают воздух далеких мест, прихваченный Джондо из заключения. Иногда и мужики заглядывают; бриться не бреются, а так, слушают, как мальчишки о футболе толкуют. Молодежь подкованная — всех футболистов по именам знают. И у кого какая коленка болит...

— Доментий! — из окна парикмахерской высовывается мясистая морда Ушанги Квателадзе.— Что это ты потихоньку мимо крадешься? Или мы для тебя не та компания? Заворачивай оглобли!

— В другой раз, Ушанги.

— Доментий! — он предостерегающе вскидывает руку и грозит мне пальцем.— В другой раз, может, я тебя и не позову. Заходи, потреплем­ся. В чем мы еще друг другу пригодимся? Мясо наше несъедобное, ко­сти дрянь.— Выходит из дверей, обнимает, тащит за собой.— Если все будешь мимо ходить, друзей порастеряешь. А что сказал умный чело­век? Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Каждый скинется по де­сятке, это уже тысяча. Верно? — обводит взглядом стоящих у стены патлатых молодцов и оборачивается ко мне.— Это наша смена, До­ментий. Те, кому мы с тобой доверяем защиту отечества. Осенний при­зыв! Поприветствуйте рядового запаса Доментия Гачечиладзе!

— Здравия желаем, товарищ рядовой! — гаркнул парнишка в рас­стегнутой до ремня рубахе и тесных голубых штанах, и все в комнате загоготали.

— Этот горлопан обученный,— с добродушной ухмылкой объяс­нил Ушанги.— Никак не отойдет. Сдвиг по фазе. Ну-ка скажи, Гигла, где ты служил?

Парнишка набрал побольше воздуха и пискляво затараторил по- русски:

— Граждане пассажиры, наш поезд следует до станции Кубинка со всеми остановками...— Слушатели встречали его слова взрывом хохота.

Ушанги с довольным видом смотрел на меня.

— Чего это он? — полюбопытствовал намыленный старичок, си­дящий в кресле перед зеркалом.

— Мир велик, дядя,— снисходительно сказал кто-то из ребят.— Думал, поезда дальше туннеля не ходят?

— Твоя мать в куклы играла, когда я в Венгрии воевал! — заер­зал в кресле старик.

— Ты у нас самый опытный, Доментий, посоветуй, как парню быть? У него там девушка осталась.

— Где? — не понял я.

— Гигла, как это место называется?

— Станция Кубинка!—дурашливо пропищал Гигла.

— Скоро год как демобилизовался, а все забыть не может. Каж­дый день пьяный. Пропадает человек. Я ему говорю: возьми пример с Доментия Гачечиладзе, поезжай и привези.

— Да она замуж выскочила, сучка! — плаксиво растянул пар­нишка, и ребята опять рассмеялись.— Чего ржете, кретины!

Я присмотрелся к Гигле повнимательней: похоже, для потехи дружков дурака валяет.

Ушанги его по спине шлепнул.

— Ну и что — замуж! Хоть десять мужей сменила! Скажи, До­ментий!

Джондо через зеркало смотрит на меня.

— Какой я советчик, Ушанги?

— Ладно, ладно, скромняга! Свое дело туго знаешь!.. Гигла, ну- ка встань на минутку.— Парень нехотя поднялся.— Доментий, спроси у этого сосунка, сколько он за джинсы заплатил?

— Двести,— охотно сообщает Гигла и косится на дружков.

— Слыхал? А за сколько ночей ты в своей дежурке двести руб­лей высидишь?.. Поедем со мной на точку, одену тебя с ног до голо­вы... Слушай сюда. Промышленный город средних размеров, ларек на вокзальной площади, на ларьке вывеска — виноградные гроздья, рог и шашлык: «Пейте чистое, натуральное грузинское вино!»

— Представляю, что ты под этой вывеской продаешь,— хмык­нул парикмахер Джондо.

— Наше вино позоришь! — заерзал намыленный старик.

— Не имеет значения! Пьют — значит, нравится. Силой никому в пасть не вливаю. А в этом ларьке замурованный Ушанги Квателадзе. Раз в полчаса голову в окошко высовываю. Как черепаха. Зато туг­риков!.. Поедем, Доментий. Мне напарник нужен покладистый, чтоб не шакалил. Хочешь, с Никой поговорю...

— Не стоит. Мне и здесь хорошо.

— Что здесь? Что здесь?! — возмущается Ушанги.— Что ты здесь делаешь? Старую мельницу ремонтируешь? Кому она нужна, твоя мельница.. А какие там бабы, братцы!—плотоядно скалясь, он огля­дывает притихших парнишек.— Живете тут страдальцами!.. Смотри­те на этого разиню и запоминайте, каким не надо быть в наше время!.. Он, видите ли, потомственный виноградарь и винодел. Что же ты в монтерской будке торчишь? Твое умение никому не нужно!

— Ну чего ты привязался? — отмахиваюсь я.— Езжай на свою точку, я же не держу.

— Спасибо, Доментий! Не держишь... Ты мне людей портишь, плохой пример молодым подаешь.— Он вдруг захохотал и шлепнул меня по спине.— Только нынешняя молодежь словам не верит. Ны­нешняя молодежь на штаны смотрит. Доментий Гачечиладзе идет и светит задом, а у Ушанги Квателадзе задница фирмой обтянута, про­клепана, «молниями» прошита. Все! Вопрос снят. Правильно, ребята?

— Доментий у нас делом занимается,— неожиданно сказал сидя­щий перед зеркалом старик.— А ты...

— Ты, дядя, помалкивай,— прервал его Ушанги.— Есть дело и дело. Я с моим делом полстраны объездил. Официальная торго­вая точка. От завода, между прочим.

Джондо пофукал на старичка одеколоном. Тот встал, помолодев­ший, с побелевшими щеками и подбородком, расплатился истлевшим рублем и ушел, ворча что-то под нос. Ушанги скорчил ему вслед ро­жу. Мальчишки сдержанно засмеялись.

Мимо окна семенит нагруженный ослик. Седло поскрипывает от тяжести. За осликом, опираясь на палку, шагает угрюмый старик.

— Здравствуй, дядя Эзика! — кричит в окно Ушанги.— Пожалел бы осла, дядя Эзика! — Эзика не отвечает.— Вот последний земле­делец в нашей деревне!—тычет пальцем ему вслед Ушанги.— Но он старик, из него труха сыплется. Такому только и остается в вино­граднике колупаться. Видали когда-нибудь, как он в село возвраща­ется? Схватит осла за хвост, тот и тащит. Осел у него с зайца разме­ром, а сильней верблюда.

— Нет, Ушанги, наша ослица покрепче будет,— нерешительно замечает кто-то из ребят.— Мы на нее втроем садимся: яг Джемал и Муртаз.

— Какой Муртаз?

— Бомбовоз.

— А как насчет груза? Груз она носит или только три мешка с дерьмом?.. Ослица никогда по силе с ослом не сравнится,— с умным видом заключает Ушанги и спрашивает:—А знаете, кто любому ослу сто очков даст? Вот этот. Когда наши дачники съезжаются, его под чемоданами не видать. А поверх чемоданов малец. Ему с дежурства по пути. Ага! Сам видал, как одна толстозадая по перрону носилась: «Какой ужас! Доментия нигде не видать, а в такую рань тут ни ма­шины, ни ишака! Кошмар!» Видать, не в твой день приехала.

— Вот уж не твое дело, Ушанги.

— Это верно... Так где ты служил, Гигла?

— Сколько можно говорить!

— Охо-хо-хо-хо!

— Нам такое не светит. Военком говорит, на сто кеме ни живой души. Не забудьте прихватить мешок лука...

— А лук зачем? Разве он это заменяет?

— Уа-ха-ха-ха-ха! Вас и в тундру пускать нельзя — оленей испор­тите!

Со стороны моста доносится гудок электровоза. В распахнутое окно парикмахерской видны зеленые вагоны — размеренно и гладко, почти не замедляя хода, скорый проносится под нами мимо станции.

Ушанги похабно жестикулирует.

— Нам бы красоток из этого поезда!..— и грязно ругается.

Выхожу из парикмахерской. Слышу голос Ушанги:

— А этот куда делся? Утек?.. Что хочешь говори, странный он тип. На его месте, с его силищей я бы всю округу прибрал. А он...

Иду по улице. Пес понуро плетется сзади.

Нас обгоняет бабушка Тасо с козой на веревке. Коза тащит упи­рающуюся старушку. Старушка трясет головой и бормочет:

— Да тише ты, чер-то-во семя!.. Си-лу-шки — хоть в арбу за-пря-гай. И что у них там стря-слось? До-мен-тий, сы-нокг ты не знаешь?

Улица слегка заворачивает, огибая гору.

