«Монастырь Господа нашего Аполлона»

Константин Константинович Вагинов Монастырь Господа нашего Аполлона

Часть первая

1

Наше время, изобилуя открытиями в химии, механике и физике, навело многих талантливых, но несчастных художников на мысль, что оные открытия есть вещь замечательная и вечная. Повинуясь слабому сему рассуждению, отроки и старцы не токмо философию, но и сердце человеческое забыли. Почитая себя пупом вселенной, облеченные в золоченые мундиры и застегнутые в траурные сюртуки, по вечерам круги непотребные совершая, Храм Аполлона и Деметру презрели.

Лето от лета сады поэзии хирели и засыхали. Ни сладкогласие имен, ни благоухание воздусей и солнца в оных не примечалось. Под одеждой сии не чувствовали ни прекрасного тела своего, ни трепетания жил и мускулов, ни лежащих в оных морей, ни произрастающих рощ и градов. И лик Господа нашего Аполлона почернел и сжался. Дряхлая муза с глухой лирой своей обходила грады и веси, стучала в окна и двери, но неразумные старцы и отроки смехом ее изгоняли. Когда появлялась пречистая Диана и в лупанарах звенели скрипки и виолончели, оные художники не совершали прогулок, не вдыхали лучи ее. Когда розоперстая Эос взбегала над градами, они не возносили хвалу солнцу, а возлежали в постелях своих или спешили с черными портфелями своими в места, до поэзии не относящиеся.

И возгорелась любовь моя к Господу нашему Аполлону и прекрасному телу человеческому. Жалко смотреть на Бога нетленного, в тлении поверженного. И восхотелось мне вернуть ему млеко и вино радости и жизни, снова Храм его воздвигнуть.

Братья художники, образуем монастырь Господа нашего Аполлона. Будем трудиться во славу его. Тяжел путь, но радостна вера в воскрешение его.

2

Стих есть тело живое, сердцами нашими сотворенное. Подобно телу нашему, в нем есть жилы и мускулы, и волосы и подбородок.

Что есть сердце стиха? Сердце стиха есть радость или печаль, в оное вложенное.

Что есть кровь стиха? Ритм его, от начала печали или радости бегущий.

Что есть дыхание стиха? Рифмы, на концах растворенные. —

Так говорил братии своей, и не заметили они, как подошли к дому своему.

И говорил еще: "Братья мои, художник не должен быть праздным ни единого часа, ни единой минуты жизни своей. Ты, Гил, зри восхождение божественной Эос, примечай изменение воздуха и атомов под перстами ее; ты, Алкмена, слушай ритм сердца своего и вдыхай зарю всеми порами тела своего.

Но придя в дом свой, не берите перо и бумагу, но посадите наблюдения свои в мозговую извилину, для сего отведенную, и, утром встав, посмотрите, не стали ли они травой и цветами Господа нашего Аполлона. И если почувствуете дрожание сердца своего, берите предметы, для письма полагающиеся".

Так говорил, и уже простился и направился в келию мою. Но они побежали за мной, и заговорил еще: "Художник должен опускать в море мысли своей и весну, и стекло. Опустив весну в море мысли своей, не заметит ли он, что весна — слово легкое, ибо состоит из согласных звуков с, н и имеет посредине легкое е и на конце а, гласную открытую. Слово же стекло — тяжелое. Ибо в нем с сочетается с т, имеется тяжелое к и на конце закрытое о". — Так же и о прочих словах.

3

И когда ночь распростерла свои искрящиеся крылья, собрались мы и пустились на кладбище. Ибо художник должен знать запах, вес и освещение материалов. И трогали мы плиты и нюхали мы трупы для своей будущей печали. И смотрели, как поднимается Диана. Вынимали бутылки с водой и пили, заедали хлебом с сыром. Сказал: "Здесь растут огурцы и картофель. И когда вам надо будет дать ужас, упомяните, что трава состоит из наших органов, и когда вам понадобится умиление, скажите, что наше тело не погибнет, а станет частью птицы и цветка".

Вновь появилась розоперстая Эос. Мы радостные и веселые вскочили с плит и побежали, унося цветы, в коих течет кровь наших предков.

4

Радий есть христианство, братия мои.

Паровоз есть христианство, братия мои.

Пикассо есть христианство, братия мои.

Есть пустыня Оптинская, в ней старец Нектарий, убежище для паровозов и радия изготовляет. Ночью Иисусу своему, из плоскостей и палок состоящему, кадит и молится. Аполлона, Господа нашего разлагает.

О, если бы иметь камень, чтобы пустить в него. О, если бы иметь силу, чтобы убить его. Но оружие художника — это кисть его, но снаряд художника — это картина его. Так давайте, братья, трудиться в поте лица своего.

5

Когда я взвешивал рифмы, явилась мне женщина. И в скуле ее была скрипка, и в глазу папироса, и была она суха и жестка и желта, и сказала: "Я Венера твоя".

И закрыл я лицо руками. Но она уже уходила и кричала: "Верни мне мою молодость, верни мне прекрасную молодость мою!"

6

Вышли мы из дому нашего и проснулись в стране, где вертятся горы. И увидели Аполлона, лежащего посреди нас со сломанной ногой, в коей торчали автомобили и рельсы и вместо крови струилась нефть. Построили носилки мы в 36 локтей ширины и 36 длины и положили на них Бога нашего. И отправились и проснулись у ворот обители нашей.

И вошли мы в ворота и положили Бога под липами. И удалились в трапезную и предались горести. Подходил к окнам и смотрели на него и плакали. И когда покраснела кровь наша, приступили к лечению его. Отрядили трех послов в страну Элладскую, но не вернулись они.

Опять явилась Венера нам и сказала: "Не нашли они лиры со струны, из звона моря состоящими".

И открыли мы лечебник и прочли: "При сифилисе необходимо ртутное лечение".

И спросили мы себя, как лечить сифилис Господа нашего. Ритмом, рифмами или образами.

Решили: сердцем, кровью, дыханием своим.

7

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Другой же сказал: "Человек стучал, стучал тихо, тихо по ночам и, изображая духа злого, пугал жен друзей своих".

"Алло, алло, приезжайте пить шампанское, — кричала в телефон рыжекудрая красавица, и лысый звездоносец летел и присасывался губами. . . . . . . .", — добавил третий.

"Кто мы, братья мои? Кто мы, — спрашиваю я. — Неужли призраки, коим издеваться дозволяется". — И, говоря сие, услышал за стеной легкий плач. Бог наш скакал к нам на одной ноге, и найдя среди нас женщину прекрасную и млекогрудую, жадно припал к оной и, вертясь, как коловрат, пил млеко и кровь ее. А затем, распухший, заснул среди нас.

8

Когда же стеклянна заря осветила длинные окна, прошло оцепенение наше. Эос, Эос, отчего белая ты встаешь над обителью нашей? Аполлон снова лежал под липами, бледный, худой, но вместо нефти текла кровь из ноги его.

9

В стихотворении слова сочетаются по своей тяжести и легкости. Перемена в оных именуется интонацией. Преломления двух родов бывают: бисерное, именуемое мелодией, и прерывистое, драматическим преломлением именуемое.

Слова должны сочетаться так, чтобы от соседства их возникало сияние и некое волшебство, именуемое очарованием. Для сего не надобно и недопустимо брать слова, означающие один разряд предметов, но необходимо сочетовать до сих пор не сочетоваемые.

10

Братья мои, давно в кельях охваченные кольцами Морфея, спали. Они видели цветные листья, чувствовали тяжесть век своих, и души их стремились уйти из тела.

Уже давно серебряная Диана взошла над обителью нашей, уже давно скакал ночной зефир, но я и Алкмена по-прежнему напрягали перья свои. И раздался за стеной протяжный хруст, а затем длинное сопение и стоны. Мы поняли, что нашего брата Гилла этой ночью не стало.

Бумага была перед нами, и мы вновь склонились над ней.

11

С каждым днем Господь наш становился все розовей и человечней. Уже не было Дианы, той, что распевала по утрам радости тела, не было Гилла, любившего божественную Диану. Ипполита, юноши, боявшегося женщин…

В каждой келии лежали обглоданные кости.

12

Пришел день, когда я остался один в обители. Я видел Аполлона. Он все еще лежит под липами, но теперь он совсем розовый. Только лицо его все еще полно страдания. Перо скрипит. Я один в нашей обители.

Часть вторая

1

Сижу у ворот, вспоминая молодость свою. Волосы мои давно от головы отделились. Глаза лежат на стене. Играют и поют дети на месте дома юности моей. Ромашка, куриная слепота и щавель растут там, и хочется мне увидеть Лиду мою, и ночное кафе, и синие рекламы Гала Петер. И обратил я глаза внутрь себя и увидел барона без брюк. Лежит он в квадратном кубе на кровати своей. И приходит к нему новая Манон Леско и приносит ему пищу из дома своего. И играют они. Я же сижу на двуногом стуле.

Снова повернул я глаза. То же темно-бурое клубится небо. Но уже крысы выползли из нор своих.

2

Сыро в келье моей, Аполлон не приходит. Лежит под липами, а вокруг в черном небе кружатся аэропланы. И на каждом из них сидит схимник из пустыни Оптинской. И следят они глазами, из ночи и жести составленными.

3

Обошел сегодня келии братии моей. Грустно видеть кости людей любимых. Пожелтели они, грибами покрылись. Взял я череп Гилла. Только мокрицы ползают в орбитах его. Схватился я за бедра и смеялся тихо. Зачем привел вас в обитель мою. Зачем Аполлоновой пищей сделал. Расставил черепа вокруг себя. Сел и заговорил: "Не пощадил вас, не пощадил для Бога своего". В окне дымилась луна, а на полу набухали лучи ее.

4

Не мог больше оставаться в обители и бежал по крутой дороге в сад городской. Была ночь, и слышалось ржание луны за облаками. В саду, где бродил в юности моей, не нашел я берез и дубов, вместо них пальмы и кактусы двигались. Когда же заря подняла белые перья свои, увидел я негров в цветных поясах и базары неописуемые.

Квадратное солнце висело над головой. Крыши из листьев неведомых дерев покрывали дома. Пригласил меня один чужестранец в дом свой и долго расспрашивал на незнакомом языке. И по движениями губ понял я, что расспрашивает о родине моей. Показал я знаками, что родина моя в земле, что больше нет родины моей.

5

Страшно жить мертвецу среди живых, страшно быть человеком страны умершей. Долго я бродил по дорогам. И когда появилась луна, взял я лиру и запел. Но что пел, не слышала душа моя, а только руки знают. Помнят они какое-то стремление вниз — подобно падающим ручьям, помнят они длинную боль, как если бы кости из них вынимали.

6

И увидел я в стороне от дороги под пальмами черного юношу и девушку. Голова ее лежала на плече его, и губы тянулись друг к другу. Куски ткани опоясывали бедра их. Движения их были полны сладкой истомы и лени. А храм за рощей уже просыпался. Слышалось пение пестрых птиц, и доносился запах курений. Вошел я в храм и прислонился к коленям деревянным. Скорбно было в груди моей, руки и ноги тосковали.

7

Часто сидел я с девушками и говорил о братиях своих. Часто плакал среди них. И они гладили меня и успокаивали, как малого ребенка.

И уже начал забывать про ужасы монастыря Господа нашего, и уж чувствовал молодое солнце в крови своей и пас овец на лугах рядом с черными товарищами моими. Снова упругим стало тело мое. Молодая кровь в щеках играла.

Не утерпел я и в ворота монастыря Господа нашего заглянул. И не увидел я Бога под липами. И потянуло меня заглянуть в кельи братии моей. В келье Гилла увидел я его, Бога нашего. Снова иссохший, квадратный, лежал он, мертвы черви спали в ноге его. Убежал я, но уже не нашел страны черных.

8

Только берег скалистый, и ветер упорный, и широкошумное море. Северный ветр хлестал меня по щекам, в сквозном льду утонула нога моя. И увидел я пятнистых людей, высеченных из гранита. Медленно двигались они и тащили за собой статую прекрасную, как огнистая ночь, ломали ей руки и дальше в сумрак уводили. Не утерпел я, вырвал ее и побежал с ней к лодке неокрашенной, и поплыли мы в бурное море. Но стихло море. Увидел, что к новой земле приплываем. Вышел на берег узорный и нашел храм великолепный, но ни души не было там. Летали птицы, виноград носящие. В небе висело солнце нетускнеющее. Сладостный воздух окружал тело мое.

9

Лежу в траве. На высоком холме стоит статуя, и народ эллинский говорит о ней. Понял язык их, удивлялись они, что в лодке чужеземной нашли линии свои. Тихо подплыли ко мне призраки, свернули они руки мне и за собой увели. Гилл сел у руля. Ипполит и другие пары разводят. И вот снова с умершей братией моей. Страшно быть живым среди призраков. Страшно быть человеком среди умерших. Дали они мне перо и бумагу и сказали: "Пиши наставления свои".

10

Начал я: "Пеоны четырех родов бывают".

Часть третья

1

Павловск был покрыт Петергофом, и на плоскости и круги сошли статуи с пьедесталов, и вместо них взобрались люди, — в то время, как мрамор оживал, человеческие тела становились белее и белее и, наконец, застыли.

Оседлали глаза мраморного коня и полетели за водой живой. Дробно стучат копыта коня. Мраморный храп его горам подобен.

Спираль за кубом, плоскость на треугольнике, ромб посередине. Взлетел конь на куб и застыл. Закричал и глаза в куб. Ломаным криком куб ответствовал.

Тихо плывет корабль. Гилл сидит у руля. Ипполит пары поддерживает. В безнадежном море мы.

А, наверно, в гробу плачет мать моя, сидит сухая, белая, без волос и тела, вспоминает, как белокурого мальчика качала.

2

Тих Екатерининский канал. Только иногда слышится рыдание водосточных труб. Луна со свистом гонится за мной. Прорезали глаза неб и упали.

Тихо плывет корабль, борта его касаются перил Екатерининского канала. Орбиты Гилла спят. Шуршит ряса на мне.

Неподвижно бегу по пустым улицам. Влетаю в кафе. У окна человек со звездою Вифлеема, разводит руками, отгибается от спинки стула и плюется. Из окна увидел любовников. Нежные, обнимаются. Душу друг из друга вынимают. Затем вернулся он один. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3

Ох, дымись, луна. Мертвое море в теле моем, и земли, и расы, и нации.

А все же люблю землю и город свой, в котором случайно родился. Жаль только, совсем не слышу я пения птиц, запаха травы. Возьму сирень — трупом пахнет.

4

Свистит ночь. Иногда пляшет луна. Мы живем в монастыре — Демидов переулок, 15, недалеко от Сенной. Иногда мы сваливаем ритмы и образы в узелок, выходим и продаем, ибо, хотя мы и призраки, но нам надо есть.

<1922>

Оглавление