Юрий Рытхэу
― Повести ―
САМЫЕ КРАСИВЫЕ КОРАБЛИ
Виктор Тынэн
1
Виктор Тынэн представлял свой приезд в родное селение так: он сходит с трапа самолета прямо в толпу встречающих. Сначала, конечно, его не узнают: ведь уехал он в Магаданский горный техникум давно, сразу после окончания семилетки. Кто-то из толпы крикнет: «А ведь это наш Виктор!» И тогда уже все начнут восклицать, а старухи и пожилые женщины подойдут и будут целовать его по-старинному — обнюхиванием, старики закивают седыми головами и громко выразят удовлетворение тем, что их земляк стал ученым человеком.
А поодаль будет стоять мама и смотреть на взрослого сына немного виновато и вместе — с гордостью… Как она будет выглядеть? Виктор вспоминал ее лицо, и мама всегда была красивой, молодой, чуть усталой…
Но все оказалось не так. Начальник Анадырской комплексной геологической экспедиции решил перехитрить чукотскую весну и забросить полевые партии задолго до таяния снегов, еще в то чудесное время, которое чукчи называют Длинные Дни.
Длинные Дни — это мороз с солнцем, искрящийся снег, ясное небо, прочерченное стаями летящих на острова птиц, время звонких сосулек, свисающих с южных скатов крыш.
Виктор Тынэн вместе с партией долетел до бухты Тышкым самолетом и уже готовился к тому, чтобы появиться перед односельчанами из большого экспедиционного вертолета. Но задул долгий весенний ураган с голубым небом и бешеной поземкой.
Дни шли за днями, неделя за неделей, а пурга не унималась. Иногда выпадали тихие, светлые ночи, но к утру, как раз к тому времени, когда должен открываться аэропорт Тышкым, с новой силой задувал ветер, врываясь с воем в печные трубы, заставляя гудеть даже деревянные столбы.
Виктор целыми днями лежал в переполненной комнатке гостиницы и читал однотомник Салтыкова-Щедрина без обложки, без первых и последних страниц. Он смутно помнил произведения этого писателя по хрестоматийным сказкам «Как один мужик двух генералов прокормил», «О премудром пескаре» и не подозревал, какой это гигант!
Иногда в комнату входила практикантка экспедиции Римма Коновалова, студентка того же техникума, который окончил Виктор Тынэн, и, присаживаясь рядом на кровать, спрашивала который уж раз:
— Скоро кончится пурга?
Виктору неохота было отвечать, и он молчал, а Римма не обижалась, потому что никто не мог ответить на этот вопрос — ни местные жители, ни синоптики. Римма впервые попала на Чукотку, но не робела, только очень уж восторженно относилась ко всему, что ей попадалось на глаза. Она держалась молодцом и даже ухитрялась в тесной гостиничной обстановке пририсовывать синей тушью к своим маленьким глазкам еще по половинке, и от этого она не то чтобы становилась интереснее, но любопытство к себе вызывала.
На двадцать восьмой день ненастья из Анадыря пришла телеграмма, в которой предписывалось пробираться в Нымным на собачьих упряжках, оборудовать там главную базу экспедиции, привести в жилой вид домик, выделенный правлением колхоза для геологов.
Приказ из Анадыря надо было выполнять, и руководитель партии отправился в райисполком, полагая, что ему там помогут найти собачью упряжку. Но вернулся он оттуда сердитый и расстроенный: ему сказали, что собачьих упряжек не ожидается до полного затишья.
Вечером того же дня в тамбур гостиницы ввалились два снежных сугроба и после десятиминутного постукивания и отряхивания превратились в двух здоровенных каюров.
— Етти! [1] — приветствовали они столпившихся постояльцев и, удовлетворяя любопытство, заявили, что едут прямо из бухты Провидения домой, в Инчоун. В такой дальний путь они снарядились «за горючим», как они коротко объяснили.
— Как же ехали в такую пургу? — поинтересовался начальник партии.
— Ночью стоит отличная погода, — объяснил один из каюров. — Передохнем тут и завтра пустимся дальше.
Начальник партии тут же пригласил каюров к себе в комнату, и после обильного угощения и совещания было решено, что они берут на нарты Виктора Тынэна и Римму Коновалову.
2
Выехали следующим вечером.
Пурга к ночи действительно поутихла, спряталась в ледяных торосах. Полосы летящего снега при лунном свете казались живыми. Они спускались с берега мимо вросших в лед лодок и катеров, занесенных снегом бочек, угольных куч и штабелей бревен.
Римма со своим каюром ехала впереди. Она оделась в теплую кухлянку [2], в меховые брюки, торбаса, а поверх натянула камлейку [3] из цветного ситца с рисунком в виде огромных синих запятых.
Виктор ехал и думал о том, что вот впервые он едет на собаках таким важным пассажиром. Много лет назад, еще мальчишкой, он каюрил, сопровождая вельботы на весеннюю моржовую охоту в пролив Ирвытгыр. В долгие часы езды по подтаявшей дороге, пропитанной водой, мальчик думал о будущем и всегда был уверен, что завтрашний день будет лучше вчерашнего. А теперь, на пути в родное селение, ему казалось, что прошедшие дни были так хороши, что воспоминание о них вызвало щемящую боль в груди от мысли: такое больше не повторится и останется навеки в прошлом, только в воспоминаниях.
Каюр обернулся к пассажиру и коротко спросил, показывая на переднюю нарту:
— Твоя девка?
— Сотрудник нашей экспедиции, — ответил Виктор.
— Э-э, — протянул каюр. — Я-то думал — твоя. Боевая девка. Красивая. Рисует на лице, как наши женщины в давние времена… Значит, тоже по камням ученая, как ты?
— Да, — ответил Виктор.
Каюр почмокал языком. Вожак упряжки понимающе оглянулся и потянул резвее.
— Скоро будем в стойбище Клея, — сообщил каюр. — Как раз к началу утренней пурги.
Понизу струилась поземка, но небо было чистое, усыпанное крупными яркими звездами. Виктор смотрел наверх, узнавал знакомые созвездия. Много лет назад охотник Кукы показал мальчику созвездия Одиноких Девушек, Охотника, Догоняющего Дикого Оленя, но потом, в школе, учитель астрономии по-своему перечертил знакомую картину ночного неба, показав ковш Большой Медведицы, который даже отдаленного сходства не имел с медведями, созвездие Гончих Псов, и назвал другие странные имена, к которым трудно было привыкнуть.
— Я-ра-ра-рай! — крикнул каюр.
Вожак поднял уши. Насторожились и другие собаки и рванули нарту наперегонки с летящими над снежной равниной струями поземки.
Крик каюра снова всколыхнул воспоминания о долгой езде на собаках по синим, залитым лунным светом равнинам, и это «ра-ра-рай» на подходе к цели путешествия, когда у изнуренных собак неизвестно откуда берутся новые силы, чтобы вихрем примчать нарты к первой яранге.
Передний каюр таким же возгласом ободрил свою упряжку. В долине, заполненной голубой мглой, показалась кучка темных жилищ.
На собачий лай из яранг выбежали люди.
Каюры притормозили нарты, воткнув остолы между копыльев.
Впереди встречающих стоял молодой мужчина с непокрытой головой, но в замшевой камлейке. Он громко приветствовал приезжих традиционным «етти» и вдобавок пожал всем руки. Виктор узнал Клея. Оленевод учился в той же школе, что и Виктор, только классом старше.
Пока каюры возились с собаками, Виктор вместе с Риммой вошли в чоттагин [4], наполненный теплым дымом от полыхающего костра.
— Я никогда не была в настоящей яранге! — восторженным шепотом призналась Римма. — Так интересно!
Меховая занавесь полога приподнялась, на секунду выглянуло девичье лицо и тут же скрылось.
— Устали с дороги? — по-русски спросил Клей.
— Киткит,[5] — отозвался Виктор.
— Я думал, ты русский, — уже по-чукотски с улыбкой сказал Клей.
Меховая занавесь снова приподнялась, и в чоттагин выбралась молодая женщина в меховом кэркэре [6], из-под которого выглядывала яркая капроновая кофточка.
— Да я же с тобой в одной школе учился, — сказал Клею Виктор.
— Теперь и я вспомнил! — засмеялся Клей. — Но тогда ты был маленьким.
— Но и ты, — возразил Виктор, — не был взрослым.
Вошли каюры. Они долго отряхивались, выбивая снег из кухлянок и меховых торбасов обломком оленьих рогов. Вперемежку с перестуком они разговаривали с хозяином, расспрашивая его о глубине снежного покрова на пути в Нымным, о ветрах с гор, об оленях. На каждый вопрос Клей отвечал обстоятельно, а Виктор слушал его и переносился на много лет назад, когда оленевод жил в школьном интернате и писал в классных сочинениях, что мечтает стать кавалеристом, как маршал Буденный.
Молодая женщина возилась у очага. Она повесила над пламенем вместительный котел, набила снегом черный закопченный чайник и приставила его боком к огню. На хорошем русском языке она спросила Римму о пути, не было ли ей холодно на нарте, поинтересовалась, есть ли в анадырском магазине пластинки с песнями Робертино Лоретти.
— Так он хорошо поет! — восхищалась женщина. — По радио передавали… Хотите послушать радио?
Не дожидаясь ответа, она нырнула обратно в полог и вынесла транзисторный приемник «Спидолу».
— Анадырь плохо слышно, — сообщила она, как бы извиняясь за радиостанцию. — Лучше всего слышно Японию. Какие они песни передают! Если по радио ничего не поймете, могу принести журналы. Правда, месячной давности.
Женщина вынула из картонного ящика с фирменной этикеткой «Болгарконсерв, София» несколько номеров «Огонька», «Знание — сила» и подала Римме.
— Помозгуем, пока варится мясо, — предложил Клей.
— Можно и помозговать, — согласился один из каюров.
Клей принес из кладовой и вывалил перед гостями связку очищенных от сухожилий и мяса оленьих ног.
Розовый, нежный, сам тающий во рту костный мозг Виктор пробовал в детстве только на ритуальных праздниках, когда спускали по весне и поднимали к зиме байдары. Старейший охотник ходил вокруг кожаных судов, шептал заклинания и разбрасывал жертвоприношения. Оставшаяся в деревянном блюде пища богов раздавалась детям.
Каюры вытащили ножи, а Клей подал Виктору свой. Римме помогала жена Клея. Оленьи ноги были принесены с мороза, мозг был твердый и от этого еще слаще и вкуснее.
Один из каюров выразительно посмотрел на товарища, и тот вышел на улицу. Через минуту он вернулся, держа в руках бутылку. Аккуратно откупорил ее, собрав в ладонь коричневый ломкий сургуч, и поставил на низкий столик.
— «Лейбмановка», — сказал второй каюр.
— Никогда не слышал о таком питье, — солидно отозвался Клей, — отстал в тундре.
— То же самое, что и «приваловка», — пояснил каюр, ходивший за бутылкой. — Однако в прошлом году Привалова посадили, и теперь райпищекомбинатом заведует Лейбман, новый товарищ в районе.
От «лейбмановки» пахло морошкой, сивухой и парфюмерией. Но напиток был сердитый, выжимал слезу, зажигал в груди костер.
Пока «мозговали», окончательно рассвело, и пурга разошлась вовсю, сотрясая жилище и сыпля мелкий снег в невидимые глазу дырочки в замшевой покрышке яранги.
После сытного завтрака, костного мозга, мяса и «лейбмановки» приезжих потянуло ко сну. Гости вползли в полог и улеглись спать.
Виктору не спалось в тесном пологе. От выпитой «лейбмановки» шумело в голове, перед закрытыми глазами проносились какие-то неясные видения, а в груди было тесно от волнения: скоро он увидит родной Нымным.
Виктор по письмам матери, по рассказам земляков знал, что за годы учения облик Нымныма совершенно изменился. Там не осталось ни одной яранги. Как-то еще на втором курсе Виктор едва не попал на практику на Нымнымскую косу. Там предстояло исследовать содержание золота в морских отложениях… Но в последний момент экспедицию направили в другое место, и для Виктора Нымным сохранился в памяти таким, каким он его оставил: длинный ряд яранг, а между ними редкие деревянные здания.
И когда в мечтах он представлял свой приезд в Нымным, он видел себя среди этих же яранг, среди знакомых людей, у самого дорогого на свете человека — у своей матери Татьяны Тынэны.
Странное дело, ведь почти всегда и мать, и сын были вместе, но Виктор всегда чувствовал, что есть что-то недосказанное между ними. С годами, чем старше становился Виктор, это чувство крепло и жило вместе с возрастающей нежностью. Может, это оттого, что Татьяна Тынэна обличьем своим мало походила на односельчанок. Правда, были в Нымныме и другие со светлой кожей, со светлыми волосами, и это никого не удивляло, потому что Нымным испокон веков стоял на перекрестке многих дорог.
Вот приедет Виктор в Нымным, поживет, поработает полевой сезон, а потом заберет с собой мать в Магадан. Пусть она отдохнет. Уж кто-кто, а она заслужила такой отдых. И будут они жить вдвоем с любовью, с доверием и нежностью…
Юнэу
1
Много лет назад в Нымныме теплый ураган сорвал с берега ледовый припай и угнал в море, раскрошив его в волнах на мелкие обломки. Ветер трепал моржовые покрышки яранг, раскачивал камни, навешенные для устойчивости на жилища, уносил в море выглянувших ненароком щенят. Мужчины были в соседнем селении, промышляли весеннего жирного моржа, в Нымныме же оставались только женщины, дети да дряхлые старики.
За долгую и голодную зиму мясные ямы были выскреблены подчистую. Табак и чай кончились еще в середине зимы, и те, кто имел привычку к куреву, мучились и искали ему замену, собирая сухие травы, строгая дерево и выкапывая из-под снега заячий помет.
Люди с надеждой смотрели на море и торопили весну, потому что с весной в Нымным приходили корабли, привозили табак, чай, дурную веселящую воду, сладкую патоку и другие диковинные вещи, без которых уже не могли жить обитатели берегов Берингова пролива.
Но главное — табак. Его можно получить и за пушнину, и за моржовые клыки, за оленьи пыжики, за красивые тапочки, вышитые искусными руками нымнымских женщин.
Женщины… Люди с больших кораблей были охочи до них и, кажется, ничего не жалели, чтобы хоть ненадолго затащить девушку, женщину, иной раз даже старуху в темноту корабельного чрева. Зато оттуда женщина выходила нагруженной такими подарками, какие не получить и за роскошную шкуру умки — белого медведя.
Когда в Нымныме рождались светловолосые дети, более робкие девушки и женщины со скрытой завистью смотрели на тех, кто нашел смелость спуститься внутрь корабля, принести своим мужьям невиданные подарки и вдобавок — не похожее ни на кого дитя.
В тот год лед у берегов держался особенно долго. На земле уже не было ни пятнышка снега, когда ураганом с юга оторвало припай и остались от него на песке только грязные, истонченные теплом и соленой водой льдины. Пройдет еще несколько дней, и они бесследно исчезнут.
К вечеру ветер ослаб, а наутро совсем утих. Ровная морская гладь раскинулась от берега до стыка воды и неба, и нигде не было заметно ни одного белого пятнышка — весь лед ушел и растаял.
Старый Гальмо шел по берегу моря тяжелым стариковским шагом. Берег был мокрый, скользкий, ноги разъезжались, и стоило большого труда удерживать равновесие. Гальмо с тоской смотрел на далекий горизонт, откуда приходит на его студеную родину табак и дурная веселящая вода. Там, за краем воды, расположена чудесная земля, рождающая не только морошку и низкую жесткую траву. Побывать бы там, накуриться до помутнения разума, напиться так, чтобы чувствовать вместо одной две головы, вливать в себя поток черного обжигающего чая, сосать белый сладкий кусок сахара…
Зима в тот год была трудная. Старик поставил ловушки на песца, но в них так ничего и не попало: с осени не было подкормки. Теперь, даже если и придет корабль, нечем торговать, кроме нескольких пыжиковых шкурок.
Гальмо сплюнул и с презрением посмотрел на белый комочек, упавший на мокрую гальку: то ли дело с табаком — слюна желтая, густая, словно капля тюленьего жира.
Скоро с пролива вернутся охотники: может быть, завтра, может быть, послезавтра. Привезут свежее моржовое мясо. Еды будет вдоволь, но от сытости только усилится тоска по табаку.
Гальмо приставил ладонь козырьком ко лбу — поверхность океана блестела, точно намазанная салом. Небо было чистое, выметенное ураганом. Трудно различалась граница воды и воздуха, но недаром старик провел большую часть своей жизни в море, преследуя в кожаной байдаре моржей, китов, тюленей… Можно думать о чем угодно, глаза сами отыщут нужное.
Вот и сейчас. Мысли Гальмо были далеко от берега, а сердце вздрогнуло так, будто на него прыгнул мышонок. Глаза крепко вцепились в светлое пятнышко, похожее на нежное облачко на стыке океана и неба.
«Неужели парус? — неуверенно подумал Гальмо. — Может, это наши спешат домой, а может быть… Страшно об этом и подумать! Далеко… Надо подождать… Хоть бы корабль это был!»
Гальмо в волнении присел на бугор гальки, насыпанный на маленькую байдару: так сберегали от голодных собак кожаную покрышку суденышка.
Тишина висела над морем. Звуки приходили издалека — от птичьего базара под скалой, от яранг, справа, слева, сзади, и только от зелено-синей дали легкий ветерок океана ничего не приносил, словно там находилась страна тишины, где в спокойной гавани покачивались безмолвные корабли с повисшими от безветрия парусами. Когда жителям тихой страны надоедало вечное безмолвие, они бунтовали и отправлялись подальше от своего берега, в студеные края, где есть простор крику. Моряки сходили на галечную косу, бродили по селению, меняли табак, дурное веселящее питье, курительные трубки, котлы и ножи на пушнину, моржовый клык и при этом вели себя так шумно, кричали так громко, будто и впрямь изголодались по шуму и спешили наговориться и накричаться вдоволь. Даже по ночам, когда замирали звуки на птичьем базаре и слабел тундровый ветер, чтобы не потревожить воздух, даже тогда беловолосые, меднобородые люди не переставали орать и горланить свои песни, обратив свои широкие глотки на берег.
Пока Гальмо рисовал в своем воображении далекую страну тишины, белое пятнышко на горизонте увеличилось. Теперь было ясно, что это парус, но чей? Может быть, это своя байдара?.. Ветер отдал всю свою силу вчерашнему урагану и теперь еле тащит к берегу загадочный парус. Как он медленно приближается!
В груди старика росло волнение, затрудняло дыхание. Нетерпение колотилось в сердце, и в изнеможении Гальмо прикрыл глаза, чтобы не изнурять себя, глядя на светлое пятно у горизонта.
Некоторое время старик так и сидел, крепко зажмурившись, но какая-то неведомая сила все пыталась приоткрыть ему веки.
Чтобы отвлечь себя, он стал припоминать прошлое, свою молодость. Гальмо был неплохим охотником. Мясные ямы его не знали пустоты, его байдару каждый год покрывали новой кожей, хорошо выделанной, тщательно вымоченной в воде лагуны. В его яранге было светло и тепло… Многим он был обязан своей жене — работящей, ласковой, приятной. Но судьбе надо было распорядиться так, что у них родился только один ребенок, да и то дочка. После появления маленькой Юнэу жена стала сохнуть от неизвестной болезни, пока не угасла в одно утро, как жирник, истощивший запас тюленьего сала. Гальмо остался с дочерью в пустой, сразу остывшей яранге. Подумал было взять другую жену, но ее надо было искать только далеко на стороне, а ехать все было недосуг: охота, починка снаряжения, заботы о маленькой девочке. Потом пришла привычка к одинокой жизни, и, само собой, с возрастом отпала нужда в женщине, а дочь выросла — красивая и гладкая, как отполированный волнами голыш. Юнэу любила море — кормильца прибрежных жителей. Целыми днями она бродила по берегу, собирала съедобные водоросли — мыргот, выброшенные волнами пустые жестянки, слушала птичий крик и шум прибоя…
Гальмо приоткрыл один глаз — будто его ветром сдуло с бугра: к берегу шел настоящий двухмачтовый корабль! Он плыл в тишине легкого ветра, как большая птица, широко раскинув крылья-паруса, разрезая острым килем зеленую воду Ледовитого океана.
Гальмо кинулся к ярангам, размахивая руками и возглашая старческим голосом:
— Корабль бородатых плывет! Корабль бородатых плывет!
В селении увидали корабль. К берегу шли старики и женщины, наперегонки с собаками сбегали ребятишки. Никого не замечая, Гальмо семенил в свою ярангу. Крикнул дочери, чтобы та собиралась с ним, выхватил из-под потолочной перекладины несколько пыжиковых шкурок и бросился обратно на берег.
Корабль приближался в напряженной тишине, и даже собравшиеся на берегу люди перестали кричать и размахивать руками. Они всматривались в маленькие фигурки моряков, стоящих на палубе. Корабль замедлил ход, свернул паруса и бросил с грохотом якорь.
Гальмо подбежал к своей байдаре, обложенной подмерзшей галькой, и принялся заскорузлыми руками отгребать в сторону камешки, обнажая моржовую покрышку. Ногти ломались, суставы трещали от усилий и студеного камня. Старик огляделся, увидел дочь и крикнул ей:
— Юнэу, иди сюда, помоги мне!
Девушка подошла. Вдвоем они быстро освободили байдару от гальки и поставили на киль.
— Сбегай домой, принеси весло! — распорядился старик, подтаскивая ближе к воде байдару.
Юнэу пустилась вверх, к ярангам, и вскоре вернулась с двухлопастным легким веслом.
Старик уже столкнул байдару на воду.
— Атэ [7], не езди один! — взмолилась Юнэу, со страхом глядя на корабль.
— Будто впервые! — огрызнулся Гальмо. — Лучше садись со мной. Я поднимусь на корабль, а ты постережешь байдару.
Гальмо отчаянно греб, словно боясь, что там, на корабле, вдруг раздумают и повернут обратно, увозя с собой табак, дурную веселящую воду и другие лакомства белого человека, ставшие для чукчей привычными и мучительными в желании еще раз отведать их.
Байдара медленно приближалась к кораблю. У борта сгрудились моряки, с любопытством наблюдая за приближающимся суденышком и сидящими в нем стариком и девушкой.
Юнэу чувствовала на себе их взгляды и боялась поднять глаза. Она смотрела сквозь тонкую моржовую кожу байдары на переливающиеся струи океанской воды.
До слуха Юнэу доносились какие-то лающие звуки, извергаемые глотками моряков. Гальмо, подбадриваемый ими, налегал на весло и кричал в ответ:
— Иес! Иес! [8]
Байдара мягко ткнулась носом о деревянный борт корабля.
Возгласы иноземцев походили то на птичий разговор, то на что-то совершенно нечленораздельное, и непонятно было, как они понимают друг друга.
Гальмо удивительно ловко для его возраста перевалил через борт и оказался на палубе.
— Подожди меня здесь! — крикнул он дочери. Юнэу взяла отцовское весло и отплыла от борта. Остановилась в некотором отдалении от корабля. Отец гнулся и что-то бормотал, как ему казалось, на языке белых людей. Моряки делали вид, что понимают его, громко смеялись и изо всех сил хлопали старика по плечу, по спине, заставляя его каждый раз вздрагивать.
Гальмо протянул пыжиковые шкуры. Несколько моряков вцепились в них. Гальмо опасался, что они разорвут нежную, тонкую мездру, и торопливо произносил:
— Табак… Пайп… Тии… [9]
С капитанского мостика спустился большой рыжеволосый мужчина. Он растолкал матросов, забрал у них шкурки, обхватил старика за плечо и повел за собой.
Юнэу встревожилась и подплыла ближе. Моряки снова собрались у борта. Они кричали, махали руками, явно подзывая к себе девушку. Один из них кинул в воду кусочек чего-то желтого. Юнэу подгребла и подобрала. Это оказалась початая плитка жевательного табаку. Она не успела еще пропитаться соленой водой и вполне годилась. Юнэу откусила край и кончиком языка отправила табак за щеку.
Моряки одобрительно закивали и принялись бросать табак, галеты, сухари. Юнэу деловито все подбирала, искусно работая веслом, и складывала на пустое сиденье отца.
Подарки падали все ближе и ближе к борту, заманивая девушку к кораблю. Юнэу это поняла и стала осторожнее. То, что оказывалось у самого борта, она ловко подхватывала веслом и подтаскивала к байдаре.
Иноземцы поняли, что таким способом им не перехитрить девушку, и перестали кидать подарки в воду… Они держали их в руках — цветные платки, ожерелья, стеклянные бусы, сухари, жевательный табак в красочной обертке и еще какие-то невиданные прежде вещи, — размахивали ими и орали, как кайры на птичьем базаре.
Отца не было. Юнэу встревожилась его долгим отсутствием. Она приблизилась к борту и стала кричать:
— Гальмо! Атэ! Гальмо!
Моряки загалдели, показывая пальцем на девушку, но Юнэу не обращала на них внимания, продолжая звать отца.
Гальмо появился в сопровождении того же рыжеволосого человека. Сразу было заметно, что старик хлебнул дурной веселящей воды. Улыбка застыла на его лице, будто примороженная, он что-то бормотал своему спутнику, дружески обнимая его за спину.
— Дочка! Моя утренняя птичка! — заверещал Гальмо. Он бывал таким ласковым, когда напивался или до одури накуривался мухомором. — Иди сюда! Влезай на корабль. Капитан обещает дать тебе много подарков.
Юнэу боязливо приблизилась к борту.
— Поедем лучше домой, отец, — взмолилась она. — Видишь, сколько я наловила в воде табаку… Поедем на берег…
— Да ты что! — протрезвевшим голосом крикнул Гальмо. — Когда еще нам так повезет? Влезай сюда и не разговаривай.
Голос отца был тверд и грозен.
Юнэу славилась своей послушностью. Она опасливо подвела байдару к кораблю. Капитан что-то пролаял матросам, и не успела Юнэу ничего сообразить, как оказалась на деревянной палубе. Следом за ней сильные волосатые руки иноземцев подняли на борт байдару.
— Видишь, ничего страшного нет, — пробормотал отец, крепко стиснув дрожащую руку дочери. — Они такие же люди, как мы с тобой. Все у них такое, как у нас, — глаза, уши, ноги, руки…
Рыжеволосый потащил за собой старика с дочерью.
Едва волоча ноги от страха, Юнэу шла, часто спотыкаясь, и расшиблась бы на крутой деревянной лесенке, если бы не поддерживал отец.
В каюте, показавшейся громадной по сравнению с тесным меховым пологом в яранге, было светло и дымно. Воздух в ней был зеленым, это впечатление усиливалось еще и тем, что зеленые волны плескались сразу же за круглыми стеклами.
Капитан посадил старика и девушку в кресла у стола, загроможденного бутылками, открытыми жестянками и рассыпанными кусками сахара.
Юнэу, по обычаю своего народа, закрывала лицо руками и старалась смотреть в сторону. Ухом она уловила, как забулькала жидкость, потом увидела огромный кулак, поросший золотистыми, как трава ранней осенью, волосами. Кулак отвел медленно в сторону рукав, и Юнэу почуяла крепкий запах дурной веселящей воды.
— Пей! — услышала она повеление отца.
Девушка была напугана и подавлена происходящим. Порой ей казалось, что в нее вселился кто-то другой, а она сама где-то в стороне и даже удивляется тому, что творит та, другая.
Юнэу покорно наблюдала, как выщербленный край кружки медленно приближался к се губам, потом ощутила прохладу металла, разжала зубы, и огонь полился в глотку, сжигая все на своем пути, высекая искры из глаз, вызывая потоки слез.
Капитан издавал какие-то странные звуки, похожие на смех, и тотчас же ему стал вторить Гальмо, бормоча невнятные слова, похожие, по его мнению, на речь белых людей.
Краем рукава Юнэу вытерла слезы и сделала попытку улыбнуться. Капитан кинулся к столу и маленькой железной острогой подцепил волокна светлого мяса из жестяной банки.
Он совал острогу девушке в рот, а Гальмо поддакивал:
— Попробуй, дочка. Это еда белых людей. Не бойся. Пересолено мясо, но съедобно.
Юнэу сняла с железного острия кусок и положила в рот. Жжение утихло, во всем теле появилась какая-то необыкновенная легкость, а глаза, промывшись потоком слез, стали видеть яснее, светлее.
Рыжеволосый капитан пристально смотрел на нее, и теперь не казался таким страшным, как раньше. Наверное, он был бы неплохим человеком, если бы не светлая кожа и чрезмерная волосатость. Даже лицо его от ушей до рта и большая часть щек были покрыты светлой, похожей на нерпичью, щетиной. Под густыми светлыми бровями светились два кусочка голубого неба.
Рыжеволосый улыбался и что-то пел, широко разевая рот и энергично выкрикивая отдельные слова. Он щедро подливал дурной веселящей воды Гальмо, пока тот не уронил голову на заставленный закусками стол. Иногда капитан подносил кружку Юнэу, и она не смела отказаться.
Потом потолок каюты поплыл на место пола.
Дальше Юнэу ничего не помнила.
2
В пору Длинных Дней следующего года Юнэу родила дочь. Старый Гальмо позвал шаманку Вэтлы, и она произнесла подходящие к случаю заклинания, потом принялась помогать роженице. Поначалу она обтерла затвердевшим весенним снегом младенца, затем нагрела на огне кусок древесной коры, наскребла гари и присыпала пупок. Для роженицы она подержала над огнем кусок старой лахтачьей подошвы и велела держать на животе.
— Девочка твоя беленькая, как нетронутый снег, — шамкала беззубым ртом старуха, — глазки как осколки неба, волосики будто мех летнего песца. Красивая будет девка!
Юнэу смотрела на маленькое личико и вспоминала другое, с такими же осколками неба в глазах. В полог вошел Гальмо.
— Судьба подарила нам дочку необычного обличья — это счастье, — значительно произнес он, примащиваясь рядом с роженицей.
Старик долго разглядывал девочку.
— Видел я Атыка, — произнес он выжидательно.
Юнэу словно не слышала.
— Говорил Атык, — продолжал Гальмо, — что хочет взять тебя в жены.
Ответом было молчание.
— С такой дочкой ты для всех желанная жена, — невозмутимо продолжал Гальмо, — да и Атык — неплохой парень. Охотник каких поискать на побережье от нашего мыса до эскимосских селений. Силен, ловок и с лица приятен… А я уже стар. Уйду сквозь облака, кто вас с дочерью будет кормить?
Вместо ответа Юнэу спросила:
— Как назовем нашу малышку?
— Спросим предков, — деловито ответил Гальмо.
— Я думаю, что предки не возразят, если девочка будет называться Тынэна, — сказала Юнэу.
— Все же надо спросить, — повторил Гальмо.
Он вышел в чоттагин, взял потемневшую от времени, гладко отполированную гадательную палку и наставил ее одним концом на светлый круг, падающий через дымовое отверстие. Старик пытался вдохновить себя на возвышенные размышления, настроить разум на восприятие потустороннего голоса, но в голову лезли совсем другие мысли. Гальмо думал о том, что Юнэу сейчас совсем другая. То, что она стала настоящей женщиной на корабле белых людей, — в этом ничего особенного нет. Наоборот, многие даже завидовали, потому что подарков, табаку, чаю и разноцветных лоскутков материи было столько, сколько не возьмешь за большую кучу пушнины. Но другие женщины после случившегося потом с радостью выходили замуж за своих родичей, растили детей, ухаживали за мужьями — словом, были обыкновенными чукотскими женщинами… А Юнэу? Обличьем она осталась прежней, но внутри она вся будто переменилась. Может, помутилась разумом? Вроде бы нет. Говорит понятно, все делает по дому, как и раньше: разделывает добычу, толчет в каменной ступе жир, скребет шкуры, шьет… Но часто, очень часто она уходит на пустынный берег моря и подолгу глядит на морской простор, словно чего-то ждет…
В то лето к селению подходило много кораблей. Гальмо звал Юнэу с собой на суда, но стоило ей заметить, что идет корабль, она забиралась в ярангу и не выходила оттуда, пока последний парус не угасал в далекой синеве горизонта.
И все ходила на берег. Даже зимой, когда от берега до стыка неба и океана лежали нагромождения торосов.
Гальмо посмотрел на палку, которая одним концом лежала в светлом кругу от дымового отверстия, убрал ее и вошел в полог.
— Предки не возражают, чтобы маленькая гостья носила имя Тынэна, — торжественно произнес старик, — и пусть ее жизнь будет всегда озарена светом восходящего солнца.
— Это так и есть, отец. — Юнэу впервые за долгое время улыбнулась. — Посмотри на ее волосы — в них отблеск первых утренних лучей.
— Это верно, — согласился Гальмо, пристально вглядевшись в новорожденную.
Он помолчал, достал из-за пазухи расшитый бисером кисет и принялся набивать трубку. Руки дрожали, на оленьи шкуры падали драгоценные крошки табака.
«Постарел ты, отец, — подумала Юнэу, — такой старый стал, что исполняешь мои желания…»
— Все-таки мне бы хотелось уйти туда, — Гальмо слегка кивнул по направлению к закопченному пламенем жирников потолку, — зная, что есть человек, который может поддержать вас… Если бы родился сын, я бы не так настаивал.
Юнэу вдруг почувствовала, что отец прав. Как им, двум женщинам, прожить? Кто будет добывать им еду, укреплять ярангу, защищать от недружелюбия?
— Хорошо, пусть будет по-твоему, отец. — Юнэу низко склонила голову над новорожденной.
— Твое благоразумие меня радует, — сказал Гальмо.
Поздней осенью, когда маленькая Тынэна пробовала уже что-то говорить и могла сосать вместо груди тюленье сало, в ярангу старого Гальмо пришел Атык и стал мужем Юнэу.
Он и в самом деле был хороший парень. Юнэу могла гордиться им: Атык редко приходил с моря без добычи, любил и берег дочку, а к жене относился ласково и сердечно.
Юнэу скоро привыкла к положению замужней женщины. Долгими зимними вечерами она жгла в чоттагине плошку с плавающим в топленом жиру кусочком мха и ждала мужа.
Когда Атык приволакивал нерпу на длинном лахтачьем ремне, Юнэу выходила навстречу с ковшиком холодной воды, мочила морду тюленя и отдавала ковш Атыку. Охотник отпивал несколько глотков и сильным рывком выплескивал остаток в сторону моря, где многие живые существа страдали от недостатка пресной воды.
Потом всю ночь при мерцающем свете жирника Юнэу ждала, когда оттает замерзшая туша, разделывала ее и ставила на огонь утреннюю еду, чтобы накормить мужа перед его новым походом во льды океана.
И все было бы хорошо, если бы у Юнэу не водилась привычка торчать на берегу моря, обозревая далекий горизонт. Она могла провести у прибойной черты полдня, не откликаясь на зов, не обращая внимания на окружающее.
Вдали проходили корабли.
Иные заворачивали в Нымным.
Но как только Юнэу убеждалась, что корабль приближается к берегу, она уходила в ярангу и плотно притворяла дверь.
Часто она брала на берег Тынэну.
Так девочка и росла — под уходящий в ледяную даль посвист зимнего ветра, под плеск волн и шипение морского прибоя.
Однажды Атык подошел к сидящей на берегу жене, чтобы поговорить с ней, но увидел чужие, непонятные глаза и ушел в ярангу, так ничего и не сказав ей.
Юнэу пела девочке какие-то свои, сочиненные ею самой колыбельные песни о далеких, уходящих от земли волнах, о ветре, надувающем паруса, о небе, отражающемся в глазах людей…
Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда, Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет, Вестником беды белый парус мелькнет. Самый красивый корабль Тот, который мимо проходит.Юнэу пела над Тынэной, а маленькая девочка таращила свои ясные глазенки и улыбалась.
Порой у Атыка возникало такое ощущение, будто он пришел к чужому человеку, к человеку чужого племени, и тот его никак не может понять, хотя и внимательно вслушивается в его слова.
Большая обида росла в груди Атыка, и он уносил ее в тундру на высокие скалы, чтобы она ненароком не выплеснулась в яранге, где жили его жена и дочь… Что делать? Он сам выбрал себе такую судьбу, и никто не уговаривал его жениться на Юнэу.
Со временем Атык стал обнаруживать у себя какое-то неприязненное чувство к морю. Это чувство усиливалось у него, когда Юнэу уходила на берег и оставалась наедине с волнами.
После долгих размышлений Атык решил, что самое лучшее — отвезти жену подальше от моря, откочевать в тундру к оленным людям.
В Тунитльэнской тундре пас оленей его дядя Армоль. К нему и решил переселиться Атык с женой и дочерью. Долго он не решался сказать об этом Юнэу, все выбирал удобный случай.
И случай скоро представился. Зима в том году была на редкость морозная. В море закрыло все разводья и полыньи. Охотники уходили далеко в море, к проливу, приближались к берегам американской земли, но нигде не было ни лужицы чистой воды. Все было сковано толстым слоем льда. Пролив Ирвытгыр с его могучим течением стоял, как тундровая речушка, прихваченная морозом.
Все живое ушло с моря. Тюлени перекочевали к югу, где Тихий океан ломал лед. За ними ушли белые медведи. Исчезли черные вороны, белые песцы, серые росомахи. Только человек бродил по бескрайним белым полям и искал себе пищу.
Люди выгребли дочиста мясные ямы, порезали покрышки байдар, ремни и принялись уже за одежду и обувь.
Первыми умирали старики. Их свозили совсем недалеко от селения, и они лежали на белом снегу. Не было зверья и воронья, чтобы облегчить им вознесение в другой мир сквозь облака.
Сначала люди худели. Затем, как бы насмехаясь над голодом, начинали пухнуть. Собаки пожирали друг друга и держались вдали от селения, боясь быть съеденными людьми.
Пришла беда и в ярангу старого Гальмо. Старик умер на рассвете. Поманил дочь, что-то хотел сказать, но в это мгновение от него отлетело дыхание, и он скончался с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами.
Атык впрягся в нарту и медленно побрел вверх по пологому склону холма. Погода стояла тихая, пурги не было, и к могильному холму пролегла заметная тропа. Позади плелась Юнэу. Она едва переставляла ноги.
Солнце уже поднималось над горизонтом, снег блестел и резал глаза, привыкшие к полутьме неосвещенных и стылых пологов. Слезы катились по щекам и смерзались в маленькие мутные льдинки, стягивая кожу. Юнэу медленно поднимала руку и смахивала со щек замерзшие слезы. Подъем длился долго, с частыми остановками для отдыха.
Селение оставалось внизу, безмолвное, без привычных дымков, без собачьего лая. Между черными, утонувшими в снегу ярангами не было видно ни одного прохожего. Юнэу вспомнила рассказы бывалых путников, встречавших на своем пути вымершие стойбища, и содрогнулась от ужаса.
На холме захоронений уже не осталось сил исполнить обряд: обложить покойного обломками скал. Его попросту скатили с нарты. Покойный упал неловко, свалившись на бок. Атык слегка его поправил.
Жена стояла, обратив лицо к бесконечному ледяному простору. На самом горизонте, почти сливаясь с небом, синели далекие скалы другого берега. Оттуда приходили корабли…
Атык снова увидел то странное выражение в глазах жены, и тут его охватила решимость:
— Уедем в тундру, Юнэу! Там еда сама ходит возле яранг. Уедем, если не хотим подохнуть с голоду и потерять нашу девочку.
При упоминании о дочери Юнэу вздрогнула. Девочка совсем ослабела. Почти все время она лежала в полузабытьи и даже есть не просила. Личико ее сморщилось, и только глаза по-прежнему сияли синевой.
— Поедем, — кивнула Юнэу в знак согласия.
Два дня потребовалось Атыку, чтобы поймать восемь одичалых псов. Он подкарауливал их в торосах, охотясь на них, как на диких зверей. Пойманных собак он сажал на крепкую железную цепь. Ловля собак окончательно измучила Атыка. Прежде чем пуститься в путь, пришлось день отлеживаться в холодном темном пологе. Юнэу заботливо ухаживала за мужем, и Атык с неожиданным волнением чувствовал, как она искренне переживает за него, какая она нежная, совсем не та, что на морском берегу.
«Вдали от моря она забудет обо всем, — думал Атык. — Уж так устроен человек: если что-то рядом все время напоминает о пережитом, от воспоминаний никуда не уйти, не спрятаться».
Атык смастерил на нарте кааран — маленькую кибитку, чтобы жене и дочери не мерзнуть на морозном ветру. Ранним солнечным утром выехали в тундру.
Никто их не провожал, никто не выглянул из черных провалов — дверей яранг.
Юнэу сидела спиной к собакам и смотрела, как постепенно исчезает селение — скопище черных яранг, без дыма, без огня, с едва теплящимися жизнями, зарывшимися в шкуры.
Скрипели полозья, медленно брели собаки по насту, уже по-весеннему затвердевшему, а море с его остроконечными торосами, с синими айсбергами, с глубокой зеленой водой под толщей льда уходило все дальше и дальше.
Горы были по-прежнему недоступными, но уже появились высокие берега реки. Атык свернул упряжку на речной лед и погнал ее прямо на красное солнце, сидящее на зубцах далекого горного хребта.
Прошла ночь, наступил день, а до стойбища оленеводов еще не доехали: в голодную зиму кочевники старались держаться подальше от побережья.
Когда достигли высоких кустарников, Атык развел костер и дал напиться горячей воды жене и девочке. Собакам бросил остатки корма — порезанный на куски старый моржовый ремень.
Все чаще садился Атык на нарту. Тогда вожак оглядывался на неожиданно потяжелевший груз и укоризненно смотрел на каюра. Несколько десятков шагов собаки тащили троих, потом останавливались, и Атыку приходилось соскакивать и идти рядом.
За одним из многочисленных поворотов реки вожак приподнял уши и рванул вперед. Нарта поднялась на берег и понеслась по взрыхленной равнине, перекопанной тысячами копыт.
— Тут проходили оленьи стада! — закричал от радости Атык.
Он нагнулся и схватил несколько черных комочков.
— Посмотри! — протянул их к самому лицу Юнэу. — Это олений помет! Он еще мягкий, не успел застыть!
Теперь собак не надо было понукать. Атык едва удерживал в равновесии нарту.
Стадо было не близко, но у собак хватило сил домчаться до первых яранг. Здесь они в изнеможении опустились на снег и залегли.
Много дней и ночей прошло, прежде чем Атык с женой и дочерью пришли в себя, откормились и обрели человеческий облик.
Армоль всячески обхаживал Атыка, чтобы тот остался оленным человеком в тундре: большому стаду нужен был сильный, молодой пастух.
Тронулись реки, тундра покрылась свежей травой и яркими цветами. К лету стада Армоля двинулись на побережье, где гулял морской ветер, отгоняя от оленей комаров.
Время в тундровом стойбище мерилось от отела к отелу. Все было прочное, неизменное: и тундра, и дальние хребты, и смена лета и зимы, — только люди старели, дети вырастали и умножалось стадо Армоля.
А с побережья шли чудные вести: будто пришла новая власть к чукотскому народу, и детей надо теперь учить различать следы человеческой речи на бумаге.
Когда впереди заблестела морская гладь, до стойбища Армоля дошла самая главная новость: у многооленных хозяев отбирают стада и делят между неимущими пастухами. Армоль считался богатым оленеводом; он тотчас повернул обратно в тундру и перевалил вместе со стадом через хребет.
Это было далеко от моря. Атык был счастлив: Юнэу больше не уходила от него.
Жизнь побережья стала чужой жизнью и все же манила, как источник новостей. Иногда приезжали странные люди и уговаривали пастухов вступать в колхоз. Слова приезжих вселяли беспокойство в сердца оленеводов, рождали смутную надежду, но Армоль был настороже и пугал людей призраком голода. Он утверждал, что если оленей поделить, они будут съедены в одну зиму.
Но все, что доходило до далекого стойбища, опровергало слова Армоля. Проезжали веселые и сытые колхозники, смеялись над запуганными пастухами и охотно давали щупать новые камлейки, сшитые из прочной материи. Где-то вставало большое и теплое солнце, а стойбище Армоля будто спряталось в тень айсберга. Но ведь и айсберг может растаять…
Море и все, что было связано с ним, осталось далеко от горного хребта, в прошлом. Уцелела только песня, которую маленькая девочка Тынэна напевала сшитой из оленьей замши кукле:
Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда, Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет, Вестником беды белый парус мелькнет. Самый красивый корабль Тот, который мимо проходит.3
Казалось бы, за эти семь лет, что они прожили здесь, Юнэу могла прочно привыкнуть к тундровой жизни, но все же ее тянуло обратно, в родное селение. Это желание усиливалось с каждым годом, пока не стало мучительной болезнью, изнуряющей душу и тело.
Уходить от новой жизни дальше было некуда. Пришлось смириться с тем, что в стойбище приезжали новые люди с побережья и новые торговцы. Новые торговцы не возили дурной веселящей воды, но в тундре, не хуже чем в других местах, умели гнать самогон. Аппарат делался из большого котла с тщательно притертой деревянной пробкой, а змеевиком служил аккуратно снятый ствол винчестера, который, по уверениям знатоков, после такой службы становился еще лучше.
В те мгновения, когда Юнэу в голову ударяла горячая волна, с особой отчетливостью вспоминалось родное прибрежное селение и вся тамошняя жизнь представлялась куда привлекательнее, чем тундровая.
На исходе седьмой зимы в стойбище приехал еще один человек. Он казался настоящим чукчей, потому что одет был в кухлянку, меховые штаны, камусовые торбаса и вдобавок хорошо говорил по-чукотски.
Приезжий собрал в яранге Армоля пастухов и уж в который раз стал говорить, что жителям тундры грамота так же необходима, как и прибрежным жителям, которые, по его словам, уже все умели различать следы человеческой речи на бумаге. Гость просил отдать ему детей, которых он клялся вернуть целыми и невредимыми — только научит их чтению и письму. Пастухи внимательно слушали и усердно курили табак, привезенный гостем. Они привыкли к таким разговорам. Почему же не послушать интересные новости? Все равно никто не отдаст свое дитя на обучение делу, которое и взрослым-то кажется никчемным.
— Новая жизнь идет в тундру, — продолжал приезжий. — Эта жизнь — будущее ваших детей. Став взрослыми, они вам не скажут спасибо, если вы сейчас не прислушаетесь ко мне и не пошлете детей в школу. Я знаю, что это нелегко. Я сам жил и рос в деревне и был пастухом.
— Оленей пас? — спросил кто-то из собравшихся.
— Коров и свиней пас, — ответил приезжий, — и гусей.
— Ну и умеешь врать ты! — не выдержал Атык. — Как же можно пасти птицу? Она же летает! Может быть, скажешь, что и летать умеешь?
Вопрос Атыка внес оживление, всем стало интересно: что теперь скажет бывший пастух коров и гусей.
— И человек тоже летает, — совершенно спокойно ответил гость. — И гуси такие есть, которые летать не умеют. Домашние гуси. Так кто хочет первым записаться? — деловито спросил приезжий и вынул бумагу и карандаш.
Пастухи с любопытством сгрудились вокруг него: интересно посмотреть на орудия письма.
— А можешь ты изобразить мое имя, имя моей жены, дочери? — спросил Атык.
— Скажи — увидишь, — невозмутимо ответил приезжий.
Атыку вдруг стало страшно, и он отпрянул назад.
— А я думал, что ты настоящий мужчина, — не скрывая презрения, произнес гость. — Даю слово: ни с тобой, ни с твоими близкими ничего не случится.
Атык покраснел от стыда и опустил голову.
— Атык я, дочку зовут Тынэна, а жену — Юнэу, — тихо сказал он.
Кусочек дерева с наконечником из пачкающего камня, будто заяц по снежной целине, побежал по белому полю бумаги, оставляя петляющие следы.
Атык внимательно наблюдал.
— Где тут мое имя? — спросил он, когда гость закончил писать.
— Вот оно.
Сзади навалились пастухи: им тоже хотелось увидеть имя своего товарища на бумаге.
— Непохож, — сказал кто-то из-за спины.
— Вот тут Тынэна, а это — Юнэу, — показал гость.
— Как же так? — недоверчиво произнес Атык. — Ведь девочка меньше родителей, а тут она больше. Наверное, ты все врешь! И про нелетающих гусей, и про летающих людей. Лучше по-хорошему уезжай-ка отсюда. Завтра мы дадим тебе провожатого. И советую — бросай свое дело. Ты человек взрослый и сильный. Оставался бы лучше пастухом, не смешил людей.
Люди громко смеялись, выходя из яранги. Гость стоял над своей бумагой, растерянный и жалкий. Что-то шевельнулось в душе Атыка. Он подошел:
— Пойдем ко мне в ярангу, поешь оленьего мяса.
Гость покорно пошел следом.
Он вежливо поздоровался с Юнэу и долго смотрел на Тынэну.
Атык потчевал гостя вареной олениной, свежим костным мозгом. В конце трапезы подал кружку аръапаны — крепкого оленьего бульону.
— Нехорошо получилось, — сочувствовал Атык. — Ты не должен так плохо думать о нас. Мы не маленькие дети, кое-что в жизни понимаем. Когда нам говорят о настоящей жизни, мы слушаем и не перебиваем. А когда начинают врать…
— Все, что я рассказывал, чистая правда, — угрюмо повторил гость, отхлебывая из чашки с бульоном. — Поезжайте на побережье, сами все увидите. — Гость повернулся к девочке. — Вырастет ваша дочь, и к тому времени здесь будет совсем другая жизнь. Грамотные чукчи и эскимосы приедут к вам в гости. Встретит их ваша дочь-красавица, спросят ее, грамотная ли она, и окажется, что ни читать, ни писать ваша Тынэна не умеет…
— Думаю, что наши гости такие глупые вопросы задавать не будут, — уверенно сказал Атык, прекращая этим разговор. — Жена, постели гостю!
— Пусть гость говорит, — ответила Юнэу.
Атык удивленно посмотрел на нее: когда говорит мужчина, тундровая женщина молчит… Но сейчас в глазах Юнэу было то, давно забытое, словно она очутилась на берегу моря. Значит, то еще живет в ее памяти. От недавней уверенности у Атыка не осталось и следа. Он виновато посмотрел на гостя, на жену и что-то пробормотал.
Тогда Юнэу сама обратилась к гостю:
— Говорите, мы слушаем вас.
Гость, польщенный таким вниманием, принялся с жаром рассказывать о жизни на побережье — о большой школе, построенной в Нымныме, о чукчах-радистах, научившихся слушать далекую Москву и проходящие корабли…
— Разве корабль имеет свой голос? — недоверчиво перебила Юнэу.
— Конечно! — с жаром ответил гость. — На всех лучших кораблях арктического флота есть радиостанции. Идет такой корабль мимо Нымныма, а радист на берегу сидит и разговаривает с кораблем, спрашивает — куда идет, какой груз везет.
— Атык, — обратилась к мужу Юнэу, — мы должны вернуться на побережье. Мы анкалины, а не тундровые жители. Глаза наши соскучились по синему простору, уши наши хотят слушать морской прибой.
— Но там у нас ничего не осталось, — нерешительно возразил Атык, — ни яранги, ничего… А тут у нас двести сорок три оленя. Как мы их бросим?
— Что же, — холодно произнесла Юнэу, — ты как хочешь, а мы с Тынэной едем на побережье. Пусть дочка учится слушать проходящие корабли.
— К чему это ей? — попытался возразить Атык.
— Как к чему? — искренне удивилась Юнэу. — Неужто ты стал таким оленным, что позабыл море? Ты как упавший с горы камень. А настоящий человек не камень. Почему так, — обратилась Юнэу к гостю, — когда живешь на берегу, на большом морском пути, всегда кажется, что самые лучшие, самые красивые корабли — это те, которые прошли мимо? И хочется тогда бросить все, уйти вслед за ними и посмотреть, какие они, эти корабли, и что за прекрасная земля, куда они держат путь. Почему надо отбирать у человека его прекрасный корабль?
Чем дольше говорила Юнэу, тем ниже опускал голову Атык: все, на что он положил жизнь, оказалось бессильным перед тем, что владело душой Юнэу… Может быть, она — это прекрасный корабль самого Атыка, и он не может догнать и увидеть, что и куда везет она, что за дальние прекрасные страны влекут ее? И Атык понял в это мгновение, что уже не уйти ему от нее никуда, всю жизнь мучиться, желая понять и разгадать загадку проходящего вдали прекрасного корабля.
— Мы согласны ехать на побережье, — тихо сказал Атык.
— Вот и отлично! — слегка удивленный неожиданным решением, произнес гость: он совсем недавно поселился на чукотском берегу.
Обратная дорога к побережью совсем не была похожа на то мучительное путешествие, которое Атык и Юнэу с маленькой дочкой проделали почти восемь лет назад. Только одно было таким же, как и в тот голодный год: неизвестность впереди.
Первым ехал Атык на легкой нарте, за ним — Юнэу с дочерью на грузовой, а позади шла нарта учителя Быстрова.
Юнэу сидела спиной к собакам и смотрела, как русский человек ловко правил упряжкой. Может быть, Атык не прав, считая его лгуном и никчемным человеком, бросившим настоящее дело пастуха?
Тынэна уснула на ласковом весеннем солнце. Когда человек тепло одет и его везут хорошие, сильные собаки, нет большего удовольствия, как ехать по бесконечной снежной равнине, подставив лицо теплым лучам. Блеск снега заставляет зажмуривать глаза, и поневоле засыпаешь, убаюканный легким покачиванием нарты на снежных застругах.
На исходе второго дня Юнэу увидит родное селение, знакомые лица, сохранившиеся в памяти на протяжении многих лет; пойдет на берег и взглянет на далекий горизонт. Потом наступит лето. Сойдет снег со склонов гор, побегут ручьи и реки, освобожденные от снега и льда, южным ураганом оторвет припай, и мимо Нымныма пройдут корабли.
Дочка будет встречать новый день на берегу моря, будет бродить по скользкой мокрой гальке и слушать разговор океана как саму себя, потому что человек внутри себя как океан. В жизни самый необходимый собеседник — это ты сам. Себя не обманешь, не притворишься перед собой другим, более ласковым, чем на самом деле, более умным, чем ты есть. Может быть, поэтому человек и ищет собеседника: перед ним ему легче быть иным.
Глядя на учителя Быстрова, Юнэу мысленно спрашивала его, что потянуло парня в такую даль от дома и откуда он научился чукотскому языку? Ей хотелось поговорить с ним еще там, в стойбище, но было как-то неловко перед Атыком, который старался держаться перед гостем настоящим хозяином.
Ночевали в тундре, составив нарты кругом и устроившись на разостланных на них оленьих шкурах.
Прошел еще один день, и синим весенним вечером с дальнего холма открылся Нымным. Юнэу даже привстала на нарте.
Издали селение казалось таким же, каким оставили его Юнэу и Атык много лет назад. Темные яранги чернели среди снега, и в небо поднимались легкие дымки, пронизанные косыми лучами солнца. Но среди привычных глазу яранг светлыми пятнами выделялись несколько новых домов, а возле одного из них торчали высокие мачты, притянутые к земле тонкими проводами.
Атык остановил упряжки, чтобы в последний раз повойдать полозья нарт. Юнэу спросила учителя:
— Что за мачты рядом с домом?
— Там радиостанция, — коротко ответил Быстров.
Юнэу пожала плечами, продолжая всматриваться в далекий Нымным.
Быстрое почувствовал, что Юнэу ничего не поняла, принялся объяснять:
— Это такое устройство, которое ловит далекие слова.
— Голоса проходящих кораблей? — догадалась Юнэу.
— И голоса проходящих кораблей, — подтвердил Быстров.
— Я так и думала, — задумчиво произнесла Юнэу.
Атык искоса посмотрел на жену. Ему не нравилось, что она верит каждому слову учителя, который прослыл лгуном. Проведя последний раз лоскутом шкуры по оледенелым полозьям, Атык кинул взгляд на мачты и тоном знатока произнес:
— Для ловли слов, пожалуй, лучше подошла бы сеть с мелкой ячеей. Как для ловли наваги.
Учитель лишь улыбнулся в ответ.
Атыка полоснуло этой улыбкой как ножом. Он рывком поставил нарты и погнал собак бичом, хотя они и так резво бежали, почуяв близкое жилье.
В это время года люди с кочевой стороны не были частыми гостями на побережье, и оттого у дороги собралось много жителей селения. Еще издали они вглядывались в лица едущих и гадали, кто бы это мог быть.
Нарты уже вползли на сугробы, испещренные желтыми пятнами собачьей мочи, а по имени называли только учителя Быстрова, остальных же приветствовали сдержанно, как желанных, но незнакомых гостей.
Наконец какая-то старушка, пристально вглядевшись в Юнэу, всплеснула руками и прошамкала беззубым ртом:
— Да это же Юнэу со своим мужем Атыком!
Тогда все закричали и бросились обнимать их.
— Я-то увидел с самого начала, что это вы, но не решался признать, — смущенно сказал Кукы.
Раньше Атык знал его как самого многодетного и бедного человека в Нымныме, а теперь Кукы был одет в белую холщовую камлейку и в прочные камусовые торбаса.
— Надолго к нам гостить? — спросил он с достоинством, словно и не был бедным анкалином. Не дождавшись ответа и как бы вспомнив что-то, сообщил: — Я тут теперь председатель нацсовета.
— Что это такое? — с любопытством спросил Атык.
— Власть, — коротко и веско ответил Кукы и добавил: — Советская власть.
Атык не стал расспрашивать, что это такое, он и так видел, что в его родном селении произошли большие перемены и, видно, нужно много времени и терпения, чтобы привыкнуть к ним и понять их.
Старая яранга уцелела. Даже моржовая покрышка выглядела так, будто и не прошло семи лет. Только внутри полог был свернут и висел на деревянных подпорках.
Атык вопросительно посмотрел на неотступно следовавшего за ними Кукы, и тот с готовностью сообщил:
— Пока строили новое здание школы, мы здесь учили детей грамоте.
— Различать следы человеческой речи на бумаге? — оживленно переспросила Юнэу.
— Да, — ответил Кукы. — Я тоже учусь.
Юнэу и Атык озадаченно переглянулись: действительно, за время их отсутствия здесь произошло что-то значительное.
Кукы еще потоптался немного в чоттагине, глядя, как Атык с женой распаковывают полог и вешают его на деревянные подпорки. Он выспросил у девочки имя и озабоченно произнес:
— Дитя надо записать в книгу. Так полагается по новым обычаям. А взамен я дам большую красивую бумагу на всю жизнь. Это талисман советского гражданина.
Атык и Юнэу краем уха слушали разговоры Кукы, переглядывались и облегченно вздохнули, когда председатель нацсовета переступил порог, выразив на прощание готовность помочь в любое время.
Юнэу развела в чоттагине костер и поставила варить еду. Потом разыскала каменные жирники, растопила жир, засветила плошки, и ровное пламя озарило полог. Старое жилище в Нымныме обрело прежний вид, а жизнь в тундре ушла в прошлое, в то, чего уже нет.
Весь вечер заходили гости. Одни приносили кусок нерпятины, другие — жир, третьи — отрезок лахтачьей кожи на подошвы. Вспоминали покойного Гальмо, расспрашивали о тундровой жизни: как там оленьи стада перезимовали, не было ли нападения волков, не посещали ли оленьи болезни животных. Атык отвечал обстоятельно, а у самого на языке вертелось столько вопросов, что прямо рот сох. Но он был приезжим, и рассказывать полагалось ему.
Уснула утомленная Тынэна, а в чоттагине все еще теплилось пламя в каменной плошке.
Когда все разошлись, Юнэу постелила оленьи шкуры в пологе.
— Ты думаешь, правильно мы сделали, что приехали сюда? — спросил Атык, ложась рядом с ней.
— Я уверена, — ответила Юнэу. — Разве не интересно жить, когда впереди много нового?
4
Утром Тынэна сначала приоткрывала один глаз и, если тот удостоверялся, что вставать стоит, что мир так же прекрасен, каким был оставлен вчера, она вскакивала прямо на ноги.
— Ты меня пугаешь! — незлобиво ворчала Юнэу. — Будто куропатка из-под снега взлетаешь.
Тынэна съедала несколько ломтиков прошлогоднего моржового мяса, пила горячий чай из толстостенной, покрытой множеством трещин чашки и выбегала на улицу.
Жизнь в прибрежном селении мало походила на тундровую. Вместо оленей между ярангами бродило множество собак, мужчины отправлялись не к стаду, а в торосистое море, подступавшее обломками льдин прямо к жилищам.
Среди всей этой новизны самыми интересными были деревянные дома — школа, магазин, сельский клуб, в котором помещался и нацсовет, где за школьной партой, поставленной вместо письменного стола, важно восседал Кукы. Здесь он и выдал свидетельство о рождении, «советский талисман», как он выразился. Небольшая заминка произошла, когда Кукы спросил, какого числа родилась девочка.
— В те годы дни не считали, — сказал Атык.
— Это я и без тебя знаю, — строго заметил Кукы. — Но тут, — председатель поставил синий короткий ноготь на белую бумагу, — надо обязательно поставить число и месяц, иначе талисман не будет действителен.
— Я родила девочку в Длинные Дни, — вспоминала Юнэу.
Кукы долго размышлял, листал какие-то толстые книги.
— Сделаем так, — сказал он с оживлением, — поставим Тынэне день рождения восьмого марта. Это большой женский праздник. Согласны?
Атык в нерешительности переминался с ноги на ногу. На помощь пришла Юнэу:
— Пусть будет так.
— А русское имя возьмете? — деловито спросил Кукы.
— А это зачем? — встревожился Атык. — Разве мало своего?
— Конечно, для жизни тут и своего имени достаточно, — раздумчиво ответил Кукы, — но может и русское понадобиться. Вот я всегда был просто Кукы, а когда избрали председателем, так я еще дополнительно и русское имя себе взял — Кирилл. Для всяких документов, для произнесения на собраниях и митингах.
— Но мы не знаем ни одного русского женского имени, — с сожалением призналась Юнэу.
— Давайте так сделаем, — предложил Кукы, — я тут ничего не буду писать. Девочка пойдет в школу, а там учитель поможет русское имя подобрать. Только запомните: Тынэне идти в школу осенью — восьмого марта ей исполнилось восемь лет.
Юнэу и Атык молча кивнули.
Атык вернулся к морской охоте. Юнэу приводила в порядок жилище, а маленькая Тынэна помогала ей или бродила по селению, стараясь оказаться поближе к школе.
Там еще шли занятия. Если терпеливо подождать, можно услышать звонок, будто внутри здания начинал бегать вожак-самец из оленьего стада. Но Тынэна уже знала, что это не олень, а школьный хранитель огня Нонно, хромой и старенький мужчина маленького роста.
Звонок рождал веселые ребячьи голоса, и на улицу выбегали школьники, одинаково стриженные, в сатиновых рубашках, заправленных в меховые штаны.
Мальчишки и девчонки носились по подтаявшему снегу, будто их долго держали на цепи и только по звонку спустили. Тынэна издали смотрела на них. Умение различать следы человеческой речи на бумаге не прибавило ребятам ничего такого, что можно разглядеть в их внешности. Это были обыкновенные ребята. Заприметив Тынэну, которая частенько приходила под школьные окна, они зазывали ее, кричали, чтобы она подошла к ним. Но Тынэна остерегалась: у многих мальчишек и девчонок даже издали можно было заметить на руках большие синие пятна.
Увидел Тынэну учитель Быстров. Он поздоровался с ней, как со старой знакомой.
— Как ты живешь? — спросил он девочку.
Тынэна никогда не задумывалась над тем, как она живет, и поэтому не могла ответить на вопрос.
— Хочешь посмотреть школу? — спросил учитель.
Конечно, Тынэне давно хотелось войти внутрь этой большой деревянной яранги, посмотреть на огонь, который заперт в каменном мешке, увидеть черные доски, на которых пишут белым камнем, подержать в руках книгу, испещренную следами человеческой речи… Но боязно было даже признаться в этом. Однако учитель все это прочитал в ее глазах и взял Тынэну за руку. Тынэна слегка упиралась, но все же шла за учителем. Открылась дверь, за ней другая, и Тынэна очутилась в большом классе, щедро освещенном солнечным светом. Лучи проникали через огромные окна, и на крашеном дощатом полу лежали большие светлые пятна.
— С осени будешь учиться в этом классе, — торжественно сказал учитель Быстрое.
Рядами, как птицы на скалах, сидели мальчики и девочки. Они были неподвижны и молчаливы, только бегающий блеск в их черных глазенках выдавал нетерпение и любопытство. Тынэна догадалась, что постигающие премудрость грамоты обречены на неподвижность от звонка до звонка. Это как бы испытание, о котором рассказывала мать еще в тундре. Когда человек хотел получить нечто отличающее его от других людей — скажем, собирался стать шаманом, — он проходил испытание голодом и холодом, обрекал себя на одиночество в бескрайней тундре… Обрести способность различать следы человеческой речи на бумаге — это, наверное, тоже нелегкое дело.
Учитель повел Тынэну в другой класс. Когда проходили мимо выбеленного куска стены, Тынэна явственно услышала шум огня. Пламя хотело вырваться из каменного плена, гудело и гремело железной дверцей.
— Когда ты станешь старше, — продолжал учитель Быстрое, — перейдешь в этот класс.
Стены этой комнаты были увешаны огромными полотнищами с разноцветными пятнами.
— Посмотри, — показал учитель на одно из полотнищ. — Это наша земля. Вот тут Чукотка, — учитель ткнул заостренной палочкой в самый верхний угол. — Здесь мы с тобой и живем.
— Синее — это что? — спросила Тынэна.
— Вода, море, — ответил учитель.
— А почему не видно ни кораблей, ни моржей, ни китов?
— Земля и вода на этой карте очень сильно уменьшены, — объяснил учитель. — Звери тоже уменьшились и стали не видны.
Трудно было понять, как можно уменьшить и землю, и воду, и все живущее, но Тынэне стала как-то зябко от мысли, что и она, и мать, и отец, и все жители Нымныма вместе с ярангами и собаками сделались такие маленькие, что на этом полотнище их не видно, как будто они все умерли.
Тынэна тяжело вздохнула.
Потом учитель показал хранилище книг.
— Вот эта книга — букварь, — сказал Быстрое, разворачивая перед Тынэной большую красочную книгу. — Это первая книга, которую должен прочитать человек. Она на чукотском языке.
Картинки на самом деле изображали чукчей. Правда, на картинках все они были на одно лицо — наверно, оттого, что никто из них не улыбался, не сердился, будто они спали с открытыми глазами.
В хранилище книг, как и во всех комнатах школьного дома, на стене висела черная доска. В желобке лежал брусок белого пачкающего камня.
— Когда я начну учиться, можно будет начертать мое имя на этой доске? — спросила Тынэна.
— Зачем же так долго ждать! — сказал учитель. — Можно и сейчас написать твое имя.
Учитель взял пачкающий камень.
Сначала он нарисовал столб с перекладиной, потом руль от байдары, а рядом, совсем близко поставил столбик, за столбиком лесенку с одной ступенькой; дальше появился полукруг. Недостающую до круга половинку учитель пристроил с внутренней стороны так, чтобы можно было на нее что-нибудь вешать. Дальше — снова лесенка, а в конце широко расставленные подпорки с перекладиной, видимо для прочности.
— Это и есть твое имя, Тынэна! — торжественно произнес Быстрое.
На прощание учитель подарил кусочек пачкающего белого камня.
Тынэна прибежала домой и показала матери подарок. Юнэу внимательно осмотрела кусочек мела и даже попробовала кончиком языка.
— Не сладкий, хотя похож на сахар, — с оттенком удивления произнесла она.
Лед ушел с берегов Нымныма, и в селение вернулись охотники, промышлявшие моржа в проливе.
Люди были заняты разговорами о новой жизни. Родилось пытливое стремление проникнуть в будущее, потому что оно становилось важнее настоящего.
В обиходе жителей Нымныма появились новые вещи. Охотники уже не изнуряли себя греблей, а заводили подвесные моторы. Большинство пересело с кожаной байдары в деревянный вельбот. Время стало дороже, будто его стало меньше. Как бывает со всем, в чем недостаток, его разделили на мелкие куски: год на месяцы, месяц на недели, день на часы, а часы еще и на минуты. Говорили, что есть намерение и минуты поделить, а кое-где уже и завели такое. В пологах висели голубые и зеленые будильники. Они громко тикали и двумя копьецами указывали время.
Но главная перемена была не в новых вещах, которые приобрели люди, а в новых мыслях, в том удивительном ощущении своего прочного места на земле, какого прежде не было и в помине. Это было похоже на то, как если бы шел человек без дороги, обессиленный, с одной лишь думой — выжить, найти дорогу, еду и теплое жилище — и вдруг вышел на простор или поднялся на вершину, и открылась перед ним земля во всей своей утренней красе, дальние дали, вершины горных хребтов, открылась ясная дорога в будущее, в жизнь, достойную звания человека.
И в этом году, как много лет назад, ждали корабль. Но с этим ожиданием жители Нымныма связывали теперь надежды на будущие перемены в жизни.
А в сердце Юнэу снова поселилась тревога и тоска, гнавшая ее на берег.
На этот раз она не ушла в ярангу, когда пришел пароход. Она стояла в толпе женщин и смотрела, как сгружали никогда не виданное на этих берегах богатство. По улицам селения ходили моряки и с любопытством разглядывали яранги, байдары, развешанные для просушки моржовые кожи. Юнэу улыбалась морякам, и они уважительно кивали ей, что-то бормотали свое и крепко пожимали ей руку.
Когда ушел пароход и начались осенние штормы, Юнэу было не узнать. Она перестала следить за своим жилищем. В пологе и чоттагине скопилась грязь. Атык, приезжая с охоты, сам прибирал, чтобы не было стыдно перед соседями, приучал Тынэну помогать матери по дому. Юнэу не спала ночами, слушала осенний прибой и шептала какие-то слова. Иногда она соскакивала с постели, наскоро одевалась и бежала к морю. Атык потихоньку пробирался за ней и стоял поодаль, глядя, как Юнэу поет и простирает руку навстречу высоким волнам.
Атык ничего не мог поделать, даже шаман отказался подействовать на Юнэу. Как объяснить ее болезнь?.. Соседи сочувствовали молча.
И все же у Атыка лопнуло терпение. Юнэу опять потихоньку ушла среди ночи. Атык обычно находил ее в определенном месте, но на этот раз он обегал всю косу от мыса до мыса и не мог найти жену. Лишь под утро он обнаружил ее на камнях мыса Уттут. Юнэу лежала обессиленная, мокрая, побитая ветром и волнами.
Атык взвалил ее на себя и потащил в селение. С каждым шагом у него рос гнев. Атык кинул жену в чоттагин, в гущу собак, и начал молча и ожесточенно бить. Юнэу кричала, звала на помощь. Атык крепко запер ведущую на улицу дверь. Потом вернулся и снова начал бить жену. Вокруг бегали и лаяли собаки, визжали щенята, стонала Юнэу. Только Атык молчал и, стиснув зубы, колотил, колотил жену, не видя и не слыша, куда падают удары его кулаков. Он убивал свое горе, свое бессилие, свой позор, свою тоску…
И вдруг среди собачьего лая и стонов жены Атык услышал детский крик:
— Отец, не бей маму! Бей лучше меня, отец, не бей только маму!
Тынэна протиснулась меж собак и встала перед Атыком.
— Бей меня, отец, не трогай мамочку! — сквозь всхлипы выкрикивала Тынэна. — Бей меня! Бей меня!
Атык так и застыл с поднятыми кулаками. Он увидел перед собой детские глаза, полные страха и слез. Тынэна стояла перед ним в накинутом на голое тельце меховом одеяле. Она вся дрожала от головы до пят, а ее голые ножки стояли на холодной земле.
Атык обхватил голову руками и выбежал из яранги, распахнув дверь ударом плеча. Он мчался, не разбирая дороги, а перед ним стояли эти полные слез детские глаза…
С той ночи Атык переменился так, что Тынэна со страхом смотрела на него. Он мало бывал дома, целые дни пропадал в море, гоняясь за поздними осенними тюленями. Когда море покрылось свежим льдом, он, не обращая внимания на предостережения товарищей, ушел по неокрепшему льду на промысел и не вернулся. Ждали его три дня и три ночи, потом шаман Тототто тайком от председателя Кукы сжег перед входом в ярангу кучку древесных стружек, совершив древний обряд по погибшему.
Гибель мужа как будто не коснулась Юнэу. Она по-прежнему уходила на берег и часами сидела на льдинах, глядя на далекий горизонт.
А по селению бродила голодная и грязная Тынэна. Дальние родичи кормили ее, отогревали.
Перед началом школьных занятий у Юнэу наступило просветление. Она сшила дочери сумку из нерпичьей шкуры и украсила богатым орнаментом, употребив на это весь запас давно хранимого цветного бисера и шелковых ниток.
Когда свет пробился в отдушину полога, Тынэна поднялась с постели и тихонько выскользнула в чоттагин. На деревянной перекладине яранги висело новое школьное платье, сумка и чисто выстиранный, выцветший от морской соли мамин головной платок. Матери в яранге не было.
Тынэна одна поела холодного мяса, выпила чистой воды, намочила кончик тряпочки и обтерла лицо.
Тщательно одевшись, пригладив волосы и повязав мамин платок, погляделась в ведро с водой и осталась довольна своим видом.
Когда Тынэна подошла к школе, там еще никого не было. Только хромоногий хранитель огня разносил по классам ведра с углем.
Ждать пришлось так долго, что даже спать захотелось.
Понемногу стали собираться первоклассники, а уже перед самым началом пришли и те, кто ходил в школу не первый год.
Прозвенел звонок.
Малыши чинно вошли в класс и уселись за парты. Учитель Быстрое открыл букварь и спросил:
— Кто из вас умеет читать и писать?
— Я! — откликнулась Тынэна.
— Ты? — удивился Быстров. — А ну, подойди к доске и покажи, что ты умеешь.
Тынэна вышла из-за парты, держа в руках тряпицу. Развернула ее, вынула кусочек мела и уверенно написала на доске: «Тынэна».
— Это мое имя, — гордо сказала девочка.
— Молодец! — сказал пораженный учитель.
Должно быть, это была большая похвала.
Так началась школьная жизнь Тынэны.
И все было бы хорошо, если бы бедная мама не отправилась вслед за Атыком.
Проболела она совсем недолго. Каждый день ее навещала доктор Полина Андреевна, а вечерами приходил старый шаман Тототто и сидел до утра, шепча заклинания, утешая плачущую Тынэну.
Перед смертью Юнэу подозвала дочку.
— Девочка моя, — виновато прошептала она, — я была не права… Не бойся… Не бойся его…
— Кого, мамочка? — спросила Тынэна.
— Неправда, что самый лучший корабль тот, который идет мимо… Теперь это не так. Не бойся корабля, Тынэна…
Это были последние слова мамы Юнэу…
Тынэна
1
Тынэна поселилась в интернате. Это был самый большой дом в Нымныме. Он тянулся от лагуны почти до берега моря. В интернате жили приехавшие из тундры школьники, такие же, как Тынэна, сироты. Несколько комнат занимали учителя.
Стоило Тынэне пройтись по селению и увидеть опустевшую родную ярангу, как в сердце заползало черное горе, слезы заволакивали глаза и рыдание подступало к горлу. Случалось даже, среди игры и занятий вдруг что-то подкатывало, и тогда Тынэна тайком уходила к яранге, садилась к той стороне, которая была обращена к морю, и тихо плакала, вспоминая дни, проведенные в родном доме. Маленькое сердце девочки тосковало по вечернему свету потрескивающего костра, по теплому меху постели из оленьей шкуры, по жаркому пламени жирника, по всему тому, что составляло уют родного гнезда, родного дома.
Вспоминались у старой яранги не только лица, но и слова умерших. И песня, под которую росла Тынэна:
Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда, Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет, Вестником беды белый парус мелькнет. Самый красивый корабль Тот, который мимо проходит.Корабли… Вот уже несколько дней все селение взбудоражено сообщением, что к Ирвытгыру пробивается сквозь льды «Челюскин». Никогда корабли не проходили проливом в такую позднюю пору.
Тынэна сидела на своем обычном месте, у стены яранги, и смотрела на скованное льдом море. Слезы высохли, на душе стало легче, и она уже собиралась вернуться в интернат, как увидела далеко-далеко легкий дымок. Она вскочила на ноги и еще раз пристально всмотрелась в темное расплывчатое пятнышко на горизонте.
«Наверно, это тот самый „Челюскин“, которого все ждут», — мелькнуло в голове Тынэны. Она кинулась к школе, где в одном из классов помещалась радиостанция. Там работала русская девушка по имени Люда. Тынэна постучалась к ней.
— Я видела дым корабля! — с порога объявила Тынэна.
— Я знаю, — спокойно, с улыбкой ответила радистка. — Как раз сейчас я разговариваю с «Челюскиным».
Тынэна никогда не бывала в радиорубке, потому что сюда водили только старшеклассников. Вдоль стен стояли толстые плиты светлого с прожилками камня, к которым были прикреплены разные непонятные и диковинные приборы. На столе перед радисткой Людой стоял ящик с зеленым мигающим глазом. Он жалобно пищал, как птенец, пойманный в западню.
— Слышишь? — сказала радистка. — Это говорит «Челюскин».
Тынэна никогда не думала, что у большого корабля может быть такой жалкий, пискливый голос. Поначалу она даже разочаровалась, пока не сообразила, что на таком большом расстоянии трубный голос корабля ослабевает, пока доходит до берега. Но почему кораблю не разговаривать человеческим голосом?
— Что говорит корабль? — спросила Тынэна.
— Тяжело приходится «Челюскину», — озабоченно ответила радистка. — Он не может пройти плотные льды, и течение уносит его обратно в Ледовитый океан.
— Как жаль! — Тынэна всплеснула руками, как взрослая. — Наверно, потому-то и голосу него такой жалобный.
Радистка Люда грустно улыбнулась и сказала:
— И все же они верят, что сумеют пробиться в пролив, а оттуда и в Тихий океан.
— Корабль зайдет к нам, в Нымным? — спросила Тынэна.
— Скорее всего нет, — неуверенно ответила радистка. — Лед больно плотно стоит у берега.
— Как жаль! — снова повторила Тынэна и пошла к двери.
— Заходи, когда скучно будет, — сказала на прощание радистка Люда.
— Зайду, — пообещала Тынэна.
Дымок на горизонте уже исчез. На мысу Уттут стояли охотники и смотрели в бинокли. Они были в белых камлейках и резко выделялись на фоне темных скал.
Тынэна долго шла от школы до интерната, часто останавливалась, чтобы еще раз взглянуть на далекий горизонт, где исчез корабельный дымок.
В интернате накрывали к обеду столы. Длинные ряды тарелок с дымящимся супом ожидали детей. Кормили обильно и сытно. Но мясо разваривали так, что его почти не приходилось жевать. Это рождало тоску по свежему мясу, наполненному кровью и соком, и Тынэна вместе с другими обитателями интерната частенько ходила в гости к знакомым и вдоволь наедалась настоящего чукотского мяса. Интернатская повариха только руками разводила.
— Да неужто им мало того, что я готовлю? И уж так стараюсь, так стараюсь, чтобы было вкусно.
Когда учитель и заведующий интернатом Быстров доискался до настоящей причины, он пригласил на кухню жену председателя Кукы, и та принялась переучивать повариху, рассказывая, как надо готовить настоящую чукотскую еду. И все же, к великому огорчению детей, повариха чаще готовила свои излюбленные супы и каши.
На сегодня был макаронный суп. Из всей русской еды Тынэна больше всего любила макароны. Они были длинные, скользкие и внутри пустые. Тынэна сразу же догадалась, как удобно через полую макаронину высасывать суп.
И на этот раз Тынэна по привычке сосала суп через макаронину и думала о далеком, унесенном льдами за горизонт «Челюскине».
Все новое приходило в Нымным с кораблями. Учитель Быстрое говорил, что на следующий год первым же кораблем привезу! для интернатских детей новую одежду. А кому не захочется нового красивого матерчатого платья? На свете, наверное, нет такого человека, которому не нравилась бы обнова…
О «Челюскине» говорили много и ждали его так, как не ждали в Нымныме ни одного корабля. В глубине души Тынэна была уверена в том, что с приходом этого корабля в ее жизни произойдет какая-то значительная перемена, настанет другая жизнь.
— Тынэна! — послышался над ухом голос учителя Быстрова. — Почему ты не ешь ложкой?
Застигнутая врасплох, Тынэна мигом втянула в рот макаронину, проглотила ее и прикрыла лицо рукавом. Мама говорила, что нехорошо показывать стыд постороннему человеку.
Быстрое присел рядом, взял себе тарелку и стал показывать, как хорошо и удобно есть суп ложкой.
Тынэна смотрела на него и старалась подражать учителю. Но руки, непривычные к ложке, плохо слушались, и несколько капелек супа упало на платье.
— Нехорошо, — покачал головой учитель. — Вот и платье запачкала. Надо беречь одежду.
— Разве «Челюскин» не привезет нам новую одежду? — простодушно спросила Тынэна.
— С «Челюскиным» худо, — вздохнул Быстрое, — его уносит все дальше от пролива.
В последнее время Тынэна много думала о далекой и чудесной русской земле. Самое удивительное заключалось в том, что почти каждая вещь вырастала там из почвы — ткань, из которой шили камлейки и рубашки, хлеб, крупы для каши — все это росло из удивительно щедрой русской земли.
Часто Тынэна отчетливо видела широкое поле, покрытое зарослями макарон. Белые палочки густо покрывали землю, качались под ветром, глуховато постукивали друг о друга. Труднее было представить, как растет ткань: то ли она целым куском покрывала землю, то ли росла на ветвях отдельными лоскутами, которые потом сшивались в длинные полосы, как сшиваются моржовые кишки для плащей.
Грамоте Тынэна училась легко и охотно. Сначала ее огорчило несоответствие начертаний букв со звуками, кроме «о». Это очень мешало, потому что, едва увидев буквы, Тынэна каждую наделила характером и особенностью. «А» — это был высоко перепоясанный чванливый человек. Он мог перешагивать через большие лужи своими длинными, далеко расставленными ногами. «Г» — просто несчастный, больной человек с искривленным позвоночником. Возле буквы «Д» в букваре был нарисован высокий дом в несколько этажей. И было удивительно и непонятно, как люди могут жить друг над другом, не сваливаясь нижним на головы.
Каждый день пребывания в школе рождал множество вопросов. И чаще всего трудно было найти на них ответы, как ни напрягала Тынэна свой пытливый детский ум.
И еще: учение рождало волнение за будущее. Будущее шло навстречу и приближалось с каждым прожитым днем, с каждой узнанной буквой, с каждой прочитанной страницей. Это был прекрасный корабль, который неотвратимо шел к берегу, где жила маленькая девочка Тынэна.
А вести о «Челюскине» становились все тревожнее. Тынэна заходила к Люде-радистке и слушала вместе с ней печальный голос корабля. Девушка осунулась, похудела, носик ее заострился, как у птички. Только большие глаза по-прежнему ласково смотрели на девочку.
— «Челюскин» теперь уже у мыса Ванкарем, — сообщала радистка Люда. — Льды со всех сторон сжимают корабль, хотят его раздавить.
— Разве можно раздавить такой большой и крепкий корабль? — сомневалась Тынэна. Ей всегда казалось, что большие железные пароходы ничего не боятся, они неуязвимы.
— Ой, не знаю, что будет, — вздыхала радистка Люда.
С наружной стороны к школьному дому поставили дополнительный двигатель для радиостанции и в каждом классе повесили по электрической лампочке. Теперь на вечерних занятиях вместо свечей светил маленький стеклянный пузырек, подвешенный под потолком.
Движок за школьной стеной мерно постукивал, помогая радистке Люде слушать далекий, затертый льдами «Челюскин».
Теперь часто задувала пурга и шарила снежными щупальцами по стенам школы, гремела печными заслонками, стараясь оторвать пламя от горящего угля и унести с собой в открытое море, где ходят вольные волны и прекрасные корабли.
Сквозь вой ветра и грохот пурги пробилось страшное известие: «Челюскин» затонул!
Об этом Тынэна узнала на уроке. Учитель Быстрое рассказывал о великих путешественниках, открывающих новые земли.
Вдруг распахнулась дверь в класс и показалось бледное и заплаканное лицо радистки Люды.
Она сообщила новость на русском языке, но Тынэна все поняла, потому что горе одинаково понятно на любом языке.
Учитель оборвал свой рассказ на полуслове и побежал вслед за радисткой в ее маленькую комнатку. Возле аппарата уже толпился народ. Но радио молчало. Корабль умолк, скрывшись в ледяной пучине.
Тынэна провела почти весь день у молчавшего аппарата. Долго ее пришлось уговаривать учителю Быстрову и радистке Люде, чтобы она шла спать. Девочка плакала и не хотела уходить из радиорубки.
На следующее утро, едва одевшись, Тынэна побежала в школу. Заря чуть занималась над застывшим морем. Догорало ночное полярное сияние, тускнели звезды. Школьный дом, такой большой и высокий среди приземистых яранг, был погружен в темноту. Но в одном окошке горел яркий свет — это было окно радистки.
— Спасены! Спасены! — охрипшим от волнения голосом сказала Люда-радистка. — Погиб только один человек, все остальные живы и здоровы, находятся на льдине.
В этот день занятий не было. Около школы толпились охотники, стояли нарты с запряженными собаками. По ярангам ходили школьники и собирали теплую одежду для челюскинцев.
Вместе со всеми ходила и Тынэна. Люди отдавали самое лучшее, что у них было: камусовые рукавицы, теплые меховые чулки-чижи, пыжиковые кухлянки и нерпичьи штаны.
Нагруженная подарками Тынэна ненадолго остановилась возле своей старой яранги. Дверь была плотно прикрыта и до половины заметена снегом. Жаль, что из этой яранги ничего нельзя послать челюскинцам… А как было бы хорошо! Ее мать была искусной мастерицей, и отец носил всегда самую лучшую и добротную одежду.
Тынэна медленно прошла мимо яранги. Слезы навернулись на глаза, но она их удержала своей еще не окрепшей волей… Конечно, она не одна на свете — кругом люди, хорошие, добрые. Но матери и отца нет, и никто ей их не заменит.
Возле школы слышались лай и нетерпеливое повизгивание собак перед дальней дорогой. Люди спешно упаковывали одежду, возле нарты стоял одетый в дорожное учитель Быстров.
— Я еду в Ванкарем, — сказал Быстров Тынэне. — Ты тут без меня не балуй и ешь ложкой.
Упряжки спустились к морю и взяли направление на далекие синие мысы.
К собравшимся у школы мужчинам и женщинам обратился председатель Кукы:
— Завтра с утра будем чистить на лагуне лед для самолетной дороги.
— Значит, это правда, что есть летающие люди? — с удивлением спросила Тынэна у радистки Люды.
— Есть, — ответила радистка, — и скоро они сюда прилетят.
2
На расчистку посадочной полосы вышло почти все население Нымныма, даже маленькие дети. Не хватало лопат, и старики спешно мастерили их из китовых костей. Ровняли сугробы, засыпали снегом ямы и провалы. Начальник полярной станции ходил вдоль выровненной площадки и втыкал в снег маленькие черные флажки. По краям еще поставили разрезанные пополам железные бочки, налили густой машинный жир и ночью попробовали, как он горит. К небу взметнулось яркое пламя, увенчанное темным жирным дымом, и небо сразу стало ниже. Потом долго не могли потушить чадные костры, и начальник станции бегал и ругал самого себя нехорошими словами.
Тынэна слушала разговор русского человека, жалела, что не может вот так быстро и хорошо говорить. Когда надо что-то сказать радистке Люде, долго ищешь подходящее слово, будто перебираешь разноцветные камешки в торбе, чтобы сложить из них картинку — слово, понятное другому.
Самолет прилетел среди дня, когда его уже устали ждать. Он шел над горами южной стороны, сначала маленький, едва различимый глазом. Ухо слышало дальнее жужжание, медленно превращавшееся в рокотание. Маленькая точка выросла в огромную железную птицу.
Собаки, выбежавшие на незнакомый шум, снова попрятались в яранги. Тынэна стояла на крыльце интерната и смотрела на самолет. Машина промчалась над ярангами, ревом сотрясая кожаные покрышки. Пролетев немного над морем, она как бы вспомнила, что садиться-то надо на лагуну.
Самолет начал снижаться еще издали. Он примеривался к полосе ровного снега, окаймленного черными флажками. Лыжи, похожие издали на черные птичьи лапы, коснулись снега, и вот уже самолет покатился по выровненной лопатами, нартами, человечьими ногами снежной полосе. Навстречу бежали люди. Осмелевшие собаки мчались следом.
Тынэна тоже побежала к самолету. Она что-то кричала, размахивала руками и была так возбуждена, что не заметила, как с головы ветром сорвало капюшон, волосы растрепались, покрылись инеем.
Люди встали поодаль, ожидая, пока не перестанет крутиться пропеллер. Из самолетного нутра показалась фигура летчика. Лицо его наполовину было закрыто огромными очками, чудовищные рукавицы болтались на ремешках, ноги — в лохматых торбасах из собачьего меха. Летчик выпростал руки и поднял на лоб очки. Тынэна увидела бородатое улыбающееся лицо и тоже улыбнулась.
Много народу столпилось у самолета. Каждый старался поближе подойти к летчику, пожать ему руку, но почему-то случилось так, что летчик обратил внимание на девочку и громко сказал:
— Уши отморозишь, красавица!
Тынэна сразу поняла, что сказал летчик, и накинула на голову капюшон.
— Вот так-то лучше.
Летчик взял Тынэну на руки и посадил на крыло самолета.
Девочка от страха зажмурилась. Летчик ушел здороваться с встречающими.
Тынэна открыла глаза и посмотрела вниз. Крыло было покатое, и она боялась упасть на снег — высоко. Под ней стояли мальчишки и с завистью смотрели на нее.
— Хорошо тебе там? — спросил первоклассник Татро.
— Боязно, — призналась Тынэна.
Летчик вернулся и осторожно снял девочку с крыла.
— Вырастешь — научишься сама летать, — сказал он, осторожно ставя Тынэну на утоптанный, утрамбованный для самолета снег.
Летчик улетел в Ванкарем. Оттуда он должен был слетать на льдину, чтобы вывезти женщин и детей из ледового лагеря.
После уроков Тынэна бежала к радистке Люде и тихонько сидела в уголке. Охотников до новостей стало столько, что Люда повесила на дверь объявление, запрещающее посторонним вход в радиорубку. Но Тынэна еще не так хорошо читала, чтобы понять написанное на клочке бумаги.
Из разговоров взрослых Тынэна узнала, что на «Челюскине» родилась маленькая девочка. Как она там, на льдине? Если лед неподвижен, то еще ничего, не страшно. Когда Тынэна была маленькая, ее часто выносили из яранги и сажали прямо на снег. Юнэу распяливала для просушки на морозе сырые шкурки, втыкая в прорези чисто обглоданные тюленьи ребрышки; развешивала на шестах песцовые шкурки и белоснежные нерпичьи кожи для отделки. Конечно, было холодно, но терпимо. Но если лед ломает и корежит, как это бывает осенью? Тогда, наверное, страшно маленькой девочке, и она плачет по ночам от незнакомого грохота…
Кто-то решительно и громко стукнул в дверь радиорубки и распахнул ее.
— Летит! — крикнул он и тут же убежал.
Со всех сторон к посадочной площадке неслись люди. И опять, как и в первый раз, за ними боязливо трусили собаки.
Самолет уже катился по снежному полю, поднимая за собой пургу. Сердце у Тынэны так колотилось, что она не слышала даже рева мотора. Впереди бежала радистка Люда, смешно путаясь ногами в длинной шерстяной юбке. Платок у нее на голове размотался и тянулся следом, как длинный флаг.
Пропеллер остановился, утихла снежная пурга, и толпа кинулась к машине.
Тынэна стала чуть поодаль, чтобы лучше видеть тех, кого бережно принимали жители Нымныма. Как и говорила радистка Люда, это были женщины. Плотно закутанные в теплое, обмотанные платками и шарфами, они неуклюже передвигались по снегу, протягивали негнущиеся руки.
Одна из женщин несла ребенка. Тут Тынэна не выдержала и побежала, расталкивая толпу. Она не знала, как и что сказать этой женщине. Она встала перед ней и смотрела на нее нежно и сочувственно. Летчик заметил Тынэну:
— А-а, красавица! Опять с непокрытой головой ходишь? Товарищ Васильева, — обратился он к женщине с ребенком, — благодарите эту девочку. Перед вылетом в Ванкарем я ее посадил на счастье на крыло.
— Как тебя зовут, девочка? — спросила женщина.
— Тынэна.
— Таня? — переспросила женщина. — Танюша?
Тынэна молча кивнула: ей нравилось русское имя Таня.
— А ее, — женщина приподняла ребенка, — зовут Карина. Она родилась в Карском море. Карина Васильева.
— Ка-ри-на, — медленно произнесла Тынэна и улыбнулась.
Председатель Кукы подогнал собачьи упряжки, чтобы отвезти снятых со льдины в отведенный для них учительский домик.
— Как в Москве, — со смехом сказала мать Карины, — и чукотский трамвай подали к самолету.
Тынэна поплелась вслед за собачьими упряжками. Толпа встречающих растянулась по единственной улице Нымныма. Собаки сосредоточенно тянули нарты и оглядывались на необычных седоков.
До вечера не смолкал оживленный разговор в крохотном, всего на три комнаты, учительском домике. Челюскинцам несли подарки: расшитые бисером торбаса, меховые тапочки, рукавицы, пыжиковые шапки с длинными ушами, зимнее лакомство — замороженное оленье мясо, нерпятину, рыбу.
— Ну куда нам столько! — устало отмахивались женщины. — У нас же все есть, ничего нам не надо.
Наконец радистка Люда встала у дверей и решительно сказала:
— Все. Пусть они отдохнут.
Долго еще жил Нымным заботами о челюскинцах. Все — и стар, и мал — знали уже по именам летчиков, встречали их радушно, в ненастные дни переживали за них и даже просили затихшего шамана Тототто покамлать, чтобы умилостивить духов, упросить их унять ветер и отогнать пургу в другое место.
Учительский домик не пустовал. Улетали одни, прилетали другие. В бухту Лаврентия отправлялись собачьи упряжки, увозя снятых со льдины и окрепших в Нымныме челюскинцев.
Тынэна бегала к каждому самолету, и все летчики ее уже знали и звали Танюшей.
Когда последние челюскинцы покинули льдину, в Нымныме собралось сразу три самолета. Бородатый летчик решил на прощание покатать нымнымцев. Он позвал желающих, но мужчины вдруг замялись, отводили глаза куда-то в сторону, а у иных фазу же нашлись неотложные дела, и они заспешили к ярангам.
Неожиданно для всех в воздух решил подняться старый шаман Тототто. Он уверенно направился к самолету, и кто-то сказал ему вслед:
— На Священном Вороне сколько раз летал, это ему не в диковинку.
Летчик обратился к Тынэне.
— Ну, а ты, Танюша?
И Тынэна с радостной готовностью и вместе с тем замирая от страха поднялась в самолет.
Самолет был стылый, и от железных стенок несло морозом, как от айсберга. Тынэна видела перед собой закрытый шлемом затылок летчика. Сзади сидел старый шаман и прерывисто дышал, словно поднимался на высокую гору.
— От винта! — крикнул летчик.
Мотор чихнул, глотнув холодного воздуха, выпустил облачко голубого дыма. Завертелся пропеллер, превратившись в радужный прозрачный круг, и весь самолет затрясся, как нетерпеливый пес перед гонками.
Тынэна схватилась за борт.
Самолет дернулся, оторвал примерзшие к снегу лыжи и резко побежал по ровной, укатанной полосе к противоположному берегу лагуны. Тынэна оглянулась и увидела посиневшее от страха лицо Тототто. Шаман сидел с закрытыми глазами и что-то беззвучно шептал, словно призывал на помощь Священного Ворона.
Самолет развернулся к селению и взревел так, что заложило уши. В оттяжках между крыльями засвистел ветер. Навстречу помчались яранги. Еще мгновение — и самолет врежется в них. Тынэна закрыла глаза. Но любопытство пересилило страх. Она приоткрыла сначала один глаз, потом другой — ни людей, ни яранг. Внизу лишь покрытое льдом море. Отчетливо различались отдельные торосы, голубые айсберги, исходящие морозным паром разводья. Резко чернел скалистый берег. Горизонт поплыл вверх, Тынэна крепче ухватилась за борт. Летчик повернулся к ней и что-то прокричал. Он был в больших очках, закрывающих половину лица, но и сквозь них было видно, что он улыбался.
Показались яранги. Какие они маленькие! Даже огромное здание школьного интерната казалось сверху игрушечным домиком, а яранги — словно разбросанные по снежному полю черные камешки.
А люди с высоты и вовсе походили на каких-то букашек. Они едва ползли от яранги к яранге, и возле них путались крохотные собачки.
Страха больше не было и в помине. Тынэна обернулась и взглянула на шамана. Старик смотрел широко открытыми глазами прямо перед собой, и по его лицу текли крупные мутные слезы. Тынэна удивилась, потом сообразила — и у нее из глаз сильный встречный ветер выжимал слезу.
— Хорошо! — не выдержав, крикнула она старику.
Тототто или услышал, или по движению губ догадался что девочка с ним разговаривает. Он строго кольнул ее взглядом блестящих от слез зрачков.
Самолет делал круг за кругом. Торосистое море сменялось ровной гладью лагуны, мелькала коса с пятнами яранг, с черными точками людей, задравших кверху головы.
Тынэна не заметила снижения самолета. Она почувствовала толчок и увидела заснеженную лагуну, поднявшуюся справа и слева от себя. Люди уже не казались точками: они бежали и размахивали руками.
Самолет подрулил к стоянке, пропеллер замер, и вдруг наступила такая тишина, что Тынэна отчетливо услышала биение собственного сердца и шумное, тяжелое дыхание старого Тототто.
— Приехали! — весело сказал летчик и с усилием вытянул из тесной кабины свое плотное тело.
Шаман моргал, стряхивая с редких ресниц слезинки. Тынэна выскочила из самолета и легко спрыгнула на снег.
— Не страшно было? — спросил летчик.
— Нет! — задорно тряхнув головой, ответила Тынэна. — Хотелось петь.
— Вот и надо было петь! — сказал летчик.
Люди подходили и разглядывали Тынэну так, будто она вернулась из далекого путешествия и стала другой.
— Теперь ты не Тынэна, а Ринэна, — многозначительно сказал Кукы и пояснил летчику. — Летающая, значит.
Тототто выбирался из самолета долго и с трудом. Летчик подскочил, чтобы помочь ему, но старик сердито махнул рукой:
— Я сам.
Шаман скатился по покатому крылу и ступил на снег. Некоторое время он стоял, покачиваясь на тонких кривых ногах, и моргал.
— Каково там, на небе? — спрашивали его люди.
— На небе? — хрипло переспросил старик, хотел сделать шаг, но вдруг рухнул на колени.
Кукы подбежал к нему, но шаман сам встал, обвел собравшихся сосредоточенным взглядом и громко произнес:
— Пустота там. Один ветер.
И побрел к своей яранге.
Люди снова обратились к девочке, и уж в который раз ей пришлось отвечать, что на самолете нисколечко не страшно, только ветер острый.
— Выходит, там ничего интересного нет? — разочарованно протянул председатель Кукы.
— Нет, там очень хорошо, очень интересно! — возразила Тынэна.
Ей трудно было все рассказать, не хватало слов описать чувство великой свободы в полете. Ни с чем невозможно было сравнить радость, которая охватывает человека, соперничающего скоростью с ветром.
Улетели самолеты. Утихло оживление в далеком селении на берегу Ледовитого океана. Жизнь снова вошла в размеренную колею, и даже мигание разноцветных огоньков в радиорубке Люды стало спокойнее.
Нымнымцы услышали по радио, как страна встречала челюскинцев, потом узнали, что правительство решило подарить селению за участие в спасении челюскинцев новое здание школы. По такому случаю председатель Кукы созвал собрание и долго говорил о том, что новая жизнь совсем не то, что старая.
— Раньше, когда ты помогал человеку в беде, никто такого не замечал, — ораторствовал Кукы. — А что сделала Советская власть? Советская власть сделала так: помог другому — получай награду. Разве такое могло быть при старой жизни?
— Не могло быть! — отвечали хором собравшиеся жители Нымныма.
— Разве могла простая чукотская сирота Тынэна летать вместе с шаманом на самолете? — вопрошал Кукы.
— Не могла! — эхом отзывались люди.
Темными долгими вечерами Тынэна вспоминала блестящее холодное крыло самолета, улыбку летчика. Сердце щемило, как на высоких длинных качелях, и думалось так, как думается тяжелой холодной зимой о будущей весне, о том, что она принесет что-то неожиданное вместе с теплом и птичьим криком.
И когда уже прошло много лет и самолеты стали привычными на чукотской земле, Тынэна все не могла без волнения вспоминать свой первый полет, и в душе рождались картины оставленных далеко позади счастливых дней и новый свет, озаривший счастьем и радостью жизнь маленькой, очень одинокой девочки Тынэны.
3
Уходили в море вельботы. Они исчезали в далеком синем мареве, растворяясь, как белые кусочки сахара на дне кружки с горячим чаем.
В тихие, безветренные дни до селения долетали отзвуки выстрелов.
На горизонте темнели дымки проходящих кораблей. Корабли шли мимо Нымныма. Иногда этих дымков было фазу несколько, и тогда люди знающие говорили:
— Караван идет.
Тынэна сидела на берегу моря и читала книги. Она всегда приходила на свое любимое место — бугорок, покрытый сверху крупным чистым песком. Тихое дуновение шевелило страницы книги, развевало тонкие пушистые волосы, а мысль бежала по строчкам в далекие земли и страны, забиралась в чужие жилища, бродила по залам королевских замков, по улицам прекрасных городов, проходила лесами и полями, входила в избы русских крестьян, в хижины жителей жарких стран, вселялась в сердца счастливых и обездоленных. Порой чувство отрешенности от всего окружающего было таким сильным, что, даже оторвавшись от страниц книги, Тынэна долго не могла вернуться к самой себе; у нее бывало такое ощущение, будто она смотрит на себя со стороны: сидит девочка на берегу моря и мечтательно смотрит на проходящие корабли.
К вечеру с промысла возвращались вельботы. Они возникали белыми пятнышками, постепенно превращаясь в суда, погруженные в воду по самую кромку бортов.
На берег спускались люди. Вместе с ними сбегали стаи собаки возбужденно носились вдоль прибойной черты, облизываясь и лая на приближающиеся вельботы.
Моржовые туши лежали на крупной гальке вверх клыками, раскинув в стороны ласты. Вокруг них копошились мужчины и женщины, а дети оттаскивали в стороны отрезанные куски, кидали собакам требуху.
Низко носились чайки и жалобно кричали, выпрашивая подачку. Когда кто-нибудь кидал в воду мясо, стая мгновенно бросалась на красное пятно, начиналась птичья драка, летели перья, и воздух звенел от чаячьего стона.
Тынэна таскала в кожаных мешках мясо и жир, срезала пласты сала с моржовой кожи, мастерила кымгыты — рулеты из моржового мяса.
Морж целиком шел на службу человеку. Голова с клыками доставалась охотникам по очереди: зубы и клыки — большая ценность. Кожа шла на покрышки для жилищ и байдар. Из кишок, очищенных от жира и высушенных на солнце, шились непромокаемые охотничьи плащи, мясо шло в пищу людям и собакам, жир согревал и освещал полог, даже моржовый желудок имел свое назначение. Его долго сушили на солнце, пока он не становился тонким и прозрачным. Потом его мочили в воде и натягивали на желтые деревянные обручи. Снова высохнув на солнце, он служил на празднествах и шаманских камланиях. Бубны, обтянутые кожей моржового желудка, рокотали громом морского прибоя, сочный и раскатистый звук поднимался высоко в небо, отражался от скалистых кряжей, от остроконечных горных вершин. В ненастные дни на священных камнях собирались певцы и танцоры.
Тынэна слушала рокотание бубна и вспоминала песню матери о самых красивых кораблях. Грусть заползала в сердце, уютно и мягко устраивалась и долго гнездилась там, напоминая о прошлом, о матери и отце, ушедших сквозь облака.
Проходя мимо старой яранги, Тынэна видела истлевшую моржовую кожу на крыше. Дощатые стены побелели, словно дерево могло седеть от печали и прожитых лет.
Тынэна перешла в пятый класс. Она вытянулась, похудела. Ей казалось, что ноги у нее растут гораздо быстрее туловища, и это вселяло в сердце смутное беспокойство. Вечерами, раздевшись, она подолгу рассматривала свои ноги и удивлялась их худобе и выпирающим на щиколотках костям.
Давно уехала из Нымныма радистка Люда. Радиостанцию перевели на вновь выстроенную полярную станцию — несколько домиков невдалеке от селения. Там не было ни одной яранги, и жители Нымныма сразу же стали называть станцию городом.
На полярную станцию привезли звуковое кино. Весть об этом пришла намного раньше, чем сама аппаратура и железные коробки с лентами.
Сначала в кино пошли взрослые. Тынэна пыталась заглянуть в окно, но оно было занавешено толстым шерстяным одеялом. Ей удалось увидеть только свое бледное отражение — широко расставленные большие глаза, круглый с пухлыми губами рот и приплюснутый стеклом нос.
А вот звук был хорошо слышен. И даже слова можно было разобрать:
Вставайте, люди русские!Заведующий интернатом Иван Андреевич, он же и директор школы, объявил, что скоро будет устроен сеанс и для школьников. Фильм назывался «Александр Невский».
Тынэна собиралась в кино, как на праздник. Она достала свое любимое платье из красного вельвета, завязала в волосах красный бант. По улице селения шли группой, как на праздничной демонстрации: впереди шагал Иван Андреевич Быстрое.
Много лет прошло с тех пор, как в тундровом стойбище Тынэна впервые увидела учителя. Быстрое заметно постарел, похудел. Ко всему он отрастил еще желтые, похожие на моржовые, усы. Три года назад он женился, и у него рос сын, которого звали Валеркой. Жена Ивана Андреевича, Елена Ивановна, преподавала ботанику, и, в отличие от мужа, даже в классе, за своим учительским столом она казалась девочкой.
На осеннем сыром ветру вертелись лопасти ветродвигателя, со свистом рассекая отяжелевший от влаги юз дух.
Самая большая комната на полярной станции, служившая столовой, называлась по-морскому — кают-компанией. Школьники уселись на скамьи, расставленные рядами, и уставились на белый экран. Внимание, Тынэны сразу привлек большой черный ящик с круглой дырой, затянутой желтой материей. За спинами зрителей над аппаратом возился киномеханик — угрюмый, заросший черными волосами человек.
Окна занавесили плотными одеялами. Засветился экран. И вдруг вместо обычного стрекотания киноаппарата Тынэна услышала музыку.
Еще перед сеансом Иван Андреевич рассказал школьникам содержание картины, но то, что происходило на экране, невозможно было описать словами.
Музыка, живой разговор людей, действия людей на экране — все это было настолько удивительным, что за весь сеанс в зале не послышалось ни одного возгласа. Только раз, когда Тынэна смотрела на сцену сожжения крестоносцами малолетних детей, она вскрикнула и спрятала лицо в ладони.
После сеанса Тынэна долго сидела потрясенная, не в силах подняться с жесткой деревянной скамейки. Она ничего не знала о технике комбинированных съемок, о разных кинематографических фокусах — просто она видела реальный кусок жизни, наблюдала происходившее таким, каким оно было много веков назад.
Школьники медленно, один за другим, выходили из кают-компании на улицу. И хотя в комнате горела яркая электрическая лампочка, Тынэна зажмурилась от тусклого осеннего света, глубоко вдохнула в себя сырой воздух, пахнущий морем и соленым льдом, и с радостью подумала, как хорошо, что такие жестокости остались только в далеком прошлом, называемом историей.
Иван Андреевич спросил ее:
— Понравилась картина?
— Нет, — ответила Тынэна.
Учитель некоторое время ошеломленно смотрел на нее.
— Ну почему же? — удивился Иван Андреевич. — Это же замечательная картина! Весь мир восхищается ею.
— Много крови и сжиганий, — сказала Тынэна и недоуменно спросила: — Как может нравиться такое?
И учитель еще раз с тоской подумал: сколько ни живи здесь, никогда не знаешь до конца, о чем думают эти дети. Даже Тынэна, такая непохожая на своих подружек, светловолосая, голубоглазая, часто удивляла его неожиданными поступками и суждениями.
Со стороны иной раз казалось, что Тынэна и не слушает учителя и смотрит бездумным взглядом на покрытую блестящим новым льдом лагуну, но стоило ее спросить, она отвечала всегда точно и обстоятельно. Иван Андреевич сам как-то попался на этом, и ему стоило большого труда скрыть смущение оттого, что он плохо подумал о девочке.
Однажды учительница ботаники Елена Ивановна задала классу вопрос: в каких странах кому хотелось бы побывать? Она услышала самые неожиданные ответы. Больше всего было желающих поехать в жаркие края, посмотреть живых слонов, тигров, обезьян. Примерно столько же было желающих поехать куда угодно, «был бы только лес». Все в один голос хотели искупаться в теплом озере или море. Дошла очередь до Тынэны.
— В Испанию, — коротко ответила Тынэна.
— Почему же тебе, Танюша, хочется поехать именно в Испанию?
— Я в какой-то книге прочитала эти слова, — притихшим голосом произнесла Тынэна: — «Под кастильским чистым небом…» Я бы хотела повидать это чистое кастильское небо…
Тынэна чувствовала, что такого объяснения недостаточно, но ничего не могла поделать. Она бы и самой себе не могла объяснить, почему именно эти слова так ее очаровали, что в них такого особенного — «под кастильским чистым небом…».
Елена Ивановна подождала и, убедившись, что Тынэна больше ничего не скажет, кивнула:
— Хорошо.
— Небо везде одинаково, — не выдержал один из мальчиков.
— Не везде, — тихо, но решительно возразила Тынэна.
— После уроков, Танюша, — сказала Елена Ивановна, — приходи к нам.
Тынэна не раз бывала в гостях у Ивана Андреевича и Елены Ивановны. Они занимали маленький домик, сколоченный из деревянных ящиков и обшитый черным толем.
Все было, как всегда. Она поиграла с Валериком, постояла возле полки, снимая одну за другой книги, листая страницы. Потом слушала патефон. Густой, сочный голос рвался из маленькой комнатушки на простор:
Вдо-оль по Питерской!..Потом сидели за столом и пили чай.
Чай в доме Быстрова заваривали крепко, как в яранге. И пили вприкуску, наливая в блюдечко. Тынэна откусывала кусочек сахара и загоняла его далеко за щеку, чтобы он дольше не таял. Когда была жива мама Юнэу, она ухитрялась по нескольку дней пить чай с одним маленьким кусочком. После каждого чаепития она вынимала изо рта кусочек сахара и клала его на самый верх посудной деревянной полочки.
Быстрое сидел в полосатой рубашке с расстегнутым воротом. Елена Ивановна была в цветастом платье, и здесь, дома, в своей семье, рядом с мужем и сыном она уже не казалась девочкой.
Обычно на таких вечерних чаепитиях Иван Андреевич и Елена Ивановна рассказывали Тынэне о Большой земле, о лесах, о полях, о больших городах, но сегодня они оба были молчаливы и сосредоточенны. Наконец, обменявшись непонятными многозначительными взглядами, оба посмотрели на Тынэну. Заговорил Иван Андреевич. Каким-то не своим голосом он спросил:
— А не хотелось бы тебе, Танюша, поехать на Большую землю?
— Конечно! — с загоревшимися глазами ответила Тынэна. — Да у нас все только и мечтают об этом. Каждый вечер перед сном в нашей комнате девочки гадают, куда они поедут, когда кончат школу.
— А тебя все тянет под кастильское чистое небо? — с улыбкой спросила Елена Ивановна.
Тынэна смутилась и ничего не ответила.
— Поехала бы ты с нами на Большую землю? — спросил Иван Андреевич.
— Конечно! — живо ответила Тынэна. — Я к вам так привыкла.
— Ну, так вот, — глядя куда-то в сторону, произнес Иван Андреевич. — Мы с Еленой Ивановной решили тебя удочерить.
— Что? Как это — удочерить? — переспросила Тынэна.
— Мы хотим, чтобы ты стала нашей дочерью, — пояснила Елена Ивановна.
— А разве это можно? — удивилась Тынэна.
— По закону можно, — подтвердил Иван Андреевич.
— Ты будешь носить нашу фамилию, будешь нам все равно как родная, — горячо произнесла Елена Ивановна. — Татьяна Ивановна… И братик родной у тебя будет — Валерка.
Тынэна была ошеломлена этой новостью и ничего не могла сообразить. Как же так? Значит, они — Иван Андреевич и Елена Ивановна — хотят, чтобы она стала им родной дочерью. Совсем родной… Да разве такое возможно: взять и стать дочерью других? Носить другую фамилию. Потерять свое, от рождения данное имя. Забыть имя матери и отца… Уехать в лесные края, далеко от моря, от океана, ото льдов, от далеких синих гор, от пурги, мороза, летних туманов, долгих осенних дождей… Не видеть больше дымки проходящих кораблей…
— Кастильского чистого неба не обещаю, — с ласковой улыбкой сказал Иван Андреевич, — но у нас на Дону небо не хуже испанского, а может, и того лучше…
— Из Владивостока мы поедем поездом через всю страну, — продолжала Елена Ивановна, — ты увидишь столько новых городов, побываешь в Москве…
— Мы хотим тебе счастья, — проникновенно произнес Иван Андреевич. — Кончишь школу, поступишь в вуз.
Наверное, это и в самом деле хорошо — одеваться красиво, часто менять нарядные платья, а не носить одно и то же из года в год, замечая, как оно становится все меньше и меньше, и уже око не нарядное, а смешное… Есть вкусно и досыта, спасть на чистых прохладных простынях… А на улице тепло, зелень кругом, чистое небо над головой, и блеск широкой теплой реки…
А как же все это? Приткнувшиеся к ледяному припаю яранги, родная речь, вельботы, идущие из далекой морской сини…
Иван Андреевич встал, подошел к Тынэне и неловко погладил ее по волосам.
— Мы ждем твоего ответа, Танюша, — глухим от волнения голосом произнес он. — Ты меня знаешь давно, еще малюсенькой. Поверь, мы хотим тебе только хорошего.
Тынэна подняла голову, посмотрела во встревоженные, ожидающие глаза Елены Ивановны, в потеплевшие от невысказанной нежности и доброты глаза Ивана Андреевича и ощутила в горле твердый и острый комок. Она едва могла произнести:
— Нет, нет!
Она вырвалась из-под руки Ивана Андреевича и выбежала из домика.
— Танюша! — выбежал вслед Иван Андреевич. — Танюша, вернись!..
Тынэна бежала, не разбирая дороги. Лаяли собаки, редкие прохожие удивленно оглядывались на нее.
У покосившейся старой яранги она остановилась и опустилась у седой от соли и снега стены. Запыхавшиеся, подбежали Иван Андреевич и Елена Ивановна.
— Что с тобой, Танюша? Мы не хотели тебя обидеть, — виновато сказала Елена Ивановна.
— Я знаю, — всхлипнула Тынэна, — знаю. Только не надо меня удочерять… Не надо… Мне странно… Я вас очень, очень люблю. Но я не могу, не могу… Не хочу я становиться другой…
— Хорошо, — дрогнувшими губами произнес Иван Андреевич. — Пойдем, Лена. Пусть Тынэна побудет одна. Прости нас, девочка.
4
В ту весну, когда Тынэна перешла в шестой класс, Иван Андреевич и Елена Ивановна сколачивали ящики, мастерили чемоданы, обтягивали их нерпичьей кожей — готовились к возвращению на Большую землю.
Иван Андреевич ходил хмурый, словно уезжал в неволю, а Елена Ивановна без причины покрикивала на сына, швыряла вещи и больше походила на молоденькую девушку, чем на солидную учительницу ботаники.
Тынэна приходила к ним помогать, гладила выстиранное белье большим паровым утюгом, связывала и укладывала в ящики книги.
Со дня на день ждали парохода. Море уже очистилось ото льда, в тундровые сопки за зеленым листом уходили женщины.
Тынэна поднималась на высокий мыс.
Вдали виднелись дымки. Но они проплывали мимо, и глаза долго следили, пока вестники далекого корабля не таяли в голубой дали.
Вспоминались далекие, полузабытые слова мамы Юнэу о самых красивых кораблях… Но отчего так кажется, что прошедший мимо корабль гораздо красивее и желаннее того, который пришел? Почему все мечты и тайные желания уносятся с тем, ушедшим вдаль кораблем? Может быть, он точно такой же, как и этот, который повернул к берегу… Все отчетливее и темнее дым из его трубы. Вот уже показались над водной гладью белые надстройки, мачты, темный корпус, глубоко уходящий в воду, и в воздухе слышится густой, тягучий пароходный гудок…
Тынэна очнулась от грез, удивленно посмотрела на пароход и помчалась вниз по тропе, рискуя оступиться и сломать себе шею.
Она вбежала в учительский домик и крикнула:
— Пароход пришел! Собирайтесь!
Иван Андреевич и Елена Ивановна распаковывали вещи.
— Мы решили остаться, — с улыбкой объяснил Иван Андреевич. — Съездим только в отпуск, а к началу учебного года вернемся обратно.
— Правда? — с заблестевшими глазами спросила Тынэна.
— Правда, правда, — вздохнула Елена Ивановна. — Ничего не поделаешь — видно, такая судьба.
— Чего тут на судьбу валить? — возразил Иван Андреевич. — Просто мы привыкли тут.
— Словом, жди нас осенью, Тынэна-Танюша, — сказала Елена Ивановна.
Несколько дней разгружался пароход.
Берег покрылся штабелями ящиков, мешков, кучами угля, бочками, бревнами, досками и брусьями.
На полярную станцию привезли свиней. Большие деревянные клетки осторожно выгрузили на берег. Сначала грузчики-охотники не хотели браться за них: боялись больших желтых клыков, выпирающих из-под тупых носов-пятачков.
Председатель Кукы уговаривал земляков:
— Ну, кого испугались? Это культурные домашние животные. Не глядите, что они такие грязные, с дороги ведь. Слышите, хрюкают, совсем как наши моржи.
Но и сам Кукы с опаской подходил к ящикам, настороженно глядя на подвижные хрюкающие морды. За ним медленно ступали грузчики.
Ивана Андреевича с семьей провожали всем селением. Он улыбался, благодарил всех, а Елена Ивановна не переставала говорить:
— Ну что вы! Да мы ненадолго. К учебному году вернемся. Ой, как будто навсегда расстаемся!
Пароход уходил светлой летней ночью. Тынэна решила дожидаться ухода судна и не ложилась спать. Солнце закатывалось долго, косые его лучи насквозь пронизывали распахнутые летнему вечеру яранги, высвечивали каждую травинку на пологих холмах.
Прибой будто нашептывал свои мысли, а Тынэна думала о том, что уезжают самые близкие в ее жизни люди. С малых лет она не была обойдена людской лаской. Односельчане относились к ней внимательно, и когда ей случалось заходить в какую-нибудь ярангу, в каждой она была желанной гостьей. Но у Ивана Андреевича ей было как-то особенно хорошо. Она, по существу, и выросла у него дома. Может, надо было согласиться и стать его дочерью? Сейчас она была бы на пароходе, смотрела на берег и, наверное, плакала бы… Как выглядит с борта корабля родной Нымным? Конечно, не так, как с высоты полета. А в селе уже стали и забывать, как Тынэна летала на самолете. Первое время кто-нибудь, бывало, заговаривал об этом, но больше упоминали шамана Тототто. А когда старик умер, редко кому приходил на память полет Тынэны.
А она помнила. Иногда стоило только воскресить в памяти давний зимний день, добрую улыбку бородатого летчика, испуганное лицо шамана, как от худого настроения не оставалось и следа.
Солнце катилось по самому стыку воды и неба. Вот оно зашло за пароход, и от судна легла на воду причудливо изломанная зыбью тень.
Через несколько минут солнце начнет подниматься, и наступит новый день — двадцать второе июня сорок первого года. Ровно через десять часов после Нымныма новый день придет в Москву, на Красную площадь, и тени от серебристых елочек лягут на красную кирпичную стену.
Загрохотала якорная цепь. Первые минуты движение судна было неуловимо. Но через некоторое время стало заметно, что пароход все же плывет. Над трубой потянулось белое облачко, и до Тынэны донесся густой, сочный гудок.
Коснувшись поверхности воды, солнце стало подниматься вверх, перемещаясь к берегу, к высоким скалистым мысам Ирвытгыра.
Новый день пришел на землю. Тынэна медленно шла к интернату. Галька тихо поскрипывала под ногами, сонные собаки лениво поднимали головы ей вслед и широко зевали, высовывая из пастей длинные красные дрожащие языки.
Посреди пустынной, освещенной ярким утренним светом улицы Тынэна остановилась и как-то по-новому взглянула на родное селение. Ряды яранг, редкие деревянные дома, с южной стороны зеркальная гладь лагуны, с севера — море. Жилища раскинулись на неширокой галечной косе, окруженной холмами, переходящими вдали в горы. Небо часто затянуто облаками. Такие дни, как сегодняшний, редки даже в летнее тихое время.
Бывают в жизни человека такие мгновения, когда по-новому, по-особому встает перед ним давным-давно знакомое. Привычное с детства вдруг наполняется особым значением, и любовь переполняет сердце, захватывает дыхание, и нежность обращается даже, казалось бы, к самым невзрачным приметам родных мест. Ну что такого в этих ярангах, в воде мелководной лагуны, в холмах и горах, вставших на горизонте? И все-таки Тынэна в это утреннее мгновение еще раз укрепилась в мысли, что никакие другие прекрасные земли не будут ей так близки и дороги, как эта галечная коса на берегу Ледовитого океана.
В тишине длинного коридора интерната слышалось сонное дыхание спящих.
Тынэна осторожно ступала мягкими торбасами по плотно пригнанным доскам. И даже этот дом, немного покосившийся, несуразно длинный, тоже ей дороже красивейших зданий, потому что здесь оставлена частица души, именно здесь произошли незаметные открытия сокровищ собственного сердца.
Подруги крепко спали. Тынэна тихонько разделась и юркнула под стиранное-перестиранное, пахнущее мылом и морским ветром одеяло. Она долго лежала с открытыми глазами, глядя на пылинки, пляшущие в солнечном луче, пока не провалилась в глубокий, спокойный сон.
Ока долго не могла понять, о чем идет речь, когда подружки стали ее тормошить и будить:
— Вставай, Тынэна! Война!
Тынэна спросонья потирала кулаками глаза:
— В кино?
— Какое кино? Война! — повторили девочки. — Война с Германией. По радио пришла телеграмма на полярную станцию. Все идут на митинг на волейбольную площадку.
Выступал Кукы. Слушать его всегда было интересно, потому что каждый раз ему хотелось сказать, как большому начальнику, умно, со всякими значительными политическими словами, но случалось не раз, что под конец он так запутывался, что безнадежно взмахивал рукой и по-чукотски произносил:
— Наверное, я кончил.
Сегодня Кукы сказал простые и неожиданные для него слова:
— Мы помним наше прошлое и часто рассказываем детям легенды. О богатырях, о кровопролитиях, о том, как наши предки защищали свою землю от врагов, отбивали похищенные стада. Нынче мы думали, что из жизни навсегда исчезли постыдные для человека занятия — война и разрушение человеческих жилищ. Мы познали радость в достойном занятии — в умножении счастья для всех людей. И вот нас хотят вернуть в прошлое. Такого не может быть. Будем сражаться и работать.
Народ расходился с собрания медленно, без обычного оживления, люди тихо переговаривались между собой.
Из районного центра пришла маленькая шхуна. Колхозный вельбот ушел за пассажирами. Тынэна с любопытством всматривалась в лица новых людей: ведь кто-то из них — ее будущие учителя. Среди сидящих в вельботе она увидела знакомое лицо. Это была Елена Ивановна.
В своем старом домике, распаковывая вещи, Елена Ивановна рассказала, что Иван Андреевич уехал на фронт, а ее назначили директором школы и заведующей интернатом.
— Трудно мне будет, Танюша, — вздохнула она, — надеюсь на твою помощь.
Елена Ивановна села на ящик, с улыбкой оглядела Тынэну и сказала:
— Ну и выросла же ты! Прямо невеста стала!
Она порылась в ворохе наваленной одежды, достала какое-то платье и подала девушке:
— Померь-ка это.
Тынэна мигом скинула свое интернатское платьишко с надставленными рукавами и облачилась в настоящее, взрослое. Подошла к старенькому, тусклому зеркалу. Из тумана выглянула слегка смущенная девушка с бровями, похожими на раскинутые птичьи крылья. Под крыльями блестели большие, расширяющиеся к вискам глаза.
В зеркале была другая Тынэна.
— Нравится тебе это платье? — спросила Елена Ивановна.
— Очень! — воскликнула Тынэна.
— Можешь взять его себе.
— Такое красивое? — удивилась Тынэна.
— А почему бы тебе не носить красивые платья?
— А как же вы? — спросила Тынэна.
— Мне оно теперь ни к чему, — ответила Елена Ивановна. — Бери, Танюша, носи и ни о чем не думай.
Елена Ивановна смахнула слезинку и улыбнулась. Но эта улыбка уже не была прежней и скорее походила на солнце, которое лишь угадывалось за плотной завесой облаков.
Тынэна еще раз подошла к зеркалу. На этот раз она стояла перед мутным стеклом долго, тщательно разглядывая свое отражение.
5
Тынэна пошла в последний класс своей школы и в ту же осень начала занятия на курсах по ликвидации неграмотности.
Лагуна подернулась новым льдом, море нагромоздило на берег обломки торосов.
В морскую белую даль уходили тропы охотников.
На первый свой урок Тынэна шла берегом моря, чтобы успокоиться и набраться храбрости.
В классе собрались чуть ли не все охотники Нымныма. Тынэна удивилась: она надеялась увидеть только неграмотных стариков.
Тынэна поздоровалась, и класс дружно отозвался.
— Ты как настоящая учительница, — с гордостью сказал Кукы.
Тынэна разложила на учительском столе конспект своего первого урока, тетради, книги. Она невольно подражала своим учителям, а в голове вертелась мысль о том, как спросить сидящих в классе, почему на урок явились и те, кто не числился в списках ее учеников.
Тут на помощь опять же пришел Кукы:
— Мы собрались на твой урок, потому что хотим узнать новости с фронта. Ты бываешь на полярной станции, слушаешь радио. Скажи нам. Мы не так хорошо знаем русский язык, чтобы понимать разговор по радио. Очень быстро говорят, и притом трещит.
После короткого сообщения Тынэны о положении на фронте Кукы сделал знак своим товарищам. В классе после их ухода остались действительно только неграмотные.
Первые минуты Тынэна все еще робела. Она показывала буквы, писала на доске, ходила по рядам, смотрела, как старики своими заскорузлыми, похожими на корни деревьев руками выводят в тетрадях крючки и палочки, слышала их трудное дыхание и временами даже легкий стон.
Часов у Тынэны не было, подать звонок вечером некому, и она не знала, сколько прошло времени.
Старик Папо поднял руку и попросился сесть на пол.
— Трудно сидеть на подставке, — виновато объяснил он.
Потом и другие ученики пожелали переселиться на пол.
— Хорошо, садитесь на пол, — разрешила Тынэна.
Писать на полу невозможно, и она решила почитать старикам для отдыха. Раскрыла книжку поэм Пушкина и объяснила:
— Сейчас я вам прочитаю и переведу начало сказочной поэмы Пушкина «Руслан и Людмила».
— Хорошо, — от имени всех согласился старик Папо.
Тынэна старалась читать с выражением, как ее саму учили в школе.
Ученики в такт стихам кивали головами, и, когда Тынэна остановилась, чтобы начать переводить, кто-то заметил:
— Будто заклинание произносит.
— Она же сказала — сказка, — важно поправил старик Папо.
Кончив переводить, Тынэна попросила задавать вопросы. Первым поднял руку тот же Папо. Он спросил, где живет Пушкин.
— Он умер, — ответила Тынэна.
Папо искренне огорчился и сказал:
— А я думал: вот выучусь грамоте, напишу письмо твоему Пушкину. Я ведь тоже сказки пишу.
Сначала Тынэна не поняла, каким образом неграмотный старик может писать сказки, потом вспомнила, что Папо — искусный косторез. Ей доводилось видеть моржовые клыки, расписанные рукой старого мастера. На гладкой, хорошо отполированной поверхности клыка Папо рисовал картинки из легенд и сказок чукчей. Все изображения были связаны между собой, и сказку можно было «прочитать» по всему клыку. Длинные сказания, не помещающиеся на одном клыке, Папо переносил на другие, и таким образом получалось как бы несколько «томов».
— Пушкин писал не только сказки, — пояснила Тынэна и рассказала о жизни поэта все, что сама узнала на уроках литературы и из школьных учебников. Попутно она попыталась объяснить, что такое стихотворение, сравнив его с песней.
Над партой взметнулась сухонькая ручка. Старуха Кичау интересовалась, не Пушкин ли написал песню «Если завтра война».
За разговором о Пушкине и застала их в классе Елена Ивановна.
— Не кажется ли тебе, Таня, что ваш первый урок немного затянулся? — спросила она.
— А я не знаю, сколько времени, — смутилась Тынэна.
— Ваш урок длится уже третий час, — сообщила Елена Ивановна. — Ну, ничего. Для первого раза это не такая уж большая беда. Тем более, как я вижу, ученики у тебя на уроке не скучали. Не правда ли? — обратилась она к классу.
— Нам было очень интересно, — за всех солидно ответил Папо. — Хорошо она говорит, занятно. Мы совсем не устали. Немного отдохнули, посидели на полу.
Тынэна отпустила учеников, задав им на дом написать по полстраничке палочек и крючков.
Елена Ивановна позвала ее к себе домой.
Непроглядная тьма опустилась на селение. Маяк не горел. Плотно зашторены все окна в немногих деревянных домах селения. Только издали доносился глухой перестук движка электростанции, взвизгивали в темноте собаки да ветер шумел в прибрежных торосах и в невидимых над головой проводах.
Валерка уже спал. На тумбочке лежала его записка, нацарапанная неровными каракулями: «Я сплу». Мать повертела в руках записку и нежно улыбнулась.
Валерка целый день носился по селению, бегал с ребятишками на лед лагуны. По-русски говорил с чукотским акцентом.
Елена Ивановна поставила на плиту чайник, пошевелила кочергой в топке, подсыпала угля. Из самодельного платяного шкафа достала какую-то шкатулку.
— Конечно, это не дамские, но идут точно, — сказала она, протягивая Тынэне большие серебряные часы. — От Ивана Андреевича остались, забыл взять. Так торопился. Носи их на здоровье и смотри не затягивай уроки, — шутливо-строго добавила Елена Ивановна.
Тынэна положила часы на ладонь. Они громко тикали с чуть слышным звоном. По нижнему краю циферблата виднелись четкие буквы — Мозер.
— Спасибо, — тихо поблагодарила она за подарок.
— Не за что, — ответила Елена Ивановна. — Я рада, что именно в твои руки попали часы Ивана Андреевича.
Елена Ивановна закрыла лицо руками.
— Что с вами? — забеспокоилась Тынэна. — Случилось что-нибудь?
— От Вани ни одного письма… Как попрощался с нами — ни строчки…
— Письма же к нам идут долго, — принялась успокаивать Елену Ивановну Тынэна. — Вон газету свежую получили, так там еще портреты фашистские. Сама видела на полярной станции. Война, а в газетах про дружбу между Советским Союзом и Германией. А вы говорите — письмо от Ивана Андреевича!
Елена Ивановна вытерла слезы, через силу улыбнулась и виновато произнесла:
— Да я так…
Напились чаю, и Елена Ивановна постелила Тынэне на деревянном топчане.
Долго не спали.
Сначала лежали молча. Тынэна сквозь подушку слышала тиканье часов. На кровати беспокойно ворочалась Елена Ивановна. Наконец она тихо спросила:
— Тынэна, ты не спишь?
— Нет, что-то не спится, — ответила Тынэна. — Все вспоминаю сегодняшний урок. Так стыдно. Все получилось не так, как хотелось.
— Это всегда так кажется, — помолчав немного, сказала Елена Ивановна. — Когда я впервые вошла в класс, мне показалось, что обратно мне не выйти, — такой страх меня взял. То, что ты волновалась, это хорошо. А держалась ты в классе как настоящая учительница… Тебе самой-то понравилось учить?
— Очень! — вырвалось у Тынэны. — Только уж в следующий раз я постараюсь провести урок как следует.
Помолчали.
— Танюша, — послышался из темноты голос Елены Ивановны, — ты никогда не задумывалась о своем будущем?
— Может, и задумывалась, — после непродолжительной паузы ответила Тынэна, — но не так, чтобы все время только об этом и думать… Так, иногда…
— В твоем возрасте человек уже на что-то решается, — отозвалась Елена Ивановна. — А ты не хочешь стать учительницей?
— Может быть, — неуверенно ответила Тынэна. — Мне это нравится.
Широко открытыми глазами она смотрела в темноту, в ту сторону, где находилась кровать Елены Ивановны.
— Я иногда мечтаю, — продолжала она. — Только мои мечты, наверное, несерьезные, о них не напишешь в школьном сочинении «Кем быть?»… То вдруг захочется увидеть это самое кастильское чистое небо. Или вот стоишь на высоком мысу, видишь проходящий корабль, и вдруг такое любопытство тебя разберет, так бы и оказалась на его палубе… Елена Ивановна, вы меня слушаете?
— Слушаю, слушаю, продолжай, — послышался из темноты неторопливый голос.
— А вот в последние дни все думаю, будто изобрела я страшное оружие против фашистов, или, или… — тут Тынэна запнулась.
— Ну, говори, говори, — Елена Ивановна громко скрипнула кроватью.
— Ну, это несерьезно и стыдно, — тихо произнесла Тынэна. — Ну, будто я стала женой бойца-фронтовика, Героя Советского Союза, и он меня взял с собой… на фронт, медицинской сестрой…
В темноте наступило молчание. Потом Тынэна услышала приглушенный вздох Елены Ивановны:
— Ты и не заметила, девочка, как выросла. Тебе никогда не приходилось взглянуть на себя как бы со стороны?
— Да, — ответила Тынэна. — Как-то долго-долго смотрелась в зеркало, и так мне страшно стало. Будто там, за стеклом, стоит другая… Даже нет, словно я сама туда ушла и смотрю на себя…
«Красивая Танюша, — думала Елена Ивановна. — С такой красотой ей или большое счастье привалит, или… очень трудно будет в жизни».
Заскрипела кровать — видно, Елена Ивановна устраивалась поудобнее. Потом Тынэна услышала ее сонное дыхание.
Но самой ей долго еще не спалось.
Что-то большое и неожиданное входило в ее жизнь. Она сама толком не могла объяснить себе, что это такое. Просто иной раз сердце с болью замирало от ожидания и предчувствия того, что должно случиться большое, красивое, неожиданное, которое перевернет ее жизнь. Почему-то думалось, что это придет с моря, с той стороны, откуда в Нымным приходило новое, удивительное. Морская даль манила сердце. И Тынэна, сама того не сознавая, ждала плывущий к берегу ее самый красивый корабль. Какой он?
Какое оно, то, что русские зовут счастьем?
После окончания семилетки Тынэна осталась работать в Нымныме учительницей младших классов и курсов ликбеза. Хотела она было поехать в Анадырь, в педагогическое училище, но в селение приехал сам заведующий районным отделом народного образования и уговорил ее остаться: из-за военного времени не хватало учителей.
Внешне как будто бы в жизни Тынэны ничего и не изменилось. Она по-прежнему жила в интернате, только теперь не в общей, а в отдельной маленькой комнатке.
Надо было ремонтировать школу, а рабочих рук не было. Кое-как достали на полярной станции краску, материалы. Учитель физики переложил печи, сколотил расшатавшиеся парты и скамьи, вставил и замазал стекла. Тынэна красила парты и классные доски.
Лето в тот год выдалось трудное и холодное. Вельботы уходили далеко в море в поисках зверя. Туман не отходил от берега и стоял плотной стеной у прибойной черты, будто занавес, отделяющий море от суши.
Туман приглушал все звуки. Тынэна долго сидела на берегу и едва улавливала ухом чаячий крик. В ногах тихо плескалась вода, тишина мокрой ватой входила в уши.
Не видно горизонта и морской дали — один прибой, выталкивающий волну за волной из-за занавеси тумана.
Тынэна уже хотела уходить, как вдруг услышала какой-то посторонний приглушенный звук. Словно кто-то шел на веслах. Это мог быть вельбот, на котором неожиданно испортился мотор. Теперь такое часто случалось. Охотники жаловались, что моторы старые, а запасных частей достать негде.
Раздвинув плотное, сырое полотно тумана, показалась четырехвесельная шлюпка с обвисшим от влаги красным флажком на корме.
Шлюпка тупо ткнулась о прибрежную гальку, и на берег выпрыгнул молодой человек в темно-синем кителе и в форменной фуражке с блестящим козырьком. Отчего-то поначалу Тынэна обратила внимание именно на его одежду, а потом уже взглянула на его лицо.
— В вашем селении есть врач? — быстро спросил моряк.
Он был совсем молоденький, почти мальчишка, и форменная фуражка была явно велика для него, но все же каким-то чудом лихо сидела на голове. На верхней губе темнел пушок — тщательно оберегаемый признак мужества. Глаза были черные, блестящие, будто отполированные морскими волнами.
— Что уставилась? — по-мальчишески грубо крикнул моряк. — Русским языком тебя спрашивают: есть тут у вас врач?
— Есть, — ответила Тынэна.
— Проведите меня к нему, — приказал моряк.
Тынэна пошла впереди. Моряк шагал сзади, шурша галькой.
Сельская больница находилась на другом конце селения. Сначала молчали. Потом моряк засвистел какую-то песенку. Из дымовых отверстий яранг шел дым утренних костров, смешивался с туманом и стлался по земле, радуя запахом тепла.
— И вы тоже здесь живете? — наконец подал голос моряк.
— Как видите, — коротко ответила Тынэна.
— Учительница?
Тынэна молча кивнула.
Моряк прибавил шагу и пошел рядом.
— Скучно, должно быть, вам здесь? А? Все-таки край земли, конец материка…
Тынэна пожала плечами.
— Как к вам относится местное население? — продолжал моряк.
— Хорошо, — односложно ответила Тынэна.
— Иначе и не может быть! — с жаром произнес моряк. — Вот только язык у нас трудный. Русским он дается нелегко. А как вы объясняетесь?
— Я знаю язык.
— Да вы просто молодчина! — искренне восхитился парень. — Такой язык одолеть, наверное, потруднее, чем китайский. Да?
Не дождавшись ответа, продолжал:
— А я сейчас налегаю на английский. Нужный язык. Особенно моряку.
Парень пытался заглянуть в лицо Тынэне, но девушка незаметно прибавляла шаг и всегда оказывалась все же немного впереди.
— Вот наша больница. — Тынэна остановилась возле круглого домика и постучалась в окно: — Полина Андреевна, к вам пришли!
Врач долго не отпирала дверь.
Теперь моряк с некоторым замешательством в упор разглядывал Тынэну. Девушка чуть хмурилась, но не отворачивалась.
— Мне очень приятно… Я бы хотел, — забормотал моряк и, смутившись, вдруг протянул руку и просто сказал: — Меня зовут Виктор Айван, я из селения Пинакуль.
— А меня — Таня Тынэна, я из селения Нымным, — сказала Тынэна и легко пожала протянутую руку. Она улыбнулась прямо ему в лицо, и парень густо покраснел.
— А я ведь вас принял за русскую, — смущенно сказал он.
Тынэна рассмеялась в ответ.
Наконец на пороге больницы показалась врач Полина Андреевна, полная и очень белая, будто присыпанная мукой, женщина.
— Что у вас там стряслось? — поздоровавшись, спросила она моряка.
— Мне нужна ваша консультация, — важно заявил моряк.
— Заходите, — пригласила Полина Андреевна.
Они вошли в маленькую комнатку, служившую амбулаторией. Полина Андреевна показала на деревянный топчанчик, обтянутый клеенкой, и пригласила:
— Садитесь, я вас слушаю.
Тынэна с Виктором сели рядом.
Моряк снял фуражку, положил на колени, и тут Тынэна заметила, что держалась она с помощью бумаги, заложенной за внутреннюю сторону околыша.
— Дело в том, — начал Виктор, — что мы занимаемся консервацией автоматических маяков на зимний период.
Виктор говорил обстоятельно и громко, словно отвечал хорошо выученный урок.
— На обратном пути от Колючинской губы мы подстрелили моржа, — продолжал моряк. — С него все и началось. Мы его разделали, вынули печень, и наш кок поджарил ее. Все мы ели, и с нами ничего не случилось, кроме нашего механика. Плохо ему. Говорит — наверно, отравился печенкой.
До этого внимательно слушавшая Полина Андреевна вдруг прервала моряка:
— Стул?
— Что? — поначалу не понял моряк, потом догадался, о чем идет речь, и смущенно сообщил: — Вот именно — у него нехороший стул.
— Пошли! — Полина Андреевна решительно поднялась с места.
На шлюпке нырнули в густой туман, и скоро из мокрой пелены показалась моторно-парусная шхуна «Вымпел». Она была хорошо знакома Тынэне: шхуна ходила между бухтой Провидения и мысами северного побережья Чукотского моря, обслуживая навигационные знаки и маяки.
По короткому штормтрапу поднялись на палубу.
— Где больной? — спросила Полина Андреевна.
— У меня, в капитанском салоне, — ответил Виктор.
Салон капитана едва превышал по площади крохотную комнатку в интернате. Тынэна с любопытством огляделась. У покатой корабельной стенки она увидела койку, похожую на низкий ящик без крышки, и лежащего на ней человека. Над иллюминатором к деревянной обшивке были привинчены большие морские часы-хронометр.
— Проходите, доктор, а мы выйдем, не будем вам мешать, — сказал капитан и поднялся на палубу.
Тынэна неловко поднялась вместе с капитаном на мостик. Моряки, толпившиеся на носу корабля, с любопытством поглядывали на девушку.
Виктор сказал Тынэне:
— Это все мои друзья. Вместе учились в Ленинграде, в арктическом училище. На третьем курсе. Вместе просились на фронт, а вместо фронта угодили сюда. Вот и ходим теперь на этой посудине. Но я добьюсь своего!
Виктор сердито рубанул по воздуху кулаком, и Тынэна не могла сдержать улыбку.
Виктор смешался, посмотрел на сплошную стену тумана и спросил:
— Вам приходилось есть моржовую печенку?
— Всю жизнь, — ответила Тынэна.
— Простите, я все забываю, что вы чукчанка.
— Ничего, — ответила Тынэна.
Виктор вдруг начал рассказывать о себе, о своих родителях, живущих в маленьком стойбище Пинакуль, сообщил, что его отец — известный морской охотник и китобой.
Тынэна молча слушала его и думала, что она впервые на палубе настоящего корабля. Рядом с ней молодой симпатичный капитан, похожий больше на ученика старшего класса, чем на морского волка. Какой он светлый, простой и милый парень! Тынэна внимательно смотрела на него, а Виктор, пряча от смущения глаза, все говорил и говорил:
— Скоро снова пройдем этим маршрутом. Пока не появятся льды, будем заниматься навигационным хозяйством. Мало ли что может случиться. А вдруг война с японцами…
Из капитанского салона появилась Полина Андреевна.
— Все в порядке, — сказала она Виктору. — Пошлите кого-нибудь на берег за лекарством.
— Ничего серьезного? — спросил капитан.
— Во всяком случае, совершенно напрасно обвиняли моржа. Он тут ни при чем. Виноваты тухлые американские консервы.
— Но они такие красивые на вид, — пробормотал Виктор и заявил: — А за лекарством поеду сам.
На той же шлюпке Тынэна возвратилась на берег и здесь попрощалась с капитаном.
— Мы еще увидимся? — задерживая руку, спросил Виктор.
— На берегу живем, — уклончиво ответила Тынэна.
— Может быть, вам что-нибудь привезти из бухты Провидения? — спросил Виктор.
— Привезите черной краски для классных досок, — неожиданно для себя попросила Тынэна.
6
Тынэна успела уже и позабыть о своей просьбе, хотя долго помнила милого и застенчивого капитана Ливана. Но однажды в ее комнату постучались, и она увидела перед собой улыбающееся лицо Виктора, а в руках у него черный металлический бидон.
— Здравствуйте. Вот привез обещанное, — объявил капитан.
— Что это? — растерянно спросила Тынэна.
— Черная краска для классных досок, — объяснил Виктор. — Какую просили. Уже разведенная, готовая к употреблению.
Тынэна в замешательстве стояла перед неожиданным гостем, пока не догадалась пригласить его в комнату:
— Проходите, а краску можете оставить в коридоре. Капитан аккуратно вытер ноги, снял фуражку и бочком прошел а комнату.
— Вот сюда садитесь, — придвинула Тынэна табуретку.
На этот раз капитан держался гораздо увереннее. Он оглядел жилище Тынэны и с удовлетворением произнес:
— Уютно живете.
Тынэна не знала, как на это отвечать. Она еще не совсем верила тому, что видит снова Виктора. Ведь в желании его увидеть она никому не признавалась. В эту минуту Тынэна была готова согласиться с существованием доброго великана Пичвучина из древних сказок, который незримо помогает людям и исполняет их сокровенные желания. Капитан долго мял в руках фуражку и вдруг горячо произнес:
— Вы такая красивая и необыкновенная… Я плавал, а перед глазами все стояло ваше лицо…
Тынэна вспыхнула и потупилась. Добрый великан Пичвучин, видно, решил, что дальше уже обойдутся без него.
Виктор тоже не находил больше слов. Наконец он решительно поднялся и приложил по-военному руку к козырьку:
— Очень рад был встретиться с вами еще раз!
— Я тоже, — Тынэна сказала то, что думала и чувствовала.
— Ну, мне пора на корабль, — сказал Виктор.
— Большое спасибо за краску.
Виктор замешкался в дверях, хотел, видно, еще что-то сказать, но только бросил на ходу:
— Краску перед употреблением надо хорошенько помешать.
Тынэна с полчаса неподвижно сидела у окна, смотрела на пожелтевший склон холма и думала, что надо было как-то иначе встретить моряка, ну хоть чаю ему предложить.
Тынэна накинула на плечи пальто и выбежала из комнаты.
Холодная галька больно била по ногам, но Тынэна не замечала ее и бежала на берег.
Южный ветер пригладил прибой, а дальше барашками белело неспокойное море. Среди поднявшихся волн, вперегонки с ними, вдаль уходил корабль. Если как следует приглядеться, на мостике еще можно было различить фигуру капитана…
Тынэна опустилась на холодную гальку и смотрела и смотрела на корабль, чувствуя, что уходит что-то большое, хорошее и дорогое. И на память пришла старая, полузабытая материнская песня:
Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда, Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет, Вестником беды белый парус мелькнет. Самый красивый корабль Тот, который мимо проходит.Парус затерялся среди белых барашков, исчез, растаял в неспокойной морской шири.
Беды? Почему беды? Тынэна все стояла и стояла на берегу, вглядываясь в волнующееся безбрежное море, потом повернулась и медленно побрела в школу.
Несколько дней ее преследовало видение уходящего вдаль корабля. Когда красила школьные классные доски, прибирала в учительской, принимала в интернат вновь прибывших детей, перед глазами все стоял капитан Айван, и в ушах звучал его голос. Иной раз, разговаривая с кем-нибудь, она вдруг замолкала, взгляд ее уносился куда-то вдаль, покидая комнату, этот берег, и блуждал на морских путях, где плыл в это время «Вымпел».
— Ты стала какая-то странная, — с беспокойством заметила Елена Ивановна. — Что-нибудь случилось?
— Ничего, ничего, — торопливо успокоила ее Тынэна.
Собрались сносить ярангу родителей. Она совсем обветшала и портила вид селения. Моржовая покрышка истлела, камни, поддерживающие ее, осыпались, деревянные стены прогнили и зияли множеством дыр. Только дверь по-прежнему была прочно закрыта на деревянную задвижку. За многие годы никому не пришло в голову зайти в опустевшее жилище.
— Может, там есть что-нибудь, что пригодится, — сказал Тынэне Кукы.
Тынэна с трудом отодвинула засов и вошла в непривычно светлый чоттагин. Наружный свет беспрепятственно проникал через огромные прорехи в крыше. Полог обвалился и держался только на двух крайних столбиках. В углах чоттагина, у стен, лежал не растаявший с прошлой зимы снег, покрытый серым налетом. На ремне висел порыжевший от ржавчины отцовский винчестер.
Тынэна села на китовый позвонок посреди чоттагина и долго сидела, с горечью вспоминая прошлое. Слезы катились по щекам. Она будто слышала голоса, которые раздавались в этом чоттагине, видела лица входящих и выходящих людей… Когда-то тут шла своя жизнь. Вон там, возле бочек с квашеной зеленью, под развешанным на стене охотничьим снаряжением, лежали, свернувшись клубком, собаки. А теперь все живое ушло отсюда.
С трудом поднявшись с китового позвонка, Тынэна обошла чоттагин, сняла со стены уже ни на что не годный винчестер и навсегда покинула родительскую ярангу.
Темным осенним вечером запылало пламя на месте родной яранги. Черный дым поднимался ввысь и смешивался с темным небом. Поодаль стояли люди и молча смотрели на пожирающее остатки яранги пламя. Отсветы огня выхватывали непроницаемые темные лица и повлажневшие от слез глаза. Долго еще зола сохраняла тепло, словно жизнь не хотела уходить от своего очага.
Потом подул южный ветер и развеял пожарище. Остался только темный круг и закопченные камни, которыми поддерживалось жилище от штормовых ветров.
Сожжение родной яранги, гложущая тоска, напавшая вдруг бессонница не прошли бесследно. Тынэна похудела, глаза стали как будто больше. Елена Ивановна старалась почаще зазывать к себе Тынэну, развлекала ее воспоминаниями своей юности, читала письма Ивана Андреевича, который каждый раз передавал приветы Тынэне.
Начались осенние штормы. Огромные волны с ревом обрушивались на берег, клубящаяся вода с пенной гривой подбиралась к самому порогу жилищ и словно нехотя откатывалась обратно в море, чтобы снова собраться в клокочущую, туго закрученную волну и с заново обретенной силой рвануться к жалким жилищам, ставшим, казалось, еще меньше под хмурым, низко нависшим небом.
Но и в такую погоду Тынэна ходила по берегу моря, подбирала выброшенные водой водоросли, морские звезды, обкатанные до глянцевой черноты осколки моржовых клыков, раковины и все смотрела в белую от волн морскую даль.
По словам радиста полярной станции, «Вымпел» пробирался к Берингову проливу, уходя от надвигающихся ледяных полей. Во время шторма корабль отстаивался в Колючинской губе.
Тынэна гадала: зайдет корабль в Нымным или пройдет мимо, торопясь в родную гавань — бухту Провидения.
Темнота наступала быстро. Волны светились в ночной тьме. Тынэна стояла лицом к ветру и губами ловила соленые капли, летящие с пенных верхушек воды.
Потом уходила в свою маленькую комнатку, зажигала лампу и часами сидела перед раскрытой книгой. Нет, она не думала о далеком корабле, просто мысли перескакивали с одного на другое, и трудно было сосредоточиться на чем-то одном.
В одну из таких бессонных ночей Тынэна услышала, как стихла буря. Ветер оборвался неожиданно, словно кто-то поставил перед воздушным потоком неодолимую преграду. Наступила такая тишина, что стало слышно, как катится галька, как шипит уходящая волна.
Тынэна оделась и тихонько выбралась из дому. Она шла навстречу прибою и едва не поплатилась за это: в темноте высокий вал обрушился на берег, с шипением подкатился к девушке и обнял ее ноги выше колен. Тынэна едва успела отпрянуть назад.
Затихающее море уже не светилось. Оно было такое же темное, как и небо.
Утром море окончательно успокоилось. Лишь накат был все еще высок, но вдали проступил чистый горизонт, и охотники, спустившиеся с высокого мыса с биноклями, принесли утешительную новость: льдов еще не видно.
Тынэна с Еленой Ивановной составляли новое расписание. Окно учительской выходило на море, и Тынэна то и дело поднимала голову, чтобы посмотреть на горизонт. От напряжения глаза уставали, и порой ей казалось, что она видит белое пятнышко паруса, но уже в следующую секунду, кроме ровного, спокойного стыка моря и неба, ничего нельзя было заметить.
Елена Ивановна искоса поглядывала на девушку, хмурилась и вдруг спросила:
— Ты кого-нибудь ждешь, Танюша?
— Нет, никого, — тихо ответила Тынэна, вздрогнув от неожиданного вопроса.
Весь день горизонт оставался пустынным и чистым. С неба ушли облака, и море проглядывалось от мыса до мыса — чистое, родное, словно умывшееся после бури.
Наступил вечер, а Тынэна все бродила по берегу моря и делала вид, что собирает морские водоросли. Она бездумно жевала сладковато-соленые стебли, подбирала пустые раковины.
Вернулась Тынэна в свою комнатушку поздно, когда уже невозможно стало различать дорогу.
Она быстро разделась и забралась под одеяло. Закрыв глаза, она вдруг увидела себя со стороны, как она мечется по берегу, ходит молчаливая, погруженная в себя, невпопад отвечает на вопросы, и ей стало стыдно…
Она почувствовала это сквозь сон. Открыла глаза и посмотрела на дверь. Она была отчего-то уверена, что он стоит за дверью и вот-вот раздастся стук. Тынэна спустила ноги на холодный пол и подошла к запертой двери. Послышался тихий стук.
Тынэна распахнула дверь. За дверью стоял Виктор, мокрый и смущенный.
— Виктор! — вскрикнула Тынэна и кинулась ему на грудь. Что-то огромное, тяжелое, что давило на нее все эти дни, вдруг ушло. Она не почувствовала холодной сырости клеенчатого плаща, скользкой прохлады резиновых сапог, которых касались ее голые ноги.
Виктор неумело гладил ее по волосам и с волнением, как бы с трудом произносил отрывистые слова:
— Еду на фронт. Добился все-таки… Но не мог уехать, не попрощавшись с тобой. Я тебя очень люблю, Танюша, с того самого дня, как впервые тебя увидел. Милая моя, хорошая, красивая… Ты будешь меня ждать? Я тебе буду писать часто-часто. А ты не обращай внимания на орфографические ошибки — с русским языком у меня всегда было неважно…
Тынэна отняла лицо от груди Виктора, потянула его в комнату и захлопнула дверь. Помогла снять задубевший от соленой морской воды плащ и спросила:
— Чаю хочешь?
— Ничего мне не надо, — ответил Виктор. — Хочу только посмотреть на тебя.
Они сели рядом на кровать, а Виктор продолжал:
— Я как увидел тебя в бинокль, что ты прибежала на берег, и решил, что и ты тоже…
— Люблю, очень люблю тебя, мой хороший, милый, — прошептала Тынэна. — Вот до сегодняшнего дня, вот до этого часа не знала, что это так.
— Утром мы уйдем в бухту Провидения и до конца войны, наверно, уже не увидимся, — сказал Виктор. — Ты будешь меня ждать?
— Кого же мне еще ждать, как не тебя? — ответила Тынэна. — Я и так тебя всю жизнь ждала. Верила, что ты обязательно придешь ко мне на своем самом красивом корабле.
— Ну уж и самый красивый корабль! — улыбнулся Виктор. — Протекает, как решето. По всем мореходным правилам плавать на нем во льдах запрещается.
…В окно медленно проступал осенний рассвет. Тынэна не спала. Она лежала с открытыми глазами и не сводила глаз со спящего Виктора. Жесткие черные волосы упали на лоб, и губы его вздрагивали во сне.
Тынэна боялась потревожить его. Она шептала про себя все нежные слова, какие приходили на память, мысленно целовала его и обнимала.
Виктор вздрогнул и широко открыл глаза:
— Который час?
— Пять утра, — ответила Тынэна.
— Мне пора…
— Я провожу, — Тынэна быстро оделась.
Они шли рядом по тихой, еще не проснувшейся улице Нымныма. На полярной станции тарахтел движок — радиостанция Нымныма принимала военные сводки.
«Вымпел» покачивался на спокойной воде, красивый и гордый корабль, который плавал по Ледовитому океану, хоть это ему не полагалось.
Виктор свистнул, и со шхуны спустили шлюпку.
Почему-то на прощание не нашлось никаких слов, и Виктор с Тынэной стояли, крепко прижавшись друг к другу, пока шлюпка не ткнулась носом о прибрежную гальку. Виктор взял ладонями лицо Тынэны, приблизил к своему и коснулся щекой ее щеки. И так они стояли с закрытыми глазами, словно стараясь надолго запомнить биение собственных сердец.
Виктор с трудом оторвался от Тынэны и прыгнул в шлюпку.
Застучал судовой двигатель. Из выхлопной трубы показались облачка голубого дыма, забурлила вода за кормой, и гидрографическое судно «Вымпел» взяло курс на Берингов пролив.
На корабле подняли паруса, и судно, подгоняемое двойной тягой — мотором и ветром, — быстро стало уходить за дальний мыс.
До восхода Тынэна простояла на берегу.
7
За окнами неистовствовала пурга. Ветер грохотал по крышам уже четвертый день. В школе отменили занятия до наступления затишья, и Тынэна в вынужденном безделье коротала время за чтением.
Можно было бы пойти к Елене Ивановне, но последнее время отношения у них разладились, — с тех пор как директор школы заметила беременность Тынэны. Сначала она никак не могла в это поверить и все допытывалась, правду ли говорит Тынэна.
— Вот его письма, — показала Тынэна. — Два из бухты Провидения, одно из Владивостока и еще одно с дороги. Пока писем больше нет, но верю, что они будут.
Елена Ивановна повертела в руках треугольные конверты и со вздохом произнесла:
— Как ты легкомысленно поступила, Танюша!
— Я его люблю, — отозвалась Тынэна.
— А если он не вернется?
— Вернется. Он мне обещал, и он любит меня! — с необычной для нее горячностью воскликнула Тынэна.
— Трудно тебе будет, девочка, — с сочувствием произнесла Елена Ивановна.
— Ему еще труднее там, на войне, — возразила Тынэна.
Она не скрывала своей беременности, и скоро во всем селении уже знали, что у Тынэны будет ребенок. Иные с любопытством посматривали вслед, когда она шла по улице, а большинство и вовсе не обратило на это внимания: рождение человека — дело, конечно, хорошее, но не такое уж выдающееся, чтобы об этом много рассуждать.
В последнем письме Виктора был номер полевой почты. Тынэна сразу же написала ответ:
«Милый и хороший мой Виктор! Спасибо тебе за фотокарточку. Правда, она очень маленькая, но все же ты там такой, какой есть. Хочу тебе сообщить радостную новость: у нас будет ребенок. Я уже решила: если будет мальчик, назову его Виктором, а если девочка, то выбирай имя сам. Море у нашего берега давно замерзло, и „Вымпел“ больше не приходил. У нас идут занятия. Пишу на доске перед первоклассниками и вспоминаю тебя — доска-то покрашена краской, которую ты привез. Зима. Теперь письма в наш Нымным будут идти долго — два, а то и три месяца. Но я все равно буду тебе часто писать и ждать твоих писем. В нашем селении теперь мы двое ждем писем с фронта — я и Елена Ивановна. Она говорит, что мы с тобой поступили легкомысленно: надо было подождать, когда кончится война. Разве надо отворачиваться от любви? Она к нам пришла такой, какая она есть для нас. Ни у кого такой любви нет и не будет. Она такая только у нас, и какая она — мы знаем только вдвоем с тобой. Вот я читаю книги, сравниваю нашу любовь с книжной и радуюсь, что у них все не так, как у нас. Слишком много слов и мало чувств. Как будто любовь состоит только в том, чтобы говорить о ней. Конечно, я чувствую, что Елена Ивановна хочет пожурить меня: молодая, мол, еще почти школьница. Но вслух сказать не решается. Наверное, жалеет меня. Думает: девочка и так несчастна, зачем же мне еще ее растравлять? А я очень счастлива и ничего не боюсь. Я такая стала смелая от любви, что вполне могла бы пойти на фронт вместе с тобой.
Ну и расписалась же я! Мы мало друг друга видели, мало сказали слов, поэтому хочу выговориться в письмах.
Больших новостей в селении нет. Приехал новый учитель истории. Фронтовик, контуженный. Часами лежит с обвязанной головой и смотрит на стену. Осенью, когда была утиная охота и на косе началась стрельба, он чуть не сошел с ума: ему вдруг показалось, что немцы подошли к Нымныму. Едва-едва его успокоила. Он живет в соседней комнате.
Милый мой и любимый! Я тебя прошу: береги себя! Теперь мы тебя вдвоем ждем. Целую нежно, долго и крепко.
Твоя Таня Тынэна».
Уже четвертый месяц от Виктора не было писем. В редко выдававшиеся зимой погожие дни Тынэна не сводила глаз с дороги, идущей на юг, ожидая появления собачьей упряжки. Почта обычно приходила с оказией и очень нерегулярно. Иногда прилетал самолет, но и он не всегда привозил письма. Единственным источником новостей было радио, и Тынэна повадилась, как в детстве, бегать в радиорубку полярной станции.
Она садилась на самодельный, покрытый оленьими шкурами диван и слушала по разным доступным приемнику станциям сообщения Совинформбюро.
А писем от Виктора все не было. Она уже знала наизусть каждое слово старых его писем и даже взялась как-то и проверила их с точки зрения орфографии.
«Милый мой, далекий и молчаливый, — написала она тут же ему письмо. — Напрасно ты говорил, что у тебя плохо с русским языком. Я внимательно прочитала и проверила все твои письма и нашла в них всего лишь несколько совсем пустячных ошибок. И вот уже давно нет от тебя писем, но ведь мы так далеко друг от друга. А должно быть, и те, кто живет на материке, теперь тоже не часто могут порадоваться письмам с фронта от своих близких. Но сейчас ждать мне гораздо легче, чем вначале. Нас стало двое, и он все громче и настойчивее напоминает о себе. А на улице опять пурга. Окно мое совсем замело, дневного света в комнате почти не бывает. Электричества тоже не стало. Все время жгу лампу. Мы научились делать ламповые стекла из стеклянных консервных банок. Надо только осторожно отбить дно, нарастить банку жестяной трубой — и стекло готово. Оно нисколько не хуже настоящего, только часто лопается, и поэтому надо иметь запас. Но ребята наделали мне таких стекол.
Продукты в нашем селении есть. Остался еще довоенный запас. Я берегу три банки сгущенного молока, и, кроме того, у меня есть целый килограмм сахара. По карточкам мне полагается каждый месяц три пачки махорки. Я их отдаю охотникам. Мои земляки стараются помогать фронту, чем могут. Пушнину отдают та заготовительный пункт без денег — в фонд обороны. Передали все облигации. Женщины шьют рукавицы и теплые меховые жилеты для бойцов. Я купила несколько пыжиков и уже сшила тебе жилет. Как настанет хорошая погода, сразу же вышлю. И рукавицы приготовила. Сделала отдельный палец, чтоб тебе удобней было стрелять.
Еще раз прошу тебя: береги себя, но бей фашистов беспощадно.
Целую тебя нежно, долго и ласково.
Твоя Таня Тынэна».
Случается, пурга кончается неожиданно.
Утром даже сквозь занесенное окно пробился робкий синий рассвет.
Тынэна быстро поднялась, растопила печку, приготовила завтрак. Заклеила в самодельный конверт письма, упаковала меховой жилет, рукавицы и с этой ношей отправилась в школу на уроки.
Деревянные дома занесло почти по самую крышу. От пекарни снаружи осталась только дымящаяся труба. Возле школы хромой хранитель огня откапывал окна и двери. А вот у круглых яранг снегу не за что было зацепиться, и ветер только намел вокруг сугробы. Древние жилища, веками приспособленные к пурге и снежным заносам, остались в снежных лунках, лишь двери кое-где позанесло.
Люди отбрасывали снег широкими лопатами из китовых костей. В недвижном воздухе каждый звук разносился далеко-далеко.
— Таня! — еще издали услышала Тынэна голос Елены Ивановны. — Хорошие вести с фронта, — сообщила она на ходу. — Немцев бьют повсюду. — И, внимательно оглядев располневшую фигуру Тынэны, спросила: — Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — ответила Тынэна и вдруг заметила, что Елена Ивановна как-то необычно смотрит на нее и даже губы у нее вздрагивают.
— Что с вами, Елена Ивановна? Плохую новость получили?
— Да нет, — отрицательно покачала головой Елена Ивановна. — Высоко держи голову, девочка. Просто мне неловко перед тобой: я была несправедлива к тебе. А впереди еще много испытаний.
Они вместе вошли в директорский кабинет. За эти вьюжные дни выдуло все тепло, и, хотя в печке весело гудел огонь, в комнате было холодно, на стенах блестели заиндевевшие шляпки гвоздей.
С этого дня отношение Елены Ивановны к Тынэне резко переменилось, словно вернулось прошлое. Она даже предложила Тынэне оставить работу до родов, пояснив, что так полагается по закону.
— Да так я помру от тоски, — отказалась Тынэна. — Когда мне станет уж совсем невмоготу, я сама скажу.
— Хорошо, — согласилась Елена Ивановна. — Только не таскай ничего тяжелого, береги себя.
Суровая зима тянулась долго. Неистовая пурга сменялась жестоким холодом, который будто стекал с окрестных гор. Охотники часто возвращались с пустыми руками и жаловались, что в море все разводья и полыньи затянуло льдом.
В ясные дни до слуха жителей Нымныма доносился гул моторов: то эскадрильи самолетов шли из Америки на фронт. Самолеты летели группами, сотрясая стылый, воздух грохотом моторов. Люди подолгу стояли, запрокинув головы, провожая взглядом самолеты от горизонта до горизонта.
В Длинные Дни, когда солнце подолгу катилось по дальним хребтам, словно не решаясь опуститься за покрытые розовыми снегами дальние горы, когда на южных скатах крыш народились первые ледяные сосульки, в нымнымской больнице раздался крик младенца, и Тынэна стала матерью.
Роды принимала Полина Андреевна.
Тынэна лежала, закрытая одеялом до подбородка, и с удивлением смотрела на маленькое сморщенное существо с широко раскрытым беззубым ртом.
— Это такой мой ребенок? — с недоумением спросила она Полину Андреевну.
— А то чей же? — проворчала Полина Андреевна. — Да ты приглядись-ка внимательней — точная твоя копия.
Но, как ни старалась Тынэна, первые сутки она не только не находила в сыне сходства с собой, но и ничего такого, что могло бы напомнить об отце.
Тынэна все пристальней вглядывалась в сморщенное красное личико. И только нежность и жалость в груди, которые росли и росли, подавляли все остальное, и хотелось от чего-то защитить этот новорожденный и слабый комочек жизни, такой беспомощный и жалкий.
По обычаю, на следующий день в больницу потянулись люди поздравить Тынэну с рождением сына. Каждый, входя, показывал мизинец и поздравлял с прибытием гостя. А как известно, гости не приезжают с пустыми руками, и поэтому каждого Тынэна оделяла подарком от имени новорожденного. Все подарки были одинаковые — щепотка махорки. В ту зиму с табаком в селении было так худо, что принимались курить даже спитой чай, и оттого догадливость гостя заслуживала всяческих похвал. Председатель Кукы с удовлетворением заметил:
— С табачной стороны гость прибыл.
А сам табачный гость предпочитал молоко. Он был жаден и ненасытен. Время у него распределялось так: сон и еда. Середины не было. С каждым днем он становился более определенным, обретал что-то свое, и Тынэна с радостью стала находить в нем черты Виктора.
Даже суровая и неразговорчивая Полина Андреевна заметила:
— Настоящий капитан!
Елена Ивановна часто навещала Тынэну, приносила письма: установилась хорошая весенняя погода, оживилась дорога между Нымнымом и районным центром. Письма были написаны еще осенью, почти полгода назад, но для Тынэны это не имело никакого значения. Виктор описывал дорогу, рассказывал о своих товарищах по части, сообщил, что написал про нее своим родителям и обещал после войны приехать вместе с женой к ним в Пинакуль.
Пока Тынэна читала письма, Елена Ивановна сидела рядом и повлажневшими глазами смотрела на нее. Иногда отворачивалась и уголком носового платка утирала невольно навернувшиеся слезы. Тынэна заметила, что последнее время Елена Ивановна как-то сдала, часто поплакивала, хотя Иван Андреевич писал регулярно и даже не был ни разу ранен.
8
От берега ушел ледовой припай. В школе закончились занятия, и Тынэна снова зачастила на берег. Она брала с собой оленью шкуру, расстилала ее на гальке и усаживала сына.
Когда Тынэна выписалась из больницы, к ней пришел председатель Кукы и сказал, что новорожденного надо зарегистрировать в книге актов гражданского состояния.
Тынэна посоветовалась с Еленой Ивановной, и они порешили назвать мальчика именем отца — Виктор.
В крохотной комнатке председателя Кукы было тесно. На стене висел портрет писателя Гоголя. Кукы часто поглядывал на классика и приглаживал волосы на его манер.
На столе уже лежали приготовленные бумаги и чистый бланк свидетельства, похожий на облигацию.
— День и год рождения? — важно спросил председатель.
Тынэна назвала.
— Родители?
— Отец — Виктор Айван, а мать, значит, я, — ответила Тынэна.
— Брак зарегистрирован?
Тынэна вопросительно посмотрела на Елену Ивановну.
— Товарищ Кукы, — официальным тоном обратилась к председателю Елена Ивановна, — брак формально не зарегистрирован, но они любят друг друга. И потом время сейчас такое… Они просто не успели. Вот кончится война, и они зарегистрируются. Разве в этом дело?
Кукы отодвинул бумаги и краем глаза взглянул на портрет Гоголя.
— Конечно, дело не в этом, но закон я нарушать не могу. Давайте сделаем так: зарегистрируем мальчика под материнской фамилией, а вернется отец и брак будет оформлен — все переделаем по-новому. Согласны?
— Что ж, — вздохнула Елена Ивановна, — придется с этим согласиться.
— Как так? — растерянно спросила Тынэна. — У него будет моя фамилия?
— Да, — ответил Кукы. — Что в ней плохого?
— Но он мальчик, — возразила Тынэна. — Как он будет носить женское имя? Это все равно если бы русскому мальчику по имени Иван дали фамилию Мария. Иван Мария. Нет, я не согласна.
Кукы, озадаченный таким соображением, снова посмотрел на Гоголя, поправил прическу.
— Это верно, — пробормотал он. — Иван Мария… Не годится так…
Он посмотрел в окно, потом на лежащий перед ним паспорт Тынэны, и глаза его вдруг оживились.
— Это очень просто! — воскликнул он. — Мы вместо Тынэна поставим — Тынэн. Мужское имя — Тынэн! И будет у нас новый гражданин Советского Союза, будущий защитник Родины Виктор Тынэн.
— Виктор Викторович Тынэн, — поправила Тынэна.
— Хорошо, пусть будет так, — согласился Кукы и принялся выписывать свидетельство о рождении.
Стоял погожий солнечный день. И было по-настоящему тепло, если б с моря не тянуло холодом.
Виктор частенько сползал с оленьей шкуры на холодную гальку, и Тынэне то и дело приходилось водворять его обратно.
По совету Елены Ивановны Тынэна решила поступить на заочное отделение Анадырского педагогического училища. На берег она с собой брала учебники, но они большей частью так и оставались нераскрытыми.
Глаза невольно вглядывались в морскую даль, и Тынэне казалось, вот сейчас она увидит мчащийся к берегу корабль. «Вымпел» обычно первым открывал навигацию.
Тынэна представляла, как она увидит друзей Виктора, поговорит с ними, покажет сына. У них, наверное, есть и свежие письма от Виктора.
Тынэна услыхала сзади торопливые шаги, оглянулась и увидела спешащую к ней Елену Ивановну. Что-то было в ее облике необычное, настораживающее.
— «Вымпела» ждешь?
Тынэна молча кивнула.
— Он будет сегодня к вечеру, — сообщила Елена Ивановна. — Я только что с полярной станции. Там получили телеграмму с корабля…
И вдруг Елена Ивановна заплакала.
— Что с вами, Елена Ивановна? — с тревогой спросила Тынэна. — С Иваном Андреевичем что?
— Нет, девочка моя, не с Иваном Андреевичем, — сквозь рыдания проговорила Елена Ивановна.
— С Виктором? — неожиданно охрипшим голосом спросила Тынэна.
Елена Ивановна молча кивнула.
Туча заполнила сердце холодом.
— Убит?
Елена Ивановна только кивала в ответ и плакала.
— Когда это случилось?
— Давно еще, до его рождения, — Елена Ивановна кивнула на мальчика и подала помятую, слежавшуюся телеграмму.
Она была послана из Пинакуля и подписана родителями Айвана.
— Это неправда, — глухо проговорила Тынэна.
— Это правда, Танюша, — всхлипнув, сказала Елена Ивановна. — Я тоже сначала не поверила и носила телеграмму с собой почти восемь месяцев.
— Восемь месяцев? — переспросила Тынэна. — Нет! Да я же получила его последнее письмо всего полтора месяца назад. И ответила ему.
— Милая моя, так ведь письма-то сюда сколько идут!
Тынэна прикрыла глаза рукой. Странно, почему нет слез? Только такое ощущение, будто внутри тебя растет огромная черная туча. Выходит, все эти восемь месяцев она разговаривала с мертвым?.. Но отчего нет слез, почему сердце такое тяжелое и твердое, как камень?
— Я тебе не говорила, потому что боялась за ребенка. А Витюшка родился — боялась, что от такого известия у тебя пропадет молоко. А вот сегодня решилась. Лучше уж я сама тебе обо всем скажу. Сегодня придет «Вымпел», и ты все равно все узнаешь…
Тынэна тем же хриплым голосом произнесла:
— Оставьте меня, я хочу побыть одна.
Елена Ивановна ушла. Шла она медленно, то и дело оглядываясь на Тынэну.
А та сидела неподвижная, точно окаменевшая.
Вдали показалось едва приметное белое пятнышко. Это мог быть только «Вымпел».
Все. Ничего не осталось, кроме бумаги и начертанных на ней слов. Слова тоже мертвы, потому что они принадлежат человеку, которого уже нет на свете. Но как же так? Почему именно к ней судьба проявила такую чудовищную несправедливость?
Уже ясно виден корабль. Тынэна подхватила сына и побрела к себе.
«Вымпел» бросил якорь, на берег направилась шлюпка. Товарищи Виктора долго и тщетно стучали в комнату Тынэны.
Она сидела перед маленькой фотографией мужа, держа на руках сына. Сидела без слез, будто окаменев, до самой ночи, пока сон не свалил ее.
Виктор Тынэн
1
В пятьдесят втором году Виктор Тынэн пошел в школу, в ту самую, где когда-то училась его мать, Татьяна Тынэна, ныне заведующая детским комбинатом.
Начальство долго думало, как назвать учреждение, которое вмещало в себе и детские ясли, и детский сад, и не нашло ничего лучше, как назвать его деткомбинатом.
В этом комбинате Виктор прожил с младенчества до того дня, когда пошел в школу. Долго всех воспитанников матери он считал своими братьями и сестрами и, когда начал кое-что соображать, с большим сожалением расстался с этим представлением.
Мать Виктор помнит всегда занятой каким-либо делом: то растапливающей печь, то за кухонной плитой, то перетаскивающей синие глыбы льда в котел, вмазанный в плиту.
От постоянных объятий со льдом мама была вечно простужена, говорила хриплым голосом, кашляла.
К тому времени, когда Виктор пошел в школу, для интерната выстроили новое здание, а старое отдали под деткомбинат, так что они с матерью так и остались там. Деткомбинат для Виктора был родным домом, с привычным плачем совсем крохотных младенцев, с горластыми ребятишками старшей группы, с шумливыми скандалами матерей, которым всегда почему-то казалось, что именно к их детям относятся хуже, чем к другим.
Виктор с матерью жили все в той же крохотной комнатушке. Мама спала на железной кровати с продавленной сеткой, а Виктор — на деревянном топчане, на котором, по мере того как он вырастал, менялись доски — все длиннее и длиннее.
На стене в деревянной рамке висела крохотная фотография молодого черноволосого парня — отца Виктора. Карточка была неважная, да еще от времени выцвела, и надо было пристально вглядываться, чтобы как следует рассмотреть человека, которого Виктор ни разу не видел и никогда не увидит…
Мама хранила пачку писем, полученных от отца. Часто по вечерам она садилась поодаль от сына, который делал уроки, осторожно разглаживала потертые листы и читала, беззвучно шевеля губами. Часто при этом она улыбалась, но порой на ее глаза навертывались слезы.
Так они и жили вдвоем. Тынэна заочно окончила Анадырское педагогическое училище, но из деткомбината не ушла: она любила возиться с малышами, да и охотников идти на эту хлопотливую работу не находилось.
Когда Виктор перешел в седьмой класс, мать слегла в больницу, врач обнаружил у нее открытую форму туберкулеза.
Она уезжала в районную больницу, а Виктор оставался в интернате заканчивать семилетку. На рейде покачивалась старенькая шхуна «Вымпел». Паруса с нее давно сняли, и она развозила почту и пассажиров по прибрежным селениям Чукотки.
Виктор провожал маму и поразился перемене в ней, когда она увидела это жалкое суденышко.
— Витя! — горячо зашептала она на ухо сыну. — Капитаном этого корабля был твой отец — Виктор Айван. Витенька, это был самый красивый корабль в моей жизни. Помнишь, когда ты был маленький, я тебе пела песенку моей матери, твоей бабушки Юнэу:
Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда…Мама закашлялась, слезы потекли у нее по щекам. Она поцеловала сына, и Виктор ясно ощутил запах вина.
— Ты выпила, мама? — строго спросил он ее.
— Чуть-чуть, — виновато ответила мама. — Подруги провожали, прощались.
Мама часто писала из больницы. Она давала всякие житейские советы, а о себе сообщала, что дела у нее идут на поправку, но почему-то ее всё не выписывали.
«Наверное, отправят в санаторий под Магадан, — сообщала она в одном из писем. — Это для того, чтобы закрепить результат лечения. При кашле крови больше нет, и в мокроте палочек Коха больше не обнаруживают… Дорогой мой сыночек, я тут разузнала: когда закончишь седьмой класс, можешь пойти учиться во Владивостокское мореходное училище. Будешь капитаном, как твой отец. Я всю жизнь об этом мечтала…»
После окончания семилетки Виктор решил прежде повидаться с матерью и поехал в районный центр. Но пока он добирался, маму отвезли в санаторий.
Тогда Виктор решил поступить в Магаданский горный техникум, чтобы быть поближе к матери. Сдав вступительные экзамены, он перед занятиями попросил разрешения съездить к матери.
Мама выглядела хорошо. Она пополнела, на щеках появился румянец. И хотя она была в смешной полосатой пижаме, Виктор снова поразился, какая она красивая и совсем молодая.
Они пошли гулять на берег Колымы. Мать шла рядом и любовно поглядывала на сына. Она не упрекала его за то, что он не послушался ее совета и поступил в горный техникум вместо мореходного училища.
— Ты уже большой, — ответила она на сбивчивые и невнятные объяснения сына. — Решай сам. Вот я иду рядом с тобой, и мне даже не верится, что у меня такой большой сын, студент. И доктор, когда меня звал из палаты, сказал: «К вам, Татьяна, молодой человек приехал…» Давно ли это было? А как быстро пролетело время! Даже не верится… Ты в Магадане береги себя. Город большой, движение сильное… Поправлюсь, приеду в Магадан, устроюсь там на работу и буду ждать, когда закончишь учение. Вместе и поедем домой.
На этом свидании все больше говорила мама. Виктор только поддакивал ей, а к горлу подступала жалость и горечь. Вот так всегда — все для него, для сына. Она сторонилась мужчин, запиралась в своей маленькой комнатушке и долгими зимними вечерами перечитывала старые письма.
— Здесь хорошо, — продолжала мама. — Лечение, еда. Но тоска. Моря нет, простора нет. Некуда выйти подышать.
Жители небольшого санаторного поселка приметили Тынэну и Виктора и не сводили с них глаз.
Тынэна проводила сына на автобус, заплакала и на прощание сказала:
— Учись хорошо. А я от тебя отставать не буду — готовлюсь поступить в пединститут.
В зимние каникулы Виктор снова съездил в санаторий. Несмотря на то, что мать писала бодрые письма, он нашел ее осунувшейся и сильно похудевшей.
Был морозный день. Они гуляли по расчищенной дорожке, и кашель то и дело сгибал пополам худое тело матери. Когда она сплюнула на снег, Виктор заметил красное пятнышко, слоено упала искорка.
Он ничего не сказал матери, но перед отъездом встретился с главным врачом и поговорил с ним. Пожилой седоусый врач показал Виктору рентгеновские снимки, в которых он ровным счетом ничего не понял.
— Вы должны подействовать на мать, — сказал врач. — Тоскует она по родным местам. Только и твердит, чтобы ее отправили обратно. Убеждает, что дома она скорее поправится и вся болезнь у нее оттого, что она не видит моря… Я понимаю ее, понимаю ваших земляков, попавших в такую беду и вынужденных покинуть милые сердцу просторы. Но ничего не поделаешь — лечиться надо. Так что поговорите с ней. Это только при вас она такая послушная, а как уедете, ляжет на кровать и целыми днями не встает. И на процедуры иной раз не ходит, все просит отправить ее домой. Она прекрасный человек. Ей еще жить и жить, она молода и красива, может еще найти свое счастье. Помогите ей.
Виктор, стараясь быть построже, сказал матери все. Тынэна покраснела и спрятала лицо.
— Хорошо, хорошо, — быстро кивала она, словно прося сына побыстрее закончить неприятный для нее разговор. — Я постараюсь.
Весной Виктор получил от матери письмо, где она сообщала, что находится на пути домой. В Магадан не заехала, потому что аэропорт далеко от города, времени не было, самолет скоро улетал.
За годы учебы Виктору ни разу не удалось съездить домой. Практику проходили поблизости — в Тенькинской долине. С матерью, судя по ее письмам, как будто все было в порядке. Она даже присылала немного денег, хотя Виктор просил ее этого не делать.
Земляки, приезжающие из Нымныма, подтверждали, что Тынэна здорова, работает в школе.
Лишь в последний год из Нымныма стали приходить тревожные вести: матери стало хуже, но она наотрез отказалась поехать на лечение. Виктор написал ей большое письмо, умоляя послушаться врачей. Мать ответила, что подождет его приезда.
2
Утро выдалось прекрасное. Небо было синее-синее и отражалось в просторных снегах. Солнечные лучи резали глаза, и пришлось нацепить светозащитные очки. Оленье стадо растеклось по южному склону холма. Клей уже вернулся из стада, куда уходил на рассвете.
Каюры быстро запрягли собак, повойдали полозья, и нарты тронулись к побережью, покинув гостеприимное стойбище.
Солнце ощутимо припекло. Римма откинула капюшон и подставила лицо лучам. За день езды она загорит, как на жарком южном курорте.
Днем сделали привал. Каюры разожгли примус, набили снегом чайник и через полчаса вместе с пассажирами наслаждались горячим крепким чаем.
Римма не уставала всем восхищаться.
— Ой, как это романтично! — восклицала она, прихлебывая из жестяной кружки обжигающий напиток. — Ты только взгляни, Виктор! Какой свет! Ну прямо картина Рокуэлла Кента!
Но мысли Виктора были далеко от прекрасного пейзажа, от хорошей погоды. Он уже давно видел себя в родном селении, разговаривал с земляками, ухаживал за матерью… Как-то она там?
И снова в путь.
По часам уже наступил вечер, а солнце еще высоко в небе — стояли Длинные Дни. Около одиннадцати вечера показались знакомые холмы и занесенные снегом озера. Это уже были родные места. Еще один подъем, и с холма будут видны яранги родного селения.
Яранг не было. Перед Виктором лежал совсем новый поселок, сплошь застроенный аккуратными домиками. Лишь кое-где виднелись оставшиеся подставки для байдар.
Виктор с волнением искал глазами знакомые яранги и ничего не находил. Да, это был прежний Нымным, и в то же время — совсем новое селение. С трудом Виктор отыскал здание старой школы и интерната.
Нарты спустились на лагуну, и собаки, почуявшие близкое жилье, натянули постромки и понеслись к селению.
Так уж повелось, что все приезжающие в Нымным нартовой дорогой сначала подъезжали к большому зданию, где размещались почта и сельский Совет. Сюда обычно, еще издали завидев приближающиеся нарты, собирались встречающие.
Первой к толпе подкатила упряжка, на которой ехала Римма, за ней — нарты Виктора.
Лица были знакомые, как будто Виктор никуда и не уезжал. Мужчины были одеты в серые и белые камлейки, женщины — в яркие цветные балахоны и в высокие торбаса.
— Смотрите, да никак это Виктор Тынэн! — сказал с удивлением кто-то из толпы.
— И правда, правда Виктор Тынэн! — хором закричали встречающие.
Виктор соскочил с нарт и стал пожимать протянутые руки. Одна из старушек вдруг всхлипнула и по старинному обычаю обнюхала Виктора.
Ковыляющей, слегка покачивающейся походкой подошел сильно постаревший Кукы. Он давно отошел от больших должностей и вернулся к своему исконному занятию — стал морским охотником. За эти годы в селении выросли новые, более грамотные руководители. В сельсовете теперь сидел дальний родственник Кукы, и вместо Гоголя висел другой портрет.
Виктор смотрел через головы и спины встречающих, надеясь увидеть родное лицо. Но матери нигде не было. Может быть, она просто не видела, что к селению идут нарты, или плохо себя чувствует…
Женщины, глядя на Виктора, утирали слезы. Кукы, заметив ищущий взгляд Виктора, взял парня за рукав и отвел его в сторону.
— Твой мама умер, — сказал он почему-то по-русски и уже по-чукотски продолжал: — Не дождалась она. Послали мы тебе телеграмму, но она вернулась обратно: адресат выбыл.
Потемнело небо перед глазами Виктора, померк ослепительный солнечный свет, почернел снег. Он чувствовал, как по щекам катятся слезы, и не мог выговорить ни слова: в горле стал комок — ни проглотить, ни вытолкнуть.
— Похоронили мы ее хорошо, — продолжал тихим голосом Кукы. — Я сам гроб смастерил. На дно уложил стружки, чтобы мягко было. И памятник сделал из фанеры, и звезду из желтой жести.
Виктор не заметил, как дошел до деткомбината, и опомнился только на пороге маминой комнатки. Все тут было таким, каким он оставил несколько лет назад. Та же маленькая выцветшая фотография на стене. Только рядом прибавилась новая — Виктор, студент Магаданского горного техникума…
Он присел на кровать. Перед ним стоял старый Кукы — видно, шел молча за ним всю дорогу.
— И мужчине можно поплакать, когда он теряет такую мать, — веско произнес старик. — Посиди один. Легче будет.
Старик ушел.
Сколько времени просидел Виктор, он не знал — дни стояли долгие, и свет, лившийся в окно, был ровен и не меркнул.
Перед глазами все стояло лицо матери, красивое, чуть похудевшее, такое, каким он запомнил его в день последнего свидания в санатории на берегу Колымы. Не дождалась…
В дверь постучали. Виктор встал с кровати и открыл дверь.
Это был Кукы. Он сказал:
— Хочешь, я покажу, где похоронена мама?
Они долго поднимались по крутой тропе. Горизонт все расширялся, уходил вдаль, открывая и тундровый, и морской просторы. Селение оставалось внизу — ровное, новое, ставшее немного чужим. Только этот простор, дальние горы, море — все это было давним, привычным, родным…
Могила матери находилась немного в стороне от остальных, почти над самым обрывом к морю. Свежий, нежнейшей белизны снег покрывал насыпанные холмиком камни.
В лучах низкого солнца ярко блестела пятиконечная жестяная звезда. Фанерный обелиск был выкрашен в яркую зеленую краску — постарался старик Кукы. Виктор подошел ближе. На звезде были аккуратно выбиты слова:
ТАТЬЯНА ТЫНЭНА
8. III.1925 — 23.IV.1962
Виктор присел на припорошенный жестким весенним снегом камень. Прямо перед ним расстилалось еще скованное льдом море. Но далеко, на самой линии горизонта, небо было темнее — там угадывалось уже открытое море.
Еще месяца два-три, и мимо мыса пойдут корабли.
ВЭКЭТ И АГНЕС
1
Вэкэт остановил упряжку, крепко вколотил палку в твердый, слежавшийся снег и огляделся. Справа тянулась граница окованного льдом моря. На всем расстоянии, сколько мог охватить взгляд, торчали нагромождения ледяных обломков. Между торосами и береговыми скалами под глубоким крепким снегом спряталась узкая галечная отмель. По ней и пролегла дорога Вэкэта. Снег был девственно чист и нетронут, едва намеченные следы полозьев тянулись далеко.
Торосы уходили в морскую даль, до уныния однообразную и наводящую скуку.
Вэкэт посмотрел влево. Невысокий берег продолжался на юг плоской равниной — тундрой Академии. Лишь на самом горизонте различалась горная цепь. Она светилась и сверкала в лучах долгой зари. По вычислениям астронома полярной станции солнце покажется послезавтра — четырнадцатого февраля. Где-то невдалеке отсюда в двадцатых годах поселилась канадская колония, посланная великим авантюристом Арктики Вильялмуром Стефансоном. По его теории поселенцы должны были существовать лишь за счет продуктов, добытых охотой. Советское правительство послало за горе-колонизаторами специальную экспедицию, но в живых нашли лишь эскимоску Анну Блежджек.
Путь Вэкэта лежал далеко в стороне от бывшего поселения американцев.
Вэкэт еще раз поглядел на далекий хребет. До него отсюда километров шестьдесят. Если ехать напрямик, за сутки можно добраться до гор, а там по наклонному плато до южного берега можно катиться даже без собак.
Вэкэт вернулся с собаками. Передовик Лелю вскочил навстречу. Лелю — неплохой пес, но по молодости своей любит ласку и шалости. Поэтому старые собаки не очень уважают его и часто отказываются признавать его власть. Однако Лелю хорошо знал команды, умел угадывать малейшее желание каюра. Он уверенно чувствовал себя впереди упряжки. Вэкэт не очень любил Лелю, хотя и ценил его. Каюр погладил пса, осмотрел его лапы, вычистил набившийся между когтей снег.
Вторым от корня был припряжен Эльгар, совершенно белый, без единого темного пятнышка пес. Рассудительный, мягкий, справедливый, он был намного умнее Лелю, но обстоятельства сложились так, что ему не пришлось получить высшего собачьего образования. Поэтому он и плелся в середине упряжки, хотя по своим собачьим достоинствам мог быть впереди всех. Вэкэт как-то попробовал запрячь его впереди, но на все команды Эльгар отзывался плохо, путал оклики. Лелю, отставленный на это время в сторону, всем своим видом показывал, как он презирает Эльгара и смеется над ним.
Осмотрев собак, Вэкэт вернулся на нарту.
Полозья со скрипом чиркнули по окаменевшему снегу, и прошло некоторое время, прежде чем скрип превратился в иной звук, который мечтательные каюры называют песней мчащейся нарты.
Нарта Вэкэта шла со скоростью, которая может держаться неизменной несколько часов, дней и недель.
При такой езде, когда неизвестно, что будет впереди, лучше всего и вспоминать то, что уже было и что тревожит разум до сих пор.
В воспоминаниях Вэкэт возвращался в родное стойбище: он слышал хорканье телят в оленьем стаде, перестук рогов, крики пастухов, звонкое звяканье пустого котла, грохот накалываемого в чайник льда, тягучие вечерние песни; ноздри вспоминали дым костра, запах слежавшегося под кожаным полом мха, аромат вареного оленьего мяса, свежесть летнего утра… Даже кожа тела тосковала по мягким оленьим шкурам.
Мир детства был прекрасен и неповторим. Особенно та пора, когда происходило кочевье. Каждое утро Вэкэт видел иной пейзаж — новые реки, новые озера, новые холмы, новые горы. Только небо оставалось неизменным. В сказках деда Паата оно было населено оленями, пастухами, молоденькими девушками и быстроногими юношами.
Небесные люди — звезды ходили за оленями. Они переваливали водоразделы, переходили широкие реки по весеннему, слегка подтаявшему льду, поднимались на травянистые склоны гор. Так же кочевали и земные оленеводы. Сначала Вэкэта носили на спине, в специальном меховом мешке. На остановках его подвешивали на высокий шест, и оттуда он таращил во все стороны черные, пронзительные глазки. Потом его повезли в особом детском возке, который тянул спокойный холощеный бык. Широкими, похожими на лопаты копытами он раскидывал на бегу снег.
Как-то маленький Вэкэт свалился с нарты. Он долго лежал, пока не почувствовал голод. Тогда он огляделся и попытался встать. Он видел, как ходили взрослые и дети чуть старше его, собаки и олени, и лишь один он пользовался чужими ногами. Вэкэт поднялся, скатившись с кочки, и сделал несколько шагов. Он не чувствовал себя одиноким, хотя стадо вместе с людьми ушло вперед, а его попросту не заметили. Его беспокоил лишь нарастающий голод.
И голод заставил его закричать. Он кричал, широко раскрыв свой маленький рот. Пробегавший невдалеке волк услышал его вопль и, трусливо поджав хвост, ускакал под защиту приречного кустарника. Дикий олень поводил разросшимися ветвистыми рогами и удалился на вершину горы: он был свободным существом.
Лишь под вечер обнаружили исчезновение ребенка. Мать с отцом примчались на беговых оленях и нашли сына стоящим на кочке и орущим изо всех сил.
С тех пор его стали все называть Вэкэт, что значит Ходящий.
Первыми друзьями Вэкэта были оленята, потому что в олеином стойбище мало детишек: чуть кто народился, тотчас забирают в ясли, в садик, а потом в школу-интернат, и все эти учреждения далеко от стойбища. Пришло такое время и для Вэкэта: пора идти в первый класс.
Заливаясь слезами, мальчик прощался с родными. В то время стойбище стояло далеко от побережья, на берегу озера Иони.
Мать горько рыдала, словно провожала сына навсегда. Отец был сдержан и говорил какие-то невнятные слова. Только дед Паат выразился ясно и определенно:
— Внук мой… Я тебя больше не увижу. Умру скоро. Будь настоящим человеком и не забывай тундру.
Он прижал голову внука к груди, погладил волосы и громко вздохнул.
Окрепшие за лето телята стояли поодаль. Прощание затянулось, и водитель громко спросил:
— Долго будем еще стоять? Мотор работает, и бензин течет!
Отец подсадил Вэкэта в кабину вездехода, рядом с водителем. Вэкэт больно ударился о какую-то железку, но смолчал, сжав зубы. Он собрал всю волю, все душевные силы, чтобы удержать рыдание. Водитель уселся рядом, дернул рычаги, и грохот, ворвавшийся в уши, покрыл слова прощания, которые выкрикивали отец, мать, дед. Оленята в испуге отбежали еще дальше, смешно взбрыкивая ногами.
Вэкэт высунул лицо из окошка вездехода и долго смотрел, пока не исчезли из глаз остроконечные яранги. Теперь он не удерживал слез, и они хлынули таким потоком, что затмили все вокруг.
Когда вездеход нырял в одну из многочисленных лощин, сердце у Вэкэта сжималось от мысли, что он больше никогда не увидит родные яранги. Но вот машина, урча и лязгая железными гусеницами, ползла на склон горы, и вновь показывались родные сердцу жилища, увенчанные столбами голубого дыма.
Водитель молчал и крепко сжимал маслянисто блестевшими пальцами рычаги. Он искоса поглядывал на мальчика. А когда стойбище окончательно скрылось из глаз, спросил:
— На кого будешь учиться?
Вэкэт не был готов ответить на такой вопрос и растерянно заморгал.
— Ну, что молчишь? На большого начальника будешь учиться или на человека?
На человека Вэкэту нечего учиться: он и есть человек. А если в той школе учат на большого начальника, то почему не стать таковым? И он уверенно ответил водителю:
— На большого начальника.
Водитель отнял руки от рычагов и удивленно уставился на мальчика. Но Вэкэт уже забыл о своем ответе и с восхищением смотрел, как вездеход идет без помощи рук человека. Это еще больше роднило машину с живым существом. Незаметно для водителя Вэкэт надавил ногами на пол машины и произнес про себя: «Ты сильный и добрый!»
«Сильный и добрый» взбирался на сопки, скатывался по склонам, переходил ручьи, гремел камнями на речных отмелях, ломал морошку и грибы. На тундровой почве оставалась рваная колея, тотчас заполнявшаяся темной водой.
В кузове вездехода лежали оленьи туши, шкуры и связки оленьих чулок — камусов. В полдень водитель остановил вездеход у берега речки, набрал воды и быстро вскипятил чай на бензиновом пламени.
Он угостил Вэкэта холодным оленьим мясом, налил кружку чая и еще раз спросил:
— Значит, большим начальником решил стать?
— Решил, — ответил Вэкэт и принялся сосредоточенно, как взрослый, пить чай.
В селение приехали к вечеру, когда солнце уже садилось за Западный мыс. Вэкэт вышел у школы-интерната. Здесь его уже ждала воспитательница, женщина с удивительно белым лицом и черными волосами, коротко остриженными и завитыми. Она привела Вэкэта в комнату и показала его кровать. Комната была полна таких же, как и он, мальчишек. Все ребята были одинаково острижены и одеты в одинаковую одежду. Вид у них был какой-то напуганный. Они даже между собой разговаривали шепотом и были так похожи друг на друга, что Вэкэт принял их за родных братьев.
До начала учебного года оставалось еще два дня. За это время Вэкэт с помощью своих товарищей познакомился с селением. Дома располагались на высоком мысу, и отсюда открывался такой простор, что захватывало дух и кружилась голова. Свесив ноги с обрыва, сидели старики и смотрели в бинокли: в море за китом гнались охотничьи вельботы. Изредка старики перебрасывались малопонятными словами и недовольно оглядывались на глазеющих мальчишек.
Вэкэт побывал у дома дирекции совхоза, в сельском Совете, заглянул в большие окна сельского клуба, постоял возле огнедышащего горна механической мастерской и даже успел сбегать километров за пять от совхозного поселка на звероферму.
Вэкэт бежал по колее, проложенной в земле тракторными гусеницами. Пушные звери жили в клетках. Тоскливыми глазами они смотрели на Вэкэта, лениво жевали пищу или вдруг начинали бегать от стенки к стенке, тыкались мордочками в мелкие ячейки железной сетки и судорожно вдыхали оставшийся на воле воздух свободы.
Вэкэт вдруг почувствовал жалость к ним, и на глаза его навернулись слезы.
— Они как пленные, — сказал он другому мальчишке.
— Да, — согласился товарищ.
То ли звериная тоска передалась ему, то ли вдруг вспомнилось родное приволье, но Вэкэт всю ночь тихо проплакал, лежа под холодными, непривычными простынями.
Утром его разбудили громкие крики дежурного, который торопил сонных ребятишек к длинному металлическому желобу-умывальнику. Затем детей так же торопливо повели в столовую. Завтрак Вэкэту понравился. Подавали редкие в тундре лакомства — вареное моржовое мясо и сколько угодно сладкого чаю. Дома Вэкэт за день выпивал чашки две-три, и отец строго следил за тем, чтобы сын не пил много жидкости. «Лишняя вода для пастуха беда», — наставительно говаривал он.
И еще было одно удивительное событие в первый школьный день. Вельботы подтащили к берегу огромную тушу кита. Кит вырастал из воды, как гора. Два трактора железными тросами волокли добычу на берег. Вэкэт едва удержался, чтобы не удрать с берега: огромное морское чудовище надвигалось на толпу головой, с сомкнутой пастью, таившей, казалось, чудовищные зубы (только позже Вэкэт узнал, что это был усатый кит).
Кита целиком вытащили из воды. Вокруг него закопошились раздельщики, а ребятишки кинулись к кускам китовой кожи с полоской белого жира. Это был знаменитый итгильгын, который время от времени попадал в оленное стойбище и считался таким же лакомством, как желтый апельсин. Вэкэт знал, что где-то в жарких странах растут деревья, увешанные апельсинами, и знал также, что громадный кит, покрытый вкусным итгильгыном, плавает в море. Но первая встреча с чудом, ставшим явью, была вкусной и мучительной — Вэкэт так наелся итгильгына, что всю ночь страдал от боли в животе…
2
Воспоминания об итгильгыне вызвали у Вэкэта голод. Он знал, что нет более навязчивой мысли, чем мысль о еде, когда имеешь небольшой запас. Вэкэт отогнул меховой рукав: часы показывали половину третьего. Пока Вэкэт ставил нарту, разжигал маленький бензиновый примус и набивал снегом котелок, на небо вышла полная луна и ярче засверкали звезды. Снег покрылся густой синевой. При легком движении воздуха тихо шуршали снежинки по твердому снежному покрову. Собаки жались вокруг гудящего примуса. Они хорошо знали, что время их еды придет лишь поздно ночью, когда луна будет высоко в небе и каюр раскинет брезентовую палатку.
Вода в котелке закипела. Вэкэт бросил в нее несколько горстей мороженых пельменей. Но прежде чем приняться за них, он съел с четверть килограмма копальхена [10], взятого для собак. На полярной станции этого добра были сотни килограммов.
Вэкэт поел пельменей вместе с бульоном. Он решил не терять времени на кипячение чая, поднял собак и снова пустился вдоль морского побережья, срезая по прямой мысы и неглубокие заливы, огибая высокие берега, забираясь в глубь торосов. У Вэкэта была подробная карта острова, и вся береговая линия с указаниями высот и прибрежных глубин крепко запечатлелась у него в мозгу.
Вон за тем поворотом должен быть мыс, носящий странное для Арктики название Гавайи. Говорят, что на Гавайских островах есть мыс точно такого же очертания. Гавайи так Гавайи. На островах Франца-Иосифа есть скала Рубини. Мало кто теперь помнит этого сладкоголосого итальянского тенора.
Вэкэт увидел мыс Гавайи. Он далеко выдавался в море, раздвинув своим могучим телом торосы и обломки айсбергов. С западной стороны мыса в море спускался ледник. Сейчас он слился с ледовым панцирем океана.
Между морем и берегом нависали снежные козырьки. Они легко обламывались при малейшем сотрясении воздуха, и поэтому Вэкэт решил пересечь это опасное место завтра, когда будет светлее.
Под мысом Гавайи Вэкэт нашел хорошо защищенное от ветра место и притормозил нарту.
Кончик ковша Большой Медведицы загнулся к горизонту, луна плыла в мареве Млечного Пути. Затих шорох скользящих по снегу полозьев, и на уши надавила тишина. Вэкэт старался побольше шуметь. Он долго вбивал остол в окаменевший снег, громко разговаривая с собаками, и изо всех сил бил по копальхену, отсекая куски мерзлого моржового мяса. Покормив собак, Вэкэт установил палатку. Она была совсем крохотная, всего лишь на одного человека. На брезентовый пол Вэкэт бросил оленью шкуру, которая служила ему подстилкой во время езды, внес примус и приготовил себе вечерний чай. В углу, если только можно назвать углом остававшееся пространство, лежал спальный мешок. Прежде чем улечься, Вэкэт отпряг трех собак и втащил их в палатку. Этой чести удостоились Эльгар, Лелю и молоденький пес по кличке Джек, рожденный уже на полярной станции и впервые вышедший в такой длительный поход. Оставшихся собак Вэкэт расположил кольцом вокруг палатки, крепко заделал вход и, быстро раздевшись до шерстяного белья, нырнул в прохладную собачью шерсть спального мешка.
Вэкэт засыпал не сразу: он читал при свете стеариновой свечи. На дорогу он захватил две книги: «Гостеприимную Арктику» Вильялмура Стефансона и однотомник Блока.
Раньше Вэкэт читал Блока только в пределах школьной программы, знал несколько стихотворений и поэму «Двенадцать», о которой учительница литературы сказала, что в ней Блок выразил свое понимание революции, хотя ввел образ Христа. А Вэкэту Христос нравился. Он так и видел его в «белом венчике из роз», идущего сквозь пургу. Вэкэту и самому не раз приходилось пробираться сквозь летящую снежную стену, сквозь ветер, когда воздух становился таким плотным, что по нему можно ударить кулаком. А фигура Христа чем-то напоминала оленного пастуха, ищущего в метели отбившихся оленей. И даже больше того, Христос был вроде бригадира, начальника, а матросы — пастухи.
В тот день, когда Вэкэт объелся итгильгына, он узнал, что в селе у него есть родственник, дядя Вуквун, огромного роста гарпунер и член Исполкома сельсовета. Вуквун разыскал его и привел в небольшой деревянный домик. В доме Вуквуна все было сделано так, словно это была яранга: сени были большие и просторные — есть где поместиться собакам, куда поставить бочки с квашеной зеленью и запасы мяса и жира. Стены увешаны оружием — от американского старинного винчестера и японской винтовки «арисаки» до современного автоматического карабина и гарпунного ружья.
— Родственник к нам пришел! — крикнул из сеней Вуквун. Открылась дверь в комнату, и Вэкэт увидел женщину с длинными седыми прядями. Лицо ее было в синих линиях татуировки. В руках она держала маленький кроильный ножик.
— Пришел наконец к нам, Вэкэт! — запричитала она. — Проходи в комнату. Сейчас чай будем пить, вареное китовое мясо отведаешь.
Женщина разговаривала как-то странно, чуть шепелявила, растягивала слова.
Пока жена Вуквуна накрывала на стол в небольшой чистенькой кухне, Вэкэт заглянул в комнату, заметил две аккуратно застеленные кровати и большой радиоприемник с горящим зеленым глазом. Из приемника доносилась приглушенная музыка.
Вуквун заставил Вэкэта умыться, подал ему чистое полотенце и только после этого повел в комнату.
— Мой дом! — сказал Вуквун, обводя руками комнату. — Здесь я и живу. И этот дом для тебя такой же родной и собственный, как и для меня.
Вэкэту нравилось, что Вуквун разговаривает с ним, как со взрослым. Дядя подошел к приемнику и принялся искать магаданскую станцию.
— Наша речь! — с гордостью произнес Вуквун, будто Вэкэт никогда не слышал чукотской речи по радио.
Вуквун обстоятельно расспросил о здоровье каждого тундрового жителя, о его делах; словом, исполнил тот ритуал, который вел начало еще с тех далеких времен, когда не было ни радио, ни почты, а человек хотел все знать, то есть, говоря по-современному, получать информацию.
— Почему она так разговаривает? — с детской непосредственностью спросил Вэкэт о жене дяди.
— Потому что она эскимоска, айваналин. Сип родом из эскимосского селения Наукан, которое лежит на берегу Ирвытгыра. Я ее там взял.
С того дня Вэкэт стал частым гостем в домике дяди и его жены Сип. Вуквун даже обратился было с заявлением в районо, чтобы ему позволили взять мальчика из интерната. Но ему отказали: «Вместо того чтобы бороться за полный охват детей местного населения интернатами, детскими яслями и другими воспитательными учреждениями, коммунист Вуквун идет на поводу у тех, кто держит детей дома, под опекой отсталых родителей».
У бездетных супругов было столько накоплен ной, не растраченной, долгими годами нежности, что Вэкэт чувствовал себя в этом гостеприимном доме не только желанным гостем, но и полновластным хозяином, и дядя искренне горевал, когда Вэкэт закончил семилетку и отправился завершать среднее образование в районный центр.
3
Просыпаясь, Вэкэт первым делом прислушивался к наружному шуму. Тишина за тонкой тканью палатки указывала, что надо отправляться дальше. Если же шумел ветер и снег бился о матерчатые стены, можно было не торопиться и даже самое незначительное дело растянуть на долгое время: ибо нет ничего хуже в пургу, чем пустые, ничем не заполненные часы, которые тянутся и тянутся, причиняя порой даже физическую боль.
Вэкэт набил снегом чайник, чуть отойдя в наветренную сторону, чтобы собачьи шерстинки не попали в воду. От большого кымгыта [11] отрезал несколько больших ломтей копальхена и принялся сосредоточенно жевать, с улыбкой вспоминая, каким пугалом был копальхен для первых русских, которые не только не могли его есть, но даже не выносили его вида. А между тем это универсальная еда и для собак, и для человека. Она признана таким авторитетом, как Руал Амундсен. Плотного завтрака из копальхена вполне достаточно, чтобы дать человеку сил на целый день при езде на нарте во время долгого морозного пути.
Собак перед отправкой кормить не полагалось, и Вэкэт поел в одиночестве, завершив завтрак полным чайником кофе со сгущенным молоком.
Вновь потянулся однообразный вид — справа торосистый, уходящий в бесконечность морской простор, слева — скалистый берег, серо-черный, с яркими полосами застрявшего в расщелинах снега и с тускло отсвечивающими льдистыми подтеками.
Заря разгоралась. Сегодня покажется солнце. Горизонт чист, и можно увидеть первый восход. У чукчей не было поклонения перед солнцем. Тиркытир [12] не отождествлялся у них с богом, как Ра у древних египтян, и жертвы приносились морским и иным богам, которые снабжали человека едой и другими вещами, необходимыми для жизни и продолжения рода. А солнце здесь не играло такой роли, как в долине Нила.
Учителем истории в интернате был Марков, человек, строго говоря, не очень образованный, однако прочно выучивший текст учебника. У его учеников существовала игра — поймать учителя на каком-нибудь отступлении от текста. Но Марков соблюдал даже знаки препинания, делая короткие паузы на месте запятых и более длительные на тех местах, где стояли точки. А параграфы служили ему для того, чтобы пройтись между парт и строго посмотреть, не занимается ли кто посторонним делом. История древнего мира сменилась средними веками, и где-то на смутной поре инквизиции Марков перешел работать в заготовительную контору, уступив место Олегу Михайловичу Гремячеву, который, в противоположность Маркову, не только говорил об истории своими словами, а еще и приохочивал учеников к чтению исторических книг. Усилиями обоих преподавателей у Вэкэта история человечества сложилась приблизительно по такой схеме: нескончаемая смена властителей, перемежающаяся народными восстаниями. Создалось впечатление, что древние люди заботились только о том, чтобы указать свое место во времени, не уступить места в историческом процессе. И Марков, и Гремячев требовали знания хронологии, и Вэкэт, не любивший цифр, не полюбил истории, хотя отдельные личности его очень интересовали…
Пожалуй, наибольшее любопытство вызвали у него знаменитые путешественники. Не те, которые исследовали Центральную Африку или Америку, а те, кто ходил вот здесь, по этим же горам и холмам, по тому же Ледовитому побережью, где жил Вэкэт. Это были удивительные люди. Их рассказы, напечатанные потом в книгах, вызывали большой интерес даже у тех, кто не испытывал особого влечения к дальним странствиям. Долгая полярная ночь, северное сияние — все это необычным отблеском ложилось на облик полярных исследователей. Даже их портреты, напечатанные в книгах, отличались какими-то особенностями. В районном центре Вэкэт вплотную столкнулся с ними, с героями-полярниками, которые работали на полярной станции чуть поодаль от поселка. Они имели дело с диковинными приборами, отправляли в небесную синь шары-пилоты, продукты им привозил пароход, а для шести человек особо готовила повариха. Они изредка приходили в поселковый клуб (у них было свое кино), все в коже, бородатые, вместо папирос курили трубки Вэкэт относился к ним с особым трепетом, и это чувство окончательно не прошло даже тогда, когда он, по зрелом размышлении, убедился, что они, в сущности, ничем не отличаются от остальных жителей Севера. А кто удивится тому, что Вэкэт тонул в ледяной воде, когда дядя Вуквун учил его охотиться на морского зверя и находить твердые тропы в движущемся морском льду? Кто удивится большому черному пятну на ноге, которое оставили зубы белого медведя, когда парень сделал неудачный выстрел и попал не в сердце, а в лапу медведице? Грустное дело, конечно, когда подвиг никому не виден, куда веселее, когда со всех сторон глядят и ждут его…
Теперь Вэкэт работает в системе Главсевморпути и пользуется всеми льготами настоящего полярника. Ему даже предлагали вступить в жилищный кооператив, созданный в южном городе.
Край неба уже не пылал. Заря погасла, уступив место чистому, светлому небу, с ясно очерченной линией горизонта: вот-вот должно выглянуть солнце.
Вэкэт притормозил нарту. Остановки в это время не полагалось, поэтому вожак укоризненно оглянулся.
— Смотри, Лелю, сейчас взойдет солнце — конец полярной ночи! — успокоил его каюр.
И как ни старался Вэкэт поймать самый первый луч, самый свежий свет, но как-то сразу показалась большая часть солнечного диска, и весь окружающий простор залило розовым светом. Диск был слегка приплюснут. Вэкэт ждал душевного волнения, песни в груди, но ничего этого не было, лишь сожаление о том, что не удалось поймать чудо. Быть может, самым трогательным в этом восходе солнца было то, что заблестел отполированный сухим снегом металлический наконечник остола.
Вэкэт тронул собак. Солнце долго не опускалось за горизонт, словно раздумывая, оставаться ему в промороженном небе или опуститься за горизонт.
За мысом Гавайи сжатие потревожило морской лед. По цвету неба угадывалась открытая вода, и Вэкэт подумал: не худо было бы сделать двухдневный привал, попытать счастья в открытой воде.
Быстро кончился первый солнечный день, и надо было кормить собак. Вэкэт повернул упряжку в открытое море, чтобы переночевать поближе к разводью, а рано поутру, когда посветлеет, выйти с ружьем на ледовый берег. Ночевать на льду Вэкэт не опасался — в это время года ветер не отгонит лед от острова, а сжатие он успеет услышать заблаговременно. На случай же, если льдина расколется прямо под ним, он улегся спать на нарте: трещина не бывает сразу такой широкой, чтобы поглотить нарту вместе с упряжкой.
Собаки долго не могли угомониться, вздрагивали во сне: видно, им не очень было уютно над толщей ледяной соленой воды.
Утром Вэкэт решил подольше поваляться в спальном мешке. Он лишь протянул руку, чтобы зажечь спичку и засветить стеариновую свечу. Слабое пламя показалось ярким: оно отражалось от тысячи мелких ледяных кристалликов, наросших за ночь на ткани палатки.
Колеблющийся огонек свечи понемногу нагревал воздух, и вскоре кристаллики льда стали обрываться и падать Вэкэт чуть отвернулся, чтобы защитить лицо от холодных капель.
Но эта маленькая хитрость не избавила его от начавшегося дождика, и ему пришлось спешно вставать, чтобы не замочить спальный мешок, поскорее натянуть на себя одежду, которая могла отсыреть.
Вэкэт достал карабин, проверил его и набил полный магазин. Прежде чем отправиться к черневшему поблизости разводью, еще раз проверил, крепко ли вбит остол, на котором держалась собачья упряжка. Затем он выстрелил по темневшим на фоне светлеющего неба ропакам. Льдина разлетелась на мелкие осколки: будет тюлень, охотник уж постарается не промахнуться.
Разводье было совсем небольшое, точнее — это была широкая трещина, образовавшаяся недавно.
Вэкэт уселся с южной стороны и положил на колени карабин. У ног его лежал свернутый кольцом, готовый к употреблению акын [13] с деревянной грушей, утыканной загнутыми крючьями.
Едва охотник приготовился к долгому и терпеливому ожиданию, как с легким всплеском показалась нерпичья голова и тут же грянул выстрел. Через две минуты на льду лежала туша жирной нерпы. Вторая нерпа была добыта буквально через четверть часа после первой.
Заря уже пылала в полнеба. Мороз усиливался, и при свете наступающего дня Вэкэт видел, как разводье сужалось, ломая ледок, успевавший нарасти у краев.
Послышался отдаленный грохот. Вэкэт поднял глаза и увидел ледяной вал, надвигающийся с севера, подобно морской волне. Ноги почувствовали дрожь ледяного панциря. Вэкэт вскочил и, ругая себя за беспечность, заторопился к упряжке, однако не забыв прихватить убитых нерп. Пока он скатывал палатку, укладывал на нарту пожитки и привязывал к нарте убитых нерп, грохот стал явственнее. Собаки насторожили уши. Некоторые уже повизгивали от страха, а коренная вдруг завыла таким голосом, что у Вэкэта похолодело на сердце. Он боялся оглянуться, но все же не смог удержаться. Ледяной вал вырос и был уже совсем близко.
Собаки рванули сразу, как только каюр уселся на нарту. Они мчались к земле, к твердой, надежной черте, которая становилась все отчетливее при свете медленно нарождающегося дня: земля начиналась там, где кончалось нагромождение льда. На земле тоже были снег и лед, но уже ровный, разглаженный ветрами на пряди заструг и невысоких сугробов.
Нарта подпрыгивала на ропаках, и каждый раз Вэкэт со страхом думал, не оборвались ли ремни и не отцепились ли нерпы. Теперь он не боялся оглядываться. Ледяной вал уже дошел до разводья, обрушился в воду. Казалось, он нашел там свой конец. Но это было не так. Противоположный, северный лед вдруг стал дыбом, двинулся на южную кромку и подмял ее под себя. А берег был еще довольно далеко. Вчера, в поисках разводья, Вэкэт не заметил, как пересек границу прибрежного припая и вольного, дрейфующего льда. Лишь теперь он понял, что, будь ледяной вал с юга, ему пришлось бы спасаться в глубину дрейфующего льда, туда, где в январе 1914 года было раздавлено льдами судно капитана Бартлетта «Карлук».
Ледяной край припая был чуть выше уровня дрейфующего льда. Вэкэт на ходу соскочил с нарты и помог собакам одолеть небольшой подъем. Словно почуяв, что опасность позади, собаки пошли тише. Отъехав подальше от кромки припая, Вэкэт остановил нарту и оглянулся. Ледяной вал вырос до высоты трехэтажного дома и неудержимо надвигался на припай. Вот он подошел к ледовому берегу и накрыл его. Вздрогнул накрепко вмерзший лед, и эхо побежало по ропакам и торосам, обогнав упряжку Вэкэта. Сжатие закончилось, разбившись о несокрушимую крепость ледового припая.
Вэкэт тронул упряжку и неторопливо направился дальше.
Галечная гряда была покрыта снегом, но под нартой снежный покров рушился, и полозья порой чиркали по камню. Кое-где виднелись обломки плавника, а иногда целые деревья, с сучьями, с ободранным корьем. Чаще всего попадался строевой лес, брусья, доски, бревна. Кое-где виднелись разбитые деревянные бочки, ящики, поцарапанные льдами, железные банки с разными надписями.
Под нависающим скалистым мысом Вэкэт остановился. Он решил сделать большой привал: покормить собак, отдохнуть, подкрепиться свежим мясом. На этом мысу находился один из геодезических знаков, который надо было проверить.
Вэкэт не спеша разбил палатку и принялся собирать плавник для большого костра. Нащепав маленьким топориком лучину, развел огонь и подложил несколько больших, высушенных морозом и ветром бревнышек. Огонь дружно занялся, дерево затрещало, и к небу потянулся почти незаметный легкий дымок. Вэкэт разложил костер в виде полукруга. В центре поставил палатку. За линией огня расположились собаки: они все же мерзли и тянулись к живительному теплу, расправляя лапы.
Вэкэт положил оттаивать нерпичьи туши. Можно было бы разрубить их топором, но если есть возможность разделать их по всем правилам, разнимая по суставам, то уж лучше сделать так.
Вэкэт накормил требухой и тюленьим жиром собак.
А для себя наварил большой котел. Мясо было нежное, сочное, чуть недоваренное. В этот день он пил не чай, а крепкий мясной бульон.
Начало смеркаться. Вэкэт отложил на следующий день поход к геодезическому знаку и, осмотрев собачью упряжь, забрался в палатку.
При свете свечи достал потрепанный том «Гостеприимной Арктики». Книга была издана в 1948 году довольно большим форматом, и Вэкэт перед дорогой колебался: брать ее с собой или оставить на полярной станции. Перелистав несколько страниц, Вэкэт нашел место, которое искал. Это было описание ледового торошения. «Нашим глазам открылось величественное и жуткое зрелище. Встречное поле целиком двигалось по направлению к востоку и часто сталкивалось с полем, на котором находились мы. Слышался оглушительный грохот трескающегося, ломающегося и дробящегося льда; льдины с дом величиною низвергались в воду с легкостью пробки. Встречное поле мчалось со скоростью около 2 км в час, и столкновение его с крепким береговым припаем предвещало недоброе…» Дальше все было так, как видел Вэкэт несколько часов назад. Следовательно, скорость его собачьей упряжки была больше, чем два километра в час, если ему удалось уйти от ледового вала.
Чтение замедлялось растревоженными мыслями. Они приходили к Вэкэту каждый раз, когда он забирался в спальный мешок: это воспоминания о прожитом.
Чаще всего на память приходил интернат — большой двухэтажный дом с уютными комнатами и с большим гимнастическим залом, где с потолка свешивались кольца и толстый канат. На противоположных стенах были укреплены корзины вроде тех, с помощью которых во время осеннего хода ловили мелкую рыбешку — вэкын, только без днищ. Дощатый пол был расчерчен, и учитель физкультуры Бочкарев учил старшеклассников баскетболу.
Еще среди зимы, когда кончились зимние каникулы, в школу пришел председатель райисполкома. У него было большое конопатое лицо и маленькие глаза. Он был в парадной форме — в новом, сшитом в московском ателье костюме, в скрипучих ботинках. Нейлоновую рубашку украшал красный, связанный из нейлоновой нити, галстук. Вся грудь у председателя была в орденских планках, и ребята, которые видели председателя чаще всего замотанным, утомленным, охрипшим от крика и речей, удивились.
Будущие выпускники собрались в спортивном зале. Из классов принесли стулья, а в конце зала, где стояли обшитые дерматином деревянные кони, установили стол и покрыли красной скатертью. На скатерть поставили графин, стакан и положили несколько чистых листов бумаги.
Председатель вошел в сопровождении директора школы. Ученики дружно встали, вразнобой ответили на приветствие и шумно расселись на стульях.
Разговор шел о будущем выпускников, о том, что вовсе не обязательно сразу всем идти в высшие учебные заведения.
— Сейчас чукотское село настолько преобразилось, — усталым голосом говорил председатель, — что и здесь требуются образованные кадры. Требуются кадры и в оленеводстве. Кто здесь из оленеводов?
Вэкэт оглянулся и нерешительно поднял руку. Вместе с ним поднял руку Чавто из Канчаланской тундры.
— Вы знаете, — продолжал председатель, стараясь говорить просто и ясно, — тяжело сейчас оленному пастуху. Стада выросли, удлинились маршруты кочевок, а народу в тундре все меньше и меньше. Кто сейчас пасет оленьи стада? Люди, которым мною за пятьдесят, то есть которым по возрасту и трудности работы пора идти на пенсию… И вот еще что… Мы могли бы дать в оленеводческие стада мощные вездеходы, современные радиостанции, технику, но без знаний пастухам эту технику не осилить. Даже те, кто окончил семилетку, едва ли смогут справиться с новыми механизмами. Я обращаюсь к вам, ребята. Идите после школы в тундру на смену своим отцам. Олени и тундра, ваша родная земля, ждут вас, образованных, молодых, сильных… Председатель смотрел на лица чукотских парней, и перед его глазами вставали далекие годы, когда он в таком же возрасте приехал сюда после окончания Благовещенского педагогического училища.
4
Молодых учителей собрали в отделе народного образования Хабаровского крайисполкома. Заведующий подошел к большой карте края и начал называть места, где требовались учителя. Яша Спешнев смотрел на самый отдаленный уголок. Он боялся, что кто-нибудь назовет именно это место, самую дальнюю оконечность Советской страны.
Но большинство выбирало Камчатку и близлежащий Сахалин.
Якову Спешневу досталась Чукотка.
В конце июля пароход «Ставрополь» взял курс на север. Шли проливом Лаперуза на виду у японских берегов. В хороший бинокль можно было разглядеть не только фигурки японцев, здания, но даже различались лица людей, с любопытством взирающих на советский пароход.
Словно живые цветные иллюстрации к учебнику географии, прошли за бортом Командорские острова, южная оконечность Камчатки — мыс Лопатка, заснеженные вершины курящихся вулканов, и вот повеяло арктическим холодом. На палубу уже нельзя было выйти в одном пиджаке, пришлось натягивать зимнее полупальто, а на голову — кепку.
Берингов пролив, разделяющий Американский и Азиатский материки, открывался двумя островами Диомида.
Низко над водой летали незнакомые птицы. На горизонте вспыхивали китовые фонтаны, острые плавники касаток прочерчивали зеленоватую воду. Спешнев стоял у борта и жадно вглядывался в угрюмые, пустынные берега. Судно замедлило ход. Где-то здесь должно находиться селение, куда послан учителем Яков Спешнев. Но как ни напрягал он зрение, на берегу, кроме нагромождения камней, ничего нельзя было увидеть. Волны кипели у прибрежных камней, а на скалах тысячами сидели птицы кайры, одетые, словно дипломаты, в черные пиджаки и ослепительно белые рубашки.
Старпом нашел Спешнева.
— Вам надо готовиться к высадке, — сказал он будничным голосом. — Соберите вещи.
Имущество Якова Спешнева состояло из двух больших фанерных ящиков: в одном находились письменные принадлежности — тетради, карандаши, перья, порошок для чернил, а в другом — учебники, несколько детских книжек и сборник стихов Пушкина. Кроме этого, политические брошюры и самоучитель английского языка.
Яков вернулся в каюту и собрал в небольшой фанерный чемодан личные вещи. Когда он вышел на палубу, корабль уже лежал в дрейфе и моряки внимательно всматривались в большую байдарку, которая полным ходом, под большими белыми парусами, двигалась к «Ставрополю».
— Вот будущие земляки за тобой едут, — сказал старпом.
В байдарках сидели странно одетые люди. Многие носили на голове разноцветные пластмассовые козырьки, а тот, что держал палку рулевого весла одной рукой, другой прикладывал к глазам бинокль.
Честно говоря, Спешнев ожидал увидеть самых настоящих дикарей и для этой встречи вооружился гуманными идеями, вычитанными в книгах Миклухо-Маклая. Однако люди, которые сидели в байдарке, вызывали смешанное чувство: с одной стороны, они были в необычной одежде, с другой — у них и бинокли, и светозащитные козырьки; и, главное, лица у них совершенно осмысленные, открытые и симпатичные. На довольно хорошем русском языке человек, стоящий У руля и, видимо, главный, спросил, обращаясь к капитану:
— Учителя привез? Обещание выполнил?
— Все в порядке, Тоюк, — ответил капитан. — Хорошего учителя вам привез, молодого.
— Пусть спускается к нам в байдару, — деловито сказал Тоюк. — Торопиться надо. На китовую охоту собираемся.
С помощью моряков «Ставрополя» и местных жителей багаж учителя очутился в байдаре. Яков Спешнев простился с капитаном и экипажем. Старпом сочувственно произнес:
— Ни пуха ни пера. Не горюйте, народ хороший, приветливый.
Байдара направилась к берегу, а пароход, дав прощальный гудок и подняв тысячи птиц со скалистых гнездовки, двинулся в путь, огибая мыс Дежнева.
То, что поначалу показалось Спешневу нагромождением камней, оказалось человеческими жилищами. Они лепились по крутому склону, обрывавшемуся к морю.
На берегу стояли встречающие — женщины, мужчины и дети, будущие ученики Спешнева. Тоюк свободной рукой показал на небольшой европейский домик с двумя окошками, чудом выстроенный в этих скалах, и сказал:
— Твой школа.
Это здание до недавнего времени принадлежало американскому торговцу. Несмотря на легкомысленный вид, оно было хорошо утеплено и снабжено двумя кирпичными печками, для которых имелся небольшой запас угля.
Тоюк настороженно следил за выражением лица учителя.
— Утром будешь учить детей а вечером будем учиться мы, эскимосы…
— Постойте! — Яков Спешнев от удивления сел на шаткую табуретку. — Какие эскимосы? Я ехал в чукотскую школу. У меня в удостоверении написано: направляется выпускник Яков Спешнев учителем в чукотскую школу в селение Секлюк.
— Про то, что ты учитель, написано правильно, — сказал Тоюк, рассматривая бумажку, — и селение названо тоже правильно, но мы эскимосы, а не чукчи. Чукчи тут недалеко, за перевалом, там, куда ушел пароход. У них уже второй год работает учителем женщина.
— Что же делать? — растерянно спросил Спешнев.
— Работать надо, — ответил Тоюк. — Комсомолец?
Яков Спешнев утвердительно кивнул.
— А я большевик, — заявил Тоюк. — Партийной ячейка у нас есть, а комсомольский нет. Будешь делать такую ячейку…
Так началась жизнь Якова Спешнева на чукотской земле. Первый год был самым трудным. Ученики не понимали учителя, а учитель их. Почти на каждый урок приходилось приглашать Тоюка или же звать его накануне вечером, усталого после китовой охоты, и вдвоем составлять конспект будущего урока. Когда учитель извинялся, Тоюк строго говорил:
— Революцию делаем — какой может быть разговор?
Многое было удивительно для Якова Спешнева, но, пожалуй, больше всего поражал его Тоюк, первый эскимосский коммунист, человек мудрый и сильный. Тоюк создавал Советскую власть в Секлюке, изгонял американского торговца. Он два года обивал пороги районных учреждений с просьбой прислать к ним учителя, а вот теперь был занят добыванием пекаря, человека, который умел бы печь настоящий русский хлеб.
Селение стояло на стыке многих дорог. Люди Секлюка хорошо знали и этот, и тот берег. Многие добирались до далекого Сан-Франциско, а дочь одного из здешних охотников училась в копенгагенском университете, куда она поступила с помощью Руала Амундсена. Народ Секлюка — бывалый и восприимчивый ко всему новому. Среди эскимосов нарождались свои купчики, но Советская власть остановила их рост, а те, кто уже не мог переменить жизнь, переправились на тот берег, покинув ради богатства родину и могилы предков.
На второй год Яков Спешнев уже сносно говорил по-эскимосски, отлично стрелял из винчестера, мог освежевать нерпу, кидал гарпун в моржа, клал печь, строгал, пилил и сколачивал школьные парты, умел чинить часы, примус и подвесной мотор «Архимед».
На большом ржавом руле, снятом с какого-то корабля, Яков Спешнев писал слова: «Пахнет сеном над лугами», и в сердце заползала тоска.
К школе сделали пристройку, учеников становилось все больше, и Тоюк отправился добывать второго учителя. Доехал до Анадыря и привез такую красавицу, что Яков Спешнев долго не осмеливался поднять на нее глаза, а повзрослевшие ученики втайне посмеивались над ним.
Весной Екатерина Семеновна и Яков Иванович поженились.
Пять лет провел в эскимосском селении Яков Иванович со своей семьей. Он уже не думал, что когда-нибудь покинет эти скалистые берега. Но вот пришло назначение в школу-интернат в соседнее селение, а оттуда Якова Ивановича перевели в районный отдел народного образования. С поста заведующего Спешнев ушел на фронт.
Семья осталась в районном центре. Через год жена переехала обратно в Секлюк, где уже была не начальная, а семилетняя школа, и здесь провела четыре долгих военных года.
Яков Иванович воевал на Северном фронте. Он дослужился до майора, а когда демобилизовался, ему предложили преподавать в суворовском училище в одном из южных городов. Но Спешнев рвался на Чукотку, ставшую ему родной землей.
Он вернулся в Секлюк и застал свою семью в полном здравии. Екатерина Семеновна рассказывала, что эскимосы все долгие четыре года ухаживали за ней, приносили лакомую добычу, одевали в меха ее детей. Яков Иванович поработал директором секлюкской школы, потом снова перешел в районный отдел народного образования.
А тем временем на Чукотке происходили большие перемены: люди покидали яранги и переселялись в деревянные дома. В эти годы Яков Иванович был избран председателем районного Исполнительного комитета. Лучшей кандидатуры невозможно было найти: Яков Иванович не только отлично знал весь район, от самых его глухих селений до больших прибрежных поселков, ставших центрами промышленных округов, он знал чуть ли не каждую эскимосскую и чукотскую семью и, что бывает редко среди руководящих товарищей, отлично говорил на двух главных языках района.
Яков Иванович радовался переменам, радовался тому, что бывшие жители первобытных хижин обзаводились современной мебелью, читали книги и журналы, слушали радио, осваивали современную технику. Сердце его наполнялось гордостью за маленький эскимосский народ, когда он видел на капитанском мостике исследовательской шхуны «Арктика» Валерия Напауна, сына постаревшего Тоюка…
В районном центре построили многоэтажные дома со всеми удобствами, а в Секлюке, на том месте, где стояла первая школа, возвели двухэтажную школу-интернат.
Казалось, надо радоваться всем этим переменам, но с некоторых пор в душу Якова Ивановича начало закрадываться сомнение: все ли делается правильно для того, чтобы человек чувствовал себя счастливым и нужным на этой земле?
В маленьких селениях все меньше становилось молодежи, а оленеводческие стойбища выглядели скучно. Даже собаки здесь казались постаревшими, как оленные пастухи. С трибун говорили об увеличении числа учителей из местного населения, о появлении врачей, ученых и даже писателей. А пастухов и охотников становилось все меньше. И тогда Яков Иванович решил обратиться прямо к выпускникам, хоть знал, что ему же в первую очередь попадет за то, что он не выполнит указание о посылке в высшие учебные заведения представителем чукотского и эскимосского народов.
В тот вечер, в школе, он смотрел на лица выпускников и вспоминал себя самого. В таком вот возрасте он и высадился на каменистом, крутом берегу Секлюка и долго не понимал разницы между эскимосами и чукчами.
Общая судьба связала его на всю жизнь с этими народами. Как сказать вот этому симпатичному парню о том, что его долг идти в тундру, к оленному стаду? А парень, наверное, мечтает увидеть большие города, Москву, Ленинград, и уже чувствует себя студентом.
Ближе к весне, перед выпускными экзаменами, Яков Иванович решил побеседовать с Вэкэтом лично.
Вэкэт, встревоженный неожиданным вызовом, старался и не думать о предстоящем разговоре.
Вэкэту никогда не приходилось разговаривать с Яковом Ивановичем, но он слышал о председателе много хорошего, особенно от своих сородичей.
К зданию райисполкома шла хорошо расчищенная дорога. У дома стояли две «Волги» и вездеход. Тут же, на отдельном столбе торчал дорожный знак — собачья голова в красном кружке — знак, запрещающий стоянку упряжкам.
На крыльце толпились люди, в большинстве приезжие. Среди них Вэкэт узнал земляков. Один из них, черноволосый губастый парень, ровесник Вэкэта, ушедший из школы после четвертого класса, гордо сообщил:
— А я женился!
— На ком? — заинтересованно спросил Вэкэт, помнивший всех девушек селения.
— На Маше Мильгуне, — сообщил Пенетегин. — Она бригадир на звероферме. Дом отдельный получили, с центральным отоплением. С углем возиться не надо.
Вэкэт вошел в длинный коридор. На обитой черной клеенкой двери было написано: «Яков Иванович Спешнев».
В большой приемной, возле столика с двумя телефонными аппаратами и пишущей машинкой, сидела Елена Маюк, бывшая девятиклассница, теперь жена начальника районной милиции Гогишвили.
— Ты чего, Роман? — удивленно спросила она парня.
— Председатель вызвал.
Секретарь скрылась за дверью. Вернувшись в приемную, она официальным тоном произнесла:
— Войдите.
Вэкэту не приходилось бывать в кабинетах председателей райисполкома, и он с любопытством оглядывался. Над письменным столом висел большой портрет Ленина, справа стоял высокий вместительный сейф и на нем большой графин со свежей водой и плавающими льдинками. С левой стороны на отдельной тумбочке Вэкэт увидел два разноцветных телефонных аппарата. Еще один предмет привлек внимание Вэкэта — барограф, поставленный на японский транзисторный приемник.
— Здравствуй, Вэкэт, садись, — приветливо сказал председатель и показал на одно из кресел.
Вэкэт сел, и колени его оказались на уровне собственного подбородка; кресла были так просижены, что даже через толстые брюки Вэкэт почувствовал оголившиеся пружины.
Председатель задал несколько вопросов о родителях. Яков Иванович оживился, когда Вэкэт среди имен родственников упомянул дядю Вуквуна.
— Хороший человек, — сказал Яков Иванович. — Очень хороший. Честный.
Расспросив Вэкэта о школьных успехах, председатель подошел к карте и повел рассказ о будущем района.
— Гляди, вот здесь нашли месторождение золота, которое тянется по побережью и уходит в море. На этом месте вырастет прииск. От порта мы ведем автомобильную дорогу в долину, а вот здесь поставим электростанцию. Ты, наверное, знаешь, что в Билибине строится атомная электростанция? А мы будем строить такую же станцию, только помощнее! — Председатель сделал движение рукой, как бы обнимая все огромное пространство района. — Олени окажутся в самом центре нового. То, что оленье мясо самое дешевое — это не повод для радости. Оно дешево, потому что пастухи работают на износ, потому что мы мало еще им дали такого, что могло бы облегчить их труд. Все эти вездеходы, вертолеты — это еще не все. «Спидола» не человек, с ней не поговоришь. Когда мы спрашиваем пастуха, что ему надо, он говорит: ничего, все у меня есть. Современному пастуху рядом нужен такой человек, за которым бы он тянулся. Чтобы подсказывал, что надо сделать. Словом, нам нужно, чтобы в тундре была молодежь, и не просто молодежь, а образованная, которая может найти и подсказать, что нужно в настоящее время оленеводству.
Смешанное чувство охватило парня: с одной стороны, он хорошо понимал Якова Ивановича, потому что то, о чем он говорил, хорошо было известно Вэкэту. Но, с другой стороны… Как распрощаться с мечтой, с теми дальними увлекательными дорогами, которые уже снились по ночам? Вернуться в тундру? Разумеется, Вэкэт не думал навеки расстаться с родными краями. Наоборот, он часто видел себя в кругу родных и знакомых, в родном стойбище. Но видел себя человеком, который чего-то достиг в жизни и стал больше, чем обыкновенный оленный пастух.
— Я знаю, что для тебя это не так просто, — тихо произнес Яков Иванович. — Я тебе сказал честно и прямо. Тебе решать и твоей совести… На прощание могу сказать: если понадобится, сделаем все возможное, чтобы ты мог заочно учиться. Будешь ездить на сессии куда хочешь — в Магадан, в Москву или в Ленинград. За счет совхоза.
Вэкэт вышел от председателя ошеломленный. В мозгу настойчиво стучал вопрос, который потом часто возникал перед Вэкэтом и мучил его: «Почему именно я, почему не кто-то другой, а именно я? Почему именно я должен это сделать, и почему — должен?»
Вэкэт прошел прямо в комнату и пересказал ребятам разговор, который только что произошел у председателя райисполкома. Ребята слушали, притихшие и взволнованные. В их глазах Вэкэт читал тот же проклятый вопрос, который мучил его.
— Каждый в душе считает себя благородным, честным и бескорыстным, — глухо произнес Вэкэт. — То, что говорил Яков Иванович, достаточно убедительно. Впервые в жизни нам предоставляют выбор. Трудный выбор. И теперь надо показать — усвоили мы то, чему учили нас десять лет, или все это прошло мимо?
После этих слов глаза у ребят забегали. Вон Володя Выквырахтын. Он спал и видел себя хирургом, руководителем большой клиники. Он уже давно в мечтах пересаживает сердца и другие органы, и даже белую зимнюю камлейку он носил с таким видом, словно это докторский халат. Николай Коратагин. Он вел переписку с ученым института языковедения, собирал фольклор и готовился стать языковедом, специалистом по палеоазиатским языкам. Петр Пананто твердо решил поступить в арктическое мореходное училище. Два лета подряд он уезжал в ближайший морской порт, работал грузчиком, лебедчиком и даже некоторое время плавал матросом на буксирном пароходе. У всех была своя мечта, каждый собирался кем-то стать, и все строили свое будущее, чтобы послужить родному краю, своей Чукотке. Вот только никто не думал стать оленеводом. Для них это было равносильно возвращению к прошлому.
— А как ты сам решил? — робко спросил Володя Выквырахтын.
— А как бы ты поступил на моем месте?
Володя пожал плечами.
— Я решил поехать в тундру, — тихо сказал Вэкэт и помолчал. — В самом деле, если не нам, то кому же поднимать оленеводство?
После выпускного вечера Роман Вэкэт, не задерживаясь, отправился на центральную усадьбу совхоза.
Когда дядя Вуквун узнал, что племянник решил стать оленным пастухом, он сначала не поверил. Потом долго уговаривал переменить решение. Он даже выразил желание отправиться вместо него в тундру.
— Стоило десять лет учиться для того, чтобы бегать за оленями! — сокрушался дядя Вуквун.
— Когда пастухи будут образованные люди, они и придумают что-нибудь, чтобы легко было пасти оленей, — отвечал Вэкэт словами Якова Ивановича.
Когда стада ушли летовать на продуваемые ветрами плато и берега больших рек, Вэкэт с попутным вездеходом отправился в тундру, в свое родное стойбище.
5
Геодезический знак представлял из себя пирамиду, сложенную из плоских плит песчаника. Она наполовину разрушилась. Это было заметно даже отсюда, снизу.
Солнце еще не показалось, но дневной свет уже заполнял раскрытые небу ущелья. Лишь в глубоких снежных пещерах, под нависшими сугробами, лежали густые синие тени.
Вэкэт надел солнцезащитные очки, взял в руки топорик, легкий посох. Подошвы Вэкэта не оставляли на твердом снегу следов, снег не скрипел, а лишь глухо звенел.
Уклон становился круче. Утомившись, Вэкэт остановился, вырубил топориком широкую выемку. Глянув на свою упряжку, он удивился: как будто он и недолго лез наверх, а собаки уже мелки и нарта выглядит детской. Внизу казалось, что путь наверх не так крут и долог, а лезть еще надо столько же, если не больше.
Океанский простор с высоты выглядел иначе, чем с уровня моря. Прежде всего глаз зацепился за границу между движущимся льдом и припаем. Торошение воздвигло ледяной вал вышиной с многоэтажный дом. Он тянулся на несколько километров. Если бы он догнал убегавшую упряжку, спасения не было бы. Нигде нет ни пятнышка чистой воды. Где-то на северо-востоке отсюда скалистый необитаемый остров Геральда. Остров, вдоль которого ехал Вэкэт, стал не так уж давно обитаем. В 1924 году решением Советского государства здесь создано постоянное поселение эскимосов и чукчей, переселившихся с материка. Полярная станция на южном берегу существует с той же поры.
Необитаемые острова… Раньше Вэкэту казалось, что они существуют лишь в жарких и теплых странах, где море никогда не замерзает, где круглый год цветут цветы и глаз не знает режущего блеска снежной белизны. На эти острова устремлялись пираты, искатели приключений, высаживались люди, потерпевшие кораблекрушение…
Твердый, как лед, снег со звоном рушился под ударами топорика, и осколки били по лицу, скатывались за шиворот. Склон становился круче, и ступеньки приходилось делать основательные.
Собаки задрали головы и с любопытством наблюдали за действиями своего каюра.
На последнем участке Вэкэту пришлось рубить опору не только для ног, но и для рук. Легкий посох мешал, и его приходилось втыкать рядом.
Наконец Вэкэт перевалил через снежный карниз и оказался на ровном месте. Здесь снег был сдут сильными ветрами. Из-под неглубокого снежного покрова торчали камни, покрытые жестким, как лахтачья шерсть, мохом.
Дальше на юг, насколько хватало глаз, простиралась тундра Академии, окаймленная на горизонте цепью гор. Чтобы вернуться на полярную станцию, надо пересечь тундру и подняться по скалистому обрыву или по забитой льдом долине на плато. Плато постепенно понижается до самого берега, до того места, где стоит станция. Старожилы уверяют, что можно катиться до дома без собак, скользя по огромному снежному склону.
Побывать бы здесь летом, поглядеть на гнездовья белых канадских гусей! Биологи утверждают, что эта тундра — единственное место в мире, где сохранился и выводит птенцов канадский гусь.
Знак из плитняка был выложен, как все знаки на полярных островах, в виде острой пирамиды. Но сейчас верхушка его обвалилась. Очевидно, здесь поработали белые медведи. Привыкшие находить съестное в сооружениях человека, медведи, видимо, решили, что под камнями спрятаны припасы. Однако окончательно развалить знак им не удалось.
У подножия знака снегу почти не было. Обнаженная земля затвердела, как камень. Интересно, в каком году сложен знак? Быть может, здесь ходили моряки с погибшего «Карлука» или полярники с первых советских экспедиционных судов, когда поход на этот остров равнялся подвигу? Никаких надписей на камнях Вэкэт не обнаружил. Невдалеке он нашел банку из-под американской свиной тушенки. Банка заржавела, но надпись на жести сохранилась. Такие консервы ели на Чукотке в военное время.
Где-то совсем недалеко отсюда проходит граница восточного сектора Арктики СССР. В ясную погоду можно видеть американские реактивные самолеты. Ревут моторы и на нашей стороне…
Восстановить знак будет нетрудно — упавшие камни лежали у подножия.
Передохнув и вдоволь налюбовавшись видом торосистого моря, просторами тундры Академии и скалистой бахромой горизонта, Вэкэт взялся за работу. Сначала он раскопал и рассортировал камни: те, которые побольше, пойдут вниз, а мелкие будут венчать пирамиду. Камни он уложил так, что они стали ступеньками, по которым можно взбираться даже с тяжелой ношей. Но уже после пятого камня Вэкэт почувствовал усталость. Отдыхая, он вспомнил рисунки из учебника истории древнего мира, изображавшие обнаженных рабов на строительстве египетских пирамид. Ступенчатая пирамида Джосера… Интересно, какая сейчас температура у подножия пирамиды? Здесь будет минус тридцать пять. А там? Жара небось. Или прохладно. Скорее всего прохладно, потому что там еще северное полушарие и в это же время тоже зима, как и здесь… Да какая там зима? Самая суровая зима в Африке жарче самого теплого лета на Чукотке, особенно на арктических островах. Правда, если потаскать камни, то даже при морозе минус тридцать пять через десять минут с тебя польет пот, словно ты у подножия пирамиды Джосера.
Но уже через несколько минут разгоряченное лицо схватывал мороз и слегка отсыревшие рукавицы превращались в твердые культяпки.
Под конец пошли камни поменьше. На самую вершину Вэкэт решил водрузить камень покрупнее, с острой вершиной, чтобы знак получился законченный. В поисках подходящего камня он обошел вокруг знака. В одной из ложбинок, плотно заполненной снегом, Вэкэт обнаружил какую-то яму и даже поворошил ногой снег.
Укладывая последний камень, Вэкэт услышал истошный собачий лай. Первая мысль была: «Добрались до нерпичьего мяса и передрались». Но это был лай, а не рычание. Потрогав, крепко ли сидит камень в гнезде, Вэкэт спустился с пирамиды и направился к обрыву посмотреть, что встревожило упряжку. Собаки рвались из постромок и лаяли, задрав головы. «Зовут, что ли, меня?» — с удивлением подумал Вэкэт. В это мгновение что-то заставило его обернуться, и он увидел большого белого медведя, приближающегося неслышными и как бы неторопливыми шагами. Теперь Вэкэт понял, что это за яма была в снегу: он потревожил хозяина льдов в его доме!
Раздумывать было некогда. Вэкэт шагнул к обрыву и в несколько секунд докатился до упряжки, кинулся к нарте и вытащил карабин. Только теперь он оглянулся. Медведя поблизости не было, но собаки продолжали лаять и рваться. Вэкэт посмотрел наверх. Медведь стоял на краю обрыва, как раз в том месте, откуда скатился он. Водя черным кончиком носа, он спокойно смотрел вниз, на лающих собак, на человека с карабином. Решив, видимо, что достаточно напугал непрошеного гостя, зверь повернулся и исчез за краем снежного козырька.
Потом Вэкэт никак не мог вспомнить, как это он успел схватить топорик и легкий посох с крючком.
Вэкэт долго не мог успокоиться. Как он мог забыть, что остров этот — родильный дом белых медведей! Здесь, на высоких берегах, где в лощинах лежит глубокий и твердый снег, медведица роет себе берлогу и живет там с маленькими медвежатами, дожидаясь тепла и весеннего солнца. В эту пору встреча с белой медведицей очень опасна.
Вэкэт приготовил обед, нарубил корм для собак, но взор его то и дело обращался к снежному обрыву, где на фоне темнеющего неба был виден восстановленный знак.
В сумерках Вэкэт решил отъехать на другое место. Но почему там, где он остановится, не может быть другой берлоги?
Лелю презрительно оглядывался на своего каюра: это он заметил белого медведя и поднял тревогу. Если бы не его нюх и чуткий слух — лежать бы каюру обглоданным радом с каменной пирамидой, которую он неизвестно для чего строил. Лелю понимал людей, которые строили жилища, добывали еду, собирали дерево, чтобы получить от него тепло. Но с тех пор как пес был взят на полярную станцию, он начал тихо презирать людей за их бесполезные действия. Правда, эти действия были более присущи приезжим. Эти приезжие толком не умели ездить. Они были или слишком требовательны и жестоки, или уж очень мягки. Езда на собаках для многих из них была забавой, а не серьезным делом. Где-то в глубине собачьей души Лелю прощал им их непонятные действия. Но когда такими же делами начинал заниматься свой же человек, такой земляк, как Вэкэт, кроме презрения со стороны Лелю, он ничего не мог вызвать.
Вот и сейчас. Ясно, что дальний переход сегодня не сделать — день кончился, пока Вэкэт возился с камнями и достраивал непонятную пирамиду. Место уже было обжито, собаки вытаяли себе удобные ямки-лежаки, так нет — пришлось пускаться дальше в дорогу. Неужели человек испугался белого медведя? Но как можно пугаться, имея ружье?..
Лелю оглядывался, но Вэкэт чувствовал смущение не перед собакой, а перед самим собой за то, что струсил и отъехал от старого лагеря.
Новый лагерь он разбил так, чтобы местность далеко просматривалась, чтобы никто не мог скрытно подкрасться. Здесь также было много плавника, и скоро огромный костер взметнул в небо пламя, соревнуясь с ярким закатным небом. Теплый дым, смешанный с паром, окутывал собак, а в котелке бурлило и клокотало нерпичье варево.
В этот вечер Вэкэту не хотелось читать, только зря горела свеча, собирая под брезентовый потолок пар от человечьего и собачьего дыхания. Наконец он потушил свечу и долго лежал с открытыми глазами, пока снова, как в прошлый раз, в памяти не всплыли живые воспоминания.
6
…Поначалу директор совхоза никак не мог понять, что же нужно этому парню, который, получив аттестат зрелости, так рвется в тундру. Он предлагал ему место на центральной усадьбе, сулил большой заработок, а когда убедился, что Вэкэт решил всерьез возвращаться в тундру, предложил ему место бригадира.
— Как же я могу быть бригадиром, если с детства оторван от оленей? — ответил Вэкэт.
— Ничего, подучишься — долгое ли дело! — бодро говорил директор. — Вот я раньше кем был? Учителем А когда призвали интеллигенцию в сельское хозяйство, подал заявление. И вот я здесь. В районе говорят — справляюсь.
Вэкэт промолчал. Он знал, почему учитель пошел в совхоз: директор получал больше, чем председатель райисполкома.
— Я пойду работать рядовым пастухом, — еще раз повторил Вэкэт.
— Ну хорошо, — махнул рукой директор, — иди тогда учетчиком.
— И учетчиком не пойду, — настаивал Вэкэт, — только пастухом.
— Странно, — пробормотал директор, — а ну-ка, дай твой аттестат.
Директор долго изучал каждую оценку, потом вздохнул и с сожалением произнес:
— С такими отметками только в институт поступать, а ты…
Вездеход шел напрямик через тундру. Натужно тарахтя, пересекал мелкие речушки, озерца, утюжил гусеницами моховища и кочки.
В кузове, вдоль бортов, пряча ноги от ерзающих ящиков и мешков, сидели пассажиры: киномеханик Красной яранги Гатле, фельдшер, большой широконосый мужчина, и представитель дирекции совхоза Эпы, бывший когда-то колхозным председателем, еще в тридцатых годах. Он опекал большой ящик, заставленный бутылками со спиртом.
С озерной глади взлетали птицы, в нетронутой вездеходом тундре цвели цветы, высокая трава волнами переливалась под легким ветром. Она отмечала высохшие русла рек, затопляемые во время весеннего паводка.
День клонился к концу. Стада находились у подножия Большого хребта, где ветер продувал долину и разгонял тучи гнуса и овода. До стойбища было еще порядочно, поэтому путники остановились на берегу ручья перекусить и попить чаю.
Водитель обошел машину, потрогал траки и, удовлетворенный осмотром, вернулся к костру, над которым вместо чайника висело большое ведро.
— Сактируем одну бутылку? — подмигнул водитель.
— Нельзя, — строго ответил Эпы и зябко повел плечами.
— Да стоит мне дернуть посильнее, как половина бутылок побьется! — коварно усмехнулся водитель. — Какому дураку пришло в голову везти спирт в бутылках на вездеходе?
— Не дураку, а директору торга, — поправил водителя Эпы. — В прошлый раз везли в бочке. Три дня ехали. Дорога была плохая, сургуч с пробки побился. Одним словом, очень ослабел в пути спирт, сильно разбавился…
Вода кипела, и киномеханик высыпал в нее пачку чая.
Разговор все вертелся вокруг спирта.
— Я где-то слышал, — продолжал водитель, — как на материке в одном большом винном магазине орудовала шайка жуликов. Они воровали только коньяк высшей марки. Осторожно, медицинским шприцем они вытягивали из каждой бутылки грамм по десять. Десять бутылок — сто грамм. А бутылок там было тысячи.
Киномеханик разлил чай по кружкам. На куске фанеры лежали открытые консервные банки, масло, хлеб, кусковой сахар.
— Доктор, — обратился к фельдшеру водитель. — А ведь у вас должен быть шприц? А если попробовать?
— Нельзя! — еще строже повторил Эпы. — Потерпеть надо!
…Вэкэт думал о предстоящей встрече с отцом. Последний раз они виделись два года назад. Отец приехал в районный центр и явился в интернат сильно навеселе. Он шумно вошел в комнату и кинул на пол гостинцы — связку голых оленьих ног. Этими ногами потом долго дразнили Вэкэта. Но самое обидное было в том, что отец выглядел смешным и жалким. Он пытался говорить по-русски и все запевал песню:
Сепь та сепь курком!По мелодии можно было догадаться, что оленевод пытался спеть: «Степь да степь кругом». Почувствовав отчужденность и обиду сына, отец неожиданно протрезвел и сказал:
— А что ты на меня обижаешься? Это я на тебя должен обижаться. Ты ушел из тундры и никогда уже не вернешься. Я тебя не растил и не воспитывал, и поэтому я тебя не стесняюсь.
Отец хлопнул дверью и ушел. Больше в гости к сыну не приезжал.
…Сгущалась темнота, но вездеход не сбавлял скорость. Толчки становились ощутимее, и Эпы взял заветный ящик на колени. Вэкэт хотел было подремать и закрыл глаза, но его так подбросило, что он едва не откусил себе язык.
Конечно, можно было бы остановиться и переночевать. Водители, менее опытные и не так хорошо знавшие тундру, так и поступали.
Темнота еще не загустела, как это бывает в осенние вечера, и непосредственной опасности свалиться в обрыв не было. Время от времени водитель останавливал машину, выходил из своей кабины и большим молотком вправлял готовые выпасть пальцы траков.
Наконец сквозь дремоту и грохотание Вэкэт услышал возглас водителя:
— Огни вижу! Стойбище близко.
Медленно приближались яранги. Где-то тарахтел движок, ярко светила с высокого столба электрическая лампочка.
— Связь держат с дирекцией, — со знанием дела сказал киномеханик.
— Какая связь ночью? — махнул рукой фельдшер. — Слушают радио или музыку.
Тарахтение движка прервалось, лампочка потухла, и послышался собачий лай и человеческие голоса.
Вездеход резко остановился возле брезентовой палатки, где находились и рация, и амбулатория, и Красный уголок. Здесь уже стояли встречающие — почти все жители стойбища. Слышались привычные возгласы, какими полагалось встречать гостей. Когда из глубины вездехода появился Вэкэт, отец, встречавший вездеход, шагнул навстречу и удивленно сказал:
— Глядите — и сын прибыл!
Несмотря на поздний час, а точнее предутренний, решено было устроить киносеанс, так как киномеханику не хотелось отставать от вездехода, который утром направлялся в другое стойбище.
В палатку, которую здесь называли Краской палаткой, притащили для сидения оленьи шкуры, разбудили тех, кто спал, завели движок, и начался полуночный сеанс кинофильма «Королева бензоколонки».
Эпы принес ящик в Красную палатку и позвякивал бутылками, отвлекая зрителей от кинофильма.
Вэкэт осторожно выбрался из Красной палатки и вышел на вольный воздух.
Рассветало. От реки поднимался пар, и сквозь шум киноаппарата иногда доносился плеск воды. Речка здесь еще не растеряла горную силу и стремительно неслась, скручиваясь в струи.
Яранги стояли в ряд, и по старинному обычаю впереди всех стояло жилище «переднедомного», главного человека стойбища. Здесь им был бригадир Эхэлькут.
Яранг было всего шесть, а дальше, за последней, простиралась тундра. Вэкэт растерянно огляделся: не мог определить, какая яранга — родительская. Та, в которой он родился и вырос, давно истлела. И с той поры пастухи перепробовали множество типов тундровых жилищ, которые им рекомендовали научные учреждения. Сначала их призывали стать оседлыми. Но когда выяснилось, что посадить пастуха на одно место так же нелепо, как перевести оленя на стойловое содержание, решили благоустроить быт тундровика. Чукотские пастухи пробовали жить в якутской юрте, в брезентовой палатке, отапливаемой железной печкой, в качающемся на сугробах передвижном домике, который тащил вслед за стадом трактор… Потом увлеклись увеличением оленного поголовья и повышением продуктивности, и чукотские пастухи потихоньку переселялись обратно в испытанные веками яранги.
Вэкэт шагал по кочкам, все больше отдаляясь от стойбища. Он не знал точно, где находится стадо, но инстинкт оленевода вел его как раз к тому распадку, где паслись олени.
Он их увидел издали — колеблющееся серое покрывало тундры, ее живое дыхание, признак жизни. Два пастуха сидели на пригорке и смотрели на идущего.
— Амын етти [14], — приветствовали они еще издали незнакомца.
Это были молодые ребята, опровергавшие утверждение директора, что в оленных стадах остались одни старики.
— Тыетык [15], — ответил Вэкэт и опустился рядом с сидящими на мягкий, еще сохранивший дневное тепло мох.
— На вездеходе приехали? — осведомился один из пастухов.
— На вездеходе.
— Кино доставили?
— Уже идет.
— Не повезло, — сокрушенно вздохнул тот, что помоложе.
— Киномеханик не останется? — спросил другой.
— Собирается на рассвете ехать дальше, — ответил Вэкэт. — Им еще нужно в другие стада. К Ранаутагину, к Чайвыргину…
— К Ранаутагину можно сбегать, — оживился молодой пастух. — Бегу туда часа три. Обгоню вездеход, кино посмотрю и к следующему дежурству поспею.
— Беги, — согласился старший пастух.
— В командировку? — спросил старший, совершенно уверенный в этом, и когда Вэкэт ответил отрицательно, заинтересовался: — Не отдыхать же приехал?
— Работать здесь буду, — ответил Вэкэт и, чтобы пресечь дальнейшие вопросы, пояснил: — Пастухом буду работать, я сын Мрэна.
— Так ты Вэкэт! — обрадованно воскликнул старший пастух. — А я Выргыргын. Из соседнего стойбища, которое потом объединили с вашим. Мы встречались во втором классе, в Ыккыни, а потом меня перевели в другую школу — далеко откочевали, до Энурмина дошли. Вот как мы встретились! Школу окончил? Десять классов! Ого! А я — шесть! Поработал грузчиком в Провидении и там же поступил в техническое училище. А здесь на практике… Вот как встретились.
Заря светлела, солнце вот-вот должно было вынырнуть из-за линии горизонта. Олени беспокойно двигались, и некоторые животные далеко ушли в поисках грибов. Пастухи встали, чтобы собрать растекшееся стадо. Вэкэт пошел вместе с ними. В интернатских ботинках было неловко ступать по качающимся кочкам.
Оленье стадо понемногу собиралось, сбивалось в кучу. Животные, еще издали завидя человека, старались примкнуть к стаду, словно понимали, что от них требуется. Подросшие телята были смешны и пугливы: они шарахались от человека, натыкаясь лобастыми головами на взрослых оленей.
— В этом стаде более тысячи оленей, — рассказывал на ходу Выргыргын. — Примерно шестьдесят процентов маток, остальные производители. Половую разбивку молодняка мы еще не делали…
Выргыргын говорил со знанием дела, словно он и не провел пять лет в бухте Провидения, а все это время кочевал со стадом.
— Наш преподаватель в техническом училище рекомендует другую структуру стада, — продолжал Выргыргын.
Вэкэт потом узнал, что в Провиденском техническом училище есть оленеводческое отделение, где ребят обучают премудростям пастуха, вдобавок дают удостоверение водителя вездехода и трактора и диплом радиста.
Стадо уже было собрано, солнце взошло, разогнав туман над рекой. Затарахтел вездеход, постепенно удаляясь.
Вэкэт повернул обратно к стойбищу.
— Пусть смена скорее приходит, — попросил его Выргыргын.
Солнце за рекой всходило. Лучи его играли в разноцветных струях, пронзали столбы дымов, поднявшихся над ярангами. Людские голоса в предутренней тишине разносились далеко вокруг. Кто-то выговаривал другому: видно, жена мужу. Голос то тончал до пронзительности, то становился низким, угрожающим. Потом кто-то вздумал петь.
Сепь та сепь курком! —разносилось по утреннему стойбищу, и оленегонные лайки с удивлением вострили уши.
В яранге полутьма мешалась с дымом костра, множество голосов переплеталось, и в этом гуле вдруг прорывалось отцовское:
Сепь та сепь курком!— Наконец-то явился наш долгожданный! — громко произнес отец и встал из-за низенького столика, уставленного бутылками, кружками, кусками оленьего мяса, открытыми консервными банками.
— Иди сюда! Дай поцелую тебя, будто ты еще совсем маленький и еще наш!
В голосе отца послышались слезы, Вэкэт торопливо подошел к нему. Отец целовал по-старинному, обнюхиванием. Слезы ему сдержать не удалось, и они покатились по его морщинистой щеке. Отец ловил их пьяным, непослушным языком, глотал и говорил:
— Приехал ты, знаю, насовсем! Пастухом решил стать. Это похвально. Но зачем, скажи, ты учился десять лет и отвыкал от нашей жизни? Зачем ты ранил наше сердце, покинул нас и вернулся, словно рожденный чужим?
Мать, возившаяся возле костра, повернулась к отцу и тихо, но твердо сказала:
— Оставь мальчика. Он устал, всю ночь не спал. Иди сюда, сынок, поешь.
— Нет, он не мальчик! — закричал отец и стукнул кулаком по столику.
Чья-то кружка упала и покатилась по твердому земляному полу. Вздох сожаления пронесся над пирующими.
Вэкэт оглядел присутствующих. В чоттагине собрались почти все пастухи стойбища.
— Он не мальчик! — повторил отец. — Это когда он уходил от нас учиться на большого человека, тогда он был мальчик, и мы отрывали его с болью от нашего сердца. А теперь он зрелый муж, имеет паспорт и комсомольский билет!
Вэкэт чувствовал себя растерянным. Он не нашел ничего лучшего, как передать, что пастухи из стада просили их сменить.
— Ничего, — махнул рукой один из пожилых пастухов. — Несколько лишних часов подежурят, не зима теперь — лето.
Вэкэт прошел в глубину яранги и уселся у костра на связку оленьих постелей. Мать ласково улыбнулась. Она тоже была навеселе. Вэкэт заметил это по ее нерешительным движениям и по тому, как, обычно экономная, она беспрестанно подкладывала тонкие прутики полярной березы в пламя. Туар положила на отдельную тарелку большую сочную кость, порылась в посудном ящике и достала оттуда вилку с погнутыми зубьями и тупой столовый нож.
— Поешь, — тихо сказала мать. В ее голосе слышалась ласка и какая-то неуверенность. Она не знала, как обращаться к сыну, как с ним говорить: он вырос вдали от родной яранги, без родительского участия. В нем было много чужого и незнакомого. А как было бы хорошо прижать его к груди, ощутить его горячее молодое сердце, напеть старую колыбельную песню, снова почувствовать себя молодой, полной надежд и ожидания чего-то светлого, волнующего. И вот это будущее перед ней, ее сын Вэкэт, получивший в школе второе имя — Роман… Мать смотрела, как он ест, пренебрегая вилкой и столовым ножом, и тихие слезы катились из ее глаз. За столиком шел разговор.
— А я ему говорю: пусть не болтает пустое — нельзя зверя держать в неволе, он не человек, которого можно посадить в тюрьму…
— А вездеход купить можно? Автомобили продают, а почему нельзя вездеход?
— Красная Армия может побить всех! Это я точно знаю. Пусть американский империализм дрожит!
— Кто дрожит? Если замерз — выпей.
Иногда в этом многоголосии слышалось отцовское:
Сепь та сепь курк-о-о-ом!Солнце уже поднялось высоко, и лучи его били прямо в распахнутую дверь, пронзая столбы синего дыма.
Вдруг солнечный свет померк: в дверях возникла фигура Выргыргына. Он, прищурившись, всматривался в сидящих.
Стоя спиной к солнцу, Выргыргын казался сидящим в чоттагине черным силуэтом, и его лицо было темной маской с белыми зубами и блестящими от гнева глазами.
— А вы сидите здесь! — крикнул Выргыргын с порога. — Мы ждем смену, а они пьют! И бригадир здесь!..
Бригадир медленно поднялся со своего места и осторожно понес полную кружку Выргыргыну, который уже переступил порог.
— Выпей и ложись! — приказал бригадир. — Пусть молодой Чейвун один посторожит стадо.
Выргыргын залпом осушил кружку и сказал:
— Так нельзя. Ему тоже надо отдохнуть. Сменить надо.
Бригадир обнял пастуха и шумно понюхал его щеку.
— Иди поешь! Не думай о сложностях жизни. Потом подумаешь, время еще есть.
Выргыргын через минуту забыл, зачем пришел, уселся на предложенное у столика место.
Вэкэт выпил кружку чаю и решил пойти в стадо сменить пастуха. Он надел отцовские летние торбаса, легкую замшевую кухлянку и тонкие суконные брюки. Мать положила в мешочек несколько кусков оленьего мяса и вместительный термос с драконами, наполненный горячим сладким чаем.
Парень стоял на пригорке и ждал смену. Он увидел Вэкэта и, узнав его, опечалился:
— Значит, никого не прислали?
— Я буду дежурить, — сказал Вэкэт.
— Тогда я тоже останусь. Одному трудно. По очереди будем обходить стадо.
— Ничего, один справлюсь. В первый раз это даже полезно, — сказал Вэкэт.
Парень задумался и вдруг спросил:
— Вездеход ушел?
— Давно ушел.
— Значит, к Ранаутагину поехали, — произнес парень. — К вечеру там будут. Если я побегу напрямик через гору, то смогу обогнать их и успею посмотреть кинокартину. Жевать что-нибудь есть?
Пастух в одну секунду съел большой кусок мяса, единым духом вытянул половину содержимого термоса и легким, упругим шагом двинулся через тундру в стойбище Ранаутагина смотреть «Королеву бензоколонки».
Вэкэт долго смотрел ему вслед, восхищаясь его выносливостью и таким ясным отношением к жизни, что даже становилось немного завидно.
Вэкэт обошел стадо. Оно паслось кучно, не растекалось по тундре: время было еще утреннее, солнце грело не так сильно, и олени не искали ни тени, ни воды. Самая трудная работа начнется после полудня, когда стадо устремится на водопой. Тогда надо смотреть в оба, чтобы какой-нибудь молодой, неопытный самец не откололся и не ушел в сторону. Вэкэт вспоминал полузабытые заветы и правила пастьбы оленей.
Он сидел на том самом пригорке, где провели ночь Выргыргын и Чейвун, и смотрел на колышущееся, серое, живое покрывало тундры — оленье стадо… Так Роман Вэкэт начал свою вторую жизнь в тундре.
7
С моря потянуло ветерком. Мороз обжигал лицо, и на нарте приходилось сидеть чуть боком, лицом к скалистому берегу. Вершины сугробов задымились. Но небо еще ясно, и ничего не предвещало перемены погоды. А этот ветер, наверное, отголосок бури, которая разломала лед и погнала ледовый вал к берегу.
Нижняя половина неба покрылась молочной пеленой, заходящее солнце оперлось широкими лучами на замороженный край земли. Скрип полозьев становился громче — снег уже больше не смачивался подтаявшей водой, и нарта шла словно по сухой золе или мелкому песку. Останавливаться не хотелось, но другого выхода не было: надо навести лед на полозья, иначе обессиленные собаки совсем выдохнутся.
Термос с водой приторочен к сиденью так, чтобы его не искать и не развязывать остальной груз. Вэкэт негромким возгласом остановил упряжку и опрокинул нарту на один бок. Быстро нанес лед на один полоз, подождал, пока белая пелена не стала прозрачным льдом, а потом принялся за второй. Вода схватывалась быстро, и лоскут медвежьей шкуры, с помощью которой Вэкэт наносил слой льда, пришлось не сушить на снегу, а выколачивать об остол.
Солнце медленно опускалось за горизонт. Синева сгущалась, рождаясь в складках снежного покрова, в ямках и даже в едва обозначившемся следе от полозьев нарты. Ветерок перехлестывал путь полосками снега, которые змейками вились поперек движения и предвещали бурю, снежную пургу, которая заставит отлеживаться в палатке несколько дней.
Береговая возвышенность кончилась, и низкий берег переходил в ледовитое море, прочно закованное морозом. Вдали, в последних лучах заходящего солнца, Вэкэт увидел холм и едва заметный знак, разрушенный почти до основания.
Упряжка свернула с береговой линии и взяла курс на холм. Собаки устали. Вэкэт и сам чувствовал усталость, хотя почти не соскакивал с нарты. Это от мороза, от ледяного воздуха, который студил легкие, не давал возможности сделать глубокий вздох. Собачья слюна не капала, а замерзала и волочилась ледяными нитями, достигая снежного наста.
Холод проникал через двойную кухлянку, холодил теплую фланелевую рубашку. Но особенно сильно он ощущался в ногах и в кончиках пальцев рук. То и дело приходилось шевелить пальцами, постукивать ногами, хотя проще было бы сойти с нарты и немного пробежаться. Но лень охватила Вэкэта, и он с ненавистью думал о полуразвалившемся геодезическом знаке, который придется восстанавливать на таком морозе, при обжигающем ветре, откапывать из-под снега скатившиеся каменные плиты.
Догорели последние лучи солнца, и огромная заря запылала в полнеба. Упряжка пошла в гору. Собаки едва перебирали лапами, и вожак то и дело оглядывался, как бы прося у каюра разрешения остановиться и перевести дух.
На этот раз Вэкэт поленился собрать дров и развести костер. Он решил сварить себе еду на бензиновом примусе. В этот день он расщедрился и дал утомленным собакам по двойной порции нерпы.
В тесной палатке за шумящим примусом надо было смотреть в оба. Зато снег в котелке быстро растопился, и бульон с мясом и чайник с крепко заваренным чаем были готовы через полчаса. После сытной еды Вэкэт долго наслаждался чаепитием, изведя полпачки кускового сахара и целую банку сгущенного молока.
Отогревшись, Вэкэт вышел из палатки. Ветер усилился. Теперь мела настоящая поземка, и бедные собаки прятали морды от морозного ветра. Вэкэт достал ножовку из багажа и принялся вырезать из сугроба снежные плиты. Он соорудил укрытие от ветра для собак и обложил снежными плитами палатку.
В палатке он зажег три стеариновые свечи, через некоторое время они нагрели палатку так, что можно было снять одежду и забраться в спальный мешок. Это было самое неприятное: дело в том, что мешок был полон студеного воздуха и приходилось с полчаса дрожать, пока мех медленно нагревался. Зато потом было так хорошо, что утром стоило большого труда вылезать из мешка.
Ночь прошла спокойно. Проснувшись и взглянув на часы, Вэкэт прежде всего внимательно прислушался к наружному шуму. Несильный ветер бил по палатке — это еще не пурга. Судя по температуре наружного воздуха, до настоящей снежной бури было далеко. Очень возможно, что ветер уляжется и снова наступит безветрие с яркими морозными днями.
К знаку Вэкэт направился пешком: не было никакого смысла ехать на нарте — дорога все время шла в гору, уклон был довольно значителен. Приходилось опираться на посох. Топорик в брезентовом чехле оттягивал пояс, и его то и дело приходилось поправлять. Холодный ветер выжимал слезы и заставлял отворачивать в сторону лицо. Между ногами змеились полосы летящего снега, дальние заструги и сугробы просвечивали мертвенной голубизной. Солнце пряталось за низкими облаками на горизонте, словно кутаясь от холодного ветра.
Камни лежали у подножия знака. Откопав их, Вэкэт тут же принялся за работу. Он укладывал камень за камнем, изредка останавливаясь передохнуть. Теперь он уже не размышлял о том, кто разрушил знак: непогода или белые медведи.
Он видел только каменные плиты, а руки, напрягаясь, сами поднимали их все выше и выше, пока пирамида не была увенчана тяжелым остроконечным камнем.
После недолгих размышлений Вэкэт все же решил тронуться в путь.
Сегодня темнота наступала быстрее, чем в прошлые дни.
Вэкэт ехал, пока мог видеть линию горизонта. Он остановился, когда все потонуло во мгле. Опять пришлось делать укрытие от ветра и обкладывать палатку толстыми снежными плитами. На этот раз он впустил в палатку всю упряжку и едва уместил меж собачьих тел свой спальный мешок.
В палатке пахло псиной, и воздух от собачьего дыхания был слегка влажный. Вокруг пламени свечи светился радужный ореол.
Вэкэт перелистывал страницу за страницей «Гостеприимной Арктики», и собаки молча следили за ним. Лишь Лелю старался обратить на себя внимание и широко, шумно зевал. Вэкэт дошел до того места, где описывалась постройка эскимосской снежной хижины. Почему-то на родине Вэкэта искусство строительства снежной хижины было полностью утеряно. А было бы неплохо сделать снежную хижину и устроиться с удобствами, не опасаясь при каждом малейшем движении опрокинуть стеариновую свечу.
Вэкэт начал вспоминать, как он страдал от холода в первый год своей пастушеской жизни, прежде чем научился спасаться от него бегством… Другого выхода не было, как бежать вокруг с гада, собирать отбившихся оленей, и даже если не было такой работы, все равно надо было бегать, разгонять кровь, заставлять ее быстрее обращаться по сосудам.
В дирекции совхоза долго не могли примириться с тем, что Вэкэт работает простым пастухом. То и дело ему предлагали разные руководящие должности от заведующего Красной ярангой до директора передвижной, кочевой школы. Прошло много времени, прежде чем его оставили в покое.
Трудно было с отцом. Он почти не разговаривал с сыном и горько жаловался друзьям, что сын не оправдал надежд, хоть и учился целых десять лет.
Раньше Вэкэт не мог и представить себе в полной мере всей тяжести труда пастуха. (По существу, жизнь оленевода — это непрерывный труд, повседневная забота о том, чтобы уберечь стадо от холода, голода, болезней, хищников.)
Он так уставал первое время, что после дежурства только и делал, что спал до следующего выхода в стадо, а ведь было лето, сравнительно спокойное время в тундре.
Однообразная жизнь изредка оживлялась с прибытием вертолета или вездехода, с очередной кинокартиной и запасом продовольствия. С центральной усадьбы щедро слали газеты и журналы, но главные новости оленеводы слушали по радио — почти у каждого была «Спидола».
В конце лета Вэкэт втянулся в работу и уже не только спал, но читал и газеты, и журналы и ходил в кино.
Снег выпал неожиданно, как это часто бывает в тундре. Ничто не предвещало наступления зимы — было тепло, и в мелких тундровых озерах купались. Пока солнце стояло в небе, можно было ходить в одной рубашке, а когда комариная страда подошла к концу, Вэкэт даже снимал рубашку, замшевые штаны и бегал вокруг стада в одних трусиках, смущая своих товарищей и беспокоя оленей. Собаки первое время гонялись за голым пастухом с громким лаем.
И, хотя снег растаял сразу же, очарование лета кончилось и люди ждали со дня на день заморозков.
В стойбище готовились к перекочевке на новое место. Стадо разбили на две части: одна должна была направиться поближе к районному центру — это так называемая товарная часть, предназначенная на убой, а остальное стадо предполагалось отогнать на зимнее пастбище, на южные склоны гор, которые меньше заносятся снегом, и оленям легче там выкапывать питательный мох-ягель.
Вэкэт был в числе сопровождающих товарное стадо. Из дирекции им прислали вместительную брезентовую палатку с двойным полом, примус и несколько спальных мешков.
По первой снежной пороше стадо двинулось через горы и распадки к морскому побережью. Шли долго, почти неделю. Опытные пастухи старались не торопить оленей, чтобы они не потеряли во время перехода обретенный за лето жир.
На остановках разбивали палатку. Назначенный старшим пастух Выргыргын уходил в стадо и выбирал самого жирного теленка, приговаривая:
— Упитанность прежде всего! Как выглядит пастух, таково и его стадо.
Под холодным, осенним небом ярко и жарко пылал костер, и пастухи предавались обильной еде, мечтая о том времени, когда они достигнут желанного районного центра и расположатся лагерем недалеко от магазинов, заполненных всевозможными товарами.
— Как следует выпить раз в год — не плохо, — говорил Чейвун, маленький, юркий пастух, отличавшийся необыкновенной выносливостью. Он одинаково сладко спал на сырой земле под холодным осенним дождем, на покрытой изморозью непромокаемой ткани, на мягкой оленьей постели… Ел он все, что попадалось под руку, и поэтому никогда не страдал от голода. В пустынной осенней тундре он находил еду там, где не выживал даже зверь. На своих тонких, слегка кривых ногах он уходил за сопки и через полчаса возвращался с подолом, полным сладких кореньев или красноватых грибов, которые можно было печь прямо на открытом огне. Эти печеные грибы по вкусу напоминали омлет, который изредка давали в интернате. Если не было ни грибов, ни кореньев, Чейвун разыскивал мышиные кладовые и грабил их.
Ночи уже стали темными. Беспросветный мрак усиливался низкими тучами, из которых почти беспрестанно сыпался либо мелкий дождик, либо снежок. Когда наступала ночь, Вэкэт чувствовал себя подвешенным где-то между небом и землей и, шагая в кромешной тьме, боялся ступить ногой в бездну.
По каким-то одному ему известным ориентирам Выргыргын решил, что стадо пришло на нужное место. Небольшое озеро окружали холмы, в одной из долинок журчал ручеек, покрывающийся по утрам звонким прозрачным ледком у берегов. Олени хрупали лед и задумчиво пили воду, словно предчувствуя свой близкий конец.
Пастухи поднялись на высокий холм, и перед ними предстал районный центр. До него было не больше пяти — семи километров. Еще не было темно, и Вэкэт сразу отыскал глазами знакомое здание интерната, школу, районный дом культуры, здания райкома и райисполкома. Сердце сжалось, и Вэкэту захотелось бежать до знакомого, ставшего родным, интерната, войти в свою комнату… Но кем он туда войдет? Он уже чужой, взрослый.
Выргыргын, как старший, распорядился поставить палатку, приготовить ужин.
— Я схожу в магазин, куплю чего-нибудь. Вы тут смотрите в оба. Беспризорные поселковые собаки могут напугать стадо. Стреляйте без предупреждения. Такая договоренность есть. Скоро приду.
Он натянул поверх облезлой кухлянки слежавшуюся, но чистую камлейку, и двинулся легким упругим шагом к сияющим огням поселка.
Чейвун сказал с завистью.
— К людям пошел человек.
До Вэкэта не сразу дошел смысл этих слов. Лишь тогда, когда он остался один и пошел вдоль серой движущейся массы оленьего стада, он почувствовал, как его тянет в поселок. Ему хотелось увидеть людей, услышать незнакомые голоса, поздороваться с новым человеком.
Вэкэт присел на пригорок и устремил свой взгляд на огни. До него доносился шум, обрывки громких разговоров, порой отдельные слова, тарахтенье движка электростанции, музыка…
Будучи в школе, Вэкэт первым бегал к стаду, пригнанному на убой. Со стадом приходили земляки; они не были такими, как те, что жили в районном центре, ходили по ровным улицам между больших деревянных и каменных домов. Сегодня Вэкэт тоже чуть-чуть чужой для оседлых жителей районного центра: он оленевод, кочевник, чаучу…
Мгла спустилась на землю, все кругом погрузилось в холодную, сырую тьму. Ярче запылал костер у палатки, а на огни поселка надвинулась пелена тумана.
— Вэкэ-эт! — послышалось от палатки.
Вэкэт повернул голову на голос.
Выргыргын вынимал из вместительного мешка покупки: две пачки печенья «Наша марка», три банки сгущенного молока, три пачки душистого грузинского чая, сахар, банку болгарского конфитюра из клубники, бутылку коньяка, бутылку водки и бутылку шампанского.
— На все вкусы, — широко разведя руками, объявил Выргыргын.
Чейвун уже вынимал из котла вареное оленье мясо и выкладывал его в небольшой таз. Тут же вместо котла он подвесил видавший виды черный чайник с зеленой крышкой.
— Пароход нынче навез много товаров в поселок, — рассказывал Выргыргын. — В магазине глаза разбегаются; все, что хочешь, есть. Даже белая клеенка, из которой можно шить дождевые камлейки. Вин большой выбор, и, странно, очередей нет. Удивительно мне стало, и я даже не сразу взял спиртное, — Выргыргын посмотрел на Вэкэта. — В магазине отдельный прилавок для книг сделали. Книг много, как в нашей колхозной библиотеке. Женского обмундирования много. Есть такие прозрачные вещи, будто из моржовой кишки, но это синтетика, так мне объявил продавец. Химия. Даже ведра есть из этой химии, легкие, как раз для кочевой жизни. Хотел взять, но продавец сказал, что в мороз эта химия разваливается от малейшего сотрясения.
Выргыргын посмотрел на бутылки и спросил Вэкэта:
— Ты что будешь пить?
— Не буду я пить.
— Я тебя серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю.
— Странно. Пить не будет… — Чейвун покачал головой, взял бутылку водки и обратился к Выргыргыну: — С привычного начнем?
— Раз Вэкэт не хочет — с привычного, так и быть, — согласился Выргыргын.
Пастухи выпили, молча пожевали мясо, и Выргыргын продолжал:
— За лето много настроили. Еще два дома с надставками сделали. Заходил навестить Напанто. В старом доме сказали: переселился. Оказалось, правда. Теперь наш земляк в надставке живет. Однако дома его не оказалось — на дежурстве. Жене сказал, что еще зайду.
Напанто происходил из родного стойбища Вэкэта. Проучившись два года в школе-интернате, он так и Не мог осилить шестой класс. Ушел оттуда и устроился в пожарную охрану. Он дослужился до младшего лейтенанта, теперь получил квартиру в надставке, то есть на втором этаже. Напанто был известен всему району, потому что у него была лучшая упряжка и красная машина с самой длинной лестницей, которая, по выражению Выргыргына, «самостоятельно увеличивалась и напрягалась, как мужское тело у самца».
— И еще построили новый ресторан. Я шел мимо — красота. Кругом стекло, словно айсберг оттаял изнутри, сделали там комнаты и поставили столы. Как следует не рассмотрел: только тени видел на окнах, музыку слышал. Танцуют, как в кино, мужчины обнимают женщин. Весело там — пить дают сколько хочешь — были бы деньги.
Чейвун осторожно налил по второй и спросил Вэкэта.
— Может быть, открыть для тебя шипучее? Вкусное оно.
— Я знаю, — ответил Вэкэт и заколебался. Он пробовал шампанское на выпускном вечере, помнил ощущение необыкновенной легкости и какой-то неуверенности. Он тогда весь вечер просидел на стуле у стены, боясь встать и зашататься. Он чувствовал себя опьяневшим, а опьянение у него почему-то прочно связано с неуверенной походкой. Но сегодня никуда не нужно было ходить, а очередь нести ночное дежурство была за Чейвуном.
— Давай, открывай шипучку, — согласился Вэкэт.
— Наконец-то становишься настоящим человеком, — удовлетворенно сказал Выргыргын.
Вэкэт выпил шампанского. Ему стало хорошо, и даже дневная усталость ушла куда-то в ноги, а в голове было ясно.
— Завтра придут представители торговли, — наставлял друзей Выргыргын. — На выборку они заколют штук пять оленей и будут определять по ним упитанность. Они хитрые, будут выбирать самых тощих. Но мы тоже не дураки. Рано утром мы сами отберем тощих и угоним за холм. Пусть они там подождут и подкормятся.
В этот вечер Вэкэт заснул сразу и проснулся оттого, что его энергично тряс за плечо Выргыргын.
— Вставай! Отгонишь тощее стадо. Мы уже отбили оленей. Слышишь, тарахтит вездеход? Едут.
Вэкэт наскоро проглотил кружку чаю, щедро разбавленного сгущенным молоком, и вместе с тощими оленями отправился за дальний холм, где и просидел, пока за ним не пришел Чейвун.
— Очень хорошо! — с довольным видом сообщил Чейвун. — Наше стадо — выше средней упитанности.
В тот же день пришли забойщики, и жухлая трава на берегу озера покрылась оленьей кровью. Ободранные туши грузили на большие тракторные сани и увозили в районный центр, в ледник, в столовые и магазин. На забойную площадку приходили жители районного центра, покупали оленьи языки, пыжиковые шкурки, и в брезентовой палатке не переводилось вино и сгущенное молоко. Хотя забойщики и пастухи то и дело прикладывались к бутылкам, никто допьяна не напивался.
В стадо приходили и старые знакомые Вэкэта. Пришел даже учитель физики, и Вэкэт под неодобрительный взгляд товарищей подарил ему десятка два оленьих языков. Учитель был очень доволен и долго благодарил Вэкэта и приглашал к себе в гости.
На второй день явился председатель райисполкома Яков Иванович. Он поинтересовался, каким сортом принимают оленье мясо, заглянул в палатку и спросил Вэкэта, как тот привыкает к новой жизни.
— Человек ко всему привыкает! — опередил Вэкэта Чейвун, успевший хлебнуть вчерашнего, уже выдохшегося шампанского.
— Трудно пока сказать, — уклончиво ответил Вэкэт.
— Закончите забой, заходите ко мне в райисполком, — пригласил Яков Иванович. — Есть интересное предложение — открыть кочевую школу для взрослых. Пусть и ваши товарищи завершат хотя бы семилетнее образование.
Когда был забит последний олень и в торговую базу были сданы все оленьи шкуры, камусы, рога и копыта, оленеводы переселились в гостиницу районного центра, заняв втроем целую комнату. Палатку и пастушеское снаряжение Выргыргын тщательно сложил и сдал в камеру хранения.
Денег у пастухов было много. Каждый день, чуть ли не с утра, они отправлялись в магазин и… возвращались в гостиницу с пустыми руками. Слишком велик был выбор, и слишком много было денег. Возможно, что у Чейвуна и Выргыргына и побольше бывало денег, но Вэкэт такую сумму никогда не держал. Лишь когда зашла речь о том, что надо посетить ресторан, было решено приодеться. Каждый купил по шерстяному костюму, белой рубашке и галстуку. Так как приближались холода, то обувь решили не приобретать: своя теплее.
Возле дверей ресторана пастухи замешкались, и Выргыргын сказал Вэкэту:
— Иди вперед. Ты тут долго жил.
— Я никогда не бывал в ресторане. Я был школьником.
— Верно, — протянул Чейвун.
Из-за плотно закрытых дверей доносились громкая музыка и топот множества ног, словно проходило большое стадо. Деревянное крыльцо ресторана слегка подрагивало.
После некоторого замешательства пастухи вошли в помещение. У дверей их встретил служитель в засаленной милицейской фуражке, но без значка. Он молча показал на гардероб. Пастухи разделись и, словно по команде, подошли к зеркалу. Все трое были в одинаковых костюмах, одинаковых галстуках и рубашках. Только лица и торбаса у них были разные.
За стеклянными двустворчатыми дверями продолжался топот. Вдруг смолкла музыка, топот приутих, послышались человеческие голоса.
Пастухи бочком, робко вошли в ярко освещенный, заставленный столами зал. Официантка в белом фартучке и с белой наколкой в волосах провела пастухов между рядами и посадила их в углу. Она вытащила из кармана листочек тонкой, папиросной бумаги и сказала, подавая Выргыргыну:
— Вот меню, выбирайте. Есть шампанское, коньяк и водка. Из красных вин — портвейн «Три семерки».
— Пожалуй, будем пить портвейн, — застенчиво сказал оробевший Выргыргын. — И поедим.
— Еду выбирайте, — повторила официантка и показала накрашенным ногтем на листок.
Однако такое простое на первый взгляд дело, как выбор еды, оказалось нелегким. Наконец каждый выбрал себе блюдо, и официантка ушла выполнять заказ. Тем временем пастухи принялись оглядываться, с удовольствием заметив, что одеты вполне прилично.
Официантка принесла заказ, пастухи выпили, а Вэкэт все оглядывал зал, пока не наткнулся на одно лицо. Точнее, он вдруг почувствовал пристальный взгляд на себе и посмотрел в ту сторону.
На Вэкэта смотрела девушка. Сначала он увидел одни глаза, слегка удлиненные, но не узкие, а широкие, полные сероватой синевы, как осеннее утро перед туманом.
Смутившись, Вэкэт опустил глаза, и первой его мыслью было, что эти глаза увидели какой-нибудь непорядок в его одежде. Он незаметно постарался оглядеть себя: вроде все было в порядке. Но стоило ему поднять глаза, как он снова встречался с этим взглядом, и тогда он тихо спросил Выргыргына:
— Посмотри, нет ли чего-нибудь у меня на лице?
Бригадир скользнул взглядом по лицу Вэкэта и радостно отметил:
— Все, что надо, есть!
— Может, какая грязь?
— Грязи нет, — сказал Чейвун. — Только у тебя какой-то виноватый вид… Как у собаки, которая что-то тайком съела…
— Ну тебя! — сердито отмахнулся Вэкэт.
Заиграла музыка. Сидевшие задвигали стульями и устремились на середину зала, где было небольшое свободное пространство для танцев. Танец был быстрый, очевидно из новых, от которых в школе оберегали, как от заразных болезней. Некоторые движения удивительно напоминали чукотские танцы.
«Длинные глаза», как мысленно назвал девушку Вэкэт, танцевала напротив. Теперь он мог получше ее разглядеть. Это была высокая девушка с очень светлыми и густыми волосами. Она улыбалась поверх головы своего кавалера и продолжала смотреть на Вэкэта, которому от этого было неловко.
Топот напоминал шум скачущего стада по твердой, сухой тундре.
— Вот работают! — восхищенно произнес Выргыргын, когда утихла музыка и танцующие устремились на свои места.
Пастухам очень понравился ресторан. Они просидели до самого закрытия, несколько раз повторили заказ и с сожалением покинули веселый и гостеприимный дом.
8
По тому, как в палатке было тепло, Вэкэт догадался, что температура воздуха поднялась. Полотняные стены содрогались от ветра.
После завтрака Вэкэт выбрался наружу.
Пурга шла низом. Это была гигантская поземка. Небо по горизонту было в тучах, а в зените оно было чисто и светилось глубокой синевой.
Вэкэт приложил к глазам бинокль. Знак был совершенно цел и не нуждался в восстановлении! Но радость тут же была омрачена мыслью о том, что все равно при такой погоде ехать нельзя: собаки не пойдут — ветер сильный. Придется отсиживаться в палатке. Повышение температуры означает, что пурга только начинается.
Вэкэт нарубил мяса от нерпичьей туши для собак и соорудил им убежище от ветра. Он решил их больше не брать в палатку: болела голова, и все, казалось, пропахло собачьим потом.
Загнав собак в убежище, Вэкэт укрепил нарту. Запасы продовольствия, собачий корм он сложил в отдельную кучку и заложил оставшимися снежными кирпичами. На тот случай, если и палатку завалит снегом, Вэкэт взял с собой запас нерпичьего мяса и других продуктов.
Делать снаружи больше было нечего, и Вэкэт вполз в палатку. Не раздеваясь, он лег поверх спального мешка, но не прошло и часу, как почувствовал, что сильно замерз. Пришлось подниматься и кипятить чайник. Он листал книгу и видел, как на глазах бумага пропитывается влагой. Вэкэт разворошил багаж и достал метеорологический градусник. Наружная температура поднялась до минус семи градусов. Это после позавчерашних минус тридцати восьми. Вэкэт представил себе, как стремительно падает линия барографа на метеостанции, и уныние охватило его: надежд на скорое улучшение погоды мало. Он медленно разделся и забрался под толстый мех спального мешка. В мешке еще осталось утреннее тепло, и Вэкэт неожиданно для себя уснул и проспал до следующего утра. Ему снилось детство, мартовские теплые ураганы, когда снег становился липким и тяжелым и ветер уже не мог его поднимать Ураган мчался по тундре, выворачивал приречные кустарники, срывал замшевые покрышки яранг, валил на землю оленей. Дрожащая от усилий яранга цепко держалась за землю, а из матов, которыми был обложен полог, сыпалась остро и пряно пахнущая сухая трава.
Вэкэт проснулся. Спешить было некуда. По бледному отсвету, просочившемуся сквозь полотно палатки, видно было, что рассвет наступил давно.
Вэкэт зажег свечу. Пропитавшийся влагой фитилек долго не разгорался, шипел. В отсыревшем воздухе пламя свечи не рвалось вверх, а сжималось и светило слабо.
Вэкэт старался растянуть каждое движение. Никогда в жизни он не одевался с такой тщательностью, как в этот день, и, если бы не холод, он растянул бы это действие еще надолго.
Так же основательно он готовил завтрак и ел. Прежде чем покинуть палатку, убрал внутри, свернул спальный мешок, собрал обглоданные нерпичьи кости, бумажную обертку от пачки печенья и пустую консервную банку из-под сгущенного молока.
Снежная стена выдержала напор ветра. Плиты осели, уплотнились под действием высокой температуры. Собаки обрадовались, а наиболее легкомысленные, такие, как молодой пес Локатор, пытались даже лизнуть каюра в лицо. Эльгар степенно посмотрел на каюра и едва заметно вильнул хвостом, а Лелю обошелся с хозяином, как с равным, позволил ему потрепать себя по загривку.
Вэкэт покормил собак, тщательно осмотрел упряжь, починил расслабившиеся алыки, снял лишний лед с полозьев, походил вокруг палатки в поисках работы, но делать было решительно нечего, и пришлось обратно влезть в палатку. Посидел на свернутом спальном мешке; почитав разбухшую от влаги книгу, Вэкэт вспомнил, что надо готовить обед. Чтобы на приготовление обеда ушло побольше времени, он решил изготовить три блюда. На первое — суп из нерпятины, вместо крупы он положил десяток замороженных пельменей; на второе — жаркое из нерпы, а на третье — крепкий чай со сгущенным молоком. Причем каждое блюдо он съедал тут же, как только оно поспевало, а потом уже начинал готовить следующее. Так, съев суп, он в этой же кастрюле пожарил мясо в растопленном сливочном масле, а потом уже, после второго блюда, поставил на примус чайник. За всю дорогу Вэкэт еще так не наедался. Как только начало темнеть, он забрался в спальный мешок и почти сразу же уснул.
Так прошло два дня.
На третий день температура воздуха понизилась, и ветер уже ничего не мог поделать с затвердевшим снегом. Береговая линия, тундра — все отлично просматривалось, но ветер был слишком силен, чтобы пускаться в путь. И все же Вэкэт решил: если завтра ветер хоть чуть-чуть ослабеет, он потихоньку двинется к последнему знаку. Вообще-то его можно и не осматривать. Осенью там пролетел на вертолете начальник полярной станции и утверждал, что знак стоит прочно.
В тот вечер Вэкэт читал долго. Влажность воздуха уменьшилась, страницы подсохли и подмерзли. Он читал длинные рассуждения Вильялмура Стефансона о возможности прожить в Арктике одним ружьем, его критику других полярных исследователей, которые брали слишком много запасов.
Что же, запасов у Вэкэта достаточно, чтобы доехать до последнего знака, а потом круто повернуть на юго-восток и пересечь тундру Академии по диагонали. Там по распадку Пропаганда можно подняться на плато, а оттуда все время катиться под уклон, без остановки, до полярной станции.
Руки в холодном воздухе палатки застыли, и пришлось прекратить чтение. Вэкэт дунул на пламя свечи и вжался глубже в спальный мешок.
…Длинноглазая… Вэкэт сперва ее не узнал. Она была в меховой, покрытой брезентом, куртке, и в таких же брюках, заправленных в собачьи унты. На голове — мужская пыжиковая шапка. Девушка вышла из вездехода геологической экспедиции, что-то крикнула водителю и обратилась к Ачитагину, оказавшемуся ближе всех к ней:
— Где бригадир?
— Здороваться надо сначала, мадам, — заметил Ачитагин.
Все ожидали, что девушка скажет что-нибудь резкое, но она вдруг покраснела, опустила глаза.
— Извините, пожалуйста. Здравствуйте.
Ачитагин снисходительно поздоровался с девушкой и показал на Красную палатку:
— Там бригадир.
— Спасибо, — сказала девушка и улыбнулась.
Теперь Вэкэт ее узнал. Это она смотрела на него в ресторане. Но сейчас она даже не заметила Вэкэта, хотя он не сводил с нее глаз.
Через несколько минут бригадир вышел с девушкой и распорядился:
— Вэкэт и Ачитагин, поезжайте в стадо. Надо забить для экспедиции трех оленей.
— Пошли, ребята, — девушка повернулась к пастухам и тут встретилась глазами с Вэкэтом.
Она прищурилась, и от этого ее длинные глаза еще более удлинились. Рот ее полуоткрылся, и девушка тихо произнесла:
— Где-то я вас видела?
— В ресторане.
— Вспомнила! — Девушка улыбнулась. — Извините, тогда я, наверно, вела себя не очень прилично.
— Я этого не заметил, — возразил Вэкэт.
— Поехали!
Девушка подняла край брезента и ловко прыгнула в кузов.
В кузове было тепло и пахло машинным маслом. На сиденья были настланы оленьи шкуры.
— А кто покажет дорогу? — спросил водитель.
— Кто покажет дорогу? — повторила вопрос девушка.
— Ачитагин, — ответил Вэкэт, и Ачитагину пришлось лезть в узкий лаз, на сиденье рядом с водителем.
— А в этой одежде вы выглядите лучше, чем в вечернем костюме, — после небольшой паузы сказала девушка, оглядев Вэкэта.
— А вам платье идет больше, чем этот костюм, — в тон ей ответил Вэкэт.
— Это верно! — засмеялась девушка. — Эту неуклюжую одежду почему-то называют летный костюм, хотя я никогда его не видела ни на одном из летчиков… В общем-то, костюм теплый, но очень тяжелый. Хотела себе сшить одежду из оленьих шкур, но в райцентре такую одежду не шьют — только пыжиковые шапки и нерпичьи тапочки.
— Моя мама может сшить вам одежду, — предложил Вэкэт. — Хотите?
— Это было бы замечательно! — воскликнула девушка. — Наша база совсем недалеко от вашего стойбища. Всего пятнадцать километров. Вон на том берегу озера, — девушка махнула рукавицей. — На примерку далеко не ездить… Значит, здесь работаете?
— Пастухом, — уточнил Вэкэт.
— А мы даже не познакомились! — спохватилась девушка. — Меня зовут Агнес.
— А меня — Вэкэт… Это фамилия, тут меня все так зовут, а по-русски имя мое Роман.
— Очень приятно, — сказала Агнес, выпростала из огромной рукавицы маленькую руку и протянула Вэкэту.
Они пожали друг другу руки, и тут наступила затруднительная пауза, которую после долгих усилий наконец разрешила Агнес, сообщив:
— А я впервые на Чукотке.
— Вам нравится? — казенным голосом спросил Вэкэт.
— Очень! — восторженно ответила Агнес. — Конечно, оказалось совсем не так, как в книгах. Я ведь приехала, честное слово, начитавшись книг. Последнюю книгу о Севере, которую я читала, написал наш эстонский писатель Леннарт Мери… Вы читали?
— Нет, — смущенно ответил Вэкэт. — Не попадалась.
— Очень жаль, — строго произнесла Агнес. — А кого из эстонских писателей вы знаете?
Вэкэт замялся. В школе у него были хорошие отметки по литературе, но вот эстонская… Чтобы выиграть время, он спросил:
— А вы эстонка?
— Да, — ответила Агнес.
Вдруг в памяти Вэкэта сверкнуло спасительное имя.
— Юхан Смуул! — почти выкрикнул он. — Я читал его «Ледовую книгу».
— Понравилась? — заинтересованно спросила Агнес, и ее глаза опять удлинились.
— Очень! — Вэкэт говорил искренне, он рад был доставить удовольствие землячке такого хорошего писателя. — Всегда интересно читать про родную природу у человека постороннего. Наверное, самую интересную книгу об Арктике напишет африканец, который никогда не видел ни льда, ни снега…
— Это забавная мысль! — воскликнула Агнес. — Но я чувствую в ваших словах намек на то, что, по-вашему, Юхан Смуул — немного африканец. Правда?
— Я этого не говорил, — сказал Вэкэт.
Он смотрел на девушку и чувствовал нарастающее волнение и любопытство: как Агнес сюда попала? Позже он узнал ее историю.
Агнес провалила вступительные экзамены на географический факультет Тартуского университета. Агнес казалось, что экзаменаторы придирались к ней. А провалилась она на Восточной Арктике.
Она рассказывала об оленьих стадах, о промысле кита и моржа на Чукотском побережье, об устройстве яранги и заключила все это описанием одежды северного человека. Уверенная в том, что достаточно хорошо знает Север по прочитанным книгам, Агнес не посчитала нужным заглянуть в рекомендованную литературу — и вот на дополнительные вопросы о промышленном развитии Севера не смогла сказать ни слова. Более того, чувствуя, что окончательно провалила, она вступила в спор с экзаменатором, утверждая, что все эти промышленные комплексы, электростанции, каменные дома уничтожают очарование Севера, его неповторимую прелесть. Экзаменатор молча выслушал ее речь и поставил двойку.
Когда отец вернулся из отпуска, Агнес уже работала санитаркой в городской больнице. Она ожидала, что отец скажет что-нибудь утешительное, ну вроде того: «Ничего, дочка, годик поработаешь, а потом поступишь…» А он в конце первого месяца потребовал, чтобы Агнес вносила свою долю в семейный бюджет.
Знакомые и подруги предлагали места с более высокой оплатой, чем в городской больнице, но из гордости Агнес не уходила. Тайком она разузнавала, как попасть на Чукотку, нельзя ли как-нибудь завербоваться. Но требовались только квалифицированные специалисты, и Агнес с ее десятилеткой никого не интересовала. Помог случай: у подруги Агнес встретила ее брата, магаданского геолога. Он пообещал устроить Агнес в геологическую партию и сдержал свое слово. Через месяц после его отъезда Агнес получила вызов из отдела кадров Анадырской комплексной геологической экспедиции и солидную сумму подъемных.
Отец до последнего момента ничего не знал. Матери строго-настрого было приказано не выдавать тайну. Как-то за завтраком отец поинтересовался, собирается ли Агнес снова подавать документы на географический факультет. Дочь ровным голосом ответила, что не собирается, так как через неделю улетает на Чукотку. И как отец ни крепился, ни старался показать свою невозмутимость, чашка кофе задрожала в его руке. Но отец похвалил дочь и предложил помочь деньгами. Агнес ответила, что экспедиция уже выслала деньги, билет заказан. Ничего не оставалось, как пожелать дочери доброго пути. Однако оставшиеся дни перед отъездом отец был необыкновенно внимателен, а на аэродроме нежно поцеловал Агнес и шепнул на ухо: «Держись, дочка, я всегда в тебя верил».
— А чем вы занимаетесь в экспедиции? — спросил Вэкэт.
— Техник-коллектор, — ответила Агнес.
— Что это значит?
— О! — воскликнула Агнес. — Это значит все! Даже заготовка мяса и установление контактов с местным населением.
Вездеход остановился.
— Приехали, — Ачитагин полез через узенький ход наружу.
Когда Агнес и Вэкэт выпрыгнули из вездехода, Ачитагин все еще выбирался из кабины. Он тихо ругался.
Оленье стадо паслось по склону долины, на берегу замерзшей речушки. Пастухи уже бежали к вездеходу.
— Почему мы не подъехали ближе? — спросила Агнес.
— Потому что олени все равно отошли бы, — ответил Вэкэт. — Они не такие уж ручные, как кажется. Олень почти не подпускает человека к себе.
Ачитагин, наконец выбравшись из вездехода, подошел к пастуху и показал ему написанное на бумажке распоряжение бригадира.
— Это девка или парень? — спросил один из пастухов, бесцеремонно кивая на девушку.
— Не видишь, что ли? — сказал другой.
— Они говорят обо мне? — заинтересовалась Агнес — Что они сказали?
— Говорят… — Вэкэт помешкал, — говорят, что приехала красивая девушка… Длинноглазая…
— Длинноглазая? — Агнес недоверчиво посмотрела на Вэкэта.
Ачитагин позвал его, и Вэкэт оставил девушку у вездехода. На пути к стаду Ачитагин сказал:
— По всему видно, люди в оленях не разбираются. Давай заколем старых быков — все равно не раскусят, в чем дело. Наоборот, им даже покажется — хороших оленей забили, больших, мосластых…
— Ты это брось, — ответил Вэкэт. — Нехорошо людей обманывать.
— Девушка тебе понравилась, это я сразу заметил, еще в ресторане, — вздохнул Ачитагин. — Ну ладно, тогда сам выбирай оленей.
Размотав аркан и приготовив накидную петлю, Вэкэт пошел вдоль стада, высматривая жирного оленя. Вот один! Свист аркана над головой, и стадо, напуганное летящей петлей, шарахается в сторону. Мирно копавший мох олень уже лежит, поверженный рывком лахтачьего ремня. С обнаженным ножом к нему бежит Ачитагин. Через десять минут три оленя лежали на снегу. Стадо отошло в сторону.
Агнес внимательно наблюдала, как Ачитагин и Вэкэт разделывали туши. От внутренностей шел пар, снег заалел от крови. Ачитагин вынул печень, отрезал по куску, подал пастухам.
— Вы едите сырое мясо! — с удивлением воскликнула Агнес.
— Сырую печень, — ответил Вэкэт. — Хотите попробовать?
— Нет… то есть да, конечно…
Вэкэт наколол на кончик ножа небольшой кусочек и протянул Агнес. Девушка открыла рот, Вэкэт осторожно положил на розовый кончик языка кусок печени розовато-коричневого цвета. Агнес пожевала, открыла рот и улыбнулась.
Оленьи туши погрузили на вездеход. На этот раз Ачитагин решил ехать в кузове, сославшись на то, что в кабине жарко и «мотор прямо под ногами греет».
До стойбища добрались быстро. По пути Агнес расспрашивала об оленях, что они едят, как их пасут, и вслух восхищалась:
— Вот это животное! Идеал! Ни корму, ни теплого крова! Верблюд тундры.
В кузове было полутемно, но Вэкэт хорошо видел девичье лицо, ее блестящие удлиненные глаза.
Он никогда не был так разговорчив, и Ачитагин, кидая на друга удивленные взгляды, помалкивал и лишь изредка вставлял собственные замечания и отвечал на вопросы, если к нему обращалась Агнес.
— Когда прибудете на базу, — учил Вэкэт девушку, — не поленитесь сразу же поставить варить мясо. Самое вкусное мясо — из свежей оленины. А бульон получается такой, что если человек начинает пить, то его уже не оторвать. Еще вкуснее остуженный бульон с тонкой корочкой белого застывшего жира…
— Вы говорите так красноречиво, как повар таллинской «Глории», — улыбнулась Агнес.
Вездеход переваливался на сугробах, как суденышко на морских волнах. Сидящих в кузове на узких продольных скамьях, покрытых оленьими шкурами, бросало друг на друга, и каждый раз, когда Агнес приваливалась телом, Вэкэт чувствовал, как к сердцу поднимается горячая волна.
У стойбища вездеход притормозил, и Вэкэт с Ачитагином выпрыгнули из машины.
— Обязательно приеду к вам в гости. Заказывать одежду в ателье «Полярная звезда»! — кричала Агнес, придерживая одной рукой брезентовый полог. — Ждите меня, готовьте свежую оленью печенку!
Вездеход рванулся и поплыл между снежными сугробами, пока не скрылся за высоким озерным берегом.
Долго после этого Вэкэт вспоминал длинные глаза Агнес, ее лицо, улыбку, звук голоса.
9
Какой-то внутренний толчок разбудил Вэкэта. Собаки были чем-то встревожены и лаяли то яростно, то испуганно.
Он торопливо выбрался из спального мешка, оделся и с трудом вылез наружу в слепящую тьму: палаточную дверь придавило наметенным снегом. Приглядевшись, Вэкэт увидел всю упряжку. Собаки выбежали из укрытия и заливались истошным лаем. Вэкэт всмотрелся: огромный белый медведь, не обращая внимания на собак, ворошил продукты. Вэкэт не смел двинуться. Он рассмотрел еще двух зверей, они невозмутимо расправлялись со скудными запасами.
Ободренные появлением хозяина, собаки осмелели и ближе подступили к медведям. Вэкэт стряхнул с себя оцепенение и бросился в палатку за карабином. Собачий лай перешел в яростное рычание, словно теперь только собаки поняли, что медведи едят их корм. Вэкэт выскочил из палатки, переводя дрожащими руками затвор.
Медведи удрали, и развороченный корм — остатки нерпичьей туши, кусок копальхена — теперь доедали собственные собаки. Не помня себя от ярости, Вэкэт кинулся к ним и принялся раздавать удары прикладом карабина.
Пристыженные и виноватые, собаки отошли в загон — под защиту снежной стены.
Отворачивая лицо от ветра и снега, Вэкэт исследовал жалкие остатки, затолкал их в мешок и унес в палатку.
Он долго сидел перед полупустым мешком и с горечью думал: надо немедленно возвращаться. Как только утихнет ветер, гнать упряжку через всю тундру Академии к синеющим вдали горам. В море идти нет смысла: северный ветер сжал лед, закрыл последние трещины, разводья и полыньи. А южного ветра придется ждать не одну неделю, может быть даже месяц. Унылая перспектива…
Ветер трепал брезентовую крышу палатки. Нараставший от дыхания иней мелкой пылью падал на раскрытую страницу книги Стефансона. Вэкэт сдул с бумаги слой инея и бережно закрыл книгу.
Собаки еще сыты. Можно их не кормить, пока не установится погода. Раз они так поступили, пусть поголодают.
Вэкэт выбрался из палатки. Ветер валил на землю, старался прижать к снежному насту и унести прочь от трепыхавшей палатки. Воздух налетал какими-то рваными кусками, то забивая дыхание, то вдруг исчезая, и тогда широко раскрытый рот ловил пустоту.
Псы, скрючившись, спрятали морды в пушистые животы. Вскоре их почти засыпало снегом, и из белого сугробика торчали черные носы.
Почуяв хозяина, они подняли головы, но ни одна из них не встала. «Предатели», — выругался про себя Вэкэт. Лишь Эльгар посмотрел виновато. Как ни сердился Вэкэт на собак, он проверил, достаточно ли хорошо они защищены от ветра. Затем поправил свалившиеся снежные кирпичи и поплелся в свою палатку.
Открыв спальный мешок, Вэкэт начал осторожно снимать с себя одежду. Забравшись в мешок, он подтянул одежду к себе и палкой выбил из нее снег. Особенно бережно он обошелся с торбасами. Были еще запасные унты, но они оказались прокусанными то ли медвежьими, то ли собачьими зубами Вэкэт тщательно очистил торбаса и подвесил, чтобы они не валялись на снежном полу. Занимаясь делами, Вэкэт отвлекался от унылого воя ветра, от мыслей о трудном положении, в которое попал. Проделав все это, он позавтракал, откинулся в спальном мешке и закрыл глаза. Тотчас перед ним возникла снежная пелена и тени белых медведей. Вполне возможно, что они вернутся! Пришлось заново одеваться, вставать, заряжать карабин.
В прибрежных селениях медведей не промышляли: законом запрещено. Правда, существовала оговорка: если медведь напал, то его можно было убить. Только полагалось составить соответствующий акт и заверить в сельсовете. Чтобы не разводить бюрократизма, иные заранее запасались соответствующим актом и после этого безбоязненно искали встречи с хозяином льдов.
В обед Вэкэт сварил оставшийся кусок нерпичьего мяса. Невольно вспоминались пиршества в оленьем стаде: чего-чего, а пищи у оленного человека хватает. Конечно, все надо соответственно оформить — на волков, на непогоду…
…Агнес пришла, хотя Вэкэт не очень надеялся, что она сдержит свое обещание.
Вэкэт сидел в яранге и читал при свете костра книгу Бруно Франка «Сервантес»:
Был и Кристобаль Москера В ток священный погружен. Одаренный без примера, Аполлону равен он.Вэкэт читал вслух, и мать, поправляя огонь в костре, прислушивалась.
Был час, когда еще ярко горит вечерняя звезда, люди возвращаются в свои жилища, пылают костры, и над ними висят наполненные оленьим мясом котлы. Из широко распахнутых дверей на тихий вечерний воздух выплескиваются звон посуды, музыка и речь из транзисторных приемников, голоса людей, собачий лай. Изредка слышится детский голос: это у кого-то из родителей нелегально проживает ребенок, скрытый от детского сада.
— Можно к вам? — послышалось в дверях, и Вэкэт соскочил с оленьей шкуры.
— Да-да, входите, пожалуйста! — Вэкэт увидел при свете пляшущего пламени длинные глаза Агнес.
В них было смущение и любопытство. Она озиралась по сторонам.
— Здравствуйте, — протяжно произнесла она. — Вы извините меня: я никогда не была в яранге. Это так необычно… Так, наверно, чувствуют себя наши современники, когда они входят внутрь египетских пирамид.
— Только в египетских пирамидах никто не живет, а в ярангах обитают люди, — ответил Вэкэт.
Девушка прошла в глубь чоттагина. Глаза ее еще не привыкли к полумраку, и она натыкалась то на уснувшего щенка, то на связку сухого хвороста. Мать Вэкэта засуетилась, доставая новую оленью шкуру, хотя места на той, на которой сидел Вэкэт, было достаточно еще на троих.
Вэкэту было неловко оттого, что Агнес пришла в это древнее жилище, в котором, как ни старайся, никогда нельзя навести чистоту, потому что здесь всегда горит костер, и каким бы чистым ни было пламя, дым все равно есть… Здесь же, в чоттагине, живут и собаки. В углу лежат невыделанные шкуры. Вэкэту было неловко не только за свое жилище, но и за мать, у которой руки были в жиру и копоти. Когда она здоровалась с гостьей, то обтерла их о подол застиранного платья. Правда, кофточка у матери была знатная: Вэкэт купил ее в районном центре. «Мохер!». — значительно произнесла продавщица, снимая кофту с витрины.
Агнес присела на постеленную шкуру и глубоко вздохнула. Она часто дышала и пыталась унять волнение громким разговором:
— Я так боялась заблудиться. Когда начало темнеть, со всех сторон появились видения… — Агнес заметила мелькнувшую на лице Вэкэта улыбку.
— Верно, верно! — горячо продолжала она. — Такие мерещились ужасы! Стыдно рассказать. Но тут мелькнул огонек. Сначала подумала: низкая звезда. Ну, думаю, пойду на звезду. Может быть, мое счастье, может быть, это мой конец. Иду, иду, а звезда ярче. Лампочка на мачте Красной палатки. Так и дошла…
Мать угощала гостью оленьим мясом. Агнес ела и похваливала:
— Какая прелесть!
Пришел отец. Он холодно поздоровался с девушкой. Отец обычно радовался гостям и делал все, чтобы им было хорошо. А тут молча поел, кидая угрюмые взгляды на Агнес, и так же молча вполз в спальный полог. Он долго кряхтел и что-то бормотал. Девушка притихла, почувствовав, что хозяин яранги не одобряет ее прихода. Желая загладить впечатление от неприветливости отца, Вэкэт заговорил. Он рассказывал о жизни стойбища, об оленях, потом пустился в школьные воспоминания.
Был уже поздний час. Вэкэт и Агнес вышли пройтись по ночному стойбищу. Пока шли вдоль ряда яранг, Вэкэт думал, где поместить в тесном пологе девушку. Конечно, можно уложить ее в Красной палатке, но, во-первых, она пришла в гости к нему, а во-вторых, в Красной палатке холодно.
Вернувшись в ярангу, Вэкэт увидел, что там уже все было приготовлено. Для гостьи мать постелила пушистую оленью шкуру, а вместо одеяла — пыжиковый ковер, пушистый и легкий как пух.
— Извините нас, — смущенно сказал Вэкэт, — но мы ничего лучшего не можем предложить. Так мы живем, так и принимаем гостей.
— Как вам не стыдно, Роман! — искренне возмутилась Агнес. — Я очень рада! Пожалуйста, не надо делать ничего для меня специально.
Агнес и Вэкэт легли рядом. Отец с матерью долго не могли заснуть, обеспокоенные присутствием необычной гостьи. Долго не спал и сам Вэкэт. Он боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть сон соседки.
Агнес заснула сразу. Спала она спокойно. Иногда она шевелилась, и тогда Вэкэт боялся даже дышать. Он старался подальше отодвинуться, насколько позволяло тесное помещение.
В эту ночь у Вэкэта не было границы между явью и сном. Когда рассвело и мать осторожно выскользнула из полога разжечь в чоттагине утренний костер, Вэкэту показалось, что он ни на минуту не сомкнул глаз.
Когда мать ушла, в пологе стало чуть просторнее, и Вэкэт мог отодвинуться и одеться.
— Впервые в нашей яранге ночует русский гость, — заметила мать, раздувая пламя под кучкой сухого хвороста.
— Она не русская, — ответил Вэкэт.
— Кто же она?
— Эстонка.
— А-а, — протянула мать, точно хорошо знала, кто такие эстонцы. — Вроде грузин?
— Нет, грузины — это совсем другие, — принялся объяснять Вэкэт. — Такие, как Гурашвили (это был районный ветеринар, частый гость в оленьей бригаде), живут в горах, на юге нашей страны. А эстонцы живут на берегу Балтийского моря, очень далеко от Грузии.
— Неудобно жить далеко, — заметила мать, вешая над разгоревшимся костром чайник. — А я подумала, что она грузин. По-русски говорит, как Гурашвили.
— Доброе утро!
Агнес высунула голову из полога. Волосы ее растрепались, и девушка казалась привлекательнее, чем вчера.
— Доброе утро! — отозвался Вэкэт.
Он уже не чувствовал себя так неловко, как накануне. Вэкэт и Агнес умылись, поливая друг другу из ковшика. Потом он угостил девушку холодным оленьим бульоном, подернутым корочкой застывшего жира, словно ледком.
— Какая прелесть! — Агнес с наслаждением облизала губы.
Вэкэту пора было в стадо, и девушка вызвалась проводить его. Низкое зимнее солнце еще бродило за горизонтом.
На плече у Агнес висел фотоаппарат, и она часто останавливалась, чтобы сделать снимок, заставляла Вэкэта позировать.
Истоптанный оленьими ногами снег был рыхлый и синий. Кое-где чернели вывороченные остатки сухой зимней травы, комки земли и угольно-маслянистые горошинки оленьего помета.
Звонко хрустел снег под ногами. Синева снега понемногу переходила в розовый свет. Одна за другой гасли большие зимние звезды.
— Почему так? — Агнес остановилась и повернула лицо к Вэкэту. — Многое, что кажется издали прекрасным, вблизи часто просто плохо?
Вэкэт ответил не сразу.
— Еще в детстве я слышал такую пословицу: красивое зло трудно убить. Я думал — бессмыслица. Во-первых, рассуждал я, почему зло может быть красивым? Разве такое возможно? Во-вторых, если это красота, пусть злая, почему ее надо убивать? Теперь только я начинаю понимать смысл этих слов.
— Как вы сказали?
— Красивое зло трудно убить… Не знаю, может быть, это можно по-другому перевести, но мне кажется, что я точно передаю смысл.
— Красивое зло трудно убить, — протяжно повторила Агнес. Звук «р» перекатывался в ее голосе. — Интересно…
На пригорке Вэкэту и Агнес надо было разойтись: девушка шла на базу экспедиции, а он к стаду.
— До свидания, Роман, — сказала Агнес. — Я очень была рада побывать у вас в яранге.
— Приходите еще. Мы будем рады, — сказал Вэкэт.
— Приду… Только мне показалось, что ваш отец не очень был доволен моим приходом.
— А он у нас всегда такой. — Вэкэт вспомнил неприветливое, почти злое отцовское лицо. — Не обращайте на него внимания.
За вечерней едой отец отложил нож и строго посмотрел в глаза сыну.
— И что она сказала?
— Она сказала, что ей у нас очень понравилось.
— Эх, сынок, неужели ты не видишь, что ей хотелось попробовать, как это можно жить в яранге, спать на шкурах. Вроде как некоторые приезжие пробуют прокатиться на оленьей нарте и сфотографироваться… Так вот и ей захотелось необычного. Неужели ты этого не понял, сынок?
— Неправда, отец! — Вэкэт произнес это громко и вызывающе.
— Вот сидит она в своей экспедиции и рассказывает, как переночевала в яранге. Спала не только в пологе, но даже рядом с его живым обитателем. А вдруг она еще и насекомое какое-нибудь прихватит? А?
— У нас ничего такого нет! — вмешалась мать. — Я каждый день выбиваю на морозе все постели и полог.
— Зачем ты так говоришь о человеке, которого первый раз видишь? — Вэкэт старался говорить спокойно.
— Прежде чем ее увидеть, я прожил много лет и встретил множество людей, — ответил отец. — А тебе скажу: трудна еще наша жизнь, но эта жизнь наша собственная.
— Вэкэт говорил, что гостья тоже из северного народа, — вставила мать.
— Вы что, сговорились перечить мне? — с гневным удивлением спросил отец.
— Просто она понравилась мне, — ответила мать.
— А тебе? — отец повернулся к Вэкэту.
— И мне.
10
Следующий день не принес ничего утешительного. Мороз усилился, и снегу стало больше. После скудного завтрака Вэкэт выбрался из палатки, и его лицо сразу же залепило обжигающим снегом. Почти ползком он добрался до загородки и увидел, что собак почти полностью занесло. Откапывать их не было смысла и необходимости.
Убедившись, что собаки живы и невредимы, Вэкэт поспешил обратно в палатку и забрался в слегка отсыревший спальный мешок. Он начал чувствовать холод. Это встревожило его: не заболеть бы.
Натолкав снегу в чайник, Вэкэт вскипятил его и до вечера заливал желудок горячей водой, слегка приправленной спитым чаем. Он решил лежать как можно больше, чтобы меньше есть. Такие советы он читал в книгах полярных исследователей, слышал от своих родителей.
Вэкэт прикрыл глаза и вспомнил котел, заполненный вкусным оленьим мясом. Рот наполнился слюной, и где-то за ушами закололо. Пришлось призвать всю свою волю, чтобы не кинуться к мешку с продуктами. Обманывая себя, Вэкэт приложился к чайнику и втянул в себя изрядную порцию остывшего чаю.
Следующий прием еды — в шесть часов вечера, а после — сон. Страшно долго тянулось время до шести. Вэкэт углубился в книгу. К сожалению, ему попались как раз те страницы, где Вильялмур Стефансон описывал способы приготовления полярной пищи из нерпы и оленя.
Вэкэт пропустил их и стал читать историю «Карлука». Глаза скользили по строчкам, но в мозгу копошились тревожные предположения: может быть, пурга эта надолго? Сколько можно выдержать без пищи? Будут ли его искать, когда истечет срок его возвращения?..
Ветер выл за полотняными стенами палатки. Резкие его порывы стряхивали налипший на ткань снежок, и он падал на лицо, на обнаженные руки.
Через каждые пять — десять минут Вэкэт смотрел на часы, прикладывал их к уху, хотя он отлично видел, что секундная стрелка бежит по циферблату.
Потом он вдруг заспорил с самим собой: должен ли он положить первый кусок в рот ровно в шесть или лучше начать позднее — тогда он дольше продержится сытым.
И все-таки Вэкэт задолго до шести придвинул к себе мешок и принялся соображать, из чего лучше всего приготовить обед. Мяса было на два-три раза, не больше. Это был копальхен, из которого не сваришь бульона. Вода, в которой варится копальхен, годится только собакам. Вэкэт поставил кастрюлю на примус, и шумное пламя заполнило тесное помещение.
Разваренный копальхен был не так вкусен, как сырой и замороженный, и менее питателен, но Вэкэту так хотелось ощутить в своем желудке нечто более существенное, чем просто чай.
Ночь прошла тревожно. Вэкэт часто просыпался.
Порой ему казалось, что буря утихла, тогда он задерживал дыхание и, к своему огорчению, снова слышал то же монотонное завывание ветра, резкое хлопанье промерзшей палаточной ткани.
На второй день Вэкэт съел последний кусок копальхена. Ему бы его немного растянуть, но очень уж велико было нетерпение, да и крохотный кусочек вряд ли мог что-то изменить. И еще: он поддался этому искушению, подумав, что ведь вместе с ним двенадцать собак, которых при нужде тоже можно есть. Ведь делал же так Амундсен, когда возвращался с Южного полюса. Правда, у чукчей считается последним делом употреблять в пищу собак. Говорят: тот, кто начинает есть собак, — тот делает первый шаг к людоедству. Но людоедство Вэкэту не грозило: он был один.
На третью ночь встревоженный голодом мозг не раз будил Вэкэта, и ему опять казалось, что буря утихла и за стенками палатки царит тишина. Но лень было выглянуть наружу и посмотреть, действительность ли это. Раз Вэкэт все же заставил себя отвернуть прижатый снегом лоскут палатки. Он не поверил своим глазам: на небе сияли ясные звезды, и воздух был неподвижен, словно пурги и не было.
Обрадованный, Вэкэт заснул, намереваясь пуститься в обратный путь сразу же, как только рассветет.
Пробуждение было ужасным. Ветер по-прежнему трепал палатку. Но ясное ночное небо все еще стояло перед глазами Вэкэта, и он, не веря сам себе, оделся и выбрался наружу из полузанесенной снегом палатки. Ветер швырнул его на землю и протащил несколько метров по жесткому, сухому снегу, как бы убеждая, что пурга продолжается и ночное затишье только приснилось ему.
В этот день он съел банку сгущенного молока, разведя его в огромном количестве воды. Это была последняя еда.
В душе Вэкэта появилось какое-то ожесточение. Он оценивающе думал о собаках: сильно ли они отощали. Надо было бы выйти и посмотреть их, но не хотелось двигаться, а от одной мысли, что придется на короткое время расстаться с теплым спальным мешком, пробирала дрожь. Вэкэт знал, что ему уже ничем нельзя будет восполнить потерю тепла. Когда он ляжет в остывший спальный мешок, то будет долго дрожать, прежде чем внутри мешка установится такая же температура, как температура его тела… Появилось ощущение раздвоенности. Один Вэкэт стал доказывать, что собаки вовсе не нуждаются в нем, нет необходимости выходить в бурю и ветер. А другой корил, что не годится так вот, сразу, распускаться, поддаваться унынию, думать о том, что придется есть собак. Ведь может случиться так, что пурга утихнет если не через час, то на следующий день. Обычно после такой долгой бури начинается южный ветер, который раздвигает расшатанные северным ураганом льды. Нерпы ловят этот миг и десятками выныривают в образовавшиеся полыньи, чтобы подышать вольным воздухом после долгого заточения под толщей льда. Скорее всего так и будет, и осталось совсем немного потерпеть. Надо хранить силы, беречь себя, чтобы после бури выйти на морской лед и добыть тюленя… Вэкэт прикрыл глаза и ненадолго заснул, убаюканный собственными мыслями.
А пурга продолжалась. Сила ветра стала ровной, и звук летящего снега держался на одной, постоянной ноте.
Вэкэту снились тревожные сны, заполненные едой и весельем. Просыпаясь среди ночи, он мешал сон с воспоминаниями, и это отвлекало его от мыслей и помогало снова засыпать.
В Красной палатке Вэкэт раздобыл Атлас СССР и нашел маленькую Эстонию. Он подробно изучал карту, произносил про себя названия городов и с удовольствием отметил, что некоторые названия начинаются с буквы «ы», как в чукотском языке.
Через два дня Агнес снова появилась под вечер, так что не было сомнения в том, что она будет ночевать. Вэкэт пожалел, что не заказал с очередным вездеходом простыни и теплое верблюжье одеяло, которое он видел в магазине районного центра. В прошлый раз его остановила цена, но теперь он готов был истратить любую сумму, лишь бы не ударить лицом в грязь перед такой гостьей.
— Я принесла подарки матери и отцу! — объявила Агнес с веселой улыбкой.
Туар она подала легкий головной платок, совершенно бесполезный в эту пору. Он был весь разрисован видами Таллина: острые шпили, узкие улочки, изображения кораблей и толстоногого человечка с флагом-флюгером в руке.
— Это старый Тоомас, — нежно сказала Агнес, показав на него.
Мрэну Агнес преподнесла бутылку водки.
— Это настоящий мужской подарок! — с довольным видом ответил отец, забыв в одну минуту неприязнь к Агнес.
Один Вэкэт был недоволен, Нет, подарок маме был хорош и уместен, но отцу… Ведь он не удержится, начнет пить сразу, не дожидаясь, пока Агнес уснет или уйдет.
Перед ужином Агнес шепталась о чем-то с матерью. Мать достала свитый из оленьих жил метр и принялась обмерять девушку.
Вэкэт демонстративно раскрыл книгу.
— Сын! — окликнул отец Вэкэта. — Ты почему не разговариваешь с гостьей? Спросил бы, как живет северный эстонский народ. Поговорили бы о дружбе народов, о социалистическом соревновании… Мало ли о чем можно поговорить молодым образованным людям? Советская власть открыла вам все пути…
Так, отец уже успел приложиться к подарку. После водки он заговаривал так, словно вслух читал районную газету.
Вэкэт отложил книгу.
Мать кончали обмерять Агнес, и теперь они обе склонились над большим мешком, где были сложены пыжики, камусы, связки оленьих жил и куски охры.
Улучив минуту, Вэкэт сказал Агнес:
— Зря вы принесли отцу водку.
— А я сразу сообразила, что надо принести водку. Чукчи — северяне, эстонцы тоже. Что любит простой эстонец? Я имею в виду настоящего мужчину и трудового человека. Хорошо выпить после работы. Я рада, что не ошиблась.
Агнес задорно подмигнула Вэкэту.
— Очень правильно говоришь! — поддакнул успевший захмелеть отец. — Очень понимаешь. Человеку порой надо выпить, немного стать другим. В такой спокойной жизни, когда от тебя ушли заботы о будущем — об этом думает директор, о детях — о них заботится отдел образования, — от тебя уходит что-то человеческое… Начинаешь судить обо всем очень правильно и перестаешь ошибаться. Ты становишься со всех сторон хорош, как гладко обструганный сугроб! И вдруг начинаешь понимать, что такой ты сам себе противен… Тогда надо выпить, чтобы потом тебе захотелось стать скова хорошим!
Вэкэт давно привык к таким рассуждениям отца, но на этот раз ему невольно приходилось вникать в смысл того, что говорил тот, потому что Агнес слушала внимательно, и ее интерес к словам старика был непохож на простую вежливость.
Мать подала чай, холодное оленье мясо.
Каким-то нюхом соседи узнали, что в ближней яранге есть водка. Потянулись гости. Они входили, степенно здоровались и обращались за новостями к Агнес, кося пытливым глазом в сторону хозяина, которому волей-неволей приходилось вытаскивать из заветного угла бутылку. Вэкэт с радостью наблюдал за тем, как в бутылке быстро убывало содержимое. Чем меньше становилось водки, тем больше мрачнел отец. Вэкэт встал и позвал Агнес прогуляться перед сном.
Тихо догорал закат на противоположном берегу озера. Завтра стойбище переменит место, и расстояние от лагеря увеличится вдвое. Будет ли Агнес тогда приходить в гости? Вообще-то должна прийти еще несколько раз — за одеждой.
— Вэкэт, как зовут твоего отца и мать?
— Отца — Мрэн, а мать — Туар. Имя отца означает — комар, а матери — невысказанное слово.
— Невысказанное слово? — Агнес приостановилась. — Какая прелесть!
И опять у нее во рту перекатывалось «р», как камешки на дне прозрачного ручья.
Тишина была такая, что скрип снега отдавался громом. Заря погасла, и низко над горизонтом повисла неправдоподобно большая красная луна. От нее не было теней, и люди в снежной мгле сами казались тенями.
Девушка часто брала Вэкэта под руку, особенно когда дорога становилась неровной, и это ввергало парня в жар.
Они довольно далеко отошли от стойбища. Лампочка над Красной палаткой превратилась в слабую звездочку.
— Надо возвращаться, — нарушил молчание Вэкэт.
— Да, пора, — словно очнувшись, произнесла Агнес. — Извините, я задумалась. Такая прелесть здесь… Роман, скажите, вы любите музыку?
Вэкэт не знал, как ответить. Да, он любит музыку и, когда брал в руки транзисторный приемник, прежде всего начинал искать ее.
— Мне нравится слушать музыку.
— Вы представляете, вот сейчас зазвучал бы здесь орган? Или вон из-за той темной стены кустов вдруг донесся бы хор скрипок… Знаете, как это… Вот так приблизительно… — Агнес пропела несколько тактов, — Сорок пятая симфония Гайдна. Правда, это было бы прекрасно?
Вэкэт обычно слушал музыку в помещении: на таком морозе прислушиваться к звукам безрассудно, можно замерзнуть. Но он не мог перечить Агнес, и поэтому ответил:
— Да, это было бы неплохо.
— Что вы — неплохо!. Это было бы прекрасно! — настойчиво повторила Агнес — Вечерний Таллин. Холодно. Не так, конечно, как здесь, но все же… Много людей идет в театр, в концертный зал. Ноги скользят по камням, по трамвайным рельсам. А там, впереди, уже волнуется толпа, и теплый воздух идет из широко раскрытой двери. О, Роман, это невозможно описать словами! Только не чувствующий музыку пытается что-то сказать о ней. Тот, кто понимает, — ничего не говорит.
Вэкэт слушал и думал о том, сколько еще скрыто от него. Большие города, которые он видел только в кино или на фотографиях и открытках, неизвестные обычаи людей. Может случиться, что мир так и останется ограниченным вот этим горизонтом. И жизнь никогда не преподнесет неожиданности, такого, чего никогда не ожидаешь и о чем никогда не думаешь…
Тяжелый вздох остановил речь Агнес.
— Вам надоело? — виновато спросила она.
— Нет, наоборот, — ответил Вэкэт.
— Вы настоящий сын своей матери, — сказала Агнес. — Невысказанное слово.
Может, она права. Сейчас Вэкэт мог столько сказать, но робел. Ему казалось, что то, что он чувствовал, — мелко и незначительно по сравнению с тем, что чувствует Агнес, выросшая в большом городе, среди людей, которые вели свою образованность от дальних предков, а не от самих себя. Луна поднялась выше, превратившись в круглый сияющий диск.
Остановившись у яранги, Агнес спросила:
— А что значит Вэкэт?
— Шаг, ходящий.
— Что же, сделаем вэкэт, — и Агнес, слегка пригнув голову, вошла в ярангу.
11
Стойбище откочевало, оставив на старом месте круглые пятна незаснеженной земли — следы яранг. Оленье стадо ушло первым. Лагерь геофизиков остался на другом берегу озера. Теперь из экспедиции ездили за оленьим мясом прямо по льду.
Агнес часто появлялась в стойбище. Она приходила не только тогда, когда бывал Вэкэт. Она часто оставалась ночевать, помогала Туар по хозяйству, иногда приносила Мрэну бутылку водки. Отец всячески нахваливал ее Вэкэту.
Девушку приветливо встречали и в других ярангах, охотно отвечали на ее многочисленные вопросы, позировали перед объективом ее фотоаппарата.
Понемногу, с помощью Туар, Агнес переоделась в новую одежду. Теперь на ней была легкая кухлянка из разноцветного пыжика. Она была сшита не совсем традиционно — с пуговицам. По подолу шел широкий орнамент из белого и коричневого меха. Опушки из росомахи украшали края капюшона, рукавов и подола. Высокие торбаса из белого камуса красиво обтягивали ноги. Одно не нравилось Туар: Агнес предпочитала носить мужскую пыжиковую шапку. Она несколько раз деликатно пыталась намекнуть, что это некрасиво, но Агнес делала вид, что не понимает.
В материнских глазах Вэкэт прочитал то, что чувствовал сам. Быть может, это даже было больше, чем его собственное чувство. Туар вся преображалась, когда появлялась Агнес.
В Красную палатку привезли новое оборудование и радиолу «Ригонда». Увидев ее, Агнес обрадованно воскликнула:
— Наконец-то! У меня есть «Сорок пятая» Гайдна. Я ее привезла с собой. Завтра же принесу!
Зима сломалась. Солнце поднималось все выше и выше над горизонтом. Наступили Длинные Дни, предшествовавшие прилету птиц. Снег днем рыхлел, и ноги глубоко проваливались в нем. Агнес трудно было добираться до стойбища через озеро. Вэкэт поехал за ней в легкой гоночной нарте, запряженной двумя оленями.
— Как романтично! — воскликнула Агнес и побежала за фотоаппаратом. — Ты меня обязательно сними на нарте, с оленями!
Вэкэт сфотографировал девушку. Она действительно была очень красива в расшитой кухлянке, в белых торбасах и меховой шапке. Ребята из экспедиции провожали ее напутственными возгласами:
— Смотри не останься насовсем! Привези пыжиков!
— А что — и останусь! — задорно кричала в ответ Агнес. — А пыжиков не привезу, бросьте эти колонизаторские штучки!
Она передала Вэкэту аккуратно завернутую в плотную бумагу пластинку и наказала:
— Не разбей.
Олени легко несли нарту через снежную гладь озера. Плотные комья снега вылетали из-под копыт.
— Как прекрасна жизнь! — кричала от восторга Агнес, и олени, испуганные непривычным голосом, прибавляли шаг. — Я очень счастлива! Правда, хорошо? — Агнес обернулась и глянула в глаза Вэкэту.
Звук «р» прокатился, замер, и Вэкэт почувствовал жаркие, твердые губы Агнес.
Он хотел было что-то сказать, но Агнес закрыла ему рот и быстро-быстро заговорила:
— Не надо ничего говорить… Пусть будет так — без слов. Хорошо? Пусть будет непохоже до конца.
Вдали показались яранги. Ошеломленный происшедшим, Вэкэт сидел молчаливый и подавленный. Огромное чувство нежности переполняло его, но он ничего не мог сказать. А она медленно приблизила лицо и, полураскрыв губы, долго и нежно целовала Вэкэта. Это было так мучительно хорошо, что у Вэкэта закружилась голова и он чуть не свалился с нарты.
Чтобы радиола работала, надо было заводить движок. Ачитагин, исполняющий обязанности радиста, обещал Вэкэту вечером, после сеанса связи с дирекцией совхоза, оставить на некоторое время включенным мотор.
Пастухи прослышали, что Агнес привезла какую-то необыкновенную музыку, и потянулись в Красную палатку. Они рассаживались на разостланные оленьи шкуры, закуривали и терпеливо ждали, пока Ачитагин, надрывая голос, перечислял, что нужно привезти в бригаду с очередным рейсом вертолета.
— Чай кончается! Сахар у нас еще есть. Нужны газеты, печенье и сгущенное молоко! Газеты и журналы. Журналы привозите интересные.
— Наверное, хватит разговаривать, — произнес кто-то из собравшихся. — Все равно всего не переговоришь.
Однако Ачитагин еще долго говорил, больше всего напирая на слово «алло» и на специфические термины, которые должны были показать, что он хорошо знаком с ритуалом радиоразговора.
Наконец Ачитагин произнес слова, которых только и ждали:
— До свидания. Передача из оленеводческой бригады номер пять закончена.
Щелкнув тумблерами, Ачитагин отключил рацию и вытер лоб.
— Ну, давай, Вэкэт, твою музыку.
Вэкэт давно развернул пластинку. Он бережно держал ее на коленях, боясь ненароком уронить на мерзлый пол. Он уже много раз прочитал на черном диске надпись: «Иосиф Гайдн. Симфония номер сорок пять». В скобках стояло — «Прощальная». Рядом сидела Агнес, но парень старался не смотреть в ее сторону. На сердце у него было такое смятение, что сейчас он предпочел бы остаться где-нибудь в тундре один. Что же это с ним такое случилось? Неужели это — то самое?.. То самое, о чем столько написано в книгах что оно превратилось в сознании Вэкэта в предмет школьного сочинения. «Любовь Онегина и Татьяны», «Любовь Вронского и Анны Карениной», «Любовь Китти и Левина».
— Подай пластинку, — голос Агнес звучал мягко.
Репродуктор наполнился шорохом, и вдруг словно тяжелая теплая волна опрокинула Вэкэта.
Музыка заполнила Красную палатку… Словно приоткрылась завеса и обнаружилась одна из самых прекрасных черт человека, которая до этой поры была сокрыта от них, и эта прекрасная черта оказалась вдруг такой необходимой, что отныне ее отсутствие будет так же ощущаться, как потребность общения с добрым человеком.
Вэкэт боялся взглянуть на Агнес. Она сидела совсем рядом, почти прижавшись к нему. Вэкэт чувствовал тепло ее тела, но знал, что самое главное — в ее глазах.
«Прощальная…» Почему надо прощаться с прекрасным? Или это так же неизбежно, как со временем проходит детство, приходит юность, потом зрелость? И в каждом из этих времен есть своя красота, которая потом уходит и с которой надо прощаться… Прощание… И, может быть, это не так уж и плохо, когда можно прощаться, расставаться? Ведь это значит, что впереди ждет что-то новое, неизведанное, которое сулит иные радости и готовит новые встречи и расставания.
Наконец Вэкэт решился взглянуть в глаза Агнес. Они были длинные, как очертания байдар на горизонте. И такие же темные и наполненные влагой. И вдруг… нет, это только почудилось Вэкэту… ему показалось, что в эту минуту Агнес прощается с ним, прощается с тундрой, со всем, с чем ей пришлось встретиться, потому что для того, чтобы жить, надо иметь мужество для расставания, чтобы идти вперед, надо иметь силы уходить от того места, где тебя даже очень любят, но хотят, чтобы ты оставался на месте и уже больше никуда не двигался…
Агнес шевельнула губами, словно что-то хотела сказать.
Музыка стихала. Остался лишь один голос, голос скрипки. Он повторял мольбу, но это уже была не просьба, а эхо прощания, то, что остается в памяти, даже когда уже все ушло.
Молча расходились жители стойбища после окончания необыкновенного концерта. По краю неба далеко был разлит свет, который уже почти превратился в утреннюю зарю. Время весны. Оно ведь начинается на Чукотке гораздо раньше, когда прибавляется день и тяжелеют важенки [16], готовясь принести новое потомство.
На пороге яранги Агнес спросила:
— Ну?
Вэкэт молча смотрел в ее глаза.
— Почему ты молчишь?
— Я не хочу, чтобы были слова, — тихо ответил Вэкэт.
Ему показалось, что это сделал за него другой, неожиданно возникший на его месте; он бережно положил пластинку на снег, чтобы не разбить, и притянул к себе девушку. Обнявшись, они вошли в темный чоттагин, где чуточку алел оставшийся уголек от потухшего костра. Так они шли, обнявшись, до огромного вороха оленьих шкур, наваленных возле полога.
Ранним утром, когда солнце показало свой первый луч, ездовой олень, забредший в поисках мягкого снега, подошел к яранге Мрэна и долго изучал странный черный предмет, схожий с тонким срезом обгорелого пня. Не найдя в нем ничего опасного, олень наступил на пластинку копытом, и, когда она треснула, он испуганно вскинул рога и умчался к ряду нарт, приготовленных к перекочевке.
12
Сколько раз в жизни Вэкэт убивал живое существо! Он стрелял весенних птиц на тундровых озерах, расставлял силки на зайцев, а потом деревянной палкой душил их, не обращая внимания на раздирающий уши заячий плач.
Когда он жил на берегу моря у дяди Вуквуна, бил нерпу, волочил мертвых лахтаков по торосистому морю, за ним оставался широкий кровавый след, по которому потом шли песцы.
Вэкэт душил песцов, попавших в капканы, взбирался на отвесные скалы и разорял птичьи гнезда, добывая вкусные яйца — будущую жизнь.
Больше всего ему довелось прикончить оленей. Ловил арканом, и вздыбившееся животное долго не могло поверить, что пришел конец и его глаза больше не увидят дневного света, не ощутят движения жизни вокруг себя — движения огромного стада.
Кровь лилась на снег, звонко падала в эмалированный таз, впитывалась в землю. Медленно уходила жизнь из поверженного животного, чтобы влиться новой силой в тех, кто населил эту тундру, кто стал частью природы Севера. Убить оленя — это так же естественно для жизни, как срубить тальник и развести костер. Убить тюленя — это так же необходимо, как натянуть на себя теплую меховую кухлянку, чтобы не замерзнуть.
Дрожащий, запорошенный снегом Вэкэт вернулся в палатку и в изнеможении опустился на задубелый спальный мешок. Он в недоумении посмотрел на заиндевелое лезвие ножа, и тошнота подступила к горлу. Отшвырнув нож, Вэкэт привалился к спальному мешку и заплакал.
Давно съеден кусок не только копальхена, но даже лахтачьего потяга [17], в примусе оставались последние капли бензина, а пурга не унималась. Вэкэт даже подумал сварить и съесть книгу Стефансона. Он долго примеривался к ней, оторвал последнюю страницу, там, где была приложена карта, и пожевал. Удалось даже проглотить бумажный ком, но мучительная спазма сжала желудок, и вместе с горькой желчью выпала на загрязненный снег страница из книги великого арктического оптимиста.
Оставалось последнее средство: заколоть собаку. И в общем-то это был самый простой и надежный способ выжить. В конце концов ему все равно придется возвращаться, не закончив работы. Всего в пяти километрах отсюда плато. Он взберется с нартой и покатит на полярную станцию даже без помощи собак.
Вэкэт вытащил нож и осмотрел лезвие. Оно слегка затупилось, и на самом кончике появилась еле видимая глазу заусеница: не стоило колоть им лед, ведь есть же топорик. Вэкэт провел подушечкой большого пальца правой руки по лезвию и убедился, что нож еще достаточно остер.
Едва Вэкэт оставил спасительный тент палатки, как ветер швырнул его на землю. Пошатываясь, Вэкэт побрел туда, где лежали собаки, точнее слегка возвышавшиеся снежные холмики. Только пристально вглядевшись, можно было увидеть легкую заиндевелую отдушину, обрамленную инеем.
Вэкэт шагнул с поднятым ножом к первому же холмику и разворошил его торбасами. Отряхиваясь, из-под снега показался Лелю. По привычке, он слабо тявкнул и попытался лизнуть в лицо наклонившегося над ним хозяина. Лелю видел нож, но не понимал его назначения и продолжал тихонько скулить, словно жалуясь на голод и жестокий, пронизывающий даже собачью шкуру ветер. Рука Вэкэта задрожала, и нож упал в снег. Потом он долго его искал, а слезы застилали глаза замерзающей пеленой, ветер вдувал снежинки в легкие, вызывая кашель. Пес тихонько скулил и пытался снова улечься в заполнившуюся снегом ямку.
Отойдя в сторону, Вэкэт стал сам себя оправдывать: было бы безрассудством закалывать одну из лучших собак. Такая собака стоит больших денег. Ока дороже самого жирного оленя, а в глазах знатоков вовсе не имеет цены…
Кого же все-таки заколоть? Ну разве коренную? Собака неважная, плохо слушается, норовит пойти рядышком, не натягивая постромков. Где же она лежит?.. Вэкэт побрел вдоль ряда снежных холмиков. Иногда он припадал на колени и слегка разрывал снежный куполок. Одни собаки равнодушно приоткрывали глаз, другие пытались ласкаться, несмотря на истощение. Но во всех собачьих глазах, даже в тех, которые открывались лишь на мгновение, Вэкэт видел выражение доверия. Доверия и надежды.
Преследуемый доверчивыми собачьими взглядами, Вэкэт кинулся обратно, едва не свалив истонченную, иссеченную многодневной пургой палатку, отшвырнул нож в сторону и заплакал.
13
Это была необыкновенная весна.
Когда пришла пора телиться важенкам, маточное стадо подогнали ближе к лагерю экспедиции. Там тоже начиналась своя страда. С главной базы ждали тракторный поезд с буровым оборудованием. Геодезисты выходили на холм и подолгу смотрели в южную сторону.
А Вэкэт дневал и ночевал в стаде. С каждым днем прибавлялось пушистых, смешных, лобастых телят. Беспомощные комочки жизни, они уже через несколько минут, сначала смешно ковыляя, а потом все увереннее становились на свои дрожащие ножки и бежали вслед за матерями. Важенки, гордые и счастливые, облизывали и обнюхивали своих детенышей и важно шествовали по протаявшей земле…
Агнес прибегала в стадо и вместе с пастухами поднимала упавших телят, относила их в укрытое от ветра место. Обычно разговорчивая, она была молчалива, и только в длинных ее глазах было удивление перед великим и простым чудом природы.
Тундра — слишком открытое место, чтобы отношения между Агнес и Вэкэтом остались незамеченными. Товарищи спрашивали Вэкэта, когда он собирается пригласить их на свадьбу, а Туар, будучи женщиной деликатной, лишь вздыхала и вопросительно смотрела на сына.
Когда наступило сравнительно спокойное время, Агнес все чаще стала заговаривать о материке. То, что она вспоминала родной город, в этом ничего удивительного не было, но вдруг в ее речи замелькали названия: Рига, Ленинград, Москва.
— Тебе никогда не приходилось бывать в Москве? — спросила она как-то Вэкэта.
— Нет. Прямо из десятого класса я пошел в тундру…
— Самое прекрасное в Москве — это Кремль, — мечтательно произнесла Агнес — Это такая красота!.. Я всегда смотрела на Кремль издали, с Софийской набережной. Примерно с того места, где находится английское посольство. Я стояла там долго-долго, пока не подошел милиционер и не спросил, чего мне тут надо. Очень красиво.
Агнес говорила не умолкая, и в ее интонации было что-то такое, от чего щемило сердце.
Сказать: «Не уезжай, оставайся»? Но как это можно произнести, если между ними не было сказано ни слова о том, что теперь составляло большую часть их жизни, что соединяло их и тянуло друг к другу?
Агнес не находила себе места. То она не отлучалась от Вэкэта, то вдруг исчезала на несколько дней, а у парня не хватало смелости пойти на базу экспедиции и разыскать ее.
Наступило лучшее тундровое время. Еще не появился комар, но тепло, а на бесчисленных озерах, речках и протоках тысячи птиц заполняли своим разговором воздух. Солнце почти не уходило с неба. Лишь около полуночи оно скрывалось за горизонтом и тут же снова выкатывалось на чистое небо. Недалеко — полярный круг: там солнце не уходило круглые сутки.
— Все повидала, — загибая пальцы на руках, перечисляла Агнес: — И оленей, и полярное сияние, и пургу, почти полярную ночь, становища оленеводов, собачьи упряжки. Целый набор экзотики, а вот полного полярного дня так и не довелось увидеть… Скоро буду дома. Сделаю вторую попытку поступить в университет в Тарту.
Агнес произнесла эти слова и выжидательно посмотрела на Вэкэта.
— Почему ты никогда ничего не скажешь? — с оттенком раздражения спросила она.
— Потому что мы решили об этом не говорить, — ответил Вэкэт.
Почувствовав в этих словах укор и боль, Агнес прикусила губу и долго молчала.
После этого разговора. Агнес была внимательна к Вэкэту и почти не оставляла его наедине. В свободное от дежурства время они бродили по тундре, распугивая куропаток, высиживающих птенцов, сидели подолгу на берегу озера, следя, как серебряной стрелой выскальзывают из воды танцующие хариусы.
— Ты меня будешь провожать?
— До самолета.
— Я уже опаздываю на экзамены. Все тяну-тяну, и ничего не могу поделать. Я ведь давно взяла расчет, осталось только деньги получить в управлении… Четыре телеграммы получила от родителей. Даже папа прислал одну… А я не могу никак решиться. Не могу…
Агнес заплакала. Вэкэт только раз видел слезы на ее глазах, когда слушали в палатке «Сорок пятую» Гайдна. Вэкэт растерялся. Он встал с кочки, принялся ходить вокруг Агнес, словно она была упавшей важенкой. Девушка подняла на него залитое слезами лицо:
— Ну скажи, кто ты — мудрец или просто так?
Вэкэт пожал плечами.
Действительно, кто он? Но разве что-либо изменится от того, что он скажет ей, чтобы не уезжала.
— Скажи мне что-нибудь, ну скажи! — молила Агнес.
— Чего уж говорить, — уныло произнес Вэкэт. — Теперь уже поздно разговаривать, надо ехать.
Агнес вскочила с кочки, словно ее подбросило пружиной. Она кинулась на Вэкэта, повалила его на траву, стала целовать, и ее горькие и соленые от слез губы произносили какие-то слова.
Через несколько дней Вэкэт попросил у директора совхоза отпуск на несколько дней.
Вездеход тарахтел, распугивая птиц, выжимая фонтанчики из заполненных влагой кочек. Уходила вдаль озерная гладь, и горизонт понемногу загромождался невысокими холмами, однообразными, как морские волны. Задний брезент вездехода был откинут, и можно было видеть две колеи разрушенной земли, которые уходили все дальше и дальше.
Агнес и Вэкэт сидели на железной скамье. В ногах лежал багаж — зимняя меховая одежда, сшитая Туар, и огромные оленьи рога.
Агнес и Вэкэт почти не разговаривали, лишь изредка обменивались взглядами. Их тесно сплетенные руки лежали на коленях Вэкэта.
В райцентре, пока Агнес получала деньги, Вэкэт неприкаянно бродил по улицам, ходил возле интерната, не решаясь войти. Ему казалось бесконечно далеким школьное детство, словно прошли десятилетия.
— Ух, какая я богатая! — и Агнес показала Вэкэту толстую пачку.
Сходили в сберкассу, оформили аккредитив, купили билет, а вечером пошли в кино. Шел какой-то южноамериканский фильм, но Вэкэт ничего не видел, кроме Агнес.
Самолет уходил рано утром.
В тесном зале собрались отъезжающие. В большинстве это были отпускники. Радуясь предстоящему отдыху, они оживленно переговаривались, обменивались адресами.
Среди этого лихорадочного веселья только двое были грустны.
— Рома, — шептала Агнес. — Я буду тебя ждать. Приезжай. Как почувствуешь, что не можешь больше, — приезжай. Я буду ждать… Самое лучшее время за всю мою жизнь — это там, в твоей тундре… Не забивай меня никогда… Слышишь, никогда меня не забывай.
Даже если бы Вэкэт захотел что-то сказать, он не смог бы этого сделать: комок стоял в горле. От него уходила нежность, первое настоящее чувство.
— И пиши письма, — продолжала Агнес, делая усилия, чтобы не разрыдаться на глазах у пассажиров, — И я тоже буду тебе писать. Как только приеду, сразу же напишу. А ты не задерживай ответ. Хорошо?
Длинные глаза Агнес были темны. Вэкэт боялся смотреть в эту темноту и призывал все свои силы, чтобы держаться.
Наконец диктор объявил посадку. Пассажиры ринулись к выходу на летное поле.
Агнес подняла чемодан, но продолжала стоять, не двигаясь.
— Ну что ты? Иди, — выдавил из себя Вэкэт.
— Поцелуй меня, — прошептала Агнес.
Вэкэт притронулся губами к горячим, сухим и твердым губам Агнес.
— Иди, — сказал он и повернулся спиной.
Он слышал ее шаги. Она шла по дощатому грязному полу зала ожидания. Он мог узнать ее шаги среди тысяч других шагов.
Когда Вэкэт повернулся, Агнес уже не было в зале. На длинных скамьях вольготнее располагались оставшиеся пассажиры, которым предстоял полет на Север.
Вэкэт вышел на улицу.
Самолет ревел моторами, и за хвостовым оперением сгибалась трава и отлетали мелкие камешки. Вэкэт попытался разглядеть в окошках лицо Агнес.
Самолет покачал закрылками, подвигал хвостовым оперением и, подпрыгивая на неровностях, заковылял к началу взлетной полосы. Постояв там, словно примериваясь, он взревел и рванулся вперед.
Пока самолет не скрылся, Вэкэт стоял и смотрел…
Потом побрел обратно в поселок.
Постоял в нерешительности возле ресторана, заглянул в затянутые тюлем окна и пошел к гостинице.
Рано утром, попутным вездеходом, Вэкэт уехал в стойбище.
14
«Что же было дальше?» — подумал Вэкэт, лежа в спальном мешке.
Он забрался туда в одежде, и ему ненадолго удалось согреться. На примусе натаял горячей воды, собирая снег прямо из-под своего спального мешка. В воде попадались оленьи шерстинки, какие-то примеси, но Вэкэт не обращал внимания и только морщился оттого, что горячая вода больно ударялась в стенки пустого, съежившегося желудка.
Он решил ни о чем не думать, ничего не предпринимать. То есть даже не решил, а как-то это получилось само собой, и мысль о собственном положении была так мучительна, что он старался не думать. Спасением были воспоминания.
После отъезда Агнес Вэкэт замкнулся в себе. Он почти не уходил от оленьего стада, чтобы не видеть вопросительных глаз матери. Никто никогда не заговорил о случившемся, но все это существовало, как бы висело в воздухе.
Письмо пришло неожиданно быстро. Оно было послано из Москвы. Агнес восторженно описывала дорогу, полет от Магадана до Москвы с единственной посадкой в Красноярске. «Знаешь, Рома, — писала Агнес, — то ли я отвыкла летать, то ли привыкла к вольному простору тундры, но уже часа через два после взлета я почувствовала какое-то беспокойство. Я не могла ни спать, ни читать. Мне не хватало пространства. Мне хотелось встать, открыть дверь и выйти. Я понимала, что это глупо и невозможно, но мне пришлось силой удерживать себя на месте…»
Письмо было длинное, с подробностями вроде таких, как Агнес не смогла достать в Москве польской губной помады номер двадцать шесть. В нескольких местах были разбросаны нежные слова, обращенные к Вэкэту, и, читая письмо, он цеплялся за них и долго удерживал на них свое внимание, вслушивался в звучание слов, словно бы их произносила сама Агнес.
Письмо преобразило Вэкэта. К нему вернулась общительность, и он даже съездил в селение за продовольствием. В бухгалтерии ему показали годовую ведомость, и Вэкэт поразился огромной сумме, которая была положена на его имя в сберкассе. И тогда родилась мысль о том, чтобы поехать к Агнес.
— А полагается мне отпуск? — поинтересовался Вэкэт в конторе.
— Разумеется, — ответил директор. — Вы можете взять отпуск в этом году. Вам полагается два месяца. А хотите, можете потом суммировать его за три года. Тогда вам будет полагаться, кроме отпускных, еще и оплата дороги туда и обратно.
— Нет, суммировать не надо, — торопливо сказал Вэкэт, — Я хочу ехать в отпуск сейчас.
Директор попросил его немного подождать, пока не кончится беспокойное время в тундре:
— Все равно лучшее время на материке — это осень. Фрукты, овощи и не так жарко. А на юге бархатный сезон…
Вэкэт не знал, что такое бархатный сезон, но сама мысль о том, что он вот так, запросто может полететь к Агнес, успокоила его. Действительно, нет смысла отправляться в путь теперь. С одной стороны, он нужен в оленьем стаде, а с другой — не стоит мешать Агнес. Она сейчас очень занята — сдает экзамены в университет. И потом, директор, наверное, прав: осенью на материке гораздо интереснее, да и самому будет легче — он не так привычен к жаре…
Он удивился бы, узнав, что даже в центральной полосе России не часто бывает так жарко, как в тундровых долинах, где воздух нагревается до тридцати градусов и олени падают от изнеможения и солнечного удара.
Весь остаток лета Вэкэт жил мечтой о поездке. Он стал интересоваться своим заработком и ревниво следил, чтобы учетчик отмечал все его дежурства, а когда надо было кого-то подменить, он охотно шел на это.
Пришло еще одно письмо от Агнес. Оно было не такое восторженное, как первое, и в нем явственно чувствовалась грусть. Она много и пространно писала о том, что хорошо было известно Вэкэту: о долгих зимних вечерах, когда солнце катится и катится по горизонту и никак не может скрыться, о змеящихся на темном льду озера полосах поземки, о вольной песне ветра… «Закрываю глаза, — писала Агнес, — и вижу этот берег озера, танцующих при утренних лучах хариусов, весенний синий подтаявший снег, кочки, полные воды, нажмешь — и фонтанчики воды брызжут во все стороны… Олени, милые, теплые, добрые олени. Их большие круглые глаза полны какой-то неземной тоски. Все хорошо помню и не забываю. Даже песню твоего отца, когда он выпьет: „Сепь та сепь курком…“ И чем дальше уходит время, тем отчетливее воспоминания, тем дороже и ближе то, что уже прошло, прожито…»
Потом — короткое письмо, где Агнес торопливо сообщает, что выдержала экзамены и принята на географический факультет.
Вэкэт каждый раз аккуратно отвечал на письма. Он перечислял новости в бригаде, скрупулезно, словно ученый-натуралист, описывал изменения в погоде. Его письма походили на отчеты научной экспедиции, и это подметила Агнес, написав в одном из писем, чтобы Вэкэт побольше писал о себе, а не о цвете неба при заходе солнца… Но скованность оставалась. То самое главное, что ему хотелось сказать, оставалось внутри, и его никак нельзя было вытолкнуть. Вэкэт даже не написал Агнес, что собирается поехать к ней.
Из дирекции совхоза пришло уведомление, что ему разрешается использовать свой очередной отпуск.
Туар собрала его в дорогу. Был извлечен старый чемодан с проржавевшими замками. Вэкэт тщательно осмотрел его и решил, что до ближайшего большого города чемодан вполне годится. Мать все порывалась положить побольше еды, даже сырые оленьи ноги, чтобы сын, проголодавшись в дороге, мог разбить кость и вынуть розовый мозг.
Отец молча наблюдал за этими приготовлениями сына.
Он как бы оставался в стороне, но его глаза настороженно следили за сыном.
— Ты, конечно, увидишь ее? — спросила Туар.
Вэкэт молча кивнул.
— Я положила в твой чемодан новую пыжиковую шапку. Из черно-белого пыжика.
— Хорошо, ымэм. Передам ей.
Вэкэт проверил содержимое чемодана и стал закрывать его.
Отец полез в кладовую и вернулся с двумя белоснежными горностаевыми шкурками. Мех был нежный, переливающийся и отражал отблеск костра. Черные кончики хвостов подчеркивали стройность и строгость линий шкурок. В старое время горностаевые шкурки нашивались на спину нарядной кухлянки невесты.
— Подаришь, — коротко сказал отец.
Вэкэт не замечал дороги. Он даже не волновался, хотя впервые в жизни летел на большем самолете. В Магадане он решил сделать остановку: переодеться и сменить чемодан.
Магаданский аэропорт расположен довольно далеко от города. Не тут же, на перроне стояли такси, и шофер, поигрывая желтым ключиком, подбирал пассажиров. Он посадил Вэкэта в машину и куда-то ушел. Через некоторое время он привел еще одного пассажира, посадил рядом с Вэкэтом и снова ушел. Так он уходил и приходил, пока не набрал полную машину.
Дорога бежала вдоль зеленых лиственниц. Между живыми деревьями торчали высокие пеньки.
— Это невыросшие деревья? — спросил Вэкэт у соседа.
— Кабы так, — ответил тот. Он был седой, худощавый, в большой серой кепке. — Когда строили трассу, рубили подряд вдоль дороги на многие километры. Вы приглядитесь: кругом пеньки, пеньки, пеньки… Людям надо было греться. Строителям трассы.
Дорога была ровная и Вэкэт, привыкший к тому, что в вездеходе трясет и болтает, даже задремал от плавной езды. А на подступах к городу ровные железобетонные плиты устилали полотно шоссе.
Машина взбежала на пригорок, и Вэкэт увидел город. Первый настоящий город в его жизни! Анадырь не шел в счет, потому что он провел все время в ожидании самолета в аэропорту.
Вечерело. Окна домов сияли электрическим светом. Направо и налево, насколько хватало глаз, стояли многоэтажные дома. Зеленые склоны высоких сопок обрамляли город, прорезанный прямой дорогой, главной улицей, как впоследствии узнал Вэкэт, проспектом Ленина. В начале проспекта стояла телевизионная вышка с красными огнями.
— Вот он, наш Магадан, — сонно бормотал сосед Вэкэта.
Вэкэт смотрел во все глаза и думал: если таков Магадан, то каковы же Москва, Ленинград или Таллин?
Устроившись в гостинице, насквозь пропахшей пищевыми ароматами из ресторана, расположенного на первом этаже, Вэкэт пошел прогуляться по улицам.
Главная улица ползла вверх, и вместе с ней поднимался к телевизионной вышке Вэкэт. Из боковых улиц на вечерний проспект вливались прохожие. Почти все были отлично одеты, и Вэкэт чувствовал себя неловко в своем старомодном темно-синем плаще и в широких, хлопающих по ногам брюках.
Миновав ярко освещенный вход в ресторан «Березка», Вэкэт вышел на просторную площадь. Налево горели яркие огни: «Аэрофлот», а прямо сияли витрины универмага. Магазин уже был закрыт.
Где-то впереди бухала музыка. Вэкэт прошел мимо кинотеатра «Горняк» и очутился перед высокой аркой с надписью «Парк культуры».
Парк был засажен жиденькими лиственницами и весь просматривался насквозь. По дорожкам двигалась толпа гуляющих. Вэкэт взял направление к музыке.
Облик гуляющих стал изменяться. Здесь царила молодежь. Все девушки выглядели красавицами и носили мини-юбки, о которых Вэкэту доводилось слышать в тундре. Он читал осуждающие статьи, но нашел, что не так уж плохо, когда видны красивые ноги. А надеть длинную юбку на современную девушку — это все равно что нарядить оленя в брюки.
Вэкэт вышел на ярко освещенную площадку. Толпа танцующих топталась за полукруглой оградкой, похожей на кораль, в котором пастухи производят подсчет оленей, даже учетчик стоял у входа. Он проверял билеты. Широко расставленные рейки позволяли видеть происходившее внутри ограды, и тем, кто пришел просто поглядеть, не было нужды покупать билеты.
Насмотревшись на танцы, Вэкэт вернулся на главную улицу. Было уже поздно. Толпа прохожих редела, гасли один за другим огни реклам. Лишь впереди, на пути в гостиницу, то вспыхивали, то гасли странные, непонятные слова «МЕРИЯ ТЕРЕЯ». Вэкэт даже ускорил шаг, чтобы поскорее узнать, что это за загадочная «МЕРИЯ ТЕРЕЯ». Разгадка оказалась простой. Это была часть вывески над магазином «Парфюмерия. Галантерея». Вэкэт громко рассмеялся. Проходивший неподалеку милиционер остановился и подозрительно посмотрел на него.
Ресторан был переполнен, и в него невозможно было попасть.
На следующий день Вэкэт решил обойти все наиболее крупные магазины и приодеться. Первым делом он направился в универмаг, который видел накануне. В большом торговом зале висели ряды темных костюмов, пальто и всевозможной одежды. Какой-то старичок, заметив нерешительность Вэкэта, подошел.
— Что вы хотите, молодой человек?
— Вообще-то мне нужен костюм, — ответил Вэкэт.
— Вам нужен парадный, повседневный или такой, который можно носить и каждый день и в котором не стыдно и в гости?
— В общем-то да…
— Что — да? — нетерпеливо спросил старичок.
Он начинал раздражать Вэкэта. Гораздо лучше, если бы его обслуживала вон та равнодушная девица.
— Вы откуда, молодой человек? — спросил старичок.
— Из тундры! — резко ответил Вэкэт. — Я пастух и никогда не носил модных костюмов. Я не знаю, что мне купить, как одеться, чтобы не выглядеть хуже других. Денег у меня хватит!
— Не раздражайтесь, молодой человек, — неожиданно спокойно ответил старичок. — Кажется, у меня есть кое-что специально для вас.
Привлеченная громкими словами, девица повернулась к Вэкэту и оглядела его с ног до головы. Вэкэт как бы видел себя ее глазами: в негнущемся, чуть ли не брезентовом плаще, в коричневой кепке с пуговкой на макушке, в широченных брюках.
Старичок появился прямо из стены. В руках он нес повешенный на плечики костюм серого цвета. Ткань жемчужно переливалась. Он кивком позвал Вэкэта за собой в кабину для примерки. Костюм оказался как раз впору.
— Чудно, — сказал старичок, наклонив голову. — Вам нравится?
— Очень, — с замиранием сердца ответил Вэкэт. Он не узнавал себя в зеркале.
— В отпуск едете? — поинтересовался старичок. — Или на учебу?
— В отпуск, — ответил Вэкэт. — К девушке еду, в Таллин.
— О-о! — значительно произнес старичок. — Вы едете на мою родину! Как я вам завидую! Вы увидите старого Тоомаса, ратушу, побываете на Вышгороде…
— Я впервые в жизни выбрался на материк, — смущенно признался Вэкэт.
— Ничего, не смущайтесь, — произнес старичок. — Материк не страшнее Колымы. Если разрешите, я вам помогу одеться.
С помощью Леннарта Августовича Вэкэт совершенно преобразился. Старый продавец достал ему даже дефицитный плащ-болонью. В довершение всего Вэкэт сходил в парикмахерскую и попросил подстричь себя. Его волосы сильно укоротились, но ему нравился молодой человек, который смотрел на него из зеркала.
Накануне вылета в Москву Вэкэт пошел прощаться с Леннартом Августовичем. Он надел все новое, что приобрел по его совету, — от галстука и нейлоновой сорочки до тупоносых туфель. На мерцающий пиджак он накинул плащ и затянул пояс. Равнодушная девица с удивлением уставилась на него, но Вэкэт гордо прошел мимо, даже не взглянув на нее. Леннарт Августович критически оглядел Вэкэта и шепнул:
— Больше непринужденности. Чувствуется, что вы недавно надели эту одежду. А в целом, я должен сказать, что неплохо. У вас есть нечто такое… Как бы вам сказать?.. Словом, вы выглядите, как видный интеллигент из какой-нибудь слаборазвитой страны.
Последние слова несколько озадачили Вэкэта. Они не давали ему покоя даже в самолете, когда огромный «Ил-18» оторвался от дорожки магаданского аэродрома и взял курс на Москву. Предстояла только одна посадка — в Красноярске.
Самолет точно по расписанию прибыл в столицу. Бросив небрежно таксисту: «В самую большую и лучшую гостиницу», Вэкэт уселся на заднее сиденье.
Москва началась сразу. Огромными домами, бесконечными улицами.
Теперь уже трудно было себе представить, что этот бесконечный ряд домов может где-нибудь кончиться.
Мелькнули звезды кремлевских башен. Вэкэт пожалел, что не успел их как следует рассмотреть. Такси подкатило к вестибюлю гостиницы «Россия». Вэкэт расплатился, забрал свой чемодан (новенький, приобретенный в Магадане) и вошел в холл. Возле администраторов толпились люди. Выбрав одну, как ему показалось, на вид симпатичнее и добрее, Вэкэт направился к ней. Он слышал, как к ней обращались: «Римма Ивановна».
Римма Ивановна вопросительно уставилась на Вэкэта:
— Вы тоже на слет?
— Да… то есть нет…
— Вы откуда?
— С Чукотки. Я никогда еще не был в Москве, Римма Ивановна.
Римма Ивановна улыбнулась, оглядела Вэкэта и, бросив: «Подождите минуточку», удалилась за стеклянную перегородку.
Вернувшись, сказала:
— Могу предложить место в двойном номере. Вас это устроит?
— Конечно! — обрадованно воскликнул Вэкэт.
Заполнив анкету и получив направление, Вэкэт направился к лифту. Поднимаясь на восьмой этаж, подумал про себя: «Ведь все впервые. Даже в лифте и то в первый раз в жизни поднимаюсь».
Приняв душ и переменив рубашку, Вэкэт вышел на улицу и подошел к стоянке такси.
— В английское посольство! — бросил он таксисту.
Таксист молча кивнул и посмотрел в зеркало на пассажира. Он был человеком наблюдательным и заметил, что дипломаты из недавно получивших независимость стран резко отличались по возрасту от других членов дипломатического корпуса. Этот парень, кроме того, прекрасно говорил по-русски, что было вовсе редкостью. «Далеко пойдет», — одобрительно подумал шофер и повел машину под Большой каменный мост. Он искоса наблюдал за пассажиром, который вертел во все стороны головой, словно мальчишка. «Впервые в Москве, — подумал шофер. — А русский язык изучал где-нибудь на специальных курсах».
Со второго моста, на который въехала машина, открылся вид на странное здание, похожее на нагромождение скал у мыса Секлюк. С одной стороны скалистого массива было написано «Театр эстрады», а вдоль улицы шли магазины. Сбоку, словно снятая с чайника крышка, прилепился купол и под ним надпись: «Кинотеатр „Ударник“».
Вэкэт сказал вслух:
— Какой смешной дом!
Шофера почему-то задело это замечание. Будучи коренным москвичом и зная историю некоторых примечательных зданий, он наставительно заметил:
— Между прочим, в этом доме раньше жили члены Советского правительства. Надеюсь, вам известно это?
— Нет, — чистосердечно признался Вэкэт.
«Большие пробелы в образовании у этого начинающего дипломата», — отметил про себя шофер и притормозил у фигурной чугунной ограды недалеко от милицейской будки, откуда сразу же высунулась любопытствующая физиономия. Вэкэт щедро расплатился с шофером и вышел из машины. К удивлению и шофера, и милиционера, он не направился к распахнутой калитке, возле которой его и высадил шофер, а пошел на набережную, откуда открывался вид на Кремль.
Да, Агнес была права. Прежде всего — красная стена. Она тянулась, насколько хватало глаз, и волновала воображение картинами прошлого.
Над стеной и между башнями виднелись золоченые купола.
Вэкэт медленно двинулся по набережной, не сводя глаз с Кремля.
Он хотел найти ту точку, на которой стояла Агнес и откуда она смотрела на Кремль, прежде чем пустилась в дальний путь на Чукотку. Может быть, здесь? Или вон там?
Скорее всего это место именно здесь… Справа гигантским стеклянным ящиком лежала гостиница «Россия». Потом Вэкэт вспомнил, что за спиной находится английское посольство. Вэкэт почувствовал смутное беспокойство и вскоре обнаружил его причину: на него из глубины будки пристально смотрел милиционер.
В эту минуту Вэкэт представил себе всю нелепость своего поведения с точки зрения человека, охраняющего посольство. Подъезжает такси, из него выходит какой-то парень, перебегает с места на место.
Стараясь придать себе независимый вид, Вэкэт пошел к мосту, ведущему к гостинице «Россия». Он чувствовал спиной сверлящий взгляд милиционера.
15
Ветер продолжал сотрясать палатку. Оттяжки ослабели, и брезент почти навис над лицом.
Вэкэт смотрел на заиндевелый брезент и думал, что надо выйти, подтянуть оттяжки, иначе нельзя будет разжечь примус. Такой низко нависший брезент слегка подсохнет, а потом вспыхнет. Вэкэт видел, как горят брезентовые палатки. Они вспыхивают и гаснут в одно мгновение, оставляя после себя лишь кучу вонючей слоистой золы.
Выбравшись из спального мешка, Вэкэт хотел встать на ноги, но стукнулся головой о провисший брезент и упал. «Даже от такого слабого толчка падаю», — невесело подумал он и принялся освобождать вход от снега. Сначала он рыл руками в оленьих рукавицах, потом сообразил, что рукавиц ненадолго хватит. Он огляделся и увидел выскобленную дочиста оловянную тарелку.
Снег уплотнился, и тарелка в руках Вэкэта гнулась и жалобно звенела.
Наконец вход был отрыт и, набрав полные легкие воздуху, Вэкэт нырнул в пургу. Как и в прошлый раз, ветер тут же бросил его на землю и принялся катать. Вэкэт ловил руками неровности снега, чтобы ухватиться за них. Мелькнула почти полностью занесенная нарта. «Часть ремней можно с нее срезать и съесть!» — сверкнуло в голове. Сделав усилие, он все же уцепился за еле видимый заструг и пополз к нарте.
Он долго пытался выдрать нарту из снега. Но сугроб настолько уплотнился, что и ножу поддавался с трудом. Тогда Вэкэт решил не вытаскивать ее целиком, а только обнажить ту часть, на которой был наиболее толстый ремень. Это там, где передняя дуга соединялась с полозьями. Ремень затвердел и высох на морозе. Сталь ножа гнулась, словно резала не кожу, а металл.
Вэкэт пилил ремень, и тягучая горькая слюна заполняла рот. Он не чувствовал голода. Это было что-то другое, скорее страх перед смертью, чем простое желание поесть. Он знал, что от этого ремня скрючит его желудок, боль согнет дугой, но надо есть, чтобы выжить.
Вэкэт отпилил несколько кусков толстой кожи. Это была хорошая кожа, еще далеко не старая, и, видимо, какие-то крохи питательных веществ еще оставались в ней.
Наскоро подтянув оттяжки, он ринулся в палатку. В примусе еще оставался бензин.
Вэкэт решил сварить настоящую похлебку. Он разыскал давно заброшенную и выскобленную до блеска алюминиевую кастрюлю, набил ее снегом и поставил на разожженный примус. Отрезав от ремня небольшой кусок, положил в рот, ожидая, пока закипит вода. Он жевал тягучую безвкусную кожу и отгонял наползающие мысли о том, как готовится лахтачий ремень, как он выдерживается в специальной жидкости до того, что становится молочно-белым, скользким. Снег в кастрюле растаял быстро. Хорошая штука бензиновый примус!
Опустив в воду куски лахтачьего ремня, Вэкэт приготовился к долгому ожиданию: чем дольше будет вариться кожа, тем мягче она будет.
Самое противное — это ощущение слабости. Даже простые движения вызывали одышку и усталость. Вэкэту раньше было совершенно чуждо такое ощущение: он никогда не болел, а если и проводил в постели один-два дня, то лишь по твердому настоянию школьного врача.
Этого жалкого количества лахтачьей кожи, конечно, совсем не много. Надо было нарезать побольше. Все равно нарты испорчены. А потяг можно привязать прямо к поперечным перекладинам. Если добавить в кастрюлю хотя бы полметра ремня, это уже будет ощутимо для желудка.
Вэкэт выбрался из палатки, дополз до торчащей из-под снега нарты и принялся пилить ремень. Он хорошо потрудился над нартой, она почти вся вылезла из-под снега. Вэкэт потрогал ее и даже попытался пошатать ослабевшими руками. Ехать на ней еще можно. Во всяком случае, до полярной станции, вон до того плато, на которое только поднимешься — и можно катиться до дома…
Из снега торчал краешек консервной банки из-под сгущенного молока. Вэкэт нагнулся и выковырял банку из снега. Она казалась целой. Сунув банку в тот же карман, где лежали куски лахтачьего ремня, Вэкэт двинулся к палатке. Войдя внутрь, он ругал себя за легкомыслие: примус продолжал шуметь. Это было непростительной небрежностью — оставлять горящий примус в пустой палатке. Одно неверное движение воздуха — и пламя может перекинуться на брезент палатки. Это только с виду кажется, что брезент сырой. Он будет гореть, как фотопленка: вспыхнет, погаснет — и нет больше палатки.
Вэкэт высыпал куски ремня в кипящий «бульон», вытащил банку и принялся очищать ее от снега. Даже малых остатков молока на стенках будет достаточно, чтобы изменить вкус пресного кипятка и создать иллюзию питательного напитка. По мере того как банка освобождалась от налипшего снега, у Вэкэта росло беспокойство. Он старательно отгонял надежду, потому что чувствовал, что разочарование будет для него сильнейшим ударом. Дело в том, что банка была довольно тяжела, чтобы быть заполненной только снегом. Даже очень плотным снегом. Может быть, ока хотя бы наполовину… Но Вэкэт что-то не помнил, чтобы он выбрасывал недоеденные консервы. Наоборот, он старался все выскоблить дочиста. Обследовав со всех сторон банку и сдерживая нарастающее волнение, Вэкэт наконец убедился, что банка цела. И тут случилось неожиданное: слезы обильным потоком хлынули из глаз, рыдания потрясли ослабевшее тело. Вэкэт держал в руках банку, словно собственное сердце, вынутое из груди. «Вот оно, спасение, — думал Вэкэт. — Ведь эта банка даст мне возможность продержаться до конца пурги. Пурга должна кончиться. Это не декабрь, когда пурга может длиться месяц. Я спасен!»
А в котелке клокотало варево из лахтачьего ремня, наполняя палатку терпкой вонью. Над водой поднималась шапка обильной пены.
Вэкэт выключил примус. Первой мыслью его было вылить содержимое из кастрюли, но благоразумие взяло верх. Он осторожно снял кастрюлю с примуса и поставил в дальний угол палатки: пусть стоит до поры до времени.
Теперь надо было установить, что же содержится в консервной банке. Этикетки не было, а символы на дне банки ничего не говорили Вэкэту, хотя он знал, что они означают содержимое. Что бы там ни было — это еда, это жизнь. Если это мясные консервы, надо сварить суп. Пожиже, чтобы можно было растянуть на несколько дней. А если это сгущенное молоко, то развести в чайнике…
Вэкэт вытащил нож и осторожно принялся вскрывать банку. «А вдруг пустая?» — с замиранием сердца подумал Вэкэт. Но рука чувствовала, что в банке что-то есть. Она не могла быть совершенно пустой. Вэкэт расширил ножом отверстие. В банке было сгущенное молоко. Оно застыло на морозе, поэтому не выливалось в пробитое отверстие.
Вэкэт облизал лезвие, слегка запачканное молоком. Обильная слюна потоком хлынула в сухой рот, скулы свело. Не торопиться, спокойствие… Надо найти чайник и натаять в нем снега. Побольше, полный чайник, И в нем уже развести молоко.
На этот раз Вэкэт не стал набирать снег под спальным мешком. Он отогнул полу палатки и наскреб чистого снега, без оленьего волоса, без грязных, бензиновых пятен. Умяв снег в чайнике, он поставил его на огонь. Когда снег превратился в воду, Вэкэт добавил еще снегу и повторял это до тех пор, пока чайник не наполнился горячей водой. Осторожно, стараясь не уронить ни одной капли, Вэкэт принялся перекладывать застывшее сгущенное молоко из банки в чайник. Он доставлял себе маленькое удовольствие, каждый раз облизывая лезвие ножа. Выскоблив дочиста банку, он налил в нее из чайника уже побелевший кипяток и несколько раз тщательно промыл банку, пока она не заблестела, как новенькая. Он не стал вновь кипятить чайник, решив, что кипячение разрушит питательные вещества, содержащиеся в молоке.
Вэкэт поискал кружку, которую давно забросил, потом подумал, зачем пить из кружки, когда можно из носика чайника. Тогда не потеряешь ни капельки драгоценной жидкости. Но прежде Вэкэт вывернул наизнанку спальный мешок, выбил снег, снял верхнюю одежду и забрался в мешок. В палатке было почти тепло, и даже белый налет инея на потолке растаял.
Устроившись удобнее, Вэкэт подтянул чайник и жадными воспаленными губами впился в помятый носик.
Вэкэт глотал горячий напиток и стонал от удовольствия. Он почти силой отрывал свои губы от чайника, чтобы отдышаться. Потом опять припадал к носику и сосал, глотал, снова сосал…
С усилием оторвавшись от чайника, он лизнул повисшую белую каплю на носике. На сегодня довольно. Он и так выпил почти половину. Так нельзя. Единственное оправдание в том, что для восстановления сил надо получить большую порцию. Чтобы потом частично восстановить утраченное, разумными дозами поддерживать силы.
Чайник стоял на снегу на расстоянии вытянутой руки.
Надо потерпеть до завтра. Утром можно сделать три-четыре глотка. А теперь хорошо бы заснуть, чтобы энергия зря не растрачивалась.
Сегодня можно отказаться от воспоминаний, потому что они подошли слишком близко к настоящему и будут беспокоить затянувшуюся рану. Сегодня только спать. Не может быть, чтобы пурга продолжалась вечно. Она может кончиться так же внезапно и неожиданно, как неожиданно Вэкэт нашел банку сгущенного молока. Терпение и вера. Все будет хорошо… Вэкэт уснул почти мгновенно, провалившись в пустоту. До него лишь изредка долетали порывы ветра.
16
…Это был маленький «Ту», как детеныш большого «Ту-104». Он и в воздухе чувствовал себя резво, мог позволить себе резкий вираж, крутой разворот. Среди пассажиров было много эстонцев. Рядом уселась дама с огромными блестящими шариками на тоненьких цепочках в ушах. Когда она поворачивалась, шарики разлетались в стороны, и Вэкэт боялся, что они заденут его или, хуже того, оторвут даме мочки уха.
Стюардесса объявила о предстоящем полете на русском и эстонском языках. Название «Таллин» она произнесла так же, как Агнес, с небольшим придыханием, так что получалось «Тайлин».
Дама искоса посматривала на Вэкэта, потом резко отворачивалась, и шарики стремительно проносились перед лицом Вэкэта так близко, что ему приходилось слегка отстраняться.
Самолет летел спокойно и легко. Под крылом проносились рваные клочья облаков. Меж ними виднелась земля — желтеющие лиственные леса, поля и густой зеленый покров хвойного леса, который становился тем больше, чем дальше на северо-запад забирался самолет.
В Москве Вэкэт провел четыре дня. Он посетил все места, которые заранее наметил: и Кремль, и Мавзолей, и Третьяковскую галерею. Хотел было пойти в Большой театр, но сезон еще не начался. Зато он побывал в кинотеатре — на проспекте Калинина. Он сидел в прохладном зале и вспоминал тундровую Красную палатку, битком набитую оленеводами, их возгласы и громкий стрекот движка за полотняными стенками. Здесь же было тихо и торжественно, как в утренний час на озере Иони, несмотря на то, что в зале помещалась, наверное, не одна тысяча человек.
Самолет на Таллин улетал из Шереметьевского аэропорта. Вэкэт заказал такси. Погода стояла отличная, плащ почти не приходилось надевать, но Вэкэт носил его везде с собой, перекинув через руку, как это делали многие москвичи.
Мерно гудели турбины. Детеныш большого «Ту» летел уверенно, иногда вдруг вздрагивая на каких-то воздушных ухабах, которые большой «Ту-104» попросту не заметил бы.
Некоторые из пассажиров дремали. Вэкэт тоже попытался закрыть глаза, но тут же перед его взором возникло лицо Агнес. Ее длинные глаза… Когда ока чему-нибудь удивлялась, глаза ее не округлялись, как у всех, а становились еще длиннее. «Какая пр-релесть!» — произносила она, перекатывая во рту раскатистое «р».
Интересно, что она скажет, увидев Вэкэта? Глаза ее станут невероятно длинными… Может быть, она растеряется? Хотя трудно это допустить. Человек она сильный, умеет держать себя в руках.
Зажглось световое табло, призывающее пассажиров пристегнуть ремни. Вэкэт послушно исполнил приказ, и через минуту в проходе появилась стюардесса с пластмассовым блюдом, заполненным карамелью. Прежде чем раздать конфетки, она объявила, что самолет пошел на снижение и через несколько минут приземлится в столице Эстонии Таллине…
Плотная пелена облаков покрывала землю. Сероватые клочья стремительно неслись навстречу снижающемуся самолету. Удивительно, что самолет ощутил эти невесомые облака, вздрогнул и задрожал. В самолете потемнело, но через несколько секунд снова стало светло, и Вэкэт увидел море. Оно было серое, мутное, и в некоторых местах просматривались мелководья.
Потом стремительно надвинулся берег с остроконечными башнями и массой красных черепичных крыш. Это был Таллин.
Пролетев над крышами, самолет коснулся бетона и покатил к низкому зданию аэропорта. Стюардесса вышла из своего закутка, поздравила пассажиров с прибытием и сказала, что багаж можно будет получить в здании аэропорта, в багажном отделении.
Прильнув к иллюминатору, Вэкэт всматривался в незнакомый город, в лица людей, которые стояли возле ограды бетонной дорожки. А ведь можно было дать телеграмму Агнес, и она стояла бы среди этих людей и махала букетом, как вон тот парень в светлом плаще.
Подкатили трап, и пассажиры потянулись из самолета. Стюардесса стояла возле выхода, и каждый благодарил ее. Вэкэт тоже сказал спасибо и вышел на волю.
Он сразу же ощутил, что воздух здесь совсем иной, чем в Москве. Здесь было прохладнее, чувствовалась близость моря.
Получив чемодан, Вэкэт пристроился к небольшой очереди на такси. Парень, оказывается, встречал не девушку, а ту самую даму, которая махала перед лицом Вэкэта блестящими шариками.
Без труда Вэкэт устроился в гостинице «Таллин», получив номер, рассчитанный на двух человек.
— Вы будете жить один? — спросила учтивая администраторша.
— Один, — ответил Вэкэт.
— Тогда придется платить пять рублей за номер.
— Хорошо, — согласился Вэкэт.
Бросив чемодан в номере, наскоро умывшись, он пошел бродить по городу, намереваясь позавтракать где-нибудь в кафе. По крутой улице он поднимался вверх. Справа виднелось что-то вроде парка — деревья, аккуратные дорожки, какие-то памятники. Слева тянулась древняя крепостная стена. В газетном киоске, в гостинице, Вэкэт купил путеводитель, но он был на финском языке, другого не оказалось. Вэкэт попытался разобраться, но ничего не понял и решил идти наугад, куда приведет его улица.
Очевидно, это было самое высокое место города. Отсюда открывался широкий вид на скопище домов. Вэкэт свернул вслед за туристским автобусом.
Молодой поджарый экскурсовод пружинисто выпрыгнул из машины, и вслед за ним потянулись туристы. Это были иностранцы. Экскурсовод привел толпу на площадку, с которой, как на ладони, был виден весь Таллин.
Пройдя совсем немного, Вэкэт попал на шумную и тесную улицу. Тротуар был узкий, народу много, и толпа, подхватив Вэкэта, понесла его по течению. Изредка Вэкэт останавливался перед витринами, но его подхватывал людской поток и нес дальше. На одном из перекрестков Вэкэт прочитал название улицы — Выйду. Из этой Выйду он попал на какую-то другую, потом на третью и оказался на площади, поразившей ею знакомыми чертами. Это была Ратушная площадь — центральная площадь Таллина. Вэкэт ее никогда не видел, но Агнес так часто подробно рассказывала о ней, что Вэкэт узнал ее без труда! Где-то здесь должен быть и Старый Тоомас. Вот он! Запрокинув голову, Вэкэт смотрел на флюгер и фигуру человека с широко расставленными ногами. Медленно обойдя площадь, Вэкэт наткнулся на кафе «Старый Тоомас» и решил в нем поесть.
Вэкэт отдал строгому швейцару плащ и занял столик в углу.
Теперь можно и поразмыслить о том, как быть дальше. Честно говоря, Вэкэт был оглушен и подавлен обилием впечатлений.
Ныли ноги, спина. Ну, ноги ладно. Это могло быть и оттого, что Вэкэт ходил в кожаной обуви, а не в легких торбасах и ступал он не по мягким качающимся кочкам или снегу, а по каменной мостовой.
Вэкэт заказал себе то ли завтрак, то ли обед; по времени вообще-то это должен был бы быть обед. Он ел и думал о предстоящей встрече с Агнес. Конечно, можно пойти прямо к ней домой… Вэкэт и сам себе не мог бы объяснить, почему ему трудно сделать этот, по существу, естественный шаг. Надеяться на случайную встречу в таком большом городе бессмысленно. Может быть, действительно поехать к ней? Сесть в такси и сказать: «Тарту. Университет». Так же уверенно, как он говорил: «В английское посольство» в Москве. Денег у него хватит!
Вэкэт вышел из кафе и медленно двинулся по городу. Он углубился в узкие улочки, где дома стояли так близко друг от друга, что из окна противоположного дома можно за руку поздороваться с соседом.
Вэкэт пересек трамвайную линию и вышел на площадь. Впереди высилось большое здание. По внешнему виду нетрудно было догадаться, что это театр. В ту осень в Таллине гастролировали театральные коллективы Риги и Минска. На одной из афиш в глаза Вэкэту бросились большие черные буквы: «Московский камерный оркестр». В программе Вивальди, Моцарт, Гайдн, Бетховен. Вэкэт обошел огромное здание театра, нашел кассу и попросил билет на сегодняшний вечер.
— Последний билет, — сказала кассирша с синевато-серебряными волосами, которые очень шли ее длинному, обильно напудренному лицу.
Вэкэт вернулся в гостиницу. Он решил поспать перед концертом: разница во времени давала себя знать, и ранним вечером Вэкэт чувствовал, как его неудержимо тянет ко сну. Он разделся и лег на низкую деревянную кровать.
17
Вэкэт проснулся вовремя. Приняв душ, переменив рубашку, он тщательно причесался.
Времени было достаточно, и Вэкэт пошел в театр пешком Небо очистилось от облаков, но звезд почти не было. Только приглядевшись, можно было рассмотреть бледные, светлые точечки в небе. «Со звездами, однако, тут бедно», — подумал Вэкэт, широко шагая по горбатой улице, которая вела мимо Вышгорода.
По той улице, по которой шел Вэкэт, прохожих почти не попадалось. Вышгород как бы служил водоразделом между двумя частями города. Изучая карту, Вэкэт обнаружил, что гостиница «Таллин» находится недалеко от вокзала, в стороне от городского центра.
Но едва он спустился вниз, как попал в вечернюю толпу. Светились широкие окна кафе и ресторанов. На улицу выплескивалась музыка, зазывая прохожих.
Вэкэт держал направление на театр. Он не помнил, какими улицами шел, но память оставила невольные зарубки, которые и вели его к театральному зданию.
Чем ближе он подходил, тем больше ему попадалось людей, о которых нетрудно было догадаться, что они тоже идут туда же, куда направлялся и Вэкэт. В их облике было что-то неуловимое, что нельзя просто увидеть, а нужно почувствовать. То ли особая праздничность, то ли какая-то значительность в их взглядах или в осанке.
А вдруг он встретит там Агнес? Ведь может же она приехать в Таллин!
Решив подождать у входа, Вэкэт стал в сторонке. Едва только появлялась молодая девушка, он устремлял на нее взгляд и держал ее на прицеле своих глаз, пока не убеждался, что это не Агнес.
Люди подходили к Вэкэту и справлялись, нет ли у него лишнего билета. Чем ближе становился назначенный для концерта час, тем больше появлялось жаждущих получить билет, и у Вэкэта возникла тревожная мысль, что Агнес не приехала.
Девушки под пристальным взглядом Вэкэта смущались, отвечали негодующим взглядом или же неожиданно улыбались приветливо и обещающе. Обманутый этими улыбками, Вэкэт иногда принимал их за Агнес и едва не кидался навстречу. Но настоящей Агнес не было. Не появилась она и за несколько минут до начала, когда Вэкэт уже бежал к гардеробу, торопливо раздеваясь на ходу.
На сцене было пусто. Стояло лишь несколько стульев, и перед ними пюпитры для нот. «Впервые на концерте», — едва успел подумать Вэкэт, как под аплодисменты на сцену вышли музыканты. Их было не так уж и много. Когда музыканты уселись на свои места, появился еще один человек во фраке, в белой рубашке, с белым галстуком-бабочкой. Он был высок, длиннорук и худощав. Темные волосы с яркой проседью сильно поредели на макушке. Вэкэту вспомнилось замечание старого Номылина: «Отчего это русские лысеют с макушки? Можно подумать, что они стоят на голове и крутятся».
Аплодисменты вспыхнули с новой силой. Человек поклонился как-то странно, словно насильно улыбнулся и встал спиной к зрительному залу, подняв в правой руке небольшую палочку. Она была величиной с большое шило, которым дядя Вуквун сшивал моржовую кожу на байдарах. «Это и есть, наверное, дирижер», — догадался Вэкэт.
Дирижер взмахнул рукой, и сильные звуки заполнили притихший зал. Они шли от хрупких на вид скрипок, от виолончели, на которой играла тонкая женщина, от каких-то неведомых Вэкэту духовых инструментов.
Вэкэт слушал музыку, и печаль, которая лилась от скрипок, заполняла его сердце, трогала невидимые струны, о которых Вэкэт раньше и не подозревал; думалось о том, что далеко, очень далеко забрался чукотский паренек.
Кончилось первое отделение. Вспыхнул яркий свет, и, отзываясь на аплодисменты, дирижер повернулся к слушателям Он слегка кланялся, поворачивался к оркестру, делал знаки, что и оркестр заслужил похвалу. Оркестр тоже кланялся, и эта церемония продолжалась долго, пока зрители не устали аплодировать, а дирижер и оркестранты — кланяться.
Публика двинулась к выходу. Вэкэт не знал, куда они идут, но на всякий случай тоже встал.
В просторном зале публика двигалась по кругу. Стояли группы, разговаривали, видимо, обменивались впечатлениями.
Вдруг возникло чувство, что его пронзило насквозь электрическим светом! Вэкэт не мог поверить глазам! Да, перед ним стояла самая настоящая Агнес, с ее длинными темными глазами. На ней было плотно облегающее фигуру платье из какой-то ткани, переливающейся как рыбья чешуя.
Агнес остановилась в нескольких шагах резко, неожиданно, словно наткнувшись на невидимую стену. Ее спутник — высокий, стройный седовласый эстонец — что-то озабоченно спросил, но Агнес не ответила и все смотрела на Вэкэта, который тоже не мог отвести глаз.
Агнес выдернула свою руку из руки спутника, шагнула навстречу. Вэкэт тоже сделал шаг к Агнес.
— Это ты? — спросила Агнес.
— Это я, — ответил Вэкэт.
— Но это невозможно! — воскликнула Агнес.
— Почему? — спросил Вэкэт.
— Ой, что я говорю? — тряхнула головой Агнес. — Невозможно не то, что ты приехал, а то, что мы встретились здесь!
Зазвенел звонок, созывающий публику в зрительный зал.
Агнес оглянулась. Ее спутник стоял в двух шагах.
— Папа, а это Вэкэт, — каким-то растерянным голосом произнесла она.
Мужчина подошел, крепко пожал руку Вэкэту и представился:
— Георг Юханович… Я вообще-то уже догадался, но не меньше Агнес удивлен такой необычной встречей. — Георг Юханович говорил с едва заметным акцентом.
Нетерпеливо звенел звонок.
Агнес подхватила под руки отца, Вэкэта и потащила их в зал. У широких дверей она вдруг остановилась и спросила:
— Сколько дней в Таллине?
— Утром прилетел.
— И не позвонил, не зашел. — Агнес искоса посмотрела на Вэкэта. — Ты какой-то странный стал. Элегантен, скрытен. Даже не верится, что ты тот самый Вэкэт…
— Вот что, друзья, — перебил Георг Юханович. — Какое у вас место, Вэкэт? Седьмой ряд, шестое место? Очень хорошо. Я пойду на ваше место, а вы садитесь рядом. Только, — он погрозил пальцем дочери, — не говорите громко. Еще успеете наговориться.
— Спасибо большое, Георг Юханович, — поблагодарил Вэкэт.
Места были недалеко от кресла, которое занимал Вэкэт.
— Я стоял у входа и ждал тебя, — сказал Вэкэт. — Как же получилось, что я пропустил?
— А я только что пришла, — ответила Агнес. — На второе отделение. Если бы не Сорок пятая, я бы вообще не пришла сюда. Завтра у меня научный доклад в Географическом обществе. Поэтому я и приехала в Таллин. Ты придешь?
— Приду, — обещал Вэкэт.
Несмотря на нарядное платье, девушка оставалась такой же, как в тундре, и казалось, отношение ее к Вэкэту тоже не изменилось.
На сцене служитель поставил перед каждым пюпитром подсвечник и зажег свечи. Колеблющееся пламя привело в движение огромные тени на белых стенах зала. Из-за занавеса появились музыканты Отблеск желтого пламени отражался в их глазах.
Вэкэт весь напрягся в ожидании. Он хорошо помнил первые звуки «Прощальной», полные отчаянной мольбы В этом начале было заложено и торжество, и какое-то отчаянное сопротивление.
И вдруг Вэкэт почувствовал, как на глаза его навернулись слезы: в душе поднималось что-то огромное, нежное, как летнее облако, полное теплого дождя Агнес повернулась к Вэкэту, ее длинные ресницы блестели от слез. Она положила руку на ладонь Вэкэта.
Потоком нахлынули воспоминания.
…Вэкэт и Агнес снова шли по тундре, мимо оленьего стада, и важенки смотрели на них долгим немигающим взглядом огромных, как мир, глаз. Под ногами упруго пружинила тундра, куропатки с шумом вспархивали из своих укрытий. На каменистом склоне стоял суслик и иронически посвистывал. За озером садилось позднее солнце. Комары исчезли, и лишь одинокий нахальный комарик, словно запоздалый пьяница, преследовал их, садился на лица, за уши, назойливо жужжал, пока Вэкэт не прихлопнул его…
Пурга сотрясает ярангу. С потолка сыплется мелкая снежная пудра и оседает на плотный земляной пол. Скрючившиеся собаки накрылись снежным одеялом. Трещит и стреляет костер, и дым стелется волнами по чоттагину, лезет в полог. Агнес и Вэкэт сидят на бревне-изголовье и читают журнал. Вэкэт хорошо помнит этот номер «Науки и жизни». Там рассказывалось, как американские эскимосы строят снежные иглу. Потом, когда пурга утихла, Агнес и Вэкэт, взяв ножовку, отошли подальше от стойбища и попытались построить иглу. Вэкэт вырезал снежные кирпичи, Агнес их укладывала. Когда до завершения снежного конуса оставалось выложить всего лишь несколько рядов, вдруг, странно, по-человечески охнув, иглу обвалилась, накрыв девушку.
А первые весенние дни, когда небо расчертили стаи птиц и курлыканье журавлей перекликалось с нежным хорканьем новорожденных телят?..
И, наконец, тот вечер, когда слушали Сорок пятую в Красной палатке, а потом шли к яранге и Вэкэт оставил пластинку на снегу, а ранним утром ездовой олень раздавил ее копытом…
Оркестрант, закончив партию, гасил свою свечу и тихо уходил со сцены. Все меньше оставалось музыкантов, и мрак спускался с высокого потолка, но музыка оставалась такой же полной и сильной.
Потом ушел и дирижер, осторожно шагнув со своего возвышения. На сцене остался один скрипач, и весь огромный зал и сцену освещала единственная свеча. Надвинувшийся со всех сторон мрак напомнил Вэкэту ярангу, когда догорает костер в чоттагине или в жировом светильнике остается последний язычок пламени.
Умолкла скрипка. Музыкант осторожно потушил свечу, и зал на минуту погрузился в полный мрак. Потом вспыхнул непривычно яркий электрический свет, заставивший невольно прижмурить глаза, и послышались аплодисменты. Оркестр в полном составе вышел на сцену. Музыканты раскланивались, а публика неистовствовала.
— Какая прелесть, не правда ли? — сказала Агнес.
— Да, — коротко ответил Вэкэт.
Он начинал чувствовать что-то непонятное. Вроде бы все было в порядке: он встретился с любимой, послушал прекрасную музыку, все идет хорошо, похоже даже, что и отец Агнес относится к Вэкэту дружески. Но почему такое ощущение, что все должно было бы быть не совсем так?..
Георг Юханович уже протискивался сквозь толпу.
— Надеюсь, ты предупредила гостя, что мы его берем в плен? — строго-шутливо спросил он дочь.
— Я ему ничего не говорила, потому что это само собой разумеется, — сказала Агнес.
В машине Вэкэт вспомнил, что в чемодане у него лежат подарки, и попросил:
— Георг Юханович, нельзя ли завернуть на минуточку в гостиницу? Мне нужно кое-что взять.
— О, это не составит труда, — ответил Георг Юханович. — Нам как раз по дороге. Надеюсь, Агнес рассказывала, что мы живем, собственно, не в городе, а в пригороде. Как говорит Агнес, в одном рубле езды от центра города.
Машина мягко подкатила к подъезду гостиницы. Вэкэт поднялся в номер, взял подарки и спустился обратно.
Через несколько минут машина мчалась по темному шоссе, проложенному прямо через лес.
— А я никогда не был в настоящем лесу, — сказал Вэкэт. — Вот уже скоро месяц на материке, а лес вижу только из окна автомобиля или самолета.
— Наш дом стоит прямо в лесу, — сказал Георг Юханович.
— Так, значит, ты уже месяц путешествуешь? — спросила Агнес.
— Почти месяц, — уточнил Вэкэт.
Встречные машины осветили их лица. Вэкэт при мгновенном отблеске увидел грустные глаза Агнес.
— А я думала, что примчишься ко мне, — шепнула она на ухо Вэкэту. — Прилетишь прямо из тундры в кухлянке, в торбасах, в малахае… Смотрю на тебя, а ты какой-то немного чужой…
Вэкэт хотел было ответить: «И ты тоже такая…», но сдержался и промолчал.
Машина замедлила ход, Георг Юханович свернул, и через минуту при свете фар показался двухэтажный домик.
Георг Юханович притормозил у крыльца и объявил:
— Вот и прибыли мы в нашу ярангу!
Пока отец ставил машину в гараж, Агнес повела Вэкэта в дом, познакомила с матерью, высокой моложавой женщиной, которая курила сигарету в длинном мундштуке.
Агнес показала дом. Он был довольно вместителен, хотя снаружи, несмотря на два этажа, казался совсем небольшим.
Агнес распахнула дверь в небольшую комнатку на втором этаже. Вэкэт сразу обратил внимание на увеличенную фотографию за стеклом и в рамке, на которой была изображена яранга. У яранги стояли Агнес и Вэкэт. Вэкэт держал в руках свернутый аркан.
— Это моя комната, — сказала Агнес. — Теперь она твоя.
— Но у меня есть хороший номер в гостинице «Таллин», — сказал Вэкэт. — Пять рублей в сутки.
— Завтра же съедешь оттуда, — тоном, не терпящим возражения, заявила Агнес.
Ночь прошла незаметно. Они вспомнили каждый день, каждый час, который провели вместе в тундре. Им было хорошо, и Вэкэт даже забыл свои мрачные мысли.
— Значит, в четыре будешь возле универмага, и я тебя там встречу, — еще раз повторила Агнес. — Не опоздай.
Уходя из домика, Вэкэт оглянулся: во все стороны, куда хватает взгляда, тянулся темный хвойный лес. Хорошее место выбрал для своего жилища Георг Юханович!
….
18
Вэкэт проснулся среди ночи от смутного беспокойства. Лежа в спальном мешке, он мучительно припоминал, что же его разбудило, пока не догадался — чайник! Чайник, наполненный разведенным сгущенным молоком! Ведь жидкость могла замерзнуть, превратиться в лед. Вэкэт нашарил в темноте чайник и бережно положил его себе под бок. Металл излучал холод, но Вэкэт не заснул до тех пор, пока не почувствовал, что чайник отогрелся и при легком движении слышится бульканье оттаявшей жидкости.
Засыпая, он подумал: видела бы Агнес, как он тут мучается, каким беспомощным чувствует себя тот, кого она называла хозяином ледовых просторов.
…В назначенный час Вэкэт подошел к универмагу.
— А вот и я! — Агнес появилась неожиданно. Она была одета не так, как вчера, и издали Вэкэт не сразу узнал ее. С непонятной грустью он подумал: «А в тундре она была одета всегда одинаково, и ее можно было узнать, когда она появлялась из-за дальнего холма».
— Идем со мной, — Агнес потянула парня за руку. — Понимаешь, я буду делать доклад впервые в жизни. Я показывала материалы профессору, и он говорит, что это даже не курсовая работа, а дипломная. Я очень волнуюсь. Но ты мне поможешь, правда?
— Как же я могу помочь? — недоуменно спросил Вэкэт.
— Я буду на тебя смотреть, — сказала Агнес.
Во вместительной аудитории, похожей на большую классную комнату, сидели люди Агнес подвела Вэкэта к отцу и усадила рядом.
Возле кафедры — длинный стол, за которым вперемежку сидят седовласые мужчины и совсем юные парни и девушки. Позади них висела большая карта Дальнего Востока, а чуть сбоку — белый экран.
Один из солидных мужчин встал, что-то сказал по-эстонски и тут же перевел на русский язык.
— Сегодня мы слушаем сообщение студентки географического факультета Тартуского университета Агнес Рамметаа «Год в чукотском стойбище». Доклад будет прочитан на русском языке по желанию докладчика.
Побледневшая от волнения Агнес вышла к кафедре. В руках она держала толстую кожаную папку. Медленно разложив на кафедре бумаги, она оглядела зал, нашла Вэкэта, и ее ресницы, длинные и густые, слегка вздрогнули.
Голос у Агнес звучал сухо, она старательно выговаривала слова.
— Волнуется, — шепнул Георг Юханович.
Вэкэт молча кивнул.
Прошло несколько минут, и голос Агнес потеплел. Она уже перешла к рассказу о том, как познакомилась с одним молодым чукотским пастухом.
— Наши представления об оленеводах как о людях, сохранивших в себе первобытные черты, как об отсталых скотоводах давно надо отбросить, — говорила Агнес. — Во-первых, в том оленеводческом стойбище, в котором я бывала, нет ни одного неграмотного человека. Многие закончили семилетку, а один пастух пришел в тундру прямо после окончания средней школы. Причем это не какой-то неуспевающий неудачник, а почти отличник. Но вот он пожелал поработать в родной тундре, не расставаться со своим родным краем и вернулся в родное стойбище…
Агнес мельком взглянула на Вэкэта, и он почему-то покраснел и осторожно глянул по сторонам: не заметил ли кто-нибудь, не догадался ли, что речь идет о нем.
С большим знанием дела и очень подробно Агнес рассказала о годовом производственном цикле оленеводческой бригады. Перечислила и даже показала растения, которые служат оленьим кормом.
Вэкэт уже слушал с интересом и только дивился; когда это она все успела — и собрать гербарий, и начертить точную схему кочевого каравана и даже яранги. Одну за другой Агнес вешала на карту начерченные таблицы, а когда дело дошло до яранги, Вэкэт узнал родное жилище.
Агнес говорила увлеченно, и публике, по всему видать, тоже было интересно, потому что она слушала очень внимательно.
Закончив доклад, Агнес тут же объявила, что покажет несколько диапозитивов.
Озеро Иони. Низкие лохматые тучи нависли над водой. Птицы, собирающиеся отлетать в теплые края. Диапозитивы были цветные и очень хорошо сделаны. «Так вот какая ты, Агнес!» — уважительно подумал Вэкэт, вглядываясь в знакомый пейзаж. Сменилась картина, и показалось оленье стадо. И вдруг Вэкэт увидел себя. Он стоял чуть в сторонке, перекинув через плечо аркан. Это было так неожиданно, что он чуть не вскрикнул.
— А это вы, я знаю, — шепнул Георг Юханович. Агнес обернулась и подмигнула Вэкэту.
Оленьему стаду была посвящена добрая половина диапозитивов. Вэкэт увидел всю свою бригаду. Вот Ачитагин накидывает аркан на бегущего оленя, валит его и вонзает нож. А вот и мама. Она свежует оленя, а Вэкэт держит под струей крови таз.
Общий вид стойбища. Сзади садится солнце. Вэкэт отлично помнит день, когда был сделан этот снимок. Они стояли с Агнес на высоком холме, на древнем ритуальном кладбище павших ездовых оленей. А вот и само кладбище — целый курган побелевших от времени ветвистых оленьих рогов.
Все диапозитивы Агнес сопровождала обстоятельными объяснениями. Иногда она произносила какое-нибудь слово, явно рассчитанное на Вэкэта, как бы напоминая: «Я помню, что ты здесь, что слушаешь меня».
Почти во всех диапозитивах в том или ином виде присутствовал Вэкэт.
Вот отцова яранга. Вэкэт запрягает ездовых оленей. Вэкэт тащит на себе тушу оленя. Вот он выхаживает больного теленка, собирает сухой кустарник для костра, потом разжигает костер и вешает над ним котелок.
Вездеход возле яранг. Вертолет санитарной авиации. Доктор делает укол Ачиргину… Вот бы показать ему!
Мама Туар кроит пыжик, сучит нитки из оленьих жил, шьет. И вот уже готова кухлянка. Это кухлянка Агнес… Красная палатка. Оленеводы получили газеты и журналы. Читают…
Показ диапозитивов длился примерно час.
Вэкэт сам себе примелькался. Но смотреть было интересно, и картинки эти волновали его. Он в душе гордился, что весь этот битком набитый класс высшего учебного заведения с таким интересом смотрит на жизнь, которая казалась ему обыкновенной, ничем не примечательной.
Диапозитивы кончились, в аудитории зажгли полный свет. Раздались аплодисменты, но Агнес, повернувшись к слушателям, подняла руку и попросила тишины. Она вставила еще один диапозитив. Вэкэт в полном пастушеском облачении — в легкой кухлянке, в коротких торбасах с орнаментом по голенищу, в малахае. В одной руке — аркан, в другой — карабин.
— Вы, наверно, запомнили этого молодого человека. Он часто попадался на экране, — торжественно произнесла Агнес. — Это пастух оленеводческого совхоза, мой хороший знакомый, — Агнес сделала паузу, — и друг… Так вот я хочу сказать, что он находится в нашей аудитории…
Что тут началось! Все повскакали с мест и стали оглядываться во все стороны. Наконец кто-то увидел Вэкэта и закричал:
— Вот он!
Через минуту Вэкэт был взят в плотное кольцо. Его почему-то и с чем-то поздравляли, спрашивали, как ему понравился Таллин, задавали еще какие-то вопросы. Растерянный и оглушенный, Вэкэт не знал, куда деться. Но тут на помощь явилась Агнес и строго сказала:
— Если есть вопросы — пожалуйста, задавайте. Мы с Романом Вэкэтом постараемся на них ответить.
Аудитория ощетинилась лесом поднятых рук. Были очень серьезные вопросы о производстве, о том, почему чукотские колхозы преобразованы в совхозы, не сокращается ли морской зверобойный промысел, как мирятся родители с тем, что их дети чуть ли не с самого рождения находятся на попечении государства и с ними можно общаться лить несколько раз в году. Но задавали и вопросы, которые заставляли Вэкэта краснеть за спрашивающих, а Агнес смущаться и извиняться перед Вэкэтом. Так, один высокий даже среди рослых эстонцев парень с длинными светлыми волосами и большими белыми ресницами что-то спросил по-эстонски. Агнес тут же бойко перевела его:
— Правда ли, существует у чукчей такой обычай: приезжает гость — и муж уступает ему свою жену на ночь? Спрашивающий говорит, что он читал об этом в книгах, переведенных на эстонский язык и посвященных Чукотке.
По мере того как Агнес переводила, лицо ее покрывалось краской. Она тут же ответила сама, энергично произнеся слова. Но парень не садился. Он вежливо выслушал Агнес и уставился белесыми глазами на Вэкэта.
— Я отвечу, — сказал Вэкэт растерявшейся Агнес. Ему показалось, что на него здесь смотрят как на оживший музейный экспонат, и некоторые вопросы, обращенные к нему, задавались не столько с целью получить информацию, сколько для того, чтобы убедиться, что этот экспонат умеет говорить и имеет, как ни странно, даже человеческие черты. — Я хочу ответить на этот вопрос, — медленно продолжал Вэкэт. — У каждого народа в прошлом был этот обычай. Был он и у предков эстонцев. Это называется пережиток первобытно-общинного строя. Я читал это у Энгельса.
Профессор зааплодировал, к нему присоединились и остальные. Парень сконфуженно потоптался и уселся на место, однако продолжал возвышаться над всей остальной публикой.
Над Таллином опустилась темная теплая ночь. Тянуло запахом цветов, смешанным с влажным морским ветром.
Вэкэт был грустен и растерян. И, хотя простоял всю вторую половину вечера рядом с Агнес, отвечая вместе с ней на вопросы, он чувствовал себя как никогда далеко. Здесь Агнес была совсем другая. Да, она сохранила чувство к Вэкэту, но сам Вэкэт не мог бы сказать, что все осталось так, как в тундре. Здесь Агнес была сама собой, такой, какой она будет всю жизнь. В тундре она ходила в полумужской одежде, в ее речи часто упоминались места и вещи, о которых Вэкэт не имел понятия. Вэкэт любил ту Агнес, тосковал по ней, а эта… К этой надо еще привыкнуть… Ну почему он такой? Вэкэт злился на себя, но не мог ничего поделать. Он вспоминал, как ребята ему завидовали в тундре. Даже в геологической партии откровенно признавались ему: «Повезло тебе, парень, на такую дивчину. За ней можно хоть на край света». И вот Вэкэт почти на другом краю страны. Рядом Агнес. Машина мчится между деревьев по улице, которая называется Пильвику. Девушка сидит, прижавшись к нему, а Вэкэт видит тундру. Перед его глазами тот самый диапозитив, где они стоят на высоком холме. Снимал пастух Ачиргин. Агнес его долго инструктировала, а солнце садилось. Наконец Ачиргин понял, что к чему, какую нажимать кнопку. Конечно, парень притворялся, потому что Ачиргин сообразителен и схватывает все на лету. Ему просто хотелось немного подразнить и Агнес, и Вэкэта. А фотография получилась отличная.
— Устал? — заботливо спросила Агнес.
«Черт возьми, — подумал про себя Вэкэт. — Почему устал? Что я, бегал, собирая отбившихся оленей, или брел по колено в снегу с теленком на плечах? Странные понятия об усталости у этих людей…»
— Нет, — ответил Вэкэт.
— А я устала, — вздохнула Агнес.
И тут Вэкэт почувствовал, что ему надо немедленно уезжать. Надо уезжать, пока не померк и не потускнел тот образ, который остался в тундре. Надо уехать к той, которая присутствовала в каждой кочке, в каждом большом и малом тундровом озере, где тень ее он видел при закатах и рассветах, днюя и ночуя в оленьем стаде.
Георг Юханович предложил выпить за удачный доклад Агнес.
Откупорили бутылку шампанского. Агнес наклонилась к Вэкэту:
— Я устала, но счастлива.
Втроем уговаривали Вэкэта остаться ночевать, но он был непреклонен. Тогда Георг Юханович вызвал по телефону такси. По темной узкой тропинке Агнес и Вэкэт шли к машине.
— Я, наверное, скоро улечу, — осторожно произнес Вэкэт. — Может быть, завтра, может, послезавтра. Как только достану билет…
От неожиданности Агнес даже отстранилась.
— Что случилось?
— Ничего, — ответил Вэкэт. — Просто мне пора лететь. Я еще не был в Армении. Никогда. А всю жизнь мечтал. Государство Урарту. Древнейшее в нашей стране.
— Ты что-то не то говоришь, Рома, — сказала Агнес — Я хотела показать тебе Таллин, мой Таллин, а не экскурсионный… Ты ведь знаешь, как я ждала тебя, как я счастлива, что ты приехал. Я вижу, что ты никак не можешь найти себя здесь, но я молчу.
— Да, мы ведь договорились: об этом ни слова, — заметил Вэкэт.
— Но зачем говорить о том, что и так ясно? — сказала Агнес.
— А мне все время хотелось поговорить. Потому что такого у меня никогда не было. Очень хотелось сказать тебе: я люблю тебя и боюсь этой любви, потому что ты очень далека от меня. Но мы преодолели эти расстояния, как видишь, даже физически. А ты вдруг отдалилась от меня.
— О, милый мой, я же говорила — лучше молчать! — со слезами в голосе произнесла Агнес. — Я надеюсь — все будет хорошо. Хочешь — поезжай в Армению, а потом возвращайся. Ты знаешь, что я тебя люблю и всегда буду ждать. Всегда буду ждать…
Из-за деревьев, окаймляющих шоссе, послышался нетерпеливый гудок. Агнес молча, рывком притянула Вэкэта и поцеловала его.
Через день Вэкэт улетел в Москву.
Провожала его Агнес. Ее длинные глаза были полны слез. Сердце Вэкэта разрывалось от любви и жалости к ней, но он был уверен, что поступает правильно.
В Москве Вэкэт раздумал лететь в Армению и взял билет в Анадырь. Из Москвы он написал Агнес. Письмо было короткое и кончалось так: «Я еще многого и многого не знаю о себе. Я должен разобраться. Не сердись на меня. Я крепко, на всю жизнь запомнил тундру с тобой…»
Вэкэт еще раз сходил на набережную, к английскому посольству, и долго стоял, любуясь Кремлем.
Денег оставалось порядочно. На них можно было проделать еще раз такое же путешествие, одеть несколько человек с ног до головы, но удовольствие от сознания, что он мог купить все, давно улетучилось, и Вэкэт обнаружил, что стал очень скромно жить. Его уже больше не тянуло в шумные рестораны, и вечером он искал какое-нибудь кафе, чтобы остаться наедине со своими мыслями и просто посидеть в тишине, отдыхая от городского шума.
Самолет уходил с Внуковского аэродрома.
Испещренная желтыми пятнами зелень простиралась по обе стороны шоссе.
В самолете Вэкэт познакомился с Иваном Яковлевичем Окуловым, начальником полярной станции острова В. Они подружились, вместе ходили в буфеты на пути от Москвы до Анадыря и спали на соседних раскладушках в аэропорту Амдерма, пережидая непогоду.
Летели три дня. Все эти дни Иван Яковлевич уговаривал Вэкэта перейти к нему на работу.
— Ты можешь сделать это с чистой совестью. Отправим телеграмму директору совхоза. Время у тебя есть — отпуск твой кончится только через месяц, а по правилам ты должен за две недели подавать заявление об уходе. В следующий отпуск сдашь вступительные экзамены в Высшее арктическое училище в Ленинграде на отделение навигации. Я не понимаю, зачем тебе от этого отказываться. Ведь ты не бежишь куда-то на юг, а даже будешь работать севернее, чем раньше.
Вэкэт думал. Туар и Мрэн ждут его с Агнес. Многие решили, что он поехал за ней. А почему, действительно, не принять предложение Ивана Яковлевича? Оно ему нравится, и учиться можно. Дальше видно будет. А пока он не может вернуться в родное стойбище…
Когда самолет приземлился в Анадыре, Вэкэт дал согласие.
Здесь же в аэропорту вместе с Иваном Яковлевичем они сочинили телеграмму директору совхоза. Две другие телеграммы — родителям и Агнес — Вэкэт послал уже без помощи своего нового знакомого. Агнес он написал коротко: «Мой новый адрес: полярная станция, остров В., бухта Недоразумения».
19
Вэкэт почти не спал. Едва дремота переходила в глубокое забытье, как его будила мысль о том, что он ненароком может опрокинуть чайник и пролить драгоценное содержимое. И еще одно не давало ему уснуть: до того как он нашел банку сгущенки, он страдал от голода скорее психически, чем физически. Мысль о том, что организм питается за счет самого себя, и ощущение растущей слабости, сознание своего бессилия — вот, пожалуй, что больше всего его мучило. А желудок через три дня голода затих.
Но вот стоило попить разведенного сгущенного молока, как желудок взбунтовался. Он требовал еды! Болезненные спазмы сжимали живот, рот наполнялся слюной. Губы сами тянулись к носику чайника, и только мучительным усилием воли Вэкэт отводил лицо в сторону и крепко держал под боком драгоценный сосуд.
Он засыпал и просыпался, а услужливая мысль работала в нужном направлении. Конечно, надо растянуть подольше разведенное сгущенное молоко. Это не прибавит сил, а лишь позволит оставаться живым еще какое-то время. Но если решиться и тронуться в путь — ведь, кажется, ветер переменился, — тогда надо влить в себя весь остаток и этим хоть как-то приободрить себя.
Вэкэт выпростал из спального мешка чайник и задумался: можно, конечно, вскипятить на примусе. Но не испортится ли жидкость от того? С другой стороны, пить холодное не так полезно, тем более что собираешься пускаться в дорогу. Вэкэт решил, что кипятить смесь не следует, но надо подогреть.
Рискуя сжечь рукава кухлянки, Вэкэт держал обе ладони на чайнике, пока тот стоял на огне. «Еще чуть-чуть, — удерживал он себя. — Пусть еще немного подогреется…» Наконец, когда жидкость достаточно разогрелась, Вэкэт с наслаждением приложился к носику. Он старался пить мелкими глотками, чтобы продлить удовольствие. Но против его воли глотка сокращалась так, что он и не заметил, как покончил с чайником. В горло уже шел один чистый воздух, а Вэкэт все делал глотательные движения.
Отдышавшись, Вэкэт выбрался из спального мешка. Сил не прибавилось, но воспоминание о том, что он пил молоко, бодрило. Выйдя из палатки, Вэкэт не упал под порывом ветра: либо ветер действительно приутих, либо прибавилось сил. Летящий снег продолжал бить по лицу. Вэкэт побрел к полузанесенной нарте.
Оловянной тарелкой, которой он пользовался вместо лопаты, Вэкэт принялся откапывать нарту. Очень скоро почувствовал, что устал и задыхается. Вэкэт присел рядом с нартой, откинул голову и увидел звезды… Это было так неожиданно, что Вэкэт помотал головой. Но звезды не пропали.
Вэкэт огляделся: ветер гнал снег понизу. Пурга шла на убыль.
Это его так обрадовало, что он крикнул:
— Э-гей! Пурга кончается!
И с ожесточением принялся откапывать нарту. Жаль, что отрезал ремни: нарта будет плохо идти, зарываться. Обиднее всего, что так и не пришлось поесть ременного варева. Полный котелок стоит в палатке.
Вэкэт откопал нарту, Полозья катились легко, хоть передняя часть и опустилась, словно голова у крепко выпившего человека.
Потом Вэкэт пошел к собакам. Первый снежный бугорок он попытался раскопать ногой, но снег так затвердел, что без помощи оловянной тарелки не обойтись. Вот показалась припорошенная снегом шерсть, и тарелка звякнула об окаменевшее тело.
Вэкэт отпрянул и бросился к другой ямке. Он торопился и, сделав отверстие в снежном бугре, сунул туда руку и снова, как и в первый раз, наткнулся на окоченевший труп.
Пока Вэкэт откапывал собачьи трупы, посветлело. Снег летел полосами, и видимость была настолько хорошей, что порой можно было разглядеть плато.
Из двенадцати собак лишь пять оказались живы, Четырех собак Вэкэту удалось поднять и вывести из снежных ямок. Он притащил их в палатку и разделил между ними вываренные куски лахтачьего ремня.
Вэкэт торопился. Может быть, это лишь временное затишье, которое может снова смениться пургой.
Вэкэт запряг собак и оглядел лагерь. Вернулся в палатку и вытащил спальный мешок. Погрузил и примус с остатками бензина, чайник. Из снега торчала обложка книги Стефансона. Книга была библиотечная. Вэкэт выдернул ее из-под снега и сунул в спальный мешок. Он решил не брать палатку. Лагерь разбивать больше не придется: или он дойдет, или…
Кое-как перевязав груз, Вэкэт тронул за баран [18] нарту и крикнул на собак. Он не надеялся, что они пойдут. Но собаки пошли.
Ветер дул в спину. Он гнал легкие, словно из одной шкуры, тела собак, а те, в свою очередь, тянули облегченную нарту, за которую держался каюр.
Медленно двигалась укороченная упряжка в глубь тундры Академии, направляясь на плато, откуда уже недалеко до полярной станции.
В низкой поземке быстро скрылись палатка и темные пятна раскопанных Вэкэтом собачьих могил.
С каждым шагом наливались усталостью ноги, но Вэкэт знал, что, если он остановится, он уже не сможет больше двинуться.
Ветер помогал путнику. Если бы не ветер, Вэкэт давно остановился и упал бы в снег.
Он боялся смотреть вперед: плато не приближалось. Единственным свидетельством продвижения было то, что палатка исчезала из глаз.
Наступал день. За низкой пургой, скрывшей горизонт, угадывался восход солнца. Вокруг посветлело, и уходящий назад нартовый след был хорошо виден. Его заметало снегом на глазах, и это тоже было свидетельством того, что он медленно движется: ведь пурга уже не так сильна, и ветер несет совсем немного снегу.
Вэкэт несколько раз падал. Но упорно поднимался, хватался за баран и шел дальше, с трудом передвигая ноги.
Собаки тоже порой ложились в снег, но Вэкэт поднимал их, встряхивая за шиворот, и даже пинал ногами. Собаки жалобно скулили, но вставали и шли дальше.
Силы быстро убывали, словно в теле Вэкэта открылось какое-то невидимое отверстие, через которое ветер выдувал тепло и остаток сил.
Вэкэт снова упал. На этот раз, как ни старался, он не смог подняться на ноги. Собрав последние силы, Вэкэт вполз на нарту и улегся ничком на спальный мешок. Горячее дыхание растопило снег у его рта, и он лизнул влажный матерчатый верх.
Собаки улеглись, свернувшись клубком. Они мелко дрожали от холода и голода.
Только не закрывать глаза… Это будет конец. Надо отдышаться, спокойно набрать силы и идти. Только не закрывать глаза! Надо смотреть на собак, на поникший передок нарты, на горизонт, угадывающийся за летящим снегом. На снег смотреть трудно и неинтересно — сплошное белое поле, никакого разнообразия… Но что это? Сердце у Вэкэта забилось сильнее. Что-то необычное, странное на однообразном снежном поле. А вдруг что-нибудь съестное? Ведь послала же судьба банку сгущенного молока, когда уже не оставалось никаких надежд… Вэкэт сначала сел на нарту, потом встал на подгибающиеся ноги и направился к странному предмету, торчащему из снега. Предмет оказался всего лишь в двух шагах от нарты. Это был чудом залетевший обрывок газеты. Кто-то за тысячи километров прочитал газету и выбросил. Газетный лист преодолел снежные заносы, торосы, разводья, горные хребты и оказался на арктическом острове… Вэкэт протянул руку и взял бумажный лоскуток. На нем был только заголовок — «Пожар в английском посольстве».
Вэкэт побрел к нарте, улегся на спальный мешок и снова прочитал, произнося вслух: «Пожар в английском посольстве». Не надо закрывать глаза! Но искушение слишком велико. Вэкэт смежил веки и тотчас увидел этот старинный особняк в глубине парка, две милицейские будки, пустой флагшток. И тут же повернулся спиной к английскому посольству. Пусть оно горит. Ведь он пришел на эту набережную, чтобы стать на то место, где стояла Агнес и смотрела на Кремль. На красную стену и сияющие золотые купола соборов… Какая красота! А сзади шумит и трещит в огне английское посольство. Олений топот на набережной… Откуда стадо в центре Москвы?.. Горит английское посольство…
Вездеход остановился у нарты.
Люди кинулись к неподвижно лежащему человеку. Один из них обрадованно крикнул:
— Жив!
Вэкэт поднял веки и увидел низко над собой глаза Ивана Яковлевича. Значит, он тоже пришел на набережную. Вэкэт, как ему показалось, крикнул: «Пожар! Горит особняк посольства!»
— Что ты говоришь, Рома? — Иван Яковлевич почти приложил ухо ко рту Вэкэта. — Говори громче.
Но треск был так силен, что перекричать его было невозможно. Тогда Вэкэт поднял руку и подал Ивану Яковлевичу клочок газеты. Окулов взял и прочитал: «Пожар в английском посольстве».
— Гони на станцию! — крикнул Иван Яковлевич водителю. — Выжми из этого драндулета все возможное!
Водитель сел за рычаги.
Плато заметно приближалось. Через час вездеход вскарабкался на плоскую возвышенность. Здесь пурги уже не было. Далеко впереди, на южном берегу острова, из утонувших в снегу домиков тянулись столбики дыма.
СЛЕД РОСОМАХИ
1
Вертолет летел над кромкой берега, угадывающейся по гряде битого льда, наползшей на галечную косу серыми, голубыми, зелеными ледяными обломками, припорошенными снегом. Тень неслась по торосам и ропакам, по ровной глади нетронутого снега, неправдоподобно белого и непривычного для глаз городского человека.
Пристроившись в тесной кабине между двумя пилотами, Тутриль не отрывал взгляда от этой белой до боли в глазах пустыни.
Пилот искоса поглядывал на пассажира и примечал, что этот человек, которого так уважительно и сердечно встретили в районном центре, внешне и впрямь заметно отличается от своих земляков. Одет в добротную, хорошо выделанную дубленку, на голове из того же материала шапочка пирожком, а на лице — большие очки.
Иван Тутриль, научный сотрудник Ленинградского института языкознания, кандидат наук, летел к себе на родину, где не был уже много лет.
Смятенно было на душе у Тутриля: все эти годы родной Нутэн оставался в бесконечно далеком детстве, и вот вдруг он совсем рядом, в десяти минутах полета.
Пилот обернулся к пассажиру и показал пальцем вниз.
Тутриль подался вперед. Вертолет снизился, и вдруг впереди на белом снежном поле возникла яранга. Она стояла у самого берега, и торосы подступали к ней вплотную, угрожая жалкому древнему жилищу, такому беспомощному и сиротливому на этом огромном, пронизанном светом просторе.
От яранги шла еле видимая дорога на север, казавшаяся отсюда, с высоты полета, следом зверя.
Вертолет промчался над ярангой, и Тутриль увидел собачью упряжку. Поначалу собаки, да и каюр не обратили внимания на вертолет, но, когда машина снизилась над нартой и с ревом пронеслась над ней, собаки помчались в торосы.
Нарта опрокинулась, и каюр, вцепившись в серединную дугу, потащился вслед за испуганной упряжкой.
Тутриль укоризненно посмотрел на пилота. А тот, весело подмигнув, сделал вираж и посадил машину недалеко от нартовой дороги.
Не дождавшись, пока лопасти остановятся, Тутриль выскочил на лед и побежал в торосы, откуда слышался собачий лай и человеческий голос.
Перевалив через высокий ропак, он увидел разъяренного каюра.
Он замахнулся остолом на Тутриля и вдруг опустил палку с железным наконечником.
Это была совсем молоденькая девушка.
— Это вы? — с изумлением выдохнула она.
— Здравствуй, — растерянно произнес Тутриль. — Ты кто такая? Что ты тут делаешь?
— Здравствуйте, — ответила девушка. — Айнана я.
В этой взрослой девушке с каким-то пытливым, немигающим, пристальным взглядом трудно было узнать крохотную Айнану, которую он едва помнил, — внучку дяди Токо и тетушки Эйвээмнэу.
Девушка, казалось, уже оправилась от неожиданной встречи. Переложив в другую руку остол, она подала теплую, только что выпростанную из оленьей рукавицы ладонь с налипшими белыми волосками.
— Значит, вы приехали, — медленно произнесла она. — А мы-то думали, что больше никогда не увидим вас…
— Почему же? — смущенно улыбнулся Тутриль. — Это же моя родина… Ты откуда едешь?
— Из яранги, — ответила Айнана. — Я живу гам с дедом и бабушкой, вон там, — она показала назад. — Сейчас еду в Нутэн по делам.
— В яранге? Почему ты живешь в яранге, а не в Нутэне? — Тутриль был очень удивлен.
— Это долго объяснять, — ответила Айнана. — Прилетите в Нутэн, сами обо всем узнаете.
Тутриль с детства звал Токо дядей, хотя он и не был кровным родственником семье Онно. В этом не было ничего удивительного — так водилось исстари среди близких друзей, которых трудная жизнь роднила куда теснее, чем кровное родство. Мальчишкой Тутриль часто подолгу живал в яранге Токо, и с ним нянчилась Эймина, единственная дочь четы Токо, мать Айнаны…
Дядя Токо славился как лучший сказочник не только в Нутэне, но и далеко по всему побережью полуострова. Его любили в окрестных селениях и старались зазывать в гости. Он рассказывал не просто волшебные сказки, а так называемые действительные повествования, которые, как впоследствии уяснил себе Тутриль, являлись устной историей народа, сказаниями, рисующими памятные события жизни народа с древнейших времен до современности, точнее — до того времени, которое помнил с детства дядя Токо. Но легенды дядя Токо пересказывал так, что они запоминались. В них была глубокая мысль, своеобразие, особая интонация. Вспоминая в Ленинграде его устные рассказы, Тутриль все больше и больше убеждался в том, что дядя Токо был большим поэтом, хотя ни одна его строка не была до сих пор записана.
— Послушай, Айнана…
Тутриль хотел что-то сказать, но тут из-за тороса показался летчик. Выражение лица Айнаны переменилось, и она укоризненно произнесла:
— Миша, тебя же снимут с полетов.
Собаки заволновались и громко залаяли.
Летчик виновато склонил голову:
— Извините… Хотел вот с гостем познакомить.
— Какой он гость? — хмуро заметила Айнана. — Он наш.
— Еще раз прошу прощения, — повторил пилот. — Хороший сегодня день.
И вправду: было удивительно тихо, прозрачно, чисто и неожиданно тепло.
— Может, полетишь с нами? — предложил летчик.
— А собаки? — ответила Айнана.
— И собак возьмем: машина все равно пустая! — летчик вопросительно посмотрел на Тутриля.
Он не знал, как быть, и в ответ пожал плечами.
— А почему бы нет? — весело заметил второй пилот. — Когда мы снимали со льдины охотников, так там даже три упряжки было. Давайте грузиться!
Айнана села на нарту, подвела упряжку к вертолету и с помощью летчиков затолкала в него собак вместе с нартой.
Подняв на земле небольшую пургу, вертолет взял курс на Нутэн.
2
На посадочной площадке, обозначенной крашеными пустыми бочками, собрались встречающие: председатель сельского Совета Роптын, низенький мужчина неопределенного возраста; директор совхоза Гавриил Никандрович Забережный, высокий, худощавый; сельский библиотекарь Долина Андреевна, рослая и румяная женщина, а рядом с ней — Коноп, плотный, внушительного вида парень в зимнем пальто с каракулевым воротником, но в малахае. Тут же топтались школьники в белых камлейках, с пионерскими галстуками. Чуть поодаль стояли родители Тутриля — Онно и Кымынэ. На Онно была праздничная белая камлейка, из ее широкого выреза торчала темная, загорелая шея, голова с поредевшими седыми волосами. Кымынэ нарядилась в длинный замшевый балахон, украшенный пышным мехом: такая одежда нынче большая редкость в чукотских селах.
Роптын нетерпеливо посматривал то на часы, то на небо.
— Ничего не понимаю! — сердито воскликнул он. — По времени они уже должны быть здесь! Онно! — окликнул Роптын. — Почему вы там встали? Надо всем вместе, организованно встретить нашего знатного земляка.
— Нет уж, вы там встречайте организованно, — отмахнулся Онно, — а мы по-своему… Десять лет не видели сына.
— Почему он сердится? — пожал плечами Коноп. — Радоваться надо.
— Может, сердится за то, что Тутриль так долго не приезжал? — предположил Роптын.
— Летит! — закричал один из мальчишек.
Все сразу уставились в еле видимую точку над горизонтом, которая быстро росла, увеличивалась, пока не превратилась в желтый с красным вертолет.
Машина прогремела над встречающими, ушла на морскую сторону, низко пронеслась над селением и только после этого стала прицеливаться к посадочной площадке.
— Летчик показывал Тутрилю родное селение, — догадался Коноп.
— Впереди, значит, иду я, как представитель Советской власти, потом родители, а за ними — пионеры, — торопливо напомнил порядок встречи Роптын и с приветливым и радостным выражением лица медленно и торжественно двинулся к вертолету.
Открылась дверца.
Роптын остановился, напрягшись от волнения, и мысленно повторил приготовленную приветственную фразу. Школьники с любопытством наблюдали, как председатель сельского Совета беззвучно шевелил губами, словно что-то жевал.
Но вместо Тутриля из раскрытой дверцы вывалилась собака, за ней другая, третья, четвертая… Потом показалась нарта, а следом — смущенная Айнана.
Разинув от удивления рот, Роптын застыл на месте.
Айнана распутала собак, отъехала в сторону, и только тогда показался Тутриль.
— Какомэй, етти! — коротко произнес Роптын, позабыв о приготовленной речи. Он крепко пожал руку Тутрилю, который глазами уже искал родных.
Он хотел было двинуться к ним, но тут звонкий голос пионера остановил его:
— Дорогой наш земляк, Иван Оннович Тутриль! Мы рады приветствовать вас на родной земле! Мы гордимся тем, что учимся в той же школе, которую окончили вы!
Долина Андреевна что-то подсказала мальчишке, и тот с новой силой прокричал:
— Мы даем торжественное обещание учиться так же хорошо и отлично, как вы учились!
Тутриль беспомощно оглядывался, не зная, как себя держать. Его растрогала, смутила эта встреча. Перед ним стояли люди, которые помнили его маленьким мальчиком. Гавриил Никандрович — русский человек, которого в Нутэне почитали за своего. Он приехал молоденьким пареньком, заведующим факторией, женился на чукчанке. Когда началась война, Гавриил Никандрович ушел на фронт, а вернувшись, не застал в живых свою Гальгану. Двое его сыновей давно закончили институты. Тутриль хорошо помнил, как Гавриил Никандрович несколько раз собирался уезжать навсегда с Чукотки — распродавал, раздаривал имущество, увязывал вещи и… в конце концов оставался. В последние годы он даже перестал ездить в отпуск на материк. Роптын, первый учитель Тутриля… Коноп — школьный приятель, товарищ по детским играм. Долина Андреевна… Бедная девочка! Сколько она перетерпела из-за своего имени: отец ее, большой любитель песен назвал ее Долиной, понравившимся словом из песни: «По долинам и по взгорьям». Рассказывали, что он сначала хотел назвать дочку Дивизией, но его отговорили… Да, не ожидал Тутриль такой встречи в родном селе! Он взял большой желтый чемодан и поймал сочувственный взгляд Конопа. Коноп улыбнулся, подошел и отнял чемодан:
— Давай помогу.
Тутрилю пожали руку Роптын, директор совхоза, Долина Андреевна, и только после этого он смог подойти к родителям. Тутриль остановился перед отцом и матерью, слегка наклонил голову, не зная, как поздороваться с ними: чукчи не привычны шумно и напоказ выставлять свои чувства.
Онно всмотрелся в сына и негромко произнес:
— Етти.
— Ии, — ответил Тутриль, чувствуя, что комок застрял у него в горле.
Кымынэ с каким-то судорожным всхлипом бросилась на грудь сыну и запричитала сквозь рыдания:
— Наконец-то приехал!.. Сколько же я ждала тебя, думала, что уже никогда больше не увижу…
Онно растерянно и виновато огляделся и тронул за плечо жену:
— Ну, хватит… Люди смотрят… Пошли домой…
Кымынэ вытерла глаза концом рукава и смущенно улыбнулась.
Вся процессия по узкой тропке через снежную целину двинулась в селение.
Чуть в сторонке на нарте ехала Айнана. Роптын время от времени бросал в ее сторону строгие взгляды, но девушка ехала спокойно, искоса посматривая на идущих по тропе.
Впереди с большим желтым чемоданом шагал Коноп, необычно важный и торжественный от сознания, что несет багаж своего знатного земляка и одноклассника.
Собаки медленно перебирали лапами и вместе с каюром искоса посматривали на идущих.
Нарта почти поравнялась с ними, и Тутриль услышал песню:
Высокое небо, Чистое небо… Ветер, идущий с теплой страны. Летите, птицы, вестники счастья, Несите на крыльях любовь и весну!Роптын укоризненно покачал головой.
Айнана пела тихо, почти про себя, но в огромной тишине весеннего дня ее голос был слышен отчетливо и далеко.
Долина Андреевна сердито прошептала:
— Она еще и поет!
— Пусть поет! — весело отозвался Коноп. — Хорошо, когда человек поет.
Встречные почтительно здоровались с Тутрилем, поздравляли его с приездом. Старухи кидались обнять, и каждая считала своим долгом прослезиться и попричитать.
Над ухом гудел голос Роптына:
— В нашем Нутэне не осталось ни одной яранги. Построили новую косторезную мастерскую. Гляди! Это первые каменные дома в селе. Вон там котельную ставим. Вообще-то у нас уже кое-где есть центральное отопление, держали курс на то, чтобы все село охватить единой системой, но теперь смысла нет.
Тутриль почти не слушал Роптына, охваченный странным чувством: он так стремился в родное село, видел его во сне, воображал, как он приедет сюда… А настоящей радости не было, как не было Нутэна его детства, оставшегося в памяти и зовущего его тихими ленинградскими ночами.
Дом Онно находился на том самом месте, где раньше стояла яранга.
Упряжка Айнаны остановилась у соседнего домика, и девушка принялась распрягать собак и сажать их на длинную металлическую цепь.
— Все приходите вечером, — позвал Онно встречающих. — Отметим приезд сына.
Коноп подал чемодан Тутрилю и смущенно попросил:
— Ты мне рубль дай…
Тутриль удивленно поглядел на него, порылся в кармане, вытащил смятую бумажку и сочувственно спросил Конопа:
— Может, тебе больше надо?
— Не знаю, — нерешительно ответил Коноп. — Не знаю, сколько надо…
— А на что тебе рубль?
— Не знаю…
Тутриль пристально вгляделся в лицо Конопа.
— Я читал и слышал, что так полагается там… — Коноп как-то неопределенно махнул рукой.
— Где там? — не понял Тутриль.
— Там, откуда ты приехал…
— Не понимаю, — пожал плечами Тутриль.
Онно вышел из домика, обеспокоенный задержкой сына.
— Послушай, Онно, объясни сыну… Помнишь, Каляу нам рассказывал о поездке в санаторий? — обратился к нему Коноп.
— Ну и что?
— Так он, помнишь, рассказывал?.. Пальто снять и надеть — надо рубль дать… Помогает человек нести чемодан — тоже надо дать… Поел в ресторане — сверх платы надо положить бумажку…
— Чего ты вдруг это вспомнил? — удивился Онно.
— Да я за чемодан у него рубль попросил, а он обиделся, — с оттенком раздражения сказал Коноп. — Я, наоборот, хотел как лучше, согласно тамошнему обычаю…
Тутриль вдруг громко засмеялся:
— Выходит, ты с меня чаевые взял! Ну, Коноп! Насмешил ты меня!
Коноп хмуро посмотрел на смеющихся.
— Не собирался я вас смешить… Хотел как лучше, согласно тамошним обычаям. Как в настоящих городах. А своего чаю у меня довольно. Есть и байховый, и кирпичный… На, возьми обратно свой рубль.
Он подал Тутрилю смятую бумажку и понуро зашагал прочь.
3
В комнате домика Онно был накрыт стол.
Из большого приемника звучала музыка.
Тутриль встречал гостей.
Вошел Коноп в шуршащем плаще-болонье. Раздеваясь, он с оттенком хвастовства шепнул Тутрилю:
— В райцентре на меховую кухлянку выменял у одного геолога. Правда, мороза боится, но в дождь да в мокрый снег — отличная вещь.
Из кухни показалась Долина Андреевна, неся большую миску с пельменями. Она громко сказала Тутрилю:
— Я нашла старые библиотечные формуляры, Иван Оннович, и должна сказать, что ты и тогда уже читал серьезные книги.
— А мой не видела? — спросил Коноп.
— И твой нашла, — ответила Долина Андреевна. — Надо же — почти полгода держал «Приключения Гулливера»!
— Я тогда любил читать о великанах, — как-то виновато признался Коноп. — Потом военные приключения, а теперь вот все про любовь читаю…
Тутриль достал небольшой пакет.
— Вот тут мои книжки для библиотеки. Правда, не про великанов и не про любовь…
— «К вопросу об инкорпорации в чукотском языке», — начал вслух читать Коноп. — «Устное народное творчество азиатских эскимосов», «Общность сюжетов фольклора Древней Берингии»… Да, брат, — произнес он с подчеркнутым уважением, — серьезные книги… Может быть, если бы я в детстве читал такие книги…
— Может быть, из тебя тоже бы вышел ученый? — спросила Долина Андреевна, забирая у него книги.
Коноп как-то странно посмотрел на нее, втянул голову в плечи, словно стал меньше.
— Я еще не знаю, какой ученый мой сын, — заметил Онно, — но такого водителя вездехода, как Коноп, поискать надо…
Пришел Роптын. Под кухлянкой у него был надет синий костюм.
Гавриил Никандрович принес большой портфель, в котором позвякивали бутылки.
Коноп весело упрекнул его:
— А сказал, что весь запас вышел.
— Да самая малость осталась, — сказал Гавриил Никандрович.
Когда все разместились за столом и разлили вино по стаканам, Онно выскочил в сени и вернулся с двумя заиндевелыми тарелками, в одной была рыбная строганина, а в другой — из моржовой печенки. От белых и темно-коричневых стружек поднимался холодный пар.
Первый тост произнес Гавриил Никандрович.
— Я предлагаю выпить за нашего земляка Ивана Онновича Тутриля, — торжественно начал Гавриил Никандрович. — Его жизненный путь нам хорошо известен. Много лет назад он уехал из родного Нутэна в долгий путь за знаниями. Учился в Анадырском педагогическом училище, затем успешно окончил университет и аспирантуру при Институте языкознания. Он стал одним из первых ученых-чукчей.
Когда Гавриил Никандрович сделал паузу, Коноп хотел было приложиться к стакану, но его остановила Долина Андреевна.
— Вроде бы не такая долгая жизнь прожита Тутрилем, — продолжал директор совхоза, — но в этом маленьком отрезке времени уместились тысячелетия. В его жизни вся история Чукотки: от жирника до энергии атомного ядра, от шаманства до науки!
Все выпили.
Тутриль сидел между отцом и матерью. Кымынэ, не сводя влюбленных глаз с сына, подкладывала ему лучшие куски.
— Ты такого, наверное, не ел в Ленинграде…
— Не ел, ымэм…
— Я тебе еще наварила свежего нерпичьего мяса.
— Спасибо, ымэм…
— Жаль, что ты один приехал…
— А верно, почему ты свою жену не взял? — отставив пустой стакан, спросил Коноп. — Посмотрели бы на нее. А то только на фотографии видели.
— Занята она очень, — сдержанно ответил Тутриль. — У нее большая научная работа.
— Научная работа? — спросил Коноп.
— Она тоже кандидат наук, — с гордостью и важностью сообщил Онно.
— Сочувствую, — вздохнул Коноп.
— Это почему? — спросил Гавриил Никандрович.
— Да просто с умной женщиной и то нелегко, — ответил Коноп. — А с ученой…
— А ты-то откуда знаешь? — Долина Андреевна подозрительно посмотрела на Конопа.
— Наблюдал! — поднял палец Коноп.
— Ну, тоже скажешь! А любовь, дружба?
— Это только в книгах и у лекторов, — Коноп, несмотря на бдительность Долины Андреевны, успел без очереди приложиться к стакану.
— Счастливая любовь — это украшение жизни, нравственный идеал, — нравоучительно сказала Долина Андреевна.
В сенях тявкнула собака.
Открылась дверь, и вошла Айнана.
Увидев множество людей, девушка смутилась, сделала движение уйти, но ее решительно остановила Кымынэ.
— Етти, Айнана, — сказала она, — иди, садись с нами…
— Да я за спичками, — смущенно сказала Айнана. — Печка потухла…
— Садись, садись, — строго сказал Онно, — зачем нарушаешь обычай, отказываешься?
— Тем более такой интересный разговор для молодежи, — сказал Роптын. — О любви!
Айнана нерешительно потопталась, бочком прошла в комнату.
Ей освободили место рядом с Тутрилем, поставили стакан, налили вина.
— Ты за какую любовь? — вдруг спросил Коноп у девушки.
Айнана смутилась от неожиданного вопроса, посмотрела на Долину Андреевну, на Тутриля, словно ища у них поддержки.
— Почему одни счастливы в любви, а другие — нет? Что главное в семейной жизни? — продолжал Коноп. — Вот в чем вопрос, как сказал тонконогий человек из кинофильма — Гамлет.
— По-моему, ты хватил лишку, — шепотом заметила Долина Андреевна.
— Пусть Айнана ответит, — настаивал Коноп. — Для нее это важный вопрос, поскольку она молодая и красивая.
— По-моему, любовь не бывает счастливая и несчастливая, — тихо произнесла Айнана.
— То есть как это? — насторожилась Долина Андреевна.
— Любовь и есть любовь, — еще тише сказала Айнана.
— Да откуда ей знать, какая любовь бывает! — снисходительно сказала Кымынэ. — И что вы пристали к девушке?
— Подождите! — Коноп вырвал свой стакан из цепких рук Долины Андреевны и торопливо выпил.
— Значит, ты утверждаешь, что любовь не бывает счастливая, несчастливая, радостная или грустная? А? — утирая губы рукавом, спросил Коноп.
Айнана беспомощно оглянулась.
— Ты, девочка, глубоко ошибаешься, — строго и наставительно произнесла Долина Андреевна. — Я вот уж скоро десять лет как работаю в библиотеке. Знаю, как читатель тянется к высоким примерам: любовь Анны Карениной, Ромео и Джульетты, Онегина и Татьяны, Григория Мелехова и Аксиньи…
— Но разве это были счастливые любови? — застенчиво возразила Айнана.
Долина Андреевна как-то осеклась, призадумалась.
— Товарищи, товарищи! — заговорил Гавриил Никандрович. — Мы здесь собрались не на лекцию о любви, дружбе и товариществе. Мы пришли сюда, чтобы отметить приезд нашего знатного земляка Ивана Онновича Тутриля… Поэтому предлагаю снова выпить за него…
— Правильно! — поддакнул Коноп и, не обращая внимания на строгие взгляды Долины Андреевны, первым опрокинул стакан.
— Вы будете только в Нутэне работать? — учтиво спросила Долина Андреевна.
— Хотелось бы, — не сразу ответил Тутриль. — Но те, с кем я бы хотел встретиться, здесь больше не живут…
Онно поднял голову и долго смотрел в глаза сыну.
— Сейчас много говорят об охране окружающей среды и загрязнении природы, — продолжал Тутриль. — Оберегают чистую воду… Однако есть еще один источник, который для человека не менее важен, это наша древняя память. Сказки, легенды и предания. В быстром движении вперед мы часто оставляем позади драгоценное и нужное, тот чистый источник, который питал наших предков и нас на протяжении веков…
— Не только сказки и предания, но и язык начинают забывать! — сердито произнес Роптын.
— А время такое и вправду было, когда думали, что все наше — это ненужное, в коммунизме негодное…
— А язык — это знак жизни народа, — продолжал Тутриль. — Он может быть и орудием, иной раз даже более грозным, чем огнестрельное, и единственным средством, которое может выразить такое чувство, как нежность…
Коноп протянул было руку за строганиной, но тут ею настигла Долина Андреевна и заставила взять вилку.
— Это ты верно про язык говоришь! — заталкивая в рот стружки строганины, заметил Коноп. — Язык может быть и орудием демагогии!
Тутриль засмеялся в ответ на эти слова.
— Когда умирает язык, умирает и сам народ, — продолжал Тутриль. — Можно произнести много речей об уважении к человеку, к народу, но если сказать всего лишь несколько слов на его родном языке, можно сделать человека другом на всю жизнь…
— Во — это верно! — одобрительно сказал Коноп. — А то ведь иной человек приедет на Чукотку, до пенсии доживает и, кроме «какомэй», другого слова сказать не может…
— Когда я впервые услышал чукотский язык, — вспомнил Гавриил Никандрович, — я подумал: никогда мне не выучиться ему.
— Зато когда мы впервые услышали твое имя да отчество, так месяц учились выговаривать! — со смехом заметил Роптын. — У меня просто уставал язык выговаривать: Гавриил Никандрович. Как мы завидовали кэнискунцам, у которых заведующего факторией звали легко и просто — Иван Иванович.
Айнана встала.
— Ну, я пойду… А то у меня еще много дел, а завтра уезжать.
Айнана ушла, и некоторое время за столом было тихо.
— Бедная девушка! — проронила Долина Андреевна. — Такая способная, талантливая и несчастная…
— Несчастная? — с любопытством переспросил Тутриль.
— А что хорошего? — пожала плечами Долина Андреевна. — Живет со стариками в тундре.
— Трудно ей пришлось. — Роптын повернулся к Тутрилю: — Всю жизнь без матери: она развелась с первым мужем, когда еще Айнана была маленькой. Вышла за другого и уехала в Петропавловск. Айнану оставила старикам.
— Девочка сама по себе росла, — заметила Кымынэ.
— Нынче многие так растут, — сказал Роптын. — Только родится ребенок — его тут же забирают в ясли, потом в детский сад. В школу пошел — переселяется в интернат. В иных семьях дети только на бумаге числятся, а в домах ребячьего голоса не слышно… Вот недавно я был в тундре, в бригаде Тутая. Чую: что-то от меня скрывают. Потом увидел мальчишку. Года три ему. Оказывается, прятали его от меня, будто я враг какой-то… А в райцентре меня вот за таких ругают: нет охвата воспитанием…
Роптын тяжко вздохнул.
Коноп искоса глянул на Долину Андреевну, на стакан и вдруг сказал:
— Давайте выпьем за нашу школу] Только не за сегодняшнюю, а за ту, в которой мы учились.
Когда все выпили, Роптын сказал Тутрилю:
— Как выстроили новую школу, мы старую под клуб приспособили. Завтра мы тебе покажем наши танцы, споем песни…
— Надо Амману попросить, чтобы не уезжала, — напомнила Кымынэ. — Никто лучше ее не танцует.
Тутриль распрощался с гостями на крыльце домика.
4
На улице было тихо. Огромное, светлое от звезд небо сняло над домиками, приютившимися на берегу скованного льдом океана. Казалось, оттуда, сверху, из космической дали на заснеженную землю неслышно изливалась тишина, затопляя все — домики, голубые айсберги, сугробы, морское побережье, тундру, каждую ямку, звериную нору и синий след росомахи, протянувшийся от песцовой приманки к низким, скрытым под снегом ивовым зарослям на берегу реки.
На стук открыла Айнана. Она была как-то странно одета — в синем фартуке, обсыпанном чем-то белым, словно припорошенном снегом.
— Это вы? — удивленно спросила Айнана.
— Ты не ждала?
— Нет.
В комнате, возле окна, Тутриль увидел станок, куски моржового бивня, несколько готовых пиликенов, фигурок нерп, моржей…
— Это ты делаешь? — с удивлением спросил Тутриль.
Айнана молча кивнула. Она взяла со стола большой клык и подала Тутрилю.
— Узнаете?
Перед Тутрилем был Нутэн его детства: два ряда яранг на узкой галечной косе, три деревянных круглых домика, магазин и здание старой школы, выделявшееся и величиной, и блестящей крышей из оцинкованного волнистого железа. На морском берегу разделывали моржей, вытаскивали из воды вельботы, несли на плечах байдары. Возле школы толпились ребятишки, и среди них — учительница, высокая, худенькая, с длинными светлыми волосами. На лагунной стороне молодые парни кидали бол в пролетающие утиные стаи. Чуть дальше яранг, на пустыре, стоял ветряк — электростанция, вокруг — несколько домиков. Над домиками парил метеорологический змей с грузом приборов…
— Откуда ты все это взяла? — с удивлением спросил Тутриль.
— У деда сохранилась старая фотография, — ответила Айнана. — И еще — он много мне рассказывал.
Вглядевшись пристальнее в изображение старого Нутэна, Тутриль нашел отцову ярангу. На камне у стены сидел мальчик.
— Это я? — с улыбкой спросил Тутриль.
Айнана глянула через плечо.
— Может быть… Теперь переверните клык.
На другой стороне был изображен новый, сегодняшний Нутэн. Каменные дома косторезной мастерской, двухэтажная школа, деревянные домики — многоквартирные, голубые и серенькие одноквартирные, — такие, как у Онно…
Клык был раскрашен акварелью. Неярко, словно краски уже выцвели от времени. И в этой бледности красок было что-то трогательное, щемящее, как мимолетное, смутное воспоминание.
— А ты, оказывается, настоящий художник, — тихо сказал Тутриль, искренне пораженный увиденным.
Тутриль не знал, как себя держать, снова взял в руки клык, оглядел комнату. Если не считать станка — обыкновенное убранство современного чукотского жилища: кровать, шифоньер, стулья, стол, полка с книгами…
— Расскажи-ка подробно, как вы оказались в яранге, — попросил Тутриль и уселся на стул.
Айнана смахнула костяные крошки с фартука, придвинула ближе второй стул и устроилась напротив.
— Я приехала сюда, когда дед с бабкой уже были в яранге, — начала Айнана. — После окончания Дебинского медицинского училища я работала в Анадыре, в окружной больнице. Как-то получаю письмо от матери — она сейчас с новым мужем, моряком, живет в Петропавловске. Писала она, что с дедом что-то случилось, просила поехать в Нутэн, навестить стариков.
— А почему сама не поехала?
— У нее маленький ребенок, моя сестричка, — смущенно, с виноватым видом произнесла Айнана. Потом подняла глаза на Тутриля, улыбнулась и продолжала: — Приезжаю в Нутэн, и вправду ни деда, ни бабки в доме нет. В дверях палочка торчит вместо замка. Стала узнавать, что случилось. И рассказали мне все, что случилось между дедом и вашим отцом.
— Но из-за чего? — с нетерпением спросил Тутриль.
— Из-за переселения, — ответила Айнана. — Есть такой проект: Нутэн и окрестные селения перевести в районный центр и сделать один большой благоустроенный поселок… Называется это концентрация. Много разумных доводов приводили — там и дома большие можно построить со всеми удобствами, и работа всем будет…
— А что, здесь работы нет? — перебил Тутриль.
— Многие ведь кончили семилетку, а то и десятилетку, — с улыбкой ответила Айнана, — охотиться не хотят… А там — всякие учреждения, конторы, большая звероферма. Загорелись многие. Стали мечтать: вот, говорили, и в город не надо будет ехать, свой город построим в тундре… На собрании выступали, рассказывают, все единодушно… А вот дед встал и сказал про Наукан… Вы знаете?
Тутриль хорошо помнил Наукам — знаменитое когда-то эскимосское селение. Оно располагалось прямо на берегу Берингова пролива, на крутом обрывистом берегу, рядом с географической точкой мыса Дежнева. Тутриль хорошо помнил старый памятник русскому землепроходцу — большой деревянный крест и медную доску с выгравированным на двух языках — русском и английском — приглашением поддерживать этот памятник в знак уважения к подвигу Семена Дежнева. Науканские яранги стояли на такой крутизне, что в зимние дни люди едва не ползли по обледенелым тропам. С большим трудом выстроили там школу, магазин и полярную станцию… В пятидесятые годы, когда на Чукотке вместо яранг стали строить дома, было решено Наукан перевести в другое место… И тут была совершена непоправимая ошибка: науканцев в большинстве своем переселили в Нунямо, в чукотское селение, мало связанное с эскимосами. Вдруг вспомнились давно забытые распри, легенды и сказания… Науканцы стали уходить из Нунямо — селились в Лорине, в Пинакуле, уезжали в Уэлен. Разрывали давние родственные связи, распадалась веками скрепленная дружба… Во время весенней моржовой охоты старались заехать в древнее обиталище, высадиться на берег, побродить по старым, памятным тропинкам, посидеть на пороге родного покинутого жилища, глядя на широкий простор Берингова пролива… — Дед напомнил Наукан и сказал, что не хочет причинять горе своим землякам и поэтому голосует против переселения… Ну, и ваш отец накинулся на него. Стал обвинять чуть ли не в предательстве… Вы знаете, что дед и ваш отец дружили с детства. Даже, говорят, у них какое-то древнее родство.
— Ну, а ты-то почему здесь осталась, не вернулась в Анадырь?
— Как же я покину их? — пожала плечами Айнана. — Они же там совсем одни. Когда я приехала к ним, первое время никак не могла привыкнуть к яранге, к пологу: я ведь родилась в домике, а ярангу только в букваре видела… А тут — такая древность. Сначала все не так делала — жирник у меня коптил, костер то совсем не горит, то дыму полно в чоттагине… А с собаками сколько мучилась! Сколько раз пешком шла с середины дороги — опрокинут собаки нарту и убегут. А когда подружилась с вожаком — все стало хорошо. Теперь они меня больше понимают, чем некоторые люди… А вот охотиться и сейчас трудно…
— Как, ты и охотишься? — удивился Тутриль.
— А почему нет? — просто и спокойно ответила Айнана. — Деду одному трудно — охотничий участок большой. Училась ставить капканы, выслеживать зверя… Нынче у меня забота такая — появилась росомаха, повадилась таскать песцов из моих капканов. Никак не могу поймать ее, иной раз целый день иду по ее следу, а она все уходит… Я и нерпу стреляю… Видела несколько раз умку, но он под охраной…
— А не скучно в яранге?
— Некогда скучать, — ответила Айнана. — Когда непогода — из кости вырезаю пиликенов или вот разрисовываю клыки… Знаете, я зарабатываю здесь в несколько раз больше, чем в Анадыре, в больнице. Хватает на все.
Тутриль смотрел на Айнану и ощущал себя как-то странно, непонятно. Он и впрямь пришел, чтобы разузнать поподробнее о дяде Токо, об Эйвээмнэу, но его все больше привлекала девушка, такая непохожая на других.
— Ну а теперь тебе нравится жить в яранге? — спросил Тутриль.
— Коо [19], — пожала плечами Айнана. — Дело нравится, а сама яранга я не сказала бы, что нравится, хотя, наверное, у нее есть свои преимущества перед деревянным домиком. В пургу тепло, уютно, но помыться негде, стол поставить некуда, да и много других неудобств. Дед с бабкой не замечают всего этого — может быть, потому, что сами как следует еще к деревянному дому не привыкли.
— А Токо продолжает рассказывать сказки?
— Он не любит, когда это называют сказками, — ответила Айнана. — Да и по заказу он ни за что даже рта не раскроет. Иногда просишь, просишь, особенно в пургу, когда тоска, работать неохота, батарейки сели в приемнике, а он все отнекивается и даже сердится. Говорит: нельзя по принуждению рассказывать… Зато, когда находит на него вдохновение, заслушаешься… Я думаю, если бы он был по-настоящему грамотным человеком, он стал бы писателем…
— Вот и я, так думал, — улыбнулся в ответ Тутриль.
Ему не хотелось уходить отсюда, от этого спокойного и тихого голоса, от этого удивительного для него, нового ощущения непонятной нежности.
Перед ним на столе лежал моржовый клык с панорамой старого Нутэна, с родной ярангой, где он родился и вырос. Воспоминания детства мешались со словами Айнаны. Он вспоминал весенние горячие дни, когда мальчишкой он украдкой плакал, оставленный в море меж торосов взбунтовавшимися собаками. Он тогда возил моржовое мясо от кромки ледового припая в селение. Отцы охотились на вельботах, старшие ребятишки тоже находились при них, а вот младшие были заняты перевозкой сала и мяса. Трудная это была работа. Лед по всем направлениям был изборожден трещинами, покрыт лужами талой воды. Кое-где уже образовались промоины — дыры во льду до самой соленой воды. Как ни старались юные каюры обходить лужи и трещины, все же мокли с ног до головы… Как сладко было потом спать в меховом пологе, на мягкой оленьей постели! Никогда и нигде больше не доводилось Тутрилю так сладко спать.
И еще — собирание дров по берегу моря после штормовой погоды. Надо было встать на самой заре, когда восток только начинает слегка алеть. В темноте светился океан, слышалось шумное дыхание волн, и разгоряченное от сна лицо покрывалось студеными мелкими солеными каплями. Тутриль шагал по мокрой гальке. Ноги скользили и разъезжались, а глаза цепко шарили по берегу в поисках чего-нибудь светлого. Иногда это был обломок доски, бревнышко, обточенное волнами, иногда огромный ствол с обломанными сучьями, обломок борта лодки, дверь, железная или деревянная бочка… В эти часы вспоминались рассказы о редких удачных находках, когда счастливец находил целый корабль, нагруженный разными удивительными товарами.
Кроме дров, можно было найти ритльу — дар моря — дохлого моржа, лахтака или, если очень повезет, кита. Но такое редко случалось…
Тутриль нагибался, брал длинные петли морской травы и ел их, смачно хрустя. Потом, через много лет, впервые испробовав малосольные огурцы, он нашел удивительное сходство их со вкусом морской травы на берегу Нутэна.
Вспоминалась утиная весенняя охота, когда спозаранку снаряжались упряжки и охотники ехали к Пильгыну — проливу, соединявшему лагуну с морем. Там через безлюдную косу с тундровой стороны в море перелетали утиные стаи. Такая охота не считалась серьезной. Эта страда для Тутриля была одним из самых приятных детских воспоминаний…
А игры на лагуне, когда по свежему льду, отталкиваясь острыми палками, мчишься как ветер и через прозрачную поверхность видишь шевелящиеся и стелющиеся по дну травинки, сонных, укрывающихся на зиму рыб?..
— Я думаю, что деду все равно надоест в яранге, — убежденно сказала Айнана, — но ему надо побыть там… Он ведь не может без людей, без друзей. Да и бабка все время его пилит, попрекает…
— Как бы мне хотелось побывать в яранге, — сказал Тутриль.
— А вы приезжайте, — просто сказала Айнана. — Дед и бабушка будут рады…
— Ты думаешь?
— Я уверена, — ответила Айнана. — Они иногда вас вспоминают, ваше детство.
— И что говорят? — с любопытством спросил Тутриль.
— Ничего особенного, — вздохнула Айнана.
Тутриль с трудом заставил себя подняться.
5
В сенях толпились люди, но в зал еще не пускали.
— У нас был такой клуб! — с сожалением вспоминал Роптын. — Там была настоящая сцена. Красивый занавес из материи, похожей на шкуру неродившегося нерпенка, — бархат называется… Сгорел он…
— Отчего?
— От елки, — вздохнул Роптын. — В тот год нам самолетом привезли настоящую лесную красавицу. Хотели нарядить по всем правилам. Кто-то сказал — надо свечи зажечь, живым огнем украсить.
Тутриль посмотрел в окно. За покрытой снегом лагуной, за пологими холмами синели далекие горы.
Сюда он пришел первоклассником. Учителем был Роптын.
— Помните, вы вошли с классным журналом. Вон там висел портрет Ворошилова. Вы смотрели на него и причесывались. Потом вынимали изо рта табачную жвачку и начинали урок…
— А ведь и я начинал здесь учиться, — с улыбкой принялся вспоминать Роптын. — Еще в ликбезе. У Петра Петровича, а потом Валентины Дмитриевны. Не думал тогда, что сам стану учителем.
— Но ведь научили же и нас грамоте! — напомнил Тутриль.
— А ведь выходит, что твоя ученость начиналась от меня, — грустно улыбнулся Роптын.
— Что верно, то верно, — весело ответил Тутриль.
— И все-таки какая дерзость была у нас! И у твоего отца, Онно, и у Токо. Мы сразу все хотели переделать! Всю жизнь. Хотели все новое. Делали окна в ярангах, учились грамоте и даже новым танцам. Нынче молодые не такие… Вот возьми, к примеру, Конопа. У него шесть классов образования. Сравнить с тогдашним образованием — он прямо академик! Умелый механик, с вездеходом разговаривает как с другом… А Долины Андреевны побаивается. Признавался мне: стесняется, что по уровню образования не подходит…
— А она как?
— Тоже непонятно себя держит: вроде бы у них между собой ничего такого — дружба и товарищество. — Роптын огляделся. — А все знают, Коноп у нее ночует. Это, конечно, ничего не значит с точки зрения закона… Но хорошо бы по всей форме, с женитьбенной бумагой. А то взяли теперь привычку — без бумаги жить. Скажу тебе по секрету, многие не хотят получать женитьбенную бумагу, особенно многодетные.
— Почему?
— Потому что получают от государства пособие как одинокие матери, — пояснил Роптын. — Нашли лазейку. Живут по двадцать, а то и больше лет в незарегистрированном браке… А Конопу с Долиной Андреевной чего бояться? Детей-то у них нет!
Появился Коноп в белой камлейке, в расшитых бисером танцевальных перчатках с бубном в чехле из защитной плотной ткани.
В маленькую комнатку, примыкающую к сцене, собирались мужчины и женщины. Тутриль поначалу не узнал Айнану: она накрасила ресницы, подвела глаза.
Айнана глянула на Тутриля и улыбнулась.
Роптын громко похвалил девушку:
— Ты сегодня очень красивая. Ну прямо настоящая артистка.
Зрительный зал быстро заполнился.
Раздвинулся занавес, и первые же удары бубна возвратили Тутриля в старый Нутэн. Вспомнилась старая яранга с потемневшими от дождей и снега моржовыми кожами. Старый Нутэн ожил в памяти Тутриля, царапая сердце тоской и окутывая его светлой грустью.
На сцену вышла Айнана.
Полуприкрыв глаза, она смотрела в зал. Ее гибкое тело угадывалось сквозь просторную камлейку. Простые движения, знакомая с детства мелодия, отмеряемая резкими ударами бубна, рождали в груди Тутриля теплую волну нежности.
Почему-то вдруг вспомнился Ленинград. Яркий солнечный день, мост Лейтенанта Шмидта и сфинксы у спуска к Неве, напротив Академии художеств, Лена в легком белом платье и ветер с Невы, развевающий ее светлые волосы.
Тутриль едва дождался конца концерта и ринулся за кулисы, чтобы отыскать Айнану.
Но его перехватили Гавриил Никандрович и Роптын.
— Иван Оннович! Вас ждут в столовой!
— В какой еще столовой? — удивился Тутриль.
— Банкет! — значительно произнес Роптын. — Сельский Совет дает в твою честь торжественный банкет.
— Извините, но мне нужно… — сказал Тутриль.
— Все участники концерта приглашены, — прервал его Роптын. — Народ ждет.
Окна столовой на берегу лагуны ярко светились. Весь обеденный зал занимал роскошно убранный стол, на котором стоял цветок в горшке.
— Постарались наши повара, — гордо сказал Гавриил Никандрович, — фирменные блюда приготовили.
— Вот! — Роптын показал на стол. — Долина Андреевна даже свой цветок принесла!
Казалось, в столовую собрался весь Нутэн: пришли охотники, оленеводы, работники полярной станции, пограничники. Каждый считал своим долгом подойти к Тутрилю, поздороваться с ним, поздравить с приездом.
Айнана не появлялась.
Все уселись за стол, и Гавриил Никандрович уже встал, чтобы произнести тост. Заметив беспокойство сына, Кымынэ спросила:
— Что с тобой?
— Почему нет Айнаны?
— Придет, — спокойно ответила Кымынэ. — Может быть, она переодевается… Она хорошая, добрая. Ах, если бы ты привез Лену! Так мне хочется встретиться с ней!.. Может, еще будут у вас дети?
— Может быть, будут, — безразлично ответил Тутриль, думая о другом.
— Я знаю, вам трудно было, — сказала Кымынэ. — Без квартиры, в общежитии — какой ребенок?..
Да, все так и было. Общежитие, диссертация, а потом, когда появилась квартира, — диссертация Лены, ее научная работа…
Ну почему Айнана не идет?
— …Достижения в культурном развитии народа ярко проявились в судьбе Ивана Онновича Тутриля! — слышались слова Гавриила Никандровича.
— Тутриль! — услышал он возглас Конопа. — За тебя! Чтоб ты стал академиком!
— Я для Лены сшила торбаса, маленький пыжиковый жилет с вышивкой, — тихо говорила Кымынэ. — Отвезешь и скажешь: от меня. Пусть носит в Ленинграде, когда мороз. Ах, если бы она сюда приехала. Мы бы встретили ее как родную. Никто еще из нашего селения не женился на тангитанской женщине. Ты первый…
Тутриль встал.
— Ты куда? — насторожился отец.
— Я выйду.
— И верно, — кивнул Роптын, — душновато здесь. Сколько раз говорил директору столовой, чтобы поставил электрический вентилятор! А он: все тепло выдует! Приехал на Север и холода боится… Иди, иди подыши воздухом..
Тутриль пробрался к выходу.
Тишина накрыла весеннюю ночь.
Он постоял на крыльце, соображая, куда идти. Запутался совсем в новом Нутэне. Он мысленно представил нарисованный Айнаной Нутэн и зашагал.
Снег мягко осыпался в следе: он уже не был сухим и ломким, как в середине зимы.
Тутриль пересекал светлые пятна от освещенных окон, обрывки разговоров, музыки.
Ни одно из окон домика Токо не было освещено.
В железной петельке входной двери вместо замка торчала палочка. Догадываясь о случившемся, Тутриль еще раз обошел домик и увидел, что толстая железная проволока с цепями пуста. С крыши тамбура исчезла нарта. В снегу остались круги от собачьих лежек. Следы полозьев вели в темноту.
Тутриль постоял возле домика и медленно побрел обратно в столовую, навстречу музыке.
6
Далеко за полночь Тутриль с родителями возвратился домой.
Окно и Кымынэ были оживлены.
— Кыкэ вай! — тихо сказала Кымынэ. — Я не помню, чтобы кого-то еще так чествовали в нашем селе. Разве только кандидата в депутаты… Но для него банкета не устраивали… А тебе устроили.
Тутриль, занятый своими мыслями, коротко отвечал и вымученно улыбался.
— Жаль только, что дяди Токо и тети Эйвээмнэу не было, — заметил он.
— И хорошо, что их не было, — строго сказал Онно.
— Что же у вас тут случилось такое, что ты разошелся с самыми близкими друзьями? — спросил Тутриль.
— Хотел я отложить этот разговор, — задумчиво произнес Онно, — но раз тебе хочется знать, что случилось между мной и Токо, так и быть, расскажу… Кымынэ, дай-ка нам чаю.
Кымынэ принесла чай, поставила вазочку с колотым сахаром и ушла на кухню, чтобы не мешать мужскому разговору.
— Мы крепко поспорили с Токо… И спор наш — не просто ссора, а — как бы тебе сказать? — принципиальные разногласия…
Эти слова Онно произнес с некоторой запинкой.
— Так вот слушай: лет десять прошло с тех пор, как мы покинули яранги и построили вот эти домики. Все были довольны, хотя поначалу нашлись и такие, что отказывались переселяться из яранг в дома. Но ведь не они вели людей, полных решимости порвать все связи с прошлой, постылой жизнью… Довольно быстро мы обнаружили, что эти маленькие домики плохо приспособлены к нашему суровому климату. В них холодно и тесно. Начали перестраивать, утеплять… Потом стали строить двухкомнатные дома… Тоже не то. Вот построили для косторезов многоквартирные, с центральным отоплением… Но это только для них… Колхоз не мог себе позволить такого. Ведь и деревянные дома мы получили от государства, почитай, даром. Плата-то за них была чисто символическая. Сейчас возникла нужда в другом жилище — в таком, в каком живут в городах. Чтобы все, значит, удобства были здесь… Однако в каждом маленьком селе строить большие дома дорого и невыгодно. Ведь здесь должны быть и школа, и почтовое отделение, и магазин, и баня, и всякое другое бытовое обслуживание. В ином селе всего несколько сот человек, но вся обслуга должна быть… И, кроме того, надо всех обеспечить работой. Ведь раньше как — каждый сам по себе охотился, а сейчас одна бригада может обеспечить мясом все село… А остальным что делать?
— Все, что ты говоришь, верно, и многое мне известно. Однако какое это имеет отношение к Токо?
— Самое прямое, — усмехнулся Онно. — Вот слушай дальше… Родилась идея сселить такие маленькие селения, как Нутэн, в большое село или даже поселок. Выбрали Кытрын как центр. Есть проект. Построят несколько многоэтажных домов, Дом быта, телефонную станцию, станцию «Орбита», чтобы телевизор можно смотреть… Но самое главное — большое производство там будет. Много рабочих мест… А то ведь иные в нашем совхозе в месяц рублей по десять — пятнадцать зарабатывают — нечем занять людей…
Онно отхлебнул остывшего чаю.
— Когда кончилось собрание и надо было голосовать за переселение, один человек был против — Токо. Это меня так удивило, что я подумал, что он ошибся. Переспросил, а он твердо отвечает: да, я против. Вот так.
Потом мы встретились поговорить, и знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что я не люблю своего народа и собираюсь предать его… Ты представляешь, что он сказал, — предать народ? Он мне напомнил Наукан…
И вот что он мне еще сказал, — продолжал Онно. — Хорошо, мы переселимся в Кытрын. Вселимся в удобные квартиры с теплыми туалетами. Будем организованно ходить на работу на звероферму. Смотреть телевизор или широкоэкранное кино. Вечером ходить в ресторан и культурно выпивать на белых скатертях. А что останется от чукотского народа? Ведь всякий народ, сказал Токо, отличается от другого своеобразным трудом… Мы — морские охотники, и должны жить как морские охотники. И еще сказал: мы постепенно утратим свои обычаи, позабудем родной язык… и вконец утратим свой собственный облик… Понимаешь, как рассуждает твой любимый дядя Токо?
Я сначала с ним спорил, пытался его убедить словами, — говорил Онно, — но он уперся на своем. Он сказал: хорошую жизнь надо строить там, где ты живешь, а не искать на стороне. Он даже обозвал меня эмигрантом. Говорит: сегодня ты захочешь переселиться из Нутэна в Кытрын, завтра в Анадырь, потом в Магадан, и так далее… Как только у него поворачивался язык говорить такие слова?
— И что же, он один против? — спросил Тутриль.
— Открыто — он один, — ответил Онно. — Гавриил Никандрович воздержался и получил за это выговор.
— Выходит, не один Токо против переселения? — сказал Тутриль. — А может, он прав? Ведь и телевидение, и разные удобства, наверное, можно устроить и в Нутэне…
— Ты меня не понял, — мягко возразил Онно. — Дело не в удобствах, а в том, что будто разбежались и остановились… Вот это плохо.
— Нет, что-то тут не так, — с сомнением покачал головой Тутриль. — Покинуть Нутэн? Как же так легко все согласились? Покинуть родину…
Онно пристально посмотрел на сына.
— Да ты что — сомневаешься?
— Сомневаюсь.
— И что же, может, как Токо, в знак протеста в ярангу переселишься? — с усмешкой спросил Онно.
— В ярангу переселяться не буду, но поеду к дяде Токо, — сухо сказал Тутриль.
— Ты знаешь, что он тебе не родной дядя? — спросил Онно.
— Знаю, — ответил Тутриль, — но он тебе брат по дружественному браку. А это тоже кое-что значит.
— Все это — пережитки прошлого, — сердито сказал Онно.
…Дружественный брат… Как это далеко и давно, но все равно волнует, когда вспоминаешь об этом. Токо и Онно росли вместе с малых лет. Посторонним и впрямь казалось, что они родные братья… Но они были лишь дружественными братьями. Их отцы появились в Нутэне незадолго до больших перемен, когда к этим берегам стали часто наведываться корабли тангитанов. Они пришли из дальних сел, вымерших от голода и болезней. В Нутэне они поначалу были чужаками. К тому же оба были уже женаты и не могли породниться с нутэнцами. Каждый мог их обидеть, и не у кого им было искать защиты. Единственное, что могло им помочь, это обычай старинного дружественного брака, который делал их родственниками.
И отцы Токо и Онно сговорились между собой обменяться на время женами и закрепить таким образом дружбу.
Они делали это открыто, на виду всего Нутэна, и все понимали, что отныне между двумя этими семьями возникло новое, освященное обычаем родство. Никто уже безнаказанно не мог обидеть одного, ибо на помощь к нему тотчас мог прийти другой.
Родились два сына — Токо и Онно — и никто в той и в этой семье в точности не мог сказать, чьи это дети. Удивительно было и то, что они походили друг на друга как настоящие братья.
Всю жизнь шли они рядом, рука об руку, вместе стали одними из первых комсомольцев Нутэна, соединили упряжки, когда надо было помогать челюскинцам, а потом вместе работали, перестраивали жизнь в старинном чукотском селении Нутэн.
И вот их дороги разошлись.
7
Тутриль приготовил магнитофон, проверил его, вытащил блокнот и авторучку. Сегодня обещала прийти бабушка Каляна и рассказать сказку. Конечно, это не то, что повествования Токо, но и такого рода образцы народного творчества тоже надо было собирать. А если уж говорить точнее, то весь известный науке фольклор чукчей был собран именно таким способом — записыванием вслед за рассказчиком. Магнитофон появился совсем недавно и произвел целый переворот в технике записывания текстов.
Рано утром Онно ушел на охоту, и Тутриль проводил его с чувством зависти и сожаления.
— Сделаешь свои дела — успеешь и поохотиться, — утешил его отец. — Весна запоздала, нерпа только начала вылезать на лед.
Это было тоже воспоминанием — проводы отца на морскую охоту. Весь этот ритуал раннего чаепития, снаряжения, когда надевались тонкие нерпичьи торбаса, кухлянка, белая охотничья камлейка, а поверх всего — эрмэгтэт, содержащий в себе акын — грушу из легкого дерева с острыми крючьями, чтобы доставать убитых нерп из воды, бечевки, костяные кольца, ремни, винтовка в чехле из выбеленной нерпичьей кожи и «вороньи лапки» — лыжи-снегоступы.
Проводив отца, Тутриль не стал ложиться спать, а занялся приготовлением к работе.
— Может быть, сначала бабушку чаем угостить? — спросила Кымынэ.
— Не знаю, — несколько растерянно ответил Тутриль. — Может быть.
— Она большая чаевница, — сказала мать. — Увлечется чаепитием и не станет сказки рассказывать… Что делать?
Каляна пришла неожиданно рано. Она принарядилась, словно шла на любовное свидание, — надела новую камлейку из цветастой ткани, а вниз — вязаную кофту, что недавно давали в магазине за сданную пушнину.
Кымынэ ревниво оглядела гостью и ехидно заметила:
— Кто же у вас пушного зверя промышляет, что ты такую кофту купила?
— Да внук мой — кладовщик, будто не знаешь, — добродушно ответила Каляна. — Зачем ему пушного зверя сдавать, ежели он и так все, что надо, может достать?
Кымынэ многозначительно посмотрела на сына и вышла на кухню, чтобы не мешать его работе.
— Дай-ка я сначала тебя как следует рассмотрю, — прошамкала Каляна. — А то в клубе ты далеко сидел да боком… Однако гладкий ты, как весенний лахтак. И упитанный… Чем же кормят тебя в Ленинграде, ежели ты такой толстый? А? Или работа такая твоя, все на месте сидишь?
— Он же научный работник, разве ты этого не знаешь? — с оттенком ревности произнесла Кымынэ, появляясь из кухни с чайником и чашками.
— И то, смотрю, прямо районный работник, — продолжала Каляна. — Такие вот оттуда и приезжают. И наш какой-нибудь, как станет руководящим кадром, так на глазах глаже становится… Может, когда все переедем в Кытрын, такие станем. Упитанные да гладкие.
Каляна засмеялась и принялась за чай.
Напротив сидел Тутриль и в ожидании, пока старушку посетит вдохновение, тоже прихлебывал чай.
Обеспокоенная молчанием, из кухни снова появилась Кымынэ и спросила:
— Бабушка, когда же ты станешь сказку сказывать? Тутриль ведь ждет.
— А ты не мельтеши перед глазами, не мешай, — сердито сказала Каляна. — Иди займись своим делом и не трогай нас.
Кымынэ хотела ответить что-то резкое, но сдержалась и, поджав губы, молча вышла в кухню.
— Ты потерпи, Тутриль, — тихо сказала Каляна. — Я вспоминаю… Я вспоминаю одну легенду… Ты слышал такое выражение — «он пошел по следу росомахи»?..
— Слышал, но не очень хорошо понимаю смысл, — ответил Тутриль.
Он попытался припомнить… Что-то неясное, отдаленное, словно полузабытая колыбельная. Тутриль считался в научных кругах признанным знатоком чукотского фольклора, но почему-то легенда о росомахе в его памяти почти не сохранилась. Должно быть, в ней не было достаточно яркого социального или исторического содержания.
— Да и откуда тебе знать, — кивнула Каляна. — Ты ведь уехал, еще не став взрослым человеком… Хотя и пошел по следу росомахи.
— По следу росомахи? — удивленно спросил Тутриль.
— Да, ты из тех, — загадочно произнесла Каляна, поставила чайное блюдце на стол и уселась поудобнее. — Энмэн…
Каляна вдруг остановилась и подождала.
— Почему не берешь ручку?
— Магнитофон пишет, — кивнул Тутриль.
— Такой маленький? Кыкэ вынэ! У нас в магазине продавались, но большие, тяжелые, пожалуй, потяжельше швейной машины… А этот такой маленький, будто книжка…
Наконец Каляна уселась поудобнее, но только произнесла «энмэн!», как громко зазвонил телефон.
Тутриль сердито взял трубку. Это была Долина Андреевна:
— Тутриль, ты не забыл, что сегодня у тебя встреча с читателями?
— Нет, не забыл, помню.
— И еще — после встречи с читателями я приглашаю тебя в гости, хорошо?
— Хорошо, хорошо, — торопился закончить разговор Тутриль, искоса поглядывая на нетерпеливо моргающую Каляну.
Он сел напротив и весь обратился в слух.
Но Каляна снова налила себе чаю и принялась молча и сосредоточенно пить.
Тутриль терпеливо ждал.
На пороге комнаты появилась Кымынэ.
— Ну что ты молчишь, бабушка?
— А тебе какое дело? — спокойно ответила Каляна. — Не к тебе пришла, а к нему… Да вот не получается что-то, — вдруг жалобно произнесла она. — Не приходит слово… Пришло было и вдруг ушло… Что делать?
Каляна искренне была расстроена и чуть не плакала.
— А вы не торопитесь, отдохните, соберитесь с мыслями, — успокаивал ее Тутриль.
— Да как собраться-то с мыслями, когда они разбежались, — причитала старуха. — Шла я к тебе как на праздник, наряжалась, думала — надо ему рассказать о следе росомахи, о людях, которые идут неведомыми тропами… Ведь что говорят — росомаха такой след делает, чтобы ее никто не мог настигнуть… И след этот ведет в неведомое, в непривычное. И тот, кто идет по следу росомахи, находит или большое счастье, или беду… Кыкэ вынэ вай… Совсем ушли слова.
Тутриль не менее бабушки Калины был расстроен.
А она уже стала собираться, натянула на себя камлейку, поправила рукава и пошла к выходу, продолжая сокрушаться:
— Не сердись на меня, Тутриль, в следующий раз приду…
Тутриль закрыл за ней дверь и вернулся к столу. Магнитофон крутился. Он сердито нажал на кнопку и сел у окна.
На крыше сельского Совета полоскался красный флаг из яркой синтетической ткани. Справа виднелся домик дяди Токо… Надо ехать к нему.
Собираясь в командировку, Тутриль решил записывать тексты только у настоящих сказочников, и это он обещал научному редактору будущего сборника. Конечно, можно за два дня выполнить весь объем работы, если пойти по пути предшественников, записывающих сказки и легенды от всех и без разбору. Но тогда эти записи не будут иметь настоящей художественной ценности, то есть того, ради чего, собственно, и создается устное произведение.
В тишине домика Тутриль вдруг услышал песенку. Пела мама. Старую полузабытую колыбельную, которую так любил Тутриль.
Мальчик вышел из яранги — Вон какой большой, Болой он поймал птицу — Вон какой большой! Он родился весной, В самые длинные дни, Под крыльями весенних сумерек, На заре весны…Тутриль включил магнитофон и на цыпочках подошел к раскрытой двери.
8
Нутэнская библиотека помещалась в том же здании старой школы, что и клуб.
Довольно просторный читальный зал был набит до отказа: пришли не только взрослые читатели, но и школьники.
За столом, покрытым красной скатертью, с непременным графином и граненым стаканом, важно восседал Роптын. Рядом с ним — взволнованная Долина Андреевна. Она то и дело вскакивала, бежала в зал, с кем-то шепталась, поправляла книги Тутриля, выставленные на отдельном стенде.
— Гляди-ка, сколько у тебя читателей! — с искренним удивлением заметил Долине Андреевне Тутриль.
— Большинство пришло, чтобы встретиться с тобой, — сказала Долина Андреевна. — Сначала я не хотела, чтобы школьники приходили, но директор настоял: говорит, живой положительный пример может послужить поднятию успеваемости.
Роптын постучал стаканом о графин.
Учительница зашипела на расшалившихся ребятишек.
Установив тишину, Роптын заговорил:
— Товарищи! Мы сегодня встречаемся с нашим земляком, сыном Онно и Кымынэ, кандидатом филологических наук Иваном Онновичем Тутрилем. Посмотрите на него. Он такой же, как и его сверстники — Коноп, Кымыргин и Долина Андреевна… Он сын нашего народа, а достиг ученых вершин. Не каждому это дано. Взобраться на вершину знаний могут только те, кто упорен. Это упорство есть у нашего земляка. Я приметил его, когда он только начинал постигать грамоту вот здесь, в этой комнате. Тогда я был учителем. Мы только начинали новую жизнь, и настоящих ученых среди нас еще не было… Наша родная Советская власть дала возможность сыну простого охотника Онно, выросшему в яранге при свете каменного жирника, подняться до ученого. Вот. Я все сказал и даю слово Тутрилю.
В зале громко и яростно захлопали.
И больше всех старалась Долина Андреевна.
Тутриль подождал.
— Товарищи, — тихо начал он. — Я очень волнуюсь. Роптын уже сказал, да и многие из вас знают: вот здесь, на этом самом месте, я начал учиться грамоте. Я хорошо помню этот день. Роптын вошел в класс и положил на наши парты две книги, на одной было написано «Чычеткин вэтгав», а на другой — «Родное слово». И он сказал нам: «Отныне и русская, и чукотская речь будут для вас родным языком». И через второе родное слово — русский язык — мы познакомились с несметными богатствами русской и мировой литературы. Через русский язык мы познали богатство и красоту родного чукотского языка… А ведь некоторые думали и даже говорили: «Зачем нам свой родной чукотский язык, если русский богаче и выразительнее». Может быть, поэтому я и стал специалистом по родному чукотскому языку…
Тутриль рассказывал о своем учении в Ленинграде, о будущем сборнике.
— Это будут не просто сказки и легенды, не просто тексты, а подлинные художественные произведения, и поэтому я буду записывать только от тех, кто их по-настоящему хорошо знает и умеет рассказывать.
— Тогда тебе надо ехать к деду Токо, — сказал кто-то из зала.
— И к нему обязательно поеду, — ответил Тутриль.
Спрашивали больше любознательные школьники, и Роптын решил навести порядок, обратившись к взрослым:
— Почему всё ребятишки спрашивают? Пусть и взрослые задают вопросы.
— Вот ты собираешь сказки, — поднялся с места Элюч, пожарный инспектор. — Как тебе платят — поштучно, или и качество проверяют тоже?
Этот вопрос вызвал большое оживление.
— Мне отдельно за каждую сказку не платят, — серьезно ответил Тутриль. — Я получаю твердую заработную плату.
— Хорошая работа: двойное удовольствие — и сказки слушаешь, и деньги получаешь, — заметил чей-то голос.
— А не скучно тебе в Ленинграде? — полюбопытствовала старушка из дальнего ряда.
— Скучаю, — коротко ответил Тутриль, — по родному Нутэну скучаю.
— А как это так? — снова поднялся Элюч. — Вот ты изучаешь наш язык, сказки и легенды, а живешь в Ленинграде? Может, лучше здесь жить?
Тутриль растерянно огляделся, словно ища помощи у Роптына: вопрос был трудный.
— Так получилось, что научное изучение чукотского языка велось в Ленинграде, — начал Тутриль. — Там находится Институт языкознания, где работают специалисты не только по языкам народов Севера, но и по другим языкам народов нашей страны, а также зарубежных… А нам надо собираться, обмениваться мыслями, печатать свои статьи и книги.
— Печатать можно и здесь, — авторитетно заявила уборщица совхозной конторы Рытыр. — Сейчас новые машинки привезли, от электричества работают.
— Это совсем другая печать, — возразил пожарный инспектор Элюч.
— А все равно — читаешь, будто в книге написано, — настаивала Рытыр.
Наконец Роптын поднялся и сказал, что на этом встреча заканчивается. Повернувшись к Долине Андреевне, он с упреком произнес:
— Тоже мне время выбрала — пришли одни школьники, пенсионеры да лодыри. Все серьезные люди сейчас на работе — кто на охоте, кто в мастерской. Нехорошо получилось, серьезных вопросов не задавали, никто не спросил о международном положении…
— А я очень доволен, — весело сказал Тутриль. — Мне приятно было.
Когда все разошлись, Долина Андреевна напомнила:
— Так, значит, ко мне?
Долина Андреевна жила на берегу лагуны в маленьком домике, выстроенном еще в начале пятидесятых годов. Домик состоял из просторных сеней с угольным ящиком, кладовкой и довольно большой комнаты, куда был вход через кухню.
Раздеваясь, Тутриль осматривался в комнате, примечая необычное ее убранство. Вместо кровати стояло странное сооружение — видимо, это все же когда-то была кровать, но спинки были срезаны автогеном и устроено нечто вроде тахты, покрытой ярким цветным ковром. У противоположной от двери стены от полу до низкого потолка стоял книжный стеллаж, торшер и кресло, покрытое хорошо выделанной нерпичьей шкурой.
Меж двух крохотных окон на стене висел выжженный на фанере портрет Хемингуэя.
Под ним — магнитофон, занимающий половину туалетного столика, уставленного флаконами с духами, коробками с пудрой и косметикой.
У кровати-тахты — стол, бывший нормальный обеденный, но с укороченными ножками.
Заметив, как внимательно гость осматривает обстановку, Долина Андреевна извиняющимся тоном произнесла:
— Сейчас, говорят, в моде полированная мебель. Но она до нас не доходит, оседает в районном центре…
Усадив Тутриля на кровать-тахту, Долина Андреевна принялась хлопотать. Поставила на столик крабовые консервы, икру в банке, чуть сморщившиеся яблоки, пару апельсинов, красивую бутылку венгерского коньяка «Будафок», крохотные рюмочки и торжественно водрузила бутылку ликера «Старый Таллин».
— Я сварю кофе, — сказала она, — ведь настоящие ученые любят кофе.
— А я люблю чай, — виновато признался Тутриль. — Пробовал привыкнуть к кофе, не могу.
— Ну, хорошо, пусть будет чай, — быстро согласилась Долина. — Честно говоря, я тоже предпочитаю чай. А кофе я хотела сварить, чтобы сделать тебе приятное.
— Если ты действительно хочешь сделать мне приятное, то не мельтеши, а садись и угощай меня, — с улыбкой сказал Тутриль.
— Нет, я должна кое-что приготовить, — отмахнулась Долина Андреевна. — Я с утра налепила пельменей и положила в холодильник.
Тутриль улыбнулся в ответ. Где-то когда-то он слышал анекдот о предприимчивом коммивояжере, который ухитрился продать партию холодильников эскимосам Аляски… Но холодильники были и в домиках Нутэна, несмотря на то, что большую часть года за стенами стояла минусовая температура.
— Знаешь, Тутриль, как я тебе завидую! — сказала Долина Андреевна, освободившись на минуту и присев на кончик тахты-кровати. — Какая у тебя счастливая судьба! Живешь в культурном городе, в культурном окружении, не то что я…
— Тебе грех жаловаться, — сказал в ответ Тутриль. — У тебя отличная благородная работа, тебя в селе уважают…
— Я это уважение знаешь каким трудом добыла?
Долина Андреевна тяжело вздохнула, помолчала.
— Главное — не с кем поделиться, некому душу раскрыть… Жизнь меня не баловала. У меня ведь тоже была семья, муж, дочка… Знаешь, давай-ка выпьем с тобой за наше детство, за нашу школу…
Ока налила вино, лихо выпила и закусила кусочком соленой рыбы.
— Я рано вышла замуж, и моя дочь уже взрослая девушка… А вот с мужем не могла ужиться. Вроде бы хороший человек был, военный, политически грамотный, но уж больно скучный. Прямо расписание, а не человек. Пожила вместе с ним в Караганде, оттуда он родом, а потом уехала, забрала дочку… А дочка-то пожила-пожила на Чукотке и уехала к отцу. Все ей здесь не нравилось — и холодно, и снабжение плохое, и народ… представляешь, она даже такое сказала: народ дикий… И когда она такое произнесла… Не то что прогнала ее, но и не стала удерживать… И вот пока за чем-то гналась, годы шли. Приехала сюда, в родной Нутэн, как в последнее прибежище. Стали разное шептать. Всякое говорили, а я работала стиснув зубы. Здешняя библиотека совсем была в развале. Многие ценные книги поворовали, иные обветшали. Хозяйского глаза не было. Стала устраивать читательские конференции. Приохотила людей к книгам на родном языке… Ты знаешь, с чукотским языком у меня неладно получилось. Забыла… Вроде бы все могу сказать, все понимаю, а разговаривать боюсь. Как-то пробовала — смеялись надо мной…
В кухне что-то зашипело, и, оборвав себя на полуслове, Долина Андреевна бросилась туда.
Вернулась она смущенная и виноватая:
— Ну вот, заболталась я с тобой, забыла про пельмени, а они разварились, совсем испортились.
— Да ты не беспокойся, я не голодный.
— Ну, все равно ведь угостить полагается… Ты подожди, я другие поставлю.
Возвратившись в комнату, Долина Андреевна некоторое время молчала, потом улыбнулась:
— Извини, Тутриль, разжаловалась я тут на свою судьбу… Ты не обращай внимания.
— Что ты, Долина, я вот слушаю тебя и думаю… Думаю, что ты зря жалуешься. Конечно, тебе нелегко пришлось, но оглянись, посмотри вокруг, какие люди живут здесь, в старом Нутэне.
— В старом Нутэне, которого скоро не будет, — с неожиданно грустной ноткой произнесла Долина Андреевна, тряхнула волосами и весело сказала: — А я рада, что скоро мы все будем в Кытрыне! Худо-бедно, а все же районный центр.
Рассказ Долины Андреевны разволновал Тутриля. Он хотел сказать, что во всяком движении вперед, наверное, есть какие-то издержки. Кто-то отрывается, уходит вперед, часто не ведая, куда он идет на самом деле. Отец Долины, человек горячий, увлекающийся, назвал свою дочь словом из партизанской песни, не понимая значения этого слова. Но он знал, что это хорошее слово — слово, с которым люди шли вперед, завоевывая свободу для таких, как он. Потом, когда до его сознания дошло, что без русского языка невозможно в новой жизни, он стал усердным посетителем курсов, заставил всех в своей яранге изъясняться только по-русски и дочь свою учил только русскому языку, говоря при этом, что в новом обществе чукотский язык будет не нужен… В пылу спора он даже договаривался до того, что вообще всех других языков не будет… Останется один язык — язык социализма и коммунизма, великий революционный русский язык…
На этот раз пельмени получились, и Долина, несмотря на протесты, наложила Тутрилю тарелку с верхом.
В сенях послышался шум, распахнулась дверь, и в комнату без всякого предупреждения вошел Коноп. Он сделал вид, что не ожидал увидеть здесь Тутриля, и с нарочитым удивлением произнес:
— Какомэй! Ты здесь? А я-то думал, что ты фольклор записываешь на свой магнитофон.
— Надо же человеку и отдохнуть! — сердито возразила Долина Андреевна. — И что за манера — входить без стука, приходить без приглашения?
Коноп некоторое время пристально смотрел на Долину Андреевну, потом решительно подошел к столу, взял бутылку и громко прочитал:
— «Будафок»… А ты меня таким не угощала… Так, — он нагнулся и принялся рассматривать керамическую бутылочку ликера «Старый Таллин». — Как снаряд… «Старый Таллин». Наверное, крепкое. Говорят, чем старее вино, тем оно крепче.
Тутриль встал.
— Ну, мне пора.
— Что ты, посидел бы еще, — потухшим голосом произнесла Долина Андреевна.
— Может, человеку по делу надо, — сердито заметил Коноп. — В научную же командировку приехал.
Коноп вышел следом за Тутрилем и закрыл за ним дверь.
9
Выйдя из домика, Коноп зажмурился от яркого солнечного света. Все сверкало и блестело. По кромке крыши висели длинные сосульки, а из подтаявших сугробов кое-где торчали обломки ледяных копий.
Направляясь к гаражу, находящемуся на морской стороне селения, он вдруг встретил Тутриля.
— Етти! Чего так рано встал?
— Тебя ищу, — озабоченно ответил Тутриль.
— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросил Коноп.
— Ничего, — стараясь казаться спокойным, ответил Тутриль. — Не подбросишь к яранге Токо?
— Это ерунда, — весело ответил Коноп. — Я как раз мимо буду ехать.
У гаража, искрошенный гусеницами, был в масляных пятнах снег.
Коноп отпер большой висящий замок и отодвинул широкие ворота.
— Входи в мои владения, — пригласил он гостя.
Глаза постепенно привыкли к полутьме. Тутриль увидел грузовой автомобиль на колодках и вездеход. В дальнем углу — токарный станок, верстак, инструменты.
— Даже автомобиль у тебя тут, — заметил Тутриль.
— Летом ездим, — отозвался Коноп. — В отлив по береговой полосе можно гнать, как по асфальту. До девяноста выжимал вдоль прибоя. Песок мокрый, держит отлично! Жаль, сейчас зима, а то прокатил бы с ветерком. До Токовой яранги можно берегом ехать. Я сейчас чай поставлю. Проходи сюда.
Уголок возле верстака был украшен яркими журнальными картинками. На отдельной тумбочке — проигрыватель. Возле скамьи стоял низенький столик, на нем стаканы и большая фарфоровая чашка. Колотый сахар был насыпан в консервную банку.
Коноп налил воды в электрический чайник, включил вилку в штепсель.
— Вот мое хозяйство, — с гордостью произнес он. — Мечтаю получить мотонарты. Говорят, теперь такие делают… И еще — хочу получить новый вездеход. Этот старенький, чиненый-перечиненый. Держится только на честном моем слове…
Коноп разливал крепко заваренный чай, не переставая разговаривать:
— А к Токо съездить любопытно и интересно… Я сам люблю там бывать. Не понимаю, что это такое, может, наука может объяснить: каждому ясно — нынче яранга изжила себя, лучше жить в доме, да не просто в доме, а чтобы, так сказать, с удобствами, с водопроводом и прочим. А как войду в чоттагин, увижу меховой полог и чувствую щекотание в горле, будто неразведенного спирту хватанул… Может быть, потому, что в детстве жил в яранге? Но вот Айнана: она родилась в доме, всю жизнь провела в интернатах и общежитиях, а тут — живет в яранге, и вроде бы ей нравится.
— Откуда ты знаешь, что нравится? — спросил Тутриль, ожидая, пока остынет чай.
— Сама сказывала, — ответил Коноп. — Как-то мы с Долиной Андреевной беседовали с ней.
— О чем?
— Да про все. Про нее, про ее моральный облик, — пояснил Коноп. — Комсомолка, а живет в яранге… Приезжал к ней парень из Анадыря — вроде жених. Только почему-то быстро уехал. Непонятно. Вот ты как насчет этого думаешь?
— Насчет чего? — спросил Тутриль.
— Ну, этого самого… — Коноп посмотрел на Тутриля. — Вот как ты думаешь: правильно Долина рассуждает?
— О чем? — не понял Тутриль.
— Да об этом самом, — Коноп сделал какое-то неопределенное движение. — Долина Андреевна говорит, что, мол, наши девушки слишком легко идут на сближение…
— На что?
— На сближение, — повторил Коноп. — Это ее выражение — сближение, близость… Так вот Долина Андреевна осуждает наших девушек. Главное, за то, что рожают детишек. Но ведь ясно, что именно от этого и бывают ребята. Я это еще в третьем классе, между прочим, знал.
— А как ты сам об этом думаешь? — осторожно спросил Тутриль.
— Честно?
Тутриль молча кивнул.
— Конечно, жалко девушек, — медленно проговорил Коноп. — Но парней маловато, а те, кто приезжает, — на время. Руки, значит, в нашей кассе, а глаза видят леса, поля, уши слышат песню петуха… Я знаю тут одного бывшего пограничника. Остался работать строителем в совхозе. Деньги копит на машину…
— Не все ведь такие, — попытался возразить Тутриль.
— Конечно, не все, — легко согласился Коноп. — Но когда народу маловато, то такие очень заметны…
Тутриль и Коноп некоторое время молча пили чай. Потом Тутриль осторожно спросил:
— А как у тебя самого? Почему ты не женат?
Коноп помедлил с ответом.
— Все как-то не получалось… Тех, кого я любил и на ком бы женился, моя персона не интересовала. А кому я был интересен, те мне почему-то не подходили… А потом с годами становишься осторожнее…
— А Долина Андреевна?
После продолжительной паузы Коноп неопределенно сказал:
— Много рассуждает…
— Эгей! Есть кто тут? — послышался голос Гавриила Никандровича. — Ворота нараспашку, механика нет.
— Как нет? — весело отозвался Коноп, видимо обрадованный тем, что прервался трудный для него разговор. — Мы тут! Чай пьем!
Гавриил Никандрович поздоровался с Тутрилем и спросил:
— А как машина, готова?
— Товарищ директор! — укоризненно произнес Коноп. — Когда было такое, чтобы у Конопа не была готова машина?
— Это уж точно, — удовлетворенно произнес Гавриил Никандрович. — Ну, а если так, то через двадцать минут можем выезжать. Значит, вы с нами, Иван Оннович?
— До яранги Токо, — ответил Тутриль.
— Добре, — сказал Гавриил Никандрович.
10
Вездеход, гремя гусеницами, круша снег, медленно проехал по главной улице селения. Гавриил Никандрович, уступивший переднее сиденье Тутрилю, гудел за спиной, стараясь перекричать шум двигателя:
— Как сойдет снег — прекращаем ездить на вездеходе в черте селения. Такое постановление вынес на совете Роптын. Чтобы не нарушать почву.
Вездеход, ныряя в сугробах, как будто судно в волнах, пронесся мимо последнего домика, оставил слева вертолетную площадку и вырвался в открытую тундру, полную солнца и сверкающего снега.
Проехав немного по снежной целине, машина повернула к морю и, держась границы торосов и покрытого снегом берега, помчалась вперед, взметывая позади искрошенный гусеницами снег.
Коноп, видимо, старался показать Тутрилю свое умение водить вездеход и держал высокую скорость. Сидевший на узкой железной скамье Гавриил Никандрович только покряхтывал.
Не прошло и часа, как на мысу показалась яранга Токо.
Она резко выделялась на снегу. От чуть заостренной конусом крыши шел дымок.
Тутриль ощутил волнение и подумал, что вот так, наверное, волновался путник в далекие времена, когда после долгого пути по белой пустыне, среди холода и одиночества, он вдруг видел перед собой знак живой жизни, человеческое жилье.
Обитатели одинокой яранги еще издали заметили вездеход и вышли встречать его.
Тутриль сразу узнал сильно постаревшего Токо и его жену Эйвээмнэу.
Рядом с ними никого не было.
Коноп осторожно подвел машину к сугробу, наметенному вокруг яранги, и весело крикнул:
— Гостя вам привез!
— Какомэй, Тутриль! — приветливо сказал Токо. — Смотри, Эйвээмнэу, кто к нам приехал!
— Кыкэ, Тутриль! — запричитала старуха. — В очках, как доктор! Ни за что бы тебя не узнала, если бы Айнана не рассказала. Ну, наверное, Кымынэ рада!
— А ты разве не рада, Эйвээмнэу, что у вас такой знатный земляк? — спросил Гавриил Никандрович.
— Рада, конечно, рада, — торопливо ответила старуха. — Айнана нам столько пересказала! Входите, входите в ярангу. Чайник давно вас ждет… Еще как увидели вездеход, поставили.
Пригнувшись, Тутриль шагнул в сумерки чоттагина.
Некоторое время он стоял неподвижно у двери, ожидая, пока глаза привыкнут к полутьме.
Первое впечатление — запахи. Прелой собачьей шерсти, дыма костра, квашеной зелени, прогорклого нерпичьего жира и еще чего-то неуловимого, далекою и смутного…
Глаза понемногу привыкли к освещению чоттагина. Сначала Тутриль увидел огонь, закопченную цепь над ним и черный чайник. Очаг был обложен поседевшими от пепла камнями. За горящим огнем виднелась пестрая меховая стенка полога и во всю ее ширину — бревно-изголовье, к которому вплотную был придвинут коротконогий столик.
Вдоль стен яранги стояли деревянные бочки с припасами, ящики, на гвоздях висели ружья, мотки лахтачьих и нерпичьих ремней, связки песцовых и лисьих шкур. Под крышей из моржовой кожи на перекладинах валялись оленьи окорока.
Тутриль шагнул в глубь чоттагина, и Токо услужливо придвинул ему китовый позвонок.
Вошедший следом за Тутрилем Коноп тихо шепнул:
— Ну, что я тебе говорил? Волнуешься?
Тутриль молча кивнул и уселся на китовый позвонок.
Пока хозяйка хлопотала, готовя угощение, гости рассаживались вокруг столика. Гавриил Никандрович вытащил бутылку водки и, ставя ее на столик, сказал, как бы оправдываясь:
— По случаю приезда гостя…
— Давненько, однако, я не пробовал водки, — заметно оживился старик. — Айнана говорит: в Нутэне не продают водку. Борются с алкоголизмом… Ну как, Гавриил Никандрович, скоро победу будем праздновать?
— До победы над этим злом, — вздохнул директор, глянув на бутылку, — далековато, прямо скажем… Продажу мы ограничили, это верно. Так что Айнана правду говорит — борьбу ведем: разъясняем…
— Кстати, где она? — спросил Тутриль.
— Капканы поехала проверять, — ответил старик. — Теперь только к вечеру вернется. Погода хорошая, чего торопиться в ярангу?
— Это верно: в ярангу чего торопиться? — подхватил Коноп. — Вот в Нутэн она бы старалась поскорее вернуться.
— Это почему? — спросил Токо.
— А потому, — Коноп подтянул чашку поближе к себе. — Там — кино, клуб, хороший дом. Вот перед ученым земляком говорю тебе: чего за ярангу уцепился? Что ты этим хочешь доказать? Какой пример молодежи подаешь?
— А мне здесь хорошо, — упрямо и сердито ответил Токо. — Никто не командует, не укоряет, не учит жить… А потом — охотиться отсюда удобнее: далеко ездить не надо.
— И чего в яранге жить? — разошелся Коноп. — Мы тебе предлагали охотничью избушку поставить, а ты отказываешься, говоришь — яранга лучше. Сильны еще в тебе пережитки капитализма, товарищ Токо.
Во время этого разговора Тутриль несколько раз ловил какой-то виноватый, извиняющийся взгляд Токо, которому явно было неловко.
Гавриил Никандрович, заметив, что Тутрилю не по себе от этого разговора, сказал:
— Коноп! Откуда у старого Токо пережитки капитализма?
— Как откуда? Он же человек преклонного возраста. Родился и вырос до революции…
— Чукотский народ, как говорил приезжий лектор, прямо из первобытности в социализм переселился, — напомнил Гавриил Никандрович. — Перепрыгнул через рабовладельческое общество, феодализм и капитализм. Один ученый-эвенк книгу написал. Так и называется — «Некапиталистический путь развития народов Севера»…
— Да? — обескураженно протянул Коноп. — Не попадалась…
Хозяйка разлила чай и подала в большой миске испеченные в нерпичьем жиру лепешки.
Тутриль взял лепешку, поглядел в дырку и словно увидел себя много-много лет назад, когда вот в такой яранге он ждал, пока мать испечет в кипящем нерпичьем жиру кавкавпат.
— Вкусно? — тихо спросила Эйвээмнэу.
— Очень! — ответил Тутриль.
— Вот! — встрепенулся Коноп, завидев лепешки. — А в поселке пекарня, свежий хлеб. Чем гостя угощаешь?
— А мне нравится, — сказал Тутриль. — Детство вспомнил.
Токо отломил кусок лепешки, пожевал и задумчиво, спокойно сказал, обращаясь к Тутрилю:
— Все агитирует и агитирует! Как приедет, все одну песню поет.
— Но ты пойми, что нельзя так! — немного сбавил тон Коноп.
— Кому я мешаю? — спросил Токо.
— Общей картине, — ответил Коноп. — Выпадаешь как-то, как бы в стороне оказываешься… Добро бы дома у тебя не было, а то ведь есть! Хочешь — дадут с центральным отоплением?
Токо вздохнул и сосредоточенно принялся пить чай.
— Мало погостили, — сказала Эйвээмнэу. — Побыли бы еще. Тутриль, ты тоже едешь?
После чаепития собрались ехать дальше.
— Я же к вам приехал, — улыбнулся Тутриль. Старик как-то растерянно посмотрел на него, оглянулся на жену.
— Да-да, — торопливо сказал он, — конечно… Эйвээмнэу, разве ты не видишь — Тутриль к нам приехал. Понимаешь, к нам!
— Ну что же, — задумчиво произнес Коноп. — Можно, конечно, в научных целях и в яранге пожить…
Вездеход умчался.
Токо и Тутриль долго смотрели вслед машине, пока она не растворилась, не исчезла в белой тишине тундры. Напрягши слух, еще долго можно было слышать шум двигателя, слабое эхо, прокатывающееся по заснеженным долинам к торосистому морю.
11
Ясный день стоял над одинокой ярангой.
После полудня по направлению к Нутэну пролетел вертолет.
Солнце медленно перемещалось по огромному чистому небу. После обеда Тутриль и Токо выбрались из яранги и уселись на нагретую солнцем старую нарту.
Раскурив трубку, Токо глубоко затянулся и спросил, удивив Тутриля:
— В Русском музее давно был?
— Давненько, — растерянно ответил Тутриль, вспоминая с неожиданным стыдом о том, что был в этом прославленном музее всего раз или два, да и то в студенческие годы.
— Был бы я в Ленинграде, — мечтательно сказал Токо, — дневал и ночевал бы там. Люблю картины. Особенно Айвазовского, который море рисовал… А как там с воздухом?
— С каким воздухом? — не понял Тутриль.
— С загрязнением, — ответил Токо. — Говорят, столько машин нынче развелось, что уже человеку воздуху не хватает… Я это понимаю: когда Коноп отъезжает на вездеходе, я еще полдня чувствую запах моторного дыма.
— Машин действительно много, — ответил Тутриль, — но воздуху еще хватает.
— Ты не удивляйся моим вопросам, — сказал Токо. — Я же грамотный человек. Много читаю, слушаю радио: у меня здесь хороший приемник. Ты не гляди, что живу в яранге, я в курсе мировой политики. Сам всю жизнь строил новое, сносил яранги, ставил первые дома в Нутэне. Ты Конопа не слушай — никаких пережитков капитализма у меня нет… Только обида. Поругались мы с твоим отцом крепко.
— Я знаю, — кивнул Тутриль.
— Поэтому я в ярангу и переселился, — продолжал Токо. — Не могу я с ним согласиться… Не могу… Здесь тоже много думал, старался понять его.
— А Айнану не жалко? Она ведь из-за вас вынуждена жить здесь, — сказал Тутриль.
— А ей здесь нравится, — ответил Токо. — Хотя и грустно…
— Почему?
— Любовь была… И кончилась. Уехал он. Вот ему не понравилось здесь, испугался. Побоялся жить в яранге. Что же, он прав: ведь ярангу он только в букваре увидел… А тебе яранга понравилась. Я это сразу заметил по твоему лицу. Ты ведь родился точно в такой. У нас и яранги одинаковые были, никакой разницы не было. Ты хорошо сделал, что приехал сюда. Я тебя ждал и верил, что приедешь. Я много думал о тебе, пока ты был далеко, учился. Когда ты в письмах вспоминал нас с Эйвээмнэу, мне было хорошо на душе: ты же мне был как сын, потому что сын брата все равно что твой собственный, если считать по старинному обычаю.
— Ты знаешь, для чего я приехал? — спросил Тутриль.
Токо кивнул:
— Айнана мне сказала… Хорошее дело затеял. Иногда, когда задумаюсь о смерти, пугаюсь… Не смерти, а того, что все уйдет вместе со мной сквозь облака. В небытие. Почему-то мне казалось, что именно ты придешь за ними, за моими легендами, за моими сказками…
— В Нутэне Калина приходила ко мне, хотела рассказать легенду о росомахе, да не смогла… Вдохновение покинуло ее, — с улыбкой вспомнил Тутриль.
— А ты не смейся, — строго прервал его Токо. — Она хорошо сказывает. И легенды о росомахе серьезные… Какую она хотела рассказать?
— О следе…
— Расскажу как-нибудь, — пообещал Токо. — Потерпи, если не торопишься…
— Время у меня есть.
— Вот и хорошо… Мне надо с тобой о многом поговорить, порасспросить тебя. Все же ты ученый человек. Гляжу на тебя, и радуюсь, и не верю: Тутриль — ученый! Кандидат наук называется твое звание, правильно я говорю?
Тутриль кивнул.
— Говорят, у нашего народа такого еще не было… И даже у тангитанов не всякому такое звание дают… Это хорошо, что ты приехал за моими сказками и легендами, — повторил Токо и испытующе посмотрел в глаза Тутрилю так, что тот не выдержал и отвел взгляд.
— Я смотрю на тебя и думаю: сердцем ли ты приехал за ними или по долгу службы?
Тутриль растерялся и поначалу не нашелся, как ответить.
— Ну, во-первых, у меня командировка есть, ну, конечно, и сердцем…
— Ты мне скажи прямо, вот если бы сейчас тебе сказали: дадим тебе большие деньги, сделаем тебя самым большим начальником, только не слушай старого Токо, — как бы ты поступил?
— Все равно слушал бы тебя, — с улыбкой ответил Тутриль и снова услышал:
— А ты не смейся… Серьезное тебе говорю. Поживи у нас. Вернись не только телом своим в ярангу, но и сердцем, и разумом… Я посмотрю на тебя и, когда увижу, что ты готов понять, тогда все тебе расскажу… Все, что берег многие годы. И про след росомахи. О том, что верили раньше люди в то, что идущий по ее следу самой-то росомахи может и не найти. А найдет он или беду, или большую удачу. Или то, или другое… А кому охота так рисковать? Шли только те, кто к вероятности прибавлял еще и свою уверенность… Стань тем Тутрилем, которому я в детстве любил рассказывать старинные предания…
— Человек обратно во времени не возвращается, — задумчиво заметил Тутриль.
— А тебе не надо возвращаться во времени, возвратись в себе самом, — тихо сказал Токо. — И пусть крылья весенних сумерек напомнят тебе родину.
«Крылья весенних сумерек»… Как удивилась Лена, когда он перевел свое имя на русский. «„Крылья весенних сумерек“? — переспросила она. — Как это красиво! Твой отец — настоящий поэт!»
— А вам тут скучно не бывает? — спросил Тутриль старика.
— Почему тут должно быть скучно? — возразил Токо. — Скучно бывает внутри человека. Здесь у меня много дел. Встаю утром на рассвете, и все равно времени не хватает. Пойдем, покажу тебе мой завод, — сказал Токо, с громким кряхтеньем поднимаясь с нарты.
С тыльной стороны яранги прямо на снегу стояли самодельный верстак и несколько полуготовых нарт.
— Видишь? — с оттенком гордости спросил Токо. — Никто в нашем районе больше не делает таких. Только я!
Нарты были сработаны прекрасно. Токо мастерил их точно так же, как их делали сотни лет назад, без единого гвоздика, скрепляя только ремнями и деревянными шипами.
— Я ведь понимаю, — с грустью произнес Токо, — нарт все меньше требуется. Вездеходы нынче бегают по тундре. Вот, говорят, сюда скоро мотонарты придут. Аэросани. Может, через два-три года нарты уже никому не будут нужны… Но мне все равно нравится их делать…
Старик вдруг напрягся, прислушался:
— Айнана едет…
Он заторопился в ярангу и вышел оттуда с биноклем.
Приладив к глазам обведенные губчатой резиной окуляры дорогого бинокля, Тутриль увидел среди торосов мелькающую упряжку. На таком расстоянии трудно было разглядеть Айнану, но хорошо было видно, как ловко она направляла нарту между торосами.
Упряжка выехала с морского льда, выбралась на высокий берег и по кромке устремилась к одинокой яранге.
— Она на собаках и в тундре лучше иного парня, — с нескрываемой любовью и гордостью сказал Токо.
— Ока красивая девушка, — тихо сказал Тутриль.
Старик ничего не ответил.
Еще издали Айнана заметила и узнала Тутриля рядом с дедом.
— Етти, — приветствовал ее Тутриль.
— Ии, — смущенно ответила Айнана.
— Ты иди помоги бабушке, — сказал ей Токо, — а мы тут с Тутрилем распряжем собак.
Помахивая плеткой, Айнана сняла с нарты трех закоченевших песцов и молча скрылась в чоттагине.
— Сердится почему-то, — заметил Токо, глядя ей вслед.
— Может, она недовольна, что я приехал? — спросил Тутриль.
— Как можешь такое говорить? — сердито отозвался Токо. — Она, наверное, стесняется… Когда она вернулась из Нутэна, о тебе только и говорила.
Эйвээмнэу, захлебываясь словами, рассказывала в чоттагине внучке:
— Глядим — кто выходит из вездехода? Сам Тутриль, ученый человек! К нам в гости! Я скорее обратно в чоттагин, разожгла сильный огонь, поставила большой чайник… Натолкла мороженой нерпы — хорошо, вчера старик приволок свежую… Я помню Тутриля мальчишкой. Кто мог подумать, что он станет таким? Вот счастье Кымынэ!.. Я так старалась, чтобы ему у нас понравилось…
— Ну, и что он? — с интересом спросила Айнана.
— Решил остаться у нас, погостить…
— А где он будет спать?
— Поставим гостевой полог, — ответила Эйвээмнэу. — В отдельном пологе ему лучше будет. Спокойнее… А знаешь, наш старик как оживился! Разговаривает с ним, беседует, толкует про разное важное. Мне тут слышно, в чоттагине. О следе росомахи толковали…
— О следе росомахи? — удивилась Айнана.
— О легенде! — с благоговением произнесла Эйвээмнэу. — Как по радио разговаривал. Грамотно. Не ожидала от нашего старика.
Айнана переоделась: сняла белую охотничью камлейку мужского покроя, меховую кухлянку и дорожные белые торбаса.
Вся ее охотничья одежда была светлая, чтобы быть незаметной в белой тундре.
Она вышла в чоттагин в теплом красном свитере и плотных лыжных брюках, заправленных в легкие оленьи торбаса.
12
На западе, перемещаясь к северу, медленно угасало слабое свечение. Небо уже готовилось к утренней заре, такой быстрой в пору длинных и светлых дней. Не было ни ветерка. Тишина накрыла все огромное пространство. Сонно дремали наметенные сугробы, снежные козырьки на прибрежных скалах, обломки айсбергов, торосы, звери и зимние птицы.
Айнана и Тутриль прошли мимо полуготовых нарт, мимо собак, устроившихся в своих ямках, и оставили позади в голубых сумерках одинокую ярангу.
Тутриль, шагая вслед за девушкой, удивился про себя тому, что тишина может быть такой большой… Другого слова просто нельзя было подобрать к этому удивительному состоянию природы. Не верилось, что в этих местах могут быть пурга, ураганы, когда в снежной круговерти не видно ничего.
— Когда тишина, такая внутри тебя радость растет, даже пугаться начинаешь, — проговорила Айнана. — Все слышно: и сердце, и тайные мысли…
— У тебя есть тайные мысли? — улыбнувшись, спросил Тутриль.
— Наверное, у всякого человека они есть, — немного помедлив, проговорила Айнана, — даже самому себе не признаешься в них. А вот в такой тишине они прямо так и вылезают, пугают…
— Что же это за тайные мысли? — настойчиво спросил Тутриль.
Айнана остановилась, пристально посмотрела на Тутриля так, что он смутился. Какой у нее взгляд… Пронзительный и в то же время теплый, как бы обволакивающий.
В торосистом море обломки айсбергов словно светились изнутри собственным светом. Почему-то Тутриль вспомнил, как много лет назад он пароходом плыл из бухты Провидения во Владивосток и ночью наблюдал свечение моря: корабельный винт перемешивал фосфоресцирующую воду, и за кормой, до самого горизонта, оставался светлый след. Может быть, из этой воды и образуются эти светящиеся в темноте льдины?
— Дед все, наверное, обо мне рассказывал? — пытливо спросила она, продолжая смотреть прямо в глаза Тутрилю.
— А что он мог рассказать? — пожал плечами Тутриль.
— Про все… А вам нравится яранга?
— Я родился и вырос в яранге, — ответил Тутриль.
— Нет, сейчас она вам нравится?
— Нравится, — не очень уверенно ответил Тутриль, чуя в этом настойчивом вопросе какой-то подвох.
— Пока нравится, — с торжеством произнесла Айнана. — А одному человеку, как сказала я, что будем долго жить здесь, сразу разонравилась… А поначалу все говорил, говорил: романтика, возврат к предкам, первобытная жизнь… Но всего этого ему только на неделю хватило… У вас на сколько командировка?
— На месяц.
— И все время думаете жить у нас?
— Еще не знаю…
Айнана помолчала.
— Наверное, ваша любовь к яранге — это другое… Детство, возвращение в прошлое, в котором вы все равно не останетесь… Знаете, когда я вас увидела там, у вертолета, вы мне сначала не понравились, — вдруг заявила Айнана. — Я вообще не люблю, когда к нам проявляют какой-то научный интерес…
— Что, что? — переспросил Тутриль.
— Научный интерес, — подчеркнуто повторила Айнана. — Добро бы тангитаны, а то и наши появились. В прошлом году приезжал Нанок из Анадырского музея. Все скупал — старые кожаные ведра, драные снегоступы… Он мне тоже не понравился.
— Но почему?
— Ну, как бы вам сказать… Словно он встал в стороне от всех нас, отделился, что ли…
— Значит, и я, по-твоему, тоже отделился?
Айнана не сразу ответила. Она молча шла, широко размахивая руками.
— Я еще в вас не разобралась, — тихо ответила она.
«Удивительная девушка, — думал про себя Тутриль, наблюдая за ней. — Что она? Действительно такая самостоятельная или нахваталась где-то таких рассуждений? Хотя, в общем, то, что она говорит, поучительно и справедливо».
Разве он сам не чувствует некую отделенность, возвратившись на родину? Если честно признаться, то такое чувство есть. И смотрят на него не просто как на своего соплеменника, а как на человека, отмеченного особым знаком, не совсем даже и своего. Ведь никому в Нутэне из тех, кто занимается исконным делом — охотится, работает на звероферме, в косторезной мастерской, — не придет в голову сделать своей профессией собирание сказок и легенд…
Айнана остановилась и посмотрела на светлый горизонт.
— Пойдемте в ярангу. Холодно стало, да и спать уже пора…
От распахнутой двери на снег падало желтое пятно света, точь-в-точь как в далеком детстве, когда Тутриль с отцом возвращались с ледовитого моря после дневной морской охоты.
Рядом с большим пологом был поставлен второй, крохотный, одноместный, скорее похожий на большой меховой спальный мешок. Передняя его стенка была приподнята и подперта палкой, а в глубине горела белым пламенем стеариновая свеча. Весь пол занимала пушистая оленья шкура, а сверху лежало одеяло, сшитое из пыжиковых лоскутков.
— Как здесь хорошо! — не удержавшись, громко произнес Тутриль.
— Нравится — живите сколько хотите, — радушно сказала Эйвээмнэу. — Нам только приятно.
— Это правда, — поддакнул Токо.
И только Айнана промолчала.
Она быстро сняла верхнюю одежду и проскользнула в большой полог.
Тутриль разделся и влез в свой полог. Завернувшись в пыжиковое одеяло, опустил переднюю стенку, потушил свечу и высунул голову в чоттагин. Закурив сигарету, при свете спички он увидел головы Токо, Эйвээмнэу и Айнаны.
Старик разжег свою трубку.
— Послушаем последние известия?
— Давайте, если никому не будем мешать, — согласился Тутриль.
Токо выставил в чоттагин транзистор и поймал станцию.
Мир из этой яранги казался очень далеким, почти недоступным. Меховая стенка занавесила всю многовековую цивилизацию, тысячелетнюю культуру, большие города, расцвеченные морем электрических огней, затопленные половодьем новостей, музыкой, трагедиями, фарсами, вооруженными схватками, заверениями в любви и преданности, коварством и лестью…
И все же тот мир прорывался в ярангу радиоволнами, звучал голосами дикторов, бесстрастно сообщающих о событиях во всех концах света. Далекий мир…
Вот так, в детстве, читая книги, Тутриль пытался одолеть мыслью беспредельность расстояний.
Но жизнь приблизила другой мир, и вскоре Тутрилю пришлось физически окунуться в него на долгие годы, став жителем большого города. И оттуда уже, из города, неправдоподобно далекой казалась жизнь в яранге, далекой не только по расстоянию, но и по времени. Тутриль был убежден, что ему уже больше никогда не доведется спать в меховом пологе, завернувшись в пыжиковое одеяло, не придется высовывать голову в чоттагин, ощущая привычные с детства запахи прелой травы, собачьей шерсти, смешанные с острым, щекочущим ноздри холодным воздухом, пришедшим с ледовитого моря и заснеженной тундры.
Диктор сообщил новости о начале весеннего сева на Украине, о начале курортного сезона в Крыму, о положении на Среднем Востоке, о разногласиях членов Европейского общего рынка…
Выкурив сигарету, Тутриль погасил окурок о земляной пол и повернулся на бок.
Токо выключил радио, и чоттагин погрузился в тишину, которую изредка нарушало сонное дыхание собак.
Тутриль ожидал, что он быстро заснет, но сладкое забытье не приходило. Наоборот, в этой тишине, словно обрадованные тем, что они будут услышаны, пришли мысли, перебивая друг друга, набегая одна за другой, как морские волны.
Он еще раз вспомнил весь разговор с Айнаной. Она, пожалуй, права. Нужно некоторое время, чтобы снова почувствовать себя настоящим жителем яранги. И то, что у него есть некоторый взгляд со стороны, тоже правда. Может быть, именно поэтому и Каляна не смогла рассказать ему легенду о росомахе, а Токо не торопится открыть ему свои сокровенные хранилища сказок и древних преданий.
Завтра надо будет написать письмо в Ленинград.
Как там Лена? Как ее сердце? В последнее время она часто жаловалась на свое здоровье. Все это отголоски ленинградской блокады. Маленькой девочкой она осталась одна. Сначала умер отец, за ним старший брат, а потом и мать… Полуживую девочку нашли товарищи отца — рабочие Балтийского завода. Они устроили ее в больницу, потом помогли разыскать бабушку, перевезли к ней и прикрепили к столовой усиленного питания. Лена иногда рассказывала, как она под бомбежкой, под обстрелом с противогазом через плечо бегала в столовую. «Только в противогазе ничего не было — так, пустая коробка. В эту пустую коробку я складывала половину того, что давали в столовой, чтобы накормить голодную бабушку…» Бабка померла только в прошлом году. Она была крепкая и здоровая, истово верила в бога и за глаза называла Тутриля нехристем.
А потом мытарства, встречи урывками в общежитии, скитания по углам. Только пять лет назад они наконец получили двухкомнатную квартиру у парка Лесотехнической академии.
Лена, провожая его в эту поездку, сказала: «Я почему-то очень тревожусь за тебя. Ты так любишь свою родину, что, мне кажется, готов ради нее даже расстаться со мной…» Тутриль ответил так: «Да, я люблю свою родину. И, наверное, когда-нибудь вернусь домой. Но только вместе с тобой…» Но это было сложно. Единственный институт, который занимался научными проблемами чукотского языка, находился в Ленинграде. А научные интересы Лены были далеки от Чукотки — проблемы общей лексикологии романо-германских языков…
В последние годы она все чаще заговаривала о детях… Ходили к врачу оба. Седая, усталая женщина-врач сказала, что в свое время не надо было отказываться от ребенка…
Потом мысли обратились к сегодняшнему вечеру, к разговору с Айнаной. Интересно, со всеми она говорит так прямо и откровенно? Если так, то трудно ей придется. Закрывая глаза, Тутриль каждый раз неотступно видел перед собой разгоряченное разговором лицо Айнаны и слышал ее голос… Что же это с ним?.. Уж не влюбился ли?
Эта мысль отогнала надвигающийся сон.
Тутриль осторожно выглянул в чоттагин.
Сонно посапывали собаки, ветер шарил мягкими ладонями по моржовой крыше, по стенам, нечаянно влетал в ярангу, касаясь концом холодного крыла разгоряченного лица Тутриля.
Ему показалось, что шевельнулась меховая стенка большого полога и в чоттагин высунулась головка Айнаны. Может быть, она тоже не спит и думает о том же, о чем и Тутриль?
Сверху светилось дымовое отверстие. Чуть отсвечивали какие-то металлические вещи — шкала транзистора, консервные банки… Тутриль вспомнил, что волосы Айнаны такого же темно-коричневого цвета, что и олений мех на пологе…
13
— Тутриль!
Он открыл глаза и не сразу сообразил, где находится. Постепенно почуял сначала дым костра, потом увидел огонь, возившуюся у очага Эйвээмнэу и широко улыбающееся лицо Токо.
— Вставай, — сказал Токо и покосился на груду мехов. — Я тебе приготовил одежду, охотничье снаряжение.
Возражать не было смысла: Токо отправлял его на морской лед, на припай — добыть нерпу. Хочет испытать, что осталось в нем от морского охотника, от того, чему он учил в детстве.
Тутриль выскользнул из полога и вышел наружу, в яркое прохладное солнечное утро.
Пришлось вернуться за солнечными очками — так нестерпимо блестело все вокруг до рези в глазах.
Помогая Тутрилю одеваться, Токо напутствовал его:
— Ты иди сначала прямо по припаю, а уж отойдя километров пять, сворачивай влево, к северу. Там сейчас много разводьев. Далеко не уходи, сейчас нерпы везде много.
Тутриль натянул на шерстяное белье кухлянку мехом наружу, нерпичьи штаны, нерпичьи же короткие непромокаемые торбаса, а поверх всего — белую, тщательно выстиранную камлейку. Камлейка пахла морским ветром и снегом — это была настоящая охотничья камлейка, которая держалась всегда на вольном воздухе, подальше от резких запахов, которые могут въесться в ткань. На спину Тутриль закинул эрмэгтэт — специальный набор ремней, разных бечевок, костяных пуговиц — и старый карабин в чехле из белой кожи.
— Ружье у меня пристреляно по центру, — деловито сообщил Токо.
В правую руку Тутриль взял легкий посох с противоснежным кружком на кончике, а в левую — вторую палку, со щупом на конце и острым, круто загнутым крючком. В этой же руке он нес «вороньи лапки» — лыжи-снегоступы, которые он решил надеть, ступив на морской лед.
Тутриль медленно шел к торосам, а Токо стоял у яранги и смотрел ему вслед, делая вид, что не слышит жену.
— Разве дело посылать ученого человека на охоту? Что ему делать в море? А если он все позабыл?
Токо молча вернулся в ярангу, взял рубанок и пошел к верстаку.
Легкое облачко обиды понемногу проходило. В общем, дядя Токо, как всегда, прав. Надо было пойти на охоту, глотнуть настоящего морского воздуха, походить в кухлянке и в торбасах. Все это должно было вернуть Тутриля в жизнь, которую он покинул много лет назад. В свою жизнь, в жизнь людей, родившихся и выросших на берегу ледовитого моря.
Тутриль прошел первую гряду торосов, образовавшуюся от движения осеннего молодого льда, и вышел на сравнительно ровную поверхность, которая и являлась собственно припаем.
Вторая гряда была пониже. Она была границей, за которой уже начиналась стихия морских течений, сжатий, глубоких трещин до самой океанской воды и разводий, где плескались весенние нерпы.
У первого же разводья Тутриль построил себе ледовое убежище — засаду из нескольких плоских льдин, отгородив себя от воды. Сделал небольшую бойницу, укрепил в ней кончик ствола с мушкой и уселся поудобнее в ожидании нерпы.
В тишине моря слышались шорохи трущихся друг о друга льдин, осыпающегося подтаявшего снега, плеск воды и тонкий звон, странно удаляющийся, если прислушаться к нему.
Казалось, в такой тишине должны приходить глубокие мысли, но хотелось ни о чем не думать, а просто слиться с этим огромным, чистым и ясным пространством.
Лишь изредка Тутриль смотрел на гладкую водную поверхность, но ничто не указывало на то, что под неподвижным зеркалом воды таится своя жизнь. И он вздрогнул, когда вспоролась водная гладь и показалась нерпичья голова, гладкая, блестящая, словно отлакированная. Огромные глаза с тревожным любопытством озирались кругом, словно искали спрятавшегося за ледовым убежищем Тутриля.
На секунду Тутрилю показалось, что он встретился глазами с нерпой, с этим удивительно человеческим взглядом, в котором таились и мысль, и тревога, и любопытство…
И если бы не было встречи глазами, он бы давно выстрелил. Но эти глаза…
«Энмэн… В стародавние времена пошел охотник во льды на промысел нерпы. Он шел проторенной тропой морских охотников, ибо это было дело его предков, отцов и братьев… Только в прошлом году его старшего брата унесло на льдине, когда неожиданно задули ураганные ветры. Осталась после него вдова, и по старинному обычаю младший брат на себя взял заботу о ней…
Идет охотник по льду и видит — лежит на льдине нерпа, большая, весенняя, с толстым пушистым мехом. Спит нерпа под лучами весеннего теплого солнца, не подозревая, что смерть крадется за ближайшим торосом.
Уже близко охотник, и копье крепко зажато в руке, мускулы напряжены… Но тут нерпа подняла голову и посмотрела на охотника человеческими глазами… Где же он видел эти глаза, широко раскрытые, добрые?
И вспомнил охотник — это глаза его брата, унесенного прошлой весной на льдине в открытое море.
Значит, правду говорят старинные предания, что человек, покинувший по воле ветра родные берега, становится тэрыкы — оборотнем. Приглядевшись, охотник увидел, что это не нерпа перед ним, а человек, вместо ласт у нее — ноги и руки, и только все тело покрыто короткой густой шерстью, похожей на нерпичью.
И сказал брат человеческим голосом: „Не убивай — я твой брат…“
Опустил копье охотник и ушел без добычи домой.
И с тех пор перестал удивляться и искать виновного, когда пропадало мясо из хранилища, или по ночам вдруг собаки начинали беспокоиться и лаять, кто-то входил в чоттагин, колыхал меховую занавесь полога… И не удивился, когда вдова погибшего вдруг родила сына…»
Эту древнюю легенду Тутриль слышал от дяди Токо еще в детстве, и сейчас ему казалось, что оттуда, с морской стороны, из-за торосов исходит глуховатый, проникновенный голос, повествующий о давнем…
Нерпа бесшумно плыла прямо на Тутриля, лишь журчала вода и в ушах звенело от напряжения.
Он шевельнулся, и нерпа исчезла под водой.
Тутриль медленно шел к берегу.
Он не торопился в ярангу Токо, размышляя о случившемся. Значит, он настолько переменился, что уже не может хладнокровно выстрелить в эти смотрящие в упор на него глаза? Почему же так? Ведь чукотские охотники бьют нерп, но не становятся от этого жестокосердными?
У одинокой яранги стояли Токо и Айнана. Девушка держала в руках ковшик с водой, чтобы встретить охотника и дать «напиться» добыче.
Токо внимательно смотрел в бинокль. Снег скрипел и оседал у него под ногами.
Отняв от глаз бинокль, он коротко сказал Айнане:
— Унеси воду…
14
В тот вечер Токо ничего не сказал, встретив возвратившегося с охоты Тутриля. Он лишь пристально посмотрел на него.
Молча поужинали, и на этот раз Тутриль даже не стал слушать по радио последние известия.
И не удивился, когда на следующее утро его снова разбудил Токо.
От утреннего морозца все было звонко — чистый воздух, маленькие сосульки, наросшие за ночь на яранге, подмерзший снег и образовавшийся на нем наст.
Тутриль уже не нашел вчерашнего разводья — льды сомкнулись на этом месте, а вода открылась в другом конце припая. В эти весенние дни, когда открытая вода уже просматривалась на горизонте, ледовый покров океана «дышал». Ледяные поля смыкались и размыкались, открывались новые трещины, и весенним нерпам не было нужды искать вольную воду — она была повсюду.
И сегодня Тутриль не ушел далеко от одинокой яранги.
Соорудив ледовое убежище, он уселся в ожидании нерпы. Он старался ни о чем не думать, чтобы уже ничто не могло помешать ему выполнить свой охотничий долг. Когда на воде с легким всплеском появилась нерпа, он, почти не целясь, нажал на спусковой крючок.
Выстрел разорвал тишину, заполнил грохотом все огромное пространство, и Тутриль удивился тому, что один выстрел произвел столько шума.
Кровавое пятно расплывалось по воде там, где только что виднелась нерпичья голова. Нерпа не пошла ко дну — весенние нерпы не тонут, об этом Тутриль хорошо помнил. Он размотал кожаную бечеву-акын с деревянной грушей, утыканной острыми металлическими крючьями, и выловил добычу из воды. Пока он это делал, пятно на воде расплылось и радужная пленка под действием легкого ветерка ушла под лед, словно здесь ничего и не было.
Тутриль подтянул нерпу на ледяной берег, вытащил ее и уселся в ожидании следующей.
Он старался найти в своей душе ту радость, которую он ощутил много-много лет назад, когда добыл первую нерпу. Тогда дядя Токо взял его с собой в море после долгих просьб, горячих обещаний слушаться во всем и учиться хорошо.
Это тоже было весной, может быть, в эту же пору Длинных Дней, когда сердце полно тревожного ожидания и неясных предчувствий. Сколько было ликующей радости, когда пуля, выпущенная из мелкокалиберной винтовки, поразила нерпу, с любопытством взирающую на мальчишку в белых камусовых штанах!
В ту ночь, после возвращения с охоты, дядя Токо проделал обряд посвящения в охотники, помазав лоб Тутриля свежей кровью и произнеся шепотом заклинания, обращенные к морским богам.
Вторую нерпу за сегодняшний день Тутриль добыл, когда день перевалил на вторую половину.
Странное у него было чувство, когда он тащил по припаю двух нерп, оставляя за собой кровавый след. Он начинал понимать дядю Токо, снявшего с него привычную одежду и пославшего его в море, прежде чем рассказывать старинные легенды и предания. Он думал о себе как бы со стороны, и для него не было ясно, который же настоящий Тутриль: тот ли, кто не решился поднять руку на нерпу, пожалевший живое существо, или вот этот, который тащит за собой двух нерп, оставляя позади на белом снегу алый след?
И снова, как в первый раз, у яранги стояли двое — Токо и Айнана.
Тутриль подтащил добычу к порогу и устало скинул упряжь. Айнана с сияющим лицом медленно и торжественно «напоила» нерп и подала остаток воды охотнику.
Тутриль с удовольствием попил воды из старого жестяного ковшика, выплеснул несколько оставшихся капелек в сторону моря и только после этого посмотрел в глаза Айнане, улыбнувшись ей.
— Поздравляю, — тихо сказала она и помогла втащить туши в чоттагин.
Снимая с себя охотничью одежду, Тутриль, как это полагалось, рассказал о состоянии льда, о направлении течений, которые хорошо угадывались по грядам битого льда.
Токо слушал молча и изредка кивал.
За вечерней трапезой, когда были обглоданы косточки и в большие чашки налит крепкий чай, Токо сказал долгожданное:
— Энмэн!
Этим словом начинается долгое повествование, сказка, легенда или же историческое сказание.
Токо вспоминал о далеком времени изначальной жизни, когда человек только что осознал себя главным и верховным существом среди живых существ, населивших землю, водное пространство и небо.
…Не было ничего — одно лишь пустынное пространство, простиравшееся беспредельно. Тьма, густая, как моржовая остывшая кровь. Холод. Никто ничего не знал, и обиталища богов находились по другую сторону вселенной, не предназначенной для человека.
Неведомо откуда появилась птица. И она летела, не ведая направления, не зная, где верх, где низ, пока не наткнулась на твердь. Стала она клевать эту твердь своим острым клювом и пробила дырочку. Оттуда хлынул свет. С непривычки птица чуть не ослепла. Она зажмурилась, отлетела в сторону и медленно открыла сначала один глаз, потом другой. Отверстие, которое птица проклюнула, увеличивалось, занимая все окружающее пространство. И впервые птица оглядела себя, узнала, что у нее есть крылья и перья. Но поскольку птица была из тьмы и сама раньше была частью беспредельной изначальной тьмы — она была черная.
Птица та была Ворон.
Ворон видел, как тьма отступала перед светом, а свет заполнял все пустынное пространство. Источник света — солнце стояло высоко в небе, озаряя своими щедрыми лучами широкую водную гладь, без земли и без берегов.
Ворон расправил крылья и полетел.
Он рассекал неподвижный, никогда не знавший ветра, снега и дождя воздух и смотрел вниз.
Долго летел Ворон. Устали крылья, но сесть было некуда — кругом лишь беспредельная вода да неизмеримое пространство.
Ворон уронил одно маховое крыло — и вдруг на водной глади возник остров.
Упало маленькое перышко с груди — возник небольшой островок.
Тогда Ворон выклевал из себя перья — и возникли земли: острова, большие и малые.
Так была создана Земля, и засияло над ней Небо, по которому плыло великое Солнце — источник света и тепла.
О зарождении жизни, о появлении первоначального человека повествуют пространные сказания.
Первый человек возник сразу и отовсюду. От зверя, от камня, от рассвета и заката, от проходящего облака. Ибо вся вселенная была переполнена подобием человека, которое неуловимо для праздного взгляда. Одни люди произошли от Кита. Те составили впоследствии приморский народ, охотников на плавающего зверя. Другие от Оленя, третьи — из Камня…
…За каждым произнесенным Токо словом у Тутриля возникало воспоминание детства. Такая же яранга в прибрежной части селения. Зимние вечера, когда недолгое низкое солнце торопилось уйти за горизонт. С наступлением сумерек в каждой яранге зажигали плошку-маяк — смоченный в тюленьем жиру мох. Светлые пятна на снегу были видны издалека, и возвращающиеся с морского льда охотники держали на них направление.
Стояли мужчины, женщины, старики и дети. Ждали кормильцев.
А потом рассказ о морских течениях, дрейфующих льдах. За этим рассказом следовали легенды и сказания.
Он продолжал и в другие вечера, словно предвосхищая появление нынешних многосерийных телевизионных фильмов. Тутриль слушал эти повествования, и в его сознании воссоздавалась картина прошлого, история освоения трудной земли.
Утром Тутриль вставал на заре, вместе с отцом. Онно уходил в густую синеву ледовитого моря, а он отправлялся в школу, в класс, где на учительском столике стоял зеленый глобус, а на стенах висели карты полушарий.
А вот как родилась песня у человека.
…Песня родилась раньше речи, ибо песней человек выражал главные чувства — радость, любовь и гнев…
Среди многих живущих людей был юноша. Он отличался особенной силой, ловкостью и почитался лучшим охотником и добытчиком зверя. Однажды, бродя в тундре, у подножия высоких горных хребтов встретил он девушку необыкновенной красоты. Она сидела на сухом пригорке, и вокруг нее не было снега — он растаял от ее присутствия. Красота девушки была такая, что трудно было смотреть на нее — словно глядишь на солнечный диск.
И все же отважный юноша приблизился к ней.
Они полюбили друг друга, но каждый раз, едва солнце склонялось над горизонтом, девушка уходила от любимого, растворялась в лучах вечернего заката.
То была Дочь Солнца.
И когда юноша попытался задержать ее, она сказала: «Если я останусь в тени ночной земли, я погибну и вся моя красота увянет, как увядают к осени прекрасные цветы тундры».
Опечаленный юноша отпустил Дочь Солнца.
Всю ночь он думал, как быть. С каждым разом ему все труднее было отпускать Дочь Солнца от себя.
Пошел юноша посоветоваться к мудрым шаманам. И сказали они: «Если хочешь сохранить жизнь и красоту Дочери Солнца, если хочешь оградить ее от стужи ночной тени, добудь росомаху и мехом ее защити красоту своей любимой».
И пошел юноша по следу росомахи… Но это уже другое повествование…
В этот вечер усталый Тутриль не записывал и не включал магнитофон. Он еще был таким, как днем во льдах, возле разводья, под огромным весенним небом, — возвратившимся к самому себе.
15
Тутрилю показалось, что он спал всего несколько минут.
Его разбудил ветер и тающий снег на лице.
Он, видимо, так и заснул, высунув лицо в чоттагин.
Токо разжигал костер.
— Запуржило, — сообщил он Тутрилю вместо приветствия. — Весенняя пурга. Не знаешь, когда кончится. Может, и через час прояснится и утихнет, а может, дней через десять. Скучно тебе в такую погоду сидеть в яранге со стариками.
— А где Айнана? — невольно вырвалось у Тутриля.
— Спит, — тихо ответил Токо. — Она еще любит поспать, молодая. Я считаю так: старость у человека начинается, когда он рано просыпается по утрам…
— Да я уже проснулась! — весело заявила Айнана, высунувшись из полога.
Сон освежил девушку, и она, несмотря на оленьи шерстинки, прилипшие к волосам, выглядела так, точно только что искупалась в студеной воде тундрового ручья.
Айнана выскользнула из полога.
Появилась Эйвээмнэу с деревянным блюдом.
Пришлось и Тутрилю выбираться из своего полога-мешка.
Он потер ладонями лицо.
— Будем умываться? — спросила его Айнана.
— А где? — беспомощно оглядевшись, спросил Тутриль.
— К сожалению, на улице, в пурге, — улыбаясь, объяснила Айнана, — а можно и в чоттагине. Я полью вам из ковшика.
Тутриль умылся, побрился механической бритвой, оказавшейся у Токо, и почувствовал себя свежим, хорошо отдохнувшим.
Ветер сотрясал ярангу, врывался вместе со снежинками в чоттагин, тревожил пламя костра, но в древнем жилище было уютно. Особенно вблизи огня, рядом с потрескивающими деревяшками.
Айнана притащила какие-то консервные банки.
— По случаю непланового выходного дня сегодня на завтрак будет мороженое, — объявила она, открывая охотничьим ножом банку со сгущенным молоком.
Молоко на морозе застыло и на вкус было похоже на сливочное мороженое.
Утреннее чаепитие продолжалось долго.
Приемник сообщил последние известия. Покрутив его, Айнана поймала музыку и, помыв посуду, вытащила свои инструменты, разложив их на том же низком столике, на котором только что пили чай.
Тутриль примостился рядом. Он с интересом разглядывал маленькие напильнички, ножички, сверла, тисочки и какие-то загнутые крючочки.
— Хороший у меня инструмент? — с гордостью спросила Айнана.
— Прекрасный, — ответил Тутриль, искренне любуясь тщательно отделанными никелированными инструментами косторезного искусства.
— А ведь это хирургические инструменты, — с улыбкой сказала Айнана.
— Хирургические? — удивился Тутриль.
— Да, — смеясь подтвердила Айнана. — Я заказала их в магаданском магазине медицинской техники.
— Остроумно! — заметил Тутриль.
— Как узнали в мастерской, снарядили в Магадан завхоза, и он накупил там всяческого оборудования на тысячу рублей… А это узнаете?
Айнана показала на стоящий в темном углу чоттагина какой-то станок.
— Что-то знакомое, но припомнить не могу, — пробормотал Тутриль.
— Это же бормашина!
От этих слов Тутриля передернуло.
Айнана вытащила два полуготовых моржовых клыка и принялась полировать их куском сукна.
— А что ты нарисуешь на этих клыках? — спросил Тутриль.
— Я еще не знаю, — неопределенно ответила Айнана. — Все жду, что дедушка расскажет. В прошлый раз я рисовала легенду о Пичвучине.
Легенда о Пичвучине… С детства знакомые образы смелых охотников, застигнутых бурей в море. Они уже отчаялись и не надеялись больше увидеть родные берега. И вдруг впереди на льду какая-то странная пещера, сшитая из меха гигантского оленя. Втащили туда охотники свою байдару и стали там пережидать бурю. Лежат они на теплом меху и радуются, что нашли такое чудное убежище. Утром видят: что-то огромное ползет вовнутрь, да не одно, а целых пять! Одно чудовище вдруг отделилось и поползло в ответвление пещеры. Схватили охотники копья. Кто-то загрохотал громом за стенами пещеры, содрогнулся воздух, и услышали люди вскрик. А чудовища тем временем проворно отползли назад. Тогда самый смелый из охотников выглянул из пещеры и увидел великана, стоящего по колено в открытом море. В одной руке он держал кита и ел его, а другую руку тщательно рассматривал — эти вползшие чудовища были пальцами руки великана! А пещера, в которой пережидали охотники бурю, оказалась рукавицей.
«Это Пичвучин!» — сказал охотник. И все обрадовались, потому что Пичвучин был добрым и великодушным существом. Обликом он был в точности как человек, только все у него было очень большое. На утреннюю трапезу ему было как раз двух китов достаточно. Ложась спать, он отламывал вершину ближайшей горы и клал под голову вместо подушки.
Пичвучин догадался, что в рукавице люди. Он осторожно вытащил оттуда байдару и посадил в нее людей. Когда он заглянул в рукавицу своим огромным глазом, сияние было такое, что все зажмурились. Посадив людей, он легонько дунул, и поднятый парус наполнился попутным свежим ветром, который ходко гнал байдару до самого родного берега…
Такова была одна из самых распространенных легенд о Пичвучине.
— Об охотниках и Пичвучине? — спросил Тутриль.
— Нет, сначала о рождении Пичвучина, — ответила Айнана. — Ведь Пичвучин родился обыкновенным человеком, а потом стал великаном…
— Все люди рождаются обыкновенными, — заметил Токо. — Только потом человека отделяют именем от других, обозначают его.
— Но как пришло в голову моему отцу назвать меня Тутрилем? — спросил Тутриль. — Не слишком ли красиво?
— Имя дает не обязательно отец, — заметил Токо. — Имя может дать близкий друг семьи. Иногда он один сохраняет спокойствие и ясную голову в радостной и бестолковой суматохе появления нового человека… Тот день был хороший, — продолжал Токо, — добычливый.
— И я помню, — вступила в разговор Эйвээмнэу. — Охотники с утра ушли на припай бить весеннюю нерпу, и Кымынэ очень беспокоилась, потому что поднимался южный ветер. Боялись, что оторвет припай, унесет охотников.
— Вы это так хорошо помните? — с удивлением спросил Тутриль.
— Рождение человека не такое событие, чтобы его забыть, — сказала Эйвээмнэу.
— Мы тогда еще не старые были, — рассказывала Эйвээмнэу. — В ликбезе учились у нашего Роптына, который нынче Совет возглавляет… А Кымынэ рожала тебя с помощью доктора. Девушка была молоденькая, Вера Семенова. Как услышали в селении, что Кымынэ будет по-новому рожать, так повалили в ярангу любопытные. Пришлось их отгонять… Комсомольцы мы тогда были…
— Бабушка, неужели ты вправду была комсомолкой? — с улыбкой спросила Айнана.
— А почему ты смеешься? — недовольно ответила Эйвээмнэу. — Ты вспомнишь свой смех, когда тоже будешь бабушкой и станешь внукам рассказывать, какой была.
— Не сердись, эпэкэй, — Айнана продолжала с улыбкой. — Я ничего плохого не хотела сказать. Я знаю, что буду смешной, когда вспомню, как была комсомолкой.
— Почему смешной? — не поняла Эйвээмнэу. — Ничего смешного нет.
— Ну, хорошо, — миролюбиво сказала Айнана. — И вправду, что тут смешного? Расскажи лучше, как по новому обряду появился на свет Тутриль.
— Сначала пришла шаманка Вэтлы, — продолжала Эйвээмнэу. — Однако ее в ярангу не пустили. А мы, подруги Кымынэ, сидели в чоттагине и грели воду. В большом котле и в чайнике… Когда я свою Эймину рожала, столько воды не грели… Гадали, отчего такой жадный до воды ребенок? Чай, что ли, любит?.. Я подавала воду в полог, а там, кроме жирника, зажгли принесенную из больницы большую керосиновую лампу. Светло в пологе, как на улице в солнечный день. С потолочных перекладин идолы глядят, будто наблюдают, как ты, значит, на свет рождаешься… Ну, значит, появился ты, закричал, заплакал, как полагается, а тут и весть пришла, что возвращаются наши охотники. Вера Семенова заторопилась: ее муж, учитель, тоже на охоту ходил. Наказала мне следить за роженицей и убежала. А я осталась. Смотрю я на тебя — ну ничего такого не вижу, обыкновенный парень. Жмуришься на яркий свет, глаз не открываешь — керосиновая лампа мешает. А Кымынэ попросила меня помазать жертвенной кровью домашних идолов в благодарность за твое благополучное прибытие. Помазала, а потом мы вместе и пошли на берег…
— С роженицей? — удивилась Айнана.
— И с новорожденным тоже, — спокойно ответила Эйвээмнэу. — Погода тогда была хорошая — ветер утих, и словно большая добрая птица осенила крыльями Нутэн… И радость была сильная: охотники благополучно вернулись с добычей, и новый человек появился. Гости приходили в ярангу, подарки получали, имя спрашивали. Тогда и сказал Токо: «Тутриль — имя новоприбывшего…» А Иваном уже в школе назвали…
— А я ведь этого не знал, дядя Токо, что вы мне имя дали, — благодарно произнес Тутриль.
— Я исполнил долг перед другом, — с достоинством сказал Токо.
— Спасибо вам, дядя Токо…
— А отчество когда появилось? — спросила Айнана.
— Это уже когда я паспорт получал, — ответил Тутриль.
После обеда Тутриль достал блокнот и подробно записал рассказ о своем появлении на свет.
Писал и изредка посматривал на Айнану.
Она была поглощена работой. Заостренным концом металлического резца закрепляла на моржовой кости карандашный рисунок. Руки, колени, подол камлейки и даже одна щека были обсыпаны, словно желтоватой пудрой, мелким костяным порошком.
На верхней губе выступили мелкие капельки пота, влажная прядь волос упала на лоб.
И в который раз Тутриль почувствовал в груди странное тепло и пугающее желание обнять ее, прижать к себе, маленькую, нежную…
Яранга сотрясалась от порывов ветра, и сверху, с дымового отверстия, на пол чоттагина сыпались снежинки. Они падали и на склоненную голову Айнаны и не таяли на волосах.
Тутриль осторожно смахнул с макушки Айнаны снег.
Она вопросительно посмотрела на него.
— Там был снег.
— А я и не чувствую, — слабо улыбнулась Айнана и отставила моржовый бивень. — Когда я работаю, ничего не слышу и не вижу. Только рисунок… Так интересно, будто ты сам создаешь, воскрешаешь ту жизнь…
— Тебе нравится рисовать то, что было? Старый Нутэн? — спросил Тутриль.
— Там можно выдумывать, — ответила Айнана. — Есть простор для мечты. Если на сегодняшней стороне нарисуешь что-нибудь от себя, обязательно спросят: а разве такое было?..
Айнана взяла моржовый бивень. Половина старого Нутэна уже обрела свои очертания. На берегу снаряжали на охоту байдару. От яранг спускались охотники. Несли ружья, гарпуны, несколько человек тащили свернутый парус. Тутриль нашел свою ярангу и увидел женщину с ребенком…
— Это я еще раньше набросала, — пояснила Айнана. — В старом Нутэне я рисую яранги, домики такими, какими они были на самом деле. А люди у меня всегда разными делами занимаются. Помните, на том бивне, который вы видели в доме у меня в Нутэне, вот здесь делали байдару?
— Ну, помню, — кивнул Тутриль.
— Вот она теперь, эта байдара, уже готовая, — показала Айнана.
И тут Тутриль понял, что Айнана воссоздает жизнь на моржовом бивне точно так же, как, наверное, это делает писатель на страницах своих книг. Вспомнилось где-то прочитанное интервью с Хемингуэем. Журналист спрашивал, что в книгах знаменитого писателя выдумано и как эта выдумка соотносится с реальной жизнью. На это Хемингуэй ответил, что действительность в его книгах — большая реальность, чем то, что происходит в так называемой живой жизни…
— А ты настоящая художница… — тихо сказал Тутриль.
Айнана подняла на него полный благодарности взгляд:
— Правда, вам нравится?
16
Ветер сразу отшиб дыхание, и Тутрилю пришлось остановиться и постоять некоторое время. Рядом, не выпуская его руки и отвернув лицо, Айнана боролась с ветром, стараясь удержаться на ногах.
Они почти ползли по снегу. Тутриль тащил топор, Айнана несла ведро, сразу же наполнившееся снегом и ветром.
Увэран — подземное мясное хранилище — находилось над берегом, и крышкой ему служила старая, побелевшая от времени костяная китовая лопатка, придавленная большим камнем.
Камень пришлось сначала расшатать, он примерз, но, к счастью, не был занесен снегом.
Трудно что-нибудь уловить обонянием при таком ветре, но едва только Тутриль отодвинул в сторону китовую лопатку, как на него из глубины земляной ямы пахнуло знакомым с детства прокисшим копальхеном. Спустившись, он отбил кмыгыт и вытащил его на поверхность. Здесь он отрубил несколько кусков. Айнана подобрала их и сложила в ведро.
— Давно не ели копальхен? — спросила она.
— С тех пор как уехал из Нутэна.
Он отсек топором тонкий кусок и положил в рот. Странное было ощущение. В общем, копальхен — это слегка подгнившее мясо, точнее, кожа моржа с полоской жира и мяса.
Айнана выжидательно смотрела, как Тутриль ел копальхен.
— Ну, как?
— Ничего, — ответил Тутриль.
Тутриль примечал, что Айнана как бы испытывает его, выясняет, остался ли он настоящим чукчей или начисто утратил качества лыгьоравэтльана.
Нарубив корму для собак, Тутриль и Айнана побрели к яранге, стараясь не отрываться друг от друга.
А ему было радостно оттого, что он безо всякого отвращения и брезгливости ел старый прокисший копальхен, предназначенный для кормления собак.
Обратный путь к яранге одолевали долго, часто останавливались, чтобы взять верное направление. Разговаривать было невозможно, и Тутриль, поглядывая на озабоченное, припорошенное тающим снегом лицо Айнаны, был охвачен такими же, как эта снежная круговерть, смятенными мыслями. Кто же он сам? Ученый, кандидат наук… В ленинградском институте его уважают, ценят, при всяком торжественном случае сажают в президиум, выдвигают в комиссии, демонстрируют иностранным делегациям, каждый раз подчеркивая, что вот он, Тутриль, родился в яранге, вышел, так сказать, из первобытности в социализм. До какого-то времени это было даже приятно… А однажды, когда Тутриль на международном симпозиуме сделал доклад на английском языке и это обстоятельство потом особо подчеркивали, кто-то сказал: «Когда же перестанут восхищаться тем, что ты, идя по Невскому проспекту, при этом еще не держишь в зубах кусок сырого мяса?»
Тутриль полюбил Ленинград. Этот город стал как бы второй родиной Тутрилю. Не только потому, что он здесь получил высшее образование, учился в аспирантуре, полюбил и женился. Нет, главное то, что именно здесь Тутриль обрел уверенность в себе. Откровенно говоря, первое время в Ленинграде он чувствовал себя не только временным жителем, но и людское окружение для него было поначалу чуждым. Он считал, что вот пройдет время, и он вернется в привычную обстановку, к ярангам, охоте на моржа и нерпу, в знакомую атмосферу причудливого смешения мифологических и волшебных представлений о мире с научным видением.
…Шли годы учения, Тутриль получал из дому письма, и между скупых строк, неумело написанных отцом, в старательно выведенных, словно вышитых матерью буквах читал о больших изменениях в родном селении, на всей Чукотке. В его отсутствие произошло переселение из яранг в дома. Можно было только представить, каково было расставаться с привычным, испытанным тысячелетиями жилищем. Строилась новая Чукотка, а его, Тутриля, там не было. Он жил вдали, не слыхал грохота машин на новых комбинатах, тихого плача стариков, которые, стиснув зубы, жгли потемневшие от копоти и жира деревянные остовы покинутых яранг и зябко входили в залитые дневным светом комнаты, с непривычки такие просторные… Люди шли вперед, зная, что идущие быстро часто оставляют позади и дорогое… Все это время Тутриль просидел в прохладных залах Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, рылся в книгохранилищах Академии наук, составляя картотеку словарного состава чукотского языка, штудировал фольклорные тексты, записанные еще Богоразом-Таном, разбирал экспедиционные записки своего учителя Петра Скорика, бывшего когда-то учителем в Уэлене. Тутриль читал чукотские газеты и каждый раз волновался, словно при живом свидании, встречая знакомые имена. А сам он свыкался с городской жизнью и уже не думал так часто о покинутой родине. Нет, он не забыл о ней, тосковал по ночам, просыпаясь от неожиданного воспоминания. Он повернулся к Айнане, рукой она показывала вперед. Там мелькнуло что-то темное. Это была яранга. Пурга обходила стороной конусообразное жилище, и возле самих стен снегу почти не было. Тутриль скатился с сугроба, следом — Айнана. Она упала в объятия Тутриля. Очутившись близко, лицом к лицу с ним, так, что смотреть было больно, она хотела было отвернуться, но коснулась губами губ Тутриля и уже не могла оторваться…
— Как это хорошо! — тихо проговорила она и приблизила свое лицо к лицу Тутриля, втянула в себя воздух, сказала: — Пахнет снегом и ветром.
Она еще раз поцеловала Тутриля, а потом горестно улыбнулась, смахнула рукавицей налипший на ресницы снег.
— Если бы пурга была вечной! И вы не могли бы уехать отсюда!
Из-за грохота бури они почти не слышали друг друга, но понимали каждое слово.
В чоттагине было уютно и спокойно. Пурга осталась за порогом, за закрытой дверью.
Тутриль взял протянутую Айнаной снеговыбивалку — гнутый отросток оленьего рога — и тщательно выбил снег с кухлянки, торбасов, рукавиц.
Ярко горел костер. Эйвээмнэу мяла нерпичью шкуру, распялив ее на доске. Токо возился у полога с каким-то прибором.
— Я собирался искать вас, — сказал он, глядя на отряхивающихся Айнану и Тутриля. — В такой ветер легко направление потерять.
— Что это вы чините? — с любопытством спросил Тутриль.
— Рацию.
— Разве у вас есть рация?
— Полагается, — деловито ответил Токо. — В пургу, в ненастье или если что случится, положено выходить на связь с Нутэном два раза в сутки. В четыре у меня сеанс…
Токо натянул на седую голову наушники, покрутил рычаги и с удовлетворением произнес:
— Ожили. Батареи у костра погрел. Заработали.
Покормив собак и вымыв руки, Айнана снова уселась у столика, склонившись над моржовым бивнем с бледными очертаниями летнего селения Нутэн.
Токо наладил радиостанцию, покрутил рычажки.
— Алло! Алло! Говорит яранга! Говорит яранга! — Старик повернулся к Тутрилю и, прикрыв ладонью телефонную трубку, пояснил: — Это мои позывные…
Кто-то, видимо, отозвался, и деловитым и будничным голосом Токо сообщил, что в яранге все в порядке.
— Больше новостей нет, — сказал он в заключение. — Да, да… Гостем интересуетесь? Гость тоже хорошо чувствует себя и в Нутэн пока не собирается… Не беспокойтесь, Никандрыч… Хорошо, сейчас передам трубку. Никандрыч хочет с вами поговорить… Держите трубку. Когда слушаете, отпускайте вот эту кнопку, а когда говорите — нажимайте…
Слышимость была хорошей. Гавриил Никандрович спросил о самочувствии, поинтересовался, не собирается ли Тутриль в Нутэн.
— Собираюсь, — ответил, оглянувшись на Айнану, Тутриль. — Передайте отцу и матери: скоро приеду.
— Если надо, пошлем за вами вездеход. Коноп по компасу доберется.
— Не надо никого посылать, — отказался Тутриль. — Кончится пурга, Айнана меня привезет.
Тутриль кивнул на рацию с улыбкой.
— Не думал, что мне придется из яранги по телефону разговаривать.
— Хорошая штука, — отозвался Токо. — Ее можно и на нарту поставить. Кати себе по тундре и беседуй.
— Девочки на почте говорят, что можно даже с Москвой соединиться через их станцию и Анадырь, — добавила Айнана.
За стенами яранги выла и бесновалась весенняя снежная пурга, гуляя по широкому простору тундры и ледового моря.
17
В Нутэне бушевала пурга.
Школа была закрыта, но работали магазин, пекарня, почтовое отделение. Люди ходили на работу группами, старались держаться друг друга.
Долина Андреевна и Коноп брели к дому Онно.
Остановившись передохнуть, Коноп сказал:
— Почаще бы дула пурга для нас с тобой.
— Почему? — спросила Долина Андреевна.
— Это лучшая погода для тебя и для меня, — ответил Коноп. — Никуда не надо ехать. Это раз. Второе — твои читатели сидят по домам, и мне с тобой можно гулять по улице.
— Коноп, — строго произнесла Долина Андреевна и, глотнув ветра со снежинками, закашлялась. — Сколько раз я тебе объясняла, что нам нельзя афишировать нашу связь. Ты же знаешь: мое положение в селе, мое общественное лицо…
Ветер не дал ей договорить, потащил дальше.
Перебежав несколько десятков метров, Коноп и Долина Андреевна схоронились под железной стеной склада.
Коноп заботливо стряхнул снег с платка спутницы.
— Может быть, все-таки поженимся? — жалобно спросила она.
Коноп усмехнулся:
— Кто же делает предложение в такую пургу? А потом: я должен просить у тебя руки и сердца… Кажется, так?
— С тобой нельзя серьезно разговаривать…
— Не могла выбрать другого места и другого времени?
— Ты же сказал, что это лучшая погода для нас с тобой, — повторила Долина Андреевна. — Только сейчас нам и разговаривать, чтобы никто не видел и потом не сплетничал…
— Слушай, Долина, — помедлив, заговорил Коноп. — Может быть, я и женился бы на тебе. Когда ты только вернулась сюда. Но ты была очень гордая. Поначалу и не глядела в мою сторону. А потом сказала это слово — аморально. А я ведь шел к тебе с чистым и открытым сердцем. А теперь и не знаю, что делать… Вот ты говоришь — жениться. А я все думаю о том, что у тебя высшее образование, а у меня всего шесть классов.
— Я так думаю, — твердо заявила Долина Андреевна. — Можно по-другому: один человек воспитывает и тянет за собой другого. Как бы шефство берет над ним… Я согласна!
— На что — согласна? — не понял Коноп.
— Чтобы я тебя воспитывала, тянула за собой…
— Глупости говоришь, Долина… Может, я этого как раз и не хочу. Мне дорога моя свобода.
Последний отрезок пути преодолевали почти ползком. Входная дверь наполовину была занесена, и Конопу пришлось сначала отгрести снег.
— Ты не сразу входи со мной, — попросила его Долина Андреевна.
— Ну уж нет, — ответил Коноп. — Даже собаку в такую погоду не оставляют на улице.
Он шумно и решительно вошел следом за Долиной Андреевной в сени и крикнул в комнату:
— Это мы пришли. Коноп и Долина Андреевна!
Онно подал снеговыбивалку из оленьего рога.
— Чуть не заблудилась! — возбужденно рассказывала Долина Андреевна. — Если бы случайно не встретился Коноп, ветром унесло бы меня в море…
— Ну, такую большую не унесет, — пробормотал Коноп, тщательно обрабатывая свои торбаса.
— Увидела его возле гаража… Попросила проводить до вашего дома…
Коноп выпрямился во весь рост и выразительно посмотрел на Долину Андреевну.
Но та, казалось, не замечая его взгляда, продолжала:
— Читать надоело, скучища… Дай, думаю, загляну к вам… А Иван Оннович не приехал?
— Как же он приедет в такую пургу? — заметил Коноп.
— По телефону звонил, — сообщила Кымынэ. — Хорошо ему там. Нравится.
Стряхнув последнюю снежинку, все перешли в комнату, где на столе стоял никелированный электрический самовар.
— Хорошо чайку выпить с мороза, — потирая руки, сказала Долина Андреевна.
— По случаю субботы и кое-что покрепче найдется, — сказал Онно.
За стенами гремел ветер, и порой казалось, что что-то тяжелое, но мягкое падает на домик, пригибая его к земле.
Прислушавшись, Долина Андреевна зябко повела плечами:
— Представляю, каково сейчас в яранге!
— Хорошо там, — сказал Коноп.
— Электричества и отопления нет, стенки тонкие, теснота, грязь…
— Долина Андреевна, — возразил Онно. — У Эйвээмнэу грязно не бывает. Там, кроме стариков, еще и Айнана.
— Да, это верно, — кивнула Долина Андреевна. — Я почему-то совсем про нее забыла.
— Она хорошая, добрая девушка, — сказала Кымынэ.
— Рисует хорошо! — добавил Онно.
Долина Андреевна налила себе чаю.
— Может быть, и впрямь она достойная девушка, — задумчиво сказала она, глядя куда-то мимо Конопа. — Но меня удивляет ее легкомыслие: зачем она отказала тому парню?
— Потому что женщина! — Коноп взялся за рюмку.
— Вам уже хватит, товарищ Коноп, — строго сказала Долина Андреевна и продолжала: — Лично я против Айнаны ничего не имею… Но надо смолоду думать о будущем. Твердо стоять на земле, а не витать в облаках… Тем более что росла одна, без отца…
— Между прочим, уважаемая Долина Андреевна, я тоже вырос без отца, — сообщил Коноп.
Некоторое время в комнате было тихо.
За стенками домика шумела буря да дребезжала какая-то железка в дымоходе кухонной плиты.
— Я ведь о чем, — снова заговорила Долина Андреевна. — Разумеется, я уверена в моральной устойчивости и политической грамотности Тутриля. Но то, что он надолго задержался в яранге, это тревожно…
— А что именно, Долина? — спросил Окно.
— Мы тут все взрослые, — усмехнулась она. — Я выражаюсь достаточно ясно.
Онно вздохнул:
— Давайте лучше выпьем за тех, кого в пути застигла пурга.
— До дна! — сказал Коноп.
Кымынэ прислушалась.
— Еще гость к нам идет, — тихо произнесла она и открыла дверь в тамбур.
Вместе с воем ветра в облаке снега ввалился Гавриил Никандрович. Отряхиваясь, заглянул в комнату.
— Да тут пир горой! Выходит, верно я учуял, где можно скоротать пурговое время… О чем разговор?
— Да вот толкуем о Тутриле, — ответила Долина Андреевна. — Что-то он в яранге задерживается.
— А я его понимаю, — задумчиво произнес Гавриил Никандрович. — Это как бы возвращение в детство. Я ведь тоже родился и вырос почти что в яранге. Наша изба в Тресках по своему внутреннему убранству да по удобствам не лучше была. И когда я думаю о своей деревне, именно эту избу и вспоминаю. Тут уже ничего не поделаешь, — вздохнул Гавриил Никандрович.
Долина Андреевна поджала губы и вместе со всеми слушала Гавриила Никандровича.
— Родина всегда напоминает о себе детством, тем, что ты увидел впервые в жизни…
— А наши внуки увидят уже другую родину, — заметил Онно. — Даже те, кто родился в Нутэне, видят ярангу только на картинках да на старых фотографиях. Янранайские, чутпэнцы, нымнымские — все будем жить вместе, как в настоящем большом городе, в Кытрыне.
— Охота там плохая, — заметил Гавриил Никандрович.
— Будем на машинах ездить на охоту! — весело сказал Коноп. — Лично я давно мечтаю жить в городе. В нашем чукотском городе. Чтобы народу было много и чтобы были просто незнакомые.
— А зачем тебе незнакомые? — подозрительно спросила Долина Андреевна.
— Это же интересно! Идешь себе по улице — и вдруг тебе незнакомый человек попадается. Ты с ним сначала здороваешься, потом знакомишься, начинаешь разговаривать…
— Какие-то странные у тебя желания, — заметила Долина Андреевна. — Разве тебе плохо с людьми, которых ты хорошо знаешь?
— Не всегда! — ответил слегка захмелевший Коноп. — Больно много знают и еще больше хотят знать… А незнакомец ничего не знает и все узнает от тебя лично… Потом, когда он тебе станет близким другом, можно его позвать к себе в гости, показать новую квартиру, включить для него телевизор, угостить чем-нибудь таким вкусным и интересным… Ну, напился он чаю, захотелось ему облегчиться, и не надо его гнать в пургу на улицу… Культурно проводил его в другую дверь. Он там отдохнул, дернул за веревочку, и опять чистота и гигиена…
— Это за какую веревочку надо дергать? — с любопытством спросила Кымынэ.
— Есть такое устройство в тангитанских уборных, — объяснил Коноп. — Очень удобная штука.
— Из-за этой веревочки переселяться? — задумчиво произнес Гавриил Никандрович. — Люди ведь живут в определенном месте совсем из-за другой веревочки. Другая связь. Именно на этом самом месте чувствуют себя крепко стоящими на земле, настоящими людьми.
— Патриотизм это называется, — солидно заметила Долина Андреевна.
— Правильно, патриотизм, — кивнул Гавриил Никандрович. — Вот вспоминаю войну. Каждый солдат нашей роты воевал за весь Советский Союз. Но когда мы думали о родине, каждый вспоминал свое: казах Тлендиев — свой аул, украинец Кириченко — свое село, русский Смольников — свой город Углич, а я — свои Трески и Нутэн. Это все вместе наша Советская Родина. Однако, если мы будем скакать с места на место за веревочкой, что получится? Не потеряем ли мы что-то важное и главное? Может быть, проще эту веревочку сюда приделать? А?
Гавриил Никандрович задумался.
— Вот Токо, — продолжал он. — Худо ему стало — он ушел в ярангу. Может, для другого, постороннего — блажь, но я его понимаю. Он там, в этой яранге, окрепнет духом и с новыми силами вернется к нам.
— Зря он на нас обиделся, — заметил Онно. — Разве так можно? Это же позор для коммуниста!
— Я помню чукотскую поговорку, которая гласит: телесная рака не так болит, как душевная, — задумчиво произнес Гавриил Никандрович. — Почему так? А я думаю — вот почему: люди привыкли к голоду и холоду, боли и потерям… Все это легче переносится, чем словесные раны… Душа человеческая — нежная.
— Раньше почему-то он не был таким ранимым, — с усмешкой произнес Онно.
— Его обида душевная, — еще раз повторил Гавриил Никандрович.
Коноп внимательно слушал разговор, и было видно, что он хочет вставить свое слово.
И когда наступил удобный момент, он громко сказал:
— Все это — лирика!
— Что? — не понял Гавриил Никандрович.
— Пустые разговоры, — махнул рукой Коноп. — Ну чего он такой гордый? Нынче надо и против словесных обид закаляться…
Он искоса быстро взглянул на Долину Андреевну.
Гавриил Никандрович строго заметил:
— Не то ты говоришь, Коноп, путаешься.
— Правильно! — поддержала его Долина Андреевна. — Путаные у тебя мысли, товарищ Коноп. Учиться надо, повышать общеобразовательный и культурный уровень.
Гавриил Никандрович посмотрел на часы, разлил остаток вина по стаканам:
— Ну, за тех, кто в тундре!
Он засобирался, и тут Долина Андреевна встала и сказала:
— Я с вами, Гавриил Никандрович.
— Да я потом тебя провожу, — сказал Коноп.
— Нет уж, — поджав губы, сказала Долина Андреевна. — Ты не совсем трезв, товарищ Коноп.
Коноп что-то пробормотал, но не стал спорить.
Ей пришлось вцепиться в спутника, чтобы удержаться на ногах. Переждав порыв ветра, они медленно побрели по улице, мимо полузанесенных снегом домиков. Долина Андреевна висела на левой руке Гавриила Никандровича, тянула его своей тяжестью к земле, мешала шагать. Пройдя немного, Гавриил Никандрович предложил:
— Давайте чуток передохнем.
Встали под защиту склада.
Снежные заряды неслись низко над землей. Сверху просвечивало низкое небо, и случалось, что прорывался солнечный луч, словно заблудившийся, мелькал перед глазами и мчался дальше вслед за снежной метелью.
Долина Андреевна смахнула с лица налипший мокрый снег, несколько раз глубоко вздохнула и сказала:
— Давно хотела я у вас, Гавриил Никандрович, попросить дружеского совета.
— Рад буду помочь, — с готовностью ответил директор, потряхивая затекшую от тяжкой ноши левую руку.
— Повоздействуйте на Конопа…
— Что? — спросил Гавриил Никандрович.
— На Конопа… — Долина Андреевна сначала замялась, но быстро обрела уверенный тон. — Вы бы ему деликатно намекнули…
— Я с ним говорил, — сказал Гавриил Никандрович. — Он мне обещал воздерживаться. И надо сказать — слово он свое держит.
— Да не об этом речь! — горячо произнесла Долина Андреевна. — Дело не в том, что он выпивает. Не это главное.
— А что?
— А то, что он компрометирует меня…
— Что, что делает?
— Компрометирует…
Гавриил Никандрович как-то внимательно посмотрел на Долину Андреевну.
— Я еще раз прошу вас — поговорите с ним, — умоляюще произнесла Долина Андреевна.
— Опять не понял, — мотнул головой Гавриил Никандрович.
— Ну какой вы непонятливый! — воскликнула Долина Андреевна. — Вот слушайте меня внимательно… Наверное, я сама виновата в этом. У нас это давно с Конопом. Может быть, со стороны это выглядит не очень романтично: ведь мы оба не очень молоды, но все же какое-то чувство есть… Я в этом уверена… Конечно, в моей жизни тоже были ошибки. Но нельзя же все время назад оглядываться… Гавриил Никандрович, вы уж как-нибудь поднажмите на него.
— Но как? — простодушно спросил Гавриил Никандрович. — Дело ведь личное и деликатное.
— Вы же умный человек, — заметила Долина Андреевна. — И он вас очень уважает, всегда говорит о вас только хорошее. Наверное, если вы ему скажете, то он послушается.
Гавриил Никандрович что-то пробормотал про себя.
— Я попробую, конечно, но дело это для меня новое и непривычное, — признался Гавриил Никандрович.
— Может быть, по общественной линии? А?
— Нет, это нельзя! — решительно заявил Гавриил Никандрович. — Вот что: попробуйте сами сначала, своими силами.
— А это как?
— Ну, уж не мне вас учить, — улыбнулся Гавриил Никандрович.
Ему жаль было Долину Андреевну, и он искренне сочувствовал ей.
Она выросла на его глазах, и, надо признаться, в свое время Гавриил Никандрович радовался, как она быстрее всех и лучше всех научилась говорить по-русски, как она пела с отцом, старым охотником Кулилем, научившимся виртуозно играть на мандолине.
Но потом что-то не сладилось в личной жизни Долины Андреевны. А как тут помочь? Если бы личное счастье можно было поровну распределять между людьми… К сожалению, так не бывает… Всегда кому-то не достается даже, казалось бы, простого, семейного счастья.
Конечно, Долина Андреевна во многом сама виновата. Уж кому-кому, а Гавриилу Никандровичу вся жизнь водителя совхозного вездехода и его симпатии к заведующей сельской библиотекой были хорошо известны. Правда, они не были секретом и для других жителей Нутэна.
Да, Конопу пришлось много пережить и перетерпеть, прежде чем ему удалось обратить на себя внимание Долины Андреевны, которая поначалу держала себя уж очень независимо по отношению к нему.
По доброте своей Гавриил Никандрович, конечно, не мог отказать в просьбе Долине Андреевне, и он сказал на прощание:
— Я намекну ему… Не знаю, как это сделать, но постараюсь.
— Уж я буду благодарить вас! — вспыхнула Долина Андреевна.
А ветер выл, швырял в лицо подмокший снег, носился по крышам домов, уносился в море, в тундру, на вольный простор, где не было никакой преграды.
18
Уже на второй день пурги установился особый распорядок дня, приспособленный к медленному течению времени под вой ветра и хлопанье покрышек яранги.
Просыпались поздно, когда весь чоттагин был залит ровным синеватым светом, как если бы над дымовым отверстием зажигалась люстра люминесцентных ламп дневного света. Свет был рассеянный, словно разъятый на мельчайшие пылинки, растекающиеся по всему чоттагину, покрывающие ровным сероватым налетом все закоулки, деревянные бочки с припасами нерпичьего жира и мяса, охотничье снаряжение, аккуратно развешанное по полукруглой стене, свернувшихся калачиком, почти не просыпающихся собак, переднюю меховую стенку полога, бревно-изголовье и даже пламя костра.
Тутрилю еще ни разу не удавалось проснуться раньше Эйвээмнэу. Когда остатки сна покидали проясняющееся сознание, он чувствовал чуткими ноздрями запах дыма, слышал потрескивание маленьких щепочек, которые старушка подкладывала под донышко закопченного чайника. Несколькими палочками она ухитрялась вскипятить воду, сварить мясо. Ни один язычок пламени не пропадал даром. Костер почти не дымил, и от этого в чоттагине всегда было чисто и свежий воздух лишь слегка пахнул дымком-воспоминанием.
Из большого полога выползала уже одетая Айнана.
— Доброе утро! — весело здоровалась она.
— Топри утра! — в тон ей отзывалась бабушка. Утренние приветствия не приняты в чукотской яранге, но русский возглас ей нравился, словно доброе шаманское заклинание, возвещающее добро и будущие радости.
Умывались обычно возле плотно притворенной входной двери, куда пурга намела небольшой сугроб. Айнана осторожно лила на руки Тутрилю.
Самое трудное состояло в том, чтобы использовать минимальное количество воды.
Потом показывался Токо с неизменной трубкой в зубах. Казалось, старик так и не расставался с ней всю ночь.
— Топыр утыр! — здоровался он, поддерживая введенный внучкой обычай, и протягивал руку к дымящейся чашке чая.
За утренним чаепитием слушали поздние московские новости, словно вести с другой планеты, как что-то невероятное, невозможное. О севе на Кубани, о цветущих садах Молдавии, о начале навигации на реках Сибири, о купаниях в Черном море. Потом шли международные вести из Индокитая, Среднего Востока, Европы, Америки…
Видимо, Токо не разделял мыслей Тутриля о дальности внешнего мира. Наоборот, он рассуждал о событиях, происходящих в невероятной дали, так, будто они случались в соседнем селении. Он был хорошо осведомлен о делах как внутри страны, так и за рубежом и часто удивлял Тутриля осведомленностью.
После неторопливого завтрака все принимались за работу, которая не убывала несмотря на пургу.
В середине дня выходили на связь с Нутэном и, поскольку новостей, в общем-то, особых не было, сеанс связи заканчивали довольно быстро.
Зараженный общим трудовым настроем, Тутриль заполнял страницы блокнота записями. Именно здесь ему впервые пришла мысль о том, что человек, каким бы он ни был точным в соблюдении грамматических форм языка, как бы заново примеривает и приспосабливает их к себе. Да, существует единственный, общий для всех чукотский язык, но каждый пользуется им, если можно так выразиться, в меру своего таланта.
Иногда Тутриль отрывался от блокнота, задавал вопросы то Токо, то Эйвээмнэу. И у каждого был свой, часто отличающийся едва уловимыми тонкостями язык. Это не было открытием, но Тутриль радовался тому, что он ясно видит и улавливает эти тонкости и различия, те особенности, которые делают язык живым.
Обитатели одинокой яранги иногда спорили друг с другом, а то и надолго замолкали. В этом молчании часто было больше смысла, чем в многословии.
И еще одно уяснил себе Тутриль: чтобы осязать и чувствовать язык, надо постоянно находиться в окружении живой речи, в потоке движущихся слов. Чтобы быть моряком, надо плавать, а он…
Теперь он вознаграждал себя за долгие годы собственного языкового мелководья, смело опускался в самые глубины речевого моря, уверенный, что трое обитателей одинокой яранги всегда придут ему на помощь. Он и не предполагал, что обыкновенный разговор, сам процесс выговаривания слов, произнесения их, свободное владение ими может доставлять такое удовольствие. Иногда одно слово обладало такой выразительностью, что вызывало в воображении красочную картину или выражало состояние.
Вскоре весь блокнот был полностью исписан. Айнана предложила альбом для рисования. Рисунки заполняли одну сторону листа, а другая была чистая.
— Разве они тебе не нужны? — спросил Тутриль.
— Это черновики, — равнодушно ответила Айнана.
Прежде чем начать писать в альбоме, Тутриль перелистал его. Некоторые рисунки были и вправду набросками. Но за ними угадывалось нечто важное, значительное в своей невысказанности, та самая смысловая наполненность паузы, которая иной раз намного богаче и выразительнее многоречия.
С замиранием сердца Тутриль листал альбом, словно заглядывая в душу Айнаны.
Она часто рисовала деда и бабушку. Вот Токо, низко склонив голову, мастерит нарты. Тщательно выписаны руки, лицо и дальний берег моря, заваленный обломками льда… Эйвээмнэу выделывает нерпичью шкуру, распластав ее на широкой доске. Кэркэр бабушки низко опущен, и поверх меховой оторочки лежит ее грудь. Однако не было ничего натуралистичного в этом изображении. Рисунок излучал добро, тепло и свет большой и настоящей жизни, полной трудов и радостей, забот о детях, о муже…
Иногда на листе была нарисована яранга. То вблизи, то издали… Морские берега Нутэна, дальние острова. Птицы, песцы. Вертолет в воздухе. Собачья упряжка и девушка-каюр. Он искоса бросил взгляд на Айнану. Но она была занята делом — осторожно и сосредоточенно водила острым резцом по едва наведенному на моржовый клык рисунку.
Тутриль глубоко вздохнул, и этот вздох в тишине яранги показался неожиданно громким. Айнана подняла голову, вопросительно посмотрела на Тутриля, прислушалась и вдруг сказала:
— Ветер утих!
Токо глянул на неожиданно прояснившееся и посветлевшее дымовое отверстие и удивленно произнес:
— Так заработался, что и не заметил прихода хорошей погоды.
Он открыл дверь. На гладкой снежной стене отпечатались тонкие дощечки и ручка из куска моржовой кожи.
Совместными усилиями осторожно отгребли снег, пробили выход. Снаружи сияло солнце, и ничто не напоминало о том, что еще час тому назад бушевала пурга. Поверхность пологих сугробов матово сияла, глубокие тени таили стужу, но тепло от солнечных лучей явственно чувствовалось.
Тутриль махал легкой, но вместительной лопатой — китовой костью, насаженной на черенок, отбрасывая от дверей снег, и чувствовал, как ему хорошо вот так просто кидать свежий, еще не слежавшийся белый снег, двигаться, дышать холодным воздухом, вобравшим в себя всю свежесть тундровых и морских просторов. Рядом с ним работала Айнана, поглядывавшая на него с загадочной, чуть насмешливой улыбкой.
— Хорошо, — просто сказал Тутриль, втыкая лопату в снег.
— Я люблю, когда вот так неожиданно кончается пурга, — отозвалась Айнана. — И вообще люблю все неожиданное… А то ведь когда все знаешь наперед да еще долго ждешь, вся прелесть пропадает.
Тутриль слушал ее голос и чувствовал, как волна нежности не дает выхода словам. Да и говорить не хотелось… Хотелось подойти к Айнане, взять ее за руку, притянуть и прижать к себе.
— Когда я начинаю что-то новое рисовать, — продолжала Айнана, — я часто наперед и не знаю, что получится. Чувствую только настроение и желание рисовать.
— Мне очень понравились твои рисунки в альбоме, — сказал Тутриль.
— Это я так, — смутилась Айнана. — Пробовала, что может получиться. Я ведь по-настоящему-то рисованию не училась. В мастерской присматривалась да сама иногда упражнялась.
Аммана откинула капюшон и подставила лицо солнцу и легкому ветерку, похожему больше на ласковое дыхание усталого великана.
— А вон летит вертолет…
Звука еще не было слышно, но на ясном голубом небе, над далекими зубчатыми вершинами висела темная точка.
Вертолет быстро обрел свои очертания, довольно странные и уродливые для летательного аппарата.
— Долгое время я не могла привыкнуть к вертолету, — задумчиво произнесла Айнана. — А дедушка, когда впервые увидел, даже тихо сказал: что-то непонятное… А сейчас привыкли…
Вертолет низко пролетел над одинокой ярангой и унесся дальше к Нутэну, оставляя в леном небе легкий дымный след.
Айнана проводила его взглядом.
— Почта будет, новые журналы, газеты…
Из яранги вышел Токо и позвал Тутриля:
— К телефону требуют.
Тутриль вошел в чоттагин, темный от резкого перехода из яркого солнечного света, ощупью пробрался к пологу и взял холодную трубку.
Это был Гавриил Никандрович. Он спросил о самочувствии и поинтересовался, надо ли посылать за ним вездеход.
— Я сам приеду, — ответил Тутриль, — на собаках.
— Ну, воля ваша, — сказал Гавриил Никандрович. — Можно разок для интереса и на собаках прокатиться. В таком случае до завтра.
Тутриль положил трубку. На улице пела Айнана:
Высокое небо, Чистое небо… Ветер, идущий с теплой страны. Летите, птицы, вестники счастья, Несите на крыльях любовь и весну!Тутриль вышел из полутемного чоттагина на солнечный свет.
— Хотите пойти со мной за льдом? — спросила Айнана.
Она стащила с крыши нарту, приладила потяг и положила большой тяжелый топор.
— Пойдем к Красивому ручью, — сказала Айнана, — там лед самый вкусный.
До Красивого ручья надо было довольно долго подниматься но склону. Зато оставшийся отрезок пути Айнана с Тутрилем промчались на нарте, тормозя пятками по убитому недавней пургой снегу.
Ручей как тек, так и замерз в стремительных струях, застыв голубыми, припорошенными снегом прожилками. Айнана постучала топором, и лед отозвался звоном.
— Что-то вы стали грустный и тихий, — задумчиво произнесла Айнана. — Наверное, надоело вам в нашей яранге.
— Нет.
— Вспоминаете Ленинград?
Тутриль отрицательно мотнул головой.
Айнана пытливо посмотрела на него. Он сделал шаг к ней и, поскользнувшись на льду, крепко ухватился за ее камлейку.
Он целовал ее и думал об этой ранней весне с невероятно ярким солнцем, с мягким снегом, об этих удивительных девичьих губах: твердые, чуть шершавые, прохладные, чем-то напоминающие недозрелые ягоды морошки. Он отдавался неожиданно нахлынувшему чувству всем сердцем, всеми мыслями, всеми чувствами.
Айнана отвечала на поцелуи, и Тутриль чувствовал за твердостью чуть шершавых губ что-то новое, словно морошка дозрела, налилась, готовая брызнуть сладким соком…
Она колола лед и смотрела, как голубые осколки со звоном катились, подскакивая на замерзших струях, до самого низа, до морского берега.
Она подняла голову.
Солнце било ей в глаза, она прищурилась, и за опущенными ресницами чудилась бездонная черная глубина потаенной, непонятной души. И Тутриль оробел. Он ничего не сказал ей.
Айнана улыбнулась. Она подавала Тутрилю острые, тяжелые куски прозрачного льда, и тот относил их на нарту.
Обратная дорога с нагруженной нартой показалась легкой и быстрой, потому что все время шла под уклон. Тутриль с Айнаной сидели на острых ледяных обломках, слегка тормозя подошвами торбасов. Айнана громко пела свою любимую песню о весне…
— Откуда у тебя эта песня?
— Сама сочинила, — просто ответила Айнана, — поэтому она мне нравится. Это дед мне говорит: нехитро чужое приспособить к себе, а ты вот возьми и сделай свое… Вы бы поговорили с ним по душам, — посоветовала Айнана. — Мне кажется, что он к вам хорошо относится. Может, вам удастся на него повлиять…
— В каком смысле?
— Уговорить его переселиться обратно в Нутэн.
— Ничего не понимаю, — удивленно произнес Тутриль. — То вы все в один голос говорите, что вам хорошо в одинокой яранге, а теперь получается, что не совсем…
— Но вы же сами видите, что здесь трудно и ему, и бабушке, и мне.
Айнана уперлась пятками в снег и остановила нарту.
— Он уехал в ярангу, можно сказать, сгоряча, — Айнана повернулась к Тутрилю. — Как прослышал, что Нутэн хотят сселять в райцентр, расстроился. Стал всем говорить обидные слова. Что они не любят своей земли… Это и есть главная причина того, почему он уехал в ярангу. Ведь все равно считается, что живет в селе, вы видели — там домик у нас… Поговорите с ним, прошу вас.
Скатившись с холма, Тутриль и Айнана впряглись в нарту и подтащили ее к яранге.
Снаружи уже стоял Токо, поджидая их.
— Разговаривал по телефону, — сообщил он Тутрилю. — Просят завтра приехать, потому что почта для тебя есть. Отец твой говорил.
— Хорошо, — ответил Тутриль. — Завтра меня Айнана отвезет на собаках.
— И то верно, — кивнул Токо, — все равно ей в село надо. За продуктами и за свежими газетами и журналами…
После позднего обеда Тутриль исподволь заговорил о жизни, о том, что человек нуждается в разных удобствах: они облегчают жизнь и оставляют время для более важных дел.
Токо внимательно его слушал и прятал усмешку в редкие с желтой проседью усы.
— Где-то давно я читал, — сказал старик, внимательно выслушав туманные рассуждения Тутриля, — что один из русских царей, разузнав из отчетов экспедиции о том, что на Чукотке холодно и нет пригодной для хлеба и овощей земли, повелел своей царской властью переселить чукчей в теплые, более благоприятные края…
— Разговор не об этом, — возразил Тутриль, набираясь смелости под ободряющим взглядом Айнаны. — Речь идет о том, чтобы мелкие селения, где нет возможности развивать хозяйство, где нет возможности строить хорошие, со всеми удобствами дома, сселить на хорошие места, где есть предприятия, где можно ставить большие каменные здания…
— Помнишь Наукан? — перебил Тутриля Токо. — Трудное это было для жизни место. Но люди жили. Уговорили их переселиться. И не стало науканского народа. Только песни остались. А большой радости нет. Все, что ты говоришь, — верно. Однако еще вернее то, что тот человек достоин уважения, кто на своем месте строит хорошую жизнь, а не скачет с места на место. Я тоже за то, чтобы у всех была хорошая, удобная жизнь. Но на том месте, где живешь. Почему прошлые поколения находили дело для своих рук, а нынче вроде бы работы не хватает? Какой работы? Об этом надо подумать. Одно для меня ясно — когда уйдем со своей земли, потеряем свое лицо…
В рассуждениях Токо Тутриль чувствовал убежденность.
— Я тут поживу, — продолжал Токо, — подумаю. Пройдет время, вернусь в Нутэн и снова буду жить в своем домике. Слов нет, там удобнее, хотя, чего-то все равно не хватает…
Слушая Токо, Тутриль время от времени поглядывал на Айнану.
Она ловила каждое слово деда.
Перед вечерним чаепитием Айнана и Тутриль покормили собак.
Тишина накрыла тундру и морское ледовое побережье.
На еще светлом небе горели неяркие весенние звезды, а над дальними горами угадывалось солнце.
Айнана и Тутриль долго сидели на прогретых за день камнях, придерживающих покрышку из моржовой кожи, и молчали. Не хотелось нарушать тишину весенней ночи.
— Вы вернетесь обратно? — тихо спросила Айнана.
— Обязательно, — ответил Тутриль. — Возьму новые батарейки для магнитофона… Если, конечно, ты не против…
В ответ Айнана только вздохнула.
Осторожно вошли в затихшую ярангу. Серые сумерки смешались с пеплом догоревшего костра.
Тутриль разделся в чоттагине и нырнул в прохладный пушистый полог. Не зажигая света, он забрался под меховое одеяло и замер в ожидании, пока тепло собственного тела нагреет постель, одеяло и весь полог.
Он был уже в полудреме, как вдруг почувствовал, что передняя стенка полога чуть приподнялась и внутрь скользнула Айнана. Улегшись рядом и уняв прерывистое, взволнованное дыхание, она прошептала:
— Я боюсь, что ты не вернешься… Поэтому я пришла.
19
Едва Тутриль вошел в родительский домик, как Кымынэ подала ему пачку писем. Все они были от Лены. Тутриль удивился: жена никогда не отличалась любовью к писанию писем. Разложив их по почтовым штемпелям в хронологическом порядке, Тутриль принялся читать.
«Дорогой мой!
Пишу тебе буквально вслед за тобой: никогда еще ты так надолго не уезжал от меня. И знаешь, у меня даже появилась ревность к твоей Чукотке. Пока ты только говорил о ней и вспоминал ее, все было как-то понятно и естественно. Но вот ты уехал, и с первого же дня меня не покидает тревожное чувство. Я вспоминаю каждый день, прожитый с тобой, с того самого утра, когда мы с тобой встретились. Помнишь, вы двое, с другом, подошли к университету, спросили что-то у швейцара, а потом пошли прочь по набережной. Я подошла к вам и предложила помощь… Я тогда сразу же обратила на тебя внимание. Почувствовала какое-то тепло в груди. Ты же знаешь, как я была одинока. После того как все мои родные погибли, казалось, никогда у меня не будет близкого и родного человека. Но вот появился ты. Видимо, люди не замечают своего счастья, пока не лишаются его. Вот так и случилось со мной. Как мне тоскливо и холодно без тебя!..»
Дальше Лена сообщала институтские новости, но часто ровное течение ее письма нарушалось неожиданным взрывом, лирическими отступлениями. Тутриль не знал жену такой — она всегда была сдержанна, даже несколько замкнута. А тут… Может, в этом виновата болезнь сердца, отголосок давней военной беды?
Тутриль со вздохом положил последнее письмо. Кымынэ остро глянула на него и спросила:
— Что с ней?
— Ничего.
— Скучает? Тутриль молча кивнул.
— Вот, — наставительно произнесла Кымынэ. — Надо было ее взять с собой.
— Трудно ей летать, — сказал Тутриль.
— Ничего, — махнула рукой Кымынэ, — сейчас летать не страшно.
Время до вечера прошло незаметно. Вернулся с охоты Онно, усталый и счастливый, с добычей. Кымынэ проделала все, что полагалось: «напоила» убитых нерп водой и осторожно втащила их в кухню, на разостланную на полу яркую клеенку.
Разделав добычу, Кымынэ подала сыну давнее детское лакомство — нерпичьи глаза. Тутриль ел, односложно отвечая отцу, погруженный в свои мысли. Заметив стопку писем, отец понимающе замолчал.
Тутриль походил по комнате, увидел телефон, поднял трубку, и звонкий девичий голос ответил:
— Алло!
— Скажите, можно переговорить с Ленинградом?
В трубке что-то зашуршало, и Тутрилю пришлось немного подождать, прежде чем он услышал:
— Можно, но надо заранее заказать… Будете заказывать?
Поколебавшись, Тутриль ответил:
— Нет, пока не надо.
На душе было как-то зябко.
Он стал одеваться. Кымынэ удивленно подняла на него глаза:
— Ты куда?
— Пройдусь немножко перед сном.
— Верно, иди погуляй, — ласково сказал отец.
Но не успел Тутриль дойти до двери, как резко зазвонил телефон.
Мать взяла трубку, послушала и удивленно произнесла:
— Тебя, Тутриль.
Тутриль удивился не меньше матери, услышав в трубке голос Айнаны.
— Ты откуда, говоришь? — спросил он.
— Из яранги, — ответила Айнана. — Девчата с почты соединили. Они могут вас и с Ленинградом соединить.
— Знаю…
— Вы на меня не сердитесь?
— Нет.
— Когда я вас довезла до Нутэна, потом вернулась сюда, мне так захотелось снова услышать ваш голос… Правда, не сердитесь на меня?
— Нет, я очень рад тебя слышать.
— А я хочу вас увидеть…
Слышимость была такая, что Тутриль чувствовал взволнованное дыхание Айнаны.
— Может быть, я еще раз приеду…
Онно и Кымынэ посмотрели друг на друга.
Тутриль закончил разговор и, осторожно положив трубку, вышел из домика.
Он прошел по улице, машинально здороваясь со встречными, и спустился к морскому берегу. Торосы уходили вдаль, и оттуда ему вдруг почудился голос дяди Токо:
«Энмэн: Пошел охотник искать во льдах нерпу. Шел он, шел по торосам, по замерзшим разводьям и вдруг видит — лежит во льду возле лунки большая нерпа…»
Надышавшись ледяного морского воздуха, Тутриль медленно побрел обратно.
Отец с матерью еще не ложились.
— Знаешь, — сказал Онно сыну, — завтра к тебе придет рассказывать сказки Роптын. Он тоже много знает. А потом — он все же был учителем. Я тебя прошу — встреть его поласковее.
Рано утром, проводив отца на охоту, Тутриль уселся за стол.
Роптын вошел в комнату важный и торжественный, словно в давние годы на свой первый урок.
Садясь напротив за стол, он не преминул сказать:
— Будто ты стал маленьким мальчишкой, а я помолодел!
Кымынэ поставила чай, вазочку с мелко наколотым сахаром и удалилась на кухню, где на полу она кроила шкуры для зимней кухлянки.
Отхлебнув из чашки, Роптын спросил, кивнув на магнитофон:
— Машинка готова?
— Готова.
— Тогда слушай. Энмэн: Приходит Ворон к Богу и говорит: «Товарищ начальник…»
— Как говорит? — переспросил Тутриль.
— Товарищ начальник, — повторил Роптын. — А как же еще? Ведь Ворон — лицо, так сказать, подчиненное, а Бог для него — вышестоящий орган, начальство. Что Бог скажет — то для Ворона директива, указание…
Тутриль едва сдерживал смех, но ему не хотелось обижать старого человека.
Однако Роптын заметил улыбку и предложил:
— Если эта сказка тебе не нравится, могу другую рассказать.
— Не надо, — отказался Тутриль.
Он вздохнул, и Роптын сочувственно посмотрел на него.
— Не умею я сказки рассказывать, — с сожалением признался он. — Много их знаю, а вот другому рассказать, чтобы было интересно, — не дано мне этого.
Роптын оделся и ушел.
После него приходил Элюч, въедливый старик, служащий пожарным инспектором. Те сказки, которые он рассказал, давно были известны, и сообщались они таким бесцветным и деловым языком, будто это письменный отчет. Зато Элюча очень заинтересовал портативный кассетный магнитофон, и он даже спросил, не может ли Тутриль уступить эту вещь за сходную цену перед отъездом.
— Я бы записывал на него разных должностных лиц, — мечтательно проговорил Элюч. — А то ведь черт знает чего наговорят, наобещают, а потом начисто забывают все. А на домах нет ни лопат, ни багров, ни пожарных ведер. Разве это порядок? А? Ты скажи, Тутриль? Ведь огонь — страшное зло на севере!
Элюч говорил на редкость гладко, и Тутриль понял, что он наизусть пересказывает содержание инструкции по пожарной охране в селах Чукотки.
Приходили еще два-три человека, но все это было не то. Тутриль все больше убеждался, что ему надо снова ехать в ярангу…
Как-то утром, не дождавшись очередного сказочника, Тутриль спросил у матери:
— Как позвонить Конопу?
— Он испортился, — коротко ответила Кымынэ.
— Телефон?
— Коноп.
— Что с ним?
— Запил.
Тутриль оделся и вышел из домика.
Последняя пурга намела большие сугробы в Нутэне. Над снегом торчали крыши низеньких старых домишек. Возле школы ребятишки катались с высокого снежного надува. Когда Тутриль проходил мимо, ребятишки притихли и что-то зашептали вслед.
Гараж можно было найти лишь по торчащей трубе. Сбоку в снегу была прорыта ведущая к дверям глубокая траншея. Тутриль остановился в удивлении: из гаража доносилась музыка — кто-то бил в бубен и пел старинные чукотские плясовые песни.
Потянув на себя тяжелую, обитую облезлыми оленьими шкурами дверь, Тутриль вошел в гараж.
Яркая лампочка горела под потолком. Длинная лампа дневного света прочерчивала стену. Музыка гремела из включенного на полную мощность проигрывателя. Посередине гаража, в пространстве между трактором и вездеходом, Коноп задумчиво танцевал.
Он быстро глянул на Тутриля, выключил проигрыватель и спросил:
— Ехать надо?
Коноп действительно выглядел расстроенным.
— Если надо ехать, то придется подождать, — грустно сказал он, — У меня поломка. Виноват я, конечно, нехорошо, но так получилось…
Коноп беспомощно развел руками.
Он подошел к шкафчику и достал оттуда бутылку.
— Хотите?
— Нет, — ответил Тутриль.
— И я уже больше не хочу, — вздохнул Коноп. — Экимыл… Точно названа.
Он сел. Напротив него — Тутриль.
— Скажи, как быть мне?
— Прежде всего надо протрезветь, — ответил Тутриль.
— Это я знаю, — Коноп махнул рукой. — Раз я сюда пришел, значит, дело пошло на поправку. Вот ты мне скажи: можно ли полюбить плохого человека?
Тутриль пожал плечами.
— Вот я и думаю… Это не любовь, если плохой человек. Это другое. Но тогда что это такое? Вот ты, ученый человек, можешь мне растолковать?.. Не можешь. Научная загадка. Разум говорит: да плюнь ты на все. Я не могу. Всякое у меня было, а это первый раз…
Коноп включил электрический чайник, заварил покрепче чай.
— А может, всего этого не надо? — спросил он совсем другим голосом.
— Чего? — переспросил Тутриль.
— Переживаний, — пояснил Коноп. — Жить, как жили наш предки… Наши отцы и матери.
— Думаешь, у них не было этого? — с сомнением сказал Тутриль.
— Коо. По наружности не скажешь. Или умели скрывать свои чувства.
Коноп пристально посмотрел на Тутриля.
— У тебя тоже что-то случилось?
Тутриль молчал.
— Тогда надо ехать, — просто сказал Коноп и добавил в кружку с крепким чаем сгущенного молока.
— Попей этого, — предложил он. — Очень ободряет.
Хлопнула входная дверь, и в гараже появился Гавриил Никандрович.
Лицо его было хмуро и озабоченно. Он искоса глянул на дымящиеся кружки и как-то неопределенно произнес:
— Чай пьете… Налей и мне.
Некоторое время все трое молча пили чай, усердно и шумно дуя на горячую жидкость.
— Тутрилю ехать надо, — сказал Коноп, ставя кружку на стол.
— А сможешь?
Гавриил Никандрович испытующе посмотрел на него.
— Гавриил Никандрович! Ну с кем не бывает!
Он встал и отошел к вездеходу.
— В ярангу поедете? — спросил Гавриил Никандрович.
— Да, — ответил Тутриль и зачем-то добавил: — Мне надо кое-что записать на магнитофон, уточнить. Интересная статья вырисовывается.
— Понимаю, — кивнул Гавриил Никандрович. — А ему надо в дальнюю охотничью избушку, кое-что забрать. По пути и вас забросит…
— Вы не сердитесь на Конопа, — попросил Тутриль.
— Ведь золото парень! Вот я иногда думаю: может, и хорошо, что он дальше-то и не учится? Вы меня поймите правильно, я не против образования. Но Коноп именно такой и должен быть, какой он теперь. Наверное, для каждого человека природа определила свой предел, при котором он может быть самим собой… Вот, понимаете, есть такие, вроде бы образованные, люди, которые даже учат других, но эта образованность у них вроде какого-то уродливого нароста. Этот нарост они выставляют напоказ, не понимая, что этим они свое исконное, человеческое заслоняют… Ведь главное — это быть человеком! И ценен человек именно своей человечностью… Вы уж извините меня, Иван Оннович, что я так разболтался…
— Что вы! — горячо возразил Тутриль. — Я давно хотел с вами поговорить. И о Токо…
— Токо — мужик трудный, — неопределенно произнес Гавриил Никандрович. — Я его уважаю. Вот он как рассуждает: если мы веками находили пропитание в этих местах, то почему сегодня мы не можем жить здесь?
— Вы думаете, он не прав? — спросил Тутриль.
— Со своей точки зрения он прав, — ответил Гавриил Никандрович, — а с точки зрения государственной…
— Он ведь тоже, так сказать, частичка государства…
— Он так думает, а вот другие за то, чтобы жить на современном уровне, — сказал Гавриил Никандрович.
— За веревочку! — с усмешкой сказал Тутриль.
— А вы не смейтесь, — серьезно возразил Гавриил Никандрович. — Если хотите, то эта пресловутая веревочка может решить многое. Вы никогда не интересовались, почему у сельских жителей часто застужены внутренние органы? Извините за грубость, но если раньше житель яранги обходился ачульхеном в тепле, то теперь он должен в любую погоду отправляться в промерзшую, насквозь продуваемую будочку, которая частенько бывает по крышу занесена снегам!
— Товарищ начальник! — по-военному доложил Коноп. — Машина готова!
— А водитель?
— И водитель, — улыбнувшись, ответил Коноп.
Тутриль пошел собирать вещи.
Отец уже вернулся с охоты.
— А я думал, что ты пойдешь со мной в море, — сказал отец, наблюдая, как сын укладывается.
— Еще успею, — стараясь не глядеть на него, ответил Тутриль.
— Сейчас в море нерпы много, — продолжал Онно. — Пока обратно шел, попадались прямо на льду. Лежат и загорают. Близко подпускают… Письма-то возьмешь с собой?
— Я их уже прочитал.
— Может, нерпятины свежей попробуешь?
— Вездеход ждет.
Мать все же положила в полиэтиленовый мешочек несколько кусков свежего мяса.
— В яранге сварите, — сказала она и спросила: — Надолго едешь?
— Точно не знаю, — ответил Тутриль. — Работу надо сделать.
Он боялся поднять глаза на отца и мать, чувствуя и вину, и стыд… Но уже ничего не мог поделать с собой.
С чувством огромного облегчения Тутриль услышал шум подъехавшего вездехода.
Ныряя в неровностях снежной тундры, вездеход шел, торя новую дорогу после пурги. Коноп, крепко вцепившись в рычаги, смотрел вперед, стараясь угадать под сугробами старую колею. Он повернулся к Тутрилю и сказал:
— Смотрю, кто-то нам навстречу едет.
Собачья упряжка приближалась, и вскоре можно было догадаться, кто сидит на нарте. Коноп притормозил и сказал Тутрилю:
— Думаю, что дальше она тебя повезет.
Тутриль спрыгнул с вездехода, Коноп подал ему вещи — дорожный мешок, магнитофон, — лихо развернул вездеход и, взметывая гусеницами снег, умчался.
Айнана остановила упряжку, сошла с нарты и подошла к Тутрилю.
— Ну здравствуй, — сказал Тутриль и шагнул ей навстречу.
— Вы, наверное, очень рассердились на меня?.. — тихо сказала Айнана. — Наверное, это очень дурно, да?
— Айнана… — хрипло ответил Тутриль.
20
Токо и Эйвээмнэу сидели у скудного костерика, ожидая, пока закипит чайник. Они не разговаривали, однако хорошо понимали друг друга.
Токо улавливал осуждающие мысли жены и мысленно же возражал ей. Оттого, что слова не произносились вслух, они были убедительны, и Токо радовался тому, что одерживал верх в безмолвном споре с женой.
«Такое не судят со стороны. Тем более если это настоящее, редкое и светлое. Никто в этом не разберется, кроме них самих. Я, может быть, раньше всех заметил в самом зародыше этот росточек. В улыбке Айнаны, в едва уловимом изменении ее голоса. И начал тихо радоваться, потому что всю жизнь привык встречать улыбкой все доброе и хорошее. Верно, у Тутриля жена в Ленинграде. Но когда расцветает подснежник, думают о его сегодняшней красоте, а не о том, что пройдет лето и цветок увянет. Когда рождается ребенок, восклицают: „Да здравствует жизнь!“, а не говорят: „Придет время, и он умрет“…»
Эйвээмнэу быстро подняла глаза.
«Да, все, что ты говоришь, правда. Но речь идет совсем о другом. Погляди, в каком смятении Айнана. Она места себе не находит. Раньше времени, среди ночи возвратилась из Нутэна, поспала часа два и умчалась в тундру. Может быть, ей нужна помощь, душевный разговор, совет старшего?»
«А ты вспомни, — Токо скользнул взглядом по лицу жены, — ты вспомни, кто нам давал советы? Сами до всего доходили, и, честно говоря, если бы кто-нибудь имел намерение поучать нас, я бы ему показал, как совать нос не в свое дело. Оттого и счастливы были, что все было наше, все было внове. И открытие, пусть давно принадлежащее всему миру, было для нас открытием нового мира. Я не хочу осуждать. Пусть судит сама жизнь, которая и родила это удивительное чувство, и не надо было нарекать его именем, потому что ни одно даже самое великое и громкое слово не может объять его, вместить в себя суть, вобрать все краски и выразить глубину. Оно везде — вне и внутри нас…»
— Нарта едет, — тихо произнесла Эйвээмнэу, и Токо поначалу не понял, подумала она так про себя или вслух сказала, пока она не крикнула ему в ухо: — Нарта!
Токо выскочил наружу, успев прихватить бинокль.
Собаки были уже в поле зрения. Нарта приближалась к одинокой яранге, нарушая скрипом полозьев подмороженную вечерним заморозком ломкую тишину.
Смешанное чувство охватило старика. Да, он знал, что трепетная птица не любит, когда ее пугают, нежный росток будущего цветка требует затаенного дыхания, но что из всего этого вырастет, куда полетит птица?
Нарта остановилась у яранги, и первым сошел Тутриль. Он выгрузил свои вещи, и старик понял, что он надолго.
— Амын етти! — приветствовал его Токо. — Снова к нам?
— Работу надо закончить, — деловито ответил Тутриль. — Будем записывать сказки и легенды.
— Хорошее дело, — заметил старик.
Эйвээмнэу уже успела согреть чайник и натолкла в каменной ступе нерпичьей печенки, на которую сразу же накинулся проголодавшийся Тутриль.
Маленький полог, предназначенный для гостя, уже был снят и свернут, и это царапнуло его сердце. Едва уловимое, но вместе с тем подчеркнутое желание старика и старухи показать, что все остается по-прежнему, доказывало, что они догадались обо всем.
Надо бы уехать, но Тутриль уже не был властен над собой, и иная сила руководила его поступками.
Он оглядел ярангу и спросил:
— Менять покрышку в этом году будете?
— Нет, — после некоторого раздумья ответил Токо, — и нужды в этом большой не будет: намереваемся пожить в селе.
За поздним обедом и за вечерним чаепитием разговор все шел о весне и изменчивой погоде.
Ночью Тутриль проснулся, почувствовав рядом Айнану.
— Как хорошо, что вы снова приехали! — шептала она сквозь слезы.
21
Иногда среди дня за стенами яранги слышался мягкий шорох, будто белый медведь проводил широкой лапой по насту, — это оседал подтаявший на весеннем солнце снег.
По вечерам, когда Тутриль закатывал рукава перед умыванием, он видел резкую границу между светлой кожей, защищенной одеждой, и почерневшей на солнце.
Несколько раз на вездеходе приезжал Коноп и привозил почту для Тутриля, газеты и журналы для обитателей одинокой яранги. Раз, передавая письма, он сказал Тутрилю:
— Твои, наверное, соскучились…
— Да вот закончу работу — вернусь, — торопливо, пряча глаза, ответил Тутриль.
Он понимал, что надо побыть с родителями, но все откладывал, а тут Айнана собралась к отдаленным капканам, и Тутриль обещал пойти с ней.
Все письма от Лены были похожи: жалобы на одиночество. После этих писем Тутриля мучили угрызения совести. В дни прихода почты Айнана замыкалась в себе.
А весна брала свое: снег таял, на южных склонах холмов появились первые проталинки, и льдины казались облитыми глазурью. Весеннее настроение проникло повсюду, выветривая из яранги студеный воздух долгой темной зимы.
Каждый день над одинокой ярангой пролетал вертолет. А за ним летели птицы, прокладывая путь на далекие арктические острова, где их ждала пробуждающаяся родина, остывшие за зиму гнездовья.
В один из таких дней, когда был не просто ясный, солнечный, а какой-то восторженный день, вдали показался вездеход. Услышав его шум, все обитатели одинокой яранги вышли встречать машину.
Первой, неуклюже цепляясь за железные скобы, вышла из кабины Кымынэ. Тутриль бросился помогать ей.
— Етти, — удивленно поздоровался он с матерью. Следом вылез Онно, а потом показался малахай Гавриила Никандровича.
Коноп стоял чуть в стороне и выразительно посматривал на Тутриля.
— Кыкэ вай! Какие неожиданные и хорошие гости! Скорее идите в ярангу! — Из яранги с приветственными причитаниями выбежала Эйвээмнэу.
Онно, захватив довольно объемистый мешок, последовал за хозяйкой.
Гавриил Никандрович и Коноп потащили картонный ящик.
— Сегодня у нашего сына день рождения, — объяснил свой неожиданный приезд Онно. — Не принято было в старину отмечать этот день, но нынче повелось так. Это хороший обычай.
— И верно! — поддакнул Токо, явно смущенный приездом Кымынэ и Онно.
Казавшаяся до этого просторной, яранга стала тесной. Из чоттагина изгнали собак, благо на улице было тепло и тихо. Токо принес ворох оленьих шкур, настелил на земляной пол. Эйвээмнэу на помощь костру зажгла примус, принялась толочь мороженое мясо.
Коноп и Тутриль составили два столика, покрыли их старыми газетами, а поверх — яркой клеенкой с изображением всяческих яств. Гавриил Никандрович принялся строгать мороженую нельму, Кымынэ открыла консервы, и вскоре на столе было такое изобилие, что перед ним померкли нарисованные на клеенке арбузы и виноград.
— Что же ты мне не сказал, что у тебя сегодня день рождения? — упрекнула Айнана.
— Честное слово, забыл, — ответил растерявшийся Тутриль.
Он никогда, как, впрочем, и родители, не придавал этому дню большого значения. Но Онно, видимо, нужен был предлог, чтобы приехать сюда.
Отец держал себя ровно, спокойно, только почему-то очень пристально разглядывал внутренность яранги, будто попал в это жилище впервые.
Токо, пряча усмешку, наблюдал за ним.
— Ну как? — спросил он, когда Онно потянулся за горящей щепкой из костра, чтобы прикурить.
— Что — как?
— Яранга, — Токо взял из руки Онно щепку и раскурил свою трубку.
— Огнем поменялись, — вдруг улыбнулся Онно, вспомнив старый обычай.
Обменяться горящим огнем означало многое: забыть старые распри, установить мир, начать жить в согласии.
— Нынче все старые обычаи… — Токо неопределенно махнул рукой. — Бывает, идут по священному и даже не задумываются.
— А что священно? — спросил Онно. — Уж не это ли? Он сделал широкий жест рукой, как бы обнимая чоттагин.
Тутриль старался быть поближе к матери, всячески ей помогал, а она удивленно и смущенно говорила:
— Да что ты, я сама…
Наконец все уселись за пиршественный стол.
По привычке Гавриил Никандрович первым поднял кружку с вином:
— Дорогие друзья! Мы сегодня отмечаем день рождения нашего земляка Ивана Онновича Тутриля. Мы решили торжественно отпраздновать этот день, потому что он пришелся на время пребывания нашего друга на родине, в кругу его близких, родных, друзей…
— И еще, — встрял Коноп, — это происходит в яранге, в жилище, в котором Тутриль появился на свет.
— Конечно, это тоже важно, но не в этом суть, — возразил Гавриил Никандрович, продолжая свой тост. — Появление всякого человека — это чудо и самое величественное событие не только в его собственной жизни. Ведь появляется не только новый человек, а возникает целый новый мир…
Когда было выпито вино и съедена закуска, мужчины вышли на улицу покурить.
Онно зашагал в сторону моря, сделав знак Тутрилю следовать за собой.
От огромного ледового простора еще веяло зимней стужей, но под ногами уже чувствовалась галька.
Остановившись перед торосами, Онно пошарил в кармане и вынул конверт.
— Письмо? — спросил Тутриль.
— Не тебе, а нам письмо, — сказал Онно. — Лена нам написала. Вот тут для тебя вложена открытка с поздравлением ко дню рождения.
В открытке были обычные слова поздравления, пожелания здоровья…
— Ну и что же она вам пишет? — как можно спокойнее спросил Тутриль.
— Пишет, что скучает по тебе… Послушай, сын… — Я не хочу тебя ни в чем упрекать. Однако некоторые люди уже начинают посмеиваться, говорят: это что же за научный такой труд — сидеть возле молоденькой женщины?
Тутриль сделал протестующий жест, но Онно властно остановил его:
— Не оправдывайся и ничего не говори! Не позднее послезавтрашнего дня — в Нутэн!
— Но ведь я не закончил…
— Закончишь дома! — строго прервал отец. — Запомни, не позднее послезавтрашнего дня…
— Я люблю ее…
— Любовь не должка причинять страдания другим, — ответил Онно. — Настоящий мужчина всегда должен об этом помнить.
— Подожди…
Онно остановился.
— Я люблю Айнану…
— А Лену?..
— И Лену люблю, — ответил Тутриль, помолчав.
— Значит, двоих любишь? — с усмешкой спросил Онно. — Впервые такое слышу.
— А разве так не бывает?
— Почему не бывает? Бывает. Только это называется по-другому, — жестко сказал Онно. — Будет так, как я тебе сказал. Через два дня.
Тутриль ничего не ответил.
В чоттагине уже начинали пить чай.
Тутриль сел в сторонке и молча принялся за чай, ловя на себе испытующие взгляды Айнаны.
Она взглядом спрашивала Тутриля, но он ничего не мог сказать ей: рядом с ним сидела Кымынэ и что-то говорила и говорила. И Тутриль лишь улавливал обрывки ее слов:
— Я для Лены сшила новые торбаса. Повезешь ей… Пусть носит в Ленинграде. Я сделала высокие подошвы, можно и в сырую погоду их надевать… Ты все-таки почаще пиши ей. Она тебя любит и беспокоится…
Покончив с чаем, гости засобирались.
Попрощавшись, они уехали в синие сумерки весеннего долгого вечера по окрепшему насту.
22
Тутриль и Айнана шли по весенней тундре, руша ногами подтаявшие сугробы, скользя по обнажениям ледового покрова речушек, а то и просто тундровых лужиц и бочажков, всю зиму покрытых толстым слоем льда и освобождающихся нынче под горячими лучами весеннего солнца.
Видно было далеко кругом, и с вершины холма просматривалась такая даль, что дух захватывало. В этой огромной чистоте и тишине само собой куда-то ушло все неприятное, точившее душу, щемящее сердце. Словно все внутри расправилось, разгладилось, и хотелось просто идти и идти, растворяясь в этой чистой тишине, в прозрачном свете.
Айнана напевала песенку, легко шагая впереди Тутриля:
Высокое небо, Чистое небо… Ветер, идущий с теплой страны. Летите, птицы, вестники счастья, Несите на крыльях любовь и весну!Птичьи стаи летели на север.
На проталинах сидели евражки и пристально смотрели идущим вслед.
Часа через два Айнана остановилась и весело сказала:
— Будем чаевать.
Тутриль вынул из нерпичьего заплечного мешка большой термос, кружки, галеты и сахар.
Расположились на пригретом солнцем сухом пригорке, обращенном на южную сторону.
Прихлебывая еще горячий чай, Айнана смотрела на тундровую сторону и мечтательно говорила:
— В такую погоду хочется идти, не останавливаясь, вперед и вперед. Иногда сама пугаюсь — что это? Но ноги сами идут, а сердце рвется, торопит… Иногда даже бегу, спотыкаюсь, падаю, встаю и снова бегу… Наверное, это какая-нибудь весенняя болезнь? Да?
— Может быть, — осторожно согласился Тутриль, чувствуя, что сегодня и у него такое же настроение. Ему хотелось уйти как можно дальше от одинокой яранги, от Нутэна, от всего, что могло помешать ему быть вместе с Айнаной.
— Как хорошо здесь! — вздохнула Айнана. — Правда, лучше, чем в весеннем лесу или в поле? Тут так все чисто, светло и высоко. Будто самого тебя нет, а есть только то, что вокруг… Как жаль, что не все люди знают настоящую красоту тундры. Показать бы им все это…
— Тогда все приедут сюда, потопчут цветы, натаскают пустых бутылок, консервных банок, а может, даже и пожар устроят… — с горькой усмешкой сказал Тутриль. — Ты не представляешь, что делается вокруг больших городов. Вот, кажется, ты попал в девственный лес, и вдруг что-то звякнуло под ногами — а это пустая бутылка из-под водки. Однажды я шел по лесу недалеко от Зеленогорска, под Ленинградом. Зашел далеко, даже испугался, что могу заблудиться, а вышел на поляну, гляжу — несколько машин «скорой помощи» стоят. Сначала подумал: несчастье какое. А потом спросил у шофера — оказалось, работники «скорой помощи» выехали за грибами…
Айнана улыбнулась в ответ.
— Это что, — сказала она. — Вот в Анадыре я сама видела, как под видом санитарного рейса летали охотиться на гусей… Да и сейчас, наверное, в Канчаланской тундре гремят выстрелы. Мне один тамошний пастух рассказывал, что там делается во время гусиного перелета. Десанты на парашютах спускают! Вездеходы, вертолеты, самолеты. Прямо как военные маневры. И так каждый год! Несмотря на запреты, ограничения, постановления…
— Так что скоро и до этих мест доберутся, — заключил Тутриль.
— Неужели ничего нельзя сделать? Но как может человек уничтожать такую красоту? Он же сюда должен входить с трепетом души, с чистым сердцем… Наверное, так входят в храмы, да?
— Не знаю, как входят в храмы, — с сомнением покачал головой Тутриль.
— Но в Ленинграде же есть действующие церкви?
— Есть, но я там никогда не бывал, — сам удивляясь этому, ответил Тутриль.
— Странно, — задумчиво произнесла Айнана. — А я бы пошла, хоть и комсомолка. Это так интересно. Ведь не все верят в бога. Большинство, наверное, хотели просто поразмышлять, подумать… А я где-то читала про природу: как храм… Наверное, это хорошо…
Напившись чаю и налюбовавшись на пробуждающуюся природу, Тутриль и Айнана отправились дальше.
— Успеем вернуться к вечеру? — спросил Тутриль.
— Мы дойдем до последних капканов только к закату, — сказала Айнана. — Оттуда — в охотничью избушку, там переночуем, а завтра поутру двинемся обратно. Так хорошо, давайте не будем торопиться.
— Хорошо, не будем, — весело согласился Тутриль, радуясь возможности подольше побыть наедине с Айнаной.
По подтаявшему склоку они спустились в долину реки Вээм. Синий, набухший водой лед обнажался, и уже кое-где поверх бежала талая снежная вода.
Во всей этой весенней ясности и чистоте было только одно маленькое облачко, омрачавшее настроение Тутриля: приказ отца не позже завтрашнего дня возвратиться в Нутэн. Конечно, можно взбунтоваться и пренебречь отцовским приказом — человек он взрослый и самостоятельный, полностью отвечающий за свои поступки. Но вчера, когда отец тихим и твердым голосом сказал: не позже послезавтрашнего дня, — Тутриль вспомнил себя маленьким мальчишкой. Онно не был многословен и, по обычаю чукотских родителей, не баловал своего единственного сына. Скорее он держал его в строгости и довольно жестоко воспитывал. Поутру Тутриль часто просыпался от удара пучка засохших оленьих жил по мягкому месту. Не успев открыть глаза, он выскакивал в чоттагин и, не разбирая дороги, наступая на спящих собак, скользя по льдинкам псиной мочи, выбегал наружу, чтобы обозреть горизонт, запомнить облачность, направление ветра, блеск звезд. Тело охватывал мороз, словно клещами, ноги жгло, и, чтобы согреть их, Тутриль старался попадать теплой струей на ступни. По часам это было что-то около пяти утра. После скудного завтрака Онно отправлялся в ледовое море, но Тутрилю уже не полагалось ложиться спать. В эти тихие утренние часы под еле слышимую материнскую песню он готовил уроки, читал книги.
Чаще всего отец возвращался уже в зимних сумерках, под отблеском звезд и полярного сияния. К этому времени Тутриль привозил лед с речки, готовил корм для собак, убирая снег вокруг яранги. Все это время не полагалось входить в полог, и было только два места, где можно было согреться, — школа или полярная станция.
Онно почти не интересовался школьными успехами сына, но Тутриль заметил, как он втайне гордился, слыша от учителей похвальные слова о нем.
Тутриль никогда не сомневался в том, что отец хоть и строг, но справедлив к нему. Но теперь… Может быть, это тот случай, когда Тутриль сам разберется, без посторонней помощи?
— Я давно не проверяла дальние капканы, — призналась Айнана, — с тех пор, как вы приехали. Боялась почему-то далеко уезжать… Наверное, их там позанесло снегом.
— А если добыча?
— Добычу волки и росомахи давно поели, — усмехнулась Айнана.
Голос Айнаны заглушал собственные тягостные размышления, и он, оглядевшись вокруг слегка прищуренными от солнечного блеска глазами, вернулся к состоянию удивительной легкости, к ощущению свободы.
Несколько раз путники останавливались передохнуть. После полудня устроили большой привал и даже разожгли костер, набрав сухих щепок на обнажившейся из-под снега галечной косе. В основном это были просоленные куски древесной коры. Они горели слабым синим пламенем, и дым от них был горький, возвращающий в детство, в яранги, весеннюю оттепель, когда через косу летят утки.
— А ведь скоро утки должны полететь, — сказал Тутриль.
— Около двадцатого мая, — отозвалась Айнана. Она резала острым охотничьим ножом кусок вареного нерпичьего мяса.
— Чаю бы попить…
Айнана посмотрела на Тутриля.
— В избушке почаюем.
Она встала, прошла к снежной низине, потоптала ногами и из ямки набрала чистой холодной снеговой воды.
Тутриль пил студеную до ломоты в зубах воду и через край кружки смотрел на Айнану, чувствуя, как снова растет у него в душе мягкое, большое облако нежности.
Далеко позади осталось место привала. Тихо скрипел под ногами подтаявший снег.
Взобравшись на пригорок, Айнана перекинула бинокль вперед и достала его из футляра.
Пока она обозревала окрестности, Тутриль сидел на снегу. Хотелось пить, но он знал, что есть снег — только разжигать огонь и усиливать сухость во рту. Он с вожделением смотрел на низину, где под голубоватым от отраженного неба снегом угадывалась талая, холодная вода.
— Что-то там есть, — сказала Айнана, отнимая от глаз бинокль. — Кто-то копошится. Похоже, росомаха.
Она ходко пошла вперед, и Тутриль едва поспевал за ней, стараясь не отставать.
Теперь и Тутрилю было хорошо видно, как росомаха возилась у капканов.
Он напряг силы и поравнялся с Айнаной.
— По-моему, она попала в капкан, — торопливо сказал Тутриль. В его голосе чувствовалось волнение азарта. — Вот тебе и подарок будет от меня. Ты знаешь, если уж говорить о ценности меха, то самый лучший — это росомахи. Теплый, прочный, на морозе не индевеет… Сошьешь зимнюю шапку, и еще на воротник останется.
Однако росомаха, увидев приблизившихся людей, отбежала от капкана и обглоданного тюленьего костяка — приманки.
— Ах ты подлая! — выругался Тутриль и торопливо вытащил из чехла мелкокалиберную винтовку.
Он встал на одно колено, прицелился и выстрелил. Росомаха отбежала еще на несколько шагов и остановилась, как бы дразня людей.
Тутриль погрозил в ее сторону кулаком. В одном капкане лежал почти целый песец, а в другом виднелись только клочья шерсти.
Айнана вытащила капканы, очистила их от снега.
Исследовав остатки песца, она коротко сказала:
— Пригодится.
Росомаха стояла на дальнем торосе, на морской стороне, и продолжала следить за людьми.
По морскому торосистому льду было идти гораздо труднее, чем по тундровому снегу. То и дело преследователи проваливались в мягкий, подтаявший снег, под которым хлюпала вода. Быстро намокли торбаса, набухли влагой.
Тутриль несколько раз останавливался и стрелял в зверя, но росомаха стояла далеко, а прерывистое дыхание не позволяло хорошо прицелиться.
Пока перебирались через гряду торосов, потеряли зверя из виду, и Айнана устало сказала:
— Ну ее, росомаху! Обойдусь без шапки и воротника!
Тутриль поднял на нее разгоряченное, блестевшее от пота лицо и удивленно произнес:
— Как же так? Да мы ее запросто догоним! Вон ее следы. Пойдем по ним. Она от нас далеко не уйдет.
Тутриль это сказал так, что у Айнаны не осталось никаких сомнений: он будет преследовать зверя до конца.
Она уныло поплелась за Тутрилем. Улучив минутку, напилась досыта снежной воды, припав разгоряченными губами к лужице.
— Зря ты это делаешь, — сказал Тутриль. — Так будет труднее идти.
Он оказался прав. Уже через несколько минут Айнана почувствовала, что задыхается. Вода булькала и переливалась в пустом желудке, и она с раздражением слышала ее шум.
Тутриль шел не останавливаясь, изредка отрывая взгляд от следа и обозревая возвышающиеся торосы.
— Росомаха дойдет до воды и повернет обратно, — со знанием дела сказал Тутриль.
— Тогда, может быть, не будем торопиться? — предложила Айнана. — Раз она все равно повернет?
— А может, она другим путем будет возвращаться? — возразил Тутриль. — Главное — не упустить след.
Айнана поняла, что спорить с охваченным азартом Тутрилем нет смысла, и, стиснув зубы, собрав силы, побежала следом за ним, карабкаясь через торосы, хлюпая мокрыми торбасами по сырому подтаявшему снегу.
Она мысленно ругала росомаху и кляла себя за то, что не решается прекратить погоню: это значило бы уронить себя в глазах Тутриля.
Айнана задыхалась, ловила широко открытым ртом воздух. Сердце колотилось под самым подбородком, словно желало выскочить наружу, на вольный воздух.
Тутриль несся легко, будто для него не существовало неровностей морского льда. Айнане порой казалось, что он перелетает через торосы и ропаки.
Перебираясь через высокий, сглаженный солнечными лучами край тороса, Айнана поскользнулась и упала к его подножию, оцарапав лицо острыми кристаллами фирнового снега.
Она очнулась, почувствовав, как что-то сладкое и холодное льется ей в рот. Она открыла глаза и увидела близко над собой глаза Тутриля — широко раскрытые, встревоженные, полные ласки: он поил ее чаем из термоса.
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет, теперь мне хорошо, — прошептала Айнана и снова закрыла глаза.
Понемногу сознание прояснилось, возвратились силы, и через несколько минут, к великой радости Тутриля, Айнана уже могла поднять голову, сесть и внятно говорить.
— Ну, где росомаха? — со слабой улыбкой спросила она.
— Ушла, — сокрушенно вздохнул Тутриль. — Так мне хотелось тебе сделать подарок. Чтобы ты помнила меня…
— Я и так буду вас помнить, — сказала Айнана. — Всю жизнь…
Она сняла оленьи рукавицы и теплыми ладонями потерла щеки Тутриля.
— Всегда буду вас помнить, — шептала она. — Наверное, так и должно было случиться в моей жизни… Ведь правда? Пусть что угодно думают и говорят другие, а я знаю: больше такого счастья у меня никогда не будет. У человека в жизни, наверное, должна быть такая вершина: поднялся на нее и все увидел. Потом уже ничего не страшно… Я точно знаю — такого больше не будет. Так бывает только один раз.
23
Токо медленно строгал на верстаке заготовку для полоза. Тонкая стружка с легким шелестом падала к его ногам и словно оживала, шевелясь под усиливающимся ветром. Солнце уже давно перешло береговую черту и висело над морскими льдами, медленно, словно нехотя, снижаясь над горизонтом. По часам приближалась полночь, но ни Айнаны, ни Тутриля еще не было. Тревожиться, в общем-то, нечего — Айнана в тундре не растеряется, да еще в такую погоду… И Тутриль не мальчишка. Когда хорошо вдвоем, спешить некуда.
Токо вздохнул и перестал строгать.
Он взял бинокль и принялся обозревать горизонт. Сильно подтаяла тундра. Однако, глядя на морскую сторону, не скажешь, что уже весна, если не приглядишься и не заметишь посиневший и отяжелевший снег, пропитанный талой водой.
Нехороший этот ветерок. Он дует с юга и может превратиться в неистовый весенний ураган, который отрывает береговой припай и открывает свободную воду.
В яранге возилась Эйвээмнэу, давая знать мужу, что не ложится спать и ждет. Она гремела посудой, почему-то ходила за водой к береговой снежнице, усердно выбивала постели на снегу.
Токо еще раз глянул на солнце, осмотрел в бинокль окрестности и, убрав инструмент, вошел в ярангу.
На часах было уже около одиннадцати.
— Не вернулись? — сказала Эйвээмнэу.
— Не успели, — ответил Токо. — Дорога плохая, снег мокрый, идти трудно.
— На собаках бы поехали…
Токо посмотрел на жену и терпеливо объяснил:
— Полозья менять надо на нарте, деревянные на железные…
Будто она не знает, почему Айнана не поехала на собаках. Лишь бы поговорить.
Токо медленно разделся и улегся в постель, высунув, по обыкновению, голову в чоттагин. Он курил и думал, что именно чоттагина ему и не хватает, когда он живет в домике. Как хорошо перед сном выкурить последнюю трубку на студеном свежем воздухе, освежить усталую голову и заснуть просветленным и отдохнувшим.
Порыв ветра рванул моржовую покрышку яранги, и Токо лицом ощутил снежинки.
— Пурга! — испуганно произнес он.
Торопливо одевшись, Токо выскочил наружу. Ветер нес густую, казалось, непроницаемую стену тяжелого мокрого снега. Он больно хлестал по лицу, пригибал к земле. Токо торопливо снимал с вешал песцовые и нерпичьи шкурки. Побросав все это в чоттагин, он кинулся убирать распяленную на снегу лахтачью кожу. Его чуть не унесло ветром вместе с кожей, которая, как парус, тянула в море.
Токо уже подумывал выпустить из рук гремящую кожу, как вдруг почувствовал облегчение и увидел рядом Эйвээмнэу.
Вдвоем все, что могло быть унесено ветром, они убрали в чоттагин, втащили собак и тщательно закрыли дверь. Прислушиваясь к шуму ветра, он обозрел кожаную покрышку и, заметив почти невидимые дырочки, заделал их специальными тонкими палочками.
Забравшись в полог, он высунул голову в чоттагин и закурил.
— Как там Тутриль и Айнана? — тревожно спросила Эйвээмнэу.
— Сидят в избушке, радуются…
— Чему радоваться в такую непогодь?
— Что одни остались.
Токо отвечал жене, а в сердце заползала тревога: а если они не успели добраться до избушки? Весенняя пурга коварная, она налетает неожиданно и может застигнуть вдали от жилища. Правда, можно схорониться в снежной норе. Но это день-два: без пищи и питья трудновато.
Токо ворочался, кряхтел, чувствовал, что и жена не спит, однако не показывает виду.
Токо мысленно проходил путь, по которому пошли Айнана и Тутриль. Сначала вдоль берега моря. Потом надо пересечь лагуну и снова выйти на берег, где была положена выброшенная осенними штормами приманка — протухшая туша лахтака. Недалеко оттуда, в четырех часах хода, — охотничья избушка. От избушки ближе к Нутэну, чем к одинокой яранге. А вдруг они решили пойти в село? Сидят там в домике и чай пьют, а тут волнуйся за них…
Кряхтя, Токо осторожно выполз из полога.
— Ты куда? — насторожилась Эйвээмнэу.
— Спи, спи, — успокоил ее старик. — Рацию надо включить.
— Ты что? — Эйвээмнэу пристально поглядела на старика. — На ночь-то зачем тебе радио?
— Может, они к Нутэну пошли, — раздраженно ответил Токо. — А потом, ты знаешь, в пургу полагается держать радио включенным — мало ли что…
Токо поставил радио у изголовья, так, чтобы можно было легко дотянуться до телефонной трубки, вполз обратно в полог и неожиданно для себя быстро и крепко заснул.
24
В тот же день, перед вечером, в Нутэн пришел вертолет.
Никто не ожидал гостей, приезда районного начальства не намечалось, и поэтому на вертолетную площадку отправился, таща за собой пустую нарту, только начальник сельской почты Ранау.
Выждав, пока лопасти остановятся, он поближе подтащил нарту к дверце, чтобы сподручней было грузить мешки с почтой, и был страшно удавлен, увидев перед собой молодую женщину со смущенной и растерянной улыбкой.
— Здравствуйте! — приветливо произнесла женщина и спрыгнула на снег.
— Етти! — ответил Ранау.
Женщина поздоровалась и заметила:
— А я знаю, что такое — етти!
Из вертолетного чрева появился летчик и объяснил Ранау:
— Елена Петровна, жена Тутриля…
Ранау снова уставился на женщину, потом вдруг круто повернулся и побежал, размахивая руками и крича:
— Онно! Кымынэ! К вам гость!
Летчик крикнул вслед почтарю:
— Эй, Ранау! А почту кто получит? Нам ведь обратно улетать, погода портится.
Ранау остановился, вернулся и виновато сказал Елене Петровне:
— Хотел обрадовать стариков. Но ничего, все равно я первым принесу им новость…
— Почему стариков? А где Тутриль?
— Тутриль в яранге, — ответил Ранау.
— В какой яранге?
— Фольклор собирает, — с трудом выговорив слово, сообщил Ранау. — Да вы не беспокойтесь, это совсем близко отсюда. На вездеходе часа полтора.
Летчики вместе с почтой вынесли чемоданчик Елены Петровны и положили на нарту.
Лена попрощалась с летчиками, поблагодарила их.
Ранау впрягся в нарту и оттащил ее от вертолета, который уже раскручивал лопасти.
Искоса поглядывая на спутницу, Ранау отмечал про себя, что Тутриль выбрал себе хорошую, можно даже с уверенностью сказать — красивую жену.
Лена шла рядом с Ранау, жадными глазами вглядываясь в утонувшие в снегу домики. Подальше стояло несколько двухэтажных зданий.
Ветер, неожиданно холодный, заставлял отворачивать лицо, и Ранау заметил:
— Однако пурга будет…
— Пурга? — отозвалась Лена. — Вот интересно! Я много читала и слышала про чукотскую пургу… А тут летела — везде отличная погода. Вы представляете — от Москвы до Нутэна я летела всего четырнадцать часов! Говорят, что это рекорд.
— Почему рекорд? — заметил Ранау. — Нынче быстро стали летать. По почте заметно. Иногда мы «Правду» получаем на следующий день, а бывало, месяцами не видели свежих газет.
Возле домика, стоящего на отшибе, Ранау остановился и сказал:
— Тут живут Онно.
Он постучал в дверь и торжественно сказал выглянувшей Кымынэ:
— Вот твоя невестка приехала. Жена Тутриля.
Кымынэ не могла поверить глазам. Но это была она, правда немного не такая, как на фотографии, но точно она — Лена Тутриль.
— Кыкэ! — тихо воскликнула по-чукотски Кымынэ и добавила по-русски: — Ой! Да что вы стоите, заходите!
Лена видела, как растерялась Кымынэ, и, стараясь не смущать ее, весело сказала:
— Да вы не беспокойтесь!
— Как же так? — причитала Кымынэ, вводя за руку Лену в домик. — Ни Тутриля нет, нет и Онно…
— Я уже знаю, Тутриль в яранге работает, — сказала Лена. — Да вы не беспокойтесь!
— Сейчас чайник поставлю… Наверное, вы устали? Мой русский язык плохой…
— Ничего не надо. — Лена сняла пальто, села на стул, с любопытством оглядывая просто обставленную комнату. На полу она заметила лоскутки шерсти, острый ножик, нитки и иголки.
Заметив ее взгляд, Кымынэ собрала свое шитье и виновато произнесла:
— Не успела прибраться…
Кымынэ суетилась, бралась то за одно, то за другое. Кое-как ей все же удалось собрать на стол, помочь Лене умыться. Перед чаепитием невестка открыла чемодан и достала большую красивую коробку с конфетами.
— Это вам.
— Ой, большое спасибо, — засмущалась Кымынэ.
Она налила чай, уселась напротив и принялась разглядывать Лену.
Мимо дома прогрохотал вездеход, и Кымынэ вскочила со стула, бросив гостье:
— Подождите!
Вездеход умчался к гаражу, поднимая снежную пургу за собой. Кымынэ вернулась в дом и взялась за телефон.
— О, у вас даже телефон есть! — с удивлением заметила Лена.
— Есть, — почему-то тихо ответила Кымынэ и набрала номер гаража.
Услышав голос Конопа, Кымынэ торопливо заговорила по-чукотски:
— Алло! Слушай, что случилось! Нет, никакого несчастья нет, наоборот даже: приехала жена Тутриля… Она самая. Сидит у меня и чай пьет. Но нет ни Тутриля, ни Онно. Не знаю, как быть. Пришли, пожалуйста, Долину Андреевну, пусть поможет…
— Интересно, а в Ленинград можно позвонить отсюда? — спросила Лена.
— Наверное, можно… В четыре можно вызвать ярангу и поговорить с Тутрилем, — сказала Кымынэ.
— Правда? — обрадованно спросила Лена.
— А что тут такого — каждый день разговариваем.
Лена попросила налить еще и сказала:
— А мне тут нравится…
Кымынэ опять засмущалась:
— Да у нас ничего такого… Мебель хорошую не везут… А вообще, снабжение хорошее. Раз по ошибке завезли автомобиль «москвич». Предлагали Онно, как лучшему охотнику и ветерану, но мы подумали и отказались — куда поедешь на нем…
Припорошенные снегом, в комнату вошли Коноп и Долина Андреевна.
— Вот какая жена у Тутриля! — удовлетворенно заметил Коноп и получил толчок в бок от Долины Андреевны. — Приветствуем на родине вашего мужа, так сказать… Вот пурга началась, а многие охотники не вернулись…
— Это опасно? — встревоженно спросила Лена.
— Ерунда! — махнул рукой Коноп. — Ничего страшного, унесет в море — и дело с концом!
_ Что ты говоришь, Коноп! — Долина Андреевна поторопилась успокоить гостью. — Это он шутит…
— Да вы садитесь, — пригласила всех за стол Кымынэ. — А ты, Коноп, сбегал бы в магазин, попросил бы ради такого случая бутылку шампанского…
— Да у меня есть! — обрадованно сказала Лена. — Бутылка сухого вина. Давайте откроем!
— Давайте! — с готовностью отозвался Коноп. — Где она?
Лена достала бутылку из чемодана и подала Конопу. Тот поглядел на этикетку и заметил:
— Двенадцать градусов всего…
Долина Андреевна, всегда такая самоуверенная и громкоголосая, на этот раз держалась как-то странно тихо и робко. Коноп не узнавал ее и потихоньку радовался тому, что она не делает замечаний и не учит всех, как и что надо делать.
Зазвонил телефон. Кымынэ взяла трубку, послушала и с сияющим лицом сообщила:
— Гавриил Никандрович звонил. Возвращаются охотники. Видели Онно уже под скалами. Двух нерп тащит, поэтому медленно движется.
Лева старалась держаться непринужденно, но это не получалось у нее. Может быть, потому, что чувствовала настороженное к себе отношение. Пока один лишь Коноп был ясен и понятен. Он разговаривал с Леной безо всякой хитрости, расспрашивал ее о Ленинграде, шутил и пил вино.
— Мы ведь с Тутрилем в одном классе учились. За одной партой сидели. Скажу честно, особенной учености он не проявлял. Иногда списывал у меня…
— Коноп!
Коноп даже не обернулся на возглас Долины Андреевны и продолжал как ни в чем не бывало:
— Списывал. Задачи по арифметике ему трудно давались… А я у него русский списывал. Взаимопомощь у нас с детства была налажена, как у настоящих друзей..
Кымынэ взяла старенький жестяной ковшик, зачерпнула из ведра воды со льдинкой, пригладила руками волосы и виновато сказала:
— Выйду встречать охотника.
— А можно мне? — спросила Лена.
Секунду поколебавшись, Кымынэ ответила:
— Конечно, можно… Вы ведь член нашей семьи…
Охотник подтащил убитых нерп к самому порогу, молча, исподлобья глянул на Лену, и что-то мелькнуло в его лице. Лена понимала, что она сейчас должна стоять тихо и ничего не говорить. Тутриль часто вспоминал этот обряд, и теперь он совершался на ее глазах.
Кымынэ подождала, пока Онно снял с себя упряжь, потом облила водой нерпичьи морды, а остаток вместе со звеневшей льдинкой подала мужу. Охотник медленно, со вкусом выпил воды, а льдинку сильным взмахом выплеснул в сторону скрытого пургой моря.
— Ну, а теперь здравствуй, — сказал Онно Лене, будто знал, что она приедет, и ждал ее.
Нерп втащили в домик и положили на разостланную клеенку оттаивать.
Онно выбил снег из одежды и вошел в комнату.
— Какомэй, сколько гостей! — удивился он.
— Иди садись за стол, — позвал его Коноп, — я тут оставил тебе немного вина. Сухое называется, но пить можно… На материке все умные люди перешли на него.
— С чего бы это? — спросил Онно.
— Вот Лена говорит, беседовать под это вино хорошо, и пользу организму приносит.
Онно отпил вина из стакана, поморщился:
— Ничего. На квас похоже.
Разговор за столом почему-то не клеился. Необычно молчаливая Долина Андреевна вдруг заторопилась домой, но в это время пришел Гавриил Никандрович. Он тепло поздоровался с Леной и сказал:
— Я только что звонил в ярангу…
— Ну и что? Тутриль вернулся?
— Не вернулись они, — ответил Гавриил Никандрович. — В дальнюю охотничью избушку ушли. Видно, там будут пережидать пургу.
Он оглядел комнату и позвал Онно в кухню:
— Куда же вы ее положите?
— На диван, куда же еще?
— В одной комнате с вами?
— Не на кухню же.
— Не знаю, не знаю… Понравится ли ей?
— Уж если она вышла замуж за моего сына, нравится или не нравится ей у нас, пусть терпит, сама выбирала! — сердито ответил Онно.
Он, как и Кымынэ, тоже чувствовал неловкость, стесненность, и это его раздражало. Черт знает, как надо держать себя при тангитанской невестке? Куда проще было бы, если бы женой сына была чукчанка.
— Может, поместить в дом приезжих? — осторожно предложил Гавриил Никандрович.
— Да ты что? От живых родственников? Нет, так дело не пойдет! — сердито ответил Онно.
Когда мужчины вернулись в комнату, Долина Андреевна по-прежнему молчала и сердито посматривала на Конопа, который, несмотря на слабость вина, был очень оживлен и красен.
— Товарищ Коноп, — неожиданно томным и слабым голосом попросила она, — не проводите ли меня домой?
Коноп на полуслове оборвал разговор с Леной, удивленно поглядел на свою тайную подругу и послушно встал, произнеся со вздохом:
— Ну что же, пошли…
После их ухода Кымынэ засуетилась, готовясь к разделке добычи.
— Давайте я вам помогу, — предложила Лена.
— Да что вы, — махнула рукой Кымынэ, — запачкаетесь…
— Ну и что? — весело ответила Лена. — Мне так хочется все попробовать — и нерпу разделать тоже… Мне Тутриль много рассказывал, и сейчас у меня такое чувство, будто я вернулась домой после долгого отсутствия, будто я уже тут давным-давно жила…
Онно внимательно и настороженно слушал эти слова, и на душе у него становилось легче.
Женщины ушли на кухню.
— Завтра, если пурга не усилится, можно послать Конопа к дальней избушке, — сказал Гавриил Никандрович.
— Не надо, — строго произнес Онно. — Завтра Тутриль сам придет. Он мне обещал.
— В такую пургу? — усомнился Гавриил Никандрович.
— Должен прийти, — уже с оттенком сомнения произнес Онно.
25
Давно был потерян след росомахи, и Айнана с Тутрилем брели наугад, стараясь держаться направления на берег. Обоих тревожила одна и та же мысль: лишь бы не оторвало лед. И еще — мокрые торбаса. Несмотря на талый снег, хлюпающую воду, торбаса почему-то смерзались, сжимая ноги в тесные, будто железные колодки. Идти становилось все мучительнее.
Тутриль остановился под защитой большого тороса и сказал спутнице:
— Посушим торбаса.
— Как? — удивилась Айнана, втайне радуясь, что удастся передохнуть.
— Как в детстве меня учил дядя Токо, — сказал Тутриль и сел прямо на снег. Он, видно, тоже устал и некоторое время сидел закрыв глаза. Снег таял на его лице, стекал по щекам, по подбородку, и было такое впечатление, что он плачет. Айнана испугалась и крикнула:
— Тутриль!
Он открыл глаза и улыбнулся ободряющей улыбкой:
— Ничего, сейчас будет все в порядке. Разувайся.
Пока Айнана негнущимися, замерзающими пальцами пыталась развязать разбухшие, сырые завязки, покрывшиеся к тому же льдом, Тутриль сгребал снег. Потом сам снял торбаса и чижи. Он изо всех сил колотил обувь по снегу. Наконец Айнана стянула и свои торбаса и последовала примеру Тутриля.
— Если бы мороз был покрепче! — сквозь ветер прокричал Тутриль. — Снег мокрый, плохо сушит мех.
И все же, после того как чижи и торбаса были обработаны снегом, они, к удивлению Айнаны, оказались гораздо суше. Во всяком случае, они не были такими мокрыми, хотя и чувствовалась сырость.
— Ну, а теперь пошли, — решительно сказал Тутриль.
— Посидим немножко, — умоляюще произнесла Айнана.
— На берегу отдохнем, — обещал Тутриль. — Оторвет на льдине, что будем делать?
— Спасут, — уверенно ответила Айнана. — На вертолете снимут, а потом в газетах напечатают.
— Нет уж, этого не надо — ни вертолета, ни газет, — серьезно сказал Тутриль. — Пошли!
Айнана с едва сдерживаемым стоном поднялась на ноги и поплелась следом за Тутрилем, который, низко пригнувшись, прокладывал путь сквозь пургу.
Айнана смотрела на его согнутую спину, скрытую белой камлейкой, видела, как он едва удерживается на ногах, борясь с порывами ветра, и стыд разгорался в ней. Она догнала Тутриля.
— Теперь я пойду вперед!
— Ты же дороги не знаешь.
— А будто вы знаете?
— Нет уж, идем, как шли.
Айнана только дивилась, откуда у ее спутника такие силы, и едва поспевала за ним. Самое неприятное было то, что приходилось идти против ветра. Летящий снег больно хлестал по лицу, выжимал слезы и не давал возможности как следует разглядывать дорогу. Путники часто падали, спотыкаясь о мелкие льдинки, обломки торосов.
Внезапно Тутриль заметил трещину прямо перед собой. Сначала он не понял, что это такое, но тут его сзади схватила Айнана и закричала:
— Вода!
Трещина была еще неширокая. Видимо, лед только что оторвался. Зеленая темная вода была удивительно спокойна и действовала как-то завораживающе.
— Скорее! Скорее прыгайте! — кричала Айнана.
Повинуясь ее крику, Тутриль перемахнул через расширяющуюся на глазах трещину и оказался на другом ледовом берегу.
— А ты что стоишь? — крикнул он Айнане.
Через секунду Айнана была рядом.
— Я хотела, чтобы вы первым прыгнули, — объяснила она свою медлительность. — Пошли скорее. Может быть, это не последняя трещина.
И снова — в путь через пургу, через хлещущий ветер.
Эту гряду торосов преодолевали особенно долго. Она отняла последние силы, и, перекатившись на другую сторону, Тутриль в бессилии повалился на снег. Рядом упала Айнана. Она тяжело дышала, и лицо ее горело от ударов тысяч сырых, острых снежинок.
— Сколько же времени мы идем? — переведя дыхание, спросила она.
Тутриль зацепил рукавицей край рукава, посмотрел на часы.
— Половина пятого утра… Берег уже должен быть близко. Пойдем.
— Давайте немного отдохнем? — взмолилась Айнана.
— А если опять трещина?
Айнана ничего не ответила. Как мучительно подняться на ноги и сделать шаг!
Теперь Тутриль и Айнана шли рядом, поддерживая друг друга. Они ложились грудью на упругий ветер, отвоевывая пространство у пурги.
Вдруг Айнана схватила Тутриля сзади и закричала:
— Вода!
Трещина была такая же примерно, как и первая. Но она, видно, только что возникла и увеличивалась прямо на глазах.
Тутриль, не задумываясь, перемахнул через нее и оглянулся. На другой стороне стояла Айнана и с ужасом смотрела на расширяющуюся трещину.
— Скорее! Скорее прыгай! — закричал ей Тутриль.
Но трещина уже была такая, что Айнане ее ни за что не перепрыгнуть. Правда, она отошла назад, разбежалась, но остановилась у самой воды.
— Скорее! Прыгай! — в отчаянии кричал Тутриль.
Ветер трепал матерчатую камлейку Айнаны, ворошил меховую опушку капюшона, а она стояла неподвижная, словно застыв от мороза. Она неотрывно смотрела, словно заколдованная, на черную, тяжелую, холодную воду.
Он отошел назад, чтобы взять разбег.
— Не надо! Не прыгайте! — услышал он крик Айнаны.
Но было уже поздно. Он упал в воду, у края трещины, но успел ухватиться руками за лед. Айнана подбежала и начала вытаскивать его. Ей трудно было тащить намокшее тяжелое тело. Она кричала, плакала, что-то говорила, а Тутриль молча, обдирая пальцы в кровь, подтягивался все выше и выше, пока не вылез окончательно из густой, ледяной воды.
26
Дверь чуть не вырвало у него из рук — такой силы был ветер, но Токо все-таки выбрался из яранги, прополз вокруг и увидел над собой небо — пурга была низовая, именно такая, какая бывает весной. Снегу уже почти не было — один ветер бесновался, рыская повсюду в поисках остатков снежного покрова.
Судя по цвету неба над морем, припай оторвало и открытая вода вплотную подступила к берегу. Кончится пурга — надо будет собираться в Нутэн, сворачивать ярангу, паковать вещи. Летом начинается совместная охота: одному не добыть моржа, не загарпунить кита. Да и, честно говоря, устал он от зимней жизни в яранге. Отвык, что ли? Он с затаенным удовольствием думал, как будет сидеть у окна в просторной комнате и смотреть на море. Если перейти к другому окну — видна лагуна и утиные стаи, пересекающие косу, на которой расположился Нутэн. Нет ничего приятнее, как ожидание возвращающихся вельботов тихим летним вечером. Белые суда показываются из-за мыса и медленно приближаются к селению. На берег спускаются встречающие, все охвачены волнением и радостным ожиданием.
Прижимаясь к земле и кое-где ползком, Токо обошел ярангу и возвратился в чоттагин, довольный осмотром жилища.
Эйвээмнэу разожгла костер, но пламя было тревожное и металось под закопченным дном чайника.
— Плохо, — отдышавшись, сказал Токо. — Ветер сильный.
— Каково там нашим ребятам в избушке, — вздохнула Эйвээмнэу.
— В избушке хорошо, — ответил Токо. — Продукты есть, угля хватит.
После утреннего чаепития Токо услышал гудение зуммера и взял трубку.
Он услышал знакомый голос Гавриила Никандровича. Директор совхоза поинтересовался самочувствием.
— У меня все хорошо! — бодро ответил Токо. — Все системы работают нормально.
— У нас тоже все в порядке, — сказал Гавриил Никандрович. — Есть намерение вездеходом добраться до вас, а оттуда к охотничьей избушке. Снегу сейчас не так много, думаю, что Коноп не заблудится…
— А куда спешить? — возразил Токо. — Ребята сидят в избушке. Продуктов и топлива у них на две недели хватит. Зачем зря гонять вездеход, да еще в такую погоду?
— Понимаете, тут такое дело, — Гавриил Никандрович несколько раз кашлянул в трубку, — жена Тутриля приехала.
Токо отнял от уха черную телефонную трубку, поглядел на нее, скова приложил и спросил:
— Как же она ухитрилась из такой дали, из Ленинграда, да еще в пургу?
— Вчера последним вертолетом прибыла.
— Раз такое дело — пусть Коноп едет к избушке.
— Ну добре, тогда ждите гостей.
Токо положил телефонную трубку и сказал старухе:
— Тутриля жена прилетела из Ленинграда.
— Кыкэ вынэ! — всплеснула руками Эйвээмнэу. — Что же теперь будет?
— На вездеходе Коноп поедет в избушку, — тихим голосом сообщил Токо. — Готовь одежду, поеду с ними проводником.
Вездеход прибыл к одинокой яранге после полудня. Рядом с водителем сидела одетая в камлейку светлая женщина. Эйвээмнэу узнала камлейку Кымынэ и догадалась, что это и есть жена Тутриля.
Еще издали в проблесках пурги Лена увидела ярангу, и странное, щемящее чувство охватило ее. В этом древнем жилище, стоящем одиноко в огромном открытом просторе, было что-то беззащитное, слабое и жалкое. Ей, привыкшей к большим городам, к бесконечным рядам огромных каменных зданий, было странно представить себе людей, находивших убежище в этом хрупком на вид сооружении из звериных шкур и тонких деревянных жердей.
Лена вспомнила рассказы Тутриля о детстве, в которых сквозила тоска по яранге, по меховому пологу…
Люди вошли в чоттагин, и, по неизменному чукотскому обычаю, Эйвээмнэу предложила им чай.
Мужчины принялись обсуждать предстоящий путь к охотничьей избушке. Они о чем-то горячо спорили по-чукотски, а Эйвээмнэу молча и ласково улыбалась непривычной гостье. Сначала Лена подумала, что старушка по-русски не говорит, но вдруг услышала ласковое, тихое:
— Кушайте, кушайте.
— Спасибо, — ответила Лена и еще раз оглядела древнее чукотское жилище.
Так вот в какой обстановке родился и вырос ее муж. Значит, не зря в нем было что-то не до конца понятное, словно скрытое под толстым слоем снега. За стенами свистал и бесновался ветер, и Лена удивлялась, как не уносит ярангу в море. Она чувствовала усилия, с которыми яранга сопротивлялась буре, и тут поняла, почему чукотский человек так крепко связан с ярангой: она для него не только жилище, а существенная часть его самого.
Гавриил Никандрович обратился к Лене:
— Для вас лучше будет, если вы останетесь в яранге и здесь подождете. Дорога трудная, тряская, душу из вас вымотает.
Откровенно говоря, езда в вездеходе Лене не понравилась: ее укачало, и она с радостью согласилась обождать в яранге.
— Вы не беспокойтесь, — добавил Онно, как всегда сдержанный и немногословный, — тут вам будет хорошо. Эйвээмнэу — хорошая хозяйка, она о вас позаботится.
— Да вы обо мне не тревожьтесь! — заверила его Лена. — Мне тут очень нравится!
Онно ревнивым взглядом окинул ярангу, но вслух ничего не сказал и вышел вслед за другими.
Эйвээмнэу плотно закрыла дверь, заткнула пучком травы щель, чтобы в чоттагин не летел снег, и вернулась к пологу, где у низкого столика сидела Лена.
Какое-то время сквозь пургу было слышно урчание вездехода, но потом оно постепенно растворилось в удивительно однообразном и усыпляющем грохоте бури.
Эйвээмнэу прислушалась, улыбнулась Лене и сказала:
— Уехали.
— А долго они пробудут в дороге?
— Не знаю, — просто и спокойно ответила Эйвээмнэу.
Она вползла в полог и вернулась оттуда с приемником. Включила его, поймала какую-то душещипательную мелодию и поставила приемник на длинное изголовье, представляющее собой обыкновенное обтесанное бревно.
— Японская музыка, — сказала Эйвээмнэу.
Музыка лилась тихо и чисто, словно станция была рядом. Лена подумала, что оно так и есть — отсюда до Японии в несколько раз ближе, чем до Москвы и до Ленинграда. В стремительном полете, протекавшем без всяких приключений, она и не почувствовала этих десяти с лишним тысяч километров, которые отделяли Чукотку от Ленинграда.
— Вечером послушаем утренние московские известия, — сказала Эйвээмнэу, прибирая в чоттагине.
Она вполголоса ругала сонных, развалившихся в ленивой истоме собак, отпихивала их ногами и пучком утиных крылышек сметала сор.
Эйвээмнэу была одета в традиционный кэркэр — женский меховой комбинезон. Один рукав болтался сбоку, и правая рука была обнажена до плеча.
Она изредка поглядывала на гостью и соображала, чем же ее покормить в обед. Придется варить русский суп, за который она давно не бралась. Хорошо, есть свежая оленина, бульон будет вкусный. А на второе можно поджарить нерпичью печенку, благо сковородка есть. Третьим блюдом будет персиковый компот…
— Если вы хотите отдохнуть, можете раздеться и лечь в пологе. Есть книги и журналы — можно почитать, — предложила Эйвээмнэу.
Сонливость напомнила о десятичасовой разнице во времени, и Лена с благодарностью приняла предложение Эйвээмнэу. А кроме того, ей любопытно было побывать в пологе, о котором она так много слышала от мужа.
— Хотите — в большой полог можете лечь, а то вот сюда — здесь Тутриль спал.
— Можно туда, где Тутриль спал? — спросила Лена.
— Можно, — закивала Эйвээмнэу, — тут его вещи остались, магнитофон и разные бумаги.
С некоторым волнением Лена вползла в полог. Внутри было темно. Эйвээмнэу чиркнула спичкой и зажгла свечу. Пламя осветило меховую внутренность помещения величиной с половину вагонного купе. В углу лежал магнитофон и аккуратно сложенная стопка полевых дневников.
Лена взяла блокнот и стала читать. Слова были чукотские, непонятные, но почерк был знакомый, словно затаивший чуть глуховатый, с едва заметным акцентом голос Тутриля. Лежали журналы и газеты… Это было какое-то удивительное сочетание седой древности и современности. В научном журнале Лена читала о яранге как о жилище человека позднего неолита… И вот теперь она находилась в том давно пережитом цивилизованным человечеством окружении, словно возвращенная фантастической машиной времени в прошлое…
Она сняла с себя верхнюю одежду и осталась в спортивном костюме. Улегшись на оленью постель, Лена высунула голову в чоттагин.
— Хорошо? — спросила Эйвээмнэу.
— Очень хорошо.
— И Тутрилю нравится тут, — сказала Эйвээмнэу. — Как приехал в Нутэн, так сразу сюда перебрался жить. Говорит, надоело в тангитанском жилище, хочется в своем исконном.
— А вы тоже по этой причине живете здесь? — спросила Лена.
— И по этой тоже, — кивнула Эйвээмнэу. — Когда надоест в яранге, переберемся в Нутэн. Там у нас свой дом есть, рядом с вашим…
— А что тут делал Тутриль? — спросила Лена.
— Много писал, записывал легенды и всякую мудрость, — охотно принялась рассказывать старуха. — Очень нам понравился магнитофон. Я раньше слышала о нем, но когда мой голос отделился и сам по себе зажил — жутко стало…
Лена улыбнулась в ответ.
Несмотря на несмолкаемый грохот бури, удивительное чувство умиротворенности охватило ее. Да и сам шум пурги был такой однообразный и монотонный, что со временем она перестала обращать на него внимание.
Незаметно для себя она уснула.
Эйвээмнэу заметила это и осторожно закрыла полог.
27
Снежный потолок был так низко, да и вообще нора эта была такая тесная, что каждый раз, когда Тутриль шевелился, отовсюду на лицо, за ворот, на все открытые части тела падала противная сырая снежная пыль, от которой становилось еще холоднее. Поначалу Тутриль стеснялся дрожи и усилием воли старался ее унять, но, заметив, как дрожь бьет и Айнану, перестал сдерживаться.
Айнана с Тутрилем старались прижаться друг к другу плотнее. Так было теплее.
Часы у Тутриля стали, и невозможно было установить, сколько же в действительности прошло времени с тех пор, как они остановились возле снежного надува и Тутриль убедил Айнану вырыть здесь нору и переждать бурю.
— Нам больше не найти такого сугроба, — убеждал ее Тутриль. — На льду снега все меньше и меньше. Куда идти — не знаем, силы на исходе. А если упадем под ветром на открытом льду? Тогда пропадем…
В первые же минуты, как только они забрались в снежную нору, вместе с промозглым холодом они ощутили голод.
— Как хочется есть! — мрачно сказала Айнана.
— У нас есть недоеденный росомахой песец, — напомнил Тутриль.
— Опять росомаха! — Айнану даже передернуло. — Все из-за нее.
— Не надо сердиться, — спокойно сказал Тутриль, — она все же оставила нам большую половину тушки.
— Я не буду есть, — заявила Айнана и отвернулась. Она слышала, как Тутриль хрустел тонкими песцовыми косточками, и рот ее наполнялся горькой слюной.
Не выдержав, она повернулась и попросила:
— Дайте кусочек!
Мясо было как мясо, ничего особенного, если бы она не знала, что этот песец — тот самый, которого глодала росомаха, чьи следы завели в эту снежную нору.
Еда немного согрела и вызвала дремоту.
Но Тутриль не дал Айнане уснуть, пока она не разулась. Она пыталась возразить, но Тутриль терпеливо объяснил, что и он тоже разуется и свои озябшие ноги спрячет ей под кухлянку, а она свои — под его. Айнана могла только подивиться его сообразительности.
Но холод не уходил. Он тряс их, забирался под одежду, шарил холодными костяными пальцами по самым укромным местам.
Чтобы не видеть белого снега, ввергающего его в еще большую дрожь своим неумолимо холодным светом, Тутриль держал глаза закрытыми, стараясь обратить свои мысли к воспоминаниям, начинающимся теплым пологом в одинокой яранге с меховой оленьей постелью и пыжиковым одеялом… Он мысленно видел полный горячего, обжигающего губы чая закопченный чайник над костром в чоттагине, свернутых калачиком собак, их теплое, сонное дыхание под вой пурги… Потом он вспоминал отцовский домик в Нутэне, аккуратную комнату, кровать под голубым покрывалом, чистую постель. Баня на окраине селения, над ручьем, запах горячего дерева, пропитанного паром… Другая баня, под Ленинградом. Когда-то, еще до войны, в Елизаветине Ленины родственники снимали дачу. Хозяева помнили девочку и сдали Тутрилям на лето светлую комнату с большими, затянутыми чистой марлей окнами. Банька хозяев стояла у пруда, и топили ее по-черному. Конечно, копоть на стенах была, но полки чистые и белые, и, главное, дух в баньке был отличный от той, что топилась по-белому. Лена хлестала веником распластанного на полке мужа, и так хотелось побыстрее выскочить из обжигающего пара и окунуться в прохладные, мягкие воды деревенского пруда… Очутиться бы в этой баньке и лежать, и лежать на горячих чистых досках, вбирая в себя тепло…
— Не спи, проснись, — растолкал он Айнану.
— Да не сплю я…
— Слышу: перестала дрожать, испугался — не уснула?
Тутриль услышал громкие рыдания, приподнялся на локте и удивленно спросил:
— Ты что, Айнана? Не надо плакать… Лучше прижмись ко мне покрепче, и тебе будет тепло.
Айнана послушно придвинулась к Тутрилю, спрятала заплаканное лицо на его груди и затихла.
— Вот кончится пурга, и мы вернемся в Нутэн, — продолжал утешать Айнану Тутриль.
— А я уже придумала, что вам подарить, — сказала Айнана, отнимая лицо от груди Тутриля. Я вам подарю тот клык, где изображен новый и старый Нутэн. Там, где нарисована ваша старая яранга и маленький мальчишка возле нее… Только я еще нарисую в сегодняшнем Нутэне собачью упряжку на окраине, между вертолетной площадкой и первыми домами. И на нарте двоих… Вы догадываетесь, кто это будет?
— Догадываюсь, — с улыбкой ответил Тутриль.
Некоторое время Тутриль и Айнана молчали.
— Только не спи, — снова попросил ее Тутриль.
— А я не сплю, думаю…
— А ты думай вслух, не стесняйся.
— А вы расскажите о чем-нибудь, — попросила Айнана, — о городе расскажите…
— Да что о городе рассказывать? Ты тоже бывала в городах — в Анадыре, в Магадане…
— Тогда о деревне, — сказала Айнана. — Я думаю: наверное, нет ничего прекраснее русской деревни… Я так представляю: стоят дома, с красивыми, обрамленными резными наличниками окнами, такие же красивые ворота, деревянная церковь, как в Кижах. За домами поле, за полем — лес, а на опушке девушки в разноцветных ситцевых платьях водят хоровод… Ну еще речка, березка и калина красная… Так в русской деревне?
— Примерно так, — сквозь дремоту ответил Тутриль.
— Не спите! Не спите! — принялась тормошить его Айнана. — Не надо спать…
— Да я и не сплю, — непослушными губами пытался ответить Тутриль, не в силах сопротивляться мягкому, теплому облаку, которое ласково обволакивало его, оберегая от холода, от пурги, от снежного студеного окружения.
А покорная ветру льдина все дальше уходила от берега в открытое море.
28
Проснувшись, Лена сначала не могла сообразить, где она. Ей снился Ленинград, распахнутое окно в квартире, в которое врывался уличный шум. Она открыла глаза, но не увидела света в окне, хотя шум оставался.
Понемногу она вспомнила, где находится. Нащупав край меховой занавеси, она высунула голову в чоттагин, наполненный теплым легким дымом и запахами приготовленной еды.
— Проснулась? — услышала она ласковый голос и увидела перед собой лицо Эйвээмнэу.
— Как хорошо в пологе! — потягиваясь, произнесла Лена. — Давно так спокойно не спала.
— А теперь будем обедать, — сказала Эйвээмнэу.
Лена ела и похваливала стряпню Эйвээмнэу, заставляя краснеть от гордости и удовольствия хозяйку. О том, что еда и вправду понравилась гостье, свидетельствовала просьба еще налить супу.
Эйвээмнэу хотелось, как следует рассмотреть эту русскую женщину, вышедшую замуж за чукчу, но как-то неловко было, поэтому она старалась занять Лену разговором, исподволь изучая ее.
— Не скучает в Ленинграде Тутриль?
— Некогда ему скучать, — улыбнувшись, ответила Лена. — Много у него работы. Сейчас он заканчивает сборник сказок и легенд Чукотки.
— Про это он нам рассказывал, — кивнула Эйвээмнэу.
— Это будет самое полное собрание за всю историю существования чукотского языка, — с оттенком гордости сообщила Лена.
— Там будут и наши легенды, — сказала Эйвээмнэу. — Мы ему наговорили на магнитофон. Все говорили — и я, и Токо, и Айнана.
— А сколько лет вашей внучке? — спросила Лена.
— Двадцать лет.
— Так она совсем еще девочка!
— Ии, — кивнула Эйвээмнэу.
— Наверно, трудно быть охотником такой молоденькой, — заметила Лена.
— В жизни все трудно, — вздохнула Эйвээмнэу..
После чаепития Эйвээмнэу принялась за работу. С молчаливым изумлением Лена смотрела, как женщина сучила нитки из оленьих жил — так ловко и быстро, что, казалось, нить самостоятельно растет из ее ловких, сильных бугристых пальцев.
Затем старуха взяла размягченную кожу и принялась зубами формовать подошву будущего торбаса. Лена как-то не поверила мужу, когда на присланных его матерью тапочках он показал ямочки и сказал, что это следы зубов. Но это было так, и кусок кожи постепенно превращался в «лодочку», к которой пришивались голенища.
— Мы все просим, чтобы нам прислали граненые иголки, — рассказывала Эйвээмнэу. — Когда такой иголкой протыкаешь кожу, получается треугольная дырочка, а не круглая. Она потом хорошо и плотно прижимается к жильной нитке и не пропускает воду… И чего нам шлют круглые иголки?
Лена слушала неторопливый говорок Эйвээмнэу и ловила себя на мысли, что происходящее вокруг порой кажется каким-то сном. Может, это оттого, что многое узнавалось по описаниям Тутриля. В его рассказах о родине каждая мелочь была дорогой и милой сердцу. Даже просто костер, вот этот очаг, обложенный поседевшими от пепла камнями, железная прокопченная цепь, деревянные жерди, поддерживающие свод из моржовых кож, полог, обыкновенное деревянное бревно-изголовье… Она еще и еще раз оглядывала жилище, и в ее ушах звучал голос Тутриля, низкий, глуховатый, вспоминающий ярангу…
— Кажется, вездеход движется, — насторожилась Эйвээмнэу и бросилась раздувать угасающий огонь в костре.
Лена прислушивалась, но, кроме привычного грохота пурги за стенами яранги, нельзя было уловить ничего.
Но вот распахнулась дверь, и вместе с ветром и снегом в ярангу вошли люди. Лена стояла посередине чоттагина, пытаясь узнать среди запорошенных снегом людей мужа. Но Тутриля не было. Она вопросительно смотрела то на одного, то на другого, пока Токо не сказал:
— В избушке их не оказалось…
— Так где же они? — встревоженно спросила Лена.
По лицам мужчин, по их глазам, которые они прятали, она чуяла что-то неладное.
— Мы проехали до самых дальних капканов, — сказал Гавриил Никандрович.
— Что же это такое? — сердце у Лены упало.
— Да вы не беспокойтесь, — успокоил ее Гавриил Никандрович. — Где-нибудь сидят и пережидают пургу. Народ они опытный, не пропадут. Они проверили дальние капканы, значит, были на пути домой. В самом худшем случае сидят где-нибудь в снежной норе.
— Так ведь там холодно, в этой норе!
Онно подошел, уселся напротив и заговорил:
— Лена, мы тоже немножко обеспокоены, но повода для большой тревоги нет. Кончится пурга — они появятся. Придется потерпеть… Собирайтесь, мы сейчас поедем в Нутэн…
Лена растерянно огляделась, потом спросила:
— А когда кончится эта пурга?
Онно пожал плечами.
— Они сюда должны вернуться?
— Да, — ответил Токо.
— Тогда я остаюсь ждать здесь, — решительно сказала Лена.
— Елена Петровна, — принялся уговаривать ее Гавриил Никандрович. — Вам там будет удобнее, здесь же все-таки яранга, неудобства всякие…
— Но ведь люди-то здесь живут, — возразила Лена, — и Тутриль здесь жил…
— И ему очень нравится здесь, — вставила свое слово Эйвээмнэу.
— Я уже тут поспала в пологе, так что первое представление у меня есть… Разрешите мне остаться здесь? — обратилась она к Онно.
Поколебавшись, Онно сказал:
— Ну что же. Может быть, так лучше… Только просьба: как только они появятся — сразу же сообщите нам по телефону.
— Это мы сделаем обязательно, — обещал Токо.
Путники наскоро попили чаю, и вездеход умчался в ветер и пургу, взяв направление в селение Нутэн.
29
В испуге Тутриль открыл глаза. Ему показалось, что он остался один в снежной пещере, превратившейся в могилу. Он протянул руку и нащупал теплое, вздрагивающее от холода тело Айнаны.
В далеком детстве Тутриль однажды видел, как хоронили русского, милиционера Савина, убитого в тундре кулаками-оленеводами. Тело милиционера, завернутое в рэтэм [20], лежало на нарте возле домика райотдела, пока мастер на все руки Гэматтын сколачивал гроб. Тутриль не впервые видел умершего, но его сородичей всегда клали на землю, а тут покойного не только собирались запереть в ящик, но еще рыли для него в вечной мерзлоте глубокую яму.
На холме гремели взрывы, и мерзлая земля летела далеко.
Тутриль был вместе с теми, кто поднялся на холм. Он слышал, как трещали доски под тяжестью наваленных на гроб камней, вздрагивал от громкого залпа множества ружей — прощального салюта над могилой, разглядывал фанерный обелиск с жестяной звездочкой, вырезанной из консервной банки, и думал, каково веселому молодому милиционеру лежать под тяжелой толщей мерзлой земли и камней… Потом Тутрилю иногда снилось, что его закапывают в землю, и каждый раз после такого сна он просыпался в холодном поту…
Сколько же может продлиться пурга? Как далеко унесет их от берега?
А если еще день-два? Ведь сил уже мало, и вполне может случиться так, что к наступлению хорошей погоды у них не будет сил подняться на ноги.
Он растолкал Айнану.
— Послушай, может быть, нам лучше пойти?
— Куда? — слабым голосом отозвалась Айнана.
— К берегу, — ответил Тутриль. — Идти все же лучше, чем вот так ожидать в бездействии. Никто не знает, сколько продлится пурга, а льдина может подойти к берегу.
— Как же мы пойдем? — с сомнением произнесла Айнана. — Мы такие слабые — ветер унесет нас.
— Не унесет, — уверенно сказал Тутриль. — Надо бороться изо всех сил, а не лежать вот так в ожидании неизвестно чего.
— А вы знаете, куда надо идти? — спросила Айнана.
— Ветер южный, можем и по ветру ориентироваться.
— Легко сказать — по ветру.
— Но согласись, что нельзя добровольно ложиться в могилу.
— В какую могилу? — испуганно спросила Айнана.
— Вот в эту снежную могилу, — ожесточенно произнес Тутриль. — Мы уже не можем бороться со сном. Если бы мне не приснилось страшное, мы бы так и остались здесь. Идем, Айнана… Это единственное наше спасение.
— Дед меня учил: в пургу лучше всего оставаться в снежной норе — только так можно остаться в живых. Потому что в пургу, даже зная направление, можно запутаться, закружиться и в конце концов обессилеть.
— Послушать дедов — так можно просидеть на месте до смерти.
Айнана дотронулась пальцем до впалой щеки Тутриля и тихо попросила:
— Не надо говорить о смерти.
— Но сейчас мы в таком положении, когда смерть нам угрожает. Давай не будем терять времени.
Он пошевелился, задевая телом стенки снежной норы. Снег сыпался отовсюду на лицо, за шиворот, таял на теле, но дрожь больше не появлялась, просто больше не было сил на нее.
— Идем, — решительно сказал Тутриль и принялся пробиваться наружу. Наверху намело порядочно снегу, и пришлось долго трудиться, чтобы пробить отверстие. В пещеру ворвался ветер со снегом, выбивая дыхание. Тутриль закашлялся, отпрянув назад.
— Вот видите, — сказала Айнана, залепляя отверстие снегом.
Работа отняла последние силы Тутриля, и он некоторое время лежал с закрытыми глазами, тяжело дыша.
— Я пойду вместе с вами даже на верную гибель, — тихо сказала Айнана. — Но послушайте меня внимательно: идти сейчас в пургу — это безумие. Я это знаю…
Ей еще хотелось сказать, что Тутриль за время долгой жизни в Ленинграде забыл, что такое пурга в тундре, и не подозревает, на что идет…
Но Айнана сдержалась…
Сквозь полузакрытые веки Тутриль чувствовал, как на него все ниже и ниже опускается снежный потолок. Вот он касается груди, прижимает ее своей тяжестью, ограничивая дыхание, снег лезет в рот, в глаза, в уши… Тутриль рывком приподнялся и стукнулся головой.
— Идем!
Собрав последние силы, он пробил снег. Ветер подхватил его и понес, не дав опомниться. Тутриль упал на колени, потом распластался на снегу и только тогда остановился. Он кричал, звал Айнану, но ветер уносил в сторону крик. На секунду мелькнула мысль, что Айнана, пожалуй, была права… Но какое это теперь имело значение? Куда идти? Где Айнана? Где оставленная снежная нора? Прижимаясь к снегу, Тутриль лихорадочно думал… Что же делать? Ветер южный. Значит, надо ползти против ветра. Царапая лицо о снежный покров, Тутриль двинулся. Он теперь не обращал внимания на снег, забивающий рот, ветер, останавливающий дыхание.
Ему послышался слабый крик. Это Айнана! Тутриль приподнялся и крикнул:
— Я здесь! Я здесь!
Что-то мелькнуло в белесой мгле, и, протянув руки, Тутриль вцепился в развевающуюся на ветру камлейку Айнаны…
— О-о-о! — простонала со слезами Айнана. — Я думала, что не найду вас… Милый мой, хороший… Живой…
— Живой я, живой, — радостно повторял Тутриль, целуя Айнану. — Идем обратно, к пещере. Ты права.
Пойдя против ветра, они поняли, что промахнулись, прошли мимо снежного надува, где была вырыта нора.
Повернули обратно, часто останавливаясь, тщательно осматривая все вокруг.
— Может, выроем другую нору? — предложил Тутриль.
— Где? — возразила в бессилии Айнана. — Глядите!
Она ковырнула носком торбаса снег — слой был всего сантиметров в четыре-пять.
— Найти бы тот сугроб, — с надеждой в голосе проговорила она.
— А может, нам его не искать, а пойти все же вперед? — нерешительно предложил Тутриль. — Попадется по дороге снежный надув, там и остановимся.
Шли молча, с трудом преодолевая напор ветра. Тутриль догадывался, что ветер относит влево, но молчал, только каждый шаг старался делать так, чтобы хоть немного забирать вправо.
Айнана часто останавливалась, чтобы перевести дыхание, садилась на снег. Потом стала ложиться и закрывать глаза. Тутриль пристраивался рядом, но уже через минуту-две поднимался и тормошил ее.
— Надо идти, не надо останавливаться.
— Я знаю, — с раздражением отвечала Айнана. — Вот наберусь сил и пойду.
— Не закрывай глаза! Не спи!
— С чего вы взяли, что я засыпаю? — шептала Айнана. — Снег в лицо, вот и закрываю глаза.
А веки такие тяжелые, словно потолстевшие, опухшие и налитые свинцом. Держать их открытыми — мука.
Тутриль тормошил ее, пытался поднять, и Айнана вставала, утешаясь мыслью, что через несколько шагов она снова упадет и полежит хоть несколько мгновений.
Но всюду, куда они шли, была вода. Открытая океанская вода, кипевшая под ураганным ветром.
Тутриль обследовал окрестности и позвал Айнану:
— Иди сюда! Здесь почти нет ветра и можно подольше отдохнуть!
Айнана поползла на зов и вправду оказалась в защищенном от ветра укрытии, образованном стоявшей стоймя льдиной.
Она привалилась спиной к ней и тотчас закрыла глаза.
— Только не спи, я прошу тебя!
— Не буду спать, — распухшими губами произнесла Айнана.
— Тогда говори, говори, — просил Тутриль.
— Хорошо… Слушай… Ты хотел дослушать до конца легенду о росомахе. Энмэн… Влюбился юноша в Дочь Солнца, а она не может жить в тени ночной земли. Холод тьмы губителен для нее… Только росомаший мех мог ее защитить. Длинный и теплый, он не боится мороза, на нем не бывает инея… И пошел юноша по следу росомахи, чтобы добыть ее, чтобы любимая всегда была с ним… Идет он, идет…
Тутриль то впадал в забытье, то вдруг отчетливо слышал голос Айнаны. Иногда ему казалось, что ее нет рядом и все лишь воображение, игра затуманенного сознания.
Он видел себя то на берегу моря, теплого, ласкового, то вдруг вместо затухающего голоса Айнаны слышал Лену…
И где-то вдали, у морского горизонта, звучала песня:
Высокое небо, Чистое небо… Ветер, идущий с теплой страны. Летите, птицы, вестники счастья, Несите на крыльях любовь и весну!30
К утру пурга стала утихать, хотя ветер еще был силен. Но уже открылись дальние горы, и было ясно, что буря идет на убыль.
Лена высунулась в чоттагин, окунувшись в уютный дым от костра, смешанный с запахом свежих лепешек на нерпичьем жиру.
Эйвээмнэу возилась у костра.
— Доброе утро! — весело сказала Лена.
— Кыкэ — доброе утро! — отозвалась Эйвээмнэу. — Токо запрягает собак, сейчас поедет.
Пока Лена умывалась с помощью Эйвээмнэу, вошел Токо и принялся налаживать рацию.
Лена с интересом смотрела на него. По всему видать, старик хорошо разбирался в этой технике, движения у него были уверенные и точные.
— Я вижу, вы хорошо разбираетесь в технике, — заметила Лена.
— Да тут ничего хитрого. Только никак не пойму, почему эта радиостанция называется «Недра». Наверное, для шахтеров предназначалась…
— А может быть, для геологов? — предположила Лена.
— У них станция получше нашей, — сказал Токо.
— Вы меня не возьмете? — с надеждой спросила Лена.
Токо помолчал.
— Можно бы взять, однако собачки будут ехать медленно… А потом, если кто обессилел — Тутриль или Айнана, — вам тогда пешочком придется идти… В другой раз покатаетесь на собаках. Айнана свезет вас в Нутэн, если хотите.
Токо взял в руки телефонную трубку, и сразу же выражение его лица переменилось, будто он оказался там, где находился его невидимый собеседник.
— Алло! Алло! — произнес он несколько раз.
Лена прислушивалась к его разговору.
— У нас пока нет новостей, — отвечал Токо. — Сейчас выезжаю на собаках в сторону дальней охотничьей избушки. А вы — в другую сторону. Пока не надо… Чего зря людей тревожить да машину гонять.
Токо положил трубку и поймал взгляд Лены.
— Из района звонили: как стихнет, вертолет поднимется. Онно уже выехал на собаках.
— А что так? — встревожилась Лена.
— Вот я им сказал: нечего панику поднимать, — сердито произнес Токо и принялся за чаепитие.
Но уж таков закон Севера. Еще Токо пил чай, а от конторы Нутэнского совхоза уже отъехал вездеход.
На маленькой посадочной площадке районного центра разогревали моторы небольшой одномоторный самолет «Ан-2» и вертолет. Они ждали, когда стихнет ветер, чтобы подняться в воздух.
Онно уже давно находился в пути, ведя свою упряжку по береговой, еще покрытой снегом полосе.
По телефону, по радиотелефону от Нутэна до Анадыря неслась тревожная весть: двое не вернулись, и неизвестно их местонахождение.
Токо вышел из яранги. Следом за ним женщины — Эйвээмнэу и Лена. Запряженные собаки возбужденно перебирали лапами и нервно повизгивали. Ветер почти стих, но иногда вдруг с прежней силой налетал порывами, поднимая шерсть на собаках.
Токо выдернул из снега остол, тихо чмокнул и тронул нарту. Собаки рванули, и каюр на ходу плюхнулся на тонкие доски сиденья, заставив скрипнуть тугие ременные крепления.
Лена и Эйвээмнэу стояли возле яранги, пока нарта не скрылась из виду.
Токо сидел бочком, поставив подошву правого торбаса на полоз, и думал о своем.
Об Айнане, о Тутриле и Лене… В его молодости все было не так. Она, эта любовь, может, и была на самом деле, но не занимала большого места в жизни. Они с Эйвээмнэу об этом и не задумывались. Может быть, только в самом начале, когда были молодые… Может быть, просто времени на это не было? Тяжкая работа и зимой, и летом. Надо было строить свою ярангу, кормиться и растить детей. Было два сына и дочь. Один умер в младенчестве, второй утонул на охоте. Осталась дочка. Росла, училась в школе, пионеркой была, потом комсомолкой. Веселая, красивая. Все мечтала о больших городах. Рано родила, не стала учиться дальше. А потом встретилась с тем моряком, за которого и вышла замуж, оставив деду и бабке Айнану.
Эх, Айнана, Айнана… Каково тебе будет сейчас? Острая жалость шевельнулась в сердце Токо, даже слезы навернулись на глаза. Да ведь иначе и не может быть — вернется Тутриль к своей жене, она небось тоже страдает… Грустно и холодно будет на сердце Айнаны, хоть рядом дед и бабка. Но, видно, отстали они от внучки своей, у которой свои понятия о жизни. Почему так? Или это от воли, от этой огромной свободы, которая дарована этому поколению? В самом деле: Токо, может, и сам бы хотел быть таким вольным, но жизнь цепко держала его на одном месте и мысли направляла только по одному руслу: добыть зверя, чтобы жизнь не угасла в жилище. А потом, когда строили новый Нутэн, сносили яранги, мечтали о светлой жизни — а эту мечту надо было своими руками строить… А Тутриль да Айнана уже в новое время входили в жизнь. Учились в школе, жили в интернатах, почти и не заглядывая в ярангу, а некоторые их сверстники стеснялись и яранги, и то, басоэ, и даже своего родного чукотского языка… Да, были и такие! Правда, они до того были смешны, что сами потом поняли это.
Токо, чтобы отвлечься, тряхнул головой и огляделся. Вожак упряжки посмотрел, как бы спрашивая — так ли он идет, как надо. Токо тихо произнес:
— Поть-поть.
Нарта чуть изменила направление.
В тишине смолкнувшей бури послышался рокот мотора, и, напрягши зрение, Токо увидел на горизонте темную точку, быстро превратившуюся в летящий самолет.
Летчик заметил упряжку и покружил низко над каюром. Значит, они все же пустились на поиски. Токо подумал об этом с досадой, сотому что Айнана будет переживать и это тоже — сколько людей потревожили, оторвали от работы…
Того прикрикнул на собак, и они прибавили шагу. Токо держал путь на дальние капканы.
За время пурги снег подсох и подмерз, и парта хорошо катилась. Токо доехал до места, где были поставлены дальние капканы, но, кроме обглоданного остова лахтака, ничего не обнаружил, — капканы были сняты. Значит, Айнана побывала здесь. Отсюда они должны были направиться либо обратно в ярангу, либо к дальней избушке, либо в Нутэн.
Токо решил сделать круг.
Через некоторое время вожак шумно потянул носом и оглянулся на каюра.
Токо увидел след росомахи. Зверь прошел давно, и пурга почти совсем замела его след. Но вожак учуял его. Он почти не поднимал голову от следа, сильно натягивая средний ремень, к которому были пристегнуты все собаки.
Нарта мчалась все быстрее и быстрее прямо к синеющей вдали открытой воде.
В это же время с другой стороны в этом же направлении ехала из Нутэна другая упряжка, и каюрил на ней Онно.
У самой воды цепочка следов оборвалась.
Карта остановилась, Токо сошел с нарты и подошел к воде. Он долго смотрел вдаль, на плавающие льдины. Где-то там льдина, на которой Айнана и Тутриль.
Услышав скрип снега за спиной, Токо обернулся и увидел Онно.
— Они пошли по следу росомахи, — тихо произнес Токо.
Старики медленно побрели к нарте и сели рядом.
Долго они сидели молча, устремив глаза в пространство.
Кругом стояла тишина. Только где-то далеко рокотал вертолет и тарахтел мотор вездехода.
И в мертвой звенящей тишине в памяти стариков уходящим воспоминанием звучал голос Айнаны:
Высокое небо, Высокое солнце… Ветер, идущий с теплой страны… Летние птицы, вестники счастья, Несите на крыльях любовь и весну…― Рассказы ―
ЧИСЛА КАКОТА
Когда Амундсен выразил желание взять поваром Какота, чукчи пришли на «Мод» упросить его переменить решение и стали предлагать других.
Сам Какот стоял в стороне и молчал. На лице его было задумчивое страдание. Взор его был устремлен на диковинные очертания мыса Сердце-Камень, и казалось, одна только мысль, что он покинет этот серый каменный осколок, была мучительна для него.
— Жалко тебе отсюда уезжать? — спросил его Амундсен.
Какот молча кивнул.
— Тогда я могу взять другого, — сказал Амундсен.
Какот, ничего не говоря, направился к трапу, намереваясь вернуться на берег.
— Постой!
Амундсен бросился вслед, в душе ругая себя за чувствительность, но уже ничего не мог поделать с собой. Он проникся неожиданной симпатией к этому человеку, такому непохожему на своих земляков-чукчей, этих арктических оптимистов, не теряющих улыбки даже в самую сильную стужу, в ураганный ветер, даже в голодные темные зимние месяцы.
Какот задержался у борта.
— Я беру тебя поваром, — громко объявил Амундсен, чтобы слышали все.
Готфрид Хансен, стоявший рядом, спрятал в усах улыбку.
Какот перебрался на «Мод» и поместился в маленькой каютке, где стояла койка и небольшой, прикрепленный к деревянному борту столик.
В первый день пребывания на корабле новому коку устроили паровую баню и сменили одежду. Какот облачился в шерстяную фуфайку, в матерчатые брюки, но на ногах оставил свои старые нерпичьи торбаса.
Готовить еду учил его сам Амундсен. В камбузе находилась плита и еще множество различных приспособлений. Рядом с плитой стоял удивительный ящик. В нем целыми днями томилась овсяная каша, которую потом команда «Мод» ела с большим аппетитом. Довольно скоро Какот научился жарить оленину, рыбу, готовить суп из консервов, варить компот из сушеных фруктов. Но печь булочки он так и не научился. Рослый большеносый Амундсен пек их сам, а Какот стоял в сторонке и смотрел, как норвежец колдует над тестом, ставит беленькие булочки в духовку и оттуда вынимает их пышными и румяными.
Вечерами, после ужина, Какот тщательно мыл руки над лоханью, обтирал лицо мокрой тряпкой и бочком проходил в кают-компанию. Из широкого деревянного горла граммофона вырывались странные, щемящие душу звуки. Они уносили мысли далеко, туда, куда Какоту больше не хотелось возвращаться… Там осталась могила любимой жены… Там у чужих людей живет маленькая дочка, весенний птенчик, маленькое солнышко.
Путешественники веселились, играли в непонятные игры, что-то писали на листах бумаги. Какот знал, что значки на бумаге — это слова, и пишут их для того, чтобы послать кому-нибудь весть или сделать заметку на будущее, запомнить.
Но один человек всегда писал нечто отличное от всех. Это был Оскар Вистинг. Он располагался на краю большого стола и раскрывал толстую книгу, испещренную небольшими аккуратными значками.
Оскар вглядывался в них с видимым удовольствием и порой даже шевелил губами, что-то шептал про себя. Какот однажды не выдержал и спросил:
— Хорошие слова?
— Где? — встрепенулся Вистинг.
— Вот тут, — Какот ткнул пальцем в страницу, где стройными рядами стояли непонятные значки.
— Это не слова, — ответил Вистинг, — это числа.
Вистинг говорил по-английски, и Какот понимал эту речь. Но этого слова — «числа» — Какот не знал.
— Что это такое?
— Числа? — задумчиво переспросил Вистинг. — Ну как бы тебе объяснить… Вот у тебя один палец, — Вистинг показал на аккуратный палец Какота, ноготь на котором собственноручно обрезал Амундсен. — Рядом второй, третий, четвертый и пятый… Пишу цифру пять. Обозначаю пять пальцев… Понятно?
— Проще руку нарисовать, — заметил Какот.
Вистинг озадаченно посмотрел на грустного кока.
Но знак, которым Вистинг обозначил пять пальцев, так и стоял перед глазами Какота, странно волнуя разум. Иногда посреди работы Какот вдруг останавливался, задумывался и долго в раздумье смотрел на свои руки, вспоминая значок, похожий на крюк для большого котла, вобравший в себя значение пяти человеческих пальцев.
Вторая рука ничем не отличается от первой. Потом — ноги, и на каждой столько же пальцев, как и на руках. Общее число пальцев называется «кликкин», что значит мужчина, человек мужского пола. Правда, общее число пальцев у женщины такое же, как у мужчины, но все же главное число счета называется «кликкин», и все большие числа содержат двадцатки.
Большие числа… Насущной необходимости в их знании у берегового жителя не было. Для счета убитых моржей и тюленей хватало пальцев на собственных руках и ногах, а в более удачливые времена к услугам были конечности всех членов семьи, которые всегда были на виду в теплом пологе, где надлежало сидеть без одежды и, следовательно, без обуви.
Какот орудовал у жаркой плиты и рассуждал о числах. Амундсен сшил из белой бязи большой поварской колпак и специальную камлейку, которую полагалось носить только у плиты, хотя, по мнению Какота и его земляков, в такой одежде очень удобно преследовать песца или красться к вылегшему на лед тюленю. Колпак был один, и белая камлейка тоже одна. Кастрюль было три. Все, что находилось в камбузе, было легко сосчитать.
А Вистинг каждый вечер садился на уголок стола и принимался писать свои числа.
Судя по значкам, это были невероятно большие числа, которые разумом невозможно даже представить. Сколько же это двадцаток? Тьма!
Какот приближался к Вистингу, и, когда начинал дышать в ухо, тот недовольно поднимал голову, и кок виновато отходил в сторону.
Однажды Вистинг не выдержал и спросил:
— Разве это тебе интересно?
— Очень интересно! — с замиранием сердца сказал Какот.
Оскар Вистинг показал единицу, двойку, тройку и так далее, до десятка. Какот сразу схватил суть, но споткнулся на десяти. Ненадолго. На пятый вечер Какот сообразил, что белые люди, в отличие от чукчей, считают десятками, а не двадцатками.
Теперь на всем, на чем можно было писать, Какот изображал цифры, и так старательно, что они почти ничем не отличались от печатных. Все, что видели глаза Какота, подвергалось счету. Он быстро сосчитал команду «Мод», число приезжающих гостей, песцовые шкурки, которые выменивал Амундсен, развешанные на палубе шкуры белых медведей. Какот подбирал каждую выброшенную бумажку и старательно разглаживал ее, чтобы вечером, усевшись рядом с Оскаром Вистингом в кают-компании, под звуки граммофона записать цифрами все, что видел он за целый день.
Когда не хватало бумажек, Какот спускался на лед и железной кочергой писал цифры на снегу.
За ним устремлялись собаки, зная его причастность к самому соблазнительному месту на корабле, старательно обнюхивали начертанные на снегу цифры, рыли их лапами, пытаясь отыскать под ними какое-нибудь лакомство, и разочарованно отходили, оглядываясь на кока, стоящего у разворошенного снега с удивленным и глуповатым лицом.
Какот и сам чувствовал как бы постыдность своих занятий и норовил заниматься писанием цифр один или же рядом с Оскаром Вистингом, который с усмешкой посматривал на кока и дивился тому, что находил Какот в бессмысленном, на его взгляд, писании чисел.
— Сколько это? — спросил как-то Вистинг, ткнув на одну из цифр, записанных на обертке от липтоновского чая.
— Это Александр Киcк и его четырнадцать собак, — ответил Какот, отчетливо вспомнив, как к кораблю подъехал торговец, вколотил остол в слежавшийся снег, поднялся на палубу и тотчас стал принюхиваться, стараясь определить: есть ли водка на корабле. Когда Какот подал ему брусничный сироп, Киcк долго его нюхал, пробовал на язык, а потом, сморщившись, выдул одним духом, словно горькое лекарство.
Но чем больше становились числа, тем больше теряли они свою определенность, привязанность к известному месту и событию. Тогда Какот перестал их писать.
Вистинг заметил, что Какот не пишет, и, решив, что коку не на чем изображать цифры, подарил толстую красивую тетрадь, предназначенную для записи магнитных наблюдений.
Какот долго не прикасался к ней. Предчувствие беды всякий раз охватывало его, когда он листал пустые, девственно белые страницы. Сколько же цифр можно здесь поместить! Какие числа, какие невероятные величины могут поместиться на этих строках! Дух захватывает! И все ведь начинается только с единицы, с одной палочки, которая значит «один». Один человек, одна муха, одна собака, один корабль, один Какот, один Амундсен… Одна дочка! Дочка, которая осталась в далеком селении у дальних родственников.
Как-то вечером Какот все же не выдержал. Он заперся в каютке и раскрыл тетрадь на первой странице. В руке у него был остро отточенный карандаш. В левом верхнем углу страницы он написал «1» и остановился. Это была дочь. Какот уронил карандаш, подпер голову рукой, и перед его глазами встало маленькое детское личико.
На следующий день Какот объявил Амундсену, что ему необходимо отлучиться с корабля.
— Что случилось, Какот? — спросил Амундсен. — Тебе не нравится здесь?
— Мне нравится, — ответил грустный кок. — Но мне надо поехать проведать дочь. Мне кажется, что она больна.
Когда на «Мод» надежда на его возвращение уже была потеряна, Какот появился в кают-компании с небольшим меховым свертком. В оленьих шкурах лежала его дочь, девочка лет шести.
Ее развернули, и даже видавшие виды путешественники отвели глаза: крохотное, страшно исхудавшее тельце ребенка почти сплошь было покрыто струпьями чесотки.
Амундсен тяжело вздохнул, покачал головой и решительно сказал:
— Горячую воду, мыло, чистые полотенца!
Каждый старался помочь. Один принес медный таз, другой притащил большую кастрюлю теплой воды, третий давал советы, а Амундсен, засучив рукава, подвязав передник, орудовал ножницами, состригая кишевшие насекомыми тонкие, нежные волосы.
Один Какот сидел в стороне, безучастный на вид, словно не его собственное дитя купали.
Он смотрел на дочь и думал, что у чисел есть и другое свойство — уменьшаться. И дочь его — это то, что осталось после страшной болезни, унесшей всех близких Какота — родителей, жену, братьев и сестер… Почти все селение вымерло. Тех, кто остался в живых, можно было сосчитать в пределах одного человека — «кликкина» — двадцатки.
Хлопоты о маленькой дочери Какота захватили всю команду. Через несколько недель заботливого ухода Мери превратилась в милую девчушку, и Какот часто ловил себя на мысли: а его ли это дочка? Но глаза, выражение лица и даже цвет ее волос все больше напоминали покойную жену.
По вечерам в кают-компании Мери выслушивала множество предположений и планов о своем будущем. И когда было окончательно решено, что Мери вместе с младшей дочерью торговца Чарлза Карпентера поедет учиться в Осло, Амундсен спросил Какота, согласен ли он.
А Какот давно принял решение. Он только боялся, что Амундсен передумает. Разве отец может лишить дочь лучшего будущего? Уж Какот-то знал, что у белых даже самая нищенская жизнь не может сравниться с вечным голодом на этом берегу!
Может быть, он и теряет дочь навсегда. Ведь если Мери выучится в далеком Осло и станет совсем другой — может, она и не захочет возвращаться на родину? Что ей делать здесь, если она не будет уметь выделывать шкуры, разделывать нерпу, шить мужу торбаса и кухлянку?
Зато она узнает сущность больших чисел…
И Какот снова вернулся к ним.
Он открыл страницу и увидел цифру «1», которая сиротливо стояла в левом верхнем углу, словно дожидаясь гостей, собеседников, товарищей. Какот пониже медленно вывел цифру «2». Потом «3» заняло свое место. Очень скоро пришлось переходить на другой столбец, а числа не могли остановиться, словно прорвалась снежная запруда и огромный шумный поток хлынул на чистые страницы тетради.
Какот почувствовал, как его охватывает жар, на лбу появилась испарина, словно он волок на себе тушу жирного оленя. Дыхание участилось, а кончик карандаша прыгал, как оживший; с маленького остро отточенного кончика одно за другим стекали числа и становились в ряд…
Какот с усилием оторвал карандаш от бумаги и бросил. С глухим стуком карандаш ударился о палубу. Еще больших усилий потребовалось, чтобы закрыть тетрадь. Но и сквозь толстую обложку Какот чувствовал невидимую силу чисел, их таинственное излучение.
Какот поискал, куда бы положить тетрадь так, чтобы она не попадалась на глаза, чтобы не искушала десятками чистых страниц, как бы ожидающих нашествия магических чисел.
Он выволок из-под койки дорожный баул из нерпичьей кожи и положил тетрадь на самое дно, под кожаные рукавицы и запасные торбаса.
По вечерам Какот старался отсесть подальше от Оскара Вистинга, чтобы не поддаваться чарам больших чисел, возился с дочкой, которая становилась все красивее, украшаемая новой одеждой, которую шили по очереди все участники экспедиции Амундсена.
Ровным светом горела электрическая люстра под потолком, далекая мелодия лилась из горла граммофона, звенела посуда, потрескивала палуба над головой, покрытая толщей снега, мерно текло время, приближаясь к тому часу, когда все разойдутся по своим каютам. Беседа угасала, словно истощившая жир лампа, а в душе Какота росло беспокойство.
Он с неохотой шел в свое жилище, медленно открывал дверь из тонких, плотно пригнанных друг к другу реек и вступал в полосу тревоги и беспокойства. У него едва хватало сил, чтобы не нагнуться и не выволочь из-под койки кожаный баул и не достать злополучную тетрадь, где было начало неведомому и таинственному.
Какот довольно скоро убедился, что Оскар Вистинг пишет числа беспорядочно, совсем не так, как они выстраивались в мозгу Какота и просились на белое поле бумаги. Значит, то таинственное открытие, которое он сделал, принадлежит ему одному, и чувства, которые он испытывает при прикосновении к духу больших возрастающих величин, также принадлежат ему одному.
Тогда он стал присматриваться к людям корабля «Мод». Иногда он не вникал в слова, которые говорил ему сам Руал Амундсен, а просто смотрел на его рот, на кончик розового языка, на большие крепкие зубы и размышлял: доступна ли этому человеку, который, как утверждают, покорил огромные пространства и побывал на таком юге, что дальше уже вовсе ничего нет, — доступна ли ему истина о бесконечно возрастающих числах? Скорее всего нет. Потому что Амундсен все время ищет конец. Конец земли. Значит, он всегда уверен в том, что есть пределы земным и водным пространствам. Но есть кроме зверей, людей, растений — всего того, что окружает человека с самого рождения и сопровождает до смертного часа, кроме того, что можно сосчитать, чему всегда можно найти конец, — числа. Бесконечный ряд чисел, волшебное возрастание количества, таинственная упругость, превращающаяся в твердость непреклонной головокружительной высоты. И есть ли конец той бесконечности?
Так стоял Какот, держа в вытянутых руках блюдо, и не слышал и не понимал, что говорил ему Амундсен.
— Вы что, оглохли? — заорал в самое ухо великий путешественник.
Какот с состраданием посмотрел на Амундсена и подумал, что этот человек с громким голосом и внушительной внешностью ни больше ни меньше как один из людей, член большой человеческой семьи, один экземпляр человека. Можно сосчитать не только команду корабля «Мод», жителей близлежащего стойбища, жителей всей Чукотки и противоположного берега, — наверное, можно сосчитать и жителей далекой Норвегии, откуда приплыл Амундсен с товарищами…
— Сколько человек живет в Норвегии? — спросил Какот, не обращая внимания на сердитый голос Амундсена.
— Что? — опешил Амундсен.
— Сколько человек живет в Норвегии? — повторил вопрос Какот.
Амундсен сделал шаг назад и, круто повернувшись, вышел из тесного камбуза.
Его громкий голос долго доносился до слуха Какота.
Какот тем временем вернулся в свою каюту и быстро собрал свои нехитрые пожитки. Теперь он не боялся тетради с числами. Он положил ее на самый верх, чтобы чувствовать твердую обложку через кожаный верх мешка.
Амундсен не пожелал разговаривать с Какотом. Он послал Оскара Вистинга, человека, который открыл Какоту тайну чисел, не понимая всей таинственной силы возрастающего количества.
— Руал Амундсен спрашивает: хотите ли дальше работать на корабле или предпочитаете списаться на берег?
Оскар Вистинг. Всего лишь единица из множества поддающихся учету людей, живущих на земле.
— Я сойду на берег, — ответил Какот. — Вернусь к своему народу.
Какот сошел на берег в тот же вечер, перекинув через плечо кожаный баул с тетрадью, в которой были записаны первые ряды бесконечной вереницы чисел.
Дочь осталась на корабле. Да и куда Какот мог ее взять? У него не было ни собственной яранги, ни даже ближайших родственников. Единственный выход — идти к кому-нибудь в ярангу приемным мужем.
Недалеко от того места, где зимовала «Мод», Какот нашел пристанище у одинокой вдовы, которая прельстилась несколькими отрезами пестрой ткани, тремя ящиками морских сухарей, двумя мешками муки и другими драгоценными вещами, полученными Какотом за работу.
Едва устроившись в яранге, Какот достал тетрадь и принялся за работу. Он решил написать столько чисел, сколько может выдержать. Совесть его была спокойна: он принес в ярангу достаточно еды, чтобы не испытывать чувства долга перед женщиной, которая отныне считала его своим кормильцем.
Когда наступал рассвет, Какот выползал из теплого полога и устраивался в холодной части яранги, аккуратно расположив тетрадь на низком столике. Перед ним на стене висели охотничьи доспехи, но он даже не поднимал на них глаз. Собаки бродили вокруг него, заглядывали через плечо, пытались лизнуть в низко склоненный вспотевший лоб, но человек был погружен в числа.
Иногда он отрывал взгляд от тетради и смотрел куда-то поверх разлегшихся в чоттагине собак, в приоткрытую дверь яранги.
Бочком проходила жена. Спроси кто-нибудь в эту минуту Какота, как зовут его жену, вряд ли он мог припомнить… Огромный ряд чисел. Человечество перед ним — ничтожество. Один человек тем более. Будь он даже Амундсеном!
Иногда в ярангу заглядывали соседи. Они смотрели на Какота издали, словно он был поражен заразной болезнью. А он не испытывал потребности в общении. О чем он мог бы с ними говорить? Для него уже стали неинтересны разговоры о морских течениях и состоянии льда, о тюленях, которые с приближением весны все чаще стали выползать на лед… Вот новая жена его хорошо понимает. Она еще не сказала ни одного слова в осуждение его. Напротив, она старалась оградить его от любопытных.
Она смутно чувствовала, что ее новый сожитель озабочен чем-то очень важным и недоступным не только ей, но и многим соседям.
А Какот все писал числа. Он уже не мог назвать того огромного количества, которое значилось у него на страницах тетради. Это было непостижимое уму число!
К нему можно прибавить еще единицу, к полученному результату — еще единицу, и так изо дня в день…
Вечером Какот бывал так опустошен, что не обращал внимания на вкусную еду, которую готовила жена, выменивая лакомства на муку и морские сухари.
А когда в пологе угасал жирник, Какот чувствовал, как к нему жарким бедром прижимается истосковавшаяся по мужской ласке женщина. Он равнодушно исполнял свой мужской долг, думая о том, что при счастливом стечении обстоятельств может родиться ребенок, который восполнит человечество, однако скорее всего в эту минуту кто-то умирает, и таким образом общее число людей остается примерно на одном и том же уровне. Но даже если человечество растет, все равно оно не бесконечно…
Однажды, улучив момент, жена достала тетрадь Какота. В длинных рядах цифр она ничего не поняла. Значки были ни на что не похожи. Но что-то в них было такое — не зря Какот сидел, уткнувшись в них, и покряхтывал от усилий.
Она приблизила к лицу тетрадь, стараясь вдохнуть что-нибудь незнакомое, но тут почувствовала пронзительный взгляд. Она оглянулась и встретилась с черными глубокими глазами Какота. Нет, он не сердился, и в его взгляде не было гнева. Мужчина смотрел с интересом и ожиданием.
Но по виду женщины и по ее глазам Какот заключил, что та не почувствовала ничего такого, что сам он смутно ощущал, но не мог выразить словами.
Какот молча взял тетрадь и раскрыл на той странице, где остановился. И по мере того как он вглядывался в ряды чисел, знакомое волнение охватило его, неведомые крылья подняли его и унесли в мир чистых размышлений.
Женщина с опаской удалилась в полог.
Весна разрушила ледяной припай.
Птицы полетели на север, на открывшиеся водные просторы.
За Какотом приехали норвежцы и спросили, не желает ли он попрощаться с дочерью.
Какот уселся на нарту и поехал, не забыв прихватить с собой тетрадь.
Он увидел девочку — совсем не ту, какую оставил. Она уже произносила некоторые норвежские слова и удивленно поглядывала на Какота, даже сторонилась его и с видом сожаления дотрагивалась до его жиденькой бородки, такой непохожей на пышную растительность норвежцев.
Какот представил, как было бы трудно дочери вернуться в ярангу, в чад жировых ламп, в липкую сырость стылого полога, и порадовался про себя тому, что дочь едет в иную, может быть лучшую страну.
Вечером в кают-компании Какот пристроился рядом с Вистингом и важно раскрыл свою тетрадь. Оскар заглянул через плечо и даже присвистнул от удивления.
Он взял в руки тетрадь и понес показывать членам экипажа. Сам Амундсен долго держал тетрадь, листая страницу за страницей, и говорил какие-то очень разумные слова, которые не имели никакого отношения к приготовлению пищи, поэтому Какот их и не понимал.
И все же Какот убедился, что даже до этих белых не дошел смысл бесконечности. Дело ведь не в том, что можно прибавить еще одну единицу… Это даже невозможно выразить. Это отрицание смысла жизни, отсутствие всякой цели. Ведь такого у человека не может быть! Это значит признать бессилие человеческого разума!
А норвежские путешественники уже забыли про тетрадь Какота: они завершали свою цель — проплыв северо-восточным проходом! А многие больше того — заканчивали кругосветное путешествие по полярным морям планеты!
Какот осторожно сложил тетрадь и незаметно вышел на палубу. Оттуда по трапу он спустился на лед и выбрался на берег. Ночь была светлая: солнце стояло близко за линией горизонта. В такую погоду ничего не стоит пешком добраться до стойбища.
Он уходил в светлую дымчатую ночь, оставляя позади себя корабль «Мод», на котором его дочь поплывет в дальние края и не будет знать холода и голода здешней жизни.
Ломался со звоном ледок под ногами, человеческое дыхание заполняло безмолвие ледового побережья, а мысли так и рвались из головы и шумели вокруг Какота слышными лишь ему голосами. Вот так он шел год назад, пробираясь через весенние, отполированные солнечными лучами торосы. Он шел к знаменитому Акру, владельцу острова Аракамчечен, могущественному шаману и другу людей, чтобы он спас жену Какота.
Шаман молча выслушал сбивчивый рассказ и спокойно ответил, вселяя словами удивительную покорность судьбе: «Не горюй, парень. Ничем уже не помочь твоей жене. Она уйдет сквозь облака, как уходят многие и многие люди. И с этим ничего не поделаешь. Такова жизнь, и не наша с тобой забота делать ее другой. Горе — такая же необходимая часть жизни, как и радость…» Шаман рассуждал очень долго и, наверное, убедительно, но Какот видел угасающие глаза жены и громкий крик дочери, которая просила есть… Как родилась, так и просила есть. Сначала просто бессмысленным, но понятным родителям криком, потом выучила первые слова, которые значили — «есть»…
Неужели человек и создан только для того, чтобы проживать отпущенные ему годы в вечном поиске еды и теплого жилья?
На исходе ночи, когда солнце уже высоко поднялось над морским простором, Какот присел на подтаявший пригорок и впервые оглянулся. Он вдруг почувствовал странную, ноющую боль в груди, словно кто-то оторвал кусок живой плоти и оставил незащищенную рану. Только сейчас до его мозга дошла мысль о том, что его дочь осталась на корабле, продолжение его жизни, то, что осталось от ушедшей сквозь облака горячо любимой жены.
Какот круто повернул и побежал вдоль морского побережья, перепрыгивая через тающие льдины.
«Мод» плыла далеко от берега, огибая мысы. До нее не дошел крик, исторгнутый из глубины отцовского сердца. Слабый человеческий голос упал на расстоянии брошенного камня и растворился в великом молчании холодного моря.
Какот опустил голову и понуро побрел в стойбище.
Он снова взялся за тетрадь, но теперь каждая цифра давалась ему с трудом, и казалось, что он каждый раз переступает через собственное сердце.
Какот даже стал выходить в море и приносить добычу в ярангу. В весеннее время добыть нерпу не представляет большого труда, но все же женщина в яранге была довольна и могла называть своего мужа настоящим кормильцем.
В женской ласке Какот почувствовал что-то новое, и это заставило его задуматься. От размышлений родилась тоска по дочери, и он с новой силой почувствовал, как глупо и жестоко он поступил, отдав дочь в руки Руала Амундсена. Что же это такое? Вроде бы не так долго прожила дочь вместе с ним. Когда была жива жена, она заботилась о дочери, а после ее смерти родственники взяли девочку к себе.
Что-то случилось и с числами. Какот понял, что, как бы он ни торопился, конец будет отодвигаться с той же скоростью, что и написание очередных чисел. Конец ли? Но почему нет? Бесконечность — это ведь тоже нечто определенное!
Море очистилось ото льда, и байдары вышли на моржовую охоту. Какот пристроился к одной артели. Он исправно нес службу гарпунера, получал причитающуюся ему долю, а светлыми вечерами сидел в чоттагине и писал числа, пока, понукаемый страстными вздохами женщины, не влезал в жаркий меховой полог.
Числа перешли на вторую половину тетради. Каждый раз, усаживаясь на китовый позвонок, Какот ожидал, что на этот раз случится чудо и числа перейдут в какое-то новое качество, что-то скажут ему такое, что он чувствовал скрытым за безмолвными рядами гигантских величин.
Но числа молчали.
Сущность чисел не проявилась. Для постороннего человека эта тетрадь — простой набор возрастающих чисел. А для Какота на этих страницах, быть может, заключена вся его жизнь, все его размышления о смысле жизни. Разве может другой человек найти среди нагромождений торосистых цифр тоску по увезенной Амундсеном дочери?
Лето пролетело быстро и незаметно. Так же незаметно для себя Какот покрыл ярангу новой моржовой кожей, наполнил деревянные бочки запасом моржового жира, утеплил меховой полог. Главной была тетрадь, и ряд чисел приближался к концу последней страницы.
Тревога все чаще охватывала Какота. Он вдруг почувствовал, что теряет нечто такое, что его роднило со всеми людьми. А заметил он это, когда увидел округлившийся живот жены. Значит, пока он писал числа, жизнь шла своим чередом и будущая жизнь зарождалась независимо от мучительных размышлений о смысле существования вещей и живых существ…
Он старался быть поласковее с женой, пытался даже говорить с ней, но часто ловил себя на том, что замолкает на середине фразы и возвращается к заветной тетради.
Выпал снег. Море покрылось льдом, и к ярангам потянулись кровавые следы убитых нерп.
Какот уходил ранним утром и возвращался уже при свете звезд. Жена зажигала яркий светильник и выставляла его к порогу.
Льды подступили вплотную. Теперь открытой воды не будет до самой весны, и путь, по которому уплыла дочь, закрыт замерзшей водой.
Какот дошел до места, где зимовала «Мод». Ничто не указывало на то, что здесь был корабль великого открывателя земель. Торосистое море простиралось на огромные расстояния. Взором эти просторы не охватить, но мысленно можно пройти путь до самого Нома. «Мод» держала курс на Ном. Какот бывал в Номе. Скопище деревянных домишек. А вот где Норвегия и город Осло? Что-то кольнуло в сердце Какота, и он вдруг понял, что ему не представить, где это Осло и страна Норвегия, земля, куда уехала его дочь… Дочь, которой он дал иноземное имя Мери. А может быть, не в числах сущность, а в нем самом? И виноват он сам? И в смерти жены, которую он не берег, и в том чудовищном поступке, когда он согласился отдать дочь Руалу Амундсену? Правда, путешественник сказал, что она вернется, когда научится грамоте и письму. Но грамотная Мери — это уже не дочь Какота!
А там, в селении, на берегу ждет его жена. Не просто жена, а тоже человек, со своим именем — Вээмнэут, что значит Речная Женщина. Быть может, в эту минуту рождается новый человек, а Какот все бродит во льдах и ищет смысл больших чисел.
Какот повернул к берегу. На этот раз он шел без добычи, убив время на размышления и воспоминания. Не надо было ему приходить на это место. Воспоминания разбередили его душу, всколыхнули такие мысли, от которых становилось и жарко, и страшно.
Тетрадь лежала в охотничьем мешке за спиной. Какот всегда чувствовал ее присутствие и значимость больших чисел, лежащих в мешке из нерпичьей кожи.
Теперь числа прожигали белую камлейку, пронзали меховую кухлянку и сжимали болью истерзанное сердце Какота. В голове мешались мысли, кровь стучала в висках.
Какот остановился передохнуть и машинально скинул кожаный мешок. Не думая о том, что делает, Какот развязал ременные застежки и вытащил тетрадь. Она казалась распухшей от заключенных на ее страницах больших чисел. Может, и не от чисел, а от сырости, от капель жира, которые неизбежны в пологе, в котором горит жировая лампа…
Какот, не раскрывая тетрадь, положил ее на снег и отошел в сторону. Сделать несколько шагов — и она исчезнет с глаз, а потом ветер унесет и растреплет ее на отдельные листочки.
Но вдруг кто-то найдет эти страницы, исписанные числами, и задумается. Откинет в сторону охотничий посох, забудет о том, что ушел во льды добывать нерпу, и вопьется пытливыми глазами в обозначения чисел…
Какот вернулся к тетради и присел на корточки. Разбухшая тетрадь дышала… Это было ужасно. Тут же в мозгу мелькнуло объяснение: легкий ветерок шевелил страницы. Но поначалу тетрадь показалась настоящим живым существом.
Кончиком посоха Какот пошевелил тетрадь. Она раскрылась, и черные ряды чисел зарябили в глазах, словно отделяясь от белых полей страниц и выпрыгивая на снег.
«Уничтожить надо тетрадь», — решил Какот. Он скинул ружье, положил на снег лыжи-снегоступы и уселся на них. Из-за пазухи достал замшевый кисет, оттуда спичечный коробок. Сдунув табачную пыль, Какот вынул спичку и зажег. Край листка почернел и тотчас вспыхнул ярким желтым пламенем.
Странное дело: страница сгорала довольно быстро, но числа держались дольше всего, словно не хотели уходить в небытие, сопротивляясь всепожирающему огню.
Страницу за страницей сжигал Какот злополучную тетрадь. Огонь то вспыхивал ярким пламенем, то едва теплился, слизывая черные значки чисел.
Вот и последняя страница. Она горела вместе с обложкой. Какоту пришлось несколько раз шевельнуть листки, чтобы не погас огонь.
Сгорел последний клочок, и на снегу осталась горка серого пепла. Какот осторожно тронул ее носком торбаса: пепел рассыпался, развеялся, и на снегу осталось лишь небольшое углубление с подтаявшими краями.
Какот глубоко вздохнул и огляделся.
Торосы подступили ближе: надвигалась ночь. Бесчисленные звезды усыпали небо, и прелесть была в том, что не надо было думать, сколько их на небе. Это было просто звездное небо. Небо со звездами или звезды на небе.
Какот надел на себя охотничье снаряжение и двинулся в селение. Он шел, всматриваясь в торосы, далеко выкидывая вперед посох с острым наконечником.
Он еще издали увидел свет в яранге и прибавил шаг. Он мысленно видел жену, которая сидит на бревне-изголовье, бережно придерживая большой живот коленями, и ждет мужа. По стенам яранги стоят бочки. Они уже наполовину пусты. Копоть хлопьями висит на жердях и на толстой цепи над костром. Собаки устало поднимут головы и равнодушно глянут на возвратившегося охотника.
Простые мысли, простая жизнь.
Может быть, это и есть настоящий смысл жизни?
У порога Какот остановился, увидел в глубине чоттагина жену точно в том положении, в котором ожидал, и громко сказал:
— Пришел я — Какот!
ВОСПОМИНАНИЕ О БАФФИНОВОЙ ЗЕМЛЕ
Вдали от городских кварталов Торонто, разделенные лучами широких автомагистралей, стоят аккуратные кварталы частных домов, окруженные ровными квадратиками подстриженной зелени.
От автобусной остановки, расположенной недалеко от гостиницы «Холидей Инн», пустырем по обочине дороги шагал человек. Он стороной обходил лужи, следил за тем, чтобы грязь не попала на тщательно вычищенные башмаки.
Да, разросся Клейнборг. Еще недавно дома здесь были редки и отстояли далеко друг от друга.
Поворот здесь. Как не знать землю, которая знакома тебе до мельчайшей складки.
Свернуло и ответвление шоссейной дороги, неся на себе бесшумно плывущие автомашины. Здесь ездят только легковые.
Со стороны Онтарио неслись влажные, плотные, как мокрые одеяла, тучи. Мелкая водяная пыль висела в воздухе и сгущала быстро надвигавшуюся мглу.
Показалась знакомая красная черепичная крыша и высокая каминная труба. Над ней курился легкий дымок — значит, в камине пылают дрова и Агнус Прайд, завернув застуженные в дальних северных путешествиях ноги, сидит перед огнем и предается вечерним размышлениям или смотрит телевизионную передачу.
Путник отчетливо представил его рыжую курчавую бороду, уже порядком поредевшую и поседевшую, и теплое чувство неожиданно возникшей нежности захлестнуло его сердце.
Человек медленно приближался к дому, и с каждым шагом его все теснее обступали воспоминания. Они заполняли все вокруг, и каждая зеленая травинка на подстриженном газоне перед домом была знаком навсегда ушедшего прошлого.
Вблизи от дома человек замедлил шаги. Он постоял перед крыльцом, огляделся и медленно приблизился к парадной двери с медной позеленевшей монограммой. Осторожно прикоснувшись к дверной ручке, он постоял с минуту и, круто повернувшись, быстро зашагал прочь, в дождливые сумерки наступавшей ночи.
Уходивший человек носил фамилию владельца дома, известного ученого-этнолога Прайда.
В 1948 году археологическая экспедиция этнографического музея Торонто производила раскопки на Баффиновой Земле. В тот год эскимосское племя посетила страшная болезнь, унесшая в долину вечных льдов многих жителей острова. Опустели целые селения. В одной из хижин среди мертвых тел молодой ученый Агнус Прайд подобрал чуть живого малыша. Он привез мальчика в свой дом.
Поступок молодого ученого вызвал одобрение соседей, и торонтская «Глоб энд Мейл» поместила на своих страницах небольшую заметку о благородном порыве видного жителя провинции Онтарио.
Маленький эскимос, нареченный Джеком, стал всеобщим любимцем. Молодая жена Агнуса Прайда, миссис Хэлен, не чаяла в нем души.
Когда соседки выходили прогуливать своих породистых собак, Хэлен Прайд одевала своего воспитанника в стилизованную под эскимосскую, специально сшитую для него одежду, сажала в санки с полозьями из моржовых бивней, привезенные Агнусом с Севера, и возила его перед своим домом, вызывая зависть соседок и непритворное умиление усыхающих в безделье старушек.
— Какая прелесть! — всплескивали руками женщины.
— Чудо! — коротко заключали мужчины, вылезая из своих автомашин, чтобы взглянуть на такую редкость.
Вечера перед камином проходили в спорах о том, как следует воспитать маленького Джека, какое будущее ему дать.
— Дорогая, — обращался к жене Агнус, — Джеку самой судьбой предназначено стать мостом между нами и представителями его племени. С его помощью мы сможем установить точки истинного соприкосновения с загадочной душой эскимоса, которая для науки поныне остается белым пятном…
— Милый, — Хэлен нежно касалась рукой плеча мужа, — я не позволю, чтобы мой дорогой Джек снова вернулся в провонявшие тухлым тюленьим жиром, грязные хижины, чтобы он снова облачился в звериные шкуры, ел сырое мясо и страдал от холода. Пусть хоть он поживет по-человечески за все бедствия своих братьев и сестер. Агнус, милый, позволь мне сделать из него настоящего джентльмена…
Лишь брат Агнуса, художник Дэви, который изредка появлялся в доме Прайдов, не разделял всеобщего восторга и умиления. Мрачно взглянув на Джека, он требовал стакан рома и гитару. Дэви садился перед огнем и часами наигрывал нечто ему одному ведомое и приятное.
Агнус сочувственно посматривал на брата и тяжело вздыхал. Жене и знакомым он объяснял:
— Таким его сделала Испания.
Когда Дэви впервые показали Джека, он равнодушно поглядел на мальчика и заметил брату:
— Привез бы лучше белого медвежонка. Вырос — в зоопарк отдали бы. А с ним… — И он, махнув рукой, принялся щипать свою старую гитару.
Джек рос крепким и здоровым. Болезни, обычные для белого ребенка, обошли его стороной, и восьми лет он вместе со сверстниками пошел в школу.
Школьные успехи Джека не отличались ничем особенным. Во всех отношениях это был нормальный человек, и мистер Агнус был слегка разочарован тем, что Джек оказался таким заурядным.
К тому же Хэлен наконец родила крепкого, здорового мальчика, сделав Агнуса подлинным отцом и воцарив в семействе долгожданное равновесие.
Появление маленького брата обрадовало Джека. Он часами наблюдал за крохотным маленьким существом, которое скоро стало центром жизни дома Агнуса Прайда. Вокруг этого существа теперь сосредоточилось все, что было раньше вокруг Джека. Но он не чувствовал себя обделенным ласками, ибо считал, что так и должно быть: ведь родилось слабое существо, которому надо отдать все.
Джека перевели в другую комнату, в дальнем углу дома. Миссис Хэлен с серьезным и озабоченным выражением на лице разъяснила ему, что между положением в доме настоящего сына и его — воспитанника — существует большая разница… А потом Джек стал замечать, что на улице его порой окликают не по имени, а просто — эскимос!
Трудно было ему смириться с новым положением, трудно было переучиваться по-иному называть людей, которых он считал своими родителями.
Все чаще он думал о своей далекой родине, которую никогда не видел и никогда не знал. Баффинова Земля. Где она? Познакомившись с географической картой, он отыскал на далеком Севере остров, отделенный полоской голубой воды от материка.
К четырнадцати годам он хорошо знал свою историю и твердо усвоил, что его в этом доме терпят из великой милости и человеколюбия: куда же деваться эскимосу?
Из веселого, общительного мальчика Джек превратился в замкнутого, молчаливого юношу.
Миссис Хэлен с гордостью заявляла своим соседям, что Джек ведет себя так тихо и почтительно, что она даже не чувствует его присутствия.
По-прежнему по вечерам уютно трещали дрова в большом камине. Стареющий на глазах Дэви щипал струны гитары и играл что-то далекое и трогающее глубины сердца. Однажды Джек почтительно осведомился у дяди, как называется эта музыка.
— «Воспоминание об Альгамбре», — ответил Дэви. — Она прекрасна, как молодость.
С удивлением Джек обнаружил у себя тоску по невиданной родине, особенно когда слушал игру Дэви.
Агнус Прайд несколько раз заводил разговор о том, что было бы неплохо подготовить Джека в Торонтский университет, но каждый раз его жена задавала трудноразрешимый вопрос: а кто будет платить за обучение Джека?
Постепенно все становилось чужим. И улица, на которой Джек начал сознавать себя, и соседи, и сверстники, с которыми он рос и играл, и даже этот дом, который он считал родным…
Джек долго готовился к этому разговору. И однажды, когда снова горел в камине огонь и музыка Дэви Прайда будила неясные мысли, Джек обратился к поседевшему и пополневшему Агнусу со словами, которые он давно вынашивал и повторял про себя:
— Па, я хочу уехать на свою родину…
— Что ты сказал, мой мальчик? — не понял Агнус.
— Я хочу вернуться на свою родину, — повторил Джек.
— Но, мой мальчик, там у тебя никого нет, — растерянно пробормотал Агнус, — вряд ли кто помнит даже твоих родителей. И что ты будешь там делать?
— Волчонок, возмужав, возвращается в лес, — глубокомысленно изрек Дэви. — Правильно делаешь, Джек.
— Милый Джек, — мэм давно не была так ласкова. — Нам будет так недоставать тебя. Ведь ты нам как родной…
— Постойте, — пытался разобраться Агнус. — Что ты говоришь, дорогая? Еще ничего не решено. Быть может, мне удастся получить для Джека стипендию…
— Нет, я решил твердо, — еще раз повторил Джек и вдруг ощутил, что он уже совсем взрослый и что-то в этом мире действительно принадлежит ему — хотя бы то, что он принял свое, собственное решение.
— Ты даже представить не можешь, что тебя там ждет, — мрачно произнес Агнус.
— Но зачем противиться естественному желанию человека возвратиться на свою родину? — подняла брови мэм. — О чем ты говоришь, Агнус? Где твоя гуманность?
Через несколько недель Джек улетел на север.
Он прощался с зеленой землей и думал о том, что никогда ему не увидеть большие деревья, огромную автостраду, по которой с ревом проносятся машины, весь этот привычный, обжитой и знакомый с детства, уютный мир.
Джека провожала вся семья Прайдов. Даже дядя Дэви приехал. Без гитары, с огромными обвисшими усами, в толстом вельветовом пиджаке, с опущенными плечами, он походил на большую грустную птицу.
Джек едва сдерживал слезы. Они комом стояли у него в горле, и он не мог произнести ни слова, боясь разрыдаться. Мэм то и дело прикладывала платок к глазам, а па Агнус был какой-то растерянный и все бормотал:
— Бедный мальчик, бедный мальчик…
— Пиши нам, не забывай нас, — всхлипнув еще раз, повторила мэм.
А когда Джек уже поднимался по самолетному трапу и оглянулся, чтобы бросить последний взгляд на землю, которую он покидал навсегда, он увидел, как мэм, припав к плечу своего мужа, содрогается от рыданий. Он едва не сбежал обратно на землю.
Впечатления от первого в жизни полета немного отвлекли Джека, и он даже стал мечтать о том, что непременно постарается разыскать кого-нибудь из родственников. Не может быть, чтобы не отыскалось никаких следов. Кто-то, пусть даже самый дальний родственник, должен быть жив. Любой эскимос ближе, чем Агнус Прайд, мэм и добряк Дэви. Свой народ, своя земля, своя кровь…
Он постарается передать своим соплеменникам знания, которые он получил у белых людей. Они нужны его народу, чтобы стать наравне с белыми, которые неизвестно по какому праву считают себя хозяевами земли. Он разбудит у них гордость, и эскимосы возвысят голос так, что их смогут услышать другие народы. Люди есть люди, независимо от места рождения и цвета их кожи…
Джек не замечал, что рассуждает словами, которые он не раз слышал в гостиной Агнуса Прайда, когда тот встречался со своими университетскими коллегами, такими же учеными, как и он сам, такими же знатоками культур и языков экзотических народов мира.
Дорога заняла больше недели. Из Черчилля пришлось плыть на грузовом судне «Гудзон бей компани», развозившем перед зимним ледоставом товары по торговым точкам, лежащим на побережье Гудзонова залива.
На судне Джек Прайд впервые встретился со своими сородичами, возвращавшимися на родину, — эскимосской семьей. Обрадованный этой встречей, Джек кинулся к главе семьи, седому эскимосу с печальными глазами. Джек стоял перед стариком, неловко переминаясь с ноги на ногу, пока тот не спросил его на ломаном английском:
— Что вам угодно, сэр?
— Ничего, ничего, — поспешно ответил Джек. — Просто мне хотелось поближе познакомиться с вами… поговорить…
Старик внимательно оглядел Джека. Сначала он изучал его лицо, потом перевел взгляд на одежду, на руки…
— Я плохо говорю по-английски, — сказал старик.
— Вы с острова Баффина? — спросил Джек.
— Да.
— Я тоже родился там, — сказал Джек.
Старик еще раз внимательно оглядел собеседника, в его глазах сверкнул огонек недоверия.
— Да, да, — заторопился Джек. — Я там родился, но не знаю своих родителей…
И он, волнуясь и запинаясь, рассказал свою историю.
Взгляд старика стал теплее, и он сочувственно спросил:
— В гости решили поехать?
— Нет, я решил возвратиться навсегда, — ответил Джек.
Старик помедлил с ответом.
— Трудно вам будет, — многозначительно сказал он.
Пароход пришел в небольшое эскимосское селение на берегу Гудзонова залива и стал на рейде.
Джек жадно вглядывался в незнакомую землю, представшую перед ним сквозь медленно расходящийся утренний туман. Первой показалась остроконечная, увенчанная крестом крыша церкви, еще одно здание, крытое гофрированным железом, на котором огромными буквами было выведено: «Гудзон бей компани», два-три приличных домика, а чуть поодаль скопище жилищ, сооруженных из обрезков жести, досок. Домики были врыты в землю, плотно обложены дерном, крошечные окошки подслеповато смотрели в сторону моря. Напротив домиков стояли вытащенные на берег вельботы, а на высоких стойках покоились каяки, эти знаменитые эскимосские суда, знакомые Джеку по экспозициям Национального музея Онтарио. Под стойками для сушки шкур бродили стаи собак, а люди плотной кучкой стояли на берегу, и на тихом рейде слышен был их возбужденный разговор.
— Загалдели, как голодные гагары, — беззлобно произнес один из матросов. — Почуяли виски. Ну и дело будет сегодня вечером здесь!
На деревянном вельботе Джек Прайд переправился на берег, оставил чемодан у бармена в лавке «Гудзон бей» и отправился помочь разгружать привезенные для жителей селения товары.
В вечерний час, когда весь поселок шумел в пьяном веселье, Джек Прайд вспомнил слова моряка. Толпы шатающихся людей переходили из одной хижины в другую. В здании «Гудзон бей компани», в сторонке от прилавков, оборудовали импровизированный бар, за которым стоял молодой белокурый паренек и проворно наливал виски в подставляемые посетителями кружки, стаканы, чашки.
В толпе шныряли моряки судна, на котором приплыл Джек Прайд, выменивали виски на тюленьи шкуры, моржовые бивни, обувь, расшитую бисером, сувенирные перчатки, украшенные богатым орнаментом.
Казалось, в этом селении были пьяны все, даже дети и собаки. Лишь в домах белых людей было тихо и из-за плотных занавесей не пробивалось ни звука, ни полоски света.
Джек ходил по хижинам. Единственный знакомый эскимос — старик, который плыл с ним на теплоходе, — разнес по селению новость о том, что приезжий ищет родственников.
Старик затерялся в этом небольшом селении, в котором всего-то жило не более полутораста эскимосов. Но алкоголь сделал все лица странно похожими, и Джек с трудом мог отличить нового человека от того, с которым уже разговаривал.
Никому не было дела до его поисков, — пароход приходит один раз в год, виски бывает немного и ненадолго: надо успеть насладиться весельем и опьянением.
Джек едва волочил ноги от голода и усталости, когда в одной хижине хозяин предложил ему войти и выпить кофе.
Низко нагнув голову, Прайд вошел в хижину, миновав холодную часть, где возились и глухо рычали собаки. В небольшой комнате господствовал огромный пружинный матрац, положенный прямо на пол. На матраце были навалены подушки и одеяла, а с краю сидела немолодая женщина и кормила дряблой, обвисшей грудью мальчика лет семи-восьми.
— Я слышал, что вы ищете своих родственников, — сказал хозяин, внимательно следя за тем, как гость бережно наливает из термоса кофе.
В отличие от других жителей селения, хозяин не был пьян, хотя на столе стояла початая бутылка виски, заткнутая мятым куском бумаги.
— Да, — ответил Джек, с наслаждением чувствуя, как в его желудке плещется горячая живительная жидкость.
— Может быть, это я — ваш родственник? — просто, словно о чем-то незначительном, спросил хозяин. — Меня зовут Татмирак. В тот год страшной болезни умер мой брат, умерла его жена… Мы узнали об этом лишь тогда, когда болезнь ушла дальше на север, покинув нас, оставив после себя хижины, заполненные мертвецами. Несколько дней мы хоронили умерших. Когда дошла очередь до жилища моего брата, мы нашли в нем только тела его и жены. Ребенка не было. Да, я знал, что во время болезни сюда приезжали белые люди, но никому из нас не пришло в голову, что они могут взять ребенка. Мы решили, что его съели изголодавшиеся собаки. И такое бывало…
Татмирак вгляделся в лицо гостя, вынул бумажную затычку из бутылки, отхлебнул и продолжал:
— Может быть, ты и есть тот, которого взяли белые. Но я не могу с уверенностью сказать. Очень ты похож на белого человека. И даже пьешь кофе не так, как мы, сидишь по-иному. Вот только лицо… Нет, я должен быть трезвым. Но ты чем-то похож на моего брата…
— Расскажите мне о нем, — робко попросил Джек.
— О ком? — переспросил Татмирак.
— О своем брате.
— Что о нем говорить! — махнул рукой Татмирак. — Просто был человек. Сейчас он видится прекрасным. Люди, как горы: чем дальше от нас, тем кажутся прекраснее. Вот и он. Отсюда он выглядит великолепным, а может быть, был простой человек… Ты, друг мой, ложись спать здесь.
Джек сходил за чемоданом. Жена Татмирака постелила ему на полу, в противоположном от матраца углу.
Утром он проснулся от неловкого ощущения и, открыв глаза, увидел над собой склонившегося Татмирака.
— В тебе что-то есть, — тихо произнес Татмирак. — Смотрел я на тебя трезвыми глазами и находил знакомые черты. Может быть, ты и есть сын моего брата и тебя не сожрали голодные собаки.
Джек Прайд остался в селении, в сложенной из плотного дерна хижине Татмирака. Ему отгородили небольшой уголок, где он из досок сколотил себе ложе. С первыми заморозками, когда битый лед заполнил Гудзонов залив, Джек снарядился на охоту вместе с Татмираком. Жители селения настороженно следили за ними, и в их взглядах было больше отчуждения, нежели сочувствия.
Охота кончилась неудачно. Джек дважды проваливался под лед, пока выведенный из терпения Татмирак не повернул обратно.
— Тебе надо учиться вещам, которые человек должен знать с самого рождения, — недовольно заметил он смущенному Джеку. — Ты не умеешь охотиться, добывать еду, ты не знаешь самого главного дела настоящего мужчины. Ты выглядишь как белый человек.
Конец фразы стегнул Джека по сердцу, и он вздрогнул. Слова «ты выглядишь как белый человек», «ты стал словно белый» у этого народа означают высшую степень презрения. В их глазах стать подобным белому — это значит пасть так низко, как только может пасть человек. Ниже — невозможно. Действительно, как еще можно назвать человека, который по всем внешним признакам является эскимосом, а на самом деле даже не может добыть себе еды?
Татмирак стал остерегаться брать с собой на охоту Джека, хотя тот старался изо всех сил не быть ему обузой. На остатки своих денег Джек купил ружье в лавке «Гудзон бей», но приобретение ружья не прибавило ему уважения в глазах жителей селения.
Он пытался сойтись поближе со своими сверстниками, но те сторонились его, а один из парней откровенно высказал ему:
— Когда я с тобой разговариваю на инглиш и не могу перейти на свой родной язык, мне все кажется, что ты притворяешься. Будто ты все понимаешь по-нашему, но не хочешь говорить.
Джек старался научиться языку своих отцов. Он уже мог произносить простейшие фразы, но, должно быть, коверкал их, потому что его собеседники не могли сдержать улыбку, слушая его эскимосскую речь.
Девушки тоже сторонились его, предпочитая проводить время со своими парнями или с холостяком-торговцем, или носили воду настоятелю Объединенной церкви. Настоятель был человек здоровый и жизнерадостный, и по селению бегало около десятка ребятишек, удивительно похожих и светлыми волосами, и чертами лица на святого отца.
Горизонт одиночества раздвигался для Джека все дальше и дальше. Вместо уважения и сочувствия, которые он ожидал найти у соплеменников, к нему росло презрение и безразличие.
В морозные темные дни еды в хижине Татмирака было немного, а тут еще приходилось кормить Джека. Каждый раз за трапезой у Джека кусок комом становился в горле. Он в одиночку уходил на крепкий лед Гудзонова залива и даже, случалось, приносил в хижину тюленя. Но и это не изменило к нему отношения эскимосов, а лишь вызывало удивление: почти белый человек, а поступил как эскимос.
Иногда в метельные темные ночи, когда сон уносился вдаль вместе с ураганным ветром, Джек думал, что лучше было бы уйти из этой жизни, из этого мира, в котором для него нет места: пустота кругом от горизонта до горизонта. Но он еще так молод. Он только начинает жить. Может быть, есть все-таки место и для него?
Возвращение в прошлое не состоялось. Он был чужим среди этих людей, у которых своя жизнь, свои привычки, свои обычаи. И они его не принимали не потому, что он ничего не умел и не знал, а потому, что, будучи таким же эскимосом, как и они, он не имел достоинств, которые делали бы его полноценным человеком в их глазах.
Джек с нетерпением ждал наступления теплых дней. Он написал несколько писем в Клейнборг, и каждый раз, когда он садился за лист бумаги, Татмирак следил за ним: никто из эскимосов в этом селении не умел ни читать, ни писать.
Ранней весной, когда Гудзонов залив очистился ото льда и пришел первый корабль, Джек Прайд продал ружье и несколько добытых шкур нерпы и отправился в обратный путь, на берега великого озера Онтарио, где он вырос.
Эскимосы молча провожали его, и только Татмирак виноватым голосом сказал:
— Так уж получилось… Ты стал другим, неспособным жить среди нас. Иди к тем, кто вырастил тебя и воспитал. Тебе будет лучше среди них.
Джек испытал чувство облегчения, когда за горизонтом скрылись пустынные, отвергнувшие его берега Баффиновой Земли.
Сердце колотилось от волнения, когда Джек подходил к знакомому дому. Зеленый ковер газона ласкал уставшие от блеска льдин глаза.
По знакомым четырем ступенькам Джек поднялся к парадной двери с узорным матовым стеклом и позвонил. Было мгновение, когда он хотел уйти, но тут распахнулась дверь, и он увидел знакомое лицо дяди Дзви.
— Бог мой! — воскликнул он. — Кого я вижу! Вернулся?
Джек прошел в знакомую гостиную, и его глазам предстала привычная картина у камина, которую он так часто представлял на далеком, холодном и чужом Севере.
Па Агнус и ма Хэлен со смешанным выражением удивления и замешательства уставились на него. И тут сами собой на язык Джеку пришли слова, которые вывели из оцепенения хозяев дома.
— Я ненадолго приехал к вам, — тихо произнес Джек. — Очень хотелось вас видеть, и вот решил навестить.
— Как хорошо ты сделал, что навестил нас! — с облегчением воскликнула ма Хэлен. — Мы так соскучились по тебе.
— И правильно сделал! — громко заявил доктор Агнус. — Здесь ты всегда дома.
Джек Прайд прожил в доме, в котором провел большую и лучшую часть своей жизни, несколько дней. Тайком он искал работу и вскоре нашел место грузчика в грузовом отделе Торонтского международного аэропорта. Сняв комнату, Джек объявил Агнусу и Хэлен, что уезжает, но просил не провожать его. Снова были слезы, напутствия, но на этот раз Джек был совершенно спокоен, и в уголках его губ застыла едва заметная горькая улыбка.
Теперь на свой родной дом Джек Прайд смотрит только издали. И лишь в дождливые осенние вечера он крадучись пробирается к крыльцу, чтобы дотронуться до бронзовой ручки входной двери. Он живет этой единственной радостью, но, прежде чем решиться подойти к дому, он заворачивает в бар отеля «Холидей Инн» и торопливо опрокидывает в рот подряд несколько стаканчиков виски.
Иногда он слышит, как наигрывает на гитаре дядя Дэви. Музыка знакомая, щемящая. Джек забыл ее название, только помнит, что это название чего-то далекого, несбывшегося, и мысленно он называет эту мелодию «Воспоминание о Баффиновой Земле».
― Очерки ―
ПОД СЕНЬЮ ВОЛШЕБНОЙ ГОРЫ (Путешествия и размышления)
Далекая русская песня
Первым человеком в Уэлене, переселившимся еще в дореволюционное время в деревянный домик, был Гэмауге. Соседям его это показалось необычным и даже ненужным. Свои странности старик сохранил до наших дней; он по-прежнему пытлив и немногословен, считается человеком себе на уме и осторожным. При этом Гэмауге — талантливый косторез, автор многочисленных удивительных композиций, которые строгие критики не всегда принимают, считая их скорее моделями, нежели художественными произведениями. Долгое время Гэмауге был единственным, кто изготовлял модели парусных судов из моржовой кости. Корабли с наполненными ветром костяными парусами один за другим сходили с его «стапеля». Причем это были не какие-то абстрактные суда, а вполне реальные: «Мод» Амундсена, «Нанук» знаменитого торговца Аляски Свенсона, «Жанетта» Отто Свердрупа — корабли, которые заходили в Уэлен или даже проходили мимо.
Возле домика Гэмауге стоял крепко врытый в землю столб с корабельным «вороньим гнездом». Стоило только показаться на горизонте кораблю, как Гэмауге поднимался на свой наблюдательный пост и долго рассматривал в мощный бинокль судно, запоминая его очертания, особенности его парусного вооружения, оснастки. Проходило какое-то время, и корабль, уже стершийся в памяти уэленцев, возникал заново в моржовой кости.
Домик свой Гэмауге купил на сбережения, отказываясь от многих удовольствий, которые предлагали американские торговцы. Несмотря на то, что стены домика казались тонюсенькими, новое жилище Гэмауге было на редкость добротным и сохранилось до наших дней, пережив здания более поздней постройки. Сейчас в этом домике помещается контора Уэленской торгово-заготовительной базы, а сам Гэмауге вместе с дочерью Майей и двумя внучками живет в другом, более просторном, доме. Старик давно на пенсии, но продолжает работать на дому и недавно принес директору косторезной мастерской, на суд художественного совета, свое новое произведение — композицию, выполненную на черном обрезке китового уса. С удивительной точностью мастер воспроизвел сцену охоты на гренландского кита — так, как это делалось даже не в годы его молодости, а еще в далеком его детстве. Время на Чукотке имеет другое измерение, потому что путь, пройденный народами северо-востока, людьми Арктики, поразителен: они за десятки лет пережили то, на что другим народам требовались тысячелетия. Поэтому охота на кита с байдары с помощью ручного гарпуна и копий — это способ добычи тысячелетней давности, но увиденный нашим современником. Все детали исполнены с такой скрупулезностью, что по этим образцам можно изготовлять ныне уже позабытые орудия. Глядя на это произведение Гэмауге, я подумал: а не попробовать ли сегодня вот таким способом загарпунить кита? Не много найдется смельчаков для такой охоты, как, в общем-то, не всем можно было плыть на плоту «Кон-Тики» или на папирусной «Ра», Ведь и плот, и лодка были построены благодаря тому, что безвестные Гэмауге имели привычку рисовать, мастерить, используя подручные материалы — тростник, дерево, слоновьи бивни и моржовые клыки, — привычку воссоздавать жизнь.
Папирусная лодка «Ра», по свидетельству Тура Хейердала, построена по рисункам, сохранившимся в гробнице Тутанхамона. Я видел эти росписи, целые повествования о путешествиях древних африканцев по чужим странам, начертанные в картинках по принципу покадрового монтажа, что было присуще и тем чукотским художникам, которые поныне расписывают моржовые клыки, и в их числе дочь Гэмауге — Майя.
Еще в годы молодости Гэмауге часто приобретал у заморских торговцев вещи, которые поначалу казались совершенно бесполезными в устоявшемся быту морских охотников. Имелись довольно надежные, испытанные многими поколениями шаманов способы предсказания погоды, а Гэмауге купил барометр. Впервые в Уэлене в домике Гэмауге появился граммофон — красивый ящик из красного дерева, с широкой трубой и картинкой с кудлатой собакой в кругу. Пластинки имели то же происхождение, что и граммофон, к в тихие вечера над уэленскими ярангами разносились хриплые голоса негритянских певцов, и звуки неведомых музыкальных инструментов удивляли сходством с человеческим голосом.
Но практичных уэленцев больше волновали не сами песни, не слова, которые были совершенно непонятны, а каким образом возникает человеческий голос в этом ящике.
В результате через некоторое время граммофон оказался разобранным на части. И проделал это сын Гэмауге Тэнмав.
Тэнмав был просто одержим желанием докопаться до всего, особенно если это касалось каких-нибудь механизмов. Он быстро научился чинить часы — сначала простые ходики, а потом даже и наручные, которые в Уэлене были только у доктора.
Смышленого паренька заметили работники полярной станции и взяли к себе на работу.
Полярная станция стояла на окраине Уэлена. Она была дня нас будущим, наглядной демонстрацией благ, которые ожидали уэленцев. На полярной станции стояли добротные деревянные дома, казавшиеся сказочными дворцами рядом с ярангами. Дома отапливались кирпичными печками, пожирающими каменный уголь, под потолками горели электрические лампочки, которые вспыхивали к гасли без прикосновения рук человека.
Работники полярной станции подготовили для поступления в летную школу уэленских парней — Тимошу Елкова, Диму Тымнэтангина.
Когда я был школьником, Дима Тымнэтагин прилетал на своем самолете в Уэлен в гости к отцу, морскому охотнику Кагье. В одном классе со мной учился брат летчика — Тымнэвакат.
В один из своих прилетов Тымнэтагин привез в отчую ярангу патефон. К тому времени граммофон Гэмауге истощил свой голос, остался один трудно различимый хрип, и только те, у кого была хорошая музыкальная память, помнили мелодии негритянских спиричуэле, томных танго, когда-то разносившихся над Уэленом.
Патефон стоял в просторном чоттагине довольно большой яранги Кагье на чайном столике и сиял в отблеске костра голубой краской. Особенно блестела диковинно изогнутая металлическая шея. В ней, несмотря на блеск, было что-то живое, выразительное. Она была самой привлекательной частью музыкального инструмента, потому что все-таки ящик был ящиком, как бы красиво он ни был окрашен.
Патефон заводил сам Кагье. Он делал это торжественно и основательно, словно перед ним был по крайней мере подвесной мотор. Охотник медленно заводил пружину, прислушиваясь к утробному поскрипыванию упругого металла, толкал рычажок, отпускающий диск, и осторожно опускал головку мембраны на вращающуюся пластинку.
После короткого шипения слышался хор. Мужской хор пел какую-то неведомую песню. Я только различил слово «ухнем», а все остальное мне было совершенно непонятно. Даже само это слово «ухнем», хоть и было понятно какой-то приглашающей интонацией, а что оно значило на самом деле — никто из слушателей не знал.
И все же в этой песне было что-то волнующее, далекое и в то же время трогающее чувства. Не зря в яранге Кагье было тихо, пока пластинка не кончилась и Кулил не выдохнул слова: «Да, эти поют сердцем, а не желудком». Послушали другие пластинки, среди которых мне запомнилась одна — «Ноченька». Это слово мне уже было хорошо знакомо, потому что его часто произносили в зимнюю темную пору русские, живущие в Уэлене.
Прослушав в молчании все пять пластинок, снова вернулись к первой и послали за Наумом Дунаевским, который преподавал в нашей школе русский язык и литературу.
Наум вошел в чоттагин, покосился на ярко горящий костер и уселся на придвинутый китовый позвонок. Наум Соломонович немного говорил по-чукотски, и этим объяснялся выбор приглашенного.
Науму подали тщательно вымытую чашку с чаем и завали ту первую пластинку, в которой пел мужской хор. Наум Соломонович внимательно выслушал песню, поставил чашку рядом с патефоном и сказал:
— Это песня трудящихся.
Все озадаченно переглянулись между собой. Песни трудящихся в общем-то были знакомы нам. Их пели школьники на праздничных вечерах: «Москва майская», «Наш паровоз», «Если завтра война».
Увидев недоумение на лицах слушателей, Наум Соломонович попросил вторую чашку и обстоятельно начал.
— Это старинная песня русских людей, которых запрягали тащить груженые баржи по великой русской реке Волге…
— Заместо собак, что ли? — спросил Кулил.
— Вот именно! — Наум Соломонович поднял обкуренный палец. — Эти люди назывались бурлаками. Они тащили баржи и пели…
— Да как можно тащить лодку да еще при этом и петь? — недоуменно спросил Кагье.
— А разве, когда вы вытаскиваете вельбот или тащите моржа на берег, не поете? — возразил Дунаевский.
— Какая песня? — отозвался Кулил. — Мы кричим, чтобы легче было.
— Вот и песня родилась из первоначального крика, — веско объявил Дунаевский. — Этот самый «эй, ухнем» и есть переведенный на русский язык чукотский «то-гок»!
— Интересно, — вежливо сказал Кагье, явно не удовлетворенный объяснениями учителя.
В той песне, которую Дунаевский назвал «песней трудящихся», было нечто большее, чем первоначальный крик. Я видел по лицам своих земляков, что и они тоже почувствовали что-то особенное, доходящее до самых глубин души. Мелодия «Дубинушки» была глубже, содержательнее простых слов, что, в общем-то, является свойством большинства русских песен. В мелодии выражалось то, что нельзя было сказать словами. Музыка служила не доя организации слов, не стержнем, на который нанизывался поэтический текст, а сама несла ту нагрузку, которая и оказывала влияние на слушателей или на поющего.
С этого тихого вечера, запомнившегося звуками русской песни в яранге Кагье, у меня началось особое отношение к русской музыке. Я дружил с Тымнэвакатом, мы даже сидели за одной партой, и это обстоятельство облегчило мне доступ к заветному патефону. Единственное затруднение было в том, что не было иголок, и, прежде чем ставить пластинку на даек, нам приходилось подолгу точить крохотные иголки на древнем точильном камне, на котором правил свой охотничий нож, китовый гарпун и жало копья сам Кагье.
Единственный патефон служил недолго. Сначала что-то случилось с пружиной, Заводная ручка с грохотом разворачивалась в обратную сторону, нещадно колотя нас по рукам. Мы подкладывали кусок камня, продолжая слушать пластинки. Потом голоса захрипели и стали до того неузнаваемы, что только наша память помогала нам восстанавливать первоначальное звучание русских песен.
Но полярная станция существовала рядом. Я теперь знал, что мне там надо. Я старался приходить в то время, когда полярники садились возле черного ящика, который раньше пугал меня аккуратным, безысходным порядком чередования белых и черных клыков. Когда я впервые тайком открыл пианино, мне показалось, что я заглянул в пасть неведомому хищному зверю.
Долгое время пианино молчало. Лишь изредка кто-то из полярников пытался одним пальцем подобрать мелодию да наши уэленские ребятишки, обнаружив, что в кают-компании никого нет, тайком открывали зубастую пасть и осторожно трогали клавиши, дивясь богатству звуков.
Но вот приехала на полярную станцию девушка. Она заведовала самым дальним павильоном, где помещались магнитные приборы, а весь домик привлекал наше внимание большим количеством позеленевших шляпок медных гвоздей. Мы знали, что подходить к этому домику не следует, поэтому новую сотрудницу, которую звали Леной, мы видели только издали, пока однажды не случилось событие, которое навсегда соединило образ русской песни с этой девушкой, фамилию которой, к сожалению, я так и не догадался узнать.
Впервые я услышал ее голос летней светлой ночью. Она взяла байдару у охотника Каляча и выехала на лагуну. Она пела никогда не слышанные нами песни. Открылись двери в ярангах, люди вышли на улицу, уселись на камни.
В полярный день в Уэлене тихо и ясно. Солнце уходит далеко за Инчоунский скалистый массив, выходит на морской простор и медленно приближается к тому месту, откуда ему надлежит снова подниматься.
Для нас, ребятишек, в эту пору не существовало ночей. Мы укладывались спать лишь тогда, когда усталость валила нас с ног. Сон продолжался недолго, потому что кругом было светло. Мы снова поднимались, чтобы отправиться на охоту в море, помочь родителям разделать и перенести в мясные ямы добычу, порыбачить, поставив с помощью длинного шеста сеть, а то и просто побродить но окрестным холмам, по берегу моря в поисках съедобных водорослей, обломков моржового клыка, зачерненных временем и морской водой, что особенно ценилось косторезами и приезжавшими в те годы американскими эскимосами.
Солнце не заходило. Оно оставалось в небе и в ночное время, но все же что-то менялось вокруг, словно бы наступала какая-то душевная тишина и человек как бы становился особенно восприимчивым. Именно поэтому в такие тихие солнечные ночи в Уэлене устраивались празднества, посвящаемые добыче кита, а люди, на минуту заглушив бубны, могли услышать тихое, но мощное дыхание природы.
В такую ночь мы услышали впервые настоящую русскую песню в живом исполнении. Ока доносилась с одинокой маленькой байдарки, тихо плывущей под редкими ударами двухлопастного весла по глади уэленской лагуны — места, где морские охотники проходили школу дружбы с водой. Сейчас я не могу вспомнить, какие песни пела Лена. Но это были очень сердечные, светлые и трогательные песни. Большинстве уэленцев тогда не могло разобрать слов, и все же почти все вышли из яранг и сидели на камнях, поддерживающих крыши, вслушиваясь в звуки русской песни.
Иной раз можно услышать утверждение, что люди, живущие в трудных, суровых условиях, лишенные возможности слушать настоящую музыку, видеть многие красоты — и природные, и созданные человеком, — очень занятые заботами о пище насущной, несколько туговаты в восприятии красивого и трогательного. Мне кажется, что это совсем не так. Я бы даже взял на себя смелость сказать, что именно такие люда особенно чутки к восприятию звуковых, зрительных образов, обращенных к сердцу человека.
Лилась над уэленской лагуной песня, и каждый, кто слушал ее, как бы заглядывал внутрь собственного «я», видел то, что долгое время лишь смутно напоминало о себе. Люда ощущали красоту и понимали, что прекрасны многие и многие люди вокруг, в других стойбищах, в далеких русских селениях среди полей и лесов.
Слушали и радовались тому, как хорошо, когда прекрасное так велико, так огромно и всеобъемлюще, как небо, как море, как широкая тундра, уходящая за горизонт зелеными холмами, синими с белыми прожилками горами. Когда оно является ощутимой частью человеческого существа, всех людей на земле и объединяет человечество.
Лена пела не только на берегу лагуны, но и в нашем тесном клубе, в те годы размещавшемся в круглом, наподобие яранги, домике. Эти домики привозили в разобранном виде, и поставить их можно было за каких-нибудь полдня. Причем для такого монтажа не обязательно было быть строителем высокой квалификации. Другое дело, что эти домики делались из плохих конструкций и часто утеплителем между стен была обыкновенная бумага, которая мокла и падала, оставляя пустое пространство. Эту пустоту потом надо было заполнять шлаком, а сами стены приходилось обкладывать дерном. После всех этих «доработок» домик окончательно обретал вид настоящей яранги. Только идущие по окружности окна напоминали о том, что это жилище двадцатого века.
Вот в таком клубе пела русские песни Лена.
Она знала их множество.
Я до сих пор открываю, слушая многие профессиональные русские хоры, что Лена дала мне знание самых распевных и распространенных русских песен. Тогда я, разумеется, не знал, как они назывались, но их мелодии остались в памяти, и стоит мне услышать их на концерте или по радио, как мне на память приходит девичья фигурка на берегу Ледовитого океана.
В Уэлен каждую весну, как только южными ветрами ломало ледовый припай, первым, приходило гидрографическое судно «Темп». Это была старая парусно-моторная шхуна с неглубокой осадкой, позволявшей ей пробираться между льдинами по мелководьям северного побережья Чукотки до устья Колымы.
Даже нам, ребятишкам, было заметно, что Лена ждет корабль с большим нетерпением, чем все другие. Там был человек, для которого Лена пела, даже когда нам казалось, что она поет для нас.
И вот случилось несчастье.
«Темп» почему-то пришел раньше времени, когда припайного льда еще было порядочно. Корабль закрепился якорем за неподвижный лед.
Первыми прибежала к кораблю мы, мальчишки, но почему-то на этот раз гостеприимные моряки довольно резко отогнали нас от борта.
С берега пришла собачья упряжка, которую вел милиционер. Это было совсем странно. Обычно на этой упряжке катались арестованные работники торгово-заготовителькой базы, и слово «преступник» для нас связывалось всегда с чем-то недозволенным в области торговли и заготовок пушнины. Мы стояли поодаль и наблюдали, что будет дальше. С борта осторожно спустили что-то длинное, закутанное в белое.
На нас повеяло ужасным, и мы молча двинулись в селение вслед за упряжкой, за которой шли, низко опустив голову, моряки с гидрографического судна «Темп».
В селении упряжка свернула к больнице и там остановилась у крыльца.
Здесь мы узнали из приглушенного разговора взрослых, что умер тот, для которого пела свои песни Лена. Умер неожиданно, и поэтому требовалось свидетельство врача и присутствие милиции. Мы все стояли не расходясь, прислушиваясь к тишине трагедии.
Издали, с полярной станции, бежала Лена. Ока мчалась с развевающимися волосами, ветер рвал с плеч косынку, такой я запомнил ее…
Я не выдержал и убежал в свою ярангу.
Издали я наблюдал, как на гору Лилиннэй, куда свозили жителей Уэлена, отправившихся в дальний путь сквозь облака, шла необычная похоронная процессия. За гробом, с головой, покрытой черным платком, шла русская девушка Лена, поддерживаемая под обе руки моряками.
Это случилось в пору светлых ночей, когда солнце касалось краем диска холодной воды и снова взмывало в небо, поднимаясь в белесое от долгого света небо.
Что-то заставило меня выйти из яранги.
На горе Лилиннэй виднелась черная фигурка возле маленького фанерного обелиска, и мне почему-то казалось, что она становится все меньше и меньше.
Я шел медленно.
Разум требован, чтобы я вернулся обратно, но что-то сильное, большое, большее, чем разум, тащило меня на гору Лилиннэй. Я побрел вдоль ручья, мимо холма, пересек болотистую ложбинку и поднялся наверх. Ноги мои обходили подушечки голубоватых мелких цветов нэет, которые так вкусны с нерпичьим жиром.
Потом стали попадаться аккуратные четырехугольники из камней, которыми обкладывали тела захороненных моих сородичей. Кое-где виднелись белые кости, черепа.
Я остановился в нескольких шагах от убитой горем девушки. И услышал ее голос. Ока пела!
И тут меня охватило смятение. Как же так? Ведь она только что похоронила любимого, и вдруг — песня! Такого не может быть! Я сделал еще несколько шагов и снова услышал пение, Оно было тихое, еле слышное. Порой можно было принять его за шум ветра, но это был голос Лены, голос русской песни.
Лена не слышала, как я подходил к ней. Лицо ее было обращено к холму земля, перемешанной с обломками камней, к фанерному обелиску, высоко торчащему над незаметными могилами чукчей и эскимосов.
И все-таки она пела. Я остановился и прислушался. Это было что-то новое, такое, что мне никогда не приходилось слышать. Это была песня-плач. То есть песня, грустная песня, которую не раз пела Лена про какую-то далекую дорогу, про деревья, про травы зеленые и тихое течение реки, про землю, которую никогда не увидит тот человек, для которого она пела.
Я постоял, послушал песню и тихо повернул обратно. Я шел очень медленно, прислуживаясь к тихому голосу за спиной. Сначала песня смешалась с печальным тихим шумом ветра над могильным холмом Лилиннэй, потом совсем затихла. Но в эту минуту она зазвучала у меня в душе, заполнила всего меня, и я ощутил, как по моим щекам текут слезы…
Не знаю, как другие, но я очень хорошо помню ощущение какого-то настороженного отношения к русским, вообще людям иного, приезжего племени. Это не относилось к эскимосам, живущим в соседнем селении Наукан. Люди эти были понятны и близки, потому что занимались испокон веков тем же, чем и уэленские жители. Многие уэленцы были женаты на эскимосках, в том числе и мой дядя, у которого я воспитывался. Даже поговаривали, что мой неизвестный отец — также эскимос. Словом, это были свои люди, хотя и говорили на другом языке.
Но вот русские…
Те были совсем другие. И обликом, и занятиями своими, и происхождением. Языком тоже. Они ели другую пищу, одевались по-иному и жилища имели особенные, оборудованные предметами иногда малопонятного назначения. Это был совершенно иной мир.
Русские долго не могли приспособиться к нашему жилищу, к нашему быту — к тому, что было понятным, привычным и необходимым. От этого было к ним отношение отнюдь не подобострастное, а скорее снисходительное: они мало понимали настоящую жизнь.
Немаловажную роль в установлении такого отношения к русским играло и самоназвание «чукчи», что значило «люди в истинном значении», а предметы бытового обихода, язык — словом, все, что относилось к чукчам, все это соответственно называлось, в отличие от чужого: истинная обувь — торбаса, истинное жилище — яранга, истинный разговор — чукотский язык, и даже чукотская женщина, в отличие от всякой другой, звалась «лыгинэвыскэт» — истинная женщина. Такое самоназвание таило опасность противопоставления, и, надо сказать, среди моих земляков в ту пору находились большие оригиналы, пытавшиеся на этом основании доказать второсортность пришлых людей. К счастью, это не вызвало поддержки у большинства уэленцев, которые хорошо разбирались в людях, особенно если человек был такой, как, скажем, пекарь Павлов или учитель Петр Скорик, уехавший из Уэлена давно, задолго до моего рождения, но оставшийся в памяти уэленцев. Моя мать, которую звали Туар — Невысказанное Слово, — часто вспоминала первого учителя, его рассказы, рисующие далекую русскую землю, тогда еще загадочную, полную тайн и удивительных обычаев. Петр Скорик первым делом научился чукотскому языку, удивив всех, ибо большинство приезжих до него предпочитали объясняться на языке жестов или же с помощью двух-трех десятков причудливых выражений, понятных всем северянам от Камчатки до Колымы. Моя мать иногда напевала полузабытые песни, выученные ею в пору школьной жизни, и с гордостью говорила, что это «скориковские песни».
Русская песня с ее задушевностью, с открытой, как бы обнаженной, интонацией выражала простые человеческие чувства, общие для всех людей. Она как бы призывала подать друг другу руки, помнить, что племя человеческое едино во всех землях, далеких и близких, холодных и жарких.
Холодным зимним вечером я пробирался в дядину ярангу. На небе дрожали крупные звезды, и следы полярного сияния запорошили серебристым инеем небо над Инчоунским массивом. Все селение было погружено в темноту. Желтыми теплыми пятнами светились окна немногочисленных в ту пору деревянных домов Уэлена. Был какой-то праздник, и я задержался на полярной станции, смотрел кинофильм. Фильмы в предвоенные годы шли немые, и отдохнувший в однообразном стрекоте аппарата слух чутко ловил дальние звуки, доносившиеся из-за плотно завернутых моржовых кож, покрывавших жилища, из-за деревянных, обложенных дерном стен.
Недалеко от дома, в котором жили приехавшие прошедшим летом работники торгово-заготовительной базы, я увидел фигуру притаившегося человека. Это был тот самый Кулил, который так дотошно выпытывал у учителя Дунаевского значение песни «Дубинушка».
— Ты только послушай! — с затаенным восхищением произнес Кулил и поманил меня поближе.
Он пристроился под крохотным окошком, затянутым толстым слоем льда. Кулил слегка отодвинулся, и я примостился рядом. Сейчас я не могу без улыбки представить ту картину: старый да малый под чужим окном.
Сначала ничего особенного я не услышал: обычный, приглушенный стенами разговор, звяканье посуды и отдельные энергичные выкрики, которые лишь впоследствии приобрели и для меня смысл, — русские, собравшиеся на вечеринку, произносили тосты.
Потом они запели.
Кулил повернул ко мне взволнованное лицо и прошептал:
— Вот эта самая и есть песня.
Это была очень протяжная и долгая песня. Она явно не помещалась в тесной комнатке домика и рвалась на волю. Да, это была песня широких просторов, больших, сильных чувств, удали.
Мы слушали с Кулилом, не замечая того, как мороз пробирается к нам под кухлянки. После этой песни русские пели другие, но они еще раз вернулись к первой, и она прочно застряла в моей памяти.
Через много лет я побывал на Байкале и подивился тому, как точно выразила эта песня Подлеморье, как называют осевшие здесь русские это прекрасное место. Мы плыли на катере мимо поросших густым лесом берегов, огибали мысы и косы, носящие чудные названия, высаживались на белые песчаные берега, разговаривали с людьми, о которых пелось в тех песнях. И всю эту поездку у меня в ушах приглушенно звучала песня о Байкале теми голосами, какие я услышал в морозную ночь под окном деревянного домика в Уэлене.
Потом Кулил повел меня греться в пекарню, где он работал хранителем огня, а попросту — топил углем огромную печь, в которой Николай Павлов пек хлеб.
Самого пекаря не было. Ровно гудело пламя в печи.
Кулил принес мне кусок еще теплого белого хлеба и нацедил в кружку кислого квасу.
Я ел и смотрел на раскаленные чугунные дверцы печи. В гудении жаркого пламени слышалось то, что пели русские в тесной комнатке круглого, похожего на ярангу домика.
Кулил подбросил угля, заглянул в нутро печи, где в ряд стояли формы с тестом.
Справившись с работой, Кулил уселся рядом со мной.
— Так вот про ту песню, которую пели в круглом домике, — сказал Кулил. — Похожую песню слышал я от дяди Коли. Говорится в ней о человеке, который был сослан, наверное как революционер, на остров. Так вот с этого острова он убежал. Может, на байдаре чужой, может, по льду перебрался — неизвестно. Спрашивал я дядю Колю, и он не знает. Только, говорит, бежал этот человек по следу зверя, узенькой тропинкой. Тяжело ему было в пути. Кругом лес, большие деревья вставали на его пути, разные звери преследовали. А знаешь, лес не тундра, там всякой живности полно. Жутко. Думает он о близких, о тех, кого оставил… И помер он, не дошел. Да…
В пекарню вошел дядя Коля. Он был заметно навеселе. Он громко поздоровался со мной, скинул шубу, надел холщовый халат и принялся вытаскивать поспевший хлеб из печи. По большой комнате поплыл душистый, сытный, уютный запах хорошо испеченного хлеба.
Дядя Коля выколачивал из жестяных форм румяные буханки и громко пел.
Впоследствии я всегда ожидал от певца внешности нашего пекаря дяди Коли, который всю жизнь прожил на Чукотке. Он пек хлеб и учил месить тесто уэленцев, потом уреликовских жителей, последние годы работал в селении Янракыннот. Несколько раз он уезжал насовсем, но, прожив год-два на материке, возвращался на Чукотку, потому что только здесь, по его признанию, он чувствовал себя по-настоящему хорошо.
Детство мое и первые школьные годы прозвучали для меня русскими песнями.
При этом я любил и всем сердцем понимал и воспринимал наши песни, которые пели, когда из тундры приезжал певец Рентыгыргин. Мало кто сейчас помнит его, а именно он был наставником Атыка и многих других певцов, которые прославились на всю Чукотку.
Рентыгыргын привозил песни и напевал своим родичам, а потом эти песни разносились по всему селению, уходили в соседние стойбища и даже переносились через льды Берингова пролива.
В военные годы в Уэлен придти суровые и нежные песни военных лет.
Я уже понимал русский язык, и мне открылась прелесть соединения простых слов с музыкой так, что иначе эти слева произносить было кощунственно.
В годы союзных отношений с Соединенными Штатами Америки в наше селение приезжали аляскинские и островные эскимосы и наши охотники несколько раз отправлялись гостить к своим дальним родичам. До революции отношения между жителями обоих берегов Берингова пролива были довольно тесными. Люди не только гостевали друг у друга, но и роднились семьями, пуская корни сразу на двух материках.
Американцы приехали на двух больших байдарах, которые против уэленских были раза в три больше. На каждом судне помещалось десятка два человек. Для нас, школьников, американские эскимосы были представителями иного мира, капиталистической Америки, которая хоть и была союзником в общей борьбе против Гитлера, но все же оставалась страной, где угнетался трудовой человек.
Байдары причалили к берегу, и мы увидели, что на каждой по два подвесных мотора. Гости поразили нас пестротой одежды, а может быть, специально нарядились в поездку. Некоторые носили куртки с застежками-молниями, яркие резиновые сапоги на высокой шнуровке, на голове — яркие кепки. Из задних карманов джинсов торчали шерстяные перчатки, связанные замысловатыми яркими узорами. Американцы попыхивали трубками, выпуская в лица встречающим струи ароматного дыма.
Уэленцы встречали гостей с достоинством.
Никто не попросил даже щепотки табаку, женщины не выказали никакого любопытства к нарядам.
— Наша страна воюет, — сказал Атык своему брату по дружбе Мылыгроку. — Живем мы трудно.
— Мы понимаем, — кивнул Мылыгрок Атыку.
Они давно не виделись. Наверное, лет пятнадцать. У них был один отец. Он погиб во льдах, когда мальчикам было лет по семь-восемь. А матери разные. Одна — в Уэлене, на азиатском берегу, а другая в Инэтлине, в Америке. Когда-то отец Атыка и Мылыгрока приехал в Инэтлин, и тот, кто назывался потом отцом Мылыгрока, в порыве дружеского расположения пустил гостя на супружеское ложе. Такие случаи были большой редкостью, хотя разговоров вокруг этого обычая много. В этом обычае переплелись смутные религиозные мотивы, отголоски давнего родового строя и просто желание бездетных супругов иметь ребенка.
Соединенные древним обычаем братья шли рядом. Они поднимались в школу, отведенную для временного проживания гостей.
Из всех яранг, домов несли угощение, постели.
Парни в куртках и удивительных головных уборах с длиннющими козырьками, закрепив байдары, тоже направились в школу.
К вечеру и уэленцы потянулись в школу. Атык нес большой бубен. С бубнами шли Памья, Рыпэль, Анос и другие мои земляки, искусные в пении и исполнении древних танцев.
Казавшиеся нам просторными классные комнаты едва вместили всех любопытных. Пришли работники полярной станции. Из соседнего Наукана приплыл вельбот с нашими эскимосами.
В тот вечер на сцене уэленской школы Атык и Мычыгрок вспомнили все, что было создано лучшего на обоих берегах Берингова пролива. Они не состязались, ведь они братья.
По случаю приезда союзников где-то даже раздобыли спиртное. Немного, но все же достаточно для того, чтобы снять отчужденность между приезжими и хозяевами.
Солнце поднималось над морем, но не затихали бубны в старом школьном здании. Я выходил на улицу, возвращался, успел немного поспать дома, снова вернулся в школу, а гром бубнов продолжался.
В школьной кухне уэленские женщины без конца кипятили воду и заваривали чай. Меня погнали за водой. Над ручьем звенело утреннее птичье щебетанье, поток сверкал в лучах поднимающегося солнца. Я шел, и ведро звенело в такт моим шагам. В голове пело, шумело от всего услышанного. Голос Мылыгрока, повествовавший о том, как бьют кита за мысом Барроу и долго тащат тяжелую тушу к берегу, где ждут дети и женщины, голос Нутетеина, науканского эскимоса, который пел гневную песню о зверствах фашистов. Эта песня вызвала замешательство среди гостей — пески, в общем-то, были общие, ведь люди занимались одним делом, жили на одинаковой земле, но, оказывается, есть нечто значительное, что уже разделило жителей этой части планеты, несмотря на то, что они обличьем оставались похожими друг на друга и даже были родственниками. Война, которая шла за десятки тысяч километров отсюда, была войной советского народа, значит, и войной тех, кто жил на самой дальней окраине Страны Советов.
Я наполнил ведро прозрачной холодной водой, напился сам и потащил ведро мимо яранги нашего первого и бессменного до самой своей смерти почтаря Ранау, мимо пустого жилища Памья, потому что он со всей семьей находился с гостями. Приблизившись к школьному зданию, я вдруг услышал такое, что меня остановило: кто-то пел по-русски. Незнакомый голос, я такого не слышал в Уэлене.
Кто же это мог быть?
Я занес ведро на кухню, быстро пробрался в комнату, где собрались все. Голос был звонкий, похожий на мальчишеский:
Играй, мой баян, и скажи всем друзьям, Отважным и смелым в бою, Что больше жизни Мы родину любим свою…Я протолкался в зал и увидел на сцене эскимосского паренька Тагроя. В прошлые зимние каникулы науканские школьники приезжали к нам в гости, жили в интернате, и тогда я познакомился с ним. Голос у Тагроя был звонкий, как первый ледок. Самым удивительным для меня было то, что он пел русскую песню всерьез. Ведь даже школьное пение для нас было скорее обязанностью, учебным процессом, а тут было такое, что я наблюдал только у Лены, — словно песня сама рождалась в горле Тагроя, в его груди, закрытой чисто выстиранной, но уже полинялой камлейкой, сшитой из десятифунтового мешка из-под американской муки. Глаза Тагроя были полузакрыты, и песня лилась из широко раскрытого горла без напряжения, свободно, вольно.
Почему-то именно это исполнение запало мне в душу.
Естественное исполнение Тагроем русской песни вдруг натолкнуло меня на мысль, что и говорить можно по-русски так же свободно, как поет Тагрой. Ведь эта песня и другие, которые он потом пел по просьбе американских гостей, словно лились у него сами по себе, и он не напрягался, не запинался, как я напрягался и запинался, когда пробовал говорить по-русски.
Все чаще я встречался с русской песней. Пели наши девушки в педагогическом училище в холодные вечера, когда не было ни света, ни угля; пела Лидия Русланова по судовой трансляции, когда поздней осенью 1948 года мы плыли на учебу на материк из бухты Провидения. То ли корабельный радист был ярым ее поклонником, то ли у него не было других пластинок, но так вот получилось, что русская песня звенела над моей головой в Беринговом море, потом в Охотском, а затем уже и в Японском, на подходе к Владивостоку.
Студентом университета я впервые побывал в Большом зале Ленинградской филармонии, в этом удивительном доме музыки. Честно сказать, я долго собирался, все боялся, что приду и ничего не пойму.
Итак, первый концерт.
Мы пошли туда с Александром Никитиным, анадырским жителем, наполовину чукчей, наполовину русским.
Александр отговаривал меня, тащил в кино, но я все же упросил его составить мне компанию в этом трудном деле.
Белый зал не произвел на меня такого впечатления, какое производит теперь, когда я иной раз после долгого отсутствия прихожу сюда.
Первые же звуки музыки напомнили мне мой родной Уэлен и давно позабытый концерт на берегу моря, на разостланных парусах. Да, действительно было так, когда в конце тридцатых годов по полярным станциям, по прибрежным селениям Ледовитого океана давал концерты симфонический оркестр, плывший на ледоколе по Северному морскому пути. И тогда, как и теперь, исполнялась Первая симфония Чайковского «Зимние грезы».
И случилось то, что русская музыка напомнила мне мою родину, древний Уэлен, тихие летние вечера на берегу холодного океана, моих земляков, собирающихся на вельботе на морской промысел. Мне виделись гряды облаков, которые гнал ураганный ветер через косу, грезился вой ветра в антеннах полярной радиостанции, виделись залетающие в ярангу снежинки пурги, вспоминались звуки, запахи, картины земли, которая была колыбелью моего народа.
Я тогда стоял в первом ряду слушателей. На мне была тщательно выстиранная камлейка, почти новые торбаса, а лицо умыто настоящим туалетным мылом, которое мама доставала только по большим праздникам. И все мои земляки были нарядные, удивительно серьезные и значительные. Недалеко от меня стоял певец Атык, к тому времени широко известный на берегах Берингова пролива. Он вслушивался в голоса скрипок, разговор деревянных духовых инструментов, наклонял голову в сторону двух больших барабанов, совсем не похожих на чукотские ярары, но тем не менее звуком схожих с ними.
А в зале Ленинградской филармонии мне казалось, что я слышу какие-то отзвуки песен Атыка, мелодий Рентыгыргына, привезенных из далекой тундры. И это тем более было удивительно, что исполнялось серьезное произведение — симфония…
Русская песня, русская музыка учат добрым чувствам, состраданию даже в своих так называемых «разбойничьих» песнях, каторжном и тюремном фольклоре, который, к сожалению, так и остался неизученным, неисследованным.
Мне приходится много ездить по нашей стране. И как бывает приятно, как волнуется сердце, когда где-нибудь в глубине России услышишь настоящую русскую песню, русскую музыку.
Одним из самых незабываемых и волнующих событий в моей жизни была встреча с Первой симфонией Калинникова.
Это случилось летом сорок девятого года. Я учился в университете и однажды увидел во дворе филфака машину, на которую грузились официантки нашей студенческой столовой. Я спросил, куда они направляются, и услышал в ответ шутливое приглашение ехать вместе с ними на уборку урожая в деревню. Побывать в настоящей русской деревне, да еще в ту пору, о которой написано так много в русской литературе, в сезон уборки, — об этом я мог только мечтать. До начала занятий оставалось еще недели три, и я решил поехать.
После войны прошло всего лишь четыре года. Места, куда мы направились, недавно были оккупированы немцами. На пути порой нам попадались следы сожженных деревень: торчащие среди пожелтевших полей трубы очагов. Виденное мной ранее на плакатах и фотографиях воочию представало передо мной и вызывало смешанное чувство возмущения и удивления бессмысленностью и жестокостью разрушений. Ведь даже самое страшное стихийное бедствие — землетрясение — куда милосерднее, нежели разрушительные действия так называемого человека.
Весть о войне пришла к нам в Уэлен в ясный солнечный день. Райком осаждали русские и чукчи, просившие отправить их на фронт. Помню, с каким огорчением была принята весть о том, что по решению правительства чукчей и эскимосов не будут брать на войну. Тогда это нам казалось чудовищной несправедливостью, а на самом деле было выражением заботы о маленьких народах, которые только начинали оправляться от болезней и вымирания. Советское государство, уверенное в своей победе, смотрело вперед.
В те годы я открывал для себя Уэллса, и его «Борьба миров» казалась мне книгой очень современной: марсиане в моем сознании ассоциировались с фашистскими оккупантами.
Деревня, куда мы приехали, называлась Тресковицы и находилась недалеко от железнодорожной станции Вруда.
Все для меня было внове: и косить, и снопы вязать, молотить. Впервые в жизни я учился запрягать лошадь, возить на ней солому и снопы. У меня всегда было настороженное и недоверчивое отношение к коровам и лошадям. Все-таки они не собаки. Но я вызвался помогать и старался делать работу так, чтобы на меня не обижались.
В этой деревне я надеялся услышать настоящие, старинные, не запятнанные никакими влияниями русские песни.
Но в те годы в деревнях пели мало.
Трудно было и голодно.
Невольно вспоминался Уэлен в тяжелое время.
В сорок четвертом году в нашем селении началась небывалая эпидемия вирусного гриппа. Все лежали в своих ярангах. Некому было ходить на охоту, некому было даже открыть магазин и склады. Да и не на что было купить продукты в магазине. Мы уже ели вареные ремни, куски моржовой покрышки. И вдруг по ярангам разнеслась невероятная весть — каждый может пойти в магазин и взять себе продуктов, сколько он хочет и какие ему нужно. Совершенно бесплатно. Сначала никто не поверил этому, хотя кое-кто пошел проверить. Пошел и я. Все оказалось правдой: каждый брал столько продуктов, сколько хотел. Таково было распоряжение правительства. До сих пор не могу вспомнить об этом без волнения: комок подкатывает к горлу. Оценка таких явлений со временем повышается, как растут в цене настоящие, переходящие из века в век ценности. И когда я воскрешаю в памяти те дни, невольно спрашиваю себя: а где еще могло быть такое? Страна воевала, Ленинград, осажденный врагом, голодал, на жестком пайке сидели и москвичи, и вдруг — открытый настежь магазин в Уэлене!
Мы брали в пустом, без продавца, торговом зале хлеб, выпеченный русским пекарем дядей Колей. А я мечтал о том, что когда-нибудь мне доведется побывать на настоящем русском поле, засеянном хлебом, увидеть это чудесное растение, которое, словно морж для приморского жителя, словно олень для тундрового кочевника, стало символом жизни русского земледельца, того далекого человека, который, сам страдая от военных невзгод, теряя своих близких и друзей, протягивал руку помощи на другой край своей большой страны народу, который затерялся в пустых и холодных пространствах планеты.
И когда болезнь стала убывать, унося с собой слабых и малых, когда мой дядя со вздохом облегчения поведал мне о том, что эти «рэккэны», маленькие человечки на нартах, в которые запряжены собачки величиной со вшей, наконец-то вышли на окраину Уэлена и, похоже, собираются совсем уезжать, я не выдержал и сказал, что, по моему мнению, рэккэны рэккэнами, но главную роль сыграл бесплатный хлеб дяди Коли и настежь открытые двери уэленского магазина. Дядя молча кивнул, однако с сомнением произнес: «Если мир так добр, то откуда тогда приходят болезни?»
И вот я смотрю на волнующееся желтое море поспевшего хлеба. Поле начинается сразу же за последним домом деревни, словно море у эскимосского селения Наукан — чуть ли не с порога. За полем темная зеленая полоса леса, но она далеко, чтобы до нее дойти, надо пересечь поле по невидимой тропинке, затерявшейся среди стеблей ржи.
Я иду, и меня обволакивает неясный шум, шелестение, легкие удары колосьев друг о друга. Иногда в этот спокойный, умиротворяющий звук врывается птичий звонкий оклик.
Как здесь хорошо, просторно и легко! И красиво. Где-то поют песню. Прислушиваюсь — нет, это мне показалось. А может, просто у меня на душе поет радость от волнующего свидания с мечтой? Ведь все это было в песнях: и широкое поле, и дальний лес, опушка, поросшая мягкой зеленой травой, птицы далеко в поднебесье, рожь, тропинка к реке и обильная утренняя роса, тяжелая и студеная… В свободное от работы время я садился на берегу речки и слушал. Слушал песни, спетые на берегу Ледовитого океана Леной, вспоминал их и чувствовал тоску, непонятную, глухую… Почему-то мне хотелось очутиться у себя в Уэлене, на берегу лагуны, взойти на зеленые холмы, идущие чередой к Кэнискуну, увидеть далекое море…
Я провел две недели в деревне Тресковицы, всласть, до ломоты в костях, наработался и на току, и на поле, и на скотном дворе, научился запрягать и распрягать флегматичного, старого мерина по кличке Гоголь.
Возвращался я через районный центр Волосово. Поезд шел только утром, и ночь пришлось коротать в тесном зале ожидания вокзала. Было еще тепло, ночь была тихая, наполненная запахами близкого леса. Я долго лежал на жесткой узкой скамейке и прислушивался к бормотанию радиорепродуктора, установленного на улице на высоком столбе.
Время приближалось к полуночи. В зале было душно, и я вышел на свежий воздух: ранее я заприметил несколько скамеек, стоявших прямо среди кустов.
В темноте, ощупью, я нашел скамейку и с радостью убедился, что она свободна.
Бормотание репродуктора стало разборчивее. Передавали последние известия.
Я улегся, прикрылся своим пальтишком и так лежал с открытыми глазами, тихо радуясь тому, что мне довелось побывать в настоящей деревне, увидеть наконец своими глазами, как растет хлеб.
После чтения последних известий диктор объявил, что сейчас будет исполнена симфония Калинникова. Это имя ничего мне не говорило, и я со спокойным удовлетворением подумал, что мне будет хорошо спать под музыку.
Но в эту ночь я почти не сомкнул глаз. При первых же тактах я вскочил и уселся на скамейку, чутко прислушиваясь к звукам, стараясь не пропустить ни одной ноты этой удивительной музыки. Все мои чувства, все мои смятенные, неоформленные мысли — все они были ведомы человеку, который сочинил эту симфонию. Да и трудно сказать об этом произведении, что оно сочинено. Все как будто было знакомо, потому что звучало в слышанных мной песнях, многие мелодии угадывались. И в то же время это была совершенно новая вещь, доселе незнакомая, никогда не слышанная. В этом причудливом сочетании новизны и уже знакомого заключалась необычайная сила воздействия на слушателя. Композитор как бы собрал разрозненные цвета, расположил их в нужном порядке, и вот они заиграли новой оригинальной картиной, называемой симфонией.
Музыка Калинникова унесла меня обратно на берег Ледовитого океана. И я видел в этой темноте, сгущенной близким соседством леса, нагромождения торосов у косы, видел рыжую осеннюю тундру с тусклым блеском бесчисленных озер, оленьи стада, вельботы, людей, сгрудившихся у прибойной черты в ожидании добычи, в ожидании морского урожая, который собирали мужчины — охотники.
Я увидел себя таким, каким был, когда впервые услышал русскую песню. В поношенной, залатанной кухлянке, в нерпичьих штанах, которые очень хороши, когда у тебя нет настоящих санок с полозьями из моржового бивня.
Недавно в Анадырском краеведческом музее директор его Елена Фадеевна Ольшевская, одна из первых русских учительниц на Чукотке, подарила мне старую фотографию, на которой мне лет пять-шесть. Я стою у стены нашей яранги: маленькие торбаса, маленькая кухлянка, какая-то вязаная шапочка на голове. Кругом — огромные валуны, которые держали нашу ярангу на земле, когда задувал ураганный южный ветер.
Здесь таких ураганов не бывает.
В этой музыке все — даже птичьи оклики, которые преследовали меня, когда я пересекал желтое море ржи, подходя к кромке зеленого леса, новой, неведомой мне стихии, куда я долгое время остерегался углубляться.
Порой я отчетливо слышал шум утренней деревни, когда, разбуженный петушиным пением, я медленно брел по мокрой от росы траве к окутанной утренним туманом реке. Следом за мной шли коровы, шумно и тяжело вздыхая по-людски, где-то далеко звенели ведра — и все это сливалось в музыку, которая потом действительно оказалась музыкой, способной создать неповторимое настроение.
Но самое главное, повторяю, в музыке Калинникова было то, что она оказалась сотканной из огромного богатства русской народной музыки, и в тесном соседстве все мелодии засверкали по-новому, оттенились особой глубиной, зазвучали с проникающей в самое сердце силой.
Давно кончилась музыка. Из лесу пришла тишина и окутала привокзальную площадь, укрыла меня на жесткой скамейке, но я все еще не мог уснуть.
Утром пришел поезд, и я уехал в Ленинград продолжать учебу в университете.
С той поры прошло почти четверть века.
Но та ночь осталась у меня на всю жизнь. Мне потом довелось увидеть многое, попутешествовать по дальним и близким землям, проехать по всей огромной России, но всюду, где бы я ни был, та ночь на станции Волосово была для меня всегда точкой отсчета, местом, откуда я вдруг воочию увидел сияющие вершины той волшебной горы великой русской культуры, у подножия которой я уже давно бродил.
Под сенью этой волшебной горы нынче идет вся моя жизнь, растет культура моего народа, и я не вижу ничего в этом ни плохого, ни тем более унизительного, ибо это самое человечное свойство — делиться всем лучшим, что у тебя есть, что есть у твоего народа.
Первая далекая русская песня звучит в моем сердце, звучит в сердцах моих земляков, у всех советских людей, причастных и непричастных к искусству, ибо великая гора осеняет и их.
Первая русская песня зимней ночью в Уэлене и теплая осенняя ночь под музыку Калинникова — это две вехи, между которыми пройдено много на пути к вершине волшебной горы.
Русское слово
Человек не помнит того времени, когда он не говорил и не понимал языка окружающих. Ему кажется, что он так и родился со знанием родного языка, и способность через слово общаться со своими родителями, близкими, со своими одноплеменниками кажется ему естественной, само собой разумеющейся, как то, что у него две ноги, две руки, глаза, уши. Неспособность разговаривать, глухота и немота, приобретенные и врожденные, воспринимаются как крупные физические недостатки, обрекающие несчастного на муки.
Каким поразительно удручающим, отбросившим меня далеко назад было открытие, что я не понимаю разговора, ведущегося в чоттагине моей яранги, — на русском языке разговаривали мой отчим и гидролог Бориндо. Как я ни прислушивался, ни напрягал слух, кроме необычных звуков, начисто лишенных для меня всякого смысла, я ничего не мог уразуметь. Между мной и тем языком, на котором изъяснялись два нормальных человека, стояла глухая стена, а я по отношению к разговаривающим был личностью с изъяном — непонимающим.
Я знал предмет будущего разговора еще со вчерашнего дня. Гидролог собирался нанять отчима каюром для поездки по Ледовитому побережью до самого мыса Шмидта. Это поездка трудная, требующая почти месячного отсутствия, и она обсуждалась в нашей семье задолго до того, как товарищ Бориндо пришел окончательно договариваться с отчимом и принес аванс, который лежал на низком столике, завернутый в газету.
Но я ничего не понимал!
А отчим перекатывал во рту непривычные слова, выталкивал их наружу розовым языком сквозь прокуренные желтые зубы, улыбался, выражал озабоченность, что-то отвергал, принимал, советовал будущему своему спутнику.
Даже две собаки, встретившиеся на улице и молча помахивающие хвостами друг перед другом, понимают друг друга более, чем я двух людей, разговаривающих на нормальном человеческом языке. Причем один из них был даже мне родственником! Бориндо и отчим заполняли неведомыми словами холодный чоттагин, уставленный бочками с квашеным листом и тюленьим жиром.
Отчим уехал с гидрологом, а я с того дня стал чутко прислушиваться к русской речи. Раньше отношение к русскому разговору у меня было такое же безразличное, как к шуму ветра, к гулу прибоя, к хлопанью моржовых покрышек во время сильного ветра, к шелесту летящего по насту снега. Но теперь мне захотелось понять сокровенный смысл незнакомых слов, проникнуть за ту невидимую стену, которая отделяла меня и многих моих земляков от другого, нового мира, существующего рядом.
Некоторые отдельные слова я уже знал — такие, как «чай», «сахар», «хлеб», «купить», «деньги», «хорошо». «плохо», «давай». Но и эти знакомые слова в живой речи менялись, звучали каждый раз по-иному, становились иногда незнакомыми. Судить по отдельным словам о живой речи — все равно что по капле пытаться представить себе океан.
С той поры каждый уэленец, говорящий по-русски хоть чуточку, стал объектом моей жгучей зависти. До изучения русского языка в школе еще было далеко, года два, а пока нам оставалось только «играть» в русский разговор.
Такие игры существуют у детей разных стран. Только в одних местах играют в земледельцев, пастухов, военных; может, где-нибудь дети богатых играют в банкиров, владельцев заводов, дети монархов воображают себя монархами же, а мы играли в охотников, в оленеводов., торговцев, милиционеров, а потом, несколько позже, под влиянием наших русских друзей, освоили игры в партизан, чапаевцев… Но задолго еще до школы появилась у нас игра в «русских».
Где-нибудь в укромном месте, обычно на берегу лагуны, мы строили собственное «селение» из пучков сухой травы, ржавых консервных банок, обрезков кожи, камешков. Возводили «яранги», «деревянные домики», располагали «оленьи стада» поблизости, спускали на воду лагуны «вельботы», ловили мелких рыбешек, изображающих у нас моржей. И начиналась жизнь, которая во всем повторяла основные события, происходящие в Уэлене. Постоянными моими партнерами в этой увлекательной и довольно сложной игре были мои друзья — Сергей Эттекемен, ныне рабочий совхоза, морской охотник, Ачивантин — теперь заведует складом в Уэлене, другие ребята, раскиданные сейчас судьбой по всей Чукотке. В этой игре нужно было соблюдать сложившиеся отношения между жителями Уэлена, и до сих пор я удивляюсь, как нам это удавалось делать. Но мы досконально знали диалоги, которые происходили между, скажем, Сэйгутегином, отцом ныне знаменитого костореза Ивана Сзйгутегина, и приемщиком пушнины Локэ, который аккуратным почерком заполнял листы квитанций, прежде чем выдать деньги за принятую пушнину или меховые изделия. Если у нас не хватало достоверных слов, этот недостаток мы восполняли воображением, но так, чтобы не выходить из образа.
Уэленская община жила в тесном соседстве с русскими, которые работали на полярной станции и в торгово-заготовительном пункте. В предвоенные годы Уэлен был центром Чукотского района, и в нашем селении находились учреждения, в которых работали русские. Ну, глазное, конечно, школа.
Поскольку наши игры реалистически отражали уэленскую жизнь, мы не могли игнорировать присутствие русского населения, и нам приходилось вводить в наши игры русских, имитируя их речь произношением звуков, которые, на наш взгляд, были особенно присущи русской речи. В эту «речь» мы вводили десятка полтора русских слов, известных нам. Правда, эту «речь» нам потом приходилось «переводить» на чукотский, чтобы было понятно и собеседнику, и самому себе, но необходимый колорит достигался и игра была выдержана в реалистическом духе.
Трудно по прошествии более чем трех десятков лет точно воспроизвести наши игры, но это примерно выглядело так.
Скажем, Ачивантин изображал оленевода, Эттекемен был охотником, а я олицетворял начальника полярной станции. Эттекемен приносил мне якобы нерпичью печенку. Я гостеприимно встречал охотника на пороге полярной станции, приветствовал, произнося: «Траста». Эттекемен пожимал мою руку и дважды повторял: «Траста, траста». Дальше я нес какую-нибудь звукоподражательную ахинею, которую Эттекемен внимательно выслушивал, поддакивая мне: так-так, так-так, хорошо. В заключение я произносил знакомые мне русские слова: «теньки», «купить» — и сделка по покупке нерпичьей печенки заканчивалась к обоюдному согласию. Так как мне часто приходилось бывать на полярной станции, то такие сценки мне время от времени доводилось наблюдать. По утверждению моих друзей, моя «русская речь» звучала вполне естественно.
Пришло время идти в школу. В селении жили два русских мальчика нашего возраста — Владилен Леонтьев и Петя Павлов. Первый был сыном заведующего косторезной мастерской, а второй — сыном пекаря. Казалось, нам бы проще всего было научиться русскому языку у них, но, к нашему разочарованию, эти ребята довольно быстро освоили наш язык и даже между собой предпочитали объясняться на чукотском языке.
Нашим первым учителем был Иван Иванович Татро, уэленский житель, окончивший незадолго до этого краткосрочные курсы по ликвидации неграмотности.
Одетый в непривычный для нашего взгляда костюм, при галстуке, Татро невольно вызывал у нас улыбку. Мы привыкли видеть его в кухлянке, в камлейке, в меховых штанах и торбасах.
Татро положил перед нами две книги и сказал:
— Одна книга, та, которая на русском языке, называется «Родная речь», а вторая, которая на чукотском, — «Чычеткин вэтгав», что тоже значит «Родное слово». Так вот, с сегодняшнего дня и русский, и чукотский язык для вас — родная речь, которой вы должны овладеть.
Передо мной лежала русская книга, напечатанная русскими буквами. И у меня, наверное, так же как и у большинства моих сверстников, было жгучее нетерпение, страстное желание поскорее окунуться в эту речь, открыть для себя неведомый мир, скрытый за аккуратными, безмолвными стрелами, таящими великие слова великих истин.
Так качалось мое знакомство с русским языком.
Слово за словом копилось в моей памяти богатство. Когда я узнавал какое-нибудь слово, оно для меня было будто живое существо, словно новый друг со своей внешностью, со своим характером, со своим голосом.
Первое русское слово, которое я узнал и стал сам употреблять, было «хорошо». Мне оно представлялось круглым, теплым, похожим на свежеиспеченную, только что вынутую пекарем Павловым из печи буханку хлеба. Возможно, что это слово я впервые услышал от него в тот момент, когда пекарь, довольный своей работой, вынул теплый хлеб и протяжно, со вкусом произнес:
— Хо-ро-шо!
Оглядываясь назад, я и сам удивляюсь, как мне удалось овладеть этим великолепным явлением жизни — русским языком! Этот великий язык подобен по сложности самой жизни, и он требует, как и сама жизнь, вечного изучения, постижения его глубинных законов, разгадок тайн. Язык, как и сама жизнь, развивается, идет вперед, и надо поспевать за ним, не отставать. Но как прекрасно чувствовать себя свободно в этой вольной стихии, в океане великолепных, выразительных слов!
Однако на пути к современному знанию русского языка стояли великие трудности и, казалось бы, неодолимые препятствия. Прежде всего — русская фонетика.
Любой незнакомый язык на первый взгляд всегда кажется скопищем незнакомых, хаотических звуков. Ты не улавливаешь деления на слова и отдельные предложения, перед тобой незнакомый поток, словно в темноте ты наткнулся на него и не знаешь — глубоко ли тут, широко ли. На первое время нужны какие-то ориентиры, которые, как вехи, указывали бы тебе на границы смысловых отрезков. Такими вехами в моем познании русского языка и были слова типа «хорошо».
Но эти вехи часто терялись не только в лавине незнакомых звуков, но и в тех созвучиях, которые были чужды нашему языку. Так, в чукотском языке нет звонких согласных: д, б, г, ж, з — и они встали на нашем пути, подобно гряде торосов, закрывая нам горизонт познания… Одолеть ее стоило нам больших трудов. Нынешние ребятишки в чукотских селениях с детства учатся русскому языку, в их речь слова со звонкими согласными входят вместе с первыми чукотскими словами. Но нам было неизмеримо труднее. Некоторое время в нашей русской речи мы попросту обходились без звонких согласных.
Многие грамматические категории казались нам ненужными и дикими, как, например, грамматический род, который нами понимался слишком буквально. Почему, например, парта была женщиной, а стол, за которым сидел учитель, был мужчиной? Или, скажем, сам дом был мужского рода, а крыша — женского? Мы изо всех сил старались найти какое-нибудь логическое объяснение такому разделению, подозревали что-то мистическое, таинственное, искали внешние признаки рода в предметах, но все эти поиски не приводили ни к чему определенному, лишь запутывали нас и повергали в уныние. Порой казалось, что если нам не удастся открыть секрета грамматического рода, то нам так и придется смириться с куцым знанием русского языка, утаившего от нас важную загадку.
Иные вершины торосов, попадавшиеся нам на пути, мы обходили стороной, и они оставались позади немым укором нашему бессилию. Оставались позади и некоторые слова, которые я в те годы не понимал или понимал неправильно.
Уже в зрелом возрасте я открывал истинное значение многих оставленных в детстве слов, и эти открытия нисколько не печалили меня своим запоздалым приходом, а наоборот, еще раз подтверждали мое глубокое убеждение в неисчерпаемости языковых богатств русской речи.
Я хочу, чтобы меня поняли правильно. Те слова, которые я адресую русскому языку, отнюдь не означают, что я недооцениваю свой родной чукотский язык. Но это факт, что именно путем изучения и постижения русского языка пришло новое понимание родного языка, его роли в жизни народа, в развитии культуры.
Мы начали понимать, какая это великая сила — родной язык, какие чудеса можно творить, пользуясь его богатствами, сбереженными людьми на протяжении веков. Нам стала ясна истина, что языки являются важной частью национальной самобытности, их утрата неизбежно отрицательно отражается на всем облике личности. Я говорю о русском языке с позиции человека, который гордится тем, что в наше, советское время чукотский язык получает развитие не только как язык общения, обиходного контакта между людьми чукотской национальности, но и как язык письменный, язык официальных государственных учреждений, язык новой литературы — литературы, ставшей известной широкому читателю.
Возвращаясь к разговору о русском языке, я не могу не вспомнить своих учителей, которые обладали неимоверным терпением, прививая знания, которые служат нам всю жизнь.
Не могу не вспомнить Екатерину Ивановну Покровскую, которая преподавала русский язык и литературу.
Урок литературного чтения строился так. Мы читали вслух тексты, и учительница исправляла наше произношение, ставила правильные ударения. До сих пор, перечитывая произведения, входившие в школьную хрестоматию тех лет, я как бы заново слышу голос учительницы и невольно стараюсь подражать ее интонации.
Школа наша была, пожалуй, одной из самых отдаленных в стране. Во время войны и речи не могло быть о том, чтобы обновлялся наш педагогический состав, поэтому если по какой-то причине выбывал один из учителей, то его замещал другой.
Так, мне на всю жизнь запомнились уроки литературы, которые вел в нашей школе учитель математики и физики Григорий Максимович Недовесов. Отношение к предмету у него было очень строгое. Он требовал от нас точности в языке, и его любимым занятием было ставить нам ловушки, которые есть в русском языке для людей, несерьезно относящихся к точному знанию языка.
После Григория Максимовича Недовесова литературу и русский язык нам преподавал военрук Иван Андреевич Глотов. Он запомнился тем, что увлекался сочинениями и изложениями. А пометки свои в наших тетрадях любил ставить красными чернилами. Ошибок мы делали множество, и страницы наших тетрадей выглядели порой страшно. До сих пор считаю изложение труднейшим из школьных упражнений. С одной стороны, надо суметь настолько приблизиться к оригиналу, чтобы не было сомнения в том, чье это сочинение, с другой — пересказать произведение своими словами. Изложение можно сравнить с художественным переводом только на тот же самый язык. Но для овладения языком изложение является полезнейшим упражнением, особенно для обретения свободы обращения со словом, с грамматическими формами изучаемого языка.
Так мы шли к овладению русским языком — через правила, исключения, спряжения и склонения, которые порой казались нам непроходимым лесом, настоящими джунглями. И только надежда, что за этими трудностями нас ждет сокровищница, прибавляла нам силы.
Я уже мог разговаривать по-русски, отвечать уроки на русском языке, но до внутренней свободы обращения с русским словом еще было далеко. Чувствовалась скованность, ощущение чужеродности, даже какого-то насилия над самим собой. Говорить по-русски между собой, между теми, кто недостаточно хорошо знал язык, еще можно было безо всякого стеснения. Потруднее было разговаривать с самими русскими. Язык окончательно отнимался, если рядом находился чукча, достаточно хорошо владеющий русским разговором и являющийся как бы твоим соперником.
Тогда же я открыл, что путь к свободному разговору, к свободному владению языком лежит через чтение русских книг, через погружение в самый океан языка, в его сокровенные глубины. Честно говоря, толстые книги на полках школьной библиотеки, на полках учительских квартир внушали страх не меньший, чем океанские глубины. Но все же эти тома, тесно прижавшиеся корешками, звали неизведанными глубинами мысли, новыми чувствами, новой жизнью.
Изучая другой язык, другую культуру, человек не просто обогащается новыми знаниями, не только прибавляет к своему характеру новые черты, но как бы обретает объемность, широту, способность понимать других людей не только в прямом смысле, но и в смысле проникновения в их душу и ум.
Перекрещивание и сплетение путей литературно-художественного общения — одно из самых ярких и действенных доказательств общности людей, их единства.
В загадке происхождения языка кроется интереснейшая проблема, которая тесно связана с человеческой способностью осмысливать мир и сообщать другому человеку о своих ощущениях, открытиях.
И по мере овладения русским языком во мне росло прекрасное чувство не только соприкосновения с великим языком, но чувство гораздо большее — как бы ощущение собственного продолжения в том неизведанном, что становилось понятным с каждым узнанным русским словом.
Советского человека за рубежом часто называют русским.
Со мной такое довольно часто случалось. Это было в далеких африканских странах, в Канаде, в университетских городках Западной Европы, в жарком Вьетнаме.
По дороге с юга в Ханой мы остановились возле деревушки, привлеченные необычным сборищем. Слышалась музыка, реяли флаги. Возле бамбуковых хижин были раскинуты военные палатки, а под навесом стоял покрытый кумачом стол. Праздновали новый урожай риса. Одновременно демонстрировали боевую готовность народного военного ополчения. Мы вошли в одну из палаток, где девушки готовились к выступлению — разучивали хоровые песни. Едва только они услышали русскую речь, как сразу все внимание тут же переключилось на нас. «Льен-со! Льен-со!» — послышалось вокруг. Так называют во Вьетнаме советских людей, русских людей. И первое, что нам пришлось сделать в этой военной палатке, заполненной до отказа юными девушками в военной форме, — это спеть русскую песню и прочитать русские стихи.
Сколько я видел во время путешествий склоненных над русской книгой разных голов — покрытых русыми волосами, черными прямыми, черными курчавыми, и седыми, и даже лысых, — люди изучали русский язык!
Интерес к великому языку за последние годы стал таким сильным, что приходится посылать преподавателей русского языка даже в такие далекие дали, как Эфиопия.
Русский язык звучит на самых далеких окраинах планеты — по радио, по телевидению, над полями, над лесами, над океанскими просторами, в джунглях тропиков и в космическом пространстве.
Как-то мы побывали на курсах русского языка при советской постоянной выставке в Аддис-Абебе. Аудиторию заполняли в основном молодые юноши и девушки. Они старательно выводили в своих тетрадях русские слова, буквы, произносили незнакомые звуки. Глядя на них, я вспоминал свое далекое детство, затерянный в снегах Уэлен. Вспоминал себя, своих товарищей, склонившихся над тетрадями и книгами, каше жгучее, казавшееся тогда неисполнимым желание овладеть русским языком.
Я подошел к одному из парней, заглянул через плечо в его тетрадку и прочитал знакомое слово. Парень посмотрел на меня, улыбнулся и произнес:
— Хорошо!
Наверное, так же, много-много лет назад, я произнес это прекрасное русское слово, соединив его с русским хлебом, с круглой, теплой румяной буханкой, выпеченной русским пекарем Николаем Павловым, который, вынимая из печи формы с испеченным хлебом, произносил вкусно, округло:
— Хо-ро-шо!
Стихи
Когда я пошел в первый класс, моя тетя уже заканчивала семилетнюю школу, и, на мой взгляд, ее образованность была для меня недосягаемо высокой. На пути к высотам науки лежали разные препятствия, которые мне казались куда более трудными, чем сам гранит науки. И среди них — необходимость стричься. Мой дядя не умел обращаться с ножницами, и он попросту брил голову остро отточенным охотничьим ножом. Не то что стричься таким образом, но и смотреть на это было страшно. Волос падал к дядиным ногам с каким-то треском, как бы выстреливаясь из-под лезвия.
Прежде чем идти в школу, надо было пройти через эту экзекуцию.
Потом шли другие, менее страшные, но не менее трудные препятствия, вроде обязательного ежедневного умывания и чистки зубов.
Но впереди были соблазны, которые притягивали с такой силой, что я готов был подвергнуться любой пытке, чтобы только узнать, что это за ними, за картонными обложками, за этим профилем, тисненным на матерчатой корке большого тома, что за этим коротким, похожим на легкий вздох словом — Пушкин.
Это имя впервые я услышал от своей тетки, спросив, что написано в этих одинаковых томиках или в этой большой книге с неинтересными картинками, заключающими в основном портреты далеких красавиц, портреты мужчин со смешными бородами, с волосами, растущими на щеках. Написаны были эти книги совершенно необычно, и я, воспитанный в бережливом отношении к любому клочку бумаги, аккуратно собиравший чайные обертки и конфетные фантики, поражался расточительному использованию страницы, где строчки не шли от края до края листа, как в обычных книгах, а занимали лишь середину. Такое неэкономное расходование бумаги удивляло меня, но в то же время я смутно догадывался о том, что так и должно быть. Тетя уехала учиться в Анадырское педагогическое училище и не могла ответить на мои вопросы.
Поэтому я спросил об этом нашего учителя Ивана Ивановича Татро.
Недавно, побывав в Уэлене, я встретил своего первого учителя, уже сильно постаревшего, поседевшего. Татро, шел мне навстречу, опираясь на короткую палку. Мы с ним посидели на завалинке первого деревянного дома в Уэлене, где тогда помещалась школа.
Мы вспомнили наш разговор о Пушкине.
— После твоего вопроса, — признался мне Татро, — я только и стал по-настоящему читать и понимать этого великого русского поэта.
Поговорив с Татро, я вошел в старое здание. Теперь здесь временно размещается сельский клуб. В этом доме я провел семь долгих счастливых лет и отлично помню расположение всех комнат, классов. Внутри наша старая школа почти не претерпела никаких изменений, только сняты некоторые перегородки. Я сразу же нашел место, где стояла моя первая парта, а потом и все последующие.
Вроде бы потолок стал ниже, комнаты меньше.
Отсюда я уходил в будущее, здесь впервые услышал о том, что такое стихи.
На каком-то из уроков, когда было позволено задавать вопросы, я, еще чувствующий на голове страшный зуд от дядиного охотничьего ножа, поднял руку и спросил Татро, почему это в одних книгах строчки длинные, а в других — короткие.
— Потому что это стихи.
Последнее слово Татро произнес на русском языке.
— А что такое стихи? — не отставал я от нашего учителя.
Татро замешкался, похоже, даже растерялся. Как он мог мне объяснить такое? Ведь он был наш первый учитель, человек, сам только начавший познавать эту волшебную гору, у подножия которой мы стояли оба — первый наш учитель и его ученик.
— Стихи писал Пушкин, — веско сказал Татро и уклонился от дальнейших объяснений.
Через несколько дней Татро принес на урок знакомый мне том пушкинских сочинений и начал читать:
У лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том: И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом…Это было совершенно не похоже на то, что я и мои сверстники раньше слышали! С одной стороны, мы понимали, что это русский разговор, но ведь все, кого мы знали — работники полярной станции, заготовитель пушнины, пекарь Николай Павлов и, наконец, наши товарищи по школе Петя и Владик, — не говорили так!
— Какой странный русский разговор! — не сдержавшись, сказал я.
И Татро снова произнес это слово:
— Потому что стихи…
— А что такое стихи? — опять спросил я, вызвав у Татро взгляд неудовольствия.
— Я сейчас вам переведу эти слова, — сказал Татро и поведал нам удивительное: — У берега, очертание которого похоже на изгиб лука, стоит зеленое дерево, из которого делают копылья для нарт. На этом дереве висит цепь. Цепь эта из денежного металла, в точности из такого, как два зуба у нашего директора школы. И днем, и ночью вокруг этого дерева ходит животное, похожее на собаку, но помельче и очень ловкое. Это животное — ученое, говорящее…
Последнее обстоятельство было нам понятно, потому что нас с детства окружали говорящие вороны, лисы, росомахи, моржи, нерпы, касатки — разнородное, многочисленное население волшебных сказок, умевших делать все, в том числе и говорить по-человечески.
С первых же звуков меня заворожила незнакомая доселе ритмика русской речи, необычное звучание, казалось бы, знакомых слов. Я смутно догадывался, что дело совсем не в том, что «стоит зеленое дерево, из которого делают копылья для нарт». Если бы это было главным, Пушкин не стал бы писать об этом стихами. Это что-то вроде песни. Музыка стихотворной речи стала для меня очевидной гораздо раньше, чем я понял ее содержание, внутреннюю музыку, которая создается глубокой и оригинальной мыслью.
Я стал читать русские стихи, порой не понимая смысла слов, мне просто интересно и приятно было ощущать музыку слов, музыку самой речи. А потом, когда пришло понимание самих слов, многое прояснилось. Это могло сравниться только с наблюдением пробуждения нового дня, когда непосредственно перед тобой происходит великое чудо природы и мрак рассеивается сначала первыми робкими лучами, а потом уже ослепительной силой могучего светила.
Может быть, просто повезло мне и моим сверстникам. Не надо искать, наверное, в этом ни блага, ни чего-то другого. Но факт есть факт — мы воспринимали и первые стихи, и первые песни, и первые произведения такими чистыми и незамутненными сердцами, что порой теперь это мне кажется неправдоподобным. Все ложилось на девственную память души и отпечатывалось навсегда, на всю жизнь. Потом трудно было расставаться даже с заведомо искаженными, ложными представлениями.
Возвращаюсь к Пушкину.
Едва научившись читать, я проштудировал все тома его, находившиеся в уэленской школьной библиотеке. Мне все было интересно — и необычная биография поэта, его трагическая смерть, его друзья, близкие. Тогда же я открыл, что жизнь поэта до мельчайших подробностей отражается в его творениях, а это и есть подлинная биография творца, ибо человек по-настоящему живет, когда творит, когда работает.
Не могу здесь не вспомнить с улыбкой, как я был совершенно уверен, что в известных строчках:
Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взорыНавстречу северной Авроры — имеется опечатка, и весьма существенная. Просто в те годы я не знал такого редкого русского слова — «нега» и читал эту строчку, совершенно уверенный в том, что Пушкин именно так и написал: «Открой сомкнуты негром взоры навстречу северной Авроры». Таких собственных «опечаток» у меня на протяжении всей жизни было немало, и даже теперь я порой обнаруживаю их самым неожиданным образом.
Сказки Пушкина были первыми пушкинскими произведениями, глубоко вошедшими в обиход чукотского народа. Персонажи пушкинских сказок вдруг стали появляться в исконно чукотских легендах и сказаниях, мирно соседствуя с волшебными нерпами и моржами, с оленями и белыми медведями. Мертвая царевна-красавица оказывалась в гроте застрявшего айсберга и покоилась не в хрустальном гробу, что было весьма непонятно, а в более понятном ледовом покоище.
Много лет спустя я переводил пушкинские сказки на чукотский язык и вспоминал первое знакомство с великим русским поэтом, с которым и связано это слово — стихи.
Стихи и Пушкин для меня были так неразрывно связаны между собой, что, когда там же, в школе, я узнал, что такого рода произведения писали и другие поэты, мне стало как-то не по себе и я даже почувствовал нечто вроде ревности — если уж стихи, то только Пушкин!
Но это было только первоначальное ощущение, которое довольно скоро сменилось чувством глубокого и беспредельного удивления перед несметным богатством, которое открывалось постепенно перед моим изумленным взором. Одного Пушкина было бы достаточно, чтобы представить глубину художественного мышления народа, богатство его языка. Но, оказывается, Пушкин не был одинок! И до него, и после него шла блестящая плеяда великолепных стихотворцев, которые поражали мое воображение так, что даже появилось ощущение чего-то сверхчеловеческого.
Отношение к творческому акту как к акту высшей человеческой деятельности с годами укрепилось во мне, и я не считал бы ни позерством, ни кокетством, если бы современный писатель на обычный вопрос: «Как вы стали писателем?» — отвечал: «Это было дано мне свыше». Я имею в виду не божественное происхождение творческих способностей, таланта, а лишь пытаюсь защитить творческий дух от рационализма, от попыток свести его к механическим, пусть очень умелым навыкам. Творческий акт, особенно акт художественного творчества, — проявление высших способностей человеческого мозга, его натуры, проявление чувственного опыта, накопленного на протяжении многих веков.
Стихи Лермонтова сливались у меня с пушкинскими стихами, и это нисколько не умаляло в моих глазах поэта, который поразил меня своим «Демоном», где как бы сконцентрировались и выявились смутные чувствования моих близких, выражающихся не всегда поэтически.
Все это, едва вмещавшееся в неокрепшем сердце маленького мальчика, происходило на фоне той жизни, в которой еще не было прошлого, испытанного и нужного.
Свое детство я довольно подробно описал в книге «Время таяния снегов». Но я писал ту книгу, когда мне было двадцать семь лет. С тех пор прошло уже почти полтора десятка лет. Может быть, сегодня я бы написал «Время таяния снегов» по-другому, но, по моему глубокому убеждению, запоздалое исправление своих книг похоже на наивную попытку вторично, в исправленном варианте, прожить свою жизнь. Такого не бывает, и исправление книг (я не имею в виду стилистическую, художественную, фактологическую правку) похоже на подчистку документа.
В этой книге, возможно, встретятся эпизоды, уже описанные в трилогии «Время таяния снегов», но здесь они приводятся для решения задач именно этой книги.
В первые школьные годы мне пришлось жить у дяди. Весь уклад жизни в дядиной яранге был подчинен тяжелому труду морского охотника. Зимой дядя Кмоль вставал буквально на заре. Я это прекрасно знаю, потому что на мне лежала неприятная обязанность каждое утро, за исключением явной непогоды, когда от ураганного ветра сотрясалась вся яранга, нагишом выбегать наружу и, переминаясь босыми ногами на снегу, выполнять две задачи — справить малую нужду и оглядеть весь небесный свод, запомнить облачность, особенно у горизонта, направление и силу ветра. С этими сведениями, облегченный, я с удовольствием вползал в полог и докладывал дяде, который после завтрака отправлялся на морской лед.
До школы оставалось еще несколько часов, да и после морозного воздуха спать уже не хотелось. В эти утренние часы я читал книги, которые понемногу поддавались мне.
Вечером, если охота бывала удачной, дядя Кмоль мазал жертвенной кровью идолов, разбрасывал куски мяса и жира на морскую сторону, проводил жирную черту густой тюленьей кровью по моему лбу, и с этой отметиной я склонялся над книгой.
Стихи Некрасова были совершенно не похожи на стихи, которые я до этого читал. Поначалу я даже встретил их с привычным ревнивым чувством — «не Пушкин».
Как раз в эти дни нашим очередным преподавателем литературы и русского языка был Наум Соломонович Дунаевский, по специальности математик. Он еще запомнился мне тем, что прекрасно играл в шахматы и курил вонючую трубку, которую сосал, даже когда она не горела. Наша постоянная преподавательница заболела, и ее увезли в районный центр.
Наум Соломонович сильно картавил, и меня поначалу коробило его произношение, казавшееся мне кощунственным по отношению к русскому языку. Но проникновенность и задушевность, с которой Наум Соломонович читал стихи Некрасова, в первые же минуты затмили недостаток его речи. Наум Соломонович читал стихи совсем не так, как другие преподаватели. Он выговаривал их как простую речь, без нажима на рифмы и не соблюдая ритмики. И тут случилось чудо: оказалось, что за внешней музыкой стиха кроется внутренний смысл:
В каком году — рассчитывай, В какой земле — угадывай, На столбовой дороженьке Сошлись семь мужиков: Семь временнообязанных, Подтянутой губернии, Уезда Терпигорева, Пустопорожней волости, Из смежных деревень…Дальше шло перечисление деревень, а перед моими глазами вдруг с удивительной отчетливостью встала картина: семеро мужиков, похожих на наших чукотских охотников из разных селений, раскиданных по берегу Ледовитого океана. Эти селения — Инчоун, Нешкан, Сешан — только что по-другому назывались, но жизнь в них в то время еще была тяжела, голодна, и мечта о лучшей доле, о лучшей земле бродила из одной сказки в другую.
Эти мужички были первыми людьми из большой русской литературы, которые вызвали во мне родственное братское чувство. Это чувство было радостным, несмотря на то, что эти люди жили нашей жизнью. Но ведь и наша жизнь тоже была не райской, и только тяжкий, напряженный труд позволял человеку на этом безрадостном клочке обширной земли высоко держать голову и сохранять незапятнанным звание человека.
Радостное чувство объяснялось тем, что я обнаружил далеких братьев и почувствовал к ним симпатию, несмотря на то, что они были от меня бесконечно далеко не только по расстоянию, но и по времени. И все-таки, наверное, так почувствовал бы каждый житель земли, если бы вдруг на другой планете обнаружились совершенно похожие на нас люди, наши братья и сестры, похожие на нас не только внешними чертами, но более всего своим внутренним миром, своими чувствами, своими чисто человеческими слабостями, которые более милы сердцу, нежели обретенные черты превосходства в физическом и умственном облике человека.
Жестокий ветер треплет нашу ярангу. Вот уже две недели ни один охотник Уэлена не может выйти на лед. Кончаются запасы жира и мяса. Все чаще на нашем общем блюде — кэмэны — появляются запасенные с осени квашеные листья, слегка приправленные пригорелым тюленьим жиром. В пологе для экономии горит только одна жировая лампа. При этом тусклом свете я читаю, вслушиваясь внутренним слухом в звучание слов.
Заунывный ветер гонит Стаи туч на край небес. Ель надломленная стонет, Глухо плачет темный лес.Дядя сидит в стороне со стариками и пристально смотрит в рукав старого плаща из моржовых кишок. Другой конец рукава опущен в сосуд с морской водой. Идет исследование погоды.
И, несмотря на голодный желудок, какую-то необыкновенную легкость головы, я со светлой грустью думаю, что и в лесном краю, где жили мужики, собравшиеся выяснять, «кому на Руси жить хорошо», тоже бывает ураганный ветер, и стаи туч, подобно черным птицам, сбиваются на горизонте, застилая морские просторы, зубчатую линию дальнего горного хребта.
Стихи долгое время казались мне чудом, которое невозможно воспроизвести на другом языке, а тем более на чукотском.
Это не значит, что чукотский язык не знал «словесной игры». Большинство пословиц, поговорок, дразнилок рифмовалось. Но чтобы большое поэтическое сказание было сложено в виде упорядоченных строк, то есть в виде стихов, такого не было. Слева в песнях располагались в зависимости от смысла и мелодии, и их было так мало, что не было никакой необходимости составлять упорядоченную строку.
Интересно, что способность к рифмовке я заметил еще в детстве у старших, которые переиначивали русские песни, вставляя в них чукотские понятные выражения или же просто отдельные слова, которые придавали какой-нибудь непонятной песне, непонятному стиху смысл, нечто знакомое, близкое. Так, в то время ходила песенка времен гражданской войны со словами:
Эй, комроты, Даешь пулеметы, Даешь батареи, Чтоб было веселее…Уэленские острословы вставили свои слова, то есть попросту конкретные имена, и все стало на свои места, тем более что слово «даешь» было понятно почти каждому мало-мальски знающему русский язык. Песня эта звучала так:
Эй, Омрырольтын, Даешь Пэлятагин, Даешь Пыткыванна, Чтоб была Тынаваль…Омрырольтын был отцом Пэлятагина, у которого женой была Пыткыванна. У них была дочь Тынаваль. Причем эти имена были вставлены не просто потому, что первыми пришли в голову сочинителю, а по какому-то совершенно конкретному случаю, который мне не запомнился.
Но чтобы на чукотском языке было написано стихотворение или поэма — об этом я даже и не задумывался, совершенно уверенный в том, что такое невозможно ни на каком другом языке, кроме русского.
И когда я узнал, что стихи существуют и на других языках, только тогда начал задумываться о том, что может быть, и наш язык способен на такое.
Тем временем продолжалось знакомство с русской поэзией. Зимними долгими ночами я читал Пушкина, Лермонтова, Некрасова, знакомился с поэтическими произведениями других народов, но через русский язык.
Помню, как поразила меня великая грузинская поэма Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Поначалу мне не очень понравилось название. Почему — в тигровой шкуре? Разве это так важно, во что одет герой? Но поэма меня так захватила, что я не мог оторваться от нее, пока не прочитал ее целиком. Прочитав, я горячо рекомендовал ее своим товарищам, пересказывая наизусть многие строки, а там, где память не сохранила дословно поэму, пересказывал своими словами.
Стихи Маяковского я заприметил давно, может быть даже до того, как научился читать по-русски. Ломаные строчки чем-то раздражали и в то же время возбуждали любопытство. Само имя Маяковского стало мне известно гораздо раньше, чем его стихотворения. В этом имени было слово «маяк». На высоком мысу, над Уэленом, только что поставили домик с башней, и острый луч в темные ночи уходил далеко в море, показывая проходящим кораблям путь. Это был маяк, обладавший такой силы лампой, что, говорили сведущие люди, летящая птица могла запросто сгореть в ее луче.
Стихи Маяковского читал нам учитель Наум Соломонович. Несколько непривычно было слышать из его уст очень крепкие слова стихотворения «О советском паспорте». Многие словосочетания были совершенно непонятны нам, хотя по отдельности каждое слово было нам знакомо. «Черти», «с матерями» как-то не укладывались для нас в какой-нибудь определенный смысл.
Бедного Наума Соломоновича Дунаевского засыпали вопросами.
Видимо, здесь играло роль предметное мышление, воспитанное и жизнью, и чукотской речью, в которой не так много абстрактных понятий.
При первом же чтении бюрократизм мне представился почему-то в виде бухгалтера торгово-заготовительной базы. Может быть, потому, что тот всегда был погружен в разные бумажки, и, проходя мимо конторы, редко можно было увидеть его лицо, так как голова бухгалтера всегда была низко наклонена. Так вот, этого бухгалтера глодал огромный серый волк, пугливо озирающийся кругом. Строка «к мандатам почтения нету» более или менее была понятна… Но вот «ко всем чертям с матерями катись…» — здесь мое воображение оказалось совершенно бессильным. Как-то смутно представлялся целый ряд чертей с безобразными рожами, а к ним по снежной целине, мимо волка, глодающего бедного бухгалтера, катились шары, которые при близком рассмотрении оказались тепло одетыми женщинами-матерями… Но ведь смысл стихотворения совсем не в этом!
Язык является отражением жизни народа. Это бесспорная истина. Жизнь чукотского охотника и оленевода не давала много материала для отвлеченных размышлений. Поэтому некоторых слов, понятий, вполне естественных в каком-нибудь другом языке, в чукотском не было.
Я хорошо помню, как, работая в газете «Советская Чукотка», переводя газетные статьи на чукотский язык, я часто вставал в тупик, не находя того или иного слова. Правда, потом я научился выходить из положения, используя богатейшую способность чукотского языка к новым словообразованиям. Но вот, скажем, когда мне пришлось перевести простое словосочетание «свободный народ», я остановился перед неодолимой стеной. Дело в том, что в чукотском языке нет общего понятия — свободный. Всегда должно быть конкретно указано — от чего свободный. В переводимом контексте значилось: «свободный от цепей эксплуатации». Было такое чукотское слово — «свободный от цепей», но оно относилось к собаке, и при переводе получалось буквально: «сорвавшийся с цепи народ», что совершенно меняло смысл, если не сказать хуже.
Образный строй стихов Маяковского требует очень точного знания языка, тонкого чувствования разных смысловых оттенков слов, и, конечно, прямое восприятие, скажем, таких строк: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше» — невозможно. Надо знать подспудное, скрытое значение слов, их сочетаний. А это дается с большим трудом, лишь со временем.
Мое восприятие русской поэтической речи шло нелегко. В конце концов я написал несколько очень неважных, подражательных стихотворений на чукотском языке.
Случилось это уже в Ленинграде.
Этот дом любой, даже приехавший на один день в Ленинград, запомнит. Он стоит напротив Казанского собора, выделяясь необычной архитектурой и стеклянным шаром на угловой башне, который светится по ночам. Здесь помещается крупнейший книжный магазин, так называемый Дом книги, а с третьего этажа и выше идут помещения, занятые разными издательствами. На четвертом помещается Ленинградское отделение издательства «Просвещение», носившее тогда другое название — Учпедгиз, которое мне всегда почему-то напоминало чудовищно изогнутую железную кочергу.
В Учпедгизе печатаются книги для школ Севера на языках народностей, населяющих национальные округа и низовья Амура. Многие студенты-северяне принимали участие в составлении учебников, и в особенности в переводе текстов на свои родные языки.
Пришлось заниматься этим делом и мне. Я работал с Петром Яковлевичем Скориком, ныне доктором филологических наук, одним из первых русских учителей, приехавших в конце двадцатых годов на Чукотку.
Я переводил тексты для книги «Чычеткин вэтгав» — «Родное слово». Это была хрестоматия для чтения. Первый же текст, который мне надо было переложить на чукотский, оказался стихами. Я хорошо знал их, но как слова песни Лебедева-Кумача «Широка страна моя родная». А тут лишенные музыки строки предстали передо мной словно раздетые, непривычные. И переводить их надо было именно как стихи.
Я отложил рукопись, твердо решив на следующий же день вернуть ее Петру Яковлевичу и сказать ему, что я не готов для такой работы.
Всю ночь я ворочался без сна. Строки стихотворения перекатывались у меня в мозгу, сталкиваясь с чукотскими словами, идущими им навстречу. Что-то получалось любопытное и интересное, не похожее на то, что мне раньше попадалось.
Общежитие наше помещалось на Пятой линии Васильевского острова. На нашем этаже находилась большая комната, называемая рабочей, где можно было сидеть даже ночами. Я осторожно выскользнул из-под одеяла, наскоро оделся, взял рукопись и отправился по полутемному коридору в рабочую комнату. Там горел свет, и какой-то студент в поношенном офицерском кителе, обхватив голову руками, сидел над толстенной книгой. Это был сорок восьмой год, и большинство студентов университета были бывшими фронтовиками.
Я выбрал стол в углу и разложил бумаги.
Строки сами лились из-под пера, и передо мной на странице возникало первое произведение на чукотском языке, строки которого не доходили до конца страницы и которое можно было читать, ясно ощущая ритм, концевые рифмы, и, что самое главное, получалось, во всяком случае по звуковому письму, нисколько не хуже, чем в оригинале!
Это было так неожиданно для меня, что я невольно огляделся, желая поделиться тут же радостью своего открытия. Но никого, за исключением погруженного в размышления над книгой отставного офицера, в комнате не было.
Тогда я стал вполголоса читать перевод стихотворения и даже напевать его.
Офицер недовольно поглядел в мою сторону.
Мне пришлось умолкнуть.
Я набело переписал стихотворение и постарался красиво написать его название: «Ныркывкэн гымнин Чычетнутэнут».
С этим листком я и вышел в промозглую, пасмурную ночь Ленинграда. Тускло светили фонари. С конца Малого проспекта, со стороны Невы, тянуло знакомым запахом льда. Я направился в ту сторону. В те годы Тучкова набережная, еще не переименованная в набережную адмирала Макарова, имела довольно неприглядный вид. Здесь отстаивались зимой грязные буксиры-работяги, стояли какие-то плавучие общежития, а на берегу высились огромные штабеля дров.
Я пробрался между дровяными рядами и выбрался к реке. Здесь, уже никого не стесняясь, громко прочитал стихотворение Лебедева-Кумача «Широка страна моя родная» на чукотском языке.
Переводческая работа меня захватила.
Я переводил стихи Пушкина, Некрасова, приступая не без робости к этому труду. Это было ни с чем не сравнимое счастье, когда слова великого поэта обретали новую жизнь на моем языке.
Честно говоря, именно тогда у меня зародилась мысль о том, что, несмотря на многообразие звуков языка, способов выражения слов, есть такие общечеловеческие понятия, которые близки каждому жителю земли, независимо от его происхождения и образа жизни.
Я переводил в основном стихотворения о сменах времен года, описания примет зимы, лета, осени, весны. Это было интересно, увлекательно, любопытно.
Но и весны, и зимы, и осени, и лета относились к русской природе. Там говорилось о лесах, полях, лугах, о снопах, волнующейся пшенице, запахе сена… Я это понимал, но моему маленькому земляку, впервые взявшему в руки книгу, как я помнил из своего недавнего опыта, многое было непонятно.
И тогда я решил попробовать написать о нашей, чукотской природе. Я вспоминал звонкий, синеватый при тусклом свете полярного дня сугроб, от которого откалывал куски и грузил на нарту, чтобы привезти домой и натаять воды, или дальние походы к замерзшему водопаду. Прежде чем разрушить замерзшие натеки, я часами сидел под ними и слушал тихий перезвон сухого снега, катящегося по льду. Вспоминались тихие летние вечера на берегу моря, спокойное, могучее дыхание океана, которое поднимало и опускало в прозрачной воде маленьких медуз. Или штормовые вечера, когда волны докатывались до нашей яранги, стоявшей на морской стороне. Водяная пыль замерзала на проводах радиоантенн, ледяные глыбы падали на крышу яранги, сотрясали жилища, и сердце сжималось от предчувствия беды.
Все эти воспоминания вылились у меня в несколько довольно слабеньких стихотворений, которые и были помещены в книге «Чычеткин вэтгав».
Обычно писатель удостаивается чести быть помещенным в хрестоматии, если его произведения могут быть названы образцовыми. А тут самые первые стихотворные опыты были помещены в книгу. И это отнюдь не было свидетельством их высокого качества, а произошло оттого, что другого тогда ничего не было, еще не писали своих стихов ни Виктор Кеулькут, ни Антонина Кымытваль.
Когда книжка вышла, я, конечно, открыл ее на той странице, где было помещено стихотворение Лебедева-Кумача «Широка страна моя родная».
Я пожалел тогда, что нет рядом моего старого учителя, моего первого учителя Ивана Ивановича Татро, которому я показал бы эти строки и сказал бы:
— Смотрите, Иван Иванович, — это тоже стихи…
Несколько лет назад я путешествовал с покойным ныне чукотским поэтом Виктором Кеулькутом. Мы с ним побывали в бухте Провидения, ездили по Анадырскому району. Виктор читал стихи, и они воспринимались слушателями так, словно поэтическое творчество нашего народа имело давнюю историю и чтение стихов — совершенно обыкновенное явление в жизни чукотского охотника и оленевода.
Никаких сложных объяснений этому нет.
Все довольно просто, хотя за этой простотой стоит великий подвиг русских учителей, первых чукотских учителей, которые, будучи сами не очень грамотными, учили нас даже тому малому, что они сами знали.
В те годы не было сегодняшних льгот, да и бытовые условия были такими, о которых можно было сказать коротко — никаких условий. Часто учителя жили в мало приспособленных и для учения, и для жилья комнатках домишках, брошенных сбежавшими торговцами.
Недавно я прочитал дневники учительницы Прасковьи Кузьминичны Беликовой.
Прасковья Кузьминична преподавала английский язык, русский язык и русскую литературу. Первые годы своего пребывания на Чукотке она провела в эскимосском селении на берегу Берингова пролива. Она описывает день за днем, и передо мной встает величественная картина подвига. Наукан расположен в таком месте, что тихий день там такая же редкость, как снегопад в Италии. Яранги располагались на крутом скальном уступе. Эскимосы выбрали это место, чтобы быть ближе к звериным тропам, путям моржей и китов. Сейчас это пустынное место и там находятся лишь полярная станция да пограничный пост. Эскимосы переселились в другое место, где можно строить хорошие, удобные дома. Это переселение потребовало от них настоящего самопожертвования, ибо нет человека, который бы не был крепко привязан к своей родной земле. Особенно эскимос или чукча. Они как бы врастают в скалы, в галечные косы, в тундру, откуда их уже трудно сдвинуть.
И недаром первый эскимосский поэт, летчик Юрий Анко, с пронзительным чувством восклицал:
Пусть мы уедем далеко, Пусть даже в небо залетим, В родной Уназик все равно Мы возвратиться захотим!Юрий Анко тоже из тех, кто встал у подножия волшебной горы, под ее сень, чтобы увидеть ее вершину и проложить свою тропу.
Почему же получилось так, что все — и стихи, и песни, и все большое искусство большого русского народа — оказалось родным и близким тем, кто стоял только на пороге художественных открытий, у подножия волшебной горы?
Чудо раскрытой книги
Три момента, три главные вехи в моей жизни не имеют точной даты, потому что они случились незаметно для меня. Первый — это время, когда я заговорил на своем языке, второй — когда русский язык стал для меня вторым родным, и третий — когда процесс чтения перестал быть для меня тяжелым трудом, а превратился в наслаждение и в настоящую необходимость.
В самом деле, в памяти четко сохранились дни, когда я держал в руках самые примечательные книги моей жизни, чтение которых не только доставило ни с чем не сравнимое удовольствие, но я повлияло на меня так, что это влияние я ощущаю до сегодняшнего дня.
Но прежде чем я и мои сородичи раскрыли книгу и приобщились к этому чуду, надо было преодолеть большое историческое расстояние, выйти из состояния патриархально-родового строя. Этот нелегкий путь был не прост. Многие жизненные, казалось бы веками проверенные, установления оказались ложными. С трудом принимались новые законы, новые обычаи, которые порой казались ненужными и даже смешными.
Народы Севера волей судьбы обитали в таких трудных природных условиях, что, не будь они способными быстро и без особого сожаления расставаться с тем, что мешало выжить, они бы попросту давно исчезли с лица планеты, увеличив число безвозвратно исчезнувших народов. А ведь дело шло к этому. Темп вымирания был настолько стремителен, что вчерашние предания, исторические сказания уже в следующем поколении казались преувеличениями, когда речь заходила о численности людей. Так было с юкагирами, мужественным племенем, пришедшим в свое будущее с числом около четырехсот человек, тогда как их было столько, что, как повествовалось в сказаниях, от дыма их костров темнели крылья пролетающих птичьих стай. Исторические изыскания и археологические раскопки также свидетельствуют о том, что народы арктического северо-востока были далеко не обломками больших этнических конгломератов, а отдельными большими народами.
И я никогда не устану повторять истину, ставшую очевидной, что народы Севера спасены Великой Октябрьской социалистической революцией. А ведь дело шло к печальному концу. За примерами ходить далеко не надо. По ту сторону Берингова пролива, на Аляске и в Северной Канаде, это уже происходит и произошло. Широко известна книга канадского писателя Фарли Моуэта «Отчаявшийся народ», в которой описано исчезновение племени ихальмютов, одного из племен великого арктического народа эскимосов. Это племя вымерло только потому, что встретилось с жестокой капиталистической эксплуатацией, с той действительностью, которая оказалась губительнее смертоносного дыхания арктического холода.
Гуманизм Великого Октября по отношению к малым народам еще до конца не исследован и не оценен. А это тем более интересно, что издавна о народах Севера говорилось много добрых и сочувственных слов. Великий Нансен, Руал Амундсен, русские путешественники и мореплаватели — от Крашенинникова до Биллингса — предлагали разного рода меры, способные оградить арктические народы от влияния так называемой цивилизации. Да, именно оградить. Речи о другом и не было. Этот ограниченный гуманизм, который сродни современному респектабельному расизму, все же в тех условиях был хоть и слабым, но все же голосом в защиту северных народов. И этот голос не то что не был услышан, а на него вовсе не обратили никакого внимания.
Одно дело выражать сочувствие, и совсем другое — действительно помогать нуждающемуся. Потребовалось полное изменение существующего строя, создание качественно нового общества, основанного на подлинном гуманизме, чтобы народы Севера могли воспрянуть духом, подняться с колен и обрести новое историческое будущее.
Одной из главных причин подъема национального самосознания малых народов Севера было то, что новый строй не только признал их полноправными гражданами нового, социалистического общества, но и создал им наилучшие, оптимальные, говоря научным языком, условия для общественного и культурного развития.
И среди многих благ, предоставленных революцией народам, обреченным на вымирание, была грамота, умение читать и писать на своих родных языках.
Известный эскимосский певец Нутетеин, основатель ныне широко известного чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон», признавался мне, что в далекой своей молодости считал умение наносить на бумагу и различать следы человеческой речи природным даром белого человека.
И вдруг такое чудо становится доступным. Но за умением читать следовало другое великое открытие для нас — необозримо широкий простор, распахнувшийся в другой мир, мир удивительных книг русских писателей — людей, которые в своих произведениях отразили все богатство человеческой души, ее движений.
За освоением грамоты, за усвоением русского языка начиналось новое путешествие в прекрасное, путешествие в русскую культуру, которая еще тогда, в детские годы, представлялась мне высоченной волшебной горой.
Почему именно горой? Может быть, оттого, что в юности, прежде чем нам доверяли гарпун и ружье, нам надо было научиться легко и быстро взбираться на гору, которая высилась на юго-востоке от Уэлена. Причем не налегке, а неся на плечах тяжелый железный лом. На вершине нас ждали старики, которые придирчиво осматривали нас, слушали дыхание. Тот, кто поднимался на эту гору, сохранив свежесть и ровное дыхание, признавался годным к великому делу морского промысла.
Мы приобретали культуру, читая русские книги. Книги Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова, Горького. Наши умы впитывали идеи подлинного человеколюбия. Мы вслушивались в слова, обращенные к человеку труда, к главному, на наш взгляд, человеку, ибо его трудом кормятся все.
Я никогда не устану благодарить судьбу, что в период моего становления как человека, в период формирования духа моего рядом были великие русские, чьи идеи были созвучны моим смутным, еще неоформившимся мыслям.
Интересно, что в те годы я даже не задумывался над тем, что воспринимаю богатства иного народа. Мне тогда казалось совершенно естественным и закономерным, что богатства одного народа принадлежат другим. Так повелось издавна в нашем народе — делиться тем, что есть у тебя, отдавать лучшее тому, кто имеет в этом нужду.
Поэтому как-то странно мне было уже в зрелом возрасте ознакомиться с некоторыми сочинениями, в которых утверждалось, что всякое приятие чужого — уже сам по себе акт, до некоторой степени унижающий человека.
Но в тех книгах, которые я тогда читал, содержался призыв к сохранению и сбережению собственного, исконного — того, что является бесценным богатством народа, каким бы малым по численности он ни был.
Великие русские книги, которые я читал, сами оказались воспитателями, оберегавшими нас от нигилистического отношения к собственной культуре точно так же, как это сделал великий русский язык по отношению к собственному нашему, чукотскому языку.
Я подразумеваю под словами «великие русские книги» именно те произведения, которые определяют славу и красоту удивительного явления в истории всей человеческой культуры — русской культуры!
Чем же пленили чукотского мальчика книги, читаемые в яранге, в тесном пологе при свете коптящего жирника, в брошенных на берегу вельботах, чьи днища пропахли моржовой кровью и ворванью? Почему на высоком мысу, откуда виднелись острова в Беринговом проливе и синие берега далекой Америки, мечталось о раздольных русских полях, о городах, в которых действовали герои рассказов, романов, стихов и пьес?
Почему, отправляясь на охоту в море или в Кэнискун на морской припай, куда приплывали жирные нерпы и где пролетали, стелясь над водой, утиные стаи, я искал свободную минуту, чтобы раскрыть книгу и погрузиться в мир доброты и сердечности? Почему сразу стали мне близки герои романов Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, рассказов Чехова? Почему Максим Горький стал близок мне не только своей судьбой, но более всего своими книгами?
Видимо, причина прежде всего та, что именно в русской культуре, в русской литературе с наиболее ясной силой обнаружилось то, что является всеобщим для человечества, именно здесь простой труженик нашел наиболее полное и сочувственное изображение.
Русская душа, русский характер иногда изображаются как удивительные, неповторимые. Соглашаясь с этим утверждением, я бы подчеркнул, что, при всей неповторимости и удивительности, русская душа, русский характер отличаются еще и широтой, и открытостью. И странно порой читать и слышать о поисках особых черточек исконной русской культуры, которые доказывали бы ее чистоту, незамутненность другими примесями. Но русская культура именно тем всегда была сильна, что она не отгораживалась от богатств, добытых и накопленных духовной деятельностью других народов. Она с готовностью воспринимала все лучшее, перерабатывала и делала фактом своей национальной культуры, возвращая часто в улучшенном виде восхищенному человечеству какой-нибудь многократно использованный сюжет или образ.
Поиски чистопородности в человеческом обществе часто оборачиваются противопоставлением одних народов другим.
Каждый раз, открывая русскую книгу, я как бы раскрывал душу человека, заглядывал в его сердце.
Полог с тусклым жирником или холодный чоттагин, оккупированный собаками, — не лучшее место для чтения. Но долгие зимы не дают иного выбора, и многие впервые прочитанные книги связываются у меня либо с пологом, освещенным желтым мерцающим пламенем, или же с чоттагином — холодной частью яранги, куда свет проникает через дымовое отверстие. Ветер приносил на страницы книги снежную пыль и собачью шерсть, но я так был захвачен чтением «Записок охотника» Тургенева, что не видел и не замечал ничего кругом.
Нескончаемая вереница людей проходила перед моими глазами — помещики, крестьяне, городские жители неизвестных и неведомых мне профессий. Описания картин русской природы, развернутые перед моим удивленным взором, поражали меня не столько собственной красотой — мне тоже приходилось видеть не менее поразительное, — а волшебной способностью слова живописать с такой убедительностью, что нарисованная картина стояла перед глазами как наяву. Может быть, именно Тургенев показал мне, что само по себе слово интересно, глубоко и сильно. Крестьянские дети, описанные Тургеневым, были моими сверстниками. Те, кто коротал теплые тихие ночи на Бежином лугу, ходили вместе со мной по подтаявшей лагуне, ездили на собаках в селение Кэнискун на тихоокеанскую часть Чукотского полуострова.
Весной, когда мы отвозили промысловые суда на кромку льда, они как бы шли рядом со мной, держась за край деревянного вельбота, покрикивали на собак, а потом возвращались на облегченных нартах, чтобы через несколько дней вернуться за моржовым мясом.
В те годы мне еще было трудновато читать. Но жажда познания была настолько сильна, что сокрушала даже плотный строй незнакомых слов. Эти слова оставались позади, а я упорно шел вперед, одолевая книгу за книгой.
А книг было мало. Такие классические книги, как романы Жюля Верна, сказки Андерсена и «Робинзон Крузо», я прочитал уже будучи взрослым.
Я приходил в нашу скудную школьную библиотеку и в нерешительности становился перед полками. Шевеля губами, я про себя читал названия, через которые мне было трудно прорваться к смыслу напечатанного на сотнях страниц. Я В. Гоголь, «Мертвые души». Это было пугающе и непонятно. Что такое — души? Может быть, это родственники духов? Ф.Энгельс, «Анти-Дюринг». Вовсе непонятно, хотя что-то смутно прорывается — Дюринг. Может, он сродни тому бухгалтеру Дерюгину, который олицетворял для меня «бюрократизм» из стихотворения Владимира Маяковского «О советском паспорте»? Горький… Почему — Горький? В тундре кочевал оленевод с таким же именем. Правда, по-чукотски это звучало — «Чымйыльын-Горький» на писателя совершенно не походил. Это был дремучий тундровик, молчаливый, замкнутый. Макаренко, «Педагогическая поэма». Наверное, что-то скучное. Мелькали названия, разноцветные обложки, и трудно было на чем-то остановить свой выбор. А дело было летом, когда вельботы охотились в Беринговом проливе и дома работы было не очень много — принести воды, собрать плавник для летнего костра в чоттагине. Собаки сами кормились и отдыхали до первого снега.
Иногда я уходил из библиотеки с пустыми руками, отчаявшись что-нибудь выбрать.
Я шел к старому вельботу, который одиноко лежал на берегу, забирался в него и ложился на пропахшее моржовым и китовым жиром днище.
Перед моими глазами было только небо с бегущими по нему облаками. Изредка пролетала быстрая стая уток, кулички с пронзительным криком мгновенно прочерчивали небо. А я лежал и думал: сколько же книг написано людьми? Видимо, есть какая-то конечная цифра. И кто такие эти люди — Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Маяковский, Макаренко, Энгельс и Горький-Чымйыльын?
Логически рассуждая, они, в общем-то, наверное, тоже люди. Но люди, наделенные удивительным даром и волшебной способностью рассказывать на бумаге о том, что было. Это, конечно, волшебники, чудодеи, похожие на шаманов. Обыкновенному человеку не соткать такой словесной картины, как Тургеневу, не создать поэмы «Руслан и Людмила», как Пушкину.
Но чудо еще не в том, что герои книг живут далекой жизнью, с ними случаются такие приключения, которые ни за что не могут произойти с живущим на Чукотке, а чудо в том, что мысли, чувства — все то, что составляет сущность человеческую, находятся в удивительной гармонии с тем, что чувствуется, что думается мне, очень далекому человеку.
Я вставал и снова пробирался в школу, где шел летний ремонт: парты стояли на улице, и Рыпэль вместе с Тэгрынкеу чинили их, красили. В классах было грязно и неуютно — перекладывали печи, перестилали полы, белили потолки. Летние учителя совсем не походили на наших строгих зимних наставников. Одетые в какую-то испачканную рвань, они мало отличались от того же Рыпэля или Тэгрынкеу.
Я попросил учительницу, которая заведовала нашей библиотекой, открыть шкаф с книгами.
После долгих колебаний, когда учительница начала проявлять признаки нетерпения и беспокойства, я показал на книгу с названием «Анти-Дюринг».
— Вот эту, — произнес я как можно безразличнее.
И вдруг учительница звонко и громко расхохоталась.
Ее смех раскатился по пустым классам и выплеснулся на улицу. Кто-то поспешно протопал по длинному коридору, заглянул в библиотеку.
— Григорий Максимович, — обратилась к нему учительница, — Рытхеу хочет читать Энгельса!
И она опять затряслась от смеха.
Я ничего не мог понять. Что смешного она нашла в том, что я хочу читать именно эту книгу? Или она такая смешная? Может быть, она тоже не годится для моего «переходного возраста», как выразилась учительница английского языка, отбирая у меня томик рассказов Мопассана.
Григорий Максимович взял у меня книгу Энгельса, полистал ее и вернул библиотекарше.
— Тебе еще рано читать эту книгу, — сказал он мне.
— Как Мопассана? — спросил я.
Григорий Максимович улыбнулся и стал объяснять, почему мне еще рано читать «Анти-Дюринг».
Но я плохо его слушал, с горечью думая о том, что худо, когда у тебя нет свободного выбора, когда кто-то другой, а не ты сам, определяет, что тебе читать.
Понурив голову, я уже собрался уходить из библиотеки, но Григорий Максимович остановил меня и спросил:
— А почему тебе не почитать Горького?
Я еще раз поглядел на невзрачную обложку, медленно прочитал имя автора — Горький, напечатанное черными буквами, и перед моими глазами возник образ Чымйыльына, тундрового оленевода.
— Не нравится, — вздохнул я.
— Не нравится? — удивился Григорий Максимович и спросил: — Горький тебе не нравится?
Я утвердительно кивнул.
— А что ты его читал?
— Ничего.
— Так почему же ты говоришь, что он тебе не нравится? — возмутился Григорий Максимович. — Ты же его просто не знаешь!
— Мне имя его не нравится, — пояснил я учителю.
— А знаешь ли ты, как произошло имя его — Горький?
Я отрицательно мотнул головой.
— Тогда слушай…
Григорий Максимович коротко рассказал мне биографию великого писателя. Это меня несколько заинтересовало и насторожило: писатель из простого народа. Разве может быть такое? Если это так, то ведь простого народа так много, что появление писателей из среды, окружавшей меня, дело вполне возможное.
Первая книжка Максима Горького содержала ранние романтические рассказы — «Старуху Изергиль», «Макара Чудру», «Челкаша». Я прочитал их с интересом, но большого удовольствия не получил. В мозгу у меня все время сидела мысль: вот человек простого происхождения, а написал такое! Читая горьковские рассказы, я все время оглядывался, как всегда это бывало, на мое ближайшее окружение. Я находил двойников и старухе Изергиль, и Челкашу, и многим другим героям рассказов Горького. Обыденность этих литературных героев, их явная близость к тем, кто окружал меня, снижали интерес к чтению. Возможно, что обнаружение в горьковских героях общих черт, общих чувств с моими, с чувствами и чертами характеров окружающих меня людей не было таким поразительным, таким удивительным, когда те же самые человеческие черты я находил среди представителей других классов, ведущих отнюдь не трудовой, не похожий на наш образ жизни.
Поэтому я отложил Горького и долгое время не брал его книг, обратившись к романам Вальтера Скотта.
Надвигалась зима, большие пурги и неожиданные теплые ураганы, которые отрывали лед от берега, обнажали непривычное для зимнего времени зеркало воды.
Пока не наступила зимняя темнота, я читал в чоттагине, где пахло псиной, нерпичьим и моржовым жиром из бочек, расставленных вдоль стены, увядающей травой в матах, навешанных для тепла на меховой полог.
А на страницах книг происходили великие битвы на далекой английской земле. Благородные рыцари мечом оспаривали право на благосклонность прекрасных дам, клялись в верности своим королям, герцогам, графам, баронам… Далекая жизнь, такая непохожая, но ведь тоже человеческая жизнь! И меня поражало до глубины души — до чего разнообразен в облике своем, в жизни своей и в выражении своих чувств человек! Хотя чувства сами по себе простые, но они скрыты под разнообразными словесными украшениями, причудливыми обычаями и привычками.
Однако мелькание разнообразных лиц, лошадиных морд, сверкание драгоценностей, кованых щитов, гербов, острых мечей, копий, лат, блеск дворцового паркета, тусклый цвет пудры, сочная зелень парков и лужаек, густая краснота благородной дворянской крови, звучание изысканной речи, пересыпанной громкими титулами, высокими званиями, не уводили меня от реальной жизни, не заслоняли ее.
Утром дядя уходил на охоту. Перед его отправлением на лед я исполнял свою обычную обязанность — проверял погоду, а днем, после школьных занятий, занимался хозяйством: колол лед, возил его на нарте, впрягаясь сам вместо собак, рубил копальхен, извлекая его крючком из мясной ямы. Копальхен был осенней выделки, сготовлен на берегу Инчоунской косы, где на осеннее лежбище вылегали моржи. Там их били остро отточенными стальными копьями, стараясь не тревожить соседних животных. Кровь тихо лилась на холодную гальку, а охотники с копьями казались мне рыцарями на поле битвы. Потом эти «рыцари» разделывали моржей, скатывали из кожи с жиром и мясом кымгыты — своеобразные рулеты копальхена, который потом питал чукотского охотника и его многочисленных собак на протяжении всей зимы. От того, сколько человек заготовил копальхена на зиму, зависели благополучие и жизнь его семьи.
В книгах люди сражались, завоевывая целые государства. Война была красивая, похожая на жестокую игру, но не на ту войну, какая в эти дни шла далеко, за многие тысячи километров. Но мы в Уэлене ощущали ее дыхание, слышали далекий гром орудий.
В те годы Чукотка была очень далека от центральных районов страны. Не существовало регулярных рейсов реактивных, быстроходных самолетов, связь осуществлялась в основном только по радио, да летом приходили пароходы.
Вот один характерный пример тех лет.
В конце лета сорок первого года в Уэлен завезли кинопередвижку и немой фильм «Пышка». Этот единственный фильм демонстрировался в Уэлене почти все военные годы. Каждую субботу наши учителя торжественно готовились к киносеансу, наглаживали костюмы, рубашки, тщательно завязывали галстуки. Потом брели сквозь пургу и мороз на полярную станцию, усаживались перед экраном. Кто-нибудь из полярников делал обзор последних известий, полученных по радио, и начинался киносеанс. К концу войны от фильма «Пышка» осталась едва ли половина, но к тому времени уэленский зритель наизусть знал содержание картины, каждого кадра. Если попадался редкий в то время гость, то ему ближайший по месту сосед с превеликой точностью рассказывал пропущенное.
Газеты приходили пачками, и читатели изучали каждую строчку военных сводок, статей, очерков с полей сражений.
Шла война. Жестокая, потрясшая весь мир.
Меня больше всего удивила бессмысленная жестокость фашистских оккупантов, которая не встречается даже у самых кровожадных зверей: фотографии замученных советских людей с вырезанными на коже пятиконечными звездами, обезглавленные тела, повешенные. Книжные жестокости оказались детским лепетом по сравнению с тем, что происходило наяву.
Но еще более поразительной была потрясающая сила сопротивления русского народа. К тому времени слово «русский» стало для нас синонимом советского, но Отечественная война ясно показала, какой народ является цементирующей силой в дружном объединении советских народов.
И именно в это трудное время я вплотную познакомился с книгами Алексея Максимовича Горького.
Наша библиотека совершенно случайно сразу пополнилась на несколько сот томов: проходящий пароход не дошел до места назначения и его груз был оставлен в Уэлене, в том числе и ящики с книгами.
Буквально в три дня я прочитал «Детство», «В людях» и «Мои университеты».
Я погрузился совершенно в иной мир, с одной стороны вроде бы далекий, и в то же время близкий до того, что мне порой казалось, что многое, слупившееся с маленьким Алешей, происходило и со мной. Видимо, в этом ничего удивительного и не было, потому что пути развития маленького человека в детстве сходны, развитие человека идет единым путем, где бы оно ни происходило — на Чукотке, Аляске, Африке, Австралии или на великой русской реке Волге.
Именно в процессе детского развития и проявляется больше всего общечеловеческого, того, что понятно везде и каждому. Я имею в виду внутренний мир человека, его восприятие окружающего, познание мира, познание добра и зла, познание отношений между людьми, горькие и радостные открытия, удивительные до головокружения озарения, которые, как вышки с прожекторами, потом служат путеводными вехами в дальнейшей жизни великого чуда — Человека.
Самая распространенная тема хорошей книги и, как правило, самой лучшей и самой искренней — о детстве. Одни писатели пишут ее в глубокой старости, другие в зрелом возрасте — и эти книги читаются всегда с настоящим глубоким интересом, ибо это чтение — каждый раз переживание собственного детства, взгляд на собственное прошлое, на истоки того хорошего, что сумел сохранить в себе человек.
Почти все описанные детские годы — это ранние годы людей, которые впоследствии стали писателями. Как закладывались в душе растущего человека качества, которые потом обратились в чуткие антенны, умеющие уловить самые слабые, но самые важные движения человеческих чувств? Что за сердце было вложено в будущего художника, который заставил других людей заглянуть в собственные души и порадоваться светлым мыслям, разбудить новые силы, которые очистят и душу и мозг от скверны.
Может быть, тогда только, при чтении этой книги я и почувствовал, что вот пришел ко мне писатель, который стал для меня настоящим другом, человеком, который ответит на многие и многие волнующие меня вопросы.
Маленький Алеша Пешков воспринимал чтение так же, как я, и это меня радовало не родством с великим, а совсем другим, тем, что трудно объяснить, трудно выразить словами, — далеким братством.
Горьковский взгляд, горьковская вера в хорошего человека освещала мне путь через многие трудности в собственном маленьком мире, который всегда велик и всеобъемлющ для каждой отдельной личности. Так Максим Горький стал моим писателем.
Выбор памяти
Однажды мой друг, школьный товарищ и соперник по числу прочитанных книг, Ачивантин спросил:
— А читал ли ты «Тонкий ход»?
— Не читал, — сознался я и насторожился, потому что Ачивантин в книгах разбирался.
— Прекрасная книга, — задумчиво произнес Ачивантин.
Именно Ачивантин настоял на том, чтобы я прочитал книгу со скучным названием «Жизнь насекомых». Эта книга покорила меня и заставила по-новому оглядеться вокруг и увидеть то, что ранее ускользало от моего внимания. После такой книги взгляд человека становится точнее, резче, пристальнее. Второй раз я пережил такое, когда впервые надел очки, не зная до этого, что у меня довольно сильная близорукость.
Интересно, что примечательные книги, запавшие глубоко в память и ставшие светящимися вехами в познании мира, при перечитывании не только дают мне уже однажды пережитое ощущение, но и воскрешают ясно и отчетливо обстановку, в которой они были прочитаны.
«Тонкий ход» мне долго не давался в руки: его кто-то читал. Получил я эту книгу только ранней осенью, когда в промысле наметилось затишье и Уэлен готовился к зиме.
Такое уже больше никогда не вернется в наше старинное селение: люди нынче живут иначе. А тогда в эти ясные дни женщины рвали тугую пожелтевшую траву и набивали ею мешки. Потом траву сушили у яранг так, чтобы ни капли влаги не оставалось в ней.
Рядом с травой расстилали зимние пологи, чинили их, заменяли прохудившиеся шкуры, ставили заплатки из новых шкур. Этим делом занимались женщины, а мужчины меняли моржовые шкуры на крыше яранги. Но это делалось не в каждой яранге, а только в тех, где хозяева получили свою долю моржовых кож на покрышки яранги после нескольких лет ожидания. Всего в Уэлене было примерно четыре-пять промысловых групп, которые затем вошли в колхоз, получив название бригад. Некоторые веками проверенные обычаи дележа добычи так и перешли в колхозный строй и были в ходу еще долгое время, пока чукчи Уэлена не переселились в деревянные дома, не нуждавшиеся в моржовой покрышке.
Меняли моржовую крышу в нашей яранге, и помогать моему дяде пришли дальние и ближние соседи. Сначала с деревянного скелета сбросили старые моржовые кожи, засохшие и почерневшие за многие годы службы. Они рухнули на землю с железным грохотом, подняв черную пыль из сажи, которая долго копилась и впитывалась в кожу. Хлопья сажи упали и с деревянных стоек на пол чоттагина, и тетя аккуратно подмела их утиным крылышком.
Новая, желтая, еще не до конца просохшая моржовая кожа уже была приготовлена и ждала своего часа, чтобы подняться на обнаженные деревянные стойки, ставшие темно-коричневыми от долгого общения с жирным дымом костра, с паром, поднимавшимся от больших котлов.
Помощники дружно кричали «то-гок!», и кожи медленно ползли вверх.
Потом моржовые кожи закрепили как следует и оплели толстыми кожаными ремнями, на концы которых навесили тяжелые камни, чтобы ураганные ветры не сорвали крышу да и саму ярангу чтобы не унесло в море.
В чоттагине стало непривычно светло. И так будет некоторое время, пока не потемнеет моржовая кожа.
А сейчас между порогом и меховой передней стенкой полога полно жизнерадостного, теплого желтого света, словно закатное летнее солнце бросило в нашу ярангу свой теплый привет.
Мужчины уселись за низкий столик, чтобы отпраздновать окончание работы, а я вытащил книгу, рекомендованную мне моим другом Ачивантином. Сначала посмотрел на обложку. Что-то было не так в заголовке. Когда Ачивантин мне сказал, что книга называется «Тонкий ход», я решил, уже искушенный в многозначительности книжных названий, что речь пойдет о хитроумном расплетении какого-нибудь преступления, о происках врага и о других захватывающих приключениях умного разведчика или милицейского деятеля.
Но на обложке большими, солидными буквами было написано: «Дон Кихот». При чем тут река Дон? Я поглядел на верх обложки, где обычно помещается имя автора. Сервантес.
Оставалось единственное — скорее взяться за чтение. Поначалу оно шло медленно, туго. Сознание не могло никак воспринять иронию по отношению к рыцарству, ибо до этого я прочитал множество романов Вальтера Скотта.
Но затем образ Рыцаря Печального Образа целиком захватил меня. Я прошел вместе с ним по выжженным щедрым солнцем пыльным, каменистым дорогам Испании и полюбил эту страну. Где-то, когда-то я прочитал строки «под Кастильским чистым небом», и они всегда воссоздают для меня образ далекой Испании. Уже потом, когда я прочитал книги испанских писателей, Бласко Ибаньеса, Хемингуэя, «Испанский дневник» Михаила Кольцова, у меня уже был сложившийся образ Испании, страны, пройденной чукотским подростком вместе с Рыцарем Печального Образа — хитроумным гидальго Дон Кихотом Ламанчским.
И стоит лишь мне взглянуть на эту книгу у себя в библиотеке, на память мне приходит желтый свет новой моржовой кожи, натянутой на нашу ярангу.
Мне повезло еще и в том, что буквально вслед за «Дон Кихотом» я прочитал замечательную книгу Бруно Франка о самом Сервантесе, о бурной, полной страданий жизни великого писателя.
Эти книги самой памятью были признаны значительным явлением в моей жизни и запечатлены настолько крепко, что нынче я без труда могу вспомнить любую подробность, сопутствующую чтению.
Все эти книги я читал на русском. Через русский язык вошел в мою жизнь и великий Диккенс.
Я его читал в глухую студеную зиму, когда красная полоска над горизонтом медленно перемещалась от востока к западу. Лишь в полдень стылый, словно индевелой медью окованный диск солнца показывался над горизонтом и тут же исчезал, оставляя после себя окрашенную слабой краской синь холодных теней.
Лед, внесенный с воли в жарко натопленный полог, распространял вокруг себя ощутимый холод, окутываясь паром, а я видел улицы Лондона, зажатые каменными домами, стены, сочащиеся холодной сыростью. Стояли ясные морозные дни, и бесконечный холод, видимый на многие километры окрест, на высоту бессолнечного неба, леденил душу, проникал на страницы книги, от которых веяло стужей так же, как ото льда, внесенного с воли в полог.
Я страдал вместе с Оливером Твистом и, с сожалением отрываясь от страниц книги, шел рубить затвердевший до каменного состояния копальхен. Отгоняя собак, которые пытались вытащить из-под моих ног куски мерзлого мяса, я воображал себя обитателем студеного работного дома.
Что же происходило тогда в моей душе? Как ложились эти огромные силы нравственного воздействия на мою душу, где все переплелось и перепуталось, где часто волшебным, нереальным становился заполненный неведомыми силами окружающий мир, а действительностью — недосягаемый, далекий, реальный, такой понятный своими душевными движениями книжный мир, который все приближался, надвигался, немного страша меня неотвратимостью встречи.
Холодными ночами я просыпался от надрывного вскрика, разрезающего острым лезвием застоявшийся, пропитанный привычным запахом мерзлой собачьей мочи воздух в холодной части яранги. Это дядя вдруг увидел в растревоженном сне злых кэле. Он брал маленькое копьецо, засаленное, почерневшее от копоти — уже трудно было угадать материал, из которого оно было сделано, — и голый выскакивал в холод чоттагина, размахивал во все стороны каменным наконечником древнего оружия, произнося страшные заклинания. Особенно часто он это делал в пуржистые ночи, когда в вое ветра и мне мерещились и слышались въявь далекие голоса, призывные, полные такой безысходной тоски, что сердце сжималось в груди в холодный комочек, а на границе лба и волос выступал пот. Из подслушанных разговоров я узнавал, что это опять приходили умершие в младенчестве дети дяди Кмоля и тети Рытлыргин.
Дядя вползал в полог, тетя поправляла пламя жирника, прибавляя света, чтобы отпугнуть зловещие тени, а я, разбуженный и растревоженный, уже не мог уснуть брал книгу, примащивался поближе к ровному пламени, и передо мной возникали строки, уводящие совсем в иной мир.
В эти же годы одним из моих любимейших писателей стал Тургенев. До этого я читал только его «Записки охотника», наивно прельстившись заголовком, обещающим истории из жизни окружающих меня охотников. Но вот я прочитал его роман «Отцы и дети», и упала завеса еще перед одной неведомой для меня стороной русской жизни прошлого века. Жизнь «дворянских гнезд» тихо текла мимо моего сознания, события вроде были далекими и не очень выразительными, во всяком случае совсем не такими, как в романе «Всадник без головы», который в довольно растрепанном виде наконец дошел и до меня. Я проглотил в один присест этот увлекательнейший роман, где сами имена звучали как пистолетные выстрелы или отзвуки далекого конского топота в Скалистых горах.
Я до сих пор не могу толком объяснить того очарования тургеневских романов, которые сочетались в моей жизни с трудной и долгой зимой, когда мой дядя потерял еще одного новорожденного, когда голод терзал наши желудки и нам порой приходилось довольствоваться тощим обедом из квашенных на зиму листьев, политых каплей тюленьего жира. Мой дядя мог взять в колхозе ссуду, мог, наконец, обратиться к родичам жены, в эскимосское селение Наукан, куда ездили частенько в такое время даже те, кто не имел эскимосских родственников. Но гордый дядя Кмоль не мог позволить себе обратиться за помощью к кому бы то ни было. Шла война, и дядя Кмоль, коммунист, не только не поощрял тех, кто жаловался на голод и лишения трудной зимы, но всегда безвозмездно отдавал добытую пушнину в фонд обороны страны.
Моя тетя все же каким-то образом уговорила дядю дать упряжку. Вместе с бабушкой мы отправились в гости к родственникам моей тети в Наукан. Я их совсем не знал, только слышал, что они принадлежали к той части жителей Наукана, которые селились вдали от шумного ручья, разрезающего эскимосское селение на две неравные половинки. Уэленцы и науканцы жили в тесной дружбе. Во-первых, близкое соседство рождает скорее дружеские отношения, нежели враждебные. Во-вторых, совместная охота на морских гигантов-китов, взаимная выручка в беде, в которую довольно часто попадали утлые суденышки морских охотников — и чукчей, и эскимосов, тоже располагали к добрым отношениям. В-третьих, очень многие из уэленцев, едва ли не половина, были женаты на эскимосках из Наукана. Правда, науканцы, за единичными исключениями, никогда не брали в жены уэленских женщин. Во многих сказках и легендах рассказывалось о вражде чукчей и эскимосов. В чукотских повествованиях неизменными победителями оказывались, разумеется, чукчи, а в эскимосских, соответственно, — они. Но, повторяю, отношения между чукчами и эскимосами строились на добрых началах.
Дорога зимой из Уэлена в Наукан идет по кромке припая и все время жмется к высокому обрыву. По каменистым расщелинам, по замерзшим струям водопадов тихо шуршит падающий снег. Нависшие снежные козырьки таят угрозу, и их надо объезжать, уходя далеко в море, а потом снова сворачивать к берегу.
Мы ехали довольно долго, виляя между торосами, обходя большие обломки льдин. Мне почти не приходилось править собаками — они сами находили дорогу, видя накатанный полозьями след. Лишь входя под сень высоких мрачных скал, собаки прижимали уши: знали, что под тяжело нависшими снежными козырьками опасно — тяжелые глыбы синего от сумерек снега могли сорваться в любую минуту и похоронить под собой упряжку и путников.
Бабушка рассказывала древние сказки о тех местах, которые мы проезжали, показывала, где когда-то стояли людские поселения.
Когда едешь на собаках из Уэлена в Наукан, то долго не можешь различить среди каменных нагромождений наполовину вросшие в землю яранги. Но вожак хорошо знал дорогу и остановился как раз напротив того места, где кончалась тропка, ведущая наверх, в ярангу эскимосских родичей нашей семьи.
Наукан поражал при первой встрече: яранги прилепились на крутом склоне, и, для того чтобы подняться с берега к жилищам, надо было преодолеть довольно крутой подъем. Летом еще ничего, а зимой тропки, идущие от берега, обледеневали, и при сильном ветре надо было ползти, цепляясь руками и ногами за редкие, торчащие из-под земли камни.
Я закрепил собак, крепко вколотив остол в слежавшийся снег, поставил набок нарту, и мы с бабушкой медленно поднялись наверх. По пути я несколько раз останавливался, чтобы дать передохнуть бабушке, оглядывался и поражался виду, который открывался передо мной. Отчетливо виднелись слившиеся в одно целое два острова Диомида, вдали синели берега Америки, и было какое-то странное ощущение значительности этого пустынного, едва населенного эскимосами края земли, оконечности великого материка. Через много лет я прочитал у Бориса Лапина в его «Тихоокеанском дневнике» очень точное определение этого ощущения — «когда осознаешь, как на твоих глазах глобус становится реальностью».
Мы вошли в ярангу наших дальних родичей и были встречены радостными возгласами. Какие-то старухи, молодые люди, взрослые и дети разглядывали меня со всех сторон, цокали языками и что-то говорили. Я не понимал эскимосского разговора, но по жестам и некоторым чукотским словам, с которыми наши хозяева обращались то к бабушке, то ко мне, я понимал, что они хотят знать о делах в нашей семье, о самочувствии близких и знакомых.
Нас накормили, напоили чаем, а потом снова начались разговоры, сопровождавшиеся такой жестикуляцией, что ровное пламя в жирниках заколебалось.
Я достал привезенную с собой книгу и примостился возле жирника, горевшего пламенем, управляемым умелыми руками хозяйки. Существует мнение, что жирник дает только коптящее пламя. На самом же деле жирник на протяжении многих веков служения человеку в арктических районах планеты стал универсальным осветительным и отопительным прибором. Двух жирников хватает, чтобы нагреть и осветить небольшой полог, а трех вполне достаточно для того, чтобы создать уют и тепло в большом пологе. С помощью небольшой палочки женщина управляет пламенем, и жирник горит ровно, потребляя минимум драгоценного жира морского зверя.
В эскимосской яранге у хорошо горящего жирника я читал роман Тургенева «Дым», уносясь далеко-далеко от скалистого мыса, от берегов пролива, где соединялись воды двух великих океанов — Тихого и Ледовитого. Вокруг посторонним шумом журчал неторопливый разговор, состоящий из двух раздельных потоков — чукотских слов и эскимосских. Эти слова перемешивались с другим разговором, происходившим много-много лет назад в невообразимой дали от этих мест. Я слышал и тех, и других, и было странное ощущение существования сразу в нескольких измерениях, даже не раздвоения, а какого-то растроения личности. Когда я закрывал книгу или глаза переставали бегать по строчкам, я опускался на моржовую кожу, настеленную на пол яранги, выдубленную человечьей мочой и отполированную до блеска хорошо натертого паркета многочисленными телами. В уши плотно входил слышимый разговор, в ноздри ударяли острые привычные запахи, присущие хорошо нагретому, обжитому пологу. Но стоило мне снова погрузиться в хитросплетения букв, заскользить взглядом по ровным рядам строк, как я возвращался в иной мир, далекий, но такой же реальный, как тот, что стоял за моей спиной. Другой настрой речи слышал мой внутренний слух, люди жили в иных жилищах, где под ногами скрипят хорошо пригнанные друг к другу половицы, где стены сложены из бревен и камня и крыша высоко торчит над землей, да еще ее венчают высокие кирпичные трубы. Люди, живущие в этих домах, при всем при том, что они и едят, и спят, и даже говорят по-иному, — все же люди, хоть и окружает их природа такая отличная от нашей, что я не мог ее как следует представить, увидеть настоящее дерево, настоящий лес, бесконечно тянущийся от горизонта до горизонта.
Под вечер возвратились охотники, вышедшие на неверный лед Берингова пролива. Они притащили убитых нерп, тяжело поднявшись по крутому склону, сгибаясь под тяжестью груза. Охотники были разные — молодые, старые, были мальчишки моих лет.
Мальчик, мой сверстник, по имени Апкалюн, только что приволокший добычу и догадывающийся об истинной цели нашего приезда, с некоторым превосходством посматривал на меня. А когда он подал мне замороженный нерпичий глаз, мне стало совсем стыдно. Я ел нерпичий глаз, а из моих едва не катились слезы, и ничего не было такого, что бы я мог противопоставить превосходству эскимосского мальчика.
Тем временем бабушка, почувствовав, что часть добычи непременно перепадет нам, стала необычайно словоохотливой и расхвасталась уэленскими новостями, говоря о делах школьных, колхозных, даже о делах полярной станции, искусно обходя неудачную охоту, не упоминая о том, как часто наши мужчины возвращаются с пустыми руками.
А эскимосский мальчик с важностью взрослого охотника передвигался по пологу, задевая меня то плечом, то ногой, и мне казалось, что он это делает нарочно, стараясь меня унизить, показать мне, что он догадывается о том, что мы приехали, по существу, просить милостыню, хотя, бывало, и эскимосы являлись в Уэлен за тем же, если им не везло в промысле, если оказывалось так, что зверь обходил стороной привычные тропы.
Уязвленный до глубины души, я не находил себе места и уже подумывал под благовидным предлогом выйти из яранги посмотреть упряжку, как вдруг нащупал под собой книгу. Вот каким я могу стать — если не выше, то во всяком случае наравне с удачливым эскимосским мальчиком!
Я с превеликой важностью достал книгу, придвинулся поближе к жирнику, который только что заправили свежим жиром, и пламя у него было ровное и белое. Раскрыл роман Тургенева на той странице, которая была отмечена, и сделал вид, что углубился в чтение.
Я видел краем глаза, что и книга, и мое демонстративное безразличие к его охотничьему подвигу задели эскимосского мальчика. Он перестал бесцельно двигаться по пологу, остановился, а потом начал медленно приближаться ко мне, стараясь прочитать название книги. Желая окончательно доконать мальчика, я повернул обложку так, чтобы ему были видны и название книги, и автор.
— А я этой книги не читал! — с каким-то взволнованным придыханием произнес эскимосский мальчик. Я знал это дыхание. Я почувствовал, что рядом со мной неисправимый книголюб, запойный читатель, неразборчивый, жадный, готовый на все, лишь бы заполучить приглянувшуюся ему книгу.
— Это Тургенев! — важно сказал я. Мы с Апкалюном могли свободно разговаривать на русском языке.
— Я читал только «Записки охотника», «Отцы и дети», — продолжал Апкалюн, — а эту книгу впервые вижу.
— Мне осталось дочитать пятнадцать страниц, — сказал я. — Дочитаю и могу оставить тебе. Прочитаешь, пошлешь с кем-нибудь.
— Ну, конечно, пошлю! — с жаром ответил Апкалюн.
Всю важность великого ловца морских зверей, добытчика еды как рукой сняло с мальчика. Апкалюн примостился рядом со мной и стал терпеливо ожидать, пока я дочитаю оставшиеся пятнадцать страниц. Несколько раз он подзывал свою мать и просил, чтобы она подправила пламя в жирнике, и даже раз он сказал что-то на эскимосском, приглушив немного возбужденный разговор взрослых. Я догадался, что Апкалюн сказал приблизительно такое: «Не видите, человек читает? Нельзя ли чуть потише?»
Я дочитал роман Тургенева и передал книгу нетерпеливо дожидавшемуся Апкалюну. Но тот, как истинный книгочей, не набросился тут же на книгу. Он аккуратно завернул ее и спрятал: потом, уже на досуге, в укромном месте он достанет ее, чтобы ничто и никто не мешал сладостному погружению в чудесный далекий мир.
То обстоятельство, что Апкалюн читал те же книги, что и я, как-то сблизило нас, словно мы стали настоящими братьями.
Мы уютно устроились у жирника и стали вспоминать книги, которые читали, цитировали друг другу понравившиеся стихи. Мы говорили вполголоса, чтобы не мешать взрослым. С каждым словом мы находили все больше и больше знакомых писателей; знакомые книги, словно незримые друзья, соединяли нас, ставили ближе друг к другу.
Поздней ночью мы вышли с Апкалюном глянуть на упряжку и покормить собак.
Мы медленно спускались по обледенелым тропам к мерцающим при лунном свете торосам. Вдали темнели острова Диомида, американский берег, но в наших сердцах были иные берега — берега далеких русских рек, мягкие травяные луга, бескрайние поля, леса, болота, по которым бродил с ружьем Иван Сергеевич Тургенев, помещик, аристократ, великий писатель, человек, неожиданно присутствовавший в далеком эскимосском селении Наукан, на берегу Берингова пролива.
— Такая непохожая жизнь на нашу, — рассуждал Апкалюн, — а все равно, читая, словно живешь той жизнью, и ничего в этом нет удивительного, потому что там тоже человечья жизнь и люди так же думают, смеются и плачут, как у нас в Наукане…
Мы покормили собак, осмотрели цепи, на которые были посажены псы, и вернулись в ярангу моих эскимосских родичей. Там Апкалюна ждал роман «Дым», и я чувствовал, как мальчик предвкушает удовольствие. И я радовался за нового друга, потому что книга была замечательная, волнующая. Там за внешней фабулой, за событиями и людскими характерами было нечто такое, что текло подспудно, словно невидимая снаружи кровь в теле человека. Но ее тепло, ее ток живительно действовали на ум читателя, ибо это была настоящая литература, близкая каждому человеку на огромной планете Земля.
Через много лет мне пришлось участвовать в юбилейном торжественном вечере в Большом театре в Москве, посвященном 150-летию со дня рождения Ивана Сергеевича Тургенева. Впервые в жизни я поднялся на сцену прославленного театра, и странное чувство охватило меня. В моем кармане лежала тщательно переписанная, приготовленная речь — я ее шлифовал недели две, пока она не стала походить на обсосанную до светлой желтизны табачную жвачку, без соков, без запаха.
Зрительный зал со сцены выглядит совсем не так, как из зала. Похоже на то, как с вельбота смотришь на берег, а зрители — это те, которые ждут добычу у прибойной черты. Такой прибойной чертой была оркестровая яма.
Я впервые принимал участие в таком большом торжественном вечере и страшно волновался, хотя и старался не показать виду. Ораторы, которые выступали до меня, были люди знатные и искушенные — знаменитый русский советский писатель, академик-литературовед, французский профессор…
Когда было названо мое имя, я медленно, словно на ватных ногах, подошел к трибуне и постарался внятно и с выражением прочитать отполированные до удивительной гладкости строки.
И когда я вернулся к своему месту за столом президиума, я вдруг вспомнил тот вечер в далеком Наукане, вспомнил Апкалюна, наш разговор на берегу Берингова пролива и пожалел о том, что не решился рассказать об этом, потому что это было настоящее, глубокое, истинное, что действительно дал великий Иван Сергеевич Тургенев мне, Апкалюну, всем нашим народам, всему человечеству.
Выбор памяти безошибочен.
Она отбирает и оставляет только то, что представляет реальную ценность, отмечая вехами те события в жизни человека, которые потом в сумме составят его личный душевный опыт.
Посмотри на себя со стороны
Это было удивительное и непривычное ощущение: такое впечатление, словно я долго смотрю на собственное отражение, — этой игрой я иногда занимался в пологе дяди Кмоля, где, прикрепленное к упругим распоркам мехового полога, висело довольно большое зеркало.
Но зеркалом на этот раз служила книга Тихона Семушкина «Чукотка».
Многие ее действующие лица были мне хорошо знакомы, и их вторая жизнь в книге казалась мне какой-то необычной, неестественней. Я всегда был уверен, что героем книги, действующим лицом, персонажем литературного произведения может быть любой человек, только не мой сородич. А мальчишек лаврентьевского интерната я хорошо знал: в начале войны центр Чукотского района был переведен из Уэлена в залив Святого Лаврентия, где раньше располагалась Чукотская культбаза. В свою очередь, районный интернат переехал в Уэлен.
И вот они передо мной, уже на страницах книги Тихона Семушкина. Правда, я часто терялся, никак не мог найти прототипа книжному герою. Я знал, что литература не отражает, как зеркало. И все же я многих нашел, и не только их, но и, к моему удивлению, нашел самого себя, хотя в книге «Чукотка» Уэлен почти не упоминается. А нашел я себя в тех мальчишках, которые учились в интернате на Чукотской культбазе. Я был «разбросан» во многих персонажах книги, и такое «расчленение» рождало поразительное ощущение существования в другом измерении.
Книга Тихона Семушкина «Чукотка» открыла мне существование книг о нашем народе, о нашей Чукотке. Взгляд со стороны, возникающий в процессе чтения, позволял видеть такое, что было недоступно взгляду, непосредственно обращенному к самому себе.
После знакомства с книгой Тихона Семушкина я стал искать произведения, посвященные нашему краю, нашему народу.
Первое художественное произведение о чукчах написал известный польский писатель, отбывавший в свое время ссылку на Колыме и Чукотке, Вацлав Серошевский.
В Кракове, в Вавельском замке, в начале шестидесятых годов хранительницей и экскурсоводом работала пани Янина Козерацка. Узнав, что я с Чукотки, она остановилась, задумалась и вдруг предложила:
— Давайте я поведу вас таким путем, которым проходили самые важные иностранные послы.
— За что мне такая честь? — удивился я.
— Пойдемте, а я вам расскажу по дороге.
Мы проходили по прекрасным залам, любовались гобеленами, картинами, старинной мебелью и утварью. Когда мы останавливались передохнуть, пани Янина Козерацка продолжала свой неоднократно прерываемый рассказ:
— Я познакомилась с паном Вацлавом, когда он вернулся с далекого Севера. Он полюбил тот край, хотя испытал там большие страдания. Полюбил народы, живущие там, и написал о них с великой теплотой… Вацлав всю свою жизнь искал настоящего героя, человека, преданного по-настоящему жизни и человечеству. Таких людей он нашел на далеком Севере…
Вот почему я вас веду этой дорогой. Это в память пана Вацлава, хорошего писателя, романтика, человека, тоже преданного жизни, человечеству и родной Польше…
Окно моей комнаты в краковской гостинице выходило на старинную крепостную стену Барбакана. Тихим вечером я сидел у раскрытого окна и думал о том, каково было Вацлаву Серошевскому, человеку, привычному к тихим вечерам старинного города, к полям, перелескам, городским паркам, уютным гостиным в старинных толстостенных домах, каково ему было в бескрайней белой тундре, в белой тьме полярной пурги, в сотрясаемой ураганом ветхой яранге, сшитой из оленьих шкур? Каково ему было среди оленных людей, молчаливых, погруженных в заботы о сохранении стада, среди людей, одушевляющих весь мертвый мир вокруг себя и видевших в каждом природном явлении действие потусторонних злых и добрых сил? Каково было ему, европейски образованному человеку, столкнуться с вопиющим невежеством и темнотой, не говоря уже о грязи в жилище тундрового жителя?
Вот описание зимней ночи в его рассказе «Чукчи»: «Холодная полярная ночь царила над окрестностями. Внизу, над снегами, точно молочная муть, оседали морозные туманы, вверху она беспрепятственно уходила в беспредельные звездные пространства…»
Я жил в этом мире с детства, и «беспредельность пространства» как-то не волновала меня: я считал, что мир таким и должен быть. Между небом и землей не было четкого разграничения, как между сушей и океаном. Человек купался в звездной пыли и ступал ногами по хрустящему от космического холода снегу. В этом не было ничего особенного. Потом только я узнал и почувствовал ограниченность пространства, горизонт, закрытый деревьями, задымленное небо над городами, сквозь которое никогда не пробивается звездный свет, застланный множеством искусственных огней, затмевающих Млечный Путь.
Сюжет рассказа Вацлава Серошевского несложен. Ссыльные пытаются поближе познакомиться с чукчами, чтобы с их помощью бежать в Америку.
Знакомство идет трудно, но потом, когда ссыльные оказываются в тундре, они сталкиваются с кровавым обычаем родовой мести. Трагическое зрелище потрясает путников, но для жителей тундры это такая же обычная жизнь, как и все, что происходит вокруг. Физические страдания человека ничто по сравнению со страданиями нравственными. Задетая гордость ноет и болит гораздо сильнее, чем тело, и жажда мщения жгуча и требует немедленного утоления.
Очень жестокий рассказ «Чукчи». Но перед нами встает подлинная картина той, прошедшей жизни, и в рассказе названы и описаны такие детали, которые воссоздают правдивую картину старого чукотского общества с его удивительной приспособленностью к трудной тундровой жизни с одной стороны, и с другой — полной зависимостью человека от оленя, от живого стада, за которым кочует чаучу.
Когда я впервые читал рассказ, передо мной вставала действительная картина моей родины, ее холодные бескрайние пространства, переходящие в такое же холодное небо с яркими негреющими звездами, и люди, которых увидел польский писатель. Он еще не проник в их внутренний мир, не открыл в них те черты, которые их роднят со всем остальным человечеством, кроме безмерной гордости и чувства собственного достоинства, которые не знают никаких уступок.
В первые дни, первые месяцы знакомства с чукчами Вацлав Серошевский трудно преодолевал привитое воспитанием и окружающей средой отчужденное отношение к «дикарям», чьи лица и повадки первое время не только не внушали доверия, но к тому же казались совершенно одинаковыми.
Но открытие человека в человеке происходило обоюдно, с двух сторон.
Для чукотских оленеводов белый человек являл собой, как правило, коварного врага. Даже невооруженный купец не внушал доверия, и первое время торжища между чукчами и русскими купцами происходили так. Где-нибудь на реке купцы выкладывали свои товары в ряд, а потом уходили подальше, чтобы дать возможность чукчам взглянуть на предложенный товар. Если кому-нибудь из покупателей товар нравился, он в свою очередь оставлял возле кучи товара то количество пушнины, которое считал нужным заплатить, и тоже удалялся. Снова появлялся купец, знакомился с пушниной и, если был удовлетворен, удалялся, забрав в знак согласия предложенную пушнину. Прошло не одно десятилетие, прежде чем русские купцы и чукотские покупатели сошлись лицом к лицу.
Чукчи делили русских на торговцев, на казаков, с их военной иерархией, и духовных лиц, которые стояли в чукотском представлении на самом низком уровне, ибо проповедовали узкую и неприемлемую для свободного и широко мыслящего человека убогую идею единобожия.
Иные жители тундры крестились, не придавая этому серьезного значения, прельстившись крестильной рубашкой и связкой табака, которая давалась в виде поощрительного подарка новообращенному. Они продолжали верить в своих богов, в добрых и злых духов, которые были более понятны и определенны в своих действиях, нежели русский бог, непонятный, далекий и не имевший никакого представления о тундровой жизни и о промысле диких морских зверей.
Но вот появились новые люди, непохожие на тех, кто раньше приезжал и селился на берегах тундровых рек. Эти белые охранялись казаками и без особого разрешения исправника не имели права отлучаться от поселений. Пошли глухие слухи о том, что эти русские дерзнули поднять руку на самого Солнечного Владыку, восседавшего на золоченом сиденье. Потом начались вовсе чудные разговоры об этих людях, проповедовавших всеобщее равенство и дележ богатств между всеми людьми. Много было непонятного и чудного в этих слухах. Одно было сразу видно: эти люди относились к чукчам как к равным себе и не повышали голоса при разговоре, как это делал исправник или казак. И еще более удивительное — эти русские принялись изучать чукотский разговор, стали выспрашивать про обычаи, про старинные предания и легенды. В их расспросах не было праздного и насмешливого любопытства — это был человеческий интерес, в котором угадывалось желание понять другого человека, познать в нем своего брата.
Вацлав Серошевский не знал чукотского языка. Силой своего воображения он проникал в глубь сознания изображаемого в его произведениях чукчи, и то, что он конструировал его внутренний мир по своему образу и подобию, по подобию нормальных человеческих отношений, позволило ему создать правдивые образы тундровых жителей.
Имя Владимира Германовича Богораза, имевшего литературный псевдоним Тан, было мне известно с детства. Я держал в руках составленный им «Чукотско-русский словарь», листал его книгу «Чукчи», в которой было собрано все, что мог изучить и систематизировать один человек.
Владимир Германович Богораз родился в городе Овруче на Волыни. В 1865 году родители переехали в Таганрог, и здесь мальчик поступил в знаменитую таганрогскую гимназию, где примерно в то же время учился Антон Павлович Чехов.
Окончив гимназию в 1880 году, Богораз отправился в Петербург и поступил сначала на математический факультет Петербургского университета, затем перешел на экономическое отделение юридического факультета.
Уже в 1882 году Богораза исключили из университета, и с этого времени начинается его жизнь революционера-народовольца. Скитания по конспиративным квартирам, аресты, высылки завершились тем, что в 1889 году Владимира Германовича Богораза отправляют в город Колымск на десять лет.
Дикие берега Колымы, близкое своими звездами и стужей небо поразили душу поэта и революционера. Он смело смотрел вдаль, туда, где
…есть острова, Залетные птицы их знают едва. Там волны свободные плещут; Над ними, красуясь, стоят города, Чертоги и храмы из синего льда. Как скалы хрустальные, блещут.Но вот на глаза пытливому ссыльному попадают люди тундры. Их незнакомый говор, острый взгляд и неведомая, загадочная жизнь в самом сердце ледяной пустыни, где даже и не всякий зверь может выжить, возбуждают жгучее любопытство. Воспитанный на идеях всеобщего братства, Владимир Богораз сразу же начинает смотреть на своих новых знакомых как на братьев, в отличие не только от представителей власти, но и от некоторых ссыльных, которые видели в кочевых чукчах живое приложение к безжизненному пейзажу арктической пустыни. Олень и стоящий рядом человек часто не различались, и типичным прозвищем среди казаков, властвующих в нижнем течении Колымы, по отношению к чаучу было — «оленья морда».
Но до того, как Владимир Богораз взялся вплотную за изучение чукотского языка, он обратил внимание на русское население, издревле занявшее берега Колымы. Еще в 1642 году русский казак Иван Ерастов встретил чукчей на реке Алазее и поставил Нижне-Колымский острог. Приблизительно с той поры и началось освоение реки Колымы.
Ко времени приезда Владимира Богораза на Колыму здесь уже проживало устойчивое русское население, сохранившее свое особое, колымское, наречие русского языка, предания, сказки, песни, которые в самой России были почти утрачены. Результатом изучения был «Словарь областного колымского русского наречия», опубликованный в 1901 году Российской Академией наук.
И все же главное — это были чукчи. Они появлялись время от времени в окрестностях русских колымских поселений, понемногу торговали и с удивлением разглядывали странного русского человека, который заносил следы чукотской речи на бумагу, выспрашивал слова, старался произносить их так, как сами чукчи, ничем не торговал и не носил оружия. Рассказы о чудном пишущем человеке, Вэипе, распространялись по Восточной тундре, растекались вместе с весенним половодьем по Росомашьей, Алазее, Индигирке, Баранихе, доходили до Амгуэмы и слабым отзвуком замирали в скалах Чукотского Носа, обращенного мысом Дежнева на американскую сторону.
Зимой 1896 года в стойбище Айнанвата появился необычный караван. Люди бросились навстречу нартам и увидели рядом с каюром человека с черной бородкой и глубокими горящими глазами.
Человек выгрузил свои пожитки, состоящие из небольшого запаса продуктов и большого количества бумаги. Кочевники поначалу подумали, что это новый миссионер, но знакомых предметов богослужения с ним не было — походного алтаря, толстых переплетенных в кожу книг, не было и креста, которым священники размахивали, устрашая новообращенных.
Странного человека повели ночевать в ярангу Айнанвата, ибо тот немного говорил по-русски и даже носил добавочное русское имя Николай, подаренное русским священником. В свое время Айнанват принял крещение, получив белую рубашку и связку черного табака. В придачу ему был выдан русский бог, нарисованный на плотной бумаге. Этого бога Айнанват долго рассматривал и в его лице не увидел ничего особенного и примечательного, если не считать того, что бог был похож на эскимоса с другого берега Берингова пролива, а сияние вокруг головы напоминало росомашью опушку капюшона.
Русский вошел в чоттагин и закашлялся, глотнув дыма костра. Он тут же опустился ближе к земляному полу, и Айнанват с удовлетворением заметил про себя, что этот приезжий не впервые в чукотском жилище и знает, что дым никогда не стелется по холодному земляному полу, а стоит чуть выше пояса и медленно уходит в отверстие, образованное сходящимися в вершине крыши жердями яранги.
Айнанват приветствовал гостя и предложил место возле себя.
После обильной трапезы гость собственноручно заварил чай в котле и заговорил о деле, ради которого приехал. Это было так необычно и неправдоподобно, что поначалу Айнанват заподозрил в намерениях русского какой-то подвох.
Приезжий сказал, что единственной целью его является изучение чукотской речи и стремление постичь ее так, чтобы свободно изъясняться на ней.
Айнанват подумал некоторое время и осторожно осведомился:
— А зачем тебе это?
Трудно было объяснить Владимиру Богоразу, зачем русскому ссыльному понадобился чукотский язык.
Однако Айнанват внимательно слушал и даже порой кивал головой в знак согласия.
— Когда я буду хорошо знать ваш язык, — объяснял Богораз, — я смогу разговаривать с каждым человеком тундры, пойму ваши древние предания, пойму дух вашего народа…
— Для чего? — повторил свой вопрос Айнанват.
— Для того, чтобы рассказать другим людям, русским людям, о том, что чукотский народ питает дружеские чувства к русским и хочет почитать в них своих братьев…
— Это ты верно сказал, — задумчиво проговорил Айнанват. — Людское братство на земле — это хорошо, это то, что надо всем нам.
— Для братства надо знать друг друга, — молвил русский гость.
Айнанват молча кивнул.
Много дней и ночей провел Владимир Германович Богораз в яранге Николая Айнанвата. Ему было отведено самое светлое и почетное место — возле жирника, за которым на отдельной подставке стоял литографированный портрет русского бога, похожего на эскимоса, заляпанный жиром и пятнами жертвенной крови.
Сообразительный Айнанват сразу понял, что нужно приезжему. Он был удовлетворен, когда из уст иноплеменного человека вдруг вырвались знакомые звуки, слова, и это было ново, интересно и даже на первых порах как-то неестественно. Богораз не просто учился чукотской речи, а вникал в нее так, что самому Айнанвату порой приходилось удивляться богатству и гибкости родного языка, его тайнам, которые вдруг открывались чужеземцу.
Занятия с русским человеком заставили задуматься оленного человека, заставили взглянуть на самого себя, на свой народ, на свою землю как бы с некоторого расстояния. Понемногу стали открываться Айнанвату разные стороны бытия тундрового народа. Были в нем и хорошие, и плохие стороны, светлые полосы и совершенно непонятные, потерявшие смысл во тьме веков обычаи и верования.
Но главные открытия исподволь делал Владимир Богораз. Он жил жизнью тундрового человека. Спал в яранге, раздевшись донага, укрывшись пушистыми шкурами, читал и писал при свете жирника, носил ту же одежду, в которой пасли стада и кочевали оленеводы, питался преимущественно оленьим мясом во всех его разновидностях — ел толченым, замороженным до крепости камня, полусырым, вяленым, парным, только что срезанным, еще теплым или пролежавшим некоторое время в кожаном мешке для лучшего вкуса. Оленные люди употребляли в пищу не только оленье мясо — с осени женщины заготавливали солидные запасы квашеной и сушеной зелени, и бывали дни, когда в яранге подавалась только растительная пища.
Затерянные на окраине планеты, на краю ее нетающей полярной оторочки, жили люди, создавшие по-своему высокую и неповторимую культуру. Все: жилище, пища, способ хозяйствования, орудия труда, уклад жизни, сказки и легенды, язык, философия, религия — все было направлено и приспособлено к той жизни, которая досталась чукотскому народу.
Это огромное богатство требовало исследования и собирания, и Владимир Богораз полностью отдался ему. Он объездил обширные пространства белой пустыни, посетил десятки стойбищ. Богораз уже свободно говорил благодаря помощи и стараниям Айнанвата по-чукотски и поражал своих слушателей тонким и глубоким знанием жизни, обычаев и поверий тундрового жителя. Он мог назвать на чукотском языке все созвездия, все оттенки оленьего возраста и пола, безошибочно называл и указывал назначение каждой жердины разобранной яранги, знал, как запрягать оленя, куда гнать стадо, когда наступало комариное время. Словом, Владимир Богораз, получивший имя Вэипа — Пишущего Человека, стал в тундре не только своим человеком, но и человеком, о мудрости которого начали распространяться легенды.
Копились материалы, от обилия слов, записей пухли тетради.
Но главное — живой человек, с его горячей кровью, живым и образным языком, с его необычными мыслями, тонул в грудах научных материалов, ускользал среди названий жердей, ботанических терминов, топонимических названий.
И тогда Владимир Богораз берется за художественное описание людей, с которыми его столкнула и сдружила судьба.
Первый свой рассказ Владимир Богораз, подписав псевдонимом, ставшим впоследствии его литературным именем, Тан, послал Владимиру Галактионовичу Короленко. Через некоторое время на Колыму пришла бандероль — журнал «Русское богатство», в котором и был опубликован первый рассказ писателя Тана — «Кривоногий».
Уже этот первый рассказ по своим литературным достоинствам стоит на уровне того, что было впоследствии написано писателем Таном.
Это глубокое проникновение во внутреннюю жизнь тундрового человека. Чукча в рассказах Тана заговорил своим собственным, неожиданным, образным языком и предстал не тупым, примитивным, кровожадным дикарем из рассказов капитанов американских шхун, наблюдавших жизнь чукотских прибрежных стойбищ в бинокль с капитанского мостика, а обыкновенным человеком в необычной жизни.
На моих книжных полках стоит собрание сочинений В.Г.Тана, где собраны почти все его литературные произведения — рассказы, романы, очерки, стихотворения.
Я часто перечитываю его «Чукотские рассказы» и нахожу в них такие черты достоверной жизни, которые нельзя не только придумать, но и наблюдать со стороны — их только самому можно пережить.
В творчестве В.Г.Тана не только ожили типы, примечательные личности, обычаи, верования и уклад жизни чукотских общин конца прошлого и начала нынешнего века, но и запечатлелось то время, время «нового завоевания» Чукотской земли, завоевания уже не огнестрельным оружием, против которого чукчи успешно устояли, сохранив свою независимость, а крестом и спиртом, заигрыванием с верхушкой оленных хозяев, с теми, кто имел большие стада.
В рассказах В.Г.Тана выведены и царские чиновники, исправники, священнослужители, целая галерея торговцев — от жалких спиртоносов до настоящих акул северной торговли, заигрывавших с чукотскими князьками.
Большинство рассказов и повестей В.Г.Тана рисует жизнь трудную, голодную, полную трагических ситуаций. Добровольная смерть, диктуемая жестокими обстоятельствами жизни, обилие психически неуравновешенных личностей, могущество шаманов, опирающихся на невежество своих соплеменников, описание странных личностей — все это сгущено на страницах, написанных Вэипом — Пишущим Человеком.
Чтение его книг по-прежнему доставляет удовольствие, волнует сердце мое, хотя описываемые события отстоят от сегодняшнего дня более чем на три четверти столетия. Очарование книг В.Г.Тана, по-видимому, никогда не иссякнет: сегодня оно тоже действует на сердца тех, кто родом с Севера или связан с этим удивительным краем.
Жизнь, описанная Вэипом, исчезла не до конца. Характер, уловленный зорким глазом художника, живет поныне, и поныне в тундре можно встретить людей, словно бы сошедших со страниц чукотских рассказов В.Г.Тана.
В феврале 1972 года я полетел на вертолете в стойбище недалеко от Анадыря. В окошко я видел с высоты полета большой современный город, выросший за каких-нибудь десять последних лет на берегу Анадырского лимана. А я ведь помню Анадырь, который был описан В.Г.Таном и не изменившийся до середины сороковых годов. Да и сегодня можно увидеть внизу у лимана покосившиеся домишки, в которых селился анадырский народ, потомки казаков и эвенов, люди, которые в прямом смысле этого слова прозябали здесь.
Через десять минут под нами началась анадырская тундра, простиравшаяся на сотни километров окрест, освещенная низким зимним солнцем, девственно белая, прочерченная синими тенями заснеженных долин.
Пролетев несколько десятков километров, мы опустились возле одинокой яранги, притулившейся к берегу океана.
Все было словно в моем детстве, даже дальше — во времена Вэипа — Пишущего Человека: яранга, меховой полог, правда без жирника, а с трехрожковым канделябром белых стеариновых свечей.
Трещал костер в чоттагине. Мы пили чай, слушали по транзисторному приемнику последние известия об открытии зимних Олимпийских игр в японском городе Саппоро, а передо мной сидели мои современники — старик и его жена. Это их земля. Они не захотели ее покидать. Тынано показал мне довольно богатую коллекцию книг, среди которых мне попалась книга «Чукотских рассказов» В. Г. Тана, переизданная Магаданским издательством.
— Как тебе эта книга? — спросил я старика.
— Хорошая книга, — солидно ответил старик. — Умная. Глубоко внутрь смотрит пишущий. Только чувствую — русский пишет.
— Почему? — допытываюсь.
— Такое чувство, словно отошел далеко в сторону, встал на пригорок и со стороны смотришь на самого себя…
Мои сородичи встают со страниц книг Вацлава Серошевского и Владимира Тана как бы освещенные еще одним лучом, с дистанции далекого, уже ушедшего времени, но это дает нам возможность понять многое в сегодняшней жизни.
Открытие самого себя
В предыдущей главе я уже писал о том впечатлении, которое произвела на меня книга Тихона Семушкина «Чукотка». Это было воистину открытие самого себя, познание собственного нутра через книгу. Долгое время я приписывал это тому, что в книге «Чукотка» речь шла о моих сверстниках, о таких же, как я, мальчишках, постигающих науки в холодных деревянных классах только что построенных школ и интернатов.
Эта книга вместе с именем автора всегда была у меня в памяти.
В 1948 году я учился в Анадырском педагогическом училище и одновременно работал в газете «Советская Чукотка». Я много читал, так как в педагогическом училище библиотека была несравненно богаче, чем в нашей узленской школе, и, кроме того, училище получало по подписке несколько литературно-художественных журналов.
Почта тогда приходила нерегулярно: самолеты ходили редко, а всю тяжелую почту — журналы, посылки, книги, бандероли — доставляли раз в год на пароходе. Это считалось нормальным, и никто не претендовал на то, чтобы тот или иной журнал доставлялся в месяц выхода. Кстати, в киоске Союзпечати в Анадыре сегодня можно купить центральные газеты с опозданием на день-два, а журналы — самое большее на неделю.
Мы жили на том месте, где сейчас собираются строить чукотский Дворец пионеров. Там стояли два длинных барака, построенные неудачливыми проектантами Транссибирской телеграфной линии, которая должна была связать Америку, Азию и Европу. В связи с успешной прокладкой кабеля по дну Атлантического океана надобность в этой телеграфной линии отпала, но от тех времен остались две ажурные мачты высотой в семьдесят пять метров, два длинных барака и еще книга одного из изыскателей, Джорджа Кеннана (дяди будущего посла США в Советском Союзе) — «Путешествие по северо-востоку Азии».
Эти бараки мы безуспешно пытались привести в порядок: штукатурили, конопатили, но зимой в больших комнатах вольно гулял ветер, наметая сугробики на кровати. Посередине комнат стояли две огромные печи из железных бочек. Раскаленные докрасна, по вечерам они служили местом, вокруг которого собирались любители чтения.
Вот в такой обстановке я впервые прочитал роман Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы».
Поначалу книга привлекла меня точными и зрительно выпуклыми картинами знакомой мне жизни приморских чукчей, живостью характеров. Я тогда еще не подозревал о политической, социальной силе этого романа, обошедшего впоследствии весь мир, а просто наслаждался чтением.
Привлекательность этого романа усиливалась еще и тем, что Тихон Семушкин написал его с большой любовью к чукотскому народу, к тем людям, которые нашли в себе мудрость распознать в первых посланцах партии настоящих друзей, людей, действительно озабоченных судьбой малых народов Севера.
Тихону Семушкину удалось как бы сконцентрировать в одном произведении опыт, коллективный разум народа, угадать оттенки психического уклада северного человека, но самое, пожалуй, главное — это то, что человек в романе Семушкина, несмотря на его экзотическое и необычное окружение, является понятным и близким для всех людей земли, не вырывается из человеческого круга какими-то своими особыми чертами дикости и несоответствия, которыми любили наделять моего земляка писатели «с капитанского мостика» и другие колониальные сочинители.
Люди, населившие роман Тихона Семушкина, — живые, с горячей кровью и противоречивые, какими бывают живые люди в живой жизни.
Таков прежде всего Алитет.
Сам по себе он незаурядный человек, пробившийся почти в ряд белых торговцев. В его рассуждениях о своем месте на земле сквозит едва скрытое презрение к своим компаньонам, цену которым он отлично знал. И в то же время Алитет понимал все трудности своих новых отношений со своим народом. Он не только собирался ехать посредником между белыми торговцами и чукчами, но более всего ему хотелось стать настоящим эрмэчином, человеком, наделенным властью. В чукотском дореволюционном обществе, в силу своеобразного исторического развития народа, не получила признания авторитарная власть. Свободолюбие и независимость ценились прежде всего. Неповиновение любому приказу извне считалось проявлением лучшей части натуры. Но ко времени появления Алитета верховенство и власть определились сначала в тундре, где отдельные оленные люди сосредоточили в своих руках тысячные стада, а потом уже на морском побережье, где владельцы байдар и вельботов ставили остальных членов общины в зависимое положение. Экономическая власть, власть обладания богатством, была сильнее наследственной, шаманской, общественной власти, и это хорошо усвоил и понял Алитет.
Может быть, в иное время Алитет стал бы незаурядным коммерсантом, быть может, даже развились бы у него какие-то зачатки политических воззрений, но все дело было в том, что Алитет появился в момент, когда развитие мировой истории уже вынесло таким людям свой приговор. И долгое время Алитет не мог понять: что же происходит в мире, что стало с людьми, на которых он когда-то равнялся?
Поэтому трагедия Алитета — а это именно трагедия — коренится не только в нем самом. Известно, что многие русские торговцы, настроенные патриотически, обеспокоенные заокеанским проникновением на Чукотку, с готовностью предложили свои услуги первым ревкомам Чукотки, надеясь, что со временем все уляжется и снова можно будет заниматься торговлей, но уже без зверской конкуренции с американскими торговцами. Такими, к примеру, были братья Караевы, владельцы торгового дома, почти полностью монополизировавшего русскую торговлю на северо-востоке.
Другие герои романа, Ваамчо, Айе, Тыгрен — словом, большинство героев этой книги, — были моими современниками, и за ними угадывались реальные люди, которых я хорошо знал, с которыми говорил, охотился, спал в одной яранге.
Роман «Алитет уходит в горы» открыл мне глаза на то, что даже жизнь, казалось бы, такого маленького народа, как чукчи, может содержать в себе большие проблемы, которые волнуют всех людей.
Я не хочу утверждать, что именно роман «Алитет уходит в горы» прямо натолкнул меня на мысль о том, чтобы самому попробовать что-нибудь написать. Более всего этому способствовало знакомство и долгая дружба с самим автором романа, с Тихоном Захаровичем Семушкиным.
Летом 1948 года я уехал в Ленинград и после долгой дороги поступил в Ленинградский университет.
Я жил на Пятой линии Васильевского острова в комнате, в которой проживали венгр, чех, казах и нанаец.
Роман Семушкина к тому времени завоевал такую популярность, что все, кто узнавал о том, что я чукча, тут же упоминали «Алитета» и спрашивали, знаком ли я с автором книги.
После долгих колебаний я решился написать письмо Тихону Семушкину. Адрес я раздобыл у моего учителя Петра Яковлевича Скорика, который вел у нас на северном факультете курс чукотского языка. По его словам, он был не только хорошо знаком с Тихоном Захаровичем, но и работал вместе с ним на Чукотке в молодые, довоенные годы.
К моему удивлению, ответ пришел довольно скоро. Тихон Семушкин благодарил меня за письмо, писал о том, что ему особенно приятно получить добрый отзыв о своем романе от представителя народа чукчей.
Потом Семушкин приехал в Ленинград.
Я хорошо помню, с каким волнением я шел в гостиницу «Европейская». Тихон Захарович занимал, по тогдашним моим представлениям, роскошный номер. Вокруг накрытого стола сидели ученые-североведы, которые являлись моими учителями.
Тихон Захарович сердечно поздоровался со мной, усадил за стол и придвинул стакан чая.
Я чувствовал, что пришел не вовремя, но сразу уйти было как-то не совсем удобно. Я сидел за столом, слушая воспоминания собравшихся, и перед моими глазами вставала заря Республики Советов, время, когда, окрыленные идеями революции, на Крайний Север нашей большой страны отправились молодые люди. Без знания языка, обычаев, порой без ясного представления о том, что за климат в той стороне, отправлялись на тихоходных поездах того времени, на едва державшихся на воде пароходах по рекам и морям, на оленьих и собачьих нартах, на катерах, вельботах и байдарах юноши и девушки новой России.
Молодые люди селились в ярангах, кочевали вместе с оленеводами, выдерживая не только физические лишения, но и лишения нравственные: их попрекали каждым съеденным куском, в те годы жалование учителям доходило с трудом и нерегулярно. Они учили детишек, молодых людей и даже иных любознательных стариков.
За столом сидели люди, имена которых на Чукотке хорошо известны, — Петр Яковлевич Скорик, Георгий Меновщиков, Лев Беликов. Я представил себе интеллигентного, мягкого Георгия Алексеевича Меновщикова в Наукане, на скользких, крутых тропах, ведущих от яранги к яранге, бредущего сквозь жестокую, секущую, как острый нож, пургу, сквозь ураган, грозящий сорвать человека со скалы и бросить в бурлящие волны Берингова пролива.
Петр Яковлевич Скорик жил в двадцатые годы в нашем селении Уэлен, и здесь его хорошо помнили и ласково называли «мургин учитель».
Лев Васильевич Беликов был помоложе всех остальных. В мою бытность учеником уэленской школы он был ее директором и преподавал русский язык и литературу в старших классах.
Когда гости стали расходиться и я поднялся вместе с ними, Тихон Захарович отвел меня в сторону и сказал:
— Нам с тобой так и не удалось поговорить. Давай так договоримся: как сдашь весеннюю сессию, приезжай ко мне в гости в Москву.
Однако я собрался к Семушкину только осенью. Но это оказалось даже к лучшему: Тихон Захарович собирался в путешествие по центральным районам России.
Тихон Захарович в те годы жил на даче в Переделкине. Мне до этого не доводилось видеть такую мягкую красоту — ведь вне города я бывал только на суровом Карельском перешейке.
И вот настал день, когда к даче подкатила машина и мы отправились в автомобильное путешествие по Центральной России.
Наша дорога вела в Горький, в город, названный в честь великого писателя, чьи книги я читал в ледяных пещерах на Чукотском море, в яранге, в холодном чоттагине, в окружении ездовых собак.
Мы сделали остановку во Владимире, завернули в Боголюбово, заходили в храмы, в пустые, огороженные ушедшими в землю крепостными стенами монастырские дворы. Передо мной возникала живая, ранее знакомая по книгам Россия. Мы проезжали деревушки, желтые поля простирались до самого горизонта, раздвигая вольным пространством лесные массивы.
Тихон Захарович рассказывал о местах, которые мы проезжали, но чаще он уносился воспоминаниями на Чукотку, к своим приключениям во время долгого путешествия по побережью Ледовитого океана. Каюром у него был сам Алитет, потерявший к тому времени все свое богатство, но надеявшийся со временем вернуть его.
— Когда едешь целый день на собаках и перед твоими глазами все одна и та же белая пустыня, — рассказывал тихим, задумчивым голосом Тихон Семушкин, — вдруг начинает мерещиться такое… Какое-нибудь крохотное черное пятнышко на снегу — камешек, сухой листик, торчащий из-под снега, — превращается в глазах, истосковавшихся по живому, в человека, стоящего на пути, в какого-нибудь зверя, в одинокую ярангу… Тогда я закрывал глаза и старался вспомнить зеленые поля, лес, речку с теплой водой… Вот так посидишь на нарте, помечтаешь, подремлешь, откроешь глаза — и опять эта чертовщина, теперь уже в огромном количестве. И даже собакам вроде тоже что-то кажется: они бегут быстрее, норовя выкинуть тебя из нарты. И каюр что-то кричит, волнуется. Окончательно просыпаешься и видишь оленье стадо, а вдали две-три яранги, черные точечки людей. Гостеприимство в тундре такое же естественное, непринужденное, само собой разумеющееся, как дыхание. Через три-четыре ночевки я так к этому привык, что входил в чоттагин как к себе домой, скидывал одежду и вползал в полог, в тепло, в уют, который был так желанен в пространстве, заполненном неумолимым, всепроникающим холодом.
Отогреешься горячим оленьим бульоном и приступаешь к работе, ради которой затеяно путешествие: к переписи населения. И сейчас это нелегкая работа. А тогда… Тундровые люди никогда не считали друг друга. Зачем? Даже число оленей они знали лишь приблизительно. А тут едет человек и считает людей. Для чего? В некоторых стойбищах наотрез отказывались давать сведения и ссылались на то, что есть слухи, будто пересчет населения производится с целью перестрелять оленных людей. Для этого надобно знать, сколько патронов потребуется на это дело. В других местах слухи еще более дикие — чукчей собираются выселять в другие места с помощью летающих лодок и считают, чтобы знать, сколько надобно транспорта…
Общими словами тут нельзя было отделаться, и говорил я всем, что перепись идет для того, чтобы знать, сколько и каких товаров нужно послать тундровым людям. Перепись была не только пересчетом числа людей, но главная работа была в агитации за Советскую власть…
Мы прибыли в Горький поздним вечером. Устроившись в гостинице, вышли на улицу и пошли гулять по набережной. Внизу слышались гудки пароходов, и отмеченные разноцветными огнями суда медленно плыли по великой русской реке. В воздухе было тепло, незнакомые запахи обступали меня со всех сторон.
— Когда едешь из Уэлена в Ванкарем, — задумчиво продолжал Тихон Захарович, — в тот миг, когда тебе надоедает однообразие галечных кос, вдруг вырастает скалистая гряда, высокий мыс. Встанешь, бывало, у края обрыва — и невозможно оторвать взгляд. Что-то есть притягательное в этом беспорядочном нагромождении ледяных обломков, уходящих в бесконечную даль… Стоишь и начинаешь вдруг понимать Георгия Седова, который ушел в эту белую тишину, почти заведомо зная, что не достигнет полюса…
Вот так в течение нескольких месяцев жил я бок о бок с людьми, которые издали казались мне иллюстрациями к приключенческим книжкам, а теперь они везли меня на нартах бесконечными днями и долгими, негаснущими зимними сумерками. Спал с ними в одной яранге, ел их пищу.
Их чужая, поначалу непонятная жизнь становилась и моей жизнью. Вдруг стал я замечать за собой привычки, уже более соответствующие жизни здешней, а не той, которая осталась в зеленых лесах и желтых полях. Иной раз смотрел на тихое камлание, слышал шепот произносимых заклинаний — и даже это уже перестало удивлять, не казалось больше диким…
Мы нашли среди чукчей людей, которые поняли, что так больше жить невозможно и революция, которая свершилась для всех народов и народностей России, требует коренной переделки жизни. Отке, Тэгрынкеу, уэленские комсомольцы… Они были людьми нашего возраста, и мы с ними находили общий язык…
На второй день мы с Тихоном Захаровичем побывали в доме, где провел детство Алексей Максимович Горький. Мне показалось, что мы попали в другой дом. Этот дом представлялся мне большим, просторным, но на самом деле он оказался совсем небольшим, с крохотными комнатушками-клетушками. С волнением я ступал по половицам, по которым бегал маленький Алеша Пешков, будущий великий писатель.
Когда мы вышли на улицу, я рассказал Тихону Захаровичу о том, как я впервые прочитал книги Алексея Максимовича. Я вспоминал, как меня насторожило и на первое время отпугнуло само имя писателя. А потом — чудо великого открытия писателя, который стал другом на всю жизнь! И это открытке произошло в пору зимней темноты, в холодном чоттагине, в запахе увядающей травы, которой были набиты маты, навешанные для тепла на меховой полог.
Я рассказывал Семушкину о том, чем меня покорили книги Максима Горького, почему его герои так близки, словно они рядом и я слышу их дыхание сквозь сотни бумажных страниц.
Тихон Захарович внимательно и задумчиво слушал меня. А потом вдруг сказал неожиданное:
— Я не считаю свой роман «Алитет уходит в горы» лучшей книгой о чукчах…
— А все другие — считают, — с уверенностью произнес я.
— Только сам писатель знает истинную цену своему произведению, — мягко возразил Тихон Захарович. — Другое дело, что не только вслух, но и самому себе он откровенно не сознается в этой истинной оценке… Но знать-то он знает.
Потом мы поехали на юг Горьковской области, углубившись в исконно русские земли. Кое-где уже убирали урожай, мы часто останавливались возле работающих машин, и я долго смотрел на рождение русского чуда — хлеба, который мы узнали не так давно. Маленькие зернышки, которые легко сдуть с ладони, дали силу народу, ибо в этих маленьких кусочках жизни был труд, пот, радости и горести человека полей — русского крестьянина.
Часто Тихон Захарович представлял меня колхозникам, и мне было приятно, что эти люди не таращили на меня глаза, с достоинством и уважительно пытались нащупать общую тему разговора, спрашивали меня, какова погода на Севере и хорошо ли поспевает рожь при круглосуточном полярном освещении. Когда я отвечал, что в каменистой тундре скалистого массива мыса Дежнева растительность скудна и хлеб не произрастает, я ловил на себе сочувственные взгляды крестьян. Я говорил, что каждый год в Уэлен приходит большой пароход, значительную часть груза которого составляет мука.
— Может, и наш хлеб туда попадает? — задумчиво произносили люди, и эта надежда, возможность поделиться плодами своего труда преображала их лица, освещала их теплым светом доброты.
Мы останавливались в простых крестьянских избах, порой спали на пахучем сеновале, утопая в мягком сене, в котором сон был таким сладким и долгим, что поутру долго не хотелось вставать, купались в прозрачных речках и тихих озерах, а в сердце каждого из нас — Тихона Захаровича и в моем — все время существовало воспоминание и напоминание о другом крае нашей Родины, о студеном побережье, куда выходят долгие галечные косы, вливаются тихие потоки тундровых рек. И существование другого, «противоположного» пейзажа было вопреки всему подтверждением единства Родины, простирающейся так далеко.
Недели две мы провели в поездке. Это были удивительные дни нового открытия России. Уже вернувшись в Ленинград, я вспомнил от начала до конца все наши беседы в машине, на полях, в гостиничном номере. Что-то недосказанное было в нашем разговоре.
Я еще несколько раз бывал у Тихона Захаровича.
И разговор, который произошел в синюю подмосковную зимнюю ночь, во многом помог определить мой жизненный путь.
Помешивая угли в печке (печи семушкинской дачи топились каменным углем, как это делалось на Чукотке), Тихон Захарович признался:
— Как бы я ни старался проникнуть в сокровенное нутро чукчи, в его самые тонкие психологические оттенки, я выше своих возможностей прыгнуть не могу. Да, я знаю немного чукотский язык. Но даже если бы я знал его в совершенстве, все равно этого было бы недостаточно. Поэтому я с таким нетерпением жду появления книги о чукчах, которую бы написал сам чукча.
Через некоторое время я послал Тихону Захаровичу первые мои рассказы. Оригиналы были написаны на чукотском языке, а послал я то, что называется подстрочным переводом. Довольно быстро моя рукопись возвратилась обратно. С замиранием сердца я открыл бандероль, извлек рукопись, развернул и застыл: на белых листах, заполненных мною редкими строчками, не оставалось живого места! Все было испещрено пометками!
К рукописи было приложено письмо, в котором было много горьких слов по поводу моих первых литературных опытов. Там, как я помню, не было ни одного ободряющего выражения, какие обычно пишут начинающим, вроде «у вас есть способности», «вам надо продолжать» и так далее. Письмо было просто безжалостное по своей правдивости. Если бы я не знал доброго отношения Тихона Захаровича ко мне, я решил бы, что письмо написал другой человек.
Я надолго забросил свои литературные опыты, занимался в университете, просиживал в библиотеке, ходил, если позволяли обстоятельства, в театр и время от времени сдержанно отвечал на письма Тихона Захаровича.
Рукопись моя лежала в тумбочке, и я, порой нечаянно дотрагиваясь до нее, невольно отдергивал руку, словно она была раскаленным куском железа.
И вдруг в одном из писем Тихон Захарович написал, по ждет исправленную рукопись!
Тогда я снова вернулся к тому, что написал, помучился несколько дней и отправил нечто вроде рассказа Тихону Захаровичу.
В ожидании прошла неделя, другая — и вот долгожданный ответ. На этот раз я разворачивал бандероль уже с некоторой надеждой на добрые слова.
Но надежды мои рухнули, едва я добрался до первых строчек отзыва. Они были ничуть не лучше, чем первый ответ. Правда, была приписка о том, что Тихон Захарович на этот раз надеется, что я побыстрее исправлю рукопись.
Так продолжалось почти год.
Первые мои рассказы прошли через строгие руки Тихона Захаровича, а все последующие книги неизменно находили у него добрый отзыв или устно, или в печати.
Уже незадолго до его смерти мы встретились в Коктебеле. Нам обоим нравилось это место в Крыму, лишенное буйной субтропической растительности и курортных пальм.
В бухточках, напоминающих небольшие заливы у мыса Дежнева, мы вспоминали Чукотку, говорили о литературе.
Я тогда сказал Тихону Захаровичу, что при всем моем восторженном отношении к его книгам я чувствую, что чукчи в его изображении несколько идеализированы, почти лишены пороков, а если у них и есть отрицательные черты, то очень уж они невинные.
Это идеализирование как бы приподнимало народ, отрывало его от земли и — что было самым неприемлемым для меня — противопоставляло нас другим людям.
А мне хотелось видеть в литературе моего полнокровного соплеменника, родственного всему остальному человечеству не только своими добродетелями, но и своими пороками и дурными наклонностями.
Таким образом, одним из стимулов возникновения моих книг был полемический запал, желание поспорить со своим учителем.
Тихон Захарович слушал меня с улыбкой.
— Ты прав, — сказал он. — Когда вышел роман «Алитет уходит в горы», некоторые читатели, люди очень серьезные, даже несколько причастные к литературе, предлагали мне, как они выражались, «привести Алитета к Советской власти». Так он им нравился. Но Алитет, при всей его внешней привлекательности, при той энергии, которая позволила ему конкурировать с американскими торговцами, был закоренелым врагом новой жизни. А то, о чем ты говоришь, я чувствовал с самого первого твоего рассказа.
Тихон Захарович задумался, потом тихо добавил: — У меня есть своя сокровенная радость. Сейчас появилось много писателей из народностей Севера. И все они почти одного поколения. Так вот, мне кажется, что и ты, и Григорий Ходжер, и Владимир Санги, и Юван Шесталов, и многие другие как бы вышли из книг, которые написали Вацлав Серошевский, Владимир Богораз-Тан… Кстати, я у него учился в Ленинграде… Владимир Арсеньев, Геннадий Гор, Николай Шундик… Ну и я к этому делу тоже руку приложил… Я читал твою статью о том, что северные писатели считают своей классикой великую русскую и советскую литературу. Правильно — и советскую литературу. И дело не в том, что я литератор и, как сказал, тоже приложил к строительству новой жизни на Севере свои силы, а главное — что только при Советской власти смогла появиться целая плеяда интересных литераторов-северян. Да что мне тебя агитировать? Ты уэленский житель, а оттуда до другого берега — рукой подать. Там живут ваши сородичи, ваши соплеменники. Есть ли у них что-нибудь подобное?
Это был наш последний разговор.
Через несколько дней после этого я стоял на берегу бухты Лаврентия, где Тихон Семушкин начинал свою работу учителем Чукотской культбазы. Здесь библиотека его имени, и Тихон Захарович был почетным гражданином районного центра самого дальнего района нашей Родины.
Я бродил по оживленным улицам, застроенным благоустроенными домами, и вспоминал описание этого поселения в книге Тихона Семушкина «Чукотка»: «Большой залив Лаврентия глубоко врезается в материк. На левом берегу, в десяти километрах от входа в бухту, возле склона горы, вытянулись, словно по линейке, одиннадцать домов европейского типа. Это и есть Чукотская культбаза».
С этого начиналась новая, современная Чукотка.
Люди познают себя не только с помощью размышлений, общаясь с другими людьми, но более всего — когда им приходится посмотреть на себя как бы со стороны. И более всего этому помогает хорошая книга, написанная умным, доброжелательным человеком.
Такими книгами были книги Тихона Семушкина — человека, который открыл человечеству внутренний мир чукотского народа и помог многим моим сородичам глубже заглянуть в себя, познать себя.
Тихо летними ночами в заливе Лаврентия. Задумчивые сопки, спокойные воды, сердца людей, их память хранят облик человека, который ходил здесь, улыбался, хмурился, говорил, молчал и… думал о книгах, о берегах познания людского братства.
Еще один взгляд со стороны
Ни об одном народе Севера не написано столько, сколько об эскимосах, жителях кромки земли, обитателях границы, за которой человеческая жизнь уже считалась невозможной. Во всех книгах — будь это просто путевые заметки или строгие и солидные научные сочинения — авторы высказывают громкое восхищение подвигом этого народа, сумевшего не просто выжить в самых суровых условиях существования, но и создавшего удивительную материальную и духовную культуру. Все серьезные исследователи Севера, от дореволюционных до нынешних, в один голос заявляют: не будь опыта арктических эскимосов, многие экспедиции были бы обречены на провал.
Эскимосы расселены по арктическим островам — Гренландии, островам Канадского архипелага, Святого Лаврентия, живут они и на материках — в Азии и Америке.
Обстоятельства сложились так, что большая часть этого народа оказалась по ту сторону Берингова пролива, а в нашей стране проживает около полутора тысяч человек в селениях Нунямо, Ново-Чаплино, Сиреники. Эскимосы живут и в Уэлене, в Лорино, в бухте Провидения, а также в других селениях и поселках Чукотского национального округа.
Судьба эскимосов Советского Союза оказалась более счастливой, чем у их заокеанских сородичей. В этой книге я уже приводил множество тому примеров.
Свидетельства о бедственном положении эскимосов за рубежами нашей страны часто появляются в печати. Но ни один из ученых и писателей не написал об этом так ярко и гневно, как канадский писатель Фарли Моуэт.
Глубокой осенью 1966 года он впервые приехал в Советский Союз. Его путешествие по нашей стране началось с Ленинграда, куда он прибыл вместе с женой Клер Моуэт на комфортабельном советском теплоходе «Александр Пушкин».
Мы встретились с ним поздним вечером, когда с низкого пасмурного неба сыпал моросящий дождик, иногда переходящий в мокрый снег.
Моуэт показался на трапе. Из-под плаща виднелась клетчатая шотландская юбочка, которую он надевает в особо торжественных случаях. Это было для него осуществлением давней мечты — побывать в нашей стране. Поэтому его первые слова были:
— Неужели правда — я в Советском Союзе?
Мы побывали с Фарли Моуэтом в Институте этнографии, в гостях у ученого секретаря института, моего товарища по Ленинградскому университету, нивха по национальности, Чунера Таксами; встретились со студентами северного отделения Ленинградского педагогического института имени Герцена; посетили Институт Арктики и Антарктики.
Наше совместное путешествие по Советскому Союзу продолжалось полтора месяца — от Зеленого мыса в устье Колымы до Алазанской долины в Грузии.
У Фарли не хватало слов восхищения. Иногда он попросту молчал или бормотал про себя:
— Это невероятно!
На трескучем морозе он стоял на трибуне в Якутске и смотрел демонстрацию представителей трудящихся алмазной республики в честь сорок девятой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.
Потом мы полетели в глубину тундры на вертолете. Низкое солнце стояло над горизонтом, и бесконечные розовые снега простирались под нами. Быстрая тень вертолета бежала по замерзшим руслам рек и моховищам, скрытым под белым покрывалом.
Мы провели почти целый день у гостеприимных оленеводов. Вместе с нами в тундру летал молодой юкагирский писатель Семен Курилов.
Глядя на просторы тундры, Фарли Моуэт задумчиво говорил:
— Как хорошо, когда даже такая суровая земля полна знаков человеческой деятельности, примет жизни…
Мы провели несколько дней в новом заполярном городе Черском, встречались с якутскими писателями и учеными. Зимний Байкал приветствовал далекого гостя тихой волной, а в далекой Грузии, где было непривычно тепло после сорокаградусных якутских морозов, Фарли Моуэт невольно воскликнул:
— Я уже почти полтора месяца в Советском Союзе, но ни разу не почувствовал себя здесь иностранцем!
Тогда-то Фарли Моуэт и пригласил меня приехать к нему в Канаду.
Сборы были долгими, и только через год представилась возможность осуществить этот визит.
Путешествие как путешествие. Мне приходилось летать и на большие расстояния, чем Москва — Монреаль. Необычным за весь путь был, пожалуй, лишь сказочно прекрасный вид ледяной Гренландии с высоты десяти тысяч метров.
Монреаль. Снабженные фотоэлементом, широко распахнулись стеклянные двери международного аэропорта, и я оказался на улице под легким, почти ленинградским моросящим дождиком.
— Здравствуй, Канада!
Совсем недавно Фарли Моуэт переехал с острова Ньюфаундленд в небольшой городок на берегу озера Онтарио — Порт-Хоуп.
Переезда потребовал возросший объем работы, участие в общественной жизни страны, необходимость быть ближе к своему издательству в Торонто.
Фарли Моуэт плыл к озеру Онтарио на своей яхте «Счастливое приключение» по реке Святого Лаврентия.
Я ехал в Порт-Хоуп из Монреаля на обычном рейсовом автобусе, который идет до Чикаго. Вероятно, из-за разницы во времени меня все время клонило ко сну.
За окном проносилась канадская земля, застроенная аккуратными домами с неизменными кусочками зеленых газонов под окнами, мелькали маленькие и большие городки — и все мимо, потому что шоссе проложено так, что нигде не пересекает городов и населенных пунктов, обходя их стороной. Когда из поля зрения надолго исчезали дома и рекламы станций обслуживания автомобилей, многочисленные плакаты, указывающие на то, что продается тот или иной совершенно голый участок земли, вспоминалась Южная Сибирь: тот же пейзаж, та же растительность…
Когда мы остановились на ленч в маленьком городке, шофер автобуса Андреас попросил разрешения сесть за мой стол. Разложив карту автомобильных дорог Канады, он показал мне, сколько нам осталось еще ехать. Выходило, что мы приедем в Порт-Хоуп только поздно вечером: расстояние немалое — почти 300 миль.
В ресторане было чинно и тихо, хотя в час ленча здесь скопилось довольно много народу. Я обратил внимание на то, что все без исключения посетители пили кока-колу, молоко или сок, но никто не заказывал спиртного.
— Вероятно, здесь живут одни трезвенники? — спросил я у шофера.
— О нет! — улыбнулся Андреас. — Сегодня в провинции Онтарио трудный день для пьющих.
— Почему?
— Сегодня проходят выборы в парламент провинции и продажа спиртного запрещена.
Стемнело. Пошел дождь. Он лил уже вовсю, когда наш усталый «понтиак» притормозил у автобусной станции Порт-Хоупа… Любезный Андреас вынес мой чемодан и машинку.
Еще в автобусное окно я увидел Фарли. Он был в том же плаще, в котором сошел с трапа «Александра Пушкина» на ленинградскую землю.
— Приветствую тебя на канадской земле! — церемонно сказал он, и мы обнялись.
Здесь же, на станции, Фарли познакомил меня с известным канадским фотографом Джоном Девиссером, с которым он в те дни работал над книгой о Ньюфаундленде.
К дому Фарли мы продирались сквозь дождевую завесу.
— Как Ленинград, Москва, Черский, Якутск? — засыпал меня вопросами Фарли.
Не успевал я ответить на один вопрос, как Фарли тут же задавал другой. Говорит он быстро, и мне, не привыкшему к такой быстрой английской речи, приходится частенько переспрашивать.
— Как это вы разминулись с Клер? — спросил Фарли. — Она поехала встречать тебя в Монреаль.
— Там было столько народу, что я едва не потерял самого себя, — ответил я.
Дом Фарли стоит почти в конце Джон-стрит, тихой улицы, ведущей к берегу озера Онтарио. Двухэтажный особняк построен еще в прошлом веке. Когда мы закончили осмотр дома, Фарли заявил:
— Хочу назвать его или «Черский», или «Уэлен»… А может быть — «Яранга».
В уютной гостиной с камином, перед которым лежит нерпичья шкура, продолжалась наша беседа. Она состояла главным образом из воспоминаний о прошлогоднем путешествии.
— Весь этот год прошел под знаком путешествия, проделанного мной по вашей стране, — говорил Моуэт. — Представь себе, было столько выступлений, что я так и не успел ничего написать о поездке. Впрочем, и нельзя написать о такой большой стране на основе впечатлений, полученных за месяц-полтора. Мы собираемся приехать в вашу страну вместе с Джоном Девиссером. Хотим сделать вдвоем книгу о красоте сибирской природы, о гигантских электростанциях, созданных руками сибиряков, о дорогах через тайгу и льды.
Часов в десять раздался телефонный звонок. Поговорив с кем-то, Фарли повернул ко мне обрадованное лицо и сказал:
— Тебе повезло! Нас приглашает к себе настоятель объединенной церкви, мой друг Хью Маккервил.
Я не совсем понял, при чем тут везение, но я был гость и поэтому покорно накинул на себя пальто. Джон Девиссер уселся за руль автомобиля, и мы покатили по темной, залитой дождем улице.
По дороге Фарли сообщил мне, что Хью Маккервил, к которому мы направлялись, не только церковный деятель, но и автор двух книг о воспитании молодого поколения.
Я ожидал увидеть убеленного сединами священника, сухого и озабоченного трудностями воспитания современной молодежи. Но перед нами предстал сравнительно молодой человек, примерно моего возраста Он широко улыбался.
Мы вошли в просторную гостиную и увидели трех молодых леди, перед двумя из них стояли на столике бокалы с вином. Третья женщина собиралась в скором времени стать матерью и поэтому вместо вина держала в руке стакан с молоком.
Наше появление нисколько не убавило веселья в этом почтенном доме. Наоборот, молодые леди, узнав, откуда я прибыл, придвинули свои кресла поближе к моему и принялись расспрашивать о дороге, о том, хорошо ли я доехал и правдиво ли советский павильон на Всемирной выставке отражает нашу действительность. Я присматривался к своим собеседникам. Люди как люди, они искренне и от всей души веселились, хохотали, шутили, часто обращались ко мне, приглашали присоединиться к общему веселью, и все-таки что-то меня сковывало, хотя мое положение было скорее забавным, чем затруднительным. Особенно меня смущал священник: ну прямо-таки молодежный вожак на университетской вечеринке… Мы разошлись далеко за полночь, тепло и дружески простившись.
Последующие три дня я провел у Фарли Моуэта, знакомясь с его домом и библиотекой. Моуэт был погружен в то время в работу над книгой о Ньюфаундленде, которую он готовил к печати вместе с Джоном Девиссером.
Иногда я заходил в рабочий кабинет и рассматривал фотографии, разложенные на просторном столе. Соавторы пыхтели трубками, сосредоточенно вглядываясь в лица людей, запечатленных камерой. Из этих фотографий складывался образ сурового острова, его жителей, лица которых, изборожденные морщинами, походили на покрытые трещинами каменистые склоны холмов.
— Сегодня читатель требует фактов, — говорил мне Моуэт. — Беллетристика — чтение для пенсионеров и для тех, у кого есть время извлекать из нее намеки на действительность. Если бы я написал роман о бедственном положении жителей Ньюфаундленда, мало кто обратил бы на него внимание. К сожалению, средний читатель, по крайней мере у нас, убежден, что писатели-беллетристы — страшные выдумщики и то, что они пишут, в лучшем случае годится для приятного времяпрепровождения, но никак не для того, чтобы заставить кого-то задуматься над окружающей действительностью…
В гостиной дома Моуэта по обе стороны камина расположены книжные полки. Здесь книги, написанные Фарли Моуэтом и изданные в самых различных частях света: в Японии, Индии, Польше, Южной Америке, в Скандинавии, Китае… Беру в руки его книгу, изданную на русском языке, — «Люди оленьего края», с моим предисловием.
Несколько лет назад летним вечером под Ленинградом я впервые прочитал эту жестокую и волнующую повесть о жизни и гибели эскимосского племени ихальмютов. Уклад жизни далекого народа, проживающего от чукчей на расстоянии многих тысяч километров, народа, отделенного от нас океаном, был близок укладу охотников Чукотки; многие верования и обычаи перекликались с чукотскими, и, читая страницы, посвященные описанию повседневной жизни ихальмютов, я чувствовал невидимые корни, связывающие два наших народа, живущих на одной параллели и, возможно, имевших в прошлом общую судьбу.
«Люди оленьего края» не просто документальная книга, это произведение мастера художественного слова, сумевшего соединить факт с эмоцией, осветить своим талантом судьбу маленького народа и сделать его центром внимания людей, которые, как правило, воспринимают эскимосов и другие малые народности Севера скорее как экзотическое приложение к арктическому пейзажу, нежели как полноправных членов человеческого общества.
Чем объяснить необыкновенный успех этой книги в обоих полушариях планеты? Только ли тем, что издавна обитатель средних широт имеет подсознательное влечение к землям за полярным кругом? Или сочувствием к судьбе погибшего племени, не выдержавшего соприкосновения с так называемым «цивилизованным» обществом?
Мне кажется, что Моуэт взволновал читателей прежде всего тем, что в «Людях оленьего края» белый человек наконец-то признает свою вину за бедственное положение народов, когда-то процветавших на Севере. Появилось произведение, которое совершенно не походило на ранее публиковавшиеся книги об аборигенах Арктики, заполненные умилительными описаниями «дикой и вольной» жизни эскимосов. Жизнь северных народов в этих книгах мало чем отличалась от балета на льду.
…Фарли Мак-Гилл Моуэт родился в семье библиотечного деятеля Ангуса Моуэта, человека незаурядного и отличавшегося независимым образом мыслей. С детских лет Фарли Моуэт увлекался путешествиями. Живя в провинции Саскачеван, он вместе с отцом преодолевал сотни миль по лесам и рекам, знакомясь с природой с глазу на глаз, а не через книги. Возможно, это и определило будущие интересы Фарли Моуэта, впоследствии серьезно увлекшегося биологией, которую он изучал в Торонтском университете.
Самым ярким детским впечатлением у Фарли было путешествие вместе с дядей, известным ученым-биологом, на побережье Гудзонова залива, в окрестности тогда еще небольшого городка Черчилля. Здесь Фарли Моуэт увидел и на всю жизнь полюбил суровую красоту Севера. Именно здесь впервые встретил он эскимосов, тогда еще мало затронутых цивилизацией. Юному путешественнику жизнь аборигенов Арктики показалась чудесной, с необыкновенными приключениями и с утра до вечера заполненной увлекательным занятием — охотой на разнообразных зверей.
Вторая мировая война прервала учение Фарли Моуэта. Он отправляется добровольцем в Европу, воюет в Италии, а весть о капитуляции гитлеровской Германии застает его на Эльбе. Здесь он впервые сталкивается с русскими солдатами.
Вот как характеризует военнослужащего канадских экспедиционных войск Фарли Моуэта его сослуживец, ныне рабочий типографии украинской газеты, выходящей в Торонто, Богдан Гармагон: «Фарли Моуэт обращал на себя внимание отвращением к воинской муштре и дисциплине, хотя я должен отметить его презрение к опасности».
По собственным словам Фарли Моуэта, участие во второй мировой войне сделало его на всю жизнь противником всякого насилия. Он возвращается на родину, чтобы продолжить образование, и снова поступает в Торонтский университет. Однако его надежды на то, что человечество больше не вернется к насильственному разрешению разногласий, разбиваются событиями, последовавшими всего лишь через несколько лет после окончания самой кровопролитной за всю историю войны. Черчилль выступает в Фултоне с подстрекательской речью, студеные волны холодной войны докатываются до Онтарио.
В те годы Фарли Моуэт создает антивоенную книгу «Полк», но она не имеет успеха. Он пытается заняться общественной деятельностью, примкнув к зарождавшемуся движению «сердитых молодых людей». Окружающая действительность с каждым годом становится все более невыносимой.
И тогда на память ему приходит давнее путешествие на Север, картины бесконечных просторов, чистый, ничем не замутненный горизонт, огромные стада оленей карибу, текущих по тундре, подобно рекам, жизнь эскимосов, отдаленных огромными пространствами от грохочущего и испорченного мира белых людей. Фарли Моуэту казалось, что он может найти там душевный покой и вести жизнь, достойную человека, — без лжи, без обмана, добывать себе средства к существованию собственными руками.
На самолете его забрасывают в дальнее становище охотников на карибу — эскимосов-ихальмютов.
При первом же соприкосновении с жизнью ихальмютов оказалось, что она очень далека от идиллии. Вековое равновесие хозяйства было нарушено. Когда-то искусные охотники на оленей, ихальмюты остались без пищи. Они уже не преследовали быстроногих карибу. Главным занятием эскимосов стала добыча капканами белого песца. Но мода изменилась, песца почти перестали покупать, и ихальмюты оказались в бедственном положении. Без грохота орудий, без выстрелов и взрывов уходили из жизни люди, соприкоснувшиеся с капиталистической действительностью. У Фарли Моуэта возникает благородное движение души — желание и решимость помочь эскимосам. Он возвращается на юг, чтобы информировать правительственные учреждения о безвыходном положении ихальмютов. Но правительство оказывается не только глухим к его сообщениям, оно даже обвиняет его в попытке ввести в заблуждение официальные учреждения. Тогда Моуэт обращается к печати. Но газеты и журналы, привыкшие к слащавым описаниям счастливой северной жизни, одну за другой отвергают его статьи. С большим трудом ему удается напечатать в одном американском журнале статью, которая потом стала основой книги «Люди оленьего края».
Со дня выхода этой книги Фарли Моуэт становится одним из самых читаемых писателей Канады. По числу переводов на иностранные языки книги Фарли Моуэта находятся на одном из первых мест, успешно конкурируя с печатной продукцией секса и насилия.
Слова «личный гость Фарли Моуэта» открывали передо мной все двери — от богатых особняков до сколоченных из фанеры хижин эскимосов на берегу Большого Невольничьего озера.
Благодаря своему активному неприятию войны во Вьетнаме, своему сочувственному отношению к Кубе, благодаря тому, что писатель настойчиво призывает сограждан обратиться к своим внутренним делам и вести независимую от южного соседа политику, Фарли Моуэт стал до некоторой степени национальной достопримечательностью Канады.
В беседах с Фарли, которые обычно происходили по вечерам у горящего камина, я еще и еще раз убеждался, что он — искренний друг нашей страны.
— Когда я в прошлом году путешествовал по Советскому Союзу, — сказал он мне как-то, — не все, конечно, мне нравилось. Но я понимаю, что для установления взаимопонимания критика недостатков — не лучший способ. Поэтому, вернувшись домой, в своих телевизионных выступлениях и в радиопрограммах я основное внимание обращал на успехи, которых достигла ваша страна. Главное, что мне нравится у вас, — ясная перспектива и сплоченность всего народа вокруг этой перспективы.
В своих разговорах мы не могли обойти проблему индейского и эскимосского населения в Канаде. Часто предмет нашей дискуссии выходил далеко за рамки положения северных народов этой страны. Есть много общих проблем, которые одинаково важны для всех народностей, живущих за полярным кругом, окружающих Северный Ледовитый океан.
Столкновение народностей Севера, находившихся на ступени родового строя, с цивилизацией произошло одновременно и породило одинаковые трудности, если не сказать бедствия.
В октябре семнадцатого года для народов Севера, проживающих на окраинах бывшей Российской империи, ход истории повернулся в благоприятную для них сторону. Народы, казалось обреченные на вымирание, были как бы заново возрождены.
На первых порах экономика, ведущая истоки от натурального хозяйства первобытнообщинного строя, не так-то легко сопрягалась с новыми, социалистическими формами ведения хозяйства. Однако делалось все возможное, чтобы наиболее бережно и полно использовать древние способы ведения хозяйства, постепенно перестраивать его на социалистических началах.
Совсем другое дело происходило на Американском материке. Охотники на дикого оленя карибу поначалу были отвлечены от своего исконного промысла добычей пушного зверя, а потом, когда они вернулись к прежнему источнику своего существования, оказалось, что белые охотники в погоне за лакомыми оленьими языками почти полностью истребили когда-то тысячные стада карибу, пересекавшие во время сезонных миграций бесконечные просторы канадской тундры.
В прибрежных водах появились хорошо оснащенные китобойные флотилии, которые гонялись не столько за мясом и жиром кита, сколько за драгоценным в те времена китовым усом. Прибрежные жители с изумлением наблюдали за тем, как белые охотники, вырезав ус, выбрасывали в море китовые туши, вырубив бивни, оставляли гнить на морском берегу глыбы моржового мяса.
Веками освященные ценности рушились на глазах, моральные устои, выработанные многими поколениями, оказались не такими уж крепкими перед соблазнами, которые хлынули на северян с кораблей, бороздивших студеные моря.
Вместе с «благами» цивилизации пришли неизвестные на этих берегах болезни. Детские болезни, такие, как корь и коклюш, считавшиеся в обществе белых безобидными, на Севере не щадили ни малых, ни старых, опустошая целые стойбища.
Лишь за последние годы канадское правительство, в большой степени благодаря неоднократным выступлениям Фарли Моуэта и его друзей, занялось проблемой эскимосов и индейцев.
Среди друзей Моуэта писатели, журналисты, издатели, художники — словом, та прослойка канадской интеллигенции, которая имеет значительное влияние на общественное мнение страны.
С них и началось мое знакомство с Канадой.
Мы выехали из Порт-Хоупа в скромном автомобиле Фарли Моуэта в таком составе: Фарли Моуэт, его жена Клер, я, а позади, в багажнике, Альберт, пес, помесь ньюфаундленда с неизвестной породой.
Проехав мимо гостиницы «Отель королевы», принадлежащей канадцу украинского происхождения Михаилу Владыке, и миновав деловую часть городка с многочисленными мелкими магазинчиками, с аптекой-закусочной, одна стена которой занята несметным количеством журналов в глянцевитых обложках (среди них особенно выделяются издания «только для мужчин»), наша машина вырвалась на главную магистраль и влилась в нескончаемый поток. Движение на главной магистрали было спокойнее, и Фарли, до этого напряженно молчавший, заговорил.
— Люди, к которым мы едем, далеко не коммунисты, — сказал он. — Но это люди прогрессивные и уважающие чужие идеи и чужой взгляд на мир. Должен также заметить, — продолжал он, — что многие из них впервые будут принимать у себя в доме коммуниста.
Мы обогнули Торонто стороной и еще долго ехали по автостраде, напоминающей широкую реку с плывущими по ней лодками-машинами. Иногда попадались баржи-машины — грузовики с платформами, на которых громоздились новые автомашины, поблескивающие лаком и хромированными частями.
— Сейчас сезон покупки автомобилей новых марок, — пояснила Клер. — Между Торонто и Порт-Хоупом в Ошаве, находится один из сборочных автомобильных заводов, оттуда и везут эти машины. Богатые люди меняют машины примерно так же регулярно, как модница свои платья…
Понемногу индустриальный пригород уходил в сторону, оставался позади. Пейзаж становился живописнее, и даже появились зеленые островки леса, холмы, покрытые травой.
Машина свернула с главной магистрали, и мы поехали по проселку, казавшемуся почти неправдоподобным после царства бетона и асфальта.
Перед нами возник стоящий на возвышении дом. Мы медленно подъехали к нему и на крыльце увидели уже немолодую супружескую пару. Это были Энн и Арнольд Варрены, бывшие летчики-спортсмены, ныне педагоги, авторы книг для детей и юношества.
Вечер начался с расспросов о Советском Союзе. К нам присоединились живущие невдалеке художники-керамисты Лорин и Джек Херманы. Вопросы сыпались один за другим.
Одним из центральных был вопрос о том, как уживаются в одной стране столь различные по происхождению, по направлению культуры — от восточной, имеющей древние традиции, до совершенно новой, буквально вчера возникшей. Обсуждались вопросы взаимодействия национальных языков, единого стиля литературы и так далее. Интерес моих собеседников ко всем этим вопросам был не случаен, ибо Канада, как известно, страна многонациональная. Некоторые мои ответы встречали недоверчиво, — такие, например, как сообщение о том, что два моих друга — манси Юван Шесталов и Григорий Ходжер — опубликовали свои произведения в «Роман-газете», выходящей тиражом более чем в два миллиона экземпляров. Я вынужден был это повторить несколько раз, а цифру, во избежание ошибки, пришлось написать на бумаге.
Мы заночевали в гостеприимном доме Варренов. Мне долго не спалось. Одеяло с электрическим подогревом то и дело сползало с меня, а в спальне было свежо, как в яранге, когда гаснут жирники, перестав обогревать спящих.
Маленькие городки вокруг Торонто, такие, как Клайнберг и Оринджвилл, стали прибежищем писателей и художников. Вокруг домов более или менее значительные участки земли без всяких ограждений, но с маленькими табличками при въезде: «Частная собственность». Это убеждает надежнее заборов.
Мы побывали в мастерской Херманов, остановились пообедать у известного детского писателя Макса Брайтвайта. Автор множества телевизионных и радиопостановок для детей, Макс Брайтвайт очень интересовался изданием детских книг в нашей стране, о поездке в которую он давно мечтает.
У меня создалось впечатление, что большинство преуспевающих канадских писателей не столько пишут книги, сколько выступают по радио и телевидению и пишут для них. Я спросил об этом Моуэта, и он подтвердил, что это, в общем-то, так. Если книга не имеет коммерческого успеха, то на гонорар прожить невозможно. Кроме того, наибольшей популярностью среди населения пользуются те литераторы, которые часто появляются на экране телевидения или чей голос время от времени звучит по радио. Несмотря на обилие великолепно оформленных газет, и журналов, и книг, читающей публики в Канаде маловато. Зато даже в самом дешевом номере мотеля к вашим услугам синее око телевизора или многопрограммный репродуктор, вмонтированный в ночной столик.
К одному из таких, главным образом, «телевизионных» писателей, известному в Канаде человеку Пьеру Бертону, мы и направились в воскресенье.
Его роскошный дом с плавательным бассейном, огромным аквариумом с экзотическими рыбками, массой всевозможных редкостей, большинство которых имеют индейское происхождение, производит впечатление.
Сколько я видел за последнее время квартир, домов или просто комнат, украшенных предметами быта так называемых «примитивных» народов! Причем чем больше было таких украшений, тем более интеллигентным считал себя обитатель такого жилища. Однако дом Пьера Бертона превосходит все подобного рода дома. Он уступает разве только этнографическому музею. Африканские маски, тотемные столбы высокой чуть ли не до потолка, какие-то ритуальные предметы неизвестного мне назначения заполняли стены и углы.
Тотемные столбы из Мексики. Какие мысли и чувства они вызывали у своих прежних хозяев и какие мысли вызывают у Пьера Бертона?
Я не решился спросить об этом гостеприимного хозяина, которому очень хотелось поразить меня всем — от убранства своего дома до изысканного обеда.
Пьера Бертона интересовала структура нашего Союза писателей. В то время в Канаде еще не было писательской организации, если не считать отдельных группировок. В свою очередь я выразил желание встретиться с кем-нибудь из писателей, выходцев из эскимосов или индейцев.
Фарли Моуэт и Пьер Бертон озадаченно переглянулись.
— К сожалению, пока такого человека нет, — ответил Пьер Бертон.
Встречи с писателями — друзьями Фарли Моуэта закончились большим приемом, который устроил в Торонто его издатель Джек Макленнан.
Представляя меня гостям, хозяин называл каждого, я боялся всех перепутать, за исключением, разумеется, моих прежних знакомых — Макса Брайтвайта и Пьера Бертона. Фарли и его жена все время находились поблизости, чтобы в любую минуту прийти ко мне на помощь. Я долго не мог уяснить профессию одной гостьи, пока подоспевший Фарли не сказал просто и ясно:
— Она шаманка!
Оказалось все же, что она не шаманка, а астролог, хотя ее действия, когда она взялась предсказать мне будущее, отдаленно напоминали мою старую знакомую шаманку Вэтлы, которая «лечила» меня в детстве. Современная Вэтлы была в роговых очках, довольно миловидна и широко образованна. Она гадала мне по линиям руки, по цвету глаз, сообщила составленный ею и, как она уверяла меня, научно обоснованный гороскоп для родившихся в марте.
Подошел Джек Макленнан. Он некоторое время с интересом наблюдал за действиями астролога. Издательство, которое он возглавляет и совладельцем которого является, предприняло выпуск книг, знакомящих канадцев с их собственной страной, особенно с районами отдаленными и малоосвоенными. Не только на этой встрече, но и в разговорах с другими канадцами было нетрудно убедиться, что больным местом Канады является экономическая, культурная и духовная зависимость от мощного и предприимчивого южного соседа — Соединенных Штатов Америки. Многие говорили о необходимости обратить взгляд Канады в другую сторону. Мои собеседники считали, что созидательные силы канадской нации далеко не исчерпали своих возможностей и могут быть направлены на освоение огромных, сегодня еще почти пустынных просторов Севера.
В этом отношении использование опыта Советского Союза может оказать существенную помощь. Кое-что в этом направлении уже делается. Чаще стали поездки наших специалистов в Канаду; в свою очередь, в нашу страну то и дело приезжают ученые, специалисты по различным отраслям полярного хозяйства и административные работники канадского правительства, которые занимаются проблемами Севера.
У наших стран есть столько возможностей для сотрудничества, которое никак не задевает интересов третьих стран и не сулит ничего, кроме выгоды обеим сторонам!
Огромные пространства канадской тундры являются естественными и пока нетронутыми пастбищами для домашнего оленя. Расширение оленеводства не только сулит Канаде экономические выгоды, но и может в какой-то мере помочь решению острой социальной проблемы — проблемы занятости местного населения — эскимосов и индейцев, которые часто живут только за счет скудного правительственного пособия, не имея возможности добывать средства к существованию своими руками.
Я помню, когда мы с Фарли были в крупнейшем оленеводческом хозяйстве нашей страны — совхозе «Колымский», заместитель директора совхоза, эвенк по национальности, сказал:
— Мы готовы оказать любую помощь нашим братьям по ту сторону Ледовитого океана. Если для них непривычна пастьба оленей — научим их. На Чукотке эскимосы, которые раньше никогда не занимались оленеводством, стали заправскими тундровиками. Пошлем своих пастухов, специалистов, зоотехников, — пожалуйста!
Наши разговоры с канадскими писателями часто выходили далеко за рамки чисто литературных проблем. Мы нашли гораздо больше точек соприкосновения, чем можно было предположить поначалу.
…Мы разъезжались из уютного и гостеприимного дома Джека Макленнана поздно вечером.
Торонто был окутан дождем. В блеске мокрого асфальта отражались огни реклам, которых здесь не так уж много, во всяком случае куда меньше, чем можно судить по путевым документальным киноочеркам или рекламным глянцевым открыткам.
Фарли Моуэт уехал в Порт-Хоуп продолжать работу над книгой. К тому же оттуда ему удобнее было заняться устройством моей поездки в северные районы страны.
Я остался в Торонто в гостинице «Парк-Плаза» с расписанием на руках. Там было указано, когда мне надлежит переселяться из одной гостиницы в другую: в это время в Торонто происходил какой-то церковный съезд, с номерами было трудно.
Кроме того, Фарли написал на листке бумаги адреса и телефоны лиц и учреждений, которые мне надо было посетить.
На первом месте в его пометке стоял Торонтский университет, точнее — университетский клуб «Харт Хауз». Это целый комплекс учреждений, которые, не имея прямого отношения к учебному процессу, тем не менее играют в университетской жизни большую роль.
Вместе с ассистентом «Харт Хауза» Карменом Глайдом мы обошли несколько помещений, сделав круг по галерее, которая одновременно является и закрытой беговой дорожкой. То и дело мимо нас пробегали спортсмены, а за перилами внизу плескались в воде ватерполисты. Чуть дальше — корт для игры в сквош, теннисный корт и баскетбольная площадка.
Кармен Глайд любезно показал мне библиотеки, музыкальные комнаты для отдыха, выставку картин и огромную студенческую столовую, где мы уселись на профессорские места, пользуясь привилегией гостей. Однако грязную посуду пришлось убирать нам самим, ибо даже преподавательский состав в этом отношении никаких привилегий не имеет.
За ленчем к нам присоединилось несколько студентов, занимающихся этнологией. На вопрос об успеваемости я получил ответ, что стоимость обучения настолько велика, что никто не может позволить себе роскошь учиться плохо.
И членство в клубе «Харт Хауз» тоже обходится недешево, а если принять во внимание, что учащиеся в университете, как правило, не получают стипендии, «Харт Хауз» уже не покажется таким привлекательным.
Прямо из университета меня забрал исполнительный секретарь общества «Канада — СССР» Лесли Хант.
Мы остановились возле скромного двухэтажного дома, ничем особенным не выделяющегося из сотен подобных домов в Торонто. Но едва я вошел в нижний холл, на стенах которого висели советские фотографии, на полках стояли советские книги, а на столе лежали совсем свежие газеты и журналы, как я почувствовал себя словно на маленьком островке родины.
Я сидел в кресле со свежим номером «Правды» и читал статьи и материалы, посвященные приближающейся пятидесятой годовщине Советской власти.
Вошли две учительницы и попросили Ханта подобрать им литературу о нашей стране. Я спросил, по своей ли инициативе они пришли сюда или кто-нибудь их послал.
— Ученики вынудили, — со вздохом объяснила учительница. — Ваш павильон на Экспо так повысил интерес к вашей стране, что иные мальчишки и девчонки знают о вас больше, чем мы, учителя.
Лесли Хант отобрал несколько газет и журналов и упаковал в большой конверт.
После учительниц заглянул молодой парень. Он вежливо кивнул мне и Ханту и сразу же направился к стендам с книгами. Он долго стоял перед ними, рассматривая корешки. Я подошел к нему и спросил, говорит ли он по-русски.
— Очень немного, — ответил парень.
Действительно, он говорил по-русски неважно, но понять его было все же можно. Родители его русские, но он уже называет себя канадцем, и родным языком для него является английский. Парень вытащил из кармана помятый конверт и показал письмо отца, написанное на русском языке.
— Здесь не с кем поговорить, — жалуется парень, — только вот отцовские письма…
Вечером я гостил у профессора Стенли Райерсона, одного из видных марксистов, автора широко известной у нас в стране книги «Основание Канады» и главного редактора журнала «Горизонты» — органа Коммунистической партии Канады.
— Без опыта Советского Союза, — сказал профессор, — Канаде трудно будет разрешить у себя национальный вопрос. Вы говорите об украинцах, русских, датчанах, о том, что все они себя считают канадцами. Но загляните к ним в душу, в душе они все украинцы, русские, датчане и так далее. У человека нельзя оборвать все связи, которые он обрел с рождением. Всегда что-то остается. И ничего худого в этом нет. Наоборот, это придает яркость индивидуальности. Такой человек более интересен, нежели выхолощенный космополит с его консервированными идеями и привычками, имеющими лишь узкопрактический интерес. И все-таки канадская нация — явление реальное, как бы ни старались разобщить граждан нашей страны по национальному признаку. Мы, коммунисты, хотим сплотить молодую канадскую нацию вокруг идей социализма…
Коммунистическая партия Канады работает в труднейших условиях, но общественное мнение считается с ней. Отмахнуться от идей, которыми живет сегодня значительная часть земного шара, невозможно, как невозможно и обойти молчанием приближающийся праздник пятидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции. В многостраничных газетах на видном месте появились статьи с вынужденными признаниями успехов Советского государства.
Двадцать шестого октября в бальном зале «Кленовый лист» отеля «Вестбюри» общество «Канада — СССР» устроило вечер, посвященный приближающейся годовщине Октября.
К тому времени я уже успел переселиться сюда из «Уолдорф Астории» и спустился в холл заранее, чтобы посмотреть на собирающихся гостей. Лесли Хант стоял рядом и взволнованно шептал мне, что никак не ожидал такого наплыва народа.
Из Порт-Хоупа приехал Фарли Моуэт с супругой, появился старый знакомый Джон Девиссер. Фарли, из уважения к столь торжественному моменту, был в шотландской юбочке.
После доклада профессора Райерсона к собравшимся обратился посол Советского Союза в Канаде.
Вечер завершился концертом оркестра народных инструментов советского павильона на Экспо-67. Надо было видеть лица и глаза присутствовавших русских и украинских канадцев! Они слышали голоса далекой родины, напомнившие им детство и юность.
На следующий день за мной заехал Петр Кравчук из украинской газеты «Життя и слово». Редакция и типография помещаются в одном здании. Пройдя через наборный и печатные цехи, мы попали в скромную редакционную комнату, где создается газета, доносящая до читателя правдивую информацию о Советском Союзе. У меня взяли интервью, а потом началась непринужденная беседа.
Побывал я и в редакции русской газеты «Вестник» у редактора ее Михаила Павловича Ясного. Это единственная русская газета в Канаде, и, надо сказать, довольно интересная.
Однако главной целью моих торонтских встреч было познакомиться с учреждениями и лицами, так или иначе имеющими отношение к народам, живущим на Севере Канады и этнически близким чукчам и эскимосам Советского Союза.
В доме № 277 на Виктория-стрит в Торонто, принадлежащем различным учреждениям, с небольшим магазинчиком на первом этаже, на третьем этаже размещается офис Индейско-эскимосской ассоциации Канады.
Мне уже довелось побывать во многих учреждениях, начиная от офисов частных компаний, издательств и журналов и кончая маленькими кабинками (похожими на те, которые ставятся в наших избирательных участках во время выборов) в иммигрантском отделе в Торонто. Но более скромного учреждения, чем Индейско-эскимосская ассоциация, мне нигде не приходилось видеть.
Не будь вывески, трудно было бы предположить, что именно здесь проявляется та самая «наибольшая» забота об эскимосах и индейцах Канады, о которой любит распространяться официальная печать.
Я насчитал всего четыре комнаты, которые занимает эта организация, призванная помогать индейцам и эскимосам, этим «сверхгражданам Канады», по выражению журнала «Глоб мэгэзин», сбывать в магазинах изделия их ремесел, оказывать материальную помощь нуждающимся.
В одной из комнат трудились клерки. Щелкал счетный аппарат, стучала пишущая машинка.
Исполнительный директор Ассоциации, полный и флегматичный мистер Макэвен, сосал коротенькую трубку. Он протянул мне пухлую, мягкую руку и молча показал на стул.
Беседа идет вяло. Исполнительный директор пододвигает ко мне пачку докладов и отчетов и говорит, что в них я найду все, что меня интересует. Он любезно пакует мне бумаги в конверт, и тут я замечаю на его столе маленькую брошюрку «Это тоже Канада». На мой вопрос, могу ли я ее взять, Макэвен кисло замечает, что у него только один экземпляр. Но под этой брошюрой я замечаю точно такую же вторую и молча кладу брошюру в свой конверт. Перед тем как проститься, я спрашиваю, сколько получает служащий Ассоциации, пекущейся о процветании индейского и эскимосского населения Канады. «Около пяти тысяч долларов в год», — отвечает Макэвен и сухо прощается со мной.
По дороге в гостиницу вытаскиваю из конверта брошюру. На первой странице — колонки цифр. В среднем за год канадцы тратят: 500 миллионов долларов на путешествия за границу, 1 миллиард — на спиртные напитки, 200 миллионов — на кондитерские изделия, 30 миллионов — на покупку пищи для собак и кошек. Далее приводились разного рода цифры, как бы иллюстрирующие общепринятое мнение о том, что люди западного полушария любят во всем точность и разного рода рассуждениям предпочитают весомые факты и реальные цифры. Читаю далее — из каждой тысячи новорожденных эскимосов умирает в младенчестве почти двести детей. Это почти в десять раз больше, чем умирает новорожденных у белого населения в провинции Онтарио.
Изучение эскимосской проблемы в Канаде я начал с посещения выставок и музеев, так как разрешение на поездку в районы канадского Севера откладывалось. Все этнографические музеи ничем особенным друг от друга не отличаются. Почти в каждом из них — интерьер жилища, где у очага сидит какой-нибудь абориген и занимается привычным делом. Меня всегда раздражают такого рода экспозиции. Может быть, потому, что я сам родился и вырос в яранге и в этой фигурке, склонившейся над костром, я иной раз вижу самого себя. Неприятно чувствовать себя выставленным на всеобщее обозрение, быть объектом исследования и антропологических измерений. Этнографы и антропологи не отличаются особым тактом по отношению к своим объектам, потому что ими, как правило, являются так называемые «примитивные» народы.
Куратор этнологии Королевского музея провинции Онтарио Эдвард Рогерс водил меня по музею и рассказывал о жизни эскимосов Канады и американского Севера. О том, как они охотятся на кита с помощью ручного гарпуна, какие они великие мастера делать каяки и умиаки — лодки, представляющие собой каркас из дерева, обтянутый моржовой кожей. Все это хорошо знакомо мне. Вот так же я помогал своему дяде обтягивать кожей лодку, и точно такой же гарпун висел в чоттагине нашей яранги.
Эдвард Рогерс гордится коллекцией Королевского музея. Он мне заявил:
— Мы изучаем культуру эскимосов и индейцев как часть общечеловеческой культуры, как часть культуры нашей страны.
«Все это верно и хорошо, — думал я про себя. — Но что дает это изучение самим индейцам и эскимосам?» Ведь из слов Эдварда Рогерса следовало, что это современная культура эскимосов и индейцев и сегодняшняя их жизнь — счастливый случай для ученых в натуре изучать экзотическую культуру далеких народов.
За завтраком в зале «Нормандия» отеля «Парк-Плаза» Эдвард Рогерс, смакуя рюмку сухого мартини, спрашивал меня, как мне понравился музей.
— Прежде чем ответить на ваш вопрос, позвольте мне вам задать встречный.
— Пожалуйста.
— Что бы вы сказали, если бы индейцы и эскимосы устроили своего рода антимузей? Собрали бы в этом музее предметы материальной культуры современного белого человека: холодильники, стиральные машины, роскошные автомобили, тостеры, разнообразнейшие бутылки, сделали бы интерьер бара, где коротают время джентльмены, интерьер современной гостиной, где, вперив глаза в экран телевизора, сидит современная семья. Наконец, отвели бы значительную часть экспозиций изобретениям, направленным на уничтожение человека человеком, создали бы панорамы, показывающие, скажем, сегодняшнюю войну во Вьетнаме? Как вы думаете, понравилась бы такая экспозиция белому человеку, который так покровительственно и снисходительно изучает культуру народов, ставших — по его же вине — экзотической редкостью?
Эдвард Рогерс вежливо улыбнулся и заметил:
— Мы занимаемся наукой, а не политикой.
Вместе с индейцами и эскимосами Древнее исконное население Канады сегодня составляет всего лишь четверть миллиона человек. Однако для двадцатимиллионной страны это достаточно заметно, и особенно заметно в наше время, когда в стране повысился интерес к собственной истории, к тем людям, которые, несомненно, могли бы внести значительный вклад в культуру современной канадской нации.
Но если внимательно посмотреть на эту страну, которая по всем показателям считается образцом процветающего капиталистического государства, обнаруживается, что древние жители этой страны, «суперситизаны», оказались в самом плачевном положении. От большого пирога, который ежегодно выпекается в пекарне капиталистического производства, им достается даже не кусочек, а всего лишь крошки. И эти крошки настолько малы, что численность населения индейцев и эскимосов Канады систематически снижается.
В Торонто меня познакомили с несколькими студентами-индейцами. Все они дети более или менее состоятельных родителей. Эти люди уже настолько оторвались от своего племени, что даже не знают, за редкими исключениями, своего родного языка.
В Торонтском университете я встретился с индейцем-оджиубвэем Уилфридом Пейнтером, который занимает должность лаборанта, что и дает ему возможность учиться в университете. Мы сидели за ленчем в университетской столовой, и я ему рассказывал о жизни народов СССР, о жизни малых народностей Севера. Поначалу он никак не мог понять, что такое национальный округ, и представлял его как нечто вроде тех же резерваций, где живут его соплеменники. Но когда я сказал, что, например, в Чукотском национальном округе выходит газета на чукотском языке, ведутся радиопередачи и недавно вступил в строй телецентр, что представитель нашего народа есть в высшем органе нашего государства, в Верховном Совете, и что наш депутат Анна Дмитриевна Нутэтэгрыне, кроме того, еще и член Президиума Верховного Совета СССР, и что наши студенты-северяне, где бы они ни учились, какое бы высшее учебное заведение ни выбрали, находятся на полном государственном обеспечении, Уилфрид с загоревшимися глазами повернулся к своему профессору и воскликнул:
— Почему бы то же самое не сделать в Канаде?
Изоляцию индейцев и эскимосов от остальной части населения официальные и научные представители в Канаде объясняют тем, что, мол, очень вредно отрывать людей от их исконных занятий, вредно селить их в городах, вредно предоставлять им такую же работу, какую имеют белые. Находятся даже такие, которые высказываются в том духе, что и чрезмерное образование вредно для эскимосов и индейцев, потому что оно изолирует их, дескать, от собственного народа и сообщает их жизни трагический оттенок. Напрасно я приводил примеры из жизни нашего Советского Севера. Люди с докторскими и магистерскими степенями пожимали плечами:
— У вас совсем другие условия. Да, верно, у нас условия другие.
Между тем, где бы мне ни приходилось бывать, меня снабжали справками, книгами, брошюрами, рекламирующими прогресс индейского и эскимосского населения в Канаде. Вот передо мной лежит брошюра, выпущенная департаментом по делам индейцев. Называется она «Индейцы в промышленности». Брошюра принадлежит перу того же автора, который написал большую статью о бедственном положении индейского населения в Канаде для журнала «Глоб мэгэзин», — Джорджу Мортимеру. Оказывается, высшее положение, которого достигли индейцы в промышленности, заключается в том, что они работают на самых опасных участках — верхолазами.
В доказательство прогресса эскимосского населения Индейско-эскимосская ассоциация Канады выпустила две брошюры о двух молодых эскимосах, достигших, по мнению руководителей Ассоциации, высокого общественного положения в стране. Одна из них, Анна Мэкитью, родом с острова Баффин, дочь охотника, сейчас работает секретаршей в департаменте по делам Севера в Оттаве, а другая, Анна Педло, стала диктором Си-Би-Си. Это, видимо, считается огромным достижением. Я невольно вспоминал своих товарищей — кандидата наук Петра Инэнликея, руководителя лаборатории радиоактивных изотопов Владимира Рентыргина, ученого секретаря Института антропологии и этнографии Академии наук СССР нивха Чунера Таксами, врачей, инженеров, писателей и поэтов, редакторов радио и телевидения.
Но обратимся к официальным документам. Вот доклад мистера Макэвена. В Канаде проживает около четырнадцати тысяч эскимосов. Это примерно столько же, сколько чукчей в Советском Союзе, и в десять раз больше, чем азиатских эскимосов.
В 1964 году для эскимосов Канады было выстроено 817 однокомнатных домиков, в которых обычно проживает семья в пять — восемь человек. Большинство эскимосов все еще живет в хижинах и снежных иглу. Но даже те дома, что строятся для эскимосов, предоставляются им отнюдь небескорыстно, и аренда, которую должна платить семья, поселившаяся в этом доме, тяжелым бременем падает на скудный семейный бюджет.
Знакомство с литературой, с музеями, беседы с административными работниками, имеющими отношение к Северу, рождали желание своими глазами увидеть Канадский Север и сравнить его с нашим.
Но ответа от иммиграционных властей все не было. Главный редактор влиятельного и крупнейшего канадского журнала «Маклинс» Александр Росс недоуменно пожимал плечами и расстроенно бормотал:
— Ничего не пойму: каждый раз просят позвонить завтра…
Однажды утром в моем номере в гостинице «Вестбюри» раздался телефонный звонок и я услышал знакомый голос Фарли Моуэта:
— Пока большие начальники решают вопрос о твоем путешествии на Север, я тебе устрою встречу с эскимоской. Приезжай.
В субботу утром я отправился знакомой дорогой в Порт-Хоуп.
Фарли уже был у себя в кабинете, и, открывая дверь в дом, я услышал стрекот его пишущей машинки.
— Сегодня ты увидишь единственную в Канаде студентку-эскимоску, — торжественно объявил он мне. — Она своего рода достопримечательность нашей страны, уникум. У нас ведь нет северного отделения, как в Ленинградском педагогическом институте…
С каждым словом речь Фарли становилась все более иронической. Видно, ему было не совсем удобно говорить, что в этой большой, процветающей стране, где то и дело натыкаешься на вещи, имеющие эскимосское происхождение (одежда, сувениры, названия отелей, не говоря уже о музеях), — всего лишь одна-единственная эскимоска-студентка! Как тут не вспомнить родную Чукотку, где сегодня трудно найти селение, в котором не было бы человека, окончившего высшее учебное заведение! Только эскимосов, на моей памяти получивших высшее образование, в нашей стране несколько десятков человек. И это на население в 1200 человек! Чукчей же с высшим образованием я просто не берусь сосчитать.
В холл спустилась девушка в простеньком платье и застенчиво поздоровалась со мной. Поначалу разговор шел о литературе. Студентка университета Западного Онтарио Мери Карпентер знает имя Пушкина — это было приятно, но мне и Фарли стоило большого труда убедить ее, что Пушкин не был канадским поэтом.
Мери Карпентер родилась на далеком Севере, в семье относительно зажиточного промысловика. В ее жилах течет часть крови белого человека, но она считает себя эскимоской. Кстати, в беседе выяснилось, что ее дед, Чарлз Карпентер, в свое время жил на Чукотке, встречался с Амундсеном, имел лавку в моем родном селении Уэлен, затем переселился в Кэнискун. Чарлз Карпентер послужил прототипом торговца Чарли в известном романе советского писателя Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы».
Есть нечто трудноуловимое, что позволяет узнавать соплеменника даже вдали от родины, в непривычном окружении, в иной одежде и даже если он говорит на другом, приобретенном языке.
Мери Карпентер с чувством великой обиды отзывается о деятельности белых людей на ее родине, о том, что правительственным чиновникам и торговцам местные жители кажутся чем-то вроде арктической фауны. Порой в ее голосе слышатся слезы, а в словах — скрытая ненависть. Я обращаюсь к ее разуму и говорю, что не все белые такие. Вот мы сидим в доме Фарли Моуэта, абсолютно белого человека, который не признает неравенства между людьми разного цвета кожи.
— Может быть, это верно, — сказала Мери. — Но как я могу хорошо относиться к белым, если наша жизнь и их жизнь у нас на Севере так резко отличаются! Давно прошло время, когда эскимосы считали, что так и положено: белый человек должен иметь больше, есть сытнее. К ним относились как к богам. Но эти, с позволения сказать, боги иногда вели себя хуже дьяволов и навсегда уронили себя в глазах северных людей. Нажива — вот их религия, какими бы красивыми молитвами они ее ни прикрывали. Ради денег они готовы на все, а то, что эскимосов и индейцев они не считают равными себе и даже отказывают им в звании человека, так это вы увидите сами, собственными глазами на нашем Севере. Вот поселок или селение… Не надо быть очень проницательным человеком, чтобы сразу же заметить, что в одной части селения живут белые, а в другой — эскимосы. В одном месте — благоустроенные дома с горячей и холодной водой, с теплыми туалетами, с электричеством, а в эскимосской части… Что уж там говорить о воде и теплом туалете, когда мой дядя Чарлз Грубен ютится с семьей в двенадцать человек в одной комнате! Там же в холодные дни живут его собаки, вы ведь знаете, что на Севере упряжка для охотника — такая же необходимость, как автомобиль на юге Канады…
— До встречи с вами, — сказал я Мери, — я прочитал немало специальной литературы о положении эскимосов и индейцев в Канаде. Встречался с администраторами Индейско-эскимосской ассоциации, читал их отчеты. Говорил с учеными… Мне кажется, что сейчас в Канаде пробуждается интерес к Северу и, в частности, к эскимосам, к их общественному положению, к культуре, экономике.
— Может быть, — грустно согласилась Мери. — Я даже могу добавить, что сегодня предприимчивые дельцы уже начали строить в некоторых далеких северных селениях благоустроенные отели для богатых туристов… Многие эскимосские семьи даже извлекают из посещения туристов кое-какой доход. Когда вы будете на Севере, вы сможете услышать термин «турист беби». Вы не удивляйтесь. Это живые результаты посещения туристами Крайнего Севера, не говоря уж о широком распространении алкоголизма, болезней и многих других, «благ» цивилизации…
Мы гуляли по пустынным улицам Порт-Хоупа, проходили мимо нарядных витрин деловой части городка, под тихими пожелтевшими деревьями городского парка, вдоль поржавевших рельсов заброшенной железной дороги, над бурными водами безымянной речки. Мери с интересом расспрашивала о соплеменниках, живущих в Советском Союзе. Я рассказывал о своих друзьях-эскимосах. О певце и танцоре Нутетеине, который незадолго до моего отъезда в Канаду был в Москве и выступал на самой большой сцене нашей страны — в Кремлевском Дворце Съездов, о Вере Аналькзасак, учительнице, которая училась вместе со мной в Ленинградском университете, о председателе сельского Совета села Ново-Чаплино Ларисе Саникак. Лариса, кроме того, еще и депутат Магаданского областного Совета депутатов трудящихся.
Мери поинтересовалась, что это такое, и я пояснил — это примерно то же самое, что быть членом парламента провинции Онтарио.
— Не может быть! — Мери недоверчиво посмотрела на меня. — Она что — очень богатая?
Я долго втолковывал Мери, что у нас общественное положение человека не зависит от его богатства, от того, сколько человек имеет денег. Я разговаривал с ней и чувствовал неловкость оттого, что мне приходится уверять взрослого человека, студентку, в таких вещах, которые в нашей стране считаются сами собой разумеющимися.
Я видел в глазах Мери огонек недоверия. Когда мы на следующий день плыли на яхте Моуэта «Счастливое приключение», она повторяла те же вопросы, а когда я отвечал, обращала вопросительный взгляд на Фарли, как бы ища у него подтверждения моим словам.
— Да-да… Действительно, мы с Юрием были в Ленинградском педагогическом институте имени Герцена. Я своими глазами видел студентов — эскимосов и чукчей, даже заглядывал в аудитории и лабораторные комнаты, — рассказывал Фарли. — Все студенты-северяне находятся на полном государственном обеспечении и не знают материальных забот во время своей учебы.
— Да, этому можно только позавидовать, — задумчиво проговорила Мери. — И еще очень хорошо, что они изучают родной язык, помнят его и развивают… А у нас из-за того, что в наших школах обучение ведется только на английском языке, молодое поколение эскимосов как бы оказывается между двух культур — между своей, эскимосской, и культурой белого человека, до которой молодые эскимосы из-за скудности образования и материального положения не могут дорасти. Это как бы накладывает на молодое поколение бремя неполноценности, порождает чувство ненужности своего существования… Такой человек, как затравленный зверь, мечется по жизни, обращается то к религии — их у нас целых три, — то к батарее бутылок в баре, находя в алкоголе недолгое ощущение своей значительности, заканчивающееся тяжелым, мутным забвением.
Мы заговорили о живучести пережитков прошлого, о старинных ритуальных праздниках, которые имеют много общего на обоих берегах Ледовитого океана. Я спросил, остались ли шаманы у канадских эскимосов. Мери улыбнулась и ответила, что шаманам трудно приходится в условиях, когда три разные церкви тянут эскимоса каждая к себе. Соперничество церквей тяжело отзывается на жизни аборигенов, затрудняет получение даже элементарного образования. Часто члены одной и той же семьи принадлежат различным церквам, и люди, по натуре искренние, испытывают настоящие муки, и часто бывает так, что приверженность разным приходам служит причиной тяжелых семейных трагедий и даже приводит к распаду семьи.
Я слушал Мери и вспоминал ученых-этнографов и археологов, с восхищением отзывавшихся о культуре эскимосов, об их поразительном умении приспособиться к суровым условиям, к жестокому холоду и лишениям. Эти способности казались чужеземцам нечеловеческими и ставили северянина в их представлении в один ряд со скудным животным миром Арктики.
Да, чтобы создать уникальную материальную культуру, выработать свой образ жизни, философию и моральные ценности и устои, на которых держалась общественная жизнь народов Севера, потребовались тысячелетия. На разрушение понадобились лишь годы. Причем взамен разрушенных ценностей не было предложено ничего. Иногда в трагедии народов Севера, подвергшихся натиску капитализма, видят только внешние признаки. Но все гораздо глубже и серьезнее. Можно построить домик вместо иглу или яранги, можно предоставить работу на современном предприятии, но нельзя восстановить разрушения, причиненные человеческой душе, достоинству человека…
Мери Карпентер выступала в печати, по телевидению, но эти выступления почти никаких результатов не приносили. Правительство осталось равнодушным к ее призывам, а сытый канадский обыватель удовлетворится проявлением демократии, предоставившей экраны телевидения и страницы газет и журналов для высказываний человеку из экзотического племени.
Мери Карпентер пишет стихи. Пишет она на английском языке. В ее еще не окрепшем творчестве боль за свой народ, за своих братьев и сестер, которых неумолимо калечит общество, не понимающее, что значит бескорыстно помогать друг другу. Я сделал подстрочный перевод одного ее стихотворения, которое звучит приблизительно так:
Наш милый, любимый ребенок, Как безгранично мы любим тебя, Юного и цветущего… Твоя доверчивость рождает в нас нежность, Заполняет нас с утра до вечера. А-тук! Ты, бесценное наследство нашей любви, В юности слышишь от нас ласку, Речи любви и понимания. Склоняешься в поклоне уважения К земле и к океану, и твои Мысли, и чувства, и все, что ты делаешь, — Достоинство настоящего мужчины, Который убивает живое лишь ради еды. А-тук! Наш милый, любимый ребенок, Что же случилось с тобой? Почему ты нас так надолго оставил И редко радуешь нас кратким своим возвращением, Когда же снова мы будем вместе и счастливы?.. Ты изменился и иначе смотришь на нас. А-тук! В отчаянии мать цепляется за того, Кто ей сын, и чувства к нему Делают ее рабыней любви к своему ребенку… Мы видим уже в тебе белого человека, Уходящего вдаль от нас. Мы словно слуги твои, и от прежнего тебя Осталась лишь тень, и жизнь твоя для нас Покрыта плотным туманом. С каждым уходом твоим Мы теряем тебя навсегда. А-тук!Да, я видел таких, ушедших от исконных родников своей земли и оставшихся чужими в том мире, который отвергает их. Я видел их в ресторанах и барах. Они сидели в полном одиночестве, уставившись в свои стаканы, где таяли кубики льда, и думали о чем-то своем, сокровенном…
Мери Карпентер уезжала в Лондон поздно вечером. Я попросил ее записать своей рукой адрес в мой блокнот. После имени Мери вывела W-3-244. Внимательно прочитав адрес, я показал на букву и номер и спросил:
— Это почтовый индекс?
— Нет, — ответила Мери, — это мой номер.
— Не понимаю, — пожал я плечами.
— Эскимосы Канады для правительственной статистики не имеют имен. Объясняют это тем, что эскимосские имена слишком трудны для произношения, в написании могут быть ошибки. Поэтому решили каждому эскимосу присвоить номер. Западные эскимосы перед своим номером имеют букву «W» — как у меня, а восточные — «Е». Легко и просто. У нас в Тиктоюктаке номера выбиты на деревянном кружочке, и этот кружочек каждый эскимос носит на шнурочке на груди, рядом с крестиком.
— Не может быть! — воскликнул я, пораженный.
— Это правда, — подтвердил Фарли Моуэт.
— Но это бесчеловечно, — пробормотал я. — Как можно нумеровать людей и клеймить их, будто они олени или… узники.
— Но это так, — грустно сказала Мери. — Мы ведь неполноценные люди. Вот нас и опекают и даже пронумеровали, чтобы кто-нибудь из нас не потерялся.
Эта «нумерация» долго не укладывалась у меня в голове.
Чем объясняется такое бессердечие и равнодушие правительства к исконным жителям страны? Я часто задавал этот вопрос писателям, журналистам, представителям провинциальных учреждений. Каждый искал собственное объяснение, но все в конечном итоге сводилось к тому, что коротко и ясно выразил Фарли Моуэт:
— Это не Советский Союз. Все, что не приносит денег, не представляет большого интереса.
Наконец разрешение на поездку на Север получено. Иммиграционные власти утвердили мне следующий маршрут: Торонто — Саскатун — Эдмонтон — Йеллоунайф.
Решено лететь не откладывая. Фарли засел в своем кабинете, составляя список нужных лиц, которые могут мне помочь в путешествии.
А я тем временем изучаю карту. Йеллоунайф. Северный берег Большого Невольничьего озера, столица северо-западной территории Канады, широта примерно южных районов Чукотского национального округа. Население четыре тысячи человек. Такой населенный пункт на нашем Севере в лучшем случае называют рабочим поселком, а здесь — город. Таких «городов» только на Чукотке я могу сосчитать с пяток — Провидения, Эгвекинот, Билибино, Певек, Анадырь…
Накануне отлета мы с Девиссером выехали из Порт-Хоупа. Представившись иммиграционному чиновнику в Торонто, мы направились в гостиницу «Холидей Инн», недалеко от международного торонтского аэропорта.
Вечер был свободен, и Джон пригласил меня в свой дом, расположенный как раз на полпути между аэропортом и гостиницей.
Типичный дом канадского интеллигента — благоустроенный, современный. Он стоит в ряду таких же домов, разделенных аккуратными полосками подстриженной зелени.
В кухне, где автоматическая плита поддерживала нужную температуру в кастрюлях и сковородках, Джон обнаружил большую полую тыкву с вырезами в форме глаз, ноздрей и ушей. Он зажег внутри тыквы свечу и поставил ее на окно, лицом наружу.
Джон объяснил, что сегодня особый день, когда по домам ходят детишки с мешками и хозяева должны одаривать их. Я заметил при входе у двери несколько картонных ящиков с конфетами, жевательной резинкой, фруктами. Пришла жена Джона с детьми и, извинившись, с мешком отправилась по соседям «колядовать». Я сказал Джону, что такой обычай существовал в старину и в России, в частности на Украине, и он может прочитать о нем в произведениях Гоголя.
— Может быть, этот обычай и пришел к нам оттуда, — сказал Джон. — Ведь в нашей стране очень много украинцев.
Весь вечер нам то и дело приходилось подниматься из уютных кресел в гостиной и одаривать мальчишек и девочек, стоявших с мешками у дверей.
Один раз перед нами предстал подвыпивший парень, который вместо раскрытого мешка протягивал пустой стакан. Обычай есть обычай, и Джону пришлось налить ему немного рому. Учтиво поблагодарив хозяина и опрокинув содержимое стакана в рот, парень отправился к следующему дому.
Походив с мешком по соседям, вернулись дети и жена Джона. Очень миловидная и приветливая, типичная канадская домохозяйка, Хэлен накрыла стол, и мы уселись за обед. Потом Джон показал мне свой дом, фотостудию в нижнем этаже. Джон Девиссер — один из многочисленных фотографов-художников, не связанных ежедневной службой. Я познакомился с несколькими его работами и должен сказать, что похвалы Фарли Моуэта в его адрес имеют достаточные основания.
Поздно ночью Джон отвез меня в «Холидей Инн».
Утром — знакомая предотъездная суета в международном аэропорту Торонто. В зале ожидания наспех написал открытки, поздравляя знакомых и родных с праздником пятидесятилетия Октября. Самый большой праздник за всю историю существования нашего государства я встречу на канадском Севере.
Летел в первом классе — других билетов в кассе не было. Вокруг сидела солидная публика — бизнесмены, правительственные чиновники. Очень любезные и очень красивые стюардессы не давали скучать, то и дело справлялись о самочувствии, предлагали то одно, то другое.
Кругом слышался оживленный разговор. Мой сосед пытался мне доказать, что виски, которое продают в Саскатуне, гораздо лучше того, что нам предлагают здесь в обшитых нерпичьим мехом бутылочках. Я вежливо заметил, что мне еще не приходилось пить виски в Саскатуне.
— Мы это немедленно исправим! — горячо воскликнул сосед.
Он поинтересовался, какие важные дела заставили меня предпринять поездку в Саскачеван. Для такого рода вопросов Фарли Моуэт заготовил мне соответствующее письмо. Я полез в карман, достал письмо и предъявил его соседу. Сосед долго изучал его.
— Вэлком! — воскликнул он, возвращая мне письмо. — Если вы дружите с таким человеком, как Фарли Моуэт, значит, вы достойный человек. То, что вы из Советского Союза, это совсем хорошо!
И тут начался разговор, который происходил всегда и всюду, как только мои собеседники узнавали, что я из Советского Союза. Восторгам по поводу нашего павильона на Всемирной выставке не было конца.
Для большинства канадцев, черпающих информацию о нашей стране из далеко не самых добросовестных и доброжелательных источников, советский павильон на Экспо-67 явился подлинным откровением.
За месяц до моей поездки в Канаду в Монреале побывала Анна Нутэтэгрынэ, моя землячка, член Президиума Верховного Совета СССР, председатель Чукотского окрисполкома. Администрация выставки сделала все, чтобы не дать ей возможности посетить павильон аборигенов Канады — эскимосов и индейцев. Очевидно, устроителям этого павильона нечем было похвастаться перед чукчанкой, депутатом Советского парламента.
В Саскатун, столицу провинции Саскачеван, самолет прилетел затемно. Встречал меня профессор Вильямсон с двумя эскимосами, его воспитанниками. Мальчишки подхватили чемоданы и быстро погрузили в машину. Один из парней сел на шоферское место, и мы покатили по ночному шоссе.
Профессор вполголоса давал указания юному шоферу на эскимосском языке.
Язык канадских эскимосов резко отличается от языка азиатских эскимосов, но фонетический строй у них общий, и кое-что все же можно было понять.
Профессор живет в сравнительно большом, но густонаселенном доме. Кроме двух своих собственных детишек, у него приемный сын-эскимос лет пяти-шести и двое уже упомянутых мной воспитанников, которые проходят курс средней школы в Саскатуне.
Нас встретила любезная и очень милая жена профессора, Джинни.
За поздним обедом профессор засыпал меня вопросами о положении малых народов Севера в Советском Союзе, об изучении этнографии, археологии и языков чукчей, эскимосов и других северян нашей страны. И снова приходилось рассказывать о нашем Севере, о Чукотке, которая ближе всего и по природным условиям, и по населению к канадскому Северу.
Профессор Вильямсон оказался человеком хорошо осведомленным, и многое из того, что я ему рассказывал, только подтверждало его сведения и догадки.
Я прожил двое суток в гостеприимном доме профессора. Это один из виднейших исследователей американского Севера, отличный знаток языка, истории и этнографии не только канадских, но и всех американских эскимосов. Он возглавляет Институт полярных исследований при Саскачеванском университете, основанный в январе 1960 года.
Главными целями этого института являются, по словам профессора Вильямсона, исследование проблем освоения Северной Канады и подготовка кадров для работы в тех условиях. Все это, как надеется профессор, должно послужить улучшению социального и экономического положения аборигенов канадского Севера.
Я поинтересовался, много ли эскимосов и индейцев учится в Саскачеванском университете. Ведь никто так хорошо, как выходцы из этих народов, не знает всех экономических и социальных проблем, которые изучает Институт полярных исследований.
— Пока никого нет, — ответил профессор. — Но я надеюсь — будут, — и профессор кивнул в сторону двух черноволосых парней, которые сосредоточенно смотрели по телевизору очередной боевик с выстрелами и преследованиями. — Беда в том, — продолжал профессор, — что обучение в наших университетах стоит недешево. Но даже если бы этого препятствия и не было, все равно эскимосу дорога в университет закрыта, потому что он в своей школе получает такое скудное образование, которого совершенно недостаточно для поступления в университет. Поэтому-то я и взял этих мальчиков к себе… Кроме того, я хочу доказать, что эскимосы по своему умственному развитию нисколько не уступают белому человеку.
— А разве кто-то сомневается в этом? — спросил я профессора.
Вместо ответа Роберт Вильямсон только развел руками.
Он заговорил об удивительной жизнеспособности эскимосов. Веками они жили в условиях сурового Севера, недоступного другим народам. Материальная культура, созданная ими на стыке живого и мертвого, обеспечивала человеку жизнь и возвысила его над силами природы. Многое из того, что создали эскимосы и другие народы Севера, и сегодня используется более поздними пришельцами на Севере. Без того опыта, который веками добывали жители Севера, сегодняшнему человеку, впервые попавшему в холодные края, пришлось бы нелегко.
Я полностью был согласен с профессором и сказал ему, что неоднократно писал об этом.
— Но вот какой парадокс! — воскликнул профессор. — Люди, выстоявшие перед такой суровой природой, оказались почти в безвыходном положении, столкнувшись с цивилизацией. У них не оказалось иммунитета против социальных и физических болезней, которые принес на Север белый человек.
— А может быть, все дело в том, какая цивилизация пришла на Север? — спросил я профессора.
— Возможно, — мрачно ответил он и принялся набивать трубку.
За два дня, проведенных в доме профессора Вильямсона, мы переговорили о многом. Он сетовал на то, что у него нет почти никаких контактов с советскими учеными. Он знает, что в нашей стране идет широкое изучение экономики и этнографии народностей Севера, есть крупные специалисты-эскимологи, но связи с ними у него нет.
— Как бы мне хотелось поехать в Советский Союз и собственными глазами увидеть успехи, которые являются плодами новой национальной политики! — не раз повторял профессор.
О высоком научном авторитете профессора Вильямсона свидетельствует такой факт: к нему обращаются буквально все — от правительственных чиновников департамента по делам Севера до студентов.
Из Саскатуна до Эдмонтона я летел в самолете вместе со студенткой Терри Деланей, которая не раз при мне приходила на консультацию к профессору Вильямсону. Она с увлечением рассказывала мне, какой это чудесный человек, как он много знает и много дает студентам.
— Это он заразил меня интересом к эскимосам, к их культуре и языку! — с горячей благодарностью произнесла девушка.
— Скажите, а для чего вы изучаете культуру и язык эскимосов? — задал я вопрос, который предлагал многим, и не только в Канаде.
— Как — для чего? — удивилась Терри. — Это очень интересно с научной точки зрения. Эскимосы — древнейшие жители канадского Севера, и их происхождение и прошлая жизнь представляют большой научный интерес.
— Вы простите, что я задаю такой наивный вопрос, — сказал я Терри. — Я его задаю не только вам. И все в один голос утверждают, что эскимосы представляют большой интерес для науки. Но не приходило ли вам в голову, что они представляют интерес еще и потому, что являются древнейшими жителями этой земли и имеют на ее богатства кое-какие права? Разве не представляет интереса тот факт, что именно они и их братья по несчастью — индейцы — оказались в самом бедственном положении в этой большой и богатой стране?
— Этим вопросом занимается правительство. Ученые не интересуются политикой, — сухо ответила Терри Деланей.
Переночевав в столице провинции Альберта, в Эдмонтоне, посвятив утро беглому осмотру города, в сопровождении правительственного чиновника я отправился в аэропорт и сел в самолет Западно-тихоокеанской авиакомпании.
Внизу проплывала уже покрытая первым снегом земля. Озера перемежались перелесками, и казалось, что самолет летит где-то в районе Омской области или чуть севернее.
На промежуточном аэродроме, где наш «Ди-Си» произвел посадку для заправки горючим, я вышел из самолета и направился в маленькое деревянное здание аэропорта. Если бы не английская речь, можно было бы подумать, что мы сделали остановку где-нибудь в Марково или в Лаврентии, а кругом оживленно переговариваются, курят, ругают аэродромное начальство геологи, рабочие изыскательских партий, всякого рода командированный народ. Такой же затоптанный, грязный пол и вечно закрытый буфет. Начинался Север.
Последний бросок через Большое Невольничье озеро, и под нами столица северо-западной территории Канады — город Йеллоунайф, Желтый Нож.
В аэропорту меня встречал правительственный чиновник. Он в кухлянке из шкуры карибу, хотя сравнительно тепло — что-то около десяти градусов ниже нуля.
Он повел меня в отель «Йеллоунайф», очень удобный и уютный. На первом этаже — неизменный киоск с сувенирами, журналами и дешевыми изданиями. На обложках комиксов голые колени, кружевные бюстгальтеры, рекламы «смирновки» и шотландского виски, свирепые лица суперменов.
Городок совсем крошечный, аккуратный и тихий. Большинство прохожих одеты в стилизованные парки из синтетики, из нерпичьего и оленьего меха. Канадцы сумели создать очень удобную одежду для Севера, взяв самое лучшее, что имелось в конструкции этой древней одежды, и используя новые материалы и новый покрой. Даже сами эскимосы и индейцы, живущие в Йеллоунайфе, предпочитают такую одежду, хотя и стоит она недешево.
После часового отдыха я снова встретился с правительственным чиновником, и он повел меня знакомить со столицей северо-западной территории. Начали мы с радиостанции Си-Би-Си, осуществляющей вещание и передачу телевизионных программ. Здесь нет собственной телестудии, и все телепередачи привозятся в магнитофильмах. Как раз тем же рейсом, которым я прибыл в Йеллоунайф, привезли свежие передачи в металлических коробках с фирменными знаками канадской телевизионной компании.
Центральная часть городка с магазинами, аптеками-закусочными и двумя отелями производит приятное впечатление. Мы зашли в большой продовольственный магазин, принадлежащий «Гудзон бей компани». Когда-то такими же вывесками пестрели пушные фактории и лавки на чукотском побережье Берингова пролива. Далеко забиралась в свое время «Компания Гудзонова залива»!
Любезный чиновник старался показать мне все. Заходили на почту, телефонную станцию и даже в суд, где в торжественной обстановке судьи, облаченные в мантии, разбирали дело о краже сорока долларов из кассы магазина. Судили молодую индианку-кри. Рослый полицейский в форме королевской конной полиции произнес клятву и поцеловал Библию. На этом мое знакомство с канадским правосудием закончилось, так как чиновник потянул меня дальше. Я спросил его о возможном приговоре.
— О, не волнуйтесь! — бодро ответил он. — Ее не посадят в тюрьму. Ей придется уплатить штраф.
Мы шли по улице Йеллоунайфа, и чиновник перечислял учреждения, называл тех, кто живет в городе и окрестностях. Когда он упомянул индейцев и эскимосов, я спросил, где они живут.
— Далеко, на окраине города, — неопределенно ответил чиновник.
— Мне бы хотелось с ними встретиться…
— Это не так трудно сделать, — ответил чиновник и пригласил меня в бар при отеле «Йеллоунайф». — Там вы на них насмотритесь, — многозначительно добавил он.
Действительно, в баре сидели индейцы и эскимосы. Но их было сравнительно немного. Время от времени кто-нибудь из них вставал и опускал монеты в «мьюзик-бокс». Молча, чинно и степенно они тянули виски с содовой.
— Вы знаете, — с задушевной интонацией обратился ко мне мой гид, — среди индейцев и эскимосов, как и среди других народов, есть плохие и хорошие люди. Вы согласны со мной?
— Разумеется, — ответил я. — Люди как люди.
— Так вот, большинство из тех, которые здесь сидят, это плохие индейцы и плохие эскимосы, — пояснил он.
— Значит, и большинство белых в этом баре тоже плохие? — спросил я его в свою очередь.
Чиновник попытался улыбнуться.
— А кого вы считаете хорошими индейцами и хорошими эскимосами? — спросил я его.
— Тех, — уверенно начал чиновник, — кто ходит в церковь и не тратит заработанные деньги на спиртное.
На следующий день чиновник пригласил меня на обед. Он рассказывал мне о заботах правительства, направленных на улучшение жизни эскимосов и индейцев. По его словам, попытки облегчить участь «сверхграждан» Канады предпринимаются и усиливаются из года в год.
Я побывал в школе, где обучаются представители этих древних народов. Школа вроде нашего ремесленного училища. Она хорошо оснащена мастерскими, классы просторные и светлые. Отсюда индейцы и эскимосы идут на промышленные предприятия Севера, где их охотно берут, потому что это постоянные и верные кадры.
— Они почти не участвуют в забастовках и очень нетребовательны, — заметил мой спутник.
Я все же настоял на том, чтобы поехать в индейскую и эскимосскую часть городка. Мы взяли такси и поехали довольно далеко, вдоль подернутого первым ледком берега Большого Невольничьего озера.
Показались домики. Они небольшие — на одну-две комнаты. Вокруг — кучи мусора, а поодаль стоят деревянные туалетные будки. Иногда около домов мы видели индейцев и эскимосов, которые равнодушным взглядом провожали нашу машину.
— Может быть, зайдем в один из домов? — спросил я спутника.
— Не стоит, — ответил чиновник. — Нас не приглашали, могут попросту выгнать.
Я не поверил его словам. Я хорошо знаю людей Севера: гостеприимство на Севере — высший закон. Кто бы ни пришел, в любое время суток для него найдется ночлег и хозяева отдадут ему лучший кусок, нередко даже последний. Я вспоминал многих своих друзей-журналистов, которые часто ездили на собаках по Ледовитому побережью. Не было ни одного случая, чтобы им отказывали в крове. Совершенно незнакомые люди чинили им одежду, сушили торбаса, предоставляли для отдыха самые нежные и пушистые шкуры…
И только какие-то особые обстоятельства, великая обида могли привести к тому, что визит в дом индейца и эскимоса был нежелателен.
Я не поверил чиновнику и на следующий день, разыскав того же шофера, попросил свезти меня снова на окраину Йеллоунайфа.
Мы поехали знакомой дорогой. Я попросил остановиться у первого же дома и велел подождать.
— Это плохие индейцы, — предостерег меня шофер. — Давайте свезу вас к хорошим.
— Ничего, — ответил я ему. — Я надеюсь, что это не такие уж плохие индейцы.
Еще издали, подходя к домику, я увидел прильнувшие к оконным стеклам любопытные лица. Я постучал в дверь и, услышав ответ, вошел в прихожую, которая одновременно служила и кухней. Дом, очевидно, был бы достаточен для одной семьи в два-три человека, но он был буквально набит жильцами. На кровати сидел взлохмаченный мужчина, три женщины и девочка лет двенадцати расположились вокруг стола с неубранными остатками еды. В небольшой комнате, дверь которой была открыта в кухню-прихожую, пищали двое детишек.
Когда я объяснил им, откуда я родом, кто по национальности, обитатели домика весьма заинтересовались и даже предложили сесть. Мужчина, назвавшийся Джоном, выудил из-под кровати, на которой сидел, недопитую бутылку рома. Едва мы успели чокнуться с ним и переброситься несколькими словами, как послышался стук и в комнату просунулась голова моего шофера, который поманил меня пальцем и торжественно сообщил, что нашел совсем неподалеку отсюда семью «хороших индейцев». Я попрощался с обитателями этого дома и последовал за ним. Немного попетляв, шофер — его звали Боб — подъехал к одному из домиков.
Здесь по сравнению с первым домом было чисто и прибрано. В комнате сидела молоденькая девушка и что-то шила.
— А где родители? — спросил мой спутник.
— Отец на работе, а мать ушла за покупками, — степенно ответила девушка, встав со стула.
— Это очень хорошие индейцы, — сказал шофер, обратившись ко мне.
— Мне кажется, что это эскимоска, — возразил я.
— Вы эскимосы? — бесцеремонно спросил шофер.
— Да, — ответила девушка.
— Вы знаете, — обратился ко мне шофер, — очень трудно различить индейцев и эскимосов. Все они для меня на одно лицо. Вот метисов я еще различаю. Их тут много…
— Как вы думаете, кто этот мистер — англичанин, француз или датчанин? — спрашиваю девушку, показав на шофера.
Девушка вместо ответа молча пожала плечами.
— Для нее вы, белые, тоже на одно лицо, — сказал я шоферу.
А ему очень хочется продемонстрировать «хороших индейцев», и я его понимаю: кому охота показывать иностранцу отечественные недостатки? Он задает девушке наивные «наводящие» вопросы, стараясь сгладить у меня впечатление от посещения первого дома.
— Твой отец хорошо зарабатывает, не правда ли?
— Не знаю, — ответила девушка.
— Он не пьет спиртного?
— Старается не пить… Может быть, только по праздникам.
— И в церковь ходит?
— Мы все вместе ходим…
— Хорошо, — шофер повернулся ко мне с довольным видом и заключил: — Только так и надо жить.
Когда мы вышли на улицу, шофер предложил:
— Может быть, еще зайдем в другой дом?
— К хорошим или плохим? — спросил я его. Не поняв иронии, он убежденно сказал:
— Какой интерес заходить к плохим? Конечно, к хорошим.
— Нет уж, лучше поедем обратно, — сказал я.
— О'кей! — сразу согласился он.
Мы поехали вдоль берега Большого Невольничьего озера. Из снега торчали зеленые ветки сосен и елей, и весь пейзаж удивительно напоминал Прибайкалье в ноябре, хотя здесь немного севернее. Мимолетное посещение двух домов аборигенов Северной Канады, конечно, не может дать хоть сколько-нибудь верного представления об их жизни. Как бы мне хотелось пожить хоть месяц, полгода в таком домике и понять своих далеких сородичей, узнать их нужды, чаяния, проникнуть в их сокровенные мысли, в заботы, которые тяготят их здесь.
В баре отеля я встретил Дункана Прайда, молодого охотника, шотландца по происхождению. (Мы познакомились с ним за завтраком.) Он пригласил меня за свой столик и поинтересовался, где я был. Я рассказал о посещении индейско-эскимосской части Йеллоунайфа.
— Это совсем не то, — сказал Дункан. — Вам надо побывать в настоящем эскимосском селении. Здешние эскимосы и индейцы потеряли свой подлинный облик. Цивилизация действует на них губительно. Хотите, я поговорю тут с одним человеком? Он тоже охотник, но у него есть маленький самолет. Думаю, что он с вас возьмет недорого.
На следующий день я встретился с самолетовладельцем и охотником. Мы сторговались быстро, и теперь оставалось только уломать правительственного чиновника, чтобы он позволил мне полет в эскимосское селение.
— Вы путешествуете по Канаде свободно и можете бывать там, где вам захочется, — торжественно объявил чиновник.
Решено было лететь после седьмого ноября.
Все складывалось как нельзя лучше. В радостном ожидании предстоящего праздника и полета к эскимосам я не очень-то обращал внимание на откровенные намеки канадского радио и телевидения о предстоящей демонстрации у стен советского посольства в Оттаве.
В этот торжественный день мне не хотелось оставаться одному, и я вспомнил о встрече, которая произошла в первый день моего приезда в Йеллоунайф. Возле радиостанции Си-Би-Си правительственный чиновник познакомил меня с человеком, который, к моему удовольствию, оказался русским. Его звали Николай Уткин, по-здешнему Ник. Он сапожник и владелец двух небольших домиков, которые сдает внаем. Кроме того, он подрабатывает тем, что служит ночным сторожем. Ник ходил вместе с нами по магазинам и всячески подчеркивал большой выбор товаров, обилие свежих фруктов, начиная от бананов и кончая калифорнийскими апельсинами. Желая продемонстрировать свою материальную обеспеченность и кредитоспособность, Ник тут же в магазине заполнил чек и получил из кассы десять долларов.
Однажды вечером у себя в домике — Ник холостяк и живет один, хотя на его визитной карточке значится «Ник Уткин и сыновья», — после изрядной порции выпитого рома он рассказал мне, как оказался вдали от родины, вдали от своей матери, которая живет в Туле и не подозревает, что ее сын жив. В его биографии не было ничего неожиданного. Это была история одного из немногих бывших советских солдат, добровольно сдавшихся в плен во время Великой Отечественной войны. Поначалу Ник Уткин пытался оправдаться, но потом вдруг с истеричной откровенностью воскликнул:
— Да, я струсил! — и, немного подумав, торжествующе добавил: — Зато я остался жив!
Порывшись в углу, он достал балалайку, настроил ее и начал петь старые, еще довоенные частушки. Он пел и плакал, человек, потерявший родину и в трусости дошедший до такого состояния, что даже не смеет напомнить о своем существовании родной матери.
Утром седьмого ноября я вырезал из красной бумажки флажок, прикрепил его к лацкану пальто и прошелся по улице Йеллоунайфа. Был тихий, пасмурный день. Далеко в моей стране шумел большой праздник, и еще ни разу за все путешествие мне так не хотелось домой…
Самым близким пунктом нашей страны отсюда был мой родной Уэлен. По прямой примерно такое же расстояние, как от Магадана до Анадыря. В родном селении уже глубокая зима. Праздничная демонстрация идет по улице. Возможно, что накануне была пурга (на берегу Берингова пролива ноябрь — ветреный месяц), и поэтому люди идут, переваливая через наметенные сугробы. Дома украшены красными флагами и лозунгами на русском и чукотском языках. Громко хлопает на холодном, упругом ветру кумач…
Проведя одиночную демонстрацию, я вернулся в отель, спустился в бар и поставил красный флажок на свой столик. Я сидел в полном одиночестве, и ни один человек не подошел ко мне и не поздравил меня с праздником. Никто не обратил внимания и на мой флажок: мало ли чудаков сидит в баре отеля «Йеллоунайф»…
Не появился и Ник Уткин. И я подумал: а зачем, собственно, Нику Уткину приходить? Да и пригласил-то я его зря. Пятьдесят лет Советской власти — праздник не для него. Это праздник мой, всего нашего большого народа, всей нашей большой страны.
За месяц путешествия я встретил немало людей, когда-то живших в нашей стране, либо таких, чьи отцы и деды еще в давние времена переселились в Канаду. В сегодняшнем процветании Канады есть значительная доля труда русских и украинцев.
Разными путями попали они в заокеанскую страну, и среди них есть разные люди. Есть религиозные беженцы, переселившиеся в Канаду еще при содействии Льва Толстого; есть дореволюционные эмигранты-крестьяне, бежавшие от голода и безземелья; выходцы из Западной Украины и Западной Белоруссии, эмигрировавшие в годы, когда панская Польша насаждала свои порядки на белорусских и украинских землях.
Я слышал, что среди русских и украинцев, живущих в Канаде, есть незначительная группа отщепенцев, изменников Родины, окопавшихся в этой стране и ведущих подрывную работу против установления дружеских отношений между народами Канады и Советского Союза…
Утром восьмого ноября, включив радио, я услышал о гнусной провокации, устроенной эмигрантским отребьем у стен нашего посольства в Оттаве. Самое удивительное, что ни для кого не являлось секретом, кто организовал антисоветскую демонстрацию. Специально для этого из Западной Германии в Канаду прибыл некий Стецько, недобитый бандеровец и изменник Родины.
Радиокомментатор взахлеб рассказывал о том, как какой-то высокопоставленной гостье, жене видного канадского правительственного чиновника, попали в голову тухлым яйцом, испортив ей праздничную прическу, как облили красной краской вечернее платье жене верховного комиссара Пакистана, как пытались поджечь здание, как били окна, мазали стены и так далее…
В этот же день Дункан сообщил мне, что его друг, охотник-самолетовладелец, сомневается в исправности своей машины и не может взять на себя ответственность за безопасность иностранного пассажира. Следующие три дня я ждал известий от правительственного чиновника. На каждый мой звонок он вежливо и даже дружелюбно говорил о том, что пока возможностей отправиться в тундру нет и надо немного потерпеть.
А время шло. Кончалась моя канадская виза. Съездив еще раз напоследок в индейско-эскимосскую часть Йеллоунайфа, я сел на самолет Западно-тихоокеанской авиакомпании, сделал пересадку в Эдмонтоне и вечером следующего дня уже видел улыбающееся лицо Джона Девиссера, слышал его спокойный голос, улыбку Хелен и щебетание их детей.
Прямо из торонтского аэропорта мы направились в Порт-Хоуп. Накануне отъезда я провел несколько часов в Национальном музее Канады в Оттаве. В нем собраны предметы материальной культуры эскимосов и индейцев, идет интенсивное изучение истории и культуры жителей Севера.
Доктор Вильям Ирвинг подарил мне книгу «Народ света и тьмы» — сборник статей по проблемам канадского Севера. Книга открывается предисловием принца Филиппа, который не так давно побывал в Йеллоунайфе.
Многие авторы этого сборника с восхищением отмечают успехи в освоении Советского Севера.
Какими же путями пойдет жизнь коренных обитателей канадского Севера? Авторы статей лишь туманно говорят об этом. В книге много фотографий. Маленький мальчик-эскимос выводит первую в своей жизни букву. Старик эскимос уткнулся в молитвенник. И еще — юная эскимосская девушка с зажженной свечой сидит в церкви… Взгляд ее отнюдь не благочестивый.
Я смотрю на эти фотографии, и невольно моя рука тянется к другим, сделанным на расстоянии трех часов полета от Йеллоунайфа. Я беру книгу «Чукотский национальный округ».
Вот одна фотография: ученый-физик Владимир Рентыргин в своей лаборатории радиоактивных изотопов в Магаданском научно-исследовательском институте. Другая фотография — учительница-эскимоска дает урок в Чаплинской средней школе. Капитан шхуны Линеун на мостике, депутат областного Совета Лариса Саникак на трибуне, сидит с бубном заслуженный работник культуры РСФСР эскимосский певец и танцор Нутетеин.
Далеко разошлись дороги эскимосов и чукчей Советского Союза и их соплеменников, проживающих по ту сторону Берингова пролива.
Рождение великой общности
Мысль об этих заметках возникла у меня летом 1971 года.
Я плыл в родное селение Уэлен на гидрографическом судне «Маяк». Наш корабль плыл мимо берегов Аляски. Берингов пролив лежал по обе стороны нашего курса, острова Имаклик и Инэтлин возвышались над водой синими глыбами застывшего стекла.
Долгие годы я прилетал в Уэлен на самолетах или вертолетах. Они прибывали с южной стороны, возникая над зелеными холмами залагунной тундры.
На этот раз наш корабль подходил к Уэлену ранним утром. Несколько дней назад здесь бушевало ненастье: северный ветер пригнал к берегу ледовое поле и вместе с ним большие моржовые стада. Но это продолжалось недолго. Дня через три южный ветер отогнал лед, очистил небо и в Уэлен снова вернулось северное лето с ясными днями, теплым ветром с тундры, но со студеным веянием с моря, где все же остались отдельные льдинки, зацепившиеся на мелких местах.
В детстве я вот так приплывал в Уэлен после долгой весенней охоты на моржа в Беринговом проливе, после поездок в Наукан, в залив Лаврентия, на Чукотскую культбазу. Этим же путем всегда возвращались все, кто в летнее время держал путь в родные края. Зимой из Уэлена ездили в основном в южную сторону и оттуда же возвращались домой. Но там были одиночные путешественники на собачьих нартах, а здесь всегда возвращался либо вельбот, либо байдара, а в них всегда было много народу, и очень часто какой-нибудь новый человек.
Именно отсюда, из-за мыса, появлялись корабли, привозившие новых людей, новые товары, целые деревянные дома, которые потом собирали русские плотники. Словом, это были парадные ворота Уэлена, открытые доброму, значительному, прекрасному.
Я уже привык ко всяким переменам в облике Уэлена и уверенно ожидал, что увижу много новых зданий, новых людей, но то, что предстало перед моими глазами, было удивительно даже для меня, готового ко всему.
Уэлен сегодня — это современное большое селение с домами, оснащенными всеми необходимыми удобствами.
Председателем сельского Совета был русский, женатый на чукчанке, осевший в самом дальнем селении нашей страны. В приданое от тестя он получил шестнадцать оленей, которые паслись в личном стаде.
В моем родном селении много смешанных семей. Но на это обстоятельство обращал внимание только я, который привык к несколько иному виду Уэлена, к другому составу его населения. Даже физический облик людей, особенно молодых, стал другим. Юноши и девушки отличались высоким ростом, и среди них больше не было согнутых тесным пологом, изъеденных едким дымом костров и копотью жирников.
В середине села, рядом со школой, — сельский клуб. Заведующая с гордостью сказала мне:
— Недавно у нас выступал с концертами ансамбль «Эргырон».
По вечерам уэленцы идут в клуб, смотрят современные кинофильмы.
Несколько раз в неделю молодежь устраивает танцы, которые ничем не отличаются от танцев в какой-нибудь колхозной деревне в центральных районах страны.
Однажды я пошел на эти танцы. Эскимосские, чукотские, русские парни и девушки танцевали современные танцы под современные мелодии. Правда, некоторые девушки были одеты в нарядные цветастые камлейки.
Я уже собрался уходить, как вдруг смолкла радиола, и мое внимание привлек характерный звук, знакомый с далекого детства, — звук ярара. Гром его рассек воздух зала и вырвался наружу. В мгновение все переменилось в зале, и мне даже показалось, что наступило другое время. Но это был сегодняшний день, ибо содержание песен и танцев отражало нынешнюю жизнь и в круг входили парни и девушки, знакомые с современными достижениями науки и техники, работники совхоза, механизаторы, радистки, звероводы, художники и граверы знаменитой уэленской косторезной мастерской.
Древний танец не казался древним, потому что был наполнен чувствами и мыслями сегодняшнего дня и служил нашим современникам.
Здесь же в клубе, в соседней комнате, располагалась сельская библиотека. На многочисленных полках стояли книги русских и советских писателей, иностранных авторов. Если бы все это было во времена моего детства, когда я пытался даже читать «Анти-Дюринга» Энгельса!
На отдельной полке — книги чукотских авторов: Антонины Кымытваль, Виктора Кеулькута, Михаила Ятыргина…
До приезда в Уэлен я гостил у Кымытваль в Анадыре, в ее гостеприимном доме. Муж поэтессы, известный на Чукотке знаток оленеводства, русский человек Виталий Задорин, сроднившийся навеки с далекой землей, с ее народом, угощал меня кетовой ухой.
Дочери Антонины и Виталия щебетали, путая чукотские и русские слова.
Может быть, и есть любители чистых линий в развитии человеческого общества и человеческой культуры, но опыт всемирной истории учит, что весь путь развития населения земного шара — это цепь беспрерывных ассимиляций, смешений не только физических, но и взаимопроникновений культур, взаимообогащение положительными знаниями, добытыми тяжким трудом и часто ценой жизни.
В истории человечества случалось, что кое-кого одолевал зуд чистопородности, поисков чистых линий. Каждый раз это заканчивалось противопоставлением одних народов другим и призывами силой оружия уничтожить или, в лучшем случае, загнать в резервации «неполноценные» народы и народности.
Атмосфера подлинной дружбы народов, царящая сейчас в нашей стране, очень точно и полно определена в отчетном докладе XXIV съезду Коммунистической партии Советского Союза Генеральным секретарем ЦК КПСС Леонидом Ильичом Брежневым: «Сейчас можно говорить о возникновении в нашей стране новой исторической общности людей — советского народа».
Советский народ на протяжении своей героической истории создал не только могущественное государство, родину трудового люда, государство огромного современного промышленного потенциала, передовой науки и техники, но и государство новой культуры, вобравшей в себя достижения всей мировой культуры, всех народов нашей страны, но прежде всего — русской культуры.
Поэтому сегодня мы с полным правом можем говорить о единой советской культуре, о единой советской литературе и советском искусстве.
Как же все это начиналось? Где истоки и великие силы, объединившие, казалось бы, такие разные, часто противоречивые культуры?
Когда на Чукотку пришли первые учителя, русские комсомольцы и коммунисты, они застали поразительную картину. С одной стороны, люди жили чуть ли не в каменном веке, пользуясь орудиями, изобретенными на заре возникновения человеческого общества — каменными топорами, нитками из звериных жил, сетями из тонко нарезанных ремней, — освещались и отапливались каменными жирниками, наполненными тюленьим жиром. Главными идеологами и хранителями истории, традиций были шаманы, люди сильной воли, острого ума, изворотливой хитрости. Они совершенно не похожи на тех шаманов, которые часто попадаются на страницах художественных произведений. Например, уэленский шаман Млеткын, взявший после продолжительной жизни в Сан-Франциско имя Франк, пытался даже сотрудничать с первыми Советами на Чукотке и некоторое время числился председателем родового Совета. Народ своей коллективной мудростью легко разоблачил бы шарлатанство какого-нибудь неумелого и неумного колдуна и отказал бы ему в доверии. Поэтому шаманы первыми приобрели барометры и не брезговали применять патентованные лекарства, попадавшие на Чукотку из Америки. Но рядом с каменными жирниками находились предметы двадцатого века — граммофон, будильник, новый винчестер, нож из английской стали, мощный цейсовский бинокль.
Самыми запутанными оказались общественные отношения. Обычаи большой патриархальной семьи, первобытнообщинного строя, первобытного рабовладельчества, зачатки феодализма и товарно-денежных отношений уживались с самой жестокой эксплуатацией со стороны торговцев, капитанов китобойных шхун. Многие чукчи и эскимосы нанимались на проходящие суда матросами, гарпунерами, уезжали в далекие земли, откуда привозили невероятные рассказы о тамошних чудесах, о зданиях, нагроможденных друг на друга, об огромных, чудовищного размера железных нартах, которые, изрытая огонь, оглушающе грохоча, мчались по бесконечным железным полосам, проложенным прямо по земле.
С чего начинать? Прежде всего надо было наладить на новой основе хозяйство, а в области культуры дать людям тундры и ледового побережья грамоту.
И учителя совершили настоящий подвиг, явившись не только первыми просветителями в высоком значении этого слова, но и авторами первых букварей на чукотском и эскимосском языках, на языках всех народов Севера, подвиг не только гражданский, но и научный, ибо впервые в истории человеческой культуры надо было в небывало короткий срок разработать письменность для более чем двух десятков народов и народностей, не только разделенных огромными расстояниями, но и генетическими, этническими, языковыми и другими барьерами.
Северные народы поначалу обучение грамоте приняли без особого восторга. Зачем грамота? Зачем надо тратить так много времени для изучения мелких значков, напоминающих птичьи следы на свежем снегу или мышиную тропу на мокром приречном песке? Для того, чтобы торговать в лавке? Но для этого достаточно обучить одного человека, а не всех поголовно. А ну все захотят стать торговцами? Во-первых, для всех не хватит товару, а самое главное — кто будет охотиться на нерпу, ставить капканы?
Нужно знать многое? А для чего? Все, что нужно знать морскому охотнику или оленеводу, можно изучить без грамоты, без ненужного напряжения глаз. Главное — чтобы человек был силен и вынослив. Пусть юноша, вместо того чтобы сидеть, согнувшись, за партой, бегает на вершину горы, держа на плечах железный лом…
Один из моих первых учителей, Лев Васильевич Беликов, начинал свою педагогическую деятельность на Чукотке в кочевой школе. Классом ему служила обыкновенная тундровая яранга. Иной раз в середине урока приходилось прерывать занятия: стадо кочевало дальше в поисках богатых пастбищ. Надо было свертывать класс, грузиться на нарту и отправляться в путь. Во время привалов, когда усталые олени искали под копытами ягель-мох, Беликов собирал учеников и палкой рисовал на снегу буквы. Местный шаман, пораженный упорством и целеустремленностью учителя, приглашал его в свои ученики.
Но советский учитель учился не у него. Он постигал чукотский язык, умение накидывать чаат на рога стремительно бегущего оленя, сам ставил ярангу, запрягал оленей. К концу первой зимы он заслужил похвалу от пастухов, которые сказали, что учитель стал настоящим оленным человеком.
И нам повезло в том отношении, что русский язык преподавали люди, которые сами отлично знали чукотский язык. Мы имели возможность сравнивать и убеждались в скрытых возможностях нашего языка, в его богатстве. В Уэлене русский язык звучит наряду с чукотским. И незнание одного из них считается признаком низкой культуры, признаком отсталости, точно так же, как неграмотность.
В бухте Провидения, на улице Дежнева, живет моя давняя хорошая знакомая, эскимоска Ухсима. Она работает швеей в местном ателье. Правда, назвать ее швеей — это слишком просто. Все, что выходит из ее рук, можно смело отправлять на выставку или в музей. Ухсима — одна из первых эскимосок-комсомолок, первая коммунистка древнего арктического народа. В ее устах высшая похвала человеку — «он грамотный». Ухсима прекрасно знает русский язык, эскимосский же у нее сохранился так, что все ученые-языковеды советуются с ней. Даже ее сестра — автор последнего эскимосского букваря, Людмила Айнана — часто советуется с ней.
Во всех семьях — в Уэлене, в Провидении, в Ново-Чаплино, — везде, где я побывал, русский язык — подлинно второй родной язык, нисколько не подавляющий свой исконный, родной язык.
И поэтому вполне закономерным и примечательным явлением новой, советской культуры является появление писателей, представителей многонациональной советской литературы, сознательно избравших своим литературным языком великий русский язык. Не теряя ни грана своей национальной самобытности, эти литераторы сами вносят в русский язык, ставший не только общегосударственным языком нашей страны, но и языком общей советской культуры, свой вклад.
Интересно, что поначалу некоторые любители раскладывать все по готовым полочкам встретили это не только настороженно, но даже отрицательно. Иным писателям пришлось выслушать горькие упреки в отступничестве, пренебрежении к своей исконной культуре, неверии в творческие силы своих языков. Но ведь любовь к своему народу, к своей родине измеряется еще и тем, насколько ты верен тому великому будущему, которое строит наша страна. Угадывает ли твое сердце те легкие дуновения, которые затем превращаются в ураган, наполняющий паруса нашего общего корабля?
Сейчас молчаливо признается, что существует и успешно развивается национальная литература на русском языке, хотя серьезных исследований на эту тему нет, а сам этот очевидный факт наши литературоведы стараются не замечать. Но ведь это интереснейшее явление, возможное только в нашей стране, возможное только при щедром богатстве русского языка!
Если сравнить язык повестей и рассказов Чингиза Айтматова с языком произведений Рустема Кутуя, язык романов Григория Ходжера и Георгия Гулиа — можно еще раз убедиться в величии и могуществе русского языка, его гибкости в передаче особенностей мышления того или иного народа.
Эти явления объясняются тем, что история народов Советского государства вот уже на протяжении полувека определяется ленинским учением о развитии революции, о строительстве коммунистического общества. Общность исторического пути не могла не определить и общности развития культур народов СССР, их выравнивания на основе щедрой помощи государства.
В самом начале овладения грамотностью, культурой чтения приходится сталкиваться с русскими книгами, ибо их имеется намного больше, чем, скажем, книг на чукотском языке. Воспитанные на русской классике, на советской, уже ставшей для нас классической литературе и знающие русский язык как свой родной, некоторые из нас, совершенно естественно, не могли не попробовать писать на русском языке, чувствуя себя частью той исторически сложившейся общности, которая называется советским народом и которая имеет своим единым языком русский язык. И такого рода явления происходят не только в литературе, но и во всех областях культуры.
Сама жизнь доказала плодотворность ленинской национальной политики в области литературы и искусства. Никакой даже очень большой книги не хватит, чтобы перечислить великие завоевания литературы и искусства. И радостно видеть среди известных имен советских писателей имена писателей-северян.
Еще в довоенные годы в стенах Института народов Севера юноши и девушки из тундровых и таежных стойбищ сделали свои первые шаги в создании оригинальных литературных произведений. Это были чаще всего рассказы о себе, повествования о своих судьбах, о судьбах своих близких. Но даже в тех бесхитростных исповедях первых писателей-северян уже прослеживалась мысль об общей судьбе всех советских народов.
Но для создания подлинно художественных произведений писателям-северянам надо было освоить высокие образцы художественного творчества. Дело осложнялось тем, что малые народы Севера не имели своей письменной литературы, а устное поэтическое творчество отражало мировоззрение человека первобытнообщинного строя. Требовать от современного писателя художественных приемов этого фольклора — все равно что современного астронома вооружить древней Галилеевой трубой.
Но жизнь сама подсказала решение проблемы: ведь к тому времени, когда писатели-северяне взялись за решение серьезных художественных задач, они были хорошо знакомы с русской классической литературой, с лучшими образцами мировой литературы, и, самое главное, уже существовала и прочно стояла на ногах советская многонациональная литература, классика для всех советских литератур нашей страны.
Когда говорят о чуде возникновения литератур у ранее бесписьменных народов, малочисленных, отдаленных друг от друга и от больших народов огромными расстояниями, часто упускают из виду, что это чудо было подготовлено всем ходом предшествующей истории. Истоки этого феномена идут от осенней ночи, когда густой мрак разрезала вспышка орудия «Авроры», от первых ленинских декретов о предоставлении равных прав всем народам Советского государства. Начало этого чуда — в подвиге первых коммунистов дальнего Севера, в самоотверженном труде первых русских учителей, принесших свет грамоты в глухие уголки тундры и тайги.
Все это в сумме создало самые благоприятные условия для возникновения целой плеяды самобытных, интересных писателей, представителей самых различных народов — от тундровых просторов Ямала до широкой долины Амура, от сахалинских берегов до далекой Чукотки. Сегодняшние литераторы Севера известны широкому читателю: их книги издаются тиражами в сотни тысяч, миллионы экземпляров. Они не замыкаются в кругу собственных читателей, ибо чувствуют себя не только сыновьями и дочерьми своих племен и народностей, но в не меньшей степени ощущают свою принадлежность к советскому народу.
Григорий Ходжер, сын нанайского рыбака, известен далеко за пределами Амура. Его трилогия «Амур широкий» удостоена Государственной премии РСФСР и издана тиражом более чем в миллион экземпляров. Вот уже более десятка лет работает в литературе мансийский поэт Юван Шесталов, создавший стихотворения и поэмы, поражающие читателей чистыми, свежими красками, словно в своей нетронутости сошедшими на страницы его книг из таежных глубин полярного Урала.
На Сахалине работает Владимир Санги, поэт, прозаик, фольклорист, собирающий по крупицам драгоценные образцы устного народного творчества. Санги по национальности нивх (гиляк). Когда-то в своей книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Фридрих Энгельс назвал нивхское общество классическим образцом родового строя. А сегодня Владимир Санги — типичный представитель советского общества, советского народа, советский писатель.
Год от года крепнет голос чукотской поэтессы Антонины Кымытваль. Ее стихи и песни читают и поют в тундре, в тайге, в жаркой и далекой Средней Азии, в Прибалтике.
В низовьях Колымы живет маленький народ, буквально вырванный у смерти, спасенный от полного исчезновения, — юкагиры. О судьбе его, о его своеобразном взгляде на мир и о великой общности с народами нашей страны рассказал молодой юкагирский писатель Семен Курилов в своем первом романе «Ханидо и Халерха».
Когда-то предсказывалось скорое исчезновение национальных культур и национальных литератур в современном развивающемся обществе. Но, очевидно, эти предсказатели не учитывали того обстоятельства, что есть другое, действительно современное развивающееся общество — советское общество, строящее коммунизм.
Я уже рассказывал о встречах с канадскими эскимосами. На великом острове, покрытом вечными ледниками, Гренландии живут тоже эскимосы. Они сумели сохранить самобытность, несмотря на сильнейший нажим со стороны метрополии. На одной из тихих улиц Копенгагена стоит большой дом, «Дом гренландца», как называют его. Я встречался в нем с эскимосами, учащимися разных учебных заведений столицы Дании. И один из них — Ангмарлорток, родившийся в старинном селении Туле, — рассказывал мне:
— Наша письменность стараниями датских миссионеров существует с восемнадцатого века. А вот художественной литературы нет… Мы иногда читаем произведения, написанные белым человеком о нас, эскимосах. Разные есть книги. Есть просто неприятные, где о нас говорится бог весть что. Это пишут люди, которые не поняли нас… Вы заметили, что мы остерегаемся называть себя эскимосами?
Действительно, жители ледяного острова всячески подчеркивают, что они гренландцы, хотя этнически и по языку они самые настоящие эскимосы.
— Видите ли, — продолжал Ангмарлорток, — в литературе уже сложился свой тип эскимоса как человека во всех отношениях прекрасного, отважного, привычного к холоду и лишениям, отзывчивого, готового отдать последнее своему ближнему… Словом — идеальный человек! Казалось бы, на что тут нам обижаться? Радоваться да и только! Поглядывать на других свысока! Но это при поверхностном взгляде. Далее рассуждения строятся таким образом. Вот в силу-то этих качеств эскимосу абсолютно противопоказана современная жизнь, он не может жить в городе — погибнет, его обманет злой, коварный белый человек, он не вынесет духоты отравленного ядовитыми испарениями городского воздуха, ему непривычна пища, многие обычаи цивилизованного человека ему вредны… Эскимос, мол, не выносит регулярного труда, он предпочитает вольную жизнь. И делается такой вывод: пусть лучше эскимос живет так, как жил испокон веков. Ему так лучше. И гуманнее вовсе не звать его в город. Образование ему тоже ни к чему, так как только порождает у него несбыточные надежды. Вот почему многие мои земляки не хотят называться эскимосами, — заключил Ангмарлорток. — Они хотят получить образование, жить в хороших домах, а не в хижинах и снежных иглу, получать заработную плату, а не зависеть от капризов морского промысла. Зверь сейчас у берегов Гренландии распуган, охота плохая…
К беседе потом присоединились и другие эскимосы-гренландцы. Один из парней, длинноволосый, с резким профилем, сердито сказал:
— Главное — стать независимым, добиться, чтобы нас считали людьми, а не существами, достойными только сожаления. Ваша страна для нас как маяк.
В тот мой приезд в Уэлен, когда зародилась мысль написать эту книгу, я много времени проводил возле уэленского маяка.
Это прекрасное место, служившее издавна наблюдательным постом для морских охотников еще задолго до постройки маяка. Отсюда хорошо виден Берингов пролив, острова, в ясную погоду на горизонте вырисовываются скалистые берега мыса Принца Уэльского. Мой родной Уэлен отсюда виден как на ладони. Просматриваются все дома, все закоулки выросшего селения. За новыми корпусами косторезной мастерской виден старый домик Гэмауге, который хозяин давно покинул, переселившись в более удобный дом. Рядом с первым деревянным домиком Уэлена уже нет корабельной мачты.
Из этого домика вышел Тэнмав, сын Гэмауге, который поначалу работал на полярной станции, а потом стал первым хранителем маячного огня в Уэлене.
Я хорошо помню, как строили маяк. Сначала возвели обыкновенный рубленый домик, а над ним водрузили башню. На башне — огромный круглый стеклянный глаз. Стройка продолжалась все лето, в светлые долгие дни, когда даже в полночь не требовалось искусственного освещения: солнце лишь ненадолго спускалось в воду океана, словно для того, чтобы охладиться после долгого, утомительного пути по просторному летнему небу.
Вечером, возвращаясь на вельботах, охотники говорили:
— Скоро будем держать курс на наш маяк.
Другие сомневались:
— Говорят, оттуда будет бить такой силы свет, что вблизи него вполне можно сгореть.
— Ленинский свет загорится на этом маяке, электрический, — сказал Тэнмав.
Наступили темные осенние ночи. В штормовые дни тучи низко нависали над уэленской косой, над желтым домиком нового маяка. Огромные волны били в берег, сотрясая угрюмые скалы и мыс, на котором стоял маяк.
Сначала мы услышали звук движка. Он стучал торопливо, словно разгоряченное долгим бегом сердце.
Все вышли из своих яранг.
Ветер доносил с моря соленые брызги.
И вдруг вспыхнул поразительно яркий луч света. Он был необыкновенной силы и прорезал тьму, как острый нож, как гигантское лезвие. Он скользнул по обломкам скал, высветив мокрые камни, родив причудливые тени, скакнул через склон на тундровую равнину, ушел вдаль к тихим мелким озерам, по берегам которых паслись оленьи стада, где на осенний отлет собирались птичьи стаи, где звери рыли зимние норы… И вот луч достиг яранг, высветив сырые моржовые кожи, блестящие от влаги камни, навешанные на жилища, чтобы ураганы не унесли крышу. Луч прошелся по окнам нашей школы, и мне даже показалось, что стекла зазвенели, родив необыкновенную песню, удивительную музыку, отзвук которой помчался вслед за волшебным лучом. Гребни пенящихся зеленых волн осветились насквозь, словно бы замерли, пораженные невидимым и небывалым. А луч пошел дальше в море, указывая путь кораблям.
Ранним утром, когда поднялось солнце, Тэнмав спустился в Уэлен. Он выглядел усталым и счастливым: ведь он зажег необыкновенный свет, протянув луч на невообразимо далекое расстояние. На нем был форменный китель работника полярной станции, на голове — фуражка с гербом. Для нас он был человеком будущего, человеком, который соперничал с небесными силами, создавая сияние, по силе могущее соперничать лишь с полярным сиянием.
Через несколько лет Тэнмав провел электричество в яранги Уэлена, добыв свет с помощью ветродвигателя, поставленного на пустыре. Жирник — светильник, выдолбленный из камня, — перестал быть для нас символом домашнего очага.
Как-то вечером я спустился с маяка и встретил своего старого учителя, Ивана Ивановича Татро. Он давно на пенсии, здоровье уже подводит, но время от времени Татро надевает охотничье снаряжение и выходит на лед.
На этот раз бывший учитель был наряден и серьезен.
— Я иду в школу, — сказал мне Татро и позвал меня с собой.
Новая, просторная двухэтажная школа стоит рядом со старой, с той, где мы начинали свои занятия русским языком, куда Татро вошел первым чукотским учителем.
— Сегодня меня попросили рассказать о первых годах нашей школы, — сообщил мне Татро, — о том, как я начал учить детей грамоте. Поскольку ты был одним из моих первых учеников, посидишь на моем уроке.
Да, это был необыкновенный урок.
Я сел на последнюю парту рядом с девчушкой с аккуратно заплетенными косичками.
Иван Иванович Татро, при галстуке, в черном костюме, вышел к доске и спросил:
— Кто видел ярангу, пусть поднимет руку.
Ни одна рука не поднялась.
— Кто знает, что такое жирник?
Моя соседка подняла руку и бойко ответила:
— Жирник — это мешок, в котором хранят жир.
— Вот когда он, — Татро показал в мою сторону, — пришел в школу, во всех ярангах Уэлена главным осветительным прибором был жирник. Это каменная плошка с тюленьим жиром и фитилем из тундрового мха. А сегодня пришло сообщение со стройки атомной электростанции на Чукотке. Вот какой путь мы прошли — от жирника до света, который будет рождать атом.
Татро задумался.
Видимо, он вспоминал то, что вспоминал и я. Когда он вошел в наш класс, мы и слова такого — атом — не знали. И он вряд ли знал, хотя и был учителем.
Со мной рядом сидел русский мальчик Владилен Леонтьев. Его отец, бывший дальневосточный партизан, организовал косторезную мастерскую, изделия которой сегодня известны во всем мире.
— Когда мы смотрели в будущее, — продолжал рассказывать Татро, — нас охватывало сомнение: справимся ли с задуманным? И если бы нам не помогали другие народы нашей страны, быть может, оставались бы мы в ярангах еще долгие годы, а об атомной электростанции могли бы только мечтать. Строят эту станцию не только чукчи, не только русские, но и представители всех народов нашей страны. Так уж повелось у нас — все великое мы делаем сообща, соединяем все силы, и поэтому нам удается свершить такое, что другим не под силу.
Ранней осенью, перед приходом зимнего льда, в Уэлене несколько дней дуют южные ветры, которые отжимают льдины за горизонт.
Ребятишки идут в новую школу, где их ждет встреча с чудом открытия самого себя, познания своего места на земле, утверждения себя человеком.
Они будут познавать и впитывать в себя культуру, созданную совместным трудом всех народов нашей страны, начавшуюся здесь русской песней, и для них она будет единой, нерасторжимой, высокой, словно волшебная гора, сияющие вершины которой будут манить всю жизнь.
Примечания
1
Етти — здравствуй.
(обратно)2
Кухлянка — верхняя меховая одежда.
(обратно)3
Камлейка — верхняя одежда из ткани.
(обратно)4
Чоттагин — холодная часть яранги.
(обратно)5
Киткит — немножко.
(обратно)6
Кэркэр — женский меховой комбинезон.
(обратно)7
Атэ — отец.
(обратно)8
Иес! Иес! — Да! Да! (англ.).
(обратно)9
Пайп… Тиy… — Трубка… Чай… (англ.).
(обратно)10
Копальхен — кусок рулета из моржового мяса, жира и кожи.
(обратно)11
Кымгыт — свернутый и сшитый рулет из моржового мяса.
(обратно)12
Тиркытир — солнце.
(обратно)13
Акын — закидушка с острыми крючьями для вылавливания из воды убитых нерп.
(обратно)14
Амын етти — чукотское приветствие, дословно: «А, пришел!»
(обратно)15
Тыетык — отзыв на приветствие, дословно: «Да, пришел».
(обратно)16
Важенка — самка оленя.
(обратно)17
Потяг — длинный ремень.
(обратно)18
Баран — дуга посреди нарты.
(обратно)19
Коо — не знаю.
(обратно)20
Рэтэм — обстриженные оленьи шкуры.
(обратно)
Комментарии к книге «Избранное. Том 2. Повести. Рассказы. Очерки», Юрий Сергеевич Рытхэу
Всего 0 комментариев