У поворота неподалеку от мельницы над обрывом толпится народ. Все смотрят вниз, туда, где проходит железная дорога. Похоже, на путях что-то случилось. Судя по количеству любопытных, поезд зада­вил свинью или теленка, гусь или индейка не привлекли бы такого внимания. Некоторые любят эти зрелища.

— Что там, Гурам?

— Скорый свинью переехал.

— Чья свинья?

— Да Элизбара, чья еще! Вечно ему не везет.— Гурам подгребает лопаточкой муку в кадке и смотрит на меня добрыми глазами.— Я ду­мал, ты давно дома, с гостями. Неужели опять туда ходил?

Я покачал головой.

— С чего ты взял?

— Может, передумаешь, а? Ведь, если без горячки, Джано дело говорит. На что нам вторая мельница? На этой молоть нечего.

— Ладно, Гурам, как знаешь. Там только жернова осталось поста­вить, как-нибудь сам справлюсь.

— Обиделся, что ли? Правда, как маленький, ей-богу, сразу оби­жаешься. Я просто подумать советую. А своего обещания назад не беру. Жернова он сам поставит! Да в них по десять пудов в каж­дом!..

Я сел на низкий табурет, прислонился спиной к мешкам с мукой.

Гурам присмотрелся ко мне, спрашивает:

— Случилось что-нибудь, Доментий?

— Ничего.

— Вид у тебя какой-то... С Полей поругался?

Я покачал головой.

— Не выспался?

— Совсем не спал.

Прижался затылком к мешку, закрыл глаза. Сердце вдруг заныло, точно в миску с водой окунули.

Хрипят жернова, шлепают приводные ремни. И так каждый день. Бедняга Гурам... Вот кому в жизни не повезло. Отец с войны хромой вернулся, оступился на круче и... Говорили, выпить любил. Мать (кра­сивая была женщина, я помню ее) через год вышла замуж, а Гурама с братом бабке оставила, свекрови то есть... Они жили тем, что лесную ягоду и каштаны на заготпункт сдавали. Ходили в обносках. Брата Палико с малых лет ревматизм мучил: сам кожа да кости, а колени и локти — как шары. Гурам каждую зиму возил его в Цхалтубо, на ноги поставил, ремеслу обучил — Палико теперь в Сачхере возле рынка сидит в мастерской, шапки шьет. Хотел Гурам и о себе подумать, да бабушка расхворалась. Года три умирала, бедняжка. Потом женитьба, дети... Всю жизнь стреноженный. Ему бы опору. Да, наверное, поздно теперь. Ушло его время... Все уходит куда-то. Прямо из рук утекает. Вот и мельница... Разве в мельнице дело? Мелет, и ладно...

— Красив! — насмешливо растянул Гурам.— Скажи наконец, что с тобой?

— Ничего. Вот привязался.

— Если так, пойди вздремни,— кивает в угол на застеленные бур­кой нары.— А потом домой.

— Домой не к спеху,— говорю.— Чего я там не видел?

— Не к спеху? — переспрашивает. Отводит от меня взгляд, опус­кает глаза и говорит мягко:—Отдохни, Доментий. Все утрясется. Мы, мельники, одно знаем твердо: перемелется — мука будет.

Я все сижу, прижавшись к тугому теплому мешку, а Гурам по­учает:

— Раз уж застрял, дождись, пока Элизбар тушу разделает. Понял? Прихвати свинину, Полю обрадуй. Надо же гостей чем-то кормить. А ночью рыбалку с факелами организуем...

Чудак, чего вспомнил — рыбалка с факелами! Да я со школьных лет ее не видел...

Летней ночью в глубине ущелья на самом дне горел факел, высве­чивал круг воды и вдвоем с неразлучным отражением двигался против течения. Я никогда не видел рыбака-факелыцика. Казалось, горящий пук двигался по ущелью сам собой. Наверное, от этого смотреть на него было жутковато...

Гурам возвращается к брошенному мешку, тащит его по лестнице к бункеру, пыхтит.

— Ты или спи, или помогай! Думаешь, легко с таким пузом мешки таскать?

Я смеюсь — последнее время Гурам очень растолстел.

— Чем тебя Этери кормит?

— Лобио, сыр, кукурузная лепешка, два стакана разбавленного вина,— честно перечисляет Гурам.—Обмен веществ нарушен, мой до­рогой. Некоторые думают, что я от хорошей жизни распух. А где она, хорошая жизнь?

Беру в охапку два мешка, поднимаю по лестнице к бункеру. Гурам улыбается мне и цокает языком.— Прямо Сандро Канделаки! Не хотел бы я под руку тебе по­пасться. Мешки не перепутай, парень.

Возвращаюсь на свое место.

Эта мельница похожа на пещеру: сыро, душно, темно. Под потол­ком лампочки вполнакала. Земляной пол, лавки, мешки, даже паути­на— все бело от мучной пыли. Пахнет керосином и мышами.

Гурам опорожнил мешок в бункер, кряхтя, подбирает рассыпав­шиеся зерна.

— Гурам! Что мне Карло ночью сказал: учись — не учись, чи­тай— не читай, кем на свет появился, тем и помрешь. Ученые, говорит, так порешили.

— Ну...— Гурам выпрямляется, смотрит внимательно.

— Значит, правда, наука так считает?

— Я не совсем тебя понимаю.

— Выходит, ты для этой мельницы родился. Нодар для своего самосвала, а я... И ничего нам не изменить?

— Наука не верит в судьбу. Наврал тебе Карло.

— Не-ет, он ученое слово сказал, как теперь судьба называется. А все остальное, говорит, рубашка. Так как, правда это или нет?

Гурам не отвечает. Деревянной лопаточкой сгребает муку. Пробует пальцами помол.

За покосившейся на петлях ветхой дверью белеет улица, шуршат запыленные акации.

Неужели ничего не изменить?

Встаю, иду к дверям.

— Пошел, голубь? — спрашивает Гурам.

Солнце поднялось над горами. Жарко, но еще не пекло. Река шумит.

В парикмахерской пусто. Джондо сидит в кресле перед пятнистым зеркалом. В зубах папироса. Видит меня в зеркале, спрашивает:

— Что с тобой, Доментий?

Я молчу.

— Забыл что-нибудь?

— Никого нету?

— А я что, пустое место?

Комната белым-бела. Вокруг зеркала фотографии киноартисток и футболистов. За окном шумит река.

— Зачем они тебе?

Опять опоздал. Как в тот раз к железнодорожникам. Так и не узнаю, дал бы ему по морде, или...

Иду к выходу. Джондо смотрит на меня через зеркало.

— Не связывайся с ними, Доментий! Глумной народец...

Пошел, голубь... Голубь, ягненок... Какой белый ягненок, в темно­те видать,.. Тетя Дарико говорила: «Грех быть таким, сынок! Совесть — дело хорошее, но для чего-то господь нам и зубы дал. Иногда думаю, окажись ты на месте Адама, не было бы на земле рода человече­ского...»

Горячий ветер обрывает с акации листья.

Толпа над обрывом разошлась. Внизу по путям громыхает состав. Мелькают черные от мазута верхушки цистерн.

Между клубом и общежитием возле крана копошится над корзи­ной Элизбар, в руке у него здоровый нож. Рядом жена держит таз, в который они складывают отмытые куски мяса. Вокруг бегают две свиньи, всхрюкивают, норовят заглянуть в корзину. Элизбар с женой отгоняют их пинками.

Прохожу было мимо, но спохватываюсь:

— Элизбар! По дружбе, Элизбар, уступи немного мяса. Брат с семьей приехал...

Недовольно оглядывается.— Погоди, Доментий. Дай с одним делом покончить, потом пого­ворим.

— Да что ему с тобой разговаривать! Ему мясо нужно, а не раз­говоры,— вступается за меня его жена.— Выбирай, Доментий, доро­гой! Здесь уже чистое мясо, мытое,— упирая в таз, выпячивает бедро.

Элизбар ворчит, отворачивается. А жена машет свободной рукой в его сторону и с повеселевшим лицом перебирает свинину.

— Вот, Доментий, вот хорошее место! И косточка маленькая, и са­ла немного. Хорошая была свинья, только непутевая, все не туда лезла. Джано, говоришь, приехал со своей красавицей? Разве их таким мясом кормить? Ты бы барашка годовалого зарезал...

— Сколько тут?

— По-моему, на два кило потянет.— В куске явно больше.— Зна­чит, восемь рублей, и кушайте на здоровье!

— У меня с собой нету. Если до следующёго дежурства...

— Пожалуйста, дорогой, о чем разговор!

— Подставь-ка таз! — недовольно бурчит у крана Элизбар.— Что-то ты больно раскудахталась.

— Элизбар, в долг беру, если дашь,— говорю я ему.— Послезавт­ра сочтемся, а? Как раз получка...

Элизбар медленно выпрямляется, касается поясницы, растопырив руки, глядит на отобранный кусок и, морщась от боли и усталости, отрубает:

— Десеть рублей.

— Элизбар! — округляет глаза его жена.— И не стыдно, Элизбар!

— Десять рублей,— повторяет он и кивает в сторону общежи­тия.— Сходи за бумагой!—Жена семенит к общежитию, а он смеется и беззлобно ругается.— Видал, как побежала? На цыпочках, на цыпоч­ках и локотками, во-во-во!.. Я ей покажу. Пятый десяток разменяла и все гарцует... Будь тут одни женщины, ты бы бесплатно жизнь про­жил...

На станции звонит колокол.

Со свертком под мышкой иду к дому.

Вон он, высоко на горе, смотрит на меня. За ним дубы синеют. Чуть выше кладбище.

А внизу вдоль дороги река шумит, захлебывается. Берега завале­ны бетонной арматурой, обломками камней, деревьями с вывернутыми корнями.

Гурам говорит, что природа сама залечивает свои раны: год за го­дом намоет земли, нанесет семян, и снова зашумит по берегам ольша­ник и ивняк. В грозу с мутным потоком скатится с горы желудь в шер­шавой шапочке, забьется под валун. А через год-другой глядь — ду­бок! У Гурама складно получается... Я спрашиваю: «Сколько же на та­кое лечение времени надобно?» — «Лет через сто все будет, как было». Хорошее утешение! Чем столько ждать, взять лопату и насадить де­ревья!

С дороги к реке сбегает тропка.

Спускаюсь вниз, выхожу на берег. Здесь ущелье и река круто заво­рачивают. Река жмется к скалистому берегу, шумит. Измельчала за ле­то. А весной заливает всю пойму, прет на дамбу, построенную для за­щиты дороги. Среди колючек и камней мальчишки расчистили фут­больное поле. К штанге привязан козленок.

Прыгаю с камня на камень. Валуны под ногами, как подсвинки. Между камней щавель и колючки. При каждом шаге кузнечики брызгами.

Ближе к воде зелени меньше, больше песка. Шум реки. И вместе с шумом знакомый с рождения запах. «Купель наша,— говаривала тетя Дарико.— Святая вода Иордан...»

Пес несется ко мне. Подлетает скачками, весело лает и нетерпели­во смотрит на воду; одно ухо торчком, другое смешно загнулось, буд­то переломленное.

Закатываю штаны и с башмаками в руке вхожу в стремнину. Вода охватывает щиколотки, икры, добирается до колен. Не только чувст­вую — слышу, как она напирает на меня, бурлит.

Собака подбегает к реке и останавливается, подняв переднюю ла­пу, поскуливает.

— Давай! —машу башмаками.— Айда! Не трусь!

Тоже входит в воду. Задрав морду, пускается вплавь.

Под водой облаками по гальке проносятся пятна. Голыши покрыты слизью. Нога соскальзывает, стремнина тянет, теряю равновесие. Пест­рая птица с криком проносится мимо.

Свободной рукой зачерпываю воду, лью на голову. Пес выбрался на берег. Мокрый, он кажется тощим и длинноногим. Носится по тра­ве. Виляет провисшим хвостом, отряхивается. Лай, брызги.

Под скалой за выступом крутобокая молодка полощет в реке белье. Стоит по колени в воде, подол подоткнут. Выжимает и шмякает влажное на камень.

Лягушки одна за другой плюхаются в воду.

Едва натоптанная тропинка ведет к мельнице.

Старая мельница оседлала пересохшую канаву. Берега канавы за­росли ежевикой. Молодые кусты сплошь увили плотину, набились под мельницу, подперли ее. Цепкие побеги вползли даже на стены. Перед мельницей папоротник вымахал выше пояса. А дальше, позади акаций пестро от ромашек и клевера.

К стене, подпертой слегой, прислонен жернов. Он на четверть ушел в землю. Встав на жернов, стаскиваю с крыши лом и кирку. Же­лезо нагрелось на солнце. Захожу на мельницу. За столько лет запах муки выветрился, мельница пахнет лесом. Достаю из нового бункера молоток, ножовку, мешочек с гвоздями. На их место кладу сверток с мясом.

Щели и дырки в черепичной кровле забило землей, затянуло мхом. Солнце светит в дверь.

Новый пол жестковат, старый заметно проседал под ногами.

Ломиком отдираю последние доски старого пола — трухлявые, с запахом грибницы, они рассыпаются. В отверстии под мельницей пе­ресохшее русло. В зарослях шныряет мокрый пес, гоняется за ящери­цами, лопает ежевику.

Мореные дубовые балки вбирают в себя гвозди с трудом, но на­мертво — назад не выдрать. За столько лет балки пропитались водой, просохли в тени. Прямо стальные. Хоть новую мельницу ставь!..

В следующий раз расчищу канаву под желобами, и все! Гурам го­ворит, что, если по такой воду пустить, трава на лопасти намотается. Только ежевика так легко воде не поддастся. Ее из земли мотыгой не выкорчевать...

Одолжу у Шалвы арбу, посажу детей, прикатим сюда. И увидят они неторопливую воду в канаве, а над ней зеленый свод. А под мель­ницей шум и плеск, точно щук напустили. И сруб над протокой дро­жит, и жернова хрипят, а по жерновам клепень скачет, пляшет, бункер потряхивает, из него кукуруза вылазит, толкается и по зернышку прыг в отверстие!.. И пахнет размолотой кукурузой и грозой...

Трещат цикады. Громко трещат, видно, уже полдень.

Под обрывом шумит^река.

Пес с репьями на шерсти сидит перед дверью.

За ним заросли папоротника и пригорок, по которому мы с Джано прикатили в ту зиму на арбе. Как будто недавно, а посчитать...

Кладу инструмент на место. Сверток промок. Пора.

Что смотришь, собака? Пойду я...

Полдень миновал, солнце на белесом безоблачном небе клонилось к закату, но жара еще не спадала. Марево на горизонте клубилось так густо, что казалось дымом отгремевшего сражения. Сквозь его клубы смутно проглядывал иссеченный ущельями могучий хребет.

Ближе в редеющей мгле виднелись живописные селения с голубы­ми лоскутами виноградников на склонах и стройными силуэтами ки­парисов.

Еще ближе, с соседних гор, курчаво поросших каштановыми леса­ми, в ущелье свисали дорожки и тропки, похожие на обрывки веревок; тут и там в одичавших, разросшихся кущах на месте заброшенных дво­ров краснели обомшелые черепичные крыши; нестерпимо сверкали оцинкованные кровли двух новых домов, и на старой пустоши белела полуразвалившаяся известковая печь — свидетельница былых времен.

Внизу по ущелью петляла речка. Там, где, выломав русло, она ухо­дила за гору, изящный железнодорожный мост соединял две стороны ущелья.

Августовский зной, точно живое многорукое существо, обнимал землю. Избыток солнца хинной горечью отстаивался на грядках в позд­них огурцах, прожигал язвы в больных филлоксерой виноградных ли­стьях, загонял в тень все живое. Зной имел свой звук, и звуком этим был треск цикад. Он возникал, как только просыхала роса на травах и испарялась утренняя прохлада. Поначалу неуверенный, пробующий и низкий, он с каждым часом усиливался, нарастал, вместе с солнцем забираясь все выше и выше, звуковое сопровождение солнца или его порождение; и в полдень, когда солнце достигало зенита, раздавалось жгучее, едва переносимое крещендо, после которого исподволь, неза­метно звук начинал слабеть и снижаться, на закате дня опять переходя в шаткий, неуверенный скрип, обрывающийся огорченно и вопро­шающе.

Сейчас полдень миновал и цикады пели дружно, деловито, но без упоения.

Под старой сливой с натеками смолы на стволе сидела Поля и лу­щила фасоль; русоволосая голова красиво повязана голубым шелко­вым платком с яркими рисунками. Простой, бесхитростный подарок мужа снял тяжесть с ее души, погасил вспыхнувшую было искру рев­ности, вернее, не искру, а настоящий огонь, ибо, как истинная женщи­на, она была ревнива, и теперь, успокоенная, Поля думала о своячени­це с удивлением, к которому примешивалась доля дружеской симпа­тии; думала о том, что Додо не разлучница, а такая особенная женщи­на; она, наверное, и родному брату хочет нравиться, даже не хочет, нет, это исходит от нее само собой, как запах от цветка... Поля припом­нила, как Додо умело причесала ее и повязала косынку — по моде, узлом набок — и с довольной улыбкой подтолкнула к зеркалу (вид у нее оказался лихой, даже чуточку разбойничий), а сама обернулась к мужу. «Учись, Джано! Вот что значит дарить любя!» И не было в ее голосе ни зависти, ни досады, а только радость за нее — Полю...

Однако тайно, в глубине души Поля все-таки была довольна, что гости скоро уедут и жизнь войдет в привычную колею, и прикидыва­ла, во что обошлось им гостеприимство, и немножко беспокоилась, так как знала наперечет все рубли и трешки в своем тайнике и не могла угадать, где ее благоверный раздобыл денег на подарок, ведь такая красивая косынка наверняка недешево стоит... Небось десятка плаче­на, если не больше.

Поля покосилась на распахнутые ворота, через которые час назад в сопровождении Шалико и Доментия выехала скрипучая арба с по­рожней бочкой, мятым ведром на заднике и похожей на шлем медной лейкой на одном из поручней. Осенью на этой арбе они отвезут вино­град на заготовительный пункт. Если засуха не погубит урожай, они неплохо заработают, купят детям зимнюю одежду, рассчитаются с долгами...

Поля полюбила имеретинскую осень, прохладные ясные ночи и кроткие солнечные дци, полюбила неторопливую радостную работу в винограднике. Благодатная щедрость и прощальная красота земли успокаивала. По ее наблюдениям, жаркое, потное, многолюдное лето было порой раздоров в доме, а тихая прозрачная осень — временем примирения. И сейчас она с удовольствием думала о том, что скоро го­сти уедут и наступит осень.

К горке фасоли на циновке подкрался цыпленок, склевал отлетев­шую фасолину, но не смог проглотить, стоял и, давясь, вытягивал шею, точно униженно кланялся. Поля махнула на него рукой, но перепуган­ный цыпленок не замечал ее.

Вокруг текла обычная жизнь: из конуры торчала белая, беспородно широкая лапа дрыхнущей собаки; в свинарнике повизгивали поросята; мычал теленок у частокола, квохтала затерявшаяся в траве наседка. Оглядывая двор, Поля решила, что сегодня не стоит выгонять корову в стадо, ей можно накидать в ясли высохших стеблей фасоли, которых много скопилось за последние дни...

Ее отвлекли дети. Мальчишки с криками вбежали во двор и, пры­гая вокруг растрепанного стожка фасоли, сообщили, что дядю Джано и тетю Додо увел к себе Реваз (сосед и друг детства), а Лиа с Нелли идут следом. Девочки и в самом деле скоро пожаловали в коротких платьицах и белых ажурных шляпках. Из-за их спин выглядывали возбужденные глаза Петьки и сияла его улыбка, и Поля с непонятным чувством вины и досады подумала, что он все больше делается похож на отца.

— Тетя Поля, мы хотим на речку! — затянули девочки, останавли­ваясь перед ней и лукаво оглядываясь на Петьку.

— После обеда,— ответила Поля,— когда спадет жара.

— Мама не разрешает без дяди Доментия, а мы хотим одни!

— Правильно, дайте человеку отдохнуть. А если мама так за вас боится, пусть сама идет.

— Я что говорю, мам! — вмешался Петька. — Я не хуже бати реч­ку знаю в любом месте. Да чего! Я их окуну...

— Молчи, Петька!— девочки, смеясь, набросились на него и ладо­нями зажали ему рот.

— В прошлый раз он чуть не утопил нас,— пожаловалась Поле одна.

— А меня лягушками пугал,— обиженно надулась другая.

— Пугал, пугал! — передразнил Петька.— Чего их пугаться?

— Да-а...~ девочки лукаво и кокетливо покосились на него.—От них бородавки бывают...

Поля стряхнула с подола солому и встала.

— Вы тут займитесь немножко делом, а я пойду обед разогрею. Есть небось хотите?

— Хотим! Хотим! — в один голос закричали все.

Рассевшись вокруг циновки, дети устроили состязание, кто быст­рее. Городские старались не отстать от деревенских, горка фасоли на циновке росла с каждой минутой.

Поля тем временем хозяйничала на кухне: разворошила угли в камине, подложила хворосту и раздула огонь. Огонь затрещал, занял­ся, забубнил, и она быстро замесила тесто для кукурузных лепешек. Обед у нее был готов, к тому же деверя с невесткой зазвал к себе хле­босольный Реваз, и Поля хозяйничала не спеша, в свое удовольствие. Со вчерашнего дня у нее осталось сациви из индейки, такое вкусное, что, отведав его, Додо облизала холеные пальчики и предложила по­слать Джано записку (его и вчера перехватил кто-то из соседей): «Бе­ги домой, мать помирает!» «Ну ты и штучка!—подумала тогда Поля, не в силах сдержать улыбку,—Ну и штучка!»

Сейчас, усаживая лепешку на глиняную сковородку, она вспомни­ла о непосланной записке и спохватилась: с утра она ни разу не загля­дывала к свекрови, которая, надо отдать ей справедливость, после при­езда гостей старалась не досаждать ей, не отвлекать от домашних хло­пот и целыми днями не подавала признаков жизни. Поля почти с неж­ностью вспомнила о свекрови и решила приготовить ей любимое блю­до— натереть яблоки на терке.

Она отодвинула от огня глиняные сковородки и вышла из кухни.

В сумрачной затхлой комнате на старинной кровати с продавлен­ной сеткой и потускневшими латунными шарами по углам неподвижно лежала худая горбоносая старуха и светлыми, навыкате глазами вни­мательно смотрела на свои руки; старческие ладони с коричневыми пятнами и отчетливыми ветвями вен медленно взобрались с живота на грудь, встретившись, облегченно соединились и опять расползлись в стороны. Старуха не чувствовала своего недвижного тела, и руки, сла­бые, дрожащие, но еще живые, сделались как бы самостоятельными существами, из жалости продолжавшими слушаться ее. Старуха буди­ла их днем и ночью, тормошила, боясь, что болезнь, усталость или лень скует их тем мертвым сном, каким сковано все ее тело, и преданные руки выкарабкивались из обволакивающего их дурмана, нетвердо пол­зли по дряблым складкам некогда цветущего тела, опустошенного и истаявшего в борьбе с жизнью и перед смертью униженного беспомощ­ностью. Большие глаза старухи в сумраке комнаты казались прозрач­ными, и это придавало их сосредоточенному, устало-терпеливому вы­ражению пугающий оттенок неистовости.

Старуха думала о старости и смерти. В представлении крестьянки старение походило на выдыхание спирта из незакупоренной бутыли: с каждым днем уходила необоримая огневая сила, оставалась бессиль­ная муть и скверный сивушный дух... Какой же крепости должно быть содержимое сосуда, чтобы, выдыхаясь десятки лет, до последнего дня донести ту власть и силу!

Думать о смерти было приятней, чем о старости.

В давно забытом детстве под впечатлением то ли снов, то ли чьих-то слов она представляла потустороннюю жизнь как зеркальное отражение жизни земной: по ту сторону земной поверхности, в точно­сти как на кладбище, росли большие дубы, липы и жирная, до колен трава, но росли они корнями вверх и вниз листвой, и на дне этого отражения в затуманенной лазури плавал диск солнца. Горестный опыт стер это утешительное видение, и теперь старуха не была увере­на в том, что ей суждено свидеться с ушедшими из жизни близкими, хотя бы с сестрой и мужем, но мысль, что она вернется к ним, к тем, с кем прошли ее детство и молодость, что ее косточки смешаются с их­ними, бывала до боли сладка ей. В такие часы она испытывала досаду и нетерпение, точно ждала не смерть, а всемогущего лекаря, способно­го поднять с продавленной постели ее омертвевшее, опостылевшее, истерзанное пролежнями тело.

В доме было тихо. За отставшими обоями шуршал таракан. Что-то поскрипывало в потолке. Во дворе собака слышно хлебала из миски. Потом в соседней комнате пробили часы — угрюмо и строго. Старуха давно перестала считать бой часов; с тех пор, как у нее не стало дел и забот по дому, время лишилось своего главного смысла, и теперь было все равно, шесть раз бьют часы, двенадцать или три. Обычно бой часов незаметно вплетался в другие звуки дня и, важно прошествовав через сумрачную комнату, таял за распахнутыми окнами. Но на этот раз ту­гой, отчетливый звон заставил ее вздрогнуть; она встрепенулась, как задремавшая птица, и тревожно глянула в окно. После того, как мимо дома проскрипела арба, на которую Доментий взгромоздил привезен­ную невесть откуда ржавую бочку, часы били во второй раз, пора бы ему возвращаться... Старухе вдруг так захотелось увидеть младшего сына, что заныло сердце и беспомощно заморгали обращенные к окну светлые большие глаза.

В это время в комнату заглянула Поля.

— Ну как ты тут, мать? Совсем я про тебя забыла.— Она подошла и поправила подушку в головах у старухи.— Есть хочешь?

Старуха не испытывала голода, и это было привычным; непривыч­ным было жгучее, нетерпеливое желание взглянуть на сына, коснуть­ся его рукой... Лучше всех с кормлением больной управлялась Поля, но в ее умении сквозило 'обидное равнодушие больничной сиделки; внуки утомляли старуху неловкой старательностью и многорукой воз­ней; и только когда ее кормил сын, старуха испытывала глубинное, сокровенное удовлетворение, сродни тому, которое сама испытывала много лет назад, когда кормила сына грудью. Концы завязывались, круг замыкался...

