«Осень без любви»

Осень без любви (fb2) - Осень без любви 1120K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Фролович Рожков

Евгений Рожков Осень без любви

Это страна мужчин, бородатых по делу, не велением моды, страна унтов, меховых костюмов, пург, собачьих упряжек, морозов, бешеных заработков, героизма — олицетворение жизни, которой вы вполне вероятно хотели бы жить, если бы не заела проклятая обыденка.

Олег Куваев

Поэтесса

Когда девочка была совсем маленькой, в один год, у нее не стало родителей. Мать умерла от какой-то тяжелой болезни, а отец не вернулся с охоты — утонул. Родителей она своих не помнила, они в ней остались с рассказами бабушки и дедушки, — тихими, печальными рассказами, похожими на сказку.

Вообще в детстве девочка слышала много сказок, так много, что жила ими, как живут старые воспоминаниями, а молодые мечтой. Долгое время она считала, что сама пришла из сказки, и все окружающие ее — тоже сказка.

Когда умер дедушка, впервые девочка плакала не от того, что ее обидели, а от горя, ей было уже восемь лет. Бабушка, успокаивая внучку, говорила, что дедушка не умер, а уехал в Белый Мир в гости к Верхним людям. По словам старухи, дедушка обязательно вернется молодым, сильным, красивым, начнет новую жизнь, только обликом он будет другой, но имя останется прежнее и каждый человек их племени узнает его. Бабушка верила в то, что добрые люди возвращаются на землю. Они должны возвращаться, как считали старухи, чтобы на земле не убывало хороших людей.

Сама девочка, по рассказам бабушки, была не кто иной, как тетя — родная сестра матери, ушедшая много лет назад в Белый Мир. Все люди их племени говорили, что она походила на тетю и потому носила ее имя. О тете девочке рассказывали так много хорошего, что она гордилась возвращением тети на землю в ее облике и старалась быть такой же послушной, старательной и доброй.

Когда девочка училась в школе, от учителя, первого учителя их маленького народа, она услышала о том, что умершие люди вновь на землю не возвращаются. Она не поверила учителю, потому что всякий раз, когда учитель встречался с ней, у него влажнели глаза и он восклицал:

— Как ты сильно похожа на свою тетю!

Бабушка поведала о том, как учитель, совсем еще молодой, полюбил тетю и решил на ней жениться, но тетя заболела и уехала к Верхним людям на такое долгое время, что учитель не дождался ее возвращения — состарился.

Учитель сильно хотел породниться с семьей девочки, у него был сын, который стал с согласия бабушки нареченным женихом девочки. По обычаю их племени, дети, сосватанные родителями, должны впоследствии стать мужем и женой.

Маленький поселок, в котором жила девочка, приютился у скал на берегу северного моря. Темные каменистые скалы повисали над самым морем и на выступах, в необозримой высоте, гнездились птицы. Птичий базар был так многочисленен, что когда птицы, напуганные чем-то, поднимались со скал, то закрывали все небо.

Море, как считала девочка, было живым. Оно то гневалось, то было ласковым и тихим. Однажды в сильный шторм, когда море было особенно страшным, девочка прижалась к бабушке и спросила, отчего море сердится, и та рассказала ей легенду о том, как один охотник их племени пожадничал и утаил от людей богатую добычу. Море узнала об этом, разгневалось и своими огромными волнами унесло утаенную добычу. Теперь море всякий раз для того сердится, чтобы напомнить людям о бесчестном поступке их соплеменника.

В тихие, теплые, солнечные дни, когда море было спокойно и ласково, бабушка и внучка сидели подолгу на берегу, слушали крики птиц и смотрели вдаль.

Здесь, у моря, бабушка всегда рассказывала о старине, об обычаях их маленького народа, о любви людей к морю, которое испокон кормило их. Сильнее всего девочке запомнились рассказы об обманутых женщинах их племени. Это было давно, к берегам приплывали корабли с чужеземцами, матросы заманивали подарками молодых, красивых женщин их племени и увозили в неведомые края. Там они бросали женщин, и те умирали от тоски по родине. «Без своей родины жить нельзя», — заключала бабушка.

Девочке было жалко молодых женщин, хотя она не могла еще прочувствовать их тоску по родине, она не могла понять, почему они за какие-то подарки соглашались покинуть родной дом.

Девочка любила всех людей на свете, но больше всего она любила бабушку. Даже в школе, на уроках, девочка думала о ней, тосковала и украдкой плакала. В ее любви к бабушке неосознанно объединились любовь к матери, любовь к маленькой родине и любовь к жизни.

В школе девочка училась хорошо, была любопытной и старательной. Мир, который открывали перед ней знания, волновал и увлекал. Каждый день для девочки теперь был необычным, она узнавала новое о городах и странах, животных и растениях, народах, даже новое о самой себе. Как это было удивительно и интересно!

Самым великим открытием для нее в то время было волшебство и музыкальность слова. Впервые она услышала, как поют слова, как, расставленные в определенный ряд, они из простых становятся волшебными.

В школе из уст учителя девочка услышала стихи Пушкина. До недавнего времени у их маленького народа не было своей письменности и стихи никто не сочинял. Поэзия Пушкина стала для нее родной.

Спустя несколько лет, когда девочка влюбится в своего одноклассника, когда она напишет свои первые стихи на родном языке — поэзия Пушкина, как маяк, поведет за собой. А еще позже, спустя многие годы, став известной поэтессой, она вновь и вновь будет возвращаться к стихам великого поэта, соизмеряя с ними свою жизнь и свое творчество — его поэзия станет ее поэтической совестью.

Окончив четыре класса в родной школе, девочка уехала учиться в райцентр, который располагался за сотни километров от поселка.

Как часто она смотрела на залив в сторону родного берега, где за белоснежными вершинами сопок находилась ее родина, — маленький поселок, продуваемый ветрами! Почему человек не может жить без родины? Почему родные места манят и зовут к себе? Почему больше всего песен сочинено о земле, на которой родился, — о маленькой родине, которая есть у каждого человека?

Светлая печаль по родным берегам зажигала в душе девочки необычную музыку, как порыв и как голос матери. Эта музыка возвеличивала ее мир. Она не могла передать словами свою печаль; она не могла воплотить в свою музыку свою душу. На языке ее маленького народа еще никто никогда не писал стихов. Но тогда ей уже была понятна печаль женщин племени, увезенных на чужбину; ей было понятно, почему они умирали от тоски по родине; ей хотелось через свою душу, через свою тоску поведать людям о тоске и печали других.

На летние каникулы девочка приезжала к бабушке, и это были самые счастливые дни в ее жизни. Встреча с родными берегами, с близкими людьми наполняла ее душу радостью, звонкою, как морской утренний воздух, и светлой, как улыбка ребенка. Но и тогда она не могла переложить песнь своей души в слова на бумаге.

В шестом классе, когда девочка привыкла к интернату и ее не так сильно тянуло домом к бабушке, она испытала новое необычное чувство. Из города в их школу приехал мальчик с удивительными большими глазами и белым, нежным лицом. Каждая встреча с этим мальчиком наполняла девочку счастьем. Как она жалела о том, что мальчик не жил с ней в интернате! Ома видела бы его чаще и не плакала бы по ночам, дожидаясь утра, — той минуты, когда в длинном школьном коридоре повстречается с ним.

Мальчик не знал о ее чувствах. О ее любви он никогда не узнает. Уже взрослый, читая стихи девочки, ставшей известной поэтессой, в которых воспевалась чистая детская любовь, он будет восхищаться ими и не узнает, что предметом юношеской любви поэтессы был он сам.

Это необычное возвышенное чувство по-новому осветило мир, окружающий девочку.

Летом, на каникулах, тоскуя теперь уже об интернате, о мальчике, недавно приехавшем из города, на берегу моря, под шум волн и крики птиц девочка написала свои первые стихи. Это были первые стихи, сочиненные на языке ее маленького народа.

Девочка так и не поняла, каким образом, какая сила родила в ней песню, почему обычные слова обожгли, переполнили сердце великим изначальным смыслом; почему они, захватив душу, зазвучали по-иному; почему стали волшебными; почему пели, прославляя радость и чистоту ее душевных ощущении.

Девочка никому не показывала своих стихов. Учитель, который мог бы ее понять, был болен. Он лежал в поселковой больнице, и врачи никого не пускали к нему.

О, какие это были дни! И в дождь и в стынь она ощущала в себе радость солнечного дня. Девочка несла в себе поющее чувство любви к мальчику из своего класса, к миру, к жизни, к родной бабушке, будто сказку, которую сочинили люди ее племени, и у этой сказки был благополучный, счастливый конец.

Девочка целыми днями пропадала у моря. Слушая стоны набегающих волн, ликующие крики птиц, вглядываясь в бесконечную морскую синь, дышащую прохладой и вечностью, она поднималась в небо вместе с чайками, парила над скалами, водой, захлебываясь от упругих потоков и ликующих стихов, заполнивших ее.

Несколько раз она ходила в больницу к учителю, чтобы показать ему тетрадь со стихами, но ее не пускали к нему. Толстая сердитая медсестра говорила одно и то же: «Учитель спит, и нечего его беспокоить». Но однажды медсестра прибежала на берег моря с заплаканными глазами, взяла девочку за руку и повела за собой.

Когда девочку подвели к кровати учителя, она не узнала его. Лицо у учителя было таким белым, будто его посыпали мукой. Он был худ, глаза его безжизненно запали. Когда учитель увидел девочку, в его глазах заблестела влага.

— Это ты! — учитель назвал имя ее тети. — Я знал, что мы встретимся. Я давно искал этой встречи. Люди, которые любят друг друга, никогда не разлучаются.

В народе говорят, что радости растят человека, а беды проверяют, каким он вырос, и не в радости познается человек, а в беде. У горя свой путь, но он пересекается с жизнью каждого человека.

Смерть учителя потрясла девочку.

Через год девочка закончила семь классов и поехала в город, В педучилище ее приняли без экзаменов. Она не случайно выбрала профессию учителя.

В городе жить было интересно. У девочки появились новые знакомые и новые привязанности. Она ходила с подругами в кино, а в субботу и воскресенье на танцы, в городской Дом культуры. Ей нравилось, когда в большом, залитом светом зале звучала музыка и нарядные парни и девушки ритмично двигались по паркету.

Может быть, от того, что девочкой не владело с прежней силой то светлое чувство, каким она была охвачена в памятное лето, она не писала стихов. О мальчике, бывшем однокласснике, она еще помнила, даже мечтала с ним встретиться, но не плакала по ночам от того, что не видела его так долго. О бабушке девочка всегда тосковала, правда, теперь тосковала не так сильно, как прежде.

Бабушка часто получала письма от внучки из города, шла с ними к сыну учителя и просила прочитать их. Письма были длинными, с подробным описанием городской жизни, но сквозь строчки угадывалась тоска внучки по дому, по родным, и было понятно, с каким нетерпением она ждет каникулы, короткого северного лета.

— Хорошая у меня внучка, — говорила бабушка, — она по-настоящему любит наш берег.

Приезда внучки с нетерпением ожидал и сын учителя. В это лето он собирался поступать в университет и усиленно готовился к экзаменам. Перед отъездом он решил объясниться с девушкой. Он знал, что она его нареченная невеста, но это было не главное — главное, что он любил девушку. Он мог бы написать письмо и объясниться в любви, но разве в письме все скажешь, разве увидишь, как человек воспринял твои слова?

Летом она не приехала в родной поселок. В училище была организована экскурсионная поездка по стране. В группу набирали только хороших студентов, и она попала в их число. За время каникул девушка побывала в Хабаровске, Новороссийске, Иркутске, Москве, Ленинграде, Риге, Киеве. Впечатлений от поездки было много. Впервые она увидела мир больших городов, — мир необычный, стремительный, ошеломляющий. Театры и музеи, дворцы и церкви, людская суета и изобилие машин, бескрайние хлебные поля и могучие леса — все перемешалось, образовало нечто грандиозное, непонятное до конца, но, будто тайна, влекущее к себе.

Сын учителя поступил в университет, и осенью девушка получила от него письмо, в котором были изложены его взгляды на древние обычаи их маленького народа, по его словам, помогавшие их племени выжить. Особенно горячо ом отстаивал обычай раннего сватовства, видя в нем стремление их народа к самосохранению. В письме он просил девушку подтвердить решение, выполнить обязательства, данные их родственниками друг другу. Она долго размышляла над этим письмом. С мыслями сына учителя о сохранении древних обычаев их народа она была согласна, иное терзало ее. Своего нареченного она не любила.

Она была слишком молодой, чтобы решиться на серьезный шаг. Да и о жизни, о настоящей, не книжной, долгой человеческой жизни, имела смутное представление. Но она понимала, что по-настоящему человек бывает счастлив только тогда, когда он любит — любит свой народ, свою землю, свое дело.

Сыну учителя она написала письмо, в котором подтвердила свое решение выполнить волю родственников и стать по истечении времени его женой.

В этот год она мало писала стихов. По-прежнему часто ходила в кино, на танцы, участвовала в художественной самодеятельности. Правда, и читала теперь много. Читала все подряд — фантастику, беллетристику, приключенческую и документальную литературу, но поэзией она все-таки увлекалась больше, чем прозой. То детское очарование мелодичностью слова, которое захватило ее, когда услышала впервые из уст учителя стихи Пушкина, по-прежнему жило в ней. Со стихами Пушкина она не расставалась. Она читала и современных поэтов, но Пушкин для нее был самым необходимым поэтом. Будущее свое она видела светлым, как морозный осенний день, и чистым, как первый ледок у родника. Это будущее манило к себе и легким перезвоном весенней капели звучало в ней. И она думала, что в будущем, в том, как оно видится, представляется человеку, — есть весь он сам. И радовалась, что в своем будущем она верна родной земле, родным людям и не пугалась, что грядущее вдруг обманет, надломит и убьет ее веру.

Девушка училась на третьем курсе, когда произошла встреча с человеком, который впоследствии принес ей столько несчастья.

Однажды с подругами она пришла и Дом культуры на вечер поэзии. Вечер вел молодой поэт. Он жил в их городе, и стихи его часто публиковались в местной газете. Она читала их, но они почему-то не понравились ей. Теперь, когда автор читал свои стихи со сцены, они покорили ее.

После вечера девочки подошли к поэту и попросили его прийти к ним в училище, на встречу. Он охотно согласился.

На следующий день она отыскала в библиотеке училища тонкую книжечку поэта — первую его книгу, и с увлечением стала читать. В каждой строке она улавливала его голос и представляла его читающим стихи со сцены. Худой, высокий, с длинными, слегка вьющимися русыми волосами, он казался ей даже красивым. Поэтического вечера она ждала с нетерпением, потому что решила показать поэту свои стихи. Но вечер не состоялся. Сначала поэт уехал в командировку, а потом заболел.

Прошло много времени, и однажды она набралась смелости и позвонила поэту на работу. Он ее выслушал и назначил встречу. У девушки подкашивались ноги, когда она шла на первое литературное свидание.

Поэт взял стихи и попросил позвонить ему дня через три. Все эти дни она была сама не своя: к занятиям не готовилась и схватила две двойки, повздорила с подружками, ночью спала всего два-три часа.

По телефону поэт сказал, что стихи, судя по подстрочникам, хорошие, что он перевел два стихотворения и сегодня их будет читать по радио.

Весь вечер она просидела у репродуктора и, когда прозвучало ее имя, чуть не заплакала от волнения.

Стихов своих она не узнала: ритм, интонация были другими и даже смысл был изменен. Это ее сильно огорчило, но все-таки приятно было услышать по радио свою фамилию. Потом несколько ее стихов появилось в местных газетах. Теперь уже ее называли молодой поэтессой.

Поэт просил новые стихи. «Нужно ковать железо, пока горячо», — говорил он. Когда она посетовала на то, что не узнает своих стихов в его переводах, он только рассмеялся и сказал, что она еще ничего не смыслит в поэзии и должна во всем его слушаться.

Теперь они встречались часто. Он относился к ней подчеркнуто вежливо, рассказывал о известных поэтах, с которыми встречался в Москве, о их интимной жизни, о их распрях, разногласиях.

Обо всем он говорил тоном всезнающего человека, с апломбом. Она верила ему и «потусторонняя» жизнь поэтов поражала ее.

Позже, спустя годы, когда она сама познакомится с теми, о ком так «красноречиво» говорил этот странный человек, и будет знать о их жизни не понаслышке — поймет, как мелки и завистливы те, составляющие некую касту провинциалов, как они жалки; и ей, спустя годы, будет стыдно за того человека, что «знал» истинную жизнь больших людей, стыдно за себя, что верила ему и слушала его.

Летом она вновь не поехала к бабушке, хотя сильно тосковала по ней. Она жила у поэта, в его маленькой, прокуренной комнатке и работала над книгой стихов. Вернее, работал над ее книгой он сам. Он выбирал тему стихов, говорил, что должно быть в подстрочниках. Когда она возражала, потому что ее вовсе не волновали предложенные им темы, он сердился, говорил, что эта тема теперь в моде и стихи обязательно пройдут.

В его переводах не было мыслей, что волновали ее, не было того взгляда на жизнь, которым обладала она, познавая жизнь через судьбу своего маленького древнего народа. Его переводы походили на деревянных человечков, не имеющих ни мыслей, ни души, ни чувств. Она видела это, и когда говорила ему, он возмущался: «Я тебя породил, как поэтессу, но если не будешь верить мне, то сама себя убьешь!» И она заставляла себя верить ему. «Учти, ты сейчас первая и единственная поэтесса у своего маленького народа, и с этим будут все считаться», — убеждал он.

От будущей книги он ждал многого. А ей даже не хотелось, чтобы эта книга появилась на свет, не хотелось, чтобы люди читали не ее стихи. «Выйдет твоя книга, — мечтал он, — примут меня в Союз, уж тогда я возьму издательство за горло, они станут печатать в первую очередь меня, а не каких-то там бездарей».

Осенью они закончили работу над рукописью и отправили ее в издательство. Он был совершенно уверен, что рукопись примут и подадут. И она со временем поверила в это и ждала, как и он, с нетерпением выхода книги.

В эти дни, дни ожидания радостных вестей из издательства, они жили дружно. Он, как прежде, относился к ней вежливо и даже ласково. В это время от сына учителя пришло письмо. Он писал, что ему стало известно о ее отношениях с поэтом, и он думает, что это увлечение со временем пройдет и обязательство, данное друг другу, они не разрушат.

В ответ она написала всю правду: призналась в сильной привязанности к поэту; она не извинялась, не оправдывалась — верила, что сын учителя поймет ее.

Послания от него теперь приходили почти каждый день, и в них сын учителя умолял ее подумать как следует и не выходить замуж, она должна во имя их маленького народа, во имя своего будущего помнить об обещании родителей, о древнем обычае.

Зимой из издательства пришло письмо, в котором говорилось, что стихи рукописи незрелые, слабые и изданы не будут.

Для поэта это известие было сильным ударом. Он запил и стал писать жалобы во все высокие инстанции, требуя строго наказать издательство, «убившее молодой поэтический росток маленького народа».

Весной, почти перед началом государственных экзаменов, она оказала ему о том, что ждет ребенка. Это известие он принял совершенно равнодушно.

Она его любила, и если бы он сказал ей, умри ради него, она бы не задумываясь умерла.

Стихи, которые девочка писала в те дни, были наполнены таким светом, такой радостью, что они обжигали как огонь. Она не показывала ему своих стихов, не хотела, чтобы он губил их.

Наверное, любовь сделала ее слепой, наверное, от большой любви она не чувствовала, как равнодушен этот человек.

В последние дни он был нарочито весел. Она думала, что эта веселость вызвана ее сообщением о том, что у них будет ребенок. В письме к сыну учителя она написала, что ждет ребенка и вот-вот выйдет замуж за любимого человека.

Поэт твердо решил уехать из провинциального городка в областной город, ближе к центру: решил начать все сначала. В областном городе он думал издать несколько книг и вернуться в столицу на белом коне. Свои поэтические способности он ценил высоко, считал, что стихи пишет на уровне модных теперь поэтов. Он жаждал популярности. В приобретении ее, по его мнению, мешало одно — стихи его не издавались.

Девушке он не счел нужным объяснить причину отъезда, но пообещал со временем вызвать и ее в областной город. Он знал, что не вызовет ее, но обещал, потому что боялся лишних разговоров.

В это лето она вновь не поехала в поселок, на родину. Сначала сдавала государственные экзамены, потом — роддом и только осенью, когда окрепла ее крошечная дочь, уехала к бабушке.

Настало тяжелое для нее время. Работать она не могла: дочь была слабенькой и все время болела. Жили на маленькую бабушкину пенсию и, если бы не помощь сельчан, им бы пришлось совсем худо.

Ее по-прежнему любили и уважали в поселке. Никто из соплеменников не допытывался об отце дочери, не попрекал и не хулил. Ее даже не корили тем, что она отвергла любовь сына учителя, который приезжал в поселок и вновь просил ее руки. «Я люблю тебя одну и если ты не станешь моей женой, то у меня никогда не будет жены», — сказал ей сын учителя, и о его словах знали все в поселке.

Соплеменники верили в искренность и чистоту ее чувств к тому, кого они никогда не видели, — к отцу ее ребенка. «Если она так поступает, значит, так нужно, значит, она иначе не может поступить», — рассуждали они. К ее дочери, как, впрочем, ко всем детям, люди относились с особой теплотой. Ребенок был представителем их маленького народа, был равноправным членом их большой дружной семьи, и поэтому каждый взрослый человек в поселке считал своим долгом помогать воспитывать его.

Все эти годы она ждала вестей от любимого человека. Первое время она успокаивала себя тем, что он сам еще не устроился и потому не пишет, но потом поняла, что не нужна ему. Позже узнала, что он уехал куда-то из областного города. След его затерялся, как теряется след зверя и бескрайних снегах тундры.

Три года она прожила в родном поселке. Она учила ребят в маленькой поселковой школе и училась сама. Настольной книгой были стихи Пушкина, она училась по ним думать и понимать жизнь.

Позже, когда один корреспондент попросит ее назвать имя учителя-поэта, она назовет Пушкина.

Жизнь в поселке была разнообразной и интересной. Она не ограничивалась работой в школе. Каждое большое или маленькое дело на селе не проходило без ее участия.

Летом она помогала женщинам разделывать добытых мужчинами в море моржей и китов, работала с учениками на рыбалке, заготавливала рыб на зиму; осенью участвовала в забое оленей; зимой помогала шить меховую одежду. Вечерами в ее дом приходили старики и старухи, рассказывали легенды, поверья, сказания. Она много читала и теперь много писала. В стихах она воспевала родную природу, осмысливала свою жизнь и жизнь людей через историю своего маленького народа. Стихи ее были самобытны, неповторимы, они раскрывали мир ее души и мир души людей ее племени. Осмысливая опыт великой русской поэзии, она создавала поэзию своего маленького народа.

Изредка ее стихи появлялись в районной газете. Она сама переводила их на русский язык. Переводы были несовершенны, но стихи поражали искренностью и самобытностью.

Иногда ее одолевали сомнения. Сидя на берегу моря, под рокот волн и крики птиц она думала о своей жизни, о своих стихах. Она знала, с каким вниманием и любовью соплеменники относятся к ее стихам, они гордились тем, что и на их родном языке теперь пишутся стихи. Нужна ли ее поэзия другим народам, нужно ли им то, что она рассказывает в стихах о своем маленьком народе?

Сомнения, сомнения, как горьки вы и необходимы для человека!

За советом она всегда обращалась к бабушке, и та, успокаивая ее, говорила, что любой труд нужен людям, а песни, рождаемые сердцем, нужны людям вдвойне.

Это случилось зимой, в третью зиму, прожитую ею в родном поселке. Однажды после долгой пурги почтальон принес в школу письмо.

— Это важное письмо, — сказал он. — Из самой Москвы.

С волнением она разорвала конверт и в прочитанное долго не могла поверить. В письме говорилось о том, что Союз писателей давно внимательно следит за ее творчеством, что летом в Москве будет проходить семинар молодых поэтов, что она приглашается на этот семинар и для полного знакомства с ее поэзией Союз писателей просит прислать новые стихи. Это была великая минута в ее жизни. «Значит, обо мне знают в самой Москве», — подумала она. В эту минуту она поверила в себя, в эту минуту она сама себя впервые назвала поэтессой, — гордым и великим словом, в эту минуту она поняла, какая огромная ответственность лежит на ее плечах.

На московском семинаре о ней будут много говорить, ее стихи напечатают в крупных журналах, самое лучшее издательство страны издаст ее первую книгу, стихи ее переведут за границей, — к ней придет известность.

Это будет потом, а пока, уронив голову на грудь старика почтальона, она плакала от радости.

Душевная нота Степана Мячикова

1

Утро выдалось тихим, солнечным. Снег, недавно выпавший на вершины сопок, поблескивал весело и светло, будто смеялся от радости. Ветра не было. В легком морозном воздухе пахло ягодой шикшой и мерзлой древесиной.

На крыльцо небольшого деревянного дома, совсем еще недавно построенного, пахнущего свежими распилами, солнце пригревало натуженно и робко, вроде боялось чего-то.

Степан Мячиков, узкогрудый, невысокого роста, с большой русой головой, стоял на крыльце, лениво прислонившись к косяку двери и смотрел вдаль, вдыхал обалделый, чистый, осенний воздух, так ощутимо втекавший внутрь, и не верил перемене, произошедшей в его жизни. Он был без шапки, в нательной без ворота мятой рубахе.

Возле крыльца крутился большой лохматый палевый пес с белыми пятнами на боках. Он подвывал, вилял хвостом, смотрел на Степана голодными ждущими глазами. Пес был худ и некрасив, и оттого Степан не хотел смотреть на него. Как-то не вязался внешний вид собаки с этим необычным солнечным и тихим утром.

Пес повизгивал и не давал наслаждаться утром. Степан ругнулся беззлобно, зашел в дом, взял со стола большой кусок хлеба, вышел опять на крыльцо и, бросив его собаке, снова стал смотреть на заснеженные вершины сопок, на открывающуюся слева от гряды, заросшую кустарником долину реки, тянувшуюся на запад к горам, которых за утренней дымкой не было видно, по которые угадывались там, у горизонта. Хорошо было смотреть на эту осеннюю свежесть земли, ни о чем не думать.

Пес не стал есть хлеб, хотя был голоден. Он только понюхал его и отвернулся, — привык к мясу и рыбе.

— Во, бешеный! Не та, видать, нота, — сказал Степан, зашел в дом и принес кусок колбасы.

Долго не решался он бросить его собаке, опасаясь, что та опять не станет есть. Потом подумал: «Продукт все-таки, чего ему пропадать?» — и бросил. Жалко было пса, который остался жить на перевалочной базе после старого хозяина. На этот раз пес с жадностью набросился на колбасу.

— То-то, голод не тетка, — сказал Степан вслух, и ему стало легче от того, что пес ест.

Степан постоял еще немного на крыльце, вдыхая морозный воздух, вглядываясь в обволакивающие щемящей непривычностью душу дали, и потом зашел в дом, прохладно было стоять в нательной рубахе.

В доме пахло древесной смолой. С далеких дней детства запах этот был приятен Степану, как запах хлеба или полыни, которые он носил в себе с тех уж наполовину забытых дней деревенской жизни.

Степан не спеша убрал со стола оставленную с вечера посуду, растопил большую новую и еще не побеленную, а только обмазанную плиту. Потом решил помыть заслеженный пол.

Мячиков и раньше любил наводить чистоту в собственном жилище. За долгие годы одинокой холостяцкой жизни эта привычка выработалась сама по себе. Теперь же чистоту в доме он наводил с особым старанием и радостью.

Вымыв полы, Степан вышел на улицу и стал осматривать сараи, расположенные метрах и десяти от дома. В первом — маленьком и низком, скорее похожем на землянку, — хранились продукты: галеты, мука, чай, сахар, масло, сухое молоко, кисель в пачках, сгущенка и еще кое-что. Другой сарай, который был шагах в двадцати от первого, построен, как и дом, совсем недавно. Стены из толстых брусьев, крепкая окованная железом дверь, маленькие обрешеченные оконца. В одной половине его хранились колхозные спецовки — кухлянки, меховые шапки, штаны, малахаи, торбаса, кукули, другая же часть была вроде маленького магазинчика. Здесь висело с десяток костюмов старого, уж лет пять назад вышедшего из моды фасона, рубашки, галстуки, три пальто с серыми будто заиндевевшими каракулевыми воротниками, кожаные шапки, поблескивающие тускло, словно солдатские каски, женские платья всех расцветок, размеров и фасонов, кофточки в горошек, туфли на высоких каблуках и кое-что из женской галантереи — чулки, носки, лифчики, пояса и прочая, как говорил, смеясь, Степан, женская упряжь.

Спецовки Мячиков должен был выдавать по ведомости, которую ему прислали из правления колхоза, или по ордерам, а костюмы и прочие вещи, хранившиеся во втором отделении сарая, продавать за деньги, так как это было имущество торговой конторы.

Осмотрев сараи и отметив про себя, какой в ближайшее время нужно сделать ремонт, Степан по широкой тропинке спустился к реке, довольно большой и быстрой. Река несла свои чистые воды на Восток, к морю, гул которого в сильный шторм, говорят, можно услышать даже здесь, на перевалочной базе, расположенной в десяти километрах от него.

На берегу валялись железные бочки, какие-то доски, подпертая в днище чурбаком лежала на боку небольшая деревянная, тщательно просмоленная лодка. Сидения в ней были поломаны, места для уключин разработаны, на дне, у борта скопился песок.

Степан внимательно осмотрел лодку и подумал, что отремонтировать ее нужно побыстрей, потому что без лодки нельзя будет ловить рыбу.

Покурив на берегу реки, Мячиков снова пошел к дому. У крыльца остановился, также пристрастно, по-хозяйски стал осматривать замусоренный двор. «Не та это нота, — думал Степан, — люди будут судить о хозяине по двору».

В доме от вымытых полов было свежо и чисто. Степан разделся у порога, прошел к столу и сел на широкую, длинную лавку. Вчера в сутолоке, беготне, связанной с приемом имущества перевалочной базы, он не успел как следует рассмотреть дом, в котором ему предстояло теперь прожить не один день. Желтые стены еще не потемнели от копоти, на гладких квадратных брусьях мутными капельками выступила смола. Окна небольшие, но света хватало. Потолок обит фанерой, и она под цвет стен желтела празднично и чисто.

Недалеко от печки стояла большая, двухспальная кровать, рядом тумбочка и стул, напротив самодельный шкаф для посуды, у двери вешалка для одежды. Степан не спеша обулся, вышел в сени и стал наводить там порядок.

2

За два десятка лет, прожитых на Чукотке, где только не побывал и кем только не работал Степан Мячиков. Был он на приисках и рудниках, вербовался в старательские артели по промывке золота, ходил в поле с геологами, работал грузчиком в авиапорту, плотничал, шоферил, а недавно работал даже нянечкой в колхозном детском садике по случаю повального заболевания гриппом обслуживающего персонала.

Степан был работящим, тихим и добрым человеком. Он со всеми уживался, на работе его ценили. Одно плохо — легко поддавался на уговоры, когда предлагали выпить. Сам Степан никогда не был застрельщиком в этих делах и, может быть, совсем бы не пил, если бы не дружки, которые появлялись у него, где бы он ни работал. Как правило, больше года Степан на службе нигде не задерживался. Зарабатывал за это время три-четыре выговора с последним предупреждением и увольнялся по собственному желанию.

Может быть, из-за слабости характера по отношению к спиртному, да из-за внешности (лицо у него было подпорчено огнем) Степан мотался по Северу бобылем. А с огнем получилось все так…

Призвали Степана в армию из глухой, маленькой деревеньки на Рязанщине и определили в строительную часть. Вначале он служил в Подмосковье, а потом часть их перебросили на Крайний Север. Там они строили в основном жилые дома. Как-то зимой, уж под конец службы, растапливал Степан в бочке гудрон, которым поливали крыши домов, да и забыл про осторожность, отодвинул крышку и решил заглянуть в бочку. На беду гудрон вспыхнул, и Степана обдало огнем. К счастью, в глаза не попало, да и так не сильно обгорел, спасла теплая зимняя одежда.

В госпитале ему пересадили кожу, но не совсем удачно. На правой стороне лица и шее кожа так и осталась стянутой синеватыми шрамами, будто ее кто неумело, бездушно заштопал.

После госпиталя Степана демобилизовали, но назад, в деревню на Рязанщину, он не поехал. Понравилась ему тутошняя северная жизнь, да и не хотелось показываться родным с такой физиономией. Письма матери и сестре он писал часто, а в отпуск не ездил, да и фотографий, как ни просили, под разными предлогами не высылал. Мать и сестра жиля вдвоем, отец погиб на фронте. Степан помогал им. Когда умерла мать. Мячиков на похороны не попал. В это время он работал в геологической партии шурфовщиком, а рация сломалась, и о смерти матери он узнал лишь месяц спустя.

Степан и теперь частенько помогает сестре, а она продолжает писать ему длинные письма с подробным пересказом деревенских новостей, каждый раз, видно по привычке, начиная писать так: «Мы в доме живем по-старому», хотя теперь живет без матери, одна. Сестра уже не приглашает его приехать домой, видно устала просить.

В этом колхозе Степан Мячиков работает пятый год. Вначале пошел рыбаком только на путину, а потом вступил в артель и, как говорят, осел прочно. От привычек своих и прежнего уклада жизни он не избавился. Все так же легко поддавался на уговоры выпить, но из колхоза его не гнали — Степан был мастер на все руки.

В поселке Мячиков жил в маленьком домике в конце единственной длинной улицы. Мужики протоптали к нему не тропинку, а настоящую дорогу-тракт. Кто ни возьмет бутылку, всяк идет пить к Степану, он уж не откажет и составит компанию и по щедрости душевной отдаст последнюю рубашку, чтобы угодить гостю.

Так и жил Степан: в доме шаром покати, потому что все деньги уходили на угощения дружков, — и на душе спокойно, потому что не было у него ни забот, ни волнений. Так и катила бы давно устоявшаяся жизнь Степана Мячикова, но трагический случай, который произошел с другим человеком, внезапно изменил ее.

На перевалочной базе, которая была в семидесяти километрах от поселка, покончил жизнь заведующий.

Ушел он в кусты, снял резиновый сапог, налег левым боком на заряженную двухстволку и надавил пальцем ноги на спуск. Пять дней пролежал труп в кустах (это потом медэкспертиза установила), а на шестой день прибежал в поселок голодный палевый пес покойного, и тут люди поняли, что на перевалочной базе случилась беда.

Разные слухи ходили по этому поводу. Одни говорили от одиночества, другие считали, что причина в жене, которая уехала на материк и завела там хахаля, третьи — иное. Как бы там ни было, а занять освободившуюся должность заведующего перевалочной базы желающих не было.

Вот тут-то и пришел в маленький домик на краю поселка сам председатель колхоза. Остановился у порога, огляделся. В домике чисто, стены побелены, пол вымыт, тепло и, хотя кроме стола да железной кровати ничего не было, а уютно. Понравилось это председателю. Прошел он к столу, сел на предложенный стул и сказал:

— Тут такая закавыка у нас получилась. Слышал, что заведующий перевалбазой того?.. Так вот, человека нам там держать необходимо. Оленеводческие бригады мимо базы кочуют, охотники туда за продуктами ездят и даже, бывает, геологи. О характере твоем мы знаем и вот решили предложить такую должность. Там пить нечего и не с кем, а так парень ты старательный. Ну как?

Степан с радостью согласился. Он любил охоту, рыбную ловлю, и вообще ему давно хотелось пожить в тиши на природе.

Так Степан Мячиков неожиданно для себя оказался вдали от поселка, на берегу большой рыбной реки Катакваам, в роли начальника и материально ответственного лица.

Работы по наведению порядка на новом месте предстояло много, и это Степан понял сразу, как приехал на базу на вездеходе с членами комиссии по передаче товаров.

Вчера, уж поздно вечером, после оформления соответствующих документов члены комиссии уехали назад в поселок, а Степан, утомленный пересчетом продуктов и товаров, лег спать пораньше.

Сегодня Мячиков проснулся чуть свет, долго лежал в темноте и все думал о перемене в своей жизни и, когда рассвело, когда выглянуло на востоке маленькое солнце и осторожно, будто виновато, заглянуло в дом, он поднялся и вышел почти раздетый на улицу. Взволнованный, размякший стоял он на крыльце, смотрел на осеннее, уже остывшее, погрустневшее, будто женщина, разуверившаяся в любви, солнце, ощущая в себе сладковатую, липкую радость.

3

Осень, короткая и холодная прошла так быстро, что ее Степан и не заметил. С раннего утра и допоздна он работал — чинил сараи, обивал толем, утеплял дом, строил угольник и ловил рыбу в реке. Рыбы нужно было много: для ездовых собак охотников, для подкормки песцу, да и так, для себя. Ловить одному было тяжело, несподручно, но Степан — сметливый мужик, наловчился. К сети он привязывал два длинных конца веревки, один закреплял на колу, прочно вбитом в берег, укладывал аккуратно в лодку сеть и греб вверх против течения. Веревка натягивалась, и сеть потихоньку сползала в воду. Когда она вся оказывалась в реке, Степан разворачивал лодку, некоторое время плыл по течению и потом греб к берегу. Рыбы в реке было так много, что в сети всегда оказывалось пятьдесят, а то и сто крупных жирных гольцов. Рыбу Степан для себя солил, а для собак квасил в земляных ямах.

В первые месяцы жизни на перевалочной базе у Степана хлопот было так много, что тосковать по людям и-выпивке не приходилось. Он даже вечерами не играл на балалайке, которую возил с собою всюду с тех давних дней, когда был призван в армию из глухой маленькой деревеньки на Рязанщине. Висела балалайка преспокойно на стене, и Степан, намаявшись на работе за день, не притрагивался к ней. Ляжет в постель, посмотрит на инструмент и тут же засыпает. Балалайка в семье Мячиковых была любимейшим инструментом. На ней играл дед Степана, его родной отец, Даже мать и старшая сестра. Бывало, в доме Мячиковых по праздникам устраивались такие концерты, что слушать игру собиралась вся деревня. Маленьким семейным оркестром руководил отец Степана — Порфирий, жилистый и крикливый мужик. Он был таким заядлым и требовательным музыкантом, что не приведи господи. Когда сам дед Прохор, родной отец Порфирия, фальшивил, тот даже кидался на него с кулаками. Всем остальным и подавно спуску не давал.

В начале ноября выпал сухой, уже не таявший на промерзлой земле снег, реку затянуло толстым льдом, дни стали короткими и яркими, а ночи длинными до одури. Все, скованное холодом, стало другим, даже звезды в ночном небе поблескивали по-особому, отражая в своем свете лютую стынь Севера.

С приходом зимы кончилась у Степана и работа. Днями он слонялся как неприкаянный по двору в поисках дела, а темными и длинными вечерами до изнеможения играл на балалайке, пел хриплым голосом выученные еще в детстве частушки и разговаривал с палевым псом, который всегда лежал у порога, сытый, одуревший от хозяйской ласки, внимания, помахивал хвостом и поскуливал, будто понимал все.

— Давай, давай, голуба, подтягивай, — кричал Степан. — В два голоса веселее.

Оленеводы и охотники пока не приезжали на перевалочную базу. У охотников только начался промысловый сезон, и они не нуждались ни в продуктах, ни в одежде. Оленеводы же со стадами оленей совсем недавно стали перекочевывать с летних пастбищ на зимние, и потому ждать их нужно было лишь к январю.

В короткие морозные дни Степан выходил на крыльцо дома, подолгу стоял, смотрел на бесконечные, безжизненные, заснеженные дали, на небо, еще хранящее в себе легкую синеву долгой полярной ночи, и вспоминал родной дом, березовую рощу за деревней, в которую бегал мальчишкой собирать летом землянику, и тоска, солоноватая, горячая, подкатывалась к горлу. В такие минуты Степану нестерпимо хотелось к людям. Хотелось увидеть их лица, улыбки, услышать их голоса. И велико для него было теперь желание посидеть за столом у открытой бутылки, поговорить о пустяках, послушать душевные рассказы о мужских мытарствах, самому рассказать о своей нелегкой, обделенной судьбе. В такие дни, стоя на крыльце дома, Степан начинал сердцем понимать и даже принимать смерть своего предшественника. «Ну нет, нас, деревенских, этим не возьмешь, — пугаясь, говорил он сам себе. — Мы народ рязанский, крепкий, работу любим, и такая нота нам ни к чему».

К великому огорчению Степана, по непонятной причине на базе не было ни одного капкана на песца. Видно, предшественник его и охотой не интересовался. Степан же не умел сидеть без дела, принялся мастерить из досок и проволоки всевозможные петли и загоны. Вначале дело у него не клеилось, песец был таким умным, что приманку съедал, а попадаться не попадался. Мячиков не расстраивался, без устали модернизировал и улучшал свои приспособления. Наконец праздник пришел и на его улицу, песец хоть изредка, но стал попадаться.

Однажды Степан поймал живого зверька, но убивать его не стал, жалко было. Рыбы на перевалочной базе было заготовлено много, и Мячиков, потехи ради, решил оставить зверька. Как-никак кроме палевого пса было теперь еще за кем ухаживать.

За день он смастерил добротную клетку и поместил туда пойманного зверька.

Два дня песец ни к чему не притрагивался. Видно, не по нутру пришлась ему неволя. Степан за эти дни извелся, жалко было, живое существо мучилось. Потом песец начал есть снег, а уж позднее и рыбу.

— Это другая нота, — заглядывая в клетку, где на фанерке лежали остатки съеденной рыбы, вслух говорил Степан. — Давно бы так. Чего стесняться, тут все свои. Теперь дело пойдет. Главное начать. У людей тоже так бывает, попервой тяжело новую жизнь начинать, а потом катится она и катится.

Пойманный зверек оказался самочкой. Теперь Мячиков думал о том, как поймать самца. «Случу их, — думал он, — к весне самочка ощенится. Щенята подрастут и тоже принесут потомство. Так ведь можно целую ферму занести. Рыбы в реке много, ни одну сотню зверьков прокормить можно. Завалю я тогда колхоз шкурками. Вот потеха-то будет! В газетах напишут про такую работу».

Ночью, когда песец начинал бегать по клетке, отчего та громко скрипела, Степан просыпался и, улыбаясь в темноте, говорил вслух:

— Давай бегай, бегай, нагуливай аппетит. Вот погоди, поймаю жениха, оно совсем другая нота будет.

Но не суждено было сбыться мечтам Степана. Самца он так и не поймал, а ближе к весне почему-то издохла самочка. Степан закопал ее в кустах, и, погоревав, потому что успел привыкнуть к зверьку, решил летом привезти на базу кроликов. Он слышал, что один любитель разводит их в райцентре.

— Кролик, он что русский мужик, везде приживается, — сказал сам себе Степан.

4

В конце декабря, веред самым Новым годом, на перевалочную базу заехал охотник Аляно. По возрасту он был стар, но еще крепок и подвижек.

Степан так обрадовался охотнику, что не знал, куда его и усадить… Он угощал старика чаем, разговаривал с ним о погоде, охоте, сожалел, что в этом году у Аляно плохо ловился песец и всячески старался угодить гостю… Старик, кроме пяти-десяти слов, ничего не знал по-русски, да и Степан не понимал по-чукотски, но заговаривать друг с другом им страшно нравилось. «Проговорив» весь день и всю ночь, охотник собрался уезжать. Степан принес ему со склада мороженой рыбы, сахару, спичек. Хотя все это у охотника было в избытке на охотучастке, но отказаться от подарков он не посмел. Разве можно обидеть нового друга?! Потом Степан завел Аляно в магазин и велел выбрать что-нибудь в подарок жене. Старик выбрал шерстяную кофту в горошек. Такие кофты старуха его никогда не носила и носить не будет, но кофта Аляно понравилась. Уж больно она была пестрая и мягкая.

Степан аккуратно завернул подарок в газету и, протягивая его старику, сказал:

— Пусть старуха носит на здоровье. Ей как раз к лицу будет.

Аляно ничего не понял из сказанного, но благодарно закивал головой и потом объяснил мимикой и руками, что он придет еще и непременно привезет в подарок малахай из рыжей лисицы, который сошьет жена Геутваль, потому что шапка у Степана совсем старая и некрасивая.

После отъезда Аляно долго никто не приезжал на базу. Степан скучал и томился от одиночества. Тяжкие, нехорошие мысли лезли в голову. Успокаивая себя, он думал о том, сколько таких русских мужиков, как он, разбросано по белому свету: в горах, в пустыне, в море — и все они исполняют свой долг спокойно и верно. И он наполнился той неимоверной, настырной силой, которая шла из глубины, из древности, тем упорством, которое родилось в веках, той русской верностью, которая, по его разумению, была во всех, в таких, как он, и которую нужно было нести дальше, не утрачивая и не замарывая ее.

В конце января к Степану стали наведываться оленеводы. Маршруты зимних выпасов оленьих стад проходили недалеко от перевалочной базы. Пастухи приезжали теперь за продуктами, за меховой одеждой и просто в гости.

Услышав встревоженный лай своего пса, Мячиков торопливо одевался и выбегал на улицу. Он помогал гостям распрячь оленей и заводил их в дом. Оленеводы снимали толстые меховые кухлянки, рассаживались на полу, где было прохладнее, и, блаженно почмокивая губами, пили горячий чай.

Напившись чаю, поговорив с хозяином дома о разном, пастухи «замечали» висевшую на стене балалайку и просили сыграть что-нибудь. Упрашивать Степана не приходилось. Он снимал со стены балалайку, усаживался на скамейку, прокашливался, будто собирался петь, и начинал играть. Балалайка в его руках оживала и выводила такие мелодии, такие трели, что оленеводы поражались ее голосистости. Этот небольшой треугольный ящичек с дырочкой посередине, на котором было закреплено всего три тоненьких проволочки, умилял их.

Разохотившись, Степан начинал петь, а иногда даже плясать, что пастухам особенно нравилось. Когда Мячиков уставал, он откладывал балалайку в сторону и начинал рассказывать о своей деревне, где, по его словам, любой мальчишка лучше его играл на балалайке.

— Вот летом, — поблескивая глазами, говорил Степан, — привезу я с десяток балалаек и научу вас всех играть. Оркестр создадим на удивление всему честному народу. До самой Москвы слава о нас дойдет.

Пастухи улыбались, кивали головами в знак согласия. Им нравилась мысль научиться играть на балалайках. Мячиков пытался даже пугать оленеводов тем, что учитель он строгий и спуску никому не будет давать, но пастухи все равно соглашались стать его учениками.

— Меня, бывало, отец так учил, — рассказывал Мячиков. — Заставит играть и внимательно слушает. Если я сфальшивлю, возьму не ту ноту, он так щелкнет в лоб, что иной раз шишка вскочит. Потом скажет: «Уважай, болван, ноту, она самый главный начальник в музыке».

Иногда из бригад оленеводы приезжали с сюрпризами. Где они доставали в тундре водку, понять было нельзя. Ведь на десятки километров вокруг не было жилья.

Выпив, Степан неожиданно начинал философствовать:

— У каждого человека жизнь по нотам расписана, — глубокомысленно, с великой верой в свои слова изрекал он. — Есть в жизни и «до» и «си». — «Си» Степан почему-то произносил сморщившись, шепеляво, сглатывая звук так, что получалось не «си», а «фи». — А душа-то человеческая не иначе как на «до» рассчитана. В любом из нас большой простор заложен. А мы порой не понимаем это, копошимся, копошимся, а о просторе душевном не думаем.

В такие минуты Степана охватывала неимоверная любовь к людям. Ему казалось, что все они чем-то обделены, несправедливо обижены, что-то они ищут и не находят, и ему хотелось пожалеть их святой, материнской жалостью.

— Мужики! — со слезами на глазах шептал он и от волнения ничего не мог больше говорить.

— Великий человек Степан, — говорили пастухи, — душа у него теплая. Он как настоящий пастух-чукча.

Когда оленеводы собирались уезжать, Мячикову становилось неимоверно тоскливо. И ему казалось, что больше он никогда их не увидит, что ему суждено умереть в одиночестве в эти бесконечные длинные ночи, заполненные стынью и мертвым светом луны, что и он, и его друзья-пастухи, — все умрут, так и не повидав его, Степана. Он бежал в магазин, тащил все, что попадалось под руки, и умолял пастухов взять подарки.

— Такая у меня нынче душевная нота, — говорил он, и красные, возбужденные от выпитой водки глаза его влажнели. — Мы, люди, все братья, — добавлял он и лез со всеми целоваться.

Пастухи, растроганные, брали подарки. Мячиков говорил так искренне, с таким жаром, что если бы кто-нибудь из них отказался, то у него от обиды разорвалось бы сердце.

Дома, в своих ярангах и стойбищах, пастухи не знали, что делать с подарками Степана. Привез как-то пастух Лелекай туфли на толстой подошве и высоких каблуках, надела их его жена, сделала два шага широко расставленными ногами и тут же, как малое дитя, которое совсем не умеет ходить, упала. Долго все в яранге смеялись над женщиной. Но туфли все-таки не выбросили, нашли и им применение. Оказалось, что в них очень удобно хранить нитки, иголки и всякие мелкие матерчатые лоскутки.

Раздавая людям всякие вещи со склада и из магазина, Мячиков не думал о том, что это государственное имущество и ему рано или поздно за все придется платить. Здесь, вдали от людей, он забыл о том, что известно, пожалуй, каждому ребенку. Он жил по каким-то иным, выдуманным им самим законам.

5

Весной оленеводы собирались перегонять стада на новые пастбища. Последний раз они приехали к Степану за продуктами.

— Буду ждать вас, — прощаясь, говорил Степан. — Если ничего не случится, так на следующий год устроим развеселую жизнь. Я киноаппаратуру привезу, книги разные, приемник, и заживем мы на культурной ноте.

В начале лета, когда тундра освободилась от снега, когда по берегам рек и на склонах сопок зазеленел низкорослый ольшаник, когда на перевалах и пригорках распустились крохотные беленькие цветки ягоды морошки, так похожие на цветок земляники, когда гуси и утки в только что свитые гнезда отложили первые яйца, на перевалочную базу к Мячикову нежданно-негаданно приехал ревизор — колхозный завхоз Широкин.

Худой, невысокого росточка, краснолицый, горбоносый, с большим, как куриное яйцо, кадыком, он походил по складу, пощелкал на счетах, написал что-то на бумаге и велел Степану расписаться. Потом посадил его на вездеход и привез в поселок.

Когда еще шла ревизия, Мячиков сердцем чуял, что все это не к добру. Так оно и вышло. В правлении завхоз обстоятельно доложил председателю о ревизии, и тот, хмуро посмотрев на Мячикова, спросил:

— Что ж ты, милый, закавыку мне такую устроил? Вроде не воровал, не пропивал, а недолет большой.

Степан виновато таращил глаза и тяжело вздыхал.

Весть о недостачах у Мячикова облетела стойбище оленеводов и избушки охотников. Через несколько дней в кабинет к председателю вошел старый, уважаемый всеми бригадир оленеводов Аканто, вытащил из-за пазухи пачку денег, ровно столько, сколько не хватало у Мячикова, и сказал:

— Мы, можно сказать, в долг все у него брали. Что нужно, он всегда давал и документов и денег не спрашивал. У Степки добрая душа. Вот пастухи возвращают деньги. Пусть Степка спокойно работает.

Аканто рассказал, какой теперь хороший порядок на перевалочной базе, как все с охотой едут туда отдохнуть, как пастухи любят начальника базы.

Аканто был заслуженным человеком, имел ордена, медали, и председатель не мог ему не поверить Он попросил бригадира сдать деньги в кассу и пообещал, что Степан Мячиков останется работать на прежнем месте.

Для острастки Степана решили как следует пропесочить на правлении колхоза. Но неожиданно на заседание пришло полпоселка, и все как один защищали Степана, говорили, что у него добрая душа, а за это нельзя человека ругать.

Счетовод Вера Кулю, молодая, пухлощекая женщина, которой поручили писать протокол заседания правления, все время смотрела на Мячикова. Во взгляде ее было что-то такое, от чего сердце у Степана тревожно, счастливо замирало. Он тоже на нее невольно посматривал и, когда их взгляды встречались, они, как дети, краснели.

Поздно вечером, после правления, не дожидаясь вездеходов, которые должны были пойти утром на перевалочную базу с продуктами, киноаппаратурой, книгами и другими товарами, Степан Мячиков налегке, пешком отправился домой.

Почти всю дорогу он бежал, и когда от усталости в груди начало покалывать и шуметь в голове, точно там вода закипала, он садился на сырую, холодную землю, отдыхал и снова бежал к дому, затерянному в безбрежных просторах тундры.

Утром, отмерив добрых семьдесят километров, Степан вдалеке отчетливо увидел реку и темную крышу своего дома, но усталость была так велика, что он в изнеможении повалился на землю.

Очнулся он оттого, что до его лица дотронулись чем-то горячим, влажным и шершавым. Он открыл глаза и увидел морду палевого пса.

Степан приподнялся, от усталости кружилась голова и покалывало в боку. До слез тронутый собачьей преданностью, Мячиков прижал к себе собаку и зашептал:

— Вот мы и встретились. А ты, дурачок, думал, что меня с работы сымут. Люди-то все понимают, в каждом человеке есть душевная нота. Видать, скоро мы с тобой будем жить не одни, а с хозяйкой. В каждом доме, друг, должна быть хозяйка. Дом от этого душевнее становится.

Степан поднялся и не спеша пошел к базе. Пес, ошалев от радости, бежал впереди, часто оглядывался назад и, поскуливая, вилял хвостом.

Родимое слово

В начале июня старуха Машкова получила очередное письмо от внука, который жил на Крайнем Севере. Он писал, что собирается в отпуск и непременно приедет в деревню. Это известие обрадовало старуху: внука она не видела лет восемь, с тех пор когда он был на каникулах еще студентом.

После письма совсем плохо спалось старухе. Лежит она на кровати маленькая, будто куколка, слушает, как за окном шелестит листвой яблоня, и все думается, вспоминается ей. И вставала перед глазами жизнь долгая, бесхитростная, незатейливая — жизнь крестьянская, тяжелая, но честная, чистая, как только что проложенная борозда по целине.

Больше всего ночами она думала о внуке: «Каким он теперь стал на этом Севере?» К утру бабу Шуру все-таки смаривал сон, сжавшись, она затихала на постели и будто не спала, а к чему-то прислушивалась. Но вскоре старуха просыпалась, испуганно смотрела на подрумянившееся от зари окно, потом на часы, что висели на стене, радовалась, что не проспала, вставала, одевала теплую фуфайку и выходила на крыльцо. Внимательно, чутко прислушиваясь, глядела в сторону, где в синей дымке утра топорщился острыми верхушками елей лес, — ждала. Вскоре за лесом что-то глухо, неясно тинькало, точно по барабану торопливо пробегала сороконожка, и тотчас затихало.

«Слава те господи, прошел пассажирский, авось Олежек сегодня подъедет», — благоговейно шептала старуха и, разом почувствовав всем телом прохладу утра, торопилась в дом.

Заснуть она уж больше не могла. В восемь утра старуха одевалась и семенила к совхозной конторе, откуда первым рейсом отправлялся на железнодорожную станцию маленький автобус. Она подходила к грузному шоферу, мужчине лет сорока, совала под нос фотографию внука и требовательно наказывала:

— Вася, гляди, сынок, не обмишулься, привези внука-то. Он человек городской, может и заплутать.

— Баб Шура, я привезу, привезу, коль он приехал. Я каждый раз всю станцию оббегаю. Я так запомнил его, что он мне уж по ночам снится, — отвечал, тяжело вздыхая, шофер, вовсе не обижаясь на бабку, — понимал ее.

Старуха шла домой, ждала возвращения автобуса и, убедившись, что внук опять не приехал, брала лукошко и семенила в лес. Бабка Машкова для внука запасалась ягодой и грибами. «Он, поди, соскучился об этой земной благодати», — думала она.

Лето в этом году выдалось хорошим: не сильно дождливым, теплым. Трава на лугах вымахала в пояс — была сочной, густой и тугой, как тетива. В лесу, как никогда, много уродило ягод и грибов. На полях зрел добротный хлеб. Отменным обещал быть урожай яблок и смородины.

Радовались люди редкому лету, но больше всего хорошему лету радовалась старуха Машкова, сгорбившаяся, низенькая и худая до того, что сквозь нее, казалось, был виден весь мир.

Ходила старуха быстро, проворно.

— Баба Шура третью космическую скорость врубила, — говорили о ней в деревне, когда она семенила в лес. — Кабы мимо рощи не проскочила.

А возвращалась из лесу Машкова полями — окружной дорогой, смотрела на золотистые, тяжелые от налитого зерна колосья и не могла сдержать слез.

— Счастье-то какое, когда земля так родит! — шептала она взволнованно и крестилась на всякий случай.

Так шли дни за днями. Наконец внук приехал, какой-то тихий, уставший.

Прошло несколько дней, и старуха стала замечать, что с внуком что-то происходит. По ночам он не спит, выходит во двор и все о чем-то думает.

Подолгу стоял он, жуя мундштук сигареты, посверкивая залитыми болью глазами. Старухе тягостно было смотреть на внука.

В семьдесят пять лет сердце до глупого бывает обидчивым и восприимчивым к чужой беде, да и как ему не быть таким, если в жизни столько повидано, перетерплено. Когда чаша страдания налилась до краев, старуха не выдержала, заговорила с внуком:

— Внучек, милый мой, кровинушка моя, что с тобой?

— Ничего, баб, все хорошо! — усмехнулся тот в ответ.

— Ты не таись. Я вижу все…

Сердце у старухи остановилось, в голове запульсировала отчаянная мысль: «Без меня рос — не верит мне. Будто мы чужие».

Смотрела она на внука, наполненная тяжелыми, свинцовыми слезами, его бедой, неизвестной еще ей, но уже терзавшей душу, и думала. От чего они, нынешние молодые, такие сокрытые — не открывают души своей близким? Сама она, бывало, чуть что, и к матери: «Мамочка, милая, такая-то и такая беда у меня стряслась». Мать утешит, пожалеет и сразу на душе станет легче. Может, потому она и прожила долгую жизнь, что душа у нее всегда нараспашку: и в радости, и в беде ни перед кем она не таилась. Матери уж не стало, так она с бедами своими к соседям ходила. С народом-то любое горе легче передюжить. В войну, когда сыновья погибли, горе она перенесла в работе, на людях. Они и утешали, они и врачевали. На Руси всегда так было: чужое горе — твое горе, твоя радость — радость всех.

«Что ж теперь с молодыми стряслось — с внуками и детьми нашими? — спрашивала старуха и ответа не могла найти. — Ведь одних мы кровей, а поди ж ты, разница между нами появилась. Отчего это? Оттого, что далеко друг от друга живем и уж кровной родственности не чувствуем? А может быть, люди разучились выслушивать и врачевать чужие беды? Может, потому и таятся все? Или многих из нас сытость теперешняя загубила — заплыли души жиром и ничего не чувствуют?»

Больше старуха не приставала к внуку с расспросами, заласкивала и ждала: авось родственная кровинушка проснется в нем, и он все сам расскажет.

Шло время, а внук не подходил и ничего не рассказывал. Стал по вечерам куда-то исчезать, возвращался поздно и выпивши. Как-то весь день и весь вечер его не было. Пришел за полночь, сразу молчком в постель лег. Старуха не спала, ждала внука и, когда он заснул, поднялась, чтобы поправить сбившуюся на нем простынь. Еще далеко от койки она почувствовала разящий запах винного перегара, а когда подошла ближе и в лунном свете увидела совсем юное, исхудавшее, как-то потускневшее и еще более заострившееся лицо внука — не смогла сдержать слез.

Всю ночь не сомкнула старуха глаз и о чем только не передумала за эти часы. «С любовью у него что-то не получается или на работе? — размышляла она. — Загубил внука Север. Каким душевным был раньше, а теперь…»

На следующий день внук проснулся в полдень. Помятый, с синими мешками под глазами, вышел крадучись на улицу и побрел к реке. Долго его не было, старуха уже стала волноваться: не случилось ли чего — наконец он появился, пряча глаза, сел к столу и стал нехотя есть. Старуха вновь с расспросами к нему:

— Ты уж поведай, Олежек, беду мне свою, авось у тебя на душе легче станет.

— Никакой беды у меня нет. И потом, чем ты мне поможешь, бабуль?

— Я, может, ничем не помогу, только ты не губи меня, — сказала старуха таким голосом, что у внука оборвалось сердце.

— Да что ты, бабуля! — обмякшим голосом прошептал он. — По работе у меня неприятности: кандидатскую диссертацию завалил, то есть не защитил. И не потому не защитил, что плохо все сделано, а начальник мой захотел быть соавтором — пожелал в долю вступить. Я отказался, вот он и изживает меня со света. Ничего не жалко, дело жалко, столько лет на него ухлопано.

— Ты, Олежек, послушай меня. Никогда я тебе про жизнь нашей семьи не рассказывала, а теперь расскажу… Ты сиди, сиди, долгим будет рассказ.

Поправила на себе старуха передник, облизала высохшие, ввалившиеся внутрь рта губы и начала медленно говорить:

— Помру я, а ты ничего и не будешь знать о родне. Отец-то тебе ничего не расскажет. Он всю жизнь лытает по земле. Женился вскорости после войны, взял тебя от меня восьми лет и мотается из края в край. Он ничего и не знает про жизнь нашу. А знать-то про нее нужно, авось на что-нибудь знания эти и пригодятся. Каждый человек свою жизнь из прошлого лепит. И лепить нужно осторожно, не вгорячах. Это в вязании не то связал — вытащил иглу и распустил до нужного тебе узла, а потом опять вяжи, не понравится, так и еще раз распустишь. В жизни-то так не сделаешь. Как свою жизнь начнешь вязать, так она и будет. Жить надо с открытым сердцем и по совести. Чего-чего, а совесть в нашем роду все блюли.

У нас весь род какой-то квелый. Бабка моя только восемьдесят два года прожила, а мать-уж нет — молодой померла. Мужикам-то совсем не везло: на войне гибли, да и так, долго не живут. Горячие больно, все к сердцу близко принимают, а жизнь она такая — меньше переживать в ней нужно. Ловкачи-то приспосабливаются и живут себе за милу душу, а мы, горемышные, — бесхитростные, вот и бедуем. — Бабка глубоко вздохнула, покачала головой и продолжала: — Дед твой, мой муж, перед самой войной помер — сердцем страдал. На работе и помер. Он механиком был в МТСе и какая-то неполадка у них получилась. Он, бедный, не берег себя, полез на рожон, что-то доказывать стал, а сердце-то и сдало.

На войну у меня три сына пошло, их разом забрали, потому что они погодки — год за годом родились. Служили в одной части, даже в одном танке воевали и погибли вместе. Я похоронку одну на троих получила. Ты знаешь об этом, я рассказывала, отец, поди, тоже рассказывал. В войну я с дочкой старшой жила, с твоей матерью. Костя — отец твой, тоже воевал, Ольга, не приведи господь, настырная была. Бывало, хоть кол на ее голове теши, а она знай свое гнуть будет. В тот раз она, конечно, права была, а так знай бедовала. Я ей все говорила, ты, мол, здравым умом живи, а не переживаниями своими. А то все: «Ой, мама, я переживаю, я это не так сделаю, а эдак». Я ей вдалбливаю: «Тебе ж велели так делать, а ты чего? Больше всех, что ли, нужно?» Она за свое, мол, переживаю, чую, что не так это, дело не получится, сделаю, мол, по-своему. И делала, а потом ее костерили. Какому начальнику понравится, что его приказы переиначивают. Хороши они аль плохи — делай как велят. Так она свой век и не дожила — сгорела на работе. Она была бригадиром-полеводом, все в поле и в поле, за каждый колосок, каждую картофелину тряслась, потом простыла по весне, слегла и не поднялась. В тридцать пять лет померла. Видное ли это дело, чтобы такой-то молодой помирать!

Я, бывало, говорю: «Оля, не кипятись ты, охолонь, всего не переделаешь, а себя загубишь». Но где там, в войну, по правде говоря, все люди на работе из жил лезли.

А в тот раз Костя, твой отец, на побывку после ранения приехал. В сорок втором, в конце мая это было. Кончили мы картошку сажать в совхозе, и он тут появился. От станции пешком шел — шкандыбал на хромой ноге, потом его добрые люди на телеге подвезли. Ольга-то в поле была. Как она узнала, что Костя приехал, так бегом домой три километра отмахала.

Помиловались они с полмесяца, и она его на станцию проводила. Поздно ночью вернулась назад, говорит мне: «Мам, а мам? Я Косте пообещала, хоть знала, что ты не согласна будешь, коль ребенок у нас окажется, не избавляться от него». Я-то тогда эти слова мимо ушей пропустила. Окажется, не окажется, кто это мог знать. Чего зря ругаться. Потом, когда время-то подошло и откладывать дальше было некуда, я и говорю: «Я тебе, Оля, мать, не лиходейка какая. Ты бы подумала как следует. Сама видишь, война идет, кругом одно горе людское, когда это кончится, никто не знает, каково по теперешним временам с ребенком мыкаться. Сама видишь, яслей нет, ты в поле, и я все время в поле, кто с ним будет? Потом же с Костей вдруг чего?» Ну ее, конечно, было не переубедить. Зашлась, зарыдала, мол, житья ты мне не даешь, радость последнюю отнимаешь. Ольга настырная была, в отца вся. Тот, бывало, как упрется, так хоть разбейся, а он с места не сдвинется.

Я по натуре своей покладистее всех. В молодости еще Вася мой не по нраву мне был. А он прямо сох обо мне. Известное дело, в молодости все тянутся к красивым, пригожим и на душу-то человека не смотрят. Я тогда больше внимания обращала на деревенского гармониста. Такой кудрявый, высокий, видный парень был. Все его Кудряшем звали. Бывало, кому хочешь в разговоре любовью голову забьет. А мать моя давай на меня кричать: «Дура, такая, разэтакая, ты приглядись, Вася мастеровой, душевный парень, не пьет и грамоте обучен. Хозяйство в их семье хорошее, как барыня с ним будешь жить. С этим-то Кудряшем намыкаешься. Он охоч до девок — всю жизнь истерзает». Я хоть и прислушивалась к матери, а душа тянула к гармонисту. Потихоньку, тайком мы встречались с ним. Стоим как-то вечером у дерева, он облокотился спиной к стволу и эдак размахивает одной ногой — форсит. Потом поскользнулся, упал и затылком ударился о корень.

Я тогда совсем молодая была, несмышленая. Глянула, что он без памяти лежит, перепугалась насмерть и бежать. Говорю матери, мол, так и эдак, а она в слезы: «Доченька, милая моя, кровинушка родная, не к добру это, а к беде. Бог он все видит. Дурная это примета. Не встречайся ты больше с ним, Христом богом прошу». Я и послушалась мать. Вскорости мы с Васей обвенчались. И правда хороший он у меня был, ласковый ко мне, за эту ласку я его и любила.

Убеждала я тогда Ольгу, убеждала, а она ни в какую. Поверь, говорю, моему родному слову, тяжело, не сладко тебе будет. А она мне: «Без тяжелого, мама, ни одна жизнь на свете не проходит. Коль пообещала я Косте сберечь ребенка, так хоть умру, но сберегу».

В общем, не послушалась она, родила зимой. Так и появился ты на свет супротив моей воли. Понять должен, какое время было — тяжелое, голодное. Ольга-то в декрете даже не была, в конторе все работала, бумажки какие-то писала. Ну так, в конторе, и началось с ней. Привезли домой, побежали за фельдшером, а его нет — в соседнее село уехал. Кой-как лошадь нашли да за ним поехали, а время все идет. У Ольги-то кровь больно сильно пошла, и никто не знает, что делать. Приехал фельдшер, у нас старичок такой умный был, все поправил: кровь остановил, и говорит, что еще б немного и померла бы она. Ничего, выдюжила, слава, те господи, только потом вот… — Старуха стиснула губы, щеки ее зарделись. Руками она машинально поправила белый платочек на голове, пальцами провела по сухим губам, качнулась, будто от внутреннего толчка.

В течение всего рассказа старуха незаметно посматривала на внука. Этот взгляд будто просвечивал сидящего: старуха разом начинала чувствовать, понимать его душевное состояние.

Еще слабая, как бы обязательная заинтересованность внука к рассказу наполняла сердце старухи радостью — заинтересованность, будто сигнал, звала ее, толкала неотвратимо к далекому, никогда не выпадавшему из памяти времени: военным дням, к пережитым радостям и горестям.

«Лишь бы он все понял, — рассказывая о себе, думала старуха. — Лишь бы он понял, что по прожитому определяется весь человек, его доброта и красота, что по пережитым трудностям определяется его чистота».

— Ты родился спокойным, крепким. Бывало, спишь себе в зыбке и знай сосешь палец. Такая у тебя дурная привычка была. Когда подрос, так мы все боялись, что из зыбки вывалишься. Бывало, привяжем тебя покрепче и пошли на работу. Придем, а ты мокрый, измазанный по уши, и не кричишь, играешься. Так и вырос. Когда исполнилось тебе полтора года, мамка и померла. Горе-то какое было! А получилось все так. Весной, в распутицу, вывозила Ольга с женщинами на лошадях навоз на поля. Когда через речку переезжали, у Ольги лошадь возьми и провались. Спасибо, речка была неглубокая, лошадь-то вытащили. Ольга в воду лазила, под брюхо лошади вожжи подводила. Кой-как до дома мать твоя доехала мокрая, ее и охолонуло. На следующий день она не поднялась.

Перед смертью мучилась — не приведи господь. Все звала меня: «Мамочка, миленькая, спаси меня, больно мне, огнем я горю». Я утешала ее, мол, потерпи, родная моя, за доктором в район поехали, он вскорости приедет и спасет тебя. У самой-то кровью сердце обливалось, шутка ли, родное дитя умирает, а поделать ничего не поделаешь. Ей легче чуть станет, она откроет глаза и скажет: «Мама, чую я, что вот-вот помру. Ты Олежку береги, авось Костя скоро придет, война-то к концу подошла». А у меня сердце слезами заходилось. Так и померла она. Что она-то за свою жизнь повидала окромя тяжелого труда да лишений всяких?

Так вот и остались мы вдвоем с тобой, Олежек. Я-то, может, потому и сдюжила со своими всеми бедами, что тебя, былинку родимую, растить надо было. Так вот и тяну по привычке, хотя подруг-то моих да-а-вно нет в живых.

До школы я тебя дотянула, а уж дальше ты сам все знаешь. Отец-то твой, когда с фронта вернулся, геройским был, — весь в орденах, вся деревня его встречала. Потом в город уехал, женился там, а уж потом тебя увез. Но не об этом я, а о другом. Ты вот говоришь, что начальник у тебя плохой, сживает со свету. Я человек старый и на своем веку всякое повидала. Такие люди завсегда неугодных со света сживают. Против них спокойствием и честностью надо воевать. Я тебе расскажу про управляющего, который у нас, в войну, в совхозе был.

Кизимов, такая фамилия у управляющего, — везучий человек. Всех-то мужиков на фронт загребли, а он здоровый, молодой, сильный, в тылу прохлаждался. Он, считай, всю войну дома просидел. Говорят, в верхах «руку» имел. Наши-то мужья и сыночки кровью там обливались, а он тут средь баб безобразничал. Он не перерабатывал, вот и бесился с жиру. Остальные-то люди от голода пухли.

Тут неподалеку старая лесопильная была. Ее теперь сломали. Мелких щепок там много валялось. Вот я и приспособилась: пойду утром, до работы, набью мешок этого мусора и печь истоплю. С дровами в войну плохо было. В лес не съездишь, подводы не допросишься, а ходить далеко, не находишься, да когда ходить-то было, все в поле и в поле. Ольга моя хоть и была бригадиршей, а что-то для себя выпросить — век от нее этого не дождешься. За казенное она болела, а за свое… Ну вот, я и приловчилась. Щепки-то все равно пропадали — гнили. Управляющий Кизимов как-то застал меня, когда я щепки эти в мешок собирала. Как он закричит: «Ты что это, бабка, материал государственный воруешь?» Я говорю: «Какой тут материал — щепа ненужная, все равно сгниет». «Не твое дело, сгниет, а трогать не смей, иначе ты у меня под суд загремишь». Перепугалась я, бросила все и домой в слезах вернулась.

Второй раз он на меня накричал уж зимой, у зерносклада. Там, когда отруби и комбикорм берут на ферму, так на снег с мешков понемногу сыпется, втаптывается и леденеет. Вот я и приспособилась: лед скалывала, дома оттаивала и этот мусор курям давала. Они, милые, все до крупиночки подклевывали. Им тоже, как и людям, в войну голодно было.

Стал он меня отчитывать, а я возьми да скажи, что сам-то мешками домой волокешь, — все это видят, а другим мусор собирать запрещаешь. Ох как он взбеленился! Кричал, кричал, потом бумагу какую-то написал, в суд дело передавать решил. Насилу люди отговорили его. Сколько я тогда горя перетерпела, одному богу известно! Ночами глаза не просыхали.

На нашу семью Кизимов все время злился. Когда мой муж, Вася, был еще жив, а Кизимов в МТС учетчиком работал, так он его все время ругал. Непутевый Кизимов был, бывало, напутает в отчетах, потом сам черт не разберет, муж и сидит за него по ночам, отчеты делает.

В войну Кизимов в начальники выбился и совсем решил нас изжить. Мы жили в этом же доме, его мужу совхоз дал. Это теперь дом не больно видный, совхоз настоящие хоромы построил, и на него никто не зарится, а тогда такой дом каждый не прочь был получить. Когда мы с дочкой вдвоем остались, решил Кизимов отнять у нас дом. А мы и знать-то ничего не знали.

Приходит как-то милиционер-инвалид, без рук, сам весь израненный и по комнатам смотрит. Я спрашиваю, мол, чего такое стряслось, чего вы высматриваете? Он в ответ: «Ремонт вашему дому будут делать. Вас хотят переселить в общежитие». Я, конечно, обрадовалась. Говорю: «Слава те господи, проняло начальство, сколько лет живем, никто не ремонтировал дом. Вот уж с потолка в дождь текеть, и стены все потрескались». Ходит милиционер, смотрит и на стене фотокарточку сыновей моих увидел, вон ту, ты ее знаешь.

Старуха показала на стену, где среди многих фотографий в общей раме под стеклом была маленькая потрескавшаяся фотокарточка ее сыновей. Стоят они у «Т-34», обнявшись по-братски, такие молодые и красивые, смеются. Танкошлемы лежат на гусенице, гимнастерки расстегнуты, волосы взъерошены, на груди у каждого поблескивает по ордену.

— Больше-то я от них ни фотокарточки, ни писем не получала. Это была первая и последняя. Он увидел и спрашивает: «Что это, бабка, за ребята?» Я говорю: «Сыновья мои, только что прислали с фронта». Сама от радости заплакала: «Живы сыночки мои, живы!» Тогда были еще живы. Милиционер-то тут и говорит: «Ты, мать, поостерегись этого Кизимова. Я мельком слышал, как они с объездчиком договаривались под предлогом ремонта выселить тебя отсюда в общежитие. В дом потом заселится объездчик — закадычный дружок Кизимова. Он давно сюда метит. Ты, говорит, ни на какой ремонт не соглашайся и не переезжай, а силком они не выгонят. Только уж не промолвись, что я тебя предупредил, а то они меня со службы сживут, куда я потом, инвалид, подамся?»

Через некоторое время приходит сам Кизимов с объездчиком и тоже квартиру рассматривают. Кизимов говорит, мол, здесь большой ремонт надо делать, а комнаты так хорошие. Я говорю: «Милости просим, делайте». А он: «Тебе, бабка, с дочерью придется в другое место переехать. Мы ремонт произведем, потом назад вселишься». Я говорю: «Уезжать отсюда я не уеду. Делайте ремонт пока в одной комнате, а мы поживем в другой, потом наоборот». Кизимов говорят, мол, так никак нельзя, это против правил. Стали они меня вдвоем уговаривать, а я ни в какую. Я, где надо, тоже настырная бываю. Потом начали грозиться, мол, насильно выселим, на улицу, как собаку, выбросим, что двоим такую площадь нельзя занимать, слишком жирно по военным временам; что и мой муж незаконно этот дом получил; и что давно пора нас вообще из совхоза выслать, поскольку муж на службе что-то плохое совершил и помер, чтобы избежать ответственности; и, мол, ты сама воровка, государственное зерно и материалы ценные крала. Тут и я загорелась. Схватила топор и на них. Кричу: «Мужа моего грязью обливаете, который жизнь в труде отдал, который за труд орден имел? Вы, кобели, — кричу, — за бабами тут бегаете, а мои сыновья кровь на фронте льют. Порублю вас и поеду к самому товарищу Сталину, расскажу все, как вы тут над людьми измываетесь, и пусть потом он меня судит». Гляжу, они задом-задом пятятся и потом ходу. С тех пор в доме и не появлялись.

Сидела старуха с внуком за столом на кухне, у окна. День на дворе был пасмурным, ветреным. От того, что небо затянуло тучами, в комнатах кажется темно.

Тут еще старая яблоня под окном не пропускала свет. Старуха давно ее хотела срубить, дерево уж лет пять ничего не родило, да жалко было: летом в жаркие солнечные дни от яблони тень падала прямо в комнату.

Рассказывала теперь старуха спокойно, тихо, и слова ее заплывали в душу к внуку. Временами она замолкала, в мыслях уходила куда-то, глаза влажнели, и долго сидела неподвижно, положив руки на колени. Сколько раз она вспоминала пережитое, сколько раз бессонными одинокими ночами она возвращалась в трудные военные годы. Она знала, почему память уводила ее туда, почему не вела к свежему роднику молодости — знала и не обижалась на свою память. В том, уж несуществующем, но живущем в ее памяти военном времени видела себя, какая была и какая есть; видела в тех тяжелых годах не только всю свою жизнь, жизнь дочери и сыновей, но и жизнь своей бабушки и матери, которые не дожили до войны. И их жизнь была отдана тому времени. Это через то время она постигла главную истину: горе людей не унижает, а возвеличивает, что пережитое народом должно остаться в крови внуков и правнуков.

— Так вот и барствовал этот Кизимов. Потом вовсе распоясался и в открытую безобразничать начал. Бывало, ни девкам, ни женщинам проходу не давал. Какая приглянется, так и все, не упустит. Одной муки со склада выпишет, другой из леса велит дров привезти, третьей полегче работу пообещает — нужда многих баб совестью поступиться заставляла, четвертую-то вовсе силой возьмет. Бабы-то от тяжелой работы и недоедания обессиливали, а он что, не перерабатывал и из продуктов все со склада тянул.

Тут одна учительница из города приехала, молодая такая, красивая, спасу нет. Вот и стал он ее добиваться. Прохода бедной женщине не давал. Она гордая была. Он давай ей пакости всякие подстраивать, стал грозиться, что ее посадят, мол, она не так уроки ведет, не тому детей учит. Довел он ее до того, что решила она на себя руки наложить. Бабы видели, как учителка петлю веревочную в школьном сарае прилаживала, так не дали ей грех над собой совершить. Тут, на счастье, муж ее с фронта на побывку приехал. Красивый парень, офицер, с орденами и с револьвером. Учительница мужу все и рассказала. Тот горячий был, выхватил револьвер и к Кизимову в дом. «Ты, — говорит, — сволочь, над народом измываешься, я те научу народ уважать и любить! Мы там кровь льем, а ты тут, в тылу, окопался и нас в самое сердце ранишь!» Кизимов в одних кальсонах в окно выскочил. Как он его не пристрелил, просто чудо.

Пошел потом офицер в военкомат, в райком партии, рассказал там все, так этого Кизимова сразу на фронт и забреили. К нам женщину в управляющие прислали. Обходительная такая была, умная. Тут уж мы свободно вздохнули. Она и дров людям подвозила, продуктами подсобляла — человеком была. Как-никак у самой муж на фронте был.

А Кизимов и на фронте теплое местечко нашел. Наши-то сыновья головы там посложили, а он, еще война не кончилась, домой вернулся и целую машину добра привез. Так и выходит, что для всех война горем великим обернулась, а для таких, как Кизимов — счастьем. Не успел он приехать, а его уж председателем в соседний колхоз рекомендовали.

С фронта Кизимов медаль какую-то привез, все говорили, что он ее не завоевал, на барахолке купил. Бывало, наденет он свою медаль и ходит петухом, — бьет себя в грудь: «Мы воевали, кровь свою не жалели, рекой лили, а теперь имеем полное право пожить на все сто!..» И жил, как душа велит. Потом растрату какую-то совершил и его посадили.

Из тюрьмы он выкарабкался быстро и в городе опять начальником пристроился. Потом, рассказывают, пенсию большую выхлопотал, якобы он очень заслуженный человек, и теперь живет припеваючи. Иногда в нашей районной газете промелькнет его фамилия, мол, ветеран войны Кизимов встретился с пионерами такой-то школы. Чего он там детям рассказывает, бог его знает, только вот опять же ему и почет.

Я-то всю жизнь проработала в совхозе, а пенсию так и не могла выхлопотать. Все справок каких-то там не хватало. Собес далеко от нас, и не каждый раз туда поедешь, а они там не больно и беспокоятся, что старухе пенсия не идет. Да я раньше с деньгами обходилась. Много мне нужно-то? Когда тебя растила, тяжело было, но я работала. Мне теперь хоть под восемьдесят, а работать я совсем недавно перестала, больно часто хвораю, да и деньги есть, отец твой и ты помогаете. Тут недавно с собеса сами приехали и говорят, мол, как же это получается, что у вас самый большой в районе стаж, а вы до сих пор пенсию не получаете? Я говорю: «Это вас, родимые, надо спросить, что вы там не на человека смотрите, а только на бумагу?» И теперь стали выплачивать пенсию без всяких справок.

Неожиданно ударил сильный, раскатистый гром. Воздух в комнатах дома встрепенулся, отхлынул от окна вглубь. Полил дождь, обильный и звонкий. Он стучал по черепичной крыше, по жестяному отливу окна, царапал листья старой яблони, и листья натуженно, будто электрические провода, гудели. Гул этот — лиственный стон, заглушал даже шум далекого леса, который изредка прорывался сквозь остальные шумы, наполнял мир тревогой, будто глуховатый звук тамтама.

— Господи, боже мой! — перекрестилась старуха. — Форточки надо позакрывать, а то стекла перехлещет.

Она было поднялась, но внук опередил ее.

— Ты сиди, бабуся, я мигом.

Старуха все-таки поднялась, пошла на крыльцо и стала убирать какие-то тряпки. Потом она вернулась на кухню, опять села на свое место, сложила на колени старческие, вздутые узлами вен руки, вздохнула и, когда внук закрыл форточки в комнатах, сел рядом, сказала:

— В июле дождь — хорошо. Пусть идет, милый, посильней, беды большой от этого не будет.

Она какое-то время прислушивалась к гулу дождя настороженно, чутко, как мать к возне младенца в соседней комнате, потом спокойно стала рассказывать дальше:

— За всю жизнь я вдоволь наработалась. А человек-то для того и рождается, чтобы работать. До войны еще, когда дояркой была, бывало, чуть простыну, тут же в постель слягу. В войну, в холод, в сырость в поле день и ночь работала наравне с молодыми, и хоть бы одна болячка прицепилась, словно из железа была.

Картошку, бывало, в мокрой осенней земле копаю, руки от холода пухнут, а все работаю, думаю, сыночки-то мои ждут не дождутся этой картошки, а я тут прохлаждаться буду, да на всякую чепуху внимание обращать. И все так работали, не одна я.

Если так, по-настоящему разобраться, то картошка в войну всем для нас была: и хлебом, и мясом. Ее одну только и ели. Можно сказать, картошка-то нас и спасла, что мы с голоду не померли. Бывало, наварю ее полный чугун, сядем за стол, чистим горячую, обжигаем пальцы, да едим, в соль окунаем. Когда молока у соседки прикупишь — в войну мы коровы не держали: не справлялись без отца — так и вовсе праздник был. Я и теперь люблю картошку с молоком. День-другой ее не поешь и уж вроде скучать по ней начинаешь. А картошка с подсолнечным маслом или салом, так и не наешься в охотку.

Картошка у нас хорошо родит. Земля песчаная, а она это любит. Только поля унавоживать как следует надо. Нам на семью восемь соток огорода давали. Насадим картошки, глядишь, осенью мешков сорок нароем. До весны с картошкой-то горя не знаем, а потом голодно бывало.

В совхозе нашем одну картошку-то и сеяли. Рядом спиртовой завод был, так для него и сеяли. Поля большие были, с одного края станешь, так другого и не увидишь.

Картошка тоже работы много на себя требует. Ее и посадить, и прополоть, и окучить, и выкопать нужно. С раннего утра и до позднего вечера не разгибались над бороздой. Это теперь комбайнов всяких понаделали, и они за людей работают. А раньше!.. В совхозе людей мало было, да все бабы: на полях — они, на ферме — они, лес рубили — они, у нас даже бабы в кузнице работали. На бабьих плечах спокон веков весь труд в России держится. Мужики, они что, то воюют, то пьянствуют, а бабы знай работают.

Как ни тяжело было, а все-таки выдюжили.

Когда я похоронку на сыновей получила, так думала, что помру с горя. По привычке работала и работала, а потом думаю, у других матерей сыновья все воюют и им-то труд мой нужен. Так вот и пересилила свое горе.

Растишь, растишь детей, а потом, бывает, их всю жизнь оплакиваешь. Как со старшим Колькой-то я мучилась. Муж весной и летом в разъездах был, а я с четырьмя ребятишками управлялась. Бывало, приду с работы, а в доме настоящий содом: дерутся, балуются — пыль коромыслом стоит. Ольга постарше была, так она помогала, а то хоть криком кричи от этих ребят. Может, оттого она здоровьем была слаба, что с раннего детства на ней все хозяйство лежало. Она и за коровой следила, за поросятами и за ребятишками.

Когда Колька подрос, то спутался с хулиганистым парнем, которого Бердяном все звали. Тот на станции, по ночам, у пассажиров вещи крал. Ловили его, били до полусмерти, а он своей затеи не бросал. Потом драки у нас в деревне все время устраивал. Мне когда ребята сказали, что Колька с Бердяном якшается, так сердце оборвалось, думаю, не доведет до добра эта дружба, загибнет мой парень.

Раз как-то прибегают ко мне на работу малые ребятишки и говорят: «Теть Шура, а теть Шура, ваш Колька с Бердяном вместе в драку ввязался, и тот вашего Кольку подучает ножом садануть кого-то». Бросила я все и побежала. Прибегаю, а они там дерутся вовсю, в кровище все — жуть смотреть. Я вцепилась в Кольку и домой тащу его, а он ни в какую, говорит, мол, меня все трусом будут считать, если я уйду. Тут, спасибо, бабы набежали, драку растащили. В кармане у Кольки, правда, нож был, я нащупала его. Бог его знает, так он его носил, для острастки, или впрямь садануть кого-то хотел.

Маленький он был жалостливый. Когда подрос, больно отчаянный стал, лез везде на рожон. Помню, когда я дояркой работала, то нам на ферму привезли хорошие доски на новые полы. Ночами доярки их по очереди караулили. Тогда с досками трудно было. Лесу много, а доску не достать.

Одна я боялась идти дежурить, муж, как всегда, в разъезде был, вот Колька и говорит: «Мам, давай я с тобой пойду, ты не бойся, я тебя никому в обиду не дам». Тогда ему было лет десять всего.

Вот и пошли мы с ним доски сторожить. Ночь выдалась темная, прохладная. Сели мы на телегу с сеном, которая стояла рядом с досками, пригрелись, да и задремали. Открыла я глаза и вижу: какой-то мужчина на подводу наши доски грузит. Заголосила, кинулась к нему, а он меня кулачищем как ахнет, — я с ног. Тут Колька вцепился в руку мужику и кусает. Тот бросил меня бить да давай его. Ну, а потом на телегу, хлестанул лошадь и с досками ходу. Кой люди подоспели, а его и след простыл. Пришлось мне потом в синяках ходить и за украденные доски платить.

Коля-то запомнил того мужика. Прошло уже много времени, Коля вырос и повстречал обидчика. Мужик из соседней деревни был. «Давай теперь, — говорит, — рассчитаемся за то, что ты меня и мою мать избил», Тот в ноги Коле упал, прости, мол, сынок, нужда воровать заставила, негде было жить. Простил Коля мужика, потом еще с дочкой его сдружился, и чуть они не поженились — война помешала. Ей, невесте Колиной, теперь под пятьдесят, а она нет-нет и зайдет ко мне. Посмотрим мы маленькую фотокарточку, которую ребята прислали, и расплачемся. Жизнь ее тоже не больно баловала, а Колю она по-настоящему любила.

Этой весной, в День Победы, я получила от школьников письмо. Пишут они, что строят там памятник всем, кто погиб, защищая их город, значит, и моим сыновьям, и приглашают приехать на открытие памятника к следующему Дню Победы. Я поеду, если жива буду. Ползком, а доберусь до тех мест, до земли, где кровь сыночки пролили.

Старуха смахнула рукой слезы, покачала горестно головой.

— Сколько их там, сыночков наших родных, полегло! Я многое с годами поняла. Тогда-то не понимала, а теперь все, все поняла и горжусь, что по совести жила. В тяжелое время легко на скользкую дорожку сойти. Мы-то, люди, что пережили то время, проросли им, и мы не помрем, а встанем тополями у погибших наших сыночков. Буду я листвой зеленой шуметь и о мире на земле рассказывать. Ты не забывай, приезжай на могилу к своим дядькам, там и меня увидишь.

Она замолчала, теперь уж надолго, печально задумавшись о своем. Внук сидел тихо, смотрел на заплаканное лицо старухи и, наполненный ее давним горем, думал о великой людской трагедии — войне, и его собственные недавние терзания показались ему мелкими и пугающе глупыми. И малодушие, которое он проявил, уехав, по сути убежав от борьбы, это свое малодушие он расценивал как трусость. Стыд, горячий, переходящий в озноб, охватил его.

Дождь давно стих, но ни внук, ни старуха, не заметили этого. Мир наполнился тишиной и последождевой летней теплотой.

Старуха шевельнулась, посмотрела на внука влажными, выцветшими от старости глазами, печальными, вместе с тем наполненными любовью к нему, заговорила:

— Ты, Олежек, горем-то не исходи. Рассказала я тебе про Кизимова, а может, твой начальник как раз такой. Ты послушай моего совета, моего родимого слова, с такими людьми честностью да правдой надо бороться. Не приведи господь, если сам ловчить начнешь, считай, что и ты с ним вровень стал. Ты не горячись, поживи у меня, обдумай все как следует, а потом уж и принимай решение. И еще помни, ты один стебелек от нашего рода остался, я уж не жилец на этом свете, меня на два вздоха и выдоха осталось, не больше, так ты береги себя, не лезь в пекло и помни мое родимое слово. — Старуха замолчала, глянула опять в окно, увидела, что дождь кончился, и добавила: — Дождь кончился. Пойду-ка я в сарайчик схожу, на курей посмотрю, не залило ли их там.

Она проворно встала, надела старую, заплатанную фуфайку, сунула ноги в толстых шерстяных носках в высокие резиновые калоши и, хлопая ими, засеменила к выходу.

Олег вышел на крыльцо. Вдохнул свежий, чистый воздух, и слезы обильно неудержимо потекли из глаз. Вместе с этими слезами исчезли горечь и обида, терзавшие душу в последние дни. Рассказ старухи уж жил в нем, вершил свое великое, исцеляющее дело. В сознании, в мыслях его все встало на свое место. Он горел жаждой действовать, бороться.

День шел к завершению. Солнце еще не касалось горизонта, но уж померкло и дышало печалью заката. Стояла тишина, и она пьянила, возвеличивала мир. Вдали, омытый небесными слезами, поблескивал молодой зеленью лес.

Он думал о Крайнем Севере, к которому уже привык и которому намеревался посвятить свою жизнь. Мыслями его вновь завладела работа, и неотвратимо потянуло туда, к борьбе, к малым и большим свершениям.

Непутевый человек

В последнее время я все чаще и чаще вспоминаю детство. Причины бывают самые незначительные — фотографии того времени, случайно подвернувшаяся под руку книга, кинофильм, иногда просто так понесет меня через годы, расстояния в детство, к родным местам, в мир несбывшихся грез. В долгие полярные ночи на Чукотке с особой теплотой, явственно вспоминается детство. Чем дальше от нас бревенчатая родительская изба, тем ближе она сердцу.

Я полтора десятка лет живу на Крайнем Севере, привык, полюбил эту землю — вторую родину, и уж до конца дней останусь здесь. Но во сне я часто ухожу в березовые рощи, в синие дали приокских лугов, по песчаным дорогам. Мир тот встает разноликим и цветным, как лубочная картина. Иконные лики сельчан, обрамленные тусклым, неприметным и неброским золотом повседневных дел, колхозных забот, военных бед, молчаливые и спокойные, вспоминались мной со смиренной успокоенностью — умершие давно, умершие недавно и живущие объединились.

Чем памятно для меня то время? Сравнивая прожитое, сделанное мной, с пережитым и сделанным теми, кого уже нет, но кто живет в иконной памяти детства, я хочу понять себя.

Давно не было ответного письма от родных из деревни, и я уж стал волноваться, хотя, если откровенно признаться, то волновался не сильно, скорее по привычке, по долгу. Если из деревни долго не пишут, значит, жизнь там катит по-старому. Случится что-то, непременно отобьют телеграмму или закажут переговоры по телефону. Сегодняшняя техника донесет любое известие за час хоть на край света.

Я все-таки ждал письма и, когда утром, накинув на плечи полушубок, спустился к почтовым ящикам и «выудил» вместе с газетами небольшой пакетик, обрадовался. Письмо было от сестры. В нем местная районная газета. Увидев газету, я подумал, что в ней написано о ком-нибудь из наших сельчан. Иначе сестра не прислала бы ее.

Действительно, я сразу отыскал на второй странице очерк о друге детства Кольке Гаврилове, которого мы все в школе звали Химиком за его пристрастие к предмету.

В очерке писалось о том, что молодой ученый Николай Иванович Гаврилов с детства решил посвятить свою жизнь волнующей ныне все человечество проблеме охраны окружающей среды, что несколько лет группа известных ученых-биологов, в состав которой входил и наш земляк, вела поиск биологической очистки промышленных вод, что поиск увенчался успехом, разработанный учеными метод нашел широкое применение не только в нашей стране, но и за рубежом. Далее рассказывалось о детстве молодого ученого, о его увлечениях, привязанностях, о его усидчивости и трудолюбии.

В общем, обычный очерк, какие у нас всегда пишут в провинциальных газетах о земляках, получивших высокие правительственные награды или ставших знаменитыми в центре.

Я и раньше, до этого очерка, знал, что Колька Химик «выбился» в ученые, но что он знаменит, узнал впервые.

Сидел я за столом, держал в руках маленькую, отпечатанную на второсортной бумаге газетенку, и лился из меня горьковато-сладкий сок воспоминаний.

Колька виделся только пацаном, лет одиннадцати-двенадцати, когда дружба наша была близкой, доверительной. Длинношеий, худенький, с печальным, утомленным взором, с хохолком жестких темных волос на макушке, он походил на заморенного петушка-невыкормыша. Он все меня спрашивал:

— Если по всей земле насажать таких растений, которые только кислород будут вырабатывать, как думаешь, люди богатырями, как в старину, будут?

Я пожимал плечами и в свою очередь спрашивал его:

— Как же без хлеба-то?

Взрослым я Кольку не могу представить. До семи классов мы учились вместе, потом я подался в ФЗО, а Колька остался в деревне.

Поработав на заводе года три, я попал в армию, после — завербовался на Север и уж в родной деревне появлялся наскоками. Колька сначала учился в райцентре, потом в Москве, там и остался при каком-то институте. В деревне он тоже бывал изредка. Так уж получилось, что взрослыми мы с ним ни разу и не встретились.

Приеду я летом в отпуск, побуду в деревне недельку, и уж скучно мне станет, затороплюсь, засобираюсь на юг, к морю. Ради любопытства порасспрашиваю у матери о сверстниках, кто где. Расскажет она, что знает, я и удовлетворюсь этим немногим. Связи, переписки с друзьями детства не поддерживаю. А жаль!

— Колька Гаврилов весной приезжал, — рассказывает мать. — Располнел, солидный такой, в очках. Могилу отца и матери в порядок привел, памятник дорогой установил, плотников нанял и дом отремонтировал.

Чего он за этот дом держится, удивлялся я. Каждый год приезжает, ремонтирует. Зачем он ему нужен?

Сидел я, вспоминал нашу деревню на песчаном косогоре у реки, школу, радости и беды тех лет и удивлялся, как быстро течет ручеек времени.

Вообще-то вспоминал я больше все не о себе и даже не о друге детства Кольке Химике, а о его отце Иване Гавриловиче Гаврилове. Кто его не знал в нашей округе? Знаменитая была личность, странный и непонятный человек. Помню, был он невысокого росточка, жилистый, длиннолицый, с выпуклыми зеленоватыми глазами, с крючковатым, в веснушках носом. Бывало, идет Гаврилов по деревне, медленно переставляя костыли, будто рак клешни, и говорит каждому встречному: «Все вы черви, сплошь черви и не понимаете, к какому аду жизнь ваша и ваших детей катится».

Передергивало людей от таких слов. «Пьяный черт! — ругались они вслед Гаврилову. — Чего беду кличет?».

Гаврилова в деревне не любили. Так он душевный, свойский мужик был, но ненавидел в людях тягу к знаниям, к учению, а пуще всего ненавидел всякую технику, к тому же распускал по деревне разные слухи.

Рассказывали, что в молодости Иван Гаврилович был другим человеком — веселым, крепким, видным парнем. Хорошо он играл на гармошке, и ни одна свадьба, ни одна вечеринка не проходила без него.

Уважение людей, почетное место за праздничным столом — все для молодого гармониста. Привык, видно, Гаврилов к почету и уважению (в молодости мы быстро к сладкому привыкаем) и потом, когда беда отняла все это, — надломился.

Летом, на уборке хлеба, Гаврилов на молотилке зазевался, сунул невзначай руку между ремнем и маховиком, три пальца и оторвало. Рука быстро зажила, колхоз нашел подходящую работу, но на гармошке Гаврилов больше играть не мог.

Люди видели, как он тяжело беду переживал. Бывало, напьется и давай плакать. Сельчане успокаивали, но разве поможешь беде словами?

Напился как-то Гаврилов, прокрался на колхозный ток, облил ненавистную молотилку керосином и поджег.

За нанесенный ущерб Гаврилову дали два года. Отсидел он в тюрьме, вернулся в деревню, женился и вроде зажил спокойно.

Может, с годами вовсе улеглась бы в Гаврилове боль и не был бы он таким, каким позже стал, если бы еще не одна беда. Уж перед самой войной, примерно через год после заключения, на одной вечеринке Гаврилов стал хаять всякие машины и поносить людей, которые работают на них. Говорил он так желчно, зло, что вывел из себя присутствовавших на вечеринке механизаторов, людей по тому времени видных, уважаемых. К тому же стал Гаврилов грозиться, что непременно всю технику в округе спалит, а тюрьма ему вовсе не страшна, она стала для него родным домом. Бабы попытались его урезонить, но где там, с пьяным Гавриловым не сладишь.

Трактористы из соседней МТС больно сильно возмущались наглыми выходками и угрозами Гаврилова. Слово за слово — завязалась драка, да такая, что не приведи господь. Деревенские мужики попытались заступиться за Гаврилова, понимали, что спьяну чего не наговорит человек, а эмтээсовские стали бить всех подряд. В этой драке трактористы переломали ноги Гаврилову оглоблей.

С тех пор и ходил Колькин отец по-рачьи на костылях, с тех пор, озлобившись на людей, говорил, что все они черви и не понимают, к какой адской жизни идут, что нужно, пока не поздно, всем скопом собрать всякие железки и в пропасть сбросить, чтобы машины не калечили судьбу человечества.

Бывало, идет Гаврилов по улице и, если встретит машину или трактор, аж из себя от злости выходит. Остановится, раздвинет костыли, глаза его нальются кровью, крючковатый нос побелеет. Издали в такой позе он походил на орла с переломанными крыльями, изготовившегося к смертной схватке. Пройдет мимо машина, Гаврилов смачно плюнет вслед и бросит зло:

— Сволочь, чтобы тебя ржа на корню съела!

Такое Гаврилов вытворял в годы всеобщей влюбленности народа в машины. Немудрено, что люди его в деревне не любили.

После войны поутихла ненависть Гаврилова к технике. Всенародное горе, военные беды надломили его строптивый дух. Годы были тяжелые. Гаврилову с его мизерной пенсией по инвалидности жилось нелегко. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, семью прокормить, решил он заняться пчеловодством. Смастерил улей, купил у кого-то пчелиную семью и стал год за годом развивать свое хозяйство. Лет через пять пошли у него дела как нельзя лучше.

Жена Гаврилова, тихая, боязливая женщина, выгодно приторговывала на рынке медком. На Кольке, который к тому времени в третий класс ходил, появились кой-какие обновки. Гаврилов себе костюм справил, а жена его ходила не в латаной ватной фуфайке, как всегда, а в модном по тем временам плюшевом жакете.

Несчастье и тут подстерегло Гаврилова. В колхозных садах появился какой-то вредитель. Весной, в буйное цветение яблонь, стали опрыскивать сады ядохимикатами. Помню, как мы, пацаны, бегали смотреть опрыскивающих сады мужчин, которые были в противогазах и длинных резиновых плащах с баллонами за спиной. Их необычный вид наводил на нас робость.

Опрыскивали в тот год все подряд: и сады, и поля, чтобы вредителя полностью уничтожить. Вредителя вообще-то уничтожили, а заодно уничтожили и пчел. Неразумные твари полетят нектар собирать, сядут на протравленный цветок и все, — погибают.

У нас в деревне все хозяева лишились пчел. Другие-то погоревали, погоревали и успокоились, а Гаврилов из года в год ходил по деревне, показывал в маленьком пузырьке погибших пчел и говорил:

— Вот химия совершила преступление, а ее не судят. Все люди вскорости погибнут от химии, как эти беззащитные твари.

Годы прошли, жизнь наладилась, и Гаврилов уже жил в достатке, но все равно не унимался, клял на чем свет стоит химию и всякую науку.

Колька рассказывал, что отец его как-то похвастался, будто разработал целую систему по борьбе с техническим прогрессом. В чем заключалась его система, никто не знал. Одно было известно: Гаврилов писал различным ученым письма, в которых от имени всего человечества просил их «заморозить» развитие науки и техники. Необходимость такого шага он объяснял тем, что человек без настоящего труда вырождается, что от применения химии гибнет природа. Говорят, он даже писал письма известным военачальникам с просьбой запретить вырубать лес, ибо в случае войны негде будет спрятаться партизанам.

По деревне Гаврилов распускал самые невероятные слухи о науке и ее достижениях. Старухам он рассказывал, что в одном институте людям делают какие-то уколы, от которых они начинают считать себя собаками, — лают, ходят на четвереньках, и таких собаколюдей используют для охраны военных объектов. Бродягам, побирушкам, которые нет и нет да появлялись в деревне, он рассказывал о каком-то химическом заводе, который отравлял вокруг весь воздух. Женщины, надышавшись таким воздухом, рожали уродов. Будто он сам жил недалеко от этого завода, и его жена родила первенца с одной рукой и тремя ногами, что врачи усыпили ребенка, а ему, Гаврилову, чтобы он не шумел, дали денег. Людям же рождение урода врачи объясняли тем, что мать во время беременности сильно пила.

— Вот оно, не могут совладать с химией-то и на людей понапраслину возводят. Моя-то жена от роду не нюхала спиртного. Скоро нас всех этой химией как пчел потравят.

Странники верили Гаврилову и небылицы его разносили по дальним и близким деревням.

Помню, в дни, когда запустили первый искусственный спутник, по вечерам у клуба всегда собиралось много народа, людям не терпелось посмотреть, как летает в небе рукотворная звездочка.

Как-то к клубу пришкандыбал на костылях Гаврилов и стал рассказывать, будто ему прислал один ученый такое письмо, в котором говорится о том, что появился не известный науке антиспутник. Этот антиспутник, по названию Черный Принц (почему Черный и почему Принц, ученый Гаврилову не объяснил), вращается против движения Земли и испускает лучи, от которых люди заболевают неизлечимой болезнью — раком.

Молодежь не поверила басням Гаврилова, а старики да старухи поверили и редко выходили на улицу, — боялись нахвататься невидимых, несущих смертельную болезнь лучей.

Чего в ту пору не говорили о Гаврилове. Некоторые горячие головы предлагали вообще изгнать его из деревни, «чтобы не заражал людей пессимизмом и ненавистью к прогрессу». Многие жалели мужика, нелегкая у него была жизнь.

Мать моя тоже жалела Гаврилова, но всегда говорила, что он самый непутевый человек на свете. Помню, она мне и с Колькой дружить не разрешала. «Такой же, поди, непутевый, как и его отец», — говорила она. Теперь, наоборот, расхваливает его. «Серьезный человек, в люди выбился. Родителей почитает, вон как могилку их украсил. Хотя родители-то его не больно баловали. Отец-то вовсе был непутевым человеком. Тут всю жизнь за вас трясешься, а они подались по свету (это она меня отчитывает за то, что редко бываю дома) и слова от вас доброго не услышишь. В сырую землю положат и на могилу больше не придут».

«Ты мам, зря так, — говорю я. — Что мы лиходеи какие? Сама знаешь, Север — не ближний свет, часто не наездишься. Колька поближе живет, вот он чаще и приезжает. Раньше, помнишь, дружить мне с ним не разрешала?» «Раньше? — удивляется она. — То раньше. Все из-за его непутевого отца. О тебе ж беспокоилась».

К Кольке отец всегда был строг. Бывало, мы, ребята, бегаем по улице, а Кольку отец не пускает, заставляет дома хозяйством заниматься: сарай чистить, дрова колоть. Летом мы в лес по ягоды, а он в огороде матери помогает. Частенько Колька приходил в школу с синяками. Учителя станут расспрашивать, откуда синяки, а Колька врет, говорит, что подрался с ребятами. И нам, своим сверстникам, он ничего не рассказывал. Но мы знали, отец его, напившись, сгоняет на нем зло «за судьбу, искалеченную техническим прогрессом».

Домой к Кольке редко кто ходил в гости — боялись его отца. Он все время был под хмельком и сильно сквернословил. Я иногда забегал к Кольке и тут же выскакивал ошарашенный руганью и окриком Гаврилова: «Делать, что ль, нечего, как шататься по домам чужим!»

Один раз мы пришли с Колькой, отец его сидел за столом и читал какую-то тоненькую книжонку. Лысый, большеносый, он походил на ворона. Колька прошел в комнату и стал что-то искать, я робко переминался у порога.

Гаврилов приспустил на носу очки, изогнул голову, будто приготовился бодаться, посмотрел на меня.

— Много человеку нужно? А? — спросил он и, загибая пальцы, стал считать. — Кусок хлеба, кружку молока, ложку меда. Много? А? Без химии, отравы этой, можно обойтись? А?.. Они тут пишут, — он потряс книжечкой, — во Вселенной есть десятки цивилизаций. Брехня! Земля одна. Высасывают из народа силы на свои темные дела, а жизнь одна и естественность беречь нужно. А?

Я ничего не ответил. Гаврилов стал опять читать книжку.

Закончили мы, «шпана военного образца», как нас звали взрослые в деревне, семь классов и подались кто куда. Ребята, у кого родители были побогаче, поехали в райцентр заканчивать десятилетку (в нашей деревне только семилетка была), а такие, как я, безотцовщина, подались в ремеслухи. Тогда мода была, куда б не идти учиться, лишь бы в деревне не оставаться.

Колька в числе немногих никуда не поехал. А уж ему-то, первому ученику нашей школы, прямая дорога в ученье была. Отец не пустил. Когда пришла к Гаврилову наша старенькая учительница — классный руководитель с просьбой отпустить Кольку учиться в город, он прямо ответил:

— Читать, писать он умеет, а большего для человека и не нужно. Поучился и будет, пусть теперь меня кормит.

Колька пошел работать на колхозную свиноферму. Вряд ли он стал бы ученым, если бы не быстрая смерть его отца. Мать-то потом из кожи лезла, чтобы Колька учился.

Все произошло так. Года за два до окончания нами семилетки километрах в пяти от нашей деревни была создана картофелеводческая опытная станция. Мы еще в шестом классе учились, так нас водили туда на экскурсию.

Какие только слухи не распускал Гаврилов про эту станцию. Небылицам его люди плохо верили. Но вот одна выдумка Гаврилова сильно насторожила мужиков. Рассказывал он, будто на станции выращивают такой картофель, из которого нельзя будет гнать самогон.

— Правда, — утверждал он, — такая картошка храниться будет лет десять и не испортится.

— А на хрена ее столько лет хранить-то? — спрашивали мужики.

— Ну как же! Чтобы пьянство повсеместно ликвидировать. Десять лет самогонки не попробуешь, так и вкус забудешь.

Спьяну кое-кто из мужиков грозился спалить ненавистную станцию. Правда, отрезвев, пугались своей дурной прыти.

В последнее время пил Гаврилов сильно. Два раза он чуть не сгорел, жена успевала отпаивать его молоком.

Летом (я тогда проучился год в фэзэо, приехал в деревню и завораживал девчат красивой формой) произошла эта трагическая история. Ночью, захватив с собой бутыль первача, Гаврилов ушкандыбал на опытную станцию. Как он эти пять километров прошел, одному богу известно. Сломал замок, перебил на станции все приборы, на опытных участках порвал бумажные и марлевые колпачки, что будто огромные бабочки висели на картофельной ботве.

Утром нашли Гаврилова на опытном участке средь вытоптанной картофельной ботвы, грязного, рядом с пустой четвертью, уж захолонувшего.

Я видел, как плакали женщины — ученые-селекционеры. Работа, на которую ушли годы, была загублена.

Загадочна человеческая судьба, человеческая душа. Жизни, как блага, как великой чести человек удостаивается один раз, а понять-то мы ее порой не можем…

Мне было всего два месяца, когда отец ушел на фронт и больше не вернулся. Я помню его по старым, маленьким пожелтевшим фотографиям. Воспитывался я без отца и потому не могу понять и даже представить, какие чувства питал мой товарищ Колька к своему отцу. Любил он его, ненавидел, боялся или жалел? Мне думается, что он его все-таки понимал. Может, не тогда, в детстве, когда был сильно бит им, а позже, уже повзрослев. Недаром, окончив десять классов, Колька пошел учиться в институт не на химический факультет, а на биологический, и не случайно, став ученым, он занимается решением проблемы охраны окружающей среды. Впрочем, это только мои догадки.

Почему сейчас, когда передо мной лежит газета с очерком о товарище, я вспоминаю не о нем, а о его отце? На этот вопрос нетрудно ответить.

Я встаю из-за стола и подхожу ближе к окну. На востоке, у горизонта, вспух огромный, густо-красный пузырь зари. Солнце не взошло, да и не взойдет. Сейчас в Заполярье полдень, через час заря потухнет, придет долгая ночь, и на улицах загорится фонари. Пока три цвета господствуют в этом мире: белый — цвет снега, алый — цвет зари, голубой — цвет неба.

На улице минус пятьдесят, к тому же довольно сильный ветер. В такую стынь страшно выйти из дома. Но жизнь нашего маленького северного городка идет своим чередом. Редкие прохожие в толстых шубах, в меховых шапках, укрыв лицо шарфами и платками, снуют между домами. По улице движутся машины, и белая струя выхлопных газов, как за реактивным самолетом, тянется за ними.

Со стороны аэропорта слышится то нарастающий, переходящий в отчаянный рев, то затухающий, переходящий на тонкий свист, гул турбин. С «материка» везут самолетами на Чукотку горючее, приборы, почту, людей.

С утра растут в аэропорту горы бочек, всевозможных ящиков, мешков, к вечеру они тают — санно-тракторные поезда развозят скопившийся груз на прииски, в оленеводческие совхозы. Маленькое помещение порта то пустеет, то наполняется людьми. Приток грузов и людей регулируется капризной чукотской погодой. Но и в пургу, и в лютый мороз жизнь здесь не замирает. Идет великое освоение Крайнего Севера.

Технику я люблю и не потому, что работал несколько лет механиком на ремзаводе, она меня кормила. Нет! В технике мощь, особая, доступная только ей красота, а это всегда любит человек.

В молодости меня тоже захлестывала бесшабашная волна ощущения вечного земного изобилия, как и поныне многих она захлестывает.

Мы — вечные должники перед природой. С детства она учит нас понимать и ценить красоту, воспитывает в нас мужество и доброту. Почему же мы, проснувшись утром, любуясь солнечным восходом, не спрашиваем себя, что я сделал, чтобы вернуть долг, что сделал вчера, что сделаю сегодня и завтра, чтобы земля, на которой живу, стала лучше?

Мы самозабвенно, подчас рискуя жизнью, боремся с природой, покоряя тайгу и тундру, не придется ли нашим детям или внукам, осудив наше чрезмерное рвение, возвращать кое-что в природе к «первоисточнику»?

Странное и в принципе вредное донкихотство отца Кольки Гаврилова кажется мне порой не лишенным смысла.

Я иду в соседнюю комнату, где в кроватке лежит мой десятимесячный сын. Малыш, оказывается, не спит. Он поворачивает золотистую головку и смотрит на меня. Взгляд его чист и свеж, как утренний воздух над летними лугами далекой любимой Рязанщины.

Пойму ли я его, когда он вырастет? Поймет ли он мою тревогу за его судьбу? Казалось бы, чего уж проще, — понять друг друга, люди же мы, но в жизни все бывает по-иному. Может быть, прежде чем понять других, нужно понять себя? Для того мы и вспоминаем детство, чтобы разобраться в самих себе, а разобравшись, стараемся понять своих детей? А может, умение понимать других своего рода талант, а талант так редко встречается на земле?

Мои сверстники, военная безотцовщина, воспитанные иссушенными тяжелой работой и горем матерями, не знавшие большего лакомства, чем краюха черного хлеба, выросли, стали врачами, инженерами, рабочими — хорошими людьми. Кем станут наши дети, обеспеченные, заласканные, воспитанные по книгам доктора Спока и педагога Сухомлинского? Кем? Я верю, что станут тоже хорошими людьми, и эта вера выросла из судьбы моего отца, простого крестьянина, из судьбы друга детства Кольки Гаврилова, из судьбы его отца, наполненной горечью и обидами, из судеб многих людей, с кем мне довелось встретиться, с кем и теперь работаю и живу, и даже из судьбы самой России.

В комнате сгустились синие зимние сумерки. Я вдыхал эту синеву и думал о Кольке, о котором был написан очерк, и о его отце, о котором никогда не писали в газетах.

Новогодний бал в Анадыре

1

В гостиничном номере холодно и неуютно. Агапов лежит на кровати, накрывшись тяжелой шубой, и листает «Огонек».

Журнал он просматривает третий или четвертый, раз — черно-белые и цветные снимки так примелькались, что он только на мгновение задерживает на них взгляд.

Было часов семь вечера. Гостиницу наполнил праздничный, возбужденный гул, знакомый всем, кому довелось отмечать праздники в командировке.

В соседнем номере поют вполголоса, слышатся затаенно-стыдливые голоса женщин, которые вроде бы и не поют, а мурлыкают в лад.

В длинном, узком коридоре, где то и дело лопаются от холода лампочки и потому всегда сумрачно, уж завязался разговор «по душам». Горячий спор вели двое мужчин из-за какой-то женщины, которую они знали и которая — о, эти женщины! — отвечала взаимностью и тому и другому.

Радио в номере говорит довольно громко, но даже оно не в силах заглушить всего шума.

Агапову — инженеру строительно-монтажного управления, часто приходится бывать в командировках, и к неустроенной, шумной жизни в маленьких северных гостиницах он привык.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Разговор «по душам» сразу стих. Гулкий, точно выстрел в горах, звон покатившейся по полу пустой бутылки заставил Агапова вздрогнуть.

— Будь ты не ладна — ох, я и напужалась! — произносит густой женский голос. — Только вечер начался, а бутылки уж по всей гостинице разбросаны. Ох, люди! Вы чего тут стоите?! Стоят и стоят, а потом бутылки после них всюду валяются.

— Не шуми, Матвеевна, дай по душам поговорить, — отвечает гнусаво мужской голос.

— Это ты, Ковалев? Господи, опять по душам говорит. Ты уж еле на ногах держишься. Столько денег пропил, что сосчитать — не сосчитаешь. Месяц живешь у нас, а трезвым я тебя не видела.

— Матвеевна, не шебарши. Дела всякие закончил — уезжаю на прииск.

— Быстрей бы, спокойнее будет.

Шаги приблизились к номеру Агапова, раздался настойчивый стук. Агапов приподнялся, свесил ноги с кровати и крикнул:

— Войдите…

В дверь протиснулась совершенно одинаковая в ширину и в высоту дежурная гостиницы Анна Матвеевна.

— Роман Викторович, простите за беспокойство, звонил ваш сосед, архитектор, и просил подождать его. Он через часик будет, — как-то неестественно угодливо сказала она.

— Я подожду, я собственно никуда не собираюсь.

Внезапная перемена в голосе дежурной рассмешила инженера. Он еле сдержался, чтобы не расхохотаться.

— Во-оо… распелись-то! Вы уж простите за всякое такое… Скоро достроят новую гостиницу с удобствами, такого беспорядка не будет.

Женщина попятилась, вышла из номера и в коридоре опять командирским тоном прогромыхала:

— Вы мне тут без шума! Инженеру работать мешаете! — Затем она стала отчитывать поющих в соседнем номере.

Агапов уткнулся в подушку и захохотал.

Номер тускло освещала старомодная настольная лампа с большим стеклянным грибом-абажуром. Такие лампы редко теперь увидишь. Они сохранились в кое-каких провинциальных гостиницах и в благопристойных малодетных домах, где вещи переживают людей, где время будто не течет, не движется, привязанное крепко-накрепко к старым, дорогим вещам. Агапов любил старые вещи. Они несли покой и величавость, и, глядя на них, он всегда думал, что в суетном мире они являются островами веры в то, что не все проходит в человеческой жизни. Конечно, вещи не ординарные, а являющие собой искусство.

Золотаев пришел не через час — раньше. Высокий, лет тридцати пяти, с светлыми, слегка вьющимися длинными волосами, с небольшой родинкой на шее, которая делала его красивое лицо похожим на женское, архитектор с четырьмя бутылками шампанского остановился посреди номера и, улыбаясь, весело сказал:

— Вставай, Роман Викторович! Хватит валяться, человек и так полжизни проводит в постели, в праздники надо от всей души веселиться. На улице повалил снег и такая теплынь… А у меня радость. Поздравь!.. — Золотаев поставил шампанское на стол, снял пальто с серым каракулевым воротником, заглянул в зеркало, висевшее на стене, поправил волосы, галстук, подошел к Агапову и протянул ему руку: — Утвердили проект, — в будущем году начнем строить кафе-оранжерею. Потом у меня свидание с девочкой. Как она мила, как сконструирована и выписана!

Золотаев был нахально красив, самодоволен и чрезмерно любим собою.

— Поздравляю! — без энтузиазма пожимая руку архитектора, ответил Агапов.

— Нет, я все-таки доволен собой! — продолжал Золотаев, срывая блестящую фольгу с бутылки. — Протолкнул такое дело! Ты знаешь, в архитектуре меня не привлекают кибернетические города Шеффера, его космические центры отдыха. По-моему, они холодны, вычурны, далеки от нас. Но я поддерживаю его идею: человеку необходимо создавать такие условия отдыха, чтобы как рукой снималась естественная усталость после рабочего дня. Надвигается так называемая эра отдыха — результат технического прогресса. Житуха будет!.. Ах!.. Мое детище — попытка в наших северных условиях решить вопрос спасения человека от угнетающего воздействия белого безмолвия. Представь себе, после работы на холоде ты приходишь с друзьями отдыхать в сад, где цветы, буйная зелень, поют птицы, а за окном голая тундра, холод, пурга. Волшебство?! Черт! Она удивительна!

— Кто она? — не понял Агапов.

Золотаев не ответил, открыл бутылку и стал наливать пенящуюся золотистую жидкость, в стакан. Легкий капроновый дымок струился из горлышка, белая шапка пены, стремительно вырастая, лопнула, поплыла из стакана на скатерть и образовала продолговатое, в виде кляксы, пятно.

— Я люблю женщин, — Золотаев брызнул белизной ровных, красивых зубов. — Увидел Ольгу — и все, думаю, что такую богиню упустить грешно. Как тень потом не мог от нее оторваться. Я, как библейский Давид, лучшим лекарством считаю дыхание молодых девушек, от которых излучается, как он говорил, «живительная сила во всей ее чистоте». Как тут не соблазниться? Телевидение, кино, театры, романы — все заполнили девочки с точеными ножками и холеными грудями.

Он глянул на Агапова по-казацки лихо и, как показалось тому, с каким-то неприкрытым нахальным превосходством. Это вовсе не огорчило, не обидело Агапова, он улыбнулся, почувствовав, что пошел навстречу настроению соседа по номеру, что заворожен, слегка ошарашен его оптимизмом и этим, бог знает чем вызванным превосходством — странно! — даже доволен.

Золотаев подал шампанское. Стакан был тяжел, холоден.

— Мы уже спорили по поводу кафе-оранжереи. Дело хорошее, нужно и о досуге человека думать, но я бы голосовал за жилой дом, а не за кабак. Все это к лишнему пьянству ведет.

— В моем кафе пить не будут, — перебил Агапова архитектор. — Я гарантирую. Понятны в конце концов твои возражения, но все это идет от голого практицизма. Один дом не решит проблему жилья, а кафе сотням людей принесет часы блаженного отдыха — это будет своего рода чистилище от душевных болей.

— Не слишком ли большая задача для такого заведения? — не возразил, а насмешливо, веря, что именно он прав, переспросил Агапов.

— Жизнь человеку дается только один раз, про это мы еще в школе учили, и он волен ею распоряжаться так, как ему вздумается. Одни прожигают жизнь, а другие блюдут ее. Врачи борются за то, чтобы продлить каждому человеку жизнь. Ну, а мы — архитекторы — должны, на мой взгляд, думать о том, как покрасивей и попрактичней обставить жизнь человеку. Каждому из нас не безразлично, где проводить досуг — в грязном сарае или в райском саду.

— Всякая идея имеет хорошую сторону и плохую.

— Давай выпьем, — Золотаев поднял руку, приглашая собеседника последовать его примеру, сделал несколько глотков и, поставив стакан на стол, заходил по номеру.

Он был возбужден, и это возбуждение было приятно ему. Спор, как игра, всегда увлекал его, в споре, как шахматист, он составлял различные комбинации одних и тех же жизненных принципов, в которые якобы верил и которым мог в любое время изменить.

После недолгого молчания первым заговорил Агапов.

— Теперь у нас, на Севере, мода пошла закольцовываться: строить между зданиями всякие галерейки, переходики — отрезаем себя от внешнего мира. Мы соорудили административный корпус, столовую, клуб, общежитие, несколько жилых домов с магазинами — все закольцевали: соединили переходами. Некоторые жильцы месяцами на улицу не выходят. Денег на эти переходы уйму затратили и навредили людям.

— Сидни и без переходов будут дома сидеть, — ответил архитектор и тут же изменил тему разговора. — Я почему просил подождать меня — боялся, смоешься в какую-нибудь компанию. Коль уж так получилось, что нам приходится Новый год встречать не в пенатах, давай вспомним молодость. Я достал билеты в Дом культуры на Новогодний бал. Потом, я тебе говорил, что познакомился с девочкой, и она приведет свою подругу. Новый год они встретят дома, а потом придут в клуб.

— Я не пойду, — решительно, не дослушав Золотаева, заявил Агапов. — Танцую плохо и вообще это не солидно — мы не пацаны.

— Из тебя так и прет патриархальщина. Тебя нужно использовать в качестве абразива для шлифовки испорченных людей. Надо же в конце концов развеяться, — Золотаев опять подсел к Агапову, добавил из бутылки шампанского, чокнулся и тут же сам выпил. — Я ведь тебя, дорогой Роман Викторович, все равно из этого «гранд-отеля» вытащу. Вообще, пользуйся благами свободного командировочного человека.

— Я привык встречать Новый год в кругу семьи, — Агапову показалось, что архитектор в душе посмеивается над ним, и ему захотелось резко осадить своего соседа.

— Я тоже люблю дома встречать этот праздник, но теперь-то… — Тон у Золотаева стал совершенно другим, будто он почувствовал, что Агапов на него обиделся и что, если он и дальше будет насмешливо говорить с ним, тот взорвется. — У меня сейчас в голове промелькнула догадка — простая догадка, Роман Викторович: ты действительную жизнь в ином аспекте видишь, нежели я, и будущее по-иному представляешь. Ты чувствуешь, какое время-то подходит? Люди тянутся к веселью и праздникам — раньше так тянулись к религии. Молодежь вообще — оторви да выбрось. Моя дочка минуты не может прожить без подруг, кино, игр, музыки — хоть какого-то праздника. Впрочем, пусть они как хотят, так и живут.

— Сколько ей лет? — спросил Агапов.

— Девять — в третий класс пошла. Ты думаешь, она одна такая? Для нас учеба в школе была трудом, для них же — тягостное времяпрепровождение. Да и учебу-то сами учителя в игру превратили. Говорят, мол, так лучше материал усваивается. — Золотаев поднялся, опять прошелся по номеру, как-то манерно покачиваясь. Говорил он без горечи и раздражения — весело, точно рассказывал благопристойный анекдот: — Чему дивиться, скоро наступит эра досуга. Знаменитый лозунг о замене тяжелого человеческого труда будет выполнен. Всю работу станут делать механизмы, творчеством займутся выдающиеся особи, нам, простым смертным, предначертано одно — развлекаться.

— Люди без работы не останутся, какая бы техника им на помощь ни пришла, и развлекаться будут целомудренно, спортивно, — сердито, даже обидчиво возразил инженер.

— Будущее я тоже вижу чистым, гармоничным, — далекое будущее, а близкое-то… — Золотаев не договорил, стал жадно пить шампанское.

— Если откровенно говорить, то я ничего не вижу плохого в поведении твоей дочери. В таком возрасте все тянутся к играм. Подрастет, начнет понимать — будет хорошо учиться и хорошо работать.

— Твоими устами да мед пить. Я в ее годы — это после войны как раз было — летом в пионерские лагеря не ездил, а на свиноферме подпаском работал и, когда осенью шел в школу, так учеба в радость была.

— Я тоже с детства работаю. В инженеры через мозоли пробился. Теперь иное время, мы материально лучше живем и прочее…

— Что прочее? Нас захлестывает дух горьковских дачников?!

— Нет, почему? Время меняется, и люди меняются. Мои ребята тоже не очень-то работать любят.

— И я ж об этом, — горячо затряс рукой архитектор. — Давай не отставать от времени! — и он весело захохотал.

То ли выпитое вино подействовало на Агапова, то ли ему больше не хотелось одному оставаться в номере холодного и шумного «гранд-отеля», но он вдруг согласился идти с Золотаевым и быстро стал собираться.

2

Все дни, которые провели в Анадыре Агапов и Золотаев, держались холода. По низине, в которой стоит город, своеобразной аэродинамической трубе, постоянно гнало седые космы стыни. Про анадырские холода сложены легенды, и каждый, кому довелось побывать в этом небольшом городке, слышал их, с той или иной степенью преувеличения.

В эту новогоднюю ночь неожиданно потеплело.

Ветер разом стих, пошел густой, влажный снег, и воздух будто набух. Дышалось легко. Снежинки, точно в замедленном кино, стекали к земле — создавалась иллюзия сказочности всего происходящего.

Они прошли несколько раз по центральной улице в больших сугробах, хорошо освещенной, пустынной в этот ночной час.

— Ты говорил, что мы замуровываем себя в зданиях. Что ж делать-то? Север, холод…

— Ты так и пытаешься вытащить из меня слова в поддержку строительства твоего кафе. — Агапов покосился на архитектора и усмехнулся снисходительно и с вызовом, в отместку за его насмешливый тон.

— Дело вовсе не в поддержке, а в стремлении или желании по-серьезному посмотреть на проблему досуга северян, — сказал Золотаев.

— Пусть этой проблемой занимаются работники идеологического фронта, наше дело — добротно жилье строить. А то прожектерство доведет до того, что, извини, мы скоро гальюны-оранжереи начнем мастерить.

— Агапов, не пытайся меня обидеть, — спокойным тоном, даже с наигранной веселостью ответил архитектор. Какое-то время он шел молча, обдумывая что-то. Агапов понял это по дыханию собеседника, ставшему размеренным, углубленным. — Я понимаю, что не рожден Растрелли, Ухтомским, Казаковым, что не создам шедевра, я довольствуюсь малым, но хочу, чтобы и это малое было красивым и приносило людям пользу. — В голосе его чувствовалась грусть — грусть матери, родившей больного ребенка.

— Если не Растрелли, то разве нельзя себя чувствовать настоящим человеком? — с обидой спросил Агапов.

Сказанное Золотаевым инженер принял и в свой адрес. Агапов вечно был недоволен собой: своим поведением — уступчивым и, как у боязливого школьника, примерным; своей работой — любимой им и в то же время казавшейся ему со стороны непривлекательной; даже своим внешним видом — видом деревенского парня-рубахи. Может, поэтому Агапов был излишне мнителен? Это недовольство собой рождало сомнения в собственных действиях. Подчас, боясь, что люди примут его за чистоплюя, Агапов поступал так, что потом стыдился сделанного.

Золотаев был человеком иного склада. Ко всему он относился с легкостью, считая главным в жизни — умение быть беззаботным, — счастливым, в любых обстоятельствах и условиях.

В своем поселке Золотаев слыл образцовым семьянином, веселым, добродушным, гостеприимным человеком и отпетым трезвенником. Никто не знал о «подпольной» жизни архитектора: он часто проводил вечера в сомнительных компаниях.

В командировках же Золотаев не скрывал своей любви к вину, праздности и женщинам — все это было, по его мнению, не порочно. Ему всегда везло — он не попадал в истории, после которых рассыпалась в прах создаваемая годами репутация, что не раз случалось с его друзьями и сослуживцами.

— Можно считать себя настоящим человеком, — тихо и с неохотой, после долгого молчания, ответил Агапову Золотаев. — Но лучше быть обыкновенным человеком и катиться по той дороге, что глаже, ровнее и легче. В жизни мы все эпигоны. У жизни мы учимся немногому…

— Почему же? Наоборот многому… иначе и нельзя.

— К чему все это?.. — Золотаев разом как-то преобразился и весело, шутливо толкнув в бок высокого, слегка сутуловатого Агапова, добавил: — Пойдем на бал — в буфете посидим. И вообще у меня сегодня такое свидание! О, как она выписана и сконструирована! А сколько я сил потратил, чтобы уговорить это капризное создание. Я только в любви ей три раза признавался.

Было часов десять, когда они вошли в Дом культуры, разделись и поднялись на второй этаж, где играл оркестр и вокруг довольно большой елки суетливо прыгали танцующие. Елка здесь, как, впрочем, и в других Домах культуры Чукотки, была, по меткому выражению одного журналиста, «стяпком», то есть стяпанной из многочисленных веточек стланика. На первый взгляд это трудно заметить: мешают многочисленные украшения, но, присмотревшись, увидишь и согнутые гвозди, и белые срубы плохо прилегающих к бревну ветвей стланика. Как бы там ни было, все-таки это была «живая», а не какая-нибудь капроновая елка.

Просторное фойе разделено толстыми, модными еще в пятидесятые годы, колоннами на две части. В той, что больше, — эстрада и елка.

Стены украшены бумажными гирляндами, огромными рисунками зверей, облаченных в людские одежды. Здесь и Волк из бесконечных «Ну, погоди!», и белый медведь, вращающий землю вокруг оси, и морж на льдине с бутылкой, и лиса, хитро подмигивающая колобку-простофиле, а под рисунками надписи, кочующие по всем новогодним балам — может, даже из эпохи в эпоху, — надписи, призывающие быть веселым.

Людей в фойе еще немного, в основном девушки, спортивно, ладно сложенные в макси платьях или юбках с длинными разрезами спереди, сзади или с боков, сквозь которые видны стройные ноги, манящие капроновой подделкой под загар. Девочки, как правило, коротко подстрижены (а ля Мерей Матье), с подведенными синевой глазами.

— Крошки из местного педучилища, — пояснил Агапову тоном гида Золотаев. Он не первый раз был на танцах и хорошо ориентировался. — Им по пятнадцать-семнадцать лет, и для серьезных дел они еще не созрели. Но попрыгать, потанцевать с ними можно.

Оркестр грянул быстрый ритмичный танец. Парнишка с микрофоном в руке дернулся в такт музыке, длинные темные волосы прикрыли на мгновение его пухлое с баками и усиками лицо, потом застывшим водопадом спали на один, на другой бок, парнишка запел на английском, и голос его, усиленный в десятки раз электроникой, словно впился в стены здания. Оркестранты, в алых рубашках и белых брюках, тоже молодые и волосатые, крутили головами, дергались и было такое ощущение, будто они сгорают в пламени.

Девушки кинулись в центр зала, задвигались, заизгибались молодо, игриво, с каким-то непостижимым самозабвением.

— Вдарим и мы? — легонько подтолкнув Агапова вперед, спросил Золотаев.

— Ты что, спятил! — ахнул тот. — Нас, отцов, за сумасшедших примут.

— Тогда начнем с буфета — и мы станем такими же лихими, как эти девушки. Мы придем к их восторженности.

Они спустились на первый этаж. В буфете немногочисленные компании тридцати-сорокалетних мужчин и женщин. В ожидании большого скопления людей все столы заранее заставлены всевозможной снедью и горячительными напитками.

Золотаев открыл бутылку коньяка, наполнил рюмки.

— Ну-с, перед встречей Нового года надобно и причаститься, — произнес он.

— Я вообще не очень…

— И я не очень, но сегодня!..

Они выпили, потом выпили еще, спеша, стремясь побыстрее расстаться с гнетущим чувством потери чего-то, которое охватило их там, наверху, где танцевала, развлекалась молодежь. Потом они говорили о пустяках, но разговор не клеился, ломался, мысленно они были на втором этаже, завидуя не тому, что там происходило, а возрасту, юности верещащих мальчиков и девочек.

Потом захлопали вразнобой десятки бутылок шампанского. Они поняли: Новый год рядом, вот-вот будет отстрельнута в бесконечность еще одна ступень времени, отпущенного им.

— Мне бы лет двадцать побыть в шкуре всемогущего мужчины, а там… — Золотаев красноречиво махнул рукой.

— Детей бы вырастить, — на мгновение уйдя в себя, произнес тихо Агапов.

Они пожелали друг другу успехов в Новом году, и у каждого была своя цель, свои заботы, в каждом по-своему жило будущее время: в одном как спокойная ясная даль, в другом как высыхающее, но довольно еще большое озеро.

3

Когда Золотаев с двумя девушками шел к столу, Агапов сразу догадался, какой из них архитектор трижды объяснился, в любви. Она была чуть выше его, в белом, с большим декольте платье, с распущенными русыми волосами, поблескивающими шелковисто, отражающими легкую синеву люминесцентного света, — нежная, точно созданная из белизны и ласковой лени.

Агапов был так захвачен внешним обликом девушки Золотаева, что на вторую посмотрел мельком — совершенно «не увидел» ее. Он сразу как-то оробел, даже забыл, как зовут девушку, хотя помнил, что Золотаев называл ее имя. При красивых женщинах он всегда чувствовал себя утюгом, медведем на коньках. Только знакомясь, он как следует рассмотрел вторую девушку, с которой предстояло провести вечер. Дина была худенькой, большеглазой, с короткими темными волосами и сочными ярко накрашенными губами.

После коньяка Золотаев был особенно разговорчив и весел. Он острил, рассказывал довольно пикантные анекдоты, которые он сам называл «тепленькими», философствовал:

— Мы отмеряем годы в своей жизни маленькими или большими попойками, радостными или безрадостными встречами с женщиной. Я предлагаю тост за женщин, приносящих мужчине праздник.

Потом говорили о любви, посмеиваясь над ней и отвергая ее, принимая лишь игру чувств. Особенно горячо эту мысль проповедовали Ольга и Золотаев. Агапов слабо возражал. Дина посмеивалась.

Между тостами за счастливое будущее Золотаев говорил об искусстве, совершенно отвергая его. Но Ольга неожиданно полезла в амбицию, заявив, что и теперь пишут хорошие книги, рисуют хорошие картины, ставят гениальные фильмы.

— Я бы никогда не работала, только читала бы книги, ходила в театр, кино и была бы счастлива, — заявила она.

— Вообще-то человек сконструирован из лени, — поддержал ее Золотаев. — И его протест каждодневной работе закономерен.

— Это уж совсем глупости, без труда — нет человека.

— О, наш милый консерватор! — хмельно смеясь, обратился Золотаев к Агапову. — В мире должны мирно сосуществовать люди, любящие труд, и люди, не любящие его.

— Знаешь, как это называется! — перебил архитектора Агапов.

От волнения он поперхнулся и закашлял, стыдливо зажимая рот ладонью.

Пока Агапов кашлял, Золотаев успел несколько раз примирительно сказать, что не надо его слова принимать всерьез.

— Я предлагаю, — сказала Дина, когда Агапов успокоился, — выпить по последней и пойти танцевать.

Все согласились.

В танцевальном зале теперь было многолюдно. Разряженная молодежь заполнила все фойе.

Оркестрантов не было на эстраде — отдыхали, и Снегурочка с Дедом Морозом к чему-то призывала отдыхающих, но за всеобщим гамом нельзя разобрать их голосов. Но вот появились музыканты, зал завопил, приветствуя их. Парни были одеты уже не в красные рубашки и белые брюки, а наоборот — в красные брюки и белые кружевные рубашки.

— Эту песню мы дарим Марине, которая находится в нашем зале! Самой красивой девушке в мире, — прокричал в микрофон щекастый юный певец.

Парнишка-ударник задергался, замахал волосатой головой, ритмичные звуки полились в зал, затем вступил весь оркестр, и певец, почти касаясь губами микрофона, запел, подражая знаменитым Битлзам:

Моя любовь из вечности пришла, Она бела, бела, бела…

Толпа хлынула к елке, задергалась, подключаясь к ритму песни.

Агапов уже не смотрел на всех ошалело, как вначале. Выпитый коньяк подогревал в нем стремление так же вот дергаться, беситься, забыв о возрасте и времени. Он танцевал с Диной. Прежняя робость, стеснительность ушли. Ему нравилось, что женщина доверчиво прижимается к нему, что отвечает на его улыбку. Иногда он легонько касался губами щеки Дины, и та, отстранившись, поблескивая карими глазами, грозила лукаво маленьким розовым пальчиком. Это была игра, цель, финал которой был известен каждому из играющих.

Золотаев с Ольгой затерялись в толпе, и Агапов с Диной не пытались их найти.

Часа в четыре утра веселье пошло на убыль. Люди постепенно стали расходиться. Собрались уходить Дина и Агапов.

Было по-прежнему тепло. Снег все шел и шел, будто кто-то щедро посыпал землю серпантином. Воздух был какой-то домашний, пахло чистыми простынями, когда их только внесешь в тепло с мороза, и яблоками.

В снежной круговерти фонари казались больше обычного, и свет от них был мутен, словно это был вовсе и не свет, а тень от него, которую трудно себе представить, но которая, наверное, существовала на земле, как существует тень жизни, тень мечты, тень красоты.

Дина была в темной цигейковой шубке и песцовой шапочке, очень шедшей ей.

— Я сегодня с ума сошла, — сказала она доверительно, по-свойски Агапову.

— Почему?

— Никогда в жизни столько не пила.

— Вы замужем? — неожиданно, каким-то нелепым голосом спросил он.

Она засмеялась, вскинула на него глазищи и покачала головой — не то укорила, не то этим кивком ответила ему. Потом все-таки сказала:

— Нет, с чего ты взял?

Он заметил переход на ты, но не придал этому значения.

— Просто так спросил.

— Я была замужем, — Дина глянула мельком на Агапова, будто проверяя, стоит ли открываться ему дальше, и добавила: — Муж погиб два года назад. Глупо все получилось. Был в командировке, пошел к знакомым в гости, возвращался в гостиницу сильно выпившим и замерз. Вообще-то он не пил — был слабеньким. Сам врач и так неблагоразумно поступил. Он был одержим и все время пекся о работе. У нас только и есть работа, работа, а душе хочется светлой милости. Да где ее взять?

Город не спал, слышались песни, смех, девичий визг. Изредка молочное, набитое снегом небо озаряли то красные, то зеленые огни ракет.

Они прошли освещенную центральную улицу и свернули в темный переулочек. Агапов осторожно взял Дину за руку, ладонь у нее была сухая и горячая.

4

В гостиницу Агапов вернулся в полдень, толкнул дверь — номер оказался заперт. Он постучался.

— Рома, это ты? — тихо спросил Золотаев.

— Я. Кто ж еще?

— Подожди минуточку.

Агапов не удивился, увидев Ольгу.

Она стояла у зеркала, все в том же белом платье, в каком была вчера на балу, такая же свежая и убийственно красивая.

— Приветик! — поправляя прическу, обыденно и просто поздоровалась она. — Как новогодний бал у нас, в Анадыре? Как, вообще, отдых? Соответствует будущему времени, когда наступит золотаевская эра отдыха?

— Наверно, соответствует, — грустно ответил Агапов.

Не снимая шубы, он сел на свою кровать.

— Вы почему такой грустный? В доме Дины вы были персоной нон грата?

— Оленька, ты задаешь мерзопакостные вопросы! Ты же видишь, у человека головка вава. Его нужно похмелить. — Золотаев достал бутылку, добавил: — Мы уже успели глотнуть понемногу, и нам легче. Коньяк будешь?

— Нет, упаси бог! — замахал руками Агапов. — Шампанского глоток, а то действительно голова раскалывается.

Золотаев поднялся с кровати и ополоснул над краном стаканы. Он был в спортивном костюме и выглядел довольно бодрым. В облике архитектора угадывалась некая внутренняя сытость — сытость хищника после охоты. Он уже не метал на девушку горящих, влюбленных взглядов, как вчера, а поглядывал спокойно, вроде намеренно устало, как на прекрасную, но привычную вещь.

— Давайте выпьем за все хорошее и за нас самих! — Золотаев, словно факел, поднял над головой стакан.

— И за твой кабачок с розочкой, Золотаюшко! — Ольга весело засмеялась.

— Спасибо, милая, я польщен.

Ольга выпила шампанское, поставила стакан на стол и неожиданно спохватилась:

— Ой, балда я, мне нужно позвонить Дине и предупредить, чтобы она сказала моим предкам, что я у нее ночевала. Где у вас телефон?

— Пройдешь немного по коридору — и направо, — объяснил Золотаев.

— Администраторша меня не того?..

— Она на первом этаже — не беспокойся.

Ольга вышла, упруго шевеля парчей платья.

Золотаев наполнил стакан Агапова шампанским.

— Ты чего скис? — дружеским тоном спросил он.

— Да ничего, так…

— Знаешь, Ольге не понравился твой костюм, говорит, дешевый. Мещаночка, да?.. Но как женщина она бесподобна!

— Одни носят дорогие костюмы, но живут дешевой жизнью, а я хочу, чтобы у меня было все наоборот, — задумчиво ответил Агапов. — Пойду погуляю, на свежем воздухе мне будет лучше.

Он отодвинул стакан, так и не дотронувшись до шампанского, поднялся и направился к выходу.

— Ты что, обиделся на нее?

— Нет, о чем ты говоришь?

Снег все шел и шел, будто скопилось его в небесах за целое десятилетие. Дома, сквозь густую сеть снегопада, казались живыми существами, спокойно взирающими многочисленными глазами на мир.

Людей на улицах было мало, кое-где торопливо пробегали женщины с сумками да ребята с хоккейными клюшками. Город отдыхал после бурной ночи.

На душе у Агапова было беспокойно и нехорошо, словно он украл что-то и об этом вот-вот узнает весь мир. О прошедшей ночи он не хотел вспоминать. Но иногда всплывали отдельные эпизоды, обрывки разговора.

— Ты меня осуждаешь? — спросила Дина. Он ничего не ответил, он не знал, что ответить. Она продолжала: — Моя мама совсем недавно, когда я была у нее в Хабаровске, призналась, что в сорок лет ее стал мучить страх, что в жизни больше ничего не будет, и страстное желание быть как можно больше с мужчинами охватило ее. Она готова была быть с каждым и жалела, что так и не подвернулся случай. Ко мне пришло такое после смерти мужа, в 25 лет. Но ты не думай, ты у меня первый. Когда я тебя увидела, мне показалось, что ты обо мне будешь думать долго и хорошо. Ты светлый человек, и это поможет мне бороться с собой. Ты только не ругай меня, вообще никого не ругай. Считай, что это была сумасшедшая ночь, которая больше никогда не повторится.

— Где ты работаешь? — спросил он, и это почему-то было для него важно.

— В школе, преподаю русский язык и литературу.

Агапов нагнулся и зачерпнул пригоршню снега. Какой он легкий, светлый! Он набил полный рот, а остатками стал растирать лицо.

Вроде полегчало: голова уж не болела. Как хорошо, первозданно чисто кругом! И он подумал: «Пусть они живут, как хотят. Они выдумали это бесшабашное будущее — эру отдыха, и уже сейчас заражены какой-то болезнью. Если жить выдуманным будущим, в котором пустота, то душа уж теперь омертвеет. Я на другом берегу, я там, где созидают, там, где строят новый мир, нового человека».

Его потянуло домой, к работе, к своему прокуренному кабинету, где он просиживает допоздна над чертежами, потянуло к сослуживцам, с которыми он делит беды и радости, к вроде бы не разрешимым и все-таки разрешаемым большим и малым проблемам; потянуло в маленький районный поселочек, в котором почти половина домов построена им; потянуло к семье, без которой он не мыслит своей жизни. «Работать, работать, работать!» — беззвучно кричал он себе, бодро ступая по тихой заснеженной улице.

Формула счастья

Весь сибирский род Шмыриных был крепко-накрепко связан с землей. Шмырины ее пахали, засевали хлебом, убирали урожай, разводили на ней птицу и скот, хоронили в нее родителей и родственников, когда в старости угасала в них жизнь — короткое цветение человека на планете, любили, лелеяли кормилицу, были верны и преданы ей.

Все в роду Шмыриных работящи: бабы и мужики, но вот младший Костя особенно был трудолюбив. В народе говорят, что страстью к работе, как и талантом, природа редко награждает людей. Косте Шмырину повезло: всякий труд, даже самый тяжелый, доставлял ему удовлетворение.

В родной деревне Костя закончил семь классов, поступил в школу механизаторов, выучился на тракториста и работал потом в колхозе вместе с братьями и отцом года три кряду.

Потом Костю призвали в армию.

Служба летела быстро, и Шмырин с нетерпением ждал того дня, когда вновь сядет за рычаги трактора и поведет его по полю.

О поездке куда-либо, тем более на Чукотку, парень даже не думал. Но перед самой демобилизацией в часть приехал представитель со строящейся крупнейшей обогатительной фабрики и стал агитировать ребят на Север. Чего он только не говорил о красоте этого края, о романтической жизни, о хороших заработках! Костя был нацелен на родную деревню и на уговоры — закваска-то сибирская — не поддавался. Другие ребята загорелись, захотелось им посмотреть заснеженную тундру, северное сияние, сопки, торосистое море. На комсомольском собрании кто-то предложил махнуть на строительство обогатительной фабрики всей ротой. Предложение с воодушевлением было поддержано.

Костя Шмырин против коллектива не пошел — это было бы уж не по-шмырински. Правда, он думал, что отработает годик, самое большое два, и уедет в родную деревню, к трактору, к земле, — жизнь распорядилась иначе.

Приехал на Чукотку осенью, где по сути дела была уже настоящая зима — давно выпал снег, стояли густые морозы. Работу солдатам дали нелегкую: тянуть местную линию электропередач. Дело это было крайне срочное, чрезмерно трудоемкое, и, по мнению начальства, с ним могли справиться только закаленные в армии вчерашние солдаты.

Под опорные столбы ЛЭП землю копали вручную. Во всех справочниках, строительных ценниках вечная мерзлота по трудности относится к высшей категории — она прочнее скалы. Пробовали ребята на местах будущих ямок под опоры разводить пал — большие костры, но из этого ничего не вышло. Вечная мерзлота отходила на десять-пятнадцать сантиметров: дальше мешала вода, которая соком вытаивала из мерзлоты и заливала дно. Пришлось землю долбить остро отточенными гранеными ломами.

Костя Шмырин и тут отличился. Дар у него был чувствовать землю, будь то чернозем, суглинок, песок или вечная мерзлота. Копал он ямки под опоры легко и, если можно так выразиться об этой тяжелой работе, — красиво. Лом ему сделали по спецзаказу, и был он выше и толще обычного. Стоял Костя, широко расставив свои короткие, цепкие ноги, в свитере, меховой безрукавке (в безрукавке удобнее — тепло и плечи не стесняет), в шерстяной, спортивной шапочке и «молотил» ломом без устали — размеренно, будто по метроному. На щекастом, большегубом, но с маленьким, приплюснутым носом лице — лице, несущем какие-то азиатские черты, — сосредоточенность математика.

В мерзлоту Шмырин вгрызался на глазах. Тюк, тюк — он уж углубился по колено: тюк, тюк — по пояс; тюк, тюк — и только большая Костина голова торчит над землей. За день Шмырин вырывал яму под опору глубиной в полтора метра, хотя остальные ребята подобную яму долбили два, а то и три дня.

Года два проработал Шмырин на земле: потянуло его к технике — стал проситься на бульдозер. Но на стройке бульдозеров было не очень много, и работали на них самые опытные люди. Шмырину, ранее не работавшему на бульдозере, предложили пойти на буровой станок — техника и с землей связана.

С год Костя проходил в помощниках машиниста, а потом ему дали старенький, расхлябанный БС-1.

Устройство бурстанка, или, как сами строители называли этот агрегат, — «дурмашины», до наивного простое и бесхитростное. Мощный электродвигатель поставлен на гусеничный ход, вдоль шестиметровой вертикальной мачты движется рабочий инструмент с большим набалдашником — долотом. Электродвигатель вращает маховик, тот приводит в движение балансир и шатун, а уж шатун при помощи троса, перекинутого через вертикальную мачту, поднимает рабочий инструмент с долотом. Падая с полутораметровой высоты, тяжелая штанга делает небольшую вмятину в мерзлоте, в эту вмятину льют воду. Так и идет работа: штанга бьет о землю, а вода разжижает, растапливает вечную мерзлоту, превращая ее в темно-коричневую кашицу — пульпу.

Потом пульпу вычерпывают из ямы узким, похожим на огромную пробирку черпаком-желонкой. Отверстия обычно бьют на глубину десять — двенадцать метров, в них опускают шестигранные мощные сваи. На таких-то сваях-ногах и стоят дома на Чукотке, впрочем, не только на Чукотке, а на всем Крайнем Севере. Здесь не построишь дом по материковым меркам, когда вырыл в земле метровую ямку, залил бетоном — возводи стены. Тут помехой всему все та же каверзная вечная мерзлота. Построишь дом на обычном фундаменте и начнется под ним оттайка; бетон-то сверху нагревается, тепло передается к земле — дом оседает, деформируется, приходит такое время, когда он рушится, как карточный.

Работа на бурстанке не из легких: грязно, сыро и, главное, от ветра укрыться негде. Летом куда еще ни шло, наденешь брезентуху — тепло, а вот зимой, в пятидесятиградусные морозы…

Присмотрелся Костя к бурстанку и решил сделать кабину. Удлинил площадку, на которой обычно стоит машинист, выставил стойки, к ним приварил жесть. В кабине теперь было гораздо теплее работать.

Машинисты других бурстанков быстро переняли новшество Шмырина, а вскоре кабины стали изготовлять заводским методом.

В напарники к Шмырину попался рыхлый, с бабьим лицом, молчаливый, только прибывший с материка мужчина лет сорока трех, по фамилии Аверьянов. Был он работящий, как и сам Шмырин. На людей только Аверьянов почему-то смотрел исподлобья, будто на обидчиков, не курил и не пил, женщин презирал.

— Ты, Аверьянов, как я посмотрю, и по праздникам не пьешь. Болен, что ль? — спросил как-то у напарника Шмырин.

— Почему болен, здоров как гусь, — хмуро ответил тот. — Я свое уж выпил — будет. Тебе тоже не советую прикладываться к этому. Деньжат подкопи и мотай отсюда на материк. Там-то, на лоне тепла, жить по-человечески можно, а здесь…

Многие приезжают на Север заработать — платят тут еще хорошо, но редко кто ставит это главной целью в жизни. Аверьянов же не скрывал, что цель его настоящей, сиюминутной жизни — деньги.

— Я теперь знаю цену рублю, — говорил он Шмырину голосом сопраниста. — Когда после войны скитался из города в город, голодал — рубль презирал, потом, когда на заводе работал, тоже к рублю уважение не имел, а вот когда шоферил, возил одного начальника — понял, что к чему. Развитой мужик был: и в войну и после продовольственными складами ведал. Потом возглавлял сеть пищеблока. Так у него все было, даже куриное молоко. Плешивый, маленький такой, а норовил завлечь женщину покрасивей, постройней. И завлекал, деньгами, конечно. Мне все говорил: «Василий, в жизни главное — себя не обижать, чего требует душа, то и дай ей». Себя он не обижал. Сволочь он, конечно, но в одном он меня убедил, что деньги все любят, а бабы — особенно. Насмотрелся я — знаю. Мне деньги не для баловства нужны. Куплю у моря дом, машину, а там и жизнь другая начнется.

О главной-то мечте Аверьянов не говорил. Он сам себе в ней не признавался, хотя всегда чувствовал и видел ее.

Жизнь у Виктора Аверьянова сложилась нелегкая. Четырнадцатилетним мальчишкой пошел он в партизанский отряд, решил мстить за погибших родителей. Был у партизан Витя связным, попал в плен. Долго пытали его, но узнать о партизанах ничего не смогли. Это было в сорок третьем году; после Курской дуги, когда немцы, наверное, уже знали, что война ими проиграна, увезли эсэсовцы истерзанного Витю в госпиталь, там кастрировали и отпустили.

После войны Витя долго искал родную тетю — сестру матери, которая еще до войны приезжала к ним в гости откуда-то из Сибири. С родней все легче, но так и не нашел; потом подался в ФЗО и через два года стал работать на заводе. Жил Аверьянов замкнуто, одиноко. Скучно так было жить — решил выучиться на шофера, думал в разъездах жизнь будет разнообразней и интересней. Лет десять потом работал шофером автолавки, развозил товары по деревням. Всю жизнь он не заводил знакомств с женщинами — знал, что не нужен им, а два года назад сильно понравилась ему одна. Тихая, утомленная жизнью, была женщина. Все у них, вроде, серьезно вышло: она даже согласилась стать его женой после того, когда Аверьянов рассказал, какое надругательство совершили над ним немцы. Прожили полгода — Вера сбежала. Он находился в рейсе, а она куда-то уехала.

Горе скрутило Виктора, дело дошло до того, что решил он наложить на себя руки, а тут подвернулся этот начальничек — взял к себе шофером. Прельстила Виктора хоть какая-то да смена обстановки. Начальник и настроил Аверьянова на «денежную» волну.

— А чего дом-то у моря решил приобрести? — удивляясь спрашивал Шмырин.

— Чу-дак! Море — это ж курорт. Представляешь, всю жизнь прожить на курорте. Звучит?

— Звучит, — кивая головой, подтверждал Костя, и ему страшно нравилась эта идея. — Там дома, поди, ого-го как дорого стоят?

— Стоят, сам понимаешь, — море, и к тому же Черное.

Так со временем, совсем незаметно мечта Виктора Аверьянова купить дом у моря и машину стала и мечтой Кости Шмырина.

Они теперь были неразлучными друзьями: на работе вместе и в общежитии тоже вместе. Бывало, лягут спать и разговорятся, размечтаются.

Дом они решили купить на две семьи — большой, каменный, с мансардой и подвалом для гаража, с садом, на берегу, чтобы по утрам в открытое окно было слышно, как шепчутся волны, чтобы здоровый, просоленный воздух наполнял их тела бодростью и жизнелюбием. Машину они тоже решили купить одну на две семьи — «Жигули» непременно светло-зеленого цвета — цвета вечной молодости, последнего образца, экспортный вариант.

— Ты-то быстро женой обзаведешься, — утверждал Аверьянов. — Парень ладный, крепкий, а главное здоровый. Я, может, тоже. У тебя дети пойдут. Дети — это самое главное, глядишь, и у меня…

О дальнейшем Аверьянов вслух не распространялся и, когда Костя спрашивал его, мол, отчего он до сих пор холостякует, сердился и говорил, что это не его ума дело. В мыслях Аверьянов надеялся, что дом у моря и машина станут как бы приманкой для хорошей женщины.

Так и текла жизнь Кости Шмырина и Аверьянова, покойно и мирно, и ничто, казалось, не могло нарушить их дружбы и планов. Но случилось непредвиденное.

В столовой работала молодая глазастая женщина, не очень видная собой, но обходительная. Говорили, что она давно развелась с мужем, который сильно пил, живет одна с двенадцатилетним сыном. Женщина была лет на семь старше Шмырина. Каким-то образом она выделила Костю из сотен мужчин-строителей и стала оказывать ему всяческие знаки внимания. Вначале просто заговаривала с ним, потом, когда стояла на раздаче, советовала взять что повкуснее; а как-то, выбрав момент, когда Шмырин был один за столом, попросила помочь оббить дерматином дверь в балке, где она жила.

Шмырин не отказался — разве женщине в чем-нибудь откажешь! — помог, потом еще ходил что-то делать, и уж так вышло, что однажды он не пришел в общежитие ночевать, а вскоре совсем перебрался к поварихе Галине.

Аверьянов был не против женитьбы Шмырина.

— Баба она ничего, — тоном большого знатока высказал он свое заключение. — Теперь-то на питание совсем тратиться не придется. Повезло гусю лапчатому. Только в ней что-то затаенное имеется — хитровата баба.

Семейная жизнь Шмырину нравилась. Придешь домой, тебя и обласкают, и покормят, и обстирают. Жил он с Галиной дружно. Чего не так — первый уступит, первый пойдет на примирение, первый постарается угодить жене.

— Ты для меня ООН, — шутя говорил он. — Чего скажешь, так то и совершу.

Через год у Шмыриных родилась дочь, тут и вовсе Костю присушила семья. Работают, бывало, на бурстанке, морозище под сорок, да ветер с ног валит — от холода металл становился хрупок как стекло, Аверьянов костерит собачий холод, работу и жизнь, а у Кости мысли женой и детями заняты. Когда о любимой да детях думаешь, то и мороз — не мороз, а жара — не жара.

Раньше Шмырин с Аверьяновым работал по десять, а то и по двенадцать часов, да еще выходные прихватывал — жажда была на деньги, теперь в неурочное время Костя задерживался все реже и реже, Аверьянову это не нравилось.

— Если мы не будем перерабатывать, на «финики» не заработаем, — сердито говорил он.

Под «финиками» Аверьянов подразумевал юг, тепло и прочие блага курортной жизни.

— Я хочу работать как все люди, — огрызался Константин. — Все по восемь часов работают, и зарплата их устраивает. Потом, в неурочное время какая работа, устаешь и уж дело абы как делаешь.

— Мы какую установку имеем? А? — кипятился Аверьянов. — О чем раньше мечтали? Дело абы как! — Ну и что, абы как? Не хуже других работаем!

— Правильно жена говорит, что всех денег не заработаешь, а жизнь уходит. Делать надо все на совесть. Если абы как — зачем делать? Нашу работу и через десятилетия люди оценивать будут, скажут, мол, баламуты лепили черт-те что.

— Жена, жена! Я говорил, что в ней есть что-то такое. Погоди, она еще не то выкинет. Больно она прогрессивно мыслящая. Что ж раньше поддерживала нас, а теперь хвост набок? Вбила в твою голову десятилетия. К тому времени костьми ляжем и пусть что хотят, то и говорят.

— Вообще мы решили, что дом, машина — это мещанство. Мы решили деньги на путешествие пустить. В Гонолулу поедем.

— Куда?.. — переспросил ошалевший Аверьянов. Он и города-то такого не слышал. Стоял, лупая широко раскрытыми глазами, и сказать больше ничего не мог.

— В Гонолулу! Гавайские острова, Тихий океан, южный берег острова Оаху, бухта Перл-Харбор, — бойко, без запинки, будто старательный школьник, отрапортовал Костя.

Эта бойкость еще больше смутила Аверьянова, и он даже не нашел, что возразить. Стоял и смотрел на напарника, и все лупал и лупал глазами.

— И вообще, — продолжал Костя. — Сначала мы, конечно, по своей стране поездим. В Самарканд, к родственникам Галины, смотаемся, побываем на родине Пушкина, Чехова, Толстого.

— У вас что, и там есть родственники? — наконец спросил пришедший в себя Аверьянов.

— Где?

— Ну в этом?.. В Тихом океане?.. Что, среди капиталистов тоже родственники?

— На Гавайских островах? Да нет, сын Володька с ихним коротковолновиком связь поддерживает, тот нас в гости приглашает. Мы его тоже пригласили.

— Обработала она тебя, гуся лапчатого, так обработала, что я, как погляжу, путей отступления уж нет — вообще все мосты к дому и курортной жизни разбомблены, — поникшим голосом изрек Аверьянов.

Теперь Виктору думалось, что он навсегда потерял молодого друга — соратника по мечте, верную опору в настоящем и в будущем. «Не путешествием она его взяла, а какой-то высокой идеей. Какая же это идея? Ладно, поживем увидим».

Больше Аверьянов не заговаривал со Шмыриным ни о деньгах, ни о доме, — ни о машине и вообще о дальнейшей жизни. Пристально, будто охотник к местности, он присматривался к нему, стремясь по его поведению понять то сокрытое, что вело его за собой, ту великую идею, которой руководствовалась жена Шмырина, Галина, направляя его на жизненную стезю. Когда Аверьянов узнал, что Костя решил заочно учиться в институте, — понял, к какому берегу направляет его жизненный плот Галина.

— В начальники решил пробиться? — как-то спросил он Шмырина.

— В какие начальники? — не понял тот.

— В обыкновенные. Машина, шофер в подчинении — чего не жить. Верный путь нашла Галина.

— В институт я не для того поступаю, чтобы портфель начальника получить. Не это мне нужно.

— Для чего тогда? — не утерпел, настороженно спросил Аверьянов.

— Чтобы жизнь лучше понять, ее истину. Чем человек больше знает, тем он лучше понимает жизнь, тем он, естественно, больше приносит пользы людям.

— Как же с путешествием в Гонолулу?

— Детская игра. Она-то и помогла мне придти к решению, что нужно учиться.

По ответу Аверьянов понял, что Константин Шмырин уж не тот, кем был, что от прежнего деревенского, замкнутого паренька ничего не осталось. Какая-то неведомая сила превратила его в спокойного, уравновешенного, знающего себе цену мужа — человека, ищущего ответ на главный вопрос в жизни, и верящего, что этот ответ непременно будет найден.

Зимой Шмырин получил квартиру, просторную, светлую, со всеми удобствами. Радости-то было! Да и как не радоваться, столько лет мучились, живя в маленьком деревянном вагончике-балке, в тесноте и холоде. Бывало, помоют пол горячей водой, а она не успевает высохнуть, тут же замерзает — бери и на коньках катайся.

Старший сын Шмырина Володя (Шмырин сразу усыновил его) увлекался радиоделом и чего только не натащил, в дом. Так-то в балке было тесно, а тут эти приемники, передатчики, антенны и прочее — не пройти.

В новой трехкомнатной квартире места всем хватало.

Раньше Аверьянов не бывал в гостях у Шмыриных, а на новоселье пришел и даже подарок принес — мясорубку. Где он только ее достал? Лет пять в местные магазины мясорубок не завозили, так хозяйки ценили их на вес золота.

— Вечная техника, — подавая жене Шмырина Галине мясорубку, изрек он. — Крути и крути, и износа ей нет. Вот гусь, да?!

Осматривая комнату, Аверьянов радовался за Шмырина:

— Хоромы отхватил, это ж мечта. — Он прыгал в пустых, еще не заставленных мебелью комнатах, приговаривая: — Не, не, не провалится, век домище стоять будет, на совесть делали.

Заглянул Аверьянов и в комнату Володи, посмотрел на радиоприборы и вспомнил, что и сам в школьные годы увлекался радиоделом. Давно это было, еще до войны. Кабы не война, может, и он не бросил бы привязанности к радио.

— Ты знаешь, а я к этой штуке прямо-таки пристрастился, — почесав затылок, стеснительно, будто в любви девушке, признался Шмырин. — Жена частенько просила помочь Володе. Чтобы лучше разбираться в радиотехнике, я в прошлом году пошел в вечернюю школу, потом надумал поступить в институт. Ты бы помог смонтировать новый передатчик, старый-то Володька сжег.

Аверьянов промолчал, не любил он заниматься пустяковыми делами, тем более здесь, на Крайнем Севере. Потом, выпив слегка, пообещал помочь.

Шло время. Холодную чукотскую зиму сменила весна, не менее холодная и снежная. В марте стояли морозы, как в декабре и в январе. Правда, солнце теперь светило ярче, изредка дул теплый ветер с юга, принося легкие сыроватые весенние запахи. В мае снег начал таять, и на пригорках появились проталины.

Шмырин и Аверьянов по-прежнему работали вместе. Частенько они собирались вечерами в комнате Володи, много спорили, разбирая всевозможные схемы, доказывая преимущество той или иной радиосхемы. В теории Шмырин и Аверьянов были слабоваты, потому за разрешением спорных вопросов непременно обращались к Володе. Он-то уж в свои тринадцать лет собаку съел на этом радио. В воскресные дни, когда Володя с ребятами уходил играть в хоккей, бурильщики почитывали книжки по радиоделу — стыдно было демонстрировать пацану свою безграмотность.

В мае, когда появились первые проталины, загрустил Шмырин. Подолгу молча смотрел он на полысевшие пригорки, на легко парующую сырую землю, ждущую, будто женщина родов, первых всходов зелени, верующую в добро солнца, в бесконечность жизни — смотрел и не мог унять в теле озноб.

— Чего не говори, а земля — великое чудо, прямо волшебство какое-то! — говорил он Аверьянову.

— Что тут за земля — пустырь, кроме полыни да осоки ничего не растет. Это на вид она черна да жирна, но совсем бесплодна, — хмурясь отвечал Аверьянов, чувствуя, что с напарником происходит что-то необычное.

— Та земля, что хлеб родит, совсем чудо из чудес — мать матерей наша.

В июне, когда сошел влажный, пожелтевший снег, когда ярким перламутром брызнули южные склоны перевалов — это взошла трава; когда высоко в небе торопливо свистнула, будто напуганная чем-то пуночка; когда солнце почти не заходило за горизонт, Шмырины засобирались в отпуск на материк.

— Ты бы уж подождал малость, летом-то самые заработки, — отговаривал Константина Аверьянов. — Осенью и поедешь на фрукты.

— Нет! Душа исходит огнем, если сейчас не поеду, то с ума сойду или вовсе помру.

— Раньше-то жил и ничего?

— То раньше.

Уехали Шмырины, и Аверьянов затосковал, сроднился он с ними. «Вот ведь как человек устроен: без друга и деньги, и работа не в радость», — думал он.

Плохо спалось ночами Аверьянову, о войне думал, о прожитом. И жизнь его, внешне похожая на жизнь всех остальных людей (он работал, ходил в кино, по воскресеньям играл в домино), но совсем не такая, какой она должна быть, какой он мечтал ее видеть — иная не по его вине, в такие ночи напоминала ему порожняк, который катился по рельсам в неизвестном направлении. «Костя что-то открыл для себя, — размышлял Аверьянов. — Что-то такое открыл, что и жизнь, и душу его перевернуло». Не то Костино открытие, стремление распознать его, не то простая привязанность звали Аверьянова в дорогу.

Летом, получив от Шмырина несколько открыток с видами Сибири, Аверьянов не утерпел, собрался в отпуск. Шмырину он дал телеграмму такого содержания:

«Встречай начнем путешествие твоей деревни тчк Такие дела твой лапчатый гусь».

Встретила на железнодорожной станции Аверьянова одна Галина.

— Ты уж прости, но Костя так занят, что не смог тебя, Виктор Иванович, встретить, — сказала она.

Аверьянов удивился, чем мог заниматься Константин в отпускное время, но расспрашивать не стал.

От станции до деревни, где жили Шмырины, было километров пять. Ехали на автобусе, маленьком, но проворном, точно таком, который водил некогда сам Аверьянов, работая в райбыткомбинате.

За окном автобуса проплывали бесконечные золотистые хлебные поля. Пшеница колыхалась волнами, тяжело, размеренно — красота-то какая! — будто подзывала к себе человека, посадившего и взрастившего ее.

Аверьянов смотрел на поля, и его охватило такое ощущение, будто он все видит в кино, а не наяву, будто видит в первый раз, и страшно было расставаться с этим увиденным.

— На Севере земля-кладовая, а тут земля-мать. Вон какой хлебушко родит, — говорила Галина, а Аверьянову чудилось, что это говорит вовсе не она, а Костя Шмырин.

Посреди дороги автобус неожиданно остановился. Из радиатора повалил густой белый пар.

Звеня помятым ведром, шофер затрусил вниз по овражку к ручью. Аверьянов вышел из автобуса, закурил. Было тихо, душно, пахло густо пылью и жарой.

Хлебное поле шло к самому горизонту, где в золотистой мгле виднелись сине-зеленые сопки.

Поле разрезалось небольшим овражком, набитым зеленью, а он упирался в рощицу. Белоствольные березы хороводили в лощине. Потом шел кустарник, а дальше виднелось озеро. Оно было небольшое и уж наполовину высохшее. Черное обнаженное дно озера потрескалось.

Тихо и светло стало на душе у Аверьянова, будто ее взяли и прополоскали в живой волшебной воде. Зрело в ней что-то простое, мудрое и надежное.

«Крестьянская струнка заиграла во мне, — подумал Аверьянов. — Все мы, люди на земле, крестьяне. Что тут непонятно. Чего вихляться по жизни? Дурак я. Мир вот каков, а жизнь-то идет. Жалеть все надо: землю, людей, душу свою. Пролетят денечки и не вернешь их».

Над полем струился волнами теплый воздух, в безоблачном небе заливался жаворонок, колосья пшеницы тяжело покачивались.

Дорога пока была безлюдна, но вот-вот на поле придут комбайны, и побегут по дороге машины, груженные хлебом.

Аверьянов представил все это и, крякнув, стал старательно вдавливать ногой в пыль брошенный окурок.

Шофер, на вид спокойный, с большими карими главами, плотный, коренастый, залил в радиатор воды и не спеша подошел к Аверьянову.

— На побывку, что ли? — спросил он.

— К другу.

— Хорошо…

— Хлеба-то…

— Да… Последний рейс на этом драндулете делаю, а потом пусть хоть стреляют — не поеду. На комбайн сажусь.

— Техники, как всегда, не хватает?.. — спросил Аверьянов.

— Какой там, — отмахнулся шофер. — Теперь наоборот, людей не хватает, а машин нагнали… Раньше бывало… Теперь-то комплексы, звенья, чего не работать.

Аверьянов вошел в автобус, сел у окна. Поле у дороги все тянулось и тянулось, и, казалось, ему не будет конца.

Вспомнилась почему-то война, послевоенная разруха.

«Ради вот этого поля кровь все лили, — подумал он. — Теперь-то нам нужно хорошо хозяйничать».

Галина наклонилась к Аверьянову и спросила:

— Кому свою машину передал?

Спросила она просто так, из вежливости, что ли, или из любопытства. Галиной теперь владели иные интересы, Аверьянов это понял по ее равнодушному взгляду.

— Приехал один, вроде старательный… — ответил Виктор Иванович, потом сам спросил: — Не скучаешь?

— Где тут, в радостной работе какая скука?

Дом у Шмыриных был большой, каменный, под шифером, с садом и огородом. На грядках растут огурцы, помидоры, лук, картошка, из деревьев — яблони и вишни.

У входа в дом, на скамейке, сидит дед, белый и такой старый, что, кажется, этой старостью врос в самою землю. На деде ситцевая цветастая, модная теперь рубашка, джинсы без ремня, на ногах тапочки с чукотским орнаментом.

«Костя тапочки-то подарил», — подумал Аверьянов.

— Дедуля? А дедуль? — закричав у самого уха, обратилась к старику Галина. — Костя на обед не приходил? А отец с матерью?

Дед зашевелился, повел мутными усталыми глазами из стороны в сторону, точно проверяя, движутся они у него иль уж нет, морщины на лице дернулись, колыхнулась борода.

— Скажи Косте, — зашамкал старик, — чтобы он по чужим огородам не лазил. Вон у Селезнева собака злая, он надысь спустил ее на детишек… — Дур-ной человек, Селезнев.

— Господи, он Костю все еще за пацана принимает. Девяносто восемь лет, так, как дитя малое, стал. Собаки-то и самого Селезнева давно нет, а он, поди ж ты, помнит. Куда это Танюша с Володей запропастились? — Галина усадила Аверьянова на скамейку рядом с дедом, а сама принялась хлопотать возле стола, на открытой веранде, поясняя: — Уборка идет, так и отец, и мать, и братья Кости — все в поле. Костя вот-вот должен придти, он эту неделю в первую смену работает.

Вскоре пришел Володя с Таней. Увидели ребята Аверьянова и кинулись к нему.

— С приездом, дядя Витя!

— Ну, как, поедем в Гонолулу? — спросил Аверьянов у Володи.

— Не могу, связь с Джеком Питтерсом потеряна. Тут, при школе, совсем слабый передатчик, придется повозиться с ним.

— Я их оставила с дедом сидеть, а они бросили все и убежали, — напустилась на ребят Галина.

— Мам, мы только на секундочку — искупаться, — стал оправдываться Володя.

— Если жарко, так налейте воды в корыто и плескайтесь.

Часа через полтора домой пришел сам Шмырин. Был он в комбинезоне, в пыли и мазуте. Когда умылся и сел к столу, то сразу, обращаясь к Аверьянову, сказал:

— Я, честное слово, рад, что ты приехал, только уж прости, но с разными путешествиями ничего не выйдет. Уборка хлеба в разгаре, и вообще я решил, что останусь в деревне и на Север не вернусь.

— А как же новая квартира и вещи? — спросил Аверьянов первое, что пришло на ум.

— Это детали, пошлю телеграмму соседям, так они вещи контейнером перешлют. Я еще до отпуска на всякий случай договорился с ними.

— Мне-то почему ничего не сказал? — И Аверьянову обидно стало, точно его обманули.

— У тебя ж внутренняя линия есть.

— А!.. — отмахнулся от сказанного Костей Аверьянов. — Сам ты внутренняя линия.

— Понимаешь, я как увидел родные поля, так во мне все оборвалось. Могила и та теперь не оторвет меня от этой земли. В жизни для меня главное открылось. Как те сказать, ты только не смейся. Я, в общем, вывел для себя формулу счастья. Просто все, понимаешь? Хлеб для народа и для государства — самое главное, вот и кумекай. Раньше, до армии, когда я трактористом работал — это одно было: труд приносит только физическое, так сказать, удовлетворение, позже, уж там, на Севере, когда землю долбил под сваи — интереса в работе больше видел; теперь-то совсем иное дело — счастливым меня делает труд хлебороба: вижу высокий смысл в этом труде.

— Ты говоришь так, будто выступаешь на собрании, — Аверьянов крякнул, однако слова бывшего напарника ему понравились.

Шмырин заулыбался тепло и открыто и ничего не ответил.

Галина усадила рядом с Костей деда. Тот взял из миски крупный спелый помидор и стал сосать его, причмокивая от удовольствия.

— Хороший ли хлеб уродился нонче? — спросил старик, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Хороший, дедуля, хороший!

— Ты, Костя, по садам людским больше не лазь. Мы в достатке теперь живем, потом же у Селезнева злая собака.

— Куда мне, дедуля, тяжел стал, через изгородь не перепрыгну, — весело смеясь, игриво подмигивая Аверьянову, отвечает Шмырин.

«Как две капли воды, — поглядывая на старика и на Шмырина, думал Аверьянов. — Крепкие мужики!»

В эту ночь плохо спалось Аверьянову. На новом месте всегда плохо спится, тут еще разные мысли лезли в голову.

Рано утром, когда еще и солнце не взошло, когда только-только просветлели окна, Аверьянов услышал, как в соседней комнате Костя и Галина стали собираться в поле. Он тоже поднялся и вышел во двор.

— Ты чего встал-то в такую рань? — удивился Шмырин.

— Что я, — гусь лапчатый, дрыхнуть? С вами пойду, не разучился еще баранку крутить.

Когда шли по улице к конторе, где обычно собирались все, кто работал в поле, деревня уже не спала. Люди гомонили на дороге, хлопали калитками, и где-то хрипло кричали молодые петухи, будто неумело произносили буквы какой-то формулы.

Женитьба Мануйлова

Когда Иван Мануйлов, совсем еще молодой, приехал на Север и пригляделся что к чему, то понял: несподручно зарабатывать рубль, копая землю, строя дома, работая на тракторе. Конечно, за все это хорошо платили, но надо было «пахать» изо всех сил. Длинный рубль можно, оказывается, и по-другому заработать.

Вот и пошел Мануйлов устраиваться в сторожа. Начальник военизированной охраны, седой майор с желтоватым, болезненным лицом, посмотрел исподлобья на Мануйлова и сказал:

— С такой, извини, будкой стену с разбега на вылет можно прошибить, а ты в старушескую должность лезешь. Не дело это… На стройках рабочих рук не хватает, а ты!..

Юморист был начальник, но Иван на него не обиделся, только скривил на лице болезненную гримасу и ответил:

— Вы не глядите, что у меня такая внешность румяная, внутри-то изболелось все. Стал бы я тут в сторожах отираться, если бы не болел. У меня легкие того и печенка не в порядке.

Для убедительности Иван хотел сказать, что у него больна и селезенка, но побоялся, переиграть в таком деле тоже ведь нельзя.

Майор как-то сразу сник, посмотрел на парня жалостливым взглядом. Он сам давно и тяжело болел, и от того был таким сердобольным.

— Легкие-то от чего больны? — спросил начальник и в душе уже решил помочь парню.

— Туберкулез, — уверенно ответил Иван. — В послевоенном детстве застудился.

— А печень что ж?

— На возбудимой почве, — не моргнув соврал Иван.

— Как это? — не понял майор.

— Отец в пьяном виде много бил.

Майор почесал затылок, тяжело вздохнул, еще раз посмотрел на парня, теперь уже влажными, добрыми глазами, как смотрят матери на больных детей, кашлянул виновато в кулак, будто попросил прощение за отца, который бил Ивана, и спросил тихо:

— Тебе, значит, место потеплее надо и поспокойнее?

— Выходит так, — потупившись и нагоняя на себя излишнюю скромность, ответил Иван.

— Так и быть, направляю я тебя на хорошее место.

Охранять Ивану поручили теплый, расположенный в отдалении от поселка, склад. Место это было действительно спокойное. Днем Иван валялся на топчане, поплевывая в потолок, и ночью преспокойненько, безмятежно спал. Воров здесь не было, и начальство не беспокоило.

За работу сторожем Иван получал семьдесят рублей, плюс столько же начисляли по северному коэффициенту, да еще семьдесят рублей доплачивали, когда у него стало сто процентов надбавок. На этой работе полагалась спецовка: ватник, шуба, шапка, галифе, гимнастерка, сапоги, ботинки, валенки.

Иван в сторожах не больно перерабатывал, вскорости он устроился вахтером в контору геологов — сидел днем у двери и смотрел, чтобы чужие люди не проходили. Дежурил в конторе Мануйлов через день, и основной работе сторожа эта работа не была помехой. За вахтерство Ивану перепадало чуть меньше ста рублей.

Позже Мануйлов пристроился гардеробщиком в ресторане. Тут совпало так, что после дежурства в конторе геологов он шел дежурить в ресторан, который открывался с семи часов вечера три раза в неделю. Одевал и раздевал Иван посетителей до часа ночи, а потом шел домой. Правда, в этом месте Ивану Мануйлову платили совсем мало, всего шестьдесят рублей, но подвыпившие гуляки: геологи, моряки, золотодобытчики с приисков, простые работяги порой бывали так щедры — поможет Иван одеть кому-то ватник — суют рубль, а то и трояк.

Так вот и жил Мануйлов, при деньгах, в тепле, не перерабатывая. Все было хорошо, только одно смущало: всяк, кому не лень, подтрунивал, насмехался над ним. На хороших харчах да от малоподвижного образа жизни Иван располнел, раздался вширь, стал походить на толстую сонливую торговку, что сутками сидят за прилавками городских базаров.

По натуре своей Мануйлов был человеком спокойным, а тут еще такая работа, он и вовсе размяк: ходил позевывая да почесываясь.

Люди, конечно, большей частью из зависти, как думал сам Иван, всякий раз напоминали ему, что с такой «будкой», как у него, надо не у двери сидеть, а вечную мерзлоту ломом долбить. Больше всего охочи до шуток были геологи. Между собой Ивана они звали Мордоворотом, и это ему особенно было обидно. Морды-то он никому не своротил и ни от кого своей не отворачивал.

Но из этого тягостного, обидного донельзя положения Иван Мануйлов все-таки нашел выход. Полгода он не стригся и не брился и отрастил себе широченную, какие носили раньше раскольники да купцы, окладистую бороду; длинный волос на голове спутался, и она походила на большущее запущенное грачиное гнездо, которое вьют птицы из прутьев на деревьях. От такого вида Мануйлов сразу «постарел» лет на двадцать. Теперь его все стали звать «Дедом», порой действительно считая, что он пожилой человек, хотя Ивану было только двадцать девять лет.

Друзей у Ивана не было. Да к чему они? Теперь пошли такие друзья, знай в какую-нибудь беду втянут. Сколько он видел таких «закадычных» друзей. В ресторан идут в обнимку, целуются, будто братья, а потом зальют за воротник и раздерутся до того, что разнимать их приходится милиции.

Была, правда, у Мануйлова приятельская семья, куда он изредка наведывался чайку попить и поговорить о всяком разном. Особенно он любил поговорить о политике. На дежурствах от скуки Иван перечитывал от строчки до строчки все газеты, какие только попадались ему. События, что происходили в разных странах; землетрясения, перевороты, забастовки, убийства, авиационные катастрофы, грабежи, тюремные голодовки, облавы на наркоманов он запоминал так хорошо, что даже через пять лет мог рассказать, где и что было. Поэтому Мануйлов считал себя большим знатоком в политике.

Дмитрий Прорехов, к которому похаживал Мануйлов, работал охотоведом. Поговорить о политике он тоже был горазд, но больше всего ему нравилось покритиковать местное начальство, с которым был почему-то в непримиримой кровной вражде. Так как Мануйлов был человеком безопасным, неболтливым, то Прорехов и говорил с ним обо всем.

— Наш главный профсоюзный бог сказывает мне осенью, мол, ты, Прорехов, не больно лезь из кожи, — повествовал охотно за чаем охотовед. — Ты по уму действуй, кого гоняй, а кому в охоте и волю давай. Такой у него, значит, тонкий подход. Потом говорит, мол, тут ко мне начальник из области приезжает развлечься, так не пугай нас, мы, мол, поедем поохотиться в такое-то место. Я, соответственно, отвечаю, мол, пожалуйста, жалко, что ли, дичь вы всю не убьете. Правда, в том месте запрещено охотиться, но мы люди свои, сочтемся. Он, конечно, рад. Ну уехали они на вездеходе, а я в то место, соответственно, общественный патруль посылаю да подбираю таких принципиальных ребят, что клочья летят от браконьеров при встрече с ними. Ну, соответственно, накрывают они их там, привозят, как положено, акт, я, естественно, даю делу ход. Начальника, значит, крупно штрафую и передаю дело в вышестоящие органы, и его еще бреют по служебной и партийной линии. Как-то, значит, встречаюсь с ним, а он отворачивается, не здоровается. Думаю, давай-давай, пыли дальше, мы, соответственно, и без здорованья обойдемся. Так вот, от охоты я его разом отучил. Теперь силком не заставишь ружье в руки взять. — Прорехов, довольный, смеется, и лицо его, крупное, угловатое, краснеет, и маленькие, серенькие глазки поблескивают.

— Слыхал, наверное, — вступает в разговор Мануйлов, — в прошлом месяце в газетах печатали, что короля в одной африканской стране с кресла спихнули? Закабалил, пишут в газетах, простой народ.

— Так ему и надо! Засиделся, видать, и морду от народного бедствия стал воротить. У нас тоже некоторые начальники от народа морду воротят. Это правильно, чтобы король-то долго не сидел, так его, соответственно, и столкнули. Видать, пришла очередь другому сидеть на троне, — с тихим восторгом, будто и ему вот-вот выпадет черед сидеть на каком-нибудь королевском троне, говорит Прорехов.

Жена охотоведа, тихая, обходительная женщина, полненькая, кругленькая, с чистой белой кожей, поблескивающей глянцевато, будто ее отполировали и покрыли лаком, редко вмешивалась в разговор мужчин. Она все время была на кухне — жарила, парила, мыла, стирала. Иногда она все-таки подсаживалась к столу, слушала со спокойным, глуповатым, безразличным видом, о чем спорят хозяин и гость, и молчала все, а если уж и встревала в разговор, то всегда невпопад, и Прорехов на нее сердился.

— Ты бы поменьше, соответственно, встревала куда не следует, — говорил он. — Политика — не женское дело. — И он ерзал сердито на стуле, как-будто ему было неудобно сидеть.

— Нет, правда, чего они там бастуют, королей спихивают, жили б спокойно? — невинно, по-детски лупая своими большими глазами, говорила она. — У нас вот, к примеру, все есть. Мы с Димой не очень-то помногу получаем, не как некоторые, но нам всего хватает. Мы продуктами хорошо запасены, и вроде деньги некуда тратить. Рыбой Дима еще с лета запасся, дичи в банках законсервировали, а из колхоза совсем недавно тушу оленя привезли за то, что Дима хорошо угодья охраняет, — мяса, значит, у нас тоже вволю. Летом я грибов, ягод насобирала, живем теперь преспокойненько.

— Ты главного вопроса не понимаешь, — насмешливо говорил Прорехов и весь растворялся в добрейшей чванливой ухмылке. — Это ж классовая борьба. О чем тебе и толкуют, что не лезь в политику. Женщинам там, соответственно, делать нечего.

Зина не обижалась на мужа, спокойно поднималась и уходила на кухню, бросив ласково на ходу:

— Я и впрямь засиделась с вами, а дел-то по горло. Мусольте тут свою политику без меня.

Мануйлову нравилась эта женщина. Нравилась тем, что была такой обходительной и тихой, а больше всего тем, что была бережливой и чистоплотной. Может быть, потому и ходил к Прорехову Иван, что нравилась ему Зина, а вовсе не из-за разговоров, в чем, собственно, он сам себе не признавался.

Как-то уж так получилось, что всех женщин, с которыми хоть крайне редко, но доводилось встречаться Мануйлову, он сравнивал с женой Прорехова Зиной. И все они перед ней блекли. Те, что были работящие, тихие, как правило, были жадными не только до своих, но и до чужих денег, а те, что не были жадными до чужих денег, были то ленивыми, то скандальными.

Вообще женщин Мануйлов побаивался, особенно после одного неприятного случая. Он чувствовал, что в каждой женщине заложена какая-то преступная отчаянность, каждая могла выкинуть такое, что потом только за голову схватишься.

Познакомился как-то Мануйлов с одной кралей. На вид женщина была порядочная, обходительная. Она приехала в поселок издалека по каким-то делам. Познакомились они случайно в столовой, и Мануйлов пригласил женщину к себе в гости. Потом, спьяну, он наговорил ей такого, что сам черт в святочную ночь не придумает, мол, денег у него столько, что их уже и в банк от него не берут, и ему приходится деньги в доме прятать. Ночью, когда Мануйлов, сморенный коньяком, разметавшись, спал, ему привиделось, будто женщина осторожно поднялась с постели, взяла у печки толстое полено и остановилась с ним у его изголовья. Когда Мануйлов открыл глаза, женщина действительно стояла возле него с поленом.

— Окно у тебя открылось, холодно стало, — сказала она, — я закрывала, закрывала и надумала поленом подпереть. Я болезненная, всякого сквозняка боюсь.

Черт ее знает, действительно она окно хотела подпереть или намеревалась шарахнуть его этим поленом.

С тех пор Мануйлов остерегался водить к себе командировочных женщин. Он даже бросил пить, правда, пить бросил по другой причине: печень стала побаливать, но и этот случай тоже сыграл свою роль. Теперь он иногда баловался коньяком, но уж не так, как раньше, когда пил помногу и все подряд.

Еще по одной причине вел Мануйлов с Прореховым дружбу: весной и осенью он изредка ходил с ним на охоту. Стрелял из ружья Мануйлов плохо, но на природе чувствовал себя хорошо. Нравилось ему бродить по тундре с ружьем и ощущать себя полновластным хозяином. И думал он тогда, как велик и могуч человек, повелевающий всем на планете, и сам он, причастный к этой великой касте, казался себе значительнее и весомее и необходимее на этой огромной, но в сущности уж не такой и большой земле.

Когда он говорил о своих чувствах Прорехову, тот смеялся, серые хитроватые глаза его жмурились от умиленного превосходства над мануйловской чувствительностью, и он говорил:

— Это у тебя все от безделья. Человек начинает от безделья околесину нести. Вообще-то все, соответственно, нужно с практической стороны видеть. Есть тебе польза от такого настроения или нет ее. По-хорошему-то человек и мечтать не должен о всяком таком, заоблачном. Это ж от настоящей жизни отвлекает. Время-то какое теперь? За человека машина все решает, а мы нюни распускаем. По-моему, в таком жизненном водовороте, соответственно, рассудительность математическую надо иметь. Я нахожусь по кочкам и век бы не смотрел на эту тундру. А работать надо, рубль зазря не платят.

Мануйлов не обижался и не спорил с Прореховым, считал его деловым, умным человеком и прислушивался к его мнению. Вообще-то ему хотелось по-прореховски трезво, с холодной рассудительностью смотреть на клокочущую кругом жизнь, но здесь, в тундре, он забывался. Мануйлов начинал ощущать в себе что-то светлое и возвышенное, на душе становилось хорошо, будто от большой похвалы, и думалось тогда о добрых переменах, о необычных преобразованиях в жизни. Ему даже казалось, что когда он вернется в поселок, то никто его не узнает, даже он сам себя не узнает. И этот новый человек заживет иной жизнью, что появятся у него другие интересы и стремления, правда, сам Мануйлов не представлял, какие именно.

Но перемены в жизни не происходили, и он не превращался в другого человека, был все тем же Дедом Мануилом, как прозвали его вечно подтрунивавшие над ним геологи.

Правда, когда Ивану перевалило за сорок, тут-то и началось все… Перво-наперво Мануйлов бросил работу вахтера — надоело выслушивать всякие подковырки, к тому же денег у него накопилось предостаточно и нечего было, по разумению самого Ивана, надрываться на трех работах. Службу в ресторане Мануйлов сам бы не бросил, доходное это место, но тут, как говорят, черт попутал — влип в неприятную историю и надо было убираться подобру-поздорову.

А все началось с того, что года три назад Ивану пришла на ум добрая идея: решил он на водке подработать, — покупал водку в магазине и перепродавал ее из-под полы по ресторанной цене. Выгодно было, по два рубля с каждой бутылки имел. Покупателей этого добра всегда хватало. Как закроются поселковые магазины, так бегут мужики, у кого всякие ЧП случаются: гости неожиданно приезжают или еще что-нибудь такое. Ночной покупатель всегда неразборчив, берет водку по ресторанной цене и не смотрит, что на бутылках нет соответствующего штампа.

Все вроде шло хорошо. Мануйлов так приспособился к своему новому делу, что уж по нюху знал, кому продать бутылку, а кому и нет. Но, видать, где-то осечку допустил, потому что на днях вызывает к себе лейтенант ОБХСС и режет напрямую:

— Так бы я тебе, Дед, статью покруче схлопотал, но, опираясь на твой старческий возраст (и тут борода помогла) и, как выяснилось у начальника, на твои внутренние болезни (от покойного майора слух еще держался), решил пустить дело под откос. Вообще за незаконную перепродажу водки мы рубим голову с плеч, а ты чтобы с завтрашнего дня больше в ресторане не работал.

Так ушел Мануйлов и со второй работы. Об этом он вовсе не жалел, правда, теперь у него появилось много свободного времени, и он не знал, куда его девать.

Вскоре от безделья Иван ежедневно стал выпивать по одной-две рюмочки коньяка. Неизвестно, куда бы привела его эта дорожка, но тут-то и произошел тот случай, который в дальнейшем наполнил постоянным волнением и хлопотами жизнь Ивана Мануйлова.

Пришел как-то Иван в воскресенье с дежурства, собрал наспех перекусить, сел за стол и задумался. Стало ему так одиноко и тоскливо, хоть криком кричи. Все люди отдыхали, гуляли семьями, компаниями, а он одинок как сыч. Достал Иван коньяк, выпил одну рюмку, вторую, но легче не становилось. Выпил он еще, но душа не мягчала, все требовала ласки и человеческого внимания.

Наступил вечер, в комнате стало темно. Иван пощелкал выключателем, но света почему-то не было, видать, что-то на электростанции стряслось, такое часто бывает. Достал Мануйлов свечку толстую и длинную, как городочная палка, зажег и поставил перед собой на стол.

Смотрел на огонь и думал о жизни, тихой, покойной, как сон, и ему почему-то было стыдно, что у него так все получилось, не как у людей.

Потом коньяк сморил Мануйлова, и он уснул сидя, уронив свою большую волосатую голову на стол. Ночью свеча от неосторожного толчка опрокинулась прямо на газету, которая была постелена поверх клеенки.

Когда Иван, перепуганный насмерть, очнулся, то уже стол занялся. К счастью, Мануйлов не растерялся, потушил огонь и выбросил тлеющий стол на улицу. После пожара Иван посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся. Борода с одного бока начисто обгорела. Просто чудо было, что лицо не обжег. Мануйлову пришлось бриться.

Днем, побритый, постриженный коротко, Мануйлов заявился к Прореховым. Сам Дмитрий, как увидел Ивана, так и вскрикнул от неожиданности:

— Пионер, пацан настоящий! Зи-на!.. Ты погляди на этого школьника, он же, соответственно, всю жизнь маскировался под старика, а теперь посмотри, что выходит.

Зина пришла с кухни и тоже удивилась. Таким молодым да симпатичным она Мануйлова никогда не видела.

— Теперь тебе, Ваня, больше тридцати и не дашь. С такой-то телекомплекцией можно, соответственно, всех баб в поселке с ума свести, — сказал завистливо Прорехов, просверливая своими глазами Мануйлова, будто пытаясь понять, каким он теперь стал внутри. — Я думаю, тебе нужно немедленно жениться, пока не увял или не отпустил новую бороду, — неожиданно закончил он.

Вот с этого-то времени и стал на повестке женский вопрос.

Иван вначале смущался, мялся, краснел, когда говорили о его женитьбе, но Прореховы так горячо его убеждали, что ему необходимо жениться, что он вскоре поверил в это.

Теперь, как придет Иван к Прорехову, тот сразу бросает все дела, зовет жену и говорит:

— Давайте, соответственно, вместе обсудим женский вопрос.

Сядут они у стола кружком и начинают обговаривать, обсасывать поселковых девок в возрасте от семнадцати до тридцати лет. Прорехов почему-то не хотел, чтобы у Ивана была жена старше тридцати лет.

Женщин в поселке мало, в большинстве они разведенные, испорченные вниманием многочисленных поклонников. Так что за такого, как Мануйлов, жениха, не занимающего высокого поста, не каждая пошла бы.

Иван хотел жениться на тихой, обходительной женщине, которая уважала бы его, ну, а на внешность он не смотрел. Прорехов же, наоборот, советовал найти бойкую и видную, чтобы была на зависть всем мужикам в поселке.

— Тебе такая баба нужна, чтобы в руках самому приятно было бы подержать и у других мужиков, соответственно, слюну выжать, — говорил он.

Зине все равно, какая будет жена у Мануйлова, но она одно советовала, чтобы Иван за молодыми не гонялся, потому что сила у него быстро уйдет, а молодая жена баловаться и безобразничать начнет.

— Ты тоже скажешь! — горячился Прорехов. — Пока он выбьется из сил, так любую, соответственно, до смерти заездит. Он всю жизнь берег себя, а теперь его нужно с цепи спустить. Для такого случая, соответственно, девка-огонь нужна.

Так в решении важного, поистине глобального для Ивана Мануйлова вопроса, прошло лето, осень и зима.

Весной, когда на смену круто заваренным пятидесятиградусным морозам пришло влажноватое, душистое, долгожданное тепло, когда снег на пригорках стаял, а в долинах он посерел — захворал от тепла; когда на темных, больших проталинах еще не подсохла земля, пахнущая болотистой мокротой; когда пришли белые ночи, наполняющие легкой печалью человеческую душу; когда с юга прилетели утки и гуси, Мануйлов с Прореховым ушли на охоту.

В эти-то дни Иван был особенно душевно отзывчив. Случайно он проговорился Прорехову, что если бы ему понравилась какая-нибудь женщина, то он и на деньги не поскупился бы, и назвал при этом сумму, которая была у него на сбережении. Охотовед, услышав о больших деньгах Мануйлов, побледнел и, размышляя о чем-то, на протяжении всех охоты больше не говорил о женщинах.

Уж летом, когда Прореховы собирались уезжать в очередной отпуск на материк, за столом, в их квартире, опять шел длинный разговор о невесте для Мануйлова. После настойчивых убеждений охотоведа все пришли к выводу, что в поселке подходящей жены Мануйлову не найти и что в этом важном вопросе «нужно глубже смотреть в пространство» и искать жену на материке.

Первые летние месяцы прошли в томительном ожидании вестей от Прорехова. И чего только не передумал за это время Мануйлов. Мечтал, какую подберут ему кралю, как он с ней встретится, и о чем будет говорить, как пройдет у них первая ночь. Больше всего Иван боялся, что попадется такая женщина, которая высосет из него все накопленные за долгие годы жизни на Крайнем Севере сбережения и скроется. О таких женщинах он слышал из рассказов мужиков. «Какая бы расписная красавица она ни была, — размышлял он, — ухо востро держать буду. Как замечу что-то неладное, так сразу и в разрыв с ней».

Чтобы предстать перед женщиной, которую мог привезти Прорехов, в лучшем виде, Иван купил себе новый черный костюм, несколько белых рубашек, которые раньше, ввиду их необычной маркости, не носил, два старомодных галстука, дорогие туфли и даже нейлоновые носки, презираемые им потому, что эти носки прилипали к его потным ногам, как резина на клею.

Осенью, когда Иван Мануйлов, утомленный долгим ожиданием вестей от Прорехова, поостыл, тут-то и получил извещение на телефонный разговор. Пришел Иван на почту за час до переговоров и сидел, ждал с таким обреченным видом, будто ждал не разговора с другом, а своей смерти. Сердце у Ивана стучало часто, гулко, как отбойный молоток, а от липкого пота зудело все тело. Когда его наконец пригласили в переговорную будку, он даже закашлялся от волнения.

— Здравствуй, Ваня! — послышался в трубке бодрый и, как показалось Ивану, хмельной голос Прорехова. — Как у тебя главный вопрос решается? Ну, соответственно, женский вопрос?

— На прежней точке замерзания стоит, — ответил Иван.

— Хорошо! Я тут работу соответствующую провел, думаю, ты будешь очень доволен, нашел такую, как надо. Женщина молодая, спокойная и с соответствующей внешностью. Главное, не курит, не пьет, а это, сам понимаешь, большая редкость в женщине по нашим временам. Ну ты как, согласен?

— Ага, согласен, — выдавил из себя Мануйлов и почувствовал, как что-то горячее прилилось внутрь.

— Хорошо! Как тебе ее отправить?

— Почтой, — вполне серьезно ответил Манулов, ему вдруг пришло на ум, что они говорят о какой-то вещи.

— Ну ты, соответственно, юморист. Это ж тебе не книжка какая-то, а человек. А ты почтой.

— Да не, я пошутил, давай самолетом.

— Хорошо! Мы с женой на днях вылетаем назад и ее можем прихватить. Только учти, у нее денег нет.

— Я на билет вышлю.

— Учти, билет, соответственно, от нас двести двадцать рублей стоит.

— Пусть стоит, — успокоил Прорехова Иван. — Я даже, как в учреждении, командировочные уплачу по десятке в день.

— Это совсем хорошо, — засмеялся в трубку Прорехов. Смех его звонкий, наполненный силой, полетел над огромным земным пространством, через реки, озера, горы, струясь по множеству проводов связи, долетел до Чукотки искаженный, похожий не на смех, а на пугающее густое шипение. — Учти, ты, соответственно, в прогаре не будешь. Как там у нас погода?

— Хорошая, снег давно выпал.

— Ну ладно, высылай быстрей деньги, — мы выезжаем.

Мануйлов повесил трубку и красный, потный от волнения пошел домой за деньгами.

В эту ночь Иван спал плохо, думал, ворочался, жалел денег, отосланных на материк, и боялся, как бы чего не вышло. И все-таки ему было приятно думать о том, что при благополучном исходе наконец-то появится человек, который будет заботиться и уважать его.

Через неделю приехала завербованная охотоведом Прореховым женщина. Она думала поселиться у Прорехова, но Мануйлов настоял и поселил ее в гостинице. Ему не хотелось, чтобы по поселку пошли лишние разговоры. К тому же Мануйлов считал, что с первых дней должен показать свой характер.

Все переговоры об устройстве привезенной Прореховым женщины Иван вел по телефону и первые дни не видел ее. Встречу решили провести в воскресенье, на квартире у Мануйлова.

В этот день Иван с самого утра был охвачен необычным волнением. Но по мере того как приближалось время встречи с незнакомкой, волнение, как ни странно, не возрастало, а наоборот, угасало. За час до встречи Мануйлов вдруг решил, что купленный коньяк надо убрать со стола, новый костюм и белую рубашку снять. «Надену все рабочее, — подумал он. — Если в таком одеянии приглянусь ей, так в новом костюме и вовсе».

Как было условлено, в полдень в дверь к Мануйлову постучались. Он поднялся с кровати, одернул сбившееся одеяло и открыл засов. На пороге стояла невысокая женщина лет тридцати, в простенькой шубке из искусственного меха и белой ладной шапочке. Лицо у нее от осенней прохлады было румяно и свежо. Глаза, большие и красивые, как-то сразу смутили Мануйлова. «Такие глаза, — подумал он, пропуская в комнату женщину, — кого хочешь с панталыку собьют — блудливые глаза».

Женщина разделась, села на табуретку у стола. Она бесцеремонно вначале рассмотрела хозяина, его лицо, одежду, а потом стала осматривать комнату. Комната была маленькая, с голыми, давно не беленными стенами, пропахшая холостяцким неуютом. Мануйлов тоже успел разглядеть женщину. Она была не больно красивой, так себе, чем-то отдаленно походила на Прорехова, и это он сразу про себя отметил и удивился. Нос с горбинкой, большие губы, слегка скуластое, круглое лицо. Глаза вот красивые, будто вовсе и не для этой женщины предназначены.

Они молчали какое-то время, потом она первая заговорила.

— Меня зовут Ираидой, — сказала, будто продекламировала глубоким, возвышенным голосом.

— Ира, что ль? — переспросил Мануйлов.

— Можно и так.

Они опять помолчали. Потом она стала рассказывать, что раньше думала, что на Чукотке, кроме снегов, ничего нет, а тут поселок большой и жить вполне можно.

Это Мануйлову понравилось, и он спросил:

— Замужем была?

— Была да разошлась. Он больно сильно пил. Детей не было.

«Это хорошо, — подумал Иван, — что муж тотошный пил, значит, трезвенность и бережливость в других больше ценить будет».

— Родители-то где проживают?

— Померли. Мать в прошлом году, а отец три года назад.

Мануйлову стало жалко женщину, и он уж было решил сказать, что согласен, если, конечно, она сама не возражает, связать с ней свою судьбу до гроба. Для храбрости он решил выпить, достал из стола коньяк, закуску. Мануйлов налил в граненые большие стаканы и предложил выпить.

Когда выпили, Мануйлов было открыл рот, чтобы высказать свое предложение, но тут Ираида, осмелев, неожиданно спросила:

— Денег-то у тебя действительно много?

Этот вопрос обжег Ивана. «Вот так спросила, будто обухом по башке саданула», — подумал он. Мануйлов сидел какое-то время молча, собирался с духом, соображал, как ответить. И, вспомнив о том решении, какое принял в дни, когда ждал приезда этой женщины, сказал:

— Какие деньги! Видишь, в чем одет? Кабы были деньги, разве ходил бы таким замызганным.

Ответ ей показался убедительным, но она не поверила Мануйлову и растерянно переспросила:

— Иди ты, заливаешь? Я таких шуток не люблю.

Голос у нее теперь был не таким кротким, как несколько минут назад, дворовой, вульгарной грубостью неожиданно повеяло от него.

— Если хочешь, могу побожиться. Да в деньгах ли счастье?! Если б руки, так деньги всегда заработаешь.

— Не скажу так. Пока их заработаешь, так потом они вовсе не нужны будут. А жизнь, вон, бежит и бежит. Что я в ней хорошего видела? До семнадцати лет в деревне, в грязи, а потом на швейке день-деньской, от треска машин уши пухнут. В компании повеселишься, а утром все сызнова — швейка да ругань. Пожить бы, а там помирать можно.

— А ты, что ж, на чужие, кровью заработанные, метишь?

— Да нет, зачем же на чужие. Коли семья будет, значит, все будет общее.

Она неожиданно подумала, что этот неотесанный, в грязной, какой-то полувоенной, странной одежде мужик разыгрывает комедию. Ведь оплатил же он дорогу, и если бы у него не было больших денег, то и эти три сотни он не прислал бы, и потом, не мог же в конце концов обмануть ее один человек, который так подробно рассказывал о выгоде этого замужества.

— Ты рожать-то сможешь? — спросил неожиданно Мануйлов.

— Чего еще проще. Видишь, я какая, — она обвела свою фигуру. — Врачи говорили, что я для этого в самый раз природой создана.

Они опять надолго замолчали, и Мануйлов подумал, что, может, все-таки жениться на ней и держать ухо востро: только она начнет под его деньги подкапываться — развод. Но эту версию Иван сразу же отбросил. «Какая это будет жизнь? — подумал он. — Всегда бойся ее, как врага».

— Ты слышала, что в одной стране в прошлом месяце короля с престола сбросили? — неожиданно брякнул Мануйлов.

— Плевать мне на него, — отрезала она. — Не я ж в том кресле сидела.

Мануйлову стало грустно от этого ответа, политику он уважал и не любил, когда говорили о ней пренебрежительно.

В комнате стало темно. Осенью на Севере быстро сгущаются вечерние сумерки, и холодная ночь пожирает дома и дали.

Мануйлов включил свет, разлил по стаканам коньяк.

— Давай выпьем, — сказал он.

— Давай, я не против. У тебя сигареты есть? — спросила она.

— А ты разве куришь?

— Иногда, в особые минуты.

— А Прорехин говорил, что ты не куришь.

— Ты больше его слушай, он те наговорит.

Иван почесал затылок, прокашлялся и начал понимать, что существует какая-то сговоренность между этой женщиной и Прореховым.

— Ну за что будем-то? — поднимая стакан, спросил он.

— Мне все равно.

— Давай за все хорошее.

— Давай.

Выпили. Искоса, одним глазом Мануйлов наблюдал, как она пила. Она не пила, а потихоньку сосала коньяк, как в народе говорят, смаковала, и он понял, что эта женщина любит выпить. Лицо у Ираиды раскраснелось, взгляд стал самоувереннее и нагловатее.

— Ты когда об детях говорил, неужто думал, что с ними можно жить в такой халупе? — спросила Ираида и прищурила пытливо свои большие, красивые блудливые глаза.

— Были б дети, а халупу можно и поприличнее найти, — ответил уклончиво Мануйлов. Он еще не принял окончательного решения и все в нем двоилось, будто в глазах пьяного человека.

— Это все разговоры! — махнула рукой Ираида. — Подкузьмил меня родственник. Отмахала такое расстояние попусту. Так сигарет у тебя нет?

— Махорочные, может, где-то есть. Поискать? — Мануйлов врал, он не курил, и в доме у него не было сигарет.

— Не надо. Я «Джебл» курю.

— А кто твой родственник-то?

— Кто? Прорехов, твой дружок. Баламут несчастный.

— Так что он говорил-то тебе? — стал допытываться Мануйлов.

— Какое это теперь имеет значение? Слушай, ты давно на Чукотке и так и не накопил денег? Почему?

— Пил.

— По тебе не видно. Не ври!..

— Пил не сильно, а понемногу. Потом работа, — не шибко разгонишься.

— В сторожах-то?

— Да, в сторожах.

— Ты ж в ресторане еще зашибал?

— Гроши. А люди, поди, думают тыщи. Народ пошел завидущий.

— Да, так уж люди все устроены. Ты наливай, коньяк тут хороший, — она скосила глаза на бутылку и прочитала по слогам: — «Ка-с-пий». Раньше мне не доводилось его пить.

— Значит, решили меня обвахлать? — спросил тихо Мануйлов, не спеша наливая в стаканы.

— Как обвахлать?

— Ну, если бы у меня были деньги…

— Чего без толку языками чесать? — перебила она. — Если б были, тогда можно бы и чесать.

Она потянулась торопливо к стакану и опять стала медленно, беззвучно почмокивая губами, сосать коньяк.

Мануйлов разом осушил стакан, кашлянул и с аппетитом принялся есть колбасу. Теперь он решил твердо и, как говорится, бесповоротно расстаться с этой женщиной.

— Как же со мной-то? — закусывая, спросила она. — Заманули и что дальше?

— Я куплю тебе обратный билет, — спокойно сказал Мануйлов. — Дам на дорогу.

Она глянула на него вытаращенными, изумленными глазами и все поняла. Она кинулась к Мануйлову, прижалась головой к его груди и, дрожа вся, зашептала:

— Ваня… Ваня, милый!..

— Чего уж? — Мануйлов засмеялся сухо и холодно. — Если не хочешь тут тормознуться, то давай прямо и махнем в аэропорт. Я тебе билет куплю и все, как положено. Завтра уж будет поздно, я пожалею денег. Ты еще не знаешь, я очень жадный до них.

Она поднялась, поправила платье, вытерла платочком лицо и стала одеваться.

Уж дорогой, когда они ехали в пустом автобусе в аэропорт, она пыталась уговорить его дать ей возможность побыть в поселке еще несколько дней, чтобы можно было приглядеться как следует друг к другу. Мануйлов не соглашался. Он был тверд как кремень, потому что боялся: если она с Прореховым примется по-настоящему уговаривать его, то рано или поздно он сдастся и уж тогда… И еще что-то было в этой женщине откровенно бесстыдное, что будоражило его сознание, что могло в конце концов тоже сломить его твердость.

В аэропорту Мануйлов купил билет для Ираиды, посадил ее в самолет, который отлетал на Москву в два часа ночи, и рано утром вернулся домой. Весь день он спал как убитый, и когда Прорехов настойчиво стучал в его дверь, он поленился встать и открыть ему.

Дружба между охотоведом и Мануйловым оборвалась. При встрече Мануйлов не здоровался, и тот отворачивался в сторону. Позже Мануйлов отпустил широченную, бороду, отрастил волосы и стал опять походить на шестидесятилетнего старика. Потом он устроился вахтером в поселковый Дом культуры и начал зондировать почву на предмет возвращения на работу в ресторан. И ни разу он не подумал о том, ради чего это делает.

Личная жизнь

В эту весну Валентина Спиридоновна особенно остро почувствовала, как она в сущности несчастна. В погожие солнечные дни, когда все наполнялось мягкой ласковостью, когда мир дышал обновленностью и чистотой, когда на улицах небольшого городка, в котором она жила, появлялись молодые мамаши с детишками, распираемые счастьем и собственным величием, — в такие дни не могла она найти себе места, по-бабьи больно завидуя им.

Тоска по материнству, по семье, что в сущности и заставляла ее признавать себя несчастной женщиной, была неожиданной. Может, поэтому она так много в последнее время думала о своей жизни.

Судьба Валентины Спиридоновны чем-то перекликалась с судьбой ее матери, строгой, требовательной женщины. Мать не баловала ее в детстве и тем более в юности. Она требовала главного — быть чистой перед народом, перед любимым делом, как говорила она, — стержнем человеческого существования на земле. Сама мать прожила короткую хлопотную жизнь. Дочь тихого, влюбленного в свой предмет учителя гимназии, она готовила себя к нелегкому педагогическому труду. Но в годы революции попала в Красную Армию, в агитотряд, и с тех пор партийная работа стала целью и смыслом ее жизни.

В тридцать лет она встретила человека, без которого не могла прожить и часу, которому сама была необходима как воздух. Они поженились, но счастье их было коротким. Через пять лет, когда Валечке, их первому и единственному ребенку, было только три годика, муж погиб на войсковых маневрах. Тогда шло перевооружение армии. В войну мать Валентины Спиридоновны работала инструктором обкома партии. Умерла она уже после войны от сердечного приступа на одной из районных партконференций. Ей тогда было всего пятьдесят лет, а Валентине — восемнадцать, и она училась на втором курсе института.

Получив диплом инженера, Валентина попросилась на Крайний Север, где проходил передний край освоения богатств страны. Два года она проработала на прииске и потом ее избрали секретарем райкома комсомола. Валентина Спиридоновна выезжала на прииски, рудники, в геологические партии, оленеводческие бригады и, как когда-то мать ее призывала к верности Советской власти, так и она призывала к штурму трудовых рубежей, плановых задач, к культурной революции на селе, к обучению местного населения.

После комсомола Валентина Спиридоновна несколько лет работала в партийном аппарате — инструктором, заведующей отделом. И здесь она не щадила себя, работала самозабвенно, горячо, как в былые годы работала ее мать.

В тридцать восемь лет Валентина Спиридоновна не утратила любви к работе, не устала от нее, как это бывает с некоторыми людьми. Но сердце, близко принимавшее все неурядицы, сердце, работавшее долгие годы на пределе, стало сдавать. Первые боли не обеспокоили Валентину Спиридоновну, занятость не давала разобраться и выяснить причину этих болей, но потом вмешались врачи, и по их совету она перешла на более спокойную работу.

Должность заведующего архивом в общем-то ей теперь даже нравилась. Это в первые дни она не находила себе места, разгоряченно торопилась найти другое дело: мучила потребность общения с людьми. Но вот эта-то работа в архиве, требующая неторопливости и даже отрешенности от хлопот мирских, заставила ее более скрупулезно разобраться в собственной жизни.

В том, что ей не встретился в жизни человек, с которым она связала бы свою судьбу, винить было некого: круг хорошо знакомых ей людей был ограничен. К тому же, и это не секрет, партийная работа накладывает на человека особый отпечаток, предъявляет к нему особые требования. И, может быть, сдержанность ее и красота были вовсе не в ее пользу. Собственно, несколько лет назад о причинах своего одиночества она не задумывалась.

«Видно, в жизни каждой женщины, будь то министр, манекенщица или уборщица, приходит время, когда с непостижимой силой начинаешь стремиться к семье, к материнству, — размышляла Валентина Спиридоновна. — Только к одним это приходит в молодости, а к другим в более позднее время». И она уж думала, что неспроста и к ней пришло это время, что, может, и в ее жизни произойдет какое-то изменение. И хотя, как прежде, она вела замкнутый образ жизни — работа, дом, редко бывала в гостях, — предчувствие возможных перемен не покидало ее.

Предчувствие это жило в ней всю весну, все лето, осень и зиму. Но зимой оно уж не было эфемерным — оно неожиданно обрело реальность, хотя в этом Валентина Спиридоновна сама себе боялась признаться.

С Темрюковым Валентина Спиридоновна познакомилась лет восемь назад, когда еще работала инструктором в райкоме партии. Это было осенью. И та осень запомнилась ей — стояла необычно теплая погода. В октябре на Чукотке редко бывают погожие дни, а тут теплынь, безветрие, и солнце светило щедро, будто понимало, что светит последние дни перед долгой полярной ночью. Она поехала в самый отдаленный поселок района проводить отчетно-выборное собрание.

Райком предлагал вновь избрать прежнего секретаря парткома, уж лет пять избиравшегося на этот пост, но коммунисты поселка неожиданно выдвинули секретарем молодого учителя, всего года полтора проработавшего в поселке. Она выступила против этой кандидатуры, аргументируя это тем, что учитель, в силу специфики его работы, далек от совхозного производства и потому не сможет оперативно вмешиваться, оказывать влияние на дела хозяйства. Помнится, говорила она горячо, убедительно и была уверена, что коммунисты прислушаются к ее мнению, но секретарем парткома все-таки был избран учитель Темрюков.

Она уехала из поселка с каким-то неловким чувством. Ей словно было жаль, что так безрезультатно выступила, что не разобралась во взаимоотношениях людей, живших в поселке. Перед отъездом поговорила с Темрюковым, но так и не поняла, почему именно его избрали секретарем. Позже она увидела в Темрюкове те качества, за которые ценили его в поселке: не только обходительность, мягкость в обращении с людьми, но еще какое-то особое чутье, позволявшее ему распознавать состояние души человека. Люди тянулись к нему, верили ему.

Тогда, в первую встречу, между ними так и осталась отчужденность. В райкоме Валентина Спиридоновна прямо сказала, что выборы в поселке прошли неудачно, что избран случайный человек. Секретарь только усмехнулся на ее столь категорическое заявление и сказал, что, может, коммунисты и не ошиблись, им-то виднее, и что время покажет, на что способен Темрюков.

Работу в поселке Темрюков повел тонко и умно, о нем стали много говорить как о перспективном, очень способном партийном активисте и через два года взяли в райком инструктором. Валентина Спиридоновна в то время уже работала заведующей отделом пропаганды.

Уважая Темрюкова за его умение работать с людьми, Валентина Спиридоновна вела себя с ним сдержанно, корректно, с легкой напускной холодностью. Эта холодность была излишней. Все-таки Темрюков ей был чем-то и приятен. И вообще, как мужчина, он был довольно интересен — высок ростом, строен. У него большие карие глаза, высокий лоб, будто надвигающийся на все остальное лицо, а губы женственные, «бантиком».

Сотрудницы в райкоме говорили Валентине Спиридоновне, что Темрюков неравнодушен и пытается даже ухаживать за ней. Но этого-то она не замечала. Понятие «ухаживание» было для нее конкретным — он и она вместе ходят в кино, на танцы, гуляют по улице. Темрюков же был с ней всегда вежлив, как, впрочем, и с другими женщинами, в кино не приглашал и не пытался провожать с работы, хотя жили они на одной улице, недалеко друг от друга.

Может быть, спустя какое-то время между ними завязались бы более тесные отношения: ведь после неоправданной холодности людей часто начинает тянуть друг к другу, они как бы спохватываются и прежнюю холодность в отношениях пытаются загладить вниманием друг к другу. Но, проработав в райкоме года два, Темрюков уехал учиться в Москву. Четыре года она почти ничего о нем не слышала. Потом Темрюкова направили работать в один из районов области, и изредка в областной газете появлялись его статьи, по которым, собственно, она и узнала, где он работает.

Этой зимой под большим секретом старая приятельница, работающая в обкоме, сказала Валентине Спиридоновне, что Темрюкова будут рекомендовать в район на пост первого секретаря.

Отчетно-выборная партийная конференция была назначена на февраль. Валентину Спиридоновну как человека, обладающего большим опытом партийной работы, привлекли к подготовке конференции. В архиве теперь она бывала редко, находилась все время в райкоме. Работала Валентина Спиридоновна старательно, с жаром — ей приятно было окунуться в знакомую атмосферу — и не рассчитала своих сил. За несколько дней до конференции она занемогла.

Дома Валентина Спиридоновна все время думала о встрече с Темрюковым. Узнает он ее или нет? Ей еще раньше говорили, что Темрюков уже не тот, что он сильно изменился, стал решительным, волевым, строгим человеком, в нем появилось какое-то неприятное высокомерие.

Увидела Темрюкова Валентина Спиридоновна уже на конференции. В президиуме он сидел рядом с секретарем обкома и спокойно, по-хозяйски уверенно смотрел в зал. Он уже чувствовал себя главой района. И это ей не понравилось.

Внешне Темрюков мало изменился — чуть располнел, в волосах появилась легкая седина. Валентина Спиридоновна смотрела на него и думала, что к одним время бывает безжалостно и изменяет их так, что порой бывает трудно узнать, прежний облик угадывается смутно, как в плохо написанном портрете; к другим же время благосклонно: они мало меняются и внешне и внутренне. Ей импонировало последнее: она любила постоянство. Оно шло, по ее мнению, от уверенности и умения правильно жить.

В том, что Темрюков почти не изменился, она убедилась во время перерыва, когда он нашел ее среди делегатов и заговорил.

— Сколько лет, сколько зим! Я рад вас видеть! — голос у него все тот же, мягкий, ровный, только теперь в нем больше внутренней тоски. Все-таки годы дают о себе знать.

От его слов она покраснела и мысленно укорила себя за это — не девчонка же в конце концов!

— Мне сказали несколько дней назад, что вы больны.

— Так, чуть-чуть прихворнула. — Она справилась с собой, поборола волнение. Беспокойство его о ее здоровье было ей все-таки приятно.

Раздался звонок, началось заседание.

Валентина Спиридоновна сидела в зале и все время смотрела на Темрюкова. Выступающих она слушала плохо, не могла сосредоточиться, все время вспоминала, как в те теплые, солнечные осенние дни поехала в командировку, как выступала на собрании горячо, с молодой беспечной самоуверенностью, как не понравился ей при первой встрече Темрюков, как позже она изменила свое отношение к нему, и все слышала его теперешний спокойный, мягкий, приятный голос.

На майские праздники Валентину Спиридоновну пригласила в гости сотрудница архива Нина Ильинична Верева, которая совсем недавно приехала в город с мужем. Валентина Спиридоновна не любила ходить по гостям, всегда чувствовала себя в чужом доме стеснительно, неловко и согласилась прийти только потому, что сотрудница трогательно просила ее об этом.

Они сидели в небольшой комнате, точно такой, в какой жила сама Валентина Спиридоновна, пили шампанское и разговаривали о пустяках.

Супруги Веревы были милые, вежливые, интеллигентные люди, и Валентине Спиридоновне сразу пришлись по душе. Альберт Иванович, муж Нины Ильиничны, долгое время работал преподавателем в институте, у него вышел какой-то конфликт с ректором, и он уехал на Север. Помог перебраться ему сюда один человек, с которым они случайно познакомились в Крыму, где отдыхали прошлое лето. Веревы были довольны своим переездом и, с интересом расспрашивали Валентину Спиридоновну о Севере, они знали, что она живет здесь давно и многое повидала, и та охотно рассказывала обо всем.

Темрюков пришел к Веревым часов в одиннадцать, когда Валентина Спиридоновна уже собиралась уходить. Для хозяев этот приход, видно, не был неожиданностью, потому что встретили они его спокойно, без стеснения и робкого недоумения. А Валентина Спиридоновна удивилась: чего-чего, а уж встретить здесь Темрюкова она не ожидала. На стол было выставлено сухое вино, подновленная закуска.

Темрюков был уже слегка навеселе, полное лицо его раскраснелось, глаза возбужденно поблескивали, он шутил и много говорил.

Валентина Спиридоновна впервые видела его таким раскованным. Это возбуждение, пылкая разговорчивость были вполне естественны здесь. И все-таки излишняя веселость, как и излишняя свобода, с которой он держался в президиуме на районной конференции, не нравились ей. Она не любила, когда чем-то искусственным, пусть даже только внешним, заслонялось главное, данное природой, являющееся основой человека.

Они часто встречались взглядами, и она вначале смущалась. Потом стала улавливать в его взглядах особую теплоту, ей пришла в голову мысль, не она ли сама причина его теперешней возбужденности.

Она покраснела, когда подумала, что он приятен ей и что между ними что-то происходит тайное, о чем он, может, и не догадывается, а может быть, хорошо это знает и чувствует. Ведь почувствовала она это еще на конференции, когда только увидела его.

Разговор за столом шел об отношениях между людьми, о том, на какой почве они должны строиться. Альберт Иванович с особым пристрастием говорил на эту тему. В нем свежи еще были недавние распри с ректором института.

— Взаимоотношения между людьми не должны зиждиться на узкой профессиональной основе, — поблескивая горячо большими голубыми глазами, говорил он. — Они должны складываться из более высоких побуждений. Они должны складываться на основе глубокого понимания вечности жизни вообще и краткости человеческого бытия в частности. Вот теперь говорят, сколько же может человек совершенствоваться, мол, всему есть предел и некоторые, мол, уже подошли к нему, такие они умные и чистые, а я скажу, человек будет совершенствоваться до бесконечности, в этом он похож на вселенную.

— Ну, Аленька, тебя в такую даль понесло, — с мягким, по-семейному ласковым укором сказала Нина Ильинична, засмеялась снисходительно и добавила: — Вечно ты, как выпьешь, так и давай философствовать.

— Это не философия, это истина, и недавние события в моей жизни подтверждение тому. Вот хотя бы взять наши с тобой отношения, Олег Константинович, — Верев повернулся лицом к Темрюкову, улыбнулся и добавил: — Нас не профессия роднит, а взгляд на жизнь, стремление к душевной чистоте. Как мы много тогда, в Крыму, говорили на эту тему. Я все помню. Спасибо, что помог мне, вытащил из той крутоверти. Здесь, на Севере, я по-иному ощутил жизнь. — Альберт Иванович залился легким румянцем. — Когда по-иному начинаешь чувствовать, понимать жизнь, что может быть главнее этого?!

— Мы не ожидали, что под старость предстоит такая дальняя дорога и такие кардинальные перемены. — Голос у Нины Ильиничны добр и приятен, лицо ее мягкое, изнеженное, от выпитого вина раскраснелось. — Жизнь была устоявшаяся, текла по привычному руслу, и мы как-то уж по инерции все делали: ходили на работу, ели, пили, отдыхали. Тут живем чуть больше месяца, а Альберт Иванович уж и повышение по службе получил, и на работе им не нахвалятся. Как-то его начальник заходил, так по секрету мне говорил, что такого у них главного инженера еще не было, в общем, они его пока на руках носят.

Нина Ильинична посмотрела на мужа, глаза ее влажно блеснули, она взяла его за руку, усмехнулась и добавила:

— А время-то, время вон как летит, седеть давно начали.

— Ты брось ударяться в панику! В пятьдесят человек еще не стар, в пятьдесят он должен быть активным, как в тридцать. Мы еще поработаем.

Время давно перевалило за полночь. Валентина Спиридоновна собралась уходить. Хозяева ее попытались отговорить: мол, завтра выходной день, и можно отдохнуть как следует, но она настояла на своем. Темрюков вызвался ее провожать. Валентина Спиридоновна попыталась отговорить его, но он решительно оделся и пошел за ней.

По улице они шли молча, было как-то неловко: она чувствовала, что это начало каких-то новых отношений между ними и что теперь она уж не в состоянии ничего изменить. Чтобы нарушить трудное молчание, Валентина Спиридоновна стала расспрашивать Темрюкова о его семье и о том, когда она переедет сюда, в райцентр. Он ответил, что жена его работает преподавателем в школе, дочь учится в четвертом классе и что теперь нет смысла отрывать их, что после окончания учебного года они поедут отдыхать на «материк».

Стояла тихая, морозная ночь.

— Вы бы, Олег Константинович, опустили шапку, а то уши обморозите, теперь ведь холодно, — сказала Валентина Спиридоновна.

— Ничего, спасибо за заботу, мне пока жарко.

— Смотрите, безветрие, кажется тепло, а на самом деле морозно.

— Я привык к морозам, как-никак почти всю жизнь на Севере.

Они подошли к дому Валентины Спиридоновны и остановились у подъезда. Она протянула руку, стала прощаться. В слабом свете плафона, который висел над подъездом, она попыталась рассмотреть его лицо и понять, что оно выражает. Посмотрела на уши Темрюкова и ужаснулась: они были белого цвета.

— Вы все-таки обморозили уши! — воскликнула она.

Он схватил рукой снег и стал растирать правое ухо.

— Что вы делаете? Снег ведь грязный. Нужно потереть полотенцем или чем-то шерстяным.

Она взяла его под руку и повела в дом. Она жила на третьем этаже и торопливо побежала по лестнице впереди. В комнате она подала ему полотенце, и он стал оттирать уши.

— Не болит? — спросила она.

— Кажется, нет. Так, что-то немного пощипывает.

— Не хватало еще того, чтобы первый секретарь был с обмороженными ушами, — Валентина Спиридоновна засмеялась. — Такого случая я не помню. Подождите, дам одну мазь, помажете, и все будет хорошо.

— Чаем-то угостите, Валентина Спиридоновна?

— Ну конечно.

Она подошла к столу, отодвинула ящик, порылась в нем и вернулась к Темрюкову с баночкой.

— Я на какого-то идиота похож с этими блестящими ушами, — сказал Темрюков, рассматривая себя в зеркало. — Не было печали, так черти накачали.

— Я же говорила!..

— Вы, как всегда, Валентина Спиридоновна, были правы. А я нехороший, настырный, непослушный, и вот за это наказан.

В комнате, освещенной зеленоватым светом торшера, было тепло и уютно. Они сидели напротив друг друга за журнальным лакированным столиком, пили чай, спокойно вели беседу и старались не смотреть друг на друга. Ее охватила та, вполне естественная робость, которая обычно приходит к женщине, когда она остается наедине с мужчиной, и он ей нравится. Она еще боялась признаться себе, что полюбила Темрюкова, но уже понимала, что если он пожелает быть с ней более раскованным, она не решится остановить ни его, ни себя.

— Север на глазах меняется, мы его благоустраиваем, все больше под «материк» подделываем, и уходит та экзотика, за которую мы его так крепко полюбили, — Темрюков говорит тихо, с грустью, его это волновало всерьез.

— Теперь меняется и Север, и люди, которые живут здесь. По-моему, раньше не могло быть в людях такого самолюбования, которое все-таки есть в супругах Веревых. Они больше любят не Север в себе, а себя на Севере. И молодежь пошла какая-то другая. У меня две девочки работают. Они только и говорят о вещах, о том, кто с кем живет, а иное их, кажется, не интересует. Человека судят не по уму, а по квартире. Говорят: «Иванов умный парень, двухкомнатную квартиру получил».

— Мы сами во многом виноваты, возвели материальный стимул в культ, — сказал Темрюков, — Работаешь хорошо — получи рубль, танцуешь — тоже получи, ведешь себя сносно — опять рубль. Придет время — спасибо без рубля некоторые говорить не станут.

Он усмехнулся, посмотрел на нее долгим взглядом, ощущая в себе горячую и возвышенную волну чувств к ней, тех чувств, что жили в нем давно.

— Возможно, это и так, — прошептала она и неожиданно, словно почувствовав что-то, зарделась, засмущалась.

— Я и на конференции, и сегодня при тебе прямо неестественным каким-то становлюсь. — Волна в нем ширилась, росла, и он не сдерживал ее. И ему захотелось объяснить, сказать ей все о своем чувстве.

Все лето она жила им, Темрюковым, была наполнена счастьем, которое он принес ей, счастьем, о котором раньше мечтала и которое, казалось, никогда не могло прийти к ней. Она любила Темрюкова так, что сильнее уж, наверно, любить нельзя — на большее неспособно человеческое сердце. И она боялась своей любви, как боятся больные первых, еще не привычных для них болей.

В конце лета, в августе, когда через месяц должна была приехать жена Темрюкова, Валентина Спиридоновна как бы очнулась. Она представила себе, что может произойти, и ужаснулась тому, что предстоит вытерпеть ей и Темрюкову. Теперь это не выходило у нее из головы, и она будто отрезвела, стала смотреть на все иными глазами. Нет, любовь не угасла в ней, не стала меньше — наоборот, она была еще дороже и необходимее ей. Нужно было объясниться с Темрюковым, и она не стала откладывать это объяснение. Он выслушал ее спокойно и даже, как ей показалось, с какой-то бравурной легкостью.

— Тебя это не должно волновать, — сказал он. — Я уже все решил. У нас с женой и раньше не клеилась жизнь, теперь все станет на свое место. К чему лишние слова. Без тебя я просто не проживу.

Валентина Спиридоновна была на пять лет старше Темрюкова, и это ее угнетало не меньше того, как ее угнетала мысль о том, что, связав с ней судьбу, Темрюков многого должен лишиться. И она уже думала, стоит ли всего этого их любовь. Страшно было так думать, но не думать она не могла.

В эти дни у нее обострилась болезнь сердца. Врачи порекомендовали взять отпуск и поехать подлечиться.

Решение к Валентине Спиридоновне пришло быстро. Она уже знала, что у нее будет ребенок, и ради него ничем не хотела рисковать.

Темрюков был в командировке, когда Валентина Спиридоновна собрала вещи и уехала.

Поселилась Валентина Спиридоновна в Новороссийске. Купила двухкомнатную кооперативную квартиру и устроилась на работу в отдел кадров одного крупного предприятия.

Зимой родила дочку. Материнские заботы, хлопоты на время приглушили боль разлуки с любимым человеком, оттеснили тяжелую тоску по местам, где были прожиты лучшие дни жизни.

Валентина Спиридоновна ни с кем из старых друзей, что остались на Чукотке, не переписывалась, но выписывала районную и окружную газеты и потому была в курсе всех дел.

Шли годы, росла дочь, которую она назвала Наташей — именем своей матери, а тоска о Темрюкове, о Севере становилась все острее. Временами ей хотелось бросить все — юг, работу, кооперативную квартиру, плюнуть на больное сердце и уехать назад. По ночам ей снились белые чукотские сопки, алые холодные зимние закаты, старые друзья, Темрюков, и, просыпаясь, она подолгу плакала.

Как-то зимой, получив газеты с Чукотки, Валентина Спиридоновна прочитала некролог о трагической гибели Темрюкова в автомобильной катастрофе.

В больнице, после нескольких часов беспамятства, перед смертью, Валентина Спиридоновна пришла в себя и попросила привести к ней дочь. Она долго говорила ей о том, что главное в жизни — это быть верной и чистой перед своим народом, быть преданной любимому делу, но человек не должен забывать и о личном счастье, а женщина об обычных человеческих обязанностях: быть матерью, женой, любимой.

Она просила дочь о том, чтобы та выбрала достойное в жизни дело, чтобы выбрала в молодости хорошего человека и навсегда связала с ним свою судьбу.

Наташа училась в третьем классе, прочитала много книг и уже знала, что такое любовь, и считала, что в жизни это не главное. В этом она думала убедить и маму, когда та выздоровеет, а пока, чтобы не расстраивать ее, она со всем соглашалась.

В школе Наташа была председателем совета октябрят, редактором классной газеты и сейчас думала о том, как пройдет завтра слет октябрят и какой получится стенгазета.

Валентина Спиридоновна поняла, что дочь слушает ее плохо. Она не обиделась. В дочери она видела свою мать и себя.

Когда Наташа ушла, Валентина Спиридоновна стала смотреть в окно, в которое было видно небо. Голубое, легкое, оно напоминало ей небо той осени, когда впервые повстречалась с Темрюковым. Ее неотвратимо потянуло туда, на Север, в страну молодости. И это было последнее ее желание.

Во саду ли в огороде…

Душная темная ночь висит над деревней. Духота лежит между домами, деревьями, осязаемая, вроде даже твердая, такая, что ее можно резать на куски и увозить куда-то.

Изредка темноту рассеивает мутноватый свет луны, выныривающий из облаков. Луна светит недолго, тотчас облака, неизвестно куда бегущие, закрывают ее. В эти короткие минуты, отнятые светом у темноты, мир вокруг преображается. Мягко и трепетно блестят листья на тополе, словно игрушки на незажженной елке, лужицы на асфальтной дорожке, идущей от дома к калитке, политой еще с вечера; соседний дом, утопающий в зелени и неожиданно выплывающий из темноты, с холодным отсветом на окнах, кажется каким-то огромным белым животным, пасущимся в зарослях.

Темнота несет в себе тревогу. Точно такая тревога, неопределенная и непонятная, на душе Бесцветова. Он сидит на крыльце дома с сигаретой во рту.

Вчера, когда Бесцветов получил деньги за дом и положил их на сберкнижку, он не чувствовал тревоги. Спокойный, деловой и очень рассудительный человек, каким сам себя считал Бесцветов и каким считали все знавшие его люди, он отрезал то, что уж было не семь, а сто семь раз отмерено.

Продать дом и переехать в город Иван Николаевич решал не один год и не два. Шутка ли, бросить все нажитое и уехать черт-те куда! Хотя черт-те куда было не совсем верно, потому что в городе, куда Бесцветов собирался, он бывал несколько раз.

Лет десять назад, а то все пятнадцать, младший брат Виктор после службы в армии подался на стройку крупного завода. Вскоре обзавелся там семьей, получил хорошую квартиру — короче, прижился. Наведываясь в родную деревню, брат вначале робко, а потом все настойчивее и увереннее стал предлагать Ивану переехать в город.

— Что у вас тутова за жизнь! — говорил он. — Света белого не видите. Зимой у вас грязь, а летом такая пылища, что и не продохнешь. А работаете от зари до зари: тут совхозная работа, тут хозяйство на руках. Я прихожу домой чистый, вымытый и нет у меня забот, кроме одной: об шикарном отдыхе думаю. Выпью, бывает, винца и телевизор смотрю — это кайфую, значит.

Рассказывал он о городской жизни с интересом, весело, гордо, то и дело повторяя слово «шикарно». Виктор работал токарем на том же заводе, который когда-то строил, получал хорошо, собирался купить машину. И хвастался перед сельчанами так, что даже Ивану было неудобно.

Ездил Иван в город, жил у брата, подолгу жил — примерялся, но решиться на переезд не мог. Тогда мать жива еще была, отец-то погиб на фронте, и она держала на месте.

— Родились мы деревенскими, — говорила старуха, собрав губы трубочкой — сердилась, значит, сильно, — и помрем деревенскими. Виктор хоть и считает себя городским, но он же самый раз деревенский. Похороните меня тутова, а потом и лытайте, глаза уж не будут видеть. Не буду я тамова на городском лежать. Тутова у нас простор, лес рядом.

Потом средняя сестра с мужем переехала в город. Виктор устроил их на работу, помог выхлопотать квартиру. Сестра тоже стала приезжать и уговаривать старшего бросить все и махнуть к хорошей жизни — городской, в которой ей самой больше всего нравилось то, что в квартире была горячая вода.

— Одно это удовольствие в жизни дает, — говорила она.

Мать померла, а Иван Николаевич все не решался на переезд. Жизнь и здесь, в совхозе, наладилась: заработки пошли хорошие, снабжение улучшилось, льготы всякие появились. Но тут жена и дети принялись за «работу». Дочка захотела по музыкальной линии учиться, а в деревне возможности не было, сын решил стать хоккеистом. Ну сыну-то девять лет и с него спрос невелик, но все-таки. Жена вовсе покоя не давала.

— Что я каторжанка какая всю жизнь коров за дойки тянуть?! — говорила она, как всегда преувеличивая тяжесть своей работы. — С утра и до ночи на этой ферме торчу. Придешь, так дома то свиньи, то куры, то огород. Младший брат Виктор машину купил, по курортам разъезжает, справный такой, холеный, и сестра, вона, копит деньги, а мы мечтать не можем.

— На кой те машина? — сердился Иван, понимая, что жена сама не знает, зачем она ей нужна. — Я шофер, так когда надо — совхозную возьму.

— Возьме-ешь? Так это ж государственная. Ты свою возьми. И потом не было бы родни, не было бы куда податься, а то…

— До пятидесяти лет я тут, в деревне, дожил, мать схоронил и что убегать теперь?

— Из-за твоей настырности да твердолобости вся семья, значит, счастья должна лишиться?

Жена представляла жизнь в городе сплошным отдыхом, сплошным достатком, сплошной радостью. Переубедить ее в этом было нельзя.

— Дойки у коров ты не тянешь, аппарат тянет. В халатике белом работаешь, премии отхватываешь, в газете про тебя писали, — пытался отговорить жену Иван Николаевич.

— Ты за меня кажный день в четыре встаешь? — набрасывалась та на него и розовела вся от злости. — Ты в этом навозе ковыряешься? (Здесь жена тыкала пальцем на собственный хлев.) Ты в огороде с тяпкой спину гнешь? Сядешь в свою машину и был таков.

Если уж говорить правду, то его работа тоже не мед. Летом, когда начиналась уборка, он садился на комбайн и даже спать за штурвалом приходилось; зимой без дела не сидел — шоферил. Признаться, и ему надоело изо дня в день вставать чуть свет и возвращаться поздно; надоели пыль, мазут.

Тяжел был на подъем Бесцветов старший, а тут подвернулся хороший покупатель дома: сколько Иван запросил, столько тот и дал, торговаться даже не стал.

И закрутилась машина.

Бесцветов понес заявление на подпись к директору. Это было после работы, когда контора опустела, но Николай Сидорович сидел в своем кабинете и что-то писал. Он всегда задерживался допоздна.

Бесцветов присел к столу, положил перед директором заявление. Николай Сидорович, не обращая на него внимания, продолжал писать. Волосатая, крупная рука его медленно двигалась по белому листу, бумаги, на котором оставался четкий буквенный след.

— Заметку в областную газету пишу, жалуюсь, что не хватает рабочих рук, — проговорил он, не поднимая лобастой головы. Помолчал, затем спросил: — Решился?

Иван Николаевич кивнул головой.

— Я давно слышал, будто собираешься, да думал, что это говорильня. Выходит… — Директор посмотрел большими выпуклыми глазами на Бесцветова. Обидное презрение застыло в них. — Отговаривать не буду, — не отговоришь. Какого черта дом продал кому не следует?! Работники мне нужны, а не… — директор произнес довольно крепкое словцо.

Бесцветов сидел угрюмый, нехорошо было внутри, точно желудок набит мылом.

— Жена с детьми навалилась, — промямлил он, оправдываясь.

Директор пыфкнул, отложил бумагу, поднялся из-за стола и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Коротконогий, большеживотый, он был медлителен и неуклюж.

— У меня у самого дети в город убежали, — доверительно начал он. — Жена не хуже твоей теперь пилит, мол, пора на пенсию и к детям. А чего мне там? Тут-то все свои.

— Сам бы и я не тронулся, для них все, — вставил Бесцветов. — Им же эта жизнь радости не приносит. А без радости чего уж…

— Чего тут не жить? Рядом лес, луга, речка — наслаждайся красотой, — говорил директор как бы себе, видно, думал уж о своих детях.

— Не в этом, Николай Сидорович, дело. Жена у меня терпеливая, а тут, видать, вконец приперло, захотелось ей, глядучи на других, при городском комфорте пожить. Всякий ищет, где получше, — говорит Иван Николаевич и краснеет. Сам-то он не ищет лучшего.

— Лучше? Так бы мы все в рай захотели, да нет его. Жизнь везде по-своему хороша. Я бы траур объявил: нет еще одного землепашца. Умер в тебе, Иван, землепашец-то. У нас ты фигурой был, а там неизвестно кем еще будешь. Придет время, и мы понастроим дома с санузлами.

— Жизнь-то одна.

— Раньше хуже было, вспомни? Ничего, жили.

— То раньше, а теперь время другое, и ждать никому не хочется.

Директор сел к столу, подмахнул заявление, протянул его Бесцветову, но в глаза не посмотрел — отвернулся.

Иван Николаевич ушел тогда из конторы с тяжелым чувством. Пришел домой, довел жену до слез, но изменить уж ничего было нельзя.

Месяц назад они уехали в город. Живут пока у брата Виктора. Жена устроилась уборщицей в магазин и вроде довольна. Сам Иван, по протекции Виктора, заполучил хорошее местечко: возит директора завода, на котором работает брат. Начальник обещает помочь с квартирой. Дочка бегает в музыкальную школу и от счастья ног под собой не чувствует, а сын попал в городскую детскую команду хоккеистов и не расстается с клюшкой. Тренер говорит, что из него выйдет большой толк.

Сидит Бесцветов на крыльце и курит. Проходит последняя ночь в доме, где родился, где, собственно, и жизнь его прошла. Приехал вот из города за окончательным расчетом, припозднился и остался ночевать.

Легко дохнул ветерок, качнулись на огороде подсолнухи, жестко шелестя листвой. Опять стало тихо. Жаркий воздух липнет к телу. Пахнет сладковато, дурманяще лебедой, недавно накошенной в овраге за деревней и лежащей теперь ворохом у хлева.

Вновь появляется круглый, четкий диск луны. Видно забор, калитку и дом через улицу. Опять поблескивает и асфальт, и листва на тополе и даже пыльная дорога.

Иван вздыхает, тушит сигарету, задрав голову, смотрит на луну. Быстро проносятся тонкой пеленой облака, и, кажется, что-это сама луна куда-то мчится сломя голову Куда она?!

Вот большое облако закрывает луну — вновь все канет в густую тревожную темноту.

«Странно все вышло. Можно сказать, что я не помню себя вне этого дома, а получил за него деньги, и он уж не мой, и чувства к нему другие, — думает Иван. — И к прожитому чувства другие, будто и за это я деньгу отхватил».

Скрипит легко дверь, на крыльцо выходит новый хозяин дома. Он невысокого роста, с большой гривой волос, живот выпадает из брюк. Спрашивает:

— Не спится, Иван Николаевич? — В голосе лень и праздность сытого человека.

— Беспокойно что-то, — поежившись, отвечает Бесцветов.

— Чего тебе беспокоиться? Получишь в городе квартиру и заживешь в свое удовольствие. Деньжата теперь есть, а остальное приложится, — в голосе нового хозяина теперь, как кажется Бесцветову, чувствуется не то ирония, не то вообще недоброжелательность: мол, так тебе и надо, мучайся. — А я до сих пор не могу привыкнуть к тутошней жизни, хоть и прошел полный месяц. У нас-то, на Крайнем Севере, по-теперешнему времени давно все работают — там день-деньской. Вот и мне не спится.

«Это он мою душу разбередил своею радостью, радостью приобщения к земле, счастьем блудного сына, наконец-то вернувшегося домой, — думает Бесцветов. — Ишь как всему рад, что и ночами не спит».

Эта радость, которую новый хозяин дома Олег Лукич не скрывает, наводит на мысль: не придется ли и ему сломя голову бежать из города в деревню и умиляться этой жизнью, ругать себя за некогда совершенное.

— Тут все в зелени, а у нас, брат, на Севере, голо и холодно. Люди пальто все лето не снимают. Деньги-то нелегко достаются, — начинает рассказ словоохотливый Олег Лукич. Голос у него бархатистый, приятный, и кажется Ивану Николаевичу, что он его слышал давным-давно. — Двадцать лет отдубасил на Чукотке — это не шутка. В пургу замерзал, тонул в реке, горел, однажды даже волки у моей машины паслись и, как видишь, ничего, живу. Да, повидать пришлось!

Новый хозяин неожиданно поднимается и уходит в дом. Вскоре он возвращается, позванивая рюмками и бутылкой.

— Водки немного осталось, — шепчет он. — Давай по рюмахе пропустим, чего ей киснуть-то? Я гляжу, у тебя настроение, словно давление в худом баллоне, опять упало.

— Еще бы, — отвечает Бесцветов, беря в темноте, на ощупь, налитую рюмку. — Смотрю на тебя и думаю: как бы мне не пришлось в городе душой по деревне томиться.

— Это придется, — уверенно подхватывает Олег Лукич. — Я те правду скажу, что все двадцать лет, которые я прожил на Севере, меня не покидала тоска по нашей русской деревне. Бывало, то луг снится, то лес, то речка с ветлами. Встану и хожу, хожу всю ночь по квартире, и хоть криком кричи от тоски. Зимой особенно тяжело было. А зима там девять месяцев. У меня в чукотской квартире пол был зеленый, стены зеленые, занавески на окнах — тоже зеленые, даже скатерть на столе и та была зеленая. На стены картин разных понавешал, на которых русская природа. Признаться, это все плохо помогало. Мечтал: отработаю срок и прямо в деревню махну. Деньжат подкопил и… Хорошо здесь у вас! — заключает Олег Лукич и лениво сплевывает в темноту.

— Теперь у вас, а не у нас, — вставляет раздраженно Иван Николаевич.

— Да ты нос не вешай! — весело, шутливо восклицает Олег Лукич, уловив раздражение в голосе Бесцветова. — Соскучишься по деревне, так и не за горами она — приедешь. Живи у меня хоть год, словом не попрекну. Совсем худо станет, так построишься или купишь дом. Дома-то всегда будут продаваться. Люди не перестанут искать, где жизнь лучше.

«Хорошо тебе так рассуждать, — думает Бесцветов. — Всю жизнь бабочкой порхал по свету, а тут попробуй…»

Но Бесцветов разом успокаивается. Выпитая ли водка тому причина или рассудительные слова бывшего северянина.

— И впрямь, чего нюни-то распускать. Деревня от меня не уйдет, коли на то пошло. — Бесцветов смеется глухо, утробно, будто вовсе не смеется, а кашляет от неудачной затяжки сигаретой.

— Чего ты? — спрашивает Олег Лукич и тоже тихо смеется.

— Смешно. Полчаса назад на душе так гадко было, хоть возвращай тебе деньги и все тут.

— Деньги поздно возвертать, плакаться тоже поздно. Давай-ка по рюмочке…

Выныривает из-за туч луна, виден большущий кусок чистого, слегка голубоватого неба. Опять дохнуло прохладой. Жара качнулась, но никуда не поплыла, все так же стоит, привязанная к домам, деревьям.

Звонко, дробно застрекотал сверчок в кустах сирени.

— К дождю, что ли, духота такая? — спрашивает Олег Лукич.

— Нет, дождю не бывать, — уверенно отвечает Бесцветов. — Тучи высоко, разгонит их.

— Как же без ветра-то?

— Вверху что-то происходит. Мы не чувствуем, а там что-то происходит. В жизни всегда так, — философски заключает Иван Николаевич.

— Я, как и ты, в свои предчувствия верю. Хочу рассказать одну историю, — уверенно, торопясь, словно ему не дадут рассказать, начинает Олег Лукич. — Лет пять назад, я тогда на КРАЗе ходил по зимнику, произошел такой случай. Везли мы стройматериалы на один прииск. Километров триста нужно было по зимнику отмахать. На Чукотке самое страшное — это пурга. Прихватит в дороге, с машиной занесет, потом сутки откапывайся. Тут мороз собачий стоит, ветерок небольшой, то, что нужно. Подъехали к реке, я глянул на лед и сразу почувствовал неладное. Говорю старшому по колонне, мол, я провалюсь. А он: «Ты что, спятил? Все проедут, а ты провалишься?» Я говорю, мол, чувствую это. Он меня с моим предчувствием послал в одно место. А у меня так прямо ноги подкашиваются от страха, хоть бросай машину и беги в тундру сломя голову. — Олег Лукич затягивается сигаретой, наливает только себе в рюмку водки, выпивает. Ищет руками закуску, не находит ее, ахает сокрушенно и уходит в дом.

«Так-то он хороший мужик, — думает Иван Николаевич, вглядываясь в кромешную, жаркую темноту. — Поговорить с человеком может, может в его доверие войти. Бесшабашный больно, ни за что не переживает, привык, видно, к большим деньгам».

Олег Лукич появляется на крыльце с тарелкой, садится подле Бесцветова и, дыша ему в лицо, говорит:

— Склероз, приготовил закусь и забыл.

Теперь он наливает водку в обе рюмки. Бутылку и рюмки подносит к лицу, чтобы хоть что-то разглядеть.

— Я еще одну прихватил, — шепчет заговорщицким голосом он. — Баба пока спит, чуть-чуть можно.

— Может, в самом деле много будет? — для приличия сопротивляется Бесцветов, но выпить ему хочется: на душе стало хорошо, раскрепощенно. — Мне рано на автобус вставать.

— Чего вставать-то? Если рано, так можно и не ложиться, — смеется бывший северянин. — Когда еще нам придется по махонькой опрокинуть?

— Действительно, — говорит Бесцветов и думает: «Чего нам встречаться-то? Ты идешь своей дорогой, а я своей».

Выпивают за скорый дождь, который нужен теперь полям, которого ждали все, о котором много во всех деревнях говорили и которого не было с самой весны.

— О чем я тебе рассказывал? — спохватился Олег Лукич.

О рассказе он все время помнил и не терпелось ему начать его, не начинал, а ждал, когда слушатель сам попросит об этом. Приятнее рассказывать, когда чувствуешь, что слова твои в цене.

— Как через речку переправлялся и провалился, — напоминает Бесцветов.

Он был совершенно уверен, что рассказчик должен провалиться, иначе зачем тогда говорить обо всем.

— Ага, точно, провалился все-таки, — подхватывает несколько обескураженный Олег Лукич. — Колонна переправилась, еду последним, лед трескается, и мой КРАЗ спокойненько идет на дно. Я в воде оказываюсь, цепляюсь за лед, а течение вглубь тянет. Впиваюсь в лед ногтями, до крови, а силы уходят… Шофера бегут на выручку, рядом уже, а я коченею и отпускаю руки. Меня все-таки вытаскивают, а мороз-то за пятьдесят и ветер. Одежда на мне сразу застывает — двинуться не могу. До берега-то, где стоят машины, метров триста. Приволокли меня мужики, воткнули в кабину, сорвали одежду, стали растирать, дали спиртяги. Ничего, даже насморк не подцепил.

Ни огонька кругом. Тихо, мир заснул крепко и, кажется, навсегда. Даже собаки, одурев от жары, не лаяли. А тучи движутся, несутся куда-то. Бег их виден по луне, то появляющейся, то исчезающей.

Долго они сидят на крыльце, говорят, счастливые каждый по-своему. Один счастлив тем, что купил хороший дом, там, где ему хотелось, что впереди у него спокойная, обеспеченная жизнь, к которой он стремился все годы, живя там, на Крайнем Севере, средь сопок, льдов и холода. Будущая жизнь ему виделась бесконечным зеленым, теплым летом, с рыбалками, прогулками по лесу, сладостным копанием в огороде. Другой — что пристроил семью, что никто теперь не ропщет. Сам он поверил в свое счастье только сейчас, в подпитии. Раньше-то счастья он не видел, а теперь вот оно, перед ним, будто скатерть-самобранка, на которой разложены все выгоды городской жизни.

— Куда работать-то пойдешь? — неожиданно спрашивает Бесцветов.

— Чего мне работать? Сто шестьдесят пенсия, у жены сто двадцать рубчиков, кое-что осталось от сбережений. Хватит? Буду заслуженно отдыхать.

В голосе Олега Лукича такое самодовольство, что Бесцветова прямо передернуло.

Иван Николаевич не завидовал Олегу Лукичу. Он не представлял жизни без работы. Он и в отпуске никогда не сидел сложа руки, а тут впереди месяцы, годы безделья.

«Что за радость? От праздности можно и свихнуться. Работал бы, мужик-то еще очень крепкий».

Допив вторую бутылку, они уходят спать. Идут через все комнаты, шарахаясь от стены к стене. Бесцветов поддерживает Олега Лукича. Неожиданно тот визгливо, как-то вульгарно запевает:

Во саду ли в огороде Девушка гуляет… Ча-ча-ча… иха… ха… ха!

В комнате, где спала жена нового хозяина, скрипнула кровать, приоткрывается дверь.

Бесцветов видит женщину в чем-то совершенно белом, полупрозрачном. Из окна падает на нее свет луны, появившийся в очередной раз. Взгляда от женщины нельзя оторвать. Бросаются в глаза темные пятна на груди и чуть ниже живота.

— Нажрался, иди-от! — шепчет злобно она.

«Не любит тебя, Олег Лукич, баба-то», — думает Бесцветов, и ему становится нехорошо, даже стыдно.

Ложатся в одной комнате, маленькой, уютной, в которой когда-то спала дочка Ивана Николаевича, и всегда в ней жил Виктор, наведываясь из города.

Олег Лукич, сбиваясь, путаясь, начинает рассказывать очередную длинную историю из жизни на Чукотке.

Бесцветов уж не слушает его — надоело. Думает, как распорядиться деньгами, полученными за дом, что выделить сестре и брату. Не обидеть бы их, нужно решить все справедливо.

В открытое окно медленно втекает легкая прохлада, появившаяся под утро; доносится суховатый, тонкий запах чайной розы, посаженной Иваном Николаевичем года два назад под окнами. Отдохнув, набравшись сил, вновь начинает звенеть сверчок. Под утро пение его бывает густым и самозабвенным.

Стал вспоминать, как вернулся с фронта с двумя тяжелыми ранениями, а дома нет — разрушило бомбой. Как на худой лошаденке возил бревна из леса, рубил сруб, как пилил вертикальными пилами кругляк на доски. От ран и усталости он часто терял сознание, но отдыхать некогда было. Потом дом сгорел — молния в него угодила, благо дома никого не было, и уж новый построили каменный, с помощью совхоза — добротный, рассчитанный на долгие-долгие годы.

Вспомнил Иван и про свою свадьбу, которую сыграл, как только срубил избу. Маринка его тогда была молодой, худенькой и красивой. Потом, с годами, она огрубела, раздалась вширь, теперь комплекцией на мужика больше похожа. Невольно сравнил свою жену с женой Олега Лукича, и в горле от чего-то загорчило.

Бесцветов так и не заснул до рассвета. Все передумал за свою жизнь, а в хмельной голове крутилась и крутилась строчка из знакомой с детства песни:

Во саду ли в огороде…

В комнате посветлело. Иван Николаевич приподнимается и глядит на часы — пять. Он встает с кровати и начинает одеваться.

Олег Лукич, привольно раскинув руки, влажно похрапывая, спит на соседней койке. Складки на его полном, слегка заросшем черной щетиной лице, разгладились, рот приоткрыт. Во сне Олег Лукич кажется моложе своих пятидесяти шести лет.

«Тяжело ему будет привыкать в деревенской жизни, — думает Бесцветов. — Схлынет теперешняя беспечность, придут утомительные будни — тоскливо без дела станет, без успокаивающего и очищающего душу дела». О своих предстоящих бедах и неувязках Иван Николаевич уж не думает, теперь не предвидит и не предчувствует их. Ему кажется, что новая жизнь в городе им начата основательно, добротно: все пристроены к понравившемуся делу, жильем семья будет вот-вот обеспечена.

Олег Лукич крутит головой, сладостно чмокает губами и открывает глаза.

— Ты куда в такую рань? — спрашивает он Бесцветова.

— Шестой час уж, а в семь автобус, — шепчет Иван Николаевич.

Олег Лукич спускает с кровати ноги, тянется за брюками, висящими на стуле. Иван Николаевич замечает, что ноги у него сильные, заросшие волосом. «Крепок еще мужик, ничего не скажешь!» — завистливо думает он.

— А голова-то, го-ло-ва!.. Тяжело жить в деревне без нагана. — Олег Лукич трет свой большой лоб и добавляет: — Сейчас что-нибудь придумаем.

— Будет думать-то, куда уж? На автобус опоздаю, — шепчет сердито Бесцветов, вспомнив ночные слова жены Олега Лукича. Но похмелиться ему хочется, голова и у него болит. — Как бы супружница твоя ни того…

— Да не, она у меня под пятой ходит, — как-то больно уж неуверенно говорит новый хозяин.

Он уходит в другую комнату и долго о чем-то шепчется там с женой. Вот жена его начинает упруго ходить по дому.

«Уговорил, — облегченно вздыхает Бесцветов. — Такую королеву нелегко уговорить».

Появляется Олег Лукич.

— Пойдем умываться, завтрак сейчас будет готов, — говорит он.

На улице свежо, солнце только взошло, от легкого ветра покачивается безросая листва на подсолнухах, цветах, тополе. В еще слабом, розоватом свете солнца зелень выглядит молодой и сочной.

Иван Николаевич подходит к умывальнику, стоящему под яблоней, и внимательно рассматривает его. Умывальник не такой, что был у Бесцветова: тяжелый, чугунный, прибитый к столбу, врытому в землю. Этот — блестящий, никелированный, элегантный и очень красивый. Вместо бревна у него стойка, покрытая лаком и раскрашенная под березу, а вместо табуретки, что была у Ивана Николаевича, тумба с белой раковиной. Тумба тоже покрыта лаком.

Иван Николаевич подосадовал, что сам такого умывальника раньше не смастерил — просто ведь и красиво.

— Кто делал-то? — вытираясь полотенцем, спрашивает он Олега Лукича.

— Плотник совхозный. Четвертную содрал. Туалет тоже думаю перестроить: выгребную яму вырою, унитаз поставлю — все как в лучших домах будет.

«За такую деньгу умывальник я бы получше сделал, — думает Бесцветов. — Руки до такого пустяка не доходили, все некогда было».

Они поднимаются по крыльцу в дом.

— Угол, что к сараю ближе, слегка проседать стал, — говорит Иван Николаевич, решив напоследок раскрыть все, даже мелкие, недочеты в доме, которые раньше скрывал, дабы не сбавили цены. — Подлей под него бетона, а то стена потрескается. В крыльце пора опорные столбы подменить, лет десять они, поди, сгнили. Крыльцо-то качается.

— Сделаю, я все сделаю. Внутри планировку думаю изменить: комнат поубавлю, залу расширю. В огороде порядок наведу, сирень выкорчую и посажу смородину — рекордсмена витаминов. Брокколи разведу.

— Что это такое?

— Брокколи? Лечебная капуста. Она сердце исцеляет, желудок и нервы. Облепиху посажу. Двести лет хочу прожить. — Олег Лукич самодовольно хохотнул.

«Он все под свое удовольствие подгоняет, — думает Бесцветов. — Нас городить комнатушки в доме нужда заставляла: надо было сначала сестре с мужем где-то жить, потом племяшу, тут дочь подросла. Чего ему-то, какие заботы без детей?»

Жена Олега Лукича, еще очень молодая на вид, приветливо встречает Бесцветова, усаживает за стол. Она в длинном цветастом, из японского материала, халате. В доме от ее опрятного вида становится веселее и, как кажется Бесцветову, даже культурнее.

«Чего ей? — думает Иван Николаевич. — Поди, всю жизнь не работала, а в конторе бумажки перебирала, да языком чесала. Попробовала бы она, как моя Маринка…»

Он тяжело вздыхает.

— Давай по рюмашке, — говорит Олег Лукич, торопливо наливая в стаканы. — Выпьем теперь за то, чтобы у нас все на ять было, чтобы душой и телом мы свое счастье пили и, главное, здоровы были.

Жена бывшего северянина тоже из стакана хватила, лицо ее разом залилось краской, глаза весело заблестели. Холеная, красивая, она стала какой-то свойской, простой.

— Простите, что угощение у нас все магазинное. Приедете в следующий раз, так я пирогов напеку, мяса нажарю особым способом, нашим северным, салатов наготовлю. Кухарить-то я люблю.

— Да что вы! Что вы!.. — завосклицал Бесцветов. Он забыл имя и отчество теперешней хозяйки и потому обращался к ней только на «вы». Вообще-то он ей не верил, даже тому, что она любит готовить. Тот ночной ее шепот в адрес мужа, с которым она теперь была наигранно ласкова, не выходил у него из головы, и он-то убивал в нем всякое желание верить этому человеку. — Вы, собственно, не суетитесь. Я и так доставил вам уйму хлопот. Будете в городе, заходите.

— Нет уж, мы городом по горло сыты, — перебивает Бесцветова Олег Лукич. — Он в печенках у нас сидит — надоел, не приведи господь, своею сутолокой.

— Исполнилась наша мечтеночка! — взмахнув нежными руками, говорит хозяйка. — Теперь будем оборудоваться как следует. Мебель шикарную купим, музыку: магнитофон, проигрыватель и заживем развеселенько.

«Повеселиться-то мы все не прочь, — думает укоризненно Иван Николаевич. — Работать когда ж будем? Кто за нас хлебушко растить будет?»

Этот вопрос неожиданно наводит Ивана Николаевича на мысль, что и он сам хлеб теперь растить не будет, что и он попал в число «семерых с ложкой». Бесцветов старается не бередить душу дальнейшими размышлениями, берет поданную ему Олегом Лукичом рюмку и молча, торопливо выпивает.

— Зла, собака! — кивая на водку, говорит Олег Лукич. — И кто ее только пьет? Какие такие человеки-звери? Ха… ха… ха!

Бесцветов тоже улыбается.

Жена Олега Лукича Виктория умиленно поглядывает на мужа, но Бесцветов не верит и в это ее умиление.

— Наливочку будем делать, — мягко говорит Виктория, обращаясь только к Бесцветову. — Свое, домашнее всегда питательнее и полезнее. Я уйму всяких рецептиков насобирала.

Прощание было нудным, но, к счастью, недолгим. После взаимного притворного приглашения приезжать друг к другу Бесцветов вышел на крыльцо. Подумал, что больше уж никогда не ступит на этот порог, и в голове от волнения так застучало, что он тихо ойкнул.

У калитки Иван Николаевич останавливается и с трудом, будто ему должны выстрелить в лицо из двух стволов, оглядывается. На крыльце бывшего его дома стоят мужчина и женщина и машут руками — прощаются. Он в полосатой, режущей глаз яркостью пижаме, а она — в японском, еще более ярком халате. Они кажутся какими-то странными заморскими птицами на крыльце этого скромного крестьянского дома.

Он в ответ машет рукой и почти бежит по улице от калитки.

Автобус вел знакомый шофер и все пытался разузнать, как Бесцветов устроился на новом месте. Иван Николаевич отвечал односложно, мол, нормально, и вскоре шофер отстал от него.

Сначала автобус мчится по улице, и Иван Николаевич взволнованно и грустно смотрит на проплывающие мимо дома. Потом он идет по лесу, и так же грустно и взволнованно Бесцветов смотрит на деревья и кусты. В душе что-то путалось, рвалось и кипело.

Лес расступился, и дух захватило от привольной шири лугов. В открытые окна автобуса врывается горьковатый, крутой запах разнотравья: пушицы, клевера, полыни, мяты.

Солнце уж над лугами и развеяло утреннюю синеву. Высоко в небе жаворонок. Чиж-ви-ик тю-фу-уу! Одурела птаха от небесной сини и красоты земной.

Далеко, далеко у горизонта виднеются облака, белые до ломоты в глазах. Они тянутся от земли в синь неба, и кажется, что по ним можно уйти в бесконечность.

Ох, как бы он побежал туда, в синь эту!

Сердце у Бесцветова застучало так отчаянно, что он еле удержал в себе крик. Захотелось бросить все и навсегда остаться в этих лугах, убежать в бесконечную даль, с детства манящую его и любимую им.

Грудь разрывало это всесильное желание. В голове у Ивана помутнело. Он сидел напрягшись, как натянутая струна, вцепившись руками в сиденье с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь.

— Во саду ли в огороде… — шепчет он, и в глазах туманится от слез.

Игра

— Марья Ивановна, если ты хочешь быть счастливой, то я расскажу, как это сделать. Ей-богу! Ты сообразительная, сразу поймешь. Меня этому один хороший человек научил. Он раньше в газете работал, потом у нас, в Доме культуры.

Сорокапятилетняя вахтерша Елизавета сидела за столом и говорила запальчиво, со стоической верой другой женщине, понуро сидевшей за тем же столом, напротив. Елизавета, полная, нескладная, с очень некрасивым носатым лицом, плохо знала кассиршу (это женщина была заносчивая и ни с кем в Доме культуры не заводила знакомств), но с какой-то неистовой жаждой пыталась обратить ее в свою веру.

— Ты, если все осознаешь, жить-то в сто раз легче будет, — выпучив неестественно глаза, продолжала она. — Человеку в жизни одно нужно — покойное счастье.

Елизавета была в шерстяном коричневом платье, старившем ее сильно, и в потертой, порядком износившейся, искусственной, под котиковую, шубе.

Кассирша, худенькая, глазастая, сидела в элегантном пальто темно-вишневого цвета с золотисто-рыжим лисьим воротником и оторочкой. Ей было лет сорок, но выглядела она очень молодо, и не мудрено, потому что всегда тщательно, даже придирчиво следила за собой. Кассирша молчала, потерянно и обреченно смотрела перед собой. Подкрашенные тушью глаза ее размазаны — плакала.

Зазвонил телефон, висевший на стене метрах в трех от стола. Елизавета поднялась, подошла к аппарату и сняла трубку.

— Вахта Дома культуры слушает, — четко, по-солдатски отрапортовала женщина. — Начальницы нашей нет. Когда будет? Завтра с утра. Кино у нас сегодня, последний сеанс начался. Конечно, интересное, у нас все кино интересные.

Елизавета положила трубку и села на место.

— И звонят, и звонят… — беззлобно пробурчала она. — Сколько раз просила перенести телефон ближе к столу, так нет — на стенку прицепили. Ходи тут…

Лицо у Елизаветы было розовым, на приплюснутом утином носу появилась испарина. Уж больно давно она сидела в шубе.

— Жарко у нас сегодня. Зиму все мерзли, а теперь вот не продохнешь, а я еще сдуру свитер под шубу надела.

Кассирша по-прежнему молчала, только посмотрела как-то тихо, печально на Елизавету, точно на больную.

Вахтерша расстегнулась, вытерла платочком лицо и опять заговорила:

— Я раньше тоже сильно переживала, шутка сказать, муж бросил. Стервец, снюхался тут с одной и уехал. Перед детьми и людьми стыдно было. Бывало, ночи напролет плакала. До чего дошло — сердце стало болеть, хоть помирай, и все. Наплачусь, разволнуюсь, а оно и давай болеть, колоть под грудью. Я валерьянку да валидол в себя загоняю — не помогает. Потом давление стало подскакивать, аж в голове темнело. «Скорую» все время вызывала, в больнице месяцами лежала. По правде сказать, я уж смерти ждала как избавления. Да при таком волнении меня бы не намного хватило. Спасибо, Сергей Павлович подвернулся. Он такой мужичок невидный, худенький, с бородкой. Его тут все Исусиком звали. Он и впрямь будто какой-то навоженный был. Говорил со всеми тихо, вежливо, и все приятное. От него я ни одного матерного слова не слышала или еще какого ругательства. Он прямо врачевать души людские мог.

— Где он сейчас? — заинтересованно спросила кассирша, и с глазами ее разом что-то произошло — они будто потеплели.

— Года три назад на материк уехал. Жена у него сильно захворала, вот он и подался, — взбодренная неожиданной заинтересованностью кассирши, Елизавета теперь стала рассказывать более азартно. — Он человек был грамотный, умный. Университет кончил и еще в какой-то школе учился, уж не помню в какой, но он рассказывал. С высоких должностей сам ушел — хлопотно больно было. Платили мало, а за все ругали, потом общественные поручения донимали.

Подходит он ко мне и говорит, чего ты, милая, страдаешь, здоровье свое не бережешь, загубишь его, потом не восстановишь. Давай меня просвещать, что и как нужно сделать, чтобы счастливой быть. Говорит, мол, я новую веру изобрел, если ты ее примешь, то ни горя, ни забот не будешь знать. Я сначала над ним насмехалась, его все тут за чокнутого принимали, а потом как-то втянулась, поверила ему. И знаешь? Прошло время, давление у меня стало нормальным, сердце уж не болит, короче, оздоровела я. Тут все просто. Это на игру похоже. Играешь со своей душой и чувствами — забавляешь их приятными мыслями.

Опять пронзительно зазвонил телефон.

— Да что они, с ума посходили, звонить в такое позднее время? — весело воскликнула Елизавета, поднимаясь из-за стола.

Вновь спрашивали директрису Дома культуры. Елизавета отвечала охотно, даже чуть-чуть лихо, — нравилось ей говорить по телефону.

День назад в фойе натирали пол, запах мастики еще не выветрился. Сладковатый, въедливый, он, казалось, впитался в стены, мебель, одежду, наполнил самих людей.

— Посидишь здесь, надышишься этой вони, потом будет голова, как у сатаны, болеть, — тихо, раздраженно проговорила кассирша, посмотрела на вахтершу и подумала: «Чего я тут сижу?»

Что-то удерживало Марию Ивановну у стола, рядом с этой спокойной и довольно странной женщиной. Доброта ли ее, успокоенность или эта бесхитростная обнаженность, с которой она рассказывает о себе? Вообще-то вахтерша ей нравилась, с ней было как-то просто и надежно.

— Ты не беспокойся, Марь Ивановна, — сказала Елизавета, еще сильнее розовея. — Я недавно проветривала помещение.

— Домой скоро пойдешь?

— Вот-вот сменщик появится и пойду. Ты спешишь?

— Нет, куда мне спешить! Отспешила… Пеклась, пеклась о сыночке своем, а он и выкинул такое…

Кассирша как-то неестественно быстро заморгала и потянулась в карман за носовым платочком.

— Не переживай, у людей хуже бывает горе, и переносят его. Сделанного не возворотишь. Потом, вернется же он годика через три-четыре. Говорят, когда хорошо там себя ведут, раньше отпускают.

— Не в этом дело, когда вернется… Такое совершил! Людям в глаза стыдно смотреть.

— Твой парень вроде скромный был. Я его частенько видела здесь на танцах. Он и не курил и трезвый приходил. Это дружки его на такое дело подбили…

— Дружки не дружки, а за преступление щадить никого не щадят. Правильно делают… Они этой бедной девчонке жизнь искалечили… И себе, дураки. У него ж невеста чудесная была. Говорит, выпил много и разум потерял. Не в этом дело. Просто он без цели жил, как и я без цели живу. Кончил десять классов, не стал дальше учиться и работать не пошел. В ресторан повадился ходить… Как я родителям своим и родителям покойного мужа в глаза буду смотреть?!

Мария Ивановна опять потянулась за платочком. Горе свое она переносила в слезах, с неистовым самобичеванием. В беде сына она никого не винила, кроме себя. И хотя ей казалось, что она знала ошибки, просчеты в его воспитании, но на самом деле эти ошибки ей виделись не слишком существенными; она склонна была принять все произошедшее за нелепую случайность.

— Сергей Павлович как-то приходит на работу веселый такой, — заговорила Елизавета, стараясь отвлечь кассиршу от тяжелых мыслей, — говорит нам во всеуслышание, что сегодня у него самый счастливый день в жизни. Все стали спрашивать, что ж такое произошло! А Сергей Павлович отвечает, что защитил какую-то диссертацию. Рассказывает, что и как, а сам такой радостный, просто горит от счастья. Как тут ему не поверишь? Мы тогда и не знали, что он игру такую ведет. Стали его все поздравлять, даже за шампанским кто-то сбегал. Месяца два он счастливый ходил, потом призабылось все.

Прошло еще сколько-то времени, и опять он во всеуслышание объявляет, что у него самый рассчастливый в жизни день настал. Говорит, мол, вышла большая книга его воспоминаний о Севере. Мы тут все опять к нему кинулись, что за книга и где она. Когда он стал говорить, мы поняли, что ничего у него не напечатано, но вида не подали. Потом, когда он всякое выдумывал, ему уж не верили, но поздравлять поздравляли, и он счастлив был. Когда я одна осталась и тоска меня захватила, он тут мне и рассказал про игру, про игру с самим собой.

В фойе было душно. В противоположных концах большого зала горело всего две лампочки, и от этого полумрака духота казалась еще нестерпимее.

У Марии Ивановны стала слегка кружиться голова. Подняться и уйти она не решалась. Удручающее состояние, владевшее ею в последние дни, какое-то мертвое, холодное презрение к себе, мучившее ее, когда она оставалась одна, сейчас куда-то отступили, и она боялась, что стоит ей вновь появиться в своей квартире, как весь груз горького женского одиночества раздавит ее.

Рядом с Елизаветой было по-домашнему уютно. Казалось, что она от всего может защитить и, как мать, помочь в трудную минуту.

— Душно, голова прямо кругом пошла, — жалобно проговорила кассирша.

— Я сейчас дверь открою! — спохватилась Елизавета.

Вахтерша поднялась со стула и тяжело, неуклюже направилась к двери, но не дошла до нее, дверь сама распахнулась. На пороге появился сменщик Иван Семенович — высокий болезненный старик, с голубовато-мутными жесткими глазами.

— Иван Семенович, дверь не закрывай, а то больно душно, — попросила Елизавета.

Дед подпер дверь палкой, которая стояла в углу, и прошел к столу ровной генеральской походкой.

— Что тут нового? — по-хозяйски усаживаясь на стул, спросил он.

— Все в порядке, — ответила Елизавета. — Проводил дочку?

— Проводил, будь она неладна! Морока одна с ней. Чего летает взад вперед? Чуть поругается с мужем я бежит от него к нам со старухой. Я ее завсегда отчитаю и назад отправляю. Нечего брыкаться, нужно уметь жить в семье, нужно уметь угождать мужу. На то он и муж, чтобы ему жена угождала. Непутевая нынче пошла молодежь. — Старик насупил брови, повел сердито глазами. — Бесются, как собаки, с жиру.

— А если муж недостоин угождения, тогда как? — неожиданно спросила кассирша, внимательно и недоброжелательно посмотрев на старика.

Женщина не терпела всякое заискивание, угодничество. Она была самолюбивой и гордой.

— Если недостоин, нечего тогда было выходить. Коли уж вышла, так будь добра угождай… — Дед самодовольно крякнул.

Старик сидел на стуле широко, по-наполеоновски расставив ноги, осанисто, ровно, будто бы негнущийся, как столб.

— Это раньше так было, теперь не так, — возразила мягко Елизавета и улыбнулась чему-то.

— Вот оно и получается, что нонешняя молодежь творит черт-те что… — Дед многозначительно посмотрел на кассиршу.

Та ничего не ответила, сдержалась, хотя ее так и подмывало сказать что-нибудь резкое этому старому чурбану.

— Нужно в друг друге любовь воспитывать. Если ее нет, так нужно ее придумать и жить ею, — сказала Елизавета и вздохнула раскаянно, глубоко.

— Эко куда вас понесло! В мире как раньше, так и теперь, все на боязни построено. Любовь… Какая там любовь?.. Палкой за непослушание отхайдакать, вот и вся любовь. Нужно с малого начинать: что не так — по зубам… А то расквакались: любовь, уважение, равенство… Вас всех, если в строгости не держать, так…

Мария Ивановна встала и торопливо пошла к выходу. Она была взволнована и боялась, если не уйдет, то скажет что-то злое, дерзкое этому старику.

Попрощалась с дедом и Елизавета. Слова Ивана Семеновича ее вовсе не затронули, от него она и не такое слышала — крутой старик.

Мария Ивановна и Елизавета вышли на улицу.

Было часов десять вечера, но солнце только что село за горизонт, и огромное алое пламя зари еще полыхало на востоке.

День угасал. Уходил еще один день из цепи не очень-то многих дней, отпущенных в жизни человека; уходил еще один день из необозримой вереницы столетий, предназначенных планете Земля; уходил еще один день из бесчисленных блоков тысячелетий, определивших бессмертие Вселенной.

Краски зари были ярки и трепетны. Казалось, что и воздух был пропитан алым. Дул ветер, сырой и холодный. Небо чисто, безоблачно. По всем приметам завтрашний день обещал быть теплым и солнечным. И он уйдет, но на смену придет день, который тоже канет в бесконечность, но… Так будет всегда.

Женщины не спеша пошли по бетонированной чистой улице. Ветер между высоких домов был особенно сильным. Он мешал идти, бил тугой струей в лицо и грудь, затруднял дыхание.

— Хорошо как! Свежо, такая благодать! — выдохнула радостно Елизавета и поперхнулась.

— Чего тут хорошего? — сказала Мария Ивановна. — Июнь на дворе, а ветрено, холодно — простудная погода.

— Что ветер? Я думаю, что мне хорошо, оно и на самом деле хорошо.

— Чудная ты…

По улице они дошли до развилки Елизавете нужно было идти в одну сторону, а Марии Ивановне в другую. Остановились. Напротив была гостиница, в нижнем этаже размещалось кафе, и оттуда доносилась веселая музыка.

— Народ гуляет, и слава богу, — сказала Елизавета, покосившись на кафе. — Что-то шнобель у меня зачесался, — смеясь, добавила она и стала тереть свой утиный нос пальцами.

— Это всегда так: у кого горе, а у кого-то веселье, — тихо ответила Мария Ивановна и, потупившись, продолжала: — Домой идти не хочется, наревусь сейчас…

— Слышь, Марь Ивановна, пойдем ко мне, посидим, поболтаем, у меня выпить есть. Еще на Первое мая соседи собирались у меня погулять, так вино осталось и стоит. Пойдем, поговорим, завтра у тебя выходной и у меня выходной.

Кассирша постояла, потопталась, раздумывая, потом решительно сказала:

— Пойдем! И впрямь, чего я разнюнилась?

Ветер теперь дул в спину, и они быстро дошли до дома Елизаветы. Поднялись на второй этаж, разулись у входа и вошли в квартиру. Квартира была просторная, двухкомнатная, сияющая чистотой и покоем. Елизавета включила во всех комнатах свет, чтобы было веселей, и стала суетиться у стола.

— Ты есть-то сильно хошь? — спросила она по-свойски кассиршу.

— Так, не очень, — ответила та.

— Я котлеты пожарю. Они у меня, вроде, ничего получаются. Мясо попалось хорошее — мякоть. Из одной оленины-то котлеты бывают суховатые, я свининки добавляю, и ничего, вкусно.

Елизавета поставила на стол две бутылки сухого болгарского вина «Ризлинг», принесла тарелки, вилки, хлеб. В ситцевом легком цветастом платье, разрумянившаяся от хлопот, она выглядела моложе своих сорока пяти лет. Вот полнота, рыхлость тела набавляли ей годы да большой приплюснутый утиный нос, делавший непривлекательным ее лицо, — к тому же еще и старил.

— Я готовить люблю, — кричала из кухни Елизавета. — И поесть как следует тоже люблю. Нынче поесть все любят. — На кухне, потрескивая, урча, жарились котлеты, звук этот порой заглушал голос Елизаветы, и она кричала еще громче: — В достатке живем, вот и едим вволю. Во время войны не больно-то разгонялись, все впроголодь жили.

Мария Ивановна рассматривала фотографии на стене. Их было много, и были они загнаны под стекло в массивные, из красного дерева рамки. На фотографиях очень много детей. В штанишках, трусиках, а то и вовсе без них, животастые, с махонькими петунами, стояли они у табуреток, кроваток, лошадок, с игрушками и без, с кошками, курами, собаками, в шляпках, шляпах, вовсе лысенькие, круглолицые, щекастые и все как один с утиными носиками.

В центре размещалась большая фотография, на которой стояло, сидело, лежало на полу много людей. Кассирша внимательнее присмотрелась к снимку и увидела на нем Елизавету с ребенком на руках. Она еще была молода, не столь полна, как теперь, но уже видно было, что тело ее набирает вес. Мужчины на фотографии были в темных костюмах и белых рубашках, женщины в разных платьях, кофтах и сарафанах. Обликом все запечатленные так похожи, что сомневаться не приходилось — это семья Елизаветы: отец, мать, братья, сестры и прочие родные и родственники. В центре фотографии стоял крупный, лет пятидесяти пяти мужчина, коротко подстриженный, большеухий, губастый. По большому приплюснутому носу кассирша поняла, что это глава семейства. Пожилая дородная женщина с выпученными глазами — мать Елизаветы.

Снимок был давний, уже пожелтевший, и каменные, сосредоточенные лица людей отражали то время.

Котлеты наконец поджарились, и Елизавета внесла их прямо на большой чугунной сковородке, румяные, пахнущие чесноком и луком.

Увидев, что кассирша рассматривает фотографии, хозяйка сказала;

— На этой стене весь род наш висит. В деревнях все живут. Кого я ни приглашала к себе, не едут. Теперь в деревнях хорошее житье. И я бы давно уехала на родину, квартиру вот берегу. Через год мой старшой сын заканчивает институт и приезжает сюда работать. Женю его, передам квартиру и на материк махну. Тут и пенсия подоспеет. Ждать мне ее пять годов всего осталось.

— Много у тебя родни! — садясь за стол, проговорила Мария Ивановна.

— Хоть отбавляй…

Елизавета открыла бутылку и налила в фужеры вино.

— Распустилась я, распустилась, — неожиданно плаксивым голосом заговорила кассирша. Взгляд у нее стал каким-то потусторонним, захватывающим, будто она видела такое, что недоступно было видеть остальным людям. — Себя нужно держать всегда в узде. Прав дед, палками нас нужно, палками…

— Ты на него не серчай, он хороший и добрый. Сегодня просто так языком молол, расстроился, дочка у него шалапутная, трех мужей сменила. — Елизавета подняла фужер. — Давай выпьем… Выпьем за радость душевную.

Кассирша посмотрела на Елизавету. Взгляд у нее был уже другой, обычный, усталый.

— Выпьем, только радости душевной, видно, уж и не будет…

Они выпили и стали есть. Долго молчали, потом глаза у кассирши опять заволокла странная пелена боли и тоски.

— Я в молодости красивая была, полковничья дочь. В доме всегда был достаток, меня лелеяли, как невиданный цветок. Замуж выдали за молодого офицера-красавца. Он умен был и, как отец считал, подавал большие надежды. Мне было двадцать лет, но в сущности я была ребенком — ничегошеньки не понимала в жизни. Жизнь жен офицеров нелегкая. Где я только ни побывала за годы замужества, почти весь Союз объездила, и все по самым глухим местам. Муж меня так любил, что даже стирал за меня и пищу готовил. Когда ребенок родился, так он и его купал. Вовик до двух лет звал мамой не меня, а моего мужа. С Федей мне было хорошо. Я не очень сильно его любила, но понимала, что без него я никто, и готова была пойти за ним хоть на край света.

Когда мужа на Север перевели, присвоили ему майора и назначили командиром погранзаставы. Я не думала, что судьба так жестоко поступит со мной, верила, что до конца дней ничто нас не разлучит. Я ведь даже не изменяла ему, хотя вокруг меня до сих пор мужчины увиваются.

Осенью поехал Федя на охоту на моторной лодке, перевернулся и утонул в заливе. Даже могилы у моего мужа нет, некуда сходить поплакать.

Тяжело мне первое время пришлось, специальности никакой не было, раньше-то я никогда не работала. Так вот и идет жизнь, то билетершей была, теперь вот кассирша. После гибели мужа я только для сына и жила, а он вот в тюрьму угодил. Как жить теперь?..

Мария Ивановна замолчала, отпила из фужера вина и с надеждой и призывом посмотрела на Елизавету, будто ждала услышать от нее самое важное для себя.

— У меня вся жизнь в работе прошла, — тихо заговорила Елизавета. — И дети мои с малолетства работали. Крестьянская жизнь нелегкая. Но обижаться мне не на чего, работать я люблю, дети хорошие выросли, с мужем вот… Да что уж теперь, уж так я его любила!..

Когда немцы деревню нашу заняли, мы с матерью да двумя моими сестренками остались — одной было пять лет, другой три. Куда нам было из дома бежать? Отец с тремя братьями на фронте…

Горюшка мы тогда хватанули… Пришли как-то двое с автоматами и стали в доме все перерывать, потом один начал к матери приставать. Я уж более-менее большая была, годов двенадцати, все понимала. Кинулась к фрицу и укусила его за руку. Он на меня автомат наставил, спасибо, другой не дал застрелить, видать, более жалостливый попался.

Я с восемнадцати лет начала мыкаться по свету. Шебутная была, не приведи господь! Душно стало в деревне жить, взяла и махнула на стройку в Сибирь. Где только ни работала, даже на Братской ГЭС, и кем только ни работала — и маляром, и штукатуром, и разнорабочей.

Потом подруга из Владивостока подбила меня поехать к ней. Устроила меня поваром на судно, так я и в загранку ходила — была в Японии, Китае. Люди бедно там живут — едят совсем плохо.

Одно лето судно наше ходило на Чукотку с грузами, тут-то я и попалась на крючок. Григорий, будущий муж мой, в порту электриком работал. Не знаю, как уж там, а встретились и все, без сопротивления в плен ему сдалась. Так тут, на Чукотке, и осталась. Ребята с судна отпускать не хотели, говорили, мол, выбирай из нас любого, женихов целая команда. А я уж присушена была.

Работала вначале поваром, потом закройщицей, машинисткой и даже завскладом. Жили мы тогда в маленьком домике, у самой реки. Зимой мерзли, а весной водой заливало, а все равно счастливая была. Детишки пошли, в семье лад… Потом нам вот эту квартиру дали. Дети повыросли, и муж мой скурвился. Ходил все в быткомбинат машинки швейные ремонтировать и снюхался там с одной. Страхолюдина, не приведи господь. Я уж… а она и того хуже.

С детьми у меня хорошо… Дочка вышла за инженера и живет в Магадане. Про старшего сына ты знаешь, а младший поступил в летное училище. Начальство не нарадуется им, присылают мне одни благодарственные письма.

Елизавета вдруг замолчала, поняв, что расхваливая своих детей, она тем самым ранит Марию Ивановну, у которой сын оказался в тюрьме.

Долго молчали, каждая женщина думала о своем. Потом еще выпили понемногу.

— Я тебе сейчас письмо прочитаю, которое совсем недавно прислал Сергей Павлович, — Елизавета поднялась, порылась в столе, потом села на место и принялась не спеша читать: «Здравствуйте, дорогая, счастливейшая из всех людей Елизавета Акимовна! Пишу вам с радостью и счастливым упоением. Живу я очень хорошо, как хорошо живут только счастливые люди. Купил дом за городом, рядом с лесом. Сад у меня в цвету всегда. То сирень цветет, то яблони, то розы. Вырыл я бассейн, лебедей белых завел — счастливая гармония в душе запевает, когда смотришь на них. Почему мы, люди — не лебеди?!

Работа моя спокойная и денежная, больше некоторых инженеров получаю. Теперь пишу свои северные автомемуары. Люблю по утрам смотреть на море. Дышится так легко, что сердце плавится от счастья!

С женой все хорошо, хворь ее прошла, и она очень счастлива. Шлет тебе поклон и поклоны знакомым».

Елизавета перевела дух, глаза ее светились. Потому, как она легко читала, видно, что письмо она читала много раз и почти выучила его наизусть. В душе Марии Ивановны тоже радостным отсветом отозвалось это письмо, хотя и было оно на слух написано гладко, но чувствовалось, что писал его неграмотный, малообразованный человек.

— Из каких мест письмо? — спросила она.

— Из деревни, из-под Ростова.

— Да какое ж там море, степь, сушь, лесов нет… — удивилась кассирша.

— Ну и что, что нет? — спокойно ответила Елизавета. — А для него есть…

— Сомневаюсь я, чтобы он раньше в газете работал, по письму не похоже.

— Работал, работал, я точно знаю, и большим начальником. Просто отвык уж от всего. Я вот книг не читаю, радио не слушаю, телевизор мало смотрю, чтобы не волноваться. Нынче и книжки тяжелые пошли, и кино… Так, представляешь, разучилась почти писать, буквы не получаются и всякие запятые не знаю, где ставить, — Елизавета засмеялась. — Беда и все. Читать-то некогда… — Женщина глубоко вздохнула, — работаю и работаю… Я шью хорошо, и ко мне люди валом валят. Вяжу, вышиваю и по этой части опять же заказов много… Надо ж сыновьям помогать, да и без работы я уж не могу, и время так быстрее летит.

— Что ж это за вера, что от нее люди глупеют? — спросила Мария Ивановна.

— Ну что, что глупеем, мы ж не академики какие…

— Ты, правда, веришь в эту игру?

— В игру-то верю, — спокойно, как раньше, ответила Елизавета. — Верю, потому что она мне помогает, и в работу тоже верю, потому что без нее не могу.

Кассирше, все время внимательно наблюдавшей за Елизаветой, пришла неожиданная мысль, что беда с ее сыном стряслась от того, что он не был приучен к труду, что и она, прожив половину жизни, лучшую половину, фактически так и не работала; она не связала ни одного платка, не сшила ни одной рубашки, не построила дома, не сварила кастрюли борща для других, не побелила стен ни в своем, ни в чужом доме. «Вот в чем моя беда, — подумала она. — Я пустоцвет, человек-трутень».

— Елизавета Акимовна! Ты помоги мне, ты научи меня чему-нибудь, хоть рукоделию какому-нибудь. Мне уж до смерти надоело билетики продавать, я хоть что-то сделаю своими руками.

Мария Ивановна смотрела на Елизавету так, что у той защемило сердце.

— Да я с радостью, с самым великим удовольствием…

— Спасибо, только про игру я так скажу, не лежит у меня душа к ней. Гадко все это и глупо… Бросай и ты чепухой заниматься.

Елизавета молча поднялась и принесла еще одну бутылку вина.

— Ты что, мы ж сопьемся! — воспротивилась Мария Ивановна.

— Пря-м-о-о… В коем веке выпили и уж сопьемся. Я вот еще сыновью музыку включу.

Елизавета прошла во вторую комнату и принесла маленький японский кассетный магнитофон. Она положила его на стол и нажала клавишу пуска. Веселая музыка заполнила разом всю квартиру. Мария Ивановна понимала, что жить так, как раньше, она уж не сможет, но и по пути, к которому ее призывала Елизавета, не пойдет.

Не только сыновье горе заставило ее переосмыслить свою жизнь, но и эта случайная встреча. Бывает же так, что годами видишь счастье в одном, а выходит, что оно в другом, и понимаешь это неожиданно и, может быть, поздно.

В голове у Марии Ивановны от выпитого туманилось. За многие дни терзаний на душе было просто, покойно. Верилось в хорошее, потому что только в хорошее хотелось верить.

— Елизавета, давай всегда с тобой дружить, — стараясь перекричать музыку, сказала кассирша.

— Давай, я завсегда рада…

Северная светлая ночь сочилась белизной в окна квартиры. Где-то в бесконечной плоти времени уж зарождался день, новый, еще никем не прожитый день. Что принесет он людям?

Мужчины, рожденные в январе

В апреле, когда уже ярко светило солнце и с крыш свисали длинные, слегка изогнутые, точно турецкие ятаганы, сосульки, когда воздух, повлажнев, нес в себе горьковато-сырой запах земли, когда ночи стали до того короткими, что не успевало темнеть, начальник планового отдела райисполкома Осокин Илья Иванович слег в больницу.

Врачи вначале не говорили, что у него за болезнь, мол, дают о себе знать старые фронтовые раны. Но Илья Иванович знал, что это не так. Ему и раньше приходилось лежать в больнице, когда действительно начинало крутить простреленную ногу и плечо, но теперь были иные боли и такая слабость во всем теле, что он порой даже не мог пошевелить рукой.

Потом он все-таки узнал, что у него рак — болезнь, о которой теперь так много пишут и говорят и которой все боятся.

Осокин не испугался этой болезни — что на роду написано, от того никуда не денешься — стоически переносил недуг.

После почти месячного лечения Осокину полегчало, и врачи стали поговаривать об отправке его в областную клинику.

Илья Иванович лежал в просторной палате (больница была недавно построена), недалеко от окна, смотрел в него, вспоминал прожитое и почти совсем не думал о будущем. Небольшой квадрат неба, видимый в окно, стал теперь для Осокина как бы другом. За свою пятидесятипятилетнюю жизнь он, пожалуй, столько и с таким пристрастием не смотрел ввысь.

По утрам, когда небо было румяным от восходящего солнца, Осокин думал о своей молодости, о кипучих днях, проведенных на строительстве Днепрогэса; в полдень, вглядываясь в белесую синь, он думал о зрелых годах, отданных Чукотке; ночью больше всего думалось о войне, о болезни и всяких неурядицах в жизни.

В нем уже жило то, неестественное для здорового человека, ощущение, приходящее так часто к больным, что жизнь принадлежит не ему, а кому-то другому. Он чувствовал, что она превратилась в нечто пространственно-ощутимое, видимое издали и как никогда понимаемое им самим.

По вечерам в палату, пропахшую камфорой, к Осокину приходила жена, тихая, с ввалившимися от переутомления и страдания глазами, измученная и потому похожая на вымокшую птицу. Она садилась рядом на табуретку, боязливо поправляла сползающий с узких плеч халат, улыбалась ласково мужу, глаза ее теплели, влажнели, в них было какое-то заискивание, и, подавив волнение, тихо начинала рассказывать новости.

— Барановы собрались уезжать — в Магадан перевели. Привет шлют. На работе у вас все хорошо, я Ксению Евгеньевну видела.

— Баранов-то, что ж, доволен?

— Конечно, квартиру хорошую дают и жене его, Любе, работу подходящую подыскали.

— Его также в строительный трест берут?

— Туда. Оклад, говорят, хороший…

— Что ж, парень он толковый, таких надо всегда выдвигать. Я помню, как он начинал…

Осокин задумался. На его лбу четыре глубоких морщины, разделенных как бы надвое перпендикулярной короткой пятой. Когда он задумывается и морщится, то морщины изгибаются и принимают вид четырехкрылой птицы с очень большим клювом.

— С Адамовым они вечно конфликтовали, — вставила жена.

— Ну, тот известный был ретроград. Я Баранова поддерживал — молодой, талантливый, он видел дальше многих. Для нас, родившихся на заре технического прогресса, до сих пор машины — это вроде чудо. Мы НТР за волшебство принимаем и, признаюсь, порой недопонимаем ее. Такие, как Баранов, родились в технический век, к машинам у них отношение вполне свойское, и распоряжаются они ими по-деловому. Я-то понимал, а Адамов нет. Какие дебаты из-за этого шли!

Кира Анатольевна всегда казалась спокойной, вернее, стремилась быть такой, но Осокин видел и понимал, как жена тяжело переносит его недуг. Он ее не успокаивал — боялся еще сильнее расстроить. А когда она спрашивала, как он себя чувствует, то отвечал, как можно бодрее, что очень даже неплохо.

— Вот и хорошо, глядишь, скоро домой отпустят, — ласково говорила жена, но руки у нее всегда при этом дрожали. Он тоже понимал, что домой попадет нескоро, а наверное, и вовсе не попадет.

В середине мая было окончательно решено везти Осокина в областной центр на операцию. Врачи говорили об этом вроде с обнадеживающим энтузиазмом и верой, но нетрудно было догадаться: шансы на благополучный исход операции мизерные.

В один из солнечных дней, рано утром, к Осокину пришла жена, которая решила сопровождать его до областного центра. Пока готовили машину, звонили в аэропорт и узнавали о вертолете, она помогла. Осокину одеться и, не переставая, говорила с ним, стараясь отвлечь от дурных мыслей.

— Помнишь, как после войны мы приехали сюда? Ты ходил весь в орденах, на тебя пялились женщины, и я страшно ревновала.

— Помню, — он улыбнулся, на лбу четырехкрылая птица качнулась, — тут фронтовиков чтили…

— А как тебя завистники решили прокатить на очередных выборах?

— Рядовые коммунисты поддержали, полюбился я им чем-то. — В глазах Осокина блеснула трепетная влага.

— Еще бы, ты ведь как выступал, а работал!..

Она часто вспоминала его прежнего, молодого, веселого, неудержимого в работе. Он ходил в кителе, галифе, хромовых сапогах и без головного убора. За глаза его звали «Наш маршал».

Любимую военную форму он сменил только в шестидесятые годы, когда все уж носили костюмы и он в своем одеянии выглядел «белой вороной».

Выглаженный китель и теперь висел в шифоньере.

Он часто попадался ей на глаза, всякий раз она не могла сдержать слез.

— Я любил с людьми работать, учился многому у них. Когда работа учит тебя чему-то, она всегда бывает интересна. По-моему, в мире существует два самых главных дела: самому учиться и учить других, учить делом, словом, творчеством — короче, воспитывать себя и людей.

Вначале Осокину нетрудно было поднимать поочередно то ногу, то руку, когда жена надевала на него тонкое белье, потом теплое шерстяное, но вскоре он устал, и Кира Анатольевна поняла это, увидев на его бледном лице легкую испарину.

— Давай не торопиться, вдруг задержка какая, а ты будешь париться одетый.

Кира Анатольевна присела на табуретку и перевела дух. Помолчали. Осокин улыбнулся про себя и хмыкнул, видимо, подумал о чем-то.

— Ты чего? — спросила жена, все время наблюдавшая за ним.

— Я тут часто думал над одной своей теорией. — Четырехкрылая птица на лбу Осокина будто сжалась, словно приготовилась к решительному прыжку. — И знаешь, все по ней сходится. С фронта у меня такая примета. Я тебе, кажется, о ней рассказывал? В войну, когда я был в разведбате, то с людьми приходилось много работать. Стал замечать, что бойцы, родившиеся в январе, чаще других гибнут — вечно лезут на рожон. Принялся изучать их биографии — трудные у всех были биографии. От того ли, что в суровое время года рождались и жизнь с ними сурово обращалась? Народ был надежный. Потом, когда предстояла особо важная, рискованная операция, я в разведгруппу январских подбирал и, знаешь, никогда не ошибался. И вывел я теорию, что мужчины, рожденные в январе, — железный народ. Чем объяснить? Не иначе, как игра природы. Кто это может знать? Помнишь нашего Бойко, того, что в сельхозуправлении работал, Владимира Георгиевича? Он тоже в январе родился. Погиб… В мирное время подвиг совершил, за так посмертно орденом не наградят. А судьба-то у него была тяжелая! Ребенок умер, потом жена ушла, помыкался с горем. Он тут коллективизацию проводил, в него стреляли и сильно ранили.

— А в тебя-то, вспомни?.. — сказала жена. — Плечо изуродовали не на фронте.

— Ну в меня бандит пьяный стрелял, а в него классовый враг — разница…

— Никакой разницы, что тот хотел убить, что этот…

В палату вошла сестра, высокая, большеглазая, похожая на знаменитую кустодиевскую «Купчиху», пышущая здоровьем и уверенностью.

Она была в белом, основательно застиранном халате, плотно облегавшем ее в бедрах и грудях. Под ним угадывалась крепость и сила уж перезревающего тела тридцатипятилетней холостой женщины. Медсестра держала руки в карманах, как обычно их держат врачи во время обходов, смотрела она прямо, надменно, и по этому взгляду можно было определить, что человек она прямолинейный и несколько грубоватый.

— Вы готовы? — спросила сестра, больше обращаясь к жене Осокина, чем к нему.

— Вертолет? — засуетилась та.

— Минут через десять нужно выезжать. Поедем пораньше, чтобы не спешить. Я буду вас сопровождать. Меня зовут Белой.

— А отчество как? — спросил Осокин.

— Отчество у меня нескладное.

— Какое все-таки, если не секрет?

— Серафимовна, деревенское, отец удружил.

— Хорошее отчество, мне нравится. А тебе, Кира? — обратился Осокин к жене.

— Мне тоже нравится.

— Да что вы! — отмахнулась медсестра и почему-то покраснела. — Бела Серафимовна — это не фонтан…

Кира Анатольевна достала из шкафа верхнюю одежду: костюм, свитер, пальто — и стала одевать Осокина. Бела охотно взялась помогать. Она приподняла Осокина сзади. Головой он упирался в упругую грудь медсестры, чувствуя, как глубоко и спокойно она дышит.

— Погода стоит очень хорошая, — не унимаясь говорила Бела, и Осокин чувствовал, как каждое слово, колыша ее грудь, вылетает наружу. — Самолет еще не пришел. Мы переберемся через лиман пораньше и там лучше подождем.

Наконец Осокина одели. Бела сходила за санитаром.

Больного осторожно положили на носилки и понесли по длинному коридору к машине. За минуту, в течение которой его несли по улице от дверей больницы к «скорой помощи», он успел несколько раз вдохнуть холодный, казавшийся сладковатым от влажности воздух, глаза ослепило яркостью солнечного дня, и Осокин с неизъяснимой силой, до кружения в голове, почувствовал весну.

«Последняя весна! Последняя весна!» — застучали, забились пойманной, погибающей птицей слова в душе. Сухое отчаяние подкатило к горлу, ударило в голову, прошило ее подобно смертоносной пуле и унесло навсегда веру в выздоровление.

И с того момента Осокина не покидало чувство, что жить ему осталось очень и очень мало. Ему даже казалось, что стоит только оторваться самолету от земли, как он сразу же умрет. Верилось, что земля, на которой он долго жил, которую сильно, искренне любит, как любят матерей, — только эта суровая земля, ставшая второй его родиной, помогала бороться с недугом.

— Кира, говори, мимо чего мы проезжаем, — попросил Осокин жену, смотревшую в окно машины.

— Вот школа, детишки вокруг бегают. Много их: погода хорошая. Подъезжаем к нашему универмагу (Кира Анатольевна работала в нем заведующей секцией), закрыт еще, — тоном гида говорила жена. — Теперь проезжаем мимо столовой и кинотеатра. Свернули на улицу к рыбозаводу и ремонтным мастерским. У рыбозавода машины скопились.

«Скорая» резко наклонилась, и носилки, на которых лежал Осокин, слегка сдвинулись.

— Что за поворот? — опросил он.

— Выехали на дорогу, ведущую к вертолетке. На сопке видна наша «Орбита».

Будто нарочно, жена назвала все те здания, предприятия, учреждения, строительство которых было непосредственно связано с Осокиным.

Столовую, ремонтные мастерские, рыбозавод, электростанцию, школу начали возводить еще тогда, когда он работал секретарем райкома. Универмаг, кинотеатр строили, когда Осокин занимал поет председателя райисполкома. «Орбиту» сооружали гораздо позже, когда он был инструктором промышленного отдела.

Почти двадцать лет отданы Осокиным работе в советских и партийных органах — не малый срок. Район начал формироваться и расти под непосредственным его руководством. Первые пять лет, самые тяжелые послевоенные годы, он был секретарем райкома. Восемь лет работы председателем райисполкома выпали на время активной деятельности по подъему сельского хозяйства, культуры и интенсивной разведке недр. Несколько лет он работал инструктором промышленного отдела — это время бурного развития в районе горнодобывающей промышленности.

Стремительно, быстро прошла его жизнь. Горячий, порывистый, он мчался по ней рыцарем с поднятым забралом, а оружие его — искренность и честность. Все в его жизни было: радости и беды, высокие посты и понижения, споры, большая ответственность и люди, люди — работа с ними.

Служебная карьера Осокина сложилась необычно. Он не шел по лестнице вверх, а наоборот, спускался вниз. Причин было много, и главная в том, что не имел высшего образования. В начале того или иного периода развития района он наиболее полно проявлял свои недюжинные организаторские способности, позже, когда, помимо умения организовать, нужны были знания, которые, собственно, и определяли степень этого умения, ему приходилось уступать более квалифицированным, образованным людям.

Он не обижался на свою судьбу, понимал все. Только последний перевод из инструкторов в плановый отдел вначале обидел его. «Решили вовсе избавиться от старика», — подумал он. Слова молодого секретаря райкома о том, что перевод этот вызван необходимостью, что только он, Осокин, знающий прекрасно район, может поднять этот важный участок работы, были восприняты им как отговорка. В молодых продолжателях он видел излишнее властолюбие и пристрастие к комфорту, потому не совсем доверял им.

Осокин так переживал свое очередное понижение, что слег в больницу в предынфарктном состоянии. Потом осмыслил все — действительно нужно было давно уступить место молодому инженеру, который по-иному, на научной основе повел бы работу.

Теперь он думал, что жизнь его незримо влилась в жизнь выстроенных поселков, шахт.

Во что воплотится его небытие?

Жизнь прошла, но он не боялся смерти. Обидно было покидать этот мир в сущности таким молодым. Пятьдесят с небольшим, разве это возраст?

Вообще возраста своего он никогда не чувствовал. В стремительном беге дней, наполненных хлопотами, неотложными делами, заботами, прожитое не наслаивалось тяжестью. Только однажды он почувствовал себя старым, когда лежал в больнице в предынфарктном состоянии. Даже теперь он не чувствовал возраста, угнетало иное: неимоверно скорая победа болезни.

Чтобы жизнь прожить честно, думал Осокин, человеку нужно обладать немалым мужеством, пожалуй, не меньшим, когда поднимаешься в атаку под огнем противника. Осокин гордился тем, что жил честно. Он не кичился властью, не злоупотреблял ею. С каждым человеком, какой бы он ни занимал пост, обходился просто, не заискивал перед начальством и не презирал подчиненных. Он считал себя большевиком ленинского типа.

Машина сбавила скорость, потом слегка качнулась и остановилась.

— Вот мы и приехали, — сказала медсестра. — Пойду позвоню насчет вертолета.

Девушка легко выпорхнула из машины, сильно хлопнув дверцей. «Я тоже приехал, — подумал Осокин. — Приехал на конечный пункт жизни. А дорога моей жизни пролегла через деревенское детство, днепрогэсовскую юность, военное лихолетье, суровую пору освоения Севера, как напишет наша районная газета в некрологе».

И еще Осокин подумал, что его как человека вытесала Советская власть. Он родился в довольно зажиточной, трудолюбивой крестьянской семье. Достаток в доме создавался горбом отца, матери и старших братьев. Чтобы не дробить хозяйство, отец держал подле себя все семейство. Работящий, скупой, как большинство крестьян, знающих цену куску хлеба, он воспитывал детей в труде и умении прокормить себя и свою семью. Своей крестьянской скупости, прижимистости отец не стеснялся, а гордился ею — считал, что он хозяйственный человек.

Теперь, иногда думая об отце, Осокин не мог вспомнить, что ж для него было радостью в жизни. Отец пил редко, только по праздникам, и то не в удовольствие, а потому, что пили все. Дорогую одежду и дорогие вещи он не любил, к женщинам тоже вроде был равнодушен. Может, в неустанном труде была его радость?

Отец в бога не верил, хотя исправно ходил в церковь и молился с подобострастием. Дома же о боге говорил такое, что искренне верующая мать цепенела от страха.

— Я бы вместо ентого, — отец тыкал пальцем на икону, — кусок хлеба в угол поставил, чтобы молились на него.

В Советской власти он хотел видеть только выгоду для себя.

— Что ж это за власть, — говорил он, — коли она мне послабление и помощь не дает? Коли сковырнули царя, так и дайте мне лошадь землю пахать.

Людей отец недолюбливал, видел в них «лохань пороков», сторонился их.

— Что выкинет скотина — можно понять, а что выкинет человек — нет. Человек-то все вобрал в себя, чего даже самое раззлое зло придумать не может.

Говоря о людях, отец наливался кровью, большой высокий лоб его покрывался пятнами, глаза горели, и жидкая бороденка хищно топорщилась.

Илья первым ушел от отца, хотя в семье был самым младшим. Ему было восемнадцать, он вступил в комсомол и влюбился в Киру.

Отец не хотел брать Киру в дом.

— Бедная и красивая, как барыня, — говорил он. — Хлеб будет есть задарма, а работы от нее не жди.

Отец погиб в первые дни войны, и Осокин так и не помирился с ним.

На стройке Днепрогэса, куда Илья уехал с Кирой, суждено ему было из крестьянина переродиться в передового рабочего, пролетария. Здесь он избавился от крестьянского скупердяйства и мелкособственнических интересов, которые прощались его классу не только литературой, но и всем народом.

Виной всему был тот невидимый дух коллективизма и патриотизма, что царил не только на стройке, но и во всей стране. Стройка научила его видеть дальше собственного кармана и желудка.

На фронт Осокин ушел человеком с твердо сложившимися взглядами на жизнь — взглядами марксиста.

Война убедила его в силе коммунистического духа, в силе людей, несущих этот дух. Война заставила шире и глубже взглянуть на жизнь, на ее смысл и цель. С войны он вернулся яростным бойцом-строителем нового, передового общества. Некоторых война отучила от труда, Осокина же, с его крестьянско-пролетарской закваской, она, наоборот, приучила больше уважать и ценить мирный труд.

Жизнь на Крайнем Севере, жизнь в суровых климатических условиях позволила, как ему самому казалось, наиболее полно проявить то, что было приобретено в былые годы.

Он работал, строил, преображая землю, учил других и учился сам.

Север помог избежать многого и прежде всего чванливого отношения к людям и подчиненным, чего не могли избежать некоторые его сверстники, работавшие на высоких постах на материке. Суровость Севера обнажала человека. Ценились здесь только высокие нравственные устои.

О нем говорили, что он идеал. Может быть, но сам Осокин видел в себе прорву недостатков.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила жена, обеспокоенная долгим молчанием мужа.

— Во рту что-то пересохло, дай водички.

Кира Анатольевна порылась в сумке, достала бутылку с компотом и подала Осокину. Бутылка была тяжелой и холодной. Он сделал несколько глотков, почувствовав, как покатилась внутрь прохлада; пролил немного, и компот розовой струйкой пополз по углам губ на грудь. Жена стала вытирать мягкой байковой тряпочкой.

«Я теперь беспомощный, будто ребенок», — горестно подумал больной.

— Тебе больше ничего не нужно? — опять спросила жена и покраснела.

— Я не хочу…

— Боль сильная?..

— Нет…

— Ты никогда мне ни на что не жалуешься, а я все, все вижу.

— Говорят, больные любят, когда их жалеют, только это мужчин не касается, — спокойно сказал Осокин.

— Я же вижу, вижу, как ты страдаешь, как тебе больно!

— Что моя боль?.. — Осокин как-то странно дернулся и нахмурился, четырехкрылая птица из морщин опять приготовилась к броску.

Он давно не ощущал боли, просто был наполнен чем-то холодным и тяжелым, и от этого во всем теле чувствовалась неимоверная слабость. Как ни странно, но порой эта слабость была приятна.

Неожиданно дверца «скорой помощи» отворилась, заглянула медсестра, еще сильнее разрумянившаяся на свежем воздухе.

— Вертолет вылетел и будет минут через семь, — сказала она. — Погода хоть и хорошая, но холодно: северяк дует. Вас нужно чем-то укрыть.

Осокин ничего не сказал. Его знобило.

Жена достала из сумки домашнее ватное одеяло. Оно было новое, широкое, из алого атласа.

Молчали, напряженно прислушивались, не гудит ли вертолет. Было тихо. Осокин давно пролежал все бока, и теперь лежать на жестких носилках было особенно неприятно. Прилета вертолета он ждал с обреченностью, не зная, что теперь делать. Ему не хотелось лететь, и, казалось, не было пути к отступлению.

Наконец послышалось далекое рокотание, которое стремительно приближалось, росло и крепло. Вскоре, подняв столб пыли, вертолет сел.

Как только визг винтов стих, «скорая» подъехала ближе к площадке, шофер и санитар подняли носилки с Осокиным и понесли к вертолету.

На улице яркий солнечный свет ударил в глаза, и Осокин зажмурился от неожиданности. Холодный ветер опалил нос и щеки. Илья Иванович открыл глаза и увидел голубое безоблачное небо, уж ставшее за дни болезни родным. Потом он повернул голову — в синей дымке виднелись сопки у горизонта, телеграфные столбы вдоль дороги ровной солдатской шеренгой уходили куда-то; несколько домиков одиноко приютились у площадки, высокий шест с указателем направления ветра покачивался.

Ветром из-под Осокина выбило алое одеяло. Оно теперь свисало почти к самой земле.

— Будто полководца с поля боя уносят, — оказал кто-то из пассажиров, стоявших у вертолета.

Носилки с больным установили в чреве «Ми-4». Бортмеханик, худенький парнишка, убрал лестницу, закрыл дверь и попросил всех пассажиров пристегнуться. Мотор загудел, вертолет качнулся и, подрагивая, стал набирать высоту.

Десятки раз Илья Иванович пролетал этим маршрутом. Весной, когда лед на лимане заливает талая вода, когда появляются промоины, единственный транспорт, соединяющий поселок с аэропортом, — вертолет. По погодным условиям вертолеты летали нерегулярно, и на посадочных площадках скапливалось много людей. Бывало, что пробки образовывались и из-за нерадивости служб аэропорта. Не раз Илья Иванович «прочищал» мозги местному начальству.

Осокин не мог смотреть в иллюминатор, но он отчетливо представлял, что видно с этой высоты. Представлял кубики-дома поселка, изгибы широкого лимана и начало залива, аэропорт с самолетами. Тяжело было думать о том, что это, может быть, последний перелет через лиман.

На площадке их уже ждала «скорая помощь». Когда его выносили, пассажиры, приготовившиеся к посадке на другой вертолет, который улетал в какой-то поселок, смотрели с печальным удивлением. Один из них, мужчина средних лет, посмотрел как-то необычно: с жалкой иронией, как смотрят на человека, долго избегавшего справедливого наказания и, наконец, получившего его.

Осокину показалось, что он где-то видел этого человека. Лицо было очень уж знакомо.

За короткое время, пока несли к машине, Илья Иванович вновь увидел голубое небо и белые вершины сопок у горизонта. Даль, открывавшаяся взгляду, до боли была знакома. Тундра, вечно борясь с холодом за жизнь, накапливала силы для решительного боя. В кустарнике, черневшем по берегам реки, в торчащих из-под снега кочках, поросших рыжей, пожухлой прошлогодней осокой, в серых пятнах проталин на склонах сопок уже угадывалось ожидание пробуждения.

Вновь его грудь наполнилась воздухом весны. Сердце застучало так, что невольно потекли слезы, и он застонал.

— Что, Илюша? — кинулась к нему жена.

Его так звали в далеком детстве.

— Ничего, от холодного воздуха в носу щиплет…

Он стиснул зубы и зажмурился, чтобы остановить слезы. Память высветила мгновение из далекого детства.

На берегу реки стоит мальчик, река сочится прохладной синью; над полем полуденное солнце, жара течет по земле; в воде огромная ветла моет свои волосы-ветви, над бугром, поросшим ромашками и какими-то желтыми цветами, от запаха которых хмельно кружится голова, гудят шмели; в реке стоит молодая женщина и смеется, по пыльной дороге на водопой идет корова, и рогатая голова ее качается, как у заведенной игрушки.

Мальчик боится зайти в воду к зовущей его матери — глубоко и боязно оставаться на берегу, потому что к реке идет корова.

Мать смеется и зовет мальчика, и ее любовь к нему, которую он еще не понимает, а только чувствует — она есть, как есть солнце, и любовь мальчика к матери, которая наполняет его, и эта корова за спиной, дыхание которой он уж слышит, побеждают страх перед холодной водой и глубиной. Он взвизгивает и бросается в холодную синь к матери.

Мальчик обхватывает ручонками мать за шею, прижимается лицом к ее мокрым, пахнущим луговым сеном волосам и плачет, сам не понимая от чего: то ли от недавнего страха, то ли от счастья, что доплыл до матери.

Мать гладит мальчика по головке, успокаивает, выходит с ним из воды и идет к ветле мимо коровы, которая, напившись, смотрит удивленно на них большими влажными глазами, и изо рта ее капает прозрачная вода.

Мать разрешает мальчику побегать по берегу. Он мчится по мокрому упругому песку к кустам. Мальчик вовсе не бежит, а летит над землей, переполненный любовью и восторгом.

Кто ж тогда знал, что этот мальчик пройдет, проедет и пробежит по многим землям и странам и судьба приведет его на «макушку» земли — Чукотку, а жизнь молодой женщины оборвется через пятнадцать лет в родной избе, в которую угодит одна из первых бомб страшной войны? Кто это мог знать?

Где же ты, пятилетний Илюша?

Может, там, в темной вечности, уж поседевший мальчик встретит свою мать, которая не успела поседеть? Но разве они вернутся в синюю реку жизни?

«Лечи себя памятью о детстве, — сказал он самому себе шепотом. — Это все, что тебе осталось».

В маленькой комнатке санитарной авиации, сняв верхнюю одежду, его положили на кровать. Мучительно было лежать беспомощным в этой бетонной клетке. Он стал вспоминать, где мог видеть того мужчину, но вспомнить не мог. Много лиц за долгие годы прошло перед ним.

Жена достала сборник рассказов Чехова и стала читать вслух. Медсестра ушла в отдел перевозок узнать насчет самолета.

— Не надо читать, — попросил жену Осокин. — Я знаю этот рассказ. Читал его в юности, в войну и здесь, совсем недавно. Послушай, Кира, что я тебе скажу. Эта поездка для меня, как зубная боль — не лежит к ней душа. Если что-то случится, так пусть я останусь навсегда здесь, чем где-то там… Тут моя жизнь, и тут буду я. Если она меня и возьмет, та все равно не сломит.

— О чем ты говоришь? Что ты решил?

Она побледнела, ее измученное лицо исказилось в страдальческой гримасе, потом она завалилась как-то неестественно назад, подалась вперед, сползла с табуретки на колени, заломила руки и, уронив голову на его кровать, зарыдала. Горе, копившееся в ней днями и неделями, которое она не успевала выплакивать в эти короткие светлые ночи, хлынуло из нее, будто из большой раны кровь.

— Милый, родной мой, не покидай меня! Они тебя тут зарежут, нет мне без тебя жизни, и я уйду вместе с тобой. Как же так, сам себя губишь! И зачем же ты надумал такое?

Горе душило ее. В нем, в Осокине, были все ее радости и беды. С далекой девичьей поры, когда он приходил к ней из соседней деревни и парни с их улицы, не желавшие уступать ее пришельцу, ввязывались с ним в драку, для нее, кроме него, никого больше не существовало. Она любила Осокина так, как не любят даже в нынешних сказках.

Мать ее, очень тихая и боязливая, тоже была против жениха из другой деревни, с которой вечно враждовали. Но Кира (ее так назвал дед в честь какой-то красивой барыни, в которую он был влюблен в молодости и на которую она была якобы похожа) решительно заявила, что если ее не отдадут за Осокина, наложит на себя руки.

Он всегда был ее опорой, ее утешением, ее верой — ее жизнью.

— Кира, выпей воды и успокойся, слезами ничего не изменишь, а решение мое верное. Я не отступлюсь, недаром же родился в январе.

Через несколько минут, поборов рыдания, Кира Анатольевна торопливо взяла стакан воды и стала пить.

— Прости меня, Илюша, — вытирая платочком заплаканное лицо, сказала она. — Давай все спокойно обсудим.

— Я всегда считал, что обладаю двумя хорошими качествами: настырностью, трезвой, не глупой настырностью, и приживаемостью. На фронте я приживался там, где люди сходили с ума от страха. Я не трус был, я знал — если надо, так надо… И это «надо» заставляло меня выживать и жить. Каждый мужчина должен многое испытать. Испытание — это санитар мужества, оно убивает вирус мещанства. Если ветер укрепляет корни дерева, то испытание — характер мужчины.

— Ведь там больница какая, аппаратура хорошая и врачи лучшие, — перебила его жена.

— Может, чуть все и получше, но дела не меняет. Риск остается, разница в процентах, но проценты процентами… Главное, морально здесь я лучше себя буду чувствовать. Боюсь до смерти самолета, кажется, что живым из него не вынесут. Потом сама знаешь, какое у меня сердце.

Она вдруг опять сорвалась и заплакала.

— Почему, почему это должно быть все с тобой?

— Глупо! У каждого свое. Вытри у меня пот на лице, — попросил он. — Я еще терпимо себя чувствую, месяца три поживу, ну а при удачной операции, может, и больше. В жизни я кое-чего сделал, резковат иногда с людьми был, ну да понимавшие — прощали… Постой, так вот кто это!.. Шрамов! — Осокин подался вперед, лицо его еще сильнее побледнело. — Кира, я видел Шрамова.

— Какого Шрамова? — не поняла жена.

— Того, того самого… Ну того, что на бюро… и его дочку мы искали. — От волнения Осокин стал заикаться.

— Ох, господи! Где ты его видел?

— Он стоял у второго вертолета. С портфелем, в замшевой куртке. Я вначале не узнал его, а теперь убежден, что это он. Кира, умоляю тебя, может, вертолет еще не ушел… Или хотя бы узнай, в какой поселок он улетел. Он должен знать правду, найди его.

Кира Анатольевна торопливо накинула пальто, у двери остановилась, спросила:

— Как же ты один-то?

— Ничего со мной не будет. Не теряй времени. Потом медсестра сейчас придет…

Дверь за женой захлопнулась. Осокина мелко, противно затрясло, перед глазами поплыли оранжевые пятна.

«Только бы теперь не умереть, — подумал он. — Это очень важно!»

«Крепись, — говорил он себе, — крепись, ты же январский, и тебе на роду написано быть стойким».

Хлопнула дверь, пришла медсестра.

— Куда это ваша жена, как угорелая, побежала? Я ей кричу, а она не отвечает. Наш самолет сел, пора собираться, скоро посадку объявят. Насилу место выбила вашей жене, народу летит прорва — отпуска…

— Простите меня, сделайте укол… сердце… плохо, — еле слышно промычал Осокин.

Сестра глянула на землистое лицо больного и кинулась к своей аптечке.

За жизнь, а особенно за долгие месяцы болезни, он хорошо изучил себя. Познания, почерпнутые из популярных медицинских изданий, читаемых им с пристрастием больного, плюс воображение позволяли представлять то, что происходит с ним.

Пока медсестра возилась с аптечкой и шприцем, он представлял, чувствуя холод в ногах, балансируя на грани потери сознания: сердце все слабее и слабее гонит кровь, давление в сосудах падает, в ногах и руках кровь застаивается, и нервы посылают тревожные сигналы в головной мозг, а тот приказывает сердцу работать сильнее, но оно так ослабело, что не в силах выполнить приказ.

Какое теперь в нем отчаянное сражение! Еще немного, и сердце проиграет его. Нужна помощь, действительная, решительная.

Вот так было в далеком детстве. Как-то он сорвался с дерева и ударился сильно о землю. Он лежал, раскинув руки, видел голубое небо и не мог вдохнуть. Он слышал, как стучит собственное сердце, но все окаменело перед глазами. Потом что-то лопнуло внутри, что-то там произошло, он задышал и увидел, что по небу летят журавли.

Он кричал теперь себе, что нужно бороться, даже тогда, когда сердце станет холодным и твердым — за жизнь всегда нужно бороться.

Руки у Белы подрагивали. Десятки раз она делала подобные уколы, делала легко и быстро, а теперь, разволновавшись, не могла найти вену.

Пульс угасал, посиневшее лицо больного каменело.

Наконец она нашла вену, ткнула в нее иглу. Кровь тонкой вишневой ниточкой поползла в шприц. Бела легонько надавила на поршень, и содержимое медленно начало уходить в вену.

Несколько минут Осокин прислушивался к себе, чувствуя, как сердце стремительно набирает силу, как ритмично уже бьется. Теперь оно победит, теперь оно выиграет сражение!

На душе стало спокойно.

— Ну как, легче? — спросила Бела.

— Легче… Вы не суетитесь, мы никуда не полетим, — уверенно произнес Осокин, после укола он действительно почувствовал себя хорошо.

— Как не полетите? — удивилась девушка. — У нас уж документы и все такое…

— Выслушайте меня внимательно…

— Вы что?! Ничего себе закидончики! — перебила Осокина медсестра. Она вспыхнула, лицо ее пошло пятнами. — Мне приказано вас довезти, и я довезу.

Бела была не профессиональной медсестрой и, хотя знала, что больному нельзя волноваться, но не могла сдержаться, ужасно хотелось поехать в город.

— Может, я умереть хочу, — попытался пошутить Осокин, но Бела не поняла его шутки.

— Мало ли что вы хотите, не дадим мы вам умереть, — строго и так уверенно сказала она, что Осокин улыбнулся.

— Послушайте!..

— Я и слушать не хочу… Уж все обговорено, меня там даже жених ждет. А вам говорить сейчас вообще нельзя.

— Ну вас к черту! — вспылил Осокин.

— Подбирайте свои выражения! — сестра закусила зло губу.

— Я же объясняю вам, что в моей жизни была совершена очень большая ошибка. — Осокин перевел дух, дотянулся рукой до полотенца, висевшего на спинке кровати, и вытер пот на лице. — Одного человека оклеветали и я, не разобравшись, поверил в эту клевету. Так получилось, что я сильно верил тому, кто оклеветал. А проверить все обязан был, как коммунист, в конце концов. Его исключили из партии и судили. Клеветник стал домогаться его жены. Довел ее до петли. У них дочь была, ее забрала одинокая женщина, а отцу в тюрьму написала, что дочь погибла вместе с матерью. Женщина работала в сельсовете, когда пришел запрос, она подделала справку.

Через несколько лет невинный человек вышел на свободу и написал мне, что на моих руках тоже кровь его жены и дочери. Жуткое, но справедливое обвинение. Я обязан был тогда разобраться. Мы не имеем права ошибаться, когда дело касается человеческих судеб.

В общем, когда все выяснилось, то клеветника уже не было в живых. Он поехал в отпуск в Крым и там утонул.

Несколько лет я искал ту женщину и девочку, но найти не мог. А семь лет назад все-таки нашел. Девочка об отце ничего не знала. Теперь я увидел этого человека. Ведь и он считает, что его дочь не жива. Понимаете? Какой груз…

— Как в кино… Я в кино про такое видела, — восхищенно сказала медсестра. Глаза ее горели. — Если вы видели его у того вертолета, то он недалеко полетел, в соседний поселок. Я могу написать, у меня там подруга. Как его фамилия?

— Не надо писать, я сам напишу. Вас действительно ждет жених?

— Да так, — Бела смутилась, — сейчас женихов нет, одни любовники остались…

— Это еще успеется…

Дверь отворилась, вошла Кира Анатольевна, запыхавшаяся, с растрепанными волосами. Она устало опустилась на табуретку и сказала:

— Это не он. Вовсе не Шрамов. Мужчина сейчас придет сюда…

Через несколько минут постучали в дверь. Сестра открыла ее и провела в комнату к Осокину мужчину лет сорока восьми.

— Вы не Шрамов? — опросил Осокин, хотя уже видел, что это не он, но спросил.

— Нет, а что?

— На Севере давно?

— Только прибыл, вот до места назначения не доберусь. Рейс опять отменили. Я видел, как вас несли…

— Извините, мы ошиблись…

— Ничего, бывает…

Мужчина ушел.

— Позвоните Лыткину! — попросил медсестру Осокин.

Главврач был молод, любил рисковать, и Илья Иванович верил в него.

Бела вышла в соседнюю комнату, но вскоре вернулась с телефоном на длинном шнуре и подала трубку Осокину.

— Говорите.

— Алло, да. Я… — спокойно произнес Осокин.

— Илья Иванович, вы в самом деле решили вернуться?.. — спросил молодой голос.

— Решил, Олег Вениаминович.

— А операция как?

— Делайте вы…

— Я подобных еще не делал.

— Надо ж когда-то начинать. Кто попадет потом к вам, так уж будет практика.

— Да… задали вы задачу, — в голосе молодого врача чувствовалась твердость.

— Если нужно, могу написать расписку.

Главврач помолчал, потом сказал:

— Хорошо, передайте сестре трубку.

Девушка, сматывая на руку шнур, вышла в соседнюю комнату.

— Вот и все, дело сделано, — сказал Осокин, обращаясь к жене. — Поедем домой. У меня такое чувство, будто я возвращаюсь из длительной командировки, уставший, но наполненный жаждой работы. Через недельку все будет решено.

Кира Анатольевна всхлипнула.

— Да будет! — напустился на нее Осокин. — Сходишь завтра в райплан, возьмешь у Ксении Евгеньевны документы, отчеты на носу, надо помочь им.

Солнце, лившееся в крохотное оконце, заполнило всю белую чистую комнатушку. Оно, казалось, расширяло ее, делало выше, просторнее. Послышался раскатистый гул турбин идущего на взлет большого самолета. «Жизнь продолжается, жизнь никогда не останавливается», — подумал Осокин.

— Кира, — обратился он к жене. — Ты должна найти этого человека и объяснить ему все. Долгие годы жег мне сердце этот случай.

— Мы вместе найдем…

— Не перебивай. Я устал сегодня. Столько переговорено… Я сейчас острее почувствовал: как бы много мы в жизни ни сделали, это не защитит нашу совесть от боли за нанесенное горе хоть одному человеку.

Лицо Осокина было освещено солнцем. И оно показалось Кире Анатольевне необыкновенно молодым. Она смотрела на мужа, и слезы текли по ее щекам. Сейчас, в эту минуту, сильнее всего на свете она любила его.

Он смотрел на жену и думал, что любовь к ней сделала его жизнь счастливой. Вспомнилось, как в молодости он дрался за эту любовь, как на фронте она помогала ему идти к победе, как горд был, что у него есть такой верный и необходимый друг.

Осокин был наполнен желанием работать, любить и жить. Он знал: все, что есть на этом свете, в этом мире — все предназначено для любви. Может, и его болезнь — начало иной ее грани, более мудрой, более трагичной, чем прежде. Он был наполнен гулкой верой в будущее.

Белая любовь

А. Пчелкину

Туман был густой, как студень. Он медленно двигался, колыхался, сотрясаемый какой-то невидимой силой. И это движение тумана, его липкая стынь, и серость белой полярной ночи, вроде бы давно привычная, но почему-то всегда удивляющая, разом захватили меня и понесли куда-то.

Туман все полз и полз, и движение его особенно четко прослеживалось по лакированной глади залива. Все замкнулось в малом седом туманном пространстве — не было берегов, неба и горизонта. Запах моря, особенно резкий по утрам, в часы отлива, слабо курящийся Дымом костерок да гладкий, потемневший от времени плавник подо мной, говорили о том, что мы все-таки на земле, а не в чреве густого, летящего по небу облака.

Я докурил сигарету, порылся в рюкзаке, нашел газету, сунул ее под поседевшие от пепла головешки, она тут же загорелась, и я стал бросать в костер сначала сухие тонкие щепочки, потом толстые сучья.

Рыбак, одноногий старик, что спал у костра, накрывшись брезентовым плащом, зашевелился, потянулся и вскочил, будто его кто ударил.

— А где Олег Степанович? — спросил он.

— Домой уехал еще ночью.

— Это он до жены, он ее страсть как любит.

Рыбак стал шарить по карманам, видно, разыскивал курево. Я протянул ему сигареты.

— Не, я только «Беломор» сосу, привык к нему с молодости.

В телогрейке и в брюках он не нашел папирос, стал искать в брезентовом плаще, которым укрывался и который, наволгнув от тумана, будто жестяной, гнулся с трудом.

Пачка оказалась такой помятой, что в ней не сохранилось ни одной папиросы.

— Там-то у меня много курева, — махнув рукой на палатку, сказал Семенович. — Ладно уж, давай твою, болгарскую испробую.

Я протянул сигареты. Он покрутил в руках пачку, удивился чему-то, достал одну сигарету, размял ее большими, коричневыми от никотина пальцами, прикурил от головешки и опять оказал:

— Раньше все папиросы были — «Казбек», «Пушка», «Спорт». Мы пацанами, бывало, пели: «Люблю я спорт, но только папиросы». Теперь сигареты пошли, ладно так их делают — залюбуешься.

— Техника, — констатировал я.

Он курил, крутил беспокойно головой, будто высматривал, приглядывался к чему-то, спросил:

— Может, чайку? А?

Семенович дотянулся до закопченного чайника, который был у костра, приподнял крышку, но из-за пара ничего не увидел, поболтал посудиной, определяя количество воды.

— Можно свежий заварить? Свежий утром-то в охотку, — оказал я.

Старик, будто испугавшись моего быстрого согласия, отставил чайник в сторону.

— Это потом, успеется. Теперь бы?.. А? У нас что-нибудь осталось? Не голова у меня — колокол гудящий.

— Осталась, непочатая, вчера времени на нее не хватило.

Он оживился, вскочил как молодой и ушкандыбал к палатке, где хранились продукты. Оттуда послышались возня, звон посуды, кряхтение.

— Поесть-то нам чего-то нужно? Рыбка тут, соленые огурчики, хлебушко, икорка. Вчера-то мы вроде по-малости, а оно все равно дает о себе знать. Без привычки-то… Хотя это всегда так.

Он появился из тумана, как приведение, разложил на досках съестное, ополоснул эмалированные кружки, делал все, уж не суетясь, но чувствовалось что-то озорное и бодрое в его движениях.

— Семенович, когда сетку будем проверять? — спросил я.

— Чего ее проверять: туман, какая теперь рыба. Туда попозже, когда солнце взойдет.

Он склонился над досками, порезал аккуратно огурцы, хлеб, рыбу, воткнул в алую упругость икры ложку. Узкое, худое лицо его, с редкой бородкой, с выгнутым, приплюснутым носом было синевато от утренней туманной стыни.

— Тебя звать-то как? — неожиданно спросил рыбак. — Я уж запамятовал. Олег Степанович пробурчал что-то вчера.

— Евгением…

— Евгения — это хорошо, это привычное имя.

— Почему Евгения? Евгений.

— Евгения мягше, хоть и женщин так иной раз кличут. Но это совсем ни к чему, женщин надо цветочными именами называть — Лилия, Фиалка, Роза… Ты не обижайся, если чего у меня не так.

Он налил в кружки, протянул мне, и запах спиртного, заглушив запах моря и тумана, потряс, как мощный электрический заряд, пропущенный через тело.

Потом стало легче, потом между нами воцарилась ощутимая доверительная открытость, как вчера вечером, когда стояло теплое безветрие; когда заходило солнце, утопая в огненных водах залива; когда запах багульника, горьковато-сырой, пьянил больше, чем вино; когда мы слились с морем, уйдя мыслями в прошлое и будущее; когда жизнь казалась не жизнью, а всего-навсего бессознательным полетом мотылька; когда легкость ощущения возводилась в степень поэтического видения.

— Евгения, ты с каких мест будешь?

— С Рязанщины, про Цну-речку слышал?

— Не, про Евпатия Коловрата слышал. Ваш, что ли, он?

— Наш, и Есенин тоже наш.

— У вас русские края, скажу я тебе. Я-то с Брянщины. Давно уж оттудова, позабылось все. На Севере, считай, всю жизнь — с семнадцати лет. Третий год пенсию получаю, во — сорок лет тут. А, время?

Я закурил, и Семеновичу захотелось покурить, задвигал он кадыком, губами зачмокал.

— Бери, — предложил я опять сигареты.

— Нет, пойду возьму свои. Ты не обижайся, я привык к папиросам.

Он поднялся и пошел к палатке, разом растворившись в тумане.

А вчера было так тепло и было так хорошо, что мы не захотели уходить с берега в палатку. Мы заснули у костра, разморенные вином, жидкой серостью белой ночи, запахом, тишиной и бесконечными, светлыми разговорами о прожитом. Я не мог долго уснуть.

И костер — пришелец из великой дали времени — был мне братом и собеседником, как миллионам и миллионам собратьев по плоти. О чем я думал? Да ни о чем, и все-таки о чем-то значительном и важном. Что я чувствовал? Да ничего особенного и все-таки нечто большое и самое нужное, без чего нельзя жить, без чего нельзя любить жизнь, познавая ее истину.

Семенович под хмельком бормотал что-то несвязное о космосе, о бездонных ямах во Вселенной, о которых он недавно услышал по радио, ничего не понимал, но до глубины души поражался. И Олег, мой давний приятель, с которым мы несколько лет назад приехали на Чукотку, — еще зеленые, ошалевшие от открывающихся в мечтах перспектив, распираемые жаждой деятельности, тоже подвыпив, угрожающе оповещал:

— Как глупо наше поколение! Оно гонится за мелким, обыденным, сладеньким, от главного — от борьбы многие прячутся. В этом мире надо любить яростно, работать яростно и ненавидеть яростно!

Олег говорил и говорил, а мне он виделся тем зеленым, ошалевшим от молодости, готовым на любовь и смерть, когда мы только ступили на землю Чукотки. Была весна, звенящая чистотой и зеленью, и жизнь была желанна, как юность, как внимание молодой красавицы, и мы были счастливы, хотя и не говорили о счастье, как теперь говорим о нем.

Семенович вынырнул из тумана, сел напротив, задымил. Туман не редел, лип к нам, наполнял сырым холодом. Посветлело, но из-за тумана нельзя понять, восходит солнце или нет.

— Раньше-то не так тут было, на Севере. Теперь понастроили всего: приисков, поселков, изъездили, истоптали тундру. А дичи и рыбы было! О!.. Вот ведь жизнь как интересно устроена, вроде зажиточнее, богаче теперь живем: телевизор, радио, кино всякое есть, а туда, в прошлое, тянет. Хоть в прошлом было столько всякого горького, что не приведи господи. Сейчас бы кто сказал, живи-ко так, как жил, оторопь взяла бы, а все равно к тому тянет. Молодость, что ли, магнитит? Или так человек устроен, что прожитого ему всегда жалко? Ты так думаешь?

Я молчал. Как я думаю? У меня вроде и прошлого-то нет, еще только жить начал, уж все равно к пережитому тянет. Видно, какая-то борозда пролегла между мной теперешним, наполненным всякими заботами и неурядицами, и тем зеленым, ошалевшим от любви к жизни, через которую не перепрыгнешь, которая не даст вернуться прошлому, и оттого жалко чего-то.

— Я думаю так, — не дождавшись моего ответа, вновь заговорил Семенович. — Если бы прошлое памятью не тянуло к себе, так человек выродился, не был бы похожим на самого себя. Как думаешь? А?..

Где-то неподалеку, невидимая в тумане, протяжно, с хрипотцой защебетала птица. Кричала она настырно, испуганно, будто звала кого-то на помощь.

— Во, кедровка дает! Неподалеку заросли стланика — их там много. А эта чего-то сюда залетела. Заблудилась в тумане? Вообще-то в туман птицы не летают. Это ее спугнул кто-то.

Кедровка умолкла, и мы молчим, курим, поеживаясь от прохлады. Перед рассветом всегда холодно, а тут еще этот туман.

— Олег Степанович вчера все о счастье толковище вел. Он вообще-то как выпьет, так и давай о счастье. А, может, счастье в том, что мы вот собраться, посидеть, выпить можем и все такое? Как думаешь?.. А?..

— Если так, давай еще понемногу… Знобить что-то начало.

— Давай, я не против. Ты икорку-то ешь, не стесняйся, Евгения, не стесняйся. Мы с икрой пока живем, это у вас, в городе, на картинке ее только увидишь. Раньше и там ее было вдосталь, когда еще не город был, а маленький поселочек. Мне дают билет на отлов кеты, ну и, понятно, икоркой запасаюсь. Хорошо — малосол. С икрой нынче и у нас тоже туго. Рыбу инспекция запретила ловить. Говорят, запасы подорвались. Я тут сорок лет, мне в виде исключения разрешают. Да много ль мне, холостяку, нужно, поймаю десятка два, и хватит. А ты ешь, ешь, да не на хлеб, а так, ложкой прямо.

Я разлил густое вино по кружкам и, пока Семенович пил, пока не торопясь закусывал, похрустывая огурцом, помаргивая блаженно, успел еще раз подумать, почему меня манят к себе зеленые луга детства. Время-то было такое! Тогда кусок черного хлеба был слаще шоколада, а миска похлебки из лапши по цене равнялась ведру воды в Сахаре. И пухли наши животы, набитые мякиной и жмыхом. Помню, как управляющий совхозного отделения Казимов выкручивал до крови уши за выдернутую на совхозной грядке морковку, как хлестал крапивой до огненных белых волдырей за сорванный зеленый помидор.

И все равно я вернулся бы в березовые рощи детства, прошелся бы средь белоствольного волшебства, замирая от пряного запаха цветущей черемухи, я бы с радостью нырнул с крутого берега в чистые, прохладные воды Цны. Мне думается, что все люди тянутся к былому не потому, что оно лучше, а потому, что оно уж не повторится.

— Пей, чего задумался, — Семенович, щурясь близоруко, посмотрел на меня. — Глоток вина — это для тепла и для веселья.

— Давай еще по одной, за дружбу, за братство, а, Семенович, давай, — захлебываясь, заикаясь от нахлынувших разом горячих чувств, залепетал я. — Когда еще придется вот так, в тумане, у костра, на безлюдном берегу, средь первозданной природы, а? Короток наш человеческий век.

— И то верно, — наливая по кружкам вино, поддержал меня рыбак. — Надолго к нам?

— Через три дня улетать.

— А-а-а!.. Олег Степанович Сорокин-то приходит и говорит: «Семенович, ты друга моего ночки на две приюти, он, мол, из города, и хочется ему на рыбалке побывать». А мне что, мне даже приятно. Вы, значит, оба по народному хозяйству, одну учебку закончили? Он говорил. Его здесь уважают, толковый… А я все лето у моря, рыбачу. Беру отпуск и рыбачу. Зимой-то работаю при бане, а чего, в тепле.

Костер горел хорошо. Пламя прыгало, мерцало, будто исповедывалось перед нами, рассказывало какую-то историю, которую мы не могли постичь, понять, но которая волновала нас, и благодаря которой мы ощущали присутствующее время, живущее в нас, в пламени, в вот де, на земле.

В чайнике забурлило, заклокотало, крышка подпрыгнула, вода выплеснулась наружу и зашипела. Я отставил чайник в сторону.

— Вот и чаек готов.

— Евгения, ты покрепче завари, самое то будет. В сырость крутой чаек пить надо.

Я ополоснул кружки, насыпал в них чая, залил кипятком. Сразу запахло маняще и приятно.

— Да, — вздыхая, сказал Семенович, — хорошо! Ты вон масла на хлеб да с икрой. Молодой, хорошо питаться нужно.

— Какой молодой, давно уж за тридцать перевалило.

— Это самая и есть молодость. Мне вон шестьдесят скоро вдарит, а ничего еще, в старики не записываюсь.

— Семенович, как ты на Чукотку попал?

Семенович отставил кружку в сторону, закурил. Лицо его посуровело, он разом ушел в себя, будто вспомнил что-то.

— Подожди-ка, я чистые кружки принесу. Вино с чайком хорошо.

— Где кружки, я сам схожу.

— Сиди, ты не найдешь, в палатке запрятаны.

Семенович ушкандыбал в туман, я тем временем разрубил толстую сухую доску и бросил несколько поленьев в огонь. В такой сырой, холодный туман хотелось, чтобы костер был ярок, чтобы он, не переставая, рассказывал о вечном беге времени и жизни.

— Ты спрашиваешь, как я на Чукотку приехал? — подсев к костру, говорит рыбак. — Баба меня украла и привезла сюда. Да, такое дело. Приехала она к нам в деревню из города работать завклубом, я в нее сразу и втюрился. Родители мои против были, чтобы я на ней женился, она на семь лет старше оказалась. Стала она меня подбивать поехать куда-нибудь на Север деньжат подработать. Я не соглашался, не мог одних родителей бросить. Они уж старенькие у меня были. Потом поддался все-таки на уговоры, думаю, помогать буду деньгами и не навсегда ж я уехать собираюсь, годика через два вернусь. Это перед самой войной было, потому-то уж после войны я ездил на Родину, так не то что родителей, всей деревни не стало. Как бы у меня жизнь сложилась, если бы я не уехал? Кто знает?

Летом мы прибыли на Чукотку, целых два месяца поездом и пароходом добирались. Я рабочим на рыбозаводе устроился, а баба моя в контору. Мы тогда еще даже не расписались. В деревне она все торопила меня с законным браком, а тут, наоборот, тянуть всячески стала. Тогда как было-то, людей на Чукотку везли только пароходами. Ранним летом на путину завозили первым пароходом и увозили уж поздней осенью — последним пароходом. В то лето рыба шла плохо, мы почти ничего не заработали, ну и перед самым отъездом Клавдия ушла от меня к начальнику рыбозавода. У него-то, по рассказам, деньжата водились и немалые, вот она и подалась к нему, хоть он старше ее намного был.

Тогда женщин на Севере — раз, и обчелся, а она, Клавдия, красивая была, за ней тут все мужики ухлестывали.

Как я умолял ее вернуться! В ногах валялся, просил слезно, потому что жизни не было без нее, ничего не помогло. Жизнь мне совсем опостылела. И решил я убить Клавдию, начальника этого и себя.

Ночью сижу в землянке, а ночи стояли светлые, и размышляю, как это все совершу. Сначала страшно думать было, а когда решился — какое-то равнодушие овладело мною, правда, когда ружье-то заряжал, так трясло, как в лихорадке.

Рано утром вышел из землянки, иду и думаю: высажу окно и прямо прикончу их в постели, а затем уж и себя порешу. Потом страшно стало: как же это человека убить! Дорогой надумал новую месть: решил себя у них на глазах прикончить, чтобы они потом всю жизнь моей смертью казнились. Осталось по небольшому мостику речушки перейти, а тут навстречу знакомый механик с баржи. На мосту прямо и встретились. «Ты, — он говорит, — куда идешь-то?» На охоту, говорю. А он посмотрел и ахнул: «Виктор, ты ж поседел!» Разом понял все — выхватил ружье и в речку его. Ну я биться, а он здоровый был — в охапку меня и к себе на баржу уволок. Спиртом напоил и говорит: «Безмозглый, жизнь только начал, так все еще в ней будет. Столько этих баб будет, что со счета собьешься. Разве можно с ружьем против судьбы идти? Самое главное, — говорит, — теперь в себе зверя убить».

Днем пошли мы на барже в верховье реки. Раньше угля не было, не завозили его в поселки, как теперь, дрова на зиму заготавливали. Четыре дня мы плыли, и я все эти дни не спал. То ли горе меня терзало, то ли страх перед тем, на какое преступление решился. Сашка-механик тоже не спал, все беседовал со мной. Хороший, умный мужик был. Помню, говорил, мол, ты учти, в природе есть такой закон, если ты умышленно сделал плохое человеку, то сторицей возвернется это плохое.

И ты знаешь, так оно и получилось. Потом уж, лет через восемь, как раз после войны, Клавдия тяжело заболела. Получил я от нее телеграмму, чтобы срочно прилетел. Она тогда в областном центре жила. Начальник-то, муж ее, как она заболела, так и бросил ее. Когда я приехал, так не узнал Клавдии. От болезни беднягу вздуло всю, мучилась она, не дай бог, и все говорила, что болезнь эта в наказание ей за то, что предала меня. С месяц помучилась она и померла, прощение все у меня просила. Я зла на людей никогда не держу.

Семенович неожиданно закашлял, отвернулся, быстро поднялся и, что-то буркнув, ушел к палатке.

Я подбросил в костер дров, и пламя опять запрыгало, затанцевало, повествуя об ушедшем и грядущем времени. Поглядывая на пламя, я думал, что, может, потому мы, в общем-то мало знакомые люди, откровенны, что перед нами первозданной чистоты природа.

Семенович вернулся к костру, сделал несколько глотков чая.

— Остыл совсем, — тихо сказал он.

И тут Семенович спохватился:

— Мы ж ничего еще не ели!

— Как же! Я вон икры почти полчашки уговорил. Куда еще? Фигуру нужно блюсти.

— Не, так не пойдет, — замотал лохматой головой Семенович. — Икра — это холодная закуска. Нужно на второе что-то сообразить. Давай-ка мы плов из кеты сварганим. Пробовал?

— Рыбные котлеты, рыбную колбасу ел, а плов — нет.

— Эээ! Замечательное блюдо. Ни в одном ресторане такого не попробуешь. Меня один знакомый шеф-повар, между прочим, повар экстра-класса, научил готовить плов. Мы с ним, вот как с тобой, рыбачили. Весело было, он мне сотни две разных рецептов пересказал из грузинской, русской, даже турецкой кухни. Я запомнил, как плов готовить, остальное не удержалось в голове.

Я пошел за водой, а Семенович принялся разделывать большущую кетину. Вода была недалеко, метрах в тридцати от костра. Из небольшого озера, расположенного в полукилометре от моря, вытекал тоненькой ниточкой ручеек, он петлял между кустов ольшаника, впадал в запруду, а из запруды, по трубе, попадал на прибрежную гальку и исчезал в ней.

Я умылся, набрал воды, и, когда медленно стал возвращаться к костру, смутно мерцавшему в тумане, странное чувство охватило меня. Все у меня в жизни обстоит благополучно, не считая, конечно, мелких неполадок, но что-то томило, что-то звало, и это «что-то» было пока за пределами моего понимания, и я не мог определить и выразить его.

Так со мной было не раз — меня куда-то звало: не то к отчаянной работе, не то к отчаянной любви. Потом во мне все успокаивалось, и вот опять я, будто гончая, услышавшая призывные звуки охотничьего рога, не могу удержаться — хотелось куда-то бежать и бежать.

Спокойно, друг, спокойно, это всего-навсего хмель гуляет в тебе! Поспишь, и все забудется. А если нет? Как быть тогда? Может, это призыв к новому в жизни? Может, это призыв непознанной, самой главной в жизни истины?

Семенович водрузил над костром довольно объемистый котелок с розовыми кусочками кеты.

— Обжарится все в масле, — стал объяснять он мне, — потом рис туда и всякие пряности и специи: плов будет — на ять.

— Дальше-то что было, Семенович? Как дальше-то жизнь сложилась? — не утерпел я. Недосказанный рассказ рыбака будоражил, волновал меня.

— Что дальше? До глубокой осени плавал на барже. В последний рейс вышли в начале октября, когда по реке шуга пошла. Возвращаясь, сели на мель, да так основательно, что баржу пришлось бросить. Во время аварии я упал и сильно повредил ногу. Добирались мы до поселка пешком. Почти двести километров пришлось пройти. Холод, снег, плохая одежда, продуктов в обрез, и тут я с больной ногой. Ребята почти всю дорогу несли на себе меня. Из-мо-та-лись… Как еще совсем не погибли!

Когда меня в больницу привезли, заражение крови началось. Отрезали ногу, да, видно, неудачно. У меня правую сторону парализовало. Я думал, что все, в ящик сыграю, и врачи уж на меня рукой махнули, а потом оклемался, ну и, как видишь, ничего пока. В такую-то погоду все кости болят, ну а что делать-то, терпеть приходится.

Семенович замолчал, налил себе свежего чая и стал пить маленькими глотками, шумно дуя в кружку.

— Такие дела, — продолжал он. — Куда меня потом не носило. В торговле работал, на фактории, на радиста выучился, сторожил — всякую работу пришлось переделать. Знал одну истину: чтобы жить, нужно работать, и не гнушаться никаким трудом. На фронт меня, понятное дело, не взяли, инвалидность определили, а главное-то было, чтобы душа инвалидом не стала. У каждого человека есть свое счастье и несчастье, и если в жизни не раскисать, то хорошего-то в ней будет всегда больше. С семьей мне потом не везло. Раз женился, но такого отношения, как к Клавдии, больше уж ни к одной женщине не чувствовал. Теперь живу бобылем, ну да пока при деле, так и жизнь смысл имеет.

Какое-то время мы сидели молча.

Теперь мне представился весь путь Семеновича, его бессонная ночь, в которую он поседел, как его тащили по застывшей от холода осенней тундре. Месяцы, проведенные в больнице, его одинокая жизнь, боли во всем теле в ненастье, боли почти ежедневные, потому что погода на Чукотке так переменчива.

Туман заметно поредел, кое-где сквозь него стали пробиваться лучи солнца. В тех местах туман как-то странно, фантастично курясь, тускло золотился. Водная гладь теперь видна далеко-далеко, но еще не до самого противоположного берега, и потому не покидает ощущение, что перед тобой бесконечность океана.

Я думал, как велик этот мир! В Латинской Америке теперь ночь, и где-то молодая женщина ласкает любимого, и тот, опьянев от ее ласки, опьянев от своей любви и страсти, потерял ощущение времени; а в Африке вождь племени вымаливает у богов заступничества от болезней, и его сковывает страх перед могуществом бога и времени; в Лондоне, на бирже разорился очередной маклер и будущее время для него ненавистно; в Лувре перед картиной Эдуарда Мане заезжий турист познал истину, время зацвело и запело в нем.

Увлеченные разговором, мы совершенно не обращали внимания на сеть. Она как-то неожиданно дернулась, что-то под водой ухнуло, и крупные волны побежали во все стороны.

— Ого! — удивился Семенович и с горящими глазами по-мальчишески проворно кинулся к воде.

За скользкую, мокрую и довольно толстую капроновую веревку мы стали подтаскивать сеть к берегу. В ней ничего не барахталось, не рвалось на свободу, но тащить было так тяжело, будто в сеть запутался огромный топляк.

— Нет, это не нерпа, — прошептал Семенович, — нерпа хлещется в воде как очумелая. Бывает, гоняется за рыбой у берега и — в сеть…

Вот показался из воды первый стояк — полутораметровая палка с грузом на конце, мы стали тянуть осторожнее. Несколько гольцов, оказавшись на суше, забились судорожно о гальку, и было такое ощущение, будто несколько человек вразнобой захлопали в ладоши. Попалось еще три кетины, а потом из воды показалась огромная рыбина. Она ртом зацепилась за сеть и безвольно, покорно тащилась за нею. Странно было видеть почти двухметрового гиганта. Спина у рыбины была темноватой, а чешуйчатый живот и бока почти алыми, и от этой алости порозовела, будто от крови, вода у наших ног. Не саму ль зарю мы тащим из воды?

— Ча-вы-ча! — ахнул Семенович. — Сколько лет ловлю здесь, а второй раз такая попадается. Это ж редчайшая в наших краях рыба.

Рыбина лежала в воде и не шевелилась, не то она устала, не то обреченно ждала конца, и розовый ореол обрамлял ее, как нимб голову святого.

— Пускай она плодится, — сказал Семенович.

Мы толкнули рыбину на глубину, и она, разом встрепенувшись, тут же исчезла.

Возбужденные, весело посмеиваясь, мы стали распутывать сеть, потом долго тщательно устанавливали ее на прежнем месте, и когда подошли к костру — ахнули. Из котла, в котором варился знаменитый рыбий плов, валил дым, будто кто бросил туда дымовую шашку.

— Вот те поели сверхвкусного блюда!.. — сокрушался Семенович. — Ты, Евгения, не обижайся, мы сейчас новый заварганим прямо из свежей рыбки.

Потом я опять пошел к запруде за водой, а Семенович принялся чистить кету.

Тумана почти не было. Кое-где он лежал седыми клочьями, застряв в оврагах и лощинах. Солнце заполнило мир, и голубизна неба после мрачной серости была такой желанной. И эта солнечность дня, голубизна неба воспевали что-то, и вместе с ними хотелось самому петь, возвеличивать хорошее и доброе, прославлять мудрое и истинное, звать за собой и самому идти к прекрасному.

Когда я подошел к костру, Семенович, видно, не переставал думать о том, что его волнует и теперь, сказал задумчиво:

— Тогда, весной, в День Победы, помню, тепло и солнечно было, прямо вот как сейчас. Природа она тоже что-то да понимает.

И я помню тот день. Все, все помню, — как работали в те военные годы, как голодали, как ждали вестей с фронта, как ждали победы, а она уже приближалась, она была уже видна, и дух ее витал над селом. Мне было чуть больше двух лет, я помню, как пришел тот день. Помню: наша соседка, у которой в войну умерла дочь, а на фронте в танке сгорели три сына, шла мимо с малолетним внуком и, увидев меня, заголосила; вышла моя мать и тоже заплакала не то от радости, что пришла долгожданная победа, не то от горя, что уж не вернется наш отец; как потом, когда уж успокоились женщины, заревели мы с бабкиным внуком.

Нет в живых ни моей матери, ни бабки Шуры. Куда ж они ушли, все те, кто защищал и растил нас? Куда уходят?

В юности моей страстью было чтение книг по истории. Я читал все подряд, и все поражало мое воображение: и восстание Спартака, и буддизм, и погребения в Триалети, и образ полуобнаженной богини целомудрия средневекового Цейлона Патини-Деви, и Троянская война, и казнь Марии Стюарт, и зверства императрицы Цыси. В голове моей все перемешалось, все перепуталось, и я боялся жить. Когда я только приехал на Чукотку, совершенно ничего не зная о ней (в детстве, правда, видел кино «Алитет уходит в горы»), и когда оказался в тундре — был поражен обилием растений, хорошо знакомых мне. Тут росла ромашка, иван-чай, трищетинник, щавель, дикий лук, полынь, карликовая березка, карликовая смородина, шиповник, ольшаник, ивняк, стелющийся по земле карликовый кедр — стланик. Меня окружал мир с детства знакомых мне растений, но все они были в десятки раз меньше тех, что росли на материке — это был мир карликов, и я был среди них Гулливером. Правда, попадались отдельные особи неимоверной величины — осока в рост человека и ромашки с такими большими лепестками, что по величине только чуть-чуть уступали лепесткам знаменитого тюльпана Уайта-Триумфатора. Откуда пришли эти растения? С материка? Постепенно приспосабливаясь к скудным землям и суровому климату и превращаясь в карликов или наоборот, отсюда они начали завоевывать землю, разрастаться, увеличиваться? Вообще-то это для меня было не столь уж важно. Главное — поражала стойкость растений, приспосабливающихся к жизни на суровой земле. Всякий раз, когда я смотрю на эти растения, — символ мужества, — любовь к жизни переполняет меня.

К костру по отливной полосе подъехал «Бобик», старенький, с латаным тентом и дребезжащими погнутыми дверками. За рулем сидел Олег Степанович Сорокин, начальник райсельхозуправления.

— Давай-ка, дружок, собирайся, — вылезая из кабины, вместо приветствия, обратился он ко мне. — Звонил твой начальник, велел срочно возвращаться домой. Совещание у вас там какое-то.

— А вы, Олег Степанович, так все не можете бросить свою колымагу? — пожимая руку приехавшему, спросил Семенович. — Новую-то бережете.

— Добью одну и примусь за другую. Как вам спалось?

— Спалось ничего. Распогодилось, стало совсем хорошо.

— Ты поторопись, часика через два самолет будет. Нам до поселка еще полчаса добираться, — подгоняет меня Сорокин.

— Плов как же, вот-вот готов будет.

— Ничего, Семенович, приедет он к нам на следующее лето, подгадает такое время, чтоб совещаний никаких не было, мы уже его и попотчуем.

— Мы чавычу тут поймали, здоровенную, так насилу на глубину столкнули. — Я руками показал длину и толщину рыбины.

— Молодцы! Ведро икры в ней, вот и посчитайте, сколько мальков появится. Глядишь, лет этак через двадцать начнем промышлять.

День был чист и ясен. Солнце, уже высоко поднявшееся над землей, прогрело воздух. Горьковатый запах ольшаника, что рос неподалеку, прямо на пологих берегах, подступил к нам и вместе с запахом чая, дыма костра пьянил и возвеличивал.

И уж в дороге, когда Олег вез меня на аэродром, этот запах был во мне вместе с проведенной всего одной ночью на рыбалке, у Семеновича, которого я раньше не знал.

А небо было голубо-голубо, и солнце светило, и это был самый теплый день на Чукотке.

* * *

Так уж получилось, что только через три года я вновь побывал в этих местах.

Первым делом созвонился с Олегом, который теперь занимал высокий пост и нужен был мне по служебным делам.

Он принял меня в кабинете. Олег Степанович располнел, стал более степенным, и я сказал бы, даже важным. После традиционных вопросов о семье, здоровье, работе обсудили служебные дела, потом вспомнили о моем последнем приезде, и я спросил о Семеновиче, том хромом рыбаке, с которым довелось провести одну ночь на берегу залива.

— Весной умер, — спокойно ответил Олег. — В одночасье, — не болел.

— Вон оно как! — выдохнул я, и легкий холодок пробежал по моему телу.

— Если желаешь, посмотри школьный рыборазводящий завод — его детище. О заводе ты, наверное, читал, районная газета писала и даже «Комсомолка».

Я отрицательно покачал головой.

— В отпуске был, потом часто мотаюсь по командировкам, — пропустил, не читал.

— Сначала у него родилась идея очистить нашу Казачку. Вот эту речушку. — Олег приподнялся на стуле и показал в окно, в сторону, где протекала небольшая река, разделявшая поселок надвое. — Русло ее было забито железными бочками, бревнами. Раньше, и это еще помнили старожилы, да и сам Семенович, в Казачку заходила на нерест кета. Подключил он школьников, комсомол… потом и мы помогли: запретили сливать в реку всякие отходы. Целый год всем поселком расчищали русло, в основном устье было загажено.

Потом начал он строить со школьниками рыборазводящий завод. Конечно, завод — громко сказано, но дело сделано большое. В этом году впервые ребята выпустили в реку несколько тысяч мальков. Ихтиологи из областного центра приезжали, смотрели и одобрили начинание… Трудно сказать, будет вновь заходить на нерест кета, но все пока за то, что будет.

Я уловил сдержанность в рассказе Олега Степановича, но только позже, когда разыскал газеты, в которых писалось о работе школьников, все понял: Олег назывался среди тех, кто не поверил в затею Семеновича.

На кладбище и похороны я редко хожу — боюсь, вернее, не боюсь, а тяжело переношу все, что связано со смертью человека.

На могиле Семеновича стояла невысокая пирамидка со звездой из нержавейки, лежал венок от ребят местной школы.

Вспомнился тот туман, та ночь, когда Семенович рассказывал мне о себе — ничего теперь не может повториться. Особым смыслом отозвалась во мне любовь этого человека к людям. И на пороге смерти он думал не о себе.

В руках у меня была газета, в которой писалось, как Семенович поднимал людей на опасение реки, что первыми откликнулись школьники, как он добивался материалов на строительство рыборазводящего завода; как ездил за свой счет на Камчатку, чтобы посмотреть работу настоящих рыборазводящих хозяйств.

Цена затеи Семеновича высока. С его-то здоровьем…

С холма, на котором находилось кладбище, виден поселок, река Казачка, впадающая в залив, воды ее поблескивают в лучах солнца.

Я стоял у могилы и думал о том, что жизнь любого человека всегда к чему-то призывает других людей — к большому или малому, к светлому или темному.

Вот мы мечемся, ищем себя в этом суетном мире и никак не поймем этот мир, а они, такие, как Семенович, наши бабушки и матери, понимали его. Они работали, любили жизнь, верили в нее и, наверное, больше знали о ней, чем знаем теперь мы.

Значит, каждая жизнь приходит для того, чтобы помочь ответить на главный вопрос, поставленный перед другой жизнью? Кто об этом знает?

Размолвка

1

Поссорились они из-за пустяка. Неделю назад Николай пришел с работы совершенно расстроенным, бросил на пол, почти посредине комнаты, верхнюю, рабочую одежду (с ним это частенько бывало) и лег на диван.

Жена не стала за ним убирать, а принялась отчитывать. Она и раньше журила за беспорядок, теперь же ругала зло и, как показалось Николаю, с наслаждением, точно давно ждала момента поссориться с ним.

Когда Вита потребовала, чтобы он убрал разбросанную спецовку, Николай буркнул, что, мол, сама не развалишься, если уберешь. Тут жену вообще прорвало. Она заплакала и стала говорить, что он ее давно содержит вместо служанки (слово-то какое, содержит), что давно не считает ее за человека, что теперь она все, все про него знает. Что «все», он не понял и спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что все, все знаю…

— Что знаешь? Что все-то? Говори по-человечески или совсем уж того…

— С тобой, конечно, того. Ты мою молодость сгубил, отнял лучшие годы жизни, — шмыгая носом, обливаясь слезами, кричала жена.

— Какую молодость? Чего мелешь? Тебе всего-то двадцать четыре года.

— Ну и что, что двадцать четыре?! Теперь в двадцать четыре девушки старухами считаются. А я жить по-человечески хочу, — сказала она таким голосом, что у Николая побежали мурашки по телу.

— Живи, кто ж тебе не дает? — спокойно произнес он.

Николай изо всех сил сдерживал себя.

— Я бы жила, только ты… ты… — Вита поперхнулась, еще сильнее заплакала, потом сквозь слезы добавила: — Я все, все про тебя теперь знаю…

— Да что все-то? — взбеленился уж и Николай. От этого «все» его прямо колотить стало.

— Сестра Лиза слышала, как ты со своей любовницей по телефону миловался, — наконец выдала Вита давно скрываемое.

— Когда? С какой любовницей? — опешил Николай.

— Неделю назад Лиза вошла к нам, а ты крысе своей по телефону говорил всякие любезности и называл ее: «Милочка моя».

Лицо у жены было в слезах, злое, красное, с темными разводьями туши под глазами. Никогда он не видел ее такой оскорбленно-гордой и вместе с тем очень смешной.

Николай рассмеялся, вспомнив разговор по телефону. Он беседовал о пустяках с товарищем из бригады, и, когда вошла Лиза, решил разыграть ее: стал называть товарища «милочка моя». Лизу как током ударило. Потом-то он объяснил все Лизе. А она, видишь, что наговорила.

Жена, увидев его смеющимся, закричала, не дослушав объяснение:

— Сердце мое кровью исходит, а ты смеешься? Ты все, все врешь! Лиза вчера опять видела тебя с какой-то женщиной.

Ну это вообще была дичь. Он действительно шел с женщиной, с нормировщицей участка, шел по делу.

Очередное незаслуженное обвинение окончательно вывело из себя Николая.

— Пусть Лиза — дура эта, выдра, больше не приходит к нам! — крикнул он.

— Ты меня всегда оскорблял: никогда не убирал за собой спецовку, теперь за родную сестру принялся. Ты невежда! Я не могу больше с тобой жить. Ты самый настоящий поработитель, крепостник!

— Да не живи, кто ж заставляет-то?! — выскочило у Николая впопыхах.

Не хотел он этого говорить, да вот так уж все получилось.

Вита словно ждала этих слов, разом перестала плакать, кинулась за чемоданом, побросала в него свои и дочкины вещи (нажить-то еще ничего не успели, все уместилось в одном чемодане) и ушла к сестре Лизе, которая жила с мужем на другом конце их маленького городка.

Первые дни Николай думал, что Вита остынет и вернется: глупо было из-за пустяка расставаться. Но она не приходила, видно, ждала, когда он пойдет на уступку. А Николай не понимал, в чем нужно было уступать.

Дня через два Николай все-таки не выдержал, позвонил на квартиру Лизы. Виты не было, как сказала ее сестра, ушла в кино. «Весело живет», — подумал он.

Лиза в заключение разговора назвала Николая распутным человеком и попросила больше не звонить, не беспокоить их семейство.

Николай решил потолковать с мужем Лизы, человеком степенным, тихим, правда, больно уж равнодушным до всего, попросить его урезонить свою благоверную, что называется, отбить ей охоту лезть в чужую семейную жизнь. Но Малышок, так звала своего мужа Лиза (двухметровому Малышку было за пятьдесят, и весил он 130 кило), укатил в длительную командировку.

Денька через два Николай вновь позвонил, надеясь услышать голос Виты, но опять напоролся на Лизу.

— Виолетты нет, она ушла в кино. Я уже вам, молодой человек, говорила, чтобы вы не беспокоили наше семейство, — тон у нее был такой, что позавидовала бы любая королева его холодности и непреклонности.

Николай хотел было по-простому, по-мужицки матюгнуть ее, но, услышав в трубку смех дочери, спросил:

— Она одна пошла?

— Может, и нет. Она женщина теперь молодая и свободная.

— А раньше что, старая была? Подведите к телефону дочку, я с ней поговорю, — попросил он, вежливо попросил, хотя все внутри полыхало синим пламенем: так бы…

— Ни в коем разе, — заверещала Лиза, будто ее просили подвести ребенка к прокаженному. — Дитя вас почти забыло, и его не стоит травмировать.

Николай бросил трубку с такой силой, чуть не разлетелся вдребезги весь аппарат. На душе стало так противно и больно, хоть криком кричи.

«Что ж это происходит? — думал, кипя, он. — Она в кино бегает, стала молодой свободной женщиной, забыла все прежнее и дочку от него отучила? Как, же можно так жить, чтобы все тут же забыть, все, что было хорошее между ними, их любовь?!»

2

Как удивительно и счастливо все начиналось!

В начале июля, в самую прекрасную пору на Чукотке, когда бывает тепло, когда тундра покрыта молодой, радующей глаз зеленью, когда в мире все растет, наполняется силой, множится, Николай вернулся из армии.

Первое время по утрам не спалось, то ли сказывалась трехлетняя привычка подниматься рано, то ли новая жизнь будоражила, взвинчивала его.

Тогда он еще не работал, — куда было спешить? — впереди целая жизнь. По утрам он брал удочку и уходил на берег моря. Клевало всегда плохо, но не в этом было дело.

Свинцово-серое море, заполнившее собой все пространство до горизонта, было бесконечно любимо им. На эти скалистые, безлесные берега он не приехал за заработком, или, как теперь поют в песнях, «за романтикой и туманом», — родился здесь. Этот берег был его родиной, такой же родиной, как у некоторых она есть на Алтае, Рязанщине, Украине, в Татарии, и о которой они тоскуют, живя на Севере. А он тосковал там, на материке, по этим бескрайним просторам, по серо-свинцовому морю, всегда беспокойному, полному мужественной суровости, по белым ночам, вкусу морошки, робкому хрусту первого снега, по особому климату взаимоотношений между людьми в их городке, по родителям, по страстному курлыканью журавлей в весенние брачные дни.

Родители Николая, строители по специальности, приехали на Чукотку еще до войны. Это их руками возродился город, в котором родился Николай. Получив пенсию, мать и отец Николая так и остались здесь, на Чукотке, на земле, где прошла их молодость и зрелые годы.

В тот день утром прошел небольшой дождь. Николай проснулся рано, умылся, выпил кофе, стал собираться на рыбалку. Отец хотел было пойти с ним, даже поднялся с постели и оделся, но потом вспомнил о каких-то неотложных делах по общественной линии (он был председателем городского совета наставников), махнул на рыбалку рукой.

Когда Николай шел с удочкой к причалу, где обычно горожане удили, то не знал еще о предстоящей встрече с девушкой, с которой впоследствии свяжет свою судьбу. Да разве о том, что ждет впереди, узнаешь?

Бетонированные улицы были влажными от дождя, пахло прибитой пылью. Было тихо, светило солнце, а сыроватый воздух пьянил свежестью и чистотой.

У причала — пологий песчаный берег. На удочку попадалась в основном корюшка — верткая небольшая рыбешка, пахнущая зимой свежими огурцами, реже сиги, а иногда ершистые бычки, которые шли в основном на приманку.

Несмотря на ранний час, на берегу собралось довольно много людей. В основном это были подростки. В каникулы ребятам, кроме рыбалки, некуда податься. Были и взрослые, даже милиционер в отутюженной форме стоял с удочкой. На него как-то непривычно было смотреть. Видно, вспомнилось человеку далекое детство, и он не утерпел.

Николай прошел по насыпи на затопленную баржу, которая, собственно, и являлась причалом, насадил на крючок кусочек колбасы, поплевал, как плюют заядлые рыбаки на червя, и забросил удочку в воду.

К причалу подходили катера, люди что-то грузили и, наоборот, что-то сгружали — шла обычная работа, которая не прекращается в навигацию на Севере круглые сутки. Шумно было, но рыба плохо клевала вовсе не поэтому: в море ей сытно жилось.

Николай сосредоточил свое внимание только на рыбной ловле и не обращал внимание на суетню.

Потом он почувствовал, что сзади на него кто-то пристально смотрит, так пристально, что по телу аж мурашки пробежали. Он оглянулся — неподалеку стояла девушка в белых туфельках, яркой желтой курточке, с большим чемоданом, рюкзаком и сумкой. Он не успел ее даже как следует рассмотреть, запомнилась только одежда.

— Помогите мне, — попросила девушка и как-то по-детски доверчиво улыбнулась.

Позже он понял, что именно эта улыбка, что называется, покорила его. И вообще после этого он пришел к выводу, что женщины «берут» мужчин не нежностью, не беспомощностью, как принято считать, и даже не красотой, а вот этой доверчивой, полузагадочной улыбкой, которая как бы призывает к чему-то.

— Вы знаете, где находится улица Гагарина? — спросила девушка.

— Я здесь родился.

— Тогда конечно. Они меня завтра ждут, а я явлюсь сегодня, как снег на голову.

Девушка была невысокого роста, худенькая, брюнетка. Лицом не очень красива, но приятна.

Николай взвалил на плечи рюкзак, взял в одну руку тяжеленный чемодан, а в другую не менее тяжелую сумку и зашагал к городу. Тогда он еще подумал, что можно везти такое тяжелое в сумке и чемодане? Но ни о чем не расспрашивал девушку — неудобно было.

Николай шел быстро, а девушка, постукивая каблучками, бежала легкой трусцой следом. Со стороны это выглядело так: впереди идет плечистый коренастый парень, в болотных сапогах, выцветшей брезентовой штормовке, навьюченный как ишак, а следом легко, словно бабочка, порхает само небесное создание. Иногда небесное создание забегало вперед и, лупая голубыми глазами, спрашивало:

— Вам помочь?

У Николая быстро онемели руки и плечи, но он упорно в этом не признавался. Наконец девушка сама сказала, что устала бежать следом и попросила остановиться — поняла, что этого твердолобого парня иначе не заставишь отдохнуть.

Николай поставил на землю чемодан, сумку и сбросил с плеч рюкзак. Причем сбросил небрежно и внутри рюкзака что-то глухо хокнуло, будто материя порвалась.

— Варенье!.. — ахнула девушка и кинулась к рюкзаку. — Облепиховое варенье!

Николай залился краской. «Дубина!» — обругал он себя в сердцах. К счастью, банка только треснула, и золотистое варенье стало медленно выползать наружу.

Девушка проворно сунула банку в целлофановый мешочек.

— Это ничего, — сказала она. — Теперь уж, надеюсь, немного нести.

А на лице ее было написано совсем другое. В самом деле, столько дней везла с самого материка, столько людей помогало нести этот рюкзак, и ничего, а тут…

Расстроенный, злой на самого себя, Николай взвалил на плечи груз и пошел еще быстрее.

Девушка бежала следом с банкой варенья в руках.

— Меня зовут Витой, — представилась незнакомка на ходу.

— Я — Николай.

Он не расслышал ее имени, а переспросить постеснялся и потом называл ее Ветой, а она обижалась.

На прощание, за труды, Николай заработал стыдливый поцелуй в щеку и обещание пойти с ним в кино.

С этого кино начались их «гуляния под луной». Через три дня они целовались, через неделю… Когда уж это произошло, то делать было нечего, и они решили пожениться. Через два месяца сыграли свадьбу, а через полгода у них родилась дочь.

Не обошлось дело и без испытания. Перед самой свадьбой Николая пригласили в дом Виты.

«Ритуал» семейных смотрин в точности соблюдала старшая сестра Виты Лиза. Она усадила гостя за стол и стала настойчиво потчевать всевозможными горячительными напитками, выясняя его пристрастие к ним. Николай тогда, да и теперь, пил мало и редко и совершенно не знал толк ни в винах, ни в коньяках.

Вита тоже усердствовала, все подначивала Николая, когда он воздерживался от рюмки, мол, что ты за мужчина, если выпить боишься.

Муж Елизаветы Малышок поглощал водку стаканами и не пьянел.

— Я в молодости все подряд пил и ни от чего сильно не пьянел. Раньше-то тут, на Чукотке, насчет выпивки тяжело было. У меня желудок, как я думаю, может даже кислоту безвредно принять, может даже синильную — самый страшный яд, — хвастался он.

В общем, наклюкался жених так, что кулем свалился на диван и уснул.

Утром открыл Николай глаза — перед ним Малышок, в одной руке полстакана водки, в другой виноградный сок для детского питания.

— Для устойчивости бы, — предложил Малышок.

Николай как увидел водку, так сразу побежал в туалет…

Потом сидел бледный до синевы, пил сок и сгорал от стыда. Тут и объяснили, ради чего его напоили. Оказывается, по наказу отца в их семье бытует традиция: перед свадьбой напаивать женихов, проверять, каковы они во хмелю. Если жених пьяный буянит — свадьбы не бывать.

— Я на своего Малышка три литра водки ухлопала, и он охмелел, — рассказывала Лиза.

— Так чуть-чуть, в одном глазу, — вставлял Малышок.

— Так потом он трое суток спал и на работу не ходил. За прогулы выговор получил. Теперь-то я знаю, какой он тюфяк во хмелю.

— Знаешь… Ежели я до чертиков напьюсь, то, будто слон, крушить все начну. У меня батька такой был. Только напоить меня очень тяжело.

Несколько месяцев Николай жил с Витой в общежитии, а потом перед самым рождением дочери им дали однокомнатную квартиру. Начальник стройки, где Николай работал монтажником, обещал дать двухкомнатную, когда появится второй ребенок.

Жил Николай с Витой хорошо, редко ссорились. Прошло пять лет, и стали они почему-то излишне ревнивы. Стали какими-то нервными по отношению друг к другу. Со всеми, что ли, после пяти лет семейной жизни что-то происходит?

3

В пятницу Николай пришел с работы, и так ему стало тоскливо, одиноко в квартире, прямо хоть на стенку лезь. Решил опять позвонить Вите: почти неделю не видел и не слышал ее.

Когда Николай набирал номер, то у него дрожали руки. Он так решил: если к телефону подойдет Лиза, положит молча трубку, а если Вита — скажет, что им нужно немедленно встретиться.

Он долго звонил, но к телефону никто не подходил.

Николай позвонил на станцию и справился, не сломан ли телефон Лизы, но ответили, что он исправен.

Тогда Николай позвонил на работу к Вите, — ответили, что она давно ушла домой.

О, что только теперь не лезло ему в голову!

Чтобы не свихнуться или не натворить что-нибудь, Николай решил пойти к друзьям в общежитие. Зашел к Виктору. Это его по телефону он нарочно называл «Милочка моя». У Виктора гулянка. Четыре девушки и три парня сидят за столом и балдеют под музыку, потягивают сухое вино.

— А вот и четвертый, недостающий! — воскликнул радостно Виктор, поднялся и потащил Николая к столу. — Знакомьтесь, мой друг, монтажник экстра-класса.

Виктор знал, что Николай не пьет, но нарочно налил ему полный стакан не вина, а водки. Николай выпил залпом и даже не поморщился.

— Во дает! — ахнули за столом.

— Видать, сегодня пойдет снег, если этот трезвенник стал так хлестать водяру.

Но пошел не снег, а дождь.

Ревела музыка, парни и девушки, вихляя задами, танцевали. Одна из девушек, большегубая, с сильными, мускулистыми руками (работала штукатуром на стройке), с распущенными фиолетовыми волосами, все время отбивалась от своего ухажера, подсаживалась к Николаю, брала его за руку и хмельно шептала:

— Хочешь, разгоню твою тоску.

Николай весь вечер просидел у открытого окна.

Потом он собрался домой, и Виктор, оставив компанию, пошел его провожать. Они вымокли под дождем и отрезвели. Виктор всю дорогу ругал Николая:

— Ты чего лапшу на уши вешаешь? Валюха кадрит и кадрит, а он не в жилу. Такая деваха! Да я бы…

— Иди ты к черту, вместе с ней! Ей кто угодно люб, лишь бы в штанах был.

— Дурак, она не из таких. Она по тебе давно сохнет, теперь ты холостяк, так самый раз девчонку пожалеть.

— Я железный однолюб.

— Чего ты пыжишься, кому это нужно? Семья — обуза. Лет через пятьдесят семейного ярма не будет. Мы все по привычке женимся. А это глупо! Влюбляться нужно, а не жениться.

— Знаешь, мне сейчас не до болтологии. Во как приперло. — Николай красноречиво провел рукой по шее.

— Тогда не распускай нюни. В этом деле нужна решительность. Я сразу отрубил. Теперь она очухалась, пишет с материка, мол, готова хоть на край света за мной ехать, а я говорю: «От винтей!». А если тебе без твоей не в жилу: бери ее в охапку и неси домой.

Ночь Николай не спал. Вспомнилась вся жизнь с Витой от первой встречи на причале до недавней ссоры.

Года два назад они оставили дочку у родителей Николая и махнули в Крым. На попутных машинах, автобусах, пешком исколесили вдоль и поперек этот удивительный клочок земли. Спали, где придется, ели, что бог пошлет, и были бесконечно счастливы общением с природой, людьми. Потом они переправились через Керченский пролив в маленький городок Тамань, названный когда-то великим поэтом скверным городишком. Сколько было впечатлений!

Теперь ему казалось, что счастливее тех дней в его жизни ничего не было.

Затем вспомнилось, как в прошлое лето они всей семьей отдыхали на берегу далекого, удивительно красивого озера. Что это были за дни! Он просыпался рано утром и забрасывал удочки в озеро. Клевало, как в сказке — не успевал вытаскивать рыбу. Потом просыпалась жена с дочкой и тоже начинали удить. Рыбу солили, вялили на вешалах — заготавливали впрок. Когда поднималось солнце, завтракали и шли собирать ягоду: голубику, морошку, княженику, бруснику. В низинах брусники было так много, что она сплошным ковром устилала землю. В тот год был отменным урожай грибов.

В стеклянную бутыль из-под кислоты он надавил сока голубики и бросил немного дрожжей. Дня три бутыль стояла на солнце. Темно-синяя густая жидкость стала вкусной и хмельной. Это было их семейное «шампанское». В полдень, когда было очень тепло, они даже отваживались загорать, обильно смочив обнаженные места антикомарином. Вечером в просторной и теплой палатке слушали радиоприемник.

И те дни, прожитые у дикого озера, вспоминаются ему как самые счастливые.

Утром Николай надел новый выходной костюм и пошел в поликлинику. Вита должна была дежурить в регистратуре.

Ночью прошел теплый дождь. На солнце поблескивали лужицы, роса на траве и промытые окна. Было тихо и свежо. Николаю сразу вспомнился тот день, когда он впервые познакомился с Витой. Время, будто описав круг, вернуло прежний день.

Когда Николай шел по длинному коридору к регистратуре, у него так гулко стучало сердце, что он даже не слышал собственных шагов.

Заглянув в узкое оконце, Николай увидел незнакомую женщину и дочь Иру. Ира что-то старательно рисовала. Она стояла на коленях на стуле. Темные, слегка вьющиеся волосы прикрывали ее личико.

— Что вам нужно? — спросила женщина.

Николай молчал. Дочка подняла голову и встретилась с его взглядом. Она не ожидала увидеть отца. Тетя Лиза говорила, что папа плохой, что он бросил их и уехал, что его нужно забыть, что у нее будет другой папа. Она не хотела забывать его, потому что сильно любила. Увидев папу, она оцепенела.

Николая поразил взгляд дочери. Она смотрела на него так, как на человека, который умер, и вдруг появился живой и здоровый.

У Николая помутнело в глазах, захватило дыхание, точно его бросили в ледяную воду.

— Вы к врачу? — переспросила женщина.

Николай побежал вон. На улице, наклонившись над бочкой под водосточной трубой, он стал плескать в лицо холодную дождевую воду.

Когда Николай выпрямился — рядом стояла Ира. Она все так же странно смотрела на него. Этот взгляд запомнился ему на всю жизнь.

Николай подхватил дочь на руки и прижал к себе. Ира заплакала.

— Папочка, папочка! — сквозь слезы зашептала она. — Тетя Лиза сказала, что ты совсем от нас уехал и больше не любишь нас с мамой.

Он не мог произнести ни слова, гладил шелковистые волосы дочери, стиснув до боли губы.

На крыльце появилась Вита. Она была в белом халате, с каким-то журналом в руках. Торопливо сбежав по ступенькам вниз, она неловко ткнулась лицом в плечо Николая.

— Где ты вчера был весь вечер? — немного успокоившись, накинулась она на него. — Я звонила, звонила…

— У ребят в общежитии.

— Мы тебя везде искали…

— Папа, когда мы с мамой собрались идти домой, то тетя Лиза стала ругать маму, — вытирая ручонкой слезы, сказала Ира.

— Что она от нас хочет? — спросил у Виты Николай, не скрывая раздражения в голосе.

— Она мне вчера все высказала. Знаешь, в первые дни она говорила, что тебя просто нужно попугать, чтобы знал, как отпускать жену из дома, когда она сгоряча начинает собирать вещи, а потом такое наговорила.

— Она маме жениха нашла, — сказала Ира.

Николай вопросительно уставился на Виту.

Та покраснела и добавила:

— Притом солидного человека, с машиной и кооперативной квартирой. Сестричка решила меня материально обеспечить.

— Мы разве бедные?

У Виты разом повлажнели глаза. Она опять ткнулась лицом в плечо мужа, прошептав:

— Дурачок, ты же видишь?.. Я так тосковала!.. Она не подпускала меня к телефону. Какие мы с тобой глупые!..

— Пойдем отсюда, на нас уж люди глазеют.

На крыльце курили мужчины и с любопытством посматривали на молодую чету.

Вита отпросилась с работы, и они пошли за чемоданом.

Николай не пожелал заходить в дом Лизы. Вита вернулась быстро. Она передала вещи мужу, взяла за руку дочь и пошла за ним по улице.

Николай нес чемодан, между прочим, тот чемодан, с которым приехала Вита, и улыбался. Как и тогда, пять лет назад, было тихое солнечное утро, только все у них не начиналось, а продолжалось, и в этом было их счастье.

Шахматная эпидемия

Маленький чистенький поселок Заполярный, зажатый со всех сторон сопками, был ничем не примечателен. Таких поселков на Крайнем Севере много, и все они похожи друг на друга, как инкубаторские цыплята: строились поселки по одному проекту. Жили в Заполярном люди обеспеченные, спокойные — рабочие рудника.

Огромные, величественные сопки, что окружали Заполярный, были внутри изрыты непостижимым образом. Вертикальные стволы, горизонтальные штреки, наклонные штольни всяких размеров пронизывали сопки из конца в конец. Если бы можно было сделать рентгеновский снимок, подобно тому, как делают снимки грудной клетки человека, то внутри сопки походили бы на источенное ненасытными червями яблоко-падалицу.

Дома в поселке были в основном двухэтажные, деревянные, выкрашенные в столь редкий на Севере зеленый цвет. Если посмотреть на поселок с вершины одной из сопок, то расположение этих игрушечно-маленьких домиков поразит математической точностью — ни дать ни взять перед вами шахматная доска.

Жизнь поселка текла, размеренно и спокойно. Работа да сон поглощали у людей большую часть времени. Досуг семьи горняков проводили скучно. Собственно, как его еще можно было проводить, когда в свободное время совершенно нечем заняться. Телевидение — всенародное инфекционное заболевание, сюда еще не дошло, кафе и ресторанов здесь не было, в клубе крутили старые, просмотренные всем поселком по нескольку раз фильмы. Ложились в поселке спать рано, как раньше в деревнях, когда не было электричества и бесценным был керосин.

Особой популярностью у горняков пользовалась баня. Видать, от нечего делать мужики ходили мыться два-три раза в неделю. Баня стояла в центре поселка, рядом с Домом культуры, на главной улице — «прошпекте», как окрестили эту улицу заполяринцы. Строили это довольно внушительное деревянное сооружение с особым старанием и прилежностью. Стены возвели из кругляка дуба (он запах чистый дает и долговечен), а пол устлали мозаичным кафелем. Раздевалка и зала для мытья были просторными, в парильне сложена огромная печь — каменка. Печь топят долго, прогревая булыжник и, когда плесканут в нее воды или свежего кваса, парильня наполняется сухим приятным огненным жаром.

В раздевалке были широкие длинные лавки, на которых отдыхали, выйдя из парной. В углу, в прохладном месте, стоял большой деревянный бочешок под квас. Банщик, седоусый, здоровенный хохол Михайлович, уж лет восемь занимавший этот «ответственный» пост, готовил такой квас, что пился он в радость.

Парились горняки помногу, со знанием дела. Гурманы-парщики, или как их тут называли «паролюбы», приходили с шерстяными шапочками, рукавицами, с дубовыми или березовыми вениками, присылаемыми в посылках с материка.

Те, кому веники не присылали, делали их сами. Гибкую проволоку обматывали полиэтиленовой изолентой и привязывали почаще листочки, вырезанные из клеенки. Такой веник не осыпался, не издавал запаха, правда, боялся огня, зато был вечен. Хлестать себя вечностью кой для кого тоже составляло удовольствие. Тех, кто парился полиэтиленовыми вениками, в поселке звали «искусственниками» — наподобие детей, выкармливаемых не материнским молоком.

Паролюбы разработали особую систему, рассчитанную на три-четыре часа, с потерей двух-трех килограммов живого веса. Но не стоит рассказывать об этом слишком подробно, ибо кто ж не знает о пристрастии русских к парильне, которая идет из глубины веков! Баня в Заполярном по сути дела превратилась в некое культурное заведение, где не только мылись, а обменивались мнениями, вели беседы, проводили досуг, ссорились и мирились.

Так и текла размеренно, сонливо жизнь в Заполярном, но суждено было произойти и здесь необычной истории.

Никто толком не знает, каким образом попал этот человек в поселок. Одни говорили, что его вызвал какой-то знакомый, другие — сам приехал, третьи утверждали, будто его специально заслали в поселок, чтобы взбаламутить всех людей. Это уже говорили потом, когда этот человек незаметно исчез так же, как и незаметно появился.

Устроился приезжий работать в кочегарку. Сутки работал — трое сидел дома — в холостяцком общежитии горняков, куда его определили на житье.

Внешность приезжего непримечательна. Он худ, невысок ростом, голова вот у него была большая, такая большая, что размерами не уступала арбузу-рекордсмену, выращенному на плодородных землях Украины. Руки у него были короткими, слабыми. Непонятно просто, как он мог работать на такой вообще-то тяжелой работе, в кочегарке, с такими маленькими, детскими руками. Но сменщики на приезжего не жаловались, мужик был старателен, кроток, неразговорчив и что самое поразительное — не брал в рот спиртного.

В кочегарке, как правило, работали те, кого в других местах не держали из-за горючей многолетней любви к «зеленому змию».

Знакомств приезжий не заводил, держался особняком как на работе, так и в общежитии. Придет, бывало, со смены, розоватый, размягший после душа, разденется и в постель. Отоспится, а потом день и ночь, вплоть до следующего дежурства, читает, шевеля медленно губами, какие-то книжки. Книги были не художественные и не научные, а иного вовсе склада. С обилием рисунков-диаграмм. Потом-то распознали, разглядели, что это за книги, хотя нелегко это было сделать, ибо приезжий не бросал их, а прятал в свою тумбочку под замок. Как ни странно, но это были старые книги по шахматной теории. С этого времени и прицепилась к приезжему кличка Гроссмейстер, хотя в то время в шахматы он еще не сыграл ни с кем ни одной партии.

С месяц прожил тихо и незаметно Гроссмейстер, а потом, будто присмотревшись ко всему, или вернее, выждав время, за которое за ним закрепилась репутация тихого безобидного человека, он начал проявлять определенную активность. Как-то зашел Гроссмейстер в красный уголок общежития и предложил парню, со скучающим видом листавшему подшивку журнала «Смена», сыграть в шахматы. Парень согласился. Играл он плохо, но победил приезжего легко. Посмеявшись, великодушно над Гроссмейстером, парень предложил сыграть еще одну партию.

— А приз какой победителю? — осведомился приезжий.

— Какой приз? — удивился парень.

— Обыкновенный: материальная заинтересованность. На работе-то нас заинтересовывают премиями там и прочим, и здесь нужно, чтобы интереснее игралось.

— Не знаю, сам предлагай.

— Давай на обед сыграем. Кто проиграет, тот и кормит победителя.

Парень, уверенный в победе, согласился. Но самоуверенность его жестоким образом была наказана, он получил мат через десять ходов. Парень предложил сыграть еще одну партию и опять проиграл. К столу стали подходить любопытные. После пяти партий, проигранных подряд, парня попросили уступить место более сильному шахматисту.

Гроссмейстер записал фамилию проигравшего в ведомость — расчерченный от руки лист бумаги, указал количество «продутых» им партий, поставил точные дни обедов и заставил парня расписаться. Точно так в ведомости приезжий записал фамилию нового претендента. Условия игры оставались прежними.

Гроссмейстер расставил шахматы и сделал первый ход пешкой. В дебюте была разыграна столь популярная теперь сицилианская защита. Партия протекала спокойно, как пишут в официальных шахматных отчетах, в равной позиционной борьбе. Новый противник Гроссмейстера кое-что знал из теории шахмат и потому играл грамотно, осторожно. В середине партии Гроссмейстер неожиданно «зевнул» фигуру. Так посчитали все собравшиеся вокруг стола болельщики. На самом деле Гроссмейстер специально отдал фигуру, он уж знал, что победит в этой партии. Игра сразу обострилась. Новый противник Гроссмейстера повел ожесточенную атаку на королевский фланг. Гроссмейстер не на шутку забеспокоился, он не ожидал от парня такой прыти. О победе, в которой он не сомневался всего несколько ходов назад, жертвуя фигуру, теперь нечего было и думать, нужно было спасать партию.

Внутренне Гроссмейстер волновался, внешне был спокоен, и даже беспечен, держать себя за шахматной доской он умел. Маленькими карими глазками он уставился на доску и будто, кроме фигур, ничего не видел. Лицо его продолговатое, веснушчатое было непроницаемо. Только руки двигались по столу, то и дело меняя положение, и пальцы шевелились, будто трогали клавиши пианино.

Противник Гроссмейстера, молодой, розовощекий, с длинными, как у женщины волосами, инженер ПТО рудника, не скрывал радости. Он улыбался, поблескивая белыми ровными зубами, крутил головой, подмигивал ребятам, кивал на Гроссмейстера, как бы говорил: «Вот это я его зажал!»

Партия длилась долго и, несмотря на безнадежность своего положения, Гроссмейстер сумел свести ее вничью.

Инженер раздосадованно качал головой и говорил:

— Повезло тебе, батя, на лопатках лежал и вывернулся. Ну уж теперь-то я не спущу.

Гроссмейстер улыбнулся спокойно, тихо, будто боялся своей улыбки, и ответил:

— Посмотрим.

Во второй партии инженер не успел, как говорятся, опомниться, проиграл пешку, качество и на двадцатом ходу получил мат. Его попросили уступить место другому, но инженер запротестовал, решил сыграть третью «контровую» партию.

Белыми играл Гроссмейстер. В дебюте он разыграл сложный вариант защиты Гуффельда, получил большой позиционный перевес, затем выиграл фигуру, провел интересную, красивую комбинацию с жертвой ладьи, и инженер вынужден был сдаться перед неизбежным матом. Парень поднялся, пожал уважительно руку Гроссмейстеру.

— Ловко ты меня, батя! У меня ж в студенческие годы был первый разряд по шахматам. Правда, я года три не занимался, не играл, но все равно уровень есть.

Лицо у инженера было красным, волосы взлохмаченными, и сам он был возбужден, будто с кем-то только что подрался.

— Я этого так не оставлю, — пообещал он. — Через недельку-другую встретимся. — И неожиданно спросил: — Кстати, какой у вас разряд?

— Никакой. Мы институтов разных не кончали, да нам это и ни к чему. Когда нужно, я любого самого разграмотного человека обыграю.

— Это что же, ваша теория, ваше кредо?

— Да это мое факсимиле.

За стол сел очередной шахматист. Гроссмейстер аккуратно записал его фамилию в ведомость, напомнил условия и сделал ход пешкой. Не стоит описывать течение партии, потому что она была короткой и скучной. Гроссмейстеру попался беспомощный, слабый противник, и он его безжалостно разгромил.

В этот вечер было сыграно еще несколько партий, и все их Гроссмейстер выиграл. С каждой выигранной партией желающих сразиться с Гроссмейстером, как ни странно, было больше и больше. Все мужское общежитие сбежалось в красный уголок посмотреть на игру, и даже из женского отделения прибежало несколько девчонок.

Когда Гроссмейстер поднялся из-за стола, его не пожелали отпускать.

— На сегодня хватит, — командирским тоном изрек он. — Поиграйте друг с другом, потренируйтесь, а то мне скучно с вами, слабаками, играть. В шахматах что важно? Выигрыш — моральное и духовное превосходство. Запомните это. Списочек-то проигравших повесим на доску объявлений, чтобы все видели, кто меня будет кормить.

На следующий день в поселке только и говорили о том, что приезжий кочегар, по прозвищу Гроссмейстер, обыграл в шахматы все общежитие, на месяц обеспечив себя бесплатными обедами.

— Ловкий хмырь, — говорили одни.

— Молодец! — утверждали другие.

Раньше в поселке о шахматах будто ничего не знали, а тут как с ума посходили, все потянулись к ним. Вспомнили вдруг, что кто-то там был чемпионом школы, кто-то хорошо играл в молодости. В поселке вспыхнула шахматная эпидемия. В шахматы разыгрывались продукты, вина, одежда, всякие услуги. Например, проиграл партию — чисть победителю целую неделю ботинки или подавай ему одежду после смены. Шахматные турниры устраивались на квартирах, в Доме культуры, в курилках и на руднике, и даже в бане. Идет заядлый паролюб мыться, вместе с веником под мышкой несет и шахматы. В бане играли на квас: проигравший пьет три-четыре кружки. Банщик Михайлович все возмущался: «С ума мужики посходили — стильки кваса пьють, воды в реке скоро не будеть».

А еще мода пошла играть в парильне. Поддадут пара столько, что волос ломается от жары, и садятся за шахматы. Кто жар плохо переносит или кто сердцем слабоват, не думая делает ходы, лишь бы быстрее выскочить из огненного ада, и, конечно, проигрывает.

Раньше только и говорили о работе да о предстоящем отпуске, когда на все лето уезжали на материк. Теперь в разговорах доминировала шахматная тема. В курилках только и слышишь спор: кто сильнее, Петросян или Таль, Спасский или Мекинг, Любоевич или Ларсен. Послушаешь разговоры и сразу «уяснишь», почему Фишер не стал играть с Карповым, почему ФИДЕ с Эйве поддерживали капризного американца.

Женщины, которым раньше, кроме модных тряпок, не до чего не было дела, теперь в автобусах да магазинах только и говорили о шахматах. Соберутся и давай обсасывать последние новости.

— Мой-то, — рассказывает одна, — приходит вчера домой в полночь, а я на него, конечно, накинулась, где, говорю, шатался? А он, иди ты… говорит, не до тебя тут, мол, три партии Кольке Прокопчуку продул. Не жалко, говорит, проигранного коньяка, стыдно, что в последней партии почти разгромил его, а потом ферзя зевнул и проиграл.

— А мой вчера болонку домой принес, — рассказывает другая. — Хорошенькая такая, да вы видели, у Киселевых была. Мой-то выиграл ее. Как мы раньше просили продать собачонку, так нет, где там, а тут на тебе — выиграл.

— А мой «Спидолу» проиграл соседу. Двое суток играли. Что за шахматная зараза пошла, прямо не знаю.

— Говорят, в шахматной федерации принято решение, что какой наш гроссмейстер не будет играть в чемпионате страны, так его разжалуют до трехразрядника и из Москвы вышлют.

— Брехня все, так у нас и гроссмейстеров не станет.

— Женщины, если в поселке и дальше будет раскручиваться такая шахматная карусель, то мужики-то на жен начнут играть.

— Быстрей бы уж. А то им все, а нам что за развлечения?

Гроссмейстер из кочегарки пользовался в поселке неимоверной популярностью. Кроме той первой партии, которую он специально проиграл, чтобы раззадорить парня, и о которой, собственно, никто и не знал, он никому не уступал победы. Что он только не выигрывал: часы, авторучки, рубашки, выиграл даже магнитофон, радиоприемник «Грундиг», подписку на журнал «Шахматы в СССР», пуховое одеяло, японский спиннинг, коллекцию редких камней у заезжего писателя из Магадана, детскую коляску, ружье неизвестной системы, бинокль, осталось сыграть шесть партий из тридцати установленных, и будет выиграно пианино. На водку Гроссмейстер не играл.

— Спиртное и шахматы, — говорил он, — несовместимы. Пить водку и играть в шахматы — стыдно, это — быть с любимой женщиной, а потом залезть к ней в карман.

Бывало, идет Гроссмейстер по поселку, маленький, щупленький, в фуражке с большим козырьком — «аэродромом» — с какими-то замысловатыми клапанами, а встречные смотрят на него и шепчутся.

— Гроссмейстер наш куда-то идет. Мудрый человек!

Больше всего Гроссмейстером восхищались женщины:

— Три месяца живет в поселке, а еще ни одной партии никому не проиграл и ни с одной бабой не спутался. Башковитый, не приведи господь.

Мужчины с тайной озлобленностью накапливали шахматные силы и каждый надеялся, что рано или поздно победит Гроссмейстера.

А Гроссмейстер жил спокойно, мирно, тихо. Ежедневно он играл одну или две партии при великом стечении народа, непременно выигрывал приз и уходил величественный, будто английский лорд, ложился в постель и читал книги по теории шахмат. Книг у него было не очень много, десятка полтора, и были они очень старые, приобретенные лет двадцать назад. Гроссмейстер перечитывал их по нескольку раз, и это доставляло ему большое удовольствие. В новые шахматные теории он не верил, как, впрочем, не верил в нововведения в образовании, искусстве и даже в науке и технике.

О популярности Гроссмейстера в поселке говорил и тот факт, что директор местной средней школы пригласил его вести кружок «Юный шахматист». Гроссмейстер с удовольствием согласился. Обучение людей игре в шахматы он считал первейшим делом. Нужно же было иметь своих учеников. В школе перед кружковцами Гроссмейстер произнес пламенную, или, как он сам охарактеризовал, «огненно-теоретическую» речь. Он стоял перед ребятишками в темном, отутюженном костюме, в белой рубашке, при бабочке, будто эстрадный артист, и, раскрасневшийся от волнения, громко говорил:

— Шахматы сейчас, когда все прогрессивное человечество живет при НТР, имеют потрясающее значение. Они же учат человека логически кумекать. К тому же популярность шахмат в мире с каждым днем растет как на дрожжах. Я убежден, что в будущем люди одним станут заниматься — играть в шахматы. Научно-техническая революция до того доведет умственное развитие человека, что он наконец-то создаст машины, на плечи которых возложит весь утомительный труд по обеспечению себя жильем, одеждой, питанием и прочей ненужной роскошью. Человек высоко взлетит в космос. Все виды отдыха, кроме спорта и шахмат, ему будут чужды. Высокий интеллект не позволит человеку ходить в кабаки и на танцы. Это будет светлая Шахматная эра. Если сейчас мощь государства определяется экономикой и вооруженными силами, то в будущем мощь государства будет определяться уровнем развития шахмат. Хорошо народ играет в шахматы — сильное государство, плохо — слабое. Фундамент шахматного развития нужно закладывать сейчас. Может, ваши правнуки уже будут жить в Шахматную эру. Так что ради шахмат надобно жертвовать всем, и если понадобится, как требует армейский устав, — самой жизнью. Давайте, товарищи, готовиться к шахматной гегемонии! — в-заключение выдвинул лозунг Гроссмейстер.

Трудно сказать, поверила столь разновозрастная аудитория (в кружок были собраны ученики 4–10 классов) в слова Гроссмейстера или нет, приняли они его умозрительные рассуждения или отвергли, но факт остается фактом — на занятия кружка ученики ходили аккуратно. Скорее всего, тут свою роль сыграла болезненная популярность шахмат среди родителей. Сам Гроссмейстер в собственную гипотезу о будущем шахмат верил свято. Эта-то вера и помогла ему нафантазировать, что судьба у него завидная, счастливая, что цель жизни по-государственному благородна и важна. Он жил ради шахмат и всей жизнью старался показать, что шахматы для человека превыше всего. Пристрастие свое к разыгрыванию всяких призов он оправдывал тем, что на данном этапе популяризации шахмат — это один из главных рычагов к достижению цели, поголовному приобщению людей к игре в шахматы (выражение самого Гроссмейстера), что со временем эта болячка отпадет, как отпадает материальная заинтересованность от возвышенного труда. Гроссмейстер все-таки был психологом и понимал, что на людском азарте можно спекулировать.

Что только не говорили о Гроссмейстере в поселке! Одни считали его чуть ли не гением. Работать кочегаром и играть в шахматы на уровне настоящего гроссмейстера (почему они так считали — непонятно) в их сознании ассоциировалось только с гениальностью. Другие, наоборот, считали приезжего шахматиста самым натуральным шарлатаном.

— Такие люди, как этот Гроссмейстер, — социальное бедствие, — говорили они. — Он развращает людей, отвлекает их от истинных целей в жизни. Такие, как этот, безграмотный кочегаришко, ничего в жизни не сделали и сделать не могут. Тщеславие-то у них болезненное, льстит им быть первыми, вот они из кожи-то лезут, заражают людей шахматами, чтобы самим возвыситься над ними. Таких вирусоносителей надо изолировать.

— Ну это уж слишком, — возражали более умеренные. — Обыкновенный он человек с кой-какими способностями. Страсть-то к шахматам у него искренняя. Ну а тщеславие — это дело другое. Век такой нынче, все тщеславны. Пустое тщеславие — главная зараза века.

Более практичные считали, что вспыхнувшая в поселке шахматная эпидемия — полезное, нужное дело, и исходили они из простого: чем бы мужики не тешились, лишь бы водку не пили, от которой все зло на свете. Действительно, в поселке сократилась продажа спиртного, на руднике уменьшились прогулы. Но эпидемия все-таки наносила ущерб производству. В перекуры играли в шахматы, и потому они удлинялись, заядлые шахматисты прямо во время работы начинали спорить — выяснять отношения, и это тоже каким-то образом отражалось на производительности. Но в целом, за счет сокращения прогулов рудник выигрывал от этого увлечения рабочих. Правда, местком нес убытки. Теперь в шахматы состязались все: бригада с бригадой, цех с цехом, участок с участком, и все наседали на местком и требовали призов. В графе соцобязательства «культурный досуг» писали в цехах как по трафарету — «соревнования по шахматам».

В торговой сети Гроссмейстера считали врагом номер один. Скандальная, краснолицая продавщица из виноводочного отдела, не стесняясь, поливала его грязью.

— Когда только этого головастика машина задавит, — говорила она, — весь народ не в ту степь направил.

Для самого Гроссмейстера это были счастливейшие дни. В школе дети его принимали восторженно, взрослые в поселке уважали, шахматисты считали за счастье даже проиграть ему. «В такое-то время жизни можно и умереть, — думал Гроссмейстер, — и смерть не покажется горем». Но… Опять это всесильное и коварное «но»…

Молодой инженер производственно-технического отдела рудника Сергей Колосов был самолюбивым человеком и не тратил времени даром. Все эти шесть месяцев, пока находился на шахматном Олимпе кочегар, он усиленно готовился. Сразу же после позорного проигрыша в общежитии написал письмо товарищам в Москву (он был родом из Москвы) и попросил прислать побольше новейшей литературы по шахматной теории. В письме инженер сделал приписку, что эта литература теперь для него важнее, чем сама скучная жизнь в провинциальном поселке. Друзья постарались и прислали две объемистые посылки с книгами. Колосов частенько приходил в красный уголок общежития или в Дом культуры и записывал все сыгранные партии Гроссмейстера. Сам же с Гроссмейстером не играл, упорно и тщательно готовился по системе, по которой, говорят, готовился сам Спасский перед игрой с Фишером.

И вот настал день, когда инженер Колосов почувствовал себя в «форме» и во всеуслышанье объявил, что готов сразиться с Гроссмейстером и непременно выиграет у него все партии. Рискованное было заявление, но инженер верил в свою звезду.

Гроссмейстер, помня, как слабо играл инженер, только посмеялся над его заявлением.

Ажиотаж вокруг встречи был поднят большой. Решили проводить встречу из трех партий в Доме культуры. Встреча началась днем и закончилась поздно вечером. Уже в дебюте первой партии, когда было сделано всего чуть более десяти ходов, Гроссмейстер понял, что инженер ПТО уж не тот, что прежняя кавалерийская лихость в его игре исчезла, что какие-то иные рубежи, недоступные самому Гроссмейстеру, взяты им.

Ходы Колосов делал быстро, уверенно, всякий раз ставя неразрешимые задачи перед противником. В теории шахмат он был на голову выше Гроссмейстера и, зная это, играл раскованно.

Только необычная интуиция, та интуиция, что вывела Гроссмейстера, по сути малограмотного человека, в число сильных игроков — особо обостренное чувство надвигающейся опасности — позволяла ему чудом избегать разгрома.

В середине партии, когда на доске было еще материальное равенство, Гроссмейстер, понял, что партию он неизбежно проиграет и никакое чудо не спасет его, что и другие партии им будут проиграны.

Злость на инженера, прочитавшего уйму книг по новейшей шахматной теории, книг, недоступных пониманию Гроссмейстера, окончившего с горем пополам всего четыре класса и читавшего даже беллетристику с трудом, смешалась с холодом отчаяния и липким потом безысходности.

С каждым новым ходом инженера Колосова все ощутимее уползала почва из-под ног Гроссмейстера; растворялся голубой, пьянящий мираж славы, уж на горизонте появилось столикое рыло Насмешки.

Первая партия длилась почти три часа и, несмотря на отчаянное сопротивление Гроссмейстера, была им проиграна.

Во второй партии Гроссмейстер применил «ранее неизвестное» шахматному миру продолжение (оно оказалось малоэффективным и потому давно забытым), но и это не спасло его.

Третью партию Гроссмейстер играл будто под наркозом, совершенно ничего не понимая, путая ходы фигур, он будто впал в детство.

Те, кто поздравлял с победой инженера Колосова, не видели, как исказилось от горя лицо кочегара, какой подавленный и разбитый он ушел из клуба.

Всю ночь ходил Гроссмейстер вдали за поселком и о чем-то сосредоточенно думал. Он походил на полководца, войско которого было разгромлено. Под утро он вернулся в общежитие, осторожно, чтобы не разбудить спящих, собрал книги в небольшой чемодан, оставил на столе записку, что выигранные призы — часы, рубашки и прочее — возвращает владельцам, и ушел в неизвестном направлении.

Месяца через четыре после нашумевшего исчезновения Гроссмейстера жизнь в поселке вошла в прежнее русло. В шахматы, кроме ребят в школе из кружка «Юный шахматист», почти никто не играл. В бане попивали квас, парились по особой системе и говорили о заработках, отпусках, женщинах, хоккее и изредка о футболе. Женщины, словно охотники, выслеживали дефицитные товары в магазине.

Одним словом, Заполярный был прежним Заполярным.

Спустя полгода инженер Колосов получил письмо от однокашника, который работал инженером в отдаленном поселке на Калыме. Товарищ просил срочно выслать книги по новейшей теории шахмат, те, что некогда прислали московские друзья самому Колосову.

Инженер с Колымы в письме сделал приписку, что для него теперь эти книги важнее всего на свете. Колосов не придал этому никакого значения, но книги все-таки отправил.

Осень без любви

Совещание уже началось, когда Курнев торопливо вышел из такси и прямо с портфелем, с которым обычно ездил в командировки, — старым, но довольно еще прочным портфелем из крокодиловой кожи, — прошел в гардероб, разделся, поручил вещи услужливой, полной женщине, стоявшей, выпятив грудь, за барьером, и юркнул в зал. Он долго не мог привыкнуть к полумраку, к синему свету, лившемуся со стен, где висели причудливые плафоны, и потому не видел никого рядом, хотя двое или трое поздоровались с ним шепотом, а он даже не понял, кто это. Смотрел сначала, точно загипнотизированный, на сцену, где был яркий свет и где за длинным столом восседал довольно внушительный президиум. Потом он прислушался к тому, о чем говорит докладчик, заместитель заведующего облоно, полный, беспечный Ипатов, лысый и большой, как баобаб. Когда до сознания дошел смысл его речи — обычные наставления перед учебным годом, те, что он говорил с этой же трибуны год назад, Курнев, потеряв всякий интерес к докладу, стал осматриваться вокруг.

Впереди, на соседнем ряду, склонив голову набок, видимо, тоже совершенно не слушая докладчика, сидел старый приятель Курнева, директор одной из колымских школ Прутков. Прутков повернулся, точно почувствовал на себе взгляд Курнева, и, перекинувшись через кресло, улыбаясь, заразительно, прошептал:

— Привет, чукотский морж! Как поживаем? Умираю от скуки, — на худом длинном лице Пруткова появилась кислая мина. — Долдонит одно и то же второй час. Я бы подсел к тебе, да не пролезешь сейчас. Ладно, подождем до перерыва.

— Хорошо, мне нужно с тобой поговорить, — в свою очередь зашептал Курнев.

— Тихо, товарищи, вы ж на совещании! — с укором прошептал кто-то из зала.

Подмигнув друг другу, Прутков и Курнев стали смотреть вперед. Вначале Курнев заинтересовался высоким начальством, сидевшим в первом ряду президиума. Потом он стал рассматривать сидящих в глубине сцены и увидел Клаву, Клавдию Петровну. Она сидела во втором ряду, между полной женщиной из Минпроса, которую он знал, и инструктором обкома.

От неожиданности Курневу даже стало жарко. Потом он почувствовал, как по спине пробежал холодок. Сколько же лет он не видел Клавдии? Считать, так и не сосчитаешь. Как далеко теперь то время, молодость!

Если смотреть издали, то Клавдия Петровна вроде совсем не изменилась. Как прежде носит роскошную прическу, мила лицом, свежа. Такие женщины, как она, сильно любящие и блюдущие себя, медленно и незаметно стареют.

Докладчик монотонно говорил о задачах сельских школ, проанализировал их работу в летний период, в числе лучших назвал его, Курнева, школу; он призывал к щедрости в оказании помощи школам руководителей предприятий и к строжайшей экономии в трате государственных средств заведующих районо.

Курнев, не отрываясь, смотрел на Клавдию Петровну, прошлое вздыбилось в нем, будто норовистый полуодичавший скакун.

Как это все было давно!

На выпускной вечер Ваня Курнев неожиданно для всех привел свою девушку Аню, недавнюю десятиклассницу, а теперь учащуюся медучилища, тем самым кровно обидел девочек-однокурсниц. Ваня был лучший танцор училища, а на вечере он танцевал только с Аней и вроде никого больше не замечал.

Может быть, девочки никогда бы не простили Ване этой выходки, если бы его девушка не была такой красивой и если бы не было видно даже невооруженным глазом, что они друг друга сильно любят. Девочки все простили и потом, когда разъезжались, плакали и больше всего целовали Ваню — любимца и гордость училища.

В тот вечер Ваня с Аней долго гулял у берега моря. В белые ночи тундра и море бывают удивительно красивыми.

Солнце только зашло за горизонт. На небе с перистыми облаками, над морем, на востоке полыхало огромное зарево. Алый свет будто струился из воды и растекался по небу.

Тундра, покрытая молодой сочной травой, гнала к морю горьковато-сырой запах полыни, трав и земли. На невидимом рубеже, у самой воды, запах водорослей и запах тундры встречались, старались побороть друг друга — каждый то отступал, то наступал. Чуткое обоняние человека улавливало эту борьбу.

Иван и Аня поднялись на холм, с которого хорошо был виден поселок, устье небольшой реки и море.

Души их наполнились чем-то таким, от чего закружилась голова, забилось отчаянно сердце, и мир, жизнь стали бесконечно любимыми и дорогими. Они впервые неумело поцеловались. Потом целовались долго, до тех пор, пока не заболели губы.

То были удивительные минуты в его жизни. Многое потом довелось повидать, но то очарование землей, морем, жизнью, вспыхнувшее в нем, никогда не покидало его.

Август Ваня Курнев провел у матери, которая работала завучем в школе одного из райцентров Чукотки. Там он и получил известие о гибели отца.

Война уже закончилась, они ждали отца с фронта. Письма на Чукотку тогда шли долгие месяцы, и с последним письмом, написанным отцом первого мая сорок пятого года, они получили известие о его гибели восьмого мая того же года.

Наверное, отец чувствовал близкую смерть, ибо последнее его письмо было обращено к нему, к сыну, оно написано как завещание.

«Сын мой, ты приобрел самую гуманную в мире специальность учителя. Истинный учитель тот, кто не считает педагогику только своей профессией — средством добывания куска хлеба, для кого это призвание — любовь на всю жизнь. Я рад, что ты пошел по стопам отца и матери. Учительство для вас есть и было смыслом всей жизни. Мы любили свое дело, отдавались ему до конца, и оно приносило нам радость. Любовь к учительству толкала нас на тернистый путь поисков и познания; мы не искали легких путей, а шли туда, где было труднее всего. Проверь себя и, если ты не ошибся, вручи всю жизнь без остатка этому большому делу. Жертвуй ради него всем, и тогда тебя не будет «жечь позор за бесцельно прожитые годы». И еще: найди себе верного товарища в жизни, горячо любящего, как и ты, учительство, такого товарища, каким была для меня твоя мать».

Эти строки из последнего письма отца он выучил наизусть.

Дорога к новому месту работы заняла у молодого учителя уйму времени. Самолеты в отдаленные поселки еще не летали, не ходили пассажирские катера и пароходы. Курнев добирался до поселка, в котором ему предстояло работать директором начальной школы, около месяца на пароходе-снабженце, завозившем на фактории и метеостанции продукты и одежду…

Единственная учительница на четыре класса, молодая девушка, всего два месяца назад прибывшая с материка, встретила. Курнева не скрывая радостных слез.

— Еще немного и я бы сошла с ума, — заявила она. — Они меня каждый день до слез доводят. Дети вербованных рабочих — отпетые бандиты: курят, матерятся, дерутся между собой.

Школа была совсем небольшой — круглое, убогое строение из ящиков, похожее на чукотскую ярангу. Для теплоты и прочности стены обложены дерном. Помещение разделено тонкой перегородкой на три части — два класса и раздевалка, в центре стояла большая печь. С южной стороны к школе пристроен «аппендикс» — это библиотека, и учительская, и здесь же жила учительница. Окна в школе были не в стенах, как в нормальных помещениях, а на крыше. Зимой «большую ярангу», как звали школу чукчи, сильно заносило снегом, крышу откопать было гораздо легче.

Сам поселок тоже был убог и мал. На высоком морском берегу приютилось несколько яранг и землянок. Совхоз организовали всего год назад, и все еще предстояло построить.

Летом, в навигацию, завезли строительные материалы, бригада, прибывшая с материка по вербовке, уже заложила новую большую школу-интернат, несколько жилых домов, клуб, магазин.

В первый день они проговорили почти до самого утра. Молодая учительница Клавдия Петровна, или просто Клава, большеглазая, полненькая, с длинными толстыми косами, соскучившись, щебетала не умолкая и успела рассказать все о себе.

Клава родилась в Хабаровске, закончила там педучилище и приехала на Чукотку. Здесь ей пока нравилось, только ужасно было тоскливо и одиноко.

— Хорошо, что вы мужчина, — лупая большущими, с кулак, карими глазами, застенчиво краснея, говорила она. — Вас ребята будут слушаться. Когда мне из районо сообщили, что едет директор, я больше всего боялась, что это будет женщина. Думаю, пропадем мы, две бабы.

На ночлег Курнев устроился в одном из классов. Расстелил на полу кукуль, который ему выписали в совхозе, залез в него и тотчас заснул.

Утром всех ребят собрали в одном классе. Курнев сильно волновался, как-никак предстояло провести первый самостоятельный урок, к тому же в должности директора школы.

Клавдия Петровна рассадила учеников за самодельные столы и представила Ивана Александровича. Тридцать пар любопытных глаз, не мигая, смотрели на нового учителя и ждали, когда он произнесет свое первое слово.

— Ребята, сегодня на уроке вы не будете отвечать домашнее задание, мы просто с вами поговорим. Кто из вас желает рассказать любимое стихотворение?

Несколько ребят тут же подняли руки. Особенно сильно тянула руку худенькая девочка за первым столом. Иван Александрович кивнул ей, попросив вначале назвать фамилию и имя.

— Кутгеут Мира.

Навсегда ему запомнилась девочка Мира, названная так уже в школе, ведь чукчи раньше не имели имен, названная в честь мира, только что воцарившегося на земле.

Девочка бойко прочитала на ломанном русском языке стихотворение Пушкина «У лукоморья дуб зеленый…» и села. Потом это же стихотворение прочитала два мальчика.

— Ребята, кто из вас знает загадки? — спросил Иван Александрович.

Первой руку опять подняла Мира Кутгеут.

— Пожалуйста, Мира.

— Без рук, без ног, а пишет?

— Кто это, ребята?

— Карандаш! — хором закричали в классе.

— Правильно, молодцы! Какие еще вы знаете загадки? Может, кто-нибудь расскажет интересный рассказ из книжки или из своей жизни?

Не успел Курнев произнести последнее слово, как из-за крайнего стола вскочил рыженький, худенький мальчик, все время с каким-то не то скучающим, не то пренебрежительным видом посматривающий на нового учителя, громко, разом загоревшись, спросил:

— А можно мне вам загадать загадку? Эти-то не ответят, они тыловые крысы.

Он махнул уничижительно рукой на ребят и уставился голубыми, полными любопытства, насмешки глазами на Курнева.

Иван Александрович прямо растерялся от этого, несущего в себе иронию взрослого человека, взгляда и, машинально соглашаясь, кивнул головой, и еще успел подумать, что это, наверное, и есть тот Круглов, из-за которого больше всего плачет Клавдия Петровна.

— Без рук, без ног, а на бабу лезет? Кто это?

Ребята повзрослей весело заверещали, Клавдия Петровна покраснела до корней волос и потупила стыдливо взор. Курнев просто онемел и машинально развел руками.

— Фронтовик, кто ж еще? Знать надо, — довольный прокричал мальчишка и, не останавливаясь, продолжал: — А вот история из жизни. У нас в деревне немцы одной бабе пузо натискали, а муж вернулся с войны и из нагана в нее как пальнет. Я сам видел, из груди кровища так хлестала — жуть…

В классе наступила гробовая тишина, хотя в тоне говорившего были все та же ирония и веселость, стремление посмешить. Видимо, дети уловили трагизм в рассказанном.

Иван Александрович настолько был шокирован, что не смог ничего сказать ребячьей аудитории, объявил перемену и попросил Круглова остаться.

— Разве можно, Круглов, такие вещи в классе говорить! — как только вышли все дети, накинулась на ученика Клавдия Петровна.

Тот ничего не говорил, но в глазах так и полыхала дерзкая насмешка.

— Подождите, Клавдия Петровна, — заговорил Курнев, удерживая учительницу от дальнейшего резкого разговора.

— Ты в самом деле все это видел? — пытливо всматриваясь в глаза мальчика, спросил он.

Ирония в глазах Круглова разом потухла.

— Правда, видел, — в ответ прошептал он.

— Страшно, когда на глазах убивают человека?

— Страшно, очень страшно! Только все говорили, что он ее за дело убил.

Курнев заглянул в глаза Круглова и был поражен по-взрослому умудренным покоем их взгляда. И он понял, что сейчас не время говорить этому, познавшему так много лиха ребенку о том, что могли быть обстоятельства, оправдывающие ту женщину, что не в праве человек, кто бы он ни был, лишать другого человека самого великого — жизни.

— От тебя пахнет табаком, ты куришь? — изменив тему разговора, спросил Курнев.

— Курю, — без тени смущения ответил мальчик. — У нас все в деревне курят — нам можно, мы войну перенесли.

— Ты с отцом и матерью приехал?

— Нет, только с матерью. Отца немцы подстрелили.

— Как тебя зовут?

— Петей.

— Петя, ты не кури пока при ребятах, хорошо, а потом мы все с тобой обсудим. Ну, иди, отдыхай.

Когда мальчик вышел из класса, Клавдия Петровна, еще более красная и растерянная, спросила:

— Вы ему позволили курить?!

— Успокойтесь. Если мы будем запрещать, он не бросит, будет прятаться, таиться и разуверится в нас. Нам предстоит нелегкая борьба за Петю. А парень он хороший, и вырастет из него хороший человек.

— Мне бы ваш оптимизм. И откуда в вас все это?

— От отца, Клавдия Петровна. Он говорил: «Если человек не видит лучшего в будущем, значит, он неправильно живет». Кстати, мой отец был учителем и, как Петин отец, не вернулся с фронта.

Все последующие дни для Ивана Александровича были наполнены хлопотами. Нужно было на зиму запастись углем, продуктами для интерната, утеплить школу. К тому же он вел занятия и большую внеклассную работу.

За хлопотами Курнев не заметил, как сильно изменилась Клава. Она похудела, под глазами появились синяки, и от того глаза казались еще больше, они пугали своею бесконечной глубиной.

Однажды ночью Иван Александрович проснулся от какого-то глухого стенания. Он прислушался и понял, что это плачет Клава. Курнев поднялся, прошел к комнате учительницы и увидел ее в приоткрытую дверь. В белой ночной рубашке, с распущенными волосами, Клава лежала на кровати и, уткнувшись в подушку, плакала сдавленно, приглушенно, боясь и стыдясь своего плача.

— Клава, что с тобой? — дотронувшись рукой до горячего плеча девушки, спросил он.

Она порывисто кинулась к нему и зашептала:

— Убей меня, убей, только не мучай…

Лицо ее было залито слезами.

Утром Иван Александрович сидел в пустом классе и писал: «Аня, отец мне как-то написал, что честность мужчины определяется его чистотой перед народом, Родиной. Я бы добавил, что и чистотой перед женщиной. Я должен сказать тебе правду. Моя любовь к тебе не угасла, но я встретил девушку, которую полюблю и которая будет мне верным другом на всю жизнь, в самом святом для меня деле. Не считай меня предателем, мной сейчас руководит великий долг перед отцом и своим будущим».

Курнев отложил ручку в сторону, засунул письмо в конверт. В класс вошла Клава. Она была в нарядном платье, какая-то воздушная, чистая, не похожая на себя. Девушка подплыла к Курневу, поцеловала в губы, обдав огнем, страстью, любовью, и шепнула:

— Я не стыжусь того, что было ночью, потому что я люблю тебя.

Потом она выпорхнула в коридор, там уже раздевались первые ученики.

На уроке Иван Александрович дал ребятам самостоятельное задание, оделся и вышел на улицу.

Стояла глубокая осень, тундра уже была покрыта снегом. С Севера тянула тяжелая, звенящая стынь. Море было забито торосистым льдом. Ивану Александровичу вдруг представилось, как мимо этих берегов почти триста лет назад проплывали побитые штормом кочи Семена Дежнева, как знаменитый Биллингс смотрел с моря в подзорную трубу и поражался пустынности этих берегов, как проходили мимо всего несколько лет назад красные корабли, как тонул во льдах у этих берегов «Челюскин». Он почувствовал прошедшее Время, и оно проросло в нем и зацвело молодым сильным цветом.

«Мы построим с ребятами здесь город, — подумал он, — и в нем будут мой отец, Клава и я».

Ване Курневу, директору самой маленькой и самой молодой школы на Чукотке, было восемнадцать лет.

Клавдия Петровна уехала от Курнева через два года. «Мне жалко своей молодости, мне надоела эта глухомань и работа на разрыв сердца», — оказала она перед отъездом.

В ту осень он остался один, охваченный сомнениями, горькой обидой, неизвестностью. Это было самое тяжелое время в его жизни — осень без любви и радостей. Ему опостылела работа, бесконечная мелкая суета, директорство. Он готов был бежать из этой глухомани вслед за Клавой, которую в ту осень даже не осуждал — удерживало одно: стыдно было предстать перед людьми в образе сломившегося человека, не таким, каким его хотел видеть отец. О многом он передумал в темные ночи. Он прошел сквозь боль и сомнения той осени, окончательно уверовав в правильности выбранного дела жизни. Это тогда он решил навсегда остаться в одной школе.

Каждому человеку нужна такая осень — осень душевного кипения, минут борьбы с самим собой; осень, когда с накипью из души убегают сомнения, бедово-трусоватые, вовсе ненужные человеку, — не те сомнения, что сродни великому исцелению, которые ведут нас к познанию мира.

О Клаве он больше ничего не хотел слышать, хотя она ему писала. В нем как-то сразу улеглась обида и желание видеть ее.

Теперь, сидя в большом зале, на совещании, поглядывая на свою бывшую жену Клавдию Петровну Сухорукову, он по-прежнему не чувствовал злости к ней. «Ты толстовец, непротивленец. Она исковеркала тебе жизнь, поломала, истоптала ее, а ты все простил. Разве так поступают настоящие мужчины?!»

Он не знал, как поступают в таких случаях настоящие мужчины, да и не хотел знать. С ним в эти минуты что-то произошло, а чего, он и сам не знал.

Закончился доклад, председательствующий на совещании объявил перерыв. Курнев, увлекаемый потоком людей, вышел в просторное фойе. Его сразу окружила большая группа учителей — бывшие его ученики, директора других школ.

— Я от души благодарю тебя за парня! — басил Прутков. — Он же прямо всю школу перевернул. Это не человек, а сгусток трудно управляемой энергии.

— Рад, что Петя Круглов пришелся тебе по душе. Энергия, неуемность — это наше, фамильное. Сам понимаешь, чья школа, — шутил Курнев.

— Главное, он до бесконечности влюблен в ребят и они в него. Такой быстро будет идти в гору.

— Школа Пруткова тоже немало значит…

— Спасибо, чукотский морж, за великое доверие…

В фойе стояли смех, шум. Иван Александрович, отвечая на вопросы своих неугомонных учеников, незаметно приподнимался на цыпочках и оглядывал фойе.

Наконец он увидел Клавдию Петровну. Она стояла у зеленого сада и тоже кого-то высматривала. Курнев незаметно выскользнул из круга и подошел к ней.

— Как ты живешь, Ваня? — тихо спросила Клавдия Петровна. Голос у нее был как прежде тугой и легкий. И когда он посмотрел в ее глаза, они обожгли его прежней страстной преданностью и любовью.

«Возможно ли это? Прошло столько лет!»

— Живем — хлеб жуем, — ответил спокойно он, а кровь прихлынула к его лицу.

Они прошли в зимний сад — небольшой уголок в фойе, отгороженный стеной из плюща и лиан, где почти не было людей, сели под комнатной розой, у которой были широкие листья и крупные яркие, похожие на красные банты, цветы. Несколько минут молчали, слушая, как посвистывают волнистые попугаи в клетках, подвешенных над пальмами. У окна стояли аквариумы, забитые водорослями и рыбками. В зеленоватых брусках воды, просвечиваемых сверху мощными лампами, метались розовые нотобранхиусы, огненно-красные флаговые меченосцы, юркие гуппи. У аквариумов стояло несколько человек с горящими глазами.

— Я рассчитывала подольше пробыть у вас в области, но получила телеграмму — маме нездоровится. Она у меня одна осталась.

Клавдия Петровна пристально смотрела на Курнева, словно пыталась что-то передать через этот взгляд.

— Я сутки проторчал в Сеймчане — Магадан не принимал, устал и на совещание опоздал, — сказал Курнев, совершенно не понимая, ради чего он это говорит.

Долго молчали. Разговор не клеился. Они это чувствовали и даже знали причину — прошлое, их неудавшаяся совместная жизнь.

Клавдия Петровна не считала себя виновной, не упрекала за то, что погналась за легкой жизнью, что ее поглотило маленькое эпикурейство — склонность к чувственным удовольствиям, к изнеженной жизни. О молодость, сколько грехов совершается в ней!

Она давно разуверилась в себе и в людях. Устала от тех, кому сама была неверна и кто был неверен ей. Одиночество угнетало. Семидесятипятилетняя мать — ворчливая беспокойная старуха, с которой она жила все эти годы, была совсем слаба. Будущее теперь страшило Клавдию Петровну.

Ей хотелось быть подле уверенного, сильного человека, того, кто мог пожертвовать собой ради нее и в кого бы она верила, кого бы уважала. Она готова была полюбить такого человека.

Курнев молча смотрел перед собой и думал о чем-то. Теперь он хорошо разглядел Клавдию Петровну. Она все-таки сильно изменилась. На ее обильно напудренном лице, будто трещинки, видны морщинки. Их много, ими испещрено лицо. Если верить народной молве, будто каждая такая морщинка появляется после случайной связи, то Клавдия довольно бурно прожила это время.

Он хотел ненавидеть ее, но что-то мешало — в душе разлилось непонятное тепло не то к этой женщине, не то к прошлому, связанному с ней.

Раздался звонок, и люди потянулись в зал. Они остались сидеть под розой.

— Между прочим, — совсем тихо сказала она. — Мы формально еще муж и жена. Мы ведь не разводились.

Курнев ничего не ответил, подумал: «К чему это она? Мы совсем чужие».

— Прошлое в нас должно быть свято, а будущее пусть видится светлым, — изрекла она.

Иван Александрович понял, что свое прошлое она в себе не осуждает.

Клавдия Петровна неожиданно стала расспрашивать о бывших учениках, которых помнила довольно смутно.

— Какова судьба того рыженького мальчишки, что доводил меня до слез?

— Здесь на Колыме преподает, в школе у Пруткова.

— Молодец! А где Мира? Фамилии я ее не помню.

— На Чукотке — заврайоно. Готовится стать матерью, потому и не приехала на совещание.

— Мо-ло-дец!..

В ее взгляде он опять уловил поразившее его некогда желание быть до конца преданной ему и любимой им.

«Неужели это все возможно?» — подумал он, чувствуя, как сердцу стало горячо.

«Я очень часто вспоминала тебя», — хотела сказать Клавдия Петровна, но не смогла.

Курнев понял, что при всех обстоятельствах они не могут быть вместе: прошлое нельзя забыть. Теперь ему было ясно, что им незачем было встречаться. Ему захотелось немедленно уйти.

Травянисто-зеленые, белые, желтые попугайчики беспечно посвистывали в клетках, довольные своей жизнью под жаркими, будто африканское солнце, неоновыми лампами.

Ночью Курнев не мог заснуть. Прошлое его, молодость ожили в нем.

Вспомнилась та ночь после выпускного вечера, Аня, которая впоследствии уехала на материк, но так и не вышла замуж.

«Как бы у нас сложилась жизнь, если бы я остался верен первой юношеской любви».

Клавдию впоследствии он полюбил по-настоящему. Но перегорело в нем, забылось большое чувство. Теперь же то, что вспыхнуло в Курневе по отношению к бывшей жене, он не хотел называть любовью. Не она ж это? Любовь рождается однажды и умирает однажды. Это память всколыхнула прежнее.

В том прошлом было еще и то, чего он не хотел забывать, — осень, в которую так много пришлось передумать, переоценить. Он знал, что память о той осени сильнее вспыхнувшего теперь чувства.

Беспутные дни Широкина

В этот год лето на Чукотке выдалось необыкновенно сухим и жарким. В июле тундра выгорела, съежилась, стала темно-коричневого цвета, какой она бывает только осенью, перед приходом зимней тягучей стыни.

У многочисленных озер, от маленьких, как лист тальника, до больших, еле охватываемых взором, в лощинах и болотистых низинах, где всегда зеленела сочная, будто нестареющая, трава, нынче было серо и безжизненно. Даже в каменистых ущельях гор Анадырского хребта, где обычно лежал снег, не успевавший растаять за короткое холодное северное лето, желтый, бесконечно слезящийся, теперь было сухо и пыльно.

На пригорках повяла, так и недозрев, северная ягода морошка, любящая прохладу и влагу, опали листья с кустиков стелющейся у земли голубики. Без дождей в тундре было много комаров, овода да гнуса, им-то жара, будто разбойникам темная ночь, оказалась на руку. Что-то стряслось с этим пятнышком земли огромной планеты, оно, воспаленное, хворало.

В такое вот неблагоприятное хлопотное лето «сошел с рельсов нормальной жизни» завхоз колхоза «Дружба» Демьян Касьянович Широкин. Около месяца он пролежал в поселковой больнице, — сердце пошаливало, — выздоровел, уехал в райцентр, который располагался в тридцати километрах от центральной усадьбы, поселился в маленьком, выкрашенном в ярко-зеленую краску домике товарища, который навсегда выехал на материк к теплу и благополучию, да и загулял с молодыми женщинами — работницами рыбозавода.

Отголоски великих кутежей, устраиваемых Широкиным, доходили до центральной усадьбы, приводя в удивление людей, хорошо знавших завхоза.

— Такой тихий, правильный человек был и свихнулся, надо же, с молодыми девками связался, — с укором говорили они. — Не иначе как солнечная активность на него повлияла.

Когда Демьян Широкин покидал колхоз, председатель находился в командировке, в окружном центре. Вернулся Иван Карпович, а ему и рассказывают о Широкине. Не поверил председатель, что навсегда ушел из колхоза Широкин. Знал он завхоза хорошо, не один километр отшагали по тундре, проводя разные работы в оленеводческих бригадах да на колхозных рыбалках, не одну ночь просидели в правлении, обдумывая производственные дела. Сметлив был Широкин, хорошо знал отрасли хозяйства, и уважали его. Бросил все Половников и поехал в райцентр к Широкину. Отыскал зеленый домик на краю поселка, постучался в дверь.

— Кто это там прется, ядрена вошь? — после долгого молчания послышалось за дверью.

«Эко его раскультурило!» — подумал Половников, узнав голос Широкина.

— Я, Демьян Касьянович, открывай, Половников!

За дверью послышался шорох, потом она открылась, — на пороге стоял Широкин в помятой навыпуск рубахе, всклокоченный, сонный и некрасивый.

— Кого, кого, а Ивана Карповича не ожидал, — улыбаясь, сказал завхоз.

Он пропустил Половникова в дом и прикрыл дверь.

В небольшой комнатке Широкин усадил председателя за стол, сам сел напротив и уставился на него вопросительным хитроватым взглядом, взглядом фокусника, знающего цену своей ловкости. Половников молчал, не знал с чего начать, краснел, как молодая девушка. Неловко как-то он чувствовал себя в этом доме. Пришел ведь не по приглашению. Пока собрался с мыслями, откашлялся, хотел было заговорить, но его опередил хозяин.

— Давно приехал?

— Вчера…

— И сразу ко мне?

— Сразу… Наслышался о твоих подвигах-то. — Половников пристально посмотрел на завхоза, надеясь понять, что творится с ним.

— А мне плевать, что говорят, я теперь освободился от всяких предрассудков, — спокойно изрек Широкин.

Председатель решил не терять времени, говорить о главном.

— Демьян Касьянович, ты забирай-ка назад заявление об уходе, погулял и будет, — возвращайся. Лето вон нынче какое, такая в погоде закавыка, хоть плачь, в оленеводстве потери и с рыбой завал. Тут еще ты организаторскую струю нарушил. Чего тебе-то не жилось? Зарплата была хорошая, люди уважали. О себе бы подумал, говорят, много пьешь, а здоровье не железное, у тебя же с сердцем того. Собирай вещи и поедем. Нужно на рельсы нормальной жизни становиться. Дел много, займешься подготовкой вездеходов в тундру на летовку, с тепличным хозяйством.

Широкин, краснолицый, с большими выпуклыми, водянистого цвета глазами, прищурившись, смотрел на председателя и улыбался снисходительно, даже покровительственно, вроде бы жалея этой улыбкой непонятливого человека.

— Все это чепуха, ядрена вошь! — выронил скупо он и отвернулся от председателя. Демьян Касьянович оглядел свою низенькую тесную комнатку, стены которой были обклеены красивыми цветными обоями, повел руками, добавил: — Привык я уж здесь, родным мне стал этот домик. Выпить хочешь? — неожиданно спросил он.

— Да нет, я же не очень-то пью, — помялся председатель. Потом подумал, какой настоящий разговор без выпивки, добавил: — Собственно смотри, как сам.

— Чего смотреть-то, выпьем. Маша! — крикнул Широкин в прикрытую дверь, которая вела во вторую комнату. — Хватит прохлаждаться, помоги на стол накрыть.

В соседней комнате скрипнула кровать, кто-то заходил там легко и быстро, потом дверь приотворилась, в комнату вошла молодая девушка. Она была в платье малинового цвета, полные, крепкие, коричневые от загара ноги оголены выше колен, темные волосы распущены и спадают почти до пояса.

— Здрасьте! — артистично присев, оказала Маша.

Румяное, розовое ото сна лицо девушки было спокойно и глуповато. Она прошла на кухню и загремела там посудой.

— Кто это? — спросил шепотом оторопевший Иван Карпович.

— Да так, для балдежа была оставлена, — тоном уличного прощелыги ответил завхоз.

— Для чего? — не понял председатель и раскрыл рот от удивления.

— Ну, как тебе сказать, теперь так молодежь выражается. Ну, по-нашему, для веселья, — пояснил Широкин и довольный улыбнулся.

— Такая-то молодая? — улыбнулся председатель, и его крупное оспенное, обрюзгшее лицо порозовело, зазудилось от прихлынувшей горячей крови.

— А чего? Старые нам не нужны.

— Господи, да как же она-то?!

— А чего она? Они вон табуном ко мне ходят с рыбозавода, — приврал Широкин, — рыба не идет, и им делать нечего. Денег нет, а погулять хочется, вот мы и гуляем. Эх, ты, Иван Карпович! — Широкин потянулся к председателю, похлопал по-свойски его по плечу. «Раньше он такого-то панибратства никогда б не позволил, — подумал председатель, — человек был, а теперь?..» — Жизнь-то свою каждому хочется послаще прожить. Теперь я это понял, вернее, не теперь, а когда в больнице валялся. То все работа, работа, а тут, думаю, подохну, и все. Я всю жизнь в медвежьих углах проторчал, ничегошеньки не видел. В молодости с геологами ходил, шурфы бил, потом на тракторе в дальние рейсы ездил, потом плотничал в соседнем колхозе, а потом завхозил у тебя — вот и жизнь вся. Теперь пожить хочется для души и для тела. Черт с ним со стыдом-то? А? Я теперь по ту сторону моральной баррикады. Беспутные дни у меня.

В комнату вошла Маша с бутылкой коньяка и рюмками, потом она принесла закуску: колбасу, сыр, рыбные консервы. Девушка собрала волосы в тугую копну и стала вроде выше, ее круглое с приплюснутым, некрасивым носом лицо казалось теперь более привлекательным, а для Ивана Карповича еще и менее порочным. Он смотрел на девушку и думал, что совершенно не знает и не понимает нынешнюю молодежь. Он спрашивал у себя, чего ей, такой молодой, надобно в широкинской компании, — неужто молодых парней мало! Но ответа не мог найти и, когда Маша подошла к столу с хлебом, полюбопытствовал:

— Не скучно?

— Скучно? — удивилась та. Личико девушки вытянулось, и она улыбнулась мягко и до отвращения наигранно. — С нашим папочкой никогда не скучно. Он у нас забавный и ве-се-лый…

Она подошла к Широкину сзади, обхватила его за шею полными, белыми руками и потянула на себя. Тот качнулся и повис над полом, уткнувшись лысым затылком в пухлую грудь девушки.

— Если папочка нас не будет любить, мы его возьмем вот так и уроним. Будешь, папочка, нас любить?..

— Пусти!.. — засмеялся Широкин, и кадык его, величиной с куриное яйцо, задрожал. — Пусти, мне щекотно… Да люблю, люблю я вас!..

Она отпустила его, подсела к столу и, капризно выпятив, пухлые, сухие, потрескавшиеся губы, по-детски сюсюкая, оказала:

— Папочка, налей мне коньячку, а то головка вава.

От девушки пахло резко духами, и это Иван Карпович чувствовал, потому что был рядом. «Театр какой-то. Чего она комедию разыгрывает?» — подумал он.

Широкин разлил коньяк по рюмкам. Худое, красное лицо завхоза с большим горбатым носом было самодовольно, счастливо. Видно, ему нравилось, что его называют папочкой, что он по-барски благотворит и живет на широкую ногу.

— Я теперь среди молодежи вращаюсь и скажу тебе, что у них другие понятия о жизни, чем у нас. Мы что, копейку всю жизнь наживали, экономили, лишнее не тратили. Они вон, наоборот, минутой живут. Есть деньги — гуляют, а нет — лапу сосут. Забот никаких у них нет, жизнь — сплошной праздник. Некоторые сюда, на Крайний Север, на рыбозавод завербовались шутя, от нечего делать, решили, будто в кино пойти, приехали. Они в жизни ничего не страшатся. Я теперь понял, что они куда-то уходят, давно уходят, а куда уходят, черт его знает. Все мы думаем, что они рядом, уверяем себя в этом, а они-то ушли, и все дальше уходят. Невесело это понимать. Давайте-ка выпьем за все хорошее!

— Ты о всех-то не суди по немногим, — поднимая рюмку, хмуро изрек председатель. — Молодежь у нас хорошая, об этом даже в газетах пишут. Правда, есть некоторые с вывихами (председатель покосился на девушку), так что тут поделаешь…

Подняли рюмки, выпили. Председатель наблюдал, как пила девушка. Она осушила рюмку разом, по-мужски смело и жеманно, и на ее лице не дернулся ни один мускул, только губы оттопырились капризно, будто она дотронулась до чего-то неприятного.

— Огурца соленого нет? — заедая коньяк колбасой, спросил председатель.

— Коньяк и огурцы? — удивился Широкин.

— А чего, я при любой выпивке огурец за милу душу. Он выпивке особый смысл придает — национальную традицию.

— Маша, принеси, — попросил Широкин.

Когда девушка ушла, Половников придвинулся к завхозу и заговорщическим шепотом процедил:

— Ох и непутевая она, видно, девка. Коньяк хлещет, как мужик, поди, и развратничает?

— Брось! — отрезвел Широкин, и в глазах его блеснул зеленоватый огонь ненависти.

Половников смутился не от окрика Широкина, а от собственного бестактного вопроса, который задал совершенно не подумав.

— Мамка что там делает? — спросил Широкин у девушки, когда та принесла полную тарелку мелких, упругих огурцов.

— Чего? Спит…

— Разбуди, может, выпьет…

— Да не, она теперь до обеда будет дрыхнуть…

— Кто это? — не поняв, спросил Иван Карпович. — Ее, что ли? — Он кивнул на Машу.

— Да нет… — улыбнулся Широкин. — Подруга, только она постарше, ее и зовут мамкой.

После того как выпили еще по одной рюмке, председатель опять стал уговаривать Широкина вернуться в колхоз. Он говорил спокойно, весомо, как всегда говорил на собраниях, где никто не мог его перебить, и думал, что его слова непременно охладят, отрезвят этого ранее тихого, нелюдимого человека. Но Широкин бесшабашно покачивал головой, и великодушная улыбка фокусника, знающего нечто большее, чем все смертные, не сходила с его лица. Он говорил:

— Назад, в колхоз, в эту глушь, я не вернусь. Туда хода нет. Решено! Я, ядрена вошь, пожить хочу, так пожить напоследок, чтобы на том свете икалось от удовольствия. Я всю жизнь один мыкался, а теперь у меня друзья, можно сказать, родные мне люди.

— Может, на тебя эта активность солнца влияет? В газетах про это всякое пишут. Поехал бы на материк, на юг, на какой-нибудь курорт. Хочешь, мы путевку дадим? Чего здесь-то заработанную копейку спускать. Потом ты говорил, что брат у тебя где-то живет?

— Не, Иван Карпович, на материк ехать я не хочу. Здесь жить привык. И не активность на меня повлияла, а другое, совсем другое — душевное. Ну, а насчет денег ты не переживай. Я на Чукотке давно, хорошо всегда зарабатывал и накопил кой-чего, так что погулять мне хватит. К тому же через годик устроюсь куда-нибудь. Я бобыль, много ль мне надо? Насчет брата, так я уже забыл о нем. С детства не видел. Мы только по отцу родные братья-то. Как отец с войны не вернулся, так я сразу и уехал из дома. Пацаном был, а от такого невыносимого житья, от мачехи сбег. Я с ними и не переписывался. При отце-то по-людски жили, а потом… Чего там прошлое ворошить, у меня к брату, по правде говоря, родственности никакой не чувствуется.

Председатель не отступал, он был настырный мужик и не привык быстро сдавать своих позиций. Теперь он стал говорить о высоких материях, о том, что человек должен до конца нести свой крест — трудиться неустанно на благо общества, меньше думать о личном благе, в этом-то и есть его большое человеческое предназначение на земле.

Широкин слушал, смотрел, прищурившись, перед собой, соглашался, кивая головой, но думал не так, как думал и говорил Иван Карпович, и в душе посмеивался над ним.

Маша пододвинулась поближе к Широкину, заглянула в его глаза и спросила:

— Папочка, ты нас не бросишь? Ты же нас любишь?

Председатель хмуро покосился на девушку и подумал: «Скользкая, хитрая, оказывается, эта особа и с далеким прицелом гнет палку». Половников злился на девушку и уж готов был, как говорят, «спустить на нее Полкана», чтобы она не мешала уговаривать завхоза.

Дверь из второй комнатки неожиданно отворилась, в зал вошла женщина, худая, смуглая и довольно приятная внешне. Она села за стол и невидящим взором стала смотреть перед собой.

По тому, как шла к столу женщина, как уверенно сидела, Половников понял, что она верховодит всем в доме. В облике этой молодой особы было что-то необычное, идущее от пресыщения в душе доступностью малого. Глубоко впавшие карие глаза, легкие морщины на лбу и в уголках рта говорили о том, что женщина многое повидала в жизни. По мнению Половникова, ей было лет тридцать пять, но в ленивых движениях, во взгляде угадывалась усталость пятидесятилетнего человека.

— Ты чего меня с гостем-то не знакомишь? — спросила женщина у Широкина, и глаза ее влажно и настороженно блеснули.

— Знакомьтесь, знакомьтесь, — это мое бывшее начальство.

Молодая женщина даже не взглянула на Половникова, подняла рюмку и сказала:

— Вот теперь за знакомство можно и выпить.

Ивану Карповичу стало как-то неудобно, что ж это за знакомство, женщина даже имя свое не назвала и не посмотрела на него. Половников пить не стал.

— Ее Елизаветой Мартыновной зовут, — попытался сгладить недоразумение Широкин. — Она тоже на рыбозаводе работает.

— Мартыновна, значит, — медленно начал Половников. — Вот закавыка какая получается-то. Отца Мартыном, значит, звали, ну деревенское, мужицкое имя. Хлебопашец, поди? А дочка-то. — Иван Карпович многозначительно кивнул на стол, на бутылки.

Молодая женщина утомленно, с королевской гордостью и снисходительностью усмехнулась. Она так и не взглянула на председателя. Потом оказала:

— В жизни каждому свое место отведено. Протестовать против этого нет смысла. Что природой дадено, тем и живи. Академики, председатели да артисты из нас не получились и не получатся. Собственно, мы и не в обиде. А если вы намекаете насчет того, что мы пьем за счет Демьяна Касьяновича, так это зря. Заработаем — мы его будем поить.

— Об чем ты, мамочка! — Широкин развел руками. — Люди мы теперь свои.

— При желании человек все может, может подняться высоко, может и упасть низко. Человек сам себе философию находит, — пробубнил Половников.

— Это мы давно слышали, этим по горло сыты и это нам давно-предавно надоело, — сказала Елизавета Мартыновна и беспокойно забарабанила тонкими пальцами по столу.

— Человек-то для того и живет, чтобы через надоедливость к высокой ответственности в своей жизни прийти, к ответственности за труд и за все содеянное для людей, — гнул свою линию председатель.

— Вам прямо только по радио и выступать, — неожиданно встряла в разговор Маша. — Как это скучно! — сюсюкнула она.

— Машута права. Человек должен без всяких огорчений жить, вольно, без хомута, — изрекла Елизавета Мартыновна. — Еще в древней Греции ради наслаждения жили.

— Вы что не советскую школу, что ли, кончали? Другие-то в работе радость видят, а вы? — Иван Карпович попытался разубедить всех.

— Ты это зазря все, — сказал Демьян Широкин. — Кого переубеждать-то взялся? Мы все на одной телеге сидим, куда она нас привезет, то и будет. А работать, мы работали, как все. Теперь вот отдыхаем.

Половников все-таки не мог уняться, хотя и понимал, что бесполезны его увещевания. Коньяк, что ли, разжег? Когда он опять заговорил о том, что человек должен правильно, со всей ответственностью подходить к своей жизни, Елизавета Мартыновна поднялась из-за стола и, гордо, величественно ступая, направилась в другую комнату, не проронив ни слова, так и не взглянув на председателя. Широкин на цыпочках проворно юркнул за ней. Его не было минут пять, потом он появился розовый, улыбающийся.

— Мамка хочет шампанского, — торжественно изрек он.

— И я хочу, и я хочу! — захлопала в ладоши Маша.

— Вы тут малость посидите, — Широкин надел плащ, нахлобучил на голову серую шляпу. — Я мигом.

— Ты подожди, вместе пойдем. — Половников грузно поднялся и тоже стал одеваться.

— Папочка, папочка, ты помни, что ты нас любишь, — защебетала Маша. Она таращила глаза, выпячивала губы — играла семилетнюю девочку. — И купи мне шоколадку. Я очень шоколадку хочу.

— Ладно, дочка, ладно, — направляясь к выходу, сказал Широкин.

«Змееныш, маленький змееныш. Боится, что потеряет мошну с деньгами», — выходя, подумал Половников. На прощанье он все-таки кивнул головой девушке.

На улице было тихо. Солнце устало, слабо пробивалось сквозь сизую завесу дыма. Вторую неделю недалеко от поселка горел верхний слой тундры, воздух стал сиз от дыма. В безветренный день дышать было нечем, — от едкой гари першило в горле, выворачивало наизнанку внутренности. Половников достал папиросу и закурил.

— Брось ты курить-то, дыши вон, дыма и так полно, — пошутил Широкин.

«Вот уж обращается ко мне, как к сопляку, — подумал мрачно Иван Карпович. — Вконец испортился человек, а каким скромным-то был. Это все Мамочка, стерва глазастая, обработала его». Но сказать Широкину Половников ничего не сказал, спросил только:

— Как вы тут живете? Подохнуть от этой гари можно. Когда только затушат?

— Дождь хороший нужен, а так пожарные зальют в одном месте, а оно в другом загорается. Сухота стоит.

Они шли не спеша, и Половников думал о том, что с нынешними взглядами и жизнью Широкина он не примирится, они были чужды ему, враждебны. Всю жизнь Половников работал, всю жизнь старался сделать как можно больше и как можно лучше для людей и для государства. Мотовство Широкина, жизнь ради себя, переводили его из ранга друга в ранг врага.

— Ты бы обо всем, что я говорил, подумай. В жизни, чтобы честным до конца быть, нужно мужество иметь.

— Я обо всем подумал, — спокойно ответил завхоз, — чего тут говорить. Вот встретил ее и все, и все радости для меня в этом. Она с женским вниманием ко мне отнеслась, я это ценю. Жалею, что раньше не раскрутился, смерть-то всех сравняет и все простит.

— Чего о смерти рассуждать, — вспылил Половников и, неожиданно передразнив Широкина, добавил: — Жалко раньше не раскрутился. Ребенок рождается, а в нем уж гены болезней и гены смерти есть, выходит, по-твоему, с детства нужно начинать пить и развратничать? Так вся жизнь на земле изведется. Гнал бы эту королеву-стерву и эту полоумную, что малолетнего дитя из себя корчит. Жизнь они тебе испортят.

— Ты не смей, понял, ядрена вошь, не смей! — затрясся Широкин. Глаза его налились кровью, большой кадык забегал, на шее вздулись вены. — Она для меня все, она обласкала меня, она не погнушалась мной, я жизнь за нее, ядрена вошь, отдам.

Они шли какое-то время молча. Половников был поражен горячностью Широкина. Он не видел его таким.

— Да я все к тому, — миролюбиво заговорил председатель, — чтобы тебе лучше было. Потом-то спохватишься, а уж поздно будет. Они-то деньги из тебя всей толпой высосут и смоются.

— Плевать мне на всякие деньги, — хриплым не своим голосом отозвался Широкин. — А может, ради ее внимания к себе жизнь отдам. Я свою жизненную теорию вывел. Раньше-то, как червь копошился в работе да в жадности к деньгам, а теперь пусть душенька моя поигрывает. В могилу с собой деньги не заберешь и радостей там не встретишь.

— Дууууурак! — со злостью сказал Половников. — Радость-то тогда настоящая бывает, когда к тебе человек с искренним чувством относится, а эта по-змеиному вьется, и ради денег все.

— Иди ты со своими, ядрена вошь, нравоучениями, знаешь куда?! — опять вспылил Широкин. — Я сам как-нибудь во всем разберусь.

— Ну, прощай! — сухо выронил Половников, повернулся и, прихрамывая, пошел прочь, потом остановился, добавил: — Спохватишься еще, да поздно будет. Жизнь не из пьянок состоит.

— Прощай! — вдогонку крикнул Широкин и, не поворачиваясь, не оглядываясь, зашагал к магазину.

Неизвестно, чем бы кончилась разгульная жизнь Демьяна Широкина: ранней смертью от частых попоек, тюрьмой (спьяну все можно было натворить) или еще чем, если бы не письмо, пришедшее из родной деревни, перевернувшее и изменившее всю дальнейшую его жизнь. Получил это письмо Широкин уже в конце лета, спустя почти месяц после серьезного разговора и размолвки с председателем колхоза Половниковым. Постучала в дверь как-то почтальонша, маленькая, худенькая женщина с сумкой на боку, спросила:

— Тут, что ли, Широкин Демьян Касьянович живет?

— Тут, а что такое?

— Да письмо вам, вторую неделю на почте лежит. Нам его из колхоза переправили без адреса. Мы хотели уж обратно отправить, да одна случайная женщина подсказала, где вы живете.

Демьян взял письмо, разорвал конверт и стал читать, с трудом разбирая корявый почерк.

«Здравствуй, дорогой дитятко, Демьянушка! Пишет тебе тетя Нюра, соседка, которая через улицу живет и к которой ты бегал частенько, когда был маленьким. Небось забыл все: деревню, соседей, сельчан наших, давно ведь живешь в холодных краях. Ты давненько не писал писем, и братец твой тебя затерявшимся считал. Он писал письма, а они вертались с пометкой, что такой человек там не проживает. Перед смертью-то Вася позвал меня и говорит, мол, бабушка, ты напиши-ка, может, счастливее меня окажешься, письмо-то дойдет. Он оросил сообщить обо всем, если чего, просил, чтобы ты Гришутке, сыну его, помог, все-таки кровь-то родная, кто ж еще, кроме тебя, поможет ему? Я и написала, бог даст, получишь письмо». Демьян перевел дух, смахнул холодную испарину со лба. «Ай-я-яй! Брательник Василий помер!» — защемило в захолонувшем разом сердце.

«Теперича опишу все по порядку. Когда этим летом утонула в речке жена Василия, так он сразу и слег. Раньше-то побаливал, но держался, а тут такое горе. Его бы куда-нибудь свозить, может, и пожил бы еще, да где денег возьмешь, последние три года он не работал по болезни и получал крохотную пенсию. На питание да на кой-какую одежонку только и хватало. Две недели назад мы схоронили Васю, отмучился бедный. Гришу, дитятко его, хотели в город в приют отправить. Сказывают, там хорошо, а я, грешная, не дала, как подумала, как же он там махонький один-то среди чужих жить будет. Они-то говорят, мол, чему ты его старая я безграмотная научишь. Испортишь ребенка, и все, мол, там он человеком будет. Может, оно и так. Только Гриша не хочет: привык ко мне, он ведь все время у меня жил, пока Вася болел. В сельсовете грозятся в суд на меня подать, что Гришу-то не отдаю, а я пока хожу, не отдам, вот как в землю сырую положат, тогда уж без суда сделают свое дело. Ты, Демьянушка, пропиши, жив ли, здоров ли? А если так, приезжай, ты теперь один для Гриши родной. Вам вместе держаться нужно. В деревне у нас все по-старому, лето в этом году выдалось сухое, дождей совсем не было, все пожгло на корню. Приезжай, коли дело так повернулось».

На этом письмо заканчивалось. Долго сидел Демьян, рассматривая мятые, исписанные карандашом тетрадные листочки письма, рассматривал конверт, залапанный и тоже мятый, видать, несколько раз распечатываемый (были видны следы подклейки), и не мог унять дрожь в теле. Потом он оделся и пошел к морю.

Море было свинцово-серо и задумчиво тихо. От воды тянуло легким, пощипывающим холодком. Над водой висело серое, густое, облачное небо. Лето подошло к концу, и вот-вот должны были прийти холода. От горизонта, где смыкалось море и небо, бежали волны. Натыкаясь на берег, они шипели, и море, казалось, о чем-то рассказывало нудно и сбивчиво.

Демьян сел на выброшенное волнами бревно и стал смотреть вдаль. Было тягостно и больно на душе. Известие о смерти брата холодило сердце. Он думал о своем детстве, о матери, умершей, когда он был совсем маленьким. Вспомнил об отце, погибшем на фронте, вспомнил, как тот, навсегда уходя из дома, просил слушаться мачеху и помогать ей во всем, а главное, любить младшего брата и, если чего, стать ему вместо отца. Прошлые причины разрыва с братом, теперь после его смерти, в минуты, освещенные памятью об отце, показались Демьяну незначительными, и раскаяние, искреннее, по-русски мучительное, охватило его.

«Он-то там без копейки горе мыкал, а я тут с жиру бесился, — корил себя Широкин. — Что это я, сволочь, писем не писал, десятку брату не отправил? Утопиться тебе пора, Демьян, от такой бесчеловечности».

Широкин поднялся и медленно пошел по берегу, потом свернул и зашагал от залива в глубь тундры. Под ногами похрустывала сухая подушка пожухлых трав. Тундра, пропитанная гарью дымившего торфяника, напоминала выжженное огнем поле стерни. Из-за облаков выглянуло солнце, оно было высоко и светило ярко, не понимая мелких и больших бед человеческих.

Широкий ходил по высохшей, пропахшей дымом тундре и думал, спрашивал у себя: «Как же так получилось, что на разгул да попойки ума хватило, а вот на заботу о ближнем — нет? Как же могло получиться, что забыл о самом святом в жизни — о наказе отца?»

Домой Демьян вернулся под утро следующего дня, долго, обстоятельно говорил с Елизаветой, которая, к счастью, поняла его, спокойно собралась и ушла, а Маша вгорячах назвала его сердобольным олухом, а потом извинилась, попросила денег на дорогу. С Елизаветой они давно решили поехать на прииск, где думали найти достойных себе спутников жизни.

Три дня Демьян пробыл в пути: день летел до Москвы, день ехал на поезде до станции Разуваевки, откуда до деревни рукой было подать, и день добирался до дома, на попутных машинах. Подошел он, уставший, пыльный, к дому, в котором родился и рос до пятнадцати лет, и не узнал его. Раньше дом вроде, большой был, просторный, а теперь съежился, покосился, по «пуп» влез в землю и почернел от времени. Постоял Демьян, постоял у калитки и пошел через улицу к бабке Нюре. Как увидела та его в окно, так в выскочила распатланная вся, заковыляла навстречу с руками, вскинутыми к небу.

— Вернулся!.. Все ж таки, отыскался и вернулся!..

Так стара была баба Нюра, так стара, что одной ногой уж переступила через саму жизнь. Морщинистое, маленькое личико бабки с ввалившимися бесцветными глазами пугало своей неземной бледностью.

— А я уж и надеяться забывать штала. Как-никак давно отпишала. Оно, вишь, гошподь помог, нашелся.

— Где Гришутка-то? — спросил Демьян.

— Да на улице, прибежит вот-вот. Он все лето ш пацанами по улице швишет… Бойкай, не приведи гошподь…

Баба Нюра стала накрывать на стол, а Демьян умылся, присел на табуретку у окна и, поглядывая на деревенскую улицу, на родной отчий дом, потихоньку плакал. Сколько человеческих жизней связано с домом, — жизнь отца, жизнь матери, мачехи, брата, его жены.

Через пару недель Демьян Широкин стал собираться назад на Чукотку. Тяжко ему почему-то было жить в родной деревне, воспоминания ли о голодном военном детстве тяготили душу или еще что? В опустевший братов дом он так и не заходил, боялся чего-то.

Маленький Гришутка успел привязаться к Демьяну. Все эти дни они были вместе, ходили в лес, на речку. Демьян не скупился на всякие бесхитростные деревенские сладости: пряники и конфеты, что продавались в магазине, и на различные обновки: штанишки, рубашки.

— Коль уж ты так решил, — ввалившимися внутрь рта тонкими губами шамкала бабка, — так ты уж и уедешь. Ты весь в отца — наштырный. Бывало, в детштве чего не так шделаешь, мачеха-то пилит-пилит тебя, а ты знай за швое, опять не так делаешь. Она-то за это тебя и изводила, и не любила, царштво ей небешное, злая была. А то пожил бы, ушпеешь, еще нахолодишься там, на Шевере.

— Да нет уж, поеду. Как вы тут в пыли да в жаре живете? — ужасался Демьян. — Хотя и у нас в этом году тяжелое лето было.

— Это недавно пыльно-то штало. Что-то поблизошти штроють, вот машины и шнуют. Раньше-то бывало… Теперь белье на улице повесишь, оно черным от пыли штановится. Ты там, на Шевере-то, Гришутку береги и в шадик детшкий помешти.

— Помещу, человеком будет.

— На мои-то похороны не приезжай, далеко больно. Родштвенников у меня много, ешть кому в землю положить, отработала, отжила я швое.

Демьян вздыхал, курил и жалел бабку. В детстве, когда мачеха выгоняла его из дому, баба Нюра брала его к себе…

— Я, баб Нюр, помогать вам буду. Деньги у меня есть, не сумлевайтесь, — хриплым виноватым голосом обещал Демьян.

Щеки у бабки слегка розовели, она сердилась, трясла мелко седой головой и говорила:

— Будет тебе молоть-то. Зачем мне деньги? Козочку вон шошеди обещали подарить и буду я над ней хлопотать. Мне без хлопот-то нельзя. За детем-то хлопотать мочи уж нет, а за козочкой еще шмогу. Подраштет, так молоко будет. Молоко-то у ваш там ешть?

— Есть, кажись. Я никогда не брал его.

— Ты Гришутку шправно питай. Кровь-то у ваш едина, отцовшкая.

Вернулся Демьян Широкин на Чукотку, а тут уж осень в разгаре, холодно и дожди день-деньской идут. «Летом, когда надо, ядрена вошь, не шли, — сердился Демьян, — а теперь их не остановишь».

Через несколько дней после приезда пошел Демьян устраивать Гришутку в поселковый детский садик. Садик был маленький, размещался в ветхом низеньком домике. Посмотрел Демьян на облупившиеся стены, на жирные дождевые подтеки на потолке и не по себе ему стало.

— Как же в такой берлоге детям можно жить? — спросил он у заведующей.

Уж немолодая, полная женщина с сырым веснушчатым лицом развела беспомощно руками:

— А бог его знает. Как мы будем зимовать?! Обещали в этом году в новое помещение перевести, да запоздали со строительством, здесь зимовать будем. Теперь вот бегаю, чтобы деньги на ремонт отпустили, а толку что? — нет, говорят, нет, и все тут.

— Много денег нужно?

Заведующая показала смету на ремонт. Широкин внимательно просмотрел бумаги. В колхозе, когда он еще работал завхозом, ему не раз приходилось составлять смету, поэтому в бумагах он быстро разобрался. Смета была составлена толково.

— Никто вам этих денег не даст, — нахмурившись сказал Демьян. — Какой резон тратиться, когда здание будет сноситься. Но вы начинайте ремонтировать, завтра деньги будут.

Демьян повернулся и пошел на улицу, а оторопевшая заведующая долго стояла посреди кабинета и не знала, что ей делать.

Широкин зашел в сберкассу, снял со своей книжки нужное количество денег и перевел их на счет детского садика. На следующий день там приступили к ремонту, а через полмесяца Гришутка стал ходить в чистенький, отремонтированный поселковый детский садик, который назывался именем чукотского веселого, счастливого, сказочного человечка-божка «Поликеном».

Вскоре Демьян Касьянович устроился на работу. Поступил он в центральную котельную кочегаром. Работа была не из легких, но зато и заработками не обижали. Назад, в колхоз, он не поехал: стыдно было перед людьми за свои проделки.

Жил Демьян все так же в маленьком зеленом домике на краю поселка. Начальство на новой работе обещало годика через два дать ему хорошую квартиру.

В воскресные дни, когда у Демьяна был выходной и Гришутка не шел в садик, они частенько уходили в тундру. В последнее время стояли погожие, солнечные дни. Тундру слегка припорошило снегом, выжженная жарким летним солнцем трава на белом фоне поблескивала золотисто и вроде даже счастливо. Воздух был чист и от легкого морозца приятен. В прозрачной, бесконечной синей дали белели островершинные сопки. В горах Анадырского хребта давно выпал снег. Там, в диких каменистых ущельях, на вершинах гор и сопок копился холод, который вот-вот должен был обрушиться в долину, на реки и озера, на залив и само море. Тогда море скует многометровым льдом и занесет снегом по самые крыши домов в поселке. Земля под ногами была еще мягковата и пружинила, как губка.

Демьян ходил с Гришуткой по тундре, срывал жесткую сухую траву, чистую, уж вымытую долгими дождями от въедливой копоти некогда горевшего торфяника, и говорил задумчиво, с чувством:

— Вот померла трава от жары летней да холодов осенних, а корни-то остались, весной корешки прорастут и опять травка зазеленеет. Все дело, Гришутка, в корешках, от них правильная жизнь идет.

— Дядя Демьян, дядя Демьян? — лупая большими голубыми глазами, спрашивал с верой и надеждой пятилетний Гришутка. — А весной папа мой из могилки вылезет?

Демьян крякал, мычал что-то невразумительное, смотрел на белеющие вдали сопки и сильно, в забывчивости, сдавливал ручонку мальчишке. Гришутке было больно, но он не отдергивал руку, будто все понимал.

1+1=2

После звонка второклассники стайкой бегут вниз по лестнице в раздевалку. Они машут руками, портфелями, шумят, толкают друг друга, смеются — рады окончанию уроков.

— Осторожно, не упадите на лестнице! — вслед предупреждает учительница Вера Антоновна, полная, довольно высокого роста женщина в больших роговых очках.

В раздевалке, толкаясь, смеясь, мешая друг другу, девочки и мальчики одеваются и идут к выходной двери, возле которой стоит Вера Антоновна с пуховым платком, накинутым на плечи.

Дверь поскрипывает, когда ее открывают и закрывают, холод врывается белыми клубами и оседает невидимыми капельками прозрачной воды на стенах.

— Хорошо завязали шарфы? — спрашивает учительница у своих учеников.

— Завязали! — вразнобой кричат они.

— Ребята, на улице сегодня холодно, сразу идите домой. Слышите, девочки, вас больше всего касается. Вы любите поговорить.

Восьмилетняя Лена Соловьева, худенькая, невысокого росточка, с грустинкой в глазах, шла вместе с Таней, своей подругой. Они жили в одном доме. Вместе с ними шли Оля и Кира из соседнего дома.

Подруги в цигейковых шубах, меховых шапках, закутанные платками и шарфами так, что видны только глаза в узкие щели. Ранцы с учебниками и тетрадями у них за спиной — удобно, а главное — теплее.

На улице девочки пытаются сказать что-то друг другу, но рты у них завязаны и ничего нельзя разобрать, и это смешит.

Дует холодный, северный ветер. В городе ветер почти всегда дует с севера — там море.

На востоке, в седой мгле стыни, видно огромное малиновое пятно — это солнце. Оно только взошло и скоро вновь скроется за горизонтом. Зимой на Чукотке дни бывают совсем короткими.

Девочки осторожно перебегают улицу, по которой снуют машины. Снег на дороге напоминает густо сваренную манную кашу. Рядом магазин, где продают хлеб, мясо, сгущенное молоко и другие продукты. Здесь девочки всегда останавливаются, собираются в кружок и шепчутся о чем-то. Мальчишки обычно начинают бросать в них снежки.

Сегодня так холодно, что девочки, помня наказ учительницы, не задерживаются. Оля и Кира идут в одну сторону, а Лена и Таня — в другую. Девочки на прощание машут друг другу руками.

От сильного мороза все вокруг белое. Толстый слой изморози на стенах домов, проводах электролиний, строительных кранах, столбах.

Больше всего у девочек мерзнут руки и колени.

Лена и Таня торопливо вбегают в подъезд своего дома. Таня живет на четвертом этаже, а Лена на втором. На лестничной площадке второго этажа девочки останавливаются, распутывают друг другу шарфы, чтобы можно было поговорить.

— Ты чем будешь заниматься, когда сделаешь уроки? — спрашивает Таня.

— С Павликом сидеть, — отвечает Лена.

— Разве с ним нужно каждый день сидеть?

— Конечно, он же мой братик.

— Приходи ко мне.

— Я же не могу…

— А… Я уж забыла. — Таня смеется.

— Лучше ты ко мне приходи. Поиграем в больницу и школу, — говорит Лена, потом добавляет: — Я побегу домой, а то меня мама ждет, ей скоро на работу идти.

Таня поднимается по ступенькам выше, а Лена заходит в квартиру. Ее братик Павлик, большеголовый, рыженький карапуз, выскакивает из детской комнаты и бежит навстречу.

— Лена пиша! Лена пиша! — кричит он.

— Павлуша, не подходи, я холодная с улицы, — предупреждает братика Лена, торопливо снимая шубу и валенки.

Павлик нагибается и начинает ковырять пальчиком снег на валенке.

— Ну, что это за ребенок! — Лена отнимает у братика валенки. — Противненький шалунишка ты.

Девочка берет мальчика за руку и ведет на кухню, где стряпает мама.

— Пришла? — радостно спрашивает мама и улыбается приветливо и нежно. — Леночка, я опаздываю на работу, покорми потом Павлика. Он совсем мало ел. Борщ и котлеты в духовке, молоко в холодильнике. Когда будешь давать Павлику молоко, не забудь подогреть.

Мама моет руки, снимает фартук, идет в прихожую. Здесь она надевает шубу и шапку. В белой песцовой шапке-боярке она выглядит очень молодой.

Павлик бежит к маме, цепляется за шубу и хнычет. Мама наклоняется, целует его в щечку, говорит:

— Я схожу на работку и приду, а ты слушайся Лену. — И уж к дочери: — Покормишь Павлика, уложи его спать, в это время сделай уроки. Что сегодня получила?

— Четверку по арифметике и пятерку по чтению, — отвечает Лена с кухни.

Мама уходит, Павлик начинает реветь. Из глаз его текут крупные светлые слезы. Лена берет братика за руку и усаживает за стол на маленькую скамеечку, специально пристроенную папой к стулу. На этой скамеечке Павлику сидеть очень удобно.

— Борщ будешь кушать? — спрашивает у братика Лена.

— Неть, — отрезает тот и трет заплаканные глаза кулачком.

— Если не будешь кушать — не вырастешь.

— Неть, — повторяет, как заведенный, Павлик.

Мальчик, уже не плачет, а листает книжку, которая лежит перед ним. Увидев на картинке Бабу Ягу с метлой, говорит:

— Зубки тосит, а сама-то хохосит…

— Капризных Баба-Ежка ставит в угол, — пугает Лена.

Она наливает в тарелку борщ и ставит его у окна, чтобы быстрее остыл.

— Мальчика съела гокая Баба Яга, — сердито рассказывает Павлик, тыкая в картинку пальчиком.

Лена начинает кормить братика. Теперь он ест охотно и, выпучив глазки, рассматривает картинки.

— Расскажи про гуси-эбеди, — просит Павлик Лену.

— Жил-был мальчик с сестренкой, — начинает Лена. — Однажды братик не послушался сестричку…

Павлик ест, сосредоточенно слушает, как взрослые слушают очень важный рассказ, и неожиданно просит рассказать сказку про Петушка–Золотого гребешка. Лена вздыхает, но начинает новый рассказ.

Так, под словесный аккомпанемент Павлик съедает борщ, котлету, выпивает стакан молока.

— Яблочка дать? — спрашивает Лена.

— Все, не косю…

— Это витамины — надо.

Павлик сердито машет головой, нахмурившись, слезает со стула.

Хлопает входная дверь, Павлик стремглав бежит в прихожую, крича:

— Папа присел!..

Папа снимает шубу, проходит в ванную и моет руки. Павлик тянется к нему — просится на руки.

— Он сегодня совсем молодец, — говорит Лена. — Борщ поел, котлету и молоко выпил.

— Коросе!.. — ударяя себе по животику ручонкой, говорит Павлик.

— Молодец! — радостно восклицает папа и целует малыша в щечку.

— Тебе тоже молодесь, — отвечает Павлик и в свою очередь целует папу.

— Папа, он сказки любит. Я рассказываю ему и кормлю, и кормлю… — говорит Лена.

Все трое проходят на кухню. Девочка достает чистую тарелку из посудного шкафа и наливает в нее борщ. Движения у Лены осторожные, но уверенные — подает она на стол не первый раз.

Папа, держа Павлика на руках, начинает есть.

В прихожей звонит телефон. Папа нехотя поднимается из-за стола, идет с Павликом.

— Я же сказал, что бетон пойдет только на ростверг, — кричит он сердито в трубку. — Ничего страшного, на это есть электроподогрев. Нет, нельзя! Пообедаю и сам пойду на бетонный завод.

Папа возвращается на кухню, садится за стол, недовольно бурчит:

— Пообедать спокойно не дадут.

— Гокий дядя, — сердится и Павлик на позвонившего.

Папа и Лена смеются, смеется и Павлик, не понимая, что смеются над ним.

Папа очень добрый и ласковый, он никогда не обижает ни Лену, ни Павлика. Правда, иногда ругает их, но только тогда, когда они провинятся.

Папа работает прорабом на стройке. Он очень беспокойный и занятой человек. Папа строит новый город, а когда строят города, то работы всегда очень много. На работу отец уходит рано и возвращается домой поздно, когда Лена и Павлик уже спят. Зато в выходные дни он не разлучается с ними, но выходных почему-то очень мало.

— Наш Павлик любит в прятки играть, — рассказывает Лена. — Я вчера спряталась в шифоньер, так он целый час меня искал и не плакал…

Лена доедает борщ и отодвигает тарелку в сторону.

— Папа, можно я не буду второе?

— Опять капризы? Нужно обязательно съесть хоть одну котлетку.

— Я не хочу, я сыта.

— Сколько раз говорить, что нужно как, следует кушать? Мы же на Севере живем — организму требуется много калорий.

— Ты хочешь, чтобы я разжирела и стала, как тумбочка?

— От одной котлеты не разжиреешь, а наоборот — вырастешь.

— Папа, не угай Ену, — просит жалобно Павлик.

— Я рад бы ее не ругать, на она совсем меня не слушается.

Вновь звонит телефон. В прихожую теперь бежит Лена. Она снимает трубку и, подражая голосу взрослых, отвечает:

— Квартира Соловьевых. Это ты, Кира?!

Лена некоторое время молчит, внимательно слушает, что ей говорят, потом спрашивает у отца:

— Папа, Кира говорит, что в магазине продают мороженое. Можно мы с ней сбегаем и купим?

— Леночка, я сейчас ухожу. Меня люди ждут… потом мороженое в такой холод?!

Лена тяжело вздыхает и поясняет в трубку:

— Мне с Павликом сидеть, и потом папа говорит, что очень холодно.

Лена кладет трубку, возвращается на кухню, начинает убирать со стола.

К котлете она так и не притрагивается, и папа забывает заставить дочь съесть ее. Лена вспоминает, как месяц назад папа пришел с работы с большущим кульком.

— Неси быстрее в холодильник, а то растает, — сказал он, передавая кулек маме.

В кульке было мороженое. На Чукотке его продают килограммами. Папа взял тогда целых пять килограмм. Они держали мороженое в кастрюле в холодильнике и ели его очень долго.

— Вот бы и теперь много взять, как тогда, — говорит Лена. — Помнишь, папа?

— Позвони маме, может, она найдет время и зайдет в магазин.

Лена вытирает влажной тряпочкой стол, потом сухой и тогда только идет к телефону. Снимает трубку, набирает номер.

— Соловьеву можно? — спрашивает она робко. — Это ты, мама? Я тебя не узнала. Папа укладывает Павлика спать и скоро пойдет на работу. Ему уже по телефону звонили. В магазине мороженое продают. Мне Кира звонила и говорила.

Мама что-то поясняет Лене. Девочка хмурится и начинает притворно хныкать, потом кладет трубку, лицо ее становится печальным.

Папа выходит на цыпочках из детской комнаты.

— Павлик уснул, — говорит он и замечает, что Лена расстроена. — Что мама сказала?

— Она не может пойти, у нее много клиентов.

Мама Лены работает на почте: принимает телеграммы, ценные письма, переводы.

— Не отчаивайся, — папа гладит Лену по голове. — Мы что-нибудь придумаем.

Он достает из шкафа, где висит рабочая одежда, свою шубу, шапку, шарф и начинает одеваться.

— Папа, можно, когда проснется Павлик, мы сделаем шалаш?

— Какой шалаш?

— Обыкновенный, из ватного одеяла: два стула и на них ватное одеяло. Будем с Павликом в нем играть.

— Лена, ты уж взрослая девочка, и Павлик взрослый, придумайте другую игру. Учи его писать буквы, цифры. Ему ведь скоро в школу.

— Ему только два с половиной годика. Он уже знает буквы А, Б, О…

— Хорошо! Научи считать, в шахматы играть. Ты же умеешь.

Папа целует Лену и уходит. Он спешит, он всегда занят.

Лена подходит к окну и смотрит, как папа, выскочив из подъезда, торопливо семенит по дороге. В черной шубе и лохматой собачьей шапке он кажется большим и толстым. На самом деле он худенький.

Солнце почти скрылось за горизонтом. Только маленький краешек выглядывает из-за сопки. Легкая синева лежит над снегами.

Дом, где живет Лена, стоит на возвышенности, в окно виден почти весь город. Дым вьется из труб многих домов. И дома, засыпанные снегом, напоминают пароходы, зарывшиеся в белую пену штормовых волн.

Из окна видны горы. Они далеко-далеко, там, где смыкается земля с небом. Горы белыми вершинами упираются в розовое от зари небо.

Лена долго смотрит в окно. С детства знакома ей эта картина: узкие улицы в сугробах, дома в снегу, дымящие трубы кочегарок, белые горы, синее небо. Ей даже кажется, что это все нарисовано.

Наконец Лена вспоминает, что нужно делать уроки. Она зябко ведет плечами, отходит от окна, берет портфель и садится за свой стол.

По арифметике заданы примеры, а по русскому языку нужно переписать упражнение. Лена решила вначале заняться примерами. Арифметику она больше любила, чем грамматику. По арифметике у нее были в основном пятерки, редко четверки, а по русскому языку — четверки и даже тройки.

Примеры Лена решила быстро, правда, написала цифры не очень красиво — спешила. По русскому Лена тоже выполнила задание быстро. Некоторые буквы получились слишком «пузатые» и наклонились они больше, чем нужно, но Лене понравилось, как она написала.

В комнате становится темно, Лена зажигает свет. Тихо. Павлик спит. Лене грустно. Она начинает тосковать о маме и папе. Слезы наворачиваются на глазах. Лена берет книжку, но не может ее читать — слезы мешают. Девочка опять подходит к окну, но в него, кроме ее собственного отражения, ничего не видно — мешает свет. Лена приставляет ладони к холодному, влажному стеклу, прижимает к ладоням лицо и смотрит.

На улице густо-синие сумерки истыканы многочисленными огнями. Горят окна, фонари на улице, красные лампочки на высокой телевизионной вышке и редкие звезды на небе. Луны еще нет, но она скоро появится.

Горы еле-еле угадываются вдалеке, они уж чужие, страшно смотреть в их сторону. Кто там живет, в этих далеких горах? И что думают звери, когда глядят на огни Лениного дома?

Девочка отшатывается от окна, бежит к телефону, чтобы позвонить маме, но телефон сам начинает звонить.

Лена снимает трубку.

— Это квартира Соловьевых? — спрашивает грубый, очень беспокойный мужской голос.

— Да, — робко отвечает Лена.

— Папа дома? Мы его никак не можем найти. Где он?

— Папа сказал, что пойдет на бетонный завод.

Мужчина бросает трубку.

Лене становится страшно: вдруг этот человек придет сюда. Она подходит к двери и запирает ее, а ключ оставляет в замке — так никто замок снаружи не откроет.

Вновь звонит телефон. Лена долго стоит возле него, не поднимая трубки, — боится. Наконец отвечает:

— Квартира Соловьевых.

В трубке слышится звонкий девичий смех.

— Таня, ты? — спрашивает Лена.

— Конечно, а кто ж еще? Ты так ответила, как будто разбойнику.

— Ты же не знаешь, а тут какой-то дядька звонил, и голос у него был противный-препротивный. Я так испугалась! А ты когда ко мне придешь?

— Чуть-чуть осталось дописать по русскому и приду. Ты скажи, как писать: прерода или природа?

— Посмотри в словарь.

— А ты что, не знаешь?

— Природа.

— Ладно, покедыва.

Таня бросает трубку.

Лена возвращается в комнату, убирает со стола учебники, достает из шифоньера старую дамскую сумку, которую носила мама, когда еще дружила с папой. В сумке хранятся лоскутки, открытки, фантики от конфет, сломанные ручные часы, разные пузырьки, флакончики из-под духов, баночки и многое другое.

Лена решила играть в «магазин». Она приносит игрушечные весы, устанавливает их на журнальном столике, потом раскладывает вокруг принадлежности дамской сумочки.

— Что вам угодно? — спрашивает Лена у мнимого покупателя. — Пожалуйста, духи, губную помаду — все французское. Деньги платите в кассу.

Играть Лена вскоре устает. В ее «магазине» одни дефицитные товары, и их быстро разбирают.

Лена начинает играть в «фигурное катание». Она сама себя представляет воображаемым судьям и зрителям, называя при этом чемпионкой мира и Олимпийских игр; сама себе голосом аккомпанирует и танцует. Потом, подражая голосу диктора, зачитывает оценки. Лена не скромничает, ставит себе высший балл 6,0.

Наконец приходит Таня.

— Ты во что играешь? — спрашивает она.

— Сначала играла в «магазин», а потом в «фигурное катание».

— Давай играть в «больницу», — предлагает та.

— Кто будет больной? Павлик же спит.

— Пусть больными будут твои куклы. Они же как люди, только неживые.

Девочки идут в детскую комнату, где на кроватке, посапывая, спит Павлик, осторожно среди машин, кубиков, солдатиков и других «мальчишеских игрушек», которые лежат в углу на расстеленном ватном одеяле, берут свои куклы.

— Давай придумаем каждой болезнь, — говорит Таня.

— Нет, — протестует Лена. — Пусть они все будут здоровые, только пришли чуть-чуть подлечиться.

— Бюллетень получить? — спрашивает Таня.

— Да нет, они ж еще не работают.

— Тогда зачем пришли в больницу? — удивляется подруга Лены. — Если пришли в больницу, значит, за тем, чтобы получить освобождение от работы.

— Ну почему же? — удивляется Лена. — Они просто пришли получить витамины. Живем на Севере, а здесь витамины нужны.

— В больнице витамины не получают, на это есть аптека, где их продают, — поясняет спокойно, уверенно Таня. — Я-то уж про это знаю, потому что моя мама работает в поликлинике. Пусть берут деньги и идут в аптеку.

— У них же нет денег. Они маленькие.

Лена краснеет от того, что ничего не может доказать своей подруге.

— Пусть найдут.

— Разве деньги можно найти?

— Конечно! В карманах матера или отца всегда есть мелочь, о которой они давно забыли. Пусть поищут, — предлагает Таня.

Лене не хочется, чтобы ее любимым, куклам придумывались болезни и чтобы, они лазили без разрешения по карманам, она неожиданно предлагает новую игру.

— Давай поиграем в «школу».

— Это скучно.

Таня сделала на лице гримасу. Она выше Лены и потому выглядит постарше. У Тани большие зеленоватые глаза, нос с маленькой горбинкой, тонкие губы, какие обычно бывают у вспыльчивых, капризных людей.

— Будем ставить друг другу оценки, — угодливо говорит Лена, ей очень хочется поиграть с Таней. — Сначала ты будешь, ставить оценки, а потом я.

— Не хочу, — отрезает Таня. — Опять двойки?

— Зачем же двойки? Давай ставить пятерки.

— Мы же получаем двойки?

— Ты моя подруга, и я не смогу поставить тебе двойку. Я никому из подруг не смогу поставить двойку. Разве их можно огорчать?

Таня не понимает Лену. В игре она старается точно подражать тому, что происходит в жизни. Мягкость и уступчивость подруги ей не нравятся, потому что это неинтересно. И вообще Таня недолюбливает Лену из-за того, что она очень покладистая и тихая. Сегодня почему-то Лена не соглашалась с ней, а раньше…

Из детской слышится хныканье Павлика. Лена бежит туда. Вот она появляется с братиком на руках. После сна у Павлика взъерошены волосы, на щеках розовые рубчики. Мальчик тяжелый, и Лена несет его с трудом, сильно подавшись назад.

— Кто у нас хочет пипи? — подражая старшим, спрашивает Лена.

— Павлик кочет.

— Тогда пойдем на горшочек.

— Кочу как настоящий мусина. — Голос у Павлика хрипловатый, какой всегда бывает у детей после сна.

Лена несет братика не в ванную, где горшок, а в туалет. Подняв крышку унитаза, она подводит к нему мальчика. Белая упругая струйка ударяется в край унитаза и соскальзывает на пол.

— Бессовестный мальчик! Сам будешь вытирать.

Лена надевает мальчику трусики и отводит от унитаза.

— Дай дернуть, — просит Павлик.

— Еще чего?

Павлик начинает хныкать. Лена вновь подводит его к унитазу. Павлик тянется до рычага слива воды и c трудом опускает его вниз. Слышится утробное нарастающее гудение сначала где-то вверху, затем под Павликом. Мальчику нравится это гудение, он улыбается.

Лена приносит братика в комнату, усаживает на диван среди кукол.

— Пусть и он с нами поиграет, — говорит она Тане.

Таня холодно глянула на куклы, Павлика и сказала:

— Я пойду к Кире.

— Ну поиграй со мной, Таня, — просит Лена. — Ты же обещала со мной поиграть.

— Ну и что? Ты теперь нянька, и я не хочу.

— А если у тебя был бы братик? Я бы играла с тобой.

— Мама говорит, что нам эта «роскошь» ни к чему. Мы же не дураки вешать на шею такую обузу, — в голосе Тани слышится рассудительность взрослой.

Девочка, потоптавшись немного, уходит, и Лена идет за ней следом с влажными от обиды глазами.

— У Киры теперь неинтересно, — говорит Лена. — У них совсем пустые комнаты.

Кирины родители собираются навсегда уехать на материк. Они давно распродали мебель, и теперь в квартире совсем пусто, даже нет кроватей.

— Ну и что? Мы тоже скоро уедем. Подкопим денег и уедем.

— Зато мы навсегда здесь останемся. Папа говорит, что Север — это наша родина. Мы настоящие северяне, — в голосе девочки звучит гордость.

— Ты ж взаправду здесь родилась, — тихо, презрительно говорит Таня, задержавшись у входной двери.

Лене обидно, что она так говорит, и слезы сами по себе текут по щеке.

— Ну останься, Таня, — просит Лена.

Таня молча хлопает дверью.

Проходит немного времени, Лена успокаивается и, вспомнив совет отца научить Павлика считать, решает с ним поиграть в «школу». Она пододвигает журнальный столик к дивану, на котором с куклами сидит Павлик, сам похожий на большущую куклу. К столику подтаскивает стул, садится на него. Перед ней тетрадь, еще раньше разлинованная под журнал.

— Ребята, слушайте меня внимательно, — голосом учительницы Веры Антоновны обращается она к куклам и Павлику. — Давайте решим с вами задачу. Слушайте условие. У меня было одно яблоко, мне дали еще одно. Подумайте и скажите, сколько яблок у меня стало?

Лена смотрит сосредоточенно в «журнал», выбирая ученика.

— Отвечать пойдет Павел Соловьев, — говорит она.

Мальчик, услышав свое имя, смотрит на Лену и улыбается, ничего не понимая.

— Павлик, сколько стало яблок? — Лена делает строгое лицо, как их учительница, когда кто-то из второклассников начинает баловаться на уроке.

— К одному прибавить один, сколько будет?

Павлик, ничего не понимая, все улыбается.

Лена не выдерживает и говорит:

— Получится два. Дундук ты!

Дундуком Павлика называет папа, когда пытается безуспешно чему-то научить его.

Павлик по-прежнему ничего не может понять, и Лена методично учит его сказать слово «два». Она показывает два карандаша, два яблока, принесенные с кухни, две папиных запонки, которые лежали на книжной полочке, две куклы, но Павлик упорно не хочет произносить это слово.

Лена так разошлась, что стала кричать на мальчика, даже шлепнула его легонько. Павлику было совсем не больно, он не заплакал. Но заплакала от жалости к мальчику Лена, и он тогда заревел. Так и сидели они, прижавшись друг к другу, и плакали. Потом успокоились.

Лена позвонила маме.

— Мамочка, я несправедливо обидела Павлика, — виноватым голосом призналась она.

— Как обидела? — спрашивает мама.

— Он не может решить задачку, и я его отругала.

— Лена, он еще маленький, чтобы решать задачки.

От доброго, спокойного голоса мамы на душе у Лены становилось светло и хорошо.

— Почитай ему лучше сказки, он их очень сильно любит, — советует мама.

— Мама, ты когда придешь? Я по тебе так соскучилась!

— Доченька, у меня много работы, и ты знаешь, когда кончается работа. Играй с Павликом и не обижай его.

Мама всегда просит Лену не обижать Павлика. Да она его и не обижает, потому что очень и очень любит. Мама говорит, что когда Павлик вырастет, то будет ее защищать, что они всю жизнь будут вместе и даже тогда, когда не будет папы с мамой.

Лена всегда тоскует по своей маме. Мама у нее очень красивая и добрая. Особенно красивые у мамы волосы: черные, блестящие, длинные, на концах завивающиеся в колечки. Когда мама расчесывается у зеркала, Лена не может оторвать от ее волос взгляда. Сама мама худенькая, стройная. В молодости (она и теперь совсем, совсем молодая) мама занималась гимнастикой. Выступала за спортивное общество «Спартак», ездила за границу, имеет много медалей и кубков. Потом у нее заболело сердце и пришлось оставить большой спорт. Мама теперь редко вспоминает о поездках, соревнованиях и не охотно рассказывает о них, когда ее просят.

Недавно Лена записалась в городскую спортивную школу, в группу гимнасток. Когда мама узнала об этом, то стала отговаривать Лену:

— Сорвешь здоровье, как и я. У нас иногда больше пекутся о рекордных показателях, чем о здоровье. Детям дают такие нагрузки, что взрослому не выдержать.

Лене пока нравится заниматься гимнастикой, и она не оставляет спортивной школы. Вообще-то у них там никаких нагрузок нет — просто три раза в неделю они разучивают различные упражнения на бревне, брусьях, ковре. Тренер Тамара Сидоровна больше всего занимается с двумя девочками, которых она называет будущими чемпионками.

— Мои будущие чемпионки, мои будущие чемпионки…

Остальные для нее просто девочки.

На улице давно стало темно. Город походит на таинственный корабль, который застрял в холодном море. На небе появились звезды, они очень большие и как-то странно мигают, как будто что-то сигналят друг другу.

Взошла луна, огромная и пока еще красная. Пройдет немного времени, и она побелеет, и свет от нее будет такой яркий, — что снег на улице засеребрится и будет видно так, что можно читать газету или книжку. Всякий раз, когда Лена смотрит на луну, она пытается увидеть луноход, который запускали туда, но никогда не находит.

В комнатах страшный беспорядок. Павлик разбросал по всем углам свои игрушки.

Лена решила сделать уборку, пока Павлик возится с проигрывателем «Концертный-3». Папа в прошлом году купил проигрыватель, и Павлик тут же сломал его: столкнул со стола и открутил головку — самую главную деталь.

Павлик пытается снять круглый диск, но у него ничего не получается.

— Лена, откути, — просит он.

— Я не могу, — убирая комнату, спокойно говорит та.

— Лена, откути, — канючит Павлик.

Лена не обращает внимания на его визг, собирает разбросанные игрушки в большую корзину, в которой два года назад мама и папа привезли вкусные груши «дюшес» и виноград «изабелла» из далекой солнечной Ялты, где они отдыхали.

— Лена, укучи музыку, — не добившись одного, другое начинает требовать Павлик.

— Как ты мне надоел, дундук маленький! — в сердцах говорит девочка. — Магнитофон теперь хочешь сломать?

Лена все-таки подходит к столу и включает кассетный магнитофон. Веселая, громкая музыка заполняет квартиру.

Павлик поднимается с пола и начинает плясать. Он закидывает ручонку в сторону, будто пытается до чего-то дотянуться, плавно кружится, потом машет рукой, будто платочком, хлопает в ладоши, приседает неумело и неловко, бьет ручонками по животу и коленям, вновь кружится, покачиваясь, неловко переступая ножками, потом машет руками, как машут крыльями птицы, и бегает по кругу. Лицо его веселое, счастливое, глаза горят, светлые и редкие волосы на голове топырятся.

Лена хлопает в такт музыки, кричит:

— Молодец, Павлуня! В присядку давай, ножками, ножками потопочи!..

Павлик топочет, приседает, совершенно не подчиняясь музыкальному ритму, подпрыгивает и хохочет.

Наконец он устает. Лена усаживает его на диван.

— Отдохни, — говорит она.

— Исе кочу, — тяжело дыша, говорит Павлик.

Лена уж не пускает его. Она берет братика на руки и несет на кухню, поит его компотом.

— Компотик вкусный, — говорит Павлик и целует Лену в щечку. — Ти люба моя.

Звонит телефон. Лена оставляет Павлика на кухне, а сама бежит в прихожую.

— Лена, скажи маме, что я не смогу сегодня сходить в прачечную: у нас собрание, — говорит в трубку папа. Голос у него усталый и кажется чужим. — Я маме не смог дозвониться. Ты ей передай, если она позвонит. Как там Павлик?

— Хорошо, — отвечает Лена. — Я собираюсь пожарить для него омлетик. Папа, как Павлик сейчас танцевал! Он прямо будет артистом.

На кухне раздается звон разбитого стекла, грохот падающих на пол кастрюль.

— Что это? — ужасается папа.

— Павлик на кухне посуду шурудит.

— Леночка, я же просил, чтобы ты не оставляла его одного на кухне. Он и так все тарелки и стаканы перебил. Иди, отними у него все.

Лена кладет трубку и бежит на кухню. Павлик умудрился открыть замысловатую защелку посудного шкафа, которую собственноручно изготовил папа, в надежде, что Павлик не сможет ее открыть, и которая является причиной многих ссор между папой и мамой, поскольку мама никогда не могла нормально, не прищемив пальца, открыть шкаф. Павлик с упоением вышвыривал из шкафа посуду, его просто очаровывал звук падающих кастрюль, сковородок, всяких баночек.

Лена пытается поднять Павлика с пола. Он упирается, цепляется за шкаф, кастрюли, плачет и ругается:

— Уди, Леня, уди!.. Ты гокая!..

— Сам ты горький! Сколько раз говорить, чтобы не лез в шкаф? Мучитель всего рода человеческого!

Она поднимает братика на руки и с трудом несет в комнату. Павлик брыкается, вырывается.

— Дам по сее, будешь знать! — сквозь слезы угрожает он.

— Вот я тебе дам по шее и ты будешь знать! — укладывая на постель Павлика, говорит Лена. — Хочешь я тебе сказку расскажу?

— Дявай, — разом затихнув, соглашается Павлик.

Лена рассказывает сказку «Лисица и заяц», «Конек-горбунок», потом просит, чтобы сам Павлик рассказал ей что-нибудь. Но Павлик, мирно посапывая, спал.

В десять часов приходит с работы мама. По дороге она зашла в магазин и накупила полную большую сумку продуктов.

— Долго простояла за мясом, — говорит мама встретившей ее Лене. — Павлик уже спит?

— Да, я ему сказки рассказывала.

У Лены сонно смыкаются глаза. Она рада приходу мамы, ведь так ждала ее, но не может побороть свою сонливость.

— Я купила тебе мороженое — целых два килограмма, — говорит мама и спрашивает: — Будешь кушать?

— Нет, — отвечает Лена. — Я потом, я лягу спать.

Мама доводит дочь до постели, укладывает ее, заботливо укрывает одеялом.

Сквозь надвигающийся сон Лена чувствует сидящую рядом маму и ей хорошо и счастливо от прикосновения ее мягких, теплых и ласковых рук. В розовом полузабытьи мама кажется сказочным существом, бесконечно нужным и дорогим.

И уже заснув, Лена все еще чувствует прикосновение рук мамы.

Потом ей видится деревня, где живет ее бабушка, папина мама, где они были прошлое лето; видится лес и поляна в цветах. Цветов так много — самое настоящее море цветов! Она рвет их и подает маме. А мама смеется, она такая счастливая, у нее уже огромный букет. Потом они бегут к реке и видят бегущих нм навстречу папу и Павлика. И у них в руках цветы, удивительные, самые красивые в мире цветы. А вдали голубеет река.

— Цветных, счастливых снов тебе, доченька, — целуя девочку, говорит мама, но Лена уже не слышит ее слов.

Она не услышит и разговора, который произошел между мамой и папой на кухне.

Папа вернулся домой в одиннадцать часов ночи.

— Собрание затянулось, — устало садясь за стол, говорит он. — День сегодня какой-то сумасшедший. С самого утра начались всякие неувязки: то бетона не было, то электроподогрев вовремя не установили. Ростверг заливали — дело ответственное.

— У тебя все дела ответственные, — говорит укоризненно мама.

Она тоже выглядит уставшей.

Помолчали немного.

— В этом месяце начнем отделочные работы на детском садике, — говорит папа, осторожно, виновато взглянув на маму.

— Лена совсем извелась с Павликом, — голос у мамы озабоченный. — Она и нянька, и хозяйка, и воспитательница. У нее нет детства.

— Нужно потерпеть немного, построим садик и…

— Ты опять уступишь свое место какому-нибудь остронуждающемуся рабочему, — перебивает мама. — Чужие дети тебе дороже чем свои.

— Не говори глупости. Мне все дети дороги. Нужно потерпеть, мы же можем, а другим еще сложнее. Вот построим садик…

— Всегда ты так! — мама заплакала.

Папа поднимается из-за стола, подходит к маме и обнимает ее. Мама устало кладет голову на его плечо и затихает.

Рано утром все в квартире просыпаются от радостного возгласа Павлика:

— Два, два будет!

— Что случилось? — спрашивает удивленная мама.

— Тебе что-нибудь приснилось? — беспокоится папа.

— Два будет! Два будет! — как заведенный повторяет Павлик.

Лена тянется, сладко зевает, улыбается, приподнимается на постели и поясняет всем:

— Павлик наш будет великим математиком. Он во сне решил задачку.

— Какую задачку? — ничего не поймет папа.

— У меня было одно яблоко, потом дали еще одно, следует такой вопрос: сколько яблок у меня стало? Сколько, Павлик?

— Два, два!.. — кричит Павлик, весело прыгая в кроватке.

— Молодец! — говорит папа.

— Молодец! — говорит мама.

Лена улыбается счастливо и начинает собираться в школу.

Ожидание начала путины

С моря дует сильный, прохладный ветер. Глухо хлопает брезент палаток, высокая, зеленая осока шелестит молодо, упруго, легкие клубы пыли, завихряясь, ввинчиваясь в воздух, убегают по узкой дороге от моря за песчаный косогор. День выдался солнечный. Попрятались надоедливые комары, высокопородистые, нагловатые, какие бывают только, на Севере. Они, кажется, кусают даже сквозь ватные телогрейки.

У больших, выцветших состарившихся под дождями и солнцем палаток сидят рыбаки. С высокого берега далеко видно море, золотистые поплавки невода на синей воде, белый пароход у причала — на другой стороне залива, покуривающий капроновым дымком. Безмятежны рыбаки, молча вырезают из твердой, прочной пробки запасные поплавки на невод, а в большой палатке возятся женщины с брезентом и тоже не разговаривают — лень.

Повариха Анна, высокая, полная, с редкими волосами, сожженными перекисью водорода, с белыми ногами, на которых видны алые расчесы от укусов комаров, ходит вокруг костра, помешивает кашу и сонно поглядывает на огонь, море и свою двухместную голубую палатку. От тепла, от того, что нет комаров, ее тянет ко сну.

Бригадир рыбаков Каант — худенький, будто подсушенный, с темным обветренным до шелушения лицом, суетится у сети. Сеть капроновая, прочная, с крупными ячейками на кету, висит на кольях и посвистывает на ветру однообразно, словно жалуется на что-то. Каант связывает порванные ячейки, выпутывает мусор, изредка посматривая на другую сторону залива, где город с белыми домами, на безоблачное небо, и тяжело вздыхает. Погода стоит хорошая, ловить бы да ловить рыбу, но что поделаешь, не начался ход кеты, даже на уху пока ничего не поймаешь.

— Какомэй! — восклицает бригадир, остановив взгляд на море. — Хороший пароход, красивый!

На той стороне залива от причала отходит белоснежный лайнер, такой большой, что кажется полгорода оторвалось и уплывает в море.

Рыбаки у палатки тоже бросили работу — смотрят. С парохода доносятся обрывки веселой музыки, потом звучит басом гудок.

— Людей повезли на материк, — сказал кто-то. — Вот у кого жизнь!

«Куда люди едут, — думает Каант, — путина на носу, а они?! Нехорошо так… путину бросать…»

Бригадир достает сигареты, закуривает. Каант больше не смотрит на море, он потерял всякий интерес к пароходу, набитому людьми и музыкой. Праздности Каант не любит.

На берегу остро пахнет дымом и морем. Нет только главного запаха, запаха рыбы. «Но ничего, — утешает себя Каант, — скоро пойдет рыба. Хотя может случиться и так, как было в прошлом году: ждали-ждали большого хода кеты, а его так и не было. План не выполнили, заработок был плохой».

Недалеко от палаток, ближе к воде, у длинного высокого навеса, толкаются люди, гудит натужно бульдозер, и мужчина, высокий, с большой седой головой, в потертом сереньком костюме, бегает, машет руками — командует. Это колхозный мастер по засолке рыбы Иван Филиппович. Правление назначило его старшим на рыбалке. Сюда он приехал недавно и вот уже достал где-то чаны, и строит свой колхозный микрозасолочный цех — на случай, если рыбы будет много и ее не успеют отправить на завод.

Каант посматривает на мастера, слышит его громкий, заглушающий даже рокот измученного бульдозера голос и думает: «Если Иван Филиппович приехал и стал строить засолочный цех — будет рыба. В прошлом году его не было и рыбы не было. Он рыбу чувствует, как олень важенку во время гона».

Шумит монотонно синее море, и белые барашки волн все бегут и бегут к берегу. «Чего они бегут? Давно бежали, теперь бегут, через месяц, через год тоже будут бежать». Каант задумчиво затягивается сигаретой.

Самое памятное, самое важное, что было в жизни Каанта, связано с морем и с нелегким трудом. На море, в дни путины, нет праздников. Путина — это тяжелая работа, но путина все-таки и праздник. Потому что зимой, когда занесет рыбалку снегом, море скует льдом, а тело сбросит усталость, — заноет душа, затоскует о синем просторе, о свисте сетей на ветру, о запахе травы, рыбы. Лето, путину вновь будешь ждать, как праздника.

Каант курит и думает о своей жизни. Когда нет настоящего дела, время кажется долгим и ненужным. Всегда было так. С далекого детства, когда его, четырехлетнего мальчонку, отец впервые взял на рыбалку, до сегодняшних дней, когда уже и его пятнадцатилетний сын вместе с рыбаками смотрит беспокойно на море, ожидание всегда изводило душу.

— Смотрите-ка, Собранияк! — показывая рукой на дорогу, говорит кто-то из рыбаков.

— Откуда он взялся?

— Ну, если Собранияк, так собрание будет.

Мужики бросают работу, встают на ноги, чтобы лучше рассмотреть пешехода.

— Идет-то как быстро! — восклицают. — Будто молодой!

— Вещей нет, налегке!

— Ко времени он, — подбоченясь, говорит повариха. — Каша сварилась.

Старик скрылся в лощине и через несколько минут опять появился.

Теперь хорошо видно его одежду — потертую, старую летнюю кухлянку и лицо, темное от загара и пыли.

Старик подошел к палаткам, устало сел на траву, его обступили рыбаки.

— Етти… Пришел? — спрашивают.

— Ии… — да! — отвечает старик и улыбается, губы у него бледные и сухие: устал.

— Объясни, откуда ты взялся?! — удивляется Каант и чешет затылок.

— Оттуда, — старик показывает пальцем вверх, с неба.

Рыбаки смеются, веселый Собранияк всегда шутит. Сам старик не смеется, еще не отдышался. Не унялся гул в ногах, и из тела не улетела усталость. Морщинистое, с вдавленным носом, плоское лицо его покрыто капельками пота.

— Не верите, а я, правда, с неба. Из поселка на вертолете пограничники привезли, иду от них, тут недалеко.

— Какомэй?! — удивляются все. — Как это они тебя взяли?

— Очень просто, говорю, на собрание нужно, а они: лезь, довезем. Хорошие ребята!

— Какое же собрание будет?

— Такое! Важное! — старик снимает малахай, гладит рукой редкие, седые, спутавшиеся влажные волосы и устало добавляет: — Завтра районный начальник приедет, все узнаете.

У засолочного цеха замолкает бульдозер. Подошло время обеда. Иван Филиппович, широко размахивая руками, идет по тропинке к палаткам.

— Что нового? — поздоровавшись со стариком, сразу спрашивает он.

— Ничего, собранияк было, — говорит дед, — завтра и здесь будет. Сам представитель из района приедет.

— Как же ты его опередил?

— Он на вездеходе поедет, а я вот на вертолете. Хорошие ребята помогли.

Иван Филиппович садится у костра и грустно говорит:

— Собрания теперь можно проводить, рыба еще не идет. — Он зевает сонно, прикрывая тяжелыми веками большие, выбеленные временем глаза, снимает резиновые сапоги, надевает чистые носки и тапочки, которые принесла ему повариха Анна.

— Ну что, будем обедать? — спрашивает Иван Филиппович у рыбаков.

— Можно! — отвечают ему вразнобой мужчины и медленно, один за другим, идут к столу, врытому в землю, на котором повариха уже успела поставить глубокие пластмассовые миски.

Гречневую кашу едят молча и нехотя. Надоела всем каша, так надоела, что не смотрели бы на нее. Но что делать, рыбы пока нет.

— О чем собрание-то было? — спрашивает мастер у старика, чтобы нарушить тягостное молчание за столом.

— Новый план приняли, — отвечает тот.

— Встречный, значит?..

— Да!

— И здесь собрание по плану будет?

— Не знаю, начальник скажет.

— Ну что? Хорошо!.. План планом, а вот как рыба? Она в планах не понимает и, бывает, не идет, хоть и план высокий.

Собранияк кивает головой, мол, все он понимает, со всем согласен. На самом деле старика мало волнует: пойдет рыба или нет. Главное он сделал, предупредил, что будет собрание, а остальное пусть сами думают, на то они начальство.

Давно еще, когда только организовался в их большом стойбище колхоз, когда сам Собранияк был молодым, быстрым и ловким, приехали издалека представители и попросили его собрать людей в центре стойбища в одной большой яранге.

— Зачем? — спросил он.

— На собрание, по важному делу.

Что такое собрание он не знал, но побежал по ярангам и стал кричать:

— Все на собранияк! На собранияк!

С тех пор и прилипло к нему это новое, полюбившееся всем слово, с тех пор он занимается только тем, что созывает сельчан на собрание. Колхоз за это жалование платит и выдает спецовку — обувь.

Никто не помнит настоящего имени старика. Недавно, по случаю назначения пенсии, выдавали ему новый паспорт, он попросил председателя сельсовета, старого своего приятеля Айнакваургина, написать в графе «фамилия, имя, отчество» одно слово Собранияк, что сделал тот с большим удовольствием, потому что тоже не помнил его настоящего имени.

Каант поднялся было из-за стола, уж перекинул ногу через скамеечку, но передумал, сел назад, глаза его округлились.

— А где Кемлиль?..

— Коо, — отвечают, — не знаем.

— Опять, наверное, напился? И где он водку берет? — недовольным голосом спрашивает Каант и смотрит на всех пристально — ждет ответа.

— Где? Он же с собой ее привез, — отвечает Теюлькут, спокойный пожилой рыбак с большими желтыми зубами, постоянно озабоченный, будто потерял деньги, накопленные за всю жизнь. — Он полный рюкзак привез водки, где-то спрятал. Помните, когда плыли сюда, Кемлиль не отходил от рюкзака, как ревнивый муж от неверной жены. Я сразу заметил, что здесь что-то не то.

Теюлькут посмотрел на бригадира, прищурив свои маленькие озабоченные глаза, глотнул слюну и оттолкнул тарелку с кашей.

— Найти его нужно, — сказал мастер. — Водку тоже найти нужно.

— Постойте, я, кажись, знаю, где он отраву прячет, — вмешалась в разговор повариха, собирая со стола тарелки. — Ну и едоки, так будете есть — ветром всех посдувает и жены от вас уйдут.

— Не посдувает, и жены не уйдут, рыба пойдет, отъедимся. Ты говори, где он водку прячет?

— Где? Где? Здесь, кажись, в песчаном карьере. Я смотрю, что он туда зачастил?

Два молодых длинноволосых парня решили после обеда взять лопаты, пойти на песчаный карьер и перекопать там все, но водку найти. Каант утвердительно закивал головой, поддерживая небескорыстный энтузиазм ребят, но старик Собранияк сказал, что это глупая затея. Уж кого, кого, но Кемлиля он хорошо знает, рыба пойдет, сам пить бросит. Кемлиль работящий. А если рыба не скоро пойдет, то все равно бросит, потому что рано или поздно всю водку выпьет.

— Хоть бы кого угостил, — пробурчал раздраженно Теюлькут. — В кого такой жадный? Я отца его знал, тот последним делился.

— Вот он, голубчик, легок на помине! — повариха развела руками и засмеялась громко. — Идет, голубок, пообедать. Наработался!

Из-за палаток, как из-за кулис, вышел Кемлиль, низенький, черненький, с большим продолговатым оспенным лицом, с вывернутыми синеватыми губами. Подошел молча к столу, сел, потянул к себе миску с кашей.

— Где это ты был? — спросил строго мастер. На большом выпуклом лбу его собрались морщины, глубокие и четкие, будто подрисованные.

— Здесь, — ответил спокойно рыбак. — В траве спал. Рыба все равно не идет.

Лицо у Кемлиля было красное, вздувшееся от выпитого и укусов комаров, будто обожженное.

— И долго ты еще будешь пить? — Иван Филиппович еще сильнее сдвинул брови и ударил о стол большим задубелым кулаком.

— Нет, — вяло шевельнув губищами, ответил Кемлиль. — Два дня, два бутилька осталась.

За столом засмеялись, а мастер долго молчал, обдумывая, как поступить: махнуть рукой, пусть допивает, но каков пример другим; принять строгие меры, скажем, отослать его в поселок, жалко — мужик работящий, во время хода рыбы за двоих работать будет. Иван Филиппович кашлянул в кулак, потом сказал:

— Займи две бутылки, а я после путины отдам.

— Зачем? — спросил Кемлиль, и нижняя губа у него отвисла.

— Что, жалко?

Кемлиль проворно встал из-за стола и ушел за палатки.

Он тут же вернулся в поставил перед мастером две потных, измазанных землей бутылки.

— Вот все! — шевельнув большими губищами, сказал рыбак и уставился немигающими глазами на Ивана Филипповича.

— Иди, позови женщин, они ведь еще не ели, — попросил мастер повариху, потом повернулся к рыбакам: — Разбирайте кружки, понемногу всем хватит. У моего сына сегодня день рождения.

— Кооо! — удивились все.

Мужчины задвигались, стали брать тарелки и ложки. Кемлиль еще какое-то время сидел неподвижно, шевеля губами, обдумывал что-то, уставившись на мастера мутными глазами, потом встал, отошел от стола на несколько метров, присел и принялся ползать на четвереньках, осторожно, словно минер, прощупывая землю. Рыбаки с интересом следили за ним. Кемлиль что-то наконец нащупал, вытащил из-за пояса нож, приподнял им небольшой квадрат дерна, засунул под него руку и достал из тайника еще одну бутылку. Все ахнули. Кемлиль вернулся к столу, поставил водку, сел напротив мастера и опять стал смотреть на него.

— Спасибо! — Иван Филиппович неловко кашлянул в кулак. — За мной не станет, рассчитаемся.

— Нет!.. — Кемлиль замахал большой взлохмаченной головой. — Не надо. Мой подарок. Можно еще, но теперь все, совсем все.

— За сына твоего выпьем, даже очень выпьем, — сказал Собранияк.

Каант разлил по кружкам водку, чтобы хватило только по глотку, произнес тост:

— Иван Филиппович, пусть твой сын хорошо служит, быстрее домой возвращается, невесту находит, детей рожает и живет долго-долго, столько лет, сколько у меня волос на голове.

Мужики заулыбались, на голове Каанта была густая шевелюра, такая густая, что расчесать ее просто невозможно. Рыбаки потянулись кружками к мастеру, говоря лестное о его сыне, довольные неожиданному случаю хоть как-то отвлечься от тоскливого ожидания рунного хода кеты.

— Придет сын из армии, тогда уж отметим, как положено, — сказал Иван Филиппович. — А пока скромно нужно.

Все за столом поняли мастера. Три года назад у него погибла жена с детьми. С тех пор Иван Филиппович избегал всяких торжеств. И день рождения старшего сына он не думал отмечать, а тут все так неожиданно получилось.

Иван Филиппович встал, поманил к себе повариху, тихо сказал:

— Пойду отдохну малость, в четыре утра встал: не выспался. Ты разбуди часика через два.

— Хорошо! Хорошо!

В палатке было тихо, пахло травой и болотистой сыростью. Иван Филиппович смотрел на отливающий солнечной желтизной брезент и не мог уснуть. Двенадцатое лето он проводит на рыбалках, почти четвертую часть всей жизни. Давно подумывал уехать на «материк». Наработался, насмотрелся на Север. Сына нужно было выводить в люди. Иван Филиппович думал послать Славика после армии на учебу в институт. «Лет пяток еще поскриплю, — подумал мастер, — а там, глядишь, пенсия подойдет, а Славка на ноги встанет». С этими мыслями Иван Филиппович уснул, провалился в теплое, пахнущее морем небытие.

Повариха Анна залезла в палатку и стала толкать Иван Филипповича.

— Да проснись ты! Проснись!

Жалко ей было мастера, устал ведь, но повариха знала, если не разбудишь в указанное время, проснется и отругает.

Иван Филиппович открыл глаза, сел, повел плечами.

— Жена приснилась, — сказал спокойно и нахмурился.

— Это к перемене погоды! — Анна скрестила на животе руки и, прищурившись, не отрываясь, смотрела на мастера.

— Странный какой-то сон, вроде жена стала спрашивать, когда рыба пойдет. Надо же…

Он будто невзначай взглянул на Анну, та потупила глаза.

— Ты чего?

— Так, — ответила Анна. «Господи, какая глупая, все робею и волнуюсь при нем, как в молодости».

— Тяжко что-то на душе. — Иван Филиппович стал торопливо застегивать рубашку, потянулся за пиджаком, который лежал скомканным в головах. — Что-то неладное со мной творится. На работе отвлекаюсь, а как один — муторно! Напиться, что ли?

— Что же это с тобою, Вань? — голос Анны дрогнул.

— Черт его знает, — тихо ответил Иван Филиппович. — Может, болезнь какая?

Он оделся и вышел из палатки. Вскоре уже слышен был его беспокойный голос там, где строился засолочный цех.

Анна все сидела в палатке, скрестив на животе руки, смотрела перед собой, слушала, как стучит сердце, как хлопает на ветру брезент, и думала тревожно о своей странной и непонятной жизни.

Восемнадцатилетней девчонкой завербовалась на Север. Здесь влюбилась в молодого парня, да так и осталась подле него ни женой, ни девкой, ни бабой. Видно, так на роду было написано любить человека, быть всегда с ним рядом. Она не сетовала на то, что не была его женой, ни тогда, ни теперь. Любила — и все. Ездила за мастером по Чукотке, даже не замечая частых его перемещений по службе. И сама из-за этого чем только не занималась. Работала медсестрой в больнице, воспитателем в детском садике, сторожем в школе, заведующей гостиницей, почтальоном, завхозом, кассиром и поваром — работала везде, не гнушаясь ничем, лишь бы быть с ним. Может быть, эта ее обреченная верность, стремление быть всегда с ним породили в нем уверенность, что так все и должно быть.

Когда Иван Филиппович женился, она не горевала, была уверена, что это обстоятельство ничего в их отношениях не изменит. И действительно, ничего не изменилось. Она привычно ездила за ним всюду, привычно угождала ему во всем, и он, как в былые времена, приходил к ней.

Когда у Ивана Филипповича погибла жена с детьми, в их отношениях так ничего и не изменилось. Они были по-прежнему неразлучны, и только сегодня, вот сейчас, когда он сказал, что на душе у него в последнее время тягостно, ее охватила грустная догадка, что с ним что-то происходит, что-то такое, чего она не может понять. И она подумала, что, может, с ним это происходит давно и она просто не замечала этого, не понимала, может, потому он и нашел еще одну женщину, чтобы кто-то его понимал? «Обделенная, униженная у меня судьба, — решила она и заплакала. — Дура я бесхарактерная. Дура…»

Она знала, что ничего уже не изменит в своей жизни, слишком тяжело это сделать, и плакала взахлеб.

Вечером ветер стих и появились комары. Рыбаки в ожидании ужина сидели за столом, курили, отгоняя их дымом.

— Опять на ужин будет каша, — тоскливо говорит Теюлькут. — Когда только рыба пойдет?

— Каша — хорошая закуска, — вслух размышляет Кемлиль. — Я заметил, когда закусываешь кашей, то голова потом меньше болит.

— Проведем собранияк, — вмешивается в разговор старик, — поеду в поселок и скажу пастухам, чтобы вам оленьего мяса принесли.

— Каша и каша, умрем от каши, — Теюлькут хитро улыбается, — наша повариха жадная, никому мастера не уступает. В него молодая Тату влюбилась, женщины рассказывают, что она ночами плачет, а сказать боится. Но он не промах, еще раз женится.

— Она же совсем молодая, — сказал Кемлиль. — Он старый.

— Ну и что же? Если любовь? — возражает Теюлькут.

— Какой он старый, работает так, что молодой не угонится, — Собранияк затянулся сигаретой. — Слышите, ругает кого-то, — кивнул он в сторону, откуда доносился возбужденный голос мастера.

Под конец ужина, когда большинство людей разошлось по палаткам, бригадир Каант, приложив ладонь, к уху, сказал:

— Вездеход идет.

Все притихли, услышать ничего не услышали, но через несколько минут действительно стал слышен какой-то странный звук за холмами. Звук разрастался, полнел, в нем появились какие-то дребезжащие нотки. К рыбакам шел вездеход.

Первым встретил прибывших представителей района Собранияк. Когда из кабины машины вылез тучный, низкорослый инструктор райисполкома Масляев, старик протянул ему руку и с тихим восторгом сказал:

— А я уже здесь!

Масляев искренне удивился:

— Да ты что, волшебник? Откуда здесь взялся?

— Оттуда, — посмеиваясь, Собранияк показал на небо. — Я такой.

Вездеход обступили рыбаки, стали расспрашивать водителя о новостях в районе. Масляев подошел к Ивану Филипповичу, протянул ему короткую руку.

— Когда собрание проведем?

— Наверное, завтра, теперь уж многие отдыхают.

— Ты не тяни, — голос у Масляева был начальственно сух. — Мне еще на двух рыбалках проводить собрания. Старик давно предупредил? Поди, решил, сколько повышенных процентов взять?

— Предупредил, но ничего я не решал, рано. Рыба не идет.

— Пойдет, — Масляев хмуро глянул на мастера и подумал, что с этим перестраховщиком вечно приходится возиться. — По нашим данным в этом году будет хороший ход. В районе есть мнение, чтобы ты взял десять процентов сверх плана.

— Взять можно и двадцать, — Иван Филиппович усмехнулся. — Как выполнять! Научи. В прошлом году тоже обещали большой ход, а рыбы не было, сейчас пошумим, а потом краснеть.

— Ты не больно-то краснеешь. — Масляев махнул рукой и отвернулся.

После утомительной дороги ему не хотелось спорить с мастером, к тому же он был уверен в том, что своего добьется, что на собрании возьмут десять сверхплановых процентов. Такого еще не было, чтобы он не выполнил установки района.

— Чего мне-то краснеть? Вы настаиваете, вы и краснейте.

— Ну, это слишком длинный разговор. — Масляев покосился на Ивана Филипповича, хотел сказать что-то резкое, но передумал и уж более миролюбиво спросил:

— Где нам переночевать?

— Вон ребята палатку поставили. Может, отужинаете? Милости прошу, чем богаты, тем и рады.

— Нет, спасибо, еле на ногах стою, устал, не до еды. — Масляев повернулся и не спеша пошел к палатке, которая была недалеко от вездехода и возле которой уже разбирал вещи водитель.

Иван Филиппович, недовольный разговором и тем, что утром предстоит еще более серьезный спор, заторопился к себе в палатку. Не раздеваясь лег. От укусов комаров зудели руки, лицо. Он стал слюнявить пальцы и смачивать волдыри на лице, но зуд не проходил. «Как звери грызут, — подумал Иван Филиппович, — никакого покоя от них нет!»

Постепенно раздражение у Ивана Филипповича улеглось, и он стал думать о сыне, у которого сегодня день рождения, пытался представить его себе в военной форме таким, каким видел на присланных им недавно фотографиях, но не мог. Помнился тот маленький Славик, каким он увидел его впервые, более десяти лет назад.

В то лето он отдыхал у матери в деревне, познакомился с молодой учительницей, нелегкая судьба которой поразила его. Муж был пьяница, а тесть, свихнувшийся от жадности, изводил всякими подозрениями.

Помнится, пришел он вечером в школу, вошел в класс, за партой сидит мальчик с длинной такой шеей, с большими прозрачными ушами, с карими глазами, из которых, как и из глаз матери, сочилась печаль.

— Это мой Славик, — сказала Лиза. — Ему восемь лет, он все понимает и согласен называть тебя папой, и еще мы рады будем поехать на Чукотку.

Славик вырос, служит исправно в армии, а Лизы нет, и нет родных детей.

Гибель супруги он пережил легче, чем гибель детей. Смерть Танюши и Игоря заслонила смерть жены. Казалось, с ней могло произойти что-то, что оборвет ее жизнь. Гибель детей не вмещалась в его сознание, она выходила за рамки доступного ему понимания.

В последние годы он все больше и больше ощущал утрату жены. Как часто он вспоминал о совместной с ней жизни!

После гибели жены Иван Филиппович понял, что любил ее, любил по-настоящему, и горько было сознавать, что распознал эту любовь слишком поздно.

Иван Филиппович повернулся на бок, попытался заснуть и тут услышал, что к его палатке кто-то осторожно подходит. Незнакомец остановился у входа и стал щупать рукой брезент — проверять, застегнут вход или нет.

Мастер вначале подумал, что это Анна, но та не церемонилась бы, не таилась, на правах хозяйки залезла бы в палатку.

Иван Филиппович приподнялся — громко скрипнула доска, незнакомец торопливо стал уходить — испугался скрипа. Иван Филиппович выглянул на улицу и увидел, что в палатку, где спали женщины, прошмыгнула девушка в белой косынке.

Мастер стал гадать, кто бы это мог быть. Спать теперь совсем не хотелось.

Под утро по всему рыбацкому стану понесся отчаянный, ликующий крик:

— Рыба пошла!!!

Люди в палатках загомонили, засуетились, стали как по тревоге одеваться и выскакивать на улицу.

Иван Филиппович в резиновых сапогах на босу ногу, в ватнике вышел из палатки. На берегу уже стояло человек десять.

— Смотрите! Смотрите! Белуха! — кричал кто-то.

Посреди залива появилось стадо огромных белух.

Они выныривали из воды, громко отфыркивались, и это отфыркивание напоминало свист воздуха, вырвавшегося из огромного баллона. Белухи медленно продвигались по кругу, в центре которого находился косяк кеты. Вода там серебрилась, пенилась, и рыба очумело прыгала вверх.

— Во дают, — сказал бригадир Каант, почесав затылок, — целый косяк окружили!

— Белуха прожорливая, — Иван Филиппович вздохнул и сокрушенно покачал головой. Он стоял в толпе мужчин и женщин, смотрел на море и не видел, как к нему протиснулась Тату, молодая, полногрудая, с высокой талией, крутыми бедрами девушка. Она недавно закончила торговый техникум и приехала работать в поселок завмагом. Перед путиной, когда мужчин с бригадой женщин-засольщиц отправляли катером на рыбалку, Тату бросила работу в магазине и уехала со всеми.

Мастер повернулся к Тату, когда та легонько сдавила его руку. Глаза ее горели, и по лицу, по взгляду было ясно, что она обреченно влюблена. На голове девушки была белая косынка, и по ней Иван Филиппович понял, кто ночью подходил к его палатке. В душе мастера что-то засветилось тепло и ново, будто там загорелась кровь. Иван Филиппович тут же отдернул руку, будто испугался прикосновения девушки.

— Я лучше всех вас понимаю, потому что вы одни и я одна, у вас было горе и у меня, — зашептала Тату и опять взяла Ивана Филипповича за руку.

— Смотрите, невод полон! — закричал Каант. — Спускайте лодку, подгоняйте кунгас, будем выбирать рыбу.

На берегу задвигались, засуетились рыбаки. К мастеру подбежал старик Собранияк, он был в какой-то ватной старой фуфайке, без малахая и не обращал внимания на то, что его кусали комары.

— Как же собранияк? — выпучив глаза, запальчиво спросил он. — Как же собранияк? — Представитель тоже проснулся.

— Какое тут собрание? — отмахнулся Иван Филиппович, — видишь, какие дела. Путина началась! Вечером проведем.

Старик хохотнул пискляво и вприпрыжку, как мальчишка, побежал помогать рыбакам сталкивать в море огромную деревянную лодку-кунгас.

Мастер не уходил с берега, стоял рядом с молодой Тату и крепко сдавливал ее чувственную, горячую руку. Огонь молодости, нетерпеливая, неуемная страсть женщины передались ему, и он не мог оторваться от Тату, будто держался за оголенный провод. Потом мастер вспомнил о покойной жене, старшем сыне, отпрянул от молодой женщины и быстро, не оглядываясь, зашагал к рыбакам, то и дело вытирая шершавой, грубой ладонью липкую испарину. Тату, не задумываясь, побежала за ним следом.

Повариха Анна все время издалека наблюдала за мастером и Тату. Увидев их державшимися за руки, она все-все поняла.

Презрение к собственной уступчивости, собственной нерешительности наполнило ее. Она беззвучно отчаянно завыла и кинулась к палатке, где, уткнувшись в подушку, кусая губы до липкой солоноватой, пузырящейся крови, рыдала.

Через час Анна успокоилась, развела костер и повесила над огнем большой котел под рыбу. Потом она долго смотрела на белокаменный город за заливом, где, казалось, люди жили празднично и честно. На следующий день она уехала, не простившись с мастером.

Приезжие

С того момента, когда мы трое прошли с рюкзаками по довольно узкому трапу на судно, когда плыли более суток в верховья, и там, у самого прекрасного в мире озера, у которого мы жили, меня не покидало ощущение встречи с необычным — иной, неведомой доселе мне, а может, и всему человечеству радостью, даже с иным отсчетом времени, иным пониманием прожитого.

Предчувствие не обмануло меня, правда, все в жизни выглядело несколько иначе, но об этом потом.

— Я уж думал, что вы не придете, — здороваясь с каждым из нас троих по-свойски, сказал круглолицый, голубоглазый, лет сорока, уж с легкой сединой на висках капитан. — Нас на целый час позже загрузили. Ничего, в дороге наверстаем. Не привыкать…

Мы не успели сбросить с плеч рюкзаки и сесть, как в каюту заглянул парнишка в большой форменной фуражке с «крабом», с широким мягким лицом.

— Отходим, кэп? — кивнув нам, весело спросил он у хозяина каюты.

— Да, отходим… Скажи Лукьянычу, пусть не торопится.

Двигатели работали давно, их легкое мурлыкание было слышно даже нам, теперь же они загудели мощнее; судно дернулось слегка и затряслось сначала тихо, а потом все сильнее, и стало будто подстреленное морское животное валиться набок. Потом последовал толчок, уж не в бок, а вперед, за ним следующий, менее ощутимый, двигатели загудели на всю мощь, басовито, ровно и будто недовольно.

Мы сидели в маленькой каюте капитана на узком диване и с любопытством осматривались.

— Германец, — равнодушно сказал капитан, отвечая на наш вопрос, где построено судно. — Доживает свой век.

В открытые иллюминаторы слышно, как, рассекаемая носом, отваливается от бортов вода, шипя, пенясь, укатывается в сторону. Можно представить, как она натыкается на встречные волны, храпит, дыбится и где-то, уж далеко, позади нашего судна, затихает. Ночи на Чукотке в сентябре бывают необыкновенно темными. Я посмотрел в иллюминатор на острые точки береговых огней, на огни невидимых в этой гибельной темноте силуэтов встречных судов, и страх перед непроглядным мраком закрался в душу. Огни не радовали, не манили и не увлекали, как привлекают и увлекают они путников.

Темнота, темнота!.. Я представил себя в ледяной воде, в этом кромешном мраке, один на один со смертью, и ужас охватил меня, как охватывает он человека перед лицом глупой, случайной смерти. Я не выдержал и отвернулся от иллюминатора, но волосатая рука мрака долго еще сдавливала душу, и я думал о тех, кто все-таки погиб в этом море, кто бился за жизнь во мраке, и о моряках теперь я думал с уважением.

Мои спутники, Виктор и Саша, курили, перебрасывались ничего не значащими фразами с капитаном, и на лицах их застыло легкое, туманное ожидание чего-то, и этим они походили на мальчишек, ждущих подарка на новогодней елке.

— Чайку, а? — спросил капитан, тут же вышел и вскоре вернулся.

Он поставил пузатый, блестящий до ломоты в глазах никелированный чайник — символ великого порядка на судне, — полез в стол за кружками и достал… бутылку «Старки».

— А? — капитан лукаво посмотрел на нас, еще готовый спрятать бутылку. — Через три часа станем, темноту переждем. Пока идем по огням бакенов, дальше их не будет, придется ждать рассвета.

Мы потянулись к своим рюкзакам, набитым снедью и запасными вещами. Спутав причалы, мы часа три просидели в ожидании судна — были чертовски голодны.

Скованность, да вовсе и не скованность, вернее, излишнее возбуждение, которое охватило нас и которым мы наполнялись медленно, исподволь, еще ожидая судно, и которое мы всячески старались не выказывать, держало в рамках скромных гостей.

Мало-помалу каюта наполнилась смехом, веселым разговором, стала вроде более уютнее и желаннее нам. Обремененные в разной степени служебными обязанностями, нагруженные, как корабли под самую ватерлинию, повседневными хлопотами, мы разом освободились от всего и чувствовали себя детьми, резвящимися на зеленой лужайке в теплый солнечный весенний день. Хорошо все бросать и уезжать на природу, превращаться в ее раба, слугу и любовника!

По мере уменьшения «Старки» мы становились разговорчивее, шумнее, остроумнее. Крепкий, душистый чай облагораживал нашу трапезу.

— Брошу все, — весело горячился капитан, — и поеду только с вами. Надоело, устал! К концу навигации всегда устаешь, а в этом году в реках мало воды — одни нервы, а не работа. Вы счастливчики…

Саша стал читать стихи своей юности, когда он служил матросом на крейсере, когда хмельно, отчаянно был влюблен в море, небо, землю, девушек — саму жизнь. И стихи, своею чистотой, юношеской непосредственностью, законченностью похожие на свежее, спелое, румяное яблоко, стихи, пахнущие морем и навеянные им, вливались в нас хмелем. Мы видели синее Черное море, дышали его свежестью, плыли под белыми облаками парусов, боролись со штормом, несли вахту, верили самозабвенно девушкам, оставшимся на берегу, как верят капитаны в свою команду, а летчики в свое мужество.

А наша маленькая железная скорлупка пересекала залив Онемей, огромный, как сама жизнь, и пустынный, как космос. Нет звезд на небе, давно не видно береговых огней — мы в чреве густого мрака.

Гудят двигатели, лихорадочно дрожит корпус, бьют, ощутимо сотрясая судно, волны — штормит.

— Все-таки есть на земле верные женщины! Есть! — горячился капитан, и в глазах его была не вера, а тяжелая, как сон уставшего человека, тоска. — Для нас, моряков, важно, чтобы были. У одного тут… Короче, она с другим, а он, дурачок, с собой покончил.

— Все мы в чем-то повинны, а они в том, что нас становится меньше. У каждого такое было! — Он влажно дышит мне в лицо, и я вижу в глазах его прошлые и будущие муки. — Было ж такое?

Я помню чудное мгновенье…

Без веры нам хана. Мы — люди, глубоко верующие в них.

— Есть, есть!.. — не утешал, а будто с амвона православного храма провозглашал Саша и читал, читал стихи, загораясь сам и воспламеняя нас, и мы уж были полны самой кристальной чистоты мужской верой и верностью.

Потом капитан ушел в рубку, вскоре смолк двигатель, судно остановилось. Заскрежетала цепь, бесшумно вошел в воду якорь и, намертво вцепившись в дно, наконец-то связал нас с землей.

Вернулся капитан, спокойный, деловой, и мы стали укладываться спать. Судно легко покачивалось на волне, мы тотчас, будто младенцы в зыбке, заснули. И сон наш был крепок, здоров и невинен. А ночь черным вороном кружилась над суденышком — крохотным зернышком в пустыне.

Утром, когда солнце, топясь, плавясь легким теплом, залило светом всю каюту, мы проснулись, ахнув, кинулись к иллюминаторам. Стояла сказочная тишина, вода пухла от серебристого свечения.

— Ну, денек, а? Вот денек!

— Что, махнем на палубу?

Судно теперь шло по реке, могучей, спокойной, по-русски величественной и древней, как сама Земля. Берега пологи. На порыжевших, залитых солнцем склонах золотился листвой ольшаник, кое-где пламенела алым огнем кустистая заполярная береза, а на песчаных мысах, глубоко вдававшихся в реку, и в расщелинах, неглубоких береговых складках ярко и празднично зеленел кедровый стланик. Дальше тундра была ровной, однотонной и, кажется, безжизненной. У горизонта, где яркая рыжина обрывается, встают сине-белые горы (там уж выпал первый снег), и белые вершины потрясают величавостью и недоступностью.

Небо голубое и бесконечно чистое, каким оно всегда бывает только здесь, на Крайнем Севере, ранней осенью, когда по утрам приходят легкие заморозки — оно влечет к себе, будто ты его частица, и жизнь без его чистоты не имеет смысла.

— Посмотрите вон на тот холмик, — подавая бинокль, говорит Виктор. — Там, несколько лет назад, раскопан древний могильник, найден череп человека, жившего на этих берегах три тысячи лет назад. Пока самая древняя находка на северо-востоке.

— Я видел в нашем музее реконструированную голову этого человека. Где-то в этих местах через реку переправлялись стада диких оленей, и древние люди на утлых долбленках били животных копьями в воде.

— Это чуть выше, мы будем проходить, и я покажу, — поправил меня Виктор. Он взял бинокль и стал сосредоточенно рассматривать реку. — Мне довелось писать очерк об ученом, занимавшемся раскопками древних становищ по реке.

— Времени-то сколько прошло! — вступает в разговор Саша. — Прошлое я еще могу представить, но будущее…

— Они тоже не могли представить, как изменится жизнь на земле, — говорю я, как бы оправдывая Сашу.

Не в оправдании вовсе дело, и это мы знаем. Во времени всегда страшно блуждать.

В каюте нас ожидал чай. Мы пили его, обжигая губы, наполняясь теплом и бодростью, той душевной бодростью, которая владела нашими сердцами прежде и которая на мгновение покинула нас. Саша вновь стал читать стихи, вперемежку со своими, стихи всех великих и малых поэтов — стихи прекрасные и необходимые, как воздух. Он читал долго, не в силах унять нахлынувшего вдохновения. У Саши была феноменальная память.

День пролетел стремительно. Солнце, описав полукруг, коснулось земли и стало медленно истекать алой зарницей. Похолодало. С севера потянул упругий, еще не очень сильный ветер. Река покрылась мелкой рябью. На востоке мутно засветилась первая звезда.

Капитан вошел в каюту.

— Подходим, — спокойно и тихо сказал он и улыбнулся чему-то.

Мы взяли рюкзаки и цепочкой потянулись по узкому коридору к белевшей двери, как десантники к открытому люку.

Судно тихо ткнулось в берег, моряки спустили узкий трап.

— Счастливо, ребята! — капитан стал прощаться с нами, рука у него была холодная и сильная. — За вами зайдет «Космонавт Гагарин». Заря — кровь, к хорошей погоде, везет, только воды маловато…

Мы постояли немного на берегу, подождали, пока судно отчалит, развернется и, разрезая легкую рябь, закручивая и взбалтывая воду, скроется за поворотом реки. Потом мы пошли к домикам, приютившимся на косе. Откуда-то появились здоровые лохматые псы и мирно, вроде бы с пониманием, стали смотреть на нас.

Мы прошли по шаткому мосту, проложенному через ручей, и оказались у крайних домов. На крыльцо одного вышла пожилая, с широким лицом чукчанка. Она была в брюках, заправленных в резиновые сапоги, старом мужском свитере, без головного убора. Женщина посмотрела на нас настороженно и явно недружелюбно.

— Еттык! — поздоровался Виктор.

Женщина, ничего не ответив, проворно юркнула в дверь, будто кто-то из нас собирался запустить в нее камнем. Мы молча переглянулись.

Гостиница — небольшая комната с черной от копоти печью посредине — была открыта. Три железных односпальных кровати, на которых были только ватные матрасы с какими-то желтыми пятнами, стояли вдоль стен. На столе громоздились консервные банки и пустые бутылки. Предшественники наши весело проводили время.

Ни закопченные стены, ни мусор, ни запах давно не топленного жилья не огорчили нас. Мы еще были наполнены хмельной красотой реки и заката, в нас по-прежнему жило ощущение грядущих встреч с необычным.

— Все сейчас уладим, — сказал Виктор, который неоднократно был в этом поселке. — Позову заведующую и…

Он ушел, а мы с Сашей принялись колдовать у печи.

Вскоре пришла хозяйка гостиницы с двумя пацанами, облаченными в меховые комбинезоны — калгэкэр. Она усадила ребят на высокие табуретки у двери и стала убирать комнату.

Мы угостили детей конфетами, печеньем. Они стали весело хрумкать, поглядывая на нас темными бусинками любопытных глаз.

Печь разгорелась быстро, наполнив комнату сладковатым, сырым теплом. Убрав комнату, ушла с детишками хозяйка, мы почувствовали какую-то непонятную настороженность и в ее разговоре с нами. Что это они все? Потом мы пили чай и говорили об этом, но не пришли ни к какому выводу и легли спать.

Долго не могли заснуть. О чем только не говорили! О буддизме и любви с первого взгляда, о древнем Вавилоне и античастицах, о инках и трагически разбившемся в ля Бурже самолете, о найденном на Колыме мамонтенке. Нас было не унять. Мы говорили так серьезно и горячо, будто от нашего разговора могло что-то измениться в этом мире. Мы почему-то чувствовали себя причастными к большим и малым делам всех эпох и континентов. А за печью, в ворохе бумаги, безмятежно шуршали прусаки, и полная луна, повисшая у самого окна, залила комнату холодным, равнодушным светом.

Утром проснулись рано. Солнце уже взошло, но было еще невысоко.

— Нужно искать лодку, — сказал Виктор. — Сегодня воскресенье, и многие поедут на рыбалку.

Он пошел к знакомому рыбаку, а я решил посмотреть лодочный причал.

Утро было удивительным. Легкая изморозь, серебрясь в лучах солнца, лежала на траве и крышах домов. Воздух был так чист, что в груди покалывало. Небо на удивление безоблачно и белесо. Тихо, так тихо, что чудится невероятное, будто слышишь, как лучи солнца касаются земли.

Я прошел через всю косу и остановился у самой воды. В тихой заводи будто дремали на якоре с десяток разноцветных «Крымов», «Казанок».

Метрах в пятидесяти от стоянки лодок на воде были видны золотистые поплавки сетки, а на берегу лежали длинные, метров по двенадцать, шесты, которыми заталкивают сети в воду. Казалось, что это удавы ползут к воде. Когда я проходил мимо кустов, то услышал старческий женский голос, обращенный ко мне.

— Еттик!

Я повернулся и увидел старуху, которая сидела у куста на корточках. Рядом с ней был лохматый старый пес. У него гноились глаза, он смотрел на меня как на знакомого.

— Здравствуй! — ответил я.

— Приезжий? — спросила старуха.

— Озеро решили посмотреть.

— У меня горе, приезжий. Такое горе! Дед мой умер. Он там, — хрипло сказала старуха и махнула рукой в сторону плоского холма, видневшегося за изгибом озера, где было поселковое кладбище. — Там он теперь лежит.

Уронив голову на грудь, старуха неожиданно заголосила. Я не знал, что делать, что говорить. Молчал, чувствуя, как гулко, до боли в висках, забилось сердце.

Старуха перестала плакать, глянула на меня влажными глазами и по-свойски предложила:

— Давай сетку проверим.

Я ничего не ответил.

Старуха поднялась и заковыляла к воде. Она была в старой выцветшей камлейке и в болотных резиновых сапогах. Низкорослая, кривоногая, она при ходьбе сильно покачивалась из стороны в сторону. Так ходят все чукотские женщины. Ходьба по кочкастой тундре выработала эту необычную походку.

Я помог старухе вытащить сеть, но в ней не было рыбы. Старуха не огорчилась, она просто сказала, что ей жаль, что она не смогла угостить меня свежей рыбой.

Я виновато и глупо ухмыльнулся. Потом старуха опять заплакала.

— Зачем я живу, зачем? — запричитала она. — Молодые были вместе, старые были вместе, а теперь я одна. Приезжий, приезжий!..

Я вспомнил о словах капитана и подумал о том, что и мужчины повинны в том, что на свете меньше становится женщин.

Мы пошли к домам, и старуха дорогой то плакала, то затихала. Черный пес равнодушно плелся следом.

Возле крайнего дома, где стояли вешала с рядами розовой сохнущей рыбы, старуха остановилась.

— Приезжий, я принесу вам вечером рыбы. Я хочу, чтобы вам хорошо было у нас.

Она говорила спокойно, но искренне. Почему те две женщины были недоверчивы к нам?

Я пошел к гостинице. Пес, проследовав за мной метров тридцать, остановился и лениво пошел назад, помахивая хвостам, всем своим видом давая понять, что он исполнил долг вежливости, проводил.

Ребята ждали, меня. Они стояли одетые на крыльце и говорили о чем-то с молодым плечистым парнем, который, как потом выяснилось, согласился везти нас на лодке своего брата.

— Ты чего такой, будто с поминок? — спросил Саша.

Я рассказал про старуху.

— Старик ее в прошлом году помер. Она ко всем так пристает, — пояснил спокойно парень.

Это «пристает» запало в меня, кажется, навсегда.

Потом мы пошли на причал. Юра (так звали нашего нового спутника) не торопясь установил в лодке бачки с бензином, усадил нас, завел моторы, и, высоко задрав нос, «Прогресс» стремительно полетел по зеркалу воды, оставляя после себя две белые косы. Два мотора, словно дорвавшись до работы, захлебывались от восторга.

Я словно растворился во времени, не стал ощущать ни его, ни себя, будто превратился в неотъемлемую часть этого хрустящего свежестью утра.

В детстве я представлял себя то жеребенком, то цветком, то веткой большого дерева. Позже, когда мне исполнилось лет десять, я даже написал об этом стихи:

Я розовый жеребенок, На зеленой лужайке У желтого, желтого озера Я пью воздух, как ветка березы.

Потом мне надоело представлять себя частью природы, увлекло другое: стал допытываться у всех, каким буду, когда состарюсь. Взрослым не было дела до моих вопросов. «Поживешь, состаришься и все узнаешь», — отвечали они. Но мне не терпелось. Я вырезал из старой шубы бороду и усы, наклеил их и стал рассматривать себя в зеркало. Странное существо с большими карими, полными удивления глазами, с маленьким носиком, утыканным веснушками, с оттопыренными ушами, с длинной курчавой черной бородой и закрученными, как у гусара, усами отражалось в нем.

Тогда я был удовлетворен увиденным, «старичок» мне понравился.

К чему теперь душа тянется, рвется, что она ищет в себе, в людях, в окружающем мире?

Лодка наша причалила в очень красивом месте, у скалы, торчащей из воды и издали похожей на парус.

Мы собрали хворост, развели костер, вскипятили чай. Говорили, спорили, и было нам хорошо.

Потом я решил походить по берегу, здесь попадались обсидианы, кварциты.

Галька под ногами была очень крупной, и идти по ней трудно: подворачивались ноги.

По-прежнему было солнечно и тихо. За озером рыжела тундра, у горизонта виднелись сине-белые вершины гор.

Несколько лет назад я отдыхал в Крыму. Как-то ночью вышел на балкон и ахнул. Море светилось под луной, небо, усыпанное звездами, было седым и до боли недосягаемым. Я часа два простоял, ошарашенный красотой и покоем ночи. Тогда мне подумалось, что миллионы людей, от древних киммерийцев и тавров, пришедших в Крым тысячи лет назад, до наших дней, восхищались красотой ночного моря и неба.

Много ль людей видело красоту этих чукотских мест? Миллионы, тысячи? Нет, пожалуй, только сотни, а может, и того меньше. От этой мысли мне сейчас было приятно. И понять истоки этой радости я не хотел.

Пройдя с километр, я повернул назад.

У костра шел оживленный разговор.

— Я хорошо его знаю. Это шабашник первой гильдии, — горячился Виктор. — Он не жил на Севере, а деньгу заколачивал. В месяц по три раза летал с Чукотки в Москву, в Сочи, в Ригу — дефициты выуживал. У этого отпетого снабженца кругом знакомые были. Потом климатическую болезнь подцепил. Тогда о ней доктора понятия еще не имели. Теперь где-то на юге живет, филателией занимается: бизнес — марки втридорога перепродает. Книгу пишет о Севере. Кому нужна его книга? Что он может сказать о Севере?

— Ты о ком? — спросил я, хотя знал, о ком говорят.

— Да об этом, — Виктор назвал имя, — ты его тоже хорошо знал.

— Его уже нет в живых.

— Как нет?

— Летом, месяца три назад, умер.

— Я не знал. Конечно, о покойнике нехорошо плохо говорить, но, мягко выражаясь, он был хитрым и нечистоплотным человеком. Знал, конечно, много. Я читал его очерки в газетах — интересно. А так…

Виктор снял очки, протер их платочком, посмотрел и остался недоволен, опять подышал на стекла, тщательно протер и накинул очки на переносицу, где был красноватый отпечаток.

— Он все превращал в деньги: свой ум, книги, марки, знакомства. В литературе он был кокоткой — все время заигрывал с читателем. Я не люблю литераторов-эквилибристов-жонглеров, кто играет со словами и сюжетом, забыв о своей и читательской душе.

— Он как-то зашел ко мне в гости и увидел в туалете газету со своим очерком. Черт ее знает, как она туда попала! С тех пор я враг для него. Многолетней дружбы будто и не было. — Саша как-то обидчиво, по-детски шмыгнул носом.

— Хорошо, что есть враги! — воскликнул Виктор. — Без них жизнь вовсе бы заплесневела. Нужно искусственно их выращивать, чтобы поддерживать нужное напряжение. Недавно я заспорил с одним журналистом, который доказывал, что такие жесткие виды спорта, как самбо, бокс, борьба, хоккей не нужны человеку и в будущем он от них откажется. Дудки, от зрелищ человечество никогда не откажется! Я бы придумал более жесткие состязания, скажем, стрельба друг в друга из лука или бой деревянными мечами. Убить не убьют, а мужество будет вырабатываться.

— Тут не мужеством пахнет, — заметил Саша, — а злостью.

— Злые люди больше любят жизнь. А ты чего молчишь? — неожиданно накинулся на меня Виктор. — Присматриваешься, приглядываешься?.. Мудреца из себя корчишь? Жизнь познаешь?

— Какого мудреца? Иди ты к черту! — не утерпел я. — Проповедуешь какую-то хреновину, а я должен тебя поддерживать…

— Очумел, да?

Даже сквозь очки было видно, что глаза у Виктора покраснели от возбуждения.

Чтобы избежать ссоры, я молча взял рюкзак и пошел за шишками стланика. Идти пришлось недалеко. Стланик рос по всему берегу озера. Поднявшись по распадку, я наткнулся на плотную зеленую стену.

Урожай кедровника в этом году был необычно богатым. Крупные, еще зеленоватые, смолистые шишки по четыре-пять штук в «бутоне» висели на каждой, даже самой маленькой веточке.

Я быстро наполнил свой довольно объемистый рюкзак.

Пропахший хвоей, с темными пятнами смолы на руках и одежде, я спустился к воде и направился к костру. Ребята все еще о чем-то горячо спорили, и я это понял по их возбужденным голосам.

— Текучка и проклятая обыденка засосали, — горячо говорил Виктор. — Было бы время, я бы… В голове столько замыслов! Не поверишь, но во мне умер настоящий писатель.

Года два назад я зашел к Виктору на работу и увидел его в окружении нескольких девушек — практиканток из университета. Зачарованно смотрели будущие журналистки на метра, рассказывающего сюжет своей ненаписанной повести. И тогда он говорил, что текучка и обыденка убили в нем писателя. Теперь он добавляет прилагательное настоящего.

Почему несостоявшиеся личности всегда ругают обстоятельства, а не себя?

— Где ты был? — спросил Саша. — Мы с Юрой хотели тебе помочь, но не нашли.

— Здесь, недалеко — в левом распадке.

— Мы до него, видимо, не дошли.

Виктор стал возиться с костром. На меня он почему-то старался не смотреть. Я догадывался почему. Видимо, в мое отсутствие он сказал пару «ласковых слов» и в адрес моей персоны.

Я давно знал Виктора, но всегда относился к нему с прохладцей, как и он ко мне. Мы не враждовали, но и не дружили.

Я знаю, что легенда Виктора о загубленном таланте кое-кому нравилась. Как ни странно, она нравилась и некоторым начальникам, и они тянули Виктора по служебной лестнице: пытались компенсировать одно другим. Виктор это знал и даже тонко этим пользовался. Может, действительно повседневная суета поглощала всю его творческую энергию, но меня просто бесило, когда он в собственном безделии винил не самого себя, а кого-то.

С годами во мне укрепилась вера, что вся эта болтология с загубленным талантом нужна Виктору для того, чтобы быть отличимым от других. Может, это была элементарная спекуляция на душевности людей?

Юра сначала тоже возился у костра, а когда отошел к лодке, Саша зашептал мне:

— Помнишь, ты рассказывал о чукотской учительнице, которая после университета боялась появляться в тех местах, где, по преданию, якобы обитали злые духи? Я ведь тогда тебе не поверил, думал, что сочинил. Юра только что расспрашивал про загробный мир. Он верит в него и говорит, мол, чуть-чуть не ушел туда, когда его обидели. Представляешь?!

Я все представлял, но теперь уж мне не верилось, что Юра, наш спутник, молодой парень, года три назад закончивший десятилетку, мог верить в загробный мир. Недоверие мое, как выяснилось позже, оправдалось. Я не исключал возможности, что кто-то из молодых чукчей глубоко верует в загробную жизнь, но с Юрой было другое, я просто чувствовал здесь что-то неладное.

День опять пролетел так стремительно и незаметно для меня, что, увидев закат, я поразился. Стало быстро, заметно темнеть. Озеро, подернутое еще розовой рябью, казалось сумрачным и настороженным.

Мы стали собираться в обратный путь. Возясь у лодки, я посмотрел на горизонт и увидел длинную, отчетливо выделяющуюся полосу земли. Она была синей и над ней повис темно-алый жгут облака.

— Что это? — спросил я у Юры.

— Остров.

— Остров? Почему мы его днем не видели?

— Видели, только он был плохо заметен.

— Как же называется?

— Без названия. Там брусники растет много: земля от нее красная.

— Как брусника по-чукотски? — спросил Саша.

— Вэривыгьын.

— Тогда назовем его остров Вэривыгьилир — остров Брусничный.

— Вот мы и выполнили свою «великую миссию», — сказал я… — Дать название целому острову, разве этого мало?

Солнце зашло за горизонт, вода в озере стала темной. На небе появились первые звезды.

На лодке мы отошли километра на три от берега, когда полетела шпонка у одного из моторов. Юра долго возился с ней, сделал; мы прошли еще с километр, шпонка опять полетела. Мотор не заводился долго, мы шли на одном, потом и он заглох.

Все было проверено: свечи, поступление горючего, но моторы молчали.

Стало совсем темно, лодку сильно качало и захлестывало водой. Но страшно почему-то не было, хотя мы понимали, что наша поездка может окончиться трагически.

Потом один из моторов все-таки завелся, и лодка медленно поползла в кромешной тьме. В озере плавали пустые железные бочки, топляки — наткнешься и неминуемо…

Через пару часов мы пришли в поселок. На берегу копошились люди, готовили лодки, чтобы разыскивать нас.

Старший брат Юры — хозяин лодки — стал ругаться. Оказывается, наш моторист был электриком в поселке и без него не могли завести двигатель на электростанции: задерживалось кино — единственное развлечение в поселке.

Мы извинились, объяснили, что вины нашей нет, что техника любого может подвести. Люди успокоились, все-таки хорошо, что мы вернулись. Тут еще выяснилось, что нашу группу приняли за комиссию, которая должна была прибыть в поселок, чтобы решить вопрос о переводе его на новое место. Многие не хотели уезжать из родных мест.

— Он на начальника похож, — показывая на Сашу, смеясь, говорила хозяйка гостиницы, которая тоже пришла на берег со своими ребятишками. — И этот на начальника похож — в очках…

Потом в гостинице мы долго пили чай и говорили. Теперь нас занимали спокойные истории и спокойные мысли.

В двенадцать часов ночи потух свет, пришел Юра. Он опять стал говорить о религии, очень уж страшно, видно, пытался разжалобить нас. Потом попросил выпить, но у нас, к сожалению, ничего не было, и он ушел обиженный. Мне стало ясно ради чего он вел разговоры о загробном мире. Я долго не мог заснуть, на душе было тревожно. Откуда берутся эта тревога и боль, откуда берется стыд перед самим собой? Пожалуй, я был счастлив весь этот день, а теперь стыдился самого себя, своего недавнего покоя и радости. Уж больно беспечна и тиха моя жизнь. Я хочу многое в ней изменить. Что ждет нас в будущем? Чтобы видеть себя в грядущем, нужно знать себя в настоящем.

В то крымское лето я по-сумасшедшему влюбился.

В полдень, когда жара достигла апогея, когда на пляже людей уж не было, я собрался уходить — решил последний раз нырнуть с волнореза. Девушку я не видел, она сидела в тени массивного щита, увешанного спасательными кругами и призывами быть осторожными на воде. Когда я проходил мимо, незнакомка попросила помочь ей подняться. Руки у нее были мягкие, но очень сильные. И сама она была довольно крупной, большеголовой, смуглолицей. Кофта и джинсы так плотно облегали ее тело, что были видны все самые соблазнительные ложбинки.

Проклятая мода, с ума можно сойти!

Я задержал ее руку. Она засмеялась и сказала:

— Бросьте вы глупить.

И я пошел за ней, будто загипнотизированный, болтал черт знает что, забыв про свою одежду, жару и все остальное. Она слушала меня с неудовольствием, я видел это, но остановиться не мог. Я, наверное, пошел бы за ней по городу в плавках, но у выхода с пляжа она напомнила о моем внешнем виде. Я полетел за брюками, натыкаясь на людей, проклиная свою провинциальную болтливость, — был совершенно уверен, что девушка уйдет, кто ж станет ждать такого охламона.

…Мы зашли в маленькое, душное кафе. Сначала ели мороженое с вареньем и без, потом пили холодное шампанское, но остыть от дневной жары не могли, а во мне определенно можно было плавить чугун — что твоя мартеновская печь! — во мне полыхал огонь вина, страсти, неуемной словоохотливости. Потом мы толкались в магазинах, и один какой-то «Шурик» с ликом Иисуса Христа в латаных джинсах предложил нам пластинку.

— О, король рок-н-ролла Элвис Пресли? — ахнула моя спутница, и глаза ее засветились.

Она была страшно довольна моим подарком, хотя ее отношение ко мне так и не изменилось.

Вечером мы попали в ресторан. Теперь пили уж коньяк. И я понял, что она хочет напиться. И еще я понял, что, несмотря на ее внешне холодное отношение ко мне, я ей нравлюсь.

Я был влюблен в нее, влюблен отчаянно и говорил об этом всю дорогу, пока мы шли к ее дому, петляя по узким улочкам. Я был счастлив и хмелен.

Вначале она не позволяла даже дотронуться до себя, потом стена благоразумия, незримо возведенная ею, была сломана. И тут меня будто окатили ледяной водой. Она заплакала и стала говорить, что это у нее совсем недавно, что она совершенно здорова, что врачи говорят, скоро все пройдет — нужен небольшой курс лечения, что она сейчас самая несчастная.

Позже я читал о гирсутизме — чрезмерном оволосении женщин, но тогда я ничего не знал об этом, да если бы и знал, то мало бы что изменилось. Она виделась мне совершенно иной.

Пошел дождь. За посеревшими окнами слышен его приглушенный шум, напоминающий шелест листвы. Саша с Виктором, блаженно посапывая, спали.

Как подумаешь: люди выходят в космос, постигают иные миры, а мы… Шелестим, как тараканы. А жизнь уходит. Жуть берет, но сила привычки побеждает.

Я засыпаю, и снится мне Крым, синее, бесконечное море, солнце в голубом небе, синевато-бурая гора Ай-Петри и девушка, бегущая краем моря с развевающимися волосами, с золотистым от загара телом.

Утром просыпаюсь раньше всех, осторожно одеваюсь и выхожу на улицу. Пасмурно, сыро, но дождь уже не идет.

По хрустящей, поблескивающей от влаги гальке я прошел через тихий поселочек к озеру и не спеша побрел по берегу в сторону кладбища.

Густые, тяжелые тучи висели так низко, что прикрывали крутые берега озера. По тропинке я прошел небольшую ложбину, заросшую довольно высоким ольшаником, причудливо изогнутые ветви которого не казались мне уродливыми, я понимал, как тяжело им в этом суровом мире.

Тропинка привела меня к крутому берегу. Идти по желтой глинистой почве было тяжело — скользили ноги. На склонах рос уж не ольшаник, а стланик — мощный, пахучий, бледно зеленевший в густых тучах.

Я шел очень медленно, выбирая место посуше. Тучи были так густы, что, войдя в них, мной овладело такое ощущение, будто я шел не по земле.

Это мне напоминало один сон. Года два назад мне привиделось, будто я заблудился в лесу, потом вышел к какому-то озеру, пошел по мелководью и выбрел на остров. Все потонуло в белом тумане. Передо мной вдруг выросли три старца в белых длинных одеяниях. Они были очень похожи друг на друга, будто братья, и в то же время их ни за что не спутаешь.

Они стали расспрашивать меня о жизни, о ее цели и смысле. Я говорил, что думал и чувствовал, говорил, что живу так, как велят обстоятельства, что они сильнее меня, что из-за них я не вижу своего будущего, что хотел бы жить так, как будут жить те, кто придет через пятьдесят или сто лет.

Старцы, поучая меня, говорили о верности долгу, об ответственности перед людьми, о терпении, об умении ценить простые человеческие радости.

Я рассказал о своем сне одному знакомому журналисту. И он долго издевался над моими банальными рассуждениями о смысле жизни. А я не видел в этом ничего смешного, ведь меня все волновало всерьез, и мне неважно было, что мысли избиты и банальны — я их сам родил.

Тропинка свернула вниз. Вскоре я опять оказался в лощине. Кладбище еще не было видно, но я чувствовал его близость, как боязливый человек опасность-.

Я прошел лощину и свернул в сторону. Теперь шел у самой кромки воды внимательно рассматривая многочисленные мелкие и крупные камни. Здесь, по уверению друзей, попадались уникальные обсидианы. Мне все-таки попался один величиной с человечью голову. Он был серо-стального цвета, овальный и шершавый. Захотелось увидеть обсидиан изнутри. Я стал отбивать наиболее заостренный конец овала. После нескольких ударов обсидиан, словно лопнув изнутри, рассыпался на несколько мелких частей. Я был поражен тихим светом вулканического стекла, пролежавшего сотни лет в земле, — это было застывшее тепло.

Все тот же Крым, Алупкинский дворец, напыщенно красивый, его просторные залы, пропахшие мастикой и пылью промелькнувших веков, людская сутолока и этот дух праздного, сытого любопытства.

…Надо ж было так случиться, что в этой людской гуще, через год, я встретил ее. Я сразу узнал Риту, и меня охватило страстное желание вновь быть с ней.

— Мне очень жарко, но я не представляю, как можно пройти к морю, — даже не поздоровавшись со мной, сказала она.

И мы пошли к морю. И когда она сбросила одежду и не торопясь вошла в воду, я был поражен чистотой и стройностью ее тела.

Она наслаждалась тем, что поразила меня, но не была счастлива, как не был счастлив и я. Мы купались, болтали о пустяках, но между нами стояло прошлое лето. Потом она ушла от меня. Просто взяла и ушла. Она не ненавидела меня, а, пожалуй, даже наоборот, но ушла потому, что мстила.

Вначале было обидно, что она ушла, а потом пришло другое. Я не спал ночами, думал о Рите. Я разыскал квартиру хозяйки, где мы встречались в прошлое лето, и узнал адрес Риты. Я решил поехать к ней, иначе не мог.

Вместе мы прожили недолго: два года. Тогда мы жизнь понимали по-разному.

Нас рано начинают учить жить по-настоящему, и мы порой слишком поздно понимаем необходимость этой учебы. Рита была верным и очень чистым человеком. В школе требовательного познания жизни она занималась в десятом классе, а я только в пятом, и училась она на пятерки, а я тянулся на тройках.

Теперь у меня другая семья…

Я подошел к двум песчаным буграм, утыканным невысокими толстыми памятничками. Я стал ходить от могилы к могиле, рассматривая у ограды надписи.

Кладбище было старым. Я нашел несколько крестов, черных от времени, с датами гибели казаков-первопроходцев почти двухсотлетней давности. Эта дорога вдоль берега озера была последней их дорогой.

На свежей могиле я увидел фотографию покойницы, поразившую меня схожестью с родной тетей — сестрой моей матери.

Мне было лет девять, когда она померла. Помню, она лежала в гробу, в бумажных цветах, большеносая, строгая, какою была в жизни, и будто всех осуждала за то, что они живы. Тетка была мнительным и недоверчивым человеком. В нашем доме она верховодила и нас, детей, часто наказывала.

— Баловаться ты любишь, — говорила она, налегая на «а», — люби и ремня получать.

Тетка сильно любила цветы. Рассаженные по горшочкам, баночкам, ящичкам, резиновым мячам, разрезанным надвое, они стояли на полках, полу, подоконниках, висели на стенах и даже на потолке. Комнаты в нашем доме напоминали корзину, набитую зеленью. Тетка ревностно, никому не доверяя, ухаживала за цветами.

Когда она умерла, то цветы стали на глазах хиреть, увядать. Месяца через три их не стало. Мать была в ужасе. Она пыталась развести новые цветы, брала ростки у соседей, но они не принимались.

Старухи посоветовали матери взять ростки в другой деревне, где цветы не знали покойную. Мать привезла целую корзину отростков, но и они не принялись.

Мать глубоко уверовала, что все это не к добру, что в дом неизбежно придет большая беда. Больше всего она боялась за нас, детей. Она почему-то думала, что мы сгорим в доме.

Через год мы переехали в другую деревню, но цветы по-прежнему не росли в нашем доме.

Прошло столько времени, в моем доме растут цветы, правда, не так их много, но когда гибнет какой-то из них, отжив, как и человек, свой век, я невольно жду что-то с тревогой, как когда-то ждала покойная мать пожара. С тех пор мне становится не по себе, когда в чьем-то доме нет цветов.

Я прошел все кладбище, но могилы старика-рыбака, мужа старухи, не нашел. Свежих могил было много и трудно определить, в какой лежит он. Мне казалось, что увидев его могилу, фотографию, я что-то открою для себя, что-то мне откроется в постижении живших и живущих на земле, в постижении себя.

Когда я вернулся в гостиницу, за столом сидел гость — крупный лысый мужчина в легкой на искусственном меху куртке. — Когда он в разговоре откидывал борта куртки, то на свитере были видны два ромбика — «поплавка».

— Приходила твоя старуха, принесла рыбы. Слышишь, как гольцы трепыхаются в ведре? — сказал Саша.

Гость говорил о проблеме, волновавшей не только жителей этого селения, но и нас.

— Отделение дорого стоит, хлопотно содержать его. Уголь сюда завези, продукты — тоже. Мы давно думаем перенести его на центральную усадьбу, но старики сопротивляются, правда, и некоторые молодые… Конечно, можно их понять — родина, но это все пустые эмоции, и их экономика никогда не учитывает. Людям вообще-то здесь делать нечего. Все приходит в ветхость из-за упрямства стариков.

— Нам рассказывали, что здесь много рыбы и зимой, и летом, — сказал я.

— Какая там рыба — пустяк! Вот поэтому-то мы тут и яслей не строим — ничего пока не строим. Ну да вам-то что? Отдыхайте. Места здесь красивые.

Гость, а это был директор совхоза, отказался от чая, сославшись на занятость, стал собираться.

— Идем на барже в верховья реки, на просчет оленей. Зашли сюда за людьми, — пояснил он.

Казалось, причина перенесения поселка была понятна и весома, но что-то тут не вязалось. Ведь и Юра, тот, что возил нас по озеру, и его брат, заведующий отделением, говорили, что рыбы здесь ловят много круглый год, заготавливают порядком ценной кетовой икры и что этот поселочек незаменим как перевалбаза для оленеводов, о чем невольно сказал сам директор, приплывший сюда за людьми, что, построив здесь коптильню, можно круглый год изготавливать балык и тешу. Копченая рыба оправдала бы с лихвой все затраты.

Нужно было во всем тщательно разобраться.

— Что произошло? Что, а? Почему он смотрел на нас, как на быков, которых нельзя дразнить красной тряпкой? — горячился после ухода директора Виктор. — Он прямо лизал нас взглядом, будто боялся, что мы развенчаем его. Он же прикрывает свою бездеятельность разговорами о переносе отделения.

— Начальник-то мужик гонористый. Видели, как он свои «поплавки» выпячивал? — сказал Саша.

— Перед временем мы все равны. И если рассматривать с этих позиций, то он мыльный пузырь. Лучше бы он головой думал и дело делал, а не демонстрировал свои «поплавки». — У Виктора появилась на лице испарина.

— Еще нужно учитывать, что этот поселок — очаг национальной культуры.

Я стал говорить о стариках, кладбище.

Тогда мы еще не знали, что несколько дней назад райисполкомом было принято решение отделение не переносить, а развивать здесь рыболовство. Экспедиция ихтиологов, работавшая на озере летом, определила в нем огромные рыбные запасы. Директор наверняка знал о принятом решении.

На улице шумел ветер, он бился в окно, как будто пытался ворваться внутрь дома. Саша смотрел на видимый клочок озера, и взгляд его был таков, как будто он только что понял границы своих возможностей.

Виктор сосредоточенно курил.

Вечером за нами пришел теплоход. Ветер к этому времени стих, волн на реке не было. Мы долго стояли на палубе, смотрели на уплывающие домики, на Юру, который стоял на берегу в окружении собак, и нам было грустно.

Теплоход шел по течению быстро. Мимо проплывали пологие берега, глядя на которые думалось, что сотни лет назад на них паслись стада мамонтов, кочевали племена древних людей.

Нас разделяли тысячелетия. Как страницы огромной книги, минувшие века шелестели во юге.

Я знал, что в жизни будет еще много встреч с людьми и местами, может, более красивыми, чем это озеро, но и эти дни не забудутся. Наша жизнь состоит из встреч, и если повезет, то они повторяются и бывают неслучайными.

Я уверен в том, что нужно быть счастливым, если с кем-то хочется вновь встретиться, нужно быть счастливым вдвойне, если кому-то хочется встретиться со мной.

В воде отражалась заря. Я посмотрел на кровавое пятно и вспомнил почему-то о старухе.

Оглавление

Поэтесса

Душевная нота Степана Мячикова

Родимое слово

Непутевый человек

Новогодний бал в Анадыре

Формула счастья

Женитьба Мануйлова

Личная жизнь

Во саду ли в огороде…

Игра

Мужчины, рожденные в январе

Белая любовь

Размолвка

Шахматная эпидемия

Осень без любви

Беспутные дни Широкина

1+1=2

Ожидание начала путины

Приезжие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg