«Повести и рассказы»

Повести и рассказы (fb2) - Повести и рассказы 1730K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Николаевич Курчаткин

Повести и рассказы

Повести

ГАМЛЕТ ИЗ ПОСЕЛКА УШ

Странное воспоминание мучит меня. Будто я лежу под черным низким потолком, он словно бы неторопливо покачивается, то наплывая, то удаляясь, и весь в зыбких, дрожащих, слабых красных отсветах, душа моя переполнена величайшим покоем, торжественна и беспечальна, и масса звуков вокруг: негромкий металлический звяк, тихий скребущий шорох, приглушенные, словно бы запредельные голоса, невнятно произносящие что-то, и мягкий сухой треск временами…

Что это? Откуда это во мне? Может быть, все это следовало бы назвать видением, но это не видение, потому что в расплывчивой ясности видения всегда есть некая неотчетливость конкретности, а в том, что возникает в моем сознании, во всей этой туманной зыбкости окружающего мира такая вдруг мощная, твердая конкретика чувствования, такая острая пронзительность и разнимающая душу сладкая горечь именно  в о с п о м и н а н и я…

Я боюсь его. Я не знаю, что оно значит, я не понимаю, откуда оно, но пуще того я боюсь его потому, что вслед ему входит в меня глухая, сдавливающая горло тоска, наваливается мрачная тяжелая раздражительность, я перемогаю себя, креплюсь изо всех сил, надеюсь всякий раз, что переборю, одержу верх, и всякий раз оказываюсь побежден…

Сегодняшним утром это воспоминание всплыло во мне вновь.

Поезд тяжко и монотонно грохотал колесами на стыках рельсов, я уже проснулся, но лежал на своей верхней полке с закрытыми глазами, слушая этот однообразный железный гул, и вдруг оно пронзило меня, и я вытянулся под тонким железнодорожным одеялом, как прошитый током, сердце мне проняло острой болью, и глазам сделалось горячо от спазмы слез в горле.

Иногда в такие минуты мне кажется, что если б я мог и в самом деле заплакать, слезы бы облегчили меня и все изменили, но настоящих слез нет во мне — последний раз я плакал в четырнадцать лет. Я плакал, уткнувшись лицом в грязную, в потеках сырости стену, взахлеб, катаясь головой по этой шероховатой, обдирающей лоб стене — в арке дома на площади с памятником великому поэту, напротив здания «Известий», возле спуска в подвальный мужской туалет. Трое здоровых «бродвейских» стиляг, вывернув руки, обшаривали мне карманы, и один, обшманывая карманы брюк, со смешком больно ущипнул меня сквозь тонкую материю кармана за мошонку, но я тогда не от этого разрыдался. Когда они обшманывали меня, завернув за спину руки, из туалета, неторопливо и солидно ступая по ступеням, поднялся отцов сослуживец, не сослуживец, нет, — друг, друг дома даже, откуда и знал его, я закричал, рванувшись к нему, и он, выстрелив в меня испуганным быстрым взглядом, отвернул голову и пошел, пошел, чуть ли не побежал из подворотни на улицу…

С ума сойти, как давно это было — двадцать уж лет назад.

И как это все связано в мозгу, какими нитями сшито? — всякий раз, как привидится мне этот низкий черный потолок, мне вспомнится — через мгновение или через долгие часы, но всегда обязательно, — и тот шмон у общественного туалета с выкрученными руками, тот стыдный, унизительный щипок сквозь карман, тот быстрый испуганный взгляд бегущего из подворотни взрослого человека…

Отпуск был закончен, завтра надлежало выходить на работу. Я снова лежал — теперь уже на кровати в общежитии, забросив за голову руки, не сняв туфель и поместив ноги, чтобы не испачкать покрывала, на ободранную никелированную спинку.

Отпуск был веселым и бездарным, две недели его, как один день, были праздно разбазарены на бессмысленное шатание по городу-курорту Сочи, по его пляжам и всяким забегаловкам, и вот все кончилось, и вот я вернулся — здравствуй, милый край!..

Я рывком сбросил ноги на пол, встал, прошелся по узкому проходу между двумя кроватями к окну, назад к двери и снова к окну. Пыльная, прожаренная солнцем улица без единого деревца, загибаясь коленом, спускалась с горы к Дворцу культуры, чахлый парк перед фасадом дворца — четыре десятка тонколапых тополей с тряпичными серыми листьями — казался издыхающим от удушья. Улица была совершенно пуста.

Завтра на работу. А, черт!..

Вздымая густое, тяжелое облако пыли, прокатилась по улице и около дворца свернула к зданию управления карьером черная начальническая «Волга».

Что нужно, какая сила должна держать человека в равновесии, чтобы он мог вот так, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, втиснутый в восьмичасовой замкнутый суточный цикл, мотаться в одном хомуте, не меняя его, натягивать все те же дряхлеющие вместе с ним старые постромки, бежать по одной и той же дороге, все по одной и той же — изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год?.. Снова мне с завтрашнего дня, сменному электрику ремонтно-механического цеха комбината, чистить пригары на залипающих контактах в пультах управления, выискивать сгоревшие реле, менять искрящие щетки в двигателях — в общем, как указано в инструкции о моих обязанностях, поддерживать в исправности электрооборудование цеха… А, черт! Здравствуй, милый край…

Я пробрел обратно к кровати, сел, вытащил из-под нее чемодан, раскрыл — и тут же захлопнул: я забыл, что я хотел взять.

В дверь постучали, и, не успел я крикнуть, чтобы входили, она открылась. Через сколько общежитий я прошел, это неотъемлемое качество всякого общежития: к тебе вваливаются, не спрашивая на то никакого твоего согласия, не считаясь ни с каким твоим желанием.

На пороге стоял Макар Петрович, комендант.

Нынешней весной я пил за здоровье Макара Петровича на его пятидесятитрехлетии. Из этих пятидесяти трех тридцать пять он култыхает на протезе, сделавшись от малоподвижной жизни тучным и задыхающимся, правый глаз у него задернут бельмом. Ногу ему оторвало при бомбежке эшелона, в котором он, новобранец образца сорок третьего года, ехал на фронт, а бельмо стало вдруг затягивать глаз годика через полтора, и до сих пор, при случае, он крякает сокрушенно: «Не могло раньше сесть! Хоть бы нога тогда целой осталась».

— Виталю Игнатычу! — сказал Макар Петрович, входя в комнату и выбрасывая вверх руку со сжатым мохнатым кулаком. Почему-то он никогда не произносил мое имя полностью, всегда усеченно, пусть даже языку это было не совсем ловко. — Мне сейчас на вахте докладывают — приехал! Приехал — и не заглянул. А? Как же так?!

— Ну, ты уж хочешь, чтоб я к тебе, как к генералу, на доклад приходил, — заставляя себя улыбаться, поднялся я с кровати навстречу ему, и мы пожали друг другу руки. — Или ты себя уже произвел?

— Так обо мне думаешь? — сделал он оскорбленное лицо, прижимая свой жирный двойной подбородок к шее. — Я что, узурпатор какой, чтобы самому себе звания присваивать? Во, все мое звание, — наклонился он и похлопал себя по протезу через штанину просторных, бог весть с каких пор сохранившихся у него парусиновых брюк. — Все и навсегда. — Распрямился, крякнув, и, поглядев на меня секунду молча, развел руками: — Ну, с возвращеньицем!

— Вот сразу бы так-то, — сказал я. — А то: чего не доложился, не отчитался… Я уж подумал, может, это не ты, может, тебя подменили кем-то.

— Ну да, ну да, найдут мне замену!.. — вновь с охотою подхватил мое зубоскальство Макар Петрович. Он любил поговорить с такой вот шутейностью, почесать, что называется, языком — русская исконно черта. — Ну, чего, как там на югах-то, значит? — спросил он затем, опускаясь на кровать Мефодия, моего соседа, и вытягивая вперед протез. — Жара?

Я тоже сел на кровать, только, естественно, на свою, сел прямо с ногами и прислонился к спинке.

— Жара, знаешь, Макар Петрович, жара… Правда, чуть-чуть поменьше, чем здесь.

Он захохотал, закидывая назад голову и постукивая деревяшкой по полу — была у него такая привычка: смеясь, пристукивать протезом, как бы в изнеможении.

— Ну так, значит, не рекомендуешь?

— Нет, не рекомендую. — Я помолчал. — Что-то в этом во всем бездарное… животное: пляж, море…

— Сам-то ездишь? — перебил он меня, продолжая похохатывать.

— А черт его знает, Макар Петрович… черт его знает! — Я ударил себя ладонью по колену и потер его, будто мог таким образом снять раздражение, от которого ноги потрясывало мелкой нервной дрожью. — Вроде отпуск, вроде надо куда-то ехать… не сидеть же на месте!

— Ну да, ну да, — сказал он, покивав. — Не очень, в общем, доволен. Ага… Вот то-то я никуда и не держу путь. К себе на родину, недалеко, благо. Посидел, побродил, с мужиками потолковал… и хорош, и хорошо.

— Да, когда со смыслом каким-то едешь — это хорошо. Это хорошо… со смыслом… — Я опять помолчал, ожидая, может быть, Макар Петрович что-нибудь ответит на эти мои слова, но он не ответил, просто сидел, смотрел на меня, улыбаясь, и я спросил: — Ну, а что у нас здесь нового?

— Храбрунов умер, — с готовностью отозвался Макар Петрович и сделал паузу, переводя дыхание, чтобы подытожить новость, как он это всегда делал, неторопливым коротким резюме. — Дурацкая смерть, глупее не бывает: сидел, говорят, обедал, засмеялся чего-то — кусок в дыхательное горло, и все, не откачали. В городе похоронили. От Дворца культуры гроб по дороге три километра несли. Оркестр играл, само собой.

Храбрунов был заместителем директора комбината по быту, я его видел раз: сидел на стуле перед столом инспекторши в отделе кадров, дверь вдруг с грохотом распахнулась, и на пороге, держась за ручку, встал квадратный нахмуренный мужик с длинными, падающими на лоб черными волосами. Он оглядел замершую комнату быстрым резким взглядом, сказал, ни к кому не обращаясь, недовольным громким голосом: «И здесь нет!» — и влупил дверь обратно в косяк.

— Дурацкая смерть… точно, — сказал я. — А тебе ногу не по-дурацки оторвало?

— А! — махнул рукой Макар Петрович. — У меня все по-дурацки, что толковать. Сестры Смирнихины родили. В один день. А?! Это вот да!

— Ну?! Действительно, да так да. — На мгновение, пробившись сквозь мрачную тяжелую раздражительность, во мне поднялось искреннее удивление. Сестры Смирнихины жили в нашем общежитии, обе работали крановщицами, обе в один день вышли замуж — это понятно. Но чтобы умудриться и родить в один день!..

— Старшая, правда, недовольна, — снова хохотнув, сказал Макар Петрович. — У нее на три часа позднее — обидно! Джакомо Леопарди, из серии «История эстетики в памятниках и документах» купил, — без всякого перехода, вспомнив и чтоб не забыть, хвастливо сообщил он. — Прекрасная книга.

— А кто он такой, Джакомо Леопарди? — спросил я.

— Не знаешь? А я думал, знаешь, — смущенно пристукнув деревяшкой о пол, сказал Макар Петрович. — Там написано, в предисловии, известный итальянский поэт девятнадцатого века, ну да не в том дело. Умная книга. Прямо философия целая. Потом дам тебе.

— Спасибо. — У меня не получалось поддерживать разговор, и я боялся, что Макар Петрович как-нибудь не так истолкует мои куцые односложные ответы и обидится. Правда, едва ли он может обидеться на это, но все равно… — С удовольствием почитаю, Макар Петрович, — заставил я себя добавить.

Мы дружим с ним — если это слово уместно, чтобы определить отношения людей, не связанных между собой никаким делом, никакими общими интересами, а одной лишь взаимной симпатией, — полтора уже года. Впрочем, нас связывают книги. Когда-то, в детстве и ранней юности, я читал как одержимый, кажется, я полагал тогда, что смысл жизни в том и состоит, чтобы прочитать книг как можно побольше. Я напичкался мировой и отечественной литературой до того, что, не успевая перевариваться, она торчала у меня из горла изжеванным бумажным комом, и потом у меня долго было несварение — я не брал в руки ни одной книги лет пять. Теперь, с трудом вспоминая писателей и названия, я начинаю все это медленно перечитывать, обнаруживая с удивлением, что, не помня деталей, помню главное — запах, цвет и вкус. Вид книги вновь, как в давнюю пору, только по-иному, не с такой раздражающей силой, вызывает во мне лихорадочное волнение, словно бы что-то посасывает от него под ложечкой — нужно подойти, посмотреть, взять… И каково же было мое удивление — не удивление, нет, я обомлел, — когда увидел, оказавшись у коменданта, многочисленные этажерки с книгами.. Казалось, вся его небольшая квартирка — две обычные общежитские комнатушки, соединенные прорубленной в стене дверью, — была заставлена этими темными от времени, решетчатыми этажерками, никем уже не производящимися, каких уже нигде и ни у кого не увидишь. Сугубо научные и профессиональные, непонятно для чего необходимые коменданту рабочего общежития, вроде «Теории механизмов и машин», безгрешно соседствовали на этих этажерках с «Опытами» Монтеня и «Золотым ослом» Апулея.

— Что-то ты, Виталь Игнатыч, вялый, я погляжу, — сказал Макар Петрович. — Нездоровится, что ли? Или устал с дороги?

— Вялый?.. — пробормотал я, с радостью ухватываясь за подброшенную идею. — Да устал, действительно…

— Ну вот, в самом деле. А я приперся. Как дурак. — Макар Петрович поднялся, скрипнув кроватью, и вслед ее скрипу скрипнул сухо и длинно, когда он оперся на него, протез. — Ну, давай, значит, заходи, как смажешь. — Он сделал было шаг, пусто мотнув парусиновой штаниной, но остановился и хохотнул радостно, прижимая жирный подбородок к шее: — Леопарди в передвижке оторвал. Лежала, никто не брал, представляешь?

Он ушел, я сполз по спинке кровати вниз и снова лег.

Я лежал полчаса, а может, и дольше, — солнце, перемещаясь по небу, пришло на уличную сторону общежития, уже заглядывало в окно, и в комнате делалось душно.

Завтра на работу — в прежний хомут…

Я вновь сбросил рывком ноги на пол, надел сандалии, вытащил из чемодана полотняную кепку, в которой ходил по городу-курорту Сочи, и, закрыв комнату на ключ, спустился на улицу.

Часы на руке показывали около половины первого. Сейчас в моем родном ремонтно-механическом заканчивается перерыв, отведенный на прием пищи…

Улица была все так же пуста, и сквозь тонкую подошву сандалий, расплескивавших тут же оседавшую тяжелую, каменную пыль, которой было засыпано здесь вокруг все, ощущалось, что земля раскалена солнцем, как сковорода.

В чахлом парке перед Дворцом культуры, на асфальтовой дорожке, рассекавшей парк надвое, стояла квасная бочка, и возле нее, несмотря на дневное рабочее время, толклась небольшая толпа. Граненые пол-литровые кружки мелькали в этой толпе там-сям кусками прохладного-прозрачного льда, напоминая своим белым резким блеском о студеной зимней поре.

Прогресс! Невиданный прогресс — квас в нашей захолустной каменной жарильне!

Я встал в очередь, отирая ладонью вспотевший под кепкой лоб, и стоящий впереди меня здоровый, под метр девяносто, широкий, как БелАЗ с карьера, мужик, перетаптываясь от нетерпения на месте, тут же наступил мне на ногу. Я крепко поддал ему в бок кулаком, сталкивая с ноги, и выругался с неожиданными даже для своего раздражения злостью и наслаждением:

— Да какого дьявола!.. Глаз, что ли, нет?

— Чего? — оборотил он ко мне комкастое добродушное лицо. — Отдавил, что ли? — И похмыкал. — Ну извини. Я как наступлю — отдавлю, в самом деле. Центнер во мне.

— Маловато, — не смог я остановиться, глядя на него все с той же неожиданно вспыхнувшей к нему злостью, испытывая странное, болезненно-приятное удовлетворение от этой злости. — Добавить еще центнерок — настоящий боров будешь.

— В морду захотелось? — спросил он все с тем же добродушным выражением лица, но сощуривая глаза.

— Получишь, — сказал я так, словно он не мне пригрозил, а самому себе.

На нас оглядывались. И продавщица, крутя кружки над бьющими внутри их светленькими тонкими струйками воды на моечном кругу, тоже поглядывала в нашу сторону.

— Возьмешь квас — поговорим, — сказал мужик, помолчав, и отвернулся.

Я вложил в мокрую ладонь продавщицы свои шесть копеек, получил от нее взамен такую же мокрую, скользкую кружку и, отойдя от бочки под хилую тень тонколапого тополя, поискал глазами мужика.

Он стоял под другим тополем, метрах в десяти, пил квас и поверх кружки смотрел на меня, держа на отлете в другой руке еще одну кружку, пухло пузырящуюся кремовой искристой пеной. Я принялся цедить сквозь зубы теплое пойло основательно переболтанного, пока его довезли сюда, кваса, тоже держа мужика в поле зрения; он опорожнил первую кружку, приступил к следующей и поторопился допить ее одновременно со мной.

У лотка продавщицы мы опять сошлись. Я поставил на поддон свою кружку, он звякнул о нее двумя своими и, выпрямляясь, сказал, щуря глаза:

— Смотри давай!

Никакого выяснения отношений ему не хотелось, и моему раздражению тоже не требовался подобный выход.

— Сам в другой раз смотри, — сказал я.

И мы разошлись: он, мерно загребая ногами, двинулся прямо через парк к улице, по которой я только что спустился, мне тоже нужно было идти куда-то, и ноги вынесли меня из парка к Дворцу культуры. Между пузатыми алебастровыми колоннами центрального входа стояли выгоревшие на солнце, блеклые щиты рекламы, зазывающей записываться в кружки художественной самодеятельности и объявляющей программу фильмов на нынешнюю неделю. Мужик шел не оглядываясь, я потоптался немного у подножия щитов, глядя ему вслед, и пошел обратно — мимо квасной бочки с мелькающими вокруг нее кусками стеклянного льда, и дальше — мимо осадистого двухэтажного здания управленческих служб карьера за палисадником, и еще дальше, и еще дальше — неизвестно куда.

На остановке рейсового автобуса стоял с открытой дверцей, собирая, видимо, пассажиров до города, длинноносый автобус ЗИЛ — «катафалк».

Я вдруг побежал, вскочил, и водитель, словно ждал именно меня, завел мотор. В открытую дверь, в открытые окна плеснуло из-под колес жаркой тяжелой пылью. Водитель повел никелированную рукоятку тяги на себя, закрывая дверь, и наддал газу.

Я отблагодарил водителя полтинником, народу в автобусе было немного, и вышло сесть к окну.

Но в окно я не глядел, я глядел на голую, поросшую густым волосом спину водителя, на его крутой, почти под «ноль» подстриженный мясистый затылок, иногда при поворотах из-за туловища выскакивали, то с той, то с другой стороны, локти его лежащих на руле рук. Вся его крепкая уверенная посадка говорила о том, что ему совсем не лень крутить баранку по этой знакомой до одурения, унылой разбитой дороге.

Я повернулся к окну лишь тогда, когда дорога вынесла автобус к карьеру. Его гигантская чаша с копошащимися тут и там по всему его объему булавочными ящерами экскаваторов и ползущими по террасам жучками машин зияла в земле как след свершившейся миллионы лет назад геологической катастрофы, как чудовищная вмятина, оставленная смещением пластов, сдвигом сфер, расколом земной оболочки, она не была похожа на дело человеческих рук, и оттого в ней было завораживающее, спокойно-холодное величие.

В юности я вел дневник. У меня не было никакой потребности вести его, скорее, уже сама эта идея — бесед со своим молчаливым, безгласым отражением — вызывала во мне чувство отвращения, похожее на то, какое испытываешь, собираясь хлебнуть постного масла. Но усиленно штудируемая мной мировая и отечественная классика недвусмысленно указывала мне, что, если я хочу развиться в достойную личность, я должен вести дневник. Толстой вел, Достоевский вел, Печорин вел, Коля Суровакин, отличник из параллельного класса, тоже ведет — надо вести и мне, пока не поздно. «По литературе сегодня получил пятерку. По алгебре четверку. Лида М. смотрела все уроки на Петрищева и отвечала на его записки. Я пригласил ее в кино, она отказалась». Оглянешься — только усмехнешься: до чего богатая духовная жизнь.

Правда, я недолго вел его — года полтора. Но вел еще и в институте, тоже подобное: «Лекции по дифференциальному исчислению читает известный профессор Шинский. У него такая привычка: когда он начинает лекцию, он всегда говорит: «Ну-с, продолжим дело Пифагора».

Теперь, спустя пятнадцать лет с той поры, я не веду никаких дневников, но я словно бы расщеплен, словно бы два человека во мне: один ходит, ест, работает, отдыхает у моря, пьет квас, задираясь с соседом по очереди, он на виду, напоказ, и все, кто знает меня, знают его; другого знаю только я сам, он — во мне, беспрерывно звучащий, ни на мгновение не умолкающий голос, фиксирующий меня внешнего, рассекающий его и препарирующий, отражающий в себе и раскладывающий на составные части — «я» нематериальный, бесплотный, и он, этот внутренний «я», повторяющий меня внешнего, главное в то же время, сущее — во мне, я внешний — лишь оболочка его, уродливая, грубая форма, они как бы два человека разных культур, запертые в одной комнате, речь одного — примитивные словесные конструкции, в которых сказуемое, боясь развалить смысл, с неукоснительной тщательностью следует за подлежащим, а речь другого — длинные многоступенчатые периоды со множеством сложносочиненных и подчиненных предложений…

Бросив вести дневник, я записал, помню, напоследок, в обоснование своего шага, такую, может быть, единственную на весь дневник имевшую право быть внесенной в него, фразу: «Что стоят клятвы, данные себе на бумаге, если не верен даже тем, что носишь в сердце». Не знаю, пойди вспомни теперь, что я имел в виду под клятвами, но я ненавидел его, этот свой дневник, свидетель моего духовного тщедушия, и, видно, очень уж ненавидел, если спустя полгода, когда с тридцатью рублями последней стипендии в кармане маханул из Москвы — до первой «по-черному» загаданной станции, я разделался с ним как с заклятым врагом: выдрал страницы из обложки, разорвал, искромсал на мельчайшие кусочки и вышвырнул все в мусоропровод — чтобы даже памяти о нем не осталось…

Надо быть честным, где-то там, в глубине души, не в глубине — дальше, в тайныя тайных ее, в неосвещаемом, неосязаемом даже самим собой закутке, хоронилась зыбкая, подлая, гнусная мысль, что все это не надолго, не навсегда, что я еще совладаю с собой, вернусь, что это временное затмение со мною, оно словно бы не зависит от моей воли, я лишь подчиняюсь ему, оно пройдет — и все встанет на прежние свои места… Я думал о себе хуже, чем оказался. Теперь-то, спустя пятнадцать уже почти лет, можно сказать о себе такое.

И если быть честным в такой же степени, нужно признаться себе, что бывают минуты, не минуты, нет — целые долгие состояния, когда твоя немота, безгласость, твое неумение выразить, закрепить в словах все твои мысли, все твои чувства, все узнанное тобой и понятое о жизни — как наказанье божье, данное тебе неизвестно за что, мука адова, и о, как не хватает рядом с твоей жизнью жизней твоих ушедших, скрывшихся во мгле прошлого предков — жизни твоей фамилии, твоего рода. Но они безгласы и немотны, предки твои, скрыты навек землей, и прах уже истлел, и ты — сам с собой, сам себе опора и судья, и в том, что сам ты ухнешь в небытие так же безгласо и бесприметно, единственное, может быть, утешение, что за тобой, хотя уже и разменян четвертый десяток и пройден уже возраст Иисуса Христа, нет пока никого, и будет ли, как все будущее, — неизвестно.

— Виталик! — закричали мне. — Эй!

Я стоял, засунув руки в карманы, на автобусной станции нашего поселка, возле кособокого, выкрашенного в грязный зеленый цвет сарайного строения ее касс, и передо мной был круг стоянки автобусов — вытоптанная, совершенно лысая, без единого кустика травы, местами утрамбованная колесами до глянцевитой лоснистости пыльная площадь. На другой стороне ее, оборотясь к ней лицами, стояли, похожие на строение касс, промтоварная и продуктовая лавки, к продуктовой прилеплялась еще одна, вроде как относящаяся к ней же, но с отдельным входом — там продавали в розлив вино. Станция находилась в старой части поселка, от которой он и взял свое название — Уш, от комбината досюда было километров семь, но по генеральному плану и старая часть, и новая должны были в конце концов когда-нибудь слиться, оттого возникшему возле комбината поселку и не стали давать нового имени. Старый Уш лежал на дороге в городе, точнее — дорога в райцентровский город пролегала через него, и когда «катафалк», задребезжав всем своим изношенным телом, на минуту приостановился на площади вытряхнуть двоих пассажиров, неожиданно сам для себя вышел вместе с ними и я.

Оттого, впрочем, что старый Уш называется теперь поселком, он не перестал быть тем, чем и был: огромным, во много улиц, обычным для горнозаводского Урала селом, застроенным низкокрышими бревенчатыми домами, с убегающими вдаль от улицы рядками картофельных посадок, с дощатыми хлипкими пристройками хлевов и разных сараюшек, большинство его улиц крепко, коврово заросло травой, и в перспективе каждой, когда вглядишься, — трогательный в идеальной законченности своей устоявшейся веками формы остроконечный храм колодца. Время как застыло в облике этих поселков-сел такими же они были, по всему судя, и в начале века, так же населяющий их люд ремесленничал и крестьянствовал — все совмещая, ходил горбатиться на железоделательную фабричку, как ходили их деды и прадеды, а после смены запрягал лошадей и трясся, спеша до темноты завершить дела, на свой надел; только вот крыши сейчас — сплошь все железные и шиферные, да торчат над ними, высоко взметнутые на длинных, тщательно ошкуренных столбах крестовины и ромбы телеантенн. По утрам рейсовые и спецавтобусы, набитые до отказа, везут, натужно гудя, трудоспособное население старого Уша на заводы города, везут и к нам — на карьер и комбинат.

Мне нравится этот поселок до горловых судорог, до мышечной спазмы в сердце — его кондовая яркая живописность, глухая провинциальная медлительность его жизни, и я люблю приезжать в него — просто так: побыть в нем, побродить по его улицам, подышать его травяным воздухом, душа моя наполняется от прикосновения к нему покоем и чувством высшей закономерности бытия.

Но сейчас, я чувствовал, я ошибся, сойдя с «катафалка» здесь. Меня вынесло из автобуса словно бы инерцией, волной воспоминания о прошлых ощущениях, но я сейчас был совсем не в том состоянии…

В город надо, в город, сразу так и нужно было на «катафалке» до города… К Марии зайти, авось дома… так, глядишь, день и рассосется, а утро вечера мудренее…

Я уже собрался шагнуть к кассам, чтобы узнать, когда будет автобус до города, и тут-то меня и окликнули: «Виталик! Эй!»

От продуктового магазина, помахивая рукой, вихляющейся трудной походкой, весь как-то западая на левый бок, шел ко мне Половников. Его одутловатое землистое лицо с висящими тяжелыми брылами улыбалось.

— Привет, мон шер! — сказал он, подходя и с размаху пожимая мне руку. От него, как всегда, несло вином и кислым запахом черного хлеба. Белки его улыбающихся серых глаз были налиты кровью. — А я выхожу из поддавальчика, тоска — с кем словом перекинуться? — и вдруг ба: тебя вижу! Что, все? Из отпуска?

— Из отпуска. — Он не выпускал мою руку, и мне пришлось высвободить ее.

— Ну, Виталик, ну как хорошо, Виталик, что я тебя встретил… — Половников попытался снова взять мою руку в свою, но я не дался. — Деньги у тебя есть? Впрочем, нет, откуда… ты ж из отпуска! Но у меня, погоди… погоди, у меня рубль, железный…

Ага. Вот я для чего вышел здесь: выпить с Половниковым.

— Нет, Николай, не хочу, — сказал я.

— Да брось ты это, не стесняйся! — оборвал он меня. — Сколько ты… выручал. Пошли.

— Нет, Николай, не хочу. — Но я сейчас был слишком слаб волей, чтобы сопротивляться.

— Брось, брось ты это. Ну, пошли!

Я. пошел за ним, мы купили — он-таки не дал мне вытащить кошелек — по стакану красного и выбрались обратно на улицу.

— Ну-у, как я рад тебя видеть, как я рад!.. — протяжно сказал Половников, когда мы отошли к обочине и сели на кирпичи под чьим-то забором, специально здесь стоящие для таких дел. — А что, на юге девочки хороши, наверное?! — Он не задал вопрос, он, с наслаждением втянув в себя носом воздух и прикрыв глаза, как бы сам же и ответил на него: — Хороши, загорелы, в очках темных?!

— И мужики, Николай, там тоже в очках, — сказал я.

Половников не выезжает из Уша никуда скоро уже года четыре. Здесь, в старом Уше, когда нового не было еще и в помине, он родился и вырос и в свою пору, с аттестатом зрелости в кармане, уехал отсюда в большую жизнь, проотсутствовал изрядное время — так что успело родиться и подойти к аттестату зрелости новое поколение — и вернулся обратно вот этим: скособочившимся, беспричинно вдруг передергивающимся и алкашом.

— У вас там, пока тебя не было, я слышал, Храбрунов умер? — спросил Половников.

— Умер, — подтвердил я, крутя стакан в руке и не чувствуя в себе сил пить.

— А я вот живу, Виталик, — сказал Половников с непонятной интонацией — то ли жалея себя, то ли радуясь. — Телевизор тут смотрел, — подался он ко мне, понижая голос. — Спектакль один. Так себе спектакль, ни туда, ни сюда, не в этом дело. Жену свою увидел. Играет, падла. А я здесь. Красивая, падла. Играет и поет. С главрежем, падла, наверно, спит — главную роль дали. А я здесь. И ты здесь. Ты зачем здесь? — без всякого перехода, повысив голос, с пронзительностью глянул он на меня.

— Чтоб выпить с тобой, — сказал я.

— А, да, выпить. — Он покрутил стакан перед лицом, вдохнул его запах, зажмурился, и кадык ему судорожно дернуло вверх — он сглотнул. — Ты, Виталик, думаешь, я вру, вру я, да, что я Гамлета, что я Раскольникова да других… да не где-нибудь, а в Москве играл… сочиняю, наверно, думаешь?

— Ты ж мне афиши показывал.

— А, да, показывал. — Половников засмеялся, дергая ртом, поднял затем ко рту стакан, подержал его так мгновение и стал пить, без отрыва, крупно глотая, ходя большим, горбатым кадыком вверх и вниз. — Ох… пошло!.. — сказал он, допив, втягивая воздух ноздрями и прислушиваясь к себе. — Пошло… А что не пошло — то по́шло. — Он снова посмеялся, замолчал, выпятив нижнюю губу, и прищелкнул потом языком. — Мне, Виталик, себя не жалко. Себя чего жалеть? Мне мать жалко. Она ведь рожала меня. Нянчила. А я маленький был, крошечный, красненький… У-а, у-а — плакал. Гули-гули говорил… — На налитых кровью глазах у него появились слезы, он смахнул их, дернув ртом, и шмыгнул носом. — А что я теперь поделать могу? Все, ничего. Какой есть. Если б мне все сначала начать… Я, Виталик, вижу сейчас, каким я хреновым актером был. Хреновым, да! И только сейчас, сейчас только понимаю, как играть надо. Сейчас только!.. Э-эх…

На пустой круг перед станцией, густо пыля, вылетел с улицы и, лихо развернувшись, остановился городской автобус. Двери его со скрипом раскрылись, и из них высыпались один за другим немногочисленные дневные пассажиры: две согбенные старухи с клюками, загорелый мужик в майке с переброшенной через плечо рубахой, трое мальчишек-школьников. Открылась дверь кабины, и из нее выпрыгнул водитель, парень лет двадцати двух, тоже в майке, как и мужик, и с большой, непонятно что изображающей синей наколкой на левом плече. Он пнул без всякой видимой надобности скат, сплюнул себе под ноги и пошел к кассам отмечаться.

— Дж-жиги-ит! — с одобрительно-язвительной усмешкой, кивнув на него, протянул Половников и увидел полный стакан у меня в руках. — Ты это чего не пьешь?

— Да что-то, Николай, не лезет. Может, выпьешь? — протянул я ему стакан.

— Ладно, давай. Выпью.

Я отдал стакан, Половников молча, как бы настороженно, посидел над ним некоторое время, чуть-чуть покручивая между ладонями, и затем быстро, как и прежний, одним махом выпил. — Алкаша бы я сейчас, Виталик, не сыграл, — сказал он затем, понюхав ноздрями воздух. — Лицом к лицу лица не увидать. Самого себя не знаешь — соврешь. Трезвенника бы сыграл. — И засмеялся, тряся брылами, выкатывая налитые кровью глаза.

Водитель вышел из касс и, помахивая путевым листом, направился к автобусу. Я не встал с кирпичей, меня словно подняло.

— Пока, Николай, — протянул я руку. — Пока, все, а то уйдет автобус.

Я побежал к кассам, на ходу вытаскивая из кармана кошелек, бросил в окно на пластмассовую тарелочку монету, получил билет и вскочил в автобус.

Водитель завел мотор.

Тронули.

В детстве я полагал себя особенным. Выделенным. С некоей как бы невидимой окружающим, но явной мне — моему ощущению себя, моему знанию о себе — печатью. В чем заключался смысл этой печати, что она значила, откуда было во мне это ощущение? Теперь, издалека, ничего уже невозможно понять.

А может быть, все просто, может быть, сам я был пуст, как пуст был — одна опилочная труха — спутник ночных сонных путешествий, нежно обнимавший своими шероховатыми тряпичными лапами серый Мишка, считаемый мной тем не менее таким же живым, как и я сам? И все дело не во мне самом, а в той жизни, какой жил, точнее — в том отблеске, что падал на меня от жизни родительской как на их сына?

Родительская жизнь была исполнена высокого тайного смысла. Вдруг по утрам я просыпался от толстого, по-хозяйски уверенного сигнала машины, вскакивал, бежал к окну — и точно: под окнами нашего второго этажа стояла блещущая черным ярким лаком «эмка», и отец быстро ходил по соседней комнате, надевая пиджак, причесываясь перед зеркалом, укладывая портфель: «эмка» приехала за ним, больше ни за кем во всем нашем доме, даже вот так иногда, машины не приезжали. В квартире, кроме нас, жили еще две семьи, комнату рядом занимали бездетные муж с женой — дядя Петя и тетя Глаша, дядя Петя работал где-то плотником и почти каждый вечер был пьян. Пьяного тетя Глаша его не выпускала из комнаты, и по вечерам его обычно не было видно, но иногда он все же выбирался в коридор и тогда обязательно, помотавшись по нему, стучался в нашу дверь и, не дожидаясь разрешения, вваливался к нам — поговорить с отцом. Ничего я не запомнил, о чем он пытался говорить с отцом, — сколько мне было в ту пору? раз это еще коммунальная квартира, значит, не позже пятьдесят первого, — помню лишь, что всякий раз это оборачивалось, а то и сразу начиналось криком и выталкиванием дяди Пети в коридор, и однажды все перешло в драку, мать позвонила в милицию, и помню, вот это помню, так и стоит в памяти, с каким почтительным уважением, почти благоговением брал милиционер в длинной, перепоясанной кожаным коричневым ремнем белой рубахе и держал потом в руках красную, с золотым тиснением букв на корочке служебную книжечку отца…

И все в том же еще дрме, из той же поры: в дворовой большой компании своих сверстников, такой же дошкольной шелупни, как сам, и школьников уже, и даже трех- и четырехклассников, сижу я за сараями на шаткой скамейке под клетью уходящей на шестах ввысь голубятни и кричу во все горло вслед другим, чтобы услышали,: узнали и оценили: «А у меня две тыщи пятьсот! А у меня, две тыщи пятьсот! А у меня две тыщи пятьсот!..» И меня, слышат наконец, и Венька Жаворонков, сын толстой тети Фени, старшей по дому, которая ходит по квартирам, когда кто-нибудь в доме умирает, и собирает деньги на венок, а еще ходит и напоминает, что надо платить квартплату, и у которой лежит дома большая, называющаяся почему-то амбарной книга с записями о всех жильцах, Венька Жаворонков, сын ее, в штанах на одной лямке через плечо, как у почтальонской сумки, говорит, сплевывая в черную корявую дырку от вывалившегося зуба: «За границу поедете — еще больше получать будет». И тут уж настает полная тишина, и все смотрят на меня, и кто-то из больших ребят, из школьников, спрашивает меня, и в голосе его я слышу то же почтительное благоговение, что было в выражении лица милиционера: «А что, в самом деле за границу пахан поедет?» Я молча, мгновенно весь переполняясь чувством самодостоинства, киваю головой и добавляю затем: «И я тоже. Мы все вместе». Никого кругом, я не знаю никого, кто бы, как я, собирался или ездил бы уже с родителями за границу — нигде никого такого, а я вот, именно я — я еду!

Это была та пора, когда и в самом деле за границу, кроме дипломатов, никто практически больше не ездил и то, что отца  п о с л а л и, уже сам факт этой поездки — было свидетельством его избранности, значительности, не досягаемой никем из обычных, окружающих нас людей.

Там, за границей, в иностранном городе Вене я пошел в школу, и в каких костюмчиках я вернулся в Москву, какие свитерки, джемперы, гольфы, кепки, рубашки, надевал я, выходя на улицу, — ни у кого не было во дворе и во всей близлежащей округе подобного. Жаль лишь было, что это уже другой, не прежний двор и меня не видят мои бывшие друзья, и Венька Жаворонков, кстати… А что у нас была за квартира! Я заходил к новым своим дворовым друзьям — там стояло что-то обшарпанное, оббитое, ободранное, страшное, наша же после их, когда я возвращался, обставленная австрийской, какого-то темного дерева мебелью, походила на дворец.

Мне нравилось жевать жевательную резинку, писать гранеными шариковыми ручками с надписью латинскими буквами на них «Dokumental», и еще ужасно нравилось нацеплять на себя крест-накрест два тяжелых, совершенно как настоящие, с проворачивающимися — щелк! щелк! — барабанами револьвера системы «смит-и-вессон», которые притом и стреляли — совсем уж как настоящие! — единственно что при помощи пружины и резиновыми пульками…

Город был тих, знойно-сонен, над пустынными асфальтированными улицами центра дрожало прозрачное душное марево перегретого воздуха. Только возле кинотеатра, бело-желтого небольшого здания с фальшивыми, наведенными краской колоннами по фасаду, рассеивалась, вытекая из распахнутых дверей зала, небольшая толпа немногочисленных дневных зрителей.

Мария оказалась дома. И как только я увидел ее, я понял, что не хотел этого, я шел к ней и надеялся, сам того не сознавая, что не застану ее. И застал.

— При-ехал, Ви-то-ша, — с ласковой растерянностью протянула она, растворяя дверь в дом на мои шаги в сенях и останавливаясь на пороге. — А я не ждала еще.

Она была в своем нарядном голубом платье с короткими рукавами фонариком и нешироким, из этой же материи пояском, изящно обозначавшим ее плотную, но вполне для тридцатилетней женщины неплохую фигурку, — это платье она надевала в первые свидания со мной.

— Как же не ждала, — произнося каждое слово врастяжку, сказал я. — Платье вон голубое надела… Ждала, выходит. Привет.

— Привет. Ага, привет, — с неловкостью в голосе хохотнула Мария.

Все ее скуластое, с чистой розовой кожей лицо дышало смущеньем и ложью.

Я подошел к ней, приобнял за талию, намереваясь поцеловать, и она подставила мне, опять так же хохотнув, щеку.

— Ну уж ты сказал тоже про платье, будто так просто я его и надеть не могу, — передернула она плечами, улыбаясь укоряюще и все так же растерянно-возбужденно. — Я сейчас идти собиралась, как раз дверь открыла… как раз идти надела. — Она захлопнула за собой дверь и, обходя меня, двинулась к выходу из сеней. — Мне вот сейчас, ну вот совсем, Витоша, некогда… я убегаю… Я во вторую смену, и мне обернуться нужно…

Я пошел за ней.

— Давай провожу.

— Ага, ага. Проводи. Ага.

Дом ее, ветшающий, но крепкий еще пятистенок, стоял на склоне горы недалеко от плотины электростанции, в верхнем, самом близком к центру ряду домов, мы быстро пошли по вихляющейся тропинке наверх и минуты через две поднялась на асфальтовую дорогу.

Я молчал, молчала и она, и, когда мы миновали поворот, пройдя по дороге в сторону центра метров двести, она внезапно остановилась.

— Ой, слушай, нет! — задыхающимся голосом сказала она. — Забыла совсем. Тебя увидела — и забыла… Мне к Надьке же надо. Мы же с ней. Вот приехал ты — все прямо из головы вылетело… Давай тогда прощаемся, я к ней побегу. А то обидится, знаешь ведь Надьку. Давай на следующей неделе встретимся, я следующую неделю в первую, прямо в понедельник, давай? Я тезку твоего в садик с утра как раз отведу — и свободна. Ага? — Она взяла меня одной рукой за локоть, другой дотянулась до плеча и, прижимаясь животом к моему бедру, заглянула в глаза. — Ага?

— Давай. Ага, — сказал я.

— Ну пока тогда. Я побежала, — довольным голосом торопливо сказала она, чмокнула меня в щеку, и каблучки ее босоножек защелкали по асфальту обратно за поворот.

Я подождал некоторое время и пошел за ней следом. Когда я вывернул из-за поворота, платье ее мелькало уже по склону между плетнями огородов. Она оглянулась на ходу наверх, на дорогу, и я присел на корточки, чтобы так, на бегу, она не могла бы меня разглядеть.

Ни к какой она, конечно же, бежала не к подруге. Она поднялась на крыльцо своего дома, повозилась там возле двери, открывая замок, дверь распахнулась, и она исчезла за ней. Можно сейчас спуститься следом, снова, как десять минут назад, взойти на крыльцо…

Но я не сделал этого.

Я сошел с дороги на обочину, на серую, с металлическим тяжелым отливом траву и сел на нее. Дом Марии был мне почти не виден, но крыльцо ее половины просматривалось отсюда прекрасно. Крыльцо ее матери было мне совершенно ни к чему. Как оно никогда не было мне нужно — они с Марией жили полностью раздельно, и перегородка внутри между двумя половинами была абсолютно глухой. Ее не было, этой перегородки, когда Мария девочкой бегала в школу, таскала в дневнике жирных «гусей» и квелые «тройки», но беспечально переползала из класса в класс, когда два ее младших брата-близнеца, доверчиво ступая по ее стопам, ползли тем же образом к вершинам знаний средней общеобразовательной школы. Перегородка эта появилась не так уж давно, года три, четыре назад, когда мой тезка, законнорожденный, но, как и сама Мария, довольно скоро оставшийся без отца, был определен на круглонедельное пребывание в дошкольном учреждении и мать Марии, сама же по дурости загубившая на детей свою молодость, решила загубить и дочерину. Вымахавшие в здоровенных, налитых воловьей силой парней братовья отбухали срочную и остались служить завскладами в звании прапорщиков, — ничто не мешало Марии устроить свой быт таким образом, чтобы молодость осталась потом в воспоминаниях яркой и содержательной.

Ну что ж… Даже если она и пыталась порой всучить мне в качестве своего портрета некий ангелоподобный лик, то ведь это делалось не из корысти какой-либо, а из обыкновенного человеческого желания казаться лучше, чем ты есть. И так же, как я ей, она ведь не клялась мне в любви, не в вечной даже, а вообще — не обманывала ни себя, ни меня. Да чего, собственно, должно ждать от женщины, которая приводит тебя в свою постель в день же знакомства? «А кем ты работаешь?» — «А кем надо?» — спрашивает с хохотком ладненькая, крепенькая, с чистым розовым лицом женщина в не новом сером ватнике и неизменных теперь по всей стране джинсах, заправленных в аккуратненькие резиновые красные сапожки. «Ну, если уж по существу, то все равно», — тоже посмеиваясь, говорю я. «Монтажницей. Устроит?» — протяжно отвечает она, отдувая прядь светлых волос с лица, и в голосе ее — обещание податливости. Это прошлый год, осень, картофельное поле пригородного совхоза, и мы с ней работаем на стыке участков, отведенных под задание моему ремонтно-механическому цеху и ее заводу…

Я не заметил, откуда вдруг возникла в зелени огорода, прилегающего к торцу ее дома, белая, с голубыми полосками на вороте и рукавах тенниска. Видимо, он уже неплохо знал дорогу и поднялся снизу, от пруда, по петляющей между домами и огородами тропинке.

Я вскочил на ноги и, сам того не заметив, до боли стиснул зубы.

Белая тенниска взбежала на крыльцо и толкнула дверь в сенцы уверенной нетерпеливой рукой. Мне показалось, я даже услышал шорканье его обуви по доскам и сухой всхлоп закрывшейся за ним двери.

Ноги мои сделали несколько шагов по дороге — к тропинке, сбежать вниз, но я заставил себя остановиться. И потом стоял и стоял, глядя вниз, на голубевшее новой крышей крыльцо — сам делал нынешней весной, вкапывал столбы, крыл железом, — на весь ее темный, начавший ветшать, но издали вполне крепкий дом, на весь поселок индивидуальной застройки, лепившийся по склону до самого пруда… наконец повернулся и потащил себя по дороге обратно к центру — неизвестно куда.

Всегда у меня, сколько помню, были женщины, как это мягко говорится, легкого поведения. Потаскухи. Всегда. Как я понимаю теперь, я просто обходил всяких иных. Словно их не было, иных, словно я был по отношению к ним прокаженным, и одно лишь мое прикосновение к ним заразило бы их. Я привязывался ко всем этим своим потаскухам, я, как послушная, хорошо выдрессированная собака, таскал за ними повсюду в зубах сумочки и все прочее, что мне давали, чинил им унитазы, утеплял двери квартир, ремонтировал электропатроны и так далее и так далее… но я всегда знал при этом, что не могу привязаться надолго, что это на месяц, на два, на полгода… а там будто что-то подгнивало в этой моей привязанности, будто перетиралось что-то и рвалось — все рушилось, все разваливалось, и мне ничего не было жаль.

И сейчас, я знал, во мне говорило лишь чувство оскорбленного самца, звериный инстинкт мщения за потерю. Но со мной уже бывало такое, и я уже научился преодолевать себя.

«Тем более что… Тем более что…» — бормотал я себе под нос, сам в общем-то не понимая вполне отчетливо, что значат эти слова.

У кинотеатра опять была небольшая толпа. Кончился сеанс во втором его зале.

Я вошел в кассы и, не узнавая названия фильма, купил билет на ближайший сеанс. В зале было пусто, прохладно, я сел на последний ряд, вытянул ноги под переднее сиденье и, откинув голову на стену, закрыл глаза. Я проспал, изредка просыпаясь, весь сеанс, и меня разбудила контролерша, после окончания его обходившая зал.

— Искусство они любят… — бормотала контролерша, неотступно следуя за мной к выходу шагах в трех позади.

Я ей не ответил.

Листая недавно у Макара Петровича какую-то совершенно специальную книгу по детской психологии, я прочитал, что детская психика устроена абсолютно по-другому, чем взрослая, в ней словно бы срезаны пики определенных эмоций, чувств, чувствований, все словно бы притушено, приглушено, и даже смерть самых близких не воспринимается как нечто ужасное, трагическое, непоправимое, а лишь как выпадение определенного звена жизни, меняющее ее уклад, образ, ритм… И потому ребенок легко обвыкается в новых обстоятельствах, вживается в них, как если бы они были свойственны для его жизни с самого рождения, и какие бы они ни были, как бы разительно ни отличались одно от другого, все для него будет естественно и единственно возможно, все он примет и со всем сольется.

Наверное, тогда, в лето перед моим пятым классом, когда я, независимо ни от чьих желаний, должен был остаться в Москве, потому что школа при представительстве была лишь начальная, мать думала, как это будет тяжело для меня, как это будет непереносимо для моей одиннадцатилетней души остаться одному — без родительской теплоты, родительской заботы, родительской направляющей руки — в холодной казарменной толчее интерната, и оттого после отцовского отпуска не уехала с ним, а осталась в Москве вместе со мной. Через полгода, правда, после зимних каникул, я все же оказался в этом присмотренном ими заранее загородном интернате, где у меня в первый же день увели из тумбочки все деньги «на сладкое», доверчиво помещенные мной в верхнем выдвижном ящике рядом с зубной щеткой и мыльницей, — и ничего, через неделю уже был в друзьях, как в репьях, влит в это новое свое жизнеположение, будто так и было всегда, но даже если бы мать и была знакома с теорией, объясняющей свойства детской психики, — сейчас, с высоты своих нынешних, далеко уже не детских лет я прекрасно понимаю это, — могла бы она разве вот так сразу оторваться от своего ребенка, легко и просто преодолеть в себе материнское?..

И помню, весь отпуск перед этим моим пятым классом они вели с отцом один и тот же нескончаемый, лишь прерываемый разговор, сначала втайне от меня, потом чем дальше, тем больше не жалея моих ушей, и мне было страшно окунаться в их взрослый, непонятный, таинственный мир и любопытно, и я не порывался их остановить — в конце концов всегда они останавливались сами, — я слушал.

— Переведешься в Москву, — говорила мать.

— Заладила сорока Якова, — не глядя на нее и щуря глаза, что было у него свидетельством гнева, отвечал отец.

— Заладила, потому что это единственный выход.

— Да кто меня переведет, кто! — кричал отец, и на шее у него темно и тяжело вздувались жилы. — Все там у меня, у меня в руках — понимаешь, нет?! В моих руках — ни у кого другого! Все контакты, все дела! Да меня никто слушать не будет!

— Ну так надо было еще тогда, раньше еще отказаться, раньше еще надо было позаботиться! — тоже кричала мать, и глаза у нее вспухали слезами, она плакала, трясла головой, прикладывала к глазам платок и, видно совсем уже не в силах сдерживаться, выкрикивала между всхлипами: — И я тебе говорила… да, я тебе еще тогда говорила… а ты мне что?.. Ведь я тебе говорила!..

— Ладно, все, прекратили, — взглядывая на меня яростным, невидящим взглядом и тут же отводя глаза, произносил отец.

— Да, конечно, прекратили, — судорожно переводя дыхание, отвернувшись от нас обоих, говорила мать. — И вопрос на этом исчерпан, все решено, и, конечно, так, как ты хочешь.

— Да-а!.. Та-ак!.. — забыв о своем намерении прекратить, орал отец. — А отказался бы я тогда от этого места?! А?! Если б?! Жди потом, когда другой раз такой ранг предложат. Что, любят, да, когда отказываются? Не знаешь, да? И рост только там, там, знаешь же! Только там зарекомендовать себя можно!..

— Ну и наплевать бы на эту карьеру, — уже успокаиваясь и сморкаясь в платок, но все так же пока не глядя ни на кого, отвечала мать.

— Конечно… — сардонически усмехался отец. — Пусть вверх другие идут, а мы безропотно, хоть и достойны, внизу просидим.

— Не надо тебе, пожалуй, нынче было ехать с нами, — улыбаясь вспухшими красными глазами, взглядывала на меня мать. — Лучше бы в пионерлагерь, да?

И эта ее беспомощная грустная улыбка словно бы взламывала во мне жгуче-каменное онемение, я бросался к ней, схватывал ее руку и зажимал в своих детских еще, слабых руках.

— Нет, мам, нет, — бормотал я, протягивал руку к отцу, чтобы он подошел, брал его руку, складывал материну и его вместе и снова зажимал их своими руками. — Нет, я с вами…

Не знаю, не проверишь теперь, насколько я искренен был в этих словах, не в чувстве, а именно в словах — этих, произносимых. Наверное, я вовсе даже не против был бы провести месяцок без них в лагере, просто я знал, не разумом, нет, — нутром, что именно этими словами могу соединить их…

Помню еще один отцовский довод, то и дело вновь и вновь возникавший во всех этих разговорах, произносимый обычно спокойно-рассудительным тоном, и в памяти при этом — то стол пансионатской столовой со свисающими фалдами белоснежной скатерти, то раскаленная, обжигающая тело галька пляжа.

— А что, посмотри вон в Америке, — говорил отец, кивая головой, так, будто достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть силуэты какого-нибудь Манхаттана. — Есть возможность — в частный пансион, девять, десять лет — и все, сам по себе ребенок, живет себе при этом пансионе, на каникулы только и приезжает к родителям. И это, заметь, в обычных условиях, при самых экстраординарных обстоятельствах…

Мать что-то отвечала, вроде бы даже что-то соглашающееся, уступающее…

И все-таки она не уехала с ним. И целых полгода мы жили с нею вдвоем. И были трезвонящие телефонные звонки международных вызовов, и мать сделалась со мной раздражительной и вспыльчиво-ласковой — все вместе, и вдруг прилетел отец, пробыл дома два дня, и через полторы недели улетела следом за ним она, устроив меня в тот самый интернат.

Что за встреча была у нас спустя несколько месяцев, когда мать, прямо в день прилета, уже совсем под вечер, приехала забирать меня! Я тогда как раз читал «Анну Каренину», и потом у меня долго было ощущение, будто я буквально физически пережил то знаменитое свидание Анны Карениной с сыном…

Но с той поры я вырывался из интерната только уже на недолгие дни отцовского отпуска. Случалось, что отпуск у него не приходился на лето, и тогда, уезжая в крымские и кавказские здравницы, они уже не брали меня. Потом мать стала задерживаться в Москве после его отъезда на месяц, на два, а то и на три, но я по-прежнему оставался в интернате, потому что, забери она меня на эти месяцы, возникли бы всякие сложности со школой, что отразилось бы на моей учебе, и я лишь приезжал домой на конец субботы и воскресенье. И, приезжая, я обнаруживал, как она делается все холоднее ко мне и равнодушней — будто отодвигает меня от себя все дальше и дальше, у нее была какая-то другая, отличная от прежней, когда даже на пору отдыха они не расставались со мной, жизнь, и в этой жизни не было места мне, или же если и было, то где-то на краю ее, в самом ее углу, в самом темном углу, самом дальнем. И чем взрослее я становился, тем яснее чувствовал это: я приезжал — она сидела перед трюмо в комнате, легкими касаниями пальцев массировала лицо, в нарядном платье, с нарядной прической, пахнущая духами. «В театр, — отвечала она на мой вопрос, улыбаясь нежно и отстранение — Ты ложись, не жди меня. Ужин в холодильнике, разогрей себе». Я бешено ревновал ее к этой ее неизвестной мне, другой жизни, я не ел, ожидая ее, и не ложился, показывая ей, что так нельзя, что она должна быть со мной иною, но она словно не замечала, а может быть, уже и не понимала всех этих моих демонстраций, и что я мог еще?

Позже, когда я уже знал о своих родителях больше, но не тогда, когда узнал, а еще много-много спустя — много позже этого, сам уже прощаясь с молодостью и поняв кое-что в человеке, я осознал, что ничего уже не мог добиться своими демонстрациями, сколько ни демонстрируй: она оставалась мне матерью, но та, прежняя материнская любовь ушла из нее. Она выжглась ненавистью к отцу. Ненависть иссушает сердце, и, если нет возможности избавиться от нее, она обгладывает душу до костей. Наверное, у матери был выход — уйти от него, и может быть, она и хотела этого, но так же, наверное, она не могла осилить в себе страха перед той обычной, некомфортной, бедной жизнью, которая в этом случае ждала ее. Вероятно, и ненависть, и страх, и материнская ее любовь — все совмещалось, все жило в ней одновременно какую-то пору. Любовь в состоянии перемочь ненависть, обороть ее и растворить в себе, но топливо любви — каждодневная, вынимающая жилы забота о предмете ее, а мать лишила себя этой заботы, была вольна от нее, ненависть же постоянно находилась рядом…

Так мне все это теперь кажется, так это все я себе теперь представляю, и насколько она далека от реального, моя модель, — на микрон или вообще не имеет с ним ничего общего?..

Солнце на белесом, голом, без облачка небе было все так же ярко, но уже потеряло свою яростную палящую силу, и временами, когда порывами налетал слабый ветерок, в воздухе уже сквозило вечерней прохладой. На улицах начиналось уже последневное оживление, мимо кинотеатра, глухо цокая подковами, прошла, мотая головой, будто из последних сил, понурая лошадь, запряженная в пустую телегу, возчик, пожилой небритый мужик, сидел, свесив ноги на сторону, и изредка поглядывал вперед. «Но-о! — кричал он тогда, не шевеля вожжами. — Но-о!..»

Голова у меня после сна в кинотеатре была как чугунная.

Я зашел в столовую, пообедал отвратительно безвкусной общественной стряпней и прямо от стола поплелся на автобусную станцию — ехать к себе в общежитие. Все. Последний день отпуска, считай, кончен. Все. Кончен… Все…

Автобуса на Уш долго не было, потом долго не было автобуса на станции в Уше, и я приехал к себе уже в девятом часу, весь взопревший в автобусной толкучке, разбитый, будто отработал целую смену, копая землю.

Мефодий был дома. Следы его остались в виде взлезших одна на другую сандалий посреди комнаты, еще горячего чайника на столе, недопитого стакана с чаем и надкусанной булки. Кличку Мефодий, приклеенную к нему, я получил уже в готовом виде, вообще же я назвал бы его, в иронической интерпретации этого слова, Дворником: где бы он ни появился, что бы ни делал, через какое-то недолгое время вокруг него возникает хаос, беспорядок, начинает накапливаться мусор, грязь… Полы в комнате, видно невооруженным глазом, ни разу не мыты за три почти недели моего отсутствия, и в шкафу, наверно, завал грязной посуды. А почему Мефодий, кстати, — неизвестно. Но неважно все это в конце концов, меня я слышал, зовут Митрополитом — с чего вдруг? Живем вдвоем, а не вчетвером и не вшестером — это и главное.

Я переобулся в шлепанцы, достал из чемодана полотенце и пошел в душевую. Но едва я успел встать под душ, как из предбанника раздался истошный вопль:

— Виталька! Вылегжанин Виталька, ты здесь?

— Чего? — выступил я из кабинки в проход.

— Чего! — с укоризной закричал Мефодий, увидев меня, его красное широкое лицо с белесыми бровями полыхало негодованием. — Записку мою не видел, что ли?

— Какую записку? — Шлепая по бегущей из кабинок к сливу воде, я пошел к порогу душевой. — Привет, во-первых, начальник. Три недели не виделись. На бригадира своего тоже так орешь?

— Привет, — спуская немного пар, сказал Мефодий. — На него поорешь… ра-бочий! Записку на столе — утром положил, на смену уходя!

Я вспомнил, что на столе и, в самом деле валялся какой-то клочок бумаги, взгляд мой утром, когда приехал, все натыкался и натыкался на него, но я и не подумал, что это записка.

— А что там такое? — спросил я.

— Чего! — с прежней укоризной выговорил Мефодий. — Давай вылезай, хватит воду переводить. Папаша твой приехал, неделю уж здесь живет, ждет тебя из отпуска.

— Отец? — не поверив, переспросил я. — С какой это стати?

— Ну, с какой-какой, не знаю с какой! — ругнулся Мефодий. — В городе в гостинице остановился. Я ему сказал — сегодня прибудешь, он ждал твоего звонка, ждал, да снова вот сам прикатил.

— В комнате сейчас? — понимая наконец, что это не розыгрыш, что отец действительно приехал, спросил я.

— Ну сидит, ну! Говорю же! — снова взбурлил Мефодий.

— Иду, — сказал я.

Она была подругой матери, ей было сорок два года, мне шестнадцать. Где тогда жили мои родители? Кажется, в Америке. Но может быть, и ошибаюсь, может быть, в Югославии. Впрочем, в Америке или Югославии — не имеет значения, где они только не жили.

Ее звали Анастасией Руслановной. Представляю сейчас, какой я был лакомый кусок для ее входящей в пору увядания изощренной чувственности — кусок молодого юношеского мяса, опьяневший от открывшегося ему великого таинства мальчик, податливый пластилин, послушно отзывающийся на каждое движение пальцев.

Это был первый год, когда я отказался уехать в интернат и остался в Москве. По просьбе матери, в конце концов укатившей к отцу, она должна была присматривать за мной — чтобы я нормально учился, чтобы не тратил деньги на что не надо, чтобы не попал в дурную компанию… У нее был собственный ключ, она приходила, когда хотела, раздевалась в прихожей, постукивая каблучками, я выскакивал из комнат — она расчесывалась щеткой перед зеркалом, и на меня кидался быстрый небрежный взгляд: «Здравствуй! Как у тебя в школе? Ну-ка докладывай». Потом она шла на кухню, заглядывала в холодильник, в буфет, в кастрюли на плите и всплескивала руками: «Виталенька! Это что же такое: никакой еды! Бутылка «Гурджаани», печенье, конфеты — весь твой рацион?» Узкие, обтягивающие юбки стремительно сменились тогда такими складчатыми, сборчатыми, как бы вздувающимися на бедрах и круто спадающими вниз «бочоночками», она двигалась по кухне, и ее «бочоночек» задевал за табуретки, за ножки стола, за мои ноги, и материя его сухо и маняще шуршала. «Это наш рацион», — говорил я ей в ответ на ее слова, и она улыбалась неопределенной, как бы уступающей улыбкой: «Вон как!.. Ну, а что же все-таки в школе?» — спрашивала она тут же, и мне следовало, как бы и в самом деле она контролировала меня, отчитаться перед ней в полученных отметках. Она словно бы снисходила до меня, словно бы дарила себя мне, как некую величайшую драгоценность, которой я, в общем-то, не заслуживал, словно бы разрешала воспользоваться собой, хотя, разумеется, едва наши тела касались друг друга, все оказывалось наоборот. У нее были дети — дочь и сын, я был знаком с ними: дочь ходила в шестой класс, а сын в том году поступил после школы в Институт международных отношений. «Тяни английский, тяни, — говорила она мне иногда, просматривая дневник, обласкивая меня своим покровительствующим царским взглядом. — Тогда после, какой институт ни кончишь, рано или поздно заграница тебе обеспечена».

«Moscow is the capital of my country…» — «Москва — столица моей родины…» — тут же вспыхивала у меня в мозгу начальная фраза какого-нибудь «топика», от английского topic — тема, их было около двух десятков, и на эти темы полагалось совершенно свободно и без запинок разговаривать.

Сколько же лет ухнуло в бездну, протекло, прокатилось — осталось позади с той поры… И от всех «топиков», что знал когда-то великое множество, застряли в памяти вот такие обрывки фраз: Moscow is the capital…

Отец сидел на стуле возле стола в неестественной, напряженной позе ожидания, положив одну руку на стол, а другую уперев в колено, он сидел напротив окна, и мне не было видно его лица — лишь очерк его расплывшейся на стуле, как студень, фигуры.

— Вита-алий!.. — странно как-то клекотнув горлом, сказал он и, судорожно ухватившись одной рукой за спинку кровати, а другой продолжая опираться о стол, поднялся со стула. — Ну наконец-то!

Мгновение, пока я шел от порога к нему, показалось мне неимоверно долгим. Обняться, пожать руку, расцеловаться?.. А, как получится.

Отец сделал ко мне шаркающий меленький шажок, я подошел — он обнял меня, притиснул к своему большому мягкому телу, отстранился, хотел поцеловать — и не решился.

— А я уж ждал твоего звонка, ждал!.. — сказал он надтреснутым, совершенно стариковским голосом.

— Да вот не прочитал же, ну надо же! — бурлящим своим голосом, в который уж, видно, раз, как вернулся от меня из душевой, воскликнул Мефодий. В шкафу у входа, прикрывшись дверцей, он с лихорадочной скоростью, поливая из кастрюльки, мыл стаканы и ложки для чая.

— Да, обидно, — сказал я. — Как раз я из города только что.

Но это была лишь фраза, не более. Мне не было обидно, я был растерян.

Последний раз я виделся с отцом лет пять назад. Тоже у меня как раз был отпуск, и я поехал дикарем в Евпаторию, а у них с матерью на тот же месяц оказались путевки в тамошний ведомственный санаторий. Отец был грузен, как и все последние годы, но грузен величественно и вельможно и при своем большом росте оставаясь даже как бы статным, и в голосе его, когда он разговаривал со мной, проскальзывала некая надменная пренебрежительность. «Гуляем все? Ну-ну!» — запомнилась мне одна-единственная фраза от всей той недолгой вымученной встречи в парке санатория.

Теперь передо мной стоял рыхлый, с непомерно большим животом старик, и даже в его коротко подстриженных, давно уже седых усах тоже была теперь какая-то старческая немощность.

— Ну вот, все-таки встретились, увиделись… все нормально, — сказал отец, тщательно ощупывая глазами мое лицо и улыбаясь неуверенной выжидательной улыбкой, — Я уж ведь неделю здесь.

— Мне сказали, — махнул я рукой в сторону шкафа, на невидимого за дверцей Мефодия. — А я как раз из города сейчас… Ты садись.

Отец, опираясь рукой о колено, сел на прежнее свое место и снова одну руку положил на стол, а другую оставил на колене, в неестественном, с вывернутым вперед Локтем, положении.

— В Сочи ездил? — легонько похекав, спросил он.

Я тоже сел — на кровать, и, стряхнув сандалию, подогнул под себя ногу.

— В Сочи, — сказал я.

— В Сочи хорошо, я бывал, — дребезжащим стариковским голосом, все таким же для меня еще непривычным, сказал он, покивав. — Бывал неоднократно, и самые хорошие воспоминания. Губа у тебя не дура. — Он замолчал, молчал и я, лихорадочно в растерянности своей думая, о чем же говорить, и, вновь как-то странно клекотнув горлом, он спросил фистулой: — Ну, а в дом родной что же не завернешь никогда?

Мефодий, с ослепительно белыми бровями на своем красном лице, вышел из-за дверцы шкафа с сияюще мокрыми стаканами в руках.

— Чаек, Виталик, на огне, сейчас будет, — сказал он, ставя стаканы на стол. — А может, чего погорячее? Я пошарю по общаге.

По-идиотски все выходило. И эти мокрые стаканы… И водки еще только не хватало!..

— Сейчас, погоди, — сказал я отцу, поднимаясь. И взял Мефодия под локоть. — Где чайник, на кухне? Пойдем сходим. — Мы вышли в коридор, дошли до кухни — чайник наш кипел, брякая крышкой, фырча из носика сильной белой струей. — Оставь нас на полчасика,-попросил я Мефодия. — Можешь?

Мефодий постоял, не отвечая, глядя на меня с напряжением, потом до него дошло.

— Пожалуйста, что ты, всегда пожалуйста! — воскликнул он. — А бутылку что, не надо?

— Нет, — сказал я. — Ну какая, к черту, бутылка.

— Уж и какая, уж и к черту! — обиделся за свое предложение Мефодий. — А чаю стакан взять мне разрешишь?

Мы заварили чай, принесли его в комнату, Мефодий налил себе стакан и, прихватив его полой рубахи, посверкивая лоснисто-загорелым мускулистым животом, закрыл за собой дверь. Мы с отцом остались вдвоем. Мы сидели теперь друг напротив друга, размешивали сахар в стаканах, молчали, и только взвякивали временами, вперебив, наши ложечки. Отец домешал, вынул ложку, обтряс и положил обратно в стакан.

— Вообще мне не рекомендовано много пить. Вредно, — сказал он.

— Не пей. Как хочешь. — Он заговорил — я ответил и, ответив, почувствовал, что сейчас, с разгона, если не задерживаться, смогу наконец задать тот вопрос, который давно должно было задать, но язык у меня не поворачивался. — Зачем ты приехал? — спросил я.

И так же, как я не ответил на его вопрос о доме, он не ответил на мой, только его никто не перебивал. Он обвел взглядом узкую, тесную комнату, бедно, казенно обставленную, даже без занавесок на окнах, с затоптанными, пыльными полами, с окурками под кроватями и сказал:

— Грязно живете. Неужели к чистоте, к уюту не тянет?

Я усмехнулся и пожал плечами.

— Это жениться, что ли?

Он опять не ответил. Только теперь он не оглядывал комнату, а, выпятив губы, набрякнув тяжелым морщинистым лбом, глядел на меня.

— Я ведь инсульт нынче перенес, — сказал он затем.

— Знаю, мать сообщала, — сказал я.

— А что ж не приехал?

— Зачем?

— Я ведь… умереть мог, — с усилием произнес отец.

«Когда мне сообщили, уже не мог», — сказал я про себя, однако вслух я все же не посмел выговорить эти слова. Хотя, может быть, и следовало. Две недели он лежал в больнице, две недели он выкарабкивался из темного, последнего, запредельного — мне не сообщали ничего. Когда же наконец выкарабкался, вылез, преодолел — вот тогда лишь, лишь после этого: поддеть, уязвить, нахлопать лишний раз по щекам: а ты где был?! а ты где был?! а ты где был?!

Но вместо всего этого я спросил:

— Почему же мать не сразу дала мне телеграмму?

Лицо у отца закаменело. Потом взгляд его медленно пополз с меня — в сторону, в сторону, голова опустилась и вдруг начала мелко, часто дрожать. Я услышал все тот же клекочущий, булькающий звук у него в горле. Он плакал!

Я стиснул горячий стакан между ладонями, мне жгло их — но я заставил себя терпеть. Я не знал, что мне говорить, что делать, и так, одной болью, одним рвущимся из груди стоном, мне было легче заглушить другую боль и другой стон.

— Это ужасно… это ужасно, — выговорил отец, мотая головой, — если бы я умер и не увидел тебя…

Я не в силах был поднять глаза на него.

— Ты же у нас все-таки один, — сказал он, помолчав, и в горле у него снова клекотнуло. — Я на пенсии… мать тоже дома, целый день одни дома… а ты раз в три месяца: на прежнем месте, адрес не изменился… Тяжело так. Тяжело…

Он опять замолчал и молчал долго, а я все так же не смел поднять на него глаза. Что он хочет от меня? Что в наших отношениях можно исправить, переиначить? Я чувствую себя безмерно виноватым перед ним. Перед ним и перед матерью — перед обоими, но это та предопределенная природой вина ребенка перед родителями, что они уйдут, а он останется, что их уже не будет — никогда, никак, а он будет жить, и тут уж ничего не изменишь, и никакими словами этого не выскажешь, и ни во что не воплотишь, тут лишь одно — носить это в сердце и скреплять его утешением о закономерности всякого ухода..

— Вернись домой, — сказал отец. Я вскинул глаза — он вытирал тылом ладони белые обвислые щеки. — Вернись, мы тебя с матерью очень просим. Нам это решение нелегко далось, просить тебя. Нам ведь, знаешь, и до того нелегко было: растить, растить сына — и чтобы он бродягой по стране пошел. Шабашником. Бог знает кем… У других, оглянешься — дети как дети: и в институты хорошие пошли, и положение какое-то понемногу зарабатывать стали, и квартиры получать, и своих детей… Нелегко нам пережить было. Стыдно перед людьми было… А сейчас решили. Вернись домой. Мы тебя очень просим.

Я сидел теперь, сжимая руки под столом между коленями и покачиваясь. Ладони у меня горели — видно я их сжег. Мгновение, когда горло мне тоже перехватили слезы, минуло, и ко мне возвращалось прежнее раздражение: отец говорил так, будто когда-то они с матерью сами попросили меня оставить дом, а теперь вот прощали. Я пригнулся и, не вынимая рук из-под стола, отхлебнул из стакана.

— А что, собственно, изменится, если я вернусь? Мне ведь не три года, меня не потискаешь. Я взрослый мужик, у меня своя жизнь… я к самостоятельности привык, не все ли равно, где я живу?

— У Анастасии Руслановны, подруги маминой, — помнишь? — сын уже завсектором… — сказал отец.

Вон как. Поддерживают контакты… Я промолчал.

— Она тобой все интересуется. А что ей скажешь… — Отец вздохнул, придвинул к себе стакан, подумал и снова отодвинул. — А почему ты, скажи мне, по специальности-то не работаешь?

Он произнес эту последнюю фразу таким бесцветным, таким подчеркнуто естественным голосом, что я понял — он знает. Бог ведает откуда, но знает. Точно.

Но все же я состорожничал.

— Как не по специальности? По специальности: электриком. Могу электросварщиком. Плотником могу.

— Нет. Я диплом имею в виду. — Он не удержался и по лицу его прошла довольная улыбка. — Зачем-то ж ты кончал институт?

Неважно, как он узнал. Не от Мефодия, который понятия не имеет, что два года назад я закончил Уральский политехнический институт, факультет энергетики, не из «Дела» отдела кадров, в котором и записи нет такой, что я электрик с высшим образованием; сам как-то узнал, сами они с матерью узнали: проанализировали мои частые прошлые наезды в Свердловск, послали запрос… но неважно все это в конце концов. Вот он почему приехал — вот что важно. Теперь они могли бы не так стыдиться меня. Теперь им было бы легче терпеть меня рядом.

— В принципе, отец, в общем-то, ни за чем, — сказал я, глядя мимо него. — Просто ничего более умного не придумал. Чтобы хоть какой-то смысл был. Цель какая-то. Чтобы хоть чем-то жизнь заполнить.

— Это институт-то ты называешь «хоть чем-то»?

— Ну а что же, институт, по-твоему, это что-то вроде визитной карточки на вход в жизнь? А без него вроде как ты где-то за оградой обретаешься?

Он мне не ответил. Я посмотрел на него — он сидел, держась за ложечку в стакане, и молча и печально глядел на меня.

— Я ведь о тебе думаю, — сказал он затем надтреснуто. — О себе мне что думать, поздно уже. С институтом — и электриком… А поработай ты по специальности годок-другой — и в Академию внешней торговли пошел бы. Я бы помог. Пока у меня еще связи есть… — Он снова замолчал. Помолчал и добавил: — Пока я жив еще…

Я весь внутри так и взвился. Как он это добавил: «Пока я жив еще»… Точно все отмерив и отвесив, не раньше, нет, — в конце своего проникновенного монолога, выдержав необходимую паузу… Обо мне он думает… Обо мне он заботится!.. Теперь, конечно. Теперь обо мне…

— Ну что ты молчишь? — возвысив голос, спросил отец. — Ответь, чтобы я матери что-то сказать мог.

Я, по-прежнему молча, все так же не прикасаясь к стакану горящими на ладонях руками, наклонил его губами, отхлебнул чаю, встал и подошел к окну. Солнце село, улица была серо-фиолетовой и казалась в этом освещении ухоженно-чистой и домашне-уютной.

— Да что, отец, мне сказать… — повернулся я к нему со смешком. — Ты как, ты, наверное, рано сейчас ложишься?

— Чего рано? — выпячивая губы, ошеломленно спросил отец. Потом понял. — При чем это здесь?

— О ночлеге для тебя позаботиться нужно, — сказал я, испытывая, к своему стыду, наслаждение от его замешательства. — В гостиницу сегодня уже не успеешь. Или мы как, всю ночь говорить будем?

Отец тяжело пошевелился на стуле, заскрипев им, и резко, подальше от себя, отодвинул стакан с чаем.

— Все шуточки шутишь, — сказал он. — Тебя о деле упрашивают. А ты!..

Порою я очень жалею, что армия минула меня. Я аккуратно вставал на учет, откреплялся и закреплялся, но я так часто, особенно первую пору, переезжал с места на место, что бюрократическая машина учета не зацепила меня своими зубцами, я проскочил между ними. И теперь мне кажется иногда, что я недобрал чего-то существенного в жизни, перемахнул через какой-то кусок ее, который мне непременно нужно было бы знать, носить в себе его опыт и отражение, его вкус и запах, — как всегда со мной призрак, туманно-отчетливый образ той, другой жизни, в которую я едва не ступил, прикоснулся, ощутил на лице ее дыхание — и ускользнул, ушел в сторону, а было суждено — войти, обмять показавшийся бы поначалу жестким хомут и трусцой, трусцой, все сильнее, все крепче налегая на постромки, повлечь за собой повозку своей судьбы, неслышно и послушно бегущую за спиной по накатанной дороге.

В тот последний мой школьный год у отца произошло какое-то громадное продвижение по службе, после отпуска он остался в Москве, и впервые за много лет мы жили семьей. Если кто и был этому рад, то это я. Анастасия Руслановна звонила по телефону, приходила, но звонила она теперь матери, приходила к матери и, даже когда мы виделись, не могла, не имела права спросить меня властно-покровительствующе: «Ну что, как дела в школе?» Он могла теперь спросить об этом лишь радушно-заинтересованным тоном старшей, а я мог ответить с отстраненной дерзостью дурно воспитанного ребенка: «Все так же». Я избегал ее. Я прятался от нее, не отвечал на телефонные звонки, выкрал у нее ключи от квартиры, — еще весной, после нескольких месяцев оглушающего счастья близости, она больше не влекла меня, ее увядающая тяжелая страстность вызывала во мне теперь отвращение, ее стареющее, с большим белым животом тело, раньше пьянившее своей наготой, стало мне теперь неприятно. И как только я начал избегать ее, все переменилось: теперь это была не снисходящая до меня, дарующая милость своему конюшему герцогиня, а ласковая горничная, готовая всю себя посвятить заботам о своем маленьком барине. И пока я жил один, всю весну и все лето, мне приходилось прибегать к таким вот низким приемам: отключать телефон, отвечать не своим голосом…

Впрочем, я был защищен от нее лишь в присутствии родителей, без них я был беззащитен. И я бормотал какую-то невнятицу, нес какую-то несусветную бессмыслицу, отказываясь встретиться, просто молчал… Но все-таки я оказался стоек, довел начатое до конца: однажды, как тому и следовало случиться, она не выдержала, мы разговаривали по телефону — хлопнула трубку на рычаг. Помнится, я минут десять, сумасшедший от радости, счастливо потирая руки, довольно похохатывая, бегал по всей квартире и не мог остановиться.

Но через десять этих минут телефон зазвонил снова, а снял трубку, и в ней снова раздался ее голос.

— Ну так вот слушай, чтоб ты знал, — сказала она. — Если я, по-твоему, шлюха, то твоя мать — такая же. Пойди завтра на Пушкинскую площадь к памятнику, в два часа, — и удостоверься. А твой отец — просто мешок дерьма. Делает вид, будто ни о чем не имеет понятия. А то, не дай бог, дело обернется скандалом. И куда он тогда с подмоченной анкетой!..

Это была ее месть. Удар был рассчитан верно и точно — словно длинная стальная игла прошила меня и вошла в сердце.

Она, что бы я о ней и как бы ни думал, не была в моем сознании ни матерью, ни женой, то есть я знал, что она и жена, и мать, я видел ее мужа и был знаком с ее сыном и дочерью, но она не воспринималась мной в этих ее ипостасях, она была для меня женщиной, женщиной — и лишь ее муж и ее дети существовали словно бы отдельно от нее, они имели к ней отношение словно бы в каком-то другом измерении, где она была уже не она, а кто-то другая. Но мать для меня, как и для любого ребенка, была прежде всего матерью, только матерью, если еще точнее — н е ж е н щ и н о й, и так же лишь отцом был отец, и открывшаяся, обнажившаяся от ее слов, да еще в таком виде, та иная, главная, изначальная их суть — была страшна, ужасна, отвратительна…

Она могла бы сказать мне, что из меня с таким характером, с такими наклонностями, ну и еще что-нибудь в этом роде, ничего не выйдет, я ничего не добьюсь в жизни — мне было бы неприятно, но я бы это пережил. Она могла бы сказать мне что-нибудь вроде того, что я вовсе не их сын, я бы, поразмыслив, не поверил. Она сказала правду.

Мать появилась, опоздав минут на десять. Она быстро, легким незнакомым движением поводила головой вокруг, с одной из скамеек поднялся и пошел к ней, улыбаясь, отцовского возраста мужчина — этак неторопливо, поигрывая ляжками — они сошлись, и теперь уже мать тоже улыбалась и что-то говорила ему, они направились на переход через улицу, спустились затем немного по Большой Бронной и пересекли ее. У стоячего кафе-забегаловки, сквозь окна которого были видны люди, торопливо жующие пирожки с мясом и сладкие венгерские ватрушки, запивающие их кофейно-молочной бурдой из стаканов, у узенькой полоски высокого тротуара стояла песочная «Волга». Неузнанный, прохаживаясь по другому тротуару в каких-нибудь двадцати метрах от них, я смотрел, как мужчина отмыкает машину, тянется, встав коленом на сиденье, открыть противоположную дверцу, и мать моя, потянув ее на себя, подбирая полу своего английского, цвета беж плаща, ступает ногой в сумерки поддонья, садится на сиденье, подбирает вторую ногу и захлопывает дверцу.

«Волга» уехала, пыхнув сизым дымком, я зашел в кафе, купил пять пирожков и, хотя есть мне не хотелось, насильно, всухомятку втолкал их в себя — мне нужно было делать что-то, чтобы заглушить в себе боль. В том, как мать встретилась с ним, как разговаривала, шла, даже, наконец, в том, что села к нему в машину, не было во всем этом полного доказательства, его окончательности, все это, в конце концов, можно было бы объяснить и иначе, но я знал, что сказанное мне — правда. Прежнему положению отца соответствовала двухкомнатная квартира, теперь в скором времени ему обещали трехкомнатную, но пока нам приходилось довольствоваться старой. Комнаты были смежные, мы все толклись на виду друг у друга, если что и можно было спрятать и утаить, то ненадолго, и я не заметил, я просто увидел, что за отношения у отца с матерью. Мне было уже семнадцать, и мне были уже знакомы тонкости словесного обмена между мужчиной и женщиной, и я лишь не позволял, запрещал себе проникать в смысл и причины, хотя, кому-то тайному во мне, сидящему в глубине, в темноте, подсознательному моему «я», они и были совершенно ясны.

Верный и точный был удар. Под лопатку в сердце. Но мало того: он был двойной. Хотя нанесшая его этого и не подозревала. Мужчина, с которым встретилась мать у памятника, был тем самым сослуживцем отца, другом дома, что бочком, бочком, отвернув голову, быстро побежал из подворотни, когда я позвал его… И происходило это все здесь же, в двух шагах, на этой же площади…

Не знаю, попал ли я, уроженец предпоследнего военного года, в акселерационный бум, но в семнадцать лет я был уже того же роста, что и теперь, и если сейчас выжимаю на динамометре девяносто, то тогда семьдесят — в общем, внешне я был крепким, вполне сложившимся мужчиной. Однако внутри я был еще мальчиком, ребенком, сосунком, и узнанное оглушило меня, сбило с ног; чтобы подняться, мне нужно было понять, отчего это так, почему именно вот так, а не по-другому, и вопрос о смысле жизни, стоявший передо мной лишь применительно ко мне самому, оказался вдруг отнесен и к моим родителям.

— Жить, — сказала мать с улыбкой. Эта же улыбка была у нее на лице там, на площади у памятника. — Просто жить. Смысл жизни в том, чтобы просто жить.

И более вразумительного и ясного она не смогла сказать мне ничего, и разъяснение этой формулы «просто жить», с какой стороны ни подойди, было ею самой же: «Просто жить — это просто жить». Интересно, что бы ответила мать, если бы знала, откуда тянется к ней ниточка этого вопроса, как бы она разложила свою формулу, но я не смел, да и не считал возможным обнаруживать свое знание.

Я не однажды исподволь, незаметно подкрадывался к ним с этим вопросом, и ответ матери всегда был один и тот же, и в этой постоянности проглядывало жестокое простодушие изощренности, так уже мне знакомое по другой женщине. Оттого, может, они и были подругами? Отец отделывался всякий раз какими-то неопределенными хмыканьями, невнятными околичностями или просто отказывался отвечать, но однажды я застиг его в возвышенный момент сосредоточенной углубленности в себя, и, медленно, скупо роняя слова, глядя мне поверх плеча, он сказал, что в юности его тоже тревожил этот вопрос, но что он не избирал себе в юности некоей жизненной цели, которую надо осуществить, а то есть и не очерчивал для себя определенного круга жизненных проблем и явлений, деятельность внутри которого, собственно, и составляет смысл жизни. Однако в процессе жизни круг этот определился сам собой, и смысл, как он его понимает сейчас, заключается прежде всего в том, чтобы как можно больше приносить пользы своим трудом, чтобы как можно весомее был его вклад в общее дело, а также добиться того, чтобы и все подчиненные осознали бы необходимость работать таким же образом. Я хорошо помню, как у нас происходил этот разговор. Был вечер, светился телевизор в углу, мы сидели в креслах, вытянув ноги, между нами горел привезенный ими из Югославии торшер, он заполнял комнату рассеянным желтовато-зеленым светом, и по телевизору один из недавно прорвавшихся на экраны инструментальных ансамблей исполнял первые советские мелодии в ритме рок-н-ролла… И это была та же пора, когда я вел дневник и в нем записывал совсем другое: «Англичанка вконец озверела, выставила всему классу единицы и сказала, что никто из нас не сдаст у нее экзамена…»

Но мало-помалу вонзенная под лопатку игла словно бы истончалась, рассасывалась, что-то там еще побаливало, покалывало, но уже слабо, неощутимо почти, бежало время, наступила весна, экзамены на аттестат, и я сдал английский на «отлично», и литературу с русским на «отлично» — все на «отлично», кроме истории, слаб оказался в датах.

То лето проходило для нашей семьи не только под знаком моего вступления в жизнь. Впрочем, это мне лишь могло казаться, что «не только». Для отца с матерью моего «знака», может быть, и вообще не существовало в то лето, а был только знак отцовской ошибки.

Отец ходил серый, весь словно измятый, изжеванный, подглазья у него были черные от бессонницы. Его вызывали куда-то на самый «верх», он писал какие-то бесчисленные объяснительные и все твердил, ни к кому не обращаясь, самому себе, почему-то баюкая одной рукой другую: «Все к чертям, все к чертям, псу под хвост…» Кажется, даже что-то изменилось в их отношениях с матерью — словно бы их потянуло друг к другу…

Ошибка отца была не промахом, не излишней, опрометчиво на себя взятой ответственностью; как я понял, собственно, ошибки и не было, потому что отец во избежание ее, как это водилось, спустил дело на тормозах, притушил его, чтобы оно само собой подрассосалось, подсохло, осело — дошло бы до соответствующей своей истинной ценности кондиции, а там-то уж все бы и стало ясно, однако это оказался тот редкий случай, когда ждать утряски было нельзя, надо было принимать решение и действовать тотчас, но это выяснилось лишь позднее, когда уже в полном смысле слова было поздно.

Я сидел за столом и готовился к какому-то экзамену. «Все к чертям, все к чертям, псу под хвост…» — бормотал он, с пришаркиванием ходя по соседней комнате, и, хотя дверь была закрыта, мне казалось, что отделанные мехом французские тапки его шаркают у меня по голове. Я встал и раскрыл дверь.

— Да ладно, — сказал я отцу водевильно-веселым голосом. — Ну если и выгонят! Не пропадем же. Не на Западе ведь.

Он остановился и, не глядя на меня, взмахивая рукой, будто отбивая такт, закричал неожиданно резко и свистяще:

— Что ты понимаешь, чтобы давать мне советы! Щенок! Я двадцать лет положил на то, чтобы стать тем, кто я есть! Я столько вынес ради этого, ты знаешь?!

Я понял, что обречен на это шарканье до поздней ночи и, если хочу заниматься, должен поискать себе другое место.

Отца не сняли. И когда я сдавал вступительные экзамены, мы получили ордер на трехкомнатную квартиру, а одновременно с ордером подвернулось выгодно купить хорошую дачу в Красной Пахре. Сообщение с поселком было неважное, но нам это было не страшно: у нас уже года два стояла в гараже «Волга», тоже, между прочим, как у того отцова сослуживца, песочного цвета — они их покупали одновременно.

А родом отец был из деревни, из Ярославской губернии, и приехал когда-то в Москву в одних-единственных домотканой материи штанах, заплатанном пиджачишке и разваливающихся, с чужой ноги сапогах. Мать, правда, была городская. Но тоже не из барышень, и часто любила вспоминать, что в детстве ей очень хотелось научиться играть на пианино, и способности у нее открылись необыкновенные, но денег купить инструмент не было…

Ночь я почти не спал. Через голову у меня был, казалось, продернут тонкий металлический, прут, он непрестанно дрожал, и от этого его дрожания в голове стоял гулкий тяжелый звон. Горели обожженные ладони, до них было больно дотронуться. Мефодий, столкав одеяло к задней спинке, лежал на своей кровати в одних трусах и, сложив руки на груди, словно молясь во сне по-мусульмански, храпел с богатырской мощью и яростью.

Около семи я поскребся к Макару Петровичу. Он уже был на ногах — тотчас распахнул мне дверь и молча показал рукой: проходи.

Я зашел, он закрыл дверь и, жестом же все попросив меня пригнуться, прошептал на ухо:

— Спит еще. До свету с боку на бок перекладывался. Я ему уж потом элениум дал — прошлый год мне выписывали, я не пил.

— А мне анальгинчику. Найдешь? — тоже шепотом попросил я.

— Ага, — сказал Макар Петрович. — Сейчас.

Стараясь ступать своей деревяшкой как можно тише, он пошел рыться в бывшей обувной коробке, служащей ему аптечкой, а я, чтобы не шуметь попусту, сел на обитый дерматином черный казенный диван, зажатый с боков двумя этажерками. В соседней комнате, за тонкой фанерной дверью спал мой отец… Родивший меня, вызвавший меня из черного непроницаемого отсутствия, из небытия, из  н и ч е г о — в вещный, растящий хлеб, сажающий огороды, роющий шахты, производящий ракеты и холодильники, авторучки и ядохимикаты мир. Шестидесятичетырехлетний сырой старик, бормочущий сквозь слезы: «Ты у нас все-таки один…»

— Вот, — подал мне Макар Петрович пакетик анальгина и стакан со вчерашним-чаем.

Я выпил таблетку и поставил стакан на стол. Макар Петрович, взяв с одной из этажерок толстенькую, в сочном коричневом переплете книгу, потряс ею над головой.

— Вот! — все так же шепотом сказал он, счастливо улыбаясь всем своим лоснящимся толстым лицом. — Леопарди. Изумительно. Послушай, я тебе прочитаю. — Он быстро раскрыл книгу, полистал ее, нетерпеливо слюнявя указательный палец и обтирая его о большой, чтоб был только влажным, и нашел нужное. — Вот! «Каждый из нас, чуть лишь появится на свет, уподобляется человеку, который лег на жесткую и неудобную кровать: едва улегшись, он чувствует, что лежать ему неловко, и начинает ворочаться с боку на бок, то и дело менять место и позу, и так всю ночь, не теряя надежды хоть ненадолго заснуть, а иногда даже думая, что сон уже пришел, пока не наступит срок и он не встанет, ничуть не отдохнув». А, как?

— Это прямо про меня. — Я осторожно, одними пальцами взял у него из рук книгу и, закрыв, посмотрел на обложку. — Тоже всю ночь ворочался. — Я отдал ему книгу и показал свои ладони. В середине их, захватив кое-где пальцы, бугрились белые пузыри мертвой кожи.

— Ну, Виталь Игнатыч! — присвистнул и, спохватившись, оглянулся на дверь в другую комнату Макар Петрович. — Ты это как?

— А! — махнул я рукой. — Бытовая травма… Я к тебе предупредить: я сейчас к открытию в поликлинику двину, проснется отец — пусть ко мне поднимается. Я быстро обернусь.

— Ладно, ладно, — прижимая к себе книгу, покивал Макар Петрович, — не беспокойся, все в порядке будет.

В поликлинике мне прокололи пузыри, смазали ладони синтомициновой мазью, перебинтовали кисти и дали бюллетень на три дня с половинной оплатой.

«На три дня… на три дня…» — бормотал я про себя, идя поликлиничным коридором в выходу.

Неожиданный бюллетень в кармане был как избавление, как спасательный круг, за который я мог уцепиться, чтобы продержаться на плаву эти день, два, три, утрясти в себе всю эту муть, всколыхнувшуюся вдруг во мне под стук колес на вагонной полке вчерашним утром… — совершенно я был не в состоянии сейчас заставить себя идти в сторону комбината.

Макар Петрович с отцом, сидя за столом, пили чай с сухариками, макая их в стаканы.

— Но я, должен вам доложить, с французиком этим знатно потом посчитался… — услышал я отцовский надтреснутый голос, входя в комнату.

— Картошечку и колбасу жареные, Виталь Игнатыч? — пристукнув протезом по полу, повернулся на стуле, обратив ко мне зрячий глаз, Макар Петрович. — Вот с Игнатом Романычем организовали, коронное наше местное блюдо.

— Ну что ж… если угостите, — сказал я.

— А мы не угощаем. Мы сразу на троих готовили, — с хозяйской интонацией, по-хозяйски подпирая стол животом, сказал отец. Он всегда, везде быстро начинал чувствовать себя хозяином, по-хозяйски распоряжаться и приказывать, даже странно, почему вчера, ожидая меня, он сидел в такой неестественной, напряженной позе. Я примостился за столом, выложил наверх руки, и он увидел бинты. — Это что с тобой? — спросил он с недоумением.

— Салют в честь твоего приезда, — сказал я с усмешкой и спохватился. — Пустяки. Небольшой ожог, не обращай внимания.

Макар Петрович ковырялся вилкой в сковороде на подоконнике:

— Да вроде еще ничего, теплое. Или разогреть?

— Давай так, — сказал я.

Он поставил передо мной картошку с колбасой, прямо в сковороде, чтобы меньше остывало, и я стал есть, а он, брякая деревяшкой, снова сел к своему стакану. Разговор между ним и отцом не возобновлялся, он был искусственный, протянуть время до моего прихода, и вот я пришел.

— Как спалось? — спросил я отца, хотя прекрасно знал уже, как он спал.

— А не очень, Виталий, — дребезжаще сказал отец.-Совсем уже рассвело, а я все без сна еще. Новое место. И в гостинице, пока привык, тоже все не мог заснуть. Это уж годы. У тебя как, нет такого? Тебе все равно, где спать?

— Все равно.

— А мне вот нет, — сказал отец. — Это уж годы. А может, у тебя есть, ты просто не замечал?

— Нет, — я усмехнулся. Тайная пружина отцовского вопроса была мне ясна. — Прекрасно сплю в любой обстановке.

— Ага… — протянул отец. — Так.

Я съел картошку с колбасой, попил с ними чаю с сухарями, и мы с отцом пошли на автобусную остановку ехать в город.

День опять обещал быть жарким, небо было без малейшей хмари, я забыл кепку у себя в комнате, и голову уже пекло, хотя солнце стояло совсем невысоко.

— Так и что же, до чего же мы с тобой договоримся? — спросил отец уже в автобусе. Нас подбрасывало и мотало на сиденьях, и внизу, далеко под нами, плыли гигантские террасы карьера.

И опять я не знал, что отвечать.

— Давай не будем опубликовывать коммюнике, — сказал я наконец. — Можно без него? И так ведь бывает.

— Бывает. — Отец помолчал. — А зачем же я ездил к тебе? — спросил он затем. — Неделю в этой гостинице жил, ждал тебя? Зачем? Очень мне хотелось торчать в ней. Меня все выселяли, все в райком обращаться приходилось: очень вас прошу, сделайте звонок, пусть смилостивятся…

Теперь помолчал я.

— Повидались, отец, — сказал я потом. — Повидались, поговорили… Я уж столько в Москве не был… Я уж и хотел наведаться… теперь, может, наведаюсь.

— Когда?

— Не знаю, отец.

Обо всем вчера, главном, основном, было переговорено все нам обоим было ясно и понятно, и отец задавал сейчас свои вопросы не потому, что он надеялся переиграть что-то, переиначить, это в нем говорила инерция, она вновь и вновь обращала его вспять…

Поезд уходил в семь вечера с минутами.

Мы купили в кассе на вокзале билет и вернулись в гостиницу. Времени до семи часов было бездонно, и мы оба уже тяготились этими долгими часами, которые должны были провести вместе.

— В ресторан, может, пойдем пообедаем? — предложил отец.

В ресторане прошло чуть не полчаса, пока к нам подошла официантка, и это меня обнадежило: с такими темпами на ресторан вполне могло уйти часа три.

Потом мы ждали салат, потом борщ, потом антрекоты — и все эти безмерно долго плетущиеся минуты и минуты можно было счастливо заполнить раздраженными пустыми разговорами о бездарности нашей сферы обслуживания, куда ни оглянись.

— Можешь мне объяснить, чего ты все-таки не переходишь на инженерную должность? — неожиданно спросил отец. Все та же инерция опять понесла его вспять. Мы уже кончали обед, съели антрекоты и теперь ждали компот. — Скажи мне все-таки.

— Боюсь, — сказал я. Я сидел развалившись на стуле и далеко под стол вытянув ноги.

— Чего? — спросил отец. — Что инженером меньше зарабатывать будешь, может быть? Так это ненадолго. Я ж тебе обещаю: год-другой — а там… у меня все-таки есть связи.

Я рассмеялся. Господи боже, ведь он искренен. Он мне желает добра. Оба они мне желают. Искренне, искренне, без всякой игры… Какая уж тут игра. Жизнь прожита, и ничего после нее — кроме меня. И им хочется любоваться мной, видеть меня счастливым — для своего счастья. Единственно, что они не хотят видеть меня никаким иным, кроме как своим подобием…

Попытаться объяснить ему, чего я в действительности боюсь? Если бы я сам понимал точно — чего…

Перемены узды, вот я, видно, чего боюсь. Пока я электрик, рабочий, пока жизнь идет прежним ходом, как шла предыдущие годы, во мне сохраняется ощущение некоей временности ее, некоего приготовления к чему-то иному, большему, значительному, мне кажется, что у меня еще все впереди и то неухваченное, самое важное в ней, самое главное — смысл существования, цель его — будет еще понято мной, расшифровано, открыто… — есть еще надежда; сделаться же инженером — это как надеть хомут, это уже все равно как встать на азимут, все равно как наметать шов, и только остается ровнехонько пройти по нему; вся жизнь из этой узды видна навылет, вся, до конца — и чем же жить в ней, каков же смысл ее? Пятнадцать лет прошло, а я не ближе к разгадке, чем тогда. И лишь одно ясно и понятно: не походить на  н и х, не быть  и м и, не повторить их… Неужели придется в конце концов и нет ничего иного?

— Знаешь, чего боюсь? — сказал я, отсмеявшись. Нет, не объяснить ему ничего, он даже не попытается понять, да он просто посчитает все это шизофреническим бредом. — Я боюсь карьеры. Боюсь, а вдруг так лихо пойду вверх, что влезу черт-те куда. И сидеть там потом наверху, и бояться шаг влево сделать, шаг вправо, чтобы не сверзиться…

Теперь засмеялся отец. Он смеялся, откинувшись на спинку стула, взявшись руками за край стола, оплывшее большое тело его колыхалось, и я на краткий миг вновь вдруг увидел перед собой не старика, а важно-вельможного чиновника. Он все воспринял всерьез.

— Это кто ж тебе сказал, что ты непременно взберешься? — с чувством неявного, скрытого превосходства спросил он. — Это вовсе не так-то просто.

— Лестница есть лестница. — Нам принесли компот, я отпил — он был совершенно несладкий и ягодами в нем не пахло. — Встал на нее — так уж не стоять же. Ноги сами тебя понесут.

Напротив меня снова сидел усталый больной старик.

— Никогда я не думал, — пробормотал он, глядя к себе в стакан с компотом, — что из моего сына выйдет такой…

Дальше по смыслу должно было следовать что-нибудь вроде «идиота» или «дурака».

«Если он сейчас договорит — к чертовой матери, дообедываю и уматываю! — Все во мне так и всколыхнулось. — Какого черта!..»

Но отец не договорил.

Мы расплатились и пошли из ресторана. Была половина третьего. До поезда оставалось еще три с лишним часа.

«Все проходит», — написал на своем знаменитом кольце царь Соломон, и эти три часа тоже прошли.

Мы приехали на станцию, когда поезд, влекомый тепловозом, медленно и тяжело, гулко постукивая на стыках рельсов, входил на перронный путь. Поблескивая белым металлом втулок, мощно и размеренно ходили шатуны, вращались громадные диски колес, и так как вспоминается то, что забыл, когда вернешься на место, где это забывшееся помнил, меня вновь, мгновенным ощущением, настигло прежнее воспоминание: проплыл надо мной черный низкий потолок в дрожащих красных отсветах, прозвучали негромкие голоса, и состояние великой торжественности души пронзило меня сквозь всю мою нынешнюю взбаламученность, и — отчего? оттого, что я был рядом с отцом? — я вдруг понял, что это такое и откуда это во мне: это дом моего деда, это родина моего отца, это моя неизвестная мне родина, семнадцатидворовая деревенька на Ярославщине, быть может, еще стоящая на тощих, бедных ее землях, а может, и скорее всего именно так, опустевшая или сселенная на какую-нибудь многодворовую «центральную усадьбу»…

— Сколько мне было, когда мать привезла меня обратно в Москву? — спросил я, поворачиваясь к отцу.

— Что значит — обратно? — спросил он. — Откуда обратно?

— Ну, когда вам негде было жить в Москве и она уезжала в деревню к твоим родителям?

— А-а… — протянул отец. По лицу его пробежала рябь напряжения. — Месяцев десять, одиннадцать, видимо. Ты в год пошел. А приехали — еще не ходил.

— Ясно, — сказал я.

— А что? — спросил отец.

— Да так, — вновь, уж в который раз за нашу встречу, уклонился я от ответа. Все равно он не поверит, что я могу что-то помнить из того, одиннадцатимесячного возраста. А доказать не докажешь, доказательство памяти — конкретность деталей, у меня же — общая картина, ощущение запахов, звуков… Да и не нужно ничего доказывать — в этом ли дело?

Поезд встал, схватив тормозами колеса, и выпустил с шипением избыток сжатого воздуха. Отцовский вагон остановился как раз напротив нас.

Мы поднялись, нашли указанное в билете купе и разместили вещи. Томиться в бессмысленном, тяжелом молчании еще полчаса, ожидая отправки, мне уже было совсем невмоготу.

— Я, пожалуй, пойду, отец, — сказал я.

Он не возражал:

— Иди.

На какое-то мгновение я испытал острое чувство виноватости и замешательства: все-таки он был мне отцом, и, наверное, следовало бы обняться… но что-то более сильное внутри меня уже заставило подать ему руку. И он тоже не делал попытки к объятиям.

Я добрался до автобусной станции, дождался автобуса и поехал.

Меня скручивало щенячье, животное чувство безвозвратной потери, чувство страха перед этой потерей и невозможностью что-либо изменить, мне нужна была какая-то помощь извне, и я бы пошел, несмотря на вчерашнее, к Марии, я бы уткнулся к ней в колени, я бы сам стоял перед ней на коленях, я бы вымаливал, выпрашивал, выскуливал у нее мягкой, растворяющей в себе женской ласки… но она работала во вторую смену, и идти к ней было бессмысленно.

На автобусной станции в Уше автобус до комбината ушел у меня из-под носа. До следующего оставалось сорок минут — согласно расписанию, а так если — так бог знает сколько.

Я засек время и пошел с пыльной, утрамбованной машинами площади по одной из улочек. Буйствующая зелень палисадов тянулась с обеих сторон, колодец стоял, разделяя улицу надвое, как маленькая часовенка. Вечерняя фиолетовая мгла начинала сходить на землю с востока, теплый ветер поддувал мне под тенниску, свободно плескавшуюся на голом, загорелом в городе-курорте Сочи теле, сандалии я снял, шел босой, и трава щекотно и нежно проминалась под ступнями.

На груде бревен у одного из заборов сидела компания парней лет восемнадцати, человек в шесть. У одного из них была гитара, он колотил по струнам, извлекая из них однообразное жестяное бренчание, и компания пела ту одну из многих провинциальных безграмотных песен, что неизвестно когда и кем сочинены, но популярны и любимы более «официальных»:

Так и не доехал я до дому, Затерялся я в степной глуши. Что же делать парню молодому, Коль пришлась девчонка по душе.

Они пели, чтобы получалось более в рифму, «по души». Все та же знакомая, везде и всюду повторяющаяся картина. Только эти бревна, ошкуренные для лучшей сохранности и уже начавшие темнеть, и вносили в нее некоторую живописность.

— Эй, фрайер! — крикнули мне, и гитара замолчала. — Закурить не будет?

И даже обращение и слова были теми же самыми, что и в любом другом месте: в Москве ли, в Свердловске ли…

С трудом втиснув толстую от бинтов руку в карман, я ухватил пачку кончиками пальцев и вытащил. Пачка была только начата.

Вся орава, все шесть человек поднялись с бревен и, подталкивая друг друга локтями, пошли ко мне. Первым запустил руку в пачку здоровый, с падающими на лоб прямыми, красивого золотистого цвета волосами голубоглазый парень, он шевелил пальцами в пачке, ухватывая как можно больше сигарет, и смотрел при этом не в нее, а на меня, ухмыляясь наглой, с сознанием неоспоримого превосходства надо мной улыбкой. Вторым запустил руку гитарист и тоже вытащил штуки три, я стоял молча, наблюдая, как меня обирают, последнему досталась одна сигарета.

— А теперь вали, — сказал тот, что брал первым, здоровый и голубоглазый.

Они были не прочь помахаться, руки у них так и чесались, их распирала не знающая куда себя деть, созревшая для армейской узды энергия, но все-таки им нужен был хоть какой-нибудь повод — а я промолчал, дал им распотрошить пачку.

Я медленно, одними пальцами, смял пачку и сунул ее обратно в карман. Дыхание мне перехватывало от ненависти и бессилия.

— Ребя-ата, — сказал я протяжно, оглядывая их всех по очереди, чувствуя, как к глазам горячо подступают слезы. — Ребя-атки!.. Да что же вы! По-ете… Красивые какие ребятки!.. Вот радость вам — разжились на дармовщину. Радость, да?! Не напрасно, выходит, провели вечерок, весело, со смыслом… Тридцати копеек у вас нет? Ре-бя-атки!.. А если завтра мировой мор начнется, что будем делать? А, ребя-атки?!

Они смотрели на меня как на тронутого.

— Иди, ладно… с такими руками! — перебил меня наконец голубоглазый. — Инвалидов не трогаем, только делаем. Фрайер тоже!..

Я постоял, выдерживая его взгляд, и пошел, и тут же меня окликнул знакомый голос:

— Виталька! Эй!

Я посмотрел — с другой стороны улицы ко мне, вихляясь и западая на бок, бежал Половников.

— Офонарел? — дергая в сторону ртом, выдохнул он вместо приветствия. — Мимо такой кодлы идти… да за версту огибать нужно! Что, в порядке все?

— В порядке, — пробормотал я. — В порядке, Николай…

— Ну, ты!.. — откашливаясь и громко сглатывая, помотал он головой. — А я перемандражил. Подхожу к окну — вижу, трясут кого-то. Кого? Виталика! Ну, ё-моё… Ладно, думаю, что у моего дома… Если б что… да я ж их всех знаю… ящик бы водки поставили!

Я невольно усмехнулся. В глазах остыло, и я промокнул их перебинтованным запястьем — удобно, лучше прямо любого платка.

— Спасибо, Николай…

— А что это у тебя с руками? — спросил он. — На работе, что ли?

Я посмотрел на свои перебинтованные руки и увидел их как впервые. Эдакие две марлевые груши с торчащими из них обрубками пальцев. Неописуемое уродство. За день бинты кое-где испачкались, облохматились по краям, посерели, и от этого, наверно, впечатление было еще более отталкивающим.

— Бытовая травма, Николай. Верное лечебное средство от травм душевных.

— Завести козла и вывести, — сказал Половников.

— Какого козла?

Половников, дернув ртом, хохотнул.

— Ну, пришел один к мулле. Говорит, тесно. Ни дыхнуть прямо. А ты, мулла ему, козла в дом приведи. Привел. Приходит снова. Еще теснее, говорит. А тот ему: а теперь выведи. Вывел — то-то сразу свободно стало. Дыши полной грудью.

— А! — Анекдот был из книги о Ходже Насреддине, в детстве она была со мной в интернате. — Да, точно…

В детстве… в интернате… Мне вдруг показалось невозможным тащиться еще сегодня до автобуса, потом трястись в автобусе… На меня вдруг напало какое-то невероятное бессилие, немочь какая-то — я почувствовал, что еле стою, ноги у меня подламываются, и голова буквально разнимается по черепным швам от дикой, несусветной боли.

— Слушай, Николай, — попросил я, — можно у тебя остаться, ночь переночевать?

Выпучив свои налитые кровью глаза, Половников молча помотал головой.

— Нет, Виталик, — сказал он затем почему-то шепотом. — Ты извини… Не могу к себе — мать загоношит. Привел, скажет… За ханыгу примет. Вон она…

Я посмотрел на другую сторону улицы, куда он показал, — у завалившихся, подпертых в столбах жердями ворот стояла старуха в вылинявшем, пестром когда-то, теперь пегом платье, смотрела в нашу сторону, и глаза ее были непроницаемо бесстрастны. Растила сыночка, ломалась-устряпывалась, в Москву проводила, соседкам ходила фотографии показывала — вот какой стал, а теперь прячет от него, запирает в сундук на ключ его же собственную несезонную одежду, чтобы он случаем не загнал ее…

Наверное, он был очень талантлив, иначе бы, вспоминая о прошлом, не называл себя хреновым актером. Наверное, впереди у него были все почести и звания, которыми отличают небездарных артистов — в общем, его ждала обычная, накатанная жизненная колея. Но эти обычность и накатанность его угнетали, ему хотелось чего-то иного, какой-то яркости и необыкновенности, ему хотелось, чтобы вокруг его таланта был ореол легенды, мифической невероятности, и это было не желание славы, которая понемногу, помаленьку, не семимильными, но вполне уверенными шагами и без того, наверно, приближалась к нему, это было желание  с у д ь б ы, той, иной, лежащей за пределами судьбы профессиональной — судьбы биографической, которой дано ему не было и не могло быть дано: школа, училище, театр — заурядная лесенка взросления и удачливости. Вино, быть может, не сразу показалось ему волшебным ключом, открывающим потайную дверцу, ведущую к необыкновенности, оно просто веселило душу и смывало с мира его серую краску обычности. Но когда вино становится обиходно, рано или поздно оно выламывает человека из обычности — ночью, проведенной в вытрезвителе, скандалом на репетиции, нелепой фразой в присутствии министерского начальства, дракой в ресторане… вознаграждая его за все сопутствующие неприятности ореолом легенды. И когда это оказывается осознанно, следствие переходит в причину, и человек уже не способен отделить себя от своей новой личины, он уже не мыслит себя без этих ставших уже привычными необычностей, — и это уже та, новая его судьба.

Половников считает, ему просто не повезло. Он и сейчас полагает, что спрыгнул бы с третьего этажа, ничего себе не поломав и не отбив, если бы его не стали пытаться хватать под мышки, а он вынужден был отбиваться — и потому не удержал вертикального положения тела.

И вот, ни к чему, ни к какому делу не способный теперь инвалид, он бродит по Ушу, пропивая до копейки всю свою тощую инвалидную пенсию, и теперь-то уж действительно: что ему еще остается?

Я быстро и легко завожу знакомства — с кем угодно, в каких угодно обстоятельствах, это дается мне без всяких усилий, само собой, как бы между делом. Так вот я познакомился и с ним и иногда, не часто, но иногда, люблю встретиться, потрепаться о том о сем — его пронзительная, горчайшая искренность глубоко трогает меня, и нет-нет да и обдаст тебя вдруг в этих разговорах мощью его утраченного таланта. В таланте, конечно, и была его главная сущность, его человеческая яркость и истинно судьба, во всех ее значениях и смыслах, но разве дано нам понять самих себя?

— Ну что ж, раз не можешь, — сказал я Половникову. — Пойду тогда…

Он проводил меня до станции, дождался, когда придет мой автобус, и, когда я садился, вдруг обнял.

— Ничего, мон шер, ничего! — качающимся пьяным голосом, с патетикой сказал он. — Наша еще возьмет!

Что это значило, над чем мы с ним должны были одержать верх, было совершенно непонятно, и мне подумалось, что эти слова, с этой именно интонацией он произносил в какой-нибудь пьесе.

Комната была заперта изнутри на задвижку. Это значило, что у Мефодия баба и надо где-нибудь хотя бы полчасика поболтаться.

Голова гудела, ноги меня не держали — нужно было лечь.

Макар Петрович сидел у себя за столом с какими-то ведомостями и, водя пальцем по графам, щелкал на счетах.

— Можно к тебе? — попросился я.

— А, Виталь Игнатыч, — полуповернувшись ко мне, глядя по-прежнему в ведомость, определив, что это я, скорее, по голосу, радостно сказал Макар Петрович. — Заползай давай.

Вот уж попал в точку. Я «вполз», рухнул на взвизгнувший пружинами диван, опрокинулся на спину и вытянул ноги.

— У Мефодия баба, — сказал я. — Полежу у тебя немного.

— Пожалуйста, пожалуйста. — Макар Петрович оторвал наконец глаза от ведомостей. — Сколько угодно… — И пошутил, без шуточек он не мог в любой ситуации: — Что, отец на тебе верхом целый день ездил?

Удержаться и не улыбнуться этой шутке было невозможно.

— А у тебя, Макар Петрович, такое о нем представление сложилось?

— Ну, какое тут представление. — Он встал и, стуча протезом, подошел к дивану. — Ни пуда, ни грамма ни поваренной, ни каменной мы с ним не съели… — И сказал затем с участливостью, стоя надо мной: — Что-то ты, Виталь Игнатыч, таишь в себе… Носишь в себе — и клапана не открываешь. А?

— Видишь, открыл, весь пар из себя выпустил, стоять не могу, — сказал я.

— А, ну да, ну да, — подхватил он. — Вижу, конечно. Переборщил, так сказать, немного.

— Ага, переборщил. — Мне было хорошо рядом с ним, надежно и спокойно. — Быть бы тебе психоаналитиком, Макар Петрович. Чего ты в комендантах сидишь?

— Судьба. — Макар Петрович постучал деревяшкой о пол. — Она решила: чего я, бельмесый, в темноте душ увижу?

— Сама она, по-моему, вообще с завязанными глазами. — Я лежал, он стоял, и мне было неловко. Я собрал всю свою волю и сел. — Слушай… Мне бы чего-нибудь… черт, не знаю даже… Ну, выпить, что ли, оглушиться… Ты человек запасливый, найдется?

Он постоял некоторое время в раздумье, глядя на меня сверху вниз, прижимая свой жирный двойной подбородок к шее, и кивнул:

— Ладно, найдется.

Макар Петрович стал собирать на стол, а я, превозмогая себя, дотянулся до этажерки и снял с нее коричневый плотный томик.

— Где это, что ты мне читал нынче?

— Страница сто сорок пять, «Достопамятные речи Филиппо Оттоньери», — с наслаждением, которое доставляло ему произносить эти слова, сказал Макар Петрович.

Я раскрыл указанную страницу, прочитал первые несколько строк и дальше побежал по ним скользящим взглядом, ища то, что утром зачитывал Макар Петрович. «Он говорил также, что каждый из нас, чуть лишь появится на свет, уподобляется человеку, который лег на жесткую и неудобную кровать…» — наткнулись наконец мои глаза. Ну уж и каждый, вовсе нет… «На вопрос Горацио, как это происходит, что никто из людей не доволен своим состоянием, — бежали между тем мои глаза дальше, — он отвечал: причина та, что ни в одном состоянии человек не бывает счастлив. Подданные не меньше, чем властители, бедные не меньше, чем богатые, слабые не меньше, чем могущественные, будь они все счастливы, были бы довольны своей участью и не завидовали бы другим: ведь люди ничуть не более ненасытны, чем любые другие существа, но удовлетвориться они могут только счастьем. Если же они несчастливы, удивительно ли, что они никогда не бывают довольны?»

— А? Умно? — будто он знал, что я сейчас читаю и сам же это все и сочинил, счастливо спросил Макар Петрович. — Давай садись за стол. Я тебе обязательно дам потом почитать.

Я с размаху захлопнул книгу, положил ее обратно на этажерку и встал.

Вот он счастлив — от приобретения хорошей книги. Вчера был счастлив — устроил старому человеку ночлег. А завтра будет счастлив потому, что запустят новых космонавтов. Тебе этого не дано. Счастье вознаграждает собою бесхитростных и прямодушных, а бесхитростность и прямодушность, как всякая простота, — свойство цельных и глубоких натур, цельность же и глубина не терпят суеты, Броунова движения страстей и целей, им нужна неподвижность формы, чтобы отлиться и затвердеть… И ведь неудачнейшая жизнь при этом: протез, бельмесость, окрутившая его вокруг пальца распутная баба, заставившая платить алименты за чужого ребенка…

— Подам завтра, Макар Петрович, заявление об увольнении, — сказал я.

Он ставил рюмки на стол. Замер на миг в согнутом состоянии, распрямился, подпрыгнув на протезе, и лицо у него из оживленного сделалось печальным.

— Серьезно аль нет? — спросил он.

— Да, серьезно.

— Ага… — Он двинул стулом и сел. — Ага…

Я тоже сел.

— А я к тебе привязался, — сказал он, не глядя на меня. Помолчал и добавил: — Жалко. В Москву решил, что ль?

Я усмехнулся — мне это показалось смешным: в Москву…

— Нет, — сказал я. — А куда… даже не знаю куда!.. На БАМ вон поеду. Давно по стройкам не шатался. Или не на БАМ… Поехать у нас, что ли, некуда.

— Ага, ага… — снова сказал Макар Петрович. Он отодрал фольгу с бутылки, налил в рюмки — мне полную, себе на четверть, — и, совершив это действо, облокотился о стол. — Шило у тебя в одном месте, а?

— Цыган, видать, какой-нибудь кровь подпортил. — Я взял свою рюмку и, качнув подбородком, предложил ему взять свою. — Я-а цыга-анский баро-он, я-а гоня-аю воро-он… Знаешь такую оперетточку?

— Слыхал. — Он взял рюмку, поглядел ее зачем-то на свет и, все так же не глядя на меня, вздохнул. — Ты не цыган, Виталь Игнатыч, — сказал он, — ты шалопут. Ты шалопут, вот ты кто.

— Это что, вроде шалопая? Хулигана, значит? — спросил я.

— По мне, это без корней кто, — постукивая под столом деревяшкой, сказал он, обращая глаза ко мне. — Без корней родился и пускать их не умеет.

— Любопытно. — Я потянулся к нему рюмкой, он потянулся ко мне, и мы чокнулись. — Что ж… за то, чтоб уметь пускать корни?

— Ну-у, — протянул Макар Петрович. — Это ты много хочешь. Это уж, знаешь, кому как на роду… Попросту давай, как водится: за счастье!

— За то, выходит, чтобы мы были довольны? — вспомнил я читанного только что Леопарди.

— Выходит, так, — сказал Макар Петрович.

Мы выпили — за то, чтобы мы были счастливы и были довольны, и водка, как водится, перехватила нам горло.

Куда несет меня в этом мощном, обвально грохочущем от собственного движения, закручивающемся воронками, взбухающем буграми волн потоке, где исток его и где устье, где берега его — и есть ли они? — ничего не видно и ничего не слышно, и не за что уцепиться, чтобы оглядеться; тащит тебя, ломает и крутит, только-то и хватает сил — не захлебнуться, работать, работать, работать руками и ногами, чтобы не утянуло вниз, не захлестнуло, не накрыло бы с головой. Тридцать три мне уже, тридцать четвертый — упущено время, утрачена возможность? Что там осталось навсегда в юности, куда еще проникает память — бестелесная путешественница четвертого измерения, но телесная твоя оболочка покинула которую навечно? Трава рождается и живет, наливаясь зелеными соками земли, вытягиваясь к солнцу, чтобы рождались и жили, наливались ее соками и тоже тянулись к солнцу твари ходящие, чтобы жирное тугое молоко сочилось из сосков матери; бессловесные твари ходящие дают жизнь друг другу, и бедный, обезумевший от страха заяц, несущийся по белому снежному полю от гибели, смертью своею дает жизнь иной живой твари, и хищник, облитый кровью своей жертвы, дарует жизнь целому виду…

В чем было мое предназначение, что было предначертано мне? Или надписи правильно прочтены мною, и все осуществилось волею высшей, волею высших закономерностей и связей, смысл которых, как отпечаток ушедшей жизни в угле, можно прочитать лишь  п о с л е,  п о т о м, и я — лишь перегной, из которого должно взойти что-то иное, что-то новое, неведомое мне и непостижимое сейчас моим тщедушным разумом?

Стояла ночь. Светила луна в комнату. Счастливо и довольно храпел своим богатырским храпом Мефодий во сне. А в полутора километрах отсюда дышал своими жаркими печами, спекая в агломерат обогащенную руду, громадный комбинат с приткнувшимся в уголке его территории ремонтно-механическим цехом, а дальше за ним чудовищным черным провалом в земле молчаливо лежала чаша карьера. А за нею шли унылые каменистые плато, зеленые холмы, поля, леса, старая, патриархальная часть нашего поселка, давшая ему название, а там — пыльный районный городишко с асфальтированным центром, перевалочный пункт округи в связи ее с миром, а дальше шли снова горы и леса, поля и реки, множество больших и маленьких деревень, больших и маленьких поселков, больших и маленьких городов, и самым большим, громадным, неохватным была Москва, город моего рождения, моего детства и юности, и где-то там, среди всех этих земель была и та, на которой стояла когда-то, а может, и посейчас стоит деревушка о семнадцать дворов, не помнимая мной, забытая — ничего в памяти, кроме черного щелястого потолка, — навек мной оставленная и утраченная.

Шалопут, сказал Макар Петрович…

Гамлет я без шпаги, вот я кто.

Гамлолопут…

1978 г.

СЕМЬ ДНЕЙ НЕДЕЛИ

Понедельник

Гольцев проснулся от холода. В ногах лежала, сбившаяся комом, простыня. Он нашарил ее и подтянул к подбородку. Одеяла не было. Гольцев повернулся на спину и открыл глаза.

Уже рассвело, но в комнате еще было сумеречно. Он лежал на полу, на голом матрасе, незастеленном и без подушки. Голова болела, и была такая слабость во всем теле — не сжать пальцы в кулак. Рядом с матрасом сморщенным коленцем белел сигаретный окурок.

В комнате никого не было. Только взахлеб, звонко и отчетливо стучал будильник да с улицы в открытую форточку доносилось металлическое шарканье дворниковой метлы.

Гольцев попытался вспомнить, откуда у него этот матрас и почему он спит на нем, а не на диване, но ни за что не мог ухватиться, ничего не осталось в памяти. Последнее, что помнилось, — как хватил о пол стакан с вином; а тогда еще только начинало темнеть. А почему он швырнул этот стакан? Вошел из коридора — что он там делал? Звонил… Нет, не звонил, это звонила Вера. Сказала, что не придет, потому что нужно собираться — завтра улетает, и вот тогда-то, бросив трубку на рычаг, он вошел в комнату, — стакан был тонкий, он звонко брызнул по полу, и вино темной струйкой катилось по щели между двумя половицами…

Диван стоял посередине комнаты. Гольцев ухватился за спинку, чтобы подняться, она качнулась на шарнирах и заскрипела, и тут, рядом с матрасом, он увидел выглядывающие из-под дивана белые носки женских туфель.

Теперь он вспомнил: была еще женщина. Гора. Гортензия… Когда уже все ушли и он захлопнул входную дверь. Осталась у него, ухаживала за ним, когда ему сделалось плохо, отпаивала горячим чаем, — и еще сохранилось ощущение: ему было приятно, что такая красивая женщина так ходит за ним…

Он подтянулся за спинку и встал. Гора лежала на диване. Она приподнялась на локте и сонно смотрела на Гольцева подпухшими глазами. Не стертые на ночь полоски туши размазались по векам.

— Замерз? — спросила она.

Кожа у нее на плечах была чистая и гладкая, сливочно блестевшая от загара.

— Слушай-ка, — сказал Гольцев. — Забыл я… как ты здесь оказалась?

Гора приподнялась на локте и усмехнулась:

— Роди-имый!.. Голу-убчик. Все, скажи, забыл.

— Нет, — сказал Гольцев. — Я помню. — Он ничего не помнил, только то, что видел ее раньше несколько раз в редакции — приходила к своей приятельнице-машинистке. — Я все помню, только как появилась, вылетело…

— Роди-имый, — повторила Гора и снова усмехнулась.

Голос у нее был глуховатый, и, говоря, как бы певуче, она растягивала слова. Роди-имый…

— Сам ты меня и позвал, — сказала она.

Сам?.. Теперь он припомнил: цветы на подоконнике растворенного окна и силуэт женщины — сзади лампы дневного света и зеркала. Что это было? Окно огромное, высокое и широкое, — парикмахерская?

Зазвенел будильник. Звенел он долго, Гольцев ждал, когда будильник замолчит, и вдруг вспомнил, что сегодня понедельник, а не воскресенье, как ему казалось. Вчера он об этом помнил, потому и завел будильник, а проснувшись, забыл.

— Понедельник! — сказал он. — Черт меня…

Подошла пора сдавать передовую — двести строк о работе сельских клубов. Давным-давно пообещал он сделать ее, но не сдал ни в первый срок, на позапрошлой неделе, ни во второй, на прошлой, и на понедельник Савенков установил последний срок.

Будильник захрипел, ударил еще несколько раз и утих. Совсем он о ней забыл, об этой передовой, не вспомнил ни разу, и вот теперь что хочешь делай…

Будильник показывал начало десятого.

Гольцев открыл окно. На улице было свежо, далеко за дорогой, где кончалась тень дома, ожелтевшие тополя стояли облитые солнцем, и стволы их казались металлическими.

Нечего было и думать — написать передовую сейчас же вот. День белый на дворе, не поспеть. Да и куда с такой головой…

Он прикрыл окно и повернулся.

В ногах у него, на полу, лежал матрас.

— Гора! — позвал Гольцев.

— А? — отозвалась она, не поднимая головы.

— Почему я на матрасе спал? Не помнишь?

— Помню, — сказала она, все так же не поворачиваясь к нему. — Сволочью называл себя. Все заплакать хотел, а слез не было.

— Ну? — Гольцев потрогал матрас носком тапка. — Силен, однако. Ничего не помню… Что ж это я заплакать хотел?

Гора наконец повернула к нему голову.

— А я знаю? — сказала она. — Ты все за жизнь разговоры вел. Зачем живем да как живем. Сел вот здесь, на краешке, — она похлопала ладонью по дивану, — в простыню закутался, прямо как привидение, и пошел… Потом диван вытащил на середину — и к соседям, вот за этим матрасом.

Гольцев нагнулся над Горой и взял ее за плечо. Плечо было круглое и горячее.

— Спать с тобой не хотел? Это я напился…

— Ладно, — сказала она. — Видела.

Гольцев вышел в прихожую. Дверь соседской комнаты — они уехали в отпуск и оставили Гольцеву ключи — была отворена, в глубине комнаты синела простынями, брошенными на голую сетку, кровать. Из кухни пахнуло жаром перегретого воздуха. Гольцев выключил мягко шелестевшую пламенем горелку на плите и вернулся в прихожую. Снял трубку и набрал номер.

— Алло! Саша?

— Юра? Привет. Погоди-ка…

По тому, как торопливо Савенков произнес «привет», а затем «погоди-ка», Гольцев понял — сейчас он пишет, и представил, как Савенков сидит на стуле, наклоненном на передние ножки, привалился к столу, прижимает плечом трубку к уху, а сам дописывает фразу, придерживая левой рукой лист. Пишет передовую или информацию в досыл — то, что можно писать в шумной редакционной обстановке, — больше он ничего себе не позволяет писать на работе.

— Ага, ну вот я, — весело сказал в трубке Савенков. — Извини. Ты где, дома?

— Дома, — сказал Гольцев. — Понимаешь…

— Понимаю, — перебил Савенков. Сейчас он положил ручку па стол, взял трубку правой рукой, а левой потирает лоб. — Только что глаза продрал. Так?

— Так, — сказал Гольцев.

Савенков засмеялся.

— Ну, брат, я тебя таким, какой ты вчера был, что-то и не помню. Прямо как сапожник набрался. Ты что, часто так?

— Да нет. — Гольцев потер рукой лоб, поморщился, — Случайно вышло…

Они были давними друзьями, еще со студенчества — он, Савенков да Королев, — все трое из одного города. Королеву, тому не повезло: после университета он угодил в районку и вот сейчас дотянул до заместителя редактора; а им с Савенковым удалось распределиться в родной город, и через некоторое время обоим нашлись места в молодежной газете, да еще в одном отделе, с той лишь разницей, что Савенков пошел «в рост»…

— Слушай, Саша, — сказал Гольцев. Дело тут не в том, что я еще дома сижу. Понимаешь, что главное…

— Ага, — произнес Савенков. — Понимаю. Вчера у тебя, дурак я, не спросил, а то б ничего, кроме чая, не дал. Ночью бы заставил сидеть. Не готова передовая, так?

Чиркнула за спиной спичка. Гольцев оглянулся — Гора закуривала. Она лежала, закинув одну руку за голову, и глядела в потолок.

— Не готова, Саша, — сказал Гольцев. — Виноват я перед тобой, что хочешь со мной делай, не написал.

— Мда-а… — вздохнул Савенков, и Гольцеву показалось, что он слышит, как Савенков катает по столу, прижав ладонью, ручку. — Крепко ты меня подвел, Юра. Не поступают так старые друзья. Что я у тебя вчера не спросил? Вот мой дурацкий принцип — не мешать работу с личными отношениями!..

— Положим, не такой уж он дурацкий. — Гольцев прошелся по прихожей. — Может, найдешь там замену?

Савенков молчал.

— А, Саша?

— Ладно, черт с тобой, — сказал Савенков. — Есть тут у меня кое-что.

— Спасибо, Саша! А я свою принесу завтра.

— Точно?

— Что спрашивать!

— Ну, давай тогда, — сказал Савенков, и Гольцев почувствовал, что он опять сунул трубку к плечу и взял со стола ручку. — Приходи в норму.

— Скоро появлюсь! — крикнул Гольцев и повесил трубку.

Гора лежала, все так же заложив руку за голову, пускала кольца.

…Когда Гольцев проснулся, рядом ее не было. Он повернул голову — Гора открыла окно, перегнулась через подоконник и смотрела вниз. Она уже оделась, и только на ногах у нее были его тапки со стоптанными задниками. Гора оглянулась, и Гольцев закрыл глаза.

Она подошла к столу, вытащила из завала посуды тарелку с колбасой, отрезала хлеба и сделала себе бутерброд. Прошла к стеллажу с книгами — ноги у нее были полные и крепко загорелые, — провела по корешкам пальцем, дунула на него, будто сдувая пыль, и снова оглянулась на Гольцева.

— Ну, иди сюда, — сказал он.

— Проснулся.

Она подошла и села.

— Где ты работаешь? В парикмахерской?

— Хоть это помнишь, — сказала она, усмехаясь. — В парикмахерской, недалеко здесь, на углу.

Ну да, значит, он действительно оказался вчера каким-то образом в парикмахерской.

— Во сколько кончаешь?

— В одиннадцать.

— Я зайду.

Гора посмотрела на него и снова усмехнулась.

— Ладно.

Она сняла тапки и надела туфли. Простучали в прихожей ее каблуки, звонко лязгнул замок, и дверь с размаху захлопнулась.

* * *

В редакцию Гольцеву было не к спеху — лишь бы показаться на глаза, — срочного ничего не намечалось, и он пошел пешком.

Ветер гнал желтый скоробленный сушняк — листья налипали на туфли, срывались и, прокрутившись в воздухе, падали на серый, вылизанный ветром до глянцевой чистоты асфальт. Было совсем по-осеннему зябко, но Гольцев снял шапку и нес ее в руках. Ветер спутал и смял волосы, они туго прилегли к голове.

Блеклое солнце отражалось в витринах магазинов, и вместе с солнцем в витринах отражалась вся улица, с ее киосками, ларьками, тележками лоточниц, с приткнувшимися к тротуарам автомобилями, со всей толпой народа, заполнившей ее. Отражение было словно бы само по себе, другой улицей, и точно так же — будто бы это не сам он был — Гольцев видел свое отражение, и этим неторопливо, прогулочно идущим по тротуару в витринном мире человеком он остался доволен: человек был неплохого телосложения, высок и широк в плечах, в достаточно модном пальто, с хорошим, твердым подбородком, с хорошим, не вкривь-вкось пробором в мягко блестящих, аккуратно уложенных волосах.

Толстая усатая старуха с носом, закрывавшим верхнюю губу, торговала пивом из цистерны. Гольцев не любил пиво и не пил его, но сейчас оно показалось ему приятным и вкусным.

Дверь была тяжелая, обитая кожей. Гольцев знал: сейчас, когда он потянет ее на себя, она заскрипит, всхлипнет английским замком и забрякает цепочкой, прикрепленной с внутренней стороны. Так же вот она скрипела, всхлипывала и брякала десять лет назад, когда он, еще школьником, впервые пришел сюда, сжимая в руке свернутую трубочкой тетрадку с рассказом, только тогда кожа была новенькая, без порезов, из-под нее не лезла желтая, клочковатая вата, кожа блестела мягким масляным блеском, и мебельные гвозди на ней тоже блестели своими большими круглыми шляпками, словно серебряные.

Гольцев открыл дверь — она заскрипела, чавкнула замком, и мотнувшаяся цепочка звякнула о ручку… Ах ты господи, что так страшно было тогда и так билось сердце? Ничего особенного, ничего сверхъестественного не оказалось за этой дверью, все навыдумывал сам себе, как тогда у него взмокли ладони — отпечаталось название рассказа, старательными буквами выведенное на обложке…

Дверь мягко хрястнула за спиной, и его сразу обдало грохотом машинок из машинописного бюро, телефонными звонками из секретариата, щелканьем каблуков спускавшейся по лестнице рассыльной Наденьки…

— Алло, междугородная? Междугородная, говорю? — кричала там, наверху, откуда спускалась Наденька, секретарь редактора — Зина. — Мне разговор с Веснежом. Да, с Веснежом, на час дня…

И все это тоже было знакомо, вся эта утренняя, дообеденная суета, когда коридор пуст, никто не стоит у окон, не курит, а если и выскочит в него — забросить материал на машинку, взять с машинки вычитывать…

Отставший от пола линолеум пружинил под ногами и разбегался складками.

Тогда же, десять лет назад, его только-только настелили, он лежал гладко и тоже блестел, как кожа на двери. Тогда все было новым.

— Юра! — окликнули его. — Слышь, Юра, остановись-ка.

Гольцев обернулся. По коридору, от секретариата, тяжелой валкой походкой шел Савенков, махал рукой. Лысина его блестела на солнце, бившем в окна, широкие брюки вздувались на коленях.

— Душа моя, отошел! — весело сказал он, подходя. — А ведь ясно мне стало, ясно, почему ты двести строк никак сочинить не можешь. Куда силы тратишь.

— Куда? — заражаясь его весельем и энергией, спросил Гольцев.

— А вот куда… — Они зашли в комнату отдела, Савенков прошел к столу, вынул из ящика газету. — «Комсомолку» вчерашнюю видел?

— Нет, — сказал Гольцев, догадываясь, о чем речь.

— Ну, и я тоже, когда мы по телефону говорили. А потом пошел к редактору, смотрю — Зина в нее так и вгрызлась. Чего это там, спрашиваю. Да вот, говорит, Гольцев. На.

Гольцев взял у Савенкова газету и развернул ее. Статья стояла подвалом на второй полосе, большим, солидным кирпичом — даже, видно, не сокращали.

— Третий раз за нынешний год?

— Третий. — Гольцев свернул газету и сунул ее себе в карман. — Оставишь мне? Спасибо. — Он снял пальто и повесил его на вешалку. — Эх, Саша, скорей бы Лыхова в Москву забирали!

— А что? Тогда на его место?

— Ну конечно. Все уже обговорено.

— Ах ты! — Савенков засмеялся. — Но я догадывался. — Он сел за стол, навалился на него грудью. — Рад за тебя. Молодец. Передовую, однако, завтра сдать, — сказал он скороговоркой. — Ясно?

— Ну, какой разговор! — пожал плечами Гольцев. Он посмотрел на разбросанные по столу Савенкова машинописные листы. — Это ты вместо меня?

— Да не важно. — Савенков взял ручку, еще больше навалился на стол, смотрел уже в текст.

— Слушай-ка… — Гольцев осекся, но было любопытно, и он решил спросить. — Слушай-ка, как Гора-то у меня оказалась?

Савенков поднял на Гольцева веселые свои оживленные глаза.

— Так не помнишь, что ли? Ну, силен!.. Да сам же и привел.

— Я выходил?

— Душа моя! Тебя два часа не было. С Верой поговорил, хлопнул стакан — и был таков.

— Чего спьяну не сделаешь, — сказал Гольцев. — А Гора, я тебе доложу, не баба — обомление. Чаем меня ночью поила.

Савенков смущенно похмыкал.

— Веру-то когда провожаешь? — спросил он.

— Как когда? — сказал Гольцев, мгновенно вспоминая, что об этом-то он и разговаривал вчера по телефону. — А я что… ах ты!.. Ты не помнишь, я не говорил?

— Да нет, ничего ты не говорил. По телефону-то закончил — и убежал. А потом с этой… Горой явился… — Савенков все так же смущенно потер лысину. — Жалко, что Вера не пришла. Мы с Галкой в кои веки к тебе собрались — и нате вам: лучшей ее подруги нет. Почему она не пришла-то?

— А черт ее разберет, — с мгновенно вспыхнувшим раздражением сказал Гольцев.

Он сел за свой стол и набрал номер домашнего Вериного телефона. Телефон не отвечал. Он позвонил на работу, и там ответили, что она была — забежала на минуту и уехала уже домой.

— Да! — снова поднял от своих бумаг голову Савенков. — Редактор тебя зайти просил.

— Зачем, не знаешь?

— Не сказал.

Редактор был один, он сидел за столом с красным карандашом в руке и читал второй экземпляр савенковской передовой.

— А! Юра! — громко и обрадованно сказал он, встал из-за стола и подошел к Гольцеву. — Доброго здоровья. Что это тебя днем с огнем не сыщешь?

Редактор был самым старым в редакции — зимой ему исполнилось тридцать девять — и сидел в своем кресле уже около десяти лет — больше, чем любой из сотрудников работал под его руководством, и поэтому относился к подчиненным с благодушием и снисходительностью патриарха. Впрочем, он вообще был благодушен от природы — крупен, тяжел в движениях и с улыбающимися ласковыми глазами. Гольцев помнил его еще молодым человеком — в первый год прихода в редакцию, но и тогда редактор был точно таким же — благожелательным, мягким и улыбающимся, только стройнее и без второго подбородка.

И сейчас, когда редактор взял его руку и энергично тряхнул ее, Гольцеву на мгновение почудилось, будто дело происходит десять лет назад, его привели к редактору — представить как автора «того самого материала», того самого, который ему поручили написать, заворачивая рассказ… Он улыбнулся:

— Все работа, шеф.

Редактор склонил голову к плечу и хитро посмотрел на Гольцева. Казалось, он что-то знал о нем, что, кроме него да самого Гольцева, никто не знал.

— Работа? Ох ты, работа… Ну, смотри.

Он сел за стол, откинулся на спинку кресла и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки под галстуком.

— Я тебя, Юра, вот зачем зайти просил… Письмо пришло. От инвалида Отечественной войны. Обижают человека — путевку на курорт не дают. Представляешь? Надо в командировку ехать…

Он порылся у себя на столе и вытащил ворох тетрадных листков, сколотых канцелярской скрепкой с конвертом. Гольцев посмотрел на адрес — письмо было из Веснежа, того городка, где работал замредактора в районной газете Королев.

— Когда ехать? — спросил он.

— Завтра, — сказал редактор. — Сможешь? Дело срочное, отлагательств не терпит.

Гольцев прикинул: выехать завтра вечером, выспаться за ночь в поезде — к утру он как раз будет в Веснеже.

— С удовольствием поеду. Тыщу лет в Веснеже не был.

— И еще, — мягко и виновато улыбнулся редактор. Он зажал в кулаке толстый красный карандаш, которым черкал по савенковской передовой, и постукивал не-заточенным концом по столу. — Сегодня вечером на металлургическом торжественное собрание, юбилей там у них. Съезди, а? На среду оставим тебе двести строк — досылом пойдет. Промышленники, понимаешь, все заняты… Что тебе информацию стоит?

Информацию действительно ничего не стоило написать — сегодня же вечером, как вернется домой с юбилея. А передовую можно будет завтра утром — встать пораньше и написать…

— Ладно, — сказал Гольцев. — Некогда мне. Но если уж никого нет…

— Спасибо. Я же знал, что ты не откажешь. — Редактор, снова встал, сунул руки в карманы и, выйдя из-за стола, прошелся по кабинету. — Я тут в редакции на кого могу положиться? На тебя да еще трех-четырех. На Савенкова вот.

Десять лет назад, когда редактор вот так же вышел из-за стола и, улыбаясь, протягивая руку, пошел ему навстречу, у Гольцева ухнуло в пятки сердце и под глазом задергалась, застучала пульсом жилка.

— Надо бы тебе, шеф, — сказал он, — и самому выбраться кой-куда. А то уж сколько лет…

— Э! — редактор остановился и покачал головой. — Что и говорить… Смотрю вот я на вас, ребята, и думаю: счастливцы! Ездите, ездите… Действительно, самому бы куда поехать да очеркишко написать… Нет, не выходит. Ползаешь по всяким там заседаниям — проквасился уже.

Он вздохнул, посмотрел на Гольцева своими мягкими, ласковыми глазами и улыбнулся.

— Ладно, что тебе чужие заботы. Иди.

Гольцев вышел в приемную.

Секретарша Зина опускала на рычаг телефона трубку.

— Ой! — сказала она. — Ты здесь! А я и не видела. Это жена тебе звонила. Просила передать — чтоб ей позвонил, она дома.

Зина уже не первый раз называла Веру женой. Гольцев не обращал внимания, но сейчас он остановился и посмотрел на секретаршу.

— Она мне, кстати, не жена.

Он не ожидал, что скажет это, получилось неожиданно, вдруг, он сам не понял, как это вышло, и ему сделалось неловко.

— Во всяком случае… не жена.

И опять это было не то, что он думал сказать, потому что он хотел хотя бы немного оправдаться, он думал сказать: «Во всяком случае, пока не жена…»

* * *

До посадки оставалось двадцать минут.

Гольцев поднялся на второй этаж аэровокзала, нашел аптечный киоск, возле которого они с Верой договорились встретиться, — ее еще не было.

И то, что ее не было, взбесило его. Гольцев понимал, что нет никаких оснований для этого, но ничего не мог поделать с собой и испытывал какое-то странное удовлетворение от своей злости…

Он сел в кресло, забросил ногу на ногу и приготовился ждать. Но тут же почти за спиной возникли тихие шаги, и глаза ему закрыли. Это была Вера.

Гольцев снял ее руки с лица и поднялся, — за спиной у Веры, зажав чемодан между ногами, стоял ее брат Он прикуривал и, улыбаясь, исподлобья глядел на Гольцева. На нем была коричневая вельветовая куртка и такие же брюки, рыжая борода, густая и окладистая, прикрывала ворот выглядывающей из-под куртки рубашки. И светлые, как колодезная вода в полдень, прохладные и ясные, стояли на этом заросшем лице глаза.

— Здравствуйте, Юра, — сказал он, пыхнул сигаретой, шагнул в сторону и бросил спичку в урну. — Читал вчера вашу статью. Дельно написано.

— Спасибо. — Гольцев пожал протянутую руку. — Комплимент?

— Признание.

Они были знакомы еще с университета. Точнее, знакомы они не были, а знали друг друга вприглядку — несколько раз Гольцеву давали почитать гулявшие по факультету рассказы какого-то Рузова, и как-то этого Рузова показали ему. Да и гольцевские рассказики, видно, ходили по рукам и не минули Рузова, потому что, когда они сталкивались в университетских коридорах, Гольцев, оглядываясь, видел, как Рузов, замедлив шаг и идя боком, смотрел ему вслед. Он был старше Гольцева на три курса, и встречались они не часто, потом Рузов закончил университет и исчез, и с тех пор Гольцев только слышал о нем. Раз как-то, когда еще был студентом, сказали, что Рузова стали печатать, и в самом деле, скоро Гольцев наткнулся на его имя в журнале; потом, когда кончил университет, работал в многотиражке и сотрудничал вот в этой самой молодежке, узнал, что Рузов два года вел отдел литературы в ней и лишь несколько месяцев, как ушел. Доходили еще слухи о его чудачествах: будто он вдруг забрал рукопись из издательства, уже подготовленную к набору, — решил переделывать, отказался от договора с телевидением, очень выгодного…

И вот он оказался братом Веры.

Гольцев только-только познакомился с ней и был приглашен на чай — впервые в дом. Вера открыла ему дверь, повела в комнату. В узком пространстве между буфетом и стеной стояла качалка, и в ней сидел, тяжело свесив руки с подлокотников, опустив голову на грудь, бородатый мужчина в расстегнутой по-домашнему на груди рубашке. Он поднял на Гольцева глаза, тотчас встал, и, когда протянул руку, Гольцев узнал в нем Рузова.

И Рузов тоже узнал Гольцева, рот его, затерявшийся в бороде, широко раскрылся в улыбке, и он сказал:

— Помню, как же… Следил за вами в университете. Вот только мы знакомы не были, да?

Тогда он скоро ушел — не дождался даже чая, потом они встречались еще несколько раз, но уже не у Веры, а в коридорах издательства, на улице, в Доме работников культуры, и как-то так вышло — только здоровались, и все…

Загудел динамик, и металлический женский голос объявил, что регистрация билетов пассажиров, вылетающих на Таллин, происходит у стойки номер четыре.

— Зарегистрируешь? — Вера достала из сумки билет и протянула брату.

— Отправляешь? Прости, сам не сообразил. — Рузов хлопнул себя по лбу и засмеялся.

Он взял билет, подхватил чемодан и, не оглядываясь, пошел к лестнице.

— Хороший у тебя брат, — сказал Гольцев. — Провожает…

— Не сердись. — Вера взяла его за руку и сжала ее. — Ты вчера так разговаривал по телефону — мне просто страшно одной ехать было…

— Ну, конечно, Серый Волк я. А ты Красная Шапочка. — Гольцев высвободил руку и пошел к большому, вроде журнального, столу, с двумя креслами возле. — Плохо мне вчера было. Плохо, понимаешь? Прошу приехать — нет, «не могу!».

— С чего это ты такой злой?

— С недосыпу!

Вера засмеялась. Они сели, а она все смеялась, покачивая головой и пристально глядя на Гольцева. Стол был низкий, и были видны ее тесно прижатые друг к другу колени.

— Красивые у тебя колени…

— Ну и бог с ними. — Она вдруг перестала смеяться, закрыла колени руками и пригнулась к столу. — А у той, что ты вчера притащил с собою? Как, ничего?

— Так-так. — Гольцев пододвинул к себе стоявшую на столе Верину сумку и щелкнул замком. — Это кто тебе наболтал такое?

Вера взяла у него из рук сумку и отставила в сторону.

— Ты же знаешь.

Гольцев знал: жена Савенкова.

— Савенков мне друг, но жена его, пусть он мне простит…

— Что жена его?

Зачем это, подумал вдруг Гольцев, зачем? Зачем он злится, старается вывернуться, зачем? Какие у нее были ладони, когда она прикрыла ему глаза: прохладные, легкие — будто ветерком обдуло.

— Не надо об этом, а? — сказал он. — Ну, пригласил. Как пригласил, так и выставил. Не надо, прошу…

Вера сидела, все так же пригнувшись к столу, и смотрела Гольцеву прямо в глаза.

— Ну что ж… — сказала она. — Ладно. Но зачем все-таки нужно было вчерашнее сборище?

— Зачем?.. Но что же я — не могу собраться с друзьями?

— Кроме Савенкова, друзей там у тебя не было. Обыкновенная пьянка. А я не хочу участвовать в пьянках. Понятно? Какой в них смысл?

— Смысл? — К Гольцеву начало возвращаться прежнее раздражение. Он встал, сунул руки в карманы и прошелся вокруг стола. Не знаю я — зачем, а нужны иногда. Работаешь, работаешь — и вдруг словно мешок, камнями набитый, на горбу висит. Напьешься — и как не бывало.

— Что же это за камни?

Волосы упали ей на глаза, Вера подняла руку и отвела их. Она не повела при этом благородно-изящно головой, как делают большинство женщин, а просто подняла руку и отвела волосы. И Гольцев с жутковатой какой-то ясностью вдруг понял: Вера не простит ему ничего, все сложит в себя, все запомнит.

Но если бы только это! Она не принимает его, какой он есть. Она хочет, чтобы он был лучше, чем есть. И нужно становиться другим или терять ее. А может быть, она и не уйдет, невероятно — но может быть; однако все равно: быть с нею — это все время показывать себя лучшим, чем ты есть, тащить себя за волосы, как Мюнхаузен.

Гольцев наклонился к ней, но она отшатнулась, и он выпрямился, погладил ее по плечу.

— Эх, Верка!.. Ничего-то ты не понимаешь в жизни. Хоть и институт кончила, хоть и инженер.

— Да… Все понятно. — Она покачала головой, улыбнулась и взяла со стола сумку. — Командировка у меня на три недели. Может быть, на месяц. Это ты мне говоришь на прощание?

— Что же мне еще сказать?

— Ну, коли так…

Она встала и пошла к лестнице.

Навстречу им поднимался Рузов. Вера обернулась к Гольцеву:

— Он специально задержался, дал нам побыть вдвоем.

— Чтобы мы поругались, — сказал Гольцев.

Лишь когда самолет превратился в точку, Гольцев повернулся и, тронув Рузова за рукав, пошел с поля.

Они вышли на привокзальную площадь и направились вдоль сверкающего на солнце здания аэропорта к «экспрессу». Рузов, на ходу сложив «домиком» руки, закурил; пока они шли, он все время взглядывал на Гольцева, словно собираясь что-то сказать ему, и около автобуса, когда остановились, спросил наконец:

— Что у вас вышло с Верой?

Гольцев пожал плечами:

— Ничего.

Рузов затянулся. Он стоял лицом к ветру, сигарета затрещала, и с нее сорвались искры.

— Кажется мне, последнее время у вас…

— Нет, — сказал Гольцев. — Все нормально.

* * *

В подъезде было сумеречно и прохладно. На лестничной площадке, у окна, стоял человек. Он стоял спиной к Гольцеву, но, заслышав шаги, повернулся, и Гольцев узнал отца.

— Здравствуй, сынок, — сказал отец.

Был он в старом, поношенном пиджачишке, узком ему в плечах, в широких габардиновых брюках, старательно отглаженных и стоявших от этого колом. Гольцев не видел отца месяца два назад. Раз в неделю отец обязательно звонил, пересказывал свои жиденькие новости и просил заехать. Гольцев обещал, и когда обещал, казалось ему — выберет время, заедет, но все откладывал и откладывал — то одно, получалось, мешает, то другое, — так набегала неделя, снова звонил отец, и Гольцев снова обещал, и снова думал, что уж на этой-то неделе выберется… Может быть, он и бывал бы у стариков, если б они жили рядом, но ехать нужно было на другой конец города…

— Здравствуй, сынок, — опять сказал отец.

Сыну было двадцать восемь лет, и вот уже десять лет, как он жил один, но старик все называл его сынком.

Гольцев взял жесткую, будто дубовая кора, руку отца в свою.

— Здравствуй. Как ты тут оказался?

Последний месяц отец не звонил. Гольцев беспокоился, все собирался съездить к старикам, но так и не вышло. И вот сейчас отец неожиданно появился здесь, и, показалось Гольцеву, за те два месяца, что он не видел отца, тот будто бы усох еще больше и сделался ниже, сивая борода жестко щетинилась на щеках — раньше старик брился едва не каждый день. Из-за больных ног он редко выбирался дальше близлежащих от дома магазинов, и с тех пор, как Гольцев вернулся в родной город, побывал у него всего несколько раз, да и то давно, когда Гольцев еще не получил этой комнаты и жил от хозяев.

— Случилось что-нибудь?

— Нет, Юрушка, ничего, ничего, — замахал руками отец. — Ты, видать, не совсем вчера нормальный был… — Он засмеялся и отер кулаком выступившие слезы. — Пьяно́й, видать… Я так и понял. Мы с тобой договорились — приеду к тебе, ни разу у тебя не был. Да и давно не виделись, тоже сюда положи. Посмотрю на тебя — матери передам.

Гольцев попытался вспомнить, когда же это он вчера разговаривал по телефону с отцом, но ничего не всплыло в памяти, смутно только, обрывками, остался разговор с Верой…

— Напрасно ты… через весь город, с твоими-то ногами… — Он посмотрел на часы — было половина шестого, до начала юбилея оставалось полтора часа.

Они пошли по лестнице наверх. Гольцев взял отца под руку, и отец, счастливо улыбаясь, сказал:

— А я болел, Юрушка. Ей-богу, болел. Ты заметил — месяц я тебе не звонил? В больнице лежал. Не поверишь — от воспаления легких спасся.

— От воспаления?.. Черт побери! — Они поднялись, и Гольцев выпустил отцовский локоть. — А мать что же, позвонить не могла?

— Я ей строго-настрого не велел.

— Ну, молодец!

— Так я умирать-то не собирался, — все с той же счастливой хвастливостью засмеялся отец. — А то бы сообщил.

— Ну, а сейчас как?

— Хорошо. Видишь, к тебе прикатил.

— Вижу, вижу… — Гольцев открыл замок и толкнул дверь. — Проходи. Не пугайся только.

— Что ты, что ты, дело молодое, жить-гулять хочется, — пробормотал отец и снова засмеялся.

В комнате все оставалось так же, как утром, разве что не лежал на полу матрас. Гольцев завернул простыни на диване, кивнул отцу:

— Садись.

Отец прошаркал к дивану, опустился на него, попрыгал, пробуя — мягко ли.

— У тебя, как у персидского этого… шаха.

Гольцев поднял с пола свалившиеся со стеллажа книги, поставил их обратно.

— Еще тебе полку надо, сынок, — сказал отец. — У меня знакомый столяр один есть…

— Да не беспокойся, отец. — Гольцев подтолкнул валявшийся посередине комнаты окурок под стол. — Сам уж я как-нибудь. Давай чаю попьем.

— Давай, сынок, давай.

Гольцев поставил чайник, собрал грязную посуду со стола и вынес ее на кухню.

— По какому поводу хоть? — спросил отец.

— Что?

— Да вот это.

— Так, без повода. Воскресенье.

— М-мм… — застучал по колену отец. — Нехорошо. Это если каждое воскресенье так…

— Да нет, отец, не каждое. — Гольцев приобнял его за плечи и присел на мгновение рядом.

— Ага, ага, — снова засмеялся отец. — Дело молодое…

Чай был горяч и удачно заварен. Гольцев пил, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, и молчал. Он думал о том, что через полчаса, максимум через сорок минут ему выходить, и надо ведь, надо ведь будет как-то сказать об этом отцу…

— Я вот анекдот тебе расскажу, — беспечно-веселым тоном сказал неожиданно отец, и Гольцев понял: молчание угнетает его. — Такой анекдот… Купил мужик, выходит, двух коней. И никак их различить не может, все путает. Ну, и дай, думает, подрежу одному хвост. Подрезать — подрезал, ну а что? Через полгода опять… Дай, думает, подрежу гриву. Подрезал. Отросла через полгода. Ну, и сообразил он их измерить. И что, думаешь, оказалось? — Отец отхлебнул из чашки, посмотрел на Гольцева и, стараясь, чтобы конец прозвучал как можно смешнее, подмигнул ему. — И оказалось, что черный-то конь на пять сантиметров выше белого…

— Славный анекдот…

Гольцев подлил отцу горячего чая. Отец добавил сахару и стал размешивать. Он тоже замолчал, и в тишине звонко звякала его ложка. Хлопнула и задребезжала от налетевшего ветра открытая форточка. Кто-то в ботинках, подбитых подковками, пробежал под окнами — подковки звонко, с металлическим скрежетом стучали об асфальт. Отец размешал сахар, положил ложку на стол — она сухо тенькнула — и, вытянув губы трубочкой, громко хлебнул из чашки. Гольцев услышал, как, задыхаясь, стучит будильник.

Отец отставил чашку и посмотрел на Гольцева.

— Ну что ты молчишь-то? — сказал он. — Расскажи о себе.

— А что рассказывать? Все то же. Живу.

— Ну, вот я вижу, книг у тебя много. Мать говорила, но не ожидал… В академию, что ль, куда поступать будешь?

— В аспирантуру?

— Во-во…

— Да нет, не буду.

— Жениться тогда надо. Есть ведь у тебя какая-нибудь на примете.

— Есть. — Гольцев кивнул..

— Ну и давай. Мать-то хоть внуков понянчит. Ты ж у нас один… так вышло. Больше-то ей ждать неоткуда. — Он вдруг оглянулся, будто в комнате был еще кто-то, и поманил Гольцева пальцем наклониться к нему. — А уж так ей понянчить внуков хочется, я тебе скажу! Да и ты б почаще ездить стал. А то холостой-то, так и не видим.

— Женюсь, отец. Я не ерепенюсь. — Гольцев засмеялся и потер подбородок. — Вот только знаешь что… профессия у меня…

— Ездить все?

— Ездить, бегать… И надо такую жену, чтобы, ты понимаешь… — Он снова засмеялся.

— Да разве нет таких?

— Есть, отец, есть. — За окном послышался гул самолета, и Гольцев взглянул в него. — Есть… — И в то же мгновение глаза его наткнулись на циферблат будильника, стоявшего на подоконнике, — будильник показывал половину седьмого!

— Ты чего, сынок? — Отец, видно, что-то понял. — Тебе… не ко времени я?

— Не в том дело… Что ты!.. — Гольцев встал и тут же снова сел. — Мне на задание, отец, надо.

— Сейчас прямо?

— Ну да.

— Вот как… — Отец вздохнул и, не допивая чая, стал подниматься из-за стола.

— Ты меня извини, отец. Такая у меня работа.

— Я понимаю, понимаю. — Отец замахал руками. — Мне ж больше ничего не надо — повидать тебя. Жив-здоров ты — и больше мне ничего не нужно.

— Как у вас с деньгами? Не туго?

— Нет, Юрушка, ну что ты!

Ни разу еще отец, как Гольцев стал работать, не просил у него денег; Гольцев сначала давал, но отец всегда возвращал, и Гольцев перестал навязываться, но сейчас так виновато он чувствовал себя, так нехорошо, что впору было разбить что-нибудь.

— Может, надо все-таки?

— Что ты, право, куда нам деньги? Есть-пить хватает — куда нам двоим еще? В театры не ходим. Кино по телевизору смотрим.

— Ну, если так… — сказал Гольцев. — Неделю эту не звони, я в командировку уезжаю. Пойдем.

На лестнице опять пришлось взять отца под руку, и отец благодарно и жадно прижал его руку к своему телу.

На улице Гольцев поймал такси, посадил отца и сунул шоферу два рубля.

Отец выглянул в окно и помаячил Гольцеву рукой:

— Ты заходи, сынок… Слышь, заходи. Я-то тебя повидал… да ведь мать… Слышь, ты заходи…

Машина стремительно пошла в сторону от Гольцева, его обдало упругой волной воздуха, вздуло плащ, и листья, взметнувшись, хлестнули по ногам. Когда он снова посмотрел на дорогу, машина была уже далеко и мотора ее не было слышно.

Домой он вернулся засветло. Писалось легко и быстро — дело было несложное; за пять лет, что он работал в газете, Гольцев набил руку на таких вещах и писал их, как воду пил.

Когда он закончил, за окнами была уже ночь. Машины, проносясь по дороге, со свистом шуршали шинами. Свет их фар полз по потолку и по стенам, отпечатывая зыбкий контур рам. Гольцев перечитал написанное, сколол листы скрепкой и посмотрел на часы. До одиннадцати оставалось пятнадцать минут.

Он наскоро подмел пол, надел плащ и спустился на улицу.

Окна парикмахерского салона были огромны, будто стекла гигантского аквариума. Крайнее было открыто, возле него работала Гора. В кресле спиной к Гольцеву сидела женщина, и Гора делала ей укладку.

Гольцев подошел к окну и постучал о стекло. Гора услышала, улыбнулась ему, прищурившись, и показала рукой в сторону входа.

Парикмахерская была пуста. Мастера ходили вдоль своих рабочих столов, позевывая и переговариваясь друг с другом — кто уже и без халата, — уборщица заметала мусор.

Гольцев подошел к гардеробу, облокотился о стойку. Гардеробщица сидела на табурете, привалившись к стене, дремала. На вешалках у нее осталось одно пальто.

— Царствие небесное проспите.

Гардеробщица открыла глаза, увидела Гольцева, и губы ее расползлись в улыбке.

— Ой! — сказала она. — Ой-ё-ёй. К Горе, поди, пришел?

— А если нет?

— К ей, — хитро сказала бабка. — Все к ей ходят. — Она перестала улыбаться и оглядела Гольцева. — А ниче, ты парень справный.

Гольцев засмеялся. Ему понравилась бабка, ее уверенная простоватость, и понравилась ее крестьянская обстоятельность, с которой она рассматривала его, оценивая, — словно к лошади приглядывалась.

— Ну, что ржешь? — заулыбалась бабка и сложила руки на коленях. — У ей, знаешь, таких, как ты, — сто на дню.

— Сто? — переспросил Гольцев. — Ну и что? Хоть двести.

Бабка перестала улыбаться, махнула рукой и встала.

— Поди ты… Все смехом…

Подошла женщина, которая причесывалась у Горы.

Он подождал еще минут пять, и наконец вышла сама Гора. От нее пахло духами и слабее — туалетным мылом.

— Накормишь меня? — спросила она.

Гольцев вспомнил свою комнату. Отца, пьющего чай с сушками.

— У меня ничего нет, — сказал он. — Ничего-о?

— Ничего. Но мы зайдем в ресторан. Возьмем там в буфете. А?

Вторник

Гора спала, забросив руки за голову. Гольцев откинул одеяло и ступил на пол. Он тихо прошлепал к окну, взял с подоконника будильник и повернул его циферблатом к свету. Будильник показывал полпятого утра.

Гольцев сварил себе кофе, выпил две чашки и включил в комнате настольную лампу. Выложил на стол блокнот, разложил веером, чтобы видеть сразу всё: листы с диаграммами, ведомости, отчеты…

Он проработал, почти не вставая, до половины девятого. Гора все еще спала, он оставил ей записку и поехал в редакцию.

Савенков уже сидел за столом. Перед ним лежала какая-то толстая рукопись, и он, навалившись грудью на стол, читал ее.

— С утра пораньше? — вместо приветствия сказал Гольцев.

— А, Юра! — Савенков оторвался от рукописи, поднял на Гольцева свои веселые, оживленные глаза, откинулся на спинку стула. — Привет. Точен, как король, — ровно в девять. Ну, как у тебя?

— Порядок, Саша. Вот передовая, вот досыл.

Гольцев достал из кармана рукописи и бросил Савенкову на стол.

Савенков взял их, прочел заголовки и положил на край стола.

— Что ты мне их даешь. Не править же тебя… Сдавай перепечатывать. А передовую — редактору, как всегда.

Гольцев повесил плащ, забрал у Савенкова рукописи, сел в кресло и вытянул ноги.

— Как ты думаешь, Саша, добрый ты человек?

Савенков засмеялся:

— Чего, ночь не спать пришлось?

— Точно.

— Ну, душа моя, сам виноват. — Савенков смеялся, откинувшись на спинку стула и поглаживая себя по остаткам шевелюры на затылке и висках. — Вовремя сдавать нужно — будешь спать, сколько влезет.

Зазвенел звонок на летучку.

Савенков взял со стола авторучку, надел колпачок и поднялся.

— К выступлению-то успел подготовиться? — спросил он.

— Какому выступлению?

— На летучке. Я, по графику, обозревающий, ты — стилист.

— Вот черт! — Гольцев вскочил. — Неделька началась… Досыл писать, передовую писать — все в один день, да еще, пожалуйста, — стилистом!

Но все обошлось. Между двумя книжными шкафами в редакторском кабинете образовался маленький закуток, в который был втиснут стул. Гольцев устроился в этом закутке, взял комплект газет за неделю и разложил на коленях. На неделе он читал газету и кое-какие огрехи заприметил. Савенков подготовился к обзору обстоятельно и говорил долго, и, пока он говорил, Гольцев успел просмотреть еще несколько материалов. Потом осторожно, чтобы редактор не обратил на него внимания, Гольцев выдвинул из закутка стул, разложил на полу перед собой газеты…

После летучки он зашел в машинописное бюро — информацию уже отпечатали. Он вычитал ее и сдал в секретариат. Теперь, нужно было ждать, пока редактор прочтет передовую. Хотелось спать, и Гольцев решил ждать не в редакции.

Дома на столе лежала написанная на обороте его записки записка от Горы. Гольцев прочитал ее — Гора писала, чтобы он зашел вечером.

Он поставил будильник на три часа, разделся и заснул мгновенно, едва успев лечь.

* * *

— Значит, так, — сказал редактор. — Если там что… дадим критический материал — нечего их по головкам гладить. Инвалида Отечественной обижать… Но разберись. Обстоятельно разберись. Чтобы дров не наломать. В общем, сам знаешь. Письмо прочел?

— Прочел.

Редактор подписал командировочное и протянул его Гольцеву.

— Напиши об этом деле от души, как ты умеешь. Ни пуха ни пера.

— К черту, — сказал Гольцев и улыбнулся редактору. — Как передовая? Прочел?

— Ах да! — спохватился редактор. Он поднял подшивку газеты, лежавшую у него на столе, и вытащил из-под нее передовую. — Нормально, старик. Нормально. Я тут пометил кое-что, посмотри. Поправь — и сдавай.

Не заходя в отдел, прямо на подоконнике в коридоре Гольцев переделал не понравившиеся редактору места и сдал статью на машинку.

Савенков по-прежнему сидел за столом, звонил по телефону, высоко подняв плечо, прижимая им трубку к уху, и писал что-то на бланке редакции.

— Саш! — позвал Гольцев.

«Погоди», — не подняв головы, помахал рукой Савенков.

Гольцев прошел к окну и посмотрел вниз.

Далеко, по плотине, за которой гладкой лаковой доской лежал пруд, беззвучно полз, высекая искры, трамвай; фонтан свечкой стоял над сквером, солнце просвечивало его, как тюль, и тонкий полумесяц радуги дрожал в брызгах. Лавочки возле фонтана были заполнены до отказа — молодые матери с колясками, пенсионеры с газетами, компании студентов с брошенными на асфальт портфелями…

Он услышал, как Савенков, видимо не дозвонившись, положил трубку, скрипнул пером, поставив свою подпись под письмом, которое писал, и встал. Гольцев повернулся.

— Как тебе с погодкой-то, в командировку ехать, повезло, — сказал Савенков, подходя к окну своей тяжелой валкой походкой и потягиваясь. — Бабье лето! А у меня тут уйма авторских материалов — возни с ними… не пускают.

Гольцев прислонился к подоконнику спиной и облокотился о него.

— У меня, Саш, с этими графоманами метода другая: не умеешь — не берись. Я лучше сам, куда надо, сбегаю и напишу.

Савенков, потягиваясь, согласно кивнул:

— Не осуждаю. Кому что, как говорится, на роду написано… Ты чего хотел-то — звал меня?

— Об одолжении попросить. Вычитаешь мою передовую завтра после машинки?

— Сегодня уезжаешь?

— Ну да.

— Вычитаю, конечно, какой разговор.

— Спасибо, Саша.

Гольцев достал из кармана записную книжку и пролистал ее. Получалось, что к субботе он должен будет вернуться в редакцию: в книжке стояло: «Суббота. Диспут «О дорогах, которые перед нами». На работу в командировке выходило три дня: среда, четверг, пятница…

А на нынешний день всех дел до отхода поезда оставалось — только получить командировочные в бухгалтерии. Как утонувшая в сыпучих песках пустыня, расстилался впереди вечер, который нужно было прожить, и Гольцев спросил:

— Вечером ты занят?

— Да нет, — сказал Савенков. — Как обычно — домой.

— Тогда, может, сходим в бильярд сыграем? Жене позвонишь, объяснишь — Гольцев от одиночества с ума сходит, надо спасать. А?

— Так и сходит! — засмеялся Савенков. — Веру проводил вчера?

— Проводил… — сказал Гольцев. — Так пойдешь?

Савенков весело сощурился, посмотрел на него и потер лысину.

— Давай попробуем… Позвоню сейчас. И то правда — я уж не помню, когда мы с тобой вечер вместе проводили… Не имею в виду воскресный вот этот! — помахал он рукой.

Гольцев хмыкнул.

Кий глухо охнул, шар врезался в пирамиду и развалил ее — шары сухо затрещали, сталкиваясь, и раскатились по зеленому полю сукна, блестя неподвижным, круглым пятном блика. Гольцев разогнулся и протянул кий Савенкову.

Савенков взял его и потер подбитой суконкой конец о потолок.

— Да, все почему-то забываю сказать… — со смущенной улыбкой повернулся он вдруг к Гольцеву. — Газету вчера отдал, а сказать забыл: статья у тебя, та, в «Комсомолке», хорошая.

— А-а… Спасибо.

Гольцев вспомнил вчерашнее рукопожатие Рузова в аэропорту, Веру, то, как они сидели за столом напротив друг друга…

— Жена твоя, кстати, доложила Вере об этой парикмахерше, — сказал он.

— А чего ж ты хотел? Этого и нужно было ожидать. Подруги. — Савенков помолчал. — Ну, а результат?

— Обошлось, кажется.

— Слава богу. — Савенков наклонился над столом и подставил под кий большой палец левой руки. — Ты, Юра, держись за Веру. Послушай меня, старого друга, — плохого не посоветую. Она чудесный человек.

— Да, человек она хороший, — сказал Гольцев.

— Но? — посмотрел на него снизу Савенков.

— Что — но? Не имел я в виду никаких «но». Бей давай.

Савенков ударил, шары звонко хрястнули, «чужой», мягко прошелестев по сукну, вкатился в лузу.

— А?! — обернулся Савенков к Гольцеву, блестя глазами. — Видал? Спасибо, что затащил меня. Бильярд — это ж не игра. Это ж чистилище.

Они пошли уже по третьему кругу. В сегодняшней программе Дома работников культуры была лекция, после лекции — новый фильм; они взяли билеты на него, поужинали в кафе на первом этаже и спустились вот сюда, в подвальчик, в бильярдную…

Скрипнула дверь. Гольцев обернулся — на пороге стоял, ослепленный ярким светом бильярдной, и щурился, вглядываясь, кто здесь есть, Рузов. На нем были все те же коричневые вельветовые брюки, куртку он, видимо, сдал в гардероб и остался в зеленой фланелевой рубахе с большим открытым воротом.

— Рузов! — сказал Гольцев. — Какими судьбами?

То ли это было чувство вины перед Верой, то ли еще что, но его вдруг умилила эта зеленая фланелевая рубаха Рузова, эти вытянувшиеся на коленях вельветовые брюки, и он почувствовал, что любит Рузова, как и сестру его любит, что бы там у него ни было с ней; за то, наверное, и любит просто, что он брат ее, любит нежной, огромной, не вмещающейся в груди любовью, и Гольцев шагнул к Рузову, взял его руку, но этого было ему мало, и он обнял его мгновенным крепким объятием.

— Рад тебя видеть. Знаешь ли… очень. Ты что здесь? В кои веки…

Савенков отошел от стола, пожал Рузову руку.

— Поиграть хотели?

— Поиграть? — Рузов все еще не мог понять перемены в Гольцеве и обращения на «ты» и, здороваясь с Савенковым, кажется, даже и не заметил, что здоровается. — Нет, не поиграть, я просто так…

Савенков наклонился над столом, прицелился и ударил. Шар подскочил, треснулся о борт и откатился, щелкнув о другой шар.

— Ох, и удачливый ты человек, Саша! — Гольцев забрал у Савенкова кий. — Гляди, Гена, а? Задел! Мало того что не выкатился, так еще задел! Скажи честно, Саша, признайся как на духу, прошу тебя: в лотерее выигрываешь?

— В лотерее выигрываю я, — сказал Рузов. — Рубль каждый раз. — Он усмехнулся, глядя на Гольцева, достал из сетки оставшийся в ней шар и подбросил на ладони. — В лотерее мне везет…

— Ну, чего! — следя, как Гольцев ходит возле стола, выбирая шар, отозвался Савенков. — Грех вам жаловаться. В Союз приняли, журналы печатают…

— Грех, грех, — серьезно согласился Рузов, подбросил шар еще раз и положил на полку. — Да ни черта не пишется — вот в чем беда. Год уже ломаюсь — ни строчки.

— Так уж ни строчки? — Гольцев выпрямился и оперся о кий.

— Ну, строчек много, путного — нет.

— Э, Гена! Стоит из-за этого убиваться? — То восторженное состояние любви и нежности с прежней силой накатило на Гольцева. — Я, конечно, понимаю… я не имею права давать тебе советы, в жизнь твою влезать… Но возьми пример с меня — я не убиваюсь. Я когда-то тоже писал рассказы, ты знаешь. Пишу статьи — чем плохо? А денег мы с тобой имеем, наверное, одинаково…

Рузов стоял, засунув одну руку в карман, а второй крутил усы и покусывал их.

— Видишь ли, Юра, — наконец медленно, неторопливо, словно по отдельности вынимая каждое слово, заговорил он. — Мы вот говорим на «ты», но мне кажется — и я и ты так мало друг друга знаем, что не имеем права, это ты правильно сказал, давать советы друг другу. Тут уж ведь какая дорога выбрана… Бог его знает, когда ты ее выбрал, а только видишь вдруг, что уже идешь по ней, и — ни тебе ответвлений, ни назад поворотов. Я тут что болтаюсь? Думаю, может, встречу кого — у кого дача стоит свободная, квартира… Крутится тут кое-что в голове, да нужно в одиночестве посидеть, помозговать, не вылезая никуда, а у меня дома пацаны орут — не шибко-то помозгуешь…

— Слушай-ка… — Гольцев, не прицеливаясь, ударил, шар чиркнул о «чужака», ткнулся в край лузы и откатился к середине стола. — Слушай-ка, я уезжаю в командировку, до субботы. Если тебе подойдет моя комната — то можно прямо сейчас, я сегодня уезжаю.

— Ну, я же знал, когда шел сюда… — Рузов улыбнулся своей большой, ясной улыбкой и развел руками. — Все подойдет — лишь бы тишина и одиночество. Вот спасибо-то, Юра! Три дня, конечно, — немного, но…

— Не уговаривай, не уговаривай, — Гольцев засмеялся. — К субботе вернусь. Ничего уж тут не попишешь: должен.

Они посмотрели фильм и втроем вышли на темную уже, в огнях фонарей и рекламах магазинов улицу. Савенков распрощался.

Рузов взял такси, и они с Гольцевым поехали к нему домой. В небольшой тесной квартире жили пятеро: сам Рузов, жена его, сыновья и теща. Рузов положил в портфель полотенце, мыло, зубную щетку, сунул какую-то папку и сказал:

— Пойдем.

Такси у подъезда послушно выстукивало счетчиком.

Дома Гольцев отыскал чистый блокнот — блокноты лежали почему-то в старой папке, в которой хранились его рассказы, еще институтские, давно забытые, пожелтевшие, — подхватил всегда стоявший наготове дорожный свой портфель и подмигнул Рузову: «Ну, давай…» Времени до поезда оставалось уже в обрез.

Но все же по пути на вокзал Гольцев зашел в парикмахерскую. Гардеробщица посмотрела на него, пробормотала что-то еле слышно и отвернулась. Вышла Гора. Белый халат, туго стянутый в талии, очень шел ей, делал ее холодной, недоступной и торжественной.

— Приве-ет, — сказала она, улыбаясь. — Прощаться зашел?

Она прижалась к нему; парикмахерская закрывалась, в вестибюле никого не было, и Гольцев обнял ее за плечи.

— Уезжаешь, значит. Броса-аешь…

Еще три дня назад они были незнакомы, но это не имело для нее никакого значения. Как она сказала! Уезжаешь, значит. Броса-аешь…

— В субботу приеду.

— Я жду. — Она подставила для поцелуя щеку.

Гольцев поцеловал ее и, целуя, видел ее улыбающийся, хитро прищуренный глаз с большим, расширившимся в искусственном свете ламп зрачком.

Среда

Место в гостинице было заказано. Гольцев оформил документы, и сонная дежурная, шаркая шлепанцами, провела его в маленькую чистенькую комнату с кроватью, тумбочкой, двумя стульями и огромным, в полстены, шкафом.

Гольцев повесил в него плащ, затолкал под кровать портфель и, закрыв комнату, спустился на улицу.

Город был по-утреннему тих и сонен. Дребезжа разбитыми дверцами, пропылил разболтанный автобус и утих за поворотом. Гольцев пошел ему вслед — улица, взбежав на гору, обрывалась, внизу, по склону горы, теснились, краснея железными крышами, дощатые индивидуальные дома, а ниже их гладко и студено лежало белое, как алюминий, озеро. Далеко за озером, в прозрачной, рыжей от солнца дымке синели, сливаясь в плотную каменную глыбу, заводские корпуса, трубы стояли густым лесом черных столбов, и с плотины, лежавшей там же, внизу, под горой, доносился грохот падающей воды.

— Юра? — сказали тихо и неуверенно за спиной. Гольцев обернулся.

Перед ним стоял маленький худой человек в синем, аккуратно поглаженном, но дешевом, и от этой аккуратности казавшемся еще более дешевым, костюме. Пиджак с тверденько стоявшими, словно накрахмаленными, лацканами был расстегнут, над брюками пузырем нависала белая поплиновая рубашка.

— А ведь Королев, — сказал Гольцев. Он сунул руки в карманы и качнулся на носках. — Скажите на милость! Какими судьбами?

Королев засмеялся.

— А мне вчера звонят из райкома, говорят: мы вот тут номер заказывали… Ну, а я при чем, спрашиваю? Да другу твоему, говорят, Гольцеву.

Гольцев шагнул к Королеву, и они обнялись. И, сжимая худые его, жидкие плечи, Гольцев захлебнулся от нежности к Королеву, от теплого братского чувства к нему, от счастья сжимать эти проступающие костями из-под костюма плечи и тыкаться подбородком в торчащие во все стороны светлые, желтые, как солома, волосы…

Наконец он отвел Королева от себя и, снова сунув руки в карманы, посмотрел на него:

— Ну что, все здесь сидишь?

— Все здесь, — сказал Королев. Он зажмурил на мгновение глаза и засмеялся. — Сколько мы с тобой… Годика два ведь, а?

— Два, Леша, два.

— Елки зеленые, два… — сказал Королев, опять зажмурился на мгновение и покачал головой. — Не женился?

— Нет. Не женился.

— А я вот, Юра… Год как…

Гольцев хлопнул его по плечу:

— Покажешь.

— С удовольствием. Командировку тебе все равно где отмечать?

— Да лишь бы печать была.

— Пойдем, я отмечу. — Королев тронул Гольцева за локоть и повел к небольшому, одноэтажному домику редакции.

Он сходил за печатью и притиснул ее к командировочному бланку Гольцева.

— И на убытие сразу, — попросил Гольцев. — Чтобы уж потом не суетиться.

В дверь постучали.

— Главный пришел. Зайди к нему, — сказал за спиной Гольцева женский голос.

Королев вышел. Гольцев сунул руки под мышки и прошелся по комнате.

Что-то изменилось в Королеве за эти два года. Каким-то не таким он стал… Весь напряжен — как натянутая струна, тронь — кажется, зазвенит.

Дверь открылась. Держа толстую канцелярскую папку перед грудью, вошел Королев.

— Уже?

— Уже, — сказал Королев, глядя куда-то в сторону, мимо Гольцева.

Он прошел к столу, сел в кресло и, положив папку, стал перебирать тесемки.

— Надолго ты? — сказал он наконец.

— На четыре дня.

— А-а… — Он взглянул на Гольцева, и тут Гольцев увидел его глаза — отсутствующие и гневные.

— Ты что? Случилось что-нибудь?

— Случилось? — Королев медленно покачал головой. — Так… Надолго ты?

— На четыре дня, я уже говорил.

— А-а… — снова сказал Королев. — Прости. Я тут… Понимаешь, редактор наш… А впрочем! — Он махнул рукой, опять зажмурил на мгновение глаза и усмехнулся. — Прости… Тема у тебя какая?

— По письму, — сказал Гольцев. Он хотел было достать из кармана письмо, но передумал — все равно Королев ничего не знает об этом Марахонове. — Инвалида Отечественной обижают. Путевку в санаторий не дают.

— Вот сволочи! — Королев развязал тесемки на папке, вынул бумаги и шлепнул стопку на стол. — Инвалиду Отечественной?

— В том-то и дело.

— Не понимаю! Не понимаю! — Королев вскочил с кресла, сунул руки в карманы и, нагнувшись вперед, пробежался по своему кабинетику. — Как так можно? Где у этих людей совесть? Или у них ее нет?

— Ты о чем-то о своем, Леша, а? — Гольцев встал.

— Обо всем вместе я. — Королев остановился и провел рукой по соломенным торчащим волосам. — Не могу спокойно на такие вещи смотреть.

Совершенно он не был похож на прежнего Королева. Даже и не напоминал того университетского «Парня-штопора», которому все на свете трын-трава, того острослова, который ходил по университету вечно руки в карманы, а с ним — так же вечно — человека четыре его обожателей, и, коротко поглядывая по сторонам, хмуро комментировал прически, ноги, костюмы, галстуки — да так, что обожатели его держались за животы. Сам Королев не улыбался, лицо его было неподвижным и бесстрастным, и так же бесстрастно — прямо и твердо — он ходил, сунув руки в карманы, и эта четкая твердая походка делала его словно выше… Слишком он серьезно стал воспринимать все, слишком близко к сердцу.

— Ладно, — сказал Гольцев. — Пора мне. Поеду на карьер.

— Ну, давай. — Королев оторвал от одной из своих бумаг угол и что-то написал на нем. — Вот тебе мой адрес, я переехал. Заходи вечером.

* * *

Председатель постройкома был еще молод — немного постарше Гольцева, — крупен и широк в плечах. Он тесно сидел в венском, маленьком для его тела кресле, а когда качнулся из кресла навстречу Гольцеву, прямые длинные волосы, распадающиеся посередине на пробор, свалились ему на глаза.

— Итак, значит, Марахонов вас интересует? — сказал председатель, отводя волосы со лба огромной рукой и вслед за тем закуривая. — Сейчас я вам все, сейчас…

Ему принесли папку, и он стал листать бумаги, щурясь от дыма сигареты и изредка взглядывая на Гольцева.

— Пожалуйста. Вот. Решение постройкома управления. Выделить Марахонову И. К. путевку на курорт.

Гольцев посмотрел решение и вернул папку.

— Решение от какого числа?

— Сей-час… — Председатель снова зашуршал бумагами, отыскивая начало протокола. — Ага… одиннадцатое июня…

Гольцев прикинул, сколько же это прошло: выходило, что три с половиной месяца.

— И долго еще ждать?

— Что поделаешь, очередь…

Гольцев достал из кармана письмо, разгладил его на коленях и, не глядя на председателя, сказал:

— Марахонов — инвалид Отечественной войны. И инвалидам Отечественной путевки давать положено без всякой очереди.

Когда он поднял глаза, председатель постройкома сидел, отвалившись на спинку кресла, и оживленное лицо его было растерянным.

— Не может быть, — сказал он наконец.

— Может, — сказал Гольцев. — Читайте, Виктор Михайлович.

Он протянул председателю письмо и встал.

Председатель положил письмо перед собой, взглянул на Гольцева и отвел глаза. Читал он письмо долго, по-школьному сложив на столе руки и шевеля губами. Наконец кресло его заскрипело.

— Вот что, Юрий Николаевич, — сказал председатель. — Я сейчас его личное дело попрошу. Думается мне, не инвалид он. Проверим сейчас…

Он нажал кнопку звонка, и минуту спустя, чуть слышно пришаркивая, к столу прошла женщина с новой папкой в руках.

— Сейчас посмотрим… Ну вот. Никакой он не инвалид Отечественной войны! Демобилизован в сорок шестом. Живой-здоровый.

Гольцев взял папку — Марахонов был демобилизован в сорок шестом по общему приказу.

Вот оно как, не инвалид… То ли написал — инвалид Отечественной войны, не думая о том, что это официальное название, то ли решил соврать… Пойди теперь разберись. Поставлен на очередь — все законно, делать тут ему, Гольцеву, больше нечего…

Но так вот, сразу, остановиться он не мог.

— А уважение к фронтовику, Виктор Михайлович? Не к ранам, но к делам его?

— У нас фронтовиков, Юрий Николаевич, много. — Улыбка гордости разломила толстые, крупные губы председателя. — Кому возле пятидесяти, каждый, считай, фронтовик.

— Но ведь болен человек!

— Так ведь кого на очередь ставим, все больны. Так просто на курорт не попадешь. Справку от врача надо. Все на равных.

Гольцев взял папку со стола, повертел ее в руках и бросил обратно.

— Ну так и что же, Виктор Михайлович? А может быть, ему так плохо — только санаторий и поможет?

— Не думаю, — сказал председатель. — Если человеку плохо, врач пишет: срочно. Срочно не срочно, но стараемся…

— Ясно, — сказал Гольцев. — Ясно.

Он поднялся. Ничего ему не было ясно, и он не знал, что сейчас делать.

Начальник участка сидел у себя за столом и писал. Он поднял от бумаг лысую круглую голову, пожал Гольцеву руку и кивнул на стул:

— Садитесь. Звонил председатель, предупреждал.

Он крикнул в приоткрытую дверь мальчишке-рассыльному, чтобы тот сбегал за Марахоновым, снова сел и принялся писать. Неожиданно бросил ручку, схватил лист бумаги и замахал им в воздухе — чтобы быстрее высохли чернила.

— Марахоновым интересуетесь, а? — с укоризной заговорил он. — Марахоновым, а? — И закачал, затряс головой. — Алкоголиком этим? Нашли тоже кем! Путевку просит? Путевку! Да алкоголик он, ваш Марахонов. Лодырь. Сейчас где-нибудь на ватничке под кусточком спит, седьмой сон видит. И еще курорт ему! Да у него одних выговоров, если поинтересуетесь…

— Выговоров, говорите?

Начальник бросил лист на стол.

— Выговоров!

Дощатая, хлипкая дверь конторки открылась, вошел парнишка-рассыльный, что бегал за Марахоновым.

— Нет его, — сказал парнишка. — Весь котлован облазил — нигде нет. Спрашивал — не видели.

— Вот, — развел руками начальник участка. — Найди его! Домой, наверно, уехал. А до дому его, между прочим, двадцать километров. — Он тяжело выбрался из-за стола. — Выгнать бы Марахонова ко всем чертям, по всем статьям, да маркшейдеров — днем с огнем.

— Ладно. — Гольцев тоже поднялся. — Нет его здесь — дома найду. Всего доброго.

— До свидания, — сказал начальник. — Алкоголик он, ваш Марахонов. Да еще и рвач — путевку ему без очереди. Я бы его выгнал, да маркшейдеров…

Гольцев подергал за веревочку щеколды, пропущенную через отверстие в двери. Щеколда забрякала, послышались шаги, запор откинули, и дверь медленно отворилась.

Человек, открывший ее, был в длинном кожаном фартуке, надетом на голое тело, из-под фартука выглядывали старые, вытершиеся лыжные брюки. В руках он держал рубанок с застрявшей под лезвием желтой, как янтарь, тонкой нежной стружкой, — в глубине двора Гольцев увидел верстак со свежеструганой доской.

— Марахонов? — спросил он.

— Ну да, — сказал человек спокойно, без всякого выражения, исподлобья глядя на Гольцева.

Лицо у Марахонова было бугристое и на взгляд — твердое, как кора старого дерева, и красное — такое бывает от работы на воздухе.

— Здравствуйте, хозяин. Я из газеты.

— Ну, — сказал понимающе Марахонов и теперь только посторонился, пропуская Гольцева. — Тогда знакомы будем.

Он взял поданную Гольцевым руку и пожал ее. Его рука была жесткой и твердой, будто булыжниковая, жилы на руках у него походили на веревки, они синевато просвечивали сквозь кожу, и сама кожа на кистях казалась отшлифованно-красной.

— Не ждали? — спросил Гольцев.

— Ждал, отчего же, — сказал Марахонов. — Я обедать в управление пошел, с Гришкой Лазутиным. В СУ пять мы вместе работали, встретиться договорились. Возвращаюсь, а мне бают: корреспондент приходил, тебя искал. Я тогда самосвал поймал — и домой. — Он снял фартук, бросил его на верстак и махнул рукой: — Проходите.

Дом был мал. Сразу от входа начиналась кухня, узкая, будто коридор, и направо, в дверной проем, завешенный тем, что лет пять назад называлось шторами, виднелась такая же маленькая комната — двуспальная кровать занимала, казалось, чуть не половину ее. И Гольцев подумал, что дом этот Марахонов поставил, наверное, сразу по возвращении из армии, поставил, думая, что на время, да так и прожил в нем, как один год, двадцать с лишним лет…

— Давно строились? — спросил он.

Марахонов обернулся. Глаза у него были упрятаны в частую сетку морщин.

— В сорок седьмом строился. А что?

— Да так, — сказал Гольцев. — Хозяйки нет?

— Нет. По магазинам направилась. Пацаны — один на улице, а второй, почитай, и не вернется сюда. Восемь классов закончил — и поминай как звали. В ПТУ пошел. Садитесь, что стоите. Правда-то, не в ногах она.

Гольцев сел.

Тесно тут было. На кухне едва-едва уместились обшарпанный кухонный стол, тумбочка, два табурета и на стуле — кадка с фикусом.

— Не в ногах, значит, правда, говорите? А где же она?

— Хотел у вас найти, — не сразу, а как бы взвесив каждое слово, неторопливо, с расстановкой ответил Марахонов. — Зачем бы писал иначе?

— Пьете вы много, Иван Кириллович, — сказал Гольцев. — Вот по совести: оттого и болезнь, может…

— А-а!.. Вон вы куда, — перебил его Марахонов. И усмехнулся исподлобья, и крепко прижал кулак к столу. — А о том вы не подумали, что я, может, оттого пью, что болею? В нос мне все тычут: пьешь, мол… а у меня сил нет болезнь мою носить. Как меня схватит — мне свет не мил. А только все и видят, что пьян…

Гольцев вынул сигареты, и Марахонов замолчал. Гольцев протянул ему пачку, Марахонов взял сигарету неловкими пальцами, но не закурил, а покрутил ее в руках, потом положил на стол, придавил пальцем и стал катать.

— Ну так что же, как там… с начальством вы встречались… — сказал он наконец, не глядя на Гольцева. — Дадут или как?

Гольцев закурил.

— Зачем вы написали, будто инвалид Отечественной войны?

Ему показалось — жилы на кистях Марахонова вздулись и сделались толще.

— Ну, а как же… — сказал Марахонов. — Кто же я? Я радикулит не по пьянке, я его в окопах получил…

Сидеть на тесно приставленном к столу табурете было неудобно, ноги у Гольцева затекли. Он выбрался из-за стола и встал к косяку.

— В письме, Иван Кириллович, еще такая есть вещь: если, мол, на курорт не попадете, то не миновать вам ампутации ног.

— Ну, — сказал Марахонов.

— Кто вам ампутацию обещал?

— Как кто? Врач. Невропатолог.

— Так и обещал?

— Не сам я выдумал.

— Но отчего же он, коль такое дело, не написал на справке, что «срочно»?

— Откуда мне знать. Им видней.

Сигарета у Гольцева догорала, пепел сыпался на пол. Гольцев огляделся — пепельницы нигде не стояло, — открыл дверь и вышел в сени.

Никакой он, конечно, не рвач, Марахонов. Просто вдолбил себе в голову, что курорт только и поможет ему. А впрочем, так оно, может, и есть… И насчет ног не выдумал, не мог он сам выдумать. Говорил ему невропатолог что-нибудь, может быть, и не об ампутации, а о том, к примеру, что с этой болезнью можно ноги потерять — в том смысле, что совсем трудно ходить станет, а у Марахонова это все по-своему повернулось… Нужно обязательно встретиться с невропатологом. Завтра же с утра позвонить в поликлинику — и встретиться… Председатель, конечно, зря не объяснил мужику, что к чему. Не велика служебная тайна — мог бы и сказать об этом словечке… Хотя… он врачу верит, а чего врач не написал, того, значит, и нет. Вот начальник участка — другое дело… По его если, получается: пьяница — значит, помирай. А может, действительно: оттого Марахонов и пьет, что болезни своей боится. Опустился, правда, в привычку вошло: как плохо — так водка…

Стена была выкрашена белилами, от сигареты осталось черное пятно. Гольцев соскоблил его ногтем, вытер пальцы носовым платком и ступил обратно в сени.

Марахонов курил и, когда Гольцев вошел, исподлобья посмотрел на него.

— Ну так что же… как вы там с начальством встретились?.. — опять сказал он. — Будет мне что или жди как обезножеть?

Руки у него снова лежали на столе, большие, тяжело налитые кровью, с синими ветвями жил. Они напоминали Гольцеву руки отца — отец тоже, всю жизнь, был мастеровым, и сколько Гольцев помнил его, руки у отца были в синих вздутиях вен.

— Но почему же вам без очереди? — Он примостился на краешке табурета и оказался напротив Марахонова, лишь стол разделял их. — Чем вы лучше других? Другие просят — они здоровее?

— А-а-а! — сказал Марахонов. — И вы туда же… Говорила жена: брось, не пиши. Нет, закипел я…

Он выдернул сигарету изо рта, потушил ее прямо о стол, о клеенку, и швырнул на пол.

— Не знаю я — другие здоровее, нет ли. Чужую боль никто не знает. Я свою знаю. Ломит — сил нет, согнуться — на колени вставай, а с колен вставать — еле-еле подымешься. Я не сам выдумал, что одно спасение — курорт… Я по бюллетеню-то ходил — в больнице лежал, — а что? Как лег, так и вышел…

Гольцев поднялся.

— Ну вот что, Иван Кириллович, — перебил он Марахонова. — Встречусь я с вашим невропатологом. Если все так, как говорите, будет вам путевка. Обещаю.

* * *

— Привет! — сказал Королев.

Он был в разбитых домашних шлепанцах на босу ногу, в пижамных брюках, в майке, повязан полотенцем и улыбался. И, глядя на него, Гольцев опять подумал, как же Королев изменился: ничего в нем не осталось от университетского зубоскала, совсем другая улыбка — не ироничная, с опущенными уголками губ, чуть высокомерная даже, а мягкая, как бы извиняющаяся за ту прежнюю… Только вот волосы все те же — такие же светло-желтые, словно старая, высохшая солома, и так же стоят торчком…

— Алеша, кто там? — крикнул женский голос.

— Гольцев, — отозвался Королев. — Иди знакомиться.

На кухне зажурчала льющаяся из крана вода, и жена Королева, вытирая руки о фартук, вышла в прихожую. Она была одного роста с Королевым, полненькая и оттого кругленькая, как колобок; крашенные хной волосы гладко зачесаны со лба и стянуты на затылке в небрежно-скорый узел, и близко поставленные глаза — под блескучими очками в тонкой металлической оправе.

— Мария, — сказала она, подавая руку.

Гольцев поцеловал ей руку, жена Королева смущенно засмеялась, и Королев, стоявший рядом, засмеялся тоже:

— Гольцев, он всегда был…

— Есть хотите? — спросила Мария.

— Хочет, хочет, — не дал ему ответить Королев и подмигнул Гольцеву. — Я тут о вас с Савенковым столько Маше рассказывал — так она тебя как премьер-министра какого ждет.

Мария ушла обратно на кухню, Королев провел Гольцева в комнату, снял полотенце и стал переодеваться.

— Ты извини, что не во фраке встретил, — весело сказал он, оглядываясь на Гольцева. — Маше, видишь, помогал. Она, как я ей объявил, засуетилась: то надо, другое… Я столько о вас рассказывал!..

— Ну, Леша, перестань, перестань, ты что! Нашел тоже кого смущаться. — Гольцев сел на диван и потянулся. — Ох, устал нынче!.. Набегался, как собака. Автобусом, самосвалом, «газиком» — чем только не ездил.

— А, ну-ну! — с интересом сказал Королев. Он повязал галстук и надел все тот же свой, утренний пиджачок с тверденько стоящими лацканами. — Что, разобрался?

— Да не шибко-то там разберешься… Все, наверное, по-своему правы. Виноватых, во всяком случае, нет. — Гольцев забросил ногу на ногу и улыбнулся. — Сволочей, о которых ты утром говорил, должен огорчить, там не оказалось.

Королев, начавший причесываться, остановился.

— Огорчить? Нет, я знаешь ли, рад! А то их, знаешь, этих собственников новоявленных сколько развелось? Ненавижу их, прямо трясет всего, понимаешь? У него хозяйства своего нет, он никого не эксплуатирует, но на своем месте, на котором зарплату, сукин сын, получает, как в своей вотчине располагается: как хочу — так и верчу, кого хочу — порю, кого хочу — милую.

— Алеша! — крикнула с кухни Мария.

— Извини! — Королев улыбнулся своей новой — мягкой — улыбкой и выбежал из комнаты.

Гольцев встал, засунул руки в карманы и подошел к окну. За ним, пустынная и темная, лежала площадь. Только на противоположной стороне, у Дворца культуры, висели фонари.

Как серьезно Королев стал воспринимать все — просто странно. Раньше он по этому поводу только бы сострил…

— Давайте, Юра, к столу, — позвала Мария.

Стол был небогатый: салат, селедка, бифштексы с пюре. Но Гольцев уже десять лет ел в столовых, и любой семейный стол был для него праздничным.

— Блаженство! — Он шумно втянул воздух ноздрями и показал Марии большой палец. — Леша, я у тебя ужинаю каждый вечер.

Королев, входивший в комнату со стулом в руках, остановился на пороге.

— А что, старина…. Маш, а действительно, а?

— Пока шучу. — Гольцев сел на указанное место и снова втянул воздух ноздрями. — Хорошего, знаешь, нужно понемногу, а каждый день… Каждый день вредно. Вот тебя Маша кормит, ты и огруз. Долго еще в районке сидеть собираешься? Всю-то ведь жизнь в ней…

— Почему? — опять не принимая шутливого тона Гольцева, поднял на него глаза Королев. — Это ты напрасно. В маленькой газете есть, знаешь ли, такое прикосновение к жизни… Ну, будто на брюхе по земле ползешь — каждого муравья видишь. Это интересно.

— Долго он еще в районке сидеть будет? — повернулся Гольцев к Марии, кивая на Королева.

Мария неожиданно засмеялась, скинула очки и, щурясь, утерла рукой близорукие, заслезившиеся от смеха глаза.

— Вот полетит и из нее, будет знать!

— Это как?

— А вот так, что…

— Маша! — крикнул Королев. — Ты говоришь глупости.

— Леша! — Гольцев укоризненно покачал головой. Он все пытался говорить в прежнем шутливом тоне, так, как говорили они всегда раньше — в студенческие годы. — С женою, эдак-то?

— Это не смешно, Юра, поэтому я и… — Королев замолчал и на мгновение зажмурил глаза. — Я тебе говорю — мне, например, в районке интересно работать. Вот ты в Веснеже который раз, как в молодежку пришел? Второй, третий? А я свой район, как собственную ладонь, изучил. Облазил весь, прощупал, всех людей везде знаю. Меня на улице узнают. Приятно! Я вот таким, как твой Марахонов, знаешь скольким помог? Вспоминаешь — и сердце радуется: не зря, значит, ночами горбился, писал, ругался… — Он положил вилку, отодвинулся от стола вместе со стулом и нагнулся вперед, обхватив руками колено. — Ну ладно, ты так не считаешь, как я: у тебя большая газета, у нее специфика иная, ясно, почему ты по-другому смотришь. Но вот когда… Да ты утром был, — он быстро взглянул на Гольцева, и Гольцев увидел у него в глазах сдерживаемую ярость. — Заметил, каким я от главного вернулся. Вот из этих он самых, собственников. Плевать ему на дело… личные интересы превыше всего! Сегодня дает мне талмуд — видел ты эту папку, — один тут написал, графомания кромешная: «Алексей Палыч, — говорит. — Конечно, есть у товарища кое-какие провалы, но проблемы подняты интересные, надо поработать, подготовить и давать». Я говорю: «Но мы же ведь не литературно-художественное издание, мы партийная газета, и потом же, говорю, — тут не поработать надо, а переписать». — «Ну уж, — говорит, — так уж и переписать! А кроме того, — говорит, — это даже интересно будет, что мы печатаем литературные произведения своих, местных авторов». А когда я бился, Юра, чтобы литобъединение для ребят открыть, он мне вот этими же словами и ответил: «Зачем нам объединение? Мы ведь не литературно-художественное издание…»

Королев замолчал, Мария уже не смеялась, смотрела на него, сняв очки, грустно и преданно.

— Да-а… — пробормотал Гольцев. — Да-а… Так, значит, у тебя с главным крупные нелады?

— Чепуха все! — Королев с визгом подвинул стул, взял вилку и стал энергично жевать. — Это, так сказать, нюансы жизни. Главное, я считаю, делать свою работу честно — а значит, жизнь у тебя проходит недаром. Как у тебя дела? Расскажи.

— Как у меня… — Неожиданно для себя Гольцев почувствовал: ничего ему не хочется рассказывать Королеву. Ни о намечающемся собкорстве, ни о Вере… ни о чем. И он пожал плечами: — Пишу. Езжу, пишу…

— Как бифштексы? — выручила его Мария.

— А еще есть? — вместо ответа засмеялся Гольцев.

Мария, довольная, вскочила, взяла его тарелку и ушла на кухню.

Со спины она еще больше напоминала колобок — маленькая, пухленькая…

— Кем она у тебя?

— Учительница, — сказал Королев. — Алгебра, геометрия, тригонометрия… Это она, в общем-то, шутила насчет «полетит». Она, знаешь, сама… я с ней так и познакомился — письмо к нам от нее из школы пришло…

— Единство взглядов супругов — основа счастья, — удалось наконец Гольцеву вернуться на прежний шутливый тон. — Слушай, Леша, я в газетке видел, тут футбольный матч из Москвы передавать будут, посмотрим?

…Когда он собрался уходить, уже в коридоре, у двери, Королев, попрощавшись, погрозил ему кулаком:

— Я тебе поставил штамп на убытие, но гляди… ко мне зайди еще. Ужинать!

— Зайду, — сказал Гольцев. — Что за вопрос. На такие-то бифштексы!

— Сколько ведь опять не увидимся! — зажмурился и потряс головой Королев. — Ишь, как нас в разные стороны растащило…

Четверг

Утром Гольцев проснулся поздно. Голова от долгого сна болела, в теле была слабость. Он принял душ, выпил в ресторане стакан виноградного сока и вышел на улицу.

Что-то, помнилось ему, нужно было сделать сегодня — обязательно нужно было то ли съездить, то ли сходить куда-то…

День стоял прозрачный и теплый, медленно кружась в воздухе, падали на асфальт желтые листья.

Ах, дьявол, куда же это нужно-то было?..

Он стоял возле гостиничного крыльца, сунув руки в карманы и морщась от боли в голове, и кроме этой боли ничего в ней больше не было. Спустившись с крыльца, прошла мимо администратор гостиницы — пожилая медлительная женщина со светлыми ироничными глазами.

— Вчера небось перебрал, сердешный? — с усмешкой заглянула она ему в лицо.

— То-то и оно, что нет, — не отшучиваясь, ответил Гольцев, достал сигареты и пошел к стоявшей неподалеку скамейке.

И только он сел и затянулся, как вспомнил: это же когда уходил от Королева, тот просил его не уезжать, не зайдя к нему, — вот оно то, что ему «нужно было сделать сегодня». Экая у него, однако, память стала…

Листья падали тихо, едва слышно, с легким шелестом касаясь асфальта, и были желты ясной и чистой желтизной.

Гольцев выкурил подряд три сигареты, и ему стало полегче. Он посидел еще немного и встал. Нужно было работать — собрать материал для какого-нибудь очерка, для корреспонденции ли: газета не центральная, привозить из командировки одну статью — роскошь непозволительная. Если каждый так будет, она разорится….

Он спустился с горы, миновал плотину, окутанную ревом падающей со сливов белой, словно заснеженной воды, и вышел к заводу.

В заводоуправлении Гольцев отыскал секретаря парткома и попросил назвать молодого парня, о котором стоило бы написать очерк. Тот указал ему кандидата, рассказал о нем, что знал. Они распрощались, Гольцев отправился в цех — и будто спускался со ступеньки на ступеньку: поговорил с начальником цеха, потом с начальником участка и, так и не повидав еще своего героя, дошел до мастера. Мастер сходил, позвал парня и стал толковать с ним, будто бы что не получалось там с нарядами, потом перешел на детали, которые парень обрабатывал; заговорили о сложности обработки, и тут Гольцев встрял в разговор — помнил кое-что из токарного дела еще со школы. И минут через пять шел он с новым своим знакомым к станку, устанавливал лимб и снимал вручную толстую, скалывающуюся стружку — делал черновую обработку.

Потом Гольцев походил по цеху, расспрашивая о парне у других станочников, — получалось, что нелегко ему дался четвертый его разряд: зажимали так, что не приведи господь. Да и не потому зажимали, что давать не хотели, а просто так: не доверяли, не верили — молодой, не может он по четвертому работать… Очерк прорисовывался. Не бог весть какой — на шедевр материала не хватало, но была проблема, а проблема — главное…

Проревела сирена, оповещая о конце смены.

— Юра! — крикнул парень от станка. — В душ пойдешь?

Гольцев пошел с ним в душ. Горячие сильные струи полосовали по плечам, по спине, по груди, и от разогревшегося тела шел пар. Из проходной вышли вместе. Потом они долго сидели у парня в маленькой его комнатке, Гольцев смотрел книги, запоминал названия: Лопе де Вега, Кальдерон, Сервантес…

— Испанской литературой увлекаешься?

— Увлекаюсь.

…Было восемь часов вечера, когда Гольцев вышел на улицу.

Дежурная в гостинице, отдавая ключи, порылась в столе и вытащила клочок бумаги.

— Пришли наконец, — сказала она. — А уж звонили вам, звонили…

— Кто?

— Да кто… Не знаю. Сказали, еще будут.

Гольцев не успел сделать и шага — телефон зазвонил.

— Да? — сказала дежурная, послушала и отняла трубку от уха. — Вот он, тот самый.

— Слушаю, — сказал Гольцев.

— Юрий Николаевич? — спросила трубка усталым баритоном, и Гольцев узнал председателя постройкома.

— Здравствуйте, Виктор Михайлович, — сказал он. — Что-нибудь случилось?

— Вы неуловимы, Юрий Николаевич, — не ответил на вопрос председатель постройкома. — Весь день звоню — по делам, что ли? Журналиста ноги кормят?

— Точно, — сказал Гольцев. — Так что случилось?

— Так это я вас хочу спросить. Как вы там с Марахоновым встретились? Я жду. Вчера жду. Сегодня жду. Исчезли вы — ни слуху ни духу.

— Нормально встретились, Виктор Михайлович. — Гольцев улыбнулся. Он вспомнил, как Марахонов вот так же выспрашивал у него о встрече с председателем. — Нормально…

— Нормально, Юрий Николаевич, — понятие неопределенное. — Председатель постройкома вздохнул и покашлял. — Я, вы знаете, вчера разволновался после нашего разговора. Так день-то ничего вроде, а к вечеру — места себе не найду. Неужели, думаю, маху с Марахоновым дали? Бюрократические, так сказать, порядки все соблюли, чистенькие вроде, а человеку, может, действительно невмоготу.

— Да, он не рвач, конечно. — Дежурная пододвинула Гольцеву стул, он поблагодарил ее кивком и сел. — Зашибает вот только…

— Зашибает, мне говорили. Но это ведь, знаете, не повод, чтобы не давать.

Гольцев засмеялся:

— Согласен, согласен. Перегибает в данном вопросе начальник участка. И потом, я уверен, Марахонов болен. Только вот насколько…

— Так а вы с врачом-то не встречались? — перебил председатель.

С врачом! Гольцеву показалось — в виски ему сильно ударили чем-то острым. Вот что так мучительно он вспоминал утром — с врачом ему надо было встретиться, с невропатологом! Ах, черт!..

— Знаете что, Виктор Михайлович, — сказал он. — Вы все правильно сделали — не волнуйтесь, не переживайте, спите спокойно. А относительно врача я вам позвоню потом.

Он положил трубку, дошел до своего номера, открыл его и повалился на кровать. За стеной говорило радио, шумели голоса, потом запели.

С врачом! Вовсе не то ему нужно было вспомнить, что Королев просил зайти перед отъездом. Вовсе не то… Ах ты черт! Это все из-за королевской болтовни — «главное — делать свою работу честно…» — все из-за нее. В час ночи выбрался, пока дошел… Уснул как сурок.

В субботу ему нужно быть в газете. Вечером завтра — выезжать. Выходит, всего лишь один день у него. И хоть разбейся, а поймай этого самого врача, хоть из-под земли достань.

Это надо же!..

Спасибо предпостройкома — выручил, можно сказать…

Пятница

Поликлиника оказалась двухэтажным бревенчатым домом с яркими крестовинами оконных переплетов, выкрашенных белилами. Приемный покой был прохладен, стояло два стола, несколько стульев, кушетки. Кушетки были застелены свежими простынями, на окнах висели марлевые занавески.

— Чисто у вас, — сказал Гольцев. — Хорошо.

— Стараемся, — неприязненно сказала главврач. Она была стара и, видимо, больна: отечное, с лиловатым отливом лицо, толстые отечные ноги. В ее возрасте ходить по вызовам и принимать по тридцать человек в день — дело непосильное, но ей, наверное, приходилось заниматься всем этим: в таких поликлиниках врачей, как правило, не хватает. — А вы что, порядки к нам проверять приехали?

— Упаси бог. — Гольцев внимательно посмотрел на главврача. — А что, были случаи?

Главврач вздохнула:

— Были. Мы ведь не всесильные — что можем, то можем, а иной, глядишь, и пустит письмо: в гроб, мол, только вгонять могут…

Гольцев сел, достал из кармана блокнот.

— Ну вот, и я по письму. Только не про вас оно. Карточку Марахонова не покажете?

— Марахонова! — сказала главврач как-то излишне громко. — Сейчас… Тося! — позвала она медсестру. — Найди там карточку Марахонова. — И снова повернулась к Гольцеву. — Но зачем она вам, если не про нас письмо?

Гольцев вытащил письмо из блокнота и придвинул его к главврачу. Она взяла письмо, развернула и, надев очки, стала читать. Пришла сестра, принесла историю болезни Марахонова. Гольцев пролистал ее. В письме Марахонов писал, что весь прошлый год по бюллетеням да по бюллетеням, а по истории выходило — преувеличивает: за два года — четыре бюллетеня.

— Да-а!.. — сказала вдруг главврач, свернула письмо и отдала Гольцеву. — Оно, может, и верно пишет он здесь все — я не знаю, я терапевт, но только как ему, этому Марахонову, сочувствовать будешь? Да он… господи, этот Марахонов… Не далее вот как вчера ввалился ко мне, морфия, говорит, давай. Спина у него болит, в ногу отдает — мочи нет. Я говорю, какой морфий, а он кулаком по столу: давай!

Гольцев открыл блокнот и стал делать выписки из истории болезни.

— Ну, а если действительно мочи нет?

— Так мы же лечим его. А от морфия, вы ведь должны понимать, какой толк? Вот курорт ему — это другое дело.

— Об этом и речь. — Гольцев еще раз пробежал взглядом записи в карточке — никаких новых сведений они больше не давали. — Мне бы хотелось с невропатологом увидеться. Можно это сделать?

Главврач забрала у него карточку, свернула трубкой и постучала ею по столу.

— Можно, конечно… Я не специалист… понимаю. Вот как раз завтра он принимать будет.

— А как это сегодня сделать?

— Сегодня никак. Не будет он принимать.

— А если к нему домой подойти?

— Домой? — Главврач виновато посмотрела на Гольцева. — Да можно бы домой было, но он переехал недавно. Он в Веснеже живет. Все у него хотела спросить, да как-то не собралась. Может, у него и телефон есть, да тоже не спросила…

Гольцев растерянно покрутил в руках письмо Марахонова.

— Что же, ни адреса, ни как позвонить не знаете?

— Не знаю, я же сказала, — обиженно произнесла главврач. Ну, завтра его увидите, экая важность — когда. Завтра-то вы еще будете?

— Завтра? — Гольцев посмотрел на нее и отвел глаза. — Завтра… А ведь надо бы мне с невропатологом встретиться, надо… Ах ты, какая неудача!..

…На улице, когда он вышел, было тихо и солнечно. Обочины, густо заросшие поднявшейся после косы травой, напоминали о лете.

Щекочущая нить паутины коснулась лица. Судорожным движением Гольцев провел по лицу пальцами, с отвращением стряс с них паутину и быстрым шагом пошел к автобусной остановке.

Суббота

Поезд пришел рано утром.

Почтовый ящик за три дня забился газетами, они туго белели в круглые отверстия заслонки. Гольцев открыл замок. Первым лежал голубой, с полосчатой красно-синей каймой авиаконверт — принесли, очевидно, вчера, с вечерней почтой. Гольцев повернул его вверх адресом — письмо было от Веры.

От Веры…

Он совсем не ожидал письма, как-то не думалось о нем, да оно и не подразумевалось, когда она улетала, и сейчас, когда он увидел в обратном адресе ее имя, его вдруг больно и тяжело толкнуло в грудь. Ах ты господи, зачем это все с Горой — с ума он сошел? С ума, что ли? Кончить с ней, плюнуть на нее, забыть — другой Веры у него не будет…

Газеты в ящике зашелестели, пролистнулись и скользнули на пол, раскрываясь в воздухе серыми простынями.

Но как тогда, в аэропорту, она сказала: «Зачем нужно было вчерашнее сборище?» С какой интонацией!.. Держать себя нужно с ней — словно все время при галстуке ходить: показывать себя таким, каким она хочет видеть…

Гольцев поднял газеты. Покрутил в руках письмо и сунул его в карман плаща.

Рузов спал. Когда Гольцев вошел в комнату, он пошевелился и повернулся на другой бок, лицом к стене. Гольцев вышел на кухню, сварил кофе, нашел в столе рузовский хлеб, с хлебом лежал, завернутый в бумагу, сыр, и он сделал себе несколько бутербродов.

Позавтракав, Гольцев принял душ, переоделся, допил оставшийся кофе — Рузов все еще спал — и поехал в редакцию. Была одна из тех редких суббот, которые выпадали рабочими.

Савенков уже сидел за своим столом и, прижав локтем листы бумаги, писал.

— А, душа моя! — сказал он, отрываясь от листов и бросая ручку на стол. — Приехал!.. А чего же ты пришел сегодня? Мог бы и не приходить. День приезда, так сказать, — законный день. Я бы уж простил.

— Диспут у меня. — Гольцев пожал протянутую Савенковым руку. — Помнишь ту статью мою? «О дорогах, которые перед нами»… — Он потянулся, снял плащ и бросил его на свой стул. — Вот и придут сейчас десятиклассники. Говорить будем. О дорогах, которые мы выбираем. Зачем мы их выбираем…

Еще месяц назад, в самом начале учебного года, после публикации статьи, Гольцев разослал приглашения всем старшеклассникам, которые написали ему письма, — предлагал собраться, поговорить… И вот сейчас они явятся. О чем же пойдет разговор? Что он сам-то будет говорить? Нужно вспомнить статью и перечитать письма…

— Ну, а как съездил? — спросил Савенков.

— Нормально.

— Разобрался, что там у этого инвалида произошло?

— А и разбираться, Саш, нечего было. Не инвалид он.

— Не инвалид? Вот те на! — Савенков вскочил. — Врал, значит?

— Кто его знает… — Гольцев пожал плечами и подошел к окну. — На фронте он был — это правда, и радикулит, вполне возможно, тоже на нем получил. Дело не в этом. С ним там вполне по закону обошлись, а вот он — пьяница. Всю войну прошел — медали, орден, а в канаве валяться — обычное дело.

— Погоди, ничего не пойму. — Савенков тоже подошел к окну и встал рядом. — При чем здесь — пьяница? Путевка ему эта нужна?

— Нужна, Саша, нужна, и он поставлен на очередь. Но он ее хочет прямо сейчас, сей момент, понимаешь? Потому и письмо написал. А без очереди тем дают, кому врач на справке помечает «срочно». Ему не пометил. Правда, с врачом я не встретился…

— Не встретился? Да ты что!

— Что — что? Ну, Саша! — Гольцев помотал головой и отвернулся к окну. По плотине, над черной доской пруда, взбрызгивая искрами, полз красно-облупленный трамвай, на крыше у него стояли желтые щиты — реклама цирка Кио. — Ты, Саша, прежде чем обвинять, поинтересовался бы — почему? Да потому, что встретиться с ним только сегодня можно было. А у меня диспут. Переносить нельзя — в другой раз ребята не придут, постесняются, ты ведь знаешь. Что же до инвалида этого — он теперь знает что делать. Положено ему без очереди — получит.

Гольцев замолчал, и Савенков некоторое время тоже стоял молча, ничего не говорил, потом положил Гольцеву руку на плечо.

— Извини… Занесло меня. Что ты, действительно, сам не знаешь, как поступать? Извини… Ну, а писать-то что же, не о чем, выходит?

— Как не о чем? — Гольцев повернулся к Савенкову. — Тут, Саш, очень большая и важная проблема: ответственность фронтовика. Ведь они гордость наша. А тут — ни одного слова доброго!

— Ага, ага… — сказал Савенков. — А Королева видел?

— Ну конечно.

— Как он там?

— Как? — Гольцев сунул руки в карманы и качнулся на носках. — Как… Знаешь, Саш, это не передашь словами, это увидеть надо. Съезди! Он вот просил меня зайти перед отъездом, хотел я — и не смог. Заставить себя не смог.

— Вот даже как! — Савенков удивленно покачал головой. — Надо же…

Гольцев прошел к своему столу, взял со стула плащ и повесил на вешалку.

— Саша! Посидишь у меня на диспуте — в президиуме?

— Как в президиуме?

— Ну, рядом со мной, для солидности.

— А-а! «В президиуме»… — Савенков хохотнул. — Ладно, конечно. Кликнешь меня, если не вернусь, — я у редактора.

Хлопнула дверь за ним.

Гольцев сел за стол, открыл ящик и вынул папку с надписью «Дороги, которые перед нами»…

И вот они сидели перед ним — восемь человек, восемь из одиннадцати, которым он разослал приглашения: дымился кофе в кастрюльке, пряный его горячий запах плыл по комнате, шуршали, перематывая пленку, магнитофонные кассеты, и они сидели перед ним — неловко пристроившиеся на краешках жестких фанерных стульев, молча оглядывающие комнату отдела, восемь десятиклассников, восемь растерянных душ — или, наоборот, все определивших для себя? — пять мальчишек и три девчонки, фамилий и имен которых он еще не знал, точнее — не запомнил, когда они входили и назывались. Впрочем, нет, вот того, в больших, в настоящей роговой оправе очках на тугом вислом носу — Леша, Леша Зеленич; черные жесткие волосы с металлическим отливом, один-единственный, кто решился сесть в кресло — развалился в нем и забросил ногу на ногу. А вот эта девочка, что примостилась на стуле у окна, — Таня Водовозова; большие глаза, тяжелые и медлительные, и коса, переброшенная через плечо, — которую из сверстниц ее никто уже не носит…

Интересно, если бы ему в их возрасте прислали такое приглашение, он бы пришел? Да, наверное бы, пришел… Семнадцать лет. Линолеум тогда на полу был как глянцевый…

И вдруг он вспомнил себя второкурсником: закопченную, с обваливающейся штукатуркой по одной стене общежитскую свою комнату на четверых, кровать с продавленной сеткой, заменявшую ему и стул, и стол, и на которой он, подложив под тетрадь уведенную у коменданта общежития фанеру, писал свои рассказы… — как давно это было, с ума сойти!

Пленка смоталась, кассета зажужжала и захлопала концом пленки о пульт. Гольцев снял ее и поставил новую.

— Ну что, — сказал он, улыбаясь и оглядывая ребят. — Соорудим «круглый стол»?

Он специально до их прихода ничего не подготавливал; и варил кофе, и искал по редакции магнитофон — все вместе с ними, все на их глазах, чтобы они хотя бы немного освоились, обвыклись; и сейчас, предлагая соорудить «круглый стол», он знал, что совместная работа, пусть самая пустячная, разогреет и сблизит их и заставит себя почувствовать в редакции по-свойски.

— Хватай тот стол, от окна, — приказал он Зеленичу, подмигивая ему. — Придвигай к моему. Таня, подержи пока кофе.

Заскрипели стулья, зашаркали ноги; Зеленич и еще двое парней, оба с длинными битловскими гривами, подняли стол Савенкова и подтащили его к гольцевскому.

— Пододвигайте стулья, рассаживайтесь. — Гольцев улыбался им, и они улыбались ему, и это значило, что от неловкости не осталось и следа и все пойдет так, как надо: будут говорить сами, разогревать их будет не нужно.

Скрипнула дверь, вошел Савенков. На каждом пальце у него висело по чашке.

— Разгрузите, — сказал Гольцев. — Ну, давайте разгрузите. Неудобно человеку.

Савенкова освободили от чашек, он сел рядом с Гольцевым, покрутил головой, потирая лысину, и посмотрел на него:

— Молчать?

— Да, я сам все. — Гольцев махнул рукой, подмигнул Савенкову и достал с подоконника кастрюльку с кофе. Он отыскал глазами девочек и сунул кастрюльку той, которая была острижена под мальчишку, угрюма и неуклюжа, и с той поры, как зашла и поздоровалась, не произнесла ни слова — протопала, раскачиваясь, к столу и прилипла к нему. — Шеф-поваром будешь, — сказал он. — Плитка в углу, воду брать — по коридору последняя дверь направо. Разливай.

Стриженная под мальчишку девочка пошла вокруг стола, разливая кофе, его тугой, тяжелый аромат стал нестерпим. Гольцев сделал глоток и отставил чашку.

— Я вас вот зачем пригласил… Это вечный вопрос — выбор дороги. Он существовал тысячу лет назад и тысячу лет спустя останется. Дорог много, а жизнь у нас одна. Заблудишься — не выберешься. Не по той пойдешь — пути назад не будет. И тут, очевидно, есть какие-то общие принципы: как поступить, как не ошибиться. Только их не продиктуешь, они должны быть выстраданы. Выстраданы, выношены. Каждым для себя. Вот почему я вас и пригласил. — Он остановился, обвел взглядом ребят, они сидели серьезные и сосредоточенные.

Эх, как тогда, десять лет назад, блестели головки мебельных гвоздей на обитой кожей двери редакции — они казались серебряными; как твердо и крепко был натянут линолеум на полу… И на потной ладони отпечаталось название рассказа. И думалось: вот оно, вот оно, его главное, если не это, то что же?..

— Я зачитаю выдержки из ваших писем, — сказал Гольцев. — Можно было бы сделать подборку из писем. Но это были бы отдельные мнения. Не спор. А нужен спор. Нужна истина. Истина рождается в споре.

Савенков молча сидел рядом. Время от времени он брал чашку и отхлебывал из нее. Кофе был горячий, и Савенков вытягивал губы трубочкой.

Гольцев начал читать. Но скоро он заметил, что ребята слушают плохо, и оборвал фразу на полуслове.

— Зеленич, — сказал он. — Говорить хочешь? Давай.

Зеленич снял очки, облизал губы и снова толкнул очки на нос.

— Я не по письму, я вообще… Что я думаю. Как я думаю.

Гольцев нащупал на пульте магнитофона клавишу записи и надавил ее.

— Давай-давай.

— Я считаю, — сказал Зеленич, — нужно искать. Пока не найдешь себя. Пока не обретешь то главное, что составит смысл и цель. Что-то высшее…

Угрюмая девочка поднялась и пошла к выходу. Пустая кастрюлька покачивалась у нее на пальцах. У двери она остановилась.

— Человек рожден для счастья, — сказала она.

И хлопнула дверью.

— Как птица для полета, — закончил один из тех длинноволосых парней, что помогали Зеленичу переносить стол.

Никто не засмеялся.

— А если каждый так начнет искать? — Глаза у Водовозовой были такие тяжелые, такие медлительные и тяжелые, что Гольцеву показалось, когда она посмотрела на него, — они его придавят. — Я иногда думаю: если я себя не найду, если я не пойму — зачем я, жить не стоит. Нельзя принять, никак нельзя принять: будто мы для того только и рождаемся, чтобы днем работать где-нибудь на заводе, после работы бегать по магазинам, вечером смотреть телевизор… Прожить так пятьдесят — семьдесят лет, вырастить детей и умереть, а дети повторят нас. Ведь это бессмысленно. Не может быть… должно существовать что-то высшее, прав Зеленич! Но если каждый будет так искать…

Заскрипела дверь — пришла девочка, стриженная под мальчишку. В руках она держала кастрюльку с водой.

— А если у меня нет никаких способностей? — крикнул длинноволосый и толкнул от себя чашку с кофе. Кофе выплеснулся через край и коричневой лужицей обтек чашку.

— Не отсутствие природных способностей, а наличие природной лени — вот как это называется, — сказал Зеленич.

— Каков, а! — на ухо сказал Савенков, обдавая Гольцева горячим кофейным дыханием.

— В каждом человеке от рождения заложено призвание, — сказала Водовозова.

Зеленич двинул по столу стул, отодвигаясь, и забросил ногу на ногу.

— Я хочу быть актером, — сказал он. — И микробиологом — тоже. И авиаконструктором. Я не могу быть практически и тем, и другим, и третьим. Я выберу одно. Но вот выясняется — конструктора из меня не выйдет. Хорошего конструктора. Не выйдет — и точка. Так что же я, должен примириться с этим? Тянуть лямку и забыть, что из меня может выйти актер? А может быть, именно актер?

— Дело, наверное, не в том, чтобы пробовать, все время пробовать. Дело в том, чтобы вовремя определить? — сказала Водовозова.

— Что определять, как определять? Нет у меня способностей! — крикнул длинноволосый.

— Способности есть у всех.

— А если у кого способности к воровской деятельности?

— Человек рожден для счастья, — сказала угрюмая девочка.

Она сидела на корточках перед плиткой и помешивала ложкой закипавший кофе.

…Пленка кончилась, кассета бешено закрутилась, захлестала концом пленки о пульт. Гольцев наклонился к магнитофону и стал менять дорожки. Пленка не входила в прорезь лентопротяжки, он встал со стула, присел на корточки.

Когда он наконец включил магнитофон и разогнулся, разговор уже шел о каких-то геологах, которые могли повернуть обратно, но не повернули, и вот так вот, ценой собственной жизни, дали жизнь новому месторождению… Говорили уже устало и вяло. Гольцев взглянул на часы — прошло больше часа с тех пор, как скомандовал Зеленичу сдвигать столы.

— Вообще, вы знаете, это сложный вопрос, — сказал он. — Честно говоря, так вот — раз-два — его не решишь. Ни до чего не договоришься. Не выведешь закона. Его нет. Есть какие-то общие закономерности… Некоторые мы сейчас и выявили.

— Подождите, Юрий Николаевич… — Таня смотрела на него удивленно и как-то осторожно, словно боясь расплескать в себе что-то. — Подождите, но ведь мы же ничего не выявили…

— Выявили, Таня. — Гольцев улыбнулся. — Выявили. Конечной истины тут нет, понимаешь? Обмен мнениями — самое большое, к сожалению, что мы можем сделать. Если вы заставили друг друга задуматься — это уже хорошо. Понимаешь?

— Нет, не понимаю, — деревянным голосом сказала Водовозова.

— Вот выйдет газета с дискуссией, ты увидишь то, о чем мы говорили, напечатанным, и поймешь, что кое-что выявили.

Гольцев взял свою чашку и допил кофе. Кофе был холодный и невкусный.

— На таком вопросительном знаке надо нам, пожалуй, и закончить, а? — сказал он.

Ребята загремели стульями. Гольцев тоже встал и вместе с ними вышел в коридор. Он проводил их до дверей и вернулся в отдел.

Савенков стоял у окна и курил. И по тому, как он стоял, облокотившись о подоконник, поглаживая косо освещенную солнцем лысину, и мелко потряхивал ногой в широкой штанине, Гольцев понял: пока его не было в комнате, с Савенковым что-то произошло.

— Ты что это, Саш? — спросил он.

— Что? — неестественно равнодушно переспросил Савенков. — Ничего… — Но тут же выпрямился, раздавил окурок в пепельнице и шагнул к Гольцеву.

— Какую ты, однако, комедию устроил! А! Хо-рош… Черт меня разбей, не понял я, что ты делаешь, не мог поверить: неужели все? — не вмешался… Жалко, ох, жалко! Ведь мы же оскорбили ребят. Они, может, ждали этого дня черт-те как — в редакцию все же идут, не куда-нибудь! — а ты их поднял, как морковку за хвостики, — и в окно. Хо-рош!.. Ведь ты им даже высказаться не дал как следует.

Гольцев сел в кресло, забросил ногу на ногу. Свет белыми бликами лежал на носках туфель.

— Ты сам видел — разговор зашел в тупик.

— Надо было направить его.

— Куда?

— В нужное русло.

— В нужное русло? — Гольцев хмыкнул. — Интересно! А где оно, нужное? А? Что девочка говорила, ты слышал. Ну, а что я говорил? Истины конечной тут нет, вот ведь какое дело. Нельзя ее, невозможно ухватить за хвост — вот она! Я тебе, Саша, одно скажу: все нужно видеть в истинном свете. А не самообольщаться. Истина — в обмене мнениями. И моя задача как журналиста — дать возможность обменяться мнениями не восьми, а сотням ребят. Тем, которые будут читать отчет о диспуте. Прочтут — и задумаются. В этом и цель. Что же до этих восьми… Они уже все сказали, что могли, зачем же их было мучить?

— Мучить? — Савенков сунул руки в карманы, вынул, сцепил их за спиной и тут же разомкнул. — Та-ак… Тебе не кажется, что слишком много за несколько дней примеров твоей работы без самообольщения? А? Мне начинает казаться, в командировке ты вел себя так же. Лишь бы тему взять. А может, надо было с врачом-то встретиться все-таки?

— Ну вот что, Саша! — Гольцев встал. — Плюешь на нашу старую дружбу — бог с тобой. Но шуметь — кого другого выбери, ясно? Нам с тобой немного осталось вместе работать — разойдемся по-хорошему. Тебе — свое, мне — свое. Хотя дело мы одно делаем. Методы разве что разные…

— Методы?

— Эх, Саша! — Гольцев прошел к магнитофону, снял кассету с лентой и сунул к себе в стол. — Я тебе только что сказал и готов повторить: надо видеть вещи в истинном свете. А не обманываться их блеском. Понял бы ты это.

Он снял плащ с вешалки и, не прощаясь, вышел в коридор.

Ему было жалко, что так все вышло с Савенковым. В сущности, Савенков неплохой мужик, но ему, наверное, до сих пор кажется, что линолеум на полу коридора не вспучен и шляпки гвоздей в двери по-прежнему блестят, будто серебряные…

* * *

Рузов лежал на диване. Руки у него были заброшены за голову, он курил, не беря сигареты изо рта, и бороду ему обсыпало пеплом.

— Лентяйничаешь? — Гольцев подошел к дивану и посмотрел на Рузова сверху вниз. — Шедевры надо создавать.

Рузов вытащил руки из-под головы и вынул изо рта сигарету.

— А ну как я уже создал?, — засмеялся он. Спустил ноги на пол, встал и прошаркал к столу, на котором одиноко и пустынно лежала одна-единственная, аккуратная, ровная стопка записанных листов. Взял ее, взвесил на руке и, подняв с пола портфель, сбросил в него.

— А это даже хорошо оказалось, — сказал он, оборачиваясь к Гольцеву, — что у тебя такая короткая командировка была. Подхлестнуло.

Гольцев сел на диван и перебросил спинку, чтобы можно было откинуться на нее.

— Ну вот, и скажи мне спасибо. Не я бы — век бы еще не сделал. А то бы и вообще пропало для потомства.

— Ну что же… — Рузов пыхнул загасшей было сигаретой, она зашаяла и вспыхнула красным угольком. — Так оно, наверное, и есть.

В комнате было прибрано, подметено и вымыто — пол сиял тусклым масляным блеском.

— Посуду на кухне тоже помыл? — спросил Гольцев.

— И в буфет составил, — сказал Рузов. — Доволен?

— В домохозяйки пойдешь ко мне?

Рузов закрыл портфель и опустил его на пол.

— Веру уж проси.

Гольцев вспомнил, что с утра в кармане плаща лежит у него так еще и не прочитанное письмо от Веры.

— Не будь свахой. — Он поморщился. — Я тебя, конечно, понимаю — ты брат…

— Да я же… — Но Рузов не договорил, быстро взглянул на Гольцева и отвел глаза. Тогда, на аэродроме, когда они уже проводили Веру, укрываясь за Гольцевым от ветра, чтобы прикурить, он спросил: «Что у вас с Верой?» — «Ничего», — сказал Гольцев. «Кажется мне, последнее время у вас…» — «Нет, — сказал Гольцев. — Все нормально». И точно так же Рузов быстро взглянул на него и отвел глаза.

— Что-то ты, Юра, не в духе нынче, — миролюбиво сказал он. — А я поговорить тут с тобой хотел…

— Со мной?

— Ну да.

— О чем?

— О тебе.

Гольцев помолчал, потом усмехнулся:

— С чего это?

— Рассказы твои прочитал. Старые…

— Где ты их взял, рассказы?

— В папке твоей. Папку ты на столе оставил.

— А-а, вон что… — Гольцев встал, взял со стола папку — видно, он ее забыл убрать, когда во вторник, перед отъездом, искал блокнот. — Ну что ж, давай поговорим. Раз уж ты прочел. Не следовало бы. Но уж раз прочел…

Рузов достал из пачки новую сигарету и прикурил ее от старой.

— Любопытные, Юра, у тебя были рассказы… — задумчиво произнес он. — Очень даже любопытные…

— И что же из этого?

— Любопытные… — повторил Рузов. Он не курил, крепко сжал губы и смотрел куда-то вбок, мимо Гольцева. — Но я не об этом.

— А о чем же? — Гольцев усмехнулся.

— О чем же? — Рузов посмотрел на него и сунул наконец сигарету в рот. — Не о рассказах. Ты, как я понимаю, уже не пишешь их, и глупо заставлять тебя — пиши, мол. В рассказах твоих явно видны способности… может быть, даже и большие, однако несовершенного там еще столько, что один бог рассудить мог бы, вышел бы из тебя писатель или нет. А журналист ты приличный. Что и говорить.

— Ну-ну. — Гольцев снова сел на диван и вытянул ноги. — Интересно.

— Понимаешь… — Рузов запнулся, отвел от Гольцева глаза и некоторое время стоял молча. Потом он поднял голову. — Понимаешь, что я почувствовал, прочтя твои рассказы… Вот я статью твою, ту, в «Комсомолке», похвалил. Много других твоих вещей читал. И вот прочитал я твои рассказы и вижу: а ведь ты, с того времени, когда рассказы писал, что-то очень существенное в себе, в самом себе, утратил. Холодным стал, что ли… Равнодушным? Не знаю. А только боли — понимаешь ты меня? — боли в писаниях твоих сейчас нет. А в рассказах — была. Такое ощущение, словно ты какую-то часть души от себя отсек. Отсек — и живешь без нее.

— Знаешь ли, Гена…

— Подожди! — не глядя на Гольцева, поднял руку, словно защищаясь, Рузов. — Подожди. Я ведь тебя не наставляю… Не досадить тебе хочу. Я потому — может, ты сам этого не замечаешь? Не чувствуешь? А ничего, Юра, страшнее нет.

— Э-эх! — Гольцев ударил себя по коленям и встал. — Что вы все сегодня? С цепи сорвались? Ахинею несешь! Душа, часть души… Уж коли говорить об этом, так я сегодня уже объяснял кое-кому: я не душу, а романтическую наивность потерял. Эдакую мечтательность юношескую, тревожность этакую… Того не понимал, того не знал, того не испытал… Понял, узнал, испытал. Стал реалистом. Чего же плохого в этом? Мир нужно видеть таким, какой он есть. Так и жить.

— М-мда… — Рузов поднял портфель. Ясные его светлые глаза были грустными. — Жалко… Слабый ты, видимо, человек, Юра.

— Какой есть. — Гольцев развел руками и убрал их за спину.

Рузов секунду стоял, потом повернулся и вышел из комнаты. Слышно было, как он прошел коридор, прихожую, открыл дверь и захлопнул ее за собой.

Гольцев посмотрел на часы. Было без семи минут шесть.

Он снял с телефона трубку и набрал номер парикмахерской, в которой работала Гора. Ему позвали ее, и голос ее, низкий, глухой, растягивая гласные, сказал:

— Да-а?..

Воскресенье

Гольцева разбудил телефон.

Он вскочил и, покачиваясь со сна, ничего не видя, дошлепал до телефона и нашарил трубку.

— Да! — сказал он.

Голос у него был сиплый, во рту першило.

— Юрушка? — сказал дребезжащий голос, и Гольцев узнал отца.

— Здравствуй, — сказал Гольцев, откашливаясь.

— Я тебя не разбудил, нет? Самому-то мне не спится, я уж не знаю, когда рано, когда поздно. Так не разбудил?

— Нет, отец, не разбудил.

— Хорошо тогда, — сказал отец. — А то мне самому-то… понимаешь… Ты где, сынок, пропадал? Вчера с вечеру звоню-звоню — все твой номер молчит. Ровно утоп.

Гольцев вспомнил — сам он вчера выключил телефон, когда все собрались, чтобы никто больше не звонил.

— Не было меня, отец. Только что из командировки. Едва вот вошел. Ключ еще в руках — ты звонишь.

— Это ниче. Это ниче, — засмеялся старик. — С ходу я тебя, значит, горяченького, так и в печь посажу. — Он захлебнулся воздухом и закашлялся. — Мать… пироги напекли… Приходи… Я ел — два попробовал. Вку-усные. Ешь да ешь, знай в сметану макай. Ей-богу, сынок, вкусные — пальчики оближешь.

Гольцев подтащил с кухни табурет и сел, привалившись к стене. Разговор обещал быть долгим.

Он представил себе, как отец выбегает из дому в одной безрукавой стеганой толстовке, семенит от подъезда до угла, заворачивает, оттягивает тугую дверь автомата и протискивается внутрь. Еще вчера они с матерью договорились испечь пирогов для Юрушки — стародавних, из детства, таких, какие он любил: с мелко нарезанным картофелем, с яйцом, с мясом и, конечно, с творогом; и вот сегодня с утра мать принялась возиться у плиты, и когда дело подошло к концу, старик выскочил на улицу и заспешил к автомату — вчера не застал, не дай бог, как не будет сегодня…

— Юрушка, — сказал отец. — Ты что молчишь? Ты слышишь? Я говорю, давай с корабля на бал — пироги горяченькие.

— Так я только с поезда, — сказал Гольцев. — Вот только вот, представляешь? Еще не разделся…

— Ну так что? — Отец там, в автоматной будке, бодрился и кричал веселым, молодецким голосом. — Что такого? Отдохнешь немного, руки в ноги — и пошел.

— Отец, я только что приехал — дел невпроворот.

— Ну-ну. Молчу. Молчу. — Отец и в самом деле замолчал, остались одни шумы — шорох, потрескивание, какое-то поскрипывание, будто кто тер друг о дружку металлические проволочки.

— Ты только не обижайся, отец.

Отец не ответил.

Гольцев услышал, как там, далеко, на другом конце города, забарабанили в окно, потом заскрипело — очевидно, открыли дверь, — и женский голос закричал невнятное что-то.

— Сейчас, сейчас, — сказал отец. — Одну минуточку, сейчас. Юрушка, требуют тут меня… Может, ты завтра или еще, как у тебя получится, забежишь?

— Да, — сказал Гольцев. — Да. Забегу.

Он повесил трубку. Было уже светло, часы на подоконнике показывали семь часов.

Гольцев вспомнил, что сейчас они зазвонят — Горе к восьми на работу, в воскресенье у нее пересменка. Он доплелся до окна и нажал кнопку будильника.

Дворник возила метлой по мокрому, в глазках луж после ночного дождя асфальту. Метла визжала, будто жестяная. Тень дома достигала противоположной стороны улицы, лежала на асфальте тротуара, и только верхушки деревьев желто светились.

Гольцев открыл форточку. Бабье лето кончилось. Было холодно и мозгло, сырой воздух горчил — начали преть на газонах палые листья.

Он вспомнил: ровно неделю назад так же вот он стоял и смотрел на улицу, и так же было тихо и спокойно, лишь профырчал автомобиль да прошло несколько домохозяек. Много чего было в этой неделе. В общем, как обычно — и много, и мало. Обычная получилась неделя, самая нормальная, такая же, как и предыдущая, и как следующая будет; разве что был тогда понедельник, и вышел он тяжелым. Зато сегодня — воскресенье, что хочешь делай, хочешь — спи, хочешь — в ванне сиди…

Только одно его что-то смущало. Ч т о — он не мог понять, но что-то смущало.

Пора было будить Гору.

Гольцев повернулся — и понял: соседский матрас — серая плотная холстина, набитая ватой, — лежал на полу, лишь на этот раз был застелен простыней. Гольцев и вскочил с матраса, когда зазвонил телефон, но вскочил, еще не стряхнув с себя окончательно сон, и не обратил внимания, не разобрал, что спал на матрасе.

Стол был придвинут к самому окну, смятый лист бумаги лежал на нем, среди вилок, тарелок и ложек, и рядом — авиаконверт, голубой, с полосчатой красно-синей каймой. Гольцев вспомнил, как стал вдруг кричать, куда дели Верино письмо, куда его спрятали, но никого уже не осталось — одна лишь Гора, — тогда он вышел в коридор, стал зачем-то надевать плащ — и в кармане зашелестело.

Он прочитал письмо тут же, в прихожей, открыл соседскую комнату и вытащил матрас…

Гольцев положил листок на подоконник, расправил его, подумал — и разорвал на две части, сложил их и снова разорвал, и так рвал, пока рвалось, потом выбросил в форточку. Белые клочья разлетелись, столб воздуха закружил и стал переворачивать их, и они медленно пошли к земле, словно огромные снежные хлопья.

Гольцев подошел к дивану, сел на него и потряс Гору за плечо.

Она открыла глаза, сонно сощурилась, закрыла их и снова открыла, зевнула и, вновь сощурившись, уже почти проснувшись, сказала, усмехаясь:

— Как спалось на матрасе?

— Ничего.

Гольцев наклонился над Горой и взял ее за плечо.

— Все, в последний раз. В последний раз это было. Больше — все.

Гора потянулась и села на диване.

— Собираться надо. Пропади она пропадом, эта парикмахерская…

И все тронулось, все сдвинулось с места — день был начат, неделя была начата, все начиналось заново…

1967—1968 гг.

ГАЗИФИКАЦИЯ

ПОДРУГИ

1

Слухи о том, что нынче будут проводить газ, возникли весной. Будто уже принято решение, отпущены деньги, — вот только кончится грязь.

Но грязь высохла, из земли, из почек полезла молодая зелень, заматерела, переходя в лето, и лето тоже минуло, отдарившись всеми своими плодами, которые могло и успело дать, а никто никакого газа проводить не думал, и толки о нем завяли.

И тут, когда снова все развезло, под ногами хлюпало и чавкало, деревья снова сделались голы и черны, лишь трава еще мертво зеленела, ожидая снега, чтобы сопреть под ним, по поселку в местах скопления народа — на дверях обоих продовольственных магазинов, на дверях поссовета, на электрическом столбе возле клуба и подле расписания движения поездов на станции — появились вырванные из тетради листки с объявлением, что в ближайшее воскресенье, в одиннадцать ноль-ноль, в клубе состоится организационное собрание членов-пайщиков газификационного кооператива «Синий огонек», прием заявлений от желающих — перед началом собрания.

Весть о собрании принесла Павле Поликарповне Фрося с Лесной, тридцать два, придя просить ее посмотреть заболевшего внучонка.

— Какой кооператив, Фрося? — строго спросила Алевтина Евграфьевна, будто это Фрося была ответственна за то, что в объявлении говорилось так, а не по-другому. — Что, лавочку какую-то частную устраивать будут? Газ — дело государственное.

— Да вот, что прочитала, то сказала, — виноватясь, ответила Фрося. — А слухи-то — будто за свои, вообще, деньги проводить будем, да.

— Странно что-то, — с этою же всё отчитывающей строгостью произнесла Алевтина Евграфьевна. — Газ — дело государственное, не может такого быть, чтобы частную лавочку из этого делать.

— Ну да ты что на нее, — укорачивая приятельницу, с улыбкой погладила Алевтину Евграфьевну по плечу Павла Поликарповна. — Что прочитала, то и сказала, что еще тебе. Узнаем в воскресенье. — И спросила Фросю: — А из амбулатории врач была?

— Была, — сказала Фрося. — Да только что она… наорала только, навыписывала — а и не глянула толком. Мы уж вам верим, Павла-ликарповна, — с льстиво-подкупающей улыбкой проговорила она. — Уж вы и нас, и детей наших… так мы уж вам верим. Она его и не послушала толком, а температура-то сорок, ну как воспаление легких…

— Приду, Фрося, — сказала Павла Поликарповна. — Ты беги, не жди, я пока соберусь… Я уж не та сейчас, не могу, как прежде. Потихоньку да полегоньку.

— Ну, придете, главное. Будем ждать, — обрадованно отозвалась Фрося, вышелестела с кухни к порогу, натянула на ноги оставленные там кирзачи и уже с грохотом притопнула ими. — А скоро, нет? — спросила она, открыв дверь в сени и грохотнув за порог.

— Да сейчас прямо, сейчас, — успокоила ее Павла Поликарповна. — Соберусь только.

— Ну, ага, — сказала Фрося, топчась за порогом в дверях. — Побегу, скажу своей…

Она была в черном обтершемся ватнике, черном глухом платке, и лицо тоже было какое-то черно-каленое, будто вороненая сталь, и выглядела она, наверное, не много моложе самой Павлы Поликарповны. А Павла Поликарповна помнила ее еще девочкой лет восьми с пневмонией, у всех у них были в семье слабые легкие, у дочери в детстве начался даже бронхоаденит, начальный туберкулез, не так просто боялась Фрося воспаления легких у внучонка.

— Не понимаю тебя, — сказала Алевтина Евграфьевна, когда Фрося ушла и Павла Поликарповна, хватаясь за углы, побрела в комнату одеваться к улице. — У тебя в магазин сползать сил нет, а тут ты пойдешь. Пусть несут, раз им нужно. Должны же понимать люди.

— Да ты что! Сорок температура. Я Фросю знаю, она не соврет. Полтора годика, как можно!

— А в семьдесят шесть можно? Ох, Павла! — Алевтина Евграфьевна встала с табуретки, на которой сидела, греясь у печки, и пошаркала в комнату следом. — Жизнь тебя не учит, любишь на загорбке таскать. Не в том умелость, чтобы навьючиться да волочь, а в том, чтобы других, кто волочь не хочет, помогать заставить. А так-то, если все сама да сама…

Они были подругами еще с мединститута в Петрограде, с самого двадцать второго, лишь поступили, но Павла Поликарповна как приехала сюда в двадцать седьмом, так и прожила здесь всю жизнь, а Алевтина Евграфьевна после института пошла по организационной части, в тридцатых годах служила даже в наркомате, и дружба, бывало, обрывалась на годы, но вновь каждый раз возникала после перерыва, и вот на старости лет пришлось даже снова, как в молодости, жить вместе.

— В магазин я схожу, — сказала Павла Поликарповна, переодеваясь за дверцей гардероба в выходные юбку с кофтой. В молодости, когда жили в общежитии целой кучей, раздевалась-одевалась — гляди на нее хоть все; теперь она стеснялась своего старого тела и, пусть Алевтина была ничуть не лучше ее, старалась, переодеваясь, сделать это так, чтобы остаться неувиденной. — Пойду обратно, там близко, и заверну.

— За мясом к заведующей обратись. Есть у них где-нибудь, лежит, припрятано. — Алевтина Евграфьевна грузно опустилась на диван и перевела дыхание. Она была толстая, большая, сырая, ноги у нее по-слоновьи отекли, и сама она никуда дальше калитки не ходила. — Я бы на твоем месте, между прочим, давно бы куда надо пожаловалась: пять сроков депутатом поссовета была, могут тебя мясом обеспечить?!

Павла Поликарповна не ответила ей. Они жили вместе третий год, и она с самого начала поняла, что Алевтине перечить не надо.

— Ты фонендоскоп не перекладывала куда? — спросила она. — На подоконнике у меня лежал.

Фонендоскоп отыскался на полочке под телевизором. Павла Поликарповна положила его в сумку, взяла кошелек с деньгами, взяла из угла за дверью батог, с которым ходила по улице пять уже лет, с тех пор как сломала ногу, и вышла в прихожую одеваться-обуваться в уличное.

Алевтина Евграфьевна поднялась с дивана и опять пошаркала вслед за ней.

— Мясо купишь — так на потом, а я сейчас просто щи сварю. Щи сварю да пшенку с маслом, а?

— Ты извини меня, что убегаю. Не могу не пойти, раз просят, сорок температура… — чувствуя себя виноватой, что она уходит, а Алевтина остается здесь готовить обед, сказала Павла Поликарповна.

— Беги, беги, чего, раз жизнь не учит, — сказала Алевтина Евграфьевна, останавливаясь в дверях и одышисто ходя грудью вверх-вниз.

На улице висела в воздухе морось, все вокруг — оставшаяся зеленеть трава, черные стволы деревьев, черная крыша сарая, черные стены бывшей баньки, черные комья земли в перекопанном соседском огороде — все мокро блестело, мозгло было и холодно, никуда не хотелось идти, но Павла Поликарповна заставила себя сойти с крыльца, вышла под морось, и как вышла, тут уж сразу стало легче. Самое трудное — выйти.

2

Собрание вел председатель поссовета. Он сказал, что, как уже все, наверно, знают, райсоветом принято постановление о дальнейшей газификации района и городскому газовому тресту предложено разработать перспективный план газификационных работ, трест план разработал, и по этому плану их поселок включен в число первых. Но, хоть он и включен в число, сам собой газ не придет, нужны на это дело деньги, а денег на это дело у поссовета нет, едва-едва выкраивают в год тыщу-другую, чтобы асфальтировать тротуары, и выход один: организовать газификационный кооператив.

Он еще не закончил своей речи, — из зала начали выкликать вопросы, а уж когда закончил, завалили ими, и, как всегда, гвалт поднялся — ничего не слышно, кричали, обвиняли председателя, что эти асфальты, которые он кладет, через три года разваливаются, ничего от них не остается, на кой они, такие асфальты, жили без них раньше и дальше можно, и председатель, побагровев, тоже кричал, отвечая, и тыкал с трибуны пальцем:

— Ты, ты, вот ты, Саватейкин! Лично видел, машину с гравием к себе на участок перехватил! Не перехватывали бы, ничего бы с ним не сделалось, лежал бы, как положили, а то на голой земле будет тебе он лежать?!

— А у самого-то ко двору — дорога прямо ведет, а?! — кричал Саватейкин. — На машине ездишь, горя не знаешь! Это у тебя откуда, а?!

— Приходи, документы покажу откуда! — с разящей властностью отмахивался от него председатель.

— Документы, а! Чтобы асфальт — частному лицу отпустили?!

— Я не частное, я при исполнении, и не забывайся, Саватейкин!

Павла Поликарповна помнила и председателя, и Саватейкина мальчишками, учились в одном классе; вскоре после войны она прирабатывала школьным врачом, председатель с Саватейкиным и тогда были врагами, потому и помнила их: то останавливала хлеставшую из носа кровь одному, то зашивала рассеченную губу другому…

Алевтина Евграфьевна ждала дома с жарко натопленной печью.

— Что, промерзла там у себя в клубе? — спросила она Павлу Поликарповну со своего любимого места на табуретке у печи. — Раздевайся давай, проходи, рассказывай.

Павла Поликарповна сняла пальто, справилась с сапогами, переобулась в тапочки, — ах, как хорошо, как славно было прийти с холоду в натопленный дом и разговаривать с живым человеком!..

Она пересказала Алевтине Евграфьевне все услышанное на собрании, позабавив ее по пути спором председателя с Саватейкиным, и Алевтина Евграфьевна спросила с недоверием:

— Как это так у поссовета денег нет? Решение принято, а денег нет?

Всю жизнь проработавши по организационной части, разучившись отличать бронхит от трахеита, разучившись пальпировать, так что не могла прощупать вылезшую из-под ребер на два пальца печень у малыша, Алевтина Евграфьевна представляла себе любое дело так, что если решение принято, то дело уже, в общем, и сделано, остается только самая малость — исполнить его.

— Так а откуда у них деньги? С налогов наших? Налоги наши — весь им доход, больше взять неоткуда.

— А! — сказала Алевтина Евграфьевна сердито. Поворочалась на табуретке своим большим телом, подставляясь к жару печи боком, и добавила: — И чего ты в дыре этой прожила всю жизнь. Интересно тебе было?

— Что ты говоришь, Алевтина? — Павле Поликарповне стало неприятно и больно. — Как я могла отсюда уехать? Я здесь двадцать два года единственным врачом была, до сорок девятого, — подумай! В сорок девятом только и прислали другого, а меня в город, в райбольницу взяли.

— Тоже правда, — согласилась Алевтина Евграфьевна. — На кого бы ты бросила… — И спросила, помолчав: — Так, думаешь, вступать? Тысяча рублей… ого сколько!

Павла Поликарповна сама не знала, вступать ли. Так бы, конечно, если бы не эта тысяча, в которую, сказал председатель, обойдется газ, — вступать, и без всяких разговоров. Как бы все с газом легче стало. На нынешнюю вот зиму дров еще хватит, а на будущую? Раньше хоть как депутат через поссовет могла выписать из лесничества, а теперь только через гортоп, пойди поезди туда, попробуй что хорошее взять. Никогда у них ничего, кроме осины. Да иметь дело с этими орущими грузчиками, машину доставать… И кто потом будет пилить, колоть? Пашка? Он не сын, он внук, его твой дом до десяти лет тянул… И с готовкой бы как облегчил газ. Раньше подле клуба керосинная лавка стояла, сбегала, купила бидончик и жарь-парь на керогазе, хоть и грязно, а быстро и удобно. А теперь лавки нет, керосину нигде не достанешь, на электроплитке — только чайник вскипятить, так долго на ней все, да две не включишь, только одну, мигом от двух пробки вылетают, — плохая сеть, что ли… опять же все на печи да на печи, три раза в день топить ее — куда это годно. Как бы хорошо стало с газом. Весной, когда пошли слухи, так радовались с Алевтиной. Что, составлять эту тысячу с ней пополам? Захочет ли? А если и согласится, правильно ли это — принимать от нее? Все же она-то не владелица дома, если что — никаких прав на него…

— Вообще с газом, Алевтина… — начала она и не закончила: скрипуче пропела наружная дверь, по сеням пробухали, и сенная дверь, без всякого стука, открылась. Еще по шагам Павла Поликарповна поняла, что это сосед. Она знала его, шаги в сенях наизусть, и привычка открывать дверь без всякого стука тоже была его.

— Кости греем сидим? — весело сказал сосед, с маху бросая за собой дверь обратно на косяк. Не снимая резиновых, в комьях размокшей земли сапог, он прошел к кухне и остановился в широком ее входном проеме, привалившись к стене плечом. — Тепло у вас, хорошо, — с довольством повел он свободным плечом. Он был в сапогах, но в рубахе, — видно, выскакивал по каким-то недолгим делам во двор и вот, перед тем как возвращаться к себе, завернул. — Видел вас на собрании, — обращаясь теперь к одной Павле Поликарповне, все с этою же лихой веселостью удачливого человека, проговорил он, — так понимаю, что тоже на синий огонек потянуло? — Он похехекал немного. Что-то ему показалось в своих словах смешным. — Чтобы потом не замялось, не забылось, делаю предложение сразу: водяное отопление единое. «АГВ»-сто двадцать — за мой счет, и паровая система — моя работа.

Павла Поликарповна почувствовала, как в голове у нее зашумело и уши ей заложило. Да неужели же нет у этого человека совести? Уже похоронил их обеих, заботится заранее об удобствах, чтобы потом не возиться с переделками…

— Благодарю вас за заботу, — зачем-то поклонившись, сухо проговорила она. — Но предложение ваше преждевременное, у нас еще ничего не решено. Будем мы или не будем.

— Нечего, дружок, облизываться ходить, — вмешалась Алевтина Евграфьевна. Она все знала об отношениях подруги с соседом и упрекала ее, что она интеллигентничает с ним, с такими интеллигентничать нельзя, они простого языка не понимают, с ними нужно говорить, прежде угостив кулаком. — Нечего, да, что веселишься? Ничего тебе не достанется, можешь быть уверенным.

Сосед снова похехекал. Он был нерослым, но крепким, широким в плечах мужиком, в самом зрелом, заматерелом самом возрасте, сорок один год, и руки у него буквально гудели от жажды работы, — как возвращался с завода, так до самой темени и воротил без передыху во дворе, и в крепковзглядых сереньких его глазах на мясистом заветренном лице тоже была сейчас эта жажда — жажда новой предстоящей работы.

— Не достанется? — сказал он. Оттолкнулся плечом от стенки, обшмыгал хозяйским взглядом кухню и пошел обратно к сеням. — А кому ж, как не мне? — вытолкнув дверь из косяка резким ударом руки, обернулся он. В голосе его была та же лихая веселость удачливости. — Вот вы все ж таки бабы, с бабами как? Кто ее очень хочет, того она непременно и будет.

Он ушел, пробухав по сеням сапогами, в ушах у Павлы Поликарповны будто ревел под шквальным грозовым ветром еловый лес, она стала задыхаться, — начинался приступ астмы.

Натужно вытягивая вперед шею, слыша, какое свистящее, хриплое сделалось у нее дыхание, она торопливо заперехватывалась по углам в комнату, — баллончик с аэрозолем лежал на своем обычном месте на подоконнике.

— Ох, Павла, — сказала Алевтина Евграфьевна из дверного проема, глядя, как она сидит на диване и глубоко, облегченно дышит после лекарства. — Распустила себя совсем. Обращать на эту мразь внимание.

— Да ведь что, Аля… — Павла Поликарповна сокрушенно пожала плечами. — Я ведь и не хочу вовсе. Это помимо меня…

Она снова поднесла баллончик с аэрозолем ко рту, нажала на распылитель и вдохнула в себя брызнувшее из отверстия тугое холодящее облачко.

— А вообще, что — тысяча на двоих, — сказала Алевтина Евграфьевна, проходя к столу, выдвигая стул и садясь на него. — Можно вообще и осилить. У меня тысяча триста на книжке, ну, восемьсот останется. Дети со мной жить не могут, мешаюсь им, так похоронить-то уж похоронят. Когда, они обещают, газ будет?

— Да говорят, если все дружно возьмемся, документы все выправим, строителей не подведем, так к будущей зиме, может.

— Давай, — сказала Алевтина Евграфьевна. — Я согласна, давай. Как ты? С газом хорошо, чисто. Мне-то не привыкать, а тебе на старости лет, знаешь, какое удовольствие?

— Да, хочется, да, хочется… — стыдясь того, что Алевтина так точно угадала ее желание, проговорила Павла Поликарповна. — Если ты соглашаешься…

— А, — сказала Алевтина Евграфьевна. — А вдруг еще двадцать лет проживем? Сосед твой — от цирроза печени, а нам ничего? Будем тогда жалеть…

3

Осень была желудевой, под каждым дубом лежало в траве ковром, Фрося, когда ходила к ней слушать внука, похвалилась тремя мешками в сенях — вон сколько для скотины набрали, — и примета не подвела: зима как установилась в середине ноября, так и правила по зимней своей колее, ни разу с нее не соскочив ни в оттепель, ни в слишком ранние, поперед своего срока забежавшие морозы, блюла себя, все выходило как положено да в свою пору, и жить по такой зиме было легко и весело, — все равно как жизнь вела себя с тобой честно и прямо, и тебе ответно можно было тоже не таиться от нее.

По домам прошла с ведомостным листом секретарша поссоветовского председателя, выбранная на том первом собрании кассиром, и Павла Поликарповна с Алевтиной Евграфьевной внесли в кооператив двадцать рублей — вступительный взнос. Потом, скоро, собрали еще по семьдесят — на проектные работы, дело, видимо, неслышно, незаметно для них, крутилось и вертелось, зубчик цеплял за зубчик, зубчик за зубчик, проворачивая маховик, — в рождественский снег пришли, с сугробами на плечах и шапках, двое, мужчина и женщина, обхлопались в сенях, попросили паспорт на владение, спросили, где планируется ставить плиту с колонкой, сделали обмеры, внесли какие-то записи в свой блокнот и ушли, взяв паспорт с собой. Вечером после их появления снова приходил сосед, нетрезвый на этот раз, с крепким запахом изо рта, снова предлагал ставить одну колонку, решить прямо сейчас, пока еще не поздно, пока нет проекта, — Павла Поликарповна не выходила к нему, разговаривала Алевтина Евграфьевна, сосед, уходя, слышала Павла Поликарповна из комнаты, назвал их «куриными мозгами».

В первый день Нового года, к темени уже, приехал не объявлявшийся с самого лета внук. Приехал он, чего никогда не случалось раньше, с девушкой. С друзьями, когда навещал, — бывало, с друзьями приезжал, с двумя, с тремя сразу, а с девушкой еще никогда! «Невеста? — тревожно торкнулось в груди у Павлы Поликарповны, когда знакомилась. — Или жена уже?» Павел мог и жениться, ничего не сообщив, не поставив ее о том в известность, — такой парень.

Девушка была как девушка, точь-в-точь, как и все другие московские девушки и молоденькие женщины, которыми, только начинался дачный сезон, запруживался поселок: местные подводили глаза и румянили щеки ярко и грубо, одевались или кулемами, или модно уж до того, что смотрелись попугаями, у московских же и краска на лицах, и одежда — все было тоньше, умереннее, будто бы кто-то там в Москве учил их вкусу.

Зачем приезжал Павел, так и осталось непонятным. Накрыли с Алевтиной Евграфьевной стол для чая, Павел с девушкой выпили по чашке и засобирались обратно. Павла Поликарповна, когда внук с девушкой, Таня ее звали, вышли в прихожую одеваться, зазвала его обратно в комнату, закрыла дверь и спросила:

— Ты что, на смотрины привозил?

Внуку было неловко, что ему пришлось оставить Таню там, в прихожей, одну, и он все поглядывал на закрытую дверь.

— Что значит смотрины! — посмеялся он. — Приехали, да и все.

— Нет, ну ты что, жениться собираешься? Или женился уже? — высказала мучивший ее весь этот час вопрос Павла Поликарповна.

— Да что ты, баб, ну, я не знаю: смотрины сразу, жениться… — и недовольно, и весело ответил внук. — Так просто приехали, или ты что, против?

— Наоборот. Мне бы, наоборот, хотелось, чтобы ты почаще приезжал. Раз хотя бы в месяц.

— Ох, баб, — сказал внук. Он вздохнул. — Месяц — вжик, и пролетел, и нет его. Как спичка, я спать не успеваю. Если б мне еще езды до тебя не четыре часа. До Москвы да с вокзала на вокзал…

Павла Поликарповна положила ему руку на плечо и погладила.

— Письма пиши. Много не надо, жив-здоров, и все. Понял? — И не стала заставлять его отвечать на этот свой вопрос. Спросила: — К матери ходишь?

— Хожу, — сказал внук, не делая попыток вернуться к теме писем. — Перед снегом был. Бетон там в основании немного выкрошился, весной я там сделаю все как надо.

Глазам у Павлы Поликарповны на миг сделалось горячо.

— Не забывай мать, — сказала она. Перемогла себя и спросила снова, хотелось получить все-таки мало-мальски хотя бы понятный ответ: — Что, просто так, говоришь, приехали, просто прокатиться куда-то хотелось, я правильно поняла?

— Да так, баб, так, — ответил внук, снова оглядываясь на дверь и переступая, незаметно, может быть, даже для самого себя, к ней поближе.

— Она мне вообще, ничего… понравилась. — На всякий случай Павла Поликарповна решила высказать свое мнение. — Молчать умеет, не выскакивает. Уже хорошо. Значит, работать умеет, не лентяйка.

— Ну, баб, ты даешь! — Внук развеселился. — Эта все равно что быстро ешь — хороший работник.

— А что тут смешного? — Павле Поликарповне сделалось немного обидно. — Это я тебе как врач говорю. Это все физиологически объяснимо, и никакой тайны.

— Ну ладно, баб, ладно, — уступающе сказал внук. И шагнул к двери. — Я пойду, неудобно оставлять…

— Иди, иди, — отпустила его Павла Поликарповна.

Ночью она спала плохо, случился приступ астмы, которых у нее, как встала зима, ни разу не было, аэрозоль не помог, и Алевтине Евграфьевне пришлось ставить кипятить шприц, вводить ей адреналин.

Но к полудню она уже расходилась — «растопталась», привыкла она говорить по-старому, как говорили здесь местные, когда приехала сюда, — и ничего, приступы больше не повторялись, и согласилась даже, когда предложили пойти в детский сад, подменить на время отпуска врача. Шла по утрам, помогая себе батогом, к звонкоголосой лепетне ребятишек, предвкушала ту минуту, когда, будто в какое родниковое озеро окунется с головой в этот лепечущий гвалт, и думалось о том, что жить, хоть тебе столько лет, хоть прожита, казалось бы, жизнь под самое горло — никого, считай, рядом, с кем начинала, — хорошо. Славная какая стояла зима. Давно не выпадало такой. Все какие-то неровные: то холод, то оттепель, то снега нет до января, то вместо снегопада дождь, — изждалась настоящей зимы.

Она вообще почему-то любила зиму, никогда не тяготилась ею, даже если та затягивалась несусветно, — всегда любила, а последние годы так и просто лучше себя чувствовала зимой, оживала прямо.

4

С председателем поссовета Павла Поликарповна встретилась в поссоветском коридоре, когда приходила в партком платить партвзносы. Она уже уплатила, пробиралась в полутьме его к выходу, председатель, плеснув из дверей ярким июльским днем, вошел с улицы и тяжелым развалистым шагом пошел навстречу, она поздоровалась, он, не умеряя шага, ответил на ходу, затем, видно, сообразил, кому отвечал, и остановился, окликнул ее:

— Павла-ликарповна! Ну-ка зайдите-ка ко мне!

Он ввел ее в свой кабинет с красно зашторенными от постороннего уличного взгляда окнами, посадил на стул возле своего стола, сел в свое рабочее крутящееся кресло и, беря из мраморного квадратного стакана остро отточенный красный карандаш, спросил:

— Что, как жизнь, Павла-ликарповна? На газ, значит, я списки проглядывал, тоже решились?

— Решилась, Вадим Романович. — Когда-то, лет тому уж двенадцать назад, когда он только сделался председателем, Павле Поликарповне было непривычно для языка называть его по имени-отчеству, но ничего, привыкла мало-помалу. — Хочется, хоть под конец жизни, с таким удобством пожить. Как там дела-то, что слышно, скоро будут проводить, нет?

— Есть, значит, деньги, раз решились? — не отвечая ей, поигрывая карандашом, спросил председатель.

— Что, взаймы хотите? — Павла Поликарповна улыбнулась своей шутке. — Нет, Вадим Романович, если только рублей десять, двадцать…

— Мг, мг, — покивал председатель, бросил карандаш обратно в стакан и сцепил на столе перед собой руки. — Бумага к нам, Павла-ликарповна, поступила: частной практикой занимаетесь.

— Это как? — Павла Поликарповна почувствовала, как от горла вниз прокатился холодный горький ком, ударил в бронхи и рассыпался холодными горькими брызгами по всей груди. — В смысле… как я частной практикой?

— Да ну вот так, как. Обыкновенной частной. Как еще. На машинах за вами приезжают, на машинах отвозят, кто не на личной, так на такси… И прямо в дом к вам везут, очередь целая. Есть такое дело?

Павла Поликарповна поняла.

— Так а что делать? — сказала она. — Я выгоню, если пришли? Могу, не могу, смотрю, конечно. Если уж только лежу, встать не в силах.. И езжу, конечно. Что делать, если тридцать девять температура, не понесешь, а из амбулатории только к местным ходят. Заставьте их, почему они не ходят к дачникам, я вам сколько говорю об этом? Я раньше, сколько лет работала, ко всем ходила.

— Ну, раньше! — отрубил председатель. — Раньше столько дачников не было. А сейчас их столько да у всех болеют — не набегаться. У нас на дачников ставок не прибавляют летом.

— Вот вам и ответ, почему я частной практикой, — выделила голосом эти два слова Павла Поликарповна, — занимаюсь. Я клятву Гиппократа давала, я не могу иначе. Что в этом дурного, Вадим Романович, я не понимаю?

Председатель, закусив губу и посасывая ее, не отвечал, казалось, целую вечность.

— Сигнал поступил, деньги вы за осмотр берете, Павла-ликарповна. — сказал он наконец. — Десять рублей. А иной день шесть-семь человек у вас получается.

Холодные горькие брызги от разбившегося кома в легких мешали дышать.

— Как можно, — с трудом находя в себе слова, с трудом выталкивая их из себя, проговорила Павла Поликарповна, — как можно такое… в таком обвинять… ничего даже не проверив. Я не знаю, кто написал… догадываюсь только… но как можно, из-за того лишь, что кто-то…

— Нет-нет, Павла-ликарповна! — торопливо перебил ее председатель, вскидывая руки защитным жестом, ладонями вперед. — Вы меня не так поняли, я вас не обвиняю, что вы, в самом деле! Письмо, кстати, — развел он руками, — анонимное, так что я так же знаю, как вы, кто его написал, я лишь, как говорится, проинформировать вас хотел, чтобы вы в виду имели.

— Спасибо, — сказала Павла Поликарповна. — Буду.

— Кстати, вполне вероятно, это кто-нибудь из ваших же дачников и написал.

— Они не мои, Вадим Романович. Такие же мои, как ваши. Ваши, может быть, даже побольше. И какое дачникам дело до моего газа…

— А кому ж дело? — потянулся к ней через стол председатель.

Павла Поликарповна едва удержалась, чтобы не сказать кому. Да ведь не пойман — не вор. А если и поймаешь, что с того проку… как с гуся вода с него.

— Что об этом, — сказала она. — Кому-то, видимо, есть… Вы вот ответили бы, раз уж мы беседуем с вами, что с газом: будет нынче к зиме?

Председателю так сразу было тяжело переключить себя на другое.

— Ну, в общем, я вас… — протянул он, — поставил вас в известность… К зиме?! — вскинулся он. — Ну, Павла-ликарповна, это вы просто не понимаете, что такое газ. К зиме, дай бог, только всякую документацию утрясти.

— Так сами вы тогда говорили, на собрании, — к зиме.

— Нет, если к будущей только, — так, словно о будущей он и говорил, сказал председатель. — Подготовит институт проект, надо еще через райисполком пробивать, чтобы трест нас в план включил. У него в первую очередь государственные объекты, мы для него мелочь, их там еще поуламывать надо.

Дома Павлу Поликарповну ждала новость.

Под яблоней, ликующе блестя в солнечной ряби никелированными частями, стояла эдакой клетчатой красной ракеткой коляска, по двору с клубком веревки в руках ходил внук, высматривая, куда ловчее ее привязать.

— Баб! — обрадованно-смущенно обернулся он на ее оклик. — Здравствуй!.. Ты не сердись, что мы сразу так, не уведомив… но ты ведь не против?

Из дому, услышав, видимо, через окно их голоса, торопливо выскочила на крыльцо та самая, с которой внук приезжал тогда на Новый год, — Таня.

— Здравствуйте, Павла Поликарповна, — спускаясь к ним вниз, с этою же, что у внука, смущенной улыбкой, проговорила она. — Мы так неожиданно, видимо, да? Вы уж не обижайтесь на нас. Я Паше говорила, что неудобно, давай напишем, но он говорит, что ничего, что все нормально, скорее нужно выезжать. А у мальчика темечко маленькое, ему прямо круглые сутки свежий воздух нужен, каждый буквально день дорог… — Она сейчас сыпала такой скороговоркой, какой и ждать нельзя было от той молчуньи, что приезжала с Павлом в прошлый раз, — все равно что не шла, а семенила.

Первое ошеломление с Павлы Поликарповны схлынуло.

— Так вас, — сказала она, — поздравить нужно? — И посмотрела на внука.

Внук, улыбаясь, развел руками.

— Сколько мальчику? — спросила Павла Поликарповна Таню.

— Месяц вчера, — с готовностью отозвалась та.

Вчера месяц, родился, значит, в июне… и значит, тогда, на Новый год, когда приезжали, подходило уже к трем. Не для того ли и приезжали, — привозил посмотреть, куда можно будет выехать на воздух?..

Через порог, показавшись сначала одной своей слоновьей ногой, медленно перетащив затем другую, вышагнула на крыльцо Алевтина Евграфьевна.

— Правнука посмотрела? — спросила она Павлу Поликарповну оттуда. — По новым правилам с самого рождения растят: не спеленут совсем, руками-ногами туда-сюда.

— Так теперь все так советуют, и в книгах так написано, — быстро повернулась в сторону Алевтины Евграфьевны Таня.

— Молоко есть? — спросила ее Павла Поликарповна.

— Есть. Но не хватает. На сегодня мы привезли, а на завтра уже… сможете нам помочь?

— Попробую… — Павла Поликарповна, подпираясь батогом, пошла по меже между грядками с зеленью к яблоне. Грядок было на весь участок — эти две, и все, да и на те-то у самих не хватило сил, только сажали, а копал спекшуюся за зиму землю, рыхлил и боронил Фросин зять, за пятерку, и еле уговорили еще, не хотел, Фрося уломала.

Правнук лежал в коляске в великих ему, хотя и были самого еще малого размера, ползунках, как бы еще лет семь назад Павла Поликарповна ни одной матери не позволила, эдаким крабиком — вилочкой ноги, вилочкой за голову руки, — страдальческая гримаса от тяжкого пути из теплого темного материнского лона на белый свет уже почти исчезла с его лица, и цвет лица тоже уже был почти нормален.

Руки его во сне дернулись, он взмахнул ими, задел себя по щеке и, сморщившись, подал голос:

— Ну-те, ну-те, баю, баю, — качнула коляску, вмиг умилившись, Павла Поликарповна, младенец замолчал, благодарно светлея лицом, и она с ясной отчетливостью увидела себя идущей с мужем по двору их институтской клиники в отделение для родов, и вдруг ногам мокро, и она испугалась, что не дошла и как же это — прямо тут, во дворе, ведь темно уже, и стыд перед мужем, что он при этом… Но то, оказывается, отошли только воды.

— Ну, как наследник? — спросил сбоку, заглядывая в коляску и помогая качать ее, внук.

— Вот я погляжу его, как проснется, — ответила Павла Поликарповна. — Тогда и скажу.

— Размножаемся? — крикнул со своей половины сосед. Он вышел из гаража, в руках у него была масляная тряпка. — Свой теперь пациент появился, жалко, денег с него не возьмешь!

Он даже не таился, что он, не кто другой, писал письмо.

На ночь легли спать, — Павла Поликарповна с молодыми и правнуком в комнате, Алевтина Евграфьевна на кухне. Мальчик спал плохо, кричал, будил всех, два раза обделался, Таня громыхала в прихожей тазиком, замачивая испачкавшееся, утром, что Павла Поликарповна, что Алевтина Евграфьевна, еле поднялись.

Была суббота, внуку не на работу, сразу после завтрака он полез на чердак за колыбелькой, в которой качались его дядя, его мать, он сам и вот теперь предстояло его сыну, — осмотреть ее, привести в порядок, подчинить, покрасить, — и Павла Поликарповна попросила заодно спустить с чердака валявшуюся там где-то, по отдельности все части, кровать.

Кровать затащили в баньку, поставили на пол подле полка, на ночь Павла Поликарповна подтопила немного печь, и Алевтина Евграфьевна легла здесь. Павла Поликарповна легла на ее место на кухне.

Так и прожили лето: то одна в бане, то другая, воздуху в ней не хватало, приходилось держать дверь нараспашку — все равно что спать на улице, — и было страшно. Что-то, случалось, принимались среди ночи грызть под полом мыши, шуршать чем-то и трещать; казалось в темноте, они прямо у тебя под кроватью и прогрызаются, чтобы заскочить на нее, — Павла Поликарповна, когда спала в бане, ставила свой батог у изголовья и, проснувшись от мышей, стучала им в пол. Мыши замолкали, но, только она переставала стучать, тут же принимались снова грызть и трещать, и она снова стучала… и длилось это иной раз полночи. Алевтина Евграфьевна по ее примеру тоже нашла себе палку, тоже стучала ночами, и, когда внук с семьей уехал, когда опять стали спать в доме, в комнате, с неделю, наверное, чувствовали себя как именинницы.

5

В конце февраля, в мозглую предвесеннюю оттепель спешным порядком, в два буквально дня, собрали деньги на проводку магистральной линии, по четыреста семьдесят рублей с хозяина. Через месяц, уже по весенней хляби, собрали еще — за отвод, за внутреннюю проводку, — с кого теперь сколько, в зависимости от индивидуального проекта, с Полины Поликарповны взяли сто шестьдесят восемь рублей. Правление кооператива провело собрание, на нем снова выступил председатель поссовета и сказал, что лично помогает правлению, трест отказывается, но благодаря его, председательским, усилиям, к седьмому ноября все будут с голубым огоньком.

На нынешний год Павле Поликарповне удалось выписать два толстых литературных журнала, они с Алевтиной Евграфьевной были с чтением и начало года прожили счастливо.

На Первое мая Павлу Поликарповну как одну из старейших коммунистов района пригласили посидеть в президиуме собрания городской общественности, прислали машину, она взяла с собой Алевтину Евграфьевну, после собрания состоялся концерт, с двумя знаменитыми певицами из Москвы, и обе они остались очень довольны. Только вот на обратную дорогу машины не было, и такси тоже никак поймать не удавалось, пришлось ехать последним рейсовым автобусом, в костоломной давке, и на следующий день поднимались с постелей до самого обеда.

И только поднялись, сени наполнились шагами, дверь распахнулась, и вошел внук с сонно болтавшимся сыном на плече, и следом за ним втиснулась в прихожую Таня.

— Не ждали? — ликующе спросил внук.

Он был немного навеселе, дорога, видимо, утомила его, и он сейчас радовался, что она уже позади, всё, добрались до места.

— С праздником! — весело сказала Таня. — Давно как не виделись!..

Не виделись и в самом деле давно, — с той поры, как они в прошлом году уехали. Как уехали — так и исчезли, ни слуху ни духу, и Павла Поликарповна не знала даже, какой у них московский адрес.

Вечером, когда утряслось с ночевкой, распределились кто где, и правнук уже спал ночным сном в спущенной вновь с чердака колыбельке, сидели на кухне у печи за чаем.

— Ты, баб, толково мне объясняй, — говорил внук в ответ на рассказ Павлы Поликарповны, что предстоит сделать в доме для приемки газа. — Как так может быть, что ни котел они не будут устанавливать, ни плиту? Не может такого быть, это элементарно. Не так ты поняла что-то. Они газовщики, никто, кроме них, и устанавливать-то не имеет права. Они просто не позволят никому другому.

— Вот! — торжествующе глядела на Павлу Поликарповну Алевтина Евграфьевна. — Я тебе что говорила? Он больше в этом деле понимает, чем мы. Ходит туда одна на собрания, — уже обращаясь к Павлу с Таней, осуждающе добавляла она, — что не так, не проверишь. Как это так может быть, — снова глядела она на Павлу Поликарповну, — чтобы мы сами котлы устанавливали. Есть государственная организация, с ней договор, она приняла на себя обязательства…

— Я, баб, почему выясняю, — снова возвращался на старое внук, — знать нужно, что, в самом деле, делать. Как я сам тебе вытяжку делать буду, скажи? Там ведь техусловия определенные есть, откуда я их знаю? Это все равно что ты мне выпишешь лекарство от болезни, а как принимать, не скажешь. В гроб я себя вгоню, а не вылечусь.

Павла Поликарповна недоуменно пожимала плечами.

— Может, ты прав… не знаю. Может, не так поняла их… может. Я ведь не разбираюсь в этом деле.

— Паровое отопление по дому проводить — это да, это другое дело, это к ним касательства уже не имеет. — Внук прихлебывал из чашки, дотягивался до стола, брал чайник и доливал в чашку. — Тут да, надо самим. Сантехников каких-то надо искать… я поищу.

Таня пила свой чай молча, совсем так вела себя, как в первый свой новогодний приезд, но от того, наверно, на нынешний раз, что умаялась за год с ребенком — сидела, пила чай и засыпала сидя, — это мужчины только думают, что ребенка родить да вырастить — это безделица, не в труд, а не от того ли женщины и старятся раньше.

— У матери-то как? — спросила внука Павла Поликарповна. — Тогда весной не сумел, а после что, поправил могилу?

Внук дернул отрицательно головой:

— Нет. Так все и не добрался.

Павла Поликарповна почувствовала слезы у глаз.

— Свозил бы ты меня к ней. Два года не была. Без помощи мне не добраться.

— Свожу, — пробормотал внук. — Сессию вот спихну, и летом. Хорошо?

— Хорошо, — согласилась Павла Поликарповна. — Давай обязательно только.

Она прожила свою жизнь здесь вот, в этом полудачном поселке, разросшемся из небольшого пригородного сельца; а дочь — в другую сторону от Москвы, двести километров между ними, и недалеко вроде, и далеко. Вот Павел, если у него все пойдет ладно с его Татьяной, если не так, как у дочери с мужем, будет столичным жителем…

Снова было пошла прошлогодняя летняя жизнь — только уже не надо было каждое утро бегать в ясли за молоком и кефиром, — но в первых числах июня Тане настала пора возвращаться на работу, и на подмену ей приехала только что вышедшая на пенсию мать.

Теперь внук с Татьяной стали приезжать только на субботу — воскресенье, а мать ее оказалась человеком тяжелого, дурного нрава; она принялась все переустраивать в хозяйстве по-своему, перевязывать веревки для сушки белья, которые, оказывается, были натянуты в тени, передвигать мебель в комнате, потому что диван, на котором она спала, стоял далеко от окна, с Алевтиной Евграфьевной у них заискрило с первого дня, и через две недели этой совместной жизни Павла Поликарповна застала подругу за укладыванием чемодана.

— Не дури, Алевтина, — сказала она, называя ее полным именем. — Мы с тобой хозяйки, не она, что ты дуришь?

— А не дурю, а не могу больше, все! — сердито, не глядя на нее, ответила Алевтина Евграфьевна. — Ты терпи, тебе куда деться, а мне что!.. Поеду, попробую со своими лето, до осени. Да Морозовы вроде, писали, в Англию уезжают, так буду вообще одна жить в квартире.

Морозовыми она называла свою младшую дочь с мужем, муж ее работал по торговле с заграницей, и они чаще находились за рубежом, чем в Москве.

Другую дочь она тоже называла по фамилии мужа — Лавкиной, — оттого, наверно, что и та, и другая давно ее только раздражали:

— И хапают, и хапают, и ни о чем больше ни единой мысли — только нахапать. Кто научил? Не воспитывала такого. Начнешь указывать, — не лезь, не твое дело! Срамища!..

Ни разу, сколько Алевтина Евграфьевна жила здесь у Павлы Поликарповны, ни одна дочь, ни Морозова, ни Лавкина, не навестили ее. Письма, правда, писали обе они исправно.

— А кто тебе в магазин сходит, одна там будешь? — спросила Павла Поликарповна. — Думаешь ты об этом?

— А! — сказала Алевтина Евграфьевна. — Много мне надо. Булку хлеба да бутылку молока. Кто-то из соседей да найдется добрый.

Она заставила Павлу Поликарповну пойти на шоссе, по которому насквозь через поселок неслись со свистом машины, Павла Поликарповна поймала такси, свезла подругу на станцию, посадила там в электричку и пошла домой.

Забираясь в такси, она прислонила к придорожной березе свой батог, забыла его и сейчас шла без него. Идти до дому со станции было километра полтора, без батога тяжело, и она часто останавливалась, передыхала. Дышалось трудно, со свистом, она боялась приступа, — на случай приступа ничего у нее с собой не было.

Но все обошлось, добралась нормально.

А плохо стало через два дня, в другой дороге, — ходила на кладбище к мужу и возвращалась. Аэрозоль был с собой, и добралась до людей, и так, с дороги, ее и увезли в районную больницу.

…К жизни она вернулась через месяц. Была уже середина июля, цвели липы, на «золотой китайке» круглобоко светились созревающие яблоки, поспела, висела черно-блестящими гроздьями смородина, подходила малина. Вдоль улиц тянулись прорытые экскаватором траншеи с гребнем вынутой земли рядом, кое-где возле траншей лежали кучи обернутых чем-то белым труб.

Мать Тани за месяц больницы Павлы Поликарповны совсем обвыклась в доме, все теперь в хозяйстве было по ее, даже лопаты и грабли в сарае стояли в другом месте. Правнук был здоров, крепко за этот месяц прибавил в весе и росте — заметно прямо для глаза, ходил уже вовсю и всюду лез, — гляди только поглядывай, чтобы не залез куда не следует. Павел навещал Павлу Поликарповну в больнице три раза, последний раз перед самой выпиской, и она знала от него, что Фрося отказала им в молоке.

— Почему отказала? — первое, что спросила она у матери Тани, когда нагляделась на правнука. Летом в магазине молока было не купить, привозили три раза в неделю, но из расчета на основное население поселка, а оно летом превышало это основное раз в пять. Прежде Павла Поликарповна брала молоко по соседству, лет десять подряд, сорок, а после пятьдесят копеек за литр, но соседка в нынешнюю зиму продала корову, и пришлось договариваться с Фросей. У Фроси были свои постоянные, из года в год переходящие покупатели, но Павле Поликарповне она не могла не дать и полтора литра на день выделила. Разве что далеко было ходить, сама Павла Поликарповна не могла, и ходила всякий раз Танина мать.

— А потому отказала — правда ей не понравилась, — ответила Танина мать.

— Какая правда?

— А что молоко ее шестидесяти не стоит. Она же за литр до шестидесяти копеек подняла. Я ей так и сказала, не стоит, а она: не хотите, не берите, — пришла назавтра, а она: нет для вас!

Фрося, когда увидела Павлу Поликарповну, повинно заулыбалась:

— Уж жду вас, Павла-ликарповна. Уж измаялась, как, думаю, там ваш правнучек-то без молока-то… Но только ведь она-то кто? Она столичная жительница, она ничего в наших делах не понимает, это вы знаете… стоит шестьдесят, не стоит… раз все по шестьдесят, так и я по шестьдесят, сколько теперь корову-то держать денег надо!.. Уж цена одна, для всех, я так не могу — одному по столько, а другому по столько, я так перессорюсь со всеми… уж вы-то понимаете!..

От Фроси же Павла Поликарповна узнала новости о газе.

Вскоре, как она угодила в больницу, председатель поссовета сбил на машине насмерть человека, пьяницу Уголькова с Саврасовской, восемьдесят один, ему стало не до газа, и трест, прорыв кое-где траншеи, завезя на отдельные участки трубы, работы прекратил. Угольков хоть и пьяница, а в тот вечер будто бы был трезвый, как весеннее стекло, а председатель как раз был принявший, будто бы первый протокол, сделанный гаишниками, показал, что виноват председатель, а после появился новый протокол, где говорилось, что виноват пострадавший, жена Уголькова подала сейчас на суд… в общем, не до газу председателю, и потому нынче газа не будет.

Павла Поликарповна брела, подпираясь батогом, плеща в бидончике молоком, домой, и в душе, к собственному удивлению, было чувство облегчения: вот и хорошо, что ничего в нынешнем году, что на будущий все хлопоты… Чем дальше, тем больше эта затея с газом страшила ее. Она сейчас представить себе не могла, как она будет заниматься паровым отоплением, котлом, плитой, вытяжкой… откуда у нее силы возьмутся поднять такие работы. Какой из Павла помощник, — никакой. Не сделал за два месяца ничего и дальше ничего не сделает, все на ней. И как с Алей нехорошо, как нехорошо: что ж она, будет теперь каждое лето уезжать, что ли?..

6

Алевтина Евграфьевна не появилась ни к желтому листу, ни к голым ветвям, не было от нее, с той самой поры, как уехала, и никакой весточки, и Павла Поликарповна забеспокоилась. Правнука, свежо, чисто — ни одного аллергического узелка на щеках — зарумянившегося на свежем воздухе и живом, из-под коровы, молоке, уже увезли в Москву, но внук с женой еще приехали раз — собрать оставшиеся после лета всякие мелкие вещи, и Павла Поликарповна дала внуку все телефоны, все адреса, какие у нее нашлись, попросила узнать, что с подругой и как. Ночами температура на улице падала, случалось, ниже нуля, вода на дне ведра в сенях подергивалась хрустким ледком, но Павла Поликарповна все пока не топила печи, обходилась и для еды, и для обогрева электроплиткой. Дров почти совсем не осталось, и она ругала себя, что не решилась быть с внуком понастойчивее. Павел раз съездил в город на базу, но вернулся пустой; ездить приходилось в будний день, отпрашиваться с работы — не так, в общем, просто, — следовало подтолкнуть его, подстегнуть, да покрепче, ей что-то было неловко, и так он больше не собрался. Павла Поликарповна попробовала договориться с кем из соседей, чтобы продали сколько-нибудь колотых уже, — но у всех было в обрез, никто в ожидании газа дровами не запасался, сами не знали, как протянуть нынешнюю зиму.

Через неделю после внукова приезда Павла Поликарповна получила от него письмо. Письмо было короткое, торопливое, и, торопясь написать его, внук, должно быть, не особо понимал, какую страшную новость он сообщает.

Алевтина Евграфьевна не поселилась ни у старшей дочери, ни у младшей, может быть, сколько-то и пожила у кого-то из них, но только как на перевальном пункте, чтобы собрать-оформить всякие необходимые бумаги, — она отправилась жить в дом для престарелых. Она не прожила в нем и месяца, через месяц ее уже хоронили. Она умерла от воспаления легких, полученного после принятого душа, наверно, ее кололи антибиотиками, но старческий организм воспаление легких пересиливает редко…

У Павлы Поликарповны, когда прочитала письмо, все внутри как закостенело.

Ведь Алевтина решила для себя с домом престарелых еще здесь, еще когда только уезжала отсюда, знала, что сделает это, с этой мыслью и ехала, несомненно, но обманула, не сказала правды… Жить вдвоем, на равных, как бы вернувшись в молодые студенческие годы, — она могла, но приживалкой — нет. Лучше дом престарелых, хоть всего-то койка с тумбочкой — да свои, а есть что свое — не жизнь над тобой, а ты уж над ней хозяйка…

И как стыдно, как стыдно, и никак уже, главное, не исправить: получается, обобрала ее, — половину денег взяла за газ. Конечно, там-то, за порогом за этим, не нужны никакие деньги, да все равно не успокоение, — обобрала, получается…

Жить, однако, раз сама еще жила, было нужно. Через час, через два ли, как села с письмом на диван (и все вот сидела окостенев), Павла Поликарповна почувствовала, что она совсем заколела в холодной комнате без движения, встала, принесла из сарая несколько поленьев и первый раз за осень затопила печь. И когда растапливала ее, щепая лучину маленьким, ловким таким для руки топориком, давно уже, с мужниной, пожалуй, смерти, не точенным по-настоящему, пожалела, впервые так остро и потерянно, что позарилась на газ. К чему он ей… Нынешнюю зиму как-нибудь уж протянет, а на будущий год обязательно заставит Павла купить дров. Пусть даже будет одна осина. Тоже ведь горит. Сколько ей там осталось… зачем газ, а Павел сюда после нее будет наезжать только летом — тоже ему особо ни к чему…

На следующий день она пошла к Саватейкину, тому, с которым ругался председатель поссовета на первом, организационном собрании, Саватейкин минувшим летом был избран новым, третьим уже по счету председателем кооператива, пошла просить выписать ее из кооператива, но оказалось, что, выписавшись, она может получить обратно только те сто шестьдесят восемь рублей, что за внутреннюю проводку, а на все остальные деньги — согласно трестовским бумагам — работы уже произведены и отдавать нечего.

У калитки саватейкинского участка, идя ни с чем обратно, Павла Поликарповна столкнулась с председателем поссовета.

— А, Павла-ликарповна, рад видеть! — поприветствовал председатель.

Все для него в приключившейся с ним истории закончилось благополучно, до суда дело не дошло, только пришлось, чтобы окончательно закрыть дело, дать жене Уголькова, который все-таки был пьяный, три тысячи, и председатель снова стал прежним, обрел прежнюю уверенную осанку, прежней стала его тяжелая развалистая походка, и шел он сейчас к Саватейкину, видимо, по газовым делам.

— Как ноги, бегают? — спросил председатель. Голос его был бодр и исполнен властной энергии.

— Понемногу, Вадим Романович, — сказала Павла Поликарповна. И не сдержалась, поделилась зачем-то: — Подруга вот у меня, жила со мной, умерла…

— А… мг, мг… — Сообщение ее застигло председателя врасплох, не был он готов ни к чему такому. — С частной практикой как, закрыли? — спросил он, оправившись.

Павле Поликарповне стало обидно и горько. Будто у них и не было того разговора!..

— А что, — спросила она, — еще одна, новая анонимка пришла?

Председатель понял, что завернул не в ту сторону.

— Нет, все в порядке, — сказал он, подняв руку и отрицательно потряся ею. Обошел Павлу Поликарповну, ступил в саватейкинский двор и спросил быстро — загладить свой промах и быть свободным от неловкости: — На жизнь обид нет никаких?

Он так спросил, что сразу и не поймешь, о чем. Павла Поликарповна протянула неопределенно:

— А что на жизнь…

— Ну и отлично! — как подхватил председатель, потряс еще раз рукой, теперь прощаясь, и пошел по залитой бетоном дорожке к саватейкинскому дому.

«Может, о дровах нужно было?» — запоздало сообразила Павла Поликарповна.

Но председатель уже поднимался на крыльцо, уже занес руку, чтобы толкнуть дверь, и она не решилась окликнуть его.

Всю зиму она топила печь через день, а то через два, надевая на себя по мере того, как дом выстывал, валенки, кофты, платки, а под конец и пальто. Дрова все кончились еще перед Новым годом, и топила всем, что только могла насобирать по двору: сухими ветвями, подгнившими кольями для подвязки малины, старыми ящиками, обломками черенков от лопат — разобрала, распилила и порубила хлипковатый навесец, пристроенный в свое время мужем к сараю для летнего хранения садового инвентаря. У соседа, прямо у обернутой в сторону Павлы Поликарповны стенки сарая, щерилась поленьями неровно выбранная, большая еще довольно поленница, он видел, как Павла Поликарповна мучается с дровами, усмехался, глядя, как она, разобрав еще часть навеса, слабосильно тюкает по доскам топором, но дров своих не предлагал. Может быть, если бы Павла Поликарповна попросила у него, он бы и не отказал, но она не просила.

Кооператив завез и сложил в клубовском складе котлы с плитами. Павла Поликарповна сходила к Фросе, та уломала зятя доставить за пятерку на санях котел и плиту со склада, тот доставил и, сидя потом у Павлы Поликарповны на кухне, приняв внутрь обговоренную сверх пятерки чекушку, подрядился летом сделать ей и вытяжку, и установить сам котел с плитой.

— Что значит установить?! — говорил он, захмелевше размахивая руками. — Правильно, ничего нам трест не должен! Трубы с газом они подсоединят, их дело. Не денутся никуда, подсоединят. Хотят, не хотят — подсоединят. А плиту-то саму на что, на пол? На дерево? Ха-а!.. Пожарная противобезопасность запрещает. Асбест, а на асбест железо или лучше кафель, и по стене, до высоты метр двадцать — то же самое…

Он был неплохой, мягконравный парень, с мягкой, ласковой улыбкой, но ленивый и любитель выпить, работал газосварщиком в городе, и Фрося ругалась, что мог бы много захалтуривать со своей специальностью, если бы не лень, а то он соглашался на халтуру, когда уж совсем поджимало с деньгами на выпивку.

— А где же его, асбест с железом, доставать? — обескураженно спросила Павла Поликарповна. Не знала, не знала, понятия не имела, когда решалась с Алевтиной на газ, что нужны будут такие вещи…

— Где хошь, там и доставай, — сказал Фросин зять. — Хочешь жить, умей убить. — И повторил, прислушиваясь к своим словам: — Хочешь жить — умей убить!.. — Видимо, он где-то, может быть, в каком-нибудь западном приключенческом фильме, что во множестве появились на экранах, слышал эту фразу, сейчас она выскочила ему на язык и понравилась. — Живы будем, Пав-ликарповна, достанем. Не с прилавка, так из-под… Трубы асбоцементные для вытяжки нужны. Жесть. Одевать их в нее. Заплатите, Пав-ликарповна, — сделаем. Слесаря, отопление делать, достать? Достанем, Пав-ликарповна. Не заржавеет за нами. Вы — нам сына приглядываете, мы вам в свою очередь… Спасибо за сына! Дура тогда эта, амбулаторная… Спасибо, Пав-ликарповна!..

Его вконец развезло, он одевался — никак не мог попасть рукой в рукав, тыкал ею, тыкал, надоело — и просто запахнулся, оставив рукав висеть как у безрукого, нахлобучил шапку и ушел, громко хлопнув дверью. Потом хлопнула за ним и наружная дверь.

Павла Поликарповна посидела недвижно, глядя на светло блестевшую опорожненную четвертинку на столе, взяла от печи батог и поднялась…

Она выглянула, приоткрыв дверь и включив на мгновение свет, в сени, посмотрела на стоящие в углу зеленый цилиндр котла на разлапых тонких ножках и по-больничному стерильно сверкающую белой эмалью плиту с надписью «ВЕРА-303» над духовкой, выключила свет и пошла в комнату. Сегодня она топила, в доме было тепло, и можно было ходить в одном халате.

Семьдесят девятый, представить только — семьдесят девятый, плеснулось в ней на ходу. Нынешнюю эту зиму она все что-то изумлялась своему возрасту, будто только что открыла, сколько ей; заметила это и велела себе не допускать мыслей о возрасте, но они приходили и приходили сами собой, противу воли.

Зачем-то она пошла в комнату… не просто так, а что-то нужно было… но что? Никак она не могла вспомнить. Стояла на пороге, мучительно напрягалась, вспоминая, и не вспоминалось.

А какой Хабаровск стал, Чита какой, опять помимо всякой воли, будто откуда-то снаружи вошло в нее, подумалось ей. Попади сейчас — не узнаешь… Всю жизнь хотелось съездить, побывать в молодости, все некогда было, все не выходило, — так и не съездила…

НАСЛЕДСТВО

1

За что его ненавидела Яхромцева, он не понимал. Но ненавидела люто, бешено, пистолет бы ей в руки и знать, что ничего не будет, наверно, убила бы. Обсуждали на отделе проект нового графика ремонтных работ по заводу, все сходились на том, что график наконец скорректирован с энергетиками так, как надо, учтены все параметры, все увязано со сроками прохождения заказов, делали кое-какие замечания, вносили предложения и уточняли, но так это все было, по мелочам; проводил обсуждение Мастецкий, зам. главного механика, повернулся в сторону Яхромцевой, ни звуком до того за целые полчаса с лишком не выказавшей своего присутствия на обсуждении, спросил: «А ваше мнение, Нина Викторовна?» Сидели вразброс по всему замначальническому углу отдельской комнаты, кто за чьим столом, кто сбоку стола, кто в проходе, а Ленька Вериго, тот вообще на столе, забросив ногу на ногу, привалившись к стене и отхлебывая маленькими глоточками кофе из крышки принесенного из дому термоса.

— Вы полагаете, мое мнение Елисеева может интересовать? — отозвалась на вопрос заммеханика через паузу Яхромцева. Вышло так, будто собрались сейчас обсуждать не пересоставленный Павлом график, а его самого. — По-моему, его интересуют только его собственные интересы. Я, простите, специально сидела сейчас, слушала и ничего не говорила. Только слушала. Чтобы понять, как это так происходит. Задача, насколько мне известно, состояла в том, чтобы подкорректировать прежний график, Елисеев же взял и со свойственным ему блестящим безмыслием перечеркнул работу, всю, подчеркну это, работу своих товарищей. И вот я слушала и удивлялась: никому почему-то не больно за это. А ведь упущения между тем серьезнейшие: двадцатитонный пресс из кузнечно-прессового вообще вылетел из плана! Просто нет! Это когда его в нынешнем году обязательно нужно ставить на капитальный! Формовочная линия в формовочном…

Павел сидел на стуле, глядя в пол перед собой, сжимал и разжимал кулаки.

Черт побери, специально устроила ему с этим прессом. С великим-великим трудом, но можно было всунуть его в график. Кузнечный вела она, подошел к ней: «А что, если двадцатитонный на следующий год, Нина Викторовна?» — поглядела на него своим терпеливо-мученическим взглядом святой, вынужденной иметь дело с приспешниками Вельзевула, и передернула плечами: «Пожалуйста! Дело ваше…» И сейчас в голосе, каким говорила, была та же, что в выражении глаз, терпеливо-мученическая интонация оскорбленного, униженного достоинства. Но в словах оказалась над собой не властна: «со свойственным ему блестящим безмыслием»…

— По срокам двадцатитонному, когда капитальный? — спросил Мастецкий.

— В прошлом еще году, — ответила Яхромцева. — Никак, как вы понимаете, нельзя больше тянуть.

В прошлом не сделали, в нынешнем не сделали, — сама, может быть, и виновата; но в будущем-то уж — конечно, обязательно, и тут виноват Елисеев, Елисеев, кто еще!..

— Павел Васильевич! — Голос у Мастецкого сделался требующе жесток. — В первую очередь следовало, почему вы не учли заявку Нины Викторовны?!

— А, старина, старайся, чтобы все это шло в огиб сердца, — говорил Павлу по дороге к метро Ленька Вериго. Он был ровесником Павлу, но не прошел через армию — школа, институт, завод — и работал в отделе главного механика скоро уже четыре года. От метро до завода было минут пятнадцать, можно было троллейбусом, но они обычно ходили пешком. — Мастец тебя выделяет, доверяет тебе, диплом защитишь — кандидат на выдвижение. А у этой дуры с диссером не получилось, у нее весь минимум сдан, у нее папа со связями, муж с положением, а диссера нет, диссера за нее никто не сделает, вот она и злобится.

— Да нет, ну так, будто я ей какой враг смертельный…

— Так конечно враг, а кто еще. Борьба за существование, старина. Всегда надо быть на стреме, подвалить другого, чтобы не подвалили тебя. Закон существования. Кого-то она должна была выбрать, выбрала тебя. Могла меня. Но на меня не пало.

Ленька был москвичом с рождения, с самого малолетства втягивал в себя пары ее атмосферы, насыщенной ионами различных слухов о подробностях жизни разных больших и просто знаменитых людей, люди, облеченные высшей властью, проносились за шторками тяжелых машин в каком-нибудь буквально шаге, когда шел после школы, помахивая сумкой, и, застигнутый красным светом светофора, тормозил посередине проспекта на «островке безопасности», — и все тайны жизни оттого казались ясны и доступны пониманию, не стоило никакого труда проследить все сцепление пружин, рычагов и болтов до самой педали… Павлу же, хотя и жил в Москве два уже почти года — в Москве засыпая, в Москве просыпаясь, — и сейчас еще было в ней тяжело, она утомляла его: и своей громадностью, и неохватностью своей для любого взора и знания, но, пуще того, людьми. Словно бы жили все не просто так, а храня в себе эту некую высшую тайну понимания сцеплений — им, каждому в отдельности, только и доступную, но не доступную никому другому вокруг. Прежде, когда ездил в Москву четыре раза в неделю по вечерам на занятия в институт, ощущал Москву иначе, разговаривал в перерывы между занятиями, дымя «Столичными» и «Явой», с ребятами-москвичами и завидовал им, что они в Москве, что им не надо таскаться в институт на электричке, два почти часа в одну сторону, два в другую, завидовал, что они работают на московских заводах — «Серп и молот», «Динамо», чего одни названия стоят! — положа руку на сердце, чему и завидовать было?.. но завидовал!

— Съездим со мной за город, в наследственное мое имение? — спросил Павел.

— Это еще зачем? — протянул Ленька.

— Да ну за компанию. Не хочется просто одному. Письмо тут от этого соседа пришло…

— Морду, что ли, бить?

— Да нет, ну!.. — Павел усмехнулся. Ленька понимал все очень практически и делово. — Поговорить просто.

— Когда?

— В воскресенье.

— В воскресенье? — переспросил Ленька. И помотал головой: — Нет, старина. Не выйдет. Занято воскресенье. Буду одну обхаживать… ай, черт что такое, знаешь! Голова кружится, знаешь.

— Жениться хочешь?

— Жениться — не морковку дергать. Это тебе для прописки нужно было, а мне — если по нужде только…

Вечер стоял с легким, мягким морозцем, с неба сыпало легким, редким снежком, и идти эти пятнадцать минут до метро было одним наслаждением, хотелось, чтобы не пятнадцать было, а полчаса.

— Ну, жаль, что не составишь компанию, — сказал Павел, уже внизу, в зале станции, между двумя грохочущими оглушительно поездами, прощаясь. Леньке было две станции до конца радиуса, а ему до кольцевой, пересадка, да еще пересадка, на другой конец столицы-матушки. — А то, может…

— Кто может, тот делает, кто не может, тот хорошо живет, — перебил его Ленька. У него много было таких вот присловий на всякие случаи жизни, и он любил отделываться ими. — Пока, старина.

Павел несся в послерабочей вагонной толчее сквозь змеящуюся спрутами кабелей по стене черную тьму туннеля и думал, что бабушка, наверно, считала его черствым, холодным, эгоистичным человеком: просила приезжать, а он не приезжал, просила писать, а он не писал… ох, господи, старуха, одна, с клюкой, еле до магазина… Если бы она знала, как у него жало сердце при взгляде на нее, как обламывало дыхание… но что он мог поделать, как приезжать, когда писать: работа, вечерний институт, суббота — воскресенье — над конспектами, над чертежами, над учебниками, да и любви ведь еще при этом хотелось, как душу из тебя вынимало: идешь по улице, едешь так вот в метро, в электричке — глаза, будто сами собой, оглядывают, высматривают… не волен над собой, не волен! Какое уж тут приезжать, какие письма… И пацан родился, — завязывайся, значит, узлом, выворачивайся наизнанку, а надо прокормить всех, обуть-одеть, и не только о сейчас думать, а и о том, что в будущем: то ли диссер, как Ленька говорит, присматривать, обнюхиваться, то ли в начальство как-то проламываться…

Жене от работы до дома было на полчаса меньше, чем ему, и она уже вернулась.

— Ой, вот и папа наш пришел, вот и папулечка наш!.. — услышал Павел ее голос, открывая дверь, захлопнул, они уже шли с Гришкой из комнаты ему навстречу: сын, сияя счастливой, безудержной, во все лицо улыбкой, наклонясь вперед и быстро-быстро, будто падал и хотел удержаться, перебирая ногами, она, согнувшись над ним, с расставленными руками, готовая в любой миг, если сын и в самом деле станет падать, подхватить его.

— А вот он и пришел, ваш папуля, вот он и пришел! — в тон жене ответил Павел, сын набежал на его подставленные руки, и Павел подкинул сына к потолку, раз, другой, третий, потолки были низкие, и подкидывал осторожно, чуть-чуть лишь, но сын визжал от восторга и счастья, от страха и блаженства, и хотелось схватить его в охапку, прижать его к себе, прижаться, плавясь от нежности, к нему, но только что с мороза, холодный, и Павел не позволил себе этого, удержался.

— Апа, — сказал сын, когда опустил его на пол. Он еще не говорил, только десятка полтора слов, пуская пузыри, и «апа» сейчас значило, должно быть, «папа» — восторг и благодарность за подпотолочное летание, — как в другой раз обозначало «мяч».

— Как дела? — спросила жена, кладя сыну руки на плечи, прижимая к своим ногам, чтобы он не мешал отцу раздеваться.

— Нормально, — отозвался Павел. — А у тебя?

— Заказ сегодня хороший. Масло вологодское, колбаса копченая, а главное, чай индийский, две пачки со слоном, а в нагрузку всего одна грузинского маленькая.

Жена после техникума работала в Главном архитектурном управлении, управление было прикреплено к хорошему магазину, и в заказах по пятницам всегда у них оказывалось что-нибудь дефицитное.

— Как, — снизив голос до шепота, показал Павел глазами в сторону кухни, где, слышно было, орудовала теща, — в духе, нет?

Он не то что боялся тещу, но просто, если она случалась не в настроении, полагал лучшим отмолчаться, чем вступить с нею в какой-нибудь разговор.

— В духе, в духе, — ответила жена с покровительственной улыбкой. Павлу — теща, ей — мать, и она могла не обращать внимания на ее настроение.

— А-па, — сказал сын, просительно протягивая снизу руки к Павлу. Отец разделся, остался в пиджаке, и он чувствовал право вновь оказаться у него на руках.

— Когда уж ты языком замолотишь, — нагибаясь, беря его и прижимая наконец к себе, касаясь его теплой нежной щеки своей холодной, настудившейся щекой, стиснуто проговорил Павел. — Когда замолотишь, дрянце ты мое, а!..

Сыну была приятна его холодная щека, и он, счастливо взвизгивая, старался теснее вжаться в нее.

— Замолотит — не нарадуешься! — произнесла с кухни невидимая теща. — Так молотить будет — уши заткнешь.

«Ну уж», — улыбнулись Павел с Таней друг другу глазами.

— Как-нибудь уж потерпим! — крикнула Таня матери.

После ужина, когда сын был уложен, Павел сел на кухне за расчищенный стол, развернул чертеж, придавил по углам утюгом, книгами, банкой с вареньем, выложил сверху листочки с расчетами. Теща, расчистив стол и вымыв посуду, ушла в комнату к Гришке, смотреть с приглушенным звуком телевизор, жена отправилась в ванную стирать. В трубе, когда она открывала-закрывала кран, грохочуще ревело, — надо было вызывать мастера, менять в кране прокладку.

Голова после прожитого дня, после этого обсуждения графика с пинком, который ему дала Яхромцева, была чугунно-пуста, не было сил заниматься никакими расчетами. Не получалось что-то ни черта…

Павел встал из-за стола, зажег под чайником огонь, достал банку с растворимым кофе, всыпал в чашку две ложки. Кофе недавно подорожал и покупался только для него, даже Таня, уж какая любительница, не решалась без нужды заварить себе хотя бы полчашки.

Ленька Вериго предлагал: да брось ты сидеть ночами, себе дороже, балда ты стоеросовая. Есть люди, знаю их, специалисты, в конструкторском и работают, и курсовые тебе сделают, и диплом, за лист — тридцать — пятьдесят рублей, в зависимости от сложности, какого отказываешься?!

Павел не мог бы объяснить и самому себе, почему отказывается. На курсе, он знал, делала так добрая половина. Вечернее отделение, все, в основном, с производства, зачем им эти расчеты, на производстве нужно план давать, и все. Но он не мог. Хотел несколько раз, попросил Леньку даже свести с теми ребятами — и отказался потом. Будто бы стояла внутри какая преграда, — и не мог одолеть ее.

Он просидел за столом до часу ночи. Жена давно легла, лежала с другой стороны стола на диване, спала теща, сын просыпался раз, закричав, — сбегал к нему в комнату, чтобы теще не подниматься, успокоил и снова сел. Кофе помог, голова была чистая — будто промыл ее кофе. Свет мешал Тане, она ворочалась, перекладывалась с боку на бок, охала, — так по-настоящему и не спала до той самой поры, как он поднялся и погасил свет.

— Ты заявление на квартиру подал? — спросила она, когда он ложился к ней, обнимая его и укладываясь головой ему на плечо.

— Как я подам. У нас, как и у вас, положение — только через пять лет работы.

— Да ведь можно же как-то в обход, наверно.

— Наверно. Но я не знаю как.

Квартира, с тех пор, как они стали жить вместе, а особенно когда родился Гришка, сделалась для них главной проблемой. Хорошо, кухня большая, влез этот вот диван, а так бы вообще — хоть по головам ходи. На человека у них получалось по четыре метра, в райисполкоме их поставили на очередь, но в райисполкоме — это на десять лет, и случалось, целые вечера просиживали, говорили, как бы это так устроить, чтобы включили в список на заводе без пяти этих лет, но разговоры и есть разговоры, ничего от них не менялось.

2

Калитка была занесена снегом. Павел, просунув руку между штакетинами, подергал ручку щеколды, она не поддавалась, — видимо, приморозило.

Идти через соседскую калитку не хотелось — все равно что ты его гость, выйдет, — и Павел, потоптавшись на месте, попробовал открыть щеколду еще раз. Щеколда не поддалась. А даже если бы и поддалась, дошло до него, что с того, как он пойдет к дому по этой снежной целине?

Сосед, вероятно, увидел его в окно и, когда Павел вывернул из-за угла, стоял на крыльце — в одной рубахе и натиснутой наспех на голову шапке.

— Вот молоток, что приехал! — воскликнул он, протягивая сверху руку, как бы приглашая тем Павла подняться к нему на крыльцо. — А то уж я думал, ты в бабку, гордецом да молчком.

— Здравствуйте, — сказал Павел, останавливаясь внизу и не вынимая рук из карманов пальто.

Сосед постоял с вытянутой рукой,, опустил ее и похехекал.

— Ну, ладом, ладом… Давай заходи, — позвал он затем, кивая на дверь за спиной, — студено на воздухе-то.

— Зайду сейчас, — отозвался Павел. — Только у себя побываю.

— Ну, ладом, ладом, — снова похехекал сосед. Хехеканье его было уступающе-подобострастным и хозяйски-уверенным вместе.

Павел обогнул крыльцо и взошел на него с другой стороны. У соседа за дощатой перегородкой крыльцо было из крепких, тесно пригнанных одна к другой досок, здесь же оно все прогнило, доски оторвались от гвоздей и торчали какая куда, нижняя ступень, чтобы не провалилась, была подперта снизу двумя кирпичами.

Павел вспомнил: прошлым летом, когда приехал сюда с Гришкой, он и подпирал ее этими кирпичами. Подпер — ничего, крепко вышло, и на том закончил ремонт…

Замок поддался ключу с каким-то радостным звонким щелком, и дверь, отпущенная им, сама оттолкнулась от косяка и приоткрылась.

Павел почувствовал, как сердце из груди поднимается к горлу, и горло ему стиснуло горячим тугим спазмом. Казалось, дом ждал его, давно уже, изождался в ожидании, и сейчас с собачьей счастливой нетерпеливостью зовет поскорее войти внутрь.

Он не был здесь с самых похорон. И все в доме осталось так, как бросил тогда. Торопился на электричку, зацепил, бегая по кухне в сборах, табуретку, она упала, не поднял ее — не до того! — и так она и лежала на боку, торча схваченными перекладиной у низа ножками.

Павел поднял табуретку и поставил в угол. Под ногами неприятно хрустела цементная крошка. Как бабушка не успела убрать за мастерами, делавшими ей вытяжку, так ничего и не убралось. Не до уборки ему было. Гроб надо было заказать, венки, машину найти, документы выправить, — этим вот и занимался.

Он прошел в комнату. Посередине ее, как никогда обычно, обычно — в углу у окна, стоял с оголенной столешницей стол. Не было поминок. И как вот снял скатерть, чтобы поставить гроб, так и не застелил после.

Павел обошел стол, взялся за столешницу и оттащил к окну на обычное место. Стол был старый, темно-красного, видимо, когда-то, теперь красно-бурого цвета, фанеровка местами отслоилась, отскочила, и в гладкой поверхности там и сям появились плоские черные плешины. Павел провел по неровному, зазубренному краю одной из таких плешин указательным пальцем. И вспомнилось тотчас: стол был точно такой и много уже лет назад, в детстве его, когда еще не было и в помине никакого отчима, отец жил с ними, и они часто, все втроем, приезжали сюда, к бабушке с дедушкой, и он, случалось, жил здесь все лето, и, помнится, так сладостно почему-то было поднять скатерть, обнажить темное дерево столешницы и водить по трещинам на ней и этим черным впадинам пальцем, — казалось, это некий потаенный, недоступный для тебя, но несомненно существующий мир, в котором, невидимые твоему глазу, живут свои светлые и черные люди, там есть дворцы и тюрьмы, и маленькие лошадки, впряженные в кареты, весело цокают по вымощенным булыжником улицам…

Сердце, стоявшее в горле, стиснуло горло еще крепче, и в глазах резануло слезами. Ах же ты господи!.. Вовсе он не был черствым и эгоистичным, что же делать, что же делать, не получалось у него по-другому…

Он открыл шифоньер, достал с полки скатерть, сдул со стола пыль и, взмахнув скатертью, постелил ее. И мигом в комнате сделалось по-жилому, уютно сделалось и хорошо, только холод в доме, уже остро жегший тело сквозь все надетые одежды, какой-то застойно-мозглый, кажется, куда более крепкий, чем на улице, напоминал о том, что никто здесь не обитает.

На тумбочке подле телевизора, сверху стопки медицинских и литературных журналов вперемешку, лежала новенькая, с глянцевитой желтой обложкой тетрадь. Рука почему-то потянулась к ней, сняла со стопки…

«За трубы для отопления», — было написано в левой части страницы. Черточка и прижавшиеся к самому обрезу страницы цифры: «67 руб.»

Павел вздрогнул. Вон это что такое.

«За жесть — 35 руб.».

Как Таня с тещей рассердились на нее, когда она отказалась принять их всех с Гришкой на нынешнее лето. Сколько было намолото языком по этому поводу!.. И он молол, он тоже, тоже в стороне не остался.

«За вытяжку — 80 руб. — схватывали глаза дальше. — За батареи — 45 руб. Фросиному зятю за установку котла и плиты — 40 руб. 2-й раз за вытяжку — 160 руб.»

«2-й раз за вытяжку…» Павел закрыл тетрадку и положил ее обратно на стопку журналов. Ему стало ясно, в чем тогда винился перед ним пьяный тети Фросин зять, встретившийся на автобусной остановке, когда со справкой о смерти приехал из города, торопился в поссовет до закрытия, чтобы оформить бумаги для кладбища, а тот брал его за отвороты пальто, не пускал и все говорил заведенно, повторяя одно и то же помногу раз:

— Я ей порядком сделал… поверь! Все порядком! Уголки хлипкие, откуда я знал? Ну, откуда!.. Скажи?! Бабахнулась… Я виноват? Я виноват! Но я не виноват. Мне захалтурить надо было? Надо было! Откуда я знал, что они хлипкие? Хорошие такие уголки… Я первый раз делал. Эксперимент. Хочешь жить… надо же когда-то в первый? Я виноват! Я ей в глаза глядеть боялся, бегал от нее… знаешь?..

Что он знал, ничего он не знал. Откуда знать, когда последний раз видел ее живой еще в мае месяце. Когда приехали с Гришкой и она сказала, что печь ей скоро ломают, в доме будет холодно и жить, выходит, с ребенком нельзя…

В сенях хлопнула дверь, по полу там мягко протопали, открылась внутренняя дверь, и через порог переступил сосед. Теперь, кроме шапки, на нем был и ватник, и на ногах валенки. Извелся, видимо, ожиданием и решил прийти сам.

— Чего околеваешь-то здесь? — спросил он, проходя к Павлу в комнату. — А у меня, — подмигнул он и щелкнул себя пальцем по горлу, — и такое согревающее есть.

Павел и в самом деле за эти десять минут, проведенные здесь, озяб несусветно, но ему не хотелось идти к соседу. Оттого и сразу не пошел, а решил сначала сюда, что не хотелось. Теперь вот лишь, когда сосед заявился сам, и понял это до конца.

Бабушка никогда с ним не говорила о соседе — ни слова, ни полслова, ничего, — он знал все от матери. Мать тогда уже не жила тут, была замужем за его отцом, и уже родился он, их сын, но ездили сюда в ту пору часто, и все произошло у нее на глазах. Павел помнил даже имя-отчество того человека, которого дед с бабушкой поселили тогда, в пятьдесят пятом, в той, другой теперь половине дома, прорубив туда отдельный вход. Михаил Алексеевич Вяжанский.

Вяжанский с дедом не были никогда друзьями, но когда Вяжанский после двадцатилетнего почти отсутствия вновь появился в родных местах, с разрешением строиться в поселке и полученной на строительство ссудой, они с бабушкой сами предложили ему, пока он строится, жить у них. Вяжанский приехал с новой женой, тоже оттуда же, откуда приехал сам, и скоро к ним стал наведываться ее сын, проживший из своих девятнадцати лет пятнадцать по детприемникам и детдомам. Но Вяжанский, оказывается, пил горькую, пила горькую его жена, через год ссуда была спущена, и строиться оказалось не на что. Потом он умер, прожила сколько-то и умерла жена, и тут ее сын предъявил права на ту половину дома. Вяжанский с женой были прописаны, следовательно, имели права на дом, и следовательно, имел их как сын и он…

— А что вы меня, собственно, просили приехать? — спросил Павел. — Что за важное дело, о котором вы написали?

— А вот пойдем, — беря его под локоть, потянул сосед. — Пойдем, чего околевать.

Павел повел рукой, высвобождаясь.

— Да давайте здесь, чего тянуть.

— Оно, конечно, можно и здесь… — протянул сосед, цепкий жадный взгляд его обшмыгал комнату, и Павел догадался, что он оглядывает: систему парового отопления. Она не была закончена: трубы положены на скобы, но не соединены, одна батарея навешана, другая стояла, просто прислоненная к стене, и ржавое все, неприглядное, невыкрашенное. — Во владение-то вступил? — спросил сосед.

— А что, собственно? — Павел не понял, зачем это соседу.

— Ну так то, что я знаю, что не вступил.

— Не вступил, — согласился Павел. — А вам-то что, собственно, спрашиваю?

На мясистом заветренном лице соседа появилась улыбка лихой удачливости.

— А и не вступишь! Как вступишь, тут прописываться надо. А ты теперь москвич, от Москвы тебя пушкой, наверно, теперь не оторвешь?

До Павла стало понемногу доходить.

— Что, это и есть то самое важное ваше дело?

Сосед захехекал.

— Оно, — сказал он затем. — Даю тебе две тыщи, хорошие деньги, а то ни дома у тебя не будет, ни денег.

Павел усмехнулся.

— Да здесь в газ один две эти тыщи вложены.

— Мало ль что вложены. — Сосед снова похехекал. Неприятный какой-то был у него смех. Такой крепкий, широкий, осадистый, а смех — будто какого-то узкого, слабогрудого, согнутого… — Я твоей бабке предлагал, — снова обшмыгивая взглядом комнату, сказал он, — единую систему делать. Нет, не захотела. А так — мне теперь все переделывать, котел ее сносить, вытяжку снимать… что эти две тыщи? Бросовые деньги!

Никогда прежде Павел не имел с ним дела — впервые. Впервые вообще и разговаривал с ним, но и этого недолгого разговора вполне было достаточно, чтобы увидеть: мог, мог он оттяпать половину дома, ничуть не усовестясь. И эту бы оттяпал, будь в его силах, но не в силах, — и оттого вот за деньги.

— Иди-ка ты… а! — чувствуя, как стискиваются помимо воли зубы, выговорил он. — Иди-ка ты, пока…

Веселую лихую улыбку с лица у соседа будто смыло.

— Да ты не гоноши-ись, что ты гоноши-ишься… — проговорил он с тяжелой тягучестью. — Я таким, как ты, пасть рвал и жалости не знал. Грозить мне!.. Приползешь еще ко мне. И вот мое слово, чтоб знал, когда приползешь: три тысячи. И больше тебе не обломится.

Он повернулся и пошел, мягко топая валенками, к двери, дошел, приоткрыл ее и повернулся. И на лице у него снова была веселая улыбка удачливости, ничего в нем не осталось от толькошнего: «пасть рвал»…

— Все равно ж продашь, — сказал он. — Чего ломаешься.

3

Зима стояла тихая, спокойная, с обильным снегом, морозы не лютовали ни в декабре, ни в январе, случались ясные, ведреные дни, ночи с яркими крупными звездами, а температура низко не падала все равно. Бездомные собаки на пустыре, через который Павел ходил от дома к метро, молча и деловито катались то утрам в сугробах, чистили шерсть. Вороны много сидели на земле, на прибитом, утоптанном ногами снегу, отлетали от человека, садились было на дерево и тут же снова срывались на землю. У Павла не было зимнего пальто, ходил в демисезонном, прошлую свирепую зиму просто околевал в нем и нынешнею зимой прямо-таки наслаждался.

Жизнь неслась с прежнею бешеной скоростью. Чиркали дни, как спички, загорались и тут же отгорали. Но что-то случилось с ним этой зимою, — почувствовал вдруг себя привычным к чуждому прежде ритму, обладился в нем, сделалось в нем вполне удобно, все равно как обмялся новый костюм. Завод — институт — дом, дом — завод — институт, крутилось колесо, несся по нему, изо всех сил работая ногами-руками, и не замечал этого бега.

Когда вернулся после сессионного отпуска на работу, узнал, что Мастецкого назначают главным сварщиком, вызывали уже к главинжу, в партком, те поддерживают, остался только директор — и в приказ; и приказ появился. Сдавая дела преемнику, в перекур Мастецкий вызвал Павла с собой в коридор.

— Пойдешь со мной? — без всяких рассусоливаний спросил он.

В отделе главного сварщика Павлу предлагалась должность старшего инженера, на тридцать пять рублей больше, и он согласился, не раздумывая, тут же, между двумя сигаретными затяжками.

— Опять, что ли, от Яхромцевой пинки получать? — с усмешкой поглядывая на него сбоку, спросил Ленька. Они шли к метро, мороз был самый малехонький, и выпадавший из небесной глуби мохнатый снег мялся под ногами с неслышной податливостью.

— При чем здесь Яхромцева? — Павел даже рассердился на Вериго: что он, в самом деле, везде эту Яхромцеву… слова без поминания ее не скажет!

— Да то, что Мастец ее тоже берет!

Павел не поверил:

— Иди ты!

— Куда идти?! — Ленька захохотал. — Сам вот иди, раз веселой жизни себе желаешь.

— Да ну, а зачем она нужна ему? — Павел уже понимал, что Ленька всерьез, не разыгрывает его, но до конца он еще не мог поверить. — Какой из нее работник?

— Она ему, старина, не нужна, это точно, даже наоборот. Ей это нужно. Тебя тридцать пять твои манят, и ее тоже. Может, они ей не так, как тебе, но деньги, старина, лишними не бывают. Опять же к Мастецу привыкла. Он ей, что не так, слова не скажет, — мало разве? Муж человек большой, поговорил, где надо, Мастецу приказали: бери с собой. Сечешь, нет?

Павел молчал потерянно. Вон как, вон как!..

— Кто вешает нос, тот не пьет шампанского, — обнял, похлопал его по плечу Ленька. — Будешь и старшим, и Мастеца место займешь, дай срок. Яхромцева уйдет — у тебя никаких проблем, вот уж что важно так важно!

Павел еще не успел подумать об этом.

«А ведь действительно!» — дошло до него.

И потом, когда летел к дому, стиснутый со всех сторон чужими плечами, спинами, животами, по грохочущему чреву метро, собственный этот выклик все звучал в нем и звучал, повторяясь, и мало-помалу словно бы выжимал из груди вошедшую было в нее тягучую черную боль.

Но дома из-за этого, неожиданно для него, вышел скандал.

Он рассказал за ужином о предложении Мастецкого, о Яхромцевой — о всем раскладе, и о том, что решил, теща вдруг угрюмо умолкла, были еще какие-то разговоры, о всяком разном, — не отвечала, буркала лишь непонятное что-то, и все, и в ответ на Внуково приставание попробовать чай из его чашки, оттолкнула протянутую им ложку. Из ложки выплеснулось на нее, и тут она не выдержала:

— Я, Паша, знаешь, никогда в ваши дела не мешалась! Мне ой как тяжело было, когда моя дочь… вот, — повела она рукой, возле своего живота, — объявилась, а вы зарегистрируетесь, нет — неизвестно. Тяжело. Но не мешалась. И сейчас не мешаюсь. Мало ли как мне что не так у вас кажется!.. А только слушала тебя, слушала… ладно, вот вы такие, на современных не похожие, в тесноте согласны! Десять еще лет ждать! А я вот не согласна, нет. Я жизнь прожила, мне и отдохнуть хочется. Не толочься эдак, один по другому. Тридцать пять тебе — не деньги, ладно. А только ты что же, так и собираешься здесь у меня жить? Приехал — и потеснись, старуха! Кооператив строить, как другие строят, — это тебе ни к чему, да?!

— Мама! Мама! — с силой, требующе повторяла время от времени Таня.

— Помол-чи! — прикрикнула на нее мать. — Я не часто говорю, не затыкай мне рот. Гнездо-то свое оставил? — снова оборотилась она к Павлу. — Отчиму все свои метры оставил, для его новой фифы! Ни копейки с них за то не востребовал — живите, радуйтесь! А на мне, думаешь, можно ехать, ноги свесив?!

Павел молчал, наливаясь чем-то тяжелым, тягучим, темным, он чувствовал, долго не высидит, не осилит себя, слетит с тормозов, — спас Гришка: слушал, слушал, глядя на бабушку с боязливым недоумением, морщился все больше и больше — и разрыдался, громко, безутешно, с надрывом… и тут уж теща остановилась сама.

Оставаться дома после всего Павлу было сверх сил, он встал, вышел в прихожую, оделся и хлопнул за собой дверью.

Таня нагнала его уже на пустыре.

— Ты куда? — спросила она, набегая сзади и заступая ему дорогу.

— А никуда! — отворачивая от нее лицо, сказал Павел.

И в самом деле, некуда ему было идти.

— Но куда-то ведь ты шел! — тем же все требующим тоном, каким повторяла за столом: «Мама! Мама!» — проговорила Таня.

Павел понял, чего она боится.

— А никуда, ни к кому я не иду, не бойся, — сказал он обмякше. — Невмоготу просто…

Он давно уже чувствовал, как в теще что-то накипает против него. И так уж она «не мешалась»! С ее-то характером. Если и был когда-то хороший, работа в райсобесе изменит… То одним корила, то другим… сегодня вот прорвалось.

— Не надо обращать внимания, — сказала Таня, улыбаясь и закидывая ему руки на плечи. — Я ей все-таки дочь, придется ей ради меня терпеть. Поцелуй меня, — попросила она, закрывая глаза. — Мы, как молодые, неженатые…

Снегопад, начавшийся днем, все не прекращался, мохнатые хлопья попадали на лицо, таяли, и губы у жены были со вкусом этого талого свежего снега.

— Дом можно продать, — сказал Павел, спустя минуту. Они уже шли — так, никуда, — и Таня держалась за его сунутую в карман руку. — Три тысячи, как раз нам хватит на первый взнос.

— Ну да! — оборвала его Таня. — Продать!.. А Гришку куда на лето? Все сейчас за город рвутся, чтобы хоть какая крыша над головой… а там такой дом! Да с газом, с паровым отоплением, чуть только доделать осталось. Ни в коем случае, что ты!

— Тогда там прописываться кому-то надо. Это ж не дача.

— Будет дачей. Ты сейчас сессию сдал, съезди вот к председателю в поссовет, попроси.

От мчавшейся невдалеке по снежной целине кипящим клубком стаи отделились две большие лохматые собаки, черная и бело-рыжая, налетели, обнюхали, потыкавшись мордами под пальто, и унеслись обратно к стае.

— Страшно, господи!.. — выдохнула жена.

— Да ничего они! — успокоил Павел, хотя и у самого, когда собаки летели на них, сердце в какой-то миг замерло: а вдруг?..

— Да, ничего!.. — сказала жена. — Откуда знать. Мама с Гришкой здесь гулять боится. Надо куда-то позвонить, наверно, чтобы их выловили.

— Хорошо, — ответил ей Павел. — Позвоню.

За два эти с лишком года, что жили вместе, он уже успел изучить жену и знал, что это предположительное «наверно» относится к нему.

— Нет, в самом деле! — Жене, должно быть, показалось, что он не осознал всей важности дела. — Ведь это же безобразие, что они так здесь носятся!

— Позвоню! Позвоню! — повторил Павел. И попросил: — Давай помолчим.

Этого ему после всего случившегося только и хотелось: помолчать. Язык был как неживой, не ворочался, и одолевать себя, заставлять говорить, было невмоготу.

— Помолчим давай. Помолчим, — послушно согласилась жена, пристраивая свой сбившийся шаг к его.

Падал, вылетая из темной небесной глуби, снег, уже нападало, его, свежего и мягкого, толстым пушистым холстом, и нога утопала в нем, проминая, и было в этом что-то невыразимо упоительное и возвышенное — идти по свежевыпавшему снежному холсту, оставляя на нем продавлины следов.

Тащить свой воз, какой достался, думал Павел. Не ловчить и не хитрить, как бы другие вокруг ни преуспевали, хитря и ловча, таким тебя вылепило, что не можешь, и быть таким, не оглядываться на других. И уж не подличать тем более. Тащить свой воз; какой достался — такой достался. И не обращать внимания, что не так что-то, хомут ли натирает, узда ли больно жестка… все равно из оглобель не выпряжешься, не одни, так другие. Приноровиться только, взять шаг, свой именно, каким можешь, чтобы не сорваться, не запалить дыхания, взять — и тащить, а там уж — куда дорога направит…

4

Председатель поссовета был лет сорока двух, сорока трех; пока Павел шел к нему от двери, он как-то боком отвалившись на спинку своего рабочего кресла, сидел, взявшись руками за подлокотники, и на лице его была печать властной бесстрастности.

— Да, здравствуйте, — ответил он на приветствие Павла неожиданно для Павла тусклым, вялым каким-то голосом и не привстал, не протянул руки, вообще не переменил положения тела. — Присаживайтесь.

Его звали Вадим Романыч. Павлу, когда узнал его имя-отчество, очень оно понравилось: Вадим Романыч. Как-то подходило одно к другому. Он приезжал к нему, отпрашиваясь с работы, уже в четвертый раз, — все не получалось попасть на прием, раз как-то попробовал было заговорить на ходу, в коридоре, председатель послушал недолгое мгновение и прервал: «Нет, так об этом не говорят. Зайдите ко мне специально».

— У меня, Вадим Романович, вот какое дело… — начал Павел, устраиваясь на стуле подле председательского стола. — Я внук Устьянцевой Павлы Поликарповны, вы, наверно, знаете… она врач… она врачом, она долго… — Властная тяжелая бесстрастность в глазах председателя смущала его, заставляла сбиваться, лишала уверенности, и лишало уверенности это его молчание. — Она по второй Лесной, восьмой дом… знаете?

— Ну! И дальше? — сказал наконец председатель. Он переменил положение тела. Снял руки с подлокотников, сел прямо и положил руки на стол, сцепив их замком.

Павел стал объяснять. Вынул бумаги, которых у него накопилась уже целая небольшая стопка, и, говоря, перебирал стопку, вытягивал из нее нужное.

— Так о чем разговор, не понимаю, — прервал его председатель. — Прописывайте кого-нибудь и пользуйтесь, что вам мешает?

Все он понимал, председатель. Уже по одной этой фразе, что не понимает, ясно было, что понимал.

— Мы хотим как дачу, — сказал Павел. — Никто у меня не может здесь прописаться…

— Значит, продавайте.

— Но, я знаю, так делается. Раз дом мне все равно по наследству. Раз он у меня все равно есть. Ведь он у меня все равно есть!

Когда готовился к встрече, обдумывая разговор, довод этот казался неотразимым, железобетонным — вот каким. Ведь действительно же: есть, куда ж денешься!

— Что он у вас есть, что его нет, — сказал председатель. — Владение не дачное, жить без прописки не положено, будете жить — будет нарушение паспортного режима, дело подсудное.

— Ну, может… я знаю… — сбиваясь, заговорил Павел, — такие случаи… раз уж так… то оформить как дачу… ведь это от вас зависит.

— Вот они у меня где, — разомкнул замок, похлопал себя по шее председатель, — дачи эти с дачниками вместе. Летом поживут, зимой пустые стоят, ходит пацанва, грабит их. Кому это нужно? Мне — нет. Пока я здесь, ни одной новой дачи не прибавится. Прописывайтесь — и пожалуйста.

Он встал, и Павлу ничего не осталось, как встать следом.

— Позовите следующего, — сказал председатель, подавая руку.

«А, ну и черт с ним! — потерянно думал Павел, идя к станции. — Не было и не будет, как привалило, так и уйдет. Кооператив, значит, в самом деле купим. Важнее всего, если так подумать…»

Стычки, ссоры, скандалы с тещей сделались с того вечера — что ни день. Видимо, она в тот вечер что-то отпустила в себе, и больше в ней не держалось. В комнату уже не заходил, «Время» даже не смотрел по телевизору, на кухне теперь только и жил. Гришку иной раз целые субботу — воскресенье не видел из-за этого…

На станции, ожидая электричку, встретился с тетей Фросей, у которой летом брали молоко. Она его не узнала, он назвался, сказал в ответ на ее вопрос, зачем приезжал, и она, послушав его, махнула рукой:

— Случаи есть, знаю. Не один, не два. У тебя только не выйдет ничего. Раз Женька глаз положил, — у него не вырвешь. Будь уверен, он уж с председателем по этому делу водочку попил. Не одну бутылку. Пьют, окаянные, леший их!.. — враз перекривившись, видимо, о чем-то своем, со слезой проговорила она.

И пока ехали вместе один перегон до соседней станции, куда она направлялась посмотреть лесоматериалы в магазине, рассказывала о зяте, как он, напившись, отравил всех газом — чайку ему, лешему, на ночь попить захотелось, открыл кран-то, а не зажег, ждал-ждал да и уснул, — еле откачались все, пропади он пропадом, этот газ…

Стоял март, за городом еще прочно и твердо лежал снег, а в Москве таяло, тротуары расчавканы, грязь и с болотно-зеленым глянцевитым блеском лужи.

На работу Павлу было не нужно — брал отгул за новогоднее дежурство, — но он поехал. Ленька Вериго просил, если успеет, часикам к четырем подойти. Ленька давал отвальную. С завтрашнего дня он уходил во второй механосборочный заместителем начальника. Заместителем начальника цеха в двадцать шесть лет!.. Умел Ленька разбираться во всех этих сцеплениях болтов, рычагов, пружин — чтобы до самой педали…

— Ну! Как успехи на сельской ниве? — встретил он вошедшего в отдельскую комнату Павла.

— А!.. — махнул Павел рукой в ответ на Ленькин вопрос.

— Потом, ладно, — сказал Ленька.

Через час они шли к метро по своему обычному маршруту. Леньку крепко развезло, и Павел вел его под руку.

— Знаешь, Паха, знаешь, старина, что тебе скажу, — говорил Ленька, пытаясь высвободиться и заглянуть Павлу в лицо. — Ниточку взять умеешь, кончик, кончик ее, понял?.. а клубок размотать — не получается. Понимаешь? Должен научиться. А иначе… Знаешь, за что тебя Яхромцева ненавидела? — вскинулся он.

— За что?

— За нос!

Павел помолчал, пытаясь понять. Но не понял.

— А… — сказал он.

— Бе-е, — протянул Ленька. — Ничего ты не усек. Ты думаешь, я пьяный, так несу!.. Ничего подобного… За нос! Или за губы! Или за уши! Все равно. Понимаешь?.. И так клубок размотать, чтобы никто о твоих ушах думать не смел! Понимаешь? Уши — не роскошь и не средство передвижения…

Павлу пришлось везти его до дома.

Дома Ленька его не отпустил, сунул голову под кран, освежился, поставил чайник, и сидели потом еще с час у него на кухне, пили крепкий, приводящий в чувство чай.

Ни о его, ни о Павловых делах больше не говорили, ни в прямом, ни в фигуральном виде, просто пили чай, и все, болтая о хоккее и о погоде, и только когда уже Павел был одет, стоял в дверях, Ленька, подавая руку, сказал:

— Ты, старина, однако, с Мастецом связи не теряй. Он человек сильный. Сделаешь диплом, глядишь, поможет тебе где-нибудь сесть. Он ведь к тебе очень неплохо…

5

Оставался неосмотренным чердак. Ни разу на него за все эти последние приезды не слазил, откладывал и откладывал на потом, и вот уж не отложить. Все, что можно было увезти, все почти было увезено, растолкано, распихано, рассовано по тещиной квартире, мебель никуда не втолкнуть, и стол, диван, комод Павел перетащил в баньку, свалил там одно на другое. Сосед после купли сделался эдак добродушно-снисходителен, словно бы что расслабилось в нем, распустилось, и пошел Павлу в его просьбе о баньке навстречу.

— Пусть, раз некуда пока, — согласился он. — Пусть… Но только на год, больше не смогу. Через год не заберешь, разобью на доски, и тогда не жалуйся.

— Хорошо, — согласился Павел.

И через год, он знал, некуда ему будет это все забирать, дай бог, если только в кооператив удастся вступить к той поре, но и год — срок, а что там будет после — он старался не думать. Диван ему было не жалко, черт с ним, с диваном, диван был новый, и ничего не связывало с ним в памяти, а стол и комод хотелось сохранить… Хоть и неказисты, такая же ширпотребщина, что и диван, лишь постарее, но они были в его детстве, как пуповина соединяли с ним, и перерезать ее казалось немыслимым.

Сосед уже вскрыл заложенную когда-то ненадолго, а получилось — на целую четверть века, внутреннюю дверь между половинами дома, убрал котел, вытащил в сени плиту, заканчивал переделывать отопление и на будущей неделе намеревался приступить к общему ремонту, прорубать лаз на чердак, чтобы выкроить там летнюю комнату и подниматься бы в нее прямо изнутри.

Павел не собирался сегодня лезть на чердак. Он приехал только за чемоданом и рюкзаком, которые уложил еще в прошлую субботу, но руки оказались полны, и взять их не смог. Чемодан этот и рюкзак, стоящие в углу комнаты, уже полностью и безраздельно принадлежащей соседу, соседа, он знал, раздражали, бесили даже, и приехал за ними специально, хотя ехать выходило больно не с руки: Гришка с тещей жили на даче, снятой по другой совсем дороге, в другую совсем от Москвы сторону, у Тани на неделе начался отпуск, она уехала к ним, а ему нужно было обеспечить их продуктами на будущую неделю.

— Не хочешь, не лезь, не заставляю, — пожал плечами сосед, когда Павел в ответ на его предложение сказал, что нынче ему некогда. — Мое дело предложить. Будет мне что там мешать, церемониться не стану. Мне там хламье всякое не нужно.

Павел, досадуя, полистал книжицу расписания. Много уже было времени. Да еще по магазинам в Москве… Ну ладно, ну черт с ним, на следующей тогда электричке, решил он.

На чердаке перед самым слуховым окном валялась на боку колыбелька. Он увидел ее — и по груди внутри будто шаркнуло горячей мохнатой лапой. Как забросил ее сюда прошлой осенью, уезжая, прямо с лестницы, лишь открыв окно, так и лежала. Он поднял ее, поставил, и она закачалась, поскрипывая… Лапа в груди вновь ворохнулась и сжала там что-то, — больно до слез. Куда ее, эту колыбельку? Не комод и не стол, даже если и удастся сохранить до квартиры, куда ее там? Там нет чердака, не засунешь ее никуда, не уберешь. Мать в ней качалась, дядя его, чтобы лечь под Сталинградом, он вот, Гришка еще, и Гришка последний…

Павел открыл дверь пошире, чтобы больше вливалось света, и пошел вглубь. Его интересовали три составленные один на другой в дальнем углу, покрывшиеся от времени твердой пыльной коркой чемодана, — обратил на них внимание еще два года назад, доставая отсюда колыбельку для Гришки, все думал спросить у бабушки, что там, в чемоданах, но спускался — и забывалось о них, и не вспоминалось.

Он взял два верхних и поволок их поближе к свету. Чемоданы были тяжелы неподъемно, будто набитые кирпичом, он еле дотащил их до намеченного места.

У каждого чемодана к ручке был привязан на веревочке ключ, но замки заржавели и не поддавались. Павел нашел какую-то железную полосу и, подсунув ее под язычки замков, выворотил их из гнезд.

Чемодан был доверху набит бумагами. Бумаги были рукописные и напечатанные на машинке, с названиями, с печатями учреждений и без всяких «шапок» и печатей, лежали одна на другой, туго затянутые тесемками, папки, повсюду, где удобно, рассованы письма.

Павел зачем-то покопался в бумагах и взял из середины.

«Школьница Надя Гусева учится во второй группе, по всем предметам имеет «хор» и по двум «очень хор». Жалоб со стороны преподавателей и родителей на нее не поступало».

Что за чушь? Листы машинописи были скреплены толстой, как гвоздь, булавкой, он пролистнул их, чтобы посмотреть, кто это пишет, и увидел подпись: «Гусева А. Е.»

Кто такая «Гусева А. Е.»?

Он сложил листки пополам, как они были сложены, бросил их обратно в чемодан, потянулся было вытащить изнутри что-нибудь еще, и его осенило: да это же Алевтина Евграфьевна, та, что жила с бабушкой, вот же это кто!

Он вытащил из чемодана одно письмо, другое, третье, — на всех на них было надписано: «Гусевой А. Е.», «Гусевой Алевтине Евграфьевне», «Гусеву Павлу Федоровичу»… Выходит, это были ее чемоданы. Привезла сюда — и вот осталось.

Павел бросил письма обратно и снова взял те, прежние листки.

«В том, что девочка серьезно относится к занятиям и дисциплинирована, мы прежде всего и в основном обязаны хорошему Советскому детскому саду, в котором она находилась 2 года с 10 утра до 6 вечера и с которым на лето выезжала в колонию.

Детский сад заложил здоровый фундамент ее поведения, восприятия и учебы в последующем.

После перевода ее в полевку, из которой она возвращалась в 12 часов дня, было тревожно за остаток дня, который ей надо было проводить в запущенном грязном доме с сомнительным составом жильцов, в котором из 300 живущих нашлось только 3 члена партии и 2 кандидата…»

Павел читал и усмехался. Невозможно было читать это без улыбки. Какие слова, какие обороты… Что это за бумага? Какой-то отчет? Куда, кому? Непонятно.

«В первый же день по возвращении ее из колонии, — бежали глаза дальше, — 6-ти летний мальчик угодил ей в грудь кирпичом, на се глазах 10-ти летний мальчик изранил ножом своего товарища, которого пришлось свезти в больницу. Был случай, когда мать маленького спящего ребенка плеснула кипятком в ребятишек-школьников, возившихся у ее дверей.

Первый опыт по развитию сознательности матерей решено было провести на показателях успеха субботника по уборке общих коридоров. Кстати, время совпало с Октябрьскими торжествами. Пятьдесят процентов женщин возразили против замышляемого дела. Часть их пыталась отговориться тем, что получится то же самое, если каждая вымоет у своей двери, и наконец одна из них созналась, что муж ей не позволит мыть грязь после других.

В назначенный день небольшой группкой вышли воевать с нечистью. Открывались двери, высовывались головы… Я прямым сообщением отправилась с кистью и мелом в уборные. Первый субботник закончили участием женщин от каждой комнаты, и субботники в определенные сроки сделались с тех пор правилом…»

Павел дочитал, снова свернул листки и положил их обратно в чемодан. Уже не улыбалось. Было что-то в наивности этого странного, непонятно для чего и для кого предназначенного отчета такое искреннее, страстное, такое уверенное и ясное, что все эти слова и обороты, так резанувшие глаз своей непривычностью, сделались естественны и единственны.

А что там в папках? Он вытащил было одну, начал развязывать и остановился. Нет, некогда, нельзя. Посмотреть на всякий случай, что там в других чемоданах, да и на станцию.

Он выворотил замки у второго чемодана и раскрыл его. Чемодан в основном был забит газетами. Газетная бумага от времени пожелтела и сделалась ломкой, она чуть не рассыпалась под пальцами. Отсчет газетам начинался с конца двадцатых. Среди газет то по два, то по три лежали какие-то свернутые листки, листочки, карточки…

Он хотел уже опустить крышку, но рука все же потянулась и вытащила один из листков, сложенный вчетверо, из какой-то хрусткой твердой бумаги.

«Иманская уездная земская управа. Отдел по Народному Образованию, Г. Иманский, Прим. обл. — стоял гриф в левом верхнем углу бумаги, и от руки вписанное: — 18 июля 1919 г., № 3152».

«Удостоверение», — было напечатано на машинке вразрядку в правом верхнем углу. И дальше, текст: «Дано сие удостоверение Павле Поликарповне Кузьмищевой…»

Павел почувствовал, как с затылка по левой стороне тела, по шее, по плечу, по лопатке, потекла и спустилась до самой щиколотки пупырчатая знобящая волна. Кузьмищева — это была, как он знал, девичья фамилия бабушки.

«Дано сие удостоверение Павле Поликарповне Кузьмищевой в том, что она состояла учительницей в Иманском уезде с 1-го Января 1918 года по 1-е Августа 1919 года, что подписью и приложением печати удостоверяется. Заведывающий отделом — В. Попов, Делопроизводитель — Е. Кутузов», и печать: «Иманская уездная земская управа» по кругу, с двуглавым орлом посередине.

Так что же, этот чемодан не Алевтины Евграфьевны?

Он вытянул еще один листок. «32. Семейное положение в момент заполнения Л. Листка», — схватили глаза. Развернул — это был «Личный листок по учету кадров», и в графе «Фамилия» стояла ее, бабушкина фамилия, только уже та, к которой он привык с детства: «Устьянцева».

«5. Соц. происхождение: а) бывш. сословие (звание) родителей — ж. д. рабочий, — читал он. — б) основное занятие родителей до Октябрьской революции… после Октябрьской революции… 11. Стаж пребывания в ВЛКСМ… 12. Состоял ли в других партиях (каких, где, с какого и по какое время…) 14. Были ли колебания в проведении линии партии и участвовал ли в оппозициях (каких, когда)… 24. Участвовал ли в революционном движении и подвергался ли репрессиям за революционную деятельность до Октябрьской революции (за что, когда, каким)… 26. Служил ли в войсках или учреждениях белых правительств (да, нет) (если служил, то указать, с какого и по какое время, где и в каких должностях)…»

Павел читал и перечитывал вопросы анкеты, вчитывался в ответы, тонко выведенные стальным пером, макавшимся время от времени в чернильницу и оттого писавшим то слишком ярко, то блекло, — озноб, наждачно продравший с ног до головы, так все и морозил, холодил тело, было ощущение — будто обдало, опахнуло словно бы каким-то ветром, вырвавшимся на волю из этих бумаг, просквозило до самых костей, но так он был сладостно-упоителен, этот ветер, так счастливо было стоять под ним…

Внутри анкеты лежала еще одна бумага. Павел взял ее.

«Справка» было напечатано вверху. И дальше: «Знаю Устьянцеву (Кузьмищеву) Павлу Поликарповну по совместной работе на Дальнем Востоке в период 1917—1922 гг. В 1917 г., с первых дней февральской революции, тов. Устьянцева работала в Комбезопасе агитатором-пропагандистом и позднее вела агитационную работу по борьбе с эсеро-меньшевистским земством за передачу власти Советам. После временного падения Советской власти на Д. Востоке под ударами интервентов, в 1918 г., тов. Устьянцева подвергалась преследованию и репрессии со стороны атамановцев… В Коммунистическую партию (большевиков) тов. Устьянцева (Кузьмищева) П. П. вступила в апреле 1921 года в критические дни, когда в Приморье при поддержке японских вооруженных сил выступили каппелевцы, а в Прибайкалье — Унгерн… В 1922 г. командирована Дбюро ЦК ВКП(б) в Петроград на учебу… Зав. женотделом Дбюро ЦК ВКП(б) С. Баклан».

Павел сидел, слепо глядя в выцветшую, сделавшуюся от времени блеклой машинопись, и думал с непонятным самому себе страхом, горечью и отчаянием: а ведь ничего не знает ни о бабушке, ни о деде из тех, начальных годов их юности. Бабушка — врач, дед — лесовод, вот и все, что держал в памяти о них всю свою жизнь, ну да, вроде бы бабушка, когда еще жила на Дальнем Востоке, в чем-то там принимала участие… так кто тогда не принимал…

— Что, разгребся, нет? — спросил голос над ухом.

Павел вздрогнул. Это был сосед. Он стоял, видимо, на одной из верхних ступеней лестницы, и широкое мясистое лицо его было совсем рядом.

Павел встал.

— Разгребся, — сказал он.

— Добро! — сказал сосед, оглядывая чердак примеривающимся взглядом. — Ну-ка! — попросил он Павла посторониться, забираясь на чердак. Влез, достал из заднего кармана брюк торчавшие оттуда пассатижи, шагнул к столбу, подпиравшему крайнее стропило, и стал перекусывать натянутые через весь чердак, им же, должно быть, самим, проволочные струны. — Не требуется больше! — перекусив последнюю, с довольством подмигнул он Павлу.

— Дайте! — протянул Павел руку за пассатижами.

Он сходил в другой конец чердака, перекусил проволоку там, отдал пассатижи и стал перевязывать ею искуроченные им чемоданы.

— Архив? — хехекнув, спросил сосед. — Семейные преданья?

Павел не ответил ему.

Сосед спустился.

Павел стал спускаться следом за ним. Он снес вниз один чемодан, потом другой и, наконец, третий, не осмотренный им и не испорченный.

Он не знал, что делать с ними. Везти их в Москву, даже какой-нибудь один, было немыслимо. Некуда там. Но и оставлять в баньке, вместе со столом и комодом, казалось немыслимым в той же мере. Не для того же он стаскивал их с чердака, чтобы они валялись в баньке…

Потом его осенило. Взять все-таки с собой в Москву, перевезти по одному, пока все на даче, за городом, просмотреть содержимое, отобрать…

Зачем ему это нужно, заставь его отвечать, он бы не ответил.

Чемодан с бумагами был неимоверно тяжел, да еще чемодан с вещами в другой руке, да рюкзак на спине, день стоял жаркий, пыльный, и он еле тащился, пот едко заливал глаза, руки немели, — казалось, пути до станции никогда не будет конца.

И предстояло все это тащить еще по Москве.

1981 г.

Рассказы

ДВА ФОМЫ

ФОМА ИЗ НАШЕГО ДВОРА

Я шел по двору с работы, когда меня остановила мать Фомы — Андреевна.

— Слышь-ко, — сказала она, берясь за рукав промасленной моей рабочей куртки. — Слышь-ко… Помер Генка-то…

— Что? — спросил я, мучаясь от душного, гнилого запаха ее жакета, сопревшего где-нибудь в сундуке и только что, видно, вынутого. — Что Генка?

— Помер, — повторила она, выпустила мою руку и вытерла слезящиеся глаза концом коричневого, застиранного платка. — Хожу вот сейчас, всем сообщаю. Приди на похороны-то. Человек же был…

Я пошел домой звонить о смерти Генки Борьке Жигалову, другу детства, с которым ходили в одну школу, сидели за одной партой и до прошлого еще года жили в одном дворе, поговорил с ним и положил трубку, а в голове у меня все звучало: «Человек же был…»

* * *

Прозвище «Фома» получил он от фамилии своей — Фомин. Подходило оно к нему удивительно. Именно таким и никаким другим мог быть человек по имени Фома: с плечами, как вешалка, с руками, словно жесткие проволочные прутья, весь сложенный из множества больших и маленьких треугольников, которые остро выпирали углами из-под кожи. Ходил он, начиная с первых осенних ветров и до самого апрельского тепла, до звона ручьев, будто не веря в весну, в черном зимнем пальто и серой солдатской шапке с темным следом от звездочки. Пальто от времени вытерлось и стало неопределенного, рыжего какого-то цвета. Помню Фому именно вот такой весной, когда асфальт уже чист от бурой каши снега и сух, — он скидывает с себя это пальто и бежит вокруг дома наперегонки с Женькой Трифоновым…

Зачем тогда я подошел и поднял пальто? Кажется, что-то таинственное чудилось мне в этом его пальто, какой-то таинственный смысл виделся в том, что Фома носит его в любую погоду, и то, что он скинул его, было равносильно тому, как если бы он скинул кожу.

Пальто словно впитало в себя всю влагу зимы, оно было тяжело, как полный мешок картошки.

Задохшийся, выскочил из-за угла Фома. Метрах в пяти за ним, мелко перебирая ногами, трясся Женька.

Руки мои дернулись — Фома выхватил пальто.

— Видал? — сказал он мне, шумно дыша. — Со мной… мил друг… не спорь.

Я с ужасом смотрел, как он напяливает на себя этот пудовый мешок.

— Фома, — спросил я, закидывая голову вверх, чтобы лучше его видеть. — Фома, что ты в этом пальто ходишь? У тебя другое есть, а?

Он схватил меня за шиворот, развернул — и я полетел через весь тротуар, поддетый, как мяч, ногой его, и упал в размокшую, чавкающую, словно простокваша, землю газона.

— На́ тебе, сука, — сказал Фома. — С твоим пальто теперь что?

А через несколько дней мать таскала его во дворе за волосы, сдирала с него коричневое легкое пальто и кричала:

— Ирод… Дома жрать нечего, а тебе осенью опять покупать? Черного хватит по двору возить…

Фома надевал на желтую рубаху, под которой было голое тело, зимнее замызганное пальто, клацал зубами и ослепшими от бешенства глазами смотрел на меня, ставшего невольным свидетелем его позора.

Помню еще Фому, хвастающим своей финкой, блестящей резким холодным блеском, длинной и хищной, как тело акулы. Помню его играющим за сараями в чику и отчаянно хлещущим битой по лицу Женьку Трифонова за нечестную игру…

Второе послевоенное лето пылало над страной. Три дома, образовавших треугольник двора напротив заводского гаража, заселились одновременно. Они сцепили железные руки ворот, — по-прежнему вокруг бушевала строительная лихорадка, но под тощей тенью молодых тополей, на гладко обструганных зеленых лавочках потекла спокойная размеренная жизнь с разговорами о ценах на мануфактуру и прочие промтовары, об очередях за мясом и казавшейся теперь уже далекой войне…

Это и был наш двор.

Все подрастающее мужское поколение делилось на две группы: такие, как мы, кто начавший уже ходить в школу, а кто лишь недавно вынувший изо рта палец, подпадающие под общее определение — шелупня, и большие ребята, лет по одиннадцать — тринадцать.

В нашем, шелупни, далеко дошкольном сознании война не удержалась, она запомнилась нам лишь праздничным салютом. Батарея стояла на стадионе, сквозь щель в заборе было видно, как толклись возле пушек одетые в белесое хэбэ солдаты и узкий, с планшеткой на бедре, шнырял между ними лейтенант в стеклянно надраенных хромочах. Тугая ударная волна хлестала по барабанным перепонкам, и далеко, где-то над площадью Первой пятилетки, зависали, медленно тая, гроздья салюта.

Но для них, для больших ребят, война была такой, какой она была: с уплотненческой барачной жизнью — одна комната на две семьи, посередине занавеска, — с ночными очередями за хлебом, обедами из крапивного супа, с концертами в госпиталях, когда навстречу бригаде проталкивались в дверь санитарки, вынося на носилках запакованный в хрустящую простыню и словно бы уже чуть-чуть припахивающий труп… Война уравняла их всех: и отличников, и двоечников — огородами под картошку, осенним соленьем капусты на зиму, сборами металлолома, аптечных пузырьков и воскресниками; она ограничила их интересы самым необходимым для жизни. Жизни их собственной и страны.

Война кончилась — и словно разжалась пружина. Все эти металлоломы, пузырьки, концерты, воскресники продолжались, но они перестали быть необходимостью, и впервые за свои тринадцать лет мальчишки почувствовали себя хозяевами над собой.

Они еще водились с нами, шелупней, все так же кололи матерям дрова для печи и окучивали картошку на огородах, но это было уже не для них, этого было мало им…

И вот во дворе появился Колька Мазин. Он проехал в серой, как пыль военных дорог, гимнастерке на своей самодельной деревянной тележке, установленной на подшипники, и кожаный его ремень с двумя блестящими, хромированными колышками на пряжке при каждом взмахе рук скрипел заманчиво и волнующе. В студеном январе сорок третьего он ушел в военкомат, а в жарком августе сорок шестого вернулся без обеих ног. Сгоняв с утра в недальнюю «американку» — дощатую тесную забегаловку с продажей водки в розлив — и приняв там «гвардейскую» норму белой, он днями сидел во дворе, вокруг него собирались эти старшие ребята, и он кричал, махая сосновыми разлохмаченными баклушками, которыми отталкивался от земли при езде:

— Думалось как? Думалось так: жизнь — рай пойдет опосля войны… Э-эх, рай! — бил в грудь Колька, в ней хрипело, и тогда слезы дрожали у него в голосе. — Был рай у бабы под мышкой…

А по вечерам мальчишки опять собирались вокруг Мазина, в тамбуре первого подъезда, и простаивали там, дымя махоркой и о чем-то тихо переговариваясь — только брань была громкой и слышна отчетливо, — простаивали там до той самой поры, когда обеспокоенные и разгневанные матери начинали, высунувшись из форточек, требовать их домой.

Мазин говорил, прыгая на своей тележке:

— Ну, сыпь, сыпь до дому, ребята, с матерями лучше мирно жить… — Он кривил губы и презрительно смотрел на уходящих. — Матросова из него не выйдет. Сиську ему еще сосать, а не амбразуру закрывать.

Фома был самым залихватским парнем в этой компании после Мазина. Нам он казался недосягаемо взрослым, и было в его манерах — сплевывать сквозь зубы, небрежно, как бы между прочим, раздавать пинки и щелчки мелюзге, — в его поведении, вызывающе независимом, не признающем никаких авторитетов, было во всем этом такое, что мы выделяли его из всех остальных, нам даже хотелось подражать Фоме и заслужить его расположение.

Осень принесла с собой голод.

Большие ребята после школьных занятий бегали на Пышминский тракт, запрыгивали там в идущие из совхоза машины и выкидывали из кузова крепкие, как каменноугольные брикеты, куски прессованного жмыха. Потом его размачивали в теплой воде и ели, сбивая в кровь десны.

Андреевна, мать Фомы, маленькая и сухая, напоминавшая вяленую воблу, всегда в одной и той же заплатанной шали, торговала на рынке крупой, сахаром, картофелем и, завидев знакомых, жалостливо улыбалась.

— Вот, — говорила она, хотя никто ее не спрашивал, — кума с деревни послала. Кума, говорю, прислала, да нас трое, кому есть-то… Я, Генка да Варька… Кому, говорю, есть-то… Мужик был бы — ел, а так кому…

Но тут пошли слухи, что обворовали магазин на улице Красных борцов и в ларьке по улице Калинина тоже кто-то поковырялся… Вскорости явилась милиция в наш двор, перевернула его вверх дном и увезла в люльках мотоциклов Фому и с ним еще пять человек, а последним посадили, осторожно приподняв над землей вместе с тележкой, Кольку Мазина. Белые волосы Кольки пыльными сосульками падали на лоб, в углу рта, потухшая и мокрая, висела папироса.

— Эх, а чего!.. — жутко закричал он, когда стремительный мотоцикл понес его со двора. — Не все ль одно… Жизнь наша сгу-убленная… — И отшвырнул от себя баклушки, которыми отталкивался от земли. — Э-эх, братва-а!…

Желтая медаль блестела и весело брякала у него на груди.

Как малолетних, ребят вскоре выпустили, и опять стали они по вечерам толкаться в подъезде, щелкать семечки и курить толстые, в палец, самокрутки.

А весной, как потеплело и можно стало обходиться без пальто, Фома сбежал из дому. Последним видел его я.

— Иди сюда, — крикнул он мне. — Ну, иди сюда, или в ухо дам.

Он был пьян, солдатский вещмешок Мазина висел за его плечами.

— На, кури, — сказал он и, щелкнув портсигаром, лихо протянул его мне. — Кури, шушера мелкая, не трясись. Иль мамка отлупит?

Неловкими руками я взял огромную, как водосточная труба, папиросу «Казбек» и засунул ее в рот.

— Прощай, — сказал Фома и поднес к моей папиросе спичку. — Прощай и помни такого уркагана — Генку Фому.

Дым сдавил мне легкие, судорога свела их — и я зашелся кашлем, чувствуя, что весь мой желудок выворачивается вслед за этим дымом.

— Нет, Фома, — сказал я, жалобно вытирая слезы. — Возьми ты ее обратно, жалко такое добро выбрасывать. Не по мне это…

— Вот так, шушера мелкая, — засмеялся Фома. — Каждый курящий — это тебе герой уже. — Он захлопнул портсигар и небрежно опустил его в карман брюк. — А вообще, мил ты друг мой, все в жизни так… Потом привыкнешь. Ну, прощай. Люблю я свободу, и жизнь вора — вот что по мне.

…Вновь в нашем дворе Фома появился через три года.

Он приехал поздно вечером, когда никого из ребят во дворе уже не было, долго, говорят, курил, сидя на лавочке под тополями, потом уронил окурок на асфальт, затушил его, придавив тяжелым носком рабочего ботинка, и скрылся в темном колодце подъезда.

А утром он спустился со своего второго этажа, подпер спиной дверь подъезда и крикнул:

— Эй, шушера, кончай игру, вали ко мне.

Мы подошли. Фома вытащил из кармана все тот же белый, с силуэтом Петропавловской крепости на крышке портсигар, обнес всех по кругу и закурил сам, по-особому улыбаясь — иронической улыбкой превосходства.

За три года он вытянулся вверх, но ширины в плечах ему будто не прибавилось — он гляделся еще костлявей, чем раньше. Лицо у него было стариковского глинисто-серого цвета, и из пор на лбу точками выступил пот.

— Вот такая жизнь, шушера, — сказал наконец он. — Такая жизнь: два года колонии, сломанный позвоночник и туберкулез.

Сказал и закашлял, гулко и трубно, словно в пустую железную бочку…

Он поступил на работу и повел дружбу со старыми своими друзьями. Он любил кино и в огромный зал поселкового кинотеатра «Темп» два раза в неделю заглядывал непременно. В толкучке вваливающихся в зал людей действовал Фома решительно и смело. Потом ходил по двору и торговал то американским шариковым карандашом, то зажигалкой, то бумажником из крокодиловой кожи… Где-то в бараках по улице Молотова была у него Зиночка, к ней он захаживал удовлетворить свою мужественность.

Раза три он начинал ходить в шестой класс вечерней школы, но ветер странствий отбил у него всякую охоту учиться, через месяц он бросал школу, и снова длинный его, ломкий силуэт часами маячил во дворе.

Фома стал водить знакомство с нами: то помогал починить сломавшийся Борьки Жигалова велосипед, то доставал одному ему ведомыми путями детали для телеграфной связи, которой мы с Борькой соединяли свои квартиры. Отдавая детали, он ухмылялся, прищелкивал пальцами: «Гони монету», — и мы расплачивались с ним нашими двугривенными, сэкономленными на школьных завтраках.

Однажды, года через два после своего возвращения, Фома зашел ко мне выпить четвертушку. Кроме меня, дома никого не было, он прошел на кухню и сел к столу.

— У-у, ты… — сказал он. — Богато живете. Буфетик, чашки-вилочки…

Фома выпил водку и сунул чекушку в карман.

— Сдам, — пробормотал он. — Тож деньги… — Облокотился о стол и тяжелыми, неподвижными глазами посмотрел на меня.

— Вот в милиции говорят мне: зачем живешь? Странный вопрос — зачем я живу… — Фома засмеялся, но глаза его оставались все такими же неподвижными. — Я, думаешь, почему ворую? Я, думаешь, воровать люблю? Хрена с два!.. — закричал он и грудью лег на стол. — Тоска меня какая брала… вот совру — гадом стану… Денег хотел, ух, хотел: нажрусь, напьюсь, мать с сеструхой накормлю, свободный человек — что хочу, то делаю…

Прямые жирные космы его волос упали на глаза, лоб покрылся точками пота. Фома встал и на деревянных ногах пошел к двери.

Туберкулез не залечивался. Фома то исчезал надолго со двора — дышал сосновым воздухом на Лесной даче, — то вновь появлялся. Врачи запретили ему пить, но он пил и только со странным ребяческим удовольствием играл в игру, которую сам себе придумал: покупая водку, старательно приклеивал на бутылку этикетку «Ессентуки». Потом ходил по двору и с наслаждением, вытаскивая из кармана пиджака, совал всем под нос эту бутылку.

— Я лечусь, — говорил он, и плоское его лицо, вытянутое, словно дыня, разламывала трещина ухмылки. — Лечусь я, нормальную жизнь начинаю.

Дружба Фомы со старыми товарищами оказалась непрочной. Они уходили в армию, поступали в институты, женились — у них были свои заботы и дела, своя, нормальная, как у всех, жизнь, и в ней не было места для Фомы.

Он оставался один.

Женька Трифонов, вечный должник Фомы из-за проигрышей в чику, ненавидевший и боявшийся его, тут как-то раз вырвал у него из рук эту бутылку водки с наклейкой «Ессентуки» и, сосредоточенно улыбаясь Фоме в лицо, хватил ее об асфальт. Бутылка глухо охнула, запах спирта облаком потек от черного пятна на асфальте.

— Т-ты… Или что тебе… в бок? — пробормотал Фома.

— Иди-иди, будешь мне еще антимонии разводить. — Женька ласково погладил себя кулаком по щеке. — Лечиться — так лечись, нечего людям нервы портить.

И все больше и больше Фома бывал с нами, бывшей «шелупней». Но, когда-то считавший нас сопляками, сейчас он сам казался нам младшим, мы были словно бы старше, мы переросли его и с неохотой впускали в свой круг.

А он с нами увязывался на Верх-Исетское озеро, на озеро Балтым, играл в домино и пинг-понг во дворе.

Одним дождливым каникулярным летом скучающая наша компания валялась на полатях в дровянике Борьки Жигалова и играла в карты. Дождь шуршал о шифер крыши, зацепленный за гвоздь фонарь высвечивал желтый круг на двух пыльных пальто, мы сидели на них и лениво бросали в этот круг хрусткие прямоугольники карт.

Кто-то загрохотал в дощатую дверь сарая, крючок запрыгал и жалобно завизжал в петле.

— Открывай, — потребовал, заходясь кашлем, голос.

— Фома, — вздохнул Борька. — Притащился… Откройте ему.

Я сполз с полатей и открыл дверь. На пороге в новом синем плаще и мягкой велюровой шляпе стоял Фома.

— Привет, синьоры, — сказал он и снял шляпу. — Разрешите погреть руки у вашего пылающего, как говорят, камина.

Плащ его был в потеках воды, с полей шляпы текло, словно с крыши.

— Ну, Фома… — зашумели с полатей. — Ну, фрайер… Все женщины — твои.

Фома захлопнул дверь.

— Всё! — закричал он. — Всё!.. Вот вам инвалид второй группы Геннадий Фомин. Комиссия припечатала — государственное обеспечение…

Он извлек из карманов плаща две бутылки «Московской», их зеленоватые бока мягко блеснули в падавшей сквозь щель нитке света.

— Лови! — и бросил их наверх, на полати.

Мгновенная, тяжелая и неловкая, наступила тишина, и стало слышно, как с плаща Фомы глухо капает на земляной пол вода.

— Знаешь… — сказал наконец кто-то. — Водка… Не пьем мы, водка же…

Фома заталкивал бутылки в карманы плаща, карманы были глубоки, как артезианские колодцы, но бутылки не лезли, они скользили у него в руках.

— Вы! — говорил он. — Вы… Люди вы или нет, не пойму я… С человеком, может, делается… Сколько, может, жил, он о том только и мечтал, чтобы гособеспечение ему дали. Вы-ы…

Мне показалось — сейчас он заплачет. Упрячет бутылки, выйдет из дровяника, и слезы будут катиться по впалым его, серым щекам, мешаясь с дождевыми каплями, и он побредет под этим дождем, сунув руки в карманы и сгорбившись. Куда? Домой, в какой-нибудь подъезд или в какой-нибудь другой двор — искать другую компанию?..

И я сказал:

— Генка… ты давай… Выпью я немного.

Борька поднял от карт, сваленных кучей на пальто, голову:

— Можно, парни… чуточку там. А?

И Фома помахивал акульим телом финки, кромсая на куске газеты колбасу.

— Сейчас я, мил друзья, сам себе господин, никто мне не указ. Хочу — сплю, хочу — пью, хочу — весь день в карты… Пенсия — вот она, — он похлопал себя по плащу, там, где должен был находиться карман, и затряс головой в велюровой шляпе. — Жизнь — форменный коммунизм. — От смеха в груди у него булькало, словно клокотала кипящая вода.

Он научил нас, как правильно затаивать дыхание, и мы, все по очереди, из одного стакана, выпили; сам Фома выпил целую бутылку — и его развезло. Зазвенело стекло фонаря, мы ползали по полатям, собирая осколки, Фома хватал нас за ноги и кричал:

— Вы говорите: пью я. А чего я пью, вы знаете, чего я пью?.. Дурак я, вот чего я пью… — Он взял себя за волосы и ударился головой, словно это была деревянная чурка, о стену. — Дурак! Пацан был… дурак. Мазин, гад. Воровством, говорит, свободу… Нате вам: сломанный позвоночник и туберкулез…

Мы оставили его спать и ушли из сарая. Дождь кончился, радуга стояла над городом. Фоме мы написали записку, чтобы он не забыл запереть дровяник.

А скоро мы, в детстве искавшие расположения Фомы, подростками через силу выносившие липкую его дружбу, совсем отвадили его от себя. Собственно, так оно вышло само-собой: уже были получены аттестаты зрелости и трудовые книжки, привычен был для нашего уха рев и грохот станков, терзающих резцами металл, и в обеденный перерыв за один столик со мной садился Борька Жигалов, подручный карусельщика цеха крупных механических узлов…

Бараки по улице Молотова снесли — восторженное пацанье, готовое обожать Фому за одно слово из его приключений во время бродяжничества по стране, рассыпалось горохом по всему городу. Услужливая Зиночка — возлюбленная всей поселковой шпаны — отказала ему.

В фойе «Темпа» встретился я с Фомой в последний раз. Горели лампы дневного света, бухал на эстраде духовой оркестр. Я был с девушкой, она ела эскимо; эскимо текло, моя подруга отставляла палочку его от себя — и несколько белых пятен уже красовалось у меня на рукаве рубашки.

Фома вылез из толпы.

— Привет приличному обществу, — поздоровался он. — Хорошо живете: в кино ходите, рубахи пачкаете…

— Ототру, — сказал я.

— Помогу! — закричал Фома и полез в карман пиджака. — Сейчас прямо, раз-два…

Он вытащил четвертинку водки и стал отколупывать крышку.

— Брось, — сказал я, стыдясь перед девушкой своего знакомства. — Да брось ты… Ты один?

— Двое нас, не видишь? — И Фома подмигнул моей девушке, словно у них был уговор против меня. — Я да теща… — И погладил, прижав к груди, чекушку.

Он хотел обменяться билетами и сесть со мной рядом, но я увел свою девушку на последние ряды, и Фома не нашел нас…

Тот день был жарок и пылен, с утра ходили поливальные машины, волоча в фонтане брызг перед собой радугу, и деревья стояли с обвисшими, почерневшими листьями.

Фома надел единственную свою белую сорочку и коричневые зауженные брюки. Он получил пенсию. С пенсии купил водки и выпил ее из горлышка в подвале какого-то дома. Сунул бутылку пробегавшему мимо пацану: «На мороженое хочешь?» Был на пляже Верх-Исетского озера и в кинотеатре «Октябрь», в пустом и прохладном зале, смотрел искрящуюся весельем, легкую, как шипучее шампанское, французскую комедию «Фанфан-тюльпан». Вечером он пошел в «Центральный», в перворазрядный ресторан, и впервые в жизни пил светлое сухое вино Молдавии, марочное и дорогое, и, казалось, совсем безградусное вино.

Коммунальная их квартира спала, когда Фома открыл дверь. Он громыхнул бутылкой «Московской» о кухонный стол и включил свет. Минут двадцать он возился у двери, замазывая щели пластилином. Потом Фома выпил водку, кухня перевернулась и закачалась, как матросский кубрик во время шторма, тогда на широко расставленных ногах он подошел к плите и открыл газ из всех четырех горелок…

* * *

Такие похороны бывают у древнего старика, давшего земле большое и плодовитое потомство, такие похороны бывают у значительного начальника, если он не успел выйти на пенсию, еще такие похороны бывают у знаменитых и заслуженных людей… Пришли ровесники Фомы, пришла «шелупня» — все мы чувствовали себя странно виноватыми перед ним в чем-то.

Глинистая земля градом раскатилась по красным доскам. Синенькая ограда встала над грядкой могилы. Андреевна, мать Фомы, бросила на нее семена травы.

Так проводили мы в последний путь шалопутного хулигана и неудачливого вора, пьяницу и инвалида, потерянного для страны человека — Генку Фомина.

Так простились мы с его жизнью, раненной отрикошетившим осколком войны.

Потом мы сели за стол в Генкиной комнате, и, озленная от кухонной суеты, с патлами волос из-под косынки, сестра его Варька навалила нам в тарелки поминальной еды.

Что-то тяжело было мне есть эту еду, я выбрался из-за чинно-шумного стола и протиснулся на балкон.

Распаренное, потное солнце стекало за горизонт. Подсвеченные снизу, розовым огнем отдавали верхушки елей дальнего леса.

— А парень какой был… — сказал у меня за спиной голос Бориса, и я подвинулся, освобождая место. — Нет, ты помнишь, какой парень был?

— Помню, — сказал я.

Шел пятьдесят девятый год. Со дня окончания войны минуло четырнадцать лет.

Шумели у нас за спиной и, кажется, собирались уже затягивать песню поминающие Генку, вечерний ветер, прохладный и легкий, рябил листву тополей, которые давно вымахали выше дома.

И чей-то выставленный на окно радиоприемник хриплым репродукторским голосом говорил: «…одной из важнейших задач семилетнего плана является как можно более полное удовлетворение материальных, культурных и духовных потребностей народа…» Потом он смолк, и Леонид Утесов задыхающимся стариковским баритоном запел просторную, как этот вечер, хватающую за душу песню «У Черного моря».

1966 г.

ФОМА ГАЛЕЧНИКОВ ПО ПРОЗВАНИЮ ГАЛОШ

Имя свое Фома Галечников получил по недоразумению. Мать заскочила в загс выправить на него метрику по пути на смену, год был сорок первый, месяц октябрь, действовал со всей силой декрет об опозданиях, и, боясь не поспеть повесить свою бирку ко времени, она схватила выписанную ей метрику, даже не взглянув в нее. А в метрике вместо имени «Роман» девушка-делопроизводитель, торопясь отпустить спешившую мать, недописала «и», да еще «Р» она изобразила, основательно заведя бублик за ножку, и в итоге вышло даже не «Рома», а «Фома». Мать обнаружила случившуюся ошибку с год спустя, когда после похоронки на сына от нее уехала в свою деревню свекровь, — пошла устраивать в ясли «Романа», а оказалось, что он «Фома». Так она его и записала, — Фома, думая, что потом все исправит, но оказалось, что нужно много бегать по всяким конторам, просить, да объяснять, да писать, и она махнула рукой: «А, Фома так Фома».

Не приди похоронка на мужа, она, может быть, и не позволила бы себе оставить сына с таким неблагозвучным для нового, советского слуха именем — вернулся бы муж, обнаружил, и то-то бы скандалу было, — но он уже не мог вернуться. А сама она жила, как придется, жила, как получалось, покоряясь, тому, как с нею обходилась жизнь: записал ее после семилетки колхозный комсомольский секретарь по оргнабору на завод — и поехала, определили на заводе на курсы крановщиц — и стала крановщицей, так ею и проработала пять вот уже лет, назначено было природой выйти замуж — и вышла, за первого, который взял, не любя особо, не особенно вроде о том и мечтая, назначено было родить — и родила…

И не просто так уехала от нее свекровь — от единственного своего внука, от какой-никакой, хоть иждивенческой, да все продуктовой карточки к неизвестно какому трудодню. Невестка, случалось, попрекала ее куском хлеба как иждивенку, а после похоронки, отревевшись, стала прямо грызть, но старуха не оттого уехала. Мать у Фомы, доносивши его, и сама будто по-женски дозрела; по голодной поре не раздобреть телом, но вся она как налилась спелым женским соком, переполнилась им — в движениях ее это было, в глазах, как она смотрела, в улыбке, какой улыбалась, — мужиков начало кружить вокруг нее, как мошкары в сумерках возле лампы, и перед крепким напором она не устаивала. А мужиков, несмотря на то что военкомат слал и слал без конца повестки, было в поселке немало — не мог завод обходиться одними женскими руками; того, глядишь, забрали, а через неделю с полпути обратно вернули да в одной из школ, в пятиэтажном ее большом здании, устроили летное училище, оттуда приходили в завком приглашения на танцы, еще две школы, не считая больницы, были отданы под госпитали, и одноногие, однорукие, всякие другие инвалиды, выписываясь по выздоровлении, оседали на всяких работах тут же в поселке. Свекровь и до похоронки догадывалась, что невестка не осиливает себя на верность, но до похоронки мать Фомы таилась, все втемную совершалось, а после похоронки перестала таиться, отпустила себя — а, катись все! — один даже прямо в барак стал заглядывать; оно так, не обязана была она блюсти верность мертвому, да каково все это видеть да знать, когда сердце у тебя еще точит по сыну кровавой болью!

В яслях Фома получил прозвище Галош.

До яслей он сидел все с бабкой да с бабкой, мать и не знал почти — она сцеживала ему, убегая на смену, молоко в эмалированную кружку, его и пил через соску весь день из бабкиных рук, так что к соске и привык, и когда у матери случалась возможность покормить грудью, от груди отказывался. Пока шло оформление бумаг для яслей, он оставался с соседкой, и дни напролет стоял под дверью ее комнаты, и звал, исходя слезами: «Ба-а! Ба-а!..» Мать возвращалась, забирала его, своя комната была связана в памяти с бабкой, и он начинал искать бабку во всех углах.

В один из таких поисков он вылез из-под кровати с пыльной, обметанной паутиной галошей.

— Ба-а! Ба-а! — пуская на грудь счастливые пузыри, показал он галошу матери.

— Ой, ну-ка брось, нашел дрянь такую! — закричала мать, вырывая у него из рук галошу, но он зашелся таким плачем, так вопил, так рыдал и бросался в отчаянии на иол, что она принуждена был обтереть галошу тряпкой и швырнуть ему: — У, да возьми, проклятый, заткнись только!..

Галоша была бабкиной. В галошах на босу ногу бабка ходила летом вместо туфель. Собираясь к себе в деревню, она все искала запропастившуюся куда-то одну галошу, не нашла и уехала без нее, а она, вон, оказывается, лежала под кроватью где-то.

Спать Фома лег, крепко прижимая галошу к себе, и во сне тоже прижимал, не отпускал, а когда мать пыталась вытащить ее силой, просыпался и хныкал.

Больше он не стоял под дверью и не звал бабку дни напролет, но всюду носил с собой галошу и спать ложился обязательно с нею. Галоша была старая, сносившаяся, с облохмаченной темно-фиолетовой подкладкой, и мать, чтобы он не прижимал эту грязь к груди, обмотала галошу тряпкой, сделав что-то вроде куклы.

И в ясли Фома тоже пошел с галошей. В первый же день трехлетние ребята из старшей переходной группы отобрали у него галошу, размотали ее, — так Фома и получил свое прозвище.

Он еще не знал, что получил прозвище, потому что ему еще был год с самым малым и он не мог понимать такие вещи, но оно уже прилепилось к нему и пошло за ним по его жизни.

О том, что мать у него «гуляет», Фома узнал в три с половиной года.

Была весна, уже объявили победу, и в барачном дворе среди дровяников большие ребята — второклассник Герка Скоба из пятнадцатой комнаты и второгодник по первому классу Вадька Боец из седьмой — устраивали взятие рейхстага. Всех, кто был поменьше и послабее, они зачисляли в «немцев», загоняли на чей-нибудь штабель бревен подле сарайной стенки и потом брали этот штабель штурмом, спихивая «врагов» вниз на землю. Быть фашистом никому не хотелось, Герка с Вадькой заставляли залезать на штабель под угрозой вообще не принять в игру. «Ты слабак, у тебя никаких мускулов нету, — кричали они одному, — куда тебе русским быть? Только в немцы! А от тебя тухлым воняет!» — кричали они другому. Фоме же однажды, когда он по-обычному захныкал, говоря, что «я с вами хочу, возьмите с вами, че я все фашист да фашист», Герка, пнув его под зад, так что Фома ткнулся лицом в грязь, крикнул: «У тебя, Галош, мать почем зря гуляет, все равно как фашистка, и ты тоже, как фашист, значит!»

Фома не понял, что это за слово — «гуляет», но обида была такой тяжелой и горькой, что слово запомнилось само собой.

Оно лежало в нем невспоминаемо, мертвым грузом года два и всплыло в самый неподходящий момент.

Он уже ходил в среднюю группу сада — сам в него, сам обратно, — возвращаясь в барак, если комната бывала заперта, пасся во дворе, и случалось, что, увязавшись за большими ребятами, уходил от барака на другой конец поселка.

В тот вечер Герка Скоба позвал смотреть немцев.

— Их на кирпичный водят, точно знаю, — сказал он. — Парень из класса, у него там огород возле кирпичного, всегда их видит.

Фома уже бегал с ребятами смотреть на немцев. Лагерь находился за последними домами по улице Калинина: высокий забор из досок с проволокой наверху и будками часовых по углам. Надо было, чтобы тебя кто-нибудь подсадил на дерево метрах в десяти от забора, — сесть там на ветке, и оттуда весь лагерь становился виден. Внутри в лагере тянулись рядком несколько бараков, совсем обычных, будто и не для немцев, только дровяников не было возле них, сами немцы ходили по лагерю туда и сюда, стояли и сидели, один, устроившись на барачной завалинке, даже играл на губной гармошке, только не слышно что.

Но увидеть немцев вблизи, когда их поведут с работы под охраной конвоя, — это было совсем другое дело, и Фома, хотя его и не брали, увязался за большими ребятами. Бежал сначала за ними поодаль, а потом, когда отошли от своего барака порядочно, Вадька Боец свистнул его:

— Ну, че тащишься? Иди сюда!

На изгибе дороги, ведущей от кирпичного завода к лагерю, протолклись до красного солнца над лесом, но немцев все не вели. То ли вообще не водили их на кирпичный, то ли они прошли уже… Вадька Боец сбегал к лагерю, слазил на дерево и, возвращаясь, закричал еще издалека:

— Да они уже там все!

На Герку стали шуметь, что он позвал, ничего толком не зная, говорить, что он всегда так, стали обзывать по-всякому и смеяться над ним, и Фома смеялся вместе со всеми.

Герка разозлился так, что от злости у него сделались серыми губы.

— А тут еще че, Галош?! — закричал он на Фому. — Ты-то че еще тут?! Шел, галошами своими шаркал, из-за тебя же и опоздали!..

— Че из-за меня-то? — попробовал оправдаться Фома.

— То из-за тебя! Галош драный!

Мало, что все это было несправедливо, но и обидно было — при чем здесь «драный», — и Фома не снес.

— А ты Скоба, сын жлоба! — выкрикнул он слышанное.

Герка ударил его так, что Фома, упав, перевернулся через голову.

Обеспамятев, задыхаясь от горькой обиды в груди, он бросился на Герку, схватил его за грудки, и они полетели в дорожную пыль теперь вместе.

Ребята стояли вокруг и развлекались:

— Так, Галош, — кричали они, — дай Скобе! Фонарь под глаз ему! Ух! Галош, не, ты, как Гастелло! Давай, Галош, сталинский сокол!..

Но, конечно же, Фома был слабее Герки и досталось ему. Он плелся за ребятами, далеко отстав от них, ревел, грязно размазывая дорожную пыль по лицу слезами, и держал штаны рукой. Ни одной пуговицы не осталось на них, и лямки тащились за ним по земле двумя хвостами. И были штаны еще порваны в двух местах, был порван американский, доставшийся матери через профсоюз по талону свитер, и ничего не осталось на рубахе от воротника.

Мать, когда увидела его на пороге, так и взвилась:

— Поганец такой!.. Ты что со мной делаешь?! Я тебе инженер, обновы тебе справлять, что ни день?!

Она и в самом деле, увидев Фому, страшно расстроилась. Подходил июнь месяц, детсад скоро выезжал на дачу, а другого свитера на случай холодной погоды у Фомы не имелось, штаны оставались только нарядные, и с рубахами было то же самое.

— Так а я что, я виноват, что ли, — ревя на пороге и снова растирая грязь по лицу, выговорил Фома. — Это Скоба… Все Галошем меня да Галошем… а я его раз… а он меня…

— У ты, боже ты мой! — дергая его к себе за руку и начиная сдирать с него свитер, сказала мать. — Галош и есть настоящий, правильно тебя дразнят. С Геркой связываться — о, сравнил себя! Да я бы на его месте вообще тебя голиком оставила, шел бы, срам прикрывал! Галош такой…

Все Фома готов был выдержать дома, этого не выдержал. Пусть бы ругала как хочет, но защищать Герку…

— А ты! А ты!.. — вырвавшись из ее рук, закричал он ненавистно. И в нем всплыло то, двухгодичной давности. — А ты гуляешь почем зря, все равно как немка совсем!..

Выбирай нарочно, неподходящей момента он бы не выбрал.

В комнате за столом сидел, пил чай с сушками новый материн поклонник дядя Вова, демобилизованный сержант с двумя ранениями в грудь, но с обеими руками и ногами, сейчас пильщик на ДОКе — деревообрабатывающем комбинате при заводе. Он жил у них безвыездно целых уже два месяца, и мать очень надеялась, что останется насовсем. Хотя сытнее и не стало, она что-то вдруг потолстела и чувствовала, что тот спелый женский сок, которым налилась после родов, будто вытек из нее, высочился капля за каплей — мужики не подкатывались уже к ней, как прежде. Да и подросли, вошли в возраст молодые девки, и было их хоть пруд пруди, — кончился ее недолгий праздник, и она держалась теперь за каждого мужика, который перепадал ей, с каждым связывала надежды.

Мгновение, как Фома выставил ее перед ее сожителем на позор, она стояла в ужасе, не зная, что делать. Потом сказала нелепое, первое, что пришло в голову в оправдание:

— Это я-то, как немка? Я-то? Да я тебя манкой все время кормила… ни дня без манной каши не сидел, всегда доставала!

Это она не столько уже и Фоме говорила, сколько своему пильщику, говорила — и боялась глянуть в его сторону.

А Фома уже сорвался, и его не держало.

— Плевал я на твою манку! — закричал он, сдирая с себя рубаху без воротника и пуговиц и бросая ее матери. — Сама ешь ее! Ненавижу твою манку, надоела мне!

— Ты это как с мамкой?! — подал голос из-за стола дядя Вова. — Это как — надоела?! Самая полезная, понимаешь, каша, дети без нее не растут, понимаешь?! — Он сидел за столом, держа обкусанную сушку у рта, а из эмалированной кружки с чаем поднимался струями горячий пар. — Жаль, ты мне не сын. А то, будь ты мне сын, я бы тебя так отлупцевал!

— А отлупи, отлупи! — с облегчением и радостью позволила мать, отступая от Фомы и открывая его для сожителя. — Отлупи, покажи ему!..

Она-то боялась, что после сказанного Фомой потеряет своего пильщика, а он, мало что вступился за нее, не обратив на сказанное никакого внимания, он еще и свои права заявил на Фому, значит, не просто так собирался с нею… оттого она и обрадовалась.

— Ой, не надо, дядь Вов! Ой, не бу… ой, не буду больше… буду кашу есть… ой, так не буду больше! — кричал Фома, когда дядя Вова, отхлебнув еще разок из кружки, поднялся из-за стола и пошел к нему, расстегивая на ходу и вытаскивая из петель хэбэ широкий свой офицерский ремень.

Но дядя Вова бессловно подошел к нему, сложил пополам, зажал между коленями, сколько Фома ни брыкался, стащил с его худой попы располосованные штаны и звонко и больно отвесил десять горячих.

— Будешь знать, как с мамкой вести себя, — сказал он, всовывая ремень обратно в петли. — А то, понимаешь, манная каша ему… Я теперь за тебя примусь!

— Примись, дядь Вов, примись! — счастливо поддакнула мать.

— К бабке от вас убегу, — плача от боли, от унижения и обиды, тихо проговорил Фома, натягивая трусы. — Не буду с вами жить, убегу к бабке, будете знать!..

Он не помнил ее и не помнил галошу, с которой ходил целый месяц, не выпуская из рук, но он слышал о бабке, знал, что она у него есть, и в горькие минуты приятно было думать, что в случае чего можно спастись под ее крылом.

— Ага, нужен ты бабке! — услышала его мать, благодарно приобняв своего сожителя на его пути к оставленной дымиться на столе кружке, — Она там сама в чужом углу, очень ты нужен ей! — И закричала, увидев, что Фома вслед за трусами собирается надевать штаны: — Куда их тащишь-то? Сымай догола все, мыть тебя сейчас, паршивца, стану!

* * *

Мать напрасно радовалась, что ее сожитель заявил свои права на Фому, — пильщик бросил ее спустя два месяца, незадолго перед возвращением Фомы с дачи. Он ушел, собрав принесенные с собой вещи и прихватив купленный ею ко дню его рождения отрез бостона на костюм, когда она была на смене; мать Фомы разыскала его на другой день на ДОКе, — он стоял у циркулярки, окутанный облаком свежего, веселого запаха ели и бело обсыпанный мохнатыми иголками опилок, толкал брус под дико верезжащий, стремительно грызущий дерево, ослепительный диск, увидел ее и, пройдя брус до конца, выключил пилу. «Да ну че ты, — сказал он с увещевающей, широкой улыбкой, будто говорил что-то особо доброе и хорошее для нее, когда она стала попрекать его неблагодарностью и просить вернуться. — Че ты! Не ты ж одна. И другим внимание оказать надо. — Помолчал и добавил, хмыкнув: — Которые с без детей…»

Он бросил ее, и мать Фомы не в силах была вернуть его, как бы ей того ни хотелось. Она затосковала, она не тосковала так даже по погибшему мужу, отцу Фомы, — сердце ей говорило, что пильщик был последним большим куском, доставшимся ей в ее жизни, дальше все пойдут одни огрызочки, а после того случая с ремнем, ко всему прочему, она связывала с пильщиком особые надежды.

Так она протосковала всю осень и всю зиму, и в этой тоске ей стало казаться, что это Фома с теми его словами о немке виноват в ее несчастье — оттого, поди, пильщик и лупцевал его, что больно ему стало и надо было утишить боль, оттого потом и ушел от нее, что не перемог своей боли, — и раза два она сильно побила Фому, заглушая свою тоску, и стала допытываться у него, откуда он подцепил те слова про нее. Фома не помнил, откуда в нем эти слова, так и говорил ей, но она думала, что он запирается, не хочет сказать, злобилась и не оставляла его в покое. Однажды после очередного ее допроса Фома проснулся среди ночи оттого, что ему приснились дровяники, штабель дров, он не хочет лезть на него, а Герка Скоба пинает его под зад и, когда Фома поднимается с земли, говорит то самое: «У тебя, Галош, мамка почем зря…»

— Мамка! Мамка! — позвал Фома.

Мать проснулась от его голоса и, невидимая в ночной темноте, спросила недовольно со своей кровати:

— Чего такое?

— Герка это Скоба говорил, вот кто, — со счастливым облегчением промолвил Фома в темень комнаты.

— Чего Герка? Чего говорил? — непонятливо со сна спросила мать.

— Ну то-то вот, о чем ты пытала все.

И с тем же счастливым облегчением он опустил голову на подушку и, засыпая заново, все улыбался: он вспомнил — и теперь мать больше не будет приставать к нему.

Может быть, знай он, что случится после этого дальше, он бы укрепил свое детское сердчишко на молчание, но откуда знать человеку, что выйдет из его слов.

Когда он на следующий день притащился вечером из детсада, он застал около своей комнаты целую толпу. Стояли мужики в майках и выпущенных из штанов рубахах, стояли женщины кто в платье, кто в халате, кто в комбинации, дверь в комнату была закрыта, и толпились не совсем подле нее, а оставив перед нею некоторое пространство, будто боясь переступить какую-то невидимую черту, все громко и возбужденно говорили о чем-то, но когда увидели Фому, разом смолкли.

— Круглой сиротой мальчонку теперь оставила, — услышал Фома чей-то жалостливый женский голос.

— Иди, иди, загляни! — подтолкнула его мать Вадьки Бойца, когда увидела, что он боится пройти через толпу к двери.

Фома, ободренный ею, прошел, толкнул пискнувшую петлями дверь, — за столом, на том месте, где дядя Вова обычно пил чай из синей эмалированной кружки, сидел милиционер в белой форменной рубахе, писал что-то карандашом, а на кровати напротив него сидела мать в рабочей цеховой одежде, со сложенными на коленях руками и опущенной головой.

Милиционер, когда Фома открыл дверь, как раз оторвал карандаш от бумаги и понес его ко рту, чтобы послюнявить, на писк двери он поднял голову и сурово глянул на Фому:

— А ну-к закрой, детей здесь еще не хватало!

Мать как дернулась, вскинулась вся, увидела Фому и протянула к нему с кровати руки:

— Ой, сыно-ок… Да что закрой-то, дайте хоть попрощаться-а!..

По-разному, случалось, мать говорила с ним, но так еще никогда. Такой у нее голос был — как она плакала и пела вместе, и Фома, испугавшийся было окрика милиционера, готовый уж было выскочить обратно в коридор, бросился к матери, к вытянутым ее рукам и, непонятно отчего со слезами, закричал в отчаянии:

— Мамка! Ма-ам-ка!..

— Сыно-ок!.. Ой, сынок, сынок, сыно-ок!.. — обхватила его крест-накрест руками, тесно прижала к себе, закачалась с ним мать. — Ой, Ромушка ты мой, Ромушка, Ромушка несчастненький…

Мать по-всякому его звала, и Ромкой, и Фомкой, Фомкой — когда серчала на него, а по-обычному если, то Ромкой, не хотела для себя признавать этого его официального имени, но так вот — будто по голове гладила, — Ромушкой, никогда она его не звала, и Фома от неожиданности, от страха из-за ее плачуще-певучего голоса разрыдался и повторял сквозь эти свои рыдания все одно:

— Ма-амка! Ма-амка!..

— Чего вылупились там, закрой дверь! — заорал милиционер, скрипнув табуреткой, дверь торопливо влупили в косяк, и табуретка снова скрипнула — милиционер снова опустился на нее. — Вот дура баба, — сказал он, сплевывая на пол накопившуюся во рту от химического карандаша горечь. — О себе не думала, так о пацане бы хоть…

Вадька Боец рассказал потом Фоме, что знал сам. Два дня, пока его не забрали в детприемник, Фома ночевал у них, и у Вадьки было время.

Мать Фомы, оказывается, вернувшись в тот день со смены, направилась, даже не завернув к себе в комнату, в комнату Герки Скобы, матушка Скобы как раз была дома, варила на керосинке суп к приходу Геркиного бати с работы, мать Фомы сразу забазлала на нее диким голосом, подлюга, падла, ну и все такое, они стали драться, таская друг друга за волосы, и мать Фомы как-то так толкнула Геркину матушку, что та полетела прямо на керосинку, и ее всю ополоснуло кипящим супом, а в лицо шваркнуло из керосинки фонтаном огня.

— Так верещала, — говорил Вадька, — весь барак сбежался. Матушке твоей повезло еще — Геркиного бати не было. Он бы ей глаз на пятку натянул. У Герки матушка теперь будет — будто в танке горела.

В детприемнике Фома пробыл неделю. Мать смеялась над ним, когда он кричал, что убежит к бабке, будет с нею жить, да и он, когда кричал, разве он, в самом деле думая об этом, кричал, но вышло именно так. Мать сама, чтобы Фому не отправили в детдом, и сообщила бабкин адрес, не особо, может быть, и надеясь, что ухватится бывшая свекровь за внучонка, после стольких-то лет отдельного житья, но больше некого было просить, и пришлось. У нее самой после войны никого из близкой родни не осталось: в свой срок погибли на фронте и отец, и оба брата, оба младших, неженатых, не оставивших по себе семей, а мать, которую колхоз не отпустил к ней на совместное проживание, придавило на лесоповале.

Фома запомнил, как он впервые увидел свою бабку, о которой знал, что она водилась с ним, когда он еще сосал сисю.

Его ввели в комнату с рядком прямых, с коричневыми дерматиновыми сиденьями и такими же коричневыми спинками стульев у стены, и там, на крайнем из этих стульев, черной огрузлой кучей в ватнике и сапогах сидела старуха с такими же черными почти, как ее одежда, большими руками на коленях. «Внучок!» — сказала она и поднялась, а он испугался ее, не шел к ней, прижимался к ноге женщины, что вывела его, и та больно толкнула его коленом в спину:

— Че это еще тут! Иди давай, а то загремишь в детдом!..

Фоме хотелось к матери, хотелось, чтобы мать была вместо этой черной громоздкой старухи, но тычок в спину образумил его, и он покорно дал старухе погладить себя по голове, и покорно шел потом с нею по темным, предночным улицам, трясся в пустом трамвае, спал с нею на вокзальной лавке и лез утром в толкущейся толпе по высоким ступеням в вагон и кричал отчаянно, как старуха научила его:

— Ой, задавили, ой, моченьки, ой, задавили, ой, дяденька!..

Бабка Фомы, получив от бывшей своей невестки письмо с известием о случившейся с нею беде, грешным делом, по первому чувству порадовалась этой беде. Вот тебе, отлилось тебе за твои попреки куском хлеба, за гульбу твою бессовестную… сладкая-то жизнь никогда до добра не доводит!…

Но радовалась она недолго. Чего, господи, радоваться, в тюрьму бабу сажают — нечему тут радоваться, от тюрьмы да от сумы, хоть трижды праведно живи, а не зарекайся… да внучок, кровь родная, сиротой остается… ой, какая уж тут радость, горькая одна беда… надо спасать внучонка.

Но брать Фому было ей некуда, надо было одалживаться добром у чужих людей. Мать Фомы все верно говорила ему о чужом углу, — бабка жила из милости в доме у дальней своей, седьмая вода на киселе, родственницы, та, случалось, в тяжелые минуты дурного настроения называла ее кулачкой, и бабка Фомы не смела даже обидеться. Вся ее семья и вправду была раскулачена — отец, мать, братья с женами и детьми, — жили и в самом деле справно, и сепаратор имели дома, и маслобойку, так что вполне могли угодить в кулаки, но она к их благополучию не имела никакого касательства. Справно семья зажила года с двадцать третьего, двадцать четвертого, а до того все было неладом — искали, где да как устроиться к куску хлеба, и за год до германской бабка Фомы нанялась в губернский город прислугой в богатый дом, там вышла замуж за городского, литейщика на металлургическом заводе, и совсем оторвалась от своих. Она успела родить мужу только одного сына, в гражданскую муж умер от брюшного тифа, и с тех пор она мыкалась одна, бралась за любые работы, пошла на мужнин завод чернорабочей, а после, когда невдалеке от города заложили новый завод, перешла на него формовщицей, потому что ей кто-то сказал, что это более легкая работа, а платят хорошо, да строят для жилья новые бараки, и детным дают в них отдельные комнаты. Новые бараки строили, отдельные комнаты давали, а работа оказалась тяжелее всякой тяжелой, скоро нажила себе на ней грыжу, но деться уже было некуда, и, перемогаясь, работала. Потом сын подрос, пошел на завод учеником карусельщика, скоро стал работать самостоятельно, принося домой деньги, надобность в ее заработке стала поменьше, и она ушла в уборщицы. Сын отбыл армию, вернулся, привел из общежития молоденькую жену, и в ожидании ребенка, чтобы водиться с ним, они велели ей уходить с работы…

Когда невестка после похоронки на сына начала пошаливать в открытую, бабка Фомы хотела снова определиться куда-нибудь уборщицей и уйти от нее, но уходить было некуда, везде уплотнение из-за беженцев, куда уйдешь, и тогда-то вот она решилась: к себе в деревню. Чего уж теперь — как-нибудь доматывать век, кто-нибудь уж да пустит. А что отец с братовьями оказались кулаками, так она тут ни при чем.

Но устроиться с житьем оказалось нелегко, — деревня тоже была забита беженцами, по две, по три семьи в одном доме, и дальняя ее эта родственница согласилась пустить бабку Фомы к себе, если та будет не только в колхозе гнуться, зарабатывая себе трудодень на прокорм, но и все по дому делать, и по двору, и водиться с детьми. Так бабка Фомы и прожила войну — вроде как снова в прислугах, разве еще и в поле ходила, — а когда беженцы стали уезжать и в избах по деревне стало просторнее, а две избы вообще сделались нежилыми, дальняя ее эта родственница, привыкшая уже тянуть хозяйство вполсилы, чтобы удержать старуху при себе, и начала пугать ее, что напомнит о ее тайне:

— Кулачка подколодная! Доложу вот, куда следует, будешь знать!

Бабка Фомы терпела, потому что уже махнула рукой на свою судьбу, да и привыкла терпеть: отец наш терпел и нам велел.

Но родственница, когда попросила у нее позволения привезти в дом, оставшегося без матери внучонка, наотрез отказала ей в этом, велела и думать об этом забыть, но как забудешь, не прикажешь сердцу, и бабка Фомы решила: а, будь что будет, хуже некуда, — и, перекрестившись, пошла открываться председателю в своем кулацком свойстве и просить пустить с внуком в один из пустующих домов.

Председателем уже третий год был присланный из района после демобилизации угрюмый мужик Травкин, потерявший где-то в средней России всю свою семью и уехавший оттуда, чтобы не терзать себе понапрасну душу. Он уже женился, жена родила ему уже двойню и ходила снова с животом, бабка Фомы пошла нарочно к нему домой, чтобы пищали рядом и ползали при разговоре дети, и, каясь председателю в грехе своих родичей, встала на колени:

— А сама-то я что? Сама-то я что имею? Ниче, кроме грыжи. И с грыжей-то и на хлеб, и на свеклу, и на картошку… разве когда отказывалась?

— Ты встань, ты что, к попу в церковь пришла? — закричал на нее председатель. Он был контуженный, нервный оттого и, чуть что, белел, трясся и кричал. — На лавку садись. Садись на лавку, говорю! — Она села, и, успокаиваясь, он сказал: — Ну-ка сначала все, не пойму ничего. Кулаки, ага. Мы их ликвидировали как класс. А ты при чем?

Бабка Фомы объяснила ему все заново, он задумался, свернул, думая, «козью ножку», закурил и, куря, глядел в открытую дверь горницы, где ползали по полу, как котята, близнецы.

— Дело, конечно, политическое, — сказал он потом, хмуро пуская дым в сторону печи, чтобы его скорее вытягивало через трубу. — Ну да ты искупила… чего там. В какой хошь, в тот и вселяйся… чего там. Все равно ж живешь… что там, что здесь — все одно…

Ничего этого Фома не знал, когда ехал с бабкой сначала в битком набитом, потом все больше пустевшем пригородном медленном поезде, трясся затем в попутной телеге на прошлогоднем ломком сене, сидел после, сморенный дальней дорогой, у нее на загорбке, а она, пятидесятипятилетняя старуха с грыжей, несла его, все пуще и пуще сгибаясь под тяжестью его тощего тела, — да и зачем ему было это знать? Бабка дотащила его до избы, он беспамятно свалился с ее спины на то, на что она его положила, и так, не раздеваясь, проспал всю ночь, а назавтра для него началась новая жизнь на новом месте, вот и все.

Первую пору ему было тяжело на новом месте — деревенские не брали его в свои игры, обзывали городским обалдуем из города Одуя, несколько раз ни за что ни про что, просто так, крепко побили, но время шло, они привыкали к нему, стали выспрашивать его про город, про то, в какие игры там играют, про немцев, как они там сидят в лагере за колючей проволокой, осенью он пошел в первый класс, в ту же самую школу, в какую они, — и сравнялся с ними совсем.

Еще первую пору он все донимал бабку расспросами о мамке, где она, что с ней да скоро ли приедет. Но бабке говорить о невестке — было нож острый, и она ничего толком не отвечала ему, а если уж он шибко приставал, посылала его вместе с его мамкой куда подальше, и Фома понемногу отстал от нее со своими расспросами. От матери в первый год пришло три письма, где она наказывала свекрови доглядывать за внуком как следует и просила отвечать ей, писать, как они живут, но бабка сожгла те письма, ничего на них не ответила и не сказала о них Фоме. Писем от матери больше не приходило, а бабка все рассказывала ему об отце, каким он был сильным да ловким, как его любило начальство — что в армии, что в цеху — и какими наградами удостаивало, читала Фоме его треугольники из армии, когда он еще служил срочную, был неженат и потому обращался в этих треугольниках к ней одной, показывала фотографии, и Фоме мало-помалу стало казаться, что он знал отца, видел его, помнит. Он стал тосковать по отцу, и тот приснился ему несколько раз, почему-то за столом с кружкой чая, как любил это дядя Вова пильщик, а мать все уходила из памяти, уходила, и забылось о ней.

Он стал совсем деревенский, научился бегать босиком по любой земле до самых заморозков, научился зорить по весне птичьи гнезда, ездить на лошади, орудовать вилами, лопатой и топором, — он бы и город совсем забыл, остался бы город в нем как смутное, неверное воспоминание, но бабка же и не дала забыться городу.

Она, еще только привезла его из детприемника, купила козу, чтобы он пил козье молоко, которое она считала здоровее и целебнее во много раз коровьего, но Фоме оно что-то не нравилось, не пилось, и, чтобы он пил, она заговаривала его рассказами о городе, о своем житье-бытье в нем, о том, как встретилась со своим мужем, его дедом, как пошла работать на завод, а после перешла на другой… Все эти рассказы будто что будили в Фоме, что-то тревожили в нем, истомно сжимало от них сердце, и он готов был за них выпить козьего молока сколько угодно.

— Еще, баб, еще! — просил он. — Вот еще про то расскажи, как пожар и пожарные машины ехали!..

Бабка рассказывала, сама не зная, какой другой пожар раздувает в нем, да он и сам не ведал до поры до времени о том пожаре.

Сладка, маняща городская жизнь для молодой души. Будто медом мазана, будто там она, настоящая-то, только и есть, пойди не поддайся ее соблазну, особенно если ты уже жил ею, да вот утерял по обстоятельствам…

Но и то: может быть, он, этот пожар, так бы и тлел незнаемо в глуби углями, не полыхнул бы пламенем, если б не случай.

Фома ходил уже в седьмой класс — в соседнее село за пять километров, — школа была семилетка, седьмой класс самый старший, и, хотя многим четырнадцати лет на пору окончания не исполнялось, к майским праздникам колхозный комитет комсомола решил всех желающих принять в комсомол. Фома тоже подал заявление, представлял уже себе, как будет ходить с приколотым на рубаху красненьким флагом комсомольского значка, но вышло неожиданное.

Заявления, прежде чем им пойти в комитет комсомола, рассматривались на заседании совета пионерской дружины, совет дружины вызывал к себе в пионерскую комнату подавших заявления по одному, просил рассказать биографию, кто мать, кто отец, спрашивали еще, как учится и изучил ли Устав. Фома был шестым в очереди, все пятеро перед ним вышли из пионерской комнаты с красно взопревшими счастливыми лицами, и он тоже нырнул в дверь с предвкушением этого скорого будущего счастья.

Он быстренько оттарабанил свою биографию, сказав про мать — «крановщица», что было абсолютной правдой, и он не боялся тут ничего; боялся он вопроса, почему не живет с матерью, но и тут они с бабкой заготовили совершенно правдивый ответ — «не знаю, бросила она меня», — однако никто ему такого вопроса не задал, а вместо этого поднялась рука Митьки Борова, и Митька сказал, получив слово:

— Я считаю своим долгом сообщить совету дружины, что Галечников из семьи кулаков: отец его бабки и ее братья были кулаками. А он почему-то в своей автобиографии это скрыл.

Митька был сыном тетки Моти, той самой их дальней родственницы, у которой, знал Фома, бабка прожила всю войну и еще три года после нее: бабка поругивала тетю Мотю, и потому Фома не очень дружился с Митькой, да и сам Митька не очень-то знался с ним. Он был сверстник Фомы, тоже сорок первого, только декабрьский, но в школу пошел на год позднее и потому заканчивал сейчас только шестой.

Фоме, когда Митька произнес это слово, «кулаками», показалось, будто пол под ним закачался, и надо стоять, не шевелиться, иначе упадешь, и как все онемело в нем: и захочешь пошевелиться — не пошевелишься. Он стоял, смотрел перепуганно на Митьку и ничего не мог придумать в свое оправдание.

— Ну, Галечников, что молчишь? — спросила пионервожатая, с красным шелковым галстуком на белой блузке и уложенной в корону косой на голове.

Она окончила школу два года назад, являлась до того председателем совета дружины, и Фоме запомнился залитый талой водой мартовской ростепели школьный двор и то, как, рапортуя директору школы, что пионерская дружина на траурный митинг по поводу смерти товарища Сталина построена, она плакала и свободной от салюта рукой отирала с лица слезы.

Надо, наверное, было сказать, что он и понятия не имел о своих родственниках, знал, что умерли — вот и все, но голова у Фомы от страха ничего не соображала, и он сказал, совсем не то, будто бы признающее его вину сказал, кающееся:

— А при чем бабкины братья здесь. У Павлика Морозова тоже вон отец кулаком был…

— Павлика Морозова не трогай, — строго оборвала его пионервожатая. — Он за себя ответил. Что ты нам ответить можешь?

— Сын за отца не ответчик, — тупо произнес Фома откуда-то знаемую им фразу — опять совсем не то, что следовало бы.

— Правильно, не ответчик, — подхватила пионервожатая. — Тем более за прадеда. Но ты, как сейчас уже ясно, скрыл. И вот за то, что скрыл — за это отвечаешь.

Их было одиннадцать человек, подавших заявления, совет дружины не пропустил одного Фому.

Фома подкараулил Митьку по дороге в деревню, там, где проселок нырял в лес, — хоронясь до поры за мощными, лохматыми лапами приграничной ели. Митька обычно ходил в компании с одноклассником Ленькой Заикой, но совет дружины был после уроков, и Ленька ушел домой, не дождавшись его.

Фома выскочил на Митьку — Митька не успел ни побежать, ни палку какую-схватить, и они покатились. Силы у них были равные, но в Фоме ключом била ярость, и Митька не смог сопротивляться, через минуту Фома сидел на Митьке, завернув ему за спину руку, уткнув лицом в расквашенную, чавкающую дорогу, и спрашивал, задыхаясь:

— Ты что, гад? Откуда ты взял, гад? А, гад? Ты что оговариваешь, гад?!

— Ма-амка сказала… — проблеял из грязи, с напряжением вытягивая голову вверх, Митька.

— Мамка твоя, паскуда, скажет завтра, что в капусте тебя нашла, ты тоже, гад, поверишь?!

— Да ну правда, че, — тянулся головой из грязи Митька. — Спроси у бабки. Она у нас жила — я еще и тогда знал, забыл только после…

— Мамка напомнила?

— Ой, отпусти руку!.. — заверещал Митька — видно, Фома, спрашивая, нечаянно заломил ее сильнее, — и Фома в ответ ткнул его лицом в грязь и повозил по ней.

— На, гад, чтоб навсегда запомнил! А пожалуешься кому — свету не взвидишь.

Он встал с Митьки, тот вскочил, с черным, с текущими по нему струйками воды лицом, выскочил на дерн и бросил оттуда в Фому зажавшийся в руке шмат грязи:

— Кулак! Сволочь с обрезом! Враг народа!

Фома дернулся к нему, и Митька, утираясь на ходу рукавом, рванул в лес.

Весь оставшийся день Фома слонялся по двору, ничего не делая, не в силах ничем занять себя, и, только бабка вернулась с поля, ступила в дом, не успела еще снять сапог, спросил, выходя к ней из избы:

— Это что, правда, да, что отец твой и братовья кулаки были?

Бабке пошел шестьдесят третий, она крепко уставала от работы, особо если все в наклон да в наклон, и сейчас, услышав его, только подумала утомленно: «Донесли».

— Кулаки не кулаки, а раскулачили их, так, — сказала она.

— А почто ты утаила от меня? Почто я не знал, как дурак?

— Так а что проку в том? Больше бы тебя стало, знал бы?

— Меня в комсомол из-за того не приняли, ясно? — закричал Фома. — Всех пропустили, меня одного нет, как дурак я стоял!..

«Ох-ти, моченьки, — горестно плеснулось в бабке, — ох-ти, моченьки… достали».

— А привыкай, — сказала она, сидя на чурбаке в углу и все не снимая сапог. — Жизнь-то, она с пряником реже, чаще с поленом. Так оно в жизни. Непочто тебе было от меня узнавать…

— А не от тебя — так вот как! — ненавидя бабку, снова закричал Фома. — Теперь кулаком меня звать будут!..

Он говорил Митьке Борову, тыча его в проселочную грязь, что, если что, невзвидит Митька свету, но невзвидел он сам. То один, то другой подходили к нему ребята, спрашивали: «А правда? Что, в самом деле?» — и не драться же было со всеми. Ему стало казаться, что вокруг только и говорят об одном и, только он отвернется, тычут в него пальцем: «А у него…»

Подступали выпускные экзамены, удержать себя до них, получить свидетельство, а там… Ему все больше думалось о городе, о том, чтобы уехать в него, раствориться в нем, где никто не будет знать о его кулацкой родне, никто не будет тыкать в спину пальцем… рассказы бабки о городской жизни, о заводе, о сменах, тихо тлевшие б нем и все больше, казалось, со временем остывавшие, вдруг как ожили, загорелись, полыхнули, и такой сладостной она помнилась, городская жизнь: окунешься в нее, исчезнешь в ней…

Фома вышел не строптивым каким, не буйного какого, безудержного нрава пареньком, но материнская покорность ветру судьбы, куда бы он ни влек, соединилась в нем с доставшимся ему от отца чувством уважения к себе, и, решивши для себя уйти из деревни, не уйти он уже не мог.

Метрика о рождении была при нем, никаких ему справок от колхоза, никаких выписок ни из каких книг, — ничто ему не мешало.

Бабка плакала, молила его никуда не уезжать, потерпеть немного, она старая, скоро помрет, вот тогда уж, а пока пожил бы с ней, простил старуху, да она же как лучше думала, а и кому сейчас какое дело, кто у кого кулаком был, председатель вон не когда-нибудь, а в сорок восьмом еще не побоялся… но нет, не могла уже бабка удержать Фому.

Он сдал экзамены, получил свидетельство и, не погуляв на выпускном вечере, через день уехал. Бабка рассказывала ему про родной его город, и его тянуло только туда и никуда больше; были города поближе, он поехал в него.

В ремесленном училище при заводе, в поселке которого Фома родился и жил до семи почти лет, как раз шел прием документов, кто приезжие — давали общежитие, прямо даже сейчас, вселяйся и живи, надо только будет летом помогать в ремонтных работах, все выходило удачнее удачного, лучше, чем надеялся. Фома подал документы, вселился в комнату на шесть человек — и после перерыва в семь лет снова сделался городским жителем.

* * *

— Галош! — позвали Фому.

Он вздрогнул и остановился. Оказывается, прозвище, которым не окликали семь лет, жило в нем, сидело тихохонько, не подавая о себе никаких знаков, он и забыл о нем, а оно о себе помнило — и тут же отозвалось.

— Ну, точно! Галош! — разводя руками, отделился от коридорной стены взрослый совсем, лет восемнадцати парень, и Фома тоже узнал его: Вадька Боец. Вот ведь, а: семь лет минуло, вроде много, вроде должно