— Если Доментий покормит, может, и поем...

— Ну вот, и ей подавай Доментия! — весело возмутилась Поля.— Детям — Доментий, тебе — Доментий, трясогузке вашей тоже! А он, между прочим, мой, и я его самого не кормила, как с дежурства пришел.

— Пора бы им вернуться,— старуха с вопросом и затаенной трево­гой посмотрела на Полю.

— Придет, куда денется! Только ты уж потерпи, пока поест и отдохнет немножко.

— Конечно, дочка, мне не к спеху, пусть отдыхает.

— Хочешь, я тебе яблоки натру? — спросила Поля.

— Натри, если хочешь,— ответила старуха.

— Интересно мы разговариваем! Я хочу или ты хочешь?

— Кажется, мы обе хотим,— слабо усмехнулась старуха.

— Верно!—засмеялась Поля.— Умная ты, мать. Лежишь, а все про всех понимаешь. Значит, договорились, сегодня тертые яблоки, а как гости уедут, я тебя печеными побалую. В тесте запеку, по-нашен­ски, по-уральски!

— Устала ты.

— Ничего, не впервой. Зато осень скоро. А за ней зима. Зимой отдохнем.— Поля расправила одеяло, несмотря на неподвижность больной, постоянно сбивавшееся к ногам, и вернулась на кухню.

Кукурузные лепешки покрылись у огня румяной коркой и легко отпали от сковородок. Негромко напевая, Поля соскребала с них на­лепленные акациевые листочки, когда со двора донесся робкий стук калитки. Обычно с таким стуком во двор входили старушки, пришед­шие проведать свекровь. Выглянув в окно, Поля увидела аробщика Шалико и подивилась — распахнутых ворот ему мало, через калитку по­жаловал... Шалико как-то нетвердо шел от калитки к дому. Мальчишки загалдели при виде него, повскакали с мест. «Шалико, Шалико, где твоя арба? Покатай на арбе!» Они бесцеремонно теребили тщедушного человечка с маленькой головой, обутого в тяжелые ботинки, из-за ко­торых его походка производила впечатление шаткости и одновремен­но противоестественной устойчивости. Человечек не обращал внима­ния на детей, а они, обычно тихие и застенчивые, с непонятным удо­вольствием демонстрировали городским родственникам свою власть над этим человеком.

Посреди двора Шалико остановился, прислушался, глядя на дом, свернул к скамейке и сел, бормоча что-то под нос. Поля вышла из кух­ни, окликнула, почему-то робея:

— Шалико! Ты чего, Шалико?

Аробщик не отвечал. Он сидел на скамейке и люто ругался. С ним это бывало, когда его обижали или обманывали.

— Не ругайся при детях, а то Доментию скажу! —пригрозила По­ля.— Где Доментий?

— Ничего ты ему не скажешь! — огрызнулся Шалико и отвернул небритое, искаженное гримасой лицо.

Вытирая руки о передник, Поля торопливо сбежала с крыльца, босая, бросилась к скамейке, то ускоряя шаг, то останавливаясь. Она пыталась уверить себя, что Шалико пьян, что кто-то из соседей напоил его... Ну, конечно, по дороге к Старому колодцу столько дворов! Разве он мог пройти мимо, не пропустив несколько стаканов...

— Шалико, ты пьян... Где ты бросил Доментия? Где арба? —Она подбежала и встала над сухонькой фигуркой, ссутулившейся на скамье.— Ступай сейчас же к нему! Полчаса не мог подождать!..

Шалико повел коротко стриженной головой.

— Не пойду.

— Пойдешь как миленький!—Поля схватила его за рубаху и встряхнула.— Лучше добром иди!

— Я туда не пойду! — Шалико вырвался, оправил рубаху и в пер­вый раз неуверенно поднял взгляд на Полю. Она осеклась на полусло­ве, захлебнулась горячим воздухом, с трудом перевела дух, спросила чуть слышно, заходя с боку и приседая, чтобы видеть глаза Шалико:

— Что?

Шалико отводил жалкие собачьи глаза, в глубине которых затаил­ся ужас, и невнятно бормотал что-то. Поля всегда затруднялась его по­нять, сейчас она не понимала ни слова.

— Что случилось? — крикнула она по-русски и отступила на шаг.— Дурень, пьяница! Что с ним?!

Шалико всхлипывал и скулил, кривя мокрые губы и морща обго­ревший нос. По заросшим щекам текли слезы.

Ворота вдруг шатнулись и оказались рядом. Дорога бросилась под ноги. Камни, о которые она спотыкалась, лишились веса. Босая, в пе­реднике поверх халата и нелепо повязанной косынке, она бежала в го­ру, и горячие запахи августа обвевали ее; она не видела дороги, не чуя­ла ее ногами, но явственно слышала запахи: душный, неубранный хлев; перезрелые сливы на припеке; солнце; грибы и лесная прель; на­гретая ежевика... Вот и тень, и сырость из глубины оврага, и вдоль ов­рага старая дорога — двум упряжкам волов не разъехаться. Кто-то зовет: «Пело! Куда так бежишь, Пело? Заверни к нам, Джано у нас!..» Поля не в силах откликнуться — глотка забита горьким дыханием. Она не слышит ног под собой, вроде и не бежит вовсе, просто листва над головой, стволы деревьев, подъем и спуск — все несется навстречу и мимо, и грудь трясется, и сердце колотится, сердце стучит с частотой швейной машинки, только не в груди, а у горла. Дорога уже, уже. Над свежими воловьими лепехами вьются мухи. Слева на склоне отдавлен след колес. Может быть, еще не все?.. Петька обогнал ее. Беги, сынок! Беги быстрее! Позади встревоженно перекликаются соседи. Дорога вползает в мрак под зеленые своды. Это уже не дорога, а тропа, пет­ляющая по склону. За очередным поворотом Поля видит волов под ярмом. Они спокойно объедают придорожный кустарник. Красный вол замечает Полю и долго внимательно смотрит на нее; пятнистый, вытя­нув шею, тянется к макушкам ольшаника, вымахавшим из оврага. Она замедляет шаг, останавливается. Кровь, отхлынув от головы и сердца, вся уходит в ноги. Сырая земля холодит ступни. Теперь ее голова не­обычайно легка, почти невесома и удивительно, свинцово-тяжелы ли­тые ноги. С трудом передвигая их, она обходит пахнущих потом волов. Волы нехотя сторонятся и хлещут себя хвостами по бокам. За ними не видно арбы. Дорога пуста вплоть до Старого колодца, белеющего невдалеке каменной кладкой. А в овраге просека наискось — кустар­ник изломан, раздавлен и смят, на деревьях ссадины. Между стволами застряла опрокинутая арба. Побитая зелень на глазах встает, распрям­ляется, скрывая от глаз жуткое зрелище. Поля стоит над обрывом. Она видит белое лицо Петьки в зеленом сумраке оврага. Хочет позвать мужа, но не в силах произнести ни звука. Цепляясь подолом за сучки, она спускается по обрыву туда, где в крапиве и лопухах тушей взду­вается ржавая бочка. Ноги подламываются под ней. Она садится. По дну оврага с тихим приятным звуком струится ручеек.

Похороны назначили на третий день.

Два дня перед домом толпился народ, слышался гул голосов. Со­седи сходились группами, скорбно здоровались за руку, обсуждали об­стоятельства гибели Доментия Гачечиладзе и сокрушенно качали голо­вами.

Боль от чудовищной нелепости, совершившейся рядом, грубо отор­вала всех от каждодневных дел и хлопот и погнала кого в гору, кого под гору, но скорее, скорей туда, к дому, над которым разразилось несчастье — разделить горе осиротевшей семьи, помочь в беде, опла­кать погибшего соседа, совершить все, что велит веками сложившийся обряд прощания.

Казалось, в людях, пробудился давно уснувший родовой инстинкт. Теперь, когда страшная в своей невидимости сила разъединила и рас­кидала по белу свету не только школьных друзей и односельчан, но даже близкую родню, одна лишь беда воскрешала на время прежнюю общность. Жизнью оплачивались недолгие дни единения. И, сходясь по зову несчастья, люди словно возвращались вспять на десятки лет, и было это возвращение болезненно и тягостно, как возвращение к по­кинутой семье или под отчий кров после горестной разлуки: все кру­гом родное, но уже не свое, и душа разрывается от нежности узна­вания.

Но вместе с горем, одновременно с ним над панихидной толпой, точно ястреб над крестьянским двором, возникло пронзительно ост­рое ощущение тревоги: неожиданная гибель Доментия — не постепен­ный переход в небытие, закономерный исход старости или болезни, а прорыв, падение — напомнила всем, как тонка преграда, разде­ляющая жизнь и смерть, как легко она рвется. Люди рассказывали друг другу о последних встречах с погибшим, непроизвольно, интона­цией и жестом воспроизводя его слова и поступки, воскрешая его са­мого; они словно не отпускали его туда, по ту сторону и в то же время снова и снова возводили тающую на глазах преграду; от этого 3 приглушенных скорбью голосах звучал затаенный страх. Страх от­ступал только там, где хозяйничали мелкие, обыденные заботы, точно враг, которому нипочем пушки но который бежит от камней.

«Я ему лучший кусок отобрала,—горестным тоном рассказывала соседкам жена Элизбара.— Бери, говорю, Доментий, дорогой! О чем разговор. Разве мы не соседи... А мой говорит: тут на десять рублей, и не меньше!»—«Замолчи, женщина!—одергивал жену коренастый кривоногий ЭЛизбар, обутый в начищенные до блеска хромовые сапо­ги.— Кто-нибудь подумает, что мы за долгом пришли».—«Уй, чтоб у тебя язык отсох, Элизбар! Кто так подумает, чтоб я того раньше До­ментия похоронила!..»

Продавщица Нанули, прислушиваясь к этому разговору, думала: может быть, ей не заикаться о долге Доментия? Но сестра, приехав­шая к ней из Самтредиа, тычась носом в самое ухо, скороговоркой внушала: «Магазин не твой, моя дорогая, а восемь шестьдесят — тоже деньги. Зачем тебе из-за других страдать?»

В сопровождении юнцов, догуливающих последние дни перед при­зывом, во двор ввалился подвыпивший Удганги Квателадзе, отыскал осунувшегося, почерневшего от горя мельника Гурама и, как ближай­ший друг, потребовал прикрепить ему на грудь фотокарточку погиб­шего в траурной ленте. «Что он сделал, Гурам, а! Что он сделал! А ведь я его обидел напоследок. В жизни себе не прощу! — со слезами на глазах твердил он.— Только бы он встал и обижал бы меня сколько душе угодно! Бил бы своим кулачищем...» — и сам больно колотил се­бя по голове.

Все дни в толпе можно было увидеть аробщика Шалико — един­ственный очевидец несчастного случая был нарасхват. Маленький, небритый, в огромных ботинках и в чистой по такому случаю рубахе, он с сознанием собственной значимости переходил от одной группы к другой и сиплым, слегка как бы плачущим голосом повторял: «Кля­нусь детьми, волы не виноваты! Арба старая, и дорога не дай бог! Ког­да бочка накренилась, я испугался, закричал. А он уперся — держать. На свою силу понадеялся».

По нескольку раз в день во дворе появлялся шофер Нодар. Захо­дил в дом, узнавал, не нужна ли машина и помощь, потом, ссутулясь, стоял у калитки, грыз ногти и плакал. Когда его пытались успокоить, он мотал головой, с болью, с истовой убежденностью колотил себя в грудь и шептал: «Это я во всем виноват... Я его угробил!»

Под старой сливой, обхватив голову руками, сидел железнодо­рожник Карло. Рядом, робко теребя его за плечо и тряся седыми пат­лами, плакала старуха Тасо.

Во двор, неся большой венок и строго-вопрошающе глядя в чер­ный проем двери, входили рабочие с винного завода, и среди них Ва­жа, Анзор и старик Альпезо; за ними шагал директор Ника, шли убор­щица Цира, лаборантка Циала, электрик Гайоз; незаметно возник среди прочих парикмахер Джондо в костюме из черного крепа, со странной, неуловимой улыбкой на длинном лице; с кипой телеграмм прибежала запыхавшаяся большеголовая Кето из почтового отделе­ния; шли и шли десятки других людей.

Их объединяли и вели к старому дому в тени деревьев не только горе и боль утраты, но и отчетливое, хоть и трудно объяснимое рас­каяние, словно они чувствовали какую-то вину перед погибшим, слов­но готовились предать земле не соседа, прожившего на их глазах не­долгую, непонятную и не очень-то счастливую жизнь, а что-то равно близкое и необходимое всем, как родник или дерево у дороги, укрыва­ющее от зноя и непогоды. А учитель Григол, единственный, кому дано было понять и назвать то, что они чувствовали, стоял на краю двора, отвернувшись от толпы и не отрывая гневного ока от далеких гор, с вершин которых сошел последний снег.

И, пока люди вспоминали живого Доментия, говорили о нем, пла­кали и сокрушались, какая-то часть его еще жила, витала над родным порогом, как душа или тень, только более реальная, почти осязаемая всеми, кто входил в просторный двор под сень старых деревьев.

Первыми из родни приехали сестры.

Старшую сестру привезли на машине к самому дому. Седая, туч­ная, она с трудом выбралась из машины и вошла во двор. Толпа рас­ступилась перед ней. Она шла по двору медленно и нетвердо, поте­рянно блуждая взглядом. На ее породистом лице застыло жалкое вы­ражение испуга и нетерпения. Всевидящая толпа отметила странность этого выражения и тут же сочувственно объяснила: «У нее больное сердце...» Не произнеся ни звука, старшая сестра в сопровождении мужа и сыновей добрела до дома, нетвердо, как на шаткий плот, сту­пила на крыльцо, ухватилась за перила веранды и, разом обмякнув, перевела дух. Вскоре все скрылись в черном проеме двери, в большой комнате, где временами возникала сутолока и откуда с горестно-оза­боченными лицами выбегали фельдшерицы местной больницы со склянками в руках.

Не успели смолкнуть пересуды, как на дальних подступах к дому раздался душераздирающий вопль, и народ, обернувшись на голос, увидел вторую сестру. Высокая, статная, в черном шелковом платье и черной газовой косынке, она шла по проселку и, в кровь царапая щеки, голосила: «О-ой, братец родимый! О-ой, сердечко ласковое! О-ой, горе твоим сестрам! Горе твоим братьям! Горе горькое матери твоей несчастной! Да уж знала я, что тебе счастье на роду не напи- са-но-о! Да уж знала, что ангелы среди людей не ужи-ва-ют-ся! Да уж знала Яр что овечке с волками не жи-ить! Да уж знала, что тебе счаст­ливому не бы-ить!..» Она шла по двору в развевающихся черных шел­ках, едва не раздирая их широким, стремительным шагом — вестница несчастья, плакальщица,— и толпа смотрела на нее, как на рану. Она влетела в черный проем двери, и оттуда донесся ее резкий, сорван­ный плачем голос: «Да не знала я, не ведала, что тебе страшной смертью поме-ре-еть. Уж не знала я, не ведала, что сестре твоей над гробом заколоченным при-чи-та-ать. Покажи лицо свое красивое! Покажи усы свои мужественные! Покажи глаза свои ласковые!..»

Толпа тихо заголосила в ответ, точно вздох пронесся по двору.

Спустя час обессилевшая вторая сестра лежала на тахте в одной из комнат и сорванным голосом беседовала с Джано: «Ты давно здесь? Значит, это случилось при тебе?.. Я боюсь за сестру, она совсем пло­ха. Хуже, чем мать...»

В первые часы беды о матери забыли. Лежа в своей комнате, она слышала громкие крики женщин и не сомневалась — то были голоса несчастья. Неподвижная, беспомощная, она спрашивала себя: «Кто?»— и торопливо молилась сперва за внуков, ибо маленьким опасность грозила в первую очередь; потом за сыновей: «Да минет меня чаша сия!» Но ей пришлось сполна испить горчайшую чашу. Ее нашли без чувств на пороге и даже не удивились тому, как сумела она выбрать­ся из продавленной кровати и проползти через всю комнату; горе или надежда дали ей силы? Очнувшись, мать попросила поставить на стул перед ней икону и зажечь свечу. Она долго с серьезным недо­умением смотрела на икону, как смотрит ребенок на испорченный ме­ханизм любимой игрушки, потом задула свечу и отвернулась.

На второй день под вечер прибыл старший брат, прозванный в семье Маленьким Георгием. Это был крупный моложавый мужчина с высоким лбом, переходящим в розовую лысину, в неуместно эле­гантном светлом костюме и в больших дымчатых очках. С ним при­ехала новая молодая жена, цветущая, пышная и тоже несколько не­уместная. Никто из родни, кроме Джано, не видел прежде новую жену Маленького Георгия, и ее появление вызвало общий интерес, далее на время отвлекло от горя, но тут же породило беспокойство: а вдруг предыдущая жена тоже приедет на похороны?.. Когда беспо­койство по этому поводу довели до сведения Маленького Георгия, он только передернул плечами.

Вечером на семейном совете было решено отказаться от складчи­ны, которую устраивают в деревнях на похороны. Маленький Геор­гий возражал, считая, что этот вопрос должна решать Поля: собран­ные деньги помогут ей на первых порах...

Но Поля ничего не могла решать. С той минуты, как в овраге среди смятых и раздавленных кустов под ней подломились ноги, она беспомощно пыталась обрести устойчивость, остановить тошнотвор­но шаткий плывущий и разваливающийся мир. Когда ее поднимали а ставили на ноги, она некоторое время стояла, но земля притягивала ее, притяжение тяжким гнетом давило на сердце, на плечи, подламы­вало колени, и Поля с облегчением валилась на землю. Ее поднимали и укладывали на кровать, но кровать кренилась, мучая ее своей не­устойчивостью; даже низкая тахта была недостаточно низка; только на полу у стенки она обретала покой и затихала, поджав колени в жалкой утробной позе. Поля ничего не могла решать. Когда к ней обращались с чем-нибудь, она невнятно мычала: «Оставьте!» Сквозь муть оцепеневшего сознания она мучительно вслушивалась в звуча­щую вокруг речь, вдруг опять ставшую непонятной.

На том же семейном совете младшая сестра сказала, что хорошо бы забрать детей у Поли. Ей не возражали, только заметили, что решать этот вопрос пока что преждевременно, надо подождать, пока Поля оправится и сможет отвечать за свои слова.

Наступил последний день.

Просторный двор был переполнен.

Из райцентра приехал духовой оркестрик. Музыканты, блестя медью труб, поднялись в гору, с профессиональной невозмутимостью расположились в одной из комнат и заиграли, придавая траурным ме­лодиям едва уловимый восточный акцент.

Из Гагры приехал брат Додо — красавец Одиссей. На осторож­ный вопрос сестры: «А где отец с мамой?» — Одиссей, слегка морщась при звуках оркестра, сказал, что Эраст выгнал Аркашу с братом и слег от приступа. «Скорая» из дома не уезжает. Боятся, как бы вто­рой раз не трахнуло... Что могло взбесить старика, ума не приложу...»

Расторопные соседки хлопотали о поминках.

На заднем дворе мужчины разделывали бараньи туши.

Плотники сколачивали временные столы и скамейки.

К воротам то и дело подъезжали машины с людьми и опять отправ­лялись на станцию встречать приезжающих.

Во дворике перед старым срубом из открытого чана доставали вино и переливали в бутыли.

Добровольные помощники вели учет посуды, записывали расхо­ды, по всякому поводу спрашивали совета и указаний.

Хозяйственными хлопотами, равно неуместными и обязательны­ми при смерти, руководил Джано. Третьи сутки он не знал сна, нахо­дя в хлопотах единственное облегчение.

Когда случилось несчастье, Джано был у соседа и друга детства Реваза. Они успели выпить. Реваз, простодушно приветливый, глупо­вато довольный обильным столом и почетным гостем, вспоминал школьные проделки Джано и, заклиная женой и детьми, умолил изоб­разить в лицах бывших учителей. Джано не без удовольствия трях­нул стариной, сидящие за столом покатывались от смеха. «Ты беспо­добен!»— улыбалась мужу через стол Додо.

И тут до них долетели тревожные крики женщин. «Да ну их! Ястреба гонят»,— отмахнулся Реваз, заметив, что крики мешают Джа­но. Но голоса вдруг приблизились, ворвались во двор. Жена Реваза вбежала к ним и, без кровинки в лице, выпученными глазами уста­вилась на Джано. Ън помертвел, решив, что что-то случилось с сыном. «Что? — проговорил он, выходя из-за стола, и неожиданно почти с облегчением предположил: — Мама?» Кивни жена Реваза в ответ, он перевел бы дух. Но она не кивнула, кривя рот в жалкой слезливой гримасе, она прошептала: «Доментий... Бедняга Доментий...»

Когда прибежали к Старому колодцу, Доментия уже вытащили из оврага. Он лежал на дороге, прикрытый чьей-то рубахой. Над ним пол­зала на четвереньках обезумевшая Поля.

Джано с мужчинами вытащил из оврага арбу, осторожно поло­жил на арбу Доментия, запряг волов и сквозь плач и причитания повез к дому. Сломанная левая рука Доментия неподвижно лежала на жи­воте, а правая, вытянутая вдоль тела, качалась и подрагивала при езде. По дороге к дому Джано несколько раз останавливал арбу, подходил и смотрел на эту руку. И дома в первую ночь он заходил в комнату, где лежал Доментий, приподнимал простыню и смотрел на единствен­ную уцелевшую часть его тела: это была рука брата, та, что протяги­вала ему землянику и орешки и никогда никого не ударила...

В самые трудные минуты помощницей и опорой для Джано ока­залась жена. Смерть больно стесала с нее все наносное и обнаружила ее природную смелость и твердость духа. До крови закусив губу, но не морщась и даже не хмурясь, Додо обмыла неузнаваемо обезобра­женное тело и всю ночь не сомкнула глаз, переходя от бездыханной матери к Поле, лихорадочным клубком трясущейся на полу у стенки. Джано с удивлением наблюдал за женой. Его настораживало только выражение раскаяния, проступавшее порой на ее лице. Но, может быть, и она не давала себе роздыха, только бы не остаться наедине с собой?.. Хлопоты и заботы о мертвом и о живых были спасением, от­влекая, притупляя боль, не оставляя времени для чего-то, о чем ни Джано, ни Додо не хотели думать, чего они боялись. Но то, чего они боялись, не исчезало в хлопотах, оно стояло и ждало, когда они осво­бодятся...

После полудня из Тбилиси на выделенном филармонией автобусе приехали друзья Джано, среди них известная певица с черными, как вороново крыло, волосами и еще несколько знаменитостей, при виде которых толпа почувствовала^себя польщенной.

На новеньких «Волгах» с уложенными в багажник венками при­катила тбилисская родня. При виде их старухи плакальщицы опять заголосили.

Музыканты духового оркестра, привыкшие сообразовываться с обстановкой, решили, что теперь самое время устроить перекур, и отложили инструменты.

— Интересно, что он за начальник был?—с любопытством вы­глядывая в окно, спросил молодой длинноволосый трубач.

— Никакой не начальник,— ответил одутловатый мужчина в прилипшей к телу потной рубахе.— Монтер с местного завода.

— Да ну! А народу сколько! Как будто райторговского деятеля хоронят.

— Заслужил, значит.

— Заслужил... Просто не безродный, как я.

— И домишко у монтера, прямо скажем... Ты отказался бы от такого?

— Дом дедовский. Теперь так не строят,— пожилой ударник стукнул войлочной колотушкой по стене и со значением покивал го­ловой.

— Говорят, совсем молодой...

— Не очень. За тридцать,— юноша с распухшими от игры полны­ми губами обошел свой «баритон», поставленный раструбом на пол, и тоже встал у окна.— Несчастный случай. Закрытый лежит.

— Да что ты говоришь!—длинноволосый трубач обернулся, и его живое нервное лицо исказила гримаса.

— Сам видел.

— Бедняга...

— Да-а... Нас так не похоронят,— глядя перед собой,, задумчиво проговорил одутловатый.

— Не горюй!—улыбнулся ему трубач.— Что-что, а музыку мы обеспечим. Ты только репертуар запиши...

Музыканты замолчали. Некоторое время они переглядывались и обменивались знаками, наконец все взгляды сфокусировались на одутловатом, и тот, едва приметно кивнув в ответ, сказал:

— Маэстро, может, попробуешь...

Седой альтист духового оркестра, которого музыканты без тени иронии величали «маэстро», выбрался из дальней комнатки, отыскал во дворе Джано и, несколько демонстративно утираясь платком, про­пыхтел:

— Хозяин! Очень жарко. У ребят пересохло в горле.

— Сейчас принесут,— ответил Джано.— Только не напиваться!

— Что ты, хозяин! Как можно... Нам промочить горло...

Джано обошел дом в поисках жены. Не найдя ее, он заглянул в большую, темную после солнечного света комнату, наполненную ло­потанием и всхлипыванием плакальщиц и приторной панихидной ду­хотой. Комната эта, называемая залой, была темной и душной оттого, что помещалась в центре дома; когда-то давно (так давно, что даже старуха мать не помнила этого) их род, разрастаясь и множась, об­строил просторный сруб пятью небольшими комнатами, оставив впе­реди широкую веранду, так жилище предков оказалось в середине нового дома, сделалось его сердцевиной. С тех пор жизнь сменяющихся поколений все больше перемещалась на края, в новые комнаты, а зала отпиралась реже и реже, по особым поводам — во время свадеб, рождений и похорон. От этого к ней относились как к месту для со­вершения обрядов.

Войдя в залу, Джано остановился, точно на пороге склепа или ча­совни. Вдоль стен сидели черные старухи, со стен смотрели фотогра­фии предков в черных рамках, а посреди залы на столе стоял гроб, и оттого, что гроб был закрыт, казалось, что в нем лежит не изувечен­ное тело брата, а сама смерть. Душный сумрак, всхлипывания, и за всем этим присутствие чего-то знакомого с той ночи, как студен­том он напросился в попутную — крытый брезентом грузовик, и после заснеженного перевала на одном из поворотов кузов вдруг поплыл под ним, борт жестко и страшно заскрежетал о скалу, машина вильну­ла, и началось неправдоподобно долгое падение; он летел в пропасть в черном кузове машины, озаренный у^касом, точно шаровая молния, и не вспомнил в эти мгновения ничего, а только, дико матерясь, пов­торял: «Вот, значит, как!»; и ему казалось, что следом по его душу огром­ными тупыми скачками несется сбитый с места валун, кусок скалы; но все это были еще звуки и страхи жизни, и только потом, после па­дения он увидел не вне себя, а в самом себе, как чернейшая бездна тихо клубится чем-то похожим на мглу морозной ночи, как откуда- то — не извне, а из щелей сознания,— едва завихряясь, ползет что-то, и вот это уже было за гранью, это дохнула смерть...

И сейчас, стоя в полутемной зале, Джано вдруг увидел то же ды­хание: клочьями тлеющей пряжи, паром без видимого источника оно курилось поверх черневших фигур, и над столом, и вокруг фотогра­фий предков — с детства знакомых красивых лиц со схожими чертами, глядящих с таким участием и бесконечной грустью, словно родные души вселились в изображения и оживили их...

Тенистое кладбище подковой охватывал залитый солнцем вино­градник— спокойное, удивительное гармоничное соседство жизни и смерти; даже не соседство, а объятия, дремотные объятия полных сил сестер, нежащихся в одной постели.

На границе солнца и тени, рядом с памятником, из каменной ни­ши которого с прощальной улыбкой смотрело лицо отца — Большого Георгия, старый могильщик Малакиа копал могилу и тихо напевал. Он пел не псалом и не заупокойную молитву, а песенку, помогавшую в работе. Время от времени он умолкал и недовольно ворчал; каждый раз, роя могилу, Малакиа искал какое-нибудь утешение то ли для се­бя, то ли для того, кому готовил последнее пристанище.

— Ничего...— бормотал старик.— Скоро и я к ним: Малакиа при­шел! То-то веселье будет! То-то ржачка пойдет! — В этот раз утеше­ние не находилось и на душе у старика было скверно, хмель не брал его, а тяжестью ложился на сердце.

Исполинский дуб, рядом с которым остальные старожилы клад­бища казались саженцами, укрывал от солнца голубую церквушку.

— Для других по плечи рою, для бедняги Доментия с ушайи задез. Что еще я могу?— ворчал старик.

Каменные ковчеги с высеченными на них изображениями агнцев были уложены в строгом порядке, головой к закату. На деревьях за­ливались птицы, и хор цикад заглушал далекие миноры оркестра. Но вот ветер донес горестное «Таво чемо»—«Нет счастья мне...» Старый могильщик заспешил, задрал голову на обвисшей, как у черепахи, шее и поискал за деревьями солнце.

— Хорошо еще, летом хороним. Хоть в этом ему повезло...— вздохнул он.

Они уезжали последними после похорон.

Жизнь в доме постепенно входила в новую колею. Осиротевшая семья, как инвалид с отрезанными руками, заново училась жить, дви­гаться, ходить. Полина с мрачной решимостью занималась хозяйст­вом и, казалось, никого вокруг не замечала. Предложение сестер о том, чтобы отдать им на воспитание сыновей, она встретила таким взрывом негодования, такой яростной отповедью, что сестры растерян­но примолкли.

Вопрос о том, с кем жить матери, решился неожиданно легко и быстро: младшая сестра, желая доказать, что все ее поступки продик­тованы преданностью интересам семьи, вызвалась взять матушку к себе. Остальные обязались ежемесячно посылать ей деньги.

Итак, все вопросы решили. Все разъехались. Джано с семейством уезжал последним.

В тот день с утра собирался дождь, и Джано торопился, надеясь посуху проскочить на шоссе. Но Поля, вдруг проникшаяся к ним го­рячим родственным чувством, несколько раз просила отложить отъезд: она бегала в марани, спускалась в погреб, залезала на чердак, накла­дывая в мешочки и наволочки фасоль, кукурузу, сухофрукты, фундук, грецкие орехи и перец, наливая в бочонки и бутыли вино и чачу. Тщетно Додо хватала ее за руки, а Джано захлопывал багажник ма­шины. «Вам самим пригодится, Поля! У тебя же дети. Подумай о се­бе!» Поля со слезами на глазах твердила: «Это вам от Доментия... От моего Доментия в последний раз! Ну, пожалуйста! В последний раз!»

Додо обнимала Полю и утешала по-своему: «Ничего... Ребята уже подросли, а ты молода, еще поживешь»,— и еще что-то шептала на ухо Поле, беззвучно плачущей от этой ласки, и звала ее с детьми в Тбилиси — хоть сейчас, на одной машине, целовала ее заплаканные глаза и раздаривала малышам любимые игрушки сына.

Наконец они тронулись в путь. Медленно переваливаясь на кам­нях и рытвинах, поехали вниз по проулку, и Петька, худой, сосредо­точенный и строгий, широко шагал рядом с машиной, а Поля с малы­шами бежала сзади, с отъездом этих людей она оставалась одна, и под­сознательная потребность — оттянуть как можно дальше наступление одиночества — гнала ее за машиной. Додо с дЬтишками высунулись в окна и как-то уныло махали руками. Джано не отрывал глаз от доро­ги. Вот и поворот. Поля остановилась, прижав к себе детишек. Петька оглянулся на них и тоже отстал. Додо откинулась на сиденье: «Гос­поди!..» И в ту же минуту о ветровое стекло разбились первые кап­ли дождя, «Ну вот, дообнимались»,— проворчал Джано, прибавляя ско­рость. Расшатанный «Москвич» сильнее запрыгал на камнях.

Налетевший ветер донес прохладное дыхание ливня. Внизу у ручья колыхнулись ивы, блеснули серебряным исподом листьев. Тревога вселилась во все. Все побежало, с радостным ужасом ища укрытия: телята, цыплята и квочки коровы, собаки и люди. И даже развешен­ное на веревках белье затрепыхалось, норовя сорваться и улететь. Первые свинцовые капли забарабанили по капоту машины, вразнобой затрешали по лопухам. Грозно зашумел большой каштановый лес на склоне горы. Гул близился и нарастал. Над горой и лесом, разворачи­ваясь и дыша влагой, ползла тяжелая лиловая туча, неповоротливая и стремительная одновременно. Ливень хлынул так, как будто на небе вспороли кожаные мешки с водой. Не было ни капель, ни тоненьких струй — вода низвергалась потоками. Джано вел машину почти всле­пую: пожалуй, он мог бы и вслепую проехать по заученной с детства дороге, пока иссохшая земля вбирала влагу и колеса не вязли в колее. Но всем телом, в особенности впившимися в баранку пальцами он чувствовал, как машина то и дело оседает, сползает в сторону или беспомощно вязнет.

Девочки на заднем сиденье испуганно притихли и не отрывали глаз от затылка отца; не видя кругом ничего, кроме залитых водой окон, они по движению отцовской головы пытались понять, насколько серьезно их положение. Додо стиснула локоть мужа. «Давай переж­дём».— «Дудки!— ответил Джано.— Проскочу!..»

Они не проскочили — меньше чем в километре от промытого лив­нем шоссе они увязли.

Земля взбухла, как на дрожжах, превратилась в огромную рыгаю­щую квашню. Она пахла сильно и густо. Страшная благодатная туча, косматясь, клубясь и ликуя, уходила к дальним горам, к другим иссох­шим виноградникам. А по раскисшей глинистой дороге, напоминая му­ху на липучке, полз старый автомобиль. Каждый метр дороги давался ему ценой такого усилия, что, казалось, он вот-вот развалится на ча­сти или взорвется. Но он не развалился и не взрывался, а полз, одоле­вая метр за метром, пока не заполз в залитую водой колдобину. Машина с воем и визгом выкарабкивалась из колдобины, разбрызги­вала воду, раскидывала комья грязи и сползала назад. Опять выкараб­кивалась, надрывая мотор, стирая шестерни и покрышки, и опять сползала. Было в этом упрямстве что-то отчаянное, безнадежное, злое... Но вот машина остановилась, смолкла, сдалась, по дверцу уто­нув в глинистой жиже, и, подойдя к ней, через залитые водой стекла можно было увидеть немолодого мужчину за рулем — он плакал, по­валившись на баранку — и утешающую его красивую женщину, умело скрывающую свой возраст; а на заднем сиденье между двумя углова­тыми, испуганно притихшими девочками, вытянувшись в струнку, си­дел мальчик лет шести — лохматая головка на загорелой шейке, тугие загорелые щеки и большие глаза, с недетским вниманием смотрящие на мир.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg