«Эвакуация»

Л. Никулин ЭВАКУАЦИЯ Рассказ

I

Эшелон коменданта города, генерала Габаева, был пятьдесят второй, — последний эшелон, оставляющий город.

Над городом было зарево, и шестиэтажный дом на главной улице горел как факел, бросая в небо скрученные раскаленные листы кровельного железа.

Дом горел, долго светя пустынной улице. Как бы в раздумьи, упершись радиаторами в железные шторы магазинов, стояли разбежавшиеся с горы брошенные грузовики.

Поезд грузили на товарной. Редко и тускло светили зеленые калильные фонари, и на вагонах можно было читать косые надписи мелом:

«Штаб лейб-гвардии артиллерийской бригады».

«Контр-разведка речных сил юга».

«Лейб-гвардии атаманский»…

Кроме обыкновенных классных и товарных вагонов, была теплушка с двадцатью тремя подозрительными, которые числились за контрразведкой.

Теплушка была заперта тяжелым ржавым замком-дугой. На тормозной площадке спали конвоиры в полушубках и стальных французских шлемах.

Когда по цепному мосту карьером прошли первые конники с красными лентами поперек папах, эшелон „пятьдесят два", медленно выбираясь из пустых составов на путях, двинулся в сырую ноябрьскую ночь. И два паровоза с пулеметами на тендерах дали полный ход тяжело груженому поезду.

Первый от паровоза вагон был комендантский. Второй имел бельгийские флаги на передней и задней площадках.

Пергаментный полулист на дверях вагона. Смытые дождем слова:

«По соглашению высшего командования, главноначальствующим областью… предоставлен… иностранным гражданам»…

И две печати — бельгийского генерального консульства и главноначальствующего областью.

В этом вагоне ехали девять иностранцев — бельгийцы и французы, англичанин- корреспондент „Daily News", две пожилые дамы, мальчик шести лет и сахарозаводчик Каганский.

Господин консул Жиро, в серо-голубой куртке с круглым бархатным воротом и ночных туфлях, сидит в купэ у господина Каганского. Свечи в подсвечниках, снежно-белые салфетки на столиках в купэ, новенькие кожаные чемоданы и несессеры на полках в полагающихся багажу местах.

В погребце хрусталем и никелем блестит дорожная посуда. В термосе приятное красное слегка подогретое винцо. Каганский аккуратно вытирает салфеткой хрустальные граненые стаканчики.

— В стратегическом отношении положение я бы назвал благополучным. За ночь сделаем не менее 120 км. Беру минимум. Но какие бандиты…

Каганский грустно усмехается…

— Вас удивляет?

Корректный и независимый мсье Жиро принужден огорчить собеседника.

— Как представитель дружественной державы, не могу скрыть от моего правительства самых печальных… самых печальных выводов…

Каганский продолжает, чтобы не утруждать господина консула:

— Последняя степень падения. Вы сами видите, мой дорогой.

— Понятно, тяжело быть русским… Национальная честь, достоинство… пустые слова.

Мсье Жиро грустно поджимает губы и проводит рукой по животу:

— Жертвы, жертвы и жертвы. Можно понять, можно простить, если бы не бесплодно. Если ради отечества, ради порядка и права… да…

Затем со сдержанным сочувствием пожимает руку Каганского.

— Спокойной ночи.

Платформы с грузовиками и платформа с броневиком „Боярин" в хвосте эшелона. Перед грузовиками теплушка с арестованными, числящимися за контрразведкой.

В теплушку не дали света. Двадцать три человека лежат и сидят на выщербленном полу, на заплеванной прелой соломе. Крепкий дух от кожухов и махорки крестьян села Шпанова. После пожара экономии село брала с боем кавалерия и пехота. Некоторых засудили на месте, а этих зачем-то угнала в город государственная стража. Когда же пришлось и пехоте и кавалерии уходить из города, ночью крестьян повели за 24 км на товарную станцию и заперли в теплушку. И вот гудят по рельсам оси, крепко потряхивая теплушку. Двадцать три человека по счету, крестьяне и городские, молодые и старые, здоровые и больные и женщины. Арсенальные рабочие — Тарас и Юра, наборщик Волков, по прозвищу Волчок, раненный в бок при посадке. Ранил штыком конвоир за крепкое слово. Чистых тряпок не нашлось, и рану перевязали украинским вышитым полотенцем и положили Волчка на здоровый бок. Лежит, редко стонет и трясется лихорадочной, мелкой дрожью. Потом были еще пленный курсант Митя и Нухим Кац, мальчик из типографии, — его взяли за то, что нашли в сундучке две залежавшиеся со времен красных газеты. А скорее за то, что был очень уж смуглый, глаза как маслины, и оттопыренные уши торчком.

II

Серая сырость. У товарной площадки стоит поезд, светясь желтыми прямоугольниками окон. Тусклым массивом за тремя путями — вокзал — темный, пустынный, и поперек путей черные, разборчивые буквы „Бобрики". В зале первого класса — битый мрамор буфетных стоек, навоз, кирпич и глина. На полу, за двойным рядом солдат в шлемах, двадцать три человека.

Керосиновая лампа-молния на опрокинутом ведре светло и весело светит на мусор, на сгорбленные тени в углу, на конвой от стены до стены. На асфальте под дебаркадером топот и шорох многих ног, и говор, и кашель. Сотрясая землю, скатываются с платформы на товарную станцию тяжелые грузовые машины.

Мрак, мгла и темь ночи сереют. Между массивами зданий и коробками вагонов просветы, серые рассветные полосы, и день прибавляется по капле, мешаясь с ночью и разбавляя темную сырую ночь… И пока люди хлопочут у машин и вагонов, над ними встает день тройным рядом светлых облаков и голубым просветом на востоке.

Четыре грузовика и броневик стоят на шоссе и позади вокзала, повернув к темной полосе лесов на горизонте. Тяжелой железной сеткой с берега на берег переброшен над рекой железнодорожный мост. По насыпи рельсы втягиваются в железную сетку моста под зелеными кипящими под ветром камышами.

Утром господин Жиро, генеральный консул Бельгии, осторожно пробирается между рыжих, мокрых, пахнущих мокрой псиной шинелей. Мсье Жиро разминает ноги, дышит бодрящим утренним воздухом и охотно слушает корнета Николая Баскакова. Сначала они упираются в сбившуюся толпу солдат у вагонов, где в щель раздают сухой черный хлеб, паек на сутки. Затем поворачивают назад и выходят на шоссе, где четыре грузовика и броневая машина „Боярин".

— Времени у нас почти сутки. Предполагается небольшая экспедиция за продовольствием в ближайшие селения.

— Почему же не купить здесь же в местечке, скажем, на базаре?

Адъютант коменданта, корнет Баскаков слегка запинается.

— Крестьяне запуганы. Красные продвигаются, приходится покупать на местах. Генеральный консул не возражает, и они возвращаются на перрон. Жиро с грустью указывает на значительные разрушения… В зале первого класса он замечает арестованных и конвоиров.

— Арестованные большевики. В одиннадцать часов заседание полевой военно-судебной комиссии, которая решит…

Господин Жиро рассматривает сидящих и лежащих людей за двойной цепью конвоиров и затем неопределенно вздыхает…

— Жалкие люди.

Мадам Ришар — тихая старушка в старомодной плюшевой мантилье и плоской, похожей на блюдо, шляпе — стоит со своим воспитанником, сыном господина Жиро, у вагона. Поджарый англичанин, в зеленоватых квадратных очках, выходит из вагона, обменивается приветствиями с господином Жиро и рассказывает о преимуществах своего фотографического аппарата. Пока же у окна аппаратной суетливый и задыхающийся от крика генерал Габаев трясет за ворот тужурки кудрявого румяного железнодорожника.

— Маневренный паровоз! Мать твою, маневренный паровоз, прохвост!

Потом с размаху бросает железнодорожника о стену и, успокоившись, спрашивает почти ласково:

— Багажные веревки есть?

— Так точно!

— Повесить! — и убегает, катясь, как шарик, на коротких, шаркающих ножках.

И вот в станционном садике, у фонтана с аистом, двое в стальных шлемах прилаживают петлю. Железнодорожник смотрит на фонтан, на аиста, на петлю, которую прилаживают на перекладине детских качелей. Постепенно румянец на щеках растворяется в нечеловеческой бледности и от висков катятся тяжелые капли.

Через десять минут поджарый англичанин за забором железнодорожного садика аккуратно прилаживает аппаратик на складных журавлиных ногах и делает снимок с детских качелей и трупа, висящего низко над землей, трупа в тужурке железнодорожника. Мадам Ришар смотрит близорукими глазами на детские качели и вдруг теряет зонтик, толкает впереди сына мсье Жиро и уходит, закрывая ему лицо плюшевой мантильей.

Маневренного паровоза все-таки нет.

III

В вырезах броневика „Боярин" ворочаются три пулеметные дула. В раздвинутые створки видны вымазанные маслом и копотью люди. В головном грузовике разно одетые офицеры в каракулевых круглых шапках-кубанках. У них кавказские шашки в серебре и карабины. Командует казачий есаул Колесов, в белом бешмете и белой косматой папахе, совсем похожий на запорожца, если бы не стекла очков, играющих на солнце.

Облака давно осели на севере, и две трети неба стали голубыми, и солнце легко сушит лужи и глубокие, выдавленные в черноземе колеи.

Играют горнисты, и по широким ступеням от вокзала бегут юнкера и казаки, и лезут на грузовики. Хриплыми визгами шарахаются автомобильные гудки и дребезжащим свистом посвистывает броневик.

Есаула Колесова подсаживают на руках, и он кричит, размахивая руками:

— Орлы-волчанцы! Голуби! Мать вашу… С богом!

Броневик выворачивается на узком шоссе и медленно выкатывается вперед, показывая славянские буквы „Боярин" в венке из георгиевских лент. Грохочут пять сильных моторов, и пять машин с правильными промежутками между ними колонной надвигаются на толпу провожающих и, минуя ее, проходят по касательной линии, прямо на шоссе.

Первая смерть, первый труп, оттянувший веревку и низко висящий над землей, над желтыми листьями станционного садика. Под навесами дебаркадера, в пустых вокзальных залах, хлопают озорные выстрелы, висит озорная брань. Задиры ходят вразвалку, шинели внакидку, рука на отстегнутой кобуре, ругаются, ищут ссоры, наседают на конвой в зале, где загнаны в угол арестованные.

— Давай!.. Бей!.. К матери конвой!..

— Китайские церемонии! Давай нам!

— Дать раз по черепу! Бей их, дроздовцы!

В разорванной черкеске рвется сквозь цепь кавказец:

— Рэ-жим, рэ-жим, рэжим, всех рэжим…

В пустоте, высоко под потолком, гул и гром голосов и песня:

Из кубанского похода

Шел Дроздовский славный полк…

Похоже на озорство.

Но вот конвой сдвинут в угол, и визжит кавказец, расшвыривая конвоиров. Звон стекол, и в разбитое окно зычно грохочущий пьяно-веселый голос:

— Да не здесь же, черти!.. Тащи на пути!.. Там!..

Водоворот, кипящий мутный поток шинелей, кольцо рук, прикладов и шашек вокруг двадцати трех человек, и вдруг все разом вываливаются в пролом стены, некогда бывший дверью.

И опять в пустом разгромленном зале тишина, и только издали глухое эхо, пальба, гомон и нечеловеческий и незвериный рев.

У господина Жиро великолепный „Цейсс". С площадки вагона ему хорошо видно кольцо конвоиров н второе, стягивающие их кольцо людей в папахах и фуражках с разноцветными околышами. Он видит приплясывающего, размахивающего шашкой кавказца, но еще лучше видит людей в самом ядре сумасшедшей толпы. Крестьянские грубого сукна свитки, синие косоворотки, картузы и городские обдерганные пиджаки. Затем он видит — конвоиры бросаются клубком на отставшего упавшего человека. И человек кричит удивительно звонким голосом: „Гады! Я же раненый!" Серебряные лучи играют в воздухе. Господин Жиро опускает „Цейсс“, он больше ничего не видит, но слышит нестройные залпы. Конвоиры, офицеры и солдаты возвращаются. Юноша-вольноопределяющийся, бледный как загримированный клоун, разряжает „Кольт" в воздух, улыбаясь или гримасничая. Жиро уходит, прямо на толпу идет англичанин с фотографическим аппаратом, идет большими шагами к высокому берегу реки. Альберт Жиро прислушивается к озорной стрельбе на путях и с некоторым раздражением говорит:

— Кажется, все сделано. Пора прекратить.

Вечером англичанин запирается в уборной, зажигает красный фонарь и долго проявляет пленки „Кодака". И через час он показывает негативы. На черной пленке белыми тенями деревья, детские качели и повешенный. Другой негатив — высокий берег реки, мост, камыши и трупы па обрыве. Сделано десять снимков. Это предназначается для английского иллюстрированного журнала.

Ветер приносит тяжелые, синие, осенние облака.

На высоком берегу воет белая борзая собака, убежавшая из эшелона. Трупы сброшены с обрыва и разбросаны внизу по черноземному скату у самых камышей.

Поздней ночью — тревога и паника. Из всех вагонов бегут люди. По ту сторону вокзала — белый бродячий луч прожектора, прорывающий густую ночь. Часто стреляют вокруг эшелона и на путях. Белый луч прыгает по шоссе надвигаясь, хватая из мрака крыши, башню, водокачку и толпу на ступенях вокзала.

Треща и накреняясь грузовик скатывается к вокзалу.

Сыплются люди, сваливаясь прямо в толпу, задыхаясь от крика.

— Засада!

— Обход!

Муравейником, ключом кипят в белом застывшем луче шинели, погоны, казачьи папахи, штыки, приклады…

На площадке вагона для иностранцев — Жиро и англичанин в фланелевом полосатом ночном костюме. Сумасшедшая суета. Шипя и свистя катается по рельсам паровоз, на ходу пристегивая вагоны. Лезут на ходу, виснут на площадках офицеры и солдаты и женщины.

Жиро видит, как сразу пустеет перрон. На перроне только Жиро, англичанин и неизвестный офицер с белым Георгием и университетским значком на расстегнутом френче. Господин Жиро идет к офицеру, который стоит у опрокинутой багажной тележки. Сохраняя достоинство, он вежливо говорит офицеру:

— Что, собственно, происходит?..

Офицер не отвечает, бледнеет и как будто улыбается. Затем на глазах господина консула он втягивает голову в плечи и прижимает револьверное дуло к виску. Одновременно раздается треск выстрела, и офицер согнувшись откидывается навзничь и сползает с опрокинутой багажной тележки.

Генеральный консул возвращается к своему вагону. Он хватается за голову, трет виски и болезненно морщась говорит англичанину и другим:

— Я ничего не понимаю…

Но через минуту оп приходит в себя и засыпает под теплым шотландским пледом. Это потому, что эшелон „пятьдесят два" наконец оставляет „Бобрики".

С рассветом подморозило. Земля окрепла, и крепкими колеями написали следы на топком шоссе четыре грузовика и броневая машина „Боярин". Как захмелевший, вкатившись передними колесами на вокзальные ступени, стоял брошенный грузовик.

Сверху окрепла от мороза земля, но поглубже — все тот же жирный, богатый чернозем. Легко берут лопаты, и яма уже глубиной в аршин, четырехугольная яма, две сажени на три, у, железнодорожного моста, — на высоком берегу реки. Отсюда видны острые камыши, степь, и островками в степи — старые обезглавленные грозами тополя. Набегают люди, копошатся железнодорожники, селяне, бабы, гоняющие ребятишек от четырехугольной ямы на высоком берегу.

Качаются повязанными рогами бабьи платочки, причитают над покойниками. Двадцать три. Двадцать четвертый — баловник, первый на станции гитарист и танцор — лежит под станционным брезентом.

— Ой, не смиловались, позабивали на смерть! От же-ж есть у каждого человика ридна маты, а може жинка и диты… За що ж воны их… Кажить добри люды… за що… Ой, злодии, злодии, ще прыйде и до вас…

Глубже яма, оседают, опускаются землекопы, и к тому времени, когда морозное солнце над степью, над калеченными остовами вагонов, над брошенным хвостом эшелона „52“, землекопы уже по пояс в яме.

К вечеру перед вокзалом много конных и пеших. Дюжие и сумрачные, разно одетые парни стоят у броневика и смотрят, как скребут стамеской по стали, царапая славянские буквы „Боярин" и скоро от славянских букв и георгиевских лент остаются широкие белые полосы.

Еще вчера ночью, поднимаясь с земли, матросы снимали и бросали на ходу свои сапоги и буршлаты. В одних полосатых тельняшках, с гранатами на животе, перебегали, изворачиваясь от щупающего белого луча. Писали свинцовые круги три пулемета, припечатывая к земле незадачливых, но те, кому подвезло, перебегали смертный круг и припадали к стальной броне. Облепляли броню, стреляли внутрь, в прорезы, силясь пропихнуть гранаты. Как вепрь, схваченный псами, встряхиваясь на ухабах, тащил на себе матросов броневик. Но слепо виляют колеса и висят на подраненном звере босые матросы, срываются и мечут гранаты под низкий зад броневика и вновь лезут к прорезам, стреляя внутрь, пока не стал зверь исходя, жалостным свистом напрасно подзывая подмогу.

И вот широкая кисть, с которой каплет жирная красно-коричневая краска, пишет веселые размашистые буквы: „Коммунар. Мир хижинам, война дворцам".

А господин Альберт Жиро на палубе французского броненосца, небритый и похудевший, видит, как исчезают в утреннем тумане низкие, негостеприимные берега, и говорит его превосходительству командующему оккупационным корпусом:

— Я вас понимаю, генерал. Ужасная страна.

Оглавление