«Заря над Уссури»

Заря над Уссури (fb2) - Заря над Уссури 3145K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вера Петровна Солнцева

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПОД КЕМ ЛЕД ТРЕЩИТ, А ПОД НАМИ ЛОМИТСЯ

Глава первая

Татьяна умирала тяжело: металась, стонала, рвалась прочь со своего жесткого смертного ложа; злая боль корежила, гнула ее в дугу; обессиленная, падала роженица на кумачовую, твердую, как кирпич, подушку; опять надолго теряла сознание, билась, бредила невнятно о яблоне в цвету.

В минуты редкого просветления она поворачивала юное прекрасное лицо, полыхающее горячечным жаром, в сторону старой зыбки, свисавшей с темного, закопченного потолка на мохнатой пеньковой веревке, чуть слышно шептала воспаленными, пересохшими губами:

— Але-нушка… Доченька…

В бедную избенку сироты-батрачки Татьяны сбежались бабы, охали, суетились: не знали, как помочь, чем облегчить ее муки.

— Младешенька сама-то, совсем юнец-малолеток! Не ей бы, дитю, в могилу ложиться! Мой черед в землю-матушку укладываться давно прошел. Бог меня никак не приберет на спокой вечный. Видать, прогневила я его, многогрешная: не дает старым костям отдыха. А раскрасавица-то какая! Милушка ты моя разнесчастная, великомученица, какие страдания-то приняла… — уже причитала-оплакивала молодую мать вездесущая старушка — калика перехожая, бог весть каким чудом пронюхавшая о скорой кончине рабы божьей Татьяны, по отцу-батюшке Дмитревны.

Все чаще и чаще впадала больная в тяжкое забытье; тело ее, истерзанное муками, отказывалось от борьбы за жизнь; исхудавшие пальцы отроковицы шарили по нищему рубищу, по ветхому лоскутному одеялу, будто собирали что-то в щепоть.

— Никак обирается? Поди-ка, вот-вот кончится Татьянушка, болезная!

— Беспременно узнать надо, от кого она понесла ребеночка-то. Кто девчонкин отец? Нешто не узнавали?

— Поспрошайте ее, бабы, — того и гляди помрет…

— Спрашивали! Не хочет сказывать. Таит. Молчит, будто воды в рот набрала. Никак не добьемся: нарочно таит!..

— Молви, Татьянушка, хучь словечушко. Скажи: чье дите?..

Умирающая упорно молчала; не слышала, не хотела слышать настойчивые расспросы докучливых соседок; глядела тревожно и отчужденно на суетных женщин: уходила навсегда от мизерных людских забот. Силы покидали ее. Исчез болезненно яркий румянец; на обескровленном, восковом лице появилась зловещая синева. Только глаза молодой матери еще жили обреченно тоскующие: горела в них скорбь и безысходность.

С трудом подняла Татьяна к зыбке тонкие, немощные руки, потребовала коротко, властно:

— Дайте мне ее. — И вскрикнула коротко, с горькой нежностью: — Дочушка!.. — Потом заметалась, забеспокоилась в предсмертной муке: — Аленушка… кровинка моя… на кого я тебя покидаю в злом-чужом миру? — В тоске заломила беспомощные пальцы. — На кого я, разнесчастная… тебя, малую, разнесчастную, бросаю?..

— Таня! Чево же ты таишь-то? Скажи народу: чей ребенок? Чей младенчик, от кого понесла?

Татьяна молча прикрыла одеялом новорожденную, судорожно, рывком прижала к себе ее тельце.

— Опять в беспамятство впала. Возьмите у нее ребеночка, еще невзначай придавит.

— Очкнись, милушка! Миру отца знать надоть. Назови нам его, Татьяна Митревна. Не перечь миру-то…

Роженица не отвечала — металась, бредила, догорала…

— Переодеть ее надо, бабы, единственная-распроединственная рубашонка, мотрите-ка, на куски расползлась. Горе!

— Не трогайте уж ее. Помрет — обрядим в чистое…

— Девчушку тоже самое время перепеленать, не подопрела бы…

Аленушку раскутали из тряпья. Голенькая, пригнув ножонки так, словно она все еще лежала во чреве матери, девочка смотрела перед собой большими, темными, будто даже осмысленными глазенками.

— Ой! Да какая любая девка-то! Как золотой слиточек! Аккуратненькая. Волосы золотые! — приговаривала над младенцем сердобольная соседка и совала темный сосок своей тощей груди в рот новорожденной. — Пососи, любая, хоть чуток приложись, желанная!

Женщины снова допытывались, шептали в самое ухо умирающей:

— Отец-то кто? Откройся Танюша. Таня! О дитяти подумай!

Татьяна уж и впрямь не слышала их, сознание покидало ее. Лишь на краткий миг выйдя из смертного забытья, она весь короткий остаток жизни вложила в ненасытный материнский взгляд, в последнее, шепотом выдохнутое слово:

— Але-ну…шка…

Мир, выполняя материнскую предсмертную волю, назвал новорожденную девочку Аленой.

В церковной книге записей рождений — Елена Дмитриевна Афанасьева.

В барском саду, раскинувшемся на многих десятинах пышного чернозема, от зари до зари трудились на помещика батраки: белили стволы, окуривали их, подрезали, обрызгивали изумрудной «парижской зеленью», обирали червей, подкармливали и рыхлили землю.

Щедро платила земля за внимание и уход: осенью осторожно и ловко снимали батраки созревший, пахучий плод курской богатой землицы — знаменитое в России яблоко, сочную курскую антоновку.

Славился среди батраков заправилой-заводилой ладный молодой мужик, отчаянно злой на житейскую неправду, — Силантий Лесников, по прозвищу Силантий Доброе Сердце. Совсем пареньком оженили его на девке-перестарке, сварливой Агафье; люто ревновала она певуна и задиру мужа к любой женщине, с которой он обменивался случайным словом; частенько прибегала она в барский сад — недобрым, ревнивым глазом подсмотреть: не отбился ли Силаша от семьи, не пригрела ли его какая непутевая бобылка? Жил Силантий открыто, у всех на виду, и только хохотал в ответ на подозрения и упреки жены.

— Агаша! Агаша! Смотри, я чево бы на тебя не подозрил: ты знаешь, только блудливая свекровь снохе не верит. На таком большом народе живу — как на ладошечке все наскрозь видать: будь какой грех, сарафанная почта тебя бы давно известила.

И впрямь Силантию не до игрушек: пошли дети, чаще нужда стала за ноги хватать, — заела мужика маета будничная; ни просвета, ни радости; дома ни любви, ни согласия — одна свара. А тем временем жизнь все немилостивее к нему становилась, поднимала со злом за непокорный вихор, волоком волочила по земле, но он упорно не поддавался ей.

Сверкая неистовыми черными глазами, забыв о трепке и мялке, продолжал он вновь честить «в хвост и гриву» вороватую помещичью челядь — приказчиков, управителей, сельских мироедов, если чинили они произвол и насилие над бесправным крестьянским людом.

Местные власти и барские приспешники щерились на него, но и побаивались: ему палец в рот не клади — откусит!

Хорошо помнили они события девятьсот пятого года, когда костром вспыхнула барская усадьба. Правда, воинские части, спешно вызванные из Курска, потушили пожар, отстояли барский дом, но сгорели конюшни, коровники, погибло много скота.

Поджигателей найти не удалось. По указке испуганного помещика каратели похватали наиболее зловредных и опасных, по мнению барина, мужиков и, предварительно выпоров, увезли в Курск, где они и протомились несколько месяцев в тюрьме.

В ту же ночь, как их увезли, барский дом вспыхнул в нескольких местах, и на этот раз отстоять его не удалось — сгорел дотла. И возникло сомнение в виновности мужиков, отправленных в Курск, среди которых был и Лесников. Он сумел так подготовить соучастников поджога, что ни один ни в чем не признался, несмотря на зуботычины, нещадные ругательства, угрозы и посулы судебного начальства. Ярился, лез из кожи вон допросчик-следователь, но никаких улик — ни прямых, ни косвенных — найти не смог.

Мужиков отпустили на волю, и они вернулись по домам. Но долго еще их, а особо Лесникова, было приказано держать под негласным надзором.

Тюрьма не утихомирила мужика-правдолюбца. Любая житейская кривда вызывала его резкую, горячую отповедь. Любое зло вызывало его бурный протест.

Осенью грузили хваткие скупщики-прасолы на десятки крестьянских подвод тяжелые ящики с тугим, наливным яблоком; на десятки других подвод устанавливались сотни корзин, в них кричала, гомонила, кудахтала, крякала откормленная на убой птица — утки, куры, индейки.

За телегами «своим ходом», переваливаясь с боку на бок, отчаянно гогоча, шли гусыни; их охраняли, шипя и вытягивая длинные, гибкие шеи, злые гусаки. На скошенных полях гусиные стада отдыхали, подкармливались зерном, осыпавшимся на пашне после уборки урожая, а чуть свет снова двигались в путь. Все это сытное добро отправлялось для продажи в Курск. Месяцами плыли из поместья телеги, а зимой — сани, с отборным зерном, пенькой, прессованным пахучим сеном.

— Никогда мне, видать, не дотумкаться до этой хитроумной арифметики, — раздумчиво говорил Силантий, глядя на увозимое добро. — Мы жилы рвем на руках и ногах — выращиваем, выхаживаем всё. А что нам за это достается? Народ трудом все поднял, а богатство, им добытое, идет дошлым людям, у которых на руках ни одной мозоли нет. Да-а! Мал огонек мы тогда раздули, они его легко и потушили…

Силантий Доброе Сердце ко всему подходил с мерой, выстраданной тяжким трудом, нищетой, борьбой. Вот потому-то и спешил он на выручку человеку, попавшему в беду: с кровью от себя и ребят отрывал, но помогал, не мог не помочь бедняку еще горшему, чем сам. Односельчане платили ему за это уважением и признательностью.

Как же мог Силантий Доброе Сердце пройти мимо горя, которое закогтило Аленку с ее младенчества?

Добрая женщина, крестная ее мать, спасла-выходила малютку: после родного сына прикладывала девочку к обвисшей груди.

Силантий принял самое близкое участие в судьбе сиротки. Агафья рвала и метала — своих бед и дыр не счесть! — когда Силантий бежал в свободную минуту к Аленушке. Он полоскал в ведре, сушил на плетне одежонку девочки; держа ее на руках, сидел на завалинке и так пел-баюкал, что соседи шли со всех сторон послушать няньку-певца с золотой глоткой. Умело пел Силаша! Захочет — слушатели слезу пустят, а по-другому запоет — и у старого ноги защекочет, так бы и пустился в пляс!

Подросла Аленушка у крестной до трех лет. Известно, мир не без добрых людей, нашлись сердца, к чужой беде отзывчивые: кто младенцу нес рубашонку, кто пеленку, кто каравай — все в дело шло.

С трех лет пошла Аленка из дома в дом — на мирской прокорм. Тут-то и хлебнула она горького выше меры. Обиды. Обиды. Соленая слеза. Ком в горле — не продохнешь. Черствая горбушка хлеба. Так — день. И — два. И неделя. И месяц. И годы.

Ах, лихо бы пришлось Аленке, кабы не подмога сердобольной крестной матери да не широкие, как лопата, ласковые руки мирского защитника Силантия Доброе Сердце.

Счастье? С избытком, — ежели приголубит крестная, пожалеет от чистого сердца; душой рада бы она к себе взять сироту, но своих четверо по лавкам сидят, пить-есть просят. Нужда!

Счастье? Взахлеб!.. — когда увлажнится от жалости горячий, любящий взгляд верного друга Силантия Доброе Сердце. Он тоже не мог приютить малютку — сгрызет ее Агафья! — до костей съела их беспощадная тетка Нищета. Но при любой напасти вставал грудью за девочку Лесников, не щадил тех, кто на мирскую сироту руку поднимал или безотцовщиной корил. Если он узнавал, что люди теряли совесть и подсовывали Аленке гнилой кусок хлеба, он брал дома последнюю краюху и нес ее своей подопечной. Тут уж Агаша перечить не смела — знала горячий норов мужа.

Лаской, крашеным пряником, дешевой конфетой согревал Лесников нерадостное детство Аленки. Он первый знал про ее большие горести и малые радости; он первый утирал обильные слезы обиды; он первый зло упрекал тех, кто не скупился на колотушки сироте.

— Замытарили девчонку! — выговаривал он бессердечным хозяевам, взвалившим на Алену груз непосильных дел. — Много ли ей самой-то? Большепузых бугаев заставляете таскать, надрываться. Ишь ты баловень полоротый, орет благим матом: бери его, таскай! Тут и у взрослого хребет затрещит, а нешто ей под силу? Всё на нее — и пеленки стирает, и полы моет, и ведра с пойлом таскает-кособенится. Э-эх, мать! Своих-то жалеешь, а сироту мытаришь, совести у тебя нет!..

Редко какой человек после таких прямых упреков не смягчится, не почешет в затылке: Силаша и на сходке не постесняется правду-матку резануть. Вот чуток и полегчало Аленушке!..

Жизнь не стояла на месте, брала свое. Мирская девчонка крепла, в труде и лишениях мужала. Росла как в сказке — не по дням, а по часам! К шестнадцати годам вымахала богатырь-девка, даже парни завидовали ее силе. Такая выросла труженица-работница — не было другой на селе.

На семнадцатом году по решению мира — а что миром положено, так тому и быть! — обвенчали ее без спроса и любви с пареньком-однолетком Василием Смирновым.

Нарядили Алену первый раз в жизни в новое розовое ситцевое платье, алой шелковой лентой опоясали, в косы тугие, золотые, как спелая рожь, алые банты вплели. Поставили в церкви рядом с Василием — народ в смешки: невеста статная, рослая, аккуратная, как орешек наливной, а жених за ней и не виден! Шепот пошел по церкви:

— Девка — как яблоня в розовом цвету! До чего хороша выровнялась — глаз не оторвешь!

— Красавица-пава: золотые волосы — сто рублей, очи черные — тысяча, а самой девке и цены нет!

— Да-а! Такой девице человека под стать, под масть не скоро подберешь. А вот Василь-то больно невзгляден — им хоть полы мой…

Василь услышал эти речи и почернел весь, нахохлился. Скажи тут кто-то, на молодкину беду и злосчастье:

— Василь — сущий сморчок!

— Сморчок и Сморчок! — так и прилипло к Василю это прозвище на долгие годы. С такого позора Василь и начал измываться, кочевряжиться над молодой беззащитной женой, — известно, плохое колесо скрипит больше хорошего! Чуть обозлится — зубами скрежещет: «Я хозяин!» Косу на руку намотает — коса у Аленки тяжеленная была, волосы до полу — и давай крутить. Силы мало, а злой, как пес цепной. Вожжами ее, ухватом бил — что под руку попадало. А в те времена был для баб неписаный закон: молчи, сноси все от мужа венчанного! Законный муж! Молчала, сносила и Алена. А уж бил! А уж как постыдно корил безродством, безотцовщиной! Так безжалостным словом хлестал, что в муке каждодневной сердце ее терпеливое кровью исходило от стыда и напраслины.

Дяде Силантию — по старой детской дружбе — изредка рассказывала Алена про свои горести.

Однажды сказал он ей с тяжелым вздохом:

— Ушла бы ты, Алена, от такой муки мученической. Проживешь, — избенка у тебя есть, наделишко какой-никакой…

— Ой! Что ты, что ты, дядя Силаша! Носу никуда не высунешь: засрамотят-затюкают — с мужем законным не ужилась!..

А тут еще нищета зловредная молодых теснит: Алена гола, Василь тоже гол как сокол. Бедные родители его позарились на сирый надел и жалкую избушку — Аленино скудное наследство от матери.

Одно богатство у молодых и было — Аленина сила да здоровье. Несет она трехпудовый мешок — бегом бежит. По полу идет — половицы поют.

Василь в молодые годы хоть и слабосилок был, но норовистый-ерепенистый, на кулак быстрый. Правда, когда возрос-возмужал Василь, стал на мужика походить. Невзлюбил поперву Василь молодую жену Алену Дмитриевну: ему казалось, что и на него падает ее позор. «Безотцовщина… Не в законе рожденная…»

До женитьбы была у Василя примечена девушка Феклуша. Смирная такая, неказистая. Ее в дом взять хотел, а не Алену: видно, и впрямь всякому свое не мыто — бело. Еще до решения мира он к ней сватался. Отказали ее родители, больно уж беден был Василь.

А тут мир решение вынес: пора пришла Алену пристроить — не обидел бы кто девушку, как мать ее обижена была. Мир решил, — известно, мир никто не судит, не Василю же с ним тягаться?

Году не прошло — стали на селе молодайку величать за редкостное трудолюбие и крепкую стать Аленой Дмитриевной. Василь по-прежнему в Сморчках ходил. Вот и злился. Надувался, как индюк. В сторону глядел. А каков Дёма, таково и дома. Противна ему своя избушка-гнилушка была. Со зла, на «вред жене» все зенки на Феклушку пялил. Она уж тоже в замужество была отдана. Василь нарочно, для Алены говорил, что не может ее забыть: в чужую жену, видно, черт меду кладет! Сядет он на лавку у окна, подопрет рукой голову и сидит часами, в сторону Феклушиного дома глядит. Устанет — замлеет рука, другой подопрется и опять сидит смотрит. А то во двор выйдет, голову на плетень положит и томится-ждет: не пройдет ли желанная? А сам зловредным глазом на Алену косит.

До слез совестно Алене перед его семьей. Попрекнет — пристыдит его робко, несмело:

— Вася! Василь! На чужих не косись…

Он в ответ даже зубами заскрипит со зла.

— Чужая жена — лебедушка, своя — полынь горькая!..

Сникнет Алена от его слов; горько и обидно ей. И скажи на милость, чем Василь ее взял, но только крепко она к нему привязалась после замужества: все глаза, бывало, выплачет, что не люба мужу. А сколько жадных людишек на нее пялилось! Мужики глядели на нее хищно — ноздри раздували. Прямо ей говорили, не стеснялись:

— Хороша ты, Аленушка! Жаль — чужая женушка! Ась?!

А вдруг клюнет чужая женка на привет и ласку? Чего ей стоит, безотцовщине? Страхи разводит, прочь бежит, трепещет, как зайчонка лесной. Подумаешь! Будто путных родителей семя!

Сердится мужик на строптивую бабенку, а сам любуется порозовевшим от смущения лицом молодухи, ее черными доверчивыми глазами, округлым, детским ртом.

От баб ничего не укроется, уже шипят, в ревность черную ударяются, стараются ужалить побольнее: «В мать, поди, бессовестная! Притащит Василю…»

Слышит это Алена, и все ей постыло: у кого на сердце ненастно, тому и в ясный день — дождь. «Маманю-то, страдалицу, хоть бы не трогали…» Все не мило Алене. Мимо люда идет, брови черные нахмурит, ресницы опустит — до того ей тяжко и больно. «Чужие за мной бегут, а от мужа зимним ветром тянет. Живу не девка, не вдова, не мужняя жена…»

Глава вторая

В стародавние времена сбились вместе семь дворов, вот и прозвали — Семиселье. Народ жил бедным-бедно: лютое безземелье мучило. И сейчас соберутся мужики на сход — над своей бедой невесело подшучивают:

— Эх! В семи дворах один топор, у семи баб один петух, у села Семиселья ни счастья, ни веселья!

Первым подхватит шутку дядя Силаша:

— Житье хорошее — семерых в один кафтан согнали.

Нужда. Голод. Жалкие клочья земли, чресполосные межи.

Ребенок народился в семье — не на радость: лишний рот. Легко ли матери видеть, как ее дите гибнет-жухнет от постоянного недокорма, от трижды распроклятой голодухи?

Скончается ребенок — придут бабы-доброхотки, посудачат-поохают:

— Унянчили дитятку, что и не пискнуло!

Алена попала в большую семью Смирновых: дед и бабка, свекор и свекровь, пять братьев Василя с женами и ребятишек прорва!

В озноб бросало Алену, когда прислушивалась она в первые дни к тоскливым песням старой бабки над правнуком:

Бай да бай! Поскорее помирай! Тятька сыночку Досок принесет, Дедка внучонку Гробок собьет. Бай да бай! Поскорее помирай! Прямо к боженьке бежи, Мамке руки развяжи!           Бай!

От такой жизни — пропади она пропадом! — места не находил, яро скучал Василь Смирнов. Неспокойный он был человек. Все о земле думал, об урожае богатом, о скотине породистой. Но отцова семья гирями семипудовыми на шее висела, выбиться не давала из нужды. От отчаянности и безнадежности Василь одерзел и перед родителем заартачился:

— Отделяй меня, батя, отделяй! На своем куске земли в люди выбьюсь. А такая орава в омут тянет! Отделяй! Я — хозяин!

Отец прицыкнул, по шее несколько раз съездил, отказал. Побушевал-побушевал Василь — нет отцова согласия! На подмогу поспешила мать-жалейка, уговорила-улестила мужа.

Отделились Смирновы. Аленину избушку заняли. Кусочек земли получили, самую краюшечку — покойной Алениной матери надел. Стали молодые хозяйствовать. Не хозяйство — горе: ни коровы, ни лошаденки. Поперва Василь храбрился:

— Озолотеем. Трудов положим, а своего добьемся — заживем! Много ли нам, двоим, надо?

Прыгали-прыгали, мыкались-мыкались, а сделать ничего не могут: земля, матушка-кормилица, вдоволь и двоих не кормит. Делать нечего, зажили Смирновы ровно: хлеба — что в себе, одежи — что на себе.

Долго они по-людски не ели, не пили: на корову копейку сбивали. Поехал наконец Василь с друзьями-приятелями за коровой.

— Не езди, Вася, далеко! Зачем корову чугункой везти, деньги тратить? Возьми поближе, на конной какую-никакую подходящую, — смиренно просила Алена.

Не послушался жену нравный мужик: «Я — хозяин!»

Алена в избе сидит и ждет не дождется мужа. Нет-нет да и в окошко глянет. Видит — ведет корову Василь и палкой ее в бок колет.

— Вася! За что ты ее? — кричит Алена и бегом к нему.

Василь угрюмо отвечает:

— Она того, паскуда, стоит! Мать…

Привели они ее в стайку-сараюшку. Корова сытая, в теле, веселая, мычит громко, как труба, вымя здоровое, большое, рога крутые. Не корова — загляденье!

Алена с радости накормила корову как на убой — мешок травы свежей дала, болтушкой мучной напоила. Все сделала, как у добрых людей полагается, у справных, всамделишных хозяев.

Утречком со всех ног кинулась Алена в стайку: коровушку-поилицу доить. Подмыла ей вымя толстое, соски сполоснула чистой водицей, полотенцем вытерла, маслом топленым смазала, чтобы — не дай господь! — не потрескались! Все честь по чести.

Подставила ведро, потянула за соски. Тянет-потянет, а молочка и след простыл, ни капелюшки нет!

— Батюшки-светы! Пустая…

Мир божий померк в глазах. Побежала Алена к мужу, спрашивает:

— Василь! Корова-то пустая? Молока и в помине нет!..

— Мабыть, устала, с дороги притомилась, — говорит Василь, а сам в сторону смотрит. — Отдохнет — и молоко появится.

— С чего ей притомиться-то? Не пешком шла, в вагоне ты ее вез.

Молчит Василь, как змей.

Выпустила молодайка корову во двор, в поле сбегала, свежей травы мешок нарвала — опять ей скормила. Мучицы ржаной в ведро щедро насыпала, водой развела, напоила голубушку.

— Ешь-отдыхай, расхорошая моя!

Пастух по деревне идет, в рожок играет, выговаривает:

Вставай, девки, Вставай, бабы! Вставай, малые ребята! Выгоняйте-ка скотинку На веселую долинку!

Проводила Алена со двора корову, вслед ей смотрит; любуется на скотинку хозяюшка, шепчет:

— Иди, матушка, попасись, красавушка!

В полдень взяла Алена ведро, побежала корову доить. Вышла на проулок и обмерла: она, тварь, сбежала из стада, стоит на трех ногах, одну ногу задрала и сама себя доит-сосет!

Соседка из-за плетня смеется, кричит:

— Алена! Алена! Гляди-кось, что твоя бесстыдница делает!

Молодая хозяйка свету белого невзвидела, хвать корову палкой по голове!

Норовистая коровенка попалась, сладу с ней нет: стоит баба около нее — не сосет; отойдет Алена, спрячется — она сию минуту за свое!

Тут огорченная молодайка села на мужика:

— Не корову ты, Василь, купил, а сумку пустую: все в нее просадим. Долги платить надо, а она сама свое молоко лопает!

Ох и хватила горюшка Смирнова с этой лакомкой! Намордник, поганке, сделала с железными гвоздями, чтобы больно было, как полезет сосать. С намордником голодная ходит, пришлось снять. Погонит ее пастух со стадом на выгон, походит она с коровами, а потом спрячется от пастушьего присмотру в кусты — и за свое. Бежит Алена с ведром — бабы навстречу.

— Не ходи, Алена. Твоя в кустах лежит — уже подоилась.

И как ведь высосет — чисто-начисто! Только тем немного спасались Смирновы, что задерут ей повыше голову и привяжут. Красавка туда-сюда, а вымя достать не может, рассердится, мычит с досады. А на привязи долго ли удержишь? Ей кормиться надо. Но как дали волю, она опять за свое. Так и пришлось расставаться — продали на мясо.

— Батюшки-светы! Красавушка!

Остались опять Смирновы оба-два. И опять стали не пить, не есть — копейку копить… Разве легко их копить, когда в одном кармане грош тощой, а в другом алтын сухой? Снова бедовали, с воды на квас перебивались. Недоедали. Недосыпали. Хребет от труда скрипел. Через два года сбили малость деньжонок. Купили корову. Корова как корова — из себя ладная, шерстью мышастая, серая.

Ушла Мышанка со стадом.

В полдень схватила Алена посуду — и на выгон. Дождалась сладкого бабьего часа — услышит сейчас, как первая тугая струя молока ударит по дну подойника.

Привела Мышанку в порядок, маслом соски смазала, перекрестилась.

— Батюшки-светы! Что еще за оказия?!

Вымя полное, доброе, молоко в нем так и переливается, бурчит, а из соска идет струйка, тонкая как нитка. Вжик! Вжик! Вжик!

— Тугосися!

Доила ее Алена, доила! Пот градом, руки от напряжения онемели, а все молоко тонкой ниткой течет, — держит Мышанка молоко, не дает. Два часа Алена около нее сидела — четыре кружки глиняных нацедила.

Помучилась женщина с Мышанкой. Как доить — хоть криком кричи, согласилась бы лучше пятипудовые мешки таскать. Чего с ней ни делала: спички в соски вставляла, чтобы их расширить, бабку звала с уголька побрызгать, — может, от сглазу тугосися? Ничего не помогло.

Позвали Смирновы знахаря. Он корову и сгубил. Что он с ней сделал, так они и не узнали. Кажись, шило ей в соски втыкал. Больно страшно Мышанка ревела, когда он приказал всем выйти из сараюшки.

Верно, подоила ее Алена в тот вечер легко: чуть тронет — молоко само льется, чуть прижмет сосок — так и цедит, так и цедит…

Утром зашла молодайка в сараюшку и видит неладное — Мышанка невеселая стоит. Вымя тронула, а оно горячее, соски надулись, набрякли, и жар от них пышет — рукам горячо. Не далась Мышанка доиться: мычит протяжно, будто стонет, ногами бьет — больно скотинке.

Через три дня корова околела. Уж и повыла над ней Алена!

Мужику в хозяйстве лошадь подавай. Мужик без лошади — не мужик. А бабе утешение и свет в окошке — корова. Алена надеялась:

— Не все ненастье, будет и ведро, взойдет, Василь, солнышко и к нам.

Задолжались Смирновы: голод в дверях зубы скалит.

Василь иссох в спичку, худ, как тарань. Порой жалость к нему как бритвой Аленино сердце полоснет: «Мы ли с ним не работаем?»

За все хватались Смирновы. Алена наравне с мужиком мешки таскала, грузы грузила, в отход с Василем ходила — нет им удачи, не припасено, видно, у судьбы-злодейки на них удачливого пая. Как загнанные клячи воз из глины тащат, бьются, так и Смирновы — все их труд на чужой жир шел.

Совсем заскучал-затомился Василь от такой жизни. А тут, как на грех, полюбилась Алена парню-соседу, Петру Савельевичу. Он к матери на побывку из Питера приехал — там на заводе работал.

Петр с Василем Смирновым с малолетства друзьями закадычными были, вместе в школу бегали, мальчишеские беды и радости делили. И Алену он знал — вместе в лес за грибами и ягодами ходили, от сердитого барского лесничего в кустах прятались.

Удивил односельчан Петр: вместо озорного, длиннорукого и длинноногого парнишки, лихого налетчика на сады и огороды, вернулся домой рабочий — рассудительный, степенный, только непокорный каштановый чуб напоминал прежнего неудержимого озорника.

Первым делом зашел Петр к Смирновым — с друзьями детства повидаться. Алена его сразу признала. Еще бы! На все Семиселье Петр Савельевич великаном славился: плечи — сажень косая, ростом, как шутил народ, в тезку — Петра Великого. Алена — женщина высокая — рядом с ним маленькая, чуть ему по плечо.

Сдержанный, исполненный какой-то убежденной веры, особо и доверительно близок был он с Силантием Лесниковым. Еще в мальчишеские трудные дни мчались они с Василем к нему, когда ждала их неизбежная кара. «Набедокурили?» — догадывался Силантий Доброе Сердце и искал пути помочь юным друзьям.

Силантий и сейчас, по старой дружбе, часто наведывался к Смирновым, вбивал в «черепушку» Василю мысли непокорства и протеста, выношенные за долгие годы батрачества.

Собирались обычно у Смирновых. Разговор сразу переходил на «политику». «Политика» — любимый конек Силантия Никодимовича.

— Без земли нам каюк! — начинал Силантий, вороша густую шапку выцветших от солнца волос. — Земля нам — как воздух! Они только ее добром не отдадут. Опять, как в пятом, за колья надо браться…

— И опять, как в пятом, вам холку намнут! — спокойно возражал Петр. — С кольями! А у них ружья да пушки. Без рабочего класса пойдете вразброд, как овцы без барана, кто куда. С рабочим классом надо вместе действовать, сообща, без страха и сомнений… как рабочий класс.

Долгие вечера, когда Петр посвящал друзей в дела и борьбу питерских рабочих, летели незаметно. Особенно потряс Алену рассказ о забастовке на том заводе, где работал Петр; она увидела грязный заводской двор, куда на сытых, лоснящихся лошадях ворвалась группа сытых, рыластых казаков и стала нагайками избивать безоружную толпу, не щадя женщин, детей, стариков. Она видела пролитую кровь, слышала тонкий, «дурной» крик умирающего паренька с обезображенным, рассеченным лицом.

— Батюшки-светы! Какие изверги!..

— Звери! Они нас не милуют, — негодуя, говорил Лесников. — Как ты-то уцелел, Петрунька? Поди, бежал, ног под собой не чуя?

— Пришлось и побегать! — широко улыбался Петр. — Волка ноги спасают. Друзья-товарищи крепко мне присоветовали отдохнуть после такого бега, — строго и значительно прибавил Петр. — За нами, молотобойцами, всегда нужен уход особый, — хитровато добавил он, — чтобы силу не теряли. Меня там, кажется, не подозревают, но грех да беда на ком не живут…

— Сняли с тебя, Петруша, стружку, сняли! — понимающе повторял Лесников. — Сразу видно — рабочий класс, а не наш брат — деревенщина. Эка ты вымахал, молотобоец первого класса!

Лесников открыто любовался могучей, статной фигурой Петра, когда тот, убирая со лба упрямый чуб, говорил, сжимая крупные, тяжелые кулаки:

— Без боя они не сдадут своих позиций. Так ведь, дядя Силаша?

— Не сдадут! — подтверждал Лесников.

— Значит, революция неизбежна! Нужно только крепко помнить ошибки пятого года…

— Ошибки? Оно конечно… А вот с той поры тлеет и тлеет огонек. Они дымок хорошо чуют и гнут нас в дугу. Пеньковые галстуки на шеи вешают, нагайками и шомполами секут, а сами трясутся: ну как вдруг займется все вокруг алым полымем?.. И займется! Придет наш день, — с жаром говорил Силантий. — Нет уж, дураками большеухими не будем! А то развесили, как телята, уши: «На, барин, бери нас голыми руками, веди на виселицу!» Дали тогда похватать себя, как сонных курей…

Вскорости ли ожидаются желанные перемены? Каково житье и настроения рабочих? Не приходилось ли Петру видеть царя Николая? Каков на заводе «сам» — хозяин? — нетерпеливо допрашивал Лесников.

Петр Савельевич, чуть улыбаясь, терпеливо и обстоятельно отвечал неистощимому на вопросы другу.

Днем они тоже хоронились в избе, когда перелистывали небольшие брошюрки, которые Петр привез из Питера.

Петр Савельевич неторопливо, спокойно читал страницу за страницей. Было условлено: если появится нежданное начальство, брошюра летит в печь. С жадным, настороженным вниманием слушали мужики необыкновенные слова, открывавшие им их собственную жизнь в новом, неожиданном освещении. Втроем они обсуждали каждую брошюру, с ожесточением спорили.

Алена тоже пристрастилась к этим чтениям; сидя на пороге и суча пряжу, она внимательно слушала их споры.

— Нет, Петруня, как хочешь, но эту книжицу я беру себе! — твердо заявил Лесников, рассматривая обложку брошюры, которую они только что прочли. — Эх! В пятом году она не побывала в моих руках, — по-иному бы я себя повел. Смелая книга! — говорил он, счастливо сверкая черными глазами. Погладил корявыми, шершавыми руками книгу и стал высоким, звонким голосом певца выводить каждое слово; выводил с чувством, чуть придыхая, будто пил в жаркий летний день прозрачную родниковую воду: — «Рабочим и крестьянам никогда не избавиться от поборов, самодурства и надругательства полиции и чиновников, пока нет в государстве выборного правления, пока нет народного собрания депутатов…» «Социал-демократы требуют, чтобы без суда полиция не смела никого сажать в тюрьму…» «Пора и русскому народу потребовать, чтобы каждый мужик имел все те права, которые есть и у дворянина…» «…Наше главное и непременное дело: укрепить союз деревенских пролетариев и полупролетариев с городскими пролетариями».

— Да-а! Смелая книга! Такую программу мог придумать только человек, который свято верит в свою правду!..

— За такую книгу, поди, и в тюрьму угодить недолго? — спросил Василь.

— А ты как думал? — победительно откликнулся Силантий. — Тут какие слова? Свободу собраний. Свободу печати. Всенародное собрание депутатов. Крестьянские комитеты. Долой самодержавие! Думаешь, по головке за них погладят? За одно чтение каталажка обеспечена, а то и веревка на шею, по нонешним временам-то. Ай ты не знаешь, что кругом делается? Не слышал, что народ в тюрьмы волокут и по поводу и без оного? — спросил Лесников. — Не трусь, Василь, нам срок подходит схлестнуться грудь в грудь с помещиками и богатеями. Тут отступать не приходится. Ах! Спасибо тебе, человек хороший: шоры с глаз снял — вот это да! — И Силантий, уважительно глядя на обложку книги, прочел:

Н. ЛЕНИНЪ

Пролетаріи всѣхъ странъ, соединяйтесь!

КЪ ДЕРЕВЕНСКОЙ БѢДНОТѢ

Объясненіе для крестьянъ, чего хотятъ соціалъ демократы

Да-а! Так дотошно мог написать только крестьянин, Только наш брат, мужик от сохи! Тут, други сердечные, изложена мужиком крестьянская, мужицкая правда!..

— И совсем Ленин не мужик, не крестьянин, — улыбнулся Петр, — а человек высокого образования.

— Ба-арин?! — вознегодовал Лесников, для которого каждый образованный человек был барином. — Барин? — Он рванул ворот голубой рубахи, обнажив сильную, мускулистую шею. — Да вешай сей минут, надевай на меня пеньковую веревку — не поверю навету! Образованный барин лучше меня знает мою деревенскую, батрацкую долю? Он обо мне, Силантии Лесникове, безлошадном бедняке, пишет, Петя, обо мне!.. «Кто работает на стройке железных дорог? кого грабят подрядчики? кто ходит на рубку и сплав леса? кто служит в батраках? кто занимается поденщиной? кто исполняет черные работы в городах и на пристанях? Это все — деревенская беднота…» Верно! Верно говорит: это я, бедняк из бедняков, Силантий Лесников, все испробовал на своем горбу! Гнул хребет на железке, подрядчики меня грабили; побывал и на рубке и на сплаве леса; за-ради куска хлеба маюсь на нищенской поденщине; моя доля — чернорабочий в городе или грузчик на пристани! Эх, Петя, Петя! Сильна, видать, у вас партия, ежели она имеет такую голову! Мне, темному мужику, крестьянину, показал, куда и с кем идти. В пятом-то году мы, как котята слепые, все вразброд шли. Ка-ак он тут свою программу-то партийную объяснил — глухой и то услышит! Я с младенческих ногтей выучен кажный вечер назубок читать «Отче наш», а теперя за мою вечернюю молитву принимаю слово Ленина «К деревенской бедноте». Изучу, как «Отче наш»…

Петр Савельевич рассказал то немногое, что знал сам об авторе брошюры «К деревенской бедноте»: ранил души слушателей повестью о короткой жизни брата Ленина, которого повесили в тюрьме.

Петр произносил имя Ленина, как присягу, как высшее свидетельство непререкаемой правды.

Поведал Петр и о других книгах справедливого человека Ленина, по которым учатся питерские рабочие, о политических кружках, потайных от полиции, о тяжкой, неравной борьбе с фабрикантами и заводчиками, с чиновниками-сановниками и горлохватами богатеями. Ведь царь всегда на их стороне, да оно и понятно: царь — один из самых крупных помещиков России. Подарил Петр друзьям открытку. На сухопарой, тощей, еле передвигающей от голодухи ноги сивке-бурке пашет сохой поджарый мужик в рваной рубахе, в заплатанных портках. Жадные, унизанные кольцами руки упитанных господ — здесь и царь в горностаевых одеяниях, и министр, и помещик, и поп, и купец, и чиновник, — пухлые руки с большими загребущими ложками протянуты в сторону отощавшего мужика-труженика. Надпись на открытке: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». И посмеялись крестьяне-страстотерпцы: «Метко схватил рисовальщик!» — и погоревали: «Долюшка, долюшка!..»

Узнал Петр Савельевич, что неграмотна Алена — ни аза не знает, — и напустился с упреками на Василя:

— Эх ты, грамотей! Позор на твою головушку! Значит, сам книгу чтишь, а жену от света отлучаешь? Давно ты ее мог бы грамоте обучить, ежели по-доброму захотеть. Теперь не обессудь, сам с ней займусь. Через две недели прочтет вывеску на лавочке!

Вспыхнула Алена: следом за Силантием и Василем она тоже тянулась к книге, знаниям, но делала это тишком-тайком от мужа — заикнуться ему боялась. Урывками, когда Василя дома не было, хватала книгу, пыталась разгадать тайну букв, но только и могла по памяти повторить строки, читанные мужем. Слезы навертывались у нее на глазах. «Неумёха-нескладёха!» Попросить Василя? Только осмеет-оборвет: «Не бабьего ума дело!»

Но когда устыдил Петр друга до самого нутра, Василь проворчал нехотя и с досадой:

— Мне-то что? Пущай учится…

Алена ушам своим не поверила, но слово Василя уже было сказано, самолюбивый мужик от него не отказался: «Учись!»

Учитель и ученица так дружно, с такой требовательностью взялись за учебу, что вскоре Алена уже читала первые предложения в букваре. Счастливая, раскрасневшаяся, поделилась она успехами с Лесниковым и обрадовалась, когда он похвалил ее за старание.

Петр Савельевич подарил Алене томик стихов своего любимого поэта Некрасова.

— Читай и думай, Алена Дмитревна. О мужике и бабе русской никто вернее его не написал!

Урывками, с трудом, по складам, читала вечерами стихи, отмеченные красным крестиком.

— Их надо в первую очередь читать: простые и доходчивые, — сказал Петр.

И верно! О женщине, о крестьянке, стихи — и все в них понятно и близко, будто подсмотрел сочинитель Аленину бедную жизнь. Вербой злой по голому сердцу хлестнули ее праведные слова:

Доля ты! — русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать.

Глава третья

Летом это дело было. Жар спал. Вечерело. Алена вышла в палисадник — снять белье с плетня. Остановилась невзначай. Тишина. Такая тишина упала! Небо синее-синее, прозрачное, как льдинка весной. Солнышко за землю прячется. Луч красный на березку упал, она стоит зеленым шатром, не шелохнет. Облака плывут, будто розовый пух. Алена руки за голову закинула и стоит, как неживая: на божий свет, на красоту земную и небесную смотрит — ровно бы впервой все видит. Сколько так стояла — и не знает. Может, и минуту, может, и час добрый.

— Алена! Аленушка… — кто-то ее кличет.

Оглянулась она. Петр Савельевич! Стоит у плетня и смотрит на нее, радостью светится, будто диво дивное увидел.

Глянула она в его глаза, и тут настигла ее хворь сладкая, неведомая. Обессилела сразу вся, чует, будто ее с головы до ног жаром обдало и запылали щеки полымем. И хорошо ей, и больно. «Батюшки-светы! Да что это со мной?!»

— Аленушка! Ты молилась? Лицо у тебя такое… смиренное. Я от тебя глаз оторвать не мог… — тихо молвил Петр Савельевич, и голос у него перехватило.

Опомнилась тут Алена, разобиделась:

— Какая я тебе, Петр Савельевич, Аленушка? С женой, что ли, лясы точишь? Услышит мой-то — горя не оберусь!..

А Петр стоит ни живой ни мертвый — сияющих глаз от нее не отрывает.

Ахнула она: стыдобушка — перед чужим парнем простоволосая! — как белье стирала, сняла платок, косу по спине распустила. Коса тяжелая, струями золотыми почти до земли достает. Одна рубашонка домотканая наброшена да сарафанишко драный.

Спасаясь от беды нежданной, от этих глаз его, и чудных-то, и радостных, и страшных, молодайка бегом в избенку бросилась, только пятки засверкали.

Не спалось Алене в ту памятную ночь. Вспомнит Петра — и падает кипучее сердце, кровь к щекам приливает. Сожмет руки в кулак — томно ей. Никогда этого с ней не случалось.

А Василь лежит рядом да носом во сне посвистывает. Об Алене и не заботится, — что есть она, что нет. Даже слукавила молодая — хотела от себя невольную вину отвести: «Эх, Феклушка, Феклушка! Черной кошкой меж нами пробежала, видать, на всю жизнь разлуку спела». У других-то хоть муж с женой и бранятся, да под одну шубу ложатся. А у них и этого нет. Живет Алена больше как незамужняя. Тяжко ходит в ней кровь! Поплакала потихоньку. «Не спи ты, Василь, ой, не спи! Не будет нам счастья-ладу…» А он спит, посапывает.

Утром, раным-рано, слышит Алена — стучат в окно. Она уже по хозяйству управлялась. Вышла во двор — Петр Савельевич.

— Василь встал? — несмело спрашивает.

— Спит он еще, — чуть слышно ответила Алена, а сама очей кротких поднять на него не смеет.

— Я в ночь-то не забылся. Все ты, Аленушка, передо мной стоишь. Коса золотая по плечам… — шепотом сказал Петр.

Смотрит он на Алену, и она на него глянула. Так и стоят оба…

— А Василя ты забыл?

— Забыл! Все я на свете забыл… Одна ты…

Затосковали-затомились они с той поры.

Тянется Петр к Алене, и она неспокойная стала.

Василь скоро заприметил, что у Петра при виде Алены дыхание занимается. Взвихрился. Забушевал, еще пуще стал ерепениться, кулаками сучить. Слова простого, не только поперечного, ему не скажи.

— Замолчи! Я — хозяин! Нет того тошнее, когда твоя дворняжка на тебя же и гавкает.

Где уж там гавкать!..

В эти годы многие крестьяне-бедняки, обездоленные, безземельные, собирались на переселение: кто — в Сибирь, кто — в Среднюю Азию, кто куда с горя решил подаваться.

Стал и Василь лыжи вострить, — авось удача клюнет на новых местах. А что Василь надумал, топором руби — от своего не отступится. «Я — хозяин!»

— Собирайся, Алена! Избенку запродам — и в путь!

Сомнение на Алену нашло, ходит темная, печальная, страшится: «Завезет на чужую сторону, в чужи люди и забьет насмерть в сахалинском краю. Схорониться некуда, заступиться некому». Дома-то, хоть иногда — втихомолку от неистового во гневе сынка Васеньки — свекровь приголубит в редкую минуту.

— Терпи, сношка, терпи, милая! И с чего это он так к тебе осатанел? Право, не приворот ли чей? Ничего не поделаешь — муж законный. Не поедешь добром — этапом повезут…

Последние дни перед бедственной разлукой ходили Алена и Петр Савельевич потерянные, хоть и всячески скрывали потаенную кручину. Вся-то их короткая радость была в нескольких словах, которыми они у плетня перекинулись, а больше ничего и сказано не было. Однако уезжать Алене было трудно, будто душу свою здесь оставляла. И совсем для нее солнце закатилось, когда ранним летним утром услышала Алена плач и крики в соседнем дворе.

Припав в бессилии грудью к плетню, смотрела она, как маленькая, сухонькая мать Петра Савельевича, словно разъяренная клушка, бросалась на двух дюжих усатых жандармов, которые с револьверами в руках вели ее сына.

— Петрунька! Сынок! Не отдам тебя лиходеям! Богом заклинаю, отдайте родимого…

Жандарм легонько оттолкнул седенькую старушку, и она, сраженная отчаянием, рухнула на землю…

— Маманя! Не просите вы их. Разве это люди? Ржавые сердца… — сказал Петр и шагнул к матери.

— Куда?! Марш вперед! — гаркнул жандарм.

Петр, не обращая внимания на повисших на нем жандармов, одним легким движением сбросил их с себя, быстро наклонился, поднял мать на ноги и поцеловал ее.

— Прощайте, маманя! Скажите отцу…

— Иди, иди без разговоров!

Высоко подняв голову с каштановым чубом над высоким, открытым лбом, Петр шагнул за ворота родного дома, и первый взгляд его был в сторону плетня, где стояла Алена.

— Петр Савельевич! — крикнула она не своим голосом.

— До скорого свидания, Аленушка!

— Будет тебе, мерзавцу, свидание, как потаскаешь лет двадцать тачку на каторге! — злобно крикнул жандарм и, приподнявшись на носки, ткнул Петра в спину револьвером. — Марш вперед! И без разговоров! Наговорился…

«Батюшки-светы! Вот и кончилась моя недолгая радость…»

Глава четвертая

Засобирались супруги Смирновы на переселение — на Дальний Восток. Не одни ехали: решил менять жизнь и Силантий Лесников.

В ту студеную зиму его жена Агафья неожиданно «развязала ему руки» — скончалась от жестокой простуды. Оплакал он ее, как положено по закону православному, и почувствовал вдруг себя в семье уже женатых сынов будто и лишним.

Сыновья не решались тронуться с насиженных мест. Силантий это дело обмозговал в одночасье: отдал детям все немудрое добро, дом, а себе взял смену белья, рваный тулуп, одежонку кое-какую. Потом пошел на кладбище, положил в платок горсть курской земли с могилы Агафьи-труженицы, уложил все в самодельный деревянный сундучок — вот и все его сборы!

В тот же вечер зашел Силантий Никодимович к Смирновым. Василя дома не было. Алена у окна сумерничала — вязала на спицах. Обрадовалась она приходу старого друга. Не знала еще, что и он в путь собрался, — рассказала о сборах в дальние края, пожалилась-поплакала.

— Как я в сахалинской земле жить буду? А, дядя Силаша? — спросила-выкрикнула. — Там, сказывают, нелюди живут — азиаты косоглазые, страхолюдные! Злые: чуть что — и за нож хватаются…

— Да ты не плачь, не плачь, голуба душа, — сказал, обняв ее за плечи, Лесников. — Не одна ты там будешь. Узнал я, что вы едете, и загорелось во мне ретивое, места не нахожу: «Поеду с ними!» В случае злочастья какого ко мне притулишься. Чай я… тебе не чужой…

— Больно далекая родня, дядя Силаша: вашему забору троюродный плетень, — невесело пошутила Алена.

Лесников с силой притянул ее к себе и проговорил со страстной тоской и волнением:

— Прости ты меня, доченька родимая! Прости, не осуди! Долгие годы таился я: сраму-позору боялся. Прятал от холодного глаза, что на сердце бушевало. Перед собственной совестью лукавил: мол, так будет лучше моей Аленушке. И вот пришел час, не могу я больше скрывать от тебя… Дочь ты мне, Алена! Моя кровинка!.. Перед народом, как ты родилась, смолчал. Пострашился суда мирского. Смалодушествовал… Прости!

Алена слегка вскрикнула и отшатнулась от него. А потом, как опомнилась, горестно вымолвила:

— Маманя смолчала. Ты смолчал. А я, значит, мучайся? Меня, сам знаешь, Василь закорил-запенял: «Не в законе рожденная… Безотцовщина…» Эх, батя, батя!

— Не упрекай меня, Алена, выслушай…

Однажды весной пришло к Лесникову босоногое благословенное счастье, и на короткий срок отринул он горькую житейскую быль.

В барском саду из года в год работал он с девчонкой-подростком, смирной, безответной сиротой Татьяной. Тихоня была, худенькая, но старательная, на работу лихая — до жаркого пота.

Примелькалась Силантию Танюшка — девчонка и девчонка. А вот пришел дивный весенний час — посмотрел на нее ненароком и оторопел: прямо в душу ему смотрели ее радостно распахнутые, сияющие глаза, — словно искры из них сыпались.

И почудилось певуну-гармонисту Силаше, будто хлынула на него теплой струей живая вода и омыла-омолодила давно уставшее сердце, подняла-всколыхнула такие чувства, о которых он доселе и не подозревал. Перед Агашей чист был и в делах и помыслах, но любви не знал, не бледнел из-за нее, не обрывалось внезапно сердце. Были житейские будни — серые, томительные.

Татьяна. Босые загорелые тонкие ноги. Тонкие, сильные руки обняли Силантия — и словно взорвалось солнце: Таня, единственная!

Любовь пришла в дни колдовской весны, и не мог устоять-противиться ее благостному зову Лесников. Яблоневый сад был полон соловьиного свиста. Ах, соловей, соловушка! Голова ты моя, головушка!..

У костра, разведенного батраками, чтобы отогнать грозные заморозки, сидел Силантий и неторопливо перебирал лады старенькой гармошки.

К костру тихо подошла Таня и молча присела на чурбашек. Впервые в жизни так прихлынула кровь к щекам гармониста. Он вскочил с места, сбросил с плеч ватную куртку, прикрыл ею озябшую на свежем ветру Татьяну.

— Погрейся, птаха, чай, замерзла? — спросил он, и вдруг оробел говорун речистый, оробел от нежданно-негаданно подаренного ему судьбой счастья, хлынувшего на него в ответном слове девушки.

— Ой, что вы? — испуганно вскинулась она. — А вы как?

— Мы к холоду с детства привычны, — смущенно сказал Лесников, — ты грейся…

— Благодарим вас покорно, Силантий Никодимыч, — поеживаясь, сказала Таня, — и впрямь чевой-то мерзнется…

Лесников, не помня себя, прижал к груди гармонь и запел-заиграл так, что со всех сторон потянулся к костру усталый батрацкий люд.

Татьяна по-прежнему сидела молча и только изредка бросала пугливый взгляд на разошедшегося Силантия. Она и не подозревала даже, что искры, которые сыпались из ее глаз, зажгли стучащее сердце молодого гармониста.

Ночью, лежа на дерюжке под цветущей яблоней, сиреневой в лунном призрачном свете, Лесников с тревогой и изумлением прислушивался к себе: чужая девчонка с испуганно-смиренным выражением юного лица, девчонка-молчунья, девчонка-тихоня властно загребла в свои худенькие руки его спокойное и свободное доселе сердце и вольным-вольна над ним отныне и до века!

Лесников вспомнил, как горел на поляне одинокий дуб, зажженный исполинским ударом молнии. Дуб вспыхнул разом — от широкой, ветвистой вершины до низа — и пылал величавым смоляным факелом. Таким же огнем его зажгла любовь к Тане.

И с молчуньей Татьяной не такое же ли чудо случилось? Она тоже затосковала: ни покою, ни сна, а думы девичьи все об одном и об одном, о ком и думать-то ей не положено, — о чужом муженьке!..

Любовь безоглядна, а за любовью и беда, неотступная, безысходная.

Когда Татьяна умерла, Силантий был в Курске на заработках. Из письма Агаши он узнал о безвременной смерти любимой, о том, что она скончалась, так и не назвав имени отца ребенка.

Три дня безумствовал в тоске и одиночестве Силантий. Потом бросил работу и поспешил в Семиселье — посетить одинокую сирую могилу Татьяны, посмотреть хоть издали на дочь.

…Что было дальше, Алена и сама знала.

— Прости ты меня, Алена! — словно в забытьи повторял Лесников, в полном смятении протягивая руки к дочери. — Рассуди: чем я мог тебе помочь? Тебе моя невеселая жизнь хорошо известна. Одна ты у меня радость и отрада. И как сказал мне Василь, что порешили вы на Дальний Восток ехать, будто взмыло меня ввысь: нет, не брошу я больше мою доченьку, поеду с ними! Может, в чем пригожусь, вину искуплю. Я вольная птица, ничто меня здесь не держит. Сыновей вырастил я по чести по совести: хребтину для них не жалел, — а сердцем к ним, каюсь, не прикипел…

Без кровинки в лице слушала Алена позднюю исповедь отца. И ясно вспомнила утро ареста Петра. «Маманя! Маманя! — стискивала горестно губы, чтобы не заплакать навзрыд, во весь голос. — Разнесчастные мы с тобой…»

Лесников дождался Василя, и ему, как на духу, признался: «Виновен. Виновен!»

— На Дальнем на Востоке зовите меня дядей, — мол, материн брат, близкое родство. Отцом звать негоже: отчество у нее другое, да и зачем бередить старые раны? Не след лишнюю тень на Аленку бросать: и так намучилась моя касатка. Там поселимся рядом. Прошлая наша жизнь ни до кого не касаема. Ты, Василь, брось ее попрекать безотцовщиной: теперь тебе отец и мать известны. Брось, добром прошу — брось! — требовательно воззвал Силантий.

— Брошу! Словом отныне не помяну! — хрипло ответил Василь, не менее Алены потрясенный покаянной неожиданной речью Лесникова.

Глава пятая

Дальний Восток. Вот переселенцы и на самой окраине земли русской. Они осматривались по сторонам со страхом и душевным волнением.

— Ой, батюшки-светы! За десять тысяч верст укатили от родного Семиселья… — тоскуя, сказала потомственная курская крестьянка Алена.

— Далеконько сиганули, — опасливо вторил ей Василь.

Лесников помалкивал, черные глаза его счастливо сверкали. Чего ему? Дочка рядом! Неведомый край. Новая, не похожая на прежнюю жизнь. Впервые ощутил: «А ведь я ноне вольный казак! Некому меня пилить… Спи, Агаша, мирно…»

Когда заманивали царские слуги-чиновники бедный люд осваивать далекие земли, то сулили блага разные: и помощь, и рубли длинные, и пахоты обжитые, и несметные богатства недр земных — не ленись, подбирай лопатой. Ан нет! Мягкие посулы обернулись жестким обманом: никакой помощи не получили переселенцы; обещанные денежки из государственной казны перекочевали в карманы хапуг чиновников; хорошими, удобными землями владели хозяева-старожилы; земные богатства в недрах таились — пойди достань их голыми руками! Ждали переселенцы, ждали подмоги, все жданки подъели, — надо идти по свету мыкаться, место на земле воевать.

По найму приехали Смирновы и Лесников в молодой портовый город Владивосток — плыть оттуда на камчатский рыбный промысел. Незадача! Пароход уже отчалил. Больше десяти дней на пристани провалялись на мешках: непогода бушевала, пароходы не ходили, в бухтах отстаивались.

Сурово и неприветливо встретил Владивосток курских гостей — обрушил на них неистовое буйство и вопли тайфуна. Три дня трубно, как стадо растревоженных быков, ревел ливень.

Городские стоки захлебывались — не успевали сбросить воду, стремительно несущуюся с гор на Светланскую улицу. Завывающие от изобилия потоки с грохотом и воем несли по мостовой гравий, песок, сердито урча, волокли камни. Люди, захлестываемые отвесно падающими толстыми струями ливня, по грудь в воде, с трудом брели по главной улице.

Ветер гнал и гнал на город свинцово-черные тучи. Безостановочный ливень. Буйствующий ветер с разбойничьим посвистом срывал крыши, вывески, валил плетни и заборы, играючи рвал с корнем и бросал оземь исполинские вековые деревья.

— Батюшки-светы! Страсти господни! Где ты, российская курская равнина? Где ты, кроткая родная земля? Где милое Семиселье! И куда это нас занесло-забросило? — тосковала Алена.

Угрюм и невесел был Василь. Пригорюнился даже неунывный человек Силаша Лесников.

Глазам не поверили переселенцы, когда на четвертый день увидели безмятежно голубое небо и пронзительно ясное, оскалившееся в ослепительной улыбке солнце.

— Господняя благодать-то какая! — воскликнула радостно Алена.

Сияющий, до блеска промытый благостным летним дождем, открылся перед заезжими людьми новый Владивосток — радостный, смеющийся, поющий, трудовой город. Великое морское волнение еще не успокоилось: грозно шли по бухте высокие волны, а горожане уже сметали с улиц груды песка и камня, расчищали забитые глиной и грязью трамвайные пути, чинили изуродованные ураганом крыши, пилили на дрова сраженные вихрем деревья.

Впервые в жизни — здесь все было впервые! — переселенцы проехались на открытом, позванивающем всеми железками трамвае. С Орлиного гнезда вдоволь насмотрелись на город и его окрестности.

— Вася, Василь! Смотри, какая красота!..

Привольно раскинулся Владивосток на горах. К их подножию льнула-ластилась красавица бухта Золотой Рог. В ожидании парохода побродили переселенцы по улицам и закоулкам портового города с чудными названиями: Голубиная падь, Тигровая гора, Гнилой угол, Орлиное гнездо.

Поднимала и веселила души крестьян-тружеников неугомонная трудовая спешка молодого города, хватала за живое его рабочая удаль.

По утрам спешили в порт, на заводы, в мастерские, на Эгершельд тысячи рабочих и грузчиков. Двигались по улицам телеги, груженные кирпичом, известью, цементом, бревнами, блестящим оцинкованным железом, свежераспиленным лесом — тёсом и досками. В деревянных ящиках за спиной несли корейцы дорогое зеркальное стекло для витрин магазинов.

Всюду новые стройки, темно-оранжевый кирпич, вкусно пахнущие смолкой золотистые плахи, горы свежих опилок, блестящего речного песка.

Владивосток пропах морской соленой водорослью, морской капустой, скипидарным запахом дерева, красками. Дробно, как дятлы в свадебные дни, стучали топоры, звенели острозубые пилы — возводились новые этажи, дома. На мысе Чуркина, на той стороне бухты, редел вековой лес — появлялись новые просеки, новые строения, улицы. Жил, пел, гремел город.

Огородники-китайцы, сгибаясь под тяжестью, несли на длинных тонких коромыслах круглые плетеные корзины с молодой зеленью — луком, огурцами, морковью. Истошно орали паяльщики посуды. Высокими голосами пели-заливались торговцы рыбой: предлагали хозяйкам остро пахнущую морем, трепещущую навагу, камбалу, корюшку.

И самый кипень — это разноязыкий, разноплеменный, бурно живущий порт. В бухту прибывали суда со всех концов земли — из Америки, Японии, Австралии. Гремели, оглушительно лязгали лебедки, грохотали выбираемые толстые железные якорные цепи. Зычно ухали грузчики, с поклажей на спине бегущие вдоль пароходных сходней, ревели сорванными голосами боцманы:

— Майна! Вира! Майна! Вира!

— Куда ты прешь, дура баба? Ослепла? Раздавят, как мышонка!..

Несметные богатства приходят и уходят из порта: мягкое золото — пушнина, разные товары — тюки сукна, шерсти, шелка, швейные машины, мешки с соевыми бобами, крупчаткой, железные пудовые банки с кокосовым маслом, ящики с заморскими фруктами, цемент, керосин и даже цистерны с водой из Японии (Владивосток был беден пресной водой).

Лесников, помолодевший, веселый и быстрый, словно у него выросли за спиной крылья, за дорогу крепко сдружился с Василем. Сидя с ним и Аленой на берегу бухты и наблюдая оживленную жизнь порта, Силантий делился своими раздумьями:

— Всем этим неслыханным богатством владеют господа промышленники, купцы-богатеи. Видели — в городе каких только фирм нет! И японские, и американские, и английские. А город наш, русский. Конечно, тут и русские буржуи есть, но чужестранец шустр, во все щели так и лезет. Посмотрите: кто на них трудится? Горб гнет вона какая великая рабочая рать: русские, китайцы, корейцы, японцы. И у всех рубаха пропрела до дыр от пота горючего. И здеся правды-справедливости нет. И здеся, как и в России, трудолюбцы гнут шею под ярмом. А говорили — вольный край! Копейка кровью достается. Попробуй убери тут рабочего — сразу вся жизнь замрет…

«Верно, — согласно думает Алена, — здесь всему ход дает рабочая рука».

Порт — трудовое сердце города — работал уверенно и ритмично: денно и нощно гудели гудки — приходили и уходили суда. Порт ширился, строился: поднимались новые склады, пакгаузы, выравнивался, укреплялся берег, обихаживались пирсы.

На глазах переселенцев вырастал прочный, красивый причал: ежедневно в зеленовато-прозрачную воду бухты, на ее дно, плавучие краны опускали огромные — с добрый крестьянский сарай — бетонированные кубы.

Трудным и, видать, опасным делом спуска в воду многопудовых кубов командовал высокий красивый человек.

«Батюшки-светы, как похож на покойного Петра Савельевича!» — ёкнуло Аленино сердце.

За несколько дней до отъезда Смирновых из Семиселья пришла безотрадная весть о безвременной кончине Петра: «Убит при попытке к бегству…» Всю дорогу на Дальний Восток стоял перед Аленой образ могучего, доброго и умного молотобойца; она, держа кричащее сердце в руках, вспоминала, как уводили его жандармы. «Убит при попытке к бегству». Дядя Силаша говорил: «Никакого бегства не было. Убили и отписались…»

Сердитый окрик большелобого, белолицего начальника на замешкавшихся рабочих отвлек Алену от тяжелых воспоминаний. По мановению руки стройного великана в кремовом чесучовом костюме, из-под пиджака которого выглядывала льняная вышитая рубашка, тяжеленный куб, лениво покачиваясь на тросах, при помощи водолазов ложился на свое, точно предназначенное, место. После укладки кубов лицо великана добрело; отдуваясь, как после крутого подъема, он вынимал платок, вытирал горючий пот со лба.

— Ну как, Иосиф Антонович, довольны? — намекающе спрашивали его рабочие и водолазы. — Может, обмоем?

Иосиф Антонович улыбался, лез широкой пятерней в карман за бумажником, вынимал серебряный полтинник.

— Обмойте, ребята, чтобы наша кладка десятки лет нерушимо стояла.

Однажды в порт пришла комиссия — проверять укладку причала, строительство портовых сооружений. Чистенькие господа в белоснежных костюмах, в соломенных шлемах «здравствуй-прощай» походили по складам, потоптались на готовом участке причала, поинтересовались:

— Точно ли по проектной линии идет кладка?

Великан на этот вопрос, недоуменно вскинув брови, ответил:

— А как же?

— Здесь нам больше нечего делать, — поспешил вмешаться сопровождающий комиссию инженер. — Работа господина Муцанко неоднократно проверена. Сам господин Тихий бессилен раскачать «кирпичики», если их уложил Иосиф Антонович. Все, безусловно, делается строго по проектной линии. Не так ли, господин Муцанко? — любезно спросил инженер великана.

— Конечно, так! — строго ответил Муцанко. — Мы отвечаем за все — вплоть до качества применяемого нами цемента: мы ведь сами бетонируем кубы…

Комиссия вскоре ушла. Муцанко долго стоял у пирса — смотрел на берег, на заготовленные впрок кубы. Он заметил переселенцев, подошел, поздоровался. Затем подсел к ним на горячий прибрежный камень.

— Я вас здесь не первый раз вижу, — приветливо улыбаясь, сказал он. — Наблюдаете за кладкой? А что вас, собственно, интересует? — спросил он Смирнову.

— Мы деревенские, нам тут все впервой, вот и интересуемся, как малые ребята, — доверительно ответила Алена. — На диком, пустом камне какое хозяйство раскинулось! — Она совсем расхрабрилась — великан был ей близок рабочим запалом — и спросила: — Одного я не пойму. Море тут балует порой — с корабль волны поднимает. Ветер. Ветер, тайфун по-здешнему, все так и крушит, баржи на берег выбрасывает, как дырявое ведро. Мы повидали — силища! Не подмоет, не слизнет вашу работу, Иосиф Антонович?

— Ого! Вы даже имя мое знаете? — довольно засмеялся Муцанко. — Нет. Не подмоет, не слизнет. Это довольно трудно объяснить… Но постройка, вернее — укладка эта покоится на строго математическом расчете… Должно быть учтено все — и тайфун, и приливы, и отливы, и даже… луна. Целая наука…

— Наука! — уважительно повторил Лесников и стал расспрашивать Муцанко о работе водолазов, плавучих кранов, о том, как бетонируются кубы, зачем нужно столько причалов и складов.

Иосиф Антонович живо, по возможности доходчиво, отвечал дотошному, ненасытному собеседнику.

— Зачем нужно такое большое строительство? — задумчиво переспрашивал он. — Дело в том, что временные причалы для приема грузов и причал на Коммерческой набережной, где приставали пароходы заграничного плавания, не могут уже удовлетворять нужды города. Вот и строимся…

— А как же раньше было? Куда суда приставали, когда причалов не было?

— Тогда в ходу были «утюги», — посмеиваясь, отвечал Муцанко. — «Утюг» — это баржа оригинального корейского типа постройки, без единого железного гвоздя. «Утюг» подходил к пароходу, принимал на себя грузы и пассажиров. В свое время на долю «утюгов» пришлась большая работа…

Дружеская, интересная беседа затянулась…

После тайфуна установились редкие для Владивостока дни — солнечные, с ослепительной голубизной неба; на воду глазам больно смотреть: сверкала расплавленным золотом, изумрудами переливалась бухта Золотой Рог. Рев сирен с кораблей, шум быстроходных катеров, крикливых баркасов, тяжелых, неповоротливых шаланд, суетливых джонок под алыми и белыми парусами — обычные портовые будни многому научили переселенцев. И ненаглядная бухта-бухточка!

Китайцы, владельцы устойчивых лодок «юли-юли», управляемых с кормы веслом, набрасывались на каждого человека, подходившего к бухте, вопили:

— Мадама! Моя вози Чуркин мыс! Ходи сюда, русска бабушка и капитана, ходи Чуркин мыс угэ — пять минут ходи!..

Переселенцы не могли не съездить на Чуркин мыс. Съездили. Прав был перевозчик, когда утверждал:

— Моя «юли-юли» шибко шанго, шибко хорошо!..

Попали как-то они на базар в Семеновском ковше. Мясные, рыбные, птичьи ряды, молочные, фруктовые, овощные! Распятые говяжьи туши, покрытые жиром, телятина, свинина, молочные поросята. Неторопливо шли переселенцы по рядам и ахали:

— Батюшки-светы! И чего тут только нет! Глаза разбегаются…

Пестрое, красочное оперение фазанов, селезни, отливающие всеми цветами радуги, тетерева, глухари, рябчики, общипанные дочиста тушки индеек. Оглушительно орет, горлопанит, крякает, свистит, кудахчет разноголосая птичья живность — куры, цыплята, гуси, утки, цесарки, высовывая беспокойные головы в отверстия плетеных ивовых корзин.

Молодой китаец с рогулькой на спине, отчаянно жестикулируя, уговаривает женщину в белом батистовом платье, в белой шелковой шляпке, с кружевным зонтиком в руке отдать ему плетенную из рисовой соломки сумку с продуктами:

— Мадама! Моя носи: мало-мало — одна-две копейки плати. Моя чифань — кушай мало-мало нет…

— Ах, оставь ты меня в покое! Я поеду на трамвае, — досадливо отмахиваясь от рогульщика, говорит дама.

— Пухо! Плохо! Трамвай мало-мало все ломай — яйса, огурса. Пушанго!

— Вот пристал, несносный! Ну, на, неси!..

Китаец хватает легкую сумку и шагает за дамой.

Переселенцы останавливаются: медленно прошла мимо них группа бесстрастных, широколицых корейцев — гуськом, один за другим, в белых, как кальсоны, штанах, в белых коротких куртках, распахнутых так, что видно смуглое, загорелое тело. На бронзовых лицах корейцев полное безразличие к шумному многоголосию, к пестрым соблазнам оживленного базара.

В некотором отдалении от мужчин шла кореянка, тоже в белой куртке, в белой юбке, с маленьким ребенком за спиной, привязанным к матери широким куском белой материи. Ребенок мирно спал, и головка его слегка покачивалась в такт мерным, неторопливым шагам матери.

Алена испуганно подалась в сторону. Мимо нее прошла хорошенькая, как кукла, китаянка; она с трудом ковыляла на маленьких, как козьи копытца, ножках в плоских шелковых туфлях. С видом ценителя смотрел на нарядный шелковый халат китаянки какой-то господин в белом просторном пиджаке, в белых брюках, с соломенной шляпой на затылке. Он сказал спутнице:

— Обрати внимание, ma chère, на цвет: любимый, национальный — небесно-голубой. Ручная тонкая вышивка: цветы, драконы, пагоды, деревья. Поразительный вкус в подборе красок и щедрая палитра! Искусство столь же древнее, как и культура Китая…

Богатую китаянку сопровождал китайчонок-бой, несший покупки своей госпожи.

— Батюшки-светы! Дядя Силаша! Ноги-то у нее как у пятилетней!..

Ушлый всезнайка Лесников рассказал про обычай китайцев-аристократов, бар, помещиков, останавливать рост ног у девочек. Маленькая, изуродованная нога — признак знатности и богатства. Женщина с крохотной ножкой-копытцем не чета простой крестьянке или работнице с растоптанной, широкой ступней.

— Пальцы на ногах им подвертывают внутрь, к подошве, когда они еще махонькие, и бинтуют туго-натуго. Пока девочка не перестанет расти, до той поры и ходит в этих бинтах. Нога и не растет…

— Боль-то, поди, какая! Поковыляй день-деньской на таких копытцах! — жалостливо говорит Алена и провожает взглядом хрупкую фигуру китаянки, из-под халата которой выглядывают синие шелковые брючки. — Она в штанах?

— У всякого народа свой обычай, — неуверенно тянет Василь.

Переселенцы останавливаются перед дарами Великого, или Тихого, океана: трепещущая в садках корюшка, навага, жирный палтус, плоская, одноглазая донная рыба камбала.

— Глянь, Василь! Чудище морское!.. — показывает Алена.

В железном чане лежит живое существо, похожее на красно-бурый мешок, и поднимает толстые, мускулистые отростки — не то руки, не то ноги.

Силантий зря не тратил ни минуты в новом краю — все узнавал, всему учился, — пояснил:

— Живой осьминог. Океанский житель. Китайцы его мясо едят. Поостерегись, Алена: тянет он свои щупалы. Видишь, как будто пятаки на них натыканы! Это присоски. Присосется — не оторвешь, топором надо рубить щупалу. Поймает в море добычу — все соки присосками высосет-вытянет. И людьми, говорят, не брезгует. В Гнилом углу человек купался, осьминог его за ногу — цап! Тот с испугу в воду шлепнулся, а этот в воде быстёр. Обнял его всеми восемью щупалами — и был таков. Когда море труп выбросило, был он испитой, без кровинки.

Алена невольно отодвигается от осьминога, ей чудится, что его огромный, внимательный, как у человека, глаз зорко следит за ней, целится.

— Клюв у него как у попугая-птицы! — говорит Василь и, брезгливо поеживаясь, тоже отодвигается от шевелящихся отростков.

Осьминог, будто понимая, что речь идет о нем, непрерывно менял окраску — темно-пурпурный цвет переходил в красный, затем мгновенно менялся в изумрудно-зеленый или бурый.

— Неприятная животина. Ну его… — говорит Василь и круто отворачивается от спрута.

Горы умело уложенных золотисто-оранжевых плодов — апельсины, мандарины, шарики померанцев. Горки крутобоких, смуглых, с темным румянцем яблок. Фрукты обложены омытыми в морской воде, широкими, как плоский японский веер, листьями лопуха.

Все блестит, сверкает, искрится в свете нечастого для Владивостока яркого, солнечного дня.

Алена замирает от восхищения: словно сойдя с картинки, — в великом множестве продавались во Владивостоке открытки с изображением японских красоток гейш, — шли две японки, постукивая о тротуар подошвами деревянных сандалий. Шелковые халаты — кимоно, похожие на многоцветное оперение селезня.

Широкие, вышитые богатыми узорами пояса уложены на спине в замысловатые огромные банты. В высоких, красиво убранных прическах черных как смоль волос вдеты большие, в ладонь, резные черепаховые гребни, изукрашенные самоцветами. В руках у японок плоские шелковые зонтики, на которых тонко вышиты цветы вишни, японские пейзажи с горой Фудзияма в центре.

Женщины поразительно красивы: на белых лицах их выделяются яркие, пышные губы, тонкие шнурочки черных бровей, веселые карие, чуть суженные глаза. Японки скрываются в многолюдной базарной толпе.

Василь вздрагивает от неожиданности: рядом с ним пронзительно заиграл на каком-то инструменте бродячий китаец-музыкант. Незнакомая мелодия, непривычно высокий тон ее звучания на несколько минут остановили ошеломленных россиян. И только острый, дразнящий запах от котла, поставленного на легкую железную печурку, в которую китайчонок лет десяти непрерывно подбрасывал маленькие чурбачки, отвлек их от музыканта.

— Пожалста, капитана, мадама! Вареные пампушки! — гостеприимно предлагает китаец с белым поварским колпаком на голове. — Шибко хао — хорошо — пампушки. Шанго!

— Попробуешь, Аленушка? — спрашивает Силантий. — Я уже к ним прикладывался. Вкусная еда. Хочешь, Василь?

Они берут три порции, отказываются от тонких деревянных палочек, служащих китайцам и за ложку и за вилку, и с удовольствием уплетают горячие, сочные пампушки из белой муки-крупчатки, начиненные остро приправленным зеленым луком.

— Меня китайцы трепангами угощали и акульими плавниками, — признается, вздыхая, Лесников, — но не приняла их моя утроба; никак не мог проглотить, как ни старался, — будто во рту лягушка… А вот семена лотоса в сахаре вкусные — пальчики оближешь…

И вновь продолжают переселенцы путь по развеселому, праздничному, гудящему, как улей, базару.

Ночью не спится Алене Смирновой. Ворочается с боку на бок. Столько неожиданного и нового прошло перед ней, что сон бежит прочь. «Вот тебе и не́люди-азиаты! Японцы. Корейцы. Китайцы. Народ как народ. А я-то как боялась… И всему голова тут русские: без них, без хозяев, туго, поди, пришлось бы наезжим рабочим. По всему видать, что они у себя на родине без куска насиделись, наголодались. Россия всех кормит, все тут себе дело находят и живут».

Не спится и мужикам.

— Накален и здесь народ, Вася, — вполголоса говорит Силантий. — Я тут с грузчиками по душам поговорил — обирают их здорово и наши и чужие господа — капиталисты и наниматели…

Слушает Алена мирные голоса, согласную беседу отца и мужа, и впервые в жизни ее не гложут тоска и одиночество. Батя! И у нее, как у всех людей, есть отец — защитник и опора.

Василя будто подменили с того дня, когда Лесников признался, что он отец Алене. Василь — гордец, а как охотно признает превосходство Силантия Никодимовича, как следует его советам и поучениям. Пытливый и любознательный Лесников всюду тащит за собой Василя.

— Смотри. Учись. В жизни все сгодится. Читай больше: нашу деревенскую темень и дурь бросать тут надо. Здеся без знания и смекалки не проживешь. Сам по себе знаешь — чему в молодости обыкнешь, в старости этому учиться не придется…

С женой Василь обращался без рывков и брани. О побоях и думать забыл. Покрикивал иногда острастки ради, но осекался, наткнувшись на недобрый взгляд Силантия.

— Будя тебе, Василь! — тихо скажет он, а в голосе железо зазвенит.

Жаркая сумятица посадки на большой океанский пароход. Пассажиры четвертого класса — нищета и голь перекатная, — подхватив мешки, жестяные чайники, самодельные деревянные сундучки с вещичками, с криком и руганью ринулись в трюм — занимать места.

Ложились вповалку, каждый старался захватить побольше пространства: ехать не день, не два; без места намаешься: ни поесть, ни поспать.

Василь ворвался в трюм одним из первых и, облюбовав удобный угол на нарах, отстаивал его от назойливых посягательств, пока не подоспела подмога — Алена и Лесников.

За шумом и суетой пассажиры не слышали, как вбирались в клюзы якоря, как гудел последний гудок, как судно отошло от пристани.

Алена, на ходу затягивая потуже узел платка, выскочила на палубу, пробежала к корме; пароход уже развернулся и прошел часть бухты. От мыса Чуркина донесся мелодичный перезвон склянок. До свидания, мыс Чуркин!

Застыла-загляделась Алена на отдалявшийся, недавно еще совсем чужой, но сразу полюбившийся ей город-труженик.

Взгрустнулось Алене. Добрым словом помянула она место, где пупок резан, — родное Семиселье: «Прощай, Семиселье! Прощай и ты навсегда, вечная тебе память, пусть земля тебе будет пухом, родная маманя! Прощай и ты навсегда, Петр Савельевич! Заковали тебя в кандалы, скрутили могучие руки, а потом убили тюремщики, а матери отписали: „Убит при попытке к бегству“». Убит! Убит первый человек, который увидел в ней, в Алене, человека и помог понять, на чем мир стоит, открыл глаза, дал в руки грамоту. «Как меня обогатил ты, Петр Савельевич, спасибо тебе!» Встал перед ней как живой, потерянно звучат слова: «Забыл, все я на свете забыл… Одна ты…» Прости-прощай!..

Что-то ждет впереди? Камчатка да сахалинский край на самом конце света? Прошлое, с которым мысленно прощалась переселенка, отрезано невозвратно. Потому-то она так жадно глядела на уходящий из глаз город. Освещенный солнцем Владивосток возвышался над иссиня-зеленой бухтой Золотой Рог как упование, как приют добра и мира, как России надежный кров.

До свидания, Владивосток!

С тревожным, резким криком кружились над пароходом белогрудые чайки. Пустынные, суровые берега, омываемые седыми беспокойными бурунами, дикие горные хребты с одиноким кедром, причудливые скалы, прибрежные утесы, крутые сопки, нависшие над таинственными морскими стремнинами, уходили и уходили назад.

Давно уже прошли Русский остров, утопающий в зелени, долго маячила позади каменистая высокая глыба Аскольдова острова, о которую бурно билось море, а переселенка все смотрела в сторону города. Прощай, Владивосток, прощай!

Отполыхал над Японским морем буйный, красочный закат. Изумрудно-сиреневые полосы уступили место оранжево-пунцовым, кроваво-красным, — в них и скрылось солнце. Над открытым беспредельным океаном опускалась тихая, бархатно-синяя ночь…

К Алене подошел Василь и молча взял ее руку; они долго стояли у борта.

— Гляди-ка, Василь, что это такое?

За кормой, вскипая и расходясь, тянулась светящаяся полоса. Она вспыхивала и разгоралась фосфорическими голубовато-зелеными искрами.

Море вокруг горело волшебным огнем. Огненный хоровод кружился, метался, замирая в одном месте и с новой силой полыхая в другом.

Судно рассекало носом огненную воду, и она разлеталась во все стороны огнедышащим зелено-голубым костром.

— Что это, Вася? Вся вода пожаром занялась!..

— Свечение моря. Фосфор, значит, морской светит, — пояснил рыжий матрос.

— Стоите, голубки? — спросил, подходя к ним, Лесников. — У меня от трюмной вони и духотищи голова раскололась. Лампочка махонькая, темень, хотел газету почитать, ничего не вижу. Понабивали нас, как сельдей в бочку, а на верхних палубах чистота, простор: бары-господа едут. Видала, Алена, закат? Солнце во всем красном утонуло — быть завтра великому ветру…

Верхние палубы, окна кают первого и второго класса залиты снопами электрического света. В ресторане и кают-компании, где обедали чиновники, коммерсанты, промышленники, купцы, то и дело гремели взрывы хохота. Раздался резкий, сильный удар по клавишам рояля. Начались танцы.

— Танцуют, паразиты, в карты играют, поют, едят и пьют всласть! Все им! А мы рабочий скот, сезонники! — зло сказал Силантий.

Добрая ночь звала к покою и отдыху; очарованные, смотрели путешественники на беспредельную морскую ширь, залитую мягким сиянием полной луны. Сверкающая серебристая дорога легла вдоль моря, и не было ей ни начала, ни конца, ни края.

Светлая мелодия поплыла в свежем воздухе: в трюме запели грустную прощальную песню. На фоне прозрачно-синего неба четко выделялась, видимая как днем, корабельная снасть — каждый винтик, иллюминатор, спасательные круги, подвешенные спасательные шлюпки, капитанский мостик.

Воздух, насыщенный соленым ароматом океанской волны, успокоил ожесточенные сердца людей. Благодатный, мерцающий свет лунной ночи утихомирил земные страсти — пассажиры спали.

Корабль неуклонно шел по проторенным дорогам Великого, или Тихого, океана.

Судно качало. Спящие в трюме люди стонали, кряхтели, храпели: в спертом воздухе трудно было дышать. Многих тянула нудная морская болезнь.

Алена поднялась с нар, укрыла своим одеялом мужа и отца; поеживаясь от утренней свежести, выбралась из трюма на палубу.

Брезжил неласковый рассвет; густой, промозглый туман поднимался над свинцово-серой морской пучиной: беспросветно угрюмое, тоже свинцово-серое небо; тревожная серо-сизая вода обеспокоенно бьется в борта судна.

«Батюшки-светы! Бр-рр, как холодно и сыро!»

— Тайфун надвигается. Иди-ка, кралюшка, под крышу, — сказал Алене матрос в бескозырке, едва сидевшей на мокрых кудрях, и в мокрой, просоленной робе. — Тут скоро такое начнется — закачаешься…

— Я не боюсь, — ответила, не поворачивая головы, Алена.

Тайфун быстро набирал силу: дуновение влажного воздуха внезапно сменилось бешеным, хлестким ветром — смерчем невероятной силы. Взыгравшие, взбунтовавшиеся ветрила единым молодецким посвистом преобразили водные просторы. Всколыхнулись океанские глубины и вздыбили гигантские валы; из низких черных туч одна за другой полетели тугие стрелы могучих молний, избороздивших мрачное небо. Непрерывно гремел, грохотал, обрушивался гром. Ревел, завывал, трубил побелевший от ярости, кипевший клокочущими водоворотами Тихий океан.

Гул, грохот и рев в небе. Гул, грохот и рев океана. Тайфун-тайфунище! Валы до самых туч! Вот страх-то…

Родимая смирная курская равнина, где ты? Того и гляди со стоном, визгом, диким скрежетом обрушатся своды небесные, гибельная пучина поглотит хрупкое судно. Но вот ветер перестал метаться во все стороны, как бесноватый; подул встречный — неустанный, упорный, словно завывающий в огромную трубу из самых донных глубин.

И вскоре двинулись на корабль высоченные волны с белопенными гребнями на вершине.

Набрасываясь на корабль, волна свирепела, гневно взмывала ввысь и, как снежная лавина, с гулом десятков орудийных выстрелов обваливалась на нос стонавшего корабля. Волны перехлестывали через палубу, вода скатывалась за борта, оставляя широкую полосу пены, сердито шипящей, как клубок потревоженных змей.

Алена, оглохшая от неистового ветра, насквозь промокшая, с жадным нетерпением и страхом следила за единоборством человека с тайфуном. Команда судна, подчиняясь приказам капитана, действовала четко, неутомимо. Человек побеждал: корабль перестал сшибаться грудью с волнами, он взбегал на них и, как с горы, спускался вниз, в глубокие впадины, и вновь взлетал ввысь. И уже шел, шел положенным курсом!

Недавний испуг Алены сменился каким-то взрывом восторга и ликования. Все в ней пело, все рвалось навстречу сверкающим молниям, грохоту грома, хлещущему ветру.

— «Будет буря! Мы поспорим, и поборемся мы с ней!..» — сказал рядом с ней чей-то громкий голос.

— «Буря! Пусть сильнее грянет буря!» — вторил ему молодой звучный басок.

— Жалко, черт возьми, что мы, господа интеллигенты, совсем разучились непосредственно воспринимать природу, явления жизни. На все у нас есть великолепная литературная или поэтическая формула. А вот поглядите на эту женщину из народа, — видите, как она живо и горячо реагирует на стихию, как счастливо блестят глаза, как вся устремилась вперед?..

Одиночество Алены было грубо вспугнуто двумя господами; они встали около нее, бесцеремонно разглядывали, говорили так громко и бесцеремонно, как будто она была глухая.

— Простите, милая, мы, кажется, нарушили…

— Какая я вам милая? — резко оборвала говорившего Алена, вспыхнув как порох.

Запахнув покрепче куртку, она неспешно пошла в трюм.

— Посовестились бы, — разглядываете человека, как диковинного зверя. А еще образованные…

— Какая красавица! Заметили?

— Тише вы! Неудобно. Ка-ак она нас…

Трюм стонал от духоты, качки. Василь лежал пластом: его мутило.

— Ну и штормяга! — сказал Силантий. — Сбежала с палубы?

— Сбежала, дядя Силаша! От воды и ветра чуть не задохнулась.

— Как море-то тебя окропило, даже соль на куртке выступила, пропахла волной вся, — ласково встретил ее Силантий и, достав из-под подушки рушник, старательно вытер лицо Алены, пригладил растрепавшиеся золотые волосы.

Она конфузливо, неумело прижалась на миг к его тугому плечу, благодарно улыбнулась.

Пленил-покорил Смирнову Тихий океан безбрежными морскими просторами, дикими скалистыми берегами, неукротимыми тайфунами.

Камчатский рыбный промысел показался Смирновым неправдоподобным и сказочным. Тысячами тучных косяков неудержимо шла и шла в невода толстоспинная, жирная барыня — сельдь.

Двенадцать человек, двадцать четыре руки — каждая ладонь величиной с тарелку — с трудом тащили невод из воды, поднимали полным-полнешенькую сеть.

Сельдь трепетала, билась, сверкала живыми серебряными слитками. Казалось, рыбному потоку не будет конца. Люди падали без сил от тяжкого труда.

Переселенцы пропахли морем, водорослями, селедкой — запахом потомственных рыбаков. Росли и росли на берегу тысячи бочек, ожидая отправки на материк, на Большую землю.

Осенняя добыча камбалы, белесо-бледной, широкой, как блин, одноглазой рыбы, с нежным белым мясом, осталась в памяти небывало большим уловом. Говорят, что и колодец причерпывается, а вот камбалу так и не смогли вычерпать. Тащили невод за неводом, невод за неводом, а рыба не только не убывала, а все прибывала и прибывала. Даже старые сезонники диву давались — откуда ее в тот год привалило? Только, слава богу, соли не хватило, остановили лов.

Пришлось тут наблюдать Алене труд краболовов.

В море, на «полях», где жировали, наращивали добротное питательное мясо крабы, их накапливалось великое множество — неисчислимые тысячи.

Катера, баркасы, шаланды, барки приходили на «поля» и уходили с богатой добычей. Баркас переполнен большими круглыми крабами с сильными, ударяющими друг о друга клешнями.

Крабы внушали Алене ужас. С омерзением и смутным чувством жалости слушала она неприятный, скрежещущий шум их возни: тщетно пытались они выкарабкаться из плена.

Ночами Алене снилось, что на нее со всех сторон, угрожающе стуча, ползут крепкопанцирные буро-желтые раки! Однако мясо крабов, сваренное в круто посоленной воде, беловато-розовое, сочное, слегка сладковатое, нравилось Алене, и она с удовольствием очищала одну увесистую клешню за другой.

Переселенцев пленила красота камчатской земли. Зимой среди снегов били горячие воды; на горах в пять верст вышиной сверкали, как большие алмазы, громады могучих ледников. Впервые в жизни увидели они извержение грозно, набатно гудящего вулкана: пламя, пепел, безостановочный трубный рев потревоженного исполинского зверя.

— Вот страх-то!

В поисках куска хлеба и заработка побывали переселенцы не только на Камчатке и Сахалине, вдоль и поперек изъездили Приморье и Приамурье, погребли до кровавых мозолей на многоводных реках Амуре и Уссури. Незнакомый край не таился, вставал перед ними в несказанно грозной силе и красе. Но измучила переселенцев кочевая «цыганская» жизнь; втихомолку мечтали осесть на одном месте, обзавестись домом, скромным хозяйством.

Но пить-есть, «кусать» надо. Решили попробовать счастья на «материке».

В Хабаровске вступили в артель вальщиков-лесорубов, заготовлять купцу Пьянкову лес в девственной тайге на берегу сплавной таежной реки.

Артельщики с большими заплечными мешками, с сетками-накомарниками на голове, в нитяных перчатках, обвешанные чайниками из жести, котелками, пилами, топорами, долго шли к участку порубки.

По непролазной сплошной тайге пробивались топорами: путь преграждали коричневокорые, цепкие, как щупальца спрута, лозы амурского винограда с обильными, еще темно-зелеными гроздьями или тянущиеся к солнцу толстые отростки актинидии, прочно и густо заткавшей кустарники и деревья. Тенелюбивые лианы, похожие на причудливо изогнувшихся гигантских змей, обвивали жасмин, колючий шиповник, смородину, заросли малинника и перебрасывали канатовидные, крепкие как сталь нити на стволы деревьев.

Артель лесорубов возглавлял Семен Костин — серьезный «компанейский», молодой мужик с открытой улыбкой на широком русском лице с чуть разлатым носом. Он сколотил артель из своих однодеревенцев — небогатых мужиков, чтобы «зашибить» к осени, к рыбалке, денег на невод.

Семен, высокий крепыш с мускулами первоклассного боксера, пользовался у артельщиков непререкаемым авторитетом; его тихое слово было законом, ибо слыл он в родной деревне Темная речка за справедливого человека из самой справедливой и честной семьи крестьянина-труженика Никанора Костина.

С юношеских лет прославлен Семен как храбрый и умелый охотник: в единоборстве с тигром спас он жизнь нескольким паренькам, забравшимся в тайгу без должной охотничьей справы. Семен вырос в тайге, знал многие места как свои пять пальцев. За его широкой спиной артельщики чувствовали себя «как у Христа за пазухой».

— Сестренка милая, — сказал он Алене, когда принимал Смирнова и Лесникова в артель, — ты мужиков пережди в городе. У нас женщины в тайгу лес валить не ходят: лесорубы — отборное племя, не нажить бы беды.

Ревнивый и вспыльчивый Василь встал на дыбы.

— Я свою бабу от себя ни на шаг! Пойдет со мной.

Лесников поддержал его: тоже боялся оставить смирную, как ребенок, дочь в незнаемом городе.

— Со мной ее никто не обидит. Я за нее на рогатину пойду.

— Ну, ваше дело. Будет у нас мамкой, на артель кашеварить, — нехотя согласился Семен, раздумчиво хмуря широкие, добрые брови. — Только ты, сестренка, в пути за меня держись, не отставай! — приказал он Алене.

В дороге незаметно и просто Костин взял молодую женщину под свою заботу и опеку.

— Не робей, воробей! — весело подбадривал он ее, когда она, измученная тяжкой дорогой, искусанная до крови гнусом, бессильно опускалась на землю. — До края света еще шагать далеко, береги силушку, мамушка-куфарочка! Разувайся-ка! Я водички принесу, помоешь себе ноги, посидишь маненько — и усталь как рукой снимет, оклёмаешься.

Ладный, широкоплечий Семен вскидывал повыше на плечо неизменное охотничье ружье, с которым не расставался ни днем, ни ночью, и скрывался в чащобе. Он приносил воду, поглядывал на босые ноги Алены, посмеивался:

— Студена родниковая-то водица? Ну как, сестренка, полегчало?

Тугой ком вставал в горле Смирновой: хотелось и смеяться и плакать одновременно от чувства благодарности и признательности к этому милому человеку и от радостной гордости, что есть такие люди на свете.

И странно: не только все артельщики, но и ревнивый, подозрительный Василь принял эту опеку как нечто должное и естественное — такое доверие и симпатию вызывал у всех твердый, уравновешенный Костин.

— Ты, Василь, не бойся за нее, — сказал он Смирнову. — Около меня ни человек, ни зверь на нее не посягнет. А ты, браток, в лесу ей не помога…

— Спасибо, Семен! — чуть виновато ответил Василь.

Доверчиво и открыто приняла Алена повседневную заботу Костина.

В тихую минуту задушевной беседы признался он ей, что только нужда в деньгах оторвала его от родных, и особенно скучает-томится он по Варваре — жене.

— Она у меня подруга-лебедь, разъединственная-одна, — цедил слова Семен. Он рассказал Алене про необыкновенную любовь лебедей. Если у лебедя гибнет подруга, он взмывает ввысь и, сложив крылья, камнем падает на землю — разбивается насмерть. — С тем и я жизнь кончу: мне во всем свете одна Варвара суждена.

Сурово ворчал Семен, приглядываясь к новым членам артели:

— Совсем вы еще сырые! Я вас возьму в оборот, вы у меня скоро станете закопёрскими таежниками.

Слово у Семена не расходилось с делом: ежедневно, ежечасно он знакомил переселенцев с тайнами тайги, учил, как найти съедобные коренья; как определить север и юг по мхам; узнавать по звукам, кто шатается по тайге; показывал неприметные непосвященному глазу следы обитателей чащоб; знакомил с нравами зверей и птиц, с повадками речных и озерных рыб.

Парнишкой он с друзьями отправился на лодках-плоскодонках вверх по Уссури, в незнакомые места. На второй день плавания ребята вытащили нагруженную рыбой лодку на берег, натаскали плавника, сухих кореньев и разожгли костер. Красно-оранжевый, огненно-желтый язык взметнулся в зелено-голубое небо. Золотым веером рассыпались брызги тысяч искр.

Вечер стоял теплый, синий, летний. Такая же синяя, мягкая пришла ночь. Пламя костра, вставшее высоким, огненно гудящим столбом, уходило в глубину неба, усеянного крупными звездами.

В ведре сварили жирную, наваристую уху. Наелись в полную меру, и, усталые, счастливые, ребята уснули около костра.

С первыми лучами солнца Семен был на ногах. Озорно и нетерпеливо гикнув, он разбудил ребят и помчался по песчаной отмели — нырнуть, выкупаться в парной утренней воде Уссури. Добежав до конца узкого клина, далеко вдавшегося в реку, Семен остановился. Следы на отмели! На влажном, сыром песке отчетливо отпечатался след крупного хищного зверя.

— Братва! Тут ночью кто-то был. Смотрите — след! — испуганно крикнул Семен подбегавшим товарищам.

Незабываемая летняя ночь, бушующее, переливающееся красками, могучее пламя костра, таинственное мерцание множества звезд, след зверя на песчаной отмели Уссури!

— Пришлось мне раз такую штуку видеть, что по гроб жизни не забуду, — рассказывал Костин переселенцам. — Шел я пешим ходом из Шкотово по берегу реки Майхэ. Присел отдохнуть на берегу. Ноги я здорово натрудил, опустил их в воду, сижу отдыхаю, о чем-то своем думаю.

Вдруг слышу шум, крик и замечаю какое-то необычное птичье волнение. Вижу — недалеко от другого берега Майхэ с криками летают крупные птицы, похожие на журавлей или аистов. Я хоть и шибко зрячий, а так и не смог разобрать — уже сильно стемнело. А к ним все летят и летят новые птицы.

Они образовали в полете большой замкнутый хоровод. Семен насчитал в нем около тридцати птиц. И вот после отчаянного крика, взволнованного оживления из этого круга выделилась и устремилась к центру одна птица. После этого хоровод пришел в еще большее оживление и возбуждение: птицы мчались одна за другой по кругу, крича и словно бы чего-то требуя.

Птица в центре неожиданно взвилась ввысь и вдруг камнем, сложив крылья, упала с высоты на землю.

Пораженный, Семен долго сидел на берегу, всматриваясь в ту сторону, куда упала птица, ждал, не поднимется ли она. Нет, так и не поднялась! Что же это было? Суд птиц над провинившимся товарищем? Самоубийство? И за что могло последовать такое суровое наказание?

Алена засыпала Костина вопросами, добивалась узнать — нешто птица такое разумное существо?

— О! Птицы — народ мудреный, — серьезно ответил Семен на ее вопросы. — Сколько я ни раздумывал, а похоже, что судили птицу за какую-то вину… а, может быть, она заболела…

Пришлось мне еще одно сражение видеть — глазам не поверил. Шагал я по одной высоченной сопке и вижу драку-бой между орлами и низинной длинноногой птицей — цаплей. Бой шел не на живот, а на смерть, только пух и перья во все стороны летели. Сила была на стороне цапель — их туча в бой бросилась, а орлов мало было, и пришлось им отбой бить и отступать на свои скальные сопки.

Костин показал переселенцам упругие, крепкие стебли живительного лимонника. Листья его остро и соблазнительно пахли лимоном, а горько-смолистые семена возвращали усталому путнику силы.

— Лимонник и корень жизни женьшень — издавна наши уссурийские целители, — говорил Семен.

С трудом перебралась артель через широкие пологие увалы, поросшие густым кустарником, колючим шиповником, зарослями хваткого, остроиглого боярышника. Протопала-прошлепала артель через пустынные, вязкие, болотистые низины, вновь попала в чащобу непролазную — несколько лет назад высились здесь могучие кедры, пихты, лиственницы, дубы, но прошел сокрушительный бурелом и расшвырял столетние деревья.

Лесорубы, рискуя сломать ноги в гнилых, подопревших стволах, прыгали через сырые, скользкие валежины, стороной обходили огромные нагромождения поверженных лесных великанов.

«Батюшки-светы! Будет ли когда край-конец мертвому, мрачному лесу, гиблым, гнилым местам?»

— Тут, видать, погулял тайфунище во всю мочь. На большие десятки верст прошел смерч, сколько доброго лесу покрушил-повалил! — говорил Семен, помогая измотавшейся Алене одолевать аршин за аршином гнилой колодник, облепленный отвислыми сизо-зелеными мхами, серо-бурыми лишаями.

Выбрались наконец из проклятущего бурелома.

Алена, как близкого друга, обняла какое-то неизвестное ей живое дерево, вставшее на ее пути. Живое! Остролистое, с красноватой бархатистой корой, милое, как долгожданный друг… Она прильнула к стволу, прижалась к нему обветренным, пылающим лицом.

— Василь! Поди-ка сюда. Смотри, какое дерево чудно́е. Пощупай: кора у него теплая, мягкая, рука тонет.

— Бархатное дерево, — пояснил Семен. — Из его коры пробку добывают: она легкая, упругая и в воде не тонет.

Семен показал на могучее, обхватов в шесть, дерево с плоской, словно подстриженной, вершиной, с длинной, жесткой и глянцевитой хвоей. С корявого, потрескавшегося ствола свисала тяжелая иссиня-зеленая, местами седая бахрома старых мхов.

— Вам это дерево знакомо?

Лесников ответил, пожимая плечами:

— И в толк не возьму! Не ель, не сосна, не лиственница!

— Царь тайги, наш кормилец кедр, — сказал Семен. — Без него белке в тайге — каюк! Видите на нем шишки зеленые? К осени нальется зерно, шишки станут коричневыми, вот тогда мы с вами пощелкаем орешков вволю — ноне урожай, ноне кедр силен!..

Костин отбросил ногой замшелую, трухлявую, рассыпавшуюся на куски валежину, перекрестился истово.

— Кажись, наша самая тяжкая странствия идет к концу. Теперь легче будет…

Артель вскоре встретила на пути просторную, радостную поляну, залитую солнцем; протекала здесь горная речка с хрустально-прозрачной, быстро лопочущей водой.

— Привал! Готовь обед, мамушка-куфарочка! — распорядился Костин.

Стоя на опушке густого леса, из которого они вырвались, с боем отвоевывая каждый шаг, Алена даже задохнулась при виде открывшейся ее взору поляны:

— Батюшки-светы!

Поляна сверкала-горела алым цветом шиповника, пушистыми белыми и красными пионами, сине-фиолетовыми ирисами, оранжевой и пурпурной сараной.

— Господи! Как в раю… — растерянно молвила Алена, опускаясь на колени и припадая распухшими от жары губами к ледяной воде.

— Природа! — горделиво ответил на ее жаркое восклицание Семен и повел вокруг рукой. — Здесь все рядом — и дуб, и виноград, и кедр, и актинидия.

Медвяный, пахучий настой леса, влажных трав, цветущего шиповника, пионов оживил, вернул силы Алене. Сверкая черными счастливыми глазами, она шла от приземистой, ширококронной липы с густо-зеленой блестящей листвой к толстому, кряжистому синекорому вязу со множеством неуклюжих развилок на стволе.

С восторгом и нежностью любовалась она жестким, резным листом векового дуба, нарядным кленом, веселым, говорливым, ясенем, дышала пахучими ароматами клейкой листвы стройного тополя.

Погасив улыбку, глубоко уйдя в себя, пристально смотрела она на березу, высоко взметнувшую белоствольное тело с тонкими, раскидистыми ветвями и мелкой, торопливо шелестящей листвой. Погладила шершавой, огрубевшей рукой шелковистую бело-розовую бересту на дереве. Родные, российские деревья…

— Лови, лови, Василь! — крикнула Алена и стремительно бросилась вперед — догонять невиданно большую, словно пичуга, нарядную бабочку.

Но бабочка-красавица, будто подсмеиваясь над стараниями молодой женщины, плавно и неторопливо помахивала ярко-синими крыльями с желтыми блестящими пятнами, мирно парила в воздухе и не давалась в руки.

— Махаон, — сказал Семен. — Хитрущая бабочка! Манит, зовет к себе, а потянешься — и нет ее, взмыла…

— Махаон, — сказала Алена и повторила нараспев: — Ма-ха-он, — провожая взглядом порхающую в солнечном свете бархатно-синюю бабочку.

— Завтра будем на месте, — сообщил, подходя к Алене, Лесников. — Что-то нас там ждет?

— Кедры в четыре-пять обхватов, черная береза, ильм, дуб, — ответил на его вопрос Костин. — Наш учитель, ссыльный поселенец, ученый человек, насчитал, что в нашем крае произрастает две тысячи пятьсот растений — ель саянская, даурская лиственница, тис остроконечный, народ у нас его называет «негной-дерево», не дерево, а долговечный великан, больше тысячи с половиной лет живет. Малинники непролазные, непроходимые — вы уж сами встречали — и смородинник с красной и черной ягодой. В низовьях Амура мне приходилось шагать по брусничнику и клюкве — красным-красно. А в Приморье довелось мне около Черниговки побывать, в местах, где виноград в тайге стеной стоял. Мы шутки ради по лозам ввысь карабкались и сверху местность обозревали, как с высокой колокольни. Глянешь оттуда — все деревья переплетены виноградом, гроздья спелые сизо-синим пламенем горят — рви, не ленись. За виноградом ездят на телегах, на горбу много ли унесешь? Обирают, обирают его, да разве выберешь все? Часто в зиму и уходит лесной урожай под снег.

Свел меня однажды мой дружок гольд в заветное место в тайге. Там стояли высоченные пихты, как солдаты в строю. У дружка были железные когти-кошки, надел он их мне на ноги и говорит: «Однако, Сенька, слазь на пихту».

Вижу, подсмеивается, лешак: думает, струшу. Полез. Карабкался-карабкался, упрел весь, чую — сил не хватает. Так до вершины и не добрался. Стал вниз спускаться и по пути пихту аршином мерить. Хотите — верьте, хотите — не верьте, а насчитал я без верхушки пятьдесят пять аршин!

— Как тут не верить, — живо откликнулся Лесников, — сами видим чудеса. Вчерась шли мы мимо старой порубки — не вытерпел я, лег на комель срубленного дерева и в изумление пришел: не маленького я роста, а ноги до кромки комля не достали. Какое же там дерево высилось, небо резало?

— Будет время — я вам расскажу, что такое Дальний Восток, что такое наш, нашими отцами выхоженный край, — не то с похвалой, не то с угрозой сказал Костин, — а ноне нам след пораньше лечь, тогда завтра на место засветло придем.

— Непогоды ждать надо, — удрученно сказал Лесников, — солнце в черную тучку ушло, мошки злющей навалило — дышать нечем. А к вечеру мы мимо озерка шли, видел я, как рыба, распазив рот, из воды прыгала, пузырьки пускала. Все верные приметы к дождю-ненастью.

— Правильно подмечаешь! — весело похвалил его Костин и зычно прокричал: — На ночлег готовься, братва!

Переселенцы устроили себе легкий шалаш из ветвей, набросали на землю еловых лап, травы.

— Иди в шалаш, Алена, ложись, а я тебя получше укрою, — говорил Силантий, — чтобы комары и гнус не мучили. Ну и сила пришла! Несутся туча за тучей — живую кровь чуют. Миллионы миллионов! Так и сыпят, так и сыпят: не остерегись — сожрут живьем!

Он положил под голову дочери заплечный мешок, прикрыл брезентовой попоной, под которой все они спасались ночами от несметного нашествия мошкары, гнуса, комаров, поправил сбившийся накомарник.

Руки отца дрожали от жалости, сострадания: вся-то доченька искусана, места живого нет, жжет нестерпимо, зудит кожа от укусов мелкой вредоносной твари, а молчит, не жалуется. Ко всяким невзгодам приучена: жизнь-то ее много ли баловала?

Силантий присел около дочери, всматривался в сумраке в ее странно изменившееся под сеткой лицо, пытался шуточным, пустяковым разговором прикрыть свое смятение, боль, отцовскую нежность, половодьем бушевавшую в нем.

— А ну-ка, Аленушка, загану я тебе на сон грядущий загадку.

— Загадывай, дядя Силаша, — охотно отозвалась Алена, сердцем чуя горячую отцовскую тоску.

— Что, родимая, в огне не горит и в воде не тонет?

— Лед!

— О, какая башковитая! А ну еще: два братца в воду глядятся, век не сойдутся?

Алена отлично знает этих братцев, но, желая продлить отцу удовольствие, хитрит:

— Глаза?

— О! Сказанула! Глаза — это два брата, которые через дорогу живут и друг друга не видят. А тут два братца в воду глядятся, век не сойдутся. Ну? Раскумекала?

— Берега? — нерешительно тянет Алена.

Они смеются от души: знают, как дороги, сердечно близки друг другу.

Измотанная долгим путем, Алена задремала.

Лесников осторожно, чтобы не разрушить хрупкое сооружение, вылез из шалаша.

Вместе с Василем натаскали груду сухостоя, развели большой костер, пламя взмыло в темное, обманчивое небо. Дымом от костра они оберегались от несметных полчищ комаров, завывавших в воздухе. Но даже сильный огонь не сдерживал плотную, серую, шевелящуюся стену злых насекомых: они втягивались во множестве в пылающее чрево костра, горели в нем с легким пощелкиванием.

— Иди, Василь, спи. Не след нам обоим мытариться. Я посижу часа три у костра, а потом тебя разбужу.

Всю летнюю ночь Силантий бросал и бросал в костер корявые смоляные сухостоины. Искры вздымались кверху роем, бушевало пламя. Лесникова от невеселых дум била нервная дрожь. Что-то ждет их на новом месте? Может, зря не послушал Семена и не оставил дочь в городе? Не попасть бы в беду!

Волглая ночь сгущалась вокруг костра. На подмогу жгучим комарам и несносной мошкаре-гнусу пришел еще и мокрец — совсем малюсенькое насекомое-кровопиец. От мокреца не было никакого спасу: он лез в уши, нос, попадал с воздухом в дыхательное горло. Кружка с горячим чаем в один миг покрывалась густым слоем сварившихся в кипятке насекомых. Укусы мокреца еще ядовитее, чем у комара, и причиняют невыносимые страдания: кожа горит от зуда, и жжение это так мучительно, что человек расчесывает в кровь уши, лоб, шею, грудь.

Перед рассветом Силантий незаметно для себя заснул, а когда проснулся, его пробрала холодная дрожь. Костер еле-еле тлел — его засыпали комары и мокрец!

— Спаси и сохрани, какая их тьма-тьмущая!

Лесников поспешно набросал сухостоя, поджег его берестой и с облегчением вздохнул — пламя вновь взвилось ввысь…

Своеобычный резкий крик, похожий на отчаянный вопль деревенской бабы-плакальщицы, разбудил на рассвете Алену. Она подняла голову, сбросила накомарник, прислушалась. Резкий, таинственный в предрассветной мгле вопль повторился.

Алена выглянула из шалаша. У костра сидел отец и густо дымил из подаренной ему Костиным пузатенькой гольдской трубки с коротким мундштуком.

— Дядя Силаша, кто это кричал?

— Вещая птица — сова, доченька. Подняла она тебя? А я в ночь мало поспал, все дела наши неважнецкие обдумывал. Доколе мы без угла-пристанища будем мыкаться? Сердце саднит, кровью обливается, не могу смотреть, какая ты стала замученная. Комар, мошка, мокрец тебя поедом ест. С лица спала. Пора нам перелом жизни решать, сколько можно бродяжничать…

Не заснула больше Алена, разбередили ей душу слова отца. Следя за плывущими в небе огненно-розовыми облаками, за ликующим, безудержным — вполнеба! — разливом алой зари, она думала: «Пора, давно пора своим домком осесть. Бродим по земле, как цыганы кочевые, а денег все равно не раздобыли, в бродячей, трудной жизни они еще пуще между пальцев текут».

Временами, как раскаленная игла, жгла Алену острая тоска, от нее ныло сердце, стыли руки, — тоска по Семиселью, ряду улиц с бедными домишками, тоска по барскому саду, где под цветущей яблоней зачалась ее жизнь.

Она въявь видела весеннюю, бескрайнюю, разостлавшуюся, как нарядный плат, курскую равнину, покрытую первой изумрудной зеленью; она слышала незатейливую, хватающую за душу песенку жаворонка; она купалась в лучах благодатного летнего солнца, шагая по меже между полосками созревшей, золотой ржи. Семиселье, Семиселье! Говорят, что свет не клином сошелся, — ан нет, клином! И клин этот — родное Семиселье.

Слетало недолгое сладостное забытье. Исчезала родная деревня, и со всех сторон обступал молодую переселенку новый край. Нашла же куда забросить Алену недобрая судьбина! Холодно ей в высоких, под самую крышу, сугробах иссиня-белого снега; жарко под палящими лучами хабаровского летнего солнца; страшно на немыслимой быстрине широченнейших своенравных рек; пугает тайга, высоченные деревья, непролазные чащобы с диким зверьем.

— Батюшки-светы! Сгинешь, пропадешь тут ни за грош, ни за копейку. Не пора ли нам, дядя Силаша, заворачивать оглобли? — спрашивала она.

Лесников, странствуя по новым местам, чувствовал себя как рыба в воде.

— Не боись, Аленка! Нешто два мужика тебя не уходят? Нам здесь оседать, здесь корни пускать. С пустыми руками нам и в Семиселье не обрадуются. Здесь будем фарт за хвост ловить!..

Фарт, фарт! Алена уже заметила, что фартило только людям фартовым, разворотливым, смелым до дерзости. Запаха рабочего пота фарт не любит, воротит рыло.

«Какое уж там Семиселье! И денег-то на возврат не наскребем. Смиряйся, Смирнова Алена, подставляй горб под новое ярмо! А как рвутся, как тоскуют руки: им бы обиходить, приукрасить свое гнездо. Нешто век по чужим людям ходить будем?»

Птичий согласный щебет, гомон, свист дошли до ее сознания: она уловила в перекликающихся лесных голосах нежно-мелодичное посвистывание зяблика, крикливо-озорное поддразнивание забияки сойки. «Птахи российские…»

Алена поднялась. Надо жить. Надо готовить пищу артельщикам.

Внезапно потемнело-нахмурилось небо, покрылось серыми тучами, и, как из частого сита, полил мелкий, въедливый дождь. Он лил и лил безостановочно и ровно, как заведенный.

Дождь разогнал мошкару и комаров. Намокла земля, и идти стало еще труднее, но люди рвались на берег реки: помыться в бане, отдохнуть от крестного пути. Шли и шли вперед, хоть и промокли до нитки.

Переселенцев невольно остановила печальная картина: большими штабелями лежал в лесу и гнил добротный столетний лес. Почернели, трухлявились толстенные бревна. В беспорядке обрушились давно забытые человеком поленницы дров.

— Чего это такая уйма лесу заброшена? — обеспокоенно осведомился Лесников.

— Купчина Пьянков наготовил, — угрюмо пояснил Костин, — а потом посчитал: далеко от берега, перевозка на плоты дорого станет. Взял да и прикрыл эту порубку. Ка-акое добро зазря бросил! Сколько труда псу под хвост кинул! Новый участок вырубки — еще похлеще этого — у казны отхлопотал, благо там сидят купленные им люди. Сейчас дали ему участок совсем близко от берега: руби — и в воду. Все расходы на этот брошенный участок он давно оправдал. Оборотистый, жмот!

Силантий понял хитроумную арифметику купеческих выгод, она и привела торгаша к бессовестному решению погубить, сгноить сотни и сотни деревьев. В бессильном гневе смотрел Лесников на потемневшие от бурь и невзгод стволы лесных великанов и на чем свет стоит ругательски ругал и казну и законы, позволяющие творить такие безобразия:

— Вот сукин сын! Хищник! Паразит! Вот распроклятущий! Изничтожить этакую махинищу! Дереву сотни лет расти надо, а он повалил и нос отворотил. Хозяева, язви их в душу! Расхитители! Одним днем живут, о потомстве и не кумекают. А поди-ка купи у вашего Пьянкова бревно на хату — с живого шкуру сдерет…

К полудню дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Быстро рассеялись тучи, и усталым путникам открылось веселое солнце.

— Привал. Короткий отдых, чтобы засветло дойти до участка, — весело распорядился Костин.

Мокрый кустарник. Сырая одёжка. Зуб на зуб не попадает. А все же привал — отдых изнемогающему телу.

Глава шестая

Засветло вышла артель к берегу широкой сплавной реки.

— Вот и прибыли к месту назначения, — сказал Костин, указывая на жалкие, скороспелые строения — бараки. Вокруг них торчали огромные свежие комли деревьев, из которых еще сочилась жирная, блестевшая на солнце смола-живица.

Всюду валялись бревна, высились горушки опилок, стружки, обильный лесной хлам. Остро пахло пиленым лесом, новой порубкой, взбаламученными таежными запахами. От веселой, просторной реки шла живительная прохлада.

Артельщиков встретила на стане тишина: в бараках было пусто, лесорубы еще не вернулись из тайги, где валили лес, а потом на волокушах волокли его к берегу реки — там вязали плоты и пускали их вниз по течению.

В трех бараках со сплошными грубыми, дощатыми нарами вдоль стен жили лесорубы — отборная, отпетая лихая братва, оторви глаз и ухо, варнаки-разбойники. Были тут и русские, и китайцы, и корейцы.

Шла в тайгу, на тяжкие лесные заработки, только голь перекатная без роду и племени: беглые, каторжники, ссыльные, забитые жизнью бродяги; были тут и беспаспортные; выжидали время, прятались от полиции, которая в эти лесные дебри и нос боялась сунуть, разные темные люди «с рыльцем в пушку».

Глиняная печь с вмазанным в нее большим чугунным котлом возвышалась около каждого барака — в них артельные повара варили пищу лесорубам.

Костин условился с китайцем — старшинкой третьего малонаселенного барака, что займет со своей артелью первую, пустую половину барака. Сам наскоро сколотил тесовую перегородку и выделил небольшой угол переселенцам.

Алена мыла и прибирала свой нехитрый закуток, когда услышала крики, посвист, улюлюканье приближающейся к баракам толпы — возвращались после рабочего дня лесорубы.

— Васька Стрелок! Хряй сюды! Новая артель привалила! И бабу, говорят, с собой приволокли!

— О! Ваньча! Врешь, поди, варначина?

— Хряй, Васька! Хряй сюды скорее, паря-зараза!

— Русска бабушка шибко шанго!

— Иди ты… косоглазое рыло! Тоже разинул пасть на русскую бабушку!

— Дай ему в зубы, Ваньча!

— Страхолюдина, поди, какая-нибудь старая притопала-приковыляла?

— А ты думал — картина? Только безмозглая дура сюда пойдет…

— Муж у нее, говорят. Угол им отделили.

— Фью! Муж еще, сука! Мы ее от него скоро отделим!

— Васька! Хряй на речку купаться!

— Эх! Бабу помять, пожать, покрутить ба!

Весть о приходе Алены вызвала целую бурю: среди лесорубов не было ни одной женщины.

Самостоятельных мужиков, вроде Семена Костина и подобранных им артельщиков, было на лесозаготовках десяток-другой, а большинство — бугаи, звери темноголовые. Они волновались. В такую глухомань могла прийти только потерявшая стыд и совесть потаскушка. Какая же порядочная краля осмелится появиться в одичавшем стаде варнаков, беглых каторжников, бродяг и нищих, скатившихся на самое дно?

Стихло. Толпа постепенно разошлась.

Алена вышла из барака, чтобы приготовить ужин артельщикам. Низко надвинув на глаза белый платок и повязав сверху него темный, она опустила накомарник и вся ушла в работу-заботу: растапливала печь, мыла в ведре крупу, носила из бочки воду в котел. Мимо нее то и дело мелькали люди: приходили посмотреть на нее, как на чудо.

— Хряй, Васька! Вон она, коло печки.

— Наше вам с кисточкой! Чево это вы, мамзель, запрятались за сто платков? Я, король тайги Васька Стрелок, хочу с тобой поздоровкаться…

— Хряй! Кажи нам свою физиомордию, мы и корявой не испужаемся — народ стреляной!

— А ну, пава писаная, кажи нам лицо свое белое!

Алена растерялась: поняла, куда она попала, какая беда ей грозила. Толпа лесорубов быстро увеличивалась.

В это время из барака выскочил побелевший Лесников. За ним поспешал серый от гнева и лютой злобы Василь, готовый слепо кинуться на любого обидчика. Выбежали и артельщики, с которыми Алена сдружилась в пути.

Алена ощутила живой верный заслон — мужа, отца, Семена Костина, артельщиков; она собралась с духом и со слабой улыбкой на побледневших пухлых губах сняла с себя платки, накомарник, открыла прекрасное, молодое лицо, розовое от смущения. Большие черные глаза ее пристально и строго смотрели на Ваську Стрелка.

Толпа лесорубов подалась вперед, сгрудилась.

— Вот это да!

— Братцы! Глянь на чудо дивное!

— Прости ты меня, предерзостного, королева, за бесстыжие слова! — низко поклонился Алене сразу потерявший наигранное бахвальство Васька Стрелок. — Да разве я думал? — как-то растерянно сказал он и, круто повернувшись к толпе лесорубов, властно, как имеющий на это право, приказал: — Айда, ватага, по баракам! Здесь не балаган, здесь дело сурьезное…

Молчаливая толпа лесорубов быстро разошлась по баракам.

Васька Стрелок разбойно свистнул, позвал дружка:

— Ваньча! Айда купаться!

Парни в ногу зашагали к берегу, сели на прибрежные камни и вскоре слились с наступившими сумерками.

После ужина Семен Костин прошел по баракам и о чем-то долго и жарко говорил со старшинками.

На следующее утро приказчик Пьянкова привез на нескольких лодках-плоскодонках мешки с хлебом, мукой, сухарями, крупами, бутылями постного масла. Костин и с ним говорил о чем-то настойчиво и требовательно. На глазах у многих лесорубов приказчик снял с пояса желтую кожаную кобуру с револьвером и передал ее Семену.

Вечером того же дня Семен обучал Смирновых стрельбе из маузера и охотничьего дробового ружья «зауэр», с которым Костин не расставался ни на минуту: «Кормилец!»

Кобура с револьвером перекочевала на кожаный пояс, которым Силантий перепоясывал свою неизменную ватную куртку.

— Страшнее всего в тайге неведомый человек, — поучал Костин. — Тайга шутковать не любит. Зверь не так страшен: летом он сытый и почем зря на человека не кинется. А осторожность не мешает. Тигр — зверюга злая, капризная, вот тот всегда подозрит плохое: втемяшится в башку, что мы на него идем, обозлится, обкружит и по нашим следам пойдет — настигнуть и мстить. Он даже огня не боится: случается, и через костер на человека прыгает. Опасный зверь. Учитесь, супруги Смирновы, — в тайге без ружья не проживешь…

Зоркоглазые Смирновы и Лесников под строгим учительством Костина, казалось, уже постигли сложную науку заправской стрельбы, а он все гонял и гонял их на «полигон», «шпынял», давал новые сложные задачи, требовал их безусловного выполнения.

— У меня в детстве дружок гольд был, — говорил он. — От него и моя наука: до белого каления доводил, а своего добивался. Попали теперь вы в мои руки, я вас из шкуры выверну, но многому научу. Не обессудьте, супруги Смирновы! Вас учу — старый долг возвращаю. Дружок мой гольд — его на охоте какой-то гад из-за шкурок убил — наказывал мне: «Я тебя, Сенька, научил, ты теперь не пропадешь в тайге ни зимой, ни летом. Однако, смотри — помоги новому человеку в тайге. Ничего не прячь!» Ка-акой был парень!..

Тайга родимая! Побродил по ней немало Семен, поохотился на кабанов, медведей. Бил изюбря, козулю, кабаргу, сохатого. Не ушли от его пули голубые белки, побывали в его силках и соболи, огненно-рыжие и чернобурые лисы.

Строгим учителем по таежному опасному делу был друг-побратим Семена — гольд Навжика. Вот это был охотник! Соболей десятками промышлял в зиму. А белки? Сотнями! Навжика научил Семена тонкому искусству — ставить «настороженные стрелы» на соболя.

…Уссури на самой зорьке — густой туман еще стоит над рекой — тихая, задумчивая. На легких, вертких берестяных оморочках (Сенькина оморочка — подарок Навжики) отплывали они подальше от берега.

Останавливались на примеченных местах, аршин за аршином выбирали длинные переметы из реки; снимали богатый улов — сазанов, сомов, касаток, толстолобых амуров; опять наживляли крючки, спускали переметы в воду; отдыхали, любовались на вечную красоту, на голубую водную ширь, озаренную мягкими лучами восходящего солнца.

От воды, от тумана, от утренней свежести и первых ласковых лучей солнца налетит на друзей буйная радость — помчатся они наперегонки в утлых лодчонках по самой середине быстрой величавой реки.

Оморочка, управляемая одним двусторонним легким веслом, несется вниз по течению. Навжика, конечно, впереди!

Плывет мимо берег, поросший зарослями буйно цветущей черемухи. Деревья стоят молодые, красивые, в пахучих белых гроздьях. Воздух напитан чудесным запахом черемухи. День разгорается, ослепительный день на Уссури.

Любили побратимы заплывать и на левый берег Амура — поскользить на быстролетных оморочках по рукавам, протокам, заливчикам Амура.

Какое бесчисленное множество водных хитросплетений! Протоки широкие, протоки узкие, бесконечные рукава, которые расщепляются и расщепляются на десятки и сотни водных артерий! Гляди, путник, в оба! Запоминай дорогу: собьешься с пути, заплутаешься в них — поминай, как тебя звали!

Летят побратимы по широкой амурской протоке — вода тихая, спокойная, небольшое течение. По берегам низкорослый тальник или необъятные луга с высокой, в рост человека, сочной травой. Каких цветов нет на жирных, заливных лугах, на влажной, богатой илом почве… Качают головками легкие синие колокольчики, высится дудка стройной огненно-желтой или красной саранки, трепещут на ветру атласные лепестки розовых, красных и белых пионов. Солнце. Тишина. Благодать.

Дальше, дальше на вертлявых, опасных оморочках! Начинает дробиться протока на десятки рукавов — гляди да оглядывайся! Не запутайся, не заблудись, Сенька, в прихотливо разветвляющихся водах — не вернешься назад никогда! Кто найдет тебя в пустынных, необжитых местах?

А берег плывет и плывет перед глазами: кончились луга, пошли лесные места: дубы, белая и черная береза, тополь, лиственница…

Вытянут друзья подальше на берег оморочки и пойдут бродить по сопкам.

Прекрасны сопки ранней весной! Горит-цветет багульник! Розово-сиреневые цветы его повсюду. Ребятишки тащат домой вязанки цветущего багульника, — на окнах, на столах, на лавках в бутылках, банках, ведрах — цветы! Свежий, смолистый запах багульника во всех избах…

…Идет Семен зимой на лыжах, а Навжика впереди скользит легко, будто летит на крыльях. Широкие короткие лыжи из бархатного дерева обтянуты мехом сохатого. Все на охотнике ловко подогнано, все продумано до мелочей: трудна походная жизнь таежного зверолова.

— Эх, побратим Навжика, где ты?

Гольды держатся обычая братания. В знак любви и дружбы люди обмениваются оружием или одеждой, и тогда уж их водой не разольешь — братья до гробовой доски.

Мальчонкой, десятилетним парнишкой побратался Семен с Навжикой, который был на двенадцать лет старше его. Побратавшись, они обменялись друг с другом острыми перочинными ножами и поклялись в вечной дружбе. Не довелось им вечно дружить.

Мертвым, с раздробленной головой, нашли однажды Навжику, дорогого побратима Навжику: погиб от предательской пули в затылок…

Живой рассказ Семена воскрешал Навжику: перед переселенцами вставал улыбающийся, кроткий гольд с вечной трубкой в зубах. Коренастый, низкорослый, со скуластым добрым лицом, с реденькими усами и бородой, он ласково щурил узкие глаза с монгольскими веками и поучал:

— Ты, Семка, запоминай все порядком. Отловили в сентябре кету — невода не суши, в сараюшку не складывай: хорошо ловится в это время линок, таймень, сиг. А весной, как только лед сойдет, не бойся холодной воды, бросай в нее невод…

Ни на бурной реке, ни в глухой тайге ничего не боялся Семен, когда был с ним рядом ловкий, выносливый побратим. Глаза острые, как у горного орла, слух как у тигра. Чуть щелкнет где ветка, Навжика знает, кто ее тронул — бурундук, горностай или белка. Как он не смог уйти от безвременной гибели? Эх, Навжика, Навжика, друг сердечный Навжика, следопыт таежный!

Костин не разрешил Алене принимать участие в валке леса.

— Кашеварь. Не твое дело лес ворочать. Ты, Василь, зря не бережешь жену. Вдовым погулять хочешь?

Василь вспыхнул, но смолчал на его прямую речь. Ерепенистый раньше, он менял нрав, «умнел», как говорил дочери Силантий. Василь не знал, не подозревал даже о существовании подобной вольницы. Нешто он своей Алене враг? Сунулись прямо в пасть волку! Какая уж валка! Пусть кашеварит.

Алена варила незамысловатые крупяные супы, постные борщи со свежим виноградным листом, кашу из чумизы, заправленную луком, поджаренным на бобовом масле.

Костин освободил от рубки леса и Лесникова.

— Вы, Силантий Никодимович, любите рыбалить. Вот и будете на реке добытчиком. А то с пьянковского харча скоро и ноги тянуть перестанем. Вы рыбы принесете, ребята юшки похлебают, сил прибавится, лесу больше уронят, — говорил Семен при артельщиках, а потом, отозвав Лесникова в сторону, шепнул: — Маузера с пояса не снимайте. Алену Дмитриевну ни на одну минуту не оставляйте одну. Хоть и приутихло как будто, а ухо надо держать востро. В лес пойдет — идите с ней, на реку — тоже.

В первый же день Силантий начерпал самодельным бреднем из примеченного им омутка полное ведро незнакомых ему блестящих, гладких и скользких, как сом, небольших рыбин темно-орехового цвета с желтыми пятнами около головы и на брюхе.

— Касатки, — одобрительно сказал Семен. — Едят? Конечно, едят, да еще так, что за ушами трещит. Ты их, Алена, почисть, промой в реке, поваляй в муке, посоли — и на сковороду.

Усталые артельщики с веселым оживлением подчистили поджаренную, хрустящую на зубах свежую рыбу. Алена подала им «на закуску» полную миску местного дикого чеснока — черемши. «Ай да мамушка-куфарочка!»

— Спасибо, Алена Дмитриевна! Побаловала ты нас! — благодарно говорили довольные едоки.

А когда в воскресный день Костин вернулся с охоты обвешанный дикими гусями и утками и Алена наварила котел жирной лапши с дичиной, лесорубы-артельщики говорили:

— Вот у нас мамка так мамка! С такой не поголодаешь: кормит, как енералов, разварной утятиной. Разворотливая…

Валка леса в разгаре. Лесорубы уже привыкли к Алене: часто обращались к ней со своими незамысловатыми нуждами: постирать пропотевшую рубаху, пришить пуговицу, положить на чирей пластырь из подорожника.

Чаще других появлялся в бараке Васька Стрелок. Он смотрел на Алену, иногда повторял: «Королева… королева…» За Васькой шла его тень — тупой, быкообразный парень Ваньча, безропотный, покорный исполнитель любого приказа Стрелка.

— Хряй, Васька!

О редкой физической силе этих парней, их угарных пьяных дебошах, умении, не повторяясь ни в одном слове, сквернословить знали все лесорубы; их боялись, старались не задирать даже самые бесшабашные сорвиголовы.

Парни невзлюбили кроткого Сана, задумчивого темноглазого парня-китайца, который быстро сдружился с переселенцами.

— Иди отседа, косоглазое чучело! Черемшой весь провонял! — широко расставив ноги, дерзко приказывал Васька Стрелок.

— Хряй отседа, желтомордая обезьяна! — вторил ему грубым басом Ваньча.

Лесников, справедливый человек, враг любого насилия, взял Сана под свое покровительство. Скоро он уже досконально знал жизнь молодого китайца.

Сан хорошо владел русским языком, и они находили время для дружных бесед, во время которых всезнайка Силантий учил китайские слова, расспрашивал о жизни и нравах Китая, о быте народа. Сан, как теля за маткой, всюду следовал за Силантием, благодарно смеялся, скаля желтоватые зубы, на его добрые шутки.

— Герой, пойдешь со мной в ночь на рыбалку? — звал китайца Лесников.

— Моя везде с тобой ходи, твоя только говори, какой время ходи — ночью или вечера, — охотно отзывался Сан.

— Сан! Пошто тебя дядя Силаша героем зовет, будто у тебя имени нет? — спросила Алена.

— Герой — это мое имя, — пояснил китаец. — Моя мамка и папка — мяо. Мяо — в Китае живи. Моя народ говори Сан, а русский говори Герой.

— Васька Стрелок! — попросил как-то Лесников. — Отцепись ты от Саньки. Пошто ты и Ванька ему жизнь травите? Разве он не человек? Разве не работает получше других? — намекающе подчеркнул Силантий последние слова. — Сан мужик многострадальный, беды хлебнул по самое горло. От голода умирал. На нашей русской земле чуток вздохнул свободнее, досыта наелся. А тут вы его, как злые коршуны, рвете… Добром прошу: не трогайте его…

— Королева попросит — я перед Саном на четвереньках ползать буду, — грубо сказал Васька Стрелок и ударил разбойным зорким глазом по Алене. — Попросишь ты меня, королева?

— Попрошу, — смиренно ответила Алена, как огня боявшаяся его. — Сан смирный, ласковый, пошто ты его давеча изобидел, прогнал из барака? Прошу тебя, Василий Епифаныч…

— Епифаныч?! Первый раз в жизни, что я отцов сын, вспомнили! Вот ты из какого дальнобойного ружья вдарила, королева: Епифаныч! Да я теперь для тебя в лепешку разобьюсь…

— Спасибо на добром слове, Василий Епифаныч, — с хитринкой, нарочито повторила Алена. — И еще прошу: брось ты ругаться! У меня не только щеки — уши огнем занимаются, как слышу твои и Ванюшкины присказки…

Васька Стрелок ничего не ответил ей, но так распрямил могучие плечи, так горделиво повел соколиным глазом, когда уходил из барака, что Алена невольно залюбовалась им.

— Могутен детинушка! Русская косточка! — провожая Ваську взглядом, сказал Лесников и вздохнул. — В отбросах ходит, в подонках, а из него человека можно сделать, такого, что звенел бы, как первосортная мачтовая сосна…

Жизнь Сана круто изменилась — его словно стала оберегать неведомая волшебная сила: китаец-старшинка перестал тонко и пронзительно кричать на него, лесорубы не задирали грубым площадным словом, многие стали здороваться с ним, чего раньше никогда не бывало.

Однажды Алена увидела из окна своего барака Сана и Ваську Стрелка. Они сидели на желтых бревнах и о чем-то оживленно говорили. Желанный мир состоялся.

В разудалый, погожий летний денек Алена пошла на реку полоскать белье. Стоя на плоском прибрежном камне, выступавшем в реку, она сделала неосторожное движение, поскользнулась и упала в воду. Она не умела плавать, и ее сразу же подхватило и закружило течение, потянуло ко дну.

— Батюшки! То-ону! — крикнула Алена.

Она уже захлебнулась, когда ее подхватили чьи-то руки. Открыла глаза — лежала, как в люльке, на крепких, надежных руках силача Васьки.

— Очнулась, королева? Спужалась? — спросил он и невольным жалостливым движением прижал ее к груди. — Спужалась? С испугу ты и пузыри пустила: здесь совсем не глыбко — по горловину.

Васька Стрелок бережно поставил ее на прибрежную гальку.

— Как ты зубами-то клацаешь! Все еще страшно?

— Еще как! Не подоспей ты — утонула бы… как топор ко дну…

— Вышел я из тайги, слышу — крик. Смотрю на реку, а там кто-то бултыхается. Смикитил: человек тонет. И со всех ног сюда. А это ты, Алена Дмитриевна. Видно, сердце-вещун учуяло: так меня вдруг потянуло на реку, будто кто звал…

Васька Стрелок был так счастлив, так добр и светел, что у Алены вмиг улетучился страх перед этим дерзким и сильным парнем, который легко крестился двухпудовой гирей.

— Спасибо, братик! Спас ты меня!

— Братик? Скажешь тоже, королева…

Дни устоялись жаркие, безоблачные. Таежная река быстро мелела: как ребра исполинского зверя, стали проступать с берегов длинные узкие косы галечника с песком.

На неделе, не в срок, приехал приказчик Пьянкова. Он сообщил, что плоты с нагруженными на них поленницами дров застряли в пяти верстах от места порубки.

— Поеду к хозяину. Придется, видать, остановить работы. Теперь сплаву конец…

Весть эта сразу же стала известна лесорубам и сразу же отбила у них охоту к рубке леса. Еще бы! Всем памятна была делянка в тайге, превратившаяся в кладбище огромных штабелей бревен. Кому охота бессмысленно тратить силу! Сначала еще стучали топоры, но далеко не так споро и дружно, как раньше, а потом стук прекратился, и все на стане стало быстро распадаться.

— Может, Пьянков и нашу порубку прикроет? Ему сволочуге, по привычке…

Яро и дико заскучали лесорубы. Валялись целыми днями на нарах в одежде и кожаных сыромятных чунях или потерянно бродили по баракам. Большая мускульная сила, необходимая для тяжкого труда лесоруба, оставалась нерастраченной, бродила, требовала выхода.

Какой-то догадливый китаец-старшинка установил связь с контрабандистами-спиртоносами, и в бараках появились люди с плоскими железными бидонами на спинах: заплескался в граненых толстых стаканах злой желтый ханшин — китайская водка с резким сивушным запахом. То тут, то там вспыхивали жестокие побоища, в которых с площадной руганью и дикими криками принимали участие десятки лесорубов. Ругань повисла над тайгой, как безысходная тоска, как проклятие…

Ночью кто-то резко постучал в деревянную перегородку, отделявшую закуток, в котором ютились переселенцы.

— Алена! Василь! Лесников! Быстро вставайте! Скорее, скорее!

Заспанный Василь быстро откинул щеколду с жидкой, сколоченной из плах дверцы и увидел Ваську Стрелка и Сана.

— Чего вам? Носит ночью нелегкая! — неласково проворчал Василь, прикрыв собой вскочившую с нар Алену.

Лесников, спавший на полу, тоже вскочил.

— Уходить надо, шибко быстро уходить! Мужики сечас сюда идут. Плохие мужики, сукин сын мужики, разбойники, хунхузы! — испуганно лопотал Сан-Герой. — Васька! Ты помогай, а я на речку побегу: лодку пригнать поближе надо!

— Бегом беги, Санька!

На порожке барака уже стоял одетый по-походному Семен — «зауэр» за спиной и заплечный мешок в руках.

— Смирновы! Силантий Никодимыч! Собирайте все манатки. Сюда нам не придется больше возвращаться… Уходить надо. Черное дело задумано. Поспешайте, а то кровь прольется, ежели не успеем уйти…

Переселенцы наскоро побросали в плетеную корзинку немудрое барахлишко.

— Пошли на реку. Сан сейчас лодку пригонит. Тихо, без шуму, — опасливо поглядывая в сторону барака, стоявшего на отшибе, шептал Васька. — Идет побоище! — указал он на барак, где проживала наиболее разудалая ватага: там полыхала свирепая драка, неслись нечеловеческие, животные вопли и крики.

— Кажись, до поножовщины дошло… Я там Ваньчу оставил — держать их, — тревожно рассказывал Васька по дороге к берегу. — Чертов китаец-старшинка опоил нескольких варнаков и стал их потихоньку подзуживать: «Русска бабушка, ай-ай хороша русска бабушка! Надо ходи третий барака, Ваське Смирнову голову руби — русску бабушку себе бери…» Спасибо Сан подслушал, что он им нашептывает, и ко мне прибежал. «Шибко плохо! Пухо! Хочешь, Васька, человека узнать? Тогда слушай, что он говорит! Старшинка совсем плохо говорит: „Смирнову Ваське надо голову сломать!“ А зачем он так говорит? Мужики будут драться, а старшинка тихо-тихо себе бабушку Алену заберет. Хитрый старшинка! Ему башку срубить надо! Идем скорее, Васька. Я один чево сделаю? Одной рукой в ладошки не хлопнешь…»

Васька Стрелок передохнул и продолжал:

— Я, как оголтелый, в барак бросился. Сан и Ваньча за мной бегут. Не успел я оглянуться, Сан своего старшинку по лбу хлоп! — тот с копылков долой. Сан обозлился, пинает его, визжит: «Твой болтливый рот кулак любит! Хунхуз! Плохой дерево на мачту не рубят, плохой человек старшинка быть не могу!»

— Смотри-ка ты! Впрямь Сан геройским мужиком оказался, — благодарно сказал Силантий. — А как ты оттуда ушел?

— Слышу я, варначина один хайлает: «Айда, ватага, в третий барак, отымем силом бабу Алену». Я им наперерез. Скамейкой сбил нескольких, на ноги больно резвых, а варначине этому, кажись, челюсть набок свернул. Ваньча мне на подмогу бросился, облютел, крушит. Я Сану шепнул: «Закрой двери с улицы железной скобой и беги к Смирновым, упреди…» Сам в окно сиганул — и тоже к вам… Бегу, оглядываюсь: драка костром разгорается, держит их Ваньча.

Над рекой раздался свист — Сан пригнал лодку.

— Садитесь поскорее и отчаливайте! Спешить надо, догадаются — настигнут. Прощай, Василий. Прощай, дядя Семен, дядя Силантий. Счастливого пути, Алена… Прощай, королева…

— Спасибо за все, Василий Епифаныч! Второй раз ты мне жизнь спасаешь. В неоплатном долгу я у тебя, — сказала Алена. Голос у нее дрожал от испуга, зашлось сердце от горячей бабьей благодарности. — Позволь поцеловать тебя на прощание, братец родимый…

Ваську Стрелка качнуло в сторону, когда она прильнула губами к его губам.

— Господи… Да я… Я для тебя землю с места сдвину, — растерянно сказал Васька и помог ей прыгнуть в лодку.

— Прощай, Вася! Братик…

Сан с разбегу сдвинул с места лодку, на ходу прыгнул в нее, взял рулевое весло. Семен Костин сильными рывками погнал лодку вниз по течению.

Взрыв диких, злобных выкриков донесся из темноты.

— Кажись, в нашем бараке орут? Батюшки-светы! К берегу бегут! — упавшим голосом сказала Алена.

Несколько человек, держа в руках пылающие смоляные факелы, бежали к реке; слышался топот дюжих ног. Рев. Чей-то истошный крик.

Ужас охватил Алену. Догонят. Настигнут… Нет! Лучше головой в воду!

— Не бойся, бабушка Алена, они по воде не могут ехать, — храбрился Сан, — на берегу нет больше лодок, я их вниз по течению пустил — пусть мало-мало плавают. Ты, Семен, шибко греби, тогда плохие люди-разбойники не догонят…

Семен Костин, мужик недюжинной силы, еще пуще приналег на весла, и лодка рванулась вперед.

Дикий крик на берегу внезапно оборвался. Смолк рев дюжих пьяных глоток…

«Ушли! Ушли! Батюшки-светы, страсти какие!» — металась, как в ознобе, Алена.

Глава седьмая

В Хабаровске Семен Костин твердо сказал переселенцам:

— Хватит вам, супруги Смирновы, и тебе, дядя Силаша, по белу свету колесить. Едемте-ка в Темную речку. Село хорошее, на берегу Уссури стоит. От города — рукой подать, по нашим местам два десятка верст — дело простое. Я с батей и братовьями-парнишками поможем вам дом срубить. Тайга рядом — лес найдется…

Посудили-порядили переселенцы на семейном совете и решили — ехать в Темную речку.

— Я с тобой пойду, — сказал Сан-Герой Лесникову. — Мало-мало работать буду: кушать — чифань — надо!

— Айда, парень. Нам не привыкать: не поживется в Темной речке — будем Красную искать…

В Темную речку ехали они на телеге: возвращался с базара темнореченец и охотно откликнулся на просьбу Костина подвезти их.

— С нашим удовольствием, Семен Никанорыч! — сказал возчик. — Все уместимся.

Семен, осторожно поглядывая на Алену, сообщил переселенцам:

— Сегодня я встретил в городе пьянковского приказчика. Вовремя мы оттуда смылись: работы приостановлены…

— А как там Василий Стрелок? — спросила, побелев, Смирнова: заметила, что Костин мнется, чего-то недоговаривает.

— Беда с Васькой! — вздохнув, не ответил на ее вопрос Костин.

— Убили? Убили братца?!

— За помогу нам, говорят, прямо на берегу голову раскроили… Ваньку тоже прикончили.

Всю дорогу горько оплакивала Алена чужих парней, принявших ради нее мученическую кончину:

— Василий Епифаныч… Василий Епифаныч…

— Ай-ай, Васька! Ца-ца-ца! — сочувственно вздыхал Сан. — Шибко жалко Ваську, хороший мужик… Он как бабушку Алену жалел! Я ему один раз сказал, как мой народ мяо говорит: «Когда любишь, тогда и обезьяна кажется красивой, а когда не любишь, даже цветок лотоса уродом кажется». Васька шибко смеялся. Ца-ца-ца! Ваську убили. Бабушка Алена! Не плачь: большая река слез не вылечит и маленький синяк…

Бывают-случаются чудеса на белом свете! Темная речка не родная мать, а встретила переселенцев лаской и приветом. Мир принял их, разрешил строиться — тоже без Костиных дело не обошлось! Пришлось переселенцам больше месяца их потеснить, пока шла стройка. Ну и люди! Милее родных!

На Темной речке так уж и повелось: зайдет речь о хороших, трудовых людях, о дружной и складной жизни — сейчас костинских вспомнят: «Добёр, как Никанор Костин», «У них мир, как у Костиных», «Работать мастак, как костинские». Приключится у кого нужда острая или горе-злочастье — к Костиным бегут: они выслушают, совет дадут, помогут словом и делом.

Мать, Марфа Онуфриевна суетилась, словно ее живой водой сбрызнули, — обихаживала семью. А как же? Старший сын Семушка оженился, слава богу, на хорошей девушке, себе под стать и масть. Варвара нрава мягкого, покорливого; в работе сношка удала, вынослива, на руку легкая: за что ни возьмется — все принимается, произрастает, идет чередом. Не писаная красавица, правда, но крепыш бабочка, тело белое, полное, и на лицо приятная: щеки огнем пышут, губы как цвет розового шиповника. Широкоплечему, прочно сшитому, ладно сбитому Семушке люба-дорога Варвара — пущай их живут!

Богоданные родители и близнецы-деверья радостно и дружелюбно встретили молодайку Варвару, когда она впервые, робкой и неуверенной походкой, вошла в дом мужа. Вскоре прошли робость и стеснение молодой женщины; привилась сноха в новой семье хорошо и крепко.

В трехкомнатном доме Костиных всегда порядок, чистота и уют; побелены стены, дожелта промыт пол, застланный домоткаными дорожками. Незатейливая мебель, скамейки, сундуки, добротно сделаны собственными руками, все добыто рабочим горбом.

Варвара — отменная вышивальщица и кружевница: нарядные вышитые дорожки на сундуке, скатерть на столе, белые занавески на окнах, отороченные искусным, тонким кружевом, — работа ее умелых рук.

Безмятежно жила Варвара в теплом, обжитом доме с мужем Семеном, свекровью-матушкой Марфой Онуфриевной, свекром-батюшкой Никанором Ильичом и мужниными братьями Алексеем и Макаром.

Домовитые мать, отец и братья Костины трудились с утра до вечера; они дружили с песней и музыкой: то Семен брал в руки гармонь и Варвара подпевала в лад, то Алеша и Макар поочередно тренькали на балалайке; все любили веселую, легкую шутку. И летние и долгие зимние вечера семья коротала в просторной кухне, хорошо обогретой громоздкой русской печью с широкой лежанкой наверху, на которой обычно спали зимой старики. Зажигалась керосиновая двадцатилинейная лампа, свисавшая с потолка на бронзовой цепке.

Семен и его братья запойно читали, — они были книголюбами и страстными правдоискателями. Книгу в семье принимали как откровение свыше, когда читали вслух, то слушатели вместе с героями книги искренне страдали или радовались.

Никанор и Марфа сидели рядышком на скамейке около печки, теплой и зимой и летом.

Свекровь терпеть не могла платков и ходила дома простоволосая; ее иссиня-черные волосы, как нимб, взлетали над лбом.

Тщательно расчесана темная пушистая борода Никанора, спускавшаяся до груди. Мать чинила белье или штопала чулки. Никанор Ильич подшивал на древний валенок, которому, казалось, износу не будет, толстую войлочную подошву.

Мерно двигались похожие на корни кедрача медно-красные руки: подхватывали шило, протыкали отверстие в валенке и подошве, протаскивали то одну, то другую иглу с крепкой вощеной дратвой.

Никанор и Марфа увлечены трудом и тихой, согласной беседой.

«В какое тихое и доброе семейство Варвара попала… — думала Алена, следя, как быстро-быстро мелькали в пальцах новой подруги отполированные длинные спицы, как, позвякивая, нанизывали петлю за петлей — наращивали носок или варежку. — В какую радость у них труд и книга…»

Первым прерывал молчание Никанор Ильич.

— В хозяйстве все уметь надо, — поучал Никанор сыновей и невестку. — Любое умение за плечами не висит, пить-есть не просит, а само кормит. Испокон мастер в почете, ему рупь чистоганом, а простому работнику — только половина…

Он постоянно передавал детям свое умельство, свои золотые познания плотника, печника, дровосека, рыболова и охотника.

— Никаким трудом, робята, не гнушайтесь и пуще всего бойтесь безделья. Маленькое дело завсегда лучше большого безделья…

Алена скрытно улыбается. «До чего разительно похожи друг на друга Никанор и Марфа, как два белых крепеньких гриба!»

Подвижные, неутомимые, свершали они с утра до вечера череду житейских дел, ни в чем не перечили друг другу. Частенько они одновременно заводили беседу.

— А знаешь, мать, Буланку-то надо к ветеринару… — начинал Никанор Ильич.

— А знаешь, отец, Буланку-то надо к ветеринару… — вторила Марфа.

И они смеялись негромким добрым смешком, понимая все и без дальнейших разглагольствований.

«Живут же люди! Один за всех и все за одного. Ни слова поперечного не слышала за все время».

Сердечно привязалась Алена к Варваре, — как и Алена, была она немногословна. Новой, да, пожалуй, и единственной на селе подруге Варя ответила сердечной приязнью.

На стройку дома переселенцам Костины пришли всей семьей. Плотнички — веселые работнички, привычные к топору, пиле и рубанку.

По тихому зову Костиных пришли на «помочь» и незнакомые сельчане — беднота соседская. Подходили и подходили мужики, бабы, охочие парнишки, — помогали, кто как мог.

Семен зорко следил за приходящими и находил всякому посильную работу. Не жалел и Лесников заранее приготовленного угощения, подливал и подливал водочки в ведерко, чтобы не пустовало, — и спорая, разудалая, с шуткой и песней, шла работа!

Во второй половине дня с ведром водки — «как богова слезка» — пришел человек, о котором переселенцы уже наслышались, но которого им еще не доводилось видеть, — местный богач, лавочник, пасечник, кулак и торговец дядя Петя.

— Бог в помочь, сестрицы и брательнички! — с ходу запел он, будто на клиросе, а потом забалагурил, затуркал девчонок и парнишек, которые пришли на помочь: — А ну, живей! А ну, за мной, божьи коровки!

Поторапливал и поторапливал ребят, совсем загонял, а сам частенько успевал окинуть разудалым бирюзовым оком переселенку: «Ох и бабочка! Закачаешься!» — и ее муженька: «Ревнючий, видать, так и зыркает…» — и дядю Силашу: «Премудрый мужик, накачивает водочкой: работайте, ударяйте!» И сам не ленился дядя Петя, а засучив рукава работал до пота: таскал бревна, тесал их, пилил, строгал, всех подначивал — и вихрем взвихрилась при нем помочь, будто все закрутилось в колесе огненном. Ну и дядя Петя, мастак!

Летели стружки, щепа, сыпались пахучие, скипидарные опилки, звонко пели пилы, впиваясь в смолистое, золотое тело кедра, играли-мелькали в мускулистых руках топоры; толстое бревно лепилось к бревну, — вставали великаньей крепости и прочности стены. Не жалели мужики заготовленного впрок, загодя Никанором Костиным сухого, бледно-зеленого мха, прокладку меж бревен делали на совесть: «Никакой мороз не пробьет!»

Дом сгоношили быстро; встал как встрепанный на окраине села, где жили новоселы — «шушера», пестрая гольтепа, наезжая со всех сторон, намыкавшаяся на своем веку. Центр села давно обжит старожилами, крепкими хозяевами, чуравшимися окраинной бедноты.

Веселый дом Смирновых встал на самой опушке тайги, а скоро рядом с ним поднялась маленькая, как банька, избенка Лесникова. Не захотел он ни в чем стеснять Смирновых.

— Так-то ни я вам, ни вы мне мешать не будете. Поживем каждый на свободе и просторе. Нужды нет тесниться. Я люблю побыть в одиночку: мало ли чего захочется обмозговать… Или прынцесса какая ко мне захочет заглянуть, я еще мужик не перестарок!..

Сан-Герой, которого Лесников приютил до поры до времени, пока парень найдет работу и пристанище, во время стройки суетился больше всех: вымерял аршином бревна, стены, фундамент, скалил в улыбке крупные желтоватые зубы.

— Когда много плотников, дом с кривым боком бывает, — говорил он.

Лесников замахнулся было острым топором, хотел срубить коренастый, раскидистый дуб, высившийся возле его вставшей на курьи ножки избенки, но Сан горячо встал на защиту векового великана:

— Не надо рубить, дядя Силаша! Дерево падает — тени нет. Зачем торопишься?

Не ведал, не гадал Силантий, что правильно сделал, приняв его умный совет: позднее зеленый друг сослужил ему великую службу.

— По гроб жизни благодарить дубок не устану, пальцем не позволю никому его обидеть, — часто говорил через несколько лет Лесников. — А я сдуру торопыжничал: «Срублю!..»

Глава восьмая

Дядя Петя — первый темнореченский богач, яростный, азартный хозяин: неуемная страсть к наживе заряжала его неистощимой энергией.

Мужичок с ноготок, коренастый, коротконогий, дядя Петя неутомимо катался круглым шариком по селу и, похохатывая, весело посверкивая бирюзовыми глазами, вершил дело за делом. Никогда и никому слова худого не сказал рыжебородый черт, — все с божбой, все ласкательно. Не говорит — поет, заливается как соловей, словом приветливым людей прельщает. Живые соки выпить-вытянуть из любого человека мастак был дядя Петя.

«Дядя Петя», «дядя Петя» — так звали его не только односельчане, но и пришлое и наезжее начальство. Не любил он почему-то свою фамилию, и даже в Хабаровске многие воротилы знали его как дядю Петю. Когда-то был он хозяином башмачной мастерской в Благовещенске, потом башмаки забросил, в другие дела ударился. Увлекся одно время дядя Петя модным толстовством.

Пестрая партия — молоденькие барышни, зеленые студентики, молодые учителя — в деревню пошла, на практике проводить в жизнь учение графа Льва Толстого. Мужиковствовали, а больше юродствовали: наряжались в лапти, которых на Амуре и на Уссури никто и не нашивал, в красные и синие вышитые косоворотки, в длинные, до колен, толстовки.

Образовали молодые господа толстовскую колонию в Темной речке; построили для нее красивый, просторный дом.

Дядя Петя, человек рисковый, фартовый, не зря пристал к толстовцам. Года не прошло, как баре перессорились (всяк на свой лад толковал исповедуемое учение). Работать кто не хотел, а кто и не умел. Только спорить все были охочие — до хрипоты. Рассыпалась вскоре, как карточный домик, толстовская колония.

Дядя Петя купил по дешевке дом колонии, остался в Темной речке, пустил глубокие корни, прижился. Завел семью, женился, а не перебесился: все конек любимый — учение о непротивлении злу насилием, о любви и смирении. За доброту душевную, знать, бог вскоре пожаловал его лавкой, новым, крепким, полукаменным домом; за смиренномудрие посылал ему выносливых и упорных в труде батраков.

Первая по всем статьям пасека у дяди Пети не только на Уссури, но и на Амуре, да, пожалуй, и во всем Приморье. У него самая лучшая на селе рыболовная снасть. А все мало, все хапает. Изворотливый мужик, смекалистый. Смотришь, крупный подряд заключит с пароходством на поставку дров. Село все поднимет, на подмогу зовет.

— Я мирской заступник. Со мной не пропадете, мужики. Для народа и живу, — поет умильно дядя Петя на сходе.

И поднимет народ на большие дела: где мужику десятка достанется, ему сотня выпадет; где мужикам — заработок, ему — крупная пожива.

Прикатил дядя Петя в деревню на своих на двоих, гол, как сокол, а пошел добреть-богатеть не по дням, а по часам. Поговаривали мужики злое — будто спервоначала его богачество с черного дела пошло, а поди проверь, правда ли? С зависти мало ли чего наговорят брехливые языки…

По Уссури и вниз по Амуру были разбросаны стойбища гольдов — нанайцев, как они сами себя называли. Гольды — охотники и рыболовы наипервейшие. Белка с дерева на дерево перепрыгивает, а гольд ее из ружья дробинкой в глаз бьет — шкурки не портит.

Зимой гольды уходили на охоту в тайгу дремучую. Два-три месяца охотники в стойбище не возвращаются, все по тайге следопытят, зверя пушного добывают. Белку охотник домой нес мешками полными!

Уссурийская, амурская тайга-матушка! Обильна она мехами бесценными — белым и голубым песцом, лисой рыжей и черно-бурой, горностаем, соболем, выдрой, голубой белкой.

Приходится охотнику схватываться в тайге на промысле и со зверями пострашнее — с пятнистым барсом, коварной рыжеглазой рысью, свирепым диким котом. Но все они младенцы против могучего, изворотливого великана — уссурийского тигра.

Гольды почитали тигра за зверя священного, стреляли в него только в крайности: ежели рассерженный зверь сам бросался на человека.

А всего страшнее в тайге неожиданная встреча с таежным беспощадным хищником — «промышленником». «Промышленник» — охотник за чужим добром, грабитель, опустошавший походные сумы своих жертв, не брезгавший ни шкурками зверей, ни корнем жизни — женьшенем, ни золотыми смывками.

Знатная в те годы, как поселился дядя Петя в Темной речке, бывала охота в тайге. Гольды возвращались в стойбища с мешками, плотно набитыми дорогими шкурками.

Однажды не вернулись к семьям три самых знаменитых в стойбищах охотника. Нашли их только ранней весной — на пути к дому погибли в тайге одинаковой темной смертью. Предательская пуля в затылок.

Кто-то подлый — не день и не два — крался воровато за жертвой, выслеживал, ждал минуты, чтобы безнаказанно свершить черное дело. От громового удара медвежьей пулей в затылок охотник тяжело падал на землю. Кто-то трусливо, стараясь не прикоснуться к трупу, обирал гольда — снимал мешки с пушным богатством.

Так и повелось с тех пор. Нет-нет да и найдут в тайге, угрюмо скрывающей зловещую тайну, труп человека, отдавшего труд и кровь бесстыжему «промышленнику».

«Властям предержащим» — царским чиновникам, управителям — что за дело до безвременной гибели «инородцев»! Подумаешь, жалость какая… Три гольда в год? Тут тайга!

Урядник в ответ на жалобы гольдов, что погибель пришла на лучших людей, разводил руками. По Амуру и Уссури тайга на тысячи верст тянется, лес из края в край стеной стоит, — что, дескать, я поделать могу? Ни вида на жительство, ни паспорта вор-убийца не оставил на месте преступления. Мало ли в тайге троп неведомых? Мало ли в мире слез пролитых? Мало ли на свете крови не отомщенной? Троих в зиму убили? Беда, беда! Я — мирской заступник — приму меры, приму!

Заезжий гость, урядник по пути вваливался в дом дяди Пети — попить, поесть, пображничать.

— Не ждал? Кума к куме и в решете приплывет…

Хлебосол тороватый, темнореченский баловень счастья, дядя Петя принимал почетного гостя, охотно выслушивал его рассказы о нанайцах — наивных, доверчивых людях.

— Эка беда какая, — грохотал начальственный бас, — гольда убили! Между нами говоря, разве гольд человек? По моему разумению — чурка осиновая с глазами. Знаешь, дядя Петя, как они на охоту собираются? Возьмут своих деревянных божков, начнут их салом кормить, подарки подносить, умаливать: «Не серчай, не серчай! Дай получше охоту». Ежели неудача какая, плохая добыча достанется, придет охотник домой злющий-презлющий, начнет божка ремнем избивать: «Зачем злой, жадный, плохо помогал?» Сало у него с губ сотрет, подарки отнимет: «Голодай и ты, коли я по твоей милости голодаю!» Народишко! Язычники! Я так считаю: гольда ли, паука ли убить — одно и то же, сорок грехов снимется.

Возбужденный, с взъерошенной рыже-красной бородой, посверливая гостя проницательными бирюзовыми глазами, суетился дядя Петя, охотно поддакивал мудрым речам начальника:

— Верно. Сорок грехов снимется. Золотые ваши речи. Гольды — чурка, как есть чурка осиновая. У них и души нет. Так, трава в поле. Их, поди, каторжники беглоссыльные бьют, больше некому!

Урядник отдыхал после тяжких должностных обязанностей в светлом, пятикомнатном доме с мягкой мебелью в белых просторных чехлах. «Богато живет мужичок с ноготок, богато!»

Дядя Петя, как он говорил, «млел» перед изделиями китайских и японских народных умельцев — всевозможными безделушками из фарфора, литыми из бронзы, серебра, резными из разных пород дерева. С каждым годом увеличивал он коллекцию антикварных изделий, редких по красоте и мастерству отделки.

— Уникумы! — неохотно тянул дядя Петя и вкладывал в уже протянутую пухлую, как у архиерея, руку урядника серебряного орла с золотой короной на голове, изукрашенной драгоценными камнями, и крохотного дракона всех цветов радуги. — Каждое перышко выделано, а глаза — как живые: сейчас рванет, ударит клювом! И не верится, что такое могли свершить человеческие руки. Преподношу вашей дочери-красавице. И не вздумайте отказываться, — знаю, знаю вкус вашей дочурки, они ей понравятся. Как горделив, как величав, — вольная поднебесная птица!

Уникумы затаились в левом кармане мундира, угрелись около великодушного сердца отца, безотказно готового угодить любимому детищу.

— Спасибо, друг Петруша! Ай опять в поездке был?

— По делам пришлось смахать на ту сторону, — скромно подтвердил дядя Петя. — Мельничку думаю поставить: окрестным мужикам некуда с зерном податься, везут за десятки верст на помол. Поставлю здесь — в одну осень оправдаю расходы, округлю все…

Урядник отлично знает, что этот жох все округлит, но недоверчиво размышляет: «А какая нелегкая его носит на ту сторону?»

Дядя Петя частенько в отлучке: то в Японию махнет, то на Сахалин или на Камчатку. О Китае и говорить нечего: граница — рукой подать, ушел ночью — вернулся на рассвете.

Шел упорный слушок, что вся контрабандная сеть в районе была в руках дяди Пети и его дружка, на котором тоже пробы негде было ставить, — владельца лавки в Темной речке, китайца А-фу.

Поговаривали, что порой китайцы-спиртоносы отсиживались в гулких подвалах дяди Петиного дома-крепости, разгружались там от тонких шелковых чулок, охотно расхватываемых хабаровскими чиновными дамами, от намотанных на голое тело рулонов чесучи, от широких нательных корсетов со вшитыми в них карманами: в них прятались темно-коричневые маслянистые слитки дурманного опия, который поступал затем в тайные опиекурильни Хабаровска, гнездившиеся в злачных местах — трущобах Плюснинки и Чердымовки, где ютился приезжий нищий люд.

Да ведь у людей глаза завидущие, наговорят такое, что и ума не приложишь, где правда, а где ложь.

Мирно и благодушно распивая чарочку за чарочкой душистый шустовский коньяк, душевно беседовали старые друзья. Урядник с коротким утробным смешком рассказывал дяде Пете о том, как из стойбища в стойбище ездят со святой миссией православные священники — гольдов и гиляков уговаривают в веру христианскую переходить, бросать деревянных идолов.

И не столько святым писанием убеждают, сколько яркой сатиновой рубашкой, которая по закону полагалась всякому новообращенному. Иной догадливый гольд раз по пять крестился у миссионера: «Крести, батька, крести! Рубашка совсем сломался, старый стал, давай новый рубашка!»

И батя крестит.

«Какое тебе, раб божий, имя дать?»

«Однако, зови, батька, таперька Шуркой. Андрюшкой звали. Ванькой звали…»

Батя крестит, нарекает «новообращенного» Александром и уезжает, довольный: счет христиан увеличился — батина честь и заслуга.

Дядя Петя тонко подстанывал, как влюбленный голубь, в тон начальственному развеселому рассказу:

— Какие они там православные! Только видимость одна. Идолопоклонники. Азиаты дикие, крестятся ради новой рубашки, а все равно деревяшкам своим поклоняются…

Урядник согласно кивает головой.

— Я по Амуру ездил, там нивхи-гиляки живут, миссионеры их тоже крестят. Так наши российские шутники что удумали? Придет гиляк в церковь на исповедь, его и учат по полу церкви ползти и свечку в зубах держать. Поп, мол, так велел. Ха-ха! И ползет, сердешный, по полу елозит и свечку в зубах держит. А шутники, на него глядя, смехом исходят… Промышленники и купцы народ дошлый, пользуются тем, что гольды и гиляки как есть бесхитростные, и подсовывают им яркую ситцевую рванину, стеклянные бусы и за так пушнину скупают…

— Известно! — живо откликается дядя Петя. — Хороший удильщик завсегда слышит, когда рыба клюет!

— Сказочно богатеют мужики, которые у них шкурки скупают. Я сам видел — иной шкурке цены нет, а он ее за копейку купить норовит, да и ту с издевкой дает. Привезет гиляк нарту с мехами, мужик шкурки на пол вытряхнет и копается-перебирает: та нехороша, эта плоха! Нарочно ворчит, ногами шкурки подбрасывает: дерьмо, мол.

Гиляки тоже хитрить стали, если у соболя шкурка не очень хороша, они ее поддымливают. На дыму подержат — она и красивее выглядит.

Возьмет промышленник тряпку белую и проведет против шерсти: не поддымлена ли шкурка? Если окажется на тряпке сажа — пропал гиляк: и тумака получит, и за бесценок шкурки, как виноватый, отдаст. «А! Поддымил!» — и дает цену бросовую, рубля три-четыре, а хороший соболь, сам знаешь, за шесть-семь рублей идет…

— Выпьем для храбрости, — предлагает хозяин.

Урядник охотно выпивает «для храбрости» и с плотоядным вожделением поглядывает на стол, заставленный редкостными и дорогими в этих краях закусками — колбасами, сардинами, сыром.

Зернистая и паюсная черная икра здесь в счет не идет: под боком Уссури, добыты из нее и выпотрошены осетрики. О красной икре тоже речи нет: из Николаевска-на-Амуре с почтением везут дяде Пете капитаны пароходов положенную дань — маленькие бочата, наполненные до краев темно-красной, с золотинкой «николаевской» кетовой икрой.

На причудливых японских вазах красуются привозные гости из теплых заморских стран — яблоки, апельсины, мандарины, золотые шарики померанцев, пунцово-оранжевая слива.

— Хорошо живешь, дядя Петя. Богато! Дом — полная чаша.

— Прошу к столу. Угощайтесь! К ямайскому рому хороши фрукты — дары Японии, страны Восходящего Солнца. По-городскому живем, не жалуемся на господа бога. Кто любит трудиться, тому есть чем похвалиться, — разливается певчей птахой дядя Петя. И меняет тон — кричит властитель в сторону кухни, где поет-гудит раскаленная добела плита: — Горяченького, горяченького нам подкиньте поскорее! Что вы, бабочки родимые, там запурхались?

Стол ломится от новых блюд: пироги, жареные куры, утки, фазаны дразнят взор отдыхающих мирских заступников.

После редких встреч с урядником горячо молился дядя Петя у образов с суровыми ликами святых. Усердно и истово мел огненно-рыжей, широкой, как лопата, бородой пол горенки — моленной. Вздыхал. Очи горе возводил. Настраивался на покорность и смирение. Но ах, эти непрошеные мысли во время жгучих молитвенных воздыханий!

— Господи! Прости! Помилуй раба многогрешного… Наслушался я от урядника всякой всячины, ан бес и радуется, не дает молитву вершить. Дикарь — что трава. Не душа у него — пар. Не зачти за грех, господи…

Две любви было у дяди Пети. Первая — хотя и был он постоянно привержен семейным, жене желанной — кинуть жадный взор на чужую красивую бабенку. Вторая любовь — огне-рыжая борода. Нежит и холит он ее постоянно. Расчешет-распушит бороду веером пламенным, распрямит грудь колесом и несется по селу, победно поглядывая на деревенских женщин, любуясь собой, как многоцветный фазан.

В бабью душу дядя Петя умел влезть без мыла; знал верный подход к простой женщине. Находил ключ к самому угрюмому, обиженному сердцу, и таяло оно: без любви, как без солнышка, не проживешь!

Деревенской женщине дома-то от мужа достаются ругань да зуботычины, — иной раз от тоски, от злыдни-жизни хоть на стенку лезь. А он, сладкоречистый, это понимал и с подходцем шел к бабе: расспросит, пожалеет, а там и ненароком, от обильного добротой и лаской сердца, и приголубит. У бабы сердце-то тоже не камень. Лестно ей внимание первого богатея, тепло от непривычных нежных намеков, от речистых бирюзовых глаз милого. Льнули к нему женщины: хоть на время забыться, уйти от тяжкого житья-бытья… Встретит она его, в очи глядит, без слов говорит. Ах! Будь что будет! Любовь не пожар, а загорится — не потушишь.

Разомлеет, доверится женщина, а он, быстролетный, вспыхнул, как сноп сухой соломы, и один пепел остался. Упрекает его милая, он прощения просит: дел-забот по самое горло, будет время — вспомним прошлое.

Слезы лили покинутые бабы из-за его коварного непостоянства. «Петенька! Вернись! Петенька, неужто позабыл?»

А жизнелюбец и впрямь все забыл, одолеваемый жаром новых неотложных дел.

Глава девятая

Ах, как радовалась не нарадовалась первые дни Алена Смирнова своему ладному дому — две комнаты с окнами на широченную, вольнешенькую реку. Домок — как у всех добрых людей!

Постоит-постоит новоселка в кухне, как будто в оцепенении, потом бегом во двор. «Тут огородик разведу!» — и поскорее обратно в горницу-«залу», крикнет, как маленькая: «Ау! Ау!» — засмеется счастливо и звонко. Комната еще пуста и гулко отзывается на голос молодой хозяйки. Скрестив молитвенно руки на груди, степенно перейдет Алена в спальню, где стоит большая деревянная кровать — подарок Никанора Костина — и пустой, обитый железом сундук — подарок Семена — и надолго замрет у окна. Перебеги через дорогу — и ты на берегу, на чистом, песчаном берегу Уссури. Ну и река! Ширь-то какая! Поди, версты две будет? Ай полторы?

Ходит радостная хозяйка по дому, вытирает чистой тряпкой стекла, отшаркивает — в который раз! — до желтизны половицы и поет, и поет-заливается: «Уссури! Уссури! Уссури-матушка! Прими нас, как мать родная…» — и опять к светлому окну.

«Неужто по-людски не поживем в своем доме? Место-то какое подобралось доброе: река дивная, таких, поди, и в России нет. И руку протяни — лес, тайга по-здешнему, рядом, и по-соседству, кажись, люди живут хорошие, добрые…»

А еще крепко полюбился Алене прибрежный один-одинокий камень, длинный, как добрая скамья, гладко обточенный водой. Величали камень по-разному: кто — Горяч-камень, кто — Горюн-камень. Видно, неспроста именовали его Горяч-камень влюбленные парочки, коротавшие на нем летние летучие ночи. Видно, не зря звали его Горюн-камнем пожилые, обиженные судьбой люди да обойденные одинокие девки, лившие на камне горючие слезы. Но будто кто сахаром посыпал камень — всегда на нем сидели люди.

Народ дивился: кругом берег ровный, песчаный, откуда же взялась здесь эта тяжеленная каменная махина? Будто приволок ее сюда какой-то сказочный богатырь и пристроил на берегу реки для дружеских посиделок, для одинокого горевания, для тихой, уединенной беседы.

Усталая от трудов приходила вечером Алена к Уссури — посидеть на теплом еще от солнечных лучей камне, поахать-полюбоваться невиданно щедрым разливом заходящего красно-золотого солнца, проследить быстрый бег Уссури, подивиться ее обильным водам, мчавшимся на желанную, уже близкую встречу с водами Амура.

Здесь можно было хорошо и душевно перемолвиться ласковым словом с бабой-горемыкой, присоветовать в ее беде-злочастье, успокоить в печали. О многом мог бы порассказать Горюн-камень. Но и он и Алена свято хранили чужие исповеди и признания.

Здесь, у Горяч-камня, слушала Алена захлёб и скороговорку пылкой девчонки Маринки Понизовой — иссохла в лучину: безответная любовь.

Здесь женщины рассказали ей о судьбе деревенской повивалки Палаги, которая отсиживала «срок» в хабаровской тюрьме.

— Самого генерал-губернатора отчехвостила! С нашим приставом чуть врукопашную не пошла — полицейский оттащил. Крыла их при всем честном народе: и воры-то, и злодеи, звери лютые, и людоеды!.. — опасливо говорили бабы-соседки.

С некоторыми из них Алена подружилась крепко-накрепко. Исповедь их нехитрых сердец была ведь и ее исповедью: она их сестра, человек нехитрого сердца, смиренного сиротства, и легко понимала и сердечно отзывалась на горькое сетование женщин.

Разные люди. Разные судьбы. А у всех одна боль, одна беда: трижды распроклятая, обездоленная жизнь, нужда и недобрые ее дети — голод, болезни, бесконечные заботы и тревоги. Доля ты! — русская долюшка женская!..

Долюшка женская? Вспомнила Петра Савельевича и беседы его с отцом и мужем. Рабочие и крестьяне тоже маются. Долюшка русская!..

Однажды в дом Смирновых кто-то резко и требовательно постучал. Алена распахнула дверь, и незнакомая женщина, тяжело ступая натруженными, отечными ногами, прошла на кухню и со вздохом опустилась на скамью.

— Ох, и притомилась! Все ноги по коленки оттопала. Новоселы? Слышала о вас… Не дозволите часок перебыть? Ключ от моей хаты у Марьи Порфирьевны. Зашла туда — ребятня вся в разбеге, и сынка моего нет. Видать, где-то на Уссури прохлаждаются, рыбачат. Порфирьевна скоро с поденки придет, я и уйду. Испить бы. Двадцать верст отшагала — к сынку спозаранку рвалась. Вчерась, как выпустили из тюрьмы, хотела сразу сюда на крыльях лететь, да не пустили меня знакомые женщины. Знали уже, что меня выпускают, и около тюрьмы ждали. «Зачем тебе ночью шагать? Утром уйдешь». Так и пришлось у них переночевать…

— Батюшки-светы! — всполошилась Алена. — Да вы, поди-ка, Пелагея Аксенова, Николки-гармониста мать?

— Она самая, — подтвердила незнакомка. — Видать, и вы обо мне наслышаны? Не спужаетесь опальной бабы?

— Ой, да что это вы такое говорите! — вскричала Алена и бросилась со всех ног вздувать огонь в печке.

Согрела щи, вскипятила чайник, от души угощала бунтарку: знала уже о ее нелегкой борьбе с самыми чиновными и значительными людьми края.

Когда слушала женщин, то представляла себе Аксенову: «Силачка, видать, Бова-богатырь, ежели пошла на тяжбу с такими высокими правителями». А сейчас перед ней сидела маленькая полуседая женщина, далеко не похожая ни на силачку, ни на Бову-богатыря. Только глаза, молодые, горящие, как угли, говорили о нраве гордом, отчаянном и непреклонном…

На одной из сельских сходок муж Палаги, Иннокентий Аксенов, в присутствии старосты и господина пристава, благообразного говоруна и любящего отца трех дочек-красавиц с косами до пят, смело заявил, что батрацкая веревка на шее перетерла ему холку! Он напропалую, в открытую стал обличать сельских богатеев, мздоимца пристава, губернских чиновников-взяточников в темных делишках при разделе удобных пахотных земель, которые доставались только крепким хозяевам.

— По-вашему, значит, справедливо оделить всякой неудобью, бросовым дерьмом, болотом новосела, бедняка и батрака? Значит, так и следует подносить, как на блюдечке, лучшую земельку дяде Пете, Аристарху Куприянову, Зотейке Нилову? Или, может быть, у них есть из каких достатков дать кому следует в лапу? — предерзостно допрашивал начальство и односельчан Иннокентий Аксенов.

Ему глухо, боязливо вторили взбулгаченные им мужики — деревенская бессловесная голь.

Пристав, вмиг потерявший свою благообразность, приказал вытолкать взашей смутьяна и подстрекателя к беспорядкам.

Иннокентия волокли со сходки, а он продолжал требовать немедленного передела земли:

— Все должны иметь равные права на хорошие земли!

Неслыханная дерзость батрака-голодранца вызвала остервенелую злобу чванных, обожравшихся удобной пахотой кулаков-богатеев. Они потребовали от пристава: «Принять меры!»

В ту же ночь пристав отправил гонца с пакетом: губернские власти извещались о крамольных призывах Аксенова. За вольнодумцем немедленно был выслан отряд полицейских.

Иннокентия со скрученными за спиной руками провели по селу. Полицейские насильно впихнули его в лодку, быстро отчалили и поплыли вниз по течению.

Палага с подростком сыном сидели на Горюн-камне, неотрывно смотрели в даль, где скрылась лодка. Утром, поручив сына соседке, Палага уехала в Хабаровск. Через десять дней она вернулась домой другим человеком: поседевшая, почерневшая от горя, с пылающими от ненависти глазами.

Живым Иннокентия ей уже не удалось повидать — в хабаровской тюрьме, где он не уставал поносить насильников, его забили насмерть.

Власти рассудили просто: «Посмел взбунтоваться мужик-батрак? Потрясение основ! От нас до бога высоко, до царя далеко, да и он нас не осудит. — И сотворили свой суд и расправу над беззащитным возмутителем спокойствия. — Еще чего? Землю? Получи свои законные три аршина!»

Тюремщики отказали Палаге в выдаче трупа. Она бросалась во все концы, добралась до канцелярии генерал-губернатора, но всюду в ответ на требование выдать ей тело мужа получала жесткое, как гранит, слово:

— Невозможно!

— Палачи! — отчаянно кричала маленькая постаревшая женщина. — Отдайте мне его хоть мертвого!

— Невозможно!

Палага перешла к нападению. Резко, без обиняков, стала повторять те обличения, которые Иннокентий говорил на сходке, бесстрашно назвала имена злодеев-дельцов, из-за своих выгод и боязни разоблачения убивших ее мужа, — назвала имя генерал-губернатора, чиновников, пристава, по навету которого был растерзан правдолюбец Аксенов.

— Отдайте мужа! Боитесь? Видать, места на нем живого не оставили? Изверги рода человеческого! Убийцы!.. Дайте похоронить!

— Невозможно! — бесстрастно отвечал чиновный сановник и, будто ожегшись, быстро отводил взор от пылающих, отчаянных глаз Палаги.

В Хабаровске она жила у землячки — Надежды Андреевны Петровой, которая была родом из Темной речки.

Молодая еще женщина, жена скромного конторщика, Надежда Андреевна, как могла, поддерживала Палагу в ее несчастье. Утешить вдову она пригласила близко знакомых женщин. Сыновья их томились в ссылке на севере России. «Студенты. Против царя шли», — узнала вскоре Палага.

Матери студентов — Марья Ивановна Яницына и Наталья Владимировна Лебедева — приняли живое участие в судьбе Аксеновой и ее подростка сына.

Кто-то распространил по городу листовки с описанием жестокой расправы без суда и следствия над батраком Иннокентием Аксеновым.

Дело сразу приняло широкую огласку. Губернские власти всполошились, и Палаге было приказано немедленно «закрыть глотку и убираться восвояси».

По приезде в Темную речку Палага попросила Никанора Костина вытесать ей деревянный крест. Под высокой елью на темнореченском кладбище она вкопала этот крест. Химическим карандашом на нем была выведена надпись: «Иннокентий Аксенов, 47 лет. Погиб мученической смертью от рук палачей русского народа».

Священник, узнав о таком надругательстве «над святым местом погребения православных», незамедлительно донес церковным и светским властям о «кощунственном святотатстве» Пелагеи Аксеновой.

Опять налетели полицейские и ночью, потайно, вырыли и уничтожили «подрывной» крест.

Опальную безбожницу Палагу увезли в Хабаровск и заключили в тюрьму. Три месяца просидела там бунтарка.

Лебедева подняла на ноги товарищей, посыпались запросы: по какому праву, за какое преступление заточена Аксенова? По городу опять пошла листовка с описанием злоключений крестьянки из села Темная речка.

Генерал-губернатор сдался, Палагу выпустили на волю. Около тюрьмы ее встретила толпа, и ей устроили овацию.

Сразу же по возвращении в Темную речку Палага поставила такой же крест, с такой же надписью, под той же елью: «Иннокентий Аксенов».

Последовал новый донос священника.

Палагу опять схватили и увезли в город.

Власти хотели сделать все шито-крыто, но за Аксеновой уже следили сотни дружеских глаз.

Все началось сначала: запросы, листовки.

Губернские власти негодовали, безуспешно разыскивали распространителей листовок, а тут еще пришло известие из Темной речки. Уже в отсутствие бунтарки-безбожницы Палаги какие-то неизвестные водрузили под ель новый крест с надписью, которую с ужасом прочел священник: «Иннокентий Аксенов».

Вызванные полицейские сняли крест, разломали его на части и сожгли.

Крест вновь появился под елью. Ель была срублена, крест уничтожен. Утром крест стоял нерушимо. Полицейские устраивали засады, чтобы изловить на месте виновников его незаконного появления, но все было тщетно: о засаде знали, выжидали, а потом крест невозмутимо высился на своем месте, хотя Аксенова продолжала томиться в тюрьме. И когда власти были вынуждены выпустить ее из тюрьмы, Палага уже знала, что и священник, и полицейские, и пристав махнули рукой, перестали преследовать крест, поставленный неведомо кем на кладбище, крест с надписью: «Иннокентий Аксенов».

— Уезжай подобру-поздорову из Темной речки! — сказала однажды Палага благообразному приставу. — Рано или поздно я тебе колуном башку снесу. Николку жалею, подрастить хочу, а так по мне давно тюрьма плачет…

В тихом, ровном ее голосе была такая сила, что пристав не на шутку струхнул. «Такая убьет». Через неделю его и след простыл, перевелся подальше от Темной речки.

Палага Аксенова была много старше Алены Смирновой, но они сблизились с первой встречи — родственные, оскорбленные души.

Алена усадила гостью в зале, и они чаевничали и делились пережитым. Нетерпеливо поглядывая в окно на Уссури: не покажется ли лодка с рыболовами? — Аксенова говорила раздумчиво:

— Пока я в одиночку бегала по канцеляриям, в одиночку дралась со злодеями, я дошла до отчаянности. Перевелись, думаю, люди, одни злыдни кругом. Всем залепила глаза и совесть золотая гривна. А как повстречала Надюшиных знакомых, как угрелась коло них и отошла от моей великой печали, — будто во второй раз родилась. Какие это женщины! Да я тебя с ними сведу: обещались сюда приехать, пожить. Ты с ними свежего воздуху хлебнешь. В отместку полиции сбиралась я наделать в Хабаровске шуму, просто так, очертя голову, по отчаянности моей. Лебедева Наталья Владимировна, спасибо ей, меня остановила. Мудрая женщина, будто бельма с моих глаз сняла! Кеша, муж мой покойный, один напролом пошел за правду и справедливость. И погиб безвременно, и ничего не достиг. «Ты, Палага, — говорит она мне, — тоже по его следам идти хочешь, в одиночку биться? А зло сильное, и один человек ничего с ним не поделает, — один прут всегда легко сломать. Надо подбирать товарищей и бороться сообща: один за всех и все за одного. Сидеть бы да сидеть тебе, матушка, в тюрьме, кабы не пришло к тебе на помощь такое товарищество, о каком ты еще и не подозреваешь!» Вчерась только я шасть из тюрьмы, а подруги мои тут как тут — ждут меня. Опять хлопотали за меня, требовали выпустить, учителей, телеграфистов взбулгачили. С Марьей Ивановной и Натальей Владимировной ночь напролет просидели. Перевернули они меня, порохом начинили, только уж теперь я не взорвусь так, походя, почем зря! Придется умирать — помру с музыкой! Да нет, шалишь! Не умирать, а биться надо, Алена Дмитревна, да так биться, чтобы пух и перья летели из черного воронья. Окрепла я ноне, не одна я, ежели такие женщины есть на Руси! Не я буду — сведу, сведу тебя с ними!..

Больше Палагу власти не трогали, и забегала она по селу — выполняла свое житейское дело, принимала младенцев-новорожденных. По роду ее работы вхожа была она в любую темнореченскую семью и знала, как она говорила, «подноготную» и мужиков и баб.

На дыбы взвивалась неукротимой степной кобылицей, стойко, грудью защищала Палага-порох, Палага-горячка свою подопечную бедолагу. Насквозь прожигали ее строгие, пылающие глаза нашкодившего, оплошавшего мужика; он начинал краснеть, стесняться своих бесстыдных пудовых кулаков, месивших, как тесто, тело обессилевшей жены; он божился и клялся пальцем ее больше не тронуть.

— Смотри! — предупреждала Палага. — Смотри! Держи слово!

И мужик держал: только бы не пришлось опять воротить в сторону синюшное, перепойное лицо, не бубнить опять с тяжкого похмелья: «Пальцем не трону!»

Аксенова полюбила Алену и взяла над ней особую опеку. Как капля точит камень, так и Палага постепенно обтачивала молодую крестьянку, выпрямляла ее, учила видеть корни социального зла, те самые корни, различать которые научили ее, Палагу, хабаровские друзья — Лебедева и Яницына.

Палага опекала Смирнову осторожно и бережно, ибо видела, как робка Алена, как забита сиротством, как пугает ее порой дерзкое восстание Аксеновой против кривды и зла, ее неустанное горение, жажда мести и борьбы.

Крепко сдружил Горяч-камень Алену Смирнову и с молодой женщиной Марьей Порфирьевной. Ее по старой памяти темнореченцы величали Машкой, Маней, Марусей, хотя она была уже женой и многодетной матерью. Покачивая на руках ребенка, Марья поверяла ей сокровенные бабьи секреты, потом просила, укладывая младенца на Горяч-камень:

— Посиди с ним минутку, Аленушка. Искупаюсь… — Молодая, пригожая, веселая, кричала, отплыв почти на середину реки: — Не ревет? Сейчас, сейчас!

И, с силой хлопая по воде, саженками преодолевала сопротивление Уссури, выскакивала из воды, набрасывала на мокрое тело белье и платье.

— Не серчай, Аленушка! В кои годы сподобилась искупаться… Все недосуг, заездила меня моя орава! — И хохотала, озорная, сама еще девчонка.

Она ворвалась в дом Алены зимним студеным утром и, обезумевшая от нежданной потери, полумертвая свалилась у ног подруги.

— Алена! Там, в снегу, у плетня… За-хар… Захарушка… Замерз. Окоченел!

Овдовела-осиротела розовощекая, редкостно сердобольная Марья Порфирьевна в двадцать два молодых года; остались на ее руках парнишки — семь сынков! И начала Марья свою многотрудную жизнь, каждый шаг которой был теперь известен Алене. Ах, Марьюшка, Марья, какая беда на тебя свалилась! Семь ртов оставил непутевый муж!

Две подруги-певуньи, Марья да — ныне покойница — Аграфена Новоселова, Валерушкина мать, в один час венчались в церкви. Ах, любила похохотать Марьюшка, попеть-поплясать, парня с ума свести! Аграфена — нет, та была неулыба царевна, как и ее доченька Лерка.

Муж попался Марье такой же легкий, бездумный, какой была и сама она на пороге юности.

Веселый запивоха и плясун Захар, Марьюшкин муж, ходил гоголем, когда через год после женитьбы Марья Порфирьевна принесла ему двойню. Рассматривая орущих сыновей, Захар приосанился и сиплым, как у молодого петушка, голосом сказал:

— Мы с тобой проживем, Марьюшка, годков двадцать пять и народим ребятишек штук сорок!

С радости он напился в лоск и строго-настрого приказал жене:

— Роди мне, Марьюшка, еще двояшек сынков. По моему заказу.

Захар речистый говорун, с языком без костей онемело глянул на повивальную бабку Палагу, когда она ровне через год поднесла ему, как на блюдечке, двух мальчишек, туго спеленатых, красных, сморщенных, как старикашки.

Захар протер глаза, попятился. «Может, спьяну мерещится? Нет! Двойня! Ай да Марья Порфирьевна! Удружила! По заказу». Не заказывал больше — ни-ни! Но и без заказа жена каждый год приносила ребенка. Забубенная головушка Захар стал побаиваться: «Так, Марьюшка, шагать будем — к серебряной свадьбе и впрямь двадцать сынков народим». Но, видно, вперед не заглядывай, далеко не загадывай!

Бражничал Захар в тот день с приятелями в казенке. Чуть смеркалось, когда он, напевая и пританцовывая, отправился домой.

Разыгралась вьюга-пурга. Со свистом и воем вихрились по дороге снежные смерчи. Свинцовое небо почернело, выл и рвал ветер, бросая, в лицо Захару сухой, колющий снег.

Захар забыл о дробном переплясе, бросил петь про забубенную головушку, протрезвел, стал искать запропастившуюся тропинку к дому. Черная, бесноватая мгла, не видно ни зги! Неистовый, неукротимый ветер словно вырвался из преисподней. По щучьему велению расходившейся метелицы вырастали перед протрезвевшим, перепуганным Захаром огромные снежные завалы. Он кричал в разверзшуюся перед ним, бушующую бездну, но вопль ужаса и отчаяния пропадал бесследно в многоголосом свисте и завывании бури.

Утром окоченевшего, полузасыпанного снегом Захара нашли в десяти шагах от родного очага.

В бозе почил Захар, оставив после пяти лет доброго супружества молодую жену и семь сыновей мал мала меньше. Живи не тужи, а задумывайся, Марьюшка! И сразу стала Марьюшка не Марьюшкой, а Марьей Порфирьевной. Уже в плечи въелась вдовья лямка, а до просвета еще далеко! Справное при Захаре, хозяйство постепенно сошло на нет. Скот пришлось продать, кормить ребят — «прорву ненасытную».

А потом пришла и постылая поденка — по людям ходить стала Порфирьевна, быстро изведала батрацкую черную тоску по справедливости и правде, бедняцкую огненную ненависть к захребетникам и мироедам. Устала, ох как устала Марья Порфирьевна тянуть одинокое вдовье ярмо! Не перестарок по годам, а гнет вниз распостылая житуха. Уже подрастали у Марьи Порфирьевны дети, еще несколько годков — и оперятся, встанут на ноги, да тянуть их одной сил уже не хватало. А кто из вдовых мужиков на нее позарится с такой-то оравой?

С Валеркой Новоселовой свел Алену странный случай. Однажды она заметила, как из дома Новоселовых вышел дядя Петя. Он катился колобком, быстро семеня ногами, — уходил-убегал от Лерки.

Заливаясь слезами, она что-то совала ему в руку, а он отмахивался и ускорял шаг.

Лерка села на скамейку, врытую около их двора, и, бросив что-то на землю, с омерзением растоптала ногой, как таракана или клопа.

Алена подошла к ней, хотела заговорить, но девочка, метнув на нее тревожный взгляд, сорвалась со скамьи и убежала в дом. Алена подняла с земли то, что так зло топтала девочка, — это был растерзанный сухой медовый пряник. Алена попросила Марью Порфирьевну привести к ней девочку.

— Валерушку? Приведу. Она моя крестница, покойной подружки Аграфены дочка. Мачеха у нее только… без царя в голове. Одно время совсем было девчонку зашпыняла, а ноне будто мирно у них. И меня привечать Настя стала, а то на порог не пускала, ревнющая баба! Да и не прощала, что мы с Грашей-покойницей дружили…

Марья Порфирьевна привела Лерку к Алене под тем предлогом, что они помогут ей отмыть-отскоблить полы в новом доме. Но пол был уже отмыт до желтизны, и Марья Порфирьевна побежала по своим делам. Алене удалось уговорить Лерку попить с ней чайку.

Девочка была так немногословна, что Алена поняла — не надо ей лезть в душу: «Придется приручать потиху». Чуяла только, как солона мурцовка, которую жизнь уже дала похлебать Лерке.

Алена столько натерпелась в горьком своем сиротстве, что сразу нашла нужное слово, чтобы приголубить одинокую и одичавшую девочку. Если Василь и Силантий уходили на охоту или рыбалку, она шла к Насте и просила ее отпустить на ночевку Лерку.

— Дом новый, тайга, не сплю ночью, боюсь, — лукавила Алена, — а живой человек рядом — и страха нет…

Настя милостиво отпускала девочку, и она, счастливая, оживленная, держа за руку тетю Алену, охотно покидала отчий дом.

Скоро уже знала Алена всю ее подноготную.

Счастливые дни. Любовь и нежность матери и отца. В семье был пусть небольшой, но какой-то скромный достаток. Все рухнуло со смертью матери. Отец пал духом, растерялся, хозяйство пошло прахом. Обычная история. Мачеха. Падчерица.

Лерке было покойно у Алены: могла уходить с головой в недавнее прошлое. И всюду — маманя…

Раннее детство оставило в памяти сверкающий летний день. Хорошо Лерке на тятькином литом плече. Вскачь! Вскачь! Хохочет-закатывается Лерка. Тятька плотно охватил дочку и бежит, аж дух замирает. А сбоку синий мамкин глаз, не отстает, следит тревожно.

— Тише, Михайла! — просит мамка. — Раздурился, словно маленький. Уронишь ненароком девчонку-то…

Бу-ух! — с размаха, с плеча, шлеп в душистое, мягкое сено! С радостным визгом летит кувырком Лерка с копны сена к босым тятькиным ногам.

На траве белая чистая тряпица. На ней хлеб, лук, кусок вяленой рыбы — кеты, вареные яйца, кувшин с квасом.

Вку-усно! Голодные Михайла и Лерка глотают кусок за куском кету.

— Будет вам рыбы-то! Рыба воду любит, обопьетесь в такую-то жарынь, — останавливает их мать.

У мамани из-под платка белого упал на лоб завиток крутой, щеки в румянце горячем, только что сено гребла. Глаза синие-синие, как Уссури в погоду тихую, когда небо смотрится в ее глубокие воды.

Жаркое солнце залило все сияющим светом. Его ослепительные лучи пронзают поверхность Уссури, и все кругом блестит — глазам больно!

Уссури! Солнце!

Уссури полноводна, широка, вольна!

Палящие лучи буйствующего солнца падают на водную рябь и разбиваются на миллионы маленьких сверкающих солнц. По-над берегом в солнечном сиянии купаются стаи серебряных стрекоз; под щебет птиц и неустанную, немолчную песню — стрекотанье кузнечиков — как-то особенно звенит и струится далекая песня косцов. Пьяно и пряно пахнет свежескошенная трава, сладко убаюкивает тихий плеск волны, ластящейся к прибрежному золотому песку.

— Смотри, Граша! Уснула дочка.

— Напрыгалась, коза… Брось-ка под куст одеяло, а то ей голову напечет…

В сладкой, неодолимой дреме несказанно хорошо почувствовать на щеке пылающие мамкины губы, утонуть-исчезнуть в счастливой детской грезе.

…Зима. В избе тепло, пахнет свежевыпеченным хлебом. Отец строит Лерке домик из карт. От радостного смеха зашатался — хлоп! — упал карточный дом. Не печаль, у отца готова новая забава!

— Давай-ка пузыри пускать!

Огромный пузырь колышется, надуваясь воздухом, переливается всеми цветами радуги — красным, фиолетовым, зеленым, — и отражаются в нем зеркало на стене, лавка, печь, отец и маманя, старенькая бабушка Палага с трубкой в руках.

Тятька осторожно, быстрым движением отрывает пузырь от соломинки, дует на него снизу, и пузырь летит вверх, а Лерка прыгает, топает ногами от восторга. Пузырь лопается, и ничего от него не остается, кроме нескольких капелек, упавших Лерке на нос. Весело! И здесь любовно и тепло следят за ней и тятькой мамины синие глаза. Хорошо Лерке под теплым родительским крылом! Вот только баба Палага ворчит, пьет черный, как деготь, чай, курит гольдскую трубку и кашляет-каркает:

— Балуете ее, потом она вам на шею сядет! Привыкнет жить как у Христа за пазухой…

Вот тебе и у Христа за пазухой!

Маманя слегла сразу. А в то утро Лерку разбудил голос крестной матери:

— Надо бы ее поить беспрестанно — кровь смачивать…

Лерка открыла глаза. Наро-оду! Маманя спит. Тихо-тихо спит, а сама улыбается. Мать закрыли до подбородка белым полотном. Как она крепко спит, не стонет больше.

— Проснулась, сиротинка горькая? Разнесчастная ты моя крестница! — запричитала Марья Порфирьевна, склонившись над Леркой.

— Пусти, кресненька, к мамане хочу.

— Умерла твоя маманя. Умерла!

Леркино сердце падает вниз. «Умерла!» Словно издалека, как через подушку, положенную на ухо, доходят причитания крестной:

— Гранюшка! На кого ты сиротами дочку свою утробную оставила и мужа, ясна сокола?.. И когда я в девках жила сладко, и когда замужем жила натужно, и когда была во вдовьей беде, словно по горло в воде, ты была мне единственным светом в оконце!.. Ох, Граня, подружка моя разлюбезная, на кого ты нас оставила?

— Будя, будя, кума Марья! Душу ты мне вымотала криком своим, и так сердце кровью запеклось…

Тятя! Голос у тятьки чужой, хриплый. Ворот на груди разорван, волосы, всегда гладко причесанные под кружало, растрепаны.

Увидел Лерку и сразу, как дерево в лесу подрубленное, рухнул на скамью, закрыл лицо руками.

— Что с ним будет? С ума, поди, Михайла свихнется. Скучает как, страсти!

Почему крестная, как увидит ее, суровит брови, хмурится? Почему Димка надулся и молчит? Ни разу не залепил в спину снежным комом и рассматривает ее, как чужую. Ничего не понимает Лерка. Разбежавшись, она толкает Димку в спину. Он кубарем катится с горы, но не дает ей сдачи, а, заложив руки в карманы, цедит сквозь зубы:

— Думаешь, я трушу? Так бы саданул — одна голова в снегу торчала. Мать тебя бить не велела: ты сирота, У тебя мачеха будет. Утром маманя разливалась: «Родная матушка — лето красное, мать-мачеха — зима лютая…»

— Какая мачеха? — больно ёкает Леркино сердце.

— Наська Славянкина. Рябая. Маманя говорит: «Наська с норовом девка, изозлилась в беззамужье-то, будет щипать крестницу…»

Лерка отворачивается от Димки и бредет к крестной.

У Марьи Порфирьевны базар.

— И на что польстился, не пойму, бабоньки! Мужик статный, ловкий, красивый. Работяга! И что с ним попритчилось? Сваха Мироновна — ведунья, она и наколдовала любовь. Чем Настёнка прельстить могла? Ни красоты, ни ума…

Порфирьевна сердится, из себя выходит. Прижала к себе Лерку, гладит шершавой ладонью, причитает:

— Свахино дело! Недаром длинноносая забегала то к Михайле, то к Насте. На такого красавца и такую паскудную девку-засиделку! У иной-то оспа как оспа, бог любя соломинкой тыкал, а у этой, видать, черт всем снопом…

Бабы смеются: острый, как бритва, язык у Порфирьевны.

— Мужик он тихий, смирный, возьмет его Настька в руки. Свои ребята пойдут, заклюет она Лерку.

«Заклюет она Лерку»… Пылкое воображение девочки уже воскресило картину драки петухов. Боевой соседский петух клевал, ожесточенно долбил и рвал крепким, как каменный молоток, клювом своего слабого противника. Деденька прыгал вокруг обезумевших от ярости, залитых кровью драчунов и кричал:

— Заклюет! Заклюет ведь он его, паршивец!..

Заклюет ее Настька!..

Сладко-сладко спит Лерка, пригревшись на печи после беготни на морозном воздухе. Открыла глаза. Над нею склонился тятька. Брови нахмурены, чуб спустился на лоб.

— До чего ты на мать схожа! — стоном вырывается у Михайлы.

— А-а? — спросонья тянет Лерка. — Откуда ты ночью взялся? Не плачь, тятя, а то и я заплачу!

— Доченька, ты маманю хочешь? — опасливо спрашивает Михайла.

Не поняла Лерка отцовского вопроса, вспомнила кроткий, нежный голос матери, ласкающее прикосновение ее верных рук; выдохнула тоскливо:

— Хочу маманю, тятя. Шибко хочу!

Отец застонал:

— Дочушка…

Не сомкнув глаз, до утра просидел Михайла на лавке: то ли решал важное, то ли просто томился…

Свадьбу справляли шумно, пьяно, бестолково. Галдели подвыпившие гости, кричали: «Горько!» Высокая, под стать Михайле, «молодая» — крепкая некрасивая девушка Настя — ног под собой не чуяла от счастья. Невеселый Михайла с опаской косился на пылавшее рябое лицо новой жены.

Лерка, прижавшись к крестной, дрожала мелко, как в ознобе. Марья Порфирьевна потиху лила слезы, шептала:

— Граня… Грашенька…

Гости пили водку, танцевали под ухающую, развеселившуюся гармонь.

Разошлись на рассвете. Последней ушла довольная сваха. Еле стоя на ногах — сваху потчевали больше других, — она обнимала молодую, хохотала задорно, пела-выводила, как иерихонская труба:

Ах, Настасья, ты, Настасья! Открывай-ка ворота…

Первые дни счастливая молодуха не замечала Лерки. Но вскоре молчаливый ужас в глазах падчерицы стал ее раздражать.

— Чево ты глаза пучишь, словно телушка? Какое имя идивотское дали — Ва-ле-рия, Ле-ра, как козуле прирученной, право! — фыркала Настя.

— Как родилась она, в святцах только одно имя и было — Валерия, так батюшка и окрестил, — неуверенно оправдывался отец.

Кроткий Михайла быстро подпал под влияние властной молодайки.

Однажды мачеха приказала Лерке налить в ковш кипятку. Ей показалось, что девочка «на вред» долго копается. Настя сердито вырвала из ее рук ковш. Растерявшаяся Лерка не успела закрыть кран, струя кипятка упала на руку мачехи. Настя вскрикнула и бросила ковш на пол. Кипяток ошпарил босые ноги девочки, она запрыгала от боли. Обозлившаяся мачеха ударила ее.

На руке у Насти вздулся пузырь. Вечером мачеха жаловалась вернувшемуся с охоты мужу:

— Смотри, Миша, что и деется, — руку мне ошпарила… Не дай Христос, в глаза бы попала. Марья, поди, ее научила. Так и фырчит, так и несет на меня… Аграфена, сказывают, ей и пареным и жареным таскала, от мужа законного крадучись, — бедность ее жалела. Вот и злится на меня Марья-то…

Лютая, лихая ненависть Насти к Аграфене отравила светлую память Михайлы о покойнице жене. Злобно ревнует Настя, убирает с глаз мужа долой все, что хоть отдаленно напоминает Граню. А Лерка — литая мать и ненавистна этим мачехе.

Ночью, свернувшись в комок, Лерка дула — студила обожженные ноги, горевшие злым, упорным огнем. Мучила не столько боль, как обида. Тятька поверил чужой проклятой женщине! Как горько, изумленно взглянул он на Лерку. Тятька… Поверил Настьке!

Как унять-остудить сердце, если зажглось оно от человеческой неправды? Сердца не остудишь…

Уткнувшись носом в подушку, Лерка взывала-твердила спасительное:

— Маманя!.. Ма-ам… Маманя…

«Не жди. Не зови. Не жалуйся. Не придет. Ни-ко-огда не придет!»

— Кажись, плачет кто? — спрашивает, отрывая жаркую голову от подушки, усталый Михайла. — Валерия! Лерка!

Молчание. «Поверил Настьке!»

— Спи, Миша, спи! Отдыхай спокойно. Она давно дрыхнет. Завтра опять уйдешь надолго, — заботливо шепчет молодая хозяйка. — Опять останусь одна. — Голос у Насти мягок, льется из глубины: дышит не надышится она на милого мужа. — Спи! Родной ты мой…

Настя Славянкина, девка из среднего крестьянского дома, принесла с собой скромное приданое, но сразу стала в доме властной хозяйкой.

— Не голь взял, не из подлодочников, а из справной семьи, — чванилась недалекая умом молодайка. — От Аграфены-то чево я в дому нашла? Жили-жили, а пришли к разбитому корыту: порченая коровенка да дохлая лошадь…

Михайла то на подводах ездит, везет китайцу купцу А-фу в лавку товар, то рыбачит, то охотится, а все гроши в дом попадают. Настя хотела скорого богачества и неудачи вымещать стала на падчерице.

— Я тебе наддам жару! Гриб-поганка ехидная!

Молчит, сторонится падчерица, только отчаянными стали бездонные синие глаза.

Высокая, костлявая, мускулистая Настя носилась по селу, жаловалась:

— В стайку плакать бегаю. Наревусь, наплачусь там досыти…

Марья, узнав про ее россказни, фыркнула зло:

— Большая рыба маленькую глотает, а сама воду мутит…

Тайком от мачехи пожалеет крестная Лерку:

— Как былиночка стала! Глаза только остались большие, как блюдца. Сиротинка моя! Не дай бог при мачехе жить!..

Не жаловалась Лерка даже близкому другу Димке. Настя и с ним не позволяла играть и встречаться. Никому не нужна. Все от нее отступились. Грубело, ожесточалось, ненавидело Настю «Аграфенино отродье».

— Мачеха проклятая! Зима лютая! Злыдня!

Зашел как-то к ним богатей сельский дядя Петя. Лерка в сенках стояла, слезы лила. Он глянул развеселыми голубыми глазами, сразу догадался, почему она плачет. Сунул в руку выхваченный из кармана медовый пряник (сластена!), проверещал, как старый козел: «А ты, Валерка, отыди ото зла и сотвори благо…» А сам быстренько нырнул в дверь и сладко запел: «С докукой я к тебе, сестрица Настёнка. Михайла-то ноне где бытует?»

Дядя Петя завсегда так: с одними гнусавит, как козел, с другими нараспев поет. «„Сестрица Настёнка“?! Не надо мне твоего пряника!» И как только дядя Петя вышел со двора, Лерка побежала за ним — отдать пряник, который жег ей руки! «Сестрица Настёнка»! Вот тогда-то и встретились впервые Алена и Лерка.

Скоро стала Лерка в доме Смирновых своим человеком. Алена в дом Новоселовых заглядывала редко, и Настя не ревновала ее к мужу. По первому же слову Смирновой отпускала к ней девочку.

Поутихла Настя, ходит до краев полная радостью — понесла ребенка! «Свой! Свой собственный будет!»

Михайла тоже рад, спросил дочку:

— Кого хочешь? Сестричку или братика?

Лерка ясно представила: маленький-маленький, как котенок, пищит потихоньку, жалостливо. Улыбнулась робко:

— Братика…

Настя метнула на нее милостивый взгляд: до томления, до видения хотелось ей сына-сыночка. Первое — Михайла мечтает о сыне-помощнике. Второе — покойнице Аграфене укор: только на девчонку и хватило ее.

Ночью Лерка размечталась: «Буду с братиком нянчиться. Тихо-о-нечко носить на руках, а то суродовать можно…»

Родила Настя здоровую, десятифунтовую девочку. Полтора дня страдала.

— Моченьки моей больше нет… Смерть пришла. Миша! Возьми топор, прикончи меня! Не могу больше такую муку несть! О-о-ой! — стонала Настя, рвала зубами подушку, кусала почерневшие губы.

— О-о-о! Умираю! — Последний нечеловеческий крик и… необыкновенная тишина.

Палага дает крепкого шлепка младенцу.

— Ну вот и отмучилась, мать! Принимай дочку. — И опять шлепает новорожденную по задку, и та входит в жизнь: «Уа-уа-уа!» — Много вас, таких крикливых, прошло через мои руки, — глухо ворчит Палага, вытирая липкий пот с измученного рябого лица роженицы. — Заорала хорошо, — значит, крепонькая…

Вечером Палага сходила к себе домой и вернулась обратно с Леркой. Та рассматривала сестренку. Лицо маленькое-маленькое и, как у старухи, сморщенное. Нос пуговкой. Все время морщится, поводит то вверх, то вниз сизыми, как голубика, глазами.

Посмотрела на нее, на Лерку. Конечно, посмотрела! И нежданно омыла очерствевшее, мрачное сердце горячая, как кипяток, волна. Любви? Нежности? Сострадания?

«Спеленатая. Сестренка».

В темную жизнь блеснул луч солнечный — Галка. Вся жизнь у Лерки — сестренка. Улыбка первая. Пузыри на губах. Бессмысленный милый лепет. Недавно еще угрюмая, почти немая от горестных раздумий, Лерка даже напевала тонким, серебряным голоском:

Баю-баю-баиньки! Куплю Гале валенки — Не больши, не маленьки…

В огороде рос куст смородины со спелыми красными ягодами. Нарвала их Лерка, попробовала. «Уже сладкие! Снесу Галке, а то Настя молоком да молоком ее пичкает. Скупущая». И вприпрыжку, вприскочку скорее домой.

Смеясь от счастья — какую радость сестренке принесла! — положила ей в рот ягоду.

— Что ты суешь? — подскочила Настя. — Волчьи ягоды! Стравила дитенка!

Бросилась к ребенку, ягоду изо рта вытащила. Потом тигрицей прыгнула на Лерку.

Галка лежала в зыбке, пускала пузыри. Избитая Лерка валялась в своем углу.

Потух светлый луч. Темно и одиноко. Мачеха отняла у Лерки Галку, зверем, в логове потревоженным, бросалась, бранилась:

— Уйди, ненавистница! Сахалинка! Не удалось отравить, удушить хочешь?

«Настька проклятая! Злыдня! Мачеха! Мачеха!»

— Помой! Постирай! Почисть! Все указать надо, как лодырь батрак живешь. Лень-то раньше тебя родилась…

«Уж если тятька с ней в одну дуду дует, то от чуж-чуженина добра не жди! — Опять проклинала: — Настька проклятая!»

Однажды Настя решилась оставить Галку с падчерицей — надо было сбегать за рисом в китайскую лавочку. После долгих наставлений — «Ничего в рот не суй!» — ушла. «Одна нога здесь, другая там! — торопилась мать, трепеща за ребенка. — Не натворила бы она опять с ней чево…»

Обратно летела Настя на всех парах. Потихоньку взошла в сени подсмотреть, что делает «сахалинка», как нянчит дорогое дитя.

Девочка не ждала так скоро ее возвращения. Она сидела на скамье и, держа Галку на руках, забавляла ее. Маленькая заливалась смехом, а Лерка безудержно целовала ее ножки, ручки, белокурую макушку.

— Галочка! Ромашечка белая! Глазочки мои синенькие!.. — звенел серебряным колокольчиком ее ликующий голос.

Идет коза бодатая, Идет коза рогатая! Нашу Галку забудет, Забудет, забудет…

Галка смеялась, отбрыкивалась от худенькой руки сестры пухлыми, налитыми ножками, а Лерка целовала и целовала малютку.

На счастливом, прозрачном от недоедания лице ее горела такая полная, такая открытая любовь, что мачеха замерла, сердце ее упало куда-то вниз от стыда и раскаяния.

Она боялась шевельнуться, выдать свое присутствие.

Долго стояла она, не узнавая лица падчерицы, освещенного нежной улыбкой, с изумлением вслушивалась в празднично звенящие ноты ее голоса:

— Птенчик мой маленький! Сестренка моя любая…

На некрасивом рябом лице Насти вспыхнул румянец. Ее даже в жар бросило. «Вот так сахалинка! Ой, зверь я, зверь бессовестный!»

Она любила дочь неистовой страстью женщины, поздно познавшей счастье материнства. Любила самозабвенно, считала ее самой умной, самой красивой, самой лучшей на свете. Она расцветала, гордилась, даже хорошела, когда хвалили ее дочь. Любовь к ребенку отмела многое, к чему еще вчера она рвалась, что так заботило ее. Материнская горячая любовь согрела каждую минуту ее жизни. Когда Настя прижимала к себе родное, близкое тело малютки, она задыхалась от прилива потрясающих, нахлынувших волной материнских чувств. «Лерка-то как любит мою доченьку, как нежит ее!» — с раскаянием думала мать.

И внезапно в долго спавшем, отупевшем сердце Насти, впервые разбуженном любовью к мужу и дочери, проросла блеклая, слабенькая былинка нового доброго чувства. «Любит Галку. Любит дочку мою. Воркует, как голубка над голубенком. Просияла, не узнать ее, будто подменили».

На цыпочках, неслышно, будто чего-то застеснявшись, Настя отошла от двери. Вышла из сеней, застучала ногами о ступеньки крыльца: не испугать, предупредить Лерку о своем приходе…

Девочка торопливо отдала ей Галку и сразу померкла, нахохлилась, ожидая очередных рывков, побоев и попреков.

Неприятно и тревожно кольнуло сердце Насти, когда перехватила она ее озлобленно-настороженный взгляд. «Боится-то как меня! Допекла я ее, кажись!» — совестилась женщина.

— Поди, устала, с ней возимшись? Вона какая тяжеленная телка стала. Не плакала без меня?

— Не плакала, — испуганно вскинулась девочка. — Я не устала!

Настя подошла к ней. Неожиданно для себя протянула руку, чтобы пригладить светло-русую голову девочки, растрепавшуюся от возни с Галкой.

Лерка отшатнулась от нее, слабо вскрикнула: ждала, что мачеха прибьет.

— Чево ты, дурочка? — мягко спросила Настя и густо покраснела: поняла защитное движение падчерицы, ее испуг, и опять ей стало совестно и неловко. — Волосы у тебя растрепались с Галкой возимшись. Дай-ка причешу…

Непривычными к ласке руками Настя причесала падчерицу. У нее опять надрывно сжалось сердце: ощутила под грубой своей ладонью боязливый трепет худенького тела. «Трясется вся. Не верит мне, так и ждет, что тресну чем ни попадя. Вот до чего довела девчонку я, халда окаянная!..»

Ей стало скверно, мучительно стыдно за себя, и она, грубовато торкнув на стол тарелку со щами, сказала отрывисто:

— Похлебай щец! Даве ты совсем плохо поела.

Удивленная Лерка, искоса поглядывая на мачеху — не ослышалась ли ненароком? — подошла к столу и, сев на краешек табуретки, принялась хлебать щи. Она все время вбирала голову в плечи, томительно ждала очередной трепки, но, как это ни странно, оплеухи не последовало.

Лерка неожиданно отодвинула тарелку и сказала:

— Тетя Настя, я Галку не волчьими ягодами кормила. С куста сняла — красную смородину. Первенькие ягоды поспели, а она на молоке да на молоке. Кисленького-то и ей хочется…

«Стыд-стыдобушка! Не разобрала, озверела, убивицей по селу малолетку ославила… Как ей и в глаза глядеть синие?» Пунцовая краска вновь прихлынула к грубому Настиному лицу, загорелись уши, шея.

«Убить меня, тварь злобную, мало…»

С этого дня Настя вновь доверила падчерице Галку. «Она и впрямь ее порадовать хотела ягодкой. Сама еще глупенькая. Ей и в голову не пришло, что нельзя дитю ягод есть. А я сахалинкой честила сдуру…» — думала Настя, поглядывая все ласковее и ласковее на Лерку, которая вновь ожила, воскресла и целыми днями, не зная устали, возилась с ребенком.

А скоро и вся забота о Галке легла на Лерку: дядя Петя позвал Настю на поденку — полоть дальние огороды. Вечерами Настя останавливалась у открытого окна: «Как-то мои?» И успокаивалась, услышав нежную, как свирель, песенку Лерки и ответное радостное лопотанье дочери.

Тяжелая ледяная глыба, давившая ей душу с того дня, как осознала она, что зря оклеветала Лерку «убивицей и сахалинкой», словно уменьшалась, таяла. У Насти щемило сердце, спазмы сжимали горло.

«Поет? Поет, моя милушка! Доченька! Отходит потихоньку от моего изуверства. Ой, дура я, дура! Как слепая была от злобы и ненавистничества. За что я на нее так взъелась? Сейчас и сама не пойму…»

Сначала Лерка не верила Насте. Боялась. Недоверчиво прислушивалась к ласковым нотам, зазвучавшим в голосе мачехи.

Привычно сгорбив спину с выступающими лопатками, ждала удара. Но, как после тяжелой болезни, после горького прозрения, круто переломился дерзкий Настин нрав: пальцем не трогала падчерицу, голоса не поднимала.

Медленно оттаивала после долгого одиночества недоверчивая, озлобленная девочка. Но в одну добрую минуту Настю как рублем подарили: она заметила на сомкнутых губах падчерицы легкую, быструю, как зарница, улыбку.

Оттаивать-то оттаивала Лерка, но, видно, счастье ее комом слежалось. Малолетка пошла в услужение к людям: не могли Новоселовы выбиться из нужды. Нянчила детей дядя Пети. Но они не жили долго: поскрипят-поскрипят и отдадут богу душу.

Там-то, у дяди Пети, окрепла большая душевная дружба Алены Смирновой и ее маленькой подружки Лерки. Тут же и крестная — Порфирьевна — трудилась: «Хоть разорвись — и здесь надо хлеб добывать, и дом обихаживать…» Спасибо благодетелю дяде Пете — кормил десяток, а в страдную пору и больше батраков.

Построили дом и влезли в долги супруги Смирновы и Лесников. Всей троицей, всем святым семейством пошли в батраки. Надолго попали в мягкие руки любвеобильного дяди Пети.

Первое время, как переселенцы появились в Темной речке, попробовал было сладкопевец к Алене подольститься. Волчком вертелся, искал подхода. И вот те на! Осечка! С какого бока ни зайдет, везде то Силантий Лесников, то Василь встренут в вилы.

— Ах! Ах! Ах! Хороша ты, Алена, баба ядрена! Ласточка-касаточка…

Она на две головы повыше его; оглядит сверху черными строгими глазами, нахмурит брови, выпрямится. Дядя Петя сразу голову в плечи вдавит, будто удара ждет по загривку. А через некоторое время забудется и опять за свое:

— Ах! Ах! Ах! Хороша…

Заняли Смирновы у дяди Пети на корову и, как муха в тенета-паутину, попали в его мягкие железные руки. Дядя Петя хватко уцепился за новоселов; где работенка потруднее, их кличет: эти двужильные, вывезут. Особенно уважительно держал он себя с Василем, во всеуслышание похваливал самолюбивого мужика:

— Слабость за мной водится, — люблю людей быстрых в труде. Со стороны ежели на Василя посмотреть, так себе, сер-невзрачен мужичок, а вот мил-хорош тем, что на работу крепко сердит…

Трудится Василь на дядю Петю, надрывается, с ног валится. Алена изо всех сил ему помогает. Ино слезу пробьет от жалости — больно горек кус его хлеба, больно худенька на муже одёжка! Устает человек, всю силушку кладет, как волчок вертится, а толку чуть — все долг не убывает.

У дяди Пети свой хитроумный подсчет. Попробует Василь сказать, что сквитались они полностью, — от смеха зайдется хохотун рыжий.

— Ой, родимый, у тебя давно уже под носом взошло, а видно, в голове и не засеяно? Ты в моей компании был? Неводом моим рыбу на зиму ловил? В учет этого не берешь? Чужой дядя меня за это будет благодарить? Как же это ты, не припася снасти, ждешь сласти?

Василь с простого прямого сердца и брякни:

— Правда-то у тебя где?

В бирюзовых развеселых гляделках гладкого, сытого дяди Пети мелькнут на миг беспощадные чертики, боднут остророгие наивного правдолюбца — и тут же скроются. Зальется-закатится любвеобильный хозяин дробным смешком.

— Ох, Васенька! Пойми, братец мой милый, — хороша святая правда, а в люди не годится. Ты мужик башковитый, а одного житейского закона понять не можешь: есть у тебя в кармане полсотни — и правда твоя, а нет — не взыщи, брательничек. Заруби на носу, родимый, раз и навсегда и по этой зарубке жизнь строй: человек без рубля — все равно что мужик без шапки. Правда, дружок мой, завсегда тонет, когда золото всплывает. Понял притчу? А ты говоришь, правда где?..

Василь и замолчит в тоскливом бессилии. Премудрый человек дядя Петя зазря слова не бросит.

Отблагодарят его новоселы за одно, там, смотришь, другая нужда набежит, опять к нему с поклоном. Злых, несправедливых слов Василя он уже не помнит, выручит. И постанывает дядя Петя, устремив бесстыжие бирюзовые глаза на жену батрака.

— Ах! Ах! Ах! Хороша…

Алена, стыдясь и робея, шуганула его раз-другой. Он еще пуще разъярился. Липнет к ней, как осенняя паутина к лицу.

Противна Алене назойливая лесть сладколюбца, а как от хозяина отобьешься, если ходит по пятам и день изо дня одно долдонит:

— Доняла ты меня, Аленушка-сестрица. В ночных сновидениях к грудям твоим припадаю, томлюсь… Пожалей! Приласкай… Не гони, как пса шелудивого…

На мужика ее, на Василя, стал наседать, прижимать.

Смирнов мужик характерный, ревнивый. Даром что Сморчок, а однажды схватил дядю Петю за бороду и спустил с крыльца.

Озлился дядя Петя, не ждал такого сраму, но умен, башковит, черт, и виду не подал, что злобой давится. Засмеялся, достал из кармана медный пятак, потер набрякшую синюю шишку на лбу, заскрипел потиху, словно намекал, а не грозил:

— Не хватайся ты, Васенька-брательничек, за мою красную бороду: смотри, сорвешься — убьешься…

— Зашибу, хорек рыжий, если еще хоть раз замечу тебя коло моей бабы!

— О, родимый! Да ты, оказывается, характерный! Только мой тебе правильный совет: не руби выше головы — щепа глаза засорит!

Дядя Петя ухмыльнулся и нарочно, назло Василю, ногу на крыльцо поставил: знай, мол, наших.

— Уйди! Убью! — бешено кинулся Василь.

Дядя Петя видит, что тут шутки плохи, — и в бега, вмиг и след его простыл.

Однажды встретил он Алену на улице. Смотрит чистыми, как бирюзовое небо, бесстыжими глазами, губы красные, как у кровососа, облизывает, шепчет:

— Возьму я тебя, Алена, не мытьем так катаньем. От дяди Пети еще ни одна баба не уходила. Мужик я, мужик в полной силе-крепости. Ай я хуже твоего сохлого? Большуха ты моя, лебедь-пава белая! Ты не смотри, голубка сизокрылая, что я стар. Старый конь борозды не портит.

Прошла поскорее смирная Алена мимо него; напугана она была угрозами Василя: «Я ему с корнем ноги повырываю, если еще замечу, что пристает к тебе!»

Дядя Петя долго проходу ей не давал. Сватался при ее живом муже, при своей живой жене:

— Бросай Ваську. Неужто не чуешь, лебедь-пава, как старого черта бес подпер? Моя баба вот-вот доносится, не дает мне господь бог с законными женами долгой жизни. Тебя на коленях с хлебом-солью встрену. В богатстве пышном жить будешь. Скажи по совести, богоданная сестрица, Сморчок-то тебе какую жизнь уготовил? Не человек он у тебя, а так, недоделок какой-то: в двадцать лет не здоров, в тридцать не умен, в сорок не богат. Век с ним Сморчковой женой проходишь. Пойми, лебедушка, нечего нам с тобой лишнего калякать, давай по доброму согласию свадьбу стряпать. Ну как, сестрица Аленушка? Не тяни. Не томи. Ласками замучаю… Зацелую. Бородой защекочу…

Он тянулся к ней открыто, с вожделением глядел на пышную грудь красавицы, на всю ее статную фигуру. Пристальным взглядом дерзких глаз, вольным, скоромным словом стремился дядя Петя смутить спокойствие Алены, вызвать ответную жаркую вспышку.

Но смиренно ясен взор женщины, крепка ее мускулистая рука, умеющая все поставить на свое место. Иногда без лишних слов давала Алена такого тумака деревенскому сердцееду, что тот улепетывал во все лопатки, поглядывая по сторонам: не видит ли кто его срама-позорища?..

Немного очухается, отойдет от обиды дядя Петя и опять улещивает неприступную прелестницу.

— На рассвете не спалось мне, сестрица, — вдруг видение: будто лежишь ты рядом со мной жаркая… губы нацелованы, как маков цвет…

— Не совестно, бесстыжий? Великий пост, а ты такие слова… — шепчет, краснея, Алена.

— Целовать в уста нет поста, — процедит дядя Петя и так на ее уста посмотрит, что еще сильнее в краску вгонит скромницу бабу.

Она от него бегом бежит, а он ей вслед, пакостник, веселится, улюлюкает, бежать подгоняет.

— Ату ее! Догоню, малина-ягода! От дяди Пети не уйдешь…

Василь примечал, зубами скрипел; руки у него так и чесались накостылять по шее святого молитвенного черта. Ну, думает Алена, быть большой беде. Убьет Василь хозяина под горячую руку, в злую минуту. А тут и впрямь возьми да и помри жена у дяди Пети. Народ это по-своему обсудил-обрядил:

— Ему не бабу, а ведьму трехжильную надо. Вторую жену доносил. Живыми он их ест, что ли?

Всласть отплакался-отревелся дядя Петя по подруге сердца, новопреставившейся рабе божией Василисе. Девять дён тоже отметил честь по чести; в сороковины вновь отрыдался с воплями на все темнореченское кладбище.

Прошло полгода — и распушил крылья вдовец-удалец.

— Неженатый — все равно что холостой. Не обессудьте, бабочки, глаза во все стороны разбегаются: от хорошей лучшую ищу…

Старые зазнобы к нему кинулись: «Петенька! Свет в окошке!» — он их мягко, без обиды, на насиженные места вернул: «Было и сплыло! Не след прошлое ворошить!»

Алене Смирновой опять не стало ходу-выходу: как осатанел шалый вдовец — не может снести душа тщеславная, что потерпел он тут неудачу и пришлось делать поворот от ворот.

На своем настоять хочет, — как же, на все село похвальбу пустил: «Побывает Смирнова в моих руках. От меня ни одна баба не уходила». Сторожить стал Алену на каждом шагу. Смотришь — откуда-ниоткуда как из-под земли вынырнет.

Волосы отпустил, как молодой человек, и обрезал их под кружало, совсем стал мужичок с ноготок, как масленый блин, сытый, жирный, и бирюзовые глазки посверкивают, как у кота ночью. Волосы топленым маслом намажет, разделает под орех, лысину спрячет. Рыжую бороду так взбил-вспушил — будто фазаний хвост загорелась.

Появится, молодецким, разудалым взором Смирнову с головы до ног обласкает, осмотрит — и свое бубнит, в одну дуду скрипучим голоском напевает или вкрадчиво нашептывает:

— Краснуха моя родимая, сестрица Аленушка! Полно нам с тобой веревки путать, пора узлы вязать. Людей слушаешь, совестишься? Скажи, желанная, скажи, смиренница ты моя, по чести, по истине: что тебя держит? Здесь не Россия, здесь другие законы. Увезу тебя, куда прикажешь, и никто не будет знать о том, что у тебя муж есть. На Камчатку, на Сахалин подадимся, люди умные везде живут! Денег у меня куры не клюют, все тебе будет, акромя птичьего молока. Да не убегай, не бойся ты меня: не бойся врага умного, а бойся друга глупого.

Мужик у тебя пустобрёх, все хочет по-своему сделать, а разума не хватает, может, раньше и был, да весь вышел — таперича два фонаря на пустой каланче висят. Детишек у вас нет, значит, ничем существенным вы не связаны. А что народ говорить будет, нас не касаемо — мы сами себе господа и полная вольница.

У меня в кулаке такие люди зажаты — ты и подозрить побоишься: первые в губернии. Я с самим генерал-губернатором Гондатти дружбу заведу, ежели у меня к этому нужда будет. И морду он от меня, мужика и хама, воротить не станет: мой карман поширше его во много раз. Он уж удочку закидывал! «Познакомьте-ка меня с дядей Петей. Головаст мужичок и добытчик со смекалкой». Я не тороплюсь: у меня еще маленько кишка тонка, а через год и в верха думаю пойти — не побрезгают. Из «селедочника» меня быстро в рыбопромышленника произведут. Я вот на тебя зазря дни трачу, а тем временем сколько золота мимо течет!

Здеся, сестрица Аленушка, золото само в руки просится, лопатой греби, не ленись. Иди в мой дом, такие дела с тобой завернем, я ведь знаю, какая ты женщина умная, смекалистая, мне в пару. В Хабаровске на нас все дивиться и завидовать будут. Разодену тебя как паву, первые губернские чиновники к руке, как к иконе, прикладываться придут… Решай, не томи, разлюбезная сердцу…

Молчит Алена на речи его бесстыжие, с трепетом думает: «Только бы Василь не услыхал: коршуном кинется…»

Уйдет ни с чем дядя Петя, но себе верен — ходит по Темной речке, петушится, а то и хвастается:

— Я не я буду, ежели Алены Смирновой не добьюсь! Не баба — картина писаная: волосы как пряжа тонкая золотая, глаз черный — омут бездонный, так бы и нырнул, ни о чем не раздумывая. Беспременно отыму я ее у Сморчка! Отыму, не я буду. Неподступная бабенка, смиренная, пугливая, а вот без ежовых рукавиц ее не возьмешь — обожжешься. Ну да, милостив бог, дойму: хоть и крут бережок, да уж больно рыбка хороша! Я еще ей подобных не видел: взглянет — огнем опалит, молвит — рублем одарит…

Пошла как-то Алена летом близехонько за деревню — собрать в корзину, искусно сплетенную Никанором Костиным из узких полосок бересты, уже созревшую малину.

— Сторожко ходи, Алена, по малиннику. Ходи, да оглядывайся, — предупредил ее Семен, — не смотри, что село близко. Сейчас мишка косолапый в малинниках прохлаждается, сладким балуется. Он летом сытый, зла не сделает, а напугать может. Далеко не забирайся — и окрест красным красно.

«Батюшки-светы! Благодать-то какая!»

Малинник тянулся вдоль сопок, яркие, ароматные ягоды, налитые сладким соком, сами просились в корзину: через час она была наполнена с верхом. Увлеклась Алена сбором, не чует, не подозрит, что ее уже уследили.

Дядя Петя подкрался, подплыл к ней незаметно, как оморочка берестяная, — ни шума, ни плеска. Обнял-обхватил ее руками жадными, запел-засипел:

— Эх, знамо дело, не терши, не мявши, калача не получишь. Аленушка, красавица! Большуха моя… Красная бабочка… Телом пышная… — даже задохнулся дядя Петя от наплыва горячих чувств.

Лапает бесстыдными руками, дышит, как мех в кузнице. Распалился, — жар от него, как от запаренной коняки. Губы развесил, бирюзовые глаза остекленели. Топчется около нее на одном месте, как тетерев на току, одну песню выводит любовную:

— Обними… Приголубь…

От неожиданности Алена даже онемела, потом сообразила, о чем поет старый тетерев, и схватилась с ним врукопашную.

Дядя Петя мужик сырой, мягким белым хлебом набалованный, а она на ржаном черном хлебе взращена, крепка, как дубок молодой. Сил у нее хоть отбавляй. Да к тому же и рассердил ее дерзкий пес до темноты в глазах. В жизни Алена такого позора-стыдобушки не знала, не ведала. Была она мужу жена верная и чистая. А тут аспид рыжебородый тень черную на нее набросить хочет. Света божьего невзвидела Алена. Взвихрилась. Схватила дядю Петю за загривок и, ног под собой не чувствуя, будто пушинку, поволокла его к муравьиной куче, что неподалеку на аршин над землей возвышалась.

Разворошила она ногой вершину купола муравейника и ткнула туда носом разгоряченного ухажера. Крупные злющие красные муравьи остервенели, заметались: ищут, кто их справное жилье повредил; скопом бросились они на защиту своей крепости и облепили дяди Петино лицо.

Он верещит, головой крутит, ногами сучит, — ядовито кусают его и жалят красные муравьи. Челюсти у них сильные, один укусит — волдырь появится и жжение нестерпимое, а тут их, неистовых в гневе, сотни закружились.

Раз пять Алена его в муравейник окунула: рассвирепела, клещами впилась. А когда пришла она в себя, сразу злоба ее спала: таким жалким, таким смешным показался ей неудачливый обольститель с красным, покусанным, как крапивой обожженным лицом, с распухшими веками, носом, щеками, что она невольно рассмеялась и отшвырнула его от муравейника, где уже кишмя-кишела боевая ратная сила.

Вскочил на короткие ноги дядя Петя, стонет, за лицо, горящее ядовитым огнем, хватается: будто кислотой жжет, — и… смеется, пройдоха!

— О! Вот ты какая… горячая, огневая… Лапушка-сестрица! Угостила жанишка: ждал калача, получил кулака. Ну и времена настали: не верил, а кажись, и впрямь есть честные жены!..

Муравьев из бороды помятой вытряхивает, смеется, плут прожженный, притчу и тут присказывает:

— Муравьи в доме к счастью, к прибытку — есть такая верная примета. Оставлю несколько штук в бороде, снесу домой, авось что-нибудь прибудет. А? Молчишь? Да! — прибавил он и сипло, как ни в чем не бывало, захохотал. — Да, здорово мы с тобой поговорили… по душам…

Подойти к Алене боится: того и гляди зашибет его не на шутку разгневанная «лебедь белая».

— Ну ладно, — глубоко вздохнувши, сказал дядя Петя, — без труда и рыбку не вынешь из пруда. Повременю, красотка. Но не рассчитывай, что забуду: старая любовь долго помнится. Побываешь ты, ладушка-горлинка, в моих руках, не минуешь их… Не сердись, милушка, пава моя, лебедь белая, одно пойми: на хороший цветок завсегда пчела летит…

— Смотри, пчела божья, за недобрым пойдешь — опять беду наживешь, — поджав губы, чтобы не рассмеяться над его скособоченным, необычным от укусов лицом, намекнула Алена.

Дядя Петя любовно ей ручкой помахал — и сгинул вмиг быстрехонький на слово и дело мужичок с ноготок, будто его корова языком слизнула.

Стишал с той поры дядя Петя, отстал от Алены — только издали поглядывал и сразу, как от яркого солнца, прищуривал пронзительные бирюзовые глазки, когда встречал ее спокойный, смиренно-ясный взор.

Глава десятая

Устоялись осенние золотые дни с далями в опалово-золотой оправе. Золотая осень Приамурья. Золотые снопы ржи. Первое золото березовых кущ. Иссера-голубое небо с кучевыми рассеянными облаками, радостно подсвеченными нежарким солнцем.

Алена и Палага жали серпами рожь на делянке дяди Пети. Алена вязала сноп за снопом, и на душе у нее было тихо, торжественно, как в праздничном храме, и только слегка точила неясная тревога будто ждала и не дождалась чего-то хорошего и сияющего, как встающий день.

Палага, приложив руку ко лбу, присматривалась — от села по стерне, взявшись за руки, бежали двое.

— Николка мой и Маринка Понизовая сюда скачут…

— Маманя! — запыхавшись от бега, сказал Николка, высокий, белобрысый паренек лет семнадцати. — К тебе из Хабаровска приехали. Какой-то мущина. Молодой. В тройке и при галстуке… Тебя зовет.

— Я пойду, Аленушка, а ты, ежели дядя Петя появится, скажи ему: мол, меня вызвали. Завтра я пораньше выйду и свое отработаю.

— Иди, иди, Палагея Ивановна! Какой тут может быть разговор!

Вечером Маринка и Николай опять «прискакали» к Смирновой.

— Алена Дмитревна! Маманя просила вас зайти к нам на минутку. Говорит, очень надо! — скороговоркой, не выпуская руки Маринки, сказал парень.

Молодые. Счастливые. Радостные, как добрая песня. Девчонка в расцвете сил и красоты, белолицая, розовая, с выцветшей от летнего зноя белокурой толстой косой. Красотка, красотка! Что ждет тебя, девочка? И Николка тоже хорош: высок, строен, широкоплеч и белобрысый задорный чуб над синими, как горное озерко, глазами. Парочка подобралась на диво!

Маринка! Маринка! Плакалась: «безответна любовь» — да он глаз с нее не сводит. Еще дети, ничего не умеют таить, читай, как в открытой книге.

Посланцы убежали.

Алена дожала клин и пошла к Палаге. Сильнее, чем всегда, точил ее червячок грусти. Не было в ее, Алениной, жизни вот такой светлой, ясной и гордой любви. Не подхватил вовремя Василь ее чувства, погасил побоями. Живут сейчас ровно, тихо, как в осеннем лесу, и спит Аленино сердце, хотя, видать по всему, неожиданно и страстно проснулось Василево. Поздно. Ей теперь ни жарко ни холодно. Петр Савельевич? Здесь было что-то другое, какая-то горячая вспышка; жизнь быстро залила ее ледяной водой. Все равно бежала бы от него опрометью — чужой человек! Не муж законный! «Грех! Бедолага ты, Алена, бедолага с первых дней! Маманя, маманя! Горемычные мы с тобой!..»

К Палаге приехал сын Лебедевой, Сергей Петрович, тот самый студент, который был в ссылке «за политику». Он вернулся из ссылки, но в Хабаровске ему не разрешили жить, и он по совету матери устроился учителем в Темную речку.

Наталья Владимировна дождалась сына, чтобы умереть на его руках: сдало сердце. Сергей Петрович еще не свыкся с утратой — был малоразговорчив, печален.

— Аленушка! — сказала Палага. — Пока мы не приведем в порядок школу и квартиру Сергея Петровича — надо побелить, покрасить, — не приютишь ли ты его на время, недели на три? Потеснись, отдай на время залу. У нас одна комната, а то не отпустила бы его. И шумно от Николкиных дружков. У вас завсегда чистота, тишина, пригрей его после такого-то горя…

Алена согласилась. Но когда сказала Василю, что учитель поживет у них, пока будет ремонтироваться школа, Василь встал на дыбы:

— Не надо нам квартирантов! Мало тебе поденной работы, будешь еще ему услуживать! Зачем нам эта обуза?

— Да ведь недели три всего, Василь… — начала было Алена, но он перебил ее решительно и грубо:

— Сказано — нога завязана, ходить не хромать! И на день не хочу! Я — хозяин!

— Василь!..

— Гляжу я на тебя, Василь, и себе не верю, — вмешался в их разговор Силантий. — Ай опять ты ее, как в Семиселье, шпынять начнешь? «Я — хозяин!» Да кто на твое хозяйство зарится? За честь бы почел, что ученый человек у тебя поживет. Ты — хозяин, а Алена кто? Куфарочка твоя?..

Так он пристыдил Василя, что тот сдался, махнул рукой, буркнул:

— По мне пущай хоть год живет!

Лебедев прожил в семье Смирновых месяц, и, когда он перебрался в свою квартиру при школе, переселенцы будто потеряли что-то, будто сразу тусклее стали жить.

Сдержанный и будто даже молчаливый, человек этот внес в семью Смирновых столько нового! Он так был образован, что мог ответить почти на любой вопрос.

Лесников, всезнайка Лесников, только удивлялся: «Все-то вы знаете, Сергей Петрович!» И отвел же Силаша душу: с кем с кем, а уж с Лебедевым он мог сколько угодно говорить о политике и получать сведения, которых лишен был всю жизнь.

Сергей Петрович не остудился во льдах и снегах, куда его упрятал царь-батюшка. Он был в курсе революционных событий России, знаком с самыми передовыми идеями времени и не мог оставаться далеким от борьбы, от кровного дела революции, за которое отдали свои жизни его отец и мать.

Лебедев вошел в быт Темной речки сразу, прочно, будто век тут проживал. Он побывал в семье у каждого ученика, внимательно приглядывался к родителям — искал друзей и опору.

И первыми друзьями стали Смирновы и Лесников.

Еще когда учитель проживал у них, случилось чудо: бука и нелюдим Василь один на один бурно признался ему, как мучительно он страдает. Не глядя на учителя, пряча лицо, просил совета, как ему вернуть любовь, солнечное тепло, которыми дарила его Алена в первые годы их супружества. «Сам, собственноручно все порушил, все испоганил! А теперича будто стена тонкая промеж нас лежит — и не сломаешь ее. Вижу — вот она, здесь, рядом, а не моя, все будто впереди на два шага, и не догнать мне ее!» — томился, бессвязно выпаливал слова Василь, будто они жгли ему рот.

Силантий Никодимович — так же неожиданно для себя — признался Лебедеву, что он не дядя Алене, а отец. Так легла его душа к учителю, что не мог и не хотел он иметь никакой тайны от него. Признался и облегченно вздохнул, когда Сергей Петрович понял и одобрил его решение не выносить сор из избы — не называть Лесникова отцом, чтобы не вызвать ненужных расспросов и не причинить Алене лишней боли.

— Ваша семья знает все — ну и достаточно! Обрела покой Елена Дмитриевна, Василь перестал ее укорять безотцовщиной. Что же еще надо? — спокойно и участливо говорил Лебедев. — Зачем давать возможность посторонним влезать в вашу жизнь?

Помалкивала только Алена, даже будто чуть сторожилась робко.

Внимательно, исподволь присматривался к ней молодой учитель: «Не спугнуть бы, больно сторожка она и словно таит что-то свое заветное, женское… Скрытная? Нет как будто. Но словно идет по жизни как во сне. — Усмехнулся. — Спящая красавица! Да уж, красавица, другого слова и не найдешь. Василь ее судорожно мечется: „На два шага впереди…“ Тут, дружок, кажется, не двумя шагами пахнет, дело посерьезнее: убил ты ее любовь, оскорбил лучшие чувства — и ушла, как улитка, в свою раковину. Как пуглива: слово лишнее боится вымолвить, всё с оглядкой на грозного мужа. Неужто он ее так запугал? Или годы сиротства? Смиренность и покорство».

Сергей Петрович замечал, как порой проплеснет в ней душа, живая и трепетная. «Умеет слушать. Умеет вдумываться. Разумна и быстра в выводах. Придет время — и проснешься ты, спящая красавица, — думал Сергей Петрович, с добротой и приязнью поглядывая на милое сосредоточенное лицо Смирновой. — Большая живинка заложена в тебе, смиренница золотоволосая!» Скоро заметил Лебедев, как льнут к Алене женщины, как сердечно откликается она на каждый зов в беде, как оживает, меняется на глазах в человека деятельного, страстного, поспешающего на помощь!

«О! Ты много сложнее, чем я думал раньше. Тебе многое дано, с тебя надо много и спрашивать! — радовался открытию Лебедев. — Кажется, нашего полку прибыло! Здесь так нужны женщины! Пока их три. Милая Палага-порох, Палага-горячка. Безбоязненная „батрацкая богородица“ Марья Порфирьевна — первой идет она выкладывать хозяевам недовольство и претензии батраков. И вот эта, тишайшая, но упорная смиренница, которая если примет новую веру, то пойдет, пойдет до конца, без раздумий, страха и колебаний. Алена, пожалуй, самый крепкий камешек! Палага права: не зря она точила этот камешек, он стоит работы».

Лебедев брал «на учет» в Темной речке людей, близких ему по взглядам на жизнь, и постепенно начинал вести с ними революционную работу. Начинал осторожно: за мятежным учителем велась слежка, о которой знал не только он, но и многие на селе. Не в службу, а в дружбу его предупреждали: «Учитель! По селу ходит какой-то сыщик, о тебе расспрашивает. Поосторожись, милок!»

Свои, сельские шпионы в счет особо не шли: он их знал, знал способы, как от них скрыться, увести на ложный след. Иной раз ночью, когда усердный шпик припадал к освещенному окну учительской квартиры, он схватывал оглушительную затрещину или подзатыльник, получал «чистоганом» от друзей учителя, стоявших на страже.

Лебедев с таким желанием и рвением приступил к занятиям с ребятами, что школа быстро закипела, забурлила. Охотно бежали в нее школьники: учитель увлекательно и умно давал им начальные знания, открывал неведомые миры.

Крестьяне оценили учителя, его смелую хватку, умение дать ответ на самый запутанный или щекотливый вопрос.

— Подвезло нам в кои веки с учителем! — было общее признание.

В школу к Сергею Петровичу потянулся и стар и млад: кто за советом, кто с просьбой написать жалобу, кто просто посидеть, послушать умное, приветливое слово, ума-разума набраться, прочитать журнал, книжку.

Сергей Петрович — книгочей. В его скромной квартире поражало обилие книг — они громоздились на полках в шкафу, стояли грудами на полу. Книги и картины. Учитель рисовал и карандашом и красками. Пейзажи. Портреты. Иные — тщательно отделанные, иные — только набросок, первая зарисовка.

Ребята следом за ним тоже потянулись к карандашу и краске. Учитель уроки рисования превращал в праздник. Ребята листали альбомы, всматривались в открытки, привезенные Лебедевым, репродукции картин Третьяковской галереи. Обогащалась школьная библиотека: половина жалованья Лебедева шла на их покупку: «Читайте, ребята, читайте!»

Сергей Петрович стал заметным и влиятельным человеком в Темной речке, слава о нем пошла по деревням и селам.

Слух дошел и до Хабаровска: был усилен догляд за крамольником. Школьное начальство поспешило прислать инспектора для проверки, и последовало указание: «строго придерживаться программы», отменить кружок по рисованию, как «не предусмотренный для начальных классов», неукоснительно соблюдать дни, когда школа по слову священника должна посещать церковные службы, и, конечно, в сопровождении учителя.

Лебедев внешне подчинился распоряжениям свыше — возглавлял школу в церкви, отменил занятия по рисованию в классе, занимался только с несколькими, наиболее одаренными, учениками, придерживался программы.

Он стал еще осторожнее и осмотрительнее: неповиновение могло привести к увольнению из школы или, в лучшем случае, к переводу в другое село. Он не хотел этого: уже сжился с темнореченцами, знал вдоль и поперек, чем живет каждый крестьянин, уже вел работу с людьми, недовольными существующим строем, жаждущими коренных социальных преобразований. И под рукой был Хабаровск, куда порой неодолимо тянуло: «Увидеть хоть издали. А если сжалится фортуна — перемолвиться словом».

Останавливался у Марьи Ивановны Яницыной — матери ссыльного друга Вадима. Вадька совершил смелый, дерзкий побег. Потребовала партия. Его переправили за границу. Несколько лет ни слуху ни духу.

Из окна можно наблюдать за домом, где живут Петровы, и, когда улыбнется счастье, увидеть Надежду Андреевну. Он знал ее еще девочкой и полюбил на заре своей юности. Надюша об этом и не подозревает. За годы его отсутствия она по счастливой ответной любви вышла замуж за Петьку Петрова, однокашника, удачника, преданного друга. Надюша! Чужая жена. Жена товарища. И виду нельзя подать.

Сергей знал, что они живут стесненно, даже бедно — дети, маленькое жалованье заурядного конторщика, — но ни Петька, ни Надюша не жалуются, не стонут: они богачи — у них любовь и дружба. Любовь и дружба обошли тебя, Сергей Лебедев, и порой бывает невыносимо трудно и одиноко. И тогда в памяти встает образ матери — сень и защита! «Кремень!» — говорили о ней товарищи. Давно, в годы школьной юности, мать обняла его и сказала печально и гордо:

— Сережка! Ты знаешь, как нас окрестили?

— Как, мама?

— Мама — кремень, а сын — кремешек! — молодо и звонко смеялась мать. Она редко смеялась, и потому, видно, так запечатлелась в памяти эта сцена.

В детстве Сергей звал родителей: «Папа Петя! Мама Наташа!» — он любил, гордился ими: «Орел и орлица!» Он хотел во всем походить на них и прожить такую же трудную и достойную жизнь. «Орел и орлица! Только ввысь. Только вперед. Мама Наташа, мама Наташа! Зачем ты ушла так рано?..»

Худое лицо, впалые щеки, простертые для объятия худые руки.

— Сережка! Сережка! Дождалась… Я не позволила себе умереть раньше срока… Я так ждала, считала дни, минуты… Обнять тебя, сын! Я говорила себе: «Не смей умирать, не обижай Сережку, ты и так отнимала у него — и не раз — материнскую ласку». Прости, прости меня, Сережа! Я часто отнимала у тебя мать. Вины моей в том нет: я без вины виноватая…

Как целовал он худые, восковые руки, похолодевшие в его руках. «Мама! Как спокойно твое прекрасное лицо. Как впали щеки, мама, и обострились скулы. Как ты страдала, родная…»

В Темной речке около Сергея Петровича сгруппировались Палага, Лесников, Василь, Костины, Марья Порфирьевна, Алена. Как-то уж так повелось, что собирались чаще всего в доме Смирновых. В беседах коротали длинные зимние вечера, читали Некрасова, — Лебедев знал уже, что Алена и Силантий готовы слушать поэму «Кому на Руси жить хорошо» хоть до утра, — обсуждали гневные противоправительственные статьи графа Льва Толстого, обдумывали статьи и брошюры, которые привозил Лебедев из Хабаровска и о чтении которых он просил помалкивать: «А то меня опять угонят в Тмутаракань». Бывало и так, что внимание присутствующих обращалось на неутомимую рассказчицу Палагу. Она обычно заводила речь издалека, «от бабушки и прабабушки».

— Вы даже и не подозрите, как нам Амур доставался: большой кровью, потом, великими мытарствами. Я сама-то на Амуре родилась, из Большемихайловского, — это вниз по Амуру, недалеко от Николаевска. Зимой соберемся у печки. Девки кедровые орешки грызут, пряжу прядут, а моя родимая бабка Маша носки вяжет и журчит, как ручеек: рассказывает, как Амур русским народом заселялся, какие муки претерпели люди русские.

Наша семья, как бабушка Маша сказывала, из каких-то Ключей выехала — из Забайкалья. Число, если не совру, бабушка называла 23 апреля 1855 года. На плотах, на баржах плыли.

Шестьдесят семей с мест родных снялись, а семьи большие — тогда еще нынешней моды делиться не было, — и дед ехал, и бабка, и внуки, и правнуки, и сыновья и снохи. Вершининская семья из тридцати шести человек состояла, целый плот занимала!

Горы золотые наобещали царские управители: по сто десятин земельного надела на семью, пятьдесят лет, мол, сыновья в рекрутчину не пойдут.

Народ поверил, бросился на посулы, подальше от тяжкой жизни, лихоимства, поборов и солдатчины. Только позже все отменили, один обман оказался: надо было царю новые земли обживать, заслон живой из человечины ставить…

— А как ехали-то? Со всем добром? — поинтересовался Силантий Лесников и присел поближе к рассказчице. Ох! Хлебом не корми Силашу — дай послушать про край, где навсегда осела его семья.

— А как же? Даже с угольком из родимых очагов: чтобы вместе с угольком и своего семейного домового на Амур захватить! — ответила Палага и набила табаком трубку. — Накрепко с родимых мест снялись — со скотом, лошаденками, коровами, овцами, со всем скарбом в путь двинулись. На новое поселение, значит. На дорогу царские управители прислали солонину в бочках, а солонина-то оказалась гнилая, тухлая, начал от нее в пути народ болеть-валиться: помирали люди, некоторые семьи, видать, приналегли на дармовщинку, и подметало эти семьи подчистую.

Сергей Петрович, тоже любивший рассказы про Амур, подвинул табуретку поближе к Лесникову, подмигнул незаметно на Алену, прильнувшую к старушке, — не пропустить ни слова из ее неторопливой повести о былых днях. Силантий ласково улыбнулся, опустил пухлую от ревматизма руку на золотую голову дочери.

— Слушай, слушай бабку! Вам тут жить, корни пускать, — надо знать, как отцы и деды наши кровью землю орошали, как в пустых, безлюдных местах новые поселения ставили…

Лебедев представил себе, как сотни и тысячи русских людей пустились в дальний путь — завоевывать тысячеверстную тайгу, бороться с могучей стихией Амура, — и гордое чувство поднималось у него в груди. Да. Смелые. Отважные. Верные.

Возмужали здесь — русская широкая, выносливая косточка! И те, которых знает он, рядом с которыми будет сражаться, чтобы добыть народу счастье и свободу, — это плоть от плоти первых землепроходцев, пионеров, принесших в дикие дебри русскую культуру.

Бесхитростный рассказ Палаги воочию приблизил давно прошедшие дни. Железной дороги еще не было — больше водой спускались к Амуру. Где плыли, где на веревках по земле тащили плоты и баржи. По пояс в воде перебирались через гнилые болота, пугливо обходили места, где под нежной, прозрачной зеленью глухо и зловеще всхлипывала бездонная трясина, грозя втянуть, всосать в себя все живое и мертвое.

Шли дремучей тайгой, — стояла она на пути мрачной, недоброй стеной. Гибли люди от напряжения, лишений, простуды; живые, оставшиеся на муки, расцарапывали тело в кровь: на людей и скот валом валили тучи, неисчислимые полчища мошкары, комара-гнуса, слепней, простуженные тела прорывались чирьями, чесотка мокрела между пальцами изъеденных ног и рук.

Шли, сгорая под жгучими лучами взбесившегося солнца. Шли под потоками ливней; тоскливо поглядывали на небо — все оно было в нависших плотных черных тучах. Шли. Искали новую жизнь, новую правду.

Крестный путь! На ребятишек больно глядеть — падали один за другим. Отцы, матери, бабки безотрадно, отчаянно крестились, рыли могилы.

Шли дальше и дальше! По бокам проложенной дороги оставались свежевыструганные кресты на безымянных могилах. Бабы по ночам прижимались к мужьям, причитали о скорой погибели, о смертушке: земля враждебна, не хочет принимать новоселов, всем один конец!

Мужики тяжко вздыхали, утирали шершавыми руками мокрые щеки жен, сурово цыкали на них.

Шли!..

Особенно устрашились переселенцы, как стали спускаться вниз по Амуру: тайга, звери неведомые!

Партию переселенцев сопровождала охрана из пятидесяти солдат с офицером князем Волконским во главе. Но что сделает охрана, если нападут сотни волков или тигров? У крестьян — допотопные ружьишки, да и то не у всех.

И вот летом 1855 года остановились переселенцы приблизительно в ста двадцати верстах от будущего города Николаевска — около гиляцкого стойбища Хилка.

— Выскочили тут гиляки, — рассказывала, попыхивая трубкой, Палага, — чужой, незнакомый, горбоносый народ. Обвешаны ножами острыми, что-то кричат, сердятся. Испугались русские, хлеб им дают, а они не понимают: что с ним делать? Хлеба они еще не знали, с опаской в огонь, в костры, его бросали: а вдруг отрава какая?

Сомнение черное на русских нашло, давай они опять баржи вверх по течению тянуть, подальше от неласковых хозяев.

Вот остановились и заложили начало селу Большемихайловскому. Стали землянки рыть, тайгу корчевать. А тайга нетронутая — дерево в дерево столетние кедры в несколько обхватов толщиной. Выкорчуй их голыми руками!

С безземелья-то мужики на землю с жадностью набросились: пупы надрывали, очищали участки — под пахоту и огороды. Тайга противилась, не хотела отступать — дремучая, непроходимая. Стали строить дома, амбары, бани.

Великим трудом убивали страх перед неведомой землей: грозила она бедами и напастями, несла болезни и смерть.

Великим трудом заглушали тоску по тощим родным землям Забайкалья. Мерещился людям красавец Байкал, прозрачно-хрустальные воды Ангары. Ковыльные и полынные степи Забайкалья звали неустойчивых назад, казались милее и ближе необъятных таежных чащоб.

Грозная, бурная река Амур несла нежданные горькие беды: широко разлились ее бешеные воды и слизнули первое поселение. Обезумевшие люди бежали по тряским топким болотам в глубь тайги, тащили обессилевших от ужаса женок и детей.

Ко всему притерпится человек. Нашли место, куда не забирался Амур и в самый шалый разлив, — и вновь селились, вновь корчевали неподатливую тайгу, вновь бросали зерна в черноземную богатую землю.

— Обманули управители народ, — продолжала бабка Палага, выбивая потухшую трубку о край железной печурки, — оставили без поддержки и помощи: мол, эти не выдюжат, свалятся — другие найдутся, велика Россия!

Стали переселенцы после наводнения рыть землянки, печки глиняные бить — зимовать-то надо! В землянках сырость болотная задавила, цинга напала. Скот пропадать стал. Да и в землянках горе: привалили крысы! Вой стоял: все портили, грызли, людей кусали. Как исхитрился разнесчастный народ? Тесто замесят в квашне, тряпкой чистой ее покроют, к потолку, на веревках привяжут. Обувку, одёжу к потолку привязывали, а то крысы начисто сожрут.

На следующий год хлеб посеяли, картофель посадили. Уродилось все на славу — почва богатеющая, плодоносная. Но потом в наших местах забросили хлебопашество: невыгодно!

По Амуру пароходы, катера, халки, баржи побежали — из Маньчжурии хлеб дешевый, муку, просо доставляли. А взамен ходко рыба красная — кета — пошла да пушнина.

Забросили крестьяне пашню, рыбалкой, охотой занялись — прямой расчет! Сколько непуганого осетра и калуги в те благодатные годы в Амуре водилось! Белотелый осетр — восемь-десять пудов. Калуга — тридцать-сорок пудов. Икры черной из такой рыбины по два — два с половиной пуда брали! Калугу зимой на двух санях везут, как барыню!

Летом выволокут такую тушу на берег — деревня сбегается: рубят ее топором на куски — по дворам раздают. В тот день все Большемихайловское пельмени из калуги стряпает. А одному семейству в летние дни что с такой махиной делать?

Правда, первое время и наш народ дикой был. Рыба ему в диковинку была незнакомая — кета, калуга. Кету поперву не знали толком, как и солить. Кетовую красную икру — еще на моей памяти — на берег вместе с кишками выбрасывали. А осетровую и калужью черную икру складывали в противни — в русских печках жир вытапливали. Черную икру тоже солить еще не умели — наука эта позже пришла. А жир от икры не ели, боялись, он по хозяйству шел — сапоги смазать, колеса на телеге.

Кету есть русские тоже долго боялись: мало ли что может стрястись от неведомой рыбы… Но потом стали присматриваться: как гиляки ее едят? Распялят на палках и жарят на кострах, как шашлык. Только без соли, соли у них мало было.

Вот двое решительных мужиков — Федор и Архип — решили ее попробовать. Будь, говорят, что будет — либо рыбку съесть, либо на мель сесть! Сжарили и съели. Вечером дело было. Утром все Большемихайловское сбежалось смотреть: живы ли, нет ли Архип и Федор? Живехоньки!

С тех пор и другие стали есть кету. Помаленьку солить научились, первое время для себя, двадцать — тридцать штук. А потом и промыслом стало — сотни бочек с соленой кетой большемихайловцы вдоль берега Амура выставляли.

Грузили бочки на пароходы, и шла рыба кета в Хабаровск и по всему краю.

Умелые, крепкие хозяева стали к рыбалке батраков нанимать: больше выловишь — больше заработаешь, а батрак — дешевка! Появились богатеи и беднота, которой не под силу было с ними тягаться…

— Хватит на сегодня, бабенька Палага, — нехотя поднимался с табурета Лебедев. — Все это очень интересно, и ни в каких книжках не вычитаешь таких живых впечатлений, но пора и честь знать, надо дать хозяевам отдых.

Лесников подхныкивал, просил «Лебедя» позволить послушать еще чуточку.

— Теперь он до утра готов слушать, — говорит довольная всеобщим вниманием Палага. — Люди добрые делами занимаются, а ты меня с пути истинного сбиваешь, Силантий Никодимыч!

А самой приятно: любит старинку вспомнить! Она достает из бездонного кармана синей юбки клубок овечьей шерсти, вязальный крючок, усаживается поудобнее.

— О чем я, бишь, хотела? Да! О бедствии. Пришло в амурские деревни большое бедствие — проказа: то в одной, то в другой семье появляются больные. Попервоначалу больные и здоровые жили вместе. А потом прокаженных стали отделять. Вынесет общество приговор: или селись на самой окраине деревни, или уходи в тайгу. Тяжкую эту болезнь легко угадать: лицо у больного пухнет, синеет, брови, ресницы, борода падают дотла, раны по телу, суставы пальцев на руках и ногах отпадать начнут. У кого рот перекосит, у кого глаз выкатится. Как лечить болезнь — не знали, как спастись — тоже. Семьи пропадали ни за грош, ни за копейку. Мир требует: «Выезжайте!» А куда пойдешь?

Построит разнесчастная семья недалеко от села землянку и бьется в ней: хоть пропади пропадом, бегут от них все, от прокаженных.

Богатеи что делали? Подряжали прокаженных в болотах бруснику и клюкву собирать — в низовьях Амура ягоды этой пруд пруди! Бочки выставят на берегу — наполняй! Ходят больные с совками и ведрами, гребут рясную ягоду, а потом на коромыслах несут — и в бочки. Богатеи везли ягоду в города — продавать. Появилась проказа и в Николаевске-на-Амуре и в Хабаровске — из поселений они уже городами стали. Заволновалось-затревожилось начальство, чиновники-сановники, генералы-губернаторы: кому охота такую страсть схватить?

Пришло распоряжение: собрать по деревням прокаженных и отвезти их в колонию под Николаевском. На моей уж памяти это было.

Плыл летом вдоль Амура баркас и собирал по деревням прокаженных. Жестокое дело творилось: детей от матерей отнимали, матерей от детей; как запаршивевший скот, их гнали на этот баркас. Сгрудили их на баркасы вповалку, теснота, жара, грязь!

Надзиратели — провожатые полицейские и фельдшера — им хлеб и пищу бросают, как бешеным собакам, заразы боятся, от больных подальше держатся.

Баркас высокими железными решетками огорожен, сидят там люди как в зверинце. Рыдают, бьются, на решетки бросаются! Ох помню, помню я этот сбор!

В нашем селе семья Чуксиных жила. Дети у них уже взрослые, полна изба молодежи, смех, песни, музыка — балалайка, гитара, гармошка. И сыновья и дочери петь и на музыке играть способные. На Амуре народ с достатком-то зажил по-новому, куда свободнее, чем в Забайкалье, ну и позволял себе не только тяжкий труд, но и веселье, отдых, песню. Так вот постигло и эту семью горе-злочастье! Чуксиниха-то сама вот как проказы боялась, брезгливая была! Забегут к ним ребятишки из подозримого дома — она их шуганет так, что они с крыльца сверзятся, бегут, полы за ними замоет, ручки дверные с мылом протрет, все выскребет. И первая в семье заболела! А за ней Феоктиста, дочь.

Феоктиста — молодая, веселая, красивая баба, певунья, золотая работница и выдумщица: найдет на нее веселый стих — весь дом, бывало, перевернет. Любил ее народ за лицо белое, за походку плавную, за ласковую, быструю, как зарница, улыбку, за нрав приветливый.

И вот пришли за ними с баркаса. Это ведь навек разлука: там, в колонии, и умирали больные — лечить эту болезнь никак не умели.

Чуксиниха волосы на себе рвет: от детей ее оторвали с кровью — ноги ей отказали служить, так ползком и ползла к баркасу.

Феоктиста платочек красный шелковый надела на голову, плачет и смеется, бедовая, мужу кричит: «Замуж там, в колонии, Дюнька, выйду! Только ты смотри не заболей, чтобы тебя, родимого, к нам не сплавили!»

Муж ее, Андрей, — она его Дюнькой звала, — бежит за ней, крестит ее следы мелкими-мелкими крестиками, руки ломает: «Феоктистушка! Феоктистушка!» Упал на берег, в гальку лицом, плачет, изводится: «Феоктиста! Жена!»

Махнула она с баркаса красным платком: «Навек прощай, Дюнька!» — и обняла мать, голову у нее на груди спрятала. И ушел баркас вниз по Амуру.

Народ стоял на берегу, пока не стали слышны плач и стоны. Андрей в ту же ночь куда-то провалился-сгинул. Всю тайгу ближнюю люди обыскали. Аукали, звали: «Дюнька! Дюнька!» Через три дня нашли его за огородами — повесился мужик.

И такие случаи, Сергей Петрович, бывали, что совершенно здоровых людей по злобе, наговору хватали полицейские и в колонию запирали на веки вечные…

Разболталась я, а ты и рад, Силаша? — спохватывалась Палага, хлопая себя по тучным бедрам. — Рад-радешенек? Нет остановить… Кручу языком, как ветряная мельница крыльями. Кашу из буды варить надо, а когда она упреет? Николка заждался мать… Побегу. До свидания, люди добрые…

Она грузно шагает к выходу.

Лесников покорно помалкивает, не отвечает на ее упреки. Палага, Палага, растревожила отзывчивое на беду Силашино доброе сердце. И здесь, на вольном Амуре, простому люду правды нет! До самой глухомани дотянется и обидит чиновник.

Потускнела, замкнулась и Алена: сестра ее Феоктиста в красном платочке рыдает на груди у несчастной матери…

Пройдет несколько дней, — глядишь, опять собрались сельские побратимы у Смирновых. Сергей Петрович задумал писать групповой портрет «святой троицы» и вечерами делал множество карандашных набросков Алены, Василя, Силантия. Искал. Находил. Отбрасывал и опять искал.

Лесников уже нетерпеливо поглядывал на Палагу, ждал ее рассказа.

— Ну а как дальше-то шли дела, Палагея Ивановна?

Пелагею Ивановну хлебом не корми — дай поговорить о родном Амуре.

Она оправляет широченную синюю юбку, сшитую из вековечной китайской дабы, запускает руку в глубокий карман и черпает из него самосад, набивает трубку, с наслаждением затягивается, отдыхает: набегалась за день — волка ноги кормят…

— Дальше большие перемены пошли, — начинает она, — понаехали шустрые купцы-капиталисты, промышленники. Кому же нет охоты грести богатства?

Скоро гудом загудел Амур! Ожила река: запыхтели пароходы, помчались катера, поплыли баржи и баркасы — везли муку, железо, мануфактуру, увозили на обратном пути тысячи бочек с жирной кетой, мешки с мехами драгоценными.

— Да разве Амур вычерпаешь? — ввязался в разговор вошедший в кухню Лебедев. — Сколько добра скрыто — и не счесть! Амур еще себя покажет, если за него хозяйскими, работными руками взяться. Эх! Дорваться бы поскорее до добрых дел! Не узнали бы в самой скорости нашего края. Для себя старались бы, не для дяди… Пети. Ну а как дальше-то дело шло, Пелагея Ивановна?

— Дальше опять к началу подошли. В низовьях Амура золотые прииски пооткрывали, кутерьма пошла: кто за золотишком ударился — водка, море разливанное. Летом на пароходах веселье, разгул, а зимой ямщицкие тройки мчатся: господа золотопромышленники дела вершат.

Мужики покрепче, посмекалистее тоже не теряются: выгодные подряды на зиму берут — ямщиков держат, почту по льду Амура гонят от села к селу; другие за большую деньгу договариваются с пароходством — дрова поставлять на берег для проходящих пароходов; третьи гиляков спаивают-губят — пушнину скупают. И все норовят не своими руками добыть, а простой трудовой народ запрягают. Так его зажали — ни охнуть, ни вздохнуть.

С легкого и быстрого богатства дома стали строить на городской манер: в три-четыре комнаты, полы, а у иных и стены крашеные. Беднота так и осталась в плохоньких избах, в нужде — из рук богатеев выглядывать.

Откуда ни возьмись тучей, как мошкара перед дождем, наплодились начальники, генерал-губернаторы, приставы, полицейские, старосты, и опять пошли налоги, сил нет терпеть! И на Амуре пришел народ к началу — бедноте и поборам!..

Глава одиннадцатая

— Война! Германец напал на Россию!

Взвихрились, понеслись лихорадочные дни, как несется перекати-поле, гонимое бурей по степной шири.

В Темную речку на конях со звонкими бубенцами примчались начальники из волости. Призывно, распаляясь сам и распаляя собравшийся народ, кричал на сходе староста с бляхой на груди, ударяя себя в гулкую, как пустая сорокаведерная бочка, грудь:

— За батюшку царя русского! За царицу-матушку животов не пожалеем!

Писарь торопливо писал в большую толстую книжищу фамилии добровольцев. А там призыв, и посыпались мужики и парни из села, как картошка из рваного мешка.

Село пьяно и надрывно плакало, бурлило. Гармонисты в прощальной тоске разбивали о причал гармони. Избы давились звоном разбиваемых стекол. Истошно ревели бабы и ребятишки.

Мобилизованные мужики и парни с огромными мешками за плечами, с самодельными сундучишками в руках остервенело лезли на казенный катер, отправлявшийся в Хабаровск.

Припечалился гармонист, терзая гармошкино сердце:

Скоро, скоро нас угонят На позицу воевать, Скоро, скоро похоронят, Будут бабы горевать…

Одинокая заброшенная девка орала ему в ответ:

Кто солдатиков не любит, А я стала бы любить: Образованные люди, Знают, что поговорить!

В плачущей, гомонящей толпе провожающих стояла и Алена Смирнова. Не могла усидеть дома, когда тосковало и печалилось все село, да и хотела пожелать всего доброго верному другу Семену Костину. Вот он стоит на палубе пригорюнившись. Глаз не сводят с него Марфа и Никанор. Ни жива ни мертва, еле стоит на ногах Варвара. Чем им может помочь Алена? Может, в последний раз видят они дорогого им человека. Словом тут не поможешь. И, против своей воли, она чувствует себя счастливой. Отца, хотя был он еще по годам призывного возраста, спасли от военной службы застарелый ревматизм и грыжа в паху. Не взяли в армию и Василя: врачи признали, что слаб здоровьем. «Батюшки-светы! Счастье-то какое, что моих не тронули!»

Семен повел было чистую, раздумчивую мелодию:

…Жарко сиять Будут звезды золотые, Во всю ночь блистать Будет тополек сребристый…

И резко оборвал пение, размахнулся, бросил гармонь на берег.

— Жди, Варвара!

— Ох! Буду, буду ждать, Сема! Семушка!..

Рыдали, обмирали бабы.

— Кормилец ты наш!

— Сыночек!

Под стон и плач жен, матерей, сестер, детей катер медленно отошел от пристани и, набирая ход, стал спускаться к Хабаровску.

Темнореченцев ударила как обухом по голове тяжелая новость: забрили голову единственному сыну бабы Палаги.

— Не по закону! Пиши протест, Палага!

— Самому генералу-губернатору пиши!

Бросилась Палага в Хабаровск искать правду; кидали ее, как мяч, от одного чинодрала к другому; мычат они все что-то невнятное, мычат, а не телятся. Одно ясно — закон не для всех писан! За бабой Палагой грехи вольнодумные, вот и нашли способ отомстить неуемной бунтарке те, кто держал ее под неусыпным надзором. Не простили ей ни Иннокентия, ни креста, ни заступы хабаровских женщин — матерей ссыльных политических студентов, ни листовок!

Недреманное око следило за своей жертвой. Без тяжелой руки генерал-губернатора тут, конечно, не обошлось: пойди, крестьянка-поденщица, повивальная бабка, посудись с ним, потопай старыми, отечными ногами по канцеляриям, погляди на бездушных, отменно вежливых, подтянутых господ, на их брезгливые лица: «Вот еще привязалась, старая карга!» — послушай их каменные голоса:

— Ничего нового, к сожалению, сообщить не могу. Вернуть его из действующей армии невозможно.

— Невозможно!!

— Невозможно!!!

Опять, как после гибели Иннокентия, преследовало ее слово:

— Невозможно!

Каменные сердца. Каменные люди, а взгляда испепеляющих глаз Палаги не выносили: отворачивались, елозили на сиденьях, вбирали в плечи голову, покорно выносили проклятия матери.

— Убийцы проклятые! Нарочно сынка моего без обучения, без подготовки на передовые позиции сплавили, на пушечное мясо… Будет суд! Достигнут и вас наши муки. Убийцы!..

Умерла неизменная защитница бабы Палаги, незабвенная Наталья Владимировна Лебедева, а Марья Ивановна Яницына и рада бы помочь, да сама малограмотна. С десяток негодующих заявлений написал Сергей Петрович — и от своего имени, и от имени Палаги, — но будто воды в рот набрали власти, не пришло ни одного ответа. Война. Неразбериха. Все спишется.

— Да, конечно, самая дикая расправа, — подтвердил подозрения Аксеновой Сергей Петрович. — Крепко вы насолили им, вот и мстят…

В самом центре Темной речки стоял громоздкий, нелепый дом братьев Жевайкиных. В нем по старому обычаю — не отделяясь от отца и матери — жили-поживали шесть братьев с женами и превеликим множеством ребятишек. С приростом семейства дружные братья лепили и лепили к старому, вековечному отцовскому дому новые комнатушки, и с каждой пристройкой дом становился все более нескладным и громоздким.

Жевайкинский дом умело вели старики: взрослые работали, женщины по очереди наводили порядок в больших хоромах; под приглядом свекрови снохи каждый вечер заводили в большой деревянной бадье тесто — пудовый мешок муки шел на одну квашню!

В доме всегда людно, шумно: тут и смех и драка — грех, не без этого, — ребятня, мелюзга! — и песня, и балалайка, и серьезный разговор. За сто шагов слышно «жевайкинский дом»!

Всех шестерых братьев Жевайкиных подмело на фронтах прицельное помело безжалостной старухи смерти. Похоронная приходила за похоронной. Отливали водой обмершую мать, жены выли, оплакивали касатиков. Шесть неутешных вдовиц впряглись в тот воз, что играючи везли их мужья, — да разве баба ровня мужику?

В недавно еще сытом и справном доме — частенько в нем попахивало жареным пирожком, а осенью и запеченным в русской печи поросенком — появилась нужда, заглянул и голод. И, как водится, за сестрицей нуждой без спроса и стеснения заскочила бесцеремонная, оголтелая сестрица свара, и в дотоле мирном доме стали вспыхивать ссоры, и все закипело, как в разворошенном муравейнике.

Не ждал Лебедев, но и его призвали в армию. Три месяца муштровали на плацу перед казармами на Артиллерийской горе. Перед отъездом на фронт он побывку провел в Темной речке: прощался с народом, учениками.

Девки втайне ахали: и как это они просмотрели такого ладного? Новоиспеченный солдат в аккуратно пригнанной амуниции был широкоплеч, подтянут, ловок, по-хорошему оживлен.

— Сергей-то Петрович будто в живой воде искупался. Орел! Нешто радуется, что на фронт гонят? — дивились темнореченцы.

В избенке Лесникова собрались доверенные, близкие учителю люди — Лесников, Смирновы, бабка Палага. Поговорил с ними Лебедев по душам.

Силантий не мог усидеть на месте, обрадованный встречей с другом.

— Орел! Орел! — возбужденно говорил он. — Вижу, ожил ты, Петрович. Ай новости есть хорошие? С чего бы, кажись, и радоваться? В какую ненасытную мясорубку народ сыпят и сыпят! Скоро, поди, всех мужиков в России изведут… В Хабаровске встречался со своими-то?

— Встречался. Товарищи ведут работу, хотя и многократно усилена слежка и расправа быстрая — военное время все списывает… Развал и брожение в России приняли небывалый размах. Россия кипит и негодует: мобилизовано двадцать миллионов рабочих и крестьян, они прескверно вооружены — не хватает ни винтовок, ни снарядов. Солдаты в окопах голодают, снабжение отвратительное, грязь, вши. Естественно, что солдаты задают вопрос: «А за что мы, собственно, воюем и льем кровь?»

Беседа затянулась за полночь: тема ее была злободневна. Учитель рассказал своим друзьям о неутомимой борьбе Ленина и ЦК партии с «оборонцами», с Плехановым, который обвинил большевиков в «пораженчестве». Василь не понял: почему же Ленин зовет к поражению, почему он против обороны?

— А как же не обороняться, Сергей Петрович? — спросил он и добавил: — Я так считаю, что только предатель и враг может желать России поражения…

Лебедев обстоятельно познакомил всех со взглядами Ленина на войну, объяснил, что призывы к «обороне», «самозащите», обращения к пролетариату встать на защиту родины были, по сути своей, призывами шовинистов.

Война! Война! Она сидела у каждого из них в печенках и селезенках; они болели и тревожились за судьбу родины, ввергнутой в пучину смертоносных событий, принесших небывалые лишения, разруху, хаос и смятение. «Россия! Россия-матушка! Что тебя ждет?» — занозой в сердце сидел этот вопрос.

Лебедев доверительно познакомил присутствующих со статьей, опубликованной в заграничной русской газете «Социал-демократ»: близки дни, когда свершится социалистическая революция в России и перед пролетариатом страны встанет неотложный вопрос о захвате власти. Радостно возбужденный, Лесников воскликнул:

— Да неужто и мы сподобимся новой жизни? — И тут же спохватился: еще гвоздила его мысль о войне: — Вот вы говорите, Сергей Петрович, что, отстаивая мир, надо одновременно ратовать за революцию: «Долой войну, да здравствует революция!» А как же вы? Едете на фронт, и, значит, дело у вас разойдется со словом?

— Нет, Силантий Никодимович, не разойдется, — твердо сказал Лебедев. — Я не принадлежу себе и выполняю волю партии…

Лесников с виноватым видом приложил руку к груди.

— Прости, друг Сергей Петрович! Ляпнул так, не подумавши. Не бывало такого, чтобы у вас дело расходилось со словом… — И подумал: «Орел. Мужик-кремень!»

Через два года ссыльный поселенец Сергей Лебедев вновь появился в Темной речке, бравый, бывалый солдат, близко понюхавший пороху.

— Сцапали меня по доносу, — говорил товарищам Сергей Петрович, — кто-то сообщил в жандармерию, что я разлагаю солдат, веду пораженческие беседы, распространяю возмутительные листовки. Обыск. Перерыли вещевой мешок — больше-то у меня с собой ничего не было, — ничего не нашли. Солдаты — как один: «Никаких разговоров не вел. Знать не знаем, ведать не ведаем». Офицерня — как один: «Смутьян. Заводила. Позор полка. Уберите!» Состряпали дельце. К счастью, не подвели под военно-полевой суд, а то могли и расстрелять под сурдинку: «Война все спишет».

Забедовало в войну село Темная речка; с убылью мужиков подкосились у многих хозяйства, люди подголадывать стали.

Лесников еще затемно на лодке на середину Уссури отправлялся, ставил переметы. Его рыбой не только родная семья держалась, но и соседям часто перепадало — то солдатку Новоселову, оскудевшую разумом Настёнку, снабдит, то нанижет на бечевку рыбу покрупнее — сазана, сома, толстолобика или штук пятнадцать касаток — и волокет Марье Порфирьевне — сыновья ее охочи были с ним ездить на перемет. Жевайкинским бабам тоже подбрасывал из своего улова. И неожиданно услышал давнишнее свое прозвище из уст вещей старухи Палаги, когда уходил от нее, оставив на столе небольшого, в длину стола, осетрика:

— Силантий Доброе Сердце…

Война — кому горе, а кому достаток и прибыль. Сноровистый человек и в войну не пропадет. В годы первой мировой войны во всю ширь разгулялся-развернулся дядя Петя. В армию его не взяли, хотя он был еще не в старых годах и в солдаты вполне годился. Больной? Больнее больного! Около тяжелых, набитых до краев золотом карманов в паху своевременно выросла у него грыжа. «Какой он вояка?» — решили врачи-мздоимцы и, утоляя боль пациента, облегчили его бездонные карманы. При такой опасной хворости тяжесть — первейший враг.

Да разве дядю Петю так, запросто, выкачаешь? Как на свежих дрожжах поднялся он на военных подрядах: рыбу, дрова, лес, меха, кожу поставлял он казне. Деньгу уже не простой лопатой греб, а ковшовой.

На все руки мастер, ничем не гребовал: за гроши скупал залежавшееся на складах старье и гниль, а потом втридорога подсовывал для армейской нужды и множил копейки на сотни и тысячи, не тревожили его ни страх, ни совесть.

— Хо-хо! Родненькие вы мои, чево это мне в моем отечестве стесняться? Разве я один? Завсегда надежные, преданные люди найдутся, — напевал он, — завсегда упредят, ежели, не дай ты бог, что попритчится… Так уж ведется у нас на Руси святой испокон века, что алтынного вора вешают, а полтинного чествуют!

Пользовался хват-человек трудным временем: носился по Хабаровску, Владивостоку, Благовещенску, Николаевску-на-Амуре, как сорвавшийся ветер, — все подметал под метелочку. Подсмеивался лукаво над неудачником, поучал снисходительно:

— С меня пример бери. Помни, как святую заповедь: где муха застрянет, там шмель пробьется. Да пошевеливайся попроворнее, не бойся устали. Ленивый человек и сидеть устает, у него и масло не вспыхнет, а у шустрого даже снег загорится. На всякую выучку-выволочку иди, не гнушайся, не бойся; помни — опыт и разум наживаются не разом…

Всех темнореченцев опутал дядя Петя, все у него в долгу как в шелку. Не стареет. Не болеет. Все с припевочкой, с шуточкой-прибауточкой, бороду по ветру распушив, по селу вприпрыжку бегает. В открытую дует, никого не боится.

— Стар гриб, да корень свеж. Человек не телом силен, а умом: силач-то одного, ну, в лучшем случае пяток с ног собьет, а умник сотни победит и синяка не получит. Не нами, а еще дедами заведено, что на правде без кривды далеко не уедешь: либо затянешься, либо надорвешься…

Все умел пользовать веселый человек, остатки совести у него под сапогом лакированным задохлись!

Стелется, бывало, перед темнореченцами, улещивает сладкопевец:

— Нет у меня фамилии, нет у меня отчества, народный я, общественный. Для мира живу, от себя, от семьи последнее оторву, ежели обществу потребуется…

— Ох, дядя Петя, что-то ты больно в святые просишься! — подтрунивал над хозяином Силантий Лесников. — А вспомни-ка лики всех святых. Кажись, рыжих среди них не было? Испокон веков известно: рыжие — самые бесстыжие…

Дядя Петя расчесывал пятерней бороду, прихорашивал вихрастые, как у парнишки, красные волосы, старательно прикрывающие венчик блестящей лысины на макушке, и, посверкивая дальнозоркими бирюзовыми глазами, произносил намекающе:

— Нет рыжих святых? А теперича, значит, будут. Святых, брательничек, тоже люди делают. Все как есть святители допрежь благостного сана тоже многогрешными были, как и аз, многогрешный. А как я живу? Чем не святой?.. У меня все открыто, приходи и бери, кто в чем нуждается. Я живу по божьему велению: «Отдай все ближнему, и воздастся тебе сторицей…»

— Что верно, то верно: тебе все воздается сторицей! Ты умел, рыбу ловишь со сноровкой, — резал беспощадную правду-матку Силантий Никодимович.

— Да, милый ты мой брательничек! — изумленно округлял дядя Петя хитрющие гляделки — прожженная бестия! — и затем лукавый прищур прикрывал острый, как у рыси, огляд. — Да как же иначе? Я так смотрю: всякая рыбка хороша, которая на уду пошла. А по нашим местам такой рыбки счету нет, только не зевай…

Речь у дяди Пети сладкая и гладкая: на его побасенках хоть садись да катись. Но как ни похохатывал добродушный дядя Петя, как ни ластился, как ни прикидывался домашним псом, нет-нет да и выглядывал у него волчий хвост.

И впрямь дядя Петя бедующего односельчанина выручит — поможет, но и на свои руки охулки не положит, топора не уронит: вся помощь с дальновидной думой-смекалкой: «Захлопну капкан, а мышка уж там». Нет, не осуждали мужики дядю Петю за это.

— Умен!

— Отсеки тому руку по локоть, кто к себе не волокет!

— Умен!

— Рука-то к себе гнется, а не от себя!

— Умен!

— Красиво метет, как заведенный деньгу на деньгу множит!

— Умен!

— За что ни возьмется — все со смыслом, с удачей!

— Умен!

— А по правде сказать, какой дурак отказался бы от такой счастливой доли?

И только один человек не завидовал, не вздыхал, не хотел ни в чем походить на сладкоречивого хозяина. Человек — ума палата, Силантий Никодимович Лесников. Он презрительно плевал в сторону, когда при нем заходила речь о великих талантах и уме дяди Пети.

Редкостно трудолюбивый, Лесников знал отлично, как ценит его лошадиный труд хозяин, какова стоимость рабочего люда в глазах дяди Пети. Не стесняясь присутствием хозяина, он щелкал его словом, как пастух щелкает длинным бичом упрямого быка.

— Умен! Умен! — сердито поглядывая на него, говорил Силантий. — Так богатеями заведено: есть рубль — и ум есть, а нет рубля — нет и ума. А я так считаю, что ты, дядя Петя, не так умен, как хитер, как тот старый лис, что рыльцем роет, а хвостом заметает. А мы, зайцы-русачки, по простоте своей и это за ум почитаем. Не нами заведено, что кривой среди слепых — первый вождь и учитель.

— Ох, брательничек! — забывая про благостное пение, сипел в ответ дядя Петя и взвивался ввысь, как шилом подколотый, но и тут держал, держал себя в руках. — И пошто ты так меня не любишь, Силантий Никодимыч? Я к тебе завсегда с вниманием, с хорошей речью… — только на миг, на какую-то долю секунды хозяин забывался и даже подсвистывал от тайной злобы, — но только бойся, голубок, откусывать больше того, что проглотишь, можешь подавиться…

— Не грози, — спокойно отвечал Лесников, — не пужай: не подавлюсь — глотка у меня голодная, широкая. С хорошей речью? Верно! Но только речи-то я слышу, а сердца не вижу, — цедил сквозь зубы, отмахивался от него Силантий. — Верно, речь у тебя медовая, а вот дела как полынь горькие. Упрекаешь, что мне много сделал, как в первые годы по переселении мы бедовали? Делал, не отказываюсь, но и оплатили мы все тебе сторицей: в шесть рук отмаливали долги, три хребтины от зари до зари гнули. Ай не так? Интересуешься знать, за что не люблю тебя? Могу и это сказать. Хороший ты паучок крестовичок, святая душа на костылях! Двойной души ты человек, дядя Петя, — и за богом ухаживаешь и черту свечку ставишь. Боишься? Не знаешь, куда угодишь, рыжий святитель? Гадаешь, куда попадешь — к черту-сатане в лапы или вознесут тебя на облака, к святым угодникам? Не сумлевайся, по делам твоим один путь — в преисподнюю. Понял теперь, почему я не верю тебе? Юлишь ты и ластишься, как лиса, а пахнешь острой волчьей псиной… Скажи по правде: которому ты богу по-настоящему молишься — православному, староверскому или баптистскому?

Бил Силантий хозяина, как хороший охотник, в глаз: всему селу известна дружба церковного старосты дяди Пети со староверским батей Аристархом Куприяновым и баптистским вожаком Нилом Зотовым. Нил и научил дядю Петю баптистские псалмы петь. И поет ведь, поет-заливается, да так, что бородища потрясывается, как золотая блестит: дядя Петя впал в экстаз молитвенный.

Уже несколько лет батрачат у дяди Пети и Алена Смирнова, и Василь, и Лесников. Ломают и на заимке, где зреют хлеба и злаки, и на пасеке и в горячую летнюю пору, когда качают и качают мед из сот, и по дому работы хватало всем — и лошади, и коровы, и свиньи — животина ухода требует.

Дядя Петя третью жену в дом привел, а все, прибаутник, к Алене со вниманием и шуткой. И здесь частенько осекал его Лесников, хоть и не до распри ему было с хозяином — работы невпроворот.

До седины в волосах так и не мог осесть на покой Силантий; без охотничьей и рыболовной справы человек на Уссури не хозяин. Сурова река, суров край, неприветливы и смышлены на чужой труд здешние оседлые люди и особенно — хмурые и недружелюбные староверы.

Умен, головаст, остер на язык Лесников, а так и ходил в Силантиях. Не уважала в те годы уссурийская деревня бедно одетого рабочего человека. Что с него взять-то? Зато спешно ломили мужики шапку перед человеком, который заведомо нажил палаты каменные трудами неправедными.

Неправедный человек выжимал живые соки из его дочери, и Лесников шел за нее в заступу в исступлении, как медведь на рогатину.

— Совсем заездил бабенку! Чего ты ее так засупониваешь, ласкун? Твою же телегу везет! — яростно замечал он.

— Телега-то моя, да лошадка-то чужая, чево мне ее жалеть? — ехидно вопрошал дядя Петя. — И не я, а Василь над ней кнут. А ты чего яришься? Почему тебе так ее болячка больна? Дядья редко так за племянниц болеют.

Однажды, наедине, дядя Петя со сладенькой ухмылкой подтолкнул Силантия в бок, спросил:

— А ты к ней не подкатываешься ненароком? Оставь надежды навсегда. Она даже меня шуганула, на ка-а-кие посулы не пошла…

— Тьфу ты, пропасть! — плюнул, отшатываясь от него, Лесников. — Поганый твой язык… Постыдился бы, богомольник! Я ей в отцы гожусь.

— В отцы, в отцы! Знаем мы таких отцов… Больно ты около ее юлишь, выслуживаешься…

Силантий, словно проглотив язык, невнятно бормотал:

— Отвяжись ты, смола! Не хочу с тобой зазря трепаться…

— Ну-ка, детушки… Ну-ка, миленькие, живей, живей!

Целый день Алена, и Василь, и Лесников как в колесе огненном. До того их загоняет любвеобильный дядя Петя, что Силантий даже в сарай сбегает, грыжу вправит. Вернется — зеленый-зеленый от боли, покрытый липким, холодным потом.

— Эх, доченька, доченька! Попались мы в лапы святому черту! Заездит он нас. А ты чего так стараешься, пупок рвешь? Ты свою силу трать с умом и расчетом, поберегай, — он все равно спасибо не скажет. Выпотрошит, как рыб, а потом и не нужны будем. Работай в меру, Аленка…

Присядет на минутку Силантий, а дядя Петя уж тут как тут. Вынырнет из-за угла, застонет, как сизый голубь:

— Сидишь, сидишь, Силаша? Родной ты мой! Креста на тебе нет! Ножи! Ножи надо к рыбалке точить. С бабами я уже договорился. Завтра первые невода забрасывать будем. Идет! Идет рыба-то! Вот она, близко, матушка красная рыбка. Недалеко от Хабаровска. Смотри — костинские уже вовсю копошатся, у них, поди, все на ходу. Упустим, брательничек, минутку — год потеряем…

— Серый волк тебе брательничек, — ворчит Лесников и нехотя поднимается.

Хозяин топчется в нетерпении на месте, тоскливо подвывая, закидывает руки горе.

— Спешить надо, делать все по порядку, — порядок время бережет. А ты еле-еле поворачиваешься, брательничек! О-ох!..

Осенний ход кеты — жаркая пора для села на берегу Уссури. Дождется своего часа и ринется амурский лосось — кета — из морей в пресноводные реки: метать икру. Идет сплошной стеной, косяк за косяком.

Гонимая из моря могучим инстинктом размножения, кета плывет сотни верст против сильного течения — рвется к местам, где когда-то зародилась ее жизнь.

В низовьях не успевают вылавливать кету — ее массив стремительно движется к верховьям Амура, Уссури. Кета проходит сотни верст, чтобы исполнить свою жизненную миссию — выметать икру. Идет тысячными косяками размножить свою породу, оставить икру и молоки в Амуре, в Уссури, в сотнях проток, речушек, дать жизнь грядущим поколениям.

В низовья Амура, в его широкий лиман, кета приходит молодая, сильная, здоровая. Приходит красавица красная рыба — добротная, полупудовая, залитая жиром, полная жизни, набухшая икрой, невыброшенными молоками.

Кета в низовьях Амура и вверх по течению — первые двести-триста верст от лимана — еще не истощена мучительно трудным походом, розово-красное мясо ее нежно, питательно. Жирная, червонно-золотая икра сама просится в рот.

В верховья Амура и Уссури доходят только самые выносливые страдалицы рыбы, но здесь кета неузнаваема — изувеченная, измученная длительным путем. Мясо на боках вырвано, серебристая чешуя поредела, потемнела, спина сгорбилась. У самцов вырастают в дороге длинные безобразные зубы.

Пройдет мученица рыба сотни верст без пищи (она живет в пути за счет своих жировых запасов), истощится вся, мясо из розового станет синим, икра бледная, крупная, почти выметанная. Но долг исполнен, можно и умирать: назад, в море, взрослая кета не возвращается. В море пойдут ее мальки.

На долгом, многострадальном пути кеты, проделывающей сотни верст против сильного, местами бурного течения рек, кету ловит человек неводами, сетями, сторожит медведь, любитель кетовой головки.

В Темную речку кета приходит «срединка на половинку», далеко не такая жирная, как в низовьях Амура, но жить можно, дай бог побольше. Запасешь на зиму десятка три бочек — и горя мало: будет тебе и хлеб и одежонка.

Темная речка заранее готовится к лову: кета пошла — часа, секунды упускать нельзя. День и ночь кипит на берегу трудовой люд.

Самый богатый улов — осенний. Все должно быть готово к приему дорогой гостьи, кормилицы и поилицы. Заготавливают бочки, запасают соль, вяжут новые, крепкие невода. Семьи победнее объединяются, чтобы сообща ловить кету, сообща выкупать дорогие невода, готовить лодки.

Дядя Петя не любил входить ни в какие компании. Зачем это ему? Со всех сторон края ехали на рыбалку батраки-сезонники. Дядя Петя нанимал батраков на весь рыбный сезон. Своих односельчан-бедняков брал «для порядка» — три-четыре человека. Заранее выкатывал дядя Петя из сараев, расположенных на берегу Уссури, бочки для засолки кеты, маленькие бочата под красную икру, сам проверял крепость неводов, подвозил соль на берег.

Пронзительные вопли ребятишек и клич взрослых по селу: «Кета идет, кета пошла!» — и все от мала до велика на берегу. Начинался долгожданный труд — рыбалка.

Мужики на лодках заходят далеко вверх по берегу Уссури, забрасывают невод, и десятки людей с криком и уханьем, с молитвой и проклятиями тянут из воды на берег огромный невод, которому, кажется, конца-края не будет.

Невод подводят к берегу. Бьются об ячейки крупные рыбины. Мягкая серебристая кета. Подноска Лерка одной рукой ее не подымет. А в неводе их иной раз до тысячи штук! Хороша махина? Легко ли рыбакам вытащить ее из воды?..

Зорок и вездесущ глаз кроткого хозяина дяди Пети. В душу, в печенку, в селезенку въелся ржавый ласковый скрип его:

— Давай, брательнички, давай! Работайте, милые! Сейчас час год бережет. Трудитесь, родимые!

Бегом, бегом! Тянись, тяни! Эх, пошла, сама пошла! И люди неистовствуют. А тут водочка — богова слезка. Не жалеет ее хозяин, не скупится, дай бог ему долгого здоровья. Ведро за ведром гонит из лавки А-фу многоумный дядя Петя.

— Мне ведро бочкой отольется, — сияя передним золотым зубом, говаривал тороватый хозяин. — Они, хмельные, рассудок теряют, гору своротить рады. Ко мне из года в год одни и те же работнички едут: у дяди Пети, мол, и водки и харча вволю.

И действительно, не жалеет водки и харча дядя Петя, кормит людей до отвала.

— На голодном далеко не уедешь. Я его покормлю, да с него и спрошу. Мне пища не в убыток, а впрок идет: из одной бараньей ножки целого барана получаю.

Усталость непомерную, злую осеннюю простуду гонят люди, выпивая залпом стакан за стаканом. И опять:

— Гони, гони, скорей! Ребятушки, брательнички, скорей!

Дорога хозяину каждая секунда. Уплывает мимо не рыба кета, уплывает богатство, право на безбедную, сытую жизнь, право вот так вот, в полную мерушку, властвовать над голым и голодным человеком.

Рыба в те времена большую власть и силу давала доброму хозяину. Зорок, наблюдателен веселенький глазок-смотрок дяди Пети. Исчезнет он ненадолго с берега, пойдет передохнуть, а людям в опаску: вот набежит, вот наскочит, знают — уснула щука, да зубы остались. И торчали люди ради милого хозяина по горло в холодной осенней воде, днями и ночами лихорадочно тянули и тянули невод.

— Давай, брательнички, давай!..

Выброшен невод на берег, сразу вырастает гора серебряной рыбы. Бьется недолго она: две-три минуты — и кета засыпает. Рыба на берегу — работа бабам.

— Давай, сестрицы, давай!

Мелькают в женских быстрых руках остро отточенные ножи. Миг — и кета вспорота вдоль живота. Молниеносно выброшены в одну сторону внутренности, икра и молока летят в другую сторону, к икрянщику, а выпотрошенная рыба — к засольщикам.

— Давай, сестрички, давай!

Рыба за рыбой летит стремительно из рук в руки! Люди входят в быстрый трудовой темп, увлеченно и ловко работают не за страх, а за совесть.

Прошел час — и от горы рыбы нет и следа, только икрянщик дольше других возится со своей партией. Засолка икры — дело тонкое, здесь не всякий сумеет. Колдует проворно и уверенно икрянщик над маленькими, полуторапудовыми бочатами, до краев наполненными красно-золотой, свежей икрой.

Длинными рядами одна за другой выстраиваются заполненные уловом бочки с кетой и бочата с икрой. Хорош улов, денежна и прибыльна удача!

А горы рыбы растут и растут. Невод за неводом вылавливает новые тысячи.

Люди, охрипнув от криков, от понуканий, от воловьего труда, с глазами, красными от натуги и бессонных ночей, работают беспощадно, безостановочно.

— Отоспимся ужо. Давай, брательнички, давай!

Больно хорошо, больно ладно видеть так весомо, ощутимо результаты своего умельства. Весела удача! Радостна добыча!

У Лерки подкашиваются ноги. В глазах темно. Она подручная — подноска. Подбрасывает бабам кетину за кетиной. Одежда вся промокла, рыбьей слизью пропиталась.

Усталое тело просит пощады. Скользкая, тяжелая рыба выскальзывает из ослабевших от непомерного труда рук. Лерка прижимает ее к груди и спит на ходу.

— Работать надо, милая! Работать, а не спать, голубушка! Богу ленивые люди скушны, дорогая… Давай, давай, хорошая, работай… веселей! — внезапно над самым ухом командует ласковым голосом хозяин.

Лерка пугается от неожиданности, вскрикивает, мчится снова взад-вперед — от рыбы к бабам, от баб к рыбе.

— Не трогал бы ты девчонку, богоспасаемая душа, и так она сверх меры ломает, не гляди, что еще недомерок! — внушительно говорит Силантий Лесников и с ненавистью смотрит на огненную бороду дяди Пети, которая горит костром от лучей багрового солнца.

— А ты в чужое, хозяйское дело не тыркайся, милый брательничек, — смиренно отвечает ему дядя Петя и, чувствуя, как накалены и усталы люди, старается уйти с их глаз долой.

— Иродище ласковый! — спокойно шлет ему вслед Силантий.

Вжимая в округлые плечи голову, дядя Петя исчезает. В страдную пору с народом ссориться невыгодно. Народ здесь балованный, вольный. Миром-ладом надобно.

«Больно уж горяч становится Силантий, ни в чем не уважит. Придет мой час, прижму милого, не пикнет. Пора и окорот ему делать».

Приходит ночь. Разжигают на берегу огромные костры, варят картошку, жарят свежую вкусную рыбу. Из китайской лавки плывут и плывут десятки бутылей с ханшином.

Выскакивая из холодной воды, люди бегут к костру — погреться, посушиться, передохнуть часок-другой.

Скрипит зубами Силантий Лесников. Не вовремя разыгрался ревматизм в простуженных ногах, распухших от холодной воды. Суставы болят так, что порой не в силах крепиться, и он натужно охает.

Лерке жалко Силантия, друга и защитника молчаливой, запуганной хозяином рабочей-подноски. Укладываясь спать, стелет она жалкое свое барахлишко около Силантия и, когда тот засыпает, измученный трудом и острой звериной болью, она заботливо прикрывает рваным отцовским полушубком его натруженные, покрытые ранами ноги.

Не успеют люди подремать, как на всех парах примчится на берег дядя Петя:

— Вставайте, милые, вставайте, братья во Христе! Нонче час — год кормит. Давай, давай, родимые…

Жадно и благодарно ловит Лерка ласковую усмешку Силантия, когда он осторожно будит ее:

— Лерушка! Вставать надо, девонька, а то ирод рыжий уже поскрипывает — торопит.

Вблизи слышится сипловатый быстрый говорок дяди Пети:

— Давай, давай! Вставайте, милые, вставайте! Кета не ждет. Рыбка плывет да плывет. И все мимо, мимо…

Люди вяло встают, неохотно разминаются, злые, невыспавшиеся.

— По стакашечку, милые, хлобысните и в воду, в воду! — командует дядя Петя, разливая водку. — Давайте, давайте, родимые! — кричит он, передергиваясь от нетерпения. — Работнички, богом прошу, ведь уплывает рыбка-то! — уже вопит воплем дядя Петя.

Единым глотком выплескивается водка в горло. Крякают мужики. Закусывают злое горе куском черного хлеба с луком. И, горячие, еще не остывшие от недолгого сладчайшего сна, бредут, вздрагивая, в черноту ночи, со стоном окунаются в быструю, глубокую воду Уссури.

— Давай, давай!..

— Совсем спать не дает, душитель! — ворчат сезонники. — С ног свалиться можно, а если не расплатится по договору? Скажет: «Не отработал свое». Жалуйся потом, ищи-свищи в чистом поле.

— Нет! Этого за ним не водится. На расплату он чистый. Свой интерес блюдет. Хорошего рабочего он ценит: из года в год за него держится, — отвечает Силантий, — а спать не дает, это верно…

Изо всех сил перемогается Лерка. Голову ломит. Сухие и горячие руки отказываются быстрым, точным, рассчитанным броском взлетать с подноской рыбы.

— Лерка! Давай, давай веселее! Рыбу-то… подноси… подноси кету! — подбадривает вездесущий дядя Петя.

Резалки в голос кричат:

— Кету! Подавай кету!

Острый приступ тошноты. Поползло все перед глазами. Борется Лерка с неодолимой дремотой, тупой болью во всем теле. Однотонно и упорно стучит молоточек в голове.

— Ты, ненаглядная, работать пришла или спать? Вот я Насте пожалуюсь. Она у меня в ногах валялась: «Возьми девчонку, она старательная…» Поторапливайся, родимая, а то без рыбешки в зиму останетесь. Давай, давай, богово дитятко! Пошла быстрее!

И на Леркин труд спрос нашелся. Война. Обезлюдела, обнищала деревня. В рыбалку дяде Пете пришлось на женщин нажимать — мужских рук не хватало. Лучших, трудоспособных мужиков один за другим подбирал и истреблял фронт.

Дошел черед и до Михайлы Новоселова, призвали в действующую армию. Взвыла без мужа Настя, нужда горло рвет. Пошла сама внаймы и со слезами «порядила» малолетку Лерку к дяде Пете «на сезон».

— Поработает хорошо — бочонок рыбки засолю. Будете зимой со своей кетой. Стараться не будет — не обессудь, Настёнка… Мне с малолеткой договора не заключать…

Со взрослыми сезонниками богатые мужики заключали договора. Полагалось за сезон лова давать батраку толику денег и бочку соленой кеты. Наживал деньгу не малую и на этом дальновидный дядя Петя. Своих сельских бедняков он нанимал на рыбалку несколько человек. Ему выгоднее было договариваться с прилетной птицей, с рабочими, съезжающимися со всех концов края на рыбалку. Этим бочка с рыбой не нужна. Им здесь не зимовать. А везти одну бочку невыгодно. Вот и продает сезонник свою бочку тому же дяде Пете, но только продает за бесценок, вдвое-втрое дешевле против стоимости.

Лерка вздрагивает, как от острого жалящего укуса, от скрипучего, въедливого голоса дяди Пети и бросается как ошалелая к рыбной куче.

— Давай, давай скорее! Работайте, милые, не ленитесь, бог труды любит… Давай, давай веселее, братики, веселее!.. Эх, пошла, пошла, пошла, да сама собой пошла… Раз — взяли! Два — взяли!

— Раз — взяли, два — взяли! — стонет, надрываясь над тяжелым неводом, Силантий Лесников.

Опять насквозь промокло на Лерке худенькое платьишко, покрылось плотной слизью от рыбы, которую она уже носит с великим трудом.

Рыба пестрит в глазах… Серебряная трепещущая гора ее вдруг превращается в одну огромную кетину. Рыбина с сопку, и сколько ни бьется около нее Лерка, сопка не уменьшается.

Окрики баб, которые торопятся побольше выпотрошить рыбы — сдельный заработок, — становятся злыми, настойчивыми.

— Кету! Подавай быстрее! Нам из-за тебя стоять расчета нет! — кричат резальщицы.

— Замучили девчонку, дуры полоротые! — сердится Силантий. — Нешто натаскается на вас? Самим лень нагнуться. Новую моду завел, ласковый черт, — детей на такую работу брать. Выгодно ему: бабам готовенькое — только режь да режь. Летит рыба, как тайфуном ее несет, в его бочки бездонные.

Дядя Петя даже опешил, онемел на секунду от заступничества Лесникова.

— Ты бы поосторожился, брательничек, в мои дела нос совать, мою выгоду считать. Рано счет ведешь: рыба в реке — не в руке. Иди-ка работай, родимый!

— Я-то работаю! Тебе бы не вредно уссурийскую водичку пощупать — холодна ли? Сам говоришь — рыбку съесть, надо в воду лезть. Ты что-то в нее ни разу не залез, хоть тебе вода и не страшна — сапоги у тебя до толстого брюха. Или лакома кошка до рыбки, да в воду лезть не хочется? Носишься с невода на невод, барыши считаешь. Известно — рыба рыбою сыта, а хозяин батраками.

— С тобой, Силаня, свяжись… — обычно скрипучий голос дяди Пети сейчас нежен и тонок. Ах! Умеет, умеет сам себя вязать по рукам и ногам долготерпеливец! — А мои труды неучтенные. Сам мной держишься и сыт бываешь. Ай не так? А мои барыши не считай, у тебя, брательничек, пальцев на руках и ногах не хватит… Тут баальшая арифметика нужна…

И убегает дальше дядя Петя, одержимый нетерпеливым зудом захватить побольше добра в свои сараи, выстроившиеся на берегу, сколоченные из теса и обшитые волнистым железом.

Кета прибывает и прибывает. Самый ход.

— Подноси! Подноси быстрее! — безостановочный крик преследует Лерку.

Женщин останавливает мягкий голос мастера-резалки Алены Дмитриевны Смирновой:

— Да что вы, бабы, осатанели? Подросток Лерка еще, что с нее спрашивать, как со взрослого? Эту гору не вычерпаешь в одиночку…

И Алена с материнской заботливостью помогала подноске в ее трудном деле, быстро подбрасывала бабам груды рыбы.

Величавая, спокойная Алена верховодила на рыбалке, пользовалась среди наймичек-резальщиц большим авторитетом. Следуя ее примеру, начинали и они помогать Лерке.

Алена одобрительно кивала бабам, опасливо косясь — нет ли вездесущего хозяина, — приговаривала:

— Сердце иметь надо, женщины. Так мы ее с ног собьем, а миром поможем — выручим ее незаметно; ведь если по росинке покропит народ — море будет, по былинке соберет — стог, по зернушку бросит — ворох…

— Ну ты, сумрак вечерний, что ножки так переставляешь нехотя? Бережешь их? Пошевеливайся, ненаглядная, поторапливайся, неулыба царевна! — просит-кричит дядя Петя на Лерку.

Алена Дмитриевна встрепенется вся, на защиту встанет.

— Больно часто ты ее понукаешь, дядя Петя. Она и без понуканий лошадка резвая, а ты все кнутом да кнутом, — укоризненно бросит Алена хозяину.

Дядя Петя, поглядывая на нее, как кот на недоступное сало, цедит-процеживает словечки сквозь рыжую бороду:

— Вас не понукать — далеко не уедешь, где сядешь, там и слезешь. Почему ты, Аленушка-матушка, за сироту всегда в заступ идешь, не пойму, хоть убей? Ты да Силантий Никодимыч — сиротские заступнички. Детей своих у тебя нет, не думаешь ли ее удочерить? Живот не болел, а дитё есть, вот как просто, вот как хорошо… А может быть, лучше своего бы захудалого дитенка соорудила? Ай резвости не хватает?..

Алена замечает масленый блеск откровенных глаз хозяина, смущенно опускает глаза, поджимает губы. «Хорошо хоть Василя близко нет, а то бы взъерепенился», — думает она и не отвечает на хозяйские ласково-злые намеки.

Угрюмый, словно вечно чем-то недовольный, староверский батя Аристарх Аристархович Куприянов останавливается около кучки отдыхающих ловцов.

Невдалеке от них в нетерпении, как одержимый зудом, топчется дядя Петя. Аристарх подходит к нему, внимательно всматривается в Алену, которая, чтобы скрыть смущение, с ожесточением бросается на свежую партию кеты.

— Хороша женщина. Опасна и соблазнительна, — медленно выговаривает Аристарх, не спуская матовых, без блеска глаз с высокой, могучей груди женщины. — Опасна и соблазнительна, — говорит он, и ноздри его длинного носа раздуваются. — Сосуд дьявольский, — сокрушенно говорит он и отворачивается.

— За что ты так честишь ее, Аристарх Аристархович? — вступается бабка Палага. — Какая она сосуд? Женщина чистая, как слеза, и прямая, как стрелочка. Богописцы с нее икону бы писали. Одень ты ее в шелка да бархаты да вывези в город — народ толпами сбегаться будет, любоваться ее редкостной красотой.

— Уж ты, старая хреновка, наскажешь, — бормочет сквозь зубы Аристарх и раздваивает пальцем гладкую бороду. Он вновь бросает тусклый, насупленный взгляд на Алену и заключает: — Плохого и я о ней не скажу, не знаю, никогда не слыхал…

Алена ничего не видит, не слышит. Ее крупные, сильные руки молниеносным движением выхватывают из груды пятнадцатифунтовую кету, острым, как бритва, ножом вспарывают брюшину, неуловимым для глаз рывком выбрасывают внутренности, и серебряная рыбина летит в сторону. Вторая, третья, пятая — так и мелькает кета в ловких, уверенных руках Алены.

Как заведенная машина целый день стоит Алена у столов, залитых рыбьей кровью, скользких, блестящих от серебряной чешуи.

— Любо-дорого смотреть, как на картину смотришь, — перешептывались рыбаки, поглядывая на Алену, — трудится человек — словно в игрушки играет.

Полымем пышут щеки, золотой виток выбьется из-под платка, низко надвинутого на лоб. Обо всем на свете забывает Алена, увлеченная трудом.

Глянет на нее Василь, почернеет, обозлится пуще прежнего, прикрикнет на жену:

— Трудись, трудись на дяди Петину радость!..

— Да ведь нанялись же? — покорно вскинет Алена на мужа черные глаза-вишни.

На большом шишковатом лбу Василя, утомленного огромной тяжестью выволоченного из Уссури невода, взбухает какой-то желвак. Василь трет его рукой, командует жестко:

— А ну, домой! Хватит, потрудились!..

Алена складывает один к одному остро отточенные ножи, идет чуть поодаль за быстро шагающим мужем.

Дядя Петя не перечит в такие минуты Василю. Знает его норов. Горяч, ох горяч Василь! Кипяток! Ну, и отходчив, — смотришь, вскоре шагают обратно муженек с женой, и опять за работу.

Лерка-подноска у стола, где азартно трудится Алена. Они давно и нежно привязаны друг к другу.

Алена сама билась в нужде, безжалостно выплескивала силушку для чужого достатка, знала она, что и Лерку гнала в люди жестокая неволя.

На рыбалке — лихорадка, жара, некогда друг с другом словечком перекинуться. Но, приглядевшись к вялым, утомленным движениям Лерки, Алена Дмитриевна заметила затуманенные глаза, горячечный румянец на щеках девочки, тревожно спросила:

— Ты, Лерушка, не заболела? На тебе лица нет.

Алена быстро наклоняется к Лерке, обнимает ее худенькие плечи, шепчет торопливо:

— Ты не очень налегай. По одной рыбине таскай и таскай.

Но где тут?

Как угорелая носится из конца в конец Лерка. А кета все прибывает, растет и растет проклятая гора.

— Кету!!!

Внезапно все завертелось, закачалось перед глазами подноски.

Очнулась Лерка, с трудом подняла отяжелевшие веки, с недоумением оглянулась.

— Что со мной? Почему я дома? Почему меня на тети Настину койку уложили? — шепнула она чуть слышно.

К кровати подходит Настя. На ней лица нет, но бледные, поблекшие губы ее расплываются в радостной улыбке.

— Зашла в себя? Наконец-то очувствовалась… Два часа битых в беспамятстве лежишь…

Настя быстро наклоняется, твердыми, похолодевшими губами конфузливо, неумело целует Лерку.

— Жара какая у тебя, Лерушка! Так вся и пышешь огнем!..

Лерка, приподнимаясь на ослабевших локтях, пытается встать, ноги не держат ее легкого, исхудавшего в тяжкую рыбную страду тела.

— Как есть ничего не помню, тетя Настя. Как я тут оказалась? Я ведь на берегу была…

— Алена тебя на руках принесла. Заболела ты, прямо на кучу с кетой упала. Алена встала из-за стола, все бросила… Дядя Петя, говорят, рвал и метал. Она тут долго сидела, все ждала, что ты очувствуешься. На рыбалку пошла, заплакала…

Лерка вновь хочет подняться, но ее шатнуло, перед глазами поплыли рыже-зеленые круги, и она, обессиленная этой попыткой, упала на подушку.

— Зачем ты встаешь? Ох-ох-ох-ох! — испуганной квочкой клохчет Настя. — Тебе лежать надо. Больная ты…

Лерка покорно легла: болели-ныли все косточки, все суставчики.

Чуть свет Лерка потихоньку встала, оделась, неслышно, стараясь не разбудить Настю и Галку, открыла дверь.

— Куда ты, Валерушка? — спросила Настя, встрепенулась, быстро поднимаясь с кровати.

— Пойду, маманя. Дядя Петя не простит, что в самый ход кеты свалилась подноска.

Настя, приложив огромную корявую ладонь к голове Лерки, волнуясь, спросила:

— Жара спала? А то застудишься насмерть. Ох, кажется, еще горишь?

— Пойду я, тетя Настя, — решительно ответила Лерка. — Шуточное дело — в зиму без рыбы будем?

Всю рыбалку выдюжила Лерка. Тяжек и неблагодарен каторжный труд подноски. Горы рыбы перебросала она, сотни пудов прошли через ее еще не окрепшие руки. Все бегом да бегом…

Ночью, лежа у костра около стонущего, страдающего от ревматизма Силантия, улыбалась Лерка в черноту осенней ночи, мечтала о собственном бочонке рыбы. Рада будет Настя.

Встала перед глазами мачеха, большая, нескладная, забитая нуждой. Ночью по холодной избе — без тятьки с дровами редко бывали — шмыгает, собирает жалкую дерюжку, укутывает Лерку и Галину, бормочет:

— Спите, спите сладенько, кровиночки мои…

На берегу, так недавно еще оживленном, затихли голоса, песни, ругань; стало безлюдно. Пришлый народ — сезонники разъехались по домам.

Желтели в сараях, обитых железом, длинные ряды новых бочек, наполненных счастливым уловом.

Прибегал на берег дядя Петя, считал бочки, складывал в уме длинные плюсы добычи и короткие минусы расходов, которые принесла ему нынешняя рыбалка, и сиял, сиял, как начищенный медный чайник: из грошей рубли растут — увеличивается счет, встают в ряд новые кубышки, любовно охраняемые рачительным хозяином. «Хорош улов, велика удача! Умен, умен ты, Петенька! Есть у тебя в амбаре, будет и в кармане».

И счастливый стяжатель, раздобревший вновь за короткие дни отдыха, рысцой бежал по селу. Вдохновленный новой затеей, новым соображением, размышляя на ходу, как и куда теперь бросить пыл и неиссякаемую энергию, ретиво мчался по просторной сельской улице первый хозяин на селе. Развевается на ветру огненная борода, и косит, косит проклятый верткий глаз в сторону проходящих деревенских женщин. Любит сытеньких, гладеньких бабочек дядя Петя: «Шелковенькие вы мои».

Но всех милее, всех дороже сердцу собственная законная супруга Марьюшка. Домой, к ней, сами ноги несут. «Торовата Марьюшка на ласку, на добрую женскую заботу. Живу с ней единомысленно, согласно, а согласье крепче каменных стен. Сама во все доходит. Бережлива малость через край, все своими руками норовит сделать, лишнюю копейку не упустит, но ведь кто не бережет копейки, тот сам рубля не стоит…»

Летит дядя Петя стрелой, улыбается, прямо домой курс держит.

Вспомнилось ему, как совсем еще недавно красным летним утречком вышел он во двор.

Солнце только что позолотило село лучами. Воздух свежий. Смотрит — из хлева уже бежит Марьюшка, с полным подойником парного молока. Глазки еще заспанные, а сама как цветок полевой. Увидела его — засмеялась от радости.

— Встал, Петенька? Не раненько ли, дружок мой сердечный?

— Это ты ранняя пташка. Зачем по дому возишься? Береги себя, Марьюшка. У нас достаток, сто лет проживем, на сто лет хватит.

— Нет, Петя, я люблю сама во все входить. Выйду во двор, а мне гудом гудёт все навстречу. Утречком раненьким, на зорьке, в хлеву тепло, весело от коровьего духу. Птицу пущу на волю, аж сердце замрет: мило да сердечно станет. А утки? Бож-же ты мой, — захлебнулась Марьюшка от прилива нежных чувств, — вот птица, Петя, люблю я ее больше всех других. Куда курям до утки! Закричит: «Кря-кря!» — у меня сердце захолонет, так мне от ее крика легко да любо. Ой и птица! Такая милая, такая душевная. Водяная птица. Во двор выйду, увижу, как она в луже с водой полощется, перышки общипывает, за селезнем похаживает: «Кря-кря», — так сразу любой день праздником покажется. Смотри, Петруша, как вон та утка голову вниз да вниз клонит, выбирает пищу. Птица она водяная, в ней все быстро перегорает, поэтому она много зерна и ест.

Подталкивает Машенька, рачительная хозяюшка, дядю Петю локотком, умиляется:

— Смотри, Петяня, все утиное стадечко пошло по двору. Так бы и не уходила, все на них смотрела. Идут жирные, как колобочки, с боку на бок переваливаются. Павы-барыни! Гляньте, мол, какая мы птица красивая, приятная. А селезень? Видишь, как он вышагивает, красавчик мой?

«Хозяйка, хозяйка Марьюшка. Любит, чтобы было у нее в доме густо, чтобы гудом гудел птицей и скотом двор. Мне это тоже по нраву. Бережливость-то, говорят старики, спорее барышей. С одного слова понимаем с супружницей друг друга. Ждем мы вскорости с Марьюшкой прибавления семейства. Исхудала только в щепочку желанная ясочка. Трудно носит младенца Марьюшка. Жена. Собственная. Сынка бы мне для продолжения роду. Каменьями драгоценными засыплю. Озолочу».

Спешит, спешит удалой Соловей-разбойник поделиться с женушкой радостью о большой удаче, о новом крепком достатке. Сердце нежно прильнуло к Марьюшке. «К дому она больно хорошо пришлась: рьяная хозяйка, веселая, улыбчивая подруга».

Померла вторая жена у дяди Пети — народ судачил: «Вот и вторую жену доходил». А того и не ведают, сколько горя горького хватил дядя Петя со своими семейными. Сотни раз требовательно допрашивал бога, за что немилостив к нему? За что такая тяжкая напасть — не живут на свете близкие, самые кровные?

В жены брал лучших девок в ближайших селах. Кто откажет головастому человеку, богатею, владетелю несметной казны? Брал ладных, сытеньких, гладеньких, в своем вкусе. А через несколько лет у молодой и следа не остается ни от красоты, ни от здоровья. Вянут и никнут, как одинокие, тонкие былинки в засуху. Женам ли не сытая еда у дяди Пети? Женам ли не сладкое питье, не перины мягкие, пуховые, одеяла атласные? Ничего не жалел для жен дядя Петя, а они чахли, чахли и сходили в могилу. И дети не жили у любвеобильного, жаждущего потомства дяди Пети. Рождалось дитё слабое, синее, как будто бы его родимчик еще во чреве матери хватил. Покуксится-покуксится — и готов младенчик… новопреставленный.

Дядя Петя часами простаивал перед образами, освещенными большой рубиновой лампадой, налитой до краев деревянным маслом, посреди которой плавал пробковый поплавок с горящим фитильком.

Невзначай даже с богом торговался-ладился дядя Петя:

— Даруй мне, многогрешному, сына — на церковь пожертвую пять тысяч чистоганом… Даруешь дочь — часовенку поставлю на кладбище…

Прошла осень. Наступила ранняя зима. Выпал первый снежок, а дядя Петя все помалкивал о расчете.

Лерка не осмеливалась его спросить, но со страстным нетерпением ждала, когда наконец дядя Петя расплатится с ней, отдаст обещанную бочку кеты.

Ночью закроет Лерка глаза и видит: вот она стоит, желанная, полная красной рыбы, в почетном углу, чуть ли не около самой божницы.

Однажды не вытерпела Валерия и побежала к дяде Пете. Робко стоя в кухне и ожидая выхода хозяйки, она услышала приглушенный разговор. Тихонько, на цыпочках, подошла к двери и заглянула в столовую.

Лерка увидела в зеркало сидевших на сундуке Марью — жену дяди Пети и ее мать, приехавшую навестить дочь. Приложив ладони к бледным, впавшим щекам красивого лица, потемневшего от беременности, молодая женщина рассказывала:

— Слова я от него плохого не слышу. Все ласково, по-милому: Марьюшка да Марьюшка. Одевает он меня как барыню, кормит и поит чуть не с рук. Все, что душеньке угодно, могу потребовать. Не откажет. Уйдет Петя на село — я жду не дождусь: скорее бы возвращался! Нет его в доме — скучно мне, будто туча небо застила. По-хорошему живем, по дружбе. Только вот сердце у меня болит, ноет, все чего-то пугается. Две жены у него померли. Думается, матушка, мне часто — и я не жилица. Не разродиться мне…

— Ой, что ты, голубонька! — испугалась, руками замахала Марьина мать, побледнев как стена, зашептала моляще: — Зачем такую черную думку носишь? Это у тебя от тяжести. Завсегда бабам невеселые мысли приходят. «Не выживу, не разрожусь…» А ты не думай. Носить надо празднично, весело: дитё будет веселое, смешливое…

— Я ли, маменька, не веселая была, — сказала, вздохнув, Марья, — а тут все об одном, о Пете думаю. Не хочу я его одного, бесприютного, оставлять. Такая жалость берет, никогда я больше не услышу его ласкового слова «Марьюшка»…

— Марьюшка! — вдруг раздался с «парадного» хода голосок дяди Пети. — Где ты, Марьюшка?

Он заглянул к ним, расцвел, как маков цвет, запел:

— С маменькой беседуешь? Милое дело родителей почитать. Выдь ко мне на минуточку в спаленку, Марьюшка…

Молодая женщина тоже расцвела на секунду, переглянулась с матерью и, облизнув пылающие малиновые губы, сказала просительно:

— Не говори ему, маменька, о моих страхах… Запечалится, задумается. Все равно рук не подложит, если помру.

— Иди, иди, Машенька, — потерянным голосом сказала мать. — Какие ты страшные слова говоришь! От тяжести это у тебя, пройдет, — повторяла расстроенная старушка.

Лерка не все поняла из этого разговора, но почему-то ей стало жутко при виде прозрачно-белого, без кровинки, лица Марьи. Пятясь потихоньку, вышла девочка на крыльцо и поспешно побежала домой. «Марья какая худая стала, под глазами кожа черная, как земля», — с острой жалостью думала Лерка.

Дядя Петя позвал для расчета Настю: не с девчонкой же разговор вести. Настя смиренно ждала хозяина на кухне, зачарованно озираясь на полки, богато убранные хозяйственной утварью. Пузатый никелированный кофейник, эмалированные кастрюли, чугунные сковородки всех размеров, какие-то диковинные мешалки.

На поставце гордо возвышался сверкающий никелем ведерный самовар.

«Много добра у дяди Пети. Живет как барин, будто и войны и голода нет. По-городскому живет», — думала Настя, настороженно прислушиваясь: не идет ли хозяин?

Со двора в кухню вошла Марья с подойником из белой жести в руках. Парное молоко, покрытое белой пушистой пеной, чуть не выплескивало через край. Марья, ойкнув, с трудом подняла подойник, поставила его на широкую лавку, стоящую у окна.

— Здравствуй, Настасья! — приветливо кивнула хозяйка. — К моему пришла? Сейчас позову.

Марья вышла из кухни. Настя ошеломленно, будто впервые в жизни видела, смотрела на ведро с молоком. «Куда им столько? Неужто все вылакают вдвоем? Галюшка да Лерушка с коих пор глотка молока не пробовали. Верно, и впрямь люди говорят: „Пустопляс — на овсе, а работный конь — на соломе“, — причитала она мысленно. — Кормят коров, не жалеют, а у коровы молоко на языке…»

В светлую, залитую солнцем кухню вбежал дядя Петя и сейчас же рассыпал свой быстрый говорок:

— А, Настёнка! Здорово живешь, сестрица? От Михайлы весточки так и нет?.. Эх, беда, беда! Получишь, потерпи. Какая война идет! Германцы, говорят, смертоносные газы по окопам нашим пустили. Ско-олько наших солдатиков потравили — никто и сосчитать не может!

Настя всплескивает руками, валится на скамью.

— Мишенька! Разнесчастный мой…

— Не плачь, не взрыдывай загодя, Настёнка, не кличь беду, — суетится около нее дядя Петя. — Вернется твой Михайла. Вон Сеньку Костина освободили вчистую, охромел — и больше всего ничего. Может, и твоего так…

— Ой! Мишенька, — испуганно стонет Настя.

В годы войны она сильно сдала, заметно растеряла свой и так небогатый разум.

— Ково ты провываешь?! — кричит на нее дядя Петя и этим еще сильнее пугает Настю. — А как Галина-то? Растет? Вот и хорошо, вот и славно, — ловко переводит разговор хозяин и продолжает деловито: — Сестрица! Настёнка милая! Скажу все, как на духу, по-простому. Промашка у меня вышла. Связался я, бедность твою жалея, с твоей девчонкой, да и сам не рад. Мала она еще для такой работы, мала. Много ли с нее спросишь? Так, крыльями больше махала, чем работала. Сноровки нет. Девчонка старательная, слов нет, но слабосилок: в самую запарку свалилась. Алену от стола оторвала в самые горячие часы. Ка-акого убытку мне натворила! Шапку я выиграл, а кафтан проиграл… Так вот, милая сестрица, не обессудь, пойми меня правильно: съездил я за Японское море по кедровые шишки. По-другому расчет нам с тобой вести придется: полного бочонка рыбы никак не выходит. Давай так договоримся: я тебе сейчас две-три рыбинки подброшу, да зимой, в холода, раза два наведайся. Потихоньку и разочтемся.

Убитая нежданным решением братца Петеньки, отупевшая от нужды Настя перевязала бечевкой три кетины и, глотая слезы, уныло поплелась домой.

Безрадостный рассказ Насти как громом поразил Лерку. Это она, Лерка, «крыльями махала»?

Вечером к Насте забежал Силантий Лесников.

— Горе-то какое у нас, Силантий Никодимыч! — завздыхала, заохала осунувшаяся в один день от черных дум Настя.

Она рассказала о посещении дяди Пети, о его решении.

— Вот чертов живоглот! — вспылил, задохнулся от гнева Силантий. — Это ему даром не пройдет. Мироед бессердечный! Значит, ему только рыбку подай, а рыбака вон?! Я свою долю целиком вырвал и твою, Лерушка, из горла его рыжего выдеру! — возбужденно сказал негодующий Силантий и, крепко хлопнув за собой дверью, исчез.

На другой день кто-то настойчиво застучал в оконце кухни.

Лерка выглянула в дверь.

— Принимай, Валерия свет Михайловна, свое приданое! — возбужденно кричал Силантий.

Лерка с Настей выскочили во двор. Привязанная крепко к санкам, возвышалась новая бочка с кетой.

— Еле приволок! — торжествовал Силантий, с почетом водружая бочку в сенях. На истощенном, болезненном лице его горел свекольный румянец возбуждения. — Поговорил по душам с ласковым чертом. Он как бес в преисподней вертелся, трёс рыжей бородой, ластился ко мне, как теля к матке, — смеясь, рассказывал Силантий. — И живьем грозил съесть, и улещивал. Но сам рыбак в мережу попал. «Да разве я ее, милушку, — поет он мне, — чем обидел? Тихая она в работе…» — «Мы кого обидим, того зла не помним, — тоже сладкопевно отвечаю я ему. — А что она тихая — не обессудь: тихая вода берега подмывает». — «Да много ли она наработала, родименький ты мой, посуди сам, брательничек. На твоих глазах дело было, еле-еле ноги передвигала. Не тебе говорить, ты сам знаешь, что рыбный день зимний месяц кормит. Что заработала — сполна ей отдам. Только легко было ее беремя…» — «На чужой спине, отвечаю, завсегда беремя легкое. — Напролом пру: — Отдай заработанное, отдай сиротское!»

Без кулака к носу дело не обошлось, кое-какие грешочки ему напомнил.

«Чего ты, — уже не поет, а скрипит он, — чужую крышу кроешь, когда у тебя своя течет? Тебе бы поосторожнее быть, — осторожного коня и волк не берет. Какое такое твое дело?» — «Мое кровное дело, отвечаю, все село на ноги подниму, а не дам тебе, рыжий пакостник, сожрать солдатку с ребятами. И волком мне не грози, — это не так просто, от слова до дела сто перегонов… Ты рыбу, говорю, ешь, да рыбака-то не съешь». И отдал, отдал, завидущий! — восклицал, сам не веря удаче, довольный Силантий. — Спасибо тут еще его Марья подоспела: «Отдай ты им бочку, говорит, может, они здоровья мне за это попросят. Нам с тобой вдвоем и без того хватит…»

Он тут на нее немного скособенился, но так по-доброму говорит:

«Иди, иди к себе, Марьюшка. Мы все по-любовному решим. Иди-ка в спаленку, Марьюшка…»

Настя долго смотрела в угол, заставленный рядом икон старинного письма с суровыми лицами святых, почерневших от времени и копоти.

— Карты-то правду говорят! Раскинула я их вечор, все выходила дорога и нечаянный интерес! — оживленно затараторила Настя. — Впрямь нечаянный интерес! Дал бог рыбку, даст и хлеба! — Закрестилась в темный угол, закланялась торопливо. — Дай здоровья рабе твоей Марье и защитнику сирых Силантию Никодимычу…

Сверкали синие счастливые глаза Лерки, благодарно и восторженно устремленные на смеющегося Лесникова.

— А напоследок дядя Петя и говорит смиренным голоском: «Бери, бери мое добро, я привык жить по совести…» — «И на свинью совесть напала, как отведала хворостины», — брякнул я ему. Смеется он на мои слова, а у самого зубы со зла постукивают… Вижу, рада ты, девонька? Оно и понятно, как не возрадоваться: маленькая рыбка завсегда лучше большого таракана! Бесстыжий! Жадность его заедает, и чем старше, тем он дурее делается, как я примечаю. Раньше с ним таких бессовестных промашек не было. Хватает и ртом и задницей, и все ему мало. Такой становится напористый, настырный, никак с ним не разделаешься: стряхнешь его с горба — он на руки лезет!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!

Глава первая

Откричала — отшумела сходка, а бородатые мужики, возбужденные и злые, все еще грудились на крыльце и под окнами школы; свирепо пыхтя самокрутками — козьими ножками, продолжали спор.

Вчерашний политический преступник, «царев ворог», бесправный ссыльный поселенец, а ныне вольный гражданин великой, свободной России, Сергей Петрович Лебедев с усмешкой наблюдал в окно за медленно расходившимися по домам темнореченцами. «Проснулись, мужички-лесовички? Чешете затылки? Хватает жизнь под ребра, требует ответа?»

Лебедев остался один в классе. Устало сел на деревянную скамью; навалившаяся хворь ослабила руки, затуманила голову: все силы выкачали ежедневные собрания, митинги, сходки, спешные разъезды по деревням. Устало обвел взглядом обшарпанные стены класса. «К гражданам России!» — прочел он висевшее на стене обращение — и будто на время схлынула, отступила болезнь! Граждане! К гражданам России обратил Владимир Ильич Ленин 25 октября 1917 года простые и великие слова, набатно прогремевшие по стране и поднявшие народ от края и до края.

«К гражданам России!

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»

С каким благоговением вчитывались миллионы русских людей в эти ясные строки: они несли народу желанные, чаемые веками социальные преобразования! Их добивались беззаветно, за них гибли поколения революционеров.

Мир. Земля. Рабочий контроль. Советы.

Лебедев мысленно оглянулся назад. Весь семнадцатый год прошел в горячке жарких событий. Минувший день истории — Февральская революция, но исполать ей: навсегда свергнута русская монархия, как подгнивший дуб, рухнул вековечный рабский уклад жизни.

Да! Близорукими, недальновидными политиками оказались многоречивые «обещалкины» — деятели Временного правительства — Керенский и иже с ним. Слепцы!

Трудовому люду обрыдла-опостылела война, а они с пеной у рта, истерически взывали довести ее до победного конца.

Измученное крестьянство роптало, требовало немедленного раздела помещичьих земель, а они на расправу с непокорными посылали карательные войска. Сладкоречивые и бесстыдные говоруны эти хотели обмануть Россию пустозвонными обещаниями. Какое счастье для России, что гений Ленина подсказал ему — пришла пора решительных действий, настал час русскому пролетариату брать власть в могучие руки!

Сергей Петрович вместе с хабаровскими большевиками устанавливал в городе и его районах власть Советов. Власть Советов была установлена во всем крае. Нелегко пришлось: сопротивление и саботаж реакционного чиновничества, прямая контрреволюция меньшевиков, эсеров, кадетов, которые оголтело рвались к власти. Вернулся в Темную речку, и тут единогласно потребовали мужики — становись во главе Совета: «Ты политический, тебе и новую политику вести, учитель!»

Лебедев зябко повел плечами; туго приходится ему на первых-то порах — нет ни политического, ни хозяйственного, ни государственного опыта. Да, да! Без опыта можно и дров наломать. В Темной речке народ с разных концов, с бору да с сосенки, расслоение непримиримое — кулаки и беднота, много батраков. Один конец деревни староверский, водятся и баптисты и сектанты. Пестрым пестра коробочка. А как давят закоренелые догмы старого быта! Пути в новую жизнь приходится проторять с оглядкой, полагаясь на «чутье»; вокруг много врагов, готовых воспользоваться любой оплошностью, чтобы оклеветать Советы.

Держи ухо востро, товарищ Лебедев! Он прилег на край стола и, стараясь преодолеть недомогание, в который раз перечитывал лежавшее на столе воззвание краевого комиссариата Красной гвардии. «Ну чего еще надо? Как тут все ясно и просто сказано! Почему же все отскакивало от мужиков как горох от стенки?»

По заданию комиссариата Красной гвардии Сергей Петрович всю неделю разъезжал по соседним деревням — везде запись в Красную гвардию шла успешно: деревенская беднота понимала необходимость самообороны. А вот в Темной речке будто заколодило! Он заранее раздал по рукам воззвание, трижды выступал с пояснениями, призывами, с разоблачением темных речей дяди Пети и Куприянова — и все безрезультатно. Вчитывался, сняв очки, близорукими глазами:

«Армия демобилизуется. Ратники ополчения различных призывов распускаются по домам. Солдаты, исстрадавшиеся в окопах, измученные в тылу, возвращаются к своим семьям. Четырехлетняя бойня в пользу обогащения имущих ликвидируется. Но враг не сломлен… Не только германские, австрийские и прочие капиталисты и их правительства с ненавистью взирают на завоевания нашей революции, но и отечественные богачи — спекулянты, бывшие генералы и упраздненные тайные советники куют цепи для рабочего люда России. Группируясь вокруг кадетов, правых эсеров и меньшевиков-оборонцев, поддерживая и борясь в рядах калединских, хорватских и семеновских банд, они стремятся свести на нет завоевания революции. Хулиганы бесчинствуют, черная сотня жива, белая гвардия еще существует…

При всех Советах рабочих и солдатских депутатов организуется Красная гвардия. Цель ее — защита завоеваний революции и беспощадная борьба с врагами рабочего класса… Товарищи! Записывайтесь в Красную гвардию. Будьте готовы к борьбе с врагами трудящегося народа, вооружайтесь!..»

«Что же делать? Все ясно — воду мутит дядя Петя своей проповедью непротивления злу насилием; он поет: „Мы к парте́ям не принадлежим. Наше, дураково, дело — река, рыба, земля, тайга, охота, а не смертоубийство. Помните, брательнички: взявший меч от меча и погибнет! Нет! Спаси Христос! Нам воевать ни к чему!..“ Тихой сапой, как всегда, приложил к этому делу свою тяжелую лапу и батя староверов Аристарх Куприянов: „Наше дело, знамо, стороннее. Мы ни белых, ни красных не знаем! Ружей в руки не возьмем“. Мужики и пошли вразброд, друг на друга поглядывают, подталкивают, а ни с места. Фу-у, как скверно мне, как скверно! Знобит. Голова как чугунный котел, ничего не соображает. Придется сходить в лавку к А-фу, купить хлеба, а потом укладываться в постель…»

Теплый апрельский вечер был молод, радостен и звонок, но от недавно вскрывшейся Уссури несло речным холодом. Ссутулясь, нахохлившись, учитель еле брел по береговой улице. Недалеко от школы навстречу попалась Лерка Новоселова. Она бежала из китайской лавки, прижимая к груди большую, как икона, плитку черного «кирпичного» чая.

Сергей Петрович радостно ответил на ее застенчивое «здравствуйте»:

— Здравствуй, Валерия! Как ты живешь, пичуга? Совсем запропала, школу забросила. А у меня книжек новых сколько подобралось! Есть очень интересные! — поддразнил он.

Лерка вспыхнула, застеснялась, но любовь к книге переселила ее робость.

— Я приболела, Сергей Петрович! Корь была. Настя не пускала. Завтра приду. А какие книжки?

— Много накопилось, целая гора на полке. В Хабаровске раздобылся. Приходи, дам почитать… Да, Валерия! Я совсем расклеился: заболеть собираюсь. Еле-еле иду. У меня к тебе просьба: сбегай домой, отпросись побыть со мной, а то я один как перст, кружку воды подать некому, если и впрямь свалюсь…

— Сейчас сбегаю, отнесу чай, Сергей Петрович! — И стрелой к мачехе.

Настя без долгих слов отпустила Лерку.

В чистой двухкомнатной квартире учителя пылала голландка. Сергей Петрович ловко орудовал в маленькой кухне: на плите уже клокотал чайник, кипели кастрюли с картофелем и кетой.

— Проходи, проходи в столовую, Валерия. Здесь тебе пока делать нечего. Ужин у нас готов. Только поставлю в духовку тыкву — попариться. Она к утру хорошо дойдет, сладкая станет, рассыпчатая, вот мы ее с молоком и поедим, — добродушно говорил учитель. И нет-нет да и взглянет на девчурку, щуря свои близорукие голубые глаза. — Подросла ты порядком, пичуга. Невеста… — пошутил он.

Сели ужинать. При свете большой лампы-«молнии» Лерка заметила, как пылают щеки учителя багровым румянцем, как поеживается он от озноба.

— Вам плохо, Сергей Петрович? Может, ляжете? — спросила она, сидя за столом как на иголках. Не привыкла Лерка и к такому яркому свету, и к таким крашеным полам, и к скатерти на столе. Да и вилкой есть непривычна: дома была общая миска, из которой хлебали все, и деревянные ложки.

— Да, да, Валерия, сейчас лягу: трясет меня сильно. Боюсь, не малярия ли меня потрепать хочет: давненько у меня приступа не было.

Лерка выскочила из-за стола, прошла в соседнюю комнату, приготовила больному постель. Сергей Петрович, чакая в ознобе зубами, юркнул под одеяло.

— Замерз, замерз окончательно. Валерия! — позвал он Лерку. — Так замерз, будто сижу при сорокаградусном морозе в сугробе. Прикрой меня еще шубой.

Лерка приволокла из кухни огромную ямщицкую шубу, укутала учителя с головы до ног и, пожелав ему спокойной ночи, вышла из спальни. Быстро перемыла посуду, прибрала кухню и с жадным нетерпением стала разбирать новые книги на полке.

И вскоре позабыла обо всем на свете. Попался рассказ «Муму». Она ушла в чтение, горестно переживая судьбу несчастного Герасима. И только закончив последние строки рассказа, очнулась и с недоумением посмотрела вокруг. Да где же она? Ах, да у Сергея Петровича! Как хорошо у него, какая тишина и покой!

Мирно отбивали время круглые стенные часы с медным маятником. В уютной, натопленной комнате мягко светила приглушенная лампа. Книги. Книги. Везде книги — на самодельных подвесных полках, на шкафу.

На стенах картины, диковинные разрисованные тарелки, плоские морские раковины, на которых масляной краской нарисовано бурное, свинцовое море, дикие скалы с одинокой сосной на вершине. «Как у женщины в комнате, — думает Лерка. — Кто же ему белье так чисто стирает?» Как хорошо здесь, так бы век сидела и читала.

Но почему внезапно заныло сердце неосознанной, неясной тоской? Словно обнажили его и больно ударили грубым кулаком. Герасим. Муму. Далекий, далекий, непонятный мир. Помещики. Крепостные. На Амуре и на Уссури, говорил школьникам Сергей Петрович, — никогда не было ни помещиков, ни крепостных — вольный край. «Бедный, бедный Герасим! Зачем он послушался, зачем выполнил повеление злой ведьмы барыни и утопил Муму? Нет! Я не побоялась бы барского окрика, ослушалась бы приказа. Подумаешь!»

Приглушенный стон Сергея Петровича оторвал Лерку от ее раздумий. Девочка отложила книгу в сторону, заглянула в спальню. Сергей Петрович, потонув под шубой, забылся тревожным, непрочным сном, бормотал что-то невнятное.

Она вновь прикрыла дверь и на цыпочках отошла к полке. Ее внимание привлекли книги Брема — толстые, роскошные, с картинками. Лерка рассматривала цветные рисунки хищных зверей, растительного царства, но потом отложила Брема в сторону.

Подступившая к горлу тоска травила сердце, будоражила, поднимала неведомые ранее мысли. Откинув белые занавески у окна, глубоко-глубоко задумалась над безотрадной жизнью. Какая разная жизнь у людей! Барыня и Герасим. Ну ладно, это еще при царе было. Но ведь сейчас царя нет, а люди все по-разному живут. Крестная Марья голодает с семьей, говорит: «Хоть в петлю лезь…» А у дяди Пети закрома ломятся. Из тети Алены он все жилы вытянул. Беспросветная нужда и в Леркиной семье…

Лерка очнулась от дум, глянула в окно и, припав на подоконник, внезапно замерла, охваченная силой весенней ночи.

Весна идет! Весна идет! В зелено-голубом бескрайнем лунном сиянии раскрылся перед нею мир. Молодым, растущим существом почуяла, как много в жизни прекрасного, неведомого.

— Хорошо-то как, господи! — прошептала она и потянулась всем телом. А ведь та же самая Темная речка, много раз хоженая и перехоженная! Нет! Это из сказки село раскинулось вдоль берега Уссури. Серебряные избы и заколдованные великаны — лохматые ели, могучие кедры и сосны плывут в сиянии белой ночи. Она прикрыла глаза, задремала.

Тут! Тук! Тук! — нежданный требовательный стук в оконную раму вывел Лерку из оцепенения. Она перепугалась, обмерла. Уверенная и властная рука стучала в окно. В ужасе Лерка отпрянула от стекла. Мерно и ровно отбили часы. Полночь! Что же делать? А настойчивый стук продолжался.

— Что такое, Валерия? Что за стук? — раздался из спальни домашний, спокойный голос Сергея Петровича.

— Кто-то в окно стучится, — едва шевеля помертвелыми от испуга губами, ответила Лерка.

— Спроси, кто там.

— Я… боюсь…

— Сейчас я встану. Ты перепугалась, глупенькая? Ты ведь со мной, — успокаивал учитель, услышав ее срывающийся, дрожащий голос.

Сергей Петрович встал, накинул халат и вышел в столовую.

Лерка опасливо заглянула в окно. Около школы стояла телега. Неизвестный человек что-то натужно кричал.

Сергей Петрович открыл форточку.

— Что такое? Кто там?

— Сергей Петрович, учитель, здесь живет? Или у кого в селе квартирует?

— Здесь! Здесь! Заходите… — Учитель знаками показал приезжему, как обогнуть школу и найти входную дверь.

— Вадим?! Ты?! — Лебедев так и рванулся к нежданному гостю.

— Я, Сережа, я…

Приезжий, человек лет тридцати пяти, одетый в строгий синий костюм, складно облегавший сильное, мускулистое тело, троекратно расцеловался с Сергеем Петровичем. Затем он расплатился с возчиком и отпустил его. Через минуту, отфыркиваясь и разбрызгивая мыльную пену, умывался с дороги.

— Хорошо! Ох хорошо! — подстанывал он. — Подлей-ка, Сережа, из котла еще ковшик горяченькой…

Сергей Петрович снимал деревянную крышку с котла, вделанного в плиту и державшего тепло до утра, и подливал горячую воду.

Лерка тем временем разожгла плиту смолистыми оранжевыми кореньями кедрача. Еще не остывшая, плита загудела ровно, как паровоз.

Девочка принялась чистить вездесущий картофель, «палочку-выручалочку», как звал его учитель, и с наивным простодушием разглядывала будто с луны свалившегося ночного пришельца.

Приезжий достал из небольшого желтого чемодана махровое полотенце, тщательно вытер лицо, руки, шею. Потом он прошел в столовую, заглянул в маленькую спаленку учителя.

Внимание гостя привлекли висевшие на стенах пейзажи, этюды, эскизы.

— Не бросил, Сережа, увлечения молодости? Молодец! Тут есть замечательные вещи. Утес на Амуре — мое любимое место в Хабаровске, — говорил заезжий гость, с живым интересом переходя от картины к картине. — И здесь хорош Амур! — продолжал он и прерывисто вздохнул. — Да! Амур, Амур-батюшка… Как я рвался сюда все эти долгие годы разлуки! Да ты подлинный художник, Сергей!..

— Что ты, что ты, Вадим! — смущенно перебил его Лебедев. — Художник? Дилетантом был, дилетантом и остался, но не могу не рисовать, когда сердцу невтерпеж… Валерушка! Кипит картофель? — поспешил он перевести разговор на другую тему.

— Все готово, Сергей Петрович. И кета и картошка сварились, я уже воду слила, — отозвалась из кухни Лерка.

— Ну, неси сюда. Давай быстренько накроем стол. Эту скатерть долой, для дорогого гостя возьмем чистую. Достань тарелки, ножи, вилки.

— О! Отварная кета и картофель! Пища богов! Как я мечтал в изгнании о куске нашей родной, амурской кеты, особенно когда приходилось голодать! А голодать приходилось перманентно… — скорбная усмешка осветила лицо гостя.

— Очень трудно было?

— Всего хватил до слез — и горячего и холодного…

— Но зато каким молодцом ты стал! — искренне восхитился Лебедев. — Возмужал… Ну, милости прошу за стол. Закуси, родной. Валерия! Чего ты там возишься? Бросай все, иди к нам.

Лерка, скромно укрывшаяся в спасительную сень кухни, отнекивалась:

— Нет, нет! Я сытая, Сергей Петрович, больше ничего не хочу!

«Сидеть за столом с чужим городским человеком? Со стыда сгорю!»

— Ну-ну! Без глупостей! Иди к нам. Знакомься, Валерушка, — это мой лучший друг. Друг детства. Вместе учились, вместе нас царь в тюрьму засадил. Да не бойся ты его, он не кусается. Зовут его Яницын Вадим Николаевич…

— Я дя-дя Вадя, дядя что надо! — Приезжий весело подморгнул Лерке и так добро улыбнулся, что смущение девочки разом улетучилось.

Гость продолжал рассматривать альбомы с набросками и эскизами; бранил одно, расхваливал другое.

— Подожди, друг, этот альбом я тебе покажу позднее, — сказал хозяин и взял из рук гостя альбом, туго перевязанный веревочкой. — Тут вещи сугубо… секретные, — смущенно хмыкнул учитель.

— Секретные? Ты меня заинтересовал, Сережа. Что-нибудь интимное? — подтрунивал Вадим, переходя с места на место упругим, сильным шагом.

Сели за стол, покрытый свежей скатертью, убранный лучшей посудой, какая только нашлась.

— Вот уж действительно, сколько лет, сколько зим не видались… — возбужденно говорил Сергей Петрович.

Он достал из маленького погребца, стоявшего на шкафу, пузатенький графин синего стекла, наполнил разномастные рюмки мутноватой жидкостью с резким сивушным запахом.

— С дороги следует прогреться. Апрель, апрель, а ночи еще зело прохладные. Извини, Вадим, но придется тебе хлебнуть самогончику. Чем богаты… Я его не употребляю, а так, на случай, держу.

— А ты не беспокойся, Сережа. — Гость сорвался с места, наклонился над чемоданом. — К счастью, я человек запасливый — прихватил бутылочку коньячку. «Четыре звездочки», милый, без обмана. «Чурин и Ко». Владивосток еще живет. Там такое добро достать просто. Правда, китайцы под полой держат, но за приличную мзду выручают.

— А ты разве из Владивостока?

— Оттуда! — отозвался гость, и на смуглое оживленное лицо его легла тень.

Сергей Петрович откупорил коньяк, понюхал, зажмурился от наслаждения.

— Я и вкус и аромат его забыл. Мы по-деревенски живем, народ тут больше первачом пробавляется. Бывает контрабандный спирт с китайской стороны, но теперь спиртоносы редко ходят сюда и не берут бумажные деньги — подавай им только золото царской чеканки… Ну ладно! Все это житейская проза. Рассказывай, друг, что ты и как ты. От Марьи Ивановны узнал, что я здесь?

— Вот уж задача! — ответил Вадим. — Слухом о тебе весь Хабаровск полнится, — и гость опять добро улыбнулся Лерке и принялся споро уплетать жирную кету с дымящимся картофелем.

Сергей Петрович смотрел на Вадима и удивлялся переменам в его облике. Строен. Подтянут. Твердое, волевое лицо. Свойственная Вадиму живость и сдержанная, но неутомимо кипучая энергия. А когда расстались, был еще юношей. Лебедев чуть улыбнулся, глядя на открытый лоб, на круто взлетевшие раскрылья бровей.

Гость знакомым, пронзительным взглядом, который, казалось бы, успевал молниеносно запечатлеть все вокруг, посмотрел на Лебедева.

— Ты чему улыбаешься, Сережа?

— Вспомнил наших ссыльных барышень. Знаешь, как они тебя прозвали?

— Как? Право, запамятовал…

— «Остроглазый».

— Да! Да!

Яницын посмотрел в упор, остро, пронзительно, потом засмеялся, и брови, смыкавшиеся на переносице, взлетели, как крылья птицы.

С юных лет любил Сергей это мужественное, привлекательное лицо; ныне, смягченное широкими пушистыми усами, нависшими над крупным, чуть скорбным ртом, оно казалось добродушным.

Вадим вернулся к беседе:

— Похоже, Сережа, байбаком живешь, бобылем?

Неловким движением Сергей Петрович пригладил небольшую, подстриженную бороду, смущенно закашлялся. Байбак? Очевидно, это так, особенно рядом с другом, собранным, как стальная пружина, готовая распрямиться. И всегда Вадим был таким — прямым, резким, без обиняков режущим правду-матку. Но все же обидно, черт возьми! Байбак! Лебедев, щуря близорукие глаза, придвинул к себе бутылку с коньяком.

— Ну, дружок, байбак и бобыль — понятия разные, — немного обиженно возразил он. — Какое уж тут байбачество! Последние месяцы спать приходилось по четыре-пять часов в сутки. Далькрайсовет нас гонял по окрестным деревням — устанавливали советскую власть. А сейчас по второму кругу ездим — призываем крестьян вступать в Красную гвардию. Вот тебе и байбак!..

— Прости, Сережа! Хотелось посмотреть: не научился ли ты сердиться? Нет, такая же выдержка и спокойствие, а за ними… Разве я не знаю, что ты никогда не был аполитичным человеком! — примирительно сказал гость. — Только ты не хитри: на байбака ты живо откликнулся, — улыбаясь, продолжал он, — а о бобыле промолчал. Так и не завел подругу жизни?

— Одинок… да теперь и поздно… — неохотно ответил Лебедев.

— Я, брат, тоже бобыль. Некогда было об этом и думать. Попадались хорошие женщины, но жизнь бросала меня во все концы… и все обрывалось… О прошлом, о тех годах, когда я убежал из ссылки и эмигрировал за границу? Скитался. Странствовал, побывал во Франции, Англии, Америке. Пришла весть о революции в России, и я ринулся на родину. Успел к решительной драке — брал Зимний. В декабре выехал сюда, на родной Амур. Здесь захлестнули события. К тебе давно собирался, да не мог выбраться — послали во Владивосток. Там такое заваривается — надо бы хуже, да нельзя. Ты, конечно, знаешь последние события?

Сергей Петрович пожал плечами:

— Как будто бы в курсе. Но они развиваются быстро, и, хотя я стараюсь не отставать, может быть, знаю не все. Тут так сложились дела, что мне приходится все время быть в разъездах — задание за заданием. А чуть свободен — гоню в две смены школу, совсем зарапортовался. Газеты к нам опаздывают. Вопросов уйма. Деревня кипит, бурлит. И обстановка, сам знаешь, сложная — голова кругом идет! Фактически всеми делами на селе управляют, по старой традиции, кулаки, а бедноту оттирают в сторону — и ломка идет крутая, с драками и застарелой ненавистью. Тут у одного типа — он себя зовет дядей Петей — мы отобрали землю. Он нахватал ее больше двухсот десятин и потом в аренду за длинную копейку корейской и китайской бедноте сдавал. Все село без малого за него в защиту: «Наш кормилец!» А он похохатывает: «Я без землицы проживу, а вот как нищета без меня жить будет?» Совет нарезал бедноте хорошей пахотной земли, добыли кое-какой инвентарь. Готовимся к весенним посевным работам, достали зерно — пшеницу, рожь, гречу, просо, чумизу. Село раскололось. Мужики побогаче ярятся: «Советы голь перекатную, лентяев-недобытчиков привечают! Самостоятельного мужика на цепь садят — разоряют!» Зато беднота с нами! Трудно здесь: село пестрое, старожилы с большой землицей, а новоселы — недавние переселенцы — больше беднота. Рядом с Темной речкой китайские и корейские поселения. Нищета застарелая. Они тоже идут со своими болячками — не отмахнешься: рабочий, страждущий класс…

— Ну уж, газеты из Хабаровска можно получать в тот же день! — прервал его Яницын. — Надвигаются события мирового значения, а ты, по-моему, набрал дел по горло, но не по твоему масштабу. Уж школу-то ты мог бы передать кому-нибудь другому…

— Ну, рассказывай, рассказывай! — нетерпеливо потребовал Лебедев.

— Во Владивостоке началась интервенция! Высажены союзные десанты…

— Да что ты?! — потрясенный известием, прошептал учитель.

— Да! Вот так-то, друг мой. Рассказать, говоришь? Да больно много всего, с чего и начать-то — не знаю… Постой, постой! Я от своих давних привычек не только не отказался, но и утвердил их как жизненное правило. Я почитаю себя историком, так сказать хронистом-летописцем, и никогда не полагаюсь только на свою память: событий тьма, все запомнить невозможно. Посему и держусь твердого правила — вести, елико возможно и последовательно, летопись дней наших: «Лета такого-то бысть…» Сделаем так: кое-что я буду тебе рассказывать, а кое-что прочту из своих записей. Так будет вернее.

Яницын достал из внутреннего кармана пиджака пухлую записную книжку с золотым обрезом, в коричневом переплете и посвятил друга в события последних дней, которые потрясли не только Владивосток, но откликнулись и во всем мире.

— Минутку, Вадим, я уложу Валерку — так и заснула сидя.

— Кто эта девочка? Ученица? Какие глаза у нее чистые, огромные.

Сергей Петрович освободил кушетку от книг и уложил Лерку. Вадим прикрыл ее одеялом и долго смотрел на спящую девочку. Тень озабоченности сбежала с его смуглого подвижного лица.

— Какая славная девчурка! — задушевно промолвил он. — Знаешь, о чем я иногда остро, как женщина, тоскую? О том, Сережа, что у меня нет детей. Ведь, если вдуматься, вся моя жизнь, вся деятельность посвящена одному — добыть вот им, ребятишкам, светлое, человеческое будущее. Порой так хочется ощутить живое детское тепло. Тебе неудобно, девочка? — мягко спросил он Лерку, полуоткрывшую глаза. — Низко голове? Подложить еще что-нибудь?

— Нет, нет! — испуганно ответила Лерка и приподнялась. — Это зачем? Это Сергея Петровича одеяло!

— Ничего, ничего, Валерия. Спи спокойно, мы с Вадимом Николаевичем найдем чем укрыться, — успокоил ее учитель.

— Тебя звать Валерия? Теперь мы познакомились — давай ознаменуем это событие. Кажется, я прихватил коробку с вкусными штучками. Вот она. Держи-ка, Валерия…

Яницын подал ей белую нарядную коробку с шоколадными конфетами.

— Вот эти пузатенькие конфеты коварные — с ромом, ешь осторожно, а то обольешься. А это щипчики. И без них обойдемся. Бери.

— Нет, нет! — окончательно переконфузилась Лерка и спрятала руку под одеяло. — Спасибо, я не хочу!

— Вот уж не поверю! Шоколадку не хочешь? Сейчас мы Сергея Петровича угостим, а остальное — тебе. Бери, Сережа. Ну вот и хорошо. Теперь коробка твоя.

Лерка смотрела на незнакомца потерянными глазами. Что делать? Как отказаться от нежданного подарка?

Яницын погладил ее по пушистой русой голове.

— Часть съешь сама, а остальные отдашь сестренкам или братишкам. Есть они у тебя?

— Есть. Галька.

— Старше тебя? Ты ее любишь? — спросил Вадим, любуясь порозовевшей от смущения девочкой.

— Младше. Люблю…

— Ну, ешь, ешь, не стесняйся, Валерия. Дают — бери, а бьют — беги!.. — с доброй усмешкой следил он за девочкой.

Первый раз в жизни держала Лерка такую нарядную коробку с красным маком на крышке, с ослепительно белым кружевом бумажной оборки внутри ее, где лежали диковинные конфеты.

Девчонка и есть девчонка, не выдержала соблазна, попробовала; сладкая, пахучая жидкость полилась из конфеты; испугалась, что может испачкать одеяло, быстро сунула конфету в рот. Разглядывала фигурки — рыбки, белочка с загнутым вверх пушистым хвостом, круглые бомбочки, квадратики, продолговатые палочки.

Вкусно пахло это добро! Сердце Лерки ликовало; «Чуть свет сбегаю домой, отнесу Гальке, вот будет рада!» Представила себе неистовый восторг Гальки, ее счастливый визг и улыбалась, улыбалась. Настёнка не обижает Гальку, но уж и вкусненьким не побалует… Так и заснула Лерка с коробкой в руках, а Вадим смотрел и смотрел на нее, охранял покой.

Сергей Петрович сидел в тяжелом раздумье.

— Приуныл, Сережа? Да. Дела более чем скверные. — Яницын сел рядом с ним и заботливо спросил: — А ты, браток, случаем не болен? Больно плохо ты выглядишь, лица на тебе нет…

— Здоров! Здоров! — нетерпеливо оборвал его Лебедев. — И все же интервенция… это такая неожиданность…

— Да как сказать, Сережа… Не так это уж неожиданно. Ты смотри, какая петрушка получается, если проследить события с их истоков. Еще в октябре прошлого года — учти: еще до событий пролетарской революции в России — комиссар Временного правительства на Дальнем Востоке Русанов запрашивал Керенского, верны ли слухи о намерениях Японии ввести военный отряд во Владивосток и о подготовке ею провокации террористического характера. Вот с какой поры дует этот проклятый ветер.

В дни пролетарской революции зачесались загребущие руки союзников: а не воспользоваться ли заварухой и не приняться ли за дележ богатых кладовых России? В январе этого года ворвались во владивостокскую бухту Золотой Рог военные корабли-пираты Америки, Японии, Англии, Франции и Италии. Снюхались союзнички. Наша, исконно русская бухта запестрела флагами чужих стран. Первопришелец — японский крейсер «Ивами», направив дула пушек на мирный Владивосток, нагло потребовал места для стоянки, открыл вражеское нашествие.

Возмущенные граждане, городской Совдеп потребовали его ухода из русских вод. Генеральный японский консул Кикути ответил лицемерно: «Японцы, проживающие в городе Владивостоке и окрестностях его, чрезвычайно тревожатся». И дальше заботливый Кикути заверял: «Императорское правительство нисколько не намерено вмешиваться в вопрос о политическом устройстве России, которое будет решено русским народом для своей страны, тем более что цель нынешней отправки военных судов, — обрати, Сережа, внимание: судов, а ведь речь шла только об „Ивами“, — вовсе не имеет никакого отношения к этому вопросу». Видишь, как мягко стлал Кикути, и как жестко пришлось спать владивостокцам: следом за «Ивами» пришвартовался английский крейсер «Суффольк», за ним прискакал на всех парах второй японский крейсер — «Асахи», потом американский крейсер «Бруклин» — и полетело со всех сторон черное воронье!

— Да! Воронье ликует! — согласился Сергей Петрович и поежился; оживление, вызванное приездом друга, спадало, опять им овладела усталость и слабость. — Это ощущается во всем. Меня часто вызывают в Хабаровск. Там с февраля, со дня создания Далькрайсовета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и шести комиссариатов, круто приходится большевикам. Забот у них прибавилось! Невпроворот хозяйственных и экономических вопросов, бесконечные нужды населения, а тут еще палки в колеса вставляют меньшевики и эсеры. Шевелятся во всех щелях саботажники и контра — чувствуют обострение событий.

— Контрреволюция ликует без зазрения совести! — подхватил Вадим. — Есть такой стервятник из стервятников, заведомый враг Советов белоказак Иван Калмыков. Иностранные консулы затеяли с ним подозрительную дружбу — подкинули муки, зерна, и он раздает это добро станичникам.

— С какой же целью? — встрепенулся Лебедев.

— Калмыков создает вооруженную силу и подачками зерном и мукой вербует сторонников. Он приказал атаманам станиц направить в его распоряжение вооруженных казаков. А на четвертом войсковом съезде уссурийского казачества есаулишка Калмыков «избран» войсковым атаманом Уссурийского казачьего войска. Атаманом! Мы установили, что тут дело не обошлось без помощи самураев. Заметь: как только японцы — это, значит, далеко идущая цель! Спешат взять ключевые позиции, пока не окрепла молодая власть. Советской власти в нашем крае всего четыре месяца стукнуло, а на местах — где два, где три месяца исполнилось. Все заново, как и у тебя: ни хозяйственного, ни политического опыта и знаний. А народ пить-есть и работы требует! В России фронты, разруха. Здесь нашествие реакции, к которой тянутся политическое отребье и буржуа… Что с тобой, Сережа? Тебе совсем плохо?

— Крепко прихворнуть собираюсь, кажется, — виновато признался Сергей.

— Ложись! Немедленно ложись! Это я виноват, — говорил Яницын, укладывая друга в постель. — Хватит разговоров, еще наговоримся. Я останусь на несколько дней, помогу тебе с организацией отряда Красной гвардии в Темной речке. Затор надо пробить во что бы то ни стало! Кому, как не темнореченцам, отозваться на призыв Советов о помощи в решительный час? Кулаков здесь четыре-пять — да и обчелся, а большинство крестьян — труженики, надо им разъяснить весь вред кулацкой агитации о нейтралитете. Я сделаю доклад, расскажу, чем чревата высадка интервентов во Владивостоке и почему надо держать порох сухим. А теперь спать, спать! Гляди, уже брезжит рассвет… — Вадим заботливо укрыл больного, подоткнул со всех сторон одеяло, набросил сверху шинелишку, висевшую в углу. — Сейчас угреешься и заснешь, — говорил он, расстилая на полу ямщицкую шубу.

Лебедев беспокойно поднял голову.

— На полу? Жестко тебе будет…

— Да не беспокойся ты, Сережа! Я привык жить по-походному. Подумаешь, на полу! А на асфальте мягче? Закроюсь пальто — и кум королю. Спи, дружок!

Яницын потушил лампу. Притих. Не ответил на осторожный вопрос Лебедева: «Как ты, Вадим, не холодно тебе?» А сам не спал. Встреча с Сергеем разбередила многое, казалось бы, давно забытое. Воскресли осязаемо и зримо детство и юность. Он совсем недавно вернулся в родные края и принимал их как находку, как драгоценный подарок судьбы. Опять Амур и Уссури. Родная, милая земля! Вспомнил, как тосковал на чужбине по родине, и содрогнулся: нет ничего страшнее тоски по родной стране, тоски, убивающей даже надежду…

Множество забот сегодняшнего дня, грозных и неотвратимых забот. Стыло сердце от ненависти: услышал топот чужих солдатских бутс по мостовой, топот тупой, бьющий, как удары бабы по свае. Неужели эта чума пойдет гулять по городам и селам Приморья и Приамурья? Где уж тут заснуть? Серега подхрапывает? Он и в юности мог приказать себе: «Спи, отдыхай!» — и засыпал. «Революционер не имеет права размагничиваться, — поучал он Вадима, — он всегда должен быть собранным, заряженным до предела энергией». И слово у Сергея никогда не расходилось с делом. «Спасибо тебе за науку, друг! Много ты дал мне». Но вот засыпать по собственному приказу так и не научился. Яницыну стало легко и покойно: локоть Сережки рядом; так покойно бывало в юности, даже в тайге или на стремнине реки, если рядом был он. Яницын оторвался от настоящего и с головой нырнул в прошлое…

Глава вторая

Детские годы Яницына прошли во Владивостоке.

Орлиное гнездо — гора, открытая солнцу, ливням, туманам и ветрам. Здесь, в просторном доме из векового толстого дуба, с окнами, из которых как на ладони видна заманчивая бухта Золотой Рог, жила-была, трудилась складная, дружная семья токаря по металлу Николая Васильевича Яницына.

Недалеко от дома еще рос первозданный лес; на горе только-только начинали строиться смельчаки, не убоявшиеся головокружительно крутого подъема.

Марья Ивановна Яницына, крестьянка из села Троицкого на Амуре, не утерпела, «прихватила» к дому изрядный огородик; всей семьей копали жесткую землю, выбирали камни — и все же выращивали на грядах несложную житейскую овощь.

В небольшой, утепленной сараюшке — стайке — мычала сытая корова, за перегородкой хрюкала свинья, визжали поросята. В те времена не только в пригороде Владивостока, но и в самом городе жили трудовые люди просто, без затей, с малой живностью, птицей — курами, гусями, утками, разгуливающими по немощеным окраинным улицам или прямо по деревянным тротуарам.

Марья Ивановна, маленькая подвижная женщина с упругими, румяными, как яблоко, щеками, день-деньской хлопотала по дому, управлялась с хозяйством.

Незаметно поднимались, взрослели старшие сыновья-погодки, не расстававшиеся друг с другом ни на шаг.

Вадим, последыш, любимчик, тоже тянулся за братьями, но еще далеко ему было до них. Они щелкали его по носу и приговаривали: «Ты мал, круп не драл, воду не носил, — тебе шиш под нос!»

Незабываемые радости связаны у Вадима с голубовато-зеленой красавицей бухтой Золотой Рог, уютно улегшейся у подножия гор, на крутых и пологих склонах которых расположился Владивосток.

Летним утром Вадим вскакивал с узкой железной койки и топал к распахнутому настежь окну.

Погожий, ослепительный день. Сверкала водная манящая даль, звала, томила, обещала.

Наспех ел, наспех обжигался чаем, запихивал в карман горбушку пахучего серого хлеба; наспех хватал нехитрые рыболовецкие снасти. Разбойничьим посвистом срывал с постелей неженок сверстников; с буйной ватагой друзей-парнишек наперегонки мчался Вадька-заводила вниз по крутым ступенькам бесконечной лестницы. Здравствуй, милая, здравствуй, бухта-бухточка! Здравствуй, золотой, вспыхивающий в лучах солнца, Золотой Рог!

Удавался щедрый, ясный денек — Вадька купался, плавал «по-собачьи», «саженками», «вразмашку»; глубоко набрав в легкие воздух, нырял с головкой в прозрачную морскую воду; воздух на исходе, малец изо всех сил отталкивался ногами от колючего дна, скользкого от водорослей, мчался вверх — к воздуху, дню, солнцу.

А солнце во Владивостоке — в те редкие летние дни, когда не висит над городом, не ползет сплошной пеленой туман, — воинственное, палящее; все сверкает в эти веселые дни — и городские улицы, и широкие стекла окон-витрин новых магазинов, и гора серебристой рыбы, которую выгружают корейцы-рыболовы с неуклюжей, остроносой шаланды прямо на берег.

Вдоль по бухте, туда, к Русскому и Аскольдову островам, к выходу в открытое безбрежное море, бежит переливающаяся золотыми бликами солнечная полоса.

— Ого, Димка! Смотри, сколько тайфун пригнал медуз!

Бухта кишит медузами. Плывут белые медузы со студенистым куполом-зонтиком, с извивающимися, длинными, прозрачными, как стекло, щупальцами. Плывут голубые и красные медузы.

Ребята боятся красных и голубых медуз: того и гляди острекочут, ожгут тело безобидные на вид щупальца. От их ожога кожа покраснеет, будет гореть: в стрекательных органах некоторых медуз содержится яд, дающий сильные ожоги.

Медленно плывут в воде красные, голубые, белые медузы, похожие на диковинные цветы, шевелятся под разноцветными куполами хрустальные щупальца.

Ребята знают — красота эта обманчива и коварна — и с жаром бросаются в схватку с медузами. Вооружившись длинными палками, мальчуганы выволакивают их из воды. На сухом берегу красота медузы быстро блекнет, бесформенная, студенистая масса тает на глазах под лучами жгучего солнца.

Вадик наступил в воде на что-то острое, быстро нагнулся и нащупал шарообразное колючее тело.

— Еж! Ребята, морской еж!

Ежик, размером в кулак, покрыт, как панцирем, известковыми острыми пластинками и подвижными иглами; он хитрит — притворяется мертвым, недвижимым. Вадька перевертывает шарик и рассматривает рот ежа, который находится на нижней стороне туловища.

— Не мучай, бросай его обратно в воду…

Парнишка размахивается и бросает ежа подальше от берега.

— Пусть живет…

— Огольцы! Давайте наберем морской капусты.

Ребята снова бухаются в воду, ныряют на дно, хватают с подводных камней полные пригоршни таинственных морских трав и водорослей.

Как по команде, выскакивают мальчишки из воды и бегут на берег греться; за каждым из них волочится длинный хвост — упругие, буро-болотные водоросли и изумрудная, кудрявая, глянцевитая, прихотливо вырезанная морская капуста.

Потом добытчики долго лежат на крупной прибрежной гальке и, вытянув носы, всматриваются в зеленую воду бухты. Прыскают во все стороны сотни суетливых крохотных мальков. Юркая мелюзга сверкает серебром на солнце. Корюшка? Навага? Пробуют поймать, но где там! — юла, а не рыбешка. Бестолково мечутся взад-вперед пучеглазые чилимчики. Из-за камней высыпала орава серо-коричневых крабиков. Морские звезды, похожие на красную пятиконечную звезду, передвигаются медленно, как слепцы, прощупывающие дорогу.

— Димка! А ты знаешь, что если разорвать на пять частей морскую звезду и бросить в море, то каждый луч снова будет звездой — нарастет четыре новых луча?

— Ну, ты наговоришь! — недоверчиво тянет Вадим.

Дружок срывается с горячего, нагретого места, поеживаясь, лезет в воду, несет мокрую морскую звезду.

— На, оторви луч, и из него будет звезда. Будем сюда бегать каждый день — следить.

Вадим размахивается, бросает звезду в соленую воду.

— Пусть живет…

— Ребята! Айда к Мальцевскому оврагу — там шхуну на берег выбросило, все дно устрицами облеплено.

— Ура! Ура! Ура!

С гиканьем, свистом летит загорелая ватага. И впереди всех — Вадька-заводила.

Шхуна лежит на боку далеко от воды. Взбесившийся тайфун с десятибалльным ветром, тропическим ливнем, от которого захлебнулись улицы города — люди с трудом, по пояс в воде, пробирались домой, — вздыбил шальные волны и швырнул шхуну на камни берега.

Дно старой шхуны сплошь усеяно устричными раковинами. Ребята камнями отбивают их от гнилого, скользкого днища. Небольшими, с заостренным концом палками открывают раковины. Устрица, живая, мясистая, холодно-скользкая, как лягушка, вызывает у ребят отвращение, когда они пробуют ее кончиком языка.

— Ну и дрянь! А господа их с лимоном жрут в ресторане, так и глотают! Брр! Какие противные!

— Огольцы! Китайцы сюда спускаются…

Китайцы, голые по пояс, в синих штанах из дабы, бронзовые, почти черные от загара, идут друг за другом цепочкой. На плечах у них коромысла, на которых висят круглые плетеные корзины.

Китайцы подходят к шхуне. Одни из них начинают палками сбивать со дна устричные раковины, другие собирают и укладывают их в корзины.

— Шибко шанго, — улыбается ребятам старшинка. — Русски капитана-офицера шибко устрицы люби есть, много кушай — чифань: ап-ап-ап! — Китаец, открыв рот, полный желтых зубов, делает забавные глотательные движения, показывает, как исчезают устрицы в широкой глотке «капитана-офицера».

Скоро корзины наполнены. Довольные неожиданно богатой добычей, китайцы поднимаются к Светланской улице. В течение дня китайцы несколько раз приходят к беспризорной шхуне и очищают ее от устриц.

Через несколько дней исчезает и сама шхуна: ее растаскивают жители — кто берет доски на заплот, кто — на стайку, кто — на лодку.

— Пошли, ребята, крабов на мясо ловить, — предлагает Вадим и вытаскивает из кармана банку из-под леденцов. — Мясо и бечевка у меня есть.

Он достает из другого кармана клубок тонкого прочного матауза и отрывает ребятам по аршинному концу. Кусочки сырого мяса, привязанного к веревочке, опускают к подножию подводных камней.

— Дергает! Дергает! Тяни, Димка!

Вадик поднимает бечевку. На ней, цепко ухватившись клешнями за мясо, висит серо-песочный краб. Клев беспрестанный. Ребята тянут без устали краба за крабом. Надоело, мелкота!

Вадим бросает весь улов в воду.

— Пусть живут…

— Ну их! Мелюзга! И варить-то нечего. Какой в них сейчас вкус?

Ребята глотают слюнки: матери варят крабов осенью; вареный краб, красный, горячий, распластан на столе — ешь до отвала, разламывай толстую клешню, вынимай белое, чуть сладковатое мясо, набивай поплотнее живот. А если ты сластена и тебе попалась матка-крабиха, то можешь полакомиться и крабьей икоркой… Эх! Лучше не вспоминать!

— Дунем в Китайскую слободку или на Семеновский базар?

— Дунем так дунем!

Запыхавшиеся мальчуганы взлетают на Светланку.

— Ох! Далеко до базара! Шамать хочется. Завтра туда пойдем, ребята.

Завтра так завтра. Все разбегаются по домам, наскоро обедают, хватают по запасному куску черного хлеба — и опять на бухту…

Обычный пасмурный, туманный денек? Не беда! И купанье не уйдет, и другие летние забавы. В туман знакомые очертания мыса Чуркина — на той стороне бухты — расплываются, скрадываются; чудится, что туда можно перемахнуть единым духом. Но Вадим знает: надо погрести да погрести, чтобы туда попасть.

Китайцы «юли-юли», владельцы лодок-шампунек для перевоза людей на мыс Чуркина, вот это мастера: скрипит-поет в руках длинное рулевое весло, наглухо вделанное в корму лодки, и она виляет-юлит по заданному курсу. «Юли-юли» требует копейку за перевоз, а откуда у ребят эта дорогая копейка? Они молча наслаждаются бесплатным зрелищем, когда «юли-юли» бросаются навстречу редким пассажирам и, хватая за руки, почти насильно ведут их за собой, наперебой расхваливая отменные достоинства своих шампунек.

— Сюда, капитана! Лавка чистая, твоя бабушка шибко шанго сиди… Моя ходи как парохода: быстро-быстро — игэ, лянгэ — два минута…

Сморщенный старик с седой косицей, с узенькой, клинышком, бороденкой потрясает жалким, облезлым куском бывшего ковра.

— Ходи сюда, бабушка, мягко сиди, бабушка…

От городских улиц, от серой, туманной, моросящей бухты тянет морем, солью, рыбой, водорослями.

Тончайшая водяная сеть висит над Владивостоком, и он кажется еще притягательнее, еще загадочнее.

Мыс Чуркин! Самое близкое и недоступное чудо! Проклятая копейка за перевоз! Отчаявшиеся, бежали ребята к китайской шаланде, которая везла кирпич на новые стройки Чуркина, упрашивали перевезти их туда.

Мыс Чуркин — первое причастие к таинствам путешествий по густым лесным зарослям, непроходимым «джунглям».

Ватага, сойдя на берег, надевала на вихрастые головы воинственные украшения из гусиных перьев — превращалась в индейцев-разведчиков, следопытов, неутомимых мстителей за поруганные белолицыми вигвамы; в девственном лесу малообжитого мыса Чуркина со всех сторон грозил жестокий враг, поэтому шли цепочкой, след в след, передавая друг другу «трубку мира» и долго отплевывая желтую табачную горечь.

Бесстрашные разведчики возвращались на берег, к шаланде, поедали прихваченные припасы, а потом с присвистом, как первогодки новобранцы на плацу перед казармами, пели одну и ту же песню:

Среди лесов дремучих Раэбойнички идут И на руках могучих Товарища несут. Носилки не простые — Из ружей сложены. А поперек стальные Мечи положены. На них лежал, сраженный, Сам Чуркин молодой, Он весь окровавленный, С разбитой головой…

Самый большой «фарт» — когда отец и братья под воскресенье отправлялись на самодельной, грубой, но устойчивой лодке к диким берегам лесистого Русского острова и брали Димку с собой. Располагались на острове на ночевку, разжигали на берегу огромные, до неба, костры.

С рассветом старшие рыбачили, охотились. Отец запрещал сыновьям углубляться в неведомые дебри острова, покрытого густым, дремучим лесом. Да и к чему? Богатая добыча была под руками. Уже к полудню лодка-плоскодонка с высокими просмоленными бортами нагружалась косулей, кабаном, а при удаче — и благородным пятнистым оленем.

Юные охотники и рыболовы снимали с деревьев подсохшие сети, из садков перебрасывали на дно лодки живую, бьющуюся рыбу камбалу, желтого колючего морского бычка, корюшку, жирного пеленгаса, красивую красноперку.

С шумом и песнями, дружно налегая на весла, на всех парах летели домой, к матери, — похвалиться трофеями, поделиться успехами.

Сыновья дружили с немногословной хлопотуньей матерью, поверяли ей малые и большие тайны. Марья Ивановна не только всегда была в курсе их интересов, она умела растолковать непонятное, дать совет, поддержать ребят в их беде или трудных начинаниях. Мать ахала, глядя, как быстро подрастали старшие, ладные, широкоплечие сыны, — они посмеивались:

— Как ты, мама, ухитрилась вымахать нас такими? Сама маленькая. Соседка даже зовет тебя «карманной женой». А вот детки у тебя дубы. И Вадька будет…

— Дубы, дубы! — подтверждала Яницына, и от сдерживаемой улыбки ее упругие, как у девчонки, щеки краснели. — Слава богу, что не дубины… стоеросовые! — И добавляла, не тая материнской любви и гордости: — Моих деток из десятка не выбросишь. Все как на смотру. Только бы мне дожить до того дня, когда мой «последышек» ввысь поднимется. Вы уже большие, на своих ногах стоите…

Мирно, чисто, покойно текли дни Яницыных. Ценился в те годы труд токаря по металлу, — нужды в семье не знали, жили со скромным достатком.

Сын лесника, «таежник» по натуре, прямой и открытый до резкости, неспособный на всякого рода уловки, чтобы оправдать отступления от чести и совести, от исповедуемых взглядов, Николай Васильевич Яницын, человек товарищеский, артельный, полностью разделял с передовыми рабочими их острое недовольство существующими порядками, социальным неравенством, угнетением рабочего люда. И потому был он на плохом счету у хозяев жизни, остро чувствующих его ненависть к миру произвола.

Сильный и смелый, Николай Васильевич покорствовал только своей «карманной жене». Он никогда и ни в чем ей не перечил, а когда дети шли наперекор матери, Николай Васильевич робел, терялся, страдальчески хмурил крылатые, как у Вадима, сросшиеся на переносице брови, с неподдельным испугом смотрел на дерзких нарушителей семейных устоев.

— Папаша у нас под башмачком номер тридцать три, — незлобиво подшучивали сыновья, намекая на маленькую ногу матери.

Отец конфузливо ухмылялся; мать и бровью не вела — знала себе цену.

Яницын часто брал с собой младшего сына — побродить по туманному, веселому, молодому городу.

Владивосток рос на их глазах. Николай Васильевич хорошо знал историю освоения края, заселения Владивостока — рассказы его воскрешали прошлое. Шагая с сыном по Гнилому углу, Яницын учил его определять погоду по ветру: ветер из Гнилого угла всегда несет Владивостоку неприятности — густые туманы, которых не в силах пробить огни редких керосиновых фонарей, или пронизывающие, сырые ветра, долговременные дожди.

Отец рассказывал, как пареньком охотился он в гиблых тогда местах на пугливых, быстроногих косуль и пятнистых оленей, как однажды в азарте погони за подранком олененком чуть не захлебнулся в болотной топи Гнилого угла.

Попадали они в Тигровую падь. Вадим с замиранием сердца слушал повесть о дерзком тигре, повадившемся навещать в городе жилые места, освоенные человеком, красть разную мелкую и крупную живность, — отсюда и Тигровая падь. С высоты Орлиного гнезда или Голубинки восхищались они открывающейся глазу морской далью.

Где только не побывали они, чего только не повидали! Сидими. Амурский залив. Властная красота дикой бухты Диомид. Малый и Большой Уллис — необжитые человеком, пустынные места с вечным рокотом мощного прибоя, бьющегося о суровые, неприветливые скалы.

С отцом, звероловом и следопытом, бродил Вадим по тайге Приморья; видел мирных кабарожек, оленей, косуль; переплывал лесные и равнинные озера; узнавал на болотах обманчивую тишь бездонных омутов; видел весенние и осенние перелеты птиц, когда наступали среди бела дня сумерки — небо темнело от бесчисленного множества лебедей, уток, гусей, от тысяч и тысяч мелкой птицы. И навсегда первая любовь, первая память — необозримым просторам Великого, или Тихого, и любезной сердцу бухте Золотой Рог.

Яницын рассказал сыну любимую легенду о том, как бог наделил богатствами Дальний Восток. Бог создал землю, животный и растительный мир, наполнил недра ископаемыми, поселил на материках человека. И вдруг спохватился: он совсем забыл о далеком крае у берегов Тихого океана.

Утомленный трудами создатель собрал по карманам все остатки растительного и животного мира, остатки земных богатств и щедро, всей божественной дланью, разбросал их по Дальнему Востоку. И свершилось чудо: рядом с северной елью, сосной, кедром выросло теплолюбивое бархатное дерево, обвился вокруг пробкового дерева дикий виноград, лианы охватили грецкий орех, рядом с волком и лисой крался свирепый тигр, а чуть копнешь землю — наткнешься на уголь и золото, на нефть и серебро, на железную руду и медь. Молодец бог! Не поскупился!

В маленькой комнатушке, отведенной старшим ребятам для работ, братья выделили Вадиму самодельный шкаф с полками и необходимым инвентарем «рабочего» человека — напильниками, сверлами, молотками, пилами. Отец смастерил младшему дотошному сыну станок для несложных работ по дереву. С тех пор дни Димки потекли стремительно; он не знал праздной минуты, не терпел безделья; со свойственной ему кипучей страстностью он отдавался учебе и с тем же жаром и упоением пилил, строгал, точил бруски деревьев разных пород — дуба, ясеня, березы, ореха, — у каждого дерева своя окраска, свои линии и своя служба.

Учителя в школе хвалились работами Вадима по дереву. Он приносил тщательно выточенную модель ветряной мельницы с подвижными изящными крыльями, или деревянного конька-горбунка с сохой, или стройную яхту с алыми, как у богатых китайских шаланд, парусами, или замысловатую, «с секретом», коробку с выжженным по дереву тонким рисунком.

Охотно бывал он в мастерских, где работал отец; там приобщался сложному мастерству токаря по металлу — отец учил его работать на станке.

Вадим как прикованный мог часами следить за работой отца, за его быстрыми, выверенными движениями, с наслаждением слушать остро пронзительный, сверлящий уши визг потревоженного металла.

Со станка, завиваясь, как змея, ползла тонкая голубая стружка и падала, рассыпаясь, у ног токаря. Не было случая, чтобы отец запорол сложную деталь: несмотря на безошибочный глаз и мастерство, он все делал, строго сверяясь с чертежами, которые отлично читал, все делал уверенно и точно.

Уйдя в работу, он забывал о сыне. Брал отточенную блестящую деталь и, держа на шероховатой широкой ладони, долго, придирчиво ее рассматривал. Потом, словно нехотя, клал ее на полочку с готовой продукцией.

Вадиму казалось, что отцу жалко расставаться со своим созданием, еще хранящим благословенный жар беспокойных пальцев токаря.

Безмятежные дни Яницыных оборвались неожиданно: отец стал приходить из мастерских мрачный, чем-то глубоко встревоженный, подавленный.

Семья тоже глухо, подспудно волновалась: чуяла что-то неладное.

Отец на тревожные расспросы Марьи Ивановны отвечал немногословно, уклончиво, и мать пугалась, но брала себя в руки: «Все ударимся в испуг — мало хорошего будет…»

Однажды Николай Васильевич сидел в темноте перед открытым зевом пылающей голландки и, словно его бил озноб, все тянул и тянул руки к раскаленному чреву печки.

Со вздохом, как нечто уже бесповоротно решенное, он сказал сидевшей рядом жене:

— Нам, мать, придется уезжать из Владивостока.

Марья Ивановна так и ахнула:

— Ах, отец! Да ты в здравом ли уме? Куда еще? Сколько лет тихо и мирно тут прожили — и срываться с насиженного места? Ополоумел…

— Не по доброй воле-охоте, мать…

— Да что такое приключилось-то? Как гром среди ясного неба…

Случилось непоправимое. В мастерских разразились события, из-за которых слаженная жизнь Яницыных полетела кувырком…

Федотов — товарищ Николая Васильевича, проработавший с ним рядом на станке много лет, из-за небрежности администрации мастерских попал под свалившуюся чугунную «чушку».

Из больницы он вышел инвалидом — по локоть отрезали руку. Управляющий распорядился уволить его. В мастерских вспыхнули стихийные волнения: рабочие требовали вернуть Федотова, дать ему посильную работу. Управляющий вышел уговаривать рабочих: Федотов виноват, по его вине свалилась «чушка» — был пьян как стелька, разило за версту водкой…

Рабочие знали, что Федотов в рот не брал спиртного, и в ответ на слова управляющего громко зароптали. Разгневанный явной ложью, Яницын потерял контроль над собой, рванулся к управляющему, схватил «за грудки»:

— А ну-ка, дыхните, господин управляющий! Это от вас разит… коньяком, а вы… Ложь! Верните Федотова, он капли в рот не берет… Семья голодает…

Управляющий побелел. Яницын опомнился, выпустил его из железных рук.

Федотова вернули в мастерские, устроили сторожем, и как будто все вошло в колею. Но недавно Николая Васильевича вызвали в контору. Там поджидал его, развалившись на стуле, пристав. Он «по-отечески» посоветовал Яницыну убираться из Владивостока «ко всем чертям».

— Опрошенные нами рабочие в один голос называют вас смутьяном и заводилой. К бунтам подстрекаете? Забыли, чем это пахнет? Галстуки еще в моде. Большевик, наверно?

— Не большевик, — ответил Николай Васильевич, — не удостоен… пока… И никуда уезжать не собираюсь…

— Уедешь, уедешь как миленький! — наливаясь чугунной кровью, взревел, как кабан-подранок, тучный пристав. — Здесь тебе, господин подстрекатель, не жить!.. В ножки кланяйся господину управляющему: просил убрать без насилия и огласки вон с его глаз, а то бы… ты у нас засвистел как миленький. Не сгинешь в тартарары вскорости — такое дело состряпаем, что и парней своих за собой в тюрьму потянешь!..

А сегодня последовал вызов в жандармское управление. Отеческих советов уже не было: «Убирайтесь подобру-поздорову! Две недели сроку! Еще благодарите господина управляющего — просил без экстренных мер: дети, мол…»

Марья Ивановна уже не ахала. Не плакала. Произвол? Произвол! Но беззащитен, бесправен трудящийся человек перед страшной казенной законностью; у жандармов и полицейских закон что дышло, куда повернул, туда и вышло. Так подстроят, такую «возмутительную» литературу подкинут, что и сыны будут захвачены в их злопыхательские сети. И так поступок по нынешним временам крамольный, — подумать только, самого господина управляющего — за грудки! Тюрьмы переполнены. Жива память о беспощадных столыпинских расправах над заключенными «политиками», о виселицах во дворах тюрем.

Марья Ивановна торопилась, собирала вещи, распродавала лишнее. Еще, слава богу, случилось это ранней, холодной весной, и детям оставалось немного доучиться в классах.

— Уезжай, уезжай, отец! Приглядишь тем временем квартиру. Кончат ребята — сразу к тебе. Судьбу не надо испытывать. И не говори никому в городе, куда мы едем: надо заметать следы. А то и там нащупают!

Хабаровск — город богатый, чиновный, работа найдется, и ребята будут учиться. В Хабаровск! В Хабаровск!

Весенним, звенящим от солнца и зелени днем приехала семья к отцу. Он уже «обживал» домик на Корфовской улице.

И сразу все пленило молодых Яницыных. Солнечный Хабаровск. Амур, Амур! И рядом подруга Амура — Уссури! Первым долгом, побросав на пол вещи, молодые Яницыны сбегали полюбоваться Амуром и Уссури.

После обеда, приготовленного матерью на скорую руку, братья избрали противоположный маршрут: единым махом взлетели вверх по горе к высокому, стройному Алексеевскому собору на Барановской улице и зашагали к окраине.

Впереди, как всегда, летел на всех парусах неутомимый первооткрыватель неведомых земель — Вадим; через несколько улочек уже подступала к городу нетронутая земля — заросли орешника, багульника, колючего боярышника, дикой сирени; «большую тайгу» уже вырубили горожане.

— Хорошо, Вадька? И здесь, кажется, жить можно со смыслом! — говорили братья, ломая цветущие ветви розово-сиреневого багульника. Разливанное розовое море, доброе розовое раздолье! Держись, Марья Ивановна, родимая матушка! Принимай от сынов дары — огромные охапки милого раннего цветка. Кажется, жить можно?

Осенью старшие братья поступили учиться «на телеграфистов». Отец определил Вадима в коммерческое училище; тут и родилась самая прочная в жизни Вадима Дружба с его одноклассником Сережкой Лебедевым, тоже однолюбом в дружбе.

Сережка жил недалеко, на Хабаровской улице, и они встречались ежедневно. Из года в год крепло их юное содружество, не омраченное ни спорами, ни разногласиями. Они сходились во вкусах, взглядах, оценках людей и скоро стали понимать друг друга с полуслова; они одинаково любили труд, походы, рыбалку, не боялись опасностей.

Юность друзья встретили на берегах Амура и Уссури — летом там проводили все дни. Купаться бегали на Уссури — ближе к дому, мимо небольшой деревянной церковки, к пожарной каланче на углу Барановской, и оврагами, где свежо и сыро пахла трава и кустарник, выбирались на песчаный пологий берег Уссури.

В жаркие, солнечные дни, которыми так богат Хабаровск, купались, ныряли до чаканья зубов, прыгали мокрые на раскаленный песок и, закрыв глаза, подняв кверху красные, облупленные носы, блаженствовали под палящим солнцем.

Иногда, выпросив у матерей ковригу хлеба, с железными банками, наполненными землей и дождевыми червями, отправлялись на лодке-плоскодонке на ночевку — рыбачить вверх по Уссури, на знаменитой Кругосветке, где хлестко, безостановочно хватали приманку касатки, сомы, караси, а в удачный лов и жирные сазаны.

На песчаном берегу, поросшем хилым тальником, разводили костер, варили пахучую юшку с лаврушкой, луком, картошкой.

В самодельном шалаше, из которого была видна черная река и серый туман над ней, долго не могли заснуть — так обильны были впечатления богатого событиями дня.

А поездки за виноградом? В тайгу, в заветные места, ехали на телеге; возвращались через день-два, еле передвигая ноги от усталости: сидеть на телеге мог только один возница, все остальное место занимали гроздья сизо-синего, спелого винограда, высившиеся горой.

Лес, обвитый виноградной лозой, вставал как стена. Не ленись, карабкайся по корявым прочным лозам — обирай обильный урожай тайги. Были у друзей и заповедные места, где осенью сбивали они зрелые, смолистые кедровые шишки со сладкими орехами. И похожено-потоптано немало верст окрест Хабаровска, по ближайшим деревням — Гаровке, Красной речке, Лермонтовке — и поездом — к Бикину, Никольск-Уссурийску, Владивостоку.

Одну зиму копили ребята, как Плюшкины, каждую полушку. С открытием навигации, первым пароходом, в третьем классе, вповалку с другими пассажирами, ехали они к Николаевску-на-Амуре, а потом обратно до Благовещенска и оттуда домой.

Скалистые и равнинные берега Амура. Их суровая, своевольно-грозная красота покорила юношей. Открытие мира следовало за открытием! И, наблюдая неистовую, восторженную радость ребятишек и взрослых при виде долгожданного (целую зиму!) парохода, юные путешественники радовались и были горды, будто сами являлись вестниками и посланцами с Большой земли.

Мирно и радостно шло житье Яницыных в Хабаровске. Но однажды ночью толпа полицейских, возглавляемая жандармским офицером, чуть не сорвав с петель дверь, ввалилась в дом. Перерыли, перебросали все; особенно тщательно обыскивали комнату старших братьев Вадима, молодых служащих, — копались в их книгах, перетряхнули скромный гардероб. Рьяные ищейки ничего не нашли и растерянно топтались толпой.

Не сдавался только жандармский офицер: «У меня точные сведения!» — и продолжал остукивать стены, пол, как породистая собака, обнюхивал каждую вещь. Сначала он не обратил внимания на тощий матрац, который сбросили с кровати, но потом вернулся к нему и долго прощупывал; вспоров его перочинным ножом, он издал радостное восклицание — из матраца посыпались какие-то бумаги и брошюры.

Братьев окружили и повели из дому. Разъяренный, отец Яницын ополоумел: преградил путь полицейским.

— Обожрались кровью, подлецы? — задыхаясь, спрашивал он. — Мало вам взрослых, за детей беретесь? Кровососы, душители! Трижды, четырежды будьте вы прокляты, анафемы, убийцы!..

Жандармский офицер направил на Николая Васильевича револьвер.

— Прочь с дороги, старый огарок! За такие слова… да еще при исполнении служебных обязанностей…

Яницын намертво вцепился в дверные наличники, и его стали «выбивать» из двери; внезапно, с перекошенным лицом, он рухнул на пол.

Скоро пришло известие из тюрьмы: молодые Яницыны тяжело больны, — очевидно, им отбили легкие.

Старик Яницын исхудал, страдал бурно — рыдал или, заложив руки за спину, метался по комнатам.

Потерянный, убитый, он побывал везде, куда только ему удавалось пробраться, дошел до канцелярии генерал-губернатора, — везде глухая стена, ледяной прием холодноглазых людей.

«Бунтовщики! На царя руку подняли, молокососы…»

Отец писал всюду, вплоть до царского двора, но на жалобы и просьбы о смягчении участи больных сыновей не поступало ни одного ответа, словно все проваливалось в тартарары, в черную, бездонную пропасть.

Он приходил в отчаяние; на работу шел как на каторгу: «На тюремщиков тружусь…»

Марья Ивановна, внешне спокойно перенесшая арест старших детей, ночами страдала от жестокой бессонницы; «сонные» порошки ей не помогали; сыны, сыны, дети милые не покидали ее, звали облегчить страдания, а она, слабая мать, бесправная раба, только простирала в ночи беспомощные руки с полными пригоршнями неистовой любви и сострадания и — ничем, ничем! — не могла помочь, утолить терзающую их боль!

Вадим слышал за перегородкой приглушенные стоны матери. Любовь и жалость раздирали душу подростка. Он ненавидел злую, тупую силу, беспощадно и слепо обрушившуюся на их семью.

Однажды отец понес передачу в тюрьму и скоро вернулся. Почерневший, словно обугленный, глядя безумными, расширенными глазами на Марью Ивановну, он сказал ей прямо с порога:

— Мать! Ребята наши приказали долго жить…

И, выполнив все, зачем шел он через весь город из тюрьмы, Николай Васильевич разделся, сменил белье на чистое и лег на кровать. Больше он не поднялся. Врач сказал коротко:

— Разрыв сердца…

До окончания училища Вадиму оставалось два года, когда произошло несчастье.

Юноша выхаживал обезумевшую от горя мать. Он следил за ней, как за ребенком, насильно кормил и поил ее, когда, безучастная, потухшая, в каком-то странном оцепенении, она сидела на стуле, не откликаясь ни на какие призывы.

Маленькую, сухонькую, жалкую мать закутывал он в одеяла, выносил во двор, «на солнышко», и уносил назад, такую же тихую, покорную, бессловесную. У матери не было ни сил, ни желания жить, но Вадим терпеливо, настойчиво возвращал ее к жизни.

Вот тут-то и проверил на деле Вадим своего друга Сережку. В училище после ареста его братьев некоторые ребята стали держаться подальше от Вадима. Сережка Лебедев удвоил-утроил внимание к опальному другу; он следовал за ним по пятам; он помогал ему посильно, когда учителя, усердствуя перед начальством, требовали от Вадима каких-то особых успехов в учебе. Ровный, спокойный Сережа Лебедев взял на себя роль добровольной сиделки около равнодушной ко всему на свете Марьи Ивановны. Он умел молчать часами, но, оказывается, он мог и говорить часами, лишь бы хоть на момент вызвать тень заинтересованности чем-либо у Марьи Ивановны. Он вытащил в дом Яницыных и свою всегда крайне занятую мать. Наталья Владимировна подсказывала сыну, что делать, чтобы сбить, сломать пассивность больной.

Однажды Вадим сидел в своей комнате и безудержно плакал, положив на стол голову: мать угасала.

— Сынок! — услышал он слабый голос матери. — Вадимка!

Он вскочил. Мать стояла на пороге и шаталась, как былинка.

Сын подхватил ее, слабую, еле живую, и потом, обнявшись, они долго сидели на кушетке, радуясь, что возвращаются к жизни.

В училище Вадим был молчалив, сосредоточен, накален, и, поглядывая на него, Сережка Лебедев догадывался, что живет он одной мечтой — отомстить убийцам братьев.

Кипучее сердце Вадима не хотело терять ни секунды. Действовать! Действовать! Но как? И Вадима осенило: он пошел к матери Сергея и сказал ей прямо:

— Наталья Владимировна! Я могу наделать глупостей: готов броситься на первого попавшегося мне жандарма, бить и кусать его. Помогите советом, научите: что мне делать? Я не хочу погибнуть зря, не истратив всех сил, а их во мне много!

Наталья Владимировна строго смотрела на Вадима.

— А почему ты пришел ко мне?

— Я был слепцом, я жил только ребяческой бездумной жизнью… но я часто прислушивался к разговорам братьев, и… у вас в доме… и я знал, вернее, догадывался… а сейчас будто пелена с меня слетела, и я бросился к вам. Мне больше некуда идти, не бойтесь меня, я уже не мальчик!

Лебедева улыбнулась и сказала как равному:

— Посоветуюсь с товарищами, и решим, чем ты нам можешь быть полезен. Сказать по правде, я тебя уже поджидала — знаю ведь тебя столько лет и изучила твой нрав, мальчик мой. Ты должен дать мне слово, что самостоятельно, без совета со мной, не сделаешь ни одного шага. Верь мне — мы живем в преддверии больших событий, наступают дни решительных и беспощадных схваток, ты будешь нам очень нужен, но от тебя потребуется хладнокровие и выдержка бойца. А эти качества надо в себе вырабатывать не день и не два. Нужна святая ненависть к поработителям, а не слепой гнев. Будни революции, Вадим, порой внешне бесцветны и однообразны. Хлеб революционера солон и горек. Напряжены до предела дни его: труд, труд и борьба! Революция не требует отречения от жизни и ее благ, но в нужный час она может потребовать полного самоотречения и даже высшей жертвы — твоей жизни. Высок и благороден подвиг твоих братьев, отдавших молодые жизни во имя грядущей революции, Я знаю, Вадим, как ты рвешься отомстить. Тяжкое испытание выпало на твою долю, и ты должен мужественно и стойко выдержать его. Выдержка и дисциплина, — отныне ты не принадлежишь себе. Если ты оправдаешь доверие и пойдешь к цели убежденно, я буду рекомендовать тебя, Вадим…

С того памятного разговора Вадим окончательно стал своим человеком в доме Лебедевых. И привязался и полюбил мать Сергея, как свою маму Машу, и часто корил себя за мальчишеское верхоглядство: ранее не мог понять женщину со скупой улыбкой и неугасимо страстной душой борца и искателя социальной правды.

— Ты, конечно, знаешь, Вадим, что Сережа родился и вырос в тюрьме? — как-то спросила Наталья Владимировна, и улыбка на миг мелькнула на ее усталом лице: она заметила его изумление. — Значит, Сережа тебе не говорил? Узнаю сына — лишнего не скажет! Однажды я его предупредила, что о нашем прошлом не следует ничего говорить — ни другу, ни недругу, — и парнишка мой замкнулся на семь замков! Кремешок! — Она добавила тихо, доверчиво: — Про меня и Сережку сказал один человек: «Мама — кремень, а сын — кремешок!» Забавно?..

Наталья Владимировна умолчала о главном — эти слова были сказаны недавно; она доложила товарищам по партии, что порученное ей задание выполнила вместе с Сережей. Они разбросали противоправительственные листовки в офицерских казармах и кадетском корпусе.

На вопрос, как ей удалось туда проникнуть, Лебедева отмолчалась: суеверно не любила возвращаться к пережитым опасностям. Быстрая, смелая, находчивая в минуты риска, Ласточка (так звали ее партийные товарищи) обладала незаурядным даром перевоплощения: она легко преображалась в крестьянку, горожанку-простолюдинку, учительницу, машинистку, а в случае необходимости и светскую даму. Она была образованным и начитанным человеком. Это всегда служило ей верную службу.

Однажды в фойе иллюзиона, дожидаясь начала фильма, Лебедева услышала разговор двух господ в штатском. Беседа шла на французском языке. Она поняла, что господа присланы в Хабаровск издалека, может быть из Петербурга, со специальным заданием разгромить социал-демократическую организацию города. И самое страшное — в партию проник провокатор!

На экране, быстро семеня ногами, вращая подведенными глазами, стремительно жестикулируя, мелькала Вера Холодная.

А мысли Лебедевой бежали еще стремительнее, еще лихорадочнее. Что делать? Сообщить своим? Но тогда может затеряться след этих двоих и прерваться нить к предателю.

Она приказывает себе успокоиться, тушит волнение и вырабатывает план действий. Надо идти по их следам, узнать, где они остановились. Известить товарищей…

Не поворачивая головы, боковым зрением она следила за теми двумя, которые сидели впереди нее. Зал был погружен во тьму. Вдруг она заметила, что в том ряду поднялась одна фигура, потом вторая… третья! Они? Но почему трое? Ведь они явно в целях конспирации уходят до окончания фильма и будут следить, не выйдет ли кто-нибудь за ними!

Что же делать? Наталья Владимировна быстро встала и юркнула под портьеру двери запасного выхода. К счастью, дверь не была заперта, и она вышла во двор.

Опасливо замерла в воротах: три человека спускались с Большой улицы и шли по направлению к ней. Они! Вдавилась в стену: только бы не заметили! И неожиданно узнала третьего, — он был в организации недавно, с полгода, уже блестяще выполнил несколько поручений, с готовностью шел на любой риск, первым откликнулся на ответственное задание, ни в ком он не вызывал настороженности, недоверия.

Наталья Владимировна затаив дыхание следила, как три человека спускались вниз, к Чердымовке; затем стремглав помчалась предупредить товарищей.

Рекомендации этого человека при проверке оказались поддельными; захваченный врасплох, предатель признался, что был заслан «сверху».

Господа в штатском уехали восвояси не солоно хлебавши: их подручный бесследно исчез. Вот тогда-то и услышала Лебедева одобрительное: «Кремень!»

Прошло несколько лет, по праву встал рядом с ней и шагнул в будущее сын, родной мальчик, Сережка!

«Мама — кремень, а сын — кремешок!»

— Да, да, Вадим! Семь лет был Сережа маленьким арестантиком. А ты не замечал его бледности, которую не в силах снять даже хабаровское солнце? Это специфически тюремная бледность, которая появляется, если человек просидит в тюрьме несколько лет. Семь лет просидел он со мной в тюрьме, потомственный революционер, сын бунтаря! Ни у меня, ни у мужа нет родных, и нам некому было отдать сына на воспитание, когда мы оказались в тюрьме. Они не раз пытались отнять у меня Сережу и отдать его в приют или воспитательный дом. Я поднимала отчаянный бунт, не давала оторвать его от меня: знала, что тогда я навсегда лишусь сына. Каждая попытка обеспокоенных тюремщиков — как же, в тюрьме жил вольный человек! — кончалась тем, что я объявляла голодовку. Следом за мной начинали бунт тюремные товарищи: кричали, били в двери, в знак солидарности со мной отказывались от пищи. Взбудораживались все политические заключенные. Дело принимало широкую огласку, становилось известным и на воле. В борьбу за Сережу включались подпольщики — в тюрьму, к генерал-губернатору, в полицию, в Петроград к высшим властям летели телеграммы, письма, петиции, требования: «Оставьте хоть в тюрьме в покое несчастную мать, не трогайте ее сына!»

На время нас оставляли в покое. А потом все начиналось снова.

Сережа и в тюрьме обнаруживал основные черты характера — был ровен, все время чем-то занят: писал, читал, собирал кубики. Только перед часом прогулки он начинал проявлять небольшое нетерпение. Женщины совершали прогулки в тюремном дворе, двигаясь одна за другой, с руками, заложенными за спину; Сережа шагал рядом со мной, тоже заложив руки за спину. Мужчины в своих камерах забирались на окна, чтобы взглянуть на арестантика. Весть о без вины виноватом маленьком заключенном обошла многие тюрьмы, остроги, оттуда приходили посылки — вскладчину покупались Сереже книги, игрушки, одежда. Я читала ему сказки, произведения классиков, рассказывала о жизни растений и животных.

В свои годы он знал много — иному хватило бы знаний на полную жизнь. В пять лет он уже бегло читал. В новогоднюю ночь благодаря друзьям с воли у нас бывала елка с игрушками и подарками. И все же детства у Сережи не было — украли его у мальчика четыре холодных, сырых стены тюремной камеры.

Вести от Сережиного отца мы получали часто — письма со штемпелями двух тюрем (Петр тоже отсиживал свой срок за революционную работу). Письма его были чудесным источником бодрости: муж не унывал, звал нас к стойкости, выдержке, говорил, что считает часы и минуты до встречи со мной и сыном, которого он еще никогда не видел.

К счастью, я наконец-то отсидела свой срок! Высылка на Дальний Восток, на вольное поселение. Навсегда запомнил мой мальчик день выхода из заключения. Впервые видел он вольное голубое небо, впервые пробежал босыми ногами по зеленой траве, впервые услышал трель жаворонка и ощутил запах цветущих лугов.

Он ничего не знал о жизни; пришлось начинать с азов: учить его названиям самых простых, обиходных вещей и предметов — стол, стул, ваза, графин…

Мы остановились в Хабаровске и стали ждать Петра. Я работала в городской управе — машинисткой.

В день приезда Петра мы с Сережей чуть свет уже были на вокзале; как волновался мой маленький сын! «Папка! Наш папка!»

Поезд пришел без опозданий; пассажиры, оживленно переговариваясь со встречающими, вышли из вагонов и разъехались по домам. Нашего отца на перроне не было; я бросилась разыскивать начальника поезда; в это время из второго вагона вынесли носилки. Тяжкое предчувствие сжало мне грудь. «Петя!» — бросилась к носилкам. На них лежал бледный, истощенный человек; с трудом я узнала родные черты мужа; у него был тяжелый сердечный приступ.

От сильного, широкогрудого человека саженного роста не осталось и следа: тюрьма разрушила его здоровье. Тюремное начальство зло говорило о нем: «В каждую бочку гвоздь!» Муж не мог оставить без осуждения ни одного факта произвола тюремных властей; он помогал уставшим; он поднимал протест по поводу унижения личности заключенных. Ему мстили тупо и упорно: он почти не выходил из карцера.

Я смотрела и смотрела на любимого человека. Как поседела-поредела чудесная шапка русых кудрей. Наш родной! Петр все читал по моему лицу; с ясноглазой усмешкой погладил мне руку. «Полно, полно, Ласточка! Успокойся, родная! Покажи-ка мне нашего сына, нашего крохотного арестантика. О! Да он у нас уже мужчина! Даже брюки длинные…»

Я смеялась, а сама обмирала душой. «Седой! Худущий! Бедный ты мой! Любовь моя несчастная…»

Я делала все, чтобы поставить Петра на ноги, но сердце у него было так расшатано, что шумы в нем слышались на расстоянии.

«С таким сердцем он может прожить несколько лет, — осторожно сказал мне доктор, — но малейшего повода достаточно, чтобы… Не скрою — лечить такое сердце мы не умеем…»

Каждый день, проведенный с Петром, я встречала и провожала с чувством благодарности и потрясения: «Он с нами!» Но счастье не было долгим: однажды ночью я услышала короткий вскрик мужа и бросилась к нему — он умер на моих руках.

Мы прожили с ним в Хабаровске три года без разлуки — судьба неслыханно побаловала меня! Отчаиваться я не имела ни права, ни времени: надо бороться за детей — Сережу и годовалую Леночку. Надо жить, работать, добывать средства, чтобы поднимать ребят и продолжать дело, которому я оставалась верна.

Малютку мы прозвали Искоркой — такая она была горячая, отзывчивая. В трудные дни, когда все казалось беспросветным и безнадежным, дети и товарищи были моей поддержкой и просветом. Береги дружбу и любовь к людям, Вадим! Без дружбы и любви одинок, безгранично и безысходно одинок человек!

— А Искорка? — беззвучно, одними губами спросил Вадим.

— Искорка?

Наталья Владимировна не ответила, смотрела на увеличенные портреты мужа и дочери, безудержно плакала. Вадим обнял ее. Худущая, с выступающими лопатками, бедняжка!..

— Не надо, родная! — Он схватил ее худую, тонкую руку, порывисто прижал к губам. О! Какая горячая любовь пришла нежданно к нему, как он хотел помочь ей, старшему товарищу своему! Впервые в жизни так страстно, так потрясенно благоговел он перед человеком — перед маленькой истощенной женщиной с душой победителя.

Новыми глазами смотрел он и на друга своего Сережку Лебедева. Верен и предан был в дружбе Сергей, но, как теперь стало ясно Вадиму, дружба — дружбой, а служба — службой, и был тут «кремешок» неумолим и молчалив. «Это, Вадимка, не мое дело», — говорил он и ставил точку.

Сергей никогда не ныл, не хныкал, хотя порой жилось им трудно. Однажды осенью, когда шла кета, Сергей уехал вниз по Амуру с целью заработать денег на рыбалке. Он вернулся измотанный тяжелым трудом и горько пожаловался Вадиму, что его обманули — отдали вдвое меньше заработанного.

— Прошло уже несколько лет, а я все не могу выполнить клятву, данную сестренке Искорке, — говорил он. — Ты ее не знал, несчастье случилось как раз накануне приезда вашей семьи из Владивостока. Хорошая, ласковая была девочка, мама в ней души не чаяла. Помню, стужа, ветер с Амура пронизывающий. Мама, Искорка и я бежим домой вдоль Большанки. Зима в разгаре, а на матери осеннее легкое пальтишко, на спине оно от быстрого бега промерзло и заиндевело. Сердце у меня заныло: разве можно спокойно видеть спину матери, прикрытую поношенным пальтишком, которое промерзло насквозь от жгучего тридцатиградусного мороза? Мать бежит, торопится. Искорка и я мчимся за ней. На ресницах у нас иней, леденеющий на ветру. Искорка показывает мне на спину матери: «Сережа! Поклянись, что как только ты вырастешь большой и получишь первое жалованье, то сразу купишь маме шубу, чтобы ей было тепло… и не мерзла бы она, как сейчас…» — «Клянусь!» — ответил я, готовый заплакать. Мать оборачивается к нам, серые глаза ее прекрасны и молодо блестят. «Замерзли, ребятки? А я сейчас размечталась: вот, думаю, хорошо бы нам найти сто рублей: одела бы я вас в новые пальто, в новые шапки, и вы бы не мерзли!..»

Мы дружно отворачиваемся от мамы, будто от завывающего навстречу ветра, — прячем слезы. Случилось несчастье, я на могиле Искорки дал клятву не ждать, когда стану взрослым, а заработать на пальто раньше — и вот…

Вадим опять корил себя: крот слепой, и друга не знал! Видел только явно видимое: молчалив, усерден в учебе, в труде, «пятерочник», собранный и организованный до педантизма. И только теперь, раздумывая и оценивая, понял: да не педантизм это, а высокая самодисциплина, настоящее понимание долга и обязанностей. «Учиться и учиться мне у тебя, Серега!» — думал он с уважением, по-новому покоряясь другу.

С самого начала было жестко обусловлено — не интересоваться делами, если ты к ним не причастен.

Наталья Владимировна знала сильные и слабые стороны характера Вадима и потому так уверенно поручилась за него; вместе с Сергеем выполнял он задания старших товарищей.

Жизнь Вадима приобрела глубокий смысл, благородную цель: пришла пора зрелости, приобщения к высоким задачам и идеям современности. Друзья успешно и, как говорили учителя, «с блеском» заканчивали училище, а в это время их матери, сдружившиеся в дни болезни Марьи Ивановны, «раскидывали умом», с трудом наскребали деньги на дальнюю дорогу: сыновей было решено учить дальше.

Новоиспеченные студенты Московского университета набрали уроков с отстающими учениками, перебивались впроголодь на дешевой колбасе «собачья радость», на копеечной перловой каше, по прозванию «шрапнель». Они жили полной жизнью: бегали по лекциям, музеям, театрам, спорили о будущем России. И главное — отдавались со всем азартом и увлеченностью молодости порученному партией делу: вели в рабочих кружках политическую и агитационную работу.

На третьем курсе их арестовали: в среду кружковцев проник провокатор и выследил студентов. Последовала ссылка в Сибирь.

Мать Сергея добилась высылки сына в Приамурье, на вольное поселение; он прочно осел на Темной речке.

Вадим получил указание бежать из ссылки. Эмиграция. Революционная работа. Нужда и лишения. И неотступная, как тень, грызущая день и ночь тоска по родине.

Однажды с высоты Эйфелевой башни в Париже он смотрел на прекрасный чужой город и вспомнил бухту Владивостока. Такая тоска сжала горло, что он с надеждой и страхом взглянул вниз: «Сорваться?» Но пропасть под ногами заставила неприятно похолодеть сердце, и Вадим бодро затопал вниз, на верную землю. Тоска по родине — нет ничего горше на свете. Даже сейчас, когда он дома, воспоминание о дивных чужих странах холодит сердце. Спасибо вашему дому, хочу скорее к родному очагу и земле. Обычная, заурядная доля солдата революции. И какое счастье, что они встретились здесь вновь, друзья и побратимы, в одном лагере, одинаково воодушевленные победным словом Ленина:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!

Нависли черные тучи? Враг за плечами? Все это так! Но пока жив рядовой партии, жива в нем надежда и вера в правду и силу революции. Историю не повернуть вспять. История человечества тому порукой.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!

Глава третья

Лерка вскочила чуть свет и на цыпочках, стараясь не разбудить заезжего гостя и Сергея Петровича, вышла из школы. Запахнув пальтишко, прижимая к груди заветную коробку, она вихрем мчалась домой — порадовать сестренку невиданными сластями.

Галька цепко ухватила пахучую коробку с алым маком на крышке, открыла ее и стала перебирать шоколадные фигурки. Скоро она поняла, что они съедобны, и набила ими полный рот.

— Беги, беги, Лерка, обратно, — поторапливала мачеха, — проснутся там голодные. Скажи: Настя, мол, днем забежит, полы вымоет. Иди, не прохлаждайся зря!

Задыхаясь от бега, влетела Лерка в школу, вздохнула с облегчением, заглянув в спальню: и гость и хозяин мирно спали после бессонной ночи. «Разбудить надо Сергея Петровича, скоро ребята будут в школу собираться, — думала Лерка, — вот только растоплю плиту, поставлю вариться картошку. Вчерась они поздно легли».

Она приготовила скромный завтрак и несмело принялась будить учителя. Сергей Петрович с трудом поднял на нее мутные, покрасневшие глаза.

— Что такое, Валерия?

— Ребята собираются, Сергей Петрович.

— Скажи им, что сегодня занятий не будет. Я совсем расклеился, никуда не гожусь. Полежу денек, — слабым голосом сказал учитель.

— Хорошо, Сергей Петрович.

Лерка побежала в класс и объявила ребятам, что занятий не будет.

Вадим Николаевич не разрешил встать с постели своему не в шутку прихворнувшему другу. Накормив Сергея завтраком, он втащил в спальню деревянную кушетку и лежа принялся просматривать книги.

На часок забежала Настя. Она вымыла полы в квартире учителя, перестирала кухонные полотенца, помогла падчерице приготовить нехитрый обед. Лерка прибрала комнаты, перемыла кастрюли, ножи, вилки.

— Валерия! Сбегай-ка в китайскую лавку. Купи вина, печенья, конфет. У А-фу есть кое-что припрятанное. Скажи ему: Сергей Петрович просил, друг приехал. Да быстренько, одна нога здесь, а другая там! — приказал Лерке Сергей Петрович.

Хозяина китайской лавки А-фу не оказалось дома. Лерку встретил его батрак Сан-Герой, который уже несколько лет работал у торговца, давно осевшего в деревне.

Лавка А-фу торговала бойко. Китаец умел потрафить на любые вкусы. Водились в лавке ситец и кумач, контрабандный товар — чесуча и шелковые чулки, которые постепенно сплавлялись в Хабаровск; здесь можно было раздобыться ханшином, чистым спиртом, первачом.

— Сергея Петровича друга приходи? Шибко шанго: хороший друга находи — все равно клад находи! — весело сказал Сан.

Он скрылся за деревянной перегородкой и вскоре появился оттуда с двумя свертками. Лерка по<…>[1] густо пахло в лавке жареными бобами — з<…> запахами. Сан догадался и, сделав девочке <…> опять скрылся за перегородкой.

— На, Лерка, ореха и конфет <…> протягивая ей горсть орехов и кон<…> с длинными махорчатыми ко<…> нету — моя подари. Чево <…> ней, такой люди сердце <…>

В это время в две<…> краснолицый китаец <…> в шелковом наряде <…> конфету и о чем <…>

— Учитель<…> церемонно в<…> кричал на <…>

— Мо<…> Ишь ты, <…> као, зак<…> продукто<…>

Альбер<…> дам и <…>

— Я приехал во Владивосток, — говорил Яницын, — в последних числах марта. Мне дали прочитать «воззвание к населению» меньшевиков и эсеров, окопавшихся в городской думе: у них ведь там преспокойно здравствуют и в буржуйскую дудку дуют — рядом с Советами — и городской голова и земская управа. Так вот, — продолжал, нервничая, Вадим, — сия городская дума снимала с себя всякую ответственность за соблюдение порядка в городе! Винила во всех смертных грехах большевиков в Советах и недвусмысленно намекала иностранным дружкам: «Земля наша велика и обильна, но порядку в ней нет. Приходите и володейте…»

— Методы у этих прожженных политиканов известные! — возмущенно откликнулся Лебедев. — И в деревне та же картина…

<…> только владивостокский Совет ликвидировал <…> самоуправления, возложил обязанности мили-<…>гвардию и установил рабочий контроль <…>ей, ты даже не можешь представить, <…>нялась свистопляска! — рассказы-<…>ажды! — опротестовывали кон-<…> США, Франции, Бельгии, <…>тво» Советов. Распояса-<…> заявил, что протесты <…>еннюю жизнь При-<…> революции будут от-<…> выскочили мень-<…>держали про<…> рабочего <…> готовят распри, волнения, беспорядки во Владивостоке. Проходимец анархист Двигомиров — похоже, псевдоним? — там подвизается в качестве новоявленного пророка. Высоченный, жирный Детина с физиономией прохвоста, продувной бестии открыто призывал к захвату и дележу складов в порту с имуществом на миллионы рублей золотом. Погромщик протягивал трясущуюся от вожделения и алчности руку к портовым складам, забитым пушниной, тканями, машинами, мукой, и истерично допрашивал: «Вы видите склады? Чьи они? Кто их набил добром? Мы с вами! Наш труд, — значит, и наше достояние!» Лопнет терпение немногих слушателей: «Когда это ты трудился, паразит, барахло?»; «Языком трудишься, бездельник?»; «Ишь слюну пустил на народное добро!»

В проходимца летят комья земли, щепа, камешки, но он вопит свое: «С богатством к нам придет счастье, мир, благоденствие! Я! Я! Я! — Оближет пересохшие губы, наберет в легкие воздуху и орет: — Мы! Мы! Мы! Общее! Все общее! Поделим богатства мира! Мое! Мое! Все ваше! Все наше! Разобьем склады… завладеем, будем счастливы…»

Рабочие, раскусив смысл подстрекательских речей пройдохи, улюлюкали, свистели: «Долой провокатора!

Долой сукина сына!»

— Черт знает что такое! — зло сказал Сергей Петрович. — И с такой сволочью либеральничают?

— Все это цветочки! — отмахнулся Вадим. — Там такое говорится — уши вянут! Побывал я в «Версале». Ресторан роскошный. Свет. Музыка. Бесшумные официанты. Все чин чином, как при батюшке государе Николае. Безумные цены, и поэтому доступ туда имеют господа промышленники, дельцы и их прихвостни. За столиком для четырех персон сидят трое. Подхожу, прошу разрешения и присаживаюсь к ним. Я изучаю «настроения» и потому не скуплюсь — заказываю дорогие вина, закуски.

«Сов-де-пы! Анархисты бегают по улицам с бредовыми идеями, а большевики элементарного порядка установить не могут…» — барски небрежно продолжает беседу приглаженный, прилизанный господинчик. «Да, да! Это показательно, батенька! — брюзжит собеседник, а сам с аппетитом уплетает кругленького, отлично зажаренного цыпленка и опрокидывает рюмку за рюмкой. — Несчастная Россия!»

И то один, то другой: «Высадка десантов с иностранных кораблей — дело неизбежное, господа. Культурные страны не позволят дикарям и узурпаторам большевикам управлять страной. Первобытный хаос. Разруха. Голод. Реалисты видят — близок день падения Совдепов. Пора кончать с позором России. „Ивами“, „Бруклин“, „Суффольк“ — явление симптоматичное и знаменательное…» — «Скорей бы, господи!» — «А как вы думаете, господа, рыбные богатства края возьмет Япония?» — «Ну конечно, Япония! Уголь, горные богатства, золото — Америка. Тут нужен размах, сила…»

Вадим Николаевич щелкнул портсигаром, закурил.

— Все это, Сергей, говорится вслух, без стеснения. Политиканствующие мародеры…

— Их надо было арестовать, немедленно арестовать! — воскликнул Лебедев, с трудом приподнимаясь на кровати. На похудевшем, сером лице его выступил болезненный пот: опять овладела проклятая слабость, ноги стали «ватными», и он уныло подчинился Вадиму, который прикрыл его потеплее.

— Принесла бы ты мне, красная девица, ковшик воды, — попросил Яницын Лерку. — Наелся кеты, а рыба воду любит, теперь буду весь день пить уссурийскую…

— Сейчас! — отозвалась «красная девица» и мигом принесла из кухни железный ковш с водой.

— Не обманываешь? Уссурийская? Студена, матушка, даже зубы заныли, а хороша! — сказал Вадим и залпом, не отрываясь, выпил воду, поклонился церемонно «красной девице». — Превеликое спасибо, Валерия свет Михайловна!

Лерка смутилась, ткнула нос в штопку. «Михайловна! Все-то он знает, дока». От смущения превеликого зыркнула в окно, вскочила быстрехонько:

— Сергей Петрович! Смирновы и дядя Силаша идут.

Лебедев встрепенулся, одернул одеяло, торопливо пригладил волосы, снял и протер очки.

— Открой им дверь. Пусть проходят сюда. Заниматься мы сегодня не будем, так посидим, потолкуем.

Лерка пошла встречать гостей.

— Обрати внимание, Вадим, на женщину, да и на всю тройку. Очень своеобычная троица. Интереснейшие люди! Каждый в особицу. А женщина — моя давняя любовь… Умница редкая, красавица. Я с ними душевно близок. Потом расскажу подробнее…

— Сергей Петрович! Можно к вам? — спросил мужской голос.

— Мы всем святым семейством, — проведать болящего, — сказал второй.

— Можно, можно! Входите, пожалуйста! Милости просим! — приподнимаясь на постели, приветствовал гостей Лебедев. — Валерушка! Принеси стулья…

Он познакомил пришедших с Вадимом.

Высокая, статная женщина, смущенная присутствием незнакомого человека, задержалась на пороге.

— Заходите, заходите, Елена Дмитриевна. Разрешите представить и вам лучшего друга моей юности Вадима Николаевича Яницына.

Вадим больше не видел никого, видел только женщину, ее белое овальное лицо. Золотая корона толстых кос. Детски припухлые розовые губы.

Женщина строго, не улыбаясь, протянула незнакомцу руку, и открытый неласковый взгляд ее черных глаз словно ударил Яницына.

— Алена я, Смирнова, — чуть хмуря черные блестящие брови, диковато сказала женщина и подсела к кровати больного.

Завязался обычный разговор о простуде, о весенней обманчивой погоде.

— Сейчас самая коварная пора, — говорил Лесников, с интересом поглядывая на горожанина, — тепло, солнышко обогревает, а чуток обдуло — и застудился…

Беседа оживилась, когда Силантий Никодимович стал обсуждать с учителем неотложные и множественные дела Совета; дружно крыли они «рыжую лису» — дядю Петю — за все его хитросплетения.

Василь сидел насупившись, молча. Смирненько сидел и Вадим; он перелистывал книги и незаметно поглядывал на Смирнову, поразившую его какой-то сторожкой беззащитностью.

«Судя по крупной фигуре, очень сильна, а глаза и рот — ребенка, которого много и зря обижали. Действительно, хороша! Чистое золото волос. На бледном лице горячее пламя строгих глаз. Что это случилось со мной? — думал Вадим, бережно сохраняя в руке тепло ее некрупной шероховатой ладони. — Словно обожгла…

Эх, бобыль! Не любовь ли к тебе пришла с первого взгляда? Как в восточных поэмах, — взглянет юноша впервые на девушку, и так пронзает его стрела любви, что он сразу падает в обморок…

Какая безулыбная. Гордая. Взгляд что у королевы! Почему рванулось к ней сердце? И вот еще чудо! С Сергея болезнь как рукой сняло, расцвел розовым пионом под летним солнцем. Неужели вправду она его давняя любовь? Похоже. Не диво, чуть-чуть улыбнулась… и словно свет брызнул. Ну, взгляни и на меня, милая женщина… взгляни хоть разок!»

Смирнова, будто подчиняясь настойчивому мысленному приказу Вадима, остановила на нем диковатый взгляд. Загоревшиеся серые глаза мужчины первыми сдались в этом мгновенном поединке: так безмятежен был спокойно-застенчивый, почти детский взгляд Алены.

Вадим смутился. «Дурак я и пешка!» — мысленно выругал он себя.

— Вадим Николаевич! — обратился Лесников. — Из Владивостока, говорят, прибыли? Разъясните, что это там деется неладное?

— Там, товарищи, заварились серьезные дела, — ответил Яницын, машинально, по укоренившейся за последнее время привычке, доставая из кармана пиджака записную книжку.

Затем он нарисовал яркую картину сложной жизни и борьбы большевиков крупного портового города, в бухту которого беззастенчиво вторглись военные корабли коварных «союзников» — иностранцев.

— Меньшевистская и эсеровская городская дума Владивостока, — говорил Вадим, — своим предательским заявлением о бессилии сохранять порядок в городе подтолкнула японцев на выполнение давно вынашиваемых планов интервенции. В первых числах апреля во владивостокское отделение японской экспортно-импортной конторы «Исидо» вошли неизвестные и убили двух японцев, а третьего тяжело ранили. Преступники скрылись бесследно. Так и не удалось установить, кто их вдохновил на грязное преступление. Но ясно было одно — чудовищная, бесстыдная провокация. Предлог. На сцену опять выскочил консул Кикути и, отбросив на этот раз японские экивоки и любезности, цинично выговаривал председателю Приморской областной земской управы:

«Я, вышедший уже из терпения в отношении жизни и имущества японских подданных, считал долгом по своей обязанности обратиться к командующему японской эскадрой с просьбой, чтобы он принял экстренные меры, которые он сочтет необходимыми, для ограждения жизни и имущества японских подданных…»

А на рассвете следующего дня японские матросы с военных кораблей уже рыскали по городу с горшочками клея в руках — расклеивали обращение командующего японской эскадрой контр-адмирала Хирохару Като. Вот, товарищи, небольшой листок Като, который несет нам неисчислимые беды, жертвы, кровь и страдания.

«Граждане!

Я, командующий японской эскадрой, питаю глубокое сочувствие к настоящему положению России и желаю немедленного искоренения междоусобиц и блестящего осуществления революции.

…Однако, глубоко встревожась, что в настоящее время здешние политические споры становятся все более и более острыми и в конце концов не будет возможным избегнуть возникновения беспорядков, увидя, что в надлежащих органах, на которые возложено поддержание безопасности в городе, не наблюдается порядка и город попал в такое положение, что как бы нет полиции, — я не мог не беспокоиться о жизни и имуществе проживающих в городе подданных Японской империи и держав Согласия. К сожалению, неожиданно ныне в городе произошли среди бела дня убийство и ранение трех японцев, что заставило меня принять на свою ответственность защиту жизни и имущества подданных Японской империи, и, следовательно, я принужден высадить десант с вверенной мне эскадры и принять меры, которые считаю соответствующими».

Ну, и опять, конечно, «культурный» оккупант распинается в дружеских чувствах к нам! — с гневом продолжал Вадим Николаевич. — «…Горячо питаю глубокую дружбу и сочувствие к русским властям и русскому народу и желаю, чтобы русский народ ни о чем не беспокоился и, как обыкновенно, занимался своими делами».

Видите, как распинался Хирохару Като в дружбе к русским? А дальше повел дело «по-писаному» — в десять часов утра уже произошла высадка десанта с японских броненосцев. Като предусмотрел все — воинские части в полной походной амуниции, двуколки, пулеметы, боезапас, кухни!

— Как это высадка десанта? Не допойму я… — мрачно и растерянно спросил Василь.

— Японские войска находились на кораблях, — пояснил Вадим. — А высадка десанта, то есть войсковых частей, в город, высадка насильственная, против воли законных властей — Советов, означает начало активных действий интервентов, их прямое вмешательство во внутренние дела русских…

— А чево же власть советская моргала? Надо было гаркнуть на них, с ружьями встать, преградить путь… — волновался, подыскивал слова Лесников.

Василь коротко глянул на жену и потемнел. Невольно Яницын перенес взгляд на нее. Алена что-то быстро и жарко шептала Лебедеву, а он улыбался и отрицательно махал головой.

— Видите ли, Силантий Никодимович, — так вас зовут? — все это не просто, когда дула пушек военных кораблей направлены на мирный трудовой город, — ответил Лесникову Вадим. — Оккупанты только обрадовались бы этому и разнесли в щепки, сожгли бы полгорода. Советская власть не моргала, но силы неравные!

— Не могу я этому поверить! — взволнованно сказала Алена. — Значит, они своих не пощадили? Нешто на такое бесстыдное дело пошли, чтобы войско на берег высадить?

— Не пощадили, как видите! По принципу — кто смел, тот два съел. Конкуренция, слежка у них в лагере: как бы кто раньше кусок лакомый — Дальний Восток — не слопал! Вам, Алена Дмитревна, будет интересно послушать, как отклинулись большевики Владивостока и Совет на воззвание Като. В обращении к населению они расценили воззвание как лживое: «Нами и милицией приняты меры к розыску преступников, но пока безуспешно. Необычайность нападения, утром, без ограбления, заставляет предполагать политическую обстановку. Лживость приведенного воззвания японского адмирала Като ясно указывает на насилие, которое раньше не могли произвести и которое теперь, после загадочного убийства двух японцев, считается возможным. Указание о помощи русской революции десантом — грубая ложь… Необходимо пригвоздить к позорному столбу Владивостокскую городскую думу, состоящую из меньшевиков и правых эсеров. В выпущенном думой воззвании после клеветнических обвинений и нападок на Совет заявлено о своем бессилии охранять порядок в городе, — в ответ на это, после провокационного убийства японцев, адмирал Като выпустил… воззвание, в котором оправдывает высадку десанта, и с признанием думы своей неспособности защищать личную и имущественную безопасность граждан Владивостока, цинично принимает на себя оказание „помощи революции“…»

Краевая власть немедленно посылает из Хабаровска протест японскому генеральному консулу во Владивостоке; характеризует высадку десанта как нарушение неприкосновенности нашей родины:

«Милостивый государь, сегодня утром войска вашей империи высадились на территорию Российской республики. Они заняли часть города Владивостока и вмешались в наши внутренние дела. Таким образом, международное право, неприкосновенность нашей родины нарушены военной силой…

Если все-таки в официальном воззвании вашего контрадмирала имеется заверение, что высадка десанта не противоречит развитию революции и что он питает глубокую дружбу и сочувствие к русским властям и русскому народу, то позвольте заметить, что ни один честный русский гражданин искренности этого заявления не верит. Для нас еще слишком свежо в памяти то, как вы вмешались в наши внутренние дела. Также нам известно, что вы, господин консул, приняли от саботажников — почтовых чиновников — народные деньги и не передали их законной власти и, наконец, всячески потворствовали самочинным организациям в их борьбе с законной советской властью. Все это заставляет нас думать, что высадка японских войск в городе Владивостоке носит явно реакционный характер и только внесет излишнее озлобление и ожесточение между русским и японским народом. Питая глубокую дружбу к трудящимся всего мира, мы надеемся, что рабочие и крестьяне Японии и других держав возвысят свой голос и заставят ваше правительство отозвать войска с нашей территории…»

— Гады! Их еще надо уговаривать! — глухо сказал Василь.

— Уговором тут не проймешь! — озабоченно сказал Силантий. — Красную гвардию надо укреплять да пополнять. Только ружье — сила! — И спросил, с любопытством поглядывая на книжку Яницына: — Позвольте полюбопытствовать, ежели это не секрет, откуда вам известно, о чем Хабаровск писал японскому консулу?

— Никакого секрета нет! — засмеялся Вадим. — Я в это время был в командировке во Владивостоке… имел разного рода полномочия… доступ к документам, по распоряжению краевых властей. Я работаю в Хабаровском горисполкоме, но часто, по поручению партии большевиков или Далькрайсовета, выезжаю в села, деревни с поручениями, докладами, информацией…

— Значит, ваша книжица… — замялся Силантий.

— Видите ли, — пояснил Яницын, — я историк по призванию и образованию, сейчас мне поручена другая работа, но я мечтаю о будущем — и пока делаю вырезки из газет, решений, резолюций, документов революции: память не в силах все удержать! Еще со школьной скамьи я привык хранить наиболее для меня интересное из внутренней жизни страны или международных событий. Мы живем в такое напряженное и быстротекущее время, что в потоке событий многое может быть утеряно или забыто. Придет время — и каждый клочок о наших днях будет тщательно изучаться. Накопил дома кипы интереснейшего материала, все полки забиты!

— Кому от них жарко или холодно, ежели лежат они у вас на полках? — недоуменно спросил Лесников.

— Придет время — и я примусь за них. Моя дальняя цель — написать книгу о первых шагах советской власти на Дальнем Востоке.

— Книгу! — почтительно сказал Силантий: книга всегда была для него откровением. — Когда только руки у вас дойдут? Не прихлопнули бы нас интервенты.

— Во многом это зависит и от нас. Послезавтра соберем темнореченцев, будем создавать Красную гвардию в Темной речке. Призовем всех стать на защиту завоеваний Октября.

— А женщины как? — неожиданно спросила Алена Смирнова и осеклась — бешено округлились глаза Василя.

— Женщины? — вопрос застал Вадима врасплох, и он признался: — Да я и сам не знаю… Буду в городе — поговорю в комиссариате…

— Нам пора домой, Алена! — властно приказал Василь. — Заговорили больного человека…

Смирнова, не ответив, степенно поднялась и, быстро взглянув на мужа, заторопилась: «Еще осрамит при чужом человеке, ишь как взбычился…»

— Не спешите, посидите с болящим. Чаю попьем. А-фу порадовал байховым чайком, — сказал учитель.

Алена, оправляя на голове низко повязанную белую шаль, ответила:

— Спасибо, Сергей Петрович! Мы с Василем к вам завтра наведаемся. Вы уж только не вставайте, вылежите, а то надолго сляжете. До свидания, Сергей Петрович! Поправляйтесь… — Хмурясь и дичась, протянула руку Яницыну. — До свидания, Вадим Николаевич…

— До свидания! — ответил он.

Крепкое, почти мужское рукопожатие Смирновой, прямой, в упор, взгляд черных горячих глаз, словно бы взыскующих чего-то, вновь потрясли Вадима. Скрывая волнение, он низко поклонился ей и повторил:

— До свидания!

Гости ушли. Яницын следил за ними в окно. Троица гуськом шагала по дороге. Впереди Василь. За ним Алена. Замыкал шествие Силантий. Вот и скрылись… Яницын посмотрел на Сергея — тот лежал с закрытыми глазами, горестно прикусив губу.

— Что с тобой, Сережа? Тебе плохо?

— Плохо, очень плохо, Вадим! Больше того — скверно. Принеси-ка из той комнаты альбом. Он на шкафу, сверху. Прячу от любопытствующих…

Яницын принес альбом, развязал его.

— Прикрой, пожалуйста, дверь, — попросил учитель. — Валерия может случайно зайти — увидит или услышит лишнее. По детскому недомыслию сболтнет…

Вадим прихлопнул дверь и с неподдельным интересом воззрился на альбом.

Медленно, будто нехотя, открыл его Лебедев. Милый женский профиль. Второй рисунок — та же молодая женщина в глубокой задумчивости. Новый рисунок — она же! — солнечный луч согрел и осветил ее лицо, вызвал легкую, еле уловимую улыбку.

— Славное, приветливое существо — это сквозит в каждой черточке, — сказал Вадим.

— Существо премилое! — согласился Лебедев. — Она отсюда, темнореченская. Живет в Хабаровске, недалеко от вас. Замужем за скромным, работящим человеком, Мелкий служащий, кажется, конторщик в контрольной палате… Ты ее не помнишь?

— Нет, нет! — ответил Вадим. — Но мама что-то упоминала Надежду Андреевну… В какой связи — убей, не ведаю! Она живет где-то по соседству с нами?

— На Барановской, против офицерских казарм. От вас прямо через проходной двор можно попасть во двор двух домов Пискунова. В одном из них живет семья Надюши. Она чудесный человечек, отзывчива, умна. Когда мы были в нетях, она опекала наших матерей. Твоя мама от нее без ума: «Вот бы Вадимке такую жену найти: и хозяйка рачительная, и мужу добрая подруга, советчица, и детям нежная, заботливая мать…» Словом, если послушать твою маму, «от нее все качества»… а мне соль на раны. — Лебедев опять перебрал наброски, а потом потускнел, прикрыл глаза, затосковал. — Но, к несчастью моему…

— Ничего не понимаю! — воскликнул Вадим. — Совсем недавно ты говорил, что твоя давняя любовь… Алена Смирнова. И вдруг — Надежда Андреевна…

— Ну что ты! Я люблю Надюшу со школы и настолько не подавал виду, что даже для тебя это открытие. Был неловок, стеснялся, а главное… Петр и тогда уже был около нее. Слепому ясно, что и она… Одним словом, по возвращении с севера дальнего встретил ее уже женой Петра. Много лет глушу свое чувство, а оно мстит внезапной тоской… Невозможно перешагнуть через Петра, да и, что греха таить, Надюша смотрит на меня как на человека с Марса — так мы далеки…

— Но тогда… почему Алена? — неловко спросил Вадим.

— Аленушка — это действительно моя особая любовь! — тепло сказал Сергей Петрович. — Она мне и мать, и сестра, и дорогая моя дружба. Когда умерла мама и я приехал в Темную речку, то на время остановился у Смирновых, Силантий, Василь и Алена — святое семейство, как шутит Силаша, — не только приютили, но и обогрели, обласкали меня. Они мои лучшие друзья. Но выше всего я ценю дружбу с Аленой. В тяжкие дни, когда мама неотступно стояла передо мной и я не находил себе места от печали и запоздалого сожаления, она оберегала меня, утешала, приводила в себя. Постепенно я узнал интереснейшую историю их жизни в Семиселье, на Курщине, и сейчас расскажу ее тебе…

Вадим Николаевич с неотрывным вниманием выслушал рассказ Лебедева о прошлом Смирновых.

Дошел до Темной речки призыв революции, самого Владимира Ленина; дошел через долины, степи, горы высокие, тайгу тысячеверстную: женщине, рабе вековечной, Человеком быть! — словно от глухого, да и долгого, страшного сна очнулась робкая Алена Смирнова. С замирающим от тайного восторга сердцем бежала она к давнишним подругам — Марье Порфирьевне, бабке Палаге.

Втроем они посещали собрания, митинги, жадно слушали речи о свободе и равенстве людей, о том, что жизнь новая уже ключом бьет, льды вековые топит.

Мужики первое время косились на тишайшую женскую группу, которая молча усаживалась в самом темном углу школьного класса, молча выслушивала бурные речи и молча покидала собрание. А потом привыкли и, если случалось, что баб не было, с ехидцей спрашивали: «Ай без активисток ноне?»

Великий день Двадцать пятое Октября — Свобода, Равенство, Братство — осветил женщинам их дальнейший путь. Они всем сердцем рванулись навстречу новой жизни, поверили в светлое будущее, в свое право Человека и Гражданина.

И тут камнем под ноги Алене бросился Василь. Он с радостью, обеими руками готов был принять новую жизнь, однако отступил и растерялся, когда увидел, что Алена встала с ним наравне. А когда заметил, что революция подняла голову жене, не принял мирно такого оборота событий: заметался, озлобился: «Не смей не в бабьи дела нос совать!»

Деревенским бабенкам, известно, до всего дело, иные его нарочно растравляли: «Алена твоя следом за мужиками на собрания бегает. Целыми днями в школе околачивается. Гляди, Василь, упустишь женку-красавушку. Ноне это запросто деется…»

Василь ополоумел от злобы и ревности. Рвется жена ко всему новому. Уже не на два, а на десять шагов впереди шагает. «Упущу! Потеряю касатку свою!» — отчаивался он и зверел пуще прежнего:

— Куды опять собралась? Не смей ходить! Сиди дома… шатущая!..

Сверкнет на мужа горячими черными глазами оскорбленная Алена.

— Пошто так изобидел походя? Шатущая? Лучше бы ударил! — Скажет с тихим гневом, возьмет с гвоздя пальтишко и мимо пройдет, будто и нет его.

К Алениному несчастью, Силантий Никодимович и Сергей Петрович мирскими делами занялись — Советы создавали, и, за недосугом, Лесников от дочери на время откололся. Да она привыкла помалкивать и даже отцу совестилась сознаться, как худо ей приходится. Но ведь Ленин окно в жизнь распахнул! Ленин сказал, что каждая кухарка должна учиться управлять государством! Нельзя, как есть нельзя сиднем сидеть, — и так просидела тридцать лет и три года!

Пошла тут у Смирновых баталия каждодневная. Алена — за полушалок, Василь — дверь на щеколду. Алена к свету тянется — книгу, газету почитать, он окна наглухо завешивает.

— И так больно учена стала, много знаешь. Не смей!

Провались ты пропадом все на белом свете! Не в драку же с ним лезть?

Свету белого Алена невзвидела, ходит туча тучей, ни радости ей, ни просвета. Но твердо сказала мужу:

— Не будет по-твоему, Вася! Темнограмотная я, вот беда! Какая от меня польза? Пойду я к Сергею Петровичу, поклонюсь в ноги: «Учи! Учи!» Ты меня, Вася, не останавливай, не в твоих силах удержать.

Взвился, как змей ужаленный, Василь:

— Убью!

— Ох, Василь! Василь! Нашел чем пужать! Да я давно тобой убитая…

Василь отчаялся, работу забросил, за женой следил; чувствовал — уходит, уходит душой от него жена все дальше и дальше и не в его силах догнать ее. Совсем обезумел, взъярился, бешеный; настало Алене такое житье, что как встала, так и за вытье!

Она гордая, на миру и виду не показывала, не болтала лишнего: «Не тащить же сор из избы?» — но уже не прощала, не оправдывала, гневом клокотала. «Уйду я от него! — порой и так думала, но тут же себя обрывала: — Стыдобушка! Муж законный — его воля и власть! С испокон веков так, не нами заведено! Ах! Что же делать дальше? И ума не приложу!» Одно твердо знала Алена: Ленин женщину за полноправного человека почитает. Значит, без свободы и прав нет ей больше житья на белом свете.

Василя мотает ревность и злоба, колотится он, как упрямый козел об ясли, на своем стоит:

— Брось! Не ходи на собрания!

В последнее время все чаще кричит, вне себя:

— Убью!

Изничтожит он ее. Эх! И могила не страшна, коли жизнь не в радость, а в одну сухоту! Стала день ото дня сильнее задумываться. Живут они на белом свете как два пня — ни жару от них людям, ни холоду. Алена по ребятишкам тосковала, но своих не было. Иной раз больно корил ее Василь: «Бесплодная ты…» А кто из двоих бесплодный — один бог ведал.

Затосковала она, так затосковала — впору руки на себя наложить. Потом одумалась: «Поживу, может, послужу чем народу. — И решила: — Будь что будет! От своего слова не отступлюсь. Нет, Василь, нет, муж законный, квашню крышкой не удержишь!»

Тишком от ерепенистого мужа в школу бросилась, к учителю Сергею Петровичу.

«Политический», как звали его крестьяне, все понял с полуслова. О семейных побойных делах Алена умолчала, но призналась, что муж не одобряет ее решения учиться и потому бегать будет в школу потайно. Взмолилась жарко:

— Учи! Открой глаза бабе темнограмотной! Невмоготу в потемках жить!

Споро, беда как ладно дело у них пошло. Лебедев подбрасывал ей знания щедрой пятерней, требовательно взыскивал: все ли почерпнула, не пошла ли по верхам?

Сергей Петрович составил программу занятий и следовал ей, как он говорил, пунктуально. Придет она к учителю под вечерок, совестно ей: видит — человек усталый, весь в заботе общественной, каждая минутка у него на учете, — но так надо было ей умных речей его послушать! Он встречал ее приветливо, как родную.

— Милости просим, Елена Дмитриевна! Ну как поживаете?

— Спасибо, Сергей Петрович! Ничего! Живу, пока мышь голову не отъела! — посмеиваясь, отвечала Алена.

Впервые в жизни Алена полным ртом воздуха глотнула. Учитель увел ее в другие страны; показал жизнь черных и белых людей; побывала она в богатой и жестокой Америке, в столицах Европы, поплавала по незнакомым морям и океанам. Вот тебе и свет клином сошелся в Семиселье! Мир-то какой широкий и просторный!

— Сергей Петрович, — спрашивает его Алена, — а почему мир так неравно устроен: вся деревня в бедности бьется, а живут только богатеи? Почему среди людей правды нет?

— Собственность в руках деревенской буржуазии, — отвечает он, — а собственность — страшная сила! Что дядю Петю вверх тянет? Богатство, шальные деньги, добытые ему вашим горбом. Вот и получается, что золото веско, а богатеев вверх тянет.

Повел ее Лебедев в дворцы и лачуги. Поняла-приняла она крик души тружеников: «Мир хижинам, война дворцам!»

— Отныне не будет воли у класса эксплуататоров, — говорил учитель, — навсегда порушена жизнь, казалось бы, незыблемая. Хозяевами земли и заводов стали крестьяне и рабочие. В их руках воля и власть сделать жизнь прекрасной и удивительной. Дайте только срок…

— Улита едет, когда-то будет?..

— Управимся с разрухой, саботажем, внешними и внутренними врагами — все заново перестраивать будем. Сейчас все в наших руках, Елена Дмитриевна, — слышит она глуховатый голос учителя, — фабрики, леса, земли, рудники, шахты — все народное. Гигантские дела натворим. Сейчас даже уму непостижимо, как скакнет вперед матушка Россия!

Спасибо щедрому человеку, обширные знания свои Сергей Петрович отдавал не скупясь, полной охапкой, — бери, не ленись! Одну за другой снимал он с книжных полок книги. О каждой из них они потом много говорили, и странно — после этого расцветала книга новым цветом: оказывается, и читать надо умеючи!

Особенно отдалась в Аленином сердце давно известная и много раз читанная в ее семье поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

По-своему, задушевно и выразительно, читал учитель. Вот горюет Матрена Тимофеевна над сыном Демушкой; вот ложится скорбная мать под розги за сына Федотушку. Алена даже с места вскинулась, руки в тоске заломила, когда учитель со страстной силой прочел слова — крик оскорбленной души несчастной крестьянки:

Я потупленную голову, Сердце гневное ношу!

Как отозвалась на эти святые, праведные слова оскорбленная в лучших чувствах крестьянка Алена Смирнова! Как закричала, зашлась от внутренней неизбывной боли: «И я ведь потупленную голову, сердце гневное ношу!» Подслушал, что ли, чудодей? Никакими другими словами не описать того, что деется и в ее смятенной, растерянной душе! Крадучись, будто нечестное дело делает, тайком от мужа, от близкого человека, по сторонам со страхом оглядываясь, бегает учиться в школу…

Неприметно, исподволь спрашивал Сергей Петрович свою ученицу: как ей живется, почему часто грустна, нет ли беды какой?

— Беда не дуда, — чуть вздыхая, говорила она, — поиграв, не кинешь… Как все бабы, свою долю несу: живу — покашливаю, хожу — похрамываю.

От души смеялся на ее хитрые недомолвки Сергей Петрович, милый человек, родная душа; поперву не допытывал он ее, но догадывался.

— Да вы веселая, оказывается, Елена Дмитриевна…

Улыбается она на его хорошие речи и чувствует, будто отлегла у нее от сердца тяжесть.

— Всяко бывает, Сергей Петрович, и скоморох ину пору плачет.

Он сразу серьезный станет, поглядит пытливо.

— А чего вам плакать-то? Детей у вас нет, а одна голова — не печаль.

— Не печаль, — согласится Алена, — а нам, бабам, так живется: что день, то радость, а слез не убывает…

Она много не болтала. Совестилась: своего дела у него хватает по горло. Поучится часок-другой и обратно бежит. Задумчивая стала: ясно видит — не в гору живет, а под гору; нескладно выходит — жили-жили, все жилы порвали, а что толку? Ночи долгие за книгой стала просиживать: кто хочет много знать, тому надо мало спать. Но дороже книжной буквы было ей живое, необыкновенное слово учителя. Будто маг или чародей, открывал он ей миры широкие, — хоть в голос кричи: за что же, люди добрые, за что, скажите, Смирновы, муж и жена, полжизни на порченых коров да на дядю Петю стравили?

И настал для Алены большой час: почуяла она в себе силу могучую: вольная, не рабская, кровь в ней ходит! «Нет, думает, не сломили меня мужнины кулаки, не добила нужда черная, не все соки высосал дядя Петя, — буду перелом жизни решать».

Однажды после урока с учителем идет Алена домой по знакомой сельской прибрежной улице — и размечталась. Зимой дело было, снег выпал глубокий-глубокий. Глядит кругом и деревни не узнает — утопает в белом наряде. По-новому как-то и земля и небо к ней повернулись, а сама она будто не идет — летит в воздухе, — и полнота светлая в душе, и радость.

Свернула с дороги вправо, подошла к берегу Уссури. Широко, просторно лежит река могучая, льдом скованная, и нет ей конца-краю. Белешенько все, и такая красота, такой покой кругом — душа от счастья замерла. А снег падает и падает крупными хлопьями, на домах и елях пышными охапками лежит. До чего хорошо и празднично, когда перед тобой такой простор и воля! Были бы крылья, взлетела, помчалась бы ввысь.

Постояла Алена на берегу, воздухом зимним надышалась. Пошла домой — улыбается, кажется, даже песню запела, чего с ней с девических пор не случалось. Жить, думает, надо в полную меру, а не коптить небо. Отдать силушку народу. А Василь? Василь! Не даст он ей ходу. Остановилась женщина, задумалась…

Ударила Алену тоска.

Смотрит на себя словно бы со стороны: стоит один одинокий человек на краю закованной льдами великой реки и не знает, где же его путь-дорога. Вспомнились ей грозные праведные слова:

Я потупленную голову, Сердце гневное ношу!

«Сердце гневное ношу!» Распрямила плечи Алена, быстро домой зашагала. Подходит к избе — в окнах темень.

«Слава богу, Василь не пришел еще. Или спит?»

Входит в избу; Василь сидит нахохленный на скамье, как-то весь съежился. Поняла жена — ну и зо-ол! Сам с воробья, а сердце у него сейчас с кошку. В такую минуту к нему лучше не подходи: хоть на него масло лей, все равно скажет — деготь. Решила она молчать. И он молчит. И неведомо с чего страх на нее напал, мурашки по спине пошли, сердце зашлось.

Молчит Василь.

Молчит Алена.

Потом потиху разделась; огонь зажгла; собрала ужин, все на стол поставила.

Молчит, злыдень. За стол не сел, есть не стал.

Постлала она постель и легла.

Василь тулуп на лавку бросил и тоже лег.

«Отойдет к утру», — подумала Алена и вскоре заснула, как в воду канула. Сквозь глубокий сон слышит — толкает ее кто-то. Открыла глаза. В избе темно. Ни рукой, ни ногой шевельнуть не может — веревками связана. Жуть ее взяла, сердце захолодело.

— Василь! Василь, пошто это ты?! — хриплым спросонок голосом спросила Алена.

— А ничего, шлюха, ничего! Поучить малость думаю. Тварь! С учителем снюхалась?

Алена, человек ни в чем не запятнанный, спроста и засмейся, и черт ее за язык дернул сказать:

— Помнит свекровь свою молодость и снохе не верит?

— Еще смеешься?! Мужики на собрании всенародно проздравляли…

Кряхтит, поднимает ее. Хотел ополоумевший от черной ревности мужичонка за косу ее к перекладине подвесить, а поднять не мог. Это и спасло Алену.

Свету белого Василь невзвидел, что не может одолеть жену.

Уж бил-бил! Поняла она — распалился Василь, в безумие впал. Мычит Алена от боли, а он только зубы скалит, да еще, да еще сильнее!

Откуда и силы взялись, крикнула ненавистно так, злобно:

— Не бей, Васька, в чужие ворота плетьми, не ударили бы в твои дубиной!

Взвился он…

Очнулась Алена утром. Шевельнула руками, ногами — веревки сняты. Ни встать, ни сесть не может. Опухла вся, тело в кровоподтеках. На побеленной стене — кровь. Постель — в крови. Руки и ноги от побоев синие, как чугунные. С трудом вспомнила все. Долго лежала молча. Вся жизнь проклятая вспомнилась, все его издевки и побои там, в России.

— Горемыка ты, Алена, горемыка! Как муж-то тебя измочалил-измытарил… — прошептала, словно в забытьи.

Глянула округ — Василь на лавке сидит, лицо руками прикрыл.

— Василь! Василь…

Вскочил он с лавки, к ней подошел, посмотрел и отвернулся.

— Ладно! Прощайся с былым, Василь, не будет тебе от меня ни прощения, ни пощады…

— Мне грозить вздумала?!

И опять кулак над нею занес.

Не помня себя, вскочила Алена, как кошка дикая, ощерилась, вмиг подмяла его под себя. Терпит брага долго, но в свой час пойдет через край! Куда слабость и боль пропали!

— Батюшки-светы! Убью, как кобеля бешеного!..

Лежал у порога веник березовый, схватила она его и давай Василя хлестать. Освирепела. Долго ли била, коротко ли — и не знает. Лупила-лупила, приговаривала:

— Будя тебе старинкой жить! Тут тебе не Россия. Убью и отвечать не буду, а коли отвечать придется, до Сахалина рукой подать — и там люди живут…

Свалился он с ног, как полумертвый. Подняла она мужа милого, друга верного за ворот с полу, дала пинка хорошего вдобавок, швырнула на тулуп, на лавку и сказала-отрубила:

— Сам замесил, Васька, сам и расхлебывай. Кончилась твоя Алена! Попомни нонешний день навсегда! Душу ты мне переломил! Ногу ай руку переломишь — сживется, а душу переломишь — не срастется, не сживется. Больше пальцем себя тронуть не дам — хватит. И чтоб мне этого больше не повторять. Тронешь — поленом зашибу. Жил собакой, околеешь псом!..

Василь лежит — ни глазам, ни ушам своим не верит. Вот… на тебе! Слова поперечного никогда от жены не слышал, слезы и те затаясь, потихоньку лила, не смела… а тут заговорила!

Тем дело у них и кончилось. Долго Василь не смирялся. Прыгал. Петушился: «Я — хозяин!» Ерепенится, фыркает, кулаками сучит. Она спокойно посмотрит на него сверху вниз, скажет устало, равнодушно:

— Не замай, Василь…

Он сразу и отскочит, только побелеет от злости.

По своей по доброй воле она с ним перестала разговаривать, а спросит он ее — ответит «да» или «нет». Силу свою узнала. Человек в ней проснулся гордый-прегордый. Поняла: нет к прошлому возврата. Осмелела. К учителю с книжками бежала уже не таясь, а в открытую.

Тут стих, замолчал, как немой, Василь. Скоро стала замечать — крепко о чем-то он задумывается. Ино поднимет она голову от веретена, а он на нее смотрит как на новинку дивную.

Василя перевернула та черная, безнадежно горькая и постыдная ночь, когда, ослепленный ревностью, боязнью навсегда потерять Алену, он решил ее изувечить, изуродовать. «Кому нужна будет калека-то? А я тут как тут, заботой и лаской верну былое. Все отвернутся, а я, как раб верный, служить буду… Моя, только моя Аленка!.. Что же я наделал, что натворил? На что поднял руку?»

Он полюбил ее с первых дней супружества, полюбил с горькой, скрытой страстью, таимой даже от себя: бунтовала его неуемная гордыня. «Не в законе рожденная»… Стыдился людей, сторожился, ждал насмешки: «Подобрал себе, Васек, ………?» Все нутро переворачивалось от злобы: «Навязали постылую…» и от тоски и восторга: «Аленка! Пава моя ненаглядная!» И бросался зверем — бил; и ласкал исступленно в редкие минуты просветления и стыда за свое зверство. Назло, в отместку «незаконнорожденной» выдумал историю с девкой, по которой якобы сохло его сердце: «Досадить, досадить!..» Злобился, метался и не заметил, что уже шла к нему большими шагами любовь и улыбалась робко и покорно необыкновенными розовыми губами.

И накануне счастья, почти искупив вину за самоуправство и побои на Курщине, он опять сорвался с кручи, полетел в бездну черной ревности и отчаяния. Избил Аленушку, Аленку! Опутал веревками и избил свое счастье, свой светоч, свою единственную надежду. Наваждение какое-то!

Алена уходила из дома не глядя, не замечая его, спокойная, недоступная, — он бросался как оглашенный к окну, следил за ней. Величавая. Гордая. А какая походка! Темнело в глазах: бежать за ней, просить прощения, целовать следы сильных, стройных ног. «Аленка!» — кричал он, а она не слышала, уходила чужая, строгая…

Обожженным нестерпимой болью сердцем он чувствовал: кончилась, навсегда оборвалась ее любовь и дружба — и бушевал и метался в безнадежном одиночестве. «Что я наделал? Как мне вернуть тебя, Аленка?»

Прошло какое-то время, примечает она — глаза у него кричат-тоскуют. Алена голову сразу в сторону отвернет, даже передернет ее от ненависти! По-своему, по-бабьи, поняла она его тоску: думала, по женскому теплу соскучился, — она и на дух его подпускать брезгала.

Дальше — больше, заметался Василь Смирнов до отчаянности, а заговорить с ней или боится, или гордость мешает. Видела она: куда бы ни пошла, что бы ни делала — все он за ней следит. Осунулся. Щеки запали глубоко, будто тяжкую болезнь перенес, глаза тоскливые стали, как у загнанного волками пса. Не выдержала Алена, заговорила с ним:

— Чево ты такой сумной стал, Василь?..

Отвык он от ее голоса. Вздрогнул. Побелел весь. Голову опустил.

— Уйдешь ты, значит, от меня к учителю? — только и проговорил он как-то пугливо.

Батюшки-светы! Так вот что его мучает!

В ту пору все кувырком летело: кто женится, кто разженивается, — всяк по-своему свободу понял.

— Да ты в своем уме? Ишь надумал! Какая такая мне пара Сергей Петрович, ученый человек? Ошалел ты?!

Посветлело лицо у Василя, будто солнцем на него полуденным брызнуло; не глядит на Алену, совестится, а знать все хочется.

— Зачем же ты к нему каждый вечер бегаешь?

И губы у него, как перед плачем, дрогнули.

Тут стало у нее отходить сердце, рассказала Василю все по-доброму. А под конец говорит:

— Знаешь, Василь, пойдем-ка со мной к нему.

Василь сначала упирался, конфузился, а потом пошел. Алена прямо при нем возьми да и скажи учителю:

— Не обессудьте, Сергей Петрович! Привела к вам свое горе-злочастье. Рассудите нас по совести…

— Поведала она мне все, — продолжал свой рассказ Лебедев, — про побои, про брань, про слепую ревность Василя: «Словом ни с кем перемолвиться нельзя — сразу кулаками сучит. Уймите дурака, ради господа бога. Ноне он меня уж и к вам взревновал. Житья нет…»

«Вот уж не ожидал я этого от вас, — удивленно и укоризненно сказал я ему. — Скажите спасибо Елене Дмитриевне, что она вас ко мне привела. Всегда и все надо делать открыто, начистоту и не таить черных дум. Почему это вам в голову взбрело? Я очень люблю Аленушку, это верно, но это любовь друга, товарища, человека ей преданного и во многом ей обязанного. Она мне много добра сделала. Разве можно забыть? А в таком великом деле, как любовь, уж поверьте, Василий Митрофанович, ни я, ни Аленушка не действовали бы в прятки — таясь, трясясь, мельча чувство. Мы не убоялись бы ни вашего ярого гнева, ни ревности, ни злобы, ни пересудов. При взаимной любви нас ничто бы не остановило. Не правда ли, Елена Дмитриевна? Я же знаю вас хорошо. Поймите это, Василь. Плохо же вы знаете и цените жену…»

Заметила Алена: хоть и повеселел с той поры Василь, но все тоскует, все к ней присматривается. Надо сказать, у нее еще сердце на него не перекипело и разговоров с ним она не заводила. А его это томило, мучило. Правда, с того времени не стало ей никакой препоны от мужа на собрания ходить, не застил он ей свет, не мешал учиться. Да и сам с Лебедевым прежнюю дружбу свел и уму-разуму набирался от богатого знаниями и щедрого на их отдачу человека…

— Да, невесело ей живется, — задумчиво сказал Вадим. — Я заметил, что ее часто обижали…

Лебедев взял с кровати альбом, достал портрет Надежды Андреевны и продолжал свою исповедь:

— Меня спасают сельсоветские дела, благо им несть числа, собрания, школа, поездки по деревням. Я хитрю: не остаюсь один на один с собой, ухожу от тоски и безысходности. Казалось мне, что все преодолел, а вот сегодня внезапно сдал: посмотрел на Аленушку — наши судьбы в чем-то сходны, — вижу, несчастна и очень одинока… и все на меня навалилось снова! Солнце ты мое, Надежда Андреевна! — сказал он и, положив портрет в альбом, с силой захлопнул его, будто ставил на чем-то точку.

Из альбома выскочила и упала на пол небольшая бумажка.

Вадим поднял ее. На небрежном клочке бумаги — строгое, гордо-застенчивое лицо Алены; под низко наброшенной на лоб шалюшкой горячие темные глаза. Такой, именно такой запечатлела ее его память! «Алена я, Смирнова».

Яницын не выпускал из рук рисунка.

— А почему ты назвал их своеобычной троицей? — без всякой связи с предыдущим разговором спросил он.

— Ты… о Смирновых и Силантии? — задумчиво протянул Сергей Петрович. — Они неразлучны: Алена, Василь и Силантий. Теперь я занимаюсь со всеми. Не мог отказать: все мозговитые, удивительно жадные к знаниям. Силантия крестьяне зовут «мужик — ума палата». Работая с ними, я сам ежечасно обогащаюсь от них, — самобытные, пытливые, много повидавшие, пережившие. И заниматься с ними одно наслаждение — так остро и своеобычно они все оценивают, осмысливают. Василь поостыл, но мрачен, хотя, кажется, убедился, что его Алена смотрит на меня скорее как на святого, чем на мужчину, и что я в этих делах робок и никаких тонких подходов не знаю. Но что-то его гнетет. Что это у тебя в руках?

Вадим, подавая ему карандашный набросок, сказал:

— Алена Смирнова… Она действительно красавица… Твои альбомные зарисовки — удача художника: так мастерски ты схватил суть характера Надежды Андреевны, большого и сильного, спокойного и волевого… И не обижай меня, Сережа, подари мне на память самый скромный набросок…

И случилось чудо из чудес!

Сергей Петрович отдал Вадиму маленький листок — из-под надвинутой на лоб белой шали глядят милые очи…

Яницын неторопливо спрятал в записную книжку бесценный дар друга, усмехнулся: «А пальцы дрожат… будто кур воровал. Попал, попал ты, Вадим, в сети!»

Друзья сидели молча, погруженные в сокровенное. Вадим опять слышал тихий голос: «Алена я, Смирнова», — и знал уже, знал твердо, что глубоко, безнадежно несчастен: полюбил безответно и горько, полюбил с первого взгляда еще недавно, еще несколько часов назад, неизвестную ему женщину. Смешно? Не поверил, ни за что не поверил бы, если кто-нибудь рассказал о подобном! Расхохотался бы и сказал: «Блажь! С овса на солому перевести жеребца — и сразу вся дурь соскочит!» Ох! Не блажь, не дурь, а сама пречистая дева Любовь пришла к тебе, Вадим! И, боясь взглянуть на Сергея, боясь выдать свою растерянность, близкую к отчаянию, — нашел и потерял! — Вадим сказал, глядя в окно:

— Утомили мы тебя. Ты полежи, отдохни, а я пойду малость поброжу по тайге…

На другой день Лебедев был еще слаб, его лихорадило, и он опять отменил занятия в школе. Он порывался встать после завтрака: «Дела в сельсовете не могут ждать, пока я поправлюсь…» — но Яницын не внял ему:

— Лежи, лежи! Я тебе, друже мой милый, и сегодня встать не позволю. Дела от тебя никуда не уйдут… Валерия свет Михайловна! Ты уже опять нос в книжку уткнула? Оторвись на минутку. Перестелим Сергею Петровичу постель, уложим его поудобнее, все за ночь сбил… — Он опекал учителя, как преданная сиделка.

— Сережа! Я тебя еще не во все посвятил, — сказал Яницын вечером Лебедеву. — Все народ, посторонние…

— А что такое? — спросил учитель.

— Владивостокский Совдеп получил телеграмму от Владимира Ильича Ленина — «срочно, вне очереди»…

— Какая именно? — заволновался Лебедев. — Ты умолчал о главном!

— Я не умолчал, а не мог говорить при чужих. Слушай внимательно.

«Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и жел-дор. материалов. Не задавайтесь неосуществимыми целями. Готовьте подрыв и взрыв рельсов, увод вагонов и локомотивов, готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье. Извещайте нас два раза в неделю точно, сколько именно локомотивов и вагонов вывезено, сколько осталось… помощь нашу мы обусловим вашими практическими успехами в деле вывоза из Владивостока вагонов и паровозов, в деле подготовки взрыва мостов и прочее. Ленин».

— Бог мой! — вскричал Лебедев. — Только сейчас во всей полноте дошла до меня вся трагичность событий. Мне думалось, что ты преувеличиваешь опасность положения. Владимир Ильич говорит о наступлении японцев. Из своего далека он сразу увидел и предугадал дальнейший ход истории…

— Ты прав, он видит зорче, чем мы здесь, на месте. Мне кажется, что владивостокские товарищи недооценили его предупреждение: некоторые из них хотя и считают положение серьезным, но делают ставку на противоречия между Америкой и Японией. И это их серьезная ошибка: у союзников сговор — ворон ворону глаз не выклюет! Ленин предупреждает, и это надо принять как неуклонную директиву…

— Еще бы! А как же иначе?! — воскликнул Лебедев.

— Товарищи ответили ему, что иллюзий не строят, работу производить будут, но просят объяснить фразу: «Не задавайтесь неосуществимыми целями», — она, мол, вызывает разногласия…

— Какие разногласия? — вскричал Лебедев. — Яснее ясного сказано: без малейшего промедления готовиться к отходу, отступлению, увозу запасов! Владимир Ильич уверен, что японцам помогут все без изъятия союзники.

— Конечно, он прав! — согласился Яницын. — А кроме того, Владимир Ильич безусловно осведомлен лучше нас, и с его предупреждением не только надо считаться, но и принять как руководство к немедленному действию. Директива Ленина!

— Да, друг мой дорогой, — раздумчиво заметил Лебедев, — Ленин навсегда определил наш путь. Помнишь, как мы находили у него точный и мудрый ответ на все «проклятые» вопросы?

Яницын встал и подошел к окну. Открылась могучая ширь Уссури, разлившейся после недавнего весеннего половодья. Уссури! Уссури! Радостная, как раздольная, веселая песня, река юности! На твердом лице Вадима мелькнула нежная улыбка. Круто повернувшись на каблуках, сильный и стремительный, он быстро шагнул к учителю.

— Когда я вернулся в Россию и меня познакомили с ним товарищи, мне посчастливилось быть некоторое время около него. С кем можно сравнить Ленина? В мировой истории нет человека, равного ему по уму и знаниям, по близости к массам и умению понимать их нужды, запросы, чаяния.

Однажды, Сережа, я увидел его выступающим перед солдатами после нескольких бессонных, крайне напряженных ночей. Он был бодр, полон энергии и сил. Одно его слово, указание — и люди, казалось бы измотанные до предела, словно заряжались его энергией. И что еще? Поразительная молодость, душевная свежесть. Ленин — человек с вечно юношеским сердцем. И еще — его простота. Я счастлив, что лично узнал его!..

— Я и не подозревал, что ты способен, — тихо промолвил Лебедев, — так романтически…

— Отнюдь нет! — торопливо перебил его Вадим. — Не романтика это, Сергей, а… безмерная любовь и преданность. В любую минуту я готов в бой, чтобы претворить в жизнь его учение. Я не тот пылкий, порой безрассудный юноша, с которым ты расстался в ссылке. Горчайшие разочарования научили зорко и даже недоверчиво следить за людьми, ежели я терял в них хоть крупицу веры. Почему я воспламеняюсь при слове Ленин? Ленин и Правда жизни, истории, революции — для меня понятия единые. Я ведь видел Владимира Ильича в Октябрьские дни, в самый напряженный и переломный момент русской истории!..

Страстная речь Яницына отвлекла Лерку от чтения; она слушала его со всем вниманием жадной, пытливой девчонки. Она не понимала многого, но убежденность его слов пленила ее, покорила, как покоряет и подчиняет человека незнакомая сильная музыка. Ленин Владимир Ильич. Это имя она услышала впервые. Как хвалит-то его наезжий гость. Ленин…

Темнореченцы словно ждали сигнала: не успели еще школьники, посланные Лебедевым, обежать все избы и сообщить о собрании, как школа стала быстро наполняться. Из комнат учителя было слышно, как просторный класс загудел ровно, однотонно, будто заработал улей.

Настороженно, даже неприязненно смотрели мужики на вошедшего вместе с учителем незнакомого человека в господском костюме.

— Кто таков? — услышал Яницын.

— Новая балалайка! Своим-то, видать, слабо… — хихикая, ехидно ответил чей-то неприязненный голос.

Лебедев открыл собрание. Затем представил крестьянам Яницына, работника Хабаровского горисполкома, красногвардейца, докладчика по «текущему моменту». С первых же слов Вадима, умелого и сильного оратора, подкрепившего речь неопровержимыми и еще неизвестными присутствующим фактами, в классе установилась полная тишина: люди не хотели пропустить ни одного слова. Сообщение Яницына о грозных событиях во Владивостоке, о выступлении японцев прервали восклицания гнева и возмущения.

— Друзья мои! Дорогие товарищи! — сказал в заключение Вадим. — Мне тяжко, что я пришел к вам не с доброй вестью. Но что поделаешь… В почте, полученной сегодня сельсоветом из Хабаровска, Сергей Петрович нашел обращение Дальневосточного краевого комитета Советов ко всем трудящимся нашего края, — значит, и к нам с вами, товарищи. Разрешите мне зачитать вам это обращение?

— Читайте, читайте, товарищ! — нетерпеливо вскричал, подскакивая на месте, молодой мужик, сын Палаги, Николай Аксенов. По возвращении с фронта он, по словам его хозяина, кулака и мироеда Зота Нилова, был «нашпигован завиральными большевистскими идеями». Николка одним из первых фанатически преданно принял молодую советскую власть. Батрак весь горел от возбуждения, вызванного сообщением Яницына о выступлении японцев. — Читайте! — почти вопил он, приглаживая пятерней вздыбившийся надо лбом белобрысый вихор.

— Просим! Просим! — густым, прокуренным голосом поддержала сына Палага. Только сейчас сквозь густой махорочный дым, застлавший класс, в самом укромном его углу заметил Вадим трех женщин, скромно примостившихся на длинной деревянной скамье.

— Просим! Читайте! — требовал зал.

— «…Как и следовало ожидать, во Владивостоке высажен японский десант, — медленно прочел Вадим, и собрание замерло. — Поводом к этому послужило убийство двух японцев. Можно с уверенностью сказать, что убийство этих японцев является провокационным, ибо необычайная обстановка нападения — утром, без всякого ограбления — это доказывает…»

— Ясно, подстроили, гады! — прервал чтение Николка.

— Киш, мышь! — медведем рявкнул на него Зот Нилов.

— Не мешайте слушать, — негромко сказал Лебедев.

— «Дальний Восток уже давно служит лакомым куском для хищников мирового империализма, — продолжал чтение Вадим. — Богатый край с обилием разных металлов, угля, леса, рыбы, пушнины и пр. давно уже привлекает алчные взоры капиталистов разных стран… Особенно нагло действовал в этом отношении японский империализм. Япония, являясь нашей соседкой, захватив отчасти промышленность и торговлю в крае, послав достаточное количество шпионов и переодетых офицеров и опираясь на контрреволюционеров из областной земской, управы, городской думы и спекулянтов из биржевого комитета, задумала приступить к оккупации края… И это происходит не только на Дальнем Востоке. То же самое наблюдается на Юге, в Крыму, Бессарабии, на Украине, в Финляндии и других местах…»

— Сволочь реакция… — начал было Аксенов.

— Киш, мышь! — снова густым басом рявкнул Зот.

— «Все, кому ненавистно царство труда и справедливости, — возвысил голос Яницын, — объединяются в общем стремлении поразить своего врага — социальную революцию. …Товарищи рабочие, крестьяне и казаки! Мы переживаем в высшей степени серьезный момент… Создадим отряды Красной Армии в каждой деревне, в каждом селе, в каждом городе. Бездеятельность преступна в настоящий ответственный момент, когда черные силы реакции собираются нанести нам предательский удар…»

— Вот оно! Вот где собака зарыта! — потрясая листком обращения, прервал докладчика Лесников. — В этой бумаге все прояснено! Наша хата с краю? И это тогда гавкают, когда советская власть нам говорит, что семеновские головорезы, черная сотня и всякая контра вместе с японцами хотят задушить нашу революцию? Глотки надо заткнуть нашим говорунам вроде дяди Пети и Аристарха Куприянова. Горлопанят, зловредные: «Наше дело — сторона!», «Взявший меч от меча и погибнет!» Заткнуть им глотки…

— Затыкал один такой, да сам и заткнулся! — как штопор ввинтился в прокуренный махорочным дымом воздух острый, необычно злой голос дяди Пети. — Ишь ты ка-акой прыткой стал, вертихвост, как до власти-то дорвался!

— Ах ты контра тихая! Гидра чертова! — задохнулся от гнева Силантий. — Ты думаешь, что вредишь потиху? Думаешь, дурнее тебя и не понимаем, откуда вонючий ветер дует? «До власти дорвался»? Ай мне советская власть боярские хоромы воздвигнула, что упрекаешь властью? Юлишь, пустомелишь? Уши золотом завесил? Не слышал, что в бумаге прописано? Черная реакция готовит нам предательский удар! Мы будем преступниками перед родиной, ежели не создадим на селе военного отряда! Преступниками! Прохлопаем ушами — можем и голову потерять…

— Была бы голова, а то тыква пустая! — с места в карьер взревел густым басом, взъярился Зот Нилов и даже ногой тяжелой пристукнул. — Киш, мышь! Тебе, Силашка, голоштанному баламуту, батраку извечному… терять нечего, акромя дырявых ичигов, а у нас полная хозяйства! У нас кони-лошади, опять быки-коровы, опять же бараны-овцы. Полная хозяйства! Заруби себе на носу: нас война не касаема! Отстранимся по доброй воле — и никто нас не тронет. В германскую войну добришко у народа как палом слизнуло, теперь опять двадцать пять! Рылигия не велит нам стражаться, ружжо воинское в руки брать, в брата палить… Сам Спаситель вопиет против братоубийства. Нам и красные и белые — братья…

— Японец-буржуй тебе брат, гнида белогвардейская! — вне себя, возбужденно закричал в ответ на долгую, тягучую речь хозяина Николай Аксенов и, легко, как рассерженный дикий кот, перепрыгнув через скамью, ухватил Зота за ворот синей рубахи. — Свиноматка брюхатая! Телка-бык ты, а не человек, Зотейка!

Собравшиеся дружно захохотали, глядя на могучего Нилова с толстой шеей, налитой сизой кровью. Он тупо и недоуменно смотрел на Аксенова, до его помутившегося сознания не сразу дошел смысл происшедшего. Его батрак, хлипкий парень в линялой военной гимнастерке, осмелился поднять на него руку! Руку на него, Зота Арефьевича Нилова, богатого хозяина, вероучителя десятков сектантов, слепо послушных его воле?

Зот повел могучим плечом — и отощавший, кожа да кости, Аксенов отлетел от него, как мяч.

— Киш, мышь!

Оскалив крепкие желтые зубы, Зот остервенело и затравленно озирался, потом в сердцах ринулся следом за Николкой, но кто-то из молодых парней дал кулаку подножку, и он, грузный, тяжелый на подъем, с грохотом рухнул на пол. С трудом, подняв кверху зад и опираясь на руки, Зот поднялся. Красный, потный, он горел от стыда и злобы. Рухнул на пол не он, Зот, а рухнул мир, в котором он привык жить, повелевать, творить свой суд!

— Попомнишь, Колька, сука! — мрачно пообещал он. Сел на скамью, опустил вниз лохматую, большую, как тыква, голову, потом вскочил на ноги-тумбы в тяжеленных рыбацких сапогах и показал кулак батраку. — Киш, мышь! Я не я буду, Колька, а раскошелюсь…

— Ты раскошелишься, брюхатая жила, — согласно кивнул Аксенов и опасливо поежился от ненавистного, тяжелого взгляда хозяина.

Лебедев с силой постучал по столу.

— К порядку! Аксенов! Прекратите перепалку! Простите нас, товарищ Яницын! Страсти разгорелись… Вы будете продолжать?

— Да я уже, в сущности, все сказал. Решать теперь надо о создании отряда, а это уже ваше дело, дорогие товарищи… — обратился он к темнореченцам.

Сразу замолкло, насторожилось собрание. Устоявшуюся тишину опять прорезал густой бас Зота Нилова.

— Да какой ты нам, лапотникам, товарищ, господин хороший? — спросил он. — С давних пор гусь свинье не товарищ…

— Ты сегодня, видать, с глузду съехал, Зот? — спросил Лесников.

— Помолчи, потерпи, страстотерпец! — ехидно сказал Зоту Куприянов. — Не мешай слушать новую балалайку…

— Зотушко! — пропел было дядя Петя и спохватился — Зот Арефьевич! Отыди ото зла… — И предостерегающе предупредил: — За такие слова…

— Свинья-то кто? Ты, видать, и есть, Зотейка? — насмешливо спросил горевший гневом Аксенов.

Плохо залеченная сквозная рана в грудь, полученная на фронте, и тяжкий батрацкий труд истощили молодого мужика. Дома из каждой щели выглядывала нищета, хотя баба Палага и падала с ног, добывая кусок хлеба. Выхода не было у Николки, и он пошел к чужому дяде, подставил худую шею под недоброе ярмо Зота Нилова. Тут и нашла коса на камень! Злой, въедливый хозяин-тугодум вызывал в батраке чувство отвращения, даже гадливости: «Из говна конфету сделает — и ту норовит продать втридорога!»

Хозяин сто раз готов был выгнать к чертовой матери «занозистого стервеца», но держало его чувство алчбы, кулацкой жадности к дешевому безотказному труду. Наколка в труде был огневой, в запале забывал, кого обогащал его жаркий пот. И еще одно чувство владело Зотом — странное чувство острой неприязни и в то же время любопытства к непонятному человеку, принесшему в деревню завиральные, но сногсшибательные мысли о равенстве людей, о жизни деревни без кулаков, крепких хозяев. «От века и до века мы их кормильцы. Босотва! Лодыри! Нахватался у большевиков!» Тяжелодум Зот накалялся, в остервенении ругал батрака.

— Накачали тебя, пустотелого, — бубнил он, — поешь под дудку смутьянов! А чево ко мне прискакал? А? То-то! Кусать надо, брюхо набить надо? Шел ба к Силашке-пустозвону, к нищей братии Смирновым ай к батрацкой богородице Марье. Там тебе не отломится? Надо передо мной шею гнуть?..

— Так ты и есть свинья, Зотейка? — вновь предерзостно переспросил Николай. Высокое, стройное тело его, донельзя исхудавшее от окопной тоски и вши и от непосильного труда на завистливого, требовательного хозяина, все трепетало от праведной ненависти к деревенским богатеям. Это по их вине страдает мать, мучается он, Николай; это по их вине встал над, пустой землей, ныне почерневший от времени, крест с надписью: «Иннокентий Аксенов». Был он в те дни Колькой, несмышленышем, а вычертила память имена злодеев, обрекших отца за его справедливейшее восстание против устоев их жизни на преждевременную мученическую кончину. В числе этих имен был и тупорылый Зот, налитый презрением и ненавистью к бедноте: «Лодыри! Лодыри царя небесного!» — Зот, Зот Арефьевич, проклятый Зотейка!

Богат, но скуп, не тороват Зот Нилов. Год от года крепло его сильное хозяйство, и крепла в нем год от года косная, беспощадная сила хозяина и вероучителя, гнущая все живое. И странно — Зот был единственным на селе богачом, богатство которого не рождало в темнореченцах ни почтения, ни уважения к нему. Он весь взвивался от черной злобы, когда мужик по оплошке называл его не Зотом Арефьевичем, а, как последнего батрака, Зотейкой. Вот и сейчас, услышав свое уничижительное имя, Нилов от негодования потерял дар речи, задохнулся, забормотал нечленораздельно. Из огромной ощеренной пасти его, обрамленной косматой, густой бородой, с гулом и передыхом вылетали слова:

— Молокосос! Мальчишка! При всем честном народе… облаял свиньей… Чертова нищета… встает на горло. Иха воля!.. Иха власть!..

— Эк у тебя, хозяин, слово слову костыль подает! — подлил масла в огонь Николай.

— Забыл, какой смертью отец твой, Кешка Аксенов, пал? — вне себя и внятно и вразумительно выпалил Зот. — Кабы и ты…

На Зота зашумели, зацыкали со всех сторон, он растерялся и умолк, униженный, уколотый в самое сердце: «свинья Зотейка».

— Не обессудьте за беспокойство, прошу дать слово мне, — смиренно выговаривая слова, попросил Аристарх Куприянов и зачастил, как на проповеди: — Спаситель, наш всевышний и всесильный защитник Иисус Христос, коего заповедям мы следуем неукоснительно и с благоговением, не велит нам поднимать руку на ближнего своего. А тем паче братоубийство — это грех высший, и нет ему оправдания! «Не убий! Не убий!» — эту заповедь мы впитали с молоком матери и ради нее прошли через испытания великие, но не отступили. Паства моя, о которой я пекусь долгие годы, готова претерпеть новые мучения и гонения, но не пойдет воевать! Отсидимся, отмолчимся, и нас не тронут. За что, про что нас, смиренных и безобидных, трогать?

— Живоглот ты смиренный! — взорвался Николка. — Открываешься потиху, как улитка?

— Не трожь, не трожь, Николай Иннокентьевич, людей умудренных, седобородых! Нехорошо, милок… — запел было дядя Петя.

— А сам ты чево помалкиваешь? — сердито спросил его Зот. — Чево так хвост поджал? С какого такого испугу? Нас подначил, а сам в кусты?

— Текучую политику понимать надо, Зот Арефьевич! — умильно протянул дядя Петя. — Мозгой шевелить, — насмешливо продолжал он. — Чево мне пужаться, в кусты лезть? А только я человек расейский, патриотичный и чужого дяди мне в дому не надоть! На дух не хочу! Я привык сам в своем краю хозяйновать и заезжего барина над собой не потерплю! Японец ай американец нас, как негров или индейцев, с лучших земель и угодий сковырнут — это уж как пить дать. Загребут себе все богатства, а нас под свое начало горб гнуть поставят. Не пойдет такая лавочка! В запрошлый раз я говорил мужикам — не вступать в кровопролитие, чураться братоубийства, а ноне — ноне иная получается картина, брательники. Ежели во Владивостоке самураи со своих кораблей поскакали, на сушу сошли, значит, они и к нам заявиться могут. Тогда какая нам сторона? Вот почему я сразу язык и проглотил. Я сам видел, как японец в Корее хозяйствует, как гнет народ в дугу! Корейцы в родной своей стране правов никаких не имеют, ходят по струночке, а японец им чуть что — и по зубам! И нам чтобы такая хреновина? Промеж своими драчка — отстранись, не мешай, третий лишний, а тут по-иному поворачивается. Я стар, не вояка, но помогу, чем в силах, красному новому воинству: «Не пущайте! — в ножки поклонюсь. — Бейте, колотите, гоните лиходея-супостата с земли русской. Пущай не щерит пасть на чужое-то добро!»

— Ах ты сума переметная! — обиженно возопил тугодумный Зот. — А хозяйства? А быки-лошади?

— Заткнись ты, Зотейка, со своим хозяйством и иди с ним к чертовой матери! — прервал его Аксенов. — Россия трещит, от России мировая буржуазия норовит вон какие ломтища откромсать, а ты — «быки-лошади»! Не мешай слухать, свинохряк жирный!..

— Тише! Тише! — стучал по столу Лебедев. — Давайте, товарищи, дело решать. Кому дать слово?

— Мне, Сергей Петрович, — сказала баба Палага, поднимаясь с места.

Мужики так и ахнули: впервые слова попросила женщина!

— Ну, отцы и радетели! — донесся до Лебедева голос многоученого баптистского проповедника Аристарха Куприянова. — Кажись, валаамова ослица заговорить собирается…

Скосив в сторону женщин блудливые, расшалившиеся глазки, дядя Петя хихикнул:

— Настают последние времена…

Палага слышала злоехидные слова, но пренебрегла злоязычными брехунами. Она строго пригрозила сыну:

— Почитай старость, Николка! Не посмотрю, что ты уже десять дён в женатиках ходишь, вихор-то приглажу. Зелен ты еще: не проймешь словом живоглота и мироеда-жадобу: ему овечий курдюк дороже России! Слепари бессовестные! Вам коровья лепешка глаза залепила! Не хотите мозгами пошевелить? «Наше дело — сторона»? «Переждем»? «Посмотрим, чья возьмет»? — Голос Палаги креп, пылающие возмущением глаза прожигали насквозь опустивших очи долу мужиков. — Кого слухаете? За какими поводырями идете? Нашествие! Нашествие чужеземцев на нашу родную дальневосточную землю, а вы выжидаете, раздумываете! «Обойдет, не тронет гроза»? Нет! Не обойдет! Тронет, мужики-гражданы! Апосля спохватитесь, да будет поздно: покорно, как волы глупые, подставите шеи под ярмо. Мабуть, мечтаете, что японское ярмо будет слаще царского, которое вы только-только сбросили? И не мечтайте, не слаще будет это ярмо, а еще горше, мужики-гражданы! Встанет над вами чужой, постылый чужеземец, хозяйновать начнет, и вы из-под его палки станете на свет божий смотреть, его милости испрашивать. На Амур-батюшку поехать порыбалить — запрет. Не тронь! На Уссури-матушке перемет поставить — запрет. Не тронь! В тайгу лес рубить, зверя валить — запрет. Не тронь. Так вот, собственными руками, и поднесем насильникам наезжим наши пашни, наши воды, нашу тайгу? — настойчиво спрашивала Палага у притихших мужиков и жгла их пылающими очами. Гремел и высился ее густой и страстный голос. Будто поднятая неведомой силой, она встала со скамьи и, маленькая, седая, грозная, как оскорбленная родина, возвысилась над мужиками, захватила их сердца. — А стыд, а совесть у вас есть, мужики-гражданы? Отдать свое, ухоженное трудом русского народа, добытое кровью, кровавым потом родных наших и близких? У меня озноб по спине пошел, как я услышала: «Наше дело стороннее». Стороннее? Профукаете так родной край, Уссури-матушку да и хаты свои, гражданы-бородачи. Чево это вы, как по сговору, буркалы-то в землю уставили? Мабуть, крупица совести осталась, мабуть, быки-телки не весь стыд слизали?

Гражданы-мужики! Наша, советская власть зовет нас в трудную годину помочь ей, послужить в ратном деле. Молодым мужикам надо всем подниматься на защиту свойской земли! Ты не гуди, Зот, не гуди, как сердитый шмель! Тебя никто и не возьмет в отряд, мирской обжора! Тебе милее крутить быку хвост, чем родину спасать, — ну и крути на здоровье! Нам не нужны мироеды, нам с ними не по пути! Не нужны бесстыжие трусы, лежебоки окаянные, которым теплый бабий бок слаще свободного неба над родным краем. Пусть они сидят и ждут в своей хате с краю, авось она первая и вспыхнет огнем-полымем, подожженная захватчиками-изуверами. Сергей Петрович! Пиши меня. Тряхну старыми костями, ружжо мне не в новинку: в молодости меня с Иннокентием сам Ванюшка Фаянго, гольд, охотник первостатейный, таежному делу обучал. Глаза еще вострые, возьму вражину на мушку! Сам Ваня Фаянго говорил: «У тебя, Палашка, глаз как у моей Аннушки». А кто не знает, какой охотник Аннушка Фаянгова? Пиши!..

— Да что вы, товарищ Аксенова? Мы уж без вас постараемся справиться, — отказал Сергей Петрович. — Такой спор, не на живот, а на смерть, решают мужчины…

— Ну, вам виднее, была бы, как говорится, честь предложена, — недовольно сказала Аксенова и вернулась к женщинам.

— Меня пишите! — крикнул Николай Аксенов. — Дружков моих Костина Алешку и Костина Макарку. Дело промеж нас договоренное…

Лед тронулся, к столу один за другим шли молодые темнореченцы.

— Пиши, учитель!..

Яницын подсел к Палаге:

— Спасибо вам, товарищ Аксенова! Очень помогло ваше горячее слово.

Палага смотрела на него жадно, вопрошающе, и слезы текли по ее еще возбужденному лицу.

— Не на чем, товарищ Яницын. О своем кровном пекусь. Ненароком, вы не сынок ли Марьи Ивановны Яницыной?

— Да! — живо откликнулся Вадим. — Вы знаете маму?

— Я Палага Аксенова. Слыхали, поди, обо мне?

— Палага? Еще бы, конечно, мама мне рассказывала о том, как вы воевали с Гондатти. Вот вы какая, вояка! — с искренним восхищением говорил он.

И больно, будто его кольнули шилом, ёкнуло сердце: рядом с Палагой сидела Смирнова.

— Здравствуйте, Алена Дмитревна! — обратился он к ней.

Услышал робкое «здравствуйте!», увидел милое белое лицо и понял, как он счастлив, как безмерно богат: судьба подарила ему эту желанную минуту нежданной встречи. Видел, что смущена, что робеет, и, всегда смелый, находчивый, не нашел ничего лучшего, как задать глупый вопрос, на который заранее знал ответ:

— А вы почему так смирненько притулились? Почему не выступили?

— Ой, что вы! Батюшки-светы! Куда уж мне!.. — краснея, смущаясь, ответила Алена. — Сидеть-то тут и то страх берет. Это сейчас мужики к нам попривыкли, а первое время не только насмешки, а и угрозы слышали, а вы — выступать. — И заспешила, заторопилась: — До свидания, Палагея Ивановна, прощевай, Марьюшка, до свидания, товарищ Яницын! Побегу: вона Василь зовет…

Ушла. Вернее, убежала: Василь уже стоял в дверях, махал рукой муж и хозяин: «Алена! Домой!»

Милая. Милая. Тепло небольшой шершавой ладони…

— Вы уж ко мне загляните хоть на часок, — пригласила Аксенова Вадима.

— Зайду, завтра же зайду! — охотно отозвался он. — С превеликим удовольствием побываю у вас!..

После собрания Лебедев и Вадим подводили итоги: отряд создан, и в него еще будут вливаться мужики постарше, колеблющиеся ныне.

— Молодчинище! Молодчинище, Аксенова! — возбужденно и весело говорил Яницын. — Это она повернула настроение мужиков. Они танцуют под чью-то дудочку, пришли послушать, побрыкаться, а она их рванула за живое. И сколько выстраданной страсти, сколько выношенной убежденности! Хороша, хороша баба Палага!

А ночью лежал на скромном ложе — широченная ямщицкая шуба, — раскинув руки в стороны, и был счастлив, счастлив, как мальчишка, впервые полюбивший курносую девчонку. И гнал прочь предостережения и опаски: «Чужая жена». И не заглядывал в будущее — что ему в нем? — он знал, что полюбил прекраснейшую, лучшую из лучших, единственную на земном шаре женщину. «Алена я, Смирнова». А потом услышал чей-то ехидный шепоток: «Кажись, валаамова ослица заговорить собирается…» Поплыли во мгле шалые бирюзовые глазки дяди Пети. Вадим уже знал его. «Смолчал? Скушал? Сереже нелегко. Кулачки тут каленые. Ка-ак их Палага чехвостила! „Живоглота словом не проймешь… мирской обжора…“ Крепка, крепка… — И, уже засыпая, додумывал: — Прирожденный трибун…»

Глава четвертая

Омытый теплыми дождями, сиял Хабаровск — родной, любимый город на горах.

Яницын шел по главной улице — Большой, или Большанке, как звали ее в просторечии, Муравьев-Амурской, как почтительно извещали еще сохранившиеся кое-где казенные надписи на бывших служебных зданиях губернского чиновного города.

Вадим улыбался, глядя на первородную, заглавную улицу города, поросшую травой, с мирно пасущимися курами, гусями. «И это столица огромного, богатейшего края? Нет, шалишь! Мы возьмемся за тебя, Хабаровск мещан, обывателей, чиновников. Мы стряхнем с тебя былое сытое и тупое равнодушие: „Мы люди маленькие! Наша хата с краю…“ Мы приобщим тебя к большим делам, к коренному преобразованию жизни на новых социальных началах. Наш край — форпост России на Востоке, и он должен быть передовым, цветущим, богатым. Рядом, бок о бок, страны, в которых властвует, творит свой суд капиталист, император, колонизатор, — держат народы в жестоком ярме бесправия. Миллионы китайцев, корейцев, японцев будут брать с нас пример и повторят наш путь уже без наших поисков и ошибок… О, проклятая разруха! Вяжут по рукам и ногам нужда и лишения. А так хочется поскорее приступить к созиданию!» — думал Яницын, сжимая сильные пальцы.

Улица уперлась в городской сад на высоком, правом берегу Амура.

Вадим прошел по неухоженным, одичавшим дорожкам сада и вышел к пустому постаменту — революция сбросила наземь монументальный памятник надменному властителю, наместнику края графу Муравьеву-Амурскому. От памятника, который еще недавно гордо высился над знаменитым хабаровским утесом, остался только унылый и уже обшарпанный постамент.

Вадим встал над обрывом и заглянул вниз.

С шумом и грохотом обтекал там Амур вдавшийся в реку скальный выступ; яростно всплескивал водоворот.

Крутая, отвесная стена стояла несокрушимо: каменный утес, с силой омываемый водами Амура, тысячелетиями противостоит водной стихии. Глыба! Утес! Ширь-то какая! Ну и разлив: та сторона еле-еле видна, а глаза у Вадима острые! Разыгрался ныне Амур-батюшка!

Вадим сел на шаткую скамью. Тревоги сегодняшнего напряженного дня звали к труду: скоро надо делать доклад в исполкоме — о мероприятиях по ликвидации безработицы среди населения, начиная от рабочих и кончая интеллигенцией.

Он достал из папки решения Четвертого краевого съезда Советов Дальнего Востока и усмехнулся: будто наяву услышал он злобный вой банкиров, золотопромышленников, владельцев шахт, рудников — решения съезда подрезали экономические корни недавних воротил края.

Съезд назвал буржуазию организатором и вдохновителем войны и голода рабочих масс. Буржуазия мешала правильному распределению продуктов; буржуазия отправляла золото за границу; буржуазия истощала производственные ресурсы края.

Съезд признал собственностью Советской Республики прииски Амурской области, объявил народной монополией добычу золота. «Подрезали, подрезали крылышки!» — радовался Вадим и читал нараспев: — «Все частные банки и их капиталы вливаются в один могучий источник экономической жизни — в Народный банк…»

Мысли его устремились по другому руслу, внимание привлекла резолюция по международному положению: «Во избежание нарушения дружбы между народами России, с одной стороны, и Японии и Англии — с другой, требуем немедленного вывода иностранных войск из г. Владивостока». «Да! Черта с два, выведут! Владивостокцы требовали, теперь требует краевая власть, а наглые пришельцы плюют на протесты и резолюции — накапливают силы. Во Владивосток прибыл еще один японский миноносец».

Вадим заставил себя вернуться к подготовке доклада в горисполкоме. Давно и остро занимала ум Яницына проблема общественных работ — без хозяйчиков, без посредников: всё — и работы, и организация труда, и управление — в руках тружеников.

В городе успешно работают на общественных началах прачечные, пекарни, столярные и портняжные мастерские. Но это только проба, поиски форм, обеспечивающих полную заинтересованность каждого участника общественных работ.

Вадим, прищурясь, смотрел на сверкающие воды Амура — солнце уже разбежалось во все лопатки по реке — и медленно, влюбленно, как старый сизарь, застонал:

— Амурушко! Братец!

Отдохнув немного, опять отдался напряженному труду. Самый тяжкий бич — безработица. Притаившиеся темные силы умело играют на этом. Тяжко живет мелкий трудовой люд, а спекулянты и торговцы поддают жару: все неимоверно вздорожало. Надо искать и искать пути развития экономики, хозяйственной жизни края, а то — тупик! Заколдованный круг: как начинать с голыми руками? Ни денег, ни материалов. Планы? С горячей головы их можно насочинять, а где реальная основа? Разруха. Разруха. И саботаж. Стоят фабрики, заводы.

Со сжатым от тоски сердцем видел Яницын потухшие заводские трубы. Болотная, вязкая тишина вместо трудолюбивого гуда и урчания машин. Пыль и плесень на облупившихся стенах цехов, грязно-серые плиты пола. Тоска! И в гробовой тишине, казалось, постепенно нарастал и гулко отдавался в пустынных, обезлюдевших помещениях крик полезных машин: «Вдохните в нас живую душу, наполните пустые чаны, оживите мертвые, окостеневшие жернова бегунов, заставьте стремительно, с легким потрескиванием бежать уже окаменевшую от покоя и неподвижности трансмиссию; пусть тревожно и радостно зовет заводской гудок людей на праздничный, неостановимый подвиг труда, ибо только труд — это жизнь и счастье!»

Вадим размечтался. Видел край свой цветущим, в лесах новых фабрик и заводов. Вот здесь, внизу, у бьющегося о камни потока воды, он воздвигал уже здание электростанции, мощной, несущей свет и энергию возрожденному городу. Он обдумывал уже черты нового Хабаровска: снести все эти хибары окраин, шагнуть в сторону Уссури, к Красной речке — какой простор для строительства городских магистралей! Уже не было безработных, потерявших надежду людей, не было интервентов, готовящих плацдарм для коварного прыжка в глубь Дальнего Востока…

«Ну, размечтался, как маленький!» — одернул себя Вадим и опять углубился в изучение решений Четвертого съезда Советов.

Сбылась, сбылась вековая мечта крестьянина, отныне земля и ее недра — собственность трудового народа! Земля, земля! Крестьянские восстания. Степан Разин, Емельян Пугачев. Положен конец несправедливым привилегиям казачества и старожилов-крестьян: шутка в деле — стодесятинники! Земли, отнятые у мироедов, передаются в руки крестьян-тружеников. Все на новых, чаемых веками началах! Отсюда шакалья злоба и вой буржуазии. В ее печатном органе «Приамурская жизнь» и в эсеровской «Воле народа» до сих пор льются потоки лжи и клеветы самого ядовитого свойства против Советов, а значит и против большевиков. Советы и большевики — для врага понятия идентичные. Ну что ж! Попробуйте-ка теперь продолжать в том же духе — получите по заслугам! Созданный Советами Трибунал печати уже начал подрезать коготочки беспардонным контрреволюционным писакам. Какой пронзительный визг вызвал штраф, наложенный Трибуналом печати на редактора «Приамурской жизни» за клеветнические наветы на молодую советскую власть. Ничего! Трибунал печати возглавляет беззаветный солдат революции, светлейшая голова Геннадий Петрович Голубенко, он не даст поблажки борзописцам.

Яницын вспомнил худого высокого человека с тонким, аскетическим лицом и фигурой Дон-Кихота, с благородным лбом, запавшими от усталости глазами — работает как черт! Несколько раз Вадим уходил из горисполкома с Голубенко, и каждый раз тот открывался перед ним новой чертой — и всегда неожиданной и трогательной. Фанатик и аскет Голубенко отказался от личной жизни во имя революции. Участник революционных битв 1905 года, он долго мыкался по тюрьмам и ссылкам, тяжко болел. Скромность и душевная ясность Геннадия Петровича — такой не свернет с избранного пути — чем-то роднила его с Сергеем Лебедевым. Чем? Цельностью натуры! Таких людей можно сломать, но не согнуть.

Вадим поднял голову от записей, и величавая, сверкающая ширь многоводного тока Амура вернула его мысли к неисчерпаемой реке будничных забот, к множеству дел, требующих решения, — серые, прозаические, обыденные дела, но от них зависела судьба революции и основное — доверие масс. Точила сердце, требовала решения задача задач: какие кладези экономики края развивать, чтобы быстро и заметно улучшить жизнь?

Внезапно Яницын вспомнил: «Сегодня воскресенье! „Социалистическая трибуна“ ждет меня с обзором текущей политики, международных и внутренних событий!» В помещении бывшего гарнизонного собрания проводятся лекции для народа, и зал всегда переполнен. Яницын достал из кармана распухшую книжку в коричневом переплете, открыл папку с вырезками из газет, записями, документами, ушел в них, сосредоточился, восстанавливал в памяти то, что не успел записать. Произнес медленно:

— «Лета тысяча девятьсот восемнадцатого бысть…» Да! Бысть-то бысть, а тучи кругом грозовые…

Вечером Марья Ивановна встретила сына воркотней:

— Голоднешенький, наверно? Отощал? Ушел чуть свет. Потеряю я тебя, совсем не бережешься! А каково мне, не думаешь? День-деньской одна, как сыч… — ворчала мать, а сама подкладывала сыну лакомый кусочек — головку кеты. — Исхудал. Иссох от забот, а нешто всех ублаготворишь?..

— Мама! Мама, дорогая! Это я-то иссох? Поперек себя толще стал на ваших хлебах!

— Ты наплетешь: «Поперек себя толще»! — передразнила мать сына, а сама не таила любви и гордости. «Хорош сын! Красив сын. В самой поре, а о женитьбе не думает: с головой в делах. Жизнь-то и проскочит мимо. Внучонка бы выпестовать…»

Стемнело. Вадим ушел в свою комнату, зажег небольшую керосиновую лампу, достал бумаги, папки. Со школьной скамьи, с того памятного вечера, когда он пришел к Лебедевой и его молодое отзывчивое сердце пронзила боль любви, признательности и благоговения, Вадим неуклонно вел записи о встречах с людьми, чем-либо поразивших его воображение, о впечатлениях дня и, обязательно, о важнейших событиях в России и во всем мире. Еще юношей, знакомясь с марксистской литературой и превыше всего поставив науку о человеке, его истории, его экономических, политических и социальных исканиях, Яницын ощутил в себе призвание историка. Он жалел, что не удалось окончить университет, и продолжал штудировать книги по социологии, истории, философии; подсмеивался над собой: «Вечный студент!»

Сегодня работа не шла; он долго сидел за столом, подперев голову рукой, перебирал события дня. Ему почему-то было не по себе. Ах, да! Вот в чем дело: около гарнизонного собрания его толкнул какой-то человек. «Простите, пожалуйста!» — произнес он и испуганно шарахнулся от Яницына. Вдавив голову в плечи, человек быстро зашагал прочь. Вадим бросил на прохожего мимолетный взгляд и приостановился. «Где я его видел?» Так знакомы плоские, серые губы, шмыгающие глаза.

После жарких дебатов на «Социалистической трибуне», которые разгорелись по его докладу, Вадим забыл о встреченном человеке. Выйдя из гарнизонного собрания и — после спертого воздуха аудитории — с наслаждением вдыхая вечернюю прохладу, Вадим легко и упруго зашагал домой. «Тридцать пять лет. И силен и здоров. И один, одинок как перст. И сердце хочет, ждет, требует большой любви. Смиренно кроткое ее лицо. Женская беззащитность, которая так обезоруживает. Высокая. Но я, наверное, выше ее на голову? — Вадим приосанился, распрямил молодецкие плечи: представил ее рядом, увидел пугливую чуть-чуть улыбку на детских губах. — Милая ты моя, милая женщина! Так-то вот, Вадим Николаевич, подсмеивался: „Как в восточной поэме…“ А вот, значит, бывает и так, что с одного взгляда и… наповал!»

И опять всплыл человек с серыми губами. Не мог его вспомнить, и это раздражало. «Да ну его к черту! Нашел о ком думать! Дел по горло».

Вадим проглядывал листок за листком, особо останавливался на важных событиях. И основополагающее из них — обращение «К гражданам России!». Читано многажды.

— Здравствуйте, дорогой Владимир Ильич! Здравствуйте во имя родины! — обратился он к небольшому портрету Ленина, стоявшему на столе.

Ленин. Владимир Ильич. Прищур умнейших, пронзительно-внимательных глаз…

Надо подвести итоги минувших дней. Все недосуг, все некогда, абы как. Спасибо, урвал вечер: можно суммировать главное.

«Апрель был наполнен событиями огромной взрывной силы. С запада России во Владивосток проследовали эшелоны чехословаков — едут якобы на французский фронт, воевать с германцами, а на наших станциях ведут себя возмутительно, издеваются над населением, провоцируют скандалы. По донесениям похоже, что неугомонные „державы Согласия“ явно на что-то подбивают чехословаков.

Заграничные хозяева не зря вновь пригрели казачьего есаула Семенова! От ударов красных войск он удрал в Маньчжурию. Дяди-доброхоты снабдили его оружием, обмундированием, деньгами, привлекли в помощь искавших легкой наживы и карьеры молодых офицеров-авантюристов, сынков буржуазии, битых белых офицеров, хунхузов, японцев и в апреле вторично (!) отправили в наступление против Советов. Презренные наймиты! Народ вздернет вас на осину, палачи и предатели!..

И новое тревожное известие: казачий есаул Калмыков объявил уссурийским казакам-станичникам, что отныне он „правомочный войсковой атаман“. Есаул — атаман войска? Расхрабрился Иван Калмыков! Он прикармливает зерном, полученным от иностранцев, казаков, и в „благодарность“ за это станичные атаманы выносят общественные приговоры „о непризнании советской власти“. Да, зашевелились в гнездах змеи. Семенов. Калмыков. Семенов будет напирать с запада, из Маньчжурии, а Калмыков — с востока.

Богатая казачья верхушка гродековцев почуяла неладное: создание Калмыковым в Гродеково военного вооруженного центра может грозить уничтожением поселка, если он станет местом боевого столкновения двух борющихся лагерей. Поселковый сход запел о полном мирном нейтралитете, призвал казаков быть на страже интересов односельчан: не давать поводов к вмешательству в жизнь станицы ни той, ни другой борющейся стороне. „Затряслись, станичники? Испугались за добро? Создали банду, спрятались за спины господ военных из чужих земель и называете это „мирным нейтралитетом““? Отогрели у себя на груди гремучую змею — вот и пеняйте на себя…»

Вадим берет выписку из владивостокской газеты «Красное знамя» от шестого марта 1918 года. Статья Антонова «О походе против Советов» жирно обведена красным карандашом. На полях тонким, четким почерком Яницына выведено против фамилии Антонова: «Большевик, редактор газеты „Красное знамя“». Вадим углубляется в нее: «Умная и верная статья», — делает выписки для доклада на «Социалистической трибуне».

«Немцы с запада, союзники с востока. Юнкерская Германия объявила войну новому, пролетарскому режиму, утверждаемому в Российской Республике. …Трагическим событиям, развертывающимся у наших западных границ, отвечает эхо на берегах Великого океана. Здесь не белая русско-прусская гвардия, здесь „наши союзники“ вступают на путь борьбы с советской властью». Прав… трижды прав Антонов. Воронье кружит над Дальним Востоком, только вороний грай слышен, да бряцание оружия, да топот солдатских бутс…

Яницын встал со стула и, притушив лампу, зашагал по комнате; потом прибавил свет в лампе, придвинул папки. Не время распускать нервы…

Мышкой, неслышно подошла, приоткрыла дверь мать, покачала головой, скрылась.

До поздней ночи трудился Яницын. Тревожно, очень тревожно все! Минутный провал — то ли задремал, то ли забылся Вадим, — но вдруг явственно увидел человека, толкнувшего его. «Почему он так шарахнулся? Я его видел? Где? Когда? Ах, не хочу я ни о чем и ни о ком думать! Отдохнуть бы! Заработался чертовски. Устал. Как я хочу тебя увидеть, Алена! Хорошая моя… Съездить разве к Сережке на день-два? Передохнуть, набраться сил. Вадим, Вадим! Жаль мне тебя, но никуда ты не поедешь. Нельзя, рядовой! Нельзя, солдат! Работа в Совете перестраивается, пересматривается на ходу, и быть тебе, солдат, без побывки…»

Молодчинище Геннадий Голубенко! Какие глубины всколыхнула революция, какие замечательные люди поднялись на гребне революционной волны! Один из них Голубенко — глава Трибунала печати, комиссар Государственного банка. Он умело и решительно отвел страшный для Советов удар — сорвал забастовку контрреволюционного чиновничества.

Меньшевики и эсеры создали для саботажа и забастовки стачечный комитет, но самоотверженными усилиями Геннадия, его умением переубеждать самого заядлого противника, младшие и часть старших чиновников банка отказались от участия в забастовке, и она сорвалась. А почин саботажа лежал на банковских чиновниках: начни они — за ними потянулись бы и остальные. Правда, клевета и слухи сыграли свое черное дело: происходит выемка денежных вкладов из банков. В обращении к населению исполком объяснил, что распускаемые «злонамеренными лицами слухи о захвате якобы большевиками банков с целью ограбления их есть провокационные выходки врагов народной власти».

Да! Враги народной власти вредят здесь и во множестве лезут из-за границы! Недавно были отбиты пиратские набеги на Южное Приморье банд Семенова и Калмыкова. Отбиты и изгнаны туда, откуда пришли, на китайскую территорию. Проба сил. Проба сил. Обстановка начинает проясняться: опираясь на белых, интервенты начнут поход против Советов. Тревожно. Все тревожно. Революция в опасности…

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Глава пятая

Яницын узнал их издалека и прибавил шагу, чтобы догнать. Силантий, жарко о чем-то разглагольствуя, шагал чуть впереди Алены. В это время из-за угла выскочила стайка мальчишек-газетчиков с сумками, набитыми до отказа газетами. Мальчишки мчались наперегонки, кричали изо всех сил:

— «Красное знамя»! Владивостокская газета «Красное знамя»! Свежий выпуск, девятое мая…

— Проводы отряда владивостокских рабочих и матросов на борьбу с семеновскими бандами… «Красное знамя»!..

Люди расхватывали газеты. Силантий подозвал парнишку, неторопливо достал из кармана кошелек, вынул медную монетку, взял у нетерпеливо переступавшего с ноги на ногу газетчика «Красное знамя».

— Силантий Никодимович! Алена Дмитревна! Здравствуйте! Каким это счастливым попутным ветром вас сюда занесло? — спросил, подходя к ним, Вадим.

Они поздоровались, и обрадованный встречей Силантий ответил:

— Меня Лука Герасимов, председатель Хабаровского исполкома, вызвал. Я ему жалобу настрочил — заминка с обещанным зерном вышла, а меня беднота поедом ест: «Набрехался — и в кусты?» Обозлился и такую жалобу рванул. Аленушку с собой прихватил: передохнет от сердитого мужа. Оказывается, он, стервец, ей баталию за…

— Будет, дядя Силаша! — требовательно оборвала его Алена. — Какое дело чужому человеку до наших семейных сражений?..

Озадаченный ее отчужденным и злым тоном, смешался Силантий. Смутился и Яницын — так недобро подчеркнула она слова «чужому человеку».

— Так это у меня, Аленушка, невзначай вырвалось, со зла на Василя, — оправдывался Силантий и обратился к Вадиму: — Она только перед самым моим отъездом прорвалась на правду: выложила мне, как над ней Васька выкамаривает…

— Будет, будет! — хмуря атласные черные брови, остановила его Алена и потянула за рукав. — Дела-то еще не переделаны, а к вечеру надо быть в Темной речке, а то Василь и впрямь взбрыкнется.

Они поглядели друг на друга и расхохотались.

— Писульку Василю оставили — его дома не было, — что Аленушка со мной уехала, — пояснил Силантий. — Небывалое дело: жена не спросясь укатила…

— А вы куда сейчас идете? — спросил Вадим.

— Да к нему, к Луке, в исполком, — ответил Лесников.

— И я туда иду! — обрадованно воскликнул Вадим. — Нам по пути… — И огорчился: недобрый, чуть исподлобья взгляд Алены говорил, что она отнюдь не разделяет его радости.

В исполкоме они узнали, что председатель придет через час. Вадим привел гостей в свою рабочую комнату, усадил. Завязался оживленный разговор.

В эти напряженные для края дни он всегда сводился к международным и внутренним событиям: шли все новые и новые тревожные известия о смертельной опасности, подстерегавшей молодую, неокрепшую власть Советов на Дальнем Востоке.

Народ жил бурными и грозными событиями весны 1918 года, которые следовали одно за другим, стремительно, как гранитная скала, сорвавшаяся с кручи. Интервенты всех мастей ждали сигнала, чтобы ринуться на города и села края и вооруженной рукой задушить Советы.

— Прочти, Николаевич, что там пишут о банде Семенова, — попросил Лесников, — а то я пока раскумекаю, грамота-то у меня маленькая, для свово дому.

Неприступная, хмурая Алена рывком придвинула свой стул поближе, чтобы лучше слышать.

— «Проводы отряда владивостокских рабочих и матросов на борьбу с семеновскими бандами», — медленно прочел Яницын и глубоко вздохнул.

— «Это была торжественная минута, полная радости. Рабочие Владивостока и Хабаровска пошли защищать трудовую, рабоче-крестьянскую революцию.

Впереди стояли матросы Амурской и Сибирской флотилий, за ними красноармейцы, красногвардейцы. У всех крепко сжаты винтовки в руках, глаза горят священным огнем мести бандиту Семенову. Знамена гордо развеваются.

Председатель краевого комитета произносит речь:

— Товарищи, — говорит он, — революция на Дальнем Востоке в опасности. Бандит Семенов, набрав выгнанных из полков офицеров, таких же бандитов, как он сам, казаков-головорезов, других темных людей, двинулся на нас, на нашу революцию. Он хочет отнять все завоевания свободы, землю и рабочий контроль, огнем и мечом хочет уничтожить все то, что кровью добыто трудовым народом.

Товарищи! Мы надеемся, что вы будете смело и решительно защищать революцию, накажете бандита Семенова и его приверженцев, привезете радостную весть, что святое дело народа спасено, что враг уничтожен, корни его вырваны навсегда…

Поезд отправляется, все волнуются, спешат обнять и расцеловать своих защитников. Какая великая и торжественная картина! Поезд скрылся за горизонтом, и слышится проклятье тем, кто пошел против рабочих, крестьян и трудового казачества, против социалистической революции».

— Да! Дела… — невесело отметил Силантий. — Значит, и хабаровцы там. А вы, случаем, не думаете на фронт?

— Не пускают! — хотел отшутиться Вадим.

— Кто же это не пускает, позвольте спросить?

— Партия, — уже серьезно ответил Вадим. — Партия считает, что здесь я приношу больше пользы…

— А я тогда, в Темной речке, поняла, — с каким-то вызовом сказала Алена, — когда вы перед народом речь держали, что партейные все берут винтовки.

— Это так! Но нельзя же все бросить на произвол судьбы, тогда здесь будет и разруха и распад… — потерянно бормотал Вадим: он чувствовал, что его доводы не убедили, а, наоборот, настроили ее как-то недоверчиво. — Мы подчиняемся решениям партии, ее воле, — продолжал он, но знал уже, что слова его отскакивают от нее. Хмурое прекрасное лицо ее побледнело, она опустила голову и, казалось, не слушала его.

— Я хотела в красногвардейки податься, стреляю не хуже гольда, и вот мой Василь похоже говорит: «Дом на произвол судьбы… распад… разруха…» — насмешливо повторяла она слова Вадима, — а мне думается, — не болит ни у. Василя, ни у вас душа о родном крае! Вот так-то!

— Аленушка! Ты чево это так на человека вскинулась? — удивился Лесников.

— Товарищ Яницын! Вас вызывают в Дальсовнарком…

— Я не буду с вами прощаться, — сказал Яницын, — очевидно, скоро вернусь.

Увы! В этот день они не увиделись — его задержали в Дальсовнаркоме до позднего вечера. Лесников и Алена уже уехали домой. Первые два-три дня вспоминал он неприязненные слова о чужом человеке, а потом шквалом понеслись события, и он забыл и Алену и Силантия — не до того было!

Частые поездки по деревням и селам с различными партийными и хозяйственными заданиями отрывали Вадима от работы в горисполкоме. А жизнь ставила столько задач, что у него ломило голову, и он страдал, сознавая, что многое задуманное, насущное не проводится в дело.

На днях опять в путь: комиссариат Красной гвардии мобилизовал Яницына — создавать при местных Советах красногвардейские отряды. Поездка будет не из легких: в некоторых селах активно противодействуют контрики. Да-а! Сколько подлых рыл поднимается в надежде на помощь извне!

Обстановка накалилась, и хабаровские большевики — все как один — объявили себя красногвардейцами. Мирные руки вынуждены взять оружие. Вступила в ряды Красной гвардии и женщина-коммунистка Александра Петровна Ким-Станкевич. Удивительно жизнерадостная, одухотворенная и кроткая, Сашенька Ким, неумело прижимая к груди винтовку, с восторгом говорила товарищам:

— Я с радостью умру за свободу и счастье трудящихся всего мира! — И это не было рисовкой, фразой: в этих словах — сущность Александры Петровны Ким, революция — ее стихия!

Вскоре Вадим убедился, что у белолицей, черноволосой кореянки Ким, мягкой и в то же время не знающей никаких компромиссов и отступлений, железный, целеустремленный характер. Она жила одним — фанатической преданностью идеям пролетарской революции: не задумываясь, в любую минуту была готова отдать ей жизнь до последнего дыхания.

— За дело свободы умру с радостью…

Однажды после военных занятий в отряде Александра Петровна немного смущенно сказала Вадиму:

— Подождите меня, пойдем вместе — мы ведь попутчики…

От встречи к встрече крепла их дружба: они рьяно, неутомимо, «взахлёб» отдавались советской и партийной работе. Она любила повторять слова Вадима: «Мы рядовые революции, ее солдаты…» — и со свойственной ей увлеченностью разделяла мечты Яницына о преобразовании края, поняла и оценила его попытки развивать общественные работы.

— Я все себе намотала на ус, — как-то сказала она и засмеялась. — Намотала, намотала. Чем могу — постараюсь помочь…

Слово у нее не расходилось с делом.

Яницын вскоре почувствовал, как благодарно отозвались в Хабаровске старания Ким, как много хорошего и полезного успела она сделать за короткий срок: поднимала людей на борьбу с продовольственными трудностями, с железнодорожной и финансовой разрухой, привлекала к общественным делам, к участию в рабочем контроле. Непоколебимая вера в святую правду революции воодушевляла ее на труд, посильный гиганту, а не хрупкой женщине. Как пахарь на пашне, с зари до зари трудилась она на ниве нового, только что складывающегося общества. Ожили в Хабаровске пекарни, сапожные мастерские. Замелькали иголки в руках швей. Портные перелицовывали поношенные пальтишки горожан. Заработали именно те отрасли городского хозяйства, которые были так необходимы обносившемуся, голодному люду.

Ким отмахивалась от благодарной признательности Яницына:

— Ну как вам не стыдно! Лиха беда — начало. Мы с вами еще развернемся по-настоящему…

Нередко после работы они не сговариваясь шли к амурскому утесу, отдыхали, глядя на стремительный бег могучей реки.

— Течение здесь быстрое и сильное! — поеживаясь, говорила Ким. — Я как-то попыталась бороться с ним, и меня, как щепочку, во-он туда!

— Додумались! Да здесь и первоклассный пловец отступит! — воскликнул Вадим. Уж он-то знал силу течения Амура около утеса: в юности не раз пытал счастья, но река подхватывала его и круто заворачивала назад, восвояси.

— Вадим Николаевич! — просительно сказала она Яницыну. — Сегодня я провожу беседу по насущным вопросам с дальсовнаркомовцами. Не пойдете со мной? Мне будет спокойнее, а то я оратор доморощенный…

Краткое слово Александры Петровны — «Первоочередные задачи местных Советов» — действительно не несло в себе ничего ораторского, но зал закипел, заволновался: она «брала быка за рога», затрагивала темы животрепещущие, и заурядные житейские дела неожиданно приобретали общественную значимость и поэтическую окраску.

Подумаешь, великое дело пекарни! Обеспеченность населения хлебом, уничтожение очередей? Да об этом уже говорено-переговорено! И вдруг все давно уже притерпевшееся, казалось бы вошедшее в норму, оказалось великим бедствием, нетерпимым злом, ибо лило воду на мельницу врага. Неурядицы изматывали, нервировали друзей — рабочих, служащих, трудовое население города. Слушатели согласно кричали Ким: «Браво-о!» — согласно аплодировали, согласно обещали докладчику включиться в работу Совета, помочь сломить сопротивление и саботаж буржуазии.

Умная, образованная, редкостно обаятельная Александра Петровна покоряла Вадима безотказностью, готовностью взяться за любую работу. Превыше всего она ставила волю партии.

— Когда вы вступили в партию и что вас подвигнуло на сие? — спросил он.

— Моя семья осела во Владивостоке еще до моего рождения, — ответила она неторопливо, раздумчиво. — Мать и отец — люди интеллигентные. Оторванность от родины рождала у них особый интерес к судьбам революции, к социальным вопросам. Имена Чернышевского, Герцена, Белинского я слышала в раннем детстве. Позднее к этим чтимым именам прибавились имена Энгельса, Маркса, Ленина. В доме появились большевики, читались подпольные брошюры, шли горячие споры о высказываниях Плеханова, Богданова. Жизнь рано свела меня с подпольщиками, проповедниками высшего социального учения — марксизма, и они приняли меня под свое крыло: со мной занимались, объясняли мне сложные вопросы, потом я стала выполнять небольшие поручения, бегать на собрания. Я ничего не умею делать наполовину: когда я определила свой путь безоговорочно, навсегда, товарищи приняли меня в партию. Владивосток — город революционных традиций, и там не останешься в стороне, если ты честен…

— А почему у вас двойная фамилия, Александра Петровна? — полюбопытствовал Вадим — и пожалел о праздном вопросе.

Светлое лицо Ким омрачилось, она побледнела, и Вадим понял, что попал в больное место.

— Я расскажу вам все, — покорно и доверчиво сказала она. — И вся моя недолгая еще жизнь будет вам известна. Во Владивостоке я окончила среднюю городскую школу и пошла учительствовать: буду растить племя протестантов, революционеров! Увы! Я была еще девчонкой и не умела жить: все мое жалованье уходило на бедных, нуждающихся ребят. В два-три дня раздам свою получку, а потом и сама положу, как говорила школьная сторожиха, «зубы на полку».

В это время я встретилась со Станкевичем. Молодой, красивый поляк вскоре стал моим мужем. К несчастью, я ошиблась в своем избраннике: он оказался человеком безвольным, грубым, любил выпить без меры. Начались ссоры, он ударил меня… Личная жизнь не сложилась. Тайком от мужа я собрала пожитки и уехала на Урал. Работала в большевистских организациях Перми. А после Октября помчалась сюда и с головой нырнула в дела. Я не тужу, Вадим Николаевич! — быстро добавила она, словно боясь услышать от него слова утешения. — Я счастлива как никогда. Наконец-то обрела себя в деле, большом и нужном народу. Революция воскресила меня к жизни насыщенной, деятельной!.. К тому же я не одинока: у меня два сына и… второй муж…

На ее чуть скуластом лице появился легкий румянец, в ясном, открытом взоре читалась такая радость, что Яницын залюбовался ею. «Хороша, хороша кореяночка! — подумал он. — И прозрачная, как капелька утренней росы».

— Теперь, друг мой, вся моя жизнь перед вами как на ладошке, — закончила она и притихла.

У него легко и покойно стало на душе. «Друг мой! — сказал он мысленно, глядя на нее, уже обычную, кроткую. — Спасибо тебе, Сашенька Ким, спасибо, кареглазая умница с добрыми губами и ласковой улыбкой…»

Яницын торопливо, наспех записывал основные события — выбирал из множества множеств. Самое маленькое из них могло стать тем гибельным ничтожным камешком, незаметное движение которого в горах вызывает порой обвалы колоссальной силы.

Международная контрреволюция спустила свору продажных наймитов во главе с русскими белыми офицерами.

Японский ставленник Калмыков открыто выступил в начале июня против Советов. Произошло уже столкновение его войск с красногвардейцами.

Хабаровск спешно вооружается.

Вадим достал кисточку и приклеил к записям текст телеграммы, которая неслась по Дальнему Востоку:

«Товарищи! Завоевания революции в опасности. Организованные приспешниками старого царского порядка, буржуазией и всеми врагами советской свободной России отряды есаула Семенова, Орлова, Калмыкова, Хорвата вышли из Харбина. Они вооружены японской артиллерией, пулеметами. В их рядах многочисленный кадр офицерства. Они идут по Забайкальской железной дороге, направляясь к станции Карымской, и если им удастся занять эту узловую станцию, то Амурская и Приморская области будут оторваны, будут отрезаны от Сибири и России.

Дальневосточный краевой комитет Советов призывает всех к вооружению и немедленному выступлению на помощь советским войскам, сражающимся с контрреволюционными отрядами Семенова.

Помните, что победа Семенова — торжество старого порядка, победа помещиков и капиталистов. Победа Советов — это изгнание капиталистов и помещиков. Необходима защита народной власти крестьян, рабочих и казаков.

Все, кто хочет воли, кто не хочет рабства, — все на защиту русской революции, на защиту свободы крестьян и рабочих, на борьбу с семеновцами, на борьбу с грабителями и врагами трудового народа.

Завоевания революции в опасности!»

От имени народа Дальсовнарком объявил беспощадную борьбу силам контрреволюции и вынес решения:

«1. Весь бывший Приамурский военный округ объявляется на военном положении;

2. Поручается Советам на местах немедленно мобилизовать Красную гвардию в городах и деревнях, организовать повсеместную вербовку волонтеров из среды трудящихся в возрасте от восемнадцати лет…»

Вадим прислушался; явственно дошел до него клич, полный тревоги за судьбу советского строя:

— К оружию, граждане!

— Завоевания революции в опасности!

— Все как один на защиту Советов!

Вздохнув, он продолжал записи.

В конце июня в Хабаровск пришла тяжкая весть о перевороте во Владивостоке: чехословаки и белогвардейцы силой оружия свергли власть Советов. Сбылись недобрые предчувствия Яницына: по указке империалистов, чехословаки, сосредоточив во Владивостоке большие силы и опираясь на белогвардейщину, местную буржуазию, эсеров и меньшевиков, свергли власть Советов, арестовали членов исполкома во главе с председателем Константином Сухановым. В бытность свою во Владивостоке по заданию Далькрайсовета Вадим познакомился с Сухановым, и тот произвел на него неотразимое впечатление. Молодой председатель исполкома принадлежал к милой сердцу Яницына породе фанатиков революции, был вылеплен из того же теста, что и Сережа Лебедев, Сашенька Ким, Геннадий Голубенко. Константин Суханов — в руках оголтелых врагов народа.

Во Владивосток спешно прибыло марионеточное «правительство на колесах», дожидавшееся в Харбине своего часа, — «временное правительство автономной Сибири». Во куда уж хватили: автономной Сибири! Далеко глаз закидывают, паразиты!

Во Владивостоке свирепствует контрреволюция. Диктатура буржуазии началась с военно-полевых судов. Тысячи лучших сынов владивостокского пролетариата арестованы, расстреляны. Отменены демократические декреты советской власти. Тяжкие испытания ждут наш край…

Яницын вырезал заметку из газеты хабаровского Совета «Дальневосточные известия» с описанием трагической страницы жизни Владивостока.

«На улицах повторяется картина, напоминающая последние дни Парижской коммуны, вся буржуазия разоделась во все новое, на улицах Владивостока „христосуются“, белогвардейцев и чехословаков забрасывают цветами, арестованных рабочих избивают, выводят на улицу на посмешище буржуазии, избиения и убийства рабочих происходят открыто».

Вадим кусал губы, сжимал кулаки. «Подлецы! Подлецы! Придет и на вас час возмездия. А мы-то, лопоухие, были добры и беспечны!» Буржуазия первые же дни владычества отметила кровавым массовым террором…

Глубоко и горько задумался Яницын. Неужели это начало конца? Неужели разгром? Он развернул широкий лист воззвания Дальсовнаркома к крестьянам, казакам, рабочим и трудящимся края и стал читать вслух, чтобы уйти от мучительных раздумий:

— «29 июня, в субботу, в шесть с половиной часов, частями чехословацких войск, находящимися во Владивостоке, при ближайшем сотрудничестве меньшевиков, правых эсеров и биржевого комитета (буржуазии), весь город был занят до выхода рабочих на работу вооруженными силами с пулеметами, артиллерией и ручными гранатами… В то же время вооруженные силы заняли здание Совета и общественные учреждения: почту, банки, телеграф, военный порт, добровольный флот, временные мастерские — и приступили к разоружению Красной Армии, флота и гвардии, производя обыски по квартирам и арестовывая членов исполкома Совета, комиссаров и представителей рабочих организаций.

…Если им удалось врасплох напасть во Владивостоке и установить диктатуру буржуазии, хотя и временно, мы твердо верим, что дальше им не удастся продвинуться и уничтожить наши завоевания. Мы твердо верим, что рабочие сумеют бороться за свои права, и мы должны все как один взяться за оружие для отпора бандам чехословаков и белогвардейцев, которые, наверное, не успокоятся и пожелают взять Никольск-Уссурийск, Хабаровск и весь край.

Все как один на борьбу с контрреволюцией!»

Союзное командование во Владивостоке обратилось к населению города с циничным посланием:

«Ввиду опасности, угрожающей Владивостоку и союзным силам, здесь находящимся, от открытой и тайной работы австро-германских военнопленных шпионов и эмиссаров, настоящим город и его окрестности берутся под временную охрану союзных держав, и будут приняты все необходимые меры для защиты как от внешней, так и внутренней опасности».

Перо выпало из рук; валился в полусне Яницын — сказались усталость и чрезмерное напряжение.

— Ложись, ложись спать, Вадимка! Угомону на тебя нет. Добрые люди седьмой сон досматривают…

— Мама! — просяще, как в детстве, сказал Вадим. — Нет у тебя кусочка пожевать? Сосет под ложечкой.

— Сейчас, сейчас принесу! — обрадовалась мать. — И чего фыркал: «Не хочу, не буду!»

На массовом митинге, созванном Дальсовнаркомом, чтобы доложить трудящимся о положении, создавшемся в крае в связи с выступлением белочехов против Советов во Владивостоке, большой зал был набит до отказа. Среди присутствующих представители «Индустриального союза иностранных рабочих» — бывших военнопленных. В числе выступавших была Ким. Сквозь внешне неброскую, без эффектных ораторских приемов, речь коммунистки собравшиеся почувствовали неотразимую силу ее ясных доводов и призывов. Перед толпой стояла маленькая женщина-боец, страстная, темпераментная, убежденная в святости идей, которые она отстаивала. Комиссар по иностранным делам Дальсовнаркома, большевистский агитатор и пропагандист, Александра Ким стояла на трибуне как олицетворение народа страны Утреннего Спокойствия, возложившего свои революционные надежды на старшую сестру — Россию.

— Народы мира, порабощенные колониалистами, буржуазией, измученные нищетой и бесправием, с благодарностью и гордостью следят за Советской Россией. Зарево пролетарской революции видно самым закабаленным, самым страдающим народам Азии, Африки, Европы. Они возлагают надежды на нас. Отступить, сдать позиции — это значит предать революцию! — звенел сильный, вдохновенный голос женщины-комиссара.

С презрением отвергла Ким лживые выпады империалистов Америки, Англии, Франции, Японии против Советов.

— Все от слова до слова — ложь, клевета, грязь! Коварные политиканы буржуазии стремятся нагло и беззастенчиво обмануть мировое общественное мнение, выдать черное за белое. Они выступают в роли мирных овечек, но не могут спрятать беспощадные волчьи клыки. Вероломна ложь их басни об «открытой и тайной работе австро-германских военнопленных шпионов и эмиссаров» — военнопленных в наших отрядах незначительное количество.

Ложь и клевета, злостное утверждение «держав Согласия», что интернациональные отряды якобы являются прямым орудием кайзеровской Германии. «Интервенция — это вовсе не интервенция, — лицемерят, изворачиваются оккупанты, — а открытие на Дальнем Востоке противогерманского фронта — самозащита против происков Германии». А зачем интервенты создали марионеточное правительство «автономной Сибири», не успев захватить Владивосток? Оккупантские широкие планы «держав Согласия» раскрыты полностью! Советская власть освободила военнопленных от обязательного пребывания в лагерях и дала им права гражданского населения. Ныне они вольны решать свою судьбу: могут добровольно помогать Советам и на фронте и в тылу…

— Ох и крепкий орешек эта комиссарша-кореянка! — услышал Вадим в толпе чьи-то приглушенные слова и насторожился: в них звучала ненависть и озлобление.

С возмущением отвергла Ким посягательства оккупантов на священные права народа, на целостность пролетарской отчизны.

— Империализм не пройдет! — пророчески возвысила она голос. — Разящим мечом революции мы отрубим черные загребущие руки, которые тянутся оторвать от России ее прекрасную жемчужину — Дальний Восток. Поклянемся же, товарищи, все как один: враг не пройдет! Клянемся!

— Клянемся!!..

Рабочий люд — русские, венгры, чехи, латыши, солдаты в потертых гимнастерках бурно приветствовали маленькую пламенную комиссаршу, восторженно принимали ее зов послужить пролетариату России, сдержать натиск захватчиков… Вчерашние солдаты — рабочие, лесорубы, плотники, токари, шахтеры — с восторгом смотрели на смущенную неотразимую улыбку Ким, единодушно выражали согласие выполнить интернациональный долг помощи революции.

— Долой интервенцию! — гремел зал.

— Да здравствует интернациональное братство трудящихся!

— Мы счастливое поколение! — снова зазвенел голос Ким. — Идеи революции воплощаются в жизнь, и они восторжествуют во всем мире! Нам даже невозможно сейчас представить великий отзвук великих событий. Друзья! Дорогие братья! Огонь революции сжигает устои России и перекинется на ваши страны: вы будете свидетелями мирового пожара. Ваш ликующий день торжества и победы впереди. Так ускорьте его приход! Нам предстоят жестокие схватки, кровавые события, но мы не побоимся смерти: мы бессмертны, как бессмертны идеи революции!

Товарищи! Нас не пугает скопище врагов, — продолжала она с тоской и обидой, — но нам больно, нас угнетает сознание, что огромная энергия, так необходимая благородному делу мира и борьбы за благосостояние народа, уходит на битвы со злом, силами реакции, ненависти и захватничества!..

Приподнятые, наэлектризованные люди кричали, аплодировали Ким, раздавались крики:

— Пиши, пиши нас, комиссар!

Яницын уже уходил с митинга, когда опять достиг его слуха приглушенный голос:

— Надо отдать должное, язык у мадам Робеспьер подвешен крепко!..

Сколько ни вглядывался Вадим в окружающую его плотную толпу людей, не мог угадать человека, сказавшего эти слова. Ясно — говорил недоброжелатель, а скорее всего враг. Кто? В городе неспокойно, шевелятся, поднимают шипящие головы змеи, исходят ядом. Да. Враги.

Враги. Ждут часа…

Через весь зал звонко и радостно окликнула его Александра Петровна:

— Вадим Николаевич! Подождите меня…

И уже шла к нему, сияя, ликуя. Победа! Победа! Кто может противостоять такому единодушию?

Вдруг вдали Вадим увидел знакомое лицо.

Золотоволосая статная женщина. Алена! Конечно, это она! Скрылась в толпе. Он хотел броситься следом, но Сашенька Ким, увлеченная, еще не остывшая от выступления, взяла его под руку, нетерпеливо допытывалась:

— Ну как? Я ведь не утомила их? Иногда увлекаюсь и перебарщиваю, хотя и знаю, что выступать надо кратко, ударно и только по существу…

Он молчал. Неужели Алена? Вряд ли — они недавно были в городе. Конечно, ошибся ты, чужой человек. Все поблекло вокруг: как ударила!

Вечером он записал выступление Ким. Умница! Много, много ей отпущено талантов. И впрягся в работу.

Войска белочехов отправлены союзниками из Владивостока к Никольск-Уссурийску — свергнуть и там советскую власть.

Идут ожесточенные бои.

Интернациональный отряд Красной гвардии, после мужественного сопротивления, после геройских сражений с численно превосходящим противником, вынужден покинуть город, отступить.

Части Красной гвардии и Красной Армии уходят из Никольск-Уссурийска и с Гродековского фронта. Снимается с места банда Калмыкова и сопутствует белочехам в их разбойничьем походе.

Часть революционно настроенных чехословаков откололась от белых чешских войск, сражающихся с нашими войсками на фронте. Создан «Полевой комитет чешско-словацкой Красной армии», который обратился с воззванием к белочехам.

«Силы русской реакции, во главе которой стояли русские офицеры и генералы, не смогли победить в бою русского пролетариата, а вы здесь, на Востоке, хотите сделать их черную работу… вы по указке англичан, японцев и американцев с Востока хотите задушить молодую русскую революцию, которая должна послужить прологом всемирной революции.

Что скажет вам наш народ дома, когда узнает, что вы здесь, в братской России, выступаете в роли душителей несчастного, четырехгодовой войной измученного русского народа, что вы уничтожили его свободу, которая должна быть зарей нашей свободы, так страстно ожидаемой…»

Беда грозит Хабаровску уже не только с Востока, но и с запада — там тоже выступили чехословаки и белые.

«К оружию! К оружию!» — зовут листовки, воззвания, прокламации.

«На защиту Советов! К оружию!» — бьет набат тревоги.

Хабаровск мобилизует людей, вооружается, обучает новобранцев, готовится к битвам.

Красногвардейцы 1-го Хабаровского Интернационального отряда, выезжая на фронт для борьбы с интервенцией, дали народу нерушимую клятву.

«…ни один из нас не отступит назад с поля брани, мы умрем или же победим врагов трудового народа».

Красноармейцы и красногвардейцы уже сталкиваются на фронте с калмыковцами и белочехами. И победа неизменно сопутствует доблестным красным войскам! Они успешно выбивают противника из занимаемых ими позиций, наступают, атакуют, умело разят врага. Счастливцы! «Будьте счастливы, будьте удачливы, братья, товарищи мои! Я изнываю: рвусь туда, тоже хочу видеть отрадные картины, когда калмыковцы и белочехи отступают в паническом страхе и бросают орудия, пулеметы, личное оружие. Смерть оккупантам и презренным изменникам, восставшим против родины и своего народа!..»

Глава шестая

Тревожное, насыщенное событиями лето 1918 года мчалось стремительно! По поручению Дальневосточного краевого штаба Красной Армии, гвардии и флота Яницын вел большую организаторскую работу: формировал в деревнях и селах военные отряды, закупал у крестьян муку и крупы для нужд фронта, изымал из воинских складов старой армии оружие, снаряжение, фураж, продовольствие.

По возвращении в Хабаровск вновь и вновь обращался с просьбой послать его сражаться с белыми и чехами, рвался с оружием в руках схватиться с интервентами. Ему отвечали: «Вы накопили опыт борьбы с голодом и недостатками. Продолжайте свое дело. Накормить, одеть, снабдить оружием и снаряжением красных воинов — задача не менее ответственная, чем личное участие в бою. Уссурийскому фронту важнее ваша работа на месте…»

Скрепя нетерпеливое сердце подчинялся Вадим. Горько, конечно, но превыше всего партийная дисциплина: «Подчинись, солдат…» Что скромная роль то ли интенданта, то ли заготовителя имела большой смысл, он понял, хлебнув мурцовки в низовьях Амура. Там он попробовал горького до слез, когда сам-друг погрузил на пароходы сотни бочек с кетой, горбушей и вывез их в Хабаровск. Все незамедлительно пошло на фронт.

После изнурительной поездки грязный, изможденный Яницын еле доплелся до родного крова.

Марья Ивановна, милая мама Маша, так и всплеснула руками:

— Хорош! Да в чем у тебя душа-то держится, сынок? Вадим, Вадимка! Высох-то как, кожа да кости…

— Были бы кости, мама, а мясо нарастет, — отшучивался сын; собирал белье, мыло — в баню, отмыть дорожную грязь. И бежать в исполком, отчитаться, узнать последние новости — положение на фронте с каждым днем веселее! — прочитать свежие газеты, повидаться с товарищами и опять — в который раз! — просить отправить его на фронт: душа кричит, просит ратного дела. «Победят, опоздаю!» И опять — в который раз! — он получал отказ и подчинялся: такова воля партии.

Дела на фронте развивались отлично: Красная Армия шла в наступление.

Яницын ни в чем, казалось, не мог винить себя: приказ есть приказ, ему говорили — он и его товарищи приносят огромную пользу фронту, — и все же Вадим горько стыдился своей «штатскости» и, как всякий сильный молодой человек, не сомневался, что на поле брани он один бы «семерых побивахом».

В ответ на его сетования мать, умница Марья Ивановна, утешала, будто в воду глядела:

— Навоюешься! Жизнь большая. Еще успеешь «семерых побивахом», передряг на твою долю хватит, сын…

Яницын был в Хабаровске, когда во Владивостоке, помимо англо-японского десанта, произошла высадка новых союзных десантов — американского, французского, канадского.

Вадима срочно вызвали в штаб. «Готовьтесь к длительной поездке, подбирайте по своему усмотрению людей для работы и рассредоточьте их в Советах крупных поселков — фронту необходимы новые отряды Красной Армии, требуется пополнение Красной гвардии. Формирование, немедленное формирование воинских частей — безотлагательная задача! Утверждайте в штабе людей — и немедленно в дорогу!»

Вадиму и заикнуться не дали с просьбой направить его на фронт: «Вы нужны сейчас здесь. На фронте ничего не изменится от вашего пребывания там в качестве рядового бойца или комиссара, ваша работа в тылу больше даст фронту…»

Перед отъездом Вадим срочно приводил в порядок записи, документы. Тяжелая дума томила его после беседы в штабе. Рано, рано радоваться блестящим победам наших войск! Хотя в августе 1918 года Красная Армия победно двигалась вперед и от нее в панике бежали бело-чехи, хотя на повестке дня было уже освобождение Владивостока, поведение интервентов внушало тревогу.

Благословив антисоветский мятеж чехословацких войск, интервенты внимательно следили за ходом военных событий. Когда крупные боевые успехи и продолжающееся наступление советских войск создали серьезную угрозу положению белочехов на Уссурийском фронте, интервенты стали лихорадочно готовить свои войска к отправке на фронт: «избавить чехословацкие силы от угрозы, которой они ныне подвергаются».

Вадим угрюмо и машинально вычистил перо и продолжал писать.

По улицам Владивостока уже маршируют английские войска — 25-й батальон Мидльсекского полка, под командованием полковника Уорда.

Японские войска под командованием генерала Оой.

Американские войска под командованием полковника Стайера.

Из Индокитая на пароходе «Андре Лебон» прибывают французские колониальные войска. Вот так-то вот! В исконно русском городе Владивостоке гремят по мостовым тяжелые бутсы солдат соединенного союзного десанта, сформированного из японцев, американцев, англичан, французов, итальянцев, и сила, тупая, чугунная сила — на их стороне!

А как вездесущи и активны японцы: понукаемые самураями и одураченные ими, они рвутся в поход — овладеть Дальним Востоком! И что всего омерзительнее — это двурушие и лицемерие императорской Японии: в декларациях она заверяет Россию в своих дружественных чувствах, говорит о нежелании вмешиваться во внутренние дела русских, а тем временем под шумок гонит и гонит пароход за пароходом с войсками и снаряжением. Четыре японских миноносца забрались даже в амурский лиман и назойливо маячат там! Вблизи от Николаевска-на-Амуре!

Дальсовнарком направил для защиты Николаевска канонерскую лодку, отряд красноармейцев и потребовал немедленного отхода японских миноносцев, расценивая их появление в русских водах как бесцеремонное вмешательство Японии во внутренние дела России. Но, сохраняя невозмутимую мину, Япония вновь и вновь гонит на Дальний Восток войска. С трапов «Калькутта-мару», «Конан-мару», «Явата-мару», «Рокказа-мару», «Мейсей-мару», «Ейку-мару» во владивостокском порту в полной боевой готовности сбегают сотни японских солдат.

Прав, тысячу раз прав Владимир Ильич: Япония, без сомнения, выступит, и ей помогут союзники. Иначе зачем бы им накапливаться в русском портовом городе? Русская революция — бревно у них в глазу…

Фронту нужны солдаты. Нужны сотни, тысячи воинов. В путь, Вадим, в путь, — промедление смерти подобно!

— Мама! Пойду прощусь с утесом, — сказал Вадим. — Устал, ничего в голову не идет…

— Иди, иди, сынок.

— Мы уезжаем на рассвете. Не забудь о бельишке, мама.

— Все уже готово, все собрано, — печально ответила мать, — будто впервой мне тебя в дорогу отправлять…

Обнявшись с Уссури, широко разлился Амур. Закат над ним был величественным и грозным: пылало-горело небо, полыхали облака, серебристо-пурпурная водная ширь. «Амурушко, братец!..» Клонилась вниз вторая половина августа. Безветренный, жаркий день шел к исходу! Эх! Жить бы да жить, а не дают, гады! Ну и невезучий ты, Вадим! Проедешь мимо Темной речки, а побывать там не удастся: Сережа уехал со своим отрядом на Уссурийский фронт…

— Отдыхаете, Вадим Николаевич?

Яницын вскочил с места и низко склонил голову перед женщиной в строгом синем костюме. Белая блузка, отделанная кружевами. На черных блестящих волосах синяя шелковая шапочка. С белого, порозовевшего от ходьбы лица внимательно и ласково смотрели умные глаза.

— Здравствуйте, Александра Петровна! Рад вас видеть…

— Или, как всегда, мечтаете об Амуре, населенном лодками, байдарками, яхтами, пароходами? И обязательно во множестве? — улыбаясь, шутила она.

— Увы! Все гораздо проще и прозаичнее, — ответил Вадим. — Просто загляделся на закат и разнежился перед дорогой…

— Опять в дорогу? — грустно спросила Ким. — И когда же?

— Завтра утром. Сами знаете, какое положение складывается.

— Да-а…

Она села рядом с Вадимом на скамейку. Надолго притихла, как птица перед дождем. Он с недоумением посматривал на нее. Обычно приподнятая и жизнерадостная, Ким сидела задумчивая, молчаливая: угнетали ее какие-то тяжелые и неотвязные мысли.

— Вы чем-то очень озабочены, Сашенька? — тихо спросил Яницын. — Что случилось?

Она не слышала его вопроса, и он не стал мешать ей: пусть отдохнет, пусть додумает свою думу.

Наконец Ким очнулась от своей рассеянности:

— Да, Вадим Николаевич! Правда, как сразу все осложнилось?

— О чем вы? — не понял ее вопроса Вадим.

— Простите меня, не объяснила толком… Вы не были сегодня в Дальсовнаркоме?

— Нет! Я все оформил вчера, а сегодня встречался с товарищами по поездке, готовился к отъезду. А что случилось?

— Вы помните предупреждение Владимира Ильича, полученное в апреле, о серьезности положения?

— Конечно, помню! Отлично помню! — отозвался Вадим.

— Оно оправдывается… Предупреждение о серьезности положения и о том, что японцы, наверное, будут наступать… и им помогут все союзники…

— Что случилось? — почти крикнул Яницын.

— Во Владивосток прибыла двенадцатая дивизия японской армии. Двенадцать тысяч свежих, не бывших в боях солдат немедленно бросили на передовые позиции. Вы представляете, что сейчас делается на фронте? Непрерывно прибывают крупные японские подразделения — и с ходу идут в бой! Двенадцать тысяч подкрепления! Такая махина рванулась на нашу армию — страшно подумать. Союзники, конечно, не отстанут. Свежие силы, обученные, первоклассно вооруженные…

— Да! Махина!.. — растерянно сказал Вадим. Новость о неожиданном выступлении японцев застала его врасплох, хотя и в штабе и сам он предполагали о возможности подобного поворота событий на фронте. — Махина! Прошу извинить меня, Александра Петровна, но вынужден покинуть вас. Побегу в штаб, буду просить направить меня на фронт. Убежден, что теперь не откажут. Мне говорили, что я нужнее здесь, что на фронте дела развиваются успешно. Но теперь положение меняется: важен каждый человек под ружьем! Откажут? Подобная мысль нестерпима! До свидания, дорогая Сашенька!..

Ах, задержись, задержись хоть немного, Вадим! Ты в последний раз видишь ее — чудесную женщину, дочь страны Утреннего Спокойствия, пламенную революционерку России. Но не дано человеку видеть самое близкое будущее!

Яницын наскоро пожал тонкую руку Александры Петровны и торопливо зашагал в штаб. Горькое, горчайшее разочарование ждало его там. «Один человек не решает исхода тяжелых, кровопролитных сражений, которые идут сейчас на Уссурийском фронте. Срочно, незамедлительно нужны новые воинские части для замены выбывших… потрепанных в неравных боях… Выезжайте немедленно. Создавайте на местах из бывалых вояк отряды Красной гвардии. По возможности поддерживайте связь со штабом, регулярно информируйте о создании новых воинских подразделений…»

Яницыну оставалось только одно — впрягаться в знакомую лямку. Покорись, Вадим! Выше себя не прыгнешь…

Яницын не слезал с лошади, без сна и отдыха мчался он от села к селу — поднимал народ на борьбу. Но лавина неостановимых, стремительных событий делала бесполезными все его поистине героические усилия. Каждый день нес известия, не оставляющие никаких надежд на благополучный исход священной войны народа с врагами революции.

Многочисленный, превосходно вооруженный отряд под командованием японского генерала Оой «с целью помочь союзным войскам вытеснить большевиков из края» движется по направлению к Хабаровску, занимает важнейшие пункты Уссурийской железной дороги.

Хабаровск в опасности!

Затаившаяся в городе контрреволюция, чувствуя приближение интервентов, начинает не только поднимать голову, но и ядовито жалить.

Ожесточенные бои на Уссурийском фронте. Перевес на стороне реакции: оккупанты подбрасывают все новые и новые силы.

Беспримерно самоотверженное и мужественное сражение Красной Армии с частями 12-й японской дивизии, тремя батальонами чехословаков, английским и французским батальонами и отрядом Калмыкова в районе разъезда Краевский не приносит победы красным войскам: численный и технический перевес на стороне врага.

Хабаровск на осадном положении!

Неустанно, тревожно, сурово бьет набат тревоги: враг у ворот города!

Враг наседает. Силы слишком неравны.

Конец августа — части Красной Армии отступили с уссурийских позиций в район Бикина.

Чрезвычайный Пятый съезд Советов, состоявшийся в Хабаровске 25–28 августа 1918 года, принял решение о прекращении фронтовой войны и переходе к партизанским методам борьбы.

Съезд обратился к трудящимся массам стран-оккупантов:

«Акт вторжения японских, американских, английских и французских войск в пределы Дальнего Востока мы считаем как самое грубое оскорбление и возмутительное нарушение суверенных прав трудового народа России… Если же под напором огромных вражеских сил мы должны будем отойти от теперь занятых нами позиций, то сделаем это в последнюю минуту, с проклятием на устах, для того чтобы, собравшись со свежими силами, вновь ринуться на обнаглевших врагов».

Японские регулярные части, чехословаки и семеновцы заняли 1–2 сентября Читу, и власть в Забайкальской области захватил белый атаман Семенов.

2 сентября Дальсовнарком эвакуировался из Хабаровска в город Свободный.

«Итак, конец? — спрашивал себя Вадим, и мысль его невольно возвращалась к другу, который часто нес ему ответ на самый запутанный вопрос. — Где же Сережа?» Об отряде, в котором он был комиссаром, шли самые лучшие отзывы. «Сражаются, как львы!» — услышал Вадим однажды в штабе. «Ну, еще бы! Комиссар Лебедев — кремешок! Я знал его мать, она тоже была негнущейся женщиной, кремешком…» — ответил седой коммунист, слово которого было для Яницына законом.

«Дальсовнарком эвакуировался в Свободный. Неужели полный разгром? В Чите обосновался Семенов. Забайкалье захватили белые. На западе враги, и с востока вплотную подошли интервенты. Мы в капкане, в ловушке, которая захлопнулась одновременно с двух сторон! Что же делать? Точный и ясный язык Пятого съезда: прекращение фронтовой войны и переход к партизанским методам борьбы. Дело! Дело!.. Собравшись со свежими силами, вновь ринуться на обнаглевших врагов». Вздрогнул, как тогда, когда слушал страстный голос Александры Ким: «Мы бессмертны, как бессмертны идеи революции».

Яницын немного повеселел, посмотрел на крепко сжатые от волнения сильные руки. Такому мужику и в кузне работать не грех! Не падай духом, Вадим! Пока жив солдат, пока жива в нем надежда и жажда борьбы, будет жива и будет здравствовать пролетарская революция!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГРОЗЕН ВРАГ ЗА МОРЯМИ, А ГРОЗНЕЙ ТОГО ЗА ПЛЕЧАМИ

Глава первая

Выйдут темнореченские бабы с ведрами к Уссури, перебросятся новостями. А новости одни и те же: не на живот — на смерть бьются красные с пришельцами-иноземцами; рвется враг к Хабаровску.

— А во Владивостоке-то, сказывают, опять переворот.

— Кто же таперича там у власти заступил?

— Да мужики еще не дотумкались. Обождать малость надо…

Красные. Белые. Что могла разобрать в этой неразберихе Лерка? Где уж ей, — взрослые терялись, не знали, что к чему. От беспокойной, неустойчивой жизни еще крепче хватает за горло нужда.

Сентябрьским, еще теплешеньким вечером зашел к Новоселовым Лесников и сказал:

— Здоровы были! Я к тебе, Настя, с просьбой. Мы с Аленушкой собрались завтра сгонять на подводе в Хабаровск. Хотим по базару порыскать: надо хоть какое барахлишко купить — совсем обтрепались, в лохмотьях ходим. Не отпустишь Валерку с нами? Боюсь на базаре без присмотра чужую лошадь бросать: тогда меня дядя Петя с кишками съест.

— Хочешь ехать с ними в город? — спросила Настя.

Лерка вспыхнула от радости, — кто же откажется побывать в Хабаровске, да еще на базаре, где шумит-гудит народ из деревень?

— Поеду! Поеду!

— Ну вот и ладненько! Молодец, работница! — развеселился Силантий. — Вы-то как живете-можете? Запурхался с делами, давненько у вас не бывал. Чевой-то Миши не видать?

— Бедуем помаленьку, — вздохнула Настя. — Давно ли мужик с фронта возвернулся? Дома его и не видим: в Николаевск на рыбалку подался — рыбы на зиму заработать. Я кое-когда по подёнкам бегаю: у дяди Пети на делянке жала, хату у Куприянова с Леркой побелили… Песня наша тебе знакомая…

Выехали спозаранку. Больше половины дороги ехали молча. Лерка дремала — не выспалась: боялась, как бы не проспать. Алена, прижав к себе Лерку, укрыла ее шалюшкой, пригладила растрепавшиеся волосы.

— Поспи, поспи! До города еще далеко, досыпай…

Рассвело. Лерка встрепенулась, огляделась.

— Далеко, далеко еще! — успокоил ее Силантий.

И он хлестнул кнутом и без того бойко бежавшего меринка. Потом поглядел на молчаливую дочь, вздохнул.

Плохо смазанная телега тарахтела, гремела — поспешала в город. Словоохотливый Силантий заговорил, обращаясь к Лерке:

— Вот, работница, как только отгоним врагов, что прут на нас со всех сторон, окрепнут Советы, тогда мы заживем! Власть Советов большой простор дала трудовому народу, и на особицу — таким беднякам-голякам, как мы с тобой, Лерушка. Как только я узнал, что в России у власти встал Ленин, у меня сердце ёкнуло: будет жить мужик-крестьянин! Я с давней поры это имя вынашиваю в сердце. Помнишь, Аленушка, как нам о нем покойный Петруша рассказывал и книжки его читал?

— Как не помнить! Все помню, от слова и до слова… — грустно ответила Алена. — Не дожил… На Ленина он молился, рассказывал, как царь его по тюрьмам прятал от народа, в снега и льды ссылал…

— А ведь это по слову Ленина народ Советы принял, — оживленно сказал Силантий. — Советы, оказывается, и в пятом году были кое-где.

— А чем Советы народу по душе, дядя Силантий? — спросила Лерка.

— Как чем? К примеру, возьмем крестьянина. Почему ему нонешняя власть мила? Эх! Знатьё бы — показал бы тебе книжицу Ленина, сохраняю ее как зеницу ока с коих-то пор! Века крестьянский люд о землице мечтал. Обезземелили еще в давние времена крестьянина помещики и богатеи — всю землю по себе расхватали. В России у меня и сыновей землицы было с гулькин нос. Здесь тоже пахотная земля оказалась кусачая: и не укупишь, и в тайге не отобьешь — без лошади и плуга не приступишься. А ноне мы — семейство Смирновых и я — не только земледельцы, но и землевладельцы! — говорил Силантий и мельком на дочь поглядывал. «Поди, Василь ей опять баталию устроил, больно невесела». — Да, теперь мы с земелькой. Наделили Советы бедноту, подрезали малость кулаков. Дядя Петя исподтишка фырчит: жаловаться-то некому, дружки губернаторы — тю-тю! Мы за землю зубами уцепимся, сами в соху впряжемся — обработаем на совесть. К весне многое надо обкумекать — Совет обещал зерна посевного на голую нужду подкинуть. Еще чем новая власть народу по душе пришлась? Ленин сказал: Россия войны не желает и из нее выходит, — народ это с радостью принимает: мужик на войне кровью исходит, а богатый — в сторонке, прибыль гребет. И еще, дочка, приказал Ленин отнять у буржуев награбленные капиталы, повернуть их супротив нищеты народной, на службу бедноте…

Живо вспомнился Лерке ночной гость учителя — Вадим Николаевич, его слова о Ленине. Вот и дядя Силантий как хвалит…

— Не дают только Ленину полным ходом идти, — продолжал Лесников. — Белой гвардии да буржуям-толстосумам не по нраву бедняцкая власть. Кому охота по доброй воле с народной шеи слезать, капиталы терять? Во-он, Лерка, и Хабаровск показался. Видишь отмели песчаные на Уссури? Скоро приедем…

Лошаденка с ходу въехала на убогую улочку окраины. Небывало тихо, город замер.

— Чевой-то народа не видать? — спросил Силантий. — Притихли, будто все попрятались. Ай еще рано, не встали люди?..

И вдруг все онемели: как с цепи сорвалась, вырвалась с противоположного угла улочки какая-то невиданная конница. Всадники нахлестывали лошадей, кричали, горлопанили. Невесть из какой калитки выскочившая дряхлая старушка семенила — поспешала перебежать узкую дорогу. Топот копыт мчавшейся конницы подгонял перепуганную старушку.

— Баба дорогу перебегает!

— Не к добру примета!

— Куда прешь, старая сука?

— Дави ее к чертовой матери! Не давай перебежать нам дорогу!

Высокий предсмертный крик отчаяния и боли. С руганью и улюлюканьем промчались конники по тщедушному, растерзанному копытами телу и скрылись из глаз.

Лерка закричала, уцепилась за Лесникова:

— Раздавили, раздавили они ее, дядя Силантий!

— Что это такое деется, батя? — трясущимися губами еле вымолвила белая как стенка Алена.

Подъехали к распростертому на земле сухонькому, плоскому телу. Силантий спрыгнул с передка, наклонился.

— Готова! Отстрадалась, преставилась всевышнему. Не к добру, родные, все это…

Пожилая женщина с плачем бежала через дорогу:

— Мамочка! Мама!..

Бешено нахлестывая меринка, Лесников продолжал путь. Шумный, многоголосый базар невдалеке от городского сада жил своей жизнью. Горожане несли одежонку, обувь и меняли их у крестьян на шматок сала, курицу, воз дров. Обесцененные деньги шли туго, товарообмен был делом более надежным. И шепотом, прямо в ухо, с испугом и оглядкой передавались страшные новости.

Вчера, четвертого сентября, банда Калмыкова и эскадрон японской кавалерии заняли восточную часть Хабаровска.

Красноармейские части отступили.

Враг в Хабаровске!

Звонили, как на пасху, колокола церквей. Священники пели «Христос воскресе». Хабаровские буржуа, чиновники, купцы, богатые домовладельцы встречали японского агента есаула Калмыкова как «спасителя» от власти узурпаторов большевиков. Нарядные дамы бросали букеты.

Ликование длилось недолго — атаман Калмыков взял в городе всю полноту власти и начал кровавые бесчинства.

Ясным, солнечным днем — первым днем нашествия — началась расправа над красными и сочувствующими им.

— Чево-то, батя, народ бежит из городского сада? Никак плачут и без ума бегут? — тревожно спросила отца Алена.

Над утесом послышались выстрелы. Крестьяне, съехавшиеся с окрестных деревень на базар, смотрели, ужасаясь: как белые лебеди, летели с утеса вниз по камням люди в одном нижнем белье.

— Людей стреляют!

— А-ах! Летят с утеса!

— Где? Где? Не вижу…

— Да вон, смотри, коло памятника Муравьеву-Амурскому…

Без суда и следствия калмыковцы расстреляли шестнадцать мирных музыкантов из бывших австро-венгерских военнопленных. Вменили в вину сочувствие красным. За несколько дней до падения Хабаровска, на открытии краевого съезда Советов Приморской и Амурской областей, музыканты играли «Марсельезу».

Калмыковцы потребовали, чтобы в их честь музыканты сыграли гимн «Боже, царя храни». Но под предлогом, что нет нот, они отказались играть. За это их послали на публичную казнь. Босых, избитых, раздетых до белья, музыкантов пригнали в городской сад, к утесу над Амуром. Их ставили на площадку по четыре человека в ряд, палачи давали залп, и казненные — среди них были еще живые — летели вниз по острым камням, обагряя их алой кровью.

Беда! Беда пришла!

Крестьяне, побросав на подводы немудрое добро, привезенное для обмена, вожжами подбадривая коней, бросились по деревням. Недобрые вести полетели по краю. Городом завладела орда палачей. Власть в руках белых. Японцы с ними.

«Батюшки-светы! Как-то мы теперича жить будем? — ныло-стонало все внутри у Алены. — Опять в кабалу к дяде Пете? — Она сидела на задке телеги, спиной к отцу и Лерке, и всю долгую дорогу горестно оплакивала блеснувшее на миг счастье вольной жизни. — Лиходеи и супостаты в Хабаровске. Белая лихая банда. Японцы. Значит, конец Советам? Значит, выделенная нам земля посыпется, как песок промеж пальцев…»

И Силантия мучила та же думка: «Отымут, отымут как пить дать землицу — только мы ее и видели… Враг навалился, когда теперь и отобьем?..»

Трясет озноб Лерку. Конница мчится на старушку. С утеса летят под откос казненные. Страсть господняя! Нешто они и в Темную речку придут?..

Беда! Не так страшна беда, как победки — ее детки, а они посыпались на несчастный Хабаровск в великом множестве с первых дней сентября 1918 года. Последовала новая жестокая казнь на железнодорожном мосту через Амур: праздновал «победу» над мирным трудовым городом белый атаман Калмыков. Японцы захватили канонерки Амурской флотилии «Смерч», «Шквал», «Бурят», «Монгол», «Вотяк».

Жителей Хабаровска будто ветром снесло — прятались по домам. Никто не чувствовал себя в безопасности от произвола, слежки, налета карателей. Тысячи жертв. Даже буржуа тряслись в особняках: под любым предлогом врывались калмыковцы — конфисковали деньги, драгоценности. Расстрелы советских и партийных работников. Аресты сочувствующих большевикам.

Белоказаки станицы Екатерино-Никольской ворвались на пароход «Барон Корф», арестовали большевиков, членов Хабаровского Совета, которые эвакуировались в город Свободный, и выдали их на расправу калмыковской банде.

Калмыков, опираясь на штыки интервентов, приказом № 1 захватил всю власть в городе, объявил себя начальником хабаровского гарнизона, с подчинением ему учреждений военных ведомств, входящих в Приамурский военный округ. Беспощадная машина его контрразведки истребляла тысячи передовых хабаровцев. Теряя лучших сынов своих, большой населенный город Хабаровск стонал от арестов в рабочих слободках, затонах, в арсенале, от массовых расстрелов, таинственных бесследных исчезновений людей; хватали по первому доносу шпионов; подвергали изуверским пыткам в застенках «вагона смерти».

Калмыков-палач, Ванька Каин, как назвал его народ, распял город на кресте пыток, доносов, грабежей и насилий.

Хабаровск, город-великомученик, ушел в подполье, глухо роптал, пытался подняться против калмыковцев, но за ними был частокол из винтовок, орудий, превосходной военной техники — стояли вооруженные до зубов войска интервентов.

Временщики торжествовали…

Глава вторая

В волостной Совет примчалась на лошади крестьянка, привезла известие о ликвидации Уссурийского фронта и о приходе Калмыкова и японцев в Хабаровск.

Вадим с небольшой группой волисполкомовцев, опасаясь налета калмыковцев, незаметно покинули село и ушли в тайгу, в охотничье зимовье: выждать, посмотреть, как будут складываться события. Наступали холодные дни.

Из Хабаровска известия шли самые трагические. Вадим не мог больше осматриваться, не мог сидеть сложа руки. Он решил пробираться в город и действовать там сообразно обстоятельствам.

В рваном зипунишке, обросший, бородатый, пожилой, усталый человек, выглядел он много старше своих лет. «Первое время буду чеботарить, — думал он, — такая работа на окраине найдется всегда». Чеботарь шел по улицам города неторопливо, с ленцой, с развалочкой утомленного человека. С простецкой, почти слабоумной улыбкой поглядывал по сторонам.

Там, в зимовье, у маленького зеркального осколка, висевшего на стене, он долгими часами тренировал свои лицевые мускулы — учил подчиняться любому своему велению. Простак и недотепа — коронный номер Вадима в молодые дурашливые годы — сейчас отрабатывался вновь со всей требовательностью и дотошностью: вопрос жизни и смерти. На недавние лекции Яницына и его обзоры международного положения собирался всякий народ, могут узнать. Правда, от подтянутого, выбритого, «прилично» одетого человека не осталось и следа, — и все же придирчиво, упорно продолжал он работать над ролью. Сфальшивить нельзя ни в чем — малейшая ошибка, как у минера, будет последней ошибкой. «Как быстро город будто подменили, — думал он, направляясь к дому матери. — Люди как пришибленные». Нет, не узнавал он еще недавно оживленного, деятельного города, в котором жизнь била ключом. Хабаровцы, казалось, разучились шутить, улыбаться, громко разговаривать. Как хмуро и недоверчиво поглядывают. Не до шуток и улыбок, когда свистят нагайки и как вода льется кровь.

Уже стемнело, когда он постучался в окно. Мать узнала его стук, выскочила на крыльцо, вцепилась в сына, с силой поволокла-втащила в дом. Она то ахала: «Бородатый! Усатый!» — то с тоской вскрикивала:

— Зачем ты пришел? Уже были, ироды проклятые, спрашивали о тебе. Уходить скорее надо, сынок, уходить! Выследят — убьют! Один шпик, зануда, как чирей, пристал: то в одном, то в другом месте вскочит. Я его хорошо заприметила.

Мать накормила сына, напоила, спать уложила. Только помыться не дала: «Чем грязней, тем лучше — не узнают».

Чуть свет Вадим покидал отчий дом.

— Ты не волнуйся, сынок. Я эту семью знаю давно, верю, как себе, но все же не сказала, что ты мой сынок. Чеботарь и чеботарь. Хозяйка-то меня просила подыскать им постояльца, простого человека, в закуток небольшой при кухне. Малюсенькая комнатушка с одним окошком. Но чистенькая, хозяйка порядок любит. Я вечорась, как ты уснул, к ней сбегала, знает, что ты придешь спозаранок. Место надежное, сынок…

— Мама! Если ты случайно встретишь меня в магазине, на улице, ничему не удивляйся, смотри на меня как на чужого.

— Ладно, ладно, сын! Поспешай — тут тебе верная смерть, — волнуясь, говорила Марья Ивановна. — Боюсь зануду…

— Ничего! И на зануду найдем остуду, — шутил Вадим. — Будет еще на нашей улице праздник, мама, — говорил он и целовал свою худенькую старушку мать, ее добрые руки.

На Барановской улице, в доме, стоявшем напротив бывших офицерских казарм, ныне занятых солдатами-интервентами, Яницын, назвавший себя Матвеевым Семеном Матвеевичем — благо такой паспорт был заготовлен «впрок» еще в ссылке, — договорился с квартирной хозяйкой и о цене за каморку и о праве заниматься сапожным ремеслом: «На прокорм души-с! Не потопаешь — не полопаешь! Так, хозяюшка? — шутил простак и развесил губы в полном удовольствии. — По ндраву вы мне, хозяюшка, люблю таких, уважительных».

Что-то дрогнуло в глубине внимательных глаз хозяйки, она чуть сдвинула брови и опустила шутку без внимания.

Хозяева Петровы, как муравьи, в непрестанных заботах: Петр Александрович рыскал по городу в поисках заработка, Надежда Андреевна с утра до ночи озабочена — постирать, помыть, нехитрый обед приготовить. На завтрак и ужин чай с хлебом, а то и без хлеба засыпали. Тяжелые времена!

Вадим помогал Надежде Андреевне — колол дрова, носил из колодца воду. Годы эмиграции научили его многому: он умел лудить и паять посуду; ему ничего не стоило отстругать рубанком доску и сделать из нее табуретку, кухонную полку, книжный шкафчик; он умел смастерить и запустить в воздух замысловатого трехголового змея с длинным хвостом; разбухшая, обтрепанная книга превращалась у него в новую — так любовно он переплетал ее.

Первые дни Яницын отсиживался в доме Петровых, потом потихоньку стал делать короткие вылазки, надеясь встретить знакомых. Но надежды были напрасны, Калмыков рьяно вылавливал большевиков и сочувствующих им; многие разъехались по деревням, ушли в тайгу, в подполье — пережидали.

С краюхой хлеба под облезлым тулупом возвращался Вадим домой. Он искал выхода из тупика. Надо было что-то делать, но за что уцепиться? «Холодный сапожник» решил присматриваться к своим клиентам, благо работы было невпроворот: за годы войны народ обеднел, обносился и нес сапожнику многажды чиненую-перечиненную обувь.

Стучит молоток, вбивает в подметки гвоздь за гвоздем, растет гора починенной обуви. Думает Вадим думу долгую. Бушует разгульная «дикая дивизия» Калмыкова, не убывает волна арестов, по всем углам нюхают провокаторы и шпики, которых расплодила контрразведка. Круто, круто расправился Калмыков с большевиками: большинство из них арестовано, многие уже погибли мученической смертью, многие томятся в тюрьме, на гауптвахте, в подвалах контрразведки. Любая промашка — смерть, надо выждать и осмотреться.

Здесь, на окраине, есть рабочие, есть мещане, собственники маленьких домишек, есть и домовладельцы, сдающие внаем квартиры.

Петровы снимают квартиру у домовладельца Пискунова. Вадим уже знает, что он вымогатель и кляузник, что сын его — один из палачей Калмыкова. Каждое двадцатое число Пискунов тут как тут:

— Пожалуйте за квартирку! Надежда Андреевна, голубушка, деньги-то сейчас ничего не стоят, задаром живете, а дом изнашивается. Пришли бы помыть полы? Старушка моя грузная, а прислугу держать сейчас нет расчета…

Надежда Андреевна идет мыть полы. А что делать? Иначе хозяин погонит с квартиры, а с ребятами так неохотно пускают. Вадим негодует на Пискунова, ему жалко славную, работящую Надежду Андреевну, но он бессилен помочь. Он испрашивает у нее разрешение работать в кладовушке, отгороженной на терраске.

Заказчики с сапогами, ботинками, туфлями заходят прямо в кладовушку и не несут в дом лишней грязи. «Так приятнее, — думал Вадим, — меньше беспокою Надежду Андреевну, а то валом повалил народ со своим рваньем». И исподволь, приглядываясь, Вадим вел разговоры с посетителями, нащупывал почву.

Стал подмечать он, что Петр Александрович со своим дружком конторщиком таскают откуда-то старые конторские бумаги, исписанные бухгалтерские книги. Дома сортируют бумаги: исписанное идет на топливо, а чистые листы аккуратно сшивают в ученические тетради. Бумаги в городе нет, и тетради охотно раскупает детвора, особенно ученики. Эта добыча, очевидно, из архивов каких-то учреждений — хлеб семье и даже… кета! «Додумались, добытчики!» — посмеивался Вадим, когда видел из своего закутка, как приятели волокли на спинах или на санях мешки со старыми бумагами.

Наступали холода, сильно прихватывало пальцы, но не хотелось Вадиму идти в дом и работать в своей каморке, небольшое окошко которой упиралось прямо в забор соседнего дома.

Мрачным, неуютным днем вот какая поганая история приключилась с «холодным сапожником».

На террасу с топотом ввалился калмыковец, высоченный верзила, пьяный в стельку — от него разило за версту.

— Где тут проживает сапожник? — спросил он Вадима, выглянувшего из кладовки.

Озноб прошел по коже Яницына: очень уж обширное, как сковорода, и странное лицо было у калмыковца — неподвижное, застывшее, будто все лицевые мускулы хватил паралич.

На простецком, с широкой, придурковатой улыбкой лице Вадима не отразилось ничего; левой рукой он почесал затылок и лениво ответил:

— Ну, я сапожник… Чем услужу, господин военный офицер?

— В твоей халупе не тепло, — сказал, вваливаясь в тесную кладовушку, детина и дохнул на Вадима луком, пьяным перегаром. — Как ты и терпишь?

— Временно тут окопался, до холодов, — потирая посиневшие руки, говорил Вадим. — Не хочется в доме грязюку разводить. День тут поработаю, воз глины выметаю…

— Починишь? — спросил калмыковец и поднял ногу в огромном сапоге, на котором болталась оторванная подметка. — Спускался к Плюснинке, споткнулся, проехал всей тяжестью, и — крак! — к чертям собачьим отлетело. Спасибо, сказали, где сапожник живет. Шел к тебе — шлеп-шлеп!

Он сел на подвинутую Вадимом табуретку и осовело наблюдал за проворной работой сапожника.

Яницын натянул сапог на колодку, взял шило и стал прибивать подметку деревянными гвоздями. Долго шуровал в ящичке с гвоздями, извлек железные подковки и прибил их на каблуки. Когда закончил починку, почистил ваксой сапоги разомлевшего калмыковца и простецки попросил:

— Табачку бы с вашей милости за работу…

Верзила как-то странно, одними губами, засмеялся.

— Ха-ха! Платить, господин сапожник, мне нечем. Ни табаку, ни деньжат. Все профинтил. Не взыщи, на том свете сочтемся. Ха-ха! — Пьяно закуражился: — Может, донесете на меня Ивану Павловичу Калмыкову? Не советую — он меня жалует: я к нему один из первых пристал, когда он в Маньчжурию удрал от советчиков и завел там дружбу с япошатами. Косоглазые макаки ему денежек подкинули и наскребли двести гавриков-служак. «Уссурийские казаки!» Такие же казаки, как я — китайский мандарин. У меня отец шибко образованный был — телеграфист! — так он меня зашпынял: все выродком да недорослем величал. Выродком — за то, что я любил у котов хвосты рубить. Как попадется — бац! — хвоста нет, а кот визжит. Соседи с жалобой, отец за ремень. А недорослем — учился из рук вон плохо. Одолел я в школе пять классов, и то второгодничал. Недоросль да недоросль! Надоело все, плюнул, хапанул у родителя полсотни — и драла. А тут атаман объявился, я к нему. Взял. Служу ему верой и правдой, — куда я без него? Его милостью — вахмистр! Чуешь, чем пахнет?

— А сам-то он казак? — спросил Вадим.

Калмыковец засмеялся одними губами.

— Сдается мне, он мужик с темнинкой. В войну с германцами где-то словчил и прицепился к войску уссурийскому. А теперь Особый казачий отряд атамана Калмыкова. Казаков-то настоящих у него пять-шесть, да и обчелся: верхушка станичная, лютая: у нее Советы отняли стодесятинные наделы! Прапоры, офицеры да мальчишки сопливые — кадеты; их пекут как блины в Особом военном училище имени Калмыкова — липовые казаки. Все мы… липа…

— Вот уж липа! — возразил Вадим. — Как здорово на фронте красных лупцевали, только пух и перья от них летели!..

— Ты, господин сапожник, на такую болтовню не развешивай уши. Я-то уж знаю! Когда мы вышли от ходей на нашу границу, красные нас здорово по морде хрясали! В подштанниках от них бегали. В дело чехи встряли — тут мы за ними! А когда япошата заявились на фронт — по маслу пошло: от Гродекова до Хабаровска мы народу постреляли чертову уйму!

Хмель разбирал калмыковца. Вадима осенила мысль узнать от пьяного посетителя участь комиссаров и большевиков, захваченных белоказаками на пароходе «Барон Корф», — клиенты «сапожника» говорили разное.

— Пойдем-ка, господин военный офицер, ко мне, — пригласил он вахмистра, — я тебя до пуза горячим морковным чаем напою.

— Морковным чаем? — гаркнул верзила. — Я чаи не пью, господин сапожник, я только спирт хлещу!

Калмыковец, тяжело топая сапогами, проследовал за Вадимом в его комнату. Тупо оглядел однооконный закуток, узкую железную койку, прикрытую серым одеялом, две табуретки, стол без скатерти. Прежде чем сесть, попробовал прочность самодельного табурета — выдержит ли?

— Бедно живешь, господин сапожник, скудно живешь. Айда к нам — скоро обогатишься. Я от родителей ушел в чем мама родила, посконные штаны и ситцевая рубаха драная — назло врагам! — а сейчас — мошна! Господин атаман нас не обижает, подбрасывает доверенным людям. Себе, конечно, берет львиную долю дохода, так уж это бог велел.

— А откуда доход-то? — простодушно спросил Вадим. — Тут слух идет — по закону делаете…

— По закону… ха-ха! — смеялся верзила, и на неподвижном, осовелом лице его дергались в смехе только губы. — У нас, господин сапожник, есть при отряде военно-юридический отдел. Юридический — это значит: без суда и следствия… к ногтю! Назвал меня какой-то мужик по ошибке «товарищем». Услышал это начальник юридического отдела хорунжий Кандауров, свирепейший мужик, — бац! — прямо в лоб, крышка мужику!

Яницын придурковато раскрыл рот, убрал под черный рабочий фартук грязные руки: они чуть-чуть дрожали — могли выдать его боль, волнение, ненависть. «Терпи, солдат, терпи!»

— К нашему Ивану Павловичу надо подход знать, — продолжал калмыковец, — мужик капрызный. Тут один хорошо сообразил, чертов сын, — чех Юлинек. Он работал в хабаровском лазарете истопником. Только мы вошли в Хабаровск, Юлинек вынырнул, как утопленник: «Возьмите-ка, господин атаман! — и подает ему список музыкантов из австро-венгерского отребья. — Красные, за Советы горой. Возьмите, господин атаман, их на удочку: пусть вам сыграют царский гимн». Он атаману понравился. «Пойдешь ко мне служить? Большевиков ловить?» — спрашивает. «Пойду, господин атаман. Послужу верно, клянусь нашим татичком Томашем Масариком!»

Атаман Иван Павлович в духе был, сдвинул козырек фуражки аж на затылок, смеется. За усердие сразу лошадь Юлинеку пожаловал. А потом и золотом и добром всяким оделял. «Клянусь татичком Масариком, — говорит Юлинек, — я сам в плен русским сдался, чтобы не служить в австрийской армии, не помогать немцам. Я чех, чистокровный чех, ненавижу немцев и мадьяр! Бить их надо, бить!» Разъярился, глаза кровью налились. Атаману любо — смеется. Атаман говорит Юлинеку: «Мы мстим большевикам за Русь великую, за царя Николая Второго, за обиды казаков, за поругание дворянства…» Юлинек юлит: «Наш татичек — Томаш Гарриг Масарик. Наши враги — большевики: они мадьяр и немцев из плена выпустили…» Юлинек — мужчина роста громадного — на полголовы выше меня! — детина плечистый, на лицо свежий, приятный. Обрядили бродягу в казацкую форму с желтыми лампасами и погонами, нашили на рукав желтый туз с черной буквой К и направили в чине вахмистра в военно-юридический отдел. Вот как атаман в нем уверился. Юлинек хвастался: «Через меня проходят арестованные — стреляю сотнями. А мне-то какое дело? Приказывают? Выполняю», Я, сапожник, мужик беспощадный, меня, Юрку Замятина, атаман в пекло всегда гонит. Но где мне до Юлинека, разъярится, войдет в бешенство — только клочья кожи летят, свиреп, зверюга!

Вадим до боли сжимал кулаки. «Держись, солдат, держись!»

«Юлинек. Юлинек. Юрий Замятин. Матерые палачи…» — запоминал Вадим. Спросил невинно:

— Болтают, будто советчиков и комиссаров с «Барона Корфа» уже стукнули. Верно ли, господин военный офицер?

— Стукнули! Ха-ха! Самая матерая Совдепия драпала на нем — целоваться с ними будет атаман? Ты про «вагон смерти» слыхал?

— Болтают разное… Да наговорят, я и не слушаю, — равнодушно ответил сапожник.

— На вокзале, брат, недалеко от станции, стоят два товарных вагона. В одном заключенные — они приговорены к расстрелу, им выход из вагона один — в мать сыру землю; в другом — конвой, караул. Скажу тебе по секрету, господин сапожник, я на своей шкуре не хотел бы попробовать, что такое «вагон смерти», — навидался ада кромешного! Верь Юрке Замятину: цепи железные и шомпола — это игрушечки детские, а вот соль на раны, кипяток или масло кипящее… бр-р!

«Терпи, Вадим, терпи!»

— Бери топор, секи башку, если я вру: сам видел, как глаза вылетают! Сам слышал, как люди кричат, когда с них, живых, кожу дерут! Знаешь, сапожник, я спервоначалу-то цирлих-манирлих — пугался… а потом обвык, стерпелся… во вкус вошел… Вот один остаюсь — страшно мне, сапожник! И очень скучно мне, сапожник!

Замятин наклонился к Вадиму, шепотом спросил:

— А ты веришь в бога, сапожник? — Потом, томимый какой-то мыслью, потребовал: — Помолись за мою душу, сапожник!

— А как же? Помолюсь! — воскликнул простоватый недотепа, благоговейно посмотрел в угол, где висела небольшая икона, истово перекрестился. — Без господа бога какое житье, господин военный офицер? Сызмальства… бесперечь… с молитвой, с крестным знамением. В бане ежели сниму крест — покой теряю, за грудь хватаюсь, ищу. Повешу — ожил! Мать сказывала, меня трехдённым окрестили — с той поры и не расстаюсь…

Сапожник расстегнул старую, чисто простиранную синюю косоворотку, достал тонкую серебряную цепочку, на которой висел серебряный крестик.

— Вот он, мой неразлучный. Потончал за долгий-то век, а был куда толще. И серебро, знать, снашивается?..

— Ты наговоришь семь верст до небес, да все тайгой, — пьяно пробурчал Замятин. — Я к тому спросил про бога… сам я после «вагона смерти» не верю ни во что… разве только в преисподню да в черта… Разве бы бог такое стерпел? А черти есть — на том стою: сам ловил… Сядет на стакан со спиртягой и рожи строит. Поймать его — дело хитрое. — И добавил доверительно: — Я изловчусь!.. Вагон. Вагон. Железная решетка! Амба. Крышка. И каюк! Так-то, господин сапожник…

— И с «Барона Корфа» в вагон?

— В вагон! В «вагоне смерти» — конец: живым не выйдешь. Ночью вваливаемся туда, командую: «На допрос!» Веду их в поле, за семафор. Лопаты в руки: «Ройте себе поглубже могилки!» Приготовят ямы, ставлю их спиной к яме, и — бац! бац! — стреляем в пяти-шести шагах, чтобы не промазать: темень ведь. Сразу зарываем, утаптываем, будто ничего и не было.

«Сейчас закричу, ударю!»

— Сам я комиссаров не кончал — атаман послал с карательной экспедицией по деревням. Юлинек что-то рассказывал, а я запамятовал. Пьян в дрезину был. Помню только, что он о бабе рассказывал. Говорил, что кореянка была среди них, тоже комиссарила — босяками верховодила. Та умерла геройски, не испугалась, не плакала, яму спокойно приготовила, а потом спокойно сказала: «Умираю за свободу трудящихся всей земли!» — и упала мертвой от первой пули.

«Сашенька! Она, она! А кто же еще? — разрывалось сердце Вадима от боли. — Кореянка-комиссар! Она! Терпи, солдат, терпи!»

Детина сплюнул на пол, засмеялся.

— Ха-ха! Японцы и те не выдерживают: идут мимо — уши закрывают! Бывшая конюшня, знаешь, около барахолки? Это и есть юридический. Мы оттуда сутками не выходим. Особо после облав в рабочих слободках. Кандауров мастер пальцы выламывать и обожает, чтобы большевики сами себе ямы рыли. И обязательно, перед тем как пристрелит, еще и выпорет… Чево ты? Чево ты? — попятился калмыковец.

Вадим упал лицом на край стола, разбил в кровь губы. Он нелепо морщился, растирал пятерней по лицу кровь.

— Ты, приятель, ненароком не порченый? — спросил калмыковец.

— Припадочный. Бывает это у меня, — конфузливо признался чеботарь. Улыбнулся окровавленным ртом. — На фронте контузило… с тех пор…

— Ну, я пойду! — торопясь, сказал вахмистр. — Струсил я, признаться: с детства порченых боюсь. Забыл спросить, как тебя звать-то?

— Семеном, господин военный офицер.

— А отчество, фамилия? — строго, как на допросе, спрашивал Замятин.

— Семен Матвеев Матвеев! — навытяжку, уставно отвечал чеботарь.

— А! Ну, бывай, бывай, старик!

«Ф-фу! Ушел. Гора с плеч! Где же ты, моя хваленая выдержка? Бог мой! Какое чудовище! Спокойнешенько рассказывает пьяный, болтливый палач. Как распоясались: им все дозволено! Наверное, бросился бы на него, если бы не разбил лицо о стол. И чего, чего бы достиг? Голыми руками такого слона не убьешь, погиб бы сам бессмысленным образом. Никчемный ты стал, Яницын, ни богу свечка ни черту кочерга. Нервы надо держать. Копить выдержку…»

— Семен Матвеевич, можно к вам? — спросила, постучав в дверь, Надежда Андреевна. — Работайте в комнате, там уже холодно. Не стесняйтесь и… вымойте лицо…

При слабом, трепещущем огоньке маленького огарка свечи торопливо писал ночью Яницын:

«Признания Юрия Замятина станут достоянием истории.

Сентябрь 18-го года. Благовещенск занят японцами и белогвардейцами. Круг замкнулся: на всем Дальнем Востоке перестала существовать власть Советов. Потребуются годы борьбы, но прорастут семена гнева и ненависти, ибо вечен Прометеев огонь революции. Будем и в подполье делать свое дело. Советы будут жить!..»

«Какой исключительно редкий случай, — думал Вадим, наклеивая в тетрадку вырезку из владивостокской газеты „Голос Приморья“, — опубликование в печати фамилий арестованных калмыковской разведкой».

«В ХАБАРОВСКЕ

По постановлению штаба по охране задержаны и препровождены в тюрьму по обвинению за активную советскую деятельность и преступление по должности представитель революционного штаба и совдепа Широков и за активную советскую деятельность гр. Голубенко, советский „Цензор“ печати».

Геннадий Голубенко! Человек, воплотивший в себе высокие помыслы бескорыстного фанатика революции, чистейшее существо, большевик-работяга Голубенко в тюрьме! Вадим прерывисто и тяжко вздохнул: он четко носил в памяти образ этого глубоко симпатичного ему товарища по партии. Усталое продолговатое лицо со впалыми щеками, темно-русые волосы, пушистые, мягкие, над высоченным, благородного рисунка лбом. Удивительно добрый и вдумчивый взгляд. И усы — предмет заботы и ухода — широкие над губой и тонкие, закрученные вверх на концах. Дон-Кихот в тюрьме… И Широков в тюрьме. Какое же «преступление по должности» придумали ему эти садисты и врали? Ложь на честнейшего из честных — их жалкое оправдание…

День, наполненный до краев счастьем и деятельностью. Хабаровск еще был юн и свободен: готовился к битвам — напоминал военный лагерь. Маршировали люди — от пожилых до юнцов, — учились военному искусству. Маршировали красноармейцы и красногвардейцы: их ждал Уссурийский фронт. В военных гимнастерках стояли на площади грузчики, рабочие арсенала — проводы на фронт.

На невысокую трибуну одним точным, рассчитанным броском вскочил человек в военной форме.

— Широков! — крикнул кто-то в восторге. Имя представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба было хорошо известно в городе.

По рядам прошла волна интереса и оживления: «Широков!»

— Дорогие товарищи! — начал Широков, и голос его дрожал. — Мы молоды и сильны, по нашим жилам течет горячая кровь, и мы не хотим умирать, но если придется умереть за свободу родины — не дрогнем! Мы кинем с презрением в лицо осатанелому врагу: «И мертвые мы сильнее вас! Победа будет за нами!»

Чубчик каштановых волос, развевающихся по ветру. Да он еще совсем молод, Широков!

«В руках палачей… Придет время — и воскреснут имена тысяч героев революции, сложивших головы во имя будущего. Их имена — символ чести, любви, преданности высокой идее. Имена первых строителей советской власти в нашем крае, погибших мученически, должны быть сохранены для истории, потомства. И среди них имя маленькой женщины с мужественным сердцем героя — Александры Ким. Слово сдержала: умерла за свободу трудящихся всей земли… Неужели все потеряно? Где ты, друг Сережка? Откликнись. Нет высшей муки, чем бессилие и покорность перед торжествующим террором. Слежка. Шныряют шпики. Временщики всегда беспощадны и ненасытны в злобе — горестная история России тому пример. Помню вас, Наталья Владимировна: держу себя в такой узде, что рот в крови. Учитель и друг мой!»

Глава третья

Просторный казенный кабинет, обставленный роскошной мебелью из полированного дуба, с коричневой кожаной обивкой, тонул в полумраке — окна зашторены зеленым тонким сукном.

За большим письменным столом, освещенным электрической лампой под зеленым абажуром, в мягком кресле сидел японский офицер. Поставив длинную саблю на колесиках, он уткнулся подбородком в эфес, отчего поднялись кверху острые впалые плечи с золотыми погонами полковника.

Японец пристально смотрел на низкорослого, похожего на подростка, внешне сухопарого и щуплого, но жилистого, со скрытой нервной силой Калмыкова, сидевшего напротив него: внимательно изучал молодого военного, одетого в добротную, новенькую, с иголочки, форму казачьего генерал-майора.

Атаман ощущал на себе недобрый прищур узких, чуть раскосых черных глаз полковника, исподлобья взглядывал на бесстрастное, как кукольная маска, желтое лицо, неведомо что таившее, и злился. «Загадка, а не человек, — думал атаман и раздувал ноздри ястребиного носа, движением головы подбрасывал вверх свисавшую на нос прядь пепельных волос, отбившихся от чуба. — Знает, что держит меня в кулаке, кикимора заморская!» Дрожь тщательно скрываемого озлобления пробежала по его спине, но держался: чувствовал над собой полную власть таинственного японца.

— Господин генерал-майор! — вкрадчиво начал японец. — Нам известно, что на Пятом Уссурийском казачьем круге вы объявили казакам, что в данное время не считаете возможным подчиниться никакому правительству, что вы не признаете… э… э… стоите вне всякого правительства. Вы, конечно, не случайно подчеркнули, что, стоя вне всякого правительства, за разрешением финансового вопроса обратились к нашему императорскому правительству? Мы свои люди, не так ли, господин генерал-майор?

— Так точно! — подобострастно сказал хриплым голосом Калмыков и привстал с кресла. — Я так им и заявил: «Стоя вне всякого правительства, за разрешением финансового вопроса обратился к союзникам в Японии…»

— Мне поэтому и дано указание быть с вами откровенным, — продолжал японец. — Наша линия… э… э… наша задача, а вернее, миссия великой Японии — остановить коммунизм! А для этого надо обособить Дальний Восток, э… э… объявить его независимым, а точнее — самостоятельным от России…

«Ах, прожорливая акульная пасть! А нам? Шиш с маслом?»

— Вам понятна наша цель, генерал-майор?

Полковник любезно и безучастно оскалил рот, полный золотых зубов, требовательно ждал ответа от разъяренного в душе собеседника, неловко, со скрытым ожесточением вертевшего в руках новенькую нагайку. «Ого! Раззявил зубатый рот на наше добро! Мало тебе, кикимора, этакого кабинетища? В Японии-то, поди, сидел за бамбуковой перегородкой. А мы кто? Приживалки при старой барыне? Нам, видать, фиг под нос? — без слов щерился в бессильной злобе атаман: прятал ее от пристального внимания полковника. — Расселся! Хозяин-барин!»

— Вы, Иван Павлович, не только военный, но и политический деятель и, безусловно, понимаете, что это дело потребует осторожности и предусмотрительной политики. О том, что это не подлежит разглашению, я думаю, вы сами понимаете. Подобная же директива дана атаману Семенову… Претендентов на власть в крае много, но это особый разговор… а главное — решить поставленную перед нами задачу.

Я вновь предупреждаю вас — наша беседа носит строго конфиденциальный характер, и о ней никто не должен знать. Только самые близкие нам, только доверенные люди удостоены…

Черные зрачки полковника глянули в желто-зеленые, злые и круглые, как у коршуна, глаза Калмыкова и поспешно прикрылись тонкой сморщенной пленкой желто-коричневых век. Добавил вежливо:

— И вы в их числе, господин Калмыков…

Презрительно-брезгливая усмешка скользнула по тонким, стариковски поджатым губам японца: «О, какое у новоиспеченного генерал-майора откровенно, обнаженно порочное, даже садистское лицо! А как пыжится, как отчетлива смена настроений на этом подвижном желто-бледном лице неврастеника: тщеславие, властолюбие, неукротимая жестокость и примитивная жадность. Да, да, крайне, предельно недоверчив и злобен. Явно ограничен и беспринципен. Такие мерзавцы и нужны для наших целей…»

— Мы верим в ваш воинский дар, в ваши стратегические и тактические таланты, — любезно продолжал японец, зорко всматриваясь в сразу вспыхнувшее, повеселевшее лицо атамана. «Да вы еще молоды, Иван Калмыков, абсолютно не искушены в элементарных дипломатических тонкостях, совершенно не умеете скрывать ваших дрянных склонностей. Мальчишечье, простонародное невежество, грубость мужлана…» — Продолжайте так же смело, энергично и беспощадно очищать город и села от большевистских элементов, расстреливайте врагов вашей родины, ясно? В первую очередь уничтожайте большевиков — высшее зло нашего общества и современности. Под корень, ясно?

Жадным зеленым пламенем вспыхнули злые глаза Калмыкова. Он осклабился.

— Стрелять, стрелять, стрелять! К слову сказать, на Пятом Уссурийском круге нашлись доброхоты, — и, к слову сказать, я с ними уже расправился по заслугам! — которые задавали мне каверзные вопросы насчет расстрелов. Я им прямо отчеканил: «Если мне в руки попадались враги родины и германские шпионы, я их расстреливал, расстреливаю сейчас и буду расстреливать впредь! О своих действиях готов отдать полный отчет Учредительному собранию…»

— Правильно сказано. Надо отдать должное, великолепно справляется с задачей очищения края от германобольшевистских элементов и атаман Семенов. Вы, наверно, слышали, какой подарок он прислал в Читу большевикам? Опломбированный вагон с трупами расстрелянных им членов Маньчжурского Совета…

— Знаю! — угрюмо и завистливо буркнул атаман.

— Мы одобряем сильные меры. Под корень! Именно под корень рубить малейшее проявление симпатий к большевизму! — Полковник плотоядно обнажил рот с золотыми зубами. — И вам советую не знать пощады. Карать. Карать. И только карать! Ясно? Такова директива генерала Оой!

— Слушаю! — покорно, как школяр на уроке сердитого учителя, склонил голову Калмыков и отвернулся от стола: строй остро отточенных карандашей в подставке раздражал его. «Расселся, как дома. Карандашей настрогал, запасливый, на десяток лет». Проснулось забытое, давно пропитое чувство протеста; его возмущал бесцеремонный тон заморского командира. «Хозяин. Мы сами с усами, дай только срок…»

Мебель и все убранство кабинета резали ему глаза. Массивный дубовый стол с темно-зеленым полем; богатый письменный прибор из серого, с зелеными прожилками мрамора, отделанный серебром. Ковры. Кожаная мебель. Драпировки. «Лучшие здания позанимали. Кто эта раскосая макака? Ни пола, ни возраста не узнаешь у этой мартышки. Почему он так точно осведомлен всегда о событиях?»

— Ну хорошо! — прервал его мысли японец. — Перейдем ближе к делу, по которому я вызвал вас. Вы, конечно, не в курсе всех тайн закулисной политической кухни. Мне предложено посвятить вас в подробности происходящих событий и тех, которые должны произойти в… самое ближайшее время. Тогда вам будет ясна международная ситуация и… ваша линия.

Вам известно, что прибывший во Владивосток глава Временного правительства Западной Сибири эсер Вологодский добился соглашения с генералом Хорватом о ликвидации бесполезного и безавторитетного правительства Дербера? Окончательно был решен вопрос о слиянии временного сибирского правительства с правительством Хорвата. Генерал Хорват оставался, согласно этой договоренности, наместником на Дальнем Востоке. Часть лиц из его делового кабинета входила в состав сибирского правительства. Нас это устраивало: с генералом Хорватом мы издавна поддерживаем… э… э… добрососедские отношения. Мы помогали ему при формировании воинских частей, мы оказали ему существенную материальную поддержку. Мы нашли с ним э… э… э… общий язык. Но в ночь с семнадцатого на восемнадцатое ноября белые русские части в Омске, при содействии английских войск под командованием генерала Нокса и полковника Уорда, вопреки решительному нежеланию японского императорского правительства, вопреки интересам Японии, произвели переворот и свергли Директорию. Верховным правителем провозглашен адмирал Колчак, всемерно поддерживаемый… э… э… э… в неблаговидных… корыстных целях американцами и англичанами.

— Я всегда говорил, что все американцы — жиды… тоже бы следовало их хорошенько потрясти! — ожесточась, глухо буркнул Калмыков. — Везде свой нос суют, до всего им дело.

— Не вздумайте пока заводить с ними ссоры. И так уже есть случаи столкновения. В настоящий момент не разрешаю, — сказал, как отрезал, японец.

— Слушаю! — багровея, ответил Калмыков.

— Колчак может расстроить планы нашего правительства. Я имею копию телеграммы нашего министра иностранных дел Като, посланную им в Читу, атаману Семенову. Она гласит следующее: «Японское общественное мнение не одобряет Колчака. Вы протестуйте ему». То же приказано сделать и вам. По нашему настоянию Семенов послал Вологодскому, Хорвату, Дутову телеграммы, что он не признает Колчака как верховного правителя и поэтому намерен объявить Дальний Восток самостоятельным. На эти телеграммы Колчак ответил контрмерой — отрешил Семенова от должности командира Пятого отдельного приамурского корпуса. Пришлось менять тактику. Мы порекомендовали Семенову внешне подчиниться Колчаку, но продолжать разработку планов на обособление Дальнего Востока и создание на его территории самостоятельного независимого правительства. Мы свои люди, господин Калмыков. Будем откровенны: карт мы не раскрываем! Наши американские друзья в правительстве тоже не открывают перед миром карт: делают вид, что переворот в Омске не их рук дело — они непричастны, Колчак не их ставленник и его пребывание у власти не несет им выгод. Значит, читай все наоборот. Мои люди… э… э… э… как бы это сказать? — воспользовались случаем ознакомиться с частной перепиской командующего экспедиционными американскими войсками в Сибири генерала Грэвса…

Полковник взял папку, лежавшую на столе, и достал объемистую тетрадь.

— Вот послушайте, господин Калмыков. «Я сомневаюсь, чтобы непредубежденный человек мог утверждать, что Соединенные Штаты не вмешивались во внутренние дела России». Ясно?

— Ясно! — буркнул Калмыков. — Ясно и то, что этого Грэвса следовало бы основательно прощупать!

— О нем уже имеются донесения, — и у американцев есть люди, которым Грэвс с его либеральничаньем претит, — американское правительство недовольно им. Но сейчас вопрос не в нем, всему свой час. Я хочу одного — ознакомить вас с дальнейшим, а выводы — дело ваше. Тут есть строки неодобрительные в отношении нас и наших друзей. Американцы хотят ухватить жирный кусок, но оглядываются — боятся. А оправдывая свою либеральную бездеятельность, ставят нам палки в колеса и злословят, как старые девы. Но мы с нашими высокими целями и задачами стоим выше поношения и хулы! Итак, слушайте: «Солдаты Семенова и Калмыкова, — японец злорадно подчеркнул имя атамана, повторил медленно: — Солдаты Семенова и Калмыкова, находясь под защитой японских войск, наводняли страну, подобно диким животным, убивали и грабили народ, тогда как японцы при желании могли бы в любой момент прекратить эти убийства». Достопочтенный джентльмен генерал Грэвс в соответствующем духе и информирует свое правительство, не стесняясь инсинуациями, искажающими благородные цели страны Восходящего Солнца…

— А он не жид, случаем, этот Грэвс? Сдается мне, и его надо прощупать. Я знаю, американские солдаты якшаются с обывателями Хабаровска, ходят по домам, раздают ребятам шоколадные плитки, какое-то тряпье, жвачную резинку — обрабатывают на свой лад!

— Видимость, видимость, господин Калмыков! Мы — хорошие, а Калмыков и японцы — корень зла. Далеко идущие цели хитрого дядюшки Сэма!

— Потрясти! Потрясти их надо, америкашек! Красным потакают! — давился злобой Калмыков. — Их тоже надо к ногтю…

— Повторяю: пока ссоры с ними не заводите! Вернемся к вопросу обособления Дальнего Востока как цели первостепенно неотложной. Для достижения этой цели императорское правительство не останавливается ни перед какими материальными затратами. Да, кстати, ваше обращение к Японии о финансировании разрешено положительно. Японская военная комиссия будет продолжать оказывать вам финансовую поддержку, будет и впредь снабжать ваши части вооружением, техникой, обмундированием…

Теперь самое главное, господин Калмыков! Вам можно доверить… Вы знаете, что мы ввели свои войска в Забайкалье. И если нам удастся образовать буферное государство во главе с атаманом Семеновым, то вам будет поручена… Да что с вами? — спросил японский офицер, глянув в его побагровевшее, разъяренное лицо.

Судорожно вцепившись пальцами в нагайку, округлив хищные, покрасневшие от гнева глаза, Калмыков угрюмо буркнул:

— Понятно! Теперь все понятно! — Бешено взорвался, задыхаясь от злобы, прохрипел яростно: — Значит, Япония делает ставку на Семенова? А я что? Пешка? Рабочая скотинка? Буду жар выгребать голыми руками для Семенова?

Калмыков легко, словно подброшенный пружиной, соскочил с кресла. Со свистом ударяя себя нагайкой по щегольским сапогам и ненавистно глядя на невозмутимо спокойного полковника, он, задыхаясь от возмущения, выкрикнул:

— К черту! К зятевой матери такую лавочку!

Японец приставил саблю на колесиках к стене и шагнул из-за письменного стола, сжав узкие плечи и сгорбившись, как хищник для прыжка. Встав около беснующегося генерал-майора, он с секунду с любопытством наблюдал за ним.

— Погодите!.. Что с вами, господин Калмыков? — любезно скаля золотые зубы, ровным голосом спросил полковник. — Я ведь не кончил…

— Я… я вам… не господин Калмыков! — рявкнул, впадая в неистовую, необузданную ярость, атаман и с силой хлестнул по креслу нагайкой. — Если вам так точно известно мое выступление на Пятом казачьем круге, вы, наверное, знаете и то, что Уссурийский круг наградил меня за мои заслуги перед великой Россией чином генерал-майора. А кто вы? Полковник? Я не знаю вас, но я должен бежать, как мальчишка, по первому вашему зову. Меня мешают с грязью. Затирают. Почему Семенов?! Черт вас дери, почему? — спрашивал он, чуть ли не с кулаками налетая на полковника.

Японец шагнул к Калмыкову и молниеносным движением схватил его за руку.

Калмыков непроизвольно охнул и с искривленным от боли лицом пригнулся к полу, тщетно стараясь освободиться от стальной хватки полковника.

— Слушайте, вы!.. э… э… э… вчерашний есаул! — резко бросил японец. — Это один из самых невинных приемов джиу-джитсу. Придите в себя и опомнитесь! Неслыханно! И учтите: не хвастайте Уссурийским кругом! Я знаю, как это делается э… э… э… власть на местах… Мне точно известно, как происходили выборы… избрание вас атаманом Уссурийского казачьего войска на Имане. Были кандидаты на это место э… э… э… более авторитетные и уважаемые казаками, — войсковой старшина Шестаков, полковник Февралев. Ваши э… э… э… калмыковцы применили излюбленные ими методы насилия, и вы стали атаманом. И позднее, как нам точно известно, Шестаков и Февралев э… э… э… отдали богу душу! Я вдвое вас старше и знаю цену вашим генерал-майорским погонам. Достаточно того, что я знаю, кто вы, а меня вам знать не к чему. Ясно? Извольте сесть и выслушать мои строжайшие инструкции. Я хотел говорить с вами как равный с равным… как с интеллигентным офицером, а вы неуч и хам. Вы настолько забылись, что чуть было не подняли на меня руку и обрекли бы себя на немедленную гибель! Самурая оскорбило бы прикосновение вашей преступной руки… Вы не можете усвоить азбучной истины: без нас, без наших штыков, русский простой народ разорвет, раздавит вас, моментально уничтожит за те многочисленные преступления, которые вы успели учинить за столь короткий промежуток времени, как мы вас… э… э… э… привели в Хабаровск. И здесь, и тогда… на Имане, не обошлось без нашей помощи.

Слушайте меня и, как говорится на вашем языке… зарубите на носу все, что я вам скажу. Не вздумайте переметнуться в другой лагерь. Хотя, по правде сказать, это для вас исключено…

Полковник брезгливо и выразительно оглядел с головы до ног присмиревшего от его повелительного и уверенного тона Калмыкова.

— Как мне достоверно известно, вы абсолютно ни у кого не котируетесь. Мне пришлось… беседовать с генералом Грэвсом. Случайно разговор коснулся вас. Генерал Грэвс, очевидно на основании собранных его сотрудниками материалов о вашей деятельности… в пользу великой России, — намеренно подчеркнуто произнес японец последние слова, — охарактеризовал вас, простите за правду… как наиболее циничного и беспардонного в своих действиях белого офицера. Он употребил нелестную оценку деятельности вверенных вам воинских частей как «концентрированный садизм». Вас лично он характеризует как отъявленного бандита, уголовного преступника, как разнузданного авантюриста-садиста. Таковы факты, господин Калмыков. Ясно? Я ничего не прибавил от себя.

Если вас это заинтересует, я могу процитировать с полной точностью слова генерала Грэвса. У меня профессиональная память, которой горжусь. Иногда на лету, на ходу приходится запоминать не только высказывания, но и…

Полковник спохватился, посмотрел на генерал-майора, который никак не мог прийти в себя от железной хватки японца. «Я, кажется, сболтнул лишнее? Ничего! Человек с таким птичьим, срезанным лбом вряд ли способен о чем-либо догадаться. Как растерян и озлоблен, — по-видимому, слова Грэвса его потрясли. Продолжим пытку словом…»

— Вас интересуют подлинные определения командующего американскими военными силами? — вежливо осведомился полковник.

— Да, пожалуйста, — машинально ответил Калмыков, потирая ноющую руку.

Полковник на секунду задумался, устремил зрачки темных глаз на стену кабинета и, словно читая написанные строки, произнес медленно, фраза за фразой:

— «Я впервые встретил известного убийцу, разбойника и головореза Калмыкова. Это был худший вид негодяя, которого я когда-либо видел или о котором слышал…»

Смугло-серое лицо генерал-майора побагровело, кровь мгновенно залила не только щеки, но и уши, шею. Он поднял с пола нагайку и, нещадно терзая в руках витой стержень, безуспешно старался переломить его.

Холодно и безразлично продолжал звучать в просторном кабинете звонкий, с какими-то птичьими интонациями голос:

— «Я серьезно сомневаюсь, что если перелистать весь энциклопедический словарь, проглядывая термины, относящиеся к описанию преступлений, то едва ли можно найти то, чего еще не совершил Калмыков…» Я думаю, достаточно сказанного, генерал-майор? — насмешливо спросил полковник. — Итак, без нас, без нашей поддержки, вы — ноль, ничто! Русские массы вас немедленно растерзают, как только мы отвернемся от вас. Ясно?

Калмыков, с которого давно слетела дурь, стоял перед японцем, вытянувшись в струнку. С трудом переводя дыхание, он произнес:

— Ясно… ваше… превосходительство!

— Вижу! Вижу — вы все поняли, — тонко и зло улыбнулся японец. — А теперь перейдем к делу!

Стальные, непреклонные ноты прозвенели в его ровном голосе, когда он, подойдя к большой карте, висевшей на стене, и указывая на ней географическую точку, произнес:

— События начнут развертываться отсюда. Обстановка предположительно такова: атаман Семенов… объявит себя… походным атаманом Дальневосточной армии. Ясно?

— Ясно, ваше превосходительство! Слушаю…

— Да, господин генерал-майор, такова непреклонная высокая воля нашего императора, — продолжал после короткого молчания японец и почтительно привстал, — такова воля императора… Этот вопрос санкционирован и нашим верховным командованием. Итак, за дело! Задача задач — очищение края от пагубной крамолы большевизма. Уничтожать и сочувствующих им… Ясно?

Калмыков молча склонил голову.

Глава четвертая

Семену Матвеевичу Матвееву нездоровилось, и он прилег на койку, прикрылся солдатским одеялом. На дворе трещал декабрь, и в каморке было прохладно. Полдень, а в комнате полусумрак — окно густо разукрашено причудливыми морозными узорами.

Сон, зыбкий, колеблющийся, как марево, слетел мгновенно — без стука, мягко распахнулась дверь. Наклонив голову под низкую притолоку, ввалился и, казалось, заполнил собой всю каморку вахмистр Замятин.

— Вставай, господин сапожник! Дрыхнет средь бела дня, лежебока, без зазрения совести. А ну, встать! — рявкнул он медвежьим басом.

Яницын натянул повыше одеяло, брыкнул ногой — не мешай-де спать! — а сам испуганно соображал: что значит это внезапное пришествие? Прислушался, не открывая глаз. «Один? Кажется, один! — Стало легче, испуг ослаб. — А ну, собери-ка волю, простецкий мужик!»

— Вставай, сапожник, — неожиданно заканючил пьяным голосом Замятин. — Пожалей босоногого, все пятки отморозил по такому холодищу…

Вадим высунул из-под одеяла доброе лицо недотепы, глуповатого мужика, недоспавшего засони и широко, сладко зевнул.

— Спать хотца, приболел малость, так и клонит… — И радостно заулыбался: за спиной Замятина стоял офицер в серо-голубой шинели с погонами капитана. — Бог гостей послал! Господа военные офицеры! Опять в наших палестинах, господин Замятин? Чем могу служить вашим милостям?

— Вторая подметка полетела к чертям собачьим. Твоя держится, а эта прохудилась. Прибей новую подметку. Я свою принес. Годится ли?

Яницын, поспешая не спеша, для виду, чтобы оттянуть время и понять цель прихода калмыковцев, одернул косоворотку, посконные штаны, затем всунул босые ноги в короткие дряхлые валенки. Достав из-под койки ящик с «причиндалами», он надел черный рабочий фартук и долго мял в руках подметку.

— Годится. Разувайся, военный. Садитесь, господа военные офицеры, на мою койку. Она хучь и скрипучая, но дюжая…

Скрипучая, но дюжая койка запела на разные голоса под тяжестью незваных-непрошеных гостей.

Яницын низко наклонил голову над сапогом: нет ли подвоха? Как будто нет, подошва сдала, развалилась. Недотепа, любопытствуя, воззрился на вахмистра.

— Не казенная подошва, тухлый товарец: сверху кожа, а нутре — гниль?

— Японское дерьмо! — проворчал вахмистр. Его уже развезло, оползал на койку как куль.

— Ляжись-ка ты на мое место, военный, — добродушно предложил чеботарь, — еще теплое! Поспи чуток. Эк тебя разморило… А вы, господин военный офицер, присядьте пока на табуреточку…

Замятин, покачиваясь, сбросил на пол японский зеленый полушубок на меху, меховую шапку-ушанку, сбросил второй сапог, тяжело плюхнулся на застонавшую под его тяжестью койку и заскулил:

— Не засну я. Сна начисто лишился я, капитан Верховский. Сомкну веки — стон, хрип, вопли. Из-за бессонницы пристрастился к опию, кокаину, а сонные порошки глотаю, как слабонервная дамочка. Дошел до ручки: ничто не помогает, не сплю — и баста! Помолись за мою грешную душу, сапожник, осени меня крестным знамением, — пьяно куражился калмыковец. — Я православный безбожник. — И захныкал: — Помолись, простота!

Матвеев набожным, исполненным веры взглядом окинул икону в углу, пошевелил толстой отвисшей губой.

— Помолюсь… помяну в молитве… авось и сон к тебе вернется. Какая это жисть без сладкого сна? — И он опять широко, безмятежно зевнул.

Вскоре Замятин заснул бурным пьяным сном: стонал, захлебывался слюной, задыхался, храпел во все лопатки.

Прошло с полчаса. Капитан, тоже, по-видимому, пьяный, дремал.

Яницын, осторожно постукивая молотком, вгонял в подошву деревянные гвозди и в то же время, оттопырив толстую нижнюю губу, глуповато посматривал то на капитана, то на спящего вахмистра.

— Вот я и очухался, — подал голос Замятин. — Спасибо, сапожник, славно всхрапнул. Это я около тебя, губошлепа, успокоился. Ты на мою физиомордию не удивляйся. Болел в младенчестве детским параличом. Все отошло, а лицо как онемело, не слушается меня. Папаша-родитель меня за это ненавидел: «Ни зла, говорил, ни добра не выражает физия. Как маска…» Починил сапог, братан?

— Нет еще, я потиху бил, хотел тебе дать поспать, господин военный. Сей минут закончу, — сказал чеботарь и проворненько застучал молотком.

В столовой пели дети, смеялись. «Дети. Дети. Мирная обитель. А в нескольких шагах от вас непримиримые, смертельные враги. За горло бы вас, каты! Мертвой хваткой!.. Не распускай нервы, солдат!» — приказал себе Яницын и застучал быстрее молотком.

Замятин, серый, помятый, не протрезвел после сна.

— Дай холодненькой водички, божий заступник. Маленько дербалызнули после ночной вахты. Ха-ха! О-го-го! Водичка даже со льдом! Хороша кваса! — говорил он, выливая в огромную пасть железный черпак. И опять взревел медведем, потревоженным в берлоге: — Ты мне дурика не строй: воду подаешь, морковным чаем потчуешь. Жив-ва! Шагом марш! Добудь две бутылки самогонки, а еще лучше — ханшина у ходей. Трещит башка. На золотой, нищета, Замятин — мужик богатый.

Яницын вышел на кухню, лихорадочно соображая: что делать?

— Чистых бутылок нет, Надежда Андреевна? — спросил он и заметил бледность хозяйки. — Ай вы заболели?

— Боюсь я их, проклятых! Все внутри трясется, когда вижу их так близко.

Пальцем она показала ему подойти ближе и шепнула:

— За ханшином я сбегаю сама, а вы пройдите в нашу спальню и послушайте их. Может, у них умысел какой? — Она сунула ему бутылки. — Идите к ним, скажите, что уходите.

— Одним моментом слетаю! — приоткрыв дверь, сказал Яницын калмыковцам. — Лавки-то китайские не близко, два квартала, но я мигом!..

— Иди, иди, Матвеев! — отмахнулся от него Замятин. — Мы с капитаном давно не виделись, а происшествий куча…

Яницын, закрыв спальню на крючок, прильнул к тонкой перегородке, отделяющей его комнатку от хозяйской.

— Пока вы, капитан Верховский, в карательных отрядах на лошадях перед девками гарцевали, тут такое творилось! — услышал Вадим глухой, сдержанный голос Замятина. — Такое! Одним словом, советую ночью на берег Амура с барышнями и хахальками не ходить. Там весь берег в упокойниках. Веришь, капитан, туда даже волки повадились бегать стаями. Готовая пожива!

— Ты по-прежнему, Юрка, в юридическом отделе трудишься?

— При нем! — многозначительно подчеркнул Замятин.

— Понятно! Вижу, что безденежьем не страдаешь. Доходы?

— Недотепа этот чеботарь спросил меня вот так, вроде тебя, капитан: «Откуда у вас доходы, все по закону делаете?» Ха-ха! Не скажешь простофиле, что закон у нас такой: что твое — то мое, а что мое — то мое. Откуда, капитан, доход?

Яницын затаил дыхание, — как вахмистр помнит прошлый разговор, а ведь был пьян как стелька, и с тех пор прошло месяца два…

— Откуда доход? — продолжал Замятин. — Осенью, когда мы сюда вошли — попировали. Действовал каждый кто во что горазд. Ты хорунжего Кандаурова, покойника, знал?

— Ну, еще бы! Конечно, знал.

— Кандауров хапал и направо и налево. Осенью, когда последние пароходы по Амуру шли, Кандауров пришел на пароход и снял пассажирку-дамочку с кольцами на пальцах. «Большевичка? Следуйте за мной!» Дамочка, конечно, в слезы: «Бог мой! Да за что?» Он на нее рыкнул: «Не рыдай мене, маты! Разберемся на месте. Нет вины — отпустим». Увез дамочку к себе. Бабец, говорят, ему попался номерной, красивая, стерва. Он, не будь плох, обобрал ее до ниточки — рванул деньги, драгоценности, снасильничал. И сбыл с рук, отправил «большевичку» в «вагон смерти».

Ночью повели ее с другими на расстрел. Плачет дамочка. В истерике падает: «За что? За что мне смерть?» И скажи, капитан, какой приключенческий случай происходит? Повезло суке: родственник в конвое, родной племянник! Схватил он ее — и к атаману. Муж у нее оказался семеновским полковником!

Полетела жалоба к командующему американскими экспедиционными войсками Грэвсу. Сволочи америкашки, как водится, историю раздули. Грэвс категорически пригрозил: «Немедленно расследуйте, наведите законность, а то разоружу отряд!» А фига ли им законность?

Кандауров — круть-верть, но атаман за это дело уцепился. Скажу тебе, друг, по секрету: Иван Павлович шибко недолюбливал Кандаурова. Хорунжий из бывших прапоров, сорвиголова, хват и собой хорош. Брюнет, на лицо приятный, силач, мужик-атлет. Атаман-то рядом с ним замухрышка-недоросток. Сам знаешь, Ваня наш ни лицом, ни фигурой не вышел. Злился. Завидовал.

Проверочку юридическим — бац! Кандауров-то круть-верть, но опоздал следы замести: оказалась за хорунжим тьма темных делишек. Одним словом, самочинства вагон и маленькая тележка! Всплыло наверх и ограбление шведского Красного Креста и аптеки Рийка. Передушили по приказу Кандаурова директора Креста Хедбома, его помощника Обсхау, владельца аптеки Рийка, а свалили всё на уголовную шпану. Оказалось, Кандауров хапанул в Кресте пятьсот тысяч рубликов как одну копейку, да еще у Рийка прихватил восемьдесят тысяч.

Чево еще атаман на него так взбеленился? Хорунжий хапал и ртом и задницей, а скрыл суммы, не поделился, как положено, по чинам. Облопался хорунжий, объелся! Веришь ли, Верховский, до чего остервенел Кандауров! Свирепейший, кровожадный мужик. Допрос ведет красных — ажник страшно глядеть: пригнется как-то, скособочится, ноги расставит агромадные, пена у рта. А вот сам-то поверочку не выдюжил, жидок оказался, бланманже! Взяли его под арест, а он ночью вену себе перегрыз — легкой смерти искал. Часовой заметил, остановил самоуправство. Потом стало ему мерещиться, что казненные им люди на него толпой пошли, он от них открещивается, молит о пощаде, трясется, в угол прячется — обезумел. И какое приключенческое дело с ним получилось? И мысли не допускал, не верил, как это его, Кандаурова, могут кокнуть. Посидел в холодной всего сутки — плачет, руки целует, гору золота сулит. Веришь, капитан, на расстрел волоком волокли, как куль с отрубями! Выл, цеплялся, слюни вожжой…

— То-то! — безразлично ввернул капитан. — Жизнь каждому дорога…

— Каждому дорога, говоришь? — переспросил вахмистр. — А я тебе вот какой приключенческий случай приведу. В середине сентября атаман дал мне приказ привести из тюрьмы большого большевика — представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба Широкова. Он больной был, еле на ногах стоял, но держался прямо и стойко, орел-мужик! Спрашивает: «Вы меня на расстрел ведете?» — «Нам расстреливать не приказано, отвечаю, а какие там будут распоряжения, нам не известно…»

Усмехнулся он. Повели его по коридору. Он крикнул: «Прощайте, товарищи!» Ну, конечно, получил крепкого тумака по затылку.

Приказ был доставить комиссара к самому атаману. Встрел он его, как подобает встречать советских… «А! Сам Широков! Высший представитель советской власти!» — сказал атаман и шагнул к нему. Одним словом, ты знаешь Ивана Павловича, когда он в исступление и раж войдет…

От Широкова скоро ошметки полетели, а он все стоит на ногах и гордо так, с презрением смотрит на атамана. Молчит. На вопросы отвечать не желает. Глаза как у орла, так и сверлят атамана. Взбеленился Иван Павлович: «Убью!» — кричит. Широков только и успел сказать: «Мы и мертвые сильнее вас. Победа будет за нами!» — атаман ему прямо в глаза пулю — бац!..

— Тише ты! Сдурел? — одернул Замятина перетрухнувший Верховский.

— Труса празднуешь? Ничего там не слышно. Ребята играют, поют…

Затрещала табуретка — встал Верховский.

— Дай-ка я выгляну, нет ли кого на кухне, — сказал он.

Вернулся.

— Нет никого. Ты потише…

— «Трусоват был Ваня бедный»? — позлил его Замятин. — Чего нам бояться? Сами обговорим, кого захотим. Я все думаю: почему комиссары советские смерти не боятся? Умирают стоя, как столетние дубы. Какая вера их держит? Нет, капитан Верховский, жизнь — копейка, а судьба — индейка. Как кому повезет.

Вот какой у меня приключенческий случай недавно с жизнью произошел. В середине ноября атаман приказал очистить от политических гауптвахту… Очистить так очистить. Шагаем на Военную гору, к Амуру, где стоит аккурат против тюрьмы гауптвахта. Туда из тюрьмы перевели шестнадцать человек, чтобы ликвидировать. Пришел я с конвоем. В списке на расстрел — двадцать два гаврика. С беспробудного перепою мне тошнехонько! Взял я из камер только одиннадцать смертников. Подхожу к камере двенадцатого, и совсем мне невмоготу стало. Махнул рукой: «Остальных завтра перестреляем. Не уйдут от нас». И какая оказия получилась? На другой день полная перекувырк-коллегия! Бабье проклятое, жены заключенных, оказывается, каждую ночь дежурили около тюрьмы и гауптвахты. Они и выследили нас, раскопали после расстрела яму с трупами и с плачем, криками бросились в американскую зону.

Америкашки рады дать нам подножку! Бац! Готово донесение. Щелк-щелк! Готовы фотографии казненных. И все это летит прямым аллюром во Владивосток, к генералу Грэвсу. Тот распузырился, опять пригрозил: «Если будут продолжаться беззакония, разоружу отряд, а Калмыкова отдам на растерзание народу!»

Вадим услышал, как затрещала табуретка. Вслушивался: не выходят ли из комнаты?

— А что же атаман? — спросил Верховский.

— Атаман рвет и мечет, матерится на чем свет стоит, хоть святых выноси: союзники отстранили нас от караула. На гауптвахте теперь стоим не мы, а союзный караул: неделю — американцы, другую — японцы, а третью — китайцы. А-а! Ерунда! Юридические сообразили, и когда на карауле стоят японцы, шлют им бумажки за печатью: таких-то на допрос. И точка! Назад они не возвращаются — японцы получают расписки за печатью: такие-то отпущены на свободу. Ловко? Взятки гладки! А мы комиссариков на Амур, под лед, в прорубь…

«Можно сойти с ума! — метался в тоске Вадим. — Пойти и ударить его молотком? Гад! Гад! Тебя бы параличной мордой в прорубь! Пойду!.. Опомнись, Вадим, опомнись! Припадок слабодушия? Выдержка, железная выдержка!»

— А с остальными-то как? — вяло полюбопытствовал капитан. — Это вы на них даете японцам бумажки?

— О них забыли, что ли? — протянул Замятин. — Но только я хорошо запомнил фамилию двенадцатого в списке к расстрелу — Геннадий Голубенко. Не было его в бумажках. Значит, пока жив, счастлив его бог…

«Геннадий! Геннадий Голубенко в заключении и в списках смертников!» — отчаянно билось, страдало сердце Яницына.

Собеседники замолчали. Яницын вслушивался: не встают ли?

— Дружок твой как? Люлюник или как его? — спросил Верховский.

— Ха-ха! Люлюник! Юлинек? Загадка! Исчез куда-то Юлинек, как сгинул. Загадка! Говорят, кто-то видел его во владивостокской тюрьме. Как и зачем он там оказался, это тоже загадка. Заключенные хотели его за художества над красными самосудом растерзать. Начальство тюремное пронюхало и быстренько его в одиночку упрятало: там он и сыт и пьян и нос в табаке. Есть слушок, капитан, будто неспроста он в тюрьме оказался, — одно дельце его руками сделано, прихлопнул он, кого им надо, а они, как Понтий Пилат, руки умывают: мы не мы — Юлинек.

— Да чего им умывать-то? — лениво возразил Верховский. — Все в их власти. Хотят — казнят, хотят — милуют…

— Ха-ха! Во Владивостоке чистюли сидят, в благородство и законность играют. — Вахмистр приглушил голос, и Вадим весь напрягся, чтобы не пропустить ни слова. — Во владивостокской тюрьме, — говорил Замятин, — по сю пору сидел председатель Совдепа Константин Суханов. Церемонились с ним, шляпы! Наш атаман — мужик свойский, не цацкается, антимонию не разводит. Бац! Бац! Порядок в Хабаровске навел, только держись. Чистит мадьяр, немцев, жидов, большевиков — никого не щадит…

— По его приказу, — перебил его капитан, — мы в деревнях тоже наводим порядок. Учителей и учителок — всю заразу большевистскую — вылавливаем и пускаем в расход. Эти пустобрехи путают, обманывают мужиков глупыми россказнями.

— Что ни говори, а наш атаман мужик свойский!..

— Ты говорил: «сидел Суханов», — а что же ныне? Освободили? — устало и безразлично спросил Верховский.

— Тихо ты! — сказал Замятин. — Выгляни-ка: нет ли кого в кухне?

Послышался шум отодвигаемой табуретки.

— Нет там никого.

— Наш разговор о Суханове ни одна живая душа знать не должна. Тут узелок сложный завязан, — продолжал глухо Замятин, — а то и тебе, капитан, и мне — башка контрами! Суханов — первый большевик во Владивостоке, какой дурак его выпустит? К атаману сегодня прибыл нарочный: большевик Константин Суханов убит «при попытке к бегству». Ха-ха! Вот тебе и освободили!

В кухне стукнула входная дверь. Сбросив крючок, Яницын вышел из спальни и надел тулуп, потрепанную шапчонку.

— Принесла две бутылки ханшина, — шепотом сказала раскрасневшаяся от мороза и ходьбы хозяйка. — Вот сдача. Возьмите бутылки и побудьте немного на улице, чтобы не вызвать подозрений…

Яницын все сделал по ее совету, а затем с бутылками в руках, расплывшись до ушей, вошел в комнату.

— Ханшин! Дай я тебя расцелую! — вскричал Замятин. — Живем! Не надо, не надо мне сдачи! Да не суй ты их мне! Отстань, борода! Неси три стакана. Выпьем, милая старушка, сердцу будет веселей!

Он наполнил до краев стаканы.

Матвеев зажмурился, с наслаждением понюхал содержимое стакана. Лицо его покраснело от удовольствия.

— Закусим таком, рукавом шинели. Ха-ха! За встречу, капитан! Рад! Тебя нет и нет. Подумывал я, грешный, что у тебя уже голова в кустах… Ха-ха! Да ты сразу и окосел, Матвеев? От стакана? Давай налью еще! Хороша ква́са!..

— Нет, милай, нет! — крутил придурковатой башкой Семен Матвеевич. — Душа меру знает…

— Пей, сапожник, а то за шиворот вылью! — взревел вахмистр.

Смеялся слабоумный дурачина:

— Лей! А мне больше нельзя: ни-ни, ни капельки, а то припадок вдарит. Только стакан — и крышка…

— Да ну тебя, тетеря! — поеживаясь, отодвинулся от него Замятин. — По мне, припадочный и порченый — страшнее зверя нет… Нам с капитаном больше достанется. Пей, Верховский!

Без закуски, стаканами, они выхлестали водку-ханшин, как воду. Тем временем чеботарь, сопя, поклевывая носом, сияя неугасимой улыбкой, кончал свою работу.

— Готовы сапожки, господин военный офицер! Я и на второй сапог заплатку поставил, — говорил Матвеев, поплевывая на самодельную ваксу — из печной сажи с куском сахара, разведенного в воде, — доводя щеткой до блеска до глянца хромовые сапоги.

Замятин сел на койку, обулся. Вахмистр был расслаблен, скучен; ханшин не взбодрил, а вконец обессилил верзилу. Дряблый, непослушный язык его молол несуразную неразбериху пополам с отборной матерщиной. Чертыхнувшись, он достал из кармана гимнастерки железную коробочку, достал из нее щепоточку белого порошка. Потом отогнул большой палец левой руки, в образовавшуюся ложбинку на тыльной стороне пальца высыпал порошок, наклонился и с силой вдохнул его в нос.

С детски непосредственным любопытством, приоткрыв рот, следил за ним Матвеев.

— Понюхаешь, простодушный? — протянул ему коробочку Замятин.

Сапожник охотно потянулся за ней.

— Ну тебя! Все равно что младенца неразведенной спиртягой поить.

Замятин спрятал коробку в карман и засмеялся: лицо у сапожника было вытянутое, обиженное — того и гляди заплачет.

— Ну, бывай, бывай здоров, старикан! — натягивая на себя японскую хламиду и сикось-накось нахлобучив шапку, ворочал Юрий тяжелым языком. — Пошли, Верховский! Спасибо за работу, сапожник. На том свете сочтемся. Чево буркалы-то выпучил? Окосел? — И задурачился спьяну грозно, начальственно: — Зовут тебя как? Или ты папу-маму забыл?

— Семеном, господин офицер! — преданно и ретиво отвечал Матвеев.

— Отчество? Фамилия?

— Семен Матвеев Матвеев, — готовно докладывал чеботарь.

— Ну, бывай, бывай! Загляну на досуге. По сердцу ты мне, простота!..

Беспощадно трезвые зрачки Замятина невзначай вонзились в безмятежно добрые, осоловелые глаза недотепы.

«Слабоумец! Простак мужик!»

«Щупаешь? Себе не веришь, палач?»

— Заходите, заходите, господа военные офицеры! Вот как порадуете…

На открытую терраску в одной рубахе вышел с ними Матвеев. По крыльцу спустился, пошатываясь. Провожал друга сердечного.

«Ушли. Ушли!» Вернулся в каморку. Открыл форточку. «Чтобы и духу вашего не было, проклятые! Душители! Вешатели! Каты!»

Яницын упал лицом в тощую подушку. Нет Кости Суханова. Гордый орел Широков, бесстрашный представитель Чрезвычайного военно-революционного штаба, погиб смертью храбрых. Пали бойцы на поле брани. Честь вам и слава! Удар в безоружных. Одного в спину, другого в глаза. Так поступают трусы и подлецы… Не утихало горе, но где-то близко сочилась светлая радость, что-то грело ожесточенное сердце. Да! Надежда Андреевна-то какова? Вот тебе и тихая: как тактично и ловко подсказала. Спасибо!

Оставаться и дальше беспристрастным летописцем Вадим больше не мог. Не до эпического «лета такого-то бысть»!

Судья и мститель, он собирал все новые и новые факты неслыханно жестоких преступлений белых и интервентов. Он вел неустанный счет… Оправдательные формулировочки обывателей можно нанизать как сушки на нитку: и «один в поле не воин», и «одной рукой в ладошки не ударишь», — а будет ли легче? «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» — мурлыкал под нос Вадим. — Так и заплесневеть можно, под лежачий камень вода не течет. Отдохнули, Вадим Николаевич? Пора и честь знать. В строй, солдат! В бой, солдат! И вспомнил мать, маму Машу дорогую.

К ней — посоветоваться, благословиться, ибо больше он ни на что оглядываться не будет. «Люди еще ужасаются, еще в панике, но уже бурлят, негодуют. Время, время поднимать, звать к протесту, противодействию. Пусть будет горстка, но пора начинать. Мама, иду к тебе…»

Мать будто ждала его ночного осторожного стука — уже на пороге, уже вздула огонек, уже всматривается в родное лицо сына. Ровная, обычная, будто и не тосковала, будто не простирала старые руки в ночную темень, будто и не звала громко, всхлипывая, — никто не услышит: «Сын! Вадим!»

Марья Ивановна выслушала его, задумалась. Великим провидением матери она хорошо знала характер сына, понимала его нетерпеливую возбужденность: «Накопил большую силу сын!», его святую жажду возмездия врагу. Не удерживала, не молила быть осмотрительнее, осторожнее: учен, травлен собаками Вадим, не раз ходил, ненаглядный, по острию ножа, смотрел смерти в глаза. «Сын мой, сын!»

— В подполье на кухне, — спокойно сказала мать, — уже неделю я прячу человека. За ним охотятся контрразведчики Калмыкова. Поговори с ним. Сдается мне, что он, как и ты, пошел, чтобы не оглядываться и не останавливаться. Может, вместе что и надумаете. Не нам с тобой, Вадим, жить в волчьем логове. Стара я, но позовешь — помогу всем, что в моих силах. За нашей квартирой слежку прекратили, я это проверила. Видно убедились, что ты скрылся в дебри лесные или погиб. Теперь у меня можно устроить явочную квартиру, если понадобится. Ты за меня не опасайся, не щади — хочу послужить правому делу…

Яницын хотел что-то сказать, но захлебнулся сыновьим чувством любви и благодарности. «Мама, моя мама!»

Рабочий-грузчик Николай Сергеевич Юрин оказался большевиком, и Вадим сразу же нашел в нем единомышленника.

Николай действовал в одиночку: партийная организация разгромлена. Писал и размножал листовки, воззвания, прокламации; с помощью сына Мити расклеивал их на стенах казарм, учреждений. На след Юрина напала контрразведка, и пришлось ему попетлять по городу, скрывать имя, фамилию и в полном, а не только в переносном смысле уйти в подполье. Юрин страдал. Когда уходил из дома, встретил друга сына, и тот ему сказал: Митю схватили калмыковцы — настигли во время расклейки воззвания к солдатам гарнизона.

— Погиб мой мальчик! — безнадежно говорил Юрин. — Забьют его. Мальчонка, мальчонка, шестнадцать лет исполнилось! Нетерпимый. Слушал про дела палачей — весь кипел. «Папаня, — говорит он как-то мне, — я не младенец, знаю, что ты делаешь. Возьми меня с собой, хоть клей таскать. Никакой работой не погнушаюсь…» Чистый он у меня, как хрустальное стеклышко. Побоялся я: если откажу, то Митя свой путь искать будет. Думал: при мне сын — спокойнее. А они, видно, не только за мной следили, а и за сыном. Он у меня рослый, на все девятнадцать лет выглядит.

Юрин говорил и говорил о сыне, — пекла Николая боль, томила, горбила. Вадим молчал, слушал. Разве такую боль утолишь жалким словом сочувствия? Решили, что Вадим придет завтра и они обдумают план совместных действий.

В дверь ворвалась декабрьская стужа. Застучали приклады. По комнатам затопали солдатские обледенелые бутсы.

Надежда Андреевна с испугом и волнением следила за внезапным обыском. Дети сгрудились около нее.

Калмыковцы и американские солдаты переворочали постели, заглядывали под кровати. Переворошили комод, сундук. Имущество у Петровых бедное. Заглянули даже на высокую лежанку русской печи.

— Оружия нет, тетка? — спросил Петрову калмыковец.

— Оружия? — недоуменно повторила она. — Какое же у нас оружие? В кладовке есть охотничье ружье, муж иногда ходит на охоту.

— Принеси ружье, тетка! — потребовал колмыковец.

Надежда Андреевна принесла ружье.

— Это? Дробовик! Дерьмо! Я у тебя оружие спрашиваю, а ты что суешь?

Дверь в каморку Матвеева прикрыта. Там тишина. Резко постучал в дверь американский солдат.

Больной Матвеев поднялся с койки, кряхтя, расслабленно спросил:

— Чем могу услужить?

Нищая каморка не привлекла внимания американского солдата: тут и кошку не спрячешь. Удалился, стуча об пол прикладом, идол!

Ну, кажется, все ушли? Пронесло! Успел спрятать за отставшие обои тетрадь с записями и бухнуться на койку. Что бы это значило?

«Надежда Андреевна узнала — с повальным обыском прошли по всей улице, из дома в дом. Везде искали оружие. Странная история! Оружие ищут, когда ждут восстания…

Я опять живу и чувствую себя человеком, а не мокрицей, не „простой душой“. Я готов громко запеть: я не один! У меня есть боевой, смелый друг. Николай Юрин не терпит произвола и насилий, готов лезть на рожон. Мы с ним, как говорит мама, совсем обнаглели. Суем везде наш нос, запоминаем — пригодится. Широко заводим „недозволительные“ разговоры, подогреваем, — словом, зовем к протесту, будим гнев.

И наш помощник — Ванька Калмыков! Он под угрозой расстрела провел мобилизацию молодых казаков. Повод для недовольства? Повод! Пристраиваемся к молодым казакам — накачиваем елико возможно.

Включил Калмыков в свои войска арестованных им при захвате Хабаровска красноармейцев и красногвардейцев. Будут ему верно служить участники боев на Уссурийском фронте, боровшиеся за свободу народа? Дудки! Мы с Юриным пристраиваемся и к ним — объясняем, подогреваем недовольство, возмущение. И получилась прелюбопытнейшая картина! Мы с конспирацией, а молодые казачки в открытую хают Калмыкова, грозят снести ему башку за измывательства над населением.

Мало-помалу выяснилось — казаки установили контакт с политическими заключенными на гауптвахте, ведут с ними разговоры о Калмыкове, советуются, и те их подогревают в соответствующем духе. И это под носом у калмыковской разведки! Мы с Николаем Юриным ищем ход к тюрьме и гауптвахте, но пока это недоступная затея. Провокатор на провокаторе, шпион на шпионе — наводнение какое-то, всеобщая слежка…

Январь 19-го года. Что-то ты принесешь нам в подарок, младенец? Новый год, новое счастье, новое здоровье — все, все на борьбу с политическим отребьем, с временщиками, захватившими власть! Душно! Продолжает литься кровь. Полнится и полнится именами мой скорбный список, а сколько „пропавших без вести“? И все же брезжит, брезжит свет и в этой тьме. На страницах из школьных тетрадок, на грубой оберточной бумаге, на серых курительных листах, наклеенных ночью, с опасностью для жизни, на домах Большой улицы жители города могут прочесть: „Палача Калмыкова на вилы!“, „К ответу интервентов за злодеяния!“, „Оккупанты! Вон с Дальнего Востока!“ Прочтешь — и будто с другом повстречался!»

«Живем! Живем! И боремся!

Недовольство Калмыковым среди казаков растет. Побывали с Юриным в казарме у казаков. Приглядывались потихоньку. Наводили на мысль о необходимости активных действий. И — о чудо! Гнев здесь уже вызрел до повстанческой организации, до разработки планов восстания. Калмыков и его присные под ударом! И всего характернее — организаторы восстания послали на гауптвахту „отредактировать“ обращение к американскому командованию. Судя по тем же приметам, редактировал Голубенко! Суть: „Восстание продиктовано недовольством казаков Калмыковым, произволом и насилиями его опричников. Других целей нет“. В случае неудачи просят американское командование дать восставшим убежище в американской зоне. Завариваются делишки! Помогаем с Юриным всем, что посильно, разъясняем, советуем. Теперь стало ясно, зачем американцы производили обыски. Проверяли размах восстания: не снабжено ли и население оружием? Успокоились, выжидают события.

Мы с Юриным не знаем разработанных планов восстания — держат в секрете, — но не теряем ни минуты: пишем обращения к солдатам, казакам, маленькие листовки, боевые призывы. Удивительно! Такая слежка за гражданскими и так ослаблен контроль за войсками. Чем это объяснить? Только самоуверенностью. Убеждены, что каленой метлой выжгли все оппозиционное, все протестующее. Кара близится…»

Глава пятая

Зимний солнечный рассвет над Уссури! Вспыхнула, заскользила алая зарница по крышам домов, по темно-зеленым елям и оголенным снизу золотисто-оранжевым стволам сосен. Лучи солнца осветили село, сопки, дальний лес. Неистово заискрился, буйно засверкал девственно чистый снежный покров.

Щедро разгоралось большое холодное солнце, открывая безграничные дали скованной льдами могучей реки, утонувшей в высоких, еще иссиня-сизых сугробах.

Зимний солнечный рассвет над Уссури!

Прозрачная, убегающая ночная синь; красочное сияние розовых снегов, обласканных неистощимым солнцем; строгое спокойствие задумчивых сопок с тающей над ними серо-фиолетовой дымкой; хрустально-голубой небесный купол — зимний солнечный рассвет над Уссури!

Мирное и ясное занималось утро над Темной речкой, привольно раскинувшейся на правом берегу Уссури.

Белым-бело кругом; снега легли обильные, крутые сугробы местами в сажень вышиной. Благо еще, что лютые сорокаградусные морозы прочно прихватили наст и крепко держит он человека, а то беда: чуть ступил в сторону от утоптанной тропки или с санной дороги, проложенной по Уссури вдоль до Хабаровска, — и с головой в снегу, попробуй выберись, побарахтайся!

Звенел мороз невидимыми серебряными струнами. И этот странный нежнейший звон словно плыл от фиолетовой дымки, которая слабо курилась над сопками.

Тишина пала над селом и рекой — сторожкая, чуткая: Уссури словно прислушивалась к необычайной мелодии чистоты и покоя.

Одновременно, точно по команде, встали над трубами домов прямые сиренево-серые столбы дыма — знак холодного и безветренного дня.

Воскресный день звал к отдыху, к свежим, еще теплым хлебам, к отварной картошке с кетой, а то и к пирогам со свежей уссурийской рыбой, выловленной умельцем рыболовом из двухаршинной ледяной проруби.

Ах! До еды ли тут, до рассыпчатой дымящейся картошки и горячей жирной кеты, когда зимушка-зима зовет и манит Димку крутыми пригорками, глубокими оврагами с отвесными стенами, непролазными сугробами, вгрызаясь в которые лопатой можно делать таинственные пещеры с длинными узкими лазами, а то и высокие сказочные дворцы.

— Куда ты так торопишься? Проглоти хлеб-то, непоседа! — кричит на сына Марья Порфирьевна.

Димка наскоро прожевал еду, не слушая грозных окриков матери, набросил на себя шубенку, надел шапку и выскочил на белым-белешенькую улицу.

Ого! Вот так морозище! Сразу дух захватило. Солнце, как костер, пылает, а тепла ни капельки. Хруст-хруст! Снег под ногами крупитчатый, обледенелый — не скрипит, а визжит; видать, опять к сорока градусам к вечеру навернет. Куда? Куда еще, конечно, к Новоселовым!

Стук! Стук! Здравствуйте! С младенческих лет Димка постоянный дружок Лерки. Правда, было время, Настя выжила Димку из дому, гнала, как надоедливую собачонку, но потом образумилась, перестала и Лерку тиранить, — а тиранила мачеха, кровь пила из падчерицы! — и Димке позволила забегать в дом.

В школу Димка и Лерка шли вместе, из школы вместе. «Тили-тили тесто, жених и невеста!» — дразнили ребята, но они смеялись вместе с насмешниками и дружно подхватывали: «замесили тесто…» Ребята, заметив, что насмешки не попадали в цель, отстали от них.

Димка заскочил в теплый дом, дохнувший на парнишку редким в те дни запахом топленого молока, жаренной в бобовом масле оладьей — Настя на поденке у дяди Пети выговорила плату натурой! — поздоровался, выпалил единым духом:

— Лерка! Айда на Уссури кататься!

Лерка еще за столом высиживает, сливан попивает. На плиточном кирпичном чае заваренный, молоком топленым с румяной пенкой заправленный да поджаренной мукой, хорош сливан. Уж Димка знает!

— Да ешь ты скорее! Расселась, как барыня! — ворчит Димка, а сам от нетерпения дергается, как на пружинах. — Наверно, ребята на берегу ходы длиннющие понаделали, как кроты, а ты прохлаждаешься, сливан дуешь. По пять стаканов, — говорит он и облизывает жаждущие сливана губы.

— Охолонь маненько, не спеши! — урезонивает его Настя. — Не спеши, коза, в лес, все волки твои будут. Испей-ка чашку сливана с оладушкой…

Она наливает в эмалированную чашку сливана, и жаждущие губы Димки ощущают тепло и благодать напитка.

Поступки Насти в это мирное воскресное утро похожи на чудо, она угощает ребят еще и редчайшим лакомством — леденцами.

— Пососи, Галюшка! Вот тебе конфетка, Валерушка! На, полакомься, сорвиголова Дмитрий Захарович, — Настя величает Димку, как взрослого.

Ребята радостно хватают леденцы — неслыханная сласть и редкое ныне удовольствие, — сосут их.

— Лерка! Апосля катанья зайдите к бабке Палаге. Я ныне пирог рыбный думаю испечь. Отец из лесу обещался, отощал, поди, бревна-то ворочая. Он наказывал позвать Палагу. Тоскует старая, места себе не находит. Беда-то какая ее настигла — разъединственного сына злодеи калмыковцы убили. Надо же — с войны без царапины вернулся, на передовых позициях выжил, а тут…

Настя, медленно, грузно шагая, подошла и придирчиво оглядела Лерку. С трудом наклонилась над сундуком, достала и повязала ей свой шерстяной платок.

— Чево я, маленькая, сама не оденусь? — конфузливо говорит Лерка.

Дергунчик Димка не находит места — заждался. Лерка целует в макушку Галку, мать не пускает ее на улицу.

— Кашляла ночью, бухала, как из бочки, пусть дома посидит…

На улице Димка живо выхватывает у Лерки веревку от саней.

— Садись, Лерка! Я тебя по-лошадиному провезу. И-го-го! И-го-го! — Заржал, как конь, топ-топ! — затопал сильными ногами, помчался галопом, подпрыгивая, лягая передок саней.

У Лерки дух замер, оттертые щеки огнем пышут; уцепилась за сани, крикнуть боится: Димка шальной, еще пуще взбесится.

Заправский конь Димка подвез Лерку к снежным раскопкам. Ребят — ни души.

Бежали к Уссури открытой поляной, гладкой, чистой, как лист бумаги. На снегу лежала рогатая ветка.

— Смотри, Лерка, — как оленьи рога.

Лерка со смехом вырвала чудную палку и вывела по чистому жесткому насту отчетливые печатные буквы: «ДИМКА». Парнишка вырвал у нее «оленьи рога» и аршинными буквами написал: «ЛЕРКА».

Захохотали. Вцепились оба в веревку саней — и бегом на Уссури. Сугробы тут намело на берега в сажень вышиной, а середина реки обдута ветрами, местами виден толстый синий лед.

С победными криками радости летели с сугробов, почти до середины Уссури неслись сани, визжали острые полозья. Стремителен и долог лёт санок-самоходок. Хорошо! Век бы так лететь — весело и бездумно!

Бум! Бум-ба-бах! Бум-ба-бах! Бах!

— Что это такое, Димка? — беспечно спросила Лерка.

— Стреляют! Бежим домой! — обеспокоенно вскинулся Димка.

— Выдумает тоже: «Стреляют…» — передразнила его Лерка.

— Слушай! Слушай! — возбужденно сказал Димка и дернул ее за рукав.

Ба-ба-бах! Бах-ба-бах! — грубо и отрывисто бахало вдали.

Та-та-та… Та-та-та! — затакало, заторопилось что-то неизвестное и страшное, затакало совсем близко, с берега, из сугробов, обступивших село.

Неслись домой во весь дух, задыхаясь, скатываясь кубарем с высоких заносов.

Ох! Вот наконец и Темная речка.

— Жевайкинский дом горит! — закричал Димка.

Жевайкины — шестеро братьев — жили одной огромной семьей. Взрослых мужчин и парней поглотила германская война. Жены их, побившись с нуждой и лишениями, перебрались на темнореченское, заметно расширившееся кладбище. Остались в семье три женщины да куча ребятишек — сирая, нищая, безобидная семья.

Не понимая опасности, не ощущая страха, смотрела Лерка на пылающий дом. С плачем разбегались по пустынной, обезлюдевшей улице уцелевшие ребята. У Жевайкиных всякая ребятня — и мал мала меньше.

Девчурка в сером стареньком пальто и шалюшке, с лицом, прозрачным от недоедания, бросилась к Димке и повисла на нем.

— Димка! Я боюсь, возьми меня с собой, — захлебывалась она, трясясь всем телом. — Возьми, боюсь… Там ребят поубивало… Мы с Ванюшкой давно поели и ушли из кухни, а маманя, Федор, Катька… Феклуша… на них потолок обвалился. И горит… горит…

— Побежали, Лизка, к нам! — сказал Димка и схватил худенькую руку девочки. — Лерка! Домой! Быстро!

Тройка стремглав помчалась вдоль по деревне. Пробегая мимо дяди Петиного амбара, обшитого волнистым листовым железом, они услышали отчетливое частое звеньканье пуль по железу.

— Убьют! Прямо по нашей стороне лупят! — шарахнулся Димка от склада и обернулся назад. — Опять в жевайкинский дом вдарили! Разнесут в щепки! Лерка! Я с Лизкой к себе сигану, а то она замерзнет, а ты давай до дому…

Лерка свернула с улицы в свой проулок, птицей полетела к родному гнезду — и остановилась как вкопанная: Настя в одном платье, простоволосая, стояла на коленях недалеко от крыльца и на руках держала безжизненно обвисшую Галку.

Когда захлопнулась дверь за ребятами, впустив в теплую избу клубы белого пара, Настя заметалась по избе — скребла добела стол, мела полы. Праздник господень, от людей совестно — изба не прибрана. Миша обещал заскочить на часок. Заработала на поденке у дяди Пети, выпросила мучицы, маслица. «Малость порадую лесного человека».

— Ох ты! Опару-то я поставить забыла! — охнула она. — Придется к Порфирьевне сбегать занять, а то угощу моих-то посулом вместо пирога.

Настя посадила пятилетнюю Галку на деревянный, обитый железом сундук.

— Посиди малость. Я за опарой сбегаю. Сиди только, к каменке не вздумай подходить. Обожжешься, не дай господи.

Захватив кружку для опары, Настя вышла и заперла избу снаружи засовом. «Вздумает еще по снегу побегать, беды не оберешься».

У Марьи Порфирьевны бабий гомон.

— До тебя я, Марья, с докукой: не выручишь опарой? Забыла поставить. А то тесто не поспеет.

— Есть, есть! Да ты что стоишь-то? Садись. Сей минут налью.

Неясная, смутная тревога нарастала у Насти. «Бежать надо. Не натворила бы чего Галка…»

— Ноет-болит у меня ноне сердце, Порфирьевна, а с чего мне так томно, не пойму. Ребеночка ношу ноне под сердцем тяжело, с причудами…

— К перемене погоды бывает порой, Настя, — мимоходом заметила Марья Порфирьевна. — Девчонки-то дома?

— Лерка с Димкой кататься убежала на Уссури, а Галя дома. Кашляет. Я ее на замок заперла.

Сорочьим стрекотом взвилась неуемная бабья беседа. За разговором и гомоном не слыхали, как лопнули над селом первые снаряды. И только когда ударило совсем близко, затряслись стены, посыпалась с потолка известка, взвизгнули бабы, всполошились, бросились по домам.

Мамка ушла. Ску-учно Галке. Слезла с сундука и стала скользить по нарядному, желтому полу. Валенки легко катились по крашеным, промытым до блеска половицам. Надоело. Засунула в рот палец и вперевалку, с ленцой добралась до табуретки. Залезла на нее, стала смотреть в окно. Мамки нет. Сердито посапывая, раздумывала: взвыть или не надо?

Ба-ах! Сверху, с потолка, ворвалось что-то, с силой подхватило и ударило девочку о подоконник, потом отбросило в угол.

…Удушающий, едкий дым проник и защекотал горло. Галя открыла глаза, закашлялась. Из открывшейся дверцы каменки кинулся огонь.

Все выше и выше густой, разъедающий глаза дым. Девочка бросалась из угла в угол. А дым настигал. Забралась на табуретку, с табуретки на стол. Но скоро и сюда добралась удушливая гарь. Плача, задыхаясь, кашляя, жадно искала Галя глотка свежего воздуха. Уткнулась головой в божницу с образами. Теряя сознание от жгучей боли, почерневшим, пересохшим ртом глотала урывками горький, сжимающий горло воздух… Жар растопил восковые свечи, прилепленные к иконам. Кап-кап-кап… быстро закапал воск на головку со спутанными льняными косичками…

Словно вихрь мчал Настю домой; не обращая внимания на злобный визг пуль, на тревожные зовы из дворов, спотыкаясь и падая, спешила. «Лерка, наверно, вернулась? Нет еще!» Трясущимися руками отбросила засов, открыла дверь, и сразу отбросил ее назад раскаленный воздух.

— Господи! Горим! Галя! Галюшка!

Настя металась из угла в угол, задыхаясь в дыму, не замечая огня, охватившего подол пальто. «Матушка родимая, да где же она?» Нащупала на столе обвисшее детское тело. Пальто на Насте горело. Она выскочила во двор и, держа на руках Галину, бросилась в снег — сбить пламя. Приподнялась, глянула на дочь, сняла пальто, платок, закутала маленькую…

Пуля ударила Настю в спину. Мать не выпустила дитя из рук, но, не имея сил идти, поползла на коленях к дому.

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался.

К новоселовской избе бежали люди. Огонь залили водой, забросали глыбами снега, отстояли избу. Пробитый осколком снаряда потолок наскоро залатали.

— Будет ли жива, сердешная?

— Михайла узнает — ахнет, сердяга, — уехал из дому, приехал к содому. Надо весточку подать партизанам, — прошептала на ухо Марье запыхавшаяся, усталая Алена Смирнова. Она моет, чистит, обихаживает избу, изуродованную осколком снаряда и огнем.

Бабка Палага ухаживает за Настей, меняет примочки, глядит в строгое ее лицо и, покачав головой, скорбно сомкнув черствые губы, уходит в кухню — курить булькающую трубку-носогрейку. Потом входит в горницу и говорит глухо, как из-под земли:

— Идите по домам, сельчане. Дайте Насте в тишине побыть.

Изба пустеет. Лерка притулилась на табуретке около кровати, на которой лежит Настя. Настя, строгая, недоступная, не приходит в себя… Вдруг она открыла один глаз, потом другой и долго смотрит вверх.

— Бабенька Палага! Подвинь ко мне дочку, дай взглянуть на кровинушку мою… — Сиротливая скатывается у Насти слеза; голос слабый, как далекий колокольчик, как шелест травы под ветром.

Палага торопится, шаркает ногами, трясется седая ее голова — двигает поближе к кровати маленький стол, на котором лежит мертвая девочка. С трудом повернув голову, Настя стонет:

— Воск у нее в волосиках! Воск!

Алена вовремя подхватывает бессильно покачнувшуюся Лерку и, держа на коленях, укачивает. Очнувшись на миг, Лерка видит: Настя выбирает воск из льняных волос усопшей дочери…

Под вечер багрово-желтое ушастое солнце садилось в двойном белом кольце, обещая лютую стужу и ветер.

Бум-бум-бум! Бум-бум! — глухая, назойливая дробь барабана.

Остро, как стекло под железом, визжит снег, придавленный огромными коваными бутсами и фетровыми сапогами, обшитыми ярко-оранжевой кожей. Тяжелые мерные шаги солдат неотвратимо и четко отбивают такт однообразного, скудного мелодией марша.

По дороге идут солдаты, рослые, сытые, и скалят зубы в веселой, тупой улыбке — американцы. За ними идут японцы — узкоглазые, низкорослые, в низко нахлобученных на лоб шапках-ушанках или в суконных шапках, под которыми поддеты наушники. Они непривычны к лютым морозам, ежатся, бьют рукавица об рукавицу. Солдаты рассматривают сожженные дома, смеются, подталкивают друг друга локтями, лопочут на чужом, непонятном языке.

— Зорили село американские солдаты и японцы…

— Японец пришел?! Беда и смерть пришли!

— Говорят, следом за ними и калмыковцы придут!

Бум-бум-бум! Бум-бум! — бьется в высоких сугробах, наметенных у изгородей и на берегу Уссури, нудная, угрожающая новыми бедами, зловещая дробь барабана.

Отряд вооруженных до зубов людей в военной форме движется по главной улице села Темная речка.

Встревоженные женщины, ребятишки провожают испуганными глазами незваных и нежданных пришельцев.

— Глянь-ка, пушки, пулеметы!

— Все новенькое, все с иголочки!

— Господи! Кого это еще на нашу голову принесло?

— Ратуйте, люди добрые! И до нас американец и японец дошел.

— Откуда только это зло берется?

— Это они, видать, утром село-то обстреляли?

— Их, бессовестных, рук дело!

— На безоружных с пушками! Вояки! Горе и смерть нам!

Бум-бум!

Утром, молча, без слез и причитаний, темнореченские бабы вытаскивали из-под черных, обуглившихся бревен трупы жевайкинских ребят.

Женщины, пряча лица, чтобы скрыть сердечную боль, расчищали пожарище. От теплых, обгорелых бревен, залитых водой, шел на лютом морозе пар, как из бани.

Ветер свистел и прохватывал насквозь.

— Погодка! Вчера солнце — как в мае, глазам больно смотреть, а сегодня, видать, буран надует, — растирая озябшие на холоде, посиневшие руки, говорит Алена Смирнова.

Марья подошла к Алене, поправила сбившийся платок, добрым, материнским движением провела по черным, блестящим от снега полукружиям бровей, молвила заботливо:

— Смотри, родимая, не остынь на ветру. Ты вся мокрая…

— Не могу я, Марья, не могу! — неожиданно затряслась в беззвучных рыданиях Алена. — За что они их? За что? Сердце бы свое вынула, им отдала, чтоб только жили…

— Пять… шесть… человек, — грозным басом ведет скорбный счет бабка Палага и грозит черным, будто прокопченным, пальцем в сторону небольшой горушки, где в казармах расположились американские и японские солдаты. — Будьте вы навеки прокляты, изверги окаянные! Ни дна вам, ни покрышки, проклятым отныне и довека!

Опираясь на клюшку, бабка Палага вещает глухим, прокуренным голосом, в котором бьется правый, святой гнев:

— Отцов ихних германец на фронтах побил, матери, как яблони в засуху, от горя и нужды посохли… Остались круглые сироты, и их кончили. По какому праву иноземцы на нашу землю пришли и, как вша по бараньему тулупу, расползлись? — кричит негодующе Палага. — Думали вы об этом, бабы? На Красной речке, сказывают, они снарядом в приют угодили. Сирот несчастных, и без того войной обиженных, без отцов и матерей намыкавшихся, двенадцать человек уложили. Двенадцать невинных душ! Знаете вы об этом, бабы?.. Думали вы об этом, бабы?..

Женщины, охорашивавшие останки убиенных, вздрагивают, разгибают усталые спины: страстный выкрик Палаги, вопль оскорбления и боли, находит отклик в намучившихся бабьих сердцах.

— Думали, бабушка Палагея, ох как думали… — мрачно отвечает ей Алена Дмитревна.

Внезапно она бледнеет до синевы.

Бабы крепятся изо всех сил, глядя на Алену. Она опустила густые ресницы, из-под век катятся редкие слезы, сомкнутый рот женщины безмолвно кричит о скрытой муке много страдавшего человека.

Первая не выдерживает старуха Костина. Всплеснув руками, она валится в снег, кланяется убиенным:

— Сиротиночки горькие! Ох, сыночки вы мои родимые…

Рана матери, недавно потерявшей двух сынов-погодков, навсегда останется открытой. Старушка безутешно плачет о чужих детях, погубленных той же слепой, бесстыдной силой, которая погубила ее родных детей. Не сдерживаясь более, плачут и остальные женщины. Только бабка Палага не плачет. Что шепчут черствые от стужи, бурые губы? Молитву? Проклятия?..

Глава шестая

В лучшем темнореченском доме, в столовой, освещенной висячей лампой, покоящейся в бронзовом ажурном абажуре, за столом, уставленным закусками и винами, сидели два американских офицера.

Домовитый хозяин дядя Петя предлагал гостям ром, водку, шустовский коньяк, просил закусить свежей зернистой осетровой икрой «собственного засола».

Гости вольготно расселись на стульях и, положив на крашеные табуреты ноги в белых фетровых сапогах, обшитых блестящей, добротной кожей на носках и запятниках, наслаждались покоем и яствами.

Американцы — подполковник Линдей и офицер Бидуэлл — сообщили дяде Пете, что их воинская часть временно, о, конечно, временно, пока не прекратятся беспорядки, вызываемые нелепыми и нереальными призывами большевиков к восстановлению Совдепов, обосновывается в казармах, расположенных вблизи от Темной речки. И Линдей и Бидуэлл хорошо владели русским языком. «По долгу службы», — скромно признался Бидуэлл. «По зову сердца: люблю русских…» — присовокупил скромно Линдей.

— Итак, мы будем с вами близкими и, я надеюсь, добрыми соседями, мистер дядя Петя, — почти ворковал, ласково улыбаясь, изрядно осоловевший подполковник Линдей, пожилой цветущий человек с коренастым, почти квадратным туловищем.

Его соратник, рослый молодой офицер Бидуэлл, с явной опаской поглядывал на подполковника, на его мускулистое тело боксера. «Хлещет рюмку за рюмкой. Еще опьянеет, наделает дел: во хмелю его тянет на драку».

— Душистый ром в смеси с коньяком и божественной русской водкой — какой это очаровательный букет! — сладостно ворковал Линдей и подливал в стопку то из графина, то из бутылей, которые стояли на маленьком столике, вплотную придвинутом к обеденному столу. Короткопалая кисть нежно обняла стопку и молниеносно выплеснула смесь в широко открытый рот. Блеснули на миг зубы, щелкнула тяжелая челюсть, и Линдей медленно прикрыл глаза. — Коктейль. Какое блаженство так отдохнуть! Мирный домашний очаг. Словно нет войны и суровой доли солдата… — И, вновь сверкнув прочными, без зазубринки, зубами, подполковник добавил, что он решил переночевать здесь, в этом гостеприимном, уютном доме.

— У вас, как я заметил, чудесная ферма. Замечательный бык-производитель. Я в этих делах разбираюсь: мои родители — потомственные владельцы бойни в Чикаго. Да, ваш дом по удобствам не уступает фешенебельному городскому: блеск и чистота кругом. Пять комнат, приятная меблировка, крашеные полы, ковры, диваны, со вкусом подобранные китайские, японские безделушки. Вы бывали там?

— Китай? Рукой подать, рядом граница-то, — криво улыбнулся дядя Петя. — Я человек торговый, приходилось бывать и в Китае и в Японии.

— Китайский спирт, чулки, чесуча, опий? — понимающе и сочувственно перечислял Линдей. — Контрабанда? Молодец! Молодец! Бизнес — великая сила. Одобряю. Вижу, вы понимаете толк в вещах изящных и украшающих жизнь.

— Не хлебом единым сыт человек, — покорно выдохнул дядя Петя.

— Я удивлен, искренне удивлен. Знаете, мне пришлось побывать в селах и деревнях Приморья. По долгу солдата, так сказать. Бывал во Владивостоке, на Сучане. Недавно нам было поручено, так сказать, прочесать районы Хабаровска, — в профилактических целях, конечно, — вокзал, окраинные слободки… проверить, нет ли запасов оружия. И там я не встречал такого добротного дома, как у вас, дорогой друг. И радушие, редкое радушие. Благодарю за хлебосольство. Верьте, я, подполковник Флойд Линдей, отдыхаю здесь уставшей душой. Почему я не вижу женщин и детей в этом богатом доме? Вы их упрятали? — неожиданно вскипел подвыпивший Линдей.

Дядя Петя, ранее никогда ни перед кем не терявшийся, взглянул на налившееся кровью, красное лицо подполковника; встретившись с тупым взглядом его голубых, каких-то стеклянных глаз, внезапно почувствовал, как задрожали колени от неясного и темного предчувствия неотвратимой беды. Не находя нужного спокойствия, теребя рыжую пышную бороду, он потерянно бормотал:

— Милости просим! Ночуйте на здоровье. Залу вам отведу. Жилья хватает. — И вдруг с провизгом от злобы — чего с ним тоже никогда не случалось — цыкнул на появившуюся в дверях молоденькую жену: — Цыц в спаленку, Марья! Тут дела не бабьего ума!

Марья исчезла с быстротой молнии. Зоркий, светло-синий, как у куклы, глаз Бидуэлла, белокожего великана с румянцем во всю щеку, успел усмотреть — бледное, без кровинки лицо, расширенные от любопытства и страха серые глаза миссис… дяди Пети… «Этот странный рыжебородый русский, похожий на морского пирата, уверяет, что у него нет и никогда не было фамилии. Мистер дядя Петя? Миссис дядя Петя? Забавно и умильно!» — думал зело подвыпивший Джонни Бидуэлл, и фантазия его лихорадочно заработала: он успел заметить крупные малиновые губы миссис Марьи. О дьявольский соблазн! Какой красивый рот!..

Жалостно-постные интонации голоса дяди Пети вернули Джонни к действительности.

Настороженный, взъерошившийся хозяин уловил жадный взгляд офицера, брошенный им на Марью, и встревожился не на шутку.

— Детишками меня бог изобидел, не дал, — тоненько пел-балабонил дядя Петя, — жду, вот жду, да жена Марьюшка все болеет, сохнет, как былинка в поле, в чем только душа держится…

Мнительный здоровяк Линдей поспешно, с явной опаской, отодвинулся от хозяина. Упитанному организму подполковника претили болезни. «Еще нарвешься на неприятности. Чиста ли посуда? Не схватил ли я заразу? Сифилис? Чахотка? Нас предупреждали, что на Амуре и Уссури даже прокаженные есть. Выпью еще водки. Водка дезинфицирует. Удружил, проклятый контрабандист!»

— Бидуэлл, дружище, едем в казармы! Посмотрим, как устроились наши бравые ребята. Мы будем с вами часто встречаться, дорогой… э… э… дядя Петя. Дела, прежде всего дела! Ваша Темная речка — убежище большевиков, сбежавших из Хабаровска. Мы, американцы, держимся строгого нейтралитета, мы абсолютно беспристрастны и не вмешиваемся во внутреннюю жизнь русских. Но мы помним, что большевики вооружали врагов России и союзников — австро-германцев, которые хотят захватить Сибирь, подчинить Россию Германии. Восточный фронт союзников — под прямой угрозой. Наш священный долг, долг старых вояк американцев — способствовать миссии спасения России. Я хочу, дядя Петя, чтобы вы пояснили русским, зачем направлены наши войска в этот дикий край. Миролюбивый поход американской армии имеет одну цель — помощь чехословакам, на которых обрушились удары красных, вступивших в преступный союз с немецкими шпионами. Наш союзнический долг — уничтожить угрозу со стороны германо-австрияков. Помните, Джонни, как в Приморье, в деревне Ново-Москва, наши русские коллеги казнили двух немцев-военнопленных, сбежавших из Владивостока к сучанским партизанам? Немцы были так измучены и истощены во время побега, что не выдержали бы суровых походов партизан по непролазной тайге. Их спрятали у верного человека — подкормить, дать возможность окрепнуть. А тут в Ново-Москву нагрянул мужественный белый генерал и обнаружил германцев. Стояли январские крутые морозы. Раздетых догола немцев бросили на лед и забили до смерти проволокой. Помните, Джонни?

— Конечно, помню! Партизаны прислали тогда нашему союзному командованию протест против бесчеловечных действий белогвардейцев. Я был с вами, Флойд, в числе членов комиссии по проверке заявления партизан…

— У меня, в моем личном архиве, — бесцеремонно перебил его Линдей, — хранятся фотографии казненных немцев. Берегу и копию составленного нами акта. Но каков дальнейший результат нашего акта, мы не знаем… Нам дана верховная директива не вмешиваться во внутренние дела России. Мы выступаем в качестве наблюдателей. Мы не думаем о реставрации прогнившего русского самодержавия, мы не разрешим расстрелов, беззаконий, порок. Но мы не можем вмешиваться в дела наших союзников. Я, подполковник Флойд Линдей, гарантирую…

— А по Темной речке ведь вы стреляли? — взъерошив рыжую бороду, прикидываясь простачком, запел дядя Петя. — Дома пожгли, с землей сровняли, народ положили, а говорите — нейтралитет. Недопойму я что-то.

— Голубчик! Дядя Петя! Мы только наблюдатели. Наша задача — моя и Джонни — разместить наших славных парней в казармах. Нам нельзя было без предосторожности войти в село, известное командованию как зараженное большевистским духом. Ни японцы, ни мы не могли подвергнуть риску наших солдат. Предписано было пройти вашим селом, и мы решили дать несколько выстрелов в превентивных целях. Подчеркиваю — только в превентивных целях!

— Понятно! Понятно! — согласно кивал головой дядя Петя и думал: «С кровью едят, видать, их… эти самые… превентивные…»

Разгоряченный Линдей хватил подряд еще несколько стопок водки, и скоро его зело развезло. Он захрапел на диване, забыв о страхах заразы.

Бидуэлл, лежа на кровати с мягкими перинами, долго не мог заснуть: слушал, не скрипнет ли дверь, не войдет ли, как таинственное привидение, бледная женщина с крупным малиновым ртом. Но женщина не шла. Вскоре мысли Бидуэлла потекли по другому руслу, перебирая события последнего времени. Юморист Линдей! «В превентивных целях»! И бровью не повел. Превентивные снаряды, способные в минуту снести дом за домом! Кто-кто, а он, Джонни Бидуэлл, отлично знает, чем остро подперчен «нейтралитет», прославляемый подполковником.

Джонни взглянул в окно. Лунная ночь. Жемчужно-зеленоватый свет вольно лился в оконные рамы, блестел на причудливом снежном узоре на стекле.

Офицер перевел глаза на Линдея. В призрачно-зеленоватом лунном свете лицо подполковника казалось мертвенно-серым. Бр-р! Здорово смахивает на покойника. И, как всегда, на губах улыбка, знакомая стандартная улыбка. Нет, не спалось розовощекому рубахе-парню Джонни. Обиды. Множество обид. «Надо не зевать, не хлопать ушами, не кричать без толку: „Ио! Ио!“ — как безмозглый осел. А все же любопытно, на какое добро так жадно щелкнул здоровенными зубами Флойд? Ласков, как молодожен, быть тебе, дядя Петя, без добра. А почему не взглянуть, что за вещички стоят в зале?»

Тихонько, стараясь, чтоб не трещали предательские половицы, Бидуэлл прошелся по большой трехоконной комнате. Вот оно, богатство. Привалило наконец. За каждую такую тонкую, изящную штучку на родине отсыплют кучу полновесных долларов. Затаив дыхание Джонни открывает дверцу горки, берет в руки фарфоровую фигурку голого по пояс китайского божка, сидящего на троне. Божок чрезвычайно тучен, весь в складках жира.

Взгляд офицера невольно приковывается к поблескивающему в лунном свете круглому, сытому животу божка, к его слегка оттопыренному пупку. Как живой! Джонни случайно качнул фигурку, и, словно насмехаясь над ним, божок закачал головой. Вверх-вниз, вверх-вниз! Бидуэлл глянул в фарфоровое упитанное лицо, и ему почудилась человеческая лукавая усмешка в узких, прищуренных глазах.

— Положите-ка этого Будду обратно, дружище Джонни, — вдруг спокойненько заворковал Линдей на своем диване.

Великан офицер, застигнутый врасплох, замирает, как испуганный кролик.

— Здесь, Джонни, мы не возьмем ни одной вещицы… пока, — подчеркнул он последнее слово. — Думается мне, что этот… мм… мм… дядя Петя может сослужить нам службу. Его надо прощупать… постепенно. Дать сливкам отстояться. А вы спешите. Ай-ай, нехорошо! Тайком. Один. — В ворковании Линдея появляются ноты, похожие на рык тигра. — Забыл о друге… старшем начальнике, которому всегда принадлежит… приоритет! Раскиньте мозгами, если они у вас не куриные, в чем я сомневаюсь. Он ведь знал, что мы пришли? Знал. Но ему в голову не пришло упрятать эти вещи подальше, а он лучше нас с вами осведомлен, какая это ценность. Следовательно, у него есть нечто еще более ценное? Такова логика! Вот об этом и надо подумать, а не бросаться на пустячки, как хорек на курицу. Все поняли, Бидуэлл?

Джонни, потрясенный железной логикой подполковника, молча поставил божка в шкаф, прикрыл осторожно дверцы и на цыпочках, низко опустив повинную голову, прошмыгнул к своей кровати.

Глава седьмая

Полным-полна изба Новоселовых. Уходят одни, приходят другие — отдать последний долг.

В кухне на лавке сидят рядышком Силантий Лесников и старик Костин. Они отдыхают: только что изготовили из выстроганных рубанком досок гроб-домовину для Галки.

В горенке все еще хлопочут Марья Порфирьевна и Алена — убирают, чистят, моют закоптелую избу.

Лерку будит голос крёстной матери:

— Настя в себя зашла. Очнулась. Фершал пулю ей вынул…

Алена, тревожно поглядывая на оцепеневшего у гроба Михайлу Новоселова, подходит к Марье и говорит:

— Уходить ему надо. Пусть прощается. Не ровен час налетят, сгубим мужика.

— Ничего. Дай ему на дочку наглядеться в остатний раз. Моего Димку да Борьку Сливинского бабка Палага в разные концы деревни сторожить поставила. В случае чего упредят.

— Уходить, уходить ему надо! Думаешь, случайно снаряд в Михайлину избу попал? С расчетом били: знали, что партизанит. Пора ему уходить, не донес бы кто.

Алена подходит к Михайле и кладет ему руку на плечо:

— Миша! Миша!

Лерка смотрит на отца. Какой большой — встал и полгорницы занял, сам почти под потолок. Уходит!

— Тятька! Не уходи! Маманя померла. Галка померла. Не уходи, тять!

Отец подхватил ее на руки. Лерка судорожно ткнулась лицом в теплую отцовскую грудь.

— Кажись, сомлела, — обеспокоенно говорит отец и укладывает дочь на кровать.

— Побереги моих-то, бабушка. Все, что у меня в жизни осталось. Эх! Играли мы в бирюльки, цацкались с белыми… Подыматься всем народом надо, пока не побили всех. Под одно крыло собираться. Кума Марья! Алена! Приглядывайте за Настей и девочкой. Соображусь, загляну.

— Иди, иди, Миша. Пригляжу, чать, крестница мне, не чужая. И Настю догляжу. Ты только выжди, на рожон не лезь.

Отец целует Лерку, приглаживает косы, опять целует. Глядит не наглядится. «Одна осталась, кровиночка моя. Выживет ли Настя?» Припал воспаленными губами к голове дочери. Потом осторожно оторвал ее вцепившиеся в телогрейку руки, наскоро набросил солдатскую шинель.

— Учись, Валерия, школу не бросай. Не маленькая, сама понимаешь, что не ученый — слепой… — «Дочка, дочка! При живом отце сирота!»

— Уходи, уходи, Миша! Не проведал бы «бык-корова», он новым властям служит…

Лерка лежала под шубенкой, тряслась в ознобе. Нет шустрой, проказливой непоседы сестренки. Настю застрелили — будет ли жива? Забылась Лерка, заплакала. И маманя умерла. Маманя умерла!

— Мама-ня! Ма-ама…

— Чевой-то ты, Лерушка? Христос с тобой. Мать вспомнила… — утешала, утирала слезы Алена. — Сиротка моя…

В кухню из горенки выглянула Марья Порфирьевна:

— Алена! Подь-ка сюды! Настя родит. Новая напасть — загодя до срока. Беги за Палагой…

Похоронили Галинку. Ни жива ни мертва повернула Лерка с кладбища домой, но крёстная сказала сердечно:

— Ты, Лерушка, поживешь два дня у меня. Сейчас тебе в родной избе небо с копеечку покажется. Маненько охолонешь, обыкнешься с бедой. А мы с Палагой и Аленой избу обиходим, побелим. За Настей и братиком твоим присмотрим, за Ванюшкой…

Вечером, уложив свою «ораву», Марья Порфирьевна села вязать Лизутке платок, думала-говорила про себя:

«Не напасусь шерсти на варежки и носки, все горит на ребятах. Надоели парнишки-штанишники, а теперь Лизутка появилась. В семье дочка прижилась. Ясноглазая. Добрая. Штанишники мои ей во всем угождают. Косы ей отращу. Ленты алые вплету. Вытяну ли? От Ванюши вести нет — извелась вся. Заскочил как-то Михайла на минутку — глянуть на сына новорожденного и Лерку, сказал коротко: „Здоров твой муженек. Только писать ему некогда, скоро идут на задание“. Ванюша. Всего несколько месяцев, как свадьбу отпраздновали, а все больше в разлуке. Кто думал, что побегут мужики в леса дремучие, только бы не попасть в армию белых… Ваня партийный человек, ему от беляков смерть первому грозила. Не таков он, чтобы прятаться, беду народную пережидать, на теплой печи лежа!

— Прости меня, Марья Порфирьевна, — сказал он, — прости, Машенька! Не суди. Не гневайся. Ухожу я в отряд Сергея Петровича. Старый друг там нашелся. Мы с ним при царе грузчиками в Хабаровске работали. В одно время нам лоб забрили, вместе в окопах вшей кормили. Вместе на Уссурийском фронте белочехов били. Вместе от японцев уходили… Гонца прислал: зовет меня в отряд…»

Не удерживала Марья Порфирьевна, не отговаривала своего «короля червонного». Знала — не удержит, вылетит сокол из гнезда!

Ночь шептались Дробовы: обдумывали, как дальше Марье жить-бедовать. Опять пойдет на поклон к дяде Пете. О своих парнишках и не говорил больше Иван Дробов после того, как Марья сухо отрезала:

— Твои. Мои. Чего ты их делишь? Все они мои. Не брошу. Жилы вытяну, с ног свалюсь, околею — ну, тогда не обижайся. А пока жива, живы будут и ребята…

Дядя Петя охотно принял Марью Порфирьевну: «О чем речь? Работница известная». Да! Будто чуяла, боялась с Иваном судьбу связать. На пьянковской мельнице механиком работал. Овдовел. Долго жену оплакивал. Марья как-то на Горяч-камень на берегу Уссури присела — и он откуда ни возьмись. Присел. Перекинулись несколькими словами. Марья, чем-то невольно встревоженная, домой поспешила. В тот же вечер к Насте пришла, хоть и недолюбливала ее за крестницу. Судьбу пытала-гадала.

Настя старые карты раскинула и понесла околесицу о казенном доме и червонном короле у сердца трефовой дамы. Не верила гадалка в душе, что кто-нибудь позарится на вдову с семью ребятишками. Трефовая дама — Марья Порфирьевна — тревожилась от ее туманных намеков, роняла слезы, крупные, как капли дождя в начале грозы, конфузливо вытирала их тыльной стороной многострадальной, заскорузлой ладони.

Однажды Марья застенчиво призналась Насте, что и впрямь появился червонный пышноусый король, да трепещет, не решается она определить свою вдовью судьбу. Господи ты боже! У нее, у трефовой дамы, семеро ложками по столу стучат, а у червонного короля два паренька остались после смерти жены. Вот тут ты и подумай! Ах, на беду, на излишние страдания подвернулся сосед, король червонный!

Думай не думай, а стал частенько захаживать Иван Дробов в Марьину избу. Веселого и легкого нрава оказался захожий гость. Ребятишки к нему как смолой приклеились: вместе салазки мастерят, змея в небо запускают, лук из гибкого тальника гнут; он их и рыбалить учит: как ловчее перемет забросить на матушке Уссури; советует, где вернее рыбу искать, какую наживу на крючок наживлять.

Раскинет ручищи, загребет в охапку семерых Марьиных мальчишек, растущих без отцовской ласки, и задушевным голосом учит их петь веселые и протяжные русские песни. Ребята галдят: «Дядя Иван! Дяденька Иван!»

И когда изредка обращался он к Марье с вопросом и она отвечала ему, то слышала в своем голосе весенний молодой звон.

Уйдет Иван, а за ним следом и веселье из избы уйдет, смотришь, повседневная забота-зануда выскочит. Беспокойно ворочается ночью Марья Порфирьевна на опостылевшей жесткой лежанке, вспоминает ласково-озорного Ивана Дробова. «Легкий, ох, боюсь, легкий он человек, вроде покойного муженька… царство ему небесное…» — беспокойно думает она, вспоминая веселого, беспутного Захара.

А если не идет день-другой Иван Дробов, затуманится Марья Порфирьевна, защемит молодое сердце: «Кто польстится на такую ораву, как у меня? И моложе и красивее, взгляднее была — ни один не посватался. Кому охота такую обузу брать?.. Нашелся, нашелся такой человек! Только оторвали от нас Ваню, разлучили злые вороги, ни дна им, ни покрышки, проклятым! И просвета не видно!»

Марья Порфирьевна ахнула: за вязаньем и думами не заметила, как ночь проскочила.

Так тому и быть! А жить надо: работа-забота зовет. Дядя Петя нетерпеньем мается: «Где это сестрица Марьюшка запропастилась?..»

Глава восьмая

Японский офицер-полковник сидел в своем кабинете; полуприкрыв тонкие коричневые веки, полностью расслабив железные мышцы рук и откинувшись на спинку кресла, отдыхал. Минут через десять он придвинул к себе комплект газеты «Дальневосточные известия» за август 1918 года, надел очки и стал читать.

«Русским товарищам…» Та-ак! «Резолюция исполкома социалистической группы в Токио и Иокогаме». «В настоящий момент мы с негодованием относимся к посылке нашим правительством войск в Сибирь под тем или иным предлогом…» Н-да!.. И это пишут японцы! И когда? Чего они там, в Токио, смотрят, ротозеи? Для императорской Японии Дальний Восток — жизненное пространство! А они негодуют! Космополиты! Интернационалисты! Карать! Карать! И только карать! Здесь, в этом краю красных, где их пагубные для цивилизации и культуры идеи носятся в воздухе, следует строго следить за нашими солдатами. Изолировать от русских, от тлетворного и дерзостного влияния их идей, ведущих к хаосу и стихии. Ну-с, что же дальше пишут «товарищи» из Токио и Иокогамы?

«…Мы глубоко сожалеем о том, что не имеем сил предотвратить грозящей вам со стороны нашего империалистического правительства опасности. Мы почти бессильны сделать что бы то ни было, так как правительство нас сильно преследует…» Итак… значит, правительство у нас не императорское, а империалистическое? Мерзавцы! Позор нации! Карать. Карать. И только карать… «Вы можете быть вполне уверены, что красное знамя революции будет развеваться над всей Японией в недалеком будущем…» Мерзавцы. Изменники!

Полковник нажал кнопку на столе. Дверь кабинета бесшумно отворилась, перед старшим начальником вытянулся в струночку молодой лейтенант. Полковник вытащил из комплекта «Дальневосточные известия» от 25 августа, четко наложил резолюцию: «Авторов найти. Изъять», — расписался и передал газету лейтенанту.

— Отправьте в Токио.

В кабинет бочком вошел атаман Калмыков и поспешно приветствовал полковника. Тот в ответ сухо и неприязненно кивнул головой.

— Опаздываете, опаздываете! А я привык к точности, — ворчливо сказал полковник, потирая виски небольшими сухими пальцами с тщательно обработанными ногтями, покрытыми бесцветным лаком. — В следующий раз категорически требую быть у меня минута в минуту. Я не приму никаких оправданий, даже если у вас под носом убьют еще трех Бирюковых, — четко выговаривал слова японец и резко щелкнул крышкой серебряных часов.

«Как он со мной разговаривает, желтая бонза!» — возмутился в душе Калмыков, но сдержался и сказал искательно:

— Дела! Я ведь себе не принадлежу. Дела государственной важности.

— Кому вы рассказываете? — полковник усмехнулся. — Дела государственной важности? Хотите, я по часам, по минутам расскажу ваши дела за последнюю неделю?

Калмыков смутился, растерянно глянул на ехидно улыбающегося японского офицера.

— Не хотите? Чует кошка, чей жир съела? — щеголяя знанием тонкостей русского языка, протянул тот, и его темные глаза зло кольнули казачьего атамана, побагровевшего от его слов. — Ну не надо! Пошутили и достаточно! Я вызвал вас для деловой беседы. Я недоволен вами. Как вы могли допустить выступление красных в вашей армии? Разве я был неправ, утверждая не раз, что вы ничто без нашей поддержки? Жизнь убедительно подтвердила мои слова. Теперь вы поняли, что вас ненавидит не только гражданское население, но и казаки?

Полковник встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету. Потом круто повернулся и слегка приподнялся на носки, чтобы быть вровень с низкорослым белым атаманом; хлестал его жестокими словами:

— Против вас, господин Калмыков, восстал весь артиллерийский дивизион, пулеметная команда и все четыре сотни казаков. С чем вы остались? С ничтожными подонками — добровольцами из так называемой «инженерной» роты? Презренная горстка. Я слышал, что вы принимаете срочные меры: мобилизуете местных буржуазных сынков. У вас даже некому окарауливать гауптвахту? Неслыханно! Как это говорится, дожили до тюки, что ни хлеба, ни муки?

«Проклятая желтая сволочь! Он знает все! Золотой зубастой харей тебя бы об стол! Об стол! — рвал и метал в душе Калмыков. — На часик бы тебя мне в руки, макака!» И улыбался жалко, подобострастно:

— Доверял… был убежден, что вымели всю нечисть железной метлой.

— Неслыханно! — негодовал японец. — Чем вы занимаетесь, если не знаете, что творится у вас под носом? Чем занимаются старые бабы из вашего военно-юридического отдела? Контрразведка? Курам на смех, — ваши враги спокойно, как в собственном доме, ведут работу, орудуют в городе. Ваша безмозглая контрразведка, погрязшая в стяжаниях, грабежах и убийствах ради убийства, разложилась, обленилась! Вы знаете, кем вдохновлялось восстание? Ну, кем, кем?

— Не могу знать, ваше высо…

— Вы не знаете? Извольте узнать: большевиками! Неслыханно!..

Калмыков стоял против японского офицера съежившись, нахохлившись, одичало и злобно озираясь по сторонам, как волк в неволе.

Желто-зеленые глаза его покраснели после бессонной ночи. Забыв о своих генерал-майорских погонах, Калмыков выслушивал упреки, бросаемые японцем, стоя навытяжку, как захудалый рядовой. Он не пытался оправдываться.

— Кто же с вами?! Вы прискакали к нам за помощью, кажется, сам-два? Замечательно! Несколько минут промедления — и вы были бы в руках повстанцев. Да садитесь вы, пожалуйста! — досадливо прибавил полковник, презрительно глядя на Калмыкова. — Надо отдать должное большевикам — они не такие ротозеи, как вы: под самым носом у вас существуют. Значит, большевики еще остались в Хабаровске? Неслыханно! Они ходят в ваши казармы, как в собственный дом, и агитируют свободно ваших людей. А вы что делаете? Пьянствуете, дебоширите, как последний… есаулишка. Всего несколько дней назад вы меня уверяли, что большевистского подполья нет и не может быть в Хабаровске, что его не из кого создавать: все большевики арестованы, истреблены. А все ли? Есть, очевидно, одиночки, которые не смирились, действуют, на что-то надеются. Мне достоверно известно, что среди конвойных и караульных, охранявших тюрьму, гауптвахту, находились люди, которые вели дружеские беседы с арестованными большевиками, советовались с ними о плане восстания. Неслыханно! Это ваше счастье, что план восстания, рассчитанный на то, чтобы взорвать вашу власть атамана, не удался. План оказался недостаточно разработанным с точки зрения военно-стратегической. Ваше счастье, что восставшие оказались в кольце наших войск. Иначе вы были бы уже покойником! Это-то вам ясно, господин Калмыков?

— Безусловно ясно, ваше превосходительство! — поспешно ответил Калмыков, и смуглое лицо его побледнело.

— Я боюсь, что вы не оправдаете наших надежд, — говорил, буравя его острым взглядом, полковник. — Восстание не удалось, а что вами реально выявлено? Вы и здесь беспомощны. Вот, смотрите! — Он протянул Калмыкову серую, шероховатую бумагу. — Листовка ходит по рукам ваших казаков и призывает их организовать суд над вами за обильно пролитую кровь. Ну, чего вы трясетесь? — спросил японец, оскалив золотые зубы, и выхватил из дрожащих рук Калмыкова серую бумагу. — Я прочту вам:

«Кровь русских рабочих и крестьян, пролитая Калмыковым, падет на все Уссурийское казачество, если мы не подадим своего голоса».

Кто это пишет? Ясно, что ваши казаки, может быть, ближайшие ваши соучастники. «Мы не подадим…» При обысках и облавах наши воины находили в ваших казармах подобные листовки. На стенах, на заборах красуются лозунги: «Долой интервенцию и белобандитов!» Это значит — долой нас с вами, господин Калмыков. Вот, пожалуйста, самый распространенный лозунг, который мы находим повсюду: «Да здравствуют Советы!» — и все это ваша беспечность, ваше попустительство! Сюда со специальным заданием прибыл из Иркутска опытный провокатор. Имеются сведения, что в Хабаровске законспирировался комиссар финансов Центросибири Славин с группой советских работников. Ну, не пучьте глаза! Приезжий провокатор знает центросибирцев в лицо, будет выявлять! А вам, господин Калмыков, пора расплачиваться по счетам. Дело вашей чести… пресечь! Покарать! Вы обязаны узнать, где скрываются подпольщики, и разгромить осиное гнездо! Я помогу вам людьми. Старые знакомые. С опытом работы в царских охранных учреждениях. Их и следует натравить по следам. Ясно?

Полковник сумрачно поглядел на Калмыкова, и презрительная гримаса прошла по замкнутому, бесстрастному лицу. «Он, кажется, перетрусил изрядно! Прав генерал Грэвс, это нечистоплотная помесь гиены и тигра. Как быстро портит мерзавца его неограниченная власть!»

— Вы оказались в дураках, господин Калмыков. Восставшие, не сумев вырваться из пределов города, перешли в зону расположения американских войск и сдали им оружие. И несмотря на ваше требование о выдаче восставших, не собираются их выдавать. Вам надо более круто поговорить с ними и еще раз потребовать выдачи повстанцев…

После разгульной ночи, отпразднованной в честь спасения от верной гибели, речь японца плохо доходила до сознания атамана Калмыкова. Он молчал и тоскливо озирался по сторонам. «Макака проклятая, еще нотации читает! Разрядить бы в твою желтую черепушку револьвер…»

— Вы, кажется, не слушаете меня, господин Калмыков? — вывел его из перепойного оцепенения злой, как удар бича, голос японца.

— Простите! Я слушаю вас. Укажите нам этих людей. Я беспрекословно выполню ваш… приказ…

— Это будет сделано. Дадим им задание забраться в сердцевину организации, которая безусловно будет создана, как только разрозненные и напуганные сейчас одиночки, которые уцелели, нащупают друг друга. И дальше — усиленно прочищайте села и деревни. Во многих местах появились партизаны, а вы бездействуете. И я рекомендовал бы вам иметь личную охрану. Не рискуйте выходить один. В декабре прошлого года в Чите было покушение на господина Семенова. Повезло, спасся. Учтите его урок. Ясно? По вашему адресу, как мне известно, часто раздаются угрозы. Советую беречься! — ядовито усмехнулся полковник. — И жесточайшая дисциплина в остатках вашего… отряда. Любое слово должно пресекаться. Пороть, пороть, пороть мерзавцев, не умеющих держать язык за зубами. А такие есть… Ну, давайте приступим к конкретному плану ближайших дел, и ровно через месяц вы дадите мне отчет о том, что и как сделано. Ясно?

— Ясно. Слушаю, господин… господин…

— Зовите меня «господин полковник». И предупреждаю: если я попадусь вам в другом… э… э… одеянии, в штатском — рабочего, кули, прачки, повара, дипломата — не удивляйтесь. Прошу вас помнить — мы незнакомы, мы никогда не знали друг друга. Ясно?

— Ясно, господин… господин…

— Полковник! — горделиво повторил японец.

— А не поручить ли моему бравому грузину, кавалеристу Демишхану, невзначай порубать к чертовой матери несколько десятков америкашек? — зло спросил Калмыков.

— Обойдемся пока без вашей «дикой сотни»! Эти головорезы пусть наводят порядок в деревнях. Действуйте путем переговоров. Нас и так обвиняют в натравливании вашего отряда на американцев. Вот, извольте, прочту… из донесения… генерала Грэвса, — легкая усмешка скользнула по лицу японца. — «Казаки под предводительством Калмыкова, — японец остановился, наслаждаясь эффектом: багровел, округлял в бессильной злобе красные глаза атаман, — повторил: — Казаки под предводительством Калмыкова пытаются начать враждебные действия против американцев… Я думаю, направляются Японией». Теперь ясно?

— Ясно, господин полковник! — сипло ответил Калмыков — давился бессильной яростью.

Глава девятая

Зимним неприветным днем привез на санях Иван Дробов Михайлу Новоселова. Снес на руках в избу, уложил на постель. Михайла белый, словно пшеничной мукой обсыпанный.

— Плохо мне, Настя, — сказал жене Михайла. — Ты только не кричи, не пугай ребятишек. Может, и отлежусь, не кличь беду загодя.

Партизан Иван Дробов сидел на скамье, положив руки на колени, и молча смотрел, как закидалась в испуге безутешная Настя.

— Не мельтешись, Настя, — сказал Иван, — сейчас доктор должен приехать. За ним нарочный послан с лошадью. Ты за Палагой сходи, может, она нужна будет…

Палага! Повивальная бабка, она же плакальщица, ее забота — покойника обмыть-убрать, в путь последний обрядить. Зачем ей, Насте, бабка Палага? А-а-ах! Поняла, бессильно опустилась на табуретку, безумными, расширенными глазами глянула на партизана, сидевшего с каменным лицом на скамье. Перевела взгляд на мужа, лежавшего в полузабытьи, сорвалась с места и бестолково засовалась из угла в угол.

— Хорошо… Я сейчас… Бабушку Палагу позову. Сейчас я… — сказала на ходу, в дверях.

Михайла открыл осмысленные глаза, заскорузлыми пальцами поманил насмерть перепуганную Лерку.

— Бо́льшенькая моя… Оставляю я тебя. Ванятку люби… Иванушку нашего… Помоги матери его выходить, — слабым голосом сказал Михайла. — Наклонись ко мне, я тебя поцелую. Прости, Валерушка. Молись, доченька, за отца, убитого калмыковцами. Школу не бросай… если ее откроют…

Михайла поцеловал дочь.

— Доктор, доктор приехал! — сорвался с лавки Иван Дробов и выбежал из избы.

Доктор вымыл руки, осмотрел раненого. В избу вбежала запыхавшаяся Настя, за ней бабка Палага.

— Ему нужен только покой, тишина, — прикрывая Михайлу одеялом, сказал доктор.

— Выпить бы водочки стакан! — просительно сказал Михайла.

— Водочки? Можно, если найдется. Все можно! — охотно разрешил врач.

— Я сейчас к А-фу сбегаю, — захлопотала Настя, — у него контрабандный спирт всегда есть.

— Не надо, Настя, — остановил ее голос Михайлы. — Я хотел узнать у доктора, все ли мне есть-пить можно, что захочу. Раз можно все, значит…

Михайла умолк и медленно сомкнул веки.

Лерка с ужасом следила, как белело лицо отца. Руки его, лежавшие поверх одеяла, снимали что-то видимое только одному Михайле.

— Ногти заземлились, пальцами к себе гребет. Отходит… — шептала бабка Палага.

…На могиле мужа, страшная в своем горе, долго выла по покойнику Настя. Она не плакала, а выла отчаянно: плохо оплаканный — не отпетый.

— Ахх-ах-а-ах! Закатилось солнце красное. Отработались рученьки, неба ясного не видят глазыньки твои, Мишенька. Куда теперь я, вдова горькая-горемычная, пойду? К кому преклоню головушку бесталанную?

Стоял сухой, прозрачный зимний день. Звук проникал далеко-далеко, звонкий и чистый.

— С сердцем воет: поди, на том берегу Уссури слышно! — одобрительно оценила бабка Палага.

Настя, подстегнутая всеобщим сочувствием, вела похоронный вопль на тонкой, высокой ноте. Рвалась из рук соседок к могиле мужа:

— Ох, пуститя вы меня, не держитя вы меня, подруженьки-бабоньки! Не видать мне больше зорю ясную — Мишеньку-друга! Вдовой-вдовицей век мне вековать. Меркнет свет в глазах. Ми-ишенька! Клятву даю нерушимую: одинешенька век коротать. Не дам сыну твоему Ванюшке злого вотчима, свирепого коршуна. Сердце мое живое землей закапывают. Уходишь, уходишь, родимый?! О-хо-хо! — взвился в воздух, как острая стрела, женский плач.

— Клятву дала. Жаль дитя единственное на потеху вотчиму отдавать, — неодобрительно поджала губы Марья.

— Да кто ее и возьмет-то, с двумя ребятишками?

— Боль-то как ее гнет…

Лерка стояла возле отцовской могилы — ни слезинки, ни вскрика. Только крестилась тяжело и медленно, как будто гири поднимала.

Крёстная, верный Леркин друг, понимала тоску девочки.

— Закоченела она вся от горя. Таким-то тяжелее. Настька воет, ей и легче: боль слезой горячей выльется, а боль без слез — внутри сильнее кричит. Сколько Лерка натерпелась. Гордая, крепкая — слова лишнего не скажет. Которые в горе каменеют, тем в тыщу раз тяжелее…

Ушли все с кладбища — поминать покойника. Осталась Лерка одна. Глубокое, тисками сжатое горе хлынуло, как вода в половодье: рухнула она на отцовскую могилу, обняла ее руками.

Взрыв скрытой дочериной любви, жгучий, безнадежный:

— Не пойду я от тебя никуда! Родимый ты мой, отец-батюшка…

Обессиленная острым припадком горя, Лерка прикорнула на могиле отца.

…Падал легкий, пушистый снег.

Глубоким вечером мачеха хватилась Лерку, охнула:

— Лерка-то моя где?

Силантий надоумил ее сходить на могилу к Михайле:

— Может, по отцу заскучала!

Марья Порфирьевна и Настя бросились на кладбище. На могиле отца нашли Лерку. Она была без сознания.

— Как перышко! — Марья Порфирьевна прижала к себе жалкое тело крестницы.

Расстроенная Настя уцепилась за эти слова: «Как перышко!» Затерзалась вдова: «За грехи, за Лерку бог меня покарал!..»

Два месяца пролежала в нервной горячке Лерка. «Батя! Батя! Ванюшка, братик! — бредила, округлив синие безумные глаза. — Беги, беги! Калмыковцы идут, всех убивают… батя!..»

Неожиданно быстрая смерть Михайлы, болезнь Лерки потрясли, перевернули и без того слабую голову Насти; она содрогалась, тяжело раненная бедой. «Ежели Лерка помрет, — ни мне, ни Ванюшке не будет счастливого часу…» — с трепетом думала суеверная женщина.

Беспокойная, трудная ночь: больная буйствовала, рвалась с койки. Настя, женщина крепкой кости, держала Лерку, чтобы не выскочила в дверь или окно. Откуда и силы брались в истощенном до предела теле!

Припадок кончился. Лерка, покорная, покрытая испариной, заснула. Настя зажгла перед образами свечку, молилась за болящую. Жарок, настойчив шепот молельщицы:

— Пресвятая богородица! Спаси! Исцели! Помилуй!!

Успокоенная и кроткая после молитвы, Настя уснула. Разбудил ее громкий плач Ванюшки. Настя вскочила. Угол с образами горел, потрескивая. Обезумев, вдова заметалась по избе, хватая никчемное тряпье.

— Горим, батюшки, горим! — вопя благим матом, выскочила во двор.

«А Ванюшка, Лерка, ребятушки мои?!»

Настя ринулась назад, хромая, как стреноженный конь; в суматохе больно ударила колено о край обитого железом сундука. Ворвалась в избу, в которой уже невозможно было дышать.

Лерку, лежавшую вытянувшись пластом с головой под одеялом, Настя перекинула через правое плечо, Ванюшку взяла на левую руку — и бегом из избы.

Начал сбегаться народ. Дул сильный, суматошный ветер, бросавший в глаза сухой, колючий снег. Люди со сна были злы, бестолковы и суетны. Не отстояли на этот раз избу. Все добро погорело.

Утром на скорую руку старик Костин утеплил белую баню, стоявшую в огороде, прорубил два окна, остеклил двойные рамы, и Настя с детьми перебралась туда. Лерка поправлялась медленно. Прикинулась тут хворь и к Насте. Первые дни вдова еле-еле ползала, а потом совсем свалилась.

Лежат Лерка и Настя друг против друга, встать не могут — обессилели.

— Пропадем мы, доченька, — говорит тихо мачеха.

Настя пытается подняться, но ногу пронзает такая непереносимая боль, что она бледнеет и со стоном падает на койку.

Лерка садится на топчан, но ее шатает, как слабую полевую травинку, кружится голова; девочка падает на подушку, на смуглом лице одни синие блюдца-глаза, да ярко рдеют губы.

— С голоду помрем! — пугается Настя. — Запустила я вас. Все грязное, смениться не во что…

Дремлет Лерка. Едва живая от слабости, слышит сквозь голодную дрему, как сердито цыкает Настя на раскричавшегося Ванюшку:

— Замолчи, Ванятка, замолчи, сынок! Разбудишь!..

Ванюшка ревел, требовал молока, хлеба. Настя, волоча больную ногу, ползала по бане, кормила ребят.

Выручила Марья. Сама Порфирьевна в хомут затянута круче некуда — хозяйка, добытчица, батрачка, мать этакой семьищи, — а мимо такой невзгоды пройти не могла: совесть не позволяла, тощий кусок в горло не лез.

Минуту урвать Порфирьевне от семьи, от работы — и то за подвиг счесть! Забе́гала-заносилась Марья: из бедной своей избенки в нищую Настину халупу — и обратно! Тащит, как муравей, то охапку соломы или вязанку дров — печурку истопить, то горшок молока болящим, то квашеной капусты, соленых огурцов. Свою ребятню на пайку посадила, но упорно ставила на ноги упавшую духом бабу-горюху Настю.

С добрым словом и щедрым приношением пришла ласковая старуха Костина; за ней ее розовощекая, розовогубая сноха Варвара. Поспешила на помощь и Алена Смирнова. Обласкали женщины, приодели ребят, подбросили из своего достатка одежонки Насте.

— Свет человеком крепок! — растроганно шептала вдова и, приободрившись от их ласки и тепла, снова впряглась в нелегкую телегу. Три рта накормить надо. Три платьишка, три пальтишка, троим обутки! И все надо! Ничего! Живет одна, сколько лет тянет вдовью ношу Порфирьевна! Вот и замуж вышла — мужик не помощник оказался, а новая сердечная забота. Да и придаток — три новых рта — пить-есть просит! Держаться, держаться надо и Насте…

Рана у Насти открылась не в колене, а почему-то в бедре; рана — даже вчуже смотреть больно — с кулак, и гной до костей. Врач в Хабаровске признал — костный туберкулез. Полечил-полечил, а толку нет: гноится рана, боли мучают.

По совету старухи Костиной, Марья стала лечить Настю орешником. Растет на землях Дальнего Востока невысокий кудрявый кустарник — орешник; на одних кустах орехи в колючей одежке прячутся, на других одежка обычная, не колкая. Орехи круглые, вкусные, — осенью ребятишки их мешками собирают. Листьями орешника, молодыми ветками и вылечили ногу.

Ведро с листьями и ветками орешника Порфирьевна заваривала крутым кипятком, потом недолго кипятила, — настой крепкий, коричневый. В теплом настое час-другой парит больную ногу Настя. Быстро дело на поправку пошло, через неделю нога перестала гноиться. На втором месяце лечения рана подживать стала.

Встать-то встала Настя, а хромота осталась, — не та уж работница, что прежде была. Ковыль-ковыль по дому, — смотришь, и устала баба, запыхалась, нога как плеть висит.

Нужда посмотрела в маленькое оконце бани, и так ей там понравилось, что вскочила, нахальная, в избенку, а выходить оттуда уже не пожелала.

Настя по людям забегала — поденничать, батрачить. Дома-то хозяйствовать не над чем: коровенку последнюю, как погорели, пришлось в Хабаровск на базар свести. Осталась Настя при одних напастях. С житейского перепугу еще больше в молитвы и гадания ударилась: все карты раскидывает, судьбу пытает — не несет ли она нового испытания?

Староверский батя, строгий и нелицеприятный молитвенник, дока, знаток старого закона Куприянов, длиннолицый, длинноносый, гладкобородый мужик, зачастил к Новоселовой — угрозить карой, склонить к земле покорную, насмерть перепуганную сестру во Христе. Скоро без совета милого братца Аристарха Аристарховича Настя и шагу ступить не смела. Страхи свои, как на духу, ему поведала. Ровным, тусклым голосом вымолвил братец Аристарх:

— За великие грехи взыскание божие. За великие!

Бьется Настя как рыба об лед, а сидит семейство голодное. Тайком от ребят Настя стала ходить по ближайшим селам побираться.

— Погорельцы мы… Подайте на пропитание. Сама хворая, двое ребятишек… — выводит Настя, пугливо отмахивается от лохматых дворняг, беснующихся на железной цепи.

— Иди, иди, милая, дальше! По нынешним временам, когда брат пошел на брата, и самим от тюрьмы и сумы не приходится отказываться…

— Побирушка! Побирушка! Нищенка! — дразнят Настю детишки и бегут за ней за околицу.

Недалеко от Темной речки Настя прячет суму с кусками выпрошенного хлеба и мешок с картошкой. Ох, стыдобушка!

«Поесть бы, хоть немного поесть!» Истощенное, прозрачное — в чем и душа держится — лицо Лерки освещено синими глазищами, суровыми и горячими. Ресницы, длинные, пушистые, как бархатные крылья бабочки махаона, бросают тень на полщеки. Еле-еле выкарабкалась Лерка из болезни.

В школе появился новый учитель. Ребята знали — Сергей Петрович «в бегах» от белой власти; были верны ему: в школу шли неохотно; учились кое-как; по любому поводу вспоминали любимого учителя. Настя пристрожила Лерку, заставила идти в школу. Бабы-староверки возмущенно вопили:

— Настя апосля смерти Михайлы совсем ополоумела — девку дальше учить вздумала!

В те тревожные времена девчонок редко кто посылал учиться. Настя отмахивалась от баб-жужжалок:

— Пущай учится! Михайла как мечтал! «Выучу и Лерушку и сынка. Дадим, Настя, хоть немного грамоты ребятам. Мы с тобой на свете живем как две чурки осиновые, ни писать, ни читать…»

Кума Марья, сама тянувшая беспросветную лямку, горячо ее поддержала:

— Спасибо, Настасья. Скажи на милость, какой в тебе хороший человек проснулся! Пусть Лерушка учится, пока ты в силах. В жизни все сгодится.

Но случилось и тут не по-загаданному: потеснила нужду, обосновавшуюся в нищей халупке, ближайшая ее подруга — беда. Заскочила и она в баньку: от голодухи и непосильного трудового креста снова у Насти нога гнойниками пошла. Слегла баба. Не чаяла, как весны дождаться, когда из пахучих, клейких почек молодой ореховый лист пойдет — лечить ногу. Прижала бабу жизнь!..

Зашел как-то к Новоселовым Аристарх Аристархович. Подозвал к себе Лерку и, теребя длинный подвижной нос, прикрикнул на нее:

— Что, бесстыдница, ты делаешь? Мать больная лежит, а ты лодырствуешь — в школу бегаешь! Я с дядей Петей поговорил — иди к нему в няньки. У него ребенок народился. Батрачат у него Порфирьевна и Алена Смирнова, да им несподручно: и скотина, и хлебы месить, и ямщиков кормить — он ноне почту гоняет…

Задумалась Лерка. Дома жевать нечего. Дома холодно и голодно. Голодно и холодно. Братец Ивашка с коих пор хлеба белого не видит. Настя слегла и не работница на долгое время. Ее и так-то брали неохотно, отмахивались: «Какие ноне батраки? Самим кормиться надо, белые все подчистую обобрали!..»

Гражданская война. Навалились захватчики-чужеземцы и опустошили, разорили село. За любую работу обеими руками надо хвататься. О чем раздумывать?

Ушел Аристарх. Долго сидела Лерка, горестно насупив брови. Школу до смерти жалко! Думала, прикидывала: «Хоть по ночам, хоть на ходу, а учиться буду и без школы. Следом за Димкой пойду. Он не откажет в помощи».

Вечером подошла она к Насте, лежавшей под старым тулупом на топчане. Поклонилась ей низко-низко падчерица:

— Прости меня, маменька. Время пришло мне в люди идти. Дядя Петя в няньки зовет. Все с твоих хлебов долой. Плату, поди, даст какую ни на есть. Авось малую поправку сделаем.

Настя не удерживала Лерку. Что делать? Так и так с голоду подыхать. Сердце радостно всколыхнулось: «Маменькой» назвала, а то все «тетенькой Настей» кликала!

— Иди, донюшка, иди, милая, подсобляй…

Торопливо карты взяла в руки. Раскинула лихорадочно.

— Падает тебе чужой, недобрый человек… Ой, что-то плохо выходит, Лерушка! — Настя затряслась, как в падучей. — А вот король рядом. Дружба сердечная…

Карты высыпались из дрожащих, корявых рук Насти. Она прижала к себе, обняла Лерку. Девочка тоже подалась к ней, ощущая материнское тепло ее рук. Грубая, обветренная ладонь гладила щеки, волосы. «Как моя маманя!»

Дядя Петя охотно взял Лерку в няньки: характер тихий, неутомимая, ко всякой работе привычная. Пугливая, скромная девчонка бегом, молчком все делала: вертелась, как веретено, в умелых дяди Петиных руках. Безропотная, безотказная — с утра раннего до темна темного в трудах.

Вечером Лерка бежала домой — улыбалась во весь рот: дядя Петя не обижал — краюху хлеба, мерку картошки; под праздник и целую кетину волокла, будет чем накормить Ванюшку и Настю.

Щедро тратила Лерка силу на хозяина: знала — ее упорным, горячим трудом держалась семья, она — главная подмога.

Придет вечером с поденщины, разогнется от тяжелой работы — и сразу за книгу. Запоем, книжка за книжкой — по ее просьбе ребята-школьники тащили. И сама все село обошла: знала, где самая завалящая книга водится. От корки до корки перечитала оскудевшую школьную библиотеку. Знала: Куприянов книжник богатый, да просить боязно — скуп! Да вечерами, при каганце, не больно то начитаешь. Настя с Ваняткой спят без задних ног, а Лерка начитается и не спит: все ей кажется, что японцы и калмыковцы у окна стоят, ружья навели. Обстрелять-то обстреляли враги село, но по домам не ходили, а в соседних селах уже побывали, мужиков силком в свои войска тащили, а многих запросто так, со зла и ненавистничества, поубивали.

Лерка поеживается от страха — прошел по спине мурашками, — торопливо дует на огонек и юркает на койку. Летает по деревням «дикая сотня» Калмыкова, шомполами насмерть забивает. Сидят на лошадях не люди, а какие-то черные черти в черных, развевающихся за спиной бурках и летят сломя голову на ревущих от испуга баб и стариков. «Грозен враг за плечами», — вещает басом баба Палага. Лерка привстает: «Откуда она взялась?» — и падает на подушку, спит.

Глава десятая

Шла мобилизация населения в белую армию. В германскую войну Семен Костин был демобилизован «по чистой» из-за ранения в ногу и не страшился призыва. Не захотели добровольно идти в братоубийственную армию белых его братья Макар и Алексей; они укрылись в густой тайге, куда первым ушел учитель Лебедев. Следом за ними подались в лес Михайла Новоселов и Николай Аксенов.

Партизанский отряд пополнялся день ото дня: это был отклик на прогремевший по всей тайге призыв партии большевиков — идти в партизанские отряды, бороться за восстановление власти Советов, поднимать народ на сопротивление злодействующим белогвардейцам и интервентам.

Союзные войска, сосредоточенные по линии железной дороги, почувствовали на себе удары партизан. Молодых темнореченцев догнала тут беда.

Во время партизанского налета на эшелон с японскими захватчиками, после удачного взрыва поезда, несколько парней вырвались вперед и бросились к чудом уцелевшему, устоявшему на путях вагону. Здесь стояла тишина. Они были уже около дверей вагона, когда из него стали выпрыгивать калмыковцы.

Завязалась короткая схватка; перевес был на стороне врага, и Николай Аксенов, братья Макар и Алексей Костины были зверски изрублены шашками.

Подбежавшие на подмогу партизаны уничтожили карателей, подняли тела погибших товарищей, вернулись в тайгу. Ночью трупы привезли в Темную речку.

Семья Костиных провела томительно горькую ночь около безвременно погибших юношей.

— Отец! Никанорушка! Да ты весь седой как лунь! — ахнула утром Онуфревна.

Никанор промолчал, с любовной жалостью глядя на незлобивую свою подругу; вчера еще иссиня-черные легкие волосы ее за ночь стали снежно-белыми.

— За какие грехи покарал нас бог, Никанор? — спросила Марфа Онуфревна, несчастная мать, и припала опять к детям, звала, изводилась в отчаянии: — Сыночки любые! Алешенька! Макарушка!

Иссушила ее великая скорбь, из крепкой еще женщины превратилась она в сухонькую старушку. Сдал и Никанор Ильич. Стоял у гробов убитый горем, подкошенный несчастьем под корень.

Когда тронулись в недалекий путь до темнореченского кладбища, кроткая Марфа Онуфревна невзвидела света, вцепилась в гробы. В них — красивые, молодые — лежали ее сыновья, ее кровь, ее плоть.

— Сыночки! Не пущу! Не отдам, не отдам! Сирых оставили нас, стариков, дитятки ненаглядные! Не пожили на миру, не поглядели на свет божий ваши глазоньки, не потоптали землю-матушку ваши ноженьки, не поработали вволюшку могутные рученьки! Я ли вас не любила, я ли вас не холила? Ночи не спала, куска не доедала! Чем я вас прогневала, негодная мать, что ушли вы от меня? — отчаянным воплем зашлась Марфа Онуфревна, и такая неутешная мука горела в ее сухих, без слезинки, глазах, что следом за ней заголосили бабы, заревели ребятишки, заморгали мужики.

— Мать! Марфенька! — суетился Никанор Ильич около полумертвой от горя жены, отцепляя ее судорожно вцепившиеся в кромку гробов руки. — Мать! Похоронить надо сынков. Отпусти…

— Уйди! Уйди! — отталкивала его обезумевшая Марфа Онуфревна. — Не дам! Не пущу! Мои сыны, сыны мои любые…

Всю любовь и нежность отдали отныне родители ненаглядному, отныне единственному сыну — Семену, Сене, Семушке, Семену Никаноровичу.

Старики Костины похожи друг на друга; они только сном и рознятся. У старушки сон легкий, птичий, одним глазком: всхрапнет сладенько и встанет как встрепанная — и голова ясна, и сны помнит. Никанор спит «без задних ног», непробудно, без сновидений!

— Какой я нынче, отец, сон видела! Будто Алешенька и Макарушка едут по Уссури. Ветер разыгрался сердитый, волны крутые, того и гляди захлестнет лодку. К чему бы, Никанор Ильич? — спросит, пригорюниваясь, Марфа Онуфревна.

— Макара и Алексея, значит, видала? — переспросит, тоже пригорюниваясь, Никанор. — К перемене погоды сон твой, мать. Как бы пурга-метелица не разыгралась к утру, косточки у меня на руках ноют-гудут, спасу нет…

— Да что ж ты молчишь-то? — всполошится старушка. — Натереть тебя, отец, надо муравьиным спиртом. — Она смотрит на мужа заботливыми выцветшими глазами и с доброй тревогой настаивает: — Разомну-ка я тебе косточки-суставчики — и полегчает.

— Да не надо, не надо, мать! — отмахивается Никанор Ильич. — Я и так обтерплюсь.

Через минуту Онуфревна хлопочет у домашней аптечки — она собирает и сушит лечебные травы и коренья; открывает заветный маленький сундучок с врачебными снадобьями, по кухне распространяются пряные смешанные запахи мяты, шалфея, лимонника, сушеной черемухи, багульника, тмина, аниса. Особо чтит старушка чудодейственные лечебные свойства муравьиного спирта.

Осенью ходит Марфа Онуфревна по тайге, выискивает высокие, в рост пятилетнего ребенка, муравьиные кучи. Разроет, разворошит середину муравейника и поставит туда глиняный горшок с узким горлом, смазанный изнутри постным маслом.

Простоит горшок ночь в муравейнике, а утром Онуфревна приходит в тайгу, завяжет горловину горшка, с набившимися доверху муравьями, чистой тряпочкой и несет добычу домой. В протопленной русской печи муравьи упариваются, дают «сок» — лекарство готово.

По всей кухне идет терпкий, кислый запах муравьиного спирта; через чистую тряпку процеживает Марфа жидкость и сливает в бутыль: закупорит пробкой, — не испарялось бы зря, не теряло лечебной силы едучее, золотисто-коричневое снадобье. Муравьиным спиртом лечила Онуфревна от всех простудных болезней — ревматизма, прострела, ломоты и лихорадки.

Хлопнула вынутая из бутыли пробка. Остро запахла муравьиная кислота. Закатав рукав ситцевой рубахи Никанора, Онуфревна растирала кирпично-красную руку мужа, разминала «суставчики».

— Фу! Даже в жар щеки бросило, упарилась! — приостановила она натирание. — А ладошки-то как от кислоты горят! — показала она мужу розовые, налившиеся кровью от усиленного трения, почти детские ладони.

— Ну, будет, будет! Отдохни! Мне уж и так полегчало, — мягко уговаривал Никанор расходившуюся старушку, но неугомонная Марфа Онуфревна уже заваривала крутым кипятком липовый цвет в маленькой дубовой байдарочке.

— Попьешь. Погреешься. Пропотеешь. Вот и полегчает, все как рукой снимет, — мирно хлопотала Онуфревна около покорного мужа.

— Живут же люди! — завидовали семейству Костиных темнореченцы. — В дому все исправно, богатства лишнего нет, но и нужды не знают. А главное — мир и покой всегда. Старик со старухой, как голубь с голубкой, воркуют, а молодые Костины и того дружнее живут. Ни ссоры у них никогда, ни ругани.

И впрямь, чего-чего, а громкого, злого слова, а тем паче ссоры, гнева не знали в семье Костиных.

Никанор горделиво вспоминал:

— Меня маменька-покойница и тятенька-покойник пальцем не тронули. Так и возрос небитый, непоротый. И жизнь прожил без битья. Так и помру. Ребят своих я никогда пальцем не тронул. И с Марфой Онуфревной у нас жизнь прошла как по гладенькой дорожке. Сорок лет прожили, сорока плохих слов друг дружке не сказали.

— Такое уж людям счастье! — вздыхали односельчане. — К ним зайдешь — всегда праздником светлым пахнет, как на пасху, все чисто, бело, и лица веселые и речи ласковые.

— Достаток! Нужды не знают, горя не мыкают. На прожитье им хватает. Семейством работают. Малых ребят нет, все на самих идет. Разве так бы пели, если бы у них семеро по лавкам сидело?

Только одна черная тучка омрачала спаянную семью Костиных: не было у Семена и Варвары детей.

Добродушный Семен втайне мечтал о белоголовом, синеглазом сорванце сыне. Варвара неистово и страстно жаждала материнства. Чего только они со свекровью не делали, куда не мыкались, чтобы только избавилась Варвара от бесплодия!

Ездили в далекий уголок Приморья, к знаменитой бабке-знахарке, молили помочь, избавить Варю от неминучей беды — бездетной старости.

Бабка поила ее неведомыми травами, настоянными на змеиной коже, заставляла носить на теле бесстыже распяленный, похожий на человечка, скелет какой-то зверушки, но и это не помогло.

Свекор и свекровь тоже ждали желанного внука.

Вскоре после безвременной гибели сыновей Онуфревна рискнула на отчаянный шаг. Она решила оставить дома одних мужиков — Никанора и Семена — и уехать со снохой в женский монастырь, просить святых монашек вознести чистые моления, испросить у бога продолжения рода Семена Костина.

После обильных воздаяний Онуфревны мать-игуменья с красивыми, потупленными долу глазами посоветовала оставить Варю на полгодика в монастыре.

Но старушка, часами лежавшая, распростершись ниц, перед иконами, моля бога о чаде, случайно обнаружила, что одна скромная послушница со слезой молит бога… об избавлении от чада. А как заметила зоркая свекровушка, что косит глаз на Варвару какой-то усердный богомолец, насторожилась, испугалась и поспешно увезла сноху домой. И двухнедельное моление в монастыре не помогло.

Молодая женщина отчаялась, но неутолимая жажда материнства становилась все сильнее и сильнее. В ярких снах ее всегда, вот сейчас, сию минуту, был на руках чудесный, розовощекий, весь в ямочках, младенец. Пробуждение — и исчезал ночной сладостный самообман; тоскующая Варвара протягивала к мужу пустые трепетные руки, обнимала его, шептала:

— Семушка! Сыночка! Мягонького да крепенького…

Безвременная гибель братьев растравила Семена. Казалось, с укором смотрели они на старшего брата, и не мог он больше жить спокойно, не мог пить и есть, лишился сна и покоя: мстить, мстить палачам русского народа, бить, бить белых гадов, продажных шкур!

На семейном совете никто не пошел наперекор Семену. Безудержно поплакала мать. Тяжко вздохнул отец. Покорно смолчала жена. Знали непреклонный нрав Семена. Ушел он в партизанский отряд. Изредка наведывался домой — помочь Варваре, — на ее плечи легло все хозяйство.

Однажды Варвара повезла в город дрова на продажу. Старики уговаривали ее не ездить, страшен Хабаровск, бушует в нем злая сила — Калмыков со своими опричниками. «Опасно, сношка!» Варвара настояла на своем: надо раздобыться деньгами, купить чаю, соли, мыла нет ни куска!

В городе дрова у Варвары купила словоохотливая, приветливая женщина. С базара она шла рядом с Варей прямо по мостовой. Держа вожжи в руках и изредка покрикивая на лошадь, Варвара разговорилась со спутницей. Невольно рассказ Вари о жизни в деревне перешел на наболевшее — бездетность, бесплодные поиски человека, способного исцелить ее от тяжкого недуга.

Грустная повесть Вари, ее тоска тронули новую знакомую.

— Завезем дрова во двор, сбросим их в сарай, — сказала женщина, — а потом вы зайдете к нам, на прием к мужу. Он врач. Специалист по женским болезням. Я попрошу его осмотреть вас. Он практикует много лет, хорошо разбирается в этих вопросах и, возможно, поможет вам, — просто и приветливо добавила она.

Варвара сложила дрова в сарай и вошла в дом. На кухне ее встретил высокий пожилой человек в белом халате. На отечном, шафранно-желтом лице человека было написано нетерпение. Быстро, профессионально оглядев ее небольшую, ладную фигуру, широкие бедра, он спросил:

— Это вы привезли дрова? Жена просила осмотреть вас. Я очень спешу. Экстренный вызов в больницу. Поскорее помойте руки — они у вас в смоле. Вот кран, полотенце. Потом пройдете ко мне в кабинет. По коридору направо. Я вас жду…

Варвара вымыла руки; смущенная, растерянная, остановилась посреди кухни. Как пойдешь по чужому дому? В отдаленной от кухни комнате кто-то назойливо, одним пальцем бренчал на пианино и громко напевал: «Чижик-пыжик! Где ты был?..» Слышался смех, восклицания. В другой комнате звенела посуда — накрывали на стол.

На пороге кухни опять появился человек в белом халате.

— Вы готовы? Пошли! — повелительно прозвучал его голос. Он жестом приказал ей следовать за ним.

Варвара вошла в кабинет. Доктор зажег электрическую лампочку и запер дверь на ключ.

— Раздевайтесь, быстро. Все, все снимайте, кроме рубашки, — сухо распорядился доктор.

Варваре мучительно стыдно было стоять раздетой перед чужим, незнакомым мужчиной и отвечать на его, тоже стыдные, по ее мнению, вопросы, которые он задавал быстро и требовательно.

— Нет! Алкоголиков в наших семействах нет. И сифилисом, кажись, никто не страдал, — отвечала красная как рак, готовая провалиться сквозь землю Варвара. — Нет. Муж здоров.

Закончив осмотр, доктор уверенно произнес:

— Будут у вас дети. Будут, родная моя. Мы с вами проведем небольшое лечение. Приедете ко мне раза два-три, и, я думаю, все будет в порядке, — маленький дефект, возможно, что подняли излишнюю тяжесть. Дело легко поправимое. Поезжайте домой спокойно, а через неделю наведайтесь ко мне. Успокойте мужа, детишки у вас будут.

Помолчал. Подумал. И, снимая белоснежный халат, добавил заботливо:

— Ну, добре, голубушка! Только договоримся твердо — будем лечиться. Вы не такая уж молоденькая, время терять нельзя. А я убежден, что вам можно помочь, и будет обидно, если вы упустите возможность иметь ребенка.

— Да что вы, доктор! Приеду, сколько раз прикажете, столько и приеду! — не помня себя от радости, ответила Варвара.

Не чуя под собой ног, она вышла из кабинета. Не взяв ни копейки за дрова, поспешила домой. Дорогой изо всех сил настегивала лошадь, мчалась с радостной вестью к свекрови.

Марфа Онуфревна, выслушав ее рассказ, всплеснула маленькими восковыми руками, промолвила набожно:

— Дай-то господи! Внучонка бы! Дожить только до такой радости, а там и смерть не страшна.

Заскочил в село на побывку Семен, прожил в тепле и холе несколько дней. Варвара, уже съездившая на лечение, рассказала мужу о враче.

— Сема! А может, и впрямь понесу? — спрашивала Варвара.

Крепкие руки силача мужа нежно обняли жену.

— Доктора в этом деле народ сведущий. И чего мы раньше не сообразили о докторе! По бабкам ездили, по монастырям… Темнота деревенская!

Вечером собрались Костины провожать Семена в отряд. Марфа Онуфревна, целый день суетившаяся, сбившаяся с ног, приготовила сыну большой заплечный мешок со свежим бельем, домашними печеньями и соленьями. Сели ужинать.

Родители и жена не сводили глаз с Семена, уходившего надолго, — предстояло какое-то сложное дело.

— Ты, сынок, береги себя. Под шальную пулю зря не суйся. Один ты у нас, один, — упрашивала мать. Взяла себя в руки и тут же прибавила: — Иди, сын, иди, родимый. Да будет на тебе мое родительское благословение. Не клони головы перед лиходеями-супостатами, не будь трусом. Шальной пули стерегись, сынушка… — И наставляла-завещала: — Запомни, Семен, великое слово товарищ. Если, не дай бог, случится беда, сам погибай, а товарища выручай. С людьми ладь, дружи: дружба службе помогает…

Семен простился с близкими, взвалил мешок на плечи, отправился в путь. Мать и жена стояли на опушке тайги, смотрели вслед Семену.

— Кремень… Не оглянулся… — вздохнула мать.

Они вернулись в избу. Старушка села отдохнуть.

— Ой, Семушка… Ника-но… Ой! — Онуфревна повалилась со скамьи.

Подскочившая к ней Варвара с испугом смотрела на свекровь: на губах ее стыла счастливая улыбка…

— Жила тихо, умерла тихо…

— Божья старушка. Кроткая, безотказная, — плакала-приговаривала бабка Палага — подружка Онуфревны с босоногих детских времен — и обмывала сухонькое тело, укладывала на груди оттрудившиеся восковые руки, закрывала глаза медным пятаком.

Похоронили Марфу Онуфревну. Осунувшийся, потерянный Никанор Ильич не находил себе места. Он ссутулился, подряхлел, и жалко было смотреть на тоскующего старика. Забудется он, сидя на любимом месте около печки, и окликнет тихонько:

— Мать! А мать!

Очнется старик, вспомнит потерю, укоризненно покачает непослушной, подергивающейся головой.

— На кого ты меня, неумелого, одинокого, покинула, Онуфревна? А, мать?

Нет ответа. Не слышно легких, семенящих шагов. Некому натереть натруженные ноющие руки Никанора.

Без Марфы, без ее торопливого, неустанного хозяйственного бега, стало пусто и тихо в доме. Сноха и свекор. Сношка! Она к свекру добрая: удвоила-утроила заботу о Никаноре: «Батюшка, покушайте!»; «Батюшка, испейте молочка!..»; «Батюшка, я баньку истопила, вот белье, сходите помойтесь!..»

Ан нет, все не то! Разве кто ее заменит, старую родную подругу, с которой нога в ногу так дружно, так любовно прошагали они свыше сорока лет!

Глава одиннадцатая

Первый месяц нового, девятнадцатого года не обманул ожиданий Яницына: приготовил подарок людям доброй надежды на радость, Ивану Калмыкову на страх и посрамление! Хотя восстание хабаровского гарнизона и не имело видимого успеха — Калмыкова не успели захватить, сбежал, спрятался за спины японцев, и те ощерили штыки в сторону восставших, им пришлось уйти в американскую зону, — оно имело широкий отклик не только в Хабаровске, но и по всему краю. С кем же ты остался, Ванька Каин?

Вадим поглядывал на кучу ношеной-переношенной обуви в углу, чертыхался в душе. Сейчас бы по горячим следам событий листовки, прокламации писать, а тут поднавалили господа клиенты работенки: дыра на дыре и дырой погоняет! Рассматривая напрочь отлетевшую подметку, вспомнил Замятина. Не появлялся больше вахмистр, а обещал наведаться. Как в тартарары провалился. Жалко — у него можно было кое-что разведать.

Будто по щучьему велению и по его, Вадимову, хотению, пригибая голову, лез в каморку Замятин.

Вадим вскочил, вытер фартуком табуретку, кланялся, осчастливленный.

— Попутным ветерком занесло, господин военный офицер? Радость-то мне какая! Сядитесь, сядитесь! Не брезгуйте, табареточка чистёхонькая!

Верзила вахмистр был трезв, угрюм, смотрел октябрем. Начал с места в карьер:

— Ты, братан, языком не трепал? Тебя никуда не вызывали?

Добряк онемело смотрел на вахмистра, соображал: о чем речь?

— Батюшка офицер! Недопойму я… Не трепал! Мне и язык чесать недосуг: рваная обувка задушила, с утра до ночи молотком стучу, как оглашенный. И вызывать никуда не вызывали. Кому я нужен? Свиданки у меня только с вами, господин военный, а больше ко мне никто и носу не кажет: кому охота прелую вонь нюхать?..

— Не ты, не ты, вижу! — остановил его Замятин.

— А чево ты такой хмурый, господин хороший! Может, водочки достать?

— Бросил! Несколько дён уже не пью, — мрачно отказался вахмистр. — Вода у тебя в ковшике? Выпью. — Он плеснул в глотку воду из ковша. На неподвижном, обширном лице его не отразилось ничего, но сказал с неудовольствием: — Хороша ква́са!

Посидел, подумал, сказал доверительно:

— Ты, простая душа, только нишкни, никому ни слова: мало ли я чего с пьяных глаз наболтал? Атаман ноне как каленый утюг: плюнь — и зашипит. Зо-ол! И своих лупцевать стал. — Замятин достал из внутреннего кармана гимнастерки какую-то бумагу, молча читал ее.

— Не томи, господин военный! — взмолился Матвеев. — Никому словечка не пророню, вот тебе крест святой! — и он перекрестился на икону.

— Читать-то умеешь?

— В трех классах обучен, — расплываясь в улыбке, похвастался Матвеев.

— Ну, читай, а я отдохну малость. Веришь, Сема, простая твоя душа, неделю не сплю! Все во мне горит от обиды. Я ли не служил верой и правдой? Я ли чуток от желтого, сумасшедшего дома не был, пока не обык, пока не озверел, как эта распросука Верховский! Читай, читай!.. Выдрали, как последнюю Сидорову козу, Юрку Замятина…

Матвеев осторожненько, как бомбу, взял бумагу и, шевеля отвисшими губами, стал читать:

«Приговор № 63

Гор. Хабаровск Января 31 дня 1919 года.

Военно-полевой суд Особого Казачьего Отряда в составе: Хорунжего Кондратова, Прапорщика Петрова и Надворного Советника Кузнецова, рассмотрев дело вахмистра Ю. Замятина двадцати шести лет, жителя Амурской области, поселка Пашнинского, постановил: за появление на улице и в частном доме в пьяном виде, за распространение ложных слухов, поносящих Имя Уважаемого Атамана и всего казачества, — за все вышеупомянутые его проступки наложить на него дисциплинарное взыскание с применением телесного наказания в размере 100 плеток, по утверждении приговора Атаманом Особого Казачьего Отряда.

Председатель суда

Хорунжий (Кондратов)»

Матвеев тер до красноты глаза: прослезился, шмыгал носом, слабоумец.

— Господи ты боже мой!.. Да неужто всамделе били? Плетюгами? Ваше благородие! Страмотища-то какая! Такого красавца кавалера отхлестали и не посовестились? Жалость-то какая!.. Да милай ты мой…

— Ладно, ладно, старикан, не трави мне сердце. Вот гадаю: кто донес? И все на нем сходится!

— На ком, батюшка офицер военный? — благоговейно шепотком спросил Матвеев, а сам все вздыхал и головой качал.

— На стервеце этом капитане, с которым я у тебя был. На Верховского думаю. У тебя я ничего лишнего не говорил, отлично помню. Тебя за ханшином угнал, вся беседа с ним шла с глазу на глаз. А потом ты упился, и мы ушли. Через несколько дней мы с Верховским были в одном доме. Попросту сказать — к девкам ходили. Там уж я упился: папу-маму как зовут, позабыл напрочь. Утром — бац! Вызывают меня к хорунжему Кондратову. Пошла писать губерния. Ушам своим не поверил: сто плеток! Думал — шалишь, не утвердит приговора атаман, ан нет, утвердил! Да еще «губу» дал! В тот же вечер отхлестали меня. Расписали задницу, как яичко к пасхе! Десять дён, что на «губе» сидел, драло — ни сесть, ни лечь. Мать… Кроме Верховского, некому. Ну, зануда идейная, я тебе попомню, как на узкой дорожке встретимся! Да не горюй, не горюй, Сема, не жалей ты меня. И так уже я с тобой умяк-отмяк, и будто мне полегчало. Прощевай покуда, Матвеев. Видать — мне больше в Хабаровске не отсиживаться, в тепле. Верховский говорит, чтобы меня с глаз атамана убрать, берет в свой карательный отряд… Да Верховский, распросука, и соврет, так недорого возьмет: их партизаны расколошматили, людей нехватка — вот будто и облагодетельствует меня, а сам свой интерес блюдет… Бывай здоров, Матвеев!..

Матвеев крутил лохматой бедной башкой — сострадал.

— Господин военный… сто плетюганов! Надо же быть такому худу! Заходи, родимый, не побрезгуй… обрадуй… молиться за тебя буду…

— Помолись, Сема! — сказал и рывком дверь дернул Замятин: расстроился Матвеев, чужой, а соболезнует!..

Повальные обыски, аресты, сыск, многократно усиленные контрразведкой Калмыкова, уже не могли остановить стремления людей к единению во имя борьбы с временщиками. Вот теперь время, думал Яницын, начать поиски товарищей. Они есть, они в подполье, но действуют.

А тут ворвалась жизнь — изменила планы Вадима.

Надежда Андреевна пригласила его как-то в залу. Окна ее выходили на Барановскую улицу.

— Семен Матвеевич, — тихо сказала она, — за нашей квартирой следит человек. Посмотрите осторожно на ту сторону — вон прохаживается около казармы.

Яницын отогнул край коленкоровой занавески, всмотрелся. Он! Человек с серыми губами… В вихре смятения и растерянности память Вадима выхватила вдруг из каких-то глубин сознания угодливого, бессловесного посетителя рабочего кружка в Москве.

Сколько раз в ссылке перебирали Яницын и Лебедев участников кружка. Кто же провокатор? Ни на кого не падало их подозрение. Лаптев! Да, так зовут его — Лаптев. Уж он-то был вне всяких сомнений, — тих, незаметен, производил впечатление человека недалекого, даже туповатого. «Вот почему при встрече около гарнизонного собрания он так шарахнулся от меня. Испугался, что я знаю о его провокаторской деятельности. Взял на заметку… и сейчас рыщет, выслуживается. Значит, и домой приходили по его наущению. Надо предупредить маму и Николая».

— Что будем делать, Надежда Андреевна?

— Вам как можно скорее надо скрыться! — ответила она. — Сегодня же. У меня такой план: нам нужны дрова, и я пойду на базар, посмотрю, нет ли кого с Красной речки. Если будет верный человек, то вы уедете с ним. Я темнореченская, но у меня и в Красной речке есть родня, не сомневайтесь, Вадим Николаевич…

— Вы… знаете меня?

— Да! И маму вашу знаю. А Петр Александрович видел вас в горисполкоме…

— Какие вы оба… конспираторы! — засмеялся Яницын. — И глазом не моргнули, что знаете. — Ему сразу стало легко и покойно.

— Ну, разве мы не понимаем! Времена пришли такие, — дружелюбно ответила Надежда Андреевна. — Смотрите, он уходит! — тревожно прибавила она.

К Лаптеву подошел высокий тонкий кадет, о чем-то спросил его, потом они вместе направились в сторону Барановской площади. Лаптев спешил, будто убегал, — не оглянулся на дом, за которым так усердно следил.

— На него еще утром обратил внимание Петр Александрович. Предупредил меня, — пояснила Надежда Андреевна. — Я не спускала с него глаз и заметила, что его интересуют только люди из нашего дома или входящие сюда… Наверно, пошел обедать…

Яницын так старательно играл в этом доме простака и недотепу, что даже почти не смотрел на всегда озабоченную, усталую хозяйку дома: неожиданное признание, что она знает его, заставило внимательно посмотреть на нее. «Да она еще совсем молодая! Года тридцать три — тридцать четыре. Прекрасный лоб и мягкие глаза. Славное существо, привлекательное и приветливое… Ба! Ба-а! Да ведь это Надюша! Ох, я недотепа, дурак, олух царя небесного! Только сейчас сообразил… Конечно, она, Сережина любовь!..»

Но некогда было Вадиму раздумывать над своим открытием, надо было решать, что же делать дальше. Он попросил хозяйку:

— Голубушка Надежда Андреевна! Сходите, пожалуйста, к маме и вызовите ее ко мне. Последите только, — если этот тип будет здесь маячить, сделайте ей знак, чтобы не шла, вернулась. Если он ищет меня, то маму-то уж наверно заприметил…

Мать уже знала. Маленькая, сухонькая, она не проявляла никакого волнения — уже приготовилась, мобилизовала силы, уже спасала сына от опасности.

— Медлить, сын, нельзя! Надежда Андреевна пошла на базар. К ее приезду с дровами ты должен быть готов. Собирайся. Посмотри, нет ли… этого.

— Нет, мама, никого нет. Очевидно, на сегодня он снял наблюдение или придет позже…

Вадим собрал походную суму. Документы на имя Матвеева спрятал во внутренний карман полушубка. Большую тетрадь с записями отдал матери.

— Спрячь подальше и понадежнее, мама. Тут важнейшие материалы. Пригодятся, когда наши вернутся.

Договорились так: мать пойдет домой, подготовит Юрина к побегу из города. Если удастся уехать с краснореченцами, то Вадим приедет к дому матери, постучит пять раз в ворота и захватит с собой Юрина. Если почему-либо план этот сорвется, все равно ночью Яницын зайдет за ним, и они уйдут в зимовье, в котором Вадим отсиживался, когда узнал, что Калмыков захватил Хабаровск. Вадим простился с матерью.

Надежда Андреевна вернулась с базара, сообщила, что Лаптева на его сыскном месте нет.

Маленький подвижной старик крестьянин быстрехонько сбросил березовые поленья под террасу, хлопая большими рукавицами, зашел в дом. На нем был тулуп, валенки, белая заячья шапка, нахлобученная на лоб.

— Ноне зябко. Собрались… как прикажете вас именовать… господин или товарищ?

— Зовите Семеном Матвеевичем, — сказал Яницын.

— Путя не близкие. Припаздывать ноне не следоват…

— Я готов! — сказал Вадим и пожал руку Надежде Андреевне: — До свидания! Значит, я завтра вернусь, — прибавил он на случай, если кого-нибудь из детей Петрова станут расспрашивать про него. — Мне надо побывать на Имане, тетка заболела…

Во дворе никого не было. Старик, уложив Яницына на сани, высыпал сверху на него мешок с сеном, прикрыл попоной. Открыв ворота, он вывел лошадь на улицу и прикрикнул:

— Но, Гнедой! Застоялся, мерин? Я тебе застоюсь! — И ожег мерина кнутом. Хорошо, ходко пошел Гнедой.

У дома матери Вадим попросил старика остановить лошадь и стукнуть в ворота пять раз. Распахнулась калитка, вышел Юрин. Он был в теплом ватном пальто, в унтах и шапке. Старик посадил его на сани и вновь ожег мерина… «Но! Ленивый!» Ходко-ходко рванул Гнедой! «Уноси, коняка, от беды!..»

Федор Морозов спрятал беглецов в сарае.

— В случае какого случая залезайте поглыбже в сено и молчите, как убиенные! — настрого предупредил он. — В доме держать вас боюсь, — пояснил он, — не досмотрел бы кто — изба у меня широкая, семья большая, так что без пришлого народа не бываем. То кум, то кума, то сосед, то соседка, — не болтнули бы. А в стайке-то и тепло и надежнее. А тем паче Красная речка в большом почете у Калмыкова — без внимания нас не оставляет… Долго вам здесь застревать не приходится, надо поглыбже уходить, — говорил Федор, — поговорю с кем след, что присоветуют…

«Присоветовали» ждать посланцев. На второй день за беглецами прибыли три парня, посадили на сани и увезли в тайгу. К утру они были уже на месте.

— Посидите пока, до распоряжения, — сказал возница. — Кликни командира, Ваня.

Из землянки, щурясь на зимнее яркое солнце, вышел человек в очках, в защитной гимнастерке, синих галифе, подпоясанный широким ремнем.

Спокойный, верный, милый бородач! Яницын, спрыгнув с саней, уже бежал, вернее, скакал во весь опор.

— Сережа! Сергей!

— Ба! Знакомые все лица, — услышал он глуховатый басок друга, — а я уж все глаза проглядел. Ты что это даже признаков жизни не подавал? — говорил Сергей Петрович так, как будто они встретились в стенах школы, как будто не было расставания. — Я тут горюю — нет дошлого комиссара, а он сам, собственной персоной, заявился! Почеломкаемся, друг, на радостях, — скрывая волнение, предложил он.

У Юрина тоже нашлись знакомые, и скоро почувствовали себя новые партизаны как в родной семье.

Глава двенадцатая

Остались вдвоем Никанор и Варвара. Вдруг приметил старик — засветилась, как под лучом летнего солнца, засверкала по-новому Варвара-сноха. И голос не тот, и походка не та, и глаза сияют. Что за притча такая? С чего бы это? С какой такой радости? Недавно свекровь схоронила, муж в отлучке и недалеко от беды смертной ходит, а она, бесстыжая, о чем-то думает часами, сидит улыбается молчком. Потом вскочит на резвые ноженьки и уже не ходит по избе, а летает на крыльях, и смех звонкий, и улыбка во все лицо белое.

Ни с того ни с сего опять собралась сноха в город. Опять, видишь ли, дрова продавать ей приспичило! Не пускал ее старик, упрашивал-молил не ездить: свирепствуют в Хабаровске звери безжалостные — калмыковцы.

— Куда тебя несет? Какие сейчас дрова? Самому черту в пасть лезешь, — доказывал Никанор Ильич. — Там встречного и поперечного хватают. Попадешься в лапы калмыковцам — поминай как звали: замучают. Ты сытая, красивая, на тебя всякому посмотреть лестно, а они по базару невылазно рыщут. Не пущу, и не думай! Как я Семена встречу, ежели что случится? Проживем!

— Батюшка, мне позарез! Ой, родимый, мне позарез! — затараторила, взволновалась беспокойная сноха, вся пунцовая от нетерпения. — Мне туда на часок попасть, а… без дров я ехать боюсь. Схватят, спросят, зачем пожаловала, — что я им скажу? А тут дрова! Ой, еду, еду, батюшка, мне позарез!

Сколько ни бился с ней старик, ничего не мог поделать. Заладила сорока одно «позарез» — и все тут.

В сердцах Никанор отказал, как отрезал:

— Никуда не поедешь, вот тебе мой последний сказ! Жди Семена. Тогда его дело решать, а мое — сторона.

— Батюшка! Да ведь Семен знает, зачем мне в город… Я ему все сказала. Мне позарез ехать надо, — сыпала слова, металась в горячечном нетерпении сноха.

— Подожди малость. Али ты забыла? Завтра ведь сорок дён, мать поминать будем. Блинов испечь… Старушки придут, попотчевать надо, — упрашивал Никанор сноху. — Может, и Семен ненароком подбежит…

— Ох ты, грех какой! — покраснев, сказала Варвара. — У меня все из ума вон пошло, с тех пор как… — Она сконфуженно умолкла, потом тихо закончила: — Прости, батюшка, я сама не своя последние дни. Конечно, пережду, завтра и слов нет, чтобы из дома уезжать…

Она мыла, скребла, чистила дом — готовилась к завтрашним поминкам; в одной деревянной квашне замесила тесто для пирогов, в другой — для блинов.

На другой день принарядившиеся Никанор и Варвара сходили на могилу к Марфе Онуфревне.

Варвара вскоре ушла с кладбища домой — приготовить все к приходу старух, справить честь честью поминки по свекрови. Старик сел на маленький холмик, звал, как ребенок:

— Мать, а мать! Онуфревна…

От Семена все не было вестей. Варвара и Никанор беспокоились о нем, но молчали, чтобы не растравлять друг друга.

И вот Варвара решительно объявила:

— Завтра чуть свет, батюшка, еду в город. Можно кедровым кореньем воз нагрузить?

Голос у снохи непреклонный, старик понял — теперь ее не уговоришь. Ответил неохотно:

— Ты хозяйка. Твоя воля, твой и ответ…

— Батюшка, не серчайте, не гневайтесь, батюшка! — так и вскинулась сноха. — Я сей минутой дело справлю, домой ворочусь, еще засветло буду. В миг обернусь!

Чуть свет Варвара уехала в Хабаровск. Запрягла лошадь, набросала в сани кедровых смолистых кореньев, увязала их плотно веревками, гикнула по-мужски на Буланку — и была такова.

Выскочил дед на крыльцо, а ее уж и след простыл. «Онуфревна! Онуфревна! Сижу один, как сыч. Накормить некому, напоить некому. Сношенька свой норов обнаружила. При свекрови-то совестилась, а ноне зафыркала, засвоевольничала. Уехала. А зачем?..»

Вернулась Варвара засветло. И так стремительно и весело затопали ее полные ноги в толстых шерстяных носках по полу, так рьяно принялась она растапливать русскую печь, так усердно рубила секачом летевшие во все стороны щепки для растопки, так хлопотала, чтобы поскорее обогреть и накормить Никанора Ильича, что сердце у него чуть смягчилось. Он с удовольствием смотрел на моложавую сноху — работа у нее так и кипела.

— Не пимши, не емши целый день просидели! — охала сердобольно Варвара. — Я вам, батюшка, говорила, щи вчерашние разогреть.

— Не до щей мне! — сухо буркнул старик, опять неприязненно поглядывая на свою разудалую сноху.

— Ну, картошки бы отварили, сало мороженое достали, нельзя же голодом, — ответила, пуще прежнего суетясь, Варя. На обветренных, пылающих от холода щеках, на алых губах ее сияла затаенная радость.

Разогрев щи, она накормила старика, напоила его горячим чайком, порадовала конфеткой, купленной для него на базаре. Заметив, как жадно ухватился дед за конфетку в яркой цветной обертке, как старательно обсасывал ее со всех сторон, подумала с жалостью, больно кольнувшей сердце: «Стар становится. Совсем как ребенок малый».

Никанор не спускал со снохи дотошного взгляда.

— Зачем в город-то ездила? Чего молчишь? — пытливо допрашивал он.

Варвара пристально посмотрела на него, подумала: «Надо порадовать старого. Это будет утешением в его горести». И рассказала Никанору Ильичу о докторе. Вот сегодня и ездила к нему. Проверить. Доктор говорит, что похоже, но надо к нему еще наведаться, через месяц, «тогда, говорит, скажу наверняка».

Дед так и зашелся от новости.

— Ой, доченька, вот бы радость-то какая в наш дом пришла! — И застыдился: «А я бог знает что подумал. Осудил бабочку: зафыркала, засвоевольничала…»

Через месяц, ровно день в день, свекор запряг Буланку, наложил в сани дров и отправил Варвару в город. Пуще прежнего взвеселился он, узнав, что все хорошо и надо готовиться к приему долгожданного внука.

— Заждались мы тебя, внучек! — бормотал он.

Через месяц Никанор опять запряг лошадь.

— Нонче, сказывают, в Хабаровске голодно страсть. Обобрали народ-то калмыковцы, ощипали до ниточки. А на базаре не укупишься. Свези-ка, Варварушка, этот мешок доктору, подкорми… — попросил он сноху.

Варвара наморозила молока, подбавила в дедов мешок круп, под сено в санях затолкала небольшой мешок с картофелем и отвезла все с благодарностью врачу.

Доктор и его жена отнекивались, не хотели принимать щедрого подношения, но, видя обиду Варвары, согласились принять ее дар. Сели они закусить в кухне. Усадили и Варвару. Глядя на шафранно-желтое, землистое лицо доктора, она поняла, что болен он какой-то тяжелой, а может быть, и неизлечимой болезнью. Варвара рассказала о смерти свекрови, о тоске Никанора.

— Вот Варвара… Варвара, как вас по батюшке-то величают? — спросил доктор, с аппетитом уплетая привезенное гостьей мороженое сало.

— Никитична, — ответила Варвара и поперхнулась чаем от его неожиданного вопроса.

— Вот, Варвара Никитична, живем теперь, как звери в берлоге. Нос на улицу просунуть боимся — калмыковцы лютуют. Каждый день аресты, расстрелы. Вы сюда осторожнее наведывайтесь, не ровен час и нарветесь на какую-нибудь историю. А почему вы сами возите дрова в город, а не муж? Женщине опасно по дорогам разъезжать: налетит калмыковский разъезд — могут быть крупные неприятности. Муж с вами сейчас?

Застигнутая врасплох, Варвара растерялась.

— Семен-то? Да он в отъезде, — замялась она.

Проницательный глаз доктора уловил смущение женщины, и он прямо спросил:

— А он не в армии? Не у Калмыкова?

— Да что вы! — возмутилась Варвара. — Что он, зверь какой? — И спохватилась: не болтает ли лишнего?

— Так куда же он уехал? — настойчиво допытывался доктор. — Видите ли, мне это необходимо знать. У меня будет к вам просьба, но… без мужа вы ее разрешить не сможете. Он скоро будет дома? Я бы к вам подъехал…

Варвара растерялась, не знала, как и ответить доктору. Свой он или чужой? А вдруг выдаст ее с семейством белякам — и прости-прощай тогда все на белом свете: убьют, растерзают, как ежедневно убивают и терзают по всем селам деревенский люд, несогласный с белой властью. Что ж ему сказать?

Доктор понял колебания Варвары и промолвил требовательно:

— Я буду с вами откровенен. В скором времени мне, очевидно, придется скрыться из города. Я… на очень плохом счету у калмыковской разведки, и за мной следят. Не сегодня-завтра меня могут схватить, а вырваться от них невозможно. В деревнях у меня знакомых нет, по сути дела, идти некуда. Надежда только на вас, — может быть, в вашем селе пережду лихую годину. Я постараюсь там связаться с партизанами и уйду от вас. Вы не бойтесь, я не стесню.

— Да что вы, Иннокентий Львович! Что вы! — со вздохом облегчения произнесла Варя. — Чем вы нас стесните? Нас всего двое — я да свекор. Муж дома редко бывает… в отлучке. Никому не помешаете.

Так и договорились, что через день-два Иннокентий Львович придет ночью пешком в Темную речку и остановится у Костиных.

Вернувшись домой, Варвара рассказала свекру о разговоре с доктором. Дед думал, качал головой.

— Места он у нас не пролежит, дело не в месте, если человек хороший. Не оставлять же его в городе на верную погибель. Приедет — посмотрим его поближе, что за человек. А насчет Семушки, что он в партизанах ходит, пока ни гугу, ни словечка не говори. Надо выведать, что он за человек, чем дышит.

Стали поджидать доктора. Он не пришел ни через день, ни через два.

— Видно, припоздал уйти из города, попал в руки белякам, — твердил старик, с волнением поджидавший врача, которого почитал почти за родного человека за то, что так верно и умно напророчил им внука. — Нет, не придет! Попался им, душегубам, в когти! — вздыхая, решил он — прошло пять дней, а доктора все не было.

А Варвара заждалась Семена. Нет и нет мужика, хоть иди на розыски в лес, в чащобы таежные. Радость-то какая: младенчик будет, свой, кровный, — а Семен и не ведает. Сколько раз мысленно представляла Варвара день возвращения мужа! Кинется к нему на шею, уведет в спаленку и расскажет о том, как жила, радовалась, ликовала последнее время.

И не знала, не ведала, что в эти дни жизненный круг Семена Никаноровича Костина был почти завершен, что повис над ним тяжкий меч «правосудия», вершимого военно-юридическим отделом Особого казачьего отряда атамана Калмыкова; не чуяла, что уже прохаживаются по широкой спине мужа железные шомпола атамановых палачей; не слышала, как, задыхаясь от непереносимой боли, скрежещет зубами, стонет силач Семен, распинаемый руками садистов.

Грозен враг за плечами.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ СИЛЬНЫ ВРЕМЕНЩИКИ…

Глава первая

По заданию отряда Семен Костин шел в Хабаровск — получить необходимые сведения и медикаменты от рабочих Амурской флотилии и передать для распространения по городу письмо партизан отряда Лебедева в адрес атамана Калмыкова и его подручных. Задание, полное смертельного риска: побывать в логове врага.

Командир и комиссар долго советовались, обдумали множество вариантов в поисках наиболее безопасных обходных путей, чтобы Семен мог избежать японских и калмыковских патрулей или случайно не нарваться на замаскированную засаду — белая военщина и оккупанты штыками прикрыли Хабаровск.

— Найду лазейку! — говорил беспечно Семен Костин. — Все путя им не перекрыть…

Лебедев и Яницын провожали партизана.

— В путь, друг мой, — волнуясь, сказал Лебедев и обнял Семена. — Ждем тебя с удачей, но если случится что… если попадешь в лапы калмыковцам, прими лютые муки, смерть — не выдай, с каким заданием, от кого и к кому послан…

— Присягу партизанскую давал, знаю, на что иду, Сергей Петрович, — просто ответил Костин. — Иду без страха, — в своем дому и стены помогают…

— Знаем, знаем, Семен Никанорович! — стараясь овладеть собой, сказал Яницын: он-то насмотрелся и наслушался в Хабаровске — дальше уж некуда! — Наш выбор не случайно пал на тебя.

— Не горячись, будь зорок, холоден и расчетлив; поспешным, необдуманным поступком не погуби себя и порученное дело…

— Мой отец нас так учил: тот сам себя губит, кто людей не любит, — ответил им Костин. — А я людей люблю и поднимусь ради них на плаху, ежели потребуется, но дела не предам…

— Не сомневаемся, Сеня! — положив обе руки на плечи партизана и порывисто привлекая его к себе, проговорил Лебедев. — До свидания, друг…

Костин, уходя, долго чувствовал прощальный растроганный взгляд командира и комиссара отряда. Оглянулся — стоят рядком, как близнецы братья. Помахал рукой, крикнул:

— Прощайте, друзья!..

Зашагал Семен, раздумывая, как лучше, успешнее выполнить поручение.

«Избегай патрулей, в случае чего прикинься крестьянином, приехавшим в город продать кусок сала…» — вспомнил он слова командира.

Укатанная санная дорога, проложенная по льду Уссури, была пустынной. Семен шагал спокойно, прижимая локтем изрядный кус замороженного сала, завернутый в чистые тряпки. Думы о доме, Варваре, родителях скрашивали его дорогу. Долгонько он не был у своих, как-то они там? Варя томится, ждет. Встанет в сумрачный вечер у окна, прислонится лбом к холодному стеклу, всматривается в дорожную даль: не идет ли к родимой хате странник-прохожий, не несет ли весточки о муже? «Эх, Варя, Варя! Встретимся ли? Женушка! Лапушка!» Как в первые годы супружества, неугасимо влечение к ней, так же горячо и нетерпеливо ждет он встречи. И будто наяву ощутил на губах тепло розовых губ жены, ее пылающие щеки. Добрая, доверчиво прильнувшая подруга! Даже шепнул невзначай: «Жди, жди, Варвара».

Стемнелось. Вот и Хабаровск, опоясанный черной лентой кольев с ржавой колючей проволокой. Пока дальше идти нельзя — опасно. Партизан залег в снег, настороженно и опасливо всматривался в заграждения, в землю, обезображенную, изуродованную вырытыми и заброшенными окопами. «Откуда у Ваньки Каина такая сила, чтобы все путя перекрыть? Пройду!»

Опустилась темная зимняя ночь, и, озираясь сторожко, Семен вошел в город. При малейшем шуме таясь и замирая, перемахнул Большую улицу, спустился к Чердымовке. Миновал темные, спящие китайские лавчонки, опиекурильни, жалкие хибарки бедноты — подошел к условленному дому. Его ждали. Великие дела творила горстка коммунистов, чудом уцелевших от свирепого террора Калмыкова, — местных и приезжих из других городов, — добывала оружие, медикаменты, одежду партизанам, распространяла листовки, обращения. Рабочий арсенала и железнодорожник, поджидавшие Семена, сказали ему:

— Мы предполагали отправить с вами мешок медикаментов, но, к несчастью, неожиданно арестовали доктора, который нам их поставлял. Скажите командиру отряда, чтобы через месяц связался с нами…

Костин передал им письмо партизан Калмыкову.

— Комиссар отряда у нас человек ученый. Поднял партизанскую братву рассказом о беспощадных бесчинствах злодейской шайки Калмыкова, а потом предложил: «А что, друзья, не написать ли нам атаману „Открытое письмо“? — Смеется: — Разве он не башибузук, хоть и не дотягивает до турецкого султана? А чем мы не запорожцы?» Землянка от хохота тряслась, когда письмо писали: всяк норовил свое соленое словцо атаману послать…

— Вам пора в путь. В городе неспокойно, облавы, аресты. Будьте трижды осторожны, — предупредили Семена подпольщики.

— Теперь у меня гора с плеч спала. Если и схватят, я пустой, что с меня взять? Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, — отшутился он. — Где бочком, где ползком, а где и на карачках, но исчезну из Хабаровска…

Костин благополучно выбрался из города, когда еще чуть брезжило, и пошел по направлению к деревне Гаровке. Там он должен был встретиться с Лебедевым и доложить ему о выполнении задания. «Оттуда до дома отпрошусь — на денек-два. Тревожатся, поди: запропал Семушка…»

Неведомо откуда выскочивший на рысях калмыковский разъезд преградил путь Костину.

— Откуда и куда? — рубя слова, спросил скакавший впереди конник, осаживая на месте резвую лошадь и оглядывая крепкую фигуру Семена, деревенский добротный тулуп, валенки.

— Из Алексеевки, — торопливо и робко прозвучал ответ не на шутку перепугавшегося Семена, — вчерась сало приезжал продавать…

Сильными, тревожными рывками билось сердце. «Кажись, влип?»

— Алексеевские на подводах были, почему с ними неуехал? Где ночь гулял?

— Вчерась припозднился, по базару ходючи. Бабе полушалок искал. Так и не нашел! — сокрушенно вздохнул Семен, тесно прижимая левую руку — унять, усмирить расходившееся сердце. — Остался у китайцев в лавке переночевать: думал еще по базару порыскать. А заснуть не мог: духота, вонь у ходей, аж в горле першит. Чуть свет поднялся и на полушалок рукой махнул — айда домой!..

— А ну, заворачивай! Пробежишься с нами, бугай здоровенный. Такой толстомясый должон в армии быть, а не по базарам шататься. Не ндравится мне твоя физиомордия — пущай проверют…

Все оборвалось в Семене, он взмолился:

— Да, милой человек, да я… У меня хромота в ноге, в германскую ранен. Вчистую отчислили… Отпусти, Христом-богом прошу! Женка ждет. И так припоздал. Отпусти, родимый!..

— Алексеевский, говоришь? А фамилия как?

Костин назвал наобум фамилию. Что делать? Настоящую фамилию назвать не мог: пострадала бы семья: вся Темная речка знает, что он в партизанах.

— Подозрителен ты мне — и точка! Пошевеливайся! — крикнул калмыковец и больно ожег Семена ременным хлыстом. Наступал на него сытой, игривой лошадью: — Шевели, шевели ножками, подлюка, кулака хорошего не нюхал?..

Семена привели в «Чашку чая», к начальнику управления милицией.

Грузный, не проспавшийся после беспробудного пьянства, начальник, с обрюзгшим лицом и воспаленными, красными, как у кролика, глазами тупо распорядился:

— В тюрьму голубчика… — А потом так же тупо спросил калмыковца, сопровождавшего Семена. — А может, к вам — на Поповскую улицу, в юридический?

— А по мне — хоть к черту в глотку! — озлился калмыковец и повел Семена в военно-юридический отдел.

Контрразведка навела справки в Алексеевке — фамилия Костина оказалась выдуманной. Начались допросы, пытки.

— Кто таков? Зачем и у кого был в городе? Откуда и кем послан?

Семен молчал, у него не было ответа на эти вопросы.

Хорунжий, допрашивавший Семена, заметно нервничал, пугливо смотрел на дверь, когда она открывалась. В комнату вошел высокий нескладный верзила вахмистр.

— Ну, как сегодня сам-то? Зол? — угодливо спросил его хорунжий. — Как он, Замятин? Не отошел?

Вахмистр в ответ ухмыльнулся одними губами. Странно застывшее, обширное лицо его было непроницаемо.

— Сейчас посмотришь: сюда идет.

Хорунжий съежился: дверь распахнулась от сильного удара ногой. Недоросток-военный в казачьей генеральской шинели, в каракулевой кубанке, нахлобученной на нос, вошел в комнату. Исподлобья, угрюмо и подозрительно повел злыми глазами по хорунжему, Семену, спросил раздраженно:

— Красный? Не сознается, конечно, ни в чем? Миндальничаете, цацкаетесь с этой сволочью? Либеральничаете? Форма. Закон. Я — закон и форма! Пентюхи — теоретики. Отдайте ему, — кивнул он головой на вытянувшегося в струнку вахмистра, — на денек. Парень — дока, душу наизнанку вывернет — заговорит красная падаль! Направьте его в вагон — там закричит, выложит все. А вы учтите: я недоволен вами. Гуманничаете, законничаете! Идиот полковник Бирюков догуманничался — получил зараз семь пуль в одну старую задницу. Я с вас шкуру спущу за пособничество! Хорунжий Кандауров — тот умел…

Хорунжий, стоя навытяжку за столом, бледный, с посиневшими от страха губами, без возражений слушал строгий генеральский разнос.

Калмыков, быстро повернувшись на высоких каблуках, сказал вахмистру:

— Крикни часовому — пусть пропустит баб. Пришли просить…

Замятин, четко стукнув каблуками, молодцевато повернулся и вышел. Было слышно, как он крикнул часовому: «Пропусти к атаману баб…»

Вернулся он с тремя бедно одетыми, заплаканными женщинами. Калмыков набросился на них с ходу, понося последними словами, изрыгая ругательства:

— Суки паршивые! Вы это к кому пришли? Вы знаете, о ком вы просите?

Женщины, ошарашенные приемом и руганью генерала, жались друг к другу.

— Пришли ко мне, Калмыкову, выручать своих? Заступницы за красное дерьмо? Я велю нагайками расписать вам задницы. Будете знать, как просить за ублюдков. И вас, сук, сгною в тюрьме! Сгною, сгною! Вон отсюда, стервы, голодранки!

Кубанка слетела с головы генерала, пепельные жидкие волосы закрыли узкий, впалый в висках лоб атамана. На щеках заиграл гневный румянец. Нервно, исступленно хлеща нагайкой стол, за которым стоял струхнувший хорунжий, Калмыков впал в неистовство, осыпал просительниц циничной бранью.

— Эй, там! В плети их! И гоните к чертовой матери этих нищенок!..

Вахмистр открыл дверь, сделал знак — в комнату вошли калмыковцы. Дюжие хохочущие мужики вцепились, как клещи, в сопротивляющихся, поднявших неистовый крик женщин и поволокли их по коридору.

— Я покажу, я вам покажу! — задыхаясь, проговорил им вслед Калмыков и, уставив безумные, ослепшие от бешенства глаза на хорунжего, спросил сиплым, сорванным голосом: — Кончили дело с захваченной в плен партизанской сотней? Месяцами будете тянуть? Распустились… мать… старые бабы! Сегодня же подвести под «закон» и расстрелять. Всех — и мужиков и баб. Я научу вас либеральничать с краснопузыми! Вчера ко мне привели тридцать большевиков и советчиков. «Большевики! Комиссары! Мадьяры и немцы! — крикнул я им. — Жиды и китайская шваль! Три шага вперед! Раз! Два! Три!» И эти мерзавцы — все это мужичье, весь разноплеменный сброд, все тридцать как один, сделали три шага вперед. «А! Так?! Все большевики, комиссары, мадьяры, немцы, китайцы? Мать вашу… — Приказываю: — Через час чтобы все были расстреляны!» — и ровно через час их поставили к стенке. Вот это по-моему. Не цацкаться с ними! Господин хорунжий! Вы читали мою резолюцию на вашем идиотском приговоре?.. Ну, то-то! Учтите! Советую попомнить мои указания…

Выпалив все это единым духом, Калмыков повернулся, стуча каблуками, быстро вышел из комнаты, с грохотом захлопнул дверь.

Хорунжий облегченно вздохнул. Вахмистр вышел в коридор — проследить за стремительно удалявшимся Калмыковым. Атаман покинул здание. Вахмистр вернулся и подошел к столу хорунжего.

— Что он там написал? Опять, по обыкновению, загнул?

— На! Читай, — протянул какие-то бумаги хорунжий.

— Ха-ха! — смеялся одними губами вахмистр. — Вот так лезорюция! Ха-ха! Ну и черт! Мастер-ругательник! Умеет наложить лезорюцию. И откуда он такие загогулины знает? Ха-ха!..

— Тебе смешно, — устало сказал хорунжий, — а я трясусь, как осиновый лист. Тружусь не покладая рук, а он недоволен: «Миндальничаете». Вытяни-ка что-нибудь из этого мужлана…

— Отдай мне его — вытяну! — вахмистр перевел бесцветные, оловянные глаза на Семена. — У меня опыт…

— Да бери ты его! Жалко, что ли, — отмахнулся хорунжий.

— Твои дела, дружок, неважнец! — заметил вахмистр. — Хозяин тобой недоволен. Я тебе помогу узнавать его настроение. Кубанка заломлена на макушку, — значит, ничего, мирен. Сдвинута вниз, на нос, — зол, как голодный волк. Тогда остерегайся, беги куда глаза глядят. С чего освирепел? От япошат узнал, а не от вас, контрразведчиков, что восстание в гарнизоне — большевистская работка. Да, да! Не гляди как на психа. Я при атамане находился, как он с двумя новыми шпиками говорил. Их из Иркутска прислали: кое-кто из комиссаров от Семенова сбежал и в Хабаровске укрылся. Золотые гуси из главковерхов. Шпик их знает. Понял комбинацию из трех пальцев, какую вам построили самураи? Ха-ха!

Другой шпион докладывал: не все большевики в городе выведены, кои еще хоронятся в городе, а кои сидят в тюрьме и на гауптвахте, а дела делают. Арестанты сумели договориться с лопоухими солдатами и казаками. Оказывается, не только солдаты, но и казаки бегали к заключенным большевикам. Караульные с ними спелись, записки передавали. Точно! Как в аптеке на весах. «Сам» эти сведения получил от двух захваченных мятежников.

Атаман рысь рысью по кабинету крутится: восстали не только солдаты, но и казаки. А ведь он — атаман Особого казачьего… ха-ха! Это, брат, не фунт изюму.

— Да-а! Дела! — только и мог сказать хорунжий.

— С орудий замки поснимали и куда-то ухайдакали, — продолжал Замятин. — Япошатам спасибо — помогли генералу, не дали восставшим прорваться, уйти из города. Жалко, переловить их не удалось: успели под охрану америкашек спрятаться. Их оттуда теперь не вытащишь, а то потешили бы душеньку. Руки чешутся расправиться за черную измену. Капитан Верховский, молодец-подлец, какую хитрую штуку удумал и атамана ублаготворил. От имени атамана обращение к восставшим напечатал: мол, кто добровольно вернется ко мне, тому полное прощение. Только думка у меня — нема таких простаков, чтобы на дешевку-блесну клюнули…

— Как же мы проморгали? — беспомощно вырвалось у хорунжего.

— Столько народу пошлепали, думали — всё, — ответил Замятин. — Чего он так беснуется? Упустил момент. Были донесения: в полку неспокойно, идут разговоры, волнения, недовольны и мобилизованные казаки — осуждают расправы над населением. И все мимо ушей. Атаман позвал покойника нынешнего — командира полка Бирюкова. Ты знаешь его? Размазня и шляпа!..

— Знаю, конечно…

— Под вашу го…… ответственность, — кричал на него атаман, — выведайте, кто смеет рыпаться, и расстреляйте всех, сочувствующих «собачьим депутатам». А тот пентюх ни «бе» ни «ме». Самого с почетом схоронили, с музыкой.

Ко мне атаман ластится: «Прости, Юрка, по пьянке приговор утвердил». Совестно ему: обращается со мной, будто я мамзель-стрекозель. Велел сшить новую форму, обещает повышение в чине. Хорошую лошадь приказал выдать. А я ему порки еще не простил…

— Ты, Замятин, на меня за приговор не сердись, — искательно сказал хорунжий, — тебе проще — атаман к тебе благоволит. Он предупредил нас: не щадить и своих, если разлагают дисциплину и болтают негожее про него. А тут на тебя бумажка. Может, бумажка с подковыркой? Ну, и по всей строгости закона…

— Я на тебя, хорунжий, не сержусь, — панибратски заметил Замятин. — Ты человек подневольный. А вот кто по доброй воле донес? Ты не говори, ты только головой махни, ежели я в точку попаду. Бумагу капитан Верховский состряпал?

Хорунжий озадаченно молчал, потом нехотя кивнул.

— Только, Замятин, чур: никому ни гугу! Подведешь меня под монастырь.

— Так я и думал! Могила, ха-ха! Юрик Замятин человек слова и дела. Ха! Понабрали новичков в полк, а они — ни уха, ни рыла. Сам взялся. Едем ночью в казарму. Построили гавриков. Атаман делает поверку: идет вдоль рядов, плечи выставил, сгорбился, руки в карманах. Взглянет — как шилом кольнет. Клокочет, как самовар, полный жару. Подозрителен кто — кидается, револьвер к морде: такой, сякой, разэдакий!.. Вчерась на плацу шли занятия. Примчались мы туда. Он соскочил с коня, на нем бурка была черная, хлоп ее оземь — обходит новобранцев. Стоит деревенский парняга — «уши врозь, дугою ноги», не ест глазами начальство, как положено. Гаркнул на него атаман, выхватил из кобуры револьвер — бац! И нет старушки…

— Ты говоришь, что атаман был в курсе дела, как же он допустил выступление против него?

— Затмение нашло! Поверил докладам, что всех комиссаров-большевиков под метелочку… А они и в тюрьме, и на гауптвахте не дремали; подготовили мятежников: шито-крыто. Ночью обезоружили и уничтожили офицеров. Дураку Бирюкову семь пуль вкатили. Мальчишек-кадетов, к полку приписанных, как щенят шелудивых, побросали и заперли в подполье. Тихо и неслышно двинулись по направлению к «Чашке чая» — захватить атамана. Минуты за две нас упредили, что идут. Мы с атаманом повалились на коней — и аллюром айда к самураям. Всполошили их. Команда! Боевая походная готовность самураев, взяли мятежников в оборот, окружили. Те — круть-верть, а деваться некуда: не пробиться из города. Ноги в зубы — и бегом к америкашкам, в иху зону.

— Все равно будут у нас, — сказал хорунжий, — американцы отдадут.

— Бабушка надвое гадала. Атаман уже требовал их выдачи, а янки наотрез отказали. Нейтралитет соблюдают. На Красную речку, за проволоку, мятежников отправили, а нам не отдали…

— Да. Дела, значит, заварились серьезные.

— Куда серьезнее! В пику японцам и атаману америкашки переодевают восставших в штатское и распускают по домам. Хитрые, бестии: во-первых, славу плохую о нас народу понесут, языками трепать, во-вторых, некоторые уйдут в тайгу и будут нас же бить!

— Да, дела, — повторил раздумчиво хорунжий, искоса поглядывая на Семена: тот воспользовался моментом, что о нем забыли, и, присев на стул, слушал россказни развязного вахмистра.

— Встать, вахлак! Уселся, как у тещи на именинах! — взорвался, как пороховая бочка, хорунжий.

— Так его, так! Ха-ха! — подначил Замятин. — Дай ему жизни! Я им сам подзаймусь от скуки, пока меня не определят к месту…

Семена бросили в сырой подвал. Два дня провалялся он на голом каменном полу без пищи, сна и воды.

На третий день в дверях встал Замятин. Желтые лампасы на брюках, желтые погоны. На рукаве странной, похожей на кавказскую — с газырями — гимнастерки пришит ядовито-желтый туз с черной буквой К в центре. На криво посаженной шапке — череп и скрещенные кости. Вахмистр уставился на партизана, оцепеневшего от усталости, голода и холода. Не сводя оловянных глаз с беззащитного Костина, двинулся к нему, расставляя ноги, как моряк на вахте во время жестокого шторма.

Семен — человек богатырской, недюжинной силы, легко, без напряжения бросал на плечи пятипудовый мешок. За дни пребывания в калмыковской контрразведке Костин уже повидал всякого, попробовал горячего, но все же испугался, когда продолжавший молчать гигант приподнял его за шиворот с пола и потряс в воздухе, словно не чувствуя тяжести могучего тела партизана. Бросив Семена, как пустую ветошку, на пол, верзила захохотал.

— Ха-ха! Чуешь, болван? На одну ногу наступлю, за другую потяну — раздеру на две части. В одной останется твое буйное сердце, а в другой — печенка. Ха-ха-ха…

Вахмистр хохотал. Семена передернуло от его смеха.

— Партизан? Имя? Где живешь?

Семен молчал.

Вахмистр гаркнул, вызывая к себе подручных калмыковцев:

— А ну, ребята, работенка нам предстоит немалая: надо заставить дуб заговорить человеческим голосом…

Семен молчал.

Вахмистр уходил обедать, хлебнуть спиртного; надеялся — нечеловеческая боль, голод сломят волю партизана. Возвращался, распинал измученного Костина.

Семен молчал.

Наконец утомленный палач изнемог. Он бросил партизана на залитый кровью цементный пол и, сквернословя, приказал хриплым, задыхающимся голосом:

— На вокзал эту сволочь! В вагон. Там мы из него вырвем все необходимое. Гусь, похоже, важный, с золотой начинкой…

Семен очнулся от пронизывающего тело ветра и холода. Покрытый полушубком, он лежал на дровнях. Лошаденка бойко мчалась по безлюдным улицам затаившегося под небывалой напастью Хабаровска.

С двух сторон Семена охраняли калмыковцы с заряженными японскими винтовками в руках.

— Куда вы меня везете? — едва шевеля губами, спросил Семен.

Сидевший впереди с хлыстом в руках возница в длинном черном тулупе стегнул лошадь и весело пошутил:

— Каюк, крышка тебе, комиссарик!

Конвоиры подхватили охотно:

— На постоянный постой! На вечную квартерку!

— В «вагон смерти»!

Возница щелкнул хлыстом.

Озноб прошел по спине Семена. Он слышал рассказы об ужасах, творимых колмыковцами в этом вагоне. «Кончено, оттуда никто не выходил живым!»

Семен опять впал в тяжкое забытье. Очнулся он уже на полу вагона, куда бросили его, раскачав на руках, сопровождавшие казаки. Вот он в проклятом месте, в «вагоне смерти» палача Калмыкова, стоявшем в одном из железнодорожных тупиков, недалеко от хабаровского вокзала.

С трудом приоткрыл Семен опухшие веки: в вагоне темно и глухо, как в сырой могиле.

Семен простонал, пытаясь подняться на ноги; чьи-то теплые руки подхватили его и помогли встать.

— Что, товарищ, плохо вам? — услышал он участливый голос. — Не можете стоять?

— Ничего, сдюжу! — упрямо превозмогая огненную боль в поруганном врагами, истерзанном теле, ответил Семен, пошатываясь на ослабевших от побоев и голода ногах.

— Поесть бы, хоть кусочек хлебушка. Трое суток крошки во рту не было! — жалобно вырвалась у него конфузливая просьба, обращенная в темноту, к смутно чернеющему перед ним человеческому силуэту. Это был вопль о пище его большого изголодавшегося тела.

Человек молча нырнул в темноту, порылся в углу и сунул Семену краюху черного черствого хлеба.

— Ваше счастье. Когда меня забирали, жена догадалась сунуть мешочек с хлебом. Как знала, припасла заранее, а то здесь есть не дают: обреченные, к чему их кормить? Рассуждают по-хозяйски…

Размеренный голос человека, его дружеские интонации успокоили смятенную душу Семена. Он глубоко, по-ребячьи вздохнул и, уплетая за обе щеки хлеб, быстро покончил с изрядной краюхой.

Через несколько минут Семен крепко спал. Не слышал ни нестерпимого дерганья под ногтями, ни ядовитого жжения ожогов. Не чувствовал боли от загрубевшей рубашки, прилипшей к слившимся, взбухшим рубцам побоев. В «вагоне смерти» было пронизывающе холодно. Семен спал в одной рубашке и брюках, вправленных в длинные валенки, — полушубок бесследно скрылся в цепких руках конвоиров.

Человек, накормивший Костина, лег рядом с партизаном, прикрыл себя и его теплым зимним пальто. Прислушивался к тревожному, прерывистому дыханию соседа. «И такой крепыш, в кипении молодых сил, обречен на смерть? Да. Обреченные…»

Семен проснулся утром. По давней охотничьей и недавней партизанской привычке к оглядке, вниманию, он сторожко огляделся в незнакомом месте. Обыкновенный товарный вагон, обитый железом. Наверху небольшие зарешеченные окошки. В углу вагона, превращенного калмыковцами в застенок, невысокой перегородкой из продольных плах отгорожен закуток. На полу спят люди. Некоторые из них тяжко, протяжно стонут.

Взгляд партизана упал на тесно прикорнувшего к нему спящего пожилого человека с шафранно-желтым, болезненным лицом, покрытым кровоподтеками и ссадинами. Волна благодарной нежности согрела партизана, когда он заметил, как старательно был прикрыт чужим ватным одеянием.

«Прикрыл своим пальтом меня, — подумал Семен, — не побрезговал мужиком. А видать, сам не из простых людей, из ученых. Лицо бритое. Усы подстрижены не по-нашему, не по-мужицки… Руки промыты добела, и под ногтями чисто».

Спящий почувствовал на себе изучающий взгляд Семена, вздрогнул и испуганно приподнялся.

— А! Это вы? Вчерашний поздний гость? — со вздохом облегчения промолвил он. — А я уж думал, что это… они пришли. Ну как вы себя чувствуете, голубчик? Ка-ак они вас отделали! Живого местечка не оставили, — говорил человек, приподнимая вставшую коробом от впитанной крови рубашку Семена. — Ох как отделали… бандиты!

— Спина и задница еще ничего, — морщась, проговорил Семен, — а вот руки болят, ногти рвет, сил нет терпеть. Щепок деревянных они мне понатыкали, моченьки нет! — и он вытянул вперед опухшие, не сгибающиеся в суставах пальцы.

— Дайте-ка, дайте я посмотрю. Ой-ёй-ёй! Ну и богатырь вы, голубчик, — с такими занозищами спали, как младенец в люльке!

— Заснешь. Они мне три ночи спать не давали: начну засыпать — водой ледяной из ушата обдадут или железным ведром по камню бухают. Вскочишь как встрепанный, боишься — опять бить идут…

Человек с шафранным лицом порылся во внутреннем кармане пиджака, вытащил маленький перочинный нож и, усмехаясь, невесело произнес:

— Придется, как это ни грустно, обойтись без дезинфекции, без спирта. Вытащить дерево надо, а то уже начинает нарывать…

Ловко действуя кончиком ножа, он стал извлекать деревянные гвозди из-под ногтей Костина. Семен дергался, мычал от боли, хватавшей за сердце, а человек с профессиональной методичностью продолжал операцию.

— Аккуратные, бандиты… Под каждый ноготь по гвоздочку, — бормотал он, тщательно выжимая кровь из ран. — Ничего, ничего, голубчик! Потерпите. Кровь надо выжать — грязь стечет. А то нарыв неизбежен. Вы не сомневайтесь. Я врач и зря вас мучить не стану. Скоро боль утихнет.

— Заживет… Фу-у… — облегченно вздохнул Семен. — У меня мигом все зарастает. Медведь меня единожды обнял — в несколько дней затянуло. Кровь густая, как кедровая смола, таежная кровь…

Доктор медленно огляделся по сторонам: возвращался к неизбежной страшной действительности.

— Да… заживет, — машинально повторил он, а затуманившийся взгляд говорил другое, невысказанное: «А много ли тебе, голубчик, жить осталось?»

Семен прочитал этот вопрос в глазах врача и содрогнулся от нахлынувшего ужаса. Лихорадочная потребность бороться, действовать, драться за свою молодую, такую, казалось, неистощимую жизнь охватила его. Он рванулся, встал на ноги… Заметил железные решетки на маленьких окошках. Нет, не уйдешь. Никуда не уйдешь из мрачной, холодной темницы…

Залязгал запор. Загремели тяжелые шаги караульных. Послышалась ругань.

Семен похолодел — он узнал знакомый голос. Суетливо вбежал в вагон юный офицерик. Мрачная, громоздкая фигура гиганта вахмистра последовала за ним.

Низкорослый, как школьник, офицерик казался воткнутым в широкие голенища японских бурок. Широченные малиновые офицерские галифе с желтыми лампасами, офицерский с иголочки полушубок, щегольская, лихо сдвинутая на затылок кубанка — все на нем было новое, широкое, совсем не по плечу.

Два конвоира с винтовками в руках замерли у входа.

Офицер встал посреди вагона, крикнул сорванным мальчишеским дискантом:

— Крестник! Я приведу тебя в православную веру.

Человек, прикрытый грязными отрепьями, натужно и горестно простонал, пытался встать, но не смог. Тогда он повернулся на живот и встал на четвереньки, но слабые руки подломились, и человек упал на них лицом.

— Встать как полагается! — гаркнул офицер, широко расставив тонкие ноги в новых бурках.

Человек с неимоверным усилием поднялся и вышел, шатаясь, из клетки.

Семен охнул. Юнец. Мальчонка лет шестнадцати!

Стройные, длинные ноги юноши, недавно еще мускулистые и выносливые, с трудом держали полуголое тело в отрепьях, избитое до черноты.

Семену послышалось — вахмистр слегка вскрикнул. Он стоял у стены, молчаливый, трезвый, и смотрел на пожилого врача с оливковым, побледневшим лицом. А тот с гадливостью и презрением отвернулся от вахмистра.

— Убери глаза! Не смотри! — с провизгом кричал офицер юнцу.

На избитом лице юноши с опухшими, запекшимися кровью губами жили только глаза человека, заживо распятого на кресте. Гордая, непоколебимая, сверхчеловеческая сила была в прямом и просветленном взоре юноши. Трясясь, как в падучей, офицер продолжал кричать:

— Не смотреть! Не сметь смотреть! Я совсем не сплю: все ты смотришь и смотришь…

— Боишься? Бойся, бойся, плюгавая мразь… — с трудом, но ровно, с сознанием правоты сказал юноша. — Попомни навсегда одно: не спрячешься ты от меня. Никуда и никогда не уйдешь. И от мертвого не уйдешь. Вырядился в новую сбрую? Малиновые штаны надел? С кого их содрал, черный ворон? Старые-то кровью пропахли — невтерпеж? Чего ты трясешься, трясучка? Я сильнее тебя, гнида! Вернись ко мне выбитая тобой сила, я тебя щелчком сбил бы, слизняк!

Взбешенный вахмистр оторвался от стены, шагнул вперед и наотмашь ударил юношу. Тот упал.

— Юрий! Катюга! Убийца! — бросился на вахмистра врач.

Неуловимым движением длинной, как у гориллы, руки вахмистр отбросил его от себя и выругался.

Конвульсия передернула застывшее лицо вахмистра, и то ли с презрением, то ли с жалостью он сказал офицеру:

— Эх вы, кадетик! Да вам простительно: только что со школьной скамьи. Дошли до предела накала? Ничего, пройдет. По себе знаю — пройдет. Дальше не будет ни страха, ни стыда, ни жалости, ни пощады. Пройдет, все пройдет…

Прозвучал голос юноши, лежавшего на полу:

— Нет, не пройдет. У него это никогда не пройдет, — медленно, задыхаясь, говорил он. — Ему никуда от меня не уйти…

Офицер закружился, как внезапно ослепший щенок, потом вне себя распахнул двери вагона и выскочил в холод, буран.

— А ну, выходите и вы, — приказал вахмистр конвоирам. — Ждите там меня, сейчас выйду.

Он проверил, плотно ли прикрыта дверь, затем быстро шагнул к врачу.

— Кеша! — шепотом сказал он. — Иннокентий! Ты давно здесь?

— Несколько дней, — брезгливо отвечал Иннокентий.

— Почему ты не ушел? Я ведь предупреждал, что за тобой следят.

— Не успел. Думал уйти в деревню, но схватили.

— Били? Почему это прошло мимо меня? Неужели они знают, что мы родственники? — жарко шептал вахмистр.

— Были родственниками, гнус! — тоже шепотом, жестко кинул врач. На болезненном, оливковом лице его не осталось ни кровинки.

— Кеша! Сейчас не время спорить. Не время объяснять, как я дошел до жизни такой. Как, как вырвать тебя отсюда? Я уйду. Жди. Надо что-то спешно предпринять…

Вахмистр ушел.

Снаружи лязгнул затвор.

В вагоне стояла враждебная тишина.

С мучительным стоном юноша поднялся с пола и упал на скамью.

Врач подбежал к нему, осторожно, боясь причинить лишнюю боль, послушал сердце. Беспощадно исполосованное, исхудалое тело юноши билось и трепетало.

Доктор взял его на руки и озирался по сторонам, не зная, куда переложить со скользкого, грязного ложа.

Семен подошел к ним, поднял с полу какую-то ветошь, вытер мокрые доски и, подостлав жалкие лохмотья, помог врачу поудобнее уложить паренька.

— Беда какая! — потерянно сказал врач, опускаясь недалеко от скамьи на пол. — У него открытые раны. Нечем даже перевязать… Заражение крови начнется!

— Какое там заражение крови, сударь! — враждебно сказал пожилой рабочий в замасленной блузе. — Откуда у него кровь? Всю выпили из него… ваши друзья. До вечера не доскрипит.

Врач вспыхнул, его бросило в жар от презрительных слов. Он понял — его принимают за предателя, может быть даже за шпиона, подосланного контрразведкой выудить из обреченных сведения.

— Почему мои… — начал он и запнулся, — друзья? За что мне… оскорбление?!

— Не знаю, — ответил, пожав плечами, рабочий, — с нами они не шепчутся.

— Да поймите вы!.. — рванулся к нему врач, но рабочий, злобно глянув на него, отошел и грузно опустился на пол.

— Боже мой! — потрясенно сказал врач, обращаясь к Семену. — Он не верит мне, думает… я… я заодно с этими палачами?.. Поверьте! Я врач…

Семен не ответил, отошел.

Никто больше не заглянул в «вагон смерти».

Изредка в морозном воздухе гудели паровозные гудки, передвигались составы, проходили, звеня оружием, переговариваясь, люди, где-то на миг рвали меха гармошки.

— Там, недалеко от нашего вагона, стоит второй товарный вагон. В нем живут конвоиры, — неизвестно для чего сказал Семену врач. Сняв с себя пальто и тепло укутав им юношу, врач просидел около него день, заботливо переворачивал, оттирал холодеющие руки.

Семен изнемогал: мускулистое, сильное тело требовало пищи. Просить у человека с шафранно-желтым лицом он больше не хотел. Мрачные, недоверчивые взгляды насторожившихся заключенных удерживали его.

Под вечер врач извлек мешочек с продуктами и, нарезав десять тонких ломтиков черного хлеба, положил на них маленькие квадратики сала.

— Товарищи! Прошу вас, — обратился доктор к заключенным, — возьмите хлеб. Здесь всем по ломтю. — Голос его задрожал и оборвался: никто не пошевельнулся в ответ на его слова. Голодные люди сидели отчужденные, замкнутые, будто не слышали его обращения. — Возьмите хоть вы, — взмолился доктор, обращаясь к Семену, — вы несколько дней не ели!

Голодная спазма сдавила желудок Семена, он проглотил обильную слюну, потянулся за куском хлеба, но тут же спохватился и отдернул руку.

Доктор уловил его движение и, оскорбленный до глубины души, сказал, обращаясь ко всем:

— Товарищи! Только умоляю вас, поймите меня правильно. Я вам… подозрителен. Выслушайте, буду предельно правдив… Я доктор, Иннокентий Львович, — и он назвал широко известную в Хабаровске фамилию, — я не красный, не большевик, но сердце, разум и дела мои за народ. Значит, я — красный! Я помогал товарищам, как и кому — не время и не место об этом говорить. За мной стала следить калмыковская контрразведка. За каждым шагом. Вахмистр — мой двоюродный брат. Но у нас с ним разная вера. Он узнал, что калмыковцы за мной охотятся, предупредил жену — мне следует скрыться из Хабаровска. К несчастью, я задержался. Несколько дней тому назад за мной пришли. Жена успела собрать мешок с продуктами, и меня увели. Избили. «Этому крышка. К расстрелу. Прямо на станцию повезем», — сказал конвоир. Меня бросили сюда. Вот и все, товарищи, — устало закончил врач. — Хотите — верьте, хотите — не верьте.

— А о чем вы шептались с… этой гадиной? — спросил рабочий в блузе, в упор подходя к врачу.

— Двоюродный… этот человек не знал, что я здесь, и неожиданно увидел… спросил, почему я не ушел. Я сказал: «Не успел». Он сказал: «Надо вырвать тебя отсюда. Жди». И ушел… Поверьте мне, друзья, — с таким надрывом в голосе сказал врач, что люди в вагоне зашевелились, — мне будет больно умирать. Последние минуты жизни отравлены вашим недоверием. На меня подозрительно смотрите вы… вы, ради которых я погибну…

— Ребята! Друзья! — чуть приподнимаясь на лохмотьях, сказал юноша слабым голосом. — Подойдите все ко мне.

Заключенные сгрудились около него. В сумраке вагона белело юное обезображенное побоями лицо. Глаза горели лихорадочно и ярко.

— Товарищи-други! — после долгого молчания, задыхаясь, произнес паренек. — Приходит мой конец. Этот плюгавый танцевал на мне. Отбил все. У меня к вам… великая просьба. Если свершится подлинное чудо… если хоть один из вас попадет на волю…

Слеза покатилась по его щеке.

Люди, стоявшие вокруг умирающего, с острой душевной жалостью и содроганием следили за ней.

— На волю! — вдохновенно повторил юноша. — Пусть он скажет… отцу, Николаю Юрину, что сын его Дмитрий Юрин умер честно… не сказал врагам ни слова. Умер, как подобает большевику. Я знаю. Я верю: придет, придет час свободы и отмщения. Я завещаю вам, живым, свою силу, веру и… ненависть!..

Люди стояли прямо и строго: принимали высокую присягу, скрепленную кровью. Юноша умолк. Потом, отдышавшись, сказал, обращаясь к врачу:

— Дайте, товарищ, ваш хлеб. Берите, друзья, — обратился он к заключенным, — это и моя просьба. Поймите — так не лгут. Я верю вам, товарищ доктор…

Дмитрий улыбнулся просветленно, словно стряхнув с себя последнюю тяжесть, и стал раздавать хлеб заключенным. Люди молча и благоговейно, как священный дар, принимали хлеб из рук умирающего.

— Ну вот и все! — мальчишеская улыбка тронула губы Юрина. — Съешьте мою пайку вы, товарищ, — обратился он к Семену, — вы «дядя достань воробушка», вам тяжело без еды, а мне… Мне больше ничего не надо. Буду собираться в путь. Доктор! Возьмите мою руку. Мне… не так будет холодно и… страшно.

Доктор припал губами к исхудавшей руке юноши.

— Не надо плакать… — жалобно, словно ребенок, утешающий рыдающую мать, сказал Дмитрий. — Не надо плакать, доктор… Мне сейчас очень хорошо… тепло, и боли нет. Только… не выпускайте мою руку…

Доктор встал перед ним на колени, согревал дыханием синие пальцы, тревожно слушал клокотание в груди.

— Мама! Ма-ам! — требовательно позвал Дмитрий. — Какая ты красивая! Самая лучшая… — С этими словами, с улыбкой на синих губах Юрин скончался.

Словно застыв, смотрел доктор в его похорошевшее лицо. Когда Иннокентий Львович поднялся с колен, это был другой человек. Подойдя к Семену и сев рядом с ним, доктор сказал просто:

— Не так, не так я жил! Год прожить так гордо, так смело, как Дмитрий… Мальчик. Мальчик! Гордый сокол. «Пускай ты умер, — будто припоминая слова забытой, некогда любимой песни, продолжал доктор, — пускай ты умер, но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке ночи, и много сильных и много смелых сердец зажгут!»

Да! Бороться! Драться! Уничтожать. Взбесившихся крыс уничтожают беспощадно. И чумных. А это не люди мучили и распинали нетленную душу Дмитрия Юрина, а взбесившиеся чумные крысы. Как я поздно и горестно прозрел! Собирал продукты, медикаменты, спасал и прятал людей, — я ведь долгое время был у них… у этих… вне подозрений… Но все это крохи, нищенские крохи! Я мог и обязан был сделать больше!

Полуголодное детство. Учился на медные гроши. Врач. Заработок, обеспеченность. Ушел в работу, семью — и всё. Октябрьскую революцию встретил с радостью: «Я плоть от плоти народа». Приход иностранцев, Калмыкова всколыхнул душу. Негодовал. Возмущался. Отказался от «руководящей» работы среди врачей, лояльных власти пришельцев. Прозрел здесь, пройдя школу жизни наглядно: понял, что такое классовая борьба.

Потрясенный горячей исповедью врача, Семен пожал ему руку и почувствовал благодарное рукопожатие.

— Вы знаете, юноша этот будто влил в меня неистощимые жизненные силы. Вы понимаете меня?

Семен опять крепко сжал ему руку. Костин, темнореченский крестьянин, пахарь, рыбак, охотник, лесоруб, тоже по-новому осознал свое место в жизни: окрепла, возмужала его душа, готова к святому делу борьбы!

— Видите эту клетку, где лежал Митя? — спросил врач. — Она вся скользкая, жирная от крови. Нас всех пороли там бычьими плетями. Рабочему в спецовке «шутки ради» прокололи кинжалом ладони. За что сидит? На станции калмыковский офицер спьяна изрубил рабочего-железнодорожника — не так быстро и почтительно уступил дорогу. Ну а наш бросился на него с голыми руками. Набежали калмыковцы, скрутили и бросили сюда. Теперь его песенка спета! Особенно издевались над Митей: подвешивали к железной перекладине. Офицер-мозгляк поливал его раны соленым раствором. И все на наших глазах, а мы бессильны! Бессильны!

— Я человек мягкой души, давно и везде правду искал, — волнуясь, стараясь яснее выразить потрясшие его мысли и чувства, перебил доктора Семен, — а теперь переродился: все во мне закостенело! Будто нет у меня ни семьи, ни жены, а осталась только ненависть. Теперь я белогвардейца не пощажу. Мстить за распятых товарищей! Вот она, подлинная правда…

Они долго сидели молча, потрясенные общностью переживаний.

— А почему, Иннокентий Львович, — спросил Костин, — офицер назвал его крестником?

— Новоиспеченный офицер, вчерашний кадет. Митя — первая жертва, которую он окропил в кровавой калмыковской купели. Отсюда и крестник.

— А кто такой Митя? Мальчик еще, за что они его?

— Я понял из их разговора — его отец рабочий-большевик. Калмыковцам никак не удается его поймать — вот и бесятся. Следили за семьей, за Митей. Поймали его в казарме, когда он расклеивал воззвание к солдатам. Сопляк в малиновых галифе поручился, что все выведает у Дмитрия: кто давал ему листовки, кого он знает из подпольщиков, где они скрываются. Но мальчик не сказал им ни слова. Плевал кровью и молчал. Офицеришка выслуживался перед старшими, храбрился, что он такой же катюга. Да зелен, не выдержал сам, сломался. Слышали, как он истерично кричал? Это — страх…

Семен, томясь, сказал:

— Сейчас бы дома оказаться. В семье. Не верится, что где-то есть дом, жена, родители…

— Я из родного дома думал податься куда глаза глядят, когда узнал о слежке. У меня в Темной речке знакомая. И не знакомая даже, а так, случайная пациентка…

— Кто такая? — глухо осведомился Семен. — Я некоторых знаю из этого села.

— Варвара Костина, — ответил врач. — Славная такая женщина.

Врач рассказал Семену о посещениях Варвары, о смерти ее свекрови. Сдерживая биение сердца, Семен сидел как каменный, сжав челюсти, не выдавая себя ни одним движением. «Скончалась мамаша! Родимая!»

— Задержался в Хабаровске, не решался туда идти. Она неохотно говорила о муже, будто что-то скрывала. Я подумал: а вдруг он белопогонник? Попаду из огня да в полымя. Спрашиваю: «Где ваш муж?» Она мнется: «Да так, в отлучке…» Вот и колебался. А надо было рискнуть, уйти. Всегда мы поздним умом сильны…

Семен, охваченный, как пожаром, лихорадочно текущими мыслями, сидел не шелохнувшись. «Ну, доктор, спасибо тебе! Вот как ты, Семен Никанорович, узнал, что нет у тебя матери, что ждет Варя младенца и будешь ты отцом. И не увижу его, и не услышу…»

Темнело, когда вновь загремели оружием конвойные.

— Не входить! Вы мне не нужны, — прозвучал за дверями грубый голос вахмистра, — я на минуту.

Войдя в вагон, он позвал негромко:

— Иннокентий! Иди сюда!

Врач громко спросил:

— Что вам нужно?

— Подойди ко мне. Я не могу кричать на весь вагон.

— Говорите. У меня секретов нет, — сказал врач.

— Ты с ума сошел! Безумец! Дорога каждая минута.

— Ты хочешь спасти меня? Не советую. Если я буду жив, я стану мстителем, страшным мстителем и не успокоюсь, пока не уничтожу и тебя, чумная крыса! — поднимаясь на ноги, крикнул доктор. — Я за мальчика, которого ты ударил, готов один выйти против вас всех. Гады! Я задушу тебя. Теперь у меня сил хватит. Я сильнее сильного!

Иннокентий Львович почти в беспамятстве двинулся на вахмистра. Тот отскочил, пробормотал с испугом:

— Безумец! Он сошел с ума…

Вахмистр метнулся к двери и исчез за ней.

Доктор, задыхаясь от бушующего гнева, шагал взад-вперед по вагону.

«Убивать! Убивать, как чумных крыс! Интеллигентишка… Ах, какая ты подлая тварь, Юрий!»

Ночью никто не спал в вагоне. Голод мучил людей. Холод донимал до костей. В мучительном ознобе тряслись терзаемые голодом и стужей люди. Прижавшись друг к другу, полудремали, полубодрствовали Семен и доктор.

Ночь шла мучительно медленно, темная, безнадежная ночь. О стены вагона стучали песок и снег, взметаемые порывами завывающего ветра.

— Идут! Идут! — глухо сказал доктор, приподнимаясь на локте и прислушиваясь.

Хрустел снег под ногами людей, печатающих шаг.

— К нам… — сорвавшимся голосом прошептал кто-то.

Заключенные замерли, ужас охватил все сердца.

Вошел офицер в малиновом галифе. Встал у двери часовой, держа в руках железнодорожный фонарь с зажженным толстым огарком свечи.

— Построиться! Всем! В ряд! — сорванным дискантом скомандовал офицер, вскидывая голову, на макушке которой набекрень сидела кубанка, отороченная серым каракулем. Вояка подвыпил для храбрости, но хмель соскакивал с него; он боязливо оглядывался на заключенных, словно ожидал удара.

Вошли еще конвойные с винтовками наперевес.

— Построить это стадо! — приказал офицер.

Сорвавшиеся с мест конвоиры, топая, бряцая шашками, бросились выполнять его приказ, рассыпая направо и налево удары прикладов.

— Почему девять человек? Всем встать! — кричал офицер, обходя строй сгрудившихся плечом к плечу угрюмых людей. — А где десятый?.. В строй его!

— Ты убил его, кровопийца! — загремел голос доктора. — Полюбуйся на дело рук своих, гаденыш!

Врач ринулся к конвоиру, державшему фонарь, вырвал его и, высоко подняв над головой, осветил лицо Дмитрия Юрина.

— Смотри, палачонок! Любуйся, сын, внук и правнук палача, как он смотрит на тебя! Придет час возмездия! Близок, близок день мести! — пророчески возвысил голос Иннокентий Львович.

— Умер?! Умер! — попятился к дверям офицер.

— Не умер, а убит! Пал в бою! Ты убил, слизняк!

Офицер бросился под защиту конвоя, залязгавшего винтовками.

— Выводите, выводите их! — кричал он, не глядя в угол, где почил Юрин. — Атаман не велел цацкаться…

— Куда вы нас ведете? — твердо и независимо спросил рабочий.

— На допрос, — невнятно бормотнул офицер.

— Да брось ты! Какой сейчас допрос? Часа три-четыре ночи, а ты — на допрос. Что мы, дети, не понимаем!

— А понимаешь, так и не спрашивай! — взвизгнул офицер, вихляясь на тонких ножках в широких голенищах светлых бурок. — В расход! В расход! Всех вас приказано в расход! Полностью очистить вагон…

Рабочий в спецовке спокойно вышел из строя, снял пальто, прикрывавшее тело Дмитрия. Подойдя к доктору и подавая ему пальто, рабочий сказал просто и строго:

— Простите меня, товарищ, я грубо и незаслуженно оскорбил вас. Наденьте пальто, шапку. Дмитрия уже не согреешь, а зачем вам перед смертью принимать лишние мучения от холода и ветра?

Рабочий помог доктору надеть пальто, сам напялил ему потуже на лоб меховую шапку.

— Выводи! По одному! Шагом марш…

Разбушевавшаяся вьюга крутила, бросала в лица холодные вихри сыпучего снега.

В темноте, окруженные многочисленным конвоем, плохо одетые, промерзшие до костей люди медленно двигались по путям, спотыкаясь о рельсы, шпалы. Их вели в сторону от вокзала, туда, за семафор…

Леденящий ветер и мороз обессилили голодных, истерзанных людей, и они едва передвигали ноги. Семен замыкал шествие. «Жить! Жить!» — требовал его могучий даже после перенесенных пыток организм.

Страница за страницей открывалась перед ним книга просторной, необъятной жизни со всеми ее радостями и печалями. «Варвара! Жена! Единственная в жизни! Так и не увижу ребенка…» Спасибо доктору — узнал перед смертью, что не кончится с ним, Семеном, древний мужицкий род Костиных.

Конвоир грубо толкнул Семена прикладом в спину:

— Пошевеливайся! Не к теще идешь!

— Мороз до сердца достает, а тут ходи с вами, краснопузыми, в такую пургу! Нонче хороший хозяин и собаку из избы на улицу не выгонит, — ворчали конвойные.

— Здесь! Ямка теплая уготована. Ложись и спи, благодать! — подскуливал, пританцовывая от холода, конвойный.

— Становись к яме! — испуганно приказал офицер. Он боялся кромешной тьмы вокруг, дрожал: недвижное, мертвое око преследовало его всю дорогу. — Приготовиться! — крикнул он.

— Прощайте, друзья! Прощайте! — крикнул рабочий в блузе. — Пусть живет пролетариат! Да здравствуют Советы! Передайте бандиту Калмыкову, что мы погибли за народное дело славной смертью, а вот его, Калмыкова, собачья смерть не за горами!

— Замолчать!

— Давайте простимся, — сказал врач и пожал Семену руку. — Я встану рядом с вами товарищ… товарищ?

— Семен Костин.

— Костин? Семен? Муж Варвары?

— Он самый. Дайте я поцелую вас перед кончиной. Спасибо за Варю… ребенка…

Последние слова, которыми они обменялись…

— Мы умираем за рабочее дело, а вам несдобровать, каты! — крикнул рабочий. — Стреляйте, палачи!

— Приготовиться! Пли! — скомандовал офицер.

Раздался нестройный залп. Семен, зашатавшись, тяжело рухнул в могилу. Заключенные падали один за другим.

На Семена упало теплое, конвульсивно содрогающееся человеческое тело, другое, третье… Струя теплой крови обагрила его лицо, и он пришел в себя.

— Все! Засыпать. Сровнять с землей! Быстро! — стонал офицер, готовый зажать уши, чтобы не слышать последнего смертного стона и тяжелого хрипения умирающих.

Конвоиры торопливо сбрасывали лопатами мерзлую землю в яму.

— Земля насквозь промерзла, ее теперь не утопчешь. Коробом стоит. Айда, ребята!

Смертный пот выступил на лбу Семена. «Задохнусь заживо. Сейчас засыплют». Неутолимая жажда жизни придала ему силы: он слегка приподнял над собой лежащий на нем труп, изнемогая от боли в раненом плече, держал как прикрытие до тех пор, пока спешившие замести следы конвойные не кончили своего дела.

— До утра и так сойдет. Придем завтра, заделаем так, что и следочка не останется, — сказал один из могильщиков.

Задыхаясь от навалившейся на него тяжести, ждал Семен, когда шаги врагов замолкнут вдали. «Жив! Жив! — ликовало все его существо. — Только бы выбраться!»

Он не ощущал недостатка в воздухе: замерзшая земля, небрежно набросанная в неглубокую яму, легла неровно, глыба на глыбу, и легко пропускала воздух.

Семен стал высвобождаться. Земля сверху сразу же опустилась, осыпалась, и сквозь нее глянуло черно-серое, затканное снеговыми тучами, небо. Семен замер. Не слышат ли казаки? Нет. Только пурга, — свистит, беснуется, завывает.

Добравшись до края ямы, он прилег на минуту грудью на землю и отдышался. «Неужто выбрался? А может, жив из товарищей кто?» Он прислушался. Нет. Все тихо. Тихо. Ни стона, ни вздоха. «А может, все-таки жив?» — подумал Семен о враче и лихорадочно, голыми опухшими руками стал разгребать яму.

Начинало чуть-чуть светать, когда он поднял из могилы труп доктора. Пуля пробила ему сердце, и он умер спокойно, без мучений. В глазах у Семена потемнело — от боли, от жалости, от перенесенной муки и голода.

Встав на колени, он поцеловал покойника в высокий, при слабом свете зари смертно синий лоб и сказал, как живому:

— Прости, товарищ! Обижу я тебя… Мне в одной рубахе и штанах не дошагать до дому…

Костин снял с доктора ватное пальто и бобровую потертую круглую шапку и надел их на себя.

— Прощай, товарищ!

Он опустил труп Иннокентия Львовича в могилу и забросал землей.

Через несколько минут, низко нахлобучив шапку на глаза и осторожно прислушиваясь, Семен таежным легким шагом, ставя ногу на носок, как ходил всегда в лесу, на охоте, — стараясь услышать самого пугливого зверя и не выдать себя, — зашагал подальше от гиблого места, к бедному селу на берегу Уссури, в родную сторонку.

Вьюга утихла. Небо, покрытое, как шубой, снеговыми тучами, светлело медленно, нехотя.

Рассвело, когда он подошел к сверкающей Уссури. Река была под его ногами, билась где-то там, внизу, закованная аршинными льдами.

Семен жадно глядел на сопки далекого синего Хехцира, на чистую белизну с детства любимой зимней природы. «Жить бы да трудиться. Наша, русская, обжитая земля, а бродим озираючись, как скитальцы бездомные или беглые каторжники».

Много дум передумал Семен, шагая к родному дому.

«Калмыковцы свирепствуют час от часу круче; карательные отряды жгут деревни и села; прибывает в тайгу обиженный, обездоленный народ. И откуда нелегкая принесла кровопийцу Калмыкова на Дальний Восток? Богатые уссурийские казаки сначала поддерживали его, но и они испугались злодейских дел атамана.

Куплен за большую деньгу истязатель русских людей — атаман Калмыков. Продал родину, народ, шкура. Не поддадимся губителю. Выдюжим. Выметем беляков с их хозяевами. Под метлу выметем. Народ и земля родная — вот правда. Не отдадим народ на муку врагу. Не ходить чужеземцам по красавице земле нашей.

Хабаровск вырос из сырых землянок, солдатских скудных строений да хибар русских первооткрывателей-землепроходцев; позднее расцвел, разросся, раскинулся дальше трех гор, на которых начинал строиться.

А сейчас пришельцы разделили его на зоны, куда русскому человеку и ходу нет — низшая раса. А они высшая? Пошел в одну сторону — стоп! Американский гарнизон. В другую — стоп! Японский гарнизон. Американская зона! Японская зона! И штык, а то и винтовка — навстречу. По какому праву? У них оружия, пуль, снарядов много, вот и приставили дуло к виску. Поживем — увидим: оружие — дело наживное!»

В сладостные часы спасения, вновь ощутив щедрую полноту и богатство жизни, понял Семен, как скупо и серо он жил. Почему ушел в партизаны? Мстить за братьев? Но в лесу отсиживался от лихой беды, пережидал. Совесть не позволяла русскому убивать русского, брату идти на брата. «Совесть! А вот теперь совесть велит идти в неукротимый бой, в жестокую, смертельную схватку. Серединки тут нет. Или они нас, или мы их. Мертвяки с пустыми глазами думают задушить нас, живых! Мы работники и хозяева земли. На нас стоит мир».

Вдруг Семен остановился: на повороте к Темной речке, на серо-сизой дороге, проложенной по льду Уссури, его наметанный охотничий глаз различил еле видимые движущиеся точки.

«Едут! На конях. Наверно, японцы или калмыковцы. Конница! Не Демишхан ли со своими дикарями — черные бурки на ветру раздуваются… Эти дадут жизни, если попаду им в руки: изрубят в куски!..»

Семен пригнулся, отбежал в сторону от дороги; с лихорадочной поспешностью, не обращая внимания на злую боль в простреленной руке, зарылся в высоченный снежный сугроб, затаился.

«Пережду! Пролежу до вечера. Днем идти опасно. Поймают — не уйдешь. Все ясно: спина исполосована, рука прострелена. Не отвертишься!»

Топот копыт все ближе и ближе…

Варвара истомилась, ожидая Семена. Подозревала недоброе, но ждала. Ждала. И когда глубокой ночью в трескучий сорокаградусный мороз, от которого с треском лопались бревна сруба, кто-то стукнул в окно, Варвара в одну секунду была на ногах. Зажгла лампу. Сбросила щеколду — и узнала, узнала!

Семен, полуживой, с черным, обугленным от мороза лицом и отмороженными пальцами рук, рухнул около порога, обледенелый, со свистом втягивая воздух.

Варвара не растерялась, не заплакала.

Стянула с мужа чужое пальто, шапку. С трудом стащила валенки, гремевшие по полу, как железные. Налила в таз холодной воды. Оттирала несгибающиеся пальцы мужа, возвращала их к жизни.

— Живой! Живой!

Никанор Ильич уже суетился — помогал снохе растирать окоченевшего сына.

— Вторую ночь ползу, — сипел Семен. — Днем нельзя — Калмыков чего-то суетится, конники во все стороны скачут. В сугроб зарывался и сидел, а ночью шел. Шаг шагну и замру, слушаю: не несет ли кого нечистая сила? А под конец полз… Мороз душит: замерзаю — и все. Думал… не дойду, а сдюжил… — хрипя простуженным горлом, говорил Костин.

К мертвенно-синим, безжизненным пальцам Семена приливала кровь, они набухали, розовели.

— В воду! В холодную воду глубже окунай пальцы! — командовал Никанор Ильич. — А то печь будет, колотье до сердца дойдет. Варвара! В сенках на полке, в горшочке, гусиный жир. Достань-ка. Отойдут руки, смажем их жирком — полегчает. Пальцы, видать, живые.

Варвара разожгла печь, подобрала с пола незнакомое короткое пальто, недоуменно повертела в руках вытертую бобровую шапку, повесила на гвоздь.

Сели за стол. Семен держал ложку пятерней, в горсти; покрасневшие, оттаявшие пальцы плохо слушались его. Жадно глотал он горячие щи, вынутые из русской печки, жадно откусывал от пахучей краюхи хлеба.

— Чужих в селе нет? Калмыковцев? — прохрипел он, превозмогая себя: не упасть головой на стол, не заснуть…

— Нет! Никого нет, сынок.

Горячая пища обессилила Семена; сон сломал мужика, он обмяк, сник и непробудно заснул за столом, положив на него взлохмаченную русую голову.

— Варя! Сношка милая, смотри, рубаха-то вся в крови, коробом стоит. Рука перевязана. Прострелили его, что ли? — обеспокоенно спросил старик.

Они положили Семена на кровать, разрезали повязку, оказавшуюся рукавом исподней Семеновой рубахи, и обнаружили на руке, пониже плеча, сквозную рану. Пуля пробила мякоть, даже не повредила кости.

— Обойдется, — успокоенно вздохнул отец, — заживет. У нас кровь смолистая, таежная. Смотри — не кровоточит, затягивается.

— Батюшка! Под рубахой-то какая страсть! — ахнула Варвара, приподняв край рубахи.

— Не кричи, Варвара. Режь, все режь. Кромсай рубаху, — распорядился Никанор Ильич.

Но, взглянув на исполосованную, в рубцах и кровоподтеках, обезображенную побоями спину сына, охнул страдальчески, и ноги подсеклись — опустился на лавку.

— Били! Били моего сыночка!

…Суетилась Варвара, готовила Семена к походу в тайгу: стирала белье, месила и пекла хлеб, варила сытный обед — накормить долгожданного гостя, — а он все спал и спал.

Проснулся Семен только к вечеру, когда густо затемнили избу синие сумерки.

Пообедали. Ложка Семена ходуном ходила. Изголодался мужик. Пообедав, Семен прилег на широкую скамью, рассказал о пережитых мытарствах.

Рассказ о смерти Дмитрия Юрина, о докторе, о последних минутах перед расстрелом Варвара слушала сцепив руки — не взорваться бы рыданием! Опомнившись, поняла — погиб врач, у которого она бывала на приеме.

— Семен? Расстреляли Иннокентия Львовича?.. — беспомощно спрашивала молодая женщина. — Значит, ты все знаешь?

— Дай господи ему царство небесное, — набожно вымолвил старик. — А мы его ждали, ждали. Так и не дождались, — притуманиваясь, заметил Никанор, глядя на чудом спасшегося сына.

На другой день семья собирала Семена в путь.

Никанор вымыл сына в черной баньке; вздыхал тайком над избитым родным телом, над затянувшимися уже рубцами. Только не тронул раненую руку.

— Рано еще. Обождем. А то разбередим…

В сумерки двинулись к опушке тайги.

Семен, поцеловав отца, отвел в сторону Варвару.

— Береги себя, Варя. И его береги. Сына. И не обессудь на прямом слове: ухожу я надолго. Не приду месяц, другой, третий — не бойся, не думай плохого. Больше я им в руки живым не дамся.

Варвара прислушалась к незнакомым, жестким интонациям, металлически звенящим в голосе мужа, оробела.

— Семушка! Да как же я… мы с ним? Куда ты собрался? Никуда я тебя не пущу! — отчаянно сказала она.

— Варя! Я хочу, чтобы ты знала всю правду. Я стал другим человеком. Я… теперь уже не смогу спокойно сидеть в землянке и выжидать, когда японцы или калмыковцы к нам пожалуют. Не могу! Сердце горит!.. Я иду мстить. Уничтожать иду. Ты пойми, Варя: я на воле, а они лежат в могиле, Варя! Я был в могиле, засыпанной землей. Пока не дойду до победы, пока не увижу мертвым последнего белого гада, нет мне ни радости, ни покоя. Ты не бойся, Варя, теперь я бессмертный. Я один за них, за всех, живу…

Варвара стояла ошеломленная; рвался из груди бабий вопль; хотела кинуться к мужу — не пустить, насильно удержать! Но преданным сердцем поняла — все напрасно, не помогут ни мольбы, ни слезы, ни угрозы. Она тяжело рухнула в снег и замерла, прижавшись головой к валенкам мужа.

— Варя. Женушка. Одна ты у меня. Единственная! — Семен легко поднял ее на руки и жарко, неистово стал целовать любимое, залитое слезами лицо. Потом он поставил ее на ноги, спросил непреклонно: — Ты поняла меня, Варвара?

— Иди… Все поняла… Нет тебе иного пути. Иди, родимый…

Глава вторая

И вот, скажите на милость, казалось, не мил — не дорог был дотоле Алене Смирновой край, где свили они с Василем себе гнездо, — все в Россию тянуло; суровый, гордый Дальний Восток пугал ее тайгой непролазной, реками многоводными, дорогами бескрайними; то ли дело курская равнинка — черноземная, милая, свойская земля, на длинные версты цветущая садами яблоневыми!

Но как железными клещами сердце схватило, когда потянулись чужие постылые руки к Амуру и Уссури. Стекаются сюда битые войска белых, из чужих земель прибывают и прибывают гады разные, из-за океана приплыли змеи заморские. Сколько нечистой силы собралось!

Пируют белоинтервенты, радуются: надеются проглотить благодатный, изобильный край. Но встанет, встанет у них поперек горла косточка: начинает поднимать униженную голову простой люд, оскорбленный вражеским нашествием. Пируйте, пируйте, женихи! Оглядитесь — суженой-то нет!

Народ затаился, ропщет, ищет выхода; сильные духом уже делают набеги на врага: гремит по краю слава беззаветного храбреца Семена Костина — Семена Бессмертного, все чаще на устах людей имя партизанского командира Сергея Лебедева.

Горела в Алене святая, правая злоба на пришельцев; горько раздумывала Смирнова, курская крестьянка-переселенка: «Что делать?» Темная речка томится: близок враг, вот-вот ворвутся на широкую прибрежную улицу калмыковцы и оккупанты — в соседних селах уже слышны чужая речь и бряцание богатого оружия. Какие еще испытания падут на мирное село? Расправили крылья — и вот налетела орда несметная.

Алена не могла уже мириться с жизнью в ручных и ножных кандалах. Забыть Октябрь семнадцатого года, свежий ветер свободы? Советы забыть? Сменить волю вольную на наручники, на затворы тюремные?

Выйдет Алена к Уссури-реке, сядет на Горюн-камень. «Сколько я здесь труда положила! Моя это река, моя земля! Люба-дорога мне каждая былинка в полях, каждое деревце в таежных дебрях, каждая песчинка на речном берегу. Не отдам насильникам!..»

Вечерами сидит Алена за работой. Веретено в ее привычных руках присвистывает, крутится. Попросит она:

— Василь! Почитал бы ты «Тараса Бульбу».

Любимой стала у них эта — большой веры и правды — книжка.

Василь читал хорошо, много бойчее, чем Алена. Любимые места наизусть знал; закроет глаза и грозно читает про битву свободолюбивых казаков с врагами:

«— Есть ли еще порох в пороховницах? Крепка ли еще казацкая сила? Не погнулись еще казаки?

— Достанет еще, батько, пороху; еще крепка казацкая сила; еще не гнутся казаки!»

Дочитает Василь до Балабана, до смерти куренного атамана, — загорюнится, еле-еле слова шепчет:

«— Сдается мне, братцы, умираю хорошею смертью, — семерых изрубил, девятерых копьем исколол, истоптал конем вдоволь, а уже не припомню, сколько достал пулею. Пусть же цветет вечно русская земля!..»

Начитаются Смирновы, молчат, думу думают. На сына, на сына родного Тарас, как на подлую собаку, руку поднял, убил сына, чтобы не позорил он свободных казаков, не предал родную землю.

Мурашки по спине Алены идут, бывало, когда слушала, как читал Василь про конец Тарасов. На костре жгли его злые недруги, а он даже со жгучего смертного ложа помощь товарищам оказывал.

«Разве найдутся на свете такие огни и муки, и сила такая, которая пересилила бы русскую силу!»

Любит русский народ землю свою, негодует душа его, если чужой злобный сапог топчет милые поля, ухоженные его трудом.

На Дальний Восток пришел враг скопом. Злой враг, неукротимый. Сильны временщики…

От села к селу несутся всадники.

— Идут беляки — каратели и иноземцы. Рыщут — партизан ловят, казнят, их землянки и базы рушат. Передавайте дальше по цепочке — предупреждайте партизан, чтобы или готовились к встрече или уходили подальше.

Белые и интервенты не только на Уссури, а по всему краю, вплоть до тихого отдаленного города Николаевска-на-Амуре и Приморья, тысячами убивали русских людей.

Из села Большемихайловского, с низовьев Амура, приехал двоюродный брат Палаги Егор Вершинин и рассказал, какую уймищу народа и там положили белые. Трогательный стих привез с собой Егор.

Василь, любитель стихов, переписал, наизусть выучил жалостные слова амурского поэта:

…Победой конвойные пьяны: Двенадцать ведут одного, — Стой! — крикнул начальник отряда И хочет спиной повернуть. Рабочий ответил: — Не надо, Стреляйте в открытую грудь… Стреляйте же! Пусть раздается Залп выстрелов в чаще лесной! Ведь эхом тот залп отзовется Над русской великой страной. То эхо разбудит всех сонных, Восстанет земли богатырь, И злобных тиранов народных Не скроет ни Крым, ни Сибирь. Судьбу неизбежного рока Им кровью людской не залить. Восстанут и братья Востока, — И труд будет в мире царить.

Пришли. Пришли, как тати ночные, калмыковцы-каратели в Темную речку. Они все время на нее зуб точили, злобились: «Партизанское гнездо!» Как и в первое нашествие пришлых завоевателей, Темную речку сначала обстреляли снарядами. И, как в первый раз, заплакало-завопило село: загорелось в нескольких местах. Побежал несчастный люд из изб, а тут его начали косить из пулеметов. Плач, стон! Взрослые мечутся; ребятишки орут; скотина как шальная скачет, ревет.

Прибежала Марья Порфирьевна в избу Смирновых белым-белешенька! Русские и японские офицеры остановились в доме дяди Пети.

— Про твоего Василя он им говорил, — скороговоркой выпалила Марья. — Смотри, Алена, не добрался бы он до мужика твоего, — говорил прямо с пеной у рта. «Он бедняк и рвань, говорит, а все бедняки душой красные. Все обыватели Голодалкиной волости, села Обнищухина — красные. Смирнов — мужик ненадежный, не партейный, правда, не большевик, а белую власть костерит». На заметку вас взяли японцы. Поберечься след! А теперича побегу! — торопливо выговаривала Порфирьевна. — Еще хватится меня рыжий черт. Боюсь я его хуже огня…

Смирновы решили в избе отсиживаться: в окна поглядывали, слушали. За столом сидели, как гости, без дела.

— К нам идут! — сорвавшимся от испуга голосом сказал Василь.

Всмотрелась Алена в окно, обмерла. Жалуют к ним в избу два японца-солдата. Бегут, бегут, лягут на землю, выстрелят с колена по избе и опять бегут. Страх охватил Алену.

— Ой, Василь! Погибель идет…

Дверь стукнула — прикладом ее саданули. Василь и Алена ни живые ни мертвые: японцы у двери стоят, переговариваются.

— Рюски, бурсевик, открой! — кричат и прикладами по двери колотят.

Откинула Алена крючок.

С винтовками наперевес вбежали японцы. Малорослые. Морды красные, глаза бешеные. Их перед боем начальство спаивало для храбрости японской водкой — сакэ. Заскочили они в избу и стоят. Смирновы тоже стоят. Потом забегали солдаты по избе. Штыками постель расшвыряли, в сундуке порылись, а взять нечего. Захлопнули крышку. В кухне собрались. На Алену показывают, языками прищелкивают, — видно, хвалят, любуются.

— Рюска баба, хороса рюска зенчина, давай, давай… чай пить. Давай, давай спать! — говорит один японец Алене и смеется, радуется.

Запомнила она его на веки вечные. Коренастенький такой коротышка. Желтый, узкоглазый, зубы белые. По грудь ей росточком, мелкота. Ух ты образина проклятая!

В один миг ей решение в голову пришло. Успокоить их, думает, остудить надо, а там видно будет…

— Садись, аната, садись!..

Аната — по-ихнему господин. Кланяется им Алена низко, за стол усаживает. Сели они, винтовки к печке.

Самовар Алена поставила, яичницу сжарила, кеты нарезала. И все кланяется низко. Они и довольны — расшеперились, раскорячились.

Коротышка все на Алену пальцем указывает, что-то по-своему лопочет. Хохочут, перемигиваются. А этот — мелкота — ее по спине треплет.

— Хороса рюска. Толста рюска баба. Тепла рюска печка.

Василь сидит на лавке зеленый-зеленый. Коротышка ему с места сойти не дает, кричит:

— Сиди, сиди, рюска! Пук-пук! — на винтовки показывает.

Подала им Смирнова бутылку самогона — в то время самогон в большом ходу был — и опять кланяется, просит:

— Пейте-ешьте, гости дорогие…

Выпили они, совсем раскисли в тепле и сытости. Будто невзначай подошла Алена к Василю, ногой выдвинула из-под лавки острый топор-колун, шепнула мужу:

— Прикрой пока колун. Наступи ногой, чтобы не заметили…

И опять к ним отошла, угощает, упрашивает побольше пить-есть. Тянется коротышка к ней с обнимками, щиплет за бока.

— Спать, рюска баба, спать!

Перекрестилась Алена перед образами, подскочила к Василю.

— Бери топор! Я винтовки сгребу!

Василь с колуном на японца, что к жене приставал, кинулся. Схватились они в смертной схватке.

Ополоумев от страха, Алена ухватила в охапку японские винтовки, в сени, а потом во двор выскочила. Глядит — бежит к дому дядя Силаша.

— Василь там… с японцами бьется… — еле вымолвила она.

Побежали в дом.

Смертное дело… Уложил Василь японцев. Тихо в избе. Стоят все. Молчат.

— Батюшки-светы! Что теперь делать будем? — спросила Алена, бледная от испуга, как покойник.

— Мы их сейчас сволокем к реке, — сказал Лесников. — А ты, Алена, замой кровь быстреичка. Следы не ровен час здесь найдут, спалят избу в отместку…

Мужики сволокли трупы японцев к Уссури и спустили их в прорубь.

— А теперь утекать нам быстреичка надо! — сказал Лесников.

— Куда?!.. — потерянно спросил Василь.

— Другого пути, как в тайгу, к Сергею Петровичу, нету… Найдем, места мне знакомые.

Василь взял Аленину руку, подержал.

— Спасибо, Алена, за помощь твою. Я бы глумления над тобою не снес. Один на бой с ними собирался…

Смирнова кивнула головой. А разве она сама могла бы снести глумление! Но Василь! Василь! Золото огнем искушается, а человек — напастями.

Лесников волновался, торопил со сборами.

— Как началось светопреставление, — говорил он, — стрельба, плач, крик, решил выжидать. Вижу, два японца пробежали с винтовками. Куда? К вам! Из окна-то не видно. Выскочил я, да на дуб и взлез. Спасибо Саньке, не дал срубить дерево, — какую оно нам службу сослужило! Сверху-то наскрозь видать, что у вас в кухне деется. Смекаю — неладно у вас. Кубарем с дуба и к вам… Собирай манатки, Аленушка, поживее. Не хватились бы они своих-то…

С торбами на спинах двинулись в путь: спаси, выручай, тайга-матушка!

Оглянулись беглецы на Темную речку — горят избы, а ни крика, ни плача уже не слышно. Только бегают от избы к избе палачи русского народа, распроклятые беляки и японцы.

Взялись Алена с Василем за руки и пошли, не оглядываясь больше, в лес, к партизанам.

Командир партизанского отряда Сергей Петрович Лебедев, тот, что Смирновых грамоте и жизни обучал, принял беглецов.

Сергей Петрович — человек светлой души, радостной веры. Без сомнения партизаны шли с ним на великие испытания, болезни и скорби; один как перст, вся жизнь как на ладошке: будет до последнего дыхания за счастье и свободу народа биться — проверен!

Собрал Лебедев партизан, рассказал им о черном деле святоши дяди Пети. Заволновались люди, закричали:

— По его наущению…

— Пришибить гидру-гадюку!

— Отомстить за невинную кровь детей, жен, отцов!

Отобрал Сергей Петрович пять добровольцев. Во главе — ответственным перед отрядом — поставил Василя Смирнова: батрачил у дяди Пети, знает ходы и выходы. План действий разработали.

В эту ночь белые и японцы не ждали партизан. Все деревни в окрестности прочесаны. Урон нанесен партизанам — с мест насиженных некоторые отряды стронули. Разбиты, напуганы партизаны; никто не посмеет прийти в Темную речку.

Начальство у дяди Пети пир горой устроило: самогон рекой, японская сакэ, веселье.

Ночь — уголь, темная!

Партизаны пришли к дому дяди Пети, перелезли через забор. Собака знала Василя, не тявкнула. Крадучись зашли в коровник теплый.

Пошел Василь на разведку — Марью Порфирьевну перехватить. В доме визг, хохот. Марья не показывалась. Заждался совсем. Но вот наконец дверь стукнула, она во двор выскочила.

Василь ее остановил. Испугалась баба до смерти.

— Как ты тут оказался, бедовый мужик? — шепчет она. — Японцы хватились двух солдат, подозрят, что вы их пристукнули. Очумел, на погибель пришел?

Василь узвал ее в коровник. Так договорились: вызовет она дядю Петю, будто корова подыхает, а остальное не ее ума дело.

Вбежала Марья на порог, дверь открыла, истошным голосом завопила:

— Рыжуха-то! Дядя Петя! Подыхает, подыхает… Подавилась, видать!

Дядя Петя наскоро накинул на себя расхожее зимнее пальтишко, шапку — и бросился вон из дома, в коровник. Рыжуха — дорогая, племенная корова-красавица, побежишь со всех ног!

Набросили на него мужики плащ брезентовый, увязали, как куль, рот заткнули — и в тайгу. Чуть на японский патруль не напоролись, да спасибо, ночь темная не выдала.

Приволокли партизаны пакостника ласкового на суд мирской.

Наутро в глухой тайге смотрели люди в бесстыжие очи предателя.

Дядя Петя весь увял, опустился, как трава, у которой подрезали корни. Хотел шутковать, но понял — что поел, тем и отрыгнул: не приняли партизаны легких его речей.

Марья рассказала, какие слова иудины слышала про Василя.

— Смерть! — решили партизаны — мужья, отцы и братья замученных на селе.

Семен Бессмертный вспомнил казненных из калмыковского «вагона смерти», вспомнил доктора и Дмитрия Юрина, сказал единственное, но праведное слово:

— Смерть!

— Список темнореченских партизан ты им дал? — спросил дядю Петю нахмуренный Силантий.

— Не писал! Не писал я никаких списков! — с нечеловеческим воплем повалился дядя Петя в ноги партизанам. — О Василе говорил, мой грех, злоблюсь на него из-за Алены: до сих пор о ней думаю, а больше нет моей вины. Дитем клянусь! Сыном болезным…

Как земля черный, он клялся и божился всеми святыми, что не давал никаких списков японцам и калмыковцам.

Партизаны, вчера еще мирные люди, заколебались: тяжело было смотреть на дядю Петю — потный, извивается в смертном ужасе, как червяк на крючке, просит-молит о пощаде.

— Отойду! Навеки отойду от всего мирского и суетного! Мне не себя жаль, дайте сыночка выходить. Из пятнадцати одно дите выжило. Сирота младенчик, материнского молока не испил — родами мать скончалась. Не губите душу невинную! Дайте послужить народу, за Василя вину искупить. За какой подмогой, одежонкой, едой ко мне обращайтесь. Из-под земли достану, а ублаготворю!.. — Как исступленный, бился о землю.

Алена посмотрела на Сергея Петровича. Неужели не верит? Правду говорит дядя Петя!

Лебедев брезгливо смотрел на кулака-выжигу, но видно было, что сомневалась мягкая, совестливая душа командира: а может, и впрямь не он список изготовил? Кто же? Выборочно шли: минуют две-три избы, а в четвертой распоясываются каратели — там или партизан в семье, или в Совете работал, или большевикам сочувствовал. Кто же?

Лебедев в мирные дни курицы зарезать не мог. И сейчас трудно ему было отдать приказ о неминуемой смерти деревенского живоглота.

Партизаны с недоумением посматривали на Остроглазого — так прозвали они Вадима Яницына за молниеносный, пронзительный взгляд, который успевал схватить все, от непорядка в костюме до непоседливой тоски молодого партизана по дому, — сидел комиссар хмурый, молчал, рисовал чертиков в блокноте.

Вадим вырвал из блокнота листок, написал что-то, протянул командиру. Лебедев прочел: «Сережа! А ведь, похоже, не виноват? Не напороть бы вгорячах…»

Непредвиденное обстоятельство внезапно нарушило строгий ход партизанского суда.

Напуганный дядя Петя весь взопрел и бессознательно сбросил с себя пальто. Из потайного внутреннего кармана вылетела какая-то перевязанная крест-накрест тряпица.

Лесников поднял и развязал тряпицу. В ней лежал чистенький, сохранившийся паспорт.

Силантий прочел фамилию владельца паспорта, взглянул на переконфузившегося дядю Петю — и вдруг захохотал на всю тайгу. Это было так некстати к моменту, что все онемело смотрели на него. А тот заливался еще неудержимее.

— В чем дело, Силантий Никодимович? — недовольно спросил Сергей Петрович. — Какой может быть сейчас смех?

— Ой, не могу! Ой, уморил! Так вот она в чем, разгадка! Это твой пачпорт, дядя Петя?

Дядя Петя взыграл, как стоялый жеребец, ринулся было отнять паспорт, одумался, сказал растерянно:

— Мой паспортишко… да он мне ни к чему… — и лазоревые бесстыжие очи опустил долу.

— Вот так фамилия! Надо же такое удумать! Как на лезорюциях Ваньки Каина! Ох и отомстил, видать, какой-то начальник твоим прапрапрадедам: вписал такую срамную фамилию. Ежишься? Тут, брательничек, поежишься! Не фамилия, а сплошное позорище. Теперь понятно, почему век в дядях Петях проходил: с такой фамилией всякая собака облает! Ха-ха-ха! — вновь залился Лесников и протянул паспорт Лебедеву.

Тот прочел и тоже не мог удержаться от смеха: фамилия была действительно наинепристойнейшая!

Паспорт пошел по рукам. Неудержимый хохот охватил партизан. Может быть, это была разрядка после только что пережитого напряжения, но и отсмеявшись люди снова брались за бока, как только взглядывали на переконфуженного дядю Петю.

Ни Алене, ни Марье Порфирьевне паспорта не показали: «Не стоит — одна похабщина!»

Смех этот и решил участь дяди Пети: пожалел его добрый народ.

— Три раза на высочайшее имя прошение подавал: молил переменить срамную фамилию — отказали! — жалобно признался дядя Петя, и опять тайга сотряслась от громового хохота.

— А как же ты в церкви венчался? — спросил Лесников.

— Священник был мной обласкан и тайну, на духу сказанную, хранил, — смиренненько ответствовал дядя Петя. Понимал, умница, что гроза рассеялась.

— Марья Порфирьевна! О ком он еще говорил, акромя Василя? — все еще не в силах сдержать улыбки, спросил Силантий.

— Ни о ком ни слова больше не говорил, — ответила Марья, — напраслину на него валить не буду. Разговор при мне шел…

Командир нерешительно смотрел то на Вадима, то на Силантия.

Комиссар не поднимал от блокнота лица — чертил.

Силантий, видимо, колебался: уж очень твердо себя дядя Петя застаивал, а может, и впрямь не он писал списки? И он попросил у командира слова.

— Кровопивец-то ты кровопивец старинный, Петра, а вот ответ держать боишься, — сказал он, в упор глядя на мокрого, сразу похудевшего дядю Петю. — Тебя мы милуем: не хотим перед началом великих дел какую-нибудь ошибку совершить. — И неожиданно твердо, как решенное всеми, добавил: — Отпускаем мы тебя. Не ты виноват, значит, на селе еще какая-то черная гадина водится. Рано или поздно дознаемся. От нашего суда не уйдет. Отпускаем мы тебя. Не вздумай только измену сделать: никуда ты от нас не скроешься. Из-под земли выкопаем, а расплатимся. И семейным нашим вреда не делай, помогай. Порфирьевну благодари: ее слово тебя спасло. Кровью за кровь заплатишь. И сынка твоего, даром что малолеток, и тебя не пощадим, если что недоброе узнаем. Ты нам будешь нужен. Заготовь муки, мяса, пшена. Придем к тебе, когда потребуется. А сейчас вставай! Иди грехи отмаливать, святая душа!..

— Отмолю, отмолю, родимые! — не веря еще в свое спасение, пугливо озирался по сторонам дядя Петя.

А партизаны-судьи, великого народа кровь и плоть, уже смотрели на него без зла и возмущения: простили, вернули жизнь.

— Отвоюем назад Советы, — пообещал Лесников как нечто несомненное, — тогда мы похерим твой паспорт, дадим новую фамилию. — И дружелюбно похлопал по плечу. — Брательничек, не обессудь: завяжем тебе глаза. Не след тебе знать, где ютится наше гнездовье…

Дядя Петя отвел его руку с полотенцем.

— Зимовье, где вы меня судили, в молодые годы, когда с артелью охотиться ходил, сам строил. Ране так и звали: «Петьки рыжего зимовье». По всей тайге такого просторного, чистого строения нет, я тесниться не люблю. Теперича… отпустите?

Лесников растерялся, оглянулся на командиров.

Лебедев и Яницын переглянулись, сказали одновременно:

— Отпустите его!..

Зимовье опустело, партизаны разошлись.

— Что случилось, Вадим? — спросил Лебедев. — Ты какой-то потерянный.

— Нахлынуло многое… Я тебе о житухе у Петровых рассказывал. Помнится, упоминал, что Петр Александрович с другом Васей Портнягиным таскают откуда-то старые архивные бумаги, конторские книги. Какая-то женщина им поставляет, уборщица, а они реализуют и подкармливаются в трудное время. Перед отъездом сюда я схватил из кучи бумажного мусора, валявшегося около русской печи, несколько листков бумаги и, в спешке, не глядя, завернул в них записную книжку. Вчера вечером выкроил время, хотел записать кое-что. Развертываю листы, и вдруг из них вылетает карточка. — Яницын достал из кармана книжку и несколько листов бумаги. — Тебе знакомо лицо?

Он пододвинул квадратный, грубой работы, деревянный стол и скамью ближе к закуржавевшему окну.

— Смотри, Сережа…

Женщина в белом платье, с белым прозрачным шарфиком на шее сидела, облокотившись на маленький плетеный столик на бамбуковых ножках. Полукружия черных бровей и красиво причесанные черные волосы оттеняли белое лицо — спокойное, чуть-чуть улыбающееся, доброе. Знакомые большие, суженные к вискам, внимательные глаза смотрели прямо на Лебедева.

— Александра Петровна! Ким! — изумленно вскрикнул он.

— Она… — вздохнул Вадим и протянул листы. — Похоже, что это черновики? Писали, комкали, бросали в корзину. Читай: последние дни прекрасной жизни…

Лебедев развернул первый лист, читал, будто слушал голос из потустороннего мира:

«1918 г. Сентября 11 дня, я, начальник Юридического Отдела Особого Казачьего Отряда Хорунжий Кандауров, произвел допрос Комиссара Иностранных Дел Районного Совета Рабоче-Крестьянских Депутатов, при чем выяснилось:

Я, Станкевич Александра Петровна, 27 лет, состояла Комиссаром Иностранных Дел с 1-го июля. На моей обязанности лежала регистрация паспортов и выдача им временных видов.

Австрийские военнопленные принимались по предписанию Кр-вого К-та в русское ведомство, и заявляю, что побеги военнопленных устраивались представителем Шведск. Кр. Креста, что Вы можете увидеть из переписки, представленной мною Кр-вому К-ту. В Пермск. губ. я принимала участие в партийной работе во фракции большевиков, точно так же состояла и в Хабаровске в этой же фракции…

…Работала я настолько, насколько хватало сил по своей должности.

Прочитан: А. Станкевич».

— Это один из «допросов», — подчеркнул последнее слово Вадим. — А вот смотри — свидетельское показание Машкиной. Я ее смутно помню — девка плохого поведения, говорят, сожительствовала со стариком Любарским еще малолетней. Катерина Машкина!

«Я, Машкина Ек. Ив., 17 лет, мещанка г. Хабаровска, служила я по вольному найму в Совете Районном и знаю всех комиссаров, и, конечно, знаю Комиссара Иностранных Дел Ал. Петр. Станкевич, женщину весьма энергичную и ведшую знакомства с военнопленными мадьярами и немцами. Она пользовалась большим влиянием среди советских властей…

Прочитано: Е. Машкина».

— «Работала я настолько, насколько хватало сил по должности», — повторил Яницын слова из допроса. — Вся она в этих словах! А вот и постановление. Трудно разобрать, залито чернилами, но основное ясно. Читай, Сережа, я не могу… Сашенька в лапах Кандаурова… А я вижу ее — одухотворенную, деятельную, полную веры в наше правое дело! Вижу ее живой. Живой! — с силой повторил он и потребовал: — Читай, Сережа!

— «Чрезвычайный суд! — прочитал на левой стороне листа Лебедев. — Приказ. Атаман Калмыков… 13 сентября.

Постановление

1918 года 13 сентября я, начальник юридического отдела Особого казачьего отряда, хорунжий Кандауров, рассмотрев дознание по делам: комиссара иностранных дел Станкевич Александры Петровны».

…Дальше что-то густо вымарано чернилами, не разберу… Опять вычеркнуто. «…и, принимая во внимание тяжесть предъявленного им обвинения, постановил: предать…» Дальше идут сплошные вычерки «…Станкевич, члена Красной гвардии, комиссара иностранных дел, по 108 ст. ч. 3 п. 2 и п. 3… Начальник юридического отдела Особого казачьего отряда хорунжий Кандауров».

— Хватит, хватит, Сережа, дай передохнуть, дай свыкнуться с мыслью о ее судьбе… — прервал Вадим командира. — Посмотри, Сережа, как спешили, как торопились расправиться: одиннадцатого сентября «допрос», а тринадцатого уже постановление. Девка Машкина — свидетель! По готовым рецептам господ интервентов Сашеньке явно лепили связь и работу с военнопленными — «германские эмиссары и шпионы». Знакомая подлая песенка! Грубая, гнусная работа! — Он все смотрел на карточку: «Как живая! Вот так же покойно, умиротворенно сидела тогда в городском саду — дочь страны Утреннего Спокойствия. Мир праху твоему, дорогой товарищ! Прости, прощай, Сашенька Ким…» — Походя, без раздумий, пускают в расход лучших людей революции. Горько мне. Всю ночь не спал, ворочался: разное шло на ум…

Не смалодушничал, но скрыл, скрыл Вадим от друга юности еще одну причину тоски и растерянности. Есть святая святых, куда до поры до времени никого, даже друга, нельзя допустить: не по-мужски будет!

Приход в отряд Смирновых и Силантия с острой силой поднял все, что, казалось, утихло, отмерло, о чем не вспоминал месяцами: только злопамятно повторял, когда было особенно муторно: «Чужой человек», — и казалось, боль стихала. Ан нет! Все живо, все кровоточит; уже не отмахнешься здесь, в отряде, под зорким вниманием десятков глаз, будешь помнить ежеминутно, ежесекундно: чужая жена, жена товарища по отряду, жена бойца, снявшего сегодня со счетов двух солдат вражеской армии.

Василь помалкивал. Рассказывал Лесников — не мог нахвалиться зятем: «Чево там! Герой!» Алена тоже помалкивала, а он слышал только ее недружелюбное и сухое: «Здравствуйте, товарищ Яницын», — и сразу к Сергею, будто за спасением и защитой. «Чего она меня так невзлюбила?» — терялся в догадках Вадим.

Командир отряда пошел по землянкам, а Вадим остался в «политотделе», как прозвали зимовье: здесь читались лекции, обзоры событий, выносились благодарности лучшим бойцам и порицания — «вздрючки» — провинившимся. Здесь, под хохот партизан, писалось письмо атаману. Дошло ли оно до адресата? Не повезло: его рано обнаружили ищейки Калмыкова и носились по городу с кинжалами в руках — сдирали крамолу! Спасибо дяде Пете — зимовье просторное, и, когда надо, можно его наполнить до отказа: нары в два ряда и на полу — впритирочку!

Вадим и здесь не оставлял записей. Осторожно, за краешек, приклеил допрос, постановление, удостоверение, выданное Ким в те счастливые дни, когда они посещали утес.

«3/VII 1918 г. Удостоверение № 4555

Дано сие Хабаровским Исполкомом товар. Станкевич в том, что она действительно состоит членом „Красной гвардии“ и что ей разрешается во все часы времени по делам службы ходить в городе, что подписями и приложением печати удостоверяется…»

Да, Сашенька была труженицей «во все часы времени по делам службы». Светопреставление какое-то: честнейших и чистых судят садисты, палачи, убийцы! Доколе?..

«В нашем отряде трудно — донимает жестокий голод. Но как легко дышится среди товарищей и друзей!»

Вадим раскинул крепкие руки, будто хотел обнять кого-то, счастливо улыбнулся. «Борюсь, борюсь. И словом и делом служу тебе, повелительница Свобода! Комиссар отряда, как и командир, в ответе за все. Спасибо, жизнь, ты улыбнулась мне, и я познал счастье…»

Глава третья

Палач Калмыков выслал карательный отряд для уничтожения партизанского отряда Лебедева, но крестьяне успели предупредить командира. Сил и опыта воевать у партизан еще было мало, да и неизвестна была численность отряда карателей.

Командир и комиссар вызвали на совет наиболее доверенных людей — Семена Костина, Силантия Лесникова, Василя Смирнова, Ивана Дробова. Решено было покинуть стоянку вокруг «Петьки рыжего зимовья» и уходить поглубже в тайгу, в спасительные чащи.

Уже на марше влился в отряд остаток потрепанного карателями партизанского отряда: во время боя погиб командир, бойцы пали духом, ослабли. Отказать в приеме не вправе были ни командир, ни комиссар. Но томила их обоих неотложная забота: идут неведомо куда, остались без базы, без продуктов питания, много раненых среди вновь поступивших партизан. За все они в ответе. Отряд шел без остановок, и шел за ним по пятам враг — по проторенным дорогам.

День и ночь шли. Путь — крестный. Тайга густая, дикий виноград все кругом перевил. Топорами лес рубили, грудью пробивались через снега высокие. Засады оставляли: врага держать. Каратели отставать стали. Веселее вперед! Некоторые стонут, да сами ковыляют, иных под руки ведут, а которых и на самодельных носилках несут. Кровавый след за партизанами оставался.

С горем пополам окопались партизаны на новых местах, землянки вырыли. Зима еще держится, не сдается. Питание кончилось. Урезали паек: дунь на ладонь — и снесет. Пайку делили справедливые люди — командир Сергей Лебедев и комиссар Вадим Яницын: по сухарю ржаному на день, из снега воды талой — сколько душа примет! Великое бедствие — голод — постигло партизан…

В испытаниях и грозной беде открылся воинский дар многих добровольцев, красных мстителей.

Впереди шли, как братья-близнецы, единые в помыслах и делах — комиссар и командир отряда. Как в хорошей и слаженной семье, может, и были у них порой разногласия, но договаривались с глазу на глаз, а на партизанском совете разноголосицы счастливо избегали, шли одним фронтом.

С приходом Вадима как-то веселее, спокойнее и требовательнее стал Сергей Петрович. И Яницын в отряде развернулся, ввысь взвился, будто на свободе и среди товарищей по оружию крылья у него выросли. Ожил. Вздохнул.

Командир и комиссар по деревням и селам осторожные вылазки делали в поисках питания.

А однажды круговую оборону держали — спина к спине, — отбиваясь от насевших было карателей. Донесла какая-то услужливая собака-ищейка, узнала Сергея Петровича, который в дни установления советской власти в крае объездил почти все села в округе и имел много друзей и знакомых среди крестьян. Собака поспешила донести по начальству.

Туго пришлось бы друзьям, но, к счастью, в тот раз прикрывали их в походе Семен Костин и Василь Смирнов, оставленные невдалеке от села.

Семен узнал голос берданки — сам подарил ее командиру из трофеев, — выстрелы из нее были глухие, лающие, приметные.

— Поспешаем, Вася! — сказал Бессмертный. — Бухает Сергей Петрович из берданы: или нас зовет, или отбивается…

Успели. Спасли. Меткие выстрелы Семена и Василя уложили трех калмыковцев, а двое уже раньше кончились — их сумел снять Остроглазый — комиссар.

— Молодец, Вадим! Открыл боевую страницу… А я сослепу мимо пулял, — говорил Сергей Петрович, протирая очки, от его дыхания они совсем заиндевели… — Спасибо, товарищи, вовремя подоспели…

Лебедев был спокоен, ровен, как на уроке, ставил точку: дело обычное, военное. Но комиссар рассудил иначе: ему бы все воспитывать, пример подавать.

На ближайшем же собрании партизан он не преминул коротко рассказать о боевом эпизоде. Похвалил Семена и Василя за прикрытие их с тыла, особо отметил, что растут боевые заслуги Василя — на его счету уже пять врагов, — и подчеркнул:

— Неустрашимость, смелость товарища Лебедева мне известна с юношеских лет. Но в бою я был с ним впервые. Лицом к лицу со смертью я не дрогнул только потому, что рядом был он, непоколебимый и твердый, и я чувствовал себя как за каменной стеной…

Голод допекал! Опухать стали люди. Цинга появилась: чуть качнешь зуб — и он из мягких десен падает.

Пришлось Яницыну и Лебедеву еще несколько вылазок сделать с усиленным прикрытием. Выхода не было, гибель ждала партизан. По острию ножа ходили, но шли.

Калмыковцы и японские солдаты обложили партизан, как медведя в берлоге, сторожили, как волкодавы, все выходы. Блокада! Правдами и неправдами, а добытчики приносили в отряд то муку, то просо, то кусок свинины. На отряд это крохи, но спасение.

— Выживем ли, Вадим? — с тревогой спросил как-то командир друга, показывая на осунувшиеся, истощенные лица партизан.

— Выдюжим! Мы семижильные! — ответил Яницын и на миг прижал к себе голову Лебедева. — Выдюжим, кремешок!

И командир успокоился: они верили друг другу.

Голод не тетка! А голод в отряде, где собрались первосортные мужики, молодец к молодцу, кузнецы, охотники, рыболовы, пахари, дровосеки — здоровенная братва, любительница съесть кусочек с коровий носочек, здесь голод не только не тетка, а сплошное терзание! Сергей Петрович шутил, утешал, подбадривал:

— Не теряться, не опускаться! Свесивши рукава, снопа не обмолотишь! Будем, братцы, брать из той кладовой, что приготовила природа-мать…

На белок велел охотиться, на бурундуков, на любую живность. Приказал кору толочь, варить в котелках, отвар пить. Пекли на костре тушки белок, — ранее сроду охотники их не ели, брезговали. Хватили муки мученической, но устояли в трудную годину. Сколько веселья и ликованья было, когда подстрелил Семен дикого кабана! Варили без соли, а съели до последней косточки, только хруст в лесу стоял.

И опять голод…

Вадим из кожи лез — занимал партизан делами, нарядами, учебой, военным образованием. Школил Яницын не только рядовых партизан, но и сам вместе с ними учился у бывалых фронтовиков, понюхавших пороху на германских позициях: стрелял, колол штыком, ползал по-пластунски, рубил лозу.

— В учебе поленишься — в бою намучаешься…

Он заметил, что Сергей Петрович всегда урезонивал трусов и паникеров, кланяющихся каждой пуле. В переделках, подражая Лебедеву, сохранял полное хладнокровие, чтобы не вызвать нареканий друга. А он умел усовестить слабодушного, теряющегося партизана.

— Зря ты в перестрелках трясешься, — выговаривал он неискушенному бойцу, — зря! На всякую пулю страха не хватит. Пуля — она дура, грозит, да не всякого разит. Поспокойнее, поспокойнее! Следи, как старшие товарищи себя ведут. Мужеству у соседа не возьмешь, его надо самому вырабатывать…

Семейство Смирновых и Силантий Лесников пошли в лес не просто шкуру свою спасать, а потому, что уж невтерпеж было владычество белых и иноземных пришельцев, невмоготу сносить все их злодейства. Надо бороться за народ, гнать врага с земли родной, накостылять шею и заезжему буржую — поработителю и белым — прихвостням буржуйским. «Вставайте, люди русские! Поднимайтесь скопом, а то передушат всех поодиночке, как лиса курей глупых». Но на первых порах труднехонько пришлось, крепко досталось неоперившимся партизанам!

В отряде одна женщина и была — Алена. Партизаны посмеивались над ней:

— Доселе Алена гряды копала, а ноне Алена в вояки попала!

Быстро усмешку бросили: она и стряпка, и прачка, и сестра милосердия, да и охотник неплохой — не раз отряд ее дичиной кормился.

Семен Костин, как Смирновы на Уссури осели, еще крепче их к ружьишку приучил; вместе белковать ходил с ней и Василем. Алена азартная, быстро глаз навострила, белку на лету снимала. В отряде ей винтовку вручили не хуже, чем любому партизану.

Но хворь свалила Алену. Ноги опухли, стали как тумбы чугунные, нарывы по телу открылись, волосы клочьями стали падать.

Командир обкарнал ее, отрезал косу: «Нечего вшей в отряде разводить!»

Василь Смирнов крепился, перемогался. Бегал, собирал хвою, варил настой сосновый для Алены, клубни растений таежных из мерзлой земли штыком выкорчевывал. С лица спал. Глянет на жену — и за голову возьмется.

Они в тайге дружно жили. Как подменили Василя: ровный стал, голоса не поднимет, все ладом… Но жили как товарищи, а не как муж с женой. Так у них повелось с той ночи, как истязал Василь жену. Потянется он к ней, а она отшатнется — все забыть не могла его битья и издевок.

Василь стал с ней осторожен, все порывался алмазной цены слово, никогда им ранее не сказанное, вымолвить — и не решался. Возьмет иногда Василь ее руку, подержит, вздохнет. Алена насторожится, взъерошится вся, глядит на него пугливо, сторонится.

Василь будто заново родился после памятного дня, когда он воздал должное самурайским подонкам, осмелившимся перешагнуть порог его дома и посягнуть на честь бесконечно дорогой ему Алены, верной, покорной жены. В нем — он чувствовал — сила проснулась, и гордость, и вера в себя, в право наравне с народными мстителями бить, гнать с родной земли залетных поругателей. Острым колуном он посек головы поганцам, расшеперившимся в его родном доме, показал, на что способен. Теперь он пойдет в бой с любыми захватчиками.

Он, Василь, — ответчик не только за свою семью, Алену, но и за Россию, за край, где он почувствовал себя человеком и гражданином. Надо подвигами, славой, партизанской удачей прогреметь по краю, как гремит имя Семена Бессмертного. И он, Василь, будет первым из первых! А для этого надо учиться — выбрать все знания у учителя-командира. Он допоздна сидел при скудном свете прикрученной лампешки: читал книгу за книгой — готовил уроки, решал задачи, учил стихи.

Девятнадцать лет прожили они вместе, а все дальше и дальше уходит от него жена, и надо вернуть ее — нет без нее ни жизни, ни света, ни тепла. Аленушка! Она и не подозрит, что ради нее он готов один, с голыми руками, идти на стенку врагов.

Робок стал Василь с ней, — в одном был слаб, неопытен: не мог найти заветного ларца, в который положил бы одно-единственное волшебное слово и подарил Алене. Только бы вернуть ее былую, не оцененную им любовь. «Жена! Алена! — звал ночами, вглядываясь в ее мирное, спящее лицо. Не слышит она мольбы, безнадежного вопля мужа — накрепко оторвала его от сердца: „Не жди прощения, Василь!“ Живут рядом чужие, далекие: трепещет вся: „Не трожь, Вася! Не могу я так…“ Нет, нет! Другого пути не найдешь: надо высоко поднять геройством имя свое, и тогда верну, на коленях вымолю у Алены прощение».

Командир отряда, даже в тайге, хоть и было у него забот по горло, находил время для занятий с Василем.

— Самородок у тебя, Алена Дмитриевна, муж, — скажет Сергей Петрович. — Послушать любо, как Василь с народом беседу ведет. Голова! Сберечь бы его только. Как только победим белых, я все силы приложу, чтобы его послать учиться. Редкостной пытливости ум…

Василь в себя поверил и с народом стал веселый, разговорчивый; от былой нелюдимости и следа не осталось. И народ его полюбил, потянулся к нему! Партизаны его уважали: в дальнюю разведку, к черту в пасть, в самую бездонную пропасть шел безотказно Василь.

Смирновы в отдельной землянке жили. Каждый вечер землянка полным-полна. С потолка свисает на проволоке десятилинейная лампа. Василь и железную печурку в землянке сообразил — больно зима была метельная, свирепая.

Соберутся партизаны. Голодные, опухшие, — кто на нарах сидит, кто на полу, покрытом еловыми лапами.

Василь печурку подтопит, потом с товарищами своими мечтами о будущем делится: победа над силами зла не за горами! А как же? Обижен народ — в самом жизненном, важном обижен. Подневольными стали. В лесах хоронимся. Дома побросали, ушли без оглядки. Веками как манну небесную ждали крестьяне землю. Какие люди за крестьянскую боль головы сложили! Пугачев Емельян! Степан Разин!

Дождались! Ленин декрет о земле подписал. Осуществилась вековая мечта! Отечными от труда руками брал бедняк горсть собственной земли, клялся ей в верности: «Ухожу-ублажу землю-матушку!»

И только причастились — своя земля! — буржуй верх взял; все вспять повернул; даже запаханные бедняками кабинетские земли велено вернуть в казну! Волостные и земские повинности воскресили! Наедут в деревню каратели — и хочешь не хочешь, мужик, а должон на телеге либо на санях перевозить их войско. Достоверно одно: ненавистна, постыла мужику повинность — возить на своей сивке-бурке вещей каурке врагов. Какое измывательство удумали!

Рабочего человека тоже за жабры на крючок посадили: и заводы, и фабрики, и рудники хозяевам прежним, капиталистам вернули! Все, что Ленин трудовому люду дал по декрету, — все на прежний лад пошло. Прогнать бы скорее злокорыстных!

Друзья-единомышленники командир и комиссар отряда понимали, что самое страшное для отряда в такие трудные дни — безделье, апатия, голодная тоска. Они делали все, чтобы партизаны забывали про боль, холод и голод. И они добивались своего: даже в самые тяжкие дни «бескормицы» в отряде не было уныния.

Яницын поощрял гармонистов: играйте, пойте, сочиняйте хлесткие частушки на болтунов, трусов, паникеров.

Гармонист и певун Иван Дробов особенно старательно сочинял частушки, и отрядные ротозеи, хвастуны, неряхи, жадины обходили его стороной: боялись попасть на зубок! Кому приятно «висеть» в газете на стенке командирской землянки в смешном, а порой и дурацком виде? Удумал газету Яницын — от Остроглазого и на версту под землю не спрячешься, а командир обрадовался: «Карикатурки за мной!» И чуть малая оплошка — честят и в хвост и в гриву! Рисовальщик Сергей Петрович — обхохотались партизаны на его карикатуры!

Но уж, конечно, больше всего доставалось от Вани ненавистному атаманишке Ваньке Каину: дружно подхватывает братва:

Калмыков! Калмыков! Ты куда торопишься? К нам в тайгу попадешь — Не воротишься!

По зову комиссара собрались однажды вечером партизаны в командирскую землянку, — ее в память о «политотделе» — рыжего Петьки зимовье — тоже вырыли попросторнее, повыше и пошире: проводить собрания. На потолке лампа «богатая» — яркая, двадцатилинейная: зажигалась она в редких торжественных случаях — керосин берегли пуще золота.

Первым делом Яницын сделал сообщение о партизанских делах в соседних отрядах, с которыми он установил связь: рассказал об их боевых удачах и неудачах — было всякое! — учил ошибки понимать и видеть, учил следовать примеру отважных.

— Товарищи! — окончив сообщение, обратился Вадим к партизанам. — По предложению товарища командира мы решили устроить небольшой вечер, посвященный гению русского народа — Александру Сергеевичу Пушкину. У нас нашлись певцы, музыканты, чтецы и даже художники, которые откликнулись на предложение товарища Лебедева…

— Художники от слова худо? — пошутил кто-то.

— А это мы решим, когда посмотрим рисунки, — ответил Яницын, указывая на папку, лежавшую на столе.

Затея комиссара пришлась по душе партизанам:

— Даешь вечер Пушкина!

— Внимание! — поднял руку Яницын. — Попросим Сергея Петровича рассказать нам о Пушкине и прочесть стихи.

Сергей Петрович достал из походной сумы томик Пушкина.

— Я никогда не расстаюсь ни с карандашом для зарисовок, ни с Пушкиным. В Москве около памятника Пушкину, у его подножия, всегда — и зимой и летом — лежат свежие цветы. Так отдают почитатели свою дань восторга и преклонения перед великим поэтом России, — начал Сергей Петрович и, близоруко щурясь, почувствовал напряженную, наполненную вниманием тишину. Страницы жизни гения русской поэзии — борьба с царем и мракобесами, дружба с декабристами, клевета и травля поэта «высшим светом», толкнувшая его на дуэль, — раскрывались Лебедевым перед слушателями. Прочел Сергей Петрович несколько стихотворений; все горело, отзывалось в воинах-партизанах, когда они слушали строки с вечно живыми словами:

Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!

Яницын послал по рядам рисунки Лебедева: Пушкин-лицеист читает стихи, красавица Наталья Гончарова, памятник Пушкину в Москве. Но рисунки были приняты холодно. Вадим поспешил объявить:

— Романс на слова Пушкина «Черная шаль…»

Семен играл на старушке гармошке, Иван Дробов пел с чувством, красивым, сильным голосом:

Гляжу, как безумный, на черную шаль, И хладную душу терзает печаль…

Коронным номером был «Узник»; ведомые сильными голосами Бессмертного и Дробова, партизаны пели от души:

…Зовет меня взглядом и криком своим И вымолвить хочет: «Давай улетим! Мы вольные птицы: пора, брат, пора!..»

Партизаны не отпускали Лебедева, хлопали, стучали: «Просим!»

Он начал читать. Алена услышала прерывистое дыхание мужа: он любил некоторые стихи «до беспамятства», и это, читаемое Лебедевым, почему-то выделял особо. Томик Пушкина частенько перекочевывал от командира к Василю. Она сбоку посмотрела на него: он помрачнел, будто кошки скребли его по сердцу, и весь ушел в слух. Грустная повесть влюбленного человека, открывшего людям самое сокровенное, трепетное чувство, острой иглой вонзилась в Василя — он весь подался вперед, ловил каждое слово, бледнел.

Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно. Как дай вам бог любимой быть другим.

Василь поднялся первым — неспокойно, рывком.

— Спасибо, Сергей Петрович! Вот так было, когда я в горячке лежал и Аленушка меня из родника водой напоила… Так и эти стихи! До свидания, товарищ командир! До свидания, Вадим Николаевич…

В дни, когда голод стоял у горла и, замкнув круг, рыскали вокруг озлобленные бешеные враги, Лебедев доверил Василю спасение отряда — добычу пропитания.

Одевался Василь сирым странничком. В рваном зипунишке, рваной шапчонке, из которой пух и перья вылазили, сгорбившись, опираясь на посошок, брел по деревням и селам: и разведку вел, и шептался о чем-то со знакомыми крестьянами.

Крестьянские документы выправлены честь по чести. Маленький, заросший густым волосом, со слабым, еле слышным голоском, он мало походил на воителя, на грозного красного партизана. Где другой застрял бы сразу, он проскальзывал легко — встрепанный, захудалый мужичишка. Безнаказанно терся около самых ярых калмыковцев из «дикой сотни». Разведывал, слушал, запоминал. Со словом тайным, заранее оговоренным, заходил в избу к надежному крестьянину — брал запасенное на черный день питание. Тянуло его побывать в Темной речке, но путь туда был перекрыт белыми; не доверяли они крамольному селу, часто делали на него набеги. Уйдет Василь. Нет его день, два. Ночью вваливается в землянку. Крестьяне — не мироеды, конечно! — партизан поддерживали; бабы слали сухари ржаные, лук, сало. Главным добытчиком и кормильцем стал в отряде Василь Смирнов. Алена редко видела его в ту трудную зиму.

Ушел как-то Василь на добычу. Алене уж легче стало — отходил он ее от болезни. И запропал Смирнов. И день прошел. И два. И три. И четыре. Нет Василя — ни слуху ни духу.

Засомневался, заскучал Сергей Петрович. Ночи не спит. Не случилось ли с мужиком беды? Не погибла ли почем зря бесценная золотая головушка? Не след им рисковать в будущем! Пошел Лебедев в землянку к Алене; заходил-закрутился из угла в угол. Тяжко ему. Самокрутку за самокруткой курил-дымил. Смирнова, тулупом укрытая, на нарах лежала. Сел он.

— Не спите, Алена Дмитриевна?

— Не спится. Какой уж тут сон…

— Боитесь за Василя?

— Боюсь, места себе не нахожу…

— Да. И я, признаться, боюсь. Не приключилось…

Сергей Петрович не успел закончить — захрустел снег на пороге.

— Вася! Василь мой! Вернулся… пришел… — крикнула Алена, сама не своя от радости, что жив-здоров он вернулся.

Василь стоит у дверей, на Алену только смотрит, себе не верит: жена к нему руки протянула, будто обнять хочет.

— Ну, Василий Митрофанович, и напугал ты нас с Аленушкой! Слава богу, явился — не запылился. Заждались! — скрывая радость, сдержанно сказал Лебедев. — Ой, отлегло от души! Ну, рассказывай, где был, почему так надолго запропал?..

Василь задержался в соседнем партизанском отряде. Лебедев послал с ним план совместных действий по взрыву железнодорожного моста, тщательно охраняемого японцами. Отряды сообща могли надолго вывести из строя важный участок одноколейной дороги, надолго приостановить переброску вражеских войск и снаряжения.

У соседей произошла какая-то перемена первоочередных задач, и, попусту задержав на два дня Василя, они сказали, что ответ Лебедеву пришлют нарочным. Тогда Смирнов, который ничем не раздобылся в ближайших деревнях, рискнул податься в Темную речку — заглянуть к дяде Пете: попытаться разжиться чем удастся.

Дядя Петя на время отпустил Лерку помочь убраться Варваре Костиной: «уважил» просьбу Никанора.

— Младенца носит под сердцем: жду летом внука! — не утерпел, похвастался старик. — Избу прибрать надо, помыть, постирать. Марфа померла, так все в запустении стоит. Уважь, отпусти хоть недели на две Валерку Новоселову. Она хоть девица дюже младая, но проворная…

Дал дядя Петя согласие, решил: «Сам сына дозорить буду. Время смутное, беспокойное, того и гляди налетят красные или белые — останусь без добра, зато сынка уберегу!..»

Одна власть другую сменяет, приснопамятное былое кувырком полетело — все забросил дядя Петя, не до кипучих прежних дел, теперь не до жиру — быть бы живу.

С партизанского суда домой летел, ног под собой не чуял — и с той поры притих, присмирел, стал жить с оглядкой.

Гостей заезжих — белых ли, русских, иноземных ли, принимать избегал, — разве застанут его ненароком, врасплох. А поступать стал так: чуть кто на порог — он сына на руки и к уважительной Настёнке Новоселовой забьется: на ее нищету никто не зарится гостевать. Отсидится, отдышится, дождется, когда пришлые лиходеи уйдут, домой спешит и в пиджаке, как кошка котенка, тащит милое дитя свое. Слышал дядя Петя, что беляки согнали партизан с насиженных мест, что пришлось им куда-то скрыться. Хватят теперь муки: зима на редкость злая, холодная. И с едой, конечно, плохо! Не удивился дядя Петя, когда однажды студеным вечером — от стужи нависла над селом седая мгла — постучался к нему в дом человек.

— И то давно поджидаю, Василий Митрофанович, — запел-загнусавил дядя Петя, узнав Смирнова, — ай нуждишка во мне?

— Нуждишка, нуждишка, дядя Петя, — неприветливо ответил Василь. — Придется тебе раскошелиться на пшено или чумизу, на муку ржаную. Да и салом не побрезгуем, — насмешливо добавил он, — коли на то твоя милость будет. И еще докука к тебе: сам всего не снесу — пути путёвого туда нет, а на санях как-нибудь выкарабкаюсь. Коня и сани возверну самолично.

— Да брательничек] Да Васенька! Да с превеликим удовольствием! — радостно запел дядя Петя.

Он ожил, расцвел, забегал рысцой вокруг Василя. Страх прошел — больше всех в партизанском отряде боялся он Василя: ждал возмездия за наговор. И дернул черт за язык!

Дядя Петя снял пудовый замок с амбара и впустил в «святая святых» Ваську Смирнова, батрака своего дерзкого, на охулку скорого.

— Бери, греби, сколько душе угодно. Пустые мешки вон в том углу лежат. Поскреби-ка по сусекам — там и рис есть, и пашено. Чумизу не запасал: чумизу китайцы да корейцы, беднота всякая уважает, а мы хорошими крупами балованы. Греби, брательничек, дядя Петя человек мирской. А я сбегаю и мигом вернусь: посмотрю, не проснулся ли сынок…

Дядя Петя с силой захлопнул за собой обитую железом дубовую дверь.

Смирнов стал всматриваться в глубины просторного амбара. Сквозь два небольших окошка, высившихся около самого потолка, падал скудный вечерний свет. Партизан осмотрелся и ахнул: какого только добра не припас дядя Петя про черный день! Большие ковчеги с зерном, пшеницей, овсом, ячменем, сусеки с пшеничной и ржаной мукой, крупы разные и впрямь рис, о котором забыли люди в эти голодные военные годы.

Закупоренные бочки и бочата. С медом, видать, или с икрой? Голодная обильная слюна забила рот, когда Василь увидел висевшие на стене на крюках жирные окорока. Вот дьявол живучий! И сейчас в ус не дует, когда весь народ голодной тоской исходит. Чего это он там замешкался? Василь поежился от внезапной догадки: «А как выдаст белякам?»

Смирнов нагреб три мешка пшена, два мешка ржаной муки и остановился. Дядя Петя не возвращался. Как он мог довериться этому рыжему прожженному лису? Что же делать? Ждать погибели? Ясно — побежал доносить. С разбегу Василь пнул ногой тяжелую дверь и чуть не сшиб дядю Петю.

— Ой, брательничек! Чево это ты выскочил, как бешеный? — в голосе дяди Пети звучала лукавинка. — Ай мышу увидел?

Василь передохнул облегченно.

— Спешить надо. Не на перепляс приехал. Готова лошадь?

— Готова, готова! Серчай не серчай, а без чайку я тебя не выпущу. В кои разы вместях попьем чайку, — пел-ворковал дядя Петя.

Они вошли в дом. В кухне прибежавшая на часок Лерка Новоселова кормила с ложки белобрысого мальчонку, все лицо которого было покрыто коростами. Синюшный, какой-то прозрачный дяди Петин сынок ревел, не хотел есть, отбивался от ложки. «Тоже, кажись, не жилец на белом свете», — подумал Смирнов, глядя на мальчонку, в кровь расчесавшего коросты.

— Золотуха, золотуха у сынка! Болезный мой! Наследник! — соловьем залетным разливался дядя Петя и потчевал Василя: — Ешь, ешь плотнее, набивай мамон доверху. Пока до своих-то доберешься! С сытым брюхом-то и ехать будет теплее, мороз-то опять какой навернул — путя тебе предстоят чижолые. Сальца, медку бери. Свой, с пасеки, липовый. Валерия свет Михайловна! Возьми-ка с полки глиняну бадейку, наложи полнехоньку медом. Отвези от меня, Василь, подарок Алене…

Дядя Петя подсел к Василю, сказал доверительно:

— Как на духу, Васенька! Только на тебя поклепал, в мыслях не держал, что к тебе побегут, по пустобрехству клепал. Я человек русский и России-родине приверженный. Для меня, Василий Митрофанович, в этом вопросе сомнений нет — я ворог и злой ворог всем ворогам России. Может, и мой час придет, кто ведает? Я им и Жевайкиных и всех безвинно убиенных припомню. Сердце дрожит, руки чешутся, а с какого бока взяться, еще не придумал… Явились, проклятущие, на готовенькое. Я всю жизнь хоромчил, по́том исходил, а у них зуб разгорелся на мое на доброе. Лучше пожгу, сам подпалю… Так мне ненавистны, заморские кикиморы…

Дядя Петя говорил как в забытьи. Василь смотрел на него и верил — подпалит: накален дядя Петя ненавистью к захватчикам.

«Чудны дела твои, господи», — подумал Смирнов.

— Из казарм два американца ко мне повадились, все нюхают, все исподтишка, а сами друг за другом следят и оба за мной. Я, как в толстовской колонии был, с девой одной распрекрасной дружил, она меня учить взялась аглицкому языку. Все ахала и охала, какой я к языку способный, как быстро чужую речь понял. А мне и впрямь знатье это не раз службу служило по торговым делам. И в Пекине и в Токио аглицкий меня выручал. Из разговора американцев я понял, что они за моим богатством охотятся, следят, где я валюту золотую прячу. Веришь — дома не ночую. Здоровяки, силищи неимоверной, придут с пистолетами: «Давай!» И отдашь за милую душу, а у меня наследник растет.

Василь встал. Дядя Петя прибавил полмешка рису, мешок пшеничной муки, сбегал в дом и бережно, на руках, вынес сахарную голову, укутанную в плотную синюю бумагу.

— Еще чуринский сахарок-то. Побалуй своих. Ну, с богом!..

Смирнова раскраснелась, слушая рассказ мужа, чувствовала — возвращается у нее на место сердце. «Значит, думает, опять по мужу скучать стала? Вспомнила времена, когда к нему, как к солнышку, тянулась?»

Поговорили. Простился и ушел Сергей Петрович. Остались Смирновы одни. Обогрелся Василь. Сел на нары около Алены. Наклонился, золотистые пышные волосы пригладил, как ребенку малому, — дело небольшое, а небывалое; радость нахлынула, Алена засмеялась, по-хорошему на мужа посмотрела.

— Жив-здоров вернулся, Вася!

Его будто кто в спину толкнул — рванулся к ней, жадно припал к теплым розовым губам.

— Какая ты красавица, Аленушка…

— Не трожь, не трожь меня, Вася! — крикнула она, отшатнулась было от него, потом смирилась, умолкла…

Долгу ноченьку не спала — думала, думала: что делать? Господи! Что делать? Ни тепла, ни холода не принесла ей близость с Василем, а с какой поры порознь? Одно название — муж и жена…

На рассвете она встрепенулась: голос Василя грустил, томился:

Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам бог любимой быть другим.

Алене почему-то стало страшно.

— Вася! Ты чево?

Он не ответил — спал. Спал? Нет, не спал!

Она порывисто обняла его.

— Вася! Василь! Прости меня Христа ради! Обманулась я и тебя в обман ввела. Я ждала тебя… ждала, тревожилась… Вот так бы ждала Семена Костина, Сергея Петровича… а почудилось мне, что любовь моя прежняя, молодая вернулась. Почудилось, Вася! Нет ее у меня. Кончилась любовь… — Она говорила и захлебывалась горькими, навзрыд, отчаянными рыданиями — оплакивала навсегда уснувшую молодость, некогда горячее чувство; она не умела лгать, притворяться и рыдала, несчастная, одинокая…

Василь молча отвел ее жалкие, беззащитные руки, сел на нары. Застонал от непереносной боли, спрятал лицо в ладони, будто защищался от ее беспощадных слов…

Глава четвертая

Комиссара терзала мысль: томятся в тюрьме и на гауптвахте честные советские люди. И среди них Геннадий Голубенко. Вадим знал — теперь к тюрьме и гауптвахте не пробиться: Калмыков был осведомлен о работе заключенных с повстанцами и готов был проглотить всех до одного, но мешал ему, руки вязал союзный караул. Яницын решил посоветоваться с командиром и Семеном Бессмертным.

Костину пришла в голову мысль: захватить в плен какого-нибудь матерого палача калмыковского, сделать его заложником, а потом предложить Калмыкову в обмен на Голубенко. Решили рискнуть — послать в Хабаровск разведчиков.

Взвился Семен: не перекипела в нем злоба на карателей, не остыла жажда мести за товарищей в неизвестной братской могиле.

— Товарищ комиссар! Товарищ командир! — взмолился он. — Меня пошлите! Путя теперь изведаны. Сподручнее всего мне идти. В помощь дайте Васю Смирнова. Обмозгуем с ним. Он стал дошлый: в ухо верблюда пройдет и меня проведет… Василь горяч, но научился себя в вожжах держать.

Лебедев колебался, раздумывал.

— А вдруг попадешься Замятину? Узнает тебя…

— Живым я не сдамся, знаю, учен, — возразил Бессмертный. — Акромя Замятина, меня и не знает никто толком, а хорунжий в кабинете сидит. Забыли меня: я для них уже давно труп мерзлый. Вид на жительство мне товарищ комиссар выправил по всем статьям и законам, не подкопаешься…

Вызвали Василя Смирнова, — был он темен, неразговорчив, а как предложили идти в разведку, не колебался, сразу согласие дал и будто повеселел.

— С Семеном Никаноровичем — за большую честь почту… — сказал.

…Недалеко от Амура, около базара, стояла деревянная казарма. Калмыковцы превратили ее в застенок: ближе к Амуру — трупы под лед спускать, следы заметать.

Партизаны кружили неподалеку от казармы — выведывали, высматривали, пытались узнать, кто палачами тут верховодит. Насмотрелись, наслушались, зарубили на носу много важного.

Пришла пора возвращаться в отряд для донесения. Решили по базару, в шуме, до вечера потолкаться, а там тронуться в путь-дорогу.

На базаре стояла китайская харчевня: продавали за хорошую копейку белые горячие пампушки с луком, ханшин, сули корейскую, японскую сакэ, под шумок торговали кокаином, опием.

Уже темнело, когда боевые друзья вошли в харчевню. Осмотрелись. Китаец палочками рис ест. Приезжий крестьянин чайком горячим балуется. В дальнем углу за столом два калмыковца сидят. Рожи у беляков дряблые, вспухшие, под одутловатыми веками бессмысленные, красные глаза — пьяным-пьянешеньки! Грудь нараспашку, язык на плечо. Подсели ближе приятели, прислушиваются. Один бандит шашкой похваляется:

— Я красного как рубанул наискосок, так и разложил. «С нами, говорю, бог и атаман!»

— Нашел чего доброго! Шашкой, — говорит второй. — Я их голыми руками давил. Хр-р… и все…

Сидят, бахвалятся, кто больше зла народу учинил, скалятся, что жеребцы на овес.

Страшно глянул на них Семен. Василь глаз круглых, как фонари, с калмыковцев не сводит. Бессмертный подтолкнул друга:

— Василь! Мотай, браток, быстрее отсюда. Встретимся на Амуре у лесопилки. Давай быстро! — грозно приказал Семен.

Василь подчинился, пошел к двери.

Семен Никанорович встал во весь рост, распрямил плечи и шагнул к калмыковцам:

— Встать, сволочь! Бандиты!.. Кровопийцы!

Осовелые от водки калмыковцы, подчиняясь начальственному непререкаемому приказу, вскочили с мест, вытянулись во фронт, захлопали непослушными веками. Семен Бессмертный выхватил из-за пазухи наган и разрядил его в бандитов. Потом повернулся, побежал.

Бледный Василь Смирнов поджидал его с револьвером в руках.

— Прячь леворверт за пазуху! Зачем ты остался? Вдвоем труднее скрыться. Быстро на базар, в самую толпу. Не беги! Шагом…

Удача! Совсем уже стемнело, и скрылись, ушли от погони богатыри!

Через несколько минут всполошившиеся беляки кинулись искать партизан, но где тут! Обозленные калмыковцы разнесли в щепки, а потом сожгли харчевню.

— Накалился я за эти дни, как камень в костре, боялся — лопну! Прости, Василь, не стерпел! При неудаче мог и тебя подвести, в разведке это последнее дело! Не сердись, друг! — смиренно просил Костин, когда темной зимней ночью шагали они в отряд. — Замученных в вагоне вспомнил, доктора, Митю Юрина, вскипело нутро, похвальбу их слушая, не совладал с собой…

Доложил Бессмертный о результатах разведки, о тяжком проступке своем не умолчал.

Крепко ругнули его комиссар и командир.

— Вы горячку пороли, — возмущался Яницын, — а нам все сорвали: теперь к казарме и подступу не будет — за всеми мало-мальски подозрительными следить начнут…

Лебедев длинную нотацию прочел о дисциплине, о выдержке — слушал, багровел Семен: как школяру, а он и на германской разведчиком был, Георгия на груди носил. Но молчал, не пикнул: кругом виноват, не барышня кисейная — распускать сопли. Взмолился:

— Дайте вину искупить делом! Пошлите в разведку: ждать больше да пережидать сил нет!

Переглянулись комиссар и командир — общую линию выработали.

— Завтра с утра с Иваном Дробовым пойдете к разъезду Красная речка: разведаете точно, сколько там японцев и калмыковцев стоит, как охраняются все ходы-выходы. Дело сложное: Красная речка под особым надзором у Калмыкова — и разъезд и село в нескольких верстах от него. Бывают ли на разъезде американцы? Они недалеко от села казармы занимают. Несут ли и они дозор или только японцы?

Лебедева и Яницына известили, что в Хабаровск прибывает японское пополнение — для следования дальше, к Иркутску. Отряду давалась задача — узнать, когда новые пополнения японцев, после отдыха в городе, тронутся к Иркутску. И главное задание: отряд Лебедева должен взорвать недалеко от Красной речки рельсы и отправить эшелон приезжих вояк прямой дорогой к черту в лапы. Дело серьезное; все надо обмозговать заранее, чтобы осечки не случилось. Лебедев несколько дней совещался со своими помощниками.

— Эх! «Языка» бы нам достать! — вздохнул Сергей Петрович, отправляя партизан в разведку. — Проще пареной репы дело было бы. — И пошутил: — Без «языка» как без ног — не знаешь к врагу дорог. Да как его оттуда выковырнешь? Дело невозможное! Берегитесь, друзья! — предупредил он разведчиков. — Никакого ненужного геройства, никакого лихачества! Задача одна — разведка. Хочешь победы — врага разведай! Сорвем порученное нам задание — позор! Бейте врага в лоб — и он покажет спину. Ты, Ваня, горяч, но умеешь держать себя в узде. Прошу тебя, следи за Семеном, не давай ему воли. Во второй раз, Семен, я не прощу тебе такого риска, который ты допустил в хабаровской китайской харчевне, — чуть сам не погиб и Василя Смирнова под удар поставил…

Семен Костин виновато мотал на широкий ус немилостивые слова командира. «Долго будет помнить и школить. Маху я дал, дурак…»

В разговор вмешался Яницын, который не мог простить Бессмертному срыв задания в Хабаровске:

— Раз навсегда поймите: в разведке вы не принадлежите себе, своим страстям. Я по себе знаю, какой это соблазн — шея врага у твоих рук. А потом — гибель. Зачем? Жизнь надо продать, если случится так, только ценой гибели значительного количества врагов. Вы не дети, знаете, какую неизлечимую рану нанесете отряду, если с вами что-нибудь случится. Итак, други милые, в путь! Осторожность. Внимание. Очень, очень прошу… родные! — дрогнувшим голосом сказал Яницын: отважных воинов, близких по духу людей отправляли они с командиром в трудную, рискованную разведку, полную неожиданных опасностей. — Там уже примелькался каждый человек, и не дай бог попасть на глаза: сразу возьмут на заметку, — предупредил он.

Красная речка — первый разъезд от Хабаровска. Японцы и калмыковцы все время там околачиваются. Шныряют и шныряют без конца конные и пешие: за путем-рельсами следят пуще глазу.

Два дня и две ночи в снегу хоронились разведчики. Все дотошно разведали: в какое время, сколько поездов идет, когда охрана меняется, как японец путь прочищает на дрезине, сколько на разъезде вражеских солдат топчется. По всем признакам видно — готовятся японцы большую силу по рельсам перегнать, волнуются, ждут. А когда, когда? Как ни вился Дробов около разъезда, как ни крутился, ничего узнать не смог.

Вечерело. По договоренности с Сергеем Петровичем должны были они в эту ночь вернуться в отряд. Что делать?

— Заглянем, Ваня, — говорит Семен Бессмертный, — в село, — может, там еще что вынюхаем?

— Вот это мысль, — говорит Иван Дробов, — правильная мысль! Шагаем туда.

Недалеко от разъезда Красная речка — за несколько верст — и село Красная речка.

Семен Бессмертный приметил, что туда нет-нет да и пробегут то калмыковцы, то японцы.

Идти надо было пустынным местом, — то равнина там, то кустарник, а местами лесок. И дорога санная.

Идут они вдвоем по ней, по сторонам осторожно поглядывают.

— Ваня, хоронись за ту сосенку! Навстречу кто-то идет, — шепотом сказал Семен и спрятался за елку, стоявшую у дороги.

Вдали показались два человека. Они шли неторопливо, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Ближе. Ближе. Дальнозоркий Семен уже различал одежду и лица идущих. Русский в форме казака и японец.

Дерзкий план созрел в одну минуту. Быстро метнувшись с места, Семен Бессмертный перескочил за сосну, где стоял Иван Дробов.

— Ваня! Японец и калмыковец идут. Будем брать. Я на казака брошусь, ты японца жми. Винтовки у них за плечами: ничего не успеют сделать. С нахрапу возьмем. Только не стукай насмерть, живьем нужны.

Иван вмиг сообразил, что задумал Семен. Затаились. А те все ближе, ближе. Идут вольготно, как по городскому саду прогуливаются.

— Хорошая барышня — мусмэ — тебе попалась, а, сознайся, аната? Ну, чево ты молчишь? Осовел совсем от русского первача? Это тебе не японская сакэ. Сакэ — она сакэ и есть, а самогон-первач или русская горькая — это разговор иной… — пьяно тараторил калмыковец.

В чистом морозном воздухе каждое слово его четко доходило до насторожившихся, приготовившихся к броску партизан.

Японец, низкорослый, в нахлобученной на самый нос меховой шапке, в желтом овчинном полушубке, в теплых валенках и меховых рукавицах, действительно осовел на морозе от выпитого самогона и шел, еле-еле передвигая ноги.

— Йороси! Йороси русска водка! Йороси, йороси русска мусмэ! — бормотал он, цепляясь за спутника.

— Ну вот! — обрадованно заболтал тот. — Хорош, говоришь, самогончик? А что я тебе говорил? Ты не верил. Куда ваши мусмэ против наших годятся!

— Томодати? Томодати, — не слушал его, пьяно бурчал японец, — мы с тобой, Корика, томодати, да?

— Эт-та верно. Таперича мы с тобой друзья — томодати на веки вечные…

— Бери японца, Ваня! — шепнул Бессмертный.

Внезапный, стремительный тигриный прыжок выскочивших из-за засады партизан ошеломил двух «томодати». Ни японец, ни калмыковец не успели опомниться, как их, с крепко связанными руками, с кляпами, воткнутыми в рот, партизаны поволокли в сторону от дороги.

— Понюхай эту штуковину, стерва, — прошипел Семен и ткнул в нос беляку вороненый наган, — насквозь продырявлю, если попытаешься бежать. И приятелю — томодати своему скажи, чтоб не рыпался. Переждем малость, Ваня. Стемнеет побольше — поторопимся к своим.

Ошарашенный японец, с которого слетел весь хмель, с ужасом смотрел на неведомо откуда свалившихся на него людей и глубже вдавливал голову в меховой воротник.

— Ну, аната, чего воззрился так? Смертушки боишься? Не ходи далеко сам и другим закажи за чужими землями тянуться! — жестко бросил Семен, неприязненно глядя в желтое вялое лицо с узкими, жалобно помаргивающими от страха глазками, — кикимора какая-то, а не человек. То ли стар, то ли молод — не разберешь, на него глядючи…

Трудно пришлось партизанам с пленниками: целиной по снегу глубокому брели — от жилых мест кругаля давали.

Иван вытащил у пленных кляпы.

— Куда вы нас ведете? — зло спросил калмыковец. — Ничего из нас не вытянете. Я — могила! Жилы тяните — слова не услышите… — И отвернулся.

Семен подошел к нему, ткнул в зубы наганом.

— Иди. Не рассуждай, могила…

Японец в меховом полушубке взопрел весь, выдохся, как мышь мокрая. Из-под теплой нахлобученной шапки поглядывал жалобно.

— Друга! Томодати! Томодати! — бормотал японец. — Токуша вары — буржуй прохой! Тайсе вары — генерал прохой! Партизан йороси, кахекиха — боршевик — йороси!

— Ишь ты какой смекалистый! — от души хохотал Семен Бессмертный. — Быстро сообразил! И кахекиха — большевик — у него хороший стал. Иди, иди, буржуй-токуша, поспешать надо.

Японец на ноги показывает:

— Вары! Вары! Прохо!

Ноги, значит, у него плохие, не идут больше. Побились-побились разведчики около него, по загривку в сердцах дали, но видят — действительно не ходок: выбился, хлипкий, из колеи, упрел, обессилел.

— Ну-ка, Ваня, давай-ка разденем его — полегче будет, заморский дьявол! — предложил Бессмертный, когда убедился, что японец дошел до точки.

Вытряхнули партизаны его из полушубка. Он заверещал диким голосом: кончать его собираются?

— Давай, Ваня, ватничек твой на него напялим, он полегче будет.

— Что ты с ним делать собираешься?

— Тащить придется. Не бросать же посреди тайги такого редкого соболя. Может, он пригодится.

Взвалил Семен японца на загорбок, зашагал. Иван со своим пленником за ним чуть ли не бегом бежали.

Притомился Семен, перевалил японца на спину калмыковцу, сказал:

— Ты, я вижу, хоть кривоног, да спляшешь, а он прям, да не ступит. Понеси-ка своего томодати не в службу, а в дружбу…

Заартачился было калмыковец, но опять дал ему понюхать партизан, чем пахнет вороненый наган, — и побежал. Ношу с плеча на плечо с такой злобой перебрасывал, что японец только кряхтел. Изнемог белый гад. Застопорил. Сбросил японца в сугроб.

— Пристукните его, — говорит, — чего валандаться, таскать? Я все знаю. Расскажу побольше, чем он…

— Ого! — изумленно протянул Семен Бессмертный. — Как с тебя скоро спесь-то соскочила! А то чванился: «Я — могила!» Плохой ты томодати. С личика — яичко, а внутри — болтун! А ну, тащи… могила…

Бессмертный грозно глянул на калмыковца, с калмыковца перевел свой взгляд на наган, с нагана — опять на белого. Последний не выдержал и опять поволок.

Так и прибыли они в отряд.

Пригодились, сослужили службу комиссару и командиру «языки» — разговорчивые оказались, особенно выслуживался «могила» — все без утайки выложил.

Комиссар и командир сами вылазку сделали — еще раз проверили данные, что принесли партизаны и «языки»: семь раз проверь… Отряд обеспечить от провала, от гибели — задание дано не шуточное.

Снимать на дороге рельсы вели партизан близнецы-братья, как звали их партизаны, — комиссар и командир. Наставляли. Учили. Амуницию, оружие, обувь на всех проверили.

Остроглазого молодые партизаны побаивались больше командира: не только распечет, а и в газете пропишет, и Сереженьку-дружка попросит позабористее рисунок изобразить. Особо следил Остроглазый за нерадивыми, беспечными ребятами, за лихими без толку удальцами. Укорял, учил, наставлял:

— В бою ум да хладнокровие нужны, а не разудалая похвальба: «Всех шапками закидаем!» Хвастал один такой, да без шапки остался: шальная пуля-дура хвастуна, который не оберегся, упредила: «Остерегись!» Счастье — голова уцелела…

Сергей Петрович тоже учил воинскому мастерству:

— В ранец не доложи, а в подсумок переложи. Я как на германской пообтерся, тогда только за ум схватился — стал наставления читать великих русских полководцев Суворова да Кутузова. В военном деле без науки пропадешь. Следите за солдатами бывалыми, как в дело собираются, как оружие носят, хранят. И не ленитесь: окапывайтесь. Рук не пожалеете — голову спасете. Кто не окопается, того раньше времени пуля закопает…

Место попалось тихое, укромное, откос крутой, что и требовалось. Видят они — дрезина мчится, путь проверяет; потом обратно пролетела. Значит, скоро будет и эшелон! Только дрезина скрылась из виду — началась операция. По знаку Сергея Петровича выворотили партизаны рельсы, потом все для видимости подровняли, снегом засыпали и снова в лес укрылись.

Вдали дымок показался. Все ближе, ближе шум и гул. Паровоз с разбегу врезался в пустое место, его завернуло на сторону, вагоны с ходу друг на друга наскочили. Пошло крушить! Весь эшелон под откос слетел. Семнадцать вагонов с интервентами в щепки разнесло. Из белой банды там немного людишек было. Убитые, искалеченные, стон, вой, беспорядочная стрельба…

Смотрят партизаны: некоторые очухались — и драла. Прямо по шпалам к Хабаровску дуют.

— Снять их! Всех снять до одного! — приказал Сергей Петрович, с острой тревогой наблюдая побег японцев и белых. — Иначе мы не успеем следы замести. Они сейчас сюда нагонят силу несметную.

Стали партизаны их щелкать. Уложили всех, кроме одного, — калмыковец, в казачьей одежде, от пуль увернулся, вперед мчится, как паровоз без вагонов. Такой верзила — рост высоченный, шаг у него с перепугу в сажень добрую. Летит, уходит от погони.

Тут Семен калмыковца заметил, и с места его как ветром сдуло: догонять вражину бросился, словно с цепи сорвался.

Сергей Петрович видит: зря Семен в погоню пустился — поздно, тот далеко уже вперед ушел.

— Отход! — коротко приказал командир партизанам и дал Семену сигнал к отходу.

Тот летит, не слышит. Сергей Петрович подал второй сигнал: грозит опасность, всем в одно место скучиваться!

Семен бросил своего беглеца. Послал ему вдогонку для очистки совести свинцовых орешков, да бесполезно, рассыпались они по белому снежному полотну.

Сергей Петрович приказал немедленно отходить в тайгу, где у партизан были укрыты лошади.

— Быстро! Мешкать, Семен, нельзя ни одной секунды! — поторапливал Сергей Петрович белого как мел Бессмертного, который все поглядывал на железнодорожный путь: чуть маячила там фигура улепетывающего калмыковца.

Партизаны скрылись благополучно. Собрались они в землянках — песня, пляс пошел, разговоры. Славный ратный подвиг свершили: семнадцать вражеских вагонов в щепки! Как просто сказать — семнадцать, а для них — победа великая. Еще более в себя уверовали.

Берегись теперь, пришлое горе, распроклятый чужеземец! Не мытьем так катаньем тебя брать будем; ни днем, ни ночью покоя не дадим.

Все хорошо, все ладно. Только видит братва — ходит Семен сам не свой, туча тучей, с лица спал, аж черный стал, всех сторонится. Думой неотвязной озабочен.

Вышел раз Лесников из темной землянки на воздух. Видит — на пне сидит Семен и мороза не чувствует, сидит не шелохнется, крепко о чем-то скучает. У Силантия даже сердце кольнуло, на него глядючи. Видит — невыносимо страдает человек. А как к нему подойдешь, если он ото всех, как пуганый лось, круто шарахается?

«Ладно, — думает Лесников, — с меня не убудет, если он меня пуганет. Попытка не пытка, спрос не беда».

— Семен Никанорович! — окликнул он.

Семен вздрогнул, нахмурился, так негодующе посмотрел на Силантия, что у того душа в пятки ушла.

— Ну, чего? Звал я тебя? — неохотно, сквозь зубы, спросил Семен Бессмертный.

— Хочу знать: чего ты так с лица сменился? Похудал, темный ходишь, гроза грозой. Какую мы операцию разудалую счастливо провели, а ты и не возрадовался. Скажи по совести: что случилось? Ай по семье заскучал? Откройся, не таись, сынок родимый. Я, на тебя глядя, тоже покой потерял…

Отвернулся он. Видит Силантий, на лицо его такая бледность упала, словно мелом побелила.

— Силантий Никодимович, — говорит он — сам кулаки сжал так, чуть мослы не выскочили. — Судить меня надо. Народным судом судить, перед всем партизанским отрядом. Упустил я его, упустил! Между пальцев ускользнул, палачуга…

— Да что ты, милок, — говорит Лесников, — печешься? Не навредил ведь он нам — успели уйти. Мало ли чего в бою бывает…

— Эх, Силантий Никодимович! Ты всего не знаешь. Кого я на свете жить оставил? Какую гадину? Ты и не подозришь… Ведь это первый палач Калмыкова. Он, он меня терзал в подвале, он умирающего Митю Юрина ударил. А я его упустил! Я ведь клятву дал живым не быть, а собственноручно посчитаться с ним за всех замученных. А я… упустил… Упустил! Сколько людей он еще будет когтить на свободе? Кого я жить оставил? Гада кровавого! Продажную шкуру! Он на одних подметках уже семи царям службу отслужил…

Глава пятая

Однажды зимним вечером Лерка и Варвара сидели у стола, над которым горела подвешенная на железной цепочке керосиновая лампа. Варвара кроила распашонки и показывала Лерке, как их надо сшивать.

Никанор Ильич дремал на лавке, заботливо укрытый Варварой.

— Притомился дедушка! — шепнула сноха. — Пусть поспит.

В окно донесся звук с силой захлопнувшейся калитки. Чьи-то ноги дробно протопали по крыльцу. В дверь несколько раз нетерпеливо стукнули.

Запыхавшаяся Лизка, пылающая румянцем от быстрого бега по морозу, осмотрела кухню.

— Тетенька Варвара! У вас чужих никого нет?

— Нет, никого нет! А что? — насторожилась Варя.

— Дядя Силаша из тайги пришел вчерась. К вам зайти хочет. Меня вперед послал. Узнать, нет ли у вас кого.

— Никого у нас нет. Пусть идет скорее. Скажи — ждем мы его, — волнуясь, сказала Варвара.

— Я побегу обратно. Скажу дяде Силаше. Он ждет у дуба разбитого. Спокойной ночи, тетя Варя.

Лизка ускакала: только заплатанные валенки засверкали.

Через несколько минут в избу вошел Лесников. В новом брезентовом балахоне поверх мехового полушубка, в высоких ичигах, с походным непромокаемым мешком на плечах, будто и не на возрасте, а молодец молодцом.

Варвара чувствовала, как отходит, возвращается на место ее встревоженная душа. «Веселый. Значит, вести добрые. Сема жив». И голос перехватило, еле сказала:

— Здравствуйте, дядя Силантий!

Лесников поздоровался с Варварой, потрепал по русой голове Лерку; сбросил на лавку брезентовый, гремящий от мороза балахон, полушубок, мешок, шапку и лукаво подмигнул на вещи:

— Трофейное дерьмо! Еще японцем пахнет. Из ихних складов выгребли. Никанор-то спит? Одряхлел? Его к нам в отряд надо — мигом омолодеет. Партизана, как и солдата, дождь промывает, ветер продувает, огонь закаляет. И не узнали бы Никанора. Стареть некогда!

— Семен-то наш, он живой ли? — нетерпеливым, сорвавшимся голосом спросила Варвара.

— Ой, Варя! Делов у нас куча. Велел передать — будет вскорости. Не терпится мужику узнать, как ты тут. Скучает по семье, страсть! А отлучиться не может. Дисциплина! — важно произнес Лесников.

«Скучает Сема. Семенушка ты мой! — тоскливо рванулось сердце молодой женщины. — Глазком бы на него взглянуть. Может, умру и не увижу».

— Нешто хоть на часок забежать не может? Все сердце изболело. Обида берет! Лерка — одна моя надежда: если что стрясется, она около меня. Деденька ныне не опора. Устарел.

— Вот и держи Лерушку около себя. А ты все трудишься и трудишься, стрекоза? Подросла как… Вытянулась, тростиночка. А ты не обижайся, Варя, зазря на Семена. Грех. Он под пулей часто ходит. Какая тут обида? Калмыковцы-враги на днях объявления вывесили — за Семенову голову цену большую назначили. Обещают за живого или мертвого Семена Бессмертного тысячи дать. Насолил он! Теперь в бою одно спасение — как крикнешь: «Вперед, братва, вперед, воины Семена Бессмертного!», так враги сразу врассыпную кидаются. Хорошо знают имя Семена.

— Как это за его голову цену назначили? — с трудом шевеля побелевшими губами, спросила Варвара.

— Да ты не пугайся… — спохватился Лесников, что сболтнул лишнее, — это у них такое обыкновение, заведение то есть такое дурацкое, есть. Они — буржуи, капиталисты, ну и привыкли, значит, все покупать, все продавать… Думают, что и наш народ на это дело, на деньги, значит, польстится… — «Ох и плету я плетуху, сам не разберусь, что говорю!» — подумал растерянно Силантий, не зная, как и выпутаться из положения.

— Ну, а если найдется такой человек — выдаст Семена? — выкрикнула Варвара.

— Да ни в жисть! Семен Никанорович у нас в редком почете. Богатырь-человек! Любят его партизаны, уважают — за него в огонь и в воду пойдут. Сколько он человек из рук верной смерти вырвал. У твоего Семена голова — умница, и силы на десятерых.

— Как я его просила: «Не лезь на рожон, остерегайся!» Не думает он о семье! — горько пожаловалась Варвара.

— Зря так говоришь, Варя! — возмутился Силантий. — Он к семье сердечно приверженный. Эх, Варя! Только бы нам до победы дорваться! Будут у нас Семен, Василь, Сергей Петрович наипервейшими людьми на селе. Придет наш час — сгоним чужаков в ихние моря, советскую власть опять постановим. Первый раз советскую власть как мы держали? Темнограмотные, руки к этому делу непривычные, заскорузлые. А паразиты всякие, дармоеды — меньшевики да эсеры — пользовались этим. Мы на свет из яйца вылупились, по доверчивости не умели еще мусор от зерна отличить — поверили им, не знали, что птицу кормом, а человека речами обманывают. И доверились мы таким землемерам, которые у нас же из-под голов подушки отмежевали. Вот и пришлось нам по лесам с дубинкой гулять. Нас и продала эсеровская да меньшевистская мразь. Они не люди — ветошь, а от ветоши и молодой траве ходу нет. Мы теперь горько ученые, знаем: слушать слушай, да только не всякому верь! Мы, Варя, свято, непорочно живем! Голод нас мучает, холод донимает, вша поедом ест, кровь сосет. Наш двор, Варя, в тайге крыт светом, а обнесен ветром, а посмотрела бы ты, какой у нас народ бедовый-развеселый! Голодно? Подтянем потуже пояс — и как с гуся вода! Унывать нельзя — это дело гибельное. Скажем мы ворогам-чужакам: на одном плесу двум рыбакам не житье! Под сапог японца или американца никто из нас не пойдет. Народ в лесах все прибывает и прибывает: невмоготу ему, значит, с чужаками под одним небом жить, одним воздухом дышать.

— Хо! Кого я вижу? Силаша! Здоров, гриб-боровик! — приподнимаясь на лавке и сбрасывая с себя ватное одеяло, закряхтел Никанор Ильич. Всмотрелся дальнозорко в гостя, прибавил: — Да какой ты гриб-боровик? Совсем молодой беленький грибок. Как здоров? Слушал я тут твои россказни.

— Наше вам, дедушка Никанор! — весело сказал и раскланялся Силантий. — Поклон с хохлом, челобитье с шишкой! Живем — не стареемся, что нам деется! Чего это ты с курями вместе на нашест забрался? Ночи мало?

— Устарел, милый! Косточки просят покоя…

— Покой! — фыркнула Варвара, перетирая чашки. — Целый день на дворе топчется, работенку ищет.

— Мои руки без труда немеют. Нет, ты не смейся. Силаша! Немеют, как неживые делаются, если сижу без дела. Попробую их — как деревянные, холодные, плохо гнутся. А как только возьмешь топор, рубанок или, скажем, вилы — руки, глядишь, и оживают: теплые станут, кровь в них забегает. Семен, значит, здоров?

— Здоров, здоров! Днями к вам забежит.

— Сергей Петрович у вас все за заглавного?

— Сергей Петрович? Он — герой, всему делу голова. Будто в огне его перекалило, будто век воевал. А ведь он до германской войны хоть в таежном охотничьем деле хорошо смыслил, но военного патрона в ружье загнать не умел. Дисциплину держит, тихий, голоса не поднимет, а боятся, уважают его пуще прежнего. Глянет на кого недовольно поверх очков — человек и сник, душа в пятки уходит. «Самовольщины, говорит, я в отряде не потерплю, самочинничать не позволю. Выполняйте мои приказания или уходите из отряда». Видит он плохо, без очков шага не ступит. А все кругом заметит, все в учет берет. Он у нас как хорошая наседка: одним глазом зерно видит, а другим — коршуна.

— Я слыхал, Сергей Петрович партейный? — полюбопытствовал Никанор Ильич. — В большевиках ходит?

— Большевик! Большевик! — оживленно откликнулся Силантий. — В партизанских отрядах только и есть одна партия большевиков-коммунистов. Меньшевик и эсер голода-холода и смерти боятся, в партизаны не идут. Помнишь, Никанор, приезжал к нам партейный из города, невдалеке как Советам пасть… В Красную гвардию мужиков сватал. Еще тогда «корова-бык», Зотейка Нилов, с Николкой Аксеновым схлестнулись?

— Помню, помню! — оживился Никанор. — Востроглазый такой мужчина, из себя приятный, при часах…

— Вот, вот! Он и есть! — захохотал Лесников. — В отряде его так и прозвали Остроглазый — насквозь все видит. Так он у нас ноне тоже рядом с командиром за заглавного — комиссарит в отряде. Без его слова товарищ Лебедев не принимает никакого решения, и Яницын-комиссар действует только с согласия Лебедева. У них круговая порука в деле — потому и отряд не схилился, не распался, когда, казалось бы, схлестнулась у нас вокруг шеи смертная петля. — Лесников как-то конфузливо почесал в затылке, признался:

— Товарищ Яницын меня, твово Семена и Василя в партию сватает. «Такими, говорит, молодцами Россия спасена будет. Ежели не вас в партию брать, так из кого же сила-надёжа копиться будет?» Побаиваюсь я, сумление долит. Я как партию понимаю? Человек должон быть без сучка и задоринки, как слеза чистая, чтоб светился — чем живет и чем дышит. А я кто таков? Силаша-батрак. Грамота у меня слабая. Семен Никанорович, как все считают, для партейного, большевистского дела самый годящий в отряде человек: и молодой, и ученый, еще наберется ума — дело наживное. А мне, — вздохнул Силаша, — поздно о партии думать: придет курносая и турнет с бела света в сырую землю…

— Сдурел ли, чо ли? — спросил Никанор. — Ты годков на двадцать меня моложе, и слушать тебя негоже! — даже ногой в сердцах пристукнул дед. — Варвара, что он порет, полоротый!.. Типун тебе на язык, не болтай, что не след!..

— Не в гору живем, а под гору. Я и не спешу. Но без думки не обходится: избу крой, песню пой, окоп рой, а шесть досок готовь.

— Это конечно! Закон природы, — глубокомысленно заметил Никанор Ильич. — Кабы люди не мерли, земле бы их не сносить.

— Не хочу только я от японской пули или от калмыковской нагайки погибнуть. Нутро возмущается: жизнь нам один раз дадена, а отнять ее может всякая гадина. Пожить еще хочу. Сейчас у нас большое кипение идет. Отряд за отрядом растет. Невмоготу трудовому люду, поднимается он, в один кулак сжимается. Даже из Приморья, с Сучана рабочие влились. Поднажали на них там временщики: пришлось бросать родные места, уходить подальше — они сюда, к нам, вышли по лесам и рекам.

Подавшись вперед пополневшим телом, Варвара глотала каждое слово. Вести из мира, где жил ее Семен! «Богатырь-человек» — так назвал его Силантий Никодимович. Горделивое чувство росло в груди. Ее Семен — богатырь-человек! Каждую минуту на краю смерти ходит. Да разве можно иначе? За эти годы навидалась, наслушалась Варвара всего, знает цену жизни.

Лерка расширенными глазами глядела на Силантия. Всплыло видение, которое часто ее преследовало, — раздавленная конниками старушка. «Дядя Семен-то какой бесстрашный, калмыковцев не боится! В Хабаровск ходит, а там конники, людей живых давят…»

— Ты, Лерушка, теперь тут обитаешь? — спросил ее Лесников. — Смеяться-то научилась? Или все серьезишься? Ну-ка, покажи зубки!

Лерка фыркнула. Больно уж смешно сказал дядя Силаша: «зубки» — будто она маленькая, как Ванюшка.

— Оттаяла, видать, у вас девчонка? — спросил Лесников у Варвары. — Вижу, что наша Несмеяна-царевна чуток улыбаться стала: словно солнышко из тучи сверкнуло… — довольно подметил Силантий.

Зима на слом давно пошла, когда отряд Лебедева заголодал опять, — ни хлеба, ни муки. Голод — хоть зубы клади на полку. Не живут партизаны, а терзаются: с ноги на ногу переминаются, с корки на корку перебиваются. Маета одна!

Пошли в поиски Бессмертный и Лесников. Разведали они, что недалеко от Гаровки в двух японских складах много добра хранится: крупы, мука, а главное — боеприпас. У партизан воинского снаряжения и боезапасу — кот наплакал.

Вернулись разведчики в отряд. Доложили братьям-близнецам обстановку. Просит у них разрешения Бессмертный сделать налет-вылазку на японцев.

— Дайте мне, — говорит Бессмертный, — человек двадцать. Мы их ночью прощупаем. Их там не много — человек шестьдесят…

— Не много! — покачав головой, сказал Яницын. — В три раза больше…

— Так мы врасплох — на сонных. Пока очухаются, нас — след простыл.

— Разрешите мне, товарищ командир, с ними пойти, — обратился по-уставному комиссар к командиру. — Поведет нас Семен Никанорович. Отберем надежных ребят. Есть резон попробовать-пощупать японцев: вольничают, расхаживают, как по своей земле.

Командир колебался. Ревниво косился Костин.

— Сеня, друг! — хохотал неудержимо Яницын. — Я на твое старшинство не посягаю, возьми рядовым. В Хабаровск собираюсь. Мать спросит, а мне краснеть? Две-три боевых операции? «Мало, скажет старая, мало ты, сын, пулял в бусурманов». Возьми, Семен!

Лебедев видел за шутливой наигранностью друга непреклонное решение идти в ночную вылазку. Встал, приказал:

— Вы, Семен Никанорович, были в разведке — вам и вести добровольцев. Товарищ Яницын придается вам…

— Есть, товарищ командир! — торопился Бессмертный. — Пошли, товарищ комиссар, отбирать добровольцев. Чуток стемнеет — выйдем…

Вечером вышли в поход.

Сергей Петрович выделил гранат, пулеметчика с «максимом», несколько лошадей с санями.

Вечером подошли партизаны к складам. Осторожно залегли, наблюдают. Недалеко от складов японская казарма стоит — живет в ней охрана. Следят, ждут. Нет того хуже, как ждать да догонять: будто посадили за пазуху блоху, она кусает, а ты и почесаться не можешь. Тела у партизан мурашками зашлись, но лежат, не шелохнутся. Разводящий продрогших часовых около складов сменил. Партизаны лежат, молчат, не дышат.

Японские солдаты около казармы ходят, лопочут, из колодца воду ведрами таскают — моются, зубы чистят, скребутся, ко сну готовятся. Им и в голову не ударяло, что красные близко хоронятся.

Враг непуганый, доверчивый: наши ребята еще в этот район не наведывались.

Вот ждут-пождут. Думают: не устанем ждать, только бы выждать.

Темень опустилась на землю. Помаленьку затихло все. Молодые парни вперед рвутся, а Семен не разрешает, глушит их пыл и охоту:

— Пусть уснут крепче. Нам они пока ни к чему. Нам склады нужны.

Отдает Семен боевым друзьям приказ: «Часовые у складов сменяются каждые три часа. Как только их сменят, снимаем без шума часовых». Распланировал все чин чином, а сам с оставшимися партизанами встал на охрану: случится что непредвиденное — защищать своих.

— Тихо, без шума! Главное — тишина! — еще раз предупредил Бессмертный.

Сменили японцы часовых. Разводящие ушли. Подползли партизаны к первому часовому. Он ежится, нос в меховой воротник прячет. Силантий за углом затаился и под ноги часовому бросился, когда он мимо проходил. Часовой и ойкнуть не успел, свалился. Ребята сверху на него налегли, кляп в рот заткнули, чтобы не верещал. Второго тоже удачно сняли. Слушают. Тишина. Значит, все в порядке.

Посылает Семен связного к Яницыну: все, мол, выполнено. Скоро подъехал к складу Вадим Николаевич с обозом. Лошадям ноги мешковиной обмотали, не слышно, как шагают. Сбили замки со складов.

Сани загрузили рисом, сахаром, мукой, овсом, обмундированием, брезентовыми плащами, обувью. Много всякого добра. Во втором складе — винтовки и патроны. Поживились знатно. Торопятся ребята: со сковороды отведали, как бы сковородника не попробовать!

— Довольно! В одну руку всего не загребешь. Остальное придется сжечь, чтобы им не оставалось, — распорядился Семен, — гоните быстро домой, в тайгу. Не задерживайтесь ни на минуту! А мы с комиссаром, Василем Смирновым и Лесниковым здесь останемся поговорить с интервенцией — спросить: зачем пожаловала? Нас не ждите, сами выберемся, не маленькие…

Отъехали сани. Затихло все.

— Скоро смена караула, — сказал Бессмертный, — надо поспешать. Тебе, комиссар, самое ответственное задание. Вот тебе связка гранат. Ползи к казарме, вон к тому окну, а я в это буду бить. Василь! Как только услышишь, что мы гранаты кидаем, — твоя очередь по конюшне бить, прямо по дверям, чтобы лошади разбежались. В ночь японцы не осмелятся их разыскивать и за нами в погоню идти. Они к утру только и разберутся, что к чему, а нас уж тайга укроет. Тебе, Силаша, оба склада поджечь. Фугани керосинцем из бутылки поширше! Пока японцы очухаются, мы должны растаять…

Так все они и сделали. Удачлив Костин в ратном деле: боевое счастье сопутствовало ему — все прошло как по-писаному. Бросили они в окна по связке гранат — и айда: «Давай с ветерком!»

Слышат — у японцев крик, стон, визг поднялся. Пуляют с перепугу, так, без толку.

Василь бегом к конюшне, в дверь гранатами саданул. Кони на дыбы поднялись, ржание, визг, рев стоит. Партизаны — в бега! Верст пять по снежной дороге без передыха оттопали.

Лесников сдал, храпит, как конь запаленный.

— Товарищ комиссар! Товарищ Яницын! Невмоготу мне, выхожу из игры, ежели передыха какого-никакого не дадите. Сеньке что деется, он мужик бессмертный, а у меня становая жила устаревать стала, лопнет — и придется вам скакать без пристяжной…

— Я, товарищ Лесников, тут лицо подневольное, — пошутил Яницын, — за старшего у нас сегодня товарищ Костин. Обратитесь к нему.

— Семен Никанорович! Побойся бога, дай роздых! — взмолился Лесников. — Я из битюгов, а не орловских кровей рысак, мне призов не брать…

Смеется на шутку Бессмертный.

— Привал! Покурим, други?

— Покорно вас благодарю, — отвечал Силантий, — не нюхаю, не курю, а табачок поскорее давай!

Покурили. Возбужденный Лесников потирал руки:

— Рыбак с удой и снастью — не сирота! Партизан с винтовкой, гранатой и пулями — воитель!

Добрались до лесного стана. Партизаны уже ждали их.

С добычей — оружием, патронами, снаряжением и пропитанием — ожили, повеселели партизаны.

— Кто воюет за правое дело, тот в бой идет смело! — прихвастывал-храбрился Лесников: и его доля воинская легла в партизанскую прибыль. — Наглядно видно: один горюет, а артель воюет!

Лесников часто забегал в Темную речку и всегда улучал минуту, чтобы передать Костиным привет от Семена. Приход старого дружка словно молодил Никанора Ильича, вливал в него свежие силы.

Примостившись поближе к пылающему челу русской печи, старик тоскливо допытывался у Силантия:

— Просвет есть какой-нибудь, Силаша? Или так и будете бродить по лесам, как звери таежные? Силен японец с американцем и Калмыков-Каин!

Никанор Ильич опустил с лавки ноги, обутые в домодельные чуни, вытянул вперед шею, ждал ответа.

— Просвет? А как же иначе? Без этого жить нам в тайге, рядом со зверем, было бы невозможно. Я так считаю: настает уже серенькое утро, а значит, будет и красный денек!.. Не век усидит на нашей шее Ванька Калмыков. Всех не перебьет: народ, что реку, бадьей не вычерпаешь. Ты думаешь, калмыковцев много? Так себе, ордишка! Тысяч пять. Калмыков не долгий на народе ездок: ездил черт за облака, да оборвался. Кнут-погонялка у него есть, а коня-возилки нет, а он того не понимает: выше носу плюет — сам себя и заплюет. Его одного-то, как тлю, растереть можно, и мокрого места не останется. А за ним — сила! Интервенты — это да, орды! Без их подмоги Ванька сразу остынет. Мертвым телом в Амур булькнет.

А раз так, приходится нам драться с интервентами не на живот, а на смерть. Первое время действительно боялись мы, аж поджилки тряслись. У них орудия, пушки, пулеметы, винтовок тысячи. А у нас ружьишки дробовые охотничьи, берданки, вилы, топоры. Пришлось у пришлой орды занимать. Ничего, потихоньку пособрались. Теперь и у нас оружие есть — трофейное, своими руками взятое. Теперь они нас боятся, хвост поджимают. Стоянку делают — кругом деревья порубят, повалят, чтобы не подползли к ним незаметно, не выскочили из засады нежданные гости. Столбы поставят, на них доски положат, деревянную вышку устроят. Наверху часовой похаживает, во все стороны поглядывает. Мы и часовых научились снимать. Возьмешь его легонько с дерева на мушку — и готов. Был полковник, стал покойник…

— Как мой-то воюет? — конфузливо любопытствовал Никанор Ильич. — Очень уж смирен, поди? Он у нас к ласке, привету обвычен.

— Знаешь, старина, как про Семена в отряде теперь говорят? Ловок и смел — пятерых одолел: одного — штыком, другого — кулаком, третьего — гранатой, четвертого — лопатой, а пятого гада свалил прикладом.

Стемнело. Варвара и Лерка вошли в кухню, где беседовали друзья. Лерка раздула самовар.

— Садитесь за стол, дядя Силантий, — пригласила Варвара гостя. — Поужинаем. Садитесь, батюшка, садись, Лерка. Дядя Силантий! Рыбки с картошкой?

— Дядя Силантий! Ишь ведь, как тебя величают, Силаша! — засмеялся Никанор Ильич. — Вот что значит помолодеть на десяток лет…

— Да я и сам задумался. Ублаготворила меня Варвара Никитична. А рыбки — рыбки не откажусь. Старому рыбаку кета и во сне снится…

Довольный Лесников расправил бороду, покрутил усы, лукаво подмигнул Лерке:

— Подрастешь ты, а я обратно молодой стану, свататься за тебя приду.

Лерка засмеялась, спряталась за кипящий самовар.

— Ась? — вдруг откликнулся на чей-то зов дед Никанор и оглянулся назад.

— Что вы, батюшка? — заботливо осведомилась Варвара и слегка побледнела: Никанор Ильич частенько стал откликаться на чей-то никому не слышный зов.

— Никак меня кто-то кликал? — спросил старик, пытливо оглядывая всех. — Ай я ослышался?

— Никто тебя не звал, Ильич, — недоуменно посмотрев на него, ответил Лесников и с охоткой принялся за любимое блюдо уссурийского крестьянина — отварную красную рыбу кету. — Побалуемся матушкой кетинкой. На чужом блюде рыбка завсегда дешева…

— Ешьте, ешьте, дядя Силантий, — радушно угощала хозяйка, пододвигая гостю тарелки со снедью.

Варвара села на скамью. «Сейчас уйдет Лесников. Увидит Семена… А я? Когда же мука эта кончится?..»

— Ну, хозяева, спасибо за хлеб-соль, за ласку. Время идти, путь не близок.

Варвара сорвалась с места, засуетилась:

— Чуток обождите, дядя Силантий! Я в отряд сухарей насушила. Отнесите. Не обессудьте!

— Давай, давай, Варя! Едоков много, все сгодится, — охотно согласился Лесников.

— А ты, Лерушка, оставайся у нас. Уже поздно, — предложила Варвара.

— Ой нет! Что вы, тетя Варя! Пойду. Настя ждет, беспокоиться зачнет, не случилось ли чего со мной. У нас уж так постановлено — ночевать дома.

— Она со мной дойдет, — сказал Силантий, — мне в тот же конец. Ну, прощевайте, хозяева. Еще раз спасибо за привет, за добро. Ты, Варвара, поберегайся. По лицу видать — последние месяцы носишь. Не поднимай, смотри, тяжести. Ну, будь здорова!

— Семен… Семена-то… — захлебнулась от волнения Варвара, придерживаясь за косяк двери, — доглядывайте за ним, дядя Силантий…

— Догляжу, догляжу, Варя! Ну, время не ждет. Никанор Ильич, попрощаемся…

— Поцелуемся, старик, — серьезно, с грустью сказал Никанор, — поцелуемся, старый гриб. Сердце — вещун, пророчит мне, что не увижу я тебя больше, смертушка за плечами ходит, — доверительно продолжал дед. — Все меня Онуфревна зовет: «Никано-орушка… Никано-ор!» Раньше далеко будто звала, теперь все ближе и ближе…

Они неловко расцеловались.

— Придумал на ночь глядя страстей, — засмеялся Силантий, дружелюбно обняв сухонького старика с белым облаком волос над выпуклым открытым лбом, с широкой, окладистой бородой. «Сколько лет трудились рядом на рыбалке, в тайге охотничали, деревья валили…»

Спокойно оглядев друга, Никанор повторил:

— Не увидимся, Силаша! Сердце чует грозу.

Растерянно потоптавшись на пороге, Лесников сказал упавшим голосом:

— Жить надейся, а умирать готовься — на том и стоим. Нам с тобой жаловаться не приходится: пожили по локоть — остается жить с ноготь. А всё торопиться ни к чему. Надоест там лежать…

Глава шестая

Вольничали, озоровали иногда молодые партизаны. Особенно когда отряд располагался в деревне на ночлег: то курчонка, утенка сгребут, на костре поджарят, то тряпку или полотенце стащат — чистить до блеска, как любил командир, походную винтовочку.

Узнал как-то о таком деле Сергей Петрович и так распалился, аж жар от него пошел.

— Кто мы такие с вами? — спрашивает он выстроившихся по его приказу партизан. И сам отвечает: — Красные партизаны! За что на смерть идем? За власть народную, за счастье трудового люда! Кто, рискуя жизнью, нас прятал? Кто предупреждал об опасности? Народ! Крестьяне! А чем им отплатили воришки? Черной неблагодарностью. Век вор куренком сыт будет? Нет. А у крестьянки обида на нас долго будет жить. Деревня косо станет смотреть: «Это не красные партизаны, а грабители». Стыдно мне! Моргаю глазами в ответ на жалобы. Мой первый и последний сказ: воров в отряде не потерплю! Жалоба — и вопрос решен: прочь из отряда! На все четыре стороны!

Слово Лебедева — закон. Присмирели рукосуи.

В отряде славно прижился пришлый из Сучана рабочий паренек Илька Шерстобитов. Белый каратель генерал и интервенты потрепали сучанских партизан: отряд отступил, рассыпался по тайге в поисках спасения. У Ильи на Корфовской был дядя. Он к нему и притопал за сотни верст. Дядя был связан с партизанами и переправил Илью в отряд Лебедева.

В драной рубашке пришел Шерстобитов с Сучана, а листовочку-воззвание сохранил. О мести генералу мечтал за разгром партизан и гонения!

Приамурцам понятны и близки призывы сучанцев.

— Прочти-ка, дружище, воззвание.

«Всем, всем, всем!

Пламя революционного восстания рабочих и крестьян охватило все селения Сучана. Вот уже неделя, как восставшие против белогвардейцев и интервенции красные партизаны выдерживают бешеный напор банды генерала Смирнова. Бандиты расстреливают и порют раскаленными на огне шомполами крестьян и рабочих. Мы восстали потому, что страстно хотим помочь нашей Советской стране свергнуть палача Колчака, восстановить Советскую власть в Сибири и на Дальнем Востоке и прогнать интервентов. Помогите нам! Организуйте партизанские отряды, идите в бой с нашим вековечным врагом! Поддержите нас! Да здравствуют Советы! Долой палачей! Ни пяди не уступайте завоеваний революции.

Сучанские партизаны»

Читает, не ленится Илья. Парень артельный, душа нараспашку, песни петь мастак. Грудь широкая, голос как труба иерихонская.

Соберутся вечером партизаны, сучанскую боевую песню поют. Голоса Семена и Ильки красивые, сильные, как колокола с малиновым звоном, гудят:

Колчакам-наглецам отомстим, За крестьянску обиду и честь: Красно знамя свое не дадим И за правду хотим умереть. Собирайтесь на сопках, борцы, Зажигайте вы ночью костры: Пусть дрожат палачи-наглецы Перед нашим налетом, орлы! Завывает тайфун у морских берегов, А на сопках орлам веселей: Для мирских палачей, пауков и воров Мы готовим погибель черней!

Хорошо Илька пел, да только где сел! Взбрела парню дурь в голову. Знал — Сергей Петрович ценит его за геройские дела, за то, что никакой работой в отряде не брезговал: дрова рубить? — рубит; кашеварить? — пожалуйста; в засаду идти? — с великим удовольствием! Главное его дело — винтовка! Соколиный глаз у парня.

— У тебя, Илька, — смеется Сергей Петрович, — глаза посильнее совершенного оптического прибора!

Испытывали Илью с винтовкой во всяких положениях: стоя — бьет в цель без промаха; сидя — бьет; лежа — бьет; на боку — бьет! Будто не целится, а так, играючись, чуть примерит глазом — и цель пристреляна! За боевые заслуги уважали Илью, и Лебедев им дорожил. Похвастался Илья: «Украду у бабы, мне командир ничего не сделает!»

Сказано — сделано. Спер у бабы полотенце — она его у сундука сцапала. Слезы, крик. Узнал командир.

Собрал отряд.

— Вор Илья Шерстобитов, три шага вперед! Раз, два, три!

Вышел Илька, голову повесил: дело по-серьезному оборачивается.

Доложил Лебедев отряду про его провинность.

— Собирайте вещи, Илья Шерстобитов. Через десять минут чтобы вами и не пахло в лагере!

Взвыл Илька, объясняет: шутил, мол!

— Поганая овца стадо портит, — отрезал командир. — Идите, Шерстобитов. У нас дороги разные. Нам не до шуток.

Молодые партизаны любили Ильку за веселый нрав, чуб шоколадный в кольцах, за улыбку до ушей, сердце широкое — рубаху снимет для товарищества.

Пошли парни к командиру. Лебедев слушал их хмуро.

— Нам не до шуток! Поймите, ребята…

Запальчивый Володька Игнатов захотел мудрость житейскую Лебедеву показать, прервал его на полуслове:

— Мы в заступу за дружка Ильку пришли. Не дело это… гнать. Надо так гнуть, товарищ командир, чтоб гнулось, а не ломалось. С вашими методами весь отряд поразогнать можно… — Сказал так Володька — и руки в брюки, приосанился: знай наших, умных!

Тяжело посмотрел командир на паренька.

— Да, Игнатов, — угрюмо сказал он, — вижу я, ты только с виду орел, а умом пока тетеря. В заступу за друга? Дружба крепка не лестью, а правдой и честью. Если ты настоящий друг, пойди и скажи Илье Шерстобитову: «Ты сделал подлое, нечестное дело — уронил партизан в глазах людей, приютивших и обогревших отряд…» Друг! Не тот друг, кто медом мажет, а кто матку-истину в глаза скажет…

Такую парку устроил Лебедев парню — взмок Володька, взмолился: отпустите душу на покаяние…

Не простил командир Ильку Шерстобитова: дисциплина в отряде — святое дело. С тех пор молодые партизаны говорили:

— Лучше свое отдам, а чужого не трону…

Сергей Петрович — голова! Оказался и умен, и хитер, и сообразителен. В воинском деле его не обведешь — соображал, как ученый военный генерал. И никто не знал в это время, что Лебедев ждал комиссара с тревогой, — тот был в Хабаровске для связи с подпольщиками. Одобрит или ругнет за Ильку? Яницын, как и все в отряде, ценил безотказную Илькину выносливость. В другой раз и Лебедев простил бы, но в таком деле, как крестьянская обида, слабины давать нельзя. «Гнуть, чтоб гнулось», — вспомнил он. Задержался Вадим, и начинает душить тревога… Шумят что-то? Вадим!

Комиссар потемнел, узнав об Илькином проступке:

— Дурную траву из поля вон!..

К весне вызвали Яницына на совещание партизанского актива. С легким сердцем благословил Лебедев друга в путь:

— Устанавливай связи. Перенимай опыт борьбы. Хватит нам партизанничать вслепую…

В тайге-глухомани, в охотничьем зимовье — подальше от греха! — набилось семьдесят шесть человек! И все ребята бывалые — оторви глаз да ухо, уже прославленные по краю воины-партизаны, не раз беспощадно чихвостившие врага.

За головы некоторых, — как ни скуп был крохобор Ванька Каин, а тут расщедрился, — большие деньги сулил. Да шиш с ним! Честный человек не позарится на такие распоследние деньги, а его легавые-ищейки за город и нос высунуть боялись.

Зимовье охотничье тесное, впритирочку, но рад, горд, весел партизанский неприхотливый народ: своя братва, вольнолюбивая, непокоренная! Шутка ли! Каинствует недалеко, в городе, Калмыков и его распроклятая банда, а тут партизанский актив! Бородачи родные — рабочие из арсенала, из Амурской флотилии, грузчики, учителя, горожане и крестьяне, — согнали их с насиженных мест, шею крутили, в ярмо впрягали. Не покорились! Знакомцев нашли, кто и друзей, — разговоры, а то и песня вспыхнет, как огонь в ночи. А шуму! А гаму! Объятия. Поцелуи. Только тот поймет их радость, воодушевление, восторг, кто был под замком или пятой врага и вышел на свободу.

В отряд вернулся Вадим Николаевич окрыленный: кончились дни одиночества, неуверенности! Большевики руководят партизанским движением края, — избран революционный штаб, который и будет координировать ранее разрозненные, а потому зачастую и безрезультатные действия отрядов.

По возвращении в отряд Вадим подробно и обстоятельно рассказал партизанам о совещании актива, о том, какие были поставлены задачи.

Борьба за восстановление Советов!

Мобилизация масс на борьбу с интервенцией и белогвардейщиной!

— Ого! Революционный штаб, — значит, вслепую, как кутята, больше ходить не будем! — говорил Лесников.

— Мотайте на ус, ребята, — вторил ему Иван Дробов, — партизанской стихии и разболтанности амба!..

Довольнёшенький, гоголем зашагал по землянкам Лебедев: побратим выскочил с актива начиненный горючим, как бомба. Держись, партизанская вольница!

И первым делом комиссар чин чинарем провел переизбрание «политотдела». Комиссаром единогласно утвердили Яницына, а он не поскупился — отобрал для политической работы в отряде самых умных, отважных и веселых ребят. Остроглазый не терпел компанейщины, бестолочи, и каждый из политотдельцев нес определенные обязанности.

В командирскую землянку, где жил и комиссар, по вечерам охотно собирались партизаны: послушать беседу, обзор международных и внутренних дел, помочь писать прокламации, листовки, обращения к населению города и деревни.

Яницын не зря провел два дня среди партизан других отрядов: появились нововведения. Построили хлебопекарню, подобрались желающие работать в пошивочной мастерской. С особой охотой и прибаутками учились ребята отливать пули и делать самодельные гранаты «ОП» — особые партизанские. Послали второе подметное письмо Ваньке Калмыкову и его опричникам. Круто замесили! Молодые партизаны заскорузлыми, непривычными к перу руками письмо на память переписывали, — от усердия язык на сторону. Хохот не смолкал.

— Дай письмо прочитать, Вася, — попросила Алена.

Но он отмахнулся, сказал:

— Тебе читать ни к чему: там мужской разговор…

Все радует, все веселит партизан. Лебедев читал как-то — и запомнили партизаны, повторяют хором:

Рать поднимается — Неисчислимая! Сила в ней скажется — Несокрушимая!

Одно дело, когда горстка, чуть что — и к ногтю, а другое дело — рать!

Не все, конечно, в отряде шло как вприсядочку, бывали воинские нестерпимо тяжкие неудачи, потери друзей, были гонения, срывы, еще донимал голод. Но грело сознание, что близится срок и скажется несокрушимая сила поднимающейся рати.

Летом партизаны отряда Лебедева сделали несколько удачных налетов на железную дорогу, — летели мосты, под откос с грохотом валились, перевертывались, разлетались на куски вагоны, дыбились паровозы!

Калмыков снарядил карательный отряд — наказать, уничтожить партизан, снести с лица земли!

В течение трех недель уходили партизаны от карателей — измотали преследователей, замели следы. Оторвались от погони с трудом: уже иссякли патроны, на исходе питание, истощены люди.

Решил Лебедев делать передышку — ниже Хабаровска, около Амурской протоки. А тут вновь тяжкая хворь привязалась ко многим.

— Перемрут люди, как мухи осенью, если срочно не добудем медикаментов, — говорил фельдшер.

В отряде к тому времени и фельдшер был.

Что делать? Семен Бессмертный в отлучке. Василь Смирнов болен, в бреду. Иван Дробов в разведке. Лесников на охоте: есть-то надо! Ехать некому.

Пришла Алена Смирнова к командиру отряда:

— Посылайте меня, Сергей Петрович!

А стояла задача: вверх, против сильного течения Амура, добраться до Хабаровска — там в условленном месте товарищи ждали.

— Не годишься ты, Аленушка, — отвечает ей он.

— Эх, Сергей Петрович! — отвечает она ему. — Это рожь и пшеница годом родится, а добрый человек всегда пригодится. Поеду. А вы тут за Василем моим присматривайте. Он в себя пришел, только очень слаб…

— Трудно будет, Аленушка, засады везде, патрули белогвардейские. Нарвешься — беды не минуешь.

— Ведь позарез надо? — спрашивает она.

— Надо! — отвечает он ей.

— Значит, еду…

Словно качнуло Сергея Петровича. Положил он ей руки на плечи, притянул к себе, поцеловал.

— Едешь…

Не сказал ей Лебедев — лишнего знать партизану не надо, когда едет он в город, наводненный врагом, — что Яницын в Хабаровске устанавливает связи, добывает оружие и медикаменты. «Вадим выручит, укроет Алену, если это потребуется, — подумал командир, — тем более что положение действительно тяжкое. Ехать некому…»

И тронулась Алена в путь на легкой, верткой лодочке — оморочке. Лодчонка из бересты, утлая, идет под ее веслом упруго, как добрая лошадка, хоть и против течения. Руки у Смирновой сильные, неутомимые. Добралась до указанного места благополучно, укрылась в тальниках. Ждет-пождет — нет никого. Час прошел, второй, третий. Смеркалось, а потом ночь теплая упала. Благо летом каждый кустик ночевать пустит. А что дальше делать? Обратно пускаться? Лебедев не приказывал в город одной ходить. Нечего ей там делать. Слышит — кто-то шагает осторожно и «Во саду ли, в огороде…» напевает. Свой! Свой! Откликнулась она: «А мы просо сеяли», — как велел товарищ командир.

Вышла из тальника. Ночь лунная, светлая. Батюшки-светы! Да это сам товарищ комиссар! Все ночные страхи покинули ее: сам Вадим Николаевич!

— Вы?! Другого не нашли? — возмущенно сказал Яницын. — Женщину послать на такое опасное дело!

— Некому больше, — смиренно ответствовала Алена. — Все — кои на ногах стоят — при деле: в разведке, рыбачат, вниз по Амуру, к гольдам, уехали — раздобыться хоть юколой, — припухаем сильно, да еще болезнь косит.

Он взял себя в руки, тренированная воля, изменившая при виде Алены, привела его в равновесие.

— Сегодня у нас все сорвалось, Елена Дмитриевна, — сказал он. — Пойдем к нам, переночуем, а завтра… смотря по обстоятельствам. Амур и Уссури около Хабаровска кишмя-кишат дозорами, так и ощетинились здесь калмыковцы — шныряют с утра до вечера. У меня два мешка медикаментов, не рискнул их сюда нести — можно нарваться на засаду.

Хабаровск еще не спал: в окнах горел свет, раздавались голоса — все приглушенно, невесело. Шли спокойно, но не ведала Алена, как сторожко шел ее спутник, как искал он путей, чтобы охранить, вызволить ее в случае провала, опасности.

Мать, Марья Ивановна, не спала, вскинулась в тревоге:

— Случилось что, сынок? Белешенький весь!..

После огромного напряжения, которое владело им во время долгого пути, нервы сдали, и Вадим признался:

— Боялся, мама, такого страха в жизни не знал.

Мать-жалейка во все глаза глядела на женщину, которую привел сын: знала — за себя он не испугался бы, привык; значит, из-за нее такой испуг?

Алена валилась с ног от усталости, от пережитых волнений — платок снять не было сил.

Мать подошла к ней, сняла платок, оправила примявшиеся под ним золотые волосы, всмотрелась внимательно.

— Очумели там, что ли? — возмутилась. — Такую красавицу черту в пасть послали! Мужиков не нашли? Сиди, родимая, сиди, доченька! Я тебя накормлю-напою — отойдешь от устали. Спит она совсем. Вадимка, раздувай самовар, а я яишенку смастерю, покормим — и в постель. Помыть бы ее — волосы все слиплись. Где и водится такая красота? Нешто партизанка?

Материнское чуткое ухо вслушивалось: и нежность, и гордость, и любовь в тихом голосе сына:

— Из нашего отряда. Я тебе о ней говорил — Алена Смирнова. Жена Василя, которого я к тебе присылал…

— Жена Василя? Ахти-мнешеньки! Вот не подумала бы. Разве она ему пара? Раскрасавица, доченька…

Утром он хватился их — ни матери, ни Алены дома не было. А вскоре пришли. Оказывается, спозаранок слетали на Корсаковскую, в городскую баню помыться. Раскраснелись обе. У матери щеки, как два красных яблока, горят.

Алена платок бумажный с головы сняла, и рассыпались по плечам уже подросшие волосы, которые так безжалостно зимой товарищ командир обкорнал. Черные глаза так и сверкают. Расшалилась Алена. Мать голубую широкую ленту принесла и вокруг ее головы повязала, чтобы не трепались волосы почем зря, а она к зеркалу кинулась — на себя смотрит. Вот какая вольница в ней проснулась под материнской нежной опекой. И мать-то, мать! Квохчет вокруг нее — и о сыне забыла! Доченька да доченька!

За три дня, что Алена у Яницыных прожила, — никак к берегу нельзя было прорваться, шевелились там, как черви, калмыковцы, проверяли приходящие пароходы, останавливали катера, лодки, — Марья Ивановна как оглашенная крутилась около партизанки: шила ей два новых платьица. Ситец еще николаевский — синяя с белой клетки и голубенький пестрый, — как нельзя лучше шли к белому лицу гостьи. И вдруг оробела, притихла при Вадиме Алена, опять недружелюбна, суха. И он оскорбился, обиделся, старался уйти с глаз, когда был дома.

— Чего это вы не поделили? — напрямик спросила мать. Кидаетесь друг от друга как черт от ладана.

— Не знаю почему, мама, но она давно меня невзлюбила, — признался нехотя сын. — Как будто и не обижал я ее. Чуть к ней — она сейчас же ощетинится, как испуганный ежик…

— Чудно… — протянула мать. — А ране как?

— Она вообще человек застенчивый, даже диковатый, но вначале держалась ровно. Может, мужа боится — он у нее с характером.

— А с чего серчать стала? — допытывалась мать.

— Я ее летом, еще при Советах, встретил в Хабаровске и сразу заметил перемену, но не пойму, в чем дело…

— Любишь ее? — неосторожно спросила мать.

Сын не ответил, вспыхнул, вышел из кухни.

Мать даже слезу уронила: «И чего полезла с расспросами? Будто не вижу сама: он за нее голову под топор положит — не задумается. Еще бы! Родит же земля таких красавиц. И умница, и добрая. Всем взяла… Василя жена… Невезучий ты, Вадька!..»

Нарядила мать Алену в новое голубое платье, глаз оторвать не может: наряд-то и красоту красит, а то в темненьком платьишке будто старуха ай монахиня. До чего похорошела доченька!

Успокоились охранники на берегу, и вечерком Вадим стаскал в тальник, в укромное место, мешки с медикаментами. Рабочие арсенала уже положили туда несколько винтовок и слитки свинца — отливать пули.

Мать, Марья Ивановна, плакала, суетилась, провожала доченьку: знала уж, что выросла без материнской ласки, и голубила полюбившуюся ей Алену. Сыну того не наговаривала, что ей советовала:

— Стерегись, Аленушка! Не дай бог худа!..

Они шли по хабаровским улицам молча. В нем все кричало от тоски и страха: не попалась бы в лапы врагу! Тогда и ее и себя — пуля за пулей! А она тоже помалкивала, что-то свое думала.

— Не боитесь? — спросил он.

— С вами иду — даже и думки нет бояться, — удивленно ответила она. — Кабы одна, а то с вами.

И странно: у него прошел страх, и не думал уже о пуле, шагал смело. Впереди зазвучали голоса.

— Позвольте вас взять под руку, — сказал Вадим, — мы — влюбленная, гуляющая по берегу пара…

И, как в холодную воду прыгнул, спросил:

— Елена Дмитриевна, за что вы меня не любите? В тот раз чужим человеком обозвали, в отряде сторо́нитесь, разговариваете как по принуждению… сухо, сквозь зубы…

— А как я должна вас звать-величать? — насмешливо спросила Алена. — Ай вы мне свой человек? Чужой, конечно… Я же вас не упрекаю ни в чем…

— А в чем вы меня можете упрекать? — изумился Яницын. — Я к вам всегда со всей душой…

— Ну, с душой-то вы не ко мне… — хмуро ответила она.

— Ничего не понимаю. А к кому же? — растерялся от ее неприязненно-вызывающего тона Яницын.

— Ну, к этой… вашей… — неловко мялась Алена.

— К кому? Аленушка, к кому?

— К этой… комиссарше… с которой вы на утесе сидели, а потом под ручку шли с собрания…

— Какая же она… моя? — изумился Вадим. — Она со мной в одной партии была, это верно, но почему моя? Вы что-то путаете, Елена Дмитриевна…

И он рассказал о гибели Александры Петровны. Она слушала молча, потом порывисто прижала руки к груди.

— Простите меня, Вадим Николаевич! И что мне в голову взбрело? Мы с дядей Силашей в сад пришли на Амур посмотреть с кручи, а вы там сидите… И на собрании она вас позвала… я и рассудила по-простецкому, по-бабьи. Виновата я…

— Больше не будете меня обижать?

Она отстранилась от него, замолчала, так и до лодки, укрытой в тальниках, дошли. Там уже поджидали двое подпольщиков. Они помогли протащить лодку вдоль длинной песчаной косы и спустили ее на воду.

— В путь, Алена Дмитриевна! И не пугайтесь, если услышите перестрелку на берегу: мы будем следить за вами и, если возникнет надобность, откроем стрельбу, чтобы отвлечь внимание на себя. Нам-то уйти здесь проще простого. — Он осмелился и поцеловал ее дрогнувшую руку. — Передайте Сергею Петровичу, что доктор Криворучко томится в тюрьме, что добывать медикаменты и оружие трудно…

Отправилась Алена в обратный путь на большой лодке, набитой до краев. Вниз по течению едет, а плывет лодка тяжело и грузно. Нажимает на весла женщина изо всей силы.

Уже почти проехала Хабаровск. Ох, минула, кажется, гиблые места? И вдруг около самого борта лодки ударил мощный сноп света. Прожектор!

Луч мечется из одного конца реки в другой, прощупывает все кругом. Съежилась Алена вся и не дышит. Попадет свет на ее лодку — и прости-прощай други-товарищи! Сама сгибнет, и отряд пропал. Ах, умирать ей вот как неохота!

Пока он, проклятущий, метался из стороны в сторону, она потихоньку лодку к берегу подгребла и притаилась в кустах прибрежных. А ехать-то надо: не до свету же сидеть; тогда и вовсе не выкарабкаешься…

Только тронулась в путь, а он, окаянный, опять щупальца свои распустил и забегал, запрыгал. Сколько раз сердце ёкало: рядом бегает свет, еще секунда — и зальет ее с головы до ног, и будет она видна, как самовар на подносе. На весла налегает, мокрая вся; уйти, проскочить бы…

Новая беда на вороту повисла: слышит — впереди ее тарахтит мотор. Сторожевой катер мчится ей навстречу на всех своих бензиновых парах. Куда и метнуться, не знает Алена. Впереди смерть и кругом смерть. А ночь темная-темная. И вот видит: упал на встречный катер луч прожектора — летит он, пофыркивает, весь светом залитый. Ну, конец! Пошлют рыбку ловить!

Алена в темноте, вот тут, рядом с ним, видит все, а людей на катере-то, когда они внезапно из темени черной попали в яркий свет, ослепило. Рядышком, бок о бок, прошла тарахтящая посудина около изрядно струхнувшей партизанки. Скороходный катер. «Эх, — думает Алена, — кому за тыном окоченеть, того в воде не утопишь!» И давай бог ноги. Гребла так, что уключины пели. Посмеивалась: «Тело довезу, а за душу не ручаюсь». Гребла так, что руки в кровь стерла. Семьдесят человек лежат в отряде вповалку, помощи ждут. К рассвету была она у своих. Седую прядь волос в ту ночь схватила. Памятка.

Глава седьмая

Варвара Костина решила перед родами выбелить избу, привести в порядок огород. Она работала вместе с Леркой. Задохнется, устанет Варвара, сядет отдыхать.

— Пошабашили, Лерушка! День долог, успеем управиться. Ставь-ка самоварчик, чайку попьем. Отдохни!

— Ой, что вы, тетя Варя! — пугливо отзывалась Лерка. — Я и не устала совсем. У вас работа легкая, играючись все переделать можно. Вот у дяди Пети или у Аристарха Аристарховича я шибко умаиваюсь. К вечеру и руки и ноги гудят. Домой иду — в глазах темно делается. Ведра с помоями агромадные. Тяну, тяну их волоком по двору — ему конца-краю нет. Коров передоишь — пальцы отнимутся. А у вас разве работа? — звенел серебряный голос девочки.

— Ладно, ладно, разговорчивая стала, а то, бывало, слова не вытянешь, — приветливо подтрунивала Варвара, любуясь чистосердечно распахнутыми неулыбными глазами Лерки; синий чистый свет их вызывал тайное восхищение молодой женщины. «Моему сыночку бы такие глаза… Какой он будет, мой ненаглядный?»

— Ставь поскорее самовар, а то и дедушка Никанор соскучился по горячему. Он чаек любит.

— Я сейчас самовар поставлю, а вы за ним последите, тетя Варя, — отвечала Лерка, — я в огороде грядки дополю. Все позарастало, смотреть обидно.

«Ну и девчонка! Все заметит глазок-смотрок! — думала Варвара. — До всего доходит без указки. Самовар оттерла песком — блестит, как золотой».

Варвара, заглянув вскоре на огород, ахает:

— Столько гряд переполола? Да и ни одного огреха! Какая ты расторопная! Я на огород и рукой махнула. Не до него сейчас — не могу нагибаться.

— Давно сказали бы мне, — ворчит Лерка, и ее проворные пальцы быстрым осторожным движением очищают почву от сорняков. — Я дня два посижу над ним, и не узнаете — игрушечка будет…

Варвара любовно смотрит на ловкие загорелые руки, мелькающие, как ласточки перед дождем, взад и вперед, на голову Лерки, низко склонившуюся над грядкой, — светло-русую, вспыхивающую червонным золотом под ослепительными лучами июльского солнца. Неожиданно сладкий прибой материнской нежности заполняет сердце молодой женщины.

«Сыночек бы таким работничком уродился, — думает женщина и чуть прижимает руку к животу, — сыночек!»

Ни на минуту не приходит к ней сомнение, что надежды могут ее обмануть, родится не сын Андрейка, а дочка Маша или Катерина. «Сын — и все!» — так хочет жаждущее сердце, переполненное запоздалым материнским счастьем.

В Темную речку пришла весть: снова идут по селам банды карателей — японцы, американцы, беляки.

Однажды поздним вечером из ближнего села прискакала крестьянка на взмыленной лошади. Она сообщила — неслыханная еще в этих местах движется лютая вражья сила. Крестьянка попросила мирян выделить связного, послать его дальше, в соседние села, чтобы были и там готовы к нашествию нелюдей.

— Пусть и они по цепочке дальше передадут: партизан предупредят. Не дойдет до них наша весточка — могут каратели их врасплох взять.

В погожее летнее утро каратели двигались в боевых порядках на беззащитную Темную речку.

Не ведая, какой смертный страх шел на родное село, Лерка чуть свет прибежала к Варваре Костиной подомовничать. Забот и хлопот — полон рот: у тети Вари дитя народилось; дом Костиных лег на Леркины плечи.

— Выручай нас, Лерушка, — слабо сказала Варвара, — не бросай: видишь, сынок у меня.

Лерка ахнула: в новой, изукрашенной Никанором Ильичом тонким резным рисунком кроватке-качке лежал спеленатый комочек.

Лерка подоила корову, задала корму свиньям и птице, принялась мыть полы в комнатах.

Варвара, чутко прислушиваясь к дыханию сына, тихо дремала. Нежность захлестывала сердце. Андрейка. Сын. Молчит, сыночек. Семы нет как нет. Не вырвал, родной, время побывать у своих, повидать Андрейку. После гостевания Лесникова она жила в неумолчной тревоге. На самом кончике острого ножа ходит ее Семен. Сорвется — поминай как звали. «Семен! Иссушил ты сердце!»

Приоткрыла глаза. Смешно спит дите: то нос сморщит, то глаза сизые, как голубица-ягода, откроет, то вся мордочка морщится, будто смеется.

Сорвалась, полетела мечта матери далеко — в будущее. Встал на дыбки ее Андрейка; вот шагнул, покачиваясь из стороны в сторону на неокрепших, толстых ножках; вот уже дерется ее забияка со сверстниками на лужайке около дома. Нос, сожженный солнцем, облупился, кожа с головы до пяток бронзовая. Из Уссури не выгонишь. День-деньской на берегу. Из воды на бело-золотой прибрежный горячий песок; так и палит он подошвы ног! Вываляется Андрейка в песке, как чертенок. Торчит торчком мокрый, выцветший добела на солнцепеке вихор. С разбегу — в воду! Андрюшка ты, Андрюшка, балованный сын!

Работничек будет добрый. В батю — труженик.

Батя — богатырь в труде и в воинском партизанском деле. Андрей Семенович! Андрюнька, кроха!

Стук ведра, поставленного на пол, отвлек Варвару от улетевших вперед мечтаний.

Раскрасневшаяся Лерка оттерла тыльной стороной ладони струившийся по лицу пот. Встрепанная, с волосами, выбившимися на высокий чистый лоб, она полоскала тряпку в ведре.

— Ты уже помыла комнаты?! Огонь ты, Лерушка!

Девочка смущенно вскинула на женщину глаза, глубокий синий свет которых всегда покорял Варвару, сказала, словно оправдывалась:

— Я их только подтерла. Вчерась хорошо промыла. Они чистые, подмахнула, чтоб пыль не копилась.

— Откуда там пыль? — грустно возразила Варвара. — Мы с дедом туда и не ходим. Обвыкли в кухне, а там как в гостях себя чувствуем. Сема дома был — так мы в спаленке дни коротали. Сейчас туда и заходить не хочется: сердце ноет. Кончила? Сполосни руки с мылом, достань из русской печки молоко, оно упарилось. Налей кружку, покушай. Не будем деда будить, пусть спит, а то начнет тормошиться… Сдает батюшка-свекор… Плошает…

На лежанке над огромной, теплой русской печью, прикрывшись тулупом, сладко похрапывал Костин.

После смерти Онуфревны ветхим стал Никанор Ильич, хотя и по-прежнему копошился: борону подправит, телегу подмажет, сани из сарая выволокет, в порядке ли? Медно-красные, как коренья кедра, руки свекра жаждали труда, как пересохшая земля влаги.

Сельские ребятишки души не чаяли в дедке Никаноре, стаей слетались во двор — вытребовать старинную сказку, бравую солдатскую песню, искусно вырезанного из дерева конька-горбунка; как привязанные крутились они около доброго старика. Мурлычет с ними Никанор, на спокойном лице его с блекло-голубыми глазами то вспыхивает, то гаснет улыбка.

Сегодня утром Никанор Ильич поднялся чуть свет — взглянуть на внука и сноху. А потом, кряхтя, снова взобрался на лежанку, пожаловался Варваре:

— Слабость ноне во всем теле, кулака сжать не могу. Полежу еще, побалуюсь.

Лерка, наскоро перекусив хлебом и кружкой молока, принялась рубить жмых на подкормку корове. Вдруг ей послышалось далекое, глухое тявканье: тяв-тяв! И ближе — так-так-так!

Бах! Ба-бах! — грозно ударило недалеко от дома.

— Никак гром? Ай стреляют?! — испуганно спросила Варвара.

Лерка выскочила на улицу. Где-то вдалеке одиноко и отрывисто такало: так-так-так! Над селом разорвались снаряды. Недоумевающая Лерка огляделась. Село словно вымерло, люди попрятались по домам.

Внезапно она заметила рассыпавшиеся по селу цепи солдат в травянисто-зеленой форме, они бегали из дома в дом, кричали, стреляли. От страха у Лерки оборвалось сердце, и она стремглав влетела в избу.

— Тетя Варя! Что делается!.. Стреляют солдаты, по улице бегают, в дома заходят. Уже от нас близко.

Варвара прошептала бескровными губами:

— Калмыковцы пришли. Быть беде. Семен уговаривал в прошлый раз: «Уедем со мной, пока не поздно». Куда бы я двинулась грузная?.. Старика и дом на кого бы бросила? Подвинь, Лерушка, поближе качку.

Лерка подвинула к роженице деревянную качку; мирно посапывал в ней младенец.

— Андрюнька! Сынок! — с невыразимой материнской нежностью сказала Варвара и, привстав на постели, взяла из качки ребенка. — Ненаглядный!..

Поцеловала красное насупленное личико, дала сыну набрякшую молоком грудь.

— Молоко-то как сегодня пришло, — морщась и растирая пальцами вздувшиеся на груди желваки, говорила она, — прямо в жар бросает.

Любуясь сыном, забылась на миг молодая мать.

И вдруг на крыльце, в сенцах затопало множество ног. Рванули дверь — она распахнулась настежь.

В избу не вошли, а посыпались как горох низкорослые чужие солдаты. С ними был русский офицер в чине капитана.

— Ну, где тут Варвара Бессмертная? Она же Костина? — прозвучал резкий, с хрипотцой голос офицера.

Капитан поглядел в список с именами и фамилиями. Над некоторыми фамилиями стояли крестики, отмеченные красным карандашом.

— Ты Варвара Бессмертная? А муж где? А свекор?

Не дождавшись ответа от онемевшей от страха Варвары, офицер хрипло продолжал:

— Так. Николу Морозова мы пустили в расход. Поставим крестик. Капитан Верховский любит порядок…

Он достал из бокового кармана аккуратного френча толстый красный карандаш, нашел в списке фамилию Николая Морозова, поставил против нее жирный крест.

— Финита ля комедиа. На очереди разговор душевный с Варварой и Никанором. Дальше — Дробова. Марья Порфирьевна. Так. Так. Смирнов Василь — в бегах. Учитель — в бегах. Силантий Лесников — в бегах. Семен Костин — в бегах. А семьи на что? С них можно шкуру содрать. Так и запишем.

Офицер был пьян.

Молодой японец, старший над солдатами — он отдавал им короткие, похожие на птичий крик, приказания, — подскочил к кровати, на которой сидела простоволосая Варвара с ребенком на руках.

— Охайо гузаимаска, йороси руска мусмэ! — Японец перевел, видя остолбеневшее лицо молодой женщины: — Доброе утро, хороса руска баришня! — И, засмеявшись, бросился следом за солдатами; стуча коваными бутсами по чистому, крашеному полу, они осматривали двухкомнатный дом Костиных.

Солдаты проткнули острыми штыками подушки, разметали по полу пух из располосованной громоздкой семейной перины, опустошили комод, сундуки.

Белая как полотно Варвара, прижимая к груди ребенка, натянула на себя простыню.

— Эй ты, недомерок! Цыц под лавку! — цыкнул на Лерку офицер.

Девочка поспешно забилась в угол за печкой.

— Итак, значит, вы и будете Варвара Бессмертная? Давайте познакомимся — капитан Верховский, — вежливо обратился офицер к замершей в немом испуге женщине и вдруг заорал: — Когда с тобой, партизанская сволочь, говорит офицер, изволь встать во фрунт!

Капитан сорвал с Варвары простыню и, хрипло, по-бульдожьи смеясь, сказал что-то солдатам. Те захохотали, сгрудились около кровати. Варвара, залившаяся краской стыда и ужаса, прятала свою наготу: на ней была суровая домотканая рубаха без рукавов, она пыталась прикрыть белые полные плечи, стройные ноги концами второй простыни, наброшенной на тюфяк. Офицер хохотал и сбрасывал с нее простыню.

— Ирод проклятущий! Ты чего над человеком изгиляешься? — возмущенно спросил стариковский голос.

Хохочущая толпа солдат разом смолкла. На лежанке, свесив босые ноги, сидел старик Никанор Костин. Белая пушистая голова деда, белоснежная борода до пояса, гневные, сверкающие глаза придавали ему сходство со сказочным чародеем.

Старик спрыгнул с лежанки на лавку, с лавки на пол и пошел прямо на офицера, потрясая сухими коричневокрасными руками.

— Ты что это удумал? Баба десять ден как опросталась, а ты ее оголил перед нехристями бессовестными.

Дед воинственно наскакивал на офицера, тот опешил от его боевого наскока.

— Ты… ты, дедка, откуда взялся?

— С луны свалился. Пошто, спрашиваю, безобразничать в мой дом заявился, сукин ты сын?

— Э! Ты Никанор Костин? — спохватился офицер.

— Восьмой десяток пошел, как Никанором кличут, и шестой десяток, как Никанором Ильичом величают, — с достоинством обрезал его старик. — Ты мне в сыны годишься, я тебе не Никанор, а Никанор Ильин! — властно прибавил он и, подняв простыню, бросил ее снохе: — Прикройся, Варвара!

— Ах ты, старая говядина! Ха-ха! — захохотал офицер. — Он мне, право, нравится: чувствует себя хозяином, командует… Ну, хватит, старый хрыч! Пофордыбачил — и довольно! — Капитан, выпучив пьяные глаза, спросил: — Где сын? Партизанить ушел? Говори добром, где сынок скрывается, а то злом выведаем. Мы это умеем! — угрожающе подчеркнул офицер.

— Умеете, умеете! — охотно поддакнул ему белый как лунь старик. — На доброе вас нет, на злое — первые палачи. Ты сюда каким ходатателем заявился? По какому такому праву меня допрашиваешь? С кем ты сюда пришел, с каким народом? — Никанор Ильич презрительно махнул рукой на толпу мелких солдат. — С кем связался, христопродавец? Ты без них, без их ружей, к нам попробуй сунуться. Мокрое место от тебя останется. И ты меня — меня! — пришел о сыне спрашивать? Выдам вам, волкам, кровь свою на поругание?!..

— Красный говорун! Ты говорить мастак, скоро язык развяжешь. Мы сейчас со снохой твоей малость побалуемся, а ты на нас полюбуйся. Постарайся вспомнить за это время, куда твой сынок подался.

— Проклят! Проклят! Трижды будь проклят, человекоубийца! — кричал старик, барахтаясь в руках схвативших его по знаку офицера солдат. — И тебя и семя твое поганое проклинаю! Ни дна тебе, ни покрышки, извергу! — гремел окрепший стариковский голос.

Убежденная сила звучала в проклятиях старика; офицер, как бы просыпаясь после сна, криво усмехнулся:

— Какое у нас семя, дедка? Все по ветру пустили — и Россию, и дом, и семя. Это вы, голытьба, большевистская зараза, нас по ветру пустили. Ну и получай!..

Капитан ударил старика в лицо раз, другой, третий. По белоснежной бороде деда полилась кровь. Старик всхлипывал от боли, мычал сквозь разбитые зубы:

— М… меня бить? Меня? Бить?! — Он вырывался, хотел ринуться на обидчика. — Меня отец… никто в жизни не тронул. Гордился я: умру пальцем не тронутый. А ты, сопляк, гнида продажная, на меня руку поднял? Да ты русский, русский ты ай нет? — взвыл дед Никанор, сраженный сыпавшимися на него ударами.

— Был русский… а теперь все по ветру… Получай, говорун!..

— Был русский, а теперя купленный? Купленный Иуда?.. Народ продал! Стараешься хозяевам услужить? На русских руку поднял, иуда-христопродавец! Пей, пей нашу кровь! — Старик, хрипя, выплюнул окровавленную пену в перекошенное пьяное лицо капитана. — Пей, окаянный!..

Новый град ударов. Никанор замертво свалился на широкую лавку.

Варвара рвалась на помощь избиваемому свекру, но ее удерживали весело хохочущие солдаты.

— Убили! Убили! Батя… Батюшка… Никанор Ильич! — кричала женщина, протягивая руки к недвижимому старику.

Офицер огляделся по сторонам, ища новых жертв.

— Говорун старый! Нет! Я всех переговорю… Капитана Верховского никто не переговаривал, — бормотал он. Судорога кривила его выхоленное лицо с черными усиками, тонко заточенными кверху. Офицер выругался, рывком сорвал с женщины простыню.

Несчастная Варвара, прижимая ребенка, в ужасе смотрела на пьяную солдатскую ораву.

— Дай сюда ублюдка, партизанская шлюха! — Офицер вырвал у нее ребенка и бросил его в качку.

— Андрюшенька! — беззвучно выдохнула Варвара. — Сыночек!

Ребенок звонко уакнул, залился плачем. Варвара кинулась к нему, но ее перехватили крепкие руки.

— Куда? Не спеши в рай — поспеешь. На место, шкура! А ведь недурна собой баба? Глаза как у лани, сама кровь с молоком! — смеясь, сказал офицер и ущипнул женщину. В красных, кроличьих глазах офицера исчезли последние следы сознания.

— Кров с мороком? Как? Сто такое кров с мороком? — спросил, присвистывая, подвижной японец.

Офицер, в руках которого Варвара билась, рвалась к закатившемуся в безудержном плаче ребенку, зверел с каждой минутой от близости женщины.

— Погоди! Придет час, поручик Нобуо Комато, я тебе покажу, что такое кровь с молоком, — ответил офицер и указал на обнаженную, набрякшую молоком грудь Варвары.

Нобуо Комато подошел к качке, вынул орущего Андрейку.

— Мама! Мусмэ! — Вежливо оскалив зубы, бесстрастно спросил он Варвару: — Марсика, девочика?

— Ма-альчик! — следя за японцем, прошелестела омертвевшими губами Варвара.

— Марсика! — протянул поручик. — Марсика! Это очень прохо, мама! Руски марсика тоза бурсевик будет. Девочика — хоросо: девочика мусмэ будет, японски сордаты руски мусмэ хорошо рюбить. Марсика прохо — бурсевик! Кахекиха! — Он грубо швырнул ребенка в постельку.

Никто не успел опомниться, японец, схватив винтовку, острым штыком пригвоздил ребенка к качке.

Из груди Варвары вырвался потрясающий душу крик; женщина упала замертво.

Лерка не могла больше выдержать, закричала тонко, как заяц, и, полумертвая от пережитых страхов, опрометью бросилась в дверь.

— Ату ее! Ату! Держи девчонку… Держите, черти желтоглазые! Улю-лю! — дико заулюлюкал офицер.

Неверными, трясущимися руками капитан вырвал из ножен кавказский кинжал и, выбежав на крыльцо, метнул в детскую фигурку, удиравшую со всех ног.

— Перелет! — И страшно выругался.

Впереди, в нескольких шагах от Лерки, тяжело плюхнулся, блеснув на солнце остро отточенным ослепительным лезвием, узкий длинный кинжал.

Капитан расстегнул кобуру, вытащил револьвер. Он пускал пулю за пулей, старался сбить с ног девочку.

— Ушла! Чертова мать! Из ребят можно выкачать больше, чем из взрослых…

Офицер вернулся в избу. Варвара сидела на лавке в ногах у очнувшегося Никанора Ильича. Молча, без крика и стонов, смотрела она в лицо мертвого сына, лежавшего у нее на руках.

— Насмерть зарезал? Мертвенький? — со свистом выдыхая воздух, спросил дед Никанор.

— Отмучился… — словно о взрослом, долго страдавшем человеке, ответила Варвара, — отмучился, милый…

На спокойном лице ее застыла нежная улыбка.

— Спи, спи, маленький. Работничек ты мой…

— Баба, кажется, ополоумела? — спросил офицер.

— Надо приказ выпорняить. Надо узнавай, где гакооне-сенсе? Где учитель Сергей Петрович? Где Семен Костин, бурсевик? — сказал, подходя к офицеру, молодой японец. — Дедуска ожира. Надо дать дедуска папироску — макитабако. Пусть говорит, где гакооне-сенсе, кахекихабурсевик…

— Да иди ты к… со своим макитабако! Чем его удумал купить? Папироской! Идиот… — хрипло сказал капитан и досадливо отмахнулся.

Офицер шагнул к лавке, на которой лежал Никанор Ильич. И остановился в недоумении: залитый кровью старик, казалось, отвечал кому-то невидимому:

— Нет, Онуфревна, не зови… Как я битый помирать буду? Внучка видала? Встретились? Обожди, мать…

— Никак и этот рехнулся? — трезвея, спросил, неизвестно к кому обращаясь, капитан.

Лерка летела стрелой, ничего не видя, ничего не соображая. Только после нескольких минут безостановочного бега, когда затихли выстрелы, она пришла в себя.

Деревня голосила.

День был тихий, погожий. Горели дома, подожженные снарядами. В дыму и пожарище кричала, носилась скотина, обезумевшая от стрельбы и огня. Единый нечеловеческий вопль стоял над Темной речкой.

— Ой, тетя Варя, ой, тетя Варя! — прижав худые руки к груди, где рывками билось перепуганное сердце, плакала Лерка.

Пронзительный крик Варвары. Пригвожденный штыком к качке Андрейка. Недвижимый дед Никанор.

Бежала, бежала изо всех сил.

Потом, как подсеченная арканом, девочка остановилась: в списке у офицера крестная! Упредить, упредить надо! Или домой бежать? Нет, нет! Преодолеть страх и нестись к опушке тайги, где стоит ее избенка.

— Лерушка? Куда ты? — окликнул Лерку голос.

— Крестненька! Крестненька! — судорожно ткнулась Лерка заплаканным лицом в добрую грудь Марьи.

— Испугалась, глупенькая?! Куда ты бежишь? На вашем конце спокойнее, беги домой…

— Я к тебе, крестная. — И, захлебываясь слезами, Лерка рассказала коротко обо всем. — Ты в списках, крестная, к тебе бежала — упредить.

— Что творят, что творят, звери окаянные! — еле выговорила Марья. — Тогда зайди к моим ребятам. Трясутся, поди: где мать? Скажи — мать благополучная, хоронится от японцев. Приду домой, как каратели уйдут. Опять списки представила какая-то темнореченская гадина. Откуда им знать? По партизанским семьям рыщут. Кто, проклятущий, это делает? Беги, беги, Валерия!..

Носились по Темной речке пьяные, взбудораженные победой над мирным населением конники — японские солдаты и калмыковцы. У всадников по бокам седел вздувались мешки с награбленным добром.

— Согнать народ на площадь около церкви! — командовал Верховский.

Около него суетился человек в штатском, прибывший в Темную речку с карательным отрядом. Плоские сизые губы, обесцвеченные солнцем сивые усы, прилизанные волосы, беспокойные белесые глаза, серая бледность невыразительного, блеклого лица, судорожная настырность — все раздражало Верховского.

— Да не крутитесь вы, Лаптев, под ногами! Узнаем, все узнаем, дайте срок! — досадливо оборвал Верховский, когда штатский, озираясь, зашептал ему на ухо.

Лаптев не унимался, продолжал назойливо:

— Атаман сказал мне — живым не возвращаться, если не представлю списка руководящего состава подпольной большевистской организации в Хабаровске. Я должен узнать верхушку, ведающую делами партизанских отрядов. Я должен найти их базы снабжения, — судорожно передергиваясь, скулил человек в штатском. — Вы знаете атамана, — если мы вернемся безрезультатно, он сдерет с меня шкуру. Я бьюсь, бегаю по Хабаровску, обнюхиваю каждого подозрительного, но не могу напасть на след. Розенблат провалил хабаровский подпольный комитет большевиков, созданный в апреле. Часть большевиков арестована, расстреляна; другие спрятались и затаились так ловко, что я никак не найду щели влезть к ним. Атаман три раза вызывал… — повизгивал человек в штатском.

— Отстаньте от меня, Лаптев, — сказал, брезгливо отодвигаясь, офицер, — у вас идиотская манера при разговоре обязательно касаться человека руками. Чего вы юлите? При чем я, что у вас неудачи?

— У вас, господин Верховский, особые полномочия. Вы можете делать что хотите с народом — резать, вешать, пытать. Мы где-то у цели. Здесь учительствовал Лебедев. Здесь семья знаменитого Семена Бессмертного. Я нюхом чую, здесь нить, которая потянет клубок, — хватал офицера руками человек в штатском.

— Не цепляйтесь за меня, Лаптев. Противно! — вновь брезгливо отодвинулся офицер. — Я буду поступать не по вашей подсказке, а как сочту необходимым. Уйдите, не юлите около меня.

— Я донесу атаману о вашей бездеятельности!

— Ты пугать вздумал, провокаторская морда? Шпик вонючий! — сказал, свирепея, Верховский. Обернулся к Лаптеву и невольно отшатнулся — тот, сгорбившись, злобно смотрел на него.

— И донесу! И донесу! — свистели скверные, серые губы Лаптева. — С чем вы возвращаетесь? Герой! Проткнул штыком сына Костина?

— Уйди, мразь! Еще тебя мне не хватало! Все между рук пошло после мальчонки… На площадь не сметь ходить! Ты надоел мне, паскудный!

— А, та-ак? Так! Донесу! — несся вслед Верховскому озлобленный голос шпика. — Я умирать не хочу. Я знаю, что такое «вагон смерти». Сначала ты его попробуешь. Я носом чую, чем ты попахиваешь, золотопогонник!

— Ваше высокоблагородие! Все село обскакали! — доложил, подбегая к капитану, франтоватый вахмистр. — Ну и село, почти все бунтарское! Мужиков днем с огнем не сыщешь, все в тайге. Баб, стариков, девок согнали на площадь. Что прикажете делать?

— Скажи Нобуо Комато, поручику, который маракует по-русски, — пусть поставит село под дула винтовок. Минут десять подержать их так — посмотрят в лицо смерти, будут знать, как поддерживать партизан. Я им покажу кузькину мать…

…На квадратной площади около церкви сдержанно гудела согнанная прикладами толпа. Мужиков было мало; остались престарелые, больные, увечные, не подлежавшие мобилизации в белую армию.

Капитан прошел на середину площади, над которой повис вопль ужаса. Отряд интервентов держал под дулами винтовок стонущую перед последней минутой толпу.

Женщины оставили дома детей и с замиранием сердца ждали: вот-вот грянет залп — останутся их ребятишки горькими сиротами. Темнореченцы заметили русского офицера, упали на колени, молили:

— Батюшка, ваше благородие, не губи!

— Ребят малых дома пооставляли. Ребятишек пожалей! Не оставь ребят сиротами!

— Стоять! — заорал офицер. — Стоять смирно! Какое мне дело до ваших ребят? Партизан плодите? Скрываете мужиков? Вот и будете в ответе.

Толпа притихла.

— Отставить! — хрипло гаркнул капитан.

Солдаты опустили винтовки.

Радостное, трепетное оживление прошло по толпе, но сейчас же сменилось тревогой.

— Пороть каждого третьего! — приказал офицер группе казаков, стоявших невдалеке. — Бабам десять нагаек, мужикам — двадцать…

Калмыковцы и японские солдаты принялись выдергивать из шеренги темнореченцев каждого третьего и отсчитывать удары. Вопль снова повис над площадью. Пронзительно кричали женщины — и не столько от боли, сколько от стыда и позора.

Старики и пожилые мужики принимали избиения сжав зубы: не желали дать повод врагу для зубоскальства и насмешек.

Никанор подсчитал, что третий счет падает на сноху.

— Становись, Варвара, на мое место. Мне теперь все равно, был битый, буду и поротый.

— Что вы, батюшка! Не снесете вы… Пусть меня бьют! — решительно отказалась молодая женщина.

— Варвара! Я что сказал! — грозным шепотом оборвал старик и добавил: — Становись на мое место!

Дюжие руки казаков вырвали старика Костина из рядов. Его бросили на скамью. Засвистели нагайки. Удары посыпались на сухое тело Никанора Ильича.

Точно стрела, сорвавшаяся с тугого лука, вырвалась из шеренги бабка Палага. Суровая прямая старуха бобылка, у которой калмыковцы убили единственного сына, была вне себя. Засунув в глубокий, почти в пол-аршина, карман неизменную трубку-носогрейку, Палага приблизилась к капитану, задрала кверху вечную юбку из синей китайской дабы.

— Отпусти старика, ваше высокоблагородие! Отпусти, не мучь безобидного. Бей, бей нещадно мою старую задницу, если тебе не совестно!.. Да нет! Где у тебя совесть! А деда не трожьте… Он — наша совесть. Совесть! Безобразные, бесстыжие твои глаза, понимаешь ты это слово — совесть?

Хрипло захохотав, капитан приказал калмыковцам:

— Дать ей двадцать нагаек! Прыткая старушенция, охочая до плетки. Отсыпьте, не жалейте, раз ей так хочется. Первый десяток с потягом. Стерлядь с Волги!..

Калмыковцы, отпуская непристойные шуточки, сорвали с бабки Палаги синюю юбку, бросили старуху вниз лицом на деревянную скамью.

— Раз! Два! Три! — считал капитан. — Посильнее, Аксенов! Мажешь? Мажешь, мерзавец! Я за тобой это не первый раз замечаю… Ожги ее, с потягом, с потягом. А ну? Молчит?..

Нагайки свистели в воздухе. Кровь проступила через холщовую исподнюю рубаху.

Бабка Палага молчала. После каждого удара нагайки конвульсивно содрогались грузные бедра, сучили по скамье стариковски отечные толстые ноги с вздувшимися, как веревки, синими венами.

— Молчит, злыдня? Ну и народец! — растерянно проговорил Верховский. Вскипел неукротимым бешенством, раздраженно бросил: — Еще десяток. Горяченьких…

Бабка Палага приподняла со скамьи сине-багровое, опухшее от натуги, потное лицо, прохрипела:

— Эй ты, клятый!.. Клятый! Бей, еще бей! Только отпусти безобидного…

Сконфуженные своей черной работой, калмыковцы торопливо, нехотя отхлестали третий десяток.

— Поднять ее.

Казаки подняли и посадили старуху на скамью.

Варвара вышла из рядов, накинула на Палагу юбку, потом, обняв за плечи, приподняла ее со скамьи. Ноги не держали Никанорову заступницу; она пошатывалась словно пьяная. Иссиня-черные с проседью волосы выбились из-под платка, рассыпались по плечам. Но на багровом лице, готовом лопнуть от прихлынувшей крови, сверкала победоносная улыбка.

— Сподобилась перед кончиной подвига мирского! Защитила безобидного, — сказала старуха, облизнув насквозь прокушенные губы. — Пойдем, Никанор Ильич!

Она шагнула к Костину.

— Обожди, прыткая! — стегнул ее злой, как удар нагайки, голос капитана. — Десять нагаек ты получила за себя, десять за заступу — не совалась бы не в свое дело, старая хрычовка. А последние десять за то, что упряма: в кровь искусала губы, а не крикнула. Теперь старик свое получит. Кладите его. Я думал, он и его сноха рехнулись, и отступился было от них, а они как огурчики свежие. Старика на лавку! Гордыня! «Отец пальцем не тронул, век прожил небитый…» Будет всенародно поротый. Дать тридцать плетей!

Бабка Палага, с выкатившимися из орбит глазами, захрипела, ринулась на офицера, вцепилась в него.

— Братоубийца окаянный! Что ты делаешь?

— Прочь руки! Еще плетей хочется?

— Клятый! Черная душа… Убьешь старика. Смотри — в чем у него душа держится? Ведь ты меня за него бил. Я на себя его вину взяла… Чтоб глаза твои бесстыжие лопнули! Разве ты человек? Кровопивец!

— Тебя, старая, хорошо еще ноги держат? Прогнать ее карьером по площади. Пять раз туда и обратно. Авось угомонится, старая хрычовка, поклонится нам, попляшет, а то гордыня ее обуяла.

Два молодых казака нерешительно переглянулись.

— Исполнять мое приказание, остолопы, — рявкнул Верховский, — а то я и вас перестреляю! Аксенов! Ты у меня на заметке, слюнтяй!

Бабка Палага, подгоняемая нагайками, побежала вдоль площади, тяжело переступая отечными ногами.

— Карьером! Карьером ее, старую каргу! Подгоняй! Подгоняй! Подгоняй, Аксенов! Улю-лю ее! Улю-лю!

Верховский повернулся к старику Костину, на которого уже сыпались удары.

Аксенов заметил, что капитан Верховский перестал следить за тяжелым, спотыкающимся бегом старухи, и остановил ее:

— Хватит, старая! Юркни скореичка в толпу, отдышись, а то конец тебе…

Палага нырнула в толпу, под защиту Варвары, которая сняла с себя белый головной платок и вытерла горючий пот с лица старушки.

— Не говорите вы больше с ним, бабушка, — чего с каменной стеной беседу вести?

Старик Никанор не издал во время порки ни одного крика, будто палачи терзали не его дряхлое, тщедушное тело, а кого-то постороннего. Положив на скамью седую непокорную голову, он лежал под ударами неподвижно, не содрогаясь, даже инстинктивно не подтягивая жестоко избиваемое тело.

— Молчит?.. Я этого ждал… — тяжело вздохнул капитан и разжал туго стянутую в кулак руку.

Никанор встал после истязания, молча натянул штаны, молча, не повернув головы в сторону пристально наблюдавшего за ним офицера, пошел в шеренгу. Сухонький, грозный, он встал около Варвары.

— Как с гуся вода? Врешь, старик, тебя много били. Ты привычный к оплеухам и кнуту… — попробовал посмеяться капитан, но умолк — не встретил сочувствия даже у своих подручных.

— Жди себе смерти, ирод, — сказал старик Костин. — Будь ты трижды навеки проклят… сума переметная, предатель…

— Отпустить всех по домам! — неожиданно приказал Верховский, сделав вид, что не слышит его слов.

Стон избавления прошел по толпе, стремглав бросившейся с площади.

Варвара взяла под руки Никанора Ильича и едва живую бабку Палагу и повела их домой. Взглянув на труп внука, старик Костин подбежал к божнице.

— Бог меня покарал за гордыню! Хвалился: «Небитый помру, пальцем не тронутый…» Не заносись высоко, умнее господа бога не будь, старый дурак!

— Больно, батюшка? — участливо спросила Варвара.

— Больно! Спасибо Онуфревне, отводила от меня плетку, — ответил свекор. — Я ей шепнул: «Не жди меня сейчас, Марфа. Днем я под святыми иконами лежал, а все жив. Придется потрудиться для мира: видать, смерть моя не угодна всевышнему…»

— Садитесь, бабушка Палага, — предложила Варвара табуретку старухе.

Непрощающими, суровыми глазами смотрела Палага на мертвого ребенка. Несколько дней назад она приняла его — живого, трепетного.

«Парнишка, которому жить бы да жить сто лет, бездыханный лежит на столе по недоброй воле врагов. Эх!..»

— Бабушка Палага, садитесь! — вновь окликнула ее Варвара и смутилась: поняла, почему старуха стоит.

— Куда мне садиться? На какое такое живое место? — сердито откликнулась Палага, вынимая из кармана трубку. — И без сидения все дерет!

Палага взглянула на Никанора Ильича, лежавшего, как покойник, на лавке под образами. Она шагнула к нему, спросила, сжигаемая ненавистью:

— Как жить нам, Ильич? Старые спины подставлять им, паскудникам? Молодые в тайге, пора нам туда — стирать, кашеварить, бельишко чинить. Сыны пусть минуты покоя не знают — в бой с врагом идут. Нельзя же терпеть, чтобы Калмыков наш народ изничтожил!

— Мы, Палаша, с нашей слабой силой не очень нужны в тайге-то. Еще и помехой можем стать, — раздумчиво и веско проговорил старик. — Здесь мы больше сделаем. Пойдем пищу, одежду добывать по селам, валяную обувь, полушубки готовить к зиме. Где я печек не клал! С каких концов за мной не гнали! Нешто не поверят — не для себя, для мира! Нас не изничтожить, нет! Мы, русские, выстоим, одолеем эту нечисть! Умереть всегда, Палага, успеем: лег под образа, выпучил глаза — и дело с концом!

Бабка Палага ошалело молчала:

«Эк его прорвало! Похоже, богохульствует старик? Ай нет?..»

Глава восьмая

Верховский, протрезвевший, недовольный собой, ушел с опустевшей площади. Карательная экспедиция не давала желаемых результатов. Что она принесла реально? Озлобление и ненависть населения. «По какому праву мы хозяйничаем тут?» Перед глазами Верховского прошли последние годы жизни. Отец, генерал, вояка, несгибаемый человек, свято чтил веру, царя и отечество. Учил сына воинскому долгу: верность присяге, преданность царю Николаю Второму. Так воспитывали в семье, так учили в кадетском корпусе.

Близкие ко двору военные насмехались над молодым офицером, разбили в прах его веру. Николай Второй? Дегенерат и пропойца, пешка в руках прохвостов и интриганов, которым безразличны судьбы России. Идеалы? Какие?

Германский фронт. Революция. Рухнуло все. Шел Верховский по ранее проторенной дорожке, повторял избитые слова о долге, о спасении родины от германо-большевистских узурпаторов. А дальше? Сплошной позорный бег «доблестной» белой армии. Пробежал европейскую Россию, огромную Сибирь — Томск, Иркутск, Чита, Благовещенск, Хабаровск, Владивосток. Опять Хабаровск. Устанавливал «порядок». Спасал Россию. О, черт возьми! Откуда и зачем появился этот назойливый червяк? Началось давно и жило где-то подспудно. «Не распускаться!» — говорил он себе, глушил думы водкой, разгулом. Легкие победы над легкими женщинами, без искры, в пьяном возбуждении.

Восторг — в безумстве! Счастье — в бреде! В лиловой лжи весенних дней!..

«И тебя проклинаю, и семя твое проклинаю!» — отчетливо прозвучали в ушах Верховского эти слова. Никанор Костин. Фанатик: горд неотъемлемым правом проклинать его, Верховского — презренного отщепенца страны. Старуха с нахмуренными бровями требовательного лица: «Отпусти безобидного!..»

«Клятый! Клятый!»

Они что-то знают. Очевидно, этого никогда не будет знать Верховский, образованный русский человек. «В чем заветная тайна их веры и твердости? Никто не выдал под ударами, где скрываются партизаны. Никто! Да, здесь мы чужие, клятые».

Верховский — доверенное лицо атамана Калмыкова. И милости, и чины. А цена? Пригвожденный штыком младенец? Верховский не хотел — косоглазая обезьяна распорядилась по-своему. «Марсик — бурсевик! Бурсевик — прохо!» Уверенно чувствует себя на нашей земле, а я, исконно русский, чувствую себя чужеродным пришельцем… Право сильного? Или, как проповедует Замятин, — раса сильных? У Юрия просто: живет по принципу: нанялся — продался. Перспектива ограниченна и ясна: он убежден, что победит раса сильных. И все «быдло» — так называет Юрий народ — будет под властью, под пулеметами сильных.

— У кого какой идеал, — поучал Юрий. — Я стремлюсь к власти, большой власти. Я хочу жрать все, что я захочу. Жить в комфортабельном доме, спать под шелковым одеялом. И пусть все провалится в тартарары, лишь бы мне было хорошо!

Юрий Замятин говорил утомленно, вяло; на отечном, замершем лице с глазами сонной рыбы не было и проблеска желаний. Пьяные безудержные оргии, алкоголь уже не возбуждали его организм. Он шел в тайные опиекурильни смрадных притонов Плюснинки и Чердымовки: курил сладостное зелье — опий.

«Эх ты, раса сильных, раса сильных! Как тошно! И эта глупая свинцовая Уссури с ее скучным песчаным берегом. Огромная бесполезная дура река…»

Верховский присел на прибрежный, широкий, как скамья, камень и долго со злобой бросал плоскую гальку в воду. Далекие горы на противоположном берегу. Водная пустыня, — ни катера, ни яхты, ни пароходишка не видно. Ни одной паршивой лодчонки. Когда же все это оживет? Все здесь огромно, безмерно, бескрайно. Беснуется, лупит вовсю глупое, раздражающее солнце или сменяется хмарью, проливными, зарядившими надолго дождями. Дурацкий постылый край. Занесло же к черту на кулички! Нудная надрывная тоска.

Плачет северный ветер, и чайка рыдает безумная, Бесприютная чайка из дальней страны…

Скука. Тупая скука. Серая скука. И солнце серое. И день серый. И волны серые. И этот дурацкий одинокий камень серый. Серая тоска и скука!

Скука точила и грызла пустое, гнилое сердце. А, пусть все валится под гору! Сглупил. И не сглупил, а струсил. Закрыв глаза, не раздумывая, примкнул бы тогда к заговору против атамана Калмыкова — и все разрешилось бы. Гнил бы как дохлая собака, в яме…

Атаман Калмыков временно уехал из Хабаровска. Воспользовавшись отлучкой бесноватого хозяина, его первый заместитель Эпов, такой же убийца и палач, решил поднять восстание. Эпов сорганизовал несколько офицеров-заговорщиков. Решено было объявить атамана-садиста ненормальным, психом, не допустить возвращения в Хабаровск.

— Выедем и заранее встретим Калмыкова. Арестуем и его и свиту личных охранников, — сказал Эпов Верховскому — хотел втянуть его в число заговорщиков.

Не признаваясь себе в трусости, он оправдывался: заговорщики стремятся спасти свои шкуры. Они не принципиальные противники Калмыкова, а просто шкурники; почувствовали, что чинимый ими произвол и разгул неизбежно ведут к взрыву. Эпов и Ко стремятся снять ответственность за совершенные ими злодеяния. Во всем, видите ли, виноват сумасшедший Калмыков. Идиоты! Верховский представил себе — на месте Калмыкова хитрый, льстивый, двоедушный Эпов. «Нет! Слуга покорный таскать вам каштаны из огня!» Верховский замкнулся в служебную скорлупу и, ловко уклонившись от опасного предприятия, отдалился от Эпова.

Счастливое предчувствие не обмануло его: кто-то успел сообщить Калмыкову о предстоящем восстании; с группой ближайших подручных он нагрянул в город, захватил врасплох заговорщиков, учинил самоличную расправу: не уцелел ни один человек.

Однажды Калмыков вызвал к себе Верховского.

— Мне известно о вашей верной службе, — суховато покашливая, сказал атаман и пробуравил его взглядом острых, недоверчивых глаз, в которых сегодня сквозила доброжелательность. — Благодарю…

И с тех пор — доверие и милости. О, их надо заслужить безупречной службой! А служба одна — казнить, пытать, стрелять упорных Костиных, которые не хотят мириться и признавать власть атамана. Где же выход? Переметнуться к красным? Ни для кого не секрет, что последнее время в нескольких карательных отрядах Калмыкова была измена. Заранее связавшись с партизанами, калмыковцы арестовывали или убивали своих начальников и переходили на сторону красных. «Чем черт не шутит… Может быть, так сделать: переманить подчиненных, захватить оружие, перебить японцев — и гайда в лес?.. Нет, не выйдет. Грехов за мной много. Не поверят, не примут меня. Будут судить и прикончат. Ребенок! Ребенок! Какие глаза были у этой бабы — огромные, как чаши, и такое горе плескалось в них, что даже мне стало не по себе. Когда она мертвого сына к себе прижала, меня испуг прошиб, и я трусливо удрал. Нервы, нервы! Померещилось, что рехнулись оба — и старик и баба. А как она спокойно и гордо вышла из рядов — помочь старухе. Почему у них нет страха? Вот этого гнусного, подлого страха за собственную непрочную шкуру, который ежедневно бьет меня. Я готов переметнуться куда угодно, служить сатане, лишь бы уцелеть. Жить, лишь бы жить! А как шатко всё! „Сума переметная… предатель“. Что мне делать? Словно в западне живем: с каждым днем труднее и труднее нос высунуть за черту Хабаровска. Со всех сторон сжимается круг. Партизанские отряды растут как грибы. Убьешь одного — на его место встает десяток. Нет, падать, сдаваться нельзя: затрещит шкура.

Значит, надо биться с ними не на живот, а на смерть. И действовать, действовать без церемоний, шагать и утверждать себя напролом! Катнуть бы в Америку, жениться на хорошенькой миллионерше. И — кум королю!»

Перед Верховским, будто вынырнув из воды, вырос, засуетился Лаптев.

— Господин Верховский! — вкрадчиво произнес он. — Извините, что нарушил ваше уединение. Я приношу свои извинения. Болтнул сгоряча лишнее. Что я могу донести о вас, исполнительном и прилежном офицере, атаману Калмыкову? Правда, он стал недоверчив после прискорбной истории с Эповым: достаточно намекнуть, сказать два-три слова, чтобы он стал подозрительно глядеть на человека. Но кто мне поверит, если я назову ваше имя? Простите дурака. И все же нам надо что-то придумать. И мне и вам будет плохо, если мы ничего не привезем из этой экспедиции.

— Оставьте меня в покое, Лаптев! — отрезал капитан. — Мне и без вас тошным-тошнехонько. У меня возник план. Семен Костин будет у меня в руках.

Лаптев впился в офицера белесыми глазами.

— Каким образом, господин Верховский?

— Я установил, что Семен Костин не был дома около месяца. А он знает — жена должна родить. Это их первый ребенок. Естественно, он захочет взглянуть на ребенка. Значит, он должен быть дома не сегодня-завтра. На этом мы и построим свою игру. Японцы и белые уйдут из села. Скоро об этом известят партизан. У них крепкая связь с населением. Мы с вами и еще несколько человек останемся здесь, но скрытно. Вы говорили — в селе есть верный, надежный человек. Он сейчас здесь?

— Здесь! — поспешно отозвался Лаптев.

— Немедленно свяжитесь с ним. Договоритесь спрятать на несколько дней человек пять-шесть! Пообещайте в изобилии забросить ему продуктов — муки, сухарей, мяса. Щедро заплатите. О нашем пребывании у него никто не должен знать. Идите.

— Бегу! Бегу! — сказал Лаптев, оценивший коварный, обещающий удачу замысел Верховского.

Вечером карательная экспедиция покидала село. Нагруженные темнореченским добром, конники гнали перед собой стадо коров и, весело переругиваясь, подгоняли их нагайками. Стадо ревело, мычало, мчалось по сельской улице, вздымая столбы пыли. Тарахтели двуколки. На чужом, непонятном языке перекликались маленькие юркие солдаты.

Женщины и ребятишки, прятавшиеся по домам, услышав грохот и шум на улице, подбегали к заборам.

— Унесла нелегкая!

— Ушли! Ушли!

…Полное щедрого солнца, ослепительного бело-розового света, вставало июльское утро над разоренной, местами еще дымящейся головешками Темной речкой.

Быстро и неутомимо, как из века в век, несла Уссури мощные потоки вод.

Нежный белесо-голубой туман над рекой рассеивался нехотя, медлительно. Постепенно освобождаясь от густой дымки, тающей под лучами восходящего солнца, открывалась необозримая даль просторных уссурийских берегов, фиолетово-сизых сопок, далекой, еще темной гряды гор.

Мирная картина летнего утра нарушалась плачем женщин и ребятишек, копошившихся на пожарищах.

На пороге осени мирные трудовые люди, которые держали в руках только вилы в дни сенокоса, не видели никогда в жизни ни пулемета, ни оружия, оставлены без пищи, одежды и крова.

— Подохну с ребятами зимой. Куда я теперь, без мужика? — плакала вдова партизана Николая Морозова, захваченного в родной избе и расстрелянного прямо в кухне, на глазах семьи. — Дайте хоть косточки его собрать… Похоронить по-христиански… — рвалась рыдающая женщина к дотлевающему срубу.

— Мужика убили, дом сожгли. Изничтожили бабу с тремя ребятишками! — говорила бабка Палага, вытаскивая из кармана гольдскую трубку и набивая ее сухим самосадом; низким, прокуренным голосом продолжала: — Горевать да охать, Морозиха, некогда. Жить надо. Зиму ты у меня перебедуешь. Соберем с миру по нитке. Дадут, не откажут, у кого совесть цела. Собирай ребятишек. Остынут бревна, потухнут угли — придем сюда и соберем косточки Николая Максимовича. Не дадим им по ветру рассыпаться, укроем в сырую землю. Пошли, пошли, кума! Не трави зазря сердце, — твердо сказала старуха.

К ним несмело шагнула Настя Новоселова.

— Бабенька Палага! Сперва ко мне с имя зайдитя. Я уж печку истопила, чай вскипятила, картох, рыбы отварила. Поедят, отдохнут малость от горя.

Палага засунула горящую трубку в нашивной квадратный карман юбки, растроганно глянула на Настю.

— Миром в беде продержаться можно. Спасибо на добром слове, Анастасия Сидоровна. Пойдем, кума, к ней. Посидим, погорюем, подумаем.

Валерия добежала до дома Куприяновых и нерешительно остановилась перед запертой калиткой. Робко постучала раз, другой. Нешто спят?

По двору — знакомые тяжелые шаги. Аристарх Аристархович Куприянов, не открывая калитки, спросил:

— Кто там?

— Я, дяденька Аристарх Аристархович, Лерка…

— А-а! Ты… одна?

— Одна! — удивленная необычным допросом, ответила Лерка.

Аристарх откинул щеколду, впустил ее в дом.

У Куприяновых тихо, безлюдно.

Аристарх жил с сыном, полудурачком Степкой. Жили замкнуто, избегали людей. Раньше, до революции, Куприянов собирал народ каждую субботу творить молитвы. Теперь Аристарх собирал людей под большие праздники. Открывал дальнюю квадратную, как класс, комнату — моленную; проводил моления, беседовал с братьями и сестрами во Христе о делах мирских-житейских.

Стены моленной сверху донизу украшены редкими иконами великолепного древнего письма.

Аристарх Куприянов несколько раз выезжал из Темной речки в Сибирь и Россию: скупал там иконы старинного письма для украшаемой им моленной. Никто не подозревал, какой страстью сердца была эта дорогая коллекция для Аристарха. Сняв ту или иную икону, он часами рассматривал ее тонкое, изумительное письмо, любовно очищал потемневшую от времени доску — возвращал живописи жизнь и первоначальную игру красок. Сдерживая нетерпеливую торопливость рук, осторожно колдовал он над редкостным, бесценным рисунком никому уже не известного художника.

Ах, да все это кроткая забава для одинокого, сирого, по существу, Аристарха. Любит сына Степку тепло, по-отцовски, но досадует — уродился полуумок!

Односельчане его круговым дурнем величают, но знает Аристарх — для обычной немудрой жизни слабого ума Степки хватает. Работник старательный. Он и корову подоит, и коней накормит, и в поле работник, и на рыбалке помощник — этого от него не отнимешь.

Часто трудно ноет сердце Аристарха: «Помру-скончаюсь — на кого сына оставлю? Вмиг дом и хозяйство по щепочкам растащат люди добрые. Где ему уберечь? Кто незлобивому что скажет, то ему и правда. Раздаст все. Ох, горе мне!»

Горечь заливает душу. Тайные дела, которыми много лет занимался в прошлом Аристарх Куприянов, сколько лет жизни они ему съели? Сколько золота чистого, отборного, в монетах и слитках принесли?

Аристарх достает ключ, прислушивается, прежде чем открыть небольшой сундук, обитый железом, который стоит в его комнате, покрытый пестрым ковриком. Он перебирает золотые монеты, любовно взвешивает на руке слитки. Все для него, для Степки, копил, жизнью ежечасно рисковал. Надо спрятать — убрать в надежное место.

«Время неспокойное. Случайно налетят каратели — и полетит прахом вся жизнь. Разберу по частям. Спрячу в нескольких местах. Ох ты жизнь нескладная! Брошу, брошу все! Поживу вволюшку, без пряток и страхов».

Осторожно, стараясь не греметь ключом, Аристарх запирает сундук, задумывается. Как это пронюхал питерский пройдоха — сыщик Лаптев? Пришел будто в свой дом, выпытал исподволь Аристарха. Как он забыл о многолетней осторожности? Как согласился на рискованное дело? Узнают, доведаются сельчане — погиб, поминай как звали! На что польстился? Да нет, не на деньги — испугался тайной угрозы в голосе Лаптева.

«Откуда он знает самое тайное тайных, похороненное навсегда, на веки вечные? Несколько дней будут у меня жить. Вот еще не было печали! От них, видно, никогда не уйдешь. Как мог узнать?»

Думалось, потеряли его из виду…

Все шло обычным порядком, тихо, складно. Часто работала у него Лерка Новоселова: стены белила, полы мыла, чистоту в избе наводила. Свыкся с ней Аристарх; расплачиваясь за труды, в лицо ей даже не глядел; сунет без слов картох, рыбы кеты или еще чего хозяйственного, — не деньгами же давать: набалуешь на свою шею.

После смерти жены Анфисы кои годы дом сирота; без Лерки с грязи бы сломились. Как приходит нужда, заглянет Аристарх Аристархович в нищую избу Насти и коротко, повелительно прикажет:

— Пущай Лерка эту недельку ко мне побегает. Запущенность в доме несусветная. Каждый раз приглашать надо, будто впервой! — прибавит недовольно.

Дом у Аристарха — полная чаша; первейшее хозяйственное оборудование, не хуже, чем у дяди Пети, — чашки, ложки, миски, кастрюли, сковороды; все блестит, все в целости. Да и кому рушить? Два бобыля — отец да сын. Они и не дотрагиваются до многого. Есть расхожие чашки и миски — ими и пользуются.

Лерка прибежит прибрать дом, все перетрет чистой тряпкой, на место поставит; полюбуется иногда без зависти: живут же люди! Покойная Анфиса насчет хозяйства удала была: не раструсит почем зря кусочка. Бывало, баба чужая шасть на порог, клянчит:

— Анфисушка! Не одолжишь ли, милая, на вечерок байдарку глиняну тесто замесить?

— Нет, дорогая! Сама по людям не хожу и другим давать не охотница, — сухо и непреклонно рубит Анфиса; отвернется — неотложным делом занята.

Постоит-постоит просительница, не зная, куда глаза девать от стыда, да и уйдет от Анфисы несолоно хлебавши. Так и отвадила, ни мужики, ни бабы не стали к ним с просьбами бегать.

— У этих скаредов зимой льда не выпросишь, — переговаривались опасливо: не дошли бы крамольные речи до всесильного на селе староверского бати. Он сумеет достать человека, если что не по нем. Доймет.

После смерти Анфисы разговоры прекратились. Замкнулся Аристарх, закрылся на семь запоров.

Про Аристарха народ отзывался разно. Староверы высоко чтили батю, слепо подчинялись его наставлениям. Слово Аристарха для них — неписаный закон.

— Батюшка Аристарх Аристархович приказал! — этих слов достаточно: столетний дед бросался со всех ног услужить Куприянову.

— Батюшка Аристарх Аристархович недовольны!

Женщины бледнели, переглядывались: не на них ли падет упорный гнев сумрачного староверского бати?

Православный конец деревни, никониане — те по-разному отзывались об Аристархе.

— Кулачок-паучок почище, пожалуй, дяди Пети будет, да и поумней! — хмурился Силантий Лесников. — Дядя Петя мякенький весь, а присмотришься — жальце есть. Аристарх круче, виднее, хоть и прячется. — Подумав, Лесников добавлял, поглядывая из-под пучковатых бровей: — Покорен, покорен, а в глазах искра!

Лерка вбежала следом за крупно шагавшим Куприяновым на кухню и невольно улыбнулась. Крутощекий, румяный Степа, жадно чавкая, спешно жевал.

«Когда к ним ни придешь, он все ест, — подумала Лерка, искоса поглядывая на обжору парня, — вечно голодный. А отец кормит его как на убой».

Парень был сытый, гладкий; на розовых щеках лоснилось сало, на добродушных губах — крошки хлеба.

«Ух какой толстый! — поежилась Лерка. — Так он хороший, ласковый, как теленок. А как начнет есть, смотреть на него противно».

— Чего прискакала этакую рань? Кто тебя звал? — неласково спросил девочку Аристарх.

— Деденька Никанор Ильич к вам послал, — растерянно ответила Лерка: впервые слышала такое недовольство в его голосе. — У него внучонка убили. Просит вас помочь ему снести гроб на кладбище.

— Куда я пойду? — пробурчал Аристарх, напрягаясь весь, чутко вслушиваясь: не доносится ли шум из дальней комнаты? Нет, кажется, все в порядке. Сидят там и не шелохнутся. — Какое кладбище? Калмыковцы по селу рыщут. Разве можно у них на глазах мельтешить?

— Да что вы, Аристарх Аристархович! — изумилась Лерка. — Вчерась вечером калмыковцы Темную речку покинули. Все как есть ушли, оружию увезли. И коров у баб позабирали, — непривычно живо отрапортовала Лерка. — А деденьке Никанору одному не управиться, он дюже слабый стал.

— Ладно! — подумав, сказал Аристарх. — Ты сейчас беги к Костиным. Скажи, что буду вскорости.

Аристарх Аристархович проводил девочку до калитки и тщательно проверил запор. Он осмотрел прочный тесовый забор, отгораживающий его дом от внешнего мира, и, задумавшись, медленно взошел на крыльцо.

— Степка! — обратился он к сыну, что-то жадно уплетавшему. — Будет тебе есть-то! Слушай, что я скажу. В моленную не ходи! Она у меня на замке, а ключ я с собой возьму. Ежели кто без меня придет, калитку не открывай. Скажи: отец, мол, у Костиных. Дома, мол, никого нет. В дом ни единого человека не впускай!

— Хорошо, батяня, — спешно доглатывая пищу, ответил парень.

— А сейчас выйди к воротам, постой да посмотри кругом — не идет ли кто к нам? Если идет, не жди его, запирай ворота на засов и беги ко мне. Сиди и жди, пока кто не появится, а сюда не ходи. Понял?

— Понял, батяня! — ответил Степа.

Куприянов закрыл выходную дверь на толстый железный болт, прошел в дальнюю моленную комнату; на ее дверях висел амбарный, в добрых полпуда весом, замок. Достав из кармана огромный ключ, Аристарх отомкнул замок и вошел в комнату.

Верховский, Лаптев и четверо казаков лежали прямо на полу, подстелив одеяла, полушубки, — спали.

Верховский, услышав стук двери, вскочил на ноги.

— Господин капитан! — почтительно и даже покорно обратился Аристарх к офицеру. — Я из дома ухожу. Старик Костин внука зовет хоронить. Вы, пока меня нет, сидите смирно, чтобы никто не шелохнулся. Мой сынок не знает, что вы у меня схоронились. Надо, чтоб он и не догадывался. Он у меня умом слабенек, душа нараспашку — что на уме, то и на языке. Боюсь, не сболтнул бы лишнего, и от него таюсь.

Лаптев, услышав фамилию Костиных, приподнял голову с пола. Аристарх случайно глянул на шпика и откачнулся: зло и выжидательно смотрел на него гость.

— Ты, Аристарх Аристархович, помнишь, о чем я просил насчет Костиных? Последи! Наклевывается, беги, дружочек, сюда незамедлительно!

— Что вы! — всполошился Аристарх. — У нас уговор твердый: вы от меня уйдете, как и пришли, глубокой ночью. На меня и духу подозрения не должно быть среди народа, что я вас приютил.

— Не волнуйтесь, Аристарх Аристархович, — вставая, сказал Верховский. Подошел к хозяину. — Мы обещаем — никакая тень подозрения не упадет на вас. Мы хотим быть заранее в курсе и ориентироваться сообразно событиям. Сделаем с учетом ваших законных пожеланий. Можете идти спокойно.

— А как у вас с едой?

— Благодарим вас. С едой все благополучно. А вот ведро холодной водички подкиньте.

Аристарх молча вышел, вернулся с двумя ведрами воды и поставил их на лавку около стены.

— День жаркий будет. И сейчас уже томит, — проговорил он. — Ну, я пойду.

— Желаю удачи. Удачи, Аристарх Аристархович…

Аристарх, закрыв дверь моленной и повернув ключ в замке, с силой защелкнул его.

Громкое металлическое щелкание замка больно ударило по взбудораженным нервам Верховского. «Сами себе ловушку сделали, — подумал он. — Что стоит партизанам нас переловить? Пойдет и донесет. Что он теряет? Неприятный мужик — глаза бегают, хоть и покорен. Лаптев говорит: „За ним темные делишки водятся, побоится выдать“. Как глупо будет, если из нашей затеи ничего не получится!»

Верховский вспомнил поездку весной во Владивосток. Ехали туда роскошно, в собственном поезде. У офицеров — мягкие вагоны, ресторан, обслуживающие девушки. Атаман дал тайное задание — прощупать почву во Владивостоке: нельзя ли почистить тюрьмы от большевиков и германских эмиссаров? Ехали шикарно бравые молодчики!

Во всю длину вагонов огромная четкая надпись: «С нами бог и атаман».

Во Владивостоке кутнули. Портовый богатый город. Съехались туда, почуя легкую наживу, коммерсанты.

Владивосток — это тебе не провинциальный скромный Хабаровск. Блестящие рестораны, модные, роскошные женщины, кафешантаны. Блеск. Шик. Туда скатились из России — белые битыши, сливки высшего общества. На улицах Владивостока блестящие, шитые золотом военные мундиры всех наций. Ажиотаж наживы: миллион на миллион! Рви! Жги! Живи! Приличная пресса — газеты «Дальний Восток», «Голос Приморья», «Далекая окраина». Может быть, во Владивосток переметнуться, переменить хозяев? И там все зыбко, все шатко. Истерически прожигают жизнь, а почва под ногами колеблется.

Во Владивостоке никто не обрадовался прибытию калмыковского поезда. Там давно делят город десятки претендентов на власть. Встретили калмыковскую миссию неласково, на словесные авансы атамана Калмыкова сухо промолчали; посоветовали отправляться восвояси, в Хабаровск, в свою «зону влияния». С тем и отъехали! Но «миссионеры» не унывали: лихо свистели, пели, приглашали новых девушек в вагоны, а приглашенных ранее выбрасывали на ходу из поезда.

Недалеко от Никольск-Уссурийска калмыковцы поймали сучанского партизана. Мигнул на него местный кулачок, и попался парень как кур в ощип.

Юрий Замятин обыскал его и вытащил из кармана серую, замусоленную бумажонку. На ней печатными неровными буквами была написана песня.

— Это что? — спросил Юрий.

— Партизанская сучанская песня, — ответил парень.

Юрий захохотал.

— Песня! Вы даже поете? А ну, спой нам. Послушаем. Кто сочинил песню?

— А кто его знает… Ее у нас все поют. Народ сочинил. У нас многие слагают хорошие песни.

— Сочинители! Воображаю! — захлебывался от восторга Юрий. — Ну, пой!

Парень посмотрел на него, потом отставил ногу, качнул отрицательно головой:

— Нет. Вам я не буду петь: все равно ничего не поймете. Это рабочая народная песня, вам она покажется смешной. А смеяться тут не над чем. У нас под эту песню ребята в бой с вами идут, на верную смерть… — спокойно, как-то даже поучающе говорил парень, будто забыл, что смерть стояла у него за плечами и уже нетерпеливо заглядывала ему в лицо.

Как ни грозили, как ни требовали, не запел парень. Смотрел отчужденно, будто издали: дожидался неизбежного смертного часа. Почему они не боятся смерти? Черт возьми, почему? Сколько смертников прошло через его руки — и всегда поражала Верховского фаталистическая вера в правоту своих убеждений, непоколебимая вера, рождавшая такое спокойное приятие конца бытия.

Сучанца «хлопнули», как обычно выражался Юрий.

За что его «хлопнули»? Так, походя, даже не зная его проступков, а только за то, что он сучанец, рабочий, партизан. Верховский вчитывался в строки песни:

От Тетюхе — Ольги, Сучана — Имана, Партизане, стройтесь под Красное Знамя.

Припев:

Сучан — реченька мала, в наводненье — море. Наша сила прибыла до полночи вдвое. Старики и бабы хлебом нас снабдили, Патрончики-пулеметы из города прибыли, Со всея Сибири вычистим отродье: Палачей-буржуев поганое семя. И по всему миру становим Советы: Трудящихся братьев выполним обеты!

Корявые, конечно, стишки, но была в них неведомая Верховскому покоряющая сила. В чем сила? И его осенило: говорило сердце народа — его кредо, его «верую»! Призыв к единению: «Старики и бабы хлебом нас снабдили. Патрончики-пулеметы из города прибыли».

Да, это половодье. И оно нас смоет. Задача у них непреложна: «Со всея Сибири вычистим отродье: палачей-буржуев поганое семя».

Эти строки врезались в память и живут по сей день. Это было около Никольск-Уссурийска, весной, а вот сегодня, здесь, за сотни верст от Сучана, сумасшедший старик Костин теми же словами проклял Верховского: «И тебя, и семя твое поганое проклинаю!»

— Господин Верховский! Не спите? — шепотом спросил его Лаптев и, облокотившись, приподнялся. — И мне не спится. Набухло сердце. О доме, семье, сыне раздумался. Такая история у меня заваривается — ума не приложу, как расхлебать. Вам хорошо, вы человек одинокий, снялись с места — и за вами ни души. А если у человека семья — он уж по рукам и ногам связанный.

— Большой у вас сын? — спросил его Верховский; спросил от скуки, томительного ожидания, а не от желания знать жизнь неприятного ему, бесцветного человека, с противными белесыми глазами и сивыми усами.

— Взрослый сынок! — с неожиданным взрывом накопившейся отцовской нежности ответил Лаптев. — Через год кадетский корпус кончает.

— Ваш сын… кадет? — с брезгливым интересом присматриваясь к выцветшему шпику, недоуменно и чуть презрительно спросил Верховский.

— Вы удивляетесь, конечно, господин Верховский, — Лаптев заметил неприязненный интерес капитана и на секунду оскалил в скрытой злобе зубы, — почему сына такого незначительного человека, как я, допустили в кадетский корпус, куда принимаются дети высокопоставленных лиц? Оценили мои заслуги…

Скупо и неумело улыбнулись скверные плоские губы Лаптева. С довольной усмешкой проследил он, как против воли Верховского передернулось его надменное, выхоленное лицо: «Что? Выкусил, барич?»

— Я петербургский исконный житель. Там и трудился в поте лица. Началась вся эта заваруха с революцией. Решил сбежать из Питера — от греха подальше. Поселился в Хабаровске. Купил два дома. Один — семье, другой поделил на четыре квартиры — сдаю. Решил жить тихо, скромно. Из огня попал в полымя. Японец тут есть один, Фукродо. Он в Хабаровске еще до революции жил. Прачка. Прачечное заведение имел. А теперь он у них в штабе большой чин. Как он обо мне узнал — не ведаю. Вызвали меня и без разговоров предложили кое-что сделать. А потом Калмыкову передали. Я и просил, и молил не трогать: хочу, дескать, остаток лет пожить не озираючись, не ожидая, что оглоушат по башке. Не послушали: пригрозили. Вот и бегаю опять как белка в колесе. А в сердце заноза!..

Сынку я о своей работе никогда ничего не говорил. Домовладелец и домовладелец, живу доходами с квартир. Да и жене лишнего не болтал. Только она, видать, догадывалась. Она у меня тихая-тихая. Идет по жизни — как тень скользит. Сколько раз, бывало, в Питере просила: «Уедем, Тимофей Васильевич, в деревню. Дом купим, земли, хозяйствовать будем», — сама в глаза глядит укоризненно, а спросить не решается. Обещал я ей. Уехали. Вот и тут настигла нас беда…

Этой весной дело было. Сынок на побывку в субботу пришел домой. Гляжу на него — как бумага белый. Не ест, не пьет, на меня не глядит, губы трясутся. Он у меня в мать, такой же тихий и покорный. Вижу, неладное творится — перевернуло сына, как после тяжелой болезни. «Заболел ты, сынок?» — спрашиваю. Он на меня опять не смотрит. «Нет, я здоров».

Вечером захожу я к нему в комнату. Он на кровати лежит лицом вниз, плечи ходуном ходят — рыдает…

Лаптев закашлялся, засуетился — скрывал охватившее его волнение. Видно было, остро и болезненно переживал он историю сына.

— Ну, и дальше? — спросил Верховский. Он заинтересовался неожиданной исповедью Лаптева.

— «Сынок, говорю, не томи, расскажи, что случилось». Он и рассказывает. Вечером собрались его однокашники в спальне. Поднялся у них спор об интервентах. К слову что-то пришлось. Кадеты — народ молодой, лихой. Многие кричат: «Правы оккупанты и, атаман Калмыков! Мечом и огнем выбивать-выжигать большевистские и партизанские гнезда!» А мой тихий дурень возьми да и брякни, что у него на языке было: «А я считаю — спор русских с русскими должны решать сами русские! Интервентам в России делать нечего!»

В классе сына есть один кадет, сын следователя из нашего военно-юридического отдела. Откуда-то он знал обо мне, по-видимому, от отца, но только вскочил этот сукин сын на стул и кричит: «Господа! Не слушайте Лаптева. Он хочет узнать наши мнения, потом донесет! В папашу пошел, провокатор…»

Голос Лаптева осекся, лицо ненавидяще напряглось.

— Ах, попался бы он мне в руки, этот барич! За них, за тех, что в золотых погонах по улицам на рысаках катались, мамзелей расфуфыренных тискали, я всю черную работу делал, в грязи, в крови руки мыл. А они — помыкают, презирают!..

Облизывая языком пересыхающие губы, Лаптев вновь бросил на Верховского озлобленный взгляд.

— Я за сынка болею! С тех питерских пор… живу оглядываясь: жду удара. Сколько нашего брата рабочие, раскусив, приканчивают как собак! Каждую минуту жди — просвистит камень или пуля, а то и веревка обовьется вокруг шеи. Легко мне?

— Дело не в вас, — отозвался на вопрос Верховский, — а в том, как реагировал ваш сын на слова кадета.

— Сынок сначала онемел, а потом бросился на него, выхватил из ножен свой кинжальчик, ткнул им обидчика, кричит: «Возьми свои слова обратно, мерзавец!» Еле-еле его оттащили. Рана у того пустомели оказалась пустяковая — чуть проткнул кожу. Он тоже рвется к моему сынку и одно твердит, свиненок: «Не возьму обратно слов! Не возьму! Спроси лучше папашу Лаптева, какими делами он занимается…»

Слушаю я сынка, и искры у меня из глаз сыплются. Шутка ли, за одиннадцать тысяч верст уехал, забыть все думал, по-новому жить, а тут все открылось… Пойдет теперь мое имя. Рабочие, большевики, даром что в подполье сидят, узнают обо мне — разыщут, уничтожат.

«Что мне делать, отец? Как заставить его отказаться от своих слов? Как он смел так нагло врать?! Клеветник!» — говорит мне сынок. Я стою около него неживой. Он глянул на меня и… все понял. «Так… это… правда? Лаптев! Правда?» — страшно так крикнул он.

Я молчу. Сорвался он с кровати, кинулся в переднюю, схватил шинельку — и был таков.

«Зачем ты опять за эти дела взялся, Тимофей Васильевич? Как я тебя просила… — Стоит в дверях жена, за косяк держится рукой, а другую в кулачок сжала и в грудь себя бьет. — Зачем? Зачем? На что польстился? Пожадничал? Сгубил сына. Он теперь кровью с себя стыд снимет. Или на твою дорогу станет — людей губить! Останусь я без мужа и сына! Уйду от тебя!..»

Вот с тех пор я словно в аду киплю. Дома житья нет: как нахлебник живу. Жена молчит, ходит тихая-претихая. Идет мимо меня, словно я не человек, не муж ей, а камень на сердце. Я домом, семьей живу. Для них бился. Я за сына как болею. Думал, в люди его выведу, в руки клад дам богатый — живи, сын, как отцу и не снилось: без страха, без оглядки живи! И не знай, не ведай, какой ценой все добыто.

Революция, окаянная, все мои планы перевернула. Вот и взялся я опять, согласился на приказ атамана разыскивать этих… жизнь мою порушивших. Поймать бы мне их только! — заскрипел зубами Лаптев. — Доведу дело до конца и опять в бега подамся. Навсегда брошу — такой зарок дал. Уеду в низовья Амура, в деревню глухую. Буду там рыбачить, хозяйствовать.

— А что, собственно, заставляет вас заниматься этим делом? — недоумевая, спросил Верховский.

— Втянулся я уже, не могу сейчас бросить. Чую кое-какой след и не могу оторваться, так и тянет распутать клубок, — виновато признался Лаптев. — Выучка собачья такая. Да и куда двинешься? Сынок учится. Кончит, тогда руки у меня будут развязаны.

— Он… смирился с вашей… профессией? Как все это у вас утряслось? — спросил Верховский.

Обесцвеченные солнцем усы Лаптева дрогнули и жалко опустились. В беспокойных белесых глазах — тоска и смятение.

— Не пойму я его. В учебу ударился. От всех отшатнулся. Рассказывал мне однокашник его… Подошел сынок — через несколько дней после этой истории — к свиненку, который упрекнул моими делами, и громко, нарочно так, чтобы все слышали, говорит: «Вы были правы, Пискунов! Спасибо! Предупредили меня о деятельности Лаптева. Я думаю, вы поверите моему слову, что я не знал этого? Лаптев скрывал от меня… профессию».

С тех пор нет у меня сына. Заходит изредка к нам. Сидит около матери, руки ее гладит. Молчат больше оба. Я как-то не вытерпел. Слышу, идет у них разговор. Я шлепанцы снял, на цыпочках к дверям подошел, ухом приник. Сердце у меня бьет от страха: боюсь, услышат меня.

«Кончу, мама! Дотерплю, домучаюсь, — говорит он ей, — и увезу тебя. Уедем куда глаза глядят, только бы никогда в жизни его не видеть!..»

Я стою трясусь, будто лютым холодом меня прохватило. Повернулся, на цыпочках к себе побрел. Все у меня рушится. Жена и сын от меня отпали. Навсегда. Думал жалостью их взять — заботу о них усилил. Не приняли. Жена совсем как тень сквозная стала. Вижу — куском моим брезгует. Ест — лишь бы ноги держали. А сын копейки не берет. Худой стал, прозрачный, насквозь светится. «Возьми, сынок, богом прошу, возьми у меня деньги…»

Сын медленно головой покачал и отвечает мне: «Лаптев, ничего и никогда я от вас не возьму…»

Так и живем с тех пор. Я за ними, как сыщик, слежу, — тайком от меня не скрылись бы. Банкрот я тогда, круглый банкрот! Все надеюсь — время возьмет, уломается, уходится сын… Нет! Не простят! Жена у меня как алмаз твердая, даром что тихая. И сынок в нее…

Верховский с презрительным интересом слушал Лаптева, неизвестно зачем раскрывшего перед ним семейную трагедию. «Какие страсти, оказывается, потрясают это суетливое существо с неприятными, загнанными глазами», — неприязненно думал он, не чувствуя ни малейшей жалости к Лаптеву. И вновь встала Варвара с мертвым сыном, судорожно прижатым к груди.

— Вы так тяжело переживаете, Лаптев, разрыв с сыном, — сказал капитан, заостряя стрелки черных усов. — А как же семьи тех, кого вы усердно выслеживаете? Ведь и у них сыновья, дети… Вы об этом не думаете?

— Человек человеку — волк, господин Верховский! Тут борьба: или они меня, или я их. Борьба за существование, — ненавидяще оскалил зубы Лаптев, — век этим живу. Они устои сломали, мир мой разрушили. Я бы уже ка-аким человеком был, если бы не революция…

Серая, грязная бледность разлилась по его лицу.

Аристарх Куприянов вернулся с похорон темный, как обгорелый пень. В хмурых, сухих глазах его тлела затаенная, гасимая им искорка не то испуга, не то сожаления. Он прошел в свою комнату и долго сидел там. Похороны растревожили его черствое сердце.

В доме Костиных на столе стояло два гроба: большой — с останками тела партизана Морозова, маленький — с телом Андрейки.

Женщины разгребли пожарище на месте дома Морозовых, извлекли кости Николая, уложили их в гроб, прикрыли сверху куском белого полотна, забили крышку.

Гроб с тельцем Андрейки стоял открытым. Мать нарядила ребенка в кружева и ленты, цветами украсила.

Прощаться с безвинно убиенными пришло все село.

Аристарх Куприянов, возвращаясь с кладбища, слышал разговор деда Никанора и Палаги.

— Списки им изготовили. Темнореченец вел их по селу. Дом один минуют, в двух других буйствуют. Пущен список, пущен! Сам я его видел у гада, который у нас катовал, — говорил Никанор Ильич. — Кто мог такое распоследнее иудино дело сделать?

— Не говори, Никанор Ильич! Голова раскололась от думок. Доискаться бы: кто чернодушный на такое решился? Такую измену и на дне Уссури не спрячешь. Я было на дядю Петю погрешила: раньше у него и японцы, и американцы, и калмыки располагались?

— Нет! Нет! — убежденно произнес дед Костин. — Ты на него зря не греши! Его, лису желтохвостую, партизаны так прищучили — другим закажет ворогам услужать. Нет, это не он! Клянется: «Русский я человек! Россия — она одна, а чужих стран много, да все чужие…» Побоялся бы он такой вред селу учинить: на него ведь первое подозрение, ему ли о том не знать?

Печальная процессия вернулась в дом Костиных, где готовила поминальный обед Порфирьевна.

Помянули добрым словом красного партизана Николая Морозова (об Андрейке какие поминки?), и перед темнореченцами поднялся Никанор Ильич.

— Миряне! — сказал он и взял в горсть бороду. — Как дальше жить будем? Поди, все об этом думали? Думали! А сейчас мы должны помочь вдове Морозова. Сообща. С тремя ребятишками по чужим дворам негоже мыкаться. Я вам земно кланяюсь: у кого бревно есть — бревно вези, у кого доска — доску волоки, гвозди… В воскресенье начнем сруб ставить. Нешто кто поскупится? Совесть заест. Поможете, миряне?

Кто мог отказать Никанору Костину?

— Поставим! Привезем! — ответили темнореченцы.

«Надо и мне выйти в воскресенье на стройку. Староверов кликну на помочь, в два-три дня дом на дыбки встанет, — думал Аристарх Куприянов, а в голове неотступно как молотком долбила одна мысль: — Зачем ввязался я в эту историю? Не люблю я их, верно. Волосы дыбом поднимаются, как подумаю, что миром править будут лентяи голопузые. Раскрыли пасти на чужое добро, горлопаны! Не люблю красных, на дух их терпеть не могу — верно. Все устои мои, веками стоявшие, как дубы столетние, они рушили. Всю жизнь я верил в бога и царя. Красные веру подорвали, сомнением заразили. Веду богослужение, псалмы пою, беседу-проповедь провожу — нет прежнего пламени, рвения, суха душа, как опаленная зноем бесплодная пустыня». С каждым днем ощутимо — до ран в сердце! — истощается власть над людьми, вчера еще покорно-безгласными. Ускользают они от всевидящих глаз Аристарха. И это самое непереносное!

Революция больно ударила, подорвала непререкаемый авторитет Аристарха, и ненавистна она ему. Ежеминутно, ежесекундно боялся за накопленные богатства. «Реквизируют — и баста! Пошла насмарку жизнь…»

Аристарх выпроводил сына и зашел к новым жильцам.

— Новости есть? — спросил Лаптев, и оттопыренные жесткие усы его встопорщились. — Что у Костиных?

— Все по-прежнему, — нехотя, хмуро ответил Аристарх. — Двое они дома. Мальчонку снесли, зарыли. Нужды во мне нет?

— Пока нет, Аристарх Аристархович, — ответил удивленно Верховский: он заметил, как сух, малословен был ответ хозяина. — Загляните к нам, пожалуйста…

— В этом деле я вам больше не слуга! — вспылил Аристарх. — Доведывайтесь сами, как знаете, а на меня не располагайтесь. И так господин Лаптев из меня много вытянул — по дурости моей понял, кто такой Семен Бессмертный. Одного этого хватит, чтобы бабы меня по кусочкам растащили. Не впутывайте больше. В народе разговор идет о списке, доведываются: кто, мол, такое дело учинил? Еще и это мне пришьют заодно, если узнают, что я ненароком Костиных выдал… Никуда я больше не ходок!

— Аристарх Аристархович! — засвистел злой голос Лаптева. — Ты не фордыбачь, золотой. Нужно нам будет — прытко побежишь!

Слова шпика больно хлестнули Куприянова. В его бесстрастных, деревянных, без блеска, глазах загорелась свирепая вспышка бешенства.

— Я тебе побегу! — бледнея, ответил он. — Я тебе побегу! Ты меня не запрягал, не тебе меня и погонять. Не пугай, пострашнее пугал видел — не боялся!..

— Ваша воля, Аристарх Аристархович, — поспешил вмешаться Верховский, он почувствовал: накал Аристарха дошел до предела, — мы не настаиваем. Господин Лаптев, — властным, барским голосом с характерной хрипотцой продолжал капитан, — сам займется делом — его прямая обязанность. Прошу вас — вечером, когда уснет ваш сын, зайдите к нам. Ваши функции выполнены: вы так любезно приютили нас. Больше никаких претензий мы к вам не имеем.

— Хорошо. Вечером зайду, — ответил Аристарх и поспешил уйти: неотступный, липкий взгляд Лаптева возбуждал в нем новую вспышку гнева.

Вечером Аристарх заглянул в комнату сына. Добродушный парень спал крепким сном, по-детски подложив под щеку руку.

«Спит. Скоро двадцать годков стукнет, а как младенец, ничего не смыслит, ничего не подозрит».

Аристарх любовно погладил круглые, как свежее яблоко, румяные щеки сына, сказал с нежностью:

— Дурачок ты мой! Когда спит, на человека похож, а как открыл глаза, расквасил рот — недоумок. Горе-злочастье мое! Руку бы, кажись, или ногу не задумываясь отдал, только чтоб у тебя царь в голове был…

Степка заснул, теперь из пушки стреляй — не разбудишь. Аристарх пошел к жильцам.

Он отомкнул моленную, встал на пороге.

— Выпустите господина Лаптева из дома и подождите его возвращения, — коротко приказал капитан.

— Слушаю, — покорно ответил Куприянов.

Аристарх выпустил Лаптева на улицу, закрыл железную щеколду, приник к щели забора. Куда он пойдет?

Не подозревая, что за ним с неприязнью и острым интересом следят, Лаптев повел носом, как ищейка обнюхивая воздух, затем внезапно сорвался с места и неслышной мелкой трусцой побежал к дому Костиных.

Шпик отсутствовал больше часа; вернулся угрюмый и злой.

«Ничего, поди, не вынюхал», — догадался Аристарх.

Отведя Лаптева в моленную, Куприянов взял два пустых ведра и принес из бочки свежей воды.

— Аристарх Аристархович, — остановил его Верховский, когда он собрался идти к себе, — пожалуйста, на рассвете выпустите господина Лаптева.

— Хорошо! — сердито буркнул Аристарх и со злобой щелкнул замком. «Когда вас черти от меня унесут?»

Ночь он спал мало и тревожно. «Теперь еще и мальчонка Семена Костина на моей совести повис, как крест чугунный. Жалость? Нет никакой жалости! Раскаяние? Глупости! За свою и Степкину шкуру трясусь».

На рассвете Лаптев исчез в темноте, словно испарился.

«Ходит как неслышно, ровно таежный охотник», — отметил Аристарх и стал бродить по двору.

Через полчаса, не больше, в калитку стукнули, как условлено, три раза.

«Вернулся. Скоро-то как! Значит, напал на след…» — зашлось в внезапном испуге сердце Аристарха.

Молча шмыгнув мимо него, Лаптев протрусил в дом. В моленной через минуту все были на ногах.

Калмыковцы торопливо проверяли винтовки. Верховский коротко отдавал распоряжения.

— Мы уходим, Аристарх Аристархович, — сказал капитан, — больше не вернемся к вам. Уйдем из Темной речки. Благодарим за приют, — и он вытащил бумажник.

Лаптев, суетливо мыкавшийся в нетерпении из угла в угол, заметил его движение и бросился к капитану.

— Мы в расчете с ним, господин Верховский, — торопливо проговорил он, жадно поглядывая на пухлый бумажник офицера, — я отдал условленную сумму.

— Ничего мне больше не надо! — поспешил ответить Аристарх. — Места не пролежали.

— Ну хорошо! Мы найдем способ отблагодарить вас, — любезно проговорил капитан, — не будем терять драгоценного времени. В путь! — уже властно приказал он. — По одному. Не шуметь!..

Семен Костин, узнав о несчастье в семье и получив сведения, что каратели ушли из села, ночью пришел домой.

На рассвете дом окружили калмыковцы и захватили Семена и Варвару.

Утром по селу разнеслась эта потрясшая всех весть.

Односельчане сбежались к Костиным. Никанор Ильич, белый как покойник, лежал на лавке и, с трудом втягивая воздух в худую грудь, рассказывал:

— Семен ночью к нам стукался. «Нет, спрашивает, в селе белых-то?» — «Нет, говорю, ушли, распроклятые». Полегли спать. Я не слышал, как они вошли. Проснулся — уже Семена под винтовками держат, руки назад вяжут. Варваре тоже руки скрутили. Вскинулся я к ним с лежанки, а офицер русский, который у нас палачил, велел казакам меня связать: «Пусть под ногами не путается». Бросили на лавку и ушли. И моих увели. Спасибо Лерка утром прибежала, выпутала из веревок. Осиротел я теперь, совсем осиротел. Пропал Семушка, пропала и сношка… — причитал старик.

— Ой! Невмоготу мне жизнь такую терпеть! — негодующим воплем вырвалось у бабки Палаги. — Киплю как котел. Горюй не горюй, Никанор Ильич, а поспешать надобно — партизан известить. Может, в погоню пойдут, отобьют Семена с Варварой. Вставай, перемогайся, Никанор Ильич! — Она трясущимися руками выбила о край печки трубку, набила ее доверху табаком и закурила, нетерпеливо вдыхая табачный дым.

Никанор Ильич приподнялся, сел на лавку.

— Сам поеду. Помоги, Палагеюшка, лошадь запрячь. Умирать не приходится, Онуфревна подождет…

— Где только они, клятые, таились-прятались? Не иначе, в нашем селе приют нашли, часа дожидались! — говорила бабка Палага, крупно вышагивая за стариком.

Глава девятая

Костина привели в соседнее село, бросили в каменный подвал кулацкого дома.

Семен готов был кусать локти. Как мог он так глупо попасть в руки врагов? Почему поверил незнакомому голосу, отпер дверь?! И вновь и вновь припоминал, как разразилась беда. Сперва разговор об Андрейке. Первые, прорвавшиеся при муже слезы Варвары. Легли. Он все успокаивал жену. Задремали. Легкий стук разбудил Семена. Он подошел к запертой двери:

— Кто там?

Голос ответил полушепотом:

— Семен Никанорович! Свой! Меня Силантий Лесников послал. Уходить вам надо. Каратели идут, около села, близко. Не попались бы вы им в руки.

Семен, спеша, набросил на себя одежду.

— Куда ты, Сема? — испуганно спросила Варвара.

— Ты не пугайся, Варя! Силантий человека прислал. Каратели к селу идут. Ухожу. Взял бы я тебя, да боюсь, не нарваться бы на них. Ты готовься — на днях приду, и уйдешь со мной. Больше я тебя здесь не оставлю.

Семен поцеловал Варвару и торопливо шагнул на крыльцо. К нему потянулись, обхватили дюжие руки.

— Вяжи его, вяжи! — командовал властный голос. — Тряпку в рот! Ведите в избу. Бабу возьмем…

Варя. Жена. Безнадежной тоской стыл ее взгляд, когда калмыковцы крутили ей руки. Смотрела на него круглыми глазами смертельно раненной оленихи-важенки. Не кричала. Не плакала. Гордая! Знала: бесполезно, ничем нельзя прошибить железные сердца. Куда они ее повели? Какую казнь удумали?

Что делать? Что делать? Сидеть сложа руки, сильные, могучие руки, сгибающие кочергу?

Семен вскочил с пола и с разбегу ударил ногой в крепкую дубовую дверь. Тихо. Темно, как в той… зимней могиле. Семен метался из угла в угол, ощупывал стены. Прочная кирпичная кладка. Что сделаешь с ней голыми руками? В отчаянии он опустился на пол.

Острая душевная тоска. Семен потерял счет времени.

День или ночь сейчас? По ступеням застучали сапоги: спускались в подвал. Загремел железный засов. У входа с фонарем в руках застыл калмыковец. Два других, с винтовками наперевес, подошли к Семену:

— Выходи! Быстро!

Семена вывели во двор. Он чуть прижмурил глаза, отвыкшие от света. Во дворе, под столетней сосной с высоко оголенным бронзовым стволом и широкой кроной, позлащенными лучами заходящего солнца, стоял маленький деревянный стол. За ним, облокотившись, сидел русский офицер в чине капитана и небольшой, подвижной, как на шарнирах, молодой поручик-японец.

Во дворе толпились вооруженные японские солдаты и калмыковцы. Капитан Верховский поднял на Семена красные глаза со слипающимися, воспаленными веками и встретил пленника хриплым, похожим на лай цепной собаки, хохотом.

— Ха-ха! Костин?! Здоров, синьор! — дружелюбно, с широкой улыбкой приветствовал он партизана. — Здорово, простак! Взяли такую крупную, сорокапудовую калугу-рыбу на самую дешевую, фальшивую блесну. А все Верховский. Сообразил, на что тебя, простак, купить можно. Постой, дорогой, постой немного. Сейчас закончу дела и займусь на свободе Семеном Бессмертным. Видишь, у меня здесь идет суд скорый, правый, милостивый. Поучись судить да миловать. Ха-ха!

Узкие глаза Нобуо Комато радостно сверкнули.

— Костин? Семен? Кахекиха? Бурсевик? Борсой красный партизан? Партизан тайсе? Партизанска генерал? — посыпались вопросы японца.

— Что, доволен, макака? Хороший тебе подарочек подготовил капитан Верховский? Он самый и есть Костин Семен, Семен Бессмертный, собственной персоной, — и Верховский самодовольно подкрутил тонкие, заостренные усики. — Прошу любить и жаловать…

Японец с жгучим любопытством оглядел атлетически могучую фигуру партизана.

— Сдерем мы теперь с начальства кругленькую суммочку за его поимку. Зверь матерый в наших руках… — пьяно ухмылялся Верховский.

Семен незаметно огляделся.

Недалеко от стола стояла группа партизан, окруженная сильным японским конвоем. Зоркими охотничьими глазами обежал Семен лица пленников; заметил несколько знакомых ребят из другого отряда. Захватили, сердяг. Вари среди них нет. Где же она?

— Куда ты мою жену упрятал? — спросил Семен капитана, с трудом державшего расслабленное ночной попойкой тело на табуретке. — Варвара где?

— Потерпи, простак! Подожди немного — все узнаешь. — Верховский повернулся, шепнул японцу на ухо.

— Вара? Бабуска Вара? Хороса мусмэ! — заулыбался поручик и с новым взрывом любопытства оглядел Семена. — Твоя бабуска Вара?

— Где она? — вырвалось у Семена, и он нетерпеливо шагнул вперед, но дорогу преградил остро отточенный штык. Залязгал затвор винтовки.

— Ни с места! Стоять! — гаркнул на Семена капитан и сердито опять шепнул соседу.

— Йороси, аната Верховский, йороси! — любезно ответил Нобуо Комато.

— Ну а вы, сволочи, — раздувая ноздри, обратился Верховский к партизанам, — так и решили молчать? Смо́трите на меня, как бараны на новые ворота! Воды в рот набрали? Мой последний сказ: если никто не укажет месторасположение баз снабжения и стоянки партизанского штаба, всем капут, аминь, поминай как звали. Перестреляю! Не поленюсь, сам руки приложу.

Капитан нарисовал что-то на листе бумаги, поднялся с табурета и, пошатываясь, подошел к стволу сосны.

— Сбегай в дом. Достань у хозяйки гвоздь и небольшой молоток, — приказал он калмыковцу; тот сбегал в дом, вернулся с гвоздем и молотком.

Капитан прибил к стволу сосны лист бумаги с нарисованным сердцем. Отойдя в противоположный конец двора и взяв из рук казака винтовку, Верховский прицелился, выстрелил.

— Распни его! — Пуля ударила в бумажное сердце, прорвала кору дерева, застряла в стволе.

— Распни его! — Вторая пуля легла бок о бок с первой.

— Распни его! — Третья пуля легла точно в цель.

Верховский подошел к сосне, проверил попадания пуль и, потирая белые, холеные руки, крякнул.

— В кучке! Чистая работа, капитан Верховский. Великолепная школа. Блистательная тренировка. — Он повернулся к пленникам и, грозно хмуря брови, добавил: — Капитан Верховский не хвастун. Пьян, трезв, здоров или болен, но ежедневно набиваю руку. Промаха не знаю. А вот в девчонку промазал — дважды. История сия не выходит из головы.

Капитан вернулся к месту судилища и тяжело плюхнулся на затрещавший табурет.

— Распни его… Распни его… Распни…

Семен едва стоял на ногах. Какому зверю попала его Варвара! Стучало сердце-молот, готовое выскочить вон.

Капитан внезапно и неожиданно легко вскочил, подбежал к Семену. На бледном лице Верховского горели безумные, но трезвые глаза.

— Ну, синьор! Знаменитый Семен Бессмертный-Костин! Имеющий очи да видит! Видел? И вы, сволочи, видели, как стреляет капитан Верховский? Скажете, где штаб, отряд, базы? Не скажете — перестреляю! Считаю до трех. Выходи, кто хочет сказать… Считаю. Раз…

Шеренга партизан не шелохнулась.

— Два…

Пленники стояли неподвижно.

— Три!..

И вдруг будто волна прошла в группе безмолвно замерших, стоявших как каменные изваяния партизан: пожилой широкобородый мужик, не глядя на товарищей по оружию, отделился от шеренги и шагнул к капитану.

— Я хочу сказать, — проговорил он, — и это будет последнее наше слово. Стреляй, гад, продажная шкура! Нет среди нас предателей народного дела. Мы не родня тебе, капитан Верховский. Нас не только за деньги, за жизнь не купишь. Не продажные мы! — гордо кончил партизан и вернулся к сгрудившимся партизанам.

— А! Та-ак! — прохрипел Верховский в бессильной ярости. — В поле! В поле всех до одного. Ведите — и под корень! — приказал калмыковцам капитан.

Залязгали винтовки. Партизан увели.

Верховский, криво усмехаясь, доверительно сказал Семену:

— У меня, Костин, дело коротко, не хватает терпения медлить. Они, мой дружок, — цветочки, а ты — ягодка. Добровольно не развяжешь языка, то жди пытки — перекрестится сам сатана. Вытяну… Я держу тебя в руках…

Верховский круто отвернулся от пленника, приказал конвою:

— В дом его! В мою комнату.

Семена ввели в дом, в большую трехоконную, почти пустую комнату — стол, два стула, узкая, односпальная кровать, покрытая пикейным одеялом.

Конвойные подвели Семена к столу, отошли к дверям, взяли винтовку наизготовку.

Капитан уселся верхом на стуле, пьяно уставился на Семена, ласково сказал:

— Вот что, Костин! Мы отлично знаем, что вы за птица. Сотни людей вам свято верят, за вами очертя голову пойдут на любую операцию. Ваше имя гремит по краю — имя непримиримого, непреклоннного врага японцев и атамана Калмыкова. Вам верят… Вам верят… Давайте мы с вами и сыграем на этом доверии… Я даю вам честное слово русского офицера — никто в мире, никогда, не узнает… вы дадите нам необходимые сведения. Вы осведомлены о многом, располагаете ценными материалами. Сообщите все нам — и я устрою вам весьма натуральный побег. Сделаем чисто, комар носа не подточит. Ни одна душа не усомнится в вас. Но вашу жену мы, конечно, подержим несколько месяцев в качестве заложницы. Тактический прием. Выпустить вас обоих? Это покажется подозрительным. Подумайте о предложении, Семен Никанорович. Советую.

Семен стоял как оплеванный. Он ждал всего — побоев, пыток, насилия, но только не такого постыдного, позорного предложения.

Гнев охватил его неукротимо: не помня себя, не владея собой, он прыгнул к офицеру, но остановился — крепко связаны за спиной руки, в путах руки — и бессильно заскрежетал зубами.

Верховский отшатнулся, испугался львиного рывка партизана, потом хрипло засмеялся, сказал участливо:

— Эх, Костин, Костин! Жизнь дается человеку один раз. Подумай, простак, о моих словах. Советую. Очень. Страшно предать? Уверяю тебя, это не страх перед самим фактом предательства, а страх перед людьми, страх — узнают. Я даю тебе верную гарантию — слово русского офицера: никто, никогда, ничего не узнает. Никакая тень не падет на тебя. Мы распространим слух: сведения получили от людей, которых повели на расстрел. А вы будете обелены. Договорились?

На посеревших скулах партизана ходили желваки; он упорно и гневно смотрел на капитана, будто хотел испепелить его жаром горевших недобрым огнем глаз.

Семен сказал скупо:

— Гадина ты, не́людь. Выродок змеиный! — И сплюнул. — Сам продался им, — продолжал Семен, кивая на входившего в комнату молодого японца-поручика, — и от нас этого ждешь? Не продажные мы!

Верховский вскочил со стула.

— Эй ты, кикимора заморская! — задыхаясь от злобы, крикнул он японцу. — Ты спрашивал о Варваре? Сейчас ты ее увидишь. Привести сюда бабу! — распорядился он, обращаясь к конвойному.

— Слушаю, ваше высокоблагородие!

Семен впился глазами в дверь, ожидая прихода любимой. «Замучат нас обоих…»

Прошло несколько минут. Капитан Верховский шептался с поручиком, и оба хохотали, как сумасшедшие. Наконец конвоир ввел в комнату Варвару Костину.

Стройная, вся на взлете, как молодая сосенка, женщина шла спокойно, гордо подняв голову. Глаза Варвары осмотрели комнату и остановились на Семене.

Молодая женщина ахнула и пошатнулась.

— Се… Семе-ен! — тоскующе выкрикнула Варвара.

— А! Знакомые оказались! А может, еще и родня? — хохотал довольный Верховский. — Ну, поздоровайтесь, поздоровайтесь. Разрешаю, — я мужик не вредный.

Лицо у Варвары красное. Она прижалась к нему на миг, и Семен почувствовал, что она вся горит.

— Пылаешь ты вся!..

— Погибли мы с тобой, Семен, — ответила Варвара. — У меня, похоже, горячка… и кровью исхожу… Прощай навсегда, Сема!..

— Ну, хватит нежностей! Успеете еще нализаться, если твой муженек будет поумнее и развяжет язык! А нет — пеняй на него, Варвара! — сказал Верховский.

Молодая женщина вздрогнула, лицо ее покрылось пеленой смертельной бледности.

— Сема! — раздельно произнесла Варвара. — Слушай, Семен! Меня жалеючи, не вздумай чего не след им сказать. Я все снесу… все перетерплю, после Андрейки… Но позора и срама не переживу, ежели муж мой духом падет и народ обидит. Каменная я теперь, Семен, не жалей! Не обижай в последний час…

— Ничего не скажу, Варя! Разве ты меня не знаешь?

Скорбные глаза Варвары, сияющие счастьем: «Увидела милого перед кончиной!» — и слезами: «Прощай навек, Сеня!» — ответили ему: «Знаю. Верю».

— Увести ее… психопатку… Убрать! — скомандовал Верховский. — Вот дурак я! Какую промашку сделал — дал им встретиться, договориться. Теперь из них и колом ничего не выбьешь!

— Прощай, Варя! Прощай, жена…

— Прощай, Семен! Прости, ежели чем обидела…

— Убрать сумасшедшую бабу! Совсем спятила…

Варвару оторвали от Семена, увели.

— Бросить и его в подвал. Пусть подумает на досуге. И когда, Костин, я приду за ответом и не получу его, то пеняй на себя: я, как Понтий Пилат, умою руки. Спасти себя и жену от верной гибели — твое дело. Решай… Развяжите ему руки, — приказал капитан.

Через час, получив от Семена категорический отказ отвечать на вопросы, Верховский сказал озлобленно:

— Дура ты деревенская, Костин! Гонор у него. Как твой папаша — бог Саваоф — хочешь совестью быть для сельчан? Совесть? А с чем ее едят? Не забывай, что мертвый лев слабее живого щенка. Теперь жди от нас гостинца. Жаль, некогда с тобой особенно валандаться: вызывают к проводу. Мы еще встретимся…

Ночью около подвала раздался грузный топот неверных ног, бормотание. Пьяный, хриплый голос пел:

…Поезд где-то исчез — В синей дымке вдали. Налетели потоки сомнений…

Загремел наружный засов. В подвал один за другим спустились по крутым каменным ступенькам капитан Верховский и его спутник — поручик Нобуо Комато.

…Ты мне бросила ветку сирени…

Широко расставив ноги, Верховский остановился: осматривал подвал при скудном свете фонаря.

— «Жажду свиданья, жажду лобзанья!» — пьяно бормотал он. — А повеселились мы, поручик Комод, неплохо, девочка была недурна. Но бабино миловидное личико с глазами пугливой газели не отступает от меня. Семуша! Ни-ни! Я только сказал: «Распни ее!» — подошел, а она с копылков долой. Пальцем, Сеня-друг, не тронули. Опростоволосился я, дурак: надо было как взяли вас, с ней побаловаться. Не ожидал, Семуша! Подохла… Нежная оказалась твоя Варвара, подохла!..

«Подохла!» — слово это ударило Семена Костина и зарядило его неимоверной силой. Ни штыки, ни винтовки не могли бы сейчас остановить его, только немедленная смерть врагов могла разрядить страшную грозу, бушевавшую в его груди.

Решение пришло молниеносно. Семен стоял у стены. Свободные руки. Руки, запросто сгибающие железную подкову, свободны. «Варя! Жена! Месть убийцам!» Стальным разящим молотом взметнулась могучая рука атлета партизана и с неимоверной силой опустилась на голову не успевшего даже ни вздохнуть, ни охнуть капитана Верховского.

Семен сбил со стены фонарь, с разбегу ударил сапогом в живот опешившего от неожиданности поручика Комато и единым духом взлетел по ступенькам подвала. Удача сопутствовала партизану.

Часовые мирно раскуривали цигарки, когда мимо них метнулась в темноте чья-то плотная фигура. Семен заметил днем, что двор дома был обнесен невысоким дощатым забором. Он легко перебросил через доски свое сильное тело.

Во дворе зашумели, закричали, забегали, пронзительно засвистели. Во тьму, наугад, застрочили ружейные и револьверные выстрелы. Но темная, как чернила, ночь уже поглотила, прикрыла, спасла Семена Костина.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ СИЛЬНЫ ВРЕМЕНЩИКИ, ДА НЕДОЛГОВЕЧНЫ

Глава первая

Холодным декабрьским вечером Лерка бежала домой. День провела у дяди Пети: подкидывал дельце за дельцем, посмеивался, по пятам ходил, пел ласково:

— Валерия свет мой Михайловна! Бог ленивых людей не любит. Пошевеливайся, милушка, повертывайся попроворнее…

И пошевеливалась. И повертывалась. Но зато усталая и довольная Валерия свет Михайловна домой шагала прытко: на спине мешок с крупной, жирной, отборной кетиной — из тех, что дядя Петя для семьи засолил. «С чего бы это он сегодня на целую кету расщедрился?»

Лерка подбросила повыше сползающий с загорбка мешок, думала: «Картошка дома есть. На несколько дней нам хватит».

Война. Война. Проклятая разруха. Богатеи сами стараются обходиться: на работу не зовут — боятся лишнего рта. Тянутся у Новоселовых голодные тусклые дни…

«Я ничего, все снесу. Настю с Ванюшкой жалко».

Густо мела поземка. Пурга будет: над селом тяжело нависли темно-сизые снеговые тучи. Боковой ветер с Уссури продувал ветхую шубенку, леденил руки, лицо. Спасибо тете Варе, подарила крепкие валенки, оставшиеся от Марфы Онуфревны. Хоть ноги не мерзнут. Как страшно умерла тетенька Варвара! Кровью изошла. Семен Костин чудом вырвался.

Ой! Как холодно! Ветер так и пронизывает. Руки совсем зашлись: рукава шубенки коротки, и мерзнет между варежкой и рукавом голое тело. Ох, холодище! Вот и родная избенка показалась. «Скорее добраться до постели, уткнуть нос в подушку: заснуть, заснуть».

Бегом влетела в избенку и остановилась в изумлении на пороге: в кухне, служившей им одновременно и спальней, и столовой, толпились, сидели, лежали люди. Партизаны! Некоторые — без зимней верхней одежды, развешанной около русской печи для просушки: видать, ввалились в дом после бурана — грелись возле потрескивающей, разогревшейся докрасна железной печурки. От тулупов, шуб, полушубков других еще тянуло крепким декабрьским морозом — они, видать, только что вошли.

Раскрасневшаяся Настя оживленно хлопотала около неожиданных гостей. Она зашептала на ухо Лерке:

— Партизаны пришли. Полное село. И Сергей Петрович здесь, и Семен Костин, и Силантий Лесников, и еще какой-то, совсем незнакомый.

Лерка сбросила шубенку, растерла озябшие, покрасневшие руки и остановилась в нерешительности: не узнала никого из присутствующих при слабом свете семилинейной лампы, висевшей на крючке под потолком.

— Лерушка! Здорово, пичуга! Не узнаешь? — приветливо окликнул девочку сидящий на скамье человек.

Услышав знакомый басок учителя, Лерка рванулась к нему, но застеснялась и, степенно подойдя к Сергею Петровичу, несмело протянула ему руку.

— Узнала… Только не очень. — И еще больше смутилась.

Учитель добро засмеялся.

— Узнала, только не очень? Разве я так переменился? Страшный стал? Заросший?

— Борода у вас всегда была большая, широкая, а вот усы как у деда Мороза висят, — ответила Лерка.

Сергей Петрович ласково посмеивался, заметив, с каким любопытством уставились на него синие глаза.

На потвердевшем лице Лебедева, обожженном морозом, играл свежий румянец, серые глаза стали строже, проницательнее. Широкая, окладистая борода, широкие, висящие вниз усы — простой деревенский мужичок себе на уме. Весь он заметно окреп, раздался в плечах.

Лерка, знавшая его прежде несколько вялым, болезненным, удивилась его бодрому виду.

— Рассказывай, как живешь, пичуга?

— Трудно живу, Сергей Петрович! — устало, как взрослая, вздохнула девочка. — Мыкаюсь, а на прожитье не хватает. Времена-то тяжелые, неспокойные…

— Потерпи, Лерушка! Думается — не много ждать осталось. Видишь, какие мы смелые стали? В село пришли, не побоялись. Выгоним Калмыкова — и сразу дышать легче станет, — серьезно, как равной, сказал Сергей Петрович и прибавил заботливо: — Растешь ты сильно, вверх тянешься, а худенькая — косточки торчат… Видно, голодаете частенько?

Лерка не успела ответить. Дверь широко распахнулась. Белыми клубами ворвался в избу зимний морозный воздух. Нагруженный двумя мешками, в дверь с трудом протиснулся дядя Силаша.

— Принимайте, ребята, пропитание, — сипло, простуженно сказал он, сбрасывая с плеч на пол звякнувшие мешки. — Хлебушко-то, поди, в путе-дороге замерз, раскладывайте его к каменке — он и отойдет! — командовал Лесников, скинув с плеч на пол стоявший колоколом, обледенелый тулуп.

— Ты, видать, со своим хлебушком так и ходишь в обнимку? Не расстаешься, Силантий Никодимович? — подойдя к нему и подняв с пола тулуп, чтобы повесить его к печи сушиться, подтрунил Иван Дробов. — Как бы мы не отощали, с тела белого не спали?

— Ты не подфыркивай, не подфыркивай, жеребец стоялый! Видать, как ты истощал: морда-то кирпича просит. Прямой Кощей Бессмертный… Корабль в реку спускают — и то вино пьют и бутылку бьют, салом смазывают, а вас не подкормишь, так и не спросишь с вас, — отшучивался Силантий, снимая шапку-ушанку и стряхивая с нее снег.

— Лед у тебя, товарищ Лесников, на усищах так коробом и стоит. Сбивай поскорее, а то потоп будет, — подтрунил Ваня Дробов.

— Старого рыбака потопом напугал! — просипел Лесников, снимая с усов лед. Довольно крякнув, он подсел к весело потрескивающей печурке. — Ох и морозно сегодня! Так и хватает, так и щиплет. Главное дело — ветрено, с Уссури несет: быть пурге. О-го-го! Валерия! Ну, здравствуй, здравствуй, доченька!..

— Здравствуйте, Силантий Никодимович! — радостно приветствовала Лерка испытанного друга.

— Я давеча Настю спрашиваю: «А Лерка где?» — «У дяди Пети батрачит». Трудишься все, неулыба?

— Как там дела, Силантий Никодимыч? — спросил Сергей Петрович. — Все в порядке?

— Все исполнил, как вы приказали, Сергей Петрович. Ребятам, у которых здесь семьи, позволил идти по домам: русский человек без родни не живет, пусть отдохнут малость. Остальных расселил у желающих — их нарасхват разобрали. Патрули и часовые на всех местах поставлены, там, где вы приказали, — по-военному коротко и отрывисто рапортовал Силантий.

— Очень хорошо! Попозже я сам пройду по селу. Сейчас мы закусим с дороги, а потом проведем небольшое собрание: задачи на ближайшее будущее.

Присутствующие в избе заметно оживились. Настя и Силантий с трудом кромсали ковриги замерзшего хлеба. На столе появились походные алюминиевые кружки, котелки, эмалированные чашки.

— Не скупись, Силантий Никодимыч, — улыбнулся Лебедев. — Давай-ка на стол сальца мороженого, консервов трофейных и сахарку, сахарку…

— Обойдемся и чайком! Давно ли ели… — попробовал запротестовать Лесников, но на него зашумели:

— Давай! Давай! Ну и прижимистый.

— Скуповат стал…

— Я к тебе, Силантий Никодимыч, в помощники по этому делу готов наняться, возьмешь? — по-мальчишески озорным оком подмигнул присутствующим Иван Дробов.

Но Лесников не подпустил его к заветному мешку. Недовольно ворча, он вытащил из мешка изрядный кус мороженого сала, несколько банок консервов.

— Без тебя как-нибудь обойдусь, помощничек, — проворчал Силантий, торопливо завязывая на несколько узлов мешок. — Видали, видали мы таких нанимателей: дешево и волк в пастухи нанимается, да мир почему-то подумывает. Вот уж истинно: у всякого Филатки свои ухватки, так и у тебя, Иван Дробов…

— Нехорошо, товарищ боевой! На японца — так вместе идем. Сам меня зовешь: ты, мол, Ваня Дробов, потомственный рыбак, и я рыбак — нам вместе и плыть. А вот как только до мешка дело доходит, родство и забыто. Корми, не жалей, будь отцом! — подсмеивался Иван.

— Отцом? Не тот отец, кто вскормил, вспоил, Ванюша, а тот, кто уму-разуму научил. Я тебе в отцы не гожусь! Сразу видать — твой отец рыбаком был: ты весь в него — тоже в воду смотришь, где бы чего выловить! На наше родство не пеняй. Известно, из одной клетки, да разные детки, — весело отшучивался Лесников, довольный до глубины души: Сергей Петрович промолчал и не потребовал прибавить еще чего-нибудь к ужину. «О сахаре забыл? И так обойдутся! Не буду доставать».

Все шумно уселись за стол, стали жадно вгрызаться в мороженый хлеб и сало.

— Маманя! Я кетину добрую принесла, — шепотом сказала Лерка матери, — можно их угостить?

— Конечно, можно! — не задумываясь о завтрашнем голодном дне, ответила радостно возбужденная Настя. Она была горда и счастлива: ее бедную, жалкую избенку не обошли такие видные, уважаемые на селе люди. Расщедрилась окончательно Настя: — В русской печке, в загнетке или на шестке, чугун картошек вареных стоит, их тоже подай.

Появление большого глиняного блюда, наполненного горячим картофелем и нарезанной ломтиками кетой, было встречено всеобщим ликованием.

— Кета! Кета-матушка.

— Молодец молодая хозяйка!

— Ты чего, коза, так раздобрилась? Последнее отдала? Ты побережливее: на мир пирога не испечешь…

— Кушайте, кушайте, дядя Силаша!

— Красная рыбка, да еще с горячей картошкой! Угодили, хозяюшки!

— Надо подчиняться партизаночке, приступим! — разглаживая влажную бороду, сказал Лесников. — Ее воля — приказ: чей берег, того и рыба. Посолонцуем-ка, ребята, всласть!

Он нацелился карманным ножичком на крупный жирный кусок, но… опоздал: из-под носа унес лакомый кусок комиссар. Силантий сердито крякнул.

Партизаны хохотали — заметили его промашку.

— У тебя, товарищ Яницын, губа не дура, язык не лопата, — недовольно просипел он, — знаешь, куда руку тянуть: прямой наводкой за сладкое брюшко ухватился. Один зевает, другой смекает…

— Вы, Силантий Никодимович, тоже как будто за брюшком тянулись? — язвительно заметил Вадим. — Орлы кругом, зевать не приходится. Мимо меня хороший кусок не проскочит, а тут кета, ночью разбуди — вскочу как встрепанный есть.

— Давно вас определил, — все еще сердился Силантий: — Наш Абросим, когда ничего нет, не просит, а если дашь, не отбросит. Родом-то откуда, комиссар? По повадке амурский? Расторопный…

— Родом с низовья Амура, из села Большемихайловского. Амурец прирожденный. Мальчонкой был, когда семья переехала во Владивосток.

— Большемихайловский? На заработки — на рыбалку — туда ездил, а зимой ямщичил по Амуру и не раз бывал там — многих знаю, — смягчаясь, просипел Лесников и, насмешливо поглядывая на комиссара из-под всклокоченных бровей, прибавил: — Вижу, вижу — рыболов: пятерней на тарелке быстро нащупал…

Партизаны смеялись: уел Силаша Остроглазого!

— Мозгом ты тоже расторопный? — не отставал Лесников от комиссара. — Уважь, разгадай загадку. Кину не палку, убью не галку! Как понять, амурец?

— Рыба, товарищ Лесников! — смеялся Яницын.

— Твоя правда, — огорчаясь, ответил Силантий. — Есть крылья, а не летает, нет ног, а не догонишь? Что это?

— Рыба! — не задумываясь, ответил Вадим.

— Башковитый! — озадаченно сказал Лесников. — Последнюю — и помирюсь с вами. Ощиплю не перья, съем не мясо?

— Да о ней же речь, Силантий Никодимович!

Партизаны хохотали над явно раздосадованным Лесниковым, а тот, непритворно вздохнув, сказал:

— То-то! Ушлый! Умнику и брюшка не жалко. — Лесников повеселел, с доброжелательством поглядывал на волевое лицо комиссара, на его брови вразлет: «Красив Остроглазый! И силушка по жилушкам ходит». — Я, друг, тебя с первого раза признал: рыбак рыбака видит издалека.

На лице Яницына мелькнула быстрая улыбка.

— Спасибо, Силантий Никодимович, ваше признание мне дорого.

— Силантий Никодимыч у нас хорош! — вмешался в их оживленный разговор Сергей Петрович. — А главное в нем достоинство — тороват, гостеприимен. С другом всегда хлеб-соль разделит. Но одна беда — сам только что признался — забывчив. Сахарку-то к чаю позабыли достать, Силантий Никодимыч?

Лебедев невинным взором смотрел на прижимистого Лесникова.

Силантий сморщился, как от приступа свирепой зубной боли, но прибедняться перед Яницыным не захотел и слукавил смирненько, будто и не заметил, какую подслащенную пилюльку дали ему проглотить.

— Сахар? Вот стариковская память! Из ума вон.

Он нехотя встал из-за стола, долго развязывал мешок.

Потом медленно достал из него большую сахарную голову, завернутую в плотную синюю бумагу. Неторопливо развернул бумагу, полюбовался на твердую голубоватую, как глыба льда, сахарную голову.

— Валерия! Нет там у вас топорика или молоточка? Ее голыми руками не возьмешь: «Чурин и компания».

Лерка принесла и подала Лесникову молоток. Он торжественно поблагодарил ее:

— Спасибочка, ненаглядная! Дай бог коням твоим не изъезживаться, цветну платью не изнашиваться, алым лентам в косе не быть износу…

Лерка смущалась, краснела.

Лесников бережно положил сахарную голову на белую тряпочку, одним ударом молотка отколол вершину и, разбив ее на малюсенькие кусочки, торжественно вручил их присутствующим. Потом он подозвал к себе Лерку и отдал ей остаток — увесистый, фунта в три, кусок плотного, поблескивающего гранями сахара.

— Спрячь. С Ванюшкой и Настей полакомитесь…

— Ой, что вы, дядя Силантий? Не надо! — махала руками, отказывалась Лерка от неслыханного богатства.

— Бери, бери! — нахмурил Силантий клочковатые, нависшие брови. — Дают — бери, бьют — беги!

Партизаны с наслаждением прихлебывали горячий чай; черпали кипяток из ведра, стоящего на табурете. Второе ведро клокотало на раскаленной печурке.

После незамысловатого ужина Сергей Петрович отпустил некоторых партизан по домам; остаться на собрании предложил Лесникову и Ивану Дробову.

Остался и Яницын.

— Подождем Семена Костина, — сказал Лебедев. — Он вот-вот должен подойти. Я его отпустил на часок — проведать старика отца. А вас, хозяюшки, я попрошу убрать посуду со стола, — обратился он к Насте и Лерке, — и вы можете укладываться спать. Я думаю, мы не помешаем вам? Нам нужно провести небольшое собрание. Мы не будем шуметь.

— Что вы, Сергей Петрович! Конечно, не помешаете. С постелью у нас дело скудно, на что вас и уложить? Совсем обнищали, — конфузливо заметила Настя.

— Вы не беспокойтесь, — поспешно отозвался учитель, — ночевать у вас будем только мы двое, — Лебедев показал на Яницына. — Остальным я разрешу провести ночь с семьями. Ведь их так ждут! Мы подстелем себе тулупы. Все будет в порядке, вы не волнуйтесь.

Настя и Лерка торопливо перемыли посуду и стали укладываться спать: боялись помешать гостям. Настя легла на лавку, укрылась одеялом с головой. Лерка вскарабкалась на полати, где она спала с Ванюшкой.

Мальчик мирно спал.

Лерка пригладила его сбившиеся лохмы, поцеловала посапывающий веснушчатый нос, закутала бережно одеялом. «Спи, глупенький!» Посмотрела вниз.

Лесников поднял голову, кивнул Лерке, ворча:

— Эх, Афанасья, говорят, ломит с ненастья, Савелья — только с похмелья, а меня, Силантия, почему так сегодня корежит? — Покряхтывая, он стал натягивать на себя оттаявший тулуп. — Сергей Петрович! — обратился он к Лебедеву. — Я, пока суд да дело, думаю сходить проверить патрули, часовых.

— Прекрасно, Силантий Никодимыч! Только попрошу вас поскорее вернуться. Подойдет Семен, и мы сразу начнем, чтобы не затягивать собрания: надо дать людям возможность выспаться и отдохнуть.

— Слушаю, Сергей Петрович.

Силантий ушел, и в избе стало совсем тихо. Сергей Петрович беседовал с Яницыным. Иван Дробов дремал, положив крупную курчавую голову на край стола.

— Ты замечательно выглядишь, Сережа. Молодец! Настоящий партизанский командир! Строгий, подтянутый. Ничего похожего на нашу встречу в школе, помнишь, когда я у тебя был? Тебе привет от мамы. Велела заходить, если будешь в городе.

— Спасибо. Спасибо, — рассеянно ответил Лебедев: готовился к беседе с партизанами.

— Ты не отвиливай! — понял нехитрую увертку друга Яницын. — На совещании часто тебя вспоминали: «В чем секрет его успехов?» Гремишь, Сережа, гремишь по краю… — подшучивал Вадим.

— Секрет моего успеха? — вдруг рассердился командир. — А почему не твоего? Не терплю, когда говорят: «Лебедев, Яницын подняли, завинтили…» Я учитель, и не мое дело идти в бой, стрелять, колоть. Мы вначале это делали, а сейчас идем только в исключительных случаях, когда необходимо. Нам с тобой дьявольски повезло: люд в отряде отборно талантливый. Воин по призванию — Семен Бессмертный. Ваня Дробов — золото-мужик, весельчак, острослов, удалец. Мало он тебе в политотделе помогает? Я их как-то до твоего прихода в отряд не видел: повседневщина заедала, от земли глаз не отрывал. Какие дела вершат — небу жарко!

— Сережа! Сережа! Да разве я не понимаю — вся сила в них, неунывных солдатах! Один дядя Силаша, образцовый, рачительный хозяин отряда, чего стоит! А Смирновы? Мы с тобой Ваню Дробова посылаем в разведку на опаснейшие дела, а чету Смирновых — на поиск еще хлеще. А не рискуем ли мы ими?

— В военном деле риск не только благородное, но и неизбежное дело, — серьезно ответил Лебедев. — Конечно, надо беречь Смирновых, как алмаз. Но иногда нет иного выхода. Смирновы осмотрительные, хладнокровные разведчики, и их сведения безукоризненно проверены…

— Смирнова здесь? — спокойно спросил Вадим.

— Отпустил ее к жене Вани Дробова, Марье Порфирьевне: приведет себя в порядок — устает от кочевой походной жизни. Я ее в прошлом году насильно остриг — до сих пор стесняется. Удалось тебе побывать у Петровых? Как они там? Семья в порядке?..

— Все по-старому. Меня интересовало, как попали черновики из дела Ким в мусор, которым пользовались для разжигания печки. Петр и сам не знает: женщина, которая им добывала макулатуру, архивные конторские бумаги, исчезла, как провалилась. И бумажная авантюра на сем закончилась. А как ты-то? — осторожно спросил Вадим.

Лебедев понял вопрос, ответил невозмутимо:

— Перегорела любовь: гасла, гасла… В партизанской купели с народом побратался — дороже дорогого. О Надюше почти не вспоминаю… Жду с надеждой упованья: сбросим белых и иже с ними в море — и я займусь людьми. Василя Смирнова пошлю учиться.

— Не горячишься ли в оценках? — досадливо, а может, и ревниво спросил Вадим.

— Здесь, в дни трагических испытаний, — когда многажды мы бывали под старушкиной косой! — как никогда понял я мудрую одаренность русской души, гениальную талантливость народа.

— Сережа! Сережа! — растроганно проговорил Яницын и обнял друга. — Лебедь мой милый! Побывав в штабе, я воочию, всем существом, ощутил великую стихию народного наводнения и тоже верую: полая вода снесет Колчака, Семенова, Калмыкова. Я живу, я действую. Лебедь, спасибо тебе. Мы дождемся счастья — часа освобождения… Клянусь!

— Клянусь! — ответил Лебедев.

Переглянулись друзья: переполнены их сердца, как в юности.

Они получили от матери Лебедева первое совместное задание и дали, как Герцен и Огарев, клятву верности избранному пути.

Друзья примолкли.

Тревога, радость и боль овладели Вадимом: опять очнулась, подала властный голос его горькая, отчаянная любовь, — поднималось загнанное заветное чувство.

В избу вошли Силантий и Семен Бессмертный.

— Обошли с Семеном Никаноровичем все село, — еще пуще сипел с мороза Силантий. — Все в порядке, Сергей Петрович. Я его на пути встретил — с собой сманил. Думал, теплее будет рядом с такой высоченной трубой, — пошутил он, — да, видать, у холодной печки не нагреешься. Морозище — дышать нечем, так и прихватывает. Ох озябли старые косточки. Чайку нет? После кеты пить хоцца! Согреюсь заодно. В старом теле — что во льду: выношенная шуба не греет…

— В ведре кипяток. Попей чайку, Силантий Петрович, — сказал Лебедев, помогая ему снять вновь задубевший на морозе тулуп.

— Ох! Душа и та, кажись, оттаивает у тепла, — постанывал от наслаждения Лесников, хлебая чай. — Набегался я сегодня, по колени ноги оттопал.

— Как дома дела, Семен Никанорович? — спросил Лебедев. — Как отец?

Семен, гревший у печурки руки, откликнулся:

— Батя молодцом держится, готовит партизанам обоз с зимними вещами. Они на пару с Палагой…

— Отец Семена мстит японцам и белым за сыновей, внука и сноху, — сказал Лебедев комиссару. — В селе живет бабка Палага. Она тоже мстит за расстрелянного белыми сына. Замечательная старуха! Острая, как бритва, прямая, решительная. Как бывалый солдат.

— Я ее помню. На собрании она выступала, когда мы отряд Красной гвардии сбивали в Темной речке, — отозвался на его слова Яницын. И прибавил: — Не пора ли нам начинать? Людям отдых нужен…

— Вставай, Ванюша. Спишь, и отдохнуть тебе некогда, — бережно прикоснулся к Дробову Лесников.

Дробов вскочил, а Силантий хохотнул коротко:

— Ты как лиса — спит, а курей видит…

Все уселись около стола. Лебедев придвинул кружку с чаем к Вадиму Николаевичу, сказал:

— Начнем, товарищи? У нас на повестке дня один вопрос — «Текущие политические события». Товарищ комиссар вернулся из штаба, и мы предоставим ему слово.

— Товарищи! — начал Яницын. — Я постараюсь быть кратким. Возможно, кое-что уже вам известно, но сведения, полученные из первоисточников, будут для вас новостью. С начала октября, в связи с новой мобилизацией в колчаковскую армию, в Хабаровске и по краю распространялась прокламация подпольного исполнительного комитета Советов: «Ко всем мобилизуемым». Основной ее призыв — не идти в армию белых, уходить в партизанские отряды, с оружием в руках бороться за восстановление советской власти. Горожанам советуют выступить с протестами, забастовками, с отказом идти на смерть за власть шайки «позолоченных преступников». Уполномочен сообщить вам, товарищи, следующее: в ноябре в селе Анастасьевском, Хабаровского уезда, состоялась конференция руководителей партизанских отрядов. Говорилось там об усилении партийного руководства партизанским движением, о согласованности боевых действий отрядов, добыче оружия, организации населения для борьбы с интервентами. Избран Военно-революционный штаб партизанских отрядов и революционных организаций…

— А почему от нашего отряда не был командир? — спросил Лесников. — Ай не заслужили? — обидчиво добавил он.

— Конференция происходила в те дни, — объяснил Яницын, — когда мы были заняты по горло, готовились к уничтожению вражеского транспорта.

— Тогда разговор другой, — согласился отходчивый Лесников.

— Систематическое, плановое разрушение путей Приамурского края, в котором есть и наша доля, взбесило контрреволюцию. Белогвардейцы отлично знают, что во главе руководства партизанским движением края стоят большевики-подпольщики, и решили обезглавить наше движение. И здесь мы понесли страшный урон! В хабаровскую подпольную организацию большевиков опять пробрались провокаторы и провалили наших товарищей. В конце октября начались аресты…

Яницын замолчал, его энергичное, подвижное лицо потемнело.

— Ах ты горе-злочастье какое! — ахнул Силантий. — Как это угораздило опять довериться? Ведь ученые уже — один раз их какой-то Иуда Искариот под смертную кару подвел, а ничему не научились, опять проморгали какого-то паразита и отогрели змею за пазухой!

— Да, друзья! — тяжело вздохнул Яницын. — Это подлинная трагедия! Большинство товарищей из подпольной организации, по-видимому, потеряно для нас безвозвратно. Контрразведке Калмыкова удалось захватить и арестовать почти всех членов подпольной большевистской организации Хабаровска. Схватили сто двадцать человек. Они были заключены в полевую гауптвахту Калмыкова — «вагон смерти». Вы, Семен Никанорович, побывали в «вагоне смерти» и представляете, каким пыткам там подвергли лучших из лучших наших соратников. Ночью второго ноября тысяча девятьсот девятнадцатого года калмыковцы вывезли заключенных на Амурский железнодорожный мост. Истерзав пытками, палачи перебили наших товарищей и сбросили с моста в Амур.

Лесников встал с табурета, вытянулся, опустил узловатые руки, будто нес торжественный караул. Остальные тоже поднялись — почтить вставанием память павших борцов. Потом молча опустились на места.

— Мы понесли страшную, непоправимую потерю, друзья, но выродку Калмыкову не удалось и не удастся обезглавить нас, поколебать наш дух, нашу веру в победу! Мы сплотились еще сильнее! Наши удары по врагу стали еще беспощаднее! — продолжал Яницын.

— Духом падать в нашем деле не приходится, — подтвердил, опечаленный горестными вестями, Лесников. — Погибшим товарищам — вечная память! А нам, живым, крепче помнить надо: тьма света не любит, злой доброго не терпит. И вставать миром против тьмы — не душила бы нас! Вставать миром на Ваньку Каина! Сколько он народ терзать-когтить будет? — сжав кулаки, гневно спросил Силантий. — Терпежу не хватает!

— Вы правы, Силантий Никодимыч! Приходит пора подниматься в решительную схватку, — ответил ему Вадим. — По заданиям Военно-революционного штаба мне теперь часто приходится иметь дело с партизанскими массами — люди горячо, неистово рвутся в бой. Летом я побывал в подполье Владивостока. Крайком РКП(б) наметил тактику коммунистов Дальнего Востока, которой и мы обязаны придерживаться: разлагать белый тыл, разрушать транспорт, военную промышленность, вражеский государственный аппарат.

Товарищи! Калмыков слабеет: он позорно провалился с дурацким приказом, запрещающим вывоз продуктов из Хабаровска. Знал, что львиная их доля попадает красным партизанам, и решил «пресечь». Военно-революционный штаб немедленно издал приказ — объявить экономическую блокаду Хабаровска! Крестьяне прекратили подвоз продуктов в город — рыбы, картофеля, овса, сена, дров. Город, конечно, попал в железные тиски голода. Только тогда до сознания психопата Калмыкова дошло — палка о двух концах. И оба конца стали лупить по нему! Пришлось срочно бить назад — отменять собственный приказ. Дальше. Силы наши растут и увеличиваются с каждым днем. Проследите по истории нашего партизанского отряда: начинали единицы — ушли в леса почти безоружные, голодали, холодали, а сейчас как?

— В партизанской пекарне хлеб пекем! — откликнулся довольный Силантий. — Оружия только не хватает. Мастерские завели. Народ нас поддерживает: понимает — на нас одна надежда.

— Ну, еще бы! Дикие зверства карателей ускорили распад и расслоение деревни. Все честное, все лучшее идет к нам. Совсем недавно в деревню Виноградовку был снаряжен Калмыковым сильный карательный отряд. Прибыв на место, вся казачья сотня в полном боевом вооружении, с пулеметами перешла на сторону партизан. В декабре же партизаны выбили из деревни Роскошь и отогнали к станции Котиково японский гарнизон. Наши храбрецы в деревне Отрадное расколошматили семьдесят японцев-кавалеристов. На разъезде Гедике партизаны сделали вылазку на японский транспорт, захватили шесть бомбометов, четыре пулемета, четыреста винтовок, много гранат. Но вышла осечка: японцы часть вооружения отняли. Правда, бомбометы и пулеметы партизаны отстояли. Это факты не единичные. Императорская Япония получает по зубам! Калмыков, чувствуя нарастающую силу партизанского движения, объявил мобилизацию десяти возрастов казачества. Мобилизация полностью провалилась: вместо сборных пунктов казаки с походными котомками уходили к партизанам. Товарищи, борьбу с белобандитами и интервентами ведут партизаны Уссури, Амура, партизаны Приморья. Бои с интервентами идут по всему Дальнему Востоку!

Могу вас порадовать, друзья. Советская Армия с запада перешла в наступление. Красные войска взяли в ноябре Омск. Наступление продолжается. Колчак и его министры удрали из Омска в Иркутск.

— Ну и дела! — вырвалось у Дробова, напряженно слушавшего Вадима. — Вот ты нам, друг, какую радость принес! Значит, сукин сын Колчак трещит? Наши красные с той стороны нажали бы покрепче, а мы — с этой, вот пошло бы дело! — возбужденно продолжал он.

— Так и будем делать. Но надо все учесть, все предусмотреть. Грызня идет и среди интервентов. Вот вам последний пример. Это было ровно месяц назад, в ноябре. Колчаковцев, во главе с генералом Розановым, которые сейчас хозяйничают во Владивостоке, поддерживали не только японцы, но и чехи. Но, не поделив, по-видимому, какую-то кость, чехи восстали против колчаковцев с целью совершить очередной переворот. Восстание чехов провалилось: вмешались японцы, помогли Розанову — восстание подавили.

— Пусть больше грызутся, сукины дети, меж собой: может, даст бог, перегрызут друг другу горло! — оживленно поблескивая глазами, возрадовался Силантий. — Пусть дерутся, как пауки в банке.

— На одно это надежда слабая, товарищ Лесников, — слегка улыбаясь, возразил Вадим Николаевич. — Надеяться надо на себя, на свои силы. Я привел вам примеры, чтобы показать, какова сейчас обстановка. Колчаковская власть, несомненно, уже покачнулась, но белые будут сопротивляться, усиливать репрессии.

— Это уже не так страшно, — опять не выдержал Силантий. — Теперь мы окрепли, что они с нами могут сделать? В силе большой были — и то от нас пятились, а теперь и подавно. Не играла ворона, вверх летучи, а вниз летучи, ей играть некогда!

— Вы неправы, Силантий Никодимыч! — возразил Вадим, доставая из кармана коричневый замшевый мешочек с табаком и завертывая самокрутку. — И не только не правы, но ваши рассуждения могут иметь вредное последствие. Не случайно Колчак, как только добежал до Иркутска, сразу поспешил издать приказ о назначении небезызвестного вам Семенова, душителя рабочих и крестьян, главнокомандующим войсками Дальнего Востока и Иркутского военного округа. Значит, еще надеются на что-то? — спросил Яницын, вставая с места, чтобы прикурить самокрутку от огня железной печурки. — Курите, товарищи! — положил он на стол кисет.

— Да, ты правду сказал, товарищ! — взяв в руки и раздумчиво разглядывая искусно расшитый шелками мешочек, сказал Силантий. — Они просто так лапки не сложат: вяжите, мол, нас! Это я так, сгоряча, болтнул…

Лесников запустил пальцы поглубже в кисет и вытащил добрую порцию золотистого пахучего табака.

— Мешок-то гольдяцкой работы? Их рисунок!

— У меня тут друг юности — гольд. По имени Фаянго. В Баракане живет, около поселка Корсаковского, по Уссури, выше Хабаровска. Мне пришлось там побывать. Жена Фаянго подарила кисет, — ответил Вадим.

— Аннушка Фаянго? Знаем! И Ваню Фаянго знаем! Я сразу узнал гольдяцкую работенку. Ихние бабы мастерицы по этому делу. Кисет, видать, из кожи олененка. Добрая выделка. Мягкая. А табачок, видать, американский? — раздувая широкие ноздри и внюхиваясь в душистый табачный дым, спросил Лесников.

— Вот дотошный человек! — сказал Вадим Николаевич и невольно рассмеялся. — Ни одна мелочь от него не уйдет. Тряхнули мы обозик с добром. Там и табачок был, и резина жевательная, и сливки в банках, и консервы, и шоколад плитками толщиной в мой кулак, С удобствами путешествовали они по нашему краю, но недолго пришлось! — жестко закончил Вадим Николаевич. — Ну, мы отвлеклись, товарищи. Продолжим нашу беседу. Положение сейчас таково: наши партизанские отряды окружают Хабаровск почти со всех сторон. Пришла пора пробовать наши силы непосредственно в боях с врагом. Мы готовим крупную операцию, которая должна сыграть не только военную роль, но и политическую: показать населению, что черт Калмыков не так уж страшен, как его малюют. О самой операции, о ее целях и задачах, о дне и часе выступления мы подробно договоримся с Сергеем Петровичем. А вас я попрошу немедленно начать вести подготовительную работу среди партизан. Можете с ними поделиться теми сведениями, какие вы от меня услышали.

— У меня вопросик к вам… — начал было неугомонный Силантий, но не успел докончить фразы.

На крылечке послышался шум, приглушенный крик.

Дверь в избенку распахнулась, и, отталкивая загораживающего ей дорогу часового, вбежала женщина.

— Мне Костина… Семена Бессмертного! — задыхаясь, чуть не падая, едва выговорила она.

Семен встал во весь свой богатырский рост и замер, как в столбняке. Кровь отлила от медно-красного лица, обдутого колючими таежными ветрами. Он неуверенно шагнул из-за стола.

— Варвара! — вырвалось у него. — Варвара!

— Семен! Семен! — билась на его груди женщина, пряча мокрое от слез лицо. — И впрямь живой! Не чаяла свидеться…

Хозяйка дома, из подвала которого вырвался Семен Костин, привела в чувство Варвару, бывшую в глубоком забытьи. Никто не знал, что произошло в подвале, но ночью калмыковцы приволокли откуда-то в дом капитана Верховского и японского поручика. Японец был мертвый, хотя на нем никаких ран не оказалось, а офицер как дурной кричал и за голову хватался, — видать, у него повреждение с мозгами получилось.

Каратели, оставшись без начальства, утром снялись с места. Японца и Верховского они увезли с собой, а Варвару посчитали за мертвую — бросили.

Хозяйка жила в доме одна, и она сбегала к соседкам. Варвара уже к тому времени очнулась. Хозяйка боится ее у себя оставлять: «Вернутся каратели — и ее и меня укокошат». Бедовая, солдатка вдовая, и скажи: «Отдай ее мне, Авдотья! Свезу к родне, здесь ей оставаться нельзя…»

Уложила вдова Варвару на телегу да в соседнее село поехала. А там ждут — вот-вот калмыковцы нагрянут! Варвару опять на телегу — и дальше. Кто вез ее, как вез — и не знает. Совсем обеспамятела. Пришла она в себя — у партизан в Тунгуске. Вон куда завезли! Два месяца провалялась! В зеркало глянуть боялась: страшна!

На похудевшем до прозрачной синевы лице Варвары, с обострившимися скулами рдели воспаленные, малиновые губы. Перенесенные страдания обточили, облагородили ее миловидное лицо.

Встала Варвара, поправилась немного, думала домой пробираться, да совесть не пустила, задержала в отряде. Какие там люди!.. Как к родной отнеслись они к Варваре. Человек, который ее привез в Тунгуску, рассказал партизанам о хождении Варвары по мукам. Тунгусцы ее сразу в семью приняли. Варвара и не надеялась, что Семен жив: хозяйка дома уверяла, что всех до единого захваченных в плен партизан беляки в поле вывели и там расстреляли. Семена нет в живых! Одна! Поэтому и не смогла Варвара после выздоровления уйти из отряда: надо отблагодарить товарищей хоть трудом за то, что они ее, полуживую, выходили. Раненых в отряде много. Калмыков в особенности тунгусских партизан выделял, карателей туда гнал. Ивана Шевчука, командира отряда, мечтал живым изловить в отместку за победу над карателями.

Варвара стала за ранеными ходить, ночи около них просиживать. Здоровым пищу варила, обстирывала, обмывала. Но сердце у нее щемит и щемит, рвется домой. О свекре, Никаноре Ильиче, тосковала: домой бы сходить, проведать старика.

Не стерпела женщина, поклонилась отряду:

— Отпустите, родимые, проведать свекра. Сердце иссохло от тоски: как там старый?

— Иди, Варвара. Плохо придется — возвращайся обратно, примем как родную.

Провожали ее всем отрядом. Горько ей было — привыкла к партизанам, дела боевые привязали. Одели, обули партизаны Варвару с головы до ног — она к ним в легком летнем пальтишке попала. Побоялись одну отпустить. Переправили через реку Амур, провожатого дали — довел бы до Хабаровска тропками заветными.

Дошла Варвара сегодня вечером до родного села, до своей избы, и стоит около крыльца ни жива ни мертва — шагнуть дальше боится. «Как войду я в пустую хату, где все мое хорошее навек схоронено? Как взгляну на свекра, сироту круглого? Не выдержит сердце, разорвется на кусочки. Да и жив ли он еще?» Отошла подальше от крыльца, глянула на трубу, а из нее дымок чуть-чуть тянет. Зашлось пуще прежнего Варварино сердце — еле-еле у старого печка теплится. Дров ему наколоть некому, баньку истопить, накормить некому.

Взошла Варвара тихонько на крыльцо, а ноги подсекаются. Стучит. Слышит — шаркает он валенками по полу. Вот к двери подходит. Спрашивает:

— Кто там? Какой человек?

— Свои, батюшка! — отвечает она. — Варвара! — У нее из памяти вон, что он ее за покойницу считает.

Испугался Никанор, притих, притаился за дверями.

— Никанор Ильич! — кричит Варвара. — Открой, батюшка, Варвара я!

— Рано ты, Варварушка, — дрожащим голосом отвечает ей старик, — по мою душу пришла. Не готов я еще. Не оттрудился перед миром. Зарок не выполнил.

«Вот беда какая, — думает женщина, — с ним приключилась: кажись, он, стариковским делом, в уме малость помешался».

Варвару и стукнуло: «Да он меня за мертвую принимает, за выходицу с того света!»

— Батюшка! — осторожно сказала она. — Никанор Ильич! Да я ведь живая. Сноха ваша, Варвара. Ранили меня, а теперь я оздоровела.

Стоит он, молчит, потом несмело щеколду отодвинул, дверь приоткрыл, а сам от нее назад пятится. Зашла Варвара в дом, села на лавку. Рассказала все свекру.

— Остались теперь мы с вами, Никанор Ильич, сиротами. Расстреляли Сему беляки.

— Да ты чего плетуху-то плетешь, дурочка! — крестит он ее. — Вырвался он от них! Здесь он, в Темной речке, сейчас. Только-только от меня вышел. Как это вы с ним разминулись?

Никанор Ильич рассказал снохе, как Семен спасся, поведал, что партизаны в село пришли.

Взвилась Варвара как вихрь, не помнит, как шубенку, платок на себя накинула и к Новоселовым бросилась. Летела на крыльях. А у ворот часовой. Не пускает. Вцепился в нее, как клещ впился:

— Кто такая, гражданка? Зачем?

Варвара слова вымолвить не может, в избу рвется…

— Варя! — прервал жену Семен, обретший наконец дар слова. — Когда тебя допрашивал Верховский, не было с ним японца, который нашего Андрюшку заколол?

— Был. Был он! Маленький такой. Мертвяк, которого принесли из подвала, видать, он и был. Хозяйка говорила: «Понимал малость по-русски…»

— Так! Значит, с одним я рассчитался полностью, — зло бросил Семен, — дойдет очередь и до остальных!..

— Вот что, детушки! — обратился ко всем Силантий. — С разрешения Сергея Петровича, пойдемте-ка мы все по домам.

— Да, да! — поспешно отозвался Сергей Петрович. — Пора расходиться. Повидаетесь с семьями. Сбор завтра утром, в семь часов. Без опозданий! — закончил командир. — Силантий Никодимыч! Больше проверять караулы и посты не надо. Я сам обойду все село. Вы свободны. И ты, Ваня, свободен. Можешь идти, — обратился командир к Ивану Дробову. — Передай мой сердечный привет Марье Порфирьевне. Утречком пусть она тебя проводит, я хочу с ней повидаться. До завтра, друзья! Подождите немного, я выйду с вами… Вадим, ты меня не жди, располагайся на тулупе около печурки.

— Хорошо, хорошо, ты обо мне не заботься.

Сергей Петрович быстро оделся. Попрощавшись с Яницыным, партизаны вышли.

Слышалось ровное похрапывание Насти, не проснувшейся даже при шуме, возникшем с приходом Варвары.

Лерка не спала. Она слышала доклад Вадима Николаевича, и, хотя многое не поняла в нем, одна мысль дошла до ее сознания: Калмыков слабеет. Калмыков! Не только взрослые, но и дети хорошо знали это имя, ставшее мрачным пугалом. Самому отъявленному ревуну сказать: «Молчи! Калмык придет, тебя заберет!» — и плаксун замолкал. Может, жизнь переменится? Хоть бы чуточку полегчало!

Приход «покойницы» Варвары так испугал Лерку, что она даже взвизгнула на полатях, но в поднявшейся суматохе никто не расслышал ее слабого вскрика. Слушая рассказ Варвары, девочка ликовала. Испуг ее прошел бесследно. «Тетя Варя! Как счастливо спаслась! Чево это ее будто озноб все время бьет?»

Ушли. Наступившую тишину разорвал сверчок, затрещавший после долгого перерыва с ожесточением.

Сидевший на скамье в глубокой задумчивости, Вадим Николаевич услышал сверчка, улыбнулся.

— Сверчок? Настоящий сверчок! Сколько лет я его не слышал?

Яницын осмотрел избенку, ее убогое, почти нищенское убранство.

— Какая бедность! До чего, негодяи, довели народ!

Он снял со стены нагольный тулуп, разостлал его на полу, поближе к печурке, подбросил в нее дров и, подперев лицо руками, лег животом на овчину.

Лерка спрыгнула с полатей, подала ему подушку.

— Ну зачем ты? Я и сам взял бы, — сказал Вадим.

Толстая коса Лерки расплелась, и пушистые волосы рассыпались по плечам и спине. В доверчивых синих глазах, устремленных на него, он прочитал тревогу.

— Ты чего стоишь-то? Раз не спится, садись на тулуп, поговорим…

Лерка рассказала ему о смерти отца, о братике Ванюшке, о поденке.

— За работу как платят? Деньгами?

— На что деньги-то, Вадим Николаевич? Деньги — бумага, — по-взрослому ответила Лерка. — И николаевки, и керенки ходили, и мухинки… только на них ничего не купишь. Мне питанием дают, а кто побогатее, тот иногда тряпку какую сунет. Больше старье — ползет клочьями. Мы не жалуемся, живем, как все люди живут. Только беда большая нас в этом году настигла — без кеты в зиму остались. Не засолили ни десятка.

— Почему? — удивленно протянул Яницын.

— В низовьях Амура, откуда к нам рыба идет, у самого лимана, японец свои суда поставил. Перегородил места, где она из моря валом шла, и черпал черпаками прямо в трюмы. Не солил, а прямо так, в кучу сваливал. На свои рисовые поля удобрения готовил — тук называется. Амур и Уссури без пропитания остались! Прорвалась какая рыба, — да это капля в море. Пока до нас дошла, и остатнюю заездками выловили. У нас кто может заездками? Богачи только — Аристарх да дядя Петя, а остальным не под силу. Даже дядя Петя и тот отказался. Забросили ему невода — для своей семьи только насолил. А в прошлом году мы у него работали — рыба горой на берегу лежала. В нашем селе есть и огороды. Земля кое у кого была засеянная — хлеб, овес сняли. Бабы лес рубят на дрова, в Хабаровск везут на продажу. Перебивается с грехом пополам Темная речка. А ниже по Амуру — горе народу. У него одна надежда — кета. Землю не пашут — тайга давит, да и не к чему! Кета круглый год кормила. А ноне, говорят, по селам вой стоит: голод — хоть живыми в могилу ложись!

Вадим Николаевич с изумлением посматривал на разговорившуюся Лерку: «Совсем по-взрослому рассуждает. Целый экономический трактат изложила».

— А у вас как? Очень бедуете?

Лерка отвернулась, но Яницын заметил, как жалко дрогнули полные, детски округлые губы.

— С того дня, как папане калмыковец гранатой живот разворотил, плохо живем…

— Да… — замялся Яницын. — Как же вы теперь?

— В людях, известно, тяжело. Братика надо поднимать. Тетя Настя хромая. Хорошо еще, я расторопная.

— Настя… мачеха?

Лерка метнула на Яницына быстрый взгляд, поняла, почему он замялся, ответила мягко:

— Она хорошая. Теперича как… маманя…

Смущенный Вадим поспешил переменить разговор.

— Скоро жизнь должна перемениться, Валерия, станет легче, — растерянно начал он, чувствуя: говорит не то и не так, как надо, чтобы ободрить эту девочку-подростка с усталым, землисто-желтым лицом.

«Выкладываю ей какие-то избитые утешения, — досадливо думал Вадим, — а у нее бледное, обескровленное лицо — голодает. Тут не фраза нужна, а реальная помощь. Устал, смертельно устал народ».

Вадим обернулся на стук открывающейся двери.

— Сережа! Обошел все село? Быстрый ты стал, разворотливый: одна нога здесь, другая там.

— Проверил. Для наблюдения за постами и караулами на сегодня выделен Семен. Но сам понимаешь… я его отпустил. Ночью еще раза два пройдусь…

— Вместе пойдем, — сказал Яницын, снимая с плеч Лебедева холодный тулуп. — Сережа! У тебя часы правильно идут? Я сейчас вспомнил: ведь сегодня тридцать первое декабря. Канун Нового года!

— Фу-ты! Я и позабыл. Без пяти двенадцать. А у тебя?

— У меня без семи. Идея, Сергей! Давай встретим чайком наступающий Новый год. Будем считать — сейчас без шести двенадцать. Возьмем среднюю между нашими часами. Валерия! Ты все равно не спишь — прыгай к нам. Будем Новый год встречать. Сережа, пощупай мою котомку. Я курю много, пью мало, а сладенькое люблю до сих пор. Есть коробка с монпансье, банка сгущенного молока. Будет роскошная встреча.

Сергей Петрович достал из походного мешка банку с консервированным мясом, кусок копченого балыка кеты. Вскрыли, торопясь, банки с мясом и сгущенным молоком, нарезали хлеб, балык, накрыли стол. Без двух минут двенадцать все было готово.

Лерка зачарованно смотрела на приготовления.

Чай налит в кружки. Без одной минуты двенадцать, отсыпав всем из железной коробки по пригоршне прозрачных разноцветных конфет, Вадим Николаевич встал и поднял эмалированную зеленую кружку.

— Роль тамады я захватываю самочинно. Наш первый тост — за наступающий новый, тысяча девятьсот двадцатый год, год освобождения от ига калмыковщины! Валерия! Сережа! Выпьем, милые мои, славные друзья, за счастье, здоровье, за воинскую удачу, за гордую победу над врагом! — И он продекламировал торжественно и вдохновенно:

Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Да сгинут колчаки, Семеновы, Калмыковы и иже с ними!

Отечески улыбнувшись блестящим, искрящимся глазам Лерки — она первый раз в жизни встречала Новый год — Сергей Петрович ответил другу строго, приподнято:

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

И в один голос сказали друзья:

— Клянусь!

— Клянусь!

Глава вторая

Супруги Костины, взявшись за руки, шли домой. Около дома странно притихшая жена остановила Семена, прильнула к нему, обняла за шею. Исхудавшее, почти невесомое тело ее безвольно затрепетало, когда Семен в безудержном и неистовом порыве стал целовать ее губы, лицо.

Он так истосковался… Задыхаясь от любовной тоски и жалости, Семен не находил слов, чтобы рассказать Варваре, как измучился, как извелся он с той ночи, когда посчитал ее мертвой.

Жил. Ходил в боевые операции. В разведку. Но половина сердца — Варвара, Варвара! — была полуживой, полумертвой. Минуты невыносимого одиночества доводили Семена до предела тоски. И только партизанская дисциплина, сознание долга удерживало его от безрассудных поступков. Еще сегодня, когда передвигался отряд к Темной речке, Семен, напоив лошадей у проруби на Уссури, над которой стоял легкий парок, подумал со спокойным безразличием:

«Нырнуть бы туда, под лед, — и конец: ни тоски, ни боли».

И сразу потерял спокойствие, нахлынула острая мука — тоска. Хотелось упасть лицом на зимнюю ледяную дорогу, криком разорвать сердце.

Куда бы он ни пошел, на кого бы ни взглянул — память о женщине, единственной в жизни, терзала Семена. Не было на свете таких глаз — выразительных, чистых. Память упрямо хранила их — сияющие, лучистые или затуманенные страстью. Он видел их плачущими, огромными, очищенными светлой слезой. Однажды он подранил в тайге лань. Вот таким, полным скорби и безнадежности взглядом раненой лани смотрела Варвара в тот черный час, когда их захватили калмыковцы!.. Доверчивые губы. Какими словами расскажешь, как рвался и звал Варю?

Бережно пропустил Семен в калитку жену. Дорогая, нежданная находка, бесценный подарок смилостивившейся над ним судьбы!

Варвара тоже молчала и, только ступив на крыльцо, передохнула глубоко-глубоко.

— Словно во сне я. Проснусь — и никого нет, опять я одна-одинешенька по белу свету бреду.

Семен оборвал ее жалобные слова, с силой прижал обветренные губы к ее, воспаленным и безответным. Потом осторожно поднял ее на крылечко и поставил на ноги. Стукнул в дверь.

Принарядившийся в белую рубаху Никанор Ильич зашмыгал около накрытого белой скатертью стола.

В русской печи вели огненную басовую ноту, пылали дрова. Со вздохом облегчения Варвара села на скамью и огляделась. Дома. Семен здесь, и жив-здоров чудесный свекор. Как тепло и добро на душе!

Никанор Ильич накормил дорогих гостей, вдоволь налюбовался на сына и сноху, потом взобрался на лежанку и заснул.

Притушив лампу, Семен взял Варвару на руки — боялся потерять ее хоть на миг.

— Спать надо, Сема. Завтра нам чуть свет в отряд идти, — не отвечая на его поцелуи, вяло сказала Варя.

Семен, ждавший горячей ответной ласки, растерялся. Потом все заклокотало в нем, неожиданная вспышка ревности ранила его. Не понимая холодности, удрученный внезапным подозрением, он спросил глухо:

— В отряде у партизан ребята с баловством не лезли?

— Ой, что ты, Семен! — засыпая на верных руках мужа, ответила Варвара. — Они как около иконы ходили, только не молились, — тихо засмеялась она, не ведая, какую тяжесть снял с мужа ее короткий смех. — Спать… спать… Я сегодня верст тридцать по снегу прошагала, если не больше…

Семен раздел и уложил Варвару в постель, подоткнул толстое ватное одеяло и долго без сна лежал около спящей жены.

Стыд жег его щеки. Приревновал, дурень, и в какую минуту? В жизни этого не бывало. Как ударила невесть откуда взявшаяся сумасшедшая мысль. Только о себе думал, о своем желании. Он вспомнил Стешу и почувствовал — краснеет, как молоденький…

В отряд пришла чета молодоженов. Шестнадцатилетняя хрупкая, чернобровая Стеша и ее муж, двадцатилетний увалень Сашка Востриков.

Через месяц в перестрелке с японцами Саша погиб. Стеша не ушла из отряда; поплакала месяца два по мужу, а потом свыклась с потерей, продолжала работать в походном партизанском госпитале.

Семен, когда вырвался от белых, пришел в отряд, рассказал друзьям о безвременной смерти Вари, о своем случайном спасении. Прошло лето, осень. Недавно Семен заметил — часто и внимательно смотрит на него Стеша.

Молодая вдова не умела следить за собой, скрывать чувства. Как подсолнух поворачивает к солнцу свою головку, так и Стеша повертывалась к Семену, где бы его ни встречала. Скоро многие партизаны, не только Семен, стали замечать, как наивно и откровенно она тянулась к нему.

Не сняло, не смягчило тоскливого одиночества Семена и это прямое женское признание. Не обещала ему Стеша простой, беззаветной и доброй любви. Красивая. Может, и красивее Варвары, но не манила, ничем не занозила взгляд. Разве можно ее поставить рядом с гордой Варварой? Варвара первая мужику вызов не позволит бросить: около нее походи да походи. Работящая? Правда, в этом Стеше не откажешь. Но куда ей до быстрой в труде Вари?! Да нет, все не то, все чужбинка, все не на радость. И строгий, без ответной улыбки, уходил Семен подальше от Стеши.

Однажды Семен ушел из землянки в тайгу. Он брел целиной, без дороги, по рыхлому, пушистому снегу. Шел без цели, без дум — остаться наедине с безмерным горем, точившим, бередившим одинокое сердце.

Бессмертный вышел на опушку леса, присел на пень.

На небольшой поляне, расстилавшейся перед Семеном, около старой, раскидистой ели, покрытой седым мхом, встретился хоровод молоденьких пушистых елочек. Снег так густо лег на деревца, что неокрепшие ветви гнулись к земле под его тяжестью.

Семен протянул руку и оторвал ветку с елочки, росшей около пня. От грубого рывка деревце качнулось, рассыпчатая охапка снега, сверкая на солнце разноцветными блестками, посыпалась с елочки, обнажая блестящую, словно лакированную, зелень хвои.

Чистая, никем не тронутая белизна поляны, славные коротышки елочки по пояс в сугробах, смолистый запах хвои, растертой между пальцами, — все это хлестнуло в душу Семена памятным, дорогим воспоминанием.

Да! Варвара на снегу. На коленях. Варвара!

Семен притих, ушел в прошлое.

…Зимний день кончался. Розовое закатное солнце. Розовый снег на поляне и деревьях. Светлая красота розового зимнего леса усмирила, утихомирила душевную тоску…

— Семен Никанорыч! — тихо окликнули его.

Бессмертный вздрогнул и поднял голову. Перед ним стояла Стеша. В белой меховой шубейке, повязанная белым платком, раскрасневшаяся от ходьбы на лыжах, она была трогательно юна и хороша в эту минуту. Осыпанная пушистым снегом, освещенная лучами заходящего солнца, она, казалось, искрилась в прозрачном голубовато-розовом закатном свете. Ликующая красота ее смугло-розового лица впервые поразила Семена.

— Откуда вы, Стеша, здесь появились? — удивленно спросил Костин.

— Увидела, как ты пошел в тайгу. Надела лыжи и побрела следом… — прямо, с вызовом ответила она.

Обескураженный признанием, Семен молчал.

— Ну? — вызывающе спросила она. — Понятно?

Семен нехотя повел широкими плечами:

— Да. Как будто понятно.

— Не любите вы меня, — растерянно проговорила Стеша, услышав недоброжелательство в его ответе, и совсем по-ребячьи, жалко спросила: — Совсем не любите, товарищ Бессмертный?

— Не люблю, Стеша, — виновато признался Семен.

— Но почему? Почему? Вы же одинокий. И я одна-одинешенька… Больше года прошло, как убили Сашку. Я так горевала… А сейчас плохо его помню.

— А я все помню, Стеша! — задыхаясь, ответил ей Семен. — Глаза видят. Ладони помнят. Уши слышат… Понимаете?

Стеша прикусила губу, молча думала.

— А если я минуты покоя не знаю? — зло спросила она. — Вы ведь все равно жену не вернете. — И она потянулась к нему порывисто и нежно: — Пожалейте и меня, Семен Никанорович!

Осторожно, боясь обидеть, Костин отстранил от себя Стешу: он почувствовал на миг, что ее порыв отозвался в нем горячей волной.

— Не торопитесь, Стеша. Я еще не обтерпелся, не свыкся с бедой. Я не мальчик, поиграл — и ладно, а вдвое старше тебя…

Стеша пристально смотрела на Семена: нарочито благоразумная, речь его изобиловала холодными рассуждениями: «Будете раскаиваться, если мы окажемся разными людьми…» — так спокойно и обдуманно отталкивал ее равнодушный человек. Она резко повернулась и быстро побежала назад, к землянкам.

Вскоре Стеша перешла в другой отряд. И хорошо сделала. Какое счастье — не поддался он ответной вспышке там, на опушке тайги.

…Не спалось Семену, при слабом свете приглушенной лампы всматривался в Варвару. Худенькая стала. Почти юное лицо. Но около губ залегли четкие скорбные морщины — раньше их не было. Выступили, обострились скулы. Впалые щеки. «Что это? Серебрятся виски! Да, больно стегнула тебя жизнь, родная! — Смугло-розовое лицо Стеши. От сравнения не дрогнуло, не стукнуло сердце. — Варвара сама на шею не бросится. Походи да походи, даром что на вид попроще. С голыми руками не приступишься — спалишь ладонь. Дурак! Дурак старый! К сорока годам подхожу — и приревновал». Семен приподнялся, облегченно вздохнул и легонько, бережно поцеловал жену.

— Спи, хорошая, спи… — шептал. — Нам завтра с тобой уходить чуть свет…

Глаза Варвары распахнулись на секунду.

— Семен! Родненький мой… — не сказала, выдохнула и, улыбаясь, опять смежила очи.

Глава третья

Карательный отряд калмыковцев после бесплодных поисков партизан, после опустошительных набегов на мирные деревни и села двигался по глухой, заснеженной таежной дороге, лежавшей в стороне от основного тракта на Хабаровск.

Капитан Верховский и хорунжий Юрий Замятин ехали впереди отряда, лениво переговариваясь и мерно покачиваясь в седлах.

— Заночуем в Темной речке, — сказал капитан. — Утром двинемся в Хабаровск. Надоело до чертиков. Мотаемся как неприкаянные. В Темной речке есть китайская лавчонка. А-фу имеет в запасе контрабандный спирт. Спирта не будет — первачом обогреемся.

Замятин оживился:

— Далеко до Темной речки?

— Часа через два будем.

— А девки есть? Три недели путешествуем…

— Этого добра везде хватает. Слушай, хорунжий, куда девался офицерик, помнишь, все просился идти в полевую гауптвахту — участвовать в допросах красных…

— Какой это офицерик? — лениво процедил Замятин.

— Да не помню я его фамилии. Такой плюгаш маленький, воткнутый в большие бурки. Он еще сына большевика Юрина забил насмерть и после этого свихнулся немного: все он ему мерещился. В психиатрической с месяц лежал. Горячка нервная хватила.

— А-а! Этот… — неожиданно помрачнел Замятин. — Помню. Изрубили его в куски… свои же. Он напросился в карательную сотню, а там народ оказался хреновый, переметнулся на сторону красных. Этот вихлявый, говорят, стал на них кричать, тыкать револьвером. Ну и прикончили. В клочья разнесли!

— Да? Значит, допрыгался хлюпик? — равнодушно выговорил Верховский и невольно оглянулся на отряд. — Шатается наш народ. Частенько в последнее время приходится слышать о переходе на сторону партизан. Ты знаешь об этих случаях?

— Перебегают… — неохотно согласился Юрий Замятин. — Зыбко все стало. Плывет, как в тумане. Дела наши неважнец, — осторожно поглядывая через плечо на двигавшийся позади отряд, продолжал он. — Атаман мечется: Колчак трещит по всем швам! Понятно: если лопнет Колчак, то и наш атаман полетит вверх тормашками, а от нас только брызги останутся. Скучно становится, капитан Верховский. Вот проездили мы больше двадцати суток, а что толку? Баб и ребятишек перепугали, добра хапнули. Партизаны как были неуловимы, так и остались. В какую сторону тайги за ними кинуться? Вот она, дура, стоит, — стена стеной. Их, хозяев, прикрывает, а мы открыты — под дулами едем. Из крестьян, как из мертвых, ничего не выжмешь. Родня все кругом, кто себе враг? Кулачье и то стало воздерживаться: боятся односельчан. Большевики многих кулаков из деревень повыдергивали с корнем за доносы и предательство. Вот почему и заколебались все! Опоры у нас никакой. Едем мы с тобой и не знаем, о чем они втихомолку шепчутся? — Он показал на растянувшийся цепочкой отряд карателей. — Где гарантия, что все благополучно? Возьмут и всадят сзади пулю в спину. Чего им? Перебьют нас, как сусликов, — и айда в тайгу.

Верховский встрепенулся на седле, всмотрелся в даль из-под ладони. Навстречу двигались гуськом лошади, запряженные в сани.

— Юрий! Смотри! Обоз… Сани. Кто здесь может ездить, в стороне от проезжих дорог? Только партизаны. Надо перехватить! Осторожно, чтобы не ускакали. Да, впрочем, где им ускакать от нас, верховых!

Замятин оживился; сразу слетела сонная одурь, овладевшая им от долгой и тряской езды верхом. Он схватил небольшой футляр, висевший на боку, рядом с кобурой тяжеленного кольта, вынул полевой портативный японский бинокль. Приложив его к глазам и всматриваясь в едущих, он произнес разочарованно:

— Трое саней. И в них по одному вознице. Кажется, даже безоружные: ни винтовок, ни берданок за спинами не видно. Может, в санях? Нет, это не партизаны. Кладь какую-то везут.

— Посмотрим, когда подъедут, кто такие. Подождем их здесь. Они неожиданно наедут на нас.

Верховский подал знак отряду остановиться и ждать. Отряд замер как вкопанный. Настороженная тишина. В кристально чистом морозном воздухе отчетливо прозвучал слабый стариковский голос:

— Но-но! Отъелась, ленивая. Но! Сивка-бурка вещая каурка, пошевеливайся! Стара стала, кобылка, ох стара, как хозяин. Еле ноги переставляешь. Хитра… Ты мне дурика-то не строй: будто из всех сил стараешься, ажник трепыхаешься вся, а сама чуток двигаешься, — все отчетливее и отчетливее доносился до отряда дребезжащий голос, беззлобно поругивавший лошадь.

Из-за поворота появились первые сани.

Верховский подстегнул лошадь и подскакал к ним.

Поравнявшись с возницей, он крикнул:

— Останови-ка, дедка, свою вещую каурку…

Изумленный внезапным появлением множества конников, белобородый старик, похожий на деда-мороза, онемело смотрел на Верховского.

Из-под старенькой заснеженной шапки-ушанки смотрели на капитана странно знакомые, зоркие, не по-стариковски неистовые глаза. Широкая борода, прикрывавшая всю грудь, заиндевела. На щеках, обожженных морозом, выступили круглые, как пятаки, белые пятна.

— Щеки поморозил, дедка, три их скорее!

Старик скинул с медно-красных рук меховые великаньи рукавицы и стал растирать щеки.

В это время на поворот выехали вторые сани, в которых сидела тепло укутанная грузная женщина.

— Пошто остановился, Никанор Ильич? — спросила она и осеклась, заметив конников. Рука женщины с занесенным над лошадью кнутом бессильно упала вниз.

Верховский подъехал к ней. Точно! Перед ним была сумасшедшая старуха, которую он, в наказание за заступничество, заставил бегать карьером по темнореченской площади. Она. Как ее? Бабка Палага!

— Ха-ха! — хрипло захохотал Верховский. — Старая хрычовка! Синьора Палага! На счастливого ловца и зверь бежит, удачный рыболов и без приманки удит… А дедка — Никанор Костин? Я и не узнал его. Показалось — знакомый, но и в голову не пришло, что это он. Вот встреча! Юрий! Его сынок мне сотрясение мозга тогда смастерил — помнишь, когда меня привезли невменяемого? — и сбежал. Батя знаменитого Семена Бессмертного, знакомься!

— Не укокошил он тебя, значит? — спокойно посматривая на карателей, с сожалением спросил старик.

Подъехал третий возница, тоже глубокий старик.

— Расскажите нам, дорогие: по каким делам вы едете? Куда путь держите?

Возница торопливо зашамкал:

— Да мы, батюшка, с рыбалки. На подледном лову были. В озерке воду спустили. Рыбку вот домой везем, — приподнял он толстую серую домотканую холстину. Под ней грудой высилась мороженая рыба. — Щучки тут, сазаны, сомы.

— Фью! — свистнул насмешливо Верховский. — Вы, я вижу, мастера в мутной водичке рыбу ловить…

— Почему, батюшка, в мутной водичке? — не понял его глумливого тона старик. — Мы ее подо льдом брали. Вода там как хрусталь…

— Домой, говоришь, дедка? — глядя в упор на третьего возницу, стегнул его вопросом капитан. — А дом где?

— Дом-то? Дом… — замялся возница.

— Ты темнореченский?

— Темнореченский, батюшка, темнореченский!

— Почему же в таком случае вы не домой рыбку везете, а от дома? Тут что-то неладно. Юрий! Осмотри сани! — приказал Верховский.

Замятин легко спрыгнул с коня и осмотрел сани. Мука в двух мешках. Соленая кета. Пудовый мешочек из-под крупчатки доверху набит морожеными пельменями, мужская зимняя одежда.

— Все ясно. К партизанам ехал? Им добро вез? Хотел сынка подкормить пельменями? — четко выговаривая каждое слово, спросил ликующий Верховский.

Неукротимый огонь зажегся в глазах Никанора Ильича, но он, осмотрев с головы до ног капитана, отвернулся от него, смолчал.

— Вот что, Никанор Костин! Хочешь жить — продолжай дорогу к партизанам, вези им запасы!..

Костин, не глядя на сгрудившийся отряд карателей, молча стал заворачивать сани назад, к Темной речке.

— Куда ты, старый хрыч? Почему заворачиваешь? — свирепея от невозмутимого спокойствия Никанора, злобно рявкнул Верховский. — Жить надоело? И тебя и их на веревочку вздерну!

— Я свое отжил. Нашел чем стращать, бесстыдник! Сегодня жив, а завтра жил, — ровным голосом ответил старик. — Я один дорогу к партизанам знаю. — Дед кивнул головой в сторону спутников. — Они там и не бывали, ни Палага, ни Тимофеич: видел небось, следом за мной ехали? С меня и спрос. Они — безвинные.

Выхватив из кобуры грузный, неуклюжий кольт, хорунжий Замятин стал заворачивать пегую, местами лысую от старости кобылу.

— Вези, старый пентюх! Дух вышибу!

Костин безучастно сидел в санях.

— Повезешь? Повезешь? — тыча ему в зубы кольт, допытывался Замятин, тряся деда за ворот полушубка. — Пристрелю, как паршивую собаку!

— Чем напугал, убивец! — Никанор лихо сплюнул кровь изо рта на белый снег. — Да сделай милость, пуляй! Лучше пуля, чем на веревке болтаться. Моя Онуфревна заждалась. Зарок я выполнил, оттрудился перед миром… Я так решил: чем под вашей подлой властью жить да плакать, лучше спеть да умереть!.. — Никанор Костин запел дребезжащим, стариковским баском:

Не бойтесь, рабочие, крестьяне, Железных цепей Колчака: Ведь в нашей стране партизане — Избавят они от врага…

Бабка Палага и возчик Тимофеич упорно стояли на одном: знать ничего не знают, ведать не ведают. Юрий Замятин, несмотря на изрядный мороз, даже взмок — пар пошел от него, — но не мог ничего добиться.

— Едем в Темную речку. Мы попадем туда засветло. Соберем народ, поставим ультиматум: или они выдают нам местопребывание партизанского отряда, или мы повесим этих старых псов… — прерывающимся от сдерживаемого бешенства голосом сказал Верховский.

Сани со стариками пленниками окружила толпа калмыковцев. Нагайками, хохотом и свистом подгоняя впряженных в сани старых клячонок, каратели с шумом и гамом ворвались в Темную речку.

— Собрать народ на площадь! — приказал Верховский.

Калмыковцы рассыпались по дворам, и вскоре на площади толпились напуганные женщины, инвалиды, старики.

Верховский поставил перед ними выбор: или ровно через тридцать минут миряне сообщат ему, где скрываются партизаны, или старики, пойманные с поличным, за их пособничество красным будут повешены здесь, на площади.

Перед односельчанами, окруженные сильным конвоем, стояли плечом к плечу безмолвные, словно высеченные из одного цельного камня, Никанор Костин, бабка Палага и старик возчик.

Толпа сгрудилась, молча смотрела на них. И неожиданно послышался и постепенно стал нарастать тихий скорбный плач. Казалось, оплакивая близких, чуть слышно, но безудержно рыдает один человек-великан.

Верховский, бледный, с подергивающимся лицом, покусывал тонкую верхнюю губу с заостренными вверх черными усиками. Он часто нервно вынимал из кармана часы и нетерпеливо посматривал на них.

И каждый раз, когда он подносил часы к глазам, плач обрывался, замирал. Неужто подошли к концу считанные минуты жизни стариков? Общим вздохом облегчения отмечали люди: нет, не пришел еще роковой, неотвратимый срок!

— Никто и не думает двинуться с места, — прошептал Юрий Замятин, — не выдадут они партизан!

— Я и не жду этого, — мрачно, с хрипотцой в голосе ответил капитан. — Однажды на глазах у матери я пытал ее единственного сына, и она молчала, а знала все, что нас интересовало. Приглядись, прислушайся: они уже пожертвовали стариками, — слышишь, сдержанный погребальный вопль звенит в воздухе? Оплакивают. Спасая партизан, обрекли стариков на смерть. Отступать не приходится. Надо принимать вызов.

Он вынул часы. Щелкнула-открылась крышка. Мертвая тишина упала над смолкшей толпой. Люди, не отрывая глаз, смотрели на приговоренных — прощались.

— Все. Тридцать минут истекло! — коротко отрезал Верховский.

В сухом морозном воздухе громко, как окончательный приговор, щелкнула захлопнувшаяся крышка часов.

— Все! — повторил капитан и деловито показал Замятину на высокие деревенские качели, возвышавшиеся на площади. — Хорунжий Замятин! Прибить сверху перекладину к столбам. Повесить всех троих. Проведешь сам. Я уйду.

— Нет, ты не уходи! Не спеши! — прогремел на всю площадь накаленный гневом голос Палаги. — Ты посмотри на нас. Полюбуйся на дело рук твоих, посмотри, как мы языками дразниться будем! Трясешься как осиновый лист? Боишься, пустоглазый, — презрительно прибавила она, — сниться будем? Антирес к жратве пропадет? Клятый ты, клятый… какая мать тебя родила? Как тебя земля держит? Чего выпучил бесстыжие зенки-то? Струсил?

Слова негодующей, разъяренной старухи разбудили в давно очерствевшем сердце Верховского далекие, полумертвые чувства. Он остановился, посмотрел на старуху.

— Мы с бабьем не воюем! А тем более — с такой ветошью, как ты, старая хрычовка. Отпустите ее. А этих вздернуть. Немедленно!

Конвойные быстро разрубили узлы веревок, связывавших руки старухи, охотно и широко расступились перед Палагой, давая ей дорогу из смертного круга.

Но она, ошеломленная внезапным приказом офицера, дарующим ей жизнь, несколько секунд еще стояла на месте. Потом закинула полу суконного сборчатого старинного полушубка, достала спички, гольдскую трубку. Зачерпнув пригоршню самосада, насыпанного прямо в карман, она набила дрожащими отечными руками трубку и жадно закурила. Все это не пришедшая еще в себя старуха делала машинально, очевидно помимо воли и сознания.

Затем взгляд Палаги упал на Замятина, орудующего у виселицы. Старуха дрогнула всем телом и бросилась бежать. Но потом остановилась, сжав кулаки, кинулась к Верховскому.

— Посмеялся? Посмеялся надо мной? Смертным испугом думал взять? Да люди вы или нелюди? Семьдесят три года отжила на белом свете и не ведала, что водятся на земле такие звери беспощадные, как вы. — Она протянула к Верховскому жалко трясущиеся руки, взмолилась: — Батюшка! Господин офицер! Помилуй стариков безвинных… Миру… народу служили. Понимаешь ты эти слова — мирская служба? Нет! Ты никогда не поймешь простого русского слова, — безнадежно качнула она головой. — Отпусти их! Не скверни чистых поганой веревкой. Им обоим жить часы остались, дай умереть по-человечески…

Палага повалилась на снег. Платок сбился с головы. Касаясь лбом заснеженной земли, старуха молитвенно протянула вспухшие от веревок руки к капитану, но, увидев его безучастные глаза, бесстрастное, барское лицо, пошатываясь, поднялась на ноги. Мольбы бесполезны: нельзя разжалобить нечеловека. Коротко вздохнув, бабка Палага бросила уничтожающе:

— Ржавое, железное сердце у тебя, пустоглазый. Постучи по нему — зазвенит. Будь ты трижды проклят, Каин-братоубийца…

Она, еле передвигая ноги, заковыляла к виселице, на которой уже болтались две веревки с крупными петлями на концах. Калмыковец-палач суетился около них, подставляя под каждую петлю обрубки круглых бревен.

Стариков подвели к месту казни. Никанор Ильич шел широко и свободно. Возчик не отставал от него.

Остановившись около петли, Костин посмотрел на односельчан и, сняв шапку, обнажил седую голову. Мирным, обычным тоном дед обратился к народу:

— Миряне! Моим родным, сыну Семену и Варваре-снохе, передайте обо мне потиху, чтоб не пужать… мол, сподобился за мирское дело мученической кончины Никанор Ильич Костин. Посылает он детям своим нерушимое родительское благословение… Простите меня, миряне, коли кого обидел словом или делом! — и он земно склонился перед безмолвной толпой.

Старик возчик следом за ним поклонился миру.

Неожиданно из толпы крестьян вырвалась пожилая простоволосая женщина и бросилась к нему.

— Батя! Батяня! — залилась она горючими слезами.

— Не плачь, Нюшка, не плачь! — прошамкал старик, пригладил растрепанные волосы дочери, поцеловал в губы, щеки, лоб. — За кровное гибну, за сынков. Хорошо помираю, дочка, — на большом миру, с чистой совестью. Вам за меня краснеть не придется. Внуков, внуков перед смертью не повидал! Иди, Нюша, иди отсюдова, не мучай себя. Платок накинь на голову, простудишься в такую-то стынь. Иди, доченька…

Женщина набросила платок, пошла было к толпе.

— Погодь, Нюша, погодь! — окликнул ее старик и сбросил полушубок. — Возьми шубенку-то. Пропадет без толку. Ребятишкам твоим пригодится: все голы, босы…

— Одень, одень, батя! Холодище! В одной ведь рубашке! — в ужасе подняла руки дочь.

— Бери, говорю! — прикрикнул отец. — С мертвяка брать — верно, нехорошо. А я еще живой. Какой мне теперь холод, доченька?

— Кончай, Юрий, скорее эту волынку! — нервно и нетерпеливо сказал Верховский. — Слышишь, опять вой подняли! Прощаются с обреченными. А ведь они их сами обрекли?!

И действительно, над толпой крестьян вновь зазвенел чей-то серебряный погребальный вопль, которому вторили новые и новые голоса. Уже чуть стемнело, и чудилось — вопит и стонет не только толпа на площади, но и ледяная река, и далекий лес…

Замятин свирепо рявкнул на замешкавшегося палача. Тот велел старикам встать под петли, на бревна.

— Прими, господи, душу раба твоего… Онуфревна! Мать… Иду… — крестясь перед кончиной, негромко позвал Никанор Ильич.

Палач накинул на худую, сморщенную шею Костина петлю и пинком выбил из-под его ног бревно. Тело Никанора Ильича, конвульсивно содрогаясь, закачалось в воздухе. Рядом с ним через минуту висел старик возчик.

— А! А-а! — ахнула толпа.

Тонкая, высокая нота, как игла, прорезала воздух и зазвенела: бабка Палага горестно оплакивала гордую гибель друзей, павших во имя праведного дела.

Мороз пробежал по спине Верховского. Не оглядываясь на толпу, он приказал Замятину:

— Кончай! Разгоняй их поскорее!

— По дома-ам!! Предупреждаю: ни один человек не должен выходить до утра из хат! Стрелять будем без разговоров. Трупов не снимать, пока мы не уедем…

Темнореченцы торопливо разбегались по домам.

Ветер стих. Тяжелые снежные тучи нависли над непокорным селом. Крупными хлопьями падал снег, покрывая плотной пушистой пеленой перекладину, тела и лица мертвых стариков.

Бабка Палага отделилась от бегущей по домам толпы и, не глядя на палачей, подошла к виселице. Покачав головой, она взяла бессильно обвисшую вдоль тела, оттрудившуюся руку Никанора Ильича. Бережно стряхнув с нее снег, она приложилась к ней. Потом поцеловала руку старика возчика и непримиримо, ненавидяще швырнула в карателей тяжелые, как гири, слова:

— Радуйтесь, губители! Знаете вы, каких золотых людей казнили? Чего добились? Совесть все равно осталась. Совесть не убьешь… Ироды вы, каменные сердца! — И опять двинулась прямо на карателей.

Калмыковцы, как и в первый раз, расступились, давая дорогу старухе. Несогнутая, прямая, с сухими, пылающими глазами, она грузно прошагала мимо них.

Вечером, когда почти совсем стемнело, группа перепившихся калмыковцев пришла на площадь.

Снег безостановочно продолжал падать. В молочной пелене его чуть маячили тела повешенных.

Калмыковцы проткнули штыками мертвые стариковские тела и с хохотом вбили в трупы мороженую рыбу.

— Вот тебе, дедка, подледный лов! — орал зверообразный парень и воткнул в зубы мерзлой щуки окурок. — Закуривай! Прижигай цигарки!

В эту секунду из-за высокого снежного сугроба, возвышавшегося недалеко от виселицы, взметнулись две небольшие фигурки:

— Бей в средину, Борька! В средину бей! — возбужденно шепнул небольшой паренек стоящему рядом товарищу и метнул в толпу веселящихся калмыковцев японскую гранату.

Раздался взрыв. Другой. В группе калмыковцев послышались крики, стоны.

— Бей, Борька! Бей белую гадину!

Снова один за другим раздались два взрыва.

— Тикаем! Тикаем! А то очухаются!

Пареньки стремглав бросились с площади и исчезли, растворились в снежном молочном тумане.

Когда калмыковцы пришли в себя, на площади уже никого не было. Четыре карателя были убиты наповал, двое отделались легкими ранениями. Разъяренные калмыковцы обыскали площадь, но безрезультатно.

О случившемся немедленно доложили Верховскому.

— По-видимому, партизаны! — заметно струхнул он и приказал Замятину выставить усиленные караулы.

Потом капитан исчез куда-то и вскоре вернулся мрачный и озабоченный.

— Юрий! Надо проверить все караулы. Как бы мы не попали в засаду. Очевидно, что-то произошло в Хабаровске за время нашего отсутствия. Я был у одного здешнего человека. Он мне сказал, что всего два дня тому назад здесь, в селе, были партизаны, целым отрядом. До чего, значит, осмелели, если позволяют сосредоточиваться так близко от Хабаровска!

Верховский и Замятин, проверив караулы, остановились в первой попавшейся избе и стали пить самогон.

— Баба-то, оказывается, не подохла… попал впросак я с ней дважды, — жаловался захмелевший капитан.

Он рассказал хорунжему историю с поимкой Семена и Варвары Костиных.

— Промашку я дал. Не прими ее за мертвую, они оба-два были бы в моих руках. В другой раз не уйдут… От Верховского не уйдешь…

Друзья-парнишки — Димка, сын Марьи Порфирьевны, и Борька Сливинский, сын темнореченского церковного дьячка, — забрались на теплую русскую печь и жарко шептались.

— Попали мы в них! Слышал, как кричали? — возбужденно спрашивал Димка, порывисто дыша от стремительного бега. — Если бы они нас поймали, наверно, головы бы нам поотрывали?

— Поотрывали! — убежденно ответил Борька. — Ревели, как бугаи. Наверно, убитые есть?

— Борька, а гранаты нам как сгодились! Мы их ловко тогда у япошек слямзили. Они и оглянуться не успели.

— А вдруг там главный был? Капитан этот высокий, злой, что ими командовал? Вдруг в него мы угодили? Вот бы здорово. За деденьку Никанора…

— Нет, его не видать было. Он мужик здоровенный, мы бы его сразу приметили. Борька! Айда в тайгу, к партизанам? Найдем Семена Костина. Пущай он этого гадюку изловит и тоже на веревку повесит!

— А как мы их найдем? Ночью в тайге заплутаемся…

— Я знаю, как их найти! Они около Золотого ручья, в балке, укрываются. Дядя Ваня с мамкой шептался, она им весточки пересылает, а я догадался. Пойдем, Борька! Одному ночью в тайге боязно.

— Нет, Димка, сегодня нельзя. Сейчас по домам сидеть надо. Может, они с обыском пойдут. Кто, мол, гранаты бросил? А нас дома нет, подозрить могут. Мать с ума сойдет — куда, скажет, на ночь глядя запропастился? Подумает еще, что калмыковцы схватили. Страху не оберется. Пойдем завтра с утра. На лыжах. Я не знаю, где этот Золотой ручей?

— Да знаешь! Где проливчик Шалый заворачивает около трех берез, так оттуда прямо на Черную сопку надо шагать — аккурат к Золотому ручью выйдешь. Найдем. Я сразу все смикичу! Захватим хлебушка, и как рассветет — айда! Идет, Борька?

— Идет!

Утром пареньки встретились у Димкиного плетня. Осторожно, минуя патрули и караулы, они выбрались из Темной речки и припустились на лыжах в тайгу. Часам к двум дня, выбиваясь из последних сил, они выбрались к Золотому ручью. Здесь стояла белоснежная тишина. Не было ни малейшего признака человечьего жилья. Белые, не тронутые ничьим следом сугробы, деревья под тяжелой, плотной ватой обильного снегопада.

— Куда теперь, Димка? — растерянно спросил Борька, взглянув на тоже озадаченного друга. — Дальше куда?

Димка, убежденный, что Золотой ручей встретит его с распростертыми объятиями, он увидит знакомые лица партизан, Ивана Дробова, Лесникова, смущенно молчал.

— «Я сразу все смикичу»! — передразнил Борька. — Вот тебе и смикитил!

— Придется возвращаться. Не знаю, куда дальше идти, — тяжело вздохнув, признался Димка и виновато посмотрел на Борьку: тот снял шапку и вытирал влажное лицо, шею, лоб. Тайная гордость Борьки, «чубчик, чубчик, чубчик кучерявый» исчез: обвис над белым лбом вихор белесых, примятых шапкой волос.

— Айда! Двигаемся, а то припоздаем.

Друзья поднялись, взяли в руки палки.

— А ну, погодьте-ка, ребятки! — остановил их знакомый голос, раздавшийся совсем рядом, из-под земли.

Пареньки оглянулись. Никого не было!

Димка первый обнаружил сидевшего, зарывшись в сугроб, с винтовкой в руках, Лесникова. Он выкарабкался из снежного домика и расправил затекшие плечи.

— Хо! Старые знакомые! Борька! Димка! Вы это откуда и куда? — добродушно посмеивался старик над изумлением ребят, не пришедших в себя от его окрика. — Напугались, орлы? Как вы здесь очутились?

— Мы в отряд, дядя Силантий! — произнес оробевший Димка.

— В отряд? А зачем? — строго спросил Лесников. — Семена ищете? Рассказать о Никаноре Ильиче?

— О нем! — в один голос ответили ребята, удивленные тем, что Силантий угадал цель их прихода. — А вы разве уже знаете?

— Знаем! — вздохнув, ответил старик. — Худая весточка по ветру летит. Идемте!..

Он углубился в лесную чащу. Минут через десять, дойдя до поваленной сосны, дед троекратно прощелкал, подражая щелканью птицы. Из-за деревьев показался вооруженный партизан.

— Веди ребят к Сергею Петровичу. Я с караула не могу уйти, — распорядился старик.

Партизан повел ребят по одному ему ведомым тропам, и через полчаса они оказались на небольшой поляне, где были вырыты землянки партизан.

Со жгучим любопытством осматриваясь кругом и захлебываясь от наплыва множества чувств, ребята спустились по ступенькам и остановились перед небольшой дверкой — входом в землянку.

— Здорово! В самую землю врылись! — восхищенно шепнул Димка и открыл дверь.

В землянке командира топилась железная печурка. Остро пахло хвоей от сосновых и еловых веток, набросанных на земляной пол. Пареньки онемели: за небольшим, сбитым из досок столом сидела Лерка и ела дымящийся суп из жестяной мисочки.

«Вот тебе и раз! А мы-то воображали, что первыми известим партизан!»

Сергей Петрович встретил своих учеников приветливо. Расспросил подробно обо всем, что творилось на селе, и молвил:

— Валерия нам уже подробно изложила. Она опередила вас, ребята. Уже с час, как пришла. Тоже не могла усидеть дома. Помощники вы мои славные… А что такое случилось на площади, не знаете?

Пареньки, конфузясь, рассказали, как они сговорились идти вечером на площадь, чтобы снять с веревок тела повешенных, и как на всякий случай захватили с собой гранаты, украденные еще летом у японцев. Когда калмыковцы стали глумиться над телами повешенных, ребята не сдержались и бросили во врагов гранаты.

— Вот оно что?! — уважительно посматривая на них, произнес Сергей Петрович. — Доброе дело сделали, а доброе дело — навек. Да у вас, я вижу, орлиные крылышки подрастают! Кто уничтожил хоть одного врага отчизны — прожил не даром! Молодцы, ребята! Врага никогда не следует прощать. А как вы думаете, попали в них?

— Кажись, попали! — неуверенно ответил Димка. — Кричали они там здорово! Мы в них бросили, а сами драла с площади. Поймают — головы поотрывают…

— Правильно сделали: они бы вас не помиловали. И не только вас, а и ваши семьи. Воевать надо с умением, не стыдно временно и отступать, лишь бы добиться победы. Зачем же вы сюда пришли?

— Дяде Семену рассказать, — единым духом выпалил Димка, — пущай он за деда Никанора отплотит! Жалко деденьку… — неожиданно для себя заплакал парнишка: сдал после пережитого напряжения.

Следом за ним зашмыгал носом и Борька.

— Жалко, конечно, ребята! Бесценный старик был, — серьезно ответил учитель, делая вид, что не видит их слез.

В землянку спустился Семен Бессмертный. Он поздоровался с ребятами и обратился к Лебедеву:

— Явился по вашему вызову, товарищ командир.

— Вот ребята пришли, Семен Никанорович! Подтверждают все, что нам сообщила Валерия. Я не возражаю, чтобы вы отобрали несколько человек из отряда и попытались нагнать отряд Верховского. Но, откровенно говоря, считаю, что небольшому количеству людей опасно вступать в стычку с большим и вооруженным отрядом калмыковцев. Нельзя рисковать вашей жизнью и жизнью товарищей. А дать вам большее количество людей я в настоящее время не имею права. Операция, которую мы подготавливаем, требует значительных сил. Распылять отряд невозможно.

На мрачно-угрюмом лице Бессмертного появилось необычное для него выражение замкнутости и обиды.

— Конечно, не заслужил батька мой ничем перед отрядом! Пущай, как всем опостылевший пес, на веревке болтается! — в полной запальчивости сказал он. — Я так полагал, что семейство наше…

— Семен Никанорович! — повелительно прервал его командир отряда. — Ни ваших личных, незаменимых заслуг перед отрядом, ни заслуг Никанора Ильича мы никогда не забудем. Но прошу вас убедительно — поймите, сейчас не время! Я вам не все сказал. Сегодня в отряд приедет товарищ Яницын — договариваться об окончательных сроках предстоящего нам задания. Мы ничего не добьемся погоней, на которой вы так настаиваете. В сегодняшних условиях это бесполезное лихачество, партизанщина! Подумайте хорошенько над моими словами, дорогой Семен! — задушевно продолжал Сергей Петрович, внимательно посматривая на Бессмертного. — И запомните: отец ваш не умер, а живет! Отныне он стал героем народным — воином, бесстрашно встретившим смерть от руки презренного врага, но не сдавшимся, не склонившим головы перед палачами. Над такими людьми, как Никанор Ильич, бессильна смерть…

Бессмертный долго молчал, боролся с собой. Потом мрачно согласился:

— В запале я, Сергей Петрович. Как узнал, что они с батькой моим сделали, готов был не рассуждая один за ними кинуться. Отца, двух братьев, сына они в моей семье убили. Мать в могилу тоже горе свело. Сердце рвется на части, горит! Верховский. Бандюга! Плохо я его тогда, видать, стукнул. Ожил, дьявол. Своими руками на куски разорвал бы вешателя-душегуба! На такого древнего старика руку поднял! Да неужто мы с ним не встретимся на узкой дорожке? Вы правы, товарищ командир, нельзя сейчас на это дело людей отвлекать. Разрешите уйти, Сергей Петрович?

Бессмертный вышел, но через несколько минут вернулся:

— Товарищ командир! Бабка Палага приехала! Прямо со всем скарбом…

Сергей Петрович набросил на себя полушубок. Ребята выскочили за ним следом.

На поляне стояли сани с впряженной в них сивкой-буркой вещей кауркой. Около бабки Палаги, оживленно переговариваясь, толпились партизаны. Заметив Сергея Петровича, старуха тяжело шагнула к нему:

— Принимай имущество, вещи, пищу, Сергей Петрович. Все разыскала после разбойников. Знаешь ты уж про нашу беду? Уехали они от нас утречком, я все собрала — да к вам. Бросили все, а упокойников своих с собой утортали.

— Каких покойников?

— Бонбы в них агромадные кто-то кинул на площади. Четверых на месте уложил. Не пикнули. Над нашими мертвыми-то что они учинили? Над телами надсмеялись, вурдалаки, — это ли не последнее дело? Как хочешь, Сергей Петрович, гони не гони, я от вас не уйду. Не могу я теперь в покое жить, вся как кипятком ошпарена — живого места на мне нет от обиды и скорби. Увидала я сегодня, какую над Никанором Ильичом они издевку сделали, побросала на сани свои манатки — и сюда. Дай мне охолонуть, а если прогонишь, то не стерплю, как тигра на них кинусь! Только не хочется без толку голову сложить… Меня они жить оставили — покаются. Я тебе пригожусь не только кашеварить. Пошлешь куда — на коленях, да доползу, исполню. Я за Никанора и Тимофеича век доживать осталась. Значит, я теперь втройне сильная. На веревку Никанора Ильича вздернули, на веревку! — взвыла, без слез зарыдала Палага.

Семен Бессмертный повернулся и зашагал в тайгу.

Прищурив близорукие глаза, Лебедев внимательно проследил за его уходом, похожим скорее на бегство.

— Оставайся с нами, бабушка Палага! — согласился командир: понял по непреклонному выражению ее лица, что решение принято безоговорочно, никакие доводы не помогут. — Оставайся, родимая.

— Спасибо, Сергей Петрович, — растроганно поблагодарила бабка Палага и бросилась разгружать наполненные доверху сани.

Лебедев возвратился в землянку, накормил Борьку и Димку, напоил их горячим крепким чаем.

— А теперь собирайтесь в путь-дорогу, ребята. Вам здесь оставаться нельзя. В селе следите в оба: если будет что-то важное, из ряда вон выходящее, связывайтесь с нами только через Валерию. И впредь держитесь, — соблюдая, конечно, крайнюю осторожность, — партизанского боевого обычая: чем смог, тем и сбил врага с ног. До свидания, мои орлята. Поручаю вам Валерию. Доставьте ее домой в целости и сохранности. Поторапливайтесь, скоро будет темнеть, не задерживайтесь.

Ребята неохотно оделись и вышли из землянки. Димка, приладив получше лыжи, придирчиво проверил, как сидят лыжи на ногах друга.

— Лерка! А ты как? Без лыж пришла?

— У меня их нет, — сконфуженно ответила она, — я так шагала, дорогой шла. Я здесь несколько раз бывала… еще летом… Лесников приказывал: «Ежели, говорит, какая беда на селе случится, беги ко мне». Я и ходила. Мы с маманей полночи не спали, все о деденьке Никаноре кручинились. А чуть посветлело, она меня проводила за околицу, я сюда пошла.

— Готовы, ребята? — спросил Сергей Петрович и, обернувшись, крикнул выходившему из землянки Бессмертному: — Достал, Семен Никанорович?

— Достал, Сергей Петрович! — ответил Семен. — Хорошие саночки. Только бы нам не попало за них от Лесникова. Заворчит старик: зачем без спросу взяли?

— Ничего! Как-нибудь отговоримся! — добродушно улыбнулся командир.

Взяв из рук Семена веревку от небольших деревянных санок, Сергей Петрович сказал паренькам:

— Димка! Вы с Борисом поедете на лыжах. У Валерии их нет. Повезете ее вдвоем на санках.

— Ура! Идет! Мало я ее катал? Мы, как рысаки, ее до дому доставим! — весело завопил Димка.

— Нет, ребята, вы ей не давайте все время сидеть в санках. Шубенка на ней плохонькая, а мороз к вечеру крепчает. Продрогнет. Вы ее вывезете на твердую дорогу и заставьте пробежаться. Согреется — тогда опять везите. Ну, тронулись в путь.

Через час Сергей Петрович и Семен Бессмертный вывели ребят на широкую санную дорогу и, указав кратчайший путь на Темную речку, простились с ними.

— Да-а! — произнес в раздумье, глядя им вслед, учитель. — Наш народ поставить на колени? Да никогда!

И Семен от этих простых слов командира почувствовал, как поулеглись, поостыли его тревоги и страдание, точившие сердце с момента известия о мученической смерти отца. Он слушал слова Сергея Петровича, и перед ним вставал Дальний Восток, тысячи и тысячи людей, поднимающихся в неудержимом порыве на смертный бой. «Учитель. Один-одинок человек. Ни кола ни двора. А раньше всех встал за Россию, за край наш бороться. Алмаз чистый! Ничего у него нет кроме народа, его горя, его борьбы. Потому люди и чтут свято каждое слово, каждый приказ боевого командира. Идут не оглядываясь: он только на праведное, справедливое дело их поведет…» — думал партизан Бессмертный, поглядывая на спутника, неброского внешне, скромного человека с близорукими глазами.

Глава четвертая

Вечером на поляну, вокруг которой были вырыты землянки партизанского отряда, вихрем влетела, раскидывая во все стороны снег, упряжка заиндевевших гольдских собак. К нартам были прицеплены широкие сани, на которых высилось несколько полных мешков.

Управлял упряжкой гольд Иван Фаянго. На нартах рядом с Иваном сидел Вадим Яницын. Фаянго гортанным окриком остановил разбежавшуюся упряжку, затормозил нарты шестом и сказал другу-побратиму:

— Приехали, Вадимка. Ходь до фанзы. Замерз, однако?

Вадим направился к землянке Сергея Петровича.

Партизан Фаянго, малорослый, ловкий, крепко сбитый старик со скуластым кирпичным, почти коричневым лицом, на котором весело и лукаво поблескивали узкие, с косым разрезом черные глаза, степенно, за руку, здоровался с обступившими его со всех сторон высыпавшими из землянок партизанами.

— А! Ваня! Сколько лет, сколько зим не видались! Ты к нам и глаз не показываешь! — похлопывая его по плечу, пританцовывал на морозе Силантий. — Ох какая на тебе кухлянка богатая. Видать, камчатской работы? Ишь олешка разрисовали, узор на узоре! Разбогател, видать, Ваня Фаянго?

— Когда Ваня Фаянго богатым был? — простодушно посмеивался гольд. — Ты наскажешь, Силашка! Кухлянка добрая. Камчатская. Вадим-дружок надел. Мы с ним, однако, день-деньской гоняем. А на мне тулупишко драный. Вадим раздобылся кухлянкой. Говорит: «Носи ты ее, друг-побратим. Заморожу тебя — перед бабушкой твоей отвечать неохота…»

— О, Фаянго! Папаша Фаянго! — обнял старика Иван Дробов. — А я слышу Ванин голос и ушам своим не верю. Здоров, старикан! Как тебя ноги носят?

— Однако, носят еще, не жалуюсь, — улыбался во весь рот Иван Фаянго, радуясь встрече с друзьями, которых он знал многие годы. — Зачем ты, Ванюшка, без шапки выскочил? Мороз хватает!

Иван Дробов тряхнул шапкой курчавых русых волос, сверкнул глазами.

— Какой мороз надобен, Ваня, чтоб меня хватил? Градусов, поди, с тыщу! Ну как, Фаянго, охотился в эту зиму? Соболевал?

— Где там! — махнул рукой гольд. — Целыми днями с Вадимом на нартах носимся. Сегодня в третье место приехали. Старуха только своими руками сыта, я ей эту зиму совсем никудышный добытчик!

В дверь землянки выглянул Сергей Петрович:

— Фаянго! Ты чего там застрял? Иди скорее!

— Иду, Сережа!

Иван Фаянго привязал к деревьям упряжку, снял с тока — нарты — мешок с мороженой рыбой и бросил корм голодным, набросившимся на рыбу, зарычавшим друг на друга собакам.

— Но! Но! Однако, не балуй! — сердито прикрикнул старик на двух вцепившихся друг другу в загривки собак и ткнул их длинным деревянным шестом.

Собаки с визгом отскочили и вновь бросились на пищу. Только одна собака, не бывшая, очевидно, в упряжке, стояла горделиво и отчужденно в стороне и настороженно, будто ожидая особого приглашения, смотрела на старика.

— Селэ-вуча! Ходь! Сюда! — крикнул ей Фаянго и указал на порог землянки Лебедева.

Поводя острыми сторожкими ушами и выжидательно глядя в глаза хозяину, собака, поджав под себя широкий пушистый хвост, улеглась недалеко от входа.

Следом за Фаянго в землянку ввалилась толпа оживленных партизан. Сбросив с себя широкую, не по его фигуре, оленью кухлянку, Иван Фаянго оказался в национальном гольдском костюме, богато изукрашенном блиставшей яркими красками вышивкой. Искусный орнамент, изумительная красота и тщательность отделки узоров — дело прославленной по гольдским стойбищам вышивальщицы Анны Фаянго, жены Ивана.

Сбросив с маленьких рук кожаные, тоже расшитые рукавицы, Иван Фаянго потрогал приплюснутый нос, степенно разгладил реденькую бороденку и усы. Простодушно поглядывая раскосыми, узкими глазами на хозяина землянки, лукаво посмеиваясь, он неожиданно запел-заговорил речитативом, притопывая небольшими ногами, обутыми в меховые оленьи унты:

— Однако, здоровенек будь, Сережа! Здоров был, Силашка! Здоровы будьте и вы, сверху и снизу, с Амура, Уссури и Тунгуски приехавшие люди! Хорошенько, в два остро поставленных, как у Селэ-вучи, уха, слушайте мою короткую простую песню. О чем может рассказать, что знает бедный нанай — земной человек? Нанаец — земной человек, кроме бедного стойбища, нищего темного жилища с окнами, затянутыми рыбьей кожей, что хорошего видел и слышал?

Нанаец — земной человек — ловит в реке осетра, калугу, сазана, кету, горбушу!

Нанаец — земной человек — охотится на белку, соболя, кабаргу, козулю, изюбря!

И дед так жил. И отец так жил! Я, сын, так жил — в окне через рыбью кожу света не видел…

— Ванюша, — перебил его учитель, — а ты-то чего ради на старости лет в партизаны подался? Сидел бы около своей бабушки, охотился.

— Ой, какой ты, дружок Сережка! — хитро прищурился на него нанаец. — Мне Вадимка все объяснил. Целую ночь мне глаза открывал.

Всю жизнь Ваня Фаянго трудился: кету ловил, охотником был, гусей-уток стрелял, зверя в тайге промышлял. Однако, тыщу сохатых убил, а сколько соболя, белки носил — и не сосчитаешь. На нартах мешками возил. А все Ваня Фаянго бедный, все живот пустой кричит. И бабушка Анна голодная. И сынок Нэмнэ-Моракху голодный. Все за долг уходило.

Китаец нам из Сан-Сина товары возил — дабу, табак, буду, ханшин. Зиму целую охочусь, а все долг не убывает. Китайца, однако, убили, его хунхузы ограбили и голову отрубили. Стал нам дядя Петя товары возить. Опять долг растет.

А вот пришел, позвал побратим Вадимка Яницын наная Ванюшку Фаянго: «Идем, друг Иван, дело делать! Идем толстых купцов, вредных царских чиновников, жирных скупщиков пушнины из ружьишек бить! Заездили они совсем народ: совсем дышать ему не дают». Вадимка мне сказал: «Помогать партизанам будешь — весь долг тебе скостят. Сам меха продавать будешь, кому хочешь. Богато жить будешь». Однако, Вадимка правду сказал: кухлянку камчатскую видел — ношу! Одна беда: Вадим шаманов ругает, а как без шамана жить? Кто охоту богатую у духов выпросит? Нет, Вадим, однако, мало ты еще об этом думал…

Ваня Фаянго большой век живет, большой век гольдом его обзывают, гнушаются, а он нанаец — земной человек и от неправды купца, скупщика, промышленника много зла терпел. Ай, Вадимка! Ай, побратим! Поеду с тобой к людям, которые неправду бьют! Вот и носимся на нартах теперь с Вадимкой. Вот вам и вся моя простая короткая песня.

Горе у меня: Иван Фаянго старый стал, болеть стал — Аннушка Фаянго травами лечит, а все дух захватывает, голоса не хватает, голова ослабла, мало слов стал помнить.

Прошу я всех: не сердитесь, не судите с гневом за это старого охотника Ивана Фаянго. Будто через бурный порог на оморочке, сюда со слезами едва приехал: дно тока — нарты — провалилось, собаки в упряжке устали, истомились, ремешки перетерлись-полопались, шест-погонялка иступился, и я здесь, с вами, очутился! Однако, еще раз здоровы будьте, с верху и с низу рек приехавшие люди! Здорово, Сережа! — добродушно и доверчиво поздоровался старик за руку с командиром. Потом внимательно осмотрел землянку, в которую все набивались и набивались партизаны, и одобрительно сказал: — Однако, хорошая фанза у тебя, Сережа, большая фанза. Человек сто поместится?

— Ну, сто не сто, а человек двадцать с грехом пополам входит, — засмеялся Сергей Петрович.

— Покормить найдешь чем друзей-побратимов, Сережа? Живот, однако, совсем пустой. Замучит меня до смерти Вадимка: ездим из отряда в отряд, а поесть не дает. Некогда все ему. Найдешь поесть, Сережа?

— Найдем! Найдем! — в тон ему весело отозвался Сергей Петрович. — Юкола есть, каша из буды варится. А бабушка Палага привезла нам сегодня мороженых пельменей. Угощу на славу!

С ворохом нарубленных дров появилась на пороге бабка Палага. Она уже освоилась на новом месте и чувствовала себя как дома в землянке Сергея Петровича, который пригласил ее жить и хозяйствовать в «халупе».

— Чего это так понабивались? Холоду-то напустили, — заворчала было старуха, сбросив дрова к трещавшей железной печурке.

— Гости, гости у нас, бабушка Палага! — откликнулся на ее воркотню Лебедев.

— Гости? — Старуха подняла от печурки седую голову. Строгие глаза ее потеплели. — Ой! Да это никак ты, Ванюшка Фаянго?

— Я сам и есть, Палашка. Ходь ко мне: подарок тебе от бабушки. Вожу с собой неделю — никак в Темную речку не загнем. Моя бабушка ворчит: «Шатаешься по всему свету, а бабушке Палашке подарка не отвезешь».

Фаянго открыл квадратную дорожную сумку, висевшую на стене, и из ее, казалось, бездонных карманов выволок берестяной туесок, украшенный тонким, художественным орнаментом, вырезанным тоже из бересты.

— Красавец туесок какой! — восхищенно всплеснула руками Палага, любуясь мастерской резьбой. — И с крышкой! Хорош — мед держать. Ну, спасибо Аннушке, удружила! Люблю вашу работу: десятки лет простоит — не скоробится, не потечет, и рисунок как тонко вырезан!

— Сережа! — вновь дипломатично намекнул Фаянго. — Я кашу из буды и из чумизы люблю и пельмешки люблю, а моя сука любит юколку. Угости-ка ее юколкой. Мне юколки не надо, она и дома надоела. Угощать-то скоро будешь?

Лебедев засмеялся наивной хитрости друга.

— Скоро, скоро угощу, Ваня!

Покосившись осторожно в сторону переобувавшегося Вадима, Фаянго прошептал Сергею Петровичу:

— Однако, Сережа, живот у меня совсем пустой. Набивать надо — кричать начинает. У Вадима бутылочка есть, самогончик! — И, щеголяя отличным знанием русского языка, старик прибавил: — У меня кончик носа чешется: может, и мне в бутылочку заглядывать?

Лукаво смеялось скуластое открытое лицо старика, прищелкнувшего для пущей убедительности пальцами около сморщенного, выдавшегося вперед кадыка.

— Любишь выпить, Ванюша?

— Сам знаешь, Сережа, однако, вместе в стаканчик заглядывали! — намекающе напомнил старик.

— А где твоя собака?

— Не в фанзу ее тащить, Сережа! На дворе оставил.

— Зови ее сюда. Пусть погреется.

— Она тепла не любит. Однако, позову ее. Накормить надо. Тоже день целый на ногах была и малька в рот не получила.

Фаянго открыл дверь и свистнул:

— Селэ-вуча! Селэ-вуча! Ходь сюда…

На зов хозяина в землянку стрелой влетела великолепная низкорослая, с густой шерстью и широким хвостом собака. Она остановилась около Фаянго, глядя на него умными быстрыми глазами и поводя острыми сторожкими ушами: покорно ждала приказа.

— Какой замечательный экземпляр! — заметил Лебедев, любуясь напружинившимся, мускулистым телом собаки, прочно стоящей на широких, крепких лапах. — Вся как литая! Красавица сука! Таких, как она, и десятка не наберешь во всех стойбищах… Селэ-вуча? Что это значит по-русски, Фаянго? — спросил Сергей Петрович, пытаясь вспомнить слова, которые он знал в детстве.

— Железная сука! — гордо ответил Фаянго. — Железная сука! — Откинув назад длинные, густые черные волосы, заплетенные в косу и перевязанные на концах разноцветными шнурками, Иван добавил: — Однако, этой суке, Сережа, цены нет. Соболевать в тайгу вместе с ней ходим, на изюбря, козулю, кабаргу с ней, на белку с ней. Она да ружьишко — мои первые кормильцы. В верховья заберемся — там на мелких местах рыба бьется, вверх скачет. Селэ-вуча сама из реки на берег зубатку, кету выбрасывает…

Селэ-вуча, чутко насторожив уши, вытянувшись вся, как бы готовясь к стремительному прыжку, слушала хозяина, а умный, внимательный глаз ее уже косился в сторону Сергея Петровича, резавшего на куски вяленную на солнце кету-юколу. Подвижные, влажные, розовые ноздри собаки раздувались, жадно внюхиваясь в раздражающе вкусный запах.

— Однако, зачем ты режешь, Сережа? Чево ты кусков накромсал? Она и сама справится, зубы у нее как железные гвозди, все перегрызут. Почему ее железной сукой назвал? Она, вот те Христос, Сережа, однако, железная. Я сотню верст пройду, и она сотню пройдет — и не жалуется, не устает. Она мне жизнь спасла.

Вот как дело было. Шаман у нас злющий, жадный. Знаешь ты его, однако, Сережа? Сахсае-шаман. Вредный старик — за все ему денежку подай.

По нашему нанайскому обычаю, перед тем как на охоту отправляться, идем мы, охотники, к шаману: «Шамань, Сахсае-шаман, проси у духов хорошей охоты, много битого зверя нам дать!»

Взял Сахсае-шаман гизель — колотушку, обтянутую кожей козули, — начал легонько бить в уичху — бубен.

Завопил шаман, вскочил, как ужаленный змеей, с места, давай скакать, кружиться! Бубен гудит, как колокол на колокольне. Он вопит, лупит по бубну изо всех сил, прыгает все выше и выше.

Охотники тоже кричат, тоже грозят злым духам: «Уходите!» Пот со всех градом льется, задыхаются, устали. Сахсае-шаману труднее всех достается: одет он жарко. Шапка на нем большая, меховая, с волчьими хвостами, на которых погремушки звенят; на шапке по бокам железные рога — вроде оленьих, а впереди пришиты тяжелые медные бляхи с китайскими рисунками. Поверх рубахи надет жилет кожаный; украшен жилет кожаной бахромой. На Сахсае-шамане пояс кожаный, погремушками обшит. На ремнях висят на груди и спине шамана тяжелые медные круги. С такой тяжестью попрыгаешь — устанешь, однако, язык высунешь. Долго-долго, часа два, наверно, так молил-шаманил Сахсае-шаман. Кончил. Сел на циновку — отпыхивался. Уставился вверх, говорит охотникам: «Удача будет нанаям-охотникам. Добрые духи с вами ходить будут. Злых прогнал за Хехцир».

Пошли охотники по фанзам. В то время деньгами я беден был, а дать шкурку шаману не захотел: однако, жирно будет? Все охотники отблагодарили Сахсае за его тяжелую шаманскую работу, а я один поскупился. Сахсае-шаман ничего не сказал, обозлился, решил мне отомстить, дать плохую охоту!

Иду я по тайге знакомой — бывал здесь сто раз, — а ничего не узнаю: перед глазами туман стелется, красные, синие и зеленые шары крутятся, в ушах так звенит, будто кто бревном в бубен изо всех сил лупит.

Отстал я от охотников. Они давно впереди шли. На нартах продукты собачья упряжка везла — тоже вперед умчалась. Хотел я их догнать, хожу-хожу, ищу-ищу, а зимовья найти не могу!

Не выйду — и все! Пропало зимовье, даже будто и не бывало его. Тут я испугался. Погибель меня ждет. Смерть со мной рядом ходит. Злые духи радуются! Знаю — бывал я здесь раньше сто раз, прошлой осенью с гнезд уток и гусей с выводками поднимал. А вот в этих местах бывала у меня обильная добыча. Только соображу, куда мне повернуть, — все пропало!

Летят на меня с громким криком вороны, сороки, чайки, каменные стрижи. Со злостью и без пощады долбят меня жесткими клювами дятлы, носятся, сердятся, клюют, бьют крыльями иволги, зимородки, трясогузки. Слышу в небе клекот: орел крылья раскрыл — спускается. Вцепился железными когтями в мою голову, а клювом бьет по шапке, рвет ее в клочья.

Потом охотники сказали: семь дней я по тайге бегал голодный. Шаман злобу на мне вымещал! Я помирать собрался — идти больше не мог — и упал. Селэ-вуча меня не бросила, за мной бежала, скулила, ночами грела. Видит — дело плохо! Надо Ванюшку Фаянго спасать! Оставила меня, вынюхала, зимовье отыскала. Лает, кричит: «Идите за мной! Ванюшка помирает!» Они — за ней. Подобрали они меня, однако, мертвого: три дня в зимовье лежал, ничего не понимал, и пища вон шла. Они мясо сохатого варили, в рот мне вливали. На четвертый день я охотников узнал, Селэ-вучу, зимовье; туман и круги, как блюдца, красные, зеленые, пропали! Шаман все может! — убежденно закончил Фаянго.

— Просто ты, Ванюша, был болен. Шаман тут ни при чем, — сказал Сергей Петрович.

— Не говори, Сережа, не болтай, чего сам не знаешь!

— Ладно, не обижайся, друг-побратим. Веришь — и верь. Тебя поздно переделывать, — примирительно ответил разволновавшемуся нанайцу Сергей Петрович. — Садись-ка за стол. Об еде даже забыл со своими шаманами… Бабушка Палага, как там дела? Каша из буды сварилась? Готовьте пельмени, скоро вода в ведре закипит, можно будет засыпать.

Партизаны, заметив приготовления к ужину, исчезли из землянки: знали, что угощения на всех не хватит.

— Весь день, с утра еще, когда и куска во рту не было, мне все рыбкой икалось. К чему бы это? — намекаючи, хитровато спросил командир у Силантия.

— Ой! Я и забыл, — лукавит Лесников. — Бабушка Палага! Там на полочке горчица есть и уксус. Приготовьте для строганины. Для дорогих гостей заморозили свежего осетрика и нельму на строганину.

Лесников вышел из землянки, принес замороженную нельму и небольшого осетра.

— Строгать рыбу тебе, Ванюша, — сказал Сергей Петрович улыбавшемуся во весь рот Фаянго.

Вытащив из ножен, висевших на бедре, остро отточенный нож-кинжал, нанаец принялся ловко и быстро строгать мороженую рыбу. Тонкие, почти прозрачные пластинки мастерски настроганной рыбы Фаянго уложил на глиняное блюдо. Оживленно переговариваясь, все принялись за строганину, обмакивая ледяные пластинки рыбы в уксус с горчицей и солью.

— Хороша строганинка! — простодушно закатывал глаза Фаянго. — Ах и хороша! Однако суха, а сухое рот дерет!.. — откровенно поглядывал он на вещевую сумку Яницына.

— Хитер старикашка… — засмеялся, поднимаясь со скамьи, Вадим Николаевич.

Достав бутылку самогона, он разлил ее по кружкам. С восторгом крякнув, Фаянго двумя руками обхватил свою кружку, нюхая ее содержимое и посверкивая разгоревшимися узкими глазами.

— Бабушка Палага, присаживайтесь к нам! — пригласил Вадим хлопотавшую старуху.

— И без меня обойдется. Пейте сами, что там придется на четверых-то?

— Садитесь, бабушка! — настойчиво повторил приглашение Сергей Петрович и прибавил, обращаясь к Яницыну: — Вадим! Оставь полкружки Семену Бессмертному. Он скоро здесь будет.

— Вот удружил так удружил, Вадим Николаевич. Водочкой-то! Мы ее в кои веки не видали, а известно, без росы и трава не растет! — заглядывая в кружку, радовался Силантий.

— Выпьем, друзья, за успех, за успех и победу! — серьезно и торжественно предложил Вадим.

Все чокнулись и выпили. Довольный Силантий с наслаждением жмурился, нюхал кусочек черного хлеба. Фаянго, закрыв глаза, прислушивался, как бежит огненная влага по его усталому, наголодавшемуся телу.

— Огонь-вода! Хорошо, однако, жжет! — довольно бормотал он, поглаживая себя по животу.

— Ванюша у нас не пьет, а ото рта не отымет! — подшучивал над ним Лесников.

Присутствующие невольно расхохотались, глядя на блаженное лицо охмелевшего нанайца.

— Любишь, Ванюша? — спросил Вадим.

— Люблю!.. — восхищенно отвечал Фаянго.

Бабка Палага поставила на стол ведро с кипящими пельменями, и разговор сразу оборвался.

— Вот уплетает так уплетает! — хохотнул Силантий, следя за мелькавшей в воздухе рукой нанайца. — Видать, вы, товарищ Яницын, его в черном теле держите? Дорвался — за уши от тарелки не оторвешь!

— Однако, здорово я набил живот! — удовлетворенно сказал Фаянго.

Узкие глаза его смыкались, но он преодолел сон и вышел из землянки — проверить собак.

— Ходь со мной, Селэ-вуча! Ходь! Будет, побаловалась! — сердито позвал он собаку.

Вернувшись в землянку и выпив две кружки горячего чая с хлебом, Фаянго окончательно разомлел от тепла, сытного ужина, выпитого самогона.

— Однако, я, Сережа, спать лягу! — бормотнул он, не в силах разомкнуть осоловевшие глаза.

— Ложись, ложись, Ванюша! — встал из-за стола Сергей Петрович. Он расстелил на нарах, прибитых к одной из стенок землянки, свой тулуп, уложил старика и прикрыл его оленьей кухлянкой.

— Милейший старик, — сказал Вадим, — мой лучший связной. Все пути и перепутья знает. Ночью и днем ориентируется на местности прекрасно. Поразительная сила и ловкость! А меткость глаза? Ездил я с ним однажды на рыбалку. Как он с оморочки бил ночью острогой рыбу! Ни одного промаха. Точность попадания стопроцентная. Сын его Нэмнэ-Моракху и племяш Навжика тоже были замечательными охотниками и рыболовами. Как сейчас помню их мальчонками. У нанайцев ребята хорошенькие, как игрушки. Ты замечал, Сергей, интересное явление?

У ребят нанайцев кожа нежно-розовая, как лепесток яблони, а как только за пятнадцать лет, как войдут в года, делаются смуглыми, почти коричневыми.

Завязался было разговор о Нэмнэ-Моракху, Навжике, Фаянго и жене его Аннушке.

— Время, друзья, поговорить о деле, — сказал Вадим Николаевич, — я на рассвете должен ехать дальше, поэтому все необходимо уточнить сегодня.

Товарищ командир! На санках Фаянго два верхних мешка предназначены нашему отряду. Гольды подбрасывают в партизанские отряды торбаса, унты, теплые варежки. Женщины расшили их узорами — от души. А остальное — по распоряжению штаба — отвезем в другие отряды. Я за это время объехал с Ваней несколько стойбищ: давно нас ждали, шили, готовили подарки. Милый и добрый народ. А какое радушие!.. Ну, теперь перейдем к неотложным вопросам…

Яницын коротко рассказал присутствующим о задаче, поставленной штабом отряду Лебедева. Долго, придирчиво, шаг за шагом проследили по карте-двухверстке пути следования к месту сбора отрядов для совместного налета на крупную железнодорожную станцию, склады интервентов в тылу врага.

Вадим Николаевич предупредил о трудностях следования по намеченному маршруту, о предстоящих испытаниях, которые явятся проверкой зрелости партизан, их мужества и готовности к ответственным заданиям.

— Наступление рассчитано на ночь, и, пока они там разберутся, мы свое дело сделаем, — энергично излагал Вадим план похода. Проницательные глаза комиссара пронзительно вглядывались в присутствующих и, казалось, читали все, что творилось в душе у каждого.

— Обмозгуем-ка, товарищ комиссар, еще разок: дело не шуточное, — сказал Сергей Петрович, и придирчиво, предусматривая все шансы за и против, партизаны стали вновь разбирать предложенный вариант налета.

«Обмозговывали» долго, сосредоточенно и, внеся некоторые поправки, приняли разработанный план.

После совещания бабка Палага подала им чай, и Сергей Петрович заметил, как внимательно поглядывает она на Вадима. Вот села на маленькую деревянную скамейку, принялась за шитье и нет-нет да и метнет испытующий взгляд на Яницына.

Сергей Петрович подсел к Палаге.

— Это ведь он приезжал в Темную речку при Советах? — спросила Палага. — Марьи Ивановны Яницыной сынок?

— Он, он! Хорошая у вас память, бабушка Палага. Сколько лет прошло, да и долго ли вы его видели!

— Ну, такого ухаря не трудно запомнить. Он хоть и старше сына моего, Николушки-покойника, и обличье другое, а вот чем-то схож с ним — тоже как будто весенним березовым соком налит: все в нем так и ходит, так и бродит! Большевик? Комиссар вашего отряда? О! Какими делами-то заправляет! — уважительно протянула бабка Палага. — Я и вижу — настоящий человек, большое в нем сердце…

— О чем это вы шепчетесь, заговорщики? Уединились ото всех! Вы к нам в гости, бабушка Палага? Неужели сами вещи привезли, а не Тимофеич и Никанор Ильич?

Палага не ответила на его вопрос, заплакала, загоревала.

— Случилось что-нибудь? — всполошился Яницын.

— В Темной речке, Вадим, случилось большое горе. — И Сергей Петрович рассказал Вадиму о казни стариков.

— Жалко товарищей! Обидно! Обидно потерять таких преданных друзей! Сережа! Возчик — Тимофеич? Он?

— Да, Тимофеич!

— Он был связным. Встречался я с ним и в Хабаровске: выполнял он там поручения штаба. У него дочь-вдова с кучей ребят. Тимофеич погиб за народное общее дело. Будь добр, возьми это на себя — я надолго выпадаю из жизни отряда — и поддержи всем, чем можно, его семью…

— О чем разговор? Конечно, будет сделано! — ответил Лебедев.

Яницын присел на скамью между Сергеем Петровичем и бабкой Палагой. Спросил участливо:

— Страшно около смерти ходить, бабушка Палага?

— И не приведи бог… Не сам смертный час страшен, а после, как домой шла. В жар и озноб меня ударило, шаг все прибавляю и прибавляю: а вдруг раздумают и на веревку вздернут? Весь день за шею хватаюсь — все будто петля давит!..

— Хватит об этом, — сказал Вадим. — Поживете теперь с нами, таежными жителями, — мы вам поможем поскорее все забыть. Вы нас должны будете сливанчиком побаловать, шанежкой картофельной…

— Николка, сынок мой, вот так вот шанежки любил, — завздыхала Палага. — Больно ты, батюшка, на сынка моего похож. На Николку. — Она заохала: — Ох похож! Убили его… Никак не свыкнусь, все он, живой, веселый, передо мной…

Чуткий охотничий сон покинул Фаянго: он услышал одышливые вздохи старухи.

— Бабушка Палага, однако, вздыхает? — соскочил проворно он с нар. — Ай, Палашка, ай, крепкая бабушка, над кем ты так вздыхаешь?

Бабка Палага вытирала слезы.

— Никанора Ильича вспомнила, кончину его мученическую, — призналась она, — доси вижу его и Тимофеича в петле…

— Никанорку? Семкиного папашку? Однако, он живой-здоровый. Я его три дня прошло в тайге встречал. Зачем так о нем вздыхаешь, Палашка? Однако, нехорошо так вздыхать, Палашка!

— Ой, Ваня! Ничего ты не знаешь, сердешный ты мой… Нету у нас Никанора. Сгубили его душители народа русского. Повесили вчерась его душегубы калмыковцы на площади в Темной речке.

Детски простодушное лицо Ивана Фаянго сморщилось. Он закачал головой, раскачиваясь на нарах, и запричитал:

— Ой, Никанорка! Ой, дружок! Помер! Ай-ай-ай! Беда-то какая без пули сразила! Ох сволочишки эти калмыковцы — направо-налево хватают. Однако, они простой народ совсем вывести хотят? Никанорка! Ай, Никанорка! Совсем молодой старик был. Однако, моложе меня будет? Я его оморочкой управлять учил…

Открылась дверь землянки. Согнувшись, чтобы не стукнуться головой о притолоку, вошел Семен Бессмертный в распахнутом желтом полушубке. Поздоровавшись с присутствующими, он коротко доложил Сергею Петровичу:

— Ваше задание выполнено, Сергей Петрович. Ответ просили передать устно — завтра в полдень будут у вас.

— Очень хорошо! Благодарю вас, Семен Никанорович!

Иван Фаянго, продолжая причмокивать и покачивать головой, смотрел жалостливо на Бессмертного.

— Однако, Семка, какая беда у тебя грянула! Папашка помер… Ай, Никанорка! Ай, дружок! Я тебе, Семка, копье — геда — подарю. Знаешь мое геда на медведя ходить… Хочешь, новые лыжи подарю? Сам приготовил, крепкие, из бархатного дерева, мехом сохатого обтянул. Ты не горюй, Семка, он теперь, однако, там с Марфой ханшин-водку пьет и сто чашек чумизы ест. Бабушка Марфа, поди, его встретила, угощение приготовила… — Нехитрыми словами Иван Фаянго старался утешить Семена. — Однако, он там с сынком моим, с Сережиным побратимом Нэмнэ-Моракху, встретился, все новости о нас передал. Поди, охотиться вместе будут, на соболя серми — ловушку — настораживать?

Бабка Палага наполнила пельменями миску до краев и позвала к столу Бессмертного.

— Выпей, Никанорыч, с холоду, — сказала она, подавая кружку с самогоном. — Да закуси пельмешками.

— Однако, чего-то опять спать захотел? — простодушно спросил Фаянго и зевнул во весь рот.

— Пора и отдыхать. Завтра дел по горло! — встал с места Сергей Петрович. — Бабушка Палага, давайте сообразим, как будем укладывать гостей…

Глава пятая

Упряжка отдохнувших, весело скачущих гольдских собак резво несла нарты с Иваном Фаянго и Яницыным по снежной дороге.

Путь предстоял далекий. Сокращая дорогу, Вадим Николаевич и Фаянго решили ехать трактом, надеясь безопасно проскочить его в ранний, безлюдный час.

Далеко разбрасывая сильными лапами снег, поджарые, привычные к далеким перегонам собаки мчались «с ветерком». Полозья нарт со свистом легко скользили по укатанной дороге.

Неутомимая Селэ-вуча бежала рядом с нартами. Изредка гортанно и певуче покрикивал на упряжку Иван Фаянго. И тогда быстро мелькавшие по сторонам дороги, запушенные снегом и инеем деревья проносились мимо нарт еще стремительнее.

Вадим Николаевич, укачанный безостановочным лётом нарт, дремал, набирался сил. Фаянго тревожно прикрикнул на собак и на полном ходу поспешно затормозил разбежавшиеся нарты. От внезапного сильного толчка Вадим Николаевич чуть не вылетел на дорогу.

— Что такое, Ваня? Почему остановил?

— Селэ-вуча сердится. Не велит ехать, — коротко ответил старик, напряженно следя за ощетинившейся собакой — она с отрывистым лаем металась около них. — Чужого, вредного, однако, чует…

Подставив козырьком руки к глазам, Фаянго всматривался в даль. Потом засуетился, спешно стал заворачивать нарты обратно.

— Ой, Вадимка, однако, на беду наехали. Перед нами на лошадях мужики скачут. Чуть им в хвост не врезались. Однако, они нас заметили, коней обратно крутят…

— Назад! Гони во всю мочь упряжку! — взволнованно распорядился Вадим. — Гони до развилки пути, до Горячего ключа, а там в сторону свернем, тропами поедем.

Они спешно повернули упряжку назад и попадали на нарты.

Иван Фаянго встал на колени и, размахивая в воздухе шестом, пронзительно гикнул на собак. Упряжка сорвалась с места и понеслась. Скачущие им вслед всадники открыли беспорядочную стрельбу.

Беда настойчиво сторожила сегодня друзей-побратимов. Не успели они доехать до развилки таежного тракта, как наперерез им, привлеченная звуками выстрелов, вылетела новая группа всадников, очевидно отставшая от первой. Сзади и впереди были враги.

— Останавливай, Ваня, упряжку… Бросай все… В лес… Они на лошадях, им не пробраться, — вполголоса приказал Вадим.

Нарты остановились. Соскочив с них, Иван Фаянго выхватил кинжал-нож, быстро пересек постромки, освободил на волю собак. Яницын и Фаянго, шагая в глубоком, по пояс, снегу, углубились в тайгу. Снег затруднял их бег. Скинув с себя мешавшую бегу оленью кухлянку, Фаянго подбадривал Яницына:

— Однако, ничего, однако, уйдем, Вадимка! Ты шибче нажимай, дружок-побратим.

Селэ-вуча, бегущая рядом с ними, взъерошив шерсть и оскалив зубы, по временам сердито рычала, чуя погоню.

— Стой! Стой, сволота! Стрелять буду…

Они не оглянулись на грубый враждебный голос и продолжали бежать. В сухом морозном воздухе звонко щелкнул выстрел, и пуля, сбивая на пути заснеженные ветви, ударила в дерево впереди беглецов.

— Однако, Вадимка, стрелять будем? — останавливаясь и легко дыша, как будто и не бежал он только что по рыхлому, глубокому снегу, спросил нанаец. — А то они в спину бить будут.

Вадим Яницын, взмокший от непривычного бега, прислонился спиной к бронзовому стволу сосны, нахмурив брови, смотрел на приближавшихся калмыковцев.

Бежали пять человек. Впереди всех, по следу, проложенному в снегу, скакал, высоко вскидывая ноги, великан калмыковец. «Ну и верзила, как конь скачет», — машинально отметил Вадим.

Он трясущимися от утомления и возбуждения руками выхватил из кармана полушубка револьвер и, прицелившись в великана, выстрелил.

— Ай, мимо, Вадимка! — тягостно выдохнул у его плеча Иван Фаянго. — Стреляй лучше! Однако, зря велел ты мне ружьишко в фанзе оставить. На одну пулю двух бы взял.

Руки упорно не слушались Вадима Николаевича, пули легли мимо цели.

Враги приближались.

— Ваня!.. Фаянго… Уходи, уходи поскорее! Им тебя не догнать. А мне не уйти. Я совсем с непривычки выдохся, — волнуясь и спеша вновь зарядить револьвер, сказал Яницын. — Глупо гибнуть обоим. Иди! Я их постараюсь здесь задержать.

— Ай, Вадимка! Ай, как ты плохо говоришь… — укоризненно сказал старый нанаец. — Как я друга в беде брошу? Вместе, однако, будем! — непреклонно закончил он и встал рядом с Вадимом, готовясь разделить с ним его участь.

— Ванюша! Дружок! — дрогнувшим от сердечного перестука голосом сказал Яницын и достал из внутреннего кармана полушубка бумаги. — Спасай меня! Выручай! Если ты останешься жив, то, может быть, и меня спасешь. А так погибнем оба без толку. Вот бумаги. Беги с ними подальше отсюда. Найдут они их на мне, сразу узнают, кто я, — убьют. Без этих бумаг я еще постараюсь их перехитрить и подурачить. Уходи в тайгу, а потом проследи, куда они меня повезут, и сообщи Сереже. И бумаги ему отдай. Тут очень важные бумаги! Попадут им в руки — много они наших голов поснимают, — вдохновенно придумывал Вадим все новые и новые доводы, чтобы убедить старика, заставить уйти от верной смерти. — Беги, Ванюша, выручай меня от беды…

Иван Фаянго колебался, но ясные, разумные доводы Яницына, по-видимому, убедили его. Пожав руку Вадиму, он неторопливо и певуче произнес:

— Ай, однако, плохие, вредные люди! Вправду побегу я, Вадимка. Потом мы с Селэ-вуча пойдем по следу за тобой. Однако, знать буду, где ты…

— Будь здоров, друг! Иди, иди, Ваня! Прощай! — прицеливаясь и стреляя в приближающихся с криками преследователей, требовательно повторил Яницын.

Он уже успокоился и стрелял хладнокровно и точно. Упал один! Другой взревел и ухватился за ногу. Скачущий зигзагами, чтобы избежать пуль, верзила был уже совсем близко. Он спрятался за раскидистую елку.

— Торопись… Обходи их… Обходи со всех сторон. Не стрелять! Только живьем брать.

— Иду, Вадимка! Будь здоров! Селэ-вуча! Ходь! — крикнул Фаянго и исчез в снежных сугробах.

Яницын решил не сдаваться в плен и дорого продать жизнь. Расстреляв все патроны, он вынул из ножен остро, как бритва, отточенный нож-кинжал, подарок верного Фаянго, стал спокойно ждать преследователей. Два калмыковца гуськом, взяв наперевес винтовки, бежали на него.

— Не стрелять! Брать живьем! — кричал где-то совсем близко верзила, который, прячась за деревьями, подбирался к Вадиму.

Хладнокровно и трезво рассчитав нападение и выждав нужный момент, Яницын, как развернутая стальная пружина, ринулся на подбегавшего к нему калмыковца и сразил его ударом кинжала. Выпучив глаза, как жаба, хрипло, невнятно крича, на него несся второй.

Вадим широко и уверенно расставил ноги в снегу: готовился схватиться с врагом. Но только взмахнул он рукой, чтобы сразить калмыковца, как что-то тяжелое обрушилось на его плечи.

Яницын упал в снег, забарахтался в нем, стараясь сбросить плотно усевшегося на нем человека.

— Врешь, врешь, сволота… не вывернешься… Из рук Замятина еще никто не вырывался… Теперь ты в моих руках, партизанская… — хрипел верзила, и разгоряченное смрадное дыхание его коснулось Вадима. Хорунжий Юрий Замятин с невероятной силой сжал руку Яницына и вырвал у него кинжал. — Вяжите его… Видать по рылу, свинья не простых кровей, породистая. Смотрит-то как! Так бы нас живьем проглотил! Кто таков? — заорал хорунжий на Вадима. — А где второй? Искать его! Ушел? Ротозеи, бездельники! Всех перестреляю! Найти! — приказал он подбежавшим на подмогу калмыковцам.

Поиски были безрезультатны — Фаянго исчез бесследно.

— Что он, дух небесный, что ли?! — бесновался хорунжий, осыпая ругательствами карателей, докладывавших ему о результатах поисков. — След в снегу от него должен быть. Не по воздуху же он убежал?

Хорунжий приказал наблюдать за Вадимом и сам углубился в лес, но скоро вернулся.

— Истоптали все кругом, как стадо слонов. Сам черт теперь в этих следах голову сломит, — ворчал он, подозрительно оглядывая кроны деревьев: не спрятался ли где беглец? — Кто был с тобой? Гольд? Уж не Ванька ли Фаянго? Скуластая харя… Поймаю — за косу вздерну на первой сосне… Тебя спрашиваю: кто был с тобой? Молчишь, как воды в рот набрал? — Наотмашь, выверенным ударом в лицо хорунжий свалил Вадима с ног. — Поднять его! — рявкнул хорунжий.

Выплюнув на снег два выбитых зуба и кровь, Яницын изо всех сил сжал челюсти. В пронзительном, ненавидящем взгляде его, устремленном на хорунжего, — отвращение и презрение. Юрий Замятин уловил это выражение, взметнулся в приступе жгучей злобы:

— Прынцем смотришь? Я, мол, не я… Ты будешь говорить? Кто ты? Кто был с тобой? Почему бросил упряжку? Неужели я Ваньку Фаянго упустил? Мне шаман на него давно жалуется: все стойбище смутил, с партизанами дружбу свел… Ты будешь говорить, красная сволочь? И не сметь лупать на меня, я тебе не балерина… Будешь говорить?!

Вадим спокойно покачал головой:

— Не буду! О чем мне с тобой говорить, бандит? У нас язык разный — я по-русски говорю, а ты по-японски, без переводчика мы не поймем друг друга.

Юрий Замятин взревел, как матерый, раненый изюбр, услышав эти оскорбительные слова.

— Ты меня не тыкай, не тыкай, — исступленно заорал он, кидаясь на Яницына, — мы с тобой на брудершафт не пили! Я тебе покажу русский язык!

Избитого, окровавленного Вадима бросили поперек седла. Каратели направились к ближайшему селу.

Замятин долго бился с пленником. Кто он? Куда ехал спозаранок? Избитый узник молчал.

Под вечер Юрий Замятин вспомнил о местном кулаке Акиме Зверовом, нередко служившем ему верой и правдой, вызвал его к себе.

— Аким Силыч! Не знаешь ты его случайно? — показал хорунжий на пленника. — Сдается мне, из комиссариков. На простого партизана не похож. По упрямству видно — большевик. Большевики всегда молчат, как зарезанные. Обыскали его, но ничего не нашли.

Аким Зверовой заходил-закружил вокруг Вадима, вглядываясь в избитого, стоявшего неподвижно человека.

— Гражданин Яницын! — неожиданно радостно окликнул он его.

Вадим не шевельнулся, не дрогнул мускулом.

— Вадим Николаевич! Вы ведь амурский? Я вашего папашу знавал, когда он в почтовых начальниках в Большемихайловском и Нижнетамбовском служил. Я каждый год у бабки в Нижнетамбовском лето проводил. Всех там знал. Вы еще, конечное дело, тогда под стол пешком ходили… При советской власти слышу — Яницын. Ктой-то, думаю? Неужто сам Николай Яницын так возвеличился? Узнал — сын! Нарочно ходил смотреть, когда вы в Хабаровском на митинге выступали. Тогда красные в нем верховодили — Советы ставили. Сынок Яницына? Вижу — он самый. Слышу, говорят о нем — из большевиков. Хозяйственными делами в крае заворачивает, башковитый…

Хитроватая, нарочито добродушная ухмылка Акима Зверового взорвала Вадима, ко он сдержал себя огромным усилием воли.

— Запамятовал я, старый дурак. Совсем из ума выбило… Вадимка Яницын парнишкой, годика четыре ему было, в тайге зимой заплутал. Вышел из дома и потопал прямиком, несмышленыш. Выбрался к дому, перемерз весь. В сапожишках, умник, был. Содрала мать с него сапожки, а ступня у него на одной ноге поморожена. Снегом терли-оттирали, но не отстояли. И пальчик-мизинчик фельдшер ножичком отчекрыжил: побоялся заражения крови — не оживал он от снега. Я бы вам, господин хорунжий, совет дал — разуть «товарища», посмотреть, все ли пальцы на месте.

Замятин кивнул конвоирам. В один миг с пленника сняли валенки, шерстяные носки. На ступне левой ноги не было мизинца.

— Гнида… Предатель! — глухо, сквозь зубы, сказал Вадим, с гадливостью глядя на Зверового.

Злобная вспышка опалила только что простодушно улыбавшееся лицо Акима Зверового и начисто сожгла притворное благодушие кулака. Он оскалился, как злая бездомная собака, угрожающе произнес:

— Слушок идет, господин Замятин, что и сейчас Вадим Николаич делов своих не бросил. Видали его люди с гольдом Ванькой Фаянго. Вдоль Амура и Уссури, по всей тайге мотаются, партизан сколачивают.

Юрий Замятин громогласно возликовал. Крупная птица попала! Яницын! Будет награда от атамана!

— Все ясно, Аким Силыч! Можешь идти восвояси! — выпроводил Замятин кулака. — Атаман приказал с собачьими депутатами не валандаться, от них все равно ничего не добьешься. Кончать их на месте. Приготовьте веревки. Амурскому мы особую честь окажем.

Юрий Замятин под сильным конвоем вывел Яницына на берег Уссури. Распорядившись обрубить тонкий ледок, образовавшийся на проруби, Замятин приказал снять с Вадима полушубок и шапку.

— Конные! — с ужасом крикнул конвоир.

— Партизаны!.. Мать их…

Из леса, размахивая шашками, летела на рысях группа конников в шапках-ушанках, кожухах, тулупах, полушубках.

Хорунжий выхватил из кобуры револьвер, на бегу выстрелил два раза в Яницына. Затем Замятин рванул скачком в сторону от проруби, со скоростью резвого оленя помчался к селу. Конвой, тяжело топая по рыхлому снегу, бежал за ним.

Не успели каратели, захватившие Яницына, скрыться вдали, Фаянго спрыгнул с высоченного, раскидистого кедра, на который он взобрался, скрываясь от преследователей, с легкостью белки, не стряхнув охапки снега — и затаился… «Плохие люди. Черные люди…»

Верная Селэ-вуча по следам привела Ивана Фаянго в село, куда калмыковцы привезли Вадима.

Старый нанаец сторожко бродил по окраине села, наблюдал: не решался зайти в него — не нарваться бы на калмыковцев, не повредить другу, попавшему в плен к злым, нехорошим людям.

Наконец Фаянго решился остановить женщину, идущую с Уссури с коромыслом на плечах. Он осторожно спросил ее, стоят ли в селе белые.

Боязливо озираясь по сторонам, женщина поведала старику: небольшой — человек пятнадцать — отряд с утра стоит в селе; каратели сняли с седла неведомого, избитого до черноты человека и протащили его по снегу в дом напротив школы.

Спотыкаясь и падая, Иван Фаянго бросился было туда, но остановился:

— Чем я, безоружный, помогу Вадимке?

— Ваня! Какими ты судьбами к нам попал? — окликнул Фаянго старик, который стоял у калитки. — Заходи! Гордый стал, нос от друзей воротишь?

Нашлись и в этом далеком селе друзья, знавшие старика охотника. Тайком от карателей они достали ему лошадь с санями, нагрузили их сеном. Фаянго взял у старика тулуп и благополучно проехал по селу, пряча скуластое лицо в жесткий воротник из собачьего меха.

Деревня осталась далеко позади. Фаянго взял с саней сено, покормил лошадь — сытой-то легче везти сани — и хлестнул ее бичом. Лошаденка приударила, дала хорошего ходу.

Иван решил ехать в отряд Лебедева — сообщить об участи Вадимки Яницына.

— Ай, Вадимка! Ай, побратим! Однако, ты плохо сделал, дружок. Зачем ты прогнал от себя Ванюшку Фаянго? Одному, поди-ка, скучно на вредных людей смотреть? Сынка моего Нэмнэ-Моракху вредный человек пулей сбил… Вадимку вредный человек убить хочет. Ой, беда, беда пришла, Ванюшка Фаянго! Скоро ты останешься один, однако… — продолжал горестно бормотать старик.

Колесил и колесил Иван Фаянго — сокращал путь, спешил скорее пробраться к отряду. Лошаденка трусила и трусила ходко. «Худая, прорва, лядащая, попукивает, а бежит ровно», — думал Иван Фаянго, подгоняя кобылку кнутом.

Частенько Ваня посматривал по бокам, оглядывался назад: не следит ли кто за ним, не хочет ли какой вредный человек узнать, куда он едет? Старый лис всегда за собой дороги заметает! Когда твердо убедился, что не наведет на след чужого пронырливого человека, Фаянго свернул к партизанским землянкам.

Горестное известие о судьбе Вадима Яницына всколыхнуло партизанский отряд.

Бабка Палага, узнав, что Вадим попал в руки калмыковцев, не охнула, не крикнула, поджала бурые скорбные губы.

— Сердце — вещун! — только и сказала она.

Сергей Петрович взял от Ивана Фаянго бумаги Вадима, расспросил старика обо всем и долго сидел, обдумывая какую-то, казалось, неразрешимую задачу.

— Товарищ командир! Разрешите обратиться?

Сразу словно постаревший, Лебедев тяжело поднял голову. Перед ним стояли муж и жена Костины.

— Слушаю вас…

— Вчера, товарищ командир, вы справедливо разъяснили мне: догонять крупный отряд Верховского, чтобы отомстить за батю, — бесполезная игра с огнем. Я согласился с вами: нельзя распылять отряд, рисковать им сейчас, когда мы готовимся к заданию… Но неужели вы, товарищ командир, не попытаетесь спасти Яницына? Ваня говорит: маленькая группа, может быть случайно отставшая от основных сил. Там, как ему сказали сельчане, человек пятнадцать, не больше. Разрешите произвести налет на село? Дайте мне десять — пятнадцать человек. Мы сделаем все возможное и невозможное, — горячо выкрикнул Бессмертный, — вырвем у них Вадима Николаевича, если он… жив…

Лебедев смотрел на преображенное лицо Бессмертного и не узнавал его: мольба, горячая просьба, убежденность в удаче были написаны на нем. Сомнения командира рассеялись. «Надо сделать все, надо предпринять все, но спасти Вадима! Партия не простит нам, если мы не решимся даже на крайние меры, чтобы отвоевать его у врагов».

— И Варвару с собой берешь? — вместо ответа спросил Сергей Петрович.

— Беру, товарищ командир. Мы теперь только вместе… Разлучаться нам нельзя! — непреклонно сказал Бессмертный.

— Хорошо. Отбери еще двадцать человек самых стойких, самых выверенных. Обязательно возьмите с собой фельдшера. И возвращайтесь с победой, дорогие мои товарищи… На лошадях… иначе опоздаете…

Глава шестая

Бессмертный, вырвавшись из тайги к околице села, заметил группу карателей, резво улепетывающих с берега Уссури.

Крутя изо всех сил над головой блестящую шашку, Семен гикнул, хотел вырваться вперед. Бок о бок с ним скакала Варвара и кричала:

— Семен! Они на льду человека бросили… Мертвый, кажись…

Семен и Варвара пришпорили коней, спустились наметом с отлогого берега на лед, подскакали к проруби.

У самой кромки ледяной проруби, толщиной свыше аршина, лежал человек.

Костины одновременно спрыгнули с коней и наклонились над неподвижным человеком. Он! Яницын! Следом за Костиными прискакали еще несколько всадников. Часть из них бросились догонять калмыковцев.

— Вадим Николаевич! — крикнула не своим голосом Варвара.

— Ай, Вадимка! Ай, дружок! Однако, они его убили? — потрясенно вскинув руки, вопрошал Иван Фаянго.

Голос Фаянго привел в себя Бессмертного, потерявшегося на миг от безмерного горя. Он сорвал с плеч расстегнутый тулуп и бросил его жене.

— Товарищ фельдшер, Варя и ты, Фаянго, останетесь здесь! Закутайте Вадима Николаевича потеплее. Может быть, он жив еще? Несите его в дом… А мы все — туда, в село.

Калмыковцы, перепуганные внезапным налетом партизан, попадали на коней, отдохнувших на даровом овсе, карьером покинули село.

Партизаны бросились в погоню: еще было светло…

Закутанного в тулуп Яницына внесли в самый близкий от берега дом, раздели, сняли мокрые валенки.

Фельдшер, подняв руку, попросил присутствующих помолчать, приник ухом к груди Вадима.

— Жив!.. Сердце бьется! — радостно сказал фельдшер.

Он осмотрел раненого. В Вадима попала одна пуля; она прошила его под ключицей и вышла выше лопатки — сбоку.

— Легкие не задеты! — облегченно вздыхая, сказал фельдшер и стал перевязывать Яницына.

Тот застонал, потом открыл глаза, спросил:

— Бумаги? Бумаги доставил Ваня Фаянго?

— Не беспокойтесь, товарищ комиссар, — ответила Варвара, — Сергей Петрович получил ваш пакет.

Калмыковцы решили принять бой. Они спешились, укрылись за лошадьми, то и дело поглядывая настороженно в туманную, морозную даль — там, далеко, лежал на горах Хабаровск. Некоторые из калмыковцев, не выдержав разящего огня партизан, которые тоже спешились и постепенно приближались к белым, пытались поднять лошадей, чтобы умчаться в сторону города, но их остановил хриплый голос офицера. Больше часа шла перестрелка. Белые продолжали отстреливаться.

— Прямо по врагам революции и рабочего класса стрельба отрядом! — зычно командовал Семен.

— Смерть белогвардейским палачам! — возбужденно покрикивал после удачного выстрела Лесников.

— Бей белую гадину!

— А, черт! Руки в пару зашлись. Ванюшка! Заряди мне ружье, — попросил Силантий, — пальцами не владаю…

— Ружье! Ружье! И чему вас командир учит? Винтовка в руках, а он ее все ружьем величает! Еще дробовиком назови… — заворчал Иван Дробов, разгоряченный потерянным видом дрогнувшего противника.

— Начинают драпать бандиты, — заметил Лесников. — Паршивый пес не любит на дворе умирать, как почует, что пришла пора сдыхать, бежит с места куда глаза глядят. Так их, ребятушки! — покрикивал он, наблюдая, как редеют ряды противника. — Подтаивают, скоро тронутся, побегут! — радовался он, видя замешательство и панику среди калмыковцев.

Небольшая группа партизан, соприкоснувшись с белыми, кинулась врукопашную. В ход пошли винтовки, штыки, приклады. Огромный детина хорунжий действовал прикладом как дубинкой. Упал партизан. Он уже готов был обрушить приклад на второго.

— Семен! Наших бьют! — завопил Лесников и вскинул винтовку.

Прицелился, спустил курок. Точные пули его, как заколдованные, шли мимо цели. Хорунжий перебегал с места на место — уходил от прицела.

Бессмертный узнал хорунжего — Замятин! Забыв обо всем на свете, побежал-полетел: настичь, сокрушить! И вдруг Семен споткнулся о ледяной выступ на дороге и упал.

Револьвер, зажатый в руке, отлетел в сугроб. Безоружный Семен, подхваченный порывом безудержной ненависти, мчался на Замятина. Следом за ним с криком «ура» бежали партизаны. Белые смешались, дрогнули. Многие стали поднимать лошадей. Только Замятин отбивался от наседающих на него партизан. Силантий Лесников бросился ему под ноги, и хорунжий перелетел через него, зарылся носом в снег, выронил винтовку.

— А! Хитришь? Безоружного хочешь взять? — тяжело дыша, говорил, поднимаясь, Замятин.

— Я тоже безоружный! Попался, гад ползучий! — подбегая, крикнул Семен. — Катюга! Это тебе не в подвале беззащитных людей калечить…

Они стояли друг против друга, прерывисто, в запале дыша, — большетелые, широкогрудые, крепкорукие. Атлет-богатырь Бессмертный. Верзила с длинными руками гориллы Юрий Замятин.

Изумление, испуг, ужас появились на застывшем лице Замятина; глаза у него полезли на лоб. Он узнал человека, которого пытал в подвале калмыковской контрразведки. Давно почитал его мертвым!

— Ты?! Тебя же расстреляли! — попятился он от Семена, как от привидения. — Всю десятку разменяли…

— За десятерых живу! А вот ты жить кончил, бандит! — громово рявкнул Семен и в безудержном гневе хотел ринуться на него.

— Семен! Бессмертный! — кричал Иван Дробов. — Они бегут! Удирают! На коней, а то уйдут…

Лесников уже держал Замятина под прицелом.

— Бессмертный? Счастлив твой бог, Бессмертный. Поменялись ролями… Значит, моя песенка спета, — поднимая вверх обезьяньи руки, безразлично и вяло сказал Замятин.

— Связать его! — приказал Семен.

— Слушаю, товарищ Бессмертный, — ответил Лесников. — Веревки вот нет. Да я бечевкой закручу, крепкая! — Он завязал руки и отодвинулся от пленника: такая махина и без оружия напугает…

— Доставишь живым в отряд. Береги как зеницу ока. Замятин — палач из палачей у атамана Калмыкова. При мне умирающего парнишку ударил, сволочуга! Расскажет, что творил бандитский атаман в застенках. Убить, изничтожить его — проще простого, а он нам живой нужен…

— Все сделаю чин по чину, как ты приказал, — приосаниваясь, сказал Лесников.

— По коням! — приказал Бессмертный. — Вперед, товарищи!.. Вон они мельтешат на дороге…

Свирепо поглядывая на пленника из-под нависших бровей, Лесников спросил:

— Значит, ты сам Замятин будешь? Слыхал, слыхал о таком сукином сыне, злодее-изверге. Прославился, кровопийца, по краю…

Одним неуловимым движением Замятин разорвал связывающие его путы. Через секунду винтовка Лесникова была уже в руках гориллы Замятина. Он ударил ею Силантия по голове, и тот, не пикнув, свалился на ледяную дорогу.

Наступала темнота, и партизаны прекратили бесполезное преследование карателей.

Возвращались в село. Лошадь Костина захрапела, шарахнулась — на дороге лежал человек.

— Силантий Никодимович! — вскрикнул Бессмертный и спрыгнул с лошади.

Он подхватил его и усадил на седло впереди себя. Дорогой Лесников пришел в себя и рассказал, как оплошал с Замятиным.

Бессмертный корил себя за то, что не проверил сам, как был связан хорунжий.

— Второй раз я его упустил, раззява! Как теперь посмотрю на командира? Я-то его силу знаю: вражина меня, как кутенка, одной рукой поднимал. В горячке был, вот и упустил… Здорово он тебя саданул-то?

— Голова гудёт, но, кажись, лучшает, — ответил Силантий.

Утром Яницына увезли в отряд Сергея Петровича. Теплые, трясущиеся ладони Палаги бережно приняли с саней слабое, бесчувственное тело Вадима Николаевича; суровая старуха взяла его на свое попечение:

— Мы с Аленушкой Смирновой походим за ним. Не оставим без внимания. Осиротил меня Ванька Каин, оставил бобылкой. Ан нет! Услышал господь мою тоску, услышал, как по ночам волчицей вою, у которой росомаха выводок слизнула… Жив будет сынок! Выходим…

Одновременно с пулевым ранением привязалось к Вадиму воспаление легких — двустороннее, тяжелое. Температура сорок держалась семь дней. Только после кризиса пришел в себя больной. Около нар на табуретках сидели Сергей Петрович и бабка Палага.

— Никак очувствовался? — склонилась над ним Палага. — Расхороший ты мой!..

— Он, кажется, пропотел? — спросил Лебедев. — Фельдшер велел тотчас же, как пропотеет, сменить белье.

— У меня все уже наготове, чистое, сухонькое. Помоги, командир, переодеть… — Она приподняла Вадима, подсунула под спину подушку, орудовала. — Лежи, лежи, не двигайся, не помогай нам. Сами управимся. Ишь расхрабрился, баламут!..

— Дежурите? — спросил Яницын. — У тебя, Лебедь, мало других дел? — И, не сдержав нрава, созорничал: — А где я? На том свете, в раю, или на этом? Неужто я не дал дуба?..

— Не охальничай! Не безбожничай, грешная, беспутная твоя голова! — напугалась Палага. — Прыткой какой! Тебе велено молчать, а ты едва очухался и зазубоскальничал!

— Не буду! Не буду, бабенька Палага! Молчу, как утопленник…

— Утопленник… — пробурчала бабка.

А к вечеру Вадим устал, побледнел. Встревожилась бабка Палага, в сердцах прикрикнула на командира: зачем разговаривает, больному волю к ослушанию дает?

— Спи, спи, сынок! — приказала она Вадиму и зевнула сладко. — Мне самой поспать охота! Вот сдам дежурство Аленушке Смирновой — мы ведь с ней поочередно ночи около тебя высиживаем, — узнаешь, как своевольничать: не разрешит головы от подушки поднять. Женщина сурьезная, требоваит от больных: «По струнке ходите, я вам!..» Аленушка строга! Ни в чем суперечки не терпит, — пугала бабка. — Я, старая грешница, и засну чуток около тебя, сомлею, а она ночь сидит как вкопанная, не шелохнется, глаз не спустит. Через Аленушкины руки сколько болявых-то прошло!..

«Аленушка Смирнова!» И Вадим ухнул в тяжелый, горячечный сон. С этим он проснулся ночью. Лампа приглушена. Спят. На табуретке — вот тут, рядом, протяни руку и коснешься! — сидит женщина в белом платке, из-под которого выглядывают золотые кудри.

«Аленушка Смирнова!» И опять то ли сон, то ли забытье?

И так — через ночь: когда дежурила Смирнова, притворялся спящим, из-под прищуренных век смотрел — смотрел! — на белое овальное лицо, отросшие до плеч золотые волосы, вьющиеся кольцами. Она сидела спиной к свету, ее глаза тонули в полумраке землянки. Спит? Бодрствует?

Как нарочно, как назло, поскакали дни, будто вспугнутые дикие кобылицы. Быстро пошла на убыль болезнь. «Фершал земский. Старик. Понаторел. Взглянул — знает, как лечить. Не то что молодые…» — говорила довольная бабка.

Веселился партизанский отряд. Подобрел от радости командир. Ликовала Палага. Из какой напасти вызволили Вадима Николаевича! Идет на поправку Яницын!

На быстролетных нартах приезжал Ваня Фаянго, сбегал по ступенькам, вручал берестяной туесок.

— Бабушка Анна клюкву есть велела. Клюква болезнь лечит. Однако, ты, Вадимка, живой будешь? Бабушка Анна бруснику пришлет. Кисленькое больному хорошо! Исторкалась бабушка Анна: «Вези Вадимку к нам. Сама лечить буду травой». — «Однако, говорю, зачем травой? У них дохтур пилюлями-микстурами поит!» Сердится моя старуха: «Ты, Ванюшка, на старости бестолковый стал! Вези, говорю тебе, Вадимку к нам, живо на ноги поставлю».

— Ты не волнуйся, Ваня! Я уже поправляюсь. Скажи спасибо бабушке Анне…

— Тогда прощевай, Вадимка! Будь здоров, Сережа! Бабушка Палашка! Дальше гнать нарты надо, охота не ждет Ваню Фаянго. Селэ-вуча! Ходь!

Военно-революционный штаб прислал нарочного: как только Яницын будет на ногах, ему надо приехать и принять на себя ряд неотложной важности дел.

— Вот, Лебедь, птица гордая, скоро уеду. Надолго ли, не знаю…

— Не торопись, тебе надо вылежаться, — студил командир нетерпеливую горячку Вадима.

Бабка Палага сердится, бьет себя по грузным бедрам.

— Не пущу, не пущу, и не заикайся об этом загодя! Пока фершал не позволит. Так бы и сорвался, непоседа!

Яницын покорно помалкивает, не отвечает на ее упреки — и этим подливает масла в огонь.

— Наскрозь вижу, чем дышишь! Не пущу больного, так и фершал сказал!

— Я самоволку в отряде не терплю, — покорно отвечает ей Вадим. — Как начальство прикажет…

Нетерпение уже било раненого. Сколько же можно вылеживаться? Звали неотложные дела. Гонец за гонцом. «Приспичило им там! — сердилась Палага. — И больному покоя нет!» И Яницын заторопился в дорогу: наступают, нарастают решающие события; не бывал никогда Вадим в обозе.

Пришел день — и, оберегаемый преданными сиделками Палагой и Аленой, болящий шагнул за порог землянки и… ослеп. Снег и солнце. Солнце и снег. До чего же хорошо жить на этом белом грешном свете! Черт возьми, Вадим! Жив, жив курилка! Дыши, дыши! Хорошо…

— Спасибо за все, бабушка Палага…

Бабка уже лезет в карман за самосадом, прячет слезы: вы́ходили сына богоданного! А был день, когда фершал сказал: «Плох. Перенесет ли кризис?» Сергей Петрович сам в ту ночь сидел около нар как припаянный: слушал — дышит ли?

— Спасибо за все, Елена Дмитриевна! Скоро в путь. Разлежался я, разнежился около милых нянюшек…

Неулыбное, побледневшее лицо, закушенная губа. Быстро взметнулись и несмело, скороговоркой что-то сказали ему черные печальные очи. «Что, Аленушка, что?..»

Яницын заметно окреп, закипел, нетерпеливо рвался к действию. Стали прибывать связные из штаба с донесениями. Пополнялась заветная книжица.

«Направленный в 36-й колчаковский полк (расквартированный в Хабаровске) партизан Д. усилил разложение и брожение в полку. Увел к партизанам всю пулеметную команду полка». Вот молодец! Пулеметчики захватили с собой все пулеметы. Молодцы! Вечером подсаживался к его нарам Лебедев, слушал.

— Ну и Миша! — оживленно рассказывал Вадим. — Миша Попко — ты его знаешь — зело отменно расквитался с беляками. В Черную речку, где стоит его отряд, интервенты прислали ультиматум: или партизан из села вон, или ждите жестокую кару! Миша собрал народ. «Нахалы! — говорит он об интервентах. — Сами трещат по швам, вот и хотят вызвать трения между крестьянами и партизанами. Если вы потребуете, чтобы мы ушли из села, то хотите вы этого или нет, а у партизан будет к вам враждебное, недоверчивое отношение. Партизаны вас защищают, гибнут за вас, а вы их в шею?» Попко — мужик толковый: разъяснил до точки. Отправили послание: «Партизаны — наши дети, сыны, отцы, братья — борются с врагами народа!» Посему крестьяне и не намерены удалять их из села!

Карательный отряд — японцы-солдаты в санях, а конники из «дикой сотни» Калмыкова верхами — двинулся к Черной речке. Славная была им оказана встреча! Партизаны-конники из другого отряда — их предупредили крестьяне — как гроза налетели на карателей. Полное поражение интервентов и белых! В Хабаровске переполох, в войсках — брожение умов. Массовые переходы к нам! Калмыков, как медведь, которого собаки дергают за штаны, не успевает огрызаться! Своих стреляет, пытает, измену ищет. А чего ее искать? Солдаты бьют офицеров и бегут в лес — под защиту партизан…

Глава седьмая

Проводили партизаны Вадима Яницына. Без опаски отпустил его фельдшер — здоров.

А тут новые события нагрянули.

За передними санями, на которых сидел возница, бежали потрухивая еще две лошади — без возниц. На одних санях горой высились мешки с пшеничной мукой — белые бязевые пудовые мешки с клеймом! — пятипудовые — с ржаной мукой. Подпирала мешки большая дубовая бочка с медом липовым — белым, густым. На вторых санях мешки с крупой — гречка, пшено, рис, бутыли, четверти с подсолнечным маслом, свиные окорока, две телячьи тушки. На третьем — под сеном картофель, бочки с кетой, банки с кокосовым маслом. Возница, помогая партизанам разгружать сани, сказал:

— Это половина, а в следующий раз довезу остальное.

— Откуда такое сказочное богатство?

— По завещанию! — ответил возница — хромоногий Захар Килов, связной Лебедева в Темной речке. — По завещанию! — и снял с головы шапку: почтил покойника.

— Захар! Килов! — крикнул Лесников. — Товарищ командир к себе требует!

Возница скрылся в землянке командира.

Дядя Петя опять скорбел. Единственный наследник, ненаглядный сын, родная квелая кровь, скрипел, скрипел — жил. Но в селе появилась неумолимая болезнь — «глотошная». Заразился сын, приказал долго жить!

Все поплыло между рук у дяди Пети. Все немило-постыло. Он бродил по большому дому, тыкался в безысходной тоске из угла в угол, не отдавал беспрестанных хозяйственных распоряжений Лерке и Марье Порфирьевне, которые не бросили его в беде — ходили и без его указаний за скотом, держали в порядке дом, хозяйство.

Лохматый, с нечесаной сиво-рыжей бородой, потерявшей блеск и лоск, с красными, наплаканными глазами сидел дядя Петя один в гулком, пустынном доме. Потрескивали от мороза бревна; круглая, как большой блин, луна-лунища лила яркий свет. Далеко окрест просматривалась улица, Уссури, избы.

Дядя Петя смотрел в окно устало, безразлично. Еще не отболело в груди, к которой недавно прижимал малиновое от жара лицо дорогого сына. Еще щемило, еще болело неотплакавшееся сердце!

На проезжей дороге от американских казарм вдруг показались двое. Ближе. Ближе. Один высокий-высоченный. Другой широкий, почти квадратный. Он знает их. Он давно ждет их. Еще в первое их посещение слышал он, затаившись у двери, сговор отнять у него золото. Он готов к встрече. Нет страха. Только ненависть. Тянут руки к чужому добру! Они — его братья: человек человеку — волк! Волки, волки!.. На миг мелькнула мысль: а может, уйти? Уйти и переждать у Новоселовых, как делал дважды, когда они приходили? Поцелуют пробой и пойдут домой. Нет, не стоит. Тогда дело другое — жив был наследник, из-за него дрожал, сохранял шкуру. А сейчас все подготовлено. Золото сплавил. Никто не подозревает, куда упрятан заветный сундучок! Никто!

Стук в дверь. Испугался? Дрогнул? Нет. Иди, дядя Петя. Встречай гостей.

Они вошли в дом как добрые друзья, как милые соседи. Проститься. Едут во Владивосток. Расстаемся, дядя Петя, навсегда. Американцы — друзья России и не вмешиваются в ее внутренние дела. Скоро войска Соединенных Штатов Америки покинут Дальний Восток. Адью, дядя Петя! Вери мач…

Он покорно поддакивал им, покорно подносил вина, закуски. Богато угощал тороватый хозяин. Не жалел. Не скупился. А сам напряженно ждал. Рассыпались в любезностях: фермер, рачительный, образцовый! Пили сами, поили хозяина. Они уже и лыка не вязали. Великан веками хлопал, как сова на свету. «Фига ли — и сыт, и пьян, и нос в табаке. И все на дармовщинку!» А сам ждал. Вино ударило ему в голову: море по колено!

Подполковник сказал по-английски розовому, как спелый арбуз, великану, не сказал, а проворковал:

— Приступаем к допросу, Джонни? Пора пощекотать этого рыластого кабана около толстой шейки…

На родном подполковнику языке дядя Петя ответил:

— А ты, жаба, рыластый боров, не хочешь, чтобы я пощекотал вот этой штуковиной твою шейку?! — Выхватил из кармана заряженный наган и направил его на добрых друзей, на милых соседей.

Жабьи ошалелые рожи собутыльников, остолбеневших не так при виде револьвера, как при звуках родной речи из уст дяди Пети, рассмешили хозяина дома. Он так ждал этого мгновения, так живо представлял себе эти воровские морды в момент, когда он заговорит на их языке. Болтали, как бабы, как бесстыдные сороки, а он стоял у притолоки двери и слушал…

— Грабить пришли, гангстеры? За золотишком прискакали?.. — И опять не сдержался, неосторожный человек, засмеялся: онемели? И зря засмеялся, поперхнулся, — стоило это ему жизни. И не только ему, а и милому соседу — подполковнику.

Подполковник и дядя Петя выстрелили одновременно и одновременно упали. А длинноногий Джонни постыдно бежал с поля брани, бежал, как сохатый, — так был потрясен неожиданным поворотом событий…

Дядя Петя поднялся, прижимая рану в животе, добрался до двери, набросил крючок. Побрел обратно…

Утром Марья Порфирьевна подняла тревогу. Стучала в дверь — не открыл хозяин. Стучала во все окна — не открыл. А дверь заперта изнутри. Значит, не выходил. Заболел? Сбежался народ. Взломали дверь.

В зале для гостей валялся в луже крови квадратный, похожий на борова человек в форме американского подполковника. Недалеко от него ничком лежал дядя Петя. Он был еще жив. Он не хотел умирать, не согласен был отдать богу душу, не сделав последних распоряжений, — и тут верен себе заботливый хозяин. Слабым голосом спросил:

— Лерка тута? — Досадливо отмахнулся: — Не толпитесь! Дайте умирающему последнюю волю сотворить и спокойно отойти в мир иной… Снесите меня на диван. Подложите подушки…

Народ прибывал и прибывал, переговаривался. Умирающий толково и по порядку рассказал, за что в него стрелял американец. Просил заступы у мира. Наказать надо и второго, Джонни, чтобы забыл грабитель навсегда, как в чужих клетях шарить: не положил — не тянись! Запал дяди Пети слабел.

— Лерка! Достань в столе бумагу и карандаш, — распорядился дядя Петя. — Пиши всенародно:

«Завещание

Первое. Все содержимое амбара переправить в партизанский отряд Сергея Петровича Лебедева.

Второе. Дядя Петя — русский человек. Родину не продавал. Никаких списков врагам мною не дадено. Пущай ищут виновного!

Третье. Лавку передаю обществу, миру.

Четвертое. Дом, в котором жил, — Жевайкиным-сиротам».

— Слабеет разум… Дай распишусь…

Дядя Петя расписался на завещании, побледнел.

— Вот и все… Остальное меня не касаемо… — говорил на прощание. — Простите, миряне. Прощайте, миряне. Помолитесь за мою душу многогрешную…

Закрыл глаза, слушал.

— Святой человек! Все раздал ближним… Вот она, религия, что творит, братья и сестры во Христе!..

«Аристарх запел! Он и на этом наживет себе новых верующих, святоша!»

— Заранее чувствовал смертный час: обмозговал, кому что!

— Батюшка! Дядя Петя! Не помирай, отец родной!

«Настасьюшка Новоселова! Эта и вправду жалеет — блаженная».

— А капиталом не распорядился? У него золото водилось!

«Аристарху не терпится! Фига тебе, а не золото!»

— Сестрицы! Брательнички! Запамятовал, — шелестел, не говорил уже дядя Петя. — В столе сверток — подарок Алене Смирновой на платье и платок… и в нанайском кошеле пять золотых пятирублевок, долг мой давнишний… нанайке — матери гольда Навжики… Исполните волю, передайте в стойбище…

«Кажись, все! Дом мой погибает. Все равно хотел сносить: древоточец точит, через пять годков труха будет. Лавка полукаменная? Бросовое дерьмо! Анбарное добро тоже скоро было бы тленом, — сколько лет лежит? Опять хорош дядя Петя, мирской человек! А вот золото нетленно. Надежно укрыто…»

— Батюшка! Не помирай, кормилец! Как мы без тебя?..

«Настёнка…»

Закрыл глаза — и с тем успокоился, отжил, откуролесил мирской защитник дядя Петя.

Поговорила, поволновалась Темная речка; проводила дядю Петю на кладбище. Ждали его там жены, детки. В самую середку уложили, как того и хотел покойник, заранее откупивший себе у церкви местечко для православного погребения.

Пришли и большие и малые. Горестно плакали некоторые бабы: «Петя! Петенька!»

В отряде тоже заговорили о завещании дяди Пети:

— Кто бы ожидал?!

— Кто же писал списки? — допрашивала Палага.

Старуха развернула сверток, подарок Алене Смирновой, — синий, как светлое летнее небо, китайский шелк на платье и голубой шелковый платок с вышитыми цветами, — полюбовалась:

— Как пойдет к лицу тебе, Аленушка! Сама платье кроить и шить буду. Ты в нем павой-королевой засверкаешь! Ай да дядя Петя! Умудрил его господь перед кончиной добрые дела удумать! Чувствовал смертушку…

Алена тут же отправила отрез и платок обиженным судьбой жевайкинским сиротам.

— И перед смертью меня уколоть хотел, — сказала она отцу. — «На! Пользуйся моей добротой, голодранка!» А к чему мне?..

Партизанский штаб поручил отряду Лебедева взорвать мост на железнодорожном разъезде: задержать продвижение на запад вражеских частей.

Идти в предварительную разведку вызвались Василий и Алена Смирновы. Дело было опасное. Невеселый шел Василь, хоть и вызвался охотой.

— Сердце у меня щемит, Аленушка: не быть бы беде? Зачем я тебя взял?

От его слов нехорошо так Алену резануло, тяжело на душе стало. Но она его шуткой успокаивает:

— Не во всякой туче, Васенька, гром, а и гром — да не грянет; а и грянет — да не на нас, а и на нас — авось опалит, не убьет…

Сговорились Смирновы: ежели попадут в руки к белым, изобразить двух пьяненьких супругов.

Идут по дороге к разъезду. Недалеко от него казармы стояли. Идут. Василь сгорбился, покачивается из стороны в сторону, пьянешенек!

— Стой!

С винтовкой в руках подбегает к ним часовой:

— Куда прете, не спросясь броду?

— Домой! — махнул Вася рукой на деревню.

Часовой ткнул Василя в горб прикладом. Василь охнул и невольно разогнул спину, но вспомнил про горб и опять согнулся. Это показалось часовому подозрительным. Он еще раз ткнул в горб Василя.

— Гриб-то у тебя на спине без дождя взрос?..

Повел он их. Обыскали. Ничего, конечно, не нашли. Бросили в подвал при казарме. Дверь в подвале на петельке висела, так часового к ним приставили, чтоб не убежали. Решили Смирновы — смертушка. На их счастье, не оказалось у беляков нужного начальства для допроса. Послали за ним на другой разъезд.

На рассвете освободил их из плена партизанский отряд, взорвавший мост.

Партизаны стали выбивать белых из казарм. Василь услыхал частую стрельбу и выскочил из подвала, Алена — за ним. Солдат, что стоял на часах, схватил винтовку, побежал в конюшню — прятаться.

Василь сгоряча — за ним. И вдруг заметил, как Сергей Петрович откуда ни возьмись во двор казармы выскочил — и наперерез часовому бежит. Солдат увернулся от Лебедева, бросился обратно, а тут Василь Смирнов замахнулся на часового кулаком.

Солдат пригнулся и головой ударил его в живот. Василь со стоном упал. Часовой повернулся, еще миг — и он вонзил бы штык в грудь Сергея Петровича.

Алена рванулась на помощь. Поднявшись на колени, Василь успел схватить часового за ногу. Тот устоял, с ругательством обернулся и всадил в Василя штык. Василь рухнул на снег, оросил его алой кровью.

Сергей Петрович из пистолета застрелил часового. Наклонилась Алена над мужем — он зубами скрипит, за штык ухватился, освободиться хочет, да в позвоночнике глубоко штык завяз. Сергей Петрович рванул штык, вытащил, сбросил с себя шинель, уложил на нее раненого.

Партизаны принесли Василя Смирнова в тайгу.

— Лучше бы мне, доченька, пасть, чем твое страдание видеть, — говорил дорогой Лесников Алене.

Фельдшер осмотрел Василя.

— Елена Дмитриевна! — сказал он. — Помогите мне приготовить раствор — промыть рану. Принесем медикаменты, кипяток… Товарищ Лесников с ним побудет…

Вышла она за фельдшером. Отвел он ее подальше от землянки.

— Безнадежен он, родимая. Осталось жить не больше часа. Я бессилен, помочь ничем нельзя.

У Алены подсеклись ноги. Упала на снег. Слез нет, глаза сухие. А сердце кровью подплывает.

— Вася! Василь!

Поднял ее фельдшер. Укорил:

— Елена Дмитриевна! Да разве так можно? Сейчас ваш долг — скрасить его последние минуты. Пойдите к нему. Он только о вас и говорит.

Она побежала к Василю. Лежит. В лице — ни кровиночки. Увидал жену, улыбнулся.

— Алена! Аленушка моя! — прошептал он.

Припала Алена скорбно к его руке.

Смертная синь под глазами у Василя. Смертный пот на высоком лбу. Он молча положил ей на руку свою ослабевшую руку и долго молчал. Наконец умирающий собрался с силами.

— Ничего, Аленушка, — чуть слышно сказал он, — ко всем смертный час приходит. Прости ты меня за то, что я раньше жизнь твою губил… радости от меня не видела. Велика моя вина перед тобой. Прости!.. Верь — я себе не рад был и над собой не властен… Только здесь, в тайге, открылись мои глаза. О человеке подумал — о тебе. Я всегда любил тебя, Аленушка!.. И в России, и здесь. А вот злобился, бил, ревновал: чувствовал — не по тебе, не по твоей красоте и силе, весь я. Но… помнишь? «Я — хозяин!» Хотел тебя сломить… Ближе, похожее на меня сделать… Злая и страшная была моя любовь. Больше всего я себя любил, о себе заботился — унизить тебя, а потом милость оказать. Верь: я следы твои на земле целовал, пол, по которому ты ходила, — а вот псом бросался, немощь свою вымещал. Силом хотел любить меня заставить… Прости, прости, любовь моя, прости, Аленушка!..

Приходил в землянку Сергей Петрович. И уходил: не мог мучений друга выносить. «Не сберег! Меня защитил, а сам погиб! Василь! Василь…»

Умирал Василь как солдат, хоть и мучила непереносная боль, старался не стонать, не пугать жену. Видела она — близка последняя минута.

Стих Василь, подтянулся.

— Аленушка! Побудь со мной… Не уходи…

«Мил человек мой!»

— Вася! Василь…

Фельдшер слушал, проверял дыхание. Она остановила его:

— Скончался Вася. Чего там! Это вы для утешения…

Махнул рукой фельдшер, вышел.

Вскинулась она, как волчица раненая. Чего бы, кажись? Окрутили их без любви. Жили того хуже: чирьи вырезали да болячки вставляли. Но вот в кровавые, тяжелые годины по-иному раскрылся ее муж… И народ в него поверил и полюбил Васю. «А я не скрасила его последние дни. Любовь иссякла. А дружбе мешало воспоминание о той ночи. Вот и была вся на взводе. Прости, Василь, прости!» И уже ушло все повседневное, мелкое. Отлетело, как шелуха от семени-зерна. Полновесным зерном встали долгие годы, прожитые вместе, былая нерадостная, но сильная любовь — ее и Василя. Любил он ее, знала, чувствовала, но не умела, а может быть, и не хотела смирить себя, вернуться к тому, что было уже отрезано и отболело. «Гордыня, гордыня! Тяни теперь в поздний след руки с пригоршнями жалости — не дотянешься, не вернешь. Прости, Вася, не пригрела я тебя… не могла. Солгала бы, а это ни к чему, Василь…» Всю ночь несменно простояла с винтовкой в руках Алена Смирнова в ногах мужа.

Товарищи по оружию поочередно несли около тела Василя почетный партизанский караул, а она, застывшая в немой скорби, никого не видела, никого не слышала. О чем передумала за долгую ночь, что вспоминала — никто не знал. «Прости, Василь! Прощай на веки вечные, Вася!..»

Глава восьмая

В большом, пустынном, необжитом кабинете Калмыкова, нестерпимо жарко натопленном, пахло черной баней, пареными вениками.

Капитан Верховский и хорунжий Замятин, вызванные атаманом, ждали его прихода.

Скука и досада на желтом, помятом лице Юрия Замятина с тусклыми глазами, под которыми набухли отечные мешки. От тепла хорунжий обвис, обмяк.

— Чего это его дьявол забирает? Вызвал в двенадцатом часу ночи, а сам улетучился. Кажется, в штаб, к японцам… Не знаешь, капитан, зачем он звал?

— Не знаю, хорунжий, — пожал плечами Верховский. Он настороженно прислушался к приближающемуся шуму шагов. — Кажется, идет?..

Офицеры поспешно встали.

Одетый в шинель, в мятой папахе, надвинутой на самый нос — признак скверного настроения атамана, — на пороге кабинета стоял Калмыков. Он исподлобья смотрел на подчиненных.

— Здравствуйте, господа! — Он кивнул им, направляясь решительной походкой к столу. Не раздеваясь, сел в глубокое кожаное кресло. — Можете садиться. Прошу без церемоний и чинов, я вызвал вас для дружеской беседы и совета.

Офицеры напряженно вытянулись в креслах и выжидающе смотрели на призадумавшегося атамана; он сидел нахмурившись, в оцепенении. Потом словно стряхнул что-то с себя.

— Вот что, господа! — начал Калмыков. — Я почитаю вас в числе верных и преданных мне, лично мне, офицеров. Так ли это?

— Точно так, ваше превосходительство! — Капитан Верховский торопливо привстал с места. «О, черт! Боюсь его, азиата желтоглазого… Разрядит револьвер в лицо, и взятки гладки», — мысленно признался себе капитан.

Блеклые губы Замятина попытались улыбнуться. Он не спеша, вяло ответил:

— Именно так, ваше превосходительство. Мы за вас в огонь и в воду… — И незаметно подтолкнул ногой Верховского: знай, мол, наших!

Калмыков чуть приподнял с носа папаху.

— Благодарю за службу и дружбу, господа! Я в долгу не останусь. Именно поэтому я вызвал вас на небольшой совет. Буду говорить прямо, как положено между воинами и мужчинами. Нам, господа, надо срочно готовиться к тому, чтобы оставить Хабаровск.

Верховский вздрогнул и подался вперед всем телом.

— Да, это неизбежно, капитан Верховский! — подтвердил Калмыков, заметивший его трусливое движение. — Но это сделать не так-то просто: Хабаровск со всех сторон окружен партизанскими отрядами, их все больше и больше стягивается к городу.

— Не представляю себе: куда мы можем отступать? — сказал Верховский. — Во Владивосток? Невозможно: дорога между Иманом и Хабаровском партизанами полностью разрушена и надолго вышла из строя. На запад? В Благовещенск? Иркутск? Но, если верны слухи, что адмирал Колчак отрекся от власти, туда ехать невозможно. Куда же? — спросил Верховский.

— Подождите труса праздновать, капитан Верховский! — жестко оборвал Калмыков. Мальчишеское серое лицо его со злыми желтыми глазами исказилось от нахлынувшего гнева. — Рано разнюнились, капитан! Я имею, я… получил у япон… получил сведения. Адмирал Колчак после отказа от власти перебрался в отдельный поезд, чтобы лучше было тикать, и не успел этого сделать. Красные арестовали Колчака в Иркутске. Когда известие о падении адмирала Колчака и его аресте дойдет до Хабаровска, нажим партизан на нас будет еще крепче! Нам здесь не удержаться. Надо убегать к зятевой матери и увести верное мне ядро. — Калмыков на секунду замялся, но быстро овладел собой и продолжал: — Наши части позорно разлагаются. Сволочи и паникеры раздувают, как паскудные бабы-сплетницы, любой слух. Постыдная паника в наших частях! В полном боевом вооружении бегут, как крысы, на сторону красных. Бегут в партизанские отряды одиночки, сдаются целые подразделения. Крысы бегут с тонущего корабля! — обидчиво вспыхнуло злое, мальчишески самолюбивое лицо Калмыкова. — Будем готовиться к бегству! Но это надо сделать умеючи: не уйти с пустыми руками, — кто нищих примет? Спасти от разгрома основное ядро: на него мы сможем опереться в будущем…

— Куда? — шепотом спросил Верховский, чувствуя, как спазма озлобления и ненависти перехватила его горло. — Куда мы можем бежать?

— Куда? — таким же пресекшимся от злобы голосом передразнил его Калмыков. — Куда? Зятева мать знает! — Он выругался. — У нас только один путь, капитан Верховский. Да что это вы раньше времени кладете в штаны? — ощерил он в бессильной злобе маленькие, мышиные зубы. — Путь по льду, вверх по Уссури, — в гости к ходям! Китаёзы нас примут — это уже договорено. Идти некуда. В леса? Организовать банду? Передушат, как лиса кур. Мы не партизаны, население нас ненавидит. Итак, господа, на китайскую сторонушку?

— Но ведь мы можем временно укрыться у… наших друзей? — запинаясь, хрипло спросил Верховский: бездонная, непроходимая пропасть разверзлась у него под ногами! Страх, черный страх охватывал его! «Как это я прозевал? Как не учел положения? Надо было уйти, незаметно скрыться. Но куда?»

— К японцам? — криво усмехнулся Калмыков. — Косоглазые умывают руки. — Злая судорога передернула лицо атамана. Он грубо выругался. — От высшего японского командования получена директива об отводе японских войск из Амурской области. Хабаровск они пока эвакуировать не собираются, но нас не будут больше подпирать штыками. Отслужили мы им, косоглазым азиатам, торопятся дать нам под зад коленкой…

— Да! Мышеловка! — сказал Юрий Замятин. — Ну что ж!.. «В Китай так в Китай!» — закричал попугай, когда кошка потянула его за хвост из клетки. Идем в Китай, атаман! — нагло и равнодушно поглядывая на своего еще час тому назад всесильного хозяина, развязно сказал Юрий Замятин.

Так откровенно нахален был тон хорунжего, что Верховский не сдержался и истерично захохотал.

Калмыкова передернуло от этого смеха, от слов Замятина; он побледнел, но не нашелся что сказать в ответ на выходку Замятина; сжав кулаки, содрогнулся от злобы, бессильного гнева: «Хамы! Рабы! Холопы! Вчера еще готовы были мне пятки лизать, а сейчас насмехаются? Погодите, погодите! Вы мне еще заплатите за этот смех!» — с мстительной, но уже трусливо скрытой яростью думал он.

— Ничего, ваше превосходительство! Как-нибудь выкрутимся! — угадывая его мысли, невозмутимо продолжал Юрий Замятин. — Располагайте нами полностью. Повторяю: мы пойдем за вами и в огонь и в воду. Выхода-то ведь и у нас нет. Порубали мы с Верховским… Ох порубали!

Верховский похолодел. «Куда я могу идти? Пропаду без них! Сволочь Юрка нарочно подливает масла…»

— И в огонь и в воду, атаман! — вновь повторил Замятин и бесшабашно плюнул на ковер.

Папаха подскочила вверх, на макушку оживившегося Калмыкова. Он тоже лихо плюнул на великолепный пушистый ковер. Потом сбросил с узких, зверино прочных плеч генеральскую дорогую шинель.

— Дьявольски жарко в этой конюшне! Подвигайтесь поближе ко мне, господа. И прошу без чинов. Начистоту давайте говорить. Мы почти в западне, будем искать выхода. Замятин! Сходи-ка, хорунжий, и распорядись: пусть подадут водки, вин, закусок.

Замятин охотно отправился выполнять распоряжение Калмыкова. Вернулся в сопровождении двух солдат, несших на подносах вина, закуски, посуду.

В хрустальной, прозрачной круглой вазе возвышалась горка черной зернистой икры. Калмыков почерпнул полную серебряную ложку икры и собственноручно намазал три бутерброда; потом он налил три полных стакана водки и предложил:

— Выпьем, господа! Первый тост — за благополучный исход из сих злачных мест, — и единым духом опрокинул в себя стакан водки. — Одно меня бесит: сволочь всякая будет рада! Надо было улицу за улицей вырезать. Все они за красных. Особенно рабочие слободки, окраины Хабаровска. Там гнездится большевистская зараза. Либеральничаем. Гуманничаем. Прямо в каждую морду — пуля!

— Ничего, Иван Павлович! Мы им перед отходом еще устроим какую-нибудь панихидку. Почистим тюрьму, вагон, почистим город, будет как шелковый. Ха-ха! Руки чешутся, ха-ха… — хохотали губы на неподвижном лице Замятина.

Гибкий, крепкий Калмыков вихрем взметнулся с кресла. Несмотря на вид подростка, он мог похвалиться незаурядной силой, лихим умением джигитовать, на полном скаку рассечь человека.

— Мы им еще покажем, Юрка! Ненавижу всех этих чистоплюев! Многие отвернутся от меня. Чувствую. Ты хорошо служил мне, Замятин, я верю тебе, мой хорунжий. Мало у меня настоящих, крепких казаков осталось. Единицы считанные. Они не то, что армейские, — метнул он зло в Верховского. — Армейские — слякоть. Поздравлю тебя, сотни… подъесаул Замятин! Завтра отдам приказ о повышении тебя в чине за беспорочную службу и особые заслуги.

— Ого, расщедрился ты, Ваня, сразу на два чина вперед двинул! Теперь вижу — дело идет к концу! — хохотал Замятин. — Валяй, валяй, повышай!..

— Только, Юрка, надо тебе сослужить мне еще одну службу. Капитан Верховский! Что вы это так разнюнились? Думайте не думайте, а сто рублей не деньги! Некуда вам от меня податься! Мы все одной говенной ниткой сшиты. Нас могут и не выпустить отсюда. Опасность грозит нам: мятежная трусливая сволочь из нашего Тридцать шестого полка может кинуться на нас! Самый ненадежный полк. Некоторые части перебили офицеров и перешли на сторону партизан. Оставшиеся части тоже против меня: хотят задержать меня здесь, в Хабаровске! Мерзавцы! Хотят мной откупиться перед красными! Мы, мол, не мы, а все он, Калмыков, творил. Эти… из моей контрразведки, работают как старые бабы, протирают штаны — не знают, что творится под носом. Я от шпиков узнал, что большевики бывают в казармах Тридцать шестого полка, науськивают на меня солдат: задержать, не выпустить…

— Какие большевики? — пьяно и утомленно запротестовал Верховский. — Всех переловили и перебили после недавнего провала большевистского подполья. Откуда они появились?

— Плодятся, как грибы после дождя! Вылезли оставшиеся из своих нор и продолжают борьбу. Сколько их? Убьешь одного, а на его место встает десять. Как же нам быть с бунтарями из Тридцать шестого полка? Они не дадут нам уйти.

Замятин ударил кулаком по массивной мраморной плите, лежавшей на письменном столе. Стеклянная посуда жалобно зазвенела.

— Рубить! Рубить! Или они нас, или мы их! Рубить всех до одного, пока не поздно.

— Большой ты, Юрка, но дурной! Возьмешь их, дожидайся. Они вооружены, готовы к отпору. И не только к отпору, но и к наступлению на нас.

Верховский подскочил на кресле:

— Идея! Идея, господин генерал-майор! Завтра ведь молебствие? Вы, Иван Павлович, поведете части Тридцать шестого полка в Алексеевский собор для участия в молебствии. А мы с Юрием, пока будет идти молебствие, унесем оружие полка.

— Умница, капитан Верховский! У меня есть нюх на людей! Молодец-подлец! — подбросил папаху Калмыков вверх, на самый затылок. — Хорошо придумано! — И деловым, начальственным тоном приказал: — Нижних чинов в казарму бунтовщиков не брать! Только офицеры… без лишней огласки. Действовать наверняка. У меня есть список с именами организаторов восстания. Этих я буду рубить сам!..

В приступе бешенства Калмыков рванул ворот мундира. Пуговицы отлетели с треском. Порочное лицо стало безумным.

Выхватив из кобуры револьвер, он разрядил его в изящную японскую вазу — она рассыпалась на куски. Калмыков перевел револьвер на электрическую лампу и стал расстреливать ее, хрипло крича:

— Рубить! Сам! Рубить! Рубить! Рубить!

Юрий Замятин остановил Калмыкова:

— Иван Павлович! Ты намекнул, что нас, нищих, не примут. Китаёзы золото любят. Казна ваша пуста. Знаешь об этом?

Калмыков, очнувшийся от пьяного запала, слушал.

— Знаю. Пети-мети у нас все иссякли. Но бережливые чинуши стерегут в Хабаровске золотые запасы — монеты царской чеканки, золотые слитки. Чистое золотце, девяносто шестой пробы. В банке и казначействе хранится тридцать шесть пудов золота. Хватит нам?

— Тридцать шесть пудов? — жадно загорелся Замятин. — Еще бы не хватило! Но как мы его возьмем?

— Не отдадут добром — возьмем силой! — криво усмехнулся Калмыков, похлопывая себя по кобуре. — Разве с такими молодцами, как ты, не возьмем?

— Возьмем! — весело поддакнул ему просиявший при мысли о богатой добыче Замятин и ехидно спросил у Верховского: — Возьмем, молодец-подлец?..

— Я собрал вас, господа, чтобы отдать последние распоряжения, — важно, подражая речи старых кадровых генералов, обратился Калмыков к небольшой группе собравшихся в его кабинете доверенных офицеров. В их числе были Замятин и Верховский. — Сегодня ночью мы покидаем Хабаровск.

Офицеры знали о неизбежности краха, готовились к бегству из Хабаровска и слушали речь своего атамана молча, напряженно.

— Здесь, у японцев, в их штабе, находится непонятная, но значительная японская шишка, — продолжал Калмыков. — Он скрывает свое звание, подлинную фамилию. Его зовут Фукродо. Ну, Фукродо так Фукродо, зятева мать его знает. Его всегда держат в самом курсе событий. Фукродо заявил мне: чехословаки и американцы скоро покинут Дальний Восток; войска, рядовые солдаты их неприкрыто выражают симпатии большевикам, многие переходят к партизанам. Красные заражают их бредовыми идеями интернационализма. Чехи и американцы уводят войска: их переперло от страха, что солдаты занесут большевистскую заразу в свои страны. Американское правительство даже не уведомило об этом Японию, а просто приказало эвакуировать свои части с территории Сибири и Дальнего Востока. Генерал Грэвс уже концентрирует войска во Владивостоке.

Теперь посмотрим, что делается на западе.

Генерал Сиродзу, командующий японскими войсками в Амурской области, официально известил население: японские войска прекращают войну с большевиками и партизанами. Последние могут свободно выйти на линию железной дороги.

Красные вступили в Благовещенск. Да, господа! Чтобы вам было яснее положение на западе, сообщу вам печальную новость, о которой я узнал только сегодня. Красные совершили преступление против человечности: приговорили к расстрелу благородного сына земли русской адмирала Колчака и его сподвижника премьер-министра Пепеляева. Приговор приведен в исполнение!

В просторном кабинете, где всегда царила мертвая тишина, — Калмыков не терпел никаких разговоров, когда он удостаивал чести выступить перед подчиненными, — послышались взволнованные восклицания. Начальственным жестом призвав офицеров к порядку, Калмыков размашисто и истово перекрестился.

— Упокой, господи, во царствии своем души новопреставленных рабов твоих, героев доблестных, сложивших голову во славу великой, единой, неделимой России! Со святыми упокой!

Офицеры, встав с мест, тоже крестились.

— Теперь восток! — продолжал Калмыков, когда волнение, вызванное его последним сообщением, немного улеглось.. — Там тоже дела швах: в Никольск-Уссурийске восстал местный гарнизон и, опираясь на поддержку красных партизан, захватил власть.

Новая власть в Никольск-Уссурийске сформировала воинские отряды и направила часть их в сторону Владивостока. Другая часть войск, направленная против нас, движется к Хабаровску. Сюда идет значительная группа. Генерал Розанов срочно оставил Владивосток…

В кабинете наступило подавленное молчание.

— Фью! — звонко свистнул Юрий Замятин. — Розанов уже драпанул? Вот длинноногий народ! Ну и дела! Надо поскорее и нам удирать без оглядки!

Замятин беспечно сплюнул на пол.

Калмыков гневно глянул на него, оскорбился:

— Подъесаул Замятин! К порядку! Вы забылись! Вы на военном совете, а не в китайской харчевне!

Замятин, невнятно бормоча, стушевался, ушел в кресло.

— Положение ясное, господа офицеры, — слово за словом рубил Калмыков, — не будем играть в бирюльки и сделаем выводы: незамедлительно действовать!

Сегодня я сообщил японскому командованию, что буду лично возглавлять длительную экспедицию по борьбе с партизанскими отрядами, которые полукольцом обложили Хабаровск. Но это предлог для нашего беспрепятственного ухода. Я отдал приказ о передаче всей полноты власти полковнику Демишхану.

Игра с передачей власти из рук в руки может вызвать подозрения. Поэтому нам надо спешить и спешить. Благодаря вам, господа офицеры, нам удалось успешно ликвидировать неустойчивые элементы в частях Тридцать шестого полка, которые могли бы помешать нашему уходу… Город очищен, но кругом партизаны. Если пронюхают о нашем уходе, попытаются потрепать нас. Путь не близок. Уходим мы… — Калмыков тревожно и недоверчиво обвел взглядом присутствующих, — сегодня ночью. Часа в два тронемся. Постараемся сделать это как можно незаметнее — выиграть несколько лишних часов. Идет небольшой, но верный, сколоченный отряд в составе тысячи двухсот человек. Среди них молодое пополнение — кадеты-выпускники, наша надежда, наше будущее. Они с восторгом решили следовать за мной…

Нам необходимо срочно изъять золотые запасы из банка и казначейства.

Капитан Верховский! Эта операция возложена на вас, и я думаю, что вы выполните ее столь же блестяще, как вы выполнили операцию по чистке Тридцать шестого полка. Вы головой отвечаете за благополучный исход!..

Подъесаул Замятин! Ваше задание известно — чистка… Все! Можете расходиться, господа, и приступать к делу. Сбор к двенадцати часам ночи…

В первой половине ночи все сборы к бегству были закончены. Атаману пришло донесение: в банке и казначействе произведена реквизиция золота.

Замятин с толпой пьяных офицеров во втором часу ночи подошел к Калмыкову и, приложив руку к мохнатой папахе, отрапортовал:

— Приказание выполнено, ваше превосходительство! Японцы не допустили нас к тюрьме. Стали на своем. А из вагона… выдали.

— Бьют отбой, желтоглазые? В нейтралитет тоже заиграли? — отрывисто и раздраженно бормотнул Калмыков. — А этих всех? Подчистую?

— Так точно, подчистую…

— Благодарю за верную службу… есаул Замятин.

Перед тем как отдать отряду распоряжение об оставлении города, Калмыков с группой приближенных офицеров обсудил детали предстоящего маршрута.

— Есаул Замятин!

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Вам поручается самая почетная, но и самая ответственная задача — прикрыть наш отряд. Вы — в арьергарде! — Мстительная, мелкая радость откровенно прозвучала в голосе атамана.

Потом он подошел к Верховскому и тихо, доверительно прошептал ему:

— Капитан Верховский! Большая часть золота — тю! — уже улыбнулась нам. Пришлось часть оставить японцам — так будет сохраннее. Ну, вы понимаете? Иначе нам не уйти спокойно. Запомните, Верховский: ни шага от саней с золотом! Снарядите проверенный эскорт для сопровождения и охраны. Это черное воронье, — с открытой злобой кивнул он в сторону улицы, где уже выстраивался его отряд, — может пронюхать — и тогда все полетит к чертовой матери, по клочкам растащат! Никому, ни одному человеку, не доверяйтесь, — он подозрительно глянул на Верховского, — отряд не должен знать, что вы везете. Еще будут тянуть лапы — на раздел, на долю! Черта с два! Предупреждаю: не спускайте с золота глаз. Башку снесу, если не углядите!

Перед тем как командный состав отряда должен был выйти к частям, Калмыков предложил:

— Сядем, господа, на минутку перед дальней дорогой по старинному русскому обычаю.

Все, шумно двигая стульями, уселись, притихли.

Атаман поднялся с места. Присутствующие встали следом за ним. Размашисто перекрестившись на висевшую в углу большую икону в серебряной ризе, с теплящимся огоньком лампады, Калмыков раздельно сказал:

— С богом! В путь! — И шагнул к дверям. — А какое сегодня число, господа?

— Тринадцатое февраля, ваше превосходительство! — почтительно сообщил Верховский.

— Тринадцатое? Черт! Как это я упустил? — Суеверный Калмыков на момент даже приостановился. — Тринадцатое! Ну, теперь поздно пятиться. Идите, господа, отдавайте распоряжения. Капитан Верховский! Быстренько напишите мой последний приказ всей шпане, остающейся здесь. Непременно напишите: я ухожу на время, и первым моим долгом будет по возвращении в Хабаровск повесить всех кобелей и сук, которые обрадуются моему уходу!

Неслышно, незаметно надо выскользнуть из города. Этим мы экономим несколько часов. Предупредите строго-настрого: тишина и порядок. Любой шум — будем расстреливать!..

Угрюмый, протрезвевший Замятин подошел к Верховскому.

— Счастливый ты, капитан! У золотца погреешься. Не упусти счастья. А меня в арьергард сунул. Вот в чем, оказывается, собака была зарыта! Подсластил есаульством такую пилюлю! А я-то думал: чего это он так раздобрился? Прикрывать отряд! Удружил… Иван-болван! — с сердцем закончил он. — Маханем-ка, Верховский, в опиекурильню, — знакомый ходя пустит в ночь-полночь. Спиртяга завсегда водится. Выпьем, милая старушка, сердцу будет веселей! Не хочешь? Я и один сбегаю, тут два шага… Попомнит меня Иван-болван…

Верховский обмер. «„Иван-болван“? Спятил, окончательно спятил Юрка! Подведет под топор…» — и улизнул поскорее от Замятина.

С раннего зимнего утра тринадцатого февраля Хабаровск, тонувший в густом морозном тумане, жил счастливой новостью, разнесшейся с быстротой молнии: Калмыков сбежал! Сбежал!

— Банк ограбили. Золото на санях вывезли.

— И казначейство тоже, говорят, очистили?

— Пудов тридцать? Хапанули под метелочку.

— Всю отборную головку увел. Говорят, больше тысячи человек. Самые мародеры-головорезы.

— Не дадут им партизаны сбежать, поймают!

— Поймаешь! Ищи-свищи в пустой след!

— Неужели правда, что Ванька Каин сбежал?.. Вздохнем по-человечески. Только и ждали: ворвутся, ограбят, разорят, убьют!

— Как тать ночной собрался. Втихомолку уполз. Похозяйничали, позверствовали напоследок.

— Куда же он кинулся?

— Кто его знает?.. Говорят, на китайскую сторону. На Уссури их видели.

Город волновался. Люди не верили, что кончились, канули дни бесчинств, творимых калмыковцами.

Скоро пришло новое известие. Вверх по Уссури, на льду рыбаки наткнулись на тела расстрелянных. Умирающий юноша кадет успел рассказать о расстреле.

Лютой морозной ночью калмыковцы оставили за собой город и двинулись вверх по Уссури.

Бесчинствующий на открытых речных просторах порывистый ветер, сорокаградусную стужу скоро почувствовали кадеты-выпускники, которым Калмыков предложил сопутствовать ему. Одно дело — обещать атаману идти с ним хоть на край света, когда находились они под теплой крышей кадетского корпуса. Совсем другое дело — трудный путь в зимнюю стужу по льду реки, открытой всем ветрам и непогодам.

Не подготовленные к испытаниям, плохо одетые, в тонких шинелишках и сапогах, молодые ретивые вояки так продрогли и намерзлись, что со слезами стали просить: «Отпустите назад в Хабаровск!»

Калмыков, раздувая от гнева ноздри, распорядился о немедленной остановке отряда.

— Господа! — громко и отчетливо выговаривая каждое слово, обратился он к строю неподвижно замерших людей. — Мы идем в поход, в новую землю, где создадим сильное духом и не зараженное большевистской болезнью казачество. С нами пойдут только храбрецы. Кто малодушен, труслив, боится расстаться с бабьей юбкой, тот может не идти — мы отпустим по домам…

Строй молчал. Никто не осмелился выйти. Калмыков понял: люди боятся его — и переменил тон:

— Некоторые из вас выражали сомнение в том, что смогут дойти до цели нашего похода. А это только начало нашего пути. Впереди еще много трудностей. Мороз крепчает, и некоторые из вас действительно могут сдать и свалиться в дороге. Мы не имеем права рисковать вашими жизнями. Кто слаб, плохо одет и не чувствует в себе достаточно сил, чтобы дойти до места назначения, пусть смело выйдет из строя. К чему идти на верную гибель? Возвращайтесь обратно в Хабаровск. Я жду. Выходите из строя все, кто не может идти со мной! — не сдержав себя, сорвавшимся от ненависти голосом закончил Калмыков. — Выходи! Выходи смелей!

Из строя отделилось сорок человек.

Взбешенный Калмыков окинул их почти безумным взглядом. Повернувшись, он гаркнул:

— Кончить их всех! Всех! Перед отрядом! Нам трусливого дерьма не надо! По ногам в пути свяжут!

— Опомнись! Что ты делаешь, убийца? — прозвенел в туманном морозном воздухе юношеский высокий голос, раздавшийся из группы только что осужденных Калмыковым на гибель людей. — Кто дал тебе право?

— Право? Право? Вот мое право! — взвизгнул, не помня себя, Калмыков и, рванув из кармана револьвер, пулю за пулей разрядил его в юношу кадета.

Тот упал как подкошенный. Калмыков, беснуясь как одержимый, выхватил второй револьвер из кобуры и стал в упор расстреливать отделившихся от отряда людей.

На помощь ему пришли офицеры. Скоро все было кончено, сорок человек обагрили кровью белоснежную ледяную дорогу Уссури.

Остервеневший Калмыков картинно показал отряду на убитых кадетов:

— Пример предателям и малодушным. Удостоились чести — получили пули в лоб из собственной руки атамана! — И вновь взорвался, неистово ударяя себя нагайкой по меховым высоким, по пояс, сапогам, заорал: — Есаул Замятин! Проверить! Добить…

Началась сумятица: Замятина в отряде не было. Доложили Калмыкову.

— Крысы бегут с корабля? Расстрелять… — вне себя задыхался от злобы атаман. — Вернусь, вернусь…

Отряд двинулся дальше. Верховский спросил кадета, бывшего на санях за ездового:

— Вы не знаете, кто это кричал? Мне знакомо его лицо: наверное, встречал в кадетском корпусе.

— Сергей Лаптев, — ответил кадет. — Сын провокатора, который засыпал хабаровскую организацию большевиков. Расплатился атаман с его папашей за все услуги, ха-ха! — захохотал кадет. — Мне нахлобучка была: я в корпусе болтнул о его папаше. Ну и вздрючили…

«Свиненок», — вспомнил Верховский, и суетливый человек с носом ищейки сказал четко: «Сыночек!» «Вот тебе и сыночек! К чему потребовал атаман взять этих сосунков? Заразил истерией, снял с места и… остудил. А сам подготовился к походу основательно: меховые сапоги по брюхо, барская доха, новая меховая шапка. На других ему на… была бы своя вонючая шкура цела! О черт, черт дери все! Мальчишки. Мне-то какое до них дело? Все до одного сдохнем рано или поздно…»

Лаптев бестолково бегал по Хабаровску. «Удрали! Куда же мне теперь? Скрываться? Дознаются…» Услышал о расстрелянных на Уссури. Побежал домой.

— Жена! Нет ли нашего на льду?

Занятые своими мыслями, тяжело переводя дух, измученные, добрались до Уссури.

Стыли на льду трупы. Мать безошибочно узнала тело сына, припала к нему. Поднялась и, прямая, беспощадная, сказала:

— Уходи, Лаптев. Сама похороню: он от тебя ничего не примет. Вот оно, возмездие за дела твои…

Втянув голову в плечи, Лаптев зашагал к городу.

В это время со стороны Красной речки вырвался отряд конников. Скакавший впереди всадник заметил путника на льду Уссури, спешился.

— Узнал меня, предатель?

— Бессмертный… Семен, — прошептал Лаптев, и голова его, как подрубленная, упала на грудь.

— Варвара! — крикнул Семен. — Возвращайся в отряд и доставь этого гуся Сергею Петровичу. Узнаёшь?

— Был… тогда с офицером? Он?!

— Он, он, — ответил Костин. — Вот и расскажи товарищу командиру, при каких обстоятельствах встречались. Ребята! Обыщите его — нет ли оружия? Нет? Отправляйся, Варвара. Держи его под винтовкой. Лошадь твою возьмем, может, кому пригодится.

Варвара спрыгнула с коня, вскинула винтовку.

— Вперед, дядя! Вот этой дорогой — к Красной речке. До свидания, товарищи! Будь здоров, Сеня! Ну, шагай, дядя. Как мешок осел, будто косточки вынули.

Калмыкову, скакавшему в первых рядах беглецов, доложили о погоне — преследует конный отряд партизан. Не зная, какие силы брошены в погоню, атаман решил в бой не вступать и приказал основному ядру отряда безостановочно продвигаться вперед. Улепетывал дай бог ноги!

Мысль о возможности отстать от отряда, оказаться отрезанным от него тревожила калмыковцев, и они тоже летели во всю мочь.

Несмотря на категорический приказ Калмыкова хранить в строгой тайне увоз части золотого запаса, весть о нем как-то постепенно просочилась, и скоро весь отряд уже был объят одной заботой: золото! Люди подозрительно и жадно следили друг за другом: не остаться бы в дураках, не ускользнула бы законная доля добычи! Золото!

Летел. Мчался. Уходил подальше от Хабаровска атаман Калмыков, гонимый лютой сорокаградусной стужей, пронизывающим ветром, разыгравшимся не на шутку на ледяных просторах Уссури, погоней партизан. Скорее! Скорее!

Принимай, Китай, одичавшую волчью стаю…

Сильны временщики, да недолговечны!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ЗАРЯ НАД УССУРИ

Глава первая

В маленькой, тепло натопленной комнате непривычная для уха тишина. На столе ворох записей — все разрозненно, на обрывках бумаги, на клочках.

Яницын приводит их в порядок: а то потом и сам черт в них голову сломит. Свершилось невероятное: он дома и не озирается по сторонам. В соседней комнате мирно хлопочет мать, дорогая старенькая мама. Летает стрелой: сын вернулся! Близко, за окном, разрывается от усердия петька-петух: кукареку! — и никаких гвоздей. «Апрель? В апреле восемнадцатого года я встретил в школе у Сережи Аленушку Смирнову. Прошло ровно два года, за два года сказано два слова: „Здравствуйте!“ и „Прощайте!“ Рохля ты, рохля, Вадим! Эх! Не в рохле тут дело: чужая жена — и скован по рукам и ногам цепями товарищества. Товарищ. Партизан. А главное — товарищ! Выше себя не перепрыгнешь».

Он временами и не думал о ней, не вспоминал: никчемно мало было связывающих нитей. «Надо же ухитриться: пролежал с воспалением легких больше месяца — и ни одним словом не обменялись; придет она поздно, уйдет рано. И все-таки, убей меня бог, она хотела тогда что-то сказать. Что? Не обманывай себя, Вадим: жива, жива память о ней, прочно гнездится милый образ гордой и кроткой женщины. Пушистая шапка золотых волос, выбились локоны из-под легкого, наброшенного на ходу платка, печальный взгляд, прикушенная губа. Моя хорошая. Найденыш мой ненаглядный…»

Пересилил себя: сортировал листки — подбирал в хронологическом порядке значительные происшествия и события последних месяцев.

Январь двадцатого года ознаменован огромным размахом народного восстания против обанкротившегося властителя — «верховного правителя» Колчака: рост партизанского движения, восстания в городах, на заводах, шахтах, рудниках, разложение колчаковской армии. Распад. Распад.

О «нейтралитете» заговорили не только американцы, англичане, французы, чехи, но даже японцы бормочут нечто невнятное о невмешательстве. Трещит, трещит интервентская машина — уходит за Байкал! Господа интервенты, «пять союзных флагов», охраняли бежавшего из Омска Колчака вплоть до Иркутска. И «пять союзных флагов» оказались бессильны, бессильны! «Верховного правителя» и его присных сначала упрятали в тюрьму, а в начале февраля Революционный комитет, взявший на себя власть в Иркутске, расстрелял Колчака и главу его правительства Пепеляева.

Тяжелы, могучи еще льды, сковавшие наш край, но начался уже ледоход-ледолом, и нет сил, способных его остановить. Да будет так!

В России красные войска на фронтах громят Антанту, проваливается с позором второй ее поход. На подступах к Ленинграду разбит Юденич. Ликвидирован Северный фронт: разбиты, изгнаны англо-американские войска. На юге Красная Армия домолачивает Деникина.

Вадим представил грандиозную картину сражений с бело-интервентами в России и на Дальнем Востоке. Только народ-великан, народ — строитель и труженик может вынести подобные бои, разруху, голод, болезни. Страницу за страницей перелистывал Вадим летопись дней великой страны, его родины, России, и утраченные было мир и спокойствие возвращались к нему. Вспомнились дорогие с детства строки народного поэта:

Довольно! Окончен с прошедшим расчет, Окончен расчет с господином! Сбирается с силами русский народ И учится быть гражданином…

«Так, кажется?.. Работы хватит на всю ночь. Пойду покурю и скажу маме ласковое слово: она так исстрадалась, бедная. „Хуже нет, Вадимка, когда человек один как сыч. Правда, я без народа не жила. Соседи навещают. Часто забегает Надежда Андреевна. Ты, Вадимка, к ним зайди, ребята исторкались, о тебе спрашивают. Да и старших тебе надо поблагодарить: спасли тебя от сыщика. Особо тошнехонько вечерами бывало: здоров ли? жив ли? сыт ли? не изобижен ли лиходеями? И все жду: не стукнешь ли в ставню? Не забывал: заходили от тебя — подавал весть, а все равно тянулась тебя обнять, прижать к себе сына…“ Мама, моя мама! Трудную судьбу на старости лет уготовил тебе сын…»

— Вадимка! Иди ужинать, — нежен, заботлив голос матери.

У Марьи Ивановны все как положено: завтрак, обед, ужин; не беда, что одно блюдо и к завтраку, и к обеду, и к ужину — мороженая картошка. С хлебом в городе туго, с деньгами того хуже. Рыбы кеты не запасла в зиму мать — не на что было купить. Как она не умерла с голоду?

Соседка продавала старые тряпки, обувь — тем и жила. Спасибо, выручила Надежда Андреевна — раздобыла в селе Красная речка мороженой картошки. Надюша — артельный, безотказной доброты человек: соседки бегут к ней и хлеба занять, и молока бутылку, и кружку крупы. У самой-то туго-круто, но никогда не откажет. И за столом всегда лишний человек — несытый приятель мужа, соседка, у которой живот подвело, приятель сына с голодным блеском глаз, девчонка — подружка дочери, — видно, как у нее слюнки текут, — и режет Надежда Андреевна ковригу хлеба не только на семью — всегда отрежет краюху загодя, для захожего человека с пустым, урчащим от голодухи брюхом. Себе — самый тонкий ломоть.

Поговорили они о хорошем человеке — Надежде Андреевне — и будто крепче насытились, лучше согрелись.

— Ну, мама, у меня уйма дел — пойду! — Поцеловал морщинистую щеку, поцеловал морщинистую руку: «Старенькая! Мама, моя мама!»

Она проводила взглядом. «Ладный, статный, только больно сухопарый сын. Оженить бы. Сколько будет в старых девках ходить? Может, образуется все, придет мир, покачаю внуков? Дождешься! Так и будет хороводиться с мирскими делами — все его касаемо! Из Владивостока недавно приезжали партийные представители — Вадимка и с ними хороводился. Спросила: „Тебе все больше других надо?“ — осерчала: ночь не спал, вернулся утром как изжеванный. Посмотрел с упреком, ответил: „Надо, мама! Сергей Лазо и Губельман — коммунисты Владивостока — давали мне инструкции, партийные поручения…“ Сын мой, сын! Нет тебе покоя!»

До поздней ночи просидел за столом Вадим. Работа близилась к концу. Достал февральскую запись: Лазо и Губельман — руководители вооруженного восстания революционных сил Приморья против ставленника Колчака генерала Розанова — говорили по прямому проводу с Благовещенском. Дальневосточный комитет коммунистов возглавил объединение партизан области и руководил подготовкой переворота. Вчитывался в протокольную запись разговора по прямому проводу:

«Двадцать пятого января комитет принял постановление вести переворот под лозунгом перехода власти областному земству. Наша задача заключается свергнуть власть Розанова, не вызывая вмешательства союзников. Задача удалась. 26 совершен переворот Никольске. 31 Владивостоке. Революционное движение быстро распространилось на всю область. Областное земство смотрит на свою власть как на власть временную, способствующую безболезненному воссоединению Советской Россией… Считаем положение весьма серьезным. Победы нет, только заняли первые позиции. Перед Японией два выхода: первое — добровольно уйти, второе — оккупировать край… Положение с японцами не так просто, как это кажется вам, и международное положение сулит много сюрпризов. Сейчас японцы лихорадочно укрепляют Владивосток. За последние две недели туда прибыло много новых частей всех родов оружия… Партизанские отряды и революционные войска на Дальнем Востоке не сложат своего оружия до тех пор, пока не восторжествует власть Советов и мы не объединимся с Великой единой Советской Россией…»

Да! Надо провести с партизанами беседы — объяснить, почему большевикам приходится маневрировать, почему нельзя провозгласить советские лозунги, почему приходится говорить о временной передаче власти Приморской областной земской управе — власти, уже признанной советским правительством.

Командующий белогвардейскими войсками Приамурского военного округа генерал-лейтенант Розанов с группой офицеров и гардемаринов сбежал из Владивостока на крейсере «Орел». Скатертью им дорожка!

В настоящее время главный враг — самураи, императорская Япония! Неужели опять пойдут на выступление? Да, дела. Выбора у них нет: или отказаться, как американцы, от авантюры и уйти восвояси, или пойти ва-банк. Фактически на сегодня все интервенты, кроме Японии, из игры вышли. В Восточном Забайкалье — в Чите — еще хозяйничает Семенов. Наш Дальний Восток не может воссоединиться с Советской Россией из-за бандита Семенова, которому покровительствует и которого снабжает Япония. Семенов в Забайкалье как чирей. Если Япония выступит, то осуществит свою мечту: установит в Приморье власть своего ставленника, мерзкого предателя Семенова, а фактически оккупирует край…

В марте во Владивосток все прибывали и прибывали японские суда: войска, снаряжение, пулеметы, снаряды, артиллерия — и опять войска!

Поведение японцев похоже на подготовку выступления в Хабаровске: в казармы привозят ящики с патронами, снарядами, роют окопы и укрепления вокруг казарм. А на прямые вопросы вежливо улыбаются и юлят: «Манёвра! Манёвра!»

Во время парада революционных войск в Хабаровске японские офицеры разъезжали на автомобиле и бесцеремонно лезли в ряды наших войск — провокация и вызов, а как это иначе назовешь?

А от нас категорически требуют — не создавать конфликтов, избегать столкновений…

Веселый, возбужденный, Лесников шагнул на порог избы Новоселовых и громогласно запел, обращаясь к обрадованной Насте:

Куда ни поеду, Куда ни пойду, Все к милой Сверну на минутку…

Настасье Макаровне почет и уважение! Все здоровы?

— Здравствуйте, Силантий Никодимович! Все здоровы. Лерка у Куприяновых к весне избу белит. Ванятка умчался куда-то со двора с соседскими озорниками…

— У Аристарха? — спросил Лесников и покачал головой. — Наши поймали шпиёна-доносителя Лаптева. Признался, говорят, собака, в черных делах, и нитка тянется от шпиёна к Аристарху Куприянову. Ты пока помалкивай, Настенька, сам-то я краем уха слышал…

— Не из болтливых я… — несмело отозвалась она на его предупреждение.

Лесников рассказал ей о бегстве Калмыкова.

— А куда он удрал-то? Может, еще возворотится?

— Не возворотится, Настасьюшка! Теперь ему назад путь заказан. Ныне нам жить, а ему гнить. Конец! В Китай удрал, шелудивый пес. Вона куда сиганул с перепугу-то. Улепетывал атаманишка — дай бог ноги! Не дурак по-настоящему: стенка на стенку драться, первый на китайскую сторону ступил. Догоняли его партизаны — ускакал. Ребята из отряда Шевчука даже к китайцам слетали на конях. Только не пустили их в погоню китайцы, — пообещали, что сами бандитский отряд разоружат, а Калмыкова под арест посадят! Вот как дела-то обернулись, Настасья Макаровна. Не знали мы, что японец Ваньку Каина оставит без помощи, бросит, как хлам ненужный. Встрели бы ордишку гнилую, что с Калмыковым удирала, ответа боялась за палачество бандитское, — встрели бы и уйти в Китай не дали! Жаль, жаль — бросились за ним в поздний след…

— Хабаровск-то, поди, как вздохнул? — кутаясь в старый платок и зябко поеживаясь, спросила Настя.

— Незнакомые целуются, как на пасху! Заездил Каин: с осени восемнадцатого года по февраль двадцатого под дулом винтовки жили люди. Народ камень с души свалил! — безудержно ликовал Силантий. — Я за кровососом сам гнался, знаю — ушел, а и то готов себя ущипнуть: не сплю ли? Конец Каину, попил кровушки бандюга. Теперь заживем, хозяюшка!..

— Новое правительство-то как понимать? — несмело спросила Настя.

— Товарищ Яницын нас собирал, разъяснял: в новом правительстве — по прозванию Приморская областная земская управа — есть и меньшевики и эсеры, но больше всего большевиков, и такое правительство вреда народу не сделает, будет линию верную гнуть. Комиссар говорил нам: «Приморское правительство создано по директиве российского центра и самого Владимира Ильича Ленина». Партия большевиков велит признавать — тут рассусоливать нечего: большевики нами в лихой беде проверены…

— Слыхала я, что партизаны в город рвутся, а их туда не пускают? — спросила Настя.

— Партизаны уже в Хабаровске, — довольно сказал Лесников. — Тут такая петрушка получилась. Как сбежал Калмыков тринадцатого февраля — в город вошли войска временного приморского правительства. Аккурат через три дня вошли — шестнадцатого февраля. Нас, партизан, маненько помариновали: боялись, что японец на нас с ружьем полезет.

Вошли мы в город двадцать третьего марта — и что тут поднялось! Хабаровцы со всех улиц бегут нас встречать. Женщины плачут, смеются, нас обнимают. Меня такая красотка в губы чмок — еле на ногах устоял! — пошутил Силантий. — «Ура!» — нам кричат. Мы как из тайги вышли, так и заявились — в унтах, торбасах, валенках, в брезентовых ичигах. В тулупах, бекешах, полушубках, шинелях, пальто. На головах шапки-ушанки, папахи, кубанки. Одним словом, разношерстная масть. Банты красные во всю грудь. Идем честь по чести — победно, строем.

Партизаны-конники на лошадях вальяжно выступают: красуются, гордятся. Да и есть нам чем гордиться: идет партизанская несметная сила. Идем — ног под собой не чуем от радости: вольно шагаем по родному Хабаровску! А сами щетиной заросли, волосом длинным, небритые. Идем со знаменами походными, пулями прошитыми, — сам черт нам не брат!

Японцы втихаря на нас щерятся, косятся, но виду не показывают: улыбаются нехотя, кисло; видят — идет хозяин, и надо посторониться. Не с голыми руками идет: винтовки, берданки, ружья, маузеры, наганы, кольты, гранаты, пулеметные ленты…

Партизаны разместились в казарме. А рядом, в другой, — японцы. Живут — друг на друга поглядывают. Партизанам и экспедиционному отряду дана установка: с японцами в конфликты не входить, выжидать.

Японцы притихли, партизан не задирают — лебезят, ходят в гости, улыбаются, сигаретки паршивые дарят.

— Томодати! Томодати! (Друзья они партизанам!)

Особенно один японец к Силантию ластился:

— Томодати, дедуска Силантий!

Лесников ему ласково отвечал:

— Вейся, вейся, вьюнок! Я тебя, новоявленный дружок — томодати, насквозь вижу: где ты лисой пройдешь, там три года куры нестись не будут.

Улыбаются, а смотрят как волк на телят.

Однажды японцы в полном вооружении, со штыками наперевес ринулись на партизанскую казарму. «Банзай!» — кричат, лица злые, зубы оскалены.

Партизаны видят — наступают они честь по чести, по всем правилам воинского дела. У партизан, конечно, боевая тревога: «Та-та-та!» Рассыпались они в цепь, японские солдаты тоже цепью залегли. Лежат, друг на друга смотрят, штыки сжимают.

Полежали японцы минут двадцать, встали и ушли восвояси. Ну и партизаны разошлись, но крепко кумекали: к чему бы такая гнусная история? Живут они в такой год, когда на дню бывает семь погод, обо всем размыслить надо. Решают: «Потерпим, пока народу да и оружия против них бедновато. Подождем!»

Командир отряда Сергей Петрович запрос японцам сделал: как вылазку провокационную понимать?

Японский офицер, малявка такая, бритый, весь блестит, как отъевшаяся пиявка, перед ним извивается, золотыми очками блестит, глазки щурит, кланяется. Белыми зубами сверкает, паршивец, улыбается ему:

— Нисево, нисево особенново, Сергей Петрович-сан, это так, нисево, таксисеские занятия сордат. Нисево прохого не ждите! Маневры, торко маневры!

Командир покривился. Да что поделаешь? Связываться не велено. Приходилось молчать, крепиться…

— Они от нас уберутся, японцы-то? — спросила Настя, когда Силантий рассказал последние события. — Какой год на земле нашей бесчинства творят!

— Въедливое воинство, — задумчиво ответил, поглаживая седую бороду, Силантий, — зубами рады в нашу землю вцепиться. Не хочется богатства несметные упустить. Потеснили их уж малость — из Амурской области убрались, а отсюда, похоже, не собираются двигаться. Нестерпимо им хочется откусить у нас кус. Ждут. Американец попробовал — не по зубам пришлось, уходит, говорят, скоро совсем с Дальнего Востока. А эти впились в живое мясо, дуются, как клещи! Товарищ командир Лебедев им не доверяет ни на столечко, — показал Силантий кончик мизинца.

— Чайку не согреть ли, Силантий Никодимович?

Лесников спохватился, поднялся с табуретки.

— Не до чаев мне, к вечеру должон быть в казарме — командир приказал не задерживаться. Чево-то япошата самурайские больно колготятся — так и снуют. Партизаночке связной передай от меня, что скоро сватов зашлю. Прощевай покедова, Настасья Макаровна…

Глава вторая

Сияющий апрельский день занялся над Хабаровском — город проснулся для мирного труда и счастья. Два месяца назад кончился кошмар калмыковщины.

Полтора года. Шестнадцать месяцев. Свыше пятисот дней Хабаровск был распят, страдал в застенках, в «вагоне смерти», томился в рабстве жестокого владычества.

Дикая орда временщика, садиста Калмыкова, пригретая союзными войсками, изо дня в день безнаказанно буйствовала, горланила, пьянствовала, творила бесчинства, насилия, хватала тысячами рабочих, крестьян, трудящихся, расстреливала после пыток.

И вот наконец великим валом народного гнева снесло, смыло поганую нечисть.

Первые дни весенне-голубого апреля двадцатого года. Свобода! Труд! Не надо бояться, оглядываться по сторонам, ждать удара.

Погожее, теплое утро. Сияло торжествующее, могучее солнце. Воздух прозрачен, напоен запахами весенней свежести. Сверкает поголубевший, вздувшийся Амур: скоро ледолом, тронется, разорвет ледяные оковы.

Хабаровск закипел, как муравейник. Дети бежали в школу. Старушки и старики торопились в церковь — великий пост, приспело время говеть, молиться. Хозяйки с корзинами в руках спешили на базар. Мужчины-кормильцы, добытчики — рабочие, грузчики, мастеровые, служащие — бодро шагали на работу.

Ласковое, праздничное утро освобожденного, только-только легко вздохнувшего Хабаровска осквернили и растоптали солдаты японского императора.

В девять часов утра по всему городу стали рваться снаряды, захлебываясь, затакали пулеметы, отрывисто и сухо защелкали винтовки.

— Японцы выступили!!!

Горожане метались, не зная, куда укрыться от все нарастающего града пуль. По Большой улице промчались два вражеских грузовика; сидящие за пулеметными установками солдаты безостановочно строчили во все стороны. Грузовики прочесали улицу, на тротуарах и мостовой остались лежать трупы мирных тружеников, застигнутых на пути шальной пулей.

Самурайская военщина, засевшая на крышах, чердаках высоких зданий — там заранее были установлены пулеметы, — методично расстреливала город: правительственные здания, школы, базар, бегущих людей.

Горожане не могли найти спасения от сокрушительного вала огня. По Большой улице пронеслась конница и вновь прочесала ее, стреляя налево и направо.

Алена Смирнова бежала к Барановской улице — там стояли партизаны командира Лебедева.

— Стой, тетка! Ошалела? Не слышишь, что стреляют? Японцы выступили, бьют партизан, военных. Прячься! Куда ты бежишь под пули? Самураи ни старого, ни малого не щадят. Вернись, тетка! — кричал Алене, пригибаясь от свистевших пуль, молодой рабочий в длинной замасленной толстовке. — Беги в Красный Крест — там в подвале можно спрятаться.

Алена упрямо мотнула, головой. Какой там Красный Крест! Надо перемахнуть Большанку и вниз, а потом вверх, на Барановскую, — там партизаны, батя, Сергей Петрович. Они, наверно, дерутся там, а она, Алена, не с ними.

Надо же случиться такой неудаче — запоздала выйти из Темной речки. Ночевала там. Покоем наслаждалась в своем доме. Хотела еще затемно двинуться в путь, а проспала лишний час. Уже здесь, в городе, застигло ее выступление японцев — недалеко от цели. «Батюшки-светы! Досада-то какая… Отстала от друзей», — угнетенно думала Алена.

Она припустилась было бежать с новой силой, но рабочий в толстовке ухватил ее за руку и насильно втянул в здание Красного Креста.

— Голову потеряла, тетка? — спросил рабочий.

Она улыбнулась и ничего не ответила. Чего ей бояться? Бобылка. Одна как перст. Только батя поплачет…

По всем этажам пустынного Красного Креста толпился испуганный, недоумевающий народ.

— Говорили — учеба, а люди падают! — сказала женщина.

— Какая там учеба! Японцы, гады, выступили коварно… — сухо оборвал ее рабочий в толстовке.

— Вниз! Все вниз! — разнеслось по зданию. — В верхний этаж попал снаряд.

Верхние этажи опустели. В первом собралась толпа.

«Пойти наверх, посмотреть оттуда, что кругом делается», — подумала Алена и незаметно прошмыгнула на лестницу, поднялась на третий, безлюдный этаж.

Неприятно кольнула сердце пустота и заброшенность больших, просторных комнат. Потихоньку, на цыпочках, она подобралась к открытому окну и выглянула из него. Из окна хорошо виден стоящий на Военной горе кадетский корпус. Снаряды летели в него непрерывно. Ударит снаряд — и взметнется столбом красная пыль от разбитых кирпичных стен. По стеклу звякнула пуля, будто искала Алену. В пустой комнате громко посыпались осколки разбитого стекла.

Алене стало страшно, и она быстренько шмыгнула обратно — вниз, к людям, Здесь было шумно. Несколько человек в штатском, подтянутые, бритые, отсиживались в Красном Кресте и ругали красных: первые выступили с провокационным нападением на японцев. Запыхавшись, на ходу перезаряжая винтовки, вбегали в здание рабочие, матросы, солдаты, крепким бойцовским словом корили мужчин, отсиживающихся от беды за стенами Красного Креста, и опять убегали дальше.

Вдруг кто-то истерически выкрикнул: верхний этаж уже разрушен, начался обстрел всего здания. Поднялась неимоверная паника. Никому и в голову не пришла мысль, что не было слышно ни одного удара. Алену подхватила испуганная, объятая паникой толпа и вынесла во двор. Пробегая по двору, она приостановилась: что-то, крепко стукнувшись о землю, упало перед ней.

Матрос, бежавший рядом, наклонился, поднял что-то с земли. Они вместе вбежали в домик, стоявший по соседству. Матрос показал небольшую японскую гранату.

— Счастлива ты, видать! Это граната. Она не разорвалась только случайно, а то мамаша твоя наплакалась бы. А может, и муж? — сказал он и хорошо улыбнулся.

Матрос быстро и умело разрядил гранату и, подав Алене блестящую металлическую частицу, сказал:

— Возьми, милка, себе на память. Если бы она разорвалась, ни тебя, ни меня, ни других, что с нами бок о бок бежали, пожалуй, уже не было бы на белом свете…

События тревожного утра текли стремительно, Алена не успевала одуматься. Не могла она и сейчас полностью понять и оценить происшедшее — как случайно спасла ее добрая судьба.

С тихим любопытством, без страха смотрела она на гранату. Ее мучила одна мысль: как там? Что с отцом, с партизанами, с Сергеем Петровичем? Она не могла больше ждать; неотвязная тревога жгла, преследовала ее.

Военные покинули домик, вышли на Хабаровскую улицу. Выждав несколько минут, Алена ринулась следом за ними, но не окликнула бегущих: еще вернут назад. «Поднимусь в гору, перебегу Большанку, спущусь под гору, к Плюснинке, а там и Артиллерийская гора и Барановская. Ох и далеко еще!» — подсчитывала она мысленно.

На пути попался амбар, отгороженный от мира забором из волнистой жести. Усталая и запыхавшаяся Алена решила посидеть под забором, передохнуть. Но тут же вскочила: пули непрерывно падали на волнистую жесть, и она гудела и содрогалась, как от сильных ударов молотом.

— Бьют в кадетский корпус, ох и бьют! Там партизанский штаб, вот они и направляют туда центральный огонь… — услышала Алена голос пожилого, похожего на учителя человека, бегущего за ней следом. — Ты, молодка, почему по улице бегаешь? Прятаться надо, убьют! — прикрикнул он на Алену и, припустив рысцой, раздраженно добавил: — Нашла время бегать!

— А сами вы почему бегаете? — беззлобно огрызнулась на него Алена.

— Я? — удивленно оглянулся на нее человек, и золотая оправа его очков блеснула на солнце. — Я бегу спасать гимназию. Видите, красная гимназия горит? — указал он на горевшее невдалеке здание.

Они подбежали к гимназии, зажженной прямым попаданием снаряда, — она пылала ровным костром, и в свете яркого, солнечного дня пожар казался даже мирным: было тихо, безветренно, и желто-красное пламя с равномерно нарастающим гудением поднималось ввысь.

Алена и учитель молча постояли около горящего дома: спасти его было уже невозможно, да никто и не пытался это делать — люди прятались по подвалам.

Потом Смирнова спохватилась и помчалась дальше. Поднявшись на Большую улицу, она посмотрела по сторонам — пустая, ровная улица.

Японцев близко не было видно, но направо, вдали, мелькнул бронированный японский автомобиль, рассыпавший через черные прорези в броне брызги пулеметных пуль. Алена единым духом перемахнула на ту сторону Большой и неожиданно свалилась плашмя: споткнулась, запуталась в срезанной телеграфной проволоке, валявшейся на земле. Она мигом поднялась, рассмеялась — и разом пропал страх. Вспыхнула скрытая, неведомая еще ей самой смелость, желание риска. Бросилась вниз по Хабаровской. Стрельба все нарастала; кругом жужжали, свистели пули, ударяясь, звеня по крышам.

Смирнова стала подниматься вверх, к Барановской улице и остановилась невдалеке от пожарной каланчи. Дальше надо бежать по широкой, открытой площади, и ей опять стало страшно — там стояли японские казармы.

— Ты куда, молодка, топаешь! — остановил ее чей-то голос. В канаве с винтовкой в руках лежал человек и стрелял. — Ложись! Стукнут — не успеешь и «маму» сказать, пропадешь ни за понюшку табаку… Укокают в секунду.

— Мне к своим надо. Наши там… — чуть не плача, ответила она. — Я аж с Чердымовки бегу…

— С Чердымовки? Ого! Весь город проскакала. Пережди, авось стихнет. Может, наши на них нажмут. У тебя здесь родные или как?

— Нет, я темнореченская. Здесь наши, партизаны…

— Партизаны? Так их тут, наверно, уже нет. Нашему отряду приказали давно отсюда уходить: тут японец укрепился. Несколько человек оставили — задержать макак, чтобы наши могли прорваться и уйти. Силы неравные, обманули нас самураи проклятые, — горько сказал партизан. — У них все готово, нацелено, а мы выжидали, в конфликт боялись войти. Полегло народу…

— Куда же теперь? — спросила его Смирнова.

— Утекаем отсюда, молодка. Посмотри-ка — бегут цепью, скоро тут будут. Айда, айда! Пошли!..

Укрываясь в подворотнях, они побежали вниз по Корсаковской улице — к мосту через Плюснинку. На улице лежали люди, застигнутые вероломным нападением.

— Что творят, что творят, паразиты! — горестно сказал партизан, посмотрев на труп старика. — Бьет, сволота коварная, всех подряд… Ну, подожди, гады!..

Они забрались под мост.

— Если удастся здесь день благополучно пересидеть — наше, молодка, счастье. Ты — домой, а я двинусь к Амуру, подамся на ту сторону. Не может быть, чтобы всех перебили. Кто остался — злее будет! Вдругорядь не обманут — черта с два им поверим…

«Где же батя, Сергей Петрович, Бессмертный? Неужто сложили головы? — думала Алена, тоскуя, и осторожно выглядывала из-под моста — всматривалась в изредка пробегавших людей: — Не мои ли?..»

Сергей Петрович подметил что-то двойственное в действиях японцев; внешне они были любезны, говорили о нейтралитете, о дружеском отношении к русским; они не собираются вмешиваться в их внутренние дела. Но в то же время под предлогом маневров, японские войска к чему-то упорно готовились.

Третьего апреля японское командование напечатало и расклеило объявление — из Хабаровска по распоряжению японского правительства эвакуируются японские войска.

Накануне провокационного выступления японцев командир Лебедев провел беседу с партизанами, предупредил их: надо быть начеку, все время настороже, усилить наблюдения за действиями японцев. Но кто знал, что они после всех заверений пойдут на такое внезапное, пиратское нападение!

Партизаны из отряда Сергея Петровича занимали одну казарму. Рядом с ней — казарма, где жила команда выздоравливающих солдат из экспедиционного отряда войск Временного дальневосточного правительства: люди только что поднялись на ноги после перенесенного тифа. Как обычно, их вывели на утреннюю прогулку. Команда шла медленно и спокойно, с незаряженными винтовками за плечами. Перенесенная тяжелая болезнь обточила тела и лица солдат, но они, радуясь возвращающейся жизни, шли весело и свободно, жадно вдыхали целительный весенний воздух.

За казармами партизан и команды выздоравливающих солдат тянулись казармы, занятые японскими солдатами.

В девять часов утра, когда неожиданно грянули первые выстрелы, партизаны выбежали на улицу и увидели картину расправы японцев с больными людьми.

Цепь японских солдат, рассыпавшись по Барановской улице, расстреливала из винтовок и пулеметов команду выздоравливающих военных, возвращавшуюся с прогулки.

Изможденные, с бескровными, желтыми после болезни лицами, люди рассыпались по пыльной, немощеной улице, ища спасения. На противоположной стороне улицы, напротив казарм, стояли небольшие домики горожан. Часть выздоравливающих бросилась врассыпную по дворам. Но и там косили их пулеметным огнем. Уйти удалось нескольким человекам…

— Японцы, сволочи, наших бьют! — крикнул Иван Дробов, вбегая в казарму и хватаясь за винтовку. — Всю команду выздоравливающих положили на месте!

Партизаны по боевой тревоге заняли свои места, выставив дула пулеметов в дверь и окна казармы.

Бледный от волнения Сергей Петрович дрожащими руками надел очки. Прислушиваясь к тяжелым орудийным выстрелам, загремевшим над Хабаровском, он сразу понял: случилось! Выступили японцы!

— Выступили японцы! — сказал он собравшимся около него партизанам. — Видите, копошатся, устанавливают пулеметы, — подойдя к окну и всматриваясь в сторону японских казарм, прибавил он, — метят бить по нашей казарме. Силы у нас, безусловно, неравные, товарищи. Но мы будем драться до последней возможности! Боеприпасов пока у нас достаточно. Может быть, свяжемся с другими отрядами, со штабом. Днем, очевидно, сделать это не удастся — на виду у японцев невозможно благополучно проскочить. Продержимся до вечера — положение может измениться в нашу пользу. Пока надо рассчитывать только на себя. Важно — связаться со штабом, но главный артиллерийский огонь японцев направлен туда. Попасть нам в штаб будет невозможно…

Лебедев оборвал речь, отдал команду:

— Внимание! К бою…

На казарму партизан с пьяным ревом: «Банзай!» — бежали японские солдаты.

— Приготовиться! — крикнул Сергей Петрович. — Без моей команды не стрелять. Ишь расхрабрились, во весь рост бегут. Ну, мы встретим вас сейчас, как подобает встречать провокаторов!..

По знаку Сергея Петровича пулеметчики застрочили по подбегавшим врагам. Цепь их сразу заметно поредела и отхлынула назад.

В течение дня японцы несколько раз шли в прямую, лобовую атаку на партизан, но каждый раз откатывались назад под их метким, шквальным огнем.

— Ох черт! Винтовочка, солдатская женка, накалилась, как огонь. Руки жжет… — посмеивался Иван Дробов, а сам выбирал в это время в шеренге врагов очередную цель. — Упал! Еще один свалился! — стараясь приободрить товарищей, весело покрикивал он.

Положение у партизан создалось тяжелое. Что могла сделать горсточка смельчаков с численно превосходящим противником? Связаться с партизанским штабом невозможно: при свете ясного, погожего дня рискнуть выйти из казармы — верная смерть.

Мучительно долго тянулся напряженный боевой день. Силы партизан таяли.

Смеркалось, когда нахмуренный Лесников отозвал Сергея Петровича и сказал потихоньку:

— Боезапаса мало остается. Часа три протянем — и все. Спасать ребят надо: перебьют без толку.

— Да, да! Я и сам об этом думал. Переждем до темноты, а потом по одному распускать будем.

Стрельба в городе продолжалась с неослабевающей силой. «Очевидно, несмотря на перевес сил и вооружения, несмотря на внезапность нападения, самураям не удалось молниеносным ударом сломить красных партизан и экспедиционный отряд. Сопротивление идет героическое», — думал Сергей Петрович, вслушиваясь в шум боя в городе, в районе вокзала, Военной горы.

Стемнело. Командир, подсчитав боезапас и оставшихся в живых партизан, решил: с такими силами продолжать бой безнадежно. Посоветовавшись с Лесниковым и Семеном Бессмертным, он отдал партизанам приказ: пользуясь наступившей темнотой, по одному, осторожно выбираться из казармы и уходить из города.

Сергей Петрович, Лесников и Семен Бессмертный остались в казарме. Их задача — прикрывать отступление партизан, продолжать вести огонь.

Приказав открыть шквальный огонь, чтобы подальше отогнать врага от казармы, командир напутствовал каждого уходящего партизана:

— Выбирайтесь осторожно, без шуму… Им и в голову не должна прийти мысль, что мы уходим, — иначе перебьют. Перебирайтесь на левую сторону Амура.

Оставшиеся в казарме напряженно вслушивались, как ведут себя враги: не послышится ли там взрыв радости по поводу поимки партизан? Но в стане японцев не было слышно особого оживления.

— Кажется, все выбрались отсюда благополучно! — с облегчением вздохнул Сергей Петрович.

Оставшись втроем, Семен Бессмертный, Лесников и Сергей Петрович вели пулеметный и ружейный огонь, бросали в окна гранаты — не подпускали к казарме наседавших, завывающих от злобы вражеских солдат. Важно было выиграть время, дать возможность отрядным друзьям уйти подальше, незаметно скрыться.

— Перепились самураи, видать, как черти, — заметил в промежутках между выстрелами Силантий Лесников, — завывают словно волчья голодная стая в зимнюю ночь. Эх, мало нас!..

Наступила теплая апрельская ночь. Город не спал. Хабаровцы выходили из домов и прислушивались: стрельба стала отдаленнее, но не прекращалась ни на минуту. Глухо ухали пушки, зло тявкали пулеметы.

Хабаровск пылал. Горели десятки домов. Пламя поднималось над домами огромными золотыми снопами.

— Горит город, горит!.. Дома-то ровно как свечки горят! — с сожалением и горечью качал головой Силантий. — Подожгли, сволочи. Не жалко им нашего добра.

— Пора нам тоже уходить, Сергей Петрович, — сказал Семен Бессмертный, — патроны на исходе. Припоздаем — не выберемся. У нас более или менее свободен путь на Барановскую: здесь мы все пристреляли насквозь — их пока не видно. На всякий случай бросим еще по связке гранат, и надо прорываться.

— Уходить… самая пора! — оторвался от винтовки Силантий. — Опять они взвыли крепко — пакость готовят!

Бросили в окна, выходившие на Барановскую улицу, по связке гранат. Выждали немного — враги отхлынули.

— Пошли! — коротко приказал Сергей Петрович. — Я пойду впереди, за мной Силантий Никодимыч, а вы, Семен, замыкающим. Смотреть в оба, иначе не выскочим…

— Не только свету что в окне: на улицу выйдешь — больше увидишь! — пошутил Лесников. — Выходим!

Партизаны с винтовками наперевес один за другим выскочили в окно. Пользуясь темнотой, бесшумно и быстро пересекли улицу и притаились около длинного одноэтажного дома с темными окнами.

— Осмотримся маленько, тогда пойдем дальше, а то наскочим на них, — сказал шепотом Сергей Петрович.

— Слышите, как завыли? — промолвил Силантий. — Это они, поди, нас хватились!

— Злятся, видать, руки себе кусать готовы, да поздно. Смотрите, беготню какую подняли! Паклю разжигают… Ищут! — зашептал Силантий Лесников, указывая на мечущихся около казармы солдат.

Смочив паклю в бензине и нацепив ее на палку, японские солдаты рыскали взад и вперед, освещая путь горящими импровизированными факелами.

— Надо уходить отсюда, обнаружить могут, — спокойно приказал Сергей Петрович.

— Утекаем, пока не поздно! — волновался Лесников.

— Идти-то нам некуда! — остановил его Семен Бессмертный. — Видите, у Алексеевского собора огни? Нам ни вперед, ни назад хода нет. На грузовиках катят. Слышите? Скоро здесь будут…

Сердца друзей невольно дрогнули: над их головами, из открытой форточки, прозвучал осторожный голос:

— Немедленно заходите, товарищи, во двор. Калитка открыта. Закройте ее на засов за собой. Без стука, откройте первую дверь в доме. Она не заперта. Не медлите. Скорее…

Партизаны вскочили во двор, заперли на щеколду калитку, по ступенькам поднялись на открытую террасу, без стука открыли незапертую дверь в дом, оказались на кухне, слабо освещенной каганцем. Высокая женщина лет тридцати шести накинула крючок на дверь.

— Партизаны? — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказала она и подвинула к столу небольшую скамейку. — Сергей Петрович! А я вас сослепу-то и не узнала! — радостно сказала она Лебедеву.

Он узнал ее при первых звуках голоса и смущенно помаргивал близорукими глазами. Неизвестно зачем снял, протер платком очки.

— Надежда Андреевна! Здравствуйте, дорогая! А я даже и не понял, что это мы к вам закатились нежданно-негаданно в гости. Уж извините нас…

— Какие тут могут быть извинения! — возмутилась она. — Как вам не стыдно, Сергей Петрович! Садитесь-ка за стол. Чай горячий. — Она достала из деревянного шкафчика, висевшего на побеленной стене, каравай хлеба и, оглядев его, бережно отрезала три больших ломтя. — Ешьте на здоровье! — улыбнулась она.

Обрадованные теплым приемом, изрядно проголодавшиеся за долгий день, партизаны уселись за стол.

Женщина встала у двери, прислушивалась — не раздастся ли стук в калитку?

— Если застучат японцы, сразу прячьтесь в подполье, — показала она на небольшую деревянную дверцу в полу, — подальше уходите. Подполье большое, во весь дом тянется. Они не решатся туда спускаться, а стрелять будут, могут попасть, — предупредила она усердно жующих хлеб партизан. — Там у меня уже два человека сидят.

— Как вы узнали, что мы стоим около вашего дома? — спросил Лебедев.

— Я за вашей казармой все время наблюдала. Шла там стрельба, и как-то на душе было спокойно — держатся наши, не сдаются! А потом вдруг тишина… Сердце у меня ушло в пятки: всё, думаю, конец… сейчас ворвутся к ним! А потом вас заприметила. И ночь светлая, и горит город во многих местах… Смотрела на вас и молила: «Идите сюда! Идите сюда!»

Надежда Андреевна рассказала, как утром, когда вражеские солдаты расстреливали безоружную команду выздоравливающих солдат, двое заскочили в подвал.

— Вы, наверное, не заметили, справа в нашем доме есть небольшой полуподвал? Там уже лет пятнадцать живет японец-прачка Фукродо. Вот к нему-то и попали больные солдаты, спасаясь от японцев. Винтовки у них были, но незаряженные. Фукродо, пьяный, закричал на них, вырвал винтовки. Они растерялись, выскочили из подвала во двор — и к нам. Вскоре прибежала соседка с дочерью — на миру и смерть красна! — за ней следом пришла жена учителя Еремеева со всем выводком, а выводок у нее не маленький — восемь человек ребят и все мал мала меньше. Она живет в доме рядом с нами.

Японцев известили, что ее муж «красный большевик», и они ихний дом в упор обстреляли. Еремеева собрала в кучу ребят — во двор, выломала забор — и к нам. Спустили мы тринадцать ребят в подполье — от пулеметного огня укрыть, — заперлись на крючок.

Японские солдаты заметили, что некоторые выздоравливающие по дворам разбежались, — бросились искать. В дверь бьют прикладами: «Рюски! Открой дверь…»

Еремеева стоит перед запертой дверью — кланяется. Совсем у нее из ума вылетело, что дверь-то на крючке, кланяется, приговаривает: «Сейчас, аната, сейчас отворю!» — а руки дрожат, крючка не откинет.

Тут я опомнилась и этих двоих-то, больных, что к нам забежали, в подполье столкнула: «Прячьтесь! Лезьте подальше. Застанут вас — всех штыками переколют, и ребят не пожалеют».

Спрыгнули они туда. Хорошо, что я сообразила — их шинелишки и фуражки взяла да в русскую печь затолкала подальше и загнетку заслонкой закрыла.

Еремеева едва-едва сил наскребла крючок снять. Открыла им дверь, кланяется: «Пожалуйста, аната!..»

Ворвались они. Один за другим — человек пятнадцать. Рожи пьяные. Поили их перед выступлением натощак — для злости. И ведет их японец-прачка, что живет в подвале, — Фукродо. Он знал — этим двум некуда деться; чуял носом — они где-то здесь, близко.

«Рюски! Бурсевика есть?» — спрашивает меня японец, а Фукродо молчит и, как Змей Горыныч, только носом поводит. «Какие большевики? Нет большевиков!»

Побежали они рыскать по комнатам. Квартира у нас маленькая, три комнатки — все на виду. Нет их у нас. Вижу — им Фукродо на подполье указывает.

«Открой, рюски!» — кричит мне японский солдат.

Я помертвела: ведь ребята там! «Не могу!» — отвечаю. «Открой, рюски!» — орет на меня японец, уже зверь зверем. «Не могу…»

Фукродо по-японски говорит что-то солдату. Тот вытянулся перед ним, козырнул и потом концом остро отточенного штыка подцепил и поднял вверх крышку подполья. Фукродо что-то коротко приказал. Солдат опустил в подполье винтовку, выстрелил. Мы так и обмерли: погубил наших ребят… А оттуда — ни звука!

«Рюски, выходи!»

Первым выскочил из подполья мой младший сынишка. Трясется весь, посинел от испуга. «Аната, пожалуйста, шепчет, убивать не надо, моя маленький…»

Перепугали они насмерть мальчишку моего бедного! — горестно и устало продолжала женщина. — А за ним — как горох из стручка — остальные ребятишки. «О! Скорко много!» — смеются японцы.

Выкарабкались малыши. Нет моей младшей девочки. Зову ее раз, другой: «Павлина! Павка! Выходи скорее…»

Голоса не подает. Упало у меня сердце. Ну, думаю, значит, убил ее солдат. Крикнула, сама не своя: «Павлинка! Доченька! Лезь сюда скорее…»

Она лезет, а сама боится; глаза округлились, как чашки, на японцев смотрит — не моргает.

«Ого! Скорко много! Девочика! Бурсевика там есть?» — «Никого там больше нет!» — отвечаю я, а сама не дышу. Вдруг кто из ребятишек спроста брякнет: «Там два дяди сидят!» И представьте, поверили, поверили японцы, что никого нет. Побегали по комнатам и ушли.

Фукродо остался. Ни с того ни с сего злобно этак проворчал, размахнулся и ударил меня по щеке. Потом набросился на жену учителя Еремеева, кричит: «Тебе голову отрубить надо! Твой мужик — красный большевик. Я промолчал, пожалел твоих ребятишек». Фукродо по-русски хорошо говорит, не скажешь, что японец.

Она за ребят напугалась, руки ему, слизняку, целует, плачет: «Сколько лет мы с тобой, Фукрода, соседями живем! Не погуби ребятишек!» — «Черт с тобой! Живите!» — говорит. И ушел.

Вздохнули мы немного. Глянула я на пол, а там валяется патронташ: впопыхах обронили наши. Счастье, что японцы его не заметили, а то быть бы беде. В домах, где они находят любую вещь, любую одежонку военную, сразу со всей семьей расправляются.

Спустилась я в подполье к двум военным, а они подальше уползли, сидят не шелохнутся. Рассказал мне один, что, когда раздался выстрел, моя Павлинка забралась к нему на руки и так уцепилась за него, что он с трудом оторвал ее от себя, когда услышал, что я ее зову. Спустила я им туда ковригу хлеба, ведро воды. «Переждем, говорю, до завтра, посмотрим, что делать…»

— Надежда Андреевна! Где же ваша семья?

— Уложила я их на полу в комнате. Не спят, наверно. Все мои собрались за день. Стрельба идет, пули свистят, а они все домой прискакали. За меня боялись, — мягко улыбнулась Надежда Андреевна.

— Больше не приходили японцы?

— Были! Еще три раза набегали. Посмотрят и уйдут. Фукродо их мутит. Простить себе не могу… До чего мы доверчивы. Он около нас пятнадцать лет жил. В голову даже не приходило, что Иуда Искариот живет рядом. Прачка и прачка. Здесь, напротив нас, до революции, были офицерские казармы. И он всюду был вхож, всех обстирывал. Трудолюбивый. Вежливый. Улыбался, кланялся.

А сегодня я увидела — это, по-видимому, шпион, чин важный. Японский офицер с солдатами приходил — и тот с ним навытяжку разговаривал, а он на них зло покрикивал. Стирал замечательно: и выгладит, и накрахмалит белье, и подштопает. Ценили его работу! Иногда куда-то исчезал. Месяц-другой его нет, потом вынырнет. В голову не приходило, что он кругом бродил, у всех бывал, свободно вынюхивал.

Из комнаты выглянула встрепанная голова девочки.

— Чего ты, Веруська, выползла? — строго прикрикнула на дочь Надежда Андреевна.

— Боюсь я там: окна дребезжат, стреляют.

— Ну что поделаешь! Идет слух, что японское начальство отдало город солдатам на три дня хозяйничать, — обратилась женщина к партизанам, — что хотят, то и творят. В центре города не так безобразничают, а здесь, на окраине, бесчинствуют вовсю. Сколько людей они сегодня положили! Дочка старшая с работы прибежала. Она машинисткой в Контрольной палате служит, недалеко от городского сада. К концу дня многие партизаны через Амур перебегать стали, на левую сторону уходить. Вода в Амуре местами уже пробивается, лед вздуло, идти тяжело, а самураи с этого берега бьют по ним из винтовок и пулеметов. Зверье! Здесь, на окраине, за один день перебили, наверно, сотни людей! Ну, хватит с тебя ужасов, Веруська! Иди спать, — приказала дочери Надежда Андреевна. Мать пригладила взъерошенную голову девочки, повторила: — Иди спать, Веруська…

— А как ты напугалась сегодня? — напомнила матери девочка, которой так не хотелось уходить в темную комнату.

— Да, да! Перед вечером японцы в третий раз к нам заскочили. А я уложила девочек под одеяла, — мол, больные: японцы панически боятся больных. Стою в кухне, что-то делаю, а дверь на крючок забыла затворить — японцы уже на пороге. А к старшей девочке заскочила подружка. Стрекочут, как сороки, девчонки.

Увидела я японцев и в комнату ребячью бросилась. Хочу им крикнуть и чувствую, что не могу ничего от испуга сказать — челюсть нижняя от страха, что ли, отнялась, отвисла. Стою на пороге — кулаками на них сучу. Они по лицу моему догадались — дело неладно — и юрк под одеяла! А японцы уж тут. Видно, с перепугу-то лицо у меня нечеловеческое стало, стою, дверь загораживаю, а челюсть как чужая висит. Они на меня взглянули и отпрянули: «Мама! Ты борной?»

«Больная! Больная!» — откуда и речь у меня появилась! Счастье — хоть заразы боятся. Фукродо тоже забежал. Все беспокоится: куда те двое, у которых он винтовки отнял, делись? Не насосался еще кровушки. Пьяный в дым. Сел на сундук в комнате и бормочет:

«Ох, Надежда! Надежда! Знаю я, кого ты любишь. Видел я, радовалась, когда партизаны в город пришли. Смолчал я, ничего не сказал солдатам. Оценишь ли ты?»

Я за машинкой сижу, кальсоны шью, бормочу сквозь зубы: «Оценю, оценю, Фукродо!» — а про себя прибавляю: «Чтоб ты провалился… Я тебе эту пощечину в жизни не забуду. Дай нашим прийти, я тебе припомню сегодняшний день, образина…»

Фукродо встрепенулся и опять бормочет:

«Надежда! Надежда! Что ты там себе под нос шепчешь? Ох, Надежда! Скажи: не говорил ли кто, куда эти красные скрылись? Спас ведь я тебя…» — «Не знаю, Фукродо. Никто не говорил, ничего не слышала…» «Пропади ты пропадом, — думаю. — Спас бы ты меня, если бы гостей моих нашел? Расселся, как у себя дома, развалился…» Сижу, и зло меня берет: не я в доме хозяйка, а он! Сидит издевается. Знает, что я ничего поделать не могу. А до сегодняшнего дня он никогда себя не выказывал. Когда калмыковцы у нас были, он, правда, редко-редко появлялся, но вел себя тихо, неслышно. Вежливый до приторности. Придет, смиренно попросит: «Окажите мне любезность, Надежда Андреевна, дайте немного дровишек. Привезу с базара — немедленно отдам». А тут всю любезность с него как рукой сняло. За что он мне пощечину дал? Не я буду, если с ним не расквитаюсь!

Сергей Петрович с восхищением смотрел на женщину: она без раздумий, зная, что подвергает смертельному риску и свою жизнь и жизнь детей, спасала неизвестных ей людей и не думала о величии поступка.

— Одно меня беспокоит, — озабоченно продолжала Надежда Андреевна, — надо мне моих подпольщиков переодеть в штатскую одежду. Рубашки у мужа есть, а вот с брюками дело плохо обстоит. У мужа одна-единственная пара. В военных брюках их не выпустить — сразу сцапают. Авось соседки помогут…

— Надежда Андреевна! Мы хотим продолжать наш путь. Как вы посоветуете нам идти? У Алексеевского собора патрули, туда идти опасно. Нет тут близко хода к Плюснинке? — спросил Сергей Петрович.

— Есть. Наш двор проходной, через него выход в соседний двор, который выходит на Корфовскую улицу, а оттуда можно спуститься к Плюснинке. Но надо идти осторожно: японцы в соседнем дворе поставили деревянную вышку и днем просматривали все кругом.

Сергей Петрович встал, поблагодарил Надежду Андреевну за угощение и сказал Семену и Силантию:

— Пойдемте потихоньку, друзья.

Женщина смотрела на их серые, усталые лица, на распухшие руки, потом взяла ковригу хлеба, составлявшую все богатство семьи, и отрезала от нее половину.

— Возьмите на дорогу. Пригодится, путь далек.

Сергей Петрович колебался, не решаясь брать от нее последний кусок, но, взглянув в ее ласковое лицо, понял — отказываться бесполезно — и молча взял хлеб.

— Я провожу вас, — сказала Надежда Андреевна. — Выведу на Корфовскую, а там потише будет…

— Что вы, Надежда Андреевна! Вам не стоит идти. Мало ли что может быть. На улице тревожно!

— Нет. Пойду с вами. Меня беспокоит вышка. Я знаю, как проскользнуть, а вы можете нарваться на них, — возразила женщина, накидывая на себя легкое пальто и делая вид, что не замечает испуга дочери. — А ты, Веруська, ложись спать. Не бойся за меня, я скоро вернусь.

— Я тебя ждать буду, пока ты не вернешься.

— Хорошо, подожди. Закрой дверь на крючок.

Вышли во двор, постояли молча, прислушиваясь к стрельбе и уличным крикам. Потом Надежда Андреевна вывела партизан в соседний, смежный двор.

— Держитесь ближе к забору. Идите за мной гуськом, — прошептала она и пошла вперед неслышно, сливаясь с дощатым забором.

Выйдя на Корфовскую, Надежда Андреевна рассказала партизанам, как пройти к Плюснинке; прощаясь с ними, попросила:

— Выберетесь благополучно — постарайтесь известить меня. Будет радостно знать, что вы живы.

— Обязательно. Обязательно известим, Надежда Андреевна! — отозвался на ее просьбу Сергей Петрович и крепко пожал твердую, горячую руку женщины.

Партизаны осторожно, с оглядкой, зашагали вниз.

Они добрались до Плюснинки и решили все время идти по ней, пока не доберутся до Амура.

— Если запахнет где японцем, будем под мостами прятаться.

Около Корсаковского моста они услышали шум и топот. Двигался вражеский отряд.

— Под мост, ребята! — сипло сказал Лесников и, пригнувшись, первый юркнул под деревянный настил, по которому с грохотом и криками двигались вражеские солдаты, — чуть-чуть на них не нарвались…

Прижавшись друг к другу, партизаны ждали, когда пройдет, протопает по мосту орущая ватага.

Неожиданно Силантий встрепенулся и охнул:

— Ох! Кто тут?

— Свои… Свои… — ответил ему сдавленный, приглушенный голос.

Солдаты прошли. Замолкли вдали их голоса. Сергей Петрович выглянул из-под моста.

— Кажется, все прошли. Что там у тебя, Силантий?

— Ох, напугался как! Сижу и только об японцах думаю: проскочат ли мимо? И вдруг чувствую — живое рядом. Аж в пот бросило! Кто таков? Вылазь!

Из-под моста выбрался человек с винтовкой и за ним женщина. Она с плачем бросилась на шею Лесникову.

— Батя! Живой! Живой! А я уж отчаялась!

— Доченька! Аленка моя!.. — тоже плакал, задыхался Силантий.

— Здравствуйте, Елена Дмитриевна! — сказал командир. — Вы-то тут как оказались?

— Я к вам пробиралась, сказали, что вы отошли… раз так… пережидаем с товарищем…

— Кто тебя к нам гнал? — всхлипнул Лесников. — Видишь, заварушка — и притаись. Героиня какая…

Партизан коротко рассказал, как рвалась Алена в казармы, как увел он ее с собой.

— Сшибли бы ее на площади в момент. Сюда забрались, ждем, когда японцы угомонятся…

Лебедев лихорадочно соображал: что делать? Удастся ли перескочить на ту сторону Амура? Опасно: лед уже непрочный… Да и впереди полная неизвестность — куда приведут путаные партизанские тропы?

— Елена Дмитриевна! — ласково сказал командир. — Я не рискую вас брать с собой: может быть, нам придется пробиваться с боем. И лед через Амур неверен, местами можно провалиться. Вы останетесь в городе. Вы женщина, и вам будет легче укрыться в верном месте. Вы ведь бывали у Марьи Ивановны, матери комиссара?

— Бывала, Сергей Петрович, — ответила Алена. — Я с вами, с вами…

— Нельзя, нельзя, родная! Как только мы выкарабкаемся из беды, известим вас. Вы, очевидно, как только утихнет, отправитесь в Темную речку. Будьте осторожны, японцы, наверное, и туда заберутся…

— Слушаю, Сергей Петрович, — покорно ответила Алена: она слышала железные нотки в голосе командира, это была уже не просьба, а воинский приказ. — Только как нужна буду, сразу зовите…

— А как же иначе? Мы без вас будем как без рук, Аленушка. Ну, прощайтесь с отцом, нам пора двигаться.

— Батя! Батя! — припала к отцу, замерла на миг, с трудом оторвалась. — До свидания, Сергей Петрович. Семен, будь здоров…

Попрощались. Ушли неслышным шагом — таежники, охотники, партизаны. Одна. Опять одна. Еще бухают изредка пушки. Во многих местах горит город. Тихая весенняя ночь поругана, оскорблена пришельцами. Тепло, безветренно, а бьет Алену зябкая дрожь; ненависть душит, жжет, взрывает все нутро: «Проклятые, проклятые! Не дают вздохнуть свободно, — какой год таимся, прячемся на родной собственной земле! Будет возмездие, будет! Пока ноги ходят, пока руки держат винтовку, пока бьется горячее сердце, буду в строю, буду мстить. Нет прежней Алены. Давно кончилась пугливая крестьянка-переселенка, будто кто вынул одну душу — рабскую, покорную — и вложил новую. Кто? Ненависть к врагам и захватчикам родной земли. Проклятые! Тысячи наших людей положили… А за что?..»

В домике на Корфовской не спала мать Яницына. Не вздувала огня, сидела у окна и смотрела, как горел Хабаровск. Ждала. Сына. Вадимку. С первым же выстрелом он подался в штаб. Смотрела на калитку. Замерла старая мать: несмело открывалась калитка и шел кто-то неуверенно, будто чужой. Вадимка? Уж не ранен ли сын?. Бросилась к двери, сбросила крючок. Женщина!..

— Можно к вам, Марья Ивановна?..

Обняла ее мать. Узнала, заторопилась: прикрыла одеялом окно в кухне.

— Аленушка, вот радость-то!.. Изголодалась, под мостом-то сидючи? — подсмеивалась Марья Ивановна.

Она уже знала о похождениях Смирновой и потчевала всем, что было, желанную гостью. «Догадался очкастик Сережа, прислал ее ко мне. Сама-то бы посовестилась, наверно. Скромна, тиха партизаночка…»

На рассвете перебрались на ту сторону Амура.

— Выбрались! Молится кто-то за нас богу. В казарме думал — крышка нам! — воскликнул Лесников и из-под ладони всмотрелся в правый берег реки: там горел, продолжал сражаться с врагом Хабаровск.

— Кажется, выбрались! — ответил Лебедев и с благодарной нежностью подумал о Надежде Андреевне; вспомнил ее живое, выразительное лицо, гладко зачесанные вверх волосы над чистым, выпуклым лбом. «Из неминуемой беды вызволила, милая женщина…»

— Спасибо Надежде Андреевне! В форточку нас узрела. Спасла! Без нее заприметили бы нас японцы, на штыки подняли бы, — сказал Семен Бессмертный.

— А как же! — живо поддакнул ему Силантий. — Без нее была бы нам верная смертушка! — И продолжал смотреть на Хабаровск. — Горит! Горит! Во всех концах горит, родимый! Ну, раз живые мы — ихнего подлого вероломства по гроб жизни не простим, не забудем! Собирай, товарищ командир, народ. Начнем сначала!..

— Наше партизанское счастье — успели уйти по льду. Амур скоро тронется. Многие, видать, ушли: повсюду костры горят. Зябко! Погреемся и мы, посидим у огонька, — сказал Костин.

Набрали веток, старого плавника, — больше всех старался Лесников: тащил ворох за ворохом. Семен развел костер. Сидели у огня беглецы, думали.

«Аленушка скучает, ждет меня. Начала, кажись, приходить в себя дочка. Не плачет, не корит больше себя: мол, не уберегла. Командир с пистолей был и то опоздал, а что она поделала бы, безоружная? Вдова. Вдова. Легче бы ей, кабы дети: о них в заботу ушла бы…»

— Подвезло мне, — радовался Семен Костин, — Варвары с нами не было! Канители прибавилось бы…

— Куда ей теперь? — откликнулся Лесников. — Она около дочки, как квочка над цыпленком, трясется!..

Опять молчали. Грелись. Грустили. Думали о тяжелом дне, вероломстве врага. Сурово, без слез, по-мужски оплакивали павших товарищей. Лебедев ходил вперед-назад, вперед-назад. «И доверчивость, и легкомыслие, и переоценка сил, и неопытность командования…»

Они только что прошли через смерть, горе потерь, расставались с надеждой, что пришло время созидания. Они только что отступили перед врагом и оставили город. Нет большей горечи, нет большей мужской обиды, обиды солдата, как отступление перед врагом! Но жизнь есть жизнь, и она берет свое, и хитрит, и спасает от тяжких дум, восстанавливает утерянное в бою спокойствие. Так было с Семеном Бессмертным. Он вызвал воспоминания юности: вот здесь, на левом, топком берегу Амура, не раз бывал он с побратимом — нанайцем Навжикой, гнался с ним наперегонки в утлых оморочках по широким и узким протокам… Навжика…

Костин вернулся к действительности. Лебедев уже не ходил — как одержимый, метался по кругу.

«Ох, гневен, грозен командир!»

«Командующий революционными войсками Булгаков-Бельский, — подавленно думал Лебедев, — знал о подготовке японцев, предупреждался о надвигающихся тревожных событиях, о провокациях японцев во время парада. И все колебался! Не знал, на что решиться… Какое счастье, что мы с Иваном Дробовым не пошли на совещание командиров партизанских отрядов, — тогда бы никто из казармы не вышел живым! Додумался Булгаков-Бельский собирать командиров, когда стало очевидно — японцы готовятся выступать. В революционных войсках попадаются люди с бору да с сосенки — случайные, ненадежные. Обидно мало в отрядах большевиков, партийного влияния. А тут партизанская залихватская похвальба: „мы — сила!“ Храбрились, будто в лесу, — а тут нам противостояла регулярная, организованная дивизия под командованием старого зубра вояки генерала Ямада… А может, что и похуже было?..»

«Кажись, потишал? — поглядывал на командира Костин. — Уселся около костра. Мешает уголья…»

Полудремлет-полугрезит Бессмертный: уходит от тревог дня насущного…

Лесников, кряхтя, встал, поднял с земли винтовку.

— Ох и надоело винтовку держать, врага выглядывать! При Советах-то как в ход пошли топор, рубанок, пила-работница… Строить начинали. Строить… Хорошо, духовито пахнет свежее, распиленное на доски бревно! Кто бы знал да ведал, как я по сетям, неводу, перемету наскучился: заждалась меня рыбка… Ну, да что ж хныкать, размусоливать… Пойдемте, товарищи! В путь! Начнем все сначала!..

Уже светало.

— Постойте-ка, товарищи! Наши сюда переправляются. Подождем, — остановил партизан Лебедев.

Большая группа военных, рассыпавшись по льду, — японцы стреляли им вслед, — шла на левый берег Амура. Перешли… Смотрели на оставленный Хабаровск. От группы военных отделился человек.

— Сережа! Как удачно, дорогой… — Они расцеловались. Яницын пожал руки друзьям-партизанам. — Бессмертный! Здорово, Семен! Силантию Никодимовичу! Спасители мои дорогие! Давно ушли, други? А что поделаешь? И нам пришлось покинуть город. Держались-держались — невмоготу, и сюда маханули. Ка-акую промашку сделали: не следовало партизан вводить в город! Сколько лишних жертв! Двух недель не дали нам японцы: боялись, укрепимся — и ускорили выступление. Тетеря Булгаков-Бельский тянул резину — ни туда, ни сюда!.. Да сейчас не время и не место об этом говорить. Большие потери, Сережа? — спросил он, отводя друга в сторону. — Больно ты мрачен…

— Большие! — с болью вырвалось у Лебедева. — Сейчас трудно сказать, сколько полегло. Многих мы отпустили загодя. Но удалось ли им пробраться через город — неизвестно… Что это, Вадим? Измена? Предательство? Почему своевременно не вывели партизан? Доходили же сведения о подготовке!..

— Во-первых, коварство врага, — ответил Яницын, — во-вторых, дурацкая нерешительность Булгакова-Бельского. Мне думается, предательства не было. Беспечность. Неопытность. Ротозейство плюс партизанское ухарство: «Шапками закидаем!» А тут — Ямада! Прожженный военный лис…

— С кем это ты, Вадим? — спросил Лебедев.

— Степан Серышев, Флегонтов, — назвал Яницын имена гремевших по краю военачальников.

До слуха Яницына и Лебедева донеслись спокойные слова высокого, широкоплечего Серышева:

— Незамедлительно собирать и сплачивать рассыпавшиеся, разрозненные партизанские отряды. По подобию регулярной армии создавать боевые подразделения — роты, батальоны, полки…

— Да! Да! — поддакнул ему Флегонтов. — Следует установить связь с Амурским ревкомом — пусть займутся срочным формированием частей Красной Армии и направляют их сюда, на Восточный фронт…

Яницын кипел: ему надо было двигаться, приложить к делу силушку — он не любил ждать да выжидать!

— Слышал, Серега! Есть еще порох в пороховницах… — И повторил: — Порох, порох. Жаль, а придется расстаться с вами, товарищи-друзья: приказано ковать победу, копить армаду. С запада. Понятно?

— Уж чего понятнее, — ответил за всех Лесников. — А вот расставаться, товарищ комиссар, не хотелось бы… свыклись-сжились…

— Видите сами, — я уже лицо подчиненное… К маме не успел заскочить, не простился. Она уж, наверно, все глаза проглядела: не идет ли? жив ли? Опять одна…

— Не одна она, — ответил Лебедев, — я направил к ней Елену Дмитриевну Смирнову. Побоялся взять с нами: сами пробирались с превеликим риском…

— Она у мамы? — удивился Яницын. — А где же Василий Митрофанович?

— А разве ты ничего не знаешь? — вопросом на вопрос ответил Лебедев. — Василь Смирнов погиб незадолго до бегства Калмыкова…

— Как же так? Как же так? — потерянно повторил Вадим. — Я и не знал! Штаб меня поглотил целиком, оторвался от отряда… Как же это случилось?

Меня чуть-чуть не заколол штыком беляк, — ответил Лебедев, — а Вася его перехватил, и тот с размаху всадил в него штык. Спас меня, а сам сложил голову. В неоплатном долгу я перед Аленушкой…

— Я очень рад, что она будет в эти тяжелые дни с мамой. И мама не так будет тосковать обо мне, да и Елене Дмитриевне не так будет одиноко, — спокойно сказал Яницын, а тоска уже схватила его за горло, душила. «Как ей трудно, как мечется и горюет. Потеряла самого близкого человека. Бедная моя, бедная Аленушка… Мама, мама, помоги ей…»

Они встали утром после двух часов тревожного сна. Мать положила Алену в комнате Вадима на кушетку, и, когда заглянула к ней, Алена горько плакала: и безрадостное сиротство, и страх за отца — выбрался ли? — и горечь преждевременной гибели Василя. Вася, Вася!..

— Вася для меня еще жив-живой… Как я не подоспела штык перенять?..

Марья Ивановна присела около нее, обняла, утешала:

— Плачь не плачь, Аленушка, а теперь ему уже никакими слезами не поможешь. Пусть покоится мирно, не тревожь его душеньку. — И, чтобы отвлечь ее от дум, от слез, рассказала о своих потерях: — Больно тебе, по себе знаю эту боль: когда я ребят и мужа потеряла, вся будто онемела, коли меня иглой, режь ножом — и не почую. Обмерла я вся. Слова слышу, а что к чему — и не могу и не хочу понять; умирали у меня и тело и душа. Все больше и больше ухожу в тяжелый сон — и не скину его с себя. Сижу так раз, и доходит до меня плач. Заставила я себя прислушаться: кто плачет? Слышу, а это Вадимка у себя в комнате плачет, как малый ребенок. Будто прожгли меня его слезы и к жизни вернули. Встала, побрела, дверь открыла: «Сынок!..»

Глава третья

«Опять подполье. Приказано вернуться в Хабаровск — помочь в собирании сил. Живу в осиротелой семье Петровых. Нет Петра Александровича, нет патриота и преданного сына страны своей. Спас меня от Лаптева. Спас двух солдат. Умер героем скромный служащий. Осиротела жена. Осиротели дети. Но великая правда его подвига подняла семью. Надежда Андреевна — прелесть, держится стойко. С утра и до позднего вечера за машинкой: обшивает соседей — кормит детей. Ребята подросли, повзрослели — все держатся около матери. Ее слово — закон, трогательно наблюдать. Надежда Андреевна удивительно женственна со своим большим выводком. Гладко зачесанные вверх и уложенные короной волосы делают ее собранно-строгой и чуть величавой. Мила, мила.

Мне не везет, не везет, не везет. Когда я махану в Темную речку? Видел Елену Дмитриевну летом девятнадцатого года, а сейчас конец двадцатого. Полтора года. Марья Ивановна хитрущая: глаз с нее не спускает, боится, не перехватил бы кто-нибудь у сынка: то ее к себе зовет, то сама катит к ней. Летом помогала ей на огороде и себе грядку картофеля посадила. Мудрая моя старушка! Извелась: „Женись, женись, Вадимка! Прохлопаешь ее, старая дева“. — „Старый холостяк“, — поправляю я ее, и она пугается. По ее понятиям, старая дева — это еще терпимо, а уж старый холостяк нечто безнадежно зазорное. Мама Маша! Какой к черту жених „холодный сапожник“ Семен Матвеевич Матвеев? Старый губошлеп и простофиля! Сиди уж и не рыпайся. Нелепая петрушка: идет четвертый месяц со дня изгнания Калмыкова, а „жисти нет“. Мать настояла: „Тебе, Вадимка, надо из дома уйти. Опасно, сын! Власть-то японец поставил белую, буржуйскую…“

Японцы держат в городе калмыковского оглодыша — сотника Коренева — и его „силы“ — шайку разложившегося дерьма. И приходится делать свое дело, выжидая, таясь. Террора такого, как при садисте Калмыкове, конечно, нет, но чем черт не шутит, когда бог спит… Придет в дурацкую башку — и схватят. Погибнуть так — и глупо и бессмысленно. Сейчас хозяйка Хабаровска — и препаршивая, нерадивая, леностная хозяйка — дура и контрреволюционерка городская дума. Хороша для буржуя-толстосума, а народ по-прежнему живет туго и голодно.

Брезжит рассвет на западе — там, в Верхнеудинске, образована Дальневосточная республика. В середине мая ее признала Советская Россия. А вот в Хабаровске сотник Коренев, будь проклят он…

Сапожник Матвеев зарабатывает прилично: хватает и ему и его маме. Из подполья вылезаю часто и смело: оккупантов и сотника ненавидит весь народ. А я веду агитацию и делаю дело…»

В доме у Костиных шумно и оживленно; все подходят и подходят боевые друзья — партизаны. Не пришли ли из города муж и жена Костины? Не принесли ли новых вестей?

Сергей Петрович отправил их в Хабаровск — разузнать, как идут там дела, установить прежние связи, получить необходимые директивы. Незаметно наблюдая за партизанами, Лебедев ощущал, как растет у него в груди торжественное чувство.

Несколько месяцев назад, дезорганизованные, потрясенные провокационным выступлением японцев, люди эти в тоске бродили по Уссурийской и Амурской тайге. Казалось, все кончено, разбито, истреблено и впереди мрак — владычество постылой иноземной силы.

А вот собрались, объединились, опять ожили, рвутся в бой.

Как любил он этих людей! Не сломят их никакие трудности, никакие ухищрения врагов!

Через закрытое окно кухни доносился обычный деревенский шум: мычание коров, окрики баб, звонкие голоса бегающих взапуски ребятишек.

Народ постепенно расходился. Костиных не было, — очевидно, сегодня не вернутся.

В кухне остались бабка Палага, Лесников, Лерка, Борька Сливинский. Шел у них негромкий разговор…

Недавно Лебедев побывал в Хабаровске, решил выполнить данное обещание — сказать сердечное спасибо Надежде Андреевне. «Кто знает, были бы мы живы, если бы она не позвала нас к себе…»

В доме на Барановской улице его поразила напряженная тишина. Дети сидели за книгой, за рукоделием.

— Что у вас случилось? — спросил Сергей Петрович у хозяйки, поздоровавшись с ней и с ребятами.

Похудевшая Надежда Андреевна внешне спокойно рассказала ему о горе, постигшем ее семью. Самураям донесли, что из квартиры Петровых вышли и скрылись в неизвестном направлении два человека, что Петр Александрович Петров спас и укрыл в подполье двух военных, затем, переодев их в штатское платье, вывел ночью за город и помог переправиться на левый берег Амура.

Расстреляли мужа Надежды Андреевны.

— Людей-то он спас: дошел до нас слух — они выбрались благополучно, — а сам голову сложил. Как теперь жить буду — и ума не приложу. Старшие еще не доучились. Петр Александрович так мечтал, что дети получат среднее образование. Этой мечтой мы с ним и жили, она звала нас к бодрости в трудные минуты. А теперь все пойдет под гору. Я шью солдатское белье. Гну целый день спину, а зарабатываю гроши.

Что мог ответить на ее сетования Лебедев, чем помочь?

— Надежда Андреевна, — спросил Сергей Петрович, — как они узнали?

— Я убеждена — прачка Фукродо следил за нашим домом. И донес. Как я с вами тогда проскочила благополучно — ума не приложу. Наверно, спал он без просыпу пьяный.

Когда я выпросила труп мужа и похоронила его, Фукродо явился к нам выразить сожаление: «Надежда! Надежда! Трудно вам будет. Не может ли быть вам полезен скромный прачка?» Я побелела вся и пошла на него со скалкой в руках. Он догадался, шмыгнул за дверь. И в ту же ночь мимо нашего дома ехал грузовик с солдатами. Грузовик остановился, солдаты выскочили и прикладами выбили все окна.

Сергей Петрович просидел вечер у Петровых. Он удивлялся уму ее, восхищался стойкостью простой русской женщины. Надежда Андреевна окончила два класса. Муж ее, Петр Александрович, был в молодости сельским учителем. Не желая быть ниже его, она упорно и много училась: самоучкой — следом за старшими дочерьми — прошла курс нескольких классов гимназии.

— Думаю, и сейчас могла бы легко сдать за семь классов, — говорила она. — Нужда заставила, — надо было младшим ребятишкам помогать. Репетиторов нанимать не на что, приходилось самой зубрить — прийти на подмогу, если кто отстанет. Мужу некогда: семья большая, работал с утра до ночи, чтобы прокормить и учить детей…

Усталое, со впалыми щеками ясное и чистое лицо Петровой так и просилось в рисунок, эскиз, набросок. Лебедев давно не держал в руках кисти и, вглядываясь в знакомое еще с юных лет, грустное и сдержанное лицо Надежды Андреевны, сейчас уже немолодое, но по-прежнему полное скрытого огня и энергии, мысленно набрасывал его на бумагу.

Он давно все забыл, давно покинула его тоска. Молчало, казалось бы безнадежно постаревшее, сердце, а вот сейчас проснулась в нем блеклая, тонкая былинка и потянулась ввысь. «Не дает себе воли: держит в кулаке, щадит детей, — внутренним глубоким чутьем понял он, когда увидел ее, на минуту забывшуюся, с опущенными вниз веками, с горестно-скорбными складками у губ. — Как болит еще открытая, незарубцевавшаяся рана…»

Сергей Петрович осторожно перевел разговор на другое. Она поделилась с Лебедевым своими планами. Только бы не упасть, не сдаться под бременем навалившихся бед и забот, и главное, главное — дать ребятам возможность доучиться!

Он ушел от Петровых чем-то обогащенный, унес еще слабые ростки взаимной дружбы и приязни.

— Вот проклятики! Свое все слопали — на чужое косятся! — говорит Палага. — Самурай — он пронырливый, он все вынюхал: не терпится до земли нашей добраться, Амур с красной рыбкой оседлать, леса рубить, зверя красного промышлять, золото мыть. Аж слюной исходит, как корова солощая: готов все сожрать…

— Ох и неугасимая ты, Палага! — хохотал, теребя сивую бороду, Силантий. — Не любишь ты их, я вижу?

— На дух слышать не хочу! — отмахнулась от него бабка Палага и выхватила из кармана трубку.

— Закури моего, Палагеюшка, — лукавым, милым голосом предложил Лесников старухе замусоленный кисет.

Палага обрадованно рванула изрядный пук золотистого табаку, но, заметив ухмылку на лице друга, подозрительно принюхалась к доброхотному угощению и как ужаленная бросила его обратно.

— Японский табак? Дерьмо! Трава сушеная!

— Не сердись, подруга! — примирительно сказал Силантий. — Вот намнем самураю бока, собьем с бодливого рога, такой табачок с тобой сеять будем — из далекого Крыма к нам за секретом придут. Господи мой боженька! Неужто на роду суждено помереть и с врагом в открытую не померяться силой за его настырность? Я с девятьсот четвертого года обиду горькую несу… В Хабаровске, сказывают, они потишали маленько, перестали хватать людей. Да не верю я им: понура свинка глубоко корень роет. Эх, аната, аната! Застрял ты поперек горла, как рыбья кость! На полном ходу остановил: после Ваньки Калмыкова дыхание набирать стали — он, дьявол, тут как тут, самурай растреклятый!

— Силантий Никодимыч! — спросила бабка Палага. — А о Калмыкове есть весточка? Где он сейчас?

— Ушел он в Китай благополучно, улизнул целехонек. А есть такой слух, что там его китайцы порешили насмерть. Суду предали, — он ихние канонерки около Хабаровска потопил. И будто в деревянные колодки его забили, а ему это не по нраву пришлось, хотел бежать, а часовой его тут и ухлопал…

— Собаке собачья смерть, — равнодушно сказала бабка Палага.

— Да! Давно ли по деревням и селам пели:

Укажи мне в Приморье деревню, Где бы зверь Калмыков не бывал?.. —

а вот уже быльем прорастать начинает. Здоровая кровь у народа: болячка гнилая к нему не пристает! Зол я на самурая. Ох, зол! С русско-японской войны зуб точу. Я порт-артурского горя не забуду — солдатского горя. Слаба кишка оказалась у военачальников царских, вот и проиграли войну. «Варяг», корабль наш, как сражался с неравною силой!

Силантий поднял красивую голову, шевеля сивыми усами, торжественно запел:

Сбита высокая мачта, Броня пробита на нем, Борется стойко команда С морем, врагом и огнем! Мы пред врагом не спустили Славный андреевский флаг, Сами взорвали «Корейца», Нами потоплен «Варяг».

Пение оборвалось: в кухню вошли Костины.

— А, хозяева! Здоровеньки булы! — радостно приветствовал их Силантий. — Возвратились, шатущие? Как дела-то? Новости какие есть?

— Много, много новостей, Силаша. Дай только обогреться — намерзлись. Да мы не одни приехали, с комиссаром, — он опять в Хабаровске. Упросили на часок…

— Вадим Николаевич?! — обрадованно вскричал Лебедев и выскочил на мороз встречать друга.

После шума, объятий, вопросов Яницын сообщил партизанам ошеломляющие новости: японцы эвакуировались из Хабаровска, отвели войска во Владивосток.

— Елки-палки, лес густой! — восторженно хлопал себя по коленкам Лесников. — Заживем, заживем…

— Не говорите «гоп», пока не перепрыгнете, — спокойно остановил его Вадим. — Я буду краток, вечером надо быть в городе — неотложные встречи. Сережа! Ты обеспечь мне сани — сразу выеду обратно.

— Хорошо, сани будут ждать. Приступим, товарищи…

Вадим рассказал, с какой целью образована в Верхнеудинске Дальневосточная республика, что такое буфер, привел слова Владимира Ильича: «обстоятельства принудили к созданию буферного государства — в виде Дальневосточной республики…»

— Когда японцы эвакуировали Забайкалье, — говорил Яницын, — партизаны заняли Читу. Вскоре было избрано центральное правительство ДВР. Еще в мае Советская Россия признала Дальневосточную республику. А что значит признала? Это значит, что Владимир Ильич Ленин об этом подумал и с этим согласился…

— В Чите же банда Семенова орудует? — перебил Лесников.

— Эка! Хватился! — весело захохотал Семен Костин, которого так и распирало желание поскорее поделиться с товарищами сведениями, почерпнутыми в городе. — Партизаны и войско регулярное несколько раз хотели выбить «читинскую пробку» — суку Семенова и все его дерьмо. Но как только начнет Семенов слабака давать, так японцы-дружки на помощь-выручку спешат…

— Трудность положения японцев усугубилась тем, — добавил Яницын, — что их солдаты начали с партизанами и большевиками перешептываться, дружбу заводить, симпатию выражать — красные банты тайком на груди носить. И в Японии, в столице — Токио, рабочий класс и трудящиеся вышли на демонстрацию с требованиями: «Прекратить интервенцию!», «Вывести войска из Советской России!». Так их подперли события в собственной стране, что скрепя сердце вынуждены были они вывести войска из Забайкалья.

— А без их штыков, — прервал его Костин, — продажная шкура Семенов, кисель, говно, порыпался-порыпался — слабо́ и, как пробка, вылетел. Еле-еле ноги унес, на японском ероплане аж в Даурию сиганул. Без разлюбезных дружков качался бы на веревке, погань!

Лебедев посмотрел на примолкнувшего Костина и попросил Вадима продолжать беседу.

— Нынче японцы, — сказал Яницын, — весь вооруженный кулак сжали в Южном Приморье, — похоже, не успокоятся и снова кликнут клич: позовут из щелей и закоулков битую белую сволочь…

— Семенов и беглые беляки, — одна шайка-лейка, — глубокомысленно заметил Силантий. — Нас республика интересует. Как нам ее понимать? Советская она ай нет?

— Разъяснял нам товарищ Яницын, — поспешил сказать Костин, был он в подпитии и потому говорлив, — может, что и совру, так поправит, но я так его понял, что сама сердцевина новой власти советская, а форму соблюдают — оболочку, законы некоторые — в буржуйском духе. Вот, к примеру: не хочет самурай на дух слышать о Советах и Красной Армии, поэтому войско теперь зовется Народно-Революционная армия. Так я понимаю, Вадим Николаевич?

— В главном правильно, — ответил Яницын.

— Вот хреновина! — зло сказал Лесников. — До коих пор будем под них подделываться?

— А что поделаешь? — ответил, пожимая плечами, Вадим. — Теперь один разговор — ДВР, одна надежда…

— Как в крае-то партейные о ДВР говорят? — спросил Лесников. — Вас во Владивостоке видели и слышали.

— Верно! — засмеялся Вадим. — Выступал я там на Приморской областной партийной конференции. Создание независимой демократической республики — тактически необходимый шаг, Силантий Никодимович. Провозгласить власть Советов — неизбежен конфликт с Японией, а сия императорская дама предусмотрительна: готова обрушить на наш край превосходно вооруженную, оснащенную стотысячную регулярную армию. Черт те что — сто тысяч врагов на нашей земле, не считая белых, укрывшихся за кордоном и готовых по первому свисту хозяина выскочить на его зов. У нас нет реальных военных сил, способных выдержать бешеный натиск Японии. Крайняя, позарез, необходимость в передышке вынуждает к тактике уступчивости. Вот послушайте, что говорилось на конференции:

«Мы по-прежнему остаемся главной социальной силой, как представители трудящихся. Поэтому стоим за активное участие в органах власти. Нам нечего болтать, что нас используют при такой комбинации. Мы сами призвали буржуазию к участию в работе и сознательно пошли на коалицию и используем ее в наших целях. Иной политики здесь в условиях текущего момента быть не может. Отказаться от этого — значит пойти на столкновение с Японией. Пойти же на последнее — совершить колоссальное преступление перед Советской Россией. Вся наша тактика имеет задачу — сохранить край и предотвратить конфликт Японии с Советской Россией…»

Вот теперь вам понятно, товарищ Лесников, почему приходится под них подделываться?

— Понятно, понятно, чего уж там…

— Знаете, какой нажим делала Япония на Приморское временное правительство, чтобы оно не признало правительство ДВР, которое обосновалось в Верхнеудинске? А разве не дикая история, что Хабаровску после ухода Калмыкова в Китай так и не давали японцы пожить спокойно? Пять месяцев, как чирей, сидел в городе калмыковец-сотник Коренев вместе с городской дурой-думой. А с какой осторожностью, бдительностью проводились собрания, митинги о присоединении Приморья к ДВР? В конце августа, когда наконец была разгромлена и изгнана из Хабаровска белогвардейская контрреволюционная сволочь, город дождался установления власти Приморского временного правительства. А сколько еще пришлось нам ждать, чтобы она сложила свои полномочия и передала их ДВР? Только на днях свершилось долгожданное: девятнадцатого декабря создано Приморское областное управление, подчиненное правительству ДВР…

— Но ведь японец во Владивостоке тоже будет, как чирей, сидеть и вынюхивать, в какую бы дыру нос сунуть. Какая уж свобода? — спросил Силантий.

— Нам важна передышка, время для накопления сил…

— Ждать да догонять — нет того хуже, — вздохнул Лесников.

— Да! Я забыл сказать: между войсками японцев и Народно-Революционной армией установлена граница. Япония занимает район от Владивостока до станции Уссури, а наши — до Имана. А между этими станциями «нейтральная зона». Заключен договор: в этой зоне никаких войск — ни красных, ни белых…

— Ох, подвох! — вскричал Силантий. — Выкозюливают: без пакости не обойдутся!

Беседа разбилась на отдельные группки, оживленно обсуждающие события дня. В кухне стоял гул.

Яницын колебался: зайти к ней? Как встретит? Мамаша, премудрая старушка, не перестаралась ли? Дома все жило им, Вадимом, и он знал, что, пока его не было, мать делала все, чтобы и Алена прониклась этим чувством. Свела маманя с ней такую дружбу, — «водой не разольешь», говорит: «Рохлей будешь, Вадимка, если к ней не заскочишь! Скажи — мама поклон послала, к себе зовет. Я ее хочу научить шить по науке, разбираться в чертежах: будет модная портниха, все модницы села к ней бегать станут». Одолела сынка Марья Ивановна. «Не упусти Аленушку Смирнову! Не прохлопай ты ее: самая тебе расподходящая жена — и умна, и добра, а о красоте и слов нет». «Без ума мать от нее, а я за долгую разлуку и забыл ее, и даже плохо помню, — думал Яницын и боялся разочарования. — Или ее, или себя обижу? Тогда как быть? Уехать? Да ты, кажется, трусишь попросту, Вадим? Солдат, солдат, ищи свою солдатку, а то и впрямь в старых девках просидишь. Зайду на минутку, передам мамины слова…»

Семен Костин подсел к Лебедеву.

— Вам поклон, Сергей Петрович, — сказал он, — я не утерпел, заскочил с Варей ненадолго к Надежде Андреевне: самолично поблагодарил за спасение наших душ. Она мужа оплакивает! Так держится, а видать, печет ее горе-то. Мы с Варей ее стойкости подивились: такая вынесет все. Хоро-ошая женщина! Рассказала, что японцы выделывали в Хабаровске, перед тем как уйти. Город голодает, люди раздеты, разуты: не оправились после пожаров, разрухи, а они перед нищим людом выволакивали мешки с рисом, мукой. Обольют керосином и жгут добро. Из русских военных складов обмундирование, одежку военную пожгли, русское оружие, винтовки спалили. На подводах к Амуру и Уссури везли ящики со снарядами и патронами. Бух в воду — и вся недолга, потопили. Погибай — русским не доставайся. Канонерки наши попортили, механизмы-двигатели серной кислотой пообливали, чтобы изъело в пух и прах. Склады артиллерийские заминировали. В казармах — в печах — нашли заложенные артиллерийские снаряды: красные начнут, дескать, печи топить — разнесет все в пух и прах. А с собой сколько ценного добра увезли? Шесть пароходов полным-полнешеньких угнали вниз по Амуру…

— Ох и дела! Ох и самурай проклятый! — возмущался вездесущий Силантий. — Я тебя спрашиваю, Сергей Петрович: чево с ними цацкаются?

— Ты же слышал, Силантий Никодимович, что говорил товарищ Яницын? — возразил Лебедев. — Сил мало. Научили нас события четвертого — пятого апреля — хватит. Воевать на скорую руку, на «ура» не придется…

— Сережа! — окликнул Лебедева Вадим. — Я должен ехать. Как с санями?

— Сани тебя ждут, — ответил Сергей Петрович, — возница пусть у тебя переспит, а то возвращаться ему будет поздно.

— Пожалуйста! Места не пролежит, — охотно согласился Яницын. — Двинусь в путь. Силантий Никодимович, — обратился он к Лесникову, — одевайтесь-ка, есть небольшой разговор…

Они попрощались с партизанами.

Вышли. Сели в сани. Яницын сказал вознице, молоденькому пареньку:

— Мы отвезем Силантия Никодимовича домой и через несколько минут отправимся…

Дорогой он сказал Лесникову, чувствуя внутренне, что робеет:

— К вам просьба от мамы. Отпустите к нам на недельку-другую Елену Дмитриевну. Я завтра уезжаю по делам во Владивосток, и мама хочет воспользоваться свободным временем и поучить шить Елену Дмитриевну. Все модницы Темной речки, говорит, будут к ней бегать… — смягчал просьбу Вадим. Он видел, что Лесников был озадачен, и… чувствовал себя неловко, будто что-то таил от зоркого следопыта-таежника.

— Аленушкина воля, — сдержанно ответил Лесников. — Спросим ее, дома-то делов особых зимой нет…

Они вошли в дом.

Алена так вспыхнула и смутилась, что даже прислонилась спиной к русской печке, будто боялась упасть.

Он видел это, понимал: мама Маша не зевала, наговорила о сыне хорошего — семь верст до небес и все лесом. Чего доброго, уж и сватала? Потерянно мял в руках меховую пыжиковую шапку. Видел только ее белое лицо, радостно вспыхнувшие черные глаза. Он вспомнил ее — такую, как тогда, в школе. Да не был он с ней в долгой разлуке!

Она жила в каждой его кровинке, она была его единством, его надеждой, его святая святых, — без нее был бы он беден и опустошен, без нее погас бы свет, утерялись пути и брел бы в черной пустоте… Одурел ты, кажется, Вадим?

Одурел от счастья, от волнения: его прихода ждала, его появлению открыто и светло радовалась высокая, стройная женщина в голубом платье, оттенявшем чистое золото ее вьющихся волос, женщина, вся устремившаяся к нему и боявшаяся оторваться от стенки печки, чтобы не выдать потрясения от нежданной и давно желанной встречи.

Марья Ивановна все уши прожужжала: «Доченька! Вадимка тебя любит пуще себя самого. Как вы с берега Амура пришли, когда ты на лодке в город при Калмыкове приезжала, я глянула на него — как плат белешенек. За тебя страха натерпелся: не попала бы бандитам на поругание. Спросила его: „Любишь ты ее?“ — весь огнем-полымем занялся. Не упусти, Аленушка, Вадимку: самый расподходящий муж. Делать умеет все: и обед сварит, и белье постирает, и ботинки починит, и шкаф смастерит. Обучила его жизнь. Не пропусти счастья, доченька. Он у меня рохля, свою судьбу упускает, а обо всем народе печется. Мимо его ни одно горе людское незамеченным не пройдет: так и вскинется помочь, подсобить…» И так долбила и долбила мать!

Алена неспокойная стала, часто думала о комиссаре отряда. Вспоминала часы у топчана больного, когда бодрствовала ночь, готовая помочь больному. Ночные часы летели, а комиссар не сводил с нее глаз — и помалкивал. И она не сводила — и помалкивала. Только когда вывели Яницына из землянки, чуть она не крикнула: «Не уезжай…» Да спохватилась вовремя честная мужняя женка. Лежал горячий, бредил. Она поила его клюквенным морсом и ловила себя на желании пригладить черные брови, вразлет взметнувшиеся на чистом высоком лбу. «Комиссар, комиссар!» — думала еще загодя до вечерних часов дежурства, нетерпеливо подталкивала время. Была ли это любовь? Кто его знает…

Глушила, отгоняла интерес к чужому человеку — рядом был муж, Василь. И хоть отбил Василь ее от себя, даже в помыслах не хотела быть в чем-то уличенной — признавала только прямые стежки-дорожки. От себя пряталась, не поддавалась на соблазн — муж, Василь! — а взвилась на дыбы, взревновала так, что чуть не выдала себя, когда увидела Яницына с той… комиссаршей.

Все это пронеслось в смятенной голове Алены при виде Вадима. С трудом подавила волнение, сказала достойно, приветливо, как подобает хозяйке:

— Товарищ комиссар! Вот нежданная встреча! Раздевайтесь, гостем будете. Сколько времени не виделись! Вы нас совсем забыли. Ну чего стоите? Раздевайтесь…

— Товарищ Яницын торопится, Аленушка, — вмешался Лесников и сказал ей о приглашении.

— Поеду, с удовольствием поеду! — согласилась Алена. — Я и так собиралась к ней. Но, пока я буду собираться, батя, ты сгоноши-ка яишенку. Поедим, закусим — и в дорогу…

— Да там Ленька Жевайкин на санях ждет — везти в город, — нерешительно сказал Лесников. — Промерзнет парень!

— Зови его в избу, батя.

Закусили. Она собрала небольшой узелок. Надела шубенку, меховую шапку-ушанку, шерстяные варежки, валенки. То ли запела, то ли заворковала:

— Я готова, готова, готова… Жди, батя, через неделю, я без тебя больше не выдюжу, соскучусь…

Шагнула к порогу, потом повернулась и бросилась Силантию на шею, будто надолго расставалась.

Силантий тревожен, обеспокоен: «Жалеет меня одного оставить, совестится…»

— Ну вот! На неделю едешь, а прощаешься на год. Чево ты так трепыхаешься, аж пятнами пошла? Застегнись получше, Аленушка, не застудись, доченька.

Она полетела к порогу, как будто боялась оглянуться на отца, будто оторвала от себя что-то.

— Жди, батя!

Дорогой Яницын снял с ее руки грубую, из жесткой шерсти варежку, и так — рука в руке — ехали молча. У них уже все было сказано без слов. Заветное, единственное слово сказали горячие руки.

Веселая, розовая от мороза, смущенная стояла она в кухоньке Яницыных, отогревалась — и оттаивало ее сердце от материнской заботы Марьи Ивановны.

Ног под собой не чуя, летала мать по дому, кормила, угощала, укладывала спать дорогую гостью. Сынок верен себе — унесло уж его в город, говорит: «Важная встреча». Дурень! Рохля! Завтра уедет, а наверно, ничего с ней и не обговорил? Дождалась сына. «Согласна она?» — «О чем вы, мама?» Так и знала! «Ты, сын, о деньгах и расходах не думай. Из твоих сапожницких заработков потихоньку хоромчила: кое-какие покупочки уже сделала…» Смеется сын, а раз смеется, значит, уверен: согласится Аленушка стать его женой.

Днем они проводили Вадима во Владивосток. Напекли на бобовом масле лепешек из сеянки; мать курицу-несушку не пожалела — зарезала, сварила. Дорога не сказать что дальняя, а сосет тревога: там, за «нейтральной зоной», японцы, не сделали бы сыну худа?

Поцеловал мать. Протянул руку Алене:

— До скорого свидания, Елена Дмитриевна!

— До свидания, Вадим Николаевич…

Из окна вагона смотрел то на мать, то на Алену: не обидел никого. «Умник сынок! Женю, женю тебя…»

Две недели прожила Алена у матери Яницына. Марья Ивановна учила ее шить, и они кроили, сшивали, примеряли обновки: в труде постигалось не такое уж простое искусство кройки и шитья. Мать довольнехонька ученицей: мерекает, мерекает! А сама в тревоге непереносной: запропал Вадим…

Алена тоже ждала и недоумевала. Правда, слов сказано не было, но обязались они в чем-то друг перед другом во время поездки. И оскорбилась, но даже и бровью не повела, когда мать получила записочку. С делегацией проехал Вадим мимо дома — в Читу, на выборы в Учредительное собрание Дальнего Востока. «Мама Маша, умница моя, — писал сын, — поясни Аленушке, что я солдат и мне приказала партия. Пусть извинит меня и ждет. Я вас обеих люблю и рвусь к вам».

Яницын в это время дрался с буржуазными депутатами, эсерами, меньшевиками, которые делали все, чтобы не пустить большевиков в новое правительство и не дать им влиять на политику республики.

Результаты выборов в Учредительное собрание: свыше пятидесяти шести процентов голосов — пятнадцать мандатов из двадцати шести! — получили списки кандидатов, выдвинутых большевиками.

Фракция большевиков внесла в собрание декларацию:

«Дальневосточная республика представляется нашей фракции надежным сторожевым постом, охраняющим единую целостность России, и отнюдь не мыслится как территория, подверженная иноземному влиянию…» Ох, не по носу декларация державам «Согласия», как не по носу им пришелся запрос Учредительного собрания к Америке: когда будет прекращена вооруженная интервенция Японией Дальнего Востока? В обращении подчеркивалась ответственность Америки за поддержку и поощрение происков японских интервентов.

Передышка! Это отлично. Но идут зловещие сигналы — во Владивосток стекаются и стекаются белогвардейцы. Похоже, форсирует Япония переворот… ДВР — «красный буфер» — ей кость в горле!..

Глава четвертая

Сергей Петрович оглянулся назад, в прожитое, и ахнул. Уже скоро конец двадцать первого года! Как стремительно летит время. Вот он, воочию зримый бег исторических событий!

Напряженная, суровая жизнь: мы и воины, и организаторы, и пропагандисты, и строители. Казалось, пришли дни труда, созидания, пришел конец затянувшейся на годы гражданской войне.

Японцы эвакуировались из Хабаровска.

Власть взяла в руки Дальневосточная республика.

Таежные воины поставили в угол винтовки, взяли в руки топоры, обозрели хозяева-строители разоренную японцами и атаманами домашность.

И вот снова до самых глухих деревень и починков Приамурской и Приморской тайги долетел звонкий, гневно-тревожный зов боевой трубы. Конец передышке!

Набат народной тревоги! Партия отдала фронту своих сынов.

«Республика в опасности! К оружию, товарищи!»

И за тысячи верст, сквозь дали далекие, через горы, реки, тайгу и метели, через разрушенные войною, стынущие в разрухе сыпнотифозные, голодные города и неподвижные эшелоны, заметенные на путях наносами и сугробами, — оттуда, из сердца России, из Кремля, доходил до народа ободряющий, вселяющий веру в победу голос Ленина.

— Ленин с нами!

— Да здравствует Ленин! — несся, ширился народный клич: снова двинулись из тайги партизаны, а кто был дома — брал винтовку, оставлял жен, детей.

— За власть Советов!

Затишье перед бурей кончилось: Хабаровск вновь подвергся оголтелому вражескому нашествию! Пришлось опять брать в руки винтовку, гранату — отбиваться от семеновцев, каппелевцев, от заплечных дел мастеров, хлынувших по зову Японии из щелей, где их пригревали, — из Маньчжурии, Китая.

Сотнями эшелонов двинулись в поход огрызки белых ратей, отборные волки, не знающие пощады и не ждущие ее для себя. Люди войны. Работники смерти. Заплясали на веревочке самураев недобитыши белой рати — семеновцы, каппелевцы.

Японский генеральный штаб не пожалел мошны государственной — впрыснул жизнь в почти дохлых генералов. Воспрянули духом дитерихсы, Молчановы, Сахаровы — оружием бряцают.

Япония знала: ДВР — «красный буфер», демократический в существе своем и стремящийся к воссоединению с Советской Россией, — и все более и более косилась на молодую, еще не окрепшую Дальневосточную республику. «Красный буфер» грозил сорвать вынашиваемый Японией план отторжения края.

Вопреки клятвам, договорам, обещаниям, японская военщина скликала в район Владивостока белогвардейские силы, подстрекала к выступлению против правительства ДВР.

В мае двадцать первого года белогвардейцы с помощью японцев произвели во Владивостоке переворот, свергли демократическую власть и создали «черный буфер» — Приморское временное правительство, возглавляемое братьями-спекулянтами Меркуловыми.

Беззастенчивая свистопляска оптовых и розничных торговцев родиной.

Остатки разгромленных красными войсками банд Семенова и Каппеля под предлогом «борьбы с хунхузами» вооружаются японским командованием. Ожившая белогвардейщина вопит: «Спасем Россию и цивилизацию!», «В поход на Советскую Россию!» Молебны. Колокольный звон. «На Москву! На Москву!»

Перед наступлением на Хабаровск каппелевцы и семеновцы, стремясь обеспечить тыл и правый фланг, бросили значительные силы на партизан Южного Приморья.

Перевес был на стороне белых; партизаны отступили. Пробирались по глубоко заснеженным диким тропам через скалистые горные хребты Сихотэ-Алиня.

Свыше шестисот верст прошли больные, раненые, обмороженные, истощенные люди. Не хватало пищи, медикаментов, но железные люди шли и шли к Иману и Улахинской долине; с трудом оторвались от преследующего их противника, добрались до своих…

В отряд Лебедева влилась группа партизан, вынужденная под давлением превосходящих сил противника покинуть Южное Приморье.

Борька Сливинский восторгался приморцами, часами слушал их, сгорал от зависти, — уж он-то ушел бы со стуком, показал бы белякам, где раки зимуют!

— Где ты все пропадаешь? Познакомился, поди, хорошо с ребятами, что из Приморья пришагали? Дружбу завел? — ревниво спрашивал Лесников, сдвигая взлохмаченные брови к переносице: привык к тому, что парнишка не отходил от него ни на шаг.

— Познакомился! Парень с Сучана есть боевой — Мишка Носов. Он мне все о своем командире рассказывал. По имени Сергей Лазо. Как он их в бой водил, как они в тайге жили. «Приказал бы мне, — говорит Мишка, — в огонь лезть — полез бы, в воду кинуться — в воду!»

— Лазо? Слыхал. Где он теперь, Лазо-то?

— Помнишь, японцы в апреле выступили, когда мы в Хабаровске были? Лазо тогда во Владивостоке жил. Японцы там тоже выступили. Схватили они командира партизанского Лазо. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Писали, говорит, о нем японцы, что, мол, не волнуйтесь, «Лазо ушел в свои любимые сопки». Да это отвод глаз! К себе в Японию, может, увезли, а может, убили…

— Убили, наверно. Интервентам такой человек, как Лазо, — нож острый. Жаль. Слышал, боевой орел! — сокрушенно качал головой Силантий. — Самую сердцевину враг из нас норовит вырвать, самую живую кровь выпить. Белая гвардия к нам опять с чево пожаловать собирается? Чья, думаешь, чистая работка? Ихняя. Надежду питают, что эти, шкуры наемные, им дорогу пробьют, жар загребут, а они, хозяева, на готовенькое… На беляках-то все, до последней пуговицы, чужое, на буржуйскую деньгу купленное. Не скупятся: и поят, и кормят, и оружием снабжают. С чево так раздобрились-расщедрились? Когтить нашу землю хочется, прибрать ее к рукам. Врут. Подавятся. Ну, а еще что сучанец рассказывал?

Борька увлеченно делился с другом:

— Мишка Носов всю гражданскую войну воюет. Все вдоль и поперек исходил. И по реке Эльдагоу ездил, и на остров Аскольда, на скалу высоченную забирался. А стихов сколько знает! Наверно, тыщу. С ними партизан был, стихи сочинял. Кручина его фамилия. Случилась у них раз с беляками драка. Ранили этого Кручину. Несут его в сопки. Он, простреленный, лежит на носилках из шинели, на груди книжку держит. Завсегда с книжкой был, не расставался. На книге бумага, в руках карандаш, строчит — стих пишет. «Не трясите, дьяволы! — ругается он на носильщиков. — Потом сам не разберу, что нацарапал».

— Эх! — так ударил себя в грудь Силантий, что даже покачнулся. — И таких людей чужак-вражина, острогу ему с зазубриной в спину, под себя подмять хочет? Да не верю! Не верю! Всех собьем!

— Во! Во! Нашел. Стих этого самого простреленного Кручины. Я записал от сучанца! — взволнованно завопил Борька Сливинский. — Прочитать, дяденька Силантий? — спросил он, вынимая бумажку из кармана.

— Давай читай, не прохлаждайся…

Борька рванул белесый чуб и повел на высокой ноте:

В долине средь сопок косматых, Где плещет холодный Сучан, Родные покинувши хаты, Раскинулся стан партизан. Посбавим охотку хвататься За нашу народную власть. Должны для себя постараться И разную вычистить грязь. Играть не намерены в прятки, Свободу пришли защищать! Предателей — белых остатки — С русской земли посметать!

— Вот это да! Хороший стих! — волновался Силантий. Цепкая память его уже ухватила отдельные строфы: —

Играть не намерены в прятки, Свободу пришли защищать! Предателей — белых остатки — С русской земли посметать!..

В самый раз для нас написано. Ты, Борька, нашим партизанам этот стих дай выучить…

Глава пятая

Белогвардейские части, обеспечив тыл, двинулись по направлению к Хабаровску. Японцы и здесь помогали наймитам, провозя по «нейтральной зоне», под охраной штыков своих солдат, вооружение, боезапасы белых. Доставили им три замаскированных сеном броневика. Корпус генерала Молчанова внезапным ударом смял, опрокинул малочисленные, плохо вооруженные заслоны народоармейцев.

Смятение. Сумятица. Отступление, переходящее в бегство. Сказалась незначительность сил Народно-Революционной армии, слабая подготовка ее частей, их неполное укомплектование.

Белые отправили в поход отлично вооруженную двенадцатитысячную армию, в которой одних офицеров было тридцать пять процентов! Озлобленный, сильный враг укрепился ныне в Хабаровске.

Приказ командующего войсками фронта Степана Серышева частям Народно-Революционной армии оставить Хабаровск и перейти на левый берег Амура остановил деморализацию красных частей, способствовал укреплению морально-политического духа бойцов.

Значительную роль сыграл и планомерный, организованный отвод войск к станции Ин. Новое боевое столкновение с белыми, в азарте предпринявшими стремительную атаку на инские позиции Народно-Революционной армии, закончилось успешно для народоармейцев. Белогвардейцы получили сокрушительный отпор, потеряли свыше тысячи двухсот человек убитыми, ранеными и взятыми в плен.

Войска белых откатились к разъезду Ольгохта и станции Волочаевка. Попытки белогвардейцев взять реванш не увенчались успехом: военная инициатива перешла в руки красных.

Белогвардейцы лихорадочно начинают укреплять Волочаевку, стремясь создать могучий и надежный опорный форпост для наступления на войска ДВР.

— Бориска! — мягко обратился Сергей Петрович к Борьке, который, как всегда, не отходил от Лесникова. — Мне надо поговорить с Силантием Никодимычем.

Борька исчез.

— Чего такое, Сергей Петрович? — обеспокоенно осведомился Силантий. — Об чем разговор?

— Вот что, Силантий Никодимыч! Поступило распоряжение о слиянии партизанских отрядов с регулярными частями. Это делается по предложению Серышева.

— Серышев? Самого Серышева видел, Сергей Петрович? — уважительно протянул Силантий. — Ну, каков он? Обстоятельный? Народ его здорово хвалит. За ним, говорят, как за каменной стеной — не пропадешь!

— На меня он произвел очень хорошее впечатление. Человек простой, по-видимому, энергичный, волевой. Ясная, четкая мысль, хорошая, убедительная речь. Человек большой культуры, талантливый, незаурядный полководец. Он поделился планами на ближайшее будущее. Дни нам предстоят решающие. Серышев изучает позиции белых: предстоит грандиозное по своему историческому значению сражение. Позиции белых более выгодны, чем наши. В их руках находится удобная гряда сопок, во главе с господствующей возвышенностью — сопкой Июнь-Карань. Вышина ее, пожалуй, не меньше сорока сажен. Они могут с нее просматривать и простреливать огромные пространства.

Теперь дальше: они держат район, который начинается от деревни Волочаевки и до берега Амура, включая деревню Нижнеспасскую. Вам хорошо известны эти места. Вы представляете фронт предстоящих действий? Ведь это составит свыше двадцати верст. Сейчас белогвардейцы создают мощные укрепления — хотят полностью обезопасить себя.

— Значит, подеремся! — сказал Силантий.

— Чтобы хорошо драться, надо быть подготовленным полностью, — заметил Лебедев. — Мы не прошли настоящей военной подготовки. Придется провести разъяснительную работу среди партизан. У нас есть еще такие, которые при виде кокарды и ромба на народоармейцах приходят в ярость: боятся возврата к старому. «Даешь красноармейскую звезду!» — и баста. Разъясняй им по-простому: форма продиктована жизнью, внешними обстоятельствами, а существенной разницы между народоармейцами и красноармейцами нет.

Лесников в ответ нарочито крепко и ядовито крякнул, но промолчал. Сергею Петровичу виднее, он ученее, больше понимает, а сам Силантий тоже опасливо и недоверчиво косится на кокарду и ромб народоармейцев.

— Вам, Силантий Никодимович, Семену и Ване Дробову придется заниматься вплотную…

— Аленушка с нами? — осторожно спросил Лесников.

— С нами, конечно. А как же иначе? Муженек-то ее мне прислал весточку: там вовсю готовятся. А с Аленушкой уж дошагаем до конца. Пойдет с нами, с товарищам: меньше будет о Вадиме волноваться. Как вы занимаетесь в госпитале?

— Учат, учат нас, — ответил Лесников. — Сейчас перевязками головы занимаемся. Я кое-как кумекаю, а она превзойдет, ежели уж взялась…

Партизанский отряд Лебедева вливался в армейский полк. Поднялась на дыбы партизанская вольница! Как? Разлучать? Вместе дрались, умирали, пили-ели в обнимку, сжились посильнее кровных братьев, а тут разбивают партизанское содружество! Шум. Гам. Несогласие.

— Даешь партизан в одно подразделение!

— Даешь партизанские роты! Вместе кровь проливали, последнюю понюшку табаку делили!

Вышел к ним командир армейский разъяснить — чуть на куски его не разорвали.

— Братва! Да это офицер белый!

— Ребята! В какой оборот мы влипли! Голимый офицеришка!..

И впрямь — галифе широченное из тонкого малинового сукна. Золотые лампасы. Офицерский богатый полушубок. Полковничья папаха из серой мелкой мерлушки.

Партизаны с горячки осмотрели армейского командира с макушки до пяток, — заворачивают оглобли.

— Не пойдем! Обман!

— За что, братва, кровь проливали? Чтобы офицерье нами командовало?

— За что боролись, братцы?..

— Факт — офицеришка!..

Командир стоит, улыбается, руку поднял — слова просит. Подоспел Лебедев, устыдил партизан:

— Командир — потомственный сучанский шахтер!

Пояснил Сергей Петрович: обмундирование на нем трофейное. Когда разгромили Колчака, победителям достались склады с военным имуществом, была и офицерская амуниция. В жестоких боях и походах народоармейцы пооборвались, вот и воспользовались трофеями.

Пошли партизаны с оглядкой в армейские подразделения. Скоро успокоились: всё свой простой народ.

Началась суровая военная учеба, длительная подготовка к решающему штурму Волочаевки…

Хлебнули горюшка! Населенных пунктов поблизости не было; приходилось бойцам ночевать под открытым небом, в сугробах, в стужу; подбросят под бок тальнику, камыша или старой, прошлогодней травы — вот и подстилка! Занимались учебой под плач и хохот зимней вьюги. Холодно. Голодно. Одежонка? Да что говорить! Слабо одеты, поизносились-пообтрепались в тайге. На ином вместо шапки тряпье накручено — чисто гнездо грачиное! Кто в ичигах с соломой, кто в опорках с портянками, а кто поверх ботинок ноги мешковиной обернул и проволокой прикрутил. Народоармейцы тоже не лучше одеты. Всего недостача! А духом никто не падал! И с винтовкою десятки раз выделывали положенные артикулы, и в снегу сыпучем ползали, и с криком штурмовали сопки, готовились:

— Даешь Волочаевку! Ура-а!..

Часами стреляли в цель; кололи штыками; рубили шашками; врезались саперными лопатками в глубокие снега; учились ползать по-пластунски. До седьмого пота усердствовали партизаны; сбрасывали с себя, как шкурку отжившую, былую партизанскую бесшабашную лихость, ненужное ухарство — овладевали точными воинскими знаниями, навыками. Так приказала Родина!

Правда, уже очевидно: проврался генерал Молчанов со своей неумной угрозой — идти на Москву крестовым походом. Правда, уже проваливалась генеральская похвальба:

— К пасхе будем на Урале!

Беснуется, ярится Молчанов: хочется хапуге оправдать доверие заокеанских заимодавцев — продвинуться вперед, на запад. Партизаны теснят незадачливого генерала: штыками, саблями, пиками подкалывают.

Особо зол генерал на счастливого в воинских предприятиях противника своего — начальника Тунгусской группы партизан Ивана Шевчука. Чертов грузчик, деревня деревней, никакого военного образования, а сколько раз предводимые им партизаны обкладывали молчановцев, как медведя в берлоге, сколько раз били и трепали отборных генеральских молодчиков!

Генерал вскипал гневом:

— Разбейте партизан! Предоставьте живым или мертвым неуловимого Шевчука! Казны не пожалею!

В погоню, шашками машут, а его уже след простыл. Летит Молчанову депеша — в новом месте побил-положил отряд Ивана Шевчука генеральских воинов.

Думал-думал Молчанов и удумал: «Куплю Ивана Шевчука!» Все, мол, на белом свете продается-покупается. В конце января двадцать второго года заперся генерал в кабинете. Пишет собственноручно послание, исполненное лести и униженных зазывов:

«Начальнику Тунгусской группы, гражданину Шевчуку Ивану Павловичу.

Я, генерал Молчанов, преклонно обращаюсь к вам с честью патриота русского народа и государства. И не только я, все, кто здраво мыслит, кто хочет сохранить русское государство, все сожалеют, что вы, хороший, храбрый полководец, оказались на другой стороне. Вы, Иван Павлович, убедитесь, что вы на стороне, которая хочет растерзать русское государство. Вы свою судьбу и талант отдали жидам. Но вы, гр. Шевчук, есть русский, вы же любимец русской армии.

Я желаю внушить вам здравый смысл, прошу разобраться и понять его. Я считаю, что мы с вами боремся за одно общее дело, за дело спасти русское государство. Я прошу прекратить между нашими частями военные действия. Я вам обещаю командовать почетным корпусом нашей доблестной русской армии. Прошу не задерживаться, вступить со мной в разговоры.

С наилучшими пожеланиями к Вам

Генерал Молчанов»

Дошло письмо до Ивана Шевчука, бывшего грузчика, организатора и командира отряда хабаровских грузчиков, славно воевавших на Уссурийском фронте против чехословацких и японских интервентов, бесстрашного командира партизанского отряда на Тунгуске, в дни хозяйничанья в Хабаровске атамана Калмыкова.

Не ждал Шевчук генеральского соблазнительного письма. Развернул с недоумением, прочел с неодобрением, плюнул с гневом. «Вот гад ползучий! „…командовать почетным корпусом…“

Дешево покупаешь, военный коммерсант! Под моим командованием люди стальной закалки — орлы боевые, патриоты! Высок мой почет — биться и, если надо, умереть с ними во имя России, во имя народа!»

Сильная рука человека богатырского, атлетического телосложения, рука грузчика, воина, военачальника водила по бумаге перо.

Шевчук останавливался, думал, шевелил небольшими, чуть выпуклыми губами, хмурил неширокую темную полоску бровей. Обветренное мужественное лицо партизанского командира было хмуро и озабоченно. Внимательный взгляд сверлил лежащую на столе бумагу.

Чертыхнулся! Нестерпимо хотелось ответить генералу без церемоний, на языке грузчика. Но Шевчук сдержал себя, смирил. Вот задача, черт бы его подрал! Лучше пять раз в атаку сходить, врукопашную схватиться!

Прославленный партизан, за голову которого Калмыков в свое время сулил золотые горы, перечитал первые фразы ответного послания генералу Молчанову.

«Его превосходительству генералу Молчанову.

Не откажите принять ответ на ваше пожелание.

1. У меня имеется высшее командование и правительство, которые не уполномочивали меня вести с кем-либо переговоры».

«Ах, нет, дьявол его возьми! Не буду я ему мягко стлать — мне с ним не спать! Старая перечница! Меня, Ивана Шевчука, к измене клонить?»

Шевчуку даже холодно стало в теплой крестьянской избе, где он, как запорожские казаки султану, сочинял письмо белому генералу. Взяв с табуретки и глубоко нахлобучив на светло-русую голову буденовку с красной звездой посередине, Шевчук подумал злорадно: «Выкушай, старый хрен, на доброе здоровьице!» — и, обмакнув перо в чернила, дописал:

«2. Если придется вас расстрелять, о чем я только мечтаю, это я с большим удовольствием сделаю без разрешения свыше.

Начальник Тунгусской группы Шевчук 29 января 1922 года»

На продолговатом, гладковыбритом лице Шевчука засияла улыбка: «На-ка выкуси!.. Теперь за дела!»

Шевчук раскрыл карту Хабаровского края, впился в кружок — Волочаевка!

Красный карандаш начальника провел стрелу: Тунгусска — Волочаевка. Стальной орешек — Волочаевка!

Новый, 22-й год расщедрился, приголубил Вадима Яницына. Он, спеша, записал: «Я не только политработник, но и ратник, воин, боец! 4 января с частями НРА — в Особом Амурском полку я принимал участие в наступлении — и маленько хлебнул славный воздух победы. Черт возьми, какой замечательный воздух! Пил и пил бы его без конца.

Воодушевленное наступление напоминает наводнение: наши войска хлынули на врага, как вешние неостановимые воды: взят разъезд Ольгохта, отбиты у белых укрепленные ими сопки Лунку — Карани, с ходу вышли на станцию Волочаевка. Но тут — стоп! Пыл студил жесточайший, тридцатипятиградусный холод, а продвижение и закрепление успеха — недостаточность сил: белые отстояли Волочаевку. Нам пришлось пятиться назад, как это говорится, на „исходные рубежи“ — на станцию Ин.

11 января. Белых подперла наша инициатива: стремясь взять реванш, вымуштрованные, отборные офицерские части бросились в наступление вдоль линии железной дороги. Но поражение ждало псов сторожевых: на линии осталось много офицерских трупов.

Вчера с чувством трепетного душевного подъема мы встречали военных работников из Центра. Люди с той Земли! Люди Советов! Ленин и ЦК РКП(б) думают о нас, понимают наши нужды!

Радостное чувство властно владело мной — я не мог их отделить от Ленина. Забайкальские товарищи тоже направили к нам военных и партийных работников — коммунистов. Живем, живем!

Сверхтяжело нашим бойцам: лишения и холод их донимают. Продвижению поездов с продовольствием, снаряжением, оружием, обувью, теплой одеждой, медикаментами мешают на редкость частые снега, заносы, сильные морозы.

А какая ясность цели у наших воинов, какая горячность, убежденность, чувство долга; какой революционный жар и нетерпение воздать должное по заслугам белым прихвостням Японии! Одного я не пойму: неужели бесстыдные торгаши родиной не видят, что их заставляют выгребать из огня каштаны для страны — душительницы их народа? Беспредельное падение».

Подразделение Лебедева после напряженной учебы отпущено на отдых — в тепло, в уют настоящей казармы, столовой, с запахом свежего ржаного хлеба. Ночь. Мирно спят усталые воины. Рядом с койкой Лебедева похрапывает Борька, — и здесь не отбились от настырного парнишки, преследовал по пятам.

Не спалось Сергею Петровичу. Он вставал, курил, прислушивался: не раздастся ли шум шагов, не зазвучат ли знакомые голоса боевых друзей, ушедших в дерзкую, рискованную операцию?

Отобрали наиболее стойких и надежных людей. По предположению Сергея Петровича, партизаны должны были вернуться еще вчера. «Неужели провал? Неужели белые узнали и подготовились? Быть не может, чтоб все погибли. Молодцы — на подбор! Семен Бессмертный, Ваня Дробов. Милые вы мои! Сирота я без вас…»

Совсем было разжалобился Лебедев, да услышал за окнами казармы голоса, бряцание оружия.

— Идут. Идут, мои верные… — Он выскочил из казармы, раздетый, без шапки, не чувствуя сорокаградусного мороза, злого январского ветра. — Пришли!

Партизаны, остававшиеся на отдыхе, выскакивали из казармы — встречали товарищей.

Лесников свирепо зарычал на Сергея Петровича, прогнал в казарму, шел следом.

— Молоденький какой, прыгает на морозе в одной рубашонке! Храбрился один такой, да и помер от ознобу… — сердито ворчал он.

— Заждался!.. Что это вы так долго?

— Долго? А нам и не приметно. Как один час пролетело время. Горячка, Петрович, была большая! — сбивая с сивых усов и бороды лед, простуженно и возбужденно хрипел Силантий. — Знаешь, товарищ командир, какое сурьезное дело завернулось!

— А Семен где? Иван? Все благополучно?

— Все в порядке. Нашим повезло, все уцелели. А так, известное дело, есть и раненые и убитые.

— Я считал, что вы еще два дня назад должны были вернуться. Почему такая задержка вышла?

— А мы беляков подальше в тайгу заманивали. Они нас преследовать бросились, ну и пришлось с ними маненько в кошки-мышки поиграть, пока не надоело. Были у них, у преследователей-то, кудри, да посеклись! — лукаво посмеивался Силантий. — Ох и жаркое дельце было, Петрович. На красоту! Удачное дельце — трепанули мы их и в хвост и в гриву. Вчерась нас собрали, начальник вышел, из больших, видать, военных начальников: голосина у него зычный, крепкий, как у боцмана, в плечах широк, и черная борода до пояса. Поздравил нас торжественно: «Поздравляю, говорит, вас, товарищи! Операция, говорит, выполнена блестяще. Поставленная задача — нарушить работу тыла белых — решена. Благодарю вас, родные, друзья-товарищи!..»

Я тут не стерпел, отвечаю: «Да здравствуют Советы! Да здравствует Ленин!» Он мне в ответ улыбается. Пондравился мне — славный такой, веселый командир. Голосистый. Голос как у архирея.

— Дрались на станции или в казармах? — спросил Лебедев.

— А ка-ак же! Такой бой на станции и в казармах учинили — аж стукоток стоял. Беляки нас не ждали, а сам знаешь, с внезапного напугу как человек заходится? Паника, известное дело, началась. Откуда? Как? Где прорвались? Сколько их? Может, и в Хабаровске бой идет? Пока они туда-сюда мыкались, мы их добро пощелкали: у многих была голова, да земля прибрала. Убитые, раненые, и «языков» прихватили. У нас дело было на широкую ногу поставлено: впереди разведка шла, и ей повезло: захватили заставу белых, узнали от нее пароль. А с паролем дело известное — ладно послужил и вперед проскочить дал. Идем, как через открытые ворота, тихо, смирно, без шума. По дороге еще две сторожевые заставы сняли. Подошли к станции, и только тут белые очухались — заметили нас. Стрельбу открыли — пошел бой, веселое сражение. Ей-богу, не вру, товарищ командир, чуток все вдрызг не разнесли, да малость оплошали, припоздали, и они успели всполошиться…

С койки приподнялась голова Борьки Сливинского: любопытно парнишке! Борька славно прижился у Лебедева. Выполнял небольшие задания. Однажды он вымолил у Сергея Петровича разрешение принять участие в небольшой разведке. Там юркому подростку повезло: удалось подслушать важный служебный разговор по телефону двух офицеров, давший разведчикам ценные сведения.

Партизаны-разведчики, вернувшись с задания, доложили Сергею Петровичу о результатах разведки и расхвалили Борьку.

Парнишка стал еще упорнее рваться в боевые дела. Но Сергей Петрович, оберегая его жизнь, категорически запретил партизанам без его разрешения брать Борьку в серьезные операции.

Когда часть самых боевых партизан ушла в неведомом ему направлении, на неведомое, таинственное задание, Борька ходил сам не свой. «Не взяли! Эх, надо бы тишком двинуть! И когда я вырасту?!»

Вставал спиной к старой ели, на коре которой была вырезана зарубка, мерил рост, досадовал: «Опять не вырос! Два дня ем до отвала, как на убой, а не прибавился!»

Слушая оживленный говор вернувшихся партизан, догадываясь по их восклицаниям, что они пришли с большого дела, Борька чуть не плакал от досады. «Не взяли! Так все и прохлопаю!»

— А, Бориска! Красный воин! Народоармеец! А я думаю: кто это храпит? А это тот же Савка, на тех же санках, — дружелюбно подшучивал Силантий. Он любил парнишку за быструю сметку, за выносливость и умение сносить любые житейские невзгоды, за боевой задор. Силантий хитренько посмотрел на Борьку. — Не терпится? Рассказать, где были? — лукаво спросил он.

— Ой, дяденька Силантий! — только и мог вымолвить Борька.

— Я думаю, Сергей Петрович, в этом теперь особого секрета нету? — обратился Лесников к командиру.

— Конечно нет. Да Борис и не болтлив. Знает наши правила — держать язык за зубами, — улыбнулся Сергей Петрович расцветшему от его похвалы парнишке.

Лесников рассказал Борьке о походе в тыл белых.

— Неужели меня нельзя было взять? Я бы их там покрошил! — пылко сорвалось у Борьки. Паренек с отчаянием дернул себя за белобрысый вихор.

— Што ты, што ты, сынок! Куда с тобой связываться в такую даль, в такую лютую стужу, в таком смертном деле? — живо откликнулся Силантий, понимая обиду и досаду Борьки. — Кто бы это нам позволил? Нас самих-то по штуке, как кету для собственного засола, выбирали. Только самых крупных и жирных брали, а ты малёк еще, рыбка-бесхвосточка. — Он вновь лукаво покосился на отчаянное, упорное лицо друга. — Сергей Петрович уж и так кумекал-кумекал, кого послать. Не острамили мы тебя, не ударили в грязь лицом. Петрович… — приосанивался, прямил грудь Силантий.

Глава шестая

— Волочаевка — это Дальневосточный Верден. Здесь красные сломают себе шею. Хабаровска им не видать. Истекут кровью! — так заявил генерал Молчанов, когда закончил осмотр Волочаевского укрепленного района.

Сопровождающий его полковник Аргунов, старый вояка, прославленный строитель укреплений на фронтах первой мировой войны, самодовольно подтвердил:

— Волочаевка неприступна! Клянусь честью! Все пристреляно — никто и ничто живое не пройдет через сплошное огненное кольцо!

К западу от Волочаевки простирается голая снежная равнина, продуваемая остуженным зимним ветром. Пустые, необжитые места. Реденький тальник, жалкий березняк или обожженный зимней стужей кустарник.

— «Ни огня, ни теплой хаты…» — невесело шутят бойцы. — Не укроешься на снегу. Не подползешь незамеченный. Железный орешек — подступы к Волочаевке и высоченной сопке Июнь-Карань.

Но что это издали чернеется у самого логова врага? Будто темные, густые полосы низкорослого леса… Нет, это не заросли леса, — это выстроились ряд за рядом смертоносные заграждения, колючая железная, рвущая тело проволока на высоких, крепко вкопанных кольях-рогатках.

Густая, непроходимая паутина, обдуманное переплетение острых шипов, — постарался полковник Аргунов, несколько эшелонов колючей проволоки из хабаровских складов затребовал!

Не укроешься, нет, у этого лесочка — тут каждый вершок пристрелян, да и за версты перед ним. А и доползешь — на проволоке, расстрелянный пулеметами с броневиков, из укрытий, повиснешь трупом.

Мало того — и тайга справа и слева от равнины далеко вглубь заплетена густой смертоносной проволокой: нет обхода! А за этой непроницаемой железной сетью выложены могучие брустверы из мешков с землей. Сверху земляные стены засыпаны снегом и местами облиты водой.

Стужа схватила все это, обледенила. Позади многорядной колючей сети встали неприступные валы. Могучие орудия, бомбометы, пулеметы и пушки броневиков способны поразить, вскопать каждый пристрелянный квадрат на безлесной равнине впереди заграждений. А со стороны железной дороги — бронепоезда.

Надежно прикрывала укрепления высокая, обширная сопка Июнь-Карань, сама по себе твердыня, а с нее неоглядный — на версты — открывался обзор.

Белые войска сытые, одетые, обутые; полушубки, валенки, рукавицы — снабжены всем, вплоть до консервов, дорогих папирос, шоколада, вина. Размещены белые в теплых, надежных укрытиях и в домах близлежащих селений, — что им пурга, стужа сорокаградусная?!

А тут на снеговой, вылизанной ветрами безлесной равнине сутками лежали, закопавшись в снег, худо одетые голодные бойцы Народно-Революционной армии.

Вадим Яницын, сопоставив данные разведки о соотношении сил на фронте перед наступлением на Волочаевку, подвел итог. У белых штыков больше — на одну тысячу семьдесят пять; сабель — на девятьсот двадцать семь; орудий — на пять. Два бронепоезда у них, два — у нас. Наше преимущество — шестьдесят семь пулеметов: у них — сто три, у нас — сто семьдесят.

У них великолепная крепость. Скала. Неприступная гора. Они защищены, в тепле. Но там — барство, отчаяние, служба на хозяев. У нас — народ, идея, родина.

Мы победим! Победим!

Белогвардейцы веселились, любовались Волочаевкой.

— Отсюда начнем безостановочно бить красных. Покрошим! Разгуляемся!

Разведка белых донесла: красные готовятся к наступлению, на фронт прибыли главком Блюхер и командующий Восточным фронтом Серышев. Дальневосточное правительство бросает на передовые позиции лучшие воинские части.

— Пусть попробуют сунуться! Отобьем охоту, лягут костьми перед первыми же рядами железной сетки. У нас каждый аршин земли примерян… — не сомневалось в успехе белое командование.

А на передовых позициях Народно-Революционной армии, по колено в снегу, ходили по окопам Блюхер и Серышев. Они заботливо расспрашивали людей, знакомились с настроением воинских масс, бодрили бойцов дружеским словом, веселой шуткой.

Перед тяжелым наступлением, перед предстоящими страданиями, а возможно — и смертью, так важно услышать дружеское, ободряющее слово, так хорошо почувствовать воину отеческую тревогу и заботу первого из первых твоих командиров.

В серо-стальных глазах командующего фронтом Серышева искрится добрая смешинка, а за ней зорок, неусыпен, суров взгляд военачальника. Тысячи мелочей должен учесть он и неуклонно проторять дорогу к победе.

Неутомим главком Блюхер, — подтянутый, с желтой кобурой на поясном ремне, он идет из одного подразделения в другое и на лютом морозе рассказывает притихшим воинам о жизни Советской России, о героических, грандиозных победах Рабоче-Крестьянской Красной Армии над объединенными силами Антанты. Напряженно, забыв о холоде, с блестящими от волнения глазами слушают бойцы повесть главкома о гении человечества Ленине — вожде и друге миллионов простых людей, с именем которого шли они в сражения с врагом.

Блюхер говорил, как волнует Ленина судьба народа, над которым занесена бронированная тяжелая лапа хищника-интервента, — судьба жителей Дальнего Востока.

Отторженные от России силами зла, реакции, интервентов, красные воины напряженно ловят каждое слово главкома, горячо приветствуют его, представителя войск новой России — России социалистической.

Вдохновляющим призывным словом заканчивает Блюхер живую, жаркую свою речь, исполненную веры:

— Отчизна ждет вашего подвига! Изнурена, опустошена Антантой, гигантскими битвами с врагами наша Россия. Она верит, она ждет, она жаждет победы — победы над Волочаевкой!

Храбрые войска! Товарищи народоармейцы и партизаны! Будьте стойки и мужественны. Не отступать. Ни шагу назад. Да здравствует победа! Если не хватит патронов, возьмем врага в штыки. За глотку возьмем!..

В ответ неслось единое, многоголосое обещание тружеников войны:

— Даешь Приморье! На Во-ло-ча-евку!

— Да здравствует товарищ Ленин!

— Да здравствует советская власть!

Командование Народно-Революционной армии проводит перегруппировку сил, разрабатывает план наступления, согласовывает с начальниками самостоятельных партизанских групп направления их ударов, вводит в курс развертывающихся событий прибывшие на фронт свежие забайкальские части, ведет политико-воспитательную работу с народоармейскими массами.

Вот он, не за горами, близится день неизбежного столкновения. Еще и еще раз проверяется грандиозная панорама фронта, где развернется сражение.

Степан Серышев шлет дружеские записки боевым соратникам.

«Д. В. Р.

Командующий

войсками

Восточного

фронта

22 февраля 1922 г.

Действующая

… 1. Бейте белых гадов общим кулаком.

2. Это наступление решительное, и исход его будет решителен на всю кампанию».

Грозное слово — Волочаевка! Могучее слово. Кто побывал в боях под Волочаевкой, знает, какой богатырский бой, народный бой вели там Народно-Революционная армия и партизанские отряды.

Вместе с боевыми товарищами смотрела сестра милосердия Алена на крепость, которую надо взять, надо отбить у белых.

К примеру только: войск у белых — пехоты, кавалерии — больше, чем у красных, орудий — больше! Беляки сытые, одетые, в тепле и холе, обеспеченные: японцы не скупятся! Они из Сибири, Читы, Благовещенска, Хабаровска уже ноги унесли, а не хотят расставаться с краем. Зацепились когтями за Владивосток. Надеются на белых холуев — последняя ставка.

Девяносто шесть часов! Четыре дня. Девяносто шесть часов шли красные войска на приступ крепости!

9 февраля. Приказ начинать наступление.

Повалится Волочаевка, оплот, форпост белых, — и посыплются их войска к Тихому океану. За Волочаевкой рядом, рукой подать, задыхается Хабаровск — родной город, где нашла Алена свое позднее, яркое, как луг в цветах, счастье. «Вадим, Вадимка! Много ли дней нам пришлось побыть вместе?» Где-то он тут, близко, знает, что и Алена со своими друзьями будет драться за Волочаевку, может, ищет ее, а скорее всего, бросают его с одного задания на другое. «Политработник — о всех заботник», как говорит мама Маша. «Будет победа, тогда, наверно, свидимся, товарищ политработник?» — спрашивает Алена — и забывает о муже.

Холодная, освистанная ветрами, равнина. И снега, снега. И злая тишина, тишина перед бурей, готовой вот-вот разразиться с ураганной силой. Она вспоминает тайфун на море-океане, дикий посвист взбесившегося ветра. Буря. Скоро грянет буря! И опять мысль возвращается к Вадиму…

Вооруженная японцами белая орда быстро подвигалась к Хабаровску. Яницын, легко раненный в руку, — он был среди войск, делавших последнюю попытку удержать город, — урвал часок — заскочил домой.

— Оставляем Хабаровск, — сказал он матери и жене. — Думаю, что вам тут могут грозить неприятности. Уезжайте вместе в Темную речку, там переждите. Авантюра белых не будет очень длительной…

— Я отвезу маму Машу в Темную речку, а оттуда в отряд, к Сергею Петровичу и бате, — сказала Алена. — Мама Маша, быстренько собирайте ваши вещи…

Они остались вдвоем. Он прижал ее к себе, гладил золотую голову жены… «Какая по счету разлука?»

— Не останешься ли дома, в Темной речке? Повоевала, свой долг выполнила… Сейчас предстоит мужской разговор: за горло, без жалости и пощады, как они нас. Останься с мамой…

Она ушам своим не верила. Оборвалось в ней все, как тогда, когда увидела его на утесе…

— Да как же так, бывший товарищ комиссар? — спросила, как чужого. — Разве не вы нас звали: «Клянемся служить отчизне до победного конца. Мы не имеем права успокаиваться до тех пор, пока хоть один чуж-чуженин будет на нее посягать. Костьми ляжем!..»

Он даже удивился: она цитировала его слово в слово, а со дня выступления прошло больше двух лет.

— Маленькая, маленькая! — засмеялся он. — Ты так меня плохо знаешь? Приняла мои слова всерьез?

У нее сердито сверкнули глаза, до сердцебиения охватили гнев и обида: нашел время разыгрывать!

— Большой, большой! Ты меня испытываешь? Видать, ты плохо меня знаешь! — И неожиданно для себя заплакала от горькой бабьей обиды, от той легкости, с какой он посмел пошутить над ней.

Прибежала мать. «Карманная мама» — как звал ее иногда сын — налетела с кулачками на Вадима.

— Почему она плачет? Чем ты ее изобидел, Вадимка? Остолоп большой!

— Да не обижал я ее, — сказал он с недоумением, еще не понимая всей горечи ее первых в новом замужестве слез, а когда дошло, когда понял наконец-то, бросился к ней. — Прости, прости! Действительно остолоп! Женушка! Девочка! Виноват…

— Не обижал! — ворчала мать. — Так уязвил ее чем-то… Лица на ней нет. Идем, идем ко мне, Аленушка, а он пусть один потерзается.

Он терзался. Он каялся. Но мать была непреклонна:

— Оставь ее в покое. Заговорит, улыбнется — тогда…

На другой день он пришел рано: надо было «собирать манатки» в дорогу. На запад. На запад…

— Приеду обратно — больше не расстанемся, — сказал он молчаливой и грустной Алене. — Договорился с командованием: ты пройдешь ускоренные курсы медсестер при армейском госпитале…

Долгая разлука. Так им, видно, и суждено. «Вот тебе и „больше не расстанемся“! Вадимка! Милый ты мой муж! Моя опора. Мое счастье. Солнце мое красное». Она любила его как часть самое себя, он был ее надеждой и светом. И ради него шла она воевать крепость Волочаевку, Хабаровск, где нашла свое позднее счастье. Он был для нее частицей родной земли, дорогой и заветной, как та горсть, которую бережно несла она и хранила с далекой Курщины…

Мороз; птица на лету замерзала, дышать трудно — обжигало легкие. Взять Волочаевку — со всех сторон обороненную крепость!

Смотришь — ничего как будто и нет, думала Алена, — равнина, бело кругом, снега, сугробы. И невинная с виду сопка Июнь-Карань… А у белых там — на каждом бугре, в каждой ямке густым-густо пулеметов, батарей! Снег, белизна, а бьет оттуда пламя смертоносное.

Вдоль железной дороги броневые поезда ходят; пулями, снарядами хлещут — простреливают. Куда ни кинься — броневики, артиллерия, бомбометы, пулеметы, винтовки!

Высокие колья с рядами проволоки, унизанной острыми железными шипами, прикрыли путь к Июнь-Карани. Возьми их в лихой мороз, без ножниц, под пулеметным и орудийным обстрелом! В Благовещенске, сказывают, ножниц в складах полным-полно, далеко ли доставить? А вот по чьей-то небрежности или, того хуже, по злому умыслу люди на проволоку бросались с голыми руками.

Красные войска где шли по открытому полю, а где и ползли по зимними ветрами выстуженному снегу.

Белогвардейцы за железной изгородью сидели спокойные: не взять красным Волочаевки! Укрепления — первый класс, голыми руками их не возьмешь!

Белое войско в Волочаевке лихое, отборное — кадровые офицеры. Жестокие палачи, навсегда отрезанные от России: нет им назад ходу — напакостили русскому народу. Отчаялись беляки: знали, не будет им прощения-пощады за злодейства.

Зубами крепко-накрепко держались за последний клочок российской земли. Дисциплину военную крепко держали: понимали — промашка полному разору равна; не удержат Волочаевку — хоть в Японское море головой, хоть врассыпную бросайся, на чужие черствые хлеба, на холуйский горький кусок, за который надо и честью, и совестью, и жизнью расплачиваться.

«Все учли арифметики, все рассчитали на счетах, — думает Алена Яницына, — куда и как бить, чтобы побольше уничтожить русских людей рабочего класса; одного не усчитали грамотеи: свободолюбия народа, его победного, неустрашимого духа.

Народ — великая сила! Народ? Это я, Вадим, мама Маша, отец».

Пошла — десятого февраля — двинулась лавина Инской группы Народно-Революционной армии в наступление на твердыню — Волочаевку.

Знамена пунцовые, как живые птицы, бьются, кличут:

«Даешь Волочаевку!»

«За красный Хабаровск!»

«Привал на Имане, отдых во Владивостоке!»

«Вся власть Советам!»

Стужа каленая, лютая… Не дает передышки мороз. Иные бойцы, совсем плохо одетые, ждали своего боевого часа. Лица черные, обмороженные. Уши обмотаны полотенцами. А глаза у всех горят, ликуют…

— Даешь Волочаевку! — кричит в один голос с бойцами сестра милосердия Алена.

— На Воло-ча-евку! — вторит брат милосердия Силантий Лесников: пришлось и ему в госпитале попрактиковаться — не хватало медицинского персонала.

По пояс в холодном снегу брела Алена. Локоть в локоть с бойцами, — ободряла их, поддерживала; унимала кровь, бьющую из ран; чувствовала на своем лице теплое дыхание умирающих воинов, запоминала их заветы.

— Умираю, Алена… Как кончусь, сними валенки, отдай братьям-товарищам. Поклонись земно супруге любезной. Пусть простит, что не помог ей ребят поднять… Обидно мне… До завтрева бы дожить… Завтра наша сопка Июнь-Карань будет…

Рванулся на ее руках родимый, рванулся вперед и уже в беспамятстве командует:

— Вперед, вперед, ребята! Пальба всем отрядом по врагам революции. Пли, орлы боевые!

До гробовой доски не забыть бойцам наступления Народно-Революционной армии по всему фронту.

Народная армия разбита на две группы — Инскую и Забайкальскую. В первой группе — стрелковая бригада: Пятый и Шестой и Особый Амурский стрелковые полки, Четвертый кавалерийский полк, артиллерийский дивизион и два бронепоезда. Задача — освободить Волочаевку и Хабаровск.

Во второй группе — Первая Читинская стрелковая бригада: Первый, Второй, Третий стрелковые полки, Троицкосавский кавалерийский полк и отдельный Читинский кавалерийский дивизион. Задача — разгромить противника на побережье Амура, отрезать белым отступление из Хабаровска.

В тылу у белых партизаны-пластуны отряда Петрова-Тетерина и отряда Шевчука ждут знака военного командования, чтобы ринуться, навести панику на белых, смести! Пошла громада бить белых гадов общим кулаком: принять сражение, — «исход его будет решителен на всю кампанию».

Стынь-стужа! Сорокаградусный мороз не сдает. Частоколом, лесом — колья с проволокой колючей. Проваливаясь в снег по колено, кинулись люди на страшную железную путаницу с острыми шипами.

— В атаку! Урр-а-а!!

Нет ножниц — резать проклятую колючую проволоку! Рвут штыками, шашками, саблями, прикладами. Коченеют люди на ветру и стуже. Пар изо рта клубами. Дерево и то не выдерживало: березы трескались от мороза. Человек сильнее!

Вот взбирается на кол заграждения боец и тотчас же прыгает с него на колючую проволоку, старается нарочно упасть на нее всей тяжестью тела, кричит:

— На меня, валитесь, товарищи!.. Порвем!..

И валятся сверху, прорывают железную сеть, но уже мертвые, расстрелянные из пулеметов.

Посмотрела Алена вокруг:

— Батюшки-светы! Что творится! Что делается!

Вот слышится хриплый стон-выкрик:

— По мне ступай, братцы! Бей белых гадов!..

Стон, гул и грохот стояли над снегами Волочаевки. Дрожали воздух и земля от свинцовых пуль, свинцовой шрапнели, разрывов снарядов. Ад! Кромешный ад!

Ползут бок о бок с бойцами медицинский брат Силантий Лесников — подчинился воин: дисциплина! — и медицинская сестра Алена.

Фельдшерская долгая наука в партизанском лазарете и недолгая — всего несколько месяцев в госпитале Народно-Революционной армии — приучили Алену Яницыну к самостоятельности, хладнокровию, смелому решению на месте, как обойтись с тяжелораненым бойцом. Одному не научилась Алена — жалость отбрасывать, не тратить рвущееся от сострадания сердце на десятки стонущих людей. Ползет сестра от одного к другому, сумка с бинтами наготове…

Горюшко! Падают люди!.. Вот отхлынули назад, оставляя на проволоке стонущих, умирающих… Полковник Аргунов открыл с броневиков ураганный пулеметный и снарядный огонь. А броневики красных войск подойти на подмогу не могут — мосты взорваны.

На помощь застрявшим в проволоке ротам Шестого полка ринулась молча, без крика, команда пеших разведчиков Амурского полка. Часть на проволоке повисла, часть откатилась: свинцовой стеной огонь белых!

Откатятся красные воины от проволочных заграждений, зароются в снег. Вот он, противник, шестьсот — девятьсот шагов, а не схватишь за горло. На проволоке боевые друзья остались, — кто стонет глухо, кто в смертной судороге стынет, а кто замолк, глаза закрыл навсегда. Снег от крови багровел…

Сердце у Алены от тоски холодело: свои, дорогие, кровные гибли, а она помочь не в силах…

«Батя-то как? Жив! Холодно родному!»

Ветер метет сухой снег, ледяную поземку. Стужа крепчает. Мороз уже свыше сорока градусов. Как иглами колет глаза, засыпает лицо снежная пыль, взметаемая холодным вихрем и шрапнельными осколками.

На снегу, на лютом морозе раненому человеку погибель: быстро слабеет, замерзает. У иного рана легкая, пустяковая, ее в неделю заживить можно, а лежит раненый на снегу, силу теряет, гаснет, как восковая свечка на ветру. Без движения раненому нельзя в такой мороз, а двинуться силушки нет. И подползти к нему нельзя: вмиг скосят вражеские пули.

Зарываясь в снег, порой замирая неподвижно, к тому, к другому успевает подползти сестра Алена. Наложит повязку, а на ней тотчас же инеем кровь возьмется, ледяной красной коркой… Гиблое дело!

«Батя где? Здесь! Меня держится…»

Иван Павлович Шевчук, чуть не касаясь головой матицы невысокой крестьянской избы, шагает из угла в угол — обдумывает предстоящий поход. Задача Тунгусской группы — разгромить, уничтожить правый фланг противника, внести панику, угрожать тылу врага.

Половицы скрипят под могутным шагом широкоплечего, словно из чугуна литого Шевчука. «Да, прав командующий фронтом — исход наступления „будет решителен на всю кампанию“. Волочаевка в наших руках — и сопротивление врага будет сломлено, придется ему уходить! Станет, конечно, цепляться за все — лишь бы удержаться, не упасть в бездонную пропасть. Все учесть, обдумать. Следить за действиями противника, знать его тайные замыслы. Зови вперед, в бой, в наступление, звонкая воинская труба! В поход, боевые орлы!»

…Десятого и одиннадцатого февраля Забайкальская группа занимает села Верхнеспасское и Нижнеспасское, крушит части белого генерала Никитина.

Партизаны Пластунского и Тунгусского отрядов освободили от белых посидельцев Архангеловку.

Начальник Тунгусской группы Шевчук знакомится с захваченными у врага донесениями, приказами.

Секретный приказ привлекает его внимание. Вот это да! Подпись «старого дружка» — генерала Молчанова, автора разлюбезного письма и предложения Шевчуку «командовать почетным корпусом»… Любит, видно, бравый вояка-раскоряка в руке перышко держать, — знамо, оно легче винтовки! Хмурятся темные брови, голубые глаза с интересом скользят по бумаге.

— Читай, читай вслух, Иван Павлович! — просят партизаны, сбившиеся около командира.

Шевчук сперва плюнул и выругался, прочитав приказ, а потом расхохотался.

— Слушайте, други, жалобную песню лиса патрикеевича! Удрал подальше и издали командует, боится, чтобы его не ухайдакали в боях или не сцапали партизаны.

— Невдомек, товарищ начальник, о ком речь ведешь?

— А вот послушайте, что пишет генерал Молчанов.

«Вопрос самого нашего бытия требует полного напряжения сил для достижения успехов. К вам, старшие начальники, я обращаюсь с призывом: вдуть в сердце подчиненных страстный дух победы. Надо переговорить со всеми и наэлектризовать каждого. Я убежден, что мы можем нанести такое поражение противнику, что ему долго не прийти в себя. Победа нужна и должна быть. Внедрите всем, что проволоку ни в коем случае бросить нельзя.

Генерал Молчанов»

Насмешили партизан генеральские призывы «вдуть… в сердца дух… внедрите всем… наэлектризовать каждого». Легкое дело внедрить и вдуть, когда мчится уже на рысях кавалерия из группы Шевчука, спешит к сопке Июнь-Карань и грудью сшибается со встречной кавалерией противника, численно значительно превосходящей конницу красных. Завязывается ожесточенное сражение. Противники рубят друг друга шашками, колют и сбрасывают с коней казацкими пиками, сбивают наземь меткими пулями. Лошади, потеряв всадников, храпят, шарахаются, поднимаются на задние ноги.

Ликующие крики победителей, растерянная сумятица побежденных. Громкие стоны раненых, нестерпимо пронзительное ржание испуганных коней — все сливается в дикую сумятицу безжалостного конного боя. Белые дрогнули, смешали ряды. Паника. Свистопляска безоглядного, беспорядочного побега. Вражеская кавалерия отступает назад, к Волочаевке. Партизанская конница преследует бегущего врага — остатки разбитого отряда скрываются за спасительными снежными брустверами.

С голой равнины доносится нарастающее:

— На Во-ло-ча-евку!!!

Весь день одиннадцатого февраля двадцать второго года продолжался бой. За каждую пядь земли дрались. Рота за ротой шли на трижды окаянную колючую проволоку. Боролись с ней, как с живой подлой силой: толом, взрывчаткой, гранатой поднимали колья в воздух.

— Вперед, вперед, герои! — призывно, как воинские трубы, зовут сиплые, простуженные голоса.

Стойко держатся белые, отбивают атаки народоармейцев. А они упорствуют: отдышатся немного — и опять вперед; вновь бросаются рвать цепи проволочных заграждений. Белые по ним снарядами били, — снег дымился, земля визжала. От скудного березового перелесочка щепа осталась. Ураганный огонь отбросит красных, — передышка, и снова они вперед!

Народоармейский танк прорвал две линии проволочных заграждений. Возликовали Аленины друзья! Но тут ахнул снаряд с бронепоезда — вышел наш танк из строя, как вкопанный стал.

Отозвали часть красных воинов на краткий отдых, Радость — тепло! А теснота! Казармишка махонькая. Лежат люди вповалку, дышать нечем, — отогреваются!

Отдохнули бойцы — опять пошли в наступление.

— Вперед, вперед!

Косят людей пули, рвут снаряды в клочья, стон, гул стоит. А народ крепчал, сильнее, упорнее становился, — разгоралась, ширилась боевая страда, поднимала воинский дух сотен, тысяч бойцов, красных ратников. По пять-шесть суток находились некоторые части под открытым зимним небом, а мужественно, самоотверженно рвались на приступ. У бойцов отморожены руки, ноги, щеки, но они не покидали поля боя, ибо верили в свою правду, в право — добыть народу жизнь и волю!

— Да здравствует Ленин!

— Вся власть Советам!

Нет! Не отступят! Смертью их не запугаешь!

Паренька безусого, только-только винтовку в руках научившегося держать, ранило рядом с Аленой. Застонет как! Она — к нему. Глянула — и от жалости побелела. Осколком снаряда разворотило ему всю спину. А он ползет, быстро ползет за своим подразделением. Сгоряча ничего не чувствует. Сухой снег жадно вбирает кровь. Красный след за ним тянется. Пар над горячим следом…

— Куда ты? — говорит Алена. — Назад тебе надо. На перевязочный…

Держит его на руках, а он рвется.

— Вперед! — хрипит через силу, розовая пена на губах пузырится. — Только вперед, сестра Алена… Если меня убьют, возьми сумку… там хлеб и патроны. Пригодятся ребятам…

И сник. Голову в снег глубокий зарыл. Подняла она его, сложила руки на груди, поцеловала в теплые губы, лицо юное… «Ребенок… птенец неоперившийся…»

Глянула Алена в сторону, где Сергей Петрович перебежку делал. Видит — привстал и за грудь держится. Она к нему ползком. Ранен. Сознание потерял.

Партизаны просят Силантия:

— Волоки его отсюда быстреичка, товарищ Лесников. Замерзнет — пропадет! Спасай командира, медицинский брат! — И здесь ловят секунды для усмешки: медицинский брат — острый нож по сердцу Лесникову: ему популять бы в нечисть, в не́людей!

Ухватил Лесников его и пополз. Встать нельзя: убьют. Больше часу, как муравей ношу, волок. Слезы на щеках леденели. Роднее родного был им этот человек. Сергей Петрович в себя не приходит никак, только стонет. «Жив, — думает Силантий, — жив, родной мой!» И ползет, ползет из последних сил. Пальцами плохо уже стал владеть: руки поморожены. Потрет себе лицо снегом, Сергея Петровича разотрет — и опять в путь. Сила-моченька кончается у старика. «Дотащу, — думает, — насмерть замороженного».

И ведь выволок! Из самого жестокого огня вышел — взвалил его себе на спину, на загорбок, и пошагал.

Полевой госпиталь переполнен. Да что госпиталь, везде где только возможно, — на полу, в сарае, в коридоре — лежали люди. Всюду лужи крови, и на улице снег в крови. Врачи, фельдшер и сестры с ног сбились; халаты в крови! Режут ножницами валенки, рубахи, штаны — спешат операции делать.

Черед легкораненых стоит. Взмолился Лесников:

— Спасите!.. Сохраните! Это командир партизанского отряда Лебедев. Отец родной нам всем. Да ведь слыхали, поди?

И верно: «Слыхали, говорят, слыхали! Давай сюда командира. Эй, сестры! Раздеть. Подготовить…»

Унесли Сергея Петровича. Поотогрелся Силантий маненько. У фельдшера выпросил, смазал салом опухшие пальцы — и опять к бойцам. К дочери поближе.

Алена руки подморозила: терла-терла — отогрела. Стала раненых с проволоки под пулями снимать.

И вот к вечеру видит — висит один. Здоровый, высокий дядя. Плечи аршинные. Перегнулся он на проволоке, словно перерубили его пополам. И снег под ним кровью подплыл. Отцепила Алена его потихоньку — к проволоке пальцы пристывают.

А тут беляки стрельбу открыли из всех батарей и пулеметов. Красные начинают откатываться. А ей снятого оставить жаль. Ее дорогая добыча.

Пули свистят, бьют, не понесешь! Легла она на землю, отползла несколько шагов — и его за собой тянет. Отползет и тянет. Молчит дядя, дышит тяжело; куда он ранен, не знает Алена, но видит — не ходок. Шапка-ушанка на нем, шарфом сверху укутался, и лица не видать. Да и где там смотреть! Пули свистят, поливают. Ухватила она его за ноги, поволокла за собой.

А тем временем красные далеко откатились назад. Беляки Алену с ее ношей заметили. Льют, сволочи, поливают; пули звенькают, посвистывают.

Закопается она в снег, лежит, а потом опять ползет и его за собой тащит. Понял раненый: дело плохо, за ними охоту устроили, — сорванным от крика, сиплым от холода голосом хрипит Алене:

— Ползи, браток, один! Сшибут тебя беляки…

По сердцу ее стегнуло. Бросить! Последнее дело — товарища бросить! А этот, слышит она, хоть и ранен, а сдюжит, сдюжит!

— Не брошу, — говорит она, а сама ползет. — Уже темно — потеряют нас… — Заливают их пулями беляки — настигает смертная минута.

Раненый ей кричит:

— Бросай, говорю, сукин сын! Храбрец какой нашелся… Именем революции требую — бросай. Слушать команду! Выполняй боевой приказ, я командир…

Командир приказывает, да еще в боевой обстановке — надо подчиняться. Чуть не взвыла Алена от досады. Бросила его, отползла одна. Зарылась в снег…

И вдруг вспомнила: «Батюшки-светы! В феврале двадцатого года Васю убили. Вот так же под ним кровью снег подплыл. Два года минуло!..»

Опять боевые друзья идут в наступление. Она — к раненому. Начинает его тянуть. Он ногой брыкается.

— Негодяй! — хрипит. — В бой иди, в бой! Трус, шкура! Видишь, наши пошли…

Алена помалкивает, прет его во все лопатки. Катит он у нее по снегу, только свист идет, как на салазках. Проволокла она его с версту. А уж за день измаялась — сил нет. Не может тащить! Отдыха тело усталое требует. Села Алена около раненого. Он зол, на нее и не смотрит, да и боль донимает.

Июльским горячим солнцем ее обогрело: да это Вадим Николаевич Яницын! Среди зимы лютой, сугробов снежных в жар ее бросило. Сидит и шевельнуться боится: не сон ли? Сил у нее сразу прибавилось. Вытащила раненого из огня, побежала за санитарами. Принесли его в госпиталь. Врачам на осмотр доставили.

Алена отогреваться пошла. Обогрелась. Хочется посмотреть на своего спасенного. Смотрит — лежит он уже на столе. Пулю ему из руки вынимают.

Сняли его со стола. Перевязку делают. Окликнула:

— Вадим Николаевич…

Яницын приподнялся на деревянном топчане.

— Алена! Аленушка…

— О! Вы, я вижу, знакомыми оказались, — засмеялся доктор. — А это ведь она вас с проволоки сняла. Герой женщина. Вы сегодня не первый, отвоеванный Аленушкой от смерти…

Не пустил врач Алену на фронтовую полосу — пальцы на руках опухли. «Отдохните. Тепла наберитесь. Работы на вашу долю и здесь хватит. Завтра пойдете…»

Впряглась она в помощь врачам и сестрам. После полуночи погнал ее врач: «Спать!» Она в угол бросилась, где Вадим лежал, — его уж и след простыл. Чуть не взвыла она: «Ушел! Раненый…»

…Двенадцатое февраля. Приказ главкома Блюхера: Приступить к штурму Волочаевки.

На исходных позициях части Инской группы; окружены станция и деревня Волочаевка с севера, запада и юга. Наготове — восточнее станции Волочаевка — Третий стрелковый полк Первой Читинской стрелковой бригады. Обходная колонна эскадрона Особого Амурского полка, команда пеших разведчиков Шестого стрелкового полка готовы выйти восточнее Волочаевки — жечь мосты.

В центре — Амурский полк: его первый батальон стоит западнее станции Волочаевка — к северу от железной дороги. Команда пеших разведчиков полка впереди, всего в пятистах метрах на северо-запад от станции.

На центральном участке, откуда должны начать прорыв обороны белогвардейцев, — резерв, второй эшелон: Второй и Третий батальоны Амурского полка. К северу и северо-западу от станции и деревни Волочаевки, в двух километрах от сопки Июнь-Карань, — Пятый стрелковый полк. К северу от сопки Июнь-Карань, на левом фланге Инской группы, ждал сигнала Четвертый кавалерийский полк.

Продуманно и четко расположена и подготовлена артиллерия — поддерживать огнем наступающие части. Все замерло: ждут сигнала.

На рассвете двенадцатого февраля пошла Алена с частями Пятого стрелкового полка на последний, решительный штурм. И пришлось ей с товарищами брать Волочаевку.

Земля после боев как вспахана — черным-черна. Впереди того места, где вчера шли, был редкий лесок. А тут ни одного деревца стоячего нет, все снарядами покосило вчистую! И под таким смертоносным огнем красные бойцы снесли несколько рядов проволоки.

Бах! Бах! Бах! — ударили в семь часов утра три орудия бронепоезда красных.

Бойцы Народно-Революционной армии знали: выстрелы — это сигнал: брать штурмом Волочаевку!

Бросились в наступление. Бронепоезда белых здорово их мучили, ходу не давали. Красные бойцы в ответ принялись артиллерией их гвоздить.

День вставал морозный, ясный, солнечный. Часам к десяти отчаянный бой разгорелся. Разбитые мосты починили за ночь, восстановили. Броневые поезда красных начали обстрел позиций белых. Свежие, отдохнувшие части народоармейцев на подмогу подошли. Сразу легче дышать стало на поле грозного боя. Но враг озлобился: пули свистят, орудия грохочут, мерзлая земля от снарядных взрывов гудит, как чугунная.

Над равниной пыль клубится, пороховой дым: длился часами ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь. Раненые стонут. Навалом лежат груды мертвых тел. Косила народоармейцев смерть направо и налево! Но уже не было силы, способной остановить живых, — они прыгали сверху на проволоку, рвали ее телами. Тех, кто оставался жив, не мог уже остановить никто!

Алена от товарищей не отставала. Только за отцом приглядывала. «Тут?.. Невредимый!»

Последние ряды железных тенет.

Редеет, редеет с каждым напором новых цепей наступающих жестокая паутина колючей проволоки.

— Еще! Еще, товарищи! Вали столбы!

— Нажимай! Рви, товарищ командир, шашкой!

— Молодцы наши артиллеристы! Прямо по проволочным заграждениям бахнули!

— Товарищи! Один, последний напор…

Рухнули с грохотом последние колья, и частям Пятого стрелкового полка открылся путь на сопку Июнь-Карань. Многие воины-патриоты сложили у Волочаевки головы за правое, святое дело! Ратный подвиг их бессмертен. Память о верных сынах своих на века сохранит благодарный народ. Слава павшему воину!

Рухнули последние заграждения. Бойцы замерли на миг перед образовавшейся брешью, словно отдавали последнюю воинскую честь сраженным героям. И живые, всесильные, с ярым, святым гневом бойцы молча, торжественно, с винтовками наперевес двинулись на сопку. Хлынула лавина. Врага за горло! Бруствер за бруствером… Ворвались в окопы. Белые дрогнули, бросились бежать.

«Победили! — думает Алена и бежит за бойцами. — Победили! Вера у народа необыкновенная: бились за новую жизнь, за власть Советов. Человек, который солнце и свет увидел, пойдет по доброй воле в слепцы?!»

Алена впопыхах в окоп вскочила. Видит — офицер командует солдатам, торопится:

— Бей! Стреляй!..

В окоп заскочило несколько бойцов-партизан. Впереди Вадим. Левая рука на перевязи, в правой револьвер. Видит Алена — офицер уставился на Вадима всем лицом, обширным, как квашня, оторопел, и пятится, пятится, бормочет что-то невразумительное:

— Матвеев? Простая душа?

— Простая, простая, — отвечает Яницын и смеется, — как у лягушки. Руки вверх, Замятин!

Партизаны обезоружили офицера и солдат. Замятин, как куль с сеном, осел.

— Жаль, я в Хабаровск спешу, мне надо там архивами заняться — не растащили бы… Вернусь — еще побеседуем, сложная душа, — сказал Вадим Замятину. — Завяжите его попрочнее. Не осрамись, товарищ Лесников…

— Ученый… Не осрамлюсь, — отвечал Силантий и накрепко завязал «морским узлом» руки офицера.

Замечает Лесников — Замятин скис, потерялся, глазами зыркает: скрыться ему хочется.

— Не балуй! — крикнул на него Силантий, как кричал на мерина. — Не озирайся! Моя пуля на лету белку достает. Шагай вперед, не оглядывайся. На этот раз оплошки не дам: пульну, церемонии разводить не буду.

— Аленушка! — увидел Вадим жену. — Сердишься? Я не мог с такой пустяковой раной оставаться в госпитале. Знал, что ты меня не отпустишь…

— И удрал втихомолку, как трус? — холодно спросила она. — Ты… ты воображаешь, что я удерживала бы тебя? — Ее душили гнев и обида, как в первую размолвку.

— Прости, прости увальня! — Ему стало неловко: он мало знал ее и убежал из госпиталя, боясь ее просьб не лезть на рожон, коли ранен. — В последний раз прости увальня…

Она засмеялась, и они вместе вышли из окопа. Была уже перестрелка вдалеке: убегая, огрызались белые.

— Аленушка, родимая… Я должен поспешить. Приказано быть в Хабаровске сразу же, как его оставят белые. Встретимся с тобой в городе: я приду домой, и чтобы ты меня ждала. Это уже приказ командира, — говорил он, целуя руки жены, ее щеки, губы, которые не хотели плакать, но плакали, дрожали…

Он ушел с бойцами догонять бой, а она направилась тихим шагом в госпиталь. Милые бранятся — только тешатся. Нет, не будет она браниться, но заставит его понимать ее, заставит уважать. «Старая дева! — засмеялась она. — Я научу тебя тонкостям! Привык за маминой спиной, а жена не мама, жена — всё: и мама, и жена, и больше, чем жена. Знай это, Вадимка. Муж мой дорогой. Друг мой самый верный. Большой остолоп…»

И вдруг она увидела отца — он стрелял из винтовки в петляющего по снегу Замятина. Замятин подскочил вверх, как раненый заяц, и упал ничком. Недвижимый.

Кто и откуда ударил ее в грудь? Она падала и, теряя сознание, уловила последнее: отец бежал к ней…

Победа! Победа! Паника у белых. Бегут, отходят по линии железной дороги в Хабаровск. Красные войска преследуют их по пятам. Части сводной бригады захватывают деревню и станцию Волочаевку. Белые покатились из Волочаевки в Хабаровск, из Хабаровска — на Иман. И пошла врассыпную белая армия, черный барон!

Хабаровск был в руках красных!

Враг, сволочь полковник Аргунов, ярый противник красных, признал, оценил невиданный воинский подвиг бойцов Народно-Революционной армии:

«Я бы дал каждому из красных бойцов, штурмовавших Волочаевку, по георгиевскому кресту…»

Волочаевский бой длился два дня. Сорок восемь часов!

ИСХОД БОЯ БЫЛ «РЕШИТЕЛЕН НА ВСЮ КАМПАНИЮ».

Глава седьмая

Рана у Алены Яницыной оказалась серьезной. Весна. Лето. Осень. Дни тянулись за днями. Больничные белые стены. Унылый ряд коек. Тоска. Боли. Два раза лежала на операционном столе. После второй операции, когда лежала еще без движения, услышала женский шепот:

— Эта? Видать, не поднимется. Четыре часа ее главный доктор резал…

Но Алена возмутилась и рванулась к жизни: потихоньку пошла на выздоровление. Но ах как скучно и нудно ей лежать в лежку! Вадимкины письма — одно спасение. Он все время на передовых позициях, и письма полны уверенности, что скоро придет день их встречи. «Близится, близится, родная. Поправляйся, набирай сил. Как я жду встречи, как тоскую…»

Она десятки раз перечитывала каждое письмо и видела его, кипучего, полного энергии, с пронзительным взглядом ласковых глаз. Ой, Вадимка! Заждалась! Думается, и болезнь-то к ней привязалась не так от раны, как от тоски по нем. «Маленькая, маленькая…» Это она-то маленькая? Под стать ему, высокому дяде — достань воробышка. «Дурень ты дурень, когда я дождусь тебя?» Чувствует Алена — даже краска выступила на ее впалых щеках: вспомнила, как смотрел на нее из-под прищуренных век тогда, в землянке, когда лежал раненый. Чего уж греха таить, на дежурство ночное торопилась, как на свидание, прихорашивалась. Только все одергивала себя, стыдила: «Мужняя жена ты ай кто?» Сдерживалась. Виду не показывала. Василь — на что уж ревнющий был — ни сном ни духом не ведал. Даже от себя таила, возмущалась: чужой! Только перед его отъездом, когда впервой на прогулку с Палагой повели и рассмотрела при свете белого дня, какой стал страшный, старый, обросший бородою партизан, она поняла: любит до беспамятства. Все ей в нем дорого. «Худущий. Красивый. Слабый-то какой — от ветра шатается. Комиссар, комиссар, да ты еле на ногах держишься!» И такая жалость к нему, и такое волнение в груди — так бы и припала с плачем: «Не уезжай!» Но не заплакала, не спросила: «Милый ты мой! А кто за тобой там ходить-то будет?..»

Через силу — далеко от дома госпиталь — приходила мама Маша. Старушка сдала; годы брали свое, и маленькая «карманная мама» уже потеряла былую прыть, но ползла по горам, чтобы навестить, принести что-нибудь «вкусненькое» доченьке. Мама Маша исторкалась: «Домой, домой бы Аленушку — дома и стены помогают».

Из Темной речки часто приезжал отец. Радовалась, как маленькая: батя, гостинцы, деревенские новости…

Отец привел в порядок и свою хатенку и дом Алены. Марья Порфирьевна и Валерушка вымыли, вычистили все, прибрали. «Ждут тебя подружки, Аленушка».

— Лерка? Вытянулась, стоит на пороге девичества партизаночка-связная. Варвара? От дочки Марфеньки ни на шаг. Семен домой вернулся, — отчислили, старая рана в ноге взыграла. Варвара радехонька, что он наконец осел. Хозяйствуют они с умом: две лошади исправные и корова, свинья супоросая, куры. Трудятся весело. Вдвоем за Марфенькой ходят, в один голос уговаривают: «Испей молочка! Съешь яичко! На сметанки!» Девчонка капрызная, своендравная. «Балуйте, говорю, на свою шею!» Смеются: «Она еще несмышленыш…»

А Марья Порфирьевна? Как цветок цветет: Иван на побывке был. Ребята ее и Ванины подтянулись, работнички-помощнички, и землю обиходили, засеяли, урожай сняли — первый мирный урожай! — и рыбачат ребята удачно: знают места, где рыбу брать. В Хабаровск свежую рыбу возят; горожане с руками рвут. Все ребята на подъеме, — ожила Марья Порфирьевна. Лизутку нарядила, учит в школе — не нарадуется: «Помощница растет. Сыта я парнишками-штанишниками. Вот и радую дочку лентами, кружевцами, бусами разноцветными». Скоро Ивана ждет насовсем. Он в госпитале на Имане лежит. По выздоровлении тоже отчислят по чистой. Он пишет: «Жди, мать, с победой. Скоро, скоро мои боевые товарищи сбросят врага в море. К тому времени и я с койки слезу и к тебе, Машенька, навсегда приеду. Жди, Марьюшка, жена ненаглядная!» Письмо она мне давала читать — мы с ней прослезились. Ванюшка — мужик отборный! Сколько у нас жизни съела сволота, самураи въедливые! Как бульдог, — есть такая собачья порода злая, зубами вцепится, мертвой хваткой на шее повиснет, а зубов, как ты ее ни бей-колоти, ни за что не разожмет, так и Япония императорская в нас вцепилась. Сейчас за Южное Приморье изо всех сил держится: выкормышей своих на нас науськивает…

«Уехал отец. Нудно. Скучно. Как-то там мама Маша? Ее бы старость пригреть, а тут, как на беду, какой месяц ко мне бегает, последние силы тратит. Не знала я материнской ласки, на оплеухах да тычках выросла, а мама Маша как приветила, как отогрела за эти годы! Мама Маша, Вадимка, отец, Сергей Петрович, Палага, Костины, Порфирьевна, Валерушка — сколько у меня близких — родных и друзей! Ах, скорее бы на люди! Скорее грядки разбить, маму Машу огурчиком зеленым побаловать…»

Лесников ворвался в палату дочери с ворохом газет, влетел — как на крыльях впорхнул.

«Какой батя представительный, молодой еще!»

— Ты чево это, батя? Будто гонятся за тобой…

— Такие дела — закачаешься! Наше красное войско во Владивосток вступило. Белогвардейщину в море сбросили. Народ плакал от радости — настрадался! Там генералы за власть дрались, а известно, паны дерутся — у хлопов чубы летят! Послушай: Ленин телеграмму отбил председателю Совета Министров Дальневосточной республики:

«К пятилетию победоносной Октябрьской революции Красная Армия сделала еще один решительный шаг к полному очищению территории РСФСР и союзных с ней республик от войск иностранцев — оккупантов. Занятие народно-революционной армией ДВР Владивостока объединяет с трудящимися массами России русских граждан, перенесших тяжкое иго японского империализма. Приветствуя с этой новой победой всех трудящихся России и героическую Красную Армию, прошу правительство ДВР передать всем рабочим и крестьянам освобожденных областей и гор. Владивостока привет Совета Народных Комиссаров РСФСР».

— Алена! А ведь это и нам Ленин привет шлет!..

Их прервали — палатная сестра принесла письма:

— Частенько же вам пишут! Поправляйтесь поскорее: в другой раз письма не получите, пока не спляшете…

Сестра ушла, и Алена вскрыла письмо. Медленно читала коротенькую записочку, и лицо ее то вспыхивало румянцем, то бледнело от волнения.

— От Вадима Николаевича? — не утерпел Лесников.

Она протянула ему записку. «Жди меня. Скоро будем в Хабаровске. Встречай меня здоровой, умница моя. Натосковался я — живого места нет. Целую. Вадим».

Она достала из второго конверта четвертушку листа, прочла вслух: «Песня моя ласковая! Ты, конечно, уже знаешь из газет: свершилось — 16 ноября сего двадцать второго года Дальний Восток воссоединен с Россией. Поздравляю тебя, маму, отца.

Жди меня. Вадим».

— Дожили, Алена, дожили! Советы на Дальнем Востоке! — закричал Силантий, будто не с этим известием он и спешил к дочери, будто только письмо Вадима донесло до него все величие исторического события.

— Василя-то нет. Не дождался… — сказала Алена.

Отец обнял ее, и они всплакнули. Таежный воин вытирал слезы: «Старею, глаза на мокром месте…»

— Радоваться бы, а ты плачешь. Живому надо о живом думать…

— Поправиться бы поскорее, — ответила она и стала вновь перечитывать письма мужа…

В госпиталь Яницына попала, когда лежал сугробами снег, потом отлежала весну, лето, осень. И опять подскочила зима и снег. Мучение! Держат и держат врачи. Температура придуривает: нет-нет да и подпрыгнет, опять боли. И снова процедуры, обследование, лечение.

Лесников и мама Маша не дождутся выписки.

— Отвезу тебя, доченька, домой, — начинает мама Маша, — пирожком откормлю, блинами…

— Свежей рыбой, на подсолнечном масле поджаренной, — подхватывает отец. — Нет лучше лекарства при грудной болезни, как свежая рыбка.

Сначала отец говорил о рыбе загадками, будто по щучьему велению явится к нему рыбка большая и малая, но потом признался дочери. Нашел он в тайге небольшое сказочное озерко, полным-полнешенькое рыбой. Как-то в половодье широко разлилась Уссури и занесла в озерко видимо-невидимо мальков.

Ушла полая вода. Озерко сохранилось, не высохло. В нетронутой озерной тишине вымахали лещи и сазаны жирные — фунтов по пять, караси — как поросята…

Может, малость и прихвастнул охотник и рыболов Лесников, но только малость, рыба в озерке жирует, ждет Алену. И масла подсолнечного запас батя.

Однажды отец и мама Маша пришли вместе.

— Мама Маша! Батя! — радостно встретила Алена. — А у меня новость! — И поддразнила: — Угадали?

— Выписывают?

— Домой?

— Дня через три, если не будет температуры.

— Слава богу! Заждалась я тебя! — радовалась мать.

Поехал Лесников осенью вниз по Амуру рыбачить. Привез немного денег и бочку отборной красной рыбы — кеты. Так и стоит. Не открывал.

— Вас жду: приедете всем семейством — открою бочку. Достану кетинку, веревку меж жабер — и в прорубь на Уссури. За ночь вымокнет в проточной, быстрой воде. Вам, гостям желанным, — вареная кета с горячей картошечкой, — манил дочку лакомым куском отец.

Вот и выписка!

Мама Маша не приехала — пирог с рыбой пекла.

Приехал Силантий и суетится, места не находит. Сколько же часов можно прощаться-целоваться? Все набежали — и врачи, и сам главный, и сестры, и нянечки, и больные женщины. Алена давно уже «ходячая». Ее все знают: кому лицо умоет, кому свалявшуюся косу расчешет, кому постель поправит… Она и письмо прочтет, и ответ напишет. Льнут к ней, как мухи на мед. Да скоро ли?

— Аленушка! Распрощалась наконец-то? Да ты чево так расстроилась? Всех не ужалеешь! — беспокоился отец.

Дома! Дома! У мамы Маши одна песня:

— Худущая. Одни глазыньки черные сверкают. Щеки ввалились, а бледна-то, бледна, так и светишься. Ешь, Аленушка, поправляйся. А то Вадимка приедет — ужахнется: «Кто такая?» Откажется от тебя: «Моя жена — красотка, а в больнице подменили, другую подсунули», — тараторила, с ног сбивалась Марья Ивановна.

И пошла, пошла, пошла Алена на поправку с пирожка да со свежей рыбки!

Вадима уже заждались — нет и нет. Но в тот день мать будто чуяла: по стуку кинулась открывать калитку.

— Отвоевался, мама! — поднял на руки Вадим мать.

Щеки старушки рдели румянцем. Дожила! Дождалась! Вернулся сын!

— Здравствуй, маленькая! Здравствуй, Аленка!

Она уже мчалась к нему, только мелькали стройные ноги, летела неудержимо, как на крыльях.

— Вадим! Вадимка…

Близнецы-братья Лебедев и Яницын ввалились в дом небритые, пропахшие порохом, высокие, ладные солдаты, послужившие народу, и заполнили комнатушки смехом, говором, разбросанными походными мешками.

Первая мирная весна вставала в солнце, веселых частых дождях, в кипении нежной зелени. Мир и труд. Отставлены винтовки. Опустели землянки, где годами копилась сила сопротивления народного. Жадными, горячими руками люди брали рубанок, пилу, топор, становились к станкам, поднимали к жизни рудники.

Мир и труд. Благословенная, еще горячая, тонкая стружка вьется и падает около токарного станка, и теплая деталь ложится на дрожащую от счастья руку.

Плуг идет ровно, как струнка; пахарь горд и счастлив: своя земля накормит не только его и семью, но и городских людей, рабочих, служащих.

Рыбак, любуясь богатым уловом — сверкает серебряная чешуя на солнце, — горд и счастлив: он накормит семью, порадует других людей. Мир и труд.

Алена Яницына собиралась ехать в Темную речку: была еще и сама слаба, и маму Машу надо было ставить на ноги — устала старушка. Посадить огородину. Отец получил землю, надо ему помочь с севом; вспаханная им земля ждала полновесных зерен.

Весенним теплым вечером около ворот во двор остановилась какая-то допотопная вместительная коляска на рессорах — дяди Петино «наследство» — для выездов. Со смехом и шутками с нее соскочила чета Костиных — Семен и Варвара, а за ними и Силантий Лесников. Все они, как и Лебедев, Яницын, Алена, получили вызов из Хабаровска, от высокого военного командования.

Суматоха неожиданной встречи. Подшучивания.

— Аленка, Аленка! — бросилась обнимать подругу Варвара. — Стриженая!

— Варя!

— Хватит вам, бабы, обниматься! Изыди, Варвара, и отвернись, дай мне Аленушку покрепче лобызнуть! — отталкивал жену раздобревший на домашних хлебах Костин.

— Варвара-то, Варвара! — хохотал Яницын. — Приземистая стала, дебелая, как попадья у добычливого батюшки! Булка сдобная. Смотри, Семен, отобью…

Лесников как узнал, что и Лебедев вернулся в Хабаровск, так и зашелся от нетерпения.

— Где товарищ командир? — допрашивал он Яницына. — Смертушка, как повидать его охота!

— Придет, придет! Мимо дома не пройдет…

Лебедев пришел поздно вечером, когда все уже спали. Лесников спал вполглаза: ждал его. Подготовился честь по чести — загодя сбегал в китайскую лавчонку, купил бутылку «белой». Сидели два друга, выпивали, вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе сражались они…

После завтрака шестерка дружных партизан принарядилась и отправилась по указанному в повестке адресу…

Алена еще слаба, еще не привыкла к многолюдью: будто во сне отвечала на приветствия, на радостные зазывные крики. Знакомых оказалось много: друзья отрядные — партизаны, армейские товарищи.

Алена скромно села в уголок. Лебедев сел рядом, строгий, похудевший.

— Зачем нас позвали-то? — спрашивает его Алена.

Он смеется и глядит на нее с лукавинкой.

— Потерпите, Елена Дмитриевна. Всякому овощу свое время… Расцвели вы, Елена Дмитриевна. Молодая стала с кудряшками короткими… — Лебедев любовался ею: «Похорошела! Значит, счастливое замужество…»

— Расцветешь! — отвечает она. — Опять волосы в госпитале откромсали. Стыдно на люди показаться…

— Отрастут! Это не печаль…

Тут их прервали — позвали всех в большой зал.

За столом, накрытым красной скатертью, сидел президиум — военные чины и штатские. И Вадим там.

Приглашенные степенно усаживались на места, переговаривались. Осмотрелась Алена. Тихо стало. Торжественно. Знамя полковое, простреленное на стене висит.

Советское правительство награждало сынов и дочерей своих за доблесть и отвагу в боях с врагом.

Первый орден — орден Красного Знамени — вручается Шестому стрелковому полку: он наносил беспощадные удары по врагу во время Волочаевского боя.

Награда следовала за наградой. Прославленные имена. Военачальники. Полководцы.

«А меня зачем вызвали?» — недоумевает Алена.

Сергей Петрович!.. Костины! Яницын! Лесников!

Она кричит от восторга, хлопает вместе со всеми в ладоши, радуется от души за друзей, за батю.

Вдруг вызывают Алену.

Советская власть наградила и ее за боевые заслуги.

Получила она награду и стоит около стола президиума. Потом перекрестилась медленно на боевое, пулями пробитое знамя. И опять стоит…

Подняла глаза на людей. Никто и не улыбнулся на ее неуместное действие. Подалась Алена к народу.

— Товарищи! Какое слово мне вымолвить?.. Не народилось еще то слово, чтобы высказать вам все, что я чувствую. А света и тепла, которые мне сегодня душу обожгли и согрели, на всю мою жизнь хватит. Я вот перекрестилась истово, никто из вас и не улыбнулся: поняли, значит, что это я крест ставила на прошлой своей жизни. Теперь все прошло, как огнем прижгло. Много мне хочется сказать, а вот не умею. Товарищ мой отрядный — в боях под Волочаевкой сбило его, — умирая на моих руках, рвался за боевыми друзьями. «Вперед! — говорит. — Только вперед, сестра Алена!» Слова его победные я на всю жизнь сохранить решила! Только вперед идти буду! Вспомню сотни павших на снегу Волочаевки, вспомню тоску одинокого человека на краю большой ледяной реки, вспомню мечты золотые о будущем мужа моего, погибшего от вражеского штыка, и думаю: «Ах, нельзя нам останавливаться! Вперед, только вперед идти! Трудов край непочатый. В жизни след проторить хочется, чтобы детям нашим легче идти было».

Большую я силу чувствую в себе. Вот лечилась в госпитале и все рвалась: «Ах, не могу я, доктор, лежать! Руки труда просят!» Смели мы белых гадов в Японское море! С Россией-родиной воссоединились! Разве мало у нас горя и нищеты? Раздумаюсь ино в ночь, а сердце как ножом полоснет: вижу вот, наяву вижу бабью многострадальную долю. Иной раз боль прихлынет, сердце щемит, — будто не одно у меня сердце в груди, а три. Взяла бы я на руки человека с его тоской и болью… душу выложила, а утешила, на настоящую дорогу вывела!

Вот и сейчас чувствую: не одно, а три сердца в груди стучат! Мне много надо жить и трудиться… Прошу Ленину от меня спасибо послать, великую благодарность: человек, мол, один-одинокий долго по ледяным тропам шел, из сил выбивался, а революция его взяла за руку и на большую дорогу вывела…

Так и не закончила Алена — захватило ей горло.

Боевые ее друзья-соратники поднялись с мест.

— Слава женщинам-партизанкам!

— Боевым подругам ур-ра!

— Да здравствует Ленин!

На другой день еще затемно провожали братья-близнецы Лебедев и Яницын в Темную речку Алену, маму Машу, друзей-партизан. Приехали к базару. Светало.

— Семен Никанорович! — взмолился Яницын. — Сделай милость, дай крюку: сверни к утесу. Встретим там восход зари. С коих пор утеса не видел!

Коляска, запряженная парой сытых лошадей, резво понеслась по направлению к городскому саду.

Впереди, на облучке, сидит возница с вожжами в руках — Семен. Рядом с ним Варвара. За ними неразлучная пара, партизанская косточка — Лебедев и Лесников; никак не наговорятся, никак не наглядятся.

Алена придерживает маму Машу, а Вадим — у ног матери и жены — прямо на дне коляски, места ему не хватило. Он молчит, смотрит на Алену. Из-под белого платка мерцают ее темные очи, чуть розовеют губы. Опять разлука. Не успел насмотреться. Их встряхивает на ухабе, и она смотрит: не ушибся ли Вадим? Он близко-близко видит ее милое лицо: на нем открытая торжествующая радость и сквозь нее — чуть-чуть! — смиренная женская беззащитность. И оробел: сразу обезоружила…

Костин придержал лошадей у сада.

— Раскормил коняк, Семен! — говорил Лесников. — Дорвался до животины? Семь человек везут и не охнут…

Семен привязал лошадей, и все отправились на утес.

— С ума можно сойти! Небо! Небо-то какое! — воскликнул Лебедев, глядя на реку под высоким берегом, любуясь мягкими красками зари.

Алена и Яницын, прижавшись друг к другу, молча смотрели, как вставала тихая, розово-золотая заря-красавица и таяла, рассеивалась серо-жемчужная синь ночи.

В праздничном, ало-пурпурном разливе светлой весенней зари величаво свершали свой могучий бег великие реки Амур и Уссури, на берегах которых стоял свободный, советский город Хабаровск.

Силантий Лесников расстегнул ворот косоворотки, достал висевшую на тонкой серебряной цепочке ладанку.

— Тут землица курская: не расстаюсь, — сказал он. Потом наклонился, почерпнул щепоть земли и досыпал ею ладанку. — Вот и породнилась воедино курская земля с землей амурской, дальневосточной. Русская земля… — тихо пояснил он и закончил: — С тем меня и похоронят…

Заря все разгоралась, все шире открывала дали Амура и Уссури, шла на запад: к Благовещенску, Чите, Иркутску — к России.

Пламенел золотой шар восходящего солнца.

Примечания

1

Здесь и далее: в угловых скобках — утраченные фрагменты текста. — Примечание верстальщика.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПОД КЕМ ЛЕД ТРЕЩИТ, А ПОД НАМИ ЛОМИТСЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГРОЗЕН ВРАГ ЗА МОРЯМИ, А ГРОЗНЕЙ ТОГО ЗА ПЛЕЧАМИ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ СИЛЬНЫ ВРЕМЕНЩИКИ…

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

ЧАСТЬ ПЯТАЯ СИЛЬНЫ ВРЕМЕНЩИКИ, ДА НЕДОЛГОВЕЧНЫ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ ЗАРЯ НАД УССУРИ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg