«Лики времени»

Лики времени (fb2) - Лики времени 1369K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Людмила Захаровна Уварова

Лики времени

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

Ольга Казарцева считала: жизнь предоставляла ей несколько раз звездные часы, но почему-то так получилось, что она пропустила их все.

— Я невезучая, — говорила она. — Не везет, и все тут, ничего не поделаешь…

Однако как бы противореча словам, исполненным печальной безнадежности, голубые глаза ее светились в улыбке, становясь прозрачными, даже зимой абрикосово-загорелые щеки нежно розовели, крупные белые зубы блестели между румяных губ, а тяжелый выдвинутый вперед подбородок казался еще более массивным. Глядя на нее, невольно думалось: «Э, нет, голубушка, полно врать-то, ты-то отродясь не упустишь свой звездный час, даже минуту — и ту ухватишь хотя бы за кончик…»

В жизни ее, как она считала, все было ординарно и до ужаса обыденно. Мать, учительница, настояла на том, чтобы она пошла в технический вуз; быть технарем ей решительно не хотелось, лучше бы, скажем, в театральное училище или в институт иностранных языков, но не стала спорить с матерью, выдержала экзамены в МВТУ, постепенно втянулась, даже стала интересоваться учебой, даже сумела неплохо окончить его и сразу же устроилась на работу в научно-исследовательский институт. Там почти все сотрудники были сплошь пожилые, молодежи раз-два, и обчелся, единственное преимущество: институт находился сравнительно недалеко от дома. Не надо было тратить время на дорогу, можно дойти до института буквально минут за пятнадцать. Ну за двадцать, если не очень-то спешить.

На второй год работы она вышла замуж за младшего научного сотрудника Гришу Перчика, толстенького, круглолицего, в осыпи веснушек, впрочем, которые не портили его, многие считали, они ему идут. Если всмотреться в коричневые Гришины глаза, можно было разглядеть расположившиеся по кругу зрачка крохотные рыжеватые крапинки, казалось, веснушки, щедро обсыпавшие его щеки, неожиданно хлынули прямехонько в глаза. Когда он сердился, глаза его светлели, становились совершенно рыжими, должно быть, из-за этих самых крапинок-веснушек. Но Гриша, надо отдать ему должное, сердился далеко не часто, характера был на редкость покладистого.

Однако Ольга всегда мечтала совсем о другой жизни, о большом достатке, когда не надо считать деньги, учитывая каждую копейку, когда не придется выбирать, что купить в первую очередь — весенний плащ или теплые сапоги для будущей зимы, сделать косметический ремонт в комнате или поехать на две недели к морю отдохнуть…

Однажды ее пригласила в Дом кино подруга, одна из тех невзрачных, малозаметных пташек, которые всегда клеются к более привлекательным и красивым.

Выходя с Ольгой после просмотра фильма из зала, подруга указала Ольге на представительного, что называется, породистого мужчину, одетого в твидовый пиджак с модными разрезами по бокам и бархатные брюки.

— Это Всеволожский, знаешь, известный литературовед?

— Вроде слышала, — равнодушно сказала Ольга.

— Слышала! — возмутилась подруга. — Как можно о нем не слышать? Он по-настоящему знаменитый, я вчера его по телевизору видела, он так интересно говорил, я просто заслушалась…

— Вот как, — Ольга усмехнулась. — Как его зовут, этого старикана?

— Вадим Витальевич, только какой же он старикан?

— А то нет? — возразила Ольга.

Они вышли из Дома кино. Одна за другой от подъезда отъезжали машины.

«А мы сейчас поплетемся пешком», — грустно подумала Ольга. Возле машины коричневого цвета стоял Всеволожский, беседуя с каким-то маленьким, хилым на вид человечком, усиленно доказывавшим ему что-то.

Всеволожский рассеянно слушал, то и дело оглядываясь по сторонам, — очевидно, кого-то ждал. Внезапная мысль мелькнула в Ольгиной голове. Быстро обернулась к подруге.

— Вот что, — заговорила, глотая слова. — Я еще побуду здесь, у меня одно дело, надо его провернуть, я совсем позабыла, в общем, иди, я сейчас…

Подруга удивленно воззрилась на нее, но возражать не стала, послушно побрела к метро, а Ольга решительно приблизилась к Всеволожскому.

— Простите, — сказала тихо, — Вадим Витальевич, у меня к вам один вопрос…

Всеволожский лениво взглянул на нее.

— Я из «Вечерней Москвы», — продолжала Ольга, мысленно дивясь своей сообразительности. — Дело в том, что в редакции мне поручили интервью с вами…

— Со мной? — смеющимся голосом спросил Всеволожский. — Право же, эти вечеркисты сами не ведают, чего творят. Что такого интересного узрели они во мне? Пишу литературоведческие статьи, исследую творчество Гавриила Романовича Державина, Хераскова, Сумарокова, Карамзина…

Он, видимо, хотел еще что-то добавить, но тут к нему подошла невысокая, узкоплечая женщина в замшевом пальто с огромным енотовым воротником.

«Мне бы такое пальто!» — завистливо подумала Ольга, невольно вздохнула, ее легкое, порядком поношенное пальтишко выглядело явно не по сезону…

— Дима, я замерзла, — капризно проговорила дама, пряча нос в енотовый воротник.

— В таком случае прошу садиться, — Всеволожский галантно раскрыл перед нею дверцу машины. — Позвоните мне на днях, — бросил через плечо своему собеседнику. Дама села на заднее сиденье машины, Всеволожский захлопнул дверцу, потом сам сел в машину, положил руки на баранку.

— Между прочим, то же самое относится и к вам, — он улыбнулся, блеснув ровнехонькими зубами. — Звоните…

Ольга хотела было сказать, что не знает номер телефона, но машина фыркнула, рванулась вперед и поехала по мостовой, к светофору.

«Ладно, — решила Ольга. — Номер узнать — не проблема, на то существует справочное бюро».

* * *

Всеволожский, несмотря на свои годы, ему было под пятьдесят, выглядел превосходно, барственная, неторопливая стать не старила, а напротив, молодила его, щеки гладкие, холеные. Он тщательно следил за собой, хорошо одевался и знал, что нравится женщинам.

В течение многих лет у него, все знали, был роман с актрисой одного московского театра; актриса была не из великих, но обладала многими милыми сердцу Всеволожского качествами.

Прежде всего была хороша собой, причем красота ее во вкусе Всеволожского, хрупкая, несколько изысканная, правда, иные злые языки утверждали, что она очень походит на птичку колибри, тем более что любила одеваться непременно во что-нибудь яркое, «визганчивое», как говорил Всеволожский, ему же были по душе ее пестрые, вызывающих расцветок и фасонов платья.

Кроме того, она отличалась чистоплотностью, что так же нравилось Всеволожскому, придирчивому, как все старые холостяки, была неплохой хозяйкой, приходя к нему, готовила различные, по его заказу, густо наперченные, крепко посоленные шашлыки, бастурму, рагу и отбивные.

Но главное, она отнюдь не претендовала на какое бы то ни было укрепление отношений, которые сложились. У нее был муж, кинорежиссер, у того тоже была своя личная жизнь. Но это не мешало ему превосходно относиться к жене. Он ни в чем не стеснял ее, разрешая ей делать все, что угодно, и в то же время сам пользовался неограниченной свободой.

Всеволожский был с ним в приятельских отношениях, иной раз они втроем ужинали в ресторане, случалось так, что после ужина жена, уходя вместе с Всеволожским, мило махала ладошкой мужу, а тот в свой черед светился неподдельной улыбкой и отправлялся совсем в другую сторону.

В любое время Всеволожский мог вызвать свою возлюбленную, отправиться с нею куда угодно — в ресторан, в творческий клуб, в гости, летом поехать вместе на курорт, — уверенный в ее ненавязчивости и в абсолютном бескорыстии. А что может быть лучше, отраднее для независимого, привыкшего к свободе мужчины?

Узнать номер телефона Всеволожского и в самом деле оказалось совсем не трудно. Ольга позвонила:

— Помните, «Вечерняя Москва»?

— Как будто бы, — снисходительно промолвил Всеволожский. — Так что же дальше?

— А дальше — беседа с вами, — отважно сказала Ольга.

— Хорошо, — сказал Всеволожский. — Приходите, завтра в это же время можете прийти?

— Конечно, могу, — ответила Ольга и стала записывать его адрес, который он продиктовал.

Всеволожский жил в одном из переулков неподалеку от Белорусского вокзала. Две комнаты затейливо обставлены, на окнах бархатные, малинового цвета, портьеры, повсюду безделушки, всякого рода фигурки из фарфора и бронзы, с потолка спускается клоун в васильковом камзоле, прикрепленный к люстре, стены увешаны фотографиями в красивых рамках. Уют, комфорт, относительный порядок, а вернее, художественный беспорядок.

— Располагайтесь, — приветливо произнес он и стал набивать трубку табаком из нарядного деревянного ящичка, стоявшего на журнальном столике.

Ольга села, поджав под кресло ноги. Минуту назад, на лестнице, она с досадой заметила: «пополз» чулок на правой ноге, надо же так, только-только надела…

Всеволожский с равнодушием поглядывал на нее, попыхивая трубкой. Она чувствовала это его равнодушие, но не сдавалась, привычно шла напролом.

«Надеюсь, не попросит удостоверения, — постаралась она себя успокоить».

Не раз приходилось ей читать в газетах всевозможные интервью с различными деятелями, не раз видеть по телевизору журналистов, подносящих близко к лицу своего собеседника кругленькую грушу микрофона. И она начала задавать Всеволожскому разнообразные вопросы, подобные тем, которые слышала по радио и телевизору, а он солидно отвечал ей, то и дело чиркая спичкой, чтобы разжечь гаснущую трубку.

— Кто-то скучает по вас, — вдруг заметила Ольга. Всеволожский удивленно взглянул на нее.

— Ну да, есть такая примета, — пояснила Ольга, чуть покраснев. — Когда гаснет папироса или трубка, стало быть, кто-то скучает…

И как бы в ответ на ее слова раздался телефонный звонок. Всеволожский снял трубку, пророкотал густым баритоном:

— Алло, да, я слушаю…

Придвинул к себе аппарат поближе, и брови недовольно сошлись вместе.

— Почему? — спросил сумрачно, помолчал, потом произнес: — Ну, как знаете. В таком случае, всего доброго…

Положил трубку, снова стал чиркать спичками. Ольга догадалась, звонила его «мадам», чем-то его раздосадовала. Интересно — чем?

Всеволожский смотрел на нее отсутствующим взглядом, должно быть, мысли его были в этот момент далеко.

— Так, значит, — он привстал слегка.

— Да, да, — заторопилась Ольга, кладя исписанный блокнот в сумочку, поднимаясь с кресла. Она мучительно боялась, что он заметит злополучную стрелку на чулке. — Большое спасибо, на днях, если разрешите, зайду, покажу, что получилось.

— Я вам и так верю, — рассеянно промолвил Всеволожский. Он проводил ее до порога, вежливо пожал руку и быстро захлопнул дверь.

«Наверно, торопился поговорить по телефону с тем или, верней, с той, кто звонил ему давеча…»

Однако Ольга снова позвонила и снова пришла к нему, хотя Всеволожский еще раз повторил:

— Я вам верю, к чему вам беспокоиться?

— Нет, все-таки поглядите, — настаивала Ольга. — Очень прошу вас!

Сидела рядом с ним, чуть касаясь его плечом, следила, как он читает аккуратно отпечатанные страницы.

Одета она была на этот раз хорошо, одолжила у Нины, закадычной подруги, импортный свитер с широким воротником, который в определенной среде назывался «черепаховая шея», на ногах безукоризненные чулки и красивые туфли фирмы «Саламандра», тоже из Нининого гардероба, косынка на плечах под цвет глаз. Дома, перед тем как уйти, глянула на себя в зеркало, осталась довольна. Вид что надо, не придерешься!

Но Всеволожский снова был мыслями далеко, небрежно пробежав глазами то, что она написала, кивнул головой:

— Все нормально…

Разжег трубку, глянул на Ольгу искоса. Она догадалась, ждет когда она уйдет.

«А вот и не уйду, — вдруг решила Ольга. — И не жди, не дождешься!»

Сложила вместе ладони. Окинула его преданным взглядом, ни дать ни взять примерная пай-девочка, послушная во всем.

— У меня к вам просьба…

— Да? — он любезно повернулся к ней. — Извольте, слушаю вас…

— Знаете, я пишу…

— Что вы пишете?

— Прозу, повести, рассказы. Я беру темы из жизни, показываю чувства людей. Это главное, вы не находите? Но извечные человеческие чувства, как мне думается, нередко неглижируются писателями, а ведь именно об этих чувствах и требуется писать, именно они интересны читателям, всем, кого ни возьмете, старым и молодым. Не правда ли?

Ольгу, что называется, несло. Мгновение назад она еще не знала, что будет говорить. И вот внезапно для самой себя придумала и пошла-поехала…

— Понятно, — сказал он. — Выходит, жизнь подкидывает вам темы, и вы пишете об извечных человеческих чувствах?

Непонятно было, шутит ли он или говорит серьезно. Она постаралась улыбнуться как можно более простодушно.

— Ведь такие вот чувства не стареют, не правда ли?

— Бесспорно, — вежливо согласился Всеволожский и посмотрел на часы. А она все не уходила.

— Прошу вас, может быть, поглядите как-нибудь, скажете свое мнение? Мне особенно важно знать именно ваше мнение, ведь вы понимаете, как никто…

Закадычная подруга Нина, говоря о мужчинах, утверждала: «Их можно взять только двумя вещами: хорошим харчем и лестью. Только на это они падки, все, какие есть, от дворника до академика…»

— Вы такой проницательный, — продолжала Ольга. — Такой, такой… — Запнулась на миг, словно бы в поисках нужного слова и вдруг выпалила как бы в припадке искреннего волнения и восторга: — Такой талантливый, просто даже иногда страшно становится, как это у вас так получается…

— Да будет вам, — он махнул тяжелой белой кистью. — Выдумываете невесть что. Наверное, ни одной моей статьи отроду не читали?

— Кто? Я?

Ольга даже на миг слов лишилась. Уж она-то сумела основательно подготовиться, недаром целых два вечера пропадала в библиотеке, просмотрела его работы, посвященные Радищеву, Карамзину, Кукольнику…

И тут же отчеканила выученную загодя фразу:

— «Кукольник редко доверял людям, был крайне осторожен, недоверчив, это был скорей его недостаток, но во всяком случае, как утверждал он, ему зато редко приходилось разочаровываться в друзьях, как то бывало со многими его однокашниками…»

— Однако!

Глаза Всеволожского, как она и ожидала, блеснули интересом.

— Однако, неужели даже запомнили наизусть? Вот уж поистине не ожидал!

— У меня хорошая память, — призналась Ольга. — А если меня что-то привлекло в книге, я непременно выпишу и запомню…

— Мне бы вашу память, — сказал Всеволожский.

Может быть, Ольга понравилась ему в эту минуту или просто пожалел ее, понимая, что ничего-то она не успела еще узнать, нигде не была, никого стоящего, кроме него, Всеволожского, не видела, и вдруг предложил:

— А что, если мы с вами пойдем пообедаем куда-нибудь?

— Когда? — стараясь приглушить свою радость, спросила Ольга.

— Да хотя бы сейчас…

«Куда-нибудь» оказалось не так уж далеко — Центральный Дом литераторов. Ольга впервые оказалась в нарядном красивом зале, где на окнах были цветные витражи, где вдоль стен шоколадного цвета, покрытых каким-то старинным благородным деревом, вились ступени затейливой лестницы и за каждым столиком сидели сплошь одни знаменитости…

— Это дубовый зал, — сказал Всеволожский. — Как, нравится?

— Еще бы! — ответила Ольга.

— Выбирайте, — Всеволожский положил перед нею меню в изумрудного цвета обложке. — Что вашей душеньке угодно?

Ее душеньке было угодно все вкусное: салаты из свежих помидоров и оливье, крутые яйца с красной икрой, котлеты по-киевски, красное вино, кофе с ликером и, конечно, мороженое…

То и дело кто-нибудь окликал Всеволожского, он кивал в ответ, порой к нему подходили, крепко пожимали руку, перекидывались немногими словами:

— Как дела? Что нового?

Он не знакомил Ольгу с теми, кто подходил к нему, но после пояснял каждый раз:

— Это главный редактор молодежного журнала. Это писатель Н. Это международный обозреватель, тот, который чаще всех по телевизору выступает…

Для Ольги все было внове. Все кругом казались значительными, важными — и редактор, и писатель, и обозреватель, даже официанты были не похожи на тех, которых ей приходилось когда-либо раньше видеть, здесь каждый официант походил на важного дипломата.

В конце обеда Всеволожский стал поглядывать на часы, но Ольге очень не хотелось покидать этот нарядный зал с огромной люстрой высоко над головами. Всеволожский мимоходом рассказал: однажды люстра сорвалась, едва не проломив пол, к счастью, никого не задела…

Но как бы там ни было, а пришло время уходить. Всеволожский на такси довез Ольгу до самого дома. Ольга словно в самый первый раз увидела невзрачную обитель, в которой она проживала со своим Перчиком: облезлые, давно не ремонтированные стены, мутные стекла окон, выбитое стекло в подъезде.

Всеволожский вышел первым, поцеловал Ольге руку, снова сел в машину, опять рядом с шофером. Улыбнулся на прощанье, только сказал:

— Желаю здравствовать…

«Так и не сказал больше ничего», — Ольга печально поглядела вслед машине.

Она дала ему свой телефон, но он не позвонил ни разу. Иногда она звонила ему. Он повторял то и дело:

— Нажмите кнопку! Кто говорит? Ничего не слышно…

Она молчала. Трубка становилась влажной в ее ладони. Потом клала трубку на рычаг. Вздыхала:

«Ну, что бы ему стоило позвонить мне?»

А он все не звонил.

Жизнь между тем шла по одним и тем же накатанным рельсам. Дом, работа, опять дом, опять полуфабрикаты, которые жарились на плите коммунальной кухни, Гриша Перчик, всегда неунывающий, добрый, услужливый и такой в общем-то ненужный, желания, сменявшие друг друга, заботы, которые повторялись изо дня в день, из года в год, будничные, удручающие своим однообразием: купить импортный модный костюм, высокие сапоги на молнии, реставрировать старую цигейку, купленную по случаю, раздобыть меховую ушанку, хорошо бы из пыжика или из ондатры, получить белье из прачечной, не забыть пришить пуговицы к Гришиным рубашкам, отдать плащ к весне в чистку, поехать дикарем на юг, желательно без Гриши, иногда пробиться в Дом кино на просмотр фильма, на вечер юмора, поглазеть на модных исполнителей, и снова с раннего утра на работу, торопливо подмазаться, проглотить чашку чаю, чмокнуть на ходу Гришу, бросить ему на прощание «До встречи» и бежать по лестнице вниз, на улицу…

Однажды она снова попала в ЦДЛ. Грише где-то удалось достать два билета на заграничный фильм, они ходили с ним по залам и фойе, заглянули в тот самый дубовый зал, в котором побывала вместе со Всеволожским, поискала глазами вокруг — вдруг где-то за столиком он, пусть даже не один, а с той, которая с енотовым воротником…

Но его не было. Ольга и сама не знала, хорошо это или плохо, кажется, встретила бы его и не сумела бы произнести ни слова.

— Ты человек, лишенный комплексов, — уверял Гриша.

Очевидно, так оно и было на самом деле. Но вот встреть она сейчас Всеволожского, наверняка смутилась бы не на шутку. А почему? Прежде всего потому, что интервью с ним, само собой, так и не появилось в «Вечерке».

После просмотра фильма Гриша не переставал вслух восхищаться им, перечисляя фамилии актеров, из-за громкого голоса на него на улице оборачивались, Ольга молчала, глядя себе под ноги. Наконец Гриша обратил на нее внимание.

— Ты что это такая сердитая? Что с тобой?

— Ничего. Во-первых, ты чересчур зычно говоришь, во-вторых, хочу есть.

— Сейчас придем домой, я тебе яичницу приготовлю, твою любимую, с помидорами. Я в детстве тоже очень любил яичницу с помидорами…

«Ты в детстве, — мысленно сказала Ольга. — Воображаю, какой ты был жирный и смешной, тебя наверняка в школе дразнили жиртрестом, не иначе».

— А хочешь, можно сварить пельмени, — невинно продолжал Гриша. — Я как раз днем купил две пачки.

«Пельмени, — вздохнула Ольга. — Яичница даже с помидорами и пельмени, вот что предназначается мне, а настоящие люди остаются там, под огромной люстрой в красивом нарядном зале, едят котлеты по-киевски, салаты с нерусскими названиями, пьют вино из тонких бокалов, беседуют друг с другом о самых различных и всегда интересных вещах…»

Ей представилась их комната, куда они войдут примерно минут через сорок, поблекшие обои на стенах, тахта, покрытая клетчатым полушерстяным пледом, теперь во многих домах простой матрац на ножках стал именоваться тахтой, крохотный туалетный столик, Гришин письменный стол с настольной лампой под зеленым, казенного вида колпаком. Все это безнадежно убогое убранство на неполных восемнадцати метрах изрядно опостылевшей жилплощади.

И вдруг стало до того жаль себя, что она тихо заплакала.

Шла рядом с Гришей по темной, почти не освещенной фонарями улице, слезы катились по ее щекам, она не вытирала их, уткнувшись носом в воротник пальто, мгновенно ставший мокрым. А Гриша не замечал ничего, оживленно разглагольствовал о том, что Трентиньян самый лучший артист не только французского, но и мирового кино и ему очень подходит Анук Эме, просто как никто другой…

В ту ночь она долго не могла уснуть, мысленно перебирая вольные и невольные свои ошибки, задавая кому-то неведомому, невидимому извечный вопрос, звучавший, должно быть, миллионы раз, чуть ли не с первых дней образования вселенной: «За что? Почему я такая невезучая? Почему мне не везет?»

А под утро, после бессонной ночи, машинально прислушиваясь к нежному, какому-то удивительно деликатному всхрапыванию Гриши, он умел похрапывать словно бы играючи, она решила: «Сегодня же позвоню ему. А что скажу? Что-нибудь придумаю».

И в самом деле, придумала. Позвонила в обеденный перерыв. Когда все ринулись в буфет, в столовую и комната опустела, можно было беспрепятственно поговорить по телефону.

— Это из «Вечерней Москвы» Ольга, — произнесла деловито. Он узнал ее сразу.

— Привет, как поживаете?

Тон голоса вроде бы не злой и в то же время отчужденный.

Наверное, он из тех людей, которых каждый раз следует завоевывать. Особенно часты подобные типы среди мужчин. Ей встречались такие, кажется, хоть на хлеб его мажь, ласковый, предупредительный, а прошло какое-то время, и будто бы подменили — чужой, да и только!

У Ольги был совсем небольшой опыт в любовных делах, своему Грише она, можно сказать, почти не изменяла. Разве лишь как-то на юге вдруг почудилось: это то, что нужно, вот он, предмет мечтаний, подарок, а не мужчина. После оказалось, никакой не подарок, обыкновенный, рядовой трус, который к концу срока стал нескрываемо рваться домой, в лоно семьи. И тогда она поняла, это все так, пустяки, ерунда на постном масле, просто ненадолго опьянела от яркого солнца, от шума моря, стрекота цикад, горячего, ласкового песка…

Но тем горше было отрезвление, пришедшее на смену. Она даже ощутила некоторое раскаяние, когда на вокзале увидела Гришу, его доброе, обсыпанное веснушками лицо, озаренное радостной улыбкой, потому что наконец-то после долгого отсутствия узрел ее, наверное, сейчас признается, как истосковался по ней!

Так и было, он не уставал повторять, что считал дни, сколько оставалось до ее приезда…

— Я тоже считала, — слукавила Ольга. — Честное слово, тоже скучала по тебе… — И на некоторое время сама поверила тому, что сказала.

— Ну-тес, — произнес Всеволожский. — Слушаю вас. Как там наше интервью?

Напрасно он уверял, что не тщеславен, что всякого рода публикации его не интересуют. Ольга, умная от природы, поняла сразу, ему это вовсе не безразлично.

Она старалась придать своему голосу как можно больше сахара и меда:

— Тут такое дело, все было хорошо, но пришел новый зав. отделом, говорит, о вас следует писать сильнее, как бы точнее выразиться, больше обрисовать вашу недюжинную натуру, ваш талант, бесценные ваши заслуги на ниве отечественного литературоведения…

— Понятно, — сказал Всеволожский. — Что же будет с нами дальше, милая девушка?

Голос его потеплел.

— Надо будет кое-что добавить, подробнее обрисовать вашу общественную деятельность, показать вас всесторонне, высветить все грани вашей неповторимой личности…

Ольга вспомнила слова Нины, той самой, которая утверждала, что досконально изучила психологию мужчин, их мироощущение, их психологический статут: «Чем грубее лесть, тем она доходчивей, потому никогда не бойся перехвалить, они все одно все слопают, так и знай!» И уж на этот раз Всеволожский оценит по достоинству все то, что она высказала ему. И не ошиблась. Он понял то, что она хотела, чтобы он понял. И, когда он спросил: «Может быть, повторим давешний рейс, прошвырнемся куда-нибудь, хотя бы в тот же ЦДЛ?» Она ответила, не задумываясь, внутренне ликуя:

— Конечно, повторим!

Нет, он не хотел на ней жениться. Он вообще ни с кем не хотел связывать свою жизнь, с ужасом представляя себе, как некая женщина, пусть самая прекрасная в мире, будет ежечасно, ежеминутно рядом с ним везде и повсюду!

Белыми, холеными пальцами с тщательно отполированными ногтями он стыдливо прикрывал лицо, повторяя одно и то же:

— Нет, нет! Вы с ума сошли, клянусь всем святым! Да я же вам чуть ли не в отцы гожусь!

«Почему чуть ли? — мысленно возразила Ольга. — Самый настоящий папа, папулечка, папусик мой дорогой!» Но вслух она сказала:

— Я не могу без вас! Делайте со мной что хотите, не могу! Понимаете меня?

Они оставались на «вы», это была его особенность: с близкими женщинами всегда быть на «вы». Она бы охотно перешла на «ты», но спорить не стала. Пусть будет так, как он желает, маленькая ее уступка — залог крупных уступок в будущем с его стороны…

В конце концов она не выдержала, пригрозила:

— Я брошусь под поезд или под трамвай, мне все равно! Вот увидите, брошусь!

— Что? — переспросил он. — Что вы сказали? Повторите. Или я ослышался?

— Вы не ослышались, — сказала она. Снова повторила все то, что сказала. Глаза ее сузились, потемнели, скулы обострились, что-то не виданное раньше, что-то волчье вдруг обозначилось на ее лице. Он молча, ошеломленно вглядывался в нее, словно впервые увидел выступавший вперед подбородок, тяжелую челюсть — знак несгибаемой, сильной натуры, не умеющей сдаваться, всегда готовой дать отпор, нанести ответный удар. Пробормотал изумленно:

— Так вот вы какая…

На миг Ольга дрогнула. Как бы не перегнуть палку, с этими пожилыми молодящимися холостяками, избалованными беспечальной жизнью, следует соблюдать осторожность, иначе вдруг, неровен час, сломаются…

И она заговорила быстро, задыхаясь от волнения:

— Милый, поймите меня, я же всегда говорю то, что думаю, я не могу без вас, никак не могу…

Он, все еще ошеломленный, недоумевающий, молчал, опустив голову.

А она продолжала:

— Милый, подумайте сами, ведь я для вас на все готова, я буду ваша радость, ваша всегдашняя надежда, ваш оплот и опора…

«Артистка, — некогда говорил Гриша. — Никакая Ермолова тебе в подметки не годится…»

Он был прав, Ольге была присуща незаурядная артистичность, умение трансформироваться, становясь то лихой бой-бабой, то тишайшей паинькой-девочкой, то умудренной жизнью, снисходительной к чужим слабостям женщиной, то рубахой-парнем с широкой, открытой душой, то замкнутой, никому не доверяющей недотрогой…

Сейчас она была в одно и то же время и беззащитной малышкой и познавшей жизнь, страстно любящей, сражающейся за свое счастье женщиной…

— Я люблю вас, понимаете ли вы это? — Ольга почти кричала, не вытирая слез, щедро струившихся из ее глаз. — Люблю в самый первый раз, никогда никого еще я не любила, как вас! Вы открыли для меня целый мир переживаний, чувств, радостей, да чего там мир, вы открыли мне меня, такой, какой я стала теперь, именно такой, я впервые узнала себя, поняла, какая я есть на самом деле и только благодаря вам, больше никому, мой дорогой, мой любимый, больше никому!

В конечном счете, он не выдержал ее натиска, окончательно рухнул, согласился на все. Так была пробита брешь в прочно укрепленном форпосте.

Всеволожский, по натуре незлой, скорее равнодушно-доброжелательный, не любил утруждать себя сильными чувствами, как-то: любовь, ненависть, ревность, зависть. Сам о себе говорил: «Я, прежде всего, джентльмен, и этим все сказано!»

Он, конечно, не ожидал, что влюбится в Ольгу, словно мальчишка, словно в прорубь с головой. Волнуясь, предвкушая очередную с ней встречу, он вышагивал по кабинету, дожидаясь ее прихода, заслышав звонок, опрометью кидался открывать дверь, с размаха обнимал ее, прижимая к себе, бросая торопливые вопросы:

— Почему так долго? Где же ты была? Я же измучился без тебя…

Впервые он изменил своему правилу, стал называть Ольгу на «ты».

Каждый раз он настаивал:

— Скажи все как есть мужу и переходи ко мне навсегда…

— Хорошо, — покорно соглашалась Ольга, и хотя желание ее сбылось, но она все никак не могла решиться сказать об этом своему мужу. Вдруг стало жаль Гришу, как же он теперь без нее? Сумеет ли перенести все то, что ему предстоит?

Молча, виновато поглядывала на его веснушки, ловила взгляд рыжих глаз, знает ли, догадался ли? А если догадался, почему молчит?

А он ничего и не подозревал, ему и в голову не могло прийти, что Ольга решила оставить его. Разве он плохой муж? Или невнимательно к ней относится? Разве изменял ей когда-либо?

И все шло в их семье внешне как прежде, пока Ольга в конце концов не решилась и не выложила Грише все, что должна была сказать.

Поначалу он не поверил ей.

— Ладно, будет врать, — он даже засмеялся от души. — Еще чего придумала, артистка, или, может, какую-то роль играешь?

— Никакую роль я не играю, — сказала Ольга, опустив голову, чтобы он не заметил внезапных слез.

Но он увидел, испугался, быстро обнял Ольгу за плечи, притянул к себе.

— Да ты что, родненькая? Что с тобой?

Она не отвечала, отворачивалась от него, старательно пряча заплаканные глаза.

Может, будь Гриша понастойчивей, упрямей, просто сильнее характером, он бы сумел отвратить ее от Всеволожского. В сущности, и ребенку понятно, что Всеволожский много старше Ольги, никакая не пара ей…

Но Гриша отличался неподдельно мягким сердцем и недостаточно сильным характером.

— Только не плачь, не надо, — повторял Гриша все время. — Ну, не надо плакать, а то я сам заплачу.

Ольга окончательно разревелась, уткнувшись носом в Гришину грудь, а он молча гладил ее по голове, по плечу, по руке…

На следующий день Ольга перебралась к Всеволожскому, в его квартиру.

С самого начала она решила взять Всеволожского в руки. Перво-наперво — конец всем ресторанным застольям, «рейсам» в различные кафе и в творческие клубы, где ему доставалось платить абсолютно за всех, подчас и за вовсе каких-то незнакомых, вдруг прилипших к его компании. Теперь он солидный человек, семьянин, ему полагается упорядочить свой быт и конечно же обедать дома. Домашний обед — это центр семьи, связующая воедино нить, которую не следует обрывать.

Правда, почему-то не приходило в голову, что у них с Гришей никаких домашних обедов и в помине не было, кто пришел раньше с работы, тот и кинул на сковородку пару антрекотов, высыпал а кипящую в кастрюле воду суп из пакетика. Чаще всего это делал Гриша, даже теперь, расставшись с Гришей, Ольга не могла не признать: он был хозяйственней ее и такой заботливый, просто чудо…

Но к чему вспоминать и сравнивать? Все это уже в прошлом, осталось далеко позади, теперь следует упорядочить новую жизнь, вить новое гнездо.

Прежде всего она решила нанять домработницу. Всеволожского годами обслуживала Анастасия Саввишна, еще не старая, быстроглазая, очень умелая. Любая работа горела в ее руках — мигом сбегает на Тишинский рынок, купит все что требуется, сготовит то, что Всеволожский любит, приберется в комнатах и неслышно исчезнет. Но она почему-то не понравилась Ольге.

«Чересчур суетлива, — решила Ольга. — И потом, наверняка завидует мне, может, и сама метила на мое место…»

— Что ты, Олик, — очень удивился Всеволожский. — Христос с тобой, Анастасия Саввишна и глядеть-то в мою сторону никогда не глядела, и вообще она превосходно работает, я к ней, признаться, привык…

Но Ольга была неумолима.

— Привыкнешь к новой, немудреное дело…

Она написала с десяток объявлений, не поленилась, наклеила их на различных улицах. С утра начали раздаваться звонки:

— Вам требуется домашняя работница?

Они являлись одна за другой, старые, молодые, скромные, застенчивые, накрашенные, бойкие, говорливые, одним словом, разные…

Недолго думая, Ольга договаривалась с кем-то, работница, естественно, всегда аккуратно являлась утром, делала все то, что велела делать Ольга, потом почему-то возникал какой-нибудь конфликт, виновная изгонялась, на ее месте возникала новая.

Ольга ушла с работы, с удовольствием объявила бывшим своим сослуживцам:

— Я вышла замуж, муж требует моего постоянного присутствия дома.

Ее спросили, кто муж, она ждала этот вопрос, заранее подготовилась к нему, отвечала, скромно опустив глаза:

— Вадим Всеволожский, возможно, слыхали?

— Всеволожский?! — восклицали иные сотрудники. — Литературовед? Тот самый?

По-прежнему скромно, даже чуть застенчиво, Ольга кивала:

— Да, тот самый, никто иной.

Правда, библиотекарша Агния Львовна, сердитая старуха, любившая резать правду-матку, невзирая на лица, вдруг всплеснула сухонькими ладонями:

— Милочка моя, да он же вам, наверное, в отцы годится!

— Кто? Вадим?

Ольга презрительно скривила губы.

— Кто же еще? Постойте, — Агния Львовна наморщила лоб. — По-моему, Всеволожскому никак не меньше пятидесяти, ну, режьте меня, а уж за сорок восемь ручаюсь!

— Никто не собирается вас резать, — надменно ответила Ольга и немедленно отошла от всезнающей старухи. Черт знает, что такое, каждая букашка начинает вычислять, сколько лет тому или другому знаменитому человеку, который, надо думать, и не подозревает о существовании этой букашки!

Ольге нравилось руководить на кухне, все это было в новинку для нее, решительно непривычно и тем более заманчиво.

За столом она садилась напротив мужа, клала ему салфетку на колени, умильно заглядывала в глаза:

— Правда, в семейном обеде, когда вдвоем за столом, друг против друга, есть что-то романтическое?

Он хотел было ответить, что у него и раньше всегда был обед дома, Анастасия Саввишна хорошо готовила, изучив за многие годы его вкусы и привычки, правда, теперь за столом сидела его жена, Ольга, а раньше большей частью он обедал один или с прежней своей привязанностью, которую всегда звал на «вы» и только по имени-отчеству — Регина Робертовна.

К слову, Регина Робертовна удивилась, узнав о переменах, случившихся в его жизни, как-то встретившись с ним ненароком, когда он был один, спросила, чуть улыбнувшись:

— Скажите, Дима, это правда?

Он молча развел руками.

— В таком случае…

Она не договорила, он понял, она хотела сказать, само собой, теперь вряд ли им придется видеться друг с другом. Однако пришлось увидеться, и довольно скоро. Все дело заключалось в даче, которая находилась в живописном уголке Подмосковья, на берегу безвестной, но быстрой речушки.

Когда-то, тому уже лет семь или немного больше, Всеволожский купил дачу у вдовы одного драматурга. Дача была просторная, с различными террасами, балкончиками, с колоннами впереди и большим запущенным садом. Всеволожский редко приезжал сюда, признаваясь:

— Я человек не дачный…

Тишина, красота подмосковной природы, как ни странно, утомляли его, не принося желанного покоя душе, и спустя день, самое большее два после приезда на дачу, он начинал тосковать, рваться обратно в город, к шуму машин, к нескончаемому потоку прохожих на улицах.

Однажды Всеволожский почти неожиданно для себя предложил Регине Робертовне:

— Хотите, я подарю вам дачу?

— Дачу? — удивилась она. — Зачем мне дача?

— Мне она тоже ни к чему, я человек не дачный.

— Пожалуй, я тоже не очень дачное существо, — сказала она.

Впрочем, на следующий день, поговорив с мужем, она переменила свое решение. Муж сказал: «Что за вопрос! Это царский подарок, и пренебрегать им никак невозможно!»

Все вместе, втроем, они обсудили все это дело за ужином в «Арагви» мирно, по-дружески, муж Регины Робертовны сказал:

— Мы принимаем ваш дар, только хотелось бы кое-что там отремонтировать…

— Это можно, — барственно согласился Всеволожский, но собеседник перебил его:

— Простите, дорогой друг, ремонт будет за наш счет, вы и так сделали слишком много, а у меня как раз появились деньги, моему фильму дали первую категорию…

Всеволожскому не оставалось ничего другого, как согласиться со своим другом. На даче был произведен основательный ремонт, но по-прежнему она продолжала пустовать, иногда, нечасто, то Всеволожский с Региной Робертовной, то ее муж с друзьями на несколько часов приезжали туда и вновь отбывали в московскую суету.

Теперь Ольга решила поставить все точки над «и».

— Помнится, ты говорил мне, что у тебя есть дача?

— Была, — ответил Всеволожский.

— Что значит — была? Ты продал ее?

Всеволожский беззаботно махнул рукой.

— Продал, не продал, не все ли равно?

— Нет, не все равно, — отрезала Ольга. — Далеко не все равно.

Тогда он рассказал ей. Все как есть. Ольга возмутилась:

— Нет, это ты серьезно?

— Вполне серьезно, а что?

Несколько мгновений она не спускала с него глаз, потом произнесла укоризненно:

— А ведь ты дитя, большое, неразумное, несмышленое дитя.

Брови Всеволожского сошлись вместе.

— Чем же я неразумное и несмышленое дитя? Поясни, пожалуйста!

Она поняла, чуть-чуть не перегнула палку, надо бы поосторожнее, поаккуратнее.

— Дитя, — повторила, уже улыбаясь. — Бесхитростное, любимое мною больше всего на свете, талантливое, почти гениальное и беззащитное…

Обеими руками взяла его голову, прижала к себе.

— Но я буду защищать свое дитя. Поверь, не дам тебя в обиду!

Ольга знала, он должен днями уехать в командировку. Дождавшись его отъезда, она позвонила Регине Робертовне:

— Это говорит жена Вадима Витальевича.

— Слушаю вас, — сказала Регина Робертовна.

— Попрошу освободить дачу, — продолжала Ольга. — Даю неделю срока.

— Как освободить? — переспросила Регина Робертовна.

— А вот так, очень просто, как освобождают, вывозят вещи, убирают за собой и все такое прочее.

Регина Робертовна хотела сказать, что дача, по существу, ее, Вадим Витальевич подарил ей эту дачу, муж на свои деньги произвел там основательный ремонт, таким образом, дача принадлежит ей и мужу, но Ольга опередила, в один миг сообразив, о чем Регина Робертовна намерена говорить.

— Вы считаете, он подарил вам дачу? А это все оформлено официально, соответствующими документами или подарок произведен на словах?

— Мы — порядочные люди, — начала Регина Робертовна. — Знаем друг друга многие годы, какие между нами могут быть формальности? Разве мы с Вадимом Витальевичем не доверяем друг другу?

Ольга невольно засмеялась. Смех ее звучал вовсе не зло, скорее даже добродушно. И она произнесла те же самые слова, что давеча Всеволожскому:

— Да вы дитя, сущее дитя, и только!

— Кто? Я? — Регина Робертовна не верила своим ушам.

Короткие, насмешливые гудки в трубке телефона были ей ответом.

Вскоре адвокат, нанятый Ольгой, уведомил Регину Робертовну и ее мужа, маститого кинорежиссера, что им надлежит либо выплатить известную сумму за дачу, если они намерены приобрести эту дачу, либо немедленно освободить помещение, ибо хозяева желают ее продать.

Адвокат действовал согласно букве закона, все права были на его стороне.

И хотя муж Регины Робертовны призвал многих свидетелей, удостоверивших, что они своими глазами видели, сколько труда, физических и душевных сил, наконец денег потратил кинорежиссер на ремонт дачи, адвокат оставался непреклонным:

— Дача принадлежит не вам, хозяин ее Всеволожский. Что касается ремонта, то это была ваша добрая воля — ремонтировать дачу…

Таким образом, дача, хорошо отремонтированная, была начисто освобождена от посторонних и готова к продаже, что Ольга и постаралась совершить следующей весной.

Все это, как выражалась Ольга, предисловие с послесловием продолжалось в отсутствие Всеволожского.

В ту пору он был в командировке, в Южной Америке, в городе Мехико. Приехал оттуда загорелый, изрядно усталый, полный впечатлений.

Спустя несколько дней после приезда Всеволожского его поймала по телефону Регина Робертовна.

— У меня настоятельная просьба, надо встретиться и поговорить с вами.

В тот вечер, вернувшись домой, Всеволожский был задумчив, даже печален. То и дело потирал рукой лоб, поглядывал на Ольгу, как бы собираясь заговорить о чем-то или задать какой-то вопрос, но так и не заговорил, не спросил ни о чем. А она была необычайно ласковой, предупредительной и нежной, когда кто-то позвонил, пригласил их обоих пойти в ВТО поужинать, она сказала:

— Не хочу никуда идти. Что может быть лучше побыть дома вдвоем с тобой? Я так соскучилась по тебе…

И уже ночью, привычно засыпая на его плече, она услышала его тихие слова:

— Ах, Олик, зачем ты это сделала?

— Что я сделала? — сонным голосом спросила она.

— Ладно, спи, девочка, — теплая рука его погладила ее по голове. — Спи, детка моя…

И она уснула разом, словно провалилась куда-то, а он больше не спросил ее ни о чем.

* * *

Он так и не поинтересовался ни разу, пишет ли она. Должно, забыл, но она не забыла, ей и в самом деле хотелось сочинять и потом видеть свое имя напечатанным в книге.

Только о чем писать? Что является в настоящее время наиболее интересным, актуальным, злободневным?

Как-то она спросила его, он ответил, не задумываясь:

— Для меня лично нет выбора, самое интересное и злободневное — это книги писателей восемнадцатого века, как это ни звучит парадоксально!

— Но меня интересует только наш, двадцатый, век, — резонно возразила она.

И тут он вспомнил:

— Постой, ты мне как-то сказала, что пишешь, описываешь извечные чувства — любовь или ненависть или еще что-то в этом роде?

Она сделала вид, что обиделась. Правда, была от природы не из обидчивых, хотя и не забывала даже малейшей обиды.

— Не надо, Олик, дуться, — сказал он, — я меньше всего стремлюсь уколоть тебя. Давай договоримся, покажи мне то, что ты пишешь.

В тот же день она решила написать о своем детстве. Конечно, лучше всего накатать бы повесть, чтобы все читали и восхищались. Но как подступиться к большой вещи? Она же никогда ничего не писала, кроме сочинений в школе на свободную тему.

Оставалось одно: сочинить небольшой рассказ. О детстве. На большее покамест не хватит. Но что, в сущности, такого особенного было в ее детстве? Родилась в маленьком городке, в средней полосе России, отец рано умер, мать, учительница, воспитывала ее одна. Потом мать вызвал к себе ее единственный брат, недавно овдовевший. Мать поехала к нему, в Москву, во время летних каникул, взяла с собой Ольгу. Ольге сразу же понравилась Москва. Вот это город, вот где настоящая, бурная жизнь! Вот где можно найти свое счастье, не то что в той тьмутаракани, в которой ей приходится прозябать!

В конце концов все устроилось именно так, как Ольга желала. Дядя ее, долгие годы болевший астмой, сумел прописать сестру с племянницей к себе, и осенью Ольга и ее мать уже переехали к нему в маленькую, с подслеповатым окном комнату на Якиманке.

Впрочем, жили они все трое дружно, решительно не стесняли друг друга. Ольга поступила в школу, в восьмой класс, мать устроилась преподавателем математики в ту же школу. А вскоре они с матерью остались единственными владельцами московской обители: дядя умер от очередного приступа сердечной астмы.

«Что было наиболее примечательным, самым ярким в моей жизни? — подумала Ольга, — О чем следовало бы написать?»

Но, сколько ни старалась придумать, ничего путного не приходило в голову. Потом вспомнилось: однажды, в первый месяц приезда в Москву, она решила проехаться по всем станциям метро. Ушла тогда утром из дома, вернулась только к вечеру. Хорошо, что некому было отдавать отчет, никто не волновался за нее: мать уехала в свой город, забрать последние вещи и оформить переезд на новое местожительство, дядя в очередной раз был в больнице.

Ольга объездила в тот день решительно все станции, от Сокольников до Измайлова, от Автозаводской до Дворца Советов.

«Вот об этом и напишу», — решила Ольга.

Села за письменный стол Всеволожского, взяла его «паркер», раскрыла чистую, нелинованную тетрадь. Мыслей казалось много, но как связать воедино воспоминания, поток ассоциаций, все те картины, ставшие уже далеким прошлым?

Думала, думала, так ничего не сумела придумать. Закурила сигарету, приучилась курить недавно, решила написать первую фразу: «Мне очень нравилось ездить в метро». Поставила точку. Что дальше? Подумала еще немного, написала: «Самая красивая станция, как мне тогда казалось, была станция «Охотный ряд».

Потом стала писать быстро-быстро, едва поспевая за мыслью.

Когда Всеволожский вернулся домой, Ольга торжественно положила перед ним несколько исписанных тетрадных листов.

— Почитай, если можешь…

— Могу, конечно, — сказал он. — А это что?

— Прочтешь, узнаешь. А я тебе мешать не буду, уйду…

Он позвал ее минут через двадцать.

— Ну, что скажешь? — еще стоя в дверях, спросила она.

— Что скажу? Собственно, о чем ты хотела написать, Олик? — спросил он.

— Разве непонятно?

Он встал с кресла, подошел к ней, обнял.

— Не расстраивайся, Олик, не все же выходит с первого раза, не вышло теперь, выйдет потом…

Она сказала сухо:

— Не утешай меня, лучше давай помоги.

— С удовольствием, — отозвался он.

Взял свой «паркер», склонился над письменным столом. Она смотрела на его согнутые плечи, на большую, красивой лепки, голову, на руку, выводившую мелкие, округлые буквы.

«Вот бы мне так, — подумала с невольной завистью. — Почему я не могу быть такой же писучей?»

— Все, — сказал Всеволожский. Придвинул к себе портативную пишущую машинку, заложил два листа бумаги, копирку.

Пальцы его стремительно побежали по клавишам машинки.

— Где ты научился так быстро печатать? — спросила Ольга.

— В редакции «Труда», когда-то в молодости я был корреспондентом.

— Как же ты стал из корреспондента литературоведом?

— Постепенно, — он говорил, не отводя глаз от листа бумаги, заложенного в машинку. — Работал в редакции, одновременно учился в университете, потом поступил в аспирантуру, защитился, ушел в литературоведение, правда, иные называют литературоведение лженаукой, но я так не считаю.

— Почему ты занимаешься восемнадцатым веком, а не современностью?

— Это вышло случайно, как-то в библиотеке взял и прочитал «Необыкновенную историю» Гончарова.

— «Обыкновенную», — поправила его Ольга, — у Гончарова, еще со школьных времен помню, была «Обыкновенная история».

— Но есть и «Необыкновенная история», — сказал Всеволожский. — Только ее мало кто читал. Гончаров обвиняет Тургенева в том, что тот выпытал у него сюжет романа и подарил сюжет немецкому писателю Ауэрбаху, повесть эта странная, написана страстно, одержимо, с огромным душевным накалом…

«Как он много знает, — подумала Ольга. — Я, наверное, и четверти не знаю того, что он».

— Кто твои родители? — спросила она.

Он оторвался от машинки, глянул на нее туманными глазами, наверное, не сразу уяснил себе ее вопрос. А уяснив, усмехнулся:

— Хочешь, чтобы я заполнил анкету? Ладно, могу поделиться сведениями. Родился в Свердловске, почти полвека тому назад. Это ты уже знаешь. Женат не был, ты — моя первая и, надеюсь, последняя жена; в Свердловске до сих пор живет моя мама, ей семьдесят семь, но она превосходно выглядит, а под Челябинском, в Миассе, живет моя сестра, младше меня на два года, она — геолог, по полгода бывает в поле, в экспедициях. Это моя семья, что касается меня, то, полагаю, тебе обо мне все или почти все известно…

Глаза его, светлые, окруженные мелкими морщинами, улыбались.

— А теперь смотри, как я тебя выправил, садись и читай.

Казалось, все осталось так, как было, смысл вое тот же — рассказ о том, как кто-то ездил по Москве в метро, знакомился с различными станциями. Но вдруг рассказ этот словно бы заиграл, расцвел, стал выразительным, емким.

— Как это ты сумел так сделать? — не выдержала Ольга.

— Все очень просто, — ответил Всеволожский, — оставил смысл, отсек лишнее…

Потом сказал очень серьезно:

— Я еще раз все перепечатаю, а ты возьмешь перепечатанный экземпляр, и можно будет отнести в какую-нибудь газету. Может быть, в «Вечерку». Помнится, ты, кажется, уже имела с «Вечеркой» кое-какие связи?

Всеволожский хитро прищурился. Ольга немного смутилась.

— Это я наврала тогда.

— Зачем было врать? Разве не знаешь, что ложь вредна?

Было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— Ты мне так тогда понравился…

— Опять врешь, — усмехнулся он. — Уж чем уж я так понравился тебе?

— Да, понравился, — Ольга даже кулачком пристукнула по столу. — Очень понравился! А ты что, считаешь, что уже не можешь нравиться? Как же тогда твоя Тереза влюбилась в тебя?

— Не Тереза, а Регина, — поправил он. — И, пожалуйста, очень прошу, не касайся этой темы, хорошо? А теперь скажи: а где же твои рассказы и повести о чувствах человеческих, которые не увядают?

— Давай и этой темы тоже не касаться, — ответила Ольга. — Это все было несерьезно, все не то, только теперь я начну по-настоящему работать.

— Хочешь писать? — спросил Всеволожский.

— Да, — твердо ответила Ольга. — Это самое мое большое желание.

Позднее, когда с того памятного дня прошло много лет, Ольга не раз думала: «Как бы там ни было, а почти все мои желания сбывались, почти все а это уже немало…»

Она не лгала, не кривила душой, ей до смерти хотелось сочинять, печататься. Какое счастье видеть свое имя, свою фамилию напечатанными типографским способом, чтобы все могли читать то, что родилось в глубинах твоего мозга! Какое счастье быть журналистом, писателем, даже репортером, даже просто служить в какой-нибудь редакции!

Когда-то, еще учась в школе, она писала сочинение на вольную тему. Тему она придумала сама: «Мои желания».

«У меня много разнообразных желаний, хочу, чтобы они все исполнились», — написала она. Да, так оно и было в действительности.

Она мечтала об исполнении своих желаний. Всех, до единого, от самого незначительного до самого главного. Причем если желание осуществлялось, она мгновенно охладевала к нему. Бывало и так, что желание не исполнялось, и она вое равно охладевала к нему, потому что на смену пришло новое, самое в этот момент необходимое, самое важное…

Теперь ею владело желание самое страстное, самое-самое: быть писателем или журналистом. Только это, и ничто другое!

Как-то к ней пришла мать, уже не работающая в школе, поскольку тяжело болела. Была худая и изможденная, в чем только душа держится. Время от времени мать поглядывала на Ольгу, качала головой.

— Никак не пойму тебя, девочка. Такая молодая, и на́ тебе, ушла с работы. Как же так можно?

— Не забывай, что у меня муж, — ответила Ольга.

— Ну и что? — Мать пожала острыми плечами. — Ну и что с того? Женщина должна работать — это первое, самое главное правило жизни. Или воспитывать детей, это крайне важное дело, или работать, как же иначе? Ты молодая, здоровая, без каких-либо забот и сидишь дома, ничего не делаешь!

— А вот и неправда, — воскликнула Ольга. — Я готовлюсь к большой работе, самой для меня значительной…

Мать молча, изумленно глядела на нее, а Ольга, выждав паузу, чтобы то, что она скажет, звучало как можно более весомо, призналась:

— Хочу быть писателем…

Она полагала, мать удивится, начнет расспрашивать ее, как и почему ей пришло такое в голову, но мать только сказала:

— По-моему, для того чтобы стать писателем, надо прежде всего иметь литературный талант.

— Почему ты думаешь, что у меня его нет? — внешне спокойно, но внутренне закипая, спросила Ольга. Ох, уж эти старики! Никогда ничему не верят, во всем решительно сомневаются…

Позднее пришел Всеволожский, он бывал всегда утонченно-вежлив со своей тещей, поцеловал ей руку, чем немало смутил ее, не привычную к такому обращению, стал просить остаться еще немного, посидеть с ними, скоротать вечерок, но она не согласилась, на все его просьбы отвечала:

— Спасибо, не могу, надо идти…

Так ему и не удалось уговорить ее, а Ольга не проронила ни слова, желая в душе одного: чтобы мать ушла. Чувствовала, может случиться так, что она не выдержит, наговорит ей то, о чем потом будет жалеть.

* * *

Весной они собрались в Хосту, в Дом творчества художников. Ольга сшила себе два красивых летних платья, подруга Нина достала ей за бешеные деньги французский купальник и шапочку, прелесть, а не шапочка, резиновая, ярко-малинового цвета, вся в незабудках и в розочках; кроме того, Ольге удалось по случаю купить две пары модных босоножек. Раньше, когда была с Гришей, она старалась меньше думать о туалетах, понимая: то, чего так страстно хотелось, совершенно недоступно для нее, поэтому не к чему травмировать себя бесплодными желаниями.

Теперь многое, что раньше казалось недосягаемым, как бы само плыло в руки. Нередко к ним в дом являлись юркие личности, приносили в сумках и чемоданах всякого рода шмотки, безумно дорогие. Ольга, не торгуясь, покупала все, что видела — платья, туфли, лифчики, пояса-грации, шарфики, блузки, брюки, покупала сгоряча, после надевала то новое платье, то брюки или блузку, оказывалось: платье не годится, на два номера меньше, блузка уже одевана, и не раз, а брюки явно не ее размера.

Всеволожский, отнюдь не жадный, нередко спрашивал:

— Как так можно, Олик? Разве сразу не было видно, что ни платье, ни брюки тебе не годятся?

— Значит, не было видно, — сердилась Ольга.

Были уже взяты билеты на самолет до Адлера, как внезапно ночью принесли телеграмму: его сестра, находясь в горах, под Миассом, неудачно прыгнула и сломала позвоночник. Теперь лежит в гипсе в местной больнице. Врачи считают ее положение тяжелым, желателен его приезд.

Всеволожский со сна никак не мог понять, от кого телеграмма, что в ней написано, потом наконец понял, лицо его сразу осунулось, под глазами набрякли мешочки, он как-то неожиданно постарел.

«Ну и ну! — Ольга глядела на него, дивилась про себя, как же резко он изменился. — Вот уж, поистине, возраст дает себя знать!..»

— Олик, — сказал Всеволожский. — Поезжай одна, я не поеду.

— Почему? — спросила Ольга.

Он подал ей телеграмму. Ольга прочитала, отдала телеграмму Всеволожскому, сказала:

— Я тебе очень сочувствую, но ты же не доктор!

— Что-то я тебя не понимаю, — сказал Всеволожский и сел на край постели. — Что-то мне ничего непонятно.

— Что тут непонятного? Ты не хочешь ехать в Хосту?

— Не не хочу, а не могу. Я должен ехать в Миасс.

— Чем ты поможешь ей? — спросила Ольга. Глаза ее, ясные, как и не спала вовсе, недоуменно смотрели на него. Разумеется, он знал, что сам является изрядным эгоистом, больше всего на свете любит себя, и все же его поразила, не могла не поразить эта душевная глухота.

— Ну, знаешь, — пробормотал он, резко повернулся, ушел в другую комнату, плотно закрыв за собой дверь, а Ольга закуталась в одеяло и быстро заснула, спала крепко, без сновидений.

Они чуть было не поссорились в тот раз. Это была бы их первая ссора, однако Ольга решила не натягивать канат, обошла острые углы, даже собрала ему чемодан в дорогу — пару рубашек, бритвенный прибор, одеколон, свежий журнал, несколько банок апельсинового сока.

— Может быть, пригодится, — убеждала Ольга, укладывая банки. — Апельсиновый сок очень полезный…

«А она добрая, — пытался уговорить себя Всеволожский, поглядывая на ее сосредоточенно сдвинутые брови, на оголенные до локтя руки, деловито запиравшие чемодан — Просто есть известная, чисто бытовая небрежность, подчас присущая даже самым добрым и чутким, это пройдет с годами…»

Он прилетел в Челябинск и там, на аэродроме, взял такси, прямиком поехал в Миасс, в городскую больницу.

Его пустили, хотя время было неприемное, только-только окончился обход врачей.

День был пасмурный, не по-весеннему холодный, ветви деревьев в больничном парке, еще голые, покрытые каплями непросохшего с ночи дождя, дрожали от налетавшего ветра.

Сестра лежала возле окна, он не сразу узнал ее, вдруг почему-то показалась очень маленькой, очень худой, изможденное лицо с обтянутыми скулами, огромные неподвижные глаза.

— Вадим, неужто ты? — Она выпростала из-под одеяла руку, протянула ему. Он чуть было не заплакал, такой жалкой, почти невесомой была эта бледная, слабая рука.

— Ну как ты, Верочка? — спросил он, вглядываясь в ее лицо. — Как себя чувствуешь?

— Как? — переспросила она, через силу усмехнулась: — Будто сам не видишь?..

Закрыла глаза, ресницы легли на впалые щеки, на миг почудилось, она уже не живая, он даже испугался, хотел окликнуть ее, но она снова открыла глаза, глянула на него, попыталась улыбнуться, разгадав его мысли.

— Ничего, Вадим, еще оклемаюсь, не бойся…

Она опять закрыла глаза. Он молча, с нестерпимой болью вглядывался в лицо, ставшее почти неузнаваемым, сестра ему помнилась румяной, крепкой, и зимой и летом дочерна загорелой, от чего казалась неистребимо здоровой. Личная жизнь у нее не сложилась, так и и не случилось выйти замуж, но она вроде бы нисколько не сокрушалась из-за этого; у нее было много друзей — геологов, мужчин и женщин, таких же бессемейных, влюбленных в свои походы, в горы, в поиски каких-то неведомых сокровищ, спрятанных в горах…

Вошел врач, тихо кивнул Всеволожскому, пора было уходить, Вера вроде бы заснула, глаза плотно закрыты, грудь едва заметно поднимается.

В коридоре Всеволожский вопросительно взглянул на врача.

Врач был молодой, не старше двадцати пяти, наверное, не очень давно окончил институт.

— Пока положение тяжелое, — сказал он, вздохнув.

Юношеские крепкие щеки лечащего врача травматологии ярко розовели, и весь он лучился таким неизбывным здоровьем, что Всеволожский невольно подумал о том, как же, наверное, больные завидуют этому здоровяку, а может быть, даже недолюбливают, ведь больные люди не могут любить здоровых, это в порядке вещей…

— У нее серьезные нарушения, — молодой голос врача явно нарушал печальную тишину больничного коридора, казался чересчур жизнерадостным, излишне звонким, хотя врач говорил о вещах далеко не веселых. — Боюсь, что ходить она уже не сможет…

Вернувшись в гостиницу, Всеволожский долго не ложился спать, ходил по тесному номеру, заложив руки за спину, даже курить начал, хотя последнюю свою сигарету выкурил лет пятнадцать тому назад.

Как быть с мамой, если с Верой случится что-то плохое? Сумеет ли она перенести неожиданное это горе, ведь у мамы больное сердце…

Потом он вспомнил про Ольгу, интересно, поехала ли она в Хосту или решила остаться? Скорей всего, уехала, он же сам сказал, чтобы ехала без него. Была не была, он решил позвонить в Москву.

Вышел в коридор, взял у дежурной талончик, заказал Москву. Разговор дали быстро, был уже второй час ночи по московскому времени, редко кто звонил в эту пору в другие города. Номер не ответил.

Он так и ожидал, в конце концов, больна его сестра, которую Ольге не пришлось знать и видеть. Если так вдуматься, он же сам предложил ей уехать в Хосту, не ждать его. И все-таки, все-таки…

Рано утром ему позвонил молодой врач — Вера скончалась ночью.

«Если хотите знать, это наиболее оптимальный выход для нее, — звонкий молодой голос врача словно бы колол в самое ухо, Всеволожский даже слегка отодвинул от себя трубку. — Представьте себе, каково бы ей было, ведь ноги у нее были окончательно атрофированы, к тому же задет спинной мозг…»

— Вас понял, — прервал его Всеволожский.

Через два дня, когда все формальности были закончены и Вера навеки обрела покой на местном кладбище Миасса, Всеволожский вылетел к матери в Свердловск. Всю дорогу одна и та же мысль не давала ему покоя: «Как сказать маме? Как она переживет это горе?»

Он давно уже не жил вместе с матерью, примерно лет тридцать. Однако раз в два-три года непременно навещал ее, привозил ей множество ненужных припасов, сладости, копченую колбасу, икру, все то, что мать, неприхотливая и умеренная в еде, никогда не ела.

Когда-то мать была высокой, статной, на широких, развернутых плечах гордо посаженная, прекрасной формы голова, вокруг головы коса венцом, брови соболиные, глаза небольшие, но лучистые, в темных, густых ресницах. Все считали ее красивой, одна она не соглашалась:

— Ну, какая я красивая, вот мама у меня была красавица, я вовсе не в нее…

Всеволожский года два уже не был у матери, а увидев ее, вдруг испугался: как же она изменилась за это время, вдруг стала маленькой, а ведь всегда отличалась высоким ростом, лицо в бесконечных морщинах, глаза потускнели, сузились…

— Наконец-то, — мать обняла его. — А я соскучилась по тебе…

Он обнял мать, с болью ощутив под рукой ее плечи, до того худые, что казалось, обнял пустые рукава, прижал к себе ее голову, так они стояли некоторое время, само собой, отличные друг от друга, но в то же время чем-то неуловимо схожие.

Мать жила в небольшой однокомнатной квартире на окраине города, совершенно одна, хорошо, что в доме, на другом этаже, жили давние ее друзья, муж с женой, которые частенько заходили к ней, и благодаря им мать не чувствовала себя одинокой, заброшенной.

— Как же я соскучилась по тебе! — повторила мать.

Слегка наклонив голову, она вглядывалась в него, то ли любуясь, то ли стараясь углядеть в нем что-то не виданное ею раньше.

— Ты мне на днях снился, — сказала мать. — Будто идем мы с тобой где-то в поле, кругом цветы растут, как сейчас помню, розовая и белая кашка и колокольчики, я рву колокольчики, а ты говоришь: «Неужели не жалко? Цветам ведь тоже больно…»

Она засмеялась. Чуть-чуть порозовели худые щеки, сощурились глаза, вдруг словно бы помолодела на миг и стала удивительно схожа с Верой, хотя никогда они не походили друг на друга.

Как сказать? Как найти верные слова? Что следует сказать в первую очередь?

Обеими руками, как бы умываясь, мать провела по лицу, и этот жест, с болью отозвавшись в его душе, снова напомнил Веру, Вера тоже так часто делала, а потом улыбалась, как бы заново освежившись…

— Сейчас тебя кормить буду, наверное, с дороги голодный? — спросила мать.

— Да нет, не очень, — ответил Всеволожский, но мать ничего не сказала, стала быстро, с привычной сноровкой накрывать на стол.

Повернув голову к нему, спросила:

— Когда же ты женишься?

— Я женился, — ответил Всеволожский.

Мать вышла на кухню, принесла оттуда миску с малосольными огурчиками.

— Надеюсь, понравятся, сама солила…

Подошла к нему, провела рукой по его голове.

— Постарел ты немного, правда, совсем немного, но все же, хочешь не хочешь, а пора жениться, не то опоздаешь…

— Я женился, — громко произнес Всеволожский. — Я женат, у меня очень хорошая жена.

— Да, — сказала мать, погладив теплой ладонью его щеку. — Я понимаю, ты привык к вольной жизни, но когда-никогда надо бы обзавестить семьей, когда-никогда…

Добавила с какой-то невыразимой, может быть, от самой себя скрываемой болью:

— Так хотелось бы дожить до того дня, когда увижу тебя женатым. Так хотелось бы!

«Да она же оглохла, — внезапно пронзило Всеволожского. — Оглохла совершенно, только не хочет, наверно, признаваться».

И, как бы отвечая его мыслям, мать сказала с печальной улыбкой:

— А я, знаешь, хуже слышать стала, ты, думаю, заметил…

Еще бы не заметить! Он представил себе, как она переходит улицу и не слышит, как где-то, совсем рядом, ей сигналят машины, и, кто знает, как это все может обернуться? Ведь она ничего, решительно ничего не слышит!

Он вспомнил, в прошлом году Вера написала ему коротенькое письмо, она не любила длинные пространные письма, предпочитала писать редко, от случая к случаю.

«Заезжала к маме на праздники, — писала Вера. — Мама глохнет безнадежно, очень мне жаловалась, что уже не может слушать радио, а я сказала, лучше пусть глухота, чем, например, слепота…»

Сердце его сжалось. Вера… А ведь мама-ничего еще не знает.

«Может быть, промолчать? — подумалось ему. — Ничего не говорить, пусть ничего не знает… — Но тут же оспорил себя: — Так нельзя, мама должна знать все».

Сел за стол, вынул из чемодана блокнот, стал писать на листке, в блокноте.

— Пишешь? — спросила мать. — Какие-то мысли пришли в голову? Вот и отлично, пиши себе, а я покамест чайник поставлю.

«Дорогая мама, — писал Всеволожский. — Ты должна знать, что Веры больше нет…»

Отчетливо написанные слова одно за другим вырастали на бумаге. Всеволожский писал торопливо, стараясь сдержать слезы, заново переживая все то, что довелось пережить…

Потом встал из-за стола, обнял мать, усадил ее за стол, сам сел рядом.

— Отписался? — весело спросила мать. — Сейчас будем чай пить, как знала, испекла пирог с маком, твой любимый, в следующий раз, как соберешься приехать, дай знать, я непременно испеку пирог, понял?

— Мама, прочитай, — произнес Всеволожский матери в самое ухо. — Очень тебя прошу…

Взял лежавшие на столе очки матери, подал их ей, кивнул на исписанный лист бумаги. Мать вопросительно глянула на него, однако послушно надела очки.

— Что же это такое ты написал?

Всеволожский взял лист, поднес его близко, к самым ее глазам.

— Так и быть, — согласилась мать. Начала читать и вдруг вздрогнула, отдернув голову, как бы страшась читать дальше. Он обнял ее, почти силой заставил читать. И она опять продолжала читать, потом не выдержала, застонала, прижав обе руки к горлу, как бы стремясь удержать готовый вырваться крик.

— Плачь, — сказал Всеволожский. — Плачь, мама, дорогая моя, что же еще тебе Делать?

Он забыл о том, что она не слышит его, обо всем позабыл, повторяя одни и те же слова:

— Плачь, мама…

И не замечал собственных, вдруг разом хлынувших слез.

* * *

Кто-то однажды сказал про Ольгу: «У нее автономные глаза».

Может быть, так оно и было на самом деле, думалось порой Всеволожскому. Пятнадцать лет прожил с нею, год от года все сильнее любя ее, наверное потому, что, как он сам считал и все вокруг тоже так считали, он во многом сумел «переделать» ее по-своему, обратить в свою веру, помочь стать тем, кем она хотела стать и кем в конечном счете стала.

Она не была талантливой, это он осознал сразу; рассказы свои Ольга все же не решалась, кроме него, показывать кому-то. Нет, таланта не было ни на грош, но была целенаправленность, умение добиваться своего, огромная усидчивость и, конечно, пробивная способность.

Иногда он говорил шутливо:

— Твоя пробивная способность равна по силе среднему танку.

Она не обижалась. Отнюдь.

— Разве? — спрашивала и смеялась. Блестели белые крупные зубы, на левой щеке возникала ямочка. Но глаза не смеялись, смотрели испытующе строго, даже, как ему иногда казалось, сурово. И вправду, автономные, как бы живущие отдельно, своей, обособленной жизнью.

— Будь ты немного постарше, а я немного моложе, — говорил он иной раз.

— Что бы было? — спрашивала Ольга.

Он пожимал плечами.

— Наверное, было бы лучше. Ведь мы с тобой принадлежим к различным поколениям, у нас различная оптика.

— Оптика? — удивилась Ольга. — Какая еще оптика?

— У тебя все, что ты видишь и ощущаешь, находится в фокусе, — пояснял Всеволожский. — А у меня в достаточной мере размыто.

Ольга, недослушав его, смеялась.

— Ну и выдумщик же ты…

Как-то он сказал ей:

— Ты ведь войну не знаешь и знать не можешь, а я же хорошо знаю эту войну, я помню многое. Помню теплушки, которые мчались на восток, в теплушках много людей, видал, как мальчишки провожали вагоны глазами; все считали тогда, война очень скоро кончится, еще немного, и фашистам каюк, они побегут обратно к себе, а наши будут их преследовать и разгромят всех до единого, а мальчишки жалели только об одном, что поздно родились и им не удастся воевать с фашистами, обойдутся без них. Когда была гражданская война в Испании, я убежал из дома с одним своим другом, мы решили бежать в Испанию, воевать вместе с республиканцами…

— И что же? — спросила Ольга. — Успели добраться до Испании?

— На следующей станции, километров через двенадцать, нас поймали и препроводили домой. Помню, мама с Верой стоят возле дома и встречают меня, а я головы поднять не могу, до того и обидно и совестно…

Голос его дрогнул, он замолчал, оборвав себя внезапно. Сколько лет прошло, а все еще болит душа при одном лишь воспоминании о маме и Вере, которые любили его, наверное, больше всего на свете…

Если бы знать, куда мы уходим? И продолжается ли жизнь там, где-то за гранью нашего бытия? Или это все ерунда, выдумки досужих фантазеров, никчемные, пустые бредни?..

Однажды, расслабившись душой, он поверил Ольге свои мысли.

Ольга недоуменно выслушала его, сказала:

— Да ты что, Вадим? Что это с тобой?

Она никогда не унывала, всегда оставалась бодрой, деятельной, не ломалась при неудачах. Горькие размышления о смысле жизни остались далеко позади, в прошлой с Гришей Перчиком жизни.

Работала она довольно много, у нее появились знакомства в некоторых газетах и журналах, случалось, ездила от них в командировки.

Очерки Ольги в чем-то были «все на одно лицо»: сперва шло описание природы, потом описание того, как корреспондент добирался до города, до села, до заповедника, потом, как встретили корреспондента, как завязался разговор, какие проблемы обсуждались. И обычно все очерки заканчивались бравурным аккордом, либо один из героев заверял, что все будет сделано, все добьются невиданных и неслыханных успехов, либо опять шло описание природы, обычно символическое, про восход солнца, «заливающего своими все нарастающими лучами зеленые равнины, обещающие долгий, жаркий, благодатный день», либо корреспондент, уезжая домой, глядел в окно вагона, «а в это время мысли одна за другой бродили в его голове, и постепенно, слово за словом, начинал складываться план очерка, в котором найдет свое отражение все то, что довелось видеть и слышать, все реалии нашей сегодняшней, бурной, богатой событиями жизни…»

Всеволожский помогал ей чем мог — советом, безотказной способностью всегда выслушать, когда она просит, правкой, а это было непросто. Ольгины очерки требовали тщательной правки. И потом, главное, он знакомил ее с теми, кто был ей нужен.

Закадычная подруга Нина, с которой Ольга рассорилась, предпочитала выкладывать в лицо все то, что думала, говорила про Ольгу: «У нее все рассчитано и расставлено по полочкам, вся как есть жизнь. Все идет по плану, так, как задумано, ни шага в сторону».

Так оно и было в действительности. Ольга ставила перед собой задачи, и по мере того как они выполнялись, возникали новые, их она так же старалась одолеть.

А теперь была задача — издать книгу очерков, а потом подать в Союз журналистов, в конечном счете разве она хуже других очеркистов, которых полным-полно там.

Для этого следовало провести предварительную подготовку, и первый, кто должен был помочь ей, это, конечно, Вадим Всеволожский.

В последнее время он себя неважно чувствовал, разыгралась старая язва, кроме того, порой мучила гипертония, он не любил лечиться, не признавал санаториев, домов отдыха. Ольга пыталась уговорить его пойти к известному профессору, специалисту по язвенной болезни, он отказался.

— Лучше пойдем с тобой в ЦДЛ, отметим выход моей книги.

Недавно у него вышла книга о Гаврииле Романовиче Державине.

— Ты хочешь, чтобы мы были только вдвоем? — спросила Ольга.

— А как бы тебе хотелось? — спросил он.

Оба знали, он любит ее сильнее, чем она его. Это было неоспоримо, он старше, она — его последняя любовь. Недаром он часто повторял стихи Тютчева: «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…»

«Он, оказалось, сентиментален, даже слезлив», — думала о нем порой Ольга, думала холодно, жестко, словно о ком-то постороннем. Хотя была по-своему привязана к нему, даже не мыслила себе жизни без него, с ним прошло немало лет, отлетела первая золотистая пыльца молодости, он во многом помог ей, в сущности, характер ее, привычки, наклонности — все это было сформировано им.

Он привык уступать ей во всем, но когда она предложила устроить банкет в честь выхода новой книги, он заупрямился. Почему-то не признавал никаких банкетов, в этом ему чудилось что-то нахально-навязчивое. Однако Ольга настояла на своем. Она не была чересчур щедрой, скорее, в достаточной мере прижимистой, но банкет ей просто необходим.

Банкет был устроен в Центральном Доме литераторов, в уютной гостиной, с мягкими вдоль стен диванами и нарядным, вечно бездействующим камином.

Гостей Ольга выбирала сама, Всеволожский, как всегда, не перечил ей, пусть будет по ее, во всяком случае, он был уверен, она не подведет. Он не ошибся. Все, решительно все оказалось на высшем уровне. И гости не подкачали, были, как выражалась Ольга, один к одному, интересные, занимательные, умные и, главное, престижные.

Это слово особенно часто звучало в Ольгиных устах.

— Это — человек престижный, — говорила она и словно гвоздь вколачивала, не выдернуть, сколько бы ни стараться. — Да, я уверена. А вот этот — совсем не престижный.

И все. И уже не переспорить ее.

За столом она сидела рядом с директором издательства, куда уже отдала первый сборник своих очерков. Директор был обманчиво-добродушного вида, как это присуще подчас иным толстякам, забавный губошлеп и весельчак, но ловкач, каких мало. О нем говорили: «Пальца в рот не клади, держи с ним ухо востро». И это была чистейшей воды правда. Личина добродушия иногда соскальзывала с него, обнажая подлинную его сущность холодного, циничного, знающего всему цену дельца.

Но и к нему Ольга нашла соответствующий подход. Недаром Всеволожский шутливо говорил иной раз, что у нее внутри установлен некий радар и она умеет настроить этот радар на того, кто ей в данный момент нужен, и почти никогда не бывает осечки.

У Ольги было правило, которому старалась не изменять: твердо знать имя-отчество своего собеседника, никогда не путать, не перевирать, люди этого не любят. И второе: по возможности, понять, что представляет собой тот, кто тебе нужен, в чем его отличительная особенность, что ему нравится, против чего протестует…

Внешнее добродушие директора не обмануло ее, она сразу поняла, что это твердый орешек. Каждому охота опубликовать свои произведения, каждый льстит ему, заглядывает в глаза, старается угодить чем-нибудь.

«А я буду другой», — решила Ольга. И была с ним холодно-любезна, но не более того. Он не выдержал, спросил:

— Мне кажется, вы чем-то удручены, Ольга Петровна?

— Я? — Ольга даже головой тряхнула, как бы стремясь отрешиться от своих мыслей. — Да что вы, Олег Алексеевич, вам показалось.

— Нет, не показалось, — настаивал он, и Ольга сдалась.

— Я думала о том, что есть люди, у которых что на душе, то и в голове, то есть что думают, то и говорят, не правда ли?

Глаза ее смотрели на него ясным, прямым, ничего в себе не таящим взглядом. Нетрудно было догадаться, что себя она причисляет именно к таким людям.

— Правда, — сказал он. — Самая, что ни на есть!

— А бывают приспособленцы, льстецы, лгунишки, которым невозможно верить, у них что ни слово, одна брехня, и такие вот люди среди нас, они словно микробы распространяются неведомо как и до того осязаемо…

Ольга говорила страстно, убежденно. Наверное, Олегу Алексеевичу было невдомек, что ей известно недавнее его выступление на общем издательском собрании. Ольга узнала случайно, как горячо ратовал Олег Алексеевич на собрании за искренность и полную правду, а сам-то, сам известнейший хитрюга и проныра, пробы ставить негде.

— Слушайте, — воскликнул Олег Алексеевич. — Да вы же умница, даю слово! — От полноты чувств он даже руку ей поцеловал, забыв о котлете по-киевски, зябко стывшей на его тарелке. — Да я же сам об этом же частенько думаю…

Печальная улыбка скривила Ольгины губы:

— Вы думаете, я думаю, а дальше что? А воз и ныне там, и все равно, этих самых лжецов, подхалимов, двурушников, льстецов куда больше, чем нас, честных и порядочных…

— Еще как больше, — горячо подхватил он. — Их тьмы и тьмы!

Облегчив таким образом душу, Олег Алексеевич принялся за свою котлету, а Ольга обернулась к соседу с другой стороны. То был старый московский журналист, некогда, в ранней юности, работавший в «Русском богатстве», помнивший Власа Дорошевича, Амфитеатрова, даже несколько раз ему посчастливилось узреть самого Владимира Галактионовича Короленко. С этим, казалось, много проще, старик был мягкосердечен. И она чувствовала, питал к ней неподдельное расположение.

— Умоляю вас, — шептала Ольга в его большое, заросшее странным, почти младенческим пушком ухо. — На вас вся надежда, понимаете, у вас на рецензии мой сборник, самый мой первый…

— И вы еще спрашиваете, — с упреком промолвил он. — О чем вы заботитесь, дорогая моя?

Банкет проходил как, наверно, все банкеты на земле. Было шумно, тосты сменяли друг друга. Собравшиеся хвалили Всеволожского, его талант, его верность восемнадцатому веку, его принципиальность и общеизвестную доброту. Само собой, каждый, восхвалявший виновника торжества, обращался и к Ольге, призывая всех любоваться прелестной женой нашего дорогого, которому неслыханно повезло в личной жизни…

Всеволожский неловко улыбался, не выносил, когда хвалят в лицо, пожимал чьи-то руки, чокался с протянутыми бокалами и, пробормотав несколько слов, садился. Он был явно не в форме, недаром так не хотелось устраивать банкет.

Зато Ольга чувствовала себя как рыба в воде. Бесконечно улыбалась, отвечала на комплименты, обращенные к ней, причем отвечала обдуманно и умно, не придерешься, потом и сама произнесла речь, посвященную Всеволожскому, говорила о его таланте, о его человеческой чуткости, о внутреннем такте, о том, как она многим в своей жизни обязана только лишь ему одному…

Все были растроганы. Всеволожский, сентиментальная душа, не скрывая, вытирал глаза, многие поздравляли его:

— Что у вас за жена, какое же это счастье!

И все было хорошо, прекрасно, лучше, кажется, и быть не может…

А ночью ему стало плохо. Вдруг проснулся от страшной боли в сердце, оно болело так сильно, что, казалось, еще немного, и разорвется, не выдержит боли.

Он застонал, тихо, но Ольга услышала.

— Что? Что такое?

Мигом вскочила с постели. Немедленно вызвала «скорую», сама села возле его постели, взяла его руку в свои ладони.

— Все будет хорошо, — говорила. — Не беспокойся…

— А я не беспокоюсь, — слабо, едва слышно ответил он. Попытался улыбнуться и не смог.

«Скорая» приехала довольно быстро, врач сразу определил — в больницу, как можно скорее.

— Что вы подозреваете? — спросила Ольга.

— Не подозреваю, а почти уверен, — ответил врач.

Она спросила:

— По-вашему, это инфаркт?

Он сказал:

— Скорей всего.

В больницу Ольга поехала вместе с Всеволожским. К счастью, больница оказалась не очень далеко от дома, на Красной Пресне. Всеволожского положили покамест в коридоре, на каталке. Ольга стояла все время рядом, не спускала с него глаз. Потом потерлась щекой о его щеку.

— Я буду с тобой, не уйду никуда…

Была уже ночь, в коридоре тускло горела хилая больничная лампочка, бесшумно сновали сестры в белых, туго подпоясанных халатах, переговариваясь не по-ночному трезвыми голосами.

Ольга остановила одну сестру, лихо пробегавшую мимо:

— Врач скоро придет?

Сестра повернула к ней пухленькую, почти детскую мордашку.

— Все ушли, кроме дежурного врача, — проговорила, убегая. — Только его здесь нет…

— Где же он? — крикнула вслед Ольга, но так и не дождалась ответа. Снова подошла к Всеволожскому.

— Ты не беспокойся, сейчас я врача раздобуду, хоть из-под земли, а раздобуду, приволоку сюда…

Должно быть, она разыскала бы врача, но в эту минуту он сам появился в коридоре, худощавый, уже немолодой, озабоченный и, как, наверное, все врачи на свете, дежурящие ночью, с безмерно усталыми, как бы загнанными глазами.

Ольга бросилась к нему:

— Доктор, умоляю, помогите…

Схватила за рукав халата, подвела к Всеволожскому.

— Это мой муж, знаменитый литературовед, его знают во всем мире, и вот, поглядите, не могут даже положить в палату, положили в коридоре. Да что же это такое? Как можно так?

Растрепанная, не успела причесаться, разгневанная, уже не в силах сдержать себя, она казалась старше своих лет. Глаза ее метали грозные молнии, тяжелый подбородок словно бы стал еще тяжелее и весомее.

— Сейчас, — вдруг смиренно проговорил врач. — Одну минуту.

Не прошло и десяти минут, как Всеволожского перевели в палату на четверых. Врач сам выслушал его, сделал укол, чтобы он заснул, сказал Ольге:

— Не волнуйтесь, надеюсь, справимся…

Ольга поправила подушку, подоткнула тощее больничное одеяло, спросила Всеволожского:

— Ну, как тебе сейчас?

— Значительно лучше, — ответил он. — Не беспокойся.

— Уверяю тебя, поправишься, — сказала Ольга. — Все будет хорошо.

— Не сомневаюсь, — ответил он. — Иди, Олик, домой, уже поздно.

— Скорее рано, — возразила Ольга, глянула на часы. — Десять минут третьего.

— Я буду беспокоиться, — сказал он. — Как ты доберешься? Сейчас темно, одна на улице…

— Не тревожься за меня, не пропаду, — сказала Ольга.

Он пристально посмотрел на нее. Самая дорогая, самая близкая женщина, уже не очень молодая, прошла, сгинула свежесть молодости, вон и морщинки под глазами, и рот впал, и овал уже не тот, едва заметные наметились брыли, которые в недалеком будущем грозят стать еще больше, и станет тогда овал лица, что называется, обвалом лица, и подбородок кажется тяжелее, сильнее выступает вперед, и все равно дороже, ближе, любимее нет никого.

— Дай мне твою руку, — попросил он, прижал к губам теплые, сильные пальцы. — Ты кого хочешь можешь уговорить и заставить делать то, что тебе угодно.

— Могу, — спокойно согласилась она.

* * *

Спустя полгода после выхода книги, первой ее книги очерков, Ольгу приняли в Союз журналистов. В скором времени она сама вызвалась вести общественную работу в Союзе, а почему бы и нет? Ей поручили организовывать концерты и различные тематические вечера. Работа нравилась Ольге, это было по ней, кроме того, временем она сейчас располагала, Всеволожский окончательно поправился. Со дня его инфаркта прошло уже около полутора лет, он подлечился в санатории и вполне прилично себя чувствовал.

Ольга умела не только завязывать нужные связи, но и сохранять видимость доброго приятельства с мужчинами. С директором издательства, выпустившего ее книгу, у Ольги сложились дружеские, непринужденные отношения, порой при встрече Олег Алексеевич, задержав ее руку в своей, вкрадчиво спрашивал:

— Когда же будем, дражайшая моя, издавать следующую книгу?

— Скоро, скоро, — бросала Ольга. — Работа уже кипит вовсю.

С ним можно было не церемониться, он был уже отработанный материал, так же, как и редактор ее книги, который, по слухам, собирался уходить из издательства, как и старик-рецензент, написавший не рецензию, а восторженный панегирик на ее рукопись.

Со всеми была мила, приветлива, но и только, постепенно, по мере того как они становились не нужны ей, она списывала их со счетов, на очереди было совсем другое: Готовцев, популярный, широко известный обозреватель.

Она познакомилась с ним еще тогда, когда Всеволожский был на реабилитации после больницы, в доме отдыха в Успенском. Однажды, гуляя с Всеволожским в тамошнем парке, Ольга увидела высокого плотного мужчину, который бережно вел под руку женщину в красивом, апельсинового цвета, пушистом халате.

— А вот Готовцев, — сказал Всеволожский, — тут у него жена поправляется после операции камней в желчном пузыре.

Они подошли ближе.

— Познакомьтесь, Валерий, — сказал Всеволожский. — Это моя жена.

— Очень рад, — сказал Готовцев без улыбки. — А это моя жена.

Несколько шагов все четверо прошли вместе по дорожке, которая вела к центральному входу.

Ольга успела хорошо рассмотреть обоих, и мужа и жену Готовцевых.

Всеволожский спросил после, какое на нее впечатление произвел Готовцев, Ольга ответила:

— Не победитель сердец, но человек, видно, примечательный.

— Примечательный и очень знающий, — согласился Всеволожский. — К тому же талантливый, на мой взгляд, хорошо пишет и интересно выступает.

Готовцев время от времени выступал по телевизору, Ольга не раз слушала его и думала: наверное, его узнают на улице, потому что у него характерная внешность.

Он был высокий, темноволосый, крупное тяжелое лицо словно бы несколько набрякло, неопределенного цвета глаза прятались за очками в толстой оправе. Хмурый, медлительный, немного неповоротливый, он выглядел старше своих сорока шести лет, в густых, коротко стриженных волосах серебрились седые нити, наверное, через года два, не больше, ему суждено было окончательно поседеть.

Его жена, наверное, немного моложе его, должно, в молодости была очень красивой, и теперь, несмотря на болезненную бледность, казалась миловидной; бархатистые щеки, слегка подкрашенные ресницы оттеняют карие с голубыми белками глаза.

— Сейчас у меня уже все позади, — оживленно рассказывала Ада, жена Готовцева. — Но что было, что было! — Прижала к щекам ладони, покачала головой. — Операция продолжалась полтора часа, можете себе представить?

— Ладно, Ада, не переживай так бурно, — пробасил Готовцев, у него был густой, медленный голос, четко произносивший слова. — Теперь уже все позади.

Ольга поймала его взгляд, сквозь очки он смотрел на жену, улыбаясь.

«А он ее любит, — поняла Ольга. Ей стало завидно, точнее, как-то не по себе. Черт побери, вот какого мужика сумела оторвать себе эта бабенка, в общем-то, кажется, вполне заурядная, ничем особенным не выделяющаяся».

Однако, само собой, мыслей своих Ольга не выдала, напротив, постаралась быть с этой самой Адой как можно любезнее и приветливей.

Мужчины пошли вперед, она с Адой отстала. Глядела сочувственно на Аду, слушала бесконечный рассказ о том, как однажды вечером у Ады начались боли, она, терпеливая, все ждала, что боли кончатся, принимала различные болеутоляющие лекарства, но ничего не проходило, боли становились все сильнее и непереносимей, и вот, в результате, «скорая помощь» отправила ее в больницу, где она попала в руки лучшего специалиста по желчному пузырю и печени профессору Зайцеву, и тот сказал ей: еще несколько часов, не больше, и уже было бы поздно…

Ольга качала головой, хмурилась, страдальчески расширяла глаза, временами произносила: «ай-ай-ай», «что вы говорите?» «какой ужас», Ада продолжала рассказывать дальше, упоенная собственным рассказом.

— Потом меня привезли сюда, уже на реабилитацию, и Валя каждый день приезжает ко мне, а я постепенно поправляюсь, знаете, это такое чудесное чувство, словно снова, впервые родилась…

Голос у Ады был нежный, мелодичный, если закрыть глаза, можно было принять его за детский.

Должно быть, Ада не была эгоцентриком, просто, подобно больным, перенесшим тяжелые заболевания и сумевшим избежать опасности, была говорлива, повторяя по нескольку раз все перипетии своей болезни, подробности послеоперационного периода.

«Кажется, у меня начнется от нее морская болезнь», — подумала Ольга, оставаясь по-прежнему любезной, внимательно слушающей и до того сочувствующей каждому слову, что дальше некуда…

Они поравнялись с мужчинами. Готовцев спросил жену:

— Тебе не холодно?

— Нет, ни капельки.

«Как он может жить с такой примитивной бабой? — удивилась Ольга. — Она же все время играет в девочку, не понимает, что ей это вовсе не идет!» Нежно улыбалась Аде:

— Вы точно так же говорите, как Рина Зеленая, честное слово, только у вас гораздо обаятельнее получается…

Готовцев сказал:

— Ей в ранней молодости прочили карьеру артистки. Не захотела.

— Потому что в тебя влюбилась, — Ада легко вздохнула, с улыбкой глядя на мужа. — Так влюбилась, что себя не помнила, я ведь его только увидела и сразу поняла: мой, только мой, ничей больше, а тут экзамены подходят в театральное училище, первый экзамен чуть ли не через неделю, а Валя говорит: «Решай, дорогая, еду в Бразилию, поедешь со мной?»

Она передохнула, вытянув вперед губы, как бы посылая мужу воздушный поцелуй.

— Ну, а мне что Бразилия, что Канарские острова, все без разницы, мне он был нужен, больше никто, и сцена тоже уже не нужна, я говорю: едем, Валя, куда хочешь, хоть в Бразилию, хоть на Чукотку, лишь бы вместе с тобой.

Готовцев глянул на часы.

— Уже поздно, ты разболталась, мать, пошли-ка обратно…

Когда Ольга приезжала к мужу, она почти каждый раз встречалась с Адой, иногда к ним присоединялся Готовцев, приезжавший на часок-другой навестить жену.

Ольге казалось, она поняла Аду: та вовсе не играет в девочку, не старается выглядеть наивной малюткой, просто такая, какая есть, вся как на ладони, может быть, не очень умная, балованная, но искренняя, живет за хорошим мужем, словно за каменной стеной. Ольга вспомнила: когда-то Гриша Перчик вычитал смешную поговорку в книге старинных поговорок и пословиц: «За хорошим мужем жена свинка-господинка».

Кстати, недавно повстречался ей на улице Гриша, давно они не виделись, он окончательно облысел, глаза заплыли, почти не видны на щекастом лице. Спросил Ольгу, как живет, она ответила: «Превосходно, у меня отличный муж». — «Рад за тебя, — сказал Гриша. — У меня тоже превосходная жена и двое детей. У тебя дети есть?» — «Нет», — ответила Ольга и помрачнела: она мечтала о ребенке, но, увы, Всеволожский не мог иметь детей, сказалась какая-то застарелая болезнь, во всяком случае, так он объяснил ей… «Жаль, — сказал Гриша. — Без детей жизнь неполная, а ты как считаешь?» — «Я считаю, мне пора, я тороплюсь», — ответила Ольга и быстро побежала в другую сторону, а он стоял, смотрел ей вслед. О чем он думал?

Как-то, приехав к Всеволожскому в Успенское, Ольга познакомилась с дочерью Готовцевых Светланой.

Светлана была высокая, плечистая, с размашистой походкой. Лицом удалась в отца, его глаза, темные, на взгляд жесткие волосы, черты лица несколько грубовато слеплены, большой, упрямый рот, густые брови, слегка нависшие над глазами веки.

Позднее, когда Светлана уехала, Ада спросила Ольгу:

— Как вам моя дочь?

— Очень мила, — неискренне отозвалась Ольга. Но Ада возразила ей:

— Милой никак ее не назовешь, скорее видной, вы не находите?

Но Ольга решила на всякий случай держаться своего определения:

— Она и видная и мила, бесспорно, уверяю вас!

Однако втайне не могла не согласиться с Адой: Светлана, разумеется, была не из красавиц, но некрасивой ее так же трудно было бы назвать. В ней зримо ощущался сильный характер, встречающийся довольно редко.

Почему-то она сразу же невзлюбила Ольгу, и сколько Ольга ни ластилась к ней, сколько ни обсыпала комплиментами, Светлана не реагировала ни на одно слово, оставаясь каменно-невозмутимой даже тогда, когда Ольга сравнила ее с Симоной Синьоре: «У вас, Светлана, так же широко расставлены глаза, как у Симоны Синьоре».

— Разве? — спросила Светлана. — Вот уж чего не замечала никогда.

— Да, да, я сразу же заметила, — горячо уверяла Ольга.

— Ну и пусть, — Светлана пожала широкими плечами. — Мне-то что?

«Неужто я не разгрызу тебя?» — Ольга нежно улыбалась Светлане самой своей обаятельной улыбкой, как бы идущей из глубины сердца.

Обычно Ольге удавалось покорить того, кого хотелось. Она была мастерица, самые неподатливые благодарно раскрывались перед нею. Но тут все шло совсем по-другому. Светлана упорно отворачивалась от нее, не помогли ни Симона Синьоре, ни знаменитая журналистка Татьяна Тэсс, в которой Ольга так же узрела какое-то не сразу кидавшееся в глаза, но неоспоримое сходство со Светланой, ни уверения Ольги, высказанные Аде в присутствии Светланы: «О, вы меня покорили! Я считаю наше с вами знакомство истинным подарком судьбы…»

Светлана оставалась несгибаемой.

— Ну и дрянь же эта девка, — пожаловалась как-то Ольга Всеволожскому. — Я таких еще никогда не встречала!

— Чем же она дрянь? — удивился Всеволожский. — По-моему, ты с нею не так уж часто общаешься, и потом — что может быть между вами общего?

— Дрянь, — категорично повторила Ольга. — Это я заметила с первого взгляда!

Всеволожский промолчал. Может быть, Ольга права? Ей виднее, возможно, она сумела увидеть то, чего он не заметил…

* * *

Светлана была разносторонне способной. В четыре года играла на фортепиано, подбирала по слуху те песни, которые слышала по радио, в восемь лет написала сказку про мальчика, который мог предугадать все, что с ним произойдет.

Став старше, Светлана решила стать доктором, лечить всех зверей, так и объявила маме: «Я буду доктором Айболитшей». Подбирала на улице птиц с переломанным крылом, брошенных собак, приблудных кошек и начинала насильно лечить всех: пичкала различными лекарствами — аспирином, пирамидоном, анальгином, причем пичкала только по собственному разумению, а вылечив, начинала пристраивать своих пациентов: вместе с тетей Пашей, которая жила у них в семье с незапамятных времен, отправлялась в лес, везла птиц в клетках и там выпускала их на волю, ездила опять-таки все с той же тетей Пашей на Птичий рынок и там стояла до изнеможения, стараясь продать собак или кошек в хорошие руки, старательно отыскивая покупателей непременно с добрым лицом.

Светлана любила маму, отца, тетю Пашу, своих подруг в школе, с которыми дружила. Но она была требовательна в дружбе. «Она у нас такая, — говорила о ней тетя Паша. — Всю себя подругам отдаст, зато и от них того же требует, а это не всякая так может…»

Светлана умела дружить по-настоящему, но никогда не прощала подруге, если видела, что та не платит ей искренней дружбой, потом просто переставала замечать ту, с которой еще недавно ходила в обнимку по школьному коридору, вместе проводила свободные часы и делилась всеми своими нехитрыми секретами.

Должно быть, потому многие не любили ее. Но зато были такие, которые могли бы отдать за нее все, что бы у них ни попросили. Такова была тетя Паша, Очень давно они жили вместе в одной коммуналке; когда родилась Светлана, тетя Паша, одинокая, никогда не бывшая замужем, сразу же стала помогать Аде, неумелой, беспомощной, не смыслившей ни в хозяйстве, ни в уходе за ребенком.

— Вот уж нелепая баба, — ворчала тетя Паша. — Я такой нелепой отроду не встречала…

И оттолкнув Аду от девочки, сама купала ее, пеленала, кормила, потом стирала пеленки и развешивала их на кухне, ходила гулять со Светланой, при этом говоря:

— А ты давай, неумеха, поспи в охотку, мы часа на два отбываем, тебе поспать бы неплохо…

И Ада послушно ложилась поспать, потому что ночью частенько из-за Светланы недосыпала.

Когда Готовцевы переехали в отдельную квартиру, они взяли с собой тетю Пашу, к тому времени тетя Паша, прядильщица «Трехгорки», решила уйти на пенсию и сдать на время свою комнату в коммуналке.

Тетя Паша была, пожалуй, главным человеком Светланиного детства. Она была с нею постоянно, мама с отцом часто уезжали, иной раз надолго, тетя Паша оставалась бессменно с девочкой. Иногда, в воскресенье, предлагала Светлане: «Давай поедем куда-нибудь за город…»

Кто из детей отказался бы от такого предложения, даже и в том случае, если погода дождливая и не все уроки на завтра сделаны?

Они ехали на Ярославский или Казанский вокзал, брали билет до Загорянки, до Валентиновки, Малаховки, Быкова, а выходили там, где им захочется, иногда даже значительно раньше. Просто глянули из окна вагона, увидели лес, который растянулся на многие километры, или поле, поросшее ромашкой, клевером, и выходили, чтобы побродить по лесным дорожкам, по полю.

Тетя Паша по-настоящему любила и понимала природу, идя рядышком, показывала: «Вот, погляди, это душица, ее люди сушат и потом в чай кладут, самая духовитая травка, а это мать-мачеха, хорошо помогает от ревматизма, а это конский щавель, это зверобой, тоже лечебное растение, его следует сушить для зимы, а это подорожник, кровь останавливает».

Вместе с тетей Пашей Светлана рвала и душицу, и мать-мачеху, и зверобой, приезжая домой, они сушила все травы на газетном листе, после тетя Паша связывала сухую траву в пучки и развешивала их по стенам. И в квартире всегда стоял сильный и теплый дух хорошо высушенной травы…

Тетя Паша показывала ей грибы, и съедобные и поганки, вместе с нею искала землянику под деревьями, где, казалось, не было ни одного кустика земляники, а когда однажды Светлана кинулась к толстому, в гроздьях ярких огненно-красных ягод кустарнику: «Смотри, тетя Паша, это что, бузина или еще какая-то ягода?», тетя Паша строго-настрого приказала:

— Никогда не бери в рот ни одной-единой ягоды, какую в лесу встретишь, потому как легко можешь отравиться…. — И, указав на прекрасные, спелые ягоды, добавила: — Это волчья отрава, поняла? Проглотишь ягодку — и разом ослепнешь…

Она научила ее различать по голосам и по оперенью птиц: зябликов, синичек, коростелей, трясогузок, однажды они увидели дятла, сидевшего на сосне и долбившего длинным клювом податливую кору.

— Вот так иной хмырь, — сказала тетя Паша, — долбит, точит человека, пока не доведет до крайности…

Она не скрывала от Светланы своих семейных забот. Светлана знала, тетя Паша, говоря так, имела в виду свою сестру, у которой был кошмарный зануда-муж.

Ада не раз говорила с сожалением:

— Нашей девочке будет трудно жить, потому что чересчур добрая…

— Да, — соглашался отец. — Доброта, как известно, вещь наказуемая…

Тетя Паша сказала:

— А как вы ее переделаете? Уж молчали бы лучше, сами какие злыдни нашлись!

Если Светлана брала книгу в библиотеке или кто-то давал ей почитать что-то интересное, она спрашивала первым делом, хороший ли конец, откровенно говоря:

— Боюсь плохих концов.

Она отнюдь не была сентиментальной, но в то же время не могла преодолеть сострадания ко всем тем, кому трудно и плохо. Как-то еще маленькой она впервые пришла с мамой в зоопарк, остановилась перед клеткой орла и вдруг залилась слезами.

— Что с тобой, Светик? — встревожилась мама. — Кто тебя обидел?

— Никто не обидел, — сквозь слезы ответила Светлана. — Ты только погляди, какие у него глаза…

Мама посмотрела, ничего не увидела, глаза как глаза, круглые и надменные, а Светлана все никак не могла успокоиться, ей казалось, орел ни на кого не смотрит только потому, что обижен, что сидит в клетке, что ему хочется взлететь в небо…

Однажды у нее пропал кот. Зимой она подобрала на улице замерзшего и чахлого котенка, к весне это был уже взрослый и, по чести говоря, на редкость непривлекательный кот, с одним глазом, второй был затянут кровавой пленкой, с узким и длинным, словно бы облизанным, хвостом.

Светланы не было дома, когда он пропал. Вот так вот, нежданно-негаданно исчез, словно сквозь землю провалился, мама говорила, скорей всего вышел в дверь вслед за почтальоном, принесшим заказное письмо.

Светлана искала его целый вечер, исступленно, до хрипоты звала, он не откликался. Тогда она написала объявление: «Пропал кот, серый, с большими ушами, с одним глазом. Нашедшего ждет вознаграждение» и номер телефона. Отец случайно увидел ее объявление на стене соседнего дома. Придя домой, спросил Светлану:

— Почему ты написала «кот с одним глазом», а не просто «одноглазый»?

— Что ты, папа, — ответила Светлана. — Зачем же его так обижать?

— Разве слово «одноглазый» обидное?

— Безусловно, — твердо сказала Светлана. — С одним глазом звучит как-то мягче.

Она училась уже в десятом классе, когда ее спрашивали, кем она будет, отвечала: «Биологом».

И все-таки не прошло и полугода, как она переменила свое решение. Причиной этому послужил один случай.

У покойной бабушки, Адиной мамы, была знакомая семья — Мазуркевичи.

Сам Игорь Сергеевич Мазуркевич — старый московский профессор, известный отоларинголог, лечил некогда и Куприна, и Бунина, и Шаляпина, и Собинова. Он занимал вместе с семьей отдельную квартиру в старинном деревянном особняке, в одном из переулков вблизи Зубовской площади. Когда Мазуркевич умер, многочисленные пациенты профессора провожали гроб с телом до Ваганьковского кладбища. Остались после него вдова и две дочери, как говорила некогда бабушка Светланы, трое неразумных детей.

Мать никогда не работала, а дочери, хрупкие, неприспособленные к жизни, походившие друг на друга, белокурые, длиннолицые, с одинаковыми бледно-голубыми глазами и тонкими слабыми руками, устроились преподавать в школу, одна немецкий язык, другая географию. Единственным богатством семьи была квартира.

И мать и сестры жили дружно, были привязаны друг к другу, мать поминутно вздыхала, повторяя одно и то же:

— От всего пережитого я вся в адреналине…

Сестры, Маргарита и Аделаида, которую в семье называли сокращенно Наля, настойчиво уговаривали мать:

— Мамочка, дорогая, не огорчайся, не расстраивай себя! Все будет в порядке, вот увидишь…

Но сами, потихоньку от матери, плакали навзрыд: жизнь не баловала сестер, личное счастье не складывалось, обеих ожидала неприглядная участь старых дев…

Однажды Наля, вернувшись вечером откуда-то домой, заявила неожиданно:

— Мама и Мара, я выхожу замуж…

Мать схватилась за голову и чуть было не упала в обморок, Мара успела вовремя накапать ей капли Зеленина в рюмочку.

— Я вся в адреналине, — пробормотала мать, осушив рюмочку с каплями, Мара спросила удивленно:

— Неужели, Наля? Кто же он?

— Мы познакомились с ним в трамвае, на прошлой неделе. Сегодня в семь он придет к нам…

Он пришел точно в назначенный час, ни минутой позднее, здоровый, краснолицый, с вьющимися пепельными волосами и широким смеющимся ртом. Сидел за столом, мать разливала чай из старинного самовара, сестры подвигали ему то мед, то домашние коржики, испеченные Марой, то варенье, которое Наля варила летом. Он пил чашку за чашкой, хрустел коржиками, слушал рассказы матери о том, какой, разумной и духовно насыщенной жизнью жили они тогда, когда был жив отец семейства, профессор Мазуркевич. Сестры рассказывали о своих учениках, о том, как много приходится задавать на дом и как же трудно современным детям учиться…

Слушая длинные рассказы, успевая в нужные моменты поддакивать, гость в то же самое время оглядывал гостиную, старинную, карельской березы мебель, обитую полосатым, уже потертым шелком, люстру начала девятнадцатого века, синего стекла с хрустальными подвесками, бронзовые старинные бра на стенах.

Перед тем как уйти, он побывал в двух других комнатах, также обставленных старинной мебелью.

— У вас прямо как в музее, — сказал гость.

Сестры одинаково покраснели, мать слегка улыбнулась. Наля сказала:

— Представьте, Вася, недавно у нас был мой ученик, превосходный, к слову, мальчик, поразительно способный к языкам, так он сказал то же самое…

— Представляю, — ответил Вася.

Примерно через месяц сыграли свадьбу.

Поначалу все шло хорошо. Вася оказался хозяйственным, все горело в его умелых, покрытых золотистым пушком руках: он починил все стулья, козетки и кресла, подклеил инкрустацию на буле маркетри семнадцатого века, смазал машинным маслом скрипящие, стонущие и разболтанные двери.

— Какой он умелый, — восторгалась мама. — На все руки мастер!

— Да, нам всем повезло, — соглашалась Мара.

Но вскоре ей пришлось отказаться от своих слов. Вася менялся буквально на глазах, частенько приходил домой выпивши, грубил, если его спрашивали, где он был, а когда Наля робко призналась, что не переносит запах алкоголя и потому просит его больше не пить, он сотворил из своих крепких пальцев довольно выразительную фигу, сказав при этом:

— Придется вынести, милка моя, ничего не поделаешь…

Он грубил не только жене, но и Маре, и матери, обозвав как-то маму «старой грымзой, которой давно уже пора на вечный покой…» Нале он сказал: «Из тебя хозяйка, как из меня музыка в оркестре…»

Нале оставалось только молча плакать, а когда Мара попыталась вступиться за сестру, он на первом же слове оборвал ее:

— Ты молчи, выдра истощенная, знай свое место…

Наля первая предложила ему разойтись по-хорошему, мирно. В ответ Вася бурно расхохотался:

— Что значит мирно? Хочешь, чтобы я ушел подобру-поздорову?

— Конечно, — ответила Наля. — Как же иначе, раз мы не можем больше продолжать жить вместе?

В ответ его пальцы снова сотворили привычную для них конструкцию, и, помедлив для важности, Вася изрек:

— Никуда я отсюда не денусь, это такая же моя площадь, как и твоя!

И через некоторое время подал в суд два заявления: одно на развод, другое на раздел жилплощади и выделении ему отдельного лицевого счета.

Обо всем этом сестры поведали Светлане, как-то вечером пришедшие к ней. Перебивая друг друга, они стали рассказывать о своем горе, не выдержали и разразились слезами…

— Вот сволочь, — сказала Светлана. — Где он работает?

— Где-то на Красной Пресне, в строительно-монтажном управлении…

На следующий день, после школы, Светлана отправилась на Красную Пресню искать строительно-монтажное управление. Она нашла его довольно быстро, но ей пришлось подождать минут сорок, пока не явился Вася Фитильков, прораб четвертого участка.

— Неужели вам не совестно? — сразу же спросила Светлана.

Вася, казалось, нисколько не удивился.

— Совестно? А почему это мне должно быть совестно?

— Будто не знаете, — ответила Светлана. — Вошли в чужую семью, прожили там немногим больше года, а теперь требуете себе площадь?

Светлана слегка задыхалась от волнения, никогда раньше не приходилось ей выговаривать взрослому.

— А что, я эту самую площадь дарить должен? — спросил Вася и вдруг, подойдя к ней поближе, вглядываясь в ее лицо маленькими, острыми глазами, добавил: — Ты кто такая? Откуда взялась? Что тебе за дело до нас всех?

— Я у вас на свадьбе была…

Вася громко рассмеялся.

— Удивила, ничего не скажешь! Мало, что ли, народу на свадьбе побывало!

— Мазуркевичи, они очень хорошие, порядочные и беззащитные, — сказала Светлана.

— Ну и что с того? — спросил Вася, он был абсолютно непробиваем.

— Так порядочные люди не поступают, как вы, — сказала Светлана, еще немного, и она залилась бы слезами, но сознавала, плакать не надо перед этим толстокожим бугаем, ни в коем случае нельзя показать ему свою слабость!

— А я непорядочный… — Вася снова рассмеялся, искренне, от всего сердца, даже, пожалуй, незлобиво. Белые, ровные зубы его показались Светлане в эту минуту хищными, словно у зверя, маленькие глаза слезились от смеха. Потом он разом оборвал смех, нахмурился, деловито произнес:

— А ну, иди отсюда, пока цела…

Светлана не трогалась с места.

— Слышала, что я сказал? Иди отсюда да побыстрей… — голос его звучал уже угрожающе.

— Какая же вы дрянь, — сказала Светлана. — Какая мерзкая дрянь!

— Кто бы я ни был, а площадь свою не уступлю, так и знай, и передай кому хочешь, не уступлю, поняла?

— Дрянь, — снова повторила Светлана. — Все равно вам никогда не будет хорошо на любой площади! Никогда!

Она повернулась, изо всех сил хлопнула дверью, не слыша тех слов, которые Вася послал ей вдогонку.

Разумеется, она ничем не помогла сестрам, но, как ни странно, слова Светланы оказались пророческими.

После размена площади Вася получил довольно хорошую комнату в районе Серпуховки, а сестры Мазуркевичи вместе с матерью — маленькую, зато отдельную квартиру в Измайлове. Вскоре какими-то путями до Нали дошли слухи о том, что случилось с Васей. Однажды он заснул пьяный у себя дома с сигаретой, загорелось одеяло, потом загорелась занавеска на окне; когда дым повалил из окна, соседи всполошились, вызвали пожарных. Пожар погасили, но Васю спасти не удалось.

Наля рассказала об этом Светлане, заливаясь слезами, ей все-таки было жаль Васю. А Светлана позднее одной только тете Паше призналась:

— Знаешь, мне даже страшно стало, оказалось, я могу предсказывать, я же ему сказала тогда: вам хорошо не будет на любой площади!

— Ну и сказала, и что с того? — казалось, тетя Паша нисколько не удивилась и не возмутилась. — Правильно сказала, так ему и надо!

— И я так считаю, — согласилась с нею Светлана.

Недаром говорят: бойтесь гнева добряка. Добрые люди, разозлившись, бывают поистине неиссякаемо злы…

Когда-то, когда Светлана училась в шестом классе, ее классная руководительница сказала:

— В Светлане остро развито чувство непосредственного сопереживания. Это — человек активного действия, не терпящий никакой несправедливости…

И вот теперь, окончив школу, Светлана удивила всех, кроме разве тети Паши, заявив, что хочет быть не биологом, не доктором, а только адвокатом. В то же лето Светлана поступила на юридический факультет МГУ. Ее сокурсники стремились работать кто в арбитраже, кто в прокуратуре, кто мечтал стать судьей. А Светлана решила быть адвокатом, защищать обиженных и несправедливо наказанных.

Первая ознакомительная практика проходила в суде, шел процесс, в котором главным обвиняемым был преступник, не раз участвовавший в вооруженных грабежах и нападениях на людей.

Вина его была, безусловно, доказана, да он и сам не отрицал своих преступлений, а Светлана поймала себя на том, что жалеет его. Смотрела на шишковатую голову, наголо стриженную, на торчащие уши и низко нависший над глазами лоб, на сильно выдвинутую нижнюю челюсть и чувствовала, что жалко его до слез. И в дальнейшем, когда ей случалось встречаться во время допросов или на суде с закоренелыми преступниками, она слушала их покаянные речи, каждый раз проникалась к ним непритворным сочувствием. Кажется, была бы ее воля, она их всех отпустила бы с миром на волю, если бы они дали ей честное слово, что с этой минуты исправятся…

И только к одному человеку она не испытывала жалость, к Васе, сгоревшему в новой, отвоеванной им комнате.

На втором курсе Светлана влюбилась, но она считала, что не может понравиться красивому Славику Алексеевскому, который уже во второй раз избирался секретарем факультетского бюро комсомола.

И вот ошиблась: Славик обратил на нее внимание, сам, первый сказал, что любит ее больше жизни.

Осенью они поженились. Мама сказала:

— Мы тоже поженились с папой осенью. Осенний брак, как уверяет тетя Паша, самый прочный.

Тетя Паша, оглядев Славика, одобрительно заметила:

— Красивый, черт, и цену, видать, себе знает…

Отец ничего не сказал, только спросил Светлану:

— Он тебе нравится?

— Я люблю его, — сказала Светлана.

Потом спросила:

— А тебе Славик нравится?

— Еще не успел в нем разобраться, — ответил отец, Светлана поверила ему, знала, отец не лукавит, как сказал, так оно и есть. Каждое его слово — правда.

Славик был уважаемым студентом на факультете. Прежде всего потому, что всегда всем старался сказать и даже сделать, если это возможно, что-то приятное.

Должно быть, он и вправду был не злой, во всяком случае, намеренно, ни с того ни с сего, на пустом месте никому никогда не причинил бы зла, но он так много говорил о собственной доброте, о том, когда и сколько кому-то что-то сделал, настолько страстно стремился быть для всех приятным, незаменимым, общим любимцем, что вряд ли кто-нибудь мог бы заподозрить его в равнодушии ко всем и ко всему, кроме собственной особы.

Тщательно скрываемое равнодушие захлестывало его с головой и, хотя он иначе не обращался ко всем, как «милый» и «дорогой друг», сладкие слова эти произносились почти машинально, работала одна только голова в поисках самого выгодного, необходимого для него, самого нужного в жизни варианта, а его сердце оставалось холодным.

Это был далеко не простой характер, и прошло немало времени, пока Светлана сумела раскусить и понять его.

Как ни странно, первой его раскусила Ада.

— А ты знаешь, — сказала она однажды Светлане с присущим ей непритворным простодушием. — Твой Славик совсем не такой, каким желает казаться.

— Неужели? — усомнилась Светлана.

Впрочем, Светлане самой иногда казалось, Славик вовсе не так непосредствен, каким он любил себя изображать. Но она старалась решительно гнать от себя подобные мысли: «Неправда, у Славика нет ни единой капли притворства…»

Но даже самой совершенной игре рано или поздно приходит конец.

Однажды из Калязина, Славик был родом калязинский, приехала его мать, нервная дама с измученным лицом бывшей красавицы. Она уже несколько раз приезжала навестить сына и пожить в Москве, в хорошей комфортабельной квартире, побродить по магазинам, посетить нашумевшие спектакли.

На этот раз она приехала с новостью: тяжело заболела школьная учительница Славика, надо ее устроить в московский институт гастроэнтерологии.

— Начинается!

Славик вздохнул, полузакрыв карие бархатные глаза.

— Что начинается? — спросила мать.

— Начинается, — повторил он. — О, эти провинциальные друзья и знакомые!

— Славик, опомнись, — мать прижала к щекам крохотные, морщинистые руки. — О чем ты говоришь? О ком? О Калерии Игнатьевне? О той самой Калерии Игнатьевне, которая вела тебя с первого класса?

— Знаю, знаю, — досадливо перебил Славик. — Вела, следила, учила, за ручку водила, все знакомо, все с начала до конца! О, как это все мне надоело! Как обрыдло, если бы ты знала, дорогая моя мамочка!

Это было так странно, так непохоже на Славика, что Светлане казалось, она ослышалась, не так что-то поняла, он совсем, совсем не то сказал, а ей что-то такое почудилось…

Он поймал ее недоуменный, почти испуганный взгляд, мгновенно опомнился, заулыбался, карие бархатные глаза налились теплым, греющим блеском. Вскочил, обнял мать, приподнял ее, закружился с нею по комнате.

— Мамулик мой дорогой, — напевал Славик, искоса поводя глазом в сторону Светланы. — Золотой мой.

Мать засмеялась, и Светлана не выдержала, тоже засмеялась. Мир был таким образом восстановлен.

К тому же Славику не пришлось возиться со своей старой учительницей: отец Светланы воспользовался некоторыми связями и устроил учительницу без особых хлопот в институт гастроэнтерологии.

Потом было лето, каникулы, предстояла поездка на курорт, Славик мечтал о Кавказе, походить по горам, покупаться досыта в Черном море, но сначала надо было отправиться со стройотрядом на Байкал. Славик первым ратовал за поездку всем курсом, но Светлане сказал:

— Мы с тобой как-нибудь отвертимся, беру это на себя…

— Не бери, — возразила Светлана. — Не надо!

— Почему не надо? — спросил Славик. — Тебе что, охота отдаться на съедение комарам на берегу голубого чудо-озера Байкала?

— Как все, так и я, — ответила Светлана и словно впервые увидела, как быстро погасли карие ласковые глаза, внезапно стали холодными, колючими.

Однако он быстренько сообразил, что Светлану не сдвинешь с места, как решила, так и будет. И он начал засыпать ее словами, которые уже не раз приходилось слышать:

— Солнышко! Как я устал, если бы ты знала! Все для всех, словно Фигаро, все и всегда для всех, о себе не думаю, даже о тебе, мой золотой, мой любименький, иногда забываю в этой ужасной круговерти…

Они отправились со стройотрядом на Байкал, а спустя полтора месяца поехали в Пицунду, отец Светланы достал им две путевки в пансионат, и они там провели двадцать четыре дня сплошной радости, безделья и бездумья…

Как-то они отправились на Ленинский проспект навестить своих сокурсников, которые жили в общежитии. Один из студентов, Сережа Карасиков, поразительно красивый, запросто пленявший всех и обладавший отличным басом, заявил во всеуслышание:

— А ты, Славик, грамотно устроился, лучше и не придумать!

Славик бледно улыбнулся.

— Чем же я, Сереженька, мой дорогой, грамотно устроился?

— А чем плохо? — пробасил Сережа. — Оторвал себе жену что надо, умницу, с квартирой, с обеспеченными родителями, небось теперь не думаешь, как дотянуть от стипендии до стипендии, как мы, грешные?

— Перестань, милый мой, — умильно произнес Славик. — У каждого имеются свои проблемы, у тебя одни трудности, у меня, поверь, другие. Разве не так, Светик, скажи хотя бы ты?

— Нет, не так, — спокойно ответила Светлана, — у тебя, как и у меня, трудностей куда как меньше, чем у ребят…

И вновь увидела: похолодели, стали почти ледяными только что излучавшие тепло и свет карие Славикины глаза…

Иногда он говорил ей:

— Какая ты у меня красивая…

— Неправда, — возражала Светлана. — И совсем некрасивая, я не в маму, а в папу, папа никогда не был красивый…

— Нет, ты красивая, — упрямо утверждал он.

Но она, нисколько не польщенная, говорила:

— Перестань, что я себя — в зеркало, что ли, не вижу?

Он любил жаловаться на все, на нехватку времени, на какие-то сложные, одолевавшие его проблемы, на плохую память, на внезапные хвори, обрушившиеся на него, позднее она поняла, он жаловался потому, что боялся чужой зависти. Как-то, в минуту откровенности, признался:

— У меня была бабушка, мудрейшая женщина, она всегда говорила: никогда не раздражай завистников, ведь все люди — завистники в той или иной мере, лучше прибедняться, чем хвастаться…

Когда он жаловался кому-то в институте: «До того устал, верчусь день-деньской, ребята, теперь даже бессонница появилась, боли в сердце стали мучить. С чего бы это?», — ей невольно вспоминались слова его бабушки, должно быть, принятые им на вооружение: лучше прибедняться, чем хвастаться…

Учился он спустя рукава. Не переставал досаждать жалобами педагогам, деканату, руководству факультетом:

— Общественная работа заедает, ни днем, ни ночью ни минуты отдыха!

Наверное, жалея его, снисходя к его занятости на ниве общественной деятельности, педагоги ставили ему приличные отметки и не придирались во время сессий.

— Я бы тебе советовала поменьше заниматься тем, чем не нужно, лучше подучи то, что следует, — не раз говорила Светлана, учившаяся, пожалуй, лучше всех на факультете.

Ей вспомнилось: однажды в их университетский клуб приехали артисты Москонцерта на праздничный вечер. Светлану выбрали ведущей. Она была все время рядом с артистами за кулисами, видела, как один из них ругался, негодовал, склочничал, но вот его выход, и он преображался, куда что девалось, нет в помине и тени недавнего раздражения, полная метаморфоза, сияющие глаза, ослепительная улыбка.

Вот таким, для нее становилось все яснее, был и Славик, фальшивый, деланный, привыкший постоянно лицедействовать и, в сущности, никем не распознанный…

А потом произошел один случай, вроде бы не очень значительный, но в конечном счете определивший конец их семейной жизни.

Сережа Карасиков отличался не только красотой, но и крайне непостоянным, любвеобильным сердцем. Пожалуй, трудно было отыскать на факультете девушку, которую Сережа хотя бы ненадолго не одарил своим вниманием. Но в последние полтора, что ли, года у него была крепкая любовь с Таней Евсеевой, хорошенькой, кудрявой, зеленоглазой толстушкой, без памяти влюбленной в него. Все ожидали, что они в конце концов поженятся, ведь Сережа вроде бы, кажется, остановил свой выбор на ней.

Но как-то Светлана и Славик увидели в кино Сережу совсем с другой девицей. Стильная, длинноногая, с длинными загадочными глазами, модно одетая, она казалась намного интереснее простушки Тани. После окончания сеанса Светлана сказала:

— Жаль Таню — видно, у него это что-то новое…

— Не что-то, а сама видела: кто-то, — резонно возразил Славик.

— Надо бы поговорить с Сережей, — предложила Светлана. — Если бы ты поговорил с ним?

— О чем? — спросил Славик. — О чем я должен говорить с ним?

— Обо всем, — отрезала Светлана. — О том, что Таня любит его, что, если он от нее отвернется, он убьет ее, в общем, сам знаешь, как следует говорить в подобных случаях…

— Я не буду вмешиваться, — сказал Славик.

Светлана удивилась:

— Почему? Почему ты не хочешь вмешаться, в конце концов, ты же наш комсомольский секретарь!

— Да, секретарь, но не нянька, не гувернантка, не папа с мамой, Сережа парень достаточно взрослый, у самого мозги есть, пусть сам решает свои дела…

— Я позову их к нам на дачу, — решила Светлана. — Пусть приедут, побудут у нас хотя бы день, побродим вместе, поболтаем, может быть, он разговорится, и мы сумеем как-то убедить его, и он поймет…

Она не договорила, Славик бесцеремонно прервал ее:

— Не говори ерунды! Побродим, погуляем, как будто бы можно исправить то, что уже безнадежно испорчено!

— А ты уверен, что все уже безнадежно испорчено?

— Я знаю Сережку, знаю его психологию, поверь, это — начало конца, и знаешь, что я тебе скажу?

Славик расширил свои бархатные глаза.

— Надо, напротив, стараться отдалиться от Тани, быть как можно дальше от нее, чтобы тогда, когда он от нее окончательно отвалится, ей не было бы так больно, потому что мы отвалились раньше, и, таким образом, второй удар ей будет уже не так трудно перенести…

Светлана взглянула на Славика. Такой же, как всегда, ласковый, умильно улыбающийся, нежный. И как это она раньше не сумела разглядеть за этой внешне пристойной вывеской грубый лик законченного эгоиста? Почему на нее обрушилась непозволительная слепота? Как же продолжать жить с ним дальше?..

Так думала Светлана, а Славик в это же самое время привычно ласково улыбался и тоже, наверное, думал о чем-то своем.

Они разошлись довольно легко, безболезненно. Правда, он поначалу не желал верить, что это конец, пытался уговаривать:

— Свет, девочка, да что ты, не решай сгоряча! После будешь жалеть, уверяю тебя…

Но Светлана стояла на своем. Славик переехал обратно в общежитие. В семье Светланы никто не обсуждал ее поступок, раз так решила, значит, так тому и быть.

Она, никому не признаваясь, еще долго страдала, не спала ночами, иной раз, вставая утром, решала: сегодня же пойти к нему, больше так нельзя, он был прав, она, конечно, жалеет о том, что сделала. И все же ни разу не подошла, не помирилась.

В те тяжелые для Светланы дни она познакомилась с женщиной, поразившей ее, женщина была уже немолода, должно быть, пятьдесят с хвостиком, лицо в морщинах, но одета броско и ярко: розовые брюки, малиновая кружевная безрукавка, светло-русые, безусловно крашеные волосы пышно взбиты и нарочно растрепаны, пальцы рук унизаны перстнями, на запястьях бренчат дутые, в огромных камнях серебряные браслеты.

Было это в электричке, Светлана ехала к тете Паше, постоянной своей утешительнице и наставнице. Тетя Паша уже переехала от них к вдовой сестре, жила вместе с нею в Волоколамске и лишь время от времени приезжала навещать Готовцевых, которых продолжала любить.

Соседка Светланы, ярко одетая, ярко намазанная, первая заговорила с нею, оказалась она циркачкой, известной в прошлом акробаткой, ныне преподававшей в цирковом училище.

— Воспитываю новые кадры циркачей, — сказала женщина. Она назвала себя: — Таисия Гарри. Неужели не слыхали никогда? Я гремела на весь свет!

— Никогда не слыхала, — ответила Светлана. — Я всего два раза в жизни была в цирке.

Светлане не хотелось признаваться, что с детства не выносит цирк, потому что жалеет зверей, вынужденных выполнять приказы человека.

Таисия Гарри высоко подняла подрисованные карандашом брови:

— Да что ты? Неужто не любишь цирк? А я горжусь, что я циркачка, из старинной цирковой династии, я ведь не только акробатка, я умею танцевать, ходить с шестом на проволоке, ездить на любой лошади, дрессировать собак и даже кошек, а это, имей в виду, девочка, самый трудный материал, кошки на редкость своенравны и тяжело поддаются дрессировке…

Циркачка, не скупясь, делилась с нею множеством всякого рода занимательных историй, которые случались в цирке. Больше всего Светлану поразил рассказ об одном известном дрессировщике.

— Это был замечательный мастер, — рассказывала циркачка. — По-моему, звери слушались не только его слова, но даже и взгляда, едва только он входил в клетку. Удивительный был человек, поверь, я таких никогда еще не встречала, а мне пришлось видеть многих дрессировщиков. Но как-то случилась с ним беда. Его жена влюбилась в какого-то мальчишку, наездника с бегов, и бросила мужа. Причем бросила она как-то удивительно подло, собрала все вещи, какие только могла взять с собой, и ушла, не написав ни строчки, не сказав ни одного слова на прощанье, а ведь прожили вместе немало лет, наверное, семнадцать. И знаешь, что получилось? Он был так поражен, так убит в самое сердце, что разом сник. У нас в цирке говорят обычно в подобных случаях: он потерял кураж.

— Что это значит? — спросила Светлана.

— Это значит потерять бодрость духа, стойкость, мужество, волю к победе, способность бороться, одним словом, он все потерял. И звери почуяли это, ведь звери очень умные, все понимают, они почувствовали, что дрессировщик потерял кураж, и разорвали его.

— Разорвали? — воскликнула Светлана.

— Да, на куски. Вдруг поняли: нет больше куража…

Светлана передернула плечами.

— Боже мой, какой ужас! Ведь они слушались его и любили?

— Слушались и, надо думать, любили, — согласилась Таисия Гарри.

— Это были львы?

— Нет, тигры и барсы. Они коварнее львов. Львы намного деликатнее.

Как ни была Светлана ошеломлена рассказом Таисии Гарри, однако слова о деликатности львов не могли не вызвать улыбку. Но Таисия с жаром продолжала:

— Уверяю тебя, девочка, львы деликатней и чистосердечней! Мой дед дрессировал и тех и других, он, помню, говорил: лучше иметь дело с десятком львов, чем с одним тигром или барсом. Вот уж, в самом деле, звери без стыда и совести…

Таисия вышла из электрички раньше Светланы. На прощанье протянула ей руку, бренчавшую браслетами.

— Помни, девочка, никогда не теряй кураж, поняла?..

Приехав к тете Паше, Светлана рассказала ей об интересной встрече, о том, что рассказала ей циркачка.

— А что, — заметила тетя Паша, — правильно она сказала, и тебе бы теперь в самую пору и послушаться. Потому как, думаешь, не вижу, что страдаешь?

— Нисколько я не страдаю, — сердито сказала Светлана.

Тетя Паша махнула рукой:

— Как же, так я тебе и поверила! Но что было, то было, а кураж не теряй, не след его терять, это я тоже так соображаю.

Между тем Славик вызвал свою маму, она немедленно прибыла из Калязина, заплаканная, жалкая, в нелепой шляпке на сухонькой голове, на руках нитяные, самодельные перчатки.

— Света, дорогая, что случилось? Почему ты так обидела моего бедного мальчика? Он же места себе не находит…

— Мы слишком разные, — отвечала Светлана. — Мы не можем быть вместе…

Она бросилась искать помощи у родителей Светланы:

— Что же это такое? Неужели наши дети разошлись навсегда?

Отец Светланы молчал, мать сказала:

— Пусть сама Светлана решает, как ей быть…

В глубине души Ада была довольна: Славик был ей давно уже не по душе.

— Но он же такой хороший, — взывала к Аде сватья. — Он не пьет, не изменяет, не шляется, любит Светлану…

Ей так и не удалось уговорить ни Светлану, ни ее мать. И она уехала к себе в Калязин, а Светлана, встречаясь в институте со Славиком, равнодушно кивала ему:

— Привет…

Он отвечал ей так же походя:

— Привет…

Светлана не притворялась. Со временем все отболело, все пришло в норму. И она уже могла спокойно встретиться с бывшим своим мужем, даже перекинуться с ним несколькими словами. А матери сказала:

— Я теперь долго не выйду замуж…

— Почему? — спросила мать.

— Потому что хорошее дело браком не назовут, — ответила Светлана. — И потом, сама знаешь, как трудно найти человека по себе.

— А возьми нас с папой, разве мы не счастливая пара? — спросила мать.

— Вы — да, счастливая, — согласилась Светлана. — Но вы — это одна такая пара на миллион, а может, и на десять миллионов!

Светлана любила родителей. Отца уважала за его ум, за интеллект, за разносторонние знания, считалась с его мнением, гордилась им. А мама иногда представлялась ей маленькой, неразумной, даже моложе ее самой, словно бы младшей сестренкой, которую следует опекать и следить за ней, чтобы чего не натворила. Мама была натурой увлекающейся, доверчивой, сама о себе говорила:

— Наверное, я никогда не перестану топить дровами улицу…

— Что это значит? — спрашивала Светлана.

— Влюбляться в людей, и снова ошибаться, и опять влюбляться…

Светлане казалось, мама повторяет чьи-то сказанные о ней слова, может быть даже папины. Но то была чистая правда, маму окружали подчас люди, недостойные ее пальца, с которыми не след бы общаться и дружить…

Новая знакомая мамы, Ольга Петровна Всеволожская, сразу же не понравилась Светлане. В ней безошибочно ощущалась та же фальшь, та же деланность, что и в Славике, Ольга Петровна была любезна, весела, открыта, даже обаятельна, а Светлане чудилась за всем этим постоянная, хорошо обдуманная, рассчитанная до последнего слова игра.

— Да что ты, — уверяла Ада Ефимовна дочку. — Ольга — чудная женщина, просто прелесть!

— Не нахожу, — коротко отвечала Светлана.

* * *

Когда Ада выписалась из больницы, она пригласила Ольгу к себе на дачу.

Дача… Ольга могла только мечтать о такой даче: элегантный финский домик, с огромной верандой, внизу две просторные комнаты, наверху одна большая, кабинет Готовцева, огромный запущенный сад. В комнатах легкая, подлинно дачная мебель, плетеные кресла, софы, покрытые пледами, низкие столики, на окнах яркие, в цветах и листьях, занавески, на веранде большой ярко-зеленый палас, идешь по саду, глянешь на веранду — кажется, трава из сада переселилась и на веранду тоже.

«Мне бы такую дачу», — подумала Ольга. Она уже начисто успела позабыть о той даче, которую в первые же дни своего супружества отвоевала у Регины Робертовны. Или просто она стала старше, теперь ей, как никогда раньше, хотелось иметь свой уголок где-нибудь в Подмосковье, в таком же прелестном месте, как и Синезерки, где находилась дача Готовцевых — не очень далеко от Москвы и вдруг — подлинный зеленый рай, река, лес, заливные луга вдали…

Ада была неподдельно рада ее приезду.

— Я здесь одна, скучаю, — призналась она Ольге, — Валерий опять в отъезде, поехал в Вену, правда, на этот раз командировка короткая, всего дней на десять, но все-таки я одна. Света моя все время в университете, редко когда приезжает ко мне.

И вдруг предложила:

— Поживите у меня, ну, что вам стоит? Я вам дам отдельную комнату, хотите, поселю вас в кабинете Валерия? Вам там будет удобно и хорошо, уверяю вас…

Предложение это было неожиданным, но тем более заманчивым. Пожить на такой чудесной даче, в тишине и благодати, на всем готовом, утром ходить купаться на речку, днем в лес, по грибы, какая отрада для издерганных городом нервов!

В сущности, почему бы и не согласиться? Всеволожский обойдется как-нибудь и без нее, во всяком случае, если и пошебаршит малость, она быстро его успокоит.

— Право, не знаю, — притворно смущаясь, сказала Ольга. — Это все как-то неожиданно…

— Во всяком случае, сегодня я вас не отпущу, — решительно заявила Ада. — Будете ночевать у меня, это будет для вас проверка, хорошо? Если вам понравится, тогда, значит, вы поживете у нас, договорились?

Ада отправилась на кухню, Ольга прилегла на широкий диван, стоявший между окнами, закинула руки за голову.

Ада принесла поднос из кухни, на нем — жареный цыпленок, салат из свежих помидоров, копченая грудинка, кофе в маленьких чашечках, домашнее печенье, испеченное, как сказала Ада, по особому рецепту.

— Кушайте, прошу вас, — Ада разбросала по столу тарелки с закусками. — А я погляжу, как вы будете кушать.

— А вы что же? — удивленно спросила Ольга.

Ада грустно развела руками:

— Мне нельзя, на строгой диете сижу, самой, что ни на есть, строжайшей, вы же помните, у меня была серьезная операция.

Ольга уплетала за обе щеки. Все было так вкусно, так хорошо приготовлено! И в самом деле, жить на этой даче, на всем готовом, и чтобы кто-то подавал тебе вкуснятину и убирал со стола, так, чтобы не знать ничего, ни мытья посуды, никаких вообще забот, что может быть лучше?

Потом Ада натянула на стену веранды белую простыню, стала показывать слайды, поясняя:

— Это мы в Австралии, все вместе, а это в ФРГ, в Дортмунде, это в Париже, возле Триумфальной арки, а это в Лондоне, на Пикадилли, Пикадилли была любимая улица нашей дочки, всегда по воскресеньям просила папу: «Пошли на Пикадилли…»

— Как вы много ездили, как много видели, — сказала Ольга.

— Да, много, — кивнула головой Ада. — Иногда ночью, когда долго не спится, начну вспоминать, где мы только не были, даже не верится, неужели это я, Адочка Здрок, моя девичья фамилия Здрок, папа был украинец, родом из Волыни, там у всех такие странные фамилии, неужели, думаю, я, Адочка Здрок, которая когда-то жила в своем Чернигове, летом ездила в Остер, на берегу Десны, и думать не думала, что увидит когда-нибудь какую-либо чужую страну, и Канаду, и Австралию, и Канарские острова, и даже Азорские, те самые, о которых писал Маяковский?..

— Конечно, это счастье, — сказала Ольга, стараясь, чтобы голос ее не звучал завистью, с трудом подавляемой. — Это, поверьте, счастье…

— Наверно, — согласилась Ада. — Но, по-моему, счастье — это прежде всего здоровье, нет здоровья — ничего нет, поверьте…

О, непостижимость человеческой природы! Ольга слушала пояснения Ады: «Здесь мы в Париже… А здесь на Пикадилли… Здесь в ФРГ…» и следила за тем, чтобы ни единого слова не вырвалось наружу, слово, о котором позднее она могла бы пожалеть.

«Почему? Ну почему этой глупышке, примитивной, словно мычание, так везет? Почему она запросто перечисляет страны, в которых ей довелось жить, не так, как другие, ездившие с туристской группой, сегодня в одном городе, завтра уже в другом, и все наспех, торопливо, трясясь в автобусе…»

Если бы ей, Ольге, выдало такое вот счастье — увидеть мир, пожить подолгу то в одной стране, то в другой, — она не Ада, она бы многое могла увидеть, заметить, запомнить, понять и, кто знает, может быть, впоследствии и написала бы какие-нибудь путевые очерки или далее повесть, а возможно, и роман…

Внезапно Ада зажгла свет.

— Простите, — сказала, слабо улыбаясь. — Я что-то устала, может быть прервем?

— Ну конечно же, — торопливо ответила Ольга. — Что за вопрос!

Ада прилегла на диван. Лицо ее побледнело, крупные капли пота блестели на лбу.

Ольга испугалась. Вдруг это с нею какой-то приступ, что тогда делать?

— Полежите спокойно, сейчас полегчает, — сказала Ольга.

— Это у меня бывает часто, — сказала Ада, с усилием улыбаясь, голос Ады звучал слабо, еле слышно. — Вдруг ни с того ни с сего…

Ольга молча глядела на нее. До чего побледнела, совсем восковая сделалась. Наверное, и в самом деле, она тяжело больна…

Однако прошло еще какое-то время, и Аде стало лучше. Щеки ее слегка порозовели, дыхание стало ровнее. Улыбнулась, вскочила с дивана.

— Мне уже легче. Все прошло. А вы, я видела, испугались, верно? Подумали, очевидно, что я с нею буду делать здесь, на даче, когда никого нет? А вдруг сыграет в ящик?

— Ну, зачем вы так?

Про себя Ольга удивилась, дурочка дурочкой, а ведь вот, в проницательности не откажешь, все как есть поняла!

Ада подошла к зеркалу, пригладила волосы.

— На кого я похожа? Ужас что такое, Валерий приедет, не узнает меня…

Обернулась к Ольге:

— Не то что вы. Вы — воплощенное здоровье, гляжу на вас с белой завистью…

— У меня тоже свои хворобы, — Ольга притворно вздохнула. Была бы здесь Светлана, она, возможно, поняла бы Ольгины слова по-своему и, пожалуй, не ошиблась бы: Ольга, подобно Славику, боялась чужой зависти и потому иной раз любила пожаловаться на некие болячки, которые одолевали ее, особенно любила жаловаться перед истинно больными людьми, чтобы не позавидовали и не сглазили бы…

— Сейчас будем чай пить, — решила Ада и отправилась на кухню.

Ольга рассеянно перебирала слайды, иногда разглядывала их на свет, когда-то эти маленькие картонные квадратики обвевал ветер далеких стран, Ольге казалось, до сих пор еще они хранят дыхание этого куда-то умчавшегося ветра.

Если бы увидеть Триумфальную арку, улицу Пикадилли, картинную галерею в Мюнхене…

— Вы давно женаты? — спросила Ольга, сидя с Адой за столом.

— Ужасно давно, скоро серебряную свадьбу справлять будем. Мы очень нуждались в молодости.

Она усмехнулась, словно давние, невеселые воспоминания согревали ее.

— А потом Валерий перешел в Агентство «Новости», потом написал свою первую книгу о колониализме в ЮАР, он в ту пору уже съездил в ЮАР, и так быстро, знаете, написал книгу, буквально за четыре месяца.

— И с тех пор ваше положение стало улучшаться? — спросила Ольга.

Ада кивнула.

— Да, в общем, первая книга открыла путь, как говорится…

— А Валерий Алексеевич много работает? — спросила Ольга.

— О, ужасно много, он такой усидчивый, — Ада вздохнула. — Я ему иногда говорю: оторвись хотя бы ненадолго, пойди, погуляй, куда там, сидит здесь, в своем кабинете, и пишет с утра до вечера!

— Я люблю прилежных и трудолюбивых людей, — сказала Ольга.

— Вы знаете, и он тоже, — подхватила Ада. — Он тоже говорит всегда: предпочитаю подлинных тружеников, презираю лентяев. И Светлана в него, тоже труженица, в школе училась на одни пятерки и в университете тоже учится, говорят, лучше всех.

— Вы москвичка? — спросила Ольга.

— Нет, я же говорила, что родилась в Чернигове. Но потом папа умер, и мама вышла во второй раз замуж за москвича, и мы переехали в Москву. Мне тогда было лет десять…

— А Валерий Алексеевич? Он москвич?

— Нет, что вы, он с Волги, родился в Угличе, там прожил лет, наверное, до пятнадцати, потом его дед, у него был дед — строитель метро, очень славный старик, я еще застала его, он вызвал Валерия к себе, в Москву, и тут Валерий поступил в университет, окончил его, потом еще учился в институте международных отношений, но это уже тогда, когда мы поженились, много позднее…

— А кто его родители? — Ольга продолжала выспрашивать, то ли в силу журналистской своей привычки все всегда знать, обо всем иметь точную информацию, то ли потому, что хотелось собрать больше сведений о Готовцеве.

— Родители у него были простые люди, отец — слесарь на заводе. Валерий до сих пор влюблен в свой Углич, вы себе не представляете, как он его любит, говорит: нет нигде в мире краше места, чем Углич. Знаете, какое у него заветное желание? — Ада даже глаза расширила. — Когда мы окончательно состаримся, то переедем в Углич, купим там небольшой домик и будем доживать свой век на берегу Волги в родимом Угличе…

— И как вам? Нравится такая перспектива?

— Мне?

Ада задумалась ненадолго, потом подняла на Ольгу кроткие глаза.

— Не во мне дело, Олечка. Я знаю, что не доживу до старости. Так что, если суждено исполниться его мечте, то уже, наверно, с кем-то другим…

Утром приехала Светлана. Увидела Ольгу, удивленно сощурилась, однако поздоровалась довольно вежливо, даже спросила:

— Вам не скучно здесь, в одиночестве?

— Но я же с вашей мамой, — ответила Ольга. — Так что об одиночестве уже нечего говорить.

Поначалу она звала Светлану на «ты», но как-то так получилось, что вскоре перешла на «вы», должно быть потому, что видела неприветливость, даже затаенную враждебность Светланы.

— Я ненадолго, — объявила Светлана. — Решила только объявить, что папа звонил. Он приезжает завтра, в четверг.

— Ну да? — радостно удивилась Ада. — Так быстро? Вот хорошо-то! — Но вдруг лицо ее омрачилось: — Почему так быстро? Ведь прошла всего лишь неделя, он рассчитывал пробыть в Вене дней десять, не случилось ли с ним чего? Он здоров? Да? Не скрывай от меня ничего!

Светлана улыбнулась. От улыбки густобровое лицо ее просветлело, стало казаться миловиднее.

«А она ничего, — подумала Ольга. — Вот так, когда улыбается, и смотрит вбок, чем-то становится похожей на мать…»

— С папой все в порядке, ручаюсь, просто надоело, наверно, хочется домой, и мне надо домой, взять кое-какие конспекты — и в университет.

— Вот так всегда, — вздохнула Ада, когда светло-голубое платье Светланы мелькнуло за изгородью. — Не поест толком, никогда о себе не подумает, все всегда наспех, на ходу, быстро, мгновенно. Но хорошо хоть, что наш папа здоров, я было подумала — может быть, он захворал, но Света меня успокоила окончательно. А теперь пойдемте погуляем на речку, у нас такая река, вы ахнете, вся заросла ряской, а берега зеленые-зеленые…

— Не могу, — Ольга посмотрела на часы. — Я должна быть в Москве, у меня дела…

Ада вопросительно подняла брови:

— Как же так, Олечка? Вы же хотели побыть до вечера?

— Хотела, но не могу, — сказала Ольга. — Я совсем позабыла, у меня очень важное свидание в одной редакции…

— Деловая женщина, — сказала Ада. — Каждая минута у нее на счету, не то что я, бездельница.

— Каждому свое, — улыбаясь, заметила Ольга. — У меня работа, у вас хороший муж, прелестная дочка.

— У вас тоже хороший муж, — сказала Ада.

Ольга наклонила голову.

— Безусловно, что есть, то есть. Кстати, и о нем не след забывать, так что погостила, и хватит.

— Приезжайте еще, — сказала Ада. — Хорошо? Скажите, что приедете!

— Приеду, — пообещала Ольга. — Непременно приеду…

* * *

В четверг рано утром, Всеволожский еще спал, Ольга встала, тщательно и обдуманно накрасилась, слегка подсинила веки, чуть-чуть подкрасила губы, положила тон на щеки. Все должно быть скромно и пристойно, только так!

Так же скромно, но безусловно со вкусом следовало одеться — строгий серый пиджак мужского покроя, светлая юбка, темно-синяя блузка, на ногах английские туфли, шнуровка, низкий каблук, серые чулки. Сумка через плечо. Последний взгляд в зеркало, последний взмах щеткой по волосам, кажется, о-кей. Или, как говорят, французы, комильфо.

Ольга еще не успела закрыть за собой дверь, как Всеволожский проснулся, спросил:

— Ты куда, Олик?

— Дела, дела, — пропела Ольга. — Задание одной престижной редакции, которой нельзя пренебрегать. Завтрак на плите, днем придет наша дульцинея, приготовит обед, а я, наверно, до вечера, привет, милый, или, вернее, чао…

Все это она выпалила сразу, единым духом и, не слушая, что ей вслед произнес Всеволожский, быстро хлопнула дверью.

«Москвич» стоял возле подъезда, верная ее бирюзовая лошадка. Еще три года тому назад, в день сорокалетия Ольги, Всеволожский подарил ей машину. Само собой, радости Ольги не было конца. Сбылось еще одно желание, сжигавшее ее, не дававшее покоя, мечта, которая наконец-то осуществилась — у нее появилась машина.

Правда, вскорости радость Ольги слегка поблекла, «Москвич» был все-таки не предел мечтаний, не «Жигули», не «Волга» и уж, само собой, не «Мерседес». Но, как говорил некогда Гриша Перчик, за неимением гербовой — пишите на простой, все одно, как-нибудь сгодится, был бы почерк поразборчивей…

Ольга проверила тормоза, включила зажигание и понеслась по направлению к Шереметьево-2.

Вчера, на даче у Ады Готовцевой, едва лишь Светлана сказала о том, что отец прилетает в четверг, в уме у Ольги мгновенно созрело решение, которое следовало осуществить безотлагательно.

И теперь она мчалась к Шереметьеву, было еще очень рано, редкие машины обгоняли ее, но чем ближе к аэродрому, тем все больше встречалось машин. Приехав на аэродром, Ольга узнала — самолет из Вены прибывает через час.

Надо было мысленно прорепетировать все то, что может произойти. Во-первых, хорошо бы, если бы здесь не было ни Светланы, ни Ады. Впрочем, вряд ли они приедут на аэродром, Ада как-то сказала, что Валерий так часто ездит в зарубежные командировки, что они с дочкой редко его встречают. А вдруг сегодня выпадет этот самый, редкий, случай?

Тогда надо придумать причину, почему Ольга нынче на аэродроме? Пусть будет так: приезжает иностранная делегация немецких или лучше английских педагогов из Лондона, редакция «Учительской газеты» поручила Ольге сделать беседу с руководителем делегации. Ада знает, что Ольга сотрудничает во многих журналах и газетах, потому ни она, ни вообще никто не удивится, увидев ее. Так же следует сказать и самому Готовцеву. Она встречала делегацию, но оказалось, они переменили день, приедут завтра…

Самолет из Вены прибыл, как я было объявлено, вовремя, но Готовцева среди пассажиров не было. Ольга все глаза проглядела, его нигде не было видно. Жаль, что она не узнала, когда, в какое время, каким рейсом он прилетает. В бюро информации ей сказали, что ожидается еще один самолет, в четыре часа семнадцать минут.

«Подожду», — решила Ольга. Глянула на часы. Было около девяти. Стало быть, ждать семь часов? Что ж, видно, придется ждать.

Аэродром казался словно бы сошедшим с экрана какого-то зарубежного фильма. По залам, освещенным лампами дневного света, проходили хорошо одетые люди с великолепными чемоданами и дорожными сумками, повсюду, в буфете, в баре, возле киосков с сувенирами и табачными изделиями, слышалась нерусская речь.

Ольге чудилось: с летного поля, оттуда, где приземляются гиганты-самолеты, сюда, в огромные залы, властно врывается ветер далеких странствий.

Еще раз ей подумалось, как счастлива Ада! Почему, ну почему ей такое счастье, этой девочке из Чернигова, Адочке Здрок? За что? За какие такие заслуги? Разве Ольга не заслуживает гораздо большего, чем Ада, счастья, умная, красивая, веселая, мыслящая? Разумеется, у нее тоже неплохой муж. Кто же спорит, но он уже стар, он как-то особенно состарился за последние годы, весь как-то сник, одряхлеть не одряхлел, но стал другим.

И уже не тянет его, как бывало, в рестораны, в творческие клубы, не привлекают компании приятелей — актеров, журналистов, писателей, постоянно говорит: «Лучше посижу дома».

И теперь Ольге зачастую приходится сидеть вместе с ним. Само собой, Готовцев моложе, интереснее, перспективнее ее мужа, кто может спорить? К тому же занимает совсем другое положение в обществе. Будь она жена Готовцева, она бы увидела мир, а не сидела бы со старым мужем возле телевизора, уставившись невидящими глазами в экран. Ведь она же еще молода. Сорок три — это не старость. Конечно, уже не молодость, кто же спорит, но и не старость.

Всему приходит конец — старая истина, известная всем и каждому. Кончились томительные часы ожидания, когда, казалось, стрелки двигаются чересчур медленно и самолет из Вены, может, задержится на долгое время, а то и вовсе не прилетит. Но самолет прилетел в указанное время, в шестнадцать с минутами, и, спустя еще сорок минут, пассажиры хлынули в таможенный зал.

Еще издали она увидела Готовцева. Идет мимо таможенника, на ходу перебрасывается с ним какими-то словами, немудрено, его, наверное, знают здесь многие, ведь он часто ездит, часто проходит таможенный контроль. Ольга следила за ним оценивающим взглядом, благо он не мог видеть ее. Не сказать, что красив, чего нет, того нет, но есть в нем известная значительность, в каждом движении, в каждом взгляде, даже в походке чувствуется личность, бесспорно, незаурядная. Лицо умное, не каждый день встречающееся, очки скрывают вдумчивые, проницательные глаза.

Однажды он снял очки, и Ольга увидела, какие у него проницательные, всезнающие глаза. Волосы темные, уже пересыпанные густой сединой, фигура хорошая, спортивная, как-то он сказал, что любит теннис, если имеется свободная минутка, едет на корты в Лужники, но только, прибавил он, свободных минут совсем, совсем немного…

Да, фигура хорошая, походка быстрая, стремительная, ей вспомнилась уже порядком отяжелевшая фигура Всеволожского, хотя он старается еще молодцевато держаться, старается быть всегда подтянутым, но походка выдает его, шаркающая, подчас замедленная, усталая, и эти морщины, эти складки на шее, кажется, еще недавно гладкой и сильной.

Она все рассчитала, неторопливо пошла навстречу Готовцеву, удивленно воскликнула:

— Валерий Алексеевич, вы ли это?

Казалось, он нисколько не удивился.

— Я, — сказал. — Собственной персоной, а это вы?

Чуть улыбнулся, и тут же лицо его снова стало почти хмурым, подобно всем людям, непривычным часто и охотно улыбаться.

— Можете себе представить, — сказала Ольга, выверяя каждое слово и потому говоря медленно, обдуманно. — Я поехала по заданию «Учительской газеты» встретить делегацию английских педагогов, оказалось, они не прилетели, а прилетят, кажется, завтра…

— Бывает, — сказал Готовцев.

— А вы из Вены? — спросила Ольга.

Он переложил свой щегольской темно-красный, с блестящими замками чемодан из одной руки в другую.

— Да, только что с самолета. Должен был прилететь еще через три дня, но совещание кончилось раньше, и хотя предлагали остаться еще на немного, я решил все-таки собраться и уехать. Ада себя не очень хорошо чувствует.

— Это правда, — голос Ольги звучал как нельзя более сочувственно. — Я была у вас на даче, мы провели вместе целый день…

— Да? — он с интересом взглянул на Ольгу. — Ну и как Ада, по-вашему?

«А он любит ее, — Ольга почувствовала, как внезапно больно сжалось сердце. — Любит, безусловно, и боится за нее».

Она и злилась на него за то, что он любит Аду, беспокоится о ней, и в то же время не могла не уважать его за это самое беспокойство, наверное, если бы не обращал никакого внимания на здоровье жены, он бы ей нравился меньше. Или она, напротив, радовалась бы этому?

— Знаете, так себе, — сказала Ольга. — Держится наша Адочка хорошо, но все-таки, все-таки…

Лицо его, и без того невеселое, омрачилось сильнее.

— Да, — сказал коротко. Что есть, то есть…

Они направились к стоянке такси.

— Вы прямо на дачу? — спросила Ольга.

— Да нет, сперва заеду домой, возьму кое-что с собой и тогда на дачу, нужно будет кое над чем поработать…

Ольга вздохнула с облегчением. На дачу везти его ей не хотелось, как бы ни была Ада бесхитростна, но может догадаться, что эта встреча отнюдь не была случайной. Надо непременно попросить его не говорить Аде о ней.

— Какая большая очередь, — сказал он. Ольга улыбнулась.

— А какое вам дело? Я же на машине.

— Вот это хорошо. А по дороге ли нам?

— У меня уйма времени, раз я не встретила своих педагогов, так что диктуйте, куда везти, каким путем…

Они ехали по широкой, хорошо асфальтированной дороге, солнце светило прямехонько в глаза, Ольга опустила щиток на верхнюю часть ветрового стекла.

— А я люблю, когда солнце в глаза, — сказал Готовцев. — Это у меня с детства, всегда старался смотреть на солнце и не жмуриться.

— Пока слезы не потекут, — сказала Ольга.

Он наклонил голову.

— Пока слезы не потекут, — повторил, — что было, то было, а все не хотелось сдаваться.

— Детское иногда живет долго, — Ольга повела на него глазом. — Вы не находите?

— Иногда.

Оба помолчали немного. Машина выехала на Ленинградское шоссе.

— Как было в Вене, интересно? — спросила Ольга. Он пожал плечами.

— В общем, обычно, много разговоров, глубокомысленных обменов мнениями, сравнений, споров, всегда вежливых, даже излишне вежливых, сплошная китайщина, коктейлей, ужинов, завтраков, неостроумных, зато вполне приличных анекдотов, неискреннего смеха, одним словом, ритуал привычный и обычный…

— Однако, — Ольга затормозила перед красным светом. — Однако умеете, сударь, замечать все, что попадается на глаза…

— И даже то, что скрывается от глаз, — продолжил он.

Оба посмеялись в меру. Поехали дальше.

— Что вы привезли Адочке и Светлане? — спросила Ольга.

— Аде — ничего, а Светлане портативный магнитофон, ее старый испортился. У нее, кстати, через две недели день рождения, вот ей готовый подарок…

«Любит дочь, — отозвалось у Ольги. — Конечно же, любит».

— Что же вы ничего Адочке не привезли? — спросила она.

— Ей ничего не надо, сама сказала, кроме аспирина Байера, ничего ровным счетом.

— А это что, очень хороший аспирин?

— Хорошо очищенный, потому более эффективного свойства.

— Понятно.

Снова остановились на перекрестке. Ольга повернула голову к Готовцеву:

— Знаете, у меня к вам просьба, пустяковая, но все же…

— Извольте, — сказал он. — Готов выполнить…

— Да, ничего в ней особенного, — Ольга постаралась изобразить некоторое, с трудом скрываемое смущение.

— Видите ли, мне не хотелось бы, чтобы ваши знали о том, что мы повстречались на аэродроме.

Он неподдельно удивился:

— Да почему же? Они к вам так хорошо относятся, напротив, я уверен, будут очень рады, что вы меня взяли в свою машину…

— И все же, — с улыбкой настаивала Ольга. — Давайте, у нас с вами будет свой маленький секрет, не говорите ничего, и я ничего никому не скажу.

Подумала про себя:

«Только не перегибать палку. Случай далеко не простой».

— Знаете, — начала она снова. — Я полюбила вашу Аду, до того она прелесть, просто слов нет!

— Да, она прелесть, — серьезно, ни тени улыбки в глазах, согласился Готовцев. — Она поразительно чистой души человек, иногда смотрю на нее и дивлюсь, даю слово…

— Почему дивитесь?

— Как можно в наше время сохранить эту поразительную душевную чистоту, это абсолютное доверие к людям, она же в каждом человеке видит одно только хорошее, все у нее замечательные, прекрасные, умные, талантливые. Кстати, вас она полюбила так, словно знакома с вами много лет.

Помедлив, Ольга спросила:

— А Светлана, должно быть, все-таки не такая?

«Осторожно, — мысленно приказала себе. — Не переступи порог, Не скажи того, чего не положено. Поаккуратней…»

Но нет, он не возмутился, не обиделся, не разозлился.

— Пожалуй, — проговорил спокойно. — Светлана более современная, она и сама говорит: «Ты, мама, сплошное ретро, тебе бы жить при Тургеневе, в крайнем случае, при Писемском, но не в наше время…»

— Да, — подхватила Ольга. — Это правда, я и сама всегда поражаюсь этой нетронутой душевной целине, этой необыкновенной прямоте, правдивости, искренности, и в самом деле, такие люди, как Адочка, редко встречаются в наши дни…

Он молча кивнул. Ольга, продолжала:

— Но, знаете, скажу вам, как ваш друг, не только, разумеется, ваш, но и всей вашей семьи, если бы она меньше уходила в свои болезни, меньше обращала на них внимания, насколько легче жилось бы ей!

«Так, так, — мысленно произнесла Ольга. — Осторожно при спуске, не поскользнись, чуть-чуть тронула — и хватит, все!»

— Разве? — спросил Готовцев, подумав немного. — Пожалуй, бывает и так, нечасто, но все-таки. Впрочем, — добавил он, — следует и ее понять, все же больна и, сами понимаете, серьезно…

— Ну, еще бы, — горячо заметила Ольга. — Еще бы, понимаю ее на все сто…

«Хватит, довольно. Теперь о чем-нибудь другом».

— Скоро на дачу поедете?

— В общем, думаю, скоро, приму душ, отдохну немного, позвоню кое-куда и поеду. Наверное, не раньше девяти. Мне надо будет подготовиться к «круглому столу», в Доме журналистов. Я же прямо с корабля на бал. В понедельник «круглый стол», если, конечно, не отменят, хотя, думается, вряд ли. Впрочем, позвоню в Домжур, узнаю, уточню время.

— О чем будет «круглый стол»?

— Задачи и перспективы современной журналистики.

— Довольно расплывчатая формулировка, впрочем, все равно, наверное, будет интересно, ведь все то, что вы пишете, читателям всегда нравится!

Ольга по привычке не стала изменять оружию любимому и испытанному, не раз выручавшему ее — лести, однако Готовцев не обратил особого внимания на эти слова, может быть, просто не расслышал.

Машина остановилась у подъезда дома Готовцева.

— Вроде приехали? — Ольга, улыбаясь, глянула на него.

Готовцев взял свой чемодан из багажника, сказал:

— Надеюсь, до скорой встречи. Вы приезжайте на дачу…

— Приеду, — сказала Ольга. — Мы договорились с Адой, что как-нибудь непременно…

Она отъехала от дома, глянула в зеркальце, почему-то казалось, он все еще стоит возле подъезда, глядит ей вслед. И тут же поняла, что ошиблась: возле подъезда не стоял никто.

В последнее время Готовцев никому, даже Аде, не говорил, что ощущает некоторый кризис. Его ничто не радовало, ни успех, сопутствовавший его статьям и выступлениям по телевидению, ни его книги, посвященные международным, всегда актуальным проблемам.

Один на один с самим собой он признавался: «Из меня словно бы воздух вынули, вдруг не стало радости жизни. Нет, как не было».

А ведь была радость, разве можно позабыть росистый рассвет над Волгой, спокойные воды реки, дальний лес, темнеющий на другом берегу. Он сидит в лодке вместе с братом Костей, тот, полуобернувшись к нему, говорит: «Сегодня рыбы будет — вагон!»

— Ну да, — сомневается он. — Уж так уж вагон?

И они долго, долго сидят в лодке, закинув удочки, а солнце, окончательно проснувшись, печет затылок, голову, жжет докрасна плечи, спину, и хочется позабыть обо всем и бултыхнуться в воду, и долго лежать на спине, бездумно глядя в высокое, белесое от жары небо.

А потом они идут с Костей берегом, удочки на плече, в ведерке плещется рыба — плотва, еще какая-то мелюзга, но зато целых пять карасей.

— Улов не ахти, — говорит он Косте.

— Ничего, на уху хватит, — тоном заправского рыбака отвечает Костя. И они идут все дальше, минуя церковь, в которой теперь устроен музей, здесь был убит царевич Дмитрий. Однажды они с Костей заспорили, Костя утверждал, что царевич был убит по приказу Бориса Годунова, а он не соглашался. Ему нравился Годунов, в ту пору он впервые прочитал Пушкина, и особенно пал на душу «Борис Годунов». Вдруг стало жалко его, могучего, сильного.

Костя улыбнулся ему, его скуластое, загорелое лицо как бы осветилось разом:

— О чем задумался?

— Так, ни о чем. О Борисе Годунове.

Костя пренебрежительно дернул плечом.

— Вот еще! Нашел о чем думать. Ты лучше думай о том, что завтра нам опять с тобой в путь.

— На рыбалку?

— Куда же еще? Только теперь на новое место.

— Куда?

— Узнаешь, когда придешь…

Жара, теплый, греющий ноги песок, сморенные жарой кусты одичавшей малины вдоль берега, сверкающий блеск реки, вобравшей в себя солнечное тепло, синь неба, медленно проплывающие облака.

О, какая почти невесомая легкость во всем теле! И кажется, ты сливаешься в одно нерасторжимое целое вместе с этим небом, с этой сверкающей рекой, с берегами, поросшими низким, колючим кустарником, одичавшей малиной и диким шиповником. Может быть, это и было счастье, самое настоящее, неподдельное, и потому неосознанное до конца?

И то, что пришло позднее, тоже не позабыть — утреннюю свежесть пробуждения, когда его, молодого, никому не известного, только-только приехавшего в Москву, вдруг охватило ни с чем не сравнимое ощущение радости жизни, бездумное, беспричинное, возникшее неведомо почему, скорей всего просто потому, что очень хотелось жить со всей неистощимой, присущей молодости неуемной жадностью…

Теперь ему подчас не хотелось открывать глаза по утрам, снова начинать день, снова куда-то идти, что-то делать, с кем-то общаться. Им владело одно только желание — лежать, закрыв глаза, ни о чем не думать, никого не видеть, никуда не идти. Но нет! У него были Ада и Светлана, самые для него близкие, он не хотел, не смел причинить им горе, ведь он понимал, если бы кто-то из них, жена или дочь, знали о том, каково ему, это наверняка причинило бы им боль. И он старался по мере сил не выдавать своего состояния, старался оставаться всегда ровным, внешне невозмутимым, тем более что в силу привычной, с годами устоявшейся хмурости это было для него совсем несложно…

Он знал, многие завидуют ему. Еще бы, известный журналист-международник, много ездит, много печатается, с интереснейшими людьми знаком, чего же еще желать можно? Даже Ольга не без зависти спросила его, как было в Вене. Само собой, она пыталась скрыть свою зависть, но он ощутил ее, словно укол иглой.

А ведь кажется, неплохой человек, и к его семье относится хорошо…

Он лежал дома, в своем кабинете, на диване, чувствуя во всем теле вялую расслабленность. Хотелось лежать все время, никого не видеть, ни с кем не говорить. Он поймал себя на том, что даже на дачу не хочется ехать, да, не хочется, и все. И ничего с этим не поделаешь.

Когда-то он говорил Аде, хорошо бы однажды сесть с нею в поезд, поехать куда глаза глядят и сойти на незнакомой станции, пойти неведомой дорожкой, среди неведомых деревьев, постучать в первый попавшийся дом, попроситься переночевать и потом рано утром покинуть дом и снова идти куда глаза глядят…

Незаметно Готовцев уснул и спал, наверное, долго, потому что, открыв глаза, увидел: кругом темно, в доме напротив зажглись окна, а рядом сидит Светлана.

Он не увидел, скорее почувствовал ее присутствие, самая родная на всем свете девочка. Самая любимая. Как обидно, что не повезло ей, напоролась на дешевку, мелкого лгуна, фальшивого и ненадежного. Почему? Почему именно ей, его любимой девочке, выпал такой печальный жребий?

— Выспался? — спросила Светлана и потерлась носом о его нос — давняя детская привычка, оба терпеть не могли целоваться, мы не лизуны, говорила Светлана, а вот потереться носом о чей-то симпатичный нос — совсем другое дело!

Ада говорила про них? «Отец — сколок с дочери, дочь — сколок с отца».

И в самом деле, оба необыкновенно походили друг на друга всем: и внешностью, и характером, и привычками.

— Ты и я, мы одной крови, — Светлана любила приводить эти слова из любимой своей книги «Маугли» Киплинга. — Одной крови решительно во всем!

— Доча, — сказал Готовцев, с нежностью вдыхая родной запах. — Ну, здравствуй!

— Здравствуй, — сказала Светлана.

— Поедем на дачу? — спросил Готовцев.

— На дачу? — Светлана пожала плечами. — Послушай, отче, а ты знаешь, который час? Почти десять, понял? Мама давно уже видит третий сон, разбудишь ее, она потом до утра не заснет.

— Твоя правда, — сказал Готовцев.

— Поедем утром, — решила Светлана. — Прямо по холодку рванем по окружной и прямехонько к завтраку, можешь себе представить, как наша малютка обрадуется!

Светлана часто называла мать то крошкой, то малюткой, то дюймовочкой или какими-либо другими смешными прозвищами, иной раз самому Готовцеву казалось, дочь намного старше, разумнее, опытнее матери.

— Значит, поедем с утра, как и договорились, — решил Готовцев.

— Значит, с утра, — повторила Светлана.

— Постой, — сказал он. — Я же тебе магнитофон привез.

— Неужели? — глаза ее радостно блеснули. — Хитачи?

— Да, как ты хотела.

— Вот здорово!

Светлана закружилась по комнате, напевая во весь голос:

— Хитачи, хитачи. Как может быть иначе?

«А она еще совсем девочка, — подумал Готовцев, следя за каждым ее движением. — Совсем еще маленькая-премаленькая девчонка!»

* * *

Новое желание овладело Ольгой: нужна другая квартира. В старой жить уже невозможно, по нынешним стандартам — квартира явно непрестижна.

Она так и сказала Всеволожскому:

— Задача номер один — переменить квартиру, наша квартира абсолютно лишена престижности.

— Ты так считаешь? — спросил Всеволожский.

— Да, — твердо ответила Ольга. — Это уже не та квартира, которая подходит тебе и мне…

Всеволожский промолчал. Он любил свою квартиру, привык к ней. Это был поистине его дом, обитель трудов и справедливых отдохновений, по выражению самого Гавриила Романовича Державина.

Но Ольге, он знал, не будет ни сна ни отдыха, пока новое ее желание не исполнится!

Ходили слухи, что Союз журналистов собирается строить два дома. Ольга поехала на разведку к председателю кооператива Союза журналистов Вячеславу Сергеевичу Крутикову. Тот был, по общему признанию, делец в полном смысле слова.

Энергичный, довольно молодой, ему еще не было сорока, очень деятельный, он не терял зря времени, сумел выбрать самую лучшую себе квартиру, с большим холлом, с просторной кухней и тремя встроенными шкафами в коридоре.

Ольга постаралась прежде всего узнать возраст Крутикова, его любимое занятие, семейное положение, круг знакомых и тому подобное. Удалось выяснить: он — литератор, член групкома писателей-драматургов, автор одноактных пьес, которые, кажется, еще никогда не были поставлены на профессиональной сцене, зато публиковались в различных эстрадных сборниках. Женат во второй раз на сотруднице ВЦСПС, даме сурового характера и твердой зарплаты, должно быть, ее зарплата была единственным гарантированным достоянием семьи, а что касается его литературных заработков, они были редки, нерегулярны и в основном шли на покрытие мелких расходов. Наверное, он зарабатывал деньги каким-то мало кому известным способом, решила Ольга, впрочем, не все ли равно — каким? Ей-то что?

Крутиков был человек изобретательный. Кроме того, у него была одна страсть. В свободные часы рисовал маслом всякого рода пейзажи и натюрморты, которые вешал у себя дома и охотно дарил каждому, кто бы ни попросил. И еще Ольга узнала, он родился неподалеку от Армавира, в станице Александровской, где до сих пор жила его мать.

Маленький кабинетик Крутикова находился в конторе ЖСК, отделенный дощатой перегородкой от бухгалтерии.

Ольга скромненько поздоровалась, спросила:

— К вам можно?

Он кивнул:

— Заходите.

У него было небрежно выбритое, толстощекое лицо с пухлыми губами-ягодками.

— Дело вот в чем, — начала Ольга, внезапно замолчала, вглядываясь в него расширившимися глазами.

— Вы что? — испугался он, бегло оглядел себя. — Что это с вами?

— Я только сейчас заметила, как вы похожи, — сказала Ольга. — Как вы похожи на Марью Кирилловну.

— Что? — удивился он. — Как вы сказали? Вы что, знаете мою маму?

Ольга наклонила голову.

— Понимаете, это произошло случайно, я жила не очень далеко от вашей станицы, у бабушки, и только совсем недавно узнала: оказывается, мы с вами земляки. И когда мне случилось побывать в Александровской, я там увидела вашу маму, мне сказали: вот это мама Крутикова.

Он расплылся, польщенный.

— Так и сказали?

— Так и сказали.

Казалось, милее, простодушнее улыбки Ольги отыскать невозможно.

— Я как увидела вас, сразу вспомнила Марию Кирилловну, какая она у вас хорошая, сколько в ней симпатии, душевной теплоты, какой-то удивительной прелести… Как сейчас помню, она стояла возле магазина, в темной кофточке, платок на голове, а глаза, ну, просто такие же, как у вас, сразу можно догадаться, что вы ее сын!

Крутиков улыбался, Ольга говорила, все шло по намеченному плану.

— Как давно я не видел маму, — вздохнул Крутиков. — Все дела, дела…

Потом вновь постарался придать себе деловой вид.

— Так что у вас, расскажите…

Выслушав Ольгу, сказал:

— Только-то? Да чтоб для землячки, к тому же члена Союза журналистов не сделать?

— Правда? — обрадовалась Ольга.

— У нас скоро начинается строительство второй очереди, это все будет очень быстро, ручаюсь!

Простились они друзьями.

— Я приду с документами, — сказала Ольга.

— Постарайтесь не затягивать, — сказал он.

Но Ольга все не уходила.

— Ваша мама сказала, вы чудесно рисуете, и все больше пейзажи…

— Есть такое дело, — Крутиков сделал вид, что смутился. — Балуюсь время от времени…

— Подарите мне какой-нибудь ваш пейзаж, — попросила Ольга.

Вынула из сумочки пачку сигарет, закурила.

— Хорошо, — сказал польщенный Крутиков. — Непременно выберу для вас что-нибудь повеселее, посолнечней…

— Спасибо, значит, до встречи…

Ольга погасила сигарету о дно пепельницы, стоявшей на подоконнике, крепко, по-мужски, пожала его руку.

— До встречи, — сказал он.

— До встречи, — повторила она. — Будете писать маме, от меня горячий привет.

— Обязательно!

Идя по улице, Ольга привычно вспоминала недавний разговор.

Так, значит, все прошло хорошо. Вовремя сказала про старушку, про сходство ее с сыном. Причем все достоверно с начала до конца: какая старуха в станице ходит без платка? А магазин, естественно, имеется в каждом поселке, в каждой деревне. Главное, он поверил и пообещал, а уж она постарается, соберет все нужные документы и добьется, чтобы поставили на очередь, а та движется быстро, всем известно, не успеешь оглянуться, а новая квартира уже готова!

Дома Ольга сразу же объявила мужу:

— Через года два, не больше, об эту пору мы с тобой будем уже жить в новой квартире.

— В новой? — повторил Всеволожский, тоскливым взглядом обвел родные стены, свой секретер, настольную лампу, книжный шкаф, все то привычное, хорошо знакомое.

— Стоит ли, Олик?

— Стоит, — твердо ответила Ольга.

Он хотел было сказать, что в его возрасте вряд ли можно загадывать даже на год, даже на полгода, но глянул на ее оживленное, дышавшее упрямством лицо и не решился противоречить ей. Пусть будет так, как она желает. Пусть!

* * *

Когда Ольга якобы случайно встретила Готовцева в Шереметьеве, он сказал ей, что будет вести «круглый стол» в Доме журналиста. Ольга решила непременно и безотлагательно пойти на этот самый «круглый стол», желание видеть Готовцева, добиться его внимания, его интереса владело все сильнее. Она позвонила в Дом журналиста, но ее разочаровали: оказалось, «круглый стол» отменяется, Готовцев уехал в командировку, в Ригу.

— Зачем? — спросила Ольга.

— На совещание журналистов-международников, — ответили ей.

«Так, так, — подумала Ольга. — А я знать ничего не знала…»

Тут же, несмотря на поздний час, позвонила на дачу, Аде. К счастью, телефон на даче был исправен. Ада сама взяла трубку.

— Олечка, рада вас слышать. Почему забываете нас?

— Я вас всегда помню, — сказала Ольга. — Даже, если бы и хотела, не могла бы позабыть.

— Ну-ну, — возразила Ада. — Меня позабыть совсем не трудно! Я ведь рядовая, обыкновенная, из ряда вон не выходящая…

«Правильно, — мысленно одобрила ее Ольга. — Не переоценивает себя, сознает свое место…»

— Валерий уехал, — продолжала Ада, — в Ригу, пробудет там, наверное, еще дней пять. Я одна, скучаю, приезжайте…

— Как-нибудь, — ответила Ольга.

— Я одна, — повторила Ада и вдруг оборвала себя, потом радостно воскликнула: — Нет, не одна, моя дочка прикатила, как вам нравится? В такой час…

— Передайте привет Светлане, — сказала Ольга. — Как-нибудь приеду непременно…

Положила трубку, собралась с мыслями. Выходит, надо ехать в Ригу. И незамедлительно.

На следующее утро она сразу же отправилась в редакцию журнала, с которым у нее были добрые отношения. Но с финансами в журнале дела обстояли неважно, до Нового года бухгалтерия не обещала денег, Ольга добилась только одного — командировочного удостоверения, а ехать предстояло на свои.

— Опять уезжаешь? — спросил Всеволожский, когда Ольга показала ему командировочное удостоверение.

— Милый, ну что я могу сделать? Упросили, целый час уговаривали!

— А зачем?

— Необходим положительный материал о лучшей работнице ВЭФа, я отбрехивалась, отнекивалась, куда там! Битый час уговаривали…

— И уговорили, — грустно продолжал Всеволожский, в последнее время он опять стал чувствовать себя неважно, часто болело сердце, лопатка, тянула левая рука. Он не жаловался, если Ольга спрашивала, отвечал неизменно: «Все в порядке», но сам украдкой глотал сустак, нитроглицерин, нитронг. Он стал ловить себя на том, что боится оставаться один. Ольга теперь нередко уезжала в командировки, а если была дома, в Москве, то зачастую уходила рано утром и являлась домой только к вечеру, у нее были свои дела, свои творческие задачи, он не желал ей мешать. Однако, когда ее не было, страх начинал овладевать им, страх умереть одному, в пустой квартире, не чувствуя рядом ни дружеской руки, ни добрых, участливых глаз…

Нельзя сказать, что Ольга не жалела его. Нет, конечно, ей было жаль человека, с которым прожила без малого семнадцать лет, который помог ей выбрать желанную, самую для нее приемлемую дорогу.

Ей вспоминался Всеволожский таким, каким она некогда увидела его, живущего загадочной, пленительной жизнью, далекой от нее, как далек Марс от земли, право же, она никак не могла тогда предположить, что может стать женой этого блистательного человека. А вот сумела, добилась своего, выстояла, победила!

Да, она жалела его, видя те разрушения, которые время нанесло этому некогда дышавшему здоровьем телу, этому породистому лицу, но в то же время тяготилась им, и с каждым днем все сильнее. И уже стремилась уйти из дома, если не уехать, то хотя бы исчезнуть на целый день, чтобы не видеть его, не говорить с ним…

В Риге было не по-летнему холодно, сыро, туманно. На улицах сплошные зонтики над головами прохожих, время от времени начинал моросить мелкий дождик. Ольга, в плаще, на ногах сапоги (мысленно похвалила себя за то, что не положилась на прогноз погоды, суливший безоблачное небо над Прибалтикой), направилась в местное отделение Союза журналистов. Полчаса спустя она уже стояла перед окошком администратора гостиницы «Рига», который, изучив досконально ее паспорт, выдал ей ключ в одноместный, маленький, но очень уютный номер.

Теперь, когда с жильем все было устроено, надо было приступить к дальнейшим действиям: отыскать Готовцева. И это тоже оказалось просто: все в том же Союзе журналистов ей сказали, когда намечено очередное заседание газетчиков, пишущих на международные темы.

Чтобы как-то убить время до начала заседания, Ольга прошвырнулась по улицам, заглянула в магазин художественных промыслов, потом подремала в кино на фильме из жизни колхозного села, созданного явно городскими деятелями, отродясь не знавшими крестьянской работы и быта колхозников. Наконец ровно в четыре открыла дверь красивого, современного облика здания — редакции республиканской газеты «Советская Латвия». Еще издали, войдя в зал, увидела Готовцева, сидевшего на сцене, за столом, покрытым алой суконной скатертью.

Он не заметил ее, что-то писал, опустив голову, Ольга села в самый дальний ряд, огляделась по сторонам, ни одного знакомого лица, должно быть, сплошь работники рижских газет и журналов.

Часа два, если не больше, она проскучала в этом самом заднем ряду, никого не слушала, ни на кого не глядела, только на Готовцева, который что-то прилежно записывал, лишь изредка поднимая голову и взглядывая на выступавшего.

В перерыве они встретились. Она подошла к нему в коридоре, сказала:

— Ну, здравствуйте!

Еще в поезде, продумывая предстоящую встречу, она решила не делать недоуменного лица: дескать, неужели это вы, как это мы случайно встретились? Напротив, надо сказать, что она здесь, в Риге, в командировке и вот случайно узнала, он тоже здесь и, само собой, решила его отыскать, все-таки, как там ни говори, знакомый человек в малознакомом городе…

И все произошло именно так, как предполагала Ольга. Она сказала:

— Я знала, что встречу вас здесь!

А он словно бы не удивился, впрочем, и особой радости не отразилось на его лице. Правда, сказал:

— Подождите, после заседания встретимся, поговорим…

Она подождала его, когда окончилось заседание, он спросил:

— Куда пойдем?

— Куда вам угодно.

— В моем распоряжении машина с шофером, — сказал Готовцев. — Куда бы нам отправиться, как думаете? Вы голодны, кстати?

— Ужасно, если говорить правду.

— Я, признаться, тоже. А что, если?

— Что, если? — переспросила Ольга.

— Меня поместили в Майори, на взморье, в отличную гостиницу, там, к слову, хорошо кормят. Хотите, поедем туда, обещаю, привезу вас обратно в целости туда, куда пожелаете. Вы, кстати, где остановились?

— В центре города, в «Риге».

— Знаю, ну, что ж, от Майори до города не больше получаса на машине. А теперь — поехали!

Все шло именно так, как она желала, ресторан был не очень полон, им отвели уютный столик в углу, лампы горели вполнакала, оркестр играл что-то грустное, казалось, давно забытое, еда была вкусной, вино отменным. На душе у Ольги было превосходно. Он спросил:

— У моих, случайно, не были?

— Звонила, разговаривала с Адочкой.

— Как она?

— Вроде бы неплохо.

— Да, кажется, ничего, я тоже звонил сегодня утром.

«Ах, какой внимательный, — Ольга чуть сощурила глаза, как бы страшась, что он прочитает ее мысли. — Не успел уехать, уже домой звонит!»

Откинувшись на стуле, она пристально вглядывалась в него. Да, такой муж ее вполне бы устроил. Слов нет, это то, что нужно. Уж она бы не отпускала его одного никуда! Она не Ада, она бы с ним всюду ездила вместе, хоть на Северный полюс, хоть в Южную Америку.

— Пойдемте, потанцуем? — предложила Ольга.

Он развел руками.

— Представьте, не танцую.

— Ну, что за ерунда? Идемте, это так просто…

Она потянула его за руку. Он подчинился, встал. Оркестр играл какое-то танго.

— Обнимите меня, — приказала Ольга. — Вот так, теперь пошли, только слушайтесь меня…

Рядом танцевала еще одна пара. Готовцев покорно следовал Ольгиным указаниям.

— Молодец, — одобрила Ольга. — Все идет хорошо…

— Меня пробовала учить одна дама на Кубе, — сказал он. — Но, по-моему, тогда у меня ничего не получилось.

— А теперь получится, — уверенно произнесла Ольга.

Подняла голову, глянула на него, его глаза за стеклами очков были очень близко от нее, она отвела в сторону взгляд, снова посмотрела на него, как бы невзначай коснулась его щеки своей. Щека его была горячей и жесткой. Музыка оборвалась, потом заиграла опять.

— Мы еще станцуем, хорошо? — почему-то шепотом спросила Ольга, и он тоже шепотом, в тон ей, ответил:

— Да, хорошо.

На эстраду вышла рыжекудрая, сильно накрашенная певица, одетая в модный костюм жемчужно-серого цвета: брюки-бананы, коротенькая кофточка на тонких бретелях, обнажавших смуглые, загорелые руки и плечи, широкий из серебряной парчи пояс сжимал тоненькую талию. Неожиданно низким, грубым голосом певица запела:

Забудь о вчерашнем дне, Помни лишь обо мне! О моих губах и глазах, Помни лишь обо мне!

Рука Готовцева все сильнее сжимала Ольгины пальцы, их щеки, казалось, пылали одинаково. Она не смотрела на него, но знала безошибочно, он не сводит с нее глаз. Опустив ресницы, спросила:

— Может быть, хватит?

— Еще немножечко, — ответил он.

И они танцевали опять, вдвоем в опустевшем зале, а на эстраде рыжеволосая певица низким голосом пела о чьей-то любви, которая погасла, не успев расцвести, уголки ее кроваво-красного рта были трагически опущены вниз, брови домиком.

— Переживает, — шепнула Ольга.

— Кто? — спросил он.

— Певица.

— Бывает, — сказал он. — Может быть, что-то личное?

— Вам хорошо? — спросила Ольга, когда музыка замолкла и они снова сели за свой столик.

Он ответил не сразу:

— Хорошо.

— Мне тоже.

Он снял очки, протер их платком, надел снова.

— Никогда не думал…

Внезапно он оборвал себя.

— Что вы не думали?

— Что так будет.

Ольга широко раскрыла глаза, взгляд удивленный, наивный.

— Про что вы?

— Так, ни про что.

Он налил ей в бокал вина.

— За что мы выпьем, подскажите? — спросила она.

Он помедлил:

— За вас и за меня.

Коснулся своим бокалом ее бокала, над столиком пронесся хрупкий, медленно угасавший звук.

Потом он положил руку на ее ладонь, лежавшую на столе, сжал пальцы, один за другим.

— Это со мной впервые…

— И со мной тоже, — тихо сказала Ольга.

— Никогда не думал, — шепнул он. — Что так будет…

— О чем вы?

— Вы знаете, о чем.

Медленно поднес ее руку к губам, долго не отпускал руки.

— Не надо, — сказала Ольга.

— Почему не надо?

— Потому что я теряю голову…

— Я тоже теряю голову, — сказал он.

* * *

Светлана и в самом деле явилась на дачу поздно вечером, нежданно-негаданно.

— Ты с ума сошла, — воскликнула Ада. — В такую темень со станции лесом?

— Все в порядке, малыш, — сказала Светлана. — Как видишь, стою перед тобой, живая и здоровехонькая!

— А я как раз только что положила трубку, — сказала Ада. — Звонила Ольга Петровна, я ее приглашала, говорю, что скучаю в одиночестве, и вдруг нате вам, ты сама! Сейчас буду кормить тебя, наверное, хочешь есть?

— Я абсолютно сыта, — ответила Светлана. — Хочу только одного: перво-наперво — никакой Ольги Петровны, второе — спать!

Она зевнула, до чего устала и как же тяжело на душе. Однако не хотелось перекладывать свою тяжесть на плечи матери.

Она обняла мать за талию, запела негромко, в самое ухо:

Спать — это самое лучшее дело, Спать, наверное, никому не надоело…

Ада, смеясь, отбивалась от нее:

— Перестань, девочка, ты мне ухо проколешь.

— Хорошо, — сказала Светлана. — Больше не буду. — Тайком вздохнула. Сейчас она отдала матери весь свой скудный запас душевной бодрости, а сама осталась, что называется, ни с чем.

Когда она осталась одна в своей комнате, лицо ее, еще несколько минут назад дышавшее притворным оживлением, разом погасло, стало почти сердитым.

Что за ужасный вечер довелось ей пережить!

Утром, еще до того как она собралась идти в университет, позвонил ее бывший муж Славик.

— У меня к тебе просьба, несколько необычная…

— Валяй, — сказала она. — Только побыстрее, я опаздываю…

Просьба Славика и вправду была несколько необычной: он защитил диссертацию и теперь отмечал свою защиту в кафе «Снежинка» на Ленинском проспекте. Будут люди, которые не знают Светлану, но все они наслышаны о ней и об ее отце, он никому не говорил, что они уже больше двух лет в разводе. Так вот хорошо бы, чтобы Светлана посидела с ним вместе на этом вечере как его жена, пусть думают, что все у них в порядке, что у них полный мир и согласие, ему это очень, очень нужно!

Славик окончил университет тремя годами раньше Светланы и, как ей было известно, работал юрисконсультом в некоем весьма уважаемом учреждении. А теперь вот уже защитил кандидатскую.

— Прошу тебя, — голос Славика журчал, вливаясь в самое ухо Светланы, — не откажи мне, ради нашего прошлого, умоляю тебя…

— Хорошо, — буркнула Светлана. — Давай адрес…

— Что ты, Свет? — снова зажурчал Славик. — Какой еще адрес? Я заеду за тобой, и мы вместе отправимся в кафе, кстати, еще одна просьба, приоденься получше, как-никак будет много народа…

Ровно в шесть он уже ожидал ее возле университета в своем зеленом «жигуленке».

— Садись, женушка, — сказал весело, должно быть, чрезвычайно довольный, что она согласилась.

Светлана села рядом с ним, мрачно предупредила:

— Только, если можно, без нежностей…

— Слушаюсь, — ответил он.

Однако каким он был, таким и остался. Всю дорогу до кафе он пел-разливался о том, кому и сколько добра он сделал, какие люди в общем-то неблагодарные, ибо немедленно забывают о добре, но он неисправим, все равно будет делать всем, кто бы ни попросил, добро и не ждать благодарности, потому что есть старинное правило: ждать от людей благодарности — нельзя!

«Сколько раз я все это слышала, — тоскливо думала Светлана. — Чуть ли не каждый день он рассказывал, как истово выполняет чужие просьбы, а сам никогда никого ни о чем не просит, и как он беззащитен в своей бесконечной доброте, а между тем превосходно понимает, что к чему, умеет услужить нужному человеку, вырвать самое для себя выгодное. Наверное, и диссертацию свою так же сумел защитить не без помощи нужных людей…»

Она поглядывала на его профиль, прямая линия носа, длинные, загнутые ресницы, как бы готовые каждую минуту улыбнуться губы. Смазлив? Да, конечно, даже красив. Ну и что с того?

«Как я могла, — продолжала думать Светлана. — Как это меня угораздило связаться с ним? И теперь тоже, балда стоеросовая, еду зачем-то в какое-то кафе, где соберутся нужные для него люди и буду играть роль любящей жены, а он — любящего мужа. Фу, до чего противно!»

Она даже сморщилась, словно от нестерпимой боли, тут же мысленно приказала себе:

«Спокойно! Раз согласилась — выполняй! И, главное, не теряй кураж!»

Празднование защиты диссертации в кафе «Снежинка» прошло так, как и предполагала Светлана. Собрались сплошь немолодые, много старше Славика люди, с солидными немолодыми женами, стол был отличный, много закусок, зелени, фруктов. То и дело кто-нибудь поднимал тост за «нашего дорогого Станислава и его очаровательную жену», кто-то даже крикнул «горько», но, к счастью, никто не поддержал, и возглас этот увял на корню. Собравшиеся много ели, пили, и все дружно хвалили Славика, какой он чудесный, благородный, добрый, умный и так далее в том же роде…

А Светлана с застывшей, деланной улыбкой выслушивала восхваления Славику, а попутно и себе самой, чокалась с бокалами, которые протягивались к ней со всех сторон, и чувствовала себя, как ей казалось, хуже уже невозможно.

Но этого мало. В конце вечера, перед тем как разойтись, Славик «выдал» речь, полную неизъяснимой нежности и благодарности ко всем тем, кто пришел в этот вечер поздравить его. И уж на этот раз не пожалел высоких сравнений, посвященных душевным и деловым качествам каждого гостя в словах, видимо, хорошо загодя отрепетированных и подготовленных.

А затем пришлось выступить Светлане. Гости дружно потребовали:

«Пусть скажет супруга нашего дорогого диссертанта!»

Славик прошептал:

— Свет, умоляю, не подведи…

Она встала, оглядела чужие лица, до того чужие, что стало как-то даже не по себе. И хоть бы одно лицо показалось мало-мальски симпатичным!

Она вобрала в себя воздух, как бы собираясь нырнуть в воду, и начала:

— Большое спасибо всем вам за то, что пришли на наш вечер!

«О, лицемерка, — не замедлила она обругать самое себя. — Дрянь, притворщица, и как только не совестно?»

— Мы с мужем очень рады видеть вас всех здесь, вместе с нами…

«А что, если сказать прямо, вот так вот: чего вы пришли? Ведь мы с ним давно уже не муж и жена, мы полностью чужие, и вообще, убирайтесь отсюда да поскорее!!»

— Надеюсь, мы еще не раз увидимся все вместе…

Последние слова ее потонули в аплодисментах.

— Душечка моя, молодчина, — Славик восторженно смотрел на нее. — Ты умница, я перед тобой в долгу!

Кто-то из гостей вдруг заявил во всеуслышание:

— Ваш отец может гордиться такой дочерью…

Кто-то другой подхватил:

— А вы можете гордиться таким отцом…

«Наверно, Славик сумел уже всем уши прогудеть моим отцом, — догадалась Светлана. — Может быть, даже возвел его в ранг главного редактора «Правды» или сочинил еще какую-нибудь высокую для него должность, на Славика это похоже…»

А вслух произнесла:

— Спасибо, спасибо…

Надо было еще выдержать ритуал прощания, мужчины целовали ей руку, женщины обнимали ее, и все говорили одно и то же: какая прелестная, счастливая, удачная пара, она и Славик, как отрадно глядеть на них обоих…

Наконец все кончилось. Официанты убирали со стола, в люстрах поубавили свет. Славик расплатился по счету, добавил на чай.

Лицо его лоснилось, он был доволен вечером.

— Теперь-то ты разрешишь мне уйти? — спросила Светлана.

— Я довезу тебя, — сказал Славик. — А хочешь, давай поедем к тебе, разопьем бутылочку, вспомним о былых временах?

Карие, медоточивые глаза его ласково глядели на нее. Может быть, он полагал, что все может повернуться обратно? Светлана сменит гнев на милость, и они снова заживут вместе?..

— Еще чего скажешь, — резко ответила Светлана, быстро, не глядя на него, повернулась, пошла к выходу.

Мимо проезжало такси с зеленым огоньком, Светлана вспомнила, у нее с собой деньги, отец просил ее купить «дворники» для машины. Она махнула рукой. Такси остановилось.

— На Белорусский вокзал, — сказала Светлана. Не хотелось ехать домой, дома никого не было, отец уехал в Ригу, лучше отправиться к маме, на дачу, хотя бы немного очиститься, отмыться от этого дурацкого вечера. Ей повезло: только подъехала к вокзалу, как объявили о том, что через пять минут от третьей платформы отходит электричка со всеми остановками. Светлана заторопилась и не успела взять билет, не беда, вечером редко проверяют билеты, и пусть ехать придется долго, зато переночует на даче, на свежем воздухе, рядом с мамой, тем более что завтра в университет ей не рано утром, а к четырем, на собрание…

Проснулась она, как и всегда, около шести, так уж привыкла за все годы учебы сперва в школе, позднее в университете. Вскочила с постели, раскрыла ставни, комната мгновенно раскололась на свет и на тень. Светлана постояла немного, вдыхая в себя по-утреннему незамутненный, ясный и прозрачный воздух, глядя на бархатистую зелень елочки, растущей под ее окном, отец когда-то посадил эту елочку в честь ее, Светланина, рождения, выходит, они теперь ровесницы, на березовые пропитанные солнцем листья, на весь этот горячий, добрый, зеленый мир так, словно видела его впервые.

Вчера еще казалось, будто мыла наелась, перед глазами стояли улыбающиеся, распаренные лица гостей Славика, их руки с бокалами, протянутыми к ней, а сегодня утром, едва проснувшись, как бы омывшись свежестью раннего утра, она почувствовала: на сердце стало немного спокойнее, и вчерашний вечер представился уже в самом что ни на есть смешном свете.

Когда-то тетя Паша говорила:

— Заботу какую только переспать надобно, опосля, глядишь, утречком она легче покажется…

«Так и есть, — подумала Светлана. — Мне уже легче, нет этого неприятного ощущения, словно гадостный вкус во рту».

Она оделась, накинула на плечи спортивную ветровку и тихо вышла из дома.

Самое любимое место — железнодорожная насыпь за лесом. Еще тогда, когда Светлана была маленькая, она прибегала туда с окрестными ребятами, они обычно стояли наверху, ждали проходящих поездов и потом долго махали руками вслед мелькавшим вагонам. Она дошла до насыпи, сняла туфли, влажная от непросохшей росы трава ласково обняла ее ноги.

Вдруг словно кто-то стал быстро разматывать ниточку тугого клубка, вспомнилось то давнее, детское ощущение необыкновенной легкости, радостного и жадного ожидания, когда где-то далеко-далеко, чуть нарастая с каждой минутой, возникал знакомый шум приближавшегося состава, и вот он появлялся из-за леса, длинный, вертляво подрагивавший вагонами, дрожащий, расколотый пополам воздух, казалось, разлетался в разные стороны.

А она все махала рукой проходящим мимо вагонам, махала и улыбалась, и пассажиры, глядевшие из окон, тоже улыбались, а порой махали, и она долго-долго глядела вслед умчавшимся вагонам, на рельсы, освобожденно блестевшие под солнцем…

«А еще я любила смотреть на облака, — вспомнилось Светлане. — Они все время менялись и, казалось, походили то на собаку, то на цветок, то на слона с длинным-предлинным хоботом. Девчонки дразнили меня, говорили, что вечно мне все кажется, все, чего не бывает, а я стояла на своем… и мама понимала меня, мама всегда понимала, она говорила: «Свет у нас умный, если ей что-то кажется, значит, так оно и есть на самом деле». Мама поразительно трогательный человек, второй такой нигде не отыскать, папа — умный, образованный, как теперь принято говорить, эрудированный, прочитал множество книг, знает множество различных вещей, которые, наверное, мало кто знает, а мама трогательна, мама — ребенок и всегда была ребенком куда больше, чем я сама…»

Странно, что папа и мама, такие разные, полюбили когда-то друг друга и поженились. Светлана как-то слышала, папа сказал маме: «Твоя вторая главная профессия — ошибаться в людях». — «А какая же моя первая профессия?» — спросила мама. «Первая — быть женой и матерью». — «Что ж, — сказала мама. — И то хорошо, что в первой своей профессии я не сделала значительных ошибок». Папа засмеялся: «Ты у нас очень обидчивая». А мама сказала: «Не не очень, а совсем необидчивая…» Молодец, мама! Ну, кто еще так скажет?

* * *

В день рождения Ады, второго августа, обычно бывал дождь, сопровождаемый громом.

— Ничего удивительного, — говорила тетя Паша, всегда приезжавшая в этот день помочь Аде. — Нынче ильин день, Илья-батюшка суров да гневлив, отродясь в свой день погреметь не позабудет!

Ольга утром уже успела побывать в больнице, Всеволожский снова попал туда, теперь уже в неврологическое отделение.

Весной его хватил инсульт, не очень сильный, но все-таки на какое-то время он лишился речи. Поправлялся он медленно, большей частью пребывал в дурном настроении, горестные мысли о том, что с ним будет, не оставляли его.

В больнице у мужа Ольга побыла немного, что-нибудь около получаса.

— Милый, надо ехать к Аде, у нее день рождения, я бы, конечно, лучше у тебя бы посидела, но неудобно, ты же понимаешь, она ждет…

— Поздравь ее за меня, — сказал Всеволожский.

— Пройдет еще немного времени, даже меньше года, и мы с тобой переедем в новую квартиру, — оживленно продолжала Ольга. — Уж поверь, она будет, не в пример старой, просторной и элегантной, одна кухня чего стоит, чуть ли не в пятнадцать метров, можешь себе представить?

Голос Ольги казался ему исходившим откуда-то, очень далеко от него.

Ничто не интересовало Всеволожского, ничто не казалось важным, ни новая квартира, ни старая, привычная, в которой он прожил столько лет, ни даже его книга, посвященная Карамзину, что он не успел дописать. Всеволожский первый сказал Ольге:

— Иди, Олик, тебя ждут…

— Да, — будто бы неохотно отозвалась Ольга, — придется идти.

Торопливо поцеловала Всеволожского в щеку.

— Не скучай, будь паинькой. Я буду думать о тебе…

Он улыбнулся ей, и она закрыла за собой дверь палаты.

На даче у Готовцевых в этот день было немного гостей: приятельница Ады с мужем, коллега Готовцева, комментатор телевидения, грузный мужчина с большими усами, необыкновенно походивший на Бальзака, тетя Паша, сотворившая великолепный обед: ботвинья, заливной поросенок с хреном, кулебяка с мясом, жареные караси в сметане. Когда уже садились за стол, подъехала Светлана.

Еще стоя в саду, закричала:

— Мамочка, прости, опоздала, задержалась в суде…

— Ты что, уже под судом и следствием? — спросила приятельница Ады, бесцветная особа с кислым выражением лица, кривя рот, словно проглотила что-то неудобоваримое.

— Да нет, я прохожу в суде преддипломную практику, — ответила Светлана.

Подбежала к матери, обняла ее.

— Поздравляю, малыш мой дорогой…

Ада, сильно похудевшая, приступы болей в печени не переставали донимать ее, бледно усмехнулась.

— С чем поздравляешь, Свет? На год старше стала…

— Для меня ты вечно молодая, — шепнула Светлана. Села рядом с отцом, сказала ему:

— Поздравляю тебя с маминым днем рожденья…

Ольга сидела напротив. От нее не ускользнул взгляд Готовцева, брошенный на дочь, ласковый, слегка озабоченный, он явно нервничал, пока ее не было, и только сейчас, как показалось Ольге, успокоился. Да, в дочери вся загвоздка, дочь он любит и не скрывает того, что любит ее. Нелегко будет отлучить его от этой любви, так же, наверное, как отлучать грудного младенца от материнской груди…

Они стали близки еще прошлым летом, в Риге, в тот вечер, когда сидели вдвоем в ресторане. Он неожиданно признался:

— На меня иногда находит тяжелая депрессия, не знаю, куда от нее деваться…

Ольга удивилась:

— Вот уж никогда не сказала бы, а в чем тут дело? Почему? Казалось бы, все у вас в порядке, вы популярны, работаете отлично, все вас знают, дома у вас тоже все хорошо, любящая и любимая жена, дочка, которую, по-моему, вы обожаете, чего еще надобно?

Он снял очки, протер их платком.

— Вы правы, все так, как вы говорите, и все же чего-то не хватает, а чего, и сам не пойму. Вдруг навалится иногда эта самая депрессия, ее называют на острове Гаити — обезьяна всех болезней…

Ольга задумчиво проговорила:

— Какой вы счастливый, Валерий Алексеевич! Вы столько ездили, столько всего повидали!

— Счастливый? — он пожал плечами. — Не знаю, может быть и так, тогда почему же со мною бывает такое? Почему наваливается жгучая тоска?

Ольга бегло, как бы походя погладила его руку, лежавшую на столе.

— И это пройдет…

На эстраде вновь появился оркестр, музыканты тихо переговаривались друг с другом, рыжеволосая певица, одетая уже совсем по-другому, в яркое, цвета морской волны, сильно открытое платье, рыжие волосы забраны высоко кверху и подхвачены иссиня-голубой лентой, взяла в руки микрофон, начала неожиданно тихо, проникновенно:

Одиночества нет, если ты со мной, Если только ты и я. Но вот ты уходишь, я снова одна, Одна, навеки одна…

Чуть позади певицы встал гитарист, слегка подергивая струны, зазвучал приглушенный саксофон.

Одиночества нет, если ты со мной…

Негромко пропела Ольга, глянула на Готовцева, его глаза серьезно, почти сумрачно смотрели на нее.

Он приподнял свой бокал, так и не выпитый до конца.

— За что выпьем?

Ольга неожиданно рассмеялась.

— Мы с вами большие пьяницы, за весь вечер не можем одолеть и двух бокалов легкого вина!

— Что это значит? — спросил он.

— Значит то, что и в этом мы тоже схожи, не любим пить.

— Схожи? — он повторил еще раз. — А это хорошо или плохо?

— Хорошо, — твердо ответила Ольга. — Это очень хорошо, поверьте мне!

— Верю, — сказал он. — Знаете, в молодости я отличался доверчивостью, может быть, даже крайней, ненужной, наверняка лишней, но ничего не мог с собой поделать. Всегда всему верил. Начиная от прогнозов погоды и кончая небрежно брошенными словами: — Подождите, он придет через пять минут…

— Кто, он? — перебила Ольга.

— Ну, кто бы ни был, я, к примеру, звоню, говорят, подождите пять минут, позвоните через пять минут, представляете, ровно через пять минут звоню и страшно удивляюсь, если того, кто мне нужен, еще нет. Мне же сказали, через пять минут, и вот прошло пять минут, а его все нет… Правда, с годами это прошло, теперь я уже редко кому доверяю.

«Что за наивность, — подумала Ольга. — Вот уж никогда бы не сказала!»

Если бы они не сидели на людях, в ресторане, она бы не выдержала, поцеловала бы Готовцева. До того стало внезапно жаль его, в чем-то наивного и беспомощного. Как все-таки обманчива внешность! Разве можно было бы предположить, глядя на это строгое, даже несколько сумрачное лицо, что он доверчив, незащищен, наивен просто до смешного…

— Я бы хотела, чтобы мне вы верили, — сказала Ольга. — Я вас никогда не подведу!

— Верю, — просто сказал он. — Вам верю и надеюсь, что на этот раз не ошибусь.

— А что, приходилось часто ошибаться? — спросила Ольга.

— Случалось, не без того. Но Ада ошибается куда чаще меня…

Ольга чуть было не сказала: «Могли бы реже вспоминать об Аде…» Но вовремя сдержалась, промолчала.

Он помедлил и сказал:

— Если бы кто-то сказал мне, хотя бы вчера, что все так будет, я бы не поверил, даю слово…

— Чему бы не поверили? — спросила Ольга, прекрасно зная ответ. Он так и сказал:

— Вы знаете, о чем я говорю…

После обеда Ада легла отдохнуть. Боли в печени не прекращались, мучая все сильнее. Она ушла в свою комнату, гости разошлись по саду, и так получилось, что Готовцев догнал Ольгу, когда она медленно прогуливалась мимо густых кустов боярышника, растущих вдоль изгороди.

Она обернулась, никого не было поблизости. Спросила тихо:

— Ты останешься ночевать на даче?

— Еще не знаю. Ты скоро уедешь?

— Наверно, скоро. Поедем ко мне?

— Хотелось бы, но не уверен, что получится, — ответил он. — Может быть, все-таки придется остаться.

— Почему придется?

— Ты же видела, Аде не очень хорошо…

— Понятно.

Кто-то приблизился к ним — тетя Паша. Не глядя на Ольгу, Ольга чувствовала, подобно Светлане, тетя Паша сразу же невзлюбила ее, сказала:

— Я за вами, Лексеич, пошли бы вы, милый человек, посидели бы с Адой Ефимовной…

— Сейчас, — покорно отозвался Готовцев. — А Светлана где, не знаете?

— Как же не знать, — певуче ответила тетя Паша, по-прежнему минуя взглядом Ольгу. — Сидит, надо думать, возле мамочки, где же ей еще сидеть?..

— Сейчас приду, — сказал Готовцев.

…Когда они рано утром вместе ехали в машине в Ригу, он сказал:

— У меня такое чувство, будто я проснулся после долгой, долгой спячки…

Тихо, чтобы шофер в зеркальце не увидел, Ольга сжала его руку, и пальцы его мгновенно ответили ей.

Ольга закрыла на миг глаза. На душе у нее было блаженно-радостно, как оно и всегда бывало, когда сбывалось какое-либо ее желание, на этот раз она добилась исполнения самого своего важного, самого главного желания, главнее, наверное, не было в ее жизни!

И вдруг Готовцев, слегка отдернув свою руку, спросил:

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — И сам же ответил: — Как я теперь в глаза погляжу им обеим?

— Кому? — переспросила Ольга.

— Аде и Светлане.

— Что-то я тебя не пойму, — холодно произнесла Ольга.

— Понимаешь, я привык всегда все говорить Аде и от Светланы, пожалуй, редко что скрывал…

— Положим, ты же сам признался, что скрывал, когда на тебя набрасывалась депрессия.

— Это да, — согласился он. — Но это, конечно же, другое. А теперь что прикажешь делать? Ведь то, что у нас с тобой, не курортная интрижка, не легкий флирт, у нас это все очень серьезно.

— Разумеется, — сказала Ольга. — Очень серьезно.

— Мне сейчас кажется, я приеду, и обе они тут же догадаются, что со мной что-то случилось.

— Перестань, — сказала Ольга. — Ну как можно быть таким мнительным?

Радостно-блаженное ощущение внезапно исчезло, как не было его. Напротив, сейчас Ольга ощущала даже некоторое раздражение.

Что за терзания, в самом деле! Никогда в жизни, как же это все будет…

Вот уж никогда бы не подумала, что современный мужчина может терзаться и переживать из-за такого, в сущности, весьма часто встречающегося, вполне, можно сказать, ординарного поступка?

Да, любил жену, любил дочь, конечно же, все так и было. А теперь пришло новое чувство, захватившее целиком, и уже прошлая любовь кажется более бледной, это же в порядке вещей…

Его глаза за стеклами очков пристально, как бы не узнавая, смотрели на Ольгу. И, будто бы позабыв о ней, будто бы представив себе, что он один, повторил снова:

— Как же теперь все будет? Я так не люблю и не умею лгать…

— Может быть, все же ко мне поедем? — спросила Ольга. — Не беспокойся, Вадим еще в больнице и пролежит там, наверное, еще долго.

— Я подумаю, — сказал Готовцев. — А сейчас пойду к Аде.

— Конечно, иди, — согласилась Ольга. — А я на всякий случай буду ждать тебя…

Он не успел ответить, из-за кустов боярышника, раздвигая ветви, вышла Светлана.

— Вот и ты! — воскликнул Готовцев чуть громче, чем хотелось бы.

— Да, я, — ответила Светлана.

— Ты была у мамы? — спросил он.

— Сейчас иду к ней…

— Идем вместе, — сказал он. Обернулся к Ольге:

— Извините, Ольга Петровна…

— Да что вы, — Ольга превосходно владела собой, оставаясь неуязвимо спокойной. — Разумеется, идите, а я, пожалуй, поеду. Адочке от меня самый нежный привет.

— Хорошо, — ответил Готовцев. — Передам.

Положил руку на плечо Светланы, направился к дому. Ольга все еще по-прежнему стояла на том же месте, провожая глазами отца и дочь. Да, это и вправду тяжелый случай. Как будет с Адой, неизвестно, хотя, конечно же, всяко может случиться. Но остается Светлана. Вот в чем основная загвоздка. Самое главное, он любит ее, безусловно любит.

Ну и что с того? Пусть любит. Чем труднее дается победа, тем более высоко ценится…

Светлана никак не могла разобраться до конца: послышалось ей или в самом деле Ольга обратилась к отцу на «ты»?

«А я на всякий случай буду ждать тебя…»

«Ждать тебя» — прозвучало в достаточной мере ясно.

И еще: Светлане показалось, отец смутился, увидев ее, наверняка смутился. Отвел глаза в сторону и тут же как-то неестественно улыбнулся, заговорил чересчур громко, а Ольга смотрела на нее, сощурив глаза, выпятив каменный свой подбородок, и в этот момент, именно в этот самый момент, Светлане вспомнился Вася. Разумеется, она давным-давно позабыла о Васе Фитилькове, которого однажды, еще учась в десятом классе, так неудачно и безуспешно пыталась уговорить отказаться от чужой площади. Но теперь, встретившись лицом к лицу с Ольгой, ей почему-то вспомнились беспощадные Васины глаза, хищно блестевшие зубы.

Конечно же, Ольга нисколько не походила на Васю, и все-таки было что-то общее в нем и в ней, недаром Светлане словно бы ни с того ни с сего внезапно вспомнился он.

Да, между ними было сходство, вовсе ей это не казалось, общая для обоих непробиваемая уверенность в себе, уверенность хищника, который не будет сдаваться, не уступит, пока не добьется своего!

Оба они одной крови, одной часто встречающейся породы: хищники, захватчики, потребители…

Вместе с отцом Светлана поднялась в комнату матери. Мать лежала на диване, прижимая к животу грелку.

— Опять? — спросила Светлана.

Ада кивнула.

— Немного.

— Знаю я твое немного, — проворчала Светлана, садясь рядом с матерью.

Готовцев спросил участливо:

— Что, Адочка? Прихватило?

Ада через силу улыбнулась.

— Бедная моя, — сказал он. Присел на корточки рядом с диваном, стал тихо гладить Адино плечо и руку. Светлана пристально смотрела на него, будто впервые увидела, вроде бы такой, как всегда, точно такой же…

— Потерпи еще немножко, — приговаривал он. — Я уверен, тебе скоро полегчает, вот увидишь…

«Нет, он не лжет, не притворяется, — Светлана по-прежнему не сводила с него глаз. — Он не может лгать, обманывать, предавать и в то же время говорить такие добрые, словно бы от самого сердца идущие слова! Нет, так нельзя, и он никогда так не сумеет!»

И все-таки, все-таки она слышала. Слышала, от этого не уйти!

Она встала, подошла к окну. Уже пала вечерняя роса на траву, медленно, неизбежно увядающую в преддверии близкой осени. Резные листья дуба, растущего неподалеку от окна, четко рисовались на глубокой, все более зримо темнеющей синеве, Светланина ровесница-елочка тянула к небу негустые ветви…

Светлана обернулась, кинула взгляд на мать, в неизбежно надвигающихся сумерках лицо Ады казалось словно бы выточенным тонким инструментом, подчеркивающим тени под глазами, страдальческую складку губ, впалые щеки.

Светлане подумалось: когда-нибудь, неведомо когда, но так будет, ей вспомнится эта тихая, постепенно темнеющая комната, лицо матери, утонувшее в сумеречном свете, лившемся из окна, отец, молча, печально глядевший на мать…

Она спросила отца тихо:

— Может быть, вызовем «скорую»?

— Подождем еще немного, — так же тихо ответил он.

Снова спросил:

— Как тебе, Адочка, не полегчало?

Ада ничего не ответила. Возможно, задремала ненадолго?

— Я остаюсь, — сказала Светлана. — Надеюсь, ты тоже останешься…

Голос ее звучал скорее утвердительно.

Он ответил не сразу, казалось, решая про себя что-то, неизвестное Светлане, потом сказал:

— Я тоже.

Светлана тихо присела на край дивана, на котором лежала Ада.

Отец стал медленно, методично расхаживать по комнате, заложив руки за спину, опустив голову. Она молча следила за ним взглядом. Он ни разу не взглянул на нее, ходил от окна к двери и обратно. О чем он думал в эти минуты?..

СЕГОДНЯ, ЗАВТРА И ВЧЕРА

Рябина росла на балконе, прямо из пола, покрытого пестрой кафельной плиткой, ветки были тоненькие, хилые, однако листья на ветках зеленели по весне, а к осени появились среди медленно желтеющей зелени мелкие красные ягодки. И, какие бы крепкие морозы ни стояли, рябина не вымерзала, уже с марта начиная наливаться пухлыми почками.

Балкон примыкал к маленькой комнате, в которой поселилась медсестра городской клинической больницы Клавдия Сергеевна Кравцова.

Всю жизнь прожила она в деревянном особнячке на Шаболовке, окруженном палисадником, в котором цвели золотые шары, ноготки и ромашки, а по краям ветхой изгороди лепилась медленно высыхающая бузина.

Комнаты в особнячке были тесные, но уютные, в каждой комнате печка-голландка, изразцы на печках старинные, затейливо разрисованные безвестными мастерами, дымоходы, несмотря на давность лет, были исправны, печки нагревались быстро, никогда не дымили, давая ровное тепло.

Когда особнячок сломали, спустя полтора года на его месте выросла безликая каменная коробка с рифлеными подъездами и плоской крышей, жильцов расселили кого куда; Клавдию Сергеевну предупредили в жилуправлении: «На отдельную квартиру не рассчитывайте, одиноких обычно подселяют к кому-нибудь…»

«Что ж, — сказала Клавдия Сергеевна, не умевшая ни просить, ни требовать. — Буду жить там, куда подселите…»

Непривычные для уха инспектора жилуправления слова эти, должно быть, растопили его сердце, и он постарался, дал ей ордер на комнату в двухкомнатной квартире в Измайлове. Во второй комнате жил молодой строитель какого-то монтажного управления, редко бывавший дома, потому что жил у жены, где-то в центре. Таким образом, Клавдия Сергеевна оказалась как бы единственной хозяйкой всей этой чистенькой, ухоженной квартиры.

С той поры прошло немногим более трех лет. Клавдия Сергеевна успела привыкнуть к новому району, к своей комнате, к балкону с неизвестно откуда взявшейся рябиной, к виду из окна на дальний Измайловский лес с угадываемыми в нем стежками-дорожками, к синичкам и воробьям, аккуратно прилетавшим из леса на ее балкон каждое утро. Прошлая жизнь в особнячке на Шаболовке казалась подчас далекой-далекой, словно жила не в России, не в Москве, а где-то совсем на другом конце земли, чуть ли не на другой планете.

Правда, только к одному никак не могла привыкнуть, как ни старалась: к темным своим окнам.

Когда-то, тому уже много лет, возвращаясь откуда-нибудь вечером домой, она первым делом глядела на свои окна, всегда освещенные, и этот свет в темноте обычно согревал и радовал, словно бы звал к себе.

…С годами душа Клавдии Сергеевны не зачерствела, не обросла мхом равнодушия, как это случалось у иных сестер и врачей, напротив, она непритворно жалела больных людей, сменявших друг друга в больничных палатах. Жалела и сочувствовала им и страдала, если видела, что ничем помочь невозможно.

Отделение, в котором она работала, было тяжелым, может быть, самым тяжелым во всей больнице — гематологическое.

Обычно Клавдия Сергеевна старалась войти в палаты не сразу, только-только придя в больницу, а немного обождав. Ей казалось, если она явится прямехонько с улицы, розовая от холодного ветра, мороза, то больные, законопаченные в душных своих палатах, завидуя ей и жалея себя, еще острее ощутят свою обделенность.

Она так и говорила сестрам: «Дома мажьтесь и прихорашивайтесь, сколько угодно, только не в больнице. Помните, у нас не цирк, не танцплощадка, не дискотека, а дом скорби и жалости. Да, именно скорби и жалости!»

Так сказал однажды, лет тому уже около тридцати назад, знаменитый профессор Сергей Иванович Спасокукоцкий, когда приезжал к ним в больницу для встречи с врачами и средним медперсоналом.

Несмотря на годы, профессор, ясноглазый, с нежным, почти юношеским румянцем на впалых щеках, был строен, высоко держал красивую гордую голову.

«Давайте условимся сразу, — начал он тихим, однако хорошо слышным всем голосом. — Здесь у нас не цирк и не танцплощадка. Здесь дом скорби и жалости, жалости потому, что мы, врачи, должны всем сердцем жалеть больных, какие бы они ни были, плохие, хорошие, злые, добрые, старые или совсем молодые. Помните, главное для больного человека не лекарства, не процедуры, не уколы и не скальпель, а прежде всего наше доброе, сочувственное слово, жалость, сопереживание, которое идет из самого сердца…»

Клавдия Сергеевна не раз приводила слова профессора, когда беседовала с сестрами, особенно с новенькими, недавно пришедшими в больницу, и только слово «дискотека», появившееся, в сущности, в последние годы, профессор, само собой, никак не мог его знать, она упоминала лишь для того, чтобы, как ей думалось, быть абсолютно понятой молодежью. Пусть те, кто были много моложе ее и годами и опытом, не смеются над нею, не считают ее отжившей, старомодной, а сознают, что, несмотря на возраст, она держит руку на пульсе современной жизни.

Ей минуло пятьдесят три года, и, хотя не собиралась отмечать свой день рождения, она была удивлена и тронута, когда после обхода профессор Сергей Витальевич Соловьев, лучший специалист страны по заболеваниям крови, галантным жестом преподнес ей букетик подснежников.

— Что вы, зачем вы так? — пробормотала Клавдия Сергеевна, а он произнес:

— Хотя подснежники, говорят, занесены в Красную книгу, потому что их становится все меньше, но все-таки мне удалось раздобыть для вас этот скромный букетик!

И еще он добавил, что не может не поздравить всех врачей отделения, а прежде всего самого себя с такой великолепной, чуткой, отзывчивой старшей сестрой. И, поздравив ее с днем рождения, пожелав исполнения всех желаний, поцеловал ее красноватую, с сильными пальцами, жесткую от частого мытья руку.

Позднее сестры отделения и несколько врачей, свободных от дежурства, собрались в ординаторской, где был накрыт стол, в середине стола усадили Клавдию Сергеевну, рядом Сергея Витальевича, а вокруг сияли свежими лицами молодые сестры, лаборантки и доктора, недавно окончившие мединституты.

Клавдия Сергеевна, отроду не выносившая никакого алкоголя, вынуждена была пригубить рюмку с легким кислым вином. Молодежь громко смеялась, сыпала анекдотами, время от времени кто-нибудь поднимал тост за нашу дорогую, несравненную, прекрасную новорожденную, тогда она вставала, чокалась, улыбалась, хотя и было как-то неловко, совестно, что ли, потому что она не привыкла к усиленному к себе вниманию. Потом о ней позабыли начисто, позабыли о причине, собравшей их здесь, в ординаторской, заспорили, заговорили о разных проблемах, занимавших их, и только профессор Соловьев, понимающе сощурив глаза, искоса глянул на нее.

— Не следует обижаться на молодых, это бесполезно, все едино им не понять нас, это естественный водораздел между ними и нами, и ни к чему стараться перешагнуть его…

— А я нисколько не обижаюсь, — сказала Клавдия Сергеевна, не лукавя и не пытаясь кривить душой, так оно и было на самом деле, она ни на кого не обиделась, понимая, что как оно идет, так и должно идти своим ходом…

Не сговариваясь, она и Сергей Витальевич встали из-за стола, не замеченные никем, вместе вышли из здания больницы. Был уже вечер, еще по-зимнему знобкий, с хрустящим под ногами снегом, только что выпавшим, с холодным ветром, налетавшим откуда-то издалека. Шумели деревья в больничном парке, словно озеро в непогоду, но в воздухе, несмотря ни на что, уже чувствовалась весна, ее покамест незримое и все-таки становящееся все более ощутимым свежее дыхание.

— Где вы живете? — спросил Сергей Витальевич.

— В Измайлове, на Пятнадцатой Парковой…

— А я на Семеновской, не так уж далеко от вас.

Он проводил Клавдию Сергеевну на такси до дома, прощаясь, снова поцеловал ей руку и попросил разрешения как-нибудь позвонить.

— У меня еще нет телефона, — сказала она. — Все грозятся поставить, но пока что ни с места.

— Тогда разрешите зайти на той неделе, скажем, в четверг на огонек, — сказал Сергей Витальевич. — Ведь в стародавние времена, когда не было никаких телефонов, обычно хаживали в гости «на огонек» или же назначали свой приемный день, например, субботу, или вторник, или четверг, и тогда все знали: у таких-то приемный день, можно приходить уже без предупреждения…

— И без приглашения? — удивилась Клавдия Сергеевна.

— Приглашение уже было дано заранее, раз было сказано, мы дома, скажем, по вторникам, милости просим, от семи вечера…

Клавдия Сергеевна глянула на сухое лицо профессора с глубоко сидящими глазами, с нервным, неяркой окраски ртом и густо нависшими бровями под высоким, без единой морщинки лбом, хотя профессору, она знала, никак не менее шестидесяти четырех, и подумала: наверно, так бывало в доме его отца, говорили, отец профессора был выдающийся, известный в России биолог.

— Ладно, — согласилась она. — Приходите в четверг вечером.

Он пришел в четверг около восьми. Она уже успела привести себя в порядок, намазала лицо кремом «Женьшень». Одна из сестер, самая, пожалуй, хорошенькая, Милочка Новокашина, как-то посоветовала: крем чудесный, нет ничего лучше для любой кожи, чуть-чуть подсинила веки, так, как делала все та же Милочка. Вдумчиво, пытливо, будто впервые увидела, вглядывалась в свое лицо. Но из глубины зеркала на нее смотрела не очень уже молодая, усталая женщина, голубые веки странно контрастировали с горькой складочкой возле губ, с печальным, как бы ушедшим в себя взглядом.

Когда-то, она знала, была вовсе недурна собой, яснолицая, с белой, очень чистой кожей, с карими, слегка приподнятыми к вискам глазами. Особенно хороши были волосы, рыжеватые и густые, теперь уже они порядком поредели, поседели, вместо прошлой прически — валик вокруг головы — она гладко зачесывала волосы назад, стягивая их на затылке в негустой узел.

Вдруг стало не по себе, чего это в самом деле она чепурится, мажется кремом, синит веки, словно молоденькая? К чему все это? Решительно вымыла лицо горячей водой с мылом, гладко стянула волосы назад. Так-то привычнее, а потому и лучше. Как это говорила когда-то мама? Какая есть, на базар не несть…

Однако Сергей Витальевич, увидев ее, просиял всем своим худым, слегка покрытым ранним загаром лицом, вынул из рукава букетик подснежников.

— Я верен себе и цветам. Все тот же цветок весны…

Она приколола букетик к воротнику платья, а он сказал:

— Вы сегодня особенно красивы.

Она смутилась, но встретилась взглядом с его глазами, он смотрел на нее откровенно восторженно, и она поверила ему. Должно быть, и вправду он считает ее красивой…

Они сели за стол, во главе его кулебяка с капустой, ее фирменное блюдо. Бывало, тот, кого она любила и кто так обидел потом ее, говорил каждый раз, когда она готовила что-нибудь вкусное, хотя бы ту же кулебяку: «Пища королей, еда императоров и волшебников…»

Где-то он теперь? Да и жив ли?..

Сергей Витальевич аккуратно отделил ножом кусочек от кулебяки, поддел вилкой, надкусил, зажмурился от удовольствия:

— Давно уже не едал ничего подобного…

Клавдии Сергеевне хотелось спросить, почему давно не едал, но она постеснялась, не спросила. Он сам сказал:

— С той поры, как умерла жена, ни разу еще не пробовал того, что мне по вкусу.

— Что же вам по вкусу?

— Все печеное, всякого рода пироги, кулебяки, булочки, печенье, моя жена была мастерица, каких поискать…

Потом он заговорил о чем-то другом, незначительном, заставив себя улыбнуться, она безошибочно поняла: ему не хочется, а он все-таки заставляет себя насильно улыбнуться.

Когда пили чай, он спросил:

— Вы одна живете, как мне думается?

— Одна, — ответила Клавдия Сергеевна. — Совсем одна.

И так же, как он давеча, заставила себя улыбнуться, будто бы говорила о чем-то веселом.

Он посидел немного, глянул на часы раз, другой, стал собираться.

— Не могу долго засиживаться, есть одно дело, которое невозможно откладывать.

— Что за дело?

— Погулять с собакой, — он вопросительно глянул на нее. — Вы как относитесь к собакам?

— Отношусь хорошо, только не имею права их заводить.

— Почему так?

— Я же, как видите, одна, почти все время на работе, а с собакой, знаете, гулять надо, и потом, вообще живое существо, которое, безусловно, требует внимания, а если я не могу ей посвятить много времени, как тогда?

— Мне нравится, что в вас развито чувство ответственности за другого, — сказал Сергей Витальевич. — В наши дни это не так уж часто встречается…

Она подумала: очевидно, он человек добрый, подобно всем добрякам любит искать в людях что-нибудь хорошее и радуется, если находит…

На прощанье он поблагодарил ее за чудесный вечер, так и сказал: «чудесный вечер», и попросил разрешения, коль скоро она не против, навестить ее в воскресенье, может быть, пошли бы куда-нибудь погулять?

— А я не дежурю? — спросила Клавдия Сергеевна, мысленно подсчитала про себя, нет, дежурство выпало на субботу, воскресенье было свободным.

В воскресенье он, как и договорились, явился к ней в полдень, по радио только что отзвучали сигналы точного времени.

— По вас можно время проверять, — сказала Клавдия Сергеевна.

— На том стоим и стоять будем, — ответил он. — Ведь точность — это прежде всего вежливость, разве не так?

Светило солнце, но было еще прохладно, весна все медлила, как бы ждала какого-то особого сигнала, то и дело налетал холодный ветер, низкие тучи заглатывали солнце, потом тучи исчезали, снова ярко светило солнце, казалось, еще немного — и окончательно потеплеет.

— У меня идея, — сказал профессор, когда они вышли на улицу. — Мы возьмем сейчас такси, заедем ко мне домой, заберем мою собаку и отправимся все вместе гулять в Измайловский парк. Хорошо?

— Хорошо, — отозвалась Клавдия Сергеевна. — Вот мы и познакомимся с вашей собакой.

Лицо его просветлело.

— Чудесно, а то ей, бедняжке, нечасто приходится побегать вволю…

Профессор жил в большом растянутом в ширину доме с красными лоджиями и зеркально поблескивающими окнами. Внизу в доме находился магазин «Богатырь», рядом магазин «Цветы».

— Подождите, пожалуйста, я сейчас, — сказал Сергей Витальевич.

Клавдия Сергеевна проводила его взглядом. Он шел быстро, на ходу равномерно помахивая руками, походка у него была молодая, глянуть издали, со спины, можно подумать, молодой человек, одно плечо выше-другого, не дойдя до двора, обернулся, поискал глазами машину, что-то крикнул, Клавдия Сергеевна не разобрала слов, и скрылся во дворе, под аркой.

Спустя минуты три-четыре появился снова, держа за поводок большую рыжую дворнягу, лохматую донельзя, бежавшую рядом с ним, на высоких, обросших рыжей шерстью лапах. Морда у собаки была презабавной — круглые выпуклые глаза в белых «очках», черный, задорно вздернутый нос, вокруг носа тоже белые «очки», казалось, собака все время улыбается.

— Наш Рыжик приветливое и улыбчивое существо, — сказал Сергей Витальевич, — ну, Рыжик, лапу!

Рыжик нехотя, боязливо протянул Клавдии Сергеевне лапу. Она пожала лапу, погладила Рыжика по голове, Рыжик безразлично глянул на нее, потом изловчился, лизнул Сергея Витальевича в щеку. Шофер такси, брюзгливый, видать, недобрый, недовольно пробурчал:

— Грязи мне натаскаете с вашим псом, убирай после за ним…

— Я вам оплачу все ваши терзания, — спокойно прервал его Сергей Витальевич, и Клавдия Сергеевна мысленно поразилась: не ожидала, что профессор может дать надлежащий отпор, ведь поначалу он показался ей робким, каким-то безответным.

В Измайловском парке было еще мало народа, лишь кое-где на дорожках попадались одинокие прохожие, иные с собаками, одна женщина прогуливалась с огромным серым котом; профессор натянул поводок потуже, потому что Рыжик зарычал, стал рваться к коту, не обращавшему на него ни малейшего внимания.

— А ну, тише, — сказал профессор. — Перестань, Рыжик, он на тебя даже и глядеть не хочет, разве не видишь?

Обернулся к Клавдии Сергеевне:

— На редкость эмоциональная, легко возбудимая натура.

— Давно он у вас?

— Около шести лет. Его покойная жена как-то нашла, открыла дверь лифта, а там на полу крошечный комочек, ярко-рыжий, мы его так и хотели назвать «Огонек», он с годами побледнел, а то был просто как огонь. Жена сказала: зачем так вычурно, лучше просто — Рыжик. А как бы вы его назвали?

— Может быть, Найденыш? — предположила Клавдия Сергеевна, тут же опровергла себя: — Нет, Рыжик, лучше всего!

— К сожалению, невестка невзлюбила собаку, — заметил Сергей Витальевич. — Не выносит его, просто ни в какую! И, странное дело, сын, я вижу, тоже перестал его любить, раньше души не чаял, а теперь…

Он не докончил, махнул рукой.

— Как можно не любить собак? — спросила Клавдия Сергеевна. — Наверное, она у вас плохой человек.

Сказала и испугалась, зачем так говорить, ему неприятно слушать, но он нисколько не обиделся, напротив, кивнул головой, соглашаясь.

— Вы правы, это все особ статья, как говорится. Давайте сядем вон на ту скамейку, я вам поведаю, что могу…

Скамейка стояла под разлапистой, должно быть, старой-престарой сосной, земля вокруг была в прошлогодней хвое; Рыжик вскочил на скамейку, уселся рядом с хозяином, поглядывая на него темно-карими выпуклыми глазами.

— Понимаете, сын у меня не совсем обычный, он заика и ужасно стыдится этого недостатка.

— Не такой уж большой недостаток, ничего в этом особенного нет!

Сергей Витальевич сложил вместе пальцы рук.

— Согласен с вами, но его не уговорить. Сколько раз и я и жена уверяли Игоря: перестань стесняться, забудь об этом напрочь…

— Разве он не пробовал лечиться?

— Пробовал, и не раз, но у него не хватало терпения методично выполнять все предписания врачей. Он начинал и бросал, он у нас вообще такой, быстро вспыхивает и так же быстро угасает, непоследовательный, противоречивый…

Сергей Витальевич не докончил, Клавдия Сергеевна продолжила:

— А все равно любимый.

— Куда денешься? Разумеется, любимый… — Он глубоко вздохнул. — С юных лет у Игоря бывали приступы различных настроений, подчас самых противоположных. То он безудержно весел, то вдруг впадает в меланхолию, когда была жена, приступы повторялись реже, она умела как-то благотворно-успокаивающе воздействовать на него, потом, когда ее не стало, я начал замечать: с каждым днем он становился все более неуравновешенным, легковозбудимым…

Сергей Витальевич замолчал, время от времени поглаживал голову Рыжика.

— Как-то он сказал мне: я с первого своего дня запрограммирован на неудачи. А недавно вот еще что выдал: единственно, что мне удалось в жизни, это — не оправдать никаких ожиданий и не осуществить ни одного своего желания.

— Мне жаль его, — сказала Клавдия Сергеевна.

Сергей Витальевич повернулся к ней:

— А мне, думаете, не жаль? Поверьте, иногда кажется, жена умерла так рано только из-за Игоря, потому что сильно переживала за него…

Он отцепил поводок от ошейника, приказал Рыжику:

— Давай, побегай…

В одно мгновение Рыжик пустился бежать во все ноги.

— Нравится вам Рыжик? — спросил профессор.

— Очень, чудесный пес, — искренне сказала Клавдия Сергеевна. Вспомнила: тот, о ком, как бы ни старалась, не могла окончательно позабыть, не любил собак, и они почему-то тоже не выносили его, стоило ему приблизиться к какой-нибудь самой маленькой псине, как она тут же начинала рычать. Почему? Кто бы мог ответить?..

— Жена умерла, мы остались с Игорем вдвоем, — продолжал профессор. — Два довольно беспомощных мужика, один уже, как видите, в годах, другой совсем еще мальчик, едва двадцать один исполнилось. И тут подвернулась одна особа, работала на кафедре в том же институте, в котором Игорь заканчивал пятый курс. Полагаю, жена была бы против этого брака, ведь, признаюсь по секрету, моя невестка старше Игоря на восемь лет, да и я не в большом восторге от этого…

Он прервал себя, позвал Рыжика. Тот примчался неведомо откуда, вскочил на задние лапы, передние бросил на плечи хозяина.

— Верю, — сказал Сергей Витальевич. — Верю, что любишь меня…

Клавдия Сергеевна заметила: манжеты рубашки профессора потрепаны, на плаще не хватает одной пуговицы, да и сам плащ не мешало бы почистить. Словно наяву, словно все как есть знала и видела, ей представилась теперешняя жизнь профессора с сыном и невесткой; невестка наверняка не очень к нему внимательна, конечно же, не следит за ним, привыкшим к доброму отношению, к заботе жены, а напротив, должно быть, тяготится им и старается постепенно выжить его из дома, где он ей мешает…

Она посмотрела на часы. Он спросил обеспокоенно:

— Вы торопитесь куда-нибудь?

— Никуда не тороплюсь, абсолютно никуда.

— Тогда почему вы смотрите на часы?

— Думаю, когда бы нам отправиться обедать?

— Куда бы вы хотели отправиться? — спросил он. — Имейте в виду, я готов идти, куда прикажете!

— Идемте ко мне, — просто сказала Клавдия Сергеевна, первая дивясь своим словам, правда, обед она приготовила заранее, даже кулебяку с капустой успела испечь, встав рано утром, но сама все думала, как это у нее получится, пригласить его к ней пообедать, чтобы не выглядеть приставучей, назойливой, и вот получилось само собой…

— С удовольствием, — согласился профессор. — Надеюсь, приглашаете нас вместе с Рыжиком?

— А как же, конечно же вместе с ним.

— Отлично. Тогда разрешите мне хотя бы купить торт.

Клавдия Сергеевна пожала плечами:

— Я не очень люблю сладкое.

— А что вы любите?

— Что? Пожалуй, мороженое.

— Отлично, — обрадовался Сергей Витальевич, — купим мороженое и торт, хотя бы для меня, а может быть, и вы соизволите попробовать немного?

— Соизволю, — ответила Клавдия Сергеевна, невольно улыбаясь. — Если вам так хочется.

— Хочется, — признался он. — Представьте, очень хочется. Вообще хотелось бы сделать для вас что-то хорошее, что вам бы понравилось…

Худые щеки его слегка порозовели.

— Извините меня, наверное, я кажусь вам смешным, неуклюжим?

— Нет, — сказала она, — не кажетесь, нисколечко.

— Одинокие люди подчас выглядят несколько смешными, вы не находите? — спросил он.

— Вы считаете себя одиноким? — спросила Клавдия Сергеевна.

— Да, бесспорно одиноким.

— У вас же есть сын…

Он произнес грустно:

— Ну и что с того? Сыну я уже не нужен. А это, знаете, очень, очень грустно сознавать, что ты никому не нужен…

— Я понимаю вас, — сказала Клавдия Сергеевна. — Если бы у меня не было отца, я бы тоже, наверно, никому не была нужна!

— Ваш отец живет в Москве?

— Нет, он переехал к сестре, в Крым. Но я ему часто пишу, и он мне пишет.

Она помолчала, потом сказала почти неожиданно для самой себя:

— А вообще-то я тоже человек одинокий…

— Не надо сравнивать, — он медленно покачал головой. — Мужское одиночество куда горше женского.

— Одиночество есть одиночество, какое бы оно ни было.

— Нет, нет, — возразил он. — Мужское намного тяжелее, ведь мы, мужчины, бываем иногда такими беспомощными, такими жалкими в своем одиночестве, в неприкаянности…

— Зато вам, мужчинам, легче прервать свое одиночество, чем женщинам, — сказала Клавдия Сергеевна. — Как бы там ни было, а вам все же легче.

Он пристально посмотрел на нее, она почувствовала непонятное волнение, вдруг охватившее все ее существо под этим странным взглядом.

— Кому как, — коротко сказал он. Потом привязал поводок к ошейнику Рыжика.

— Пошли, пожалуй!

— Когда выйду на пенсию, непременно заведу собаку, — сказала Клавдия Сергеевна.

— Заведите, очень советую, только непременно дворняжку, не породистую, не какую-нибудь там афганскую гончую или королевского пуделя, а такого вот простюгана, как мой Рыжик. Поверьте, самые благодарные и верные существа на свете!

— Верю, — сказала Клавдия Сергеевна.

Они пошли по дорожке к выходу из парка. Сергей Витальевич произнес озабоченно:

— Знаете, раньше я любил ездить в командировки, а теперь боюсь… — Он кивнул на Рыжика. — Боюсь его оставлять одного, без себя…

— Неужели они его могут выгнать? — спросила Клавдия Сергеевна.

— Ну, не думаю, просто внимания на него не будут обращать, а ведь его надо накормить, потом выгулять, как ни говорите, живое существо… Мне предстоит командировка в Кострому, и я все тяну, не еду из-за Рыжика. И все-таки через месяц, самое большее через полтора придется поехать.

— Может быть, я бы взяла на это время Рыжика?

— Нет, — решительно сказал он. — Во-первых, Рыжик нигде жить не будет, кроме своего дома.

— А вдруг все-таки привыкнет ко мне?

— Нет, — повторил он, — Рыжик никого не признает, кроме меня и, как ни странно, Игоря, хотя тот и не любит его теперь, но кто может разобраться в собачьем сердце?..

* * *

Вместо предполагаемых семи дней Сергей Витальевич пробыл в командировке почти две недели.

Вернулся он домой вечером. Невестки, к счастью, не было дома, один лишь Игорь сидел в холле, переводил какую-то статью из западногерманского технического журнала, весь обложенный справочниками и словарями.

Рыжик бросился к хозяину, громко, восторженно залаял. Игорь на секунду оторвался от перевода, равнодушно кивнул отцу.

— С при-ез-дом!

— Здравствуй, милый, — ответил отец. — Как ты? Все хорошо?

— Хо-ро-шо, — ответил сын, снова склонился над раскрытой страницей словаря.

Рыжик визжал и вертелся клубком возле ног хозяина. Тот понял: собаку давно пора бы вывести, однако Игорь, видать, и думать о нем не думал. Он молча прицепил к ошейнику поводок, быстро вышел с Рыжиком за дверь. Рыжик ринулся вперед по лестнице, вниз, профессор едва поспевал за ним. Вернувшись, Сергей Витальевич вскипятил чай, выпил стакан чаю с хлебом, масла в холодильнике не оказалось, вообще никаких продуктов не было, только сиротливо белела неполная бутылка кефира да в морозилке были навалены друг на друга филе окуня, две мороженые курицы и пакет с фаршем.

— Хочешь чаю? — спросил Сергей Витальевич сына.

— Нет, подожду Аллу, — ответил сын.

— Как угодно.

Сергей Витальевич отщипнул ножом фарш из морозилки, полил его горячей из-под крана водой, положил в мисочку Рыжика. Рыжик накинулся на еду, будто не ел по крайней мере дня два.

«Может быть, так оно и есть? — подумал Сергей Витальевич. — Алла его не любит и, когда меня нет дома, забывает кормить?»

Был бы у Клавы телефон! Он бы ей сейчас позвонил, просто послушал бы ее голос, потом рассказал бы, как оно все было в Костроме, что за больные попались на консультации, как прошли его лекции, как он поспорил с местным медицинским начальством и оказался прав, как ехал в поезде и всю дорогу думал о ней. В сущности, кроме нее и Рыжика у него никого близкого на всем свете, невестка не любит его, он это прекрасно знает, и сын стал отчужденным, иногда ему сдается, он сам охладел к сыну…

А ведь как любил его когда-то! Как переживал за него, экзамены Игоря сперва в школе, позднее в институте казались ему, пожалуй, важнее собственной работы, каждая болезнь мальчика, даже самая пустяковая простуда тяжелым камнем ложилась на душу, и он с трудом заставлял себя идти на работу и чуть ли не каждый час звонил жене, спрашивал, как Игорь, какая температура была днем, приходил ли врач, что сказал, какие лекарства выписал… Было, все было и сгинуло. А куда? Кто знает…

Он сел за свой старинный, принадлежавший еще отцу письменный стол, массивное, на львиных лапах сооружение из мореного дуба, работы знаменитого некогда мастера Гамбса, раскрыл перекидной календарь.

Еще один день миновал, ушел безвозвратно, как уходят навсегда наши дни, один за другим, добрые, плохие, веселые, печальные, но однажды случится так, что все дни сплавятся в один, никогда не кончающийся день, и этот день тебе уже не суждено пережить.

Так думал Сергей Витальевич, листая календарь, многие листки в календаре были исписаны его острым, несколько старомодным почерком, у него было обыкновение записывать в календарь те дела, которые следовало осуществить.

Старинные напольные часы показывали почти одиннадцать.

— А что, если мы с тобой завалимся спать? — спросил Сергей Витальевич Рыжика.

Рыжик приоткрыл один круглый, вишнево поблескивающий глаз.

— Будешь спать со мной, — сказал Сергей Витальевич. — Здесь же, в кабинете…

Рыжик понимал решительно все. Сперва оглушительно залаял, потом, подпрыгнув, ухитрился лизнуть Сергея Витальевича в подбородок. Он был абсолютно и совершенно счастлив, не было для Рыжика выше счастья, чем спать не в коридоре, на подстилке, как требовала Алла, а у хозяина в кабинете, растянувшись на коврике, рядом с диваном, на котором спит хозяин…

Сергей Витальевич долго не мог заснуть. Он слышал, как пришла Алла, протопала на своих высоченных каблуках сперва в ванную, потом в холл; они долго сидели с Игорем в холле, пили чай, наверное, она принесла что-нибудь к чаю, ведь в холодильнике хоть шаром покати, Алла что-то громко рассказывала Игорю, иногда смеялась, потом Игорь, должно быть, уже лег, а она еще долго колобродила по квартире, все время на каблуках. Сергей Витальевич дивился, как это у нее ноги не устают? Разве не может обуть домашние туфли? И потом, его поражала ее бесцеремонность, нежелание считаться с ним, неужели нельзя ходить хотя бы немного потише? Однажды он полушутя сказал ей: «Даже по телевизору предупреждают вечерами: умерьте громкость ваших приемников». — «К чему вы это?» — без улыбки спросила Алла. «К тому, что хотел бы немного от вас», — сказал он. «А именно?» — настаивала она. «Чтобы вы умерили громкость вашей походки…»

Алла сузила глаза, раздула ноздри, видимо, хотела произнести какие-то язвительные слова, но сдержалась, ничего не ответила. И продолжала по-прежнему топать на своих каблуках до позднего часа…

Когда не спалось, Сергей Витальевич любил вспоминать о прошлом. То была давняя его привычка — вспоминать то, что было, чего уже никогда не будет.

Он знал: невозможно уйти от воспоминаний, приносящих горечь, бесплодные и напрасные сожаления, но ведь так положено жизнью: печаль и любую боль человеку суждено испытывать в одиночку, как, впрочем, и любовь.

Поначалу он вспоминал о жене, о прошлой с нею жизни.

Им выпало на долю немало совместных лет, и радостных и печальных, они успели миновать все перекрестки, благополучно одолеть различные ухабы, и в конечном счете перед ними обоими легла ровная дорога, предвещавшая спокойное, овеянное негаснущей дружбой и взаимным пониманием бытие.

И вдруг все так неожиданно, так обидно оборвалось около пяти лет тому назад. А ведь как хорошо было раньше, как легко, непринужденно дышалось когда-то, когда они жили-поживали втроем, с повседневным обменом скрытых от других семейных шуток, прозвищ, интимных названий, понятных только им троим, составлявших тайный шифр счастливых, дружных семей. Тогда, как ему казалось, и сын был спокойнее, ровнее, реже случались с ним приступы дурного настроения, все чаще повторявшиеся теперь, реже впадал он в нехорошую, пугавшую отца задумчивость.

Чтобы немного отвлечься, он стал думать о Клавдии Сергеевне. Он знал, что любит ее, даже, пожалуй, не ожидал, что будет любить с такой неожиданной, молодой страстью, когда каждая их встреча станет радостью, немеркнущим праздником, именинами души…

В ночной темноте ему ясно представилось ее лицо той медовой свежей смуглоты, что порой встречается у северянок, впервые обожженных солнцем, хотя она сама признавалась, что не любит загорать и никогда не лежит на пляже под солнцем.

Ему было дорого в ней все: ее улыбка, застенчивость, негромкая речь, блеск зубов, даже то, что это, как он считал, прекрасное, неповторимое лицо словно бы первым морозом уже схвачено приметами неизбежного, непреодолимого увядания. Когда-нибудь, когда она навсегда исчезнет, фотографии, которые останутся после нее, не смогут передать всей прелести ее глаз, все время меняющих цвет, то орехово-коричневых, то карих, то прозрачно-золотистых, как бы вобравших в себя солнечный свет, простодушной наивности рта, взгляда исподволь, из-под ресниц…

Он встал, распахнул окно. С вечера прошел дождь, небольшой и внезапный, ласково и тонко пахло омытой дождем травой, прибитой пылью, всеми теми запахами молодого лета, которые неизбежно сменятся в конце концов запахами раскаленного асфальта, выхлопных газов, постепенно ржавеющей зелени вянущих листьев… Почему-то в этот момент вспомнилось: когда-то, немыслимо давно, они только-только поженились и поехали с женой к ее родным в деревню на Север, под Архангельск.

Было это зимой, в феврале, кругом, куда ни глянь, тяжелые, северные снега, вьюга с утра до поздней ночи, ветер грозно гудит в трубе, но им с женой было хорошо до того, что даже не верилось, неужели так может быть?

Все веселило их: обломок кирпича, ни с того ни с сего упавший с печки и насмерть перепугавший кошку, поросенок, хрюкавший в хлеве и вдруг временами взвизгивавший словно опереточная дива, соседский парнишка, заглянувший на минутку к ним в избу, долго «евший» их глазами и потом спросивший, совестясь, глядя в пол: «А правда, в Москве люди на крыше живут?»

Днем они тепло одевались, шли на улицу, как бы вплывая в бледную, чахлую пасмурность зимнего дня. Снег хрустел под валенками, мороз румянил щеки, ресницы заснеживались, тяжелели…

Давно это было, так давно, что трудно даже представить себе подчас, он ли это был тогда, очень худой, лохматый, в полушубке с плеча тестя, в огромных разношенных валенках, на голове вытертый треух? Или то был кто-то другой, уже давно исчезнувший с лица земли…

Глядя в окно на улицу, которая уже успела проснуться и привычно зашуметь, он подумал о том, что есть единственное самое верное для него решение: им надлежит быть вместе, ему и Клаве. Хватит таиться от всех, встречаться урывками, хватит расставаться и тосковать, ожидать новую встречу и опять, расставшись, не находить себе места…

Все утро, пока он умывался, брился, выходил с Рыжиком, пил чай на кухне, он не переставал удивляться и корить себя: как же ему раньше не приходила в голову эта мысль, такая простая, такая доступная, единственно необходимая для них обоих?

Конечно же, не миновать всяких осложнений, сюда, естественно, Клава не переедет, да и он сам не хотел бы сталкивать ее с Аллой, но у Клавы чересчур маленькая комнатка, вряд ли он сумеет поместиться там со своим архивом, с книгами, рукописями своими и чужими, на которые должен дать отзыв, но к чему об этом сейчас думать? В конце концов можно снять квартиру, можно построить квартиру в кооперативе, он достаточно зарабатывает, осилит этот расход, тогда надо будет оставить Игорю с Аллой эту квартиру и, разумеется, продолжать помогать им материально, как помогал все годы, ведь оба они любят жить широко, ни в чем себе не отказывая, недаром Алла как-то проговорилась, что их требования далеко обгоняют реальные возможности…

Прежде чем уйти из дома, Сергей Витальевич записал на обратной стороне календарного листка: «Поговорить с К. С.» И два раза подчеркнул слово «поговорить».

Он сидел на кровати, возле дверей, опустив голову, читал «Огонек».

Ресницы опущены, скулы отливают седоватой, неопрятной с вида щетиной, знакомый затылок зарос редкими волосами.

По этому когда-то много раз виденному затылку с неглубокой впадиной Клавдия Сергеевна узнала его. Он поднял глаза, увидел ее и тоже, конечно, узнал.

— Клава, — произнес растерянно. — Неужели ты?

— Вроде бы я, — ответила она.

Он отбросил «Огонек» в сторону. И это был характерный для него жест, в котором явственно отразилась сущность его натуры, не привыкшей считаться с кем-либо, небрежной ко всему и ко всем, кроме него самого.

— Ты что, работаешь здесь?

— Как видишь.

— Признаться, не ожидал увидеть тебя…

Бледные губы его едва тронула улыбка, глаза ввалились, щеки втянуты, уши казались очень белыми, как бы вырезанными из картона. Он был, она поняла сразу, тяжело болен.

Вошла Милочка Новокашина, взметнула длиннющие ресницы, улыбнулась не очень ликующе и не очень холодно.

— Новенький? Как фамилия?

— Хмелевский Юрий Васильевич.

Милочка кивнула красиво причесанной головой.

— Понятно. Готовьтесь, Юрий Васильевич, сейчас будет обход врачей, потом ваш лечащий врач проведет с вами беседу и запишет ваши данные…

Лечащий врач был Алексей Алексеевич Чириков, пожалуй, самый молодой доктор отделения, а возможно, и всей больницы. Работал он в отделении уже четвертый год и, как считал профессор Соловьев, в будущем должен стать безусловной звездой отечественной гематологии.

Позднее Клавдия Сергеевна спросила его:

— Что скажете? Как Хмелевский?

— Хмелевский? На мой взгляд, дела его неважнецкие.

Алексей Алексеевич глянул на нее узко прорезанными, черными, походившими на арбузные семечки глазами.

— Это ваш родственник или знакомый?

Она замялась.

— Скорее знакомый…

— Пока ничем не могу порадовать, поглядим, как пойдут дела дальше…

— Хорошо, — сказала Клавдия Сергеевна, проводив глазами его долговязую фигуру в чересчур коротком для него, не очень тщательно выглаженном халате.

Сергей Витальевич встретил ее внизу, около газетного киоска.

— Наконец-то! А то я уже начала волноваться…

Она обернулась, не слышит ли кто-либо ее слова.

— Правда, ждала меня? — спросил он.

Она кивнула:

— Очень ждала. Все хорошо, надеюсь? Почему не написал ни строчки?

— Я же забыл записать твой адрес. Ну, не чудак?

— И я тоже чудачка, забыла дать тебе свой адрес.

— Слушай, — сказал он. — Надо бы поговорить с тобой о многом.

— И мне тоже надо бы, — сказала Клавдия Сергеевна.

— Я пришел только из-за тебя, сегодня не хотел приходить.

— Спасибо.

Пожилая киоскерша окликнула Клавдию Сергеевну:

— Берете «Правду»?

— Да, беру и еще «За рубежом», пожалуйста.

— Ты когда кончаешь дежурство сегодня? — спросил Сергей Витальевич.

— Как обычно, в три.

— Я приеду ровно в три, — сказал он.

— Постой, — остановила она его. — Не уходи. Посмотри сперва одного больного, ладно?

Он не стал спрашивать, какого именно больного, сказал просто:

— Хорошо. Когда?

— Хотя бы сейчас.

— Тогда пошли.

Возле дверей десятой палаты Клавдия Сергеевна сказала:

— Сюда, он здесь…

Сергей Витальевич вошел вслед за нею, увидел очень худого, изможденного человека на кровати около окна, от худобы глаза его казались неправдоподобно большими.

Первом делом Клавдия Сергеевна отдала ему «Правду» и «За рубежом». Он сунул их в тумбочку, вопросительно посмотрел на Сергея Витальевича.

— Это профессор Соловьев, — сказала Клавдия Сергеевна. — Сейчас он тебя посмотрит…

— Соловьев?! — Голос Хмелевского дрогнул. — Неужели возможно такое счастье — сам профессор Соловьев, наше общеизвестное светило, самолично явился ко мне?

Сергей Витальевич чуть поморщился. Клавдия Сергеевна знала, он не выносил всякого рода восхвалений, а тем паче грубой, назойливой лести, которая так явно звучала сейчас в голосе Хмелевского.

Но Хмелевский все никак не мог успокоиться:

— Вы только подумайте! Сам профессор Соловьев собственной персоной! Я даже не ожидал такого счастья, когда-то, думаю, он придет ко мне, ведь у него, надо полагать, без меня больных хватает…

— Лягте, пожалуйста, — сказал Сергей Витальевич, садясь на край постели, — снимите рубаху…

Легкие пальцы ощупали лимфатические узлы и селезенку Хмелевского.

— Вы когда поступили?

— Вчера вечером, я, наверное, недели две очереди ждал, наконец позвонили, приезжайте, говорят, освободилось место…

Сергей Витальевич обернулся к Клавдии Сергеевне:

— Полагаю, никаких анализов еще нет?

— Конечно, нет, к концу недели соберем, какие нужно.

Сергей Витальевич перевел взгляд на Хмелевского, чуть улыбнулся.

— Устали, наверное?

— Есть немного, — с наигранной бодростью ответил Хмелевский.

— Ложитесь, отдыхайте…

Хмелевский с видимым облегчением растянулся на кровати. Костистый лоб его блестел капельками пота.

— Скажите, профессор, что у меня, не самое плохое?

Огромные на изможденном лице глаза испуганно и в то же время с невысказанной надеждой смотрели на профессора.

— Скажите правду, я не из пугливых…

— А я не боюсь, — ответил Сергей Витальевич. — Я ведь тоже не из пугливых. — Выждал недолгую паузу. — Разумеется, все не так плохо, как вам представляется, полагаю, мы вас тут хорошенько подлечим, поддержим как следует, подкормим различными современными препаратами, и выйдете вы от нас молодец молодцом!

О, как часто приходилось профессору Соловьеву произносить слова, вливающие в сердце больного, кто бы он ни был, сладостный бальзам надежды. То была, конечно, не ложь, разве можно было эти слова приравнять к откровенной лжи? Но ни единой доли истины в них тоже не было.

Однажды он рассказал Клавдии Сергеевне: на симпозиуме врачей-гемотологов в Японии, где ему довелось быть, дискутировался вопрос, говорить ли больным правду или, напротив, стараться всеми средствами как-то успокоить, утешить, заставить надеяться и верить в исцеление.

Многие врачи настаивали — держаться правды, одной только правды, она приносит неоспоримую пользу, мобилизует силы больного, помогает выстоять против болезни. И тогда выступил Сергей Витальевич.

— Мобилизует? — повторил он. — Помогает выстоять? А вы знаете, что сказал когда-то Иван Петрович Павлов? Словом можно убить наповал!

— Но словом невозможно исцелить, — вмешался английский гематолог Олджерс. — Вы когда-нибудь встречали больного, исцеленного одним лишь словом?

— Нет, не встречал, зато встречал отчаявшихся больных, которые потеряли всякую надежду, ибо узнали всю правду и потому уже не желают бороться за себя…

— И так бывает, — заметил Олджерс.

— Чаще, чем нам бы хотелось, — продолжал Сергей Витальевич. — Я настаиваю: слово, исполненное сочувствия, внушающее надежду, помогает легче переносить недуг.

— А мы уже давно практикуем говорить все как есть и больному и его близким, — сказал Олджерс.

— Мы тоже, — поддержал Олджерса его американский коллега гематолог Джесмонд. — Мы тоже за правду и только за самую откровенную, самую неприкрашенную правду!

— А мы не будем так поступать, — уверенно заявил Сергей Витальевич. — Конечно, не могу ручаться за всех своих коллег, но что касается меня, могу сказать одно лишь — я словом убивать не стану!

— И предпочтете сладкую ложь? — спросил профессор из Мюнхена, известный экспериментатор Клаус Шварцбах.

— Предпочту любые слова, которые могут внушить надежду, отвлечь от горьких мыслей, если нет и не может быть иного метода исцеления…

— И как же вы решили? — спросила Клавдия Сергеевна.

— Было много разного рода споров, и все-таки так и не сумели прийти к единому решению. Но если хочешь знать, мне известны врачи и в нашей стране, которые считают наиболее целесообразным высказать больному все то, что надлежит ему знать о своем недуге, решительно все. А я не могу так…

Сергей Витальевич оставался верен себе и сейчас. Клавдия Сергеевна увидела, как мгновенно налились радостью огромные глаза Хмелевского.

— Значит, еще поживем? — почти воскликнул он. Лежавший рядом на соседней кровати старик, все время дремавший, пока профессор осматривал Хмелевского, очнулся, удивленно взглянул на него.

— Поживем, — уверенно сказал Сергей Витальевич. — Еще как поживем!

— А когда вы ко мне еще зайдете?

— Когда будут готовы все анализы.

— Отлично. Буду ждать вас с нетерпением.

— Да, да, в конце недели мы снова увидимся, — подтвердил Сергей Витальевич.

Он вышел в коридор вместе с Клавдией Сергеевной.

Мимо пробежал Алексей Алексеевич Чириков. Увидел профессора, сразу же остановился:

— Сергей Витальевич, а мы уже думали, вы нас совсем покинули…

— Ну-ну, — сказал Сергей Витальевич. — Зачем вы так, Алеша?

Подошел зав. отделением, толстый, страдающий астмой Сурен Ашотович Аташев, задыхаясь, произнес:

— Хорошо, что увидел вас! А у меня к вам столько всего накопилось…

— Сейчас зайду, — ответил Сергей Витальевич. Повернулся к Клавдии Сергеевне:

— Хотел отдохнуть дома с дороги, вижу — не выйдет…

— Да, не выйдет, — отозвалась она. — Это я виновата, вызвала к больному…

Он махнул рукой.

— Не в тебе дело. А больной мне не понравился…

Нахмурился, потом потер рукой лоб, повторил снова, недовольно, почти сердито:

— Совсем не понравился…

Обычно Сергей Витальевич и Клавдия Сергеевна встречались возле телефона-автомата на противоположной стороне улицы, напротив глазного отделения. На этот раз Сергей Витальевич пришел раньше, чем она.

Она появилась неожиданно, совсем из-за другого угла, откуда он не мог ожидать. Подбежала, проговорила, чуть запыхавшись:

— Прости, пришлось задержаться…

— Пошли? — спросил он.

Она ответила не сразу:

— Не могу, понимаешь, так получается…

— А что, собственно, случилось?

— Видишь ли…

Начала и вновь оборвала себя. Потом все-таки решилась.

— Почему ты не спросишь, кто он мне?

Сергей Витальевич понял, о ком она говорит.

— К чему спрашивать? Он больной, этим все сказано.

Она зачем-то сняла косынку с головы, повертела в руках, снова надела.

— Я его любила когда-то…

— Он был твой муж?

— Почти. В общем, я считала его мужем, но официально он был мужем другой женщины.

— Ситуация, довольно часто встречающаяся.

— Мне было от этого не легче. — Она вздохнула. — Отнюдь не легче.

Они прошли несколько шагов вперед.

— Как я понимаю, ты сейчас идти не можешь?

Она кивнула.

— Угадал. Он просит, чтобы я побыла с ним.

— Чем ты ему сумеешь помочь?

— Ничем, конечно. Просто посижу рядом, и все.

— Хорошо. Тогда можно прийти к тебе вечером?

— Можно, конечно, только не знаю, когда буду дома.

— Скажем, часов в восемь. Мне необходимо поговорить с тобой.

— О чем? — спросила она, он ответил:

— Об одном важном деле.

Она не спросила, о каком деле и почему он считает его важным, но ему подумалось, она поняла все, что следует понять. Недаром он считал, у нее на редкость зоркое сердце, именно зоркое, иначе не скажешь.

Она вынула ключи из кармана халата.

— Возьми на всякий случай, если я задержусь.

— Сумею открыть? — спросил он.

— Сумеешь, замок простой, все-таки, — предупредила она, — полагаю, буду дома к девяти, наверное, не раньше…

* * *

Она была тогда студенткой третьего мединститута. Училась на втором курсе, получала повышенную стипендию, отец говорил: «У нас в семье будет свой врач, можно болеть спокойно…»

Он гордился дочерью, ее усидчивостью, разносторонними способностями, кроме того, что отлично училась, она пела, играла на гитаре, знала множество стихов наизусть, участвовала в студенческой самодеятельности. Многие советовали: бросай институт, подавай документы в театральное, ведь играешь не хуже профессиональной актрисы…

Она не соглашалась, это все несерьезно, быть врачом — вот самое серьезное, самое важное на свете дело…

С Хмелевским она познакомилась в троллейбусе, ехала из института в кинотеатр «Художественный», что на Арбатской площади. Договорилась с Костей Широковым пойти на «Большой вальс». Костя жил с нею в одном доме, на Шаболовке, вместе ходили в одну и ту же школу, только в разные классы, окончив школу в одно и то же время, сдавали экзамены, Клава в медицинский, Костя в станкостроительный.

Клава знала: Костя любит ее, любит давно и, как он сам говорил, прочно, на всю жизнь.

«Люблю ли я его? — спрашивала она себя и сама же отвечала: — С ним легко…»

Все было определенно в их жизни, Клавины родители привыкли к Косте, любили его, отец говорил: «За ним будешь, как за каменной стеной…»

Мама частенько строила планы: «Будете жить вместе с нами, мы не вечные, помрем, вам останется вся квартира…»

«Только не умирай, мамочка, — говорила она. — Живите с папой вечно!»

Мама смеялась, она была хохотушка, постоянно смеялась, много и охотно шутила. Все, кто знал маму, любили ее, и она относилась доброжелательно и открыто решительно ко всем. Теперь о ней сказали бы: «Контактна и коммуникабельна».

Мама хорошо пела. У них было старенькое пианино, которое маме досталось от тетки, некогда актрисы в театре Зимина, тетка научила ее подбирать по слуху любой мотив. Мама садилась за пианино, начинала петь тонким и чистым голосом какой-нибудь цыганский романс или старинную русскую песню из репертуара покойной тетки.

Особенно мама любила романс «Сегодня, завтра и вчера».

Прощай, мой друг, прощай навек, Проститься нам пришла пора, Пусть побегут за днями дни — Сегодня, завтра и вчера.

Когда Клава была маленькой и мама пела при ней, Клаве представлялись эти «сегодня, завтра и вчера» юркими, пронырливыми созданиями, похожими на кузнечиков, прыгающих друг за дружкой в траве…

А еще мама пела романс, от которого Клаве хотелось плакать:

В жизни все неверно и капризно, Дни летят, ничто их не вернет, Нынче праздник, завтра будет тризна, Незаметно старость подойдет.

И припев:

Эй, друг, гитара, Что звенишь несмело, Еще не время плакать надо мной! Пусть жизнь прошла, Все пролетело, Осталась песня, песня в час ночной…

Грустные слова, от которых наворачивались слезы, мама выводила своим тонким голосом, глаза ее весело щурились, маленький рот улыбался. Трудно было бы представить себе ее печальной или хотя бы просто задумчивой. Пожалуй, единственный раз мамино лицо казалось застывшим в невеселой задумчивости, тогда, когда она лежала в гробу; умерла мама внезапно, еще утром, провожая мужа, Клавиного отца, на работу, она попросила его не задерживаться, потому что задумала лепить пельмени, а они, как известно, не любят долго париться в воде.

«Ладно, — пообещал Клавин отец. — Приду вовремя, не беспокойся».

«Жду», — сказала мама, стоя у окна, помахала ему по привычке, так уж у них было заведено. А ночью ее не стало.

Но это все случилось позднее, в тот раз Клава еще чувствовала себя счастливой, прочно защищенной от любой напасти своим домом, родителями и даже Костей…

Хмелевский в троллейбусе сел рядом с нею, она не поворачивала головы, безошибочно чувствуя его взгляд. Он не сводил с нее глаз, она хотела было встать и выйти, но тут он спросил:

— Простите, вас зовут не Ирина?

— Нет, — ответила она. — Не Ирина.

— А как же, если не секрет?

Она обернулась, решив отрезать нахала как следует, и вдруг увидела на редкость красивого, привлекательного человека.

Хотела просто молча встать и выйти из троллейбуса и — не смогла.

Вот так оно все и началось. С того дня Клава стала избегать Костю. Поначалу он ничего не понимал, приходил к ней, как обычно, вечерами, подолгу сидел с ее мамой, мама говорила: «Наверное, после занятий она осталась на драмкружок…»

Для мамы давно уже все стало ясно, только она не хотела вмешиваться, правда, как-то сказала Клаве:

— Как же так можно? Подумай, каково Косте…

Клава отмолчалась, а мама продолжала:

— До чего же мне его жаль, беднягу…

Она и в самом деле жалела его, когда он приходил, старалась накормить его повкуснее, расспрашивала, какой учится, иногда просила:

— Проверь проводку, что-то у нас выключатель в коридоре искрит.

Или:

— Почему-то из крана на кухне вода все время капает, погляди, что там такое…

Или просила починить давно и прочно заглохший пылесос.

Не так уж для этого был необходим Костя, Клавин отец, технолог машиностроительного завода, был сам мастер на все руки, ему все казалось под силу, но маме хотелось, чтобы Костя ощутил себя нужным для их семьи. Костя охотно менял проводку, ставил другую прокладку в кране, чинил пылесос, который вдруг начинал с неутихающей силой глотать пыль и мусор.

Клава являлась домой поздно, иной раз тогда, когда родители уже спали. Крадучись проходила в свою комнату, долго не могла заснуть, вновь и вновь вспоминая о том, с кем только что рассталась.

Людей, подобных Хмелевскому, ей еще никогда не приходилось встречать, поистине уникальная личность. Во всяком случае, непохожая ни на кого другого.

Ее поражала его абсолютная откровенность решительно во всем, прежде всего то, что относился к самому себе совершенно объективно и беспристрастно.

— Я — человек одноминутных импульсов, — признавался он подчас.

— Это хорошо или плохо? — спрашивала она.

— Не знаю, скорее, наверно, плохо, но принимай меня таким, какой я есть, другим уже не стану…

И она принимала его именно таким, какой он есть.

Он говорил:

— Моя вторая профессия — человековедение.

Должно быть, так оно и было на самом деле. Он пытливо, вдумчиво вглядывался во всех, с кем приходилось встречаться, умел навести на открытый, без единой утайки разговор, умел заставить кого угодно раскрыть ему душу.

Сознавал свое обаяние, способность расположить к себе каждого, утверждал:

— Для меня нет загадочных людей. Все двуногие достойны только одного — презрения…

Впрочем, тут же опровергал самого себя:

— Кроме тебя. Ты — единственная, неповторимая, исключительная!

Забрасывал ее словами, одно другого краше, цветистей, и она, обычно с иронией относившаяся ко всякого рода комплиментам и преувеличениям, впитывала каждое его слово, подобно земле, глотающей капли дождя в засуху.

Человековедение — наука, подразумевающая широкий охват явлений. Он не только изучал людей, не только стремился вызвать каждого на откровенность, умел подметить самое обидное, смешное, или то, что предпочитали скрывать, потом с непревзойденным наслаждением пародировал тех, с кем, казалось, связан самыми крепкими дружескими связями.

Как-то сказал Клаве:

— У меня была очень умная мама. А я был непослушный малый, ничего нельзя было со мною поделать. Мама поучала меня: «Не перечь, не противься, не старайся доказать каждому, что ты выше его на голову, напротив, старайся как пчела взять от каждого человека то, что для тебя выгодно и необходимо, только так…»

— А ты что же? — спрашивала Клава.

Он смеялся.

— Я? А что я? Я шел своей дорогой, не собирался быть ни пчелой, ни бабочкой.

Ей хотелось спросить его о том, кто у него есть, женат ли — и не могла спросить. Язык прилипал к гортани, каждое слово давалось с трудом. В конце концов решила: захочет — сам все скажет, не надо ни о чем спрашивать.

Иной раз она ловила себя на том, что сердится на него. Так бывало тогда, когда он издевательски рассказывал о тех, с кем, по его словам, ему приходилась встречаться чуть ли не каждый день, работать бок о бок.

Сколько всякого рода насмешек обрушивалось на голову того или иного незадачливого знакомца, сослуживца, родича, как ловко и лихо с чисто садистским удовольствием Хмелевский умел подметить самое смешное, самое некрасивое, он обладал острым приметливым глазом, в этом ему не откажешь…

— Как можно так говорить о людях? — спрашивала Клава. — Ведь ты решительно никого не любишь, всех презираешь…

— Далеко не всех, тебя, например, люблю, — отвечал он. Ну, что с ним поделаешь?

Она боялась познакомить его со своими родителями. Боялась, что он и в них, как во всех остальных, сумеет подметить что-то смешное, некрасивое и потом начнет так же передразнивать, пародировать манеры, голос, само выражение лица…

Впрочем, он и не рвался знакомиться с ее родными.

— Мне достаточно тебя одной, — говорил подчас.

Сперва он скрыл от нее, что женат. Позднее она поняла, когда узнала обо всем, он потому так свободно распоряжался своим временем, что семья была на даче.

— Увы, — сказал он однажды. — Я, Клавочка, если хочешь знать, женатый человек.

У нее внезапно больно сжалось сердце, до того больно, что, казалось, не сумеет дышать. Однако постаралась не показывать вида, спросила почти весело:

— Вот как? Что же, поздравляю…

— Поздравлять не с чем, — сумрачно возразил он. — У меня сложные отношения с женой…

— Ясно, — сказала она, но он понимал, ничего ей не ясно, опыта жизненного, душевной закалки у нее и в помине нет, да и откуда ему быть в эти годы.

Да, он женат, с женой сложные отношения, она тяжело больна и потому оставить ее невозможно, но он надеется, настанет такое время, может быть, даже скоро, и они будут вместе, ничто никогда не разлучит их. Ведь он любит впервые в жизни, в самый первый раз…

Летом отцу Клавы дали на заводе две путевки, и они с мамой поехали в санаторий. В тот же вечер, когда Клава осталась одна, Хмелевский пришел к ней. Клаве казалось, это ее муж вернулся домой с работы. Ах, если бы это было так на самом деле!

Она не пошла в институт, занялась хозяйством, испекла кулебяку с капустой, мамино коронное блюдо, мама научила ее, как надо добиваться абсолютной воздушности теста и сочности начинки. Зажарила мясо, приготовила салат, опять-таки по маминому рецепту: вареная картошка, морковь, лук, антоновское яблоко, грецкий орех, и все сверху щедро полито майонезом пополам с подсолнечным маслом. И еще приготовила крюшон, слила в один кувшин различные компоты, клубничный, малиновый, грушевый, прибавила красного вина, нарезала лимонной цедры, крюшон получился отменный.

Хмелевский объедался кулебякой, салатом, стакан за стаканом пил крюшон, не уставал похваливать:

— Какая же ты у меня умница! Что за мастерица!

— Правда? Тебе все нравится? — спрашивала Клава. Он отвечал, полузакрыв глаза, целуя кончики своих пальцев:

— Пища королей, еда императоров и волшебников.

Потом она убрала со стола, они стали смотреть телевизор, он на диване, она на скамеечке, у его ног, ей представлялось, они давным-давно женаты, за плечами долгая, дружная, счастливая жизнь… И тут она перехватила его взгляд, он смотрел на стенные часы. Разумеется, она поняла сразу: ему пора уходить. Так и вышло, он сказал:

— Клавуся, мне надо идти…

Потом добавил:

— Я приду завтра, нет, лучше послезавтра.

Он пришел послезавтра, она снова испекла кулебяку, с радостью смотрела, как он ест.

Он никогда ничего не приносил ей, всегда являлся с пустыми руками.

Но она не требовала от него ни цветов, ни конфет, ни, само собой, каких-либо подарков. Как-то он признался ей:

— У меня, поверь, каждая копейка на учете, жена больная, давно уже не работает, одни врачи сколько стоят, а лекарства, а уколы!

Однажды вечером, когда она вышла проводить Хмелевского, ей повстречался Костя. Он уже давно перестал заходить к ним, успев многое понять, и все-таки, увидев Клаву с незнакомым мужчиной, вдруг осознал, что встреча задела его, как говорится, за живое.

— Здравствуй, Костя, — сказала Клава с той раскованной непринужденностью, которая обычно присуща людям, чувствующим себя неоспоримо счастливыми. — Тысячу лет тебя не видела, как живешь?

— Нормально, — ответил Костя, глядя не на нее, а на Хмелевского.

— Заходи как-нибудь, — пригласила его Клава, щедрая в своем бездумном великодушии. — Слышишь?

— Слышу, — ответил Костя и пошел дальше.

— Кто это? — спросил Хмелевский.

— Друг детства.

— Он в тебя влюблен, твой друг детства, — сказал Хмелевский. — Даже очень влюблен.

— Ну и что с того? — беззаботно спросила Клава. — Пусть его…

И они заговорили о чем-то другом.

До возвращения родителей из санатория оставалось дней пять. Хмелевский сказал:

— Я так привык к тебе за эти недели…

— Я тоже, — призналась Клава.

— Что же нам делать? — спросил он. — Что бы такое придумать?

В конце концов придумал. Его приятель уезжал в длительную командировку на Сахалин, оставив ему ключи от своей квартиры. Квартира была однокомнатная, не ахти как обставленная, в достаточной мере запущенная и грязная, но обладала одним немаловажным преимуществом: находилась недалеко от института, в котором училась Клава.

Хмелевский предложил ей переселиться туда, к чему мотаться в институт, из института домой, из дома на эту квартиру.

Клава согласилась с ним, но предстояло преодолеть еще одно препятствие. Врать родителям она не хотела, решила сказать всю как есть правду.

— Так, — сказал отец, — стало быть собираешься переехать к своему жениху?

— Он еще не жених, — мучительно краснея, ответила Клава. — Я люблю его, и он любит меня, но пока жива его жена, мы не можем пожениться, как ты, папа, не понимаешь?

— Понимаю, — сказал отец. — Как не понять, только не очень мне все это, признаюсь, нравится, не нравится, что следует ждать, пока чья-то жена отдаст концы.

Отец прошелся по комнате, вздохнул, глядя в окно на вянущие золотые шары в палисаднике.

— Я бы хотел для тебя, дочка, другого.

Большая, знакомая до последней жилочки ладонь его легко легла на ее голову.

— Другого, — снова сказал он.

И мама повторила вслед за ним: «Конечно, другого…»

На следующий день Клава переехала в квартиру, ключи от которой хранились у Хмелевского.

Впервые в жизни Клава ощутила себя хозяйкой, семейной женщиной. Как отрадно было ходить в магазины, выбирать все, что, как ей думалось, было бы ему по вкусу, и потом жарить для него мясо, варить компот, печь пироги и оладьи.

Однако денег на хозяйство он почти не давал. Иной раз даст десять рублей, спустя неделю-две еще десять, а ведь любил хорошо покушать, сам признавался: «Я гурман и обжора».

Само собой, денег не хватало. Клава стеснялась сказать ему об этом, тем более он ни разу не спросил, как она справляется с расходами. Иной раз Клава перехватывала у мамы немного, но у мамы тоже негусто было с деньгами и не всегда находилась лишняя пятерка.

Хмелевский являлся не каждый день, зато звонил часто, иногда по нескольку раз в вечер. Она понимала, тоскует без нее, определенно ревнует, как она там, одна. Его ревность радовала ее. Ревнует — значит любит.

Ей первой пришла в голову мысль перевестись на вечернее отделение. Надо было начать работать, иначе не выкрутиться, Юра не может ее содержать, а стипендии, даже повышенной, далеко не хватает. Она не сказала ему поначалу ничего, позднее призналась. Он был вне себя от негодования: «Как же так?! Это ты из-за меня вынуждена бросить институт!»

Она возражала:

— Не бросаю и не собираюсь бросать, просто временно перехожу на вечернее.

— Имей в виду, это и вправду временно, — сказал он и успокоился. Больше они о ее переходе не говорили.

Теперь день был свободен, и Клава поступила работать в Яузскую больницу, сестрой терапевтического отделения. Там работала мамина приятельница кастеляншей, она и помогла Клаве устроиться.

Клаву зачислили сразу, правда, Клава поставила одно условие: чтобы родители ничего не знали. Она понимала, и мама и папа, безусловно, воспротивились бы ее решению.

С первого же дня пришлось нелегко: надо было очень рано вставать, ехать через всю Москву в больницу, потом после трудного, утомительного дня отправляться в институт на занятия. Хорошо, что занятия бывали не каждый день, а только четыре раза в неделю.

Когда не надо было идти в институт, она чувствовала себя почти счастливой, почти, потому что все-таки было жаль, что ушла с дневного отделения, зато сразу же стало легче, зарплата сестры — небольшая, однако, как бы там ни было, а все подспорье, кроме того она иногда бралась дежурить за кого-нибудь, опять деньги, которые никогда не оказывались лишними.

С Юрой отношения были самые что ни на есть хорошие, он бывал очень часто, но не ночевал ни разу.

«Пойми, она тяжело больна, вдруг с нею что-то случится, а меня не будет? Выходит, это по моей вине? Я же себе никогда не прощу…»

Он не уставал повторять, что любит только ее, Клаву, одну лишь ее, она верила ему во всем, но однажды поймала его на лжи. Он обещал приехать вечером и не приехал, не позвонил. Она сама позвонила ему, услышала его голос, положила трубку, не сказав ни слова.

А он явился на следующий день, сказал, что пришлось выехать в местную командировку за город, там обсуждался проект перестройки молодежного стадиона. Он работал в областном архитектурном управлении, нередко выезжал в командировки в Подмосковье, и она бы, разумеется, поверила ему, если бы не услышала его голос по телефону. Однако ничего не сказала, не упрекнула ни одним словом. Позднее и это забылось, как забывается все на свете, пока снова не поймала его на лжи, опять мелкой, незначительной, и все-таки лжи.

И опять ничего ему не сказала.

А потом грянула беда — умерла мама. Вечером Клава зашла к родителям, на Шаболовку, все было хорошо, все дышало привычным миром и покоем, они поужинали все вместе, а после, когда Клава собралась уходить, мама сказала:

— Приходи завтра, буду лепить пельмени.

Это было любимое Клавино блюдо, Клава даже в ладоши захлопала.

— Вот и поешь завтра, — сказала мама и прибавила тихо: — И своему отнесешь, как его, Юре…

Рано утром, на рассвете, позвонил отец, попросил приехать сейчас же.

Мама лежала на кровати, укрытая одеялом, розовым в мелкую клеточку, памятным Клаве чуть ли не с детства. Голубоватая тень от ресниц на щеках, рот полуоткрыт, будто мама хотела сказать что-то и — не успела.

Тогда Клава впервые увидела отца плачущим. Отец всегда казался очень сильным, хорошо владевшим собой, к вдруг он заплакал, кривя рот, седеющие брови его сошлись вместе, плечи дрожали, слезы беспрестанно струились из глаз, он показался Клаве в этот момент разом постаревшим, даже вроде бы ростом стал меньше…

И тогда Клава опомнилась от каменного своего безмолвия и тоже заплакала. Могла ли она предполагать еще вчера, когда пришла навестить своих, в отчий дом, что видит маму в последний раз? Почему не дано людям предвидеть то, что должно случиться? Почему?..

* * *

Соседом Хмелевского в палате был старый актер Максим Валерьевич Спесивцев. Когда-то он снимался в кинофильмах вместе с Иваном Ивановичем Коваль-Самборским, Кторовым, Жизневой, Адой Войцик. Роли ему поручались, как он сам говорил, капельные, мелькнет на экране в толпе или пробежит где-то вдалеке — и мигом скрылся из глаз.

Когда Клавдия Сергеевна вошла в палату, Хмелевский сказал:

— Клавуся, сейчас будем смотреть фильм, в котором играет наш уважаемый Максим Валерьевич!

— Ну, играет — чересчур сильно сказано, — промолвил Максим Валерьевич своим до сих пор еще сохранившим густую барственность басом. — Однако полагаю, вы все же получите возможность увидеть меня…

На тумбочке у него стоял портативный электронный телевизор «Юность».

Максим Валерьевич улегся поудобнее, подложив под руку подушку, четко рисовался на белой наволочке его профиль.

Фильм был не из сильных, бесспорно устаревший, снимавшийся, наверное, чуть ли не полвека тому назад. Актеры играли в манере, давно уже вышедшей из моды, сильно жестикулировали, вращали глазами, то и дело принимали неестественные позы, голоса у всех казались ненатурально натруженными, будто бы звучавшими откуда-то из подземелья.

— Вот он, я! — вдруг воскликнул Максим Валерьевич.

На экране один за другим прошествовали пять летчиков, все как один молодцеватые, стройные, с лихо заломленными набок пилотками, одинаково одетые в ладно сидевшие на них шинели.

— Я — третий, — продолжал Максим Валерьевич. — Сейчас, сию минуту остановлюсь и погляжу в упор, вот увидите…

Третий летчик и в самом деле отстал от других, повернулся, лицо его, снятое крупным планом, как бы приблизилось вплотную — широко расставленные, озорные глаза, густые брови, такие брови обычно называют соболиными, прекрасный рот. Поглядел, приподнял голову, слегка улыбнулся — и нет его, как не бывало.

— Какой вы красивый были, — сказала Клавдия Сергеевна, сразу же пожалев о своих словах, потому что лицо старого артиста помрачнело, набрякшие веки, казалось, вовсе закрыли глаза.

— Был, это вы верно сказали, был…

Махнул тяжелой в крупных жилах ладонью, покрытой сплошной старческой крупкой.

— Зато теперь — сплошная развалина… — Потянулся, выключил телевизор. — Больше уже не появлюсь… — Притворно весело улыбнулся: — Теперь буду спать…

— Давай, Клава, пройдемся немного по коридору, — попросил Хмелевский.

Коридор был длинный, скучный, в окнах неласково густел туман. Одинокая ворона покачивалась на еловой ветке за окном, поблескивая круглым глазом.

Хмелевский спросил внезапно:

— А помнишь вороненка, который однажды залетел к нам в окно?

— Помню, — отозвалась Клавдия Сергеевна. — Как же, конечно, помню Гарольда…

Так прозвал его Хмелевский, увидев ковылявшего по полу вороненка, взлохмаченного, черного, как уголь, с беспомощно и сердито раскрытым клювом.

Хмелевский тогда предложил назвать вороненка Гарольдом в честь знаменитого американского артиста Гарольда Ллойда.

— Не помню такого, — сказала Клава.

— И не можешь по молодости помнить, это я помню, а не ты, — сказал Хмелевский.

Клава тогда долго выхаживала вороненка, поила его из пипетки, кормила моченым хлебом, пшеном, перловкой. К весне птенец оклемался, превратился в крикливую черно-пегую ворону, обладавшую нахальным характером, норовившую все, что бы ни увидела — ложку, ножик, ножницы, наперсток, схватить в клюв и не выпускать. Однажды Клава вернулась вечером из института, Гарольда в комнате не было. Должно быть, вылетел в форточку, которую Клава позабыла закрыть.

Хмелевский ни разу не вспомнил о нем, сам признался как-то, что умеет забывать, вдруг вычеркнет из души начисто и ни разу не вернется мысленно, а Клава часто ловила себя на том, что скучает по Гарольду, иногда чудилось, он влетел в окно, уселся на свое любимое место, на шкаф. Она невольно взглядывала на шкаф, там никого не было…

Да, Хмелевский умел забывать, так и не вспомнил тогда о Гарольде, как не было его никогда, а тут вдруг вспомнил…

Они прошли несколько раз по коридору, с начала до конца, Хмелевский сказал:

— Давай, Клавуся, посидим, я устал немного…

Украдкой она глянула на него. Как побледнел, даже пот на лбу выступил, какие усталые, погасшие глаза! И в самом деле, тяжело, может быть, даже неизлечимо болен…

Быстро отвернулась от него, чтобы не заметил, не разглядел невольной в ее глазах жалости, которую она не сумела ни скрыть, ни побороть…

Он молча разглядывал свои руки.

— Посмотри, до чего я исхудал…

Протянул к ней одну руку, узкая, пергаментно-желтая ладонь, пальцы, которые от худобы кажутся чересчур длинными, синеватые ногти.

— Сам гляжу и удивляюсь, моя ли это рука или кого-то другого?

Он на минуту закрыл глаза.

— Иногда мне кажется, я прожил не свою жизнь.

— Как это, не свою?

Он пожал острыми плечами, на которых словно на вешалке болтались рукава фланелевой больничной пижамы.

— А так, очень просто, не свою жизнь, кого-то другого, чужого, даже чем-то неприятного мне…

Он замолчал. На желтоватых щеках его, туго обтянутых кожей, неровными бликами горел лихорадочный румянец.

— Пойдем в палату, — предложила она. — Тебе надо отдохнуть.

— Пожалуй, — согласился он. — Полежу, может быть, подремлю…

Он встал, слегка качнулся, как бы теряя равновесие, однако сумел удержаться на ногах. Заметно смутился.

— Прости, я тут нечаянно за что-то ногой зацепился.

— Ничего, все в порядке…

Они шли по коридору, совершенно пустынному в этот час, она держала его под руку, стараясь приноровиться к его шагам, очень медленным, стариковски шаркающим, те несколько минут, что отделяли их от палаты, казались ей нескончаемо долгими, и все время чудилось: прошлое, не видимое никому, кроме нее одной, неотступно и упрямо шагает вровень с ними…

* * *

В ту пору, после смерти мамы, прошло уже более трех месяцев, кто-то стал часто звонить по телефону, но не отвечал, слушал Клавин голос, потом клал трубку. Причем звонок раздавался обычно тогда, когда она бывала одна, при Хмелевском ни разу никто не звонил. Поначалу Клава решила, какая-то ошибка, бывает же так, и все-таки почти каждый день кто-то продолжал упорно дышать в трубку, потом отключался безмолвно.

Однажды она сказала об этом Хмелевскому, он высмеял ее.

— Еще чего придумала, девочка? Кто тебе звонить будет? Кому ты нужна на этом свете, кроме меня, грешного?

— Ничего я не придумала, — возражала Клава. — Все время кто-то звонит и молчит…

В один день все разрешилось сразу. Как-то Клава пришла из больницы, в институт идти не надо было, и она задумала лепить пельмени по маминому способу, раскатала тесто, поставила варить мясо, говядину вместе со свининой, и в это самое время раздался телефонный звонок.

«Наверно, Юра», — подумала Клава, вспомнила: вчера вечером он не звонил. Она сняла трубку, телефон молчал. Потом трубку положили, раздались короткие, злые гудки. И снова спустя минут десять звонок, и снова чье-то молчание…

А спустя минут сорок, не больше, кто-то позвонил в дверь.

Она бросилась открывать, не иначе Юра, освободился раньше времени, решил заехать к ней, кто же еще? Не папа же, он бы никогда не пришел к ней сюда, тем более что и адрес ему неизвестен.

На пороге стояла женщина, довольно миловидная, круглощекая, быстрые черные глаза ее мгновенно обежали Клаву всю, с головы до ног, Клава почти физически почувствовала этот беглый, но на диво въедливый взгляд, успев заметить так же узкие, намазанные светло-розовой помадой губы, синий берет на каштановых, слегка вьющихся волосах, тонкие, умело выщипанные брови…

— Вам кого? — спросила Клава, невольно внутренне ежась от этого въедливого, не отступающего от нее взгляда.

— Вас, — сказала женщина и, не ожидая разрешения, шагнула мимо Клавы в раскрытую дверь комнаты. Остановилась посередине, обвела взглядом неказистую мебель, оглядела стол, на котором белела кучка муки и стояла масленка со сливочным маслом, усмехнулась кончиком узкого рта.

— Хозяйничаете? Готовитесь встретить любимого так, как полагается, по всей форме?

— Простите, — сказала Клава. — Вы, собственно, кто?

— Я? — женщина произнесла отчетливо, жестко. — Я — Хмелевская, если вам угодно. Понятно?

— Кто? — переспросила Клава и вдруг осознала, кто это стоит перед нею, закрыла лицо руками, но тут же отдернула их.

— Вы жена Хмелевского?

— Так точно, я жена Юрия Васильевича Хмелевского, вам небезызвестного, как я догадываюсь…

О, как это все было стыдно и горько! Стыдно и горько было смотреть на круглощекое, далеко не безобразное и уж, конечно, не болезненное лицо, с ярко пылавшими от волнения щеками, слышать голос, отчетливо произносивший слова…

Она отнюдь не была прикована к постели тяжким недугом, как уверял Хмелевский, совсем нестарая, вполне здоровая, жизнедеятельная женщина, она явилась доказать свое право на мужа, побороться за него и, само собой, победить. И она постаралась — расставила все точки над «и».

У него регулярно бывали связи с молоденькими, так что Клава не первая, а возможно, и не последняя.

— Но он никуда от меня не денется, — резкие, как бы отточенные бритвой слова одно за другим сыпались в Клавины уши. — Мы с ним одной веревочкой повязаны, живем уже почти четверть века, и он, как бы там ни было, что бы ни говорил, а никогда в жизни от меня не уйдет!

Она выложила все как есть, как они когда-то решили пожениться, как жили первое время туго, а после стали жить все лучше, все более справно, и теперь, он стал зарабатывать хорошо, и она тоже работает, главным бухгалтером в одном промкомбинате, у них взрослая дочь, учится в Ленинграде, хочет быть артисткой…

Она была, пожалуй, доброжелательна, не ругалась, не кляла разлучницу, вроде бы даже жалела Клаву, такая молодая, неопытная, поверила кому? Прохиндею, обманщику, патологическому лгуну!

— Так чего же вы с ним живете? — не выдержала Клава. — С прохиндеем, с патологическим лгуном? Вы же его не уважаете?

— Я? — женщина засмеялась, скорее добродушно. — Я — другое дело, мы с ним живем давно, у нас дочь, и потом, куда же он без меня? Будто бы не знаю, да он и сам понимает, без меня он жить не сумеет, никогда и ни с кем…

Она ушла, но в ушах Клавы продолжали все еще звучать эти беспощадные слова, которые так неожиданно, нежданно-негаданно довелось услышать…

Так вот кто часто звонил Клаве, безмолвно слушал ее голос и клал трубку!

Она не хотела больше ни минуты оставаться в этой комнате.

Собрала немногие свои вещи, конспекты, тетради, постиранный, но еще не выглаженный халат для больницы, на столе по-прежнему белела мука, в кастрюле на плите было мясо. Она убрала со стола, высыпала муку обратно в пакет, мясо оставила в кастрюле, подмела пол, закрыла окно. В последний раз обвела взглядом стены, в которых, ей казалось, была счастлива.

Заперла дверь, ключи, как и обычно, положила в почтовый ящик возле дверей. Все. Конец.

Отец был дома, сам открыл ей дверь.

— Вовремя пришла, чуть-чуть не застала.

— Куда-нибудь собрался? — спросила Клава.

— В баню, — ответил отец.

Если бы была жива мама! Она бы все поняла сразу, баз слов, стоило бы ей только глянуть на Клаву, ей бы не надо было рассказывать о том, что произошло. А отец так ничего не понял, не увидел.

Вечером, когда он вернулся из бани, Клава сказала:

— Папа, я останусь здесь, с тобой.

Отец не любил допекать дочь излишним любопытством, никогда ни во что не влезал, считая — захочет, сама все расскажет.

— Хорошо, — сказал он. — Делай, как тебе удобно.

Первое время Клава ждала Хмелевского: может быть, все-таки придет, поговорит с нею? Объяснит все то, что следовало объяснить? Разумеется, прошлого не вернуть, но как же так можно, не увидеться, не поговорить, не объясниться напоследок? Но он так и не появился ни разу. И не позвонил. Скрылся из глаз прочно, как не случился он никогда в Клавиной жизни…

* * *

Уже зажглись в палатах неуютные, в белых плафонах лампы, уже из коридора доносилась музыка, кто-то включил телевизор в холле, и слышались голоса больных, когда Хмелевский проснулся.

— Я, кажется, спал? — спросил он.

— Еще как, — ответила она.

— А ты все сидела вот здесь, рядом?

Она пожала плечами.

— Да, вот так вот и сидела.

Он привстал на постели.

— Пить хочется.

— Сейчас принесу тебе чаю.

Принесла ему стакан чаю, помнила: любил обжигающе-горячий, на тарелке булочку с маком.

— Вот хорошо-то! — воскликнул он. Однако сделал два глотка, отставил стакан.

— Не хочется пить, все время поташнивает.

Снова лег на кровать, заложил руки за голову.

— А ты, по-моему, нисколько не изменилась, — сказал.

— Кто? Я? — Клавдия Сергеевна засмеялась. — Да ты что! Погляди, вся седая стала…

— Да, немного поседела, а вообще-то лицо у тебя такое, я бы сказал… — На миг запнулся в поисках подходящего слова. — Ясное, чистое, такое какое-то светлое…

Он оборвал себя, слегка задохнувшись.

— Не надо много говорить, — остановила она его. — Не то устанешь…

— Хорошо, — сказал он. Но спустя минуты две заговорил опять: — Почему ты сестра, а не доктор?

— Почему я должна быть доктором?

— Я же помню, ты училась на доктора в мединституте.

— Я тогда бросила институт.

— Как — бросила? — вскинулся он. — Ты же, помню, перешла на вечернее!

— Бросила и вечернее, не могла тогда учиться.

Он спросил тихо, хотя в палате кроме них двоих никого не было:

— Это я виноват? Да?

— К чему теперь говорить об этом?

В самом деле, подумала она, к чему теперь слова, воспоминания, напрасные сожаления о том, чего уже невозможно исправить? Тогда она решила сразу же, в один день — бросить учебу. Не могла заставить себя ходить в институт, готовиться к лекциям, конспектировать то, что говорили педагоги. Так и сказала отцу:

— Не хочу ходить в институт. И не уговаривай меня, пожалуйста!

Но он и не собирался ее уговаривать. Он вообще никогда ни на кого не давил, не принуждал кого-либо делать то, что тому было бы не по душе. Такое уж у него было жизненное правило.

— Жаль, — только и сказал он. — Ты же так хорошо училась.

Клава хотела бросить и работу, не было сил вставать рано утром, ехать в больницу, заходить в палаты, говорить с больными, отвечать на их вопросы, раздавать им лекарства…

И все-таки сумела пересилить себя, аккуратно, как и прежде, являлась в больницу, приходила в палаты, говорила с больными.

И никто не замечал, как ей трудно улыбаться, спрашивать больных о самочувствии, говорить с врачами. Никто, ни одна душа. Позднее она перешла в другую больницу, стала работать сестрой гематологического отделения. Там же осталась работать по сей день.

Она никуда не ходила, когда возвращалась домой после работы. Никого не хотела видеть. Отец спросил как-то:

— Чего ты все время дома сидишь?

— А куда мне идти? — ответила она.

— Хочешь, я возьму билеты куда-нибудь?

Она поглядела в родное, печальное лицо, которое тщетно пыталось выглядеть оживленным.

— Хорошо, возьми.

Он взял два билета в цирк, с детства Клава любила бывать в цирке, любила острый запах хищников, мокрых опилок, конского пота…

Пришли они с отцом вовремя, сели в третьем ряду. Ярко, празднично горели люстры, гремела веселая музыка, размалеванный клоун в рыжем парике валял дурака, деланно хохотал, кувыркался, визжал, а Клаве все время казалось, он — уже старый, только под гримом не видать, сколько ему лет, и уже не под силу хохотать, прыгать, кувыркаться…

Она решительно сказала отцу:

— Ты, папа, как хочешь, а я пойду.

— И я с тобой, — сказал отец.

Когда вернулись домой, она сказала:

— Давай лучше пойдем в кино, я возьму билеты…

Она взяла билеты в кинотеатр «Форум», далеко от дома, зато там шел старый фильм «Закройщик из Торжка», в главной роли Игорь Ильинский, она знала — любимый артист отца. И они пошли в «Форум», и оба смеялись, глядя на неуклюжего, толстенького молодца с ямочкой на подбородке, и отец радовался про себя: дочка смеется, ей весело, чего еще можно желать?

Однажды он сказал, что видел Костю Широкова. Костя давно уже переехал с Шаболовки, женился, жил где-то в Сокольниках. Женат не очень счастливо, у жены кошмарный характер.

— К чему ты мне говоришь это? — спросила Клава.

— Да так, ни к чему, — ответил отец, — Костя о тебе спрашивал, хочет как-нибудь зайти к нам.

— Ну, папочка, — сказала Клава. — Из тебя дипломат никакой! И очень прошу, не сватай меня, ничего не выйдет…

Она не притворялась, ей никто не был нужен. Даже, если бы позвонил Хмелевский, и тогда, наверное, она не стала выяснять с ним отношения, хотя сама себе не могла не признаться — все еще не перестает ждать от него звонка, самого нужного, единственно необходимого…

А потом и это прошло. Она знала: то не было исцелением, отнюдь, но она стала лучше спать, меньше думать о том, кто, должно быть, давным-давно перестал о ней думать. Он умел забывать, и ее, очевидно, так же легко, бездумно сумел позабыть, как, к примеру, пропавшего вороненка Гарольда.

Иногда, вечерами, она одевалась понаряднее, пудрилась, мастерила себе затейливую прическу, говорила отцу:

— Приду часа через два…

Отец радовался. Кажется, девочка выздоровела, кажется, кто-то у нее появился.

А она садилась в автобус пятьдесят третий, ехала от Калужской площади до Филей, там ожидала другой автобус, ехала от Филей до Измайлова, и потом снова садилась в автобус, который вез домой, ведь от Калужской до родимой Шаболовки два шага. Отец не спрашивал, где она была, и она ничего не говорила, пусть думает, что она развлекалась.

Позднее она пристрастилась ездить на вокзалы, больше всего нравился Ленинградский. Была какая-то особая торжественная праздничность в вагонах «Красной стрелы», до поры до времени застывших на путях и ожидавших полуночи, чтобы тронуться в дорогу. В дверях вагонов стояли проводники, большей частью мужчины, все как один чрезвычайно важные на вид, сверху вниз поглядывали на опаздывавших пассажиров.

Над составами настойчиво разносился запах мокрого угля, пряного дыма, особый запах далеких путешествий, это проводники топили углем титаны, кипятя воду для чая. Клаве представлялось, как пассажиры, рассевшись по купе, ожидают чай, и вот проводники, едва лишь тронется поезд, начинают разносить стаканы в подстаканниках с крепким, хорошо заваренным чаем вместе с сахаром и квадратиками дорожного печенья.

Не только проводники, но и сами пассажиры казались ей не похожими на пассажиров, которых видела на других вокзалах, здесь были большей частью деловые, спокойные внешне люди, без чемоданов и тяжелой поклажи, с портфелями и легкими чемоданчиками в руках. Они являлись на вокзал обычно минут за пятнадцать до отхода, их почти никогда не провожали, они находили свой вагон и неторопливо занимали места в купе.

Порой Клаве тоже хотелось уехать куда-нибудь подальше от дома, лучше всего бы в Ленинград, там ей не приходилось бывать, но все говорили: город невиданной красоты и прелести, должно быть, года не хватит, чтобы разглядеть и изучить ленинградские особняки, музеи, фонтаны, парки, церкви, все те заповедные места, о которых писали Пушкин, Блок, Достоевский…

Как-то она увидела: большая компания провожает красивого, хорошо одетого, довольно моложавого человека, лицо его показалось ей знакомым, глянула раз, другой, вспомнила — известный киноактер, исполнявший главную роль в фильме, который прославился за короткое время.

Провожавшие актера мужчины и женщины, все нарядные, одетые, может быть, излишне ярко, зато броско, не пройдешь мимо, не заметив, что-то громко говорили, еще громче смеялись, сыпали остротами, шутками, понятными, наверное, только немногим, а тот, кого провожали, стоял на подножке, картинно приподняв воротник синего габардинового макинтоша, счастливый, ублаготворенный, сознающий как свою мужскую привлекательность, так и завоеванное им место в жизни.

Потом вагон медленно качнуло, артист влез в вагон, стал позади проводника, подняв в прощальном привете руку в тугой кожаной перчатке, вся компания махала ему руками, все кричали вслед какие-то слова, относимые в сторону ветром.

И Клава, неожиданно для себя, тоже стала махать рукой вслед составу, который убегал в ночь все быстрее, все стремительней, а она вдруг побежала по перрону, как бы стараясь догнать поезд, и настойчиво весело улыбалась, пусть те, кто видит ее сейчас, кто, возможно, запомнил ее, всегда одинокую, подумают, что она тоже провожает кого-то. Пусть так считают, пусть, лишь бы не смотрели удивленно, лишь бы не жалели ее…

…Открылась дверь, вошел Максим Валерьевич. С довольным видом растянулся на своей кровати.

— Какое блаженство — лежать, ни о чем не думать!

— А я всегда о чем-нибудь думаю, — сказал Хмелевский.

— Я тоже, бывало, не мог не думать, не вспоминать о чем-либо, — сказал Максим Валерьевич. — А потом научился не думать ни о чем и, главное, не вспоминать.

— Это — сложное искусство, — заметила Клавдия Сергеевна. Максим Валерьевич повернул к ней массивную, хорошей, правильной формы голову.

— Я овладел им полностью с тех самых пор, как отошли все тревоги тщеславия и осталась тишина достигнутой цели.

— Какую же цель вы достигли? — спросил Хмелевский.

— Перво-наперво — никого и ничего не вспоминать, ни о чем не жалеть, не завидовать и не злиться ни на что, — ответил он. — Такова была моя цель, и я счастлив, что сумел добиться ее.

Клавдия Сергеевна глянула на часы.

— Послушай, Юра, тебе надо принять лекарство.

— Хорошо, — покорно согласился он.

Проглотив таблетку, запил водой, снова откинулся на подушку.

— Если так поразмыслить, — начал он, задумчиво глядя на нее, — я о тебе ничего не знаю.

— Что бы ты хотел узнать? — спросила она.

— Скажи, отец жив?

— Да, жив.

— Он все там же, на Шаболовке? — спросил Хмелевский и довольно улыбнулся. — Смотри, видишь, какой я? До сих пор помню твою улицу.

— Нет, мы уже давно не живем на Шаболовке, дом наш сломали, мне дали комнату в Измайлове, а отец еще лет десять тому назад переехал к своей сестре в Алушту, там у нее свой дом, сад, они коротают век вместе.

— Как ты хорошо, уютно сказала — «коротают век вместе», вот, наверное, то, чего необходимо каждому из нас, чтобы было с кем коротать свой век, долгий он или короткий.

Она хотела спросить, а разве ему не с кем, и не спросила. Привычная скованность не дала спросить, а он так и не пояснил ничего.

— Если не секрет, — снова начал он. — Как сложилась твоя личная жизнь?

— Какой же секрет, — ответила Клавдия Сергеевна. — А никак!

— Как так — никак?

— Никак — значит никак.

Не совсем так было. Совсем не так…

Спустя два года, когда все уже улеглось, успокоилось и она стала ловить себя на том, что вспоминает о Хмелевском уже не каждый день, а все реже, встретился ей человек. Познакомилась в доме отдыха, куда ездила в очередной отпуск.

Позднее стали встречаться в Москве, он пригласил ее домой, познакомил с мамой, походившей на него, приветливой, необыкновенно гостеприимной. Он работал приемщиком в часовой мастерской, золотые руки, все умел, за что бы ни брался.

— Ты похож на моего отца, — сказала Клава. — Отец у меня тоже умелый…

— Познакомила бы когда-нибудь, — попросил он.

Она привела его домой, сразу поняла: отец и он понравились друг другу.

— О чем ты думаешь? — спросил после отец, на этот раз он изменил своей манере ни во что не вмешиваться, ни на чем не настаивать. — Он же души в тебе не чает, разве сама не видишь?

— Не знаю, — ответила Клава.

— По-моему, человек определенно хороший, — заключил отец.

Он не ошибся. Святослав оказался отличным человеком, к Клаве относился заботливо донельзя.

— На мой взгляд, муж у тебя — лучше не придумаешь, — радовался отец. Но любви не было. Никак не могла заставить себя полюбить его, как ни старалась. Говорят, стерпится — слюбится? Как бы не так! Вот она старалась, старалась, и ровным счетом ничего у нее не выходило.

Он сам понял это, а когда понял, первый сказал:

— Хочешь пересилить себя, но не получается.

Она не стала с ним спорить, не стала уговаривать его остаться, когда он собрался уйти.

— Не хочу, чтобы ты страдала, — сказал он на прощанье. — Я же вижу, тебе тяжело со мной, ты меня едва терпишь…

Так говорил он, а ей вдруг вспомнились стихи Симонова, которые когда-то, еще в институте, заучила наизусть:

Ты говорила мне «люблю», Но это по ночам, сквозь зубы, А утром горькое «терплю» Едва удерживали губы.

«Если ты поймешь, что без меня хуже, чем со мной, позови меня, я тут же вернусь», — сказал он. Она не позвала его. Отец ничего не сказал ей, не попрекнул ни словом, но она знала, он осуждает ее. Однако не стала ничего ему объяснять. Пускай все идет так, как идет…

Потом, уже много позднее, случилась еще одна встреча, почудилось: это тот, кого ждала все эти годы. И снова ошибка, снова не то…

— Никак, — повторил Хмелевский. — Это я виноват, скажи правду?

— Ты ни в чем не виноват, — твердо ответила Клавдия Сергеевна.

— Нет, — с горечью произнес он. — Я знаю, что виноват. И ты это тоже знаешь. Я тебе испортил жизнь, поверь, Клава, сам о себе всегда скажешь правду, пусть даже самую горькую, но я говорю то, что есть. Понимаешь меня?

Она промолчала, а он стал говорить дальше:

— Я, если хочешь знать, дрянь. Самая обычная, вульгарная дрянь. Так называемая дрянус вульгарис.

— Перестань, — снова сказала Клавдия Сергеевна, но он не слушал ее, охваченный азартом исступленного самобичевания.

— Теперь, в старости, я сам себе удивляюсь. Не перестаю удивляться. Почему? Ну, почему я не пришел к тебе тогда? Почему вообще не решился и не сжег все корабли? Почему же все так вышло? Неужели тогда мною владела одна лишь трусость?

— Тише, — сказала Клавдия Сергеевна. — Мы мешаем читать твоему соседу.

— Вы? Мешаете? — переспросил Максим Валерьевич. — Да нет, когда я читаю хорошую книгу, я ничего не вижу и не слышу.

«Однако сейчас-то услышал», — подумала Клавдия Сергеевна.

— Вот, послушайте, — Максим Валерьевич перелистал книгу, остановился на какой-то странице. — Послушайте, какие точные и умные стихи!

И он стал читать, по давней актерской манере чуть подвывая, четко отделяя слова друг от друга:

Не смерти боюсь, а недуга, Хирурга, чей скальпель остер, В глазах осторожного друга Боюсь прочитать приговор. Не смерти боюсь, а больницы, Процеженной, скудной еды, Технички боюсь, что бранится, Линолеум драя до дыр. Не смерти боюсь, а палаты, С унылыми койками в ряд, С мышиным халатом, халаты Как вражьи штандарты висят. Я сызмала знаю, что смертна, На мне, как на каждом, печать Невечности. Смерть милосердна, Что просьбами ей докучать? Не гибели одноминутной, Удела немногих людей, Палату прошу поуютней, И няньку прошу подобрей.

— Что скажете? — некогда красивые, выразительные, а теперь в морщинах и дряблых мешочках глаза старого артиста влажно блеснули. — Что ни слово — жемчужина, не так ли? И все правда, чистая правда, ничего, кроме правды!

— Хорошие стихи, — сказала Клавдия Сергеевна. — И в самом деле, правдивые…

— Клава, — горячая рука Хмелевского схватила ее руку, — Клава, скажи, что ты простила меня. Ладно? Ну, скажи, прошу тебя…

— Да, простила и все забыла, — сказала Клавдии Сергеевна. Мысленно спросила себя:

«Так ли? Не вру? Не кривлю душой?»

И сама же себе ответила:

«Нет, не вру. Давно простила…»

— Я виноват, — снова заговорил Хмелевский, щеки его пылали горячечным нездоровым румянцем. — Я знаю, я виноват перед тобой…

Голос его упал.

— Хватит!

Клавдия Сергеевна высвободила свою руку.

— Хватит каяться, сейчас ты должен принять снотворное и спать.

— Я тоже не прочь отправиться ко сну, — сказал Максим Валерьевич.

Клавдия Сергеевна дала по таблетке тезепама Хмелевскому и Максиму Валерьевичу.

— Теперь потушу свет, и спите оба спокойно, до утра…

— Как? Ты уходишь? — голос Хмелевского звучал жалобно. — Скажи правду, неужели уходишь?

— Юрий Васильевич, голубчик, — пробасил Максим Валерьевич. — Да что же это вы, как маленький? Дайте человеку отдохнуть! Она же и так после рабочего дня, да еще какого тяжелого, осталась сидеть здесь с вами допоздна, и когда еще теперь до дома доберется…

Хмелевский слабо взмахнул рукой.

— Ладно, молчу. Завтра придешь?

— Конечно, куда же я денусь?

— Ты — мое пристанище, — сказал он.

— По-моему, у тебя жар, — сказала она.

Он почти закричал:

— Нет, никакого жара у меня нет и не будет!

Клавдия Сергеевна не выдержала, засмеялась.

— Ты прямо как маленький. Сколько тебе лет?

— Ты знаешь, сколько мне лет.

Она укрыла его одеялом, приготовила таблетки преднизолона, проверила, действует ли звонок возле кровати.

— Спокойной ночи вам обоим…

— Спокойной ночи, — ответил Максим Валерьевич, Хмелевский обиженно молчал. Потом все-таки не выдержал, спросил:

— Придешь завтра? Не подведешь?

— Не подведу, — ответила Клавдия Сергеевна. Уже стоя в дверях, обернулась, взглянула на него. Он сказал:

— Спасибо за профессора.

Когда-то, когда она ушла к себе, на Шаболовку, она боялась встретиться с Хмелевским случайно, на улице. Хотела увидеть его и в то же время боялась. Иногда, когда ехала в больницу, вдруг почудится — он вошел в троллейбус, в трамвай, в вагон метро, кровь бросалась в лицо, казалось, нечем дышать, еще секунда — и упадет замертво, потом все-таки вглядывалась, нет, не он. Просто померещилось ненадолго…

Думалось порой: «Что будет, если мы встретимся? Что он скажет мне? А что я скажу ему?»

И вот прошли годы, они повстречались. И все получилось вроде бы спокойно. Только зачем он кается, ругает себя нещадно, к чему все это? Впрочем, она уверена, это все так, под влиянием минуты.

Когда-то сам признавался: «Я — человек одноминутного импульса».

И в самом деле, у него резко менялись настроения, не уследить.

Как это он сказал? «Ты — мое пристанище». На этот раз, надо думать, не соврал. Так оно и есть. Она ни о чем не спрашивала его, он спрашивал, а она ни разу. Может быть, и вправду он одинок? А где же в таком случае его жена? Та самая, которая говорила, что она с ним навсегда? До сих пор звучат в ушах ее слова «Никуда он от меня не денется. Он без меня ни в какую…»

И все-таки, где она? Жива ли? А дочь где? Неужели бросила отца и позабыла о нем?..

Клавдия Сергеевна медленно шла по улице к своему дому. Казалось, никогда еще не была такой усталой, как нынче. Должно быть, справедливы слова: «Ничто не проходит даром».

Простила ли она его? Да, наверное, простила, но не забыла ничего, и, как бы ни старалась, не позабудет…

Не доходя до своего дома, Клавдия Сергеевна остановилась. Подняла глаза кверху. Ее окно на восьмом этаже было хорошо и ярко освещено, свет из окна падал на балкон, высветлив коралловые ягоды рябины, которые в ночной темноте казались стеклянными и тугими, словно бусы на елке.

Впервые, за много лет, она возвращалась к теплому, ровно и ясно сиявшему свету в своем окне…

МИСС УЛАНСКИЙ ПЕРЕУЛОК

— Знаешь, что, по-моему, важнее всего? — спросил меня Любимов и, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Важнее всего знать, что тебя ждут. Чтобы ты был уверен, что тебя ждут, как…

Он замялся в поисках нужного слова.

— Что тебя ждут, как соловей лета, поняла?

Поднял кверху палец.

— Вот это и есть самое важное…

Я подумала про себя:

«Кто меня ждет? Разумеется, бабушка, она без меня никогда спать не ляжет, пока я не вернусь домой. А я жду маму и папу. Очень жду».

Между тем Любимов продолжал:

— Я рос нелюбимым ребенком. Хотя фамилия у меня, как видишь, вроде бы связана с любовью, но любить меня никто не любил. И никому я не был нужен. Отец нас бросил, мне и трех годов не было, мать вскорости опять замуж вышла. И все бы хорошо, казалось, и отчим мой тоже вроде бы не самый плохой попался, а невзлюбил меня. Как я теперь понимаю, у него сильная ревность была, к прошлому матери, бывало, все допытывается у нее, к кому она больше тяготеет, к моему отцу или к нему…

Любимов вытащил из ящика тумбочки «гвоздик», чиркнул спичкой, с наслаждением затянулся, но в эту самую минуту в палату вошел доктор Семечкин, уже в годах, что-нибудь под полсотни, строгий, перед ним многие в госпитале робели. Огляделся по сторонам, спросил сердито:

— Кто это курил?

— Никто, — бойко ответил Любимов.

— Я серьезно спрашиваю, — все так же сердито продолжал доктор Семечкин.

— Да, никто, доктор, — досадливо возразил Белов, лежавший возле окна.

То ли потому, что они были земляки, оба из Горьковской области, то ли потому, что Белов был самым тяжелым раненым: обе ноги ампутированы и правая рука по локоть, старый доктор относился к Белову уважительней, чем к остальным раненым.

— Ладно, — примирительно проговорил он. — Не будем спорить. Никто так никто…

И, сев на койку Белова, откинул одеяло, стал выслушивать и выстукивать его сердце, легкие, печень.

А Любимов, старательно погасив свой «гвоздик» о ножку кровати, продолжал, понизив голос:

— И вот ведь как получилось: мать родила двойняшек, двух девочек — Дашу и Машу, и так их любила, так любила, даже и представить себе трудно, а на меня ноль внимания, фунт презрения, честное даю слово!

У него было худое, длинное лицо, казалось, кто-то взял его за лоб и за подбородок, стал тянуть в разные стороны. На этом длинном, вытянутом лице — маленький нос пипочкой и рот, словно куриная гузка.

— Вот как оно получается, девочка, — сказал Любимов, когда доктор вышел из палаты, — фамилия-то Любимов, а любви ни на столечко! И жена, скажу по правде, попалась не ахти, до сих пор не знаю, любит ли меня или так просто живет, потому что возраст подошел, тоже была уже не молоденькая, двадцать шестой сравнялся, а замуж никто не брал, тут кстати я подвернулся, туда-сюда, по обоюдному согласию и свадьбу сыграли, и все как полагается, а вот любит она меня или нет, по сей день, веришь, не знаю! Да, не знаю, и все тут!

— Сколько же вы живете? — спросил Тупиков, самый молодой в палате. — Наверно, уже давно?

Очевидно, двадцатилетнему Тупикову, как и мне, все люди старше тридцати казались уже изрядно пожилыми. Я знала, Любимову исполнилось здесь, в госпитале, тридцать два года.

— Какое там давно, — усмехнулся Любимов. — Без году неделя, в общем, в феврале свадьбу гуляли, а в июне, как известно, война, в августе я уже на фронт подался…

Тупиков смотрел на него с нескрываемой жалостью.

— Небось скучаешь по жене?

— Кто? Я? — Любимов рассмеялся, по-моему, притворно. — Да ты что? Чего мне скучать? Да и есть ли время о чем-нибудь таком тосковать?

— А здесь, в госпитале? — спросил Тупиков.

Он был из породы круглоголовых крепышей, короткая шея его ушла в плечи, губы были толстые, румяные, и щеки тоже румяные, весь он производил впечатление очень здорового, всегда всем довольного человека, но, должно быть, как оно часто бывает, на самом деле все было совсем не так…

Тупиков был ранен под Харьковом в голову, до сих пор с его головы не сняли повязку.

— Еще немножечко, — признавался Тупиков, — самую бы малость, и Тупиков играл бы теперь в домино с госпожой смертью.

О себе он обычно говорил в третьем лице, причем называл себя по фамилии.

Это была моя палата, я приходила в этот госпиталь два раза в неделю. Ходила я всего два месяца, с конца апреля. Меня привел сюда Стас Аверкиев, сосед по дому, мы жили на разных этажах, он на третьем, я на шестом, его мать, кастелянша госпиталя, дружила с моей бабушкой, и она устроила Стаса поваром в госпиталь, в котором раньше помещалась наша школа. В этой школе я проучилась неполных восемь лет, в сорок втором году здесь оборудовали госпиталь, а я пошла работать в швейную мастерскую вместе с бабушкой, мы шили телогрейки, ватники. Это называлось: выполнять заказы фронта.

Мне и бабушке полагались две рабочие карточки, и еще мы получали два аттестата от моих родителей. Оба они, и папа и мама, были врачи, оба работали в полевом медсанбате на Северо-Западном фронте.

Так вот, как-то Стас встретил меня в подъезде нашего дома.

— Какая ты большая стала, — сказал удивленно.

— Бабушка называет меня дылдой, — сказала я.

— Вот уж нет!

Он внимательно оглядел меня, я даже поежилась от этого острого, словно бы всепроникающего взгляда.

Стас был известный в нашем районе бабник, не пропускавший ни одной мало-мальски смазливой девушки.

Сколько раз местные сердцееды били его смертным боем, сколько раз грозились выбить все, какие есть, зубы и переломать кости, один парень из соседнего, Костянского, переулка, у которого Стас умыкнул возлюбленную, дал клятву снять скальп с головы Стаса.

Уж не знаю почему, но клятвы своей он не сдержал, наверное, попросту испугался. А Стас продолжал влюбляться и влюблять в себя женщин самого разного возраста.

Когда Стас женился, все его соперники облегченно вздохнули, теперь, подумали, больше не будет ничего такого. Куда там…

Стас был маленького роста, носил очки с выпуклыми стеклами по причине сильной близорукости, из-за близорукости его и на фронт не взяли, рано полысевший, с плохими, редкими зубами.

Но, несмотря на невидную внешность, имел бешеный успех у женщин, может быть, благодаря ласковой манере обращения, ибо всех решительно он называл «лапушкой», «киской», «солнышком», всем любил дарить цветы или шоколадки.

Предметы его увлечений были иной раз старше его самого, но это обстоятельство нисколько не смущало Стаса, он говорил:

— В каждом возрасте имеется своя прелесть, надо только уметь увидеть ее и оценить так, как следует…

Жена Стаса, властная женщина, много выше его ростом, румяная, густобровая, пилила Стаса по целым дням, обвиняя в вероломстве и прочих грехах, а он в ответ неизменно нежно оправдывался:

— Да ты что, лапушка! Перестань, мое солнышко, лучше тебя, ты же знаешь, для меня никого нет…

В конце концов жена начинала рыдать басом, слышным во всех этажах нашего дома, а Стас, успокоив ее, как мог, клятвенно заверив, что никогда ни на кого не глянет, опять завязывал новые шашни и опять попадался, и опять жена ругала его, рыдала в голос и верила его обещаниям…

— Слушай, — сказал Стас, выпуклые стекла его очков блеснули, словно бы отразив солнечный луч. — В нашем госпитале много раненых. Им бывает скучно, сама понимаешь, что, если бы ты приходила туда?

Я спросила:

— Разве им будет веселей, если я приду?

— Безусловно, — заверил Стас. — Ты им почитаешь, письмо напишешь, расскажешь что-нибудь такое, наконец споешь, ведь ты, кажется, хорошо поешь, солнышко?

Я пожала плечами. Втайне я считала, что у меня отличный голос, совсем как у Тамары Церетели, у меня было несколько ее пластинок, и я пела так, как она, с придыханием, нарочито хриплым голосом.

Выбирала я исключительно цыганские романсы из ее репертуара: «Корабли», «Стаканчики граненые», «Мы только знакомы», «Караван».

— Вот и хорошо! — воскликнул Стас. — Значит, договорились!

С самого начала я решила бывать в палате, которая раньше была моим классом. Это была довольно большая комната с двумя окнами.

Когда я открыла дверь бывшего своего класса, первым делом глянула на второе окно: я сидела возле самого подоконника.

Я поздоровалась с теми, кто находился в палате, их было трое — Любимов, Тупиков и Белов, села возле стола, стоявшего посередине.

— Нам уже сказали, что придет сюда одна очень славная девочка, — сказал Любимов.

— Знаете, я раньше училась в этом классе, — сказала я. — Здесь была наша школа.

Любимов нисколько не удивился.

— Бывает, — сказал. — Почему бы и нет? Всяко бывает…

Самый изо всех молодой Тупиков вглядывался в меня с откровенным любопытством.

Я невольно смутилась.

Любимов сказал:

— Чего это ты на девочку уставился?

— Она на мою сестренку похожа, — ответил Тупиков.

— Как же, похожа, — проворчал Белов.

Это были первые слова, которые довелось услышать от него.

Он был старше всех, все больше лежал, закрыв глаза.

Я быстро поняла, когда стала бывать в этой палате, что характер у Белова не из легких, однако его можно было понять.

Самый молодой в «нашем» отделении доктор Аркадий Петрович сказал о нем как-то, придя в очередной раз в палату:

— Фашисты старались изо всех сил, а ты выжил…

— Знаю, — коротко ответил Белов.

Однажды я пришла в палату с гитарой.

— Это еще что такое? — вскинулся Тупиков. — Никак, петь будешь?

— Попробую, — ответила я. Натянула потуже струны, стала мысленно прикидывать, что бы спеть. Решила — «Ямщик, не гони лошадей».

У бабушки была старая-престарая граммофонная пластинка знаменитой певицы Вари Паниной, которая, по словам бабушки, некогда гремела на всю Россию.

Варя Панина пела этот романс сперва тихо, как бы шепча кому-то на ухо, потом все более разгораясь, голос ее креп и звучал все сильнее, все ярче.

Я пробежала пальцами по струнам:

Ямщик, не гони лошадей, Мне некуда больше спешить, Мне некого больше любить…

Все слушали меня молча. Потом, когда я замолчала, Тупиков сказал:

— Спой еще что-нибудь…

— Что бы ты хотел?

— Все равно, что тебе нравится…

Тупикова перебил Любимов:

— Давай опять то же самое…

И я снова начала сперва тихо, едва слышно, умоляюще, потом все явственней, все громче:

Ямщик, не гони лошадей…

И вдруг Белов, лежавший возле окна, привстал на кровати. Серые в темных ресницах глаза его лихорадочно блестели. Я впервые заметила седину, сквозившую в его темно-русых волосах.

— Перестань, девочка, — глухо сказал он. — Очень тебя прошу…

Я мгновенно кончила петь. Тупиков спросил удивленно:

— Это еще почему?

— Тебе что, не нравится, как она поет? — спросил Белова Любимов. — Или вспомнил о чем-то, о чем бы лучше позабыть?

Белов не ответил ему, закрыл глаза.

Потом снова открыл глаза, глянул на меня пристально и задумчиво.

— Ты не сердись, девочка, на меня что-то нашло нынче…

— Я не сержусь, — ответила я.

Однако больше уже не приносила гитары и, хотя все они, даже тот же Белов, уговаривали спеть что-нибудь, я не стала петь. Вдруг опять не то спою или еще что-нибудь не так сделаю…

До войны Любимов работал киномехаником, ездил с кинопередвижкой по колхозам, совхозам и полевым станам.

Сам о себе он говорил:

— Я мужик на три «р» — речистый, развитой и разбитной.

Ему была по душе его работа.

— Такую работу поискать и не найти нигде и никогда, — хвастал он. — Я всегда в курсе всего самого интересного, потому что нет на свете ничего интереснее кино, а я смотрю, случается, в день и по три и по пять фильмов, как же иначе?

— Не надоест смотреть одно и то же? — спросил его Тупиков.

Он решительно замотал головой.

— Ни в жизнь! Веришь, я, к примеру, «Бесприданницу» раз двадцать смотрел и каждый раз, как поет Алисова «Нет, не любил он», каждый раз плакал.

— Наш лейтенант говорил: тот, кто плачет в кино или над какой-нибудь жалостной книгой, тот, выходит, жестокий человек, — сказал Тупиков.

— Это кто, я, что ли, жестокий?

Любимов вынул из тумбочки «гвоздик», закурил, то и дело поглядывая на дверь.

— Да я, милый человек, если хочешь знать, жука навозного — и того пальцем не трону, не то чтобы еще какую божью тварь обидеть, не говоря уже о человеке. У меня знаешь, какое сердце жалостливое? Это надо уметь меня довести до злости, очень даже надо уметь!

— Немцы сумели, — вставил Белов. Иногда он начинал хорошо слышать, а иногда хоть кричи над самым ухом — ни одно слово до него не дойдет.

— Это да, — согласился Любимов. — Это они сумели, много старались, зато своего добились, я на них теперь такое зло имею, что, как говорится, ни пером описать… — Помолчал немного. — Интересно, а почему это твой лейтенант так думал? Выходит, если человек над какой-нибудь печальной историей всплакнет или чужое горе близко к сердцу примет…

— Будет тебе темнить небо в алмазах, — прервал его Тупиков, это была любимая его поговорка. — Разве об этом речь? Лейтенант говорил так: все люди, которые в кино плачут или над книгой ревмя ревут, все они в жизни жестокие…

Я вспомнила, папа говорил как-то: «Сентиментальные люди отличаются беспощадностью, это, заметь себе, почти как правило…»

И в самом деле, Витя Селиванов, в которого я влюбилась еще в шестом классе, мог сюсюкать над каким-нибудь котенком с розовой ленточкой на шее, но в то же время я однажды увидела, как он перевязал лапки голубю и подбросил его в воздух, голубь падал, а Витя хохотал от души и снова хватал его и снова бросал в воздух. Тогда я подбежала, схватила голубя и, не говоря ни слова, убежала. Потом я развязала голубю лапки, но он еще долго озабоченно топтался на месте (о человеке сказали бы: переминался с ноги на ногу), как бы не веря, что пут уже нет. Моя любовь к Вите с того самого дня кончилась. Раз и навсегда.

— Верно, — сказала я, — я тоже слышала. Именно сентиментальные плакальщики и жалостники бывают способны на самые злые поступки…

Любимов поднял обе руки кверху.

— Ладно, убедили, сдаюсь…

Иногда я читала им вслух Толстого или Чехова, они меня внимательно слушали, не перебивая ни единым словом, но только один лишь Любимов вспоминал:

— Слышь, братва, а девчонка-то читает без передыху, небось вся глотка пересохла…

И наливал мне ситро, или чай с сахаром, или кисель.

У нас с Любимовым была игра, пришедшаяся нам обоим по вкусу: мы вспоминали фильмы, которые довелось видеть до войны. Я была страстная киношница, он тоже любил фильмы, к тому же это была, в сущности, его профессия — смотреть кинокартины, и вот мы с ним начинали вспоминать сюжеты, наиболее примечательные эпизоды, перебирать самых хороших киноартистов, которые играли так, что позабыть, казалось бы, уже невозможно.

Иногда, спустя годы, закрою глаза, вижу Любимова, он размахивает руками, сидя на своей постели:

— А тут, помнишь, подходит Жаров: «Что же ты, сукин сын, что же ты делаешь?»

— Нет, — возражала я, — это не Жаров сказал, это Кадочников и совсем, совсем в другой картине…

— Разве? — удивлялся Любимов. — Ну, какая ты, все, как есть, помнишь, а я, видать, иной раз позабуду чего-нибудь там такого…

— Так у нее же память совсем другая, — вступал в разговор Белов. — Сколько ей лет и сколько тебе?

— Что есть, то есть, — рассеянно соглашался Любимов и продолжал вспоминать: — А помнишь Цесарскую? Я такую красивую, как Цесарская, отроду не видал! Вот уж это красавица так красавица!

— Да, женщина что надо, фартовая, — задумчиво соглашался Тупиков.

— Как она Абрикосова обнимает, как на него глядит, — вспоминал Любимов. — Я так полагаю, все на свете за такой взгляд отдать можно…

— Он тоже хороший, — заступалась я за любимого артиста, — тоже очень красивый и приятный…

— Еще мне нравилась Лиа де Путти, — говорил Любимов. — Ты «Варьете» видела когда-нибудь?

— Нет, — с сожалением отвечала я.

Он всплескивал руками:

— Да что ты? Да неужели? Вот уж поистине растеряша, Маша-растеряша! Такую ленту пропустить!

— Ну, чего попусту болтаешь? — сердито замечал Белов. — «Варьету» какую-то советуешь ребенку посмотреть! Она же тебе в дочки годится, а ты ей черт-те что говоришь…

Но Любимов не обращал никакого внимания на его слова.

— Если бы ты видела! Она, эта самая Лиа де Путти, вся в черном, челка у нее по самые брови, а глазищи — во, каждый глаз с блюдечко, она стоит рядом с Эмилем Янингсом, он, значит, ее нашел, а после женился, хотя ему уже лет немало, должно, вся полсотня, и вот она стоит, глядит на него своими глазищами, а он ей «Ап», это значит по-ихнему, по-цирковому, надо, стало быть, вспрыгнуть и вверх лезть по шесту, а она, ну, ни в какую, боится, а он, стало быть, подбадривает ее, а у самого, видать, тоже душа в пятки ушла, а потом она глядит на молодого, как его, позабыл, он ейным хахалем стал, тоже красивый такой, конечно, много моложе, он ее на руки как возьмет…

Тут Белов, окончательно вспылив, задергался на постели.

— А ну, кончай, — говорил угрожающе тихо, почти шепотом. — Чтобы сейчас же, сию же минуту замолчал единым дыхом…

Наверно, никто, ни сам Белов, ни Любимов с Тупиковым, о себе уже не говорю, и ведать не ведали, что означает «единым дыхом», но Любимов, человек по природе довольно добродушный, замолкал, лишь слегка подмигивая то мне, то Тупикову, а Белов время от времени ворчал, все никак не мог успокоиться:

— Что же это такое, скажите на милость? Девчонке, ребенку, можно сказать, всякие пакости расписывать, и хоть бы хны…

Я уже хорошо знала все обстоятельства жизни моих подопечных.

Знала, что у Тупикова в Костроме — родители, что он еще никогда ни в одну девушку не влюблялся, хотя, разумеется, сам понимает, пора бы уже, да тут война помешала, но после войны, как вернется домой, непременно первым делом наметит себе кого-нибудь покрасивее и женится в добрый час, и свадьбу сыграет, самую что ни на есть шумную, на весь город.

У Любимова была жена, у Белова — двое детей, близнецы, мальчик и девочка, примерно моих лет.

Я им рассказывала о себе, о том, как мы живем-поживаем с бабушкой, о маме с папой, как они учились вместе в мединституте и там влюбились друг в друга, и после женились, и жили поначалу трудно, если бы не бабушка — она хорошо шила, от заказчиц, сама признавалась, отбою не было, — неизвестно, сумели бы они продержаться или нет.

Они меня внимательно слушали, потом забрасывали вопросами, и Любимов и Тупиков, а Белов больше молчал, думая свою, одному ему известную думу.

Впрочем, я знала, какую думу он думает, и мне было очень жаль его, до того жаль, что иногда, проснувшись ночью, я ловила себя на том, что думаю больше о нем, чем, например, о маме или о папе…

Как-то Любимов спросил меня, где я живу, я ответила:

— В Уланском переулке.

— Это где же?

— Как бы вам объяснить, — сказала я. — Сретенку знаете?

— Нет, — ответил он. — Я Москву не очень-то хорошо знаю, теперь, считай, я второй раз в Москве.

— Наш переулок рядом со Сретенкой. Это совсем недалеко от госпиталя.

— Я думаю, ты, наверно, самая хорошенькая девочка во всем вашем переулке, — сказал он.

— Почему самая? — возразила я. — Там у нас, например, в соседнем доме такие есть девочки, я им в подметки не гожусь…

Но Любимов упрямо настаивал:

— Нет, ты все-таки, я считаю, самая хорошенькая, может быть, даже на всю эту самую Сретенку!

И внезапно выпалил:

— Ты знаешь кто? Ты — мисс Уланский переулок!

Тупиков гулко захохотал.

— Здорово сказано!

Даже Белов слегка усмехнулся.

— Нет, в самом деле, — продолжал Любимов, ободренный общим доброжелательным вниманием. — В одной картине, забыл название, тоже самую красивую называют по имени ее улицы — Мисс Викториа-стрит, вот как!

С того дня Любимов и Тупиков стали называть меня «мисс Уланский переулок».

Белов, правда, называл меня по имени — Нюра, к слову, все меня звали Аней, а он Нюрой, так звали его дочь, но иногда и он говорил с доброй усмешкой:

— Ну, расскажи, как ты там, Уланская мисс?..

* * *

Мы жили с бабушкой в трехкомнатной квартире, две комнаты принадлежали нам, а нашими соседями в третьей комнате были братья Коростелевы, Аристарх и Гога. Оба брата жили припеваючи, прежде всего потому, что работали в области снабжения: старший, Аристарх, на Московском мясокомбинате товароведом, младший, Гога, замдиректора в одном закрытом орсе.

Это были два гиганта, необыкновенно толстые, несмотря на свою относительную молодость, — Аристарху было тридцать девять, Гоге — на восемь лет меньше. Оба они отличались поразительной прожорливостью, Аристарх регулярно приволакивал домой с мясокомбината килограмма три, а то и четыре всевозможных костей, кости были необычные, мяса на них было предостаточно, а Гога, непревзойденный кулинар, готовил из костей гуляш, плов, котлеты, холодец. И вся эта снедь сжиралась обоими братьями буквально за два дня.

Случалось, иной раз Гога, втайне от Аристарха, очень жадного, мелочного, предлагал мне или бабушке то тарелку холодца, то две котлеты, а то немного плова.

Поначалу бабушка всегда отказывалась, а я не могла, это было выше моих сил, жили мы, как уже говорила, довольно скудно, хотя получали аттестаты от мамы и папы и, кроме того, вместе с бабушкой имели две рабочие карточки.

Но у бабушки было невероятное количество дальних родичей, о которых, по-моему, она и сама ведать не ведала, почему-то родичей день ото дня становилось все больше, из Рязани и Елабуги приезжали какие-то престарелые тетки, порядком увядшие двоюродные и троюродные сестры, я их отроду не знала и не видела, должно быть, бабушка тоже впервые знакомилась с ними, хотя и не подавала вида, а встречала всех радостно и приветливо, как самых что ни на есть желанных гостей.

Однажды явился громогласный, заросший бородой чуть ли не до самых глаз армянин и, еще стоя в дверях, закричал исступленно:

— Вай, дорогая тетя-джан, как я счастлив видеть тебя…

Мгновенно схватил бабушкину соседку, заглянувшую к ней одолжить соли, и поднял ее на своих мощных руках кверху.

Соседка, пугливая старуха, стала заикаться, пытаясь объяснить бородатому гостю, что он все как есть перепутал, но он не давал ей и слова произнести, прижимал к своей груди и кричал во весь голос:

— Тетя-джан, дорогая, как я счастлив и рад. Я тебя сразу узнал, как только увидел!

В конце концов бабушка первая опомнилась и разъяснила бородачу его ошибку. Нимало не смутясь, он выпустил соседскую старуху и ринулся к бабушке.

Новый родственник, по его словам двоюродный брат мужа бабушкиной внучатой племянницы, жившей в Ереване, пробыл у нас что-то около недели, уничтожив за это время весь наш месячный запас сахара, муки и постного масла.

Вот по этой самой причине нам постоянно не хватало еды и, само собой, предложения Гоги, правда не такие уж частые, приходились в те скудные годы вполне кстати.

Вспоминая о прошлом, не могу не рассказать о братьях Коростелевых подробнее, по-моему, они это оба заслужили.

Обоим братьям, старшему, пожалуй, в большей степени, чем младшему, было присуще особое чувство, я бы назвала его так: чувство начальства.

У них не было друзей, приятелей, в гостях у них бывали только нужные люди, либо сами выходившие в начальники, либо так или иначе связанные с начальством.

Братья умели, как они выражались, жить грамотно. Наш управдом Кирпичников, вконец израненный, вернувшийся домой после того, как почти год провалялся в уральском госпитале, говорил о них: «Ловчилы, каких поискать…»

Начать с того, что оба сумели добиться брони, как они сумели, разумеется, не знаю, да, наверное, никому было невдомек, но эти здоровенные, рослые бугаи числились белобилетниками: у Аристарха оказалось плоскостопие, у Гоги — врожденный порок сердца.

Оба, казалось, рвались на фронт, но их не пускали.

— Понимаешь, — утверждал Аристарх, прижимая толстые пальцы к выпуклой груди, — я бы сегодня ушел воевать, прямо сейчас, ни минуты не задержался бы, но видишь… — он вытягивал огромную, слоновью ногу, обутую в бурку, которая была по верху обшита светлым, бежевым барашком. — Плоскостопие, никуда не денешься, врачи яростно протестуют…

— Аллаверды к тебе, — вступал в разговор Гога. — Разве я тоже не рвусь на фронт? Кажется, ни одного бы фашиста в живых не оставил… — Он щурил карие с голубоватыми белками, в густых ресницах глаза. — Но сердце подводит, ах, это сердце, которому не хочется так называемого покоя…

Обоих братьев объединяла искренняя, неоспоримая любовь друг к другу: старший обожал младшего, младший боготворил старшего. Они были неразлучны.

Однажды Аристарх женился, как он сам выразился, сходил замуж. Жена была прехорошенькая блондинка, толстенькая, ямочки на щеках, бархатные глаза.

Отец ее был директором продовольственного магазина, мать работала в этом же самом магазине бухгалтером. Должно быть, только в таких вот, хорошо кормленных, не ведающих нужды семьях могут произрастать подобные цветочки, ухоженные и холеные.

Но они не ужились, Аристарх и Тося. Тося с самого начала ревновала мужа к Гоге и, сколько Аристарх ни пытался ее уговорить, не согласилась сменить гнев на милость. В конце концов даже потребовала сделать выбор — или она или Гога.

Разумеется, Аристарх выбрал Гогу. И молодые разошлись.

Эта коротенькая, как говорил Аристарх, брачная передышка ничуть не мешала их личной жизни. Особенно отличался Гога. Предметы увлечений менялись у Гоги почти с молниеносной быстротой. Только что, кажется, заладила приходить к нему некая красотка, только что он ворковал с нею по нашему общему телефону: «Тоскую о тебе, места себе не нахожу, а ты? Тоже? Да? Правда?» И так далее, в том же роде. Бывало, ни свет ни заря Гога уже звонит по телефону, аппарат висел в коридоре, рядом с нашими дверьми, и хочешь не хочешь, а каждое слово слышно.

И вот Гога, наговорившись досыта, тысячу раз заверив свой предмет в горячей и, главное, неизменной любви, уже спустя несколько дней приводил домой другую, проходило еще какое-то время, в лучшем случае дней десять, и снова новое увлечение; в этом смысле, думалось мне, он походил на Стаса Аверкиева, но Стас, правда, был женат, а Гога — холостой и, как сам признавался, не собирался обзаводиться семейством до самого конца войны.

Аристарх был поспокойней, то ли потому, что уже успел обжечься, то ли потому, что женщины занимали в его жизни не самое главное место, к нему лишь изредка являлась какая-нибудь дама, большей частью уже в годах, Аристарх почему-то предпочитал женщин много старше себя, и тогда Гога мгновенно уходил, оставляя Аристарха одного со своей избранницей. Само собой, избранницы у Аристарха тоже менялись, правда, не столь стремительно, как у его младшего брата.

Все, кто знал братьев, считали: они никого не любят по-настоящему и потому вряд ли когда-нибудь сумеют построить собственную семью.

Должно быть, так оно и было на самом деле.

Как-то Аристарх пригласил к себе в гости двоих руководящих работников мясокомбината, на котором трудился товароведом.

В тот же день он позвал к себе и мою бабушку.

— Очень прошу, приходите тоже.

— Я-то вам зачем? — удивилась бабушка.

Аристарх ответил с присущей ему грубоватой простотой, которая граничила с непритворной наивностью:

— Для интеллигентности.

— Что? — переспросила бабушка. — Для интеллигентности? Как это следует понимать?

— А вот так, — пояснил Аристарх. — Мы с братом люди, как вы знаете, простые, гостям моим тоже образования не хватает, а вот как они вас увидят, то сразу же меня зауважают, потому что, раз у меня такие, как вы, бывают, значит, я чего-то все-таки стою…

Он причмокнул толстыми губами, как бы восхищаясь бабушкиной интеллигентностью и образованностью:

— Ведь вы — это то, чего нам всем вместе не хватает…

Он уговорил бабушку, и она согласилась прийти, сесть за его стол.

В тот вечер я задержалась в госпитале, пришла домой позднее обычного. Гога, увидев меня в коридоре, сказал:

— Давай, кати к нам, постучишь пломбами. — И добавил, подмигнув: — Харч упоительный, такого ты давно не видела, а может быть, даже никогда в жизни!

Он был прав. Это было поистине небывало пышное пиршество, стол ломился от тарелок с ветчиной, шпигом, корейкой, жареным мясом, заливной рыбой, от пирогов в противнях (Гога хвастал, что пироги он печет лучше любого пекаря), от солений и всевозможных маринадов.

Все это богатство было рассчитано, казалось бы, на целый полк едоков, но за столом сидело всего пятеро: братья, бабушка и два гостя из нужных, один немолодой, седоголовый, высокого роста, другой маленький, почти карлик, крошечное, обезьянье личико дышало неподдельным умом, быстрые глаза оглядывали всех нас, должно быть, карлик все, что следует, понимал и знал, что к чему.

Я села рядом с бабушкой, Гога положил мне в тарелку холодца с хреном, сала, корейки, подвинул миску с маринованными огурцами и налил в рюмку вина.

— Давай, — сказал, — поспевай за нами.

Очень любопытно было глядеть на братьев.

Аристарх поднимал бокал с вином и, проникновенно глядя на своих гостей, начинал:

— Вы впервые в нашем доме, дорогие друзья, я и мой брат, мы считаем это величайшим для нас праздником, честью, счастьем и радостью…

И так далее, в том же роде, он был мастер застолья, сам о себе говорил: «Я за все годы насобачился выступать на всяких банкетах и празднествах».

Гости слушали его вдумчиво: высокий — слегка пригорюнившись, словно то, что произносил Аристарх, напоминало ему нечто грустное, а карлик — весь подавшись вперед, скрестив на груди крохотные ладони.

Едва лишь Аристарх кончил свой спич, как Гога встал со стула:

— Аллаверды к твоим словам, брат…

И пошел-поехал. Он величал гостей, призывая меня и бабушку так же любоваться ими и гордиться их непревзойденными душевными качествами, их умом, красотой, силой, мудростью и умением все предвидеть, все предусмотреть.

Мне довелось несколько раз сидеть за столом братьев, и каждый раз они оба действовали обычным своим, хорошо проверенным методом: принимая нужных людей, непомерно расхваливали их необыкновенные свойства.

У них все было отработано до мельчайших подробностей. Они понимали друг друга не только с одного слова, а просто-напросто с одного взгляда.

Как только один начинал величать, другой уже готовился подхватить эстафету и продолжить величанье.

— Аллаверды, — вставлял он. — Аллаверды к твоим словам…

В конце концов мне это все достаточно обрыдло, и даже кулинарное искусство Гоги, даже роскошное изобилие их стола уже не в силах были соблазнить меня.

Однажды я наотрез отказалась пойти к ним, и бабушка тоже отговорилась нездоровьем, и получилось так, что братья перестали нас приглашать.

Как же я удивилась, когда однажды я открыла входную дверь и увидела старшую сестру госпиталя — Капочку.

Капочка — так ее звали решительно все, от начальника госпиталя, седоголового генерала, до самого молодого раненого — была человеком в достаточной мере примечательным.

Худенькая, невысокая, темно-русые волосы гладко зачесаны назад.

Бледным лицом, постоянно опущенными глазами, на щеках тень от ресниц, негромким голосом она походила на монашенку, кажется, одень ее в темную рясу, и готово, налицо самая что ни на есть настоящая монашенка.

Было в ней что-то загадочное, никому не понятное, особенно тогда, когда она поднимала глаза, чуть косящие, какого-то неопределенного цвета, то ли зеленого, то ли карего, угрюмые и медленные, тогда все ее маленькое, бледное с узким подбородком лицо как бы озарялось сумрачным светом, который лился из ее глаз, нисколько, впрочем, не оживляя его.

Она никогда не повышала голос, никому не выговаривала, вроде бы не сердилась ни на кого, однако почему-то перед ней робели решительно все сестры и санитарки.

Кастелянша, мать моего знакомого Стаса, буквально замирала, едва лишь Капочка приближалась к ней, спрашивая своим тихим, бесстрастным голосом:

— Когда собираетесь менять белье на постелях?

На этот вопрос, само собой, ответить было вовсе не трудно, однако кастелянша начинала вдруг запинаться и глядеть на Капочку виноватыми глазами, подобно напроказившей школьнице, хотя давно уже успела выйти из школьного возраста и собственный ее сын Стас был на несколько лет старше Капочки.

Признаюсь, я тоже немного побаивалась ее. Когда она порой заходила в палату, в которой именно в эту самую минуту сидела я, и мой взгляд встречал ее неподвижный, как бы замедленный взгляд, я испытывала какое-то самой себе непонятное чувство неловкости, казалось, я совершаю что-то непотребное, за что меня следует осуждать.

Нет, Капочка не осуждала меня, просто говорила негромко:

— А, и ты здесь…

И все. А я, неведомо почему, готова была сквозь землю провалиться.

Тупиков, его хлебом не корми, лишь бы дать ему кого-то передразнить, над кем-то посмеяться, обычно после ее ухода обвязывал голову полотенцем, складывал руки на животе и, опустив глаза, начинал прохаживаться по палате мелкой, семенящей походкой.

Впечатление было и в самом деле поразительное: Тупиков необыкновенно точно имитировал Капочку. Любимов утверждал:

— Ты — самый настоящий артист, братец…

Тупиков не спорил с ним.

— Может, и так. Вот окончится война, Тупиков поступит в театральное училище, станет тогда артистом МХАТа…

— А Малого артистом не желаешь быть? — поддразнивал его Любимов.

Тупиков отвечал совершенно серьезно:

— Нет, не нужно Тупикову никакого Малого, Тупиков только на МХАТ согласен.

Так вот, я ужасно удивилась, увидев Капочку в дверях нашей квартиры. И Капочка тоже, как я поняла, не скрывала своего удивления.

— Здравствуйте, — первая сказала я.

Она кивнула мне.

Я подумала, что она пришла за мной, что в «моей» палате что-то произошло.

— Что? — быстро спросила я. — Что-нибудь случилось?

Наверно, Капочка успела уже овладеть собой, потому что голос ее звучал обычно, спокойно:

— Ничего не случилось, а что, в сущности, должно было случиться?

Я замялась. Что тут ответить? Спросить, по какой причине она явилась ко мне? Почему-то казалось, прийти она могла только лишь ко мне, о наших соседях я даже и не подумала.

Но тут из своей комнаты в коридор вышел Гога.

— А, — сказал, — вот кто к нам пришел…

И, не говоря больше ни слова, слегка оттолкнув меня, подошел к Капочке, взял ее за руку и повел за собой.

«Ну, дела, — подумала я. — Стало быть, она влюбилась в Гогу. Интересно, где это они познакомились?»

Как оказалось впоследствии, познакомились они случайно, на улице, Капочка и вправду мгновенно влюбилась в Гогу так, что не видела никого и ничего, кроме Гоги.

Но обо всем этом я постараюсь рассказать немного позднее.

* * *

Обычно я приходила в госпиталь после работы. Стоило мне появиться, как кто-нибудь из моих подшефных, большей частью то бывал Любимов, сразу же предлагал:

— А ну, мисс Уланский переулок, давай, отоваривайся…

В те годы, когда конец войны был еще далек, мы все на гражданке много и жадно думали о еде. И много говорили о съестном.

В госпитале меня угощали превосходно: ведь раненые получали усиленное питание, потом к ним нередко являлись шефы — рабочие машиностроительного завода, приносившие им множество всякой вкуснятины — и пироги, и варенье, и шпиг, и фрукты.

Я ни от чего не отказывалась, аппетит у меня был отменный, а «мои» раненые с удивлением глядели на меня и только, порой улыбаясь, переглядывались друг с дружкой: дескать, девчонка вроде бы небольшая, а ест за четверых…

Однажды, когда я в очередной раз пришла в госпиталь, в коридоре возле палаты мне встретился Любимов, он стоял у окна рядом с какой-то женщиной. Помню, я не обратила на женщину никакого внимания, заметила только, что на ней ярко-красная вязаная кофта, а на шее зеленый шарфик.

Машинально отметила про себя: «Красное с зеленым не очень-то клеится…»

Я хотела было открыть дверь в палату, как Любимов окликнул меня:

— Ну, мисс Уланский переулок, сейчас я тебе такой кинофильм продемонстрирую!

И подтолкнул несколько вперед женщину в ярко-красной кофте. Она протянула мне большую, жесткую на ощупь руку.

— Это моя жена, — с гордостью произнес Любимов. — Вот ведь какая, разыскала, поехала, ни на что не поглядела, ни на бездорожье, ни на свою работу, ни на что…

— Будет тебе, — низким, медленным голосом сказала жена. — Ну чего в самом деле…

Она была нехороша собой: высокая, костистая, с большими руками и ногами. Лицо тяжелое, красное, обветренные щеки, узкие щелочки-глаза, длинный, почти безгубый рот. И в то же время было в ней что-то симпатичное, располагающее, может быть, умный, какой-то светлый взгляд узких глаз или выражение лица, ясное, даже, пожалуй, я бы сказала, доброе. Лет ей было, по-моему, никак не меньше тридцати, для меня в ту пору такой вот возраст казался достаточно солидным.

Я перевела взгляд на Любимова, честное слово, он преобразился буквально на глазах: весь лучился непритворной радостью, на щеках его я с удивлением впервые увидела ямочки, он казался моложе и даже словно бы привлекательней.

— Вот ведь какое дело, нашла меня, — повторял Любимов. — Ни на что не поглядела, а ведь у нее на руках чуть ли не полсотня ребятишек!

— Не полсотня, а всего-навсего тридцать восемь, — поправила его жена. — И две воспитательницы остались, очень, я тебе скажу, опытные!

Она работала заведующей детским садом в большом, богатом совхозе. Это я знала еще раньше со слов Любимова.

Я вспомнила, как он мне признавался:

— И жена, тоже не знаю до сих пор, любит ли меня или просто так живет.

Нет, он был неправ на все сто, я это сразу поняла, стоило только поглядеть на его жену, на ее глаза, смотревшие на Любимова так, как обычно смотрят только на того, кого любят по-настоящему.

Должно быть, она была сильного характера, сильнее, чем он, и, наверно, с нею жить было непросто, она привыкла всем и всеми распоряжаться в своем детском саду, где ее, безусловно, слушались, но она любила своего мужа, любила и боялась за него и теперь, по всему видно, была счастлива, что наконец-то они свиделись…

Все эти мысли пришли мне в голову, когда я стояла и смотрела на них обоих. Недаром моя бабушка нередко говорила:

— Наша Анюта удивительно проницательная, словно рентгеном всех насквозь просвечивает…

Мы все вместе вошли в палату.

Очевидно, жена Любимова уже успела познакомиться с Тупиковым и с Беловым. Тупиков вскочил со своей кровати, на которой сидел:

— Садитесь сюда, так вам будет удобнее всех видеть.

— Зачем? — спокойно возразила она. — Я на мужнюю койку сяду.

И села рядом с Любимовым, уверенно положив большую, крепкую ладонь на его щуплое плечо. А он, как мне показалось, весь плавился от счастья, смотреть на него было как-то даже немного совестно, словно подглядываешь за кем-то украдкой.

— Значит, так, — сказала жена Любимова. — Сейчас пойду, поговорю с начальником отделения.

— Начальник отделения у нас майор, — вставил Тупиков.

Она неторопливо кивнула.

— Пусть майор, хоть бы и генерал, мне что, я скажу, чтобы его выписывали, скажу, хватит ему на больничной койке валяться…

— А если врачи не согласятся? — спросил Тупиков.

— Мы расписку дадим, — сказала она. — Я вообще так считаю: дома стены помогут, дома он и отоспится как следует, и поест вволюшку свое, домашнее…

— До чего я, если бы ты знала, по нашим пельменям истосковался, — признался Любимов.

— Я тебе и пельмени сготовлю, и шаньги, и пироги твои любимые, с брусникой, с рыбой, только ешь, поправляйся…

У нее был несколько странный выговор, должно быть, уральский. И Любимов так же говорил, как она, и некоторые его слова поражали, так, например, он называл мочалку «вихотка», вместо «печально» говорил «тусменно».

— Что-то мне нынче тусменно на душе…

Белов слегка приподнялся на кровати.

— Раненько вы схватились, уважаемая, еще сперва супругу вашему надо будет на фронт податься, а потом уже уральские пельмени чеканить.

— Ну что ж, — невозмутимо согласилась она, поправив свою немыслимо зеленую косынку. — Пусть на фронт подастся, куда все, туда и он, стало быть, я его все одно ждать буду.

Мне подумалось, она какая-то положительная, надежная, ей можно верить на все сто, как говорил когда-то мой папа.

И еще подумала, что Белов злюка. Да, самая настоящая злюка. Зачем он так сказал? Или и вправду позавидовал Любимову?

Тут же стало совестно своих мыслей, разве можно так вот думать об искалеченном человеке? Даже если он и стал злым, недоброжелательным, следует его понять и простить, потому что все знают и видят, ему очень, очень худо…

Спустя два дня Любимов уехал вместе с женой к себе на родину.

— Сам начальник подарил мне еще целую неделю, — сказал Любимов. — Вот ведь какая она у меня!

— Кто она? — спросил Белов.

— Жена, кто же еще, — радостная улыбка не переставала светиться в глазах Любимова. — Она прямо так вот сразу вопрос ребром: дескать, хотите, чтобы он окончательно поправился, чтобы принес пользу Родине, так дайте ему дома побыть, непременно дайте! Ну наш майор в ответ только головой кивнул: дескать, чего с вами поделать, все одно любого переговорите…

— Уж так уж любого, — возразила жена.

Оба они были откровенно, безоглядно счастливы и не пытались скрыть свое счастье.

— Вот и все, — сказал Тупиков, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему.

— Никак, скучать уже начал? — спросил Белов.

— Может, и начал, — неопределенно ответил Тупиков.

Любивший насмешничать надо всеми, он ни разу не попытался передразнить жену Любимова, напротив, все еще глядя в окно, сказал с едва скрываемой завистью:

— Если так подумать, хорошо жениться — тоже дело немаловажное!

Белов хмыкнул, а Тупиков продолжал:

— Вот кончится война, Тупиков женится, возьмет себе кралю первый сорт, ни пером описать…

— Ни в сказке рассказать, — продолжал Белов, язвительно усмехнувшись.

— Чего смеешься? — спросил Тупиков. — Думаешь, Тупиков не сумеет выбрать себе красавицу и умницу?

— Суметь-то сумеет, — ответил Белов и замолчал, наверно, нарочно, ожидая, что Тупиков спросит, о чем он думает.

Тупиков так и сделал:

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что на войне всяко может статься, может, и не вернешься домой обратно, тогда и жениться некому будет…

— Ну что ж, — Тупиков пытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. — Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем…

— А ты, милок, видать, ехидный изрядно, — сказал новый раненый, занявший койку Любимова. — Дальше, как говорится, некуда…

Новый раненый, фамилия у него была красивая, звучная — Сизокрылов, был уже немолод, мне в те годы он казался старым стариком, недавно исполнилась, как он сам признался, вся как есть полсотня.

Он был с виду типичный старый вояка, каким его представляют иной раз в кино — коренастый, крепкий, круглолицый, на лбу и на щеках глубокие морщины, шея красная, в складках. У него было сквозное проникающее ранение в область легкого, и лежать ему предстояло никак не меньше трех месяцев.

Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.

— Чем же это я ехидный? Просто знаю, что она такое, война, не родимая матушка, не теща ласковая, не родная сестра…

— Это верно, — согласился Сизокрылов.

— Все может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться, вернешься вот таким, как я…

— Лучше не надо, — быстро проговорил Тупиков. — Лучше пусть Тупиков сразу в сырую землю ляжет, да там и останется…

Сказал и осекся. Вдруг понял, кому это он сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повел. Даже слегка улыбнулся:

— А я вот живу, как видишь…

И Тупиков, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:

— Да, вижу…

Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, хотя и невольно обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.

— Заснуть, что ли, — сказал, и уже спустя минуту раздался негромкий, ровный храп.

— Послушай, мисс Уланская, — сказал Белов. — Подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.

Я подошла.

— Вот что, напиши мне письмо за меня.

— Хорошо, — ответила я.

Он кивнул на свою тумбочку, там лежали книга Шолохова «Тихий Дон», тоненькая тетрадка и несколько конвертов.

— В ящике карандаш, — сказал Белов.

Я выдвинула ящик тумбочки, нашла карандаш, потом положила тетрадку на книгу Шолохова.

— Готова? — спросил Белов.

— Готова.

— Тогда слушай.

Много лет прошло с того дня. Но кажется, до сих пор помнится мне каждое слово, произнесенное Беловым, помнится его громкий, немного хриплый голос:

«Здравствуй, Паша!

Пишу тебе последнее письмо, больше писать не буду. Пути наши разошлись, поэтому даю тебе свободу. Я свою жизнь как надо устроил, теперь давай устраивай свою. Обо мне забудь. Я встретил хорошую женщину, она меня полюбила, и я ее полюбил. Скажи Андрюше и Нюре, что помогать им буду, чем сумею, а видеться с ними ни к чему. Желаю вам всем все, что сами себе желаете.

К сему остаюсь Белов Василий Порфирьевич».

Я дописала последнее слово «Порфирьевич». Чуть сильнее нажала карандаш, графитный кончик сломался.

Он спросил, не поворачивая головы:

— Дату поставила?

— Сейчас поставлю.

Я написала внизу, остатком грифеля: «28 декабря 1943 года, Москва». Он сказал:

— Адрес госпиталя не пиши, не надо.

— Хорошо, не буду, — ответила я.

Взяла конверт с тумбочки, и Белов продиктовал мне: «Горьковская область, Холодовский район, село Корчаково. Беловой Прасковье Федоровне».

— А обратного адреса не пиши, — снова повторил он. — Просто напиши — от Белова. Вы, ты поняла?

— Поняла.

Я положила письмо в конверт, заклеила конверт.

— Сегодня опустишь?

— Конечно. Вот пойду от вас и опущу.

— Ну, давай, — сказал он.

Закрыл глаза, слегка повернув голову. Под глазами его лежали глубокие тени, губы чуть заметно дрожали.

Я молча смотрела на него. Он, видимо, почувствовал мой взгляд, открыл глаза. Притворно — я сразу поняла, что притворно, — засмеялся.

— Во дает…

Сизокрылов и в самом деле храпел все время, без перерыва.

— Надо же так…

Я промолчала. Зачем он лгал? Какую женщину он встретил? Кого это полюбил?

Я пыталась ответить на эти вопросы и не могла отыскать ответ.

Но спросить его не решалась. А ведь надо было бы не стесняться, спросить напрямик, почему он велел написать все это своей жене?

Мне представлялась его жена, она ждет его с фронта, думает о нем, молится за него, надеется, что он останется живым, вернется к ней. И вот вместо долгожданной встречи такое письмо.

Я шла из госпиталя домой, а письмо, которое я должна была опустить в почтовый ящик, покоилось в моем кармане. Казалось, оно жжет мой карман, я только о нем думала.

Если я опущу письмо в ящик, значит, оно дойдет по адресу, жена Белова получит его. Значит, я тоже вместе с ним несу часть вины, значит, я тоже участник злого, обидного дела. Но как же можно не послать чужое письмо по адресу? Ведь это же моя обязанность — послать письмо Белова его жене…

Я поняла, почему он велел так написать, наверное, он боялся оказаться в тягость своей семье и потому решил оборвать все разом, а чтобы о нем не жалели, придумал такую вот историю, будто бы встретил кого-то, кого полюбил на всю жизнь.

Но разве он прав? Разве можно так поступать с женой, с детьми, которые ждут его? Если бы мои папа или мама вернулись с фронта инвалидами, разве мы с бабушкой отказались бы от них? Нет, поступать так, как Белов, нехорошо, и прежде всего, для него самого…

Но кто я такая, чтобы вмешиваться в чужую жизнь? Разве я имею право оспаривать решение взрослого человека, который наверняка годится мне не только в отцы, а может быть, даже и в деды? Что же мне все-таки делать? Как поступить?

Я шла домой, разговаривая сама с собой, казалось, во мне сидят, не умолкая спорят два непримиримых и упрямых противника. Каждый стремится доказать свою правоту другому.

«Так и быть, — решила я, — опущу письмо завтра, когда пойду на работу. Не сегодня, а завтра, в конце концов один день ничего не решает».

Но до завтрашнего утра была еще целая ночь, а мне обычно ночью приходили в голову самые нужные, самые верные мысли. Почему-то только ночью.

* * *

Капочка являлась к Гоге нечасто, большей частью поздно вечером. Я знала, в этот вечер она свободна от работы или же попросила кого-то подежурить вместо нее.

Приходила она обычно в одно и то же время, я уже научилась узнавать ее отрывистый, короткий звонок. Иной раз я слышала звяканье дверной цепочки, зычный голос Гоги и Капочкин, почти неслышный. Потом она входила в комнату братьев, и наступала тишина.

Как-то бабушка сказала:

— К Гоге заладила ходить одна барышня, очень странная на вид.

— Какая барышня? — спросила я. — И чем она странная?

— Такая темненькая, — ответила бабушка. — В зеленом платке.

Я догадалась, бабушка говорила о Капочке.

— Какая-то странная она, — повторила бабушка. — Идет, голову опустит, словно стыдится кого-то или что-то набедокурила и не хочет никого видеть…

— Это у нее такая манера, — сказала я.

Бабушка удивилась.

— Разве ты ее знаешь?

— Она старшая сестра отделения в госпитале.

— Вот оно что, — протянула бабушка.

— Только никакая она не барышня, она уже довольно пожилая, — сказала я. — Ручаюсь, ей все тридцать, если не больше. Просто она такая мелкая, тоненькая…

— Тридцать — тоже немного, — резонно сказала бабушка, но тогда, в ту пору я никак не могла согласиться с нею.

Почему-то в тот вечер бабушка снова вспомнила о Капочке:

— Есть в ее лице что-то такое… — Она поискала подходящее слово. — Трагическое, что ли…

— Ну уж, трагическое, — я возразила бабушке. — По-моему, в ней трагического ноль целых, ноль десятых, просто воображала, каких поискать…

Бабушка улыбнулась, однако ничего не ответила мне. Так что каждая осталась при своем мнении, а кто из нас двоих оказался прав, показало будущее, в общем-то уже и недалекое.

В «моей» палате из старых раненых остался один лишь Белов, последним госпиталь покинул Тупиков. Он ехал догонять свою часть, был очень оживлен, даже, я бы сказала, как-то радостно взволнован, крепко, до боли сжимая мою руку, говорил:

— Вот уже и конец близок, теперь скоро война кончится и Тупиков приедет за тобой.

— Зачем это Тупикову приезжать за мной? — спросила я.

Он удивленно взглянул на меня круглыми, в коротких ресницах, глазами.

— Как зачем? Неужто непонятно? Тупиков имеет самые что ни на есть наисерьезные намерения…

— Вот как, — сказала я, а он продолжал:

— Да, так-то. Будем с тобой вместе строить дальнейшую жизнь, как, согласна? Или не очень?

— Не очень, — призналась я, потому что и вправду мысль о замужестве еще ни разу не приходила мне в голову, да и странно было бы думать об этом в мои неполные шестнадцать лет.

Я боялась, что он рассердится на меня, но он нисколько не обиделся, даже засмеялся, может быть, и непритворно:

— Впрочем, чего с тебя взять? Еще не достигла молочно-восковой спелости…

К тому времени у Белова уже стал значительно лучше слух, и хотя Тупиков говорил очень тихо, он услышал, как мне было сделано вполне серьезное предложение.

Услышал и разозлился. Обычно молчаливый, даже как бы несколько заторможенный, довольно флегматичный, он вдруг вспылил, наорал на Тупикова. И велел мне выйти из палаты.

Когда я вошла снова в палату, Тупиков продолжал смущенно бормотать:

— Вот ведь какой ты, ты только послушай, я же от чистого сердца, я же ничего худого за пазухой не имею и не хочу иметь, я же, пойми, только…

— Ничего не желаю понимать, — бушевал Белов. — И слушать тебя больше тоже не желаю. Заткнись и умри, понял?

Так оба они не сумели прийти к какому-либо соглашению.

Тупиков уехал, пообещав мне писать и взяв с меня слово аккуратно отвечать ему.

Когда я в следующий раз пришла в госпиталь, Белов спросил меня:

— Ты бабке своей рассказала?

— О чем? — не поняла я.

— Ну, об этом чудике, который решил тебя замуж взять.

— Нет, — ответила я. — К чему?

— Вот и я так считаю, — сказал Белов. — Зачем старого человека расстраивать? Это только в старорежимное время девчата по тринадцати лет под венец шли, а никак не в наше…

— Да я и не собиралась, и, по-моему, он тоже вроде бы шутил…

— Шутил не шутил, а слово сказывал…

Белов задумался, потом глянул на меня, как бы прикидывая мысленно, стоит ли со мною поделиться.

— У меня ведь дочка тоже вроде тебя, на лицо красивенькая, — сказал. — Правда, у тебя волос темный, а она белая-белая и косы, как лен, каждая с кулак…

Лежавший рядом с Беловым раненый Крылатский, уже пожилой (впрочем, мне все в ту пору старше двадцати семи лет казались пожилыми), лет на вид никак не меньше сорока, тихо проговорил:

— Моей дочке семнадцать недавно исполнилось. — Уже без меня…

— Семнадцать, — уважительно произнес Белов. — Стало быть, постарше моей, уже вроде бы барышня…

Крылатский ничего не ответил. Потом сказал:

— Исполнилось ли? Думаешь, знаю? Они ведь, мои-то, там, в Витебске остались…

— В Витебске, — протянул Егор Голубин, молодой летчик, которого наши врачи едва откачали: целую неделю он был без сознания, потеряв после ранения в живот много крови. — Я тоже родился в Витебске…

— И до сих пор там жил? — спросил Крылатский.

— Нет, у меня ведь отец подполковник, мы всей семьей то и дело из города в город, из гарнизона в гарнизон переезжали, я уже давно из Витебска, а на фронт пошел из Качи, там летная школа, может, слыхали?

Белов пожал плечами.

— Нет, не приходилось слышать.

Крылатский молча смотрел на меня слегка прищуренными глазами. Я немного смутилась, он сказал:

— Прости, девочка, мне сейчас почудилось, будто это не ты, а она, моя дочка рядом со мною сидит…

— Будет тебе, — хмуро произнес Белов.

— Нет, правда, — настойчиво сказал Крылатский. — Знать бы, что с нею? Жива ли? Или уже давно травой заросла?

Должно быть, на глаза его навернулись слезы, потому что он резко отвернулся от нас.

— Дай мне киселя, — попросил Белов.

Я подала ему поильник с жидким клюквенным киселем.

Он отпил немного. Спросил внезапно:

— Тебе сны когда снятся или спишь без всяких снов?

— Снятся, — ответила я. — Еще как снятся!

Он слегка улыбнулся.

— Мне тоже. Вчерашний день Нюрку свою видел, будто бы подошла ко мне, говорит: «Что же ты, папа…» — Оборвал себя, сердито нахмурился. — Ладно, чего об этом самом толковать…

Повернулся к стене и больше уже не произнес ни слова. А я посидела еще немного с Крылатским, с Егором Голубиным и пошла домой.

Дорогой думала о Белове, о том, как он нестерпимо тоскует по своим, и о том, что мне очень жаль его, но что можно сделать?

Правда, кое-что я все-таки сделала. Однако покамест, как видно, ничего еще не получилось. А до чего же хотелось, чтобы все-таки получилось!

* * *

В воскресенье рано утром мы с бабушкой получили письмо от папы.

Вообще-то чаще писала мама, но на этот раз писал папа.

«Все у нас в порядке, — писал он. — Мы оба здоровы, только у мамы болит рука, и она не может не только работать, но даже писать».

Бабушка прочитала эти строки и сразу же заплакала.

— Ее ранили, — сказала. — Все ясно, просто Олег не хочет нас с тобой огорчать…

Я еще и еще раз прочитала то, что написал папа.

— Смотри, ба, — сказала я. — Вот что папа пишет дальше.

И прочитала:

«Дорогие мои, не беспокойтесь, даю честное слово — все у нас в порядке, просто мама перетрудила руку, ведь мы иногда в день чуть ли не двадцать операций проводим…»

— Вот видишь, ба, — сказала я. — Ну чего ты, в самом деле? Папа же никогда не врет, ты знаешь…

Но тут я внезапно для самой себя разревелась, словно маленькая.

Вспомнился папа, его большие, как он выражался, хирургические руки, он говорил: у хирурга должны быть только такие руки, как у него, его зубы, словно налезающие друг на друга, к слову, они ему очень шли, я уверена, если бы у него была бы самая что ни наесть безукоризненно-белоснежная подковка, ему бы это вовсе не пошло бы, его прямые, всегда неровно подстриженные волосы, падающие на лоб, и то, как он ладонью отбрасывал волосы назад и при этом каждый раз встряхивал головой… Однажды, помню, папа подъехал к дому, у него был старенький мотоцикл «Харлей-Давидсон», еще издали я увидела его белую рубашку и кепку, повернутую козырьком назад. Я понеслась ему навстречу.

— Вот и свиделись, — сказал папа улыбаясь. Ведь мы с ним простились всего несколько часов назад. Он слез с мотоцикла, прислонил его к стене. И тут мы увидели: неподалеку от нас маленький воробей трепыхается в теплом варе, который оставили дорожные рабочие, ремонтировавшие асфальт.

— Смотри, папа, — закричала я. — Он же погибнет!

Папа подошел, осторожно вытащил воробышка из вара.

— Вот уж действительно, — сказал.

Мы оба понимали, воробышек не сумеет летать, у него склеены варом лапки.

— Давай-ка, — сказал папа. — Беги наверх, принеси бутылку с бензином, она на подоконнике на кухне, поняла?

Но я уже не слышала его, неслась со всех ног наверх к себе.

Так и есть, бутылка на подоконнике, стоит себе. Я схватила ее, побежала снова на улицу.

Папа взял носовой платок, намочил его бензином, стал осторожно оттирать лапки воробышка. Дело пошло на лад, лапки очистились совершенно.

— Теперь порядок, — сказал папа, выпустив воробья. И воробей, как бы благодаря папу, несколько раз чирикнул, а после взлетел и уселся на соседнем балконе.

— Порядок, — повторил папа, провожая воробья взглядом. О, как я любила папу в этот момент! Как гордилась им, его добротой, его всегдашней готовностью прийти на помощь, с радостью, с охотой, никогда не думая о себе, о своей пользе или выгоде!

Я закрыла глаза и увидела: папа собирается с мамой в театр.

Мама нарядная, красивая, на ней вишневое крепдешиновое платье, лаковые туфли. А папа одет, как всегда, — широкие белые брюки, это было летом, в жару, клетчатая ковбойка с закатанными рукавами; он начистил зубным порошком свои белые парусиновые туфли, и вот я смотрю из окна, они идут с мамой рядышком к метро, мама размахивает маленькой сумочкой, в которой, я знаю, лежит старинный бабушкин бинокль, возле папиных ног вскипает легкое белое облачко зубного порошка. Мне смешно глядеть на это облачко, и в то же время я горжусь и радуюсь, что у меня такие красивые, нарядные папа и мама, ни у кого в доме нет таких родителей, как у меня, решительно ни у кого!

— Ну, чего ты, — спросила бабушка, не вытирая своих слез, — чего это ты разнюнилась, скажи на милость?

— Это от радости, — ответила я, — от папиного письма!

Весь день у меня было превосходное настроение, я то и дело начинала перечитывать немногие строчки недлинного папиного письма и в конце концов заучила их наизусть. И стала петь во все горло:

«Дорогие мои, не беспокойтесь! Даю честное слово, у нас все в порядке…»

Пела я до тех пор, пока бабушка не остановила меня:

— Ты, Анюта, окончательно рехнулась! Поешь, как оглашенная, людям спать не даешь…

— О каких людях ты говоришь, ба? — спросила я бабушку.

И вправду, мы были в квартире одни: Аристарх уехал куда-то в командировку, а Гога уже дня четыре не являлся домой ночевать. И где он околачивался, никто не знал.

Впрочем, ни меня, ни бабушку это обстоятельство решительно не интересовало. Нет его, и не надо, мы о нем и о его брате никогда не скучали.

Зато был человек, которому не хватало Гоги. Которому было трудно жить без него, не видеть его хотя бы раз в два дня, хотя бы один, всего лишь один раз в неделю.

Когда я снова пришла в госпиталь, было это спустя два дня после папиного письма, ко мне подошла Капочка.

Мне подумалось, что она специально подстерегает меня возле моей палаты.

— Ты мне нужна, — сказала Капочка своим тихим, невыразительным, словно бы притушенным голосом. — Удели мне пару минут, если можешь…

— Могу, конечно, — сказала я.

Она прошла в глубь коридора, и я пошла вслед за нею.

— Ты не знаешь, где Гога? — сразу же спросила Капочка.

Я покачала головой.

— Нет, не знаю.

— Он не говорил, что уезжает куда-нибудь?

— Конечно, не говорил, он никогда не говорит, и Аристарх тоже. Правда, на этот раз Аристарх предупредил нас с бабушкой, чтобы мы не забывали накладывать цепочку, потому что он уезжает на две недели.

— Предупредил? — повторила Капочка. — Почему же он предупредил вас с бабушкой, ведь остался же Гога, он мог сказать ему, разве не так?

— Мог, — отвечала я. В самом деле, почему эта мысль не пришла и мне в голову? Ведь Гога вроде бы остался…

— Не знаю, — произнесла я несколько растерянно. — Просто ничего не знаю…

— А я знаю, — сказала Капочка. Подняла на меня свои глаза неопределенного цвета, не то темно-зеленого, не то карего, чуть косящие, бледные губы ее были плотно сжаты, казалось, она боится слов, которые могут у нее нечаянно вырваться, силой сдерживает себя и все-таки до конца не может сдержаться. — Ты случайно не видела, к нему ходят женщины?

Спросив меня, она опустила глаза, должно быть, ей было совестно встречаться со мною взглядом.

— Видела, — честно призналась я. Ресницы ее дрогнули, однако она не подняла глаз, а я продолжала:

— Только я не знаю, к кому они приходят, к Аристарху или Гоге.

— Правда? — Капочка подняла глаза, и я подивилась внезапному горячему, живому их блеску. — Не врешь? Правду говоришь, что не знаешь?

— Конечно, правду, — ответила я.

— Вот что, — сказала Капочка, вновь опустив глаза, ресницы темным полукружьем легли на ее щеки. — Мне бы хотелось знать, когда приедет Гога…

Я сказала:

— Хорошо, как только он приедет, тут же скажу вам…

— И еще, — Капочка понизила и без того тихий свой голос, — если к нему кто-то приедет, то ты, в общем, понятно?

«Более чем», — хотелось мне ответить, так обычно говорил папа, когда мама спрашивала его, все ли он понял, однако вместо этого я сказала коротко:

— Понятно.

Капочка кивнула мне. Потом быстро побежала по коридору на следующий этаж. И нет ее, как не было.

В тот вечер, когда я вернулась из госпиталя, я увидела Гогу. Он сидел на корточках в ванной, топил сухими березовыми кругляшками дровяную колонку.

— Салют! — сказал Гога. — Салют и тысяча приветов молодому поколению нашей не очень населенной квартиры!

— Здравствуйте, — сказала я.

Отблеск огня играл на Гогином жирном лице, отражался золотистыми бликами в его выпуклых, широко вырезанных глазах.

— Мне никто не звонил? — спросил Гога, бросив в топку аккуратный медового цвета кругляш.

— Если бы! — ответила я. — Если бы никто!

— А что, много? — с надеждой спросил он.

— А как вы думаете?

Им звонили с утра до вечера. То ему, то Аристарху, не друзья, друзей у них не было, звонили нужные люди, деловые знакомые, случайные приятели, партнеры по преферансу, сослуживцы. И конечно, звонили женщины, разными голосами, низкими, высокими, хриплыми, ясными, тонкими, пронзительными или густыми, протяжными, больше звонили Гоге, реже Аристарху.

— Это хорошо, — сказал Гога. — Люблю, когда телефон звонит без передыху.

Я хотела сказать: в таком случае подходите сами, а то до того надоедает все время бегать, на все звонки отвечать: нет, не знаю, когда будут, ушли, уехали, ничего не просили передать… И опять не сказала ни слова. Постеснялась.

В ванной было уже не тепло, а жарко. Гога открыл кран, полилась горячая, исходившая паром вода.

— Сейчас лягу в воду, — задушевно произнес Гога. — Полежу, помечтаю, потом хорошенько намылюсь, потом смою с себя все, потом выпью чайку, потом полежу просто так, безо всяких мыслей, растянусь на своей тахте вот так, руки за голову и минуток пятьсот спокойно, тихо…

Он любил и умел наслаждаться каждой минутой своего бытия. Я и впоследствии иной раз встречала таких вот, как он и его брат Аристарх, для которых самое главное было жить весело, с толком, с наибольшей для себя выгодой.

Мне вспомнились раненые в госпитале, выдержавшие страшный смертельный бой с врагом, те, кто, не рассуждая, не стараясь выгадать, урвать побольше и пожирнее, сражались на фронтах войны; многие вернулись с фронта искалеченными, принявшими на себя смертные муки, но они не думали о себе, о своей выгоде. А многим, тем, кого я не знала и не могла знать, не суждено было вернуться уже никогда…

И опять я ничего не сказала Гоге, врожденная застенчивость словно сковала мой язык, я молча смотрела на него, а он продолжал:

— Арик уехал (он звал Аристарха Ариком), а я, признаться, нервничаю, хотя и не на фронт, а всего лишь в Куйбышев, но все-таки время военное, как он там…

И тут я не выдержала:

— А если бы он поехал не в командировку в Куйбышев, а отправился бы на фронт, что бы вы тогда думали? Волновались бы за него?

— На фронт? — переспросил Гога. — Еще бы! Ты еще спрашиваешь.

— Да, — сказала я. — Спрашиваю, потому что не могу не спрашивать.

Должно быть, голос мой звучал как-то необычно, ибо Гога с удивлением взглянул на меня.

— Дитя, — сказал почти нежно, — что это с тобой?

Я боялась наговорить невесть что, может быть, даже ударить его по румяной, наверно, горячей от жара колонки щеке, поэтому я отвернулась, не говоря больше ни слова, пошла в свою комнату.

Вечером к Гоге явилась девица, я сама открыла ей дверь, он в этот момент разговаривал по телефону. Девица была в меру полненькая, светловолосая, умело намазанная — яркие губы, насурьмленные ресницы, удлиненные особым карандашом брови. Одета она была, правда, не очень-то — в ватнике, в котором часто ходили солдаты и сезонные рабочие, на голове грубой вязки серый платок. Наверно, продавщица из орса Гоги. Она вошла в коридор, Гога замахал ей рукой.

— Давай, проходи, вот моя дверь…

Девица юркнула в его дверь. Я прошла на кухню, бабушка жарила картошку, я сказала тихо:

— Гога начинает свою деятельность…

Бабушка сухо промолвила:

— Это тебя не касается, ни тебя, ни меня…

— Ну что ж, — сказала я, — пусть так.

И схватила со сковородки хорошо поджаренный румяный ломтик картошки, а бабушка укоризненно поглядела на меня: она не выносила этой моей манеры хватать руками что-либо прямо со сковородки…

* * *

Уже на следующий день я поняла: Гога избегает Капочку. Прежде всего предупредил меня:

— Кто бы ни звонил, меня нет дома. Договорились?

— Я сейчас сама ухожу, — сказала я.

— Вот черт, как досадно, — он вытянул губы трубочкой. — Все-таки ты долго еще будешь дома?

— Полчаса, не больше.

— Хорошо, если позвонят, подойди к телефону, ладно?

— Ладно, — хмуро согласилась я.

— И еще спроси, что передать, если скажет — Ася, тогда зови, скажи, вот он, только что пришел, а если Гвоздикова…

— Что — Гвоздикова? — перебила его я, Гвоздикова была фамилия Капочки.

— А если Гвоздикова — меня нет дома. Поняла?

Я кивнула. Мне стало все ясно, все как есть.

Каюсь, телефон звонил, а я не подошла, не сняла трубку. Не хотелось изворачиваться ради Гоги, даже как-то страшно было, вдруг это звонит Капочка, что же я скажу ей? Правду нельзя, а врать зачем? И ради кого?

Один раз телефон звонил особенно настойчиво, я так и не подошла, Гога выскочил из своей комнаты, постучал мне в дверь.

— Анюта, что же ты?

— Отстаньте, — ответила я. — И не стучите, я занята…

— Телефон, — сказал он и замолчал, наверное потому, что телефон тоже замолк.

Не говоря больше ни слова, я выбежала на улицу.

«Вернутся мама и папа, мы непременно поменяемся, — думала я, идя на работу. — Не хочу больше жить с ними в одной квартире. И бабушка, я знаю, тоже не хочет…»

После работы я должна была пойти в госпиталь. Я знала, в госпитале я встречусь с Капочкой, может быть, это она и звонила давеча так долго?

— Как, приехал? — спросила меня Капочка.

Я промолчала, не нашла сразу, что ответить.

— Не ищи слов, — продолжала Капочка, она слегка задыхалась, словно взбиралась на высокую гору. — Я знаю, что приехал. Я звонила, он подошел, это был он, я узнала сразу…

Я опять ничего не сказала в ответ. Да и что могла я сказать?

Несколько мгновений Капочка смотрела на меня. Потом тихо произнесла:

— Хорошо, пусть будет так…

И, неслышная, как всегда, мгновенно прошелестела мимо. Только ее и видели.

Мне суждено было встретиться с нею еще раз. Поздно вечером бабушка позвонила мне:

— Анюта, через двадцать минут встреть меня, пожалуйста…

Примерно раз в месяц, а то и два раза бабушка ездила навестить свою старшую, больную сестру, которая жила далеко от нас, в Богородском, рядом с заводом «Красный Богатырь». Когда-то тетя Евлалия (у нее было такое вот редкое имя) работала на заводе, там же ей дали комнату, в которой она теперь доживала свой век вместе со стариком-мужем, и бабушка, хотя и сама была сильно немолода, почитала своим долгом непременно когда-никогда навещать обоих больных стариков.

Моя бабушка казалась мне полным и абсолютным совершенством. Иными словами, у нее невозможно было отыскать хотя бы один недостаток. И умна, и добра, и великодушна, любит и понимает юмор, и щедра, и все, как говорится, при ней, один лишь недостаток, правда, маленький: некоторая боязливость.

Она, к примеру, боялась темноты, грозы, грома, пустой улицы, боялась одна подниматься поздно вечером по лестнице домой. И потому, если она задерживалась у тети Евлалии, я обычно встречала ее.

Надо сказать, я была смелой, никогда ничего не боялась и потому иной раз подшучивала над бабушкой за ее трусливость, а она, нисколько не обижаясь (к тому же еще была решительно лишена какой-либо мелочной обидчивости), лишь говорила:

— Доживешь до моих лет, тоже будешь трусить…

А мне думалось, я никогда не буду трусихой, просто хотя бы потому, что не знаю, что это такое за чувство — страх.

Должно быть, поэтому я нисколько не испугалась, когда, выскочив на улицу и ожидая бабушку возле нашего подъезда, я услышала:

— Анюта, поди-ка сюда…

Я обернулась. Чуть поодаль стояла темная фигура, на голове светлый, может быть, белый платок.

Я подошла ближе и узнала Капочку. Обеими руками она придерживала голубую вязаную косынку, небрежно наброшенную на волосы.

— Что, никак, гулять собралась? — спросила она.

— Да нет, это я бабушку встречаю, скоро должна подойти…

— Понятно.

Капочка замолчала, но я понимала: сейчас она еще что-то спросит, что-то касающееся Гоги. И не ошиблась.

— Он дома?

— Кто? Гога?

— Ну, конечно, кто же еще? — нетерпеливо ответила Капочка.

А я медлила, не зная, что сказать. Часа два тому назад, что ли, к нему явилась давешняя фифа в ватнике, я сама же открыла ей дверь.

— Я вышла, а у него было тихо, — выдавила я наконец.

— Знаешь что, — начала Капочка, глядя на меня, в темноте глаза ее были необычно большими, блестящими. — Давай вместе поднимемся к нему. Идет?

Я растерянно повторила:

— Вместе?

— Ну да, — сказала Капочка, она казалась оживленной, необычно взволнованной, не похожей на саму себя. — Вот будет сюрприз, представляешь себе, он ни о чем не подозревает, а я вдруг вхожу к нему в комнату!

«Да, это будет сюрприз, самый что ни на есть», — подумала я и даже зажмурилась на миг, представив себе, что тогда будет.

Не знаю, что бы еще я сумела тогда придумать в ответ, но тут, к счастью, подошла бабушка.

— Анюта! — окликнула она меня. — Это ты?

— Я, бабушка, кто же еще? — обрадовалась я. — Твоя Анюта, никто другой!

И тут же обернулась к Капочке:

— Давайте спросим у бабушки, что она нам посоветует…

Похоже, Капочка внезапно осознала всю необдуманность своего поступка.

— Нет, нет, — торопливо произнесла она, — не надо, прошу тебя…

И вдруг, повернувшись, скрылась в темноте, как не было ее вовсе.

— Кто это такая? — спросила бабушка, когда мы поднимались с нею по лестнице.

— Наша Капочка, — ответила я. — Помнишь, та самая…

— Помню, разумеется, я ее сразу не узнала, да и немудрено, темно кругом…

— Да, немудрено…

— Мне жаль ее, — помолчав, сказала бабушка.

— Мне тоже.

Может быть, на этот раз бабушке хотелось бы поговорить поподробнее о Капочке и о том, что Гога бросил ее и она, надо думать, сильно переживает, но бабушка, не переносившая никаких сплетен, не стала продолжать разговор. Мы медленно, я старалась примерять свои шаги к ее, добрались до нашего шестого этажа, вошли в квартиру. Из кухни доносились голоса: там, возле плиты, на которой исходил паром чайник, стоял Гога, рядом с ним фифа, сейчас она была не в ватнике, пышные ее плечи обтягивала майка с короткими рукавами, на груди шнуровка. Закинув светловолосую голову назад, она смеялась чему-то, сказанному Гогой, зубы ее блестели при свете электрической лампочки, повешенной высоко под потолком.

— А, — сказал Гога. — Кого вижу! Кто пришел!

Надо отдать ему должное, он был незлопамятен. Фифа с любопытством глянула на меня, но тут же успокоенно отвернулась, поняв, что я в мои годы не представляю для нее никакой опасности.

А мне подумалось: что было бы, если бы Капочка окончательно решила подняться наверх, к Гоге! Поистине сюрприз для них обоих был бы отменный…

Много воды утекло с тех пор, но по сей день помнится все, как было: я собиралась на работу, а бабушка еще лежала в постели, ей надо было идти во вторую смену.

Я выключила свет, за окном разом потемнело, я зябко поежилась.

— Что? — спросила бабушка. — Тебе бы сейчас поспать еще немножко?

— А как ты думаешь, ба, — ответила я. — Я бы сейчас, кажется, до следующего утра не вставала бы, все спала бы и спала…

— Когда-нибудь отоспишься всласть, — пообещала бабушка.

В коридоре хлопнула дверь. Наверно, Гога ушел на работу вместе со своей фифой.

Я торопливо попрощалась с бабушкой, сбежала по лестнице вниз и увидела: вся улица, по-ночному еще темная, как бы не проснувшаяся, заполнена людьми, а из окон нашего и соседних домов глядят, высунув головы, жильцы.

Не знаю почему, но внезапно я сразу поняла, что случилось. Я бросилась в толпу, расталкивая всех, и даже теперь, спустя долгое время, не пойму, как это так получилось, что передо мной все расступались и пропускали вперед.

Лицом вниз прямо на мостовой лежала женщина, я узнала выгоревший ватник, это была фифа. Обеими руками она плотно закрыла лицо.

Потом я увидела Гогу, он был почему-то без шапки, его густые, штопором завивавшиеся волосы, казалось, поистине встали дыбом.

Рядом с ним стоял молодой краснолицый милиционер. Деловито нахмурившись, может быть, стремясь выглядеть старше, солиднее, он слушал то, что говорил Гога, а Гога соловьем разливался:

— Наконец-то, товарищ милиционер! Наконец-то, а то и вправду скоро нас всех, порядочных людей, настоящих патриотов будут убивать неизвестно за что, а нам что прикажете делать?

Милиционер снял вязаную перчатку и записывал что-то в школьную тетрадь, которую он вытащил из кармана шинели.

— Погодите, — спросил он, — вы мне скажите, вы эту женщину знаете?

— Кто? Я? — Гога гулко ударил себя в грудь. — Да я ее в первый раз вижу, это сумасшедшая, товарищ начальник, поверьте, самая настоящая сумасшедшая, из Кащенко сбежала и теперь на порядочных людей бросается…

Он обернулся к Капочке:

— Дрянь паршивая, что придумала, это же надо такое выдумать!

Она стояла напротив него, по своему обыкновению опустив глаза, такая же, как и всегда, тихая, незаметная. Но бледные губы ее дрожали, как бы сжигаемые негаснущим, внутренним жаром, и тени от ресниц на впалых щеках казались гуще и темнее обычного.

Я подошла к Капочке, взяла ее руку, холодная, словно бы неживая ладонь бессильно легла в мою руку.

— Капочка, — спросила я, никогда раньше не обращавшаяся к ней вот так вот, по имени, — что же он такое говорит? Как же он смеет? Я сейчас все, все…

— Не надо, — тихо, почти шепотом произнесла Капочка. — Очень прошу тебя, ничего не говори…

Кто-то спросил изумленно:

— Что случилось?

Женщина, стоявшая возле Капочки, уже немолодая, в полушубке, явно большом для нее, охотно пояснила:

— Чего тут спрашивать? Тут такое произошло… — И рассказала с видимым удовольствием, как это обычно присуще людям, любящим влезать в чужую жизнь.

Оказалось, Капочка, как я поняла, так и не ушла никуда и всю ночь простояла возле нашего подъезда, а когда Гога вместе со своей девицей вышел рано утром из дома, мгновенно бросилась на нее и плеснула чем-то ей в лицо.

— Вот какие дела, милые вы мои, — продолжала женщина, победно окидывая взглядом людей, собравшихся вокруг, ловивших каждое ее слово. — Вот что любовь-то делает, а? Ведь она, эта самая, надо думать, глаза выжгла молодухе, как есть выжгла…

— Дрянь паршивая, — злобно произнес Гога. — Надо же так, выхожу я на улицу, ни о чем таком, само собой, не думаю, не подозреваю, а она, эта полоумная, вдруг разом выскочила, бросилась на мою знакомую…

Должно быть, он уже не раз повторял одно и то же.

Я не выдержала. Закричала что есть сил:

— Вы что, не знаете, кто это такая? Да, не знаете?

Капочка схватила мою руку, изо всех сил сжала ее.

— Замолчи, — прошептала. — Немедленно замолчи!

Глаза ее на миг сверкнули, озарив все застывшее, как бы скованное морозом лицо мрачным и тусклым светом.

И я сдалась. До сих пор не знаю, верно ли я поступила тогда.

— Хорошо, — также тихо ответила я ей. — Если не хотите, не буду ничего говорить.

— Не надо, — сказала она.

Кто-то приподнял фифу с земли, она упиралась, не хотела вставать, потом все-таки ее подняли. Обеими руками Гога взял ее голову, бережно приоткрыл веки.

— Видишь? Говори, Ася, видишь?

Ася широко открыла глаза, воскликнула:

— Вижу! Да, вижу!

Потом закричала что есть сил:

— Дайте скорее зеркало! Она, наверно, меня изуродовала? Скажите правду, изуродовала?

— Нет, не изуродовала, — с некоторой досадой ответил Гога, должно быть, ему уже успела надоесть вся эта неожиданно приключившаяся история.

К Капочке подошел милиционер, спросил строго:

— Гражданка, прошу документы…

Не отвечая ему, даже не взглянув на него, она приблизилась к Гоге, прямо, открыто глянула ему в глаза.

— А ты ничего не понял, — сказала негромко, но в наступившей тишине каждое ее слово было ясно, отчетливо слышно. — Ничего-то ты не понял, дурачок. Я же просто попугать хотела…

Вынула из кармана пузырек из-под борной кислоты, отлила немного на руку.

— Это вода, самая обыкновенная…

— Вода? — переспросил Гога, моргая глазами. — Тогда почему же…

Она не дослушала его, повторила снова тихо, как бы с горькой, затаенной усмешкой то ли над ним, то ли над самой собой:

— Я просто попугать хотела…

Повернулась, быстро пошла куда-то на другую сторону. Никто не старался ее удержать, никто не произнес ни слова, все смотрели ей вслед, пока она не скрылась за углом.

Молодой милиционер покачал головой.

— Ну, дела…

Фифа уже окончательно пришла в себя и, вынув из кармана ватника зеркальце, наводила красоту, пудря заплаканное лицо и подмазывая губы.

— Подумайте, — снова начал Гога, обращаясь к милиционеру, почему-то ему хотелось выглядеть как можно лучше именно в глазах этого совсем еще молодого парня. — Ведь как бывает, я ее в жизни не видел, клянусь всем святым, чтобы я пропал в одну минуту, если вру, я ее впервые только что, вот здесь на улице…

— Будет врать-то, — бесцеремонно оборвала его женщина в полушубке. — «Я ее в жизни не видел», — передразнила она его, — Как же, так мы тебе и поверили!

— В самом деле, — сказал милиционер. — Вы что, знали эту женщину раньше?

— Да никогда в жизни, — Гога снова ударил себя мощным кулаком в грудь. — Клянусь, я ее в самый первый раз только что увидел…

Мне стало противно, кроме того, уже самое время было идти на работу, я повернулась, быстро побежала к метро.

Никогда раньше я не испытывала не только дружбы, но даже и простой симпатии к Капочке. А теперь, едучи в метро, я все время вспоминала застывшее от горя лицо Капочки, бледные, чуть дрожащие губы, тихий, словно бы бесстрастный голос.

Мне было безумно жаль ее, жалость и обида за Капочку, за поруганную ее любовь переполняли меня, в ушах звучали, не переставая, лживые слова Гоги, я не хотела видеть и опять видела его глаза, крупно вырезанные, в густых ресницах, глядевшие очень ясным, очень открытым взглядом, так, думалось мне, глядят одни лишь заядлые лжецы, я сжимала кулаки, кажется, был бы он здесь, рядом, я бы не сдержалась, ударила бы его прямо в жирную, розовощекую морду…

И еще я думала о том, как же мне теперь встречаться с ним в одной квартире, как же теперь здороваться, звать его к телефону, отвечать на какие-то его слова. Невозможно, ужасно, противно, но что можно сделать?

Если бы случилось чудо и мы могли бы быстро, в одну неделю сменять наши две комнаты на другие две комнаты, пусть даже на одну комнату, пусть далеко от центра, совсем, совсем в другом районе, на самой окраине Москвы, лишь бы не видеть его, не слышать ненавистный лживый голос…

Так думала я по дороге на работу, а потом снова мне вспоминалась Капочка, и снова, я чувствовала, жалость к ней заливает меня, жалость и, признаюсь, удивление: ну что это и вправду за детские штучки? Попугать захотела? Зачем? К чему? Чего она сумела добиться? Ведь никому ничего плохого не сделала, только самой себе, одной лишь себе…

* * *

Помню, было это вскоре после Нового года, пришла я вечером в «свою» палату и увидела: на кровати Белова сидит женщина, немолодая, примерно такого же возраста, как и он, а возле окна стоит девочка, наверное, моя ровесница, поразительно похожая на Белова: такая же белокурая, такие же глубоко посаженные глаза в широких веках, большой рот, верхняя губа, как и у Белова, слегка нависает над нижней. Я догадалась, да и нетрудно было догадаться, это — его дочь, моя тезка — тоже, как и я, Анна. Правда, она не была красивой, хотя он и утверждал: «Моя Нюрка на лицо красивенькая», но, должно быть, отец видит своего ребенка совсем не таким, каким его видят все остальные люди.

Когда я вошла в палату, Белов сказал:

— А, это ты…

И замолчал, как бы оборвав себя. Он показался мне каким-то непохожим на самого себя, ошеломленным, что ли; его жена — я поняла, это его жена, никто иной — смотрела на него молча, сдвинув негустые брови, сложив на груди большие, слишком крупные для ее хрупкого тела руки.

Сизокрылов встал со своей койки, кивнул мне:

— Поди-ка сюда на минутку…

Мы вышли из палаты в коридор. Он приблизил губы к самому моему уху:

— Что тут было, если бы ты знала!

— А что? — спросила я.

— Вдруг, гляжу, входят эти обе, его жена, стало быть, и дочка, а он до того удивился, до сих пор прийти в себя не может.

— Что, никак не узнает? — спросила я.

Сизокрылов махнул рукой.

— Какое там! Они к нему подошли, а он говорит? «Зачем вы здесь? Да на что я вам?..»

Не дослушав его, я вернулась в палату обратно. Жена Белова обернулась ко мне.

— Это кто писал письмо? — спросила. — Никак, ты?

— Да, — ответила я, — я писала, а он диктовал.

Она медленно покачала головой.

— Вот какое дело получается, мы с Нюрой приехали, а хозяин наш вроде бы и признавать нас не желает…

— Почему не желает? — вяло спросил Белов, мне показалось, он избегает смотреть на жену, чтобы не встречаться с нею взглядом.

Потом все-таки словно бы нехотя взглянул на нее.

— Как Андрюша, здоровый?

— Здоровый, — ответила жена. — Чего ему делается…

Моя тезка подошла ко мне.

— Ты, значит, ходишь в госпиталь, помогаешь раненым?

Голос у нее, как ни странно, поразительно походил на голос отца, такой же густой, заполненный, и слова она произносила, как и он, отчетливо, как бы проверяя их на слух.

Вошел Аркадий Петрович, удивленно поднял брови.

— Что, Белов? Никак, поздравить можно? С семьей свиделся?

— С семьей, — ответила за Белова его жена. — С кем же еще?

— Ну ладно, — сказал Аркадий Петрович. — Тогда я попозже зайду…

Тихо прикрыл за собой дверь.

— Неужели это доктор? — спросила Нюра.

— А что? — спросил Белов. — Разве не похож на доктора?

— Какой-то такой, невзрачненький, тощенький…

Белов хотел было что-то сказать, но за него ответил Сизокрылов, который вслед за Аркадием Петровичем вошел в палату:

— Ну и что с того? Он, дочка, знаешь какой доктор? Всем докторам нос утрет, такого мастера во всем свете поискать — не найдешь…

Как бы поняв, что именно о нем идет речь, Аркадий Петрович вновь появился в дверях палаты.

— Так как же, Белов, будешь выписываться?

Меня поразил взгляд Белова, не то вопросительный, не то умоляющий, он молча смотрел на жену и на дочь, уже не боясь встретиться с ними взглядом.

Жена не замедлила ответить:

— А как же! Неужто здесь на веки вечные останется?

— Хорошо, — произнес Аркадий Петрович. — Стало быть, приступим к оформлению…

И снова скрылся, теперь уже надолго. Белов приподнялся на постели.

— Значит, берете меня отсюда? Да, в самом деле?

Жена молча, укоризненно глянула на него, Нюра почти возмущенно сказала:

— Да ты что, папа? Ты что это, всерьез?

— Берете? — повторил он, откинул голову на подушку, глубоко, что называется, всей грудью вздохнул. — Берете, выходит…

— Вася, — сказала жена, легонько погладив его по плечу. — Что это с тобой, Вася?

— Постой, — перебил ее Белов. Постой-ка, минутку… — Нахмурился, потом приподнялся на постели: — Постой, как же это так все вышло?

— Что вышло? — спросила жена.

Не отвечая ей, он посмотрел на меня.

— Вроде ты письмо писала? Верно, ведь ты?

— Да, я.

Мне-то уж все было ясно. Все, как есть. А он еще ничего не понимал.

— Постой, — снова повторил Белов, повернулся к жене: — Ты мое письмо получила?

— Ну, а как же, Вася, — удивилась жена. — Как же иначе мы бы приехали, как думаешь?

— И адрес там был? — продолжал допытываться Белов.

— Само собой, как же без адреса письмо посылать?

Он медленно покачал головой.

— Ничего не понимаю, хоть бейте меня до утра до самого, ничего никак не пойму!

— Чего ж тут не понимать? — спросила жена. — У меня твое письмо при себе…

Отогнула свою плюшевую жакетку, — бабушка говорила мне: в деревне такие вот жакетки называют плюшками, — отстегнула английскую булавку, которой был застегнут внутренний карман, наверное, там лежали и деньги и документы, вынула конверт. Я сразу узнала его, бледно-розовый, уже порядочно измятый.

— Хочешь, прочитаю? — спросила жена и, не дожидаясь ответа, стала читать:

«Здравствуйте, дорогие мои Паша, Нюра и Андрюша! Теперь уже все позади, я остался жив и думаю теперь о том, чтобы поскорее с вами встретиться. Приезжайте ко мне, я в Москве, в госпитале, адрес: Малый Головин переулок, дом восемь, спросите, где бывшая школа номер тридцать четыре, вам каждый покажет. Жду вас, как соловей лета, скучаю и считаю дни. Ваш муж и отец Василий Белов».

Паша, жена Белова, произносила слова громко, даже не заглядывая в письмо, наверно, успела заучить немногие эти строки наизусть.

— Ну как, теперь понял? — спросила. — Мы как получили твое письмо, так в тот же момент к нашему председателю, к Прохору Алексеичу, он тоже прошлый год раненый вернулся, так и так, говорю и письмо показываю, что хочешь, говорю, делай, а мы с Нюркой за отцом поедем…

Белов по-прежнему обалдело, недоумевающе смотрел на нее.

— Андрюшка тоже хотел поехать, — добавила Нюра, — да мы с мамой отговорили его, дома тоже надо кому-то остаться, правда ведь?

— Правда, — не сразу ответил Белов. Глянул на меня, сказал: — А ну, Уланская, подойди-ка на минутку…

Я приблизилась к кровати. Он потянулся, обнял меня. Прижался жесткой, небрежно выбритой щекой к моей щеке.

— Ты что, неужто плачешь? — удивилась жена.

Он ничего не ответил, все еще не отпуская меня.

— Что это с ним? — спросила озабоченно жена. — Может, доктора позвать? Давай тогда, зови…

— Никого звать не надо, — сказал Белов. — Все хорошо. Это мы с Уланской знаем, как оно все есть, верно, Уланская?

— Верно, — сказала я. — Вернее верного!

Он вдруг заговорил быстро, взволнованно, не заканчивая слов, будто торопился куда-то:

— Я думал, никогда уже не увидимся, все, кончено, хана, как говорится, потому как кому я нужен, инвалид безногий? Какой от меня толк?

— Перестань! — сердито сказала его Паша, негустые брови ее сошлись на переносице, лицо стало вдруг в один миг жестким, утратив начисто всю зыбкую мягкость очертаний. — Еще чего придумаешь?

Он глубоко, медленно вздохнул. Так вздыхают обычно в конце долгого пути или сбросив наконец-то давящую плечи тяжесть.

— Нет, правда? — спросил. — А я-то думал…

— Что ты думал? — спросила Паша.

Он махнул здоровой рукой.

— Про что думал, то кончилось, и не к чему вспоминать…

— И то ладно, — заметил Сизокрылов.

Белов улыбнулся.

— А и злой же я был, верно? Что ты, друг, что Уланская соврать не дадите, я до того на всех злобился, никому спуска не давал…

— А теперь, полагаю, ангелом небесным враз станешь? — спросил, ухмыляясь, Сизокрылов.

— Ангелом? — переспросил Белов. — А что, и так может статься…

— Будет тебе, — сказала жена. — Ты лучше вот что скажи, куда первым делом идти надобно?

— Иди, Уланская, проводи моих, — сказал Белов. — Покажи все, как есть, одним словом, что там делать, с кем говорить…

— Жаль, Андрюшку мы не взяли, до того хотел поехать, — сказала Нюра.

— Пойдемте, — сказала я.

— Сейчас, — отозвалась Паша и все медлила, словно боялась расстаться с ним хотя бы ненадолго.

— А ты, дочка, со мной побудь, — попросил Белов.

Нюра приблизилась к нему, наклонилась, потерлась свежей, тугой щекой о его щеку.

— Ты что? — растроганно произнес он. — Или глазам не веришь?

— Почему не верю? Теперь верю, — сказала она.

— А я все еще не верю, — признался он. — Все еще не верю.

Паша обернулась ко мне. Глаза ее блестели, брови сошлись вместе.

— Пойдем, значит, ты мне все покажешь…

И мы вышли из палаты.

На следующий день они уехали, все трое. Я проводила их на вокзал.

Нюра взяла с меня слово, что я когда-никогда приеду к ним погостить.

— У нас хорошо, — соблазняла она меня. — Что грибов, что ягод, нигде, наверно, такого нет, как у нас, а рыбы сколько, ты бы поглядела!

— Мы с тобой вместе зорьку высидим, — добавил Белов. — Отправимся на Волгу утречком, поране, к обеду вон сколько рыбы приволокем, глянешь — не поверишь…

— Ладно, сиди смирно, рыбак заправский, — сказала Паша.

— Так как, приедешь? — спросила меня в последний раз Нюра.

— Приеду, — ответила я.

Она была так удивительно схожа с отцом, что я сказала ей, выходит, она будет счастливая, моя бабушка всегда уверяла, если дочь походит на отца, значит, будет счастливой.

— Почему будет? — удивилась Нюра. — Я уже счастливая, даже очень счастливая, вон у нас в деревне, что ни дом, то похоронка, а у меня отец с войны живой вернулся, это ли не счастье, посуди сама!

И я не могла не согласиться с нею.

Думаю, они обе, и Нюра и ее мать, так и не узнали никогда, как оно все было.

А я только одной лишь бабушке рассказала всю правду.

— Понимаешь, — сказала я, — понимаешь, я не могла отправить это письмо, ну никак не могла!

— Понимаю, — ответила бабушка. — Я бы тоже так сделала, наверняка только так!

* * *

Тогда, в ту пору, я еще ничего не знала, ведь никто никогда не знает своего будущего, не знает, что ожидает его дальше. И может быть, в этом незнании заключено самое большое благо нашего бытия.

Я не знала, что уже весной постигнет меня большое горе — моя бабушка умрет внезапно, во сне, не дождавшись папы и мамы всего лишь какую-нибудь неделю.

Я прожила с нею все те годы, что помнила саму себя, это был самый близкий, самый дорогой для меня человек, и, должно быть, мне суждено было помнить и тосковать о ней всю свою последующую жизнь.

Я продолжала ходить в госпиталь, к «своим» раненым; они менялись все время, само собой, все были разные: и терпеливые, и капризные, и добродушные, и озлобленные, и молчаливые, и словоохотливые.

С одними я сроднилась и уже охотно шла в госпиталь, чтобы повидаться с ними, другие, и так случалось, бывали не по душе мне.

Когда я делилась с бабушкой, она корила меня:

— Ты должна быть со всеми одинаковой! Ты как врач, для врача нет симпатичных или несимпатичных больных, для него все одинаковы, прежде всего каждый человек для него больной, поняла?

Разумеется, я все понимала и старалась быть терпимой, но иной раз, каждый поймет меня, так трудно бывает совладать с самим собой…

Наверно, я была самой постоянной изо всех, навещавших раненых, ко мне уже все в госпитале успели привыкнуть: и врачи, и сестры, и санитарки.

Даже сам начальник госпиталя, седоголовый, сердитый с виду генерал, почти улыбался, проходя мимо.

Больше всех мне нравился врач «нашего» отделения Аркадий Петрович.

Прежде всего тем, что напоминал папу. Нет, внешне они не были похожи, папа был высокий, плечистый, Аркадий Петрович был маленького роста, невзрачный, лицо щедро обсыпано золотистыми канапушками, он был, в сущности, откровенно некрасив, но было в нем то, чему в ту пору я еще не могла найти подходящее слово, и лишь спустя годы поняла: было в нем подлинное, душевное обаяние, причем, думается, он и сам не догадывался о том, что обаятелен, что, если бы захотел, мог бы покорить любую красавицу. Впрочем, наверно, у него и мыслей таких никогда не было, потому что все говорили, и так оно, должно быть, и было, он жил одной лишь своей работой.

Папу он напоминал своей рассеянностью, непритворной простотой обращения и еще улыбкой, такой же, как у папы, мягкой, какой-то незащищенной, что ли. У меня каждый раз сердце сжималось, когда я видела, как он улыбается, хотя следует заметить, что это случалось совсем не так уж часто…

Жил он одиноко, где-то за городом, по слухам, когда-то в ранней молодости он женился, но жена вскоре ушла от него с каким-то спортсменом. С той поры он был одинок и, как сам признавался, даже и не думал о том, чтобы связать с кем-то свою жизнь, пока не кончится война, а там, как говорится, видно будет, поживем — увидим…

В госпитале о нем говорили:

— Он выздоравливает и умирает с каждым своим раненым.

Это был врач из породы, как считали многие, редко уже встречающейся. Другие врачи оперировали, может быть, не хуже, а то и лучше его, однако он старался выхаживать своих пациентов. Порой после операции не соглашался идти домой, проводя в послеоперационной палате долгие часы, сам подавал раненым лекарства, воду, сам ставил клизму, подносил утку, не доверяя никому.

Помню, как он радовался, когда сумел сохранить Белову вторую руку.

Некрасивое, щедро покрытое золотистыми канапушками лицо его сияло, толстые губы улыбались неудержимо-радостной улыбкой.

— Что, — говорил он. — Каково? Все-таки одну руку-то я спас, как бы там ни было, а спас!

— Мировой мужик, — говорил о нем Сизокрылов. — Если бы не он, не знаю, что бы со мной было, а он меня, ежели хотите, на ноги поставил!

Как-то Белов сказал ему при мне:

— Мы вас, Аркадий Петрович, никогда не забудем…

Он выслушал его, чуть наклонив голову. У него была такая манера — наклонять голову набок, когда он разговаривал с кем-либо. Слегка усмехнулся:

— Врешь, Белов, забудешь.

— А вот и не забуду, — возразил Белов. — Никогда в жизни!

Аркадий Петрович махнул рукой:

— Так все говорят, а потом уходят навсегда из госпиталя и даже строчки не напишут, поверь, и я нисколько не обижаюсь…

— Я непременно вам писать буду, — заверил его Белов, но Аркадий Петрович все с той же легкой улыбкой пожал плечами.

— Не напишешь, дружище, всякие другие дела захлестнут с головой, и очень даже хорошо, и не пиши, пожалуйста, только будь хотя бы относительно здоров, согласен?

— Согласен, — ответил Белов, однако произнес напоследок: — А все одно я вас помнить буду навсегда!

Когда мы спустя несколько лет снова встретились с Беловым, я припомнила ему его же слова.

— А ведь прав был Петрович, — с видимым сожалением сказал Белов. — Еще как прав! Ведь я, к примеру, клялся, божился, что ни в жизнь его не позабуду, что буду писать ему, а что? Врешь, сказал, не вспомнишь и писать не будешь, это я точно знаю! И, гляди сама, так и получилось!

— Правда, — прибавил Белов, — одно я выполнил, стал все-таки в общем-то здоровым, как там ни говори, не подвел его хотя бы в этом…

Однако и у Аркадия Петровича, как, впрочем, у любого другого человека, были свои недостатки.

Ему была присуща одна слабость, казавшаяся мне необыкновенно смешной: он писал стихи, безусловно, плохие.

Должно быть, он и сам сознавал, что поэт он довольно слабый, и все-таки никак не мог заставить себя перестать писать стихи.

И они, эти вирши, регулярно появлялись в госпитальной стенной газете. Может быть, кому-то стихи Аркадия Петровича и нравились, но я была воспитана бабушкой на стихотворениях Пушкина, Тютчева, Фета, и, признаюсь, мне было смешно читать:

Вперед, бойцы, сражаться за свободу, За светлое отечество свое, За то, чтобы воспряли духом все народы, Чтоб было радости с победой торжество!

Само собой, я никогда не говорила Аркадию Петровичу о том, что мне не нравится его творчество. Зачем обижать хорошего человека?

Бабушка как-то сказала: «Бывают страсти и стремления, которые трудно преодолеть».

Наверно, Аркадию Петровичу была свойственна эта самая страсть — сочинять, и он никак не мог преодолеть ее. А возможно, и не хотел преодолеть.

Аркадия Петровича любили все в госпитале: и врачи, и сами раненые. Любили прежде всего за неподдельное сочувствие. Никто, ни одна-единая душа не сомневалась в том, что он подлинно сострадает раненым…

Однажды в соседней палате умирал тяжелораненый. Как-то мельком я видела его: молодой, темноволосый, желтоватое лицо, отчетливо темневшие на лбу густые брови…

Все знали, ему не выжить, слишком велика была потеря крови, но Аркадий Петрович не хотел сдаваться.

Целых двое суток он не выходил из палаты, в конце концов начальник отделения прогнал его домой.

— Отдыхать, — приказал начальник. — Мне нужен здоровый врач, у которого не дрожат руки, а с тобой от недосыпания всяко может случиться…

Он ушел, раненый ночью умер.

Как же казнился потом Аркадий Петрович!

— Это я виноват, — утверждал. — Если бы я не ушел, он бы остался жить, я бы его выцарапал, непременно выцарапал…

Старый хирург Семечкин, сам о себе говоривший: «У меня за плечами немалое кладбище», попытался было успокоить его:

— Чего ты так убиваешься? Пора бы уже привыкнуть…

Аркадий Петрович не дал ему договорить:

— А я не хочу и не буду привыкать! Запомните это раз и навсегда!

Семечкин пожал плечами, ничего не ответил, позднее сказал:

— Аркадий — человек одержимый, хотя не могу не признать, бесспорно искренний.

Незадолго до Победы госпиталь сперва перевели куда-то в Подмосковье, а потом и окончательно закрыли. В помещении был сделан основательный ремонт, и в конце концов наша школа снова открылась.

Я ушла с работы и поступила в девятый класс.

Всю войну я исправно получала письма от Тупикова, он дошел до Берлина, был награжден орденом Боевого Красного Знамени и многими медалями.

В каждом письме он писал:

«Помни, мисс Уланский переулок, Тупиков тебя тоже помнит навсегда и навеки, как только кончится война, Тупиков непременно приедет за тобой».

Я часто думала, что же тогда делать, как быть? У меня и на минуту не было сомнения в том, что я не стану его женой. Не хотелось его обидеть, но в то же время я понимала: мы никогда не будем вместе.

Жизнь сама разрешила мои сомнения.

Война, как известно, окончилась в сорок пятом, в мае, а Тупиков так и не появился, не приехал за мной. И не написал больше ни одного письма. Лишь спустя года полтора, что ли, он прислал мне коротенькое письмо, в котором была фотография молодой, щекастой девахи, что называется, кровь с молоком, на обратной стороне фотографии было написано: «Это моя любовь на всю жизнь». А в письме было несколько строчек:

«Прости, мисс Уланский переулок, желаю тебе счастья. Я тоже нашел свое счастье. Привет. Тупиков».

Признаться, я порадовалась за Тупикова и еще была от души довольна, что теперь уже можно не бояться обидеть его…

Осталось сказать еще несколько слов о наших соседях.

После той горестной истории я уже не могла смотреть на Гогу. Если я встречалась с ним в коридоре, я старалась поскорее скользнуть к себе, в свою комнату, чтобы не говорить с ним, не смотреть на него.

А он оставался таким же, каким был всегда, — жизнерадостным, довольным собой, веселым и безмятежным. Вместе с братом они продолжали устраивать пышные застолья, приглашать нужных людей, менять дам, которые появлялись одна за другой в нашей квартире и снова исчезали, и опять им на смену являлись новые, а мне почему-то часто представлялась несчастная Капочка, словно живая, она стояла передо мной: бледное маленькое лицо, чуть дрожащие ноздри, опущенные ресницы, бросающие тень на впалые щеки, и туманный, как бы убегающий взгляд ее глаз, исполненный какого-то необычного, все нараставшего напряжения и упрямой, с трудом сдерживаемой силы. Должно быть, и в самом деле права была бабушка, когда сказала, что в Капочкином лице есть что-то трагическое…

В скором времени Капочка уволилась и решительно скрылась из глаз, ни слуху о ней, ни духу, как сквозь землю провалилась.

Спустя какое-то время дошло до нас, что она уехала то ли в Саратов, где у нее жили родители, то ли в Казахстан, где на шахте работал ее брат. Но толком никто ничего не знал.

А однажды, это было уже ранней весной сорок пятого, Стас, встретившись со мною возле нашего подъезда, поведал мне о том, что Капочка работает в каком-то крупном полевом медсанбате и, это он точно знает, находится со своим медсанбатом где-то в Восточной Пруссии.

Так оно было или не так, я не знала, может быть, то была правда, а может быть, Стас приврал по своему обыкновению. Он был мастер сочинять невесть что, а после, случалось, и сам забывал о собственных выдумках.

Как бы там ни было, больше мне уже не приходилось встречаться с Капочкой, и я ничего никогда не слыхала о ней.

И с нашими соседями я тоже рассталась навсегда.

К счастью, когда мама и папа вернулись, папа сумел добиться того, что нам дали другую квартиру, правда, в далеком районе, за Измайловым, зато отдельную. И больше мне уже никогда не пришлось видеться с братьями Коростелевыми.

А от семьи Беловых я все годы исправно получала письма.

Жили они вроде бы хорошо, Паша работала на ферме, моя тезка Нюра тоже начала работать вместе с матерью, стала дояркой, обслуживавшей пятнадцать коров, а ее брат Андрюша уехал в Горький учиться в школу механизации сельского хозяйства.

Обычно письма писала мне Нюра. Писала она коротко, совсем не по-деревенски, не передавала приветов от многочисленных родичей, обращалась ко мне большей частью так:

«Здравствуй, мисс Уланский переулок!»

Однажды, это было уже около пяти лет с того дня, как Белов уехал с семьей на родину, Нюра пригласила меня на свадьбу.

Она выходила замуж за колхозного комбайнера, с которым вместе училась в школе, с которым, по ее словам, дружила с самого детства.

В тот год я уже была студенткой третьего курса института. Как нарочно, подоспели студенческие каникулы, я быстро собралась, а мама дала мне подарок для невесты — отрез немецкого панбархата, чудесного, иссиня-голубого цвета.

Нюра вместе с женихом встречала меня на вокзале. Поначалу я не узнала ее, она необыкновенно похорошела, раздалась в плечах, щеки ее пылали огневым румянцем, глаза стали совершенно голубые и такие какие-то прозрачные, светлые волосы были заколоты на затылке широкой пряжкой, обсыпанной блестящими камешками.

— Тебя не узнать, — искренне сказала я, она спокойно согласилась со мной:

— Может, и так, а ты попробуй, вглядись…

Познакомила меня со своим женихом. Он был невысокий, не очень, по правде говоря, красивый, узкоплечий, на вид казался моложе Нюры.

По всему было видно, оба без ума один от другого. Нюра так прямо призналась откровенно при нем:

— Мы влюбились друг в дружку и себя не помним…

Я сказала:

— Мама тебе бархат прислала на платье…

— Какого цвета? — живо спросил жених.

— Синего, — ответила я.

Он, как мне показалось, облегченно улыбнулся.

— Я думал, бордового…

— Кирюша мне тоже бархат на платье подарил, только бордовый, — пояснила Нюра, — на свадьбе увидишь, я из него платье сшила.

От станции до села было примерно километров двадцать. Кирюша сидел впереди, мы с Нюрой примостились сзади. Впервые в жизни я ехала на самых что ни на есть настоящих русских санях по неширокой лесной дороге, плотно засыпанной снегом.

Лошадь, которую Кирюше дали в колхозе, была смирная, шла все время шагом, но он почитал своим долгом то и дело покрикивать на нее:

— Но-оо, давай, давай, не прохлаждайся…

По-моему, он немного фасонил передо мной, а лошадь, к слову сказать, даже и ухом не вела, по-прежнему, не прибавляя шага, мирно трусила по знакомой дороге.

— Сейчас увидишь березу, — заметила Нюра. — С нее и начинается наше село…

Береза была, должно быть, уже порядком старая, стояла вся заснеженная, обсыпанная темными точками воробьев и ворон.

Рядом с березой я увидела невысокую избу, окруженную низеньким забором.

— Тут мой крестный живет, — продолжала Нюра. — Тоже на войну вместе с отцом уходил и тоже живой вернулся.

— У него орден Славы есть, — вставил Кирюша.

— Да, — кивнула Нюра. — Он был, говорят, смелым разведчиком, очень много «языков» раздобыл. Теперь, правда, болеет…

— Что с ним? — спросила я.

— Сердце, — ответил Кирюша. — Сам признается, все вроде бы ничего, а сердце уже никуда…

— К нему сын из города приезжал, — снова начала Нюра. — Сказал: давай, папа, переезжай ко мне. А он ни в какую, что мне, говорит, у вас среди камней делать?

— Он упрямый, — согласился Кирюша. — Взять хотя бы эту самую березу, сын говорит: надо срубить ее, вдруг, не ровен час, упадет на избу, крышу раздавит, а отец говорит: еще чего придумал? Эта береза еще моего деда помнит, как же это я ее рубить буду…

— Так и не срубил, — сказала Нюра.

Мы проехали еще немного, потом остановились. Возле калитки крайнего дома стоял Белов, опираясь на костыли. Рядом с ним — Паша.

— Наконец-то, — сказал Белов.

Я выскочила из саней и подбежала к нему. Он крепко обнял меня здоровой рукой, и мы долго стояли так, не говоря ни слова. Потом я обернулась к Паше, она прижалась холодным, с мороза, лицом к моей щеке, и моя щека сразу же стала влажной.

— Дай-ка я на тебя погляжу хорошенько, — сказал Белов, когда мы вошли в просторную избу, в которой уже шумел самовар на столе, а большая русская печь излучала ровное, стойкое тепло.

— Какая ты теперь стала, Уланская мисс…

— Будет тебе, — Паша погладила меня по голове, по плечу. — Обзывает девку каким-то чудным словом…

— Совсем не чудным, — Белов на миг закрыл один глаз и снова открыл его. — Мы ее все так в госпитале звали, что, разве не так?

— Ладно, хватит, — Паша легонько подтолкнула меня к столу. — Давай садись, с мороза-то горячий чай самое милое дело…

Оба они, и Белов и Паша, постарели с той поры, как мы не виделись.

Он стал совершенно седой, под глазами легли темные круги, а Паша, и раньше худенькая, теперь словно бы окончательно истончилась, сзади ее свободно можно было принять за девочку.

— К вечеру наш Андрюша из Горького приедет, — сказал Белов. — Он там школу механизации заканчивает и обратно в колхоз вернется…

— Сперва в армии должен послужить, — вставила Нюра, — потом уже обратно домой.

— Что ж, пусть послужит в армии, — кивнул головой Белов. — Как не служить, если время пришло…

За окном послышались звуки гармони. Кто-то шел мимо дома, наигрывая что-то печальное.

— Гляди-ка, мой друг выполз, — сказал Белов и пояснил: — Это Нюрин крестный…

— Я тебе давеча о нем рассказывала, — добавила Нюра.

— У него вся семья разъехалась, все дети, кто куда, старуха умерла, а он с тоски купил гармонь, теперь когда-никогда пройдет улицей, поиграет, вроде бы, говорит, веселее станет…

Мы долго сидели за столом, пили чай из старинного самовара. Паша все время подвигала мне то пышки с изюмом, то моченую бруснику, то маринованные грибы, упоительно пахнувшие укропом, лавровым листом и, как мне казалось, русским морозным лесом, в котором сосны трещат от холода, а на снегу неясные следы какого-то быстро пробежавшего зверя.

Было очень тепло, даже жарко, меня немного разморило от тепла, вдруг нахлынувшего после улицы, за окном то приближалась, то вновь удалялась гармонь, на которой старательно играл крестный Нюры, и вдруг почудилось: это все уже было со мной раньше, мне уже довелось когда-то быть здесь, в этом теплом и чистом доме, только я никак не могла вспомнить, когда именно…

Свадьба была шумная. Три гармониста, кроме них еще крестный Нюры, старый солдат, играли без устали, сменяя друг друга. Потом пели песни, потом плясали и снова пели.

Я сидела рядом с Беловым, по другую его сторону сидела Паша.

Нюра была одета в бордовое бархатное платье, которое необычайно шло ей, оба, и она и Кирюша, не сводили глаз друг с друга.

— Знаешь, кого я вспомнил? — спросил Белов меня и сам же ответил: — Тупикова. Как-то он теперь? Женился или один кукует, все по тебе страдает?

Я засмеялась.

— Вот еще, страдает, скажете тоже. Он давно женился, наверно, уже ребенка завел, а то и двоих…

— Это дело недолгое — детей завести, — согласился Белов. — По себе знаю.

Он перевел глаза с дочери на сына Андрюшу, приехавшего из Горького, рослого, что называется, косая сажень в плечах, похожего на Нюру, такого же светловолосого и голубоглазого.

— Помнится, Тупиков на тебе вроде бы жениться хотел, — продолжал Белов. — А ты как будто бы ни в какую, было так?

— Было, — ответила я.

— Вот что, — сказал Белов Андрюше, сидевшему напротив него за столом. — Поставь-ка мою любимую…

— Сейчас, — отозвался Андрюша.

— Послушай-ка мою любимую песню, — промолвил Белов. — Да ты ее знаешь, Уланская, как не знать…

Андрюша подошел к комоду, на котором стоял старинный, с длинной, затейливо изогнутой трубой граммофон, начал старательно крутить ручку.

Все замолчали, приготовились слушать.

Пластинка была, очевидно, старая, порядком стертая, и все-таки спустя несколько секунд мы услышали:

Ямщик, не гони лошадей…

Это пела Варя Панина, та самая знаменитая русская певица, чья пластинка некогда хранилась у бабушки.

Все притихли, слушали Варю Панину, а она все не уставала просить настойчиво и грустно:

Ямщик, не гони лошадей, Мне некуда больше спешить, Мне некого больше любить…

— Узнаешь? — тихо спросил меня Белов.

Я ничего не ответила. Мне вспомнилась палата госпиталя, койки, на которых лежали раненые, гитара в моих руках, я снова услышала собственный голос, выводивший печальные слова, чей смысл в ту пору оставался для меня, скажу прямо, не очень-то ясным.

Варя Панина все еще продолжала петь, а мне показалось, время внезапно ринулось назад, и веселая свадьба обернулась на миг обычным будничным вечером минувшей войны…

ПОЗДНЯЯ ВСТРЕЧА

В темной осенней ночи слабо, почти незаметно светлеет узенькая дорожка, ведущая в лес. Под вечер выпал снег и, уже успев окончательно истаять, лишь кое-где на ветвях деревьев задержался ненадолго. Ни звезды в небе, ни собачьего лая, ни шепота человечьего, сплошная безглазая тишина распласталась кругом, и только, если вглядеться попристальней, увидишь: возле забора крайней в лесу избы недвижно притулился кто-то, стоит не шевельнется, словно наглухо приклеенный к невысокой калитке.

Это она, Дуся, Евдокия Сидоровна; и чудится Корсакову, в темноте различает он Дусины глаза под крутыми бровями, медленно гаснущий румянец, негустую светло-русую прядь, что выбилась из-под платка и упала на лоб.

Кажется, прошла целая вечность с той поры, как они простились, а на самом деле всего лишь минуты три, от силы четыре тому назад они в последний раз стояли возле ее калитки.

— Бог с тобой, — сказала Дуся. — Иди теперь прямо лесом, все время лесом…

Он ушел. Обернулся, помахал ей рукой, полагая, что Дусе в темноте видна его рука, и снова пошел дальше. Еще немного, еще самая малость — и скроется Дуся из глаз, самая на всем свете родная, самая близкая, навсегда скроется, как будто не было ее вовеки…

И тогда он, может быть, неожиданно для самого себя поворачивается, бежит, бежит со всех ног обратно, туда, к оставленному дому, кидается к Дусе, с размаху обнимает ее крепкие плечи, теплые под заиндевевшим от ночной прохлады платком. А над ними во всю ширь распростерлось осеннее, без единого просвета небо, время от времени на промерзшую землю падают сверху одинокие, мгновенно тающие снежинки…

Он поднимает голову, чувствует, как одна из них касается щеки, мгновенно отрезвляя его, и он осознает: это же сон, всего лишь сон, и он плачет, плачет во сне, он силится проснуться и в конце концов просыпается, не сразу открывая влажные, слипшиеся от слез ресницы…

Этот сон снится ему часто. За сорок с лишним лет, что минули с той самой поры, сон возникал время от времени, незваный, но не забытый. И все было совсем как в жизни, как наяву, ясно, отчетливо, необыкновенно зримо: в осеннем небе над головой ни звездочки, ни самого что ни на есть легкого просвета, чуть похрустывает промерзшая за ночь земля под ногами; Дуся провожает его, оставшись стоять у забора своей избы; попрощавшись, он вдруг поворачивает назад, снова бежит прямиком к ней, словно боится, что не успеет догнать, увидеть ее еще раз, в самый последний раз; во сне он вновь ощущает свежую прохладу ее тугой щеки, чуть шероховатые губы; еще не проснувшись, уже успел догадаться, осознать — сон сейчас пройдет, растает, исчезнет…

От самого себя не к чему таиться: чуть ли не каждый год Корсаков собирался отправиться на Смоленщину, в деревню Гусино, отыскать Дусю, Евдокию Сидоровну Кергетову.

Однако все как-то не получалось: то навалилось много работы и решительно невозможно было отыскать свободное время, то внезапно заболела младшая дочь, болела очень долго, никак не поправлялась, то он получил путевку, решил вместе с женой отправиться на юг, то обе дочки сдавали экзамены и уехать ему было крайне трудно, то еще что-нибудь вклинивалось, мешало…

Больше сорока лет прошло с той поры. Он, надо думать, сильно изменился за эти годы, и, должно быть, Дуся тоже не помолодела.

Вспоминая о ней, он не уставал удивляться. Почему забылись, затерялись где-то в закоулках памяти многие лица, а ведь их приходилось куда чаще видеть, чем Дусино лицо. И вот все они поблекли, растаяли как дым, а Дуся до сих пор ясно помнится, словно только вчера с нею расстался.

В памяти не угасая стояло ее лицо, то, прежнее, широкоскулое, в зареве неровного, часто вспыхивающего румянца, широко расставленные глаза какого-то необычного цвета, не голубого, не синего, не зеленого, а словно бы вобравшего в себя все вместе — и синь, и голубизну, и прозелень.

Ему виделись Дусины губы, неяркие, изогнутые, нижняя губа чуть выпуклее верхней, и руки с жесткой кожей, но в то же время осторожные, нежные, можно было только дивиться, откуда у крестьянской женщины такие нежные, несмотря на огрубевшую кожу, такие бережные в движениях руки.

Тогда она тихо, обеими ладонями взяла его голову, прижала к себе, и он сразу ощутил запах парного теплого молока.

Не открывая глаз, он пробормотал:

— Молока хочу.

А она вздохнула:

— Где ж я тебе возьму его, сынок.

Веки его казались тяжелыми, как бы налитыми чем-то давящим, и все-таки ему удалось открыть на секунду глаза. Прямо перед собой увидел свежий, с чуть вывернутыми губами рот, в неровном румянце щеки, светлую прядь на виске, которую она пыталась запрятать под платок, а прядь по-прежнему своенравно выбивалась из-под платка.

— Какой я тебе сынок?

От усилия, оттого, что произнес несколько слов или еще по какой другой причине, он вдруг провалился куда-то в черный, без конца и без края туннель, глубокие, тусклые пролеты сменяли друг друга, ни просвета, ни самого маленького лучика, чернота, пропасть, провал…

А потом он очнулся. Осенний, тихо гаснущий день, смотрел в окно, малиновый закат горел вдалеке, за лесом.

Она спросила его:

— Хлебца хочешь?

— Да, — сказал он. — Очень хочу. И еще молока.

— Молока нема, а хлебца я тебе дам, краюшку черенького.

Она так и сказала — «черенького», и он сразу вспомнил маму. Мама всегда говорила «черенький» вместо «черненький». У него даже слезы выступили на глазах, так живо представилась мама, милая ее быстрая улыбка, слегка впалые щеки в родинках, русые, почти рыжеватые волосы.

Отец звал маму Рыжиком, и он, сын, тоже порой говорил: «Мама, а ты и в самом деле Рыжик».

— Возьми хлебушка, — сказала Дуся.

До чего же вкусной была эта черствая пахучая краюшка с хрусткой, в пупырышках корочкой, с жесткими остинками, попадавшимися в мякоти!

Корсаков старался продлить наслаждение, долго жевал, потом уже с сожалением глотал кусочек, снова откусывал от краюшки и снова жевал, жевал без конца…

Дуся сама, на своих руках перенесла его в подпол, сказала:

— Немцы близко, в Кострове, глядишь, не иначе завтра здесь будут…

Он спросил:

— Что же делать?

— А ничего, — ответила Дуся. — Сховаю тебя глубоко-далеко, ни один чертушка не отыщет.

Он и оглянуться не успел, как она подхватила его, словно малого ребенка, на руки (правда, был он в ту пору легкий, почти ничего не весил), открыла крышку подпола, стала вместе с ним спускаться в подвал.

А там уже ожидал его мешок с сеном и стояла тоненькая самодельная свечка на жестянке из-под килек.

— Даром не жги свечку, — сказала Дуся, вынула из кармана коробок, в нем несколько спичек. — Понял?

— Понял, — ответил он.

В тот же вечер она спустилась к нему, принесла миску щей, сказала:

— Хлеба нету, обещались принесть, да все не несут…

— Ладно, — сказал он, — обойдусь.

— Лежи тихо, — она наклонилась к самому его уху. — Немцы по домам шастают.

Горячее дыхание обожгло ему щеку, вдруг почудилось: хилый огонек свечки внезапно вспыхнул что есть сил и осветил ее лицо; Корсаков впервые хорошенько разглядел теплый мерцающий блеск глаз, тугую молодую кожу, щеки в неровном румянце.

Он чуть было не воскликнул: «Так вот ты какая, Дуся!» — но вовремя сдержался; надо было лежать тихо-тихо, иначе несдобровать ни ему, ни ей.

Она нашла его в лесу — ходила за сучьями, за сухими ветками и увидела его возле дуба, в лощине, почти замерзшего, ослабевшего от потери крови. Недолго думая взвалила на себя, благо ее дом был неподалеку от опушки.

Ей повезло: ни одна живая душа не встретилась на дороге, кроме собаки Белки, которая жила то у нее, то у старухи-бобылки Прохоровны на другом конце села.

Белка проводила их до калитки, а потом, будто стремясь поскорее поделиться новостью, понеслась по дороге к другой своей хозяйке, Прохоровне.

— Гулена ты, — беззлобно проговорила ей вслед Дуся.

Она промыла его рану, перевязала чистой, сурового полотна рубахой. Рана была глубокой, крови вытекло много, но кость не была задета.

Он открыл глаза, она сказала:

— Лежи тихо, сынок…

Он опять потерял сознание, и очнулся только ночью.

Было темно, тихо. Он вытянул здоровую руку, наткнулся на кружку с водой. Выпил воды, снова заснул и спал крепко до полудня.

Поначалу Дуся представлялась ему и вправду старой бабкой, движения у нее были тихие, как бы нарочно замедленные, голос неторопливый, приглушенный, называла она его «сынок», «милый» — так обычно деревенские старухи называют молодых, — платок у нее был низко надвинут на лоб, и концы его обвязаны вокруг шеи. В полутьме подпола ее лицо казалось стертым, словно старая икона.

Но с той поры, когда он неожиданно разглядел Дусю, поняв, что она еще молода, может быть, не старше его самого, он стал немного стесняться ее, и она, чувствуя это, тоже смущалась каждый раз, когда касалась его руки. Она стала чуть суше с ним, отстраненней, что ли, подаст ему миску щей или отварную картошку и спешит поскорее уйти, а он однажды взял ее за руку и не выпустил.

— Постой, Дуся…

Словно бы нехотя она присела рядом с ним.

Он приподнялся, вглядываясь в ее глаза:

— Одна живешь?

Она кивнула:

— Теперь одна, свекровь померла месяц тому назад.

— И что же, сама похоронила ее?

Она удивленно спросила:

— Конечно, сама, кому же еще хоронить? У нас кладбище неподалеку. При кладбище церковь, на всю округу славится.

— Чем славится? Или поп очень хороший?

Она не заметила или не захотела услышать насмешку в его голосе.

— У нас церковь старинная, ей, говорят, чуть ли не две сотни лет, даже из Москвы как-то приезжали, люди сказывали, в каких-то книгах, что ли, про нашу церковь все как есть записали…

— Понятно, — промолвил Корсаков. — А кто еще был в семье?

— Еще был свекор, тоже помер летось.

— А муж? Давно на фронте?

— Давно. — Она помолчала, покусывая былинку, выдернутую, должно быть, из его сенника. — Тут дело непростое…

— Чем же непростое?

— Он со мной только два года пожил и к другой ушел.

— Как же так?

— А вот так. Другая слаще почудилась, разве так не бывает?

Голос ее звучал спокойно, почти насмешливо.

— Бывает, — согласился он.

Она замолчала. Белые чистые зубы ее перекусили былинку.

— Мы сперва хорошо жили, можно сказать, душа в душу, и родители его приняли меня, я для них желанной снохой была, но тут случилась беда.

— Какая же беда?

— Мужик гулять начал.

— Как же так, ни с того ни с сего?

— Да вот так вот, ни с того ни с сего, — сказала Дуся. — Поехал как-то в город, он был тракторист не из последних, послали его на совещание в район, и там спознался с продавщицей из универмага. И такая пошла с того дня карусель…

Опять в ее голосе звучала насмешка, будто рассказывала она о ком-то постороннем, даже вроде бы малознакомом.

Он спросил!

— Чего ж ты смеешься в таком случае?

— Неужто плакать буду? — Негустые брови ее сошлись вместе. — Я свое уже отплакала, больше не хочу!

Он вспомнил, мама часто говорила: «Круты горки, да забывчивы».

Наверное, и в самом деле любое горе пережить можно и потом рассказывать о нем вот так же спокойно, даже со смешком, с непритворной улыбкой.

— Он тогда ушел к продавщице, Алькой ее звали, люди сказывали, красивая вроде.

— Ты тоже красивая, — сказал он.

Даже при тусклом свете самодельной свечки стал виден густой румянец, хлынувший ей в щеки.

— Будет смеяться-то.

— Нет, правда красивая, я не смеюсь.

— Какая ни есть, а все брошенка.

Он нашел ее руку, сжал широкие, сильные пальцы:

— Не надо так говорить.

— Ладно, — послушно отозвалась она, — не буду.

— Значит, он ушел, а ты здесь осталась? В его доме?

— Его родные уговорили, мол, не бросай нас, как мы без тебя.

— А ту, другую, они не хотели признавать?

Она медленно покачала головой.

— Они ее так и не видели. Ни разу к ним в дом не явилась.

— А ты, выходит, осталась?

— А я осталась. Сперва отца, после мать похоронила.

— Муж приезжал на похороны отца?

— Приезжал, как же не приехать, отец ведь…

— А с тобой как, говорил?

Дуся помедлила, прежде чем ответить.

— О чем говорить, когда все как есть переговорено?

— А все-таки?

— Сказал, спасибо тебе, стариков не бросаешь…

— А ты бы ему сказала: «Не всем же родных бросать».

— К чему говорить? — Она пожала плечами. — Он и сам все про себя да про меня знал.

— А когда мать умерла, он приезжал?

— Нет, он тогда уже на фронт ушел. Месяца за полтора до того приезжал с матерью проститься.

— А с тобой?

— Меня дома не было, я на ферме была. Пришла, мама говорит: он приезжал, на войну его забирают.

— Тебе его жалко было?

— Жалко, как не жалеть. Он мне не чужой.

— Какая ты… — сказал он.

— Какая же? — спросила она.

Он не ответил. Его вдруг потрясла эта незлобивость, видимо, ненапускная, непритворная.

«Как бы я поступил на ее месте?» — подумал Корсаков.

Он еще не был женат. Были у него, само собой, девушки, в одну он страстно влюбился, мечтал жениться на ней, но случайно узнал, что он ей решительно не нравится и встречается она с ним только лишь из-за того, что рядом не было других, стоящих ребят.

И хотя она очень нравилась Корсакову, он порвал с нею, не захотел ни за что помириться, несмотря на ее телефонные звонки с просьбами увидеться, объясниться, понять ее, несмотря на письма и даже на одну телеграмму, в которой было слов никак не меньше чем на целых пятнадцать рублей (то-то, должно быть, посмеялись почтовые работники!), с бесконечными повторами вроде: «Дорогой любимый пойми меня неужели мы так и расстанемся вопрос дорогой любимый умоляю о встрече зпт пойми меня дорогой любимый тчк», ну и так далее.

Потом случались другие девушки, одна нравилась больше, другая меньше, он все не решался жениться, все думал: может быть, встретится самая необходимая, без которой нельзя, невозможно, немыслимо, а такая все не встречалась; мама говорила: «Ну и что с того? Тебе всего-то навсего девятнадцать, еще успеешь вкусить».

«А вдруг не успею?» — спросил как-то Корсаков.

И вот словно в воду глядел, так и вышло. Не успел. В неполные двадцать лет пошел на фронт, теперь ему уже двадцать второй. Кто знает, может быть, уже никогда не иметь ему жены, самого близкого друга на свете?

Все это были пустяки, мечты, которым суждено так и остаться мечтами, наяву была совсем другая жизнь: долгие, нескончаемо долгие часы среди сплошной, непроходящей темени, и тоска, которая порой обрушивалась на него, и страх — вдруг немцы отыщут, найдут, что тогда будет…

Жизнь полна самых что ни на есть удивительных неожиданностей, думалось ему иногда.

Московский мальчик, который родился и все свои такие еще недолгие годы прожил в Кисельном переулке, между Сретенкой и Рождественкой, тысячи тысяч раз исходивший близлежащие улицы — Садовую, Кузнецкий мост, Петровку, Охотный ряд, Колхозную площадь, мальчик, у которого был свой любимый кинотеатр «Уран», свой каток на Петровке, 26, свое заветное место на Москве-реке, куда бегал по весне и летом купаться — «Стрелка»; тот самый мальчик, что однажды сдавал экзамены в 1-й медицинский, зубрил перед этим по целым ночам и бурно обрадовался, когда увидел свою фамилию в списке принятых; тот, кто после, став студентом, будущим медиком, в первый же год отправился с двумя товарищами пешком по Военно-Грузинской дороге и там взбирался в горы, выписывал розовым мелом на скалах: «Здесь был Витя Корсаков», — этот самый мальчик стал бойцом, солдатом, ушел воевать на фронт. А ведь совсем недавно (когда это было, чуть ли не вчера) он ездил в Сокольники на танцплощадку и под звуки «Брызг шампанского», «Синей рапсодии», «Маленького письма» до упоения танцевал с разными девушками, чем-то походившими друг на друга: все как одна коротко подстрижены, у всех береты на голове, на ногах белые резиновые туфли с голубым кантиком, все они простодушные, веселые, открытые, пожалуй, у каждой душа нараспашку.

А потом — двадцать второе июня, вдруг разом все кончилось, все стерто в один миг, забыто надолго, скорей всего навсегда.

Дни бегут все дальше, все быстрее, уже июль над Москвой, пыльные ветви тополей, первые желтые листья, что падают с деревьев в маленьком скверике архитектурного института, в тихом вечернем небе повисли огромные пухлые аэростаты, словно диковинные звери, война стала бытом, должно быть, и вправду ко всему можно привыкнуть, люди привычно глядят на небо — скоро наступит час налета фашистов; возле военкоматов с утра до позднего вечера длинные очереди — добровольцы, те, кого еще не взяли на фронт и кто не устает добиваться. И вот — дрожащий под множеством ног дощатый перрон Курского вокзала, забитые до отказа теплушки, мама и папа остаются на перроне, ищут его глазами, мамин голос звучит весело, чересчур весело: «Все будет хорошо, мальчик!»

Папа кричит, приставив руки ко рту: «Пиши, мы будем ждать твоих писем»…

Поезд уже отходит, медленно, подрагивая, начинают проплывать вагоны, и он, Витя, кричит в последний раз, кричит во весь голос, чтобы папа и мама услышали: «Мы скоро вернемся, разобьем врага и вернемся!»

Он верил своим словам. Тогда многие верили, казалось, война ненадолго, совсем ненадолго, да и как может быть иначе? Враг будет разбит, очень скоро откатится обратно, к себе, а мы все как один возвратимся домой и снова будем жить мирно, весело, радостно.

Почему-то решительно всем тем, кто ехал в одной с Корсаковым теплушке, прошлая, довоенная жизнь казалась необыкновенно, удивительно счастливой, благополучной, исполненной смысла и постоянной, негаснущей радости. Все говорили (причем говорили, бесспорно, искренно), как хорошо, как прекрасно они жили, и сами первые верили своим словам, потому что и в самом деле теперь, когда грянуло общее грозное лихолетье, затмившее все прошлые радости и печали, в памяти осталось одно лишь хорошее, одно лишь светлое и не замутненное ничем.

А теперь он, Витя Корсаков, студент второго курса 1-го медицинского, славный московский мальчик, любивший футбол, умевший хорошо плавать, бегать на лыжах и лихо танцевать фокстрот на танцплощадке в Сокольниках, теперь он лежал один-одинешенек в мрачном, темном подполе, где пахло гниющей картошкой, а сенник, на котором он лежал, нещадно колол вылезающими из мешковины остинками.

Казалось, все кончилось давным-давно, весь мир провалился в тартарары и только он один, Витя Корсаков, мнивший себя закаленным солдатом, неожиданно раненный, беспомощный, оставался наедине со своими мыслями.

А мысли были невеселые, одна печальнее другой. Кто знает, может быть, ему уже и не суждено выйти отсюда? И так вот закончится его жизнь, та самая, единственная, неповторимая, прекрасная его жизнь, которая, как ему казалось, будет бесконечной и самой что ни на есть счастливой?

Тогда, на фронте, думалось: нет, меня невозможно ранить, убить, даже просто контузить. Никогда в жизни! Кого-то другого могут ранить или убить, но не меня. Разве может быть такое, что он, Витя, красивый, умный, способный, исчезнет навсегда, навеки? И больше уже никогда, никогда не возникнет снова, не увидит небо, траву, деревья, мамино лицо, прямую магистраль Ленинградского шоссе, Охотный ряд, мягкие полукружья Воробьевых гор? Может ли быть такое? Неужели? Нет, никогда!..

Но наяву была жизнь, грубо осязаемая, беспощадная, проходившая во тьме, постоянной и, казалось, нескончаемой. Оставалось одно, то, что нельзя было у него отнять, без чего было бы окончательно невозможно прожить хотя бы один только день, — воспоминания.

Сам с собой он договорился: не вспоминать всего сразу, а, напротив, экономить, вспоминать по частям, постепенно, чтобы хватило подольше.

Закрыв глаза, подложив руки под голову, он представлял себе тот последний предвоенный вечер двадцать первого июня, когда он провожал до дома Верочку Остальцеву, только-только успел познакомиться с нею на «Стрелке», и они договаривались прямо с утра отправиться по Москве-реке на речном трамвае, а после на Воробьевы горы и вечером прошвырнуться куда-нибудь, может быть, в Сокольники или в Парк Горького, а еще бы лучше прямехонько в «Уран», посмотреть «Мою любовь».

У Верочки было милое, впрочем, немудреное личико, простенькие, нешироко поставленные глаза, простодушные губы. Белокурые волосы она укладывала в полукруглый валик вокруг головы.

«Договорились?» — спросил он, стоя возле подъезда Верочкиного дома. В ответ она помахала ладошкой, быстренько нырнула в дверь подъезда, а после стала в раскрытом своем окне на третьем этаже, крикнула сверху: «Договорились. Так и будет…»

Больше им не пришлось видеться. Он, ясное дело, перестал бывать на «Стрелке», надо думать, и она тоже. Она, к слову, не позвонила ему, а ей звонить некуда — не было телефона. И он, честно говоря, быстро позабыл о ней, как не знал никогда. Не до нее было, совсем не до нее…

Вспоминались ему потом письма, которые он получал из дому, мелкий, чуть скошенный почерк мамы, острые папины буквы.

Оба писали одинаково — чересчур бодро: «У нас все хорошо, за нас не волнуйся…»

Так ли оно было на самом деле? Он ведь тоже писал им, чтобы они за него не тревожились: «Все хорошо, бьем врага, скоро увидимся, ждем победу…»

По правде сказать, сколько еще ждать победы? Когда-то она будет? И дождется ли он ее?..

Вспоминал он товарищей, тех, с кем был вместе, в одном батальоне, сперва высокого, красивого Славу Сутеева, студента ИФЛИ, который как-то признался, что пишет стихи, даже прочитал их. Корсаков припомнил последние строчки:

Пусть вертится наша планета Отныне до скончания лета, Пусть звезды нам светят вечные И ветры дуют в лицо бесконечные…

Слава прочитал, спросил после: «Как, нравится?» «Нравится», — ответил Корсаков, хотя, признаться, не очень-то понятные стихи, почему планета должна вертеться до скончания лета? Стало быть, уже зимой или осенью она вертеться не будет? Наверное, правильней, точнее было бы — «до скончания века», но он ничего не сказал Славе, не захотелось огорчать его, пусть думает, что стихи понравились, так лучше для обоих…

Потом мысленно увидел Петю Крымова, здоровенного, огромного роста, о таких говорят обычно «косая сажень в плечах», типичного русского богатыря, и, как и положено всякому богатырю, добродушного, по-детски доверчивого, характер что масло сливочное, на что хочешь мажь — не ошибешься.

А Сережа Тополев, а его тезка Витька Лопушков, что-то с ними сталось? Где они? Да и живы ли? Или, вроде него, ранены в последнем бою, или, того хуже, нет их уже на земле, нет и не будет?..

Сердце его словно бы сжимала чья-то не знающая пощады, злая, жестокая рука, в темном подполе становилось еще темнее, еще безотраднее…

Зато тем радостнее казались короткие минуты, когда приходила Дуся, у нее, наверное, был на редкость ровный характер, она была постоянно приветлива, улыбчива, почти весела, может быть, для того лишь, чтобы как-то успокоить, развеселить его?

Случалось, он брал ее за руку, просил:

— Подожди, не уходи так скоро.

Она тихо высвобождала свою руку.

— Надо идти.

— Куда спешишь? — спрашивал он.

Она отвечала каждый раз одинаково:

— Дел много, невпроворот.

Но однажды он почти силой заставил ее сесть рядом.

— Постой, успеешь.

Она села, обхватила колени руками.

Свечка чадила, время от времени вспыхивали крохотные искры, освещая Дусины свежие, тугие щеки, блестящие глаза в широких веках, светло-русые волосы на висках.

— Кончится война, наверно, замуж выйдешь? — спросил Корсаков.

— Кто, я? — Дуся пожала плечами. — За кого выходить? Мужиков у нас в деревне раз-два, и обчелся.

— Ну, не всегда же так будет. Вернется кто-нибудь с фронта.

Она кивнула:

— Всяко, конечно, может быть. Вдруг подвернется кто-нибудь холостой-свободный.

— Вот видишь, вдруг и в самом деле. — Он внезапно ощутил непритворную зависть к тому безвестному холостому-свободному, кто однажды подвернется Дусе, удивился: «Да что это со мной? Влюбился, что ли?» Нарочно сухо спросил ее: — Как там, наверху, расскажи…

— Нечего особенно рассказывать…

— А все-таки?

— Все-таки? Немцы по избам ходят…

— Зачем?

— Кому что надобно. Кто курей или яйца ищет, кто еще чего…

Она явно недоговаривала. Корсаков приподнялся на локте:

— К женщинам пристают? Да? Скажи правду?

— Ну, пристают, — лениво ответила она. — И так бывает.

— И к тебе пристают?

Еще раз удивился сам себе: с тревогой ждет, что она скажет. А она сказала:

— Я лицо сажей мажу, платок надвину низко на нос, они думают, старуха старая…

Он чуть усмехнулся:

— Знаешь, я тебя поначалу тоже за старую старуху принял.

— Ну и что с того? — Голос ее снова зазвучал озабоченно, почти сердито. — Слышь-ка, сиди тихохонько, неровен час немцы застукают…

— И то правда… — Он улегся поудобнее на своем сеннике. — Буду тих и нем, обещаю тебе…

Как-то она спустилась к нему, сказала:

— Половина немцев двинулась куда-то, куда — не знаю.

— Но еще кто-то остался?

— А как же, конечно, остались.

Он вздохнул:

— Стало быть, мне еще долго томиться здесь. А ведь я, хочешь знать, уже здоровый.

— Так уж и здоровый? — усомнилась Дуся.

— Здоровый. Пора уходить, Дуся…

— Как знаешь, — сказала она негромко.

А вечером пришла снова, спросила:

— Когда думаешь уходить?

— Завтра рано утром.

— Тогда собирайся.

— Мне что собираться, — усмехнулся он.

Приподнялся, встал с сенника, стал рядом с нею. Вдруг ощутил себя здоровым, сильным, как и не был ранен вовсе. Будто ничего никогда с ним не случалось, ровным счетом ничего.

— Завтра рано утром, — повторил снова. — Больше ни минуты…

Она кивнула. Он обернулся к ней, положил обе руки на ее плечи. Долго, вдумчиво вглядывался в ее лицо, смутно белеющее в темноте, стараясь разглядеть выражение глаз. Но так и не сумел разглядеть. Подошел еще ближе, от нее пахло нетронутым, чистым снегом.

— Что, уже зима? Неужели так рано?

— Нет, — ответила она. — Просто снег раньше выпал и уже растаял.

Он рассеянно, думая совсем о другом, кивнул головой. Вот и наступил тот час, когда нам расставаться, надо уходить, конечно же надо пробиваться к своим, непременно дойти до своей части, чего бы это ни стоило, но в то же время жаль, как же жаль уходить от нее…

«Что это со мной? — спросил он себя. — Да что же это такое? Почему?»

И, уже не думая ни о чем другом, обнял ее, мягко, но настойчиво потянул к себе.

— Зачем? — только и спросила она; он не ответил, потянул ее к себе еще ближе, губами отыскал ее губы…

Потом она убежала, быстро, он не успел произнести ни слова, метнулась в сторону — и нет ее, как не было. А он заснул крепко, совсем как, бывало, в детстве, без снов, очень спокойно, словно никакой войны и в помине нет.

Она разбудила его рано, еще ночь была на дворе. В руках — миска щей.

— Поешь, — сказала, — пока горячие…

Он взял миску, поставил возле себя, но есть не стал, схватил Дусину руку, поднес к своему лицу.

Она не вырвала руку, только сказала еще раз:

— Ешь, пока горячие, тебе нынче в дорогу…

Он хотел спросить, не сердится ли она на него, не обижена ли, попросить у нее прощения, сказать какие-то самые на всем свете нежные слова — и молчал.

Она тоже молчала. Он опустил лицо в ее ладони, как бы окунулся в них, вдыхая чистый, слегка горьковатый запах молодой кожи…

Перед рассветом они вышли из дома. Темнота кругом, вдалеке угадывается лес, тот самый, в котором Дуся нашла его. Кое-где на ветвях деревьев слабо светлеет медленно тающий снег.

— Постой, — сказал Корсаков, — дай надышаться.

Стал рядом с калиткой, поднял голову к темному, беззвездному небу.

Внезапное, словно укол ножа, ощущение счастья пронзило его мгновенно. И в самом деле, вот оно, счастье, давно не испытанное, почти забытое — стоять на земле, под небом, распростершимся над землею, над голыми деревьями, вдыхать в себя осенний воздух, так долго недоступный ему, в котором живет уже близость недалекой зимы с морозами, метелями, бесконечными вьюгами, снежными заносами, касаться рукой влажной от недавнего дождя калитки, тихим скрипом отвечающей ему…

— Пора идти, — прервала Дуся его мысли. — Самое время.

Он приблизился к ней, стал вглядываться в ее лицо, привыкнув к темноте, и теперь ясно различал ее глаза под негустыми бровями, тугую округлость щек, плотно сжатые невеселые губы…

— Дуся… — сказал он, слезы подступили к его глазам, но он пересилил себя, не заплакал. — Дуся, поверь, ты вошла в мою жизнь и теперь уже никогда из нее не выйдешь, пока я жив.

Вдруг стало совестно: что за выспренние слова! К чему это?

«Но ведь это правда, — оспорил он самого себя. — Это же так и есть, она по-настоящему вошла в мою жизнь».

Очень тихо, почти шепотом он произнес:

— До того трудно уходить от тебя…

Она повторила еще раз:

— Надо идти, сейчас самое время…

Он крепко схватил ее за руку, и рука ее дрогнула в его ладони.

— Иди, — скорее почувствовал, чем услышал ее слова. — Иди, пора…

— Да, — бессвязно бросал он, — иду, сейчас, еще минуту, подожди…

И не двигался с места. Потом, решившись, шагнул вперед, пошел все дальше, все быстрее, обернулся; она стояла все там же, возле своего дома. Издали показалось: глаза ее с печалью, с неизжитой тревогой глядят ему вслед. Может быть, она хочет сказать еще что-то напоследок? Да разве он все сказал ей, что хотел, о чем думал? А теперь он уже далеко от нее и будет еще дальше, скоро она и вовсе скроется из его глаз, кто знает, суждено ли им повстречаться еще раз, снова?..

И вдруг он повернулся, побежал обратно, не думая о том, что вот-вот станет светло, его могут увидеть, кругом враги, впереди опасность, ни о чем не думал, только одного хотел — снова быть с нею, хотя бы ненадолго, хотя бы на одну лишь минуту.

Подбежал, обнял ее крепко сбитое, сильное тело, слезы хлынули из глаз, он не стеснялся, а Дуся стояла не шевелясь, не говоря ничего, и щеки у нее были влажные — то ли от его, то ли от ее собственных слез…

Медленно, как бы нехотя начало светлеть небо, у яблони возле калитки задрожали ветви, сбрасывая на землю последние, еще сохранившиеся со вчерашнего вечера капли дождя.

— Иди лесом, — сказала Дуся, слегка оттолкнув его от себя. — Вон тем, дальним, все время держись правее, а после, как выйдешь на большак, нырни в рощу, увидишь там рощу березовую, пережди до вечера и опять иди, только не большаком, ищи лесную дорогу…

Он пошел, уже не оглядываясь, но зная, что она стоит все там же, по-прежнему глядя ему вслед, пока он не скроется в лесу.

Лес встретил хмурой изморосью, запахом гниющего мха, рыжей мокрой хвоей на тропинках, ведущих в разные стороны.

Корсаков пощупал мешок, который Дуся дала ему. Вареная картошка, несколько брюкв, морковка. Должно быть, от себя оторвала, не иначе. Но он взял, не мог не взять. Сколько придется идти, прятаться от немцев, сколько впереди дорог, перелесков, рощ?..

Окончательно рассвело. Было тихо, изредка вспорхнет над головой неведомо откуда взявшаяся птица, и опять глухая, устойчивая тишина.

Корсакову не хотелось признаться даже самому себе, но, по правде говоря, было немного страшно, может быть, совсем немного, а все равно страшно. Казалось, за каждым молчаливым, с оголенными ветвями деревом скрывается кто-то неведомый, подстерегающий исподтишка, враждебный.

Когда-то в детстве он заблудился. Было это в деревне у дяди, у брата отца; почти каждое лето он с сестрой ездил под Спасск, где на пригорке, окруженная веселой березовой рощей, раскинулась небольшая деревенька Лосевка.

Сколько там в лесу было грибов, сколько ягод! И должно быть, никогда не забыть рыбалки на безвестной речушке, когда с вечера уходил вместе с ребятами, ночевал на берегу возле костра, а рано утром, еще солнце не вставало, уже сидел с удочкой на берегу, ожидая, когда наконец удочка дрогнет.

И вот однажды пошли все ребята по грибы. И он вместе с ними. Поначалу глаза разбегались: повсюду в низкорослом густом ельнике прячутся заманчивые красные, коричневые, сизые шляпки грибов.

Он тогда набрал полное лукошко подберезовиков, подосиновиков, даже с пяток белых, и незаметно отстал от остальных ребят.

Когда огляделся по сторонам, увидел: никого нет рядом и он совсем, совсем один. Он стал кричать, аукать, звать товарищей — никто не отвечал.

Вдруг стало ясно: заблудился, и кто знает, может быть, никогда его не найдут и суждено ему теперь погибнуть здесь, в лесу…

Тогда он заплакал в голос, так, как плачут малыши, а ведь он считал себя уже большим, все-таки десятый год. И он плакал до тех пор, пока слезы не иссякли, а после бросил без сожаления свое лукошко с грибами (из-за этих самых грибов все так и случилось) и пошел куда глаза глядят…

Только под утро нашли его, всей деревней отправились искать и отыскали уже километров за восемнадцать от деревни, лежал он под старой дуплистой елью, спал, подложив ладошку под соленую от слез щеку.

С того дня никому не признавался, но сам-то знал, что боится ходить в лес. Время шло, он окончил школу, поступил в мединститут, проучился там целых два года, и все равно, хотя и стал, в сущности, взрослым, страх перед лесом не проходил.

Где-то в душе, скрываемая от всех, жила память о том страшном, неведомом, что, казалось, на каждом шагу подстерегало его среди деревьев.

Он хотел было запеть — говорят, когда поешь и слышишь собственный голос, не так жутко, — но петь в лесу, само собой, нельзя. Может быть, где-то неподалеку немцы, вдруг услышат?

Надо было о чем-то думать, чтобы не поддаться страху.

Корсаков все шел и шел вперед, думая о Дусе. Вот по-настоящему добрый человек! Добрый, храбрый, ведь сама же понимала: если фашисты найдут его у нее, то и ее не пощадят, наверняка прикончат вместе с ним; и вот не побоялась, взяла его к себе и ухаживала за ним, кормила, делилась последним и вы́ходила в конце концов.

…Он шел уже вторые сутки, а лесу, казалось, нет конца. Одна дорожка разветвлялась, вливалась в другую, другая делилась сразу на две, на три, а то и на четыре. Временами он терялся: кто знает, может быть, заблудился?

Картошку он съел, осталась одна лишь морковка и кусочек брюквы. И все. И больше нечем поживиться в осеннем сыром лесу. Сжует морковку, проглотит оставшийся кусочек брюквы, а дальше что?

Окончательно обессилев то ли от усталости, то ли от мрачных мыслей, он растянулся под старой дуплистой осиной, уткнулся лицом в увядшую траву, пахнувшую непрочным земным тленом, дождем, непроходящей сыростью.

Потом повернулся, лег на спину. Сколько сейчас может быть времени? Часов у него не было, забыл у Дуси в подвале, одно ясно: сейчас день уже чуть-чуть клонится к вечеру.

Оголенные ветви осины слабо шелестели над его головой, одинокая птица, сидевшая совсем низко на гнущейся к земле ветке, пристально смотрела на него, чуть склонив круглую темную голову. У нее были выпуклые глаза и тонкий, слегка загнутый клюв.

— Кто ты? — вслух произнес Корсаков просто для того, чтобы услышать собственный голос, чтобы почудилось, что рядом какой-то дружеский молчаливый собеседник. — Как тебя зовут?

Птица мгновенно вспорхнула, перелетела напротив, на ясень, села уже повыше, по-прежнему глядя сверху вниз на Корсакова.

У него было грустно на душе, грустно, тягостно, и все-таки он не мог удержаться от улыбки. Бедовая птица, такую бы домой, в клетку, а клетку повесить перед окном.

Однажды Никодимыч, старинный друг отца, подарил сестре Асе на день рождения канарейку вместе с клеткой. Ася была в восторге, никому не разрешала ухаживать за птицей, назвала ее Чип, сама убирала клетку, меняла воду, ездила на Птичий рынок за конопляным семенем. Но как-то не уследила, неплотно закрыла дверцу клетки, и Чип вылетел в открытую форточку. Больше его не видели. Ася убивалась, словно потеряла самое любимое существо на всем свете. Мама так и сказала ей: «Можно подумать, что ты своего Чипа любила больше, чем всех нас…»

Ася подняла зареванное, несчастное лицо (глаз не видать — распухли от слез, и нос совершенная картошка), крикнула маме: «Да, я любила Чипа больше всех на земле! Довольна?»

Потом она долго просила у мамы прощенья, мама, смеясь, отнимала у нее свою руку, но Ася хватала ее и не отпускала, норовя расцеловать каждый палец, и все повторяла одно и то же: «Мамочка, прости, больше никогда не буду! Прости, мамочка, больше не буду!»

Смешная Аська! Открытая, вся как на ладони, бесхитростная, импульсивная. Мама говорила о ней: «Нашей Асе будет нелегко в жизни».

Отец спросил как-то: «Почему нелегко?» — «Потому что не умеет вилять, хитрить, ловчить, изворачиваться, таким людям всегда нелегко». — «Ты тоже такая, — сказал отец. — Тоже не умеешь хитрить…»

Мама окинула его долгим непонятным взглядом.

Он спросил: «Ну чего смотришь? Или сказать что-то хочешь?» — «Хочу, — ответила мама. — Хочу сказать, что я — всякая, во всяком случае, не такая, как наша Ася».

Где-то они теперь? В Москве, вернулись из эвакуации или до сих пор томятся где-то в глубоком тылу, немыслимо далеко от дома, от Москвы?..

Небо над головой заметно потемнело, словно бы стало ниже, плотнее, должно быть, к ночи разразится дождь. Кое-где среди облаков слабо блеснули первые звезды.

Корсаков поднялся, побрел дальше в лес, не зная дороги, не ведая, куда его заведут извилистые лесные тропинки…

Позднее, спустя какое-то время, он говорил, что был уверен: все равно не погибнет, найдет своих, непременно найдет. Он не лгал, не старался придумать что-либо. Просто, когда все уже было позади, ему казалось: он знал, что так и будет. Не иначе.

С той поры прошли годы, много-много лет. И в жизни Корсакова, как и во всякой другой жизни, произошли большие перемены: уже не было на свете ни мамы, ни отца, ни старого верного друга Никодимыча, с сестрой Асей приходилось видеться редко — у нее не сложились отношения с его женой. Женился он поздно, уже тогда, когда окончил мединститут, начал работать в клинике врачом-ординатором.

Валерия была операционной сестрой, худенькая, хрупкая, в чем только душа держалась, а характер — железный, властный, не терпящий никаких противоречий, даже малейшего возражения. Главное, чтобы все было по ее, только по ее! Однако узнать характер жены полностью Корсакову довелось только лишь в последующие годы, когда они стали жить вместе, одной семьей.

Поначалу, когда он только-только начал ухаживать за нею, Валерия сдерживала себя, хотя, наверное, это ей нелегко давалось, и все-таки первое время она была мягкой, ласковой, терпеливой, во всяком случае, стремилась казаться именно такой. А потом уже, когда родилась первая дочь и Валерия поняла, что муж охотно подчиняется ей во всем, лишь бы избежать скандалов и ссор, она смогла дать себе волю. И уже не притворялась ласковой, нежной кошечкой, не старалась, скрепя сердце, уступить, промолчать, как бывало на первых порах. Нет, чего уж там!

Она все больше забирала власть над мужем, и он нехотя, но — ничего не поделаешь — покорялся ей, хотя и сознавал в душе: все это не то и жизнь сложилась не так, совсем не так, как он думал, как желал когда-то…

Поэтому он, случалось, ездил в командировки. Более того, любил ездить. Некоторые его коллеги отказывались, не всем было по душе мотаться в поездах или в самолетах, обосноваться ненадолго на чужом месте, иной раз часами дожидаться свободного, номера в гостинице…

А Корсаков всегда охотно ездил, даже сам набивался. Там, вдали от дома, от повседневных забот, от пронзительного голоса жены, от капризных дочек, поразительно походивших на мать, он отдыхал бездумно, ни о чем не жалея, ни с кем не сдружаясь. Вечерами часто гулял по улицам незнакомого города и потом, возвращаясь к себе в гостиницу, крепко, без снов засыпал и спал долго и сладко, совсем как в детстве.

Как-то он признался Асе: «Если бы не случались время от времени командировки, не знаю, как бы я сумел выдержать все это…»

Он не пояснил, что он понимает под словами «все это», но Ася поняла его сразу.

«Еще бы, — согласилась она, — я и вообще-то гляжу на тебя и дивлюсь все время, как это у тебя терпения хватает?»

Однажды осенью ему предложили командировку в Смоленск, на совещание кардиологов средней полосы России. Он, разумеется, поехал.

Вместо положенных трех дней совещание в Смоленске продлилось всего лишь два. Утром на третий день Корсаков, проснувшись в своем номере, подумал: «Быть так близко от Дуси и не поехать, не повидаться с нею?»

Он все реже вспоминал о ней, и все же никогда не покидала мысль когда-нибудь снова увидеть ее.

Когда-нибудь… Он и сам не знал когда, может быть, однажды летом, в дни отпуска, или еще когда?

«Мы, люди, чудовищно неблагодарны, — подчас думал он. — Неблагодарны, забывчивы, поразительно холодны друг к другу. И главное, считаем все это в порядке вещей.

Взять хотя бы меня, ведь я не самый плохой, сам знаю, недаром меня считают порядочным, я не украду, не возьму взятку, не наклевещу, не напишу анонимку, не подведу умышленно, одним словом, вполне подхожу под эту самую рубрику — «порядочный человек». А копни меня поглубже, и что же? Сколько лет прошло, так и не собрался к Дусе, а ведь она спасла меня, бесспорно спасла, может быть, даже знала, что рискует жизнью, и не поглядела ни на что, выходила меня, взяла к себе и заботилась обо мне. И потом, ведь мы были близки с нею, по-настоящему близки, когда я ушел, она ждала меня, думала, вот я появлюсь, вот приду к ней, а я словно в воду сгинул, ни духу ни слуху от меня…»

Он ругал себя, но понимал, что ничем уже невозможно поправить то, что произошло.

Внезапно решение, простое, единственно верное, пришло ему в голову. Он даже вскочил с постели, хотя в номере было довольно прохладно, да, только так, взять и отправиться туда, в Гусино, дорогу он знает, а если и забыл, то, как говорится, люди помогут…

Люди и в самом деле помогли. Вернее, один человек — портье гостиницы, смоленский старожил. Корсаков узнал главное: то, чего он боялся, не случилось, деревня Гусино как была, так и стояла все на том же самом месте; а ему почему-то подумалось, что этой деревни давно уже в помине нет и тогда, ясное дело, Дуся потеряна для него навсегда, тогда уже он ее и следа не отыщет; нет, деревня оставалась все там же, только поездом было ехать до нее никак не меньше, чем часа три, потому что (Корсаков так и не понял) был там какой-то хитрый объезд или еще что-то в том же роде; он не дослушал до конца, спросил:

— А на такси можно до Гусина добраться?

— На такси, вестимо, — ответил портье, любивший щеголять истинно русскими, подчас даже архаичными выражениями, — такси довезет куда вашей душеньке угодно. И стоить будет не так чтобы уж очень дорого… Он пошевелил губами, видимо мысленно подсчитывая предстоящий расход Корсакова, и объявил:

— Рубля на двадцать три потянет, одним словом, на четвертной…

— Осилю, — решил Корсаков.

Ехать надо было около семидесяти километров в сторону от Смоленска.

Серый осенний дождь упал на оголенные деревья, на сжатые, скошенные поля.

Шофер то и дело включал «дворники», проворно очищавшие ветровое стекло от дождевых капель.

Корсаков искоса поглядывал на шофера. Уже немолодой, с седыми висками, клетчатая ковбойка оттеняла коричнево-кирпичный загар, как бы навсегда опаливший кожу.

Широкие, впрочем, не лишенные своеобразного изящества ладони покойно лежали на баранке.

«Кто, интересно, старше, он или я?» — подумал Корсаков. Шофер слегка повернул голову; светлые, с яркими белками глаза, выгоревшие брови, недлинные, но густые, толстогубый рот.

«Нет, я старше, — решил Корсаков. — Безусловно старше!»

Он не заметил, как заснул. Очнулся от громкого голоса:

— Приехали…

Открыл глаза, огляделся. На дороге стоял столб с дощечкой посередине, на дощечке крупные буквы, белым по красному: «Гусино».

— Да, — сказал Корсаков, — приехали.

— Подождать? — спросил шофер, заглушив мотор.

— Спасибо, не нужно, — ответил Корсаков.

Он увидел деревню на холме, всю в деревьях, роняющих листья на землю, ровный порядок домов на широкой сельской улице; дома, как ему показалось, добротные, крепко строенные, окруженные хорошими, прочными на вид заборами.

Нет, все было не так, как ему помнилось, да и вряд ли могло все остаться таким, каким было, ведь прошло столько лет с того самого дня, когда Дуся нашла его на опушке леса и на своих руках перетащила к себе в дом.

Он шел улицей решительно незнакомой, куры рылись в прибитой дождем пыли, деловито пробегали собаки, и большие и маленькие, впереди шагал человек, молодой или старый — со спины не разобрать.

На угловом доме к крыше был прибит красный флаг.

«Должно быть, сельсовет», — догадался Корсаков и не ошибся. На пороге сидела старуха, обирая темными узловатыми пальцами большую головку подсолнечника. В ее фартук дождем сыпались белые незрелые семечки.

— Простите, это сельсовет? — спросил Корсаков, подойдя ближе.

Старуха подняла на него глаза, когда-то, должно быть, голубые, яркие, а теперь окончательно выцветшие, слезящиеся.

— Да, батюшка, — ответила певуче. — Сельсовет, чему же еще быть, ясно, что сельсовет.

— А председатель сельсовета у себя?

Старуха покачала головой:

— Нет, батюшка, никого нонеча нет, одна я за всех осталася.

— Где же они все? — спросил Корсаков.

— Председатель в город поехал, дело у него там какое-то, а секлетарь в декрет пошла, не нынче-завтра родит…

— Так, — сказал Корсаков.

Старуха выжидательно глядела на него слезящимися глазами.

— Скажите, бабушка, — начал Корсаков, — не знаете случайно, где живет Дуся Кергетова?

— Кергетова? — переспросила старуха. — Это какая же Кергетова? — И пояснила: — У нас, почитай, все село Кергетовы.

— И все родственники? — удивился Корсаков.

— Да нет, тут вот что приключилось… — Старуха, видимо, рада была побеседовать с приезжим человеком, то ли давно ни с кем не приходилось говорить, то ли хотелось показать, какая она всезнающая. — Гусином-то мы стали надысь, недавно, может, лет с полсотни, не больше, я еще Кергеты застала, мы тогда Кергетами прозывались, а потом у нас избача убили, Гусин по фамилии, хороший мужчина был, вежливый, со всеми, бывалочи, за ручку здоровается и домой ко всем, бывалочи, придет, поговорит, обо всем как есть расспросит, а его кулаки и прикончили, аккурат когда он полем в свою избу-читальню шел. И долго найти убивцев не могли, а опосля все едино нашли, как ниточка не завивайся, а все кончик найдется…

— Сколько лет, как его убили? — спросил Корсаков.

— Сейчас посчитаю, — ответила старуха, наверно, мысленно начала подсчитывать, потом сказала: — Мне, милок, сейчас вроде бы за восемь десятков, а тогда вроде бы под тридцатку миновало, аккурат мой старшенький тогда в школу пошел учиться. С той самой поры мы Гусином стали называться.

— Выходит, вы тоже Кергетова? — спросил Корсаков.

Старуха с готовностью кивнула головой.

— Я же тебе говорю, милок, у нас все в деревне Кергетовы, только не думай, не родичи мы, просто, как теперь говорят, одну фамилию носим…

— Однофамильцы, одним словом, — вставил Корсаков.

— Вот-вот, оно самое. Так кого же тебе надобно? Какую такую Дусю? Ты мне скажи, где она живет?

— Где живет? Тогда, когда я ее знал, она жила неподалеку от опушки леса…

— На самом краю?

— Вроде недалеко от края села.

— Так, стало быть. Одна жила?

— Одна. Муж у нее на фронт ушел.

Двумя темными худыми пальцами старуха вытерла узкие, в сборочку, губы.

— У нас, милок, в ту годину все мужья на фронт ушли, все как есть.

— Она с мужем жила недолго, — вспомнил Корсаков. — Потом он ушел от нее, уехал в районный город какой-то, к продавщице ушел, а она, Дуся, осталась жить с его родителями…

— Постой, да это, никак, Дуся — Савелия жена? Ну да, она самая, — старуха оживилась, выцветшие глаза ее просветлели. — Как же, она их и схоронила, стариков обоих, а мужик ейный ушел тадысь на фронт…

— Где она? — спросил Корсаков, внезапно почувствовав, как часто и гулко забилось сердце. Вот ведь как бывает, казалось бы, столько лет не виделись и каждый жил по-своему, отдельно один от другого, а тут от одной лишь мысли, что сейчас, через несколько минут он увидит Дусю, встретится лицом к лицу с нею, стало душно и трудно дышать. Должно быть, правду тогда сказал он ей: «Ты вошла в мою жизнь и никогда из нее не выйдешь, пока я жив…»

А она ничего не ответила ему, только поглядела на него, и он понял, что он тоже вошел в ее жизнь на веки вечные, вошел до того самого часа, пока она будет жить…

«Какая она стала? Наверно, изменилась, постарела? — подумал Корсаков. — Наверное, оба мы друг друга не узнаем, что она меня, что я ее. Неправда, я ее узнаю, я сразу ее узнаю, не могу не узнать…»

— Нету Дуси, — сказала старуха. — Уже, кажись, осьмой год пошел, как померла.

— Кто? Дуся?

Голос Корсакова упал почти до шепота. Неужели нет ее? Так и ушла, не дождавшись его? Не дождавшись встречи с ним?..

— Осьмой год, — повторила старуха, — а может, и все девять, что ли, малость запамятовала я.

— Отчего она умерла? — спросил Корсаков. Старуха пожала острыми плечами:

— Кто ж ее знает? От смертушки, пришла безносая, потребовала, явилась по твою душу, собирай, дескать, манатки…

— Я серьезно спрашиваю, — сказал Корсаков.

Старуха задумчиво уставилась на него.

— Да и я серьезно говорю, не шуткую. Кто ж ее знает отчего, болела небось, только вроде бы недолго, я, к слову, запамятовала, только сдается мне, всего-то навсего с неделю, что ли, она, бедная, маялась, всего-навсего. Господь прибрал, кончились мученья… — Старуха грустно покачала головой: — Иногда, милок, смертушке возрадуешься ото всей души, и так случается…

— Как Дуся жила все эти годы? — помолчав, спросил Корсаков.

— Как жила? Да как все, в колхозе работала, дочку растила.

— Дочку? — переспросил Корсаков. — Вроде бы у нее дочки не было.

— Не было, — согласилась старуха. — А опосля появилась. Дело недолгое…

— А что, муж вернулся тогда с фронта?

— Вернулся, милок, как не вернуться, только, само собой, не к Дусе, а к жене своей новой, К ней и пришел тогда с фронта. Стал с нею, как жил, снова жить-поживать да добра наживать.

Когда-то Корсаков любил беседовать с деревенскими старухами. Ему была по душе их своеобразная речь, изобиловавшая неожиданными оборотами, их пословицы и поговорки, в основе которых всегда была некая жизненная достоверность. Но сейчас он с горечью слушал рассказ старухи. Вот ведь как бывает, ехал, думал, надеялся повидать свою спасительницу, свою Дусю… Не пришлось.

А старуха между тем продолжала:

— Стало быть, Дуся-то жила одна, с дочкой…

— Кто же отец дочки? — спросил Корсаков.

Старуха ответила не сразу:

— Люди сказывали, какой-то пришлый…

— Кто? — переспросил Корсаков, — Пришлый? В каком же году дочка появилась?

— Война еще не кончилась, тогда и появилась.

— В сорок четвертом?

Старуха кивнула:

— Надо думать. Говорю, война тогда еще не кончилась.

— Так кто же, кто отец был?

Корсаков крепко сжал ладони, ожидая ответа, впрочем, ему подумалось, он уже знает всю правду.

— Кто ж его ведает, — сказала старуха, — говорили, а кто — не запомнила, был какой-то солдат заезжий, заглянул в село да и ушел опять, а вот, глядишь, дочку-то, выходит, оставил…

— И что же, дочка живет теперь в Дусином доме?

— Где ж ей еще жить? — удивилась старуха. — Она у нас зоотехник, работящая баба, слов нет, у нас ее все уважают, дом себе построила заместо старого, поглядишь, какой дом-то, не наглядишься! Опять же отца приняла, отец-то ведь обратно вернулся. Хоть и не родной он ей отец, а все, как ни говори, не чужой.

— Когда же отец вернулся?

— Как Дуся померла, он в скором времени объявился, тут дело вот какое, больной стал, вот и потянуло на старости лет в отчий дом, куда ж еще деваться? Жене ненужный стал, кому больной нужен, сам знаешь… Ну а Валя его приняла, говорит, хоть ты и не отец мне, а все одно, я тебя отцом звать буду.

— И они вдвоем живут? — спросил Корсаков.

— Зачем вдвоем? У Вали муж есть и двое сынов, цельная семья, как же вдвоем?

— А муж кто?

— Муж в соседнем совхозе, от нас не так чтобы уж очень далеко, главным инженером РТС, а сыновья в Смоленске учатся, в институте. Учеными будут. Дуся, бывалочи, говорила: «Хорошо бы у меня дочка ученая стала», вот и сбылись ее слова, и дочка на зоотехника выучилась, а внуки уж наверняка учеными станут, вот увидишь, как пить дать, станут, ребята старательные, разумные…

Корсаков молча глядел прямо перед собой.

«Мои внуки, подумать только, я был в Смоленске, может быть, проходил по улице, и они, мои внуки, проходили в эту же самую минуту мимо меня, и мы, само собой, так и разошлись в разные стороны, не узнав друг друга».

Когда-то мама говорила, что люди каждый день, а то и каждый час так или иначе встречаются со своей судьбой. Умелые, цепкие, те никогда не упустят своего, знают, когда следует схватить, взять, никому не отдать, а другие так и пройдут, не заметив, не узнав, не взяв того, что им принадлежит по праву. Отец, бывало, смеялся: «Ты, Рыжик, у нас выдумщица не из последних…»

Но мама не сдавалась:

«Уверяю тебя, мы нередко прямо на улице проходим мимо тех, кто бы мог стать любимым, другом, самым главным человеком в жизни, проходим мимо наших предполагаемых братьев или других каких-то родичей…» «И очень даже хорошо, — парировал отец. — Чем больше родичей, тем больше всякого рода сплетен, лучше их поменьше, а вот подлинных друзей побольше».

«Ну, не говори так», — возражала мама.

Отец, однако, не уступал ей: «Вот возьми, к примеру, меня: я встретил тебя, свою самую настоящую любовь, судьбу, друга, называй как хочешь, больше мне никого не нужно. Абсолютно никого!»

Давно это было. Нет уж ни мамы, ни отца, и слова эти, сказанные отцом, живут только лишь в памяти сына. А уйдет он — и слова погаснут навсегда.

«Сколько потерь, — подумал в эту минуту Корсаков. — Боже мой, сколько потерь, невозвратимых, незабываемых…»

— Покажите мне, пожалуйста, где живет Валя, — попросил он старуху.

— Сейчас, милок, как же не показать, покажу…

Старуха встала, зашагала рядом с Корсаковым. Она оказалась неожиданно высокой, чуть ли не с него самого ростом, шагала она быстро, уверенно.

— Вот, милок, видишь, крыша зеленая, а на крыше вроде бы петух стоит?

— Вижу, — ответил Корсаков.

— Вот он и есть, Валин дом, понял?

Корсаков протянул руку:

— Спасибо вам самое большое…

— Не за что, милок.

Старуха повернулась и все тем же быстрым, бодрым шагом пошла обратно. А Корсаков открыл калитку дома, в котором жила его дочь.

В большой комнате, очень светлой оттого, что с трех сторон в ней были широкие, во всю стену, окна, сидел за столом старик, нагнувшись, читал газету.

При виде Корсакова поднял голову. Седые, коротко стриженные волосы, желтые впалые щеки, под глазами темные круги.

— Вам кого? — спросил. Голос у него был хриплый, словно бы натруженный то ли морозом, то ли долгой и громкой речью.

— Валя дома? — спросил Корсаков.

— Нет еще, скоро будет, — ответил старик. — А вы кто? Из города? Из управления?

— Из города, — ответил Корсаков, — только не из управления.

Старик отложил газету. Хотел еще что-то сказать, но закашлялся; кашлял он долго, надсадно, со стоном.

«Пневмосклероз в разгаре, возможно, и бронхоэкстатическая болезнь, — профессионально определил Корсаков, — кроме того, полагаю, цирроз печени тоже наверняка имеется, не без того».

Старик наконец откашлялся и немедленно закурил папиросу.

— Зачем же вы курите? — спросил Корсаков. — Такой страшный у вас кашель, а вы еще курите!

— Привычка, — сказал старик, с видимым наслаждением затягиваясь. — Говорят же, что привычка вторая натура, а я, знаете, чуть ли не полвека курю, никак, полагаю, не меньше!

Он все дымил папиросой, тяжело, надсадно дыша, дыхание вырывалось из его груди со свистом, руки его, лежавшие на столе, слегка дрожали, впалые виски покрылись каплями пота. Он был, должно быть, неизлечимо болен.

— А вы, случаем, не доктор? — спросил старик.

— Случаем доктор, — ответил Корсаков.

— Посоветуйте в таком случае, — старик даже привстал со стула, — почему это я ночами совершенно спать не могу? Как лягу, так нечем дышать, кажется, сейчас бы в самый раз вздохнуть так, как следует, а не выходит, что-то подступает к самому вот этому месту, — старик показал на горло, — что-то подступает, и нет воздуха, словно в воду попал и захлебнулся…

— Видите ли, — начал Корсаков, — я хоть и врач, но без осмотра, без исследований вряд ли что могу вам сказать, тут необходимы всякого рода исследования, анализы, во всяком случае, на мой взгляд, вам надо было бы первым делом лечь в больницу, а там уж проведут всевозможные исследования, сделают анализы, которые вам необходимы, и потом еще…

Корсаков не договорил. Открылась дверь, в комнату вошла женщина.

Высокая, ладно скроенная, маленькая голова на покатых плечах, твидовое пальто наброшено на плечи, в одной руке косынка газовая, зеленая в пестрых разводах, должно быть, только что стянула с головы.

Подошла к Корсакову, стала перед ним, протянула руку:

— Вы ко мне? Из управления?

— Нет, я сам по себе, — ответил Корсаков.

Она с легкой улыбкой глядела на него. Темные изогнутые густые брови, зеленовато-серые улыбчивые глаза в темных ресницах, большой, четко очерченный, красивый рот. Лицо обветренное, румянец то вспыхивает, то гаснет.

Он даже вздрогнул, до того она походила на его мать: даже волосы были точно того же цвета, рыжеватые, с легким бронзовым оттенком. Она протянула ему руку, и он подумал, что рука тоже походит на мамину руку — небольшая, крепкая ладонь, недлинные, изящно вылепленные пальцы…

— Моя фамилия Корсаков, зовут Виктор Сергеевич, я доктор, живу в Москве, был в Смоленске по делам и вот решил заехать к вам в деревню. Я когда-то знал вашего дедушку и даже вашу мать тоже пришлось мне видеть однажды…

Все это Корсаков выложил одним махом, как говорится, не переводя дыхания.

Он терпеть не мог лгать. С самого детства не умел ничего придумывать; Ася, сестра, та, бывало, наворотит целую гору, если ей это было надо, если, скажем, пропустила уроки в школе или решила отправиться с друзьями за город. Тут она придумает невесть что: и пожар случился дома самый неожиданный, и любимая бабушка тяжело заболела (сколько любимых бабушек, теток, дядьев и других родственников она за годы учебы в школе благополучно похоронила, иных даже по нескольку раз), и потолок неожиданно обвалился, и трамвай ни с того ни с сего с рельсов сошел, и машины наехали друг на друга, получилась уличная «пробка», часа за три никак не расхлебать. А он не мог так. Случится ему пропустить уроки, так и скажет: «Захотелось пойти в кино…» — «Как же это ты пошел в кино? — спросит учитель. — Ты же знал, что надо идти в школу?» Он кивнет: «Знал, конечно». — «Почему же ты пошел не в школу, а в кино?» И он признается от души: «Очень хотелось пойти в кино…»

Сестра иной раз говорила: «Неужели не можешь соврать? Ну, для пользы дела, чтобы не было двойки, соври, и дело с концом! Скажи, что болел, что упал, расшибся, в общем, что хочешь скажи, неужели трудно соврать?» — «Трудно, — отвечал Корсаков. — Может быть, кому-то нетрудно, а я не могу, сам понимаю, что надо бы что-то придумать, и не могу!»

Вот такой он был. А тут внезапно откуда что взялось, придумал, приплел дедушку Вали, которого он и в глаза никогда не видел, и так легко, плавно сошло с его языка: «Даже вашу мать как-то пришлось видеть…»

— Я их уже не застала, ни деда, ни бабки, — сказала Валя. — Мама говорила, они были очень хорошие, добрые…

— Это мои родители, — сказал старик.

— Да, это папины, — проговорила Валя. — У мамы давно уже родители умерли.

Голос у нее был глуховатый, но слова она произносила четко, каждое слово словно горошком катилось.

Корсакову вспомнилось: Дуся точно так говорила; у Вали, как и у Дуси некогда, улыбка была тоже поначалу скупая, но потом все сильнее разраставшаяся.

— Маму вы не застали, — сказала Валя. — Скоро десять лет как она умерла.

— Отчего она умерла? — спросил Корсаков.

— Инфаркт, — ответила Валя. — За несколько дней сгорела.

— Раньше называли разрыв сердца, — добавил старик и снова закашлялся.

— Одну минуточку, — сказала Валя.

Скинула пальто, вышла на кухню; он услышал звяканье умывальника — наверное, мыла руки; потом вошла снова, тщательно протерла стол белым чистым полотенцем.

Повторила, улыбаясь Корсакову:

— Одну минуточку…

Он смотрел на ее руки, проворно, быстро собиравшие на стол. Все спорилось в этих небольших, крепких руках, тарелки словно бы пели, рюмки тихонько позвякивали, дымящаяся рассыпчатая картошка стояла в миске рядом с тарелкой, в которой розовела нарезанная тонкими ломтиками домашняя ветчина, а Валя поставила еще малосольные огурчики, зеленый лук, политый сметаной, отварное мясо и маленькие, из слоеного теста пирожки с мясом и с картошкой.

— Прошу, пожалуйста, не побрезгуйте, — пропела Валя и вдруг первая засмеялась: — Так, кажется, раньше в деревне приглашали к столу?

Корсаков смотрел на нее во все глаза. Как же она напоминала его маму! Быстрый смеющийся взгляд, рыжеватые волосы, небрежно схваченные на затылке большой затейливой заколкой, движения рук, ловкие и в то же время плавные, как бы неторопливые — все, все было знакомо, казалось уже не раз увиденным.

— Ешь, папа, — сказала Валя старику, который снова долго, с надрывом закашлял. — Беда мне с тобой, честное слово! — Обернулась к Корсакову: — Что с ним делать, посоветуйте? Лечиться не желает, думает, так все пройдет…

— Так, само собой, не пройдет, — ответил Корсаков, глядя на старика. — Это я вам как врач говорю, поверьте мне!

— Верю, — сказал старик прокашлявшись. — Как же не верить?

И опять закурил новую папиросу.

«А она добрая, в мать, — подумал Корсаков, подметив Валин взгляд, брошенный ни старика, беспокойный и озабоченный; так глядят обычно на тех, о ком тревожатся, за кого болеют душой. — Ведь она же знает, не может не знать, как он поступил с ее матерью, и все-таки, по всему видно, хорошо к нему относится, жалеет его, заботится о нем. Интересно, понимает ли он, как ему повезло?»

Вспомнились свои дочки, Валя и Марина. Нет, они бы не простили, ни та ни другая, они бы, надо полагать, не пустили его домой, если бы он ушел, никогда в жизни!

Мысленно Корсаков удивился: странные порой случаются вещи. Надо же так, что у Дуси, что у него, у нее дочь Валя, и у него старшая дочь Валя; можно подумать, что он с Дусей тогда сговорился…

— Расскажите мне о себе, — попросил он Валю. Очень хотелось назвать ее на «ты», но он не посмел, однако как же удивительно, необычно — родную дочь «выкать»…

— Что вам рассказать? — спросила она, откусывая от пирожка маленькие кусочки, и Корсаков снова подивился: великая все-таки вещь — гены! Вот и мама, бывало, так ела, откусывая от хлеба или пирога маленькие кусочки. — Работаю зоотехником, на мне вся, как говорится, живность, работа трудная, подчас мытарная, но я привыкла и даже люблю, мне без этой работы, кажется, не прожить…

Смеющиеся глаза стали серьезными, даже строгими.

— В этом году еще ничего, справляемся, а что в прошлом-то году было! В коровнике крыша развалилась, а тут как назло двенадцать коров телились; что тут будешь делать? Зима на носу, холод, дождь…

Она рассказывала вроде бы спокойно, даже улыбалась, но Корсакову подумалось: должно быть, нелегко ей было, до того нелегко…

Ему уже не раз приходилось замечать: сильные мужественные люди о всякого рода былых своих переживаниях и неприятностях рассказывают обычно с улыбкой, легко, не жалуясь, не требуя сочувствия.

Впрочем, почти все люди всегда вспоминают о пережитом в достаточной мере легко. Что пройдет, то будет мило, ну, мило не мило, во всяком случае, прошло, кончилось — и дело с концом…

Так думал Корсаков, а его дочь между тем подала самовар, расставила стаканы по столу, вынула из буфета банку с малиной.

— Мои ребята летом малину в лесу собирали, — сказала. — А я ее в банку, немного сахару, и верите, прямо такая, словно ее только вчера собрали. Попробуйте, пожалуйста…

Он с удовольствием вслушивался в ее голос. Кажется, закрыть глаза — и сразу покажется: это Дуся говорит, та, прошлая…

Старик пил стакан за стаканом, в промежутках то выкуривая папиросу, то стараясь хорошенько откашляться.

— Вам надо немедленно, срочно бросить курить, — сказал Корсаков.

Старик покачал головой:

— Привычка — вторая натура.

— Ему надо, по-моему, непременно лечь в больницу, — сказала Валя. — А как вы считаете?

Она явно избегала называть Корсакова по имени-отчеству. Почему бы это? Не хотела? Или не запомнила? Или просто так для нее удобнее?

— Я тоже так считаю, — сказал Корсаков.

— Ну и беспокойная же ты, Валентина, — начал старик, глубоко затянувшись. — Вот, право же, гляжу на тебя и мать-покойницу вспоминаю. Дуся тоже такая была беспокойная, все о ком-то пеклась, все о ком-то заботилась, а о себе и думать не думала…

Медленно покачал головой.

— Вот и получилось, что ушла раньше времени…

Корсаков перевел глаза на Валю, увидел, она глядит на старика с едва заметной насмешкой: ему подумалось, она хочет что-то сказать старику, но не решается. Может быть, постеснялась постороннего человека? Ведь она, надо полагать, считает Корсакова посторонним, ведь ей же ничего не известно…

— Дуся мне недавно приснилась, — продолжал старик. — Будто бы сижу я на берегу, вон там, — он махнул рукой в правую сторону, должно быть, где-то там была река или озеро. — Сижу, гляжу на небо, закат такой розовый, и облака все румяные, словно пенка от варенья, и тут Дуся подходит ко мне, говорит: «Идем домой, я молочка надоила»…

Он сунул в рот новую папиросу, стал чиркать спичкой, но спичка, очевидно, была сырой, мгновенно гасла. Валя взяла коробок, лежавший на буфете, чиркнула спичкой, старик прикурил, затянулся, выпустил струю дыма.

Валя взглянула на Корсакова, потом спросила:

— Еще чаю? Давайте я вам налью…

— Спасибо, не хочу, — ответил Корсаков и, чтобы как-то переменить разговор, спросил: — Как вашим мальчикам живется в городе?

Валино лицо оживилось.

— Кажется, ничего. Я у них на прошлой неделе была, они оба в общежитии…

— А учатся где?

— В школе механизации сельского хозяйства, это что-то вроде техникума.

— А старуха сказала, в институте, — проговорил Корсаков.

— Какая старуха? — удивилась Валя.

— Я с ней возле сельсовета познакомился, она там на крылечке сидела…

— Это такая высокая? — Валя улыбнулась. — Тетя Поля, уборщица. Она считает, что все и всех знает, и, конечно, все неточно. А вообще славная старуха.

Кто-то порывисто, с силой постучал в окно. Валя живо подошла, распахнула створку окна.

— Валя, одна нога здесь, другая там, — отчеканил белобрысый парнишка, с любопытством оглядев Корсакова и тут же снова обращаясь к Вале, — Василий Степанович велел звать тебя поскорее!

— Иду, — отозвалась Валя. Пояснила Корсакову: — Опять какое-то ЧП на ферме. Сам председатель туда явился…

— Я провожу вас, — сказал Корсаков.

— Что вы, не надо, я сейчас побегу быстро, вам за мной не угнаться.

— Тогда пойду прогуляюсь, — сказал Корсаков. — У меня немного голова разболелась, подышу свежим воздухом.

Ему не хотелось оставаться вдвоем со стариком.

Ведь он, Корсаков, знал все, что было, знал, как старик поступил с Дусей, как жестоко обидел ее. Может быть, Дуся и простила его, даже наверняка простила, а он не хотел. Не мог простить.

«Сам хорош, — мысленно обругал он себя. — Тоже рыцарь без страха и упрека, за все годы не нашел ни одного-единого дня приехать повидаться, не знал, что дочь у тебя растет, да какая дочь…»

Он вышел на улицу. Тучи, налитые близким дождем, низко нависли над домами, куры рылись в пыли; Корсаков вспомнил, мама всегда говорила: куры раньше всех остальных птиц чуют приближение дождя.

Вдали темнел лес, может быть, тот самый лес, в котором Дуся нашла его. Даже наверняка тот самый…

Он неторопливо побрел к лесу, думая уже не о Дусе, а о своей дочери. Разумеется, он любил своих дочек от Леры, как не любить свое кровное? Но он всегда сознавал: чем больше вырастали обе девочки, тем сильнее отдалялись от него. Теперь обе были духовно далеки от него.

И они это тоже сознавали, мать была им куда ближе, понятнее, а он, отец, оставался почти чужим для них.

Снова стал накрапывать дождь. Корсаков нехотя повернул к дому.

Валя, как он и полагал, еще не пришла, старик по-прежнему сидел за столом, снова читал газету, Корсакову показалось, он читает все тот же газетный лист.

— Вот и хорошо, что явились, — начал старик. — А то промокнете под дождем, вдруг простудитесь, что тогда делать?

— Тогда приму какое-нибудь лекарство, — ответил Корсаков чуть суше, чем хотел, хотя сам себе дал раньше слово постараться быть по возможности корректным со стариком, но до чего же трудно держаться, быть хотя бы лояльным, только лояльным.

Однако старик продолжал все так же приветливо:

— Хотите горячего чайку? Давайте я сейчас подогрею самовар и все заново организую?

— Нет, благодарю, — ответил Корсаков.

— Как хотите, — сказал старик, снова закурил папиросу.

Корсаков подошел к стене, стал разглядывать фотографии, повешенные густо, одна возле другой.

Старик встал из-за стола.

— Моего отца узнаете? — спросил и показал пальцем. — Вот он, отец, правда, снимался, когда ему, кажется, и сорока не было.

С фотографии глядел на них бравый, плечистый молодец, немного схожий со стариком, но гораздо здоровее и крепче с виду.

— А где фотография Дуси? — спросил Корсаков.

— Вот она.

Корсаков низко нагнулся, разглядывая почти незнакомое лицо. Дуся показалась решительно не похожей на саму себя.

На фотографии у нее был напряженный взгляд, плотно сжатые губы, а он в этот самый момент вспомнил улыбчивые глаза, серые или синие, в темных ресницах, румяный добрый рот; такой же рот был у Вали, незамысловато очерченный, свежий, наверняка не знавший помады.

— Как живая, моя ласточка, — плачущим голосом заговорил старик, — ну прямо смотрю на нее и снова вижу, до чего была хороша, никогда никому слова дурного не сказала, никогда никому не перечила; моя мама, бывало, о ней говорила: «Наша Дуся все тишком да молчком, все в себе таит, а на людях ровная, добрая»…

Вынул из кармана платок, вытер глаза и щеки.

Корсаков хотел было сказать: «Я знаю, что она была хороша, так почему же вы ее бросили, не посчитались с нею? Почему променяли на какую-то продавщицу, которая в конечном счете вас же и выгнала из дому?»

— Я, когда на фронте был, все о ней беспокоился, — продолжал старик, — как она там, жива ли, ведь она осталась с моими стариками.

— Знаю! — перебил его Корсаков. — Я все знаю.

Старик недоуменно взглянул на него.

Темные круги под его глазами казались еще гуще, еще рельефнее.

— Что вы знаете? — спросил, слегка запинаясь.

— Все, — повторил Корсаков.

— А что же именно? — лукавил старик, и веря и не веря Корсакову или стараясь просто-напросто выгадать время, чтобы придумать некую готовую отговорку или ложь, пришедшую в голову.

Корсакову вдруг стало совестно: в конце концов, не его это дело — выговаривать бывшему Дусиному мужу, в сущности, он тоже хорош… И потом, уж вовсе негуманно попрекать больного, обреченного человека, да еще кто попрекает? Врач, тот, кто сразу все должен понимать, чуть ли не с первого взгляда…

У Марины, его младшей, было любимое выражение: «Замнем для ясности» — для тех случаев, когда хотела поставить точку, больше ни о чем не говорить.

И сейчас Корсаков произнес те же самые слова:

— Замнем для ясности…

Притворно улыбнулся, улыбаться ему было, что называется, никак не с руки; однако старик сразу же повеселел, поверив его улыбке.

— Вы не думайте, — заговорил быстро, оживленно, наверно, спеша высказаться, пока его опять не сразил кашель, — у нас с нею были очень хорошие отношения, я часто ездил сюда, навещал ее и к Вале я очень хорошо относился, спросите ее, она скажет, очень даже хорошо…

— А это кто? — перебил Корсаков старика, подойдя к фотографии, висевшей над Дусиной карточкой. — Это Валины сыновья?

— Кто же еще, они самые, — охотно подтвердил старик. — А рядышком ихний отец, Валин муж.

Фотография была, видимо, давняя, ребятам было на вид лет по десять, не больше. Корсаков пристально вгляделся: круглолицые, еще по-детски щекастые, у обоих волосы одинаково подстрижены — челочка на лбу, под челочкой у обоих длинные, наверное, густые брови. На Валю не похожи, должно быть, удались оба в отца. Так и есть. Корсаков долго разглядывал незамысловато очерченное, узкоглазое, как у обоих сыновей, лицо Валиного мужа. Кажется, добрый, по лицу видать, а это самое главное, доброта, отец говорил когда-то, это мудрость сердца; с добрым человеком, надо думать, Вале жить легко, хорошо бы, чтобы так оно и было на самом деле…

Он внезапно разволновался, сам не понимая, почему волнуется. Чтобы успокоиться, подошел к окну, стал глядеть на улицу. Ясный осенний день трезво простерся над домами, над оголенными, печальными деревьями.

Из переулка показалась женщина, шла быстро, уверенно, слегка размахивая на ходу руками. Приблизилась еще немного, и Корсаков узнал Валю.

Сказал с невольным облегчением:

— Наконец-то!

— Это кто же? — спросил старик. — Валя?

Тоже подошел к окну, внимательно, сощурив глаза, вгляделся.

— Иногда гляжу на нее, кажется, Дуся идет, — произнес тихо.

Корсаков кивнул. Как бы там ни было, а они с этим самым стариком связаны навечно и Дусей покойной, и ее дочерью Валей: да, навечно, пожалуй, точнее и не скажешь…

Войдя в дом, Валя первым делом обеими руками поправила косо висевший абажур, при свете лампы стали видны крохотные золотистые волоски на ее крепкой, открытой до локтя руке.

Корсакову вдруг подумалось: хорошо бы коснуться этой руки, только коснуться — и все, ощутить щекой теплую родную кожу, может быть, самую для него родную на всей земле…

— Я вам в светелке постелю, — сказала Валя. — Там мои ребята спали…

— Ну уж, сказала, — прервал Валю старик, — они у нас, бывалочи, все больше на сеновале…

— И так случалось, — согласилась Валя, — и в светелке тоже иногда…

— Мне все равно, — сказал Корсаков. — Где положите, там и лягу…

Светелка была маленькая, потолок полукруглый, окошко тусклое, кругло вырезанное, к стене приколоты уже завядшие пучки чебреца, конского щавеля, полыни и той блекло-зеленой травки, что в народе зовут «богородицыны слезки»; оттого пахло чудесно, словно в степи, под открытым небом.

— Это ребята собирают, — пояснила Валя. — Они когда летом сюда приезжают, непременно принесут чего только хотите, и трав всяких, и цветов, и камышей с реки, а травы непременно к стене приколют, для запаха…

Так говорила она, и в то же время быстрые руки ее взбивали подушки, натягивали на них свежие наволочки, расстелили на постели жестко шуршащую простыню, а сверху положили пухлое, в разноцветных ситцевых квадратах одеяло. Показалось: некогда довелось видеть это одеяло, вроде бы укрывался им тогда, в темном подполе…

Корсаков не утерпел, спросил Валю:

— Скажите, это, наверное, старинное одеяло?

— Какое, вот это? — Валя медленно покачала головой. — Не угадали. Никакое не старинное, от силы ему лет пятнадцать, что ли. Мама вечерами, бывало, шила…

Вот оно что… Он провел ладонью по одеялу. Малиновые, голубые, зеленые квадратики трогательно сочетались друг с другом; может быть, до сих пор еще на них сохранился след Дусиных рук…

— Ладно, спокойной ночи, — сказала Валя, — спите до утра, утром разбужу вас.

Кивнула ему, прикрыла за собой дверь.

Он полагал, что ему долго не удастся заснуть. Но чуть только коснулся головой подушки, как заснул мгновенно, словно бы окунулся в темную, без конца и без края пропасть.

Рано утром она разбудила его. Он всегда просыпался быстро, немедля приходил в себя, и сейчас тоже, открыв глаза, увидев ее лицо над собой, в ту же минуту вспомнил, где он, почему очутился здесь.

— Пора, — сказала Валя. — Уже и самовар готов…

— Я тоже сейчас буду готов, — сказал Корсаков.

Валя решила было выпросить в колхозе машину, чтобы доставить его прямехонько в Смоленск, но Корсаков отговорил ее:

— Превосходно доеду поездом.

— Долго ехать, часа четыре без малого.

— А как же вы ездите в Смоленск? — спросил он. — Разве на машине?

— На поезде, — ответила она. — Но мы что, мы привычные…

— Я тоже не изнеженное дитя теплиц. — Корсакову вспомнилась любимая поговорка старого институтского профессора Мостославского, которую тот любил применять кстати и некстати. — Я ведь, если хотите, в прошлом солдат, был ранен и теперь работаю в больнице много лет подряд…

Валя улыбнулась:

— Кто же с вами спорит?

Он вымылся ледяной колодезной водой из рукомойника, висевшего на кухне возле печки; Валя подала ему чистое, сурового полотна полотенце, вышитое алыми, изрядно потускневшими, должно быть, от времени гвоздиками.

— Красивые цветы какие, — сказал Корсаков. — Где это вы такое чудо раздобыли?

— Мама вышивала, — сказала Валя. — Она у нас была на все руки мастерица.

— Вот как, — сказал Корсаков. От жесткого на ощупь полотна исходил запах свежести, чистоты; ему подумалось: от самой Дуси тоже исходил некогда этот запах свежей, нетронутой опрятности.

Он еще раз прижал к лицу полотенце, потом разом отнял, встретился взглядом с глазами Вали: она смотрела на него с непонятным выражением, словно хотела о чем-то спросить и не решалась.

Но тут же засмеялась (ему показалось, немного напряженно, будто бы силой заставила себя засмеяться), сказала весело:

— А теперь к столу, выпейте чайку на дорожку…

— Однако… — сказал Корсаков, снова увидев на столе всякую снедь: и ветчину, и пирожки, и отварное мясо, дымящееся на деревянном подносе, и маринованные огурцы с помидорами. — Это называется выпить чайку?

— А как же, — заметил старик, — ехать-то не ближний край…

Он топтался возле стола, то подвигая тарелки, то отставляя зачем-то их в сторону.

— Прошу, — старик улыбался, как считал Корсаков, излишне ласково, — что называется, не побрезгуйте, будем очень даже довольные…

То ли он нарочно юродствовал, то ли старался угодить Корсакову или Вале, то ли хотел показать, что является помощником Вале по хозяйству.

«Зачем я злобствую на него? — спросил самого себя Корсаков. — И какое имею право злобствовать? Вон ведь Валя, по всему видно, жалеет его, и Дуся, наверно, тоже жалела…»

Он коснулся рукой плеча старика, ощутив на миг костлявую непрочную легкость.

— Советую вам бросить курить, непременно! Слышите? Непременно.

— Слушаюсь, — с шутливой готовностью отчеканил старик.

— Ну, давайте в темпе, — скомандовала Валя, глянув на свои часы. — Я, надо сказать, звонила Сереже, мужу, — пояснила она Корсакову. — В его РТС, думала, может быть, найдется машина, но Сережи на месте не оказалось.

— Я превосходно доеду на поезде, — повторил Корсаков. — Подремлю, погляжу в окно, почитаю что-нибудь такое, не замечу, как время пройдет…

— А у вас есть чего почитать? — спросил старик. Глаза его дружелюбно глядели на Корсакова, должно быть, до него дошло: Корсаков сумел преодолеть себя и окончательно примирился с ним.

— Есть одна брошюра, недавно вышла, — ответил Корсаков.

— Что за брошюра, разрешите полюбопытствовать? — не отставал старик.

«Какой приставучий», — с досадой подумал Корсаков, однако ответил терпеливо:

— Там разбираются различные виды заболеваний сосудов.

— Сосудов, — уважительно повторил старик.

Валя еще раз глянула на часы:

— Пора, самое время…

Корсаков встал из-за стола, взял свой портфель, внезапно почувствовал, какой он тяжелый. Раскрыл портфель, увидел большой, завернутый в холщовое полотенце сверток.

— Это вам на дорогу, — пояснила Валя. — Вдруг дорогой покушать захочется…

— Спасибо, — сказал Корсаков, кинул взгляд на полотенце: по краям вышиты васильки вперемежку с маками. Посмотрел на Валю. Она, видимо, ждала его взгляда.

— Тоже мама вышивала…

— Спасибо, — еще раз сказал Корсаков.

Валя надела пальто.

— А ну давай, — строго сказал старик, — давай надевай платок, слышишь? — Глянул в окно. — С минуты на минуту дождю быть, как же без платка-то?

— Ничего, не размокну, — ответила Валя, но старик повторил непреклонно:

— Надень платок, так вернее будет…

И она взяла теплый платок, лежавший на комоде, накинула на голову.

«А она его слушает, словно он и вправду отец», — подумал Корсаков и то ли позавидовал, то ли ощутил что-то вроде ревности.

В последний раз обвел взглядом стены, в которых довелось прожить неполные сутки. В последний раз глянул на Дусину карточку — больше уже не придется видеть.

Если бы попросить у Вали карточку, может быть, и не отказала бы, он переснял бы карточку в Москве и прислал бы обратно Вале. А где, интересно, стал бы ее хранить? Дома у себя, что ли? Скорей всего, в больнице, в своем кабинете, на столе под стеклом. Ну а если спросили бы, кто эта женщина, чья это фотография, что бы он ответил? Нет, пожалуй, просить не надо, ни к чему.

— Теперь я знаю всю вашу семью, — сказал он Вале. — И сыновей ваших увидел, и мужа, пусть даже на фотографии.

— Если встретите на улице, узнаете? — улыбнулась она.

— Может быть, и узнаю, — в свой черед с улыбкой ответил он.

— Они у нас красивые, — вставил старик. — Что один, что другой — кровь с молоком!

— Никакие они не красивые, — сухо оборвала его Валя, — обыкновенные, не плохие, не хорошие…

Старик подмигнул Корсакову.

— Это она сглазу боится…

— Вовсе нет, — возразила Валя, — никакого сглазу не боюсь, и вообще, при чем здесь сглаз? Никогда не верила и не верю в эти глупые приметы…

«Только так она могла ответить, — с удовольствием подумал Корсаков, — только так и не иначе!»

Он тоже не был суеверен, не верил ни в какие приметы, не боялся ни тринадцатого числа, ни пустых ведер навстречу, ни черной кошки, перебегавшей дорогу. Однажды перед очень серьезной операцией случайно разбил дома зеркало, жена, не скрывая испуга, сказала: «Ну, все! Хоть переноси операцию…» «Вот еще», — не согласился он тогда, отправился в больницу и оперировал больного, все кончилось хорошо, лучше и не бывает, больной уже на пятый день встал с постели, а на восьмой его выписали домой…

— Ладно, — сказал Корсаков вставая. — Видно, пора.

— Самое время, — добавила Валя.

— Прощайте, — сказал Корсаков старику; тот протянул ему слабую, чуть дрожащую руку. — На этих же днях обязательно пойдите в больницу.

Старик закивал головой, улыбаясь, морща желтоватые от табака бескровные губы:

— Как же, конечно, об чем речь…

— Слушайте его… — сказала Валя, закрывая за собой дверь. — Сейчас задымит вовсю и будет читать газету до позднего вечера… — Глянула на часы, проговорила озабоченно: — Пошли быстрее.

Шли они на станцию лесом. Когда-то, тому уже сорок с лишним лет, Корсаков той же дорогой уходил из Дусиного дома. Сейчас он обернулся, будто и в самом деле мог увидеть вдали Дусю.

— Скоро дойдем, — сказала Валя. — Сейчас вот лес пройдем, потом картофельное поле минуем, а тогда уже до станции рукой подать.

Она раскраснелась от быстрой ходьбы, глаза казались светлее, ярче; слегка повернулась к нему, быстро, скользяще улыбнулась, чуть приподняв бровь; Дуся тоже так вот смотрела иной раз, так же улыбалась, подняв бровь…

— Простите, Валя, если я вмешиваюсь не в свое дело, — начал Корсаков, — как вообще ваша жизнь сложилась? Довольны ли вы жизнью?

— Пожалуй, — ответила Валя. — А почему бы и не быть довольной?

— А что, — спросил он, — разве нет никаких причин для недовольства?

Она откинула платок с головы на плечи. Задумчиво сдвинула брови:

— Причин, разумеется, предостаточно.

— Какие же, например?

Он боялся, вдруг она спросит: «А вам-то что? Вам не все равно?»

В конце концов, какое он имеет право расспрашивать ее? Впрочем, а почему бы и нет?

Она сказала мягко, нисколько, видимо, не обидевшись на него:

— Наверно, в любой жизни всего много, и плохого и хорошего. Важно, чего больше, тогда и определить можно поточнее.

«Ах ты моя умница, — растроганно подумал он, — вот ведь как рассуждаешь…»

— Стало быть, хорошего в вашей жизни больше?

— Да, — ответила она, — больше.

— Муж у вас хороший?

Она кивнула:

— Он добрый, это главное. И любит меня, это тоже, сами понимаете, главное.

— И вы его любите?

Корсаков опасливо покосился на нее, сейчас вот, сию минуту, вспылит, возмутится: «Да что это с вами, почему, на каком основании устраиваете мне допрос?!»

И снова он ошибся. Она ответила по-прежнему мягко:

— Люблю, конечно, а иначе, по-моему, и жить вместе не к чему…

Он поймал себя на том, что обрадовался, искренне, от всей души: у нее хороший муж, они любят друг друга, это прекрасно, это просто-напросто прекрасно! И как это он раньше угадал, увидев фотографию мужа, что он добрый?!

— Ребята у вас тоже хорошие?

— Не знаю, — сказала она, — как для кого, но для меня они самые лучшие…

— Выходит, вы и в самом деле счастливая, — сказал Корсаков.

— Не знаю… — она пожала плечами. — Говорят, счастье — это для каждого понятие самое что ни на есть субъективное. То, что, скажем, мне представляется отличным, вам, к примеру, покажется плохим, негодным, разве не так?

Корсакову вспомнились его девочки, Марина и Валя. Могли бы они считать себя счастливыми, если бы жили вот так, как Валя, так же работали бы с утра до позднего вечера в колхозе?

Он решил переменить разговор. Сказал:

— Я вам, Валя, еще раз напоминаю: непременно отправьте отца в больницу.

Он с видимым усилием произнес «отца». Но Валя вроде бы ничего не заметила.

— Да, надо, — сказала. — Только он такой несговорчивый, такой упрямый, его ведь не переговорить, не уговорить…

— У вас с ним как будто бы хорошие отношения?

— Хорошие, — ответила Валя. — Как же иначе?

Корсаков хотел было сказать: «Почему нельзя иначе? Он же обидел маму, он ушел когда-то, не подумал о маме», — но не смог, промолчал. Однако Валя поняла то, о чем он подумал и о чем не захотел говорить.

— Мама всегда говорила: «Не забывай отца»… Он ведь отдельно от нас жил.

— Знаю, — сказал Корсаков. — Он приезжал к вам?

— Да, приезжал несколько раз, когда мама была жива. — Валя усмехнулась. — Все жаловался на свою жену, говорил, что она век ему заела, что она сущая ведьма, но все равно к ней же обратно возвращался.

— А мама что же? — снова спросил Корсаков.

— Мама жалела его. Бывало, он приедет, мама заставит его рубаху снять, выстирает ему и все что надо зашьет, поштопает, он же такой неухоженный, такой заброшенный был; а мама ему с собой всегда что-нибудь даст, от нас оторвет, а ему даст, пусть, скажет, пусть поест в охотку, дома-то его не очень, видать, балуют…

— Бог его наказал, — сказал Корсаков. — В конца концов жена его и выгнала из дома.

— Выгнала, — повторила Валя. — Чего и следовало ожидать. — Задумалась ненадолго. — Раз, помню, он долго у нас сидел, все медлил, видно, не очень-то ему хотелось домой ехать, а мама говорит: «Поезжай домой, а то дома скандал будет…»

— Так и сказала?

— Да, — Валя кивнула головой, — так и сказала.

«Боже мой, какая же это душевная щедрость, безотказная, неподдельная доброта! — подумал Корсаков. — Как же она могла вот так вот легко, необременительно сказать: «Поезжай домой», — и кому сказать? Мужу, самому близкому человеку, который однажды уже предал, а она словно бы и не помнит зла, она беспокоится за него, и стирает, и кормит его, и еще посылает что-то ему в город… — Мысленно спросил себя: — Мог бы я быть таким, как Дуся? — Не задумываясь, ответил: — Никогда! Не хватило бы душевных сил, великодушия, просто обыкновенной непритворной доброты».

Он тронул Валю за руку.

— Послушайте, Валя, а что, кладбище по дороге?

— Чуть в стороне, но в общем-то недалеко.

— Давайте зайдем хотя бы ненадолго…

Словно бы все поняв, все то, что он хотел сказать и не высказал, она послушно проговорила:

— Хорошо, пойдемте…

Еще издали показался голубой купол старинной церквушки; вспомнилось, Дуся тогда говорила: церквушке этой никак не меньше двух сотен лет, там же и кладбище.

Кладбище было небольшое, уютное, типичное сельское кладбище, с грачами и галками, которые гнездятся в ветвях деревьев.

Должно быть, хорошо было там летом или весной, когда свежая зелень стекала над тихими могилами и птицы с утра до позднего вечера не умолкали, прячась в густой листве.

— Вот, — сказала Валя, — это мамина могилка…

Невысокий бугорок, заросший уже увядшей, пожелтевшей травой, деревянный крест над бугорком, на кресте выведено красным фломастером: «Евдокия Сидоровна Кергетова».

— Это Вася, мой старший, написал еще весной, — пояснила Валя. Нагнулась, стала выдергивать увядшую траву из земли. Снизу вверх глянула на Корсакова: — Раньше я чаще бывала у мамы, а теперь просто времени не хватает… — Виновато вздохнула: — Конечно, я понимаю, это нехорошо, надо уметь найти время, мама наверняка бы нашла…

Снова опустила голову, прилежно выдергивая траву. Потом легко встала.

Корсаков молча стоял, глядя на бугорок, скрывший доброго, хорошего, светлого человека — Дусю. Может быть, никого лучше ему не довелось повстречать в своей жизни. А больше они так и не встретились. Как это у Исаковского? «Прости, прости меня, Прасковья, что я пришел к тебе такой, хотел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой».

Кажется, так. Вроде не переврал…

На миг закрыл глаза. Снова вспомнилось давнишнее, то, что прошло и все-таки не забылось до сих пор, то, что желал увидеть во сне и не увидел. Он уходит все дальше, все дальше от Дуси, а она стоит недвижно возле своей калитки, глядит ему вслед. Конечно же, она знает, как не знать: сейчас он повернется, побежит к ней, еще раз напоследок простится с нею…

Он давно уже не плакал. В последний раз — когда хоронил маму. А теперь почувствовал: как бы ни старался, не в силах сдержать слезы.

Отвернулся от Вали, крепко-накрепко вытер глаза ладонью. Валя шагнула к нему, тронула его руку.

— Поплачьте… — сказала тихо. — Поплачьте, тогда полегчает…

От ее тихого голоса, оттого, что он вдруг, разом понял: она все знает, все, как есть, — слезы полились сильнее. Обеими руками он обнял ее голову, прижал к себе, вдыхая ставший уже родным запах ее волос, похожий на запах свежих весенних листьев.

Так они долго стояли в молчании, потом Валя сказала:

— А я сразу догадалась, как только вас увидела.

— Тебя, — поправил он, и она послушно повторила:

— Хорошо, тебя.

— Почему ты догадалась?

— Не знаю, так как-то, увидела и вдруг поняла, кто ты мне.

— Разве мама ничего обо мне не говорила?

— Почему не говорила? — удивилась Валя. — Разумеется, говорила. Мама все ждала вас… — Валя поправилась: — Тебя. Она все ждала и ждала тебя, бывало, говорит: «Ты не думай, он приедет, он непременно заявится сюда»…

— И вот приехал, — с горечью произнес Корсаков.

Валя промолчала. Может быть, и сама думала точно так же.

— Веришь, я никогда не забывал о ней, — сказал Корсаков. — Я все годы думал и вспоминал о ней и всегда знал: она спасла меня, если бы не она, меня бы давно на свете не было.

— Само собой, — просто сказала Валя.

— Я ей свой московский адрес оставил, — сказал Корсаков. — А она ни разу не только не приехала, но и не написала мне. И о тебе, о том, что ты есть, тоже не написала.

— Такая она была, — согласилась Валя. — Всегда боялась кого-либо обременить собой. Когда я стала старше и она мне рассказала о тебе, я как-то решила поехать в Москву, встретиться с тобой…

— А что, трудно жилось? — перебил Корсаков.

— Всяко бывало, — ответила Валя, — случалось, и очень тяжело. Это потом, спустя годы, мы стали жить хорошо, а поначалу всяко бывало…

Беглая улыбка вспыхнула в ее глазах и мгновенно погасла.

— Я даже твой адрес наизусть выучила: Кисельный, пять, квартира тридцать четыре.

Она отчеканила слова, которые, должно быть, хорошо выучила за все эти годы, ночью разбуди — повторит без ошибки…

— А я не знал… — повторил Корсаков, голос его звучал растерянно. — А я ничего ровным счетом не знал… — Помедлил, прежде чем спросить: — Что ж не приехала?

Валя ничего не ответила. Он догадался: Дуся не пустила, а может быть, сама передумала.

— Там моя мама жила, твоя бабушка, — сказал Корсаков, — на Кисельном.

— И сейчас живет?

— Нет, к сожалению, ее уже нет. Сравнительно недавно умерла. Ты, к слову сказать, очень похожа на мою маму. Я как тебя увидел, даже вздрогнул — такое сходство!

— Почему бы и нет? — сказала Валя. — Как-никак родственники, даже близкие.

Корсаков почувствовал, что ему до смерти не хочется расставаться с нею.

До того не хочется…

Обрести, найти нежданно-негаданно свою дочь и снова потерять, да, потерять, потому что кто знает, когда еще им придется свидеться?

Ему представился тот круговорот жизни, который, должно быть, закрутит, завертит его с первых же минут, как только он вернется домой.

Он подумал о работе, забирающей все его время без остатка, о больных, которые, наверное, ждут не дождутся его, о заботах, которые как бы растут день ото дня.

И о своих дочках подумал он, о Марине и о Вале, о том, что ему непросто с ними, непросто, а порой даже тягостно. И с Лерой тоже бывает так тягостно, так трудно…

А ведь все, все могло сложиться иначе, жизнь могла обернуться совсем по-другому.

«К чему теперь думать обо всем этом? — остановил он себя. — К чему размышлять, сравнивать, сожалеть о том, что получилось, когда поезд, что называется, уже ушел?»

Валя смотрела на него не отрываясь, казалось, понимая его мысли. В последний раз кинула взгляд на могилу матери.

— Пора идти, самое время…

— Самое время, — повторил Корсаков.

Шагнул вперед, ближе к могиле, словно бы хотел сказать что-то, слышное только ему да той, что лежала неподалеку от него, под землею. Постоял немного, закинув голову, проводил глазами пролетевшую низко над его головой птицу.

— Ладно, пошли…

И первым торопливо пошел к станции.

ПРИТЧА О ПРАВДЕ

Моего деда знал, кажется, весь город. Бывало, идем с ним по улице, будто по собственному двору шагаем, то и дело кто-нибудь подходит, останавливает его, о чем-либо спросит, дед только успевай поворачиваться.

Мы даже из-за этого однажды в кино опоздали. Отправились примерно минут за сорок и опоздали, потому что деда поминутно окликали и останавливали.

Деда любили все, кто его знал. По-моему, у него и врагов никогда не было.

Он был спокойный, очень какой-то надежный, неоспоримо и непритворно добрый. К тому же внешне располагал к себе — высокий, худой, синие, широко вырезанные глаза, рано поседевшие, не поредевшие с годами волосы и кожа, круглый год стойко хранившая загар.

Я была привязана к деду и немного побаивалась бабушки. Она была неродная мать моего отца, но я побаивалась ее вовсе не потому, просто она казалась мне, да и не только мне, несколько отчужденной, замкнутой.

Словно бы какая-то тяжкая, одной ей ведомая дума точила ее душу, не принося никогда отдыха и облегчения.

Однажды я узнала наконец, что за непроходящая боль постоянно жила в ней, но это все случилось позднее и, признаюсь, радости мне не принесло.

Дед был врач местной больницы. Сам о себе говорил:

— Лекарю который уже год, наверное, каждый третий житель нашего города побывал в моих пациентах, может быть, одни только лешие у меня не лечились…

Городок наш был зеленый, уютный, на высоком берегу Оки, окруженный лесами, такими густыми, непроходимыми, что, думалось, и в самом деле где-то за кустами, за деревьями прячутся загадочные лесные жители, лохматые, длиннобородые лешие.

Бабушка с дедом поженились тогда, когда он остался один с маленьким сыном, моим отцом. Его жена, моя родная бабушка, умерла в одночасье, и деду пришлось тяжело с пятилетним ребенком.

Помню, мой отец как-то сказал о мачехе:

— Она никогда не обижала меня, чего нет, того нет, но я почему-то никак не мог назвать ее мамой, хотел и не мог, наверное потому, что она никогда не сказала ни одного ласкового слова, может быть, просто не умела, а я тогда не понимал, что к чему…

Не удивительно, что у бабушки, молчаливой, неулыбчивой, не было ни одной-единой подруги. А у деда было множество приятелей, обожавших его, часто приходивших к нам в дом.

Я жила у них с двенадцати лет. Меня привезла мама в сорок четвертом, тогда, когда получила похоронку на моего отца.

В тот год дед вернулся с фронта, начисто отвоевавшись, оставив правую ногу под Витебском.

Он встретил нас на крыльце, стоял, опираясь на палку, сухощавый, до сих пор не по-стариковски стройный, синие, широко распахнутые, невыцветшие глаза улыбаются нам навстречу.

— Наконец-то, — сказал дед, — а то мы уже заждались…

Мама заплакала. Она не была слезливой, я маму считанные разы видела плачущей, а тут она не выдержала, слезы покатились по щекам, она стала рыться в сумочке, ища платок, но дед приблизился к ней, бережно вытер ладонью ее глаза, щеки, нос, потом обнял за плечи.

— Так уж вышло, — сказал, — что же делать?

Я поняла, он говорит о моем отце, и сама заревела, хотя, едучи к нему, решила про себя — не плакать!

— Ну-ну, — сказал дед, — не надо, Маша. — Наклонился ко мне, я близко увидела его глаза, разом посветлевшие, должно быть, от непролитых слез. — Слышишь, Маша, прошу тебя, не плачь…

Из дома вышла бабушка, молча протянула маме руку. Мама, заметно робея, стояла перед нею, и бабушка молча глядела на нее; казалось, обе приглядываются и прислушиваются друг к другу.

Бабушка первая сказала!

— Идемте в дом.

— Сейчас, — заторопилась мама, подняла со ступеньки чемодан, но дед тут же отнял чемодан у нее.

— Тут Машины вещи, — сказала мама.

Вопросительно оглядела сперва деда, потом бабушку.

— Я вам писала, и вы вроде бы согласны. Да? Согласны оставить у себя Машу?

— Какой разговор, — подхватил дед, — конечно же согласны!

Бабушка ничего не сказала, взяла меня за руку, повела за собой.

С того дня я осталась у них. Мама завербовалась далеко на Север, уехала туда работать, обещая, когда устроится, забрать меня к себе, но проходил год за годом, а мама все не брала меня, только писала письма, сообщая, что живется ей нелегко, до сих пор все как-то неопределенно, но одна голова не бедна, а со мной было бы куда тяжелее.

И она умоляет деда с бабушкой подержать меня еще, пока она окончательно не устроится.

Каждый раз, прочитав очередное письмо мамы, дед говорил:

— О чем речь? Живи, Маша, у нас, с тобой намного веселее, разве не так, Анюта?

Бабушка наклоняла голову, и, хотя она не произносила ни слова, я верила ей, как и деду.

До войны дед долгие годы был главным врачом городской больницы, но когда вернулся с фронта, то узнал: на его месте теперь другой доктор — хирург Турич.

Кое-кто утверждал, что дед расстроился, даже переживал какое-то время, но потом успокоился, признаваясь:

— Все получилось в общем отлично, в конце концов, я — лекарь, сын лекаря, и мое главное занятие — лечить хворобы человеческие, а всякая административно-хозяйственная суета, в сущности, отвлекает от основного занятия.

И еще дед говорил:

— Что мой отец когда-то, что я, мы оба вроде доктора Чехова, он тоже считал себя земским врачом, на все руки доктором.

И тут же добавлял неподкупно:

— Но на этом наше сходство с Антоном Павловичем, как вы сами понимаете, кончается…

У деда было несколько правил, которых он свято придерживался. Перво-наперво, он считал, больной обязан помогать врачу, для этого больной должен прежде всего верить тому, кто его лечит, и еще верить в защитные силы своего организма. Потом он старался применять поменьше лекарств, тем более что тогда, в первые послевоенные годы, зачастую не хватало медикаментов, даже самых примитивных.

И все-таки главным, решающим условием для выздоровления дед считал хорошее настроение и желание самого больного поправиться.

— Так считал мой отец, и я так тоже считаю, — не раз говорил он.

Его отец, мой прадед, начал врачевать в середине прошлого века, когда его отправили в Севастополь на Крымскую войну.

— Отец был удивительный человек, — рассказывал дед, — никогда не терял бодрости духа и всем своим пациентам внушал: верить и надеяться до конца. Бывало, он войдет в барак, где лежали солдаты сплошь с воспалением легких, спросит: «Как, братцы, поноса нет?» — «Никак нет», — отвечают. «Уже хорошо», — скажет отец и пойдет в дизентерийный барак.

«Здорово, орлы, как, не кашляете? Не знобит ли вас часом?» — «Никак нет, не кашляем, не знобит». — «Уже хорошо!»

Дед походил на своего отца, во всем, что бы ни случилось, любил искать и находить светлую сторону. Он постоянно сохранял ровное, хорошее настроение, хотя, надо думать, ему приходилось порой нелегко.

В самое сердце его ударила гибель единственного сына, моего отца; оба они ушли на фронт в сорок первом, дед вернулся, а отец погиб в начале сорок четвертого. Потом деду пришлось перенести три операции ноги, его ранило в госпитале именно в тот момент, когда он оперировал раненого. Снаряд разорвался совсем рядом, ему раздробило ступню, ударило в предплечье.

Тогда же в его госпитале ему сделали три операции, однако ногу сохранить не удалось. И уже до конца дней деду суждено было ходить на протезе.

— Хорошо хоть руку спасли, — вспоминал дед, верный своей особенности искать во всем, что случилось, добрую сторону.

По-моему, он жил с бабушкой дружно, я никогда не слышала ни одного резкого слова, что от нее, что от него, они никогда не повышали голос друг на друга, но, кажется, редко разговаривали о чем-либо друг с другом. Большей частью оба молчали, оставшись один на один. Однажды он сказал мне о бабушке:

— Она по-настоящему хороший человек, порядочный и верный, но не стремится очаровывать, нравиться, ей этого просто не дано.

Я сказала:

— А ведь есть такие, у которых всегда наготове ласковые слова, и они вечно улыбаются, словно сахара наелись…

— Вот-вот, — подхватил дед, — есть такие, сколько угодно.

— Далеко искать не нужно, — сказала я, — твой доктор Турич именно такой и есть.

Турич занял место деда, стал главным врачом больницы. Немолодой, уже за пятьдесят, круглолицый крепыш с короткой шеей и жарким не по годам румянцем, он казался неистребимо здоровым. У него была манера, чуть наклонив голову, глядеть на кого-нибудь и при этом посмеиваться про себя, будто бы искренне, а на самом деле, я чувствовала, фальшиво.

Как-то довелось случайно услышать, Турич спросил деда:

— Скажи правду, Алексей, ты свою жену любишь или живешь так, по привычке?

— Что это за допрос такой? — удивился дед, глянул на улыбающегося, всегда всем довольного Турича, помедлил немного. — Я Анну Сергеевну (дед всегда за глаза звал ее только так, по имени-отчеству) глубоко уважаю. Ее нельзя не уважать.

Турич засмеялся не без ехидства.

— Уважаешь? А знаешь, милый ты мой, когда любят, совсем не так говорят.

— Как же? — спросил дед.

— А вот так, даже ругают подчас, дескать, стерва, не хозяйка, неряха, все, как говорится, при ней, а в каждом слове любовь, веришь?

— Верю, — не сразу согласился дед.

Турич несколько мгновений смотрел на деда, будто не узнавая его:

— А вот ты о своей Анне Сергеевне — словно о председателе профкома. «Уважаю!»

— Да, уважаю, — повторил дед и тут же перевел разговор на другое.

Я не любила Турича. Когда он бывал у нас, старалась поскорее уйти, чтобы не встречаться и не говорить с ним.

Он пытался расспрашивать меня, как я учусь, с кем дружу, какие книги читаю, причем расспрашивал постоянно с улыбкой, а я чувствовала, глядя в его орехово-золотистые, быстрые глаза, что ему решительно все равно, как я учусь, что за книги читаю, с кем дружу.

Я даже однажды сказала деду, когда мы сидели с ним дома вдвоем:

— Бабушка, конечно, не самый легкий человек, но она искренняя.

— Безусловно, — согласился дед.

— А вот другие, — сказала я, — вроде бы они самые добрые, а ведь, если хочешь знать, никого не любят и вечно притворяются.

— О ком ты говоришь? — спросил дед.

— Хотя бы о Туриче.

— Разве он такой? — удивился дед, потом вдруг рассердился на меня: — А ты еще слишком мала, чтобы с плеча рубить тех, кто значительно старше тебя.

— Не так уж мала, — возразила я, — скоро пятнадцать…

Дед не умел долго сердиться.

— Ладно, дружок, не суди, да не судима будешь!

Я больше не стала ничего говорить, но дед не сумел переубедить меня, доктор Турич был мне не по душе. И, думаю, он тоже недолюбливал меня. Впрочем, наверное, он принадлежал к тем людям, которые никогда ни к кому не привязываются, никого не любят, но и не питают ни к кому активной вражды. Такие люди обычно нежно и горячо привязаны только к самим себе, а больше ни к кому на всем свете.

Доктор Турич, по слухам, был хорошо устроен в жизни. Стоило только глянуть на его пышущие румянцем щеки, на белые, сильные руки с широкими, словно бы приплюснутыми пальцами, как мгновенно возникало ощущение: у этого человека хорошо налаженное, уютное бытие с доброй хозяйкой-женой, с пирогами по праздникам, с милыми сердцу детишками…

— Грамотно живет наш главный, — говорила о нем нянечка Анисья Федоровна, работавшая в больнице с незапамятных времен; ее все привыкли звать просто Федоровной, и врачи и больные. — Умеет наш главный устроиться так, что каждый день в охотку покажется…

Федоровна открыто признавалась Туричу:

— Как хочешь, батюшка, а любовь не вотрешь, сколько бы ни старался!

— Ты о чем, Федоровна? — спрашивал Турич; странное дело, он словно бы вовсе не сердился на Федоровну за ее откровенность, напротив, даже любил беседовать с нею.

— Об чем, будто не понимаешь, — отвечала Федоровна, — я в том смысле говорю, что любови от наших жди не жди, вовек не дождешься!

— А я не стараюсь дожидаться, — с улыбкой возражал Турич.

— Только мне не говори, батюшка, так я тебе и поверила, — сердилась Федоровна, — очень даже стараешься, а все одно до нашего Лексея Лексеича тебе далеко, как до небушка, он и не старался отродясь, а все одно, все к нему тянулись…

И, высказав все как есть, Федоровна победно удалялась; как бы там ни было, последнее слово оставалось все-таки за нею!

…Я перешла в восьмой класс, когда неожиданно в начале учебного года угодила в больницу.

Под утро, надо было уже вставать, вдруг остро и сильно заболело в паху; я ворочалась с боку на бок, думала, пройдет, но нет, боль не проходила, напротив, все увеличивалась с каждой минутой.

Я сползла с постели, открыла дверь, позвала деда:

— Подойди сюда, мне плохо…

Дед явился мгновенно, он брился в столовой перед зеркалом — полотенце через плечо, одна щека выбрита, другая густо намылена. Как мне ни было тяжко, я не выдержала, фыркнула, уж очень смешно он выглядел — одна щека гладкая, другая в мыльной пене.

— Что с тобой, Маша?

Я показала на низ живота.

— Болит все время.

Он положил меня на диван, легко коснулся пальцами живота и тут же отдернул пальцы. Я вскрикнула от боли.

Открылась дверь, на пороге встала бабушка.

— Что случилось?

— Ничего страшного.

Дед вытер полотенцем щеку.

— Сейчас мы вместе двинем в больницу.

— Аппендицит? — спросила бабушка, все еще стоя в дверях.

— Не исключено.

Она подошла ко мне. За стеклами очков строго и печально глядели на меня ее глаза, темно-карие, усталые, окруженные крохотными морщинками.

— Сильно болит? — спросила она.

— Ужасно.

Бабушка села на диван рядом со мной. Может быть, хотела погладить меня по голове, сказать какие-то добрые, успокаивающие слова?

Не знаю. Глаза ее все смотрели на меня с непритворным участием, губы чуть заметно шевелились, словно она старалась сказать что-то и не могла придумать, что же сказать…

— Анюта, — дед обернулся к ней, — сходи в больницу, скажи, чтобы прислали лошадь.

В ту пору в городской больнице не было ни одной машины, за больными ездила единственная живая лошадиная сила, как говорил дед, древняя кобыла со странной кличкой Парабола; кто ее так назвал и почему, не было никому ведомо.

Спустя примерно двадцать минут прибыла Парабола с кучером, дед взял меня на руки, осторожно положил в телегу и вместе со мной тронулся в путь.

Он не успел еще устроить меня в палате, как явился доктор Турич. Громогласный, румяный, улыбчивый, он казался воплощением здоровья.

Наверное, некоторые больные, особенно тяжелые, завидуют ему, подумала я.

— Что такое? — жизнерадостно спросил Турич, подойдя ко мне. — Ты что это, девочка, болеть надумала в такую прекрасную погоду?

— Погода тут ни при чем, — пробормотала я, стараясь не глядеть в его золотистые глаза, проворно обегавшие всю меня, с головы до ног.

Дед произнес несколько непонятных слов, наверное, латинских. Турич мгновенно сделал серьезное лицо, но ему это не удалось до конца, потому что его румяные, пухлые, будто покусанные пчелами губы с видимым трудом старались сдержать улыбку; он перевел взгляд на меня и, я поняла сразу же, с видимым облегчением улыбнулся во весь рот:

— Что же это такое, мил человек? Ай-а-а-ай, какая нехорошая девочка, вздумала огорчать нас, старых, мудрых докторов!

Почему-то я поняла мгновенно, Турич просто нанизывает слова одно за другим, не только не стремясь вдуматься в смысл, но старательно притворяясь, будто бы он и вправду тревожится за меня.

Я отвернулась к стенке, а он продолжал, не замечая ничего или не желая замечать:

— Ладненько, дорогая моя, полежи у нас тихохонько да смирнехонько, а мы тебя полечим как следует и здоровенькой домой отправим!

Я отличалась нетерпимостью — большой мой недостаток, который позднее сумел причинить мне много досадных неприятностей.

Я едва сдерживалась, считая про себя: «Пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…»

Не досчитав до шестидесяти, я попросила деда:

— Уходите все, хочу спать.

— Успеется, — непривычно строго ответил дед.

Повернулся к Туричу.

— Представляешь себе, не могу лечить своих.

— Вполне допустимо, — хохотнул Турич.

Порой он внезапно взрывался смехом, как мне думалось, ни с того ни с сего и, само собой, деланно.

— Я считаю, нужно немедленно сделать операцию, — сказал дед, слегка наклонился надо мной. — Не бойся, Маша, Василий Ермолаевич сделает тебе операцию, я буду ассистировать…

— Одну минуточку, — сказал Турич, — прости, дружище, одну минуточку…

— Жду, — сказал дед.

— Я не считаю нужным спешить, — начал Турич, — к чему, Алексей? Не лучше ли подождать немного…

— Нельзя больше ждать, — оборвал его дед, — это у нее уже не в первый раз. Как бы не опоздать, Василий…

— Не бойся, не опоздаем…

Турич снова засмеялся, как мне подумалось, ни с того ни с сего.

«Чего ты смеешься? — мысленно спросила я его. — Чего тут такого смешного?»

Турич пошел к дверям, дед поспешил за ним, потом обернулся:

— Я скоро вернусь, Маша.

Он шагнул к дверям, но, словно бы одумавшись, подошел ко мне.

— Не бойся, девочка, все будет хорошо, уверяю тебя.

— А вдруг не все? — спросила я.

— Что не все? — не понял дед.

— Не все будет хорошо, вдруг операция не поможет?

— Поможет, — уверенно сказал дед, — не может не помочь.

Он бегло глянул на свои часы и заторопился:

— Ладно, лежи пока что спокойно, я скоро вернусь.

Я натянула одеяло повыше, хотя в палате было совсем не холодно, огляделась по сторонам. Здесь стояли три кровати; я лежала у самой двери, возле окна лежала женщина, как мне показалось, немного моложе бабушки, но все равно достаточно пожилая, а рядом с нею — девушка, постарше меня, может быть, лет на 5—6.

Едва дед вышел из палаты, обе они — и пожилая женщина и девушка — начали расспрашивать меня:

— Кто ты? Неужели дочка Алексея Алексеича? Ах, внучка, ну это, пожалуй, и впрямь похоже; Алексея Алексеича все в больнице уважают. Правду говорят, что он раньше был главврачом?

— Правда, — ответила я, — мой дед вообще человек замечательный, — у него нет ни одного, самого маленького недостатка!

— Таких людей не бывает, — заметила девушка.

— Бывает, Майя, — сказала женщина, лежавшая напротив нее, у окна; звали ее Клавдия Петровна, как я после узнала, — редко, но все же…

— А Турич тебе нравится? — спросила я Майю.

— Кто, Турич? Главврач?

— Он самый.

— Не знаю, — сказала Майя, — как-то не думала об этом.

Тут в палату вошла сестра Ляля, которую я знала, она иногда приходила к нам, когда дед почему-то требовался в больницу.

— Пошли, — сказала Ляля, — будем тебя готовить к операции…

Признаюсь, я заплакала. До того это страшно прозвучало: «Будем тебя готовить к операции»… Вслед за Лялей в палату вошел дед.

— Маша, даю тебе самое честное слово, все будет хорошо!

Он обнял меня. От него пахло йодом, немного табаком, почему-то горькой травой полынью. Я прижалась лицом к его плечу:

— Не хочу, чтобы Турич меня резал!

— Он — хороший врач, — сказал дед, — отличный хирург, поверь, Маша…

Я перебила его, повторила снова:

— Не хочу, чтобы он меня резал!

— Он отличный хирург, — снова сказал дед, — и потом, операция по поводу аппендицита — это отработанная, проверенная, поверь, я не сомневаюсь, все будет хорошо!

— Тогда режь меня сам, — сказала я. Слезы с новой силой хлынули из моих глаз.

— Не могу, — дед с сожалением развел руками, — не могу своих оперировать, хоть убей, никак не могу!

— Я вас, Алексей Алексеевич, очень даже понимаю, — вставила Клавдия Петровна, — я бы тоже, наверно, не сумела бы своего сына или, скажем, сестру, оперировать, как это, подумала бы, как это можно, чтобы своего, кровного, да ножом, да по самому живому?

Дед обнял меня.

— Пойдем, Маша, прошу тебя, не упрямься…

Много позднее, когда я уже окончательно поправилась, я узнала о разговоре, который произошел в тот раз между дедом и Туричем.

Турич, едва лишь осмотрел меня, сразу понял все как есть.

— Это перитонит, — сказал он.

— Знаю, — сказал дед. — И что же?

— То, что уже поздно, — продолжал Турич. — Поздно оперировать.

— Ты в этом уверен? — спросил дед.

— На все сто, — ответил Турич, однако тут же поправился: — На девяносто процентов.

— Стало быть, есть всего-навсего десять процентов? — спросил дед.

— Да, — сказал Турич. — Всего-навсего десять процентов, что операция может удаться.

Дед сказал:

— Я согласен.

— Не могу, — возразил Турич. — Ничего не получится, ты и сам все видишь не хуже меня! Поздно…

Тогда дед произнес повелительно, таким тоном он никогда ни с кем не говорил:

— Я настаиваю на операции, и как можно скорее!

Но Турич еще долго сопротивлялся. Он приводил различные доводы, он уверял деда, что мы ничего не добьемся, что я наверняка не выдержу и ни к чему меня понапрасну мучить, но дед оставался непреклонным. И в конце концов добился своего — Турич решился на операцию…

Кажется, никогда не забуду лица Турича, склоненного надо мной. Он снял очки, вглядываясь в меня, и я словно впервые увидела грубо сбитый лик прожженного лукавца, глубоко посаженные глаза, избегавшие встретиться со мною взглядом, лицемерно поджатые губы, толстые, как бы надутые щеки, я пристально, как бы впервые увидев, разглядывала его, и он, будто поняв, что внезапно раскрылся передо мной, показав себя вовсе не тем, кем ему хотелось бы казаться, быстро нацепил очки, и лицо его вновь обрело привычно благообразное, добродушное выражение.

— Хорошо, — произнес Турич. — Иду мыться, пусть ее готовят…

— Будем готовить, — покорно отозвался дед, — прямо сейчас…

Была, должно быть, уже ночь, когда я открыла глаза. Тускло горела лампочка на столике возле моей кровати, на стене напротив громоздилась тяжелая, неровная тень. Я повела глазами в сторону, увидела деда. Он сидел, опустив голову на ладонь правой руки. Я позвала тихонько:

— Дед, это ты?

Тень на стене качнулась, дед поднял голову.

— Очнулась, — сказал, — наконец-то!

Обеими руками я взяла его ладонь.

— Давно сидишь? — спросила я.

— Давно, — сказал он.

Лежавшая возле окна Клавдия Петровна тяжело застонала во сне.

«Значит, что-то снится», — подумала я и вспомнила: мне снилась мама, будто идем мы с нею по дороге в каком-то неведомом лесу, кругом растут васильки, маки и легкие голубые колокольчики. Я рву цветы, а мама говорит: «Не рви, не надо, пожалей цветы…»

Я спрашиваю во сне: «Почему их надо жалеть? Разве они что-то чувствуют?» — «А как же, — отвечает мама, — совсем так же, как мы с тобой…»

— Мне мама снилась, — сказала я деду.

— Сон в руку, она вчера письмо прислала, — сказал дед, — как чувствовала, спрашивает, как ты, не болеешь ли…

— Я ей ничего писать не буду, и вы тоже не пишите…

— Мы напишем тогда, когда ты поправишься, — заверил меня дед.

Взял со столика полотенце, смочил в кружке с водой, мазнул им мои губы.

— А теперь попробуй поспи, — сказал.

Положил ладонь на мою голову, и мне стало вдруг до того спокойно на сердце! Спокойно и легко, совсем как бывало, когда я была совершенно здорова…

И тут я вспомнила, вспомнила все то, о чем почему-то забыла, хотя и ненадолго.

— Дед, — сказала я, — а операция? Когда меня будут резать?

— Уже, — сказал дед, натянув на меня одеяло повыше, поправил подушку, — все уже позади, Маша…

Я закрыла глаза, но сразу же открыла их снова.

— Что, — спросил он, — никак не можешь поверить?

— Чересчур хорошо, чтобы было правдой, — ответила я.

Он хотел было что-то сказать мне, но в эту минуту в палату вошла сестра Ляля.

— Алексей Алексеевич, — сказала тихо, — идите домой, отдыхайте, я подежурю возле Маши…

— Нет, — так же тихо ответил дед. — Иди, Ляля, отдыхай сколько захочешь, я останусь здесь.

И остался со мною до утра, вплоть до того самого часа, когда я окончательно проснулась, обвела вокруг себя взглядом и увидела: он все еще сидит возле моей кровати, сложив на груди свои большие, сильные, красивые руки.

На следующее утро Турич навестил меня. Безукоризненно белый, хорошо отутюженный халат как влитой сидел на его широких плечах, облегая толстые бедра и заплывшую жиром талию.

— Ну, моя крошка, — сказал Турич, улыбаясь и слегка подмигивая мне, — как дела? Все хорошо, надеюсь?

Я не успела ответить, ответил дед:

— Все хорошо, Василий, все идет так, как надо.

— Ну, — почти закричал Турич, — ну, Алексей, теперь скажи, положа руку на сердце, кто спас твою внучку?

— Ты, — серьезно ответил дед. — Только ты, больше никто…

Турич, наверное, ждал этих слов. Ждал и еще больше обрадовался.

— То-то же, теперь будешь все мои желания исполнять, разве не так?

Не дожидаясь ответа, взял мою руку, стал считать пульс.

Я молчала, стараясь не глядеть на него. Мысленно я ругала себя: дура неблагодарная, в конце-то концов он и в самом деле спас меня, он и никто другой, а я по-прежнему терпеть его не могу! Что я за человек такой? Почему я такая?

— Пульс нормальный, хорошего наполнения, — сказал Турич. Зачем-то снял очки, протер их носовым платком поразительной белизны. Без очков лицо его снова обрело ту жесткость очертаний, которая однажды уже поразила меня. Грубые, словно бы наспех слепленные черты, лукавые, бегающие глаза, недобрый рот; наверное, это и была подлинная его сущность, опять подумала я, и он, как бы поняв мои мысли, снова торопливо нацепил очки на нос.

— Я доволен, — сказал Турич, тщательно осмотрев меня, — если так пойдет дальше, на той неделе можно будет ее выписать.

Когда он ушел из палаты вместе с дедом, Майя сказала:

— А все равно твой дед и в самом деле симпатичнее…

— Еще бы, — сказала я. — Нашла кого сравнивать с кем!

Мне сразу понравилась Майя. Она была общительная, разговорчивая и веселая, хотя, если так подумать, причин для веселья у нее почти что не было.

Она лежала в больнице вторую неделю, и неизвестно было, когда ее выпишут; оказывается, она упала, сильно расшиблась и разорвала селезенку. Мой дед сделал ей операцию, удалил селезенку, но Майя все еще не поправлялась, все время температурила, и дед сказал, что неизвестно, когда он сумеет ее выписать.

В первый же день Майя поведала мне о себе все. Отец ее, как и мой, погиб на фронте, мать была больная — застарелая форма туберкулеза, кроме Майи в семье двое братишек-близнецов тринадцати лет.

— Я им и мама и папа, — призналась Майя, — поскольку папы нет, а мама то и дело лежит в больнице…

— Трудно с ними? — спросила я.

Майя, не задумываясь, ответила:

— А что делать? Трудно не трудно, своя ноша, что там ни говори!

Она работала воспитательницей в детском саду, сама о себе говорила:

— Приходится малышей уму-разуму учить, а самой бы впору уму-разуму поучиться у какого-нибудь умного человека.

У нашей соседки Клавдии Петровны была своя история, она охотно делилась ею со всеми — и с врачами, и с сестрами, и с больными.

У нее была семья, как у людей, хорошая, дружная: муж — солидный человек, машинист местного депо, сын — школьник; и вдруг, как она выражалась, словно ураган, налетела на нее любовь к племяннику своей дальней родственницы. Ей было лет сорок пять, а то и того больше, племяннику родственницы двадцать четыре, но на вид он казался еще моложе.

Вечерами он являлся навестить Клавдию Петровну, тихонько стучал в дверь, садился на край ее постели, тощенький, с тщательно прилизанными белокурыми волосами и нежным, кукольно-розовым цветом лица.

Клавдия Петровна, густо напудренная, пахнущая духами «Манон», в домашнем фланелевом, по зеленому полю алые розы, халате, любовно сжимала в своих мощных ладонях его по-цыплячьи хрупкую лапку.

— Как ты там, Бобик, дорогой мой? — спрашивала она, вглядываясь в его лицо обведенными черным карандашом глазами. — Не скучаешь без меня?

Он выглядел особенно невзрачным рядом с нею, крупной, громкоголосой, казавшейся еще более массивной в своем цветастом халате.

— Скучаю, — отвечал вздыхая, то ли оттого, что и в самом деле скучал без нее, то ли потому, что ему, наверное, изрядно надоедали ее бесконечные расспросы, — конечно скучаю, как же иначе?

Посидев какое-то время, он уходил; Клавдия Петровна, блаженно вздыхая, снимала свой праздничный халат, надевала застиранную больничную «робу», и начинался бесконечный рассказ о том, какой Бобик замечательный, как он ее любит, как она его обожает, о чем они говорят, когда бывают вдвоем, как собираются провести свой отпуск.

— Я никогда раньше не думала, что можно быть такой счастливой, — признавалась она, задумчивая улыбка освещала ее лицо, — наверно, не встреть я Бобика, так бы и прожила всю жизнь тускло и серо…

Однажды (это было вскоре после того, как мне разрешили вставать и я начала ходить по больнице) Бобик не явился к Клавдии Петровне. Она вся извелась, больно было глядеть на нее, когда она, одетая в нарядный свой халат, большая, пышноволосая, с горящими от волнения щеками, молча ходила взад и вперед по палате и все поглядывала на дверь, но Бобик так и не пришел.

А утром она неожиданно исчезла. Я спала крепко, ничего не слыхала. Майя разбудила меня уже около восьми, сказала тихонько:

— Наша Клавуся сбежала.

— Как сбежала? — переспросила я.

— Очень просто, тихонечко оделась, у нее с собой жакет был и ботики, взяла мой платок, — тут Майя засмеялась. — Никак не пойму, платок-то ей к чему? Ни тепла от него, ни красоты, так, название одно, что платок, и ушла, я вида не подала, притворилась, что крепко сплю…

— Куда же она ушла? — спросила я. Майя не успела ответить, в палату вошла Федоровна.

— Какой стыд, — сказала Федоровна, качая головой, поджимая сухие, в оборочку губы. — Ай, стыд-то какой, дальше некуда…

После завтрака в нашу палату заглянул сам Турич. Медленно, укоризненно произнес:

— На что это похоже, скажите на милость?

Улыбка на этот раз не цвела на его лице, он был необычно серьезен, даже строг.

— Остается одно: выписать ее — и дело с концом, — произнес он, крепко захлопнув за собой дверь.

Позднее дед зашел к нам в палату, сказал:

— Вот уж чего не ожидал, того не ожидал!

— Почему? — спросила я.

— Она же еще совсем сырая, ей бы еще побыть у нас никак не меньше недели.

— Вот что делает распроклятая любовь, — заметила Майя. Помолчала немного, потом спросила деда: — Алексей Алексеич, вы знаете, что это такое — любовь?

Я думала, дед как-то отшутится от нее, а может быть, даже строго заметит, дескать, что за такие странные вопросы задает больная врачу, но дед только глянул на нее, не удивленно, нет, скорее печально, и ответил негромко:

— Представь, знаю.

И быстро вышел из палаты, то ли боясь дальнейших расспросов, то ли не желая сказать еще что-то лишнее…

— Молодец, — с непритворным восхищением сказала Майя, — кто еще мог бы так сказать? Не слицемерил, не прикрикнул, не захотел отвертеться как-то, а сказал просто и ясно, да так, что больше уже и не посмеешь допытываться…

А я подумала: вряд ли дед имел в виду бабушку, хотя, конечно, всякое может быть…

Как ни странно, я оказалась права. Но обо всем этом расскажу немного позднее.

Прошло еще два дня, и дед сказал, что я могу уже ходить по коридору и даже выходить в сад.

Вместе с Майей я впервые вышла из палаты, прошлась по коридору. Но не успела лечь обратно в постель, как в палату вбежала, буквально вбежала Клавдия Петровна. Обычно румяное, безупречно круглое, щекастое лицо ее было бледно, губы плотно сжаты. Не говоря ни слова, она плюхнулась на стул возле окна, прижав руки к груди.

Мы молча глядели на нее, и она тоже молчала, не произнося ни слова, потом, однако, первая нарушила молчание:

— Ну и дела, девочки, такие дела, хуже не придумаешь!

Должно быть, ее, что называется, распирало, не надо было ее расспрашивать, подталкивать, она и сама готова была охотно поведать о себе все, что могла.

Оказалось, Бобик сбежал. Да, вот так вот, не говоря ни слова, сбежал, собрал свои немногие вещички и ушел куда глаза глядят.

— Как это куда глаза глядят? — удивилась Майя.

— Я все как есть узнала и выведала, — ответила Клавдия Петровна, — все как есть. Конечно же, ушел не куда глаза глядят, а к Дуське Карташовой, со мной в одном цеху работает.

И тут слезы разом хлынули из ее глаз. Она уже не старалась себя сдерживать. Плечи ее тряслись, грудь вздымалась от рыданий, она вцепилась обеими руками в свои волосы и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла все время:

— Предатель! Сукин сын, предатель, дрянь дешевая…

Я хотела было сказать что-то, успокоить ее, но Майя мигнула мне: дескать, не надо, не лезь сейчас к ней.

А Клавдия Петровна все продолжала раскачиваться из стороны в сторону, приговаривая:

— Как я жила раньше, кабы вы знали, девочки! В доме порядок, уют, муж у меня отменный, заботливый, ласковый, сынок у нас круглый отличник, все, бывало, за книжкой сидит, на улицу его не выгонишь, и вот надо же так, с ума спятила, из-за какого-то сухаря недорезанного голову потеряла, все как есть похерила, ни о чем не подумала, никого не пожалела!

И она зарыдала с новой силой, бурно, безутешно; мне стало ужасно жаль ее, до того жаль, что, кажется, попадись сейчас мне ее Бобик, я бы на нем, наверное, живого места не оставила.

Клавдия Петровна пролежала на своей койке вплоть до самого вечера, а вечером в палату вкатилась Федоровна, сказала, округлив глаза так, что они стали у нее походить на розетки для варенья:

— Явился. Сюда идет…

Я сидела на постели Майи, она учила меня вязать из серых суровых ниток кружева, Клавдия Петровна по-прежнему недвижимо лежала, не произнося ни с кем ни слова. Но тут, словно ее подбросило, вскочила, разом поднялась, села на постели.

— Что? — забормотала быстро, скороговоркой — Явился? Совесть небось заела? Ну погоди, я тебе сейчас выдам, я тебе все как есть выложу!

Но в то же время руки ее ни на секунду не оставались спокойными, то приглаживали растрепавшиеся волосы, то торопливо пудрили зареванные, влажные щеки, то застегивали пуговицы праздничного зеленого, с алыми розами халата.

В дверь палаты осторожно постучали.

— Входи, — крикнула Клавдия Петровна, стряхивая пудру с пышной груди, — давай, заходи, голубчик, не бойся!

И тут в палату вошел незнакомый пожилой человек — седые, коротко стриженные волосы, слегка загорелое, с крупными морщинами возле рта и на лбу лицо, морщинистая шея, видневшаяся в воротничке белой рубашки; нет, то был явно не Бобик, какой там Бобик.

Он обвел глазами меня и Майю, потом глаза его просветлели, он подошел к постели, на которой лежала Клавдия Петровна.

— Здравствуй, Клава, — сказал негромко. Только сейчас я заметила в его руках плетеную кошелку. Он положил кошелку на тумбочку, вынул из нее несколько яблок, бутылку молока, три ватрушки, очевидно, домашних.

— Ешь, — сказал, — поправляйся. Это тебе можно, я у доктора спросил.

Не сговариваясь, мы с Майей обернулись одновременно, поглядели на Клавдию Петровну. Казалось, она не может прийти в себя от изумления.

— Ты… — только и произнесла она, — ты, Николай?

— Кто же еще? — отозвался Николай. Тихо присел на край ее койки. — Все тебе кланяются, приветы передают, и Витек тоже.

— Чего же он не пришел? — спросила Клавдия Петровна.

— Витек приболел малость, — ответил Николай, — только ты не беспокойся, ничего такого опасного, простудился немного, завтра уже здоровехонек будет, ручаюсь. Тогда сам к тебе явится…

Мы с Майей вышли из палаты. Так мне и не удалось хорошенько отлежаться в этот день. Впрочем, и не надо было уже разлеживаться, надо было, наоборот, больше ходить, так говорил дед.

Он встретился нам сразу же, в коридоре, шел куда-то, может быть, в ординаторскую или уже собирался домой; спросил, кивнув на дверь палаты:

— Они там беседуют?

— Думаю, что беседуют, — ответила Майя, — им есть о чем поговорить друг с другом.

Дед сказал задумчиво:

— Я его вчера битых два часа уговаривал, пока уговорил.

— Ну да! — воскликнула я. — Да ты разве его знаешь?

Дед кивнул.

— А как же. Тоже мой пациент, из железнодорожной поликлиники, я всю их историю знаю, впрочем, кому в нашем городе об этом не известно?

Дед прошел мимо, Майя сказала:

— Ручаюсь, это он уговорил нашего главного, чтобы ее обратно взяли в больницу.

— Очень может быть, — согласилась я.

Майя промолвила задумчиво:

— А ты, Маша, счастливая.

— Чем же? — спросила я.

— У тебя такой дед…

Как Майя предполагала, так и было на самом деле: Турич ни за что не хотел принимать обратно Клавдию Петровну.

— Убежала, туда ей и дорога, пусть теперь лечится как знает…

Но дед все-таки не отставал от него и в конце концов сумел уговорить.

— Мы врачи, мы не имеем права мстить, злорадствовать, плохо относиться, — говорил дед, — для нас нет хороших или плохих больных, нет любимчиков и козлищ, для нас существуют одни больные, а больные всегда правы…

Все это передала нам вездесущая Федоровна. Как это ей удалось услышать разговор деда с Туричем, почему она оказалась вроде бы рядом, все это знала только она, но как бы там ни было, Клавдию Петровну снова зачислили в больницу и она продолжала лечиться.

Мы с Майей иной раз спорили; она считала, что Клавдия Петровна начисто позабыла о Бобике, а по-моему, она продолжала страдать о нем и безуспешно ожидать его каждый вечер. Забегая вперед, скажу: Клавдия Петровна вернулась домой и продолжала совместную жизнь со своим мужем, а Бобик, по слухам, отпраздновал веселую свадьбу с Дусей Карташовой, которая работала на текстильной фабрике вместе с Клавдией Петровной.

Однажды (уже кончилась вторая моя неделя в больнице) дед сказал:

— Еще дня три, от силы четыре — и тебя выпишут.

Боже мой, подумала я, неужели возможно такое счастье? И я снова буду такой же, какой была раньше, буду ходить по улицам, дышать свежим воздухом, сидеть за своей партой и спать в своей постели?

Конечно, я подружилась с Майей, и дед был рядом, так что я не чувствовала себя одинокой, но все же до того хотелось уйти из больницы, покинуть ее навсегда и больше никогда, никогда в жизни не попадать в ее стены!

Настал мой последний день в больнице. Должно быть, меня поймет каждый: это были самые долгие, самые мучительные часы, которые тянулись невообразимо медленно. Дед еще прошлым вечером сказал, что сам выполнит все формальности, возьмет выписку из истории болезни и заберет меня с собой. Я ждала его все время, но у него было, по его словам, еще множество дел, надо, как и всегда, осмотреть больных, записать в истории болезни то, что и следовало записать, проверить дежурных по отделениям. Одним словом, он все не являлся за мной, и я, признаюсь, извелась.

Чтобы как-то убить время, я решила спуститься в больничный сад.

«Погуляю немного, а потом, глядишь, и дед освободится, придет за мной», — подумала я.

Сад был большой, запущенный, с одичавшими яблонями и вишнями.

Стоял на редкость теплый октябрь, трава, обычно очень густая, доходившая чуть ли не до колен, была кое-где скошена и теперь медленно высыхала под не по-осеннему жарким солнцем, превращаясь в сено, которому, как я полагала, суждено стать зимним кормом для старой кобылы Параболы.

Я прошла немного вперед. На ветвях яблонь гнездились последние птицы, перелетавшие с одной ветки на другую. Время от времени слышалось грозное жужжание шмеля, еще с весны решившего не сдаваться и потому сумевшего дожить до осени; или это был вовсе не шмель, а какое-то другое, совершенно неведомое мне насекомое?

Внезапно до меня донесся чей-то говор. Я прислушалась, узнала голос деда. Он говорил негромко, то замолкая, то снова начиная говорить.

«С кем это он?» — подумала я и решила подкрасться незаметно, а после выскочить, закричать во все горло: «Я уже здорова!»

Я тихо пробралась еще немного вперед и увидела деда. Он был не один, возле дуплистой старой яблони, спиной к стволу, стояла женщина.

Я сумела хорошо разглядеть ее лицо. Она была решительно незнакома мне; темно-русые волосы ее были собраны на затылке в тугой, низко спускавшийся на затылок узел, темные, длинные брови, яркий на бледном лице рот и глаза, не понять какого цвета, то ли зеленоватые, то ли светло-голубые, в густых, наверное, слегка подкрашенных ресницах.

«Красивая, — подумала я, — кто же это? Почему я не знала, никогда раньше не видела ее?»

Я услышала ее голос, медленный, низкий, отчетливо произносивший слова:

— Алешенька, а как нога, скажи правду?

— Нормально, — ответил дед, — сперва протез натирал немного, потом обошлось как-то.

— Правду говоришь? — настаивала она. — Ничего не скрываешь от меня?

— Ничего я не скрываю, — ответил дед.

Казалось, она не в силах была отвести от него взгляд.

— Родной ты мой, неужели это ты? — спросила. — Ты, в самом деле?

Закинула руки на его плечи, прижалась лицом к его лицу.

А дед обеими руками взял ее голову, потом стал целовать ее щеки, глаза, губы.

— И я не верю, — сказал, — клянусь, мне все кажется, это снится, даю слово…

Хрустнула ветка под моей ногой, женщина вздрогнула:

— Здесь кто-то есть…

Дед оглянулся, посмотрел вокруг себя:

— Вроде бы никого. — Обнял ее за плечи. — Пройдем еще немного, подальше…

Каюсь, я тихо поползла за ними, стараясь не дышать.

Как же это все было странно, неожиданно! Мой дед, старый, уже седой, и эта женщина, тоже немолодая, ей никак не меньше тридцати. Они целуются, как-то непонятно говорят друг с другом, а ведь дед женат, он прожил с бабушкой много лет, и, может быть, у этой женщины тоже есть семья?

В те годы я мыслила, подобно многим моим сверстникам, прямолинейно и несгибаемо.

Вместе с женщиной дед сел на скамейку, стоявшую между двумя сливовыми деревьями.

Я притаилась неподалеку, в еще не кошеной траве, скрывшей меня.

— Расскажи о себе, Алеша, — попросила женщина.

— Сперва ты расскажи, Лена, — сказал дед.

«Значит, ее зовут Леной, — подумала я, — так же, как мою маму».

Она помедлила:

— Чего рассказывать? Будто сам не знаешь.

— Ты одна? — спросил он.

Она кивнула:

— Одна.

Зябко передернула плечами.

Он спросил:

— Холодно?

— Нет, что ты, курить хочется.

Дед развел руки в стороны.

— Я уже два года как бросил курить.

— У меня есть с собой, — сказала Лена. Порылась в кармане своего плаща, синего, широкого, с большими карманами, вынула пачку папирос-«гвоздиков», коробок спичек.

— Дай мне тоже, — попросил дед.

— Ты же бросил курить?

— А сейчас захотелось.

Они сидели плечом к плечу, курили, время от времени поглядывали друг на друга. Он спросил:

— Ты надолго?

Она покачала головой:

— Увы, завтра уже уезжаю.

Дед произнес печально.

— Задержаться никак не можешь?

— Не могу, меня отпустили на три дня, два дня дорога, день с тобой. Понятно?

Он докурил папиросу, бросил окурок на землю, старательно растер его ногой.

— А ты все там же работаешь?

— Там же, я писала тебе, в клинике Артоболевского.

— И это все?

Она усмехнулась, как мне показалось, невесело, как бы через силу.

— Все, конечно. Что еще может быть?

Дед сказал:

— Я знаю, о чем ты хочешь спросить меня.

— Неужели знаешь? — деланно, я сразу поняла, что деланно, удивилась она.

— Знаю. Ты хочешь спросить, почему я ни разу не приехал, верно?

— Верно, — сказала она.

— Я не мог, — сказал дед. — Бог свидетель, я о тебе все время думал, не было, кажется, дня, чтобы я о тебе не думал, не вспоминал. Но приехать никак не мог…

Дед сощурился, будто глядел на что-то чересчур яркое, слепившее глаза.

— Я боялся, приеду и останусь, уже никогда не уйду от тебя.

Лена прижала обе ладони к щекам.

— Правда? Ты хотел остаться? Навсегда?

— Да, — сказал дед, — ты сама знаешь, так оно и было бы.

— Бы, — повторила она с непонятным для меня выражением, — было бы. Как я устала, если бы ты знал, от этой вечной условной формы, мы были бы вместе, мы бы никогда не расстались, мы бы всегда любили друг друга…

Резко махнула рукой.

— А, да чего там, мне это самое «бы» всю жизнь перекалечило!

Замолчала, опустив голову. Дед тоже молчал, потом проговорил негромко:

— Я не могу нанести ей такой удар, она не переживет.

— Это она тебя уверила, что не выдержит? — спросила Лена.

— Она ничего не говорила, — ответил дед, — надо знать эту натуру, всегда все в себе, ничего наружу. Но я не могу нанести ей еще один удар, после гибели Пети, — сказал дед, — понимаешь, Лена, не могу!

Она ничего не ответила ему, а он продолжал:

— У нас теперь Петина дочка живет.

— Твоя внучка, стало быть? — спросила Лена. — Ну и как? Ты ее любишь?

— Люблю, — сказал дед, — как же не любить? Она у нас одна!

Впервые за вое это время, что я слушала разговор деда с Леной и подглядывала тайком за ними, мне стало радостно и легко. Правда, ненадолго.

— Одна, — повторила Лена и вдруг произнесла со странным, удивившим меня ожесточением: — Всех-то ты любишь, всех жалеешь, святая душа, весь оброс обязательствами, родичами, друзьями-приятелями, ну а мне-то что делать? Скажи, как же быть со мною, одинокой, неприкаянной, никому не нужной, повсюду лишней?

Я чуть приподняла голову. Лицо Лены было напряженным, словно бы потемнело внезапно. Сейчас она показалась мне вовсе не такой уж красивой.

— На фронте было легче, — сказала она; меня поразила горечь, звучавшая в негромком ее голосе, — честное слово, веришь, легче. Мы всегда были вместе, я знала, ты здесь, рядом, в этом же самом госпитале…

«Стало быть, они вместе были на фронте, — подумала я, — наверное, она тоже хирург, как и дед».

Очевидно, Лена ждала, что скажет дед, но он молчал; она сорвала сухую ветку, которая свешивалась с дерева на скамейку, стала ломать ее на мелкие кусочки, отбрасывая их от себя. Было что-то жестокое, хищное в движениях больших, наверное, сильных рук Лены, в пальцах, цепко державших ветку, безжалостно рвавших и ломавших ее.

Не поднимая глаз, Лена сказала:

— Мне всегда хотелось одного — стареть вместе с тобой, прожить вместе сколько положено и вместе состариться.

— Ты бы состарилась гораздо позднее меня, — промолвил дед, — я же гораздо старше.

Лена вынула новую папиросу, закурила.

— Слушай, Алеша, хочу рассказать тебе одну притчу.

— Я весь внимание, — сказал дед; было непонятно, то ли он шутит, то ли говорит совершенно серьезно.

Лена выпустила клуб дыма, проводила его глазами, пока он не растаял.

— Один человек всю жизнь искал правду, но никак не мог отыскать. Он исходил множество стран, побывал и на севере, и на юге, и на западе, нигде нет правды. И вот однажды он приехал в одну страну на востоке, страна была маленькая, почти никому не известная, и он собирался уже ехать дальше, как вдруг набрел на какой-то заброшенный храм. И тамошний жрец сказал ему, что именно здесь, в этом храме, прячется сама правда.

Человек не поверил, но жрец уверял: так оно и есть на самом деле. И он подвел его к большой статуе, на которую было наброшено черное покрывало.

— Вот, — сказал жрец, — она пред тобой, сама правда.

Тогда человек протянул руку, сдернул покрывало и увидел перед собой ужасное, страшное, омерзительное лицо. Он отшатнулся в испуге.

— Что это? — спросил он. — Неужели это и есть правда?

И тогда правда ответила ему тихо:

— Да, это я и есть. Правда.

— Но какая же ты страшная, — сказал человек, — страшнее тебя нет никого, как же я о тебе расскажу людям? Кто мне поверит?

— А ты солги, — сказала правда, — и тебе все поверят..

Лена далеко от себя отбросила погасшую папиросу:

— Ну, что скажешь? Хороша притча?

— Что ты хотела этим сказать? — спросил дед. — Ведь какой-то смысл есть в этой притче, я уверен.

— Разумеется, есть, — ответила Лена. Она хотела еще что-то добавить, но в этот самый момент к ним тихонечко, почти неслышно подошла Федоровна.

— Вот ты где, батюшка Лексей Лексеич, — пропела Федоровна, как бы обращаясь к деду, но во все глаза глядя на Лену. — А тебя главный требует, все мы обыскались, где ты да что с тобой, одна я, многогрешная, догадалась, где тебя отыскать можно…

— Иду, — сказал дед.

Лена тоже встала со скамейки.

— Значит, запомнил гостиницу? Это на площади, напротив вокзала.

— Знаю, — сказал дед, — вечером приду.

— Буду ждать.

Лена быстро пошла вперед, обогнав деда и Федоровну. Федоровна неодобрительно поглядела ей вслед:

— Бойка больно.

Дед промолчал.

Я подождала, пока они скрылись, потом встала с земли, медленно побрела обратно в свою палату.

Господи, как же это все? Неужели так оно и было на самом деле? И это вовсе не приснилось мне? Нет, не приснилось…

Помню все очень ясно, словно случилось это не позднее вчерашнего дня.

В тот же вечер я вернулась домой, мы пришли вместе с дедом.

И спустя полчаса мы все трое уселись за стол. Бабушка подала большой круглый пирог, золотистая корочка была щедро обмазана крыжовниковым вареньем и присыпана сверху корицей.

— Что скажешь? — спросил дед. — В твою честь, как я понимаю, испечен этот чудо-пирог.

— Разве? — не поверила я, взглянув на бабушку.

— Ладно, — сказала бабушка, разрезая пирог острым узким ножом. — Давайте меньше разговаривать, лучше навалитесь на пирог, вроде бы тесто вышло удачным…

Горела лампа в оранжевом шелковом, с бахромой абажуре. Бахрома точь-в-точь походила на макароны, если бы макароны были не белыми, а оранжевыми, на круглом обеденном столе блестели тарелки — белые с синей каемкой, легкий парок поднимался над голубыми в мелкий горошек чашками, в которых медленно остывал чай.

Все кругом казалось таким мирным, таким уютным, и я на время позабыла о том, что довелось нечаянно увидеть и услышать.

Мне подумалось: вот мы опять все вместе, все опять будет хорошо, а то, что было утром, это так, уже прошло — кончилось, и больше не повторится…

И тут я поймала взгляд деда — он посмотрел на стенные часы.

Все разом потускнело, покрылось мрачным, горьким налетом.

«Нет, ничего не прошло и не кончилось, — подумала я. — Дед ничего не забыл, он все время помнил о Лене, о том, что она ждет его в гостинице на площади». Я не ошиблась.

— Пойду, — сказал дед вставая, — у меня еще дел много.

О, как непогрешимо спокойно произнес он эти слова!

Бабушка не спросила, куда он собрался. Она никогда не спрашивала, куда он идет, с кем, когда вернется. Дед сам сказал:

— Ложись, не жди меня.

— Хорошо, — сказала бабушка.

Он ушел, бабушка убрала со стола, поставила на стол старинную швейную машинку, развернула во всю длину необычно широкое платье ярко-зеленого цвета с рукавами-крыльями.

— Чье это платье? — спросила я.

— Было мое, только теперь, как я понимаю, оно для меня чересчур яркое, хочу тебе переделать.

Признаюсь, я обрадовалась. Мне сразу понравился цвет платья, сочный и густой.

Бабушка вынула из кармана сантиметр.

— Стань вот сюда, я тебя обмеряю.

Она прикладывала сантиметр к моим плечам, рукам, спине и записывала какие-то цифры, непонятные мне, на лист бумаги. Я близко видела ее сосредоточенные темно-карие глаза, тонкие, просвечивавшие розовым ноздри. Кожа ее на висках была золотистой и гладкой-гладкой, без единой морщинки.

«А она красивая, — с удивлением подумала я, — как же это я раньше не замечала?»

Бабушка взяла ножницы, стала аккуратно, медленно разрезать платье.

— Я его в общем-то мало носила, оно все больше в шкафу висело.

— Почему? — спросила я.

Бабушка задумчиво поглядела на меня.

— Сама не знаю. Как-то стеснялась, платье, как мне думалось, слишком яркое…

— И все-таки зачем же вы мне его отдаете? — спросила я. — Носили бы сами.

— Ладно, — перебила меня бабушка. — Я так полагаю, я свое уже относила, а вот тебе носить в самую пору…

Она сложила вместе разрезанные куски, стала быстро строчить на машинке. Сказала, не поднимая головы:

— А ты, Маша, все больше на Петю, на отца, становишься похожей.

— Вы любили папу? — спросила я.

— Любила.

Она разгладила пальцем в наперстке шов.

— Ты не сердись на меня, Маша, я, как бы тебе сказать, чудная немного, сама понимаю…

— Никакая вы не чудная, — сказала я. — Почему вы так думаете?

— Так оно и есть, — продолжала бабушка, — все понимаю, но ничего не могу с собой поделать, наверно, такой уродилась.

Мне стало жаль ее. Но я тоже не знала, как сказать ей о том, что она по душе мне, что я хочу с нею подружиться, потому что мне тоже немного одиноко, самую малость, а все-таки одиноко…

Я сказала:

— Я знаю, папа любил вас.

Она еще ниже наклонила голову, снова разгладила шов на материи, сказала очень тихо, но я услышала:

— Называй меня на «ты», хорошо?

— Хорошо, — ответила я.

Утром, только я проснулась, бабушка вошла ко мне, увидела, что я не сплю, стала открывать ставни. Спросила:

— Хочешь, я тебе пшенную кашу с топленым молоком сварю?

— Хочу, — ответила я, — а что дед, ушел?

— Он не приходил сегодня, — ответила бабушка, — наверное, пришлось остаться в больнице.

— В больнице? Почему?

— Может быть, дежурить пришлось, а может, какой-нибудь особенно тяжелый случай.

Я поняла, он остался у Лены в гостинице. Кто знает, вдруг дед больше уже не вернется домой, а уедет вместе с Леной?

Зачем, подумала я, зачем только я узнала то, чего мне вовсе не следовало знать?

Спустя годы, став взрослой, умудренной жизненным опытом и многими выпавшими на мою долю невзгодами, я прочитала старинное изречение: «Знание умножает печаль».

И тогда сразу вспомнилось то, что так и осталось жить в памяти: старый сад при больнице, земля, пахнувшая тленом, влажным мхом, по которой я тихо проползала вслед за дедом и женщиной, приехавшей к нему.

Я любила деда, не могла не любить, и в то же время была обижена на него и за бабушку и за себя. Неужели он и вправду уже не вернется? И мы больше никогда с ним не увидимся?

Дед вернулся домой после обеда, спросил, увидев меня:

— Все в порядке, надо думать?

Я не ответила ему, окинула его хмурым взглядом, как бы ища в нем что-то новое, незнакомое мне. Он заметил мой взгляд, удивился:

— Чего это ты меня так упорно разглядываешь?

— Тебе показалось, — ответила я и побежала от него, словно боялась: еще немного — и наговорю ему то, чего не нужно бы мне говорить, а ему слушать…

Дома у нас все оставалось по-прежнему. Дед больше не задерживался, бабушка, как водится, ни о чем не догадывалась. И я, конечно, ничего никому не говорила о том, что знаю. Однако это все сумели сделать другие.

Как-то, вернувшись из школы, я нос к носу столкнулась с доктором Туричем, выходившим из нашей калитки. Увидев меня, он причмокнул румяными губами, весело сощурил глаза, так, что крохотные лучики-морщинки разбежались от уголков глаз к вискам.

— А вот и она сама собственной персоной, наша девчурка, та самая, которая в один прекрасный день всех нас до того напугала…

Кто-то сказал однажды, что лучики возле глаз бывают только у добрых людей. Но разве доктор Турич был добрый?

Если у меня и были раньше какие-то сомнения, то едва я вошла в дом, все сомнения мигом рассеялись.

Потому что истинно добрый человек никогда не мог бы поступить так, как поступил Турич.

В столовой на диване сидела бабушка, внешне словно бы такая же, как всегда.

Я сказала:

— Привет и лучшие пожелания.

Она не ответила. Я подошла ближе. Она показалась мне внезапно, разом постаревшей. Глаза ее глядели в одну точку, испуганно и в то же время отрешенно.

— Бабушка, — воскликнула я, — что с тобой?

Я села с нею рядом. Она медленно (казалось, каждое движение причиняет ей боль) повернула ко мне голову.

— Ничего со мной, — сказала она.

Я не поверила ей.

Вдруг выплыло в памяти: доктор Турич выходит из нашей калитки. Толстые причмокивающие губы, веселые глаза довольного собой человека, розовые, как бы готовые лопнуть щеки…

— К кому приходил Турич? К тебе?

Она наклонила голову.

— Зачем? Что ему надо?

— Не знаю…

— Зато я знаю!

Теперь я поняла все: Турич явился неспроста, он знал: деда и меня нет дома, а бабушка в эти часы одна.

Я решила не отставать от бабушки, пока не узнаю всей правды.

— Что он тебе сказал? Я хочу знать, скажи мне!

Она все молчала, а я смотрела на ее лицо с потухшими, отрешенными глазами, на скорбно сжатые губы.

Потом прижалась лицом к ее плечу. Она слегка подвинулась, сказала тихо:

— Если бы ты знала, Маша…

Кажется, я знала. И она, поглядев на меня, поняла, что и в самом деле я все знаю.

Губы ее дрогнули; может быть, она решила заставить себя во что бы то ни стало не плакать?

— Он никогда не любил меня, — начала бабушка медленно, вдумываясь в каждое свое слово, — я знала, он меня не любит и даже как-то примирилась с этим.

— Разве с этим можно примириться? — спросила я.

Она кивнула:

— Выходит, что можно. Я думала, с годами он привыкнет ко мне, мы ведь работали в одной больнице, я была хирургической сестрой, всегда рядом с ним; но он долгое время не обращал на меня никакого внимания, и когда мы поженились, я знала, это он из-за Пети, потому что ему трудно одному с ребенком, и я все думала: пройдет время, он привыкнет…

Голос ее прервался на миг, но она сумела сдержать себя, не заплакала.

— Дороже его для меня никого не было. Его и Пети…

Слабая усмешка мелькнула в ее глазах. Мелькнула и погасла.

— Я с тобой как с равной говорю, будто ты моя подруга…

— Я уже большая…

Она вздохнула:

— Какая ты большая…

Позднее, вспоминая о том, что довелось мне услышать, я думала: наверное, бабушке, обычно сдержанной, молчаливой, захотелось хотя бы раз в жизни хорошенько выговориться.

И она все говорила, говорила, может быть, уже и не думая о том, кто ее слушает.

— Когда Алексей ушел на фронт, я ночи не спала, думала, как-то ему там, не убьют ли, останется ли живой, пусть, думаю, вернется какой есть, без рук, без ног, пусть, лишь бы живой остался…

Она замолчала, потом продолжала опять:

— А после получила письмо, Петя тоже ушел на фронт. Подумать только, один за другим…

Я перебила ее:

— Бабушка, не верь Туричу, слышишь, не верь, он все врет!

Она грустно ответила:

— Нет, Маша, это все правда.

Тогда я закричала:

— Неправда! Он — лгунишка, дрянь, он завидует деду, потому что деда все любят, а о нем никто никогда доброго слова не скажет!

Она слегка приподняла ладонь, как бы отмахиваясь от моих слов.

— Не все ли равно, какой он, плохой или хороший, когда так оно все и есть. Я это все давно знаю, — подчеркнула она, — очень давно. Я знаю, он не любит меня, у него вся душа с Леной, они вместе работали в одном госпитале.

Бабушка помолчала немного.

— Мне как-то случайно попалось на глаза письмо Лены.

— Вот уж не думала, — сказала я, — вот уж не думала, что ты станешь читать чужие письма.

— Я же тебе говорю, случайно попалось мне это письмо, честное даю слово, я никогда не шарила по карманам, ничего не искала в ящиках стола, а тут как-то увидела на дорожке, около калитки, исписанный листок валяется. Подняла его, конечно, прочитала, как же не прочитать, я же не знала, от кого это, кому.

— И все поняла сразу? — убитым тоном спросила я.

— Все поняла сразу, — повторила бабушка.

Я сказала:

— Он никогда не бросит тебя.

— Что с того? — грустно ответила бабушка. — А душой он далеко.

— Неправда, — возразила я.

— Правда. Он не любит меня, только жалеет, но я ведь все как есть понимаю, ему каждый день со мной поперек горла, он на меня глядит и меня не видит, только о ней одной думает…

И тут бабушка заплакала. Слезы разом, как бы освободившись, полились из ее глаз.

Мне стало до того жаль ее, что я готова была заплакать вместе с нею. Казалось, в один миг передо мною раскрылась завеса и стала понятна бабушкина всегдашняя отстраненность, молчаливость, тяжкая дума, день и ночь точившая, иссушавшая ее душу.

Я представила себе, как это тяжело, когда один любит, а другой равнодушен или любит кого-то другого. И еще я подумала о том, что в жизни очень важно по-настоящему понять близкого человека, так понять, чтобы простить все то, что могло бы исходить от него.

Бабушка поднялась с дивана, обеими руками пригладила волосы, крепко-накрепко вытерла ладонью глаза:

— Пойду умоюсь. Скоро дед придет обедать.

Я глянула на часы:

— Да, уже скоро.

— А у меня еще суп не готов.

Я посоветовала:

— Хорошенько вымой глаза.

— Само собой.

Бабушка помедлила, как бы решая, сказать или не стоит:

— Не говори ничего деду, ладно?

— Конечно, не скажу, — пообещала я.

В сущности, если бы даже рассказала ему все, что бы изменилось?

Стал бы он после этого любить бабушку? Сумел бы позабыть Лену? Кто знает…

Однажды весной я собиралась на праздничный первомайский вечер у нас в школе.

Пришла Майя, с которой мы крепко, я полагала, на всю жизнь подружились. Я хотела, чтобы она тоже пошла со мной. Бабушка угостила нас чаем со свежими ватрушками. Пока мы пили чай, бабушка подшила подол единственного моего выходного платья, того самого, зеленого, которое она как-то перешила мне из своего.

Потом мы пошли; бабушка проводила нас до калитки, сказала:

— Когда бы ты ни пришла, я не лягу, буду ждать тебя…

— Она придет не поздно, — пообещала Майя, — самое позднее в одиннадцать.

— Все равно буду ждать, — повторила бабушка.

Майя оказалась права, я вернулась домой что-то около одиннадцати.

Вечер был теплый. Днем было уже не по-весеннему жарко, даже душно и теперь; когда я проходила нашей улицей, где по обочине росли деревья, опушенные молодыми листьями, мне подумалось, что листья, ярко-изумрудные днем, а сейчас темные, почти черные, до сих пор стойко хранят дневной жар.

Возле нашей калитки стоял дед. Я сразу узнала его высокую фигуру, чуть согнутые, как бы придавленные невидимой тяжестью плечи, издали малиново краснел огонек в его угадываемой мною руке — он курил папиросу.

— Дед, — сказала я, подойдя ближе к нему, — никак ты? Что ты здесь делаешь?

— Тебя поджидаю, вернее, встречаю, — ответил дед. — Бабушка приказала не возвращаться без тебя.

— Чего это ты курить начал? — спросила я деда. — Вроде не куришь, а тут вижу, дымишь вовсю…

— Иногда, не очень часто, — ответил дед и бросил окурок на землю, придавив его ногой.

Я подумала: наверное, он стал курить с осени, с того самого дня, когда Лена приехала к нему повидать его. Может быть, с той поры он вспоминает о ней и волнуется, а я знала, многие курят, чтобы перестать волноваться, успокоиться, а может, начал курить потому, что и она курит?

В темноте я не могла разобрать выражение его лица, но потом глаза мои привыкли к темноте, и я увидела: он глядит на меня, и его глаза улыбаются мне.

— Весело было? — спросил дед.

— Ничего, сперва много танцевали, потом стали петь. Потом у нас был конкурс.

— Что за конкурс? — спросил дед.

— На самый интересный и самый короткий рассказ.

— Что это значит, поясни.

— Очень просто. Каждый должен был рассказать что-то интересное, но по возможности очень короткое.

— Вот как. Кто же выиграл?

— Я. У меня первая премия. Вторая премия у Леши Елистратова.

— Значит, тебя можно поздравить с первой премией? — спросил дед. — В таком случае, поздравляю. Какой же рассказ ты выбрала?

— Какой?

Я замялась. Именно ему, деду, не хотелось говорить об этом.

Дед понял мое молчание по-своему.

— Как я погляжу, ты, наверное, сама сочинила? Да не стесняйся, ничего в этом дурного нет.

— Ладно, — сказала я, — так и быть. Один человек долго искал правду. Он изъездил весь мир, был на юге, на севере, на западе, и вот однажды на востоке, в одной неведомой стране набрел на заброшенный храм…

Я говорила быстро, без всякого выражения, стремясь поскорее отбарабанить и не говорить больше ни о чем. Я старалась не глядеть на деда, чтобы не встречаться с ним взглядом. Просто-напросто боялась увидеть его глаза, боялась, что он все как есть поймет. Что-то он скажет тогда?

И вот я произнесла последние слова:

— «Какая же ты страшная, — сказал человек, — как же я скажу людям о тебе? Ведь все считают тебя прекрасной и совершенной». А правда ответила ему: «Ты солги, и тебе поверят…»

Я все еще старалась не встречаться взглядом с глазами деда. Потом не выдержала, глянула на него, но в этот момент он не смотрел на меня, закуривая новую папиросу.

— Ты много куришь, — сказала я.

Дед промолчал, потом спросил, чуть помедлив:

— Откуда ты знаешь этот рассказ?

— Не помню, — как можно более небрежно ответила я, — кажется, кто-то рассказывал, а кто, уже не помню…

Он передернул плечами, словно ему стало холодно, хотя было тепло, время от времени налетал мягкий, незлой ветер, разгоняя ненадолго плотные ночные тучи, потом снова мчался прочь, все затихало и тучи опять сменяли друг друга в темном, без единого просвета небе.

Уже пала роса, предвестник рассвета, хотя до рассвета было еще далеко, но где-то внезапно прокричал петух, может быть, и ему тоже почудилось, что уже близко утро?

— Оказывается, случаются петухи-обманщики, — сказала я.

— Что? — рассеянно переспросил дед. Я пояснила:

— Обычно принято верить петушиному крику, они кричат тогда, когда все ближе конец ночи.

Дед вытянул вперед руку, посмотрел на свои часы.

— Знаешь что, пожалуй, пора спать, — сказал.

А мне не хотелось идти спать. Так хорошо было стоять возле нашей калитки, глядеть на тучи, как бы догонявшие друг дружку в небе, подставлять лицо ветру, приносившему с собой свежесть недалекой реки, еле ощутимый запах цветущего на заливных лугах клевера.

Я не хотела спрашивать и все-таки спросила:

— Как думаешь, что лучше: лгать или всегда говорить правду?

— Странный вопрос, — ответил дед, посасывая погасшую папиросу, — вообще-то следует стараться быть всегда и во всем правдивым, но иногда бывает ложь во спасение.

— Во спасение? — удивилась я. — Неужели бывает такое?

— Сколько угодно. Нам, врачам, это известно больше, чем кому-либо другому. Представь себе больного, который ждет свой приговор, надеется, что у него совсем не опасная болезнь, а на самом деле у него болезнь самая что ни на есть страшная, от которой ему не суждено поправиться. Разве можно в таком случае сказать правду? Ведь правда, такая, как она есть, может бесспорно убить человека…

Так говорил дед, а я в это время думала о бабушке. И о нем. Он щадил ее, не говорил всей правды, что из того? Она-то знала, но в свой черед тоже не говорила ему. Оба, таким образом, знали всю правду и молчали. Кого щадили они, себя или друг друга? Или боялись выложить все как есть? Или и вправду им было жаль своей незадавшейся жизни, долгих лет, прожитых вместе?

Мы с дедом повернули к дому. Снова стало на миг светло, показался месяц, блеснули нещедрые звезды, кое-где окружавшие его.

— А Леша Елистратов что рассказал? — спросил дед.

— У него рассказ еще короче. Жил-был султан, объявивший конкурс на самое правдивое описание жизни великих людей земли. И вот со всех концов земли потянулись к нему на лошадях, на верблюдах, на кораблях мудрецы, которые везли целые тома жизнеописаний великих людей мира. Но выиграл один мудрец. Он написал всего лишь четыре слова. «Они жили, страдали и умирали».

— У тебя хорошая память, — сказал дед, — наверное, передала все как есть, слово в слово?

— Имеет место, — согласилась я.

С того дня, думается, я стала взрослеть. Я сильно изменилась, стала намного сдержанней, сосредоточенней, бабушка не раз говорила:

— Ты теперь совсем другая.

— Это хорошо или плохо? — спрашивала я.

Она отвечала:

— Не знаю, скорее, хорошо.

Дед часто замечал:

— Ты все больше становишься похожей на отца…

И я непритворно радовалась, мне всегда хотелось походить больше на папу, чем на маму.

…Сколько лет прошло с той поры? Почти тридцать. Уже нет на свете ни деда, ни бабушки. И кто знает, жива ли Лена, отдавшая всю свою любовь деду, а он так и не решился уйти, бросить все, стареть вместе с Леной.

Он остался с бабушкой, и они старели вместе.

Но, продолжая жить вместе, дед и бабушка ни разу не объяснились друг с другом, ни разу не поговорили по душам.

Так и сошли в могилу, не узнав чего-то самого главного, того, что, должно быть, помогло бы им отыскать верное, необходимое, единственно важное решение. Или просто-напросто оба боялись правды, которая может убить запросто, наповал?

Не знаю. И теперь уже никогда не суждено узнать, как оно все было на самом деле…

ВАСИЛИЙ

Года за два с половиной до войны, не могу сейчас припомнить точную дату, я стала работать в московской спецшколе преподавателем немецкого языка. Было мне в ту пору неполных девятнадцать, за плечами всего-то навсего техникум иностранных языков, правда, я продолжала учиться дальше, в институте, на вечернем отделении, совершенствовать свои познания немецкого, однако особыми успехами не отличалась, тяжело давалось мне сочетать учебу с работой. Еще тогда, когда я заканчивала техникум, меня взяли на время преподавать в обычную среднюю школу, но работа оказалась совсем недолгой, учитель, место которого я заняла, снова вернулся в школу, и меня, само собой, уволили; в течение трех с лишним месяцев я никак не могла устроиться, штат педагогов в московских школах был давно уже укомплектован, я напрасно стучалась то в одну, то в другую школу, то в ФЗУ, то в какое-то техническое училище — все безрезультатно.

И тогда один добрый человек, ныне давно уже покойный, Владимир Ильич Нейштадт, отличный переводчик с немецкого, энциклопедически образованный, но что важнее всего — обладавший щедрым сердцем, посоветовал мне обратиться в спецшколу, что рядом с зоопарком.

— Я слыхал, — сказал Владимир Ильич, которого я знала с самого детства и кому привыкла безоговорочно и всегда верить, — там как раз не хватает преподавателя немецкого. Попробуй, авось выйдет…

И что же? «Авось» вышло. В отделе кадров спецшколы, куда я направилась на следующий же день, меня вполне обстоятельно проверили, вплоть, как говорится, до седьмого колена перебрали всех моих даже самых дальних родичей, дали чуть ли не пять анкет, которые надлежало обдуманно и аккуратно заполнить и написать автобиографию.

Можно было подумать, что я оформлялась не в школу обычным школьным преподавателем, а по крайней мере на завод оборонного значения, однако спорить не стала, написала все, что следовало; в ту пору моя автобиография умещалась на половине тетрадной страницы, со мной еще раз обстоятельно побеседовали, и я отправилась домой ждать ответа. Лишь позднее, когда я уже преподавала в спецшколе, многое стало для меня ясным, в том числе и необычная даже для того времени столь тщательная проверка.

Вскоре меня вызвали и сказали, что мне разрешено преподавать немецкий язык в десятом классе. В спецшколе насчитывалось всего лишь два класса — девятый и десятый. Учились там только одни мальчики, как меня предупредили, все большей частью сыновья людей, занимавших высокое положение в нашей стране.

Помню первый день занятий. В класс меня привел директор школы Николай Иванович, въедливый и придирчивый, из породы бытовавших в те годы недоверчивых, всегда всех во всем подозревавших демагогов, с которыми одинаково тягостно было молчать и говорить. Одет он был так, как одевались в то время многие ответственные работники: полувоенного образца френч, подобный тому, какой носил товарищ Сталин, на ногах светлые бурки, отороченные кудрявым мехом.

— Вот, — сказал Николай Иванович, когда ученики встали и в классе стало тихо, — ваш новый учитель немецкого языка…

Следует заметить, что вовсе не в обычае директора было заходить вместе с любым новым педагогом в класс, для такого дела вполне годилась завуч, тощенькая, суетливая говорушка-лепетушка с умильно-искательным выражением лица. Но тут был особый случай, который Николай Иванович не мог да, наверное, не хотел упустить, ведь я должна была преподавать в классе, в котором учился Василий, сын Сталина.

Перед тем как войти в класс, еще в учительской, Николай Иванович дал мне журнал, где столбиком, как оно и полагается, были написаны фамилии учеников. В конце списка стояла не фамилия, а одно лишь имя — «Василий».

— Знаете, кто это? — спросил Николай Иванович.

— Нет, не знаю, — ответила я.

Он, прищурясь, окинул меня пронзительным взглядом, зачем-то расстегнул и снова застегнул пуговку на вороте своего френча, нахмурил жиденькие брови, как бы предваряя значительность последующих слов.

— Это сын товарища Сталина, — внушительно произнес он. — Понимаете? Сын товарища Сталина!

Странное дело, многое стерлось в памяти за истекшие годы, но вот этот разговор помнится до мельчайших подробностей; снова видится мне узенькая полоска усов над верхней губой Николая Ивановича, острые, хитренькие глазки его в припухлых мешочках, слышится голос, вдруг разом потерявший свой несколько визгливый тембр и обретший внезапную начальственную величавость. Начальственную и в то же время подобострастную. Уж не знаю, как эти две противоречащие друг другу интонации сумели сочетаться в его голосе, но что было, то было — сочетались!

— Так вот, — продолжал Николай Иванович, сознавая важность и значение этого разговора. Он даже выпрямился и слегка привстал над своим обширным письменным столом. — Так вот, перво-наперво крепко запомните… — Он остановился, выждал паузу, чтобы подчеркнуть то, что сейчас выскажет. — Никогда, никому, ни при каком случае не говорите, что сын товарища Сталина учится в этой школе. Поняли?

Я молча кивнула.

— Запомните еще вот что: берегитесь потерять классный журнал!

Я задала первый вопрос:

— Почему надо беречься потерять журнал?

— Потому, — отчетливо произнес Николай Иванович и опять слегка приподнялся над своим столом, — потому, что журнал может попасть в руки врага. Враг, возможно пытается собрать все сведения о товарище Сталине, для него конечно же важно и интересно, где учится сын товарища Сталина, где можно обнаружить сына товарища Сталина, поэтому еще и еще раз напоминаю вам — берегите классный журнал как зеницу ока!

— Но ведь в журнале нет фамилии, а стоит только имя, — возразила я.

Жиденькие брови Николая Ивановича полезли кверху.

— Да, фамилия сына товарища Сталина не значится в журнале! — веско произнес он. — Полагаю, вам понятна причина, почему в журнале нет фамилии, а стоит одно только имя?

Я снова кивнула, по правде сказать, не очень-то была мне понятна вся эта, как выражался мой добрый гений Владимир Ильич Нейштадт, многоступенчатая мерехлюндия.

— И все равно журнал не терять ни в коем случае, — еще раз напомнил Николай Иванович.

— Я буду всегда держать журнал при себе, — заверила я его.

Он недоуменно глянул на меня.

— Вы что, полагаете, вам разрешат вынести журнал из школы?

— Не знаю, как получится, — ответила я. — Но вы же сами сказали, чтобы я не потеряла…

Он бесцеремонно перебил меня:

— Да, я сказал и еще раз подчеркну, чтобы вы понимали, чья фамилия, вернее, чье имя числится в классном журнале, и настаиваю на том, чтобы вы с особым вниманием отнеслись к журналу, в котором записано имя сына товарища Сталина.

«В таком случае к чему же бояться потерять журнал, если так или иначе его нельзя выносить из школы?» — подумала я, однако не стала противоречить. Пусть будет, как будет.

— И еще помните, — Николай Иванович поднял кверху острый, словно циркуль, указательный палец с длинным заботливо выхоленным ногтем, — вы можете спрашивать сына товарища Сталина, можете вызывать его к доске, но никогда никаких ему замечаний, ни одного-единого. Запомните это!

— Хорошо, — сказала я. — Запомню!

— Да, еще вот что, — добавил он, глянув на часы, должно быть, нам пора было уже отправляться в класс. — Старайтесь придерживаться самого официального статута с учениками, не вступайте ни в какие личные отношения. Не забывайте об этом!

И он опять поднял свой указательный палец с длинным ногтем.

Итак, Николай Иванович представил меня, тут же ушел, я села за стол.

Признаюсь, очень хотелось увидеть сына нашего вождя, еще как хотелось! Ведь, если так подумать, я была ненамного старше своих учеников, ну, а потом, кто бы на моем месте, пусть даже самый умный, самый опытный и зрелый человек, не захотел бы лично, воочию узреть сына великого отца народов?

Я обвела класс внимательным взглядом, класс смотрел на меня.

Мне уже было известно: здесь собрались сыновья выдающихся людей, должно быть, потому они все смотрели на меня, их педагога, так сказать, наставника, абсолютно безбоязненно, без какого бы то ни было пиетета, хотя с некоторым подобием интереса и даже, как мне показалось, известной насмешки.

Позднее некоторые ученики признавались:

— Наши учителя все как один серьезные, солидные, а тут мы вдруг увидели учительницу, чуть ли не нашу ровесницу.

Может быть, по-своему они и были правы…

Мы обменивались взглядами и, словно сговорились, молчали. Сына Сталина я так и не сумела распознать среди всех остальных.

Надо было начинать урок. Я не стала опрашивать учеников, а решила начать с чтения, раскрыла книгу «Похождения барона Мюнхгаузена», подумала про себя: «Как к ним обращаться? Ребята или товарищи?»

Все-таки решила обращаться так, как обычно учителя обращаются к ученикам.

— Ребята, — сказала я, — сейчас я прочитаю вам страницу этой книги, а потом вы перескажете мне содержание по-немецки, своими словами…

Я стала читать громко, с выражением, щеголяя отличным прононсом, еще в техникуме иностранных языков педагоги всегда отмечали превосходное мое произношение.

Я читала и чувствовала — меня слушают. В классе царила тишина, всегда отрадная учительскому сердцу. Я подняла голову, бегло оглядела учеников, они не спускали с меня глаз, и продолжала читать дальше.

И вдруг что-то ударило меня в лоб, не больно, но все-таки ощутимо. От неожиданности я вскочила со стула, по классу пронесся откровенный смех.

На пол, рядом с моим столом, упал белый «голубь», я подняла его, он был сделан умело, из довольно плотного картона непогрешимой белизны.

Смех разрастался все сильнее.

Я подумала: «Что же делать? Может быть, обратить все в шутку?»

В сущности, педагогический опыт мой был незначителен, равнялся не более полутора годам в средней школе. Я решила продолжать чтение.

Однако я не успела даже слова произнести, как откуда-то сбоку снова полетел белый картонный «голубь», упав на мой стол.

Я захлопнула книгу. Оглядела тех, кто сидел в классе, одного за другим. Они все тоже не спускали с меня внимательных глаз.

— Кто это сделал? — спросила я.

Молчание было ответом мне.

— Неужели трудно признаться? — спросила я, выждав с полминуты. — Неужели вы оказались хуже, чем я ожидала?

— А чего же вы ожидали? — спросил меня мальчик, сидевший за первой партой, высокий красивый блондин, позднее я узнала, это был сын знаменитой театральной актрисы, любимицы московской публики.

— Я ожидала, что тот, кто бросил в меня голубя, окажется сознательным и открыто признает свою вину…

Снова молчание. Потом из-за парты, стоявшей возле окна, встал худощавый мальчик. Что-то знакомое, много раз виденное почудилось мне в надменном очерке губ, в хмурых бровях, сдвинутых к переносице; нижние веки у него были слегка приподняты, и потому взгляд казался как бы притушенным. Откинув назад голову, он ясно, отчетливо проговорил:

— Свою вину? А что за вина, хотелось бы знать?

— Что за вина? — переспросила я, опять чувствуя, что немилосердно краснею. — Бросаться бумажными голубями в учителя, как, по-вашему, хорошо?

«Зачем, ну зачем я назвала его на «вы»? — злясь на себя, подумала я. — Зачем я так сказала?»

В то же время я продолжаю вглядываться в его лицо и чем дольше вглядывалась, тем все более знакомым казался мне его низкий с вертикальной морщиной лоб, коротко остриженные, рыжеватого оттенка волосы, срезанный подбородок.

Что-то было в этом мальчике, что-то не до конца осознанное мною, то ли его взгляд, таящий непритворную насмешку, то ли сам звук голоса, должно быть привыкшего к властным интонациям, которому, наверное, вряд-ли кто решился бы противоречить.

— Так вот, — сказал Василий, конечно же, то был он, — я это сделал. Оба голубя послал вам я. Как привет или приветствие, называйте как хотите…

Он произносил слова отрывисто, словно рубил их пополам. Надменные губы его дрогнули в неясной улыбке.

— Поняли? — спросил он меня, спросил так, словно я была в чем-то перед ним виновата.

И тут мне снова послышался скрипучий голос Николая Ивановича: «Имейте в виду, можете спрашивать Василия, вызывать его к доске, но никогда не ставьте ни одной неудовлетворительной отметки, никогда не делайте ни одного замечания!»

И еще вспомнилась мне моя комната на Большой Бронной, за которую я не платила уже четвертый месяц, я увидела мамино лицо, надо было маме подбросить немного деньжат, сама никогда не попросит, а ведь ей, наверное, не продержаться до конца месяца, и еще следовало подшить старые прохудившиеся валенки и отдать перелицевать зимнее пальто, и на все нужны деньги, деньги, деньги, а их долго не было у меня, и, кто знает, вдруг опять не будет…

Много чего вспомнилось в эти тягостные, исполненные внезапно нахлынувшего на всех нас молчания, минуты, когда сын великого вождя всех времен и народов ждал моего ответа.

— Поняла, — сказала я.

* * *

Однажды, идя из школы, я перешла на другую сторону, но не успела дойти до тротуара, как неожиданно оборвались ручки моего портфеля, и все его содержимое — учебники, тетради, словарь, карандаши, теплый шарфик, завернутый в лист бумаги, — вывалилось на мостовую.

Признаться, я растерялась. Надо только представить себе: кругом довольно оживленное движение: звенят трамваи, рассыпая искры, проезжают троллейбусы, автомобили, а тут еще поднялся ветер, гляжу, одна тетрадка уже отлетела далеко от меня, за нею другая…

Именно в эту самую минуту я увидела: прямехонько к моему портфелю приближается автомобиль, который отнюдь не желал замедлять ход. Я отскочила в сторону.

Внезапно кто-то высокий бросился на помощь, быстро собрав тетради, карандаши, стал торопливо закладывать их в портфель. Потом ринулся за улетевшей тетрадкой, поймал ее, тоже сунул в мой злосчастный портфель.

Я посмотрела на спасителя моего портфеля. Это был юноша, вернее, почти мальчик лет пятнадцати — шестнадцати, спортивного сложения; слегка откинутая назад, красивой формы, голова, светлые волосы, светлые глаза в темных ресницах.

— Теперь вроде бы все хорошо, — сказал он.

— Да, — сказала я. — Все хорошо. Большое спасибо.

— Не за что.

Он улыбнулся. Кивнул мне и побежал обратно. Этот мальчик, что называется, запал мне в душу. Должно быть, подумала я, он увидел то, что случилось, то ли с тротуара, то ли с проходящего мимо трамвая и, не долго думая, бросился мне на помощь. Выходит, пожалел меня?

Да, наверное, так оно и есть.

Я не была сильно избалована в ту пору, жилось мне трудно, злые люди встречались мне намного чаще добрых и жалостливых, и потому любое проявление добросердечности, отзывчивости, искреннего дружеского расположения не могло не тронуть. Надо же так, этот мальчик впервые увидел и пожалел меня. Бывает же такое в жизни, не всегда и не все равнодушно, невозмутимо стремятся пройти мимо, как бы не замечая ничего…

Спустя дня два, что ли, наша завуч вызвала меня и сказала:

— У нас к вам предложение: не возьметесь ли преподавать еще в одном классе?

— Возьмусь, — не задумываясь, ответила я. Меня это предложение устраивало: за два класса должны были, разумеется, платить больше, чем за один.

— У нас там преподавательница заболела, и, видимо, надолго, — продолжала завуч. — А у вас нагрузка небольшая…

— Совсем небольшая, — согласилась я.

— Так что с завтрашнего дня, ваш урок второй, — заключила завуч и кокетливо поправила свои круто завитые кудельки.

Назавтра я вошла в новый класс, ученики, как водится, встали. Я села за стол, раскрыла классный журнал, потом оглядела класс и увидела: тот самый мальчик сидит за третьей партой и глядит на меня. Да, тот самый, кто спас мой портфель и собрал все то, что вывалилось из него. Потом стала выкликать фамилии учеников, каждый вставал со своего места и отвечал мне:

— Это я.

Мой спаситель оказался в журнальном списке одним из последних. Это был Тимур Фрунзе.

Мне часто приходилось впоследствии обращаться мыслями к нему. Он принадлежал к тем избранным натурам, которые сразу же врезаются в память.

Была в нем душевная открытость, распахнутая людям, исполненная доверчивости душа, и этим он покорял. Его отличали прямота, абсолютная правдивость и полное отсутствие какой бы то ни было фанаберии, элементарного зазнайства. Он был прост, естествен, и в то же время в нем постоянно ощущалось неподдельное чувство собственного достоинства, которое не могли не чувствовать все те, кому приходилось общаться с ним. И, должно быть, потому, я заметила позднее, Тимура не только любили, но уважали его. С ним считались, словно он был самым старшим, его слово было веским и значимым.

«Так считает Тимур…», «Тимур сказал, и этим все сказано…», «Так полагает Тимур…» — не раз приходилось мне слышать эти слова от моих учеников.

И еще скажу: он хорошо ко мне относился, может быть, я запомнилась ему, когда потерянно стояла на середине шумной мостовой; он был всегда предупредителен со мной, к тому же доказывал мне свое отношение тем, что постоянно прилежно готовил домашние задания, старался учиться по моему предмету только на «отлично». А ведь, в сущности, чем ученик может доказать свое отношение к учителю?

Еще один мальчик, но уже в десятом классе, я чувствовала, симпатизирует мне — Юра Холмогоров, отличный спортсмен. О нем говорили, что он превосходный пловец, прыгун в высоту и длину, бегает быстрее всех на лыжах.

Поразительно было в этом юном существе умение вести себя. Внешне он держался одинаково со всеми, был всегда ровный, не шумливый, в нем чувствовалось отличное воспитание.

Он обладал, как мне думалось, недюжинными способностями к точным наукам, но когда я однажды спросила его, нет ли желания поступить в МГУ, стать математиком, он ответил:

— Мое главное желание — быть летчиком. — Подумав, добавил: — Мои родители тоже хотят, чтобы я стал летчиком.

Он был сильно привязан к своим родителям, особенно к отцу. Они жили в Париже, отец был, если не ошибаюсь, военным атташе нашего посольства, в Москву приезжал только в отпуск. Все остальное время Юра жил со старенькой бабушкой. Вдруг бабушку разбил паралич, и теперь уже не она ухаживала за внуком, а ему пришлось ухаживать за нею.

Юра успевал выполнять все свои обязанности: ходил в магазины, готовил нехитрую еду себе и бабушке, вызывал к ней врачей, покупал лекарства. Кроме того, старался как-то развлечь бабушку, часто читал ей вслух, а в свободные свои часы нередко играл с нею в подкидного дурака. Все это я знала отнюдь не от Юры, а от его друга Рафика Вартаняна, жившего с Юрой в одном доме и учившегося в параллельном классе.

Все это не мешало Юре хорошо учиться, он оставался одним из лучших учеников класса, всегда тщательно готовил домашние задания.

Рафик Вартанян, импульсивный, легко увлекающийся, как-то рассказал мне о своем друге:

— Вы не представляете, какая это личность! — Рафик заметно волновался, и потому, как и обычно, волнуясь, он неправильно ставил ударения: — Что это за человек! Подумать только, каждое утро встает в шесть утра, потому что позднее уже не будет времени, и заставляет бабушку делать физзарядку…

Огромные черные глаза Рафика возбужденно блестели.

— Нет, это надо только представить себе! Другой на его месте урвал бы лишний час, чтобы поспать еще немного, а он думает о старухе, вовсе не о себе…

Как-то, когда мы одновременно с Юрой вышли из школы, оказалось, что живем близко друг от друга: я на Большой Бронной, он на Малой, возле Патриарших прудов.

Я вспомнила дом, в котором он жил: двухэтажный особнячок, окнами на Патриаршие пруды, с виду очень уютный, какой-то чисто московский.

— Верно, — сказал Юра. — У нас дома, если вы когда-нибудь зайдете к нам, то увидите, типичное старомосковское жилище, мебель старинная, на стенах фотографии древних родичей, давно покинувших землю…

— Сколько лет вы там живете? — спросила я.

— Это квартира моей бабушки, — ответил Юра. — Когда-то здесь жила бабушкина мама. Потом уже бабушка прожила здесь всю жизнь, потом моя мама. Папа переехал сюда, к маме, когда женился на ней, и сказал, что ничего менять не следует, пусть все останется так, как есть.

— Выходит, и ты здесь родился? — спросила я.

Улыбка осветила его красивое, четко очерченное лицо.

— Выходит, эта квартира — моя малая родина. Моя и мамина, ну и, конечно, бабушкина. А папа родился на Урале, в Карабаше… — Он помедлил и продолжал снова: — Папа мой — человек удивительный. Поверьте, я это говорю не потому, что это мой отец, все, кто его знает, все так и говорят: Сергей Петрович — во всем уникален. Во-первых, он необыкновенно деликатен, знаете, может быть, ему бы хотелось переменить обстановку в квартире, но он боялся, что бабушке это может не очень понравиться, а он больше всего на свете боится причинить кому-то хотя бы самое маленькое огорчение. Если при нем кого-то ругают, он никогда не поддержит разговор, даже если говорят о человеке, ему неприятном.

— Даже если это враг? — спросила я.

— У отца, по-моему, нет врагов, — ответил Юра. — Во всяком случае, мне так кажется.

— А отцу? — не выдержала я.

— Я никогда не слышал, чтобы он говорил о своих врагах…

И Юра еще раз повторил:

— У него нет врагов. Да и не может быть!

Я слушала Юру и думала о том, как же он, наверное, любит своего отца, любит, гордится им и, наверное, хочет во всем походить на него.

Когда Юра проводил меня до дома, он сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы вы узнали моих, когда они приедут домой.

— А когда они приедут? — спросила я.

— Думаю, через год, они же недавно были здесь, у отца был отпуск…

Лучше всех ко мне относился Тимур Фрунзе, светловолосый, узкоплечий, с удивительно подвижным, умным лицом и живыми глазами, которые часто менялись, то они казались темно-карими, то золотистыми, походившими цветом на осенние упавшие листья.

Нас троих, меня, Тимура и Юру, объединяло общее пристрастие к приключенческой литературе. Я старалась придерживаться правила, строго предписанного в школе всем учителям и даже техническим работникам — нянечкам, буфетчице, уборщицам, курьерам — избегать всякого рода посторонних разговоров, не беседовать с учениками на темы, не касающиеся учебы, не расспрашивать о родителях, о друзьях, о знакомых…

Но Тимур, непосредственный, контактный, удивительно располагавший к себе, сам подошел ко мне, когда я вышла из подъезда школы.

— Нам по дороге? — спросил он.

— Я на Большую Бронную, — сказала я.

— Стало быть, по дороге, — решил он. — Мне надо к Пушкинской.

Признаюсь, я обернулась, не идет ли кто-нибудь еще за нами. Не сомневалась, если сам директор не застукает нас, то уж наверняка какой-нибудь доброхот донесет, что учительница немецкого языка пошла из школы вместе с учащимися. Но улица оказалась пустынной, я успокоилась.

Доро́гой Тимур спросил меня:

— Вы что, коренная москвичка?

— Коренная, — ответила я. — Родилась на Мытной улице, недалеко от Калужской площади.

— Знаю эту улицу, — кивнул он. — А почему вы так хорошо говорите по-немецки? У вас замечательное произношение!

Не скрою, слова его польстили мне, тем более что сам Тимур превосходно учился, а по-немецки считался лучшим учеником.

— Я училась в техникуме иностранных языков, — сказала я. — Там были отличные учителя, большей частью немцы и австрийцы, они-то и научили меня хорошему произношению.

— Да, у вас прекрасное произношение, — еще раз похвалил меня Тимур.

Уж не помню, как у нас зашел разговор о Дюма. Помню только, что Тимур сказал:

— Это мой самый любимый писатель.

— И мой тоже, — призналась я.

— Какую его книгу вы любите больше всего? — спросил он.

— «Граф Монте-Кристо», — сказала я. — А ты?

— И я люблю Монте-Кристо больше всех, — признался Тимур и добавил: — Как здорово, что у нас с вами одинаковые вкусы.

— Бывает, — сказала я.

— Вы любите читать? — спросил он.

— Да, — ответила я. — Больше всего на свете.

— А какие у вас книги?

Книг у меня было много. От отца у нас осталась отличная библиотека, и как бы нам с мамой ни приходилось тяжело, мама никогда не соглашалась продать хотя бы одну книгу. И я тоже не хотела расставаться с библиотекой. Однако жизнь впоследствии решила все по-своему.

— У меня различные книги, — сказала я и стала перечислять: — Полное собрание сочинений Понсон дю Террайля, полное собрание Дюма в издании Сойкина, Буссенар, Фенимор Купер, это все приключенческие книги, почти все классики, кроме того — журналы «Нива», «Солнце России», «Аполлон», приложение к «Ниве» и еще много, много всяких книг, русских, французских и немецких.

Тимур слушал меня с непритворным интересом. Умные глаза его горели.

— Знаете что? — внезапно предложил он мне. — Давайте меняться книгами.

— Хорошо, — сказала я.

— У меня есть несколько выпусков Ника Картера. Хотите?

— Конечно, хочу, — сказала я.

— А мне дайте Понсон дю Террайля, ладно?

Тимур вопросительно посмотрел на меня.

— Ладно, — ответила я. — Завтра принесу в школу первый том.

— Как называется? — спросил Тимур.

— «Серый человек», — ответила я.

— Интересно?

Кажется, он даже облизнулся. Я понимала его.

— Бесспорно интересно.

— Я обещаю вам очень, очень аккуратно обращаться со всеми книгами, даю слово! — заверил он меня.

Книги хранились в сундуке, стоявшем в коридоре нашей коммунальной квартиры. Разумеется, то была не вся библиотека отца. Часть книг я перевезла на дачу к подруге, другая часть нашла пристанище на чердаке одной старинной маминой знакомой. Но приключенческие книги как раз хранились у меня дома, в этом самом сундуке.

Доро́гой Тимур рассказал мне, что у него есть сестра Таня, родителей, как известно, давно нет в живых, воспитывается он у Ворошилова.

— Дядя Клим и тетя Катя очень хорошие, — сказал он, хотя я ни о чем его не спрашивала, мне еще раньше стало известно, что Климент Ефремович и его Екатерина Давыдовна привязаны к Тимуру и к его сестре Тане как к родным детям.

Еще Тимур рассказал, что мечтает стать летчиком. После окончания учебы он хотел отправиться в Крым, в Качу, в тамошнее училище, чтобы выучиться на летчика. Почти все остальные ученики должны были стать артиллеристами.

— По-моему, — сказал Тимур, — это и есть самое настоящее счастье — быть летчиком, вы не находите?

— Каждый понимает счастье по-своему, — сказала я.

— А для меня, кажется, нет большего счастья, чем летать в небе, управлять самолетом, подумать только — вдруг ощутить штурвал, который подчиняется твоей руке.

Глядя на просветленное лицо Тимура, я подумала: наверное, он будет отличным летчиком. Ведь главное — любить свое дело, а все остальное — опыт, умение, мастерство в конечном счете придут со временем.

На другой день я принесла Тимуру первый том Понсон дю Террайля, а он дал мне две тоненькие книжечки, посвященные похождениям бравого сыщика Ника Картера.

Тимур читал быстро. Чуть ли не каждые три дня возвращал мне прочитанные книги, и я приносила ему новые.

— По-моему, ты их просто-напросто глотаешь, — сказала я.

Он засмеялся:

— Дядя Клим говорит, за то время, что он прочитает одну страницу, я успею умять целых три…

Юра Холмогоров, сын дипломата, жившего в Париже, случайно узнал о том, что я даю Тимуру читать книги. Должно быть, сам же Тимур рассказал ему об этом.

Как-то на большой перемене, когда я шла в учительскую, Юра догнал меня. Тихо, так, чтобы никто не слышал, попросил:

— Если можно, мне бы тоже хотелось читать ваши книги…

На миг обернулся, не слушает ли кто-нибудь. Мне подумалось: наверное, дипломатическая выучка его отца сказалась и на сыне, несмотря на свой возраст, он уже понимал и знал, как следует себя вести.

— Хорошо, — сказала я. — Тимур принес мне роман Дюма, могу дать.

— Дюма? — переспросил он. — Как называется?

— «Кавалер де Мезон-Руж».

— Знаю, читал — сказал Юра. — Лучше дайте мне что-нибудь Понсон дю Террайля. Тимур говорит, ужасно интересно, а я его никогда не читал.

— Ладно, — согласилась я. — Принесу тебе, если хочешь, Понсон дю Террайля.

— А я могу принести вам роман Эдгара Уоллеса «Кровавый круг».

Я знала, знаменитый английский писатель Уоллес, автор множества детективных романов, писал, конечно же, по-английски. В те годы я еще не знала английский. Юра сказал, предваряя мое возражение:

— Этот роман перевели на немецкий, папа говорил, очень интересный.

— Принеси, — сказала я.

Так мы трое стали меняться приключенческими книгами — Тимур, Юра и я.

За те немногие месяцы, что довелось работать в этой школе, у меня как-то нормализовались отношения с десятым классом. Не могу сказать, что все они слушались меня беспрекословно или прилежно выполняли домашние задания. Отнюдь! Но в общем-то большей частью на уроках в классе царила относительная тишина, ученики слушали мое чтение, потом пересказывали все, что следует, по-немецки, писали диктанты и сочинения. Следует сказать, что Василий не всегда являлся в школу, часто пропускал уроки, причем никогда не объяснял, почему не пришел. Впрочем, его никто и не спрашивал.

Не ведаю, почему Василий невзлюбил меня. Может быть, сказалась его нелюбовь к немецкому, и он механически перенес эту нелюбовь на меня?

Не знаю. Знаю одно, он никогда не выполнял домашние задания, большей частью отказывался пересказывать содержание того или иного рассказа, прочитанного в классе, отговариваясь всегда одинаково:

— Я себя плохо чувствую…

Сознавая свою силу, абсолютную безнаказанность, он пристально, не мигая, смотрел на меня в упор своими зеленоватыми глазами, которые казались мне скользкими, словно бы убегающими. Вообще он походил на отца, такой же низкий лоб, хмурые брови, такой же убегающий взгляд, как бы таивший в себе что-то неразгаданное, не понятное ни для кого. А может быть, мне это просто казалось?..

Как-то в самом начале, когда я стала преподавать, я обратилась к Василию:

— Пожалуйста, перескажите мне то, что я сейчас читала…

Между прочим, его я называла на «вы», и все учителя тоже обращались к нему на «вы», и, само собой, Николай Иванович так же.

Он не сразу ответил мне:

— Что-то мне не хочется пересказывать…

Зеленоватые глаза его чуть сощурились.

Я чувствовала: весь класс, затаив дыхание, ждет, что-то скажу теперь я.

А я постаралась собрать в кулак всю свою волю и спросила его спокойно, тоже не спуская с него взгляда:

— Может быть, вы себя плохо чувствуете?

— Нисколько, — сказал он. — На этот раз я совершенно здоров, просто не хочется, и все тут!

Я поймала несколько испуганный взгляд Юры Холмогорова, поняла, он боится за меня. Все остальные с явным любопытством смотрели на нас, ожидая, чем кончится этот разговор.

— Хорошо, — сказала я и поставила против его имени в журнале слово из четырех букв: «неуд».

В тот день я не успела еще уйти из школы, как за мной в раздевалку ринулись три или четыре добровольца:

— Скорее, вас требует Николай Иванович!

Так и сказали: не просит зайти, а требует!

Я поднялась в директорский кабинет. Николай Иванович расхаживал по комнате, от окна к двери и обратно. Завидев меня, он круто обернулся, встал передо мной, заложил руки в карманы своего полувоенного френча.

— Вы что, — начал он тихо, почти неслышно. — Вы что, с ума сошли?

— Нет, — ответила я, еще ничего не понимая. — Не сошла, я пока что в здравом уме. Что случилось?

— Что? — переспросил меня Николай Иванович по-прежнему тихо, едва слышным голосом. — Вы еще спрашиваете!

Он бросился к своему письменному столу, схватил со стола классный журнал, раскрыл его.

— Это, это что такое?

Голос его дрогнул. Острые глазки совсем утонули в пухлых мешочках. Длинный ноготь его указательного пальца уперся в мою отметку — в злополучный «неуд», который я поставила Василию.

— Это неуд, — сказала я. — Он не захотел пересказывать, сказал, что ему не хочется. Кроме того, он никогда не выполняет заданий…

Несколько мгновений Николай Иванович смотрел на меня. Не могу передать ту, постепенно меняющуюся гамму различных чувств, которые выражали его глаза, чего только там не было — удивление, презрение, отвращение…

— Вот что, — начал директор, выдержав значительную паузу, должно быть ожидая каких-то моих оправданий, но я тоже молчала, да и что тут можно было сказать, — вот что, если еще раз вы позволите себе такое… — Он запнулся в поисках нужного слова. — Такое вот самоуправство, то имейте в виду, с нашей школой можете распроститься…

Голос его из тихого стал звучным, обрел силу и крепость. «Наверное, всем слышно, и в коридоре, и в учительской», — подумала я.

Однако как-то не хотелось сдаваться. Ведь, в сущности, я знала, что права, разве не так?

— Но он же не пожелал отвечать, — сказала я.

Директор мгновенно оборвал меня:

— Значит, не мог…

— Он сказал, что ему не хочется…

— Значит, не хотел, — директор пристукнул кулаком по столу. — Очевидно, вы забыли наш разговор, тот самый, когда вы поступали к нам?

Я молчала, а он продолжал:

— В таком случае, повторю еще раз, а вы извольте слушать. Никогда, ни при каких обстоятельствах не делайте Василию замечаний, никогда не ставьте ему плохие отметки, это уже не ваша забота — ставить ему отметки.

— Но если он не хочет отвечать урок? — спросила я. — Что же делать тогда? Какой же это пример для всех остальных учеников?

Директор откашлялся, как и всегда, когда намеревался сказать что-то важное, значительное, и торжественно произнес:

— Сын товарища Сталина — пример для всех учеников, как бы он ни учился, отвечает ли он урок или не желает отвечать. Сын товарища Сталина — исключение из общего правила…

С тем я и ушла. Исключение из общего правила. Да, так оно и есть, наверное…

Василий меня, что называется, не выносил на дух. Надо отдать ему должное: он был прямодушен, не пытался скрыть свою ко мне неприязнь.

Бывало, не слушая моих объяснений, он повернется к соседу, вступит с ним в разговор, не обращая никакого на меня внимания. Или развалится на скамейке за партой, насвистывая что-то сквозь зубы, или внезапно поднимается с места и, не говоря ни слова, выходит из класса и так же непринужденно снова входит в класс, не глядя на меня, как бы вовсе не замечая.

Памятуя указания директора, я не делала ему ни одного замечания, и никто ничего не говорил ему, однако я с досадой чувствовала, что теряюсь порой, когда он входит в середине урока, а он откровенно, с каким-то, я бы сказала, садистским задором наслаждался моим смущением, иной раз даже не пытаясь сдержать улыбки, и она то появлялась на его губах, то исчезала.

Однажды я шла из школы домой и плакала. Василия не было в школе около недели, но вдруг он явился к моему уроку. И, конечно же, не слушая меня, стал напевать что-то про себя.

Я замолчала, он замолчал тоже. Я начала снова объяснять новое грамматическое правило, он стал снова петь.

Я спросила:

— Я вам не мешаю?

— Нет, — ответил он, усмехнувшись. — Продолжайте…

И опять замурлыкал какой-то мотивчик про себя. Все молчали, только Юра обернулся к нему, укоризненно проговорил:

— Перестань, Вася, слышишь?

— Что? — переспросил Василий и засмеялся, по-моему, совершенно искренне. — А вот и не перестану…

— А вот и не перестану…

— Перестань, — еще раз сказал Юра. Узкое, по-мальчишески открытое лицо его резко побледнело. Я испугалась, как бы он не навредил самому себе, ведь с Василием, теперь уже я понимала, шутки плохи.

Но Василий, неведомо почему, вдруг замолчал. Может быть, надоело издеваться надо мной, а может быть, его не испугало, нет, просто удивило выражение лица Юры. Во всяком случае, он перестал петь.

Прозвенел звонок. Все разошлись из класса. Я вышла на улицу, было холодно, ветрено, снег крупными хлопьями сыпал с неба.

Я шла и плакала.

Кто-то осторожно взял меня за руку. Я оглянулась. Это был Юра.

— Перестаньте, — сказал он. — Я вас очень, очень прошу — не надо плакать…

Я быстро вытерла глаза. Не хватало еще того, чтобы мальчик, мой ученик, успокаивал меня.

— Хорошо, — сказала я. — Не буду больше.

— И не надо, — сказал Юра. — Вы же все равно не переделаете его, его вообще нельзя переделать.

Я кивнула головой.

— Да, его уже не переделаешь.

— Осторожно, здесь скользко, — сказал Юра и взял меня под руку.

* * *

Помню еще одного своего ученика — Степана Микояна. Он был необыкновенно привлекателен внешне, настоящий итальянский мальчик с картины Мурильо: большие темно-карие глаза с длинными загнутыми ресницами, всегда розовые щеки, темные волосы вьются прихотливыми кольцами. Представляю, как, должно быть, досаждала ему эта красота: мальчики обычно терпеть не могут, когда у них вьются волосы, или чрезмерно длинные ресницы, или слишком яркий цвет лица.

В спецшколе он дружил со своими одноклассниками — Левой Шервицем, Андреем Кертесом и Сашей Бабенко. Мне порой думалось, наверное, подобно прославленным мушкетерам Дюма, у этой четверки было единое для каждого свято соблюдаемое правило: один за всех и все за одного!

Недавно довелось увидеть Степана Микояна, теперь генерал-лейтенанта авиации, заслуженного летчика-испытателя, Героя Советского Союза, он рассказал, что до сих пор встречается со старыми школьными друзьями…

Разговор зашел о Тимуре Фрунзе. Степан дружил с ним с самого раннего детства. И учиться они пошли в одну и ту же школу. Позднее, уже в седьмом классе, решили поступить в недавно открывшуюся спецшколу, чтобы в будущем стать военными.

Обычно лето они проводили в Зубалове. Дачи Микояна и Ворошилова находились неподалеку друг от друга. Там мальчикам было вольготно. День-деньской бегали наперегонки, купались в речке, ходили в лес по грибы, по ягоды.

В Зубалове, кроме Тимура и Степана, были и другие ребята с окрестных дач. Самая любимая игра — игра в войну. Только вот никто не хотел быть белым, все стремились быть только красными командирами. Приходилось бросать жребий.

Когда учились в шестом классе, появилась новая страсть — лошади. Оба стали заниматься в конно-спортивной школе. Летом по многу часов ездили на лошадях. У каждого был свой любимый конь.

— Уйма воды утекло с тех пор, — сказал Степан Микоян, — а по сей день не могу позабыть Тимура.

— Может, у него было сильное биополе, — предположила я.

Степан пожал плечами.

— Насчет биополя не скажу, в те годы мы ни о каком биополе и понятия не имели, просто был у меня большой, настоящий друг, о котором помню и буду помнить всегда, до самого своего конца…

Тимур был всегда горазд на разные выдумки, казалось, он только и делал, что старался сотворить что-нибудь такое, что могло бы как-то разнообразить жизнь, наполнить ее различными приключениями.

— Иной раз мы даже сбегали с уроков, — признался Степан Микоян. — Случалось и так, чего греха таить. Скажу прямо, обычно заводилой бывал Тимур. «Лучше пошли в кино, — говорил он, — чем сидеть на географии».

— Ну, и ты что же? — спросила я.

— А я что? Слаб человек, — усмехнулся мой бывший ученик, и вдруг мне почудилось, в его лице мелькнуло чисто мальчишеское озорство, побуждавшее его некогда к всевозможным веселым, а зачастую и лихим проделкам…

— Мы любили играть в Робин Гуда, — сказал Степан Микоян. — Бывало, на даче, в Зубалове, уйдем вместе куда-нибудь далеко в лес. «Здесь нас ждет наша дружина, — говорил мне Тимур. — Мы будем вместе делить добычу и раздавать ее беднякам…». Разумеется, никакой дружины и в помине не было, как не было и добычи, которую грабили сподвижники Робин Гуда, мы ждали, ждали, потом отправлялись восвояси. Но проходил день, другой, и снова шли в лес на поиски верных друзей храброго Робин Гуда…

Тимур Фрунзе был очень начитанный, по словам Степана. Впрочем, и я могу сказать то же самое. Сколько раз приходилось мне беседовать с Тимуром о прочитанных книгах, и я не переставала дивиться обширному кругу его знаний, количеству прочитанных книг, необыкновенной его памяти, которая хранила не только имена героев, не только названия городов и стран, но и различные даты сражений и войн, происходивших когда-то…

Я спросила Степана Анастасовича, имели ли они с Тимуром какое-либо представление о репрессиях, которые бушевали в те памятные годы.

— Разумеется, мы не могли о них не знать, — ответил мне он. — Да и как можно было не знать и не ведать ничего, когда каждый прожитый день приносил с собой сведения о новых «врагах народа», которых только что довелось видеть, с которыми не раз приходилось разговаривать.

Иной раз мы говорили с Тимуром об этих неожиданных арестах, не могли не говорить. Конечно, не раз возникали сомнения, не раз казалось: нет, не может быть, как могло случиться такое, человек, который казался абсолютно безупречным, о котором было известно, что он либо соратник Ленина, прошедший вместе с Ильичем все перипетии эмиграции, всю тяжесть революционной борьбы, либо кристально честный большевик, до конца преданный Советской власти, вдруг причислен к самым злобным «врагам народа».

— Не верю, — сказал однажды Тимур, когда узнал об аресте одного из друзей Ворошилова, бывавшего в их доме, крупного военачальника Рычагова. — Не верю, и все тут!

Я сказал:

— Но как можно не верить? Раз его взяли, стало быть, он виноват!

— Да, конечно, — согласился со мной Тимур. — Но все-таки никак не могу себе представить, что этот самый человек — враг народа!

— В ту пору, — сказал мне Степан Микоян, — бытовало выражение: органы никогда не ошибаются, у нас зря не сажают. И все же, все же… — Большие темно-карие глаза его, до сих пор не утратившие своего блеска, налились печалью. — Помню этого славного, обаятельного человека, который, разумеется, спустя почти пятьдесят лет был посмертно реабилитирован…

Был в охране Ворошилова один охранник, с которым вся семья Климента Ефремовича была в очень хороших отношениях, а Тимур просто любил его. Он нравился ему своей преданностью семье Ворошилова, врожденным добродушием, жизненной смекалкой. Однажды Тимур спросил его:

— Что бы ты сделал, если бы тебе приказали арестовать Климента Ефремовича, потому что он оказался врагом народа?

— Если бы приказали, арестовал бы незамедлительно, — ответил друг семейства, не затруднив себя даже секундной заминкой. — Как же иначе? Приказ следует выполнять…

— Помню, как тогда был раздосадован Тимур, — сказал Степан Микоян, — даже переживал не на шутку. Он вообще любил людей, умел искать и находить в них что-либо хорошее. И потому каждое разочарование в каком-то человеке, к которому хорошо относился, которому верил, всегда сильно огорчало его, нет, не то слово, это был удар в самое сердце.

Однажды кто-то сказал Тимуру:

— Верить всем людям, — значит топить дровами улицу.

— Почему? — спросил Тимур.

— Потому что нельзя всем верить, многие люди по природе своей коварны, могут запросто предать, бросить в тяжелую минуту.

— Пусть так, — сказал Тимур. — Но встречаются и хорошие люди. Разве не правда? И потом, я уже не могу себя переделать. Каков я есть, таким и останусь…

Да, таким он и остался — смелым, глубоко принципиальным, не признающим никакого лицемерия, двуличия, открытым душой всякому добру, справедливости, умеющим отважно встретиться лицом к лицу с любым злом, с любой неправдой.

* * *

В Тимуре поражало сочетание известной уравновешенности, собранности, твердого волевого начала и некоторой чисто мальчишеской непосредственности, открытости всего его существа, начисто лишенного хотя бы самого туманного намека на какой-либо расчет, на недосказанность или, более того, бесспорную хитрость.

Чем больше я узнавала его, тем он сильнее привлекал меня незаурядностью своей еще не до конца раскрытой натуры, природной добротой, правдивостью и конечно же искренним расположением ко мне.

Я не сомневалась: он хорошо, по-доброму относился ко мне, может быть, в какой-то мере жалел меня, понимал, что, как бы мне ни приходилось трудно, я ничего не в силах была изменить. Что называется, обстоятельства побеждали напрочь.

Почему-то так получалось, что после окончания занятий он догонял меня на улице и, случалось, провожал до самого дома.

Обычно мы начинали разговор о книгах. Кроме приключенческих, Тимур любил романы и повести о военных подвигах, жизнеописания знаменитых полководцев В отцовской библиотеке я отыскала как-то старинную книгу уже не помню, какого автора, в которой рассказывалось о героях войны двенадцатого года — Кутузове, Багратионе, Барклае-де-Толли и Денисе Давыдове. Книга была поистине древней, с пожелтевшими, хрупкими от времени страницами, с обложкой, которая буквально рассыпалась в руках. Я принесла эту книгу Тимуру, и он сам позже признался: ложась спать, клал ее под подушку, не желая даже во сне расставаться с нею.

— Больше всех мне понравился Кутузов, а потом уже Багратион, — рассказывал Тимур после. — Я перечитал два раза все то, что написано о них. Сила!

Он долго, увлеченно делился со мною впечатлениями об этой книге, потом спросил:

— А что, разве ваш отец был военный?

— Нет, он был филолог.

— Так почему же у вас такая вот книга о героях войны?

— Отец любил всякого рода мемуары и рассказы о подвигах, — сказала я.

Я редко кому рассказывала об отце, о трудной его судьбе, исполненной горестей и тревог. Но Тимуру захотелось рассказать все, как есть, без утайки. Он внимательно слушал меня. Сказал:

— Говорят, мой отец тоже любил книги о военных подвигах. О героизме солдат. — Помедлил и добавил: — Дядя Клим говорил мне, что настольной книгой отца были «Севастопольские рассказы» Толстого.

Однажды он признался, что тоскует по отцу, хотя, в сущности, им недолго довелось прожить вместе.

— Вы не думайте, — сказал Тимур, — я люблю дядю Клима и знаю, что он тоже меня любит. Но отец, все, кто его знал, говорят, был поистине человек необыкновенный…

Тимур оборвал себя, задумался, сказал с невыразимой, какой-то недетской печалью:

— Надо же было так случиться, чтобы отец, человек редкой храбрости и отваги, погиб не в бою с врагами, а на операционном столе!

— Терять близких всегда тяжело, — сказала я, — где бы они ни погибли!

— Но отец, отец, — возразил Тимур, — ведь он, наверное, предпочел бы смерть в бою, чем на больничной койке, разве не так?

Тонко очерченное, с узким подбородком и большими, широко распахнутыми глазами лицо его на миг омрачилось, словно легкая тень упала на него. Брови его сошлись на переносице, черты обозначились резче, вдруг в один миг он стал неожиданно старше. И подумалось: вот таким, наверное, когда-нибудь, спустя годы, станет его лицо, утратив всю зыбкость мягких юношеских очертаний, которые сменит законченная, суховатая определенность.

Пожалуй, Тимур и Юра Холмогоров выделялись изо всех школьников. Мне пришлось как-то убедиться в непримиримой, присущей Юре твердости характера, в благородной неуступчивости, когда дело касалось защиты слабого.

Как у всякой сильной личности, у Василия было немало «шестерок» — его соучеников, которые рабски, покорно следовали за ним по одному лишь знаку, поданному Василием, первыми смеялись любой его шутке, любой остроте, какой бы тупой и плоской она ни была. И вообще готовы были, казалось, идти за ним в огонь и в воду.

Один из них был сосед по парте Петя, забыла его фамилию, сын некоего деятеля Моссовета. Толстенький, круглолицый, коричневые глаза, свежий рот, помидорно-алые тугие щеки и оттопыренные уши, всегда ярко-розовые.

Наружность самая что ни на есть добродушная, но на самом деле мальчик, как выразился Юра Холмогоров, достаточно ядовитый.

Учился он средне и решительно во всем стремился подражать Василию. Даже одевался так, как Василий, даже гольфы сумел раздобыть подобные тем, что носил Василий: толстые, в клетку, плотно обтягивавшие его икры.

Урок литературы и русского языка в их классе вела завуч, та самая болтушка-лепетушка, о которой я написала раньше. Уже давно и основательно поблекшая, с умильно сложенным бантиком бледным ртом, с желтыми кудельками, обсыпавшими круглую, норовистую ее головку, она требовала прежде всего опрятности письма.

— Тетради должны блистать девственной чистотой и белизной, — говорила она, не замечая, что ученики перешептываются и втихаря смеются над ней, жеманной, по их мнению, непоправимо старой, достаточно потрепанной жизнью, но, несмотря ни на что, невероятно кокетливой. — Я требую!

Право же, ужимки ее больше подходили бы ученице седьмого класса, чем ей, однако она кокетничала напропалую, то полузакрыв глаза и подняв кверху подбритые брови, то вытянув губы трубочкой, то загадочно посмеиваясь про себя и щуря узенькие глаза, которые, наверное, ей самой представлялись большими и обольстительными.

В тот день я сидела у нее на уроке, наш директор требовал, чтобы мы, учителя, посещали уроки друг друга и, не стесняясь, делали замечания, если что-то не нравилось.

Я выбрала урок литературы и русского языка. Со своего места мне было видно, как Петя вынул из парты общую тетрадь в непогрешимо розовой обложке и благонравно положил ее на парту. Кто-то окликнул его тихонько, он обернулся, о чем-то заговорил с другим мальчиком; и в эту самую минуту его сосед Василий спокойно и невозмутимо раскрыл Петину тетрадь и капнул из чернильницы, ввинченной в парту, немного чернил.

Петя едва отговорил о чем-то, как учительница позвала его. Протянула тощую руку, увенчанную дутым серебряным браслетом, Петя безмятежно подал ей тетрадь, она раскрыла тетрадь и вдруг замерла, как бы лишившись слов.

— Это… это что такое?

— Что? — улыбаясь, спросил Петя. — Вы о чем?

Она молча показала ему залитую чернилами страницу.

— Что скажешь?

— Я?

Петя даже рот раскрыл от неожиданности.

— Честное слово, — забормотал он, — честное слово, этого не было! Не было, и все тут!

Он обернулся к Василию, тот безгрешно повел на него глазом.

— Клянусь, — продолжал совершенно сбитый с толку Петя. — Я не знаю, откуда это, честное даю слово…

— Получишь «неуд», будешь знать, — спокойно парировала учительница, уже успевшая прийти в себя.

— Но я, — снова начал Петя, щеки его покраснели еще больше, из глаз, казалось, уже готовы были брызнуть слезы, — но, честное слово, я ничего не знаю, я не могу понять, как это получилось…

Сколько лет прошло, а я все еще не перестала упрекать себя: почему промолчала? Почему испугалась того, кто это сделал? Ведь я же видела, видела все, как было, и вместе со мной многие видели то, что произошло, и молчали, боясь хотя бы взглядом скользнуть в сторону Василия. Да, я испугалась, промолчала, и остальные промолчали вместе со мной. Все? Нет, не все. Нашелся один, который не промолчал.

— Он не виноват, — Юра встал со своего места, голос его звучал спокойно, не громче обычного, но каждое его слово явственно звучало в тишине, внезапно наступившей, как бы разом сгустившейся.

— Кто же виноват? — спросила учительница.

— Петя в самом деле не виноват, — повторил Юра Холмогоров. — Он не заливал тетрадь чернилами.

— Тогда кто же? — спросила она.

Юра медленно повернул голову и встретился взглядом с Василием.

«Словно шпаги скрестились», — подумала вдруг я. Они не отрывали глаз друг от друга, вот так вот, глаза в глаза. И все в классе молча смотрели на безмолвную эту дуэль глазами.

Кажется, учительница поняла все как есть.

— Да-да, — заторопилась она. — Так, хорошо… — Подошла к Петиной парте, положила тетрадь на парту. — Дома перепишешь как следует…

— Хорошо, — сказал Петя.

Юра сел на скамейку. Василий встал, по своему обыкновению не говоря ни слова, вышел из класса.

А урок между тем продолжался, как ни в чем не бывало, своим чередом.

В тот день Юра снова, как это уже случалось не раз, догнал меня на улице. И мы заговорили о чем-то, о чем сейчас и не вспомнить. Только не о том случае, который произошел на уроке литературы.

И лишь уже недалеко от моего дома Юра сказал:

— Мне кажется, тот, кто молчит, когда при нем совершают какую-то несправедливость, все равно какую, уже предатель, вы не находите?

— Не знаю, — ответила я. — Впрочем, возможно, ты и прав.

— Да, я прав на все сто, — сказал Юра.

Признаюсь, я пришла на следующий день в класс с некоторой тревогой, все думалось, как-то Василий будет теперь относиться к Юре. Не отомстит ли за то, что Юра не побоялся его? Ведь каждый понимал: еще немного, и если бы учительница не отдала тетрадь обратно, Юра непременно рассказал бы, как все было. Безусловно рассказал бы…

На перемене я видела: Василий как ни в чем не бывало прошел, мимо Юры, вслед за ним, словно верные личарды, прошествовали его «шестерки», в том числе и Петя. Я проводила их взглядом, Василий о чем-то рассказывал, они все слушали его, изредка смеялись, должно быть, в нужных местах, а иногда затихали.

Мы больше не возвращались ни с Тимуром, ни с Юрой к этому случаю, но однажды Юра признался мне: на уроке физкультуры, когда они тренировались в волейбол, Петя больно ударил его по спине.

— Так, что все у меня загудело, — сказал Юра.

— Ни с того ни с сего? — заметила я.

Он заметно усмехнулся.

— Ну, не так чтобы ни с того ни с сего, все это оговорено заранее.

Я не стала расспрашивать его ни о чем. И так все было понятно.

* * *

Ни с кем из школьных педагогов я не сошлась близко, ни с кем, само собой, не говорила откровенно. Да и, думается, вряд ли кто-либо с кем-то говорил в те годы откровенно.

Я была самая молодая учительница в школе, все остальные были много старше, учителя с большим опытом и стажем.

Может быть, потому мои коллеги относились ко мне скорее равнодушно, я не представляла ни для кого из них никакого интереса. Лишь один учитель математики Вячеслав Витальевич Горохов, громогласный старик, острослов и неисправимый насмешник, благоволил ко мне. Как-то признался: я напоминаю ему дочь, которая вышла замуж за какого-то, как он выразился, «обормота» и укатила с ним на Дальний Восток, беспечально бросив родителей. По его словам, я походила на нее, она тоже была худенькой, узкоплечей и тоже, как и я, легко могла засмеяться или заплакать.

— И вот надо же, — говорил Вячеслав Витальевич, разводя руками в стороны. — Ни письмеца, ни открыточки, ничего, словно в воду провалилась!

Казалось, он шутил, но глаза его были печальны, я понимала: он тосковал, но не хотел, чтобы кто-то разгадал его тоску.

Иногда мы шли с ним вместе домой, нам было по дороге, он жил в старинном особняке в одном из арбатских переулков и рассказывал, как у них уютно, стреляют дрова в печке, на подоконниках растут цветы в горшках, а печки в комнатах все сплошь красивые, в старинных изразцах и долго держат тепло.

Он был со мной откровенен. Должно быть, жизненный опыт, точное знание людей подсказывали ему: мне можно доверять, я не продам…

— Знаете, а наш директор, — он произносил это слово почему-то через «э» — дирэктор, — большой дурак, вы не находите?

— Мне тоже так кажется, — говорила я.

— Это летний дурак, — убежденно продолжал Вячеслав Витальевич. — Знаете, какая разница между летним и зимним дураком? Не знаете, конечно, так слушайте, я это сам услышал от хорошего человека. Зимний дурак обычно одет тепло, в шубе, в валенках, пока разденется и разуется, вы не сразу поймете, что он дурак, а летний, тот — голый, сразу виден, как на ладони.

Заливисто смеялся, откинув седую, красивой лепки, голову.

— Наш директор именно такой вот летний, сразу видно — дурак на всю жизнь. И холуй, конечно же…

— Со скрипучим голосом, — утверждала я. — У холуев всегда скрипучий голос, вы не находите?

— Пожалуй, — соглашался со мной Вячеслав Витальевич.

Как-то он спросил меня, когда мы шли вместе домой:

— Что, говорят, у вас с Василием не сложились отношения?

Все в школе называли сына Сталина только так, по имени — Василий.

— Не сложились, — ответила я. — Он, не знаю почему, терпеть меня не может.

— Чем-то ему, выходит, не показались, — сказал Вячеслав Витальевич. — Он ведь такой, небанальный человек.

— Уж такой небанальный… — сказала я.

— А может быть, вы ему просто-напросто нравитесь? — спросил Вячеслав Витальевич, и сам же ответил: — А что, очень даже может статься. Годами вы же почти ему сверстница, кроме того, такие, как вы, всегда нравятся мальчишкам…

— Такие, как я? — я удивилась. — Что во мне такого притягательного для мальчишек?

— Знаете, в этом возрасте на них именно так и действует подобная субтильность, хрупкость, уж поверьте мне, я этих мальчишек изучил вдоль и поперек. Именно у них так бывает: чем больше та или иная девочка нравится, тем он сильнее к ней придирается, уверяю вас, это порой бывает закономерно…

— Да нет, я ему абсолютно не нравлюсь, — сказала я, — ни на одну каплю…

— Я многое знаю о Василии с давних пор, — сказал Вячеслав Витальевич. — Одна моя знакомая преподавала в школе, где он начинал учиться. Она рассказывала, что этот мальчик отличается неровным, непредсказуемым, крайне импульсивным характером, сегодня, скажем, может дружить с кем-то напропалую, а назавтра вдруг ни с того ни с сего возненавидеть…

Он замолчал.

— Можете не сомневаться, — сказала я, — мы с ним никогда не дружили, отношения у нас были только такие, какие полагается иметь учителю и ученику.

— Понимаю, — заметил Вячеслав Витальевич, — не сомневаюсь, так, наверное, оно и есть. Но Василий такой, ничего не поделаешь…

— А у вас с ним сложились отношения?

Он пожал плечами.

— Как-то об этом не задумывался. Я даю задания, он их выполняет, он, в общем, любит, во всяком случае, приемлет математику.

— Выходит, вам повезло, — сказала я.

— Чем же повезло? — удивился Вячеслав Витальевич.

Я не выдержала, рассказала ему о том, давнем случае с «неудом», который я поставила Василию. Он слушал меня, не говоря ни слова. Потом произнес с непередаваемым выражением:

— Уж этот дирэктор…

Прошел несколько шагов, остановился. Я невольно остановилась вместе с ним.

— Скажите, вас это все не удивляет?

— Что именно? — спросила я.

Он сказал:

— Все.

Я промолчала, а он проговорил мрачно:

— Все время только и делаю, что не перестаю удивляться, даю слово!

— Я тоже порой удивляюсь, — призналась я.

Он медленно покачал головой.

— Право же, не верится подчас, неужели теперь двадцатый век? Нет, в самом деле?

Я ничего не ответила, только молча взглянула на него. Наши глаза встретились. Должно быть, мы оба тогда подумали об одном и том же, но не решались высказать свои мысли. Хотя вроде бы доверяли друг другу.

* * *

В конце зимы школьники приняли участие в лыжном кроссе в Опалихе. До того месяца два они тренировались в Сокольниках, готовясь к этому кроссу.

Помню ветреный морозный день февраля. Я шла в школу, меня догнал Тимур.

— Юрка пришел первым, — радостно объявил он. Тимур обладал поразительным свойством, не так уж часто встречающимся, — радоваться чужой удаче.

— Мы с ним шли сперва на равных, потом он вырвался и обогнал всех!

— Рада за него, — сказала я.

— А вот он сам, — сказал Тимур.

Юра Холмогоров, наверное поджидая нас, стоял возле подъезда школы, меховая шапка сдвинута набок, плечи обтягивает спортивная, должно быть, заграничная куртка.

— Поздравляю, — сказала я Юре. — Говорят, ты победитель кросса.

— Папа считает, это мой ему подарок, — заметил Юра.

— А ты что, написал ему? — спросила я.

— Зачем писать? Он же сам приехал несколько дней тому назад.

— Приехал, — повторил Тимур, — а я не знал.

— Его вызвали в Москву, — сказал Юра. Помолчал, потом добавил: — Какой-то странный он стал…

— Чем странный? — спросил Тимур.

— Непохожий на себя, такого, каким был всегда, все время о чем-то думает, весь в каком-то напряжении.

— Просто устал, наверное, с дороги, — заметил Тимур.

— Вчера ему говорю, — снова начал Юра, — у тебя глаза какие-то не те…

— Что значит «не те»? — спросил Тимур.

— Будто все время чего-то ждут, к чему-то присматриваются…

— Это тебе кажется, — сказал Тимур. — Просто отвык от него немного.

Юра медленно покачал головой:

— Нет, я не отвык от него. Я папу хорошо знаю. Он сильно изменился…

В эту минуту к школе подъехали две машины, из одной вылез Василий, в другой сидели трое — охрана Василия.

Сухо кивнув нам, Василий обратился к Юре:

— Ну как, победитель, все еще не можешь опомниться от своей победы?

И, не дожидаясь ответа Юры, прошел в подъезд.

— Он участвовал в кроссе? — спросила я.

— Участвовал, — ответил Юра. — Только ему не повезло, пришел седьмым.

— По-моему, это его здорово задело, — добавил Тимур. — Ведь Вася, он такой, всегда и во всем любит быть первым…

— Ну, не так уж всегда, — заметил Юра.

— Во всяком случае, по-немецки он не числится лучшим, — сказала я.

Прозвенел звонок. Мой урок был первым. Я вызвала к доске сперва Фриновского, у которого, говорят, отец тоже занимал какой-то очень важный пост. Потом вызвала Юру.

Оба, вызванные мной, писали на доске различные предложения, простые и придаточные, и делали грамматический их разбор.

Лучше всех на этот раз отвечал, пожалуй, Юра. Я сказала:

— Сразу видно, ты хорошо подготовился…

— Стараюсь, — улыбнулся Юра.

— Он у нас вообще крайне старательный, — произнес с места Василий.

Когда Юра шел к своему месту, я случайно, подняв глаза, увидела, как Василий смотрел на него, губы его улыбались, но нижние веки как бы поднялись выше обычного, должно быть, потому взгляд Василия казался особенно колючим.

Василий не отрывал взгляда от Юры, и мне вдруг стало страшно, ненадолго, но все-таки страшно. Все в школе знали, хотя никогда не обсуждали между собой, Василий — завистлив, недобр, злопамятен. Однако за что ему гневаться на Юру, всегда тактичного, молчаливого, очень сдержанного?

Внезапно я поняла: да он завидует ему, конечно же завидует. Ведь Юра, а не он пришел первым…

На следующий день во время большой перемены я окликнула Юру, протянула ему превосходно изданный сборник фантастических произведений Конан-Дойля.

— Если хочешь, возьми, почитай, — сказала я. — Тут «Затерянный мир», «Когда земля вскрикнула» и еще «Последнее приключение Шерлока Холмса».

— Это что, когда он сразился с профессором Мориарти? — спросил подошедший к нам Тимур. — Я читал, замечательный рассказ!

— Самое интересное, что в этом рассказе Шерлок Холмс погибает, — заметила я. — Но лондонские читатели все как один запротестовали против гибели Шерлока Холмса, и тогда Конан-Дойль вынужден был написать новый рассказ…

— «Возвращение Шерлока Холмса», — подхватил Тимур, — и этот рассказ я читал.

— Молодец, — произнес кто-то за моей спиной.

Я обернулась. Позади стоял Василий, засунув руки в карманы своих отлично выглаженных брюк. Юра все еще держал мою книгу в руках.

— Это что, никак, подарок победителю кросса? — спросил Василий, глядя на книгу.

— Да нет, — быстро ответил Тимур. — Мы меняемся книгами, все трое, даем друг другу то, что кажется интересным…

— Меняетесь? — протянул Василий, недоуменное выражение его лица сразу сменилось некоторым оттенком насмешки. — Значит, организовали обменный пункт? Так, что ли, прикажете понимать?

— Ну, почему ты так считаешь? — спросил Тимур.

— А как назвать иначе? — спросил Василий. Потом круто повернулся и отошел от нас.

Тимур и Юра переглянулись. Юра пожал плечами, Тимур сказал, ни к кому не обращаясь:

— Интересно, чем это ему так не понравилось?..

Прошло дня четыре. Окончив уроки, я уходила из школы и спускалась по лестнице вниз, впереди меня шли Василий и Николай Иванович. Василий что-то настойчиво внушал нашему директору, а тот, как мне казалось, помалкивал и только кивал головой, должно быть, в знак согласия.

Я замедлила шаги, чтобы не встречаться с ними, но они остановились возле дверей и волей-неволей пришлось пройти мимо обеих. Я заметила негаснущую улыбку на щекастом лице Николая Ивановича, нарочито рассеянный взгляд Василия, смотревшего куда-то в сторону.

Черная машина, привозившая и увозившая Василия, уже стояла около подъезда, позади нее еще автомобиль с охраной.

Василий сел в машину, на заднее сиденье, она тронулась с места, вторая немедленно поехала вслед за первой.

Я шла по тротуару, глядя прямо перед собой. Внезапно Василий опустил стекло и крикнул мне:

— А ну, постойте…

Я остановилась.

— Вы дали читать Конан-Дойля Холмогорову? — спросил Василий, глядя куда-то поверх моей головы. — Интересная книга?

Василий засмеялся. Мне редко приходилось видеть его смеющимся, большей частью он выглядел хмурым, высокомерным. А тут засмеялся, причем чувствовалось, что смеется непритворно, от души. До сих пор, хотя с той поры прошло чуть ли не полвека, видится мне его лицо, озаренное смехом, блестящие зубы, почему-то казалось, у него чересчур много зубов, сощуренные глаза, неглубокая ямочка на щеке.

— Боюсь, — сказал он, отсмеявшись, — боюсь, что вам не скоро придется снова увидеть эту вашу очень интересную книгу…

Я не успела ничего ни ответить, ни спросить. Он опустил стекло, что-то коротко приказал шоферу, машина тронулась, сразу же завернув за угол. За ней исчезла и вторая.

Не знаю, почему мое сердце вдруг сжалось. Какое-то неясное и тревожное предчувствие охватило меня.

Подавленная, погруженная в невеселые мысли, я шла по улице, мысленно ругая себя: «Ну, чего ты, в самом деле? Мало ли что он говорил?!»

Однако несмотря ни на что, я никак не могла успокоиться и все думала, думала, повторяя мысленно на разные лады слова Василия.

Предчувствию этому, как ни странно, суждено было сбыться. Вечером я пошла к Никитским в аптеку купить для мамы лекарства и встретила там Вячеслава Витальевича. Он показался мне веселым, оживленным. Увидев меня, сразу же заговорил:

— Представьте себе, а дочка наша объявилась!

— Ну, вот видите, — сказала я.

— Да, прислала письмо нам с женой, — он говорил громко, не стесняясь, ни на кого не обращая внимания, иные даже оборачивались, глядели на него. — Вообразите, она вместе со своим суженым отправилась, куда бы вы думали? В Комсомольск, мечтают построить там новый город! Ну, что вы скажете?

— Скажу, что рада за вас. Во-первых, рада, что дочка объявилась, во-вторых, хорошо, что они у вас такие герои!

— Еще чего скажете, — запротестовал Вячеслав Витальевич, хотя, надо думать, безмерно был доволен моими словами. — Тоже мне герои! Если хотите, все люди герои, все, без исключения!

— Чем же?

— Хотя бы тем, что все знают, что наверняка, неминуемо умрут и все-таки, несмотря ни на что, живут, другими словами, суетятся, мыслят, радуются, горюют, трудятся. — Он оборвал себя. — Простите милосердно, я совсем зарапортовался, на старости лет в философию ударился.

Мы вышли из аптеки.

— Я немного провожу вас, — сказал Вячеслав Витальевич.

Мы вместе прошли на Тверской бульвар, к памятнику Тимирязеву.

Внезапно он спросил меня тихо:

— У вас, кажется, учился Юра Холмогоров?

— Да, — сказала я. — Один из лучших наших учеников. Только почему вы говорите о нем в прошедшем времени?

— Больше он не будет ходить в школу.

— Почему? — спросила я и тут же вспомнила: вот уже третий день Юра не является в школу. Признаться, я не очень обратила на это внимание, в конце концов мог же заболеть.

Вячеслав Витальевич прошептал мне на ухо:

— Вчера стало известно, что отец его…

Он сделал характерный жест, популярный в те годы, перекрестил пальцы обеих рук.

— Боже мой, — воскликнула я, не сдержавшись. — Боже мой, ведь отец только что вернулся из Парижа! Юра так ждал его…

— И вот, как видите, дождался, — с неподдельной горечью заметил Вячеслав Витальевич.

Я была ошеломлена. Стало быть, Юриного отца забрали? Должно быть, недаром он показался Юре на этот раз странным, непохожим на себя. Наверное, неспроста его вызвали из Парижа, и он со дня на день ждал ареста…

И, надо думать, вместе с отцом замели и Юру. Но за что? Чем он провинился? Впрочем, надо думать, ничем он не провинился. В те годы детей репрессированных родителей большей частью высылали куда-то в Тьмутаракань. Наверное, эта судьба не миновала и Юру…

На следующий день меня вызвал к себе Николай Иванович.

— Значит, так, — деловито и мрачно начал он. — Полагаю, ваша работа в нашей школе пришла к своему логическому завершению, то есть к концу.

Он бегло глянул на меня и тут же отвел глаза в сторону, но я не смотрела на него. Выгоняют? Что ж, пусть будет так…

— Потрудитесь оформить свой уход так, как полагается.

— Хорошо, — сказала я.

Он еще раз обратил свой взгляд на меня, на этот раз более продолжительный. Я поняла: его переполняют разнообразные чувства, он ищет им выход и, разумеется, найдет его.

Я не ошиблась.

— Я же вас предупреждал, — тихо, почти вкрадчиво начал он, — держаться с учащимися как можно более официально, только так, как надлежит держаться педагогу со своими учениками. Но вы не послушались меня…

По-прежнему я молчала. Он продолжал:

— Одним словом, надеюсь, вам все понятно, пришла пора нам проститься…

— С какого дня меня уволили? — спросила я.

— С сегодняшнего, — ответил он.

Он снова сел за свой стол, перебирая какие-то бумаги.

— Это же надо только подумать, — произнес он, не глядя на меня, — чтобы учительница организовала со своими учениками некий обменный пункт!

Я до боли закусила губу, чтобы не крикнуть.

Он произнес точно те же слова, что произнес Василий. Он говорил его языком и, надо думать, мыслил точно так же, как он.

Все стало ясным. Словно яркая вспышка магния разом осветила темноту, выхватив то, что и требовалось.

Я повернулась к дверям, а Николай Иванович крикнул мне вдогонку:

— Классный журнал не забудьте оставить в учительской…

* * *

Незадолго до войны я встретила на улице Тимура. Он, как мне показалось, вырос, возмужал, черты его юношески подвижного лица определились, стали более четкими, мужественными. Ему очень шла летная форма, он рассказал, что окончил летное училище, стал летчиком.

— Выходит, сбылась мечта, — сказала я.

Он кивнул, улыбнулся.

— Сбылась, конечно…

Все те, кто учился в «моих» классах, стали артиллеристами. Только несколько, в том числе Тимур, стали летчиками. Юра Холмогоров тоже хотел стать летчиком. Я спросила Тимура, не слыхал ли он чего-нибудь о Юре. Яркие глаза его мгновенно потускнели.

— Нет, ничего…

— Жаль, — сказала я.

— До того жаль, — подхватил он. — Ведь это был такой замечательный парень!

Нахмурив светлые брови, он задумался.

— Юра тоже мечтал стать летчиком, как и я…

Я еще раз повторила:

— Жаль…

— Знаете, — сказал Тимур, — я приезжал из Качи в прошлом году и, представьте, встретил на улице — кого бы вы думали? — Вячеслава Витальевича. Мы с ним славно поговорили, он проводил меня немного. Превосходно выглядел старикан.

— Да, — отозвалась я. — Превосходно.

Почему-то не хотелось говорить Тимуру о том, что Вячеслав Витальевич умер. Совсем недавно, в апреле. Иногда мы виделись с ним, он не переставал рассказывать о своей дочке, к которой собирался поехать вместе с женой. Не пришлось…

Зимой у него случился инфаркт. Врачи предлагали отправить его в больницу, он наотрез отказался:

— Вот еще чего придумали! Буду лежать и поправляться только в своем доме, на своей кровати…

Когда я приходила к нему, — я приходила довольно часто, — он всегда радовался моему приходу.

— Еще одна микстура здоровья явилась, — говорил, едва я входила в комнату.

Он уверял, что, когда я прихожу, ему сразу становится лучше. Но то были одни лишь слова. Потому что он яснее всех понимал свое состояние, знал, что должен умереть. Однако никогда не заводил никаких, как он выражался, смертяшкиных разговоров.

— Это все пустое кокетство, — признавался Вячеслав Витальевич. — Люди любят кокетничать со смертью, но, когда стукнет смертный час, сразу же начинают цепляться за жизнь. Такова наша людская порода.

Но однажды, когда жена его ушла в аптеку, а я осталась подле него, он попросил меня прочитать ему вслух «Смерть Ивана Ильича».

Я раскрыла книгу, начала читать. Я очень любила этот рассказ Толстого и потому читала его с удовольствием. Случайно взглянув на Вячеслава Витальевича, я увидела слезы на его глазах.

— Раз вы так расстроились, я не буду больше читать…

— Нет, нет, пожалуйста, читайте, — попросил он.

— Но вас это расстраивает, — сказала я.

— Да нет, не то слово, просто так получилось, слушаю вас и словно бы прикоснулся к великой душе. Что за гений все-таки, какое проникновение в душу, какое знание человека, такого, какой он есть.

Так говорил Вячеслав Витальевич, но я почему-то не поверила ему. Нет, вовсе не потому, что он прикоснулся к душе Толстого, появились слезы на его глазах. Вовсе не потому…

Он оглянулся на дверь, не вернулась ли жена из аптеки. Приподнялся на локте. Как же тонка и слаба была рука, на которую он опирался.

— В общем, вот что я вам скажу: у меня уже нет козырей, вот о чем я еще подумал…

— Козырей? — переспросила я. Он кивнул.

— Только не надо утешать меня, не надо произносить банальные слова, вроде «Все будет хорошо», «Вы непременно поправитесь» и всякую другую муть. Я сам все знаю.

Он откинулся на подушку. Лицо его резко побледнело, сразу же сильнее обозначились темные круги под глазами. Я с болью увидела, какой худой, почти детской стала его шея.

Он повторил снова:

— У меня уже нет козырей. Кончились. А прикупить негде.

— Не надо так говорить, — промолвила я, чуть было не сказав: «Все будет хорошо», но вовремя вспомнила просьбу Вячеслава Витальевича. — Очень прошу вас, не надо…

— Хорошо, не буду, — послушно отозвался он. Помолчал немного. — А кому прикажете жалиться? Ведь Кате не пожалуешься, она у меня быстрая на слезы, сразу же разревется.

Он жалел жену. Ока была болезненная, как говорится, сырая толстуха, замученная бронхиальной астмой. Признаться, мне всегда казалось, она уйдет первой, а вовсе не он…

— Не думайте об этом, — попросила я Вячеслава Витальевича.

Он слегка улыбнулся:

— Об этом? Иными словами — о смерти? Но как же не думать, коли думается?

Потом нахмурился, произнес как бы про себя:

— Вот бы с дочерью хорошо бы повидаться! Хотя бы один-единственный раз, напоследок…

Мне подумалось: у него жестокосердная и эгоистичная дочь. За все эти годы ни разу не навестить отца и мать!

Вячеслав Витальевич словно бы разгадал мои мысли. Сказал просто:

— Надеюсь, к окончательному финалу она явится, как не явится? Вообще-то я считаю, что дети — это постоянный роман, иногда даже без взаимности. Но любят ли они нас или же абсолютно равнодушны, мы-то все едино не можем их не любить…

Я снова стала читать рассказ Толстого, а он слушал меня не перебивая. Вернулась из аптеки его жена, принесла подушку с кислородом, на случай, если Вячеслав Витальевич начнет задыхаться, преувеличенно весело заговорила о каком-то знакомом, который ей повстречался на улице и пригрозил прийти в гости буквально на этих же днях. Она так и сказала: «Пригрозил прийти».

— Напрасная угроза, — сказал Вячеслав Витальевич. — Я его хорошо знаю. Он любит обещать, но тут же забывает о своих посулах..

Потом мы пили чай, Вячеслав Витальевич потребовал заварить чай покрепче, уверяя нас, что крепкий чай — залог здоровья…

А ночью он умер. Очень тихо, без мучений.

Хоронила его вся школа. Кроме того, было много личных его знакомых, он отличался общительностью, любил людей, умел ценить подлинную дружбу.

Я тоже хоронила его. Те ученики, которые шли за гробом, были мне незнакомы, новый набор. Только директор был все тот же и завуч та же. Она сухо кивнула мне и отвернулась. А он старался не глядеть в мою сторону. Впрочем, я тоже ни разу не посмотрела на него.

А дочь Вячеслава Витальевича так и не приехала на похороны. Не смогла почему-то. Правда, прислала телеграмму, довольно пространную. И мне вспомнились слова, которые произнес в тот последний вечер ее отец:

— Дети — это большей частью роман без взаимности. Однако любят ли они тебя или равнодушны к тебе, ты-то их все едино не можешь не любить…

Да, он любил дочь, а она, должно быть, оставалась равнодушной к нему, потому что так ни разу и не приехала, даже впоследствии, когда мать уже осталась совсем одна…

Больше мы с Тимуром не встречались. И только позднее, уже в войну, я прочитала в газетах о подвиге молодого летчика Тимура Фрунзе, который стал посмертно Героем Советского Союза.

Мне вспомнилось тогда, как мы менялись книгами с ним и Юрой, вспомнились невеселые дни моей работы в спецшколе, и снова сквозь годы я услышала голос Тимура:

«Мечтаю стать летчиком! По-моему, нет большего счастья, чем летать в небе…»

Оглавление

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

СЕГОДНЯ, ЗАВТРА И ВЧЕРА

МИСС УЛАНСКИЙ ПЕРЕУЛОК

ПОЗДНЯЯ ВСТРЕЧА

ПРИТЧА О ПРАВДЕ

ВАСИЛИЙ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg