«Три колымских рассказа»

Три колымских рассказа (fb2) - Три колымских рассказа 844K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктория Юльевна Гольдовская

Виктория Гольдовская Три колымских рассказа

Памяти Георгия Александровича Большакова

Здесь под северным солнцем

Не холодно мне,

Нет мне места уютнее

В мире.

Ягод нет

Голубицы жемчужной милей,

Нет цветов горделивей,

Чем ирис.

Три рассказа о Колыме… О Колыме сороковых годов — в то время такой непонятно-далекой, овеянной столькими рассказами и росказнями, что не всякий сразу верил, что она и впрямь существует.

Но никакой особой Колымы не было. Было особое время. Трудное время, когда страна воевала, поднималась из руин, залечивала раны. Когда стране очень нужны были хлеб и золото.

Золото добывали на Колыме.

Я не подчеркиваю обыденность тех времен. Напротив, я хочу сказать, что простые, казалось бы, события, о которых рассказано в этой книге, исполнены подчас незаметного героизма, пронизаны пафосом труда, чувством, преданности своему народу и родине.

Колыма сороковых годов. Внешние приметы времени явственно проступают в рассказах Виктории Гольдовской — тут и глубинные прииски, куда можно добраться только по зимнику, и конбаза с одной единственной на весь прииск коровой, которую завели, чтобы дать детям хоть немного молока, и фанерный автобус с железной печкой, и острые нехватки в технике, в снабжении. Но пишет она не только об этом. В поле зрения писательницы — человеческие взаимоотношения. Любовь. Верность. Дружба. Чувство долга.

Небольшой поселок в самом сердце Колымы. Чем живут там люди? Они добывают металл, строят дома, прокладывают дороги. Все это вроде бы тихо и буднично; не слышно громких слов и трескучих фраз. Но вот приходит беда; паводок обрушивается на долину, и люди также просто и незаметно совершают подвиг.

И если рудник не выполняет план, в забой идут всем поселком. И если заболел ребенок — это тоже общая беда, на помощь приходит каждый…

Почти четверть века прошло с тех времен, о которых пишет Виктория Гольдовская, а герои ее рассказов и сегодня наши с вами современники, потому что не внешние приметы определяют суть времени. Пафос сороковых годов представляется мне в становлении той неистребимой и постоянной-любви к своему краю, которой и сейчас живут северяне.

Трогательная в своей первой девичьей привязанности Жихарка и сегодня симпатична нам своей глубокой и чистой верой в добро и дружбу; неистовый в работе и любви Роман, горячая, чуть своенравная, беззаветно преданная ему Любаша, умеющая быть и сильной, и вспыльчивой, и беспомощной, — это ведь тоже наши с вами современники, живые люди и добрые друзья.

Автор тонко чувствует природу Севера, умеет по-своему, скупо, но точно сказать о ее силе и красоте.

«Пуд соли», — так называется один из рассказов В. Гольдовской. Человек с риском для жизни прошел много километров в пургу, чтобы принести своим товарищам соль. Потому что без соли никак нельзя: соль — основа основ.

Много надо съесть соли вместе с людьми, чтобы иметь право писать о них. Гольдовская пишет о Колыме не по наслышке, не с чужих слов.

Горный инженер по образованию, она долгие годы работала на обогатительной фабрике, на оловодобывающем руднике, знает, как моют золото и извлекают оловянный камень — касситерит, знает, что добывают их для страны при любой, даже самой высокой технике, прежде всего люди.

Знает она и то, что без соли, в крайнем-то случае продержаться можно, а вот без дружбы, без любви к людям — нельзя…

Юрий Васильев.

Зеленый паводок

Артемьев включил радио.

«…У нас на Севере цветы расцветают дважды в году. Первый раз — весной, когда небо очищается от последних снеговых туч. Тогда быстрые и легкие облака, подобно небывалым букетам, окрашиваются лепестками шиповника, лиловым кипреем, лимонным рододендроном.

Второй раз цветы раскрываются в тайге, в июньских травах.

Сейчас — пора первого цветения.

Под стать ярким облакам и гладь бухты. Она сбросила тяжелый ледовой панцирь и, живая, синяя, нежится под солнцем. Только у дальних берегов, будто мелом очерченная, белеет полоска припая. Там, где берет начало главная магистраль города, взметнулась телевизионная вышка, перечеркнутая линией башенного крана…»

— Не слишком ли красиво, черт возьми! — Артемьев выключил динамик. И все же поймал себя на том, что ему хочется немедленно выйти, увидеть все своими глазами. Он был в этом городе пятнадцать лет назад, но такой красоты вроде не замечал.

Пятнадцать лет…

За такой срок многое могло измениться.

Он вышел на залитую майским солнцем площадь, настроенный заранее — ничему не удивляться. И не смог. Действительно, здорово! Здесь, у самой реки, где сейчас высится солидное каменное здание гостиницы, стоял раньше двухэтажный приземистый дом фабрики-кухни. Проспект, который зиял тогда пустырями, застроился до самой телевизионной вышки. Лиственницы вдоль тротуаров. Они еще голые, но в почерневших, влажных ветках чувствуется зарождение жизни.

А вот здание телеграфа стояло на площади еще тогда. Говорили — первый каменный дом в городе. В такое же светлое утро он, Николка Артемьев, отсюда подавал телеграмму: «Мама здесь ничего страшного окончил курсы экскаваторщиков посылают машинистом горный участок странным названием Отчаянный».

Николай вспомнил, что его заставили переписать текст. В словах «странным названием» девушке за стойкой почудилось что-то недозволенное.

Как давно это было! И все-таки, как здорово, что его послали в командировку сюда, на Колыму, в край его юности!

Он шел вверх по горбатому проспекту, любовался витринами универмага, зимним садом, зеленеющим за окнами Дворца культуры.

Башенные часы на угловом доме показывали одиннадцать. Стрелки видны были еле-еле. В это время дня с моря ползет туман. Город вдруг потонул в призрачной дымке. Была она легкой, голубоватой, ее пронизывал золотой свет солнца. Опаловая — иначе не скажешь. Вот и обвиняй диктора, что говорил чересчур красиво! А ведь так красиво, так необычно все вокруг, что теряется чувство реальности. Кажется, что все, что происходит с ним сегодня, что будет завтра и дальше, уже было однажды…

Да… Было…

Артемьев вернулся в свою гостиницу. Новая, главная гостиница «Магадан». В ее вестибюле всегда многолюдно. Кто-то солидно поднимался по широкой лестнице в «люкс». Другие шли в многоместные. Сверху спускались в ресторан. То и дело хлопала входная дверь.

Несколько приезжих сидели на чемоданах близ окошка администратора, безнадежно посматривали на объявление: «Мест нет».

Администратор, старше с худым лицом, взирал на ожидающих равнодушно: один уезжает, другой ждет номера. Как же иначе? Со всей области едут. И из центра тоже.

— Скажите, — негромко спросил Артемьев, подойдя вплотную к окошку, — скажите, товарищ администратор, нет ли сейчас в гостинице кого-нибудь с участка «Отчаянный»?

— «Отчаянный»? — Старик удивленно вскинул брови. — Такого и участка-то у нас нет.

— Но я… не так давно жил там…

— Наверно, лет пятнадцать назад? Я помню, его давным-давно переименовали. Он называется…

— Это неважно! Кто-нибудь оттуда в гостинице есть?

— Да. Вам повезло. В двадцать четвертый пройдите. Заочники, они сегодня возвращаются на прииск.

Через два часа Николай вместе с заочниками (замечательные оказались ребята!) садился в автобус. До поселка, куда Артемьев направлялся по делам, сутки пути. Устроившись у окна, Николай погрузился в воспоминания. Он жадно смотрел на дорогу и ловил себя на мысли, что все пытается отделить «было» от «не было».

Весеннее утро, туман, пыльная трасса — это все было. И сопки, вся эта необъятная тайга, перевалы, маленькие поселки у дороги тоже были. А вот автобуса не было. Такого удобного, с креслами в чехлах. Тогда автобусом называли грузовик с самодельной фанерной будкой, с печуркой посредине. А эта сопка? Как он мог когда-то не увидеть, не запомнить ее? Она голая, черная и вся сверху донизу оплетена толстыми, сухими корнями, как бутыль старого вина. Необыкновенная гора! За ней теперь вырос новый поселок.

Да, из фанерного ящика с маленьким оконцем многого не раз глядел он тогда!

Без конца меняются очертания сопок. То они далекие, пологие, поросшие редким лесом, то их крутые бока вплотную приближаются к дороге. Мелькают за окном речки и малые ключики, стелются, будто подкрашенные голубым и желтым, наледи, в распадках краснеют прутья ивняка. Поселок на пути. Остановка. Трассовская столовая. Та же самая. Ничуть не изменилась.

К Николаю подсаживается один из ребят-заочников. Видно, чуть выпил на радостях. Разговорчивым стал. В гости зовет. Говорит о новой технике, о гидроэлеваторах и о драге, которую у них на участке непременно пустят к осени. Неужели Николай проедет мимо, не завернет хоть на день на «Отчаянный»? Остался же у него там кто-нибудь из знакомых?

…Знакомых? Николаю вдруг показалось, что рядом не студент-заочник, а Роман Симонов. Ведь именно здесь, в этой столовой встретились они когда-то. Николай улыбнулся, как улыбаются чему-то теплому, давнему. В самом деле, не завернуть ли? Ведь интересно, как они там живут сейчас, как добывают золото. Может же командированный потратить полдня и побывать там, где он был когда-то, встретиться со своей юностью?

Артемьев быстро пошел к автобусу за чемоданом. Чтобы попасть на «Отчаянный», нужно было пересесть в другую машину. Ее приходилось ждать.

…Лисий Нос сидел тогда вон за тем угловым столиком. Круглолицый, ладно сбитый, подвижный, он, разговаривая, все теребил и теребил свой лохматый треух. Потом весело попрощался с буфетчицей, вскочил в фанерный автобус, где уже все места были заняты, примостился в углу на запасном колесе. Мешок свой бросил возле печки. Залязгали какие-то железки.

— Во, лисий нос, слышишь, гремят? — запросто обратился он к Артемьеву, как к старому знакомому. — Разжился я кое-какими деталями. Не зря на завод мотался. Теперь живем! А ты впервой в тайгу? Закуривай, у меня мировой самосад.

Закурили.

— Я здесь уже давно. Сначала с разведчиками-геологами ходил, а теперь по основной специальности. Танкист я. Что удивляешься? Конечно, на «Отчаянном» не воюют. Но бульдозер — он для меня как танк. А ты небось с курсов?

— Да. Машинистом на экскаватор. А что это за название такое — «Отчаянный»?

— Пожалуй, расскажу, тебе, раз к нам едешь. — Бульдозерист затянулся самокруткой. — Так вот, когда мы с геологами пришли в нашу долину, увидали ручеек. Узкий такой, блестит, как крыло стрекозиное. Мелкий совсем. Такому б и имени давать не стоило. Но по левому берегу золотило. Только начали мы работу, где-то в горах загремело. Дождь хлынул. И, скажи, разлилось наше «крылышко» метров на пятьдесят. Несет на мутной воде бревна, кусты, волочит по дну камни-булыжины с голову! Один наш геолог и говорит: «Во, ребята, отчаянный!» Так и осталось за ключиком название. А у нас правило: как окрестили ручей, так и горный участок называется. А что, лисий нос, разве плохо это — «Отчаянный»?

Он улыбнулся. Яснее обозначилась ямка на подбородке.

«Раздвоенный подбородок… Значит, есть характер», — подумал Николай, А вслух спросил:

— И давно участок золото дает?

— Металл, — значительно произнес бульдозерист, — мы нашли через год после Победы. Вот и считай. Четвертый сезон промышляем. А ты еще молодой. Видно, воевать не успел?

Николай почему-то покраснел.

— Наш год не призывали.

— А ты не красней! В войну и вы, ребята, горя хватили, хотя пороха и не нюхали. Я это к чему разговор завел. Трудно мне было после демобилизации дело по душе найти. И мирной жизни хочется, и с танком расставаться жалко. Мне и присоветовали — сюда, на Колыму. Трактористом. Приплыл я сюда — девять дней нас в Охотском море болтало — приплыл, а какие здесь трактора? В кадрах сказали: потерпи. Походи пока с геологами. Ну, я с ними и ходил в партии один сезон. А когда в навигацию бульдозеры прислали, я по-мировому устроился. Семью сюда вызвал. Ты вот что… Тебя как звать? Николай? Ты, Коля, в гости обязательно приходи. Нас найти легко. Спросишь, где Ромка-Лисий Нос живет.

— Почему Лисий Нос?

— Присказка у меня. Сам слышал, к каждому слову прибавляю. Так и прозвали. А прозвище — это такое дело — имя забыть могут, а кличку все знают.

— А вы на какой улице живете?

Лисий Нос громко захохотал.

— Нет еще на «Отчаянном» улиц. Вон, смотри!

Машина шла по дороге, проложенной на склоне сопки.

Ниже кольцом расположились домики. Косогор был крутой, и казалось, что нижние домики лепятся крышами к крылечкам верхних.

— Ишь, как в ауле!

— У нас так и говорят: «сакли».

Автобус миновал прижим. Николай облегченно вздохнул, но сказал как ни в чем не бывало:

— А за ручьем у вас низина…

— Это уж по науке! Реки всегда имеют один берег крутой, другой — пологий. Кажется, правый крутой. Мне коллектор наш объяснял, да я забыл. У меня, понимаешь, так голова устроена, что, кроме моей тракторной техники, ничего в ней по держится. Ну, приехали! Спасибо за компанию! Ты прямо к самому ручью иди. Там общежитие экскаваторщиков. У мостика. Мне надо к гаражу. А живу я вон на той горке. В «шоколаднике».

Он кивнул Николаю и легко подхватил мешок с железяками. Что такое «шоколадник»? Спрашивать было неудобно.

Николай Артемьев стал спускаться к ручью. За ручьем зеленело болото. Вдали виднелся длинный сарай. Больше никакого жилья там не было. Сам ручей действительно узкий — любой мальчишка перескочит — журчал меж камней по светлому песку, И только широкая отмель, на которой среди валунов застряли белые ободранные пни, напоминала, что перед Николаем — Отчаянный.

Экскаваторщики обрадовались новому машинисту. Людей в бригаде не хватало. Назавтра Артемьев уже принял смену.

Солнце поднималось за Восточной сопкой, розовели далекие горы, а на западе долина еще тонула в сумерках.

Экскаваторщики из ночной смены, сбросив на гальку промасленные спецовки, полоскались у ручья. Из-за камня вынырнул бурундучок и деловито запрыгал в траве. Никто не обратил на него внимании, и только Николай, которому все в тайге было в новинку, крикнул радостно: «Братцы, полосатик!» Оглянувшись, он заметил, что все остальные стоят, повернув головы в одну сторону, и смотрят на тропинку, что ведет от поселка к мосту. По тропинке шла женщина с большой и пушистой веткой лиственницы в руках.

— На работу идет Любушка, — вздохнул кочегар Мишаня, поднимаясь от ручья.

— Да, женщина всех мер… — задумчиво протянул бригадир Серега и приосанился, откинул со лба густые волосы.

— Ох, и хороша, прекрасная маркиза, — покачал головой второй кочегар, прозванный за малый рост и тонкие усики Винтиком.

— Зачем она сюда? — невпопад спросил Николай, не понимая, почему никто не взглянул на любопытного зверька, а на женщину все засмотрелись.

— Доярка наша, — объяснили Николаю. — На конбазу пошла. Вон видишь — новый сарай.

«Почему на конбазе доярка? Кумыс они, что ли, здесь приготовляют?» — подумал Николай, но вслух задать вопрос не решился.

За женщиной неотступно шли двое ребят в брезентовых куртках.

Экскаваторщики шумно приветствовали доярку.

— С добрым утром, Любушка, — заорал Мишаня и выбросил вперед голую ручищу.

— Здравствуйте, — весело откликнулась женщина. Николай никогда не слыхал такого красивого звучного голоса. Будто поет. И косы такой пышной, золотистой сроду не видел…

— А ветку ты не зря оборвала. Видно, от этих комаров отмахиваться?

— От них и дубиной не отмахнешься!

— Да, сильны, бродяги!

Парни в брезентовых куртках не отставали ни на шаг.

— Любовь-Ванна! Цигарка у меня погасла. Дозвольте от щечки прикурить?

— Любочка, у вас жемчужные пуговки на кофточке и зубки, как жемчуга!

Люба ускорила шаги. Куртки — тоже.

— Ты не смотри, что мы небритые да закопченные. Нас отмыть, так мы — ого! — какие соколики!

Видно, здесь терпение у Любы лопнуло. Она остановилась и так взглянула, что парни попятились.

— Что прилипли, как смола? Делать с утра нечего?

Но те снова стали зубоскалить.

— Хотим проводить, чтоб не заблудилась. А там, чем черт не шутит? Вдруг понравимся?

— Да что у меня, мужа нет?

— А нам муж не помеха!

— Вот узнает, что проходу ей не даете, так мало вам не будет, — вступился за Любу бригадир экскаваторщиков. — В самом деле, что привязались?..

— Да, Любин муж быстро отучит! Вон как Леньку-прораба…

— Давайте идите, идите ка своей дорогой, — внушительно сказал Мишаня, направляясь к брезентовым курткам.

Парни нехотя повернули назад.

Когда Люба скрылась за мостиком, благодарно помахав экскаваторщикам веткой, Винтик, взглянув на Николая, проговорил с усмешкой:

— Ты, что же, Николка, мыло-то в ручей бросил? Подбери, пригодится! — И он подмигнул товарищам.

А Николай все стоял, неотрывно глядя за мостик вслед Любе.

Когда все улеглись в общежитии на шатких топчанах, Артемьев понял: не уснуть ему сегодня! В комнате темно, пахнет табачным дымом. Цветов бы нарвать, веток хвойных принести. Вон на сопках зелени сколько! Сходить, что ли?

Когда он у двери завязывал накомарник, из угла, где лежал Мишаня, раздался смешок.

— За мост собрался?

— На сопку. Багульнику хочу набрать.

— Без пользы дело.

— Какое дело?

— У Винтика спроси. Он объяснит, что к чему. Он у нас романы читает!

— Насчет романов — случается! А букеты твои, это точно, цели не достигнут. На Колыме цветы без запаха, а женщины без сердца. Слыхал, наверно?

По правде сказать, вопрос женских сердец пока Николая мало интересовал. Он и сам не мог понять, почему его вдруг куда-то потянуло.

— Пусть идет, раз ему не спится.

Николай тихонько притворил дверь.

Полдень был легкий, прозрачный. За ручьем, в распадке, — море лиловых цветов. В колючих кустах перекликались кедровки. Комары над лугом висели черным столбом. Пучок ирисов, колокольчиков, иван-чая в руках у Артемьева становился все больше. Незаметно для себя он подошел к длинному желтому сараю. Упряжь, несколько саней и водовозка с поднятыми оглоблями… Ясно, это и есть конбаза. Недалеко от сарая стояла землянка. Вход, как в погреб, окно вровень с землей.

На чурбачке, у дверей землянки, сидел маленький, прямо-таки игрушечный человечек в сатиновой косоворотке с оловянными пуговицами. Морщинистую щеку его рассекал шрам. Человек вырезал пыжи из старого валенка. Рядом на траве желтела горка патронов. Охотник, наверно.

Приход молодого человека хозяина не удивил.

— Чаю хочешь? — спросил он таким тоном, будто сто лет знал Николая. — Наливай. Чайник на плите, под навесом. У Ефима Пинчука, брат, просто. Цветов, значит, принес?

— Гулял. Вот и собрал. А таскать надоело. Можно у вас оставить?

— Ох, куда ж мне от вас, цветочники, деваться! — вдруг застонал старик и сморщился, как от зубной боли. — Ну давай. Я их в цибарку поставлю. В ведро, по-вашему. Я-то сам из Белоруссии.

— А давно оттуда?

— Как тебе сказать? Прибыл в тот год, как Нобиле спасали. Да ты этого не можешь помнить. Выходит, на третий десяток пошло… А сам с курсов? Новенький? Я слыхал.

Пинчук зашел в землянку и возвратился с огромной банкой из-под томата.

— Прилаживай свой веник. Да воды плесни, не забудь. Я вот смотрю — парень ты красивый: прямой, как верба, волосы овсяные. По тебе небось дома десять девок сохло. В твои-то годы только на гармошке играть да по вечеркам бегать. А здесь не придется. Чего краснеешь? Дело молодое. Только на сарай ты не косись. Нету ее. Цыганку угнала пастись. Коровушку.

— У вас ведь конбаза. Откуда же корова?

— А что для нее одной скотник сооружать? У нас десять лошадок-якуток. За ними я хожу. А корова одна…

— Зачем же ее одну держать?

— Мама родная! Был бы у тебя пацан, ты б дурацких вопросов не задавал! Колыма ведь, У нас в поселке девять баб и у всех, кроме Любавы, малые дети. Чем кормить прикажешь? Всякая овощь сюда доставляется сухая. А вон у Ирины-телефонистки ребеночек искусственный… Только молоко и спасает. И всем другим ребятишкам хватает понемногу. Доярка у нас Люба куда какая отменная…

Николай отставил кружку с чаем.

— Ты пей, не стесняйся! Одним чаевником больше, одним меньше… Тут вечно бродят… гости. Одному водички попить, другому расскажи, как на медведя ходил. А ты вот — за цветами. Пока сам за дояра был, никакого лешака сюда не тянуло. А теперь весь участок табуном так и ходит, так и шастает!

— Так ведь я действительно за цветами, я таких никогда не видел…

— Кто б стал спорить? — Пинчук прикрыл шрам на лице. — Другие тоже не без причин. Но дело-то в чем? Красота манит. Таежник человек тонкий. Он может за десять, за сто верст прийти. Зачем спрашивается? На поклон. К красоте.

— Да, вы правы…

— А как же! Взять хоть Иру-телефонистку, У нее, бедняжки, не глазки, а пуговки. На них за сто километров любоваться не придут. А Любава… Любава — она нигде не затеряется. Ко-ро-ле-ва!

Николай невольно закивал головой.

— Вот только мужику ее каково? Три ордена Славы завоевал, полный георгиевский кавалер по-старому, — старик многозначительно поднял сухонький палец. — Отваги, стало быть, не занимать. А в этом деле что он может? Все смехом да шутками, некоторых даже в гости зовет, а в душе у этого Лисьего Носа…

Артемьев так и подскочил.

— Она за Романом?

— А то за кем же еще?

Пинчук пристально взглянул на Николая и вдруг ни с того ни с сего закричал:

— Ты что привязался ко мне? Расспрашиваешь все! Тебе десять раз сказано: проваливай! Нет! Расселся, как зять на именинах. Как… прораб, все равно…

Парень хотел было ответить, что никакого «проваливай» он не слышал, по вместо этого опять невольно задал вопрос:

— А о каком это прорабе речь? Второй раз слышу…

— Каком-каком! Может, и узнаешь, придет время! — И старик стал ожесточенно точить нож. — Пыжей второй день нарезать не могу! Не дают гостечки незваные!

К счастью для гостя, в это время к конбазе подъехала подвода. Пинчук издали заметил непорядки и, не снижая тона, стал кричать на чернявого возчика:

— Ты что, не видишь, что у нее холка сбита? Ждешь, пока она тебе скажет?

Артемьев поднялся, пошел к поселку. День стоял знойный, безветренный. За дальними кустами раздался звучный женский голос:

— Цыганка, Цыганочка! До дому пошли!

Он остановился, прислушался. Потом донеслась песня. Люба… Пела она про синий платочек.

В общежитии его встретили вопросом:

— Где же твой букет, машинист? Потерял на Пинчуковой даче?

Николай промолчал. А через день его снова неодолимо потянуло на эту самую «Пинчукову дачу».

Возле землянки сидела Любушка, чинила старику рубашку.

— Вот, стараюсь, — сказала она вместо приветствия. — За начальством своим ухаживаю. А мне про тебя Роман рассказывал. — Она подняла глаза от шитья. Глаза были веселые, блестящие. Шила она быстро и ловко. Приход Николая нисколько не смутил ее. Но беседа не клеилась, и Николай был рад появлению Пинчука.

— Здравствуй! Опять веник притащил? — спросил старик, сбрасывая у печки вязанку дров. Люба подошла к печке, стала разжигать огонь.

— Заштопала я вашу одежу, дядя Ефим. Сейчас кисейку для молока выстираю и пойду. Блины у меня еще с утра заведены, так что милости просим! — сказала неизвестно кому и побежала в сарай. Вскоре она выскочила оттуда, выплеснула из тазика воду и легко зашагала к поселку.

Старик следил за гостем: тоже небось соберется? Но Николай сидел спокойно.

— Что, гостек, опять ко мне побалакать пришел?

— Вы же мне рассказать обещали…

— Про что? Не помню…

— О прорабе каком-то недоговорили.

— А-а! Эт-то можно. Дай только вспомнить, как он, черт белесый, пел.

И Пинчук завел дребезжащим голосом:

Песней бархатной, цыганской Ты мне душу освежи, Лентой шелковой, шотландской Мне гитару повяжи…

Так вот, послушай. Есть у нас вон в том распадочке разведочный участок. И служит там Ленька-прораб. Белобрысый. Фасонистый. Как-то, значит, с вечера проведал этот Ленька, что Люба на конбазе ночует, потому что животная приболела. Лечить было надо. Я дал Любушке траву якутскую. Мне эту траву под Хандыгой охотник собрал, когда я был медведем помятый. Напарила она травы. «Буду, — говорит, — ночью Цыганочку поить». Пошла в сарай, шубчик свой расстелила около стойла. Мне еще крикнула: «Какой шут придумал пол из жердей делать? Усе бока пролежу!» Я в ответ: «В тайге иначе не делают. Потерпи!» И занялся делами. Хомут чинил, в аккурат. И слышу, эт-то, в дверь конбазы стучат. Нарисовался белобрысый Ленька-прораб. Видок у него… Бачки косяком подстрижены, в пиджаке по пуду ваты на каждом плече. Достает он из-под полы гитару, расправляет бант клетчатый и песню запевает…

Любава, ясное дело, молчит. Молчу и я. Потому что безобразий никаких, а в гитару играть не запрещается. Потом он другую песню запел. Про несчастливую любовь. Громче и громче. Ну, думаю, рви струны свои хоть на тыщу кусков — бесполезно.

Верно и до него дошло, что пустой его номер. Положил он балалайку на лавочку, а сам под дверь: «Любовь-Ванна! Зря вы молчите. Я сердцем чувствую ваше присутствие! Не будьте жестокой. Отворите хоть на минутку, чтобы я мог вручить вам…» Стой, как он говорил? Ага: «…вручить вам «брезенты»: шелк на кофточку и горжет из голубого песца…»

И вдруг как ударит кожаным своим ботиночком в двери: «Открой, Любка, чего ломаешься? Тут тебе не Испания, а Колыма! Руки-ноги я отморозил с этим треньканьем!» А она ему: «Шары ты отморозил и совесть потерял! Вот я тебе открою!»

Видно, мочи у нее не стало терпеть его нахальство. Да и в случае чего знает, что я же рядом, в землянке.

Ну, а он, как услышал ее голос, так совсем на двери повис: «Любовь-Ванна! Давайте обсудим ваше положение. Разве вам пара этот тракторист чумазый? Кто он против вас?»

Тут она и выскочила из сарая. Злющая, растрепанная, тряпка в руках: «Что ты сказал? Повтори!»

Я уж хотел вступиться, да гляжу, кто-то идет от поселка.

Тут Пинчук перешел на шепот:

— До сих пор не знаю, случайно ли он или «поддули». Подозреваю одного человека… Только ошибся тот человек, если считал, что у Симоновых шум будет.

Любава тоже издали мужа заметила и спокойно так Леньке говорит: «Вон Симонов идет. Ему и скажешь — пара он мне или нет».

Правду сказать, прораб от этих слов не струсил. Подскакивать стал, как петух: «И скажу! И спрошу! Чего он тебя охраняет? Вроде дневального при тебе?» Схватил свою музыку, рванул так, что струны загудели дурным басом:

Плевать, что у красотки Дневальный у крыльца! Никто не загородит Дороги молодца!

А Роман подошел и слушает.

То ли зорька отсвечивала, то ли Лисий Нос и взаправду стал, как брусника красный. Потом сошлись они грудка к грудке и, если и сказали какие слова друг другу, то я не слыхал, врать не стану. Только смотрю — прораб ушел не спеша. Гитару потом радист чинил. А бант шотландский у меня до сих пор хранится.

Пинчук с неожиданным проворством спустился в землянку и вынес помятую ленту. Николай потрогал шуршащий, холодный шелк, а старик продолжал:

— Подошел я к Лисьему Носу. Вижу, человек не в себе. Говорю ему так спокойненько, будто мы давно балакаем: «Вот, брат танкист, с такой красивой бабой и в тайге передовая позиция…»

Тут Пинчук принялся ожесточенно сучить дратву, давая попять Николаю, что рассказ окончен и ему пора уходить.

На «Отчаянном» топили баню. Артемьев как раз был выходным. И хотя отдохнуть не помешало бы: накануне работали они тяжело, их экскаватор стоял на глинистом грунте, — Николай взялся наломать для всех веников. Благо, в карликовой березе недостатка не было. Лист, конечно, у нее мелкий, но хлещет веник даже сильнее. И дух березовый крепче… Уже возвращаясь, он услышал позади себя смех:

— Частенько ты в кустах бродяжишь, то цветы, то березняк таскаешь!

Николаю показалось, что обдали его ведром кипятку. На берегу ручья, на бревне, сидела Любушка, вытянув стройные босые ноги, и заплетала косу.

— Присаживайся. Отдохни. Смотри, какая галька горячая. Хорошо как!

Николай пробормотал каким-то не своим голосом:

— Да, как на пляже в Крыму…

— А я на пляжах не бывала!

Ноги у нее маленькие, ступня узкая. Люба, почувствовав ого взгляд, потянулась за сапогами.

— Комары…

— Ты обувайся, я пойду.

Он поднял веники и медленно пошел по тропе. Любушка вскоре оказалась рядом.

— Домой схожу, еще обед сготовить надо. Роман на работе крепко уматывается. Да и неполадки у них. Запчастей нет. А начальство не беспокоится. Потом вернуться надо, подоить Цыганку.

— А почему ее Цыганкой прозвали, она ж… рыжая? — Николай взглянул на Любины волосы, которые горели на солнце рыжим огнем, и смутился.

— А ее не за масть прозвали, а за то, что побиралась, как цыганка, — не заметив его смущения, ответила Люба.

— Как побиралась? Не пойму.

— Ой, долго рассказывать! Но пока дойдем до поселка расскажу, пожалуй. Как-то зимой, когда Ефим Трофимович сам был за дояра, сена у них не стало. Не то чтоб совсем не стало, а дорогу к зародам в пургу замело. Тогда Ефим Трофимович и повел корову по поселку… побираться.

— Придумал же старик!

— Подводит, значит, ее к дому, где есть ребенок, и заставляет еды просить. Дескать, вы мне хлеба, а я вашим детишкам молока. Помню, в тот день я пироги пекла. Запах ли она учуяла или что ей взбрело, только подошла вдруг к окну и стекло как высадит! Сама испугалась и нас перепугала! Шарахнулась к Ирининому дому. Дверь в тамбур была открытая. Пацана у них еще не было. Ждали только. Корова, значит, из тамбура и теплую дверь настежь распахнула… Ирочка, говорят, как завизжит с перепугу…

Люба помолчала и добавила жалостливо:

— Потому у нее и ребенок искусственник. Слабенький…

— А у вас, Люба, дети есть? — спросил Николай, сам дивясь своей смелости.

— Не. Мой помер. Может, я и сама виноватая, — Люба вдруг приостановилась. — Как Роман на войну пошел, я о нем сильно убивалась. Он же не как все… Из таких мало кто вернулся… Молоко у меня, верно, на слезы изошло.

Она помолчала. Но через минуту заговорила вновь:

— Потом мне рассказали, как Ирина с ребеночком мучается, так я изревелась вся. Говорю своему: «Как хочешь, а я на конбазу дояркой пойду. Старик за коровой ухаживает, по поселку ее водит, как в цирке… А я дома сложа руки сижу». Сначала не пускал, боялся, что обидят меня. Всякие люди есть… Но, слава богу, не обижают! Только вот следом часто ходят, другой раз не отвяжешься. — И, искоса посмотрев на Николая, продолжала: — А корову до того Рыжухой звали. Только выходит — и доярка рыжая и она! Что делать? И стала она у нас Цыганкой.

Они незаметно подошли к поселку.

— Ну вот мы и дома!

Лисий Нос и механик участка Лавлинский стояли возле конторы. Ромка набычился, наклонил голову и что-то горячо доказывал. В промасленной гимнастерке, с засученными рукавами, с широкой, округлой грудью он казался бойцом на кулачном бою. Иван Федорович Лавлинский, худой, чуть не на голову выше Симонова, нервно теребил застежки-молнии своего комбинезона. Серая щетина делала лицо этого пожилого человека еще более старым и усталым.

— Что ты мне доказываешь, Роман Романыч? Сам знаю, что наши бульдозеры — не гвардейские тапки.

— Тем более заботиться надо! Танки! Дошли б мы с такой техникой до Берлина! Это что — работа? — Симонов сунул закопченную ручищу в карман и вытащил прокладку. — Ее давно выбросить надо! Вас бы за рычаги…

— Ну, хорошо! Ну, убил! — Лавлинский улыбнулся, поднял вверх руки, и лицо его стало неожиданно молодым и лукавым. — Согласен. Ставим машины на профилактику. С твоего бульдозера и начнем.

Роман с удовлетворенным видом спрятал деталь. Заметив вышедшего из конторы Артемьева, приветливо помахал рукой:

— Иди, иди сюда. Выкладывай нужды экскаваторщиков, пока механик добрый. Твои хлопцы на мехцех не обижаются?

— У нас совсем другие обиды… — неуверенно проговорил Николай.

— Вот сразу видно деликатного человека. Это не то что ты, горлопан, — ухватился Лавлинский. — Тебе вынь да положи… А что там у вас за обиды все-таки?

— Нас на такие торфа поставили, что просто кисель, а не грунт. Черпаем, черпаем…

— Да, решетом воду черпать скучное занятие!

Тут Лавлинского позвали куда-то.

Роман пристально посмотрел на Николая.

— А ты чего такой доходной стал? Харчи колымские, что ли, не на пользу? Или в работу тебя крепко запрягли? От вашего бригадира всего можно ждать. Ему, лисий нос, всегда надо первым быть.

Бульдозеристы уже давно соревновались с экскаваторщиками. По неписаному закону, кроме борьбы за первенство на полигоне, «соперники» постоянно поддевали друг друга при встречах. Производственный успех был переменным. Но чаще все-таки знамя участка присуждалось бульдозеристам. Вот и сейчас они владели переходящим призом уже три месяца.

Николай не вступился за бригадира. И вообще ничего не ответил своему дорожному знакомцу. Не мог же он сказать правды: сохну, мол, по твоей жене!

За полтора месяца работы на «Отчаянном» Николай уже успел приглядеться, как и чем живут горняки: моют пески, добывают золото, соревнуются с азартом, радуются успехам, горюют при неудачах, при случае поругивают начальство, шумно встречают праздники, дружат, а доведется — и ссорятся. Когда приходит почта с «материка», обязательно читают вслух письма, показывают друг другу фотографии близких, детские и женские головки на кусочках картона. Но фотографии — это далекое. А вот здесь, в поселке, почти каждый из одиноких мужчин был чуть-чуть влюблен в какую-нибудь из девяти женщин.

Чаще всего, это было хорошее бескорыстное чувство: посмотрит издали, поговорит, а потом счастлив весь день. Вот и его, Николая, не миновала эта участь!

Из женщин Артемьев уже повидал всех: громкоголосую и важную Валентину — жену начальника участка, разбитную смазливую Клавочку-продавщицу, строгую врачиху Зарему Алиевну, сухопарую инженершу-начальницу буровзрывных работ Князеву, хитроватую Дуську Ковальчук, которая втихую варит бражку, болтливую и вредную Ирину с коммутатора. Еще две женщины жили за сопкой, на разведке, и в поселок не приходили.

Но ни одна из них не стоила и Любушкиного мизинца!

Как-то забрел он к Пинчуку поздно вечером, отработав дневную смену. Издали заметил, что у старика дымокур от комаров разложен, и принес гнилушек.

— Спать неохота. Брожу вот…

— Мне тоже — хоть глаз выколи. Лекпом говорит: возрастное. И у тебя, видать, возрастное. Давай-ка мы посидим у костра, побалакаем. А может, на охоту пойдем?

— Плохой из меня охотник! Жалко мне…

— Зверье-то? Кто бы стал спорить! Конечно, жалко. Но ведь это — смотря кого промышлять. Вот, помню, на Хандыге косолапый…

И пошли бесконечные рассказы. Волк, росомаха, соболь… Каждая охота заканчивались удачей, каждый рассказ — заверенном, что так-де и было, вот те крест!

Издали доносились фырканье и храп лошадей, и дядя Ефим переключился на свою вторую излюбленную тему:

— Слышь, похрустывают… Люблю! Другие вот в тайге за золотом все ходят. А я сразу душой прикипелся вот к ней, к лошадке. Считай, полжизни возле нее провел. Кто спорит, механизация — это хорошо. Им, машинам, спасибочки. А только ни лешака б грузовики не прошли, если б коняшка наперед тропку не проторил. Им в тайге досталось! Олешка, конечно, тоже много потрудился. Но олень, я тебе скажу, дикое создание. Помощник, но не друг. А лохматый якутский конь — этот понятливый! Взять хоть нашего Абрикоса. Через любое болото сам дорогу найдет и тебя выведет.

Однако, ты, парень, что? Совсем спать не думаешь? По технике безопасности, машинист высыпаться обязан. Ну, бывай до другого раза… По ночам сюда лучше не ходи. От греха подальше…

Был разгар промывочного сезона. Поселок жил горняцкими заботами. Не все ладилось на «Отчаянном». Золото, как говорят, «не отмывалось», то есть не было в песках того содержания, которое предсказали геологи. На промывочных приборах прогоняли грунта чуть не вдвое больше положенного, но отчитываться надо было не объемами, а металлом, а вот металл-то не шел. Все с тревогой следили за сводкой. К концу дня каждый в поселке знал, как обстоят дела. И не в процентах каких-нибудь знали, а все до точности — в килограммах и в граммах. Когда плановик наносил мелом на огромный щит у конторы линию выполнения, отставшую от линии, означавшей задание, люди мрачнели.

В эти дни все больше и больше жителей поселка в свободное время шли кто на старые, поросшие кипреем отвалы, кто на тайные, им одним известные места. Уходили со скребком, с лотком — нехитрым старательским долбленым корытцем. Мыли чертежники из маркшейдерского, пекари, сторожа со складов. Даже двенадцатилетний сын Дуськи Ковальчук, той, что варила бражку, все каникулы провел в тайге с лотошниками. Здесь тоже секретов не было. Знали, кто, когда и сколько сдал песку. А уж если кому-нибудь посчастливилось подобрать самородок — весь поселок к вечеру знал, где найден, сколько потянул, какой формы, чего стоит…

Экскаваторщики в свободные часы тоже лотошничали, но часов этих выпадало немного. У них ко всем бедам добавлялась своя забота: та, о которой говорил Артемьев Лавлинскому. Стояла их машина у разреза, где воды было больше, чем земли.

«Кисель хлебаем», — плакались экскаваторщики при каждой встрече со своими «соперниками» по соревнованию. И все же в бригаде дела шли не так уж плохо, особенно в смене Артемьева. Он хоть и говорил всем, что вот-де он еще неопытный, прямо с курсов, но машинистом был неплохим. Окончив в войну ремесленное училище, он до курсов уже поработал на стройках, на экскаваторах разных марок. Дело свое знал и задания выполнял на совесть.

«Его машина, как часы», — восторгались ребята. И на то, что в свободное время ходит он не с лотком по отвалам, а зачастил к старому Пинчуку, смотрели сквозь пальцы — дело молодое! — и только добродушно подсмеивались.

Солнце коснулось краем красноватой горы. От болот потянуло сыростью. Ефим Трофимович только что возвратился из тайги. На нем были болотные сапоги, такие огромные, что казалось — в каждый из них он может забраться весь. Николай ждал его возвращения, кипятил чайник. Старик обрадовался молодому своему дружку и сразу выложил все новости:

— Начальник снабжения загнал Абрикоса на Кильчик сено возить. А ты знаешь, какая там трясина? Пришлось коняшку взять вот так на себя и вытаскивать. Мы с ним на пару вывезли все сено. А тут еще месяц кончается! Надо сенокосчикам наряды закрыть. Ты мне подсоби малость. В печенках у меня сидит ихняя бухгалтерия. Мое дело медведей бить, а не с нарядами чикаться, сам понимаешь!

Николай, разбираясь в бумажках, нет-нет да и поглядывал в сторону базы. Оттуда доносились взрывы смеха.

— Вечерошник раздает. Чисто женотдельское собрание. Все бабы поселковые здесь, — добродушно проворчал Пинчук.

Донесся хрипловатый самоуверенный голос Валентины:

— Что вспоминать про тридцатые годы? И сейчас то же самое у нас на Колыме бывает. Женщина всегда женщина! Вот я ездила в Магадан недавно. И влюбился в меня один… Что придумал: стал за мной по всему городу гоняться на машине…

— На легковой? — мечтательно спросила Ирина.

— Нет! Грузовик. Оказался он снабженцем. Приехал в город за дефицитами. Подарки пытался делать. И вот… представляете? Я к портнихе — он у крыльца. Я к подруге — он под окнами. Выйду — отворит дверку: «Садитесь, пожалуйста, я вас подвезу». И глаз с меня не спускает… Я напугалась, звоню мужу, чтоб приехал за мной…

— Я что-то разговора вашего не слышала… — вырвалось у Ирины.

— Не слышала? Странно? Все знают, что ты подслушиваешь, когда дежуришь на коммутаторе. Но как же ты этого могла не услышать?

Всем стало неловко.

— А что вы себе сшили в Магадане? — переменила тему сама же Ирина.

— Панбархатное платье. Сейчас без него нельзя. Это самое модное. Крепдешин еще пестрый в моде.

— А платье какого цвета? — не унималась Ирина.

— Перванш. Это мой любимый. А вот Любе я бы рекомендовала «кардинал». Это так гармонирует с ее волосами спелой ржи.

— Что это такое — «кардинал»? — спросила Любушка.

Здесь Николай увидел, как Валентина, переложив из одной руки в другую папиросу, дотронулась пальцем до какого-то цветка.

— Вот, приложи-ка к волосам!

— Да, идет, очень. А чем ты, Люба, волосы моешь? Почему они так блестят? — не без зависти сказала Ирина.

— Ничем.

— И ромашкой не полощешь? Так я тебе и поверила! Я вот здешней ромашки целый мешок набрала. Только ничего не получается.

— Это не ромашка, а пижма. Она без лепестков, одни середки.

— А ты себе, значит, ромашку с лепестками искала? Все гадаешь «любит-не-любит»?

— О чем мне, Ирочка, гадать? — вспыхнула Люба. — Мое все угадано, как Ромка с воины пришел.

— Так я тебе и поверила! То-то за тобой то прораб, то новенький этот, машинист…

— А вы уж не завидуете ли, деточка? — вмешалась Валентина. — У каждой женщины бывают поклонники.

— Я? Завидую? У меня и муж и ребенок есть. И муж мой, кстати, не такой бесхарактерный, как некоторые…

— Ну, хватит этих колкостей, — повелительно сказала жена начальника. — А из «кардинала» обязательно сшей себе платье, Любаша!

— Я за модой не гонюсь. Мне Роман штапель привез, тоже красивый, в букетиках.

Женщины стали расходиться. Их яркие платки потускнели в светлых сумерках.

Закончив свои дела, собралась домой и Люба. Николай, вдруг осмелев, попросил разрешения проводить ее до дома. Она согласилась, но шла молча. Николай, видя ее настроение, тоже не решился заговорить.

Роман, увидев их из окошка, вышел на крыльцо.

— Заходи, гостем будешь. Давно зову.

— Не сегодня, Роман Романович. В другой раз.

— В другой — так в другой. Спасибо, что жену проводил! Охраняешь мою любезную от собак — и то хорошо.

Николай побрел в общежитие. Но заходить в душную комнату, где все уже спят, отгородившись от белой ночи байковыми одеялами, не хотелось. Присел и раздумье у ручья, который совсем обмелел в эту жаркую пору.

Белая северная ночь заливала землю ровным, приглушенным светом. Горы чуть потемнели. Вода в ручье лиловела на камнях. Предметы, сохранив очертания, утеряли свою объемность, перестали отбрасывать тени. Перед чудом северной ночи все казалось таким мелким, незначительным.

Вот он стоил перед Лисьим Носом, как виноватый мальчишка. А в чем он виноват? Он любит, любит впервые. Но он не собирается вмешиваться в их жизнь, если Люба счастлива. И ходить на конбазу не будет, разве что к Пинчуку. И даже постарается не думать… Постарается…

Он встал, прошел через весь поселок и вышел на верхнюю дорогу, которая вела к полигону. Над дорогой нависли отливающие влажным блеском огромные валуны. Их много тысяч лет назад стащил сюда трудяга-ледник. Над валунами — склон, заросший светлым ягелем. За ним дорога резко спускалась в низину.

На полигоне стонала, бурлила вода, отчаянно визжал какой-то, видно несмазанный, ролик на транспортере. Скрежетал нож бульдозера. За рычагами сидел товарищ Лисьего Носа, Саша Уралец. Гремела галя в тяжелом скруббере.

На Артемьева налетел какой-то запыхавшийся парень в кепке, надетой козырьком назад, и крикнул:

— Земляк! Нигде не видел нашего электрика? — И, не дожидаясь ответа, побежал дальше.

«Куда-то сбежал тот электрик. Вот гад. Скоро же металл снимать!» — с досадой подумал Николай.

Да, скоро смене снимать золото. Вон уж внизу, за колодой, разложили костерок. Николай подошел к огню, достал уголек, прикурил.

— Ну, как, горняк, — обратился он к мастеру, — план схватили?

— Какой разговор? Два дадим! — У скуластого этого парня не поймешь — правду ли говорит или шутит.

— Ну что ж! Легкого вам золота!

— Спасибо на добром слове, только мне, знаешь, легкое золото не попадалось. И ему тоже, — указал он на старика съемщика.

— Говорят, в тайге легкое золото только для дураков хранится… — насмешливо откликнулся съемщик.

— Так ведь поговорка… — попытался оправдаться Николай.

— Тот придумал, кто не мыл! Ну, Иван, нашел электрика?

К костру подошел запыхавшийся парень.

— Найдешь его!

— А что там у вас, земляки? Может, я подсоблю? — И Николай вместе с парнем пошел к головке транспортера. — А ты кто? Масленщик? Какого черта у тебя ролики пищат? Лепишься смазать? — И оба они завозились у промприбора.

Рассветало. Николай не заметил, как прошла ночь.

Горячая пора. Июль. Люди добывают золото. Нелегкое золото.

Ураган налетел под вечер. К ночи он смел с дороги пыль, снес в кюветы песок, оголил мелкие окатыши, насыпал щебенки в следы тракторных гусениц. Ветер прижимал к земле чахлую траву, трепал одинокие кусты, гнул верхушки деревьев.

За эту короткую, короче воробьиного носа, ночь непогода принесла столько рваных туч, что казалось — утро никогда не наступит. В поселке гремели крыши, свистели распорки антенны у рации. На западе, над болотами, над дальними-дальними горами шел дождь. Упали и здесь первые крупные капли. Потом хлынул косой ливень.

В общежитии у экскаваторщиков все приуныли. Какая сегодня работа! Ясно, всех бросят на паводок.

— Видно, суждено нам теперь погибнуть от потопа, — произнес Винтик, прислушиваясь и шуму воды.

Его сосед по койке, Мишаня, пустил крепкое словцо.

Николай в разговор не вступал. «Как она пойдет одна через ручей в такую погоду?» — подумалось ему.

— Зайду-ка в контору. Узнаю, что там слышно, — бросил он и, накинув брезентовый плащ, вышел в непогоду.

В конторе никого не было, кроме старика дневального. Обычно в эту пору он спал, но сегодня и ему не до сна. Дневальный обрадовался приходу Николая.

— Чую, — сказал простуженно, — даст нам сегодня Отчаянный прикурить. Ты что смолишь, машинист? «Пушку»? Угости-ка. Тебя экскаваторщики за сводкой послали? Так загляни к телефонной барышне. Она в курсе всех дел и метеусловий. Другое начальство — на полигон укатило.

В пристройке из горбыля, где помещалась «телефонная станция» (хотя коммутатор был маленький, иначе его не называли), у штепсельной доски с пятнадцатью гнездами в наушниках с микрофоном сидела Ирина. Она куталась в мужнюю меховую куртку и то клевала носом, то испуганно таращила глаза: не загорелась ли сигнальная лампочка?

Ирина тоже обрадовалась Николаю. Было кому пожаловаться, что у все не работа, а каторга: холодно, с потолка льет. И никуда не сходи, не погрейся. Сегодня всю ночь звонят. То начальство, то из района. Метеосводка плохая. Вес опасаются, что зальет полигоны. Она встала и включила «козел» — самодельную электропечку. Кусок широкой железной трубы с приваренными подставками, обмотанный серым асбестом, действительно походил на взлохмаченного козленка с широко расставленными ножками.

— Хоть чуть согреемся. И кофе я сейчас сварю. Мне мама прислала в зернах. — Она достала из тумбочки пакет. — Ну вот. А ты последи за сигналами. — И неожиданно задала вопрос, который, видимо, давно ее мучил: — А как там твоя краля поживает?

В это время в дверь постучали.

Открыв, Ирина восторженно закричала:

— Люба! Легка на помине. Я все думала, как плохо, что в коровнике нет телефона. Вчера мне из дома прислали и кофе и халву. Проходи! Сейчас угощу.

— Не могу. Спешу.

— Ты сердишься? Все с тех пор…

— Да помолчи ты, ради бога, сейчас не до этого. Я за делом пришла. У тебя дома сухое молоко есть? Или сгущенка?

— А зачем?

— Опять беда. Цыганка заболела. Я утром и кринки не надоила. К вечеру, чую, и того не будет. Другие перебьются, а вот тебе труднее…

Люба виновато глянула на Ирину. Та быстро сняла наушники и начала причитать:

— Что теперь делать? Легко сказать: «сухое». У кого детей нету, те не понимают… Он сгущенку выплевывает. А дядя Ефим что говорит? Он же колдун, все травы знает…

Но Люба только рукой махнула.

— Лечить — все-равно время надо.

— Слушай, может, ты ее за болотом пасла? Там эти голубые цветочки… сон-трава, что ли. Она ядовитая… — Люба охнула, а Ирина продолжала. — Что охать? Уж если скотина дурных цветов поела, все равно падет…

Доярка стрем глав бросилась к двери.

— Учти! Полигон заливает! — крикнула ей вдогонку Ирина и обернулась к Николаю. — Ну, а ты небось теперь и кофе не станешь ждать? Побежишь за ней?

— Да, побегу. — Николай взглянул Ирине прямо в глаза и вышел. Минуту спустя Ирина увидела из окна, как Артемьев уже шагал рядом с Любой.

— Промокла? — негромко спросил Николай, догнав Любу. Он стал стаскивать с себя дождевик.

— Не надо! Сам простудишься! Давай вот так… Я одну полу на себя накину, и тогда нас обоих не промочит…

Небо было таким черным и клубящимся, что ближней кочки не различить. Николай чувствовал тепло Любушкиного плеча, но в то же время была она какой то далекой и отчужденной. Шла задумавшись. Вздыхала потихоньку.

— Ты все о Цыганке?

— Обо всем. Говорят, паводки эти опасные… А Роман, когда опасность какая, он как черт! Пока в самое пекло не влезет, не успокоится. Да что тебе говорить! Ты и сам… не как все люди. Чудной какой-то…

— Почему чудной?

— Ходишь, ходишь за мной, как тень. Думаешь, я не вижу? И другие не видят? Был бы ты нахал какой, я б тебе давно от ворот поворот показала. А ты… чудной просто. И жалко мне тебя почему-то…

— Жалко? И всего?

Люба ничего не ответила.

— Дождинки у тебя на волосах, как бисер висят, — сказал ни с того ни с сего Николай.

— Эх ты, дождинка! — вздохнула она. — И где вы все красиво говорить учитесь? Вам только поверь!

Николай бережно поправил на ней плащ, плотней обнял за плечи.

— Неужели и мне не веришь, Люба?

Но она опять ничего не сказала в ответ.

На конбазе толпились люди. Начальник участка, двое взрывников и кучер с водовозки седлали коней, собираясь на полигон.

Пинчук суетился больше всех.

— Не гоните! Дорога тяжелая… Не затягивай, не затягивай! Там не парад, а стихийное бедствие… Спирт не забудьте! Пригодится. Кто-нибудь обязательно в воду свалится. Там такие канавы… О-хо-хо! Я ж всегда говорю: в тайге без лошади амба! Машина хороша, пока все хорошо…

Люба, увидев, что всем не до нее, не до больной Цыганки, вдруг заплакала.

— Вот так-так, — подошел к ней Пинчук. — Ревем, значит? Воды подбавляем. Вместо того чтоб пойло варить. Я ж тебе объяснял: есть трава целительная. Иди возьми торбочку у меня. Подумаешь, молока сбавила животная! Все обойдется!

— Напугали меня. Говорят, здесь цветки есть на лугах…

— Новость какая! Ну и дальше?

— Ядовитые они…

— Языки здесь есть ядовитые! Буровишь такое. Сказано тебе — затопляй печь и ставь чугун. Травы возьми с горсть, не больше. Домой уж сегодня тебе идти не придется. Мы все — на паводок.

— Я останусь. Только как там Роман?

— Вечером вернусь — доложу, как там твой воюет.

— Дядя Ефим! Может, вам тоже не ходить? У вас же ревматизм!

— Спасибочки, что напомнила, — недовольно буркнул старик. — Сам знаю, где мне быть. Найди лучше мои резиновые скороходы.

Заметив Николая, старик строго вскинул глаза:

— И ты здесь?

— Пришлось Любу проводить. А теперь — на полигон.

— Вот и кстати! Бери лопаты. Вместо на паводок пойдем. Ну, Любава, оставайся за хозяйку, лечи коровушку, а мы пошли воевать с нашим ключиком, чтоб ему пусто было! Ишь, дождь разошелся. Льет как из ведра. Спешить надо.

К полигону их подбросил грузовик, в котором стояло, тесно сгрудясь, человек двадцать. У людей были лопаты, топоры, кайла.

Паводок наступал… Бурно катились горные воды речной поймой, неся торфяные кочки, коряги, сучья. Вода поднимала песок, будоражила гальку, расшатывала огромные валуны, подтачивала стволы одиноких лиственниц, с корнем вырывала кусты зеленого тальника и все это с победным ревом стремительно несла вниз к реке.

Начальник участка проскакал на лошади к старым отвалам. Оттуда надо было начинать руслоотводную канаву. Загремели гусеницы бульдозеров. Там была главная схватка с Отчаянным. Десятки людей швыряли в воду камни и грунт. Люди что-то кричали, но голоса их тонули в шуме потока. Они жестами показывали, что кому надо делать, и каждый быстро понимал друг друга.

Сколько кубов грунта было брошено в поток, никто не знал. Не считал никто. Четыреста мужчин на «Отчаянном». Четыреста пар рук. Четыреста лопат. Казалось, один великан встал грудью против другого, разбушевавшегося великана. Кто — кого?

Николай с двумя какими-то парнями, стоя по колено в воде, насыпал защитный вал. Парни оказались теми самыми кузнецами, которые как-то волочились за Любой по дороге к конбазе. Оба они копали и копали, не разгибаясь, не разговаривая, забыв все свои остроты. Сейчас никому было не до шуток. Вода то здесь, то там прорывала защитную дамбу. Ей преграждали путь — она выискивала его рядом. Неожиданно в одном место рухнул подмытый вал, и широкий поток хлынул к промывочному прибору. Рядом оказался Роман Симонов. Он не дожидался команды. Его трактор стал карабкаться на старый отвал, подминая высокие стебли трав у подножья. На мгновенье все замерли. Это было жутко: казалось, блестящая от дождя огромная машина встала на дыбы и вот-вот опрокинется. С откоса то и дело срывались и падали в сумасшедшую воду крупные камни. Не было слышно шума мотора, и поэтому страшный, крутой подъем был как кадр из фильма, где на время пропал звук. На темной вершине откоса булыжники будто сами ложились под нож бульдозера: Романа не было видно. Казалось, машина, как разумное существо, сама по себе выбирает плитняк покрупнее, сбрасывает его, а он, падая, увлекает за собой лавину песка и щебня. Каменный поток грохотал так, что перекрывал шум воды.

И стихия отступила.

Машина Симонова спускалась с отвала медленно, осторожно. Все бульдозеристы высунулись из кабин и с тревогой наблюдали за спуском, каждую минуту готовые прийти на помощь…

Но Симонов отлично знал свою машину и уверенно вел ее по откосу. Через несколько минут Роман стоял у подножья отвала и говорил с недоумением, поглядывая вверх:

— И как я туда, лисий нос, забрался. Сам не знаю! Крутизна ж! Вот скажи сейчас — ни за что б не залезть. И машине каюк и себе гроб с музыкой…

Но долго рассуждать было некогда. Вон еще три бульдозера подбрасывают грунт к краю руслоотводной канавы. Надо торопиться. И Лисий Нос ведет свою машину туда же. Он, будто пробуя холодную воду, загоняет трактор дальше и дальше. Но Отчаянный сопротивляется, спорит с ним, старается вырвать из-под ножа тяжелые окатанные кремни, поднятые со дна. Вода бурлит и подбирается к кабине… Но еще два-три заезда — и с канавой будет покончено. И тут одна из гусениц подвела — лопнула и «расстелилась» под слоем воды, доходившей до колена. И какой воды! Ледяной, бурлящей, грязной, ворочающей тяжелые камни и деревья. Только стань на дно потока, и тебя в любую минуту может сбить с ног, а упадешь — едва ли встанешь.

Все это видел Ефим Пинчук. Вот когда ему пригодились его «скороходы». На ходу подтягивая высокие раструбы, он первым ринулся в воду. Лисий Нос уже спрыгивал со второй гусеницы. Машина застыла на месте, хотя дизель продолжал работать и словно сотрясал ее изнутри. Остановил свой бульдозер и друг Романа — Саша Уралец. Высоко поднимая ноги, балансируя, будто он шел по канату, Саша добрался до машины и стал искать в воде край растреклятой гусеницы. Пинчук орудовал ломиком. От холода сводило ноги, руки, но все трое не отошли от бульдозера, пока не «обули» его. Роман, бросив на ходу «спасибо, братцы», — снова вскочил в свою машину. Опять заскрежетал песок под ножом. Началось новое наступление на Отчаянный.

А на берегу тем временем, у костра с жидким дневным пламенем, Ефим Трофимович выливал воду из сапог. И при этом бормотал, лязгая зубами:

— Вот я и говорю: коняшка, это хорошо! Но разве с ней, с лошадкой, на эту прорву пойдешь? Одолеешь? Нет, не будь в тайге машин, этому бы золотишку здесь лежать да полеживать…

Ветер уносил тучи, и наконец солнце разорвало темную завесу. Все вокруг стало радостным. Деревья шуршали, отряхиваясь под ветром. Последнее облако быстро неслось над сопкой, и тень его как бы разрезала гору на две части: темная становилась все меньше, а светлая, зеленая, росла. Белые заплаты снега на вершине таяли на глазах.

У костра послышались шутки:

— А говорили, что у вас ревматизм, дядя Ефим!

— Так оно и есть. Еще и какой ревматизм. Ромка тоже, помяните мое слово, какую-нибудь холеру подцепит. Смотрите-ка, он все еще пашет! Ну, орел! Все выдохлись, а он будто устали не знает!

Все посмотрели в сторону, где работали бульдозеры: за рычагами всех машин, кроме Романовой, водители уже дважды сменились.

— Знаете, ребята, я все думал, продолжал дед Ефим, — почему полного кавалера только на третий раз на войне давали? Ну, так сказать, три степени ордена Славы. А сегодня понял: один раз человек может сделать что-нибудь знаменитое случайно. Второй раз тоже по каким-нибудь причинам. А уж если третий раз способен, значит, верный мужик. Скала!

— Смотрите, смотрите! Кончили они свою канаву. Солнышко пригреет, так к промприбору можно будет сухой ногой пройти.

— Роман Романович! Иди сушись. Мы тут такой Ташкент расшуровали. Передохни!

— Пошли на смену, ребята, песочку еще подсыпем, — поднялся от костра один из кузнецов.

Симонов шел к костру, как пьяный. Даже слой грязи и копоти не мог скрыть усталости. Николай сам был чуть живой, но на Романа смотрел с нескрываемым восхищением. К костру подошел механик Лавлинский:

— Ну что? Разве наши бульдозеры не гвардейские танки, Роман Романович? Уж если Отчаянный одолели…

— А вы не знаете, что «танк» мой разулся, как баба на речке! Говорил вам тогда — крепления туфтовые!

— Хорошо, хорошо, Роман Романович! Учтем на дальнейшее, — умиротворенно глядя на ручей, сказал Лавлинский.

— Давно пора! Не впервой такой разлив. Самое паршивое для нашего брата золотишника не весна, не осень, а этот самый зеленый паводок, когда деревья выворачивает и несет. Не зря его и называют — зеленый.

А вода на глазах спадала. В пойме было действительно зелено — повсюду торчали пучки травы и вянущие кусты.

До поселка можно было идти всем вместе, но Николай поднялся от костра первым.

— Пойду! Мне в ночную заступать.

Николаю просто необходимо было остаться одному. Мысли его все время возвращались к Роману: что, если бы бульдозер «разулся» не в реке, а на откосе. Если бы…

Почему он об этом думает? Неужели хочет, чтобы с Романом случилось несчастье?

В общежитии стоял шум и гам. Все опасное было позади, и теперь вспоминались лишь забавные эпизоды. Каждый спешил рассказать, где он был, что делал. Нетерпеливо перебивали друг друга.

— Серега-то наш! Только стал у костра сушиться, снял брюки — идет его симпатия Зарема Алиевна с санитарной сумкой. Он прямо в трусах как сиганул за камень…

— А Мишаня на дамбе ухватил валун чуть не с себя ростом. Начальник участка ему орет: «Надорвешься!». А Мишаня: «Отойди!» И как бросит в воду — обоих с ног до головы окатило…

Все это на деле было и не так смешно, но сейчас при воспоминании вызывало взрывы безудержного хохота. Все радовались тому, что вот они, сильные, молодые, дружные, вместе, плечом к плечу усмирили бешеную горную речку, одолели грозный зеленый паводок.

Николай участия в разговоре не принимал. У него у самого в душе бушевал паводок. Лисий Нос… Люба… Стук в окно вывел Николая из забытья. Ирина, прижав к стеклу острый носик, показала на форточку: «Открой!»

— Я бегу с конбазы, — затарахтела она. — Отнесла Любе халвы и вообще поесть. Она ж от Цыганки не отходит. Просила передать Лисьему Носу, что на коровнике заночует. Может, ты сходишь к Роману? Мне на работу. Опаздываю…

Николай поднялся. Только этого ему не хватало — идти к Симонову. Однако отказать Ирине неудобно, тем более что Люба просила. И он отправился через поселок к общежитию бульдозеристов, к дому, который все называли «шоколадником».

Это был необычный дом! Снаружи такой же, как остальные, а внутри обитый толстыми коричневыми листами линкруста.

История «шоколадника» была хорошо известна на «Отчаянном»: как-то зимой, во время длительных заносов, бульдозеристы расчистили дорогу на перевалбазу и привели долгожданные грузовики с продовольствием. Тогда комендант поселка торжественно сказал им:

— Ребята, вы — герои. И за то вы будете у меня жить как короли. Я получил роскошные обои шоколадного цвета. Берите сколько нужно. Тогда-то «короли» и обили линкрустом свой «шоколадник».

В общежитии была отгорожена клетушка — два шага так, три — этак. Называлась она «Ромкина квартира».

Когда Николай вошел, на койке, прямо на белом вязаном покрывале раскинулся спящий Лисий Нос. В ногах у него, свернувшись клубком, мурлыкал большой пушистый кот. У окна, на маленьком столике стояло складное зеркало, цветы и флакон духов с изображением синей горы. На подоконнике лежали томик стихов с бисерной закладкой, растрепанная книжка «Консуэлло», а рядом «Справочник тракториста» и толстый том «Порт-Артура».

Над постелью фотографии: Лисий Нос с застывшим лицом в танкистском шлеме. На гимнастерке — в два ряда боевые награды. На втором снимке — Люба в белой кофточке, с перекинутой на грудь косой.

Николай разглядывал все с интересом: это был ее дом, ее книги, ее духи.

Кот вдруг поднялся, выгнул спину, потянулся и спрыгнул на пол. Роман сразу встрепенулся, поднял голову. Вероятно, это была привычка военных лет — просыпаться от малейшего шума.

— О, о, Ннколашка! Вот молодец, что зашел! Ты хоть передохнул после паводка? А я крепко отоспался. Ну и дал нам жизни этот паводок. Понял теперь, что такое Отчаянный? Сейчас по этому случаю доберемся до моей заветной…

Он достал помятую алюминиевую фляжку.

Не стоит! Мне в ночь идти. И вообще… — Николай замялся. — Я пришел передать, что Любовь Ивановна задерживается.

— Опять с Цыганкой что-то стряслось? А что ты не посидишь? Жалко! Я давно хочу с тобой выпить и поговорить.

Николай покраснел: «Ну, что ж! Так даже лучше — честней». И вслух сказал:

— Давай поговорим.

— Ты садись. Вон табуретка. Понимаешь, я тогда увидел тебя в автобусе, обалдел…

«При чем здесь автобус? Что-то не то он говорит».

— Все хочу сказать тебе. Друг у меня на фронте был. Потом в Австрии его… из-за угла, гады! Красивый он был! Так ты на него похож, что даже страшно. Бывает же так! Ну просто копия: ростом такой же высокий, и волосы светлые, и глаза голубые, открытые. Я, как тебя увижу — его вспоминаю. А какой был человек! Больше мне такого друга не иметь…

Он смотрел в упор, словно видел перед собой погибшего друга. Николаю стало не по себе. Выручил кот Василь Иваныч: он стал рвать когтями широкий кружевной подзор.

— Отставить! — гаркнул Роман и замахнулся на кота.

В дверь заглянули.

— Лисий Нос, можно к тебе? — Вошла Ирина.

«Вот же человек! Зачем было меня посылать, раз сама собиралась идти?» — удивился Артемьев.

Ирина, как всегда, начала тараторить, не переступив порога.

— Ромочка, что я сейчас узнала! Дежурю и слышу — прораб, тот самый Ленька, звонит коменданту: «Пойду сегодня к бульдозеристам поздравить героев». А я вмешалась: «Бесполезные ваши хлопоты! Любочка ночует в своем коровнике». — «Тем лучше», — отвечает. — Она многозначительно хихикнула и посмотрела сначала на Николая, потом на Романа. — Не иначе опять серенаду пойдет петь твоей супруге.

Роман спокойно сидел на постели, почесывал у Василь Иваныча за ухом.

— Видишь, Васька, с какими докладами к нам ходят? А что ты сама посоветуешь мне сделать?

— Сходи. Гитару послушаешь.

— Отставить! — Глаза у Лисьего Носа засмеялись. — Не любим мы такую музыку!

— А букетики? — Она опять взглянула на Николая.

— Вы, Ирина, почему не на работе? — резко спросил Николай. — Меня сюда послали и сами пришли…

— Меня подменили. Только вижу — помешала вам. Что это вы о моей работе забеспокоились?

— Ну, а меня подменять некому. Пойду. Может, и вы со мной?

— Пожалуй, — неохотно поднялась Ирина.

— Счастливо оставаться, Роман.

Хорошо в тайге. Николай шел распадком, заросшим лиственницей и стлаником, темными кустами ольхи и пахучим тополем. Лесной запах был особенно терпким после недавнего дождя. У обнаженного корня кедрача суетились сотни муравьев. Наверное, паводок принес беду и в их подземные жилища. Белка деловито прыгнула с сучка на сучок. У каждого свои заботы. Вот и у него не все ладно. Люба… Привязался к женщине, да еще к замужней. Что делать? Вон там, вдали, туман над низиной. Попробуй, поймай его! Молодой месяц на светлом июльском небо. Достань его!

Где-то, теперь уже совсем близко, шумит экскаватор. Машина стоит на краю глубокого разреза и кажется жирафой на водопое. Вот поднимается голова на длинной шее, несколько раз раскачивается, потом взмах — и голова высоко заносится над чернеющей грядой отвала.

Лесной дух вытеснен здесь запахом угля и свежевзрытой земли.

Через десять минут Николай садится за рычаги. Здесь уже ни о чем не думается, кроме работы, кроме того, чтобы полней зачерпнуть ковш, быстрей поднять, дальше отбросить эту груду глины и торфа. Поворот… еще поворот…

Управлять машиной было сегодня особенно тяжело. Николай изо всех сил тянул на себя рычаг, упираясь в переднюю стенку кабины. Вязкий грунт не поддавался. Но и этого было мало! Еще беда. Лопнул трос. Они с Винтиком, связывая его, ободрали до крови руки. Потом полетели зубья ковша. Никогда еще у Артемьева не было такой трудной смены. Зубья надо наваривать. Дело затяжное!

Они всей бригадой пошли в поселок. Ребята направились к общежитию, а Николай свернул к домику механика. Лавлинский еще не спал. Рассматривал какие-то эскизы.

— Видишь, армянские ребусы всю ночь разгадываю, — пожаловался он машинисту. — У добрых людей чертежи, а у нас, изволите ли видеть, ребусы! Ну, а у тебя что случилось?

Николай стал рассказывать об аварии, о валуне, на который он напоролся. При этом не меньше пяти раз повторил, что в аварии виноват он, один он! И ведь до выполнения месячного плана оставалось всего ничего…

Иван Федорович слушал, сочувственно кивал головой. Потом сказал, что сварку раньше утра никто не сделает.

— Ты знаешь, приятель, когда была первая авария на земле? Когда обезьяна взяла палку и стала сбивать орехи. А палка сломалась. Дело было ночью… И что ты думаешь, обезьяна сделала? Пошла спать… И не стала никого будить!

Николай тяжко вздохнул и пошел к двери.

Лавлинский тоже встал, потянулся и зевнул:

— Пожалуй, пошли вместе. Попробую поднять сварщика. Байка моя про обезьян была, а мы-то ведь люди, да еще горняки… Нам в страду каждый час дорог. Только тебе я совет дам: в грудь кулаком зря себя не стучи… Иди пока к себе.

Но Николай в общежитие не пошел. Зачем? Бригадир все уже, безусловно, узнал от ребят, а насчет того, чтобы не мешать спать людям, механик сказал правильно! Самому ложиться не приходится. Он сел на скамейку у общежития и долго смотрел на темный край неба за ручьем, где горела предутренняя единственная звезда.

Лисий Нос подошел неожиданно.

— Сидишь? Звезды считаешь?

— Что их считать? Одна только и есть.

Николаю очень захотелось, чтобы Лисий Нос присел рядом, хотелось рассказать про проклятый ковш, но Роман, постояв немного в молчании, вдруг быстрым шагом пошел в сторону ручья.

Вскоре возле общежития остановился самосвал. Шофер высунулся из кабины:

— Эй, землерой! На полигон собирайся! Мы за тобой. Сейчас сварочный аппарат погрузим.

И Николай снова оказался у своей машины.

Уже совсем рассвело. Николай с гаечным ключом возился возле снятого ковша, помогая ремонтникам, когда из ближних кустов вышел Пинчук. Знаками позвал Николая. В колючих зарослях шиповника оба присели на обомшелую, поваленную лесину. Старик молча свернул козью ножку, лизнул краешек бумаги и стал расправлять косоворотку. Николай ждал. Пинчук глубоко затянулся, отчего щеки его ввалились еще глубже, и начал издалека:

— До чего бабы народ вредный. К примеру, Ирина. Другая на ее месте Любаве бы ноги мыла и воду пила, вот как обязанная! Ведь молоко для нее в первую очередь! Вчера пришла за вечерошником. Люба ей полную кринку налила. Так ты радуйся, что коровушку выходили. Так нет, она заявляет: «А мы с Николкой у Лисьего Носа в гостях были. По душам, говорит, поболтали!» Что уж вы болтали, лешак вас знает, только сегодня, ни свет ни заря, Роман Романович на конном дворе нарисовался. Брови насуплены, как у опричника. И сразу в сарай! Мне, конечно, весь их разговор слышно:

«Люба, домой!» — «Здравствуйте, у меня ж скотина больная! Тебе ж говорили». — «Мне много чего говорили. Все правильно! Скотину ты бережешь, за скотиной ты смотришь… И вообще! Надоело мне. Звездочет этот твой! Звезда, говорит, одна у меня…» — «Какая звезда, Ромочка?» — «А такая! Я одному шею чуть не наломал в тот раз, а у тебя, оказывается, другие нашлись… Женщины в поселке все знают! Короче: идем домой!» И так ее дернул за руку, что кофточку разорвал…

Пинчук испытующе посмотрел на Николая и продолжал:

— Я в коровник вошел, будто ничего не видел и не слышал. Романа уже не было. Она ничего, не плачет. Глаза только горят, как у кошки. Говорит: «Ефим Трофимович, меня хотят с работы снять. А только я не уйду!»

Пинчук снова уставился на Николая. У того похолодело на сердце.

— А что, собственно, вы от меня хотите? — вспомнил Николай кем-то сказанные слова. — Что я должен сделать?

— А то, что не ходить к нам на конбазу, вот что! Кто ты такой, чтоб семью разбивать? Из-за тебя ведь это все… Вздыхать — вздыхай…

— А я что делаю?! — неожиданно для себя закричал Николай. — Только и вздыхаю! — Потом сдержался. — А какое вам, извините, дело? — с вызовом спросил он.

— Да, правда. Мне, старому дурню, какое дело? Но знаешь, Артемьев, нас, стариков, послушать иногда не мешает. И мы раньше молодыми были. Я вот у старателя одного на Алдане жил. Угол снимал. И тоже на чужую жену молился. Женщин в тайге всегда мало, не всякая сюда отважится. Но чтоб отбивать… Сейчас, конечно, жизнь другая… Вы нас умнее стали.

— Скажите, Ефим Трофимович, раз вы сами начали разговор такой. А та женщина, как с мужем жила? Он ее ревновал, бил?

— Еще и как! Только что в шурф не закидывал. Так ведь он муж!

— Я мужчину, который на женщину руку поднял, мужчиной не считаю…

— Тогда, выходит, у нас в России мужиков сроду не бывало. И откуда только племя шло? Зато другое было заведено: если уж жена — так навек.

— А мы, Артемьевы, никогда жен не били. И не отбивали.

— Ну вот, я и говорю: хорошо, когда все хорошо!

Пинчук встал, не разбирая дороги, свернул в кусты. А Николай вернулся к машине. Ремонт закончился. До конца смены оставалось совсем немного. Он сел за рычаги.

Никогда еще Николая не встречали после смены так шумно. Он не успел и дверь в комнату открыть, как все закричали какими-то неестественно громкими голосами:

— Вот и Артемьев! Вот и Николка наш!

В чем дело? Подвига он вроде не совершал, сменного рекорда не устанавливал. Что за торжество? На всякий случай Николай окинул критическим взглядом свой замасленный комбинезон и, не переступая порога, попросил:

— Киньте-ка мне кто-нибудь полотенце и чистую рубашку.

Ему подали.

В полутьме тамбура он различил на летней печке огромный противень с жарящейся рыбой. Значит, шла гулянка и гостей, видимо, собралось немало. Он уже знал, что на «Отчаянном» существует обычай: если в дом зашел гость — остальные жители поселка могут тоже заходить не стесняясь. Принесут с собой спирт или еду какую-нибудь — хорошо, не принесут — не беда. Потеснее сдвинутся, поближе составят на столе потемневшие у таежных костров кружки, глядишь — и еще место найдется.

Николай шагнул в комнату.

Любушка…

Она сидела так, что свет из окна падал на ее лицо. И от этого блестели светло-карие с золотинкой глаза и влажные ровные, как лущеные орешки, зубы. На ней новое, в мелких букетиках платье. На плечах — яркий полушалок. В комнате пахло не то ночными фиалками, не то розами. И даже, бражный дух не мог заглушить этого тревожного аромата. Парень, сидевший рядом с Любой, ласково поглаживал ее кота — Василь Иваныча.

Парню что-то шепнули, и он стал торопливо освобождать место. Но Николай поспешно сел на первый попавшийся стул.

Все держались чинно, по-праздничному.

Винтик провозгласил тост:

— За гостью! За королеву этого длинного стола! За нашу прекрасную даму!

— Вот человек! Умеет же красиво сказать! — одобрительно зашумели экскаваторщики.

— Ну что ты, Винтик! Какая я королева!

Но Винтик был уже под хмельком. И продолжай:

— Да-да! Мы сегодня пьем и за вас и за вашу Цыганку. Что было бы без нее и без вас с нашими юными гражданами и их мамашами?!

Николай тревожно поглядывал на Любу. «Почему она пришла? Одна, без Романа…»

Когда Лисий Нос с Сашей Уральцем вошли в комнату, их никто не заметил. Как и все остальные, Николай обратил на них внимание только тогда, когда Роман с грохотом опрокинул табуретку. Все засуетились. Одна Люба и бровью не повела.

К Роману потянулись со стаканами, закричали: «Сколько лет, сколько зим, Роман Романович!», — заговорили о паводке… А Мишаня — тот сразу атаковал Уральца, стал проситься к нему в ученики:

— Только у вас, бульдозеристов, такая героическая профессия, — басил он.

Лисий Нос толкнул было Любиного соседа:

— Слышь-ка! Пусти. — Тот собрался встать, уже и кота опустил на пол, но тут бригадир Серега насмешливо сказал:

— Где это видано, чтоб в гостях муж с женой рядом сидели? Это не свадьба!

Роману Романовичу ничего не оставалось, как снова сесть на свое место.

Николай посмотрел на Любу, и она ответила ему быстрым взглядом, будто было что-то такое, о чем знали лишь они двое. Роман становился все мрачнее.

— Тебе рыбки или оленины? — ухаживал за гостем бригадир экскаваторщиков Сергей.

— Не хочу. Сытый уже.

— На хлеб-соль только глупые обижаются, — заметил захмелевший Уралец, пододвигая к себе закуску.

— Я у вас давно в дураках хожу, — пробурчал Симонов, вставая из-за стола.

— У кого это, у нас? — насторожился Уралец.

Роман сделал неопределенный жест и перевел разговор:

— Ты вот лучше, Сашок, — обратился он к Уральцу, как бы подчеркивая, что не настроен на пустую болтовню, — последи, чтобы машину мою к утру отремонтировали. Я ее к кузне подогнал.

Разговаривая, Лисий Нос внимательно смотрел на Николая. А тот — на Любу. Артемьев все время чувствовал взгляд Симонова на себе. Сейчас это даже его веселило. Смотри, Роман Романович, смотри! Тебе полезно. Авось в другой раз не станешь на нее замахиваться и табуретками грохать!

Гулянка была в разгаре.

Неожиданно разошелся кузнец:

— Я ему говорю — сорок два зуба у шестерни, а Лавлинский одно: сорок три! Я и прокатил шестерню по мокрому песку — считай! Он мне давай руку жать — ты, говорит, спе-ци-алист! Да вот Николка не даст соврать! Его машину чинили.

«И почему у нашего брата заведено — как выпил, так хвастаться?» — подумал Николай. А кузнец уже шел к нему со стаканом:

— Люблю тебя! Я всегда говорю: «Не спрашивай старого, спрашивай бывалого!» Как это ты, Николай Артемьевич, только с курсов и уже машинист заправский?

— Уметь надо — курсы с отличием закончил, — с гордостью за друга объяснил Михаил.

«Теперь начнется!» — Николай отодвинулся и сел поближе к Любе. Здесь разглагольствовал горный мастер:

— Золотишко дадим! Есть на участке золото.

— А я говорю, если без туфты… — доказывал что-то свое Винтик.

— Винтик, к чему такой разговор, — огорчался бригадир. — Нам туфтить нельзя. Придет маркшейдер с длинной рейкой и хитрой трубкой — и все как на ладони…

Тем временем кузнец, поговорив о своих трудовых подвигах, решил поухаживать за Любой.

— Любовь-Ванна, какое на вас модное платьице…

— Не такое уж модное. Штапель простой. А здесь все крепдешиновые носят.

Роман стоял у окошка. Он поежился, повел крутым плечом. В словах жены он почувствовал скрытый упрек.

Николая тоже затронули слова Любы. Доведись ему — как бы он ее нарядил! Он все вспоминал, как называются Любины духи? Кажется, «Ай-Петри». Ай-Петри — гора у теплого моря. Как она сказала тогда? «Я на пляжах не была». А вот он увез бы ее к морю. Пусть погрелась бы, порадовалась солнышку…

— Любовь-Ванна! Запевайте! — не отставал от Любы кузнец.

Она не стала отказываться, подперла щеку рукой и затянула:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…

Песню пели не очень верно, но дружно.

Николай не пел. Зачем петь самому, когда так хорошо молча слушать и смотреть на Любу.

Не пел и Роман. Он все темнел лицом, потом вдруг отставил стакан с брагой и, набычившись, пошел на Николая. Но с полпути свернул и направился к Любе.

— Хватит с нас этой самодеятельности! Любава! Домой! — И он положил руку на плечо жены.

Сразу стало так тихо, что все услышали, как журчит ручей под окнами.

Люба спокойно сняла с плеча большую темную руку мужа с въевшимся мазутом, покосилась — не запачкал ли платье? — и стала как ни в чем не бывало гладить кота.

Сергей подошел к Лисьему Носу:

— Мы тебя, Роман Романович, уважаем. После вчерашнего паводка — вдвое. Но обижать у нас в доме никого не позволим. Ты у нас гость, Любовь Ивановна — гостья. Оба равны.

— Когда ж это вы ее пригласить успели? Да еще одну, без меня? Я-то к вам незваный пришел.

У Любы вдруг сузились глаза.

— И меня никто сюда не звал. Я сама пришла. Куда хочу, туда и хожу.

— Ребята, ребята! Хватит! — Кузнец отвел Романа в сторону. — Жалко, что выпить больше нечего.

— Можно достать! У меня со вчерашнего дня выписка на спирт, — Роман порылся в кармане, достал пачку замусоленных нарядов, потом появилась и выписка с кудрявым росчерком (на «Отчаянном» спирт продавали только по разрешению). Из другого кармана Лисий Нос вытянул пачку денег.

— Этого не требуется! Мы тоже недурно зарабатываем, Роман Романович! Николка! Ты самый молодой. Дуй за спиртом, — распорядился бригадир.

Любушка, не спуская с рук Василь Иваныча, подошла к Сергею.

— Пошли кого-нибудь другого, пожалуйста! Николай Артемьевич нужен здесь по хозяйству. Мне поможет. На, подержи Василь Иваныча, — протянула она кота Артемьеву.

— Ишь, взял кота, будто самородок в пуд весом! Да брось ты его! — пробормотал пьяный кузнец.

— А вам, мой друг, не пора ли на покой? — И Винтик легонько подтолкнул кузнеца к двери. Тот не упирался, даже обрадовался.

— И пойду! Вот и хорошо… домой пойду!

Люба тоже вышла в тамбур, поставила варить сухую картошку, велела кому-то открыть банку с паштетом, кого-то послала на речку: там у нее горбуша вымачивалась. Словом, всем нашла работу. И только Николай стоял как истукан посреди комнаты с котом на руках.

Опять сели к столу. Разлили спирт по стаканам.

— Ты, Николай, не иначе, шкуру Василь Иванычу решил протереть, — засмеялась Люба, ставя на стол сковородку с картошкой. — Брось ему рыбы, а сам садись. Вот сюда. Рядом со мной садись.

Мишаня поднялся с торжественным видом:

— Давайте выпьем за знамя, которое наша бригада в этом месяце отобьет у бульдозеристов! — И сел.

— Что ж, гость — невольник! — Уралец улыбнулся и выпил.

А Роман и до стакана не дотронулся.

— Что не пьешь?

— Не до конца он знает поговорку! Гость невольник слушать, да не невольник кушать. Знамена добывают в бою — не в застолье. Настоящие-то мастера!

— Ковши разбивать — вот на что вы мастера! — Сразу же поддержал Романа Уралец.

— Мы разобьем, мы отобьем, мы и починим! Правда, Николай?

Но Николай никого, кроме Любы, не замечал.

Роман резко встал и вышел. На минуту все замолчали.

— И зачем ты, Мишка, разговор этот завел? — с досадой сказал Винтик. — Не знаешь, о чем говорить? Что значит — «отобьем»?

Люба тоже вспылила.

— Как не стыдно? Я по-хорошему пришла. Зачем вы Романа завели?

В это время в комнату зашел баянист.

Гости стали отодвигать стол.

Бригадир пошел впляс, низко наклоняясь, касаясь ладонями голенищ, выставляя носки начищенных сапог.

И вдруг среди этого гама Николай различил гул бульдозера. Ближе… Ближе… Видимо, его услышал и Уралец. Он бросился в тамбур. А в комнате разорялся Мишаня:

— Баянист! Сыграй вальс! Артемьев хочет пригласить Любовь-Ванну…

Но вальс не состоялся. Музыку заглушил нарастающий шум мотора, сквозь который послышался вопль:

— Что делается?! Братцы!!!

Все выбежали на улицу. В белесом сумраке летней ночи через поляну на барак, поблескивая ножом, шел бульдозер. Да какой там к чертям бульдозер! Танк!

— Роман, сумасшедший! — крикнула Люба. И в голосе ее были не то испуг, не то восхищение.

Бульдозер стремительно приближался.

Саша Уралец бросился вперед и с неожиданной ловкостью взгромоздился на подножку машины. Поминая нелегким словом Романову матушку, он нажал на тормоз. Но было уже поздно. Нож врезался в стенку. Звон разбитого стекла… Треск бревен… Пыль от обрушившейся штукатурки…

Руки машиниста будто окаменели. Но когда Сергей и Саша разжали эти пудовые кулаки, он опять рванулся к рычагам:

— Всех сокрушу!..

— Придется связать! — Сергей крепко обхватил Романа.

Но Симонов весь вдруг обмяк, покорно дал связать себе руки и уложить на землю. Все суетились. Только Николай не принимал участия в общей суматохе. Он стоял в одной рубашке и, протягивая Любе свой пиджак, без конца повторял:

— Накиньте! Вы простудитесь…

Люба сердито отмахивалась.

Уралец возился с бульдозером, который застрял в проеме и рычал, словно не хотел сдавать завоеванных позиций. Протрезвевший Сергей вдруг сказал тихо:

— А что, ребята, так и с жизнью бывает… Вдруг пролом получается.

— Вот вам и бульдозер эс восемьдесят, — тянул Мишаня с явным разочарованием. Не мог уж насквозь стену пропороть!

— А тебе обязательно стихию подавай, — покачал головой Винтик. — Как на паводке, что ли?

Николай тоже подумал о наводке: к гусеницам бульдозера густо прилипли пожухлые листья и корни трав…

Люба сидела на пеньке возле мужа. Вот он, ее Роман, такой сильный и такой беспомощный! Она украдкой погладила его волосы, потом поцеловала и стала развязывать узел.

Тут опять подошел к ней Николай.

— Ну, что стоите? Помогли бы лучше веревки развязать. Ишь, скрутили! За что?

Саша наконец вывел машину из развороченной стены.

— Ну, отвоевались! Как теперь ответ держать будем? — Сергей озабоченно рассматривал пролом.

— Кто ломал, тому и чинить. — Уралец погладил рычаг бульдозера. — Тащите доски, два бревна надо. Трос расстарайтесь! Живо! — прикрикнул он на экскаваторщиков. — Одна нога здесь, другая на пилораме!

Через полчаса машина осторожно поставила завалившийся простенок на место.

— А стекла, братцы, уж сами вставите! — Саша оглядел свою работу и остался, видимо, ею доволен.

В это время к дому подошел сердитый заспанный начальник участка. За ним Лавлинский.

— Что у вас здесь творится?

— Ерунда делов! Экскаваторщики с бульдозеристами чуть повздорили… А вы откуда узнали?

— С коммутатора позвонили: идите, говорят, скорее. Там убийство на почве ревности.

— Небось Ирка дежурит?

— А вы считаете — можно весь участок разгромить, а меня и в известность не поставить?

— А что, если в семейном деле такой техникой орудовать, то взаправду все разгромить можно… — задумчиво протянул Мишаня.

— Ясно. Значит, тут семейный скандал? Не отрицаете?

— Да вы что? Из-за техники весь сыр-бор разгорелся! Наша машина тихая, больше полкуба не берет. А эта дура… ихняя… — При этих словах Люба на миг подняла голову. — Ну, эта ихняя эс восемьдесят… Она что хошь разворотит! — Мишаня явно запутался, сбил щелчком с куртки жука-короеда и добавил. — В общем, все уже в порядке! Бревно-то я вон откуда тащил!

Все засмеялись.

— Это скверные шутки! — пресек смех начальник участка. — Завтра Симонова сниму с машины за хулиганство.

— Вот это здрасьте! — Любушка поднялась, отвела со лба спутавшиеся волосы. — Они ж из-за чего поспорили? Из-за переходящего знамени. Он им и решил доказать. А если вы Симонова с работы снимете, никаких знамен вам не видать.

— Так вот в чем корень! Тогда дело принимает другой оборот. Надо разобраться…

— Вот и разберитесь. Со злыми языками в первую очередь…

— Согласен. Но кто окно вставит?

— О чем разговор! Четыре стекла! Я их хоть сейчас вставлю, раз дело за этим!

Такой выход из положения всех развеселил: Люба-стекольщик! На «Отчаянном» стекла обычно вставляли сами мужчины.

— И что тут смешного? Будто я стекол не вставляла, пока муж, — показала она на все еще лежащего на земле Романа, — воевал…

Начальник подошел к Лисьему Носу и сказал примирительно:

— Эх, не на моей Валентине ты женат…

При этих словах все невольно подумали о маркшейдере, который в последнее время очень уж зачастил в дом к начальнику участка.

Люба дернула мужа за рукав:

— Вставай, воитель!

Он поднялся, ни на кого не глядя, обнял жену, и оба пошли к «шоколаднику».

До оставшихся донеслись только обрывки фраз:

— Ну, что ж, лисий нос, ну бывает… Тормоза сдают… Извини уж!

— Глупый, ах, какой ты глупый…

Вот что случилось когда-то с Артемьевым в такую же белую ночь много лет назад здесь, на «Отчаянном».

Теперь он снова в этих местах.

Красавец автобус медленно взбирается на перевал. Что было после?.. После Николай уехал с «Отчаянного» — попросился на другой прииск. Но где бы он ни был — на Колыме ли, в Москве ли, снились ему всегда и ручей, и тропа на конбазу, и стена, разрушенная бульдозером, и Люба…

Никогда не поверил бы Николай Артемьевич, что он снова на «Отчаянном», если бы не бежал, как прежде, маленький, извилистый ручеек, не наклонилась бы, как медведица на водопое, Восточная сопка. Только теперь от самой сопки начиналась улица. На улице — цветы. Цветы на «Отчаянном»! С ума сойти! Школа стоит там, где была бензозаправка. Нет, кажется, заправка была левее. На месте «шоколадника» — трехэтажный дом. Балконы тоже в зелени. К полигонам ведет шоссе. А новый мост через ручей? Никакой паводок его не снесет…

От всего этого на душе и радостно и немного грустно: пришел к старому товарищу, а вместо него встречает тебя красивый, но совсем другой человек.

В уютном доме для приезжающих женщина средних лет застелила ему постель. Ей очень хотелось заговорить с новым человеком.

— Вы в командировку?

— Нет, просто так…

— А я подумала, что к Симонову.

— Он разве здесь?

— Да. Только из отпуска вернулся. К нему ужасно много народу приезжает. И с приисков, и журналисты. Как присвоили ему звание Героя Социалистического Труда, так у нас чуть не вдвое постояльцев прибавилось. У нас на прииске так все за него рады. Человек-то какой! Я у них дома часто бываю. Дочка моя учится с их мальчиком. Тоже Роман. Ромашкой все его зовут. Четырнадцать ему исполнилось в марте. Отличник. Красивый, в мать. Любовь Ивановна души не чает в нем.

— Так, так… — Артемьев подошел к окну и замолчал. Дежурная постояла, постояла и вышла.

Роман Симонов — Герой Социалистического Труда? Ну, конечно! Так все и должно быть.

Николай вспомнил и три ордена Славы, и бульдозер, словно танк, упрямо карабкающийся по скользкому откосу, и бешеную воду Отчаянного, и схватку за Любу…

Да, повезло Роман Романовичу. Люба с ним. На всю жизнь. А он-то, Николка, тогда на что-то надеялся…

Как много теперь женщин на «Отчаянном»! Идут и идут по улицам. Нарядные, в босоножках, совсем как горожанки! И красивых много… Но только Люба в штапеле, в сапогах красивее была…

…Они вышли из дома с балконами. Вышли втроем. Лисий Нос здорово постарел. А она ничуть! Все та же Любушка идет, плавно, чуть отставив круглый локоток. И те же косы короной. Улыбается… А этот, третий, уже ростом вровень с ней. Тоненький, как тополек над ручьем. Кудрявый. На подбородке ямка. Сын Любы и Романа. Мальчик что-то говорит матери, и она, запрокинув голову, хохочет.

Николай поспешно свернул. Нет, им незачем встречаться, ворошить прошлое…

Он ушел далеко за поселок. Похрустывал последний ледок на гальке. В одном месте темнело на отмели мазутное пятно. Видно, кто-то совсем недавно заправлял здесь бульдозер.

Солнце припекало все жарче. Николай Артемьевич поднялся с отмели в заросли стланика, пошел меж колючих кустов. А рядом струился ключик — узкий и светлый, как крыло стрекозы. Какая в нем сила? Он и щепки не унесет. Но если поднимется ветер, пойдет дождь в горах — разольется ключ, понесет бревна, своротит валуны, вырвет с корнем высокие лиственницы. Вот такой он — Отчаянный. Он не изменил себе.

Пуд соли

Вряд ли Федя Донцов был силен в медицине. На краткосрочных курсах в прифронтовом городке, где из санитаров готовили фельдшеров, времени для изучения теории отводилось немного.

На рудник «Хурчан» Федя попал через пять лет после войны по договору. Пыл он здесь начальником санчасти, лекпомом, или, как звали его хурчанцы, «лепилой». Небогатый набор медикаментов назывался на их же жаргоне «калики-моргалики». Слово происходило от «марганцовокислый калий» и выражало твердую уверенность в том, что, кроме марганцовки, ничего в аптечке у «лепили» нет.

Санчасть помещалась не в поселке, а «на горе», то есть на горном участке, в двух километрах от поселка. Почему так получилось — никто не знал. Вообще, хурчанцы не могли ответить на многие вопросы. Что означает «Хурчан»? Одни говорили, что в переводе с эвенского — «злой ветер». Другие утверждали, что это слово якутское и означает «богатырь с копьем». Зато все очень гордились тем, что Хурчанская сопка служит Охотско-Колымским водоразделом.

Все ручьи и реки восточного склона несут свои воды в Охотское море, а западного — к Колыме. Рудник лежал на западном склоне. До могучей реки было далеко. Даже до районного поселка, который стоит на притоке Колымы, было без малого двести километров.

Геологи считали, что основное рудное тело размещается где-то неподалеку от Хурчана. Искали его, по пока безуспешно. А ради того небольшого количества оловянного камня, который добывали на Хурчане, дорогу прокладывать не стоило. По зимнику завозили все необходимое, по зимнику же вывозили концентрат, добытый за лето на сезонной обогатительной фабрике, а летом работали, жили оторванные от всего мира. Раз в месяц верховой проскачет через болота, почту привезет.

Поселок стоял на берету ключа Галимый. Кто уж окрестил его так — хурчанцы тоже не знали. Галимый широко растекался в плоских берегах меж кочек, поросших мхом и брусничником, меж обнаженных корней прибрежного кустарника. Позеленевший ствол, сваленный давней бурей, лежал поперек ручья в мелкой непрозрачной воде. Воду эту пили. В ведре она не казалась такой темной. Травой только припахивала, болотом.

Снег в горах стаивает к августу, и осенью капризный ключик, как и большинство его таежных братьев, чаще всего пересыхал. Если в сентябре не было дождей, то выпавший снег ложился в русле не на лед, а на звонкую, как глиняные черепки, сухую гальку.

А в этот год, после ясной и ветреной осени на Хурчане не то что воды — даже льда не было. Приходилось пить снеговую пресную поду. Она пахла гарью и керосином. Дизели полевой электростанции выбрасывали клубы черного дыма, и на стенках посуды, в которой растапливали снег, оставался жирный налет.

В конце ноября пришла великая пурга. Она не давала людям проложить зимнюю дорогу через двухсоткилометровые топи и наледи. Она накидала сугробы к подножью Хурчанской сопки. Снег теперь лежал чистый: дизели больше не выбрасывали копоти. Горючее на станции кончилось. Хурчанцы в своих домах зажгли шахтерские карбидные лампочки. Свет их был мертвенно-бледным, слабым.

Но кончился не только запас горючего…

Утром в кабинет начальника рудника Эдгара Карловича Хакка пришел заведующий складом. Сел. Оба помолчали, закурили «Пушку». Звенькнуло стекло от ветра.

— Метет?

— Хуже вчерашнего. У меня на складе хоть вечер танцев устраивай. Просторно.

— Глубинка подойдет.

— До нее нос потянешь. Соль на складе кончилась.

— Почему же вы молчали?..

— А что бы изменилось? — спокойно сказал завскладом. Подошел к окошку. — И отчего оно, проклятое, дрожит, как в лихоманке? Да, Эдгар Карлович, у меня ребята с пекарни выпрашивают бочки из-под горбуши. Они просоленные, аж налет на них белый. Дать?

— А куда денешься?

Три дня на Хурчане ели хлеб, замешанный на рассоле.

Ветер все усиливался. Теперь не только стекла — дома дрожали, как в лихорадке. Ночью сорвало толь с крыши механического цеха. Лиственницы гудели. В такую погоду маленькие дети не спят, а у солдат болят старые раны.

У Хакка ныла нога в колене. Хотелось поджать ее под себя, но было неудобно. Все-таки контора!

В кабинет вошел засыпанный снегом радист Дима Власов.

— Что молчишь, радист? Опять будет ветер?

— Последние дни, как приму сводку, ну просто людям на глаза показаться совестно. Как будто я все эти ветры накликая.

Хакк взял журнал рации.

— Скорость тридцать метров в секунду… Порывами… Температура воздуха… Ай, курат выттакс — черт возьми! Что делать?

— А может, пройдет из района трактор, Эдгар Карлович?

— Мышь не может проходить из норы в нору в такой… в погоду такую! — Хакк, когда волновался, забывал и путал русские слова. И от этого волновался еще больше.

— Почему не садишься, Дмитрий? — сказал начальник рудника и сам уселся поудобнее: поджал-таки под себя ногу. — Давай радиограмму сочинять. Так, чтоб в разведрайоне нас поняли, а больше нигде!

Власов кивнул, придвинул к себе листок бумаги и стал что-то шептать. А Хакк подошел к окошку. В голову лезла какая-то чепуха. Почему сугроб не вплотную к стеклу? У окна наличник видно, а на полшага дальше — острие сугроба чуть не до среднего переплета. Ветер то взвихрит снег — тогда над сугробом просвечивает гривка, то уплотнит его, будто ножом подрежет. Кажется, не один, а два ветра несутся друг другу навстречу. Опять схлестнулись под самый окном. Вот они, порывы до тридцати метров!

— Сочинять кончил, радист?

Власов хитро улыбнулся, протянул листок Хакку:

— А что? Неплохо! «Рыбкин без работы все скучают». Кто перехватит такую депешу, решит: веселья им не хватает. Подумают, что Рыбкин баянист или это самое… затейник. Не догадаются ведь, что Рыбкин — завпекарней!

— Отправляй, Дима! Отправляй, курат выттакс, — опять чертыхнулся Хакк и, не удовлетворившись эстонским ругательством, добавил русское. — Ну, пойти на склад. Посмотреть, где у него танец устраивать можно.

Через два часа в магазине стали выдавать сухой паек. Сторож Насреддин помогал Нате-продавщице развешивать ячменную муку, яичный порошок и перловку.

— Совсем сухой паек, гремит даже, — удрученно качал Насреддин черно-серой головой и насыпал в сумки шуршащие лепестки сушеного картофеля. — Вода тоже сухим пайком: из сугроба наберешь, — говорил он вслед покупателю.

По дороге со склада Хакк ушиб ногу. Поделом ему! Еще в июле везли чугунные шары на обогатительную фабрику для шаровой мельницы, и тракторные сани сломались посреди поселка. Груз вывалили, а ездить стали рядом. Так и валяются они, и все запинаются об эти чугунные ядра. А убрать недосуг.

В конторе Хаки обрушился на коменданта поселка:

— Ты, как плохой лошадь! Тебе клок села надо к оглобле привязать, чтоб бежал! Люди видят, что среди поселка ядра чугунные лежат горкой! Найдутся историки — скажут: казаки Дежнева на Хурчан приходили!

— А что, те историки мельничных шаров не видали? — обиженно отвечал комендант. — Ты лучше скажи, Эдгар Карлович, как крышу на мехцехе чинить будем?

В конторе стоял резкий чесночный запах: дневальный зажег две шахтерские лампы.

— Этот карбид кальция пахнет, как охотничьи сосиски, — проворчал Хакк.

За одним из столов сидел механик Воробьев, недавно приехавший на Хурчан. Он держал в руках логарифмическую линейку, пытаясь рассмотреть что-то на шкале.

— Графики ремонта бульдозеров составляешь, Воробьев?

Механик рудника кивнул.

— Как с кузницей будешь?

Присмотревшись, Хакк вдруг заметил, что Воробьев небрит, глаза красные.

— Ты что, Анатолий? Бывший моряк — небритый?

Воробьев дрожащими руками стал собирать графики.

— Случилось что-нибудь?

— Сынишка заболел. Не ест ничего.

— Так иди. Зайдешь ко мне завтра. График потерпит.

Хакк счел неудобным подробнее расспрашивать. Нога противно ныла. Надо идти домой. Эльвина прогреет ее каленой солью. Потом вспомнил, что соли-то нет. Песку разве с чердака принести?

В дверь кабинета постучали. Вошел немолодой человек. Дизелист Николай Савватеев. Почти никто на руднике не звал его по имени. За ним прочно утвердилась кличка Фан Фаныч. Был он чуть сутулый, широкоплечий. На скуластом лице выделялись яркие полные губы. Фан Фаныч вошел легкой походкой и, не дожидаясь приглашения, сел. Вернее, опустился на корточки возле стенки. Так любят отдыхать старые таежники. Хакк выжидательно смотрел на посетителя.

— Это хлеб, товарищ начальник? — Фан развернул тряпицу и ловко бросил на стол краюху. — От него же рыбой прет.

— Рыбой, рыбой! Какой есть! Скоро и такого не будет.

— Мне что? Я-то обойдусь! Всегда, пожалуйста. Я лепешки-ландорики себе на электростанции напеку. Я тухлятину не ем.

— Так в чем дело? Что тебе надо, Фан? — устало спросил Хакк. — Соль кончилась. Ты же знаешь. Не я эту пургу выдумал.

— Что мне надо? Дело до вас имею.

— Какие у тебя могут быть дела? Горючее кончилось, дизеля ваши две недели не тарахтят. — Хакк взглянул в окно и про себя отметил, что сугроб подобрался уже к верхнему стеклу.

— А вот послушайте. Только начну издалека.

— Хоть от сотворения мира! Может, я буду узнать откуда эта пакость — пурга.

— А я люблю пургу. Я в такую погоду хожу гордый, если хотите знать.

— Чем тут гордиться?

— Тем, что я — человек. Я думаю: надо же! Такое метет, а люди дома построили, не сдаются.

— Короче, Фан! — Хакк потер больное колено.

— Какой разговор! Можно и короче! Вы Джека Лондона любите?

— Считаю интересным писателем.

— А я, между прочим, потому и приехал на Север — начитался этого интересного писателя.

— А я считал, что ты после Халхин-Гола сюда приехал. Нам, солдатам, подавай, где потрудней.

— Верные ваши слова. Воевал там. Это так! Но не родился же я на том Халхин-Голе. Я сам с Мариуполя. Так вот все-таки про Джека Лондона: я думаю насчет страхов он прибавил. Или на ихней Аляске холодней, чем у нас. Вот, пожалуйста: «Белое безмолвие… На человека нападает страх перед смертью… Спиртовой термометр лопнул при шестидесяти восьми градусах, а становится все холоднее. Если выйти при такой температуре, получишь простуду легких. Их окончания обжигает мороз. Появляется сухой кашель. А весной, оттаяв мерзлый грунт, вырывают могилу…» Джек Лондон, том первый. Полное собраний сочинений. Все вот здесь! — Фан похлопал себя по широкому лбу с залысинами. — Эдгар Карлович, вы ж тоже северянин! Ведь, ерунда! Правда? Я могу пройти и сто и двести километров по такому морозу. И мехов на себя не напяливать. Одежда — чтоб не тяжело было: телогреечка, шапка с ушами. На ноги… У них там мокасины всякие, а я признаю валенки, подшитые прорезиненным ремнем. И за милую душу…

Теперь уже Хакк смотрел на Николая с интересом: куда он клонит?

— …за милую душу схожу… в район. Про меня же не зря в тайге говорят: «Вон Фан бежит. Голова на метр впереди болтается, глаза красным огнем горят». Быстро обернусь. Где у вас карта? Значит, так: трактора у нас идут по долине Детрина? А я пойду вот здесь. По Нелькобе.

— Гора крутая…

— Э, не такие горки были — все же поднимались. В песне так поется. Здесь всего сто девяносто километров. Об чем разговор? Три дня туда, три обратно. Много не обещаю, а пуд, килограммов шестнадцать, соли дотащу. — Он развернул плечи и поиграл ими, как бы взвешивая заплечный мешок.

— Рискованно.

— Отвечать за меня боитесь? Извини, Эдгар Карлович, я знаю, что ты партизанил под Беловежью. Значит — не трус. Но дети ж… они давятся этим хлебом на рыбном соусе…

— Будь по-твоему. Что надо в дорогу?

— Две… нет, три банки свиной тушенки и командировочное удостоверение. Фуфайка, валенки есть. И шапка добрая. Ороч — кореш мой, подарил. Мы с пим на медведя ходили.

— Где ночевать будешь? Спальный мешок надо?

— Чтоб такой человек, как вы, имел столько предрассудков! Зачем мешок? Две охотничьи избушки на пути. Одна на Медвежьем Броде, другая на Нальчике.

Хакк открыл сейф (эта была вершина творчества местного электросварщика) и стал выписывать командировочное.

— На Медвежьем Броде отметить не забудь, — полушутя, сказал начальник рудника и поставил на удостоверении лиловую печать.

Анатолий Воробьев шел по распадку над Галимым. Вот и расположенная уступами на склоне сопки обогатительная фабрика. Летом здесь было шумно: гремели машины, грохотал поток руды, перекликались весело мильманы и дробилки. Сейчас заметенные снегом, машины казались притаившимся зверьем.

Но качнулась волна поземки. Анатолию Воробьеву показалось, что летнее солнце взошло над Восточной сопкой. Машины ожили, закрутились шаровые мельницы, плеснулась вода в трубах…

Забилось живое сердце рудника.

Фабрика на Хурчане была сезонная. Работала, как говорили, «от первой воды до последней». Ну, сезонных фабрик много. Вон у золотишников вся работа только в сезон.

Но у хурчанцев все было не так как у людей. Начать с того, что фабрика не имела… крыши. Стен тоже не было. Просто так сделали настилы на уступах на скорую руку. Дескать, пару лет продержится, а там другую капитальную соорудят. А пока главное — давать план. И грохотали все эти дробилки, покачивались обогатительные столы прямо под открытым небом.

И еще была особенность: поставили фабрику на склоне, под которым оказалась ледяная линза. С весны, как начнут работать, — так потечет на вековечные льды вода. Льды оттают — и глядишь, то пол покосился, то угол где-нибудь трещину дал. Слесари и плотники только и делали, что подбивали клинья да укрепляли опоры.

И все-таки именно на этих покореженных уступах, на этих столах, которые то и дело приходилось регулировать, получали великолепный, богатейший оловянный концентрат. Разведанные запасы на Хурчане были пока невелики, но руда была уникальная. Надо сказать, касситерит — минерал редкостной красоты. Когда руда со сверкающими прожилками оловянного камня шла по транспортерам, все вокруг озарялось.

Труд всех увлекал, захватывал. Радостно было, когда шоферы, с верхней дороги, по которой возили руду, кричали:

— Дробильщики! Самосвалы пришли! Принимай чистое олово!

А вечером после смены до соленого пота, до ломоты в пояснице грузили мешки с готовой продукцией. И чем тяжелее мешки, чем больше их было, тем веселее становилось на душе.

Рабочие (в поселке их в шутку называли «фабрикантами») любили забежать в сушилку, взглянуть на груды горячего искрящегося песка. Это было зримым результатом их труда. Каждый видел, что работал не зря. И не жалко было сил, не трудно было стоять под открытым небом, мокнуть под дождем или отмахиваться от комарья, лазить по уступам — только побольше бы дать этого тяжелого, как металл, бурого концентрата.

И разве не стоило осенью дрогнуть в заморозки, скользить в резиновых сапогах по обледенелым трапам, чтобы вечером увидеть, как вспыхивает над горой, над приемным бункером алая звезда: «Суточный дан!»

Все это вспомнилось Воробьеву, когда он глядел на темную фабрику, на заснеженные машины.

И разве не стоит переносить все тяготы зимы, чтобы по первой воде включить рубильники и вновь увидеть, как оживет весной эта притихшая сейчас фабрика.

У подножья, в долине, стояли два бревенчатых дома. В одном помещалась столярка, в другом жила семья Воробьевых. И окна, и двери хозяева законопатили, чтобы ветер не бил в них тугими струями: все, старались уберечь от простуды четырехлетнего Иванушку. В доме стало теплее, но даже короткий зимний день не заглядывает теперь в комнату.

Анатолий долго возился у порога, откидывал снег. Потом осторожно как-то боком вошел в комнату. Если бы сын, как всегда, бросился к нему, попросил гостинца… Но он лежал на маленьком топчане в углу. Рядом мать. В голосе ее настойчивость и нежность: «Ну, съешь хоть ложечку, Воробышек!». Но ребенок стиснул губы и отворачивается от еды.

А ведь какой мальчишка веселый был! Как-то Ира понесла поросенку Клепке болтушку. Вернулась и, улыбаясь, сказала: «Клепка передает всем спасибо. Только пожаловался, что ему надоела овсянка. Пшенной каши, говорит, хочу».

— А как ты это узнала? — сразу подбежал к матери Воробышек. — Ты свинкин язык знаешь?

— Конечно. Я его кормлю и всегда с ним разговариваю.

Иванушка очень смеялся! И себе тоже попросил каши.

А теперь осунулся, молчит, ничего не ест.

— Наверно, это все от сухого пайка, от снеговой воды, — тоскливо говорит Ира. — И соли совсем нет… Надо бы показать его хорошему детскому врачу.

— Нет хорошего врача на Хурчане. Есть только «лепила» — Федя Донцов. Что ты на меня так смотришь? Фельдшер. Я схожу за ним утром. Хоть бы ветер стих ночью…

…Еще далеко было до хмурого декабрьского рассвета. Фан Фаныч стоял в тамбуре общежития дизелистов и деловито завязывал на затылке длинные уши меховой шапки. Тамбур был забит снегом чуть не доверху. Фан радовался, что уходит, когда все спят. В душе он был суеверен и не любил, чтобы его расспрашивали перед дорогой. На улице заскрипел снег. Фан выглянул. Перед ним стоял Воробьев в кое-как застегнутом полушубке.

— Ты куда? — не без досады спросил Фан. Он решил задать вопрос первым, чтобы ему самому не «закудыкали» дорогу (считал, что это отведет от него беду в предстоящем пути).

— На горный участок. К Донцову, — откликнулся Воробьев.

Опасении Фана были напрасны: механик и не думал спрашивать, в какое путешествие он собрался.

— Может, покурим? — предложил Савватеев, стараясь перекричать свист ветра, но Воробьев уже скрылся в облаке поземки.

Федя Донцов постучался в дверь, когда ходики в доме Воробьева отхрипели одиннадцать. Ира ждала его как спасителя. Она сама обмела снег с Фединых торбасов и все повторяла:

— Доктор! Доктор! — будто слово это имело магическую силу.

Донцов молча снял стеганку. Худой, с лицом тонким и темным, он казался праведником с иконы суздальского письма. Откинув назад легкие прямые волосы, он бесшумно прошел к умывальнику.

— Ну, где наш больной? — Голос у Донцова был глуховатый.

Он присел на край топчана, взял детскую руку в свою. Потом постучал желтым от марганцовки пальцем по узенькой груди.

— Живот, говоришь, болит? Давай посмотрим. — Он подмигнул Воробышку. — Здесь больно? А здесь? О, брат, это дело поправимое! Горького лекарства не боишься? — Мальчик в ответ улыбнулся, облизнул запекшиеся губы.

Ира следила за каждым движением фельдшера и вдруг не выдержала, заплакала, глядя на худенькое тельце сына.

Донцов стал одеваться.

— Ничего страшного, мамаша. Поможем. Витамины нужны. — И тихо: — А вот плакать при нем запрещается. Грелочка есть? Прикладывайте.

После ухода Донцова Ира нагрела воду, потеплее укутала ребенка и села на краешке постели, как до нее сидел Донцов, держа Иванушку за руку.

Ребенок стал дышать ровнее. Или это ей показалось? Ведь никакого лекарства фельдшер не дал. И вдруг она поняла: ей стало спокойнее от одного только слова «поможем». Как будто вся тысячелетняя мудрость, весь опыт врачевания вошли в ее дом вместе с этим тихим человеком, которого все вокруг так странно называли — «лепила».

А Донцов в это время подходил к столярке. Плотник, который курил у двери, закричал приветливо:

— Заходи до нас! Покурим!

Федя зашел. В просторном помещении стоял густой хвойный дух. На плите в железном баке что-то шипело и потрескивало.

— От так, лепила: шо дизеля стоят, нам до лампочки. И шо воды нема, тоже. Наш инструмент при нас! — Плотник показал на свои руки, потом на топор. — Мы себе дело нашли. Вот стланик рубим и варим.

— Эта патока хоть горькая, а от всех болезней помогает. Ты с этим согласный? — кто-то хрипло поддержал плотника от печи. Из-за клубов пара Донцов не сразу узнал лысую голову коменданта, того, которого с легкой руки Хакка стали называть Плохой Лошадь.

— Вот инструктирую, как варить. Нельзя ж, чтоб цинга по населению пошла пока перебои в снабжении. Я тут на Колыме всего повидал. Я этой колымской повидлы знаешь сколько съел? Зато все зубы целые.

— Ты байки не рассказывай, Плохой Лошадь, ты краще скажи, готово чи не готово? Головы уже у всих от таки, а…

— А до какого времени варить, не знаете! — не без торжества закричал комендант. — Ни черта вы без дяди не знаете. Я ж сказал: пока не загустеет.

В это время варево в котле забурлило и полилось через край. Никого не стало видно.

— От пекло! — закричал плотник.

— Да что ж вы его не снимаете? Переварите, оно ж витамин потеряет, — чуть не заплакал комендант и бросился сдвигать чан. За ним еще кто-то побежал к печке. Варево сняли. Комендант сел на табуретку и почему-то обвел всех удивленным взглядом:

— Не пойму, как на ногу попало… Чем бы ее теперь? Может, мылом?

Все сгрудились около, потом расступились, давая дорогу Феде Донцову. Фельдшер быстро снял с коменданта ботинок, закрутил брючину, осмотрел ожог.

— Масла нет? Тогда снегу давайте. Холодом тоже лечат.

Уходя, сказал:

— Пришлите кого-нибудь ко мне. Я мази Вишневского для него дам. Впрочем, не надо. Мне все равно сюда к Воробьевым идти сегодня. Сам занесу. А ты лежи, не прыгай, — строго приказал он коменданту. — Да! Настоя вашего мне тоже в банку налейте.

Назавтра Донцов пришел к Воробьевым рано. Попросил у Иры кипяченой воды, что-то туда добавил. Но что это — Ира не спрашивала. Хотелось просто верить. И мальчик его слушался, морщился, но пил.

Сидел Федя у них долго — пока Иванушка не уснул.

Вечером снова стук в дверь. Немногословный и неторопливый, он опять дал питье. И на другое утро, и опять вечером.

Заходили к Воробьевым и горняки.

Пашка Дубов, мастер, первый плясун и весельчак на Хурчане, пришел как-то под вечер.

— Принес вам, ребята, освещение сухим пайком! — И стал доставать из мешка куски карбида кальция для лампы. Потом швырнул и угол свой черный полушубок и подсел к Воробышку.

— Ну, Анатольевич, хватит валяться! Решил я тебя на работу взять.

— А я вот больной…

— Ничего. Выздоровеешь. Я тебя в шахту возьму. Пойдешь?

— А мама пустят? У вас под землей темно.

— Уговорим маму. Я тебе лампочку-шахтерку дам. И отбойный молоток. У нас красиво. Стенки в штольне блестят, как огоньки на елке. А я забое вот такая жила оловянная… Широкая, как печка. Даже шире. Чистый касситерит… Ты только каши побольше ешь. Отбойный молоток — тяжелый, надо силу.

Пашка взял с плиты мисочку с теплой кашей, но Воробышек так и не проглотил ни ложки.

— Значит, не хочешь в шахту!

— Хочу. Только что-то… не пускает кашу. Вот дядя Федя мне лекарство дает. Я пью. Правда, мама? Мама, ты где?

— Я сейчас, сынок. Печка дымит у нас… — И она вытерла глаза от слез.

Это был восьмой день болезни. Федя пришел раньше обычного. Ветер утих, и идти было легко. Дверь ему долго не открывали. Когда Донцов вошел, Иванушка спал. Через минуту появилась мать. Неосторожно, шумно поставила на пол ведро. Лицо ее опухло, волосы были растрепаны. Она заговорила как-то странно и отчужденно.

— Я все думаю, Федя… Хурчану пяти лет нету, а кладбище уже есть. На плохом месте. На бугре. Ветер там.

— Не надо об этом думать. Как наш больной сегодня?

— Хуже ему. Спросила: что бы ты хотел поесть? Нам бабушка пришлет с «материка». А он мне: «Хочу яблоко. Только черное…».

И она заплакала. Громко, не сдерживаясь.

— Вы говорите — не плакать. А я… я не могу больше! У меня старший был. Тот — в блокаду. И я думала: самое страшное, когда ребенок просит есть, а дать ему нечего. А этому вот даешь… а он есть не может.

— Ох, мамаша! Не знаете вы, что он просит. Достану я вам черное яблоко. А пока дадим-ка лекарство!

И Федя Донцов стал готовить питье из стланика.

Фан Фаныч появился на пороге комнатушки, которую называли санчастью, уже под вечер. Устало сел на белый табурет и подумал: «Хорошо у Донцова!». На столе настоящая керосиновая лампа, топчан для больных покрыт чистой простыней, а своя постель — пушистым одеялом. Пахнет не то мятой, не то шалфеем. В ящике из-под консервов — аптечка, задернутая марлевой занавеской. На полу — оленья шкура. На печке — химическая колба с крепким чаем. Хорошо! Сам Федя босиком, в расстегнутой рубашке сидел на постели. Старый «Огонек» был открыт на кроссворде. Увидев Савватеева, Федя вскочил, стал наливать в кружку горячий чай.

— Ну, как твой поход, Николай Сергеевич? — Донцов всех называл по имени и отчеству.

— Порядочек! Слетал, как бобик, и прибыл в срок. Лапы вот только приморозил маленько. — Он протянул к лампе распухшие кисти. — Поклажу сдал — и к тебе. Лечи, раз ты фельдшер.

— Где же это тебя? — Донцов плеснул в таз теплой воды и стал мыть руки.

— Да ты никак медицинскую комиссовочку мне делать собрался? Ни к чему. Тут, понимаешь, только прокол получился. Ну, дошел я туда как бог. И встретили меня, как бога. Сам начальник управления за ручку: «Фан Фаныч, дорогой, расскажите, как там у нас? Выдержите до прихода колонны? Все уже готово». Даже бумаги мне показал. Что, не веришь? Да провалиться мне в наледь, если вру… Ну, что ты молчишь? А в наледь я провалился-таки, Федька. Этот Кильчик проклятое место. Главное, туда шел как бог… Может потому, что налегке. А обратно — пуд соли. К тому же шикарно встречали, и каждый сунул подарочек. Тот шоколадку, тот луковицу. А я ж не ишак! Я отвечаю: да мне соль важнее… А завстоловой привязался: возьми да возьми картошки! Вкусная, говорит, как яблоки.

Донцов встрепенулся:

— Картошки? Ты взял? Ну дальше?

— Какое там дальше! Говорю тебе — провалился. Вот так! Хорошо, что от избушки недалеко отошел. Вернулся, обсох. А лапы прихватить успело. Соль мокрая, тяжелющая стала. Ее сегодня на складе кайлом долбили. Мне б ее там, в избушке, поворошить у огня, а я не мог. Криком кричал, как до соли торкнусь…

— Ну, а картошка?

— Бросил я эту овощь! Пропади она пропадом! Ну, начинай. Что же ты меня не лечишь? — И Фан опять протянул к лампе почерневшие кисти рук.

Донцов взял банку и стал осторожно смазывать пальцы Фана.

— Не хочу! — отдернул тот руки. — От этой дряни дегтем прет, я к запахам чувствительный, даже хлеб на рассоле не ел, а ты мажешь… — захныкал Фан.

— Тогда к завмагу сходи. У него, кажется, сало гусиное есть.

— Может, сам сходишь? Ты все же медицина…

— Сам я у него сегодня уже был. Он мужик запасливый и посылки с Кавказа получает. Тебе не откажет: ты отличился.

— А за коим, извиняюсь, шутом ты ходил?

— Искал я тут одну штуку… Для Воробышка!

— Да, как он там, сынок Анатолия? Лечишь? Эх, хотел я ему шоколадку подарить — не донес…

— А картошку донес?

— Говорю, выбросил. Соль-то важнее!

— Неужели выбросил?

— Далась тебе эта картошка! Кажется, пара штук в кармане ватника должна быть.

— А не заморозил их?

— Не. Добрые. Тебе их надо, что ли? Так бери, не жалко!

Федя Донцов просиял.

— Вот удача! Давай сюда!

К Воробьевым они пришли вдвоем. Фан, который всегда терялся в женском обществе, пил горячий чай и дул в кружку, наклоняясь к столу и пряча свои распухшие забинтованные руки.

Донцов, как всегда мягко ступая, прошел к своему больному.

— Вот я и принес тебе черное яблочко, которое ты просил. Видишь? — Он извлек из кармана большую картофелину. Потом не торопясь достал перочинный нож с обломанной роговой ручкой, очистил картофелину и стал нарезать тоненькие ломтики, посыпая их солью. Первый кусочек съел сам, второй протянул ребенку. Тот пожевал, помедлил и проглотил.

— Вкусно?

— Ага! Дай еще…

Прохладные ломтики похрустывали. Иванушка ел и смеялся.

Ира подошла к постели и удивленно смотрела то на сына, то на Федю.

— Он ест! И смеется? Я так давно не слышала, чтобы он смеялся. Воробышек мой! Откуда вы это достали?

Донцов обернулся, чтобы указать на Савватеева, но табуретка у стола была пуста. Фан Фаныч, человек, который поспорил с самим Джеком Лондоном, незаметно ушел.

…С этого для Воробышек пошел на поправку. А когда пурга улеглась, отец вынес мальчика на улицу.

Вдали громоздились сиреневые сопки. Над ними не мело, и очертания их были четки, как на рисунке. В глубоком, как бы распахнувшемся небе плыли легкие облака.

В тишине где-то далеко за Галимым загрохотали тракторы. Все ближе, все громче. Потом прозвучали выстрелы: хурчанцы стреляли из ружей. Так, по обычаю, встречают в тайге первый зимний аргиш.

Жихарка

Лидочка лежала в углу двора, свернувшись комочком на старом тракторном сиденье. Оно было широкое, как диван, и приятно пахло мазутом и солнцем. Весь двор был залит мазутом и солнцем, завален ящиками, колесами от машин и какими-то железками. Набухали вытаявшие из-под снега щепки, от опилок шел пар.

Бурко, позвякивая цепью, грея на солнце облезлые бока, пытался дотянуться до просмоленной, опрокинутой лодки и никак не мог. С крыши сарая оборвалась сосулька. Весна… Но на горах еще снег белым, розовый, а вдалеке — сиреневым. На дороге в следы от колес натекла вода. Будто расстелил кто голубые капроновые ленты.

Ах, эти ленты! Не дают они Лидочке покоя, а мама не покупает, говорит, что она еще успеет модничать. Если будет хорошо учиться, тогда купит. Надо идти делать уроки. Хорошо Бурко, ему никто уроков не задает. Лидочка показала Бурко язык и побежала к дому. Мимоходом взглянула на облезлую вывеску «Перевалбаза». Долго это слово казалось ей смешным, а потом поняла, что нисколечко не смешно. Перевалка, потому что переваливают здесь все эти тюки в железяки.

Привезут из района ящики с надписью «Дальний Север», здесь их сбросят в сараи или сложат в штабель, а потом погрузят на тракторные сани и повезут на рудник. Потому что дальше дороги для машин нету.

Папа говорит, если найдут богатую жилу, до самого рудника дорогу сделают и фонари повесят, чтоб медведей пугать.

А пока нету ни жилы, ли дороги, даже эта, что до перевалки идет, сейчас по весне «ханула». Так говорят шоферы. Бурко вдруг вскочил и залаял. И ничего дорога не ханула! Вон по ней «краб» идет, по воде колесами шлепает. Лидочка уже видит, чей это «краб». Дяди Ивана Быковского. Машина остановилась, и Лидочке, как всегда, стало смешно: как это дядя Иван, такой толстый, запихивается в кабину?

Иван кричал, что дорога такая, что «черт ее не видал», и если через два дня не вывезут из района все грузы, то на руднике летом «будут запевать матушку-репку».

Потом шофер рассказывает новости. Взрослые хохочут, а Лидочке непонятно, что смешного в том, что завбазой вместо смазочного чуть не отгрузил сливочное масло. Задали бы им такие трудные уроки, как ей, небось не смеялись бы!

Дядя Иван допил чай и подошел к ней:

— Что пишем, подружка?

— Упражнения по русскому.

— Бросай свои примеры. У меня для тебя во какая новость! Знаешь, кого я в районе видел? Не угадаешь! Василия Григорьевича…

В ту же минуту брат Юрка выскочил из чулана, где он мастерил спиннинг из тушеночной банки, и дернул ее за косички.

— Мам, скажи Юрке!

Мать беззлобным голосом произнесла грозную фразу:

— Вот я ему скажу! Как возьму ремень!..

Юрка нахлобучил шапку и побежал на улицу. Лидочка посадила кляксу. Конечно, в комнате, где сидит столько людей, все равно ничего хорошего не напишешь! И в голове все пошло кругом… Василий Григорьевич! Она сложила тетрадки и надела тулупчик.

— Лида, а уроки? — остановил отец.

— Пусть идет. Где ей их делать? Вот скажи, Иван, и кто только строил эту перевалку? Изба, как клуб, а комната одна. Всегда народ, дитю позаниматься негде. Еще успевает, слава богу!

— Мать — вечная заступница!

Юрка поджидал Лидочку у сарая и стал дразнить.

У других старшие как старшие, уроки помогают делать, на улице заступаются, а этот… Лидочка подошла к Бурко, отстегнула цепь, обняла лохматую голову и, когда пес облизал ее лицо, покосилась на сарай: пусть видит! Собака и та жалеет ее, а брат родной… Но Юрке уже надоело дразниться. Убежал к реке.

Лида сбегала в дом, своровала для Бурко оленьей печенки. Завилял хвостом… Спасибо говорит. Улеглись они рядышком. Лида посмотрела на небо. Над ней оно было синее, а над горами почти белое. Снег, наверно, отражается. Плыли облака какие-то лохматые, как вата. И каждое само по себе. Ни за что одно с другим не соединится. Лидочке удобно лежать так, смотреть на облака и вспоминать про Григорьевича.

…Она была во втором классе. Приходит как-то из школы, а за столом сидит незнакомый. Худой такой, длинный, Волосы прямые, все время падают на глаза. Мама ему:

— Вот наша Лида, Василий Григорьевич.

Стало скучно сразу. Начнет небось, как все, спрашивать, какие у нее отметки и что задали по арифметике. Знает она этих больших! Но он ловко сунул руку под стол и спросил:

— Угадаешь, что у меня есть? — Не дожидаясь ответа, он вытащил огромный арбуз и стал подбрасывать его, как фокусник. Арбуз, наверно, отражался у него в глазах, потому что они были бледно-зелеными. Почему-то Лидочка не удивилась ни тому, что арбуз зимой, ни тому, что он в глазах отражается. Она сразу поняла, что это не такой человек, как все.

— Ела такой?

— Колымчанка она у нас. Какие тут арбузы…

— И неправда. Ела. Папка из района целых два привозил. Только давно.

— А соленый арбуз ела?

— Он же сладкий! — Лидочка фыркнула. Она уже не стеснялась чужого. — Может, еще с перцем?

— И с перцем. Нечего смеяться. Поедешь со мной на юг? Там я тебя таким перцем накормлю! Красным. Читала в сказках про гномов? Это у них не шапки, а перец на голове.

Оба они рассмеялись.

— Я смотрю, быстро вы подружились, — сказала мать. — Даже гулять не бежит!

Лидочке почему-то стало неловко, что Василий Григорьевич все с ней, да с ней разговаривает. Она стала надевать пальто. Но долговязый и на улицу пошел с ней.

Падал снег.

— На коньках катаешься? Эх ты! А на лыжах? — Он вернулся в дом, взял папины лыжи и показал, как елочкой взбираться на сопку.

— Ловкие вы какие!

— Еще бы! Я и институте чемпионом был.

А что? Был, наверно. Такой хвастаться не станет.

День тогда очень быстро кончился. В жизни Лидочка не видела такого короткого дня! Когда глаза у нее стали слипаться и мама укрыла ее потеплее, приезжий взял чурбачок, что стоял у печки, подсел к ее кровати и спросил:

— Рассказать сказку? Жили-были в лесу, за болотом, Лиса, Журавель и Жихарка…

— А что такое жихарка?

— Ну, это вроде тебя. Маленькая, да удаленькая. Такая же… глаза, как угольки, нос пуговкой, косички… Ты слушай дальше. Жили они дружно. Решили как-то пир устроить. Наварили каши и стали песни петь. Да и не заметили с песнями, как съели все до самого донышка. Запасов никаких нет. Не из чего больше еду варить. А как раз дождь льет, болото раскисло, и у них кушать нечего… Что делать?

Он замолчал. Лида подняла голову с подушки.

— Ну?

— Ну и решили они Журавля послать. Шел он, шел, да и увяз в болоте. Плохо ему. Хвост вытащит, нос воткнет, нос вытащит, хвост воткнет…

Совсем Лидочка засыпает, но надо же ей узнать, как бедняга Журавель до деревни добирался. А Василий Григорьевич опять молчит.

— Что же дальше? Вот он хвост воткнул, нос вытащил…

— Так я ж говорю — хвост воткнул… — И запел тихонько:

На болоте Журавель Потонул, Хвост из тины вытянул — Нос воткнул. Журавушка-журавель Молодой…

— А потом? Что было потом?

— Хвост вытащил, отряхнул…

— И что?.. — все еще с надеждой спрашивает Лидочка.

— Опять не повезло. Нос воткнул… — Голос уже звучал где-то далеко, далеко…

Ей очень хочется спать, но нельзя заснуть, так и оставив бедного Журавля на болоте!

Она видела болото, большую птицу с длинными ногами. Нос узкий красный совсем увяз! А Лиса дома каши ждет, и эта… Как ее? Жихарка… Какая она? Неужели не поможет бедному Журавлю?

Много раз потом приезжал Григорьевич на перевалку. Лидочка давно поняла, что у этой сказки нет конца, но всегда ждала вечера, чтоб присел Григорьевич на чурбачок у ее постели. Может, хоть когда-нибудь пройдет несчастный Журавель через болота и доберется до своей Жихарки…

Зимой Василий Григорьевич стал очень кашлять. Конечно, полушубок всегда расстегнут, на рубашке не хватает пуговиц! Один раз, когда он закашлялся, не досказав сказки, потом замолчал, закрыл руками лицо, Лидочке показалось, что не Журавель, а он, Григорьевич, худой и долговязый, идет через болото. И она вдруг подумала: почему Жихарка не пошла вслед за ним, не стала искать, не помогла перейти через трясину? Она, Лидочка, обязательно бы так сделала…

В комнате было тихо, только ветер скрипел где-то за окном в лиственницах. Мама подошла и каким-то мягким голосом сказала:

— Спит она. Дочку бы тебе такую, Василий.

— Где же ее взять, Афанасьевна?

— Где все берут.

— Матери я для нее не нахожу, вот беда.

И позже не раз Афанасьевна затевала один и тот же разговор, что надо ему жениться, надо «устроить свою жизнь». А Лидочка почему-то злилась. Какое маме дело? Ей вот надо было, она женилась на папе, а Григорьевичу никакой жены не нужно. Пусть почаще приезжает к ним на перевалку. Пуговицы она и сама ему пришьет.

А потом он один раз такое сказал…

— Погоди, Афанасьевна! Вот Жихарка твоя вытянется маленько, на ней и женюсь. Лидка-калитка, выйдешь за старика? — И потрепал по щеке.

Лидочке стало так стыдно, что слезы даже выступили. Она убежала в чулан, а там, как всегда, сидел Юрка и все слышал. С тех пор он и дразнит ее. И пусть дразнит! Юрке назло она возьмет и выйдет замуж! Жить они будут весело. Суп варить не станут, а всегда будут жарить печенку и есть соленые арбузы. Лент она накупит всяких разных… Будет учиться. Геологом станет…

Потом Григорьевич уехал в отпуск на какой-то «материк», на котором все бывали, кроме Лидочки, и с которого редко кто возвращался. Но он вернулся. Пуржища была. Григорьевич пешком пришел с рудника, ознобился весь. Мать его гусиным жиром лечила. Потом его опять долго не было. И вот совсем недавно шоферы говорили: на другой рудник его перевели. Лидочке очень обидно показалось, что никто не огорчился. Перевели — и перевели! Пришлют другого геолога! Он будет останавливаться на перевалке, пить чай, носить Бурко колбасу. Но ведь это будет другой! Он не будет чемпионом по лыжам и уж, конечно, не будет знать сказки про журавля.

Только неправду сказали шоферы! Приедет опять… Как-то Лидочка все это обстоятельно изложила Бурко. С кем же ей еще поделиться? Бурко хоть дразниться не станет.

Но Лидины тайны пса не интересовали. У него была своя, собачья, должность. Он вдруг навострил уши, замел хвостом и с лаем выскочил на дорогу. Полным ходом шла машина. Затормозила у ворот. Бурко свирепо бросился на кабину…

— Кой черт кобеля отвязал? — крикнул в окошко шофер простуженным голосом, похожим на Буркин лай.

— Ой, доберусь до тебя, Лидка, — погрозился отец, оттаскивая собаку за ошейник. Он даже пнул Бурко сапогом…

Только Лидочке вдруг стало не до лохматого дружка. Ноги ее приросли к земле, лицо загорелось. На подножке машины стоял Василий Григорьевич. Но был он какой-то… какой-то не такой! Он не поздоровался с мамой, не посмотрел на Лиду. Он заглядывал в кабину… Лида будто приросла к земле.

Василий Григорьевич бережно, на вытянутых руках, как несут елку к празднику, вынес из кабины женщину. Она была в коротком городском пальтишке, на голове платок в цветочках, на ногах маленькие туфельки.

— Осторожно, Лидочка. Иди по дорожке.

«Лидочка? Кому это он?»

— Вот и приехали! Гостиница «Золотое бревно». Видишь, там лес заготавливают. Отсюда и названье. Вся тайга бывает здесь: геологи, шоферы, связисты… А вот и маленькая хозяйка гостиницы, твоя тезка. Я, правда, зову ее Жихаркой. Сказка у нас такая…

«Значит, все уже рассказал! Лучше бы он швырнул ее под колеса «краба», лучше бы он в прорубь ее бросил или отвез в тайгу к волкам…».

Лидочка убежала в свой угол, легла на тракторное сиденье. Оно уже пахло морозом и вечером…

«Почему большие всегда так — сначала все красиво придумают, а потом…» Ноги в резиновых сапожках начали мерзнуть. Лида нехотя пошла в дом.

Там, конечно, о ней забыли. Все внимание гостям. Пьют чай с материковским вареньем. Лида шмыгнула в чулан, пихнула кулаком Юрку, так, на всякий случай, уселась на сундук и стала издали рассматривать гостью. Ничего хорошего в ней нету. Нос острый, мордочка, как у белки. Волосы желтые, ну точь-в-точь, как свет у керосиновой лампы, падают на плечи, как палки, прямые.

— Юрка, а почему она косы не заплетает?

— Дура. Мода такая. Под ведьму называется. Кино было — «Колдунья».

— Я не видела.

— Ты до шестнадцати… Тебя б не пустили. Я со взрослыми пролез.

Да, ей еще нет шестнадцати. А этой, большой Лиде, наверно, все двадцать. Счастливая! А Василий Григорьевич все такой же, худой, длинный, как журавель, и пуговица оторвана. Только с глазами у него что-то сделалось. В них какие-то светлые точки. Может, у всех так? От лампы. Нет. У Юрки нету. И у шофера нету. А у Колдуньи есть. И у Василия Григорьевича. Он все только на нее смотрит. Рассказывает всем, а смотрит на нее.

Лидочка прислушалась к разговору:

— Лида еще учится. Студентка. Я ее на рудник на практику привез. В районе три дня машины ждали. Везде ходили вместе. Начальник управления меня спрашивает: «Ты женился?» И с чего он взял? Оказывается, видел, как я Лидочку через лужу переносил. Будешь, говорю, переносить, когда у нас воды по колено, а она в туфельках. Черт его знает, посылают на практику, на Колыму, а не могут объяснить людям, как надо одеться. Мы с ней в районе все магазины обежали. Нет нигде резиновых сапог.

— Я вроде видел женские, у нас в ларьке, — сказал Лидин отец.

— Ага. И я видел женские. А ей-то надо тридцать третий номер. Детский сад!

— Лида! — Это мать позвала. — Там где-то есть твои прошлогодние сапожки. Найди их и отдай тете.

Ну, что ж, не жалко! Нашла, обтерла сапоги тряпочкой и отдала.

— Спасибо, деточка!

Она стала совать шоколадную конфетку «Ромашка». Лидочка не взяла: не нужны ее конфеты.

Пошла в свой уголок, постелила постель. Ждать нечего! Сказку никто ей теперь не расскажет. Ну и пусть! Подумаешь, через лужи переносил…

Она незаметно заснула.

А на утро:

На болоте Журавель Потонул, Хвост из тины вытянул — Нос воткнул. Журавушка-журавсль Молодой…

Григорьевич будил ее! Пел ту же песенку, как всегда! Лидочка вскочила. Может, нет никакой Колдуньи? Приснилось ей? Нет, не приснилось. Большая Лида сидит за столом и смотрит издали на Григорьевича так же, как вчера. Она лепила пельмени, помогала матери. Рассказывала, как поступала в институт.

Вошел отец. Молча бросил молоток и гвоздодер. Видно, возился с ящиками.

— Что ты, мать, усадила гостью тесто лепить? Пусть тайгу посмотрит. Сходи-ка лучше, девушка, по бруснику. У нас все сопки ягодой усыпаны. Приедешь к себе в Ленинград — расскажешь.

Она просто заворожила всех! И отца и мать. А Юрка, уж на что жадина, отдал ей свою лучшую удочку. Бурко берет у нее из рук сахар и норовит в лицо лизнуть.

Два дня Григорьевич с Лидой ходили в тайгу за брусникой. Звали и Лидочку с собой, но таким хитреньким голоском, что сразу понятно — не хотят, чтоб шла. А ей и не надо. Пусть уж Колдунья гуляет с ним… в прошлогодних Лидочкиных сапогах!

Тракторы с рудника не приходили. Голубые ленты на дороге потемнели и расползлись. Машины тоже не приходили. Два дня над перевалкой, над горами и лесами, дугой летели гуси. На третий день по небу дошли тучи высокие и серые, как пепел. Они быстро сыпали серебристый, крупный, какой-то не настоящий снег. Поднялся ветер, и голые лиственницы закачали вершинами.

Колдунья весь день просидела у окна, опершись на острые локотки. Василий Григорьевич ходил на рацию. Вечером собрались у стола. Мать громыхнула вязанкой дров.

— Теперь занепогодило!

Практикантка тихо сказала:

— Бедные птицы! Слишком рано прилетели на Север.

— А может быть, слишком поздно? — Григорьевич сказал это задумчиво, будто самому себе. — Завтра в район пойду. Машин, видно, не дождусь.

— Зачем в район? — Мать поднялась от печки.

— В другое место работать направили.

— Чего ж сюда-то трясся?

— Вот — провожал. — Голос у него стал тихим. — Знать бы, что встречу землячку, ленинградку, может, тоже на руднике остался. Ничего наперед человек не знает! — И вдруг добавил: — Пойдем, землячка, прогуляемся?

— В этакую завируху? — ахнула мать.

Девушка ничего не сказала и как-то невесело, неохотно потянулась за своим пальтишком.

Под ветром дребезжало стекло. Лидочка представила, как идут они, большой и маленькая, держась за руки, по темным, пушистым ночным сугробам. Лиственницы скрипят: холодно, холодно…

— Мам, я лягу спать.

— Больно рано. Простыла небось?

Рано… И птицы прилетели рано… И лесу, говорят, бродит медведица, она тоже рано встала, поднялась из берлоги. Ей бы еще спать да спать. И совсем это не сугробы, а болото. Наверно, это Жихарка идет сейчас с Журавлем? Теперь долговязый не застрянет в трясине. А ее, Лидочку, не надо называть Жихаркой. Пусть они вдвоем найдут дорогу… Это, наверно, их сказка, а не Лидочкина…

Проснулась она оттого, что месяц светил прямо в лицо. Он стоял в чистом небе против самого окошка. Мамино зеркало блестело на стене. Страшно. Бурко взял моду выть, как волк. А может, он и в самом деле волк, только днем притворяется, что он собака? А зеркало блестит и не от луны вовсе. В том углу, где спит большая Лида, горит свечка. И не спит она. Разговаривает… С ним, конечно! Лидочка не хочет подслушивать. Просто ей все слышно.

— Ты опять плачешь?

— Нет, Василек, я не плачу. Но…

«Василек! Какое имя ласковое придумала».

— Только встретились и расстаемся. Сразу забудешь все.

— Тебя скорей вешней водой закружит. На руднике парней много. Ты хорошенькая…

— Если бы ты захотел, все было бы иначе.

— Лида! Я же говорил…

— Прошу, возьми меня с собой, а ты не хочешь…

Больше ничего не слышно. Лидочкино сердце готово выпрыгнуть из груди. Значит, она ему не нужна, раз он с собой не берет. А она-то! Напрашивается. И вдруг Колдунья заплакала. Горько-горько. И сердце Лидочки перестало радостно биться. Не надо, чтоб она плакала. Может, встать, подойти, сказать ей что-нибудь? Но что?

Девочка садится в постели, смотрит туда, где горит свечка. Что-то подсказывает ей, что идти к ним нельзя. Она видит, что Григорьевич, высокий, прямой, сидит на раскладушке, а она у его ног на полу. Ворот кофточки у нее расстегнут, волосы растрепаны. Она смотрит снизу вверх ему в глаза и не вытирает слез. Они все бегут и бегут. Григорьевич гладит ее по волосам…

— Тебе надо вернуться в институт, диплом защитить… Надо ведь, милая…

— Ничего мне не надо, Василий. Ничего. Видишь, — она достает маленький портфель и роется, роется в нем… — Видишь, это направленье на практику, а это студенческий… Хочешь, я порву их, выброшу. Я не вернусь в Ленинград. Поеду за тобой на Чукотку, Камчатку, на Северный полюс…

— Лидочка, один мудрый древний грек сказал… — Он замолчал, чиркнул спичкой, закурил —…сказал, что никогда ночью нельзя делать того, о чем пожалеешь утром…

— Я серьезно, а ты…

— И я серьезно. Не надо больше. Спи. Рассветает уже.

Маленькая Лида видит, как Григорьевич ощупью проходит к своему топчану, стараясь не шуметь. Она не понимает, что же произошло? Но чувствует, что не так они говорили. Почему? Ей тоже хочется плакать. Но та умеет плакать тихо, а если она, Лидочка, заревет, так весь дом проснется.

И она с головой залезает под одеяло.

Утром вышло солнышко. На тальник у речки легла белая снежная опушка. Темный лед тоже побелел, будто его выстирали.

Григорьевич складывал какие-то бумаги. Наверно, они были совсем ненужные, потому что он складывал их не глядя. А смотрел опять на практикантку. Издали. Потом он запел:

Ой, шуми ты, куст ракитовый, Гнись под ветром до земли! Казаки дружка убитого На шинели принесли.

Большая Лида ходила из угла в угол. За завтраком ничего не ела. Глазищи у нее стали огромными, а вокруг них будто кто лепестки от темного цветка приклеил. Значит, не приснился ночной разговор. Григорьевич оделся в дорогу. За плечами — большой мешок, на нем стеклянная пластиночка «Турист». Поцеловался со всеми. Даже с Юркой. Хитрый! Это он, чтоб и с ней, с большой Лидой, тоже так попрощаться. Но она, протянув руку, отвернула лицо. Тогда он прикоснулся губами к ее руке, как ночью. А она встала на цыпочки и поцеловала его в лоб.

Он вышел за ворота. Согнулся как-то весь. Будто тяжело ему, а мешок-то почти пустой! Пошел не оглядываясь. Большая Лида стояла у калитки и все смотрела, смотрела ему вслед. Глаза у нее были, как проталины на реке, глубокие, темные.

Лидочка тоже долго смотрела, как блестело солнце на стеклянной наклейке его заплечного мешка.

— А турист — это что значит?

— Турист, Лидочка, это тот, кто ходит по свету, кто ищет… А бывают и просто бродяги.

Девушка все смотрела и смотрела на дальние деревья, за которые свернула дорога. Потом пошла к реке.

Словно чайка белокрылая Над бегучею водой, Вьется суженая, милая, Насмерть срезана бедой…

Его, Григорьевича, песню пела девушка. Как чайка билась милая того казака, которого на шинели принесли. Лидочка выросла в лесу, и она знает, как падает дерево, когда оно «насмерть срезано». Девочка берет сумку и убегает в школу раньше времени. Она не может слышать эту песню!

А вдруг Григорьевич не взял Колдунью с собой потому, что он ждет, пока вырастет она, маленькая Лида? Ведь говорил же он раньше: «Моя невеста». Кто из них его Жихарка? Правда, ночью про это они не говорили, но, может, просто она не услышала? Тогда ее, Лидочкина, вина…

Утром с рудника пришли тракторы. Замурзанные трактористы грузили ящики и бочки, на ходу что-то чинили, ползали под машинами, ругались и тут же мирились. Тракторист — не шофер. У него вечно что-то не ладится. Лязг от их ремонта по всей тайге идет. Бедный Бурко устал лаять и лежит, прижав уши. Юрка все порывается кому-то помогать и под вечер — грязнее любого тракториста. Штаны висят клочьями.

Большую Лиду трактористы уважительно называют «инженерша». В «улитке», тракторном домике, устроили ей мягкое гнездо. Нашвыряли на ящики стружек, оленьих шкур, промасленных телогреек и покрыли все байковым одеялом. Когда она собралась в магазин, главный тракторист предложил проводить ее, по она так сказала «спасибо, не надо», что он отошел и стал зачем то перебирать гаечные ключи.

Из магазина Лида принесла Лидочке какой-то пакетик. Подарок? От нее? Ни за что! Лидочка бросилась бежать. Практикантка догнала ее, развернула пакетик и… какая лента! Как она угадала? Но девочка только сказала:

— Не надо мне!

Летом все отодвинулось. Было много хлопот. Во-первых, за канавой поселился бурундук, и Лидочка взяла над ним шефство. Когда бурундук от ее забот наконец сбежал, начался сплав. Лидочка купалась, прыгала с плотов, чуть не потонула однажды. Потом пошли грибы и жимолость. Изгрызут тебя всю комары, исхлещут ветки, исцарапает стланик — еле ноги принесешь! Какое уж тут Григорьевича вспоминать! Да и вспоминается он почему-то вечером, а летом вечера не бывает. Уснешь — солнце и проснешься — солнце.

Потом тайга стала пестрая, как мамин ковер. Брусника поспела. А когда сопки потемнели, как Буркина шерсть, и птицы полетели в обратную сторону, пришла как-то Лидочка из школы, а у ворот — тракторы, у печки — большая Лида. Как головешка черная, худая. Волосы гладко зачесаны, заколоты, а выгорели, как солома. Лидочке она обрадовалась.

— Вот какой касситерит на руднике у нас. Профессору везу. — И стала показывать разные красивые камни.

Мать шлепала оладьи на сковородку. Потом спросила:

— Писал?

— Одно письмо.

— Мазурик он!

— Нет. Я вам сейчас прочту.

Разговаривают, будто Лидочки и нет здесь. А зачем ей знать, что он пишет?

«Лида! Я дал слово не писать тебе, а потом решил, что имею право на это, одно-единственное письмо.

Я полюбил тебя с первого дня, люблю и теперь, и буду, наверно, любить всегда. Но я был неволен, я не мог принять твоей жертвы. Не мог я тогда сказать тебе правды. Не смог. А правда вот какая. Зимой я был дома, узнал, что мой друг погиб в экспедиции. И пошел навестить его семью. Жена была старше моего друга. Некрасивая, напуганная горем и беззащитная. Все прижимала, прижимала к себе сына. У него глаза отца, и… словом, я женился на ней. Подумал, что мне уже тридцать, и я никогда не любил. Говорят: «тридцать лет — жены нет и не будет». А я поддержу человека. Она устала от горя. А через месяц я встретил тебя, мое счастье, мою суженую, мою красавицу.

Видишь, я лишу смешные и старомодные слова, но на любовь нет моды, и новых слов для нее нет. Не мне их придумывать. Поздно. Поздно ты прилетела, моя горькая, моя отважная птаха…

Знаешь, Лида, самое страшное было идти с перевалки. Идти не оглядываясь. Я рос сиротой. У меня нет ни сестер, ни братьев. Но что такое одиночество, я понял лишь только на том пути. Потому что одинок не тот, кто один, а тот, кто нашел свое сердце и потерял его…»

— Ты плачешь, Афанасьевна?

— Несчастный он человек, Лида.

— Не знаю! Он ведь сам выбрал…

— А что ж ему оставалось…

— Пусть бы мы были счастливы хоть один час…

— Эх, девка, не хлебала ты горя!

Тут Лидочка сорвалась со своего сундука и убежала. Дальше ей действительно не надо слушать…

Когда девочка стремглав выскочила из комнаты, женщины изумленно переглянулись. Потом Афанасьевна подошла к зеркалу и достала из-за него пакетик.

— Так и не берет твою ленту. Хотя мечтала о такой.

— Не берет? Вот странная девочка. Почему?

— Поймешь у нее! Толковала мне про какую-то Жихарку… И про то, что виновата перед тобой в чем-то…

Лидия молча взяла ленту и положила ее в потертый конверт вместе с письмом.

Оглавление

Зеленый паводок

Пуд соли

Жихарка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg