«Горбатые мили»

Горбатые мили (fb2) - Горбатые мили 1213K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Степанович Черепанов

Горбатые мили

Штиль

1

Море было шершаво. Чайконосые крачки обследовали вершину бухты, поворачивали к городу — навстречу вечернему бризу, а то мчались к базе тралового флота, где стоял Назар, огромный и сутулый. Он нащупал в кармане выписку из приказа рыбацкого управления. Вынул ее. Сразу ухватисто прочел самое существенное, одно слово — заранее знал, в каком оно месте: «…зачислить». Пропустил с полстрочки. «Меня, разумеется. Пожалуйста, черным по белому… Ниже. Так же, между прочим, отчетливо: «…первым помощником капитана…» Удостоверился, что для него кончились километры и начались мили. А какие? Тотчас же заглянул за скалу, скрывающую выход в океан. Весь внешний рейд занимала толпа разномастных «купцов» — торговых судов Японии, США…

— Сэр! — На причал катера-перевозчика выбрел щуплый длинный парень. Покачался, зачем-то привстал на носках и не спросил, а изрек как бывалый, чуть насмешливо: — Получается, мы попутчики. Ах да! — Спохватился, локтем левой руки прижал к туловищу искусно засушенного краба, а в правой, на кончиках пальцев, приподнял сундучок из черного мореного дуба, с круто выгнутой крышкой, заключенной в медные, до блеска начищенные набойки, заиметь такой счел бы за счастье любой мариман. — Мы же еще не знакомы. — Попросил прощения. Затем известил о том, чему как будто следовало обязательно обрадоваться: — Я Венка.

Куда б делся Назар? Назвал себя. Венка же задрал подбородок и похвастал:

— Насквозь вижу, вы… как бы это? — Задержался, не решаясь обидеть. — Типичный интеллигент. По всем статьям.

В свое время Назар служил в бомбардировочной авиации. После увольнения в запас гатил дорогу к будущей промышленной зоне Амурска, рыл котлован под целлюлозно-картонный комбинат и учился на заочном отделении технологического института.

Год назад в Находкинское управление активного морского рыболовства (УАМР) прибыли первые большие морозильные рыболовные траулеры типа «Атлантик» (БМРТ). Названия они должны были получить, как полагалось, на первую букву алфавита. Так у безвестного Амурска, в ту пору еще городского поселка, появился океанский тезка. Аккуратно, раз в месяц, он телеграфировал комсомольцам-строителям: где цедил воду через ячеи придонного трала, на пересечении каких широт и долгот, и что брал, какую рыбу. Тем не составляло труда извещать: каких добились успехов, кем гордились.

В списке передовиков соревнования перед фамилией Назара проставлялось: «прораб».

В конце рейса молодежный экипаж неформально относящегося к Амурску судна-предприятия пригласил амурчан в гости.

Тогда Назар опоздал приехать в Находку к указанному сроку. БМРТ «Амурск» уже успел сдать свою продукцию, а также подготовиться к зачистке топливных танков — на буксире тащился к заливу «Америки», не всегда угадывая, куда требовалось направить нос.

Если бы нашлось, на чем его догнать! Назар сунулся к диспетчеру местных линий — ничего не добился. Приуныл. Направился наверх. На пути в УАМР он случайно попал на инструктора горкома Кима Матвеевича Скурихина, еще дюжего, с упругими плечами.

Слово за словом… Скурихин словно ни с того ни с сего вспомнил, что его старшая дочь забросила учебу в училище искусств. Сморщился. «Надо ее выдать замуж», — сказал про себя и оценивающе взглянул на Назара: чем не жених?

Вскоре под Скурихиным и Назаром выгнулись доски, проброшенные от берега к рубке заправщика пресной водой. Взревел дизель…

На БМРТ «Амурск» заметили прибытие гостей. С необозримо высокого борта  в ы с ы п а л и  новенький штормтрап, еще едва гнущийся, пряно пахнущий пенькой.

За аванпортом на все три стороны простиралась ровная, чуть подсиненная даль. Скурихин снова завел о своей дочери: «Смуглая. С родинкой».

Утром он повез Назара показать находкинскому начальству, а под вечер домой…

О том прибрежном плаванье Венка ничего не знал, поскольку находился северней Алеут, на БМРТ «Тафуин»: «Говорится: каждому свое», — взялся утешить Назара.

К базе тралового флота приблизились те же громкие крачки. Назар слушал, как они исходили печально-трескучим криком. Кому-нибудь показалось бы, что специально медлил, не желая утратить в себе то исключительное ощущение, какое совершенно естественно для тех, кто отправляется в океан вписанным в судовую роль[1] — не пассажиром, тем более в согласии с давней мечтой.

Кстати, в первый приезд Назара к находкинским рыбакам Скурихин боялся, позарится ли на него больно разборчивая невеста. Чтобы не остаться в накладе, не постеснялся, взял с вероятного зятя «за постой» пару четвертных.

«Сущий пустяк!» — рассмеялся Назар, в самом деле нисколько не осудив Скурихина за столь мелочную расчетливость, и снова переключился на Венку, стремящегося произвести впечатление. Его никто не унял бы, так же бы говорил, да крачки очень встревожились — можно было подумать, что с ними сгинет все живое, весь мир. Назару же они не мешали — только всего что входили в общий океанский пейзаж.

Досадуя, Венка поднял на крачек глаза, и сразу же у него кровь отлила от лица: «Неужели?.. — не поверил себе. — Нет, не может быть! Это черт-те что! Чтобы с ней?.. Обошлись таким образом!»

Стремительные, как будто вещие птицы черно-белыми всплесками трепыхались сверху баркентины, над клотиками трехмачтовой красавицы, накрепко привязанной к замшелым столбам едва ли не бросовыми концами — толстыми веревками со сростками, в узлах.

— Что случилось? — Это Назар забеспокоился? Сомнительно! Он жил своим ничем не омраченным будущим, без предчувствий. Попробовал вообразить, каков его капитан?

— Оставьте меня, — взмолился Венка, как сраженный насмерть. Согнулся в поясе: — Умоляю вас!..

На расстоянии видимости от базы тралового флота — совладелицы мыса, прикрывающего бухту с востока, у материкового берега с Находкой-городом, еще не старая и уже списанная баркентина использовалась вместо причальной стенки. Катер-перевозчик нацелился в нее сразу, как обогнул корабль науки. Хотя бы сбросил скорость, не так бы ударил.

Венка не выдержал, сказал с непередаваемой тоской и отчаянием:

— Ясно, она теперь что? Отслужила свое. К сожалению, для всех доступна. Эх!

Тупорылый, весь завоженный, в мазуте, катер-перевозчик оттолкнули как попало навешанные на баркентину истертые автопокрышки. Он взъярился. Загрохотал. Взбил за кормой радужные пятна на воде — к середине бухты пошли быстрые волны.

У Венки обозначились желваки:

— Идиоты! Ай-я-яй! Гробят единственное в своем роде. К чему?

Назар догадался, отчего переменился Венка. Уже всецело был на его стороне, а в то же время воздерживался это как-нибудь выразить. («Еще подумает, что подлаживаюсь под него».) Не вполне уверенный в собственных способностях («Я в роли живописца? Ну, нет. Это по меньшей мере смешно»), он все же поднял щепочку. Уже иначе всматриваясь в присыпанный пылью бетон береговой окантовки — останется ли на нем след? — присел и — раз! Перед ним вытянулся корпус парусника с мощным бушпритом, как перед прыжком. Точно так же легко взмахнул рукой еще — над достаточно ясно прорисованной палубой поднялись мачты, не обремененные никакой оснасткой. Чуть повозился у форштевня — у него, под лапами адмиралтейского якоря, бесшумно вскипел бурун.

Венка подошел к Назару поближе.

Между тем на катере-перевозчике, готовом повернуть от баркентины к базе тралового флота, на корму втянули дощатый трап и, свернув рули, отработали назад, чтобы выйти левей большущего плавучего дока, еще не переданного нашей стране, под своим государственным флагом.

В Венке опять вскипела злость. Грубо двинул сундучок к тамбуру — шр-рр, устроил на нем краба и кивнул на штриховое изображение баркентины.

— Я помню… — Скосил глаза на забор, увешанный транспарантами — поделками заезжего художника. — Под Итурупом мы, практиканты мореходки, попали на ней в свирепейший циклон… — Поморщился. — Как нас тряхнуло! Где был верх-низ — кто мог разобрать… что такое фор-марса-рей, вязать рифы — представляете?

Назару никак не удавалось прикинуть, когда объявится перед капитаном. Ему ж еще предстояло пройти медицинский осмотр — заполнить санитарный паспорт моряка.

— Неужели пренебрегали маринистикой? — удивился Венка. — Фор-марса-рей на носовой мачте. А вязать рифы — то же, что подбирать паруса. Просто!

«Гони, не останавливайся!» — взглядом поощрил его Назар.

— Так что… Следите за мной? Фор-марса-рей в тот раз мотался, туды его, где-то там, среди изорванных туч, — Венка запрокинул голову. — Зрю на него, а у самого, верите — нет, мурашки по спине. Потому что ноки[2] то погружались, то вымахивали все в свисающих клочьях стекающей воды. Проверил на всякий случай: в каком у меня… спасательный жилет? Как надел? Подергал тесемки. Оказалось, завязал будь-будь. Потом мне кто-то словно прошептал: «Ты ж галетами не запасся!» Я что, стал бы спорить? Да-да, упустил, шляпа. Развернулся на обратный румб. Сам к носу. Лезу туда, чтобы набить карманы. Ноги здесь, мозга моя будто уже там, далеко, — перед полубаком. Жадюгой сделался, как женатик перед дележом барахла. А на меня с верхотуры… Мало сказать, что стена серой воды. Со всех частей света а-ах!

— Смыло?

— Не сразу. Я еще потом затеял закрыть целлофановым мешком мотор шлюпочной лебедки. Гляжу — он близко и уже далеко. — Изумленный Венка закрыл лицо ладонью: — Не подфартило. Пеной всего заляпало. Потом, как утерся, гляжу: что творится! Борт же передо мной. Гладкий, глянцевый. Чей? Узнаю: наш! Сверху потоки! Выгнутые! Жуть! Чувствую: надо скорей зареветь. Только ничего у меня… Горло было как не мое.

— Ты нынче-то кем, герой?

— А! — Венка махнул рукой. — Торчу в машинном отсеке, у компрессоров. Рефмашинист. Весь… — понюхал воротник, рукав, — мазутом пропах.

— Да? Учился в мореходном училище, и на тебе! — посочувствовал Назар. — Я думал, штурманишь. Определенно. («В собственном здоровье я уверен. Что мне осмотр!»)

— По-всякому в жизни приходится, — уклонился Венка. — Нужда заставит — капитаном пойдешь.

2

У базы тралового флота катер-перевозчик не задержался. Отвалил, побуровил напрямки — в бухте хозяйничал без стеснения, со всего маху ударил грязным обносным брусом баркентину в выпукло-белый борт, а затем так резко отскочил назад в самим же сделанный на ходу вал, что Назар беспомощно замахал руками, Венка же налетел на брашпиль с якорной цепью.

Да, легкой и грациозной чудо-птице, лишенной своего обычного парусного оперения, выпало доживать последние дни не в том положении, какое заслужила.

Повсюду витал дух запустения. Давным-давно забытая мокрой шваброй палуба растрескалась. Когда-то крытые белилами рейки повыворачивало. Рядом со спуском в жилой отсек отливали желтым бестолково нарубленные доски. Белели лохмотья выцветшего брезента, еще ярче — опилки.

У скрученного ходового компаса Назар запнулся о растерзанный ящик из-под каких-то консервов.

— Когда баркентина поднимала все паруса, в том числе косые, то не натыкалась на волны, а летела… как на зов откуда-то свыше.

— Она и сейчас хоть куда, — незаметно для себя подхватил Назар.

Но это Венка вроде не заметил — шел, как бы стараясь, чтобы у него не прорвалась наружу радость от пришедшей на ум новой мысли:

— Вы думаете, смирилась со своей долей?.. Как бы не так! Поднапрягите-ка свой слух! Как? Все пробует: крепки ли причальные канаты, нельзя ли порвать их, хо-хо!

— Точно!

— Скрипит! — расцвел Венка. Он долго наслаждался тем, что его восхитительная любимица, вопреки всему, рвалась на волю, к бравым вестам — самым устойчивым и потому обожаемым ветрам. Спросил возбужденно: — А у вас, скажите, куда бумага?..

Назар замешкался.

— Вы же, как пить дать, собрались в моря! — опять развеселился Венка. Решил, что человеку суши — Назару без него, океанского супермена, не обойтись, как без спасательного круга.

— А-аа! — заспешил Назар. — Я пока что в платном резерве.

— Над новичками-то потешаются… О тельняшке, к слову, слыхали? — Ткнул себя в хилую грудь. — Почему она, как зебра? Вся в полосах?

Глаза у Назара расширились. («Экзамен мне устраивает!») Венка подавил в себе смех:

— Представьте ее всю сплошь синей… Шхуна огибает Африку. Матрозов (я вам по-старому) шуранули на верхние ярусы, под самое солнце. Снизу ни единого дуновения — испечься можно. За распоряжением: «Развязать… Дать ход парусине!» — того сложнее… Если бы матрозов облачили в белое, чтобы выдерживали. А паруса же быстро выгорают. Делаются белыми. Как смог бы штурман отличать одних от других та-аам, на высоте? Потому пошли на компромисс. — Готовый к самозащите, чуть что — посмеяться над собой, он картинно, только чуть навалился на фор-марса-фал, прикрепленный к палубе двойной манильский канат: — Я вам не о чем-то!.. Об этом не прочтете ни в одной энциклопедии! Моя гипотеза! — И засмеялся. Да так, с такой гримасой, будто презирал сразу всех профанов. — Насчет клеша… тоже дундук? Теперь без него можно, в дудочках. Как моему корешу Сереге без усов.

Катер-перевозчик давно ушел по кольцу, за четырехугольный плавучий док — со всеми остановками, вплоть до железнодорожного вокзала. Широкий в кости Назар и тщедушный — живые мощи — Венка беспечно отдались досугу: сидели на фальшборте баркентины, болтали ногами над обманчиво тихой водой. У камней — они с трудом отличали их от затопленных сельдяных бочек — мотало, куда-то подталкивало, передвигало, стремительно несло студенистые, помеченные коричневым крестом зонты — ядовитые медузы.

Бриз окреп. Тонкие мачты охватил изменчивый шорох. Он нарастал, свободно плыл по-над палубой, омывал днища трухлявых шлюпок, верх рыжей камбузной трубы, доски траверзных фонарей…

— Воротничок на флоте… это же что? В девятнадцатом веке… косынка из кожи. В силу какой надобности на шею-то… — Показал, как повязывалась. — Чтобы масло за шиворот не стекало.

Под источаемый мачтами шорох Назар перенесся в свое прошлое. Словно не покидал Сашку Кытманова, своего амурского друга. Для того все было просто: ставил опалубку, управлял бульдозером, вязал арматуру и рисовал. Любил также всякого рода удовольствия. Умел отдаваться им и после никогда не раскаивался.

Сашке тоже довелось взойти на «Амурск». Трещал о нем потом без умолку («У тезки нашего города нос словно у боевого корабля, тоже хищный»), восторгался: «Каких познал людей!» Особенно выделял Нонну. («Ее возможности — батенька мой! Не просто так даны. Для масштабнейших достижений».)

— При чем тут масло? — рассердился было Назар из-за того, что позволил обходиться с собой, как с юнгой. «Сашка-то, Сашка. Он же взял с меня слово разыскать его любовь, пока не встреченную мной Нонну».

— При том! — так же упрямо вкладывал в него Венка. — Маслом мазали волосы перед вахтами. Когда их намочит, то известно, что тогда. Колотун. И вообще.

Они покинули баркентину с одинаковым настроением, когда всей широко распахнутой бухтой завладел бриз и крачья белая круговерть, как усталая пурга, осела на корму приумолкшего в отдалении «Тафуина».

3

Со взгорка перед Венкой и Назаром открылся вид на западное крыло мореходного училища — длинное оштукатуренное здание с башенками по углам и парой гарпунных пушек у парадного входа: восточное заслоняли тополя. Венке было наплевать, ч т о  сказали бы о нем, на всякие пересуды — сыпал:

— Мэк моней, сэр![3] Гуд ивнинг, сэр![4]

— Откуда это у вас? — спросил Назар, как бы позавидовав: смотри ты еще какой! Не думал!

А Венку уже занимало только одно: как быстрей попасть в город. Его как будто подгонял попутный шелкап — прибрежный ветер. Сказанное им оказалось разорванным на части.

— У нас так давно, сэр. От старпома пошло, от некого Плюхина. Его самого на аглицкий манер называем: чиф.

Они вышли на шоссе. От базы тралового флота мчало свободное такси. Назар махнул водителю, отступил.

— Садитесь, — подтолкнул Венку.

— Что? — Обескураженный, тот сразу же распрямился как перед дракой: — А вы? Разве не поедете в город, сэр? Из-за меня, поверите — нет, нигде не потеряете. Я вмиг, — тряхнул сундучком и крабом, — брошу это в кладовку управленческой гостиницы и вернусь к вам. Эх, цивилизация! — Сказал как незаслуженно обделенный. — Какая она на вкус, я уже почти забыл. Потому что вся моя жизнь — по волнам! Только так! Позволить себе чего-нибудь хочется. Пошалить, пока можно. Побаловать. Или у меня семеро по лавкам?

— Не могу. Спасибо.

— Нет, аргументов[5] у меня предостаточно. Сэр!

— Хватит! — Назар замотал головой.

— Сэр-р-р! — просительно и вместе с тем скандально, чуть ли не с угрозой пробасил Венка, чувствуя себя оскорбленным, в шею вытуренным из порядочного общества. — Разве так можно? По-человечески, что ли? Обижаете! А за что? Я, если хотите, к вам от чистого сердца. Вы, — приставил ладонь к груди Назара, — мне, — ту же ладонь поднес к своей груди, — понравились.

В бухту медленно входила «Армань». Из-за мыса Астафьева сначала показался ухоженный, безукоризненно белый нос — подновленный до подхода к Находке. Потом полубак с надстройкой.

Разгневанный Венка увел глаза от ближайшего городского дома — увидел абрис баркентины, навигационный, установленный на мачте «Тафуина» локатор — два железных крыла, быстро наклонился к водителю:

— Видишь сатураторные будки?

— Эти?.. Под одной крышей?

Перед тем как распорядиться, Венка необыкновенно бережно, словно уникальное произведение зодчества, поместил на переднее сиденье сундучок, попробовал — не упадет?

— Подруливай к ним и жди.

Равнодушный ко всему, смурый водитель открыл дверцу, ничем не выказав, поедет или нет.

— Вышел приказ касательно придуманных вами, тралфлотовцами, кавалькад. Строжайше запрещено… Я расписался. Если прихватят меня…

— Что там?.. Трус этакий! — разразился Венка. — Соображай! Получишь-то не по счетчику — сразу всю дневную выручку. Мне что, по-твоему, жалко их, что ли? — хлопнул себя по прямоугольной выпуклости на обтянутом бедре.

Назар терялся в догадках — что происходит? А Венка суетился у второй машины с кубиками, открыл у ней дверцу:

— Да, краб. Нет, не промысловый. На такой никакого спроса. Там-то, что ли? То же самое! Кому-то нужен! Королевский, говорю! Видишь, он все равно что корона в драгоценностях. Теперь пристраивайся к зафрахтованному мною в кильватер.

Чем загрузить третью машину? Сорвал с виска одолженный тралмейстером берет. В четвертую браво вскочил сам.

— Куда?.. — сдался водитель.

Из облака выхлопных газов, перейдя на крик, Венка великодушно, как всемогущий, обещал создать Назару в плаванье режим наибольшего благоприятствования.

— За меня держитесь, за меня! Не пропадете!..

— Вот эт-да! Не перевелись еще широкие натуры. Как гул-яйет! Меня аж завидки берут! — Прохожий морского образца остановился, руки у него опустились как плети.

— А что хорошего? Пораспустили, видишь же! — пошел на него сугубо сухопутный.

— Ну зачем вы в самом деле!.. — кто-то обиделся за Венку. — Не существует же, нет предписания, как тратить честно, собственным горбом добытые деньги. Или это не довод?

Слух о таких выездах тралфлотовцев разнесся по всем портам. Озорным вроде Венки что главное? Ударить ротозеев по мозгам: смотрите, вот как я могу!

— Моряк сошел на берег! — примирительно и ругливо загудел детина в бушлате с чужого плеча. — Он, может, в действительности… — сытно икнул, — наверно, в бездну эту, в проклятую, заглядывал, как я. В самое ее нутро. А то дышал смесью из циклона и антициклона.

Вереница такси скрылась из виду.

— Нам тоже… пора податься к Аляске, под Клондайк, — сказал четвертый, мучительно переживая собственную трезвость. — Поиздержались! — вывернул карманы. — На днях «Тафуин» туда отправляется. Наймемся на него во имя больших копеек?

Детина в бушлате ухмыльнулся. Мыкался, бороздил он под Клондайком с Венкой на среднем рыболовном траулере (эсэртэ). Камбала там устилала под ними дно чуть ли не в два-три ряда. Когда она, в большинстве желтопузая, шлепалась на палубу, то выгибалась и часто била хвостом: аплодировала. Матросы-добытчики переглядывались, отпускали соответствующие случаю шуточки, с задором, пунцовея от усилий, подталкивали, пинали, гребли бело-бурые, резвые лепехи к горловине бункера.

Последний замет перед возвращением к родному берегу не предвещал никакой беды.

Из приподнятого на палубе трала сначала просыпалась живность, какая всем давно примелькалась. Пошли в ход деревянные скребки — она полетела чайкам на прокорм. Как только ссыпалась с верхней кромки никому не нужная треска, так показались на свет торчащие рожки, среди них, в комьях донного голубого ила, концы стального троса.

Что удумал подкинуть из своих чертогов морской дьявол? Мину…

При виде ее на эсэртэ кое-кто утратил дар речи. Могла ж взорваться, всех поднять в воздух.

4

Кончился медосмотр.

Назар приложил ладонь к внутреннему карману кожанки — ощутил приятную мягкость санитарного паспорта с автографами врачей городской поликлиники и аляповатым оттиском-заключением: «ГОДЕН».

У пирса в общем строю замерли, как на торжественной поверке, ошвартованные траулеры: худощавые, с нервически подтянутыми боками, развалистые. Он словно выбирал, какой из них поприглядней.

За углом мастерской, ближе к урезу моря, возвышалось жилье из того, что оказалось под рукой, из старого, кое-где пробитого брезента, защитной парусины, бумазеи, тонкого холста и меченных треугольниками простыней. Наклонный задник крайнего навеса с единственной стенкой изнутри выгнули чьи-то спины, плечи, головы, локти… На фанере, прицепленной над предупреждающими плакатами кабинета техники безопасности, взблескивала свежая киноварь: «Осторожно, здесь холостяки!» Напротив неизвестно для чего полыхал костер. Рядом на спутанной траве валялись роскошные яловые сапоги, явно неряхи: в налипшей сельдяной чешуе. Где-то близко кончалась жизнь пишущей машинки: стучала, запиналась. Остро тренькала гитара, и кто-то ломким, неподдающимся баритоном пел о том, что человек счастлив уже потому, что может однажды уйти в плаванье, причем все равно куда, лишь бы открывались виды на угодные душе просторы.

В «Тафуине» Назар нашел что-то особенное. Не просто рассматривал ходовую рубку с верхним капитанским мостиком, нависшую над довольно просторным полубаком с якорной лебедкой, вентиляционными колоннами, высоченной будкой элеватора и воздетыми к небу стрелами грузовых лебедок, а  н е ж и л  это в себе. Вгляделся в полосу прямоугольных иллюминаторов, в леера. Опустил взгляд ниже, до четких и плавных обводов как бы цельнолитого корпуса…

К причальной стенке подошел мужчина, тоже высоченный, как Назар, только значительно старше. Потоптался.

Он явно выбился из сил. Уже одним своим видом взывал к сочувствию.

— Как будто… плывет! — сказал Назар о «Тафуине». — Не находите?

Тот, что стоял с ним рядом покачиваясь, не вымолвил ни слова.

— Вы из экипажа? — спросил его Назар, уловив созвучие в названии кормовой мачты с русским словом: бизань — п о з а д и. На ней кто-то поднял для просушки пожарные шланги. Носовая несла на рее флаги чрезвычайного предупреждения.

— Была у меня морока в поликлинике. Уговаривал терапевта: «Родной, я на женскую должность иду. Прачкой. Не верю, что не сделаете мне скидку».

— Вам осточертело на берегу? Больше не можете?..

Незнакомец представился не сразу. Попристальней присмотрелся к Назару: тот ли, кого столько искал, — исходил базу вдоль и поперек.

— Кузьма Никодимыч. — Тотчас уткнулся в ладонь. Наклонился, отвернулся и протяжно так, словно что-то приключилось у него с горлом, сухость или еще что: «Х-мм».

— В вашем возрасте, извините, в са-мый раз тешить внучат. Вполне, думаю.

Какой прок от спора? Кузьма Никодимыч кивнул стриженой шишкастой головой, ощутив, словно кто-то сжал ему горло. Поперхнулся, дернул длинный конец галстука вниз.

— К сыну я… — Вложил два пальца за воротник. — К нему ехал. А он знаете где? О-хо-хо!

Рядом снижалась клуша. Кузьма Никодимыч невольно пригнулся. У него оттого обнажилась чуть не до ключицы шея, чего не пропустил Назар, уставился в нее, сознавая, что нельзя так, надо побыстрей отвести взгляд. А Кузьма Никодимыч вроде ничего такого не испытывал, рассматривал металлическую опору с парой прожекторов, цех рыболовных снастей, гладкие бетонные колонны:

— …Тут уже рейс на носу. Не до Венки. Отстанет. Так ведь?

— Что?.. — насторожился Назар. — Мы же с ним на баркентине общались в конце дня! Вдвоем!..

На лбу у Кузьмы Никодимыча заблестел пот — маленькие бисеринки. Что-то сказал про милицию. Только к чему?

— В стороночку. В сто-р-роночку!

На Назара и Кузьму Никодимыча надвинулись одетые в комбинезоны с болтающимися противогазами. За ними следом шел брюнет руководящего вида, еще молодой, а уже с брюшком, отирал платком взмокший затылок и внушал нагруженному порожними кулями почти без желания. Выталкивал из себя слова:

— У моряков… все, что выше пояса, — это… грудь.

«Где-то уже сходились наши пути?.. — силился припомнить Назар. — А-аа, вчера же! Ну! Этот, чувствительный… завидовал, как шиковал Венка. Сугубо сухопутный тоже здесь! А этот еще!.. Поэт мирного сосуществования в бушлате с чужого плеча. Уже с синяком под глазом? Все, выходит, надумали отправиться с нами. Ком-пания!..»

— Я говорю, строжайше соблюдать условия. Если что-то не то… Только заподозрите, я говорю. Какую-нибудь опасность. Малейшую. В таком разе… — гундосил брюнет. На что не требовалось тратить много времени: где следовало положить кули, — он употребил минут двадцать. — Я говорю, действуйте. Без тактики с нашей стороны все потравленные крысы поразбегутся, залезут подальше, за переборки, в щели какие-нибудь, потом протухнут, вам же придется, я говорю, лазать-шарить: где там они, получается…

На ошвартованном возле «Тафуина» среднем рыболовном траулере никогда не слыхали об этом, что ли?

— В какую воду кули кунать? В пресную?

«Смотри-ка ты! — вдруг испугался Назар. — Пожарный рукав на кормовой мачте. А сигнальные предупредительные флаги? Что они означают? По порядку, сверху… Прямоугольный с ядовито-желтыми поперечными полосами? Такой же формы бело-синий? За ним — поменьше, красно-бело-синий треугольник?»

По ним всякий более или менее умеющий устанавливать связи между предметами и явлениями мог догадаться, почему экипаж сгрузил все съестные припасы на берег и сам поселился тут по-бивачному, в палатках.

5

В милиции Назару с Кузьмой Никодимычем не повезло. Лучше бы им сразу пройти к начальнику.

— У вас содержится… в вытрезвителе наш матрос. Очень нужный в рейсе. Незаменимый, — попробовал втолковать дежурному Назар. — А это его отец.

— Выходит, в семье у них не так, как должно быть. Гражданин!..

— Не надо, — расстроенно попросил Назар.

— Ну, товарищ. Подумаешь, велика разница!

Зазвонил телефон. Дежурный бросился к нему во весь дух и, став во фронт, преобразился до неузнаваемости. Подтянулся.

— Слушаю! — выкрикнул. А потом сделался свойским. — Это ты!.. Что? Пищу арестованным? Как не в чего положить?

— С подходом бы мне надо, — ругнул себя Назар.

— А, не под дождем — переждем, — прокряхтел Кузьма Никодимыч. Схватил себя одной рукой за грудь и притих.

— А вы почему на пирсе ко мне подошли? — Назар посмотрел Кузьме Никодимычу в глаза.

От осеннего, необычайно яркого, напряженно греющего приморского солнца все сверкало. С непривычки Кузьма Никодимыч зажмурился:

— Вы же… пригляделся. Без этих… Ни хи-хи, ни ха-ха. А также расспрашивали-то меня как?.. С прикидкой! Из-за чего такой?.. В чем я, значит, слабак. Не смогу без вас. Понадобится какая-то ваша помощь. Может… тоже? В мыслях-то было: за кем меня закрепить? Конечно, старший помощник занят. На нем производство, по сухопутному-то. Все равно что главный инженер…

— А кто я, по-вашему?

— По должности-то?.. — поощрительно и не в ущерб уважению к себе улыбнулся Кузьма Никодимыч, а затем, взглянув на дверь, пересел на ступеньку повыше.

6

Начальник милиции, седой, со лбом ученого, заартачился, не отдал Венку:

— Выкладывайте подписанное капитаном ходатайство на форменном бланке! Где у вас поручительство коллектива? Вы что?

Кузьма Никодимыч потупился. Переживал: «Знать бы, где придется упасть!..»

Судя по глазам Назара — по преимуществу «штилевым», требование начальника милиции его не особенно огорчило. Устроил для себя разбор обстановки… Санитарная обработка «Тафуина» не прекратилась. Где он мог выйти на капитана? Не на пирсе, так в управлении. Всего верней, в отделе навигации. Единственное: ни за что не собрал бы экипаж. Палубники гурьбой ходили за боцманом, осаждали с ним все подряд кладовые. Чтобы поднять что-нибудь или погрузить, на подмогу им кидались производственники. «Духи», они же «мотыли» (все, кто входил в машинную команду), челноками сновали между цехами и своим хозяйством.

На пирсе, под стрелой автомобильного крана, Назар услышал, что пишущая машинка стучала точно так же, как прежде. Только где?

Это раньше его определил старший электромеханик Бавин, пригласил с собой:

— Пойдемте.

К напечатанному понадобилась судовая печать.

— Она недалеко.

Чтобы сказать это, женщине в белом халате, судовому врачу, надо было прежде вынуть изо рта сигарету. С первого же взгляда Назар заключил, что ей выпало всякого, должно быть.

Старший помощник капитана Плюхин прочитал про Венку («Сплошные дифирамбы!») и попенял:

— Без вас еще… На общем собрании. Выбирали председателя бытовой комиссии. У всех, как всегда бывает, нашлись самоотводы: тот учится, этот куда-то поступает. Так он… как его? Венка… Я говорю, придумал же! «Крикну: «Полундра!», все бросаемся из кубрика. Кто останется последним, тому председательствовать. Только… — поставил условие, — я стану у двери. Моя э… инициатива!» Я говорю…

Назар явно терял время. Переступил с ноги на ногу. А не прервал говоруна:

— Надеюсь, те выборы отменили?

7

Когда начинается прощание с сушей? Как подмечено, задолго до выхода в океан.

Уже с неделю, если не больше, специалист-электроник Дима, отвечающий на «Тафуине» за работу навигационной и поисковой радиоаппаратуры, он же сменный радист, находился в своей квартире, не представляя, чем заняться. Принялся перебирать припасенный на все случаи слесарный инструмент и бросил, весь сгреб в кучу. Полистал последний том подписного издания… Притом ни на миг не забывал, что у него на «Тафуине» имелась каюта, в ней койка-«гробик» с заправленной постелью. Нет, не мог обрести он дома покой, только присутствовал до отвального рева судового тифона. От него, всякий раз расплывчатого, звуки базы тралфлота улетают куда-то далеко, вроде не выдерживают натиска чего-то очень наступательно-объемного, а те, кто собирается на пирсе, словно нечаянно обретают раскованность и кричат давно заученное, только преувеличенно беспечально:

— Счастливо! Покеда!

К тому же кому-нибудь пожелают три фута под «килём».

Сказать свое, незатасканное — надо же суметь. Кадровый тралфлотовец Дима мог биться об заклад, что будет именно так. Увидит длинный бетонно-равнодушный пирс. Поторопится отыскать на нем свою морячку, снова такую милую. Только где ему? Не сумеет, потому что, как обычно, слишком пожалеет себя: такое выпало счастье в самом деле, может быть, хуже неволи. Перед ним возникнет и причудливо поплывет за алмазными размывами неодолимо тревожная рябь из шляп, платков, беретов, косынок…

Надо будет побыстрей проморгаться — не подносить кулаки к глазам, то ж не по-мужски получится.

Он резво, в неизъяснимом сладком беспамятстве выставит руки поверх бортового ограждения чуть не по локти, тряхнет ими и сразу украдкой, как преступник какой-то, взглянет на своих: никто не заметил, как мается?

Кто-нибудь станет выкликать отплывающих по имени. Такой-то, ты всегда помни, пожалуйста: у тебя — мы. Так что побереги себя.

Кому-кому, а Диме не справиться с нервами. Ударит о что придется и поищет, куда бы скрыться.

Дай-то бог тогда ему поскорей узнать, что всем на «Тафуине» точно так же будет прискорбно-прекрасно, как после объявления суровейшего и не только наперед известного, а всеми добровольно принятого приговора самой судьбы: плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.

Как назвать появляющееся в это время пьянящее и возвышающее чувство, чем-то дорогое. От сообщества оно, что ли? От сближающей уравненности с такими же, как ты? Может быть!

В какой раз Дима поверит, что на «Тафуине» ему каждый чуть ли не брат. Даже ершистый, вроде завышающий себе оценки комсорг Серега.

У носовой прорези фальшборта «Тафуина» выставит горб палубник, облеченный высшим доверием вахтенного штурмана. Сразу к причальным тумбам бросится кто-нибудь из береговых, посвященный в то, как освобождают «пароходы» от ненавистных им пут. Однако пройдет вечность, а уже только потом оцинкованный трос (швартов) начнет прогибаться или рухнет серединой в море, и все, как по уговору, посмотрят на поднятые им продольные волны. Они побегут друг от друга, отчего полоска между «Тафуином» и провожающими, по сути ничего в себе не заключающая, предстанет по-новому, как будто с тайным смыслом.

Она не замедлит раздаться вширь, вместит в себя всю бухту, выходящую в океан, и станет очевидным, что потрясающе важное входит в жизнь, как все заурядное.

Перед вступлением в залив русского парохода-корвета «Америка» во всех каютах, у судовых постов, а также на открытых палубах растянуто прогремит упакованная в металл и во столько же раз усиленная команда:

— Всем моим помощникам!.. Всем… — Перед словом «явиться» капитан-директор Зубакин — маленький, колючий человек — повременит. За много лет на «Тафуине» усвоили — зачем. Не для форса. Начхал на него Зубакин! Чтобы все главы судовых служб успели прочистить себе мозги — подумали, не упустили что-нибудь?..

Заведующий производством Зельцеров вечно деловой, дальше некуда. Не последит за собой, заявится в ходовую рубку одетым кое-как, в немыслимой безрукавке, больше подходящей для пикника, и в кепке с недоразвитым козырьком.

Это ж кого угодно может возмутить! Зубакин потемнеет. Походит со сложенными за спиной руками и… смягчится. Зато потребует, чтобы старший механик Ершилов выглядел безупречно. Чуть у него что — отошлет переодеваться.

Если бы не второй штурман Лето, Ершилову, вероятно, жилось легче. Лето всегда, во всякий час при параде: «Я предан вам, капитан». В этом Ершилов постарается походить на Лето, а Зубакин с ним тем не менее обойдется как с претендующим на иное обхождение.

Наконец наступит время представить письменные рапорты, удостоверяющие, что на траулере все в норме и, вообще, рейс всем-всем обеспечен, нечего беспокоиться.

Само собой, что не обойдется без устных пояснений. Зельцеров, не считаясь с субординацией, опередит старшего штурмана:

— На рыбной фабрике все механизмы прокручены: транспортеры, шнек, вакуумный котел опробовали, пресс на семьсот атмосфер и прочее. Противней — завались. Хоть отбавляй. Тары тоже. На две загрузки.

Ершилов сразу же потупится, как обреченный, из-за чего все испытают ненужную тревогу, хоть он заверит в свою очередь, что двигатели работают во всех режимах, вполне надежны, не подведут. Кивнет Диме. Тот, посерьезнев, включит навигационную и поисковую аппаратуру, чтобы после на него не «катили бочку».

А привыкший к своему положению Зубакин — он и законодатель, и глава исполнительной власти — начнет впрямую изучать того, кто, выяснится тут, мямля — не достоин быть на «Тафуине». Презрительно скривит губы-лезвия, засопит, как лично оскорбленный. Затем покажет себя во всем великолепии, пренебрегающим как будто расчетами, сверками и чем-то еще пресным. Выдаст курс рулевому с бородой викинга в один выдох, четко и зло.

На траверзе мыса Поворотного старпом Плюхин покажется на камбузе, потом — у судового врача Ксении Васильевны, всех свободных от вахты, а попросту слоняющихся без дела потребует к себе наверх:

— Я говорю. О кэй, джентльмены! Малая приборка.

В коридоры жилых помещений, освеженных блестящими белилами, кучно вылетят разбитные молодцы и нежелающие отстать от них ни в чем те, кто посолидней, в возрасте. Под ними обрадованно застонут, заноют, загремят окованные ступеньки трапов, коротко взвизгнут шарниры железных дверей. Это окончательно убедит всех, что прощание с сушей состоялось, пора входить в ритм вахт и отдыха, заранее раздробленного Плюхиным, разнесенного по графам строгого судового распорядка.

С каждого будто свалится что-то тягостное. Кто-нибудь из салаг обязательно сплюнет за борт, непременно пружинисто, сквозь резцы, с усиливающимся цвирком. После еще точно так же.

— Фонтанируешь, сердечный? А не берешь ли вместе с тем грех на душу? В нем, — боцман укажет на окружающий аквамарин, — смекаешь, в ком? Не только знают рыбалить. Бывает — тонут. Сколько уже как в братской могиле! А ты?.. Голова-то у тебя с какой целью? Чтобы обмозговывать или не для чего почти, под размер форменной фуражки? Верхний орган желудка? — Он истинно вездесущ. Всегда выныривает, где необходим, неожиданно и ладно — не хуже матерого сивуча, округлого и тяжелого. То, что ловит всех на месте преступления, еще далеко не все. Отечески и строго вразумляет, из каждого делает «природного моряка».

Сознательная жизнь у него началась со службы на линкоре. Нередко словно въявь вышагивает на нем, навсегда святом в памяти благодарной России, давненько уже переплавленном на атомные подводные лодки. Сам не замечает, как сжимает челюсти, словно кого-то ненавидит, и твердит, что океан повсюду, абсолютно ничем не ограничен. Откуда в крови людей соль? А существующие слитно штили и штормы? Ярость? Неиссякаемая мощь? Праздное бездумье, простите? Умнейшее чувство — грусть? Склонность погружаться в себя? Способность проникать в глубины тайн, кого-то от души пожалеть? Дальше — больше. Боцман примется доказывать, что  в о л н о в а т ь с я — чисто океанский глагол. Обратит внимание: что такое ритмы? Они ж приливы-отливы. После сна снова хочется вкалывать до седьмого пота, правда? Пот, между прочим, тоже какой? То-то! Что тебе забортная вода. С приятной горчинкой.

Как бы ни ухитрялись мы предстать маленькими, ничего не значащими, что ни предпринимали бы, чтобы остаться вне борьбы, чем ни оправдывали бы свою трусость — в нас ко многому обязывающий океан. Более всех благ ценящий свободу. Во всем великий, во всех проявлениях.

— Из каких щелей дребедень вылазит, — будет привычно ворчать симпатяга морской дядька, склонный заострять и преувеличивать, и Дима прислушается, так как успеет соскучиться по текучему, как стравливаемая цепь, голосу, хотя со дня окончания предыдущего рейса пройдет не так много, каких-то две недели.

У боцмана ладони немного у́же шлюпочных весел. Где-нибудь наткнется на Диму и, надеясь на его сочувствие, примется клясть время, в котором те, кого знает, оказались будто без ориентиров, заплутали средь бела дня: высматривающий, что ухватить бы себе на потребу, Зельцеров, следующий за ним, как рыба-прилипала с присосками на голове, стармех Ершилов.

— Все проще старые обычаи. Взять отдельные. Они уже почти ничто. Без сердцевины. А без них — каково? Создашь порядок? Как бы не так! Новые же все где-то. Никак не нарождаются. Не заметно, во всяком случае. Или я того, на глаза плох — не вижу? Тогда почему экипаж живет одним днем? Не подкину рубль — никто пальцем не двинет! У меня то же усердие. Стараюсь. Из шкуры вылажу, поскольку… как можно еще по-другому? Наставляю: «Делайте, как я». А может, это — зря? Одно надоеданье с моей стороны? Мешаю жить по-новому? Людям не то надо? Честь, уважение — это почти ни к чему? Что же в цене? Непреходяще? Для того же Плюхина? С младших чинов требовать бы, как раньше. Нет, как будто бережем их. Спрашивается, от чего? Чтобы не ожесточились, язви… Резонно ли? Куда плывем?..

Всем добровольно или чаще вынужденно пускающимся в плаванье без заходов в порты в течение полугода задержки на лове не редкость, им одинаково невозможно пропустить тот миг, когда всевластная океанская синь, вроде бы особенно-то не стараясь взыграть до неба, мало что оставляет от того или иного берега, только одни гребни гор. Затем непременно топит их — не дает чувствовать себя теми же, так же связанными с чем-то важным в жизни, не отринутыми.

В голову полезут разные мысли. В большинстве грустные. Возможно, как раз о том, что мыканье без пристанищ несравнимо ни с какими поездками, поскольку нельзя где-нибудь слезть и перевести дух.

Станет непреложной истиной, что привычного, давно освоенного сознанием штиля вовсе не существует, он выдуман. Ведь естественные для нас жесточайшие испытания на выносливость никогда не прекращаются, а только ослабевают затем, чтобы вновь усилиться.

Штиль очень условно разделяет шторма.

Первый вал[6]

1

В кабинете капитана не произошло никаких перемен. Ничто не исчезло, никуда не сдвинулось. А все же не стало той строгости, какая действовала на любого только однозначно, сдерживающе. «Отчего это? — начала невольно приглядываться ко всему дочь Скурихина, старшая официантка Нонна, закрепленная за кают-компанией, а также обязанная поддерживать чистоту в апартаментах старшего комсостава, — невысокая, с покатыми, уже по-женски овальными плечами под белой форменной блузкой с черными суконными погончиками. — Может, из-за того, что сбита ковровая дорожка?» Кроваво-красная, она вела к непомерно просторному письменному столу. За ним сидел Зубакин, в меру сухоребрый и свежий. Пожалуй, не так: в о з в ы ш а л с я, хотя он явно, как Нонна, тоже не вышел ростом.

— Т-ак, — свирепо взглянул на листочек с фиолетовыми каракулями. — Это еще что за произведение?.. А, ясно. Насчет питьевой воды. Сколько ее мы приняли?.. Двести двадцать тонн. Что ж, подтверждаю, — небрежно черкнул в правом углу, а затем, ниже, расписался, испытывая не то возбуждение, что вот-вот в руки ему попадется не простая бумага, не то удовлетворенность.

Днем раньше его захотел увидеть заместитель начальника УАМР. В огромном ультрасовременном кабинете, на полированных банкетках, приставленных к трем стенам, сидели специалисты-промысловики, все вместе — одна большая скоба. Спиной к ним вокруг придвижного стола в низкие мягкие кресла погрузились сотрудники океанического научно-исследовательского института, образовалась таким образом внутренняя малая скоба.

Лихой и уступчивый заместитель начальника УАМР убивал время — на карте Тихого океана подправлял, поворачивал носами туда-сюда картонные силуэты БМРТ, как бы довольный тем, что все капитаны, приглашенные до Зубакина, не осмелились совместить предзимний, мало что дающий промысел с разведкой: искать рыбу по пути на север, когда ее трудно где-либо засечь, в том числе на изобилующих кормами отмелях.

Какая преследовалась цель? Чтобы отраслевая наука получила дополнительные сведения — между прочим, без перетряхивания управленческого бюджета. За счет повышения производительности.

Быстрый, энергичный Зубакин появился тютелька в тютельку. Будучи убежденным, что друзей у него в УАМРе не должно быть, — никого не хвалил нигде, ничем не жаловал — он сдержанно поприветствовал всех, сверкнув чуть раскосыми глазами-льдинками. Ему ответили вразнобой. Капитаны — весело и не без злорадства: попался! Скоро влипнешь в историю!

Едва только Зубакин сел, заместитель начальника УАМР пожаловался, что на промысле никакой ритмичности: летом густо, а потом почти ничего…

За ним взял слово старший научный сотрудник, руководитель темы попутного обследования, уволенный из треста Дальрыба два года назад за несоответствие. Увязал, оттенил… Есть государственные интересы. Нововведение сводится к фиксации разного наличия, тех же окуней…

Зубакин опустил голову, плечи у него некрасиво выступили вперед — старался побыстрей сообразить, от кого исходила угроза, от заместителя или «научника»?

Прошло с полчаса или больше. Когда Зубакин твердо, чуть ли не с мальчишеским рвением попросил позволить испытать, каким он окажется в тяжелейших обстоятельствах, отправить его в смешанный, только отчасти экспериментальный рейс, без корректировки производственного плана, — то заместитель начальника УАМР стушевался и объявил перерыв.

Умело оборванный разговор в ультрасовременном кабинете заместителя начальника УАМР засел в сознании у Зубакина. «Почему так поступил заместитель? Сразу в сторону?.. На что делал ставку, каналья? Что сдрейфю? Стану водить вокруг да около — ни к одному берегу, значит? Ну, допустим. В этом тогда… не я — он. Не ударил бы пальцем о палец, а предстал перед научниками старающимся: «Надо помогать вам. Только опереться по-настоящему мне не на кого, сами видели всех — кто каков».

Так что, занимаясь раздачей резолюций, с чем вполне справился бы старший помощник Плюхин, ждал: вот наткнется на обтекаемо составленную директиву. Потому проглядел, когда перед ним появилась Нонна. Снова ощутил напряженную атмосферу в кабинете заместителя начальника УАМР: ошарашенные капитаны в конце повскакали!..

Взял постановление милиции. Мало-помалу вник в то, что оно заключало: «Гр. Расторгуев В. К. устроил дебош в ресторане…» — и опять будто отшвырнул от себя шариковую ручку: «Четвертому штурману. В «дело».

Уже кончался полдень. Нонна напомнила про обед:

— Вы — как, спуститесь в кают-компанию или вам его сюда?..

«Мое со мной!..» Без перехода, тотчас же поутих, поняв, что чего-то не сделал. Буркнул:

— Пото-мм! — Не Нонне, а ни в ком не воплощенной навязчивости.

«Характер!.. — чуть не вырвалось у Нонны. — То все равно что ртуть. А то… полюбуйся. Совсем уже!.. Никак не может бросить начатое». В ней пробудилась бунтарская, подталкивающая страсть. Пожалела, что не могла тут же, не сходя с места, изобразить, с ее точки зрения, примечательнейшее. «Чем только? — Сжала пальцы правой руки в щепоть. — Углем бы? Тушью!»

А к нему вылез угол листа с управленческим распоряжением: «С сего числа первым помощником капитана…»

— Кто здесь? — Зубакин не терпел ничьих самовольных визитов, это одно. А еще же отвлекся! Распалось, сошло на нет, не стало нерасторжимо целого. Чего-то от происшедшего в кабинете заместителя начальника УАМР и выискивания нужного за своим столом.

Она опять взялась изучать. «Какой он? Разный. А не сказать, что разбросанный».

Он не намеревался докопаться, зачем одного, уже как надо обкатанного первого помощника, у д о б н о г о, вот что превыше всего, заменили  к а к и м-т о  другим. Только чувствовал: не схлынет с него напряженность, никогда не успокоится. «Что имелось в виду? То, каким сложится рейс? Отклонения… поскольку понадобится экспериментировать все-таки. Хотя бы известили меня: так, мол, и так. Не до согласования, ладно уж».

— Надумали мастодонты!.. — потряс вынутой из пакета страницей с типографским штампом: «МРХ СССР, Дальрыба, Приморрыбпром»… — В голове не укладывается! «Во исполнение… Вменить в обязанность…» Это ж мне! Каково? «Не пропустить ни одной отмели». Дальше!..

Глаза Нонны заблестели: «С чего он? Опять в новой ипостаси! Как отодвинул-то от себя чье-то заявление! Весь нараспашку!»

По отношению к Нонне у Зубакина не существовало никаких намерений. А все же встал, властно, не помышляя о том, воспротивится или нет, развернул ее лицом к себе, сказал:

— Вам-то самой известно, какая вы? — Его потянуло поболтать о том, о сем? Или — что?

— Я отказываюсь понимать вас, — Нонна едва преодолела свою оторопь. — Анатолий Иванович!

Зубакин истолковал это по-своему. «Еще ж непорочная, наверно. Страх всю сковал». А сам от нее ни на шаг. Пожурил и похвалил:

— Вы присматривались ко мне… Не отпирайтесь! Я, конечно, сознаю почему. Идемте… — Увлек за собой Нонну к макету баркентины, из маленького встроенного бара извлек распочатую бутылку бренди, засахаренные лимонные кружочки.

«Что же в нем? Чисто человеческое? Сильней самого? Нет, я ничего не могу сейчас выделить!» — зарделась Нонна, торопясь взять верх над своими непрошеными чувствами.

— Не надо так, — как бы предостерегла себя. Затем обвиняюще, с упреком выговорила Зубакину: — Думаете, раз я в вашем подчинении, следовательно, уже все, со мной можно по-всякому?

— Наоборот. Выпейте!

— Крепкое, должно быть? С присухой?

Изумленный Зубакин откачнулся, увидев Нонну по-настоящему: молодую, сильную. Сказал:

— Я вам без нее понравлюсь!

— За что?

— Не к чему это. Прошу!.. — Поднес ко рту крохотную прозрачную стопку.

— Камин у вас. Вы с комфортом!..

— Э!.. Бутафория.

— А красиво!

— У вас предостаточно смелости. — Он как впервые увидел Нонну.

— Кажется.

«Что? Не расслышал!» — Зубакин ощутил себя накрытым волной. Сразу понял, что с ним: «Провалю промысел». Сдвинулся словно под тяжестью. Расправил плечи. Под рукой оказалась Нонна. К себе ее!.. Рассудок же его работал по-прежнему. С отрадной болью осознал жуткую опасность остаться без рыбы («Экипаж тогда… чего гадать? Отвернется от меня!»), страдал («С первым-то как! Без меня меня женили!») и гордился собой, собственной готовностью выложиться до самого донышка («Я все могу!»). Потянул с себя куртку — по палубе покатились оборванные пуговицы.

Сразу же Нонна забыла, как только что любовалась Зубакиным.

— До меня долетело, знаю. Ну, что по штату положено стать вашей… наложницей.

Зубакин не только не рассердился, а еще усмехнулся, веря, что она вся, от головы до пят, уже принадлежала ему, видел со стороны, какой есть, а также то, что у них произойдет прибойно быстро:

— Поделиться, что в вас всего привлекательней?

Она совершенно напрасно силилась припомнить, что могло сойти для него за повод обращаться с ней, как с уличной девкой. «Наверняка решил, что интересовалась им не просто так». Сказала:

— Это мне ни к чему!

Только мог ли Зубакин совладать с собой?

— Нет, знайте, — сказал он. — Смущение. Оно нынче редкость. Как чистый воздух, к примеру. — И сбоку, возле губ поцеловал ее так, будто между ними не могло быть никакой близости.

— Анатолий Иванович! — взмолилась Нонна. «Он — все! Что я? Ни настолечко… Ничего не могу. Все равно что заколдованная или под гипнозом». — Сжальтесь надо мной! Не надо! Ладно?

Зубакин смотрел на нее в упор, не мигая:

— Я тосковал по тебе, — сказал, как обманутый, жаждущий мести.

— Э-э! — дернулась она. Напомнила ему про суженую.

— Верно. Имею ее.

Снова набираясь храбрости, Нонна, красная от рукопашной, наскоро поправила на себе погончики, обе руки — чего им дрожать? — приложила к затылку — узнать, что с прической, можно ли такой показаться на люди, шагнула к двери и вздрогнула, потому как близко от нее, за дверью, с той стороны, где спуск на главную палубу, кто-то невнятно, как пьяный, забормотал и еще, спустя с полминуты, обругал Зубакина, а потом отдалился. Но ненадолго. Под ладонями его вроде бы сползающих рук зашуршала обшивка.

Зубакин рванулся туда, чтобы посмотреть, кто упал. Мгновенно превратился в каменного, глаза забегали. Нонна изо всех сил вцепилась в его руки, дернула их вниз:

— Т-сс!

А Зубакин схватил ее, не помня, куда попал. Зажмурился — будто только она могла спасти его от гибели за бортом.

— Что вы?.. Зубакин! Н-еет! — У застигнутой врасплох Нонны перехватило дыхание.

Разрешив себе передых, просветлев, чуть ли не раскаясь, Зубакин опустил ее пониже, лицом к лицу:

— Нонна, — позвал ласково, жарко. — Ты прелесть что такое.

Она уперлась сразу двумя руками в зубакинский подбородок. Зубакин не поддался, не выпустил ее — выгнулся, рискуя свалиться на спину. Прохрипел:

— Я сам тебя выбирал. Веришь?

Правда, перед Нонной от Зубакина ушли ни с чем две старшие официантки с направлением отдела кадров.

— Капитан! Вы все же за кого меня принимаете? — Нонна положила ладони себе на глаза, устав отбиваться. Приоткрыла дверь.

— Сейчас! Скоро!.. — успокаивающе пообещал он, сграбастал ее, развернул к себе грудью, уже далекий от размышлений о своем неизбежном будущем: как обязательно пролетит вместе с экипажем вчистую, ничего не заработает.

После Нонна сбежала вниз, в кают-компанию, за рагу с хлебом и чашечкой крепкого чая, потрясенная, стала разбираться, что же так-таки случилось с ней и каким образом. «Ай, да что уж!.. Все. Мне… конец. — Как прозрела будто. — Вовремя не дала деру, исследовала. Стыд!» — Вспыхнула вся… Когда же вернулась, Зубакин занимался своим делом. Документы ложились перед ним, шелестя, а карандаш летал этак с продергом: вжик, вжи-иик.

Нонна нагнулась поправить дорожку, утирая слезы, не увидела ее: пальцы ткнулись рядом, в палубу.

2

Полный с университетским значком майор милиции легонько подтолкнул Венку, отвыкшего от яркого света, к Назару.

Ремень из вывоженных в чем-то, как в муке, Венкиных брюк, остался за дверью, в помещении вытрезвителя. Венке пришлось поддерживать их сунутыми в карманы руками, не то б спали. Левый край его летнего тельника с пузырем напротив запястья едва держался на ниточке, возле уха багровела растянутая ссадина.

«Какой пассаж! Надо ж!.. — Чтобы не расхохотаться, Назар стиснул зубы. — Эк, угораздило-то тебя как, дух голубых просторов! Фор-марса-рей, вязать рифы вперемежку с непринужденной болтовней про гюйс и тому подобное. Судил, кто какой: ближе к океану — дальше. С таким апломбом! Где теперь у тебя то, что… не всякому чета? А расчетливо ленивое щегольство или утонченность? Не успел еще сказать, что подволок — это по-морскому потолок, переборка — стенка, комингс — порог. Ха-ха! С тобой придется мне повозиться в первую голову».

Подтолкнул под локоть Кузьму Никодимыча.

— Кузьма Никодимыч, не узнаешь?

Ошеломленный Венка уставился на отца, не веря себе:

— Рентгенолог… ты? В самом деле? — Подался вперед.

Болезненно напряженный Назар увидел, что у Кузьмы Никодимыча опять не та шея, очень красная, как натертая кирпичом.

Жалкий, не похожий на себя Венка вынул правую руку, чтобы помочь Кузьме Никодимычу встать, смеясь над собой, сказал:

— Не следовало мне пить больше. Уже после двух этих, с белой головкой, у меня перед глазами все пошло, поехало, понеслось. Не рассчитал!

В памяти Назара обрел новые оттенки недавний разговор с Кузьмой Никодимычем в машине. Спрашивал, как тот приехал в Находку, не в счет отпуска? Подброшенный на кромке ухаба Кузьма Никодимыч замотал головой, а уже потом, цепляясь за борт, прижимая себя к нему, чтобы не выпасть, сказал, что только вышел на пенсию и сразу у него начались сборы сюда.

Сейчас он не двигался.

— С-сынок! Сын! — слабо позвал. Тотчас как бы засмотрелся на что-то позади него. Только раньше чем ему упасть, Венка, не забыв про свои брюки, спеленал его рукой покрепче у груди. Тотчас же рядом с ним распрямился Назар, сказал:

— Давайте-ка на диван…

Он ненавидел Венку и за нелепый въезд в город, и за «перегруз» в ресторане, и за то, что посмел не как надо обратиться к отцу — лучше б не кричал: «Рентгенолог!» Не обиженный природой, здоровый Назар был тих и кроток. А Венку избил бы вгорячах или оборвал ему уши.

На базу тралфлота грузовик с Назаром, Кузьмой Никодимычем и Венкой влетел на самой большой скорости, свернул к управлению.

Назаром овладела тревога:

— А где «Тафуин»? Неужели… ушел?

— Эй! — крикнул рефрижераторный машинист Игнатич, еще не старый и уже с лысиной. — Сюда! — Крутанул над головой кепи. — В нашем распоряжении железное корыто. Подъезжайте, в нем вашего груза также полным-полно, всего понатолкано.

Назар вытянулся к нему по пояс, подал подержать пакет с документами.

— Сведи своего!.. — подсказал Венке, поторопил его подойти к дверце машины с того бока, где сидел с полуприкрытыми дремотными глазами Кузьма Никодимыч. Огляделся.

В центре бухты, откуда кругами расходились волны, неуклюже, в стесняющих пределах спячивался, разворачивался «Тафуин», чтобы выбраться из гущи себе подобных за мыс Астафьева, на пустынно-раздольный внешний рейд, в специально отведенный квадрат для устранения девиации, или, иначе, погрешностей в показаниях магнитных компасов, совершенно естественных после перемещений части оборудования и загрузки. Напротив чуть приподнималась баркентина, передвигаясь в то же время взад-вперед возле каменистого, изрядно захламленного берега. Словно не хотела отстать от своего собрата, разволновалась, не находила себе места.

Игнатич исподволь наблюдал за Назаром.

— Начнем?.. — обратился к нему Кузьма Никодимыч, преодолев в себе позыв по-настоящему отдышаться. — Не надейся, нас с тобой подменить некому.

— Ты чего?

— В самом деле. Залазь перекладывать. — Приподнял связку шахматных досок — тяжела или нет?

У входного трапа беспалубной баржи Венка помешкал, чтобы его нагнал Назар.

— Я знаю, какая у вас цель. — Он словно слинял и хотел снова стать тем же безудержным, взирающим на всех свысока, из-за чего Игнатич сразу остановился, отвел взгляд в сторону. Венка продолжал гнуть свое, наседал на Назара: — Ведь вы кто? Вдохновляющая, направляющая и организующая сила? Будете наставлять нас на путь праведников, выводить в люди? Чтобы мы работали — ух! Как черти. А вели себя словно ангелы.

Назар разгадал, чего он хотел. «Потешиться надо мной тебе надо! Вызываешь на себя воспитательный процесс!» Сказал:

— Сбегай, позови кого-нибудь. Пусть нам помогут.

Венка засучил рукава. Выхватил книгу из не очень крепко увязанной кипы и тут же, на ходу, пролистал ее, сунул под мышку.

— Ол райт![7] А насчет  н о в и ч к а… Что принял за него… Чего тут разводить! Экскюзь ми[8].

Под банку с кинолентами первым подставил спину сугубо сухопутный — один из жаждущих зашибить большие копейки.

— Это Клюз, — показал на него Назару Игнатич выразительно поднятым подбородком.

Названный унизительно Клюзом, отверстием в борту для якорной цепи, а если попросту — обыкновенной дырой, никак не выказал, что оскорбился.

Игнатич почесал лысину и взвалил на себя увесистый мешок с имуществом для любительской фотолаборатории. За ним с явной неохотой к монтажному столику потянулся тот, в бушлате с чужого плеча, Бич-Два. Бич-Раз, человек моря, обхватил фанерный ящик с баяном.

Они тоже не отвергли урезанные прозвища; без  м е н. Так как бесспорно  с е л и  н а  м е л ь. Бич по-английски мель, мен — человек.

Когда Кузьма Никодимыч в изнеможении присел на стопку шайб к спортивной штанге, Назар не пропустил это, склонился над ним:

— Ну, как вы себя?.. Не надо ли сгонять за медициной?

— Нет! — сосредоточился на боли в сердце Кузьма Никодимыч. — У меня, — провел ладонью от плеча к грудной клетке, — в собственных запасах что-нибудь… есть.

Назар поискал, где «Тафуин».

— Тогда доглядите за всем.

— Венка! — просипел Кузьма Никодимыч. — Тебе что, погонялу надо? Или ты устал? Тогда я… — с трудом разогнул спину.

— Нет, нет! — Тому попался фолиант о хождении на восток от Камчатки «птенцов Петра» в крепко сбитых кочах — казачьих каравеллах.

3

Дима отирался на корме «Тафуина». Перед ним, внизу, на первую ступеньку висящего трапа взобрался Назар — вверху тотчас же сместились поддерживающие цепи. Это заметил Зельцеров, шагнул к борту: «Кто там? Не управленческий кто-нибудь?»

Ах как густо несло от поручней подпорченной рыбой! Не из-за того ли Назар вспомнил, что подлинные «морские волки» взбегают на свои суда не только легко, а непременно ни к чему не прикасаясь. Как взлетают, оставив позади себя все, что они пережили из-за чьей-то подлости или от коварства, не получив ни благ, ни утешений.

Опустил руки. Потом, очутясь на промысловой палубе, обошел распорные траловые доски, уже всем снаряженные — тросами определенной длины и блочками, завернул за траловую лебедку, за ее положенный набок барабан, влез в люк с коваными запорами, чтобы взять вправо, а затем двинуться прямо к носу. В провожатых он не нуждался, так как прекрасно изучил «Амурск», той же серии, что «Тафуин».

Отыскал дверь под медной табличкой «1-й пом. капитана».

Фанерованная, толщиной в три пальца, она распахнулась слишком широко, с сухим треском.

Большую часть бортовой переборки с парой иллюминаторов занимал письменный стол, чуть меньше капитанского, рядом, над креслом с гнутыми подлокотниками, взблескивал никелированным наборным диском телефон, а выше, над ним, серело пятно от снятых судовых часов. Слева разместились книжный шкаф и диван. Над стыком между ними, в багетовой раме, висела писанная акварелью морская баллада. Справа возвышался узкий и высокий платяной шкаф, втиснутый между койкой за драпри и фаянсовой раковиной с кранами для умывания.

С полубака, или с носовой части траулера, в полуоткрытый люк впрыгнул второй штурман Лето. Лязгнули задрайки.

Назар стоял в коридоре как раз напротив входа в свою каюту, не спешил войти в нее.

«Тэк-с. Передо мною не кто иной, как первый, — заговорил с собой Лето. — Только чего мешкает-то? Мо быть?.. А? В смятенье?»

— Мое вам! — поприветствовал.

Чтобы он беспрепятственно прошел мимо, Назар прижался спиной к переборке:

— Добрый день!

А перед «Тафуином» уже разворачивалась бухта. Сначала, справа налево, проплыли массивные заводские корпуса, за ними — ошвартованные у рыбного порта рефрижераторы под сенью наших, отечественных кранов, а также купленных иностранцев: «блейхертов», «ганцев», «вашингтонов»… Одновременно по городу, от вершины бухты Находки к выходу из нее, по всем улицам-террасам, по стеклам бесчисленных окон передвигался нестерпимо яркий отраженный сверк.

Оставаясь на корме, Дима упер плечо в вентиляционную колонну и смотрел на переполненный, занятый провожающими бетонный причал — не мог отыскать среди чудесных женских лиц, необыкновенно просветленных одной на всех печалью, самую дорогую, тоже, как все, принаряженную, с вымученной улыбкой, в окружении целого выводка ребятишек, не совсем представляющих, как себя вести, — не схлопотать бы подзатыльник.

За пограничным постом во все стороны, и к берегу тоже, простиралась как приподнятая, неугомонная, пропитанная радостью гладь. По ней, словно по чешуйкам игривых рыб, куда-то бежали слепящие бесчисленные блики, а выше их, на уровне капитанского мостика, по-свойски толкал прозрачный свежак. Ничем тогда сильней его не пахло: ни сушей, уходящей на запад, ни сорванными где-то со дна серо-зелеными водорослями.

Лето все еще думал о том, к а к и м  застал Назара, будучи почти уверенным, что подсмотрел, какая у него определяющая черта. «Мы здесь… видно же, на ограниченном пространстве. Друг от друга — куда? Если я исполню что-то не совсем, это еще как отразится. Кто он? Как со мной!.. Чуть не расшаркался. Можно не сходиться, драть глотки: так, не так. Мешает ли застенчивость руководить? А то, что не помогает, это к чему доказывать?»

Когда Назар услышал спокойно-настойчивый стук в дверь, соседствующий с рыбным торговый порт, беленые высоченные склады за чащей мачт сухогрузов заслонил мыс Астафьева. Уже сам этот мыс, длинный и буро-черный, к тому времени почти погрузился за горизонт, и над ним, над его макушкой, так же, как рядом, вроде бы совсем не зло плескали островерхие волны.

4

— Я несу чемодан, — звонко выпалила перед открытой дверью молодая женщина. Она, походило, только что оставила шумное застолье, была под хмельком и помнила, что для нее не счесть сколько удовольствий, и все они экстра-класса. Тряхнула кистью оттянутой руки раз, другой: — Ух, какой же он тяжелый! Ваш?

Чужой в своих владениях Назар не подтвердил это и ко всему забыл снять ладонь с дверной защелки.

«Он, — сокрушенно сказала себе Нонна. — Предчувствие не обмануло меня». И торопливо, быстро скачущим взглядом осматривая Назара, молила, чтобы на его месте оказался кто-нибудь из другой жизни, еще ни разу ею не встреченный. «Назар!» — в тоске согласилась с очевидным.

Сравнительно недавно, накануне своего перевода с «Амурска» на «Тафуин», Нонна карабкалась по крутому склону к чертову дереву и чуть не свалилась в обрыв. Сразу запретила себе смотреть вниз и, странное дело, не могла справиться с собой. Заглянула за последнюю осыпающуюся кромку и позади нее, в глубине, увидела острые камни. Тотчас чуть не выпустила из рук крошечный пенек ольхи. Словно хотела поскорей разбиться. Точно так у ней получилось с чемоданом. Потащилась с ним, уже зная из разговоров на ботдеке, чей он мог быть…

Чтобы Назар кого-то забыл — такого не бывало. Однако почему-то спросил:

— Вы?..

— Так и есть!.. Назар Глебович… Что ж, добрый день. Вас — как, поздравить с приездом или с возвращением?..

Она пристально посмотрела на свою испачканную в акварели ладонь, попробовала, не удастся ли разгладить надавленный рубец и заговорила, какой удивительный Сашка Кытманов.

И пошатнулась, так как палуба вдруг просела. Назар полетел к носовой переборке. В открытые иллюминаторы донеслось шипение сплющенной о борт волны.

— Сижу, — расчувствовалась Нонна, — воображаю, как мой Сашок прыгает по балкам главного корпуса. Перед ним огромные, в обмуровке… Пронзают снизу три или четыре этажа…

— Варочные котлы, — напомнил Назар.

Она умолкла. Скосила на него глаза… Он же видел в ней прежнюю девочку — свою знакомую по «Амурску». Со святой верой в себя. С такой задумкой: подзапастись всем тем, что от жизни, сама правда. Не жила — как на крыльях летела.

Назару было беспокойно оттого, что не служил еще, только погрузился. Начальник рыболовецкого управления обещал устроить ему свидание с капитаном непременно в парткоме, самое главное — с таким напутственным вступлением, чтобы обласканный, неофициальный флагман Приморрыбпрома Зубакин ничего б не позволил себе потом, в экспериментальном рейсе. Знал свой край. То есть ни в чем не обходил бы своего первого помощника. А секретаря с заместителем сразу с утра вызвали в город. На другой день — то же самое. На уже отошедший «Тафуин» в последний час вместо них прибыл ничем тогда особенно-то не загруженный Скурихин.

«Сам представлюсь! — решил Назар. — А что? Я ни при чем!»

Уже обдумал, как подойдет к Зубакину, пусть даже зазнаистому, и скажет, кто он. Потом возьмется за свое дело, а оно, как бытует, за него. Иначе, по-моряцки, самостоятельно войдет в назначенный курс.

Нонне как будто что передалось от Назара. Почувствовала себя скверно. Ненужной Сашке Кытманову. А из-за кого? — нечего теперь… Из-за Зубакина. Всему пришел конец: и тем раздумьям, какие грели душу, и надеждам чего-то добиться в рисовании.

5

В ходовой рубке авралил ограниченный круг специалистов современнейшей навигации. Шел отсчет пеленгов. Штурманы (старпом, второй, третий, четвертый — все по-праздничному нарядные, один краше другого) сверяли получаемые от маяка сигналы с показаниями сразу всех магнитных компасов, не забывая о готовом громыхнуть громе — Зубакине, который был и всевидящим, и желающим как будто, чтобы кто-нибудь оплошал. Ходил между поисковым локатором и дверью в штурманскую, насупленный, с поддернутыми чуть не до локтей рукавами.

«Кто такой? Скромный шибко!..» — Ненадолго задержался перед Назаром.

Он бесился. Факт, кто-то после полдника «шарашился» у его кабинета, хватался за переборку, чтобы не упасть. Впрочем, не только это. Кого-то понесло к нему позднее. Когда? Уяснил. «Нонна расслабла. Уже не оглядывала себя: очень ли измялся пиджак».

Все действовали слаженно, четко. Зубакин же, готовый на что угодно, следил за каждым: не скажет ли кто что-нибудь с намеком, не выявится ли себе на беду соглядатай? Он не знал, померещилось ему или так действительно было: во второй раз слышал из спальни не только предупредительно-тихий скрип шарниров входной двери, а еще вдобавок чьи-то шаги, сначала размеренно-ровные, затем вкрадчивые, на обратном пути — испуганные. Чуть не вскочил в то мгновение схватить соглядатая: Нонна не дала выйти — толкнула назад.

Качнуло. Назару хоть бы что — устоял.

«А может, это научник?.. — предположил Зубакин. — Смотри: нос кверху! Ну, может, я хватил. Точно даже. А все ж… будто ни от кого не зависит, хотя на деле-то ведь, известно, не так».

В прямой связи с низкой эффективностью прогнозов ученых он повсюду утверждал, что ничего не изменится, пока в промысловых отделениях НИИ не повысят оклады. «Требуется-то всего ничего: пересмотреть штаты, вытурить второстепенных и набрать стоящих».

К нему направился старпом Плюхин.

Зубакин уже почти не сердился из-за того, что ему кто-то чуть не помешал овладеть Нонной. Уставился на Назара, полный горечи, что исследования в рыбных районах осуществлялись не в полном объеме, теория едва плелась за практикой, из-за чего капитанам приходилось туго, они вынужденно импровизировали, и не всегда удачно. Сколько денег летело на ветер.

«С тремя широкими нашивками на погонах здесь вон сколько… — пересчитал Назар. — Попробуй угадай, кто из них капитан. Еще налечу на кого-нибудь из управления!..» — Перешел к переборке, напротив поисковых локаторов.

В то время Зубакин приглядывался к основному компасу, поднял подбородок и прищурился, уверенный, что это не останется незамеченным, возле него как бы между прочим пройдет Лето, чтобы услышать все равно что: совет или так, не очень значительное замечание. Компасная картушка как раз раскачивалась. В этой связи Лето причмокивал и мотал головой — сочувствовал Зубакину.

— Я к вам, — шагнул к Зубакину Назар. Сначала он назвался по должности и фамилии, а затем, чуть помедлив, еще по имени-отчеству, чего Лето не одобрил: закивал.

Зубакин продолжал смотреть туда же, чтобы Назару показалось, что ему, чуждому всему флотскому, полагалось повременить.

Лето усек это. Только изготовился внимать, как из-за спины рулевого в промежуток, ограниченный навигационным локатором и фишлупой, прошмыгнул заведующий производством Зельцеров: жаждал узнать, кто набился в рубку. За ним где-то тащился Ершилов, рассчитывая, что возле Зельцерова пусть ничего не перепадет, зато будет интересно.

«А, ты никакой не научник! Присланный, выходит. От парткома. Что ж»…

Его резкий, подчеркнуто снисходительный кивок в сторону нового первого помощника выразил и официальное подтверждение, что все понятно (прибыл — что теперь поделаешь?), и требование больше ни с чем не приставать: не то время, подожди.

«Наверно, напрасно я назвал себя по имени-отчеству?.. Может, так не принято, — и посторонился, дал пройти на мостик третьему штурману. — Что же, мне удалиться теперь или по-прежнему торчать где-нибудь тут, чтобы все видели, что общее дело меня еще как касается?» — Заглянул через плечо рулевого на компас. Назар разом окинул всех, кто поддежуривал на всякий случай возле специалистов управленческой службы навигации, на лету, в блокнотах, на отдельных листочках, а то на папиросных пачках ставил пометки или подсчитывал отклонения. Когда он для укрепления собственного духа по давней привычке повторил излюбленные слова покорителей Южного полюса: «Если вам везет — продолжайте, если не везет — все равно продолжайте!» — Зубакин зримо сосредоточился, припал к визиру бортового оптического пеленгатора, наведенного на вершину сопки Сестра. Рядом с ней пребывала в забытьи сопка с начисто, как шашкой, срубленным верхом: Брат.

Позади толпящихся в штурманской рубке как мог представлял УАМР Ким Матвеевич Скурихин — брал принесенные ему на просмотр судовые журналы, кое-какие листал, интересуясь тем, как были оформлены: все ли пронумерованы, прошиты, скреплены сургучной печатью? А больше бычился, берег взгляд — не смотрел на Зельцерова, принесшего весть о Нонне.

— Может, сплетня?

Не такой был Зельцеров, сообразил, что Скурихину не хотелось принимать позор:

— Согласны — устрою очную ставку.

— Еще что! — Скурихин чуть не подскочил от злости: «Разнесется ж!» Заерзал…

Как же мог он снова встретиться с Назаром?

«Семь бед!» — набрался храбрости.

— Привет! — Как ни в чем не бывало потеснил Назара, толкнул в плечо Зубакина, занятого сличением таблиц: — Вовсю обрабатывал его поступить на «Амурск», а видишь, — едва подтянул к себе Назара, — с тобой, выходит. Впрочем!.. — похлопал Назара, не очень уязвленного враждебностью, с какой отнесся к нему Зубакин при знакомстве. — Все равно в нашем полку. Непосредственно, где план делается. Вполне подходит… на передовом рубеже. Я не напрасно старался, спасибо мне.

С надетыми поверх фуражки телефонными наушниками Зубакин взглянул на Скурихина и молча увел взгляд к фишлупе, не желая изменить свое отношение к Назару, ибо, скажи он хоть что-то, Назар оказался бы приближенным к нему, Зубакин же следовал принципу держать своих подчиненных подальше, на той служебной дистанции, какая устанавливалась будто сама собой.

Скурихин действовал с нарочитой бесцеремонностью: показывал себя выходцем из народных недр. Высвободил перед Назаром площадку: заставил Зельцерова перейти в правый угол, тершегося возле Лето — к двери, головастого Бавина — туда же.

— Назар Глебович специально завязывал с нами дружбу. Увез своим в Амурск снимки, говорящее письмо и мой подарок — пластинку «Вода, вода. Кругом вода».

В знак того, что разговор был никчемным, тем более в разгар ответственнейшей работы («Мы ладим, как лучше… Для обеспечения навигации»), Зубакин еще дальше влез в дугу головных телефонов, осадил ее одновременно двумя сжатыми кулаками. А Скурихин не унялся, потянул Назара за рукав к Плюхину — любителю жить по-береговому, без встрясок.

— Мой кадр!

Назару не хотелось привлекать к себе внимание, норовил зайти за кого-нибудь, спрятаться. Скурихин ласково потрепал его по спине, обошел справа:

— Сбитень. Еще крепче стал. — Он не терпел Зубакина и старательно скрывал это… — Оцени. — Сразу отвел Назара за стойку дистанционного управления шагом винта. — Из горкома нынешней весной меня направляли поднять экипаж Зубакина на рекорд. Доплыл до Шикотана и попросил пардону из-за больной печени. Нынче я, так сказать, береговая крыса: торчу в отделе руководящих кадров и учусь в Дальрыбвтузе на заочном. Через пяток лет начну тягать рыбку, как требует научно-техническая революция. — И словно перерасходовал запас воздуха в легких: «Что же теперь? Породнила меня Нонна с Зубакиным? Или он остался таким же? Не перестанет?.. Одно баловство у него, а? Знать бы — Назара я мог просто отпнуть». — Скоро полечу на курорт, — похвастал. — Эх, море Черное!.. — так, кажется, поется?

6

На трапе, жилого отсека комсостава Скурихин поддал Назару ладошкой под зад:

— Значит, все? Жребий брошен? — Тут, вдали от Зубакина, он специально показывал, какой рубаха-парень.

Назар не попал ногой на ступеньку, чуть не ухнул по ней, из-за того что «Тафуин» то и дело переваливался с боку на бок, переходил с одного заданного курса на другой, как оглоушенный.

— И правильно! — высказал свое одобрение Скурихин. Потом, в каюте Назара, перво-наперво качнул отдельно стоящий чемодан, никуда пока не определенный.

— Я глазами хлопал — мой или нет? — Засмеялся над собой Назар. Скурихин на него ни одним глазом. Улыбаясь, выбрал, какое кресло удобней.

— Иду к «Тафуину», наперерез мне… кто б ты думал? Ваш кок. Перегруженный, понятно. Запыхался. Грудь у него так: уф! Едва дождался от него: «Тафуин» к пирсу больше… не разрешено. Девиация, внешний рейд, и ту-ту».

— Нет?

— Как слышал. Мне нечего было делать, погнал в гостиницу прихватить твои вещички. Иначе-то что?.. Ах, Синдбад-мореход! Кучкой нам надо… Вздымая и поддерживая, иначе не устоять. Кувырк, и нету. По одному-то!

— А к чему такая гонка с отходом? Или… она в порядке вещей?

Скурихин что-то разглядел на столе, смахнул на палубу.

— Чтобы предотвратить прощание на второй ряд. После девиации. Как будто — да, лучше сразу-то оторваться от посторонних. Замечаешь, не утверждаю это. Не смею. Пусть Зубакин попробует. Все слышу стенания… Притесняют, видите ли, его. Не дают как следует развернуться. Мы, партком, поглядим, что окажется в итоге. Если гладко, то, может быть, дадим добро. — И положил ногу на ногу. — Жалеешь, надо думать, что не подфартило, не познакомился ты с Нонной… когда квартировал-то. Не выветрилось у тебя? Дневала и ночевала на «Амурске». Теперь она тут («Донеслось до него о ней, нет?»). Старшая официантка. Видел?

Назару еще сильнее захотелось уйти, хотя бы к Венке. Только как оставить гостя? А Скурихин уже влез в кресло и смачно отхлебнул компот из граненого стакана…

Мысль о дочери не выходила у него из головы, сердце падало и сжималось… Опять переключился на Назара.

— Прежде необходимо освоить регламентирующие положения. — И сразу о Нонне: «У нее точно так, как у дочки нашего мэра. Тоже полагалась на свой ум».

Назару Скурихин показался слишком суетным и усталым — чуть ли не на последнем издыхании.

— В нем — что, в уставе? Все в основном о капитане: то можно, это нельзя… О первом помощнике один-единственный параграф, я его наизусть выучил.

Всегда так: чужая боль легче. Однако Скурихин не выдал себя. Чуть улыбнулся и вытянул ноги, чтобы они отдохнули.

— Верно, один. Первый не отдает команд, а все-таки начальник. Тоже предполагает, что впереди. Ко всем предъявляет требования, в том числе к самому капитану: исполняй, стервец, свои обязанности наилучшим образом, не то можешь поплатиться.

Назару уже хватило пояснений. Сложил руки на груди.

— Никакие слабости первому помощнику непростительны. Тем более сердечные… — так же нудил Скурихин.

Назар покивал в знак согласия, чтобы Скурихин закрыл рот. Тому же показалось, вбирает в себя человек.

— …Поскольку твоя каюта все равно что алтарь. При всем при том будь жизнерадостным. Если улыбка капитана — флаг корабля, то от твоей тоже что-то зависит, она необходима.

«Хоть бы заглянул сюда кто-нибудь!» — изнывал Назар.

— Сверх того, — снова завел Скурихин, — тебе нельзя не любить юмор, унижаться до ругани, быть, упаси бог, мелочным, ибо мелочность… кого она украшает? Дверь не замыкай ни в коем случае, в каюте ты или нет. Лучшие пусть она вон на том крючке…

Назар задел пальцем никелированную проволоку, выгнутую так, чтобы входила в сделанное для нее гнездо, когда дверь открыта на ладонь или чуть шире.

— Вот, вот, — подтвердил Скурихин, — на нем.

Назар положил руки на стол-эллипс, снова заставил себя слушать Скурихина, мучаясь оттого, что ничего не знал, стало ли Кузьме Никодимычу полегче и где он, как у него с Венкой, удастся ли ему сблизиться с ним, осуществить свою задумку — вывести сына в люди, не дать шалопайничать. А потом («Что же я? Экая невежливость с моей стороны!») напомнил Скурихину про компот.

— Жалует, видите ли, печень фрукты!.. — Скурихин взялся обеими руками за бока и тотчас заявил: — Кто зовет к себе, тот поступает до бесшабашности смело. Впускает в свой внутренний мир. Наметанному глазу сразу видно, каков хозяин, какие у него склонности, есть изящность или отсутствует какой-либо вкус, не говоря уже об элементарной чистоплотности…

Когда Скурихин советовал разыскать судовые часы и водворить их над телефоном, в дверях показался машинист из утилизационного цеха: лоснящееся лицо, в зубах замусоленный, давно потухший окурок, на рубахе, торчащей из-под фартука, мусор.

— Позволите?

— Входите, — обрадованно разрешил Назар, чувствуя, что сейчас-то Скурихин его оставит.

А машинист часто заморгал, попятился обратно:

— Вы, оказывается, не один.

— Входите же! — настойчиво попросил Назар. — Что вы в самом-то деле?

— Я… потом. Мне, между прочим, баян нужен. Поиграть.

Стоял машинист еле-еле: хватался за переборку. Тем не менее Назар потянулся к музыкальным инструментам. Переложил гитару с электрической приставкой. Когда хлопнула крышка футляра из-под аккордеона, вошла Нонна с подносом за пустым стаканом. Всполошилась:

— Ой, да что вы, Назар Глебович! Что делаете? Музыке хана будет! — Увидела отца.

Машинисту не понравилось, что она перебила его разговор с первым помощником. Вытянул шею, пошел на нее совсем не затем, чтобы обнять и нежно прижать к себе. Пригрозил:

— Какая!.. Как будто теперь тебе все можно! Встреваешь?

— Разолью! — Со злости захохотала Нонна и кинулась от машиниста к платяному шкафу. — Убирайся. А то получишь затрещину. У меня это живо!

— Нонна, — нерешительно придержал ее Скурихин. Она же ненавидела сейчас всех. И себя. — Без развлечения никак не может!..

— Красивая! — по-скоморошьи, в низком поклоне согнулся за комингсом машинист и, глянув на Назара, успокаивающе добавил: — Ухожу, ухожу. А за инструмент чего переживать? Ничего с ним не станет. Голова долой, верну его в цельности-сохранности. Это братва послала за ним. Иди, сказали, тебе не посмеет отказать. Про вас это. А как же!.. Знаете, сколько у меня Почетных грамот? У нас, между прочим, у всех!.. Вы в сорочке родились, если уже пошло на то. Еще нигде не бывали. В океане, имею в виду. Так ведь? Но попали к… знаете каким? Обязательно продвинетесь, вас флагманским замполитом назначат. У нас Зубакин — во! «На палубу вышел, — самозабвенно растянул мехи за дверью, — а палубы… нет, в глазах у него-оо помутилось!..»

Назару впервые сделалось неловко.

— Со всяким… пьяным, действительно, не годится рассусоливать, — отодвинул от себя пустой стакан Скурихин. — Поворачивай с ходу.

Зазвонил телефон.

— Сейчас!.. — отнес от себя трубку Скурихин, распутывая шнур. Начал крикливо, а кончил, как поверженный: — Слушаю-с… — Сразу забыл про Назара: как не было его рядом. Посеменил к зеркалу, распрямил концы воротника сорочки, повел плечом, готовясь спять с форменной куртки соринку.

Венку Назар нигде не нашел, Кузьму Никодимыча тоже. Чтобы только чем-нибудь себя занять, затеял обследовать свою каюту. Посмотрел вовнутрь платяного шкафа на то, что осталось ему в наследство.

На гвозде, сбоку от полки для плечиков, висел клеенчатый фартук. Внизу валялись яловые сапоги, явно не по размеру — маленькие. Вывернулись белые нитяные перчатки, еще новые. Такие выдают обработчикам уловов.

Кому-то надо было это сдать, — он не знал. Благо что забрел боцман. Увидел все — тотчас же пообещал заменить.

Поздней, много поздней, Назар усвоил, за чем надлежит смотреть судовому хозяйственнику, а также то, что первому помощнику ходить к нему с просьбами никак нельзя: противоречит судовой иерархии.

Скурихин нашел Назара сидящим на палубе возле сейфа с открытой дверкой в окружении каких-то бланков, толстых тетрадей в пообтрепанных дерматиновых переплетах.

— Архив разбираем?

Он осторожно прошел к письменному столу, опустился в кресло, стоящее у телефона, и протянул руку к стакану с компотом.

Назар чувствовал свое лицо горящим и противно твердым. Подал протокол партийного собрания:

— Поглядите-ка…

Сам он прочел его только что, сначала бегло, потом все больше вдумываясь. Дал волю воображению, представил всякие сверхслучаи только из-за того, что попытки говорить с капитаном в один голос ничего б не дали… Ему стало жутко. В слишком частых обращениях к себе: «Что нам с Зубакиным уготовано? Достигнем ли того, что ждут от нас обоих?» — переплелись, проникли друг в друга самому неприятное замешательство и беспокойное предощущение срыва в работе с людьми, а с ним по своей сути всего экспедиционного, без преувеличения нелегкого плаванья на севере, откуда в предзимье все рыболовы уходят за Алеуты, в более рыбные районы промысла.

То, в чем обвинялся Зубакин на собрании коммунистов «Чавычи» и «Тафуина», выделил красный карандаш:

«О т д ы х  м о р я к о в  и с п о р т и л… Пиратским путем захватил бот. Когда подскочили матросы плавбазы, в ы х в а т и л  н о ж,  с т р е л я л».

В стакане, накрытом ладонью Скурихина, компота осталось немного, на донышке.

Назар ткнул пальцем в страницу:

— Здесь еще.

«Суть в том, что Зубакина никто  н е  о д е р г и в а л».

Скурихин скользнул взглядом по обобщающим строчкам вроде для того, чтобы удостовериться, что так и есть, а затем, повеселев, сплюнул себе в ладонь яблочные семечки:

— Если первый помощник вздумает жить сам по себе, в экипаже сразу это заметят. Кому надо, быстренько возьмут ту или иную сторону. Какую выгодней. Не знаю, как где, а на море от децентрализации всему придет каюк. Настоящие… — поднял стакан. — Я имею в виду  н а с т о я щ е г о  капитана и не менее  н а с т о я щ е г о  первого помощника… Они договариваются перед плаванием. Знаешь поговорку? «Ставь условия перед тем, как перейти речку вброд, а не после».

Зубакин, помню, еще в Находке мне выдал: «У тебя, я признаю, кое в чем преимущества передо мной. Тем не менее прошу: на бюро меня не тягай, это ни к чему. Скажи — когда что надо. Только без пассажей: про то, в какое время живем, что за общее здание строим. А если захочешь по-другому… Ты ведь тоже в чем-то посчитаешь себя правым. Тогда следующим образом. Когда начнем тайно и при всех рычать друг на друга, бросим жребий — кому сматывать удочки. Обосновать списание — по какой причине? — всегда можно». — Скурихин наклонил стакан, дал стечь каплям компота. — А всякие там разбирательства — тьфу! Ведь никогда не бывает во всем кругом виноватых и совершенно безгрешных. Сколько я знаю… — запрокинул голову, вылил остатки компота, — всегда выходило именно так.

— Ким Матвеевич! Вы что?.. Ведь это… — как тяжесть взвесил Назар на вытянутой руке протокол, — все-таки что-то.

— Первые помощники капитанов для себя не выбирают. Капитаны первых помощников…

Назар не попытался скрыть, что не то ждал от своего благодетеля.

Скурихин поднял брови и, стараясь приободрить Назара, призвал не унывать:

— У Зубакина на промысле только рыба, только она одна будет бултыхаться в мозгах. Рыба, рыба и рыба — от выхода на банку и до перегруза. А то его возьмет кручина: «Как примут готовую продукцию на берегу, каким сортом?»

— Товарищ первый помощник! — раскрылась дверь. — Я опять к вам.

В пролете неудержимо изгибался тот же машинист, только без фуфайки:

— Нате, не нужен он мне боле.

Поданный им из-за спины баян повис на ремне, жалостливо всхлипнул.

— Как?.. — Назар растерялся.

— А так. Спета моя песенка. С а м  меня списывает, не кто-нибудь. «Пьяный ты», — напер на меня. А какой я, товарищ первый помощник, — поднялся до патетики, — пьяный, если еще не падаю? Втолковывал ему это, он от меня нос воротит. Без бахвальства вам говорю, попомните: второго такого специалиста, как я, на «Тафуине» днем с огнем не сыскать.

Счет баллов начался случайно, полагают знатоки. Однажды в плаванье английский адмирал Бофорт принялся рисовать клетки на полях штурманской карты, одну над другой. Будто от скуки. Потом взял и загнал в них все ветры, что перепахивали море то с норда, то с оста, а чаще зигзагами, будто в неистовстве. Наверху, под цифрой «один», у него оказался тихий ветер, способный за час передвинуть парусное судно на один градус географической сетки, то есть со скоростью в один узел (1,9 км/ч), ниже — легкий (на два градуса за такой же отрезок времени), слабый (на три), умеренный (на четыре), свежий (на пять), сильный (на шесть), крепкий (на семь) и т. д.

Так на исходе девятнадцатого века мир получил знаменитую шкалу, по ней стало проще простого предугадывать, как отнестись к свисту ветра, к тому или иному его обещанию.

— На море есть еще тринадцатый балл, из области производственных отношений, — не преминул надоумить Скурихин, когда машинист скрылся за дверью. — Так что тебе всегда надлежит быть на «товсь».

Перед тем как отбыть восвояси, он скрытно от всех позвонил Назару из пустой кают-компании:

— Не падай духом, дружище. — А проводить себя не разрешил. Тогда б вышло, что не того поддерживал, не признанного повсюду Зубакина, а неизвестно насколько нужного в специфических условиях первого помощника. Чтобы никто не понял, с кем говорил, отвернулся с телефонной трубкой к переборке. — Этот… не называю его, сам догадываешься, наверно, как раз недалеко от меня. Не надо, чтобы кто-нибудь увидел тебя вместе со мной. Начнутся пересуды. Знаешь. Еще что? Чуть не упустил! Ты как должен руководить? То есть каким образом? Следи, чтобы каждый выполнял свой долг. На то поставлен. Будь!

Второй вал

1

По-вечернему прохладный сумрак оттеснил зарю в приморском небе на запад, за хребты, из-за чего они утратили объемность — стали плоскими, а свет от переносных прожекторов «Тафуина» за мысом Астафьева сделался насыщенно твердым. Три белых дымящихся столба с разных сторон сошлись на ограниченном пространстве, связав таким образом носовую часть траулера и середину тершегося у него под боком плашкоута со всем тем, чем принимал завпрод от находкинских снабженцев.

В световом пятне то заунывно, то слишком бодро и легко гудели шестерни грузовой лебедки. У элеваторной будки сбегались, рассредоточивались и деловито копошились сведенные по тревоге из разных команд хваткие, проворные тралфлотовцы. Бочки с квашеной капустой, с солониной, сушеные фрукты в суровых холщовых кулях, тусклые алюминиевые бидоны, всякие ящики — дощатые, фанерные, картонные — на решетчатом квадрате из полосового железа с уходящими вверх стропами (в «парашюте») взвивались, как из глубины, и, никуда не смещаясь, повисали на столько мгновений, сколько требовалось старшему помощнику Плюхину для того, чтобы контакторы управления подъемного механизма приняли надлежащее положение.

Как только доставленные с плашкоута продукты оказывались где полагалось, за чем следил назначенный сигнальщиком Кузьма Никодимыч, они, не успев разъехаться между Серегой и матросом с бородой викинга, взлетали в их цепких твердых руках на высоту выгнутых прочных спин, не совсем по прямой двигались к отдельному спуску, что рядом с входом к опреснителям, и без шараханья, с первого раза находили свои полки за дверями складских помещений.

Сбоку от едва пришедшего в себя Кузьмы Никодимыча недовольно сутулился высвеченный со спины Зубакин, наполовину белый и черный.

— Так, значит… — заговорил он, не подняв головы. — Второй штурман?

— А что с него взять? — презрительно воскликнул Лето.

Зубакин сжал зубы и отвернулся, потому что Кузьма Никодимыч опоздал скрестить руки над головой; чуть не по уши завалил Серегу с напарником увязанными в тюки одеялами.

— …Малютин, списанный, наотрез отказался прийти сюда, — раздумчиво закончил фразу Зубакин. — Заявил, что он занят! Как?.. — саркастически спросил толкавшегося там Ершилова о нем же, о Малютине: — К нему прибыла персона грата?

— С пограничником встретился, — ввязался беспечальный Зельцеров. — Вроде служил с ним где-то вместе.

— На Курилах!

— Гордец — куда там! А я-то думал, явится ко мне с повинной, и прощу ему выпивку… может быть. («Постой! — прервал себя. — Рейс у нас сдвоенный: дай план, притом еще полноценные научные сведения. Каков Скурихин, всем известно. Его заменили образцово-показательным. Чтобы соответствовал»). Видимо, — сказал, все более раздражаясь, — новый первый помощник тоже такой. Не желает сюда. Не идет. Вроде кто-то передал, что обойдусь без него.

Когда Лето отскочил от улетающего ввысь порожнего «парашюта» к Зельцерову, среди безумолчного топота Серега каким-то образом уловил расплывчатое — как бы безвольные шаги.

Напротив Зубакина, на обочине пятна, остановился Назар — высокий, нескладный, с болтающимися руками.

— Анатолий Иванович… — Откашлялся: — Это правда, что вы списываете члена партии?.. — Не договорил: «без моего ведома».

Зубакин гневно наблюдал за Кузьмой Никодимычем и чуть не распорядился подменить его более расторопным Игнатичем, загнанным в «люльку» у свободного борта подновить опознавательные знаки. Узнав Назара по голосу, он отмахнулся от него:

— Погодите!

«Опять некстати, — посмеялся над собой Назар. — Хотя…» Попробовал, не уступит ли ему капитан:

— Может, заглянете ко мне?

— Сигнальщик! — чуть не взревел Зубакин. — Эй! — громче позвал Кузьму Никодимыча, а сам занялся рукавицей, торопливо расправил на ней морщинки, сразу перебрал по памяти сотрудников НИИ, еще не осознав, зачем они понадобились. Кажется, что среди них высокого ростом, под стать Назару, не видел. А тем не менее злился на него, сжал кулаки: — Сначала приведите себя в порядок…

Кузьма Никодимыч уперся коленями в ограждение черного провала, не настолько захваченный общим подъемом на громыхающем полубаке, чтобы не думать о Венке. Тайком от капитана помаячил Назару: так-то еще ничего, терпи, перемелется — мука будет.

На виду у всех Назар оглядел брюки. Тогда же Зубакин прикинул, в чем мог помешать ему первый помощник. Сказал презрительно, через выпяченную нижнюю губу:

— Поправьте галстук.

Какой он избрал, однако, тон?!

— Я — слышите? — все же вполне учтиво произнес Назар. — Протестую.

Кузьма Никодимыч сразу забыл о необходимости следить за перемещением прод- и промтоваров вовнутрь «Тафуина», а Серега встревоженно поднял глаза.

У Зубакина тотчас исчезло желание дознаться, был или нет Назар на совещании с руководством НИИ.

— Это вы о Малютине, что ли? — усмехнулся.

«А галстук-то у меня никуда не сбился, Зубакин зря сделал замечание», — как само выговорилось в Назаре.

— Да, о нем. О Малютине. — Затем посмотрел на Серегу, вроде попросил разделить недоумение: с чего такой капитан? Как с цепи сорвался!

Чтобы поторопить освобождающих «парашют», Зубакин вышел на них и, когда к нему повернулся Бич-Раз, ступил за край света — почти исчез, только угадывался:

— Продолжайте! Разрешаю! Ну! («Первого помощника, наверно, обработали, чтобы гнул, куда нужно научникам».)

У Назара свело скулы:

— Надеюсь, вызову его на партбюро.

Оттуда, из-за бока Бича-Два, Зубакин сказал сквозь смех:

— Куда-а?

Для Назара нетрудно было изложить все толково, с доводами, из-за чего у Зубакина пропала охота говорить:

— Малютина?.. («Что за окружение у меня!»)

То, что донеслось до Сереги как с неба, заставило его взглянуть на Назара с большим интересом.

— И вас.

— А я же не член партии! — похвастал Зубакин, какой неуязвимый.

К Назару подступил страх: «Уйдет капитан. Ушагает куда-нибудь. Мало ли у него дел? А что потом?..» Сказал:

— Нельзя таким образом…

— Вы здесь кто?

«Ты!.. Он же на пределе! — упрекнул себя Назар. — Это по всему… Как предотвратить? Чтобы не взорвался».

— Так что?

— Помилуйте! — изумился Зубакин.

«Не прохлопай, скорей скажи: «Знаю свое место», — поторопил себя Назар. — Иначе все. Ни за что не подпустит к себе».

Услышав короткое, без каких-либо условий подтверждение первого помощника, что по-другому не может быть, существующая подчиненность на «Тафуине» будет соблюдаться неукоснительно, Зубакин облегченно вздохнул:

— Так помогайте мне. Чего… связались с забулдыгой?

А Назар ломал голову, как стать вровень с Зубакиным, какой еще подход можно испробовать?

— Когда обсудим его, может, тоже решим направить в распоряжение отдела кадров.

— Не понимаю!.. — куражливо растянул Зубакин. — К чему двуступенчатость?

— Товарищ капитан!.. — в ином тоне, едва ли не встревоженно начал Назар.

Ершилов, не будучи бесчувственным, воровато наклонился к Зельцерову, приготовился что-то шепнуть, и Зубакин пронзил его взглядом: «Чего ты тут, такой-сякой, околачиваешься? А чуть что, завопишь: «Не успеваю»… Знаю: тебе только бы что-нибудь услышать про меня».

— Для вас, полагаю, — снова взялся за Назара, — совершенно безразлично, что с экипажем?

«Не ровен час!..» — рассудил Ершилов, более всего боясь быть замешанным. Сделал вид, что очень удручен. Удалился. Зельцерову понадобилось подсобить Клюзу, иначе ему не удалось бы улизнуть за элеватор. А Кузьма Никодимыч опасался за Назара: как для него закончится?.. В замешательстве не опускал скрещенные кисти рук, из-за чего лебедчик не знал, что делать, «парашют» угрожающе раскачивался над Серегой, пока не вмешался рулевой с бородой викинга.

«Я выполню… на чем настаиваешь. Побывать в помещении, где матросы. Хотя… бессмысленно. Ничего не изменится. Потеряю время», — взяла злость Назара.

Нервными, быстрыми шажками Зубакин обошел его, попадая в свет и тени, становясь таким образом попеременно черно-белым. В центре светлого пятна заложил руки за спину, выдохнул:

— Может, позволите? Траулер у нас, в конце-то концов, или пьяный корабль Рембо?

«Что же выходит?.. — терзался Назар, непроизвольно ощутив, как плашкоут с силой налег на «Тафуин». — Зубакин… ни в какую. Что напрашивается? В жизни точно такой: черный и… без переходных оттенков. В самом деле! А еще?..» — Постарался быть безукоризненно объективным.

«Тафуин» гневно оттолкнул плашкоут — саданул в его едва обозначенную скулу.

Во всем мире, скрытом во тьме, вроде ничего больше не существовало, кроме залитого светом клина-полубака. С него как ветром сдуло Зубакина.

Снова не к добру сблизились плашкоут и «Тафуин». Так же решительно, как первый помощник и капитан. У воды по клепаному железу пробороздила резина надувного плавающего кранца, больше ничего не произошло. Опять разошлись на длину швартовых. Надолго ли?

«Полез я к Зубакину!.. — превозмогал свое отчаяние Назар. — А с чем? Хоть что-то противопоставил?..»

— Ты в океане!.. — произнес глухо, безрадостно.

Едва ли он, побитый Зубакиным как бы играючи, заметил, что по соседству с заливом «Америки» старые масштабы сменили новые. Все континенты из области географических абстракций перешли в категорию физически осязаемых, непостижимо как дали о себе знать Новый Свет, Азия, Австралия. Как раз с северо-запада, от Алеут, на «Тафуин» шел накат — отголосок недавней, такой же, тоже ни к чему не приведшей, схватки между циклоном и его извечным антиподом.

2

В коридорчике у кают-компании взбудораженного Назара окликнула Нонна:

— Как будто рьяно приступаете к своим обязанностям? Все не по вам?.. — Намекнула на его запрос насчет списания Малютина. — Хочется переиначить?

Мимо них по магистральному коридору пронесся с мешком на пояснице Бич-Раз, вслед за ним так же залихватски — Бич-Два, тоже, разумеется, с «пассажиром». На ком-то промелькнул поставленный на попа бочонок с солониной. А наклоненная палуба ритмически или суматошно, в зависимости от того, кто на нее прыгал, будто уверяла, что с ней ничего не сделается, нечего ее беречь: бум-м!

Смеясь, Нонна схватилась за шиньон, иначе бы он упал.

«Вырядилась тоже!» — сказал про себя Назар. Она вспорхнула по трапу и тут же чуть спустилась, чтобы он услышал каждое ее слово.

— Только, видно, вам ясно, что один с Зубакиным ни за что не справитесь. Подмога нужна. Да?

— Мать честная!.. — Назар поразился тому, как переменилась Нонна. — Так, значит, против меня. Впрочем!.. — Наклонил голову, полез на тот же трап, чтобы выбраться на воздух.

Ему хотелось обмозговать все получше. «Та-ак, — попридержал бег своих мыслей, — Малютин излил мне свое перед вынужденными сборами на берег. Причем между прочим. Не просил: защити. А все же?.. Что мной руководило?.. Полез!.. Эффектно, конечно: «Объясни, Зубакин, свои действия». Теперь с одной стороны я, а с другой — он. Налицо противостояние: кто кого?..»

В отвесном ступенчатом круге света, наложенном на белый, в метр шириной прямоугольник с черными литерами TAFUIN шевелились две тени: от Венки, присланного подменить Игнатича, и от разжалованного из сигнальщиков Кузьмы Никодимыча. Внизу, под «люльками», беспрестанно буйствовала вода: вскипала, вся из упругих раскручивающихся струй, и звонко плескала, закладывала круги, а потом обрывалась, чтобы взобраться выше и что-то ухватить.

«С чего капитан понес на меня? Сразу, не раздумывая, к чему я могу прибегнуть? Так… вовсю, напористо? Нонна тоже наскоком не с дуру, это меньше всего. Не только из-за пристрастия к острому словцу. Как будто ей надо было на кого-то излить злость. Чего-то не подметил раньше, не усек как надо. Может, пустяка…»

Ни Венка, ни Кузьма Никодимыч никуда не смотрели — уткнулись в отсвечивающие им в глаза белые крашеные плоскости с едва заметными карандашными линиями.

«Нонна, по всей вероятности — возможно же! — примкнула к сильному. К предержащему власть. Поскольку… не в корысти суть. Ее культ привлек, — снова те же размышления подступили к Назару. — Что ж, в этом-то как раз нет ничего. Так бывает. Проявилась закономерность. Тогда — как поступит экипаж? Ведь капитана ничто не ограничивает… — Первому помощнику показалось, что угодит в ряд списанных. — Это для острастки… Чтобы другим… Однако… кому захочется отстоять меня? Кто найдется… заступник? Ведь я… кто такой? Не по должности, а… порядочный — нет? Потом, когда понадобится… на что конкретно способен? Насколько? Борец ли?»

Сразу же Назар ощутил собственную неуступчивость: «Не лыком шит!» Навис над бортом.

Кузьма Никодимыч («Здесь тоже не опростоволосился бы, как в сигнальщиках!») боязливо повел кистью по вертикальной плоскости, придерживая на шее пол-литровую баночку с кузбасслаком. Венка ухватился одной рукой за ограждение из сварных труб, обернулся, насколько смог, до крайней наклонной веревки.

— Сэр! Как вы там?

Кузьма Никодимыч услышал крик, а не отозвался.

— Рентгенолог!

«Ты не меняешься, Венка, — печально покачал головой Назар. — Тебе он кто?..» — вытянулся над леером, чтобы увидеть лицо Кузьмы Никодимыча.

Венка недоверчиво взглянул на подкрашенную F — такой ли получилась? Потом рассказал Кузьме Никодимычу, за кого принял Назара на причале базы тралового флота.

— От него зависело, как следовало поступить со мной… Взял и поручился! Крестным теперь мне приходится.

Кузьма Никодимыч дал ему выговориться и намеренно весело, чтобы расположить к себе, посмотрел вверх.

— А помнишь тельняшку?..

Венка только что привстал перед N. Сказал небрежно. Как бы затем, чтобы отвязаться:

— Мать покупала.

— Один якут подарил ее мне, — вежливо заспорил Кузьма Никодимыч. — В госпитале. Я просил сестру: «Перешей для моего мальца». То есть для тебя.

Венка живо припомнил:

— Я вовсю щеголял в ней, как флотский. — Отогнулся назад, полез в карман за ветошью, чтобы стереть те капли лака под T, что сорвались с кисти. Сказал про мать: — К чему же она тогда врала? С какой целью? — Выругался вдобавок.

У Кузьмы Никодимыча сразу же пошло дело. Преображенный, он воспроизвел, как приехал к Венке и они гуляли в рабочем предместье, взобрались на гору, откуда открылся вид на речку, на косогор перед ней с мужским монастырем за высокой кирпичной оградой. Оба хотели пить. А в киосках ни газировки, ни соков — ничего не нашлось. Взяли малиновый сироп.

Венка потер высвобожденную из-под себя ногу и запрокинул голову:

— Густой попался. — Отодвинул от себя белила.

— Не выветрилось в тебе, а? Не забыл?.. А я-то думал!.. Вениамин? Ты у меня!.. — Кузьма Никодимыч не смог скрыть свою радость.

У Назара чуть отлегло от души: «Это уже что-то, милый Кузьма Никодимыч. Следуй дальше».

Только вылез Кузьма Никодимыч подразмяться, так столкнулся на плашкоуте, среди любителей подразвлечься, с Плюхиным, запаленным на бегу, потным.

— Я говорю…

— Что, жарко? — Венка подбоченился, как ухарь. Отставил ногу.

— Я говорю, у третьего штурмана нет твоего паспорта.

— Чего сразу началить? — обиделся за Венку Кузьма Никодимыч.

А Венка протянул к Плюхину руки, повернул их, испачканные в кузбасслаке и белилах:

— Понятно почему?

Плюхин стерпел.

— Вас вместе селить или как? — обратился к обоим.

— Ладно! — отошел Венка. А Кузьма Никодимыч, как тогда, на пирсе, заложил палец за галстук, дернул его от себя, и в прорези ворота показалась шея. Она будто засветилась, старчески морщинистая и в фиолетово-голубых прожилках.

Плюхин недобро взглянул на них: «Что-то не поделили?»

— У меня тоже нет ни минуты. Придете потом. — Предупредил: — Скоро пограничный досмотр.

На мостике левого борта Назар потянулся могуче, со вкусом — до приятного хруста в плечах. Снова ему стало ясно, кто он, за что отвечал, и чувствовал себя способным дать бой кому бы то ни было, в любых обстоятельствах. «В поддержке нуждается только слабый, — с особым значением помахал Кузьме Никодимычу. — Венка тоже орешек. Что-то у него?.. Не на поверхности, нет! Не хочет жить с отцом. Оттолкнул».

На полубаке враз потухли все переносные прожекторы.

3

С верхнего капитанского мостика Назара вел Плюхин. Кое-где умудрился приотстать от него на два шага и взять влево как младший чин при старшем.

Трап, ведущий на ботдек. За ним еще более длинный, внутренний — от капитанской каюты до второй палубы. Подступы притихшей кают-компании. В ее дверях взгляд Назара привлек рояль под вымпелом на проволочной штанге с подставкой — профсоюзный подарок экипажу «Тафуина» за успехи на путине. Белый, среди отделанных красным деревом переборок, он в свете подволочных плафонов благородно сверкал всеми плоскостями, клавиатурой, а также откидной подставкой из узорчатой латуни.

Середину главного стола (метр двадцать на четыре с половиной) занял пузатый никелированный самовар. По обе стороны от него, за фарфоровыми чайниками благоухал только что испеченный хлеб. Горой возвышалось сливочное масло. Накат от Алеут не прекращался, и потому все это, вместе взятое, плавно уходило куда-то, как во вздернутом в воздух гигантском «парашюте»: рояль у бортовой переборки, главный стол, окруженный молодыми людьми, а также стол для практикантов — небольшой, всего полтора метра на полтора, совершенно свободный.

— Итак… — напустил на себя суровость Плюхин, как будто иначе никто не признал бы его распорядителем кают-компании. (По статуту Назар являлся главным в столовой команды.) — Вы не ошибаетесь, кто перед нами. Я говорю, он с утра наш. Назар… Э-эээ, забыл, как по батюшке!

Нонна находилась в посудной, грунтовала холст.

— …Глебович, — лениво помогла Плюхину.

— А! — огорчился Плюхин. — Точно, Глебович. — Хлопнул себя по лбу кулаком.

Она только раз посмотрела на него, не больше. Притом украдкой. А затем скривила губы, считая себя обязанной относиться к нему так же, как Зубакин. В форме не по размеру и при брюшке Плюхин напоминал ей переодетого матроса-первогодка. Не обладающий хваткой, холеный, он не побывал еще ни в каком происшествии, а возомнил, что стал вровень с соответствующими высшей статье распространенной среди мореходов устной аттестации. Таким же, как ни с кем не сравнимый боцман.

Звякнул подстаканник.

— Товарищи… как вас? — усилил голос Плюхин, собираясь изречь избитое присловье. — Прошу любить и жаловать…

Назар ничему не придал значения, даже тому, что его выставили на всеобщее обозрение. Поздоровался и опустил голову. Как будто забыл, где очутился, в каком качестве.

Что же Плюхин-то? Распорядился бы! Пора уже, пора. Ага, выбросил руку, пригласил:

— Сюда прошу. На диван.

— По левую его посадил, — шепнул Зельцеров Ершилову.

Лето тотчас же затих, прищурил веки — попросил обоих умолкнуть. Это сам Зубакин не дольше как две-три минуты назад избрал себе место за столом с левого торца, чтобы все взяли в толк, кто у него правая рука.

По правую сел Плюхин. Стоило Назару только скосить глаза к незанятому креслу, как он сдвинулся, всем туловищем повернулся туда же:

— Локаторщика выдернули уложить по-штормовому запчасти.

«В компетенции Дмитрия Дмитриевича Шеметова… — взял на заметку Назар. — А еще ты не довел до конца… Допустим, спишем Малютина. Какая же начнется для него жизнь потом? Тем более что Зубакин, может, только вспылил и теперь кусает локти?»

— Для всех так?.. — приподнял чайную ложку над столовым прибором Димы. — Чтобы помнили, кто отсутствует?

— А как же? — загордился заведенным порядком Плюхин. — На судне кто-нибудь задержится или где-то, хоть на берегу, — обязательно. Как у военных.

«Тебе надо бы к нему… — снова заболело в Назаре. — К Малютину…» Осмотрел столовый нож.

Нонна заменила самовар на такой же, только что вскипяченный. Склонилась к иллюминатору.

Полубак обезлюдел.

— Где они?.. — ругнула Ксению Васильевну и начальника рации. — Тянутся!

Рефрижераторный механик уминал за обе щеки. За его спиной на переборке у памятного штандарта Дальрыбы топорщилась табличка — квадратик старой, желтоватой от времени миллиметровки со схемой кают-компании и кружочками, кому где сидеть. Назар чуть приподнялся. «Такая, значит, раскомандировка! — прочел сокращенные наименования: «ст. мех.», «пом. по пр.», «ст. эл. мех.»… — Ого, мой предшественник, оказывается, занимал кресло!»

Это не обескуражило его.

Двадцатидевятилетний старший механик Ершилов владел частью стола у дальнего торца, напротив капитана. Помощник по производству Зельцеров, его сверстник, откинулся на спинку дивана рядом с Назаром. Один, полный, вырядился в форму как на смотр, другой, худой, забрел в пестрой ковбойке. Только они остались в партбюро.

Остальные в свой черед мотанули в отгул по деревням, на учебу перед южной поляркой, ловлей мраморной рыбы.

Ершилов успел ополовинить стакан чая. Он подмечал, в чем Назар не похож на своего предшественника. Только заявился, а уже какой!.. Осваиваться будто совсем не надо. Нарвался на конфликт с Зубакиным…

Первый помощник попросил Ершилова и Зельцерова в свою каюту.

— «Пройдемте!» Как в органах! — фыркнул Зельцеров.

Откуда-то взялся Игнатич в старой списанной спецовке:

— За дело Зубакин с Малютиным или — что?

— Ты позарез мне… Выйдем! — пристал к Игнатичу Зельцеров, взял под руку.

Ершилову тоже не терпелось сбежать куда-нибудь. Высматривал вроде позарез ему нужного в кучке у шестьдесят четвертого шпангоута, среди добытчиков. Палуба под всеми пошла вверх — он же не перестал крутить головой, озабоченности у него не убавилось. Только машинально сбоку от себя поводил рукой, чтобы узнать, далеко ли до переборки, если на нее навалит.

— Какой из себя подлежащий списанию? — вернул к себе Зельцерова Назар. — Обучен высокой классности? Удовлетворяет как специалист? — попросил подтвердить это или высказать иное суждение, обязательно категорично. Вынул для желающих закурить пачку сигарет.

Зельцеров помрачнел. Как будто оказался на приколе. Ведь от Зубакина зависело продвижение к очередным должностям. Обсуждать его распоряжение — это что ж? Без последствия не останется.

У Игнатича язык не повернулся уличенного в пьянстве матроса назвать коммунистом:

— Этот… член партии так ли незаменим на самом деле?

— Я могу повременить, — порадовался Зельцеров. — Давай! — подстрекательски задел Ершилова. — Утилизационная установка под твоим началом. Чего ты, как воды в рот набрал?

— Моя, — выдавил из себя Ершилов. — А Малютин, по-твоему, в какой команде? Не в производственной, что ли? У него только одно звание что машинист. А производственная — твоя, вся за тобой, до последнего.

— Кто против?.. — воскликнул Зельцеров и еще, сверх того, приподнял плечи. — Чудак-рыбак! От тебя что требуется? — как за грудки взял своего друга. — Ты только начни! — подтолкнул его, чтобы самому остаться где-то с краю.

— Что?

— Пойди к Зубакину.

Наконец Ершилов все понял и вскипел:

— Не надо, Зельцеров. Он — точно специалист, лучше не сыскать. Прямо-таки виртуоз. При вакуумном котле что превыше всего? Графики и рекомендации? Нет же, известно: навыки, вот. Пока они у кого-то из вновь назначенных появятся, все промысловые показатели у нас упадут. Начнем переводить рыбу или на клей, или на пережженную труху. Тогда и взъестся на нас Зубакин: «Где вы, раз такую поэтому… Немедленно исправляйте положение!»

— Крут Зубакин? — обвел их взглядом Назар.

— Ему некогда воспитывать, — ухмыльнулся Зельцеров.

— Как только уйдем от Находки подальше, — сказал Назар в заключение, — так ничего не сыщется пить, никакого зелья. Заходов в порты не предвидится. Иначе, навязать нам, что машинист всегда будет, каким себя показал, никто не в силах… Ставим точку, — примиренчески полуобнял спорщиков. — Обсудили. Поскольку Малютин, чтоб ему, машинист, а не кто-нибудь, приставлен к механизмам, то он, — прижал Ершилова, — твой человек. Поскольку выдает продукцию, — подтянул к себе помощника по производству, — твой. А что вытекает? Идите к Зубакину вдвоем. Ходатайствуйте оставить… Требуйте. Причем толково. Доказательно. Я уже ходил.

— Видели, — рассмеялся Зельцеров не то с ехидцей, не то сочувственно.

Уверовав, что «союз в верхах», с Зельцеровым и старшим механиком Ершиловым, как надо предопределит дальнейшее развитие событий, Назар бодро прошелся по главной палубе и воспользовался трапом, восходящим к беседке добытчиков. К тому времени Плюхин уже закрыл столовую: начался пограничный досмотр.

Бравые парни с зелеными погонами, занимаясь своим делом, не старались показать, что у них чрезвычайные полномочия и права. Особо не рыскали. Тем более без насущной необходимости.

— Чего бы нам не присесть где-нибудь? — закрутился Венка.

Стульев и кресел не хватило, в том числе прихваченных снизу, из кают. Те, кто опоздал, коротали время как могли: уперев руки в бока, за что-нибудь чуть-чуть придерживаясь, стремясь удержать вроде бы вышедшую из подчинения голову.

Командир-пограничник, подтянутый, уверенный в себе старший лейтенант, как будто приготовился одарить всех, объявил: «Перекличка». Взял со стола из общей стопки паспортов самый верхний, выкликнул Селиверстова.

— Есть! — по-старому, как на военном флоте, откликнулся Игнатич. Точно так же бойко в разграфленном листе напротив его фамилии четвертый штурман поставил «птичку». Кто следующий?

Старший помощник Плюхин тоже не блеснул, ответил подобно безнадежно сухопутному:

— Здесь.

— Как в пехоте… — печально причмокнул пораженный боцман.

После того как отозвался последний, а им оказался Кузьма Никодимыч, старший сержант в сопровождении разбитного тралмейстера отправился  з а ч и с т и т ь  помещение на главной палубе, внизу, где лежали неспиртоемкие, на приморском жаргоне — малолитражки, кочегар и два электрика.

Прошло с четверть часа. Перед притомленными пограничниками, взмокшими от пота, с темными плечами, легли раскрытые паспорта с превеликими усилиями опознанных и оставленных с тяжелыми, почти непрерванными снами.

— Подобьем бабки. Практиканты у нас?.. — перелистал страницы офицер. Повел пальцем по колонке. — Электромеханики… В количестве. А списанных?.. — Начал считать: один, два…

Зубакин взъерепенился, полез за шариковой ручкой во внутренний карман, не нашарил ее — выхватил вечное перо у Лето. Оно не поддалось сразу. Только потом, после четвертой попытки, обнажил его и влепил перед своей фамилией в круглых скобках утверждающую жирную загогулину:

— Как будто не знаете! Четверо!

Назар съежился. Знал бы он, что списание не единоличный акт, без согласия первого помощника невозможно!

— Теперь еще приложит руку первый помощник, и конец, — сказал кто-то из рядовых.

— Вы о чем?.. — разозлился Зубакин. Уже ненужное ему вечное перо он сжал, как навсегда, на всю жизнь необходимый ему жезл. — Совсем не обязательно. Нет.

На Назара уставился возмущенный Серега: «И ты все сносишь? Тебе не хочется постоять за себя? Возмутительно!»

Игнатич подался вперед, к Назару. «Теперь твоя очередь. Выдай то, что причитается Зубакину». Явно подначивал.

А главный среди пограничников, не склонный на чем-либо настаивать, а в то же время честно следующий требованиям службы, заступился за своего подчиненного:

— Это не придумки. Существует соответствующее наставление. Где же ваш первый помощник все-таки? Куда запропал? Мы на ужин опоздаем.

Перепуганный Кузьма Никодимыч пододвинулся к Венке:

— Стоит Назару Глебовичу только качнуться, и они поймут, кто он.

Гневный Бич-Раз поддал им:

— Ш-шш! — сам навострил уши: «Что врубит капитан? Что?»

Корму «Тафуина» относило к мысу Астафьева. С другой стороны, от скрытой во мгле бухты Врангеля, к левому борту, катили новые валы. Назар, уступая качке, больше продольной, чем бортовой, поворачивался левым боком к экипажу, правым — к Зубакину.

Нонна во все глаза следила только за Назаром, потому пропустила, когда Зубакин, как бы уступив силе обстоятельств, отшвырнул вечное перо.

Назара качнуло к Зубакину, словно вымотанного уже, обмякшего, пребывающего в кошмарном полузабытьи. «Если распишусь… — шевельнулось в его рассудке, — то выйдет, что соглашусь с капитаном. Нет, я погожу. Еще не то время. Не подоспело. Моя роспись?.. Вроде одобрю. Так получится. А упрусь — сразу же поднимется переполох, дойдет до управления, понаедут к нам со всех служб, нечего гадать, нагорит строптивцу Зубакину: «Почему позволяешь себе не считаться с первым помощником? На что это похоже? Смотри!» Мне тоже, конечно, достанется: «Где был? Почему допустил? За что, собственно, хлеб ешь?» В итоге что же, быстрей уйдем в океан?»

Тоненько, боязливо скрипнул притвор носовой двери, и мимо странно утихшего Плюхина легкой бесшумной тенью проскользнула судовой врач Ксения Васильевна.

— Где первый помощник-то? — на миг задержалась возле боцмана, рассчитывая на его дружеское соучастие.

— Где?.. — тормошила всех, не переставая разыскивать на ходу все его же, первого помощника. — В чем?..

Находясь все там же, Назар принуждал себя стоять по-мужичьи прочно. Не глядел никуда — опустил голову. А затем вроде обдуманно, с определенным смыслом — глядите, с кем я, — сделал окончательный выбор! — качнулся от Зубакина к экипажу.

Более всего он переживал за осложнения после справедливого возмездия не за себя. «Если исполню волю Зубакина, то что же? Нанесу непоправимый ущерб своему положению в экипаже, я стану уже никто и, как следствие, сорву всю политическую работу. Теперь подсчитай-ка, от чего ущерб государству окажется наитяжелейшим — от пяти-, пусть десятичасовой задержки на внешнем рейде или от безотлагательного полугодового рейса?»

Ксения Васильевна близоруко прищурилась, стала всматриваться в тех, кто толпился впереди, справа от рулевого с бородой викинга: «Что-то взяло людей. Как в лапах держит того, высокого, со смешной стрижкой и раскосого. Постному, с иконным ликом хуже всех. Нет, пожалуй, широкоплечему со шрамом через всю щеку».

Ее поразило, что стольких видела впервые.

«Где-то Игнатич, добрая душа. Только что копошился вблизи от меня тот, из палатки с разухабистым предупреждением: «Осторожно, здесь холостяки». А кому вздумалось положить себе за ухо притушенный окурок? Обработчику? Мастеру?»

Среди рослых, подобранных один к одному добытчиков, как между обкатанных валунов-волноломов спасительного прибрежья, затерялась камбузная группа, За ними, ни с чем не считаясь, злорадствовала отталкивающе бледная Нонна — вытягивалась во весь рост, чтоб ничего не упустить в поединке капитана с Назаром и дергала Ершилова, чего-то от него добиваясь.

Ксения Васильевна поднапряглась, стараясь припомнить всех, от кого избавлялся Зубакин.

«Кто такой? — Приняла близко к сердцу худого парня в немыслимом, неизвестно где подцепленном одеянии. — Кем он записан, я не знаю. Соседа его — тоже, с босым черепом…»

Назар перенес тяжесть своего тела на носок левой ноги, уперся в палубу, и тем не менее его потащило к экипажу. «Как же у меня в одно время сложно и просто!»

На него шло одно видение, тотчас возникало новое… Снова предстал во всех подробностях плашкоут под бортом «Тафуина» — продолжался прием всего того, что не успело вовремя попасть в трюмы у пирса. В белом кругу уперлись лоб в лоб он, первый помощник, и Зубакин. А к чему это привело?

Точно так же оказался воссозданным перекур в каюте первого помощника после чая в кают-компании с рассчитанно-беспечным Зельцеровым и медленно соображающим, незлобивым Ершиловым.

«Обращусь-ка к членам партбюро. Им же поручал я. С чем, с чем, так сказать, пришел невод? Пусть скажут».

В ответ на вопрошающий взгляд Назара Ершилов потупился и пожевал губами, что означало: «Ничего мне не удалось добиться. Списание Малютина не отвратить».

— А вы растолкуйте ему сейчас! — распекающе сказал Назар.

Вроде бы внял Ершилов — сурово наморщил лоб. Нет? Он такой во всяком затруднительном для него положении?

Тогда Назар еще не осознал до конца собственную обреченность. Поманил Зельцерова, рассчитывая на него: перетолковал с Зубакиным, выручит. Уже просиял… Помощника по производству, видите ли, обложили со всех сторон проверяющие, только поэтому не сбегал к Зубакину — нечего его осуждать.

В бешенстве Назар забыл балансировать на ногах и чуть не упал.

«Что же это? — оцепенела Ксения Васильевна. — Из-за чего?»

«Не задеть бы кого! — поостерегся Назар и заметил, что все, кто толкался возле него, отдалились. — Совершенно верно, я тут один. Совсем, совсем один. Чужой».

Уходило дорогое время. Как больной, Назар повалился на Зубакина и спросил, ненавидя себя:

— Может, не надо мне расписываться? Ни к чему?

Серега по-своему истолковал маневр первого помощника: «Куда клонит, а?..»

— Как же это? — изумленно развернул плечи офицер. — Прошу! — подал шариковую ручку.

— Расписывайтесь, — как бы явил милость капитан. — Мне-то что?

— Если вы мне приказали!.. — вслух, для экипажа, рассудил Назар, поняв, как мог поддержать свой престиж. — Если требуется… — Взял ручку. — Где тут?

Все в битком набитой столовой, весь народ как по команде подался к первому помощнику.

Никто не полагал, что Назар поступит так — придаст капитанскому приказу законную силу: ни Нонна (она знала, какой он, больше всех), ни Венка. Ксения Васильевна, убежденная, что плетью обуха не перешибить, и та, вникнув во все, заколебалась: «Впрочем, чем черт не шутит?» А пройдоха и плут Зельцеров, прячась за задним рядом, сгибался в поясе и хихикал.

— Прямо по курсу подводный камень.

Кто-то сказал осторожно, что — да, верно. Зубакин чуть было не потребовал замолчать. Подозвал к себе Плюхина. Потом сразу двумя руками враз открутил у иллюминатора «барашки», поднял стекло в увесистой стальной оправе, и снаружи пахнуло звездной прохладой.

В мгновение раскачивание в столовой туда и обратно прекратилось, хотя накат нисколько не стал меньше, «Тафуин» погружал нос, накренивался. Все повскакали, заоборачивались, столкнулись с теми, кто пробирался к выходу, работая локтями, перемешались с ними, повалили гурьбой перекурить. Экипаж будто отстоял немыслимо трудную вахту.

— Куда вы!.. — вскрикнула сжатая со всех сторон Нонна. Поискала, где капитан.

— Все толстеешь! Тебе уже места среди нас мало! — Дима сдал назад, иначе бы она ни за что не продвинулась в сторону коридора.

— Чего?.. — ввязался Бавин, довольный тут же рожденной подковыркой: — Так нельзя, электронная твоя душа. Если женщине кто-то рад, то жалко, что ли? Пусть ее будет больше, — потряс полусогнутыми руками рядом с боками.

4

Утром Назар проснулся тяжелым, долго и бесцельно взирал в белый подволок, гладил бортик «гробика» — верх ясеневой доски, ограждающей нижний край койки.

Пяти полных пригоршней знобящей холодной забортной воды ему не хватило. «Я в чем-то глупо обманулся? Или только непрактичный? Факт, не взял под контроль Ершилова, не напомнил лишний раз Зельцерову, какая падет на него ответственность. А может, то и другое. Какой позор! На душе у меня — точно «заложил» лучших друзей».

Казня себя, Назар надел куртку из натуральной кожи с «молнией», стянул к виску вязаный берет… «А, обо мне судачили, наверно: «Не очень-то болела душа первого помощника за матроса. Пекся только о себе. Кабы да чтобы. Хочет спокойно жить».

На капитанский мостик («Слава тебе!.. Пустынный!») он поднимался по уже освоенному трапу, не пропуская ни одной ступеньки, — большой, замкнутый. За его спиной из-под новенького брезента выпирали уключины приобретенной капитаном деревянной лодки, а справа, по курсу следования, будто из ничего вырастала знакомая чудо-баркентина. Впереди нее, всей белой, усердствовал маленький, заглубленный чуть не по палубу черный буксир. А она вроде и не была к нему привязана, не замечала вообще ничего: ни на фут не отходила от береговых песчаных плит с обсохшей на них бурой травой. Как бы усвоила, что все вздор, ее отвергли те, для кого любое судно только материальный фонд, и так это не кончится, еще кое-кто спохватится, пошлет за ней вернуть обратно, чтобы мальчишечий клуб моряков в Находке не ютился в домоуправленческом подвале, — на берегу же плавать не учатся.

Ниже Назара, напротив рации, решительно заложил руки за спину Венка, так же, как его сосед, всегда открытый Игнатич. Зельцеров с Ершиловым находились там же и о чем-то переговаривались.

— Будто выкована из чистого серебра. В сияющем нимбе, — сказал о баркентине Плюхин, желая удружить Венке.

Игнатича потеснил Серега:

— Она подношение нам, не иначе.

Боцман присел поудобней возле кленового чурбана, подтянул к нему кое-где срощенный пеньковый трос, чтобы отрубить кусок на каполки. Повернул его: со всех ли сторон цел? Примерился — длина нормальная.

— За нее тоже никто не насмелился замолвить словечко, — загоревал Дима, молодой, в теле, а не совсем здоровый блондин.

— Думаешь? — удивился Ершилов. — А кому она понадобилась? Для чего?

— Тянут в бухту Врангеля, — сказал Зельцеров, как бы жаждая скорее с ней покончить. — Куда еще? Приткнут где-нибудь… — Взглянул, уловив, что кто-то остановился вблизи него.

«Никогда не простят мне моряки за Малютина. Ни за что. Как еще я держусь на плаву?» — подумал Назар.

— Да, правильно, — включился Игнатич в общий разговор. — Сгниет. Ум человеческий может быть такой, не совсем такой, с особинкой, а глупость — что, она всегда одинаковая.

Не успел боцман разобрать обрубок каната на каполки, как баркентина качнулась. Только не очень, одними кончиками мачт, что Венке очень приглянулось. Он посмотрел в лицо Сереге, заверяя, что жизнь, несмотря ни на что, изумительна, чего хмуриться.

«Я здесь ни к чему, — вот что увидел Назар в том, как пропустил его возле леера Бавин с сунутыми в карман руками. — Торчу. Совершенно чужой. Разве нет?»

До самых основ расшевеленный пограничным досмотром, он проследил, как «Тафуин» вошел в тень баркентины, не сломленной невзгодами, шедшей на смерть и гордо хранящей приличествующее условиям молчание.

Так подлинная парусная романтика перед своей скорой кончиной осенила упоенный движением траулер, весь его неоднородный, сборный экипаж, шедший испытать свое счастье, не ведая, удастся ли взять рыбы, сколько намечалось, или все пойдет прахом: труды, бдения по ночам, перемогания болтанки и неусыпной тоски по земле.

Боцман ни разу не взглянул на буксир. К чему?.. Следил за баркентиной. Если бы люди походили на корабли!.. Кто-то подал бы сигнал бедствия, все сбежались бы к нему отстоять от чьих-то наговоров или каких-то других напастей — мало ли их!

Не желая знать, во имя чего еще не так давно превозносили парусники, он, своеобразный реликт, верил, что они существовали так же естественно, как дыхание, привязанность к ним день за днем сближала всяких людей, у них быстро появилась общность в суждениях, никто не находился на отшибе, все составляли архипелаг очень нужных друг другу, не иссякала мужественная зовущая песня: «О радостях, что позади, товарищ, не грусти!..»

Второй штурман Лето боязливо высунулся из боковой двери ходовой рубки по грудь, выскочил, как босой на снег, и заплясал — отвык от взбадривающего дыхания антициклонов. Метнулся снова к двери, так как передумал брать пеленг. Вообще он хотя любил красоваться в форме, а не очень-то отличался от конторского служащего с ужасающей скукой в разговорах, с неизменной склонностью все раскладывать по полочкам, упрощать, приземлять и развенчивать, со всего срывать поэтический флер.

Сличи Назар, кто и как прочувствовал последнюю встречу с баркентиной, о расстановке сил на «Тафуине» он узнал бы гораздо больше. А ему было не до того. Нервничал. Как-никак приближался капитанский час — заочный форум.

5

На норд-ост от «Тафуина», за Курильской грядой, в штормовом океане, между антенн промысловой экспедиции УАМР, подобно раздуваемому костерку среди почти сырого и к тому же неплотно уложенного плавника, зарождался, подскакивал, захватывал окраины очередной разговор. То один капитан вступал в связь с флагманом, то другой. Дима распрямленной щепотью обхватил верньер приемника, чтобы он не сдвинулся ни вправо, ни влево, и не мог решить, удовлетворит ли слышимость Зубакина, или надо настроиться лучше?

Чернявый, воспитанный в строгости начальник рации — колени на вертящемся кресле, туловище на крае стола — впился глазами в черную полоску шкалы с вертикальными черточками, старался извлечь из порывистых, неутихающих свистов и обвальных шумов слова желанной «вводки»: кто, сколько и чего добыл.

Зубакин сидел на приставном диване, между входом к стойке судового вещания и бортовым прямоугольным иллюминатором. Выгнул треугольную спину дугой, а корявые, в рыжих волосах руки положил на раздвинутые сухие колени.

Он подчинялся только Находке. Как бы между прочим только хотел узнать, какие применялись тралы в зоне группового лова, чем особенно примечательны глубинные течения, где опасность — зацепы, за какими островами влазили носами в волны до поры застопоренные рефрижераторы, с кем придется столкнуться, в каком квадрате.

Только самолюбие вело этого настойчивого, зоркого и скорого в решениях человека — почти бунтарское, неуемное и неутомимое. Оно судило, получалось ли у него что-нибудь, принуждало быть исключительно целесообразным, никогда не разрешало пожить для себя, беспощадно подталкивало во что бы то ни стало заиметь то, что для натасканных, до мелочности исполнительных и трусливых всегда лежало за чертой досягаемого.

После «вводки» микрофоном завладел кто-то сиплый.

— Приветствую вас, товарищи капитаны, а также присутствующие. Обстановка — не похвастать. Безрыбье.

Как раз в это время отдельно от прошитых морзянкой завываний цокнул пружинный фиксатор входной двери. Зубакин еще не видел, кто вошел, а уже дернул к себе ворох отчетов гидролокатора и, чтобы дать понять, что он занят, развернул те, что угодили сверху, — синие, пахнущие жженой бумагой рулоны. Они зашуршали. Назар невольно приостановился. А, лучше бы стянул с себя куртку и швырнул ее куда-нибудь, как завсегдатай. А то еще попутно задел бы Зубакина, потеснил его.

Он исследовал сразу троих: широкого в кости Диму и сухонького начальника рации по круглым затылкам, а Зубакина в профиль, не переставая двигать языком вверх-вниз, искал им выступ или что-то вроде него.

— Устраивайтесь, — бросил Зубакин.

«С кем он?..» Дима мотнул головой — сразу все узнал. Напряженный, способный тотчас же отбить любое нападение, Зубакин опять взял отчеты, а не настроенный ссориться Назар, походило, появился не по делу, рассматривал передатчик дальней связи.

Смуглый начальник рации протянул руку к запасным головным телефонам:

— Анатолий Иванович!.. Научник на производстве транслирует ценные указания.

«Сразу бы надо мне сесть, — пожалел Назар. — Теперь подчиняйся. Эх, не смог преодолеть в себе воспитанность — ждал приглашение, тюфяк! Что ж…» Сел.

— Сравнивая результаты траления… — вовсю старался сотрудник НИИ, — учитывая, что частота заходов составляла… — привел цифры, — наличие сноса на поверхности…

Далеко не всякий отличил бы это от полезного откровения. Назар вынул блокнот, чтобы кое-что записать, что, можно себе представить, позабавило не одного Зубакина, с ним обменялся выразительным взглядом начальник рации. Чего стоили выводы сопутствующего наблюдателя науки, если, по нему, лов сводился к черпанию рыбы из чашки ложкой, без учета того, что на поверхности и в глубинах разные температуры, каким-то образом изменяются солености… Ко всему, что у него в активе? Сделанное? В чем талант? Пощупать бы!

Накануне урочных трех минут молчания Дима крутанул переключатель диапазонов, и стало тихо. Отыскал аварийную частоту.

Перво-наперво Зубакину представилась океанская необъятность. Тотчас ему вспомнилось, что обещал посодействовать первому помощнику переправить документы судовой парторганизации в партком УАМР.

— Надо думать, — сказал Назару, — вы отыскали папку с протоколами собраний? — А сам, когда вздыбленный у скулы «Тафуина» вал полетел как через голову, предусмотрительно наклонился.

Назар упер кончик языка в резцы.

— Да, — сказал, как о второстепенном. — Со Скурихиным. Сунул ему под мышку.

Зубакину подумалось, что его первый помощник не так прост.

— Ухватили также время кое-что прочесть… про меня?

— Точно, — не покривил душой Назар. Характеризующие Зубакина выступления он мог повторить сразу же и без ошибок.

Помедлив, Зубакин скатал отчеты. Еще больше возбудился:

— Интересно?

Это слово в его устах заключало не столько удовлетворенность от того, на что осмелился Назар, сколько желание тотчас же, разом прекратить разговор о пустяках. Тем более что истекли три минуты.

Хотя ему как будто все сошло с рук, его все же бесило, что первый помощник знал о нем очень много: замахивался ножом и стрелял, отбиваясь от тех, кто мешал «отвалить» от берега.

— Товарищ капитан! — Дима качнул снятыми с головы наушниками. — Теперь никаких помех! Научник выложился, у него ничего, перешел к просьбам.

До конца капитанского часа оставалось ровно двадцать семь минут. Назар прислушивался к не очень устойчивым голосам, улетающим куда-то как по ветру, а также время от времени «читал» перестукивание азбукой Морзе начальника рации и Димы.

У непроницаемо серьезного начальника, у его правой руки, размещался зуммер и отражала в себе почти все никелированная вибра[9] — гибкая стальная пластинка между двумя стойками-контактами. У Димы отливал начищенной бронзой телеграфный ключ.

— Миновали бухту Врангеля, — залилась вибра. — Скоро мыс Поворотный. Повернем на норд. КК[10].

— За Поворотным у нас у всех произойдет поворот. Не напрасно так назван. КК, — отщелкал телеграфный ключ.

— Ага. Опять разговоры пойдут о рыбе. КК.

— Я все имею в виду. Ты подсмотрел себе кису? КК.

— Зачем? КК.

— Дикий вопрос. Закон естества: когда середина не пуста, концы сами прыгают. КК.

— Жена есть. КК.

— Эк, удивил! У меня тоже. Так что из того? Не сбегаешь к ней. Не святой. Читал Библию? КК.

— Когда?.. Тоже — бухнешь! КК.

— А наш кэп-то!.. Еще на берегу выбрал старшую официантку. КК[11].

— Ее ничто как будто не выделяет. КК.

«Что-о? Я не ослышался?» — Назар бросил на Диму долгий испытывающий взгляд.

— Ты притупился, — подковырнул Дима.

«Так вот почему!.. — Назар вдруг, как в озарении, понял, зачем Нонне понадобилось грубить. — Отмежевывалась от меня как могла!»

— Вызывает огонь на себя! КК. — Отстукал Дима о том, насколько женственно выглядит Нонна.

— ТИКАС[12], — предупредил начальник рации. — Капитан тоже везет в азбуке Морзе. В мореходке проходил. КК.

— На такой скорости он ни бельмеса, — заверил Дима и, приняв как открытие, что самое привлекательное у моряков — уходить от берега, а затем возвращаться, наклонился к Зубакину: — Вам — как, не мешаем?

Начальник рации добавил завод часам с обозначенными тремя минутами молчания, бордовыми секторами на циферблате и тоже приблизился головой к нему.

Не разобрав, с чем они приставали, Зубакин внимательно посмотрел на них и передвинул головные телефоны от висков к ушам.

Над Назаром взяло власть что-то, вынуждающее на безумство, само безумство, пожалуй.

Дима как о неизбежном поведал о том, что произойдет, когда в экипаже найдутся желающие скрепить союз любящих сердец:

— Первый помощник заведет специальный журнал. КК.

— Браки в море запрещены. КК, — будто за Назара расплескала вибра.

Дима тотчас же урезонил:

— А лучше, когда киса погуливает то с одним, то с другим?.. Первый помощник выберет из двух зол меньшее. Когда же повернем домой, у этого мыса снова произойдет поворот. КК.

— Какой? КК.

— Эк, недогадливый! Вахтенный журнал первого помощника полетит за борт. Опять настанет не жизнь, а малина: люби кого захочешь. КК.

— Все зависит от того, какой попадет первый помощник. КК.

«Он всерьез, что ли?» — Назар принялся стягивать, срывать с себя куртку, как лоскут.

— Наш чем-то мне не нравится. КК.

— Кто? Первый помощник? КК.

— Он. КК.

— А чего? Показал себя покладистым. Таких нашему капитану только дай. КК.

Как бы в подтверждение, что Назар правильно понял состояние людей, когда расписался в бумагах пограничников, Дима отчеканил:

— Отдал ему машиниста на съедение. Ради собственных отношений. С ним. А для него… Первому-то по штату положено: не важно, чья сторона сильней, во что бы ни стало отстаивай справедливость. КК.

Назар вспомнил, как сорвался с недостроенного кислотного цеха Амурского целлюлозно-картонного комбината, с узкой, еще не закрепленной арки потолочного перекрытия, «не прихваченной» там, где синели пластины закладных конструкций. Когда его не больше метра отделяло от брошенного ему электросварочного держака, она предательски качнулась и… сразу понеслись мимо него справа, со всех сторон серые железобетонные балки, такие же стояки, ригели, края плит перекрытий. Он рванулся к ним на миг, не больше. Увидел — рядом доска. Не заставлял себя ухватиться за нее — руки сами действовали…

Тотчас же где-то треснуло. Не под его ли ладонями? В глаза уперся свет из оконных проемов. А может, включились яркие светильники.

Обо что-то чиркнул бедром… Вслед за тем стукнули обломки деревянного бруса друг о друга, о ребра железной распорки. Полетели же они не вместе с ним, отстали.

Тогда же Назар перегнулся на осветительном шнуре, как вывешенный после стирки старый длинный комбинезон.

«Это бред, что накануне гибели перед глазами проходит вся жизнь или что-то там, какие-то поворотные случаи», — в первое мгновение подумал Назар и тут же, опровергая это, в неоглядном просторе его памяти распахнулось поле с подпалинами от турбинного жара реактивных истребителей, на нем, возле выложенной из шестигранников взлетно-посадочной полосы, он увидел себя, каким служил: в выцветшей гимнастерке хэбэ и суконных голубых погонах.

Второе мгновение: Амурск. В кипе стереофонических пластинок знакомый электрик отыскал ту самую, что проигрывал с одним определенным смыслом: чтобы по-дружески, для общего веселья смутить свою очень приветливую жену-учительницу — насколько она раздобрела после первых же родов: «Я свою Наталию узнаю по талии…»

Назара в тот вечер отозвала в коридор соседка:

— Нельзя ли?.. — Она попросила налить коньяку в стопку, так как «на сугрев» ее простуженному мальчугану ничего в магазине не нашлось, а в единственный ресторан «Утес» не пустили, в нем банкет…

Перед третьим мгновением Назара обожгла холодная, как из погреба вынутая, железобетонная плита. Затем его развернуло. Сколько-то времени он лежал пластом, почти без пульса, и увидел испуганное лицо Сашки Кытманова, за ним кого-то еще: много народу сбежалось со всех отметок, чуть не со всего участка.

К проему в кровле незавершенного цеха подвели монтажный кран. Сашка Кытманов подтолкал под плиту петли троса. Назар потянулся, от чего-то оберегаясь внутри себя, как от колющего, режущего. Попробовал сжать пальцы в кулаке. Двинул ногу. Точнее, захотел распрямить ее. Тотчас опять, уже не наяву, свалился с верха той же арки, не боясь, что переломает себе руки-ноги.

На стройплощадке молчали. Наверно, в поселке тогда тоже не смели ни о чем говорить. Боль плыла по небу, общая боль монтажников, всех строителей.

…Назар не залежался в больнице. Попросился к своим. А врачи улыбались ему, что, мол, слышим, и переговаривались между собой на латинском: глубокое травмирование психики, подкорковые связи… Короче, опасались, что у него так или иначе проявится боязнь высоты.

Они ошиблись. Как позже начальник рации с Димой, пришедшие к выводу, что после схватки с капитаном Назар ни на что больше не отважится. А он жаждал действий. В Амурске снова ушел к монтажникам, на траулере не смог не попробовать утвердиться в своих правах, назначил политзанятия, хотя мог бы повременить с ними, плаванье-то только начиналось.

Самый главный стол в кают-компании Нонна вымыла тщательно, до ножек и, как перед событием, застлала лучшим бархатом. Оглядела его еще раз — осталась довольной.

Капитанское кресло под кремовым чехлом пустовало.

Старший помощник Плюхин взглянул на Назара, повздыхал, словно накануне выволочки, и подался, как подневольный, к телефону пригласить капитана на учебу комсостава. В качестве слушателя.

— Анатолий Иванович…

— Поскольку вы все собрались, то что ж — не возражаю. Пожалуйста. — Будто требовалось взять его, Зубакина, разрешение занять кают-компанию. Бросил телефонную трубку.

Назару польстило, что в перерыв к нему подошел не кто-то, а старший специалист электрической техники Бавин, который слыл за парня-самородка и на самом деле был таким.

— Скажите, успеем ли мы пройти всю программу до конца рейса?

6

После первого, пристрелочного занятия Назар опять поднялся на рацию, на этот раз только затем, чтобы взять забытую там куртку.

— Ловко схватил нас под жабры первый помощник! — щелкнул ключ Димы. — «Вы, говорит, знакомы со мной, меня вам представил старпом перед вечерним чаем. Теперь очередь за вами… Не что-нибудь, а философию собираемся грызть. Мне, таким образом, нельзя не знать свою аудиторию». Он по-ученому к нам! КК.

— Ну? КК.

— Вот и ну! Спрашивает: «Материалисты вы или идеалисты?» Конечно, мы, знаешь, загудели: «А кто же еще, по-вашему?» КК.

— Оригинально. КК.

— Нас заело. Он же ни шагу назад, попросил: «Подтвердите это». Поднялся помощник по производству Зельцеров: «Нам тоже довелось учиться. Знаем: материя первична, сознание — вторично». Первый помощник вроде стал заманивать: «Дальше, дальше. Свяжите с собой. Что вы? Смелей». Зельцеров что-то плел, пока его не прервал старший электромеханик. Засмеялись… КК.

— Ну! КК.

— Он как в лужу сел. КК.

— Зельцеров? Старший электромеханик? КК.

— Первый помощник потом атаковал Ершилова: «Какого цвета у нас скатерть?» Он бодро так: «Вишневая». Первый помощник опять к Зельцерову: «А по-вашему?» Зельцеров едва выдавил из себя: «Темно-красная». Первый помощник ушел в глубь кают-компании и поднял Ксению Васильевну: «Так что же, здесь две скатерти? Или — ни одной? А может, всего важней ее отражение в нашем сознании? То есть существует только то, что видим? От чего отвернемся — того нет?» Словом, уличил нас в идеализме. КК.

— Мы обычно на историю налегали. КК.

— Мы тоже. Доходили до четвертой главы. Дальше не успевали, возвращались в Находку. КК.

— Пымаем что или нет, а философами станем. КК.

— Ничего не поделаешь. Обстоятельства!.. КК.

— Против Ершилова, а особенно против Зельцерова, первый помощник что-то имеет. Иначе не выставил бы их в таком виде. КК.

— Они такие есть. КК.

Из-за того, что «Тафуин» качало, Назара повело к Диме, оперся о его плечо:

— Вам не кажется, что он велик?.. — спросил про зазор у ключа. Швырнул куртку на диван.

Дима изобразил из себя беззаботного парня, посторонился:

— Вы проверьте!

— Философия не балласт какой-нибудь. Что еще у вас для меня? КК, — сыпанул точки и тире Назар.

Начальник рации выпучил глаза, Дима сел на куртку с чувством схваченного с поличным:

— Вы радист? — сделала несколько колебаний вибра. — Морзируете? КК.

— Еще не все выветрилось после армии. ЩРЩ[13]. КК.

Дима не сразу взялся за вибру. Сначала посмотрел в иллюминатор на гривастые волны.

— Не сердитесь, что разболтались мы тут, как не знаю кто.

— Не велика беда. Считайте, что мы познакомились с вами еще ближе, — сорвалось из-под контактов ключа.

В глазах Назара появилось что-то ущербное. Пустил дробь:

— Ну, до связи. Ухожу послушать агитатора машинной команды — справляется ли? ГБ[14].

Третий вал

1

Нонна не избегала встреч с Назаром. Только не представляла, о чем с ним говорить. Снова ворошить старое? Того, что ее связывало с Сашкой Кытмановым, вроде никогда не было. Во всяком случае, оно ни к чему не обязывало. Жила, подобно многим, «на уровне океана», отдаваясь близким и непризрачным радостям.

Она слушала его между прочим. Принялась стирать пыль с держателей бра, будучи уверенной, что особенно огорчаться не стоит, спасительная беседа с ней не затянется, поскольку переход — самое время для политучебы. Первый помощник буквально нарасхват. До первого замета экипажу надо не только освоить полагающийся объем программы, но и обеспечить задел по ней не меньше чем на треть кампании, досрочно пройти две-три темы.

На «Амурске» ей доставляло удовольствие будить к завтраку Сашку Кытманова. Подкрадывалась к отведенной ему каюте, опасаясь, не увидел бы кто-нибудь, стук кулачком в дверь, еще так же пугливо и дерзко, а потом со всех ног припускала обратно, к себе в посудную.

— Только… — Нонна словно запамятовала, зачем ей тряпка, построжела, — ни в коем случае не трожьте кэпа.

Назар оторопел. Он услышал, как за углом, напротив его каюты кто-то резко остановился. «Не Игнатич ли? Постучит, а я здесь. Потом мне одному придется корпеть над обязательствами к общему собранию. Выгляну!»

Он шагнул к двери.

— По какому я праву?.. — сгорала от стыда Нонна за то, что чуть не пригрозила Назару. В ней опять чудесным образом ожила та осень, когда в лазарете «Амурска», как всегда, пустом во время стоянки в Находке, «располагался» Сашка Кытманов, жил и работал. Писал акварельные портреты. Замешивал гипс, лепил.

Однажды он увлек Нонну съездить в бухту Бархатную. После заплыва, когда выбрел на мелководье встречь солнцу, весь из мышц, с узкой талией, Ноннино сердце вспугнуто сжалось.

Чувствуя то же самое (как будто в тот раз среди общительных купальщиц могла потерять его), Нонна села за рояль, увидела свое отражение.

Теперь она не нравилась себе: уставшая, опустошенная.

Наедине с Сашкой Кытмановым волнение Нонны не отличалось от загадочного и приводящего в трепет ожидания. Пусть слабее — оно проявилось снова. Нонна не представляла, что ей делать.

Назар угадал ее состояние.

— Твой Сашка-то!.. Сущий обормот! С чего-то взял, что у вас никакой любви. Только так: встречи, прогулки. Потому оборвал переписку. Чтобы как следует разобралась в своих чувствах. Бывает же…

— Как? Скажите на милость! — удивленная Нонна направилась к миске с водой.

— Только, пожалуйста, без этого!.. Совершенно честно. С ним тебе сравнить некого. Порядочный — раз. Трудяга. Ко всему еще, с художническими наклонностями. Что?.. Мало тебе?

Назар едва не сказал, что ему самому до Сашки не дотянуться, нечего пробовать. Задатки нужны.

— Когда-то я от этого подпрыгнула бы на радостях, — сказала Нонна, ткнула в черную клавишу и скорбно посмотрела в иллюминатор на безжизненный полубак, на размашисто вяжущий узлы океан.

— Ты, конечно, боишься его… — у Назара не повернулся язык назвать того, кто оказался между ней и Кытмановым, то есть Зубакина. — Как же, станет корить тебя им.

— Обо мне больше звону. Ославили. Теперь — что?.. — снова потревожила клавиши рояля. Потом, когда умолкли струны, сказала: — Слов нет, вы совершенно ни при чем. В чем вас винить? Знаете про моего Сашку — ну… Про то, как у нас начиналось. Всю мою жизнь он перевернул. Сейчас еще бывает… Как будто только руку к нему протянуть. Никогда не привыкну к этому. А то, что мы с ним таким образом-то… Порознь. Это, наверно, к лучшему. Пусть остается там. Тем же. Ни в коем случае не изменяет своей надежде. К вам же такая просьба… Назар Глебович! У трапа-то я тогда!.. С приткнутым шиньоном!.. Собиралась кой-кого поразить, как помешанная. Если сможете, то простите за злую болтовню. За нее мне о-очень неловко, — провела пальцем по ближним клавишам и заверила, что вообще-то участие Назара ей дорого.

Она боялась или спугнуть что-то в себе, или упростить. Замолчала. Призналась:

— На большее меня просто не хватит…

— Назар Глебович! Ну-уу, как, однако, я сильно продрог на полубаке! — выпалил, вбежав в кают-компанию, Игнатич. Поежился, стал растирать руки.

— Ты тоже… в самом-то деле! — выпучил на него глаза Назар.

— Долго же вы с Нонной!.. Должно быть, о чем-то!.. Не секрет? Я проходил — оба были, как перед большим расставанием, — сказал Игнатич.

— Есть у меня кое-что в запасе!.. Я в один момент налью для  с у г р е в а!.. — вскочила Нонна, сразу повеселев. Встряхнула за дверью термос.

— Мог бы не пережидать, когда разойдемся. Полез туда!.. В такой одежке! Совсем не бережешься! — заругался на Игнатича Назар.

2

С худыми впалыми щеками, землисто-серый, Кузьма Никодимыч крепился из последних сил, не разрешал себе поверить, что он не по годам слаб, но ничего не мог поделать, кружилась голова; к тому же возмущался тем, что в бессолнечье, из-под сдавленных туч в океан уткнулись раздвинутые книзу столбы светящейся дымности, образовали огромнейший храм.

Кузьме Никодимычу становилось муторно, когда внутри сотворенного светилом сооружения, то сталкивались взбаламученные и вроде бы раздельно существующие просторы, то застывали на мгновенье, набирая ход, подобно толстым, способным сокрушить что угодно скальным оползням.

У прямого среза кормы, выплескивая на нее сзади, вставали отрезанные гребным винтом светло-синие льющиеся ломти. Все в брызгах, шипя и пенясь, они схлестывались. Только это тоже ни к чему не приводило. Получалось более или менее шумное барахтанье.

Те, что только прорезались наверх, теснили новые, придавливали их, яростно влазили в глубокие щели, разламывали на неравные части и рассыпались. А под ними, в резвых извивах, возникали нити серебристых пузырьков, тотчас скручивались, убегали под острым углом к тому меридиану, что западней Сахалина. За ними не только дольше — с большей охотой следил Кузьма Никодимыч, как за своими мыслями, не в силах побороть невыносимо мучительное — то, что Венка все еще не сочувствовал ему. Так только, оказывал кое-какие услуги. Короче, ничуть не продвигались отношения между ними. Не потому ли Кузьме Никодимычу казалось, что «Тафуин» тоже топтался на месте, как безнадежно увязший или кем-то заколдованный вечно торчать в пятнистой, никуда не опаздывающей хляби.

Там же, возле Венки, остановился Назар, разгоряченный, обновленный своими хлопотами.

— Скоро кончик Хоккайдо останется позади, — сказал он, ухарски подмигнув Кузьме Никодимычу.

Венка хмыкнул и согнулся, чтобы взять кружку с водой, поднес ее ближе, себе под грудь: хватит ли отцу прополоскать горло?

— У них против рвоты что-то имеется, — сказал о японцах.

«А, нашли о чем! Что это они, как без понятия?» Кузьма Никодимыч поспешил зажать рот обеими ладонями, наклонился — и бегом к борту.

— Да, щелочь вводят, — сказал Назар. Он не мог придумать, как облегчить участь самого слабого, каким образом? Сам чувствовал себя оттого как укачанный. Большими руками Кузьма Никодимыч обхватил стойку леера.

Обижал ли он Венку не в большом, так в чем-нибудь малом? Нет. Совершенно точно. Никогда! Ни в ту пору, когда Венка был малец, ни тем более позже. Может… бывает же такое с отцами! Скопидомничал? Достаточно ли присылал сыну денег? Вполне как будто! Собирал посылки перед каждой зимой… Мать… ни-ни. Никогда не задевал. Ни одним словом. Что с того, что из дому она его в конце войны выпроводила!.. Так что же разделяло отца и сына?

Назар упомянул про щелочь.

— Ни к чему она. Уколешься — не поймешь, как стоишь, прямо ли, — выкрикнул Венка. Подбрасыванья, подтряхиванья и сногсшибательные толчки не причиняли ему неприятности, они же исходили от общего прародителя океана, как все штормы, вплоть до убийственного, о котором на Балтике говорят: берет взасос.

Когда к ним приблизился боцман, как всегда думая только о том, где и что не так — надо умелые руки приложить, Кузьма Никодимыч утомленно, словно перед близкой кончиной, посмотрел на низкое небо со светящимися столбами-колоннами и, чтобы сделать Венке приятное (пусть решит, что без него никак не обойтись), спросил, ладно ли с капитаном?

— Почему-то нигде глаз не кажет. В кают-компании — тоже… Пустует кресло.

Венка только что взял книги в охапку и сразу закрутил головой:

— Тоже нашел о ком!.. У Зубакина же все что надо. Кроме кабинета со спальней есть еще ванна, от нее — вход в изолированный туалет. Изредка приоткроет один глаз на щит с приборами: на том ли курсе «Тафуин», насколько раскручен двигатель, какая путевая скорость? — и опять заваливается на боковую или ради разнообразия закрутит затертую пластинку Бетховена. О-чень обожает ее, сколько помню. «Тарарарам! Трах-бах!» А службой правит подчиняющийся Плюхину боцман. Можете в натуре лицезреть его: что-то потерял, ищет.

— Малярные кисти моет, — сказал Назар. — Чего ты?..

Дав себе зарок никому не докучать, Кузьма Никодимыч разжал левый кулак, отер им мешки под глазами, сильно набрякли.

— А поесть-то что, не хочется ему? — вернул всех к разговору о капитане. — Ни за что не поверю!

— Нет, почему!.. — откликнулся Венка. — Нонна-то на что? Аккуратненько, четыре раза в сутки, она к нему поднимается этак летучей рыбкой, какие в южных широтах, и щебечет: «Чего изволите?» С легкими завтраками, с обильными обедами… Так зачем Зубакину куда-то выгребать? Намаивать ласты, — потряс руками. — Если случится на «Тафуине» что-нибудь из ряда вон выходящее, тогда приготовьтесь, обязательно совершится явление нашего всевышнего своему разлюбезному народу, нуждающемуся, чего уж, в деятельной опеке.

Кузьма Никодимыч вспомнил вдруг отход из Находки.

…Ночью на плашкоуте, в пятне от бортовых огней «Тафуина» одногодки Венки кривлялись как только могли и несли несусветную чушь, чтобы только все глазели на них, завидуя или осуждая, какие они раскованные, пока самый толстый среди них, с сальными патлами, не завертелся юлой, не в силах ничего сказать сквозь им же вызванный хохот. Показал пальцем на Венку, как на облапошенного чудика. Присел.

Венка на виду у них отмывал руки, не забывая, что позади него находился Кузьма Никодимыч, все видел и слышал. Почувствовал под собой страшную глубину, А толстый форсированно клял официантку из ресторана на «пятачке»: такая и разэтакая, вызвала милицию!.. Сверял, что для него жизнь настала — несправедливо жаловаться. Во всю мощь старался вырвать у Венки признание, каких больше обожает: которые в теле или сухих?

Став под цвет железного сурика, Венка положил указательный палец поперек губ: безмолвно упрашивал явить милость, пощадить.

Тогда кто-то из развязных кривляк нарочно обхватил девчушку с облупленным носиком. Она не осердилась — прижалась к нему всем боком, обтянутым заграничной джинсовой курточкой с красно-синими полосами, преданно и благодарно уставилась в его скоромные глаза, прокричала, что сухое дерево жарче горит.

Сколько ни уверяли после отхода Кузьму Никодимыча, что молодые нынче особые из-за акселерации, он одно твердил: «Ишь что придумали!»

Боцману было все равно, какое зрелище феерически заполняло окружающую атмосферу, далеко ли было до замета трала, где «Тафуин» кипятил винтом воду. Он без конца мерил волокшимися ногами шканец, выискивал для себя полезное занятие: что-нибудь сплести из старого распущенного каната, утяжелительную шишку для выброски или коврик под ноги, наложил пятерню на спасательный круг — как, надежно ли вогнан в пружинящие захваты. Упер взгляд во второй, самый ближний к нему бот и потемнел.

Какой-то разгильдяй сбил брезент на сторону.

Поправить нетрудно. Корпусный, под стать «Тафуину», боцман Семен Ильич заглянул в бот через борт — не нарушено ли внутри что-нибудь? Так и есть. Кто-то спал в нем.

Истинно соленый человек не относился всерьез к физическим страданиям Кузьмы Никодимыча. Только печалился, что тот как отец, по сути-то, лишился сына. Никакие старания ничего не давали.

Боцман нес в себе отцовскую тяжкую скорбь Кузьмы Никодимыча. Предвидел безысходность. Ему открылось, будто Венка-барк никак, сколько ни бился, ниоткуда не мог приблизиться к острову, напоминающему анфас Кузьмы Никодимыча. Ни с какой стороны. Мешал давнишний ледовый припай. Отталкивал.

Как раз в этот час машинная команда приступила испытывать систему холодильных трюмов. Началась закачка в трубы аммиака.

3

В еще по-утреннему сумрачные каюты с их удовлетворенным сопением, храпом и невнятицей встревоженного бормотания крепко спящих, с аппетитным потягиванием под нагретыми одеялами, с глуховатым поскрипыванием коек под теми, кому захотелось лечь более удобно, на нескончаемые сны-сказки выплеснулся речитатив старшего помощника Плюхина, до неузнаваемости огрубленный усилителем:

— Команде… вставать. («Команде»… — тягуче, как с другого берега. «Вставать», — без отчетливого изъявления воли, больше повествовательно.) Се-годня… — Последовало нужное перечисление календарных сведений: день, месяц, год. — Погода… (Снова по трафарету: ясно-пасмурно, волнение на море и так далее.)

Худосочный, в семейных широких трусах Игнатич соскочил с постели.

— …завтрак по расписанию, — уныло извергал динамик громкой связи.

— Что происходит? — высказал свое неудовольствие Бич-Два.

Полудремотный, он, облачаясь по-морскому, застегнул клапан клеша, с силой втолкнул себя, как посторонний предмет, в коридор к столовой, стараясь разгадать, куда все подевались. Шаркнул плечом об одну переборку, так же — о другую.

У прямоугольной прорези на камбуз сбились обработчики в приобретенных не за малую цену ворсистых водолазных свитерах, в еще не разношенных, жмущих во взъемах черных кирзовых сапогах и в необмятых, широченных спецбрюках (брезентухе).

Кок не рассердился, когда такие же добытчики, по-стариковски жалкие и неуклюжие, уронили эмалированный чайник. Только тщательней утер пот со своего низкого, почти несуществующего лба вафельным, заткнутым за пояс полотенцем. Сытые щеки у него лоснились и вздрагивали, когда «Тафуин» грузно переваливался с борта на борт или с совершенно не присущей ему резвостью пронзал вал…

По-особому заваренный запашистый кофе, до приятной степени забористый, какой подают не во всех ресторанах, никому не доставил удовольствия. Бич-Два едва-едва цедил его сквозь зубы, как от нечего делать.

Клюзу кто-то посоветовал поднимать кружку повыше. Он, перегибаясь, тянулся вслед за ускользающей от него сдобной булочкой. Игнатич и рулевой с бородой викинга тут же учили отвергнутого океаном одновременно с Кузьмой Никодимычем кочегара ставить бортики у столов — длинные, ясеневые линейки с никелированными защелками.

— А что, если рванет шторм?.. — с набитым ртом прошамкал худущий, кости да кожа. — Вкалывать-то натощак придется. О-хо-хо!

— Не, — ласково, по-родственному посмотрел на него Венка. — Это предусмотрено. Сварят только второе. А пить сам чего-нибудь найдешь.

Трудовую книжку легкого на подъемные украшали штампы почти всех ударных строек: и южных, и тех, что в Сибири.

— А если в двенадцать баллов? — постращал он. — Тогда — да…

— Ха! — с задором, крепко ударил по плечу Венку тралмейстер, предовольный тем, что несведущих тьма, с ними веселее. — Сухим пайком получим, — утешал матроса-первогодка. — Те же шесть тысяч калорий.

Скорбного, едва ковыляющего Кузьму Никодимыча Ксения Васильевна с Димой заботливо, под руки, препроводили в прогал между намертво приваренными столами. Ему не пригрезилось, что перед ним все встало на дыбы. Сразу вытянул руки. Только ни за что не ухватился. Всей спиной ударил в переборку. Сдвинулся, повернул к себе вращающееся кресло и — шур-р рядом, на затоптанную палубу: не сумел сесть в него, промахнулся.

Серега подхватил Кузьму Никодимыча, приподнял. Подскочил рулевой:

— Давай вдвоем!.. Поднимем!

Кузьма Никодимыч с таким видом, что все это ни к чему, медленно оперся на ладони и как-то неестественно выпрямил туловище…

Свой кофе боцман влил в себя, не присев за стол, что-то пожевал и снова уже тралил наверху, возле восходящей к небу трехногой мачты. Он увидел, как вытащенного из бота Клюза ставил на ноги Бич-Раз, добиваясь, чтобы тот очнулся, больше не отдавал концы, валяясь, как труп, такой могутный, косая сажень в плечах. За спиной свойского и насмешливого Бича-Раз, беспомощно топтался Бич-Два, придерживаясь, как дистрофик, за леера, липкие от нашлепков морской соли.

— Тоже взбрело тебе… — ворчал Бич-Раз.

«Он поселился в боте? — утверждающе спросил себя боцман и вышел на Клюза. — Нуждается в покое?»

— Мужики!.. — едва не набросился на них всех.

— В каюте невыносимо, — заскулил бело-зеленый Клюз. — Ни сидеть, ни лежать — ничего не могу.

«Немощный, значит!» — чтобы скрыть усмешку, боцман нагнулся пониже, как бы затем, чтобы уяснить, действительно ли что-то попало ему под пятку.

— Может… — засмеялся, — подать вам… на похмелье?

— Нет! — страдальчески отбиваясь, замахал руками Бич-Два. — Без того в шарабане гудит. У тебя как? — подтолкнул электрика.

У того язык не пошевелился, показал поворотом головы и правым плечом: «Нашел о чем спрашивать! Само собой»…

Мало-помалу разошедшийся океан хлестанул «Тафуин» во весь борт — сместил с курса, остервенело погнал гребни, провалился, чтобы обрушить стоящее на нем сооружение из света. Клюз, страдая не меньше Кузьмы Никодимыча, ощутил это, к своему несчастью, столь непосредственно, что закачался. Бичу-Раз пришлось его ловить, чтобы не покалечился о что-нибудь.

— Такая, значит, у нас карьера, — загоревал он.

— Какая? — спросил боцман и засунул голову под брезент: все ли опять в боте лежало на месте? Пощупал крышку ящика с галетами — цела! Просунулся к носу, до пробки емкости с питьевой водой — не свернута.

В него и в Клюза (в лоб, в переносье, в грудь) с ушедшего в воду полубака ударил плотный заряд свинцово-круглых брызг. Бич-Раз ухитрился увернуться от них, шустрый! Бич-Два закрыл лицо ладонями и присел, у него вымок только верх шапки.

— Самая что ни есть головокружительная, — утираясь, объяснил Клюзу и досматривающему за своим хозяйством боцману.

— Что удумал! — раздраженно подковырнул Клюза. — «Если через неделю не привыкну к болтанке, то лучше смерть. Выброшусь».

— За борт, что ли? — впился в него глазами боцман.

У дверей лазарета он столкнулся со знакомыми, уже не горластыми добытчиками, теми, что прицепляли перед входом в палатку предупреждение: «Осторожно, здесь холостяки!» Они тоже оказались невыносливыми, не знали, куда забиться, в какой угол. Плечи у них обвисли, в глазах поселилась старость, несмотря на то, что никому из них не перевалило за пятый десяток.

Спустился ниже, на главную палубу — тоже не лучше. То ли производственники, то ли кто из добытчиков, во что не верилось, бродили как опоенные. Зельцеров же проскакал мимо них в тапочках на босу ногу и, словно так должно быть, ни к одному не подошел.

Боцман оставался верным себе. Обласкал взглядом барашки иллюминатора: «Не зацвели вы?» Потом, будто кто причинил ему неприятность, посетовал: «Заимел начальничка! Ни рыба ни мясо. Ни за что всерьез не берется. Как временный».

На устроенной Плюхиным раскомандировке Венке выпало красить камбуз, где все, кроме палубы, обсыпано пробковой крошкой и еще к тому же столько баков, труб, вентилей. Малярной кистью не размахнуться. Надо тыкать. Обмакнуть в краску — и раз, раз…

Когда Венка, очень недовольный тем, что придется попыхтеть, взобрался на схожий с верстаком раздаточный стол и примерился к верху переборки, дверной проем напротив него, как горловину бухты, занял боцман, будто загруженный значительно ниже отметок крутобокий корвет.

— Постараться надо, — наставительно сказал он.

А Венку как раз вдавило в оставленный для просушки загрунтованный Нонной холст, испачкал плечо, скулу, висок.

— Отвяжись, — застонал.

От всего, что могло сойти за намек на хотя бы малейшее непослушание, боцман сразу же как по прямым линиям шел к возможным последствиям, причем обязательно к наихудшим.

— Отставить, — рявкнул без уверенности в том, что Венка ему тотчас уступит.

4

Часть океана, впущенная в эмалированную ванну вместе с паром, вела себя ничуть не лучше самого океана, тоже недовольно выгибалась, так же замедленно, как бы осмысленно, проседала, налазила на кафельные берега.

Зубакин только шагнул в сине-зеленую глубь и сразу же вышел на деревянную приставную решетку, раздосадованный, что не пришлось покупаться, как собирался еще с утра, перед поворотом на зюйд, где начался поиск красных окуней, пока не основной, без отклонения от курса следования к Третьему курильскому проливу.

Одеться он не захотел, набросил на плечи груботканый полосатый халат, вдел ноги в удобные домашние шлепанцы, затем без особых трудностей перебрался в свой пустынный, ничем не увешанный кабинет, у иллюминатора смял низ белой штапельной шторы…

У самого борта пристроились спинами к надстройке двое высоких — одинаково крепко вцепились в леер, не подпускали себя к нему, упирались, чтобы не упасть к носу или корме, вместе с палубой взлетали высоко-высоко, пригибались к несшимся вдоль траулера устрашающим изгибам.

Одного Зубакин узнал сразу: «Парткомовец под моей лапой, — успокоил себя. — А задурит, вздумает что толкнуть своим через нашу связь, так ведь никак не обойдет меня, на рд[15] потребуется моя виза».

Через ту же щель между шторой и лаковым краем иллюминатора, как в прорезь прицела, он разглядел и второго, Кузьму Никодимыча, немощного и потому только подлежащего списанию. «К чему балласт?»

Перебрал по памяти, какой траулер из тех, ближних к «Тафуину», скоро отправится к берегу?

У Кузьмы Никодимыча болела душа. Как же! Старательный, по-настоящему человечный Назар не сблизился с экипажем, это угадывалось во всем. Это что же? Может, ему нечего в себе зачерпнуть? Так, серость?

— Ты голова, знай. Народу надо что-то такое. Чтобы задело. Пусть все равно что.

— Как у кого?

— У себя пошарь. В мозгах. Очень необходимо. Как другу тебе говорю.

— Не показался я? Согласен! С Зубакиным проще. Ясней! Он же весь на виду! «Никакого обману. Хотите убедиться в этом, хоть ощупывайте меня. Всегда режу правду-матку».

— Погоди. Я нисколько не шучу с тобой.

Назара это смешило.

— Есть ум, нет — это частности. Она бы только была — зычность. При ней все сойдет с рук. Подлость. Мошенничество.

— Разошелся!

— Или я по нечаянности что-то переступил? Ту черту, может быть?.. Уже дальше дозволенного?..

— Порядочный! А как раз это против тебя! — сказал Кузьма Никодимыч. — Зельцеров увивался вокруг меня. Как будто его что-то гложет.

— Отделывающийся смешками Зельцеров! Никому ни враг, ни друг! А как он добивается пролезть на более высокую должность! Уже стлался передо мной. Чтобы отрекомендовал его. Так в чем нуждается-то? — нервная веселость Назара прошла.

— Хоть верь, хоть нет. Ты вроде без прошлого, ей-богу. Заявился на «Тафуин»…

— Так считаешь? — перебил Назар.

— Взошел! Это тебя устраивает? Сразу ударился в просветительство. А любому доведись… Нельзя! Чего смеяться-то? Старший тралмейстер где-то прижал к переборке Ершилова: «Для тебя — как первый помощник-то? Не образцово-показательный?» А Ершилов: «Перед Находкой трепещет. Обыкновенный служака. Ради личных финансов. Огребет их — отчалит отсюда».

Снова Назару сделалось не по себе. Словно не исполнил долга.

— О чем пекусь? Ты можешь передать через меня кому-то, если сочтешь. Не сейчас, так потом.

Кузьма Никодимыч не мог понять, откуда у Назара столько почтительной робости? Был кем-то здорово взгрет? Сломлен? Когда? Если судить по его возрасту, не должен бы?.. Не пострадал ли у него невинно кто-нибудь из близких?

Он уже было полез к Назару с советом:

— Нынче не к чему скрывать прошлое. О нем в истории целая глава.

Тотчас Назар уловил то, что его мучило. Молча протянул к воротнику Кузьмы Никодимыча руки и дернул за него вверх. Посмотрел, какой путь на камбуз короче: через трап левого борта или по ботдеку до лазарета?

А «Тафуин» не сумел пересилить натиск океана, завалился набок. Полубак побелел — столько принял на себя пены.

Кузьму Никодимыча тотчас отбросило к шканцу, расправило на нем, как на распятье…

Едва Назар начал отталкиваться от него, как Серега, отраженный в зеркалящем иллюминаторе капитанской опочивальни, сбежал с приподнятого мостика, будто с крутого бугра. Так что Кузьма Никодимыч не остался один, за него можно было не переживать.

Люминесцентный свет в притворе закутка с посудой и холодильником кают-компании Назар принял сперва за что-то плотное голубоватого цвета. Рядом, на камбузе, разглядел общественников: Клюза в белом халате, еще одного так же одетого, Игнатича, за ним не без надобности официальную Ксению Васильевну.

У ног Нонны валялись побитые качкой тарелки, розетки.

— Что? Вы опять ко мне? Зачастили! По-настоящему-то вам давно надо презирать меня. Вежливей не сказать: я персона нон грата.

Назар поднял обе руки: попросил Нонну ничего не говорить. Пустился уверять, что не все потеряно.

— Ты ж умница. Честно!

Она, как доведенная до изнеможения, взглянула на вход в кают-компанию для того, чтобы кого-то увидеть и позвать.

— А если я, представьте, округлилась? Тогда что? — пугнула его и припустила к двери: не услышала ли ее Ксения Васильевна. Она ж могла оказаться тут же, вблизи.

На камбузе у кого-то упал бронзовый поднос. Заполошно вскрикнула мойщица — пожилая женщина, мать троих детей. Журчаще, вполголоса запричитал кок:

— Поставить бы вам на подотчет, тогда б берегли…

Нонна злилась: «Хочу быть одна. Совсем одна!»

«На что я рассчитывал? — сосредоточился Назар. — На то… Казалось мне, одумалась девка, Зубакин ей… зачем? Нуждалась, чтобы… на кого бы опереться».

— Да? — сказал тихо-тихо.

Нонне не удавалось дотянуться до свернутого трубочкой холста.

— Еще не дошло?.. Я ж обыкновеннейшая баба, — последнее слово произнесла по слогам.

— Не терплю самоуничижений!

— Зубакин же… воспользовался моей слабостью. С меня взятки гладки.

— Нет!

Опять Нонна выискала себе дело. Переставила подальше от Назара зарисовки с натуры, чтобы они не навели на разговор о Сашке Кытманове.

— Без вас тошно! — крикнула, не оборачиваясь, в переборку.

«Как по нынешним временам больше подходит сказать про Зубакина? Полюбил?» — Назара передернуло.

— Не баба, — сказал, удостоверясь, что на камбузе было не до них. Бок о бок с наваристыми щами, еле дымящимися, стоял бидон с краской. Возглавляемая Ксенией Васильевной общественная санкомиссия чем-то потрясла, в прямой связи с какими-то упущениями упоминалось имя-отчество старшего помощника Плюхина.

Нонна сорвала с вешалки посудное полотенце и с ним сгребла вилки, приподняла их.

«К сожалению, так у Нонны только, что ли? У ней одной?» — будто кому-то уступил в споре Назар.

Низко свешенный конец полотенца Нонна забросила себе на плечо:

— Назар… Глебович! Чего убиваетесь?

Он действительно пал духом оттого, что сколько же, подобно Нонне, спотыкающихся на одном и том же, живущих только настоящим. Заметил, что на переборку пала тень от вошедшей в подсобку Ксении Васильевны.

Нонна заглянула за край полки.

— Вы же здесь мимоходом.

— Конечно, — сказал Назар.

— Мне надо вынести посуду.

— Пожалуйста.

Она набрала в приложенную к груди ладонь мельхиоровые подстаканники, задышала, как после быстрого бега, готовя закатить истерику, разрыдаться:

— Сами-то в контрах с Зубакиным! Не смеете рта раскрыть про то, что вам известно. («Не вступай с ней… Перепалка получится, больше ничего. Опозоришься», — убеждал себя Назар.) Предъявили бы Зубакину требование! А то, как со списанием Малютина. Хотите чужими руками. Подбиваете меня — разводите про Сашку Кытманова.

«Позаботился, называется. Вовремя подоспел я к Нонне. Кто мог предусмотреть такой поворот? Жалко ее, несмотря ни на что».

Она опять стала выгораживать себя:

— Если станете в позу: «Не допущу сожительства!..» Так кому больше влетит на парткоме в Находке? Не нам с Зубакиным. Нас пожурят — не больше! От вас же… только память будет вечно жить в наших сердцах.

5

Стоило ли спешить с покраской камбуза? Венка считал, что ни к чему. Слез с подставки на палубу и, упиваясь желанной бесшабашностью, поддал под низ эмалированной поварешки.

Опять забрался чуть не под самый подволок.

«Тафуин» поплыл куда-то не туда, из-за чего ящики под Венкой покачнулись и, наверно, упали бы, не подбеги к ним Назар.

Венка тоже оказался ловок — нерассуждающе, в мгновение ока взял в щепоть вертикальную часть приваренного железного треугольника… Утыкал, покрыл белилами подволок над электрической плитой — самый трудный участок. А потом спутал трубу, не на ту оперся — под ладонью оказалась горячая, с паром.

У Назара откуда-то взялось мыло. Открыл холодную воду, намочил его и приложил Венке на красную полоску…

Они сели. Назар заговорил о нравах, никого в отдельности не касаясь. «Чуткость стала явлением — редко встречается, хотя и считается, что она по-прежнему обязательная для всех добродетель».

Не обошел себя. Рассказал о том, как в тридцать седьмом забрали отца совершенно ни за что, по подозрению, а его, мальчишку, исключили из школы «Водник». Не разрешили в тот год закончить первый класс.

Венку тронула доверительная искренность. Слушал, воздерживаясь что-то вставлять или дополнять, мрачнел и потом открыл свою душу — сколько ему тоже довелось хлебнуть лиха, не сразу стал сорвиголова.

Он жил, как все мальчишки, светло и полно, пока у него с матерью в комнате гостиничного типа не появился служащий из районной инстанции. Дернул на себя дверь, прошел к этажерке с радиолой, альбомом, губной помадой.

С того дня Венке больше не возбранялось влезать по шаткой лестнице на чердак, никто не одергивал, когда влетал в чужой двор покачаться на свисающем чуть не до земли дождевом желобе или цеплялся на ближайшем зимнике за кузова грузовиков — чуть не лишился руки, когда коньки влетели под край льдины.

Поначалу Венка «приурезал» за угол, только пятки замелькали. Потом почувствовал неловкость за что-то, обиду. Как будто повзрослел. Побродил немного — захотел вернуться к матери.

У нее не стало хватать времени на Венку. По ночам поднимала его: так хотела сыновних объятий, ласки. Он спросонья пугался, натягивал на себя одеяло. Она склонялась пониже и, думая о своем, острее, чем всегда, испытывала стыд за то, какой стала. Наконец сон у него проходил — открывал глаза и с радостью тянулся к ней, сильно, чуть не до отталкивающей боли, обвивал ручонками.

Да, Венка очень любил свою мать. Сразу же забывался у нее на груди, заново обретая душевную устроенность и покой.

На материнской свадьбе ему выделили место рядом с какой-то тетей возле тарелки с пышным рыбьим пирогом. В другой раз он расправился бы с ним в два счета, а тогда ел и не ел — куски застревали в горле.

В подсобке кают-компании Венка покрыл краской подволок, перелез к дальней переборке — в глухой угол. Потому не разобрал, какую сыграли тревогу.

Все выбежали на подветренный борт. Аварийщики в противогазах спустились в рефрижераторный отсек — на помощь вахте. Заменили неисправный вентиль. А Кузьма Никодимыч спохватился:

— Что-то нет моего!..

Для Венки же к тому времени уже вдоволь хватило испаренного аммиака, надышался им.

6

Еще до завтрака Нонна надела любимый сарафан из цветного ситчика, как обычно радуясь тому, что он удачно выделял бедра и грудь. «Какая я пикантная!» Повертелась у зеркала, испытывая почти удовольствие, что могла помешкать и таким образом досадить Зубакину, уже измученному к тому времени ожиданием ее появления. Взбила где надо прическу, стращая себя: «Однажды все-таки нарвусь на первого помощника!.. — Прислушалась. — А, была не была!» Стремительно вышла из подсобного закутка, тотчас же вернулась назад: забыла прихватить наполненное водой ведро и тряпку для мытья пола.

Отделанная ясенем дверь в ходовую рубку была закрыта, что Нонна приняла за предвестье удачи: «Никому не залезу в глаза». Нащупала в кармане ключ от капитанской каюты и постояла, принудив себя забыть, куда столь тщательно собралась, обмирая от страха. «Грех ведь», — сами сложились в ней слова.

Мимо нее быстро прошел Назар.

«А чего же… Мог бы поприветствовать! — взяла Нонну обида. — Не просто так я к Зубакину. У меня служба».

Поискала скважину в двери. Отрывисто щелкнула замочная пружина.

Открытый по грудь Зубакин лежал, задрав острый подбородок над измятым тельником. Нонна осмелилась взглянуть — спал ли он? После мыла палубу, будто по обязанности вслушиваясь, как дышал, наслаждаясь тем, что маялся, дожидаясь, когда в последний раз отожмет тряпку и ополоснется в его ванной заграничного производства…

— Ф-уу! Капитан!.. — выдохнула, разгоряченная, на ковровой дорожке в приемной.

— Ты опять занялась мокрой приборкой? Да? — сказал Зубакин из спальни вроде и в сердцах, и со смущенной смешинкой.

— Как же! Сердце у меня зашлось! — взобралась с ногами на диван. Ей не терпелось затылком достать ясеневую полированную переборку. — О, господи! — Сказала, как только подтянулась к ней, закрыла глаза, не желая больше ничего знать. Неглубокого, нежного холодка для нее не хватило. Чуть повернула голову — висок ее лег к другой части той же переборки: — Я твоя. И я же в тебе. Никому это не нарисовать. Никакими красками. Чудо! За что так?

Полуодетый Зубакин стоял напротив нее и курил, равнодушно поглядывая на свои босые ноги. Видел ли он Нонну? Не всю. Не сводил глаз с ее рук («Какие, а!»).

«Она, конечно, не отдает отчета, какая есть, — говорил за него восхищенный взгляд. — Не дорожит собой, своей молодостью. А неглупа!..»

Ее руки с ямочками у острых локотков еще не утратили летнего загара и звали к себе. Он не знал: или надо ему снова подойти к ней и обнять, стиснуть до самозабвения, или лучше повременить, пусть ждет. Опустил капельку слюны на кончик папиросы, на тлеющий табак. «Ах, бесовка, как уронила их!..» — взволнованно, не в осуждение сказал про себя и пошел в сторону, торопясь отыскать пепельницу.

Возле иллюминатора он между прочим поглядел на взрыхленный циклоном океан. Чуть задумался.

На диване Нонна не усидела, легла. Что-то подначивающее промелькнуло в ее глазах, подторапливающее. Улыбка получилась у нее с горчинкой. Как будто упрекала Зубакина за то, что слишком часто поступает по-волчьи. Ни дать ни взять «морской волк»!

Из теплой, всегда ярко освещенной глубины «Тафуина», оттуда, где главный двигатель, к ней сквозь перекрытия с ровными интервалами шли расплывчатые толчки, напоминая бравурный марш.

Справа по борту «Тафуина» из нестерпимо блещущего стеклянного плена вырвался остров Онекотан с влезшим в тучи и как бы поблекшим в них вулканом придуманного капитана Немо.

Нонна смотрела и на океан, и на остров с вулканом, и ничто ее не трогало. «Никому не изобразить такой человечной каюту и то, что за ней, — бесконечное счастье, потому что мы видим все чересчур спокойно или под влиянием давно освоенного. Людям больше говорит не живопись, а музыка. Я, как Зубакин, неравнодушна к грезам Великого Немца».

На промысловой палубе, поверх огненно-красных окуней безрадостно царствовал север. Утратив свою обычную бравость, матросы-добытчики корчились, крутились, сбрасывали рукавицы, чтобы погреть уши. «Выходили» — вытянули — трал на стылую, в ледяной корочке промысловую палубу и ждали, когда им разрешат его опорожнить.

А внизу, под палубой, жарко дышали тропики. Отряхивая пот, матросы-обработчики кидались от раздаточного стола, от ванной с водой, от упаковочной площади — со всех сторон — к пустым противням, несли их пачками, взгромоздив на макушку головы. С нагруженными они бежали (только бы не запнуться!) к тележкам, заторможенным на путях, к обмурованным морозильным камерам. Лучший резчик рыбьих голов, коротко — головорез, только знал поворачиваться, по глаза залепленный рыбьей чешуей. Для всех переливчато звенел дюралий, а стальные колеса на стыках рельсов цокали так звучно и отрывисто, будто смаковали какое-то заморское лакомство.

Сюда в тропики, где никто не помышлял о куреве (чего греть без того горячий воздух!) заскочил тралмейстер только взглянуть, что и как, — не работать. Горели лица, сверкали влажные резиновые перчатки. Он не заметил, как сам взялся помогать выравнивать матовые, кое-где с рваными краями и гнутые крышки.

Тут же, в глухом нутре морозилки (камеры со стенками из белых труб с аммиаком) бились, ломали ногти в прорезях неподдающихся винтов рыхлый Ершилов, верткий тонкий Зельцеров, с ними старший электромеханик Бавин. Он с утра настаивал применить вентиляторы, без них морозка затягивалась. А они появились только теперь.

Столько было потеряно рабочего времени! В пересчете на рыбу тонн тридцать. Оттого Ершилов, под чьим началом находились все в целом механизмы и приспособления, чувствовал себя на мели. Косился на Зельцерова, что послушал его, проявлял «самостоятельность» — не внял расчетам Бавина.

Возле них троих, на подхвате, сновали слесари, с ног сбились электрики и Игнатич, Серега, Назар. Сбоку поток обезглавленных, промытых, бело-красных, пахучих окуней двигался еле-еле, чаще с запинками, о чем Зельцеров (осторожный!) известил Зубакина, снял с себя ответственность за производительность.

Нонна отодвинулась, посмотрела на Зубакина, как на типаж:

— Капитан! Раздобудь себе, пожалуйста, трубку! Громадная, с кулак, она пришлась бы тебе как нельзя кстати. Представь-ка: на ней твоя лохматая рука!.. Схватил бы прочно за нижнюю часть, за толстую… — Она открыла для себя, что, изменив его в мелочах или подправив, создаст настоящий шедевр.

Снисходительно дозволяя ей болтать, Зубакин уже жалел, что никого не послали за ним. Зельцеров-то что? На кого сделал ставку? На стармеха? Ай-ай!

— Там, где табак… — сказал он Нонне. Погладил ее плечо.

Она, путая, где фантазия и явь, подтвердила:

— Да. Ты суровый зверюга. Лев. Волком… не подходит! Тебе еще бы грубый шарф. — Условно перенесла Зубакина на верхний капитанский мостик, в ночь, примерила за его спиной подсвеченный фонарем снег — белые, зависшие во тьме нити.

«Не справятся без меня на фабрике!..» — свербило в Зубакине. А Нонна дала еще один совет:

— Не плохо тебе заиметь также кольцо, непременно тяжелое, из черненого серебра, с гербом. Оно ого как выделяло бы… Ты же редкостный. Это я без всякого. Как бывшая студийка.

Он пренебрежительно подтянул губы.

К чему ему трубка? Без кольца тоже мог обойтись. А то, что как ни с чего образовалось узкое место, морозилка не успевала пропустить через себя всех добытых окуней, — это да, ему нужно вмешаться. Покачнулся от того, что на нем повисла Нонна, прижалась к его волосатой груди: «Такому античная выверенность в пропорциях совершенно ни к чему. Любезность тоже».

— Любезный Зубакин! — захохотала.

Он знал от стармеха Ершилова, что Нонна и Сашка Кытманов ездили в бухту Врангеля. Экипировались они по-туристски, набили рюкзак всякой снедью…

— А что?.. — Нонна попыталась справиться с собственным замешательством. — В чем-то меня подозреваешь? В дурном?..

Им с Сашкой не хватало «Амурска» и окрестностей: пирса с базой тралфлота, причала возле железнодорожного вокзала, берега за мысом Астафьева с океанской стороны, еще не обжитого, где плещет прибой, а воздух более чем где-либо йодистый. Мало показалось им Находки, просторных проспектов и сквера с романтической ротондой. Их что-то позвало побродить в зарослях, полазать среди скал, поплавать в тихой воде, побыть только вдвоем, в уединении.

В бухту Врангеля в тот год только-только вошли строители нового, еще никак не названного морского порта. В воде, на каждом перекрестке геофизических квадратов торчали буи, возле них — понтоны бурильщиков с треногами из толстых бревен.

Сашка тешил себя тем, что совершит путешествие не только в пространстве, а еще во времени. Затеял поселиться на той части побережья, куда раньше никого из гражданских не пускали. На восточной, заслоненной высокой скалой с дубками, с ясенем, с прохладным мхом и диабазовыми выступами, нависающими над оставленным железобетоном заградительных морских частей.

— Ай, что мы?.. Зубакин! — деланно рассердилась Нонна. — Вы там, я здесь. Как на официальном приеме. Перебирайтесь на диван.

Он потянул к себе пижаму.

— Конечно… одеваться! Ну вот. Сашка Кытманов приезжал из другого края. Из Амурска. В таком разе сам соображаешь как. Принимай, ни в чем не отказывай.

— Ревнуешь? Я тебя! — вскочила Нонна, подняла руку.

Он увернулся от нее, съехидничал:

— Затеяли пикник!..

— Нам попутный катер попался. На нем поехали…

Все воскресло перед ней вновь, а особенно явственно — открытие в бухте Врангеля лагуны за высоким скальным выступом. Ее южный край выстилал старательски перелопаченный и отмытый шельфовый песок. Сзади, над замшелыми камнями, среди зарослей дикого винограда и кишмиша, покачивались ягоды бархатного дерева, выше чуть проглядывался лимонник, за пучком буйной травы — женьшень в теснящем окружении какой-то перевитой лианами густо-зеленой экзотики.

Перво-наперво Сашка закинул всю прихваченную с собой еду подальше, под обрыв, чтобы питаться только дикой пищей — тем, что удалось бы добыть на берегу или выудить: ягодами, какими-нибудь кореньями, трепангами, морскими гребешками, рыбой. От радости Нонна захлопала в ладоши и закружилась.

К вечеру они соорудили роскошное бунгало.

Утром Сашка не утерпел, рано разбудил Нонну. Упер лоб в ее ухо:

— Подъем. На нашей части планеты ты не представляешь кто. Индейцы в подвязках, рядом — оружие. Они спустились сюда после охоты, на вертелах жарят горных баранов. Пойдем, может, проявят к нам милость, угостят?

Ему хотелось показать ей утреннюю рань во всем блеске зарождающихся красок.

— Индейцы? В наше-то время? Откуда? — сонно охала Нонна и тянула на себя простыню. Ее улыбка выразительнее всяких слов говорила о том, как ей было ново, забавно и славно с Сашкой, что его чудачество нельзя не поощрить.

— Молчи, пожалуйста, — поднес он палец к губам. — Мы здесь после гибели нашей благословенной бригантины.

— Вот оно что! — перешла на шепот Нонна. — То-то я заметила, ты с вечера был смурый. Не особенно-то со мной… Привык обходиться без людей, да? Поэтому, что ли? Или горюешь?

— Не перечь.

— Милый приезжий! Искатель приключений! Пусть будет по-твоему. Только сначала поцелуй меня за послушание.

— Нонна! — притворился недовольным Сашка.

— А тебе что, в самом деле не хочется? Тогда я тебя.

— Мясо у них пережарится, подгорит.

— Тоже нашел о чем! Люблю, когда оно с корочкой, чуть прихрустывает на зубах.

Рассветный, несмелый восток занимал треть неба, подсвечивая ближние облака, пробиваясь сквозь них, алел словно жар заброшенного костра, уже кое-где подернутый сизой поволокой. Океан вблизи будто привсплыл. С отмелью тоже что-то происходило. Сделав над собой небольшое усилие, чтобы очевидное уступило место невероятному, любители дальних странствий увидели совсем близко индейцев и следы от пирог — все, что им тогда понадобилось.

Они стояли вдвоем, завороженные непередаваемо простым чудом рождения очередного дня. Забыли про все на свете, кроме своей любви. Она давала им обоим ощущение веры в то, что дальше у них тоже будет замечательно, не кончится эта возвышенная чистота вокруг и в них самих.

Сашка любил и вроде бы дружественный океан, и песчаную отмель, и открытую красоту Нонны. Любил все спокойно, как дышал, и верил, что эти чувства будут в нем до конца дней, не поблекнут, им суждено быть вечно молодыми…

…Разоткровенничалась Нонна — не пощадила своего «Сашка». Со всех сторон его обнажила.

— На выходе из бухты Врангеля мы глазели на дот.

— Враки! — Зубакин сходил за пепельницей.

Нонна не до конца осознала, что в угоду отношениям с капитаном не только отказалась от Сашки — еще, по сути-то, позволила себе кощунство:

— Он заброшенный. Пялила глаза… — Потянулась к Зубакину, как бы выпрашивая прощения. — Я, вообще-то, знала: есть Зубакин — лучший капитан, делает успехи. А нынче уже я не где-то отдельно от тебя. Между нами близость. Теперь не упорствуй, соври мне, что долго-о будешь помнить меня!

— Нонна! Сколько можно об одном и том же?

«Что же таким образом-то?..» — сжалась она, думая, что Зубакин — это ненадолго. В зависимости — как он, в каком настроении.

— А-аа!.. — воскликнула бесшабашно, не страшась неотвратимой разлуки. — Я ни на что не надеюсь, по правде говоря.

7

К тому времени как появиться на корме капитану, тропики и север поменялись местами. В бункере рыбцеха и на выключенных за ненадобностью лентах транспортеров от окуней задержалась только слизь. Тоскливые Бич-Два и сменный мастер обработчиков разбивали ее в клочья, соскребывали прямыми, как палки, струями брандспойтов, гнали из-под решеток к тому или этому борту, к урчащим шпигатам. Отовсюду несло разлохмаченные, несмешиваемые запахи моллюсков, голубого донного ила, голого мокрого железа.

На промысловой палубе раскручивалась траловая лебедка, с нее, из-под барабана, выползала пара толстенных тросов-ваеров, куда медленней двигались в обратную сторону, хлопали о настил скрученные тросы-подхваты, корябали его и язвили, бухали кованые сапоги — добытчики бросали трал и поднимали «пустыри».

Потерянный, забыв о своей защитной привычке ершиться, старший помощник Плюхин развел руки перед старшим тралмейстером:

— Не ошиблись с тобой? Сколько навешали утяжелителей?

Сколько раз они перепроверяли рыболовную снасть, перетряхивали ее, растягивали, чтобы сосчитать кухтыли — полые металлические шары!

— Не поддаются тебе придонные товарищи! — поздравляюще сказал Зубакин Плюхину. Заглянул в глаза неудачника, не заботясь скрыть от тех, кто его окружил, как это здорово преуспевать во всем. Поделовел раньше, чем Ершилов кончил угоднически расхваливать окуней:

— Глазастые?.. — смешался, покраснев оттого, что будто сказал больше, чем полагалось. — Мы надвигались на них с тралом — они следующим макаром… — качнул ладонью, как рыбьим хвостом.

— Сторонятся, — специально для Зубакина развеселился Зельцеров.

Нет, Зубакин хотел, чтобы все без исключения разделили с ним его огромную радость: «Моя Нонна! Моя!»

— На юте! — попробовал, достаточно ли у него командирский голос. Зачем-то наступил на ваер. Так же, без какой-либо цели, попинал доску пустого «кармана». «Вам нужна победа? То есть чтобы трал распирало от окуней? Так за мной дело не станет».

Раззадоренный, рвущийся к удаче Зубакин обращался к главе палубных рабочих-добытчиков без посредников, напрямую.

Поначалу тралмейстер терпел, только жевал свой прокуренный ус — не лез к Зубакину. Потом швырнул к скрученному канату вынутый из хранилища такелажных ценностей кусок отрезанной дели и отчеканил по-военному, так со службы ни перед кем не усердствовал:

— Я!

— Молодец! — сказал капитан и покачал головой, то есть посмеялся над ним. — Какое дно?

— Все в кораллах. От них, как от ножей… — Приподнял полотно изрезанного трала.

— На сколько марок выпускаешь скрученные проволочки?

Тралмейстер тут же подсчитал.

— Хм-мм, — пощипал бровь капитан, недоверчиво скосил глаза на предштормовой выпирающий океан. — А какая глубина? — спросил и, не дожидаясь, когда хозяин четырехсменной ют-компании припомнит и ответит, направился к надстройке, наискось к железному трапу, наперед зная, что цепкости в нем не меньше, чем у кальмара, ни за что не прикоснется к поручням, чтоб не испачкать нитяные перчатки. Они у него были всегда белые, чему в экипаже придавалось особое значение.

— Триста, — услышал, когда над ним с коротким гудом выгнулась первая ступенька. Переспросил без необходимости:

— Триста? А-аа!

Или круглые величины вызывали в нем недоверие? «Нонна, — растянул ее имя. — На сколько же ты младше меня? Триста и семнадцать?.. Неглубоко. То есть да», — все перепутал…

Каков в деле Зубакин, знало все побережье Дальнего Востока. Когда на одной и той же банке сходились траулеры, он хапал рыбу, а все только мочили тралы, позорились: пристраивались к нему, заходили в кильватер.

— Выпустить ваера на…

«Неужто из-за них упустили окуней?» — поплелся за Зубакиным старший помощник Плюхин, утешая себя тем, что в списке судовых ролей занимал место за цифрой «два» и, следовательно, с него спрос только во вторую очередь.

— Не носитесь вы, как только что подрезанные, — подкинул Зубакин добытчикам.

Им это понравилось: «Такой же ты! Твой крик — к рыбе, давно подмечено».

Капитан сгустком вихря влетел в ходовую рубку. При виде его рулевой распрямился перед курсовым компасом, вперил взгляд в простор за носом траулера, что стлался вроде бы уже не так; с приходом Зубакина напоминал щедрую скатерть-самобранку. Сам Зубакин этого конечно же не заметил. Вообще, он придавал значение только конкретным вещам, ощущаемым… «Хороша Нонна. Вся из округлостей — упитанная нерпа. Глупо упустить…» Скособочился над торчащей вверх трубой глубинного локатора, в основании которой, на отблескивающем, как океан, экране, билась, никуда не убегая, зеленоватая змейка. Окуней — зеленоватых же, как змейка, всплесков над погруженным в мрак недоступным дном с пурпурными хищными зазубринами и глубокими черными обрывами не было.

Металлически щелкнул переключатель — площадь обзора уменьшилась. Как будто золотой рыбкой вольно и невидимо плыла Нонна в перенасыщенной синью глубине, готовая с дуру или еще почему вильнуть не туда, к другому.

Зубакин скомандовал.

Старший механик Ершилов бросился к машинной шахте; на руках, по поручням, не задев ногами ступенек трапа, как исполнительный юнга, скатился вниз, подменил у главного дизеля своего помощника. Зельцеров еще быстрей — вприпрыжку понесся осмотреть фабрику: все ли безупречно настроили мастера к приему улова? Старший электромеханик Бавин, самый начитанный в экипаже и дерзкий, любил показывать многие степени своей независимости. А тоже не усидел у второго штурмана Лето, подстраховал вахтенного у главного распорядительного щита: вокруг него сбились в кружок практиканты. Впрочем, все постарались обеспечить в работе вверенных служб надлежащую ладность, чтобы в конечном результате сделать фактом обмозгованный Зубакиным маневр.

Кто бы взялся доказывать, где кончался «Тафуин» и начинался Зубакин? Разве не входили частью в того же Зубакина все, кто держал рычаги и штурвалы. Стоило ему только подумать что-то сделать, тотчас же то, чему полагалось, приходило в движение «от» и «до», без малейших опозданий. Этот исключительно отлаженный организм — капитан, экипаж, траулер — существовал как единое целое, имел нападающе мыслящий мозг-распорядитель и точных исполнителей команд.

А вот Назар не нашел, чем ему заняться. Совершенствовать руководство не требовалось, создавать условия для проявления инициативы снизу — тоже… Он перебросился с Плюхиным двумя-тремя словами у третьего бота. Удостоверился, что в рыбцехе не произойдет никаких заминок и сбоев. Черкнул себе в блокнот, кто заслужил общественное признание и за что. Позвонил Диме, чтобы подготовил технику для записи устной газеты, и просунулся в ходовую рубку, точно так же, как в свое время на рацию, — боком.

Капитан отпрянул от гидролокатора, снова вернулся к нему, поискал верньер контрастности, повернул его и прошмыгнул к стойке управления шагом гребного винта. Ему думалось о Нонне так же легко и приятно, как само собой отыскивались в ней новые, ранее не учтенные достоинства. Тут же извинил ее за страсть к живописи. «Пройдет она», — усмехнулся, представив, как Нонна сосредоточится на семье. Рывками послал рычаги вперед, по ходу траулера. «Не просто у меня… — вгляделся в северную оконечность Онекотана. — Грубые чувства — одно. Нонна, оказывается, ниспослана мне. Это главное. Я везучий».

С пылом способного дать победу Зубакин перенесся в приближающееся будущее и пригрозил окуням:

— Вы там расплодились, вымахали за восемь-девять лет, а «Тафуин» зацапает всех вас за каких-то двадцать — тридцать минут.

Когда он, подвижный, более, чем обычно, оживленный, утвердился у стойки локатора, третий радист, озираясь, вложил в руки Назару сложенную вчетверо радиограмму:

— С берега…

— Читайте, — сухо сказал Назар.

— Капитану… Копия первому помощнику… Предлагаем прислать объяснительную об отходе, а также о списании Малютина. Подписи заместителя начальника управления и секретаря парткома.

Затем первый помощник получил еще одну радиограмму, частную. С «Тафуина». «Мама, почему молчит Ольга? Навести ее, радируй».

«Ольга — невеста Зубакина…»

— А что?.. — прикинулся простаком Назар. — Зачем мне это?

8

Капитан-победодатель яро, с такой силой вцепился в эбонитовую, отполированную рукоять на стойке управления шагом гребного винта, как будто в самом деле сжимал вместе с ним, держал в своем крепком кулаке весь траулер, а заодно с ним все думы и мечты, неустойчивые эмоции не всегда в открытую любимого им «полосатого населения».

Справа по курсу, напротив вулкана, что поменьше, беспрестанно взмывала пестрая, охваченная стайным экстазом чаячья пурга. Зубакин по поведению ластоногих определял взятые окунями преимущественные направления. Во всем: в траулере и в том, что с ним соприкасалось, — витал он как могущественный, уверенный в себе дух.

— Эге, — услышал Назар в капитанском голосе мстительную предудовлетворенность. — Львы туда повернули. Возьмем поправочку. Рулевой!..

Последовала лаконичная, всего в три слова, корректировка курса.

— …градусов! — Только последнее слово Зубакина удержалось в сознании Назара, очень недовольного собой. «Кто я? Возьмем… отвлеченно. Какой-то специалист… Он с головой окунается в свое, в облюбованное. Поэтому действительно чего-то добивается, работая в строгих пределах, не разбрасываясь. Такой знает много о немногом. А как быть мне? Устроит ли знать понемногу о многом? В чем отличие многогранности от расхожего дилетантства?»

— Постой, — оттеснил его от машинного телеграфа капитан и повел бронзовую ручку со стрелкой вправо до сектора «Малый ход».

Назару становилось невыносимо. «Наш конек ясно что, опыт. А вместе с тем ничего… не продвигаться от освоенного дальше? В таких обстоятельствах оказывается чрезвычайно значительным, найдется ли достаточно самого заурядного мужества — качества уже не интеллекта, а души?»

Осведомленность первого помощника особого рода. Назару казалось, что знал, как станут развиваться события. Затем к вроде бы вполне обоснованной уверенности в том, что нет никаких омрачающих факторов, примешалась не то растерянность, не то еще что-то посложнее, повергающее в грусть. На его передовом траулере всех волновало главным образом повседневное: чего сколько вырабатывается. Славилась производительность. Никто не помышлял, какой труд? Одухотворенный ли? Считали: вмещались ли в контрольные отрезки времени тонны. А существовали или нет производственные отношения — не интересовались. Тем более тем, какими они были, не имеющие вещных показателей, учитывающиеся опосредственно, опять же по производительности.

Как же могли совершенствоваться производственные отношения? Только объективно? Потому-то все относящееся к сфере производства было одно, а кодекс чести, благородство, чуткость — как на другом географическом полюсе.

Испытывая жесточайший приступ саморазоблачения, Назар закрыл за собой двери ходовой рубки, миновал первый бот, второй.

По-домашнему уютная Нонна, единственная виновница перемены с капитаном, примостилась с мольбертом рядом с трапом на промысловый мостик. Краски и кисти лежали на ящике из-под консервов.

— Есть… — зафиксировала захватывающий момент…

На слип, на избитую наплавами-кухтылями и не везде блестящую дорожку взгромоздился в чем-то непохожий на себя трал, слишком тупорылый, раздутый. Ему как будто вздумалось посмотреть, на что тратили себя добытчики. Где-то глубоко в нем гукнули все враз, мертвые и живые, до неузнаваемости перекореженные окуни, цвиркнули протяжно, изнутри вдавленные в белые ячеи, выбросили фонтанчики крови и, не опоздав ни на секунду, салютуя им, из-под промыслового мостика вверх, к Зубакину, полетели раскрученные шляпы-зюйдвестки.

— Живем, ребя! — исступленно закричал рулевой с бородой викинга.

— Ура-а! — сграбастал Клюза, заприплясывал старший электромеханик Бавин.

Серега на что молчун, а тоже затормошил Игнатича, силясь что-то доказать.

Все бросились вниз, к промысловой палубе.

Назар смотрел на ют, на пришпиленную к мольберту картонку, на то, как Нонна выбегала на край палубы, чтобы лучше все запомнить.

Назар незаметно для себя очутился рядом с капитаном в модерновых «корочках», опоясанных впитанной морской солью чуть выше подошв, как ватерлинией. У Назара же ботинки отливали блеском. Упустил Скурихин сказать ему, что на тралфлоте считалось шиком не чистить обувь, ничем не прикасаться к ней — не только щеткой или бархоткой.

Для поднятого, от зева и до кутца набитого окунями трала не хватило палубы. Добытчики, кораллово-красные от возни с тросами-перехватами и грузовыми лебедками, все молодец к молодцу, стояли вдоль него безмолвными изваяниями. Дышали они или нет — кто это знал?

Когда Нонна, не глядя, кончиком кисти поискала краску одинакового цвета с натруженной капроновой веревкой, к ним прыгнул не одетый как следует, продрогший Зельцеров:

— А-ла-ла! — Он, донельзя закрученный в штормовой работе, как все промысловики, потребовал учесть какую-то производственную тонкость. Заглянул узнать: кто на шканце? Не кэп?

Доверху налитый бурлевой силой, гордый и чуть недовольный, что еще что-то надо делать, Зубакин-вседержитель сошел с промыслового мостика, чуть задергался возле Нонны. В знак того, что увидел себя нарисованного, похмыкал: «Ничего получается, ничего. Малюй!..» Приложил ладонь к ее щеке, чтобы повернуть к себе. Подождал, когда она улыбнется…

В ходовой рубке он прилип к переговорной рации, насупился, шепотом повторяя расчеты, как заклинания, и океан сверкал ему вроде не так враждебно. Сказал, что головастики в красных перьях, или, по-другому, окупи, нигде от него не скроются, ни в каких ущельях, скоро начнут свои пляски перед лихими рубщиками голов под раскручивающийся звон и визг циркульных пил.

— Кончать пора! Достаточно! — взмолился запаленный Зельцеров после третьего или пятого захода. — У нас на фабрике уже все завалено, ногой ступить некуда. На палубе тоже. Онекотан справа и слева — на неделю хватит, наверно. — Сразу еще сказал, что Серега назвал Зубакина за расторопность на промысле: «скоро-рыбак».

Капитан ценил Зельцерова за быстрый ум, но никогда не относился к нему почтительно. Ничего не объясняя, становясь все непреклонней, что угадывалось в том, как наклонился Зубакин, он выпроводил помощника по производству из ходовой рубки предупредительно-вежливо, под руку, прошелся по ней, как обожал, резко выбрасывая носки вперед, и вскоре старший помощник Илюхин получил от него, что причиталось за промахи:

— Ты не пяль на меня глаза. Я, думаешь, с детства рвался на мостик возглавлять рыбацкое счастье? Отнюдь! Меня всего влекло в науку, в НИИ. Можешь потом где-нибудь издать: хорошие капитаны получаются именно из случайных. Всем интересовался. Допоздна засиживался в фундаменталке. Грыз цитологию. Когда узнал, что один по солнечным пятнам предсказал, какой циклон потрясет острова Карибского моря, задумался, нельзя ли по ним установить влияние на рыбу? А также не пропускал уроки серьезной музыки. Сдружился с режиссером из краевой драмы. Кстати, не находите, что организовать людей на что-то — равносильно поставить с ними спектакль? От командира производства тоже требуется в совершенстве владеть особенностями прикладной психологии. У тебя же только зазубренно-обязательные знания. Не трусь. Увидишь, что абсурд какой-то, — не спеши. Хорошо обмозгуй его. Так сможешь открыть что-то. А то открываешь отверстия в трале, рвешь его.

Хлопнула боковая дверь. Вроде иначе не могло закончиться действо.

Как стремительно пошел Зубакин!

«О-чень выразительный! Живой шедевр документалистики. Ничего от позы, нечего изменять в нем. Я с ним прогремлю!» — словно опечалилась Нонна.

9

«Тафуин» вобрал в свои трюмы мороженой рыбы сколько полагалось. В заветрии, за Курильским островом, его поджидал рефрижератор-перегрузчик среди небольших льдин, в большинстве почти круглых, с высоко закатанными бортиками. Влезая в них с какого-нибудь края, океанические неуемные волны вытягивались, старались раскачать над собой не такой уж тяжелый ледовый полог, быстрей стряхнуть его с себя, сбросить, но тщетно — тут же выбивались из сил.

Плюхин подал мысль: кули с рыбной мукой поднять наверх, под стрелы грузовых лебедок. Два часа работы, зато с перегрузом мороженой рыбы на рефрижератор могли управиться за сутки и, значит, сократить время до очередного замета… Назар подсчитал: выгода явная. Поднял палубную аристократию, а с ней Ершилова, Бавина… Все подзаправились покрепче, пододелись, спустились в утилизационный цех, из него в твиндек — грузовой отсек.

Зачин за организаторами подвахты. Так всюду, на всех траулерах: традиция. Назар задористо потер правое плечо, прихлопнул по нему. А «Тафуин» повалило набок. Больше того. Взваленный на Назара куль с рыбной мукой оказался неимоверно тяжелым. Потянул его назад, согнул, раскачал всего от загривка до ног…

Только удалось Назару распрямить спину, как тотчас же будто кто ударил по нему два раза подряд. Склеился с трапом: подбородком лег на ступеньку. Дернулся: ни туда ни сюда. Тогда же трап понесло вверх вместе со стальными стойками в едва освещенном межпалубном пространстве, с невольно согнутым старшим помощником Плюхиным, с вдавленным в поручень Димой, со странно, как на гулянке, развеселым Ершиловым и Зельцеровым. Все сотрясалось как бы от далекого гула, вполне привычного, и все же никто не мог не вслушиваться в него. Он упрямо, под страшным давлением буравил одновременно во все стороны.

Тяжеленный холщовый куль, подобранный Зельцеровым, заскользил по Назару вверх, задрал на нем рубаху. А затем сделался легким. Еще миг — Назар побежал за ним.

Такая началась жизнь! У Димы, неразлучного с начальником рации, только в начале нашлось о чем говорить, иссяк. Зельцеров тоже куль на себя брал хитростью, только с подбегом. А когда спускался, не отличался от вытряхнутого, смятого куля. Чуть не насильно сталкивал свои ноги вниз.

Бавин и второй штурман Лето стояли на подаче. Как раз подошел черед Назара, подставил им спину, ладони упер в колени. В такой стойке ни за что не пригнулся бы, ни от какой тяжести. Когда «Тафуин» заскользил влево, только переступил.

— Ты совсем уже?.. — вспылил Бавин. — Качни-ка сперва назад! Лето?

Куль падал на Назара долго, точно из поднебесья и — плюх! — вобрал в себя все выпуклости: острые шейные позвонки, торчащие углы лопаток и поднятые так некстати глубоким вздохом ребра. Покачнулись оба одинаково: Назар и куль.

— Кхак! — словно кто выстрелил.

После переговоров на рации — ключ цокал, а вибра сыпала певучую дробь, — Димина совестливость проявилась в полную меру. Вообще-то, у него дальше слов никогда почти не шло, ни одна из его затей. Прижался к ограждению — уступил дорогу Назару, сказал:

— Слышь, коллега?.. Когда корма летит вниз, ты — никуда, стой спокойно. От этого экономия энергии. — Попросил, озоруя: — Подтверди, что принял. Дай квитанцию, КК.

Назара погнало вверх.

— Вас понял, — выкрикнул перед последними ступеньками. — Семьдесят ри эс[16]. До связи в эфире, КК.

Лето заботился не выдать, что совсем уже изнемог. Старался выбрать куль по силам, чуть не пританцовывал перед ним, хватал за торчащие вроде ушей углы, подтягивал к себе, к ногам. А потом отпыхивался. Бавин же сам, один, тот куль брал в охапку, подбрасывал на колене повыше и взваливал на кого-нибудь, успевая направить куда следовало.

Лето скис сразу после отхода. Дело в том, что его жена весьма недурно пела в самодеятельном кружке Дома рыбаков. Общительные парни в джинсах записали ее на пленку для передачи в программе «Тихий океан». Бавин не обошел это, быстренько известил: «Причина и следствие: если она поет — он плачет»…

Назар приостановился возле стояка-пиллерса у рыбного бункера. Качнулся, упал на него — чуть не размазал ухо, как масло, по шершавой стенке. Хорошо, что успел укрыться кулем.

«Ты обязан во что бы то ни стало… — заставил себя выстоять, все вынести. — Сил у людей уже никаких, у них одно желание не потерять свою марку, не отстать от тебя. Скорей налаживайся, пока никто не видел. Так только можно подсобить им».

Он действовал независимо от Зубакина, чуть ли не против него: в неукротимой неистовости утверждал себя во имя будущего. А если рассудить, шел за Зубакиным, хоть не выносил его.

«Только никого не подбадривай! — предостерег себя. — Вообще, будто никого нет рядом с тобой».

Четвертый вал

Раздерганный, чуть ли не до дна развороченный океан налазил устало на полубак, едва переваливал через фальшборт, тяжелющими кусками, как нарезанный, плюхал на палубу, отчего «Тафуин», дрожа, сползал в ближайшие рытвины, а Зубакин в муторном напряженном полумраке ходовой рубки хватался за край бортового иллюминатора. Он задал своим работягам-мыслям нужное ему направление и ждал, с чем они придут, — определял, что стоило принять из безусловно достоверного, а чему устроить проверку. Как бы выметывал сети и заученно подтягивал их, все более убеждаясь в том, что удача не тут, совсем в другой глубине, до нее надо еще дойти…

Мог ли Зубакин не считаться с тем, что уже больше двух недель попадалось только никому не нужное, непромышленное «зверье»: морские лисицы, тигры-полосатики, еще не зарегистрированные учеными «драконы», а также иглокожие?..

Наибольшая часть производственной команды, то есть обработчики, а также добытчики, успели отоспаться, все обсудить на много дней вперед и располнеть. Чтобы они не брались подсчитывать, сколько потеряли времени за так и не выясняли между собой отношения, боцман, следующий своим правилам, так же упрямо, с утра загружал всех работой («Выходите швабрить, шабрить, суричить!»), а под вечер как сменщику передавал свой контингент Назару («Будьте милостивы, прочтите лекцию или еще что по вашему усмотрению, вам видней, лишь бы до отхода ко сну ни у кого не нашлось ни одной свободной минуты»).

1

Плюхин не мог выполнить задания первого помощника — рассказать экипажу об Аляске.

«У меня, в моем распоряжении только она… — Оттолкнул от себя лоцию в пурпурном переплете. — Что, что в ней?» «На Аляске зарождается цунами…» А кому это не известно? Или тут же, через четыре страницы, о водотрясении… Впрочем, нет. О нем-то как раз стоит. Наскочив на него, суда как бы садятся на мель и разъезжаются по швам от фальшборта до киля.

Про атмосферное давление тоже будет не лишне. Оно меняется так часто и резко, что за ним не поспевает барометр. Точно известно, еще со времен колонизации Аляски русскими промышленниками: завезенные сюда собаки не могут выжить. Невозможна собачья жизнь. А каково людям?..

О золотой лихорадке теперь уже нечего… О ней все сказано. Желтого металла добыто на шестьсот миллионов долларов. А шуму-то было! Нефть на Аляске — да. Она потянет. Как-никак десять процентов нефтяных запасов США».

Флегматик по природе, Плюхин не заламывал руки — только поугрюмел, предвидя, ч т о  и  к а к  ему скажет Назар. Он зашел только полистать морской словарь? Как бы не так!..

К тому времени Назар пообтерся, усвоил: Зубакин — рыбак, каких раз-два и обчелся, а Плюхин так себе, не умел брать рыбу, хотя у одного диплом мореходного училища и у другого того же самого, Находкинского, с гарпунными пушками, нацеленными в середину мыса Астафьева.

«Ладно, — переключился на траление Плюхин, — не получается у меня как надо — пусть! А камни? Почему они попадают только одному мне? Нет, я нисколько не преувеличиваю».

— Просветите меня… — попросил Назар. — Как так? Где ни кинет Зубакин трал и — есть!.. Вытаскивает — полней некуда, до самого зева. Я не знаю… Что-то иррациональное как будто.

— Это уже через край, товарищ первый помощник! — Плюхин, толстоватый для своих лет, с многими складками под подбородком, посмотрел на лоцию, будто сожалея, что расстанется с ней. Затем приложил руку к груди, ближе к больно сдавленному сердцу, представляя Зубакина в рубке, его время от времени озаряемое экраном испитое лицо, к тому же словно побеленное. Потому не сразу разгладил перед собой чистый лист бумаги и путано, с отступлениями вводил в таинства заходов на окуней. Назар кивал:

— Я усвоил это. — И только для себя: «С теорией у него как будто неплохо».

А старпом Плюхин посмотрел на кранец за бортовыми иллюминаторами, помеченный именем разбазаренной баркентины «Секстан», все больше терзаясь от того, как, будучи курсантом, опоздал вернуться вместе с Зельцеровым и Бавиным из увольнения. Прыгнул тогда на входной трап и закрутил головой: на ком сине-белая повязка, кто дневалит?

Утром перед строем Венка доложил старшему дежурному, в то время выпускнику училища Зубакину, что все в порядке, никаких происшествий. А все знали, что он задолженник, за ложь мог поплатиться как никто.

— Ты, может, что-нибудь запамятовал?

По тому, к а к  это сказал Зубакин, каждый почувствовал, что запираться дальше нет смысла.

Первым повинился Бавин, за ним Зельцеров. А Плюхин будто проглотил язык.

Сначала Венку только отстранили от вахты…

— «Секстан», — произнес Плюхин, не совладал с собой. «Се…» — прочел первые буквы, с разрывами, какие обычны для напечатанных по трафарету… Помня, что Зубакин уже извелся в ходовой рубке, а на экране не появилось ни одной хоть что-то стоящей засветки — скрылись окуни, он сказал, что о Зубакине мало кто знает.

— Столько о нем всякого противоречивого!.. — перебил Назар, спросил, находился ли Плюхин на «Тафуине», когда из совместного отдыха с коллективом плавбазы «Чавыча» ничего не вышло.

— К чему все?

Выговорил это Плюхин через силу, глухо. Только приподнялся — глаза его сами впились в ту же белую россыпь: «Секстан».

«Не хочет! — подумал Назар. — Вроде сам тоже не очень». Наклонил голову и, как всегда, когда нервничал, скрестил на груди руки.

— Куда б я делся! — словно попросил снисхождения Плюхин. — Меня позвали… любой бы на моем месте…

— Участвовали же в разборе?

Что колотило Плюхина сильней: или давнишняя вина перед Венкой, или океанские камни в трале? Ничего он не мог разобрать. «Если бы я перед строем сказал, как было!.. Так, мол, и так. Опоздал из увольнения на берег. Не уложился. Тогда было проще!» Бичевал себя, не надеясь, что со временем забудется, из-за кого отчислили Венку из училища.

Назар хотел спросить старпома бесстрастно. Приготовил фразу. А получилось иначе. Стала явной его злость на Зубакина:

— У вас ничего против него не нашлось? Отбило память? Только из-за этого?

Не видел бы лучше Плюхин первого помощника. Без того переживал. Заглянул в носовой иллюминатор.

«Все пасуют перед Зубакиным по привычке, можно сказать», — запечалился Назар. Тоже посмотрел в иллюминатор.

К якорной лебедке пробрался боцман. Взмахнул брезентом. Плюхин сколько-то времени следил, что под ним окажется. Сказал:

— Мы ни при чем. Сильная личность!..

Такое желание свалить все на одного человека вызвало в Назаре протест:

— Тогда — кто вы? Не стыдно за себя? («Зубакин действительно властвует над всеми. Что хочет…») — Назар не устоял на месте, шагнул к двери и быстро, как на выстрел, повернулся.

— У него власть без любви, — нехотя и сердито сказал Плюхин.

— Цель у всех должна быть ничуть не меньше, чем у капитана, — наставительно сказал Назар. — Проще же воскликнуть: «А что я могу?» — чтобы потом никто не осудил за бездеятельность.

Старший помощник Плюхин имел приличный плавательный ценз, иными словами, опыт всех, кем работал, включая прохождение курсантской практики, а не приобрел уважения к себе, именно собственного, без чего невозможна независимость. Согласился с Назаром, что действительно, только тот по-настоящему исполняет свои обязанности, кто не боится потерять занимаемую должность. Поведал о самом сокровенном:

— Меня в наш НИИ с руками-ногами возьмут. Потому что таких практиков… где их? Негусто. Стану собирать данные. Это зачтется.

«Какая чушь! — Назар враждебно, с нескрываемой насмешкой покосился на Плюхина. — Я его вел на поступок… Разбирайся, давай. Нет, чтобы воспитать характер, надо каким быть… Еще так попробую…»

— Я на том же спотыкался в Амурске, — уравнял себя с Плюхиным. — Чуть что — мне уже не по себе. То есть пугался фактов. От меня же требовалось принимать их, какими были. Так, чтобы в них выявилась предопределенность к чему-то. С нее начиналась борьба. В частности, изучил, что подводило смежников. Тебе тоже нельзя без запредельных знаний…

В тот же вечер Назар все переворотил в сейфе, вчитался в кое-какие привлекшие его бумаги. Обнаружил, что у Плюхина кончался кандидатский стаж. Привычно, уже как сохозяин всего «Тафуина», выхватил телефонную трубку — вдогонку ей склацали пружинные захваты.

«Я хочу поближе сойтись со старшим помощником? — непроизвольно начал подытоживать Назар. — Только без лукавства! Так. А ведь ничего не добьюсь. Мало бывать с ним. Необходимо… мое соучастие в деле. Начну ему помогать. Тогда он станет каким? Употребит… Ага, я о его возможностях. О них, конечно. Поднимется до своих верхних границ.

Ну-ка! Условие… Ах как славно! Чтобы кого-то понять, надо быть самому хотя бы неравнодушным. Очень добрым».

Как ни сопротивлялся Зубакин, как ни упирался расширенной пятерней в ближайшую переборку, все же мотался над локатором. Один раз пришвартовался к стеклу — раскровянил лоб.

Окуни все так же не задерживались под «Тафуином». Бежали в разные стороны. Может, из-за оттепелей?

2

Уже развиднелось. В форме ноль, голый, Венка, обожженный аммиаком, с таким же ощущением, какое доканывало Зубакина, слез с лазаретной койки, пошлепал к графину с водой, приложился к нему. Оказалось, что пить не хотел.

— Ничего себе, кто-то усердствовал! — Едва совладал с одной задрайкой иллюминатора, вывел из прорези. На него надвинулось скомканное тепло. Уперлось в лицо, в плечи. «Это, — смекнул, — циклон».

Ни останавливающих рывков оттуда, из глубины, ни обвалов на нос — ничего не было. Только мозжила палуба и басовито, с завыванием, почти не умолкая, скулила траловая лебедка.

Изрядно встряхнутый антициклоном океан передвигался на зюйд, под низкий туман — приноравливался лечь. Точно так же, тоже с трудом, Венка облокотился и полез под простыню, чтобы уснуть еще хотя бы с полчаса.

В динамике судовой трансляции пискнуло, потом зашуршало, и прорезался уже старый, совершенно изношенный баритон: «К-как мне легко здесь затеряться…» За ним включился оркестр.

— Снова ты, снова! — ощерился Венка. — Нигде от тебя не спасешься. — Он перевернулся, накрыл голову подушкой. Только это, сразу же убедился, ничего не дало.

Земля Курил — сплошная графика…

Он подскочил и как крутанет регулятор громкости. «А-а-а, — дошло до него, — принудительное вещание!» Сорвал с вешалки рубаху, скомкал ее, переполненный яростью беззащитного.

За баритоном о себе поведал бас:

Я не хватаю звезды с неба, А тралом достаю со дна.

Венка взбесился: «Что бы еще найти?» А сам между тем скатал в комок и швырнул в динамик простыню, за ней полотенце, робу… «Что бы еще?..» — Заглянул под койку и свалил с табуретки подшивку приложений к «Иркутским епархиальным ведомостям» с прелюбопытнейшими перепечатками из разных газет. Затем взял в щепоть лоскут отмершей кожи на голени, оторвал его — полупрозрачный лепесток. Еще нашел такой же, только поменьше размером.

Во вторник к Венке приставала с расспросами Ксения Васильевна: как поживает мать, где? Когда-то они были подругами.

Осмотрела весь лазарет — чистый и высвеченный тремя иллюминаторами, с душевой за переборкой. Справилась у Венки: не температурил ли?

Он — шмыг от нее, подтянул к себе ноги и приподнял перед собой подушку:

— Динамик, знаете ли… Уже всего меня извел. Что вдоль, что поперек.

— Так ведь это концерт! Чтобы ты не скучал. Игнатич надоумил: «Не дело оставлять его, то есть тебя, без музыки».

Скулы у Ксении Васильевны выступали вперед, как сжатые и поднесенные к глазам кулаки, нос безобразили две горбинки, а талии как не существовало. Она тоже страдала и в силу этого больше видела. Из-за того что Венка вырос без отца, он чувствовал себя неполноценным, старался это скрыть, что ему, конечно, не всегда удавалось.

«А горе — не море, пройдет, отболит», — утверждала песня.

Ксения Васильевна, подумав о судьбе Венки, не согласилась. «Нет. Горе что море. Оно тоже навсегда».

3

Совсем рядом с Зубакиным, справа от него, взлохмаченные всплески накладывали на «Тафуин» иссиня-прозрачные лапы, с кривыми сбегающими ручьями, как с вспухшими венами, сталкивали натужно, волокли с курса и еще к тому же успевали поддавать под корму. С другой стороны Зубакина клокотал, как всегда убаюкивая, поисковый перегретый локатор — сам себе отсчитывал периоды над трубой с дымчатой зеленовато-желтой пульсацией, бесстрастно рисующей то, что едва плыло далеко снизу, в трех или четырех кабельтовых, схожее с совершенно голой планетой, без какой-либо растительности — из одних скал.

Плюхин устал отираться тут, за спиной стоически мужественного Зубакина. Переступил с ноги на ногу, не веря ни в то, что ему удастся удержаться на месте, ни в то, что капитан выйдет на презренных окуней.

Плюхин думал сейчас одновременно о том, что было и есть. Потому чувствовал, что плох со всех сторон. Легко принял за свое собственное суждение: «Специальные знания еще отнюдь не наука». То есть они нынче только для какого-нибудь бледного клерка — руководителю же необходима основательная осведомленность почти во всем, иначе не продержаться ни дня.

В ходовой рубке заявил о себе промельк — пронесся по безжизненному экрану космической, сыпящей искры частицей. Зубакин («Есть справедливость для настойчивых!») добавил контрастности.

А штрихи-окуни не кончились. Однако же они над каким дном!.. Тут, близко — и совершенно недоступны.

— Не лучше ли пробираться короткими перебежками? — выговорил, стоная, Плюхин, прислонился к обшивке поперечного крепления, а затем, когда «Тафуин» сноса до середины накрыло закрученным гребнем, не успев сообразить, что же делать, лбом врезался в дверь старшего бухгалтера.

— На румбе?.. — прохрипел Зубакин, потребовал от рулевого голосом воспроизвести показание курсового компаса. Сразу поберег трубу поискового локатора: успел упереться не в нее, а в переборку. Плюхина же запрокинуло, проволокло на бедре и положило навзничь.

Он подумал: «Зубакин ничуть не стал другим, все так же неутомимо, крючком сгибался у переднего бортового иллюминатора, глухой стеной стояло вокруг ожидание, и про это никто не смел забыть, где бы ни находился». Потом прикинул, как развернуться, чтобы удержаться на ногах, если что. Он только тут осознал, что не просто сбежал из рубки, не для одного себя старался: захотел по-человечески поддержать Кузьму Никодимыча. Прицелился на каюту под номером шестьдесят пять. Однако же заявиться в нее в таких брюках, в вывоженной, как на уборке, куртке, в ботинках со сбитыми носками?.. Фуражка? Погоны? Нащупал их на себе, поправил и занес руку постучать.

Кузьма Никодимыч изо всех силенок отталкивался от борта «гробика» к переборке, упер в него обе руки.

— Мне бы при Венке надо быть, — пожурил себя. — Что подать ему или поднести. А я, как падаль. Кишки из меня вытягивает таким образом, — накрутил на руку низ смятой тельняшки.

Плюхин по-прежнему не упускал из виду, что Зубакин был — не просто сидел с крылато раскинутыми руками один на много миль вокруг, парил в ходовой рубке, оставаясь точно таким же не унывающим шибко-то невольником каверзных обстоятельств, не смеющим ни пройтись подразмяться, ни выпить чего-нибудь покрепче Нонниного чая. От него старший помощник никуда ж не мог деться — спрятаться где-нибудь. Надо было, хоть разрывало всего на части, возвращаться к нему и опять только молчать. Сказал:

— Одыбал ваш сын. Как ничего с ним… Будто не попадал под аммиак. Теперь дело за вами.

— Ну! — растянулись губы Кузьмы Никодимыча.

К Плюхину снова приблизилось находкинское утро на баркентине после увольнения на берег. Или оно для него никогда не кончалось? Карало таким образом за трусость? Сберег себя, называется! Жевать мог, спать. Любить! А жить?

— Вы что же («К сожалению, ничего нельзя прожить заново») поддаетесь? — спросил.

Губы Кузьмы Никодимыча собрались в темно-пепельный комочек. А Плюхин вроде управился, сел к залитому водой столу, а потом потянулся за эмалированной тарелкой, сброшенной на палубу вместе с вилкой.

— Ели что-нибудь? — не узнал собственный голос.

Кузьма Никодимыч смежил серые же, как губы, веки, едва выдавил:

— Организм не принимает.

Как ни пытался Плюхин не попасть в стол лицом, расплющил о него нос. «Конечно, донесется до Венки то, что я приволокся к его предку. «Свою сердечность показывал», — скажет и закатится смехом».

— Желудок?.. Он ни при чем. Все дело в антициклоне. («Венке несравнимо легче, чем мне».) Кузьма Никодимыч?

— Слушаю.

— Смотрю — отвернулись. — Плюхин увидел на шее Кузьмы Никодимыча усиленно выступающий кадык.

— Клюз притащил мне присоленный сухарь, — повел в сторону Кузьма Никодимыч, порылся под подушкой.

— Такого добра у меня навалом, — прихвастнул Плюхин. — Заходите, не жалко для вас. Все отдам. Только когда? Дайте соображу! Завтра! Однако с подвахтой в помощь рыбному цеху ничего не выходит… Необходимо содействие Игнатича. Если что получится с его помощью, тогда я еще успею кое-что сделать по программе первого помощника.

— Что в ней? — заставил себя поинтересоваться Кузьма Никодимыч только потому, что считал: раз с ним говорят, то самому молчать никак не подходит, невежливо.

Плюхин ему в том же темпе:

— Для камбузников — политинформация, для палубников — лекция.

Чтобы устоять на ногах, он протянул левую руку к основе верхней койки. Пока распрямлялся возле нее, подготавливал себя перебраться к двери, перед ним возник и вылетел обратно в коридор Назар.

Кузьма Никодимыч тоже чуть не упал: вовремя вцепился в бортик. Поддернул под затылок подушку.

«Плюхин? — не поверил Назар. — Он здесь? У Кузьмы Никодимыча? Не зачем-то по службе?.. Как человек?.. Из сострадания? А это ж, — почувствовал радость, — что? В экипаже новое? Что-то от связей, какие очень необходимы? Зарождается коллектив?»

4

В столовую, на свободную площадь между переборкой со стенгазетой «Звезда рыболова» и рядами столов, толчками, упираясь в палубу, вошел скуластый электромеханик Бавин и сразу прижался к переборке. Точно так же, как былинка во власти волн, появилась Ксения Васильевна в белом халате.

Лето издали, еще в коридоре, наметил тотчас же сесть на любое вращающееся кресло, передвигался настойчиво, не глядя себе под ноги. Если оказывался в стороне от избранного направления, ничуть не огорчался… Игнатич в новом лыжном костюме поддержал Серегу со свернутой вчетверо картой погоды. Вскоре они оба ухватились за край одного и того же стола. Постояли не двигаясь. Затем их враз развернуло спинами к бортовой переборке — к переполненному громом океану.

В кают-компании Назар, Зельцеров и Ершилов обсуждали, кого выдвинуть в президиум партсобрания, а также в счетную комиссию. В списке появилась фамилия старшего тралмейстера…

Над их головами, в ходовой рубке, ровно усохший Зубакин подпер спиной трубу поискового локатора. Спятился к ней. Убедил себя в том, что никто, если даже захочет, ни в чем не облегчит его будни и не навредит, поэтому к чему думать о партийных довыборах? Кто еще получит полномочия!.. Это ж надо кому-то. Не ему, совершенно точно.

Вислощекий, одетый как на праздник Ершилов очень старался дать понять, что его дело подчиняться, и притом или завидовал Назару, или выманивал его на откровенность:

— Мы уже прибрасывали в машинной, как быть с вами. Учли что? Замполит вы! На политической работе. Надо вводить вас в партбюро. Сконцентрируетесь.

Подольститься хотел старший механик, что ли? Зельцеров растер грудь и так нетерпеливо закрутил головой, будто не представлял, куда более подходит сплюнуть.

— Развез ты!.. Это для Назара Глебовича: больше слов — больше дела. Не для тебя вовсе.

В океане, слева по борту, Назар разглядел что-то черное, с загнутым назад концом. «Не плавник касатки? Как перископ!»

Капитан Зубакин тоже увидел разошедшиеся круги, и как раз тогда в нем окрепло то, что уже вмещала мысль: «Так и есть, надеяться изловить убыстряющих бег окуней, а в то же время не замерять за бортом температуру, не подмечать обуславливающие зависимости — значит полагаться на фарт, повезет — не повезет».

Он свел воедино разноречивые сведения, удачно увидел то, что никак не могло прийти в голову всем, вместе взятым, штурманам, от старшего, Плюхина, до последнего — четвертого. Потому так разволновался, словно уже вовсю орудовал тралом, лез им в призрачное, полное загадок подводье, из скальных донных узостей извлекал отменных окуней, они годились бы на Выставку достижений. Старался побыстрей восполнить недосчитывающиеся в трюмах тонны, ликвидировать «пролов» — свой, жегший совесть промах.

Перед первым помощником, захваченным думами, неотделимыми от общих производственных забот, впереди тоже забрезжило. Притом не грубо-разобщенно, а изнутри одного емкого и словно давным-давно знакомого чувства, очень ему дорогого. Сопротивления всему тому, что насаждал, уже не существовало. Лето и Ершилов, так же как Нонна, уже не те, с чем не считаться — себе вредить… Честность Бавина уже не казалась никому излишней, неразумной, чуть ли не рудиментной… Необщительный начальник рации, со многим затаенно несогласный Дима, Зельцеров, желающий поймать свою рыбку в мутной воде, — все перестроились. В разбросанном, ни на что не способном Плюхине воскресло изначальное — уважение к себе. Кузьме Никодимычу представилась во всей полноте свобода. В Венке исчезло желание все равно чем удивить.

Непостижимо как учитывая бессистемно сменяемые направления качки, все проседания куда-то, выверты, Зубакин дал себе укатиться до микрофона громкой связи, до спикера. Скомандовал Плюхину сделать то, с чем было нельзя медлить. Замысел оказался бы холостым выстрелом.

— Анатолий Иванович! Он же на партийном собрании. Пренебрегаешь?.. Ты что? — вбежала в рубку встревоженная Нонна.

Она еще не успела уйти, как Зубакин (перед заметом он не мог не взглянуть за корму) выбросил себя на правый мостик и распорядился оттуда через плечо, непререкаемо («Работа у нас между прочим, что ли? Придумают!»):

— Вызвать его! Передайте!

После довыборов Зельцеров чуть не бегом приурезал на самый верх, к Зубакину. Сбиваясь и повторяя: «Надо же было», он рассказал Зубакину, чем кончился разговор с Назаром в кают-компании:

— Первый помощник извлек разные документы… Свой диплом. Удостоверения с амурскими печатями. Поручил мне отрекомендовать его, если понадобится. А я же как отношусь-то к нему!..

«Тоже нашел о чем молоть!» — возмущенный Зубакин подставил лицо порыву антициклона. Подождал, что еще скажет Зельцеров.

— Ах, оказывается!.. — вправду вроде возликовал, какой хват Назар. — На тебя, значит, он… Напрямую… Чтобы ты не улизнул никуда. — Сразу чему-то горько усмехнулся и усиленно вгляделся вдаль.

Впереди «Тафуина», точно так же, как вокруг, ходили сердито взблескивающие увалы — продолжался обычный для океана непокой.

— Кто же!.. Ксения Васильевна выдвинула! — разразился заведующий производством. — Отчего-то при том покраснела. А с меня — что? Как с гуся вода. Охарактеризовал вашего помощника в порядке партийной дисциплины — сам не напрашивался. То, что потом вычеркнул его из бюллетеня, уже, к сожалению, ничего не дало. Сейчас, после перекура, у нас организационное заседание. Подсчитаю!.. Так… Ксения Васильевна — раз, Бавин — два, Плюхин также… с первым помощником в огонь и в воду, как Игнатич, несмотря что никуда не гож, только штанами трясет.

Прежде чем отдаться размышлениям («Итак, кое-что свершилось. В чем же мой стал сильнее?»), капитан как бы попутно убедил себя в том, что таким, как он, вежливость действительно ни к чему, все равно что балласт… «Что на небе?..» — взглянул, оставаясь тем же, готовым при случае сокрушить любого, кто бы ни попал под руку.

— Подумать только!.. — сказал презрительно.

Еще сколько-то времени повертелся Зельцеров возле Зубакина. Сказал гадость о Ксении Васильевне:

— Втрескалась в первого помощника, не иначе. Смотрит ему в рот — ловит каждое слово. Недалеко до аморалки.

5

Как ни обхаживал себя Кузьма Никодимыч, сколько ни уверял, какой еще ядреный, а не сдюжил достирать белье. Возле него неотступно дежурила Ксения Васильевна. Набрякшая чувствительным весом, с низко опущенной головой, она то наклонялась к стойке, то гремела никелированной коробкой с набором игл и шприцев.

Думала она о своем… Замуж вышла, можно сказать, «по случаю». Как-то купила усовершенствованный холодильник. А установить не смогла. В помощь ей от института командировали слесаря.

На радостях Ксения Васильевна разыскала свежую скатерть, накрыла стол.

В конце недели неробко, уже на правах знакомого слесарь позвонил в квартиру Ксении Васильевны. Она не ожидала его. Как всегда, была одна — вышла, не успев совладать с полами халатика: разлетелись у коленок.

Потом они пили чай. Не заметили, как за разговорами пролетела ночь.

Аттестат зрелости в заочной школе хват-слесарь получил в один день с сестренкой Ксении Васильевны. Поступил с ней в одном потоке на санитарный факультет медицинского института, разузнав, что на него можно пройти с «тройками».

В ту осень Ксения Васильевна накрылась фатой. Через год родила девчушек-чернушек, прехорошеньких и невозможно громких.

«Тафуин» заглубил форпик, самую переднюю часть носа, и, резко, как в споре с недругом, мотнув им снизу вверх направо, встал, могуче оперся на всю длину киля, еще не справясь с креном, в шуме обвальной, стекающей с него воды. В ту же сторону, снизу вверх вправо качнулась, полетела в каюте Кузьмы Никодимыча Ксения Васильевна. А Плюхин в ходовой рубке, не смея ни в чем оплошать перед Назаром, толкнул под руку рулевого.

Тотчас же нордовая часть океана приподнялась — горизонт остался внизу. «Тафуин» затрясся.

— Ой! — испуганно вскрикнула Ксения Васильевна, едва успела удержать табуретку с тем, что на ней умещалось. На избитой никелированной коробке со шприцами и иголками столкнулась с руками Кузьмы Никодимыча. Если бы не его проворность, мало бы что в ее хозяйстве осталось целым.

— Да вы что? — заругалась.

Костлявый Кузьма Никодимыч стеснялся себя, убрал руку под одеяло:

— А кто бы помог-то вам? Из мужчин здесь, кажется, один я.

Ксения Васильевна скользнула по нему взглядом, успев в то же время не очень обидно для Кузьмы Никодимыча усмехнуться.

Она разместила на табуретке все как следовало, одернула на ней салфетку.

— Вырвалось, — объяснила. — Понимаете?

Смирился ли со своей невеселой долей Кузьма Никодимыч? Едва ли. Оперся головой на ладонь…

Разговаривая с ним, Ксения Васильевна заметила: то, что держало ее в когтях, стянуло всю, — может, это была память о муже? — ослабло. Вздохнула всей грудью, с наслаждением, какого не испытывала с той осени, когда узнала о нем, что выхлопотал себе направление в таежную больницу вместе с Ирэн.

Кузьма Никодимыч подтянул себя к подушке.

— Знаете, почему я здесь с вами? — спросил. — Нет? Дай, думаю, на путь наставлю своего Венку. А насчет болтанки!.. Я ее нигде не выносил, в том числе на самолетах. Словом, знал, на что шел.

— Куда там!.. — спряталась за смех Ксения Васильевна. — А кто у нас на «Тафуине» матрос-прачка?

— Я. Вам же это прекрасно известно!

— Между прочим, завтра банный день. Вымоется экипаж, а постельного белья на смену нет, оно все вышло. Как хорошо!

Без вины виноватый Кузьма Никодимыч ожил еще больше, у него хватило силы перевернуться на спину самостоятельно. Пожаловался на слабость.

— А-а-а!

— Преставлюсь, по-вашему?

— Я же тем, у кого морская болезнь, ничего не выписываю. Ни бюллетеня, ни справки.

— А нельзя ли мне какую-нибудь таблетку?

— Пойте.

— Нет, вы серьезно, что ли? Ксения Васильевна?

6

Всякого размера овальные холмы, все как бы под унылой земляной коркой, ломались и ползли какой куда на случайных валах. В такт им Кузьма Никодимыч замирал, изо всех сил старался подавить в себе очередной, еще больший тошнотный позыв бежать к борту.

Напротив «Тафуина» одинокий остров отбивал трепака: взлетал в поднебесье, падал и тотчас подскакивал. На самом-то деле он пребывал на месте, как и должно быть. Это било-колотило и швыряло «Тафуин». Неспроста же у Кузьмы Никодимыча все внутренности ходили ходуном: вверх-вниз.

«Запеть, что ли? Может, в самом деле… прописала Ксения Васильевна, вылечусь?»

— «Расцветали яблони и груши…»

Ему опротивело вечно за что-нибудь придерживаться, сознавать, какой невыносливый, совсем никуда, — на мыло никто не возьмет. Потому песня у него получилась похожей на слабенькое дребезжание.

Чуть мористей размещалась банка, или отмель, напоминающая модную женскую туфельку, разделенную посередине меридианом смены дат. Послушный Плюхину «Тафуин» норовил зайти с выпущенным тралом от северной оконечности еще одного острова и оказаться возле каблучка, где вились крупные, все как на подбор, окуни. А дрейф делал свое дело: ваеры несло на носок, усыпанный вулканическими бомбами.

Кузьма Никодимыч силой заставил себя представить певунью Катюшу на высоком берегу. Она явилась в обличье его жены, матери Венки, как будто не могла быть другой. Тряхнула коротко остриженными волосами, повела плечом под белой свободной кофточкой.

— Куда?.. — Плюхин грозно заставил Кузьму Никодимыча остановиться. — Вы без гляделок, что ли? Я говорю, без глаз? Кузьма Никодимыч? Вам своих ног не жалко. Можно ведь обойти.

Как раз у слипа — наклонного проема в промысловой палубе с уходящим в воду дном — Назар за тралмейстера выбирал слабину тонкого, вывоженного в чем-то вязком троса. Кузьма Никодимыч взирал на него с надеждой, что не позволит Плюхину распоясаться, ткнул в свой плотно сомкнутый рот, замычал и рухнул, сбитый делью спускаемого трала. Каким-то образом изловчился перевернуться. Он уже на коленях. Не поздно? Сбоку от него — исскобленная ржавчина стенки, впереди — приподнятый бугор, весь из белых, на стороны летящих разломов.

Как выйти на каблучок увертливой туфельки — поперек течения или иначе? Повдоль проще. Такой вроде непогрешимо правильный, Плюхин взбивал воду впустую, опасливо подбирался к окуневой отмели, и всех его уловов не хватило экипажу на полдник.

Назар взгромоздился на щитовой стол штурманской рубки, как на обыкновенный стул, поерзал на нем — очень удобно сидеть.

— Запусти свой сачок в самую гущу! — предложил Плюхину с таким воодушевлением, будто точно знал, что по-другому нельзя.

— Так, что ли? — Плюхин (выловленные тралом камни словно лежали на его плечах!) провел карандашом по карте и коротко хихикнул: — Рисково! — Уткнулся в академически точно вычерченный промысловый планшет.

У Назара уже кончился запас средств убеждения («Помоги ему попробуй! Ничего не получается»). Обиженно, насмешливо, презрительно посмотрел на Плюхина, скованного опасением, как бы не ошибиться. Ударил кулаком в переборку, сказал:

— Кто я перед тобой? Какой-то сухоход. Так? Профан, если точнее. А ведь вижу, как еще можно, — не то что ты.

Он переживал оттого, что Плюхин не отваживался дерзнуть — отказаться от единственно вроде бы возможной схемы траления.

На промысловой палубе добытчики в ярких оранжевых зюйдвестках, в точно таких же перекошенных, удлиненных складками робах забухали тяжелыми сапожищами. Кто-то из них — рост больше, чем у рулевого с бородой викинга, — запробирался с воздетыми руками к срезу кормы. Почти такой же устремился к тросу со скользящим блоком: зацеплять крюк. Кому-то пало на ум, что самое время оттащить подальше тросы-подхваты, наклонился к ним, дернул и упал на спину к ногам тумбой стоящего лебедчика…

Тралмейстер, вроде озоруя, покатил ногой, пинками, кухтыль, поправил его на пути к бобинцам. Перед ним мелькали, оставаясь слева-справа, еще нераспочатые, прихваченные к палубе по-штормовому бочки с солидолом, тавотом, керосином… Кончай, не то свалишься туда же, откуда едва удалось вызволить Кузьму Никодимыча.

Раззадоренный, присядистый Бич-Раз тащил сетчатый поддон, используя свою молодость без оглядки, не боясь, что устанет раньше времени или надорвется. Еще не ведая, что Плюхин, вняв совету первого помощника, уже чуточку не тот, Бавин оттягивал, расправлял гирлянду запасных наплавов.

Обрадованный случаю подразвлечься и за одно это благодарный всем Клюз застыл у контактора грузовой лебедки левого, подветренного борта, готовый ткнуть пальцем в кнопку «Пуск».

К основательному и медлительному Бичу-Два подбежал, как всегда на чем-то сосредоточенный, Серега предупредить у траловой доски заминку из-за того, что Кузьма Никодимыч избрал для себя не лучшее место, стоял слишком близко от лебедки, под стрелой.

— Кузьма Никодимыч!..

Тралмейстер смотрел только на траловую дель. Тихо: тронулась она! В добрый час!

Траловая лебедка, или, на языке электромеханика, к о р м и л и ц а, заголосила, завыла — у Назара от этого смешались все мысли.

Не остался без дела Игнатич, присел за Клюзом, занес руку под его локоть к пусковой кнопке.

— Трал, как пушка в бой, ездит задом, — подсказал он себе — совершенно ни к чему, от избытка чувств.

Неотмываемый от донного голубого ила сплющенный кутец[17] перегнулся через желоб, разделяющий слип и палубу из узких надраенных плах. Металлически скребнул капроновыми узелками по верхней части слипа. Только ненадолго. Он уже на нижней, у бешено пляшущей воды. Не стало его…

«У тебя положение, как у всех в чем-то первых, — утверждающе подумал Назар. — Нельзя заниматься одним Плюхиным. Бери того, кто отстает. Ему же ничуть не легче, чем передовику».

Серый, дряблый кутец — ячеи, ячеи, — а затем мотню за кормой по-хозяйски, с силой, гневно рванула на себя клокочущая выпуклость, перекинула вбок от кильватерной струи.

«Так, — опять устранился от замета Назар. — Теперь можно не дрожать за Кузьму Никодимыча, ему ничто не угрожает».

С кутцом швырнутая снизу вода справилась запросто, а с мотней — нет, она пудовая, погрузла в нее, разрезала надвое, как возвышенность распирающе зрелого теста.

В памяти Назара всплыли его разговоры с Нонной. «Когда с любовью порядок, все по-другому. Только влюбленные — настоящие люди, верно? Не отступлюсь от нее, хоть кажется, может быть, глупей, что делаю, не придумать».

Чего не видели промысловики в деловитой возне на промысловой палубе, когда только знай поворачивайся, иначе оборвет руки-ноги? На что глазеть? Тем не менее они сбились за траловой лебедкой. Рулевому с бородой викинга выпало пригодиться Бичу-Раз. На один момент попридержал полотно верхней, самой тонкой стенки — уже почувствовал себя участником выдающегося события, особенно полезным человеком, чуть ли не незаменимым. Видел ли кто-нибудь, каков он в главном измерении?

Один только Кузьма Никодимыч толкся у слипа близ ваеров — сталистых, туго натянутых тросов, ушедших с тралом в глубину, как в небытие.

— Назар Глебович!.. — настаивал Плюхин. — Тебе с ним сподручней. Давай… А то ж до происшествия всегда близко.

— Беру рыбу из океана, — сказал Кузьма Никодимыч Ксении Васильевне. — Сготовленную, разумеется. Потом ее… — приставил пальцы ко рту и отвел их вниз, за борт. — Чисто передаточный пункт.

Назар взял Кузьму Никодимыча под руку:

— Поднимайтесь на промысловый мостик. Сюда сначала, к трапу… Хорош!

Он постоял, поддернул сапоги. Зашел за тралмейстера. К огорчению Ксении Васильевны, словно не заметил ее.

А старший помощник Плюхин, виновник этого подъема в экипаже, собрался подать команду — освободил руку от перчатки. Озвученная частым взволнованным дыханием деревянная промысловая палуба, такая знакомая всем, набрякшая, с обрывками капроновой сети, со следами мазута, она просматривалась им вся целиком, от попарно расположенных загородок для избыточной рыбы, у левого борта и правого, до волновой толчеи, примыкающей к паре кормовых мысов. Он впервые испытал что-то вроде удовлетворенности или состояния живущего с чистой совестью, зная, что Назар рядом с ним, вот его локоть, готов, если зарвутся, взять всю вину на себя.

По-зимнему тепло одетый Зельцеров, с нахлобученным на уши воротником, нарочно, чтобы Назар обязательно увидел в нем свидетеля столь неудачного замета, изобразил, как жутко промерз: приподнял плечи.

А Плюхин не отступился от замысла. Выверил расчеты:

— Рулевой! — скомандовал. — Царапни-ка вешки левым бортом.

Над «Тафуином» ожила музыка. Сразу оборвалась, так как оказалась не ко времени. Никто ж не подсказал бы, с чем на этот раз поднимается трал.

«Тафуин» развернулся, на слипе часто-часто затрещали шары-кухтыли, обеспечивающие рыболовной снасти в отдельных ее частях наиболее выгодную плавучесть, солидно бухнули бобинцы, заскрежетали и, шатаясь, поехали навстречу океанской неустойчивой хмури — тоже шары, только преогромные, с ядро Царь-пушки… Точно, не раньше чем нужно, повернулся барабан траловой лебедки — горизонтальный, увесистый, во всю ширину, ряд к ряду, заполненный ваерами. Ими задело Клюза, оттолкнуло прочь: не мешай! Тотчас за кормой, по краям ее, скользнув по воде, в противоположной стороне от брызг неловко шлепнулись окованные железом распорные доски, быстро, как из тончайшего жестяного проката, на ребре врезались в глухую, полную загадок пучину.

Отшуршало на еще недавно взвинченно-шумном юте, на втором центре общих промысловых усилий. Отскрипело, оттрещало, отбухало, отстучало и отзвякало — кончился замет. Над кормовой площадкой, будто раздвинутой во все стороны, поверх простеганных шпиньками досок, распрямилась, поднялась на два фута, вытянулась витая пара параллельных ваеров.

Тралмейстер и матросы-добытчики, все богатырского склада, примолкли, как язычники. Внутри дробного, нарастающего гудения, в его басовой сердцевине, оживало что-то близкое и очень древнее, еще с сотворения мира.

Назар думал о том, что он действовал как подобает, его задача та же — подталкивать людей к самостоятельности, потому что без нее ничего не добиться. Только что же, необходимо, чтобы каждый забыл про себя, поскольку иначе стать самим собой нельзя?

Когда успел в сапог Бича-Раз упереться сломанным усом краб? Бич-Два присмотрелся — какой он?

— Лети!

Отпнутый краб попал под ноги Клюза. Бич-Раз покачал головой. Тогда же краб бросился спасаться. Скорей к борту! Ушел? Нет, наперерез ему прыгнул Бич-Два.

— Смотри, жить шибко хочет, — воскликнул Дима и умилился: — Ах ты мой кусучий. С домом на собственном горбу.

Крабу захотелось на волю. Шлепнул пузом о палубу. Бич-Два шагнул к нему, не очень надавил сверху, и все услышали, как треснул радужно-фиолетовый, пупырчатый панцирь…

Кок заждался мойщицу, о чем известила громкая связь. С магнитной дорожки пискнула о своем любовном томлении солистка. Бич-Два приостановился и опять принялся за свое.

Какой клешней ни шевелил краб, она тотчас же оказывалась вырванной с мясом. Он уже остался ни с чем, все клешни вырвал Бич-Два и побросал в пузатую бочку у траловой лебедки. Потом в нее, до половины залитую забортной водой, бухали клешни других крабов. Тралмейстер почему-то выбирал самых проворных, брал за коготь и подтягивал к себе. Ну, хватит. Поискал, куда запропал резиновый шланг.

Все чудесно. В бочку, под накинутый на нее брезент, ударил пар.

Огромные, свободно пасшиеся крабы, такие в продаже редкость, на «Тафуине» шли за прилов. Добытчики не знали, как от них избавиться.

Бич-Раз, Клюз и Бич-Два еще сколько-то стояли у слипа, смотрели за корму, потом взялись снаряжать про запас оснастку, вымеривать тросы, рубить манильский канат на метки для ваеров. Они не нуждались в том, чтобы кто-то досматривал за ними, следил — то ли делали, так ли, и за это Зельцеров произвел их в матросы первого класса.

— Доспели! — смеясь над содеянным, чтобы не осудили, удовлетворенно сказал тралмейстер, и все из-под промыслового мостика потянулись к бочке… Перед вожделенно раскрытыми глазами сквозь струистый пар, пробивая его, заиграли, задвигались золотисто-пурпурные выступы с переменчивыми растекающимися оттенками. А какой взвился запах!

— Ай-яй! — понарошку захныкал боцман. — Клешни-то какие! С пуд! Не удержу никак. Эхма! Не удержу! — одну из выхваченных палкой подбросил, чтобы обдуть пальцы. Загривок его попунцовел.

Не в силах совладать с собой — слюньки текли, Ершилов поддал плечом Зельцерова:

— Скорей! Нам не достанется. — И обежал бочку, потирая руки.

Ершилову пригодилась проволока. Вынул ее из кармана, конец загнул — получился крючок. Запустил его за крабовой шейкой.

Несмотря на то что Зельцеров изрядно проголодался, все же он не оставил свое, так же злобствовал. Шепнул-прошипел Ершилову:

— Не знаю уже как вился вокруг нашего чифа первый помощник, а все равно никакого проку. Нет ничего, никаких окуней. Обоих надо гнать отсюда в три шеи.

7

Все враз ощутили одно и то же: настал срок вспарывать крабьи клешни, нельзя медлить. Звякнули ножницы.

Какой только морской пищи не отведали русские богатыри-добытчики. Они, а с ними боцман, в общем круговороте не отученный от своих неусыпных забот, Ксения Васильевна, настроенная вежливо подшучивать над Назаром, осторожничающий Лето (как бы не испачкаться!), всегда, в любом случае серьезный начальник рации и безудержный весельчак Дима — все они старательно протыкали острым концом хитиновый желто-красный, сизо-молочный покров, расстригали его повдоль, разваливали на две стороны с внутренней матовой белизной. Пряно дымила им в нос воздушная багрянцево-матовая мякоть. А сок-то оказался каким! Где до него наивкуснейшему куриному бульону!.. Потесненный Плюхиным Клюз смачно швыркал, втягивал его в себя обожженными о клешни влажными губами и не вспоминал про соль: сами крабы взяли ее из океана сколько требовалось.

Не переставая жевать, Плюхин локтем приподнял козырек фуражки, запустил раздвинутые ножницы в белую клубящуюся мглу, прикрывающую кипяток, поводил ими, чтобы поддеть яблоко — конечную часть правой клешни, чуть-чуть не круглую и в меру подрумяненную, ее вполне хватает одной на стандартную жестяную банку. Туда же, в бочку, полез тралмейстер, отмахиваясь свободной ладонью, дурашливо изображая, как хочет есть. Столкнулся с Клюзом. А с ним не так-то просто. Может отмахнуться. Но Клюз как будто ничего не заметил. Вытянул руку, чтобы помочь Плюхину завладеть клешней. Обморячился, привык, что старшему помощнику ничто не давалось как следует, не только траление.

— К… Ник!.. — поманил к себе Кузьму Никодимыча памятливый самоучка — электромеханик Бавин. — Передвигайтесь!.. У крабов какая кровь?.. Не опередили меня с этим известием? Никодимыч, взгляни, голубая. Вот, вот — у меня на ладони. Я ее… — втянул в себя и причмокнул и посмотрел, кто делает то же.

На правах распорядителя на пиршестве тралмейстер вытащил со дна еще одно яблочко, все в румянах, сплюнул подхитиновую пленку, утерся рукавом.

— Не потому ли так охочи до крабов короли? — сказал и не стал ждать, у кого появится желание высказаться. — Только не есть им свежих, прямо из океана. Разве сунутся сюда! Их участь — хуже не придумать. Пробавляются размороженными. Ничего?

— Как здорово, что нас никто не короновал! — поддал Бич-Раз.

— Впредь будем такими! — как на зло кому-то, сказал Дима. — Мы же не эти, не августейшие особы! Так, подражатель?

Рулевой с бородой викинга зыркнул на него, поперхнулся. Плюхин кончил смаковать, пошел по своему штурманскому делу наверх.

Игнатич скосил глаза налево. Оказывается, боцман набирал клешни в беремя. Для себя, что ли?

— Это Венке всего полезней, — сказал рачитель всего такелажа, вещевого имущества, инструмента и прочего, включая флотские полезные привычки.

Ксении Васильевне никак не поддавалось пододвинутое ей не кем-то, а Назаром превосходное, не очень плоское яблоко со щупальцами в виде орлиного клюва. Такое же от него досталось мойщице посуды. Стесняясь, та наклонила голову, не зная, что делать. «Не уйти ли? К тому же кок может спохватиться: где я?»

Ксения Васильевна осмотрела ее как возможную соперницу, придирчиво: «Что же Назар-то?.. Почему такой? Не заходит лишний раз. Стесняется? А я так не могу!..»

Бичу-Раз больше нравились не только что сваренные крабы, сбегал с ними к морозилке. Поделился с первым помощником:

— Попробуйте! Объедение.

— Майнай, я говорю! — прогремела над промысловой палубой команда Плюхина. — То есть, вирай! Сбился с вами. — Он, сконфуженный, не убавил ход «Тафуина». Спустился на ботдек.

А Бич-Два и усач Серега, точно так же как Клюз, только заложили за обе щеки. Поскакали, понеслись громко топочущей оравой к бухте стального троса, второпях свалили с нее расправленные для просушки рукавицы.

— В рубке!.. — позвал Плюхин рулевого.

— Я уже!..

— Повернул?

От включенной траловой лебедки исходил раздольный, ни на что не натыкающийся, много чего обещающий вой. Все невольно, уже растревоженные одной неделимой надеждой, охотно отдавались ему, суеверно не позволяя себе прежде времени обрадоваться, чтобы не навредить тому самому, выверенному чувствами ходу событий.

Из жилого отсека выбежали друзья-электрики. К ним примкнули смешливые буфетчицы и представительный, сильно раскачивающийся кок. В пестром скачущем потоке замелькали белые колпаки.

— Окуни? — все спешили удостовериться. — Нет, правда? — хотели побыстрей в это поверить.

Озябший Назар переходил на ботдеке от капитанской лодки к борту, от него — к осаженному боцманом спасательному кругу. Он, атеист, молил, чтоб им с Плюхиным посчастливилось, если справедливость не что-то вообще, а действительно беспристрастно и полной мерой венчает безупречно осуществленные начинания.

Возле него недолго пробыл Дима. Не полез с разговорами…

Напротив объявился Зельцеров… Что делалось вокруг? Океан как вроде опал, потому что не знал, с чем из него в тот раз вымчит вверх, кутцом вперед, трал. Только что искал, какой шпангоут у «Тафуина» самый слабый, и уже гладил слип так нежно, как ластами ласковых морских котиков, надвигал на него, ухал вниз. Над ним обезоруживающе бесконечно парили, отставали, взмывали и крючконосые глупыши, и белощекие крачки, и юркие маевки, и длиннохвостые поморники, и чегравы, и черноголовые хохотуны, и сизые качурки, и бургомистры, и клуши, — такие пронзительные — заглушили траловую лебедку. Куда они метили сесть, туда переводил взгляд Назар. То же делали Игнатич, рулевой с бородой викинга, Серега. Мотали головами. Только Ксения Васильевна стояла потерянно, вроде бы к тому же озябла — уверяла себя в том, что Назар не разглядел в ней ничего исключительного.

Дима вполне доверял тралмейстеру, а тем не менее считал за ним метки на ваере (марки).

Электромеханик Бавин начинал курить. Затягивался раз, два и отшвыривал от себя сигареты.

Скорее бы трал прорезал поверхность океана, беспрестанно двигающуюся, ускользающую, тоже как бы охваченную смятением. А то мука-то какая! Где он? Оба ваера чуть не отвесны.

Шумно, со всех сторон, захлопали крылья.

— Тридцать четыре, тридцать пять…

Живчик Дима стукнул себя по колену: «Товарищ старший помощник, скомандуй добавить обороты лебедке, она ж едва тянет!»

За кормой и чуть наискось от нее, сначала в одном месте и сразу же в другом, среди запримеченных Бичом-Два мощных закруток, неведомым пришельцем из другого мира, сонно, как само по себе, проплыло что-то светлей волн, может быть, пятнисто-желтое, из одних округлостей, перетянутое тут, там.

«Э-гей!» Бич-Два словно опомнился. Вытянул шею — не увидел на промысловом мостике Плюхина. Решился действовать без команды — некогда дожидаться ее. Поправил блочок в тросах грузовой лебедки и потому проглядел, когда то, что было еще недавно неясным, обернулось объемом вполне реальных размеров. На что Клюз (он всего повидал в своих красочных одиссеях), а тоже с запрокинутой головой чуть не попятился от неожиданности. Начальник рации, во всем точный, также не признал кутец, его сплошь клетчато-красный конец, сравнимый только со свежей убоиной в белой авоське.

— Это же улов! — как о большом несчастье, чуть не с плачем сказал Бич-Раз, всего на какой-то миг опередив Диму. Тот разобрался и в экстазе, не помня себя, сгреб полного, застегнутого на все пуговицы Ершилова, затряс его, также пораженного увиденным.

— Ай да мы! — возликовал рулевой с бородой викинга, крутясь волчком.

Внизу, под промысловым мостиком, тотчас разгорелись страсти.

— Говорил? Слыхали? Гонялся Зубакин за окунями все одно что Иванушка-дурачок за жар-птицей. А давно бы сюда надо…

Назар конечно же не остался бесчувственным — точно взлетел на гребне волны. Он все б отдал, чтобы увидеть, что на лице у Зельцерова? По грудь, если не больше, вылез через леер промыслового мостика, под которым к тем, кто схлестнулся и умолк, присоединился надтреснутый дискант. «Ершилов здесь, Зельцерова нету. Это ново!»

— За границей-то… Слыхали? Вылетело у меня название… Одним словом, во Франции тамошние рыбаки поят пойманных рыб водкой, а потом отпускают гулять. С ними знаете потом сколько приходит!

Кто-то из стиснутых там же обрадовался:

— Осенило! Вспомнил! В Сен-Мало!

А несомненный вещественный успех Плюхина, огромный, раздвинутый, весь в белых капроновых ромбах, прихлопнул собой гвалт наплывным утробным кряхтеньем, чувствительно по ходу своего движения стукнул в нижний край слипа донной частью. Затем сразу же сполз, скрылся в воде. Как оборвался. Только через минуту, может быть, показал свой торчащий бок там, далеко.

Треснул он? Не видно под пеной! Назар налег на Игнатича, чтобы не существовало больше неясности.

Океан принялся топить возвышающуюся часть, опять хоронить под волны, пока без злого умысла, не для того, чтобы отобрать, унести куда-нибудь.

Все-таки как велик наш интерес к добыче! Он первобытный в глубине захватывающих чувств, щекочет нервы.

— Не идет!.. — сдавленно выкрикнул громада тралмейстер. А руки у него уже ладили блок, звякали им, чтоб поднять, вытащить, взять переполненный трал тройной тягой. Это уловил и рулевой с бородой викинга, и Бич-Два, и Бич-Раз. Быстро, как в бою с невидимым беспощадным врагом, выволокли они тросы с приослабленных барабанов грузовых лебедок, уперли пятки в палубу, откинулись на спины, потащили на себя.

— Шевелись! — скомандовал за Плюхина Бич-Раз и запел: — «Океан же — ну и переменчив он!» — Уже нагнал на себя глубокомысленную хмурь, устрашающе потемнел, а затем потянул со слипа трал обратно с такой яростью, точно передумал, ни в какую не хотел отдать зачерпнутое с его дна, с ожесточенным скрипом прикрыл льющейся темью кутец, дотянулся до мотни, взметнул пену. Тоже, видно, насчет выносливости-то, как у людей — надо ждать прилива мощи. А как тяжело вздохнул!

— Моее-е! — споряще сказал Бич-Два. Взглянул узнать, кто ему пригодился бы. Увидел Назара, Бича-Раз, Ксению Васильевну — целый вал людей, ожидающих скорой развязки в пользу Плюхина.

— Развернуло!.. — отдернул руку от леера Назар, как от горячего. «Где Плюхин? — сразу окинул весь ботдек. — Где? Он что… не найдет, какая мера лучше? Столько уже упустил времени!»

Дары океана! Да из него ничего не взять без драки. Этакий кинулся от кормы, плеснул, по-великаньи потянул трал к себе. А добытчики чем хуже его? Тоже не хлопали глазами, уплывающий белым китом трал потянули обратно. Чья возьмет?

У наконец-то по-человечески неспокойного Плюхина бегали глаза. Прытко скрылся за дверью промысловой рубки, прорычал рулевому:

— Станем сам знаешь как. Лагом!

Над шканцем взлетел длинный клин черноты: включился дизель компрессора. Он еще не рассеялся — весь фальшборт «Тафуина» ушел под океан. На свободно плавающий, словно оборванный, трал первыми опустились алеутские крачки, принялись клевать — разразился обычный пиршеский крик.

Ну, слава тебе, Нептун помог, наверно. Переполненный трал вышел из подчинений океанской воли — вылез на промысловую палубу, весь выполз, вместе с кутцом, серо-голубой, с красными искрами-плавниками, пропахший глубинными течениями и длиннющий, как пульмановский вагон. Стеклянно дзинькнула, как сломалась, выбитая Бичом-Два чека, и сразу из него реактивно загудело не разобрать что, красное и невыделимо общее, забурлило, наткнулось на борта «карманов», отчего они гукнули; и растеклась трепыхающаяся жижа, сразу, дав себя рассмотреть, из-за чего у большинства, кто обступил с трех сторон добытчиков и обработчиков, перехватило горло. На площади, равной промысловой палубе, от распинатых бугров буро-зеленой морской капусты под барабаном траловой лебедки до самого слипа, выхваченным из огня железом алели окуни, судорожно загребали клешни нежно-фиолетовых раков, горели растоптанные и еще кое-где целые колючие колонии пурпурных кораллов, краснели и бледнели, как подобранные один к одному, кальмары. А сколько перекатывалось и светилось ракушек возле таких непривлекательных на воздухе актиний, у ровно обструганных костяных прутиков, под известкованными веточками, над выводком расщеперенных бычков! Как удивленно, торжествуя, выгибали шеи рыбы-коньки! Какие сплетения образовывали вместе с травой лангусты! Сколько лихости обнаружили неистребимые скаты!

У слипа обиженно поджимала губы треска. Тонкий, худой Кузьма Никодимыч, распаленный, как все, слазал к ней, удовлетворенно кашлянул и дернул тралмейстера за полу: за него боялся, не наказали бы.

— Ничего, что я тут? Не подведу?

Дима в избытке хмельной шалости налетел на матроса-прачку со спины:

— Ничего! — То есть сказал: «Мы тоже с понятием. Тебя надо поддержать? Хорошо. Будет буря — с ней поспорим». — Стоп! Кузьма Никодимыч! Это же не простецкая ракушка, а бокал Паллады! Он — ваш! Запомните, куда его прячу. Надоест тут вам с нами — выковыряйте моллюска. От него, между прочим, убийственная вонь.

— Бокал? — покрутил в руке Кузьма Никодимыч. — Скорее — лилия. Больше на нее смахивает. — И покандыбал к добытчикам, за дощатую загородку. Сразу же бросился сгребать окуней.

А ничего не прихватил с собой: ни лопаты, ни насаженного на палку щитка. Так он — ногой.

Раззадоренного, по-крабьи красного Назара, с оглядкой, таясь, поманил пальцем боцман… Эк, не вовремя!

Богатый улов, чуть не с океан, еще трепыхался, кое-где бунтарски перевертывался, яро бил хвостами, опирался на головы, чмокал и широко раздвигал жабры, а за кормой из-под валов выпирала плоская бесконечная спина второго по счету близко подтянутого трала.

Назару не хватало Зельцерова. Заведующий производством, не стерпев, что повезло не Зубакину, куда-то как в воду канул.

Урок, преподанный Назаром Плюхину, пошел впрок. Назар чувствовал то же, что выпадает помогающим кому бы ни было брать неодолимые барьеры. Затюканный Зубакиным Плюхин смотрел на все смело.

Близко от Назара выкладывался Кузьма Никодимыч, в том же темпе. Не где-то за переборкой, а на обнаженной для ветров горловине ненасытного люка он тем же манером, как запальчивые добытчики и все, кто поглощал с ним крабов у бочки, через плечо содрал с себя пиджак, уже сырой от обильного пота.

— Что, жарко? — Крепыш тралмейстер с выпирающими из-под майки мышцами, как перегнутыми канатами, походил на отъявленно ленивого из-за того, что умел работать умно, с расчетом.

— Здесь!.. — Кузьма Никодимыч шмыгнул, затряс головой. — О-ой! Не знал!.. Душа сама поет!

Если бы кто-нибудь сбегал за Зубакиным! Привел бы его, сказал: «Не загляденье ли? Все заодно с обработчиками!» Он не раздумывал бы больше: так — не так, что такое объединяющая работа, в радость ли? Подтвердил бы, как утвердил: «Она наша наиглавнейшая, самая значительная песня!»

Расстроенная Ксения Васильевна, облаченная в фуфайку, уже почти приблизилась к проходу в бытовку. Где-то близко — не у элеватора ли? — басил Бич-Два:

— Будь другом, припрячь для меня одну акулу. Можно небольшую.

— Препарировать собрался? На чучело? Пустое! Она же что? Хрящ, обязательно протухнет, — раздался чей-то хохот, вроде бы Бича-Раз.

Когда уже расходились с юта, первый помощник сказал, что ее печень убивает рак.

— У тебя-то он от чего завелся?

— Упреждаю.

— Варишь, поди?

— Нет. Сырком.

Ксения Васильевна заглянула в прачечную и заподозрила, что за слоистым паром кто-то согнулся, как при стирке белья.

— А кому тут нашлось дело? — учинила допрос.

— Одному невезучему.

— Ты?.. — узнала Венку по голосу. — А ну марш отсюда! Какой!

— Ксения Васильевна!

— Что, я без тебя не управлюсь?

— Нет, у меня же преимущество.

— Мели, Емеля.

— Я за отца.

— Окрепни сначала. Не то на тебе кожа лопнет.

Она еще внутренне не подготовилась к важной встрече, грубо ладонью отстранила Венку от ванны, оттолкнула от стиральной машины, указала рукой на дверь.

8

Через час с небольшим Ксения Васильевна вручила Зубакину рапорт насчет старшего бухгалтера. Боялась за его сердце, выдержит ли оно еще пять — семь таких же валящих с ног месяцев.

Капитан похаживал в шлепанцах, изредка словно удивлялся чему-то, кидал взгляды на Ксению Васильевну. Остановился — невысокий, в превосходном расположении духа. Поднес поближе к глазам полстранички: что написано? А читать не стал — приголубил Ксению Васильевну, как отец-командир:

— Вот так, наша свет-душа и целитель. Со старшим бухгалтером ясно. Напишите также… на Расторгуева. Ссадим обоих на перегрузчик вместе с практикантами, лучше не соскучатся.

Каким-то образом она уловила, что за ее спиной появился Назар.

— Расторгуева? — напустила на себя равнодушие. — Простите, вы о младшем, наверно?.. Да? — спрятала подпорченные в прачечной руки, изъеденные содой.

Зубакин сразу почуял — хитрит врач. Глаза его вдруг расширились:

— Ему… тоже как будто не совсем. Едва передвигается. Ваше мнение: оставить на траулере?.. Как выздоравливающего? Я подумаю.

Назар не часто обряжался в униформу. После горячего душа, в белой наглаженной рубашке, спокойно-безразличный, как показалось Зубакину, он пришел согласовать графики контрольных обходов фабрики, камбуза, жилых отсеков. Ксения Васильевна проводила его удерживающим взглядом до стола, оттуда — до обескураженного Зубакина, лелея все, что случилось у бочки с крабами: как сверхофициальный для всех первый помощник чуть ли не ухаживал за ней, и потому уже не мог жить сам по себе, чьим-то, не ее… Очнулась — капитан поинтересовался, здоров ли Венка?

— Уже поправляется, — заверила, как вспугнутая.

— А тот, прачка? Тоже ведь еле-еле душа в теле. — Возражений ее слушать не стал, уставился в иллюминатор.

В коридоре Ксению Васильевну остановил Назар:

— Что вы ни напишете… знайте, я против списания Кузьмы Никодимыча. Кто поручится, что его опека над Венкой — пшик, нисколько не нужна?

9

— Что же это у нас?.. Почему тихони, добренькие избегают нести на себе наш груз, готовы уволиться, только бы не руководить? В НИИ половина таких, знаю, — негодовал Зубакин.

Справа он видел сплошь белые вулканы, они выхвалялись один перед другим: какой выше, красивей? У подошв их темнели островершинные завьюженные заросли.

Контрастная, как Сибирь, Аляска, с первозданными, незасмотренными уголками и мощью современной цивилизации, тянулась через океан на запад, к России.

На правом мостике объявился Лето. Мороз стегал его в спину, по бокам. Он сразу поспешил сделать засечки по заранее облюбованным точкам на «местности» и только на миг откачнулся от окуляра оптического пеленгатора, когда что-то звонкое упало на асфальт верхнего капитанского мостика. Это Зубакин, нервничая, выбросил из своей лодки торцовый ключ. Потом, не зная, что его кто-то слышит, выругался. Проклял всех тихонь за то, что они «постепенны», ничегошеньки не сделают, прежде чем семь раз не отмерят, когда порой выясняется, что отрезать, из-за того что мешкали, уже нечего.

Продрогший Лето помял в ладони ладонь, перед тем как вернуться в рубку, пугливо оглянулся.

…В родительской семье Зубакин всегда, еще сызмала, чувствовал, что старшим не до него. Им, знающим только работу, приходилось зимой жить в лесу, валить сосны, а летом гнать их, сплавлять до сортировочной сетки. Он окончил «десятку». Собрался в город. А попал в лес, работал огребщиком. Осенью, также не по своей воле, уехал на зачистку — разбирать по речкам заторы из бревен. Месяца два Зубакин подменял лаборанта в океаническом НИИ. Бросил, подался в мореходку, подсчитывая, когда, на какой год после выпускных экзаменов обретет полную самостоятельность.

Любимые занятия Зубакина прервал Назар. Появился и с ходу взял под защиту Кузьму Никодимыча.

Зубакин чуть зубами не скрежетал:

— В ведомости на выдачу зарплаты… В ней же… черным по белому: Чагин — первый помощник. Обязан нико-гда не забывать это. Не путать свое положение с партийным… Вести себя. А не пытаться брать верх. — Не дал Назару сказать больше двух-трех слов. Схватил суть: Назар против списания Кузьмы Никодимыча, не поставит своей визирующей подписи на капитанском приказе. Сразу сделался диким. И Назар счел: благоразумнее ретироваться.

— Все, получается, припас мой помощничек: запись в санитарном паспорте Расторгуева, выписку, — ругался Зубакин на чем свет стоит. — А может, так… Это утворил старший помощник. Через него, первого: не так посмотрел на меня, когда уходил из моего кабинета. Ну конечно! А врач! У ней то одно, то другое — не понять: действительно Расторгуев, прачка, просто никуда, совсем ослаб? Как с его болезнью совместить то, что уже к вечеру появились свежие чехлы для мебели и постельное белье… — Он снова подтолкнул к себе отвертку. — Тихони и добренькие, они — что? Думают обо всех. А их вежливость оттого, что в одиночку бессильны или теряются, того бы им на подмогу да этого, сами ничего не могут. Я на них насмотрелся… В океанический НИИ управленческих освобожденных никогда не пристраивали рядовыми.

Одиночество, очень полезное, когда оно в меру, опостылело Зубакину, он выпрыгнул из лодки:

— У меня кто самый первый помощник? Океан. Он что, не справился бы с младшим Расторгуевым без отца?

10

На другое утро, сначала далеко от берега, из воды фантастически взошли бурые, заостренные кверху столбы. Затем, когда больше разъяснилось, за ними из невесомой нежной синевы выдвинулся опалового цвета вулкан, верней, его тупая вершина, и еще одна — поменьше. Ниже их седой нетронутой степью раскинулся океан, на нем, среди отлогой, утихающей зыби сверкали ледяные глыбы, сползшие с береговых круч. То есть Аляска явила себя в двух уровнях, оставаясь в срединной части, за полосой поднятой снежной пыли, почти неотличимой от неба, такой же подвижной.

В столовой все ужинали стоя у распахнутых иллюминаторов, вприглядку.

Бич-Раз подкинул вопрос Плюхину об Аляске — быть ли ей снова нашей?

Среди «духов», или машинной команды, кто-то подтолкнул Венку: поднимись, скажи!

Плюхин молчал. Протянул кулак по губам.

— Ну, чего ты? — спросил у Венки Ершилов. — Покажь, что в машинной все хоть куда. Или не так? Брешу?

Венка насильно улыбнулся Плюхину и заговорил как бы сам с собой:

— Переговоры о продаже Аляски тянулись тринадцать лет… Они наверняка ничем бы не кончились, если бы не Англия. Наш царь-батюшка струхнул: не отобрала бы она нашу землю без торгов, поскольку заправляла коалицией государств-победительниц. Не забыли, поди, про севастопольскую страду. Русские только отбивались. Тогда же Прайс, английский адмирал, привел целую эскадру к Аваче. Для устрашения.

Выручил он Плюхина, выудил из приложения к «Иркутским епархиальным ведомостям» что понадобилось. Вскоре все увидели: Венка полез к себе в карман, зашуршала вынутая бумага с чернильными пометками «от» и «до».

— Перепечатка из «Нью-Йорк таймс». «Формальная передача русско-американских владений Соединенным Штатам проходила 26 сентября по старому стилю. Русское правительство представлял капитан Пестряков, а Соединенные Штаты — генерал-майор Руссо. В три часа пополудни батальон войск Соединенных Штатов под командой майора Вуда выстроился в линию перед домом правителя колонии. В половине четвертого собралась большая толпа. Русский флаг, по-видимому, не хотел спускаться — зацепился за шест и остался на высоте около сорока футов от земли. Когда к нему полезли три матроса, взыграл ветер. «Как уполномоченный императора Российского, — взял под козырек капитан Пестряков, — я передаю вам территорию Русской Америки…» Он говорил негромко. Так что его слышали только правитель колонии князь Максютов, американский генерал Дэвис, капитан Кусколь. Княгиня плакала».

С тех пор после каждого ужина сразу же начиналось собеседование. Штурман крестиком отмечал место на карте: «Мы находимся….» За ним кто-нибудь знакомил с частью затраверзной суши.

На «Тафуине» придерживались численника. Когда заносило в западное полушарие, вычитали день, в восточном — прибавляли. Потом сбились, счет времени пошел в тоннах: сколько рыбы пропускала морозилка, имеющая определенное ограничение. Океан не знал, что есть субботы, воскресенья и праздники, выполнял свой план на валу, а рыболовы точно так же — свой.

Через трое суток, что ли, когда на транспортерную ленту носового трюма с чьего-то плеча лег последний ящик с замороженной рыбой, в каюту Назара влетел Игнатич, спросил, как занимающегося не тем, чем нужно:

— Сидите? Читаете?

— А собственно, что случилось? Кончилась забивка трюма? Пора на перегруз?

Разве так можно? Игнатич упер руки в бока, чуть откачнулся, словно сожалея, что первый помощник стал как все. Надо поднимать людям тонус, он же вроде заурядного производственника печется только о конечных результатах. Не хочет знать, чем обусловлен подъем производства.

— Идемте со мной, — сказал, не обещая добра.

В столовой, на экране, сплошь белые березы бежали мимо скачущей тройки гнедых, во взвихренном клубящемся снегу часто мелькали лохматые ноги, появлялась заиндевелая дуга, захлебывался колокольчик, струился след кованых саней, и все, что находилось рядом, хотело, чтобы русское веселье никогда не кончалось.

В первом ряду, как обычно, лежали, заранее, еще до сеанса, прихватив с собой подушку. С ней, в зависимости от того, какой студии крутили фильм, случалось, засыпали.

«В лёже, где же еще Кузьма Никодимыч? Там его место, нигде больше не выносит болтанку», — подумал Назар и разглядел его: «Сидит!» Поискал руку Игнатича, сжал ее:

— За этим вы звали меня? Чтобы я сам увидел? Спасибо!

Сзади кто-то потребовал пригнуться. Игнатич увлек за собой Назара к переборке со стендом рационализаторов, оформленным Нонной в три цвета, сказал, будто стоило торопиться:

— Молодец он!

Конечно! Не забыл про сына, подставил под его судьбу собственные руки, не раздумывая, чем все может кончиться.

Совсем по-новому, с затаенной грустью Назар посмотрел на капитана. Таким Зубакин сам себя сделал. Прагматик, наверно. Только поэтому он ничего не разглядел в безумной и естественной решимости Кузьмы Никодимыча войти в океан, тихий только летом, может быть, всего с месяц-полтора.

А что, разве много похожих на него отцов?

Пятый вал

1

Он, румяный оттого, что всласть наработался, в синей сатиновой робе, в сапогах на неистираемой подошве, подтянул тонкие тросы с петлями на концах — подхваты, выпустил их из рук, на что промысловая палуба не отозвалась, потому что она, покрытая деревом, успела изрядно намокнуть. На нее с разбегу прыгнул Бич-Два — брызги полетели во все стороны.

— Запарились! — крикнул Ершилову. Тотчас впопыхах схватил крюк троса, не глядя завел его себе за спину, ринулся с ним вдоль вытащенного полного трала, готовый, если что задержит, «пойти на циркуляцию», то есть повернуться, а потом дернуть изо всей силы.

Наконец Ершилов, стесняясь своего трудолюбия, распрямился, не без труда расправил плечи. Как раз тогда натянутый Бичом-Два трос не очень больно подсек под колени Назара: поторопил его на пути к промысловому мостику.

Вдыхая полной грудью, Ершилов развернулся к трапу, не спеша поднялся на три-четыре ступеньки и обернулся.

Вид оттуда был исключительный, про это Назар уже знал. Рядом за бортом сеялась колючая снежная крупа — солнечный свет пробивал ее с зюйда. В стылой водной глади, вблизи высоченной каменной дуги с оголенными выступами, широкими припорошенными расщелинами и редкими деревцами-уродцами, возле зализанного прибоями песчаника собралась на отстой океанская сельдь. Не то что кишмя кишела, подпертая снизу множеством себе подобных, она кое-где не могла заглубиться, билась и прискакивала, распертая изнутри нагульным жиром, с густо-синей, плоской, как обушок, спинкой.

А с веста, из-за серого галечника, к ней, преднерестовой, двигалась точно такая же сельдь, толкала к ставным неводам местных колхозов, под хлесткие гребные винты мэрээсок — на одну неподатливую темную тучу налезала другая, еще побольше.

Для «Тафуина» отпала необходимость пробиваться и поворачивать. Облегченный, без бобинцев, трал бледной узкой полоской бесшумно катился по маслянисто блещущему стальному слипу, ниспадал с него и тут же становился наполненно круглым до хвоста-кутца с завязанным отверстием.

Экипаж брал реванш за тряские, мало что принесшие дни. Все трудились. С Бича-Раз, возведенного в сан добытчика, лил пот — такой же пересоленный, как ручей из-под мокрой траловой мотни.

В рыбцехе упоенный работой рулевой с бородой викинга грохнул к ногам своего напарника Назара новенькое оцинкованное ведро: мой надежный товарищ в походе за три моря, ты тоже запалился, как я. На, пей!

Очень вовремя! Назар поспешил опустить голову, чтобы скрыть, как встретил сочувствие. Сразу отер иссушенные жаром губы, отхлебнул через край, мельком увидел в покачивающейся воде свое отражение. «Ого, что со мной!.. Как исхудал-то. Смотреть не на что».

Не дальше чем в пяти футах от него вместе с транспортерной лентой, громоздясь над ней, неслись членистые, не совсем обособленные, блещущие перламутром сельдяные острова.

«Что нацепил наш незадачливый фирмач?.. — Разглядел среди бегающих обработчиков ноги Зельцерова. — Что у него за… обувь? Самошитые сандалии? А в чем уверяет мастера, никак не разберу. Ах, морозим не столько! Способность камеры больше. Жмет на Игнатича: требует поднажать».

Перед вечерним чаем Назар прямо с фабрики, в чем был — в берете на стриженой голове, в топорщащейся синей сатиновой куртке, с подоткнутым фартуком — ввалился в спальный уют Зубакина, измученный неотступной мыслью. Он сразу изложил бы все, если бы за портьерами не полилась, не заквохтала, булькая, вода. Это Нонна освобождала графин.

У Назара сразу участилось дыхание: «Я больше уже… конец! Не выдержу».

— Нельзя ли сразу по существу? — перехватил его взгляд Зубакин.

С всклокоченным рыжим чубом над выпуклым упрямым лбом, голый по бедра, он восседал на разобранной постели, свесив чуть прикрытые одеялом ноги.

— Анатолий Иванович! Я не меньше вас понимаю, что в Олюторке мы не от хорошей жизни. Нужда в нее загнала. Только сколько уже берем сельдь!..

— Если ничто другое не попадается!

— Дайте закончить. То, что делаем…

— С твоим участием. Ты организовал подвахты…

— Не выполняем предписание УАМР. Обязательное для нас экспериментирование — в чем оно сейчас заключается? — Назар опечаленно и гневно посмотрел в маленькие, буравящие глазки.

Насупясь, Зубакин дал себе время поразмыслить. Или Назар нарочно нарывался поссориться из-за Нонны — что, мол, сожительство налицо, чем крыть? Или он в действительности вознамерился руководить, зуд у него?

— Как будто не тем занимаемся?.. — обратился к себе. — Да! — подтвердил удовлетворенно, с вызовом. Отодвинулся к переборке, потому что от Назара несло всем тем, что насквозь пропитало производственные помещения: рыбной сыростью, лежалым брезентом, старой ржавчиной, осклизлой лиственничной сланью.

— Нас ведь не пощадят, — уравнял себя с Зубакиным Назар.

— Не так. — В голосе Зубакина чувствовалось, что примирился со своей долей, со всякими превратностями. — Выстегают, как обычно, только одного меня. Можете спокойненько заниматься, проводить собрания или — что у вас по графику-то, напомните мне. Назар не пошел за ним след в след:

— Так когда все-таки?.. — Спросил о сроке выхода в открытый океан.

— Что? — капитан не хотел больше транжирить время. Подул в переговорную гибкую трубу, обшитую таким же малиновым бархатом, каким накрывался по торжественным случаям стол кают-компании.

«Строй из себя непонимающего сколько угодно. Хоть до посинения, хватит на тебя моих нервов». — Назар ничуть не боялся, что, когда он и Зубакин вот так вдвоем, возможны невообразимые повороты. Разъяснил:

— Я о том. Когда наконец покинем тихую заводь?

Это взбесило Зубакина. Так назвать залив, прикрытый только с одной стороны! Насквозь продуваемый!

Сбоку от Назара, у малиновой портьеры входной двери, на его глаза попали круглые коленки Нонны. Смягчился. Спросил, чтобы чуть позже посадить Назара в лужу:

— А сколько осталось до конца месяца?

Сначала Назар стал подсчитывать. Сказал же про мэрээски:

— Они взамен нас в океан не пойдут. Собственно, скорлупки!..

— Товари-щ… первый помощник, — выделил «щ» Зубакин. — Сознайся, что план для тебя есть или нет — все равно.

— Так вам кажется почему-то. Как раз подсчитал, что отстаем по окуням.

«Чем занята Нонна?» — Зубакин привстал.

— Э-вва! Не подскажешь ли, как нам к ним подобраться?

Нонна перенесла один из стульев к двери в спальню — стукнули ножки. Безусловно, что она была во всем заодно со своим кумиром. Одобрительно засмеялась, зажала рот. Затем вскрикнула: «Ой!» У нее выпало из рук что-то стеклянное.

— На банке… какой-нибудь, — сказал Назар, предощущая близость большой для себя неприятности.

«Пожалела бы мои уши!» — показал Нонне Зубакин разведенными руками, наклоном головы и напер на Назара:

— Если выскочим куда-нибудь… как вы настаиваете, то ж сядем на тариф. В карман уже ничего не положим.

Затихнув, Нонна основательно, сверху и с боков, обтерла стол, осмотрела чернильный прибор — не забрызган ли — и на цыпочках подкралась к спальне.

Назар возвышался над Зубакиным Олюторской скалой, никуда не отходил от него из боязни слишком наследить.

— Впрочем, тебе-то что, — саркастически сказал капитан. — У тебя теории. Куда ни иди, они те же самые. А моя задача кусучая, подключка. С острыми зубами. Я вознамерюсь сюда… Условно! Она уже глаз с меня не сводит. Рычит — предупреждает таким образом: попробуй только забудь про народ, он жрать хочет. Соображу, возьму другое направление. Уже слышу не рык. Кусок мяса у меня отсюда долой! Наскреби бабам на переводы, чтобы не осаждали Находкинский партком! Что же касается ассортимента, то не страдай. Уже прибросил на капитанском часе.

— Как будто не знаете, что не мы одни здесь! — ополчилась на Назара Нонна. — Южней нас еще таких полным-полно. Сахалинская экспедиция… — Сдвинула над иллюминатором батист.

Он смотрел не на нее — на Зубакина, и так, будто уже немалого достиг.

— Нет, как можно план противопоставлять разведке? — подивился. — Он исключительный! Один! Спущен нам, чтобы не позволяли себе ничего такого.

— «Тафуин» — промысловое судно? — защищался Зубакин. — Промыслового управления? Промыслового главка? Промыслового?.. («Министерства? Ага»), — выдвинул против Назара благоразумие, так чуждое собственному духу.

— Возможностям должен соответствовать масштаб цели, — сказал первый помощник. — А у вас? Траулер, сегодняшний лов и что еще?.. — Потер пальцы, сведенные в щепотку.

Нонна отошла прочь. Снова переставила стул, пристегнула его на цепь, чтобы никуда не сдвинулся.

— Кроме всего, — взбеленился Зубакин, — ты не учитываешь сущий пустяк или, может быть, проморгал У нас же — что? Провернулась траловая лебедка.

2

Еще до того как выбраться к трехногой мачте, на верхний мостик, откуда смотри во все стороны — ничто не мешает, Ершилов где-то столкнулся с Венкой и узнал о том, что от Алеут в погоне за жирной селедкой приплыли львы. Не по годам грузный, с завернутыми за скулы щеками, он не испытывал желания полюбоваться, как они замедленно, вроде без усилий, загребали гибкими ластами, втягивались под волны, голубели под ними или, сверкающе-коричневые, вспугнуто вылетали из воды на две трети туловища, таращили во все стороны собачьи круглые глаза и падали среди летящих на стороны всплесков.

Умаянно-безразличный Дима снял кожух с поискового локатора. На унизанных оловянными каплями плато, на экранах ламп, на органах управления — на всем лежали косынки изжелта-черной копоти.

Зубакин невольно принюхался… Между ним и Назаром, в огражденном полукруге напротив рукояти электрического рулевого привода, положив на нее руку, вытянулась Нонна, вынаряженная в тельник и клеш. В ярком свете, исходящем от боковых иллюминаторов, она показалась Ершилову заключенной в нимб.

Словно чем-то отягощенный, Зубакин ногтем поскоблил перед собой лобовой иллюминатор, вскинул взгляд на отстраненного рулевого, моющего тряпкой белый подволок, и опять увидел, как буднично и величественно горбатились проткнутые львами мили.

Он жил вольней своего собрата океана, сжатого каменными неподдающимися берегами. Удивлялся, что «Тафуин», задиристый и стойкий боец, настоящий буян, в полном тоннаже равный полутора эсминцам, слушался Нонну не только терпеливо, а с удовольствием: вытягивался в мощном броске через забросанные пеной вороха волн, и они, рассеченные сверху, разваливались, обрушивались рядом с форштевнем расплавленным малахитом. Своенравный спорщик со всеми морями и океанами так старался уловить малейшее женское желание, как будто оно ни в чем не противоречило тому, шедшему от несуществующего бога. Иногда, причем все изящней, превосходил заложенные в него мореходные качества — предугадывал, куда требовалось повернуть.

Ненастный, дебелый Ершилов заглянул за борт, присел от холода, страдальчески погладил плечи и вступил в ходовую рубку, где Нонна, не считаясь, согласится ли кто-нибудь с ней или нет, выпалила о соперничестве со львами:

— Они раскрыли свои ненасытные пасти, а мы — трал. Изобразить бы это! Только — откуда?..

Выискивая наивыгоднейший ракурс («Вмиг бы все положить на ватман! Если бы удалось!»), она наклонилась к боковому иллюминатору, а капитан — приревновал ее к Ершилову, что ли? — сразу, чтобы умолкла, скосил глаза на Назара и увел их обратно.

— Что, тебя не штормит? Все в ажуре? — спросил он Назара со смешинкой в голосе и озабоченно, как допущенного в верха по чьему-то недоразумению.

У Нонны сразу поднялись брови: «Ну, Зубакин!.. Нет в этом никакого завышения — ты сродни морской стихии, только кажущейся, что вся на виду. Чтобы тебя выразить кистью ли, резцом… мне-то надо какой быть? Так же все легко вбирать в себя. То же самое знать. С таким же проникновением — до самой сути. Сказал ведь Бавин, что обычной официантке не вообразить того, кого обслуживает, еще кем-то. Не клиентом!»

После вторжения в спальню Зубакина Назар думал только о том, что сделать в дальнейшем. Не сводил глаз с Ершилова. «Как его при первом же удобном случае вызвать на откровенность?.. Так ли?.. Действительно траловая лебедка неисправна?»

— В ажуре?.. — переспросил Назар, уверенный, что всего не переделать. Где взять время? — Пожалуй, н-еет!

Он уже не теребил себя: то ли наметил, так ли надо? Хотя что-то еще ему мешало.

— Что вы так?.. Остерегаетесь как будто. Не надо, — проникновенно сказал капитан. А затем, весь подался вперед, к носу «Тафуина». — Кого я вижу! Неужто убийцу Моби Дика?

У него не оказалось под руками бинокля. Никто это не заметил быстрее Зельцерова. С готовностью услужил, не взял, а вырвал его у старшего помощника Плюхина.

— Где? — тотчас заинтересовался Назар. Чуть не забыл про траловую лебедку. (Тоже читал у Мелвилла: «Люди на палубе заметались и стали карабкаться по вантам, чтобы собственными глазами увидеть наконец прославленного кита».)

Ни разу в жизни Зубакин не оказывал никому услуг, а для Назара не только развел окуляры, а еще, кроме того, подышал на них, протер платком:

— Чуть правей грузовой стрелы.

Всего в пяти кабельтовых взрослого кита, упитанного, приподнимало и окатывало с хвоста вспененной наволочью, подталкивало к Олюторке. Торопясь, не с первого раза Назар подвел под него перекрестье, под бугор с дыхалом («То был не белый бык Юпитер, уплывающий с похищенной Европой, что вцепилась в его изящные рога; бык, скосивший на красавицу свои томные нежные глаза и стремящийся с плавной, журчащей скоростью прямо к брачным покоям Крита; нет, и сам Зевс в своем несравненном верховом владычестве не превосходил величавостью Белого Кита»).

— Убитый?

— Тут же близко прошвырнулись касатки, — кто-то подкинул Назару подсказку. — Они похлеще акул. Жуть что вытворяют. Налетают на «левиафанов», обкусывают у них самое вкусное. Губы прежде всего. Влазят в рот за языком. Вырывают печень у живых, на плаву, и бросают — узнавай, где выдают запасные части.

Отчего кит не двигался, не дышал — это для Назара осталось загадкой. Он подумал, не загарпуненный ли? Подвинулся уже к Ершилову узнать, так — нет?

— Как дохлый. — Зубакин, довольный, подтолкнул локтем Назара. — Специально притворяется, чтобы уцелеть.

— Одна уже выскользнула откуда-то… Слева! — крикнул о хищнице-касатке Зельцеров и опрометью бросился к двери, Ершилов — за ним.

Ее спинной черный плавник приподнял впереди себя разрезаемую воду, белый полувенок.

Львы учуяли, что попали в окружение, и бросились врассыпную. А кит выпустил фонтан, будто затеял игру со своей смертью: «Я здесь! Попробуй поймай меня».

Ершилов, уже оповещенный Зельцеровым о распре между капитаном и первым помощником, загадал: выйдет кит из переделки невредимым — верх возьмет принцип, придется распрощаться с Олюторкой. Принял подношение от Бавина — вяленую сорогу.

— Что, Назар Глебович, — сказал подстрекательски Зубакин. — Новая система хозяйствования за тебя как будто? Уверен?

«Что назревает? Не скандал?» — Ершилов перестал жевать.

Привычный к успехам Зубакин как бы позвал Диму в союзники, сказал взахлеб:

— Твой предшественник с грязью смешивал всех, кто изловчался урвать для себя как можно больше.

«Все меняется!..» Дима тоже насторожился, как Ершилов. Надо бы свертывать гайки с болтов силового блока локатора, а он опустил руки. Зубакин же пошел напролом:

— Слишком рано положились на нравственность? Или, может, я чего-то не усвоил? О чем у вас толковище-то с народом? За философию будто взялись? Слыхал! Что ж, не возражаю. «От нее ни вреда, ни пользы, потому разрешаю». Так, кажется, написал русский царь на высочайшем прошении Академии наук?

Озираясь, Зельцеров притянул к себе Ершилова за пуговицу:

— Прохлаждается здесь помпа[18]. Скоро полезет к тебе дознаваться: «Так что с траловой лебедкой?» Можно в одном только ошибиться: когда? Не при капитане. Ты у меня будь! Не вздумай распространяться. Против тебя может обернуться: «Была ли проведена профилактика, осмотр… Не с опозданием ли?» Знаешь что? Насчет меня вообще!.. Я ничего не видел!..

«С траловой лебедкой успеется. Я потом, — решил Назар. — Не задевал бы лучше философию Зубакин!» Прикинулся — спросил, как простачок:

— А какой она была?

Как учил ее Зубакин? С пятое на десятое. Потому-то словно наткнулся на подводный камень. Смерил Назара взглядом: «К чему ты подвел?» Быстро перебрался в штурманскую, сразу же оперся в ней на кромку щита с приборами.

— Философия!.. — Вроде собрался с мыслями, сказал жестко: — Не все ли равно?

Голос Назара от сдержанного смеха сделался неприятно отрывистым.

— М-да! — не согласился. — Та, метафизическая, только объясняла, что происходит в мире и почему. А мы ж с какой связаны? С материалистической.

— А сегодняшний день?.. — снова напал на Назара Зубакин. — Как, затрагиваете его? Или вам боязно? Директивку бы? Разъяснение?

Умеющий владеть собой, с беспощадной усмешкой Зельцеров смотрел на всех, как на мелюзгу. И ринулся за капитаном — против Назара:

— Что основное в реформе? Выложи первосортное количество без особенно больших затрат. Значит, изворачивайся, гони мысли по извилинам.

Плюхин едва выносил его. Повернулся к львам: «Я не стану ввязываться. Мои силы нужны на будущее. Ух как развернусь в подходящих условиях! Еще узнают меня».

— Нынче все на виду! — сказал Зубакин в запальчивости. — Ну-ка, кто на что способен? Все за дело! Вы, толковые, не робейте. В вас нуждается любая отрасль. А предприимчивые — что? Тем более! Давайте беритесь! Раньше само слово предприниматель пугало. Хотя предприятие вполне устраивало. По-новому должны распределяться места. Не кому какие нужны, а в зависимости от того, кто ты такой. Преданность общим принципам нужна, разумеется. Только — ка-ка-йя? Вертится у меня на языке, поймать бы!.. П о д т в е р ж д а е м а я! В действии!

Назар отдавал себе отчет в том, что, если придется в этот раз сразиться с Зубакиным, понадобится применить его же оружие. Факт бить фактом, рассуждать недлинно и обязательно с выводами, помня про единственную цель — бить, нахлобучивать. «Развязаться бы побыстрей с траловой лебедкой!.. Созову тогда партбюро, объясню, что экспериментальный рейс, кто его отменил? Не все равно где гнать план!»

А Зубакин не убавлял хода, никуда не сворачивал, все так же ломил вперед, как «Тафуин» среди океанской взбаламученноети:

— Пришлось мне, столкнулся в УАМРе… По-моему, это слишком. Я получил возможность испытать себя в работе. Проявить то, что надо.

Назар любовался Зубакиным, его страстностью и той напористостью, которая чуть-чуть не фанатична — не переходит за последнюю приграничную метку — и рациональна, приводит, пусть не сразу, к большим результатам, к фанатичным!

Реформа! Ершилов уже всего наслушался про нее, достаточно. Вроде придерживался точно такого же взгляда, как Зубакин. Это не ускользнуло ни от Димы (перестал ощупывать изоляцию катушки), ни от Зельцерова (зашел так, чтобы видеть всего Назара). Зубакин же принялся натягивать белые нитяные перчатки, осматривать их, будто собирался «врезать» Назару между глаз. Сказал, распалясь:

— Если действительно все передано в  с о б с т в е н н о с т ь!.. То ведь в коллективную. Частников больше нет!

— Что же в УАМРе-то?.. Отмежевались от вашего суждения? Почему сейчас вы: реформа, реформа!.. — включился в этот разговор Назар.

— Взять мой уровень… — сказал Зубакин и увидел, что касатки рассредоточились. Ближние львы гонялись за рыбой, один за другим выныривали, вбирали, втягивали в себя побольше воздуха. Те же, напуганные, уплыли далеко, почти исчезли из виду. — Конкретно! Траулер — хозяйственная единица. Только где самостоятельность? Как повсюду: руководство коллективное, ответственность персональная. Выходит, дозволяй всем хвататься за руль, а как что, тебя только одного таким макаром!..

Назар задумался о том, как могла провернуться траловая лебедка? Не осилила нагрузку? К тому же почему никто не записал в вахтенный журнал, что так, мол, и так? Упущение, что ли? Рядовое?

— Тут что важно… — сказал, уже захваченный желанием направить Зубакина, внести ясность.

— Советуйся!.. — подсказал Ершилов, воодушевляясь. Не хотел впасть в крайность, потому попросил поправить его.

Тотчас же кольцо из касаток сузилось, львы заметались: куда плыть? Назар онемел.

— А бывает, нечего выслушивать того, другого, — воспользовался паузой Зельцеров. — Все тебе ясно! Нет, лезут, видите ли. Тоже как будто микитят. Как нынче. Одни за Олюторку — надо успевать брать сельдь. Другим бы только преодолевать трудности.

Старпом Плюхин взглянул на Назара. Только взглянул — ничего больше себе не позволил. Не кивнул, не повел ни одной бровью. А переменился-то как! Словно допустил неосторожность.

Львы часто-часто заколотили передними ластами о воду, как птицы перешибленными крыльями. Ни к чему им стал океан, повернули к берегу.

— Вы что, против борьбы мнений? — заело Назара.

На Бавина вмиг набежала тень. «Не лучше ли убраться отсюда подобру-поздорову? Как говорится, в сторону моря».

Зубакин разглядел, что интеллигентские комплексы Назара как рукой сняло, словно вовремя захваченные недуги. Исчезло его безбрежное деликатничанье, стремление скрыть, насколько во что-то проник, прекратилась слежка за собой, как бы в чем не оплошать. Сам захотел явить себя:

— А если я не струшу остаться в меньшинстве? Совсем один?

Затаясь, Игнатич вглядывался во всех, примечал:

— Получается, брешет пословица: «Ум хорошо, а два лучше»?

Только что заметив его, капитан ссутулился.

— Так это же что? Мой ум и еще чей-то, в точности такой же, как у меня. Тогда — пойдет. Я никогда не против перенять что-то дельное.

— Заметно!.. — не поверил Бавин. Только едва ли у него стояла цель чего-то добиться.

Капитан не переносил фамильярности. Когда касатки попробовали львов, заговорил ни к кому не обращаясь, ожидая, что его услышит Назар:

— Почему тихие и добренькие норовят переждать? Не насмеливаются что-то возглавить. В замы — они, пожалуйста… С удовольствием.

Игнатич зашел за Назара, как для усиления обороны.

— Вы кого-то имеете в виду? — Назар посчитал бы за бесчестье уклониться от столкновения.

— Я в общем. Конечно! — Зубакин упивался чувством собственного превосходства. Развлекаясь, примерился к первому помощнику.

А Назар — куда б делся? Сказал:

— Добренькие и добрые — они же не в одном ряду.

«Т-аак. Он опять пошел войной на меня, — словно кто-то поощрил Зубакина. — Не понял мой помощник необходимость… Почему лучше заранее освободиться от прачки. Враз ему разобъясню…»

— Что осталось от старика? Одно название. Это вне всякого. Его подменяет… он, Расторгуев-младший. То тут, то там. Между прачечной и рефрижераторной. А теперь о следствии. Все ж может произойти!

Ершилову очень хотелось побыть в рубке подольше, чтобы увидеть, до чего могла дойти «притирка» кэпа и Назара. Только чем ему было заняться? Подошел к двери…

— От нас не убудет, если лишнюю ночь переспим на тех же, несвежих простынях. Совсем другое в рефрижераторной… Его, переутомленного, занесет куда-нибудь. — Зубакин вел речь про Венку. — Кажется, должны были извлечь для себя кое-что. Из того, что стряслось в Третьем курильском… Когда вахтенные обожглись аммиаком.

Назар не последил за собой, потупился. А следовало стоять гоголем. Забылся, что ли?

— Единодушие вам надо! — сказал Зубакин и хмыкнул.

— Оно действительно необходимо, — сказал Назар, не подняв головы.

— Кит поплыл! Смекнул, что обжорам касаткам не до него, — возликовала Нонна.

3

Если бы траловая лебедка остановилась после подъема трала, а не из-за того, что сломалась, то выглядела бы по-другому. Была бы вся в липком солидоле, в обыкновенно свисающих с нее космах плавучей травы, с мокрыми ваерами на барабане. Тогда верзила-Назар, так же безрезультатно борясь за экспериментальный рейс, прошел бы мимо нее ровно, быстро, сосредоточенно обдумывая, чего не сделал в своей работе, кому еще не помог.

Добытчики освободили барабан, вымыли станину, потерли, кое-где подновили краску — теперь лебедка напоминала внушительный экспонат политехнического музея.

Назару уже грезилось, как пойдет понурым за осыпающим ругательства Зубакиным, скажет: «В конце концов, честь превыше всего!» Пнул с досады в край закрытого грузового люка: «Пусть наговорит на меня с три кучи: «Ты здесь подсадной — не отпирайся. От них, от научников. Тебе только б их интересы не пострадали».

Обогнул вокруг перевернутой вверх дном крабовой бочки.

«Нет, есть смысл действовать, как раньше. Буду знать, что не прошло, и, может быть, переключусь тогда на что-нибудь. Иначе-то я как с вывихнутыми мозгами».

Из закрытого отсека с электрическим приводом траловой лебедки долетел убыстряющийся звук. Там же зацокало стопорное устройство тали, что сразу подсказало Назару: поднимают тяжесть.

У открытого, обнаженного якоря электрического двигателя согнули спины Игнатич и взятый на подмогу Серега. Бавин вытянул шею к щеткам: сильно ли подносились?

Без лишних слов, стараясь, чего бы не уронить, Назар спустился к ним, потрогал петушки коллектора.

— Пока ничего не выявили, — печально-весело сказал Бавин.

Обнадеженный, что осталось за небольшим — только испытать редуктор, — Назар заглянул за переборку, узнать, над чем затих Ершилов. Присел напротив выреза в кожухе — не увидел его.

«С утра как в воду канул. Потом тоже… Околачивался в ходовой рубке. Между тем с траловой лебедкой — на тебе! Сколько еще возиться? Эх, схожу-ка я!.. — злился Назар на Ершилова. — Нащупаю на его мозгу бугор совести, надавлю».

Из ходовой рубки Ершилов точно полусонный уплелся на верхний мостик, к лодке со сдернутым с нее брезентом и петлями веревки… В новой, шитой на заказ фуражке с «крабом», в куцей фуфайчонке Зубакин откинулся от бортовой доски, держался на просунутых куда-то руках, и опять ни в ком не нуждался — регулировал натяжение рулевого троса. Когда Назар взлетел на ботдек и уже сделал пять-шесть шагов, его отдернул к грот-мачте Дима.

Нигде не залежалось, пришло-таки возмездие за нелепый, неслыханный выход в рейс из Находки. Зубакину и Плюхину управление активного морского рыболовства «начислило» по строгачу, а Назар получил «на вид», «ТАК КАК ПРИСТУПИЛ ИСПОЛНЯТЬ ВОЗЛОЖЕННЫЕ ОБЯЗАННОСТИ ЗА ПОЛСУТОК ДО ОТДАЧИ ШВАРТОВЫХ ВСЛЕДСТВИЕ ЧЕГО НЕ МОГ ПРЕДОТВРАТИТЬ НЕУМЕСТНУЮ ВЫПИВКУ ПОЗОРЯЩУЮ…» и так далее… То есть Назару тоже полагался строгач. Подтвердилось таким образом, что ему и Зубакину с самого начала плаванья следовало нести ответственность на равных, без разделения — кому за что.

Запоздало управление активного морского рыболовства с этим приказом! Серый бланк с типографским оттиском: МРХ, Дальрыба, Приморрыбпром, связь УАМР — удовлетворенный первый помощник перегнул по середине и помедлил…

«Получил подтверждение, что коллективная ответственность существует. А раз так, то что она обусловливает?.. Нет, логика неумолима!..»

Дима не понимал — чему можно радоваться?

— Друг! Большей услуги не может быть. Тэкээс![19] — сказал Назар. Что будет дальше — он знал. В частности, как обеспечит коллективность руководства на «Тафуине». При нем Зубакин что-то сделать во зло людям не сможет даже невзначай.

Зубакин уединился при всех, щурился — искал наиболее приемлемое решение насчет ускорения глазировки сельдяных брикетов. Ту же радиограмму он повертел, сложил вчетверо, не перестав думать о том, что жирная селедка медленно замерзала.

«Не под настроение получится. Лучше не заводить речь об ответственности и руководстве», — заключил Назар. Заговорил о необходимости закупить в судовой лавке призы для предновогодних аттракционов:

— Фонды для поощрения у нас имеются…

«Они не твои», — ощетинился Зубакин:

— Старый жирок. От прошлого рейса. Как закончится нынешний — никому ж не известно. Поддастся ли нам? А ты мне — про стимулы! Причем для игр! Ну, удумал тоже!.. — Пошагал к включенному поисковому локатору. — Затейницу не прикажешь нанять? — Уткнул взгляд в женскую фигурку на носу мэрээски. Она вглядывалась, кого-то высматривала на «Тафуине». — А? — допытывался рыбократ и единственный распорядитель финансов. — Чтобы смешила твоих активистов. Собрались бы на вечер и возле нее гы да гы, как царевны-несмеяны!

На Нонну первый помощник не смотрел. Непроизвольно в нем запечатлелось, что на мэрээске просчитались, не на тот борт положили руль, не выйдут на «Тафуин». Он повернул к выходу из Олюторки, чтобы трал во время заметов погрузал на чистой воде, между львов.

4

Ют, участок ровной поверхности, ограниченный со стороны носа траловой лебедкой, а с кормы — слипом, превратился в фотоателье. В центре, вдоль промысловой палубы, раздутым горным хребтом возвышался переполненный трал. Ближе к схлестнутому зеву, у квадратной пооббитой крышки приемного бункера рыбной фабрики, на удивление Нонны, нашедшей для себя удобное заветрие, на серо-бурой слизи от налимов и бычков у морского льва (сивуча) раскатились передние гнутые ласты, как резиновые. Нонна — в одной руке карандаш, в другой раскрытый альбом для рисования — отказывалась верить, что такой зверь мог двигаться на самом деле: огромный и мягкий, вроде без костей.

Отмытый в морской пене трал излучал матовый свет, изредка ворочающийся лев горел ярко-рыжим костром, рыбья, налипшая на него сельдяная чешуя вспыхивала голубыми огоньками, как легкая и нарядная царская мантия. А вокруг дергался вперед-назад мандариновый цвет: зюйдвестки, клеенчатые, не обмятые еще куртки, брезентовые, выпущенные поверх сапог штаны.

На добытчиков, всегда значительных, молчаливых и медлительных, как будто что-то нашло: вовсю горланили, скакали, приседали, забегали за траловые, хранимые у борта доски, влезали на ребра «карманов», взбирались по стрелам грузовых лебедок. Фотоаппараты у них чмокали, как от удовольствия: «Есть кадр, есть! Замечательно!»

Добрый-предобрый лев позволял подойти к себе и погладить, любовно, как старого приятеля, потрепать но жирной холке или обнять, припасть к плечу, расправить надвое капроновые усы.

Позади льва, между бугорками его ушей, Нонна видела Зубакина у дальнего, никем не заслоненного бота.

«Мой капитан! У, какой глыбастый!» — ликовала она, как преуспевающая дева-завоевательница.

Хотя он не вышел ростом, плечи не растягивали фуфайку, как у Клюза, а все-таки в нем таилось что-то очень свое, наверняка не подлежащее обычной шлифовке. На его скульптурный портрет понадобилось бы подобрать что-то чрезвычайной твердости, непременно перемешанного черно-белого цвета, лучше всего со дна океана, где все подлинное не подвергалось тем воздействиям, какие изменили сушу. А высекать следовало только решительно и быстро, на одном дыхании, не иначе.

5

Львов, или сивучей, а еще точней — ушастых тюленей, вытягивали в трале наверх, приподнимали, перекладывали, вытряхивали с буйным, поразительно живучим уловом на палубу. Что для них припасал Бич-Раз? Чаще — рыбу. А то кальмаров, какие посвежей, или что-нибудь более аппетитное.

Щедрый кок подкинул очаровательному льву краюху хлеба. Так ведь учит мудрость Востока: встретил кого-то, торопись сделать для него приятное, ибо нет уверенности, что доведется то же самое сделать когда-нибудь еще.

Лев не знал, как быть с хлебом.

— Впервой это ему, как мне океан, — подметил Кузьма Никодимыч. — А ты разжуй! — подбросил льву сухарь из своих старых запасов.

Заведующий производством Зельцеров вертелся там же тощей текстильной обтиркой среди плотных, как булыжники, оголтело быстрых, сплошь мандариновых силачей, кричал — только не в полный голос, без воодушевления, скорее только затем, чтобы его потом не обвинил Зубакин, что никак не обозначил собственное присутствие, позволил в рабочее время баловство.

— Хватит! Прекратите, язви вас. В рыбцехе простой механизмов.

Действительно там над всем владычествовал север. Остановились транспортеры. Что подавали бы они? В бункере уже везде заскребли, все углы. А льву было что за дело? Солнце уперлось ему прямо в бок, пригрело. Он, мокрый, стряхнул с головы воду и чихнул.

— Тоже какие!.. — скандалил Зельцеров. — Выпроваживайте ластоногого туда… — показал носком сандалии, надетой на босу ногу. — Кому говорю? — замахнулся на льва. Осмелев, схватил весло.

Вылезшие с фабрики (нечего было мыть и упаковывать!) стянули с себя непромокаемую, изнутри сырую от пота одежду. Выбивальщики набросили рубахи на сетчатое ограждение левого «кармана» — пусть сохнут.

— Ты по-хорошему попробуй! — наставительно сказал Зельцерову тралмейстер. — Как знаешь с кем?.. С тезкой. Вы тут двое львы, а мы — увы!..

— Как это я упустил! — повеселел Зельцеров.

Сначала захохотал Дима, за ним — весь ют.

— А то сразу скандалить!.. Истинно, манеры выказывают нравы, — сказал Клюз.

Ко льву — он как раз поджал под себя задние сросшиеся ласты — с тыла зашел Бич-Раз, сказал:

— Наел ряшку-то! Как стармех!

— Он же с Аляски приплыл. Переходи на английский, — опять вмешался тралмейстер.

— Гоу хом[20], — сказал начальник рации.

— Лев и собаки — одно семейство, — выказал удовлетворение от собственной осведомленности Бавин.

— А клыки-то у него!.. — показал камерой самый расторопный добытчик. — Я те дам! Загнутые!

Второму штурману льстило быть с добытчиками запанибрата, прилип к ним:

— Петлю бы на него из чего-нибудь накинуть — и за борт!

— Удушим еще! — не сводил со льва влюбленных глаз Клюз.

— Н-о-о! — подсунул под льва доску Ершилов. — Тоже нашел где. Чего ты? Вставай, лежебока. Думаешь, без тебя не обойдемся. Брось. Скачи к себе.

Лев только заколыхался, как налитый теплым жиром. Ни одна кость нигде не приподняла у него кожу.

— Разом надо, разом! — догадался Бич-Два. — Зельцеров, ты бери на себя команду, у тебя глотка — мегафона не надо.

— А ну, налетай! — пропищал Лето. — Эй, ухнем! Дед?.. — загреб рукою воздух перед Ершиловым.

— Обойдешься! — сказал Зельцеров.

— Вы ж казенный инвентарь попортите!.. — всполошился боцман.

Лев рыкнул, чуть прикоснулся к деревянной ручке скребка, тотчас же посыпались щепки.

— А утрешний лев гонялся за нами…

— Тот был с приветом.

— Терся боком о лебедку, как порося. Потом полез на нас. Мы от него, дай бог ноги, ссыпались в жилой отсек. Еще хорошо, что дотумкали люк за собой захлопнуть, а то от смеха знаешь что могло быть? Полные штаны!

— Тоже, поди, про любовь что-нибудь понимает?

— Раз живой, значит, так.

— Длинный нос у самок.

— Отвык различать их, да?

— Гоу хом! Ай сэй! Гоу хом! Майнд ю оун бизнес![21] — старался начальник рации.

— Акцент у тебя!.. — сказал Бич-Раз.

— Какой?

— Периферийный, конечно.

Тем временем Зельцеров схватил начальника рации за низ куртки, дернул к себе — оттащил от льва. Как бы собрался что-то завершить. Загнул по-русски.

У льва сразу мозги заработали. Привстал, выбросил передние ласты, чтобы прыгнуть.

Он уже добрался до борта, до колышущейся на ветру загородки из бросовой траловой дели, обнюхал ее, потыкал в узлы обсохшим носом, оглянулся, чтоб сжалились над ним, что ли, пролез в ячею до глаз, прогнул всю стенку за борт, над танцами волн. Клюз погнался за ним, чтоб прогнать к слипу, откуда уйти в океан — только оттолкнись от палубы.

Назар отбросил от себя шланг и шагнул на сухое, сильно топнул одной ногой, другой. Одернул голенища сапог — скатились ли с них капли? Оглядел тех львов, что плыли, отдуваясь, у края кормы и сбоку, за узкой тенью от запасной подвешенной траловой доски. Задние напирали на передних, тотчас поворачивали, ищуще мотая головой. Погружались. Тут же, над ними, вскакивали пузыри, как в котле над жарким огнем.

Затем Назар отправился к борту. Так он очутился напротив Зубакина — чаще стал виден Нонне.

Она переводила взгляд с Зубакина на Назара и обратно, губы ее беззвучно двигались — про себя говорила поочередно за одного и другого то, что появлялось у ней в суждениях наедине с собой. Сказала за Зубакина: «Океан в общем-то хоть куда. Однако вдруг так рассвирепеет — только держись. Значит, что? Сам будь, как он». — «Штормы появляются не просто так. Находятся причины», — начал и ненадолго остановился воссозданный Нонной Назар. Опять заговорил тот же, Ноннин, Зубакин: «Ты идешь с народом, — напутствовал меня отец. — Авторитета у тебя шиш, его еще надо нажить. Добейся, чтобы тебя на первых порах побаивались. Пали без задержки: либо «да», либо «нет». Назар: «Когда я заглянул к вам за деньгами, вы больше походили на себя». Зубакин: «Ты, наверно, подумал: «Жила. Скупой». Назар: «Требовалось-то всего чуть. Каких-то десятки три, четыре». Зубакин: «Нет, как наши ухари отметили свое возвращение на землю! Начали на спор жечь трехрублевки. Потом один, с бритвенным шрамом, вытянул пятерку. Другой — у него волосы с вихром на затылке — зажал в щепоть десятку… А истинная-то доблесть в умении тратить деньги».

Всех будто включили на юте, как заводных, когда в налитом с верхом «кармане» жемчужным переливом приподнялась сельдь, съехала вбок. В углу «кармана» ненадолго образовалась колышущаяся возвышенность наподобие той, что возникает в кратере вулкана перед самым извержением, а затем тяжело, как сквозь сон, опустилась. Еще появилась точно такая же чуть левей. Словно выросла от толчков снизу, чуть ли не сквозь палубу.

Заядлые фотографы ничуть не прохлопали, вскинули камеры…

Первый вздох! Поверженный, уже едва живой лев расклеил пасть.

Чем это кончилось бы, Дима не думал. Заглубил обе руки возле шеи льва и отбросил подростка-осьминога, с ним каких-то омерзительных голых рыб, скользкие слитки минтая. Нащупал львиную гортань, осторожно провел по ней — не порвана ли, без пробоин?

— Ты какой?.. — испугался Бич-Раз. — Не то главное. Дай-ка я! Ребра-то у него уцелели? Будет дышать? — Засунул свои руки по локоть рядом с Димиными.

Еще до того как Зубакину сойти с ботдека, Нонна опала. В смятении, хватая себя за горло, безмолвно обратилась к Бичу-Два — ему было недосуг, занялся лебедкой. Она поманила Бича-Раз, не дождалась, когда он подойдет к ней. Хотела прибиться к скорбно умолкшему возле Назара Игнатичу, к такому же, будто независимому Ершилову. Вроде ей чего-то очень не хватало. Под ноги к Нонне грохнул, кувыркаясь, ее походный мольберт. Стукнула коробка — разлетелись краски. Нонна пошатнулась. Пошла за уложенный рядами манильский канат, ухватилась за верхний край — не то бы упала. Потом никуда не смотрела, ни на что — только на Зубакина в распахнутой ватной стеженке. Размазанно-солнечные пуговицы на его впервые надетом форменном пиджаке сквозь ее слезы блестели неправдоподобно удвоенно, четырьмя произвольно раздвинутыми рядами, как необходимые для совершения редкого дикарского ритуала.

Не совсем сознавая, что все позади, больше уже не задохнется, лев сидел в сельдяной яме, как после большого перепоя (сравнение Бича-Раз). Чтобы он поскорей вернулся к жизни, Ксения Васильевна вынула нашатырный спирт. А на что способен зверь? Игнатич не дал Ксении Васильевне протянуть руку: не взбесился бы еще?

Звероватый Зубакин, уже распаленный гневом, с последней ступеньки трапа не сошел, как обычно, а соскочил, весь устремленный к льву, с согнутыми в локтях руками.

У Нонны прервалось дыхание. Она растерла грудь, сдавила горло. Всего на миг — не больше! — поверила, что ей это пригрезилось. Ничего не будет наяву, стоит только открыть глаза.

Нет, так действительно не могло быть. Нонна уверяла себя: «За бортом океан. Он в гневе — от меня норовит куда-то ускользнуть палуба. На ботдеке беспрерывно грохочет труба: трах-тах! Что же она вкладывает в свои слова? Это реально. То, что бьет в мои уши. Могу так. Заткнуть. А лев-то к чему? Обаятельнейший. На редкость мирный. Тянет к себе переднюю влажную лапу-ласту. Как безнадежно увяз на твердом месте. Но — мне не смешно. Легкого на ногу Клюза понесло — куда? Ко льву? Что задумал?»

У Димы в зубах торчала раскуренная папироса. А тот же ракетно быстрый Зубакин чего-то никак не находил — крутил головой.

Все повернулись назад — лев остался за спинами.

— Романтики! А ну кыш отсюда! — взревел Зубакин, схватил болдушку.

Во всякое время он чувствовал себя признанным. Ездил на всемирный конгресс рыбаков в Канаду. Сам главный конструктор Николаевской верфи приглашал его осмотреть траулер новой конструкции ради только одного — услышать замечания крепко думающего специалиста.

Дима чуть отодвинулся. Игнатич присел. Отступая перед Зубакиным, Плюхин не знал, куда деть руки. «Ну, если распорядится капитан… Я послушаюсь. Выдворю животное. Нет, так что? Здесь есть еще кое-кто. Нечего мне лезть».

Мгновенный, подлинно капитанский удар чуть не пропал даром, своротил у льва нос. Тотчас же что-то невидимо рухнуло. Если не так, то что сделалось с людьми? Почему никто не двинул ни рукой, ни ногой?

Не подал голоса?

Лев ополоумел от свирепейшей боли, сидел смирно. Сдал к траловой лебедке. Тяжело, борясь со своей слабостью, сел на хвост. А как потом выгнул хребет, где взял силу? Полез сквозь строй добытчиков на Нонну.

Еще быстрей, чем раньше, и зловещей, наверняка сильней, разяще, словно во все стороны света сверкнула раскрученная болдушка. Второй удар Зубакина пришелся льву в лоб. Так бить нужен особый талант.

— Старпом! Тащи крюк. Зельцеров, сейчас же за лебедку!.. Зацепляйте его, волоките. Крабы съедят.

Зубакин запалился: «Спас я тебя, Нонна. Не дал подмять».

А лев уже ничего не мог, расплывался по палубе. Только глаза у него никак не закрывались, смотрели на кусающую губу Нонну не то с тоской, не то как бы о чем-то умоляя, — выпуклые, умные, ни в чем, ни перед кем не виноватые… Дрожа, глотая слезы, она поняла, каков человек Зубакин, с чем ей никогда не справиться, не хватит характера. Ужаснулась. «Какой муж! А-я-ай! А произведение?.. В целом-то взять! Что ты? Ни то, ни другое! Все, жить не к чему!»

Не ровно, сбиваясь, в левый борт, в подрезанную корму «Тафуина» ударял океан, как возмущенный немой. Тут же, на уровне верха вентиляционных колонн, парили, не смея крикнуть, кайры.

— Испачкались? Я сейчас… — испугался Зельцеров. Услужливо, по-лакейски, подскочил к Зубакину с паклей.

Потрясенная, неузнаваемая Нонна не видела, как на плахах, где погиб лев, смешно шлепал ластами, прыгал, упирал во все носик львенок: в ваер, в настил на палубе, в бочки с рыбьим жиром, в сломанную ножку ее мольберта, в туфлю Сереги. Был он совершенно безобидным, прехорошеньким щенком, высматривал, с кем бы пошалить.

Зубакин пригляделся к нему, втянул в себя воздух.

— Куда вы ее?.. — стребовал с Лето болдушку.

Ни мгновения не потеряла Нонна. Кулаки к глазам — смахнула слезы. Громко, вроде издали, позвала Назара и всхлипнула, как злодейски обманутая:

— Товарищ первый помощник! Что же вы?.. А?.. Стоите — истукан. Или это, по-вашему, не изуверство? Я вас после еще больше презирать буду!.. О, бог ты мой! — разрыдалась.

Если может быть изваяние прочного здоровья и вежливости, то Назар как раз походил на него со скуластым, по-сибирски бесхитростным лицом, если еще ко всему не простоватым. Бросил обмывать свой клеенчатый, длинный фартук, и вода из того шланга, какой держал в левой руке, направленно била головки его сапог, тоже яловых и нелегких, как у капитана.

От визгливого вскрика Нонны он про все забыл. О чем думал до избиения львов? Ни о выступлениях ли против крайних мер: никого, даже беспартийных, не списывать с маху, без разбирательства?.. Захотел перекрыть вентиль, а шланг ему не давал пойти. Куда б его?.. Сунул в щель между барабаном и станиной траловой лебедки. Сразу вник в раздумья. «Что же у нас? Хлюпаем здесь! Ничего, Бавин честный малый, не утаит от меня правду — что стряслось с траловой, насколько серьезно? Где могла провернуться? Это для нас очень важно. Дальше что! Одни слесарные работы. То, что есть, восстановим. Не с голыми же руками! У нас станки: сверлильный, токарный. Затем Зубакин обязательно скомандует, что пора идти из Олюторки на окуней, курс такой-то».

Жалея, что понапрасну пропал замах, Зубакин, не поддающийся качке, цепкий, как омар, посмотрел через плечо и не увидел Нонну, хотя она была рядом с ним, в двух-трех шагах, ничто не загораживало ее. Прикрикнул на нее («Везде суется»):

— Твое дело сторона. Цыц. Замри.

— Постойте! — сдерживающе окликнул его Назар и заслонил собой бестолково шныряющего львенка. — Обязательно, что ли, гробить его?.. Прогнать можно. А ну, — протянул руки к болдушке, — отдайте сейчас же.

Зубакин занес ее за себя. А посмеялся-то почему, чего-то стыдясь.

— Сантименты!

Опять они встали друг перед другом. Назар, так же как в начале рейса, не помогал, а, наоборот, мешал. Все оставили львенка, смотрели на них — что будет дальше? Зачем капитану смирять себя? Под каким-нибудь предлогом уступит первый помощник? Он тоже дока. Изловчится?

Случайная усмешка Плюхина вызвала у Назара болезненную ненависть к себе: «Ты все еще такой же, все сносишь от капитана. Не знал бы свое дело, еще туда-сюда».

Обмерла Ксения Васильевна: «Схватятся?..» Во взглядах Зельцерова и Ершилова застыло ожидание: сейчас Зубакин погонит за одно с львенком Назара, и всем станет ясно, что у него в экипаже ни в чем никаких преимуществ. Венка без слов, своим видом, взывал к отмщению, Кузьма Никодимыч придерживал, начальник рации осуждал. Рулевого с бородой викинга будоражило, что могло все кончиться ничем.

Боцману, естественно, дай-подай сильную неделимую власть. Ему бы стоять за Зубакина. Тогда почему втянул в себя шею? Нет, не от испуга! Что вы!

Старший тралмейстер кашлянул и оглянулся. У кока руки повисли. Серега вроде не знал, на кого наброситься. Что же другие-то делали?.. Было печально, тихо. Донеслось басовитое гудение ветра в тросах — оплакивание жертвы. Где-то скрежетнуло.

— Большак, — отпустил Зубакин совсем не зло.

Вообще-то он всех своих окрестил: рыбохоты. Взбунтовался: «Я первому помощнику столько уделил времени в ходовой рубке, а ему наплевать? Может, мой промах в том, что разрешил ему рассуждать, зачем мы в Олюторке? В самом деле, было — оправдывался перед ним, ссылался на траловую, что сдохла. Теперь какое направление ни берет, выходит на нее и в завершение гляди-ка что вытворяет у всех на глазах. Как равный мне!»

Львенок заерзал, начал спячиваться, вытаращил глазенки. Зубакин схватил лом, им тоже можно…

— Ты что? — неистово, по-бабьи завизжала Нонна.

Зубакину понадобилось узнать, с какой стороны ему грозила беда. А позади него обо львенка, об его круглый бок, разбилась струя воды. Он изогнулся. Предостерегающе натянутой вожжой она же задела шоколадное тельце с другой стороны и подтолкнула под зад: беги, не задерживайся, иначе тебе придет хана! Это Назар поднял шланг с водой и направлял ее, когда Зельцеров вслух сомневался, тем ли занялся первый помощник. Бавин стоял на трапе и жалел, что не сделал напор больше. Не настолько, как надо, отвернул вентиль.

К львенку подбежал Венка.

— Куда-аа! Вернись мне!.. — озверел Ершилов. А на это никто никакого внимания. Как будто так должно было произойти.

— Не хватает у него соображения, не туда прыгает, — сказал Венка.

Что стало непреложной истиной для предсудкома Игнатича? То, что Зубакин думал об общей пользе. Первый помощник тоже стоял за нее, все свои поступки разбирал заранее, могли повредить они ей или нет. В чем же были отличия? Зубакин  у ч и т ы в а л  чужую боль, а его первый не  о т л и ч а л  ее от своей собственной.

«Если бы удалось взять у Зубакина кондовую самость, непрестанную деловитость и прозорливую хватку, а от Назара душевное отношение к людям, тогда, наверно, третий получился бы лучше не надо, — как о невозможном подумал Игнатич. — Только чтобы со временем он не разменял свои качества, не убавилась бы в нем ершистость и… звонкость, что ли. Знаю откалиброванных. «Здравствуйте» у них выходит на свой манер, вроде вступления к нравоучению».

— Львенок-то как рванул, а? — прорвало людей.

— В воде живет и не переносит ее! Никогда б не подумал!

Вздохнув, Нонна тыльной стороной ладони вытерла щеки, испытывая стыд за позднее раскаяние. Опустила глаза: где мольберт? Он весь вымок, от красок стал пестро-красным.

Ни в чем не изменился один Зельцеров. Протянул Зубакину утирку, паклю счел неподходящей. Грубой, что ли.

Ершилов уходил к траловой лебедке.

Кузьма Никодимыч топтался у противоположной стороны пенькового троса, удерживал себя, не подходил к Нонне, чтобы как-нибудь, утешить. Внезапно, как по наитию, вгляделся в мэрээску с той же, как бы потерянной, женщиной, ни на что не рассчитывающей, с ее трудным, неизбывным горем. Чтобы скрыть, кто такая, она сделала из переднего края платка напуск на лоб, на пол-лица.

— Очень большое сходство! — с желанием выговорил он. — Точь-в-точь… Венкина мать. Как две капли воды.

6

Бич-Два перетряхивал, растягивал трал, поправлял на нем то, что спуталось, попало не туда. Клюз проворно мерил дыры, придерживая под мышкой заправленную иглу.

— Ступай со мной, — подошла к Нонне Ксения Васильевна, врач и просто перенесшая свою беду баба. Взяла ее за руку: — Не упрямься.

В амбулатории Нонне стало хуже.

— Зубакин с женщинами такой же, — запричитала.

По-мужски отчетливая в каждом жесте, Ксения Васильевна накапала в чашечку золотистые капли. Чуть больше, чем хотела, так как «Тафуин» качало не переставая.

— Интересно. — Подыскала под воду метрический цилиндр («Большеват!»), ополоснула его.

У Нонны ничего не болело. Только что-то вроде проело ее насквозь. Подумала о Назаре: «Он умный, на деле доказал это. Однако для него работа — долг и все что угодно, не живет ею, как Зубакин».

— Потому что еще не встретил свою единственную, — продолжила Ксения Васильевна.

«Да? — обиделась за себя Нонна. — Так я тебе поверю! Какая!.. У самой-то?..» Пересела подальше от Ксении Васильевны, сказала:

— Что вы? Зубакин вообще-то привязан ко мне.

— Вполне возможно, — не стала настаивать на своем Ксения Васильевна, сзади набросила Нонне на спину вдвое сложенное покрывало: — Правда же, что тебя знобит?

«Что она?.. — Нонна хотела узнать, о чем спросила Ксения Васильевна. — За что? Не может мне простить?» Поднесла ладони к лицу, оперлась на них и как бы пошла вспять от одной картины к другой…

…Зубакин с опущенной вниз болдушкой перед приконченным львом. Он же, страстный, в спальне, не целовал ее в губы — вбирал в себя. Подобно видению предстал БМРТ «Амурск» у судоремонтного завода Находки. По трапу на нос взбежал Сашка Кытманов, очень светлый, может, оттого, что ожидал от всех не одну учтивость, а сразу дружбу, так как сам уже давно каждому показался в экипаже. Приветливо, от души покачал Нонне поднятой отвесно рукой. Затем кают-компания. Сашка в кресле второго штурмана. Взглянул Нонне в глаза: «Я не строю никаких расчетов». Она рассердилась: «Не надо, чтобы отличала тебя от всех, полюбила? Ах ты какой гордец!»

Ксения Васильевна подсела к Нонне, полуобняла:

— Зубакину — как?.. Разве секрет?.. Что ни пожелает, то получит. Отсюда легкость во всем. Так же… (призадумалась, не убьет ли это Нонну?) у него в любви.

Вслед за ней Нонна ничего не повторила бы, и все же схватила смысл, сразу вся переменилась, пораженная тем, то нахрап Зубакина объяснила для себя точно так же. «Ксения Васильевна, — умилилась, — не зря к вам у всех такое уважение».

Она возвращалась к случаям, навсегда ушедшим прочь, и одновременно находилась рядом с Ксенией Васильевной, вслушивалась в каждое ее слово. Ксения Васильевна или отвлекала, или, как сумасбродка, смеялась над собой, над своими вздохами, утратами в прошлом, и Нонна, еще не придя в себя, уже по-другому взглянула на свои отношения с Зубакиным, представила, что они не могли ни к чему привести, сказала, страдая за всех, у кого так же, как у ней, не удалась жизнь:

— Атомный век, эмансипация. А для нас все то же. Помню, бабушка вдалбливала: «Ты, детка, такая, что всяк позарится. Блюди себя. Строгость ведет к счастью».

Ксении Васильевне попалась на глаза гравюра Сашки Кытманова — подарок Назару. Жилая палатка в разрезе, нехитрый быт. Двое спят. Лайка возле остывающей жестяной печи свернулась калачиком, положила тяжелую голову на лапы. А один с длинными мечтательными глазами над неоконченным письмом слушает то ночь, то себя. Над палаткой звезды, как редкий снег. За ней он настоящий, сияет всесильно на железобетонных балках главного корпуса Амурского целлюлозно-картонного комбината.

— Я тебе в этом не советчица, — словно кто-то сказал за Ксению Васильевну.

В задумчивости всмотрелись в уверенные, в чем-то неуклюжие штрихи, в прокаленный морозом сборный железобетон, в монтажные стяжки, в распорки.

— Нет, я между прочим, — сказала Нонна, стараясь как бы увести в сторону.

Признавая за Нонной право на особое положение. Ксения Васильевна чуть повернула голову, и перед ней, на стекле иллюминатора, среди кристалликов морской соли засеребрились паруса наклоненных яхт. Подозвала ее.

— Освежись у меня тут. Потом не пропусти собрание. А то что скажут? — вызвалась позаботиться о ее внешности Ксения Васильевна, отдернула напротив умывальника занавеску.

Никогда еще Нонна так не завидовала Сашке, с такой болью: «На людях и в мастерской он в одном и том же невзрачном пиджачишке, у него стоптанные башмаки и кепчонка тоже, как после беспощадной носки, а делает то, что просит сама душа, только для нее одной рубит «чурки», режет «доски». Ватман у него, фольга. Владеет условно декоративной техникой. А какие у него решения клиновидных композиций!» Сказала:

— Все равно. («Всех ставит в тупик то, что Сашке безразлично, добивается чего-нибудь или нет».)

— Намечено делегатов выбирать.

— Каких еще?

— Не так. Куда? На профсоюзную конференцию. Кому-то подвезет — поедет на берег.

— Значит, мне идти необязательно.

— Возьмут и назовут тебя.

— Меня? — Нонна залилась смехом.

— А отчего бы нет?

Ксении Васильевне стало жаль Сашку Кытманова и неловко из-за того, что Нонна как хотела жаловала его и казнила.

— Зачем тебя понесло на корму?

— Что? — встрепенулась Нонна. «Кое для кого Сашка вещественная несуразность, казус». — Бич-Раз оч-чень колоритный. Я когда с ним, цепенею. Только вы об этом, пожалуйста… — Она собралась долго сидеть, развязала на шее шарф, задумала спросить: правда ли, что все вечера у Назара уходят на игру в шахматы с Ксенией Васильевной?

7

«Тафуин» ходил мористей вершины Олюторского залива, почти в океане. Так что из береговых никто б не взялся утверждать, что брал селедку, доступную колхозным скорлупкам-мэрээскам, а также иностранцам.

В бортовые иллюминаторы каюты первого помощника скальная Олюторская дуга входила от начала до конца. Смотрелась, как вправленная в два одинаковых круглых отверстия. Назар приник к одному…

Все б ничего, только руки его пахли резиновым шлангом.

Он настаивал в тепле, возле паровой грелки, простоквашу.

— Где она? Устояла — не пролилась? — принялся шарить на палубе. Вынул из-за штормовой перегородки стакан, услышал: кто-то прыгнул к его двери.

— Могу?.. — опоздал попросить разрешения войти старший электромеханик Бавин, встал одной ногой на обитый бронзой комингс. С ходу выругал Ершилова за то, что навлек на него, на Бавина, подозрение, в порядке ли электрическая часть траловой лебедки. Сказал, что она вполне исправна, можно тралить — не подведет.

Назар почувствовал предстоящую борьбу. Едва усидел. Соединил взглядом номер капитанского телефона в списке абонентов и трубку. Но не взялся за нее. Сказал Бавину:

— Исправна — не все. Работает ли?

— А как же?

Назару не терпелось пойти на промысловую палубу, самому стать к пускателю, все увидеть, а уже потом связаться с Зубакиным. Заговорил сразу о лебедке и простокваше:

— Под нагрузкой? Попьешь, может быть?

Бавин вплотную подошел к первому помощнику, сложил ладони рупором.

— Все в целом. Проверил.

Как и Зубакин, Назар любил точных. Завернул Бавина обратно.

— Куда вы меня? — Бавин зацепил за дверной крючок.

— Потом объясню. Шагай, шагай. «Я настою, чтобы Ершилов… Пусть он без никаких немедленно отправляется к траловой лебедке».

В ночь, перед самым рассветом, попался такой дивный лев, каких еще никто не видел ни в Олюторке, ни южней, на Курильских камнях. Вел он себя нестандартно. Как вылили его с уловом из трала, так и сел на палубу возле запасных траловых досок словно в президиум. Глядел важно, задирал облепленный сельдяной чешуей нос. Прищуривался и затихал.

Когда по-настоящему развиднелось, Клюз небезбоязненно прошелся вблизи него вдоль борта. Еще так же испытал себя — храбрый ли? Потом поманил к себе Венку, сказал:

— А касатки-то львам родня. Может, когда-то вместе жили на суше. Не исследовано.

Боцману так же, как в начале рейса, не сиделось — осматривал все, охорашивал:

— Касатки моржам тоже родня. Да что из этого? От них никому житья нет. — И заглянул на стайку тершихся о «Тафуин» морских котиков. Страх перед людьми у них пересилил страх перед прожорливыми касатками…

Зельцерову не спалось, мнилось ему, что Ершилов во всем открылся Назару, все ему выложил насчет траловой лебедки: что она может «выхаживать» уловы, как новая… Устав переворачиваться с боку на бок, он что-то сгреб себе на плечи и на промысловой палубе пристроился к Венке.

Клюз оставил льва в покое — с трепетом воззрился на нижний край как бы смятенного неба.

— Касатки и котикам родня, — дополнил Венка. — А набрасываются на них, заглатывают по три-четыре штуки. Что там?.. — так же приподнял голову, как Клюз.

Рассвет вставал не быстро, не весело — как рыбак на вахту. Весь из овалов, он наваливался с запада на мутную серость, нехотя давил на нее. Она выгибалась на восток. Нитянотонкий горизонт горел отдельно от неба и воды. Потом набух в одном месте.

Из того, что таилось за океаном, из глубокой дали, проступали одна над другой тучи, как балясины сброшенного сверху штормтрапа, не очень аккуратно обструганные, разной толщины, в большинстве толстые, не длинные, со свободно в воздухе повисшими концами. Зельцеров оглядел их: «Ну и что?» Затем чуть не подпрыгнул: «Счас устрою еще одно сражение!..»

— Анатолий Иванович! Опять лев!..

Какое заделье привело капитана в ходовую рубку? Стоящее ли? Его кабинет рядом со штурманской, только толкни дверь. Чтобы попасть из штурманской в ходовую, тоже не надо никуда выходить: они соединены другой дверью, что напротив.

Зубакин уже стыдился вчерашнего: «Ты же не кровожадный!» Никуда не пошел — дождался, когда с раскаленной нити горизонта взовьется огненный наконечник невидимой стрелы. Она неслышно звенела со стороны правого борта, не всякий это мог услышать. А думал он о том, что может предпринять Назар?.. «Не докатиться бы с этой лебедкой до партбюро! Ведь львы тоже бросаются на касаток, когда им ясно: все равно, так и этак подыхать».

— А первого помощника на корме нету? — сорвало с якоря рулевого.

— На румбе?.. — как проснулся Зубакин. Он, несомненно, не страдал склерозом, не запамятовал, напротив какого деления дежурила компасная картушка, а все же заставил ответить, к чему стоящий на руле отнесся как надо. Больше не отвлекался — стоял вахту словно безъязыкий.

На востоке занялось лучезарье.

С появлением солнца Зубакин, имея в виду, что до активных тралений осталось мало времени, тралмейстеру придал боцмана. Собрался потревожить глубины, поэтому потребовал доклад от Зельцерова: достаточно ли чугунных утяжелителей для трала?

— Ты никому не поручай. Сам иди на корму, проверь — скоро ли управятся?

«Значит, прости-прощай освоенный залив Олюторка и легкие уловы!» — Зельцеров закрыл глаза, открыл их, что выражало озадаченность. Перебрался к поисковому локатору, поближе к Зубакину, сказал удивленно, с досадой:

— На окуней?.. Туда?..

Не мог же Зубакин признаться, что подчинился первому помощнику! Зло посмотрел на солнце. Оно покачивалось. Нет, не то — «Тафуин» оказался на вершине вала.

Находясь там же, на промысловой палубе, откуда уже исчез лев (на него лили водой из шланга), этот отнюдь не конченый рыбохот, застыл перед таким обыкновенным и волнующим торжеством неподдельной красоты.

— Какое ярило! — словно кто-то воспользовался голосом восхищенного Бича-Раз.

Плюхин остановил взгляд на начальнике рации, вошедшем в ходовую рубку со стороны жилых кают. Судя по выражению лица, безучастного ко всему, у него имелось что-то чрезвычайное.

Начальник рации подал радиограмму — копию полученной начальником экспедиции прибрежных колхозов: засечь время, когда «Тафуин» покинет Олюторский залив.

Старпом Плюхин причмокнул, что заставило Зубакина оторвать взгляд от восточной части небосвода:

— Что у тебя там?

— А, это Находка. Чтоб не соврали мы, что ушли, она поставила нас под контроль. Ну, как это вяжется с доверием? — Чтобы умаслить капитана, он прибавил после своего «Я говорю»: — За них, за окуней-то, дороже платят — не то что за эту закуску, хоть ее полно, до Нового года не вычерпать.

Чуть встревоженный Зубакин прочел распоряжение два раза подряд, покосился на начальника рации: «Что ты приволок мне?» Углубился в текст, но подумал не о том, что нечего делать, надо поворачивать из Олюторского залива, а что Назар будто переманил на свою сторону также Плюхина, предсудкома, Бавина и еще кого-то из матросов-коммунистов, создал антикапитанскую коалицию.

— Старпом! — сказал торжествующе. — Впиши-ка первого помощника в расписание по тревогам…

— Он же вписан! — сказал Зельцеров. А каким развеселым голосом! Угадал то, что готовилось для Назара.

Старпому не хотелось стать пособником в неблаговидном деле.

— Впиши еще, — уперся Зубакин. — Впиши, впиши. Я не шучу с тобой, старпом. Дай только сообразить — кем? Может, своим связным? А что? Это, кажись, идея!

Он задумал погонять Назара на посылках, как мальчишку: проверь, так ли выполнила команду аварийная группа; передай поправку к приказу; вручи уведомление… Чтобы четкость соблюдалась… «Ты, мой заместитель, разделил критику. Для рядовых она в стенгазете столовой, для комсостава — в бюллетене кают-компании. Так гони в том же духе дальше, покажь, как положено подчиняться, чтобы по тебе все равнялись…»

Одинокая мэрээска с немолодой женщиной прекратила рыскать, заходить к «Тафуину» с носа, пытаясь приблизиться. С увеличением расстояния она очень потемнела. Ни капитан, ни рулевой — никто не мог рассмотреть, стоял ли кто у тента или сошел вниз.

Шестой вал

1

Штормило. Намаянный и приободренный Плюхин думал, каким боком к нему повернется рыбалка на новом месте, а также о том, что сдвиги налицо, при Назаре можно жить, знай только разворачивайся, не мельчи… Изготовился проложить последнюю часть маршрута от вершины Олюторки до северных Алеут — упер локти в края свежей штурманской карты, еще не тронутой ничьим карандашом.

Когда «Тафуин» отбросил носом растущий, тянущийся к рубке крутояр, поисковый локатор «засек» камбалу, о чем Зельцеров тотчас же «довел» Зубакина.

Стоило ли брать ее, желтопузую? Мясо водянистое… До свалов с красными кораллами всего ничего, миль двадцать. На них окуни. Плюхин подул в никелированную переговорную трубу…

— Да, да! — рывком, как перед атакой, вскочил с постели капитан, дернул из раструба свисток, только слишком сильно, не рассчитал — порвалась цепочка. Застегивая пуговицы (пальцы сами двигались), он недовольно засопел, потому что не понадобилось кого-то пушить, «брать на притужальник». («Чем опять… первый помощник?.. Нет, мне, понятно, все равно. Хоть чем бы ни занялся. Строит козни?») — Не глупи, старпом, слышь? («Конечно, первому только б не быть под моей пятой. Норовит вывернуться. А я не дам. Ничем не поступлюсь».) Вытряхай из кают добытчиков, гони на ют. А то, понимаешь, они уже… располнели, лоснятся что тебе сивучи на солнцепеке. — Взглянул на щиток с навигационными приборами: курс тридцать два градуса, на тахометре тысяча шестьсот. А что показывает лаг?

Снова отвлек его Плюхин, включил принудительное вещание:

— Я говорю!.. Чья вахта, тралмейстеры? Подготовиться к замету…

Камбала, заслышав над собой бухтенье гребного винта, спешила вылезть из углублений с вулканической присыпкой, отряхивалась на ходу — пускала по боковым плавникам волны, стремилась угодить непременно в середину раскрытого перед ней трала, из него — на продутый всяческими ветрами простор промысловой палубы и дальше, под пронзающую щетку холодного душа. Вроде хотела стать чистой-пречистой, как перед явлением на высший суд, а потом вытянуться во весь рост в новеньких гофрированных ящиках и тем утешить сразу весь экипаж, получающий деньги от «хвоста», то есть от количества и качества улова… Ш-шш, — низвергалась она липкой шевелящейся пастой в приемный бункер, вскоре попадала под нестерпимо яркие плафоны головного цеха, затем на ленту конвейера, ехала к оцинкованному столу, сопровождаемая жестяным выпуклым грохотом волн и лязгом передвигающегося железа, вынуждающим каждого обработчика ссутулиться и втянуть в себя шею, как перед ударом в голову или по голому затылку.

Бич-Раз и Назар молодцевато спрыгнули в кормовой трюм со стенками из тонких труб морозильной установки, осмотрели дощатый настил — настолько ли хорошо вычищен? Вымытой, отсортированной и расправленной рыбе с диковинным, на сторону свороченным ликом предназначалось лежать тут до очередного перегруза, уже расписанной по-сухопутному, по железнодорожным вагонам: в вагоне номер таком-то и в полувагоне номер таком-то… Она не морила себя, нагуливала тело, будучи еще недавно совершенно ничьей, и становилась государственной собственностью, приобрела свойства товара, в недвусмысленной бухгалтерской бумаге из графы «План» перекочевывала в графу «Факт».

Палубников и «духов» первый помощник начал поднимать на помощь производственникам. Сам старался угодить в подвахту с теми, кто почему-либо отставал.

— Никто ничего!.. А разве это нормально? Ничего не предвещает? Того же Плюхина прямо-таки не узнать. Не увивается у моих ног, не заискивает, — раздраженно сказал в пустоту спальни Зубакин, вспугнутый тем, что единство с экипажем вроде перестало существовать.

2

К меридиану большого окуневого промысла приближался Новый год. Нонна творила в кают-компании зиму: развешивала у подволока золотистую бахрому на тонких нитях, а также иней. Только без какого-либо желания… Обессиленно присела перед сугробом в колючих блестках, вслепую переворошила в общей куче игрушечные шишки и кленовые, по-осеннему хрусткие листья.

Рухнуть бы ей на палубу, заголосить. А где б взяла слезы? Все выплакала.

На собрании она сгоряча отказалась поехать на профсоюзную конференцию.

— Ай, да что теперь!.. — выдохнула. — На кого мне пенять? Сама… Не надо бы…

Перед ней предстала Находка, наполовину заслоненная мысом Астафьева, справа — сопка Сестра.

Каким еще могло бы оказаться Ноннино плаванье?

Раздумывая об этом, она вернулась в то время, когда «Тафуин» поравнялся с буксиром баркентины «Секстан». В трехмачтовой, раздетой донага горемыке, она узнала себя, уже как будто ни на что больше не годную, только на слом. Сразу почувствовала, как больно сжалось сердце. Потом, зачем-то скосив глаза, разглядела: рядом, напротив раскрытых дверей кают-компании, появился Зубакин, все тот же — нахал-буксир с неиссякаемым запасом плавучести. Сразу вся подобралась, сказала едва слышно и ненавидяще:

— Тебе тоже необходимо общение? Я, признаться, очень удивлена, Зубакин. Помилуй!

Он побоялся: не разошлась бы, не остановить ее потом. Укорил за строптивость:

— Это не ты сейчас говоришь со мной. Разве не понятно? Только дай срок…

— Ну, что? Что? Хочешь разломить меня надвое, Да? Таким образом, через колено?

Нонна вскочила, прижала спину к переборке. Зубакин же («Что она? Взбалмошная какая!») прошел до своего кресла, но не сел в него, сказал смеясь:

— Знаешь, кто ссорится-то? Давай беречь наши отношения. Как положено. По рукам?..

Ей попался сшитый из поролона подберезовый гриб. Мало что отшвырнула его, еще прикрикнула:

— Чег-оо?

— Слух у тебя в порядке, знаю.

— Опять ко мне пристал!

— Зачем твои художества? Держи их при себе. Лучше будет.

— Ах вот о чем!..

— Я, конечно, отличаюсь от первого помощника…

— Еще бы!

— Служил в интеллигентнейшем роде войск, в авиации! Созидал Амурск!

— А ты даже не узнал: где я жила, чем? Очень вежливо с твоей стороны…

Родители не мешали Нонне найти себя. Захотела после восьмилетки выучиться на токаря, они ей: «Иди». Почувствовала тягу к живописи — опять то же самое… Перво-наперво, чтобы в художественном училище быть как все, она где-то раздобыла себе расклешенные вельветовые брючки, к ним — туфли с подрезом, брошь, перстень из байкальского лазурита. Встретила влиятельного. Вошла в «вертушку»: стала завтракать наспех, ездить со старшекурсниками за город на этюды, участвовать в разговорах знатоков. О чем? Не все ли равно! Это своего рода шик разбирать — повредила ли оригинальности Рылова учеба у Рериха?..

Точить металл Нонна бросила, как только сдала зачет на второй разряд. Из художественного училища ушла, более или менее освоив технику рисунка. Ее соблазнила изящная словесность: Блок, Иван Бунин…

— Рассказывай! — сразу же изъявил свою волю Зубакин.

Вне погони за окунями Зубакин был тоже величиной, пусть не до конца выявленной, это Нонна хорошо знала. Он вызывал к себе злобу, а вместе с тем любопытство. Она хотела как-нибудь унизить его.

— Тут, что ли? — рассмеялась, стала внушать себе: «Зубакин самый обыкновенный мужик. Юбочник».

— Только ж подняться!.. — Зубакин как бы уличил Нонну в лености. — Включим какую-нибудь певичку. Если пожелаем согреться, так есть чем, далеко бежать не надо, получил управленческую посылку во главе со «старшим лейтенантом».

Из коридора пробилась музыка Бетховена.

— Крутишь маг… — сказала Нонна.

Она с нежностью, становясь добрее, вспомнила прощание с Сашей Кытмановым. Приехала с ошвартованного «Амурска» на железнодорожный вокзал и тотчас, с автобуса, попала в его руки — молодого, с копной нечесаных светлых волос и в белой рубахе.

— Не хочешь?.. — чуть не задохнулся Зубакин. — Так, так. Разонравилось!.. — выпятил нижнюю губу, вслушиваясь, как возле его затылка, в глубине, что-то набрякло. — Не рассчитывай, зря все, я никогда ни под каким видом не пущу тебя на берег. Есть производственная необходимость.

Она встала, смерила его взглядом от ног до головы и сказала:

— «Я»… Только «Я»! Самодержец! А не слишком ли? Есть еще первый помощник, он же секретарь. Может оформить..

«Несомненно! Без малейших колебаний». Зубакину показалось, что Назар снова увел у него из-под носа львенка, ему не стоялось.

— Кому угрожаешь? — чуть не взревел.

— Спасусь от тебя таким путем.

— Однако меня на кривой не объедешь… Прекрасно!..

— Кто за тобой пойдет? Зельцеров — да…

— Я, по-твоему, без кого-то уже ничего не могу?

Ненадолго, всего на миг, посмотрев на него как бы затем, чтобы уяснить, так ли это, Нонна, не очень-то желая продолжать этот разговор, заинтересовалась стеклянным зайчонком. Ее неудержимо повлекло к Саше Кытманову, только к нему, не наученному целовать и вообще вроде бы недотепе, что раньше вызывало досаду. Не могла оценить по достоинству. «Он меня перед своим вагоном в щеку… — по-хорошему усмехнулась. — Как родственницу какую-то. Еще потом так же в другую щеку — не дал мне поцеловать себя, как нарочно».

Сказала будто затем, чтобы Зубакин подольше позлился:

— После всего происшедшего на юте… После твоего разбоя… Думаешь, все как прежде, что ли? Во всех только ты?.. Для единства?

В самом деле, Зубакин опять вроде остался ни с чем. «Я не успел добраться до того маленького прыгуна из-за Назара. А это что ж?.. Его не убил — сам, выходит, убит?»

— Не молчи! — умоляюще, как слабый, попросил Нонну.

— Тебе уже известны дальнейшие последствия…

— Хватит с меня. Не сегодня, так завтра вытурю первого!

— У тебя одни крайности.

— А, схватил! Намекаешь на случай с «Чавычей»? Тогда изволь!

Как бы устав от всего, Нонна положила сбоку от себя поролонового мишку, предовольная тем, что, когда рубиновый огонек последнего вагона Сашкиного поезда скрылся за станционными кленами, не позволяла себе вынуть платочек, не утерла под глазами, и как бы вышло, что прощание с ним не кончилось.

Зубакину всегда претило оправдываться. Он спросил себя: «Надо ли? Размахивал болдушкой… До того тоже показал себя… А кто предложил совместный отдых?» Неприязненно поглядел на Нонну.

— Как было?.. Я тебе изложу последовательно. Когда сходил со своего бота, то не прихватил с собой тозовку. Вернулся, гляжу: нету ее. Стибрили, значит. Ах так! Бегу на «Чавычу», выхватываю у кого-то дробовик. Плавбазовские матросы — на меня. Я бабахнул вверх, чтобы попугать — ни для чего больше. Это могут подтвердить сразу двое: Плюхин и Зельцеров, оба там крейсировали. Что же касается — з а м а х и в а л с я  н о ж о м, тоже не так. Наговор. Мы отчаливали. Я хотел обрезать хвалинь.

Нонна не слушала. Не удержала руки у груди, они упали, как на юте перед оглоушенным львом.

— На тебя что-то нашло, — остановился разочарованный, совсем уже не всемогущий Зубакин, и она опомнилась, стала отчитывать его за то, что слишком заглублен в сферу производства:

— Только разбираешь: выгодно — не выгодно. — А в тот же момент с тоской думала о своем наброске, изображающем ночь, верх экранной трубы в ходовой рубке, в светлом кругу, крупно, узкие нетерпеливые глаза, уходящий в океан белый прозрачный конус, а в нем, в его основании, под штырем антенны фишлупы — мягкое дно с кривулиной от доисторического хвостатого животного. Все обобщенно, в полунамеках, с бесконечной нервотрепкой далекой разведки. Только кто завершил бы художнический порыв? Нонна видела все и ничего не могла. Плохо браться за перо и тушь от случая к случаю.

«Лебежу перед ней!..» — взяло зло Зубакина.

Его никто не переубедил бы в том, что обстоятельства для женщины — все равно что теплые и холодные течения для рыб, только они так же властно предопределяют все ходы и выходы. Осудил себя: «Я не создал их!» И уже протянул руку к двери, спросил:

— Не хочешь жить, как все?

— Мне противно. Мое состояние… будто опилась пресной воды.

— А сама-то какая есть, если начистоту? Только потребляешь духовные ценности. Тоже, выходит, по существу-то мещанка. Только с другого конца.

— Все. Ты окончательно разоблачил себя. Если б любил, не нашел бы во мне никаких недостатков.

— При всем я отдаю тебе должное. Не с кем сравнить… — заверил Зубакин.

— Это по́шло…

— Только от меня такое можешь услышать. Никто не насмелится.

— Уйди.

— Не замечаешь, что я еще не обнял тебя?

— Капитан, ты определенно рехнулся. Найди по себе… в моечной.

Уже не способная больше уступать, Нонна посмотрела на него выразительно, как на комика: «Совсем, что ли?..»

— Нонна, милая! Я люблю…

— Брошу все!

— Нет смысла добиваться что-либо без тебя. К чему? Я размышлял. Добро умней делать следующим образом. Для тех, кто нам знаешь какой. Вроде в подарок. Потом обязательно получишь то же. А это дороже сделанного для самого себя.

— Верно! Как бы с процентами.

Он чувствовал, что Нонну уже не взять силой, никак. Прищуривался, смотрел вниз: «Первый помощник увел ее от меня, кто же еще-то?»

«А Сашку Кытманова никогда не соблазнят ни деньги, ни почести. Его стезя — прекрасна!» — все пело в Нонне.

В кают-компанию вошел Дима с занесенной за спину рукой.

— Мне что-то из Амурска?.. — Нонне вдруг не хватило воздуху.

Как раз тогда производственные пейзажи Сашки Кытманова экспонировались в Амурске под открытым небом, на лучшем проспекте, сбегающем с горы, где Дворец культуры. Глаза Нонны взблеснули так же, как в заливе «Америки» на попутных проводах баркентины «Секстан» в бухту Врангеля — поруганной, с кучами мусора, как с коростами, и все же непобедимо красивой, упрямо существующей для того, что еще грядет.

3

Возле эсэртэ с профсоюзными посылками «Тафуин» нисколько не задержался.

Когда на промысловой палубе шаркнул раскачивающийся «парашют» и те, кто следил, как он опускался, дружно взялись за шампанское, боцман, нигде не обнаружив елку, пристал к старпому — не рано ли отдали швартовы?

Серега тотчас приподнял сплющенный бумажный куль и сказал скривясь: «А это что?»

«Мели Емеля!..» — усмехнулся Зельцеров.

Провозвестница Нового года прибыла в разобранном виде. Венка осмотрел точеную палку, пачку веток из перекрученных проволочек с настриженными бумажными колючками, хвойный экстракт.

Крестовина не понадобилась. Конструкцию, только отдаленно напоминающую елку, Дима подвесил к подволоку. Ее нижняя часть отклонялась до иллюминаторов, покрытых снаружи морской солью. Впереди них, ближе к столу с раздерганными подшивками газет, сгрудились одетые по-рабочему производственники, ожидали от кока чего-нибудь перекусить.

— «Ты, — говорит Клюз рулевому, — обязан меня понять».

— У которого борода подстрижена таким манером, — не преминул пояснить Дима начальнику рации.

— Ему.

— Продолжай.

— А он горячий. «Глаза мои не видели бы тебя, говорит». Клюз ничуть не возмутился. Чтобы повысить голос? Нет! Сказал как бы сверху вниз: «Ты это брось. Сейчас какое время? Все ж за мирное сосуществование».

— К чему мне о нем знать?

— Слушай!

— Ну, трави!

— «Мы с тобой друг от друга… — развел руки Клюз, — просто никуда. Хотим или нет, а всегда вместе».

— Поднабрался где-то!..

— Он периодикой пользовался.

Лето ни в чем и никогда не допускал неточностей, фыркнул:

— По утрам его заваливали в кабинете: читай — не хочу.

— А витрины на что?

— Чтобы своего добиться, Клюз всячески вынуждал собеседников вначале как можно больше сказать «да».

— Он подвел к тому, что надо дружить. Необходимо!

— Вот, вот! Клюз ополчился на него: «Ты — что?..» Чтобы подтолкнуть куда задумал, ввернул: «Личные контакты нужны не только главам правительств».

— Только к чему все это?

— Клюз шлет алименты жене рулевого, от него точно такие же идут жене Клюза.

— Знать бы им, что выпадает в жизни, они еще до регистрации обменяли бы их. Верно?

— Жен-то?

— «Мы с тобой уравнены. У тебя первый класс, у меня — тоже. — Заставил признать Клюз. — А следствие?.. Зачем перекладывать деньги из кармана в карман?»

— А что? Резонно! Чем же у них кончилось?

— Клюз толкнул резолюцию: «Уговори свою супружницу, пусть заберет исполнительный. Что касается меня…»

— Согласился? Рулевой?

— Разумеется. У него мозгов, как у кашалота. А с амброй ли — ты сам к нему!..

Ровный и покладистый Ершилов предпочитал оставаться в тени, незаметным. Лишь иногда находилось у него что сказать. Все побаивался: не оступиться бы! Из-за того постоянно оглядывался на Зельцерова.

Вскользь коснулись выпивки.

— Правда ли, что водка сокращает жизнь?

— Еще как! Бывало, если мне не перепадало с утра, не замажу — день за год казался.

— А от шампанского в тропиках жара не берет. Кондиционеров не надо.

— У нас видал, как глушат его так называемые именинники? В счет Нового года!

— Что же первый помощник?.. Он, по всем статьям, поплатится.

4

В кабинете капитана близилось к концу совещание старших командиров. И пышнотелый Ершилов, и колючий, тонкий, как хвост морского черта, Зельцеров, и Плюхин, только придерживающийся убеждения, что порядочному человеку обязательно надо что-то отстаивать, — все знали, что Назар проморгал, вовремя не запретил выдавать шампанское на руки, за это поплатится.

Сам капитан, нахохленный, сидел поодаль от всех, защищенный шириной письменного стола, ожидая не то аферу, не то подвох, а может, что-то похуже: «Не так же, не без сговора выбрали от меня Нонну. Особенно примечательно: как? Единогласно! Назар всех мало-помалу прибрал к своим рукам. Все послушны ему».

— Нас сто восемь душ, — сказал, обдумывая, как можно использовать обстановку. — А сколько насчитывается бутылок? Как, хватит на всех?

Он опустил глаза. Ждал — первым заговорит Назар. Лето уже начал выискивать, где первый помощник. За чьей-то спиной? Загорожен?

Помрачнел, зашевелился Ершилов. Отодвинулся от Назара.

— Всего двадцать две, Анатолий Иванович! — постарался, выпалил Зельцеров, остерегаясь, как бы его кто-нибудь не опередил. — Так ведь? — наклонился к Ершилову.

Капитан не то что не одобрил угодничество своего помощника по производству, решил: дай еще здесь узнаю, кто каков?

— А следствие?.. — заставил всех призадуматься. — Кому слово?

«Я здесь «именинник»! Сейчас получу с верхом, больше, чем причитается», — начал переживать Назар.

— Что надумали? — повысил голос капитан.

Плюхин будто только вник в то, что произошло. Сделал складку между бровей. Посмотрел на полудремотного Ершилова.

У того, расшевеленного другом Зельцеровым, все лишнее ушло с лица: ложная суровость, деланное глубокомыслие.

— Вылакали, — не назвал кто. — Что теперь остается?

Капитан раздвинул на стороны перед собой всю оргтехнику — расчистил коридор к Назару, в первую голову виноватому за осложнение встречи Нового года. Затем, тотчас же, увел глаза за Ершилова — уже не синие, а куда гуще, не обещающие ничего хорошего.

— Первый помощник! («Быстро он освоился! Не думал!») Разве было трудно организовать хранение. Нужны какие-то таланты?

Прищуром век Назар («Заслужил! Стерплю!») показал свое согласие принять любое порицание: постановку на вид, выговор.

— Это не гоньба за окунями, — принялся отчитывать его капитан. — Тем более не морока, каким манером выхватить их. Просто — что? Требовалось сберечь готовенькое, а потом поделить. Вам мало оконченного института («Сумел же учудить с моей Нонной!»), Назар Глебович? Мы нужны? Все? — крутанул в воздухе рукой.

— А где завпрод?.. — посмел перебить монолог капитана старпом Плюхин. — Почему не здесь? Или он, может… неприкасаемый? Ясно, что тоже вкусил, когда раздавал. За так не раздобрился бы, знаю.

Зельцеров сразу пересел, чтобы его, словно мучимого недугом, заметил Плюхин. «Чего встреваешь? — сжал зубы. — Пускай получит первый помощник. Не думай, оступишься — он не откажется, подскочит к тебе, схватит под жабры и зажмет так, что не пикнешь».

А Ершилов, вздохнув со сна, как от нечего делать рассматривал свою обновку, туфли ручного пошива. Вытягивал, наклонял носки. Замкнулся в себе. «Идите-ка вы все! У меня все-таки машина. Мне — только б она не забарахлила, крутила винт».

«Какой же все-таки!..» — еще больше возненавидел Плюхина капитан. Оборвал его:

— О завпроде я… отдельно. Чего ты? Стармех!..

Не придраться, туфли отхватил себе Ершилов на зависть.

— Свое ничуть не жалко…

— У тебя никто ничего не просит, — сказал Зубакин.

Ершилов стушевался:

— Дак, конечно!

— Можешь повлиять на свою команду? — Зубакин как раз был уверен, что — нет.

«Почему он со мной таким образом? Чего от меня хочет?» — заговорила в Ершилове обида.

У Зельцерова в таких случаях хватало терпения — сидел смиренным отроком, поджал губы.

— Как всякий праздник, Новый год для всех. Так пусть… сольем остатки шампанского, у кого какие есть. Устроим встречу. Я «за», — оправился Назар от публичной зубакинской экзекуции. Что ж, он не сказал ничего неожиданного. По своей должности должен был добиваться, чтобы никто не остался обделенным.

Единодушие среди комсостава, как прежде, зависело от капитана — самой влиятельной особы. Все хранили молчание. Не хотели помешать тому, что уже неотвратимо надвигалось на Назара.

— Странно, что я такого же мнения! Утверждаю то, что предложил первый помощник. Делить! — устало, как о чем-то несущественном сказал капитан, довольный выдержкой Назара, тем, что не стал выпрашивать пощады.

Брови у Плюхина сошлись к переносице. Он едва оторвался от стула, готовый немедленно исправиться, сесть. Вроде пожаловался:

— Анатолий Иванович. Моя вахта… Мне надо к себе на мостик, — взглянул на прихваченный с собой хронометр.

«У него тоже есть… — как бы порадовался Зубакин. — У него, у первого помощника… Открытость, чувство собственного достоинства…» Тотчас же будто прихлопнул Плюхина по макушке:

— Подпрыгиваешь! Несолидно это в твои лета.

— Ясно, — сказал Плюхин, думая о том, что получать нахлобучки — ну их! А ловчить, приспосабливаться — того страшней, так как ничто не проходит бесследно.

— Хм, — прочистил горло Зельцеров.

— Что ты? — взглянул на него Плюхин и приуныл: «Опять у нас правительственный кризис, затяжные выборы: кто за капитана, тот, выходит, против первого помощника».

В довершение Зельцеров щелкнул пятками ботинок, и Плюхин пересилил себя, посмотрел не в рот Зубакину, а в его пронизывающе суженные глаза, терзаемый тем, что не угадал, на что подбивал помощник по производству.

— Что еще можно? Делить! Да!

— А как же? — внятно, как о само собой разумеющемся, воодушевленно сказал Зельцеров. Смекнул: промолчи он, остался б один. А делиться с кем бы то ни было своим шампанским ему не хотелось.

Капитан выложил перед собой руки с сжатыми, как перед дракой, кулаками, опустил над ними голову — будто крепко задумался. Не один Плюхин, Назар тоже поверил в это, хотя уже изучил, каков их верховный. В действительности-то Зубакину стало ужасно противно оттого, что с ним никто не заспорил.

5

«НЕ ЗНАЮ ЖИВ ЛИ ЗДОРОВ ЗПТ ИЗНЕРВНИЧАЛАСЬ ЗПТ НАПИШИ ПЕТРОПАВЛОВСК КАМЧАТСКИЙ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ТЧК МАМА», — с нарастающим раздражением прочел Венка.

Довольно упругий бланк судовой рации, толстый, испещренный рыжими, похожими на соринки, вкраплениями, лежал на его ладони несгибаемо, не свисал ни одним концом.

— Как врет!.. — сказал презрительно. — На самом-то деле она все та же. Куда-то уходит… — Тотчас же изорванная им в клочья радиограмма полетела в иллюминатор, за борт.

На койке лежал еще один такой же бланк. Не от Зойки ли? Ох какая шустрая девчонка! Сама предложила переписываться, вложила под упаковку компрессора послание: «Тому, кто вскроет. Черкните — кто вы, сколько вам лет?»

«СТАРШЕМУ БУХГАЛТЕРУ ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ ЗПТ РАСТОРГУЕВУ ДЛЯ СВЕДЕНИЯ…» — освоил Венка содержание первых печатных строчек следующей радиограммы.

— Кара милиции?.. — Угадал. Кто б еще покрыл за него старый долг? Углубился в средину текста: «ПРИ НАЧИСЛЕНИИ ЗАРПЛАТЫ РАСТОРГУЕВУ ВЕНИАМИНУ КУЗЬМИЧУ ПРОСИМ ВЫЧЕСТЬ ЗА УСЛУГИ ВЫТРЕЗВИТЕЛЯ… ПРИ НАЧИСЛЕНИИ…»

Он, как стоял, так, не сгибаясь, чуть оттолкнулся назад, оперся на переборку.

Ему хотелось свои отгульные часы в Находке истратить с таким залихватским безудержьем, чтобы потом было что вспомнить. Только где? На «пятачке»? Там скука. Что-то побросал в сундучок, снял с переборки засушенного камчатского краба, уже покрытого к тому времени бесцветным лаком. Между прочим, познакомился с Назаром на пассажирском причале тралфлота, разглагольствовал на баркентине…

Венка согнулся над выдвинутым рундуком, порылся в нем, взял отрывной блокнот, отыскал чистые страницы.

Про что только ни писал он своей заочнице Зое поначалу: и про летучего голландца, и про мисс предводительницу пиратов на юге Азии. Ввернул насчет целаканта — кистеперой рыбы палеозойской эры, будто она клюнула на крючок с наживкой из разноцветной синтетики. О матери же — ни слова.

«Зой! — вывел как на уроке по чистописанию. — Не забывай: океан по-прежнему заполняет две трети земли и всю мою душу. Однако верно также то, что в мыслях я следую за тобой, ничуть не отстаю. Особенно похвастать мне нечем. Живу — гребу, как здесь положено. Если посчитаешь меня безликим середнячком, каких нынче тьма-тьмущая, ты не слишком-то сильно ошибешься. А так меня тянет к чему-то! Порою со мной жесточайшие приступы одиночества. Вроде всем телом помню, как образовалась наша земля, на ней появился я — клетка. Как осваивал сушу… Пусть тебе на доведется узнать то же самое!

На сей раз в районе моей любви — Аляска, «земля на Востоке» — по Ремизовской карте. Она еще называется так: берег, о который разбиваются волны…»

«О чем еще неизвестно ей там?» — погрыз карандаш.

Морская почта ходила с оказией, с каким-нибудь случайным транспортом: или с рефрижератором-перегрузчиком, или с танкером, предназначенным доставлять через океан, в район лова, солярку и смазочные масла. Она тянула за собой белый след, раскачиваясь то под солнцем, то в кромешной тьме, подпадала под уничтожающие удары шквалов, очень трудно и долго плыла среди неистовых шелкапов. Бывало, ее, загнанную за какой-нибудь островок, в залив или в тихую гавань, опережала свежая почта. Тогда Зоя получала по два письма сряду, поражалась, как много всего природа дала Венке, еще больше стремилась постичь, что в нем, чем берет.

«…Так знай, после случая с аммиаком кожа на мне наросла вполне добротная. Только белая, как молоко. Теперь бы где загореть, а то срам, похожу на облезлого хека. Единственная у меня надежда: пойдем к островам Королевы Шарлотты, там я обнажусь в шезлонге пред их солнцем.

Чуть не забыл! При мне тут отец по собственному желанию, на должности: прачка. Он, как я же, выискивает, каким образом зацепились за Алеуты наши, русские. Разбирает изречения. За одно меня похвалил. Представь себе: такой неумеха, а вызвался подмогать мне во всем. Вместе строим макет «Паллады».

От него мне уже невмоготу, хотя, казалось бы, чего я? Родная кровь…

По-видимому, все в сути борьбы за существование. Так сказать, вырос — и беги без оглядки от своих родителей, испытай, на что способен. Если не выживешь — не дашь начало неудачникам, больше ничего. От того род человеческий в накладе не останется, наоборот…»

— Товарищи! — заставил разогнуться Венку динамик громкой связи. На пояснение, что произошло, у него будто не хватило воздуху. Наконец преодолел собственную немощь: — Я обращаюсь ко всем, кто сменился! К тем, кому не безразлично, с какими результатами закончим наш рейс. Коллектив!.. Мы наконец-то напали на окуней. А кому их обрабатывать? В производственной команде сами знаете, сколько недосчитывается и еще… больные. Требуется сознательность. Причем не в общем и целом, а конкретная.

— Уже ясно, что к чему, — не сдержался Венка. — Улов может уйти, как вода из пригоршни.

— …составлен график. Также подсмотрены ледовые поляны, в них покойно. Перегрузчик для нашей продукции «Палана». Он совсем близко. Попросим — подойдет. Словом, все для нас.

— Как складно у него выходит!

— …сколько выпадает отработать? Сейчас найду листочек. Вот! Всего каких-то два часа. Теперь еще лучше слушайте, зачитываю списки…

«Зойка, — перешел на скоропись Венка, — все, заканчиваю скрипеть пером. У меня на носу подвахта. А, ты ж не знаешь, что это такое. Все равно что у вас там, в грибном Подмосковье, поездка в село, когда нехватка рабочих рук.

Я считаю, это не мой случай. Что в нем можно ухватить? А все равно. Если не пойду куда зовут, себе наврежу. Люди — что, никуда от меня не денутся. Только кем для них стану? Как потом покажусь на глаза?

Зой, настраивай-ка себя на несущую меня куда-то океанскую волну. Если у тебя еще цел орган скучания, то включи его. Помолчи однажды среди общего веселья три минуты, я это здесь обязательно почувствую. Посчитаю, что не совсем одинок, нечего хныкать.

Обнимаю тебя, милая, сильно и нежно. Как вполне благородный осьминог — наш предок, кишечнополостный же!

Твой, на этот раз высокоширотный, в чем-то не такой, не совсем приемлемый, может быть, В».

6

К длинному разделочному столу, к некрашеным плахам, примкнули палубники — образовалась одна неровная стена. С другой стороны, лицом к ним, стали добытчики. Позади тех и других, на уровне поясниц, Игнатич укрепил новенькие выструганные сосновые брусья, чтобы, если начнется шторм, все смогли бы опереться на них. Отошел к Зельцерову, сказал:

— Ты не дрейфь, снимай со шкерки часть своих обработчиков, усиль ими конец — выбивку. Сочтешь — мало, бери всех — справятся — не впервой им. У меня тоже дело…

Председатель судового комитета так же, как и Назар, добивался, чтобы каждый получил от своего участия в труде полную удовлетворенность, не просто действовал от «сих» и до «сих». То есть познал бы, что такое для собственных рук и духа производственное потребление, еще пока что не отнесенное к части материального вознаграждения. От участия в общей работе. От того, что результаты вот они, можно потрогать. Порадоваться.

На наиболее ответственном технологическом отрезке, среди палубников и добытчиков — подмоги рыбного цеха, ровно, без рывков, черной выровненной речкой текла прорезиненная лента. На ней большими кровавыми кусками лежали вкривь и вкось уже обезглавленные окуни, по ним, в большинстве очень упитанным, пробегала последняя дрожь, у повернутых вверх брюшком, как от истомы, неохотно, не до конца вставали колючки и качались красными флажками плавники.

На самом легком участке обработки, возле укладчиков, объявился Лето — под классическим изречением: «Если ты не уверен, что твое слово будет лучше тишины, то лучше помолчи». Подал Зельцерову противень, еще один. Сдвинулся к Бичу-Два, навязал ему себя в напарники.

Игнатич, старший на подвахте, дружелюбно и хлестко потребовал, чтобы Лето прекратил разговоры со шкерщиком. Сразу на глазок измерил, не слишком ли большими получаются зазоры между операциями у тех, кто набивал картонные ящики овальными слитками, закрывал их, отталкивал к другой транспортерной ленте.

— Сразу ссоришься? — примиренчески спросил Лето.

Назару заглянул в глаза замкнуто-строгий, необщительный начальник рации.

— Горит на работе! — кивнул на Лето.

— Только едва ли с ним кому-нибудь тепло! — сказал рулевой с бородой викинга, довольный, что не опоздал со своим замечанием. Кстати, он отработал свои урочные два часа подвахты. А отдыхать не ушел. Подносил упаковщикам тару — тешил себя.

— Лето! Твоя активность граничит с деловым бездельем, — увещевающе крикнул Сергей.

На решетчатом настиле раскатился Игнатич. Тогда же Лето так приподнял противни в обеих руках, что вроде спрятался за них от Назара. Ушел к тележке у купели и оттуда посмотрел на него, стараясь удержать в памяти данное Зельцерову обещание склонить первого помощника к самостоятельности, как только представится возможность. К той, устраивающей Зельцерова. К интриганской. Для ослабления позиции Зубакина.

Брать окуней полагалось без выбора, всех подряд. А Клюз выбирал живых. Не потому ли, что существует инстинкт древнего охотника предпочитать тех, у кого хватает силы не стать добычей? Только чуть вздрагивал какой-нибудь обитатель коралловых джунглей, приподнимал грудку или перевертывался, так сразу попадал в его неошибающиеся руки — и не бился больше, не смел: мгновенно, уже на лету оказывался повернутым поперек транспортера, стиснутым пальцами левой руки.

Сквозь настил на ноги Игнатича плеснула морская вода. Ничто другое не заставило бы его отвести взгляд от окуней.

Лето опять слонялся в рыбцехе столь же дисциплинированно и деятельно. Пошмыгал ногами рядом с обработчиками возле купели с пресной водой, подвернул к ним выкаченную из морозилки тележку, отступил перед рулевым с бородой викинга, дал ему пройти к упаковщикам — прижался спиной к бордовому пиллерсу.

Занятый подвахтой простор между морозильной камерой и ходом в утилизационный цех сверкал от нелучистого света ртутных ламп. Венке он напоминал зал кое-как заселенной пещеры. Чем не сталактиты, вытянутые книзу стекла светильников в проволочных корзинах? А пирамиды жестяных противней? Они как сталагмиты. Ему не терпелось сказать об этом кому-нибудь. Рядом, изгибаясь, лазил Ершилов — проверял стопорные устройства тележек. Ни один слесарь не смог бы успеть за ним, делать то же самое быстро и точно.

До Назара Лето осталось с полшага. Прибился к Венке. Бедовому просветителю по морской части никак не удавалось занять ту, единственно удобную, стойку. К тому еще попал ему никудышный нож, норовил вывернуться из рук, не резал где требовалось.

Упер в палубу ноги второй штурман, начал наставлять:

— Набирай окуней про запас. Затем — смотри как! Раз их… На первый счет вспарывай живот, на второй — выскребай из него… Не так! Экономь движения. («А к первому помощнику сейчас мне нельзя, потому что ему пока некогда. Потом подойду. Лучше б без свидетелей».)

Венка экипировался, как все. Натянул белые нитяные перчатки, поверх них — желтые, резиновые. Клеенчатые нарукавники поддернул по самые локти, такие же желтые и тоже резиновые. Подтянул повыше, под подбородок, непромокаемый прорезиненный фартук. Учел, как расположены квадратные, забрызганные кровью дыры: в какую опускать чистых окуней, нельзя ж спутать. Носок ножа-треугольника повел от себя, с нажимом возвратил его обратно по кривой и, едва прижатый к окуневым ребрам, лихо послал вбок.

— Эх, что проку в лени? Кто прозвал ее матушка? За что? — с восторгом пришедшего порезвиться воскликнул Назар. — Проживем сиротами!.. — Выхватил рыбину, как с раскаленной жаровни. — Я тебя сейчас!.. — Занес над ней нож: — Ииэ! — Со следующей расправился еще быстрее. А в общем, будто отбивался от них. Посмотрел на морозилку — на ней громадная цифра. Что она означала? Он занял не лучшую позицию, за Бичом-Два, и, заметив, что Венка едва шевелится, перешел к нему, сказал про норму: — Полагается две с половиной секунды на штуку. Помнишь?

Венке было хоть провались. Задержал взгляд на своем ноже, признался:

— Руки будто крюки. А отчего — не пойму.

Назар тут тоже освоился, как в штурманской с Плюхиным.

— Не так надо!.. — остановил Венку. Показал свой прием вспарывать бока окуневых брюшек. — Не бери слишком высоко. Вообще, сила — дура. Режь (наблюдай за мной!) с продергом. Здесь, по-над плавником. Внутренности сю-да!..

Дима тоже не хлопал ушами, схватил суть Назаровой науки, сказал:

— Правда. Век живи — век учись.

— Ты, что ли, старый? — буркнул Зельцеров.

Назару недоставало только самой малости обрести то расположение духа, когда все оказывается само собой и кстати: ты не лишний, в тебе, в твоих настоящих и будущих успехах все заинтересованы. С готовностью поддержать посмотрел на Венку — потерянного сына Кузьмы Никодимыча, приверженца той доблестной старинушки, когда ходили под парусами на край света, во льды, и не кичились, что покоряют природу. Окуни бежали на него разрозненные и в кучках, соскальзывали куда полагалось, округло-выпуклые, кумачовые, в радужных, переменчивых искрах на белых срезах, очень сочные, источали запах мглистой бездны, как будто бы тяжкий и холодный…

Кузьма Никодимыч не пропустил того мига, когда освоился его парень. Не сразу — успел упреть. Наловчился, набрал скорость. Уже не он, а еще один обожатель ушедшего в небытие крылатого флота, Клюз, отставал от темпа подвахты Игнатича из-за того, что случайно поймал наизлейшую колючку. Надо бы не дать ей обломиться. Нет же, вгорячах замахал рукой. Ах как ломило у него теперь кость большого пальца, чуть не до плеча! Где там обхватывать окуней — только прижимал их подле себя, а они норовили вырваться, выскользнуть, стрельнуть вниз, к ногам. Нет, больше так невозможно. Разогнулся, чтобы узнать, какой выход с фабрики ближе.

Ему попался на глаза лысый Игнатич.

— Я не без понятия, сознаю, что с тобой, — тотчас же сказал он Клюзу. — Иди к врачу, подлечись. А как же? — Тоже, как Назар, на морозилке увидел цифру: 798.

Морщась, Клюз втягивал через зубы воздух, корчился, как от мороза, и не уходил. Подобрал себе самого большого окуня.

Игнатич настроился поработать за себя и Клюза. Вздохнул поглубже. Вскоре печали, какие лежали у него на душе, слетели прочь, в том числе давнишние, со времен первых натисков Зубакина на Назара. Председатель судкома отводил душу — преодолевал сопротивление окуневых бочков под блескучим лезвием. То и дело до слуха Бича-Раз доносилось отчетливое, полное: хрусть! Хрусть! Этот отрывистый звук витал над всеми, отмеривал такт напряжения мышц и для Бича-Два, и для кока, и для боцмана… Всех захватила и словно приподняла сверхурочная песня-работа, начатая, как обычно, Назаром.

— Не мучайся, Клюз! Уйдешь в амбулаторию — тебя никто не осудит.

— Пожалей себя! — сказал Ершилов.

— Попридержи свой язык!

Клюз, вообще-то, ничего не таил против Ершилова. Ответил ему не очень вежливо? Так надо ж было как-то скрыть, что в добром отношении к себе увидел собственное значение.

Игнатич запротестовал. Клюз схватил окуня, поднес к нему нож.

«Не так получилось у моего друга. Не очень ловко», — пожалел Назар. Пошел на хитрость. Подозвал к себе товарищей Клюза:

— Вы можете покурить втроем. Только с уговором. Сначала… — махнул рукой в сторону Клюза, — проводите его в амбулаторию.

Оба Бича раскусили первого помощника. Как будто застеснялись, что к ним так не шло. Клюз мог вполне обойтись без амбулатории — как можно было в этом сомневаться? Подвахта без них никак бы не обошлась. То есть их коллектив.

Они и раньше знали наиприятнейшую близость к труду. Только споткнулись на больших деньгах. Гнала их после по жизни злосчастная страстишка заработать, подработать, приработать — вытряхнула из них человечий дух.

Вроде не без повода Бичу-Раз вспомнилась их поездка из Находки в Сибирь. Только один эпизод. Зимой при сорока градусах тянули высоковольтку от Мамаканской ГЭС к золотым приискам…

А Бичу-Два пришло на память, как Бич-Раз вызволял из горящего вагончика электрификаторов Восточно-Сибирской железной дороги балетку с документами Клюза.

Все вместе они, трое, как только забыли о собственных интересах, почувствовали себя опять людьми.

— Глаза-то у твоего окуня отчего такие? На лоб вылезли?.. — врасплох застал Клюза кок.

— От разности давления, — бухнул Лето, будто по заказу созданный исполнять параграфы.

— О-ох! — посмотрел на него Дима, как на недоумка. — Фантазии у тебя, гляжу… Совсем нету…

Кок не отличался игрой ума и все же острил:

— Это же после Назара Глебовича. Он про что говорит, известно. Про план. Выполнить, перекрыть!..

Игнатич украдкой посмотрел на Клюза. Прищурился. «У меня язык не поворачивается Клюза назвать Клюзом. Не могу! Не в том дело, что на него навешали черт-те что. Главное, каким Клюз стал. Есть! Каждый его друг — тоже… Чем отличается Бич-Два от тех, кто работает так, как будто больше не придется. С жадностью. Постой, погоди! Клюз — это, если не ошибаюсь, Варламов? Варламов Спиридон? Точно! А Бич-Два — Никанов.. Не то Валерий, не то Валериан? Бич-Раз — Бичнев, с его фамилии перекрестили их всех. Бичнев Милентий».

— Спиридон? А, Спиридон? Ты что?

Более чем на полгода разлученный с сушей любитель совсем иной жизни, без встрясок, Варламов Спиридон выпотрошил одного окуня и выбрал себе наиболее бойкого. Про то, что он Спиридон, а не Клюз, давно забыл. У него, когда услышал обращение к себе, ничего не выявилось на лице. Назар присмотрелся к нему, уже полный сочувствия: «Не сердись шибко-то! Тебе возвращается твое собственное имя. Ты его заслужил».

Самому ему, первому помощнику, понадобилось поправить лезвие ножа, схватил наждачный брусок и сказал:

— Спиридон Дормидонтович! Тебя никак не докличется Игнатич. Сотвори добро — отзовись!

Клюз взял в щепоть морщинистую часть своей резиновой перчатки, придирчиво осмотрел напалки, один, порванный, сдвинул вбок:

— Что надо? — ни на кого не глядя, виновато и гневно произнес он. На миг, не больше, перестал вспарывать брюшки. А потом почистил стол под руками, соскреб с него рыбий желудок с пузырем и кучку чешуи.

«Фамилия — наше прошлое. Говорит: откуда мы, чьи. По ней можно узнать, с кем встретился, — думал Игнатич. — Хотя наш океан тоже прозван Тихим. А таков ли? Чаще великий. Особенно осенью, зимой. На нем так дает! Полное же имя — что честь. А она не для всех. То, что отчество — честь, вне всякого».

— Что здесь такое?.. Что превыше всего? Не конечный результат, хотя без него, ясное дело, так накостыляют, что ай да ну, — рассуждал лобастый Бавин.

Никанов набросился на трех окуней сразу, подтащил их к себе, открылся:

— Я, как собака, все понимаю, а выразить не нахожу слов.

— Сам процесс! Как в неразделенной любви ухаживанья, тревоги перед свиданиями, безумные надежды.

Спиридон подгреб к себе огромную кучу окуней. Тотчас Назар улыбнулся ему, как сообщнику: «На этом-то ты, Зубакин, и теряешь. Рывмя рвешь вверх производительность труда. Конечно, она самое главное для победы нового общественного строя. Однако у тебя никаких дум о людях: что с ними в то же время происходит? Ведь нельзя иначе, экипажу полагается быть коллективом, а не суммой с коллективным эгоизмом. Нам необходима слитность. Существует же она у предприятий, кооперативная. Среди них одни нуждаются в других. Надо, чтобы люди точно так же объединились. Есть хозрасчет? Так он же только с утра до пяти. Подъем человеческих чувств никто не планирует, как ту же производительность. Чтобы выросла. Вроде бы о чем печалиться, все само собой произойдет, обеспечим изобилие — сами сделаемся чище, выше душой. Будущими.

Ладно, пусть. Только скоро ли? А может, такое разделение труда наиболее разумно? Как у нас?.. Зубакин железно вцепился в производительность, я — в производственные отношения. Мы с ним специализировались, наши достижения впереди?»

Машины-головорезки взвизгивали на рыбной фабрике, на ее задах, остервенело и алчно. А Назар шкерил вовсю. Под тележками перед морозильной камерой затараторили рельсы, звеняще загремели оброненные кем-то порожние противни, ухнули картонные ящики, перепоясав собой ванну для оттаивания брикетов, — он только покрепче сжал нож, точно так же — безголового, трепещущего окуня.

Позади него, за приемным шнеком утилизационного цеха, откуда словно кричала бавинская цифра 804, маячил Серега, пометил себе в блокнотик, от чьей подвахты шли слишком полные брикеты, то есть перевесы, и не стало его. Может, упал?

«Что в ней, в этой цифре? 804» — пожал плечами Бичнев и вызвал мастера:

— Эй!..

Венка расправил грудь. Для него, захваченного стремлением только успеть бы за Игнатичем, точно как для наконец-то признанных людьми Варламова, Бичнева и Никанова, существенней всего стала сноровистая скорость; они все ей служили честно, не оставляя силы на другой раз. Широкие отточенные ножи-треугольники у них сверкали очень часто, послушные по-своему красивым, размеренным, четким колебаниям рук. Делали все сами, и не как-нибудь, а без брака, требовалось только чуть придерживать их или кое-когда подправлять.

«Нет, все-таки славно уставать вместе со всеми! — подумал Бичнев. — Что выдал мой кореш?.. «Сердце бьется о берег скалистый…»

Варламов Спиридон как бы появился на свет сразу взрослым. Навис над разделкой, насмешливо подслеживая за своими руками. Гаркнул не столько для других, сколько для себя, ничуть не беспокоясь, одернет его кто-нибудь или нет:

— Вира, славяне!

Его раскатистое «…рра!», несущее что-то всем нужное, а также замкнутое в себе, схожее с неудовлетворенностью расшевеленной силы, взвихрило исторгнутое Венкой, Никановым, Бичневым:

— Рыбу! Вира рыбу! Вир-рра!

Вся фабрика гудела:

— …ааа!

Прочно вошло в обиход на «Тафуине» это слово. Не за то ли, что оно вобрало завидный энтузиазм первых пятилеток?

«Только отчего на транспортере промежутки между окунями все шире?» — задело Игнатича.

— Полундра! — возрожденный Никанов тоже жил в общем трудовом рывке. Обратил нож к лотку с промысловой палубы, сказал о головорезах: — Их сколько?.. Мало! Не успевают наготовить окуневых тушек.

Для взмокшего от пота Варламова Спиридона Дима подтолкнул два оселка. Нет, не в очередь — чтобы остановить его, иначе ж никак не перевел бы дыхание:

— Предлагаю тебе, какой выберешь.

Варламов Спиридон, прежде чем точить свой обкорнанный нож, взял в зубы липкий от окуневой слизи напалок, сорвал резиновую перчатку, с ней — нитяную, зубами же нащупал костяную колючку, только что влезшую ему уже не в палец, а в низ дважды наколотой ладони. А как уважал себя за то, что был не прежним, не только составной частью зубакинских производительных сил!

7

Наделенный всякими способностями, франтоватый и заносчивый Венка воткнул свой нож-коротышку в стол, а затем ушмыгнул за лоток с надвигающимися окунями, не сомневаясь, что на него все обалдело уставились, поскольку у циркульных пил высшая степень опасности, особенно в шторм. Не угодить под их зубья — это надо суметь. Океан обязательно подтолкнет когда не надо.

«Только бы остановился шалопут, не пошел туда… — тревожился Никанов. — Что он? Лучше всех? Превосходит?»

Окликнул Венку:

— Милорд!

В Венкину руку вцепился Дима:

— Хочешь там повысить производительность? — употребил шкерочный нож как указку.

Венка чуть улыбался. Отряхнул Диму.

С приходом на «Тафуин» Кузьмы Никодимыча все стали думать правильно: с Венкой надо только по-хорошему. Больше жалеть. Как раз это раньше никому в голову не приходило? Пожалуйста, отправился на смену головореза. С каким намерением? Чтобы всех привести в восторг и вызвать зависть: «Смотрите, я будто такой же, как вы. А вот еще на что способен».

Прямой черный транспортер двигался ничуть не тише, окуни же пошли сплошняком. Это вызвало у Назара что-то вроде спазм в сердце: «Кромсает, выхваляется там. А нам каково?»

Кузьму Никодимыча страшило то же, что Назара. Венка сразу же поплатился бы за свою малейшую ошибку. Хватило бы качнуться чуть больше.

Игнатич, боцман, Бичнев — все отправились на другой борт, чтобы вернуть самонадеянного рефрижераторного машиниста обратно. Заодно они потягивались, брались за поясницы.

Кузьме Никодимычу давно хотелось распрямиться. Чувствовал, что затылок, а также весь хребет как не его. Таким, согнутым, повернул туда же, к Венке. Как еще мог поступить?

— Кузьма Никодимыч! Вы-то воздержались бы. Вам — не обидьтесь за слово! — не по годам, знаете ли, резать. На шкерке… совсем другое дело, — кинулся за Кузьмой Никодимычем Игнатич.

— Что там… никак невозможно? — Кузьма Никодимыч, закряхтев, вроде утратил намерение сделать то, что задумал.

— Еще как! В головорезах у нас — во. Только с первым классом.

Из-за того что голова у Кузьмы Никодимыча была опущена, взгляд из-под бровей казался испепеляющим. Сам это заметил. Сказал:

— Тогда мне в самый раз. Есть такое право у солдата… вам известно. — Облокотился на шпангоут.

— А при чем здесь оно. Мы же не в армии как будто.

— Есть. Демобилизация его не отменяет: идти туда, где кому-то достается сверх меры.

— А все-таки переоценивать себя никак не годится. Вам тем более не советую. Кузьма Никодимыч?

— Я прежде всего солдат.

«Это хорошо, что оклемался Кузьма Никодимыч, — размышлял, подоспев к случаю, Плюхин. — А теперь? Сует свой нос куда не надо».

8

Белые по краям, похожие на сплошной круг, циркульные пилы вопили оглушительно. Приостанавливались и снова набирали рабочие обороты. Они требовали целую рыбу, с головой — вводили свою окровавленную площадку в дрожь. Вызывали такой же отклик у всей станины. Воздух не смел никуда переместиться, тоже дрожал. Пламенела от сгустков крови переборка. Отовсюду навязчиво, как на бойне, пахло тошнотной сыростью, висели прилипшие растянутые жабры, изуродованные, истертые, как мочала, клочья хвостов, воздушные пузыри.

Тут, среди швырнутых вверх кишок, рассыпанные в беспорядке окуневые глаза синели светло и ясно, подобно осколкам не поделенного циклонами и антициклонами неба. Они сильней всего подействовали на Назара. Его вроде качнуло только одного. А может, нет. Однако отчего же ему захотелось вдруг взяться за переборку, что сразу понял и принял как надо Плюхин, счел за долг товарища предупредить:

— Назар Глебович! Вы предусмотрительней… Не упускайте, куда может бросить. Поосторожней…

А в кою пору с ним рядом очутился второй штурман Лето? Уже без перчаток! Вымылся!

— Я хотел выключить силовую сеть. Чтобы не случилось с ним, с Венкой! — пояснил Назар.

Как старший после капитана, в первую очередь отвечающий за безопасность, Плюхин не одобрил это:

— Лучше я сам… Сейчас!.. — Он наклонился не по своей воле, задел Лето. Тот сразу, выпалил еще когда приготовленное, в каюте Зельцерова за столом с выпивоном и закусоном:

— Старпом! Я свое отплавал. Причина: семейные обстоятельства. — Краем глаза взглянул на Назара: не вытянулось ли у него лицо от того, что услышал.

— Если капитан не запросит мне замену, прекращу есть. Об этом быстро разнесется. Не как про капитанское жуирование при попустительстве философа — первого помощника. Первый, ясно, молодец против овец. Про меня постарается замолчать… не выйдет!

Лето действовал в сговоре целой группы недовольных Назаром, затевал скандал.

Назар почесал согнутым запястьем подбородок, спросил бесстрастно, учтиво — как будто ничего себе не позволил Лето, не допустил выпад:

— Вам надо на берег? Вы официально обратились ко мне?

К ним степенно и важно, движимый только любопытством, подошел Ершилов. Лето при нем обрел большую смелость, сказал нервно, громко:

— А как можно еще по-другому? Вы, товарищ первый помощник, не очень!..

Назар не оплошал. Подкинул для Лето:

— Потрудитесь изложить свои мотивы в письменной форме. Напишите заявление, тогда буду решать. — Тотчас направился к головорезам, под брызги, оставляющие на подволоке над брызжущей циркульной пилой Венки густо-рубиновые, исходящие на нет черточки.

Лето заслонился ладонью, выглянул из-за нее одним глазом:

— А вы разве за меня?

Затаясь у переборки, в узком заваленном окунями коридорчике, Назар следил за тем, как Венка хватал окуней за хвосты, учитывая волнение на океане. Сказал второму штурману, как огрызнулся:

— Еще подумаю. А что?

— Не поймешь вас! Ни за рядовых, ни за комсостав… Как эгоист.

Между тем Венкина фигура, вся испестренная, в свисающих мясных лохмотьях, как бы куда-то стягиваемая убыстряющимися режущимися вздохами, уплывала, поднимаясь и опускаясь вместе со всем, что его окружало.

— Я по-прежнему за справедливость, — сказал Назар. — Всегда, во всех обстоятельствах. А насчет приема пищи… что толковать? Как можно?.. Желаю вам приятного аппетита!

Негодуя, Лето повернулся, встречь несшемуся на него иллюминатору выбросил руку. Игнатич тут же воздал Назару:

— Здорово вы ему! Чтобы след остался… — Сразу присел оттого, что Венку потащило к циркульной пиле-головорезке, навалило на ее станину, перегнуло через железное полукружье-кожух… Только успел бы Венка отвести куда-нибудь руки, не наткнулся на требовательно ждущие зубья.

От пилы, насаженной на раскрученный, слепящий, точно окольцованный вал, все больше исходило дрожание, как от подгоняемой хищным нетерпением побыстрей укоротить все равно что. Тому, кто стоял при ней, приходилось придерживаться за поручни, чтобы не упасть, и тянуться за окунями в бункер, а затем пробрасывать их поперек пилы. Именно так.

Если сунуться с ухваченным окунем под зубья, не запасшись предварительно многими навыками, можно запросто потерять не только пальцы — всю ладонь, до запястья.

Измученный междоусобицей в небесах, словно приплюснутый, океан едва давал знать о себе. А Венка чуть не пел: «Я лучше, всех. Смотрите, вполне справляюсь здесь, как в рефрижераторной, когда в ней кавардак».

Рядом с Венкой, к такой же циркульной пиле встал Кузьма Никодимыч. Это встряхнуло Венку — привело в сознание. «Куда ты полез, старый? Куда?» — прикусил губу. Потом подошел к отцу, оттащил его за хлястик, чему тот от души обрадовался.

В Венкином письме к Зое после подвахты появилась приписка: «Здесь не выделиться. При новом первом помощнике ничего не дают сделать одному». Чтобы не ставить еще одну В, нацарапал: «Вечный пленник местных красот, можно еще так: поклонник».

Усталость сблизила экипаж больше, чем испитая до дна горечь отплытия, — мудрая, очень необходимая для высветления душ. Те, кто помогал обработчикам, заново ощутили, как это превосходно влезть под ледяной душ, какой разыгрывается аппетит — равный ему не вызвать никакими ухищрениями, никакими специями! А какое наслаждение после всего упасть в теплую простыневую белизну!

Перед уходом второй подвахты кто-то излишне энергично, не заботясь, как выйдет, крест-накрест перечеркнул цифру 804 и вывел выше ее свинцовыми белилами: 812.

Что это означало? Увеличивалась выработка? Ничего не выяснив, третья подвахта на всякий случай отправила в трюм еще больше замороженной рыбы, восемьсот двадцать ящиков.

Седьмой вал

1

Всю ночь перед Новым годом старший механик Ершилов не мог уснуть. То комкал подушку, то натягивал на уши одеяло.

— Ну что мне далось?.. Не все ли равно, чьи слова?.. А тем не менее. Эти… «Чтобы стать самим собой, надо забыть  с е б я!» Они от первого помощника?.. Впрочем, не в том дело. К чему, чтобы Зельцеров вокруг меня таким образом?.. Надо знать только свое. Как начальнику рации. Потому ему куда с добром… А я чего захотел? — сказал измученно и брезгливо, видя себя сбоку колышущимся, как студень.

Уже начала отодвигаться от иллюминаторов тьма. Он покрепче смежил веки и перевернулся на живот. Попробовал обмануть себя — вообразил, что находился на возвышенности, возле старинного заброшенного замка. Обошел его, принялся заделывать брешь.

— Кто еще, кроме меня, с Зельцеровым?.. Эх! — Поднатужился, чтобы подкатить камни. Оказалось, что они заслоняли собой кран-балку, повисшую над трапом в твиндек. Только-только поправил потолочные прокопченные плахи, как перед ним будто снова все сошлись сделать ее: Бавин вымеривал швеллерное железо, Серега варил стыки труб, Венка «освежал» нарезку болтов, Назар встряхивал связку гаек, выискивая подходящую по размеру. Это ничуть, ни на мгновение не заслонило никак не смягченное замечание Плюхина о том, что в группе «духов» никто не ввел нормирования труда, из-за чего до пуска подъемного механизма все еще далеко.

Ершилов лег на спину, открыл глаза. Услышал слава Димы, что эстрада оборудована в столовой…

«Таков канун Нового года, — зафиксировал Назар, ощущая, что справится с любым затруднением. — Что же я все еще торчу здесь?..»

В свою каюту первый помощник заскочил, как от погони шалунов-друзей. На абажуре настольной лампы, на ясеневой крепко сколоченной загородке для графина с парой граненых стаканов лежали, как случайно забытые, клочки ваты… «Ксении Васильевны работа!..»

Назар посмотрел повыше. С высоты белого эмалевого подволока на первую страничку отрывного календаря снижался деревянный маленький сверхзвуковик. («От кого стало известно в экипаже, что я служил в авиаполку? От Димы?») Под откинутыми к хвосту бритвенными крыльями самолета-молнии висели авиачасы. («У кого они нашлись? Никогда не видел!») Не черном циферблате фосфоресцировала предупреждающая строгая дюжина букв: «В р е м я  в   п о л е т е».

«Никогда не думал, какой я… Выходит вот… могу себя поздравить. Счастливый, коль не сам по себе». — Назар мысленно проговорил то, что недавно сказал ему Дима. Сызнова среди цифр, тоже фосфоресцирующих, прочел: «В р е м я  в   п о л е т е». Подтвердил: «Это верно схвачено вами, друзья!» Спустился в рыбцех, к твиндеку, ни на что не глядя, как перед прыжком в небо. Куртку, нитяные перчатки — все натянул на ходу.

— Ты по какому праву здесь один? — в стиле завзятого распекателя постращал Игнатича.

— Как никогда потрудились! — ответил тот, словно дал излиться своей наивысшей удовлетворенности, и добавил: — Пусть маленько побудут наверху… Подышат.

Назар аккуратно и решительно сдвинул с наручных часов обшлаг. Время в самом деле летело!

— Заметь, уже девятнадцать сорок три. С двадцати всем вахтам рыбной фабрики отбой. — Полез с гаечным ключом в отверстие, чтобы нащупать у основания кран-балки крепежный болт.

Степенный Игнатич излучал всегдашнее добродушие. Ласково пошлепал избавительницу от переноски рыбной муки на себе, успокоил:

— А уже все. — Последнее слово он произнес сердито.

— Как?.. А это, по-твоему, что? Скажешь, не хлябает? Сойдет? — учинил спрос Назар.

Игнатичу потупиться бы и помолчать, а он, боясь не сказать то, что казалось ему страшней всего («Может, ты взаправду хочешь уличить меня, что недобросовестный, я же все равно на тебя не обижусь, потому что кто мы с тобой?.. Не в одной упряжке?»), пододвинулся к Назару:

— Не знаешь, почему так? Мы в чем-то «за», а тем не менее на самом-то деле… упрямцы какие-то, у нас все выходит наоборот.

Назар вгляделся в Игнатича, посмеиваясь, с укором: мелешь, мол, чепуху как будто. Проверил, нельзя ли еще довернуть контргайку. А Игнатич подгреб к себе плоскогубцы, автогенный резак, зубило. Затем, оглядев в смене обработчиков тех, кто переносил «гофру», уронил руки и признался:

— Какое-то слишком замысловатое таинство в том, как ведут себя люди. Один я ни за что не вникну.

«Угостились наши… — подумал Назар о том, как разошлось по рукам шампанское. — Среди комсостава кое-кто со мной вместе только до известного времени… Под влиянием Зубакина. Тогда ж, в его кабинете, что было-то?.. Потом… Что-нибудь еще случится, возможно. Я уже не смогу ничего, не осуществлю никакого маневра… Повернут куда не надо, останусь точно Робинзон Крузо, в одиночестве.

Тут Игнатич приблизился к Назару чуть не вплотную и, не поворачивая голову, взглянул, не наблюдал ли кто за ними.

— Вся наша головка сговорилась… Отсидится, не пойдет на Новый год. Тем самым… Соображаешь? Не то что, досадят… Тебе будет хуже, — сказал огорченно, приглушенным голосом.

Назар схватил Игнатича за ворот. Потом взялся за свою левую скулу — на ней, у крепко сжатых пальцев, побелели суставы: «Собственники! С каким норовом! Хотят забрать все свое, до последней бутылки — или ничего им не надо!»

— Не осчастливят своим присутствием!.. — проговорил, не смея до конца поверить, что будет так. — Игнатич! — снова привлек к себе предсудкома. — Налицо!.. Нашкодили матросы. Прости, вытянули. Да что! Выжрали свою долю, как самые последние… Так их за это… всего лишить? Оставить без праздника? Мы, не падкие на выпивку, в состоянии эйфории… станем веселиться, черт бы все побрал, хотя он ни при чем. Петь и плясать. А они — как? Будут за дверью? Чем займутся? Что  с к а ж у т? Если мы действительно порядочные, к о л л е к т и в и с т ы… нельзя этого допустить! Не по-человечески.

— Не по два же раза их приглашать! Много чести! Не придут — хрен с ними.

Это Назар принял без каких-либо оговорок, сказал себе: «Ладно!» А сам тотчас же обвел ищущим и гневным взглядом твиндек.

Наборный механизм телефона отсчитал три цифры. Назар назвал капитана:

— Анатолий Иванович!.. («Как ты отнесешься к акции комсостава? Куда повернешь? Мне это надо… не затем, чтобы учесть. Я решился — и будь что будет».) Ну да, — и прискорбно, и неуверенно сказал Назар в телефонную трубку. — В общем-то понятно, кому сейчас нужны эксцессы. Не Лето, хоть тоже способен колобродить. Зельцерову со старшим механиком. Только им. Чтобы у тебя появилось кое-что… Смог бы создать на меня приказ. — Сразу попробовал решить задачу: «Отчего у Зубакина опять такой задор? Может, Нонна не отвергла его домогательств? Или — так тоже вполне — любит, когда все вокруг него закручено до последней степени и бурлит, как за бортом».

— Вдвоем с тобой разопьем! — вожделенно сказал Зубакин. — Или мы, как эти… изболели, совсем уже никуда, немощные?

«Такие штрихи к внутреннему портрету! — ничуть не огорчился Назар. — Философ Диоген любил сидеть в бочке, большую часть жизни провел в ней. А Зубакин все время отдает лодке, так сказать, соответственно специфическим мокрым условиям. К тому же перепады…» Сказал ошалело:

— Оно бы, конечно, можно! — Тотчас неестественно слабо засмеялся. Затем вроде бы понял, какой у них разговор: — Выхлещем! Попируем!.. — Ничуть не обрадовался. А как хотел всегда-всегда общий воз тащить с капитаном «двойной тягой». Тогда б никто не вздумал уходить в сторону от общих интересов.

В забывчивости, что ли, Зубакин чуть не извинился перед своим первым:

— Зачем-то я понадобился в промысловой рубке. Меня ждут. Если тебе захочется — можешь брякнуть туда.

На корме, под перекрытиями, ровно, без рывков вращался гребной вал. В шуме от него тонуло прерывистое гудение телефонного зуммера. С бесконечно звучащими сигналами от Назара отдалялись не высказанные им слова: «Итак, наши чины находят себя обобранными теми, кто под ними. Разбредутся кто куда. А откуда они? Появляются исключительно из-за разделения труда. Для них — все! Не столовая, в частности, а кают-компания. Не баня, а душ. Наверху отдельный гальюн. Перед входом в столовую! Только иначе-то невозможно, скатимся к уравниловке. А вместе с тем как быть?..»

То же, стремление упредить чрезвычайное происшествие, заставило Игнатича перебрать по памяти избранных в партийное бюро. «С Зельцеровым, выдвиженцем Зубакина, все ясно. Ершилов с ним, с Зельцеровым. Это два голоса против нас, меня и Назара, Бавин — когда как. Если Зельцеров выдаст одно за другое, может клюнуть. Потому что честный, на чем и попадается. У Димы Шеметова мало серьезности. Не борец. Еще бы кого к нам, чтобы действовать наверняка?» Назару все больше нравился Серега.

— Он не из этих, не виляет. Только нигде не вижу я его что-то в последнее время. («Если придется мотать отсюда, то ему сдам свои партийные полномочия. Доделает за меня то, что надо».)

На подходе к Игнатичу у изведенного бессонницей Ершилова все сошлось в одну точку: и вражда к Назару из-за лебедки, и злость оттого, что уступил ему, взял под личную ответственность монтаж кран-балки, и утешительное ожиданьице, когда тот же вопреки всем утверждающийся Назар предстанет перед Находкой в качестве ответчика за преждевременно распитое шампанское.

2

Назар не собирался заглянуть к добытчикам — спешил вниз, на главную палубу.

На юте, ближе к борту с грузовой лебедкой, все добытчики, сразу четыре вахты, рвались к середине. Крайние во всю мощь давили на тех, кто продвинулся подальше. Искали, где свободней. Влезали в любую случайную щель. Извивались. Высматривали, как можно протиснуться еще хотя бы на шаг.

Чего не могли они увидеть?.. Там, далеко?

Беспрестанно среди нервного гама в сжатой, готовой куда угодно излиться людской сумятице кому-то, согнутому как бы под тяжестью пренеприятной ноши, не терпелось поскорей распрямиться. Ему мешали. Только не сознательно, конечно. Сила отдельно взятого человека не имела никакого значения, поскольку как можно противостоять сразу всем?

Еще перед выходом из жилого отсека Назар с чего-то взял, что перед ним уйма народу. Навалился плечом на люк с задрайками — сразу же отпрянул назад.

«Что у нас опять?.. Почему скопище?.. В связи с чем?»

Ему сразу бы ответили. Только им овладело нетерпение тотчас увидеть то, что собрало пол-экипажа или больше, словно затем, чтобы подтвердилось известное: когда кто-то один — все нормально, с ним можно до чего-то договориться. А если с кем-то — это уже стихия, неизвестно, каким может оказаться тотчас же, с изменением обстановки.

Назар навалился на тех, кто попал против его плеча, попробовал, удастся ли развести втиснутые между чьих-то туловищ локти, и натужно, употребив все силы, присел, по-ледокольному медленно повернулся влево-вправо, стараясь безошибочно определить, куда шагнуть, ничего не испытывая к тем, кто барахтался тут же, спереди и сзади. На него покосился Венка. Чуть позже ойкнул сдавленный Никанов, принудил рулевого с бородой викинга сдать к слипу. Так же, не безболезненно для тралмейстера, перегнулся к вентиляционной колонне кок. Стиснутый со всех сторон Зельцеров словно воспарил: болтал ногами, никак не мог достать настил. Тут же, возле румяной выпуклой щеки второго штурмана Лето, из пиджачно-фуфаечной, двигающейся непонятно куда мешанины вылез наружным концом вверх суконный погончик, закрыл перед глазами Нонны переднюю мачту. А ее как будто привлек фрегат — залетный странник, южанин. Под тучу, где он истаивал, рванулся навигационный локатор, распахнул свои крашеные темно-зеленые крылья. Это увидел Бавин, не перестав отталкиваться от загривка Варламова Спиридона и расплющенной бороды подтолкнутого сбоку электрика.

Никакого добра не ждал Назар. Он осязал — рядом застиранный потный текстиль, а также старая прелая кирза. Выворачивая шею, дернулся и чуть не задохнулся в пышной шевелюре Ксении Васильевны. Тотчас же подумал: «Врач всегда неизменно с нами, во всех случаях. Теперь — вся страдание: с мокрыми вспухшими подглазьями, растрепанная». Наклонился, взял от нее к одинокому раскачивающемуся тросу, зацепленному за что-то внизу.

Над всеми повисли слова, как исторгнутые из сраженной души:

— У ваера не хватило запаса прочности…

«У кого такой голос? — первый помощник вытянулся во весь рост, поискал Плюхина. — Из-за него все, да? — Вроде уже не сомневался, что было действительно так. — Впрочем, не все ли равно, из-за Плюхина или еще из-за кого. Случилось что-то. С кем-то!.. Только бы не это!..»

Полный, весь измятый Ершилов не двигался — смотрел на Плюхина, как на осужденного. Посильней уперся в грудь Димы, чтобы разминуться с Назаром.

Так опять старший помощник Плюхин, словно в самом деле расплачивающийся за что-то, изумительно удачливый на неудачи, как сослепу отыскал для всех камень преткновения. Оттуда, из-за кормы, разлохмаченный конец до последней степени растянутого «цинкача» взлетел высоко вверх, подобно раскрученному смерчу, в самый зенит, и с секущим свистом плотно лег на ют до промыслового мостика.

— Не твоего шибануло? — положил руку на плечо Ершилова нахмуренный Зельцеров и взвыл, присел на отдавленную ногу.

«Опять они в дружестве!.. — Назар всей спиной ощутил зябкость. — Значит, не так у нас!.. Иначе бы Ершилов отошел куда-нибудь».

Кто-то не по-доброму, злорадствуя, произнес имя-отчество первого помощника.

«Что ж, меня поминают, может, за дело».

Его догнала Ксения Васильевна. Действительно — она? Должно быть, так. Положила ладонь ему на плечо, от нее пахло сухими водорослями и стерильным бинтом.

«Вот оно!..» — Назар забыл обо всем.

Под левой стрелой, за искаженными, отворачивающимися лицами, дикими, как в рукопашной, беззвучно кричащими о том, что решились на все, себя беречь — вздор, кто-то не хотел поддаться, все отпрыгивал, привставал, часто махал пустым рукавом и отбивался, как будто ему больше не стоило жить, не с чем. Рвался вон. Чтобы не стонать, обозленно закусывал лацкан рабочей куртки. На него согласованно, будто по уговору, наваливалась гурьба «духов», теснила от траловой лебедки к люку и ловила. А он, с ничего не видящими страшными глазами, неизменно вырывался, как будто превосходил всех в пагубной для самого себя ловкости. Расслабил кисть левой руки, подул на нее. Качнул. Только это нисколько ему не помогло.

— А-ааа… — донеслась до слуха Назара грубая и пронзающе сильная мольба пощадить. Словно выхватила из-под ног палубу.

За макушкой Бавина взмыл смоляной, влажный чуб.

— Сергей! — жалеючи и строго, но негромко, упрашивающе крикнул Игнатич. — Ну нельзя же быть таким. Раздеть тебя надо. Сер-рега!..

«А, вон кого!.. Кочегара ударило. Его! М-мм!..» — Назар по-капитански закусил губу.

Серега же все бился, приплясывал и увертывался. Кровь обрызгала его по пояс, исполосовала обе гачи брезентовых штанов.

«Не могут!.. С одним не справятся!» — рассердился Бичнев, стянул куртку с одного плеча. Откуда лучше пробраться к Сереге? Полез вслед за Плюхиным. Успел разглядеть, что Венка не решался подбежать к Сереге, прижать его к себе покрепче и попридержать. Нет, все же раскинул руки.

Игнатич тоже приготовился. Сорвал с себя лишнюю одежду, укоризненно заворчал:

— Мы тебе — кто? Враги, что ли?.. Ты давай без этого, понимаешь!

— Где же Ксения Васильевна? — вырвалось у Назара, ищущего, на что бы присесть. — Почему не тут, не с нами. Отсутствует… (Она ж как раз стояла перед ним, показывала руки в йоде.) Игнатич? Также никуда…

— С ней еще милостиво!.. Только краешком сломанной доски… Сбоку ударило, — отозвался рулевой с бородой викинга.

Слова шли к Назару, как сквозь преграду. Только они кончились, как перед ним все поехало по кругу, с наклоном. Он пошатнулся — сразу же постарался встать потверже: «Ее, значит, тоже…»

Венку никто не отправлял за Зубакиным, сам умчал за ним. Только к чему? Зубакин провидчески знал, где в нем нуждались. Он, низкорослый, уже вклинился в добытчиков, лез напрямик к загнанному за стрелу, в угол, Сереге — не моргая, глядел ему в лоб, в висок. Фуражка с шитым крабом, синяя форменная куртка с широкими полосами на черных погонах — это будто срослось с ним. Наскочил на некстати балагурящего Зельцерова. Напротив него стащил с себя верхонки, швырнул их — летите куда вам любо. Услужливый Ершилов тотчас же протянул к нему руки, чтобы принять все равно что, безразлично.

— Рыбпром! — всем сразу гаркнул Зубакин, сорвал голос.

Серегу вроде кто-то обхватил от плеч до ног, всего спеленал.

— Ничего, ничего! — четко и ясно сказал ему капитан. — Сейчас я избавлю тебя от мучений и все такое. Это что у меня? — Поднял привычный всем, самый обыкновенный гигиенический пакет как редкое целительное средство. Сразу сунул руку в карман за ключом от амбулатории, призадумался: — Товарищ первый помощник!

«Я, что ли, понадобился?» — не поверил Назар.

— Взломайте аптечку! — услышал распоряжение.

У Назара все плыло, как по волнам.

— Не эту, я говорю. Среднюю, — поправил Назара Плюхин. — Расколотите ее чем-нибудь, потому что — когда возиться-то?

Вовремя подоспев сюда, Игнатич через голову Никанова подал Назару клещи — другого, более подходящего, ничего не нашел:

— Нате! Бейте!

Капитан вынул ампулу с морфием, определил на просвет концентрацию, задержал взгляд на вздутых веках Ершилова.

— Ты что, с недосыпу? Кипяти шприц. Че-го зря моргать?

Варламову Спиридону казалось, что Бавин всех ненавидел. Откуда-то извлек нагревательную плитку. Как из-под подола своей рубахи. Посторонился, иначе бы капитан в тесноте не надел белый халат Ксении Васильевны — тыкал в переборку рукой, запутался в рукаве.

«Не торопится?.. Ну какая же выдержка-то у человека! — изумился Назар за спиной Зубакина. — А меня всего до корней бьет-колотит, больше уже не могу…» — подобрал живот, весь подался вперед, чтобы сзади него прошествовала пава Нонна в брызжущем красками платье-халате с глубоким вырезом, до ложбинки между грудей. Она, полная неподдельного сострадания к Сереге, а также, не в последнюю очередь, к себе, хлюпала носом.

— Не реви под руку! — Таким возгласом признал ее присутствие капитан. — Не смей. Брось! — В его голосе сквозило леденящее презрение. — У, мокруха, ты всегда такая. Держи его, старпом, — подразумевалось, Серегу. — Да па-варачивайся! Живо! Зажми раненую руку между своих ног. Не так!.. Эх-х! — В этом ему тоже не могли угодить. — Сзади. Со спины. Сади силой. Надави сверху на плечи. Зельцеров, ты что? Урод! Сюда!

У Плюхина, намеренного обойти Нонну, не хватило ловкости не задеть окровавленную руку Сергея. Рулевой с бородой викинга вцепился в него: «Ты без глаз, что ли?» Серега же потянул в себя сквозь зубы воздух и так заулыбался, что Игнатичу стало дурно.

Тогда капитан, натягивая хирургические перчатки, отступил к боковой переборке, проговорил:

— Первый помощник! Я тебе!.. — Запретил расслабиться.

Покрытый испариной Назар стоял почти ничего не понимая и пришел в себя, только когда услышал, как Зубакин велел Игнатичу побыстрей отхлестать Серегу:

— Устрой-ка ему бурные, долго не смолкающие аплодисменты по щекам! А то у него глаза под лоб закатываются.

— Нельзя, — испугалась Ксения Васильевна. — Я вам запрещаю это. Пещерные люди! — подала Игнатичу раскрытую бутылочку.

Серега заметно ослаб. Более или менее овладев собой, Назар держал его, как в свое время отца Венки в кабинете начальника милиции. Просунул руки под мышки и не хотел увидеть, как Зубакин, отстранив Ксению Васильевну, изготовился чиркнуть скальпелем. Словно ради того, чтобы добиться прощения, прижался к теплой, подрагивающей, родной спине ранее особенно не привечаемого Сереги сначала подбородком, потерся об нее лбом, припал щекой.

Что-то сказал Зельцеров. «Он все такой же, что ли?..» — Назар не хотел ничего слышать. Стал подготавливать себя не вздрогнуть, когда поставленный куда следовало эмалированный таз коротко, с неприличествующим радостным звоном откликнется на костяной удар в его дно оттяпанных у Сереги пальцев.

Капитан будто всю жизнь мясничил в клиниках: не выдавал своих чувств, были они или нет. На культю водрузил тампон и, чтобы он не спал с нее, принялся притягивать его бинтом, бросая быстрые испытующие взгляды на все согласного Серегу, а больше на его правую руку. Та вроде отекла. А из-за чего?

— Ты не вешай нос. Сейчас введу тебе противостолбнячную сыворотку, чтобы… самому тебе понятно зачем. — Зубакин приподнял из никелированной коробки хирургическую иглу, сразу отбросил ее: мала!

В том же не в меру громком эмалированном тазу, рядом с безжизненно белыми пальцами Сереги — непохожими на мертвые, возле ломаного, тонкого, враждебно посверкивающего стекла зазвенел оброненный Назаром хирургический зажим.

Тотчас Назар вздрогнул. Все увидел так же ясно, как совсем недавно. Может быть, с мгновение назад. Подумал, обеспокоенно недоумевая, почему Зубакин пропустил это, не сказал ни слова. Слабость чью бы то ни было он никогда не терпел. «Какой же я все-таки… Слюнтяй? Мне муторно. Сейчас бы опереться на что-нибудь. Жаль, что отсюда никак не дотянусь до переборки».

Он пошатнулся. Потому Игнатич взял Нонну под локти, бережно передвинул к бортовой переборке. Не хватало еще, чтобы при всех упал первый помощник!

Зубакин взглянул на первого помощника краем глаз, не перестав выдавливать воздух из стеклянного цилиндра с поперечными серыми полосами. Распрямил большой палец под круглой никелированной плоскостью — над обращенной вверх иглой вырос бегучий прозрачный крючок.

Серега смотрел в палубу, только в нее — ничем не интересовался. Это было существенней всего. Зубакин взялся за вату, смоченную в спирте, и отвел руку. Сказал о том, что настроение надо делать. Грубо, по-свойски привлек Серегу:

— Чего куксишься? Без дела не оставлю. Если не против, на руль возьму, — поежился, как от случайно проявленной собственной несдержанности.

Председатель судкома Игнатич поискал, к чему бы приложить руки. Помог разуть Серегу.

— Напоите его! — Зубакин пока осматривался, от пояса до носков сапог залитый кровью, — больше, чем тогда львиной. Еще один скальпель, поданный ему Плюхиным, зажал в руке, как болдушку, не думая, столько или нет посулил Сереге. Место рулевого он, вообще-то, берег для Нонны, поскольку у нее отчего-то начали мокнуть руки, всего возможней, что на нервной почве. Как могла работать старшей официанткой, иметь дело с пищей?

Назар повернул к планширу. Навалился на него грудью: «Как на ощупь живем. Что будет с нами дальше? Кто подскажет?»

По пятам за ним шел Игнатич, полагая, что мог понадобиться.

Ни на что больше не способный Назар впал в полузабытье — встречал взглядом то, во что превращались исковерканные валы. Рядом вплыли сине-белые, как выкинутые снизу, разломы. А может, так шумнуло что-то еще? В нем? В бурливом океане? Впрочем, не все ли равно. То, что вне нас, на самом-то деле всегда с нами, одно на все человечество тело и дух.

Он обостренно-ясно почувствовал, что никуда ему не уйти от борьбы, невозможно, ради нее поселился на «Тафуине». Надо же как-то сблизить оголенную деловитость поэтически одержимого Зубакина с партийным подходом ко всему сущему. На каких-то условиях, может быть. Чтобы человечность не считалась необходимой во вторую очередь, приложением к производственным успехам. Только ж она ведет к ним — неужели не ясно? В высшей степени всеохватная и — услышьте, прагматики! — рентабельная.

Что же было прямо по курсу? Вблизи?..

Назар переживал за Зельцерова и Ершилова. Чуть не рассмеялся: «Лето с такой жаждой счастья. А не знает… Скажу…»

При виде темного, ничем не обрамленного провала Назару вспомнился и списанный машинист, и как тот утверждал, что для Назара с приходом на «Тафуин» началась райская жизнь.

Первый помощник обвис на фальшборте: «Очень мне повезло! Только не в том смысле. На «Тафуине» возле капитана можно заиметь действительно ценное. Я знаю — что. С ним сразу видно, чего тебе не хватает, и очень стыдно, что ты еще не тот, хочется по-настоящему заняться собой».

— Товарищ капитан! Серега рот разевает. Опять, опять!.. — Как будто похвастал рулевой с бородой викинга.

«Зубакин сделал самое необходимое, на что никто бы не осмелился. Утешать же Серегу — великое ли дело, на это годился всякий. Таким образом, почему ему было не уйти?»

— Обжаренные крабы любит, — сказал о Сереге.

— Приготовьте! — Капитан накрыл над раковиной кран, потянулся к мылу.

Серега почти уснул. Ершилов и Зельцеров остались в амбулатории подежурить, сразу разболтались.

— Про баб-то любопытно! Кто молол?

— Он, спец. То есть Лето. Изучил их, не как мы с тобой.

— А Серега теперь ни в ту, ни в другую руку ничего не возьмет.

— Ему стопроцентную пенсию назначат, поскольку известно, где травмировался.

— Это конечно. А как у него личная жизнь сложится? Ни обнять, ни прижать!

— Заладил!

— Т-с-с! Глазами водит. Под опущенными веками. Ты глянь, — показал на Серегу Зельцеров.

— Эх, не успел я отбить своим эрдэ, не поздравил о Новым годом.

— Деньги-то им перевел?

— А почему бы нет?

— Ну вот, говорю, твои теперь развлекаются. Тебя, безусловно, имеют в виду, поскольку ты не жмот, для себя в чулок не откладываешь.

— По-твоему, моя жена из этих?.. Приключения ищет?

— А, хватит. Где первый помощник? Раскис он…

— Врешь. Не думал бы так — не начал. А впрочем, она младше меня на десять лет. Пусть свое отгуляет.

3

Часы показывали двадцать два тридцать семь. Накрахмаленные, наглаженные скатерти на главном столе кают-компании и на шахматном источали далеко не будничную свежесть, как, кстати, и свернутые жесткими пирамидками салфетки. Расставленный между ними заграничный, до скрипа протертый сервиз на шестнадцать персон отражал в себе дорогой красный шпон переборок, угол белого рояля, цельнолитый, очень прочный подвесной телефон, раскачивающийся вымпел ВЦСПС…

Не хватало юмора в программе подготовленного концерта. А где б его позаимствовал Назар? Словно в изнеможении положил ладонь на выключатель.

Сразу во всех промежутках между круглыми иллюминаторами вспыхнули бра. Матовый успокаивающий свет наполнил собой все ровно и сполна.

Значит, так, правду сказал Игнатич про отвратительную мелкость… Намерение комсостава то же. Тому прямой признак — оставленный рояль. «Не нашелся, — скажут в парткоме. — Вовремя не оперся на общественность, не сумел обуздать кое-кого».

Он опасался, что конферанс из того, что попало под руку, никто не примет. А та же мысль шла дальше. «Капитан перегибает, а ему все с рук сходит. Приставлен к делу и делает его. Итоги нужны. Большие они или маленькие — главное, постоянно. К тому же не только в рыбцехе. Мне тоже надо бы еще когда выработать для себя линию.

Кого ты поставишь рядом с Зубакиным? Таких единицы. Скоро их придется выискивать или по-всякому заманивать на руководящие должности».

Тотчас Назар ощутил, будто позади осталась его с трудом взятая высота. Дернул за шнур звонка.

— Я же рядом, — выпалила в дверях Нонна.

— Прости, не видел. Это все, — перечеркнул рукой кают-компанию, — удалось тебе. Хорошо. Можешь. Ну, еще бы! — Вроде бы побоялся обидеть. — Пишешь? Художница! Теперь помоги, пожалуйста, официантке в столовой команды. Сервировку — туда. Все, что здесь есть. Тащи, друг.

— Весь фарфор?

— Не рассуждай!

— Только под вашу ответственность.

— Что, тебе, может, расписку дать?

— Вы тоже?.. Ну зачем обижать-то меня? Без того… — подняла конец фартука к глазам. — Как вы настояли, на конференцию еду.

— Я гордился бы на твоем месте. А еще незаурядная! — Он умчался к оркестрантам.

4

Сверьте часы: двадцать три пятьдесят две! Словно окрыленный, Назар служил предновогодью. Окинул всевбирающим взглядом елку столовой команды, задраенные по-штормовому иллюминаторы, сделанные снежинки — там, над матросами, среди вроде бы взятого в плен начальства. Вдохновляюще подмигнул главе профсоюза Игнатичу, предлагая удостовериться: взгляни, стоят прочные, кое-где только пооббитые матросские кружки и щеголеватые фужеры из кают-компании. Перемешались!.. Как на военной службе, так же натренированно-машинально он послал руку по столбику воротника белой рубашки снизу вверх: все ли пуговицы застегнуты?.. Вздохнул поглубже, ощутив, как ему стало легко оттого, что удалось-таки достичь свою цель: «Вся столовая заполнена полностью. Из комсостава не явились только второй механик и два штурмана… Впрочем, кто это заметит? Затем я и устроил совместную встречу Нового года! Так что Зельцеров — где он? — пронадеялся».

— Хочу поставить… по вашим, самым точным. Сколько осталось до звездного часа?.. — захотел услышать от него, первого помощника, Бавин, довольный избранным выходом из подстроенного затруднения.

Назар не разрешил себе улыбнуться, по-новому собранно-деятельный. Развернулся на сто восемьдесят градусов, тотчас же наклонил туловище, упрямо нагнул наголо остриженную голову, шагнул в кем-то раскрытую дверь. Так прокладывают свой путь истинные мореходы сквозь толщу шквального антициклона. Расслабился напротив входа в кают-компанию. «Ты не что-нибудь… Без ведома Зубакина порушил  р а з д е л е н и е  в экипаже! Не спросил его: можно — нельзя? Держи ответ! — ухватился за облицовочную планку левой переборки, чтобы не пробежать лишнее. — Ах какой я храбрец все-таки или кто еще, как точнее? Только уже поздно что-либо… Нельзя со своего рубежа… Сознаешь? Правь вперед!»

В темной кают-компании, где-то недалеко от клавишей рояля, он повел по переборке сразу обеими ладонями: искал на ощупь телефон. Коснулся нижнего края таблички с надписями, кому где сидеть. Только отнял от нее руку, она зашуршала, ударилась уголком о плинтус. Посмеялся над собой: «Всех подряд низвергаю? Так ведь?» Пугнул на пробу себя: «Или покажет мне Зубакин спину, или посчитается, что уже не отделить комсостав от рядовых, не успеть — ушло время, можно новогоднее торжество сорвать, оно же не передвигается». Ненароком выбитая из гнезда телефонная трубка громко стукнула о палубу.

Назар не торопился. Нашарил шнур, подтянул его к себе, думая о том же, только уже с большей уверенностью в собственную удачу: «Постой! Я что делаю-то? Ловлю Зубакина натуральным образом. Как окуня! А иначе-то уже нельзя».

— Анатолий Иванович! («Что с моим голосом?») Все в сборе, всем разлили, красиво пускает пузырьки жидкость раздора. Или как ее еще?.. («Я должен был внушить себе, что ему не с кем больше таким образом, по-дружески. Ничего против меня не позволит».) Она уже на столе, вокруг желающие откушать.

Ни «прошу», никаких иных слов, чтобы засвидетельствовать, что следовал требованиям иерархии, Назар намеренно не употребил.

Мог ли это пропустить Зубакин? Он недоумевал. Прикрыл микрофон, осмотрел ковровую дорожку, и в его глубоко посаженных маленьких глазах затеплился интерес: «Что, опять началось?.. Насколько серьезно?»

«Если капитану вздумается раскрыть рот, все тогда мне»… — без страха представил свое будущее Назар и уведомил как бы между прочим, что на речи ему и себе отвел ровно по три минуты.

Недлинно раздумывая, Зубакин согласился, что по-другому невозможно, и потому не вспылил.

— Я открою вечер? — вроде бы мог получить отказ.

— Нет! — сказал Назар. (А получилось: «К чему вам лишний труд?») — У нас во всем не так, без доклада обойдемся. Вы скажете, что прошедший год был, спасибо ему, работящим и так далее. Я разверну план на новый год: сколько надо выловить и заморозить, а также сварить муки, отжать рыбьего жиру. Да, — прервался он, — уже двадцать три пятьдесят пять! Промедление в нашем деле — не к чему объяснять, что такое…

Белую сорочку, галстук — все приготовил Зубакин заранее. Оделся. Сошел с внутреннего трапа, толкнул дверь кают-компании. Увидел: в ней нет света.

— Как? Здесь ни души?

Он отступил назад и огляделся, как когда-то Назар в ходовой рубке, когда выбирал, кому представиться. Так же растерянно, выжидающе.

По-хозяйски независимый Назар посмотрел ему в лицо, поднял руку, как указатель. Сказал:

— Все уже там. Сидят. Вы проходите! — Затем не очень печально рассмеялся, считая, что отклонение от традиции (кому где праздновать), конечно, есть. Однако — какое оно? Мизерное. Не стоит расстраиваться. Забылся совсем, поторопил своего капитана — полуобнял его.

«Чего замешкался? Ты ведомый, иди», — как на табло прочитал Зубакин и протестующе прижал свой локоть к туловищу, сказал колюче:

— Не к чему меня придерживать!

Низкого роста, со свисающим носом — такой невидный! — он, когда хотел, умел напустить на себя все то, что отличает выходца из именитого рода, также не допускал, чтобы кто-нибудь лез к нему с нежностью.

В столовой, где питаются только рядовые, все затихли, как перед выходом в океан, за акваторию порта приписки, Находки.

— Во здравие! — Зубакин поднял стакан перед общим застольем. — Год уходящий вышел у нас вполне, так сказать, потому что славно потрудились. Никому не забыть это ни в море, ни на берегу. — Начал, как стиснутый чем-то, зажатый, торопливо перечислять цифры, готовый, когда понадобится, тотчас же умолкнуть.

По трансляции пропикало: ноль часов ноль минут, или средина ночи, черная макушка. Все захотели узнать, сколько же в нашей столице Москве? Во всех отсеках «Тафуина» прозвучал заключительный раскатистый аккорд государственного гимна.

Первый помощник поздравил с вступлением в Новый год и потом следил, как бы ему не впасть в длинноты.

Закусить имелось чем. Насытясь, Венка зажег полупервобытную свечу — продернутую внутри жирной рыбы суровую нитку. Капитан покосился на нее и, подражая кому-то, отбросил на тарелку с остатками отварной угольной рыбы недоеденную корочку.

Это оценил как надо Зельцеров. Поднялся, забыв, что не переоделся, залетел в спортивном трико. Быстро, вертопрахом подскочил к Ершилову с поздравлением, потом налег на Игнатича, обжал его, наклонил.

Не представляя, как обойтись без салфетки, Зубакин подвигал сжатыми пальцами. Сразу вперил взгляд своему помощнику по производству в низ живота, чтобы ему сделалось стыдно за едва прикрытую натуру.

— Антракт! — оглушил всех Бавин. — Кого назначили отвечать за монтаж сборного помоста? Тебя? — взялся за боцмана.

Назар за свой тост не пил, через Кузьму Никодимыча передал стакан Зубакину, иначе ж ему пришлось бы появиться в лазарете у Сереги с пустыми руками.

— Начинаем первое отделение! — громогласно, шаржируя эстрадных кривляк, объявил Бавин. — Песня из передачи «Тихий океан». А ну-ка, Нонна, докажи, что такое измена в любви. Нынче она вроде бы не столь горька, никто рук не заламывает.

Этот зарифмованный вздор, преподнесенный под аккомпанемент Бичневой гитары, вызвал недоверчивые улыбки. Варламову Спиридону взгрустилось по своей жене, рулевому с бородой викинга по своей — двум «своякам». Незаметно для себя Плюхин погрузился в раздумья, отодвинулся к переборке.

Ксения Васильевна так нуждалась, чтобы к ней подошел Назар. Что он, не мог возле нее хотя бы задержаться? Успел бы к Сереге! Без особого удовольствия распробовала то, что еще раскачивалось в ее бокале, и пожелала всем — не вслух — стойкости.

Лето каким-то образом уловил, что оказался в поле зрения Игнатича, забеспокоился. На плашкоуте, тершемся об «Тафуин» у мыса Астафьева, он, прощаясь, сердился, отмахивался от уговоров жены бросить все: плаванья, Находку, уехать куда-нибудь подальше, и разумеется безотлагательно. Предчувствовала, должно быть, их разрыв.

Почему тогда Лето не встревожился?.. Считал: без семьи тоже можно? Сморщился, заставил себя слушать, как поет Нонна. Походило, что она отдалялась от всех, все равно что сдуру загубленная парусная поэзия.

«В моем положении что особенного? — заговорил с собой Лето, чтобы приободриться. — Если подаст Зина на развод, то разве стану одиноким? Только снова свободным!»

За старшей официанткой степенно вышел на всеобщее обозрение не очень загримированный Варламов Спиридон, пожаловался на свою долю, как сказочный старик у синего моря. Тотчас же из-за растянутой траловой дели выскочила мойщица посуды, ни дать ни взять золотая рыбка. Наобещала всем современного добра с три короба. Никанов заслужил аплодисменты за пародии.

Словно само собой образовался круг, в него или влетел откуда-то, или впрыгнул рулевой, какой-то упрощенный, что ли. Он представлял, что удивит всех. Пустился в пляс, размахивая бумажным пакетом. Бавин погнался за ним, изловчился, прочитал чернильную надпись:

— «На память!.. Борода тысяча девятьсот такого-то года!..» — оглядел всех, хлопнул себя по бедрам. — Отмочил, называется. Правда?

— Побрился?.. Всерьез?.. — испугался тралмейстер. Сразу посмотрел — кто захохотал.

— Лихо мне!

Кочегар схватился за голову, закрыл глаза.

Тут же выяснилось, что кому-то очень нравилось вещественное напоминание о полулегендарных скандинавах, одинаково отважных на воде и суше. Кто-то высказался, что экипаж лишился исключительного, ничем не восполнимого украшения. А Ершилов канючил:

— Хоть бы игру какую-нибудь. Нельзя, что ли?

— Ишь ты! — сразу ввязался Зельцеров, привлек к себе второго штурмана Лето. — Забыл, какой у нас первый помощник? Он… — задел одним пальцем ухо, еще раз, — прохлопал, ничего как следует не подготовил.

Из плотной кучи возле стойки микрофона выбрался Бичнев, двинул на Ершилова:

— Хочешь, запросто устрою для тебя КВН?

У кока от улыбки сразу щеки сдвинулись к ушам: «Ждите, этот на все горазд».

— Не выйдет, — после недолгого раздумья сказал Бавин и обвел рукой поверх своей головы: — Веселых здесь навал-о-м, без всякого… А находчивых — сколько? Их ищи где-нибудь. Не согласились пойти в экспериментальный рейс.

5

Нет, надо же! Зубакин не кинулся к щиту громкой связи, а прошагал поступью знающего то, чем ни с кем не делятся, уже соотнесший действительность на «Тафуине» с тем, какой она скоро станет. Тотчас же весь экипаж услышал команду. Сгреб со штурманского стола карту, нетерпеливо, сердясь, что из-за складок она стояла коробом, встряхнул, чтоб расправилась.

Тогда Назар только прикорнул. Раздался такой стук в дверь, что любого бы из могилы поднял.

«Я не встану», — сказал про себя Назар. Сразу же застыдился: «Что со мной?» — положил руку на одежду. Прежде чем что-то взять («Главней всего брюки! Где они?»), приостановился. «Как же так? Вроде бы действительно конец. А «Тафуин» не какой-то, с двойным дном. Если пробоина, он не сразу нахлебается. На все хватит времени: схватить чемодан, выбежать. Только почему носовой иллюминатор ниже? Меня стягивает. Над полубаком океан? Над ним?.. А корма задрана?»

— … один, Назар Глебович!

«Это что с Нонной? Орет-то как!.. Где я? — пошарил ладонью рядом с рундуком. — Вода еще не залила палубу».

— Аварийным группам!.. — унеслось во все отсеки распоряжение.

— Никаких химер, Новый год в самом деле наступил. Для кого?

Каким-то образом Назар добрался до дверной защелки, считая себя обязанным Нонне.

— Спасибо!

— Где у вас шапка? Надевайте. Рукавицы тоже. Здесь!.. Собирайтесь по-зимнему. Вам надо в рубку.

Он шагнул к ней со спасательным жилетом, сказал:

— Это тебе. Бери — не отказывайся.

Отчего так? Назар спутал рукава куртки. В коридоре застрял.

— Нонна?..

Она вылетела к нему, направила к ближнему трапу…

Тонул не «Тафуин», а рефрижераторщик. О нем никто не заводил разговоров. Подал сигнал бедствия, будто вынырнул из небытия и погружался туда уже по-настоящему. Диму бы в ходовую рубку, чтобы все выведать, плавал ли еще кто-нибудь возле гибнущего судна?

— Варламов, вы старший. Расторгуев. Никанов. Все сюда, на верхний мостик!

И океан, и небо только начали светлеть. Впереди носовых стрел «Тафуина», в полумиле от него, они переходили друг в друга без каких-либо оттенков. Где-то близко гудели словно подвешенные реактивные двигатели. В настроенном на аварийную частоту УКВ-приемнике из какой-то глубины всплывало одно и то же:

— Пипл!.. (Люди!..)

«Это о ком?» — Назар застегнул на себе пуговицы. Посчитал за лучшее пока побыть в сторонке, за коробкой с «намордником». Там уже примостился не пришедший в себя после сна Ершилов. Сдавил ладонью лицо, полез к наручным часам Плюхина. Еще только четыре по-бристольски!

На ботдеке, за трубой, зачем-то срочно понадобился боцман…

Прозвучал учебный сигнал «Пробоина». Старпом Плюхин в два счета выволок «пластырь».

Началась отработка спуска ботов на воду.

Ближе к утру океан просел, отчетливо отделился от дымчатого неба. Над ним Зельцеров разглядел остров Унимак с возвышениями — вулканами Исаноцкого и Шишалдина.

Рулевой когда-то, на досуге, заглядывал в лоцию. Вытянул подбородок — показал Назару на воду:

— Здесь…

Координаты легшего на дно рефрижераторщика уже знали все компетентные органы, вплоть до английского «Ллойда». На карты мира лег соответствующий условный знак.

Перед форштевнем «Тафуина» и дальше, до самого горизонта, брел во все стороны океан, а больше — на восток. Он устал от всего, в том числе от себя. Прихрамывал на ходу — опускался, поднимался. Собирал морщины.

Только хлам остался от тафуинского собрата по скитаниям на краю света — едва желтеющие ящики из-под консервов, клепки. Тут же расходилась, тоньшала переливчатость всех цветов радуги. Откуда она взялась, было ясно. Из танков рефрижераторщика. Поднялось сколько-то тонн солярки — образовался венок для поглощенных пучиной.

6

Пришедший Новый год, с таким началом, не заслонил старый. Ни комсостав, ни матросы не забыли, что выпивки досталось всего на два тоста, отчего время, натурально, тянулось едва-едва.

Первый помощник собрал всех, кого смог.

— Опять что-то затевается!.. — всем уже пресыщенный Зельцеров, со складкой между бровями, прошествовал в первый ряд.

— У тебя такой недуг, что ли? Недержание слов? — Бавин, само участие, развернул для него кресло.

Зельцеров не то вынес бы. Полез к первому помощнику:

— Почему вы не пьете? Не из-за того, что лечились от алкоголя и теперь боитесь сорваться?

Никто рта не раскрыл.

— Или из-за неблагородной болезни?

— Ты уже совсем!.. — устыдился за своего ведущего Ершилов.

— Не угадаете, — сказал Назар.

— То есть вообще непьющий? Как идиот?

— Последнее ближе к истине. — Томимый ожиданием Назар посмотрел на корешки библиотечных книг за стеклом встроенного ящика, на дверь…

Зубакин опоздал на самую малость. Появился — сразу коснулся похмелья:

— Горюете, наверное? Не шквалик бы вам — шкалик? Да, на рефрижераторщике кроме присланного такого же немощного, как у нас, напитка еще имелось кое-что. Как?..

«Именинники» присмирели.

— Какой была обстановка?.. — капитан встретился взглядом с Бичневым, упершимся локтями в колени. — На рефрижераторщике бросили якорь и сняли вахты, чтобы попировать, как на земле. Заглотили. А под водой что-то обрушилось. По океану понеслось цунами. У рефрижераторщика якорная цепь — цзинь.

— Погнало его, — кто-то подсказал сзади.

Зубакин не рвался сюда: уступил просьбе первого помощника.

— О чем это я?.. — сбился. После той ночи долго говорить он не хотел. — М-да, погнало. Верно. Ну что же? Здесь ширь во-оо-н какая. Гони — что такого? А, нет. Рефрижераторщик налетел на «Юрюзань». У нее мы брали питьевую воду возле островов Шумагина.

— Чтобы наши спирт развели.

Кто-то из голосистых, с предпоследнего ряда, намекнул на Зельцерова с Ершиловым.

— Им. Опресненная вода у нас же дорогая, по цене нефти.

Зубакин, помогая Назару, шутил, а все-таки при этом оставался строг.

— «Юрюзань»!.. — повысил голос, чтобы Зельцеров не показывал затылок, повернул бы голову, — она — что, удержалась, ни туда ни сюда. А рефрижераторщик лопнул в подводной части, под ватерлинией. Начал впускать в себя воду, прямо под главный дизель. Дальше все сами видели. На «Юрюзани» тоже заложили за воротник крепенько. Послали одну шлюпку за борт, — она на попа. Взялись за вторую — того чуть лучше: блок заело… Проверь, — бросил боцману, — как у нас?.. Все с самого начала… Бавин? Ты тоже подключись… Держат ли заряд аккумуляторы. Наверно, также Ершилов найдет что опробовать. Движок…

Кок высунулся из своей «амбразуры» — выреза в переборке, собрал морщины у глаз, считая свое обращение отчаянно смелым:

— А чьи ерапланы сюда вызывали?

Зубакин будто обдумывал, то ли делал, и попрекнул:

— Сам не маленький. Разбираешься в опознавательных знаках. Течение же на океане. Крутит в нем, «Ерапланы» наводили на тех, кого отнесло.

— Кто отдал душу?

— Пока еще не собрали всех вместе, не ясно.

— А что слышно про первого помощника?

— Он — да. Вытаскивал людей из кают волоком, вдевал их в спасательные круги и ушел на дно вместе с морозильщиком.

«Пожертвовал собой», — договорил для себя Назар, уже зная, что не посмеет поднять глаза.

К нему все повернули головы. То, что оказалось под силу первому помощнику на рефрижераторщике, словно сделал он сам, и не признать это было нельзя.

Назару хотелось тотчас же отличиться. «Забуду ли о себе, если на «Тафуине» произойдет такое же?»

Варламова Спиридона стармех Ершилов подбил поинтересоваться, что же капитан — живой?

— Пока!.. — как о несуразности сказал Зубакин. — Спьяну неверно оценил обстановку. Не людей спасал, а рефрижераторщик. Под суд пойдет.

Когда все это происходило, в ходовой рубке «Тафуина» благодаря стараниям Плюхина появилась грифельная дощечка с трехзначной цифрой — курсом на бухту Русскую. Она висела прочно, под лобовым иллюминатором. Ту же цифру на картушке компаса рулевой со сбритой бородой, Николай, подогнал к черточке продольной оси «Тафуина» и держал, не давал ей сдвинуться ни вправо, ни влево. Его рука на контакторе едва покачивалась, чуткая и придавливающая, как отлитая из особой легированной стали.

Восьмой вал

1

Из «гробика» — своего основного места в медленно текущей жизни. — исхудалый Кузьма Никодимыч рассматривал все то же: или линолеум на палубе, или наплывы белой эмали на подволоке.

Кузьме Никодимычу так захотелось увидеть осеннюю, снизу доверху багряную рябину у сломанных деревенских прясел! А то стайку берез! Нет, невозможно! Истосковалась у него душа по обыденному, изболелась — не выдерживала больше, никла. Ни к чему стала жизнь с океанским привкусом.

— Камчатк-аа! — раздалось в коридоре, подобно издревле существующему ликованию завершающих плавание: «Земля!»

Кузьма Никодимыч остался тем же, согнутым в дугу. Камчатка же не только полуостров, а также то, что очень далеко.

— Пожалте! Чем могу? — встретил Серегу.

— Дай, думаю, прошвырнусь и заодно узнаю, известно ли вам, что до берега остается всего ничего. Уже подплываем.

Все иллюминаторы, от края до края, как и раньше, занимали океанские косые блещущие скаты, темные сдвинутые вершины, россыпи белого. Пошатываясь, Кузьма Никодимыч «подгреб» к ним, спаренным, поближе, оперся на залитый водой стол с маленькими бронзовыми клиперами, с фор-брам-стеньгой и оснащенным перекладинами бушпритом.

Серега хотел хоть в чем-нибудь пригодиться Венкиному отцу и не знал, с чего начать, Задернул постель простыней.

— Не сживает вас больше со свету?.. — поинтересовался отношением своего подопечного к вздыбленному океану…

Вдали показались восходящие дымы вулканов.

— Ох!.. Он все оббил мне, — бранливо сказал Кузьма Никодимыч. Услышал — что-то не так у трапа наверху.

Серега приоткрыл дверь.

Из всех кают повыскакивали «производственники».

— Венка тоже не усидел? — Серега поправил на себе стеганку.

— Там! — махнул вверх Кузьма Никодимыч.

Не только на главной палубе, наверху тоже, от кают-компании и до скамьи на шестьдесят четвертом шпангоуте, никто не замешкался. Навстречу Кузьме Никодимычу и Сереге слева рванули каюты «духов», а затем, заметно медленней, дальние.

Что там обычное домино, из синтетики — подделка под кость! Оно не выдерживало экстаза увлекающихся добытчиков, разлеталось на части. Боцман нарезал свое, фирменное. Из толстого алюминия. А поди ты, бросил его. Не посчитался с тем, что могло потеряться. Кузьма Никодимыч покачал головой.

Сзади кто-то споткнулся.

— В первый раз так!.. — только-то разобрал Серега из неоконченной фразы Кузьмы Никодимыча, подтолкнутого явно не туда. Не к выходу на промысловую палубу.

Кузьма Никодимыч обе руки прижал к переборке.

Перед ним в людском копошащемся месиве открылся просвет к двери столовой с откидным столиком. На нем («Как это допустил Игнатич? Уму непостижимо!») на самый край сместился аппарат «Украина», узкопленочный, еще теплый после прокрутки фильма. А он тоже никогда не оставался без присмотра!

2

Самая большая команда «Тафуина» вытянулась в развернутом строю вдоль ограждения правого борта. Господствующими высотами завладели неоспоримо заслуженные люди траловых вахт — добытчики, один другого крупней. За ними, а также внизу кое-как устроились люди помельче и уступчивей — обработчики. Они без всяких позволили электрикам, не относящимся к рыбцеху, потому вроде бы чужим, втиснуться там, где им захотелось. Не ворчали, когда Дима и весь табачного цвета, за недосугом не вылезший из робы утилизационщик потеснили их, продвигаясь от мачты дальше, до самых лееров. Покряхтели маленько — перестали.

В какую сторону ни вилял «Тафуин», никто не упускал из виду то, что ограничивало с запада шельфовую зону. Каждый поворачивался словно плавающий круг магнитного компаса, без опозданий.

Не так давно, после ночного чая, старший помощник Плюхин включал обзорный локатор только для Сереги. На экране сквозь неспокойно космическое появилось что-то предельно уменьшенное. Мертвенно-белый берег? Сопки? Теперь из дремучего тумана, из ноздреватых, наваленных на воду глыб начала угадываться, проступать, открываться взору она, уже без каких-либо натяжек натуральная Камчатка, для большинства в экипаже тэрра инкогнита.

Должно быть, антициклон пустился наперерез циклону, нависшему над южным полуокружием неба, потому что впереди, перед «Тафуином» легла рябь. Тотчас Серега, за ним Кузьма Никодимыч втиснулись в узость между Варламовым Спиридоном и Бичневым, навалились на верхнюю перекладину ограждения, выставили непривычные к безделью руки по самые локти, как за подарком. Туда, к приближающимся уступам, торчащим у входа в бухту. Все поизбило.

В виток океанского теплого воздуха влез клин берегового, как из ледяного дворца. Запахло рассветно молодым, входящим в силу мхом, а также еще чем-то. Может быть, каменным веком.

За кормой «Тафуина» поутих, а потом совсем опал пенный бугор, перестал воевать, отталкивать от себя блескучий эскорт вечно неспокойного пролива Унимак.

Край света белого! Ты остался таким, каким существовал еще задолго до нашей эры! На волнах, вольно ушедших дальше «Тафуина», сломались опрокинутые сопки с лежалым, уже спекшимся над стлаником снегом, изогнулись приспособленные к ветрам корявые лиственницы, упрятанные в ползучие кусты клочковатые, все в подпалинах поляны и сверкающие на них ручьи.

А какая установилась тишь! Легла всем на плечи…

Пока Серега с Кузьмой Никодимычем бегали одеться потеплей; пока только отдаленно напоминающий старшего помощника Плюхин пробирался на корму, по пути устроив не в меру строгий нагоняй рулевому Николаю за позабытую выброску — тонкую веревку с плетеной шишкой; пока боцман, чинно и важно священнодействуя, срывал брезент с якорной лебедки и ладил якорную цепь; пока назначенные на швартовку лучшие матросы встали вдоль борта, — вытянутые в воде отражения каменно неподвижных вершин исполнили перед «Тафуином» танец встречи и распрямились повдоль него, как простертые дружественные руки. Это тотчас же отозвалось в лирически настроенном Игнатиче. Он, когда «Тафуин» стал сдавать назад, кормой к скальному обрыву с причалом-пароходом под ним, почувствовал, что правда: океан наша общая колыбель, все мы из него на две трети и всегда, таким образом, с ним, однако для жизни больше подходит земля, замечательная уже тем, что не качается.

— О! — словно всерьез изнемог Венка и, сгорая от нетерпения найти вокруг себя тех, кто тоже смог увидеть на «пароходе», в четверти кабельтового от «Тафуина», Холодилина Василия Кузьмича, вскричал громче: — Там он, смотрите — у кнехт! Все такой же, старый пират!

— Э-ээ! — под такой крик закрутилась шапка Никанова. — Что, не узнаешь?

— Убавь громкость, — Зельцеров отодвинулся и потряс головой, как оглушенный.

— Для Холодилина мы такой торт испекли — лучше нигде не сыскать, — похвастал кок. — Зайдет к нам, приосанится и, будьте уверены, поднесем ему то, что сближает. А потом он заведет про бои на Втором Прибалтийском: «Сколько сделал боевых вылетов, другому за всю жизнь семечек не перещелкать».

— «Амурск», «Секстан», — как в первый раз читал на обрубленном корпусе парохода автографы Венка. Он или намеренно выкладывался, чтобы снискать всеобщую любовь, или находился во власти порыва, спешил всем поведать о том, что считал захватывающе интересным. — «Лена» — это плавбаза. Она тоже заходила сюда за водой. А хорошей швартовки у ней не получилось. Лопнул прижимный шпринг, концом задел водолея, и его, как былинку, с борта… Кувырк!

— Не сгинул? Живой? — словно закадычного друга окликнул Василия Кузьмича Бичнев.

— Мы решили: выздоровеет Холодилин, подастся на Большую землю. — Ни на миг не остановился Венка. — А, нет. Зима же лютовала, могла трубы угробить. Он ходил, остукивал — какие они? Сливал воду. Потому что совестливый прежде всего.

— Тут дорога-то от избушки до вентилей. Другой нет, — не разделил Венкин восторг Ершилов.

— Что ты всегда так!.. — рассердились задние, за ограждением запасного навигационного локатора.

А Венка за Холодилиным, на тропке к ущелью, вмиг разглядел похожую на ту, с мэрээски, женщину в черном и как будто иссяк. Что с ним творилось, Бичнев не допытывался — тотчас же поспешил известить о том, с какой стороны открыл Холодилина:

— Я зазвал его к себе, когда все занялись кто чем. «Тебе, — сказал ему, — прямой смысл укочевать поближе к больнице, потому что не к лучшему ведь идет, стареешь, брат». — «Я с хворью не знаюсь, — сказал Холодилин. — Изнутри себя врачую медвежьей желчью, снаружи, от простуды либо еще от чего, гейзерами. Как на курорте».

Из всего экипажа на ботдеке отсутствовал один Лето. Кок полез поперек леера, обернулся, чтобы увидеть всех в лицо. «Где он?» Сказал:

— Игнатич! Тащи сюда второго штурмана. Пускай тоже полюбуется с нами. Красота, она ж для нас все равно что четырнадцатая зарплата.

«Или ему никто не передал, что у нас изящный досуг?» — расстроился Никанов. Загляделся на отдельно стоящую березку, сказал:

— Захотел бы он настроить свою любовь, я первый бы заступился бы за него, а то из-за шмоток страдает.

Кое-кто хмыкнул, когда Бавин подсказал выход для пускающихся по волнам:

— Нам женщин столько же положено, сколько отсеков «Тафуину». Если с какой что-либо произойдет… Получит пробоину, да. Так чтобы другие удержали на плаву. Не дали уйти на дно.

Ершилову показалось кстати ввернуть о себе:

— Перед поворотом домой я обязательно извещаю свою ровно на рупь. Жди и прочее. Когда пристану к берегу, она вся только для одного меня.

— Ты кончай! — разозлился измученный ревностью, неизвестно откуда возникший Лето.

— Нет, ты все же усвой, что заявляться домой без предупреждения нельзя. Выходит себе дороже, — сказал насмешливый и приятельский Зельцеров.

Только один Варламов Спиридон остался замкнуто-серьезным. В два приема глубоко запахнул полы суконного бушлата, потеребил нижнюю пуговицу и сказал:

— А скучища здесь все-таки! Что смотреть-то Холодилину? Одни сны?

— Ну! — не согласился с ним рулевой Николай, — Гляди: баба спускается. Что тебе королева! Не где-то, в самом Питере отхватил ее старый хрен. Там только такие.

Небезучастный ко всему Серега, вроде стесненный, наклонил голову, стараясь никому не помешать, прошептал на ухо Кузьме Никодимычу:

— В Питере, то есть в Петропавловске, по-нашему. — Тотчас удивился: «Венка скорчился. А из-за чего?»

Серега думал о Кузьме Никодимыче, поднятом на ноги всеобщим участием: «Стонем, что дети связывают нас по рукам и ногам. А они же подсобляют нам, если разобраться-то. Не хотели бы мы что-то делать, а приходится. Иногда будто так надо, вполне нормально. Как удовольствие — связанные с ними тяготы».

Начальственно уверенный Холодилин ступил на трап. Сразу же шум с ботдека так же, как взлетал, стек вниз, на промысловую палубу, занял весь ют.

В Венке все сопротивлялось признать сходство между той женщиной, что гонялась за «Тафуином» в Олюторке, и этой, шедшей за Холодилиным, как в неволю. Снова сощурил веки.

Она разглядела его, что ли? Будто наткнулась на преграду.

3

Берег — вот он, рукой подать. Можно побегать по камням, а также, если никого близко не будет, припасть все равно к какому дереву, погладить на нем кору, провести растопыренной пятерней по верху травы, услышать какую-нибудь пичугу или хотя бы поглядеть, как она возится, зачерпнуть побольше земли, иначе же не убедиться, что у ней тот же запах. А Назар еще не натешился, усиливал в себе предвкушение перед встречей со всем тем, что никак не противопоставлено океану, а является дополнением к нему, как небо.

Приоткрылась дверь.

— Вы думаете: это кто? Другой кто-нибудь? Нет, все я. Как, очень надоел вам? — скучно сказал Кузьма Никодимыч.

Кого не принимал Назар радушно?

— Вы чего? Вздумали!.. — заругался. — Мы с вами, надеюсь, не в тех отношениях, — протянул Кузьме Никодимычу обе руки.

Кузьма Никодимыч будто получил избавление. Сияющий, прошел, выбрал, в какое кресло сесть, сказал:

— Я ничего. Подожду. — Потом облокотился о стол. Начал садиться удобней — носками задел за что-то скользкое, мягкое. Всполошился: — Это кто у вас? Случайно, не кальмар? — Сразу вцепился в подлокотники и поджал под себя ноги.

Назар покосился на Кузьму Никодимыча. Открыл платяной шкаф, подтвердил:

— Он. — Потащил к себе таз из-под письменного стола. — Нет, нету его. А куда?.. — хотел сказать о головоногом «делся» и полез к паровой грелке, в затененный угол.

Кузьма Никодимыч следил за первым помощником, еще больше приподнял ноги и попросил прощение за сына:

— Взбрело ему сняться на память со срамотой в обнимку! Для Зои, разумеется.

Вскоре Назар встал, отряхнулся. Рассказал, как Венка и Никанов притащились к нему с огромнейшим живым кальмаром. Положили его на палубу. Он подтянул щупальца, хвост. На том возня с кальмаром не закончилась. Венка сгонял за тазом. Налил в него забортную воду…

— Да? — не совсем поверил Кузьма Никодимыч. — Подумать только, вы и этот змей-горыныч спали в одной каюте! А если бы он присосался к вам?.. Пожалуй б, задушил?

Другой бы кто-нибудь посмеялся над неосведомленностью Кузьмы Никодимыча, Назар сдержался.

— Погодите, — предупредил Кузьма Никодимыч. Тотчас вытянул шею, локти отвел от туловища, весь побагровел — сделался под цвет линолеума на палубе. — Нашел! Ах он какой! Под ковер забрался!.. Тоже теперь коричневый.

Уже не помышляя погулять отдельно от всех, Назар взял одно ближайшее щупальце кальмара, накрутил его на руку, как веревку, и потянул к себе.

— Зубы у него есть? — присел рядом Кузьма Никодимыч.

— Проверьте-ка сами.

— Ведь задержу вас. Неудобно. А?

Кузьме Никодимычу потребовался карандаш: не решился исследовать рот моллюска голой рукой. Выдвинул ящик письменного стола. Еще один.

В каюту Назара вошел Плюхин, не узнал Кузьму Никодимыча со спины. Сказал про чернила:

— Хватился, от них ничего не осталось. Ни капли. Я говорю…

Позади него в дверном проеме громоздился мужчина в брезентовой, не новой и не очень поношенной накидке поверх белой армейской шубы, трогал у себя взлохмаченную бороду и щурил чуть раскосые дружелюбные глаза.

Как нарочно, разговор у Назара, Плюхина и Холодилина не клеился. Чего-то им не хватало.

Все сели.

«Холодилин? — задумался, ушел в былое Кузьма Никодимыч. — После ранения я вернулся в часть, как все. Руки-ноги у меня гнулись. Только слух никак не возвращался. Потому мой командир затруднялся, к чему такого пристроить? А мне давно приглянулись двукрылки. Маленькие, юркие — они всегда летали вроде подсобных. На пробу: что получится?»

— Не запомнили вы, мил человек, Расторгуева? Не вывозили его в войну на ПО-2? — страдальчески, с усмешкой непростительно обойденного родственника обратился он какое-то время спустя к Холодилину.

— Бомбардир?.. — вскочил Холодилин. — А как же! Так это… ты? — Раскачал Кузьму Никодимыча за плечи. — Здоров! Где свидеться-то нам привелось! Батюшки-светы! Кузьма, а как по отчеству… дай самому припомнить, еще не совсем — не отказывает мне память! Никодимыч!.. Каково?

На переборке, в штормовой полочке, звякнул графин, — так крепко обнялись Кузьма Никодимыч и Холодилин, стиснули друг друга, заколотили ладонями по спинам.

— А я приглядываюсь с одного бока — он! — полез в карман за платком Кузьма Никодимыч. — С другого — еще больше того. Охо-хо! Значит, в бухту загнала тебя жизнь-то? Сюда? Далеко!

— Получается так. Без обману.

— А давно?

— Уже годиков двадцать с гаком.

Смекнув, что к чему, Назар спятился к двери, вышел, разыскал врача:

— Ксения Васильевна! Вы же не израсходовали весь дезинфицирующий материал. Во как он нужен. Срочно.

4

Приблизиться к медицинскому спирту кок никому не позволил, сам собственноручно развел его в колбе точно по географической широте, на пятьдесят два градуса. Выставил к главному угощению нарезанный по-ресторанному хлеб, обжаренные в сливочном масле крабы, к ним — гору тресковой печени, соленую лососину, холодец из львиных ластов под колечками репчатого лука, палтусовы звенья из холодной ухи, вполне содержательный набор блюд из селедки и десерт. Места для торта тут же, среди еды, не нашлось — его Ксения Васильевна поставила, как украшение, на книжный шкаф.

Сдвинули граненые стаканы фронтовики не только ради однажды заведенного обычая чокаться, а с горделивым сознанием, что они есть, выдержали на своем участке натиск врага, не драпанули от него.

— По одной, что ли? — будто вправду заколебался Василий Кузьмич.

— Да, так надо. Полагается. Что ж, — в тон ему изобразил пренеприятную обреченность Кузьма Никодимыч. Он раскраснелся. — Подумать только, на чем против немца поднялись! На обыкновенной перкали! Разве это пустяк? Я подкатывал бомбы под себя вроде наседки. К ногам. Под колени. Обкладывался ими. А потом бросал собственными руками. Самому не верится. Точно у другого такое было, не у меня.

Менее хмельной Холодилин повел головой, будто осуждал: к чему это? Можно о чем-нибудь другом. В нынешней жизни тоже всего предостаточно. А Кузьма Никодимыч смотрел не на него — на Назара, самого благодарного слушателя. Сказал, что в прифронтовой полосе за аэродром мог сойти какой-нибудь луг или поляна. Только начинало темнеть, они уже летели под-над лесом, вдоль просек.

— Точно говорю!.. — распалился Кузьма Никодимыч. Холодилин волновался не так, как он. В большей степени — по-сегодняшнему, скрыто. — У самой линии фронта мы снижались, подкрадывались к немецким позициям с выключенным мотором, — как чьему-то озорству удивлялся Кузьма Никодимыч. — Он, Кузьмич, направлял свою этажерку на вражьи окопы, а я уже, как положено, находился в полной боевой, вставал, насколько пускали меня привязные ремни, высматривал, где что. Нашумим с ним, бывало, за пехотный полк, может быть, потом скорей тикать обратно. Немцы в панике: ай-яй-яй! Откуда такое? Пускали ракеты, включали прожектора. А нам что оставалось? Только прижиматься к земле-матушке. Где встречался лес, мы за него…

Чтоб прервать своего фронтового друга, извиняюще улыбающийся Холодилин пустил над столом в бреющий полет расправленную ладонь, словно крыло, присвистнул и поднес к усам граненый стакан. Только не стал пить, сначала сказал:

— Зацепил немец нашу Россию за главный нерв. Мы б тогда на чем угодно!.. Как били!.. — задумался сурово, пожевал капусту. — Ну, за всех вас! Будьте! — просветлел лицом.

Незаметно как, они перешли к обыденному.

— Постой! — перевоплотился в обличителя Кузьма Никодимыч.

— Ты, выходит, обзавелся?.. Женщина при тебе? Сам видел!

Ксения Васильевна посмотрела на Холодилина, любопытствуя: откажется — нет?

«Он не признал ее?» — не поверил Холодилин и подмигнул весело, слишком даже. Почувствовал, что фальшивит:

— Куда б я от любви скрылся? Не смог!

Войдя в раж, Кузьма Никодимыч погрозил пальцем:

— Сам небось бежал за ней, заворачивал к себе. Наобещал всяких благ. Так ведь? — по-свойски подтянул к себе Плюхина.

«Или… что-то не так? Показывает выдержку? — поразился Холодилин, помня, что его женщина заходила за скальный выступ почти у самого «Тафуина». — Мол, скоро в рейс, к чему ворошить старое? Эх, Кузьма Никодимыч, я словно вор перед тобой!» Сразу поведал о том, как в конце войны очутился в Праге:

— Гляжу, кто-то бронзовый. Ниже, на постаменте, славянская вязь: «Правда хороша для каждого человека». Сворачиваю с панели, потому что чувствую, мне интересно. Задираю голову. Того, кто бросился в глаза, принял за старшего. Возле него в таком же одеянии, только, кажется, поменьше ростом, еще насчитал сколько-то. А рядом сновали машины. Стою. Вскоре меня один взял под руку, раскрыл свой портмоне. В нем красные ряды. Все по десять крон, новые. Как из банка. «Что вы? К чему мне они?» — Посмотрел я, куда можно уйти. Он — штатский, выговорил тогда с акцентом: «Нэ главное. Понимаешь?» Сразу подсунул диплом. Я едва разобрал по-ихнему: «Ин-же-нер». Проявил свою вежливость: «Рад за вас. Хорошо». Он точно так же, как в первый раз. «Нэ главное». Я плечами вот так. Никак не мог сообразить, чего ко мне прилип. А сам слежу за ним. Вынимает передо мной паспорт: «Цивильная квартира!» — «Прекрасно!» А у него что-то вроде сострадания на лице. «Нэ главное». Потом потащил к собору, двуглавый такой там есть, вполне, может, пресвятой девы Марии. В нем, в цокольной части, кованый железный барельеф: женщина, наполовину укрытая распущенной косой. «Ну и что? — думаю. — Нашел чем удивить!» Ах, дело в том, что тринадцатый век. В двадцатом не хуже! «Главное», — за всех изваянных проповедников сказал незнакомец. Я поверил. Так-то…

— Старшему помощнику-у… — занудливо позвал из динамика капитан, и Плюхин привстал. За ним у Ксении Васильевны тоже нашлось какое-то заделье, она так же, как Плюхин, ушла из Назаровой каюты — боком, за спинками кресел.

Сколько-то времени Холодилин не знал, что делать. Затем потянулся к спирту, отдавая себе отчет в том, что хватит, вкусил до верхнего предела. Его привлек сверхзвуковик под плафоном. Улыбнулся ему. Только не так, как хотел вначале. Выдавил после долгого молчания:

— У тебя-то теперь как?

Кузьма Никодимыч тоже вроде застрял в чем-то вязком.

— Не обижаюсь, всем взяла моя вторая жена, — ответил чуть ли не безголосо. — Есть общие дети. Ничего, грех жаловаться — приветливые: «Папочка, мамочка». Только все с той — не проходит! — сравниваю. К тому же Венка!..

— Он не где-нибудь! В океане — на большой воде… — утешающе сказал Холодилин.

Кузьме Никодимычу пришлось признать, что люди на «Тафуине» как везде. А работа ни на какую не походит. Она забирает все время. Кто-нибудь затеет свару. А что дальше-то? Всем не до нее. Недосуг.

Как издали прислушивался к нему Холодилин. Он помнил про евпаторскую беду Расторгуевых.

«Выскочила за тебя и не знаю как», — сказанула первая жена Кузьмы Никодимыча, когда он выяснял, почему она от него отказалась. Ко всему уставилась ему в глаза, будто ничего дурного тогда, в прошлом, себе не позволила. А ведь с кем-то сойтись без любви — это же будет какая жизнь? Вроде обмена собственного тела на что-то: на жилье, на еду.

С леденящим спокойствием она сказала: «Ошиблась. С кем не бывает?», а потом, уже вроде оправданной, вытворяла что хотела.

Первая жена еще упрекала Кузьму Никодимыча: «Ты один виноват во всем: зачем меня увлек? Не стала бы твоей, так знаешь какого бы отхватила!»

— У тебя есть? — наклонил Расторгуев свой стакан. — Зачем добру пропадать? Допьем!

— Кузя!.. — перехватил бутылку Холодилин, предчувствуя, что не удержится, предложит непотребное. — Кузьма… А не остаться ли тебе у меня? Здесь — во. Я когда выхожу на берег, всякий раз плечам знаешь как просторно.

Чтобы открыть иллюминатор, Кузьме Никодимычу понадобилось не только отвести держатели. Взялся за опущенную по-штормовому задрайку, вырезанную из стали по размеру круглого стекла. Переспросил:

— Приволье?

— Кузьма!.. — словно призвал к порядку Холодилин.

— А Венка-то тут же, со мной, — гордо сказал Кузьма Никодимыч. — Может, кликну? Увидишь: он больше меня вымахал.

Разумеется, что Венка, кто б еще выведал, что декабрист Кондратий Рылеев тоже бороздил Тихий, не раз падал под ударами уилливо — чудовищного ветра Аляски, на острове Ситки заложил верфь.

— А как называется коробочка с насосами? — устыдил он рулевого Николая, не столь видного без стилизованной бороды. — Гляди, среди ржавчины: «Кондратий».

— Ну-ка! — высунулся над бортом Варламов Спиридон.

К нему присоединился Бавин.

Венка смотрел в оба: остерегался попасться матери. Как только опустела дорога в гору, отправился к своему тайнику. Нащупал банку с кузбасслаком и кисть. Перемахнул за борт поставленного на прикол «Кондратия Рылеева», по цепи спустился на висящий якорь и занес руку.

Боцман не успел угнаться за ним. Слез с «Тафуина», сказал:

— Не там, вообще-то, полагается…

Венке пришлось изобразить непонимающего: о чем ты толкуешь, реликвия старого флота?

— Вижу, собрался обновить имя. Надо выше…

Они быстро управились бы с реставрацией. Появился посыльный первого помощника:

— Где наш историк?

Он наметил вдоль проведенной черты: КОНДРАТИЙ. «Значит, мать… — сказал про себя. — Она меня затребовала. Обязательно заведет, когда и что отец сделал будто не по совести. Попреков не переслушать!»

— Постой! Кузьма Никодимыч! Я же видел твоего парня. На «Амурске»?.. — Холодилин вроде разочаровался. Пожелал, чтобы Венка подтвердил это тотчас же и плеснул в фужер взрослую норму.

— Осилишь?

Венка так оглянулся, вроде действительно где-то таилась опасность. А Кузьма Никодимыч подумал: «Не может без моего разрешения».

Со стаканом в руке Холодилин, стараясь не качаться, смущенный, наблюдал за обрадованным Кузьмой Никодимычем, снова подошел к нему, чтоб заключить еще раз в объятья… Ему все же шло быть под хмельком.

— Вениамин Кузьмич! — сказал и жестко, и как самый близкий человек.

Венка только чуть сузил глаза: не глухой, слышу! Подошел к Холодилину, стараясь скрыть тревогу за отца: «Как переживет, если все-таки случится это, столкнется где-нибудь с матерью? Что же мне-то тогда? Ничего на ум не приходит!»

— С Кузьмой Никодимычем!.. — гордо произнес Холодилин. — С ним мы столько фронтовых сухарей разломили пополам. А ты той же крови и духа. Наш! Помни это.

Кузьма Никодимыч улыбался Холодилину почти заискивающе — так показалось Венке. Смотрел на Венку как никогда раньше. Словно на сына-новобранца. Вверял его своему испытанному боевому командиру, очень уважаемому, и был готов помочь им обоим в чем угодно, только б они ладили.. Он еще никому не рассказывал про генеральский обход в госпитале, потому не сразу решил, с чего ловчей начать.

— Только услышал я со своей койки шумок… Сразу дверь нашей палаты открылась до последнего предела: генерал! «Где? Какой?» — приподнялся таким образом, на одном локте. Боком ко мне стояла лечащая врач, отчитывалась. Прошептала: «У этого, — на меня, — контузия, не может разговаривать». По губам понял.

— Выпьем? — обратился к молодому поколению Холодилин. — А ты говори, — не попросил, а приказал смиренно умолкшему Кузьме Никодимычу.

— Генерал был медицинский, с узкими погонами… — сглотнул слюну Кузьма Никодимыч.

— Что ты, будто никак не насмелишься? — поощряюще возмутился Холодилин. — Давай вжарь, как приходилось в атаке.

…Потом на верхнем капитанском мостике Венка мог повторить то, что рассказал отец, чуть ли не слово в слово.

— Генерал начеркал на бумажке: «Семья есть?» Я ему показываю свои каракули: «В Евпатории». — «Не против, если отправим тебя туда с сопровождающим?»

Кузьма Никодимыч никогда не был таким, щадил Венку. А тогда забылся или что. Словно не владел собой — продолжал рассказывать о том, что не отболело:

— Выбежала жена на стук в двери, всплеснула руками. Мой сопровождающий, такой интеллигентный, из учителей, сразу ей дал понять, что я еще живой: «Видишь, что с твоим благоверным фашистское зверье наделало!» Она заревела надо мной, отчего я чуть не отсырел, обе руки положил на глаза.

С недельку прожил Кузьма Никодимыч дома, на другую перевалило. Увидел: то сделает жена, другое. Нередко в счет своего сна. И вроде через силу. Все задумывалась. Метнется за чем-нибудь и вдруг как запнется. А однажды набралась духу и подошла к изголовью, бух лицом на грудь. Плакала, убивалась: «Кузя, умница. Скружила с тобою будто. Света божьего не вижу. А ведь я еще молодая, на лице ни одной морщиночки, приглядись. Может, пожалеешь меня? Уедешь куда-нибудь? За сына пусть у тебя голова не болит. Он моя кровиночка, как-нибудь выкормлю».

Родные Кузьмы Никодимыча погибли в первый же год оккупации Киевщины. Его скрутила печаль. «Один я, как перст. Никому не нужен». А потом взял себя в руки, должно быть. Сказал: «Где мои, с кем воевал? Не может быть, чтобы они не приспособили меня к чему-нибудь?»

Кузьму Никодимыча увезли в Сибирь, в госпиталь хроников. Там сестра-кержачка не дала ему лежать, поставила на ноги и мало-помалу выучила говорить. Раскладывала перед ним картинки с буквами, приставала: «Тембр-то у тебя что надо. Почитай. Постараешься — Левитана за пояс заткнешь. Не страшно падать. Кто не падает? Страшнее вовремя не встать».

Сначала он одолел слоги, отдельные слова. Только когда нервничал, то заикался.

Какой-то командир, уже немолодой, по-отечески взял на себя беспокойство выхлопотать для него место в рентгенкабинете: помогать по электрической части.

Через год одумалась жена Кузьмы Никодимыча, собрала что требовалось для розысков.

— Кузя!.. — уже по-другому, испугалась за себя.

— Приехала?

Он вначале посчитал, что у нее от раскаяния брызнут слезы. Пригласил в сквер.

— Что с тобой? — кинулась она ему на шею.

Пусть поступает как любо! Простил Кузьма Никодимыч ее жестокость. Поднял с беседки кем-то оброненное «Расписание поездов». Погладил свою шею. «Картоха уже цвет набирает…» — проговорил будто для кого-то, заметив, что все, готов, скоро скажет: «Помочь тебе? Пожалуйста. Буду переводить. А никаких видов на меня больше не имей».

Когда случилось ей приехать на поезде навестить его еще, то обдуманно укорила за то, что Венка в отличие от своих сверстников «ни в чем не знал удержу». «Ходишь неплохо. Слух у тебя есть. Вполне как будто. Говоришь. А что по части сознания? Его вроде не шибко-то… Или совсем нет. Если не так, мстишь, то имей в виду: не мне одной, Венке — тоже. Совсем ни за что…»

В сини раннего вечера, из бушующего океана, с небольшого расстояния семафорила подводная лодка. Или звала к себе, или о чем-то извещала перед погружением на перископную глубину. Магниевые точки-тире видел и Венка на верхнем мостике, и Кузьма Никодимыч из каюты Назара.

— Что у вас тут такое? — сполз под стол предоставленный себе Холодилин. — Давно от себя отпинываю… — Отодвинул ковер в сторону: — Кальмар! Что, он у вас на салат?..

5

Еще не настала ночь. Камчатской родниковой воды «Тафуин» набрал по потребности, во все емкости. С первого оборота двигателя поразил над собой тишь. Весь поупружел. Повернул нос в океан, потому что только в нем в полной мере ощутил бы себя. Костистый в лопатках Зубакин упер бок в стойку рулевого. Словно никуда не стремился, ни к каким достижениям, решительно ни в чем.

В штурманской Плюхин придавил карту ничем не примечательным грузиком. Обыкновенным ограненным мраморным камнем.

Он сдал вахту. А поскольку начался отход, не смел никуда уйти, потому что мог понадобиться.

Командовал Лето, как обычно желая всем понравиться.

У кормы, из-под днища траулера, без разбега, сразу стремительно рванула ударенная винтом вода, образовались улова, они, шепелявя, понеслись к берегу и разбились о борт разавтографленного «Кондратия Рылеева».

В призрачном, зыбком полумраке ходовой рубки на виду оставался только один подсвеченный компас — белый горизонтальный круг. Назар думал о бывшей жене Кузьмы Никодимыча — матери Венки. Взглянул на черточки градуировки неподвижной компасной картушки. С этого началось его заблуждение насчет перемещения в пространстве. Вроде не «Тафуин» ложился на заданный Зубакиным курс. Он никуда не двигался — такое складывалось впечатление. Стоял и ждал, когда наша Земля, вернее сказать — Океания, повернется с северо-запада на юго-восток насколько полагалось, ни на десятую градуса меньше.

«Ничьи советы не приняла бы мать Венки тогда в Евпатории. Потому что… — Назар поостерегся обобщать. — Ум и чувства.. В каких соотношениях? Равны ли?»

Перед устойчивым, ни с какого борта не залитым «Тафуином» укрытый мглистым пологом океан остервенело кидался, на кого-то замахивался, падал и храпел. «Тафуин» остановился как бы в нерешительности. А у самого за кормой всплыл кипящий опупок, подтолкнул его: «На, получай то, чего ты хотел! Нечего!»

Где-то далеко, как на другой планете, из взорванных вод всходила перемешанная с золотом Аляска, а более вероятно, чем-то не сплошь забросанная луна. Причем будто специально для «Тафуина». А позади него, в беспросветно-черном, скакало светящееся окно горничной комнаты Холодилина.

«Тафуину» не хватило дизельной силы, к нему на нос влетело с треть океана. Сразу же огонек исчез. Его или закрыли высокие, чуть не под тучи ушедшие валы, или приняли в свой сонм далекие звезды.

На юте (на нем никогда не выключался дежурный свет), в тени от траловых досок, в столь позднее время кто-то вздумал испытать скрипку. Опять прикоснулся к струнам смычком. Тотчас звезды дружно, в том же порядке, в каком висели, посыпались за горизонт, сразу же — обратно и остановились, как застопоренные. Еще долго владело Назаром желание смотреть, куда они, словно в танце, переместятся.

На самом-то деле рядом с ним никого из людей не было, музыкального инструмента — тоже. Музыку делал деревянный, не очень удачно принайтованный, или закрепленный, трап.

Назар снова задрал голову. Звезды надежно держали небесную черноту. Как гвозди с затопленной «Паллады», полученные им в подарок перед отъездом из Амурска от совгаванских друзей Сашки Кытманова.

«Такая у меня ясность в голове, — подивился Назар. — Уже ступив на сходни, Холодилин обернулся, и я, его провожатый, остановился — ждал, что он скажет после фразы: «Не чинить никаких препятствий разводам».

Не такой пьяный Холодилин уносил с собой на берег обиду на Кузьму Никодимыча. В судьбе своего бомбардира он выделил не скитания по госпиталям, а постоянные, неотступные беспокойства, каким станет Венка, по сути-то второй эшелон фронтовой авиации.

Отлетал свое военлет. А в душе остался тем же, прежним. Не забыл директиву фашиста Розенберга, весь план «Ост», Мог процитировать кое-что. О кознях против нравственности русских. То, о чем он говорил Назару, касаясь Кузьмы Никодимыча и Венки, растеклось вширь…

Когда у людей нет настоящей любви, от сердца к сердцу, — для них в этом мире все пронзительно просто. Ни веры во что-то, никаких надежд — ничего святого. Лучшие лозунги остаются сами по себе, повисают в воздухе. Совершенно ни к чему уже сражаться насмерть или работать с подъемом. Превыше всего подъемные, только они. То есть деньги — не что иное, как дурная реальность.

Назар учел точку зрения Холодилина. Подумал о Зубакине, ничего не значащем вне экипажа. Так оказались соединенными Кузьма Никодимыч, Венка и Нонна, обвиняющая во всех грехах одного Зубакина, вроде сама перед рейсом была без головы.

«Берег, все незыблемое — позади. Куда же плывем? Можно гнать производительность. Но она, что ли, сделает нас лучше? Кстати, как еще можно достичь верх в собственном духовном движении, не помогая кому-то?

Без нее, без любви? Бескорыстно?

Мускулы себе набить — разве такая уж трудная задача? А как поднять собственную душевность? В одиночку — никак».

6

Безумно довольными остались Никанов, Варламов Спиридон и Бичнев от настриженного фильма, нахохотались до колотья в боках. Сразу его прокрутили для них с конца. Те же актеры все делали наоборот и скрипели, как изрядно подпорченные сухие пиллерсы.

Обычный фильм, без купюр и подклеенных кусков, трое неразлучных не смотрели. Сползли вниз, забрались под одеяла. Чтобы улежать, подтянули подушки повыше, под затылки и вцепились в бортики «гробиков». А это мало что дало. Расклинили собою переборки. Уперлись в них головой и ногами. Как более длинный, Никанов «зафиксировал» себя лучше всех. Краб в своих хоромах столь же прочно никогда не устраивается.

— Валы считаешь? — потревожил Никанова Бичнев.

Перед ним, чуть ниже пары иллюминаторов, стремила уменьшенная до игрушечного размера каравелла Магеллана.

— Угадал, — отмахнулся Никанов. — Как будто у меня одно занятие. Дрыхни давай.

Их вздымали валы. Никанов старался не смотреть — куда они сдвинутся, не все ли равно. Так ему, когда отворачивался, попались на глаза такие же чуть подальше. Он тотчас же, как бы ища спасения, уставился в подволок.

Его приподняло, куда-то повалило и так толкнуло к столу, что руки сами потянулись искать хоть какую-нибудь опору, как было у него на вахте среди скомканной мелькающей тьмы и погибельной неразберихи.

Ту, кем-то установленную за бортом, высоту могучие сине-зеленые исполины брали не сразу. Тем более быстрым казалось их низвержение. Сначала, с подветренной стороны, под ними исчезало основание. Потому они сразу опрокидывались. А тут же из гребней более вознесшихся валов не только образовывалась невероятная равнина, а еще уплывала словно в несокрушимой пригоршне. Пена на ней моталась туда-сюда, как обыкновенная накипь, кружилась и вытягивалась в полосы, стекая по бокам несшихся других валов.

У Варламова Спиридона тоже душа с места стронулась, лег и подтянулся — показал нижележащим подбородок, округлые щеки, сжатые тяжестью лба длинные глаза. Еще больше выдвинул себя, и его подбородок скрылся в тени, с ним — большие глаза, а лоб, более чем обычно бледный, раздался вширь.

— Что у вас? Ну? — вроде потребовал утихнуть.

Бичнев расправил над собой простыню, показал ему невинные глаза-бусинки.

— Отчего у нас таким образом?… — изумился. — Доказано же, что валов нет. Я, понятно, о каких?.. А люди тем не менее находят их и рады. Видно, не могут обойтись без заблуждений.

— По-моему… — заговорил Варламов Спиридон, предвидя, что океан скоро поставит их всех троих в постелях на ноги. — Насколько хватает у меня ума… — вцепился в одеяло (оно поползло к ногам). — Людям требуется считать валы затем… Фу! Для того… что как будто могут предвидеть — что там, впереди. А раз так, то уже, представляете, они будто какие. Ого-го! Хотя от известных знаний до истины грести ластами духу не хватит, а все же без них совсем бы никуда.

— Наговоры среди людей можно понять, из-за чего возникают, — сказал Никанов. Сразу перешел к Венке и Кузьме Никодимычу: — У них уже столько валов позади!

— А не сблизились!.. — со вздохом сказал Бичнев. Он не одобрял задумку Кузьмы Никодимыча подсобить своему сыну. Только не так, как Зубакин: больше сочувствовал старости.

Зело мудрый Варламов Спиридон собрался пояснить свою мысль. Только из-за того что «Тафуин» очень резко осел на корму, он укатился к переборке, а также получил по лицу сорванной с гвоздя каравеллой.

— Вообрази, идет первый вал, — сказал через силу. — Люди утешают себя: «Этот не самый большой, его пересилим». Надвигается второй. «Тоже не самый большой». Так вплоть до девятого. А когда он размахнется…

— Что? — не расслышал Бичнев.

У Варламова Спиридона передавило горло собственным, сильно пригнутым подбородком.

— Когда он!.. — сказал попозже: — Девятый! Подоспеет, громила… То почему бы не утешиться следующим образом: «Ничего, ничего! Как-нибудь. Надо сдюжить: один же такой, потом опять можно будет, продержимся».

Не в силах справиться со своим восторгом, Бичнев специально приподнялся, чтобы увидеть Никанова. Сказал:

— После такого объяснения помолчать хочется.

Задумчивый Никанов лежал с открытыми глазами. Как будто отсутствовал в каюте до тех пор, пока не распахнулась дверь. Он привстал. Посмотрел: не зашел ли к ним кто-нибудь?

По коридору к носу, где каюта Кузьмы Никодимыча, карабкался Назар. Уперся. Вроде не хотел уступить тому, кто насел на него сзади.

Дверь сама закрылась и снова отошла на ладонь.

— Мы из последнего тянемся на своих короедов. А может, наши лишения только во имя собственного бессмертия? — Никанов поставил левую руку на локоть, правую скрестил с нею ниже большого пальца и помахал Назару, как флагом на рее.

Варламова Спиридона — вот кого Назару следовало призвать умно пользоваться своим умом. Его готовность высказаться никого не удивила:

— Хочешь, толкну теорию?

Никанов ответил жестом: «А что произойдет, если я возражу?»

— Тогда согни ладонь возле уха. Так, внимай. В какой-то семье появился отпрыск…

— Условно, что ли?

— Соображаешь! Что, нужна ли ему опека?

— Это как когда.

— А теперь пора о том же сказать уже иначе.

— Заключить?

— Насчет отрицания отрицания ты — как? Имеешь понятие? — обнаружил свое пристрастие к философии Бичнев.

— Кажись, схватил! Новорожденный растет каким? Соответствующим новой жизни. Родителям хочется, чтобы он избежал всяческие ошибки. А если на поверку… навязывают свое. От вчерашнего дня. Отсюда конфликты.

— А что? Вполне как будто! — порадовался Бичнев. — Получается, Кузьме Никодимычу с первым помощником пора бы отступиться от Венки.

…И девятый вал

Всякое плаванье приходит к своему концу. Единодушцы Варламова Спиридона подумывали о том, как отметят встречу с портом приписки, именуемым между собой Рио-де-Находкой.

Превыше всех напитков они ставили пиво. А что оно без вяленой рыбы? Бичнев, по-прежнему занятый раздумьями о валах («Зачем подразделять их?»), на верхнем капитанском мостике цеплял вешала:

— Допускаю! Девятый вал может оказаться труднейшей вахтой!..

Никанов тотчас перестал мельтешить перед ним с подпорками, ухватился обеими руками за поясницу:

— Или еще чем-то? Горем! Обрушится оно на тебя, потом что ни делай — никак невозможно собраться с мыслями.

Хозяйственный, любящий во всем аккуратность Варламов Спиридон перетряс в кастрюле подсоленных окуней, ударил себя легонько поверх кармана, чтобы удостовериться, что не забыл взять с собой нож прорезывать в хвостах дыры, и согласился с тем, что у девятого вала действительно-то обличий — никому не пересчитать. А также сказал, что действительно худа без добра не бывает. Люди, попав в кегельбан, узнают чрезвычайно важное: кто с ними рядом, какая им цена, а значит, что ждать впереди.

1

После обычной отсидки в своей лодке, под вечер, Зубакин с ходу навалился на дверь под табличкой «1-й пом. капитана» и только потом, когда переступил через комингс, стукнул по ней вдогонку, чтобы предстать гостем, что ли.

— Не помешаю? — А вышло у него: «Скажи, на что ты изводишь не принадлежащее тебе служебное время?»

На столе-эллипсе стояла пишущая машинка. Назар только что отстукал в характеристике на старшего механика «…пока более склонен подчиняться, чем командовать». Обернулся, не сразу встал и — где моя стеклянная банка под марлей? — пошагал к шкафу.

Вообще-то Зубакин никому не наносил визитов. Сел к бортовой переборке с телефоном и часами. Назар чуть задержался напротив иллюминаторов. В них те же измятые, исхлестанные циклоном водные кручи, какие повыше, пониже — они, как днем, безуспешно лезли все туда, вверх, и точно так же внизу, между ними, мотались клочья пены.

— А сам-то что? Не желаешь?.. — стакан с простоквашей Зубакин взял довольно неохотно.

— Я уже насытился… — как бы извинился Назар и тотчас сказал жестко, напрямую: — Ты, Анатолий Иванович, за столько-то месяцев ни разу не удосужился провести экономический семинар. Так же у тебя с командирским совещанием насчет траления… «Соберу, вразумлю» — одни обещания!

Покряхтывая и снисходительно улыбаясь, Зубакин вроде утаивал что-то приятное, утер губы крепко сжатым кулаком:

— Не с кем разговаривать! С Плюхиным еще так-сяк, он перестал тралить с оглядкой на меня: похвалю — нет? Больше — сам… Ты помог. Самостоятельный. Лето же!.. — стиснул зубы — Что? Толкает идеи. Они все — никуда, не могут пройти. Я его, кажется, раскусил… Изображает бурную деятельность. Про остальных мне — не к чему языком махать! Ершилов слишком долго ходил в подчиненных, потому сплошь какой-то… Хочет выглядеть безукоризненным. А при первом же срыве ни то ни се. В последнее время, как ни позвоню к нему, или только поднимается с постели, или собирается спать. Про Зельцерова сказать… Есть в нем что-то. Только такой завистливый. Не может ничем заняться, если кто-нибудь вырвется вперед.

— А что присуще кэпу? — заворочался Назар, поближе подсел к Зубакину, не тая, что ему тоже надо подтянуться.

— Я что?.. — или устыдился Зубакин, или возмутился. — Сердитый! Остепеняюсь, только когда до меня доходит, что бьюсь лбом в стену.

За компанию Назар и себе влил в стакан простоквашу, сказал:

— Среди наших ты поневоле сильная личность…

— Ведешь меня к смирению? Чтобы я руки на груди сложил? Как мертвец в гробу?

— Тебе никак, ни с какой стороны не подходит скоморошничать. Не к лицу.

Капитан отработал назад:

— Понимаю — чего там?

— Кстати, Зельцеров-то что придумал! Как суббота или воскресенье, он полеживает. В рыбцех ни ногой.

В голосе Зубакина появились оттенки раздражения:

— Я — раз, и, посмотришь, быстро перестанет.

— Отдай-ка его нам. Пускай доложит. Потом послушаем мастеров — в чем расходятся с ним? Такое воздействие дает наивысший результат.

«Опять ты за старое!..» — Зубакин нагнул голову, повернул ее как бы для того, чтобы скорей всплыть наверх.

— На бюро? — спросил. — Он у меня вот где!.. — сжал левый кулак. — Весь в нем. Не взбрыкнет.

— Тут что важно… — полным ходом пошел вперед первый помощник, предвидя возможность добиться большего. — Воздействие вширь. Еще что? Брось свою манеру!.. Разговариваешь с людьми — будто одолжение делаешь.

— Какой есть!.. — не очень осердился капитан. Упер одну ладонь в верх спинки кресла, иначе бы не взглянул в иллюминатор. Океан лежал беззлобным. Только кое-где ставил на ребро черные ложбины.

— Анатолий Иванович!

Не захотел Назар, чтобы Зубакин опять замкнулся в себе, уединился — влез в свою лодку, как рак-отшельник в укрытие.

— Твой вывод… на «Тафуине» уже все лучше меня? Переделывать больше некого? — Зубакин бухнул стаканом с недопитой простоквашей о стол.

— Для тебя рыба — первичное, а все прочее — вторичное. Тоже материалист! Кому такой?.. — Назар не сказал «нужен».

— Не дурачишь меня помалу? — Зубакин с большим интересом пригляделся к Назару.

— С чего взял?

— Нет, это я так. Во всем обязан своему окружению.

— Тебя что-то беспокоит?

— Вышучиваешь меня. Тогда зайду с другой позиции. Откуда берутся никудышные руководители? Только выкладывай мне откровенно или лучше ничего — заткнись.

Напор, взрывчатость Зубакина озадачили Назара: «У него ж прежде всего дело, а никак с ним не связанное — мудрствование для досужих людей, вертенье на нижней части спины, эти штучки-дрючки, В любви тоже не теряется».

— Нет отбора, — сказал. — Посмотришь на иного… Ясная голова. Честный. Энергии хоть отбавляй. А его никуда не выдвигают.

Капитан выпрямил указательный палец:

— Так у нас велось. Так будет.

— Нет, — воспротивился, затряс головой Назар, захлебываясь смехом. — Новая система хозяйствования… для всех, не только для первых лиц. Ты сейчас вздыбишься!.. Каждый первый помощник обязан быть личностью. Иначе он не сумеет выстоять в передрягах, станет терзаться из-за чьего-то недоверия, а также оттого, что его кто-то не принимает, и все. По себе знаю.

Океан ни в чем не изменился. Точно так же Зубакин. Сказал:

— Нечего умирать от тоски по такой системе управления, когда бы дураки-руководители ни в чем, никаким образом, никак не смогли бы нам навредить. Ваша цель предпринимать… Повсюду создать надлежащие условия. Всеохватно — тут, там. Чтобы всякие эти, те, кто приспособился… они затрепыхались бы, стали хватать ртом воздух. Вымерли бы в конце-то концов, как ихтиозавры. Только тогда наступит новая эра. Или я, как всегда… ты скажешь, слишком? На-ка получай. Кто у нас в УАМРе на самом верху? Самые, что ли? В чем? Я не знаю! А это не по мне. Не могу оставить. Дума-юю!.. Тебе, из низов, до них ни за что не подняться. Потому что — прям. Было же, лез на меня. Эх, Глебович! Полагаешься самому известно на что. На принципы.

Назар думал о том, что не давало покоя боцману. «Откуда нынче стеснительность требовать? Из-за боязни озлобить против себя? Нужна терпимость?» Не обошел лозунг: «Кадры решают все», Зубакин тотчас загорелся:

— Я бы только уточнил. Если они ошибаются, как раньше, то, выходит, в гораздо больших масштабах. С вторичными, третичными и так далее последствиями, заметь, дорогой мой. — Сразу соскользнул в рассуждения о том, что такое самостоятельность: — Она поощрение тем, кто способен чего-то добиться.

Шагнули к романтике.

Назар охмелел от собственной смелости, сказал:

— Пристрастие рефмашиниста Расторгуева к историческому, а также к парусникам не только от молодости, думаю. Игнатич — заметил? — тоже всегда возле него. А еще Серега, Бичнев… — он не договорил до конца, из-за того что сам всегда все схватывал на лету и не задумывался, всем ли по силам поспевать за ним.

— Сам вчера втолковывал в кают-компании, что набить свою голову знаниями — еще не значит сделаться умным.

«Ах, ты!.. — нежно взглянул на капитана Назар. — На занятиях не бываешь, а, смотри, посвящен, о чем у нас там!.. Или спрашиваешь у кого-то? Подожди, я это запомню».

— Что, проняло? — сочувственно поинтересовался Зубакин, когда над океаном, в непроглядных облаках, образовался маленький белый прокол.

Что сказал Назар?

Истинный романтик — добрая душа. Хоть заставляй его кому-то напакостить, ничего у него не получится. Ведь внутренняя суть каждого — это же что-то от прошлого и от того, что в нем же, в прошлом, подталкивает к будущему. Одна точка и еще одна… Получается, что поступки в большей части всегда предопределены. Будущее начинается с прошлого, и, таким образом, нечего переоценивать настоящее. Что в нем? Только одни возможности осуществить то, что владеет чувствами, находится в их сердцевине. Тот же первый помощник с рефрижераторщика… Разве он думал о себе! Что такое погибнуть, когда не мыслишь прожить без таких, как ты? Не больше, чем слиться, стать их частью. А спасти кого-то — словно создать себе будущее без угрызения совести, к тому же физически ощущаемое для него, гибнущего. Тот, кто не дал кому-то умереть, пусть самый заурядный, уже чуть ли не бог: «Я могуч. Нате, наслаждайтесь жизнью!»

— Тихий ход! — как в раструб переговорного устройства сказал Зубакин. — Ты его, романтика на руководящей должности, этого первого помощника…. шибко-то не поднимай. Спрашивается, бросили якорь и сняли вахты… А где? В океане ж. Куда смотрел?

— Ловлю тебя на слове. Утверждаешь, что первый помощник тоже не так себе!.. — сосредоточенно задумчивый Назар впервые видел в одном Зубакине двух: своевольного, никому не поддающегося и способного измениться. — Я тебе доверительно. По-моему, значение твоих поощрений слишком преувеличено. У них один конец. Для души — ровным счетом ничего!

— Почему замолчал?

— Возьми-ка в толк. Сколько-то разумных эгоистов… Способных что-то делать… Специализированных, так больше подойдет сказать. Умеющих к тому же взаимодействовать. Это уже, по-твоему, то, что надо? Экипаж? А коллектив ли?

— Мудрствование.

— Уклоняешься?..

— Ты что? Если чего-то добивается экипаж, он уже… коллектив.

— Сколоченный? Передовой? Еще как?

— Завел же ты меня, однако!

— Как у касаток. У них только тогда наивысшая «производительность», когда объединяются. А благородство экипажу нужно? Или не так чтобы?.. Не очень-то?..

— Откуда это извлек?

— Сам!

Уже к ужину четвертый штурман, по штату — заведующий судовой канцелярией, пришпилил в кают-компании новую схему, кому где сидеть. Ершилов получил кресло на противоположном конце стола, и, таким образом, Назар оказался у капитана с правой руки. С правой!

2

С совещания краевого актива в океан, на промысел, с «Аманью», перегрузчицей мороженой рыбы, возвращались первые помощники капитанов. С ней же ехали сотрудники океанического НИИ и наделенный чрезвычайными полномочиями Скурихин Ким Матвеевич.

Конечно, он «вправил мозги» Зубакину, как заверил секретаря парткома УАМР, по возвращении с «Тафуина» после устранения девиации в заливе «Америки». Только кто поручился бы, чтобы триединый специалист, то есть штурман дальнего плавания, удачливейший рыбак и крепко думающий экономист, согласился возить первого помощника в качестве пассажира. Самое простое — шифровку и дешифровку — Зубакин должен был взять на себя. А как мог Назар без соответствующей подготовки организовать внутрипартийную жизнь в специфических условиях, вдали от райкома?

Еще в большее беспокойство за Назара, а также, естественно, за весь экспериментальный рейс, не обеспеченный как следует рекомендациями НИИ, секретаря парткома с его заместителем, лесником по образованию, привело то, что в объяснительных записках на запрос по радио капитан и первый помощник на все, что случилось, смотрели по-разному.

Что же, резервных капитанов тогда хватало. Только кто сравнялся бы с Зубакиным по рыбе, столько же добывал бы?

На берегу, в Находке, также обсуждалось: не лучше ли убрать первого помощника? Не безболезненней ли? Против него можно бы выдвинуть неумение ладить со старшим комсоставом, конкретно с тем же Зубакиным, — раз, безответственное стремление воспрепятствовать списанию полуинвалида — два, затянутое, не нужное в экспедиции деликатничанье с Нонной — три. Был установлен факт ее сожительства с Зубакиным, а ничего затем не последовало, никаких практических мер. Значит, таков первый помощник. В довершение — подумать только? — вручил Нонне делегатский мандат. Превознес таким образом.

Поручение провести на «Тафуине» партийное собрание и, уже неофициально, узнать, что такое Назар в рейсе — сам не закрутил ли с кем, Скурихин принял от парткома как высочайшую миссию. Сделав со своим лицом все то, без чего оно не производило необходимого, как считал, воздействия, он прошелся по «Тафуину», вроде бы только затем, чтобы проветриться. Уставился на стенд.

На крашеной древесной плите второй штурман Лето напротив фамилий вписал в клеточки, кому сколько полагалось получить за каждый день.

Сюда же, как из скрадка, вышел старший механик и член бюро Ершилов, сказал как бы между прочим представителю уважаемого партийного органа:

— Сами судите, надо ли нам это?

Если матросам станет известно, что мало причитается им на руки, то они поднажмут. Так утверждал Зубакин. Назар же ставил во главу угла вежливость. Увещевал и, когда ничего не добивался, требовал, чтобы каждый член экипажа знал, как оценивается труд и кто лидер.

Скурихин был не однажды бит. Знал, как себя вести. Воздержался высказать свое отношение к Назару.

Тогда Ершилов попробовал еще, сказал:

— Что насаждает Назар Глебович! Мало как будто ему свистать нас наверх — поднимать на подвахты, «необходимо повсюду именно инженерное умножение сил, не всякое». «Рационализация воплощает наиболее подлинный энтузиазм, она должна стать массовой».

— Мужик он — кровь с молоком. Чтобы такой не схлестнулся ни с одной из ваших, это рассказ на дурака, — сказал Скурихин. К тому же рассмеялся, чтоб Ершилов поверил, что у них пустяковая беседа, ни к чему не обязывающая. А уже навострил свой слух взять то, что сошло бы за компрометирующий матерьялец.

Хоть не отличался Ершилов быстрой сообразительностью, а все же схватил, чего добивался от него Ким Матвеевич, и струхнул:

— К нему Ксения Васильевна намерена прибиться. А кто это докажет?..

Вскоре и Назару показал Скурихин, какой ему друг. Как завидел его, развел руками и начал качать головой. Попенял, считая себя обойденным. Сказал:

— Ты не спеши. Дай поздороваться-то с тобой, как моему ретивому сердцу угодно. У-уу! Не зазнался пока? Нет? — схватил Назаровы руки.

Ершилов не видел еще Назара столь взбешенным, старающимся в то же время выглядеть вполне прилично. Ушел.

— Мое — вам, — выдавил из себя Назар. Пошел на нос, к своей каюте. Скурихин — за ним. Расшаркивался перед каждым.

Ни к чему было Назару водить компанию с Скурихиным. Как бы чуял, что мог он «отмочить». Вставил ключ в замочную скважину. Открыл дверь, сразу же захлопнул ее.

Появилась Нонна, обряженная по-дорожному, без украшений.

— Я уже, дочка, почти не управленческий, — сказал Скурихин. — Переведен в НИИ. Взял тему высокой проходимости. По ней, правда, не хватает кое-чего… Так надеюсь набрать вместе с вами.

«Это мне все равно, — сказал про себя Назар. — Только ты помешал взять свежие газеты для рыбцеха».

— Обижаешься, видно, что не наставил тебя до конца, — переключился Скурихин на Назара, ничего не забыв из того, что происходило на «Тафуине» в аванпорту Находки. — Это несправедливо с твоей стороны. Нам выпало разговаривать урывками, помнишь? Упустил я что. Чтобы ты ничего не делал своими руками, от себя лично. Так слушай. Наперед заручайся постановлением своего бюро или судкома. Пусть потом все думают, что исполняешь коллективную волю, не можешь поступить, как бы сам хотел. Теперь же, коли дошло у вас до внеочередного собрания, выложи все без утайки и про скандальный отход, и про сам рейс — как искал, кстати, в экипаже, на кого бы опереться. Зубакин, мне передал Зельцеров, все такой же. Только с Бетховеном! Одного его слушает. Больше никого! Вроде бы с мозгами, а почему-то не усвоил, зачем с вами Расторгуев-старший. Как хочет помыкает Плюхиным, хотя им положено давно гордиться, поскольку выучился тралить! А с тобой тоже какой?.. Это же надо! Не провел ни одного семинара! Или, если брать в общем, поскольку ты здесь не сам по себе, Зубакин — будем ставить точки над i! — не выполнил постановления партии! Чуешь, чем пахнет? Лини-яя!.. Мы ему сообща-то такую парилку можем устроить, что ай да ну. А то забыл, что над ним кто-то еще есть, кроме начальника УАМР, во всем-то потворствующего ему, выгораживающего — никому не дает проучить Зубакина как следует. По секрету!.. Зубакина метят в лауреаты! Нам необходимо помешать этому, не то потом житья не будет. Без того заносчивый! Здороваюсь в этот раз с ним, с Зубакиным-то! Представь — никакого реагажа. Я, конечно, не на прогулке был, понимать надо. Не отступился от него. Зубакин ответил все-таки. Но — как! Это тоже важно. Нахал и бабник. Таким образом обойтись со мной, бывшим политработником!.. Оскорбить!.. Какое заключение можно сделать? Всех нас ни во что не ставит! Так ведь? С тобой Зельцеров. Пока что тайно. Его слова: «К молчальникам сам подходит (о тебе!), расспрашивает (о тебе же!), что не по ним». Ершилов не очень-то. Так один же! Хочешь, я первым начну?..

— Не трожьте моего капитана! — сказал Назар Скурихину. — Ким Матвеевич!.. — Голосом дал понять, что иначе порученцу парткома несдобровать. Закончил совсем зло: — Я сам справлюсь с ним, если что.

Ничуть не привиделось Скурихину: в действительности Назар вел себя по-зубакински.

Председатель собрания едва не сел в кресло Зубакина, вовремя одумался. Зубакин, одетый в парадную форму, как перед началом рейса, зашел за торец длинного стола и задержался: увидел знакомых сотрудников океанического научно-исследовательского института. У них как будто вышел весь запас эмоций, на него не осталось. «Научники! — усмехнулся. — Куда вы без моих успехов и промахов? Что сделаете? Только знаете констатировать». Увидел Скурихина и не удивился, а скорее выразил скорбь за всю отраслевую науку:

— Мой бывший?.. К ним, что ли, примкнул?

— Время энтээр. Надо научиться мыслить так же смело, как умели наши предтечи. — Скурихин сузил глаза, оглядел всех. Как будто уже шел от победы к победе.

— Для тебя это последний рубеж, — сказал Зубакин. — Как говорится-то? Мыслить — значит страдать? А ты вон какой расправленный. По тебе видно: первая часть изречения и вторая — несовместимы.

— Что вы?.. — тотчас же развеселился Бавин. — Не изучили его? Приспособится! В науке же не всем приходится… — на пальцах изобразил процесс мышления. — Требуются подсобники. Как пьедесталы.

— По-вашему, Анатолий Иванович, кто в теле, так тот уже… ясно какой? Это граничит с надругательством, — сказал Лето и весело, и с угрозой, как защитник фундаментальных основ. Вгляделся в себя, отметил, что сделался каким, по его понятию, требовалось.

Назначенный докладчик напомнил всех, кто выступал в той же роли раньше: так же разжевал общий момент, в чем никто не нуждался, и был не меньше раздражающе мажорным.

Поначалу Зубакин больше интересовался выгрузкой готовой продукции, высовывал голову в открытый иллюминатор, подправлял тальмана, заменил его, велел всем у трюма быть начеку, когда «парашют» выходит из горловины люка, так как ящики с мороженой рыбой царапало и сплющивало о концы направляющих пиллерсов. А потом почувствовал, что огонь сосредоточивался только на нем. То не так сделал, это не предусмотрел. Допустил…

Как бы устав раньше времени, Назар скрестил руки на груди, и Ксения Васильевна смекнула, что без оргвыводов не обойдется, слишком много для них оснований.

Тонкий в талии, одетый как на праздник и соответственно обстановке серьезный Зельцеров согнулся над столом. Ершилов ладил скрытно зевнуть, вынул носовик, отер им молодой и полный, с двумя складками затылок. Илюхину тоже никак не сиделось, смотрел на всех поочередно, взывая одуматься, пока еще не поздно: ни к чему противостояние! Игнатич для него повертел головой. Мол, я против. Готов выступить…

Подошло время прений.

— Почему вы, Анатолий Иванович, не в партии? — уверенно, будто налегке, наскочил на Зубакина Скурихин. Конечно же он не хотел что-то уяснить, в чем-то по-товарищески разобраться и помочь. Рассчитывал ошеломить и опрокинуть Зубакина, дать ему почувствовать самого себя не тем, кому можно доверить коллектив гигантского судна-завода.

Старший сотрудник НИИ повел бровью, что явилось знаком для его группы: приблизьтесь ко мне, что-то вам скажу:

— Скурихин уже кровью налился. Обязательно выместит Зубакину за свою дочь. Только неизвестно — как? Подождем!

Серега скосил глаза на фотографии Варламова Спиридона. От него они пошли по рукам, Диме достались черно-белые. На цветной — рулевой с бородой викинга вблизи опрокидывающегося океана перемещался с семью добытчиками по-крабьи и держал одного на всех осьминога за щупальце.

Назар никуда не смотрел. Склонил голову к скрещенным рукам. Словно о себе заботился, только об одном: не попасть бы впросак! Походило также, что он участвовал в спланированном наступлении на капитана… Нет, его выдали желваки. Они округлились. Боялся, что вспылит Зубакин, наговорит кучу дерзостей… Так окончательно испортит свое положение. Понадобится потом специально обсуждать: дать ему «доходить» до перегруза или списать без отсрочки?

«Что же я?.. — Назар заставил себя мыслить быстрее и четче. — Что такое со Скурихиным? Сначала затянул к себе. Расписывал, какая у него Нонна: «Смородинка, образованная». А потом?.. Не всякий бы сумел так!.. Очень обнаглеть надо — дай за квартиру его жадине жене зелененькую!

Меркантильный? Ладно! Сейчас с капитаном связано. Сначала с ним что-то надо. Явное же, видишь — не слепой. Если обобщить: под угрозой завершение осенне-зимнего уникальнейшего эксперимента».

3

Несмотря на то что «Тафуин» порядочно избило — сквозь его голую стальную обшивку в носовой части проступили шпангоуты, он тем не менее выглядел по-зубакински впечатляюще. Между ним, украшенным безобразными поперечными вмятинами, и бортом дородной «Армани», в тесном полумраке холодно взблескивала перемешанная с «салом» вода. Она то поднималась, то падала одновременно с опущенными на нее резиновыми надутыми кранцами, окруженными рассыпчато говорливыми хрусталиками битого льда.

Грузовые стрелы «Тафуина» и «Армани» высоко ценимый Зубакиным боцман соединил по схеме «телефон». Трос с барабана одной лебедки раскручивался, на другой накручивался. Траулер передавал, рефрижератор принимал. С тросом ехал «парашют» — железный решетчатый квадрат на четырех восходящих вверх, к общей точке, сталистых стропах. На нем покоилась стопа ящиков мороженой рыбы с фиолетовыми трафаретами: «Дальрыба. Управление активного морского рыболовства. БМРТ «Тафуин», камбала непотрошеная, сухой морозки, крупная, смена мастера…» Или сначала то же самое, а затем, после обозначения, кто поставщик продукции: «…красный окунь, потрошеный, обезглавленный»…

На «Тафуине» распахнули нераспочатый кормовой трюм, забитый рыбой, напротив него на «Армани» — порожний, у носа. «Парашют» выбирался из глуби «Тафуина», впивался в ясную небесную голубень и останавливался покачаться. Как бы передохнуть. Затем проделывал горизонтальный путь — оказывался за исковерканным фальшбортом, взлетал на уровень прожорливых клуш, увлекал их за собой по выгнутой книзу параболе, тихо и медленно подбирался к «Армани», огражденной висячими кранцами, — взбешенный крик пернатых оставался позади.

Над трюмом «Армани» готовая продукция «Тафуина» опять задерживалась и потом безошибочно, по вертикали, ухала в цель, в квадратную черноту, откуда отрывисто вырывался искусственно охлажденный воздух, весь из блуждающих запахов картонной тары и раздавленных под чьими-то каблуками терпугов.

Рулевой Николай, в тулупе и валенках, дразняще кричал для трюмных «Армани»:

— Полундра!

В белом просторе, размерами с дворец, на третьем снизу этаже, ящики с мороженой рыбой подхватывали молодцеватые Бичнев, Никанов и Венка, на бегу разворачивались — доски под ними разговаривали: трах-тах! Хотя штабель, наращиваемый ими, быстро солиднел, осадка у приемщицы ухваченной еды почти не увеличилась — такой у ней тоннаж.

У лебедки на «Тафуине» один добытчик сменил другого: «Вахту сдал» — «Вахту принял». К связанной с ней лебедке на «Армани», через сглаженные сугробы, увязая в них, пробрался осенний «выпускник» Зубакина Малютин — любитель и «стопаря», и регистрового баяна, в чьей-то летней «спецухе» и облезшей ондатровой ушанке. Сторожко косил глаза на «Тафуин» — не хотел попасться кому-нибудь из своих знакомых.

Подмораживало.

Варламов Спиридон только что «гонял чаи» в развеселой компании на шестьдесят четвертом шпангоуте. Легко, в свое удовольствие, хозяином прошелся до конца кормы и повернул обратно.

— Сал-ю-ют! — поприветствовал Малютина.

— Мое почтение!

Сникший, с опущенной головой Малютин зябко поежился и повернул переключатель электрического напряжения до черты с буквами: «вкл».

— С повышением тебя! Эй!

— Лучше не поздравляй!

— Получил за отход или ничего, помиловали?

— Пожалуй! Зато сейчас Зубакин тебе известно где. Слетит.

— Брехня.

— Меня, думаешь, за что он выпроводил?

— Ясно!

Горой возвышающийся Варламов Спиридон словно не управлял своей лебедкой, а только позволял ей делать что требовалось, в свою очередь, для нагруженного «парашюта» и порожнего.

— Не всем. Тебе в том числе.

— Трави.

У сгорбленного Малютина лебедка часто выключалась невпопад, тянула рывками — чуть не вырвала блок.

— Я же не хотел. Так вышло…

— Верю всякому зверю.

— Он мне влепил знаешь как?

В перерыв Зубакин не стал курить — протопал на ют, потому что перегруз не менее ответствен, чем траление. Пересчитал трюмных.

Все работали, ни один не ушел смотреть фильм, позаимствованный у первого помощника «Армани». Натяжение швартового троса тоже не вызвало нарекания. А в каком состоянии шпринг?

— …Словно в лоб кулаком! — сказал Малютин. — «Поднагрузился же ты!.. Оснастка тебе нужна». Я, естественно, полез из шкуры. Потом, у себя на койке, раскусил, чем мог поплатиться, и превозмог себя. Кто еще уладил бы наши отношения. А постучал ли в переборку капитанской каюты — до сих пор не припомню. Застал его с Нонной!..

Он не видел шедшего к слипу Зубакина, намного ниже борта «Армани».

— Какой же!.. Как тебе не повезло, — причмокнул Варламов Спиридон.

— Ему больше!

— Ты уже о ком?

— Считай, что Ольги у него нет.

Сбоку от Зубакина всплыл боцман. Зубакин тотчас помахал ему: не шуми!

— О том мои кореши позаботились. Навестили ее. Так что она имеет представление о своем женишке. Не допустит к себе, — сказал Малютин, довольный тем, что был отмщен.

Лицо Зубакина оживилось — сделалось спокойным. Подтолкнул боцмана идти на нос: ослаб шпринг!

У Варламова Спиридона указательный палец не попал в кнопку контактора, потому что на натиск «Тафуина» «Армань» ответила тем же. У него на носу не удержался на стойках фальшборт — лег как игрушечный.

— Пусть запомнит!.. — еще большее удовлетворение выказал Малютин.

— Хватит! — крикнул Варламов Спиридон вверх, Малютину. — Уймись, или что еще? Станешь снова «бороться», получишь новый мандат ударника. С теми же словами…

— А что еще? У меня вся жизнь — борьба.

— Ко всему про все узнавать приходится. Чем унылей берега, тем больше на дне всяких красок. Точно?

— Что-то у вас с Николаем! Щеки серы…

— Не сглазь! Отращивает бороду нынешнего года.

На ботдек выбралась с чемоданом Нонна. При виде ее Малютин сразу заприплясывал, воскликнул:

— Картинка с натуры!

— Она на профсоюзную конференцию едет. Не трожь!

— Без смеха? А как Зубакину без удовольствий с доставкой на дом?

— Балабол ты! Проглядел же!.. Сколько теперь ящиков на «парашюте»? Пересчитай!

В крошеве льда между «Тафуином» и «Арманью» длинно плюхнуло и образовался просвет. Сбоку, на чистой воде, резвились дельфины — бросались наперегонки, выпрыгивали и скобками входили в океан. Исстари бытует поверье, что они предвестники счастья.

4

Если люди встречаются без повода, они забывают, кто и что значит на службе или вообще, в чем сильны и слабы. А на собрании иначе. Не только соблюдают дистанции. К тому же обособленно строги и настороженны. Чтобы кто-нибудь отважился употребить свежее словцо, а тем более пошутить — ни за что на свете.

Игнатич ловил на ощупь пуговицы у себя на воротничке. Будто задыхался. Хотя воздуху хватало — дуло во все иллюминаторы.

— Позволите? — поднял и тут же опустил руку наголо остриженный Назар. — Товарищи! — вполне овладел собой. — По вам, что же, вопрос товарища Скурихина Зубакину как будто вполне?.. Ничего? Не содержит еще один смысл? Во-первых, что подумают о нас беспартийные? С каким чувством? — это тоже не последнее дело. Мы как будто чванливы, вот что.

Председательствовал второй штурман Лето. Он насупился — следил, не позволит ли опять кто-нибудь вольность, как Зубакин. По-иному вели себя сидящие за Ершиловым и слева от него, на диване. Они вытянули насколько было возможно ноги, ничего не слышали — заждались, скоро ли следующий перерыв? На их отстраненно беззаботных лицах Назар прочел, что судьба капитана предрешена.

Не все пылали злобой, были готовы свернуть Зубакина. А вместе с тем очень ли хотели воспрепятствовать расправе над ним?

Мучительно желая побыстрей предугадать то, что устроило бы чуть ли не каждого в отдельности, они незаметно для себя все упрощали.

В кого превратился Зубакин для тех, кто еще недавно видел в нем подлинного гения удач? Какой-то командированный, знающий Зубакина по слухам, рассматривал на его рукавах золотые шевроны: не слишком ли раздвинули их в пошивочной?.. Свой человек — третий штурман «Тафуина», довольно серьезный, раздумывал, почему так лучист у капитана секстан на штурманском знаке? Не позолоченный ли?

Такому Зубакину, уравненному с обыкновенными капитанами БМРТ или уже низведенному — так будет верней, — ничего не стоило наговорить что ни вздумалось бы и дать под зад.

«У меня есть что сказать? — ушел в себя Ершилов, наперед зная, что никому не возразит, никого не прервет. — Правду выложил первый помощник. Как только не побоялся, что за ним никто ничего не скажет. Может, один Зельцеров?.. Почему он припух? Высунусь раньше его — еще осадит, потом хлопай глазами».

Ксения Васильевна не любила схлестки, спор. Тем не менее встала.

Конечно, Назар тотчас посмотрел на нее умоляюще, чтобы уняла свой гнев. Сказал ровно, с льдинкой в голосе:

— По отношению к приглашенному сюда товарищу, — подчеркнул, — Зубакину. Собственно, к неформальному лидеру УАМР (возьмется ли кто-нибудь это взять под сомнение?) допущена… я сразу-то не определю, какая бестактность. Впрочем, главное не в метафоре. Иначе б не стоило мне подниматься. — Словно чем-то нагруженный, он вдруг повернулся к Зубакину: — Анатолий Иванович, приношу вам за всех находящихся здесь извинение.

Старший научный сотрудник таил зло на Зубакина за Олюторку, пророкотал:

— Насколько я понимаю, меня пригласили на партсобрание. Товарищ первый помощник, не устраивайте сцен. Я не люблю…

Тотчас Назар весь подобрался и попрекнул Скурихина:

— Вы же в горкоме работали. Коль начали, так вводите собрание в свое русло.

— Я тоже… Насчет членства Зубакина лучше вынести отдельно. Чего налетом? — присоединился к Назару Бавин — большой, с выступающими углами скул.

— Чье предложение-то? Действительно!.. — оборвал себя Серега, так как резко наклонился к Зельцерову, причинил своей забинтованной руке боль.

— Слишком! Понятно? Сгоряча не след, — покачал головой Кузьма Никодимыч. — Сорвалось у Скурихина. Не подумал как следует.

На будущий год НИИ наметил отправить Скурихина в загранку. От него требовалось одно — не навредить себе случайно, не оскандалиться. Он, ни на кого не глядя, с независимо поднятым вверх лицом собрался сидеть долго, хоть до утра. Однако как не посчитался бы с тем, что отлив сменился приливом? «Кто вскочил за Кузьмой Никодимычем, пергаментным?» Чуть повернул туловище. Задел чей-то локоть и больше не двигался.

— Коммунисты! — встал Зубакин, чтобы помирить своего первого помощника со Скурихиным. — Честно, не хотел я идти в партию вот так… — поднял руки, как будто сдавался в плен. — С ничем. Сначала собрался совсем уже. Рекомендующие нашлись. А потом поразмыслил, и — стоп. Можете меня раскритиковать… Думаю, что ни к чему партии ни на что не способные или мелочь. С ними сама-то какой станет?.. Расскажу подробнее. Выпал год — взял ни много ни мало — сто тысяч центнеров.

Тотчас же Скурихин завозился.

— Как вы ни истолкуете меня, товарищ представитель… — сказал Зубакин, — мне наплевать. Меня перекрыл сахалинец. Что ж, я поставил перед собой сделаться первей его и тогда уже с чистой совестью подать заявление. Не сумел. На этот раз победил камчадал. Нынче еще похлеще. Нужно прорваться дальше известного. Рыба же не ищет, где глубже.

— Скромно ли с твоей стороны, Зубакин? Разглагольствуешь!.. Толкаешь мысль: то ли мы сделали, что вступили… — первому помощнику пенсионного возраста, бывшему заместителю крайисполкома, не требовалось от Зубакина никакого ответа.

— Океану хуже, что ли, от того, что самоочищается, все выкидывает на берег? — буркнул Бавин.

— Не тебе говорить бы это! — взъелся Лето.

— Ты по какому праву?.. Председатель? — рассвирепел Серега. Охнул, стал покачивать перевязанную руку.

— Мой кэп не передовик. А все же не считал царапины на своем самолюбии. Взял вступил… — тихо, только с Зельцеровым поделился первый помощник с двухтрубного БМРТ заграничной постройки.

— Я б твоего к себе ни в какую вахту не поставил, — покрыл его Зубакин.

— Ни к чему это, — сказал Назар. — Анатолий Иванович! Можно посдержанней. Разве тебе недостаточно, что подтверждено: экономика и нравственность не в одной куче. А вместе с тем не отделены глухой стеной. Деловитость — категория глубоко нравственная… Вполне конкретная. В ваших условиях поддается взвешиванию. Чего еще-то?

«Не надо бы мне самому… Без первого помощника, — покаялся Скурихин. — Натравлю-ка его…»

— Ты же мой преемник все-таки. Последователь, — заискивающе взял руку Назара.

«Сейчас сформулирую для тебя! Получишь!.. — отодвинулся Назар, испепеляюще посмотрел на руку Скурихина, очень гладкую, без морщинок. — Я действительно приступил работать под началом Зубакина вслед за тобой. А тебе что мерещится?.. У меня свое соображение! Собственное! Только ты, — предостерег себя, — ни в коем случае не сорвись. Зубакин скажет тебе потом: «Вежливость — религия слабых». Так объяснишь ему, ничего страшного».

Повадками и звериной настойчивостью, какую было не скрыть, непоседливый Скурихин походил на отъявленную матерую касатку, подбивающую загнать кита на мелководье и взять его без особых усилий всего разом. Возмущенный Назар поднялся, повернулся к сидящему в его кресле, и тот не стал упрямиться, сразу же пересел, чтобы уже ничто не разделяло первого помощника и капитана, а Серега скривил губы.

«Пусть он!.. — покивал Назар. — Я пришел на выручку Зубакину». Затормошил себя: «Что-то надо!.. Ну, действуй! Хотя бы дай справку: не тот Зубакин, не за того выдан. Нечего с ним!.. Люди дела подчас колючи. Только это ли не равнодушие к ним, если не разбираться, отчего они такие».

Кому-то понадобилось напомнить о льве, убитом Зубакиным. Худоба Зельцеров полез в более позднее:

— Что же произошло в Олюторке? Так-таки провернулась траловая лебедка?

«Какой же ты!.. — расстроенно погладил Назар свой несуществующий чуб. — Разве не подлец? А кто?.. Спустя столько что вздумал!.. Не доложили ему! Когда действительно требовалось — вмешайся, — по-всякому уходил от меня. Я фактически-то один расследовал как мог. Это, конечно, возымело… Отразилось на промысле. А еще я навлек на себя, за что ничуть не переживаю, конечно».

Чего только не изведал Зубакин! Предательство вроде бы предвидел. Сжал у себя под подбородком ладони, сказал:

— Ваша воля. Можете предоставить слово тому, кто к лебедке всех ближе… («Стараемся, учимся. А насколько же мы еще несовершенны, все человечество в целом!»)

«Выражение-то у него!.. Точно такое, как на совещании, когда Зубакин подсчитывал, сколько за то, чтобы делить шампанское», — без жалости посмотрел Назар на Ершилова.

Что же, Ершилов проглотил язык?

— Ерундила ли траловая?.. — спросил он себя вслух наконец. — Да. Чего запираться? Правда, сам я не видел. Это со слов помощника по производству… Зельцеров! Ты почему поступаешь таким образом-то? Только за себя?

Очень просто и легко Зубакин мог вырваться из окружения.

— Вы инженер или нет? Как посмели подать мне рапорт! — пристыдил он Ершилова. — Что вам грозит, понимаете? Короче, отсюда заходите ко мне с актом, со всеми документами — спуску не дам.

Он едва не сказал больше. Взбросил взгляд на Зельцерова, рассматривающего скатерть.

— А вы!.. — по-приятельски улыбнулся Назару Скурихин. — Тогда-аа еще позволили себе, не защитили Малютина. Теперь тоже… Создаете видимость, что у вас тишь да гладь — божья благодать. А вам как надлежит?.. Всякий раз безжалостно выявлять различную хворь, не загонять ее вовнутрь. Особенно возмутительно… вы порознь с Зельцеровым!… Разве так можно? По-партийному? Чего вам делить? Он специалист. Статью написал для журнала! Знаете — нет?.. Интересы у вас одни и те же. Вы еще молодой, Назар Глебович! Не по возрасту, конечно. Все, что здесь слышите, вам не к лицу… Отнюдь. Извлеките для себя, не то как посмотрит ваша парторганизация… Она вправе, знаете ли, поставить любой вопрос: основа партии, как в Уставе записано. Это я сказал от себя. Теперь от лица парткома. Что с вами? Нигде не говорите в полный голос, даже здесь. Никакой вы не трибун — до трибуна вам далеко, чтобы зажигать и увлекать за собой. На чем особенно буду настаивать перед Находкой? На учебе у вас слишком много о производственных отношениях. Через край, образно говоря. Ну, чего уж! Необходимо рассказывать о производственных отношениях, надо: энтээр! Много значит мораль. Сам провожу высказывание Цицерона: «На качестве изделия сказывается духовность или бездуховность творца».

Еще бы не повеселел Зельцеров! Кому-то полушепотом рассказал, как порвался ваер. Кивнул на Серегу, устраивающего больную руку. Совсем иначе председательствовал Лето. Встал, подошел к Ксении Васильевне, влюбленной невпопад. Подтолкнул пожаловаться: какой все же Назар, только знает срывать удовольствия, потребитель.

— Пусть это станет достоянием гласности. Я тоже спрашивал Ершилова — что с лебедкой?.. Только ничего не достиг. Само собой напрашивается вывод… Он вас полностью изобличает… — Назар назвал старшего механика по имени-отчеству. — Зачем вы у нас на траулере? Товарищ Зельцеров?.. Вы тоже не сбоку как будто. Где ваша честность? В свое время не могли найти капитана или, наконец, меня? Еще в крайком отправили бы запрос насчет… так ли мы здесь действуем?

Тут Скурихин вполне усвоил, что́ еще перенял Назар у своего капитана. Назар не терялся. Не сворачивал с взятого направления. Его смелость обеспечивалась и собственной компетентностью во многом, и тем, что в экипаже увидели, каков на деле. Никогда ж не отворачивался от Кузьмы Никодимыча, не принимал за старческую блажь его стремление где-то и в чем-то обязательно пригодиться Венке.

Первые помощники капитанов, приглашенные на «Тафуин» Скурихиным, не стали вникать, в чем провинился Ершилов и почему Назар так дал отпор Зельцерову, яростно. Не мог своевременно призвать к ответу того и другого? А может, сам в чем-то замешан?

— Что вам, Назар Глебович, далась траловая лебедка! — упрекнул Лето. — Допустим, она провернулась, как вы нам упорно навязываете. А если бы мы развесили перед вами уши, всю разобрали ее? Чем это обернулось бы? И селедку б не дергали, и окуня не взяли б.

— Тем не менее!.. К чему умалять значение того, что было на самом деле? — старший тралмейстер решился козырнуть — какой он, полюбуйтесь, объективный! Сказал, что не надо замазывать глаза. В Олюторке первый помощник от начала до конца боролся за план по всем показателям, не праздновал труса, честь ему за то и хвала.

Кто-то поднял руку… А, Серега! Покраснел-то как! Вышел из берегов.

Зельцеров хладнокровно подсчитывал, сколько былое претензиями к Назару в его стане. Подтолкнутый им Плюхин указал на Серегу:

— Не весь еще выложился!

— Ты опять круги пускаешь?.. Как с едой?.. — Дима намекнул Лето на то, что он с неделю не появлялся в кают-компании, тайком от всех ел в своей каюте — вымогал списание на берег без замены.

— В общем-то так должно быть, вполне закономерно. Ершилову Зельцеров дружок. С расчетцем к тому же. Кого еще взялся бы он покрывать? А насчет траловой лебедки… На чем-то же остался след. Займемся на переходе, до замета. Успеем, как с кран-балкой. Вкалывать можем, дай бог, — сказал Серега. Краснота на его лице исчезла: снова вошел в свои берега.

Это не устроило самого пожилого из группы океанического института, руководителя темы:

— Не разговорились коммунисты. А из-за чего? Вы, Назар Глебович… не принимайте все близко к сердцу. К чему это? Установлено, что ошибок у вас полно. Я умалчиваю знаете о чем, не то пришлось бы вписать в повестку… По поводу той же Нонны… Какое избавление от нее? Сговорились — избрали делегатом! Перевыборов не надо. Не настаиваю. А сделайте себе зарубку на память. То администрируете почти, то страсти раздуваете. Ваше счастье, что на своих напали. А не то бы персональное дело появилось.

— У меня то же случалось, — пропищал помощник с двухтрубного БМРТ.

Он играл под партийца первых пятилеток, бесстрашно открытого и во всем прямого. А в то же время обещал Назару: «Ничего с тобой не будет. Мы не дадим тебя в обиду. Только попридержи язык, он твой враг».

Снова поднялся умеющий держаться вития — бывший заместитель председателя крайисполкома, ставящий себе в заслугу то, что выстроил научную библиотеку с античными колоннами, когда повсюду боролись против архитектурных излишеств.

— Мне кое-что симпатично в пришедшем к нам на флот Назаре… э-ээ Глебовиче.

— У нас… — сказал Игнатич и замолчал, так как не успел отобрать для своей речи самое существенное. — Так оно идет все ладно. Только скажу — не обижайтесь на меня. Бывает… Кто съезжал-то в прошлом году со мной на иностранный берег? Значит, так. С ним застали в кабаке одного: пьяней самого вина. Бутылки, все — отодвинул в сторону. «Наши люди…» — Не похвалил их, конечно. «Да, сэр!» — подтвердил это голос из-под стола. Тот же пьяный опять завел о чем-то. Вновь оттуда так же, без промедления: «Да, сэр!» Для него бармен незаметно включал пленку. Того же хочет Зубакин от первого помощника, хотя всегда как стеклышко, безалкогольный.

Всем враз понадобилось увидеть, каков Назар. Вроде бы он опять не то делал или не так — вызывал улыбки.

— Я, что ли? — попробовал подействовать Зубакин на председателя судкома.

— Да, сэр. — Сполна получил от Кузьмы Никодимыча.

— Игнатич!.. — не усидел Назар. — Ты в своем ли уме! Нас… посчитай. Мало тебе? Хочешь, чтобы кто-то протянул руку со стороны?

Ксения Васильевна опустила голову: «Столкнут сейчас первого помощника с капитаном — и пиши пропало, никогда уже не появиться между ними никаким связям». А Плюхин разгладил на себе морщеный лацкан, подтянул галстук… Так, погончики с парой нашивок тоже заодно поправь: они сбились назад.

Из-за чего он не вышел из строя курсантов вслед за Зельцеровым, таким же нарушителем режима там, на баркентине? Спасался, чтобы показать после выпускных экзаменов, какой в действительности-то принципиальный. А почему посмел отмолчаться на совместном партийном собрании, когда Зубакина драили руководители плавбазы «Чавычи»? Счел, что еще не заимел авторитета, никто к нему не прислушался бы.

— Резонно! — вошел в кильватер Игнатичу Серега. Его никто не переубедил бы в том, что Назар не боялся, сведет с ним счеты Зубакин или нет. — Вы наш секретарь, капитану забывать про это по меньшей мере глупо.

Как ни на что больше не годный Назар, досадуя, смотрел то в лицо Игнатичу, то Сереге. Не то же делали его друзья!

Ах, ты! Еще Бавин полез с тем же!..

Скурихин это одобрил — расцвел. «Собрание наладилось? Уже настоящее? С высоким коэффициентом полезного действия?» Он прищурил один глаз: «Что же ты, Плюхин, добрый молодец? Как будто не стонал от Зубакина? Не мотал на кулак? Оборви его, в аккурат будет».

У Плюхина опустились плечи. «Ничего у меня сейчас тоже не выйдет. Не та обстановка».

«Пеняй потом на себя», — подобрался Скурихин.

«Подстрекаешь! — закачался Кузьма Никодимыч. — Побоище бы тебе? Надо? Где был перед Отечественной? Почему не воевал? Очень подозрительный тип».

Его взгляд становился для Скурихина все более невыносим.

«Все не так у нас, понятно почему, — рассуждал Назар. — Какие мы, первые помощники? Не вне же производственных отношений! Как раз представляем их наглядно. Насколько способны двинуть производительность? Имеем ли то, что направляет ум?

Кто со мной? Наряду со сто́ящими — отчисленные инструкторы, «прокаченные на вороных» секретари. То есть позвоночники, пристроенные по телефонным звонкам своих высоких покровителей. А по ним судят обо всех первых помощниках, вместе взятых. Что у них бесспорно профессиональное?»

5

В коридоре возле кают-компании Назар, болезненно бледный, думал о том, каким поразительным переменам подвержены люди. После собрания они не лезли за словом в карман, были очень находчивы. Уже кого-то подняли на смех.

Он засмотрелся на Лето, подивился: «Человек как человек! Не к чему придраться!» Врезался в своего предшественника, еще не старого (залысины не в счет!) и уже приобретшего навык не переживать, обходиться вполчувства, вполсилы. Что значил для него народ, если океан не помог ему стать тем же, кем был смолоду? Чтобы задело его за живое чье-то горе, как у Кузьмы Никодимыча? Не поберег бы себя, когда потребовалось выручить Венку? Мучился бы от бессонницы хотя бы так же, как Ершилов?

Скурихин не старался внушить Назару, что обладал перед ним преимуществами.

С Зубакиным он не шел на конфликты, на откровения о сложностях и собственных принципах. Спросил Назара, «агитнул» ли Зубакина в партию. Сразу захохотал над собой. Над тем простаком-несмышленышем, каким был на должности Назар.

— Я спятил однажды, попытался.

У входа в машинное отделение показался Зельцеров. Узрел курящих у шпангоута промысловиков-добытчиков, среди них Плюхина. Похлопал его по животу, собезьянничал:

— «Я говорю…» — Завел про здоровье. Про то, что Плюхину на него нечего жаловаться. Поправился.

— А-аа, тоже нашел о чем!.. В училище оно у него еще какое было. Как же! А нынче один аппетит остался, — ради смеха сказал Бавин.

— «Я говорю. У моряка то, что выше пояса, — все грудь!» — Опять полез Зельцеров к Плюхину. Затянул: — Х-ии!..

— А что? Она только ниже опустилась, — заметил Бичнев.

Скурихин намеренно ничего не рассматривал в целом, а только что-нибудь оттенял и всякий раз блистательно подчеркивал, считая себя на голову выше всех, чего Назар не мог вынести. Сказал:

— Зачем вам понадобилось агитировать именно Зубакина?

— Ты что, с луны свалился? Чтобы его получше захомутать, для чего еще! На всякий случай тебе еще мой совет, может, пригодится. Не суй свой нос, куда… — Выматерился. — Целенаправленно занимайся только нравственным обеспечением производственного плана, самым первостепенным. Сумей раскрутить художественную самодеятельность, увеселительные вечера. Не пренебрегай также спортом. А то постоянно нервируешь… Вроде бы намерен внедрить на фабрике научную организацию труда? Не подумал, что это — вперешиб принципу единоначалия?

Не вынес Назар, побагровел.

— Неприемлемо для тебя? — повеселел Скурихин. — Главное: не тяни, приглашай к себе. С тебя ж причитается… Без выговора обошлось, не что-нибудь. А то бы знаешь!.. Ставь быстрей полбанки. Заодно потрудись, обрисуй соблазнительницу Ксюшу. Ксению Васильевну. Как она, аппетитная ли? Сам-то попробовал?.. Кх-е!

«Что? Что он про выговор-то? Я его не заработал. За Ксению Васильевну надо ему въехать, только обязательно кто-нибудь увидит».

Назар заколебался.

— Про протокол нынешнего собрания не забудь. Дай его мне отредактировать. Кое-что опустим, — сказал Скурихин.

— Эти замашки брось, — сказал Назар.

Он попался на глаза руководителю темы океанического НИИ уже на «Армани», когда получал на ней почту — три куля писем, журналов и газет. Ученый муж и отец трех детей приухлестнул за Нонной.

— Какая же вы, право! Я чего хочу-то? Подсобить вам. Поднести. Это подрамники у вас? Они?

— Что вы? Я сама… Не изболела как будто.

— Все-таки тяжесть… По-позвольте!

— Ай, не выдумывайте! От меня не убудет. — Она отшатнулась от него на шаг, два.

Руководитель темы включил все свое обаяние, тут же присочинил, что глаза у Нонны — черный омут, ни у кого таких нет.

— Мне ж надо идти, наверное? Как думаете? — дернула Нонна свои наполовину отнятые вещи.

На шканец «Тафуина» поднялся Зубакин, услышал упрашивающее: «Куда?», потом тот же немолодой баритон: «Хочу умереть от счастья».

«Я всеми отвергнут. Мне ничего не надо. — С таким чувством Зубакин посмотрел на штормтрап, перекинутый на «Армань». — Еще не поздно! — кто-то словно заспорил с ним. — Это Нонна? — Стал разуверять себя. — Смеется? «Я дарую вам жизнь!»

В нетерпении она сжала кисть свободной руки в кулак.

— Чего пристали? — отодвинулась в тень от надстройки.

Руководителю темы показалось кстати сказать, что по кулаку можно определить объем сердца:

— Оно у вас маленькое. Только для меня.

Рассерженная Нонна все знала наперед — что может быть, если разрешит ему прийти в каюту. Пригнулась.

— Порвем упаковку, — сквозь приглушенный смех постращал руководитель темы.

Для Нонны он больше не существовал. Позаботилась, чтобы передняя часть ее ноши не слишком наклонилась к палубе, не достала до соляровой лужи.

«Что такое тяга рисовать? Она будто нисходит откуда-то. А зачем? — допытывалась Нонна. — К тому же почему так: если мученичество впереди, нисколько не страшно?»

— Дикарка! А еще с пухлыми губами! По народным приметам, должна быть доброй. Дайте!.. Отпустите! Есть приятные для мужчин тяжести, — разглагольствовал руководитель темы. — А впрочем, зачем я?.. Бес меня в ребро!.. Что, не так? «Лучше нет замужних женщин, поскольку они заинтересованы молчать о своих встречах, к тому же ничего не требуют, это — во-первых, и, во-вторых, ничем не наградят».

6

Из дымки, на зюйд-ост, вроде прыжками двигался остров Святого Лаврентия. Он не замечал, когда ревущие баллы обрушивались на его выступы и стекали обратно. На очередном развороте «Тафуин» отвешивал ему низкие поклоны, точно в религиозном экстазе, мириады брызг рвались вверх из-под нижней части стальных скул. Ну, чудак рыбак, верующим стал, что ли?

Взъерошенный Зубакин — не вздумайте его задеть! — по уши влез в черный резиновый «намордник» навигационного локатора, уперся коленкой в трубчатую стойку. Его быстрые короткие пальцы перебирали переключатели. За ним, совсем рядом, на комингсе штурманской, посиживал, будто отдыхал, Назар: стриженый затылок, охваченный сзади светом до шеи, и неширокие, костлявые плечи.

Получил он поддержку! Время его единения с капитаном удалилось. Вернется оно назад или нет?

«А если я угодил бы не с Зубакиным?.. — позвал себя на исповедь. — Если — с тихим капитаном? Говори? Проплавал бы без никаких, тихо-мирно. Только приобрел бы что-нибудь? А как же! Жирок на кишках. С животиком бы вернулся!»

— Ты думаешь, я завсегда таким был?..

Голос Зубакина едва приподнялся над безразличьем к себе.

«Это перед чем?.. Никаким превратностям не поддавался Зубакин. Хотя крепкие тоже рушатся». Назар устроил себе проверку: «Что я в таком случае смогу?»

— Любил я ухряпаться на лесной деляне до того, что руки пилу не держали, — Зубакин заговорил о своем отрочестве. — А вечером быстро поглощал что-нибудь и подавался в клуб плясать с приемщицами. Девки были!.. Не то что загляденье! Наши! Без этих… Никого из себя не корчили. Потом падал спать, наподобие подрубленного. Теперь еложу по постели, мну простынь… От ночей никакой радости, все думаю: начитался про плаванья, затолкал себя в океан. Ты первый, между прочим, заговорил со мной без всяких, попросту. Мои недостатки?.. Да на мне они просто виднее, и весь секрет. Если кто меня попросит уходить отсюда, с мостика, — не хочу. Не поверите, люблю всех рыбоедов. Душу за них отдам. Уволят — НИИ тотчас предложит мне должность заведующего лабораторией… — Горше этого он ничего не знал! Сказал: — Все-таки тихие куда нужней.

— Ничуть.

— Очевидно же!.. Назар Глебович!

— Да. То, что вы не разобрались среди первых помощников. У них спрос на одно, у жизни — нет… Совсем!..

— В ней во как нужны сильные личности. Повсюду. Немедленно — как по тревоге.

— Вплоть до коммунизма.

— Тебе тоже вломили, а? За любовь!

— Во всем надо еще больше всяческого изобилия. На мебель. На черные кожаные пиджаки заграничного пошива. Кому-то мало суперквартир? Получайте еще такие! С туалетами в каждой комнате, на толчках изображение Сикстинской мадонны. Дач вам тоже сколько угодно… Деревья на прокат поштучно, трава квадратными метрами. Что еще-то? Когда люди, окончательно обезумев от жадности, останутся с нахапанным, понадобится натуральная любовь. Другая уже никого не устроит.

Миль за пятьдесят перед Святым Лаврентием нос «Тафуина» сдвинулся на норд. Назар сначала только потер верхние веки, а потом закрыл глаза.

Океан властно и мощно накренился к горизонту. С высоты полета морских орлов «Тафуин» чернел среди зеленого мерцания, подобно малюсенькой точке. Позади него ничего не оставалось от вспоротой им борозды. То, что плеснуло во все стороны света и думало о чем-то несуетном, наскоро, из-за чего не совсем удачно, захлестывало ее, накрывало, отбрасывало, без остатка заглатывало в себя.

Не так ли, не валами ли катят мысли по мозгу, как штормы по океану?

На рыбной фабрике ползли перегруженные, скользкие от рыбы транспортерные ленты, взвизгивали пневматические моторчики, не в лад екали вагонетки, дребезжали, у кого-то выпав из рук, дюралевые противни, притворно охая, набирали обороты циркульные пилы-головорезки.

На открытой всем ветрам площадке, обнесенной с двух сторон сплошным фальшбортом, над фабрикой (палуба служит ей подволоком) добытчики обступили деревянную бочку, холстину с нее — долой.

К уваренным горячим крабам было не подступиться.

Варламов Спиридон и рулевой Николай чувствовали, что трал шел со дна Бристольского залива к поверхности не как всегда. Все вверх, под валы, ваеры едва-едва накручивал на себя барабан траловой лебедки, и «Тафуин» от того колотила мелкая противная дрожь, особенно заметно в той части, где слип.

До подвахты Назар имел в запасе с четверть часа — ни туда ни сюда. Забежал в свою каюту, не зная зачем. Бросил на палубу экипировку: сапоги с застежками, резиновый фартук, белые нитяные перчатки. Оделся, съехал по поручням на фабрику.

Сбоку, всегда в одну сторону, от весов летели прямоугольные погромыхивающие молнии — противни из дюраля. С крышками, сделанными тоже из дюраля. Сначала вверх, на плечи обработчикам. Били краями в стойки-пиллерсы секционированной тележки или вскользь по таким же противням, «определенным» раньше, вдвинутым в нижний пролет. Один противень подгонял другой. Тележка быстро оказывалась забитой до отказа. Взвывал пневматический переносный моторчик — она катилась, желто-белая от выпирающей камбалы, натыкалась на что-то, резко била колесами по стыкам рельсов.

Двери морозилки одна против другой, обе уплотненные. Вручную, как ни пыжься, их ни за что не открыть ни со стороны сортировочного стола с весами, ни оттуда, где упаковщики. Как только схватывало ухоженную камбалу морозом, так сразу тем же морозом побеленную с нею вместе тележку кто-нибудь из обработчиков, самый разбитной, выкатывал поближе к железному ящику с чистой водой, разворачивал, как требовалось по заказу, или, если кто-нибудь из выбивальщиков опаздывал, ставил в ряд с загруженными, источающими сложные ароматы снега, шторма.

От матовых крышек льдистые камбальные слитки отставали сами. Зато в противни они прямо-таки впивались, их приходилось выбивать, и сила тут ничего не решала. Прежде следовало присмотреться, кое-что выявить.

Раздетую со всех сторон начинку выбивальщик спускал в купель, чтобы она потом в холодном трюме покрылась ледяной корочкой. Он же, весь в поту, как в каплях расплавленного стекающего серебра, хватал ее, смоченную, поднимал повыше и бросал в разъятый картонный ящик, вправлял на нем крышку и посылал в путешествие по внешнему транспортеру, протянутому повдоль борта коридора жилого отсека рядовых.

На движущемся прорезиненном полотне, в самом конце, перед элеватором, заполненные ящики попадали к замыкающим всю технологию. Они, двое, поворачивали их, с машинкой в руках пеленали проволокой, стягивали покрепче, а потом, будто между прочим, локтем или боком — как представлялось удобней — подталкивали, давали им упасть на железные, уходящие в трюм гребни. Так овеществлялись усилия Находкинской базы тралового флота, всех ее подразделений под неброским фирменным знаком Приморрыбпрома. Штабелями обработанной рыбы обернулось и мастерство штурманов «Тафуина», и трудолюбие производственников-добытчиков, и старание коллектива рыбной фабрики. Всех объединил плановый, подготовленный общественными организациями общий благой порыв.

Назару тоже не терпелось наработаться, ответственному перед Зубакиным преимущественно за человеческую эффективность. Забил рыбой тележку, перебежал к выбивальщику…

Из трюма, загруженного готовой продукцией, как будто прозвучал хорал. Назар, чтобы не прислушиваться больше («Не может быть! Это мне почудилось!»), заверил себя: «Все там лежит-полеживает молча, под брезентом. Температурка ниже восемнадцати. От рефрижераторщиков зависит. Не поднялась бы до перегруза».

На душе его было легко. Стиснул бы всех ласково, прижал бы к груди!..

Вблизи Назара неутомимый Никанов подтаскивал к укладчикам порожние противни и крышки, швырял в шнек утилизационного цеха все, что не было камбалой, не делая исключения для мясистых крабов. Присматривал за общественными контролерами, а особенно за избранным взамен Ершилова Кузьмой Никодимычем, чтобы предотвратить возможные замечания береговых санитарных и прочих инспекций, проверяющих, что и в каком виде поступает с океана в торговую сеть.

Назар тотчас решил, что пора ему переключиться с Плюхина на Ершилова, освободить его от Зельцерова. Задержал взгляд на обработчиках — как они сгибались, отыскивали то, без чего не могли обойтись, поднимали, передвигали, откручивали, переворачивали, закрывали, поправляли, включали подсобную механизацию, вникали в тайны вселенной, а также политики.

Лето доказывал, что для женщин в жизни все гораздо лучше, для них много скидок, не как для мужчин, дают волю злости — почти бессознательно мстят за отвергнутый матриархат.

А один из девятых валов, разбросив свои выпуклые, буро-зеленые крылья, уже сдавал назад, своей тыльной стороной уходил под тот, какой следовал за ним, чтобы упереться и взыграть, взлететь вверх, выполнить то, для чего предназначался, не считаясь с тем, что кого-то на «Тафуине» не станет или скрутит горе.

7

Кончилась Венкина вахта.

Ничто его не прельщало: ни завтрак из жаренных самим коком акульих плавников, ни кружка чая с увесистым ломтем по-деревенски испеченного хлеба. Не соблазняло прогуляться по верхнему капитанскому мостику, ощутить, как там пустынно и свежо и столько заграничного солнца — за полчаса хватило бы на кофейно-оливковый колониальный загар.

Игнатич ходил у измерительных щитов: старался вызнать про все капризы морозильной техники, чтобы не оказаться, повторись они, застигнутым врасплох, не растеряться — не потерять потом время зря.

Итак, работа как некий созидательный фактор ставила Венку в особые условия. Быть всегда на изготовке, никогда ничего не делать сгоряча, наобум — всегда держать себя в нормальном состоянии.

Когда Венка распрощался с Игнатичем, взялся за поручни почти отвесного трапа и обвел его взглядом весь снизу доверху, Назар устроил себе перекур — стянул фартук, чтобы не путаться в нем, и выбрался к добытчикам. На траулере все главные пути наверх-вниз.

8

Тот особый вал, с прогибами, чем-то искривленный, истинно палаческий, закипел весь, потом сделался серо-стальным. Чуть приподнялся, и все вокруг него, что взвивалось над бездной как попало, разрозненно, с междоусобицами, тотчас же слилось с ним в единое целое, глубоко и зловеще залегло за кормой «Тафуина». На корме за фальшбортом Назару ничто не угрожало. Тем не менее ему захотелось перейти куда-нибудь: «Сейчас хлестанет!..»

Возле слипа, под согнутыми в поясницах палубниками, бестолково искал укрытие, кидался уползти и сворачивался в ком здоровеннейший осьминог. С ножами в руках Варламов Спиридон и Бичнев растягивали у него щупальца, перевертывали их присосками вверх. А Бавин изучал его расширенные, немигающие, почти осмысленно-человечьи глаза, отраженные в них чьи-то волосато корявые руки и лисий подбородок Димы, а также верхний конец грузовой лебедки, часть бизань-мачты, подклеенное под нее кучевое облачко.

Может, совершенно случайно под осьминогом оказалась раскрытая газета.

— Гляньте-ка на его спину! Что это?.. Что?.. — во всеуслышанье излил свой восторг Варламов Спиридон.

— Да? Провести нас хочет, бандит! Маскируется! — Бичневу захотелось, чтобы с ним так же, как он сам, удивился бы кто-нибудь еще.

— За мной! — схватил Венка рулевого Николая. — Сквозь него все видно! Текст!..

Зельцеров тут же сжал рот, подвигал челюстью. Не то от восхищения, что людям дай-подай непривычное, не то от презрения к ним, с подмоченными репутациями, не удерживающимися на берегу без якоря — сухого закона. Сказал:

— Вас «В мире животных» показать бы вместе с ним!

Он тоже, как Скурихин, вообразил, что всего уже поднабрался, хватит заправлять фабрикой. Спал и видел себя на должности заместителя начальника экономического отделения НИИ. Засмотрелся на иностранца с рыбацкими «корзинами».

Назар скользнул взглядом по кормовой мачте «Тафуина». Такие же «корзины» — черные треугольники — болтались у промысловой рубки, спущенные.

— Есть еще телевизионная передача «Очевидное — невероятное», — продолжал злобствовать Зельцеров.

— Ты не весь подходишь для нее. До пояса, — сказал кок.

Воспроизведенные осьминогом газетные строчки имели вид слабо тиснутых. Чтобы получше разглядеть их, Варламов Спиридон присел. Ершилов показал на него Зельцерову, засмеялся.

— Можно прочитать!.. — взревел от радости Никанов. — Сюда! Ко мне! Тут чего только не понакручено! Пожалуйста, про наш ералашный рейс. «Подвиг, часть вторая». Ниже. Названьице-то: «Соленые меридианы». Тут: «Начальник рации пользуется заслуженным авторитетом…»

Как разместил бы рядом свои колышущиеся телеса Ершилов? Поднавалился на рулевого Николая:

— Будто с какой-то целью! Еще в передовой кое-что: «Успех «Тафуина» — результат того, что на этом судне культпросвету уделяется должное внимание. В трал перед спуском кладут или всю газету «Звезда рыбака», или только статью первого помощника. Так осуществляется воздействие передовой части общественности на отдельных не вполне сознательных рыб».

— Ты!.. — озадаченный Дима чуть не выпалил ему, что сам, а не кто-нибудь бросал в кутец стенную газету. Себя ж «протянул». Уже крикнул: «Баламут!» Потом увидел, как Бавин поднес палец к глазам осьминога, надавил на них, чтобы узнать, такие ли они упругие, и поразился, какого размера осьминожьи зрачки. Как раз в это время они вобрали в свои вогнуто-черные зеркалящие глубины уменьшенного Ершилова, поднесшего крюк от грузовой лебедки к сталистым петлям мотни с одной стороны, с другой.

А Назар расслабился. Не хотел уйти от добытчиков. Только кто дописал бы за него характеристики для отдела кадров? Начал со стармеха — отложил, недовольный тем, что как будто оговорил его.

По форме трал уподобился рогу изобилия. Широкий зев приподнялся над палубой, а узкий конец с железной, надраенной о дно чекой опустился. Из него, из захлестнутого выхода, выдавило струйку хека. Упали осьминожьи яйца-подушечки с длинными жгутиками. Показалась кромка чего-то круглого, сначала только она, как будто без единого шва, литая. Зельцеров мгновенно поднял перед своей грудью ладони щитками, голову — назад и прищурился, как от слепяще яркого огня.

Корму тотчас понесло вверх. Тогда же то, что нависло над туманно-белесым уловом, выдвинулось дальше.

«Эх, угораздило!» — запечалился Зельцеров, сообразив, какой мог быть исход последнего траления.

Все вокруг предстало иным, куда более значительным.

— Если по форме только… — опять заговорил с собою Зельцеров. — Внешне… Да, напоминает ее.

Затраленная металлическая сигара сползла, тронула палубу и покатилась к Назару, от него, с полпути, что ли, — к Николаю. Сплющила щупальце: тец!

«Такая она тяжелая?.. Теперь ко мне?.. Куда я прыгну?» — успел подумать Николай и как бы между прочим обхватил вентиляционную трубу. А длинная махина с укрытыми винтами и перьями рулей наехала на макушку осьминожьей головы. Донеслось слабое предупреждение плоти: ти-уу! Люди, осторожней!

На что Игнатич, никогда он не трусил. А попятился.

Только один Бавин еще ничего не опасался, вслепую, занесенной за спину рукой, доставал низ штанины боцмана, подтаскивал его к осьминогу и заливисто хохотал над вычитанным вроде бы интервью.

— Второму штурману предложили выбор: или радости любви, или встречи Нового года? Он попросил дать подумать, что́ бывает чаще.

В то же время вал поднырнул под середину «Тафуина», заставил случайную вещь боднуть стрелу грузовой лебедки и покатил к носу. Не он завершил злой умысел. Тем не менее становился то стального цвета, то марганцово-малинового: удовлетворенно дышал красками, что больше всего подействовало на Ершилова.

Когда Зельцеров, потрясенный, с трясущимися руками, оказался возле него, то опять увидел глаза осьминога, все в красных прожилках. Они кричали. Не стало их… Снова показались. Только уже с другой стороны конуса ничего не выпустив из того, что вобрали в себя.

Назар стоял в них так, будто вслушивался или уяснял: в самом деле в аляскинском небе нудили самолетные двигатели?

На лиственничных досках промысловой палубы, от канавки, перечеркивающей ее предслиповую часть, до приподнятого фундамента траловой лебедки, блестели закругленные смолянисто-бордовые торцы сучьев и топорщились нежно-цыплячьего цвета заусеницы. Отмыто желтые, они не могли быть другими, так как на них и на тело пришелицы оттуда, из прошлой войны, выхлестывало взбитую воду. От борта к борту плавала пена. А то закручивалась в спирали. Так же незащищенно зависела она от наклона траулера, как облака от налетающих на них циклонов и антициклонов.

Пока что Назар ничего не предлагал. Собирался с мыслями, ощущая и внутри себя, и на предплечьях одеревенелость, как что-то безусловно лишнее и уже давно нестерпимое. Раздумчиво, с беспокойством оглядел всех: «Мд-а. Такая нагрузка легла моим на нервы!»

Зельцерова, Варламова Спиридона и боцмана в тех позах, в каких были застигнуты, понесло, потащило. Вынудило подать находке руки.

Николай бросился с юта, да угодил на осьминога…

Никто не допытывался, сколько пролежала на дне эта торпеда.

«У нее изоржавел детонатор, если железный», — утверждающе подумал Назар.

Что-то скрежетнуло. Или торпеда наехала на осьминога во второй раз?

Ершилов наклонился, весь превратился в слух.

Японский траулер находился пока что далеко. Весь с мачтой входил под нависающий тралмейстерский мостик «Тафуина». Поднялся выше и опустился вместе с океаном.

«Сейчас все мы охарактеризуемся как нельзя лучше! Скопом! Какими стали за семь месяцев-то?.. Ни Зельцерова, ни Ершилова за страх не осужу. Люди ж! — вступил в разговор с собой Назар, уже не помышляя заняться своей штатной писаниной. — Еще вдобавок уилливо все сильней рвет из-под ног. Не даст затянуться тому, что о-очень близко».

Внутри сопок загудело, как в колоколах разной величины…

— Нам-то еще ничего. Как-нибудь… А французы заловили американскую атомную подлодку. Всю целиком. С комплектом «Поларисов»! — словно в беспамятстве обрадовался рулевой Николай.

В центре роговицы обезноженного моллюска торпеда провернулась на чем-то скользком, как маховик. Назар погнался за ней и не успел.

«Спасибо тебе, бородач! Твоя полубайка пришлась очень кстати. А я вот что сделаю… Будто торпеда никому ничем не угрожает. Одумаемся, тогда что-нибудь предпримем».

Он присматривал за старшим механиком Ершиловым, за Зельцеровым: «Смелей!»

— Клеймо! — оповестил рулевой Николай шепотом. — А чье — не разберу. Всякая животина налипла, слизь. Ай!.. — сколупнул верхний край грязного кальциевого панциря. — У кого с собой что-нибудь режущее?

На Димино плечо взмыл японский траулер. Полез выше…

— Почи-сть хошь? — матрос-пекарь одобрил Димино ковыряние.

В расщелину между матросом-пекарем и машинистом выглянул Зельцеров — худой, остриженный наголо. Назар больше не выделялся своей прической, как было.

— Обратите на японцев!.. — Зельцеров призвал от всего воздержаться: от беготни, от выкриков.

Японский траулер сбавил ход, как перед подъемом трала. А может, из-за чего-то еще.

Он отличался от «Тафуина» тем, что у него ходовая рубка размещалась выше, из-за чего промысловая оказалась лишней, из одной японские штурманы обозревали все вокруг — до конца удлиненной промысловой палубы с одной большой аркой для опоражнивания капроновой снасти. Матросы на нем ждали: русские подкинут хлеба. Уже приготовили отдарки — нейлоновые цветные платки. Молодые прикладывали пальцы к губам — посылали русским женщинам воздушные поцелуи.

«Вот оно!.. Эт-то уже настоящее, никуда не попрешь. Близко японцы! Засвидетельствуют. Так ведь? Уилливо к тому же… Скоро начнет переворачивать океан. Осложнит все. Тогда как мы?..»

— Что нам следует? — сказал Назар, стараясь мыслить ясно, ничего не упуская, никаких деталей-подробностей.

— Сбросим ее!.. Покуда японцы не расчухали!.. Гамузом скатим по-быстрому, и, как говорится, концы в воду. Спиридон, чья сейчас вахта? Твоя, кажется? — вздернуто взбудораженный Зельцеров полуобнял себя, ладони засунул под мышки.

То же самое взялся выяснить второй штурман Лето: кому можно приказать?

Длинный, как поднятый трал, Варламов Спиридон не сказал им ни «да», ни «нет». Ушел к первому помощнику.

— Я тебе припомню! — озлясь, Зельцеров уперся в верхний край торпеды. Позвал боцмана. — Прикладывай свои руки! Нечего!..

Над ют-компанией уронила взвизг маевка, над скопищем людей в конце кормы. Палубу пронизывало растекающееся гудение. Все как бы шло своим чередом.

— Пуп у него развяжется? — как вправду встревожился Бавин за Зельцерова.

Игнатич считался с присутствием Назара. Зашел за него.

— Ты в молчанку играешь?.. — не спросил — потребовал действовать.

Все собрались скобой возле торпеды, обернулись на звуки шагов позади себя.

Кузьма Никодимыч только вылез из прачечной. Шел впригиб. Вытер руки, заругался:

— Б-б-бм… Больно вы. Японцы вам ничего? Не в счет, что ли? Заловят н-нашу гостью, а что потом? Тоже так же?..

К первому помощнику боком перебрались Бичнев, рулевой Николай. Они искали заветрие — так подумал Зельцеров.

— Что же, гуманничаем? А японцы-то все те же. Мирного договора с нами не хотят. Его им не надо без Курил и пол-Сахалина. Торгуют тоже так… Не все у них купишь. К примеру, поисковую электронику… Верно же, Назар Глебович? Скажите! К вам прислушаются! — выкрикнул Зельцеров.

Длинный, костистый Назар вынул из кармана белые нитяные перчатки, натянул их и энергично раздвинул пальцы. Насмешливо, изучающе взглянул на торпеду.

Перед ним валялась мерзлая камбала. Там же уилливо гонял тонкую, легкую, шуршащую камбальную мелочь, как побитую морозом багрово-зеленую листву. Топнул левой ногой, правой — на чистой палубе его следы оказались выделенными той окуневой чешуей, что осыпалась с сапог. Как будто прозрел. «Настоящее — видно. А какое у нас будущее? Оно вроде все еще за пеленой».

Из-за Зельцерова выскочил Плюхин и сразу же отступил назад, иначе угодил бы под торпеду у острия. Покосился на дым, нахлобученный на вершины вулканов.

— Эти, что ли, не хотят водить с нами дружбу? Они такие же. Вроде нас с тобой. Рабочий класс, — сказал об японцах Варламов Спиридон Никанову.

Молча, тихо взбесился Зельцеров — не скрыл только блеска глаз. Выжидающе посмотрел на Ершилова. Привык, что у того не было своего твердого курса, прилипал почти всегда.

Что подкинул океан! Известие об этом сразу разнеслось по всем каютам. На юте свободным остался только слип, один он, потому что на нем не устоишь: круто наклонен к океану, входит в него, как совок.

— Ты нам про классовый подход брось! Есть здравый смысл!.. — сказал возле него матрос с бронзовым загаром.

«Есть! Действительно, только справедливо ли это будет? По отношению ко всем здесь? То же самое — к японцам?» — вблизи от Игнатича и Ершилова, не глядя на них, Назар протянул руку к вентиляционной колонне. Вгляделся, не осталось ли вмятины от торпеды? Вообразил ее в руках самых надежных притороченной по его команде к внутренней стороне фальшборта и еще определеннее ощутил свою способность сделать неотложно нужное, свою власть — соединить настоящее с тем будущим. «Однако никого не гони, нельзя. Вступайся-ка за Кузьму Никодимыча. Получится, что ты все так же, вместе со всеми. Или считаешь: рано? Пусть все выскажутся, обсудят — тебе потом не потребуется ничего пояснять, сразу займешься делом?»

— Самое лучшее сдать ее, — сказала врач о торпеде, вполне допуская, что это приемлемо.

Возле нее сбилась вся женская половина. Бойкущая, грудастая мойщица, как сошедшая с полотна Кустодиева, трещала с нескладной, длинной уборщицей.

— В территориальных водах?.. Кому?.. Чьим военным? — вытаращил глазищи Бичнев.

— Чиф, запроси Находку. Пусть свяжется с кем надо. — Старший тралмейстер словно клянчил.

Зельцерову становилось все больше невтерпеж:

— Вы что же?.. Рехнулись? Японец наседает. К тому же погода-то какая? Это бьет уже по вам, так себе? Старший помощник? Ты у кого на поводу? («Первый помощник всему здесь закавыка!») Тебе потом придется… Спросят с тебя! («Первому помощнику Находка поставит на «вид», не больше».) Выдержит твоя шея? («Скурихин давно бы смотался отсюда, развязал нам руки».)

— Нам в самый раз отойти! — рассудил Бавин.

Кто и с кем сомкнулся?

Ершилов взялся за воротник фуфайки, рванул его чуть не до ушей.

— Не было печали! — собрался искать свой сон.

— Слабо тебе? Удаляешься? — стрельнул в него Зельцеров ненавидящим взглядом.

Игнатич возмутился:

— Иначе-то как будто нельзя? Обязательно надо оборвать?..

Ни один мускул не дрогнул на лице Зельцерова:

— В каждом из нас маленький Зубакин!..

Про третье условие Назар помнил. Про то, что «Тафуин» окружали нейтральные воды. Тем более следовало действовать по-боевому. Как минимум, дать знать Зубакину о том, что́ катается по промысловой палубе.

К Назару пристроился Плюхин. Взглянул ему в глаза, как уже понесший наказание:

— Капитан рефрижераторщика тоже надеялся… Скомандовал — не забыл что?

Провалы в памяти Назара не случались.

Для крепления торпеды нашелся обрубок манильского каната. Никанов сделал из него петлю. Уилливо подбросил ее, потянул за собой.

— Не надо! — сказал Назар боцману, наполовину скрытому под парусиной палатки, валящемуся с ног.

— Что вы? Пока то, се.. — Боцман принял решение первого помощника. Однако оно могло измениться.

Не так-то просто осуществлять справедливость! Назар вцепился в полотно — разжал пальцы. Все этапное мгновенно пронеслось в его голове: и двуступенчатый отход из Находки, когда матросы не успели закусить, и списание Малютина без разбора на партбюро, и отстаивание Кузьмы Никодимыча, и нервотрепка с Олюторкой. Собрания же как не было!

А рулевой Николай подбирался к узкой части торпеды с деревянным брусом. Присел, как за бруствером окопа.

— Мне необходимо определиться, — сказал Плюхин.

— Конечно, — подтвердил Назар.

«Пожалуйста, четвертое существенное условие. Мешкать нельзя», — сказал себе. Глаза его сами отыскали парусину.

— Назар Глебович! Используете свое служебное положение. Заставляете всех нас насильно жить только для завтра?

Все взвесив, Назар дал получше увидеть себя, приподнялся:

— Стыдно! — сразу еще ругливей: — Нельзя так, говорю. — Потом перевел взгляд на сопки и одним, по-особому произнесенным, словом напомнил о том, какой стране принадлежал «Тафуин». Как бы призвал блюсти себя: — Товарищ!.. — помаячил Зельцерову-паникеру.

Для Венки не существовало двух Алясок. Плавание енисейского казака Семена Дежнева, дерзкий бросок в неизвестность экспедиции Витуса Беринга, открытие пролива между Азией и Америкой, островов Диомида, Святого Лаврентия, высадка на голый берег подштурмана Ивана Федорова, зимовка промышленника Пушкарева у пролива Ионицкого, поселение Степана Глотова на Кадьяке, а Потапа Зайкова на Унимаке, закладка Российско-Американской компании с монопольным правом на все промыслы и полезные ископаемые северо-западной оконечности США с ее брошенными в океан, к России, Алеутами — все соединилось с настоящим. К тому же физически Аляска находилась под боком. Память о благородстве первых русских ничего не заставляла сделать, и не учесть ее он не мог так же, как Варламов Спиридон, Игнатич, рулевой Николай.

Куда-то ткнулся Ершилов. Назар взял за плечи Бичнева, сказал:

— Я хочу уважать вас!

Подтолкнул, таким образом, пособить Николаю принайтовать торпеду.

Не успокоясь, Назар принудил подойти поближе Зельцерова:

— Слушайте! Вы!.. — сказал с большим нажимом.

— На абордаж берет карьериста первый помощник… — шепнул себе начальник рации.

У Зельцерова на лице растерянность сменилась испугом:

— А что я? Что? Конечно!..

Не проронил ни слова только Лето.

— Ты на чем настаиваешь? — Варламов Спиридон встал перед ним огромным утесом.

— Что ни прикажут. Смайнать — не возражу. Принайтовать — тоже, — сразу с надеждой посмотрел, как Зубакин выскользнул из люка жилого отсека.

Первый помощник никуда не торопился, вроде сдавал вахту капитану, сказал:

— Влипли. Теперь уже нам никуда… Не улизнем. Закрепим ее, — пнул в торпеду.

— Чего-оо? — Зубакин взъярился, как шторм. Сразу же заставил себя вникнуть в услышанное. «Ага, понял. Первый помощник всех подготовил выполнить мой приказ беспрекословно, точно и в срок».

Все, как само собой, приблизилось к штилю. Боцман отправился заготовить сигнальные флаги: «У меня опасный груз. Ни в коем случае не подходите ко мне».

Перед трапом на ботдечную палубу Зубакин снова зашумел:

— Ершилов!

Могли понадобиться все боты. А когда запускали в них двигатели?

Роль рупора взял на себя Бичнев. Выругался:

— Где-то опять он живет в свое удовольствие?

Глаза осьминога видели, как боцман завязал на торпеде морской узел и отер руки. Они загустели в тени Кузьмы Никодимыча, снова сделались ясными… Отразили Назара, думающего о том, что справедливости противостоял один Зельцеров. Но не потому, что был хуже всех. Как раз наоборот. Привык верой и правдой служить производительности как завзятый технарь, душа его прозябала.

9

Четыре моторных бота держал океан. Они, белые, с обычными крутыми бортами, так же спасали свои носы среди наглых выплесков — задирали их, припадали в ложбинах и влетали на сводчатые поднятия ничуть не хуже кочей русских казаков. Так же, как сто лет назад, поддавал уилливо, пока только поверху. Приподнимались, заваливались, сползали здесь и вдали переменчивые, все в рытвинах хребтины побольше, поменьше.

Сколько ни куталась Ксения Васильевна в брезент, не убереглась от холода.

— Ох! — разобрала тесемки оранжевого пробкового жилета, нашла вырезы для рук и то, что уцелело от раздавленной сигнальной лампочки.

В зимней воде, среди лохматой, бело-мглистой рвани, тонущим возле рефрижераторщика индивидуальные спасательные средства помогали только верить в счастливый исход, как расхожие безделушки-талисманы.

На последнем, четвертом боте, сверкнул металлический парусник — на темном белый треугольник. Боцман поглядел на него. За лишнюю вещь полагалась выволочка. А если повторялось изначальное? Могли же в экипаже возродиться те же отношения, какие были естественны в давней жизни, с большей близостью к океану-батюшке, в блеске красоты борений?

Позади Плюхина, кормчего, от винта оставалась разлохмаченная, неглубокая строчка. С нею океан круто пошел вверх, встал стеной, навис сзади, не синий совсем, а водянисто-бесцветный, не раздумывающий, накрыть ли собой то, что впереди никак не хотело перевернуться, и сразу успокоенно опал. На тотчас же образованной глади, еще буйствующей, показалась корма бота номер три, только она — нос у него заслонило огромнейшим валом, как мокрым, сжатым для удара кулаком.

Назар увидел Венку и Никанова. Они присели пониже, неспособные еще как-то иначе укрыться от уилливо. У них щемило в груди из-за того, что удалялись от «Тафуина», бросали его на произвол судьбы. Впрочем, все, в том числе обработчики, эти моряки на один рейс, чувствовали себя худо, и в этом ничего не было от слезливой сентиментальности.

«Тафуин» ни разу не ослушался. Всякий раз взламывал над собой сшибающиеся толщи, охваченный непростительно не замечаемой яростью, гудел всем своим нутром и так раскачивался, что краем днища, бывало, вымахивал на поверхность. Когда же требовалось тянуть ваеры — старался, как издавна приученный к неимоверно тяжелой работе. Теперь он, по-мужски бескорыстный, стоял на якоре, носом вразрез волнам — сиротливый сверкающий айсберг. Напротив него, во втором боте, Назар не успевал снимать пену со щек и лба.

Он не мог воспротивиться своим думам. Согласился с тем, что Ксения Васильевна редкая женщина. Однако не дал выхода своим чувствам. Заставил себя поверить, что не будет у них счастья, поскольку она с детьми.

«Они, конечно, не на всю жизнь с ней. Впрочем, мне-то что? Нет, не удастся скрыть, кто к ним ближе. Станет больше жалеть их и стараться удержать меня».

Ксения Васильевна одернула на себе тулуп. «Или в самом деле не пара я Назару? — обратилась к себе, убежденная как раз в обратном. — Не настолько молода?» — спросила и вызывающе запрокинула голову. Нос «Тафуина» выписывал восьмерки, а параболическая, во всю свою длину распахнутая антенна навигационного локатора парила, как два крыла никому больше не нужного ангела-хранителя.

Лучше бы ей не знать Назара. Слушая его, она все ясней понимала, что он не такой, чтобы приволокнуться за какой-нибудь!.. Ни за что. Подходит только для своей, несуществующей женщины, еще им не встреченной.

«Уклада в семье не будет. Чуть что, так вспомнится, кто ты, к чему Ксении Васильевне и ее девочкам. Всегда придется остерегаться промаха», — доказывал себе Назар. По забывчивости увел глаза на «Тафуин». А не полагалось ему тогда лишний раз смотреть на него. Те, у кого был на виду, встревожились бы.

Тотчас бот с Ксенией Васильевной помчал вниз, как с крутояра.

Вся жизнь Назара уместилась в чувство давящей тяжести: «Не из-за того ли не уходит безотцовщина, что так усердно восхваляют тех, кто берет чужих детей? Столько замужних женщин, в большинстве молодых, сбиты с толку, на все решаются!»

Раздумьями Венки владел не только «Тафуин». «Если отец дрожал за свою шкуру, он бы забрался к нам».

Вспомнил, что только для него одного живет подмосковная душа-девица Зоя! Она бегала на диспуты, поднабралась на них всего насчет профессиональной ориентации и прислала записку, чтобы узнать, не ошибся ли ее ни в чем не ограничивающий себя дальневосточник, ни перед кем не преклоняющийся. «Если выбрал не свою судьбу, ты уже потеря для общества. Не узнаешь, чем привлекает труд. Будешь постоянно всеми недовольным, станешь завидовать кому-то и превратишься незаметно для себя в зануду, в брюзгу, а то в приспособленца».

«Неужели она по моим мемуарам что-то нашла во мне и дорожит перепиской?» — напряженней подумал Венка.

«Загубила свое счастье, — пожалела Ксения Васильевна первую жену Кузьмы Никодимыча. — Теперь к сыну надо. К единственному. По зову крови. А ведь поздно… Кто ты ему?»

Каждому еще лезли в голову мысли об Аляске, «уступленной» царем по цене спичечного коробка за гектар. Тут и там на ней, выше дюралевых зданий аэродромов береговой охраны, на возведенных земляных сопках, вращались полусферические антенны радаров. У вулканов, у самых вершин, развевались предлинные снежные гривы.

Ни у них, ни дальше, в глубь Русской Америки, чисто русских поселений, кроме отживающего свой век староверческого Николаевска, нет. Раз в год, в августе, американцы устраивают театрализованное действо, главную роль отводят Александру Андреевичу Баранову. На килях гражданских самолетов — разрисованные церковные маковки. А в водах Аляски уже ничто не напоминает о деяниях наших великих соотечественников. Будто не от них человечество получило прибавку к обжитым землям, точно так же как от Христофора Колумба — Америку. Переименованы острова, проливы, бухты, рейды.

10

В Находке, в тралфлотовской гостинице, Сашка Кытманов поднялся ни свет ни заря. Хотя чего беспокоился, спал бы себе? Попросил позавчера, и его зачислили в экипаж БМРТ «Амурск» матросом-обработчиком.

Собрался он капитально: прихватил с собой холст, краски.

Кончилась для него жизнь береговых, слишком приученных к устроенному быту и удобным вещам. Откинул от груди одеяло, ощущая себя таким же счастливым подневольным, как Назар, когда он так спешил к океану, к его людям, заранее готовый стать для каждого третьим плечом.

Внизу, за рядами крыш, за стрелами башенных кранов, в зареве от приобретенных огней бухта лежала под седыми, едва восходящими куделями зимнего тумана, огражденная с одной стороны мысом Астафьева, уже подсвеченным издали тем, что иной раз появляется до восхода солнца, как будто для того, чтобы усилить ожидаемое предвестье.

Люди нигде не показывались. Потому Сашке подумалось, что флот не нуждался, чтобы кто-то вершил на нем свои дела и наводил порядок. Само море в срединной части бухты словно возвышалось над заиндевелыми площадками причалов и звало к себе.

Онемев, не отрывая взгляда от столь редкостной картины, он вслепую нашарил на раме защелку и надавил на нее снизу вверх.

Створки ушли наружу, громко ударили о что-то неподатливое, должно быть о кирпичную стену, а в комнату вместе с морозом, сразу же нашедшим голые Сашкины ноги, пахнуло живым океаном, и не рвануться навстречу ему Сашка не смог.

Начинался день, какой бывает раз.

Только военные суда — корабли. А все же, зная это, Сашка Кытманов не хотел представить свой траулер ни в чем на них не похожим.

Открыл кран в умывальной комнате. По раковине ударила вода. Поднялась возле ближнего бортика, тоже возбужденная от предощущения скорой собственной встречи с океаном. Потом Сашка маялся, не позволял себе выйти на проспект, к остановке автобуса, следующего на базу тралфлота окружным путем, вокруг сопки, уже почти доверху застроенной уродливо-одинаковыми домами. Оглядел свой немудреный скарб, потрогал веревки на этюднике, упакованном заодно со старой складной треногой…

Все, он прикатил на базу.

Из кузницы, придвинутой к самой кромке берега, раздавался напористый грохот. Он заставлял все вздрагивать: и высоченные козлы с наброшенными для просушки канатами, и громады серых складов со всякой всячиной, и высоко, на опорах, электрические провода, и приземистые, в один этаж, панельные дома технических служб, навесы из плах, а тем более воздух с его просеянной, чуть кисловатой, поднятой с дорог пылью. Разве мог сравняться с ним звон топоров? Или стук ломов? Или тарахтенье отбойных молотков? Им не хватало наглости постоять за себя, что ли, А может, не рассчитывали чего-нибудь добиться, доносились до Сашкиного слуха в короткие промежутки и оказывались надолго подмятыми или словно не существующими. Сухой треск торопливой электросварки почти не вылазил из-под всего, что лежало над ним грузно и широко, вбирая в себя ко всему еще шум от новых дизельных грузовиков, а также от латаных-перелатаных карбюраторных, какие катили на предельной скорости спокойно и собранно. В кузовах пудово, себе во вред подпрыгивали деревянные бочки с солониной отменного качества, горы белых, как морская пена, капроновых веревок, гулкая россыпь выпачканных кузбасслаком бобинцев, железные мятые банки с лентами давным-давно отснятых фильмов, вороха белья и одежды в завязанных матросках с клеймом «УАМР», ушастые кули с мукой, тралы, сталистые тросы, цепи, пакеты прекрасно увязанных свежих досок, краски в бидонах, спасательные, закупленные у японцев жилеты, багряно-кровяные окорока мяса в последнем, все еще оловянно-белом инее. Все ехало вместе как бы удостоенное высокой чести, щедро овеваемое выхлопными газами, только туда, за поворот — мимо разросшихся акаций управленческого деревянного дома.

Сашка часто увертывался от кого-нибудь, отбегал, озираясь, тогда как все, на кого выходил, делали то, что было надо. Только когда они оказывались на чьем-то пути, чуть сторонились без какого-либо отношения к опасности и снова принимались за свое: увлеченно рубили, скалывали, тесали, колотили, подчищали, скребли, наращивали, лудили, настраивали, красили, разбирали, старательно промывали в бензине, подкручивали, пробовали, хорошо ли получилось.

Сашка по-хорошему позавидовал: «Какие все!..» Пересилил в себе страх попасть под колеса — пошел напрямую. Смешной! Вскоре едва убрал ноги! Прыгнул на белые жестяные противни!

Потоптался немного. Приподнялся на носки и вытянул шею, чтобы увидеть, каков вид на сопку, что рядом с Сестрой. От необходимой плоскостному пейзажу сопки Брат осталось только обкорнанное взрывами строителей основание с двумя-тремя по-дальневосточному присядистыми дубками.

Затем Сашка вступил на бетонную кромку пирса, под сень траулеров. Свои выправленные, подлаженные и подкрашенные носы они задрали чуть не до небес, потому что сознавали собственное высокое назначение, в безудержных мечтаниях уже встретились с туманами Аляски, достойно несли вымпел Рыбпрома, в жизни их экипажей опять ничто не отделяло труд от бравой песни, как всегда оказывающейся в конце ощущаемой: мороженой рыбой, рыбьим жиром и туком для вскармливания молодняка в сельском хозяйстве.

У причала номер три, на самом краешке бетона, задержалась парочка. Как можно было догадаться, молодая особа вышла из дому просто так, без какой-либо цели, зная, что опять не будет отбоя от приставал, придется говорить всем не очень обидные колкости, сдабривать их присловьями, чем славилась среди таких же, как сама, юных и чуть-чуть, из соображений кокетства, ленивых.

В плавных линиях ее холеной шеи, покатых плечах, талии таилась самая коварная красота.

Тот, кто стоял к ней лицом, пришел на том же рефрижераторе, какой попутно собрал делегатов на проф-конференцию. Причем еще не «обморячился» как следует, и она видела это.

— Вы мне нужны. Хочу к вам пришвартоваться. Держите краба, — сказал, взмахнув перед ней пятерней с чуть согнутыми и раздвинутыми пальцами.

Женщину вроде в самом деле оскорбила бесцеремонность. Где там подать ему руку, сказала:

— Ты таким образом со всеми, выходит? Тогда поищи себе, какую увидел во мне.

— Я ж… с океана! Восемь месяцев меня швыряло между небом и землей.

— Рыбачишь, значит?

— Не говорите так, — мужчина схватился за щеку. — А то получается: уравниваете вон с тем, — кивнул на мальчугана с удочкой. — Я  р ы б а р ь. Говорю это с горькой гордостью, заметьте. «Смиренный парус рыбарей, твоею милостью хранимый…» Читали?

— О, да ты, оказывается, с чудинкой!

Он развел руками:

— Какой есть!

— Что ж, я сегодня добрая. Только уговор: двери открывать ногами.

— А учтиво ли это? Н-нет!

— Мальчик мой! Твои руки должны быть заняты подарками. Ну?

Ошалелый тралфлотовец посмотрел на представительницу милой половины человечества квадратными глазами. Потом совладал с собой, сказал:

— Вы не назвали свои координаты: улицу, номер дома, квартиру.

А в это время далеко под Аляской, в тени вулканов-небоскребов, океан так пустил под уклон второй бот, что в него влетело с полгребня воды. Тотчас над сланью всплыли оцинкованные ведра.

— Братцы! — гаркнул боцман. Сразу вскочил. Упер одну руку в спину Сереги, чтобы не упасть.

— Опять ударил вулкан?.. — потуже свел полы бушлата Бичнев.

На юте «Тафуина» тянулись вверх вентиляционные колонны с приближенными к ним стрелами грузовых лебедок, горбом торчал тралмейстерский мостик, весь черный, и у самой кормы волны били вскользь по траловой доске, как в охрипший гонг. А боцман тем не менее уткнул лицо в ладони по самые брови, сказал штурману — старшему в боте, влезшему в белый казенный полушубок, с трудом удерживающему оледенелый румпель:

— Я видел… Все озарило на «Тафуине». Должно быть, это… Не избежали беду.

Очень трудно поворачивали боты среди беспорядочно всплывающих валунов. Возносились — летели вбок. Наклоненными падали в прогибы, а океан вставал выше, все заслонял собой.

Еще до подхода к «Тафуину» Венка рванул с себя фуфайку, как перед дракой. Сразу, у сварного борта, чуть не воспарил, — так быстро слева просела несущая выпуклость. Оглушающе треснул обносный брус. Тотчас над ним взвилась опасная для человеческих лбов дубовая балясина штормтрапа, не далась в руки обезображенного страхом Ершилова. Спереди взмахнула темень. Всю, от самой макушки, залило Ксению Васильевну. Замечательно, что Бичнев не проморгал — уронил ее на себя, чтобы потом не вылавливать где-то тут, близко, или из-под киля.

На слипе кто-то пал головой вниз, с разброшенными ногами.

«Это Зубакин», — как будто кто толкнул Венку в грудь.

«Где еще-то один?..» — Назар опасливо повел глаза к слипу — не хотел увидеть сраженного насмерть. Наткнулся на Зельцерова. Выдержал его тяжелый обвиняющий взгляд.

Оказалось, не капитан смайнал, а Кузьма Никодимыч.

У Венки заходили желваки. Взялся оттащить отца — схватил под мышки. Чуть сдвинулся к фальшборту, подтолкнутый каменным бедром. На мокром скользком железе, в хромовых сапожищах, попирая ими не то клочья усыхающей пены, не то низвергнутые с неба снежные тучи, разгневанным разбойничьим богом двигался Варламов Спиридон. Куда? Зачем?

Не совсем развитые сухие плечи Кузьмы Никодимыча уродливо выперли вверх. Голова запрокинулась. Из-под рубахи выбился тельник, дергался во все стороны, как «Тафуин», только легче.

Ксении Васильевне пришли те же мысли, что Никанову. «Только Венка признал в Кузьме Никодимыче своего кровного, а что вышло?..»

Она в слезах, не утирая их, силилась сладить с собой, не завыть, на ходу подхватила руку Кузьмы Никодимыча, сжала ее в запястье, чтобы узнать: как, был ли пульс? С виду же — будто не давала Кузьме Никодимычу уйти с этого света.

— Пер… вый по… — едва выдавил из себя Кузьма Никодимыч. — Опять оказываете мне первую помощь. — Узнал Назара!

«Почему не меня?» — Венка протянул пригоршню под головой Кузьмы Никодимыча, как за милостыней.

— Смотри, отец! Если не поддашься ей — будешь герой. «То есть смерти».

А Кузьму Никодимыча душила обида. За кого?

— Дайте мне!.. — рулевой Николай разъединил перед собой Зельцерова и неизменно парадного второго штурмана Лето. От него отодвинулся Игнатич — невольный свидетель, как Венка раздражался, когда к нему подселяли Кузьму Никодимыча.

— Вирай его! Игнатич! — позвал за собой Никанов.

«В суматохе-то что упустил я?.. — вспомнил Плюхин свое пребывание в ходовой рубке, после того как взял пеленг. — Занес в журнал широту, долготу. А почему мы отступили от правил, не утопили торпеду?.. За это кто в ответе?»

Зубакину не доводилось раньше чувствовать это. Как будто ему никогда уже не удалось бы вернуть долг. Притом кого мог винить? Протестующе, качая головой, как морской лев, развел руки — никому не дал поднять Кузьму Никодимыча.

— Непростительно? Ты так находишь, старпом? Только без каких-либо!.. Искренне! — сникший, едва слышно спросил Плюхина.

— Случилось на моей вахте…

— Не отрицаю. А дальше? Ты хоть сейчас-то у меня будь!..

— Анатолий Иванович! Что я?.. Вы же не можете меня услышать!

Капитан с утра, как остался с Кузьмой Никодимычем «обиходить» торпеду, находился рядом с ним, пока не понадобилось вскрыть холщовую оплетку тонких проводов.

— В это самое время будто не болтало, — снова собрался с силами Кузьма Никодимыч. — То есть… — заквохтало у него в горле. — Океан зыбил, конечно. А я — никак, не замечал этого. Как следовало.

— Ты думаешь, один такой? Не-ет! В шторм на мелководье, рыбы тоже… Укачиваются. Раз — и вверх пузом. — Зубакин искренне сочувствовал Кузьме Никодимычу, старался рассмешить.

— Значит, так!..

— А с тобой просто. Понятно, почему не выносишь. Привыкай!

Полуодетый Зельцеров заранее шагнул к грузовой лебедке, иначе бы на него девятым валом налетел Серега.

— Ты дыши… — концами пальцев коснулся Кузьмы Никодимыча. — Это сейчас для нас главное. Для всего экипажа.

— Отец, — Венка схватил Кузьму Никодимыча за голову.

С начала плаванья он не мог преодолеть то, что мешало ему быть Кузьме Никодимычу родным сыном! И вот…

Кузьма Никодимыч сжал губы покрепче. Натужно, напрягая последние силы, всмотрелся в те видения, какие предшествовали взрыву на промысловой палубе. Сразу как бы всплыл — тут же, среди близких, и одновременно в океане, уносящем вдаль очень ласково, как на котиковых ластах.

У Игнатича запершило в горле. Лето склонился — заметил редкостную розовую чайку. Тотчас вслепую подал Венке дубленку, сказал ругливо:

— Сам-то ты!.. Простудишься ведь.

— Надень… — попросил Венку Никанов.

Каждому понадобилось оказать ему хоть какую-нибудь услугу.

Зельцеров остался в спортивной майке с эмблемой спортклуба тралфлота: курточку положил Кузьме Никодимычу под затылок.

11

И конец.

Не позднее полуночи с «Тафуином» поравнялся фрегат с ракетами в наклонных ангарах. Неторопливо, с большими интервалами замигал светофор:

— ПРОШУ ВАШЕГО БОЛЬНОГО СДАТЬ МНЕ. ОКАЖУ КВАЛИФИЦИРОВАННУЮ ВРАЧЕБНУЮ ПОМОЩЬ. КОМАНДИР.

У Плюхина глаза полезли на лоб. Вбежал на мостик — спустился:

— Это — что? Они прочитали наши шифровки? («Как тут не поверить, что в двадцатом веке секретов нет».) Мы о Кузьме Никодимыче радировали, — подтянул к себе предсудкома Игнатича.

— Любопытство удовлетворить ему надо! — пояснил Назар и надвинул себе фуражку на лоб, как Зубакин.

— Запрашивает: «Поняли его — нет?» — подсказал-поторопил начальник рации.

Фрегат и «Тафуин» взлетали на валах друг перед другом попеременно, сближаясь и отскакивая назад, как морские петухи.

Зубакин взглядывал на боевой корабль. А все, что произошло до того, навязывало ему себя, стояло перед его глазами. Снова видел, как отыскал Кузьма Никодимыч на конусе крышку и свернул шурупы, потом проник вовнутрь, к оцинкованному ящику, застопорил в нем все контакты реле, раздвинул синие, белые, желтые, черные провода.

«А так ли нужно было ему отправлять меня в каюту? Оплетку проводов Кузьма Никодимыч мог вспороть и ножом, без ножниц. Однако, поди ты, взял заупрямился. Поднеси ему! Почему я тогда ничего не заподозрил? На нюх же можно было… что неспроста он. Оберегал меня».

…В то время когда Зубакин удалился, Кузьма Никодимыч вынул припрятанный нож, повернул лезвие от себя, а затем наложил на что наметил и дернул к себе…

Так было. Зубакин же оттягивал — вглядывался в себя. Как будто не наложи он резолюцию: «Соответствует действительности», все началось бы сызнова. Кончины Кузьмы Никодимыча ни за что бы не допустил. Только можно ли заставить уняться память? Она и удерживала, и усиливала то, что предшествовало самому печальному во всем рейсе.

Как мог Зубакин оправдать Кузьму Никодимыча, спасшего ему жизнь! Не радовался он, что жил за другого. Потому-то выругался:

— Мерзко-то как!

— Отец! — позвал Венка Кузьму Никодимыча уже в лазарете.

— Хрустит что-то в ней. Хочу кашлянуть… Тянет, — чуть слышно, не жалуясь, сказал про свою грудь Кузьма Никодимыч.

Ох, не успел он вложить своему бедовому сыну, что встать на ноги — это значит начать жить только крупно, во всю мощь, и не в чем не быть клоуном, смешных без того полным-полно.

12

«Тафуин» греб домой, огибая Алеуты с севера, всю ночь и еще день. Поступило распоряжение обследовать отмель Стейлмейт — свернул на ост-норд.

Тогда же начальник рации тайком от всех вложил Назару в ладонь частную радиограмму.

Ну, Нонна! Придумала же что отбить амурчанину: «Я ОПЯТЬ С КЫТМАНОВЫМ. С НИМ МНЕ ВСЕ ДОРОЖЕ. РИСУЮ ЗАНОВО. НУЖДАЮСЬ В УСПЕХЕ, МЕЧТАЮ. ТОЛЬКО НАСТОЯЩИМ ПУСТЬ ЖИВУТ БЕЗДАРИ И НЕДОУМКИ».

На рыбной фабрике большой свет не горел — только кое-где желтели пятна дежурных лампочек. Сгорбленному Назару, вроде не живущему больше («Так мало дано нам»), они что были, что нет. Ему не приходило на ум, что транспортеры, тележки с пневматическими моторчиками, станок для газировки брикетов, весы — все это, заброшенное, после первого же замета трала опять придет в движение, снова здесь полюднеет, опять чья-то вахта захочет обогнать ту, которую сменяет.

Он не устоял на месте, побрел к морозилке, когда Варламов Спиридон и Никанов внесли туда Кузьму Никодимыча, завернутого во что-то обтрепанное — вероятно в парусину.

Не просто, очень не просто заморозить человека — не то что окуня.

Венка, как нарочно, растравливал себя — пытался  у в и д е т ь, что делал его отец, перед тем как сработало подрывное устройство. Вот Кузьма Никодимыч задержал дыхание, не вдруг, соблюдая осторожность, опустил часть съемного корпуса торпеды и как бы увлек его — приподнял выгнутую плоскость с четырьмя зияющими отверстиями и внутренними ребрами жесткости. Затем дал себе чуть передохнуть, словно ответственность физически ощущаема, как груз, и отодвинул монтажный шпагат. Ребус из пестроты разноцветных проводков угрожал разнести «Тафуин» на части.

— Так отец проник сюда!.. — покачнулся Венка перед пестротой в головной части торпеды. — Осмотрел все издали, боковым зрением. А о чем же подумал в свой последний час? Не о том, что я у него оставался позади? Не дождался, когда б его догнал, сирота при живых родителях.

Что связывает родных? Не обязанности!..

Хотя до Зубакина было не далеко, от него никто ничего не добивался. А кто еще мог воссоздать те подробности особого, всевозрастающего значения? Он спустился по трапу на ступеньку ниже, одетый с иголочки и чисто выбритый.

То мгновение, отошедшее в вечность, вместе с обезвреживанием торпеды ему казалось до предела спрессованным. В него вместился и рыбцех с телом Кузьмы Никодимыча, и траулер, от килевого бруса до клотика, и то, что находилось для всех впереди. Уже пережил всю целиком происшедшую трагедию, причем наверняка его переживания были сильней, чем у кого-либо. Теперь же снова обрел благостную, необходимую командиру уравновешенность, значительность осанки.

Чья воля вела его: или та, что исходила из распоряжений с берега, или собственная, вложенная в разработку распоряжений, включающая в себя что-то от полученных? Ему некогда было особенно раздумывать об этом и не к чему. У него была определенная устремленность, как обычно, служил ей — не давал себе в чем-то сплоховать. К другим также не уменьшил требовательности, потому что все пользовались процентами от его побед — получали внеочередные квартиры, места в детских яслях и прочее.

Когда Назар наклонился распрямить над Кузьмой Никодимычем лишнюю морщинку, электрический привод вроде бы не смог больше бездействовать. Дверь морозилки тронулась к левому борту — серая, толстая, небыстрая.

«Отчего же так? С головой укрытый Кузьма Никодимыч почти остров. Сам же где-то. А барк к чему? Он — Венка?»

Первый помощник опять подумал о Венке. Точнее, об его отчаянной мольбе: «Отец!..»

Заблуждение, что девятый вал — неизменно роковой, от него ничего хорошего.

Пролив Лаперуза еще не освободился ото льда. «Тафуин» получил добро обойти его, взял курс на южную оконечность острова Хонсю.

Не счесть сколько кораблей бороздило Сангарский пролив под разными флагами. Японцы привыкли к этому, не отрывались от сетей. А перед «Тафуином», поскольку весть о взрыве на нем разнеслась по всему свету, бросили их:

— Иван! Аригато! С-ыпа-сибо!

Японец на мотоботе с изображением вздыбленного дракона не пожалел сухие батареи, включил проигрыватель на полную мощность и повернул в сторону «Тафуина» динамик.

— «Очи черные, очи страстные!» — До Хоккодато закачался воздух от романса на русском языке, с непривычки трудный для легких: был переполнен течением Куросиво.

Пожалуй, менее всех свыкшаяся с потерей Кузьмы Никодимыча Ксения Васильевна шестым чувством угадала, что рядом с ней Назар, и передвинулась от него подальше. Сказала Игнатичу:

— Нет у них, наверно, ничего другого. К случаю.

С Назара схлынула озабоченность за весь рейс, уже в основном-то завершенный. Какой она была, лучше б его никто не рассказал. Распределялась между Зубакиным, Игнатичем и Серегой.

Подделанный для джаза романс собрал на левый борт весь экипаж «Тафуина». Заграница всматривалась в русских и запоминала.

— …Очи! — с восторгом исторг японский динамик. — Очи! — он же простонал с опасением и тревогой. Снова в сладком томлении, зазывающе: — Очи!..

На «Тафуине» недостаточно приспустили флаг, японцы не знали, выздоровел Кузьма Никодимыч или неживой. Боцман взялся за флаглинь, и пленочное пение тотчас же оборвалось.

За картушку компаса, к рукояти рулевого электрического привода, Серегу поставил не кто-нибудь, а Зубакин. Еще, еще раз оглядел его, а потом протянул руку к плечу задумчивого Назара и отдернул ее назад как бы в неуверенности: друг ты мне или все еще не очень?

— А что, товарищ первый помощник, возьмем Расторгуева на тот рейс четвертым штурманом?

Никто не переубедил бы Назара, что капитан был снова одинок, а вежлив от трусости перед будущим в Находке. Эта вежливость выражала прекрасное самообладание.

— Я лично не против. — Посмотрел на уплывающую шершавую проглубину, тронутую океанским бризом, на встречный БМРТ.

— Ты не поскупись, внеси в характеристику Расторгуева побольше плюсов. Знающий, принял повышенное обязательство, борется — в таком духе. А я тоже постараюсь, заверяю тебя.

— Он получит, что ему причитается, — пообещал Назар, отдаваясь рассуждениям с самим собой. «Мы словно после крещения. Все смыто с нас: предвзятость, фальшь… То есть наносное. Впрочем, скоро нам придется отчитываться за рейс на балансовой. На ней-то станет окончательно ясно, кто каков, как только зайдет речь о торпеде. Там каждый из нас окажется выведенным на чистую воду. Мне пора по-настоящему засесть писать характеристики. Тот такой! Этот тоже… Как будто каждого держал за душу. А сам кто? Могу руководить? Как будто нет. Ни на столько не обманываю. Я все не тот. Мой Игнатич — тоже такой. Грамотишки бы поднабрать ему побольше. Но когда? Все по морям, по волнам.

Старшему помощнику Плюхину не хватает данных. Если бы ему дали возглавить экипаж по-старому, тогда еще пошел бы. Сумел бы отвечать только за производительность. Тогда остались бы нынешними Ершилов, Лето…

А впрочем, разве у нас со всех сторон не так? Не наращиваем поступательный темп? Не продвигаемся вперед? Есть показатели!

Плохо, что я не знаю, каково пришлось родителям Плюхина. Находкинский проступок на баркентине — это одно. А может, он следствие чего-то давнего, общего? Мог его отец попасть в историю? Как мой.

Мне нельзя уходить с капитанского мостика. А то получится, что только  п р о п о в е д о в а л  душевность. Так?»

Океан молчал. Им владел штиль, как мираж. А все-таки это был устойчивый, не короткий штиль. Часть экипажа могла наконец-то выспаться за семь месяцев и семь дней.

Конечно, на «Тафуине» не верили, что циклоны и антициклоны удержатся, не поставят Тихий океан на дыбы. Только ничуть не тужили, потому что ничего ж не могли изменить.

Прощайте, никого не обошедшие стороной мили. Впереди — километры.

Примечания

1

Штатное расписание.

(обратно)

2

Концы мачтовых перекладин.

(обратно)

3

Искаженное приветствие. Дословно: делать деньги (англ.).

(обратно)

4

Добрый вечер (англ.).

(обратно)

5

Рублей (жарг.).

(обратно)

6

— Зыбкость у нас во всем. Взять шкалу Бофорта. По ней не всегда определишь, какой разразился шторм, во сколько баллов. Так ведь?

— В ураган вообще считать нечего. Никаких валов!

— Их начисто срезает под корень. Кто спорит?

— Айвазовский знал это, а тоже, как все…

— Помнишь: море, обломок мачты и на нем полумертвецы в фесках. «Девятый вал» называется. Не иначе как дань верованию!

(Из разговора в кают-компании большого морозильного рыболовного траулера «Тафуин».)

(обратно)

7

Очень хорошо (англ.).

(обратно)

8

Извините, простите (англ.).

(обратно)

9

Современный вариант ключа Морзе.

(обратно)

10

Кодовый сигнал конца передачи, то же, что заключающее слово «прием».

(обратно)

11

Тоже кодовое сокращение: будьте особенно внимательны.

(обратно)

12

Здесь: знак тревоги.

(обратно)

13

В этом случае: спешу, поторопитесь передать мне свое сообщение.

(обратно)

14

Кодовое сокращение: всего доброго, до свидания. От «гуд бай» (англ.).

(обратно)

15

Сокращенно: радиограмма. Код.

(обратно)

16

Желаю всего доброго. (Международный кодовый знак связистов.)

(обратно)

17

Конец трала, суженный.

(обратно)

18

Помполит (вульг.).

(обратно)

19

Благодарю! (Кодовый сигнал связистов.)

(обратно)

20

Убирайся вон (англ.).

(обратно)

21

Убирайтесь, говорю, убирайтесь. Не вмешивайтесь не в свое дело! (Иск. англ.)

(обратно)

Оглавление

Штиль

Первый вал[6]

Второй вал

Третий вал

Четвертый вал

Пятый вал

Шестой вал

Седьмой вал

Восьмой вал

…И девятый вал Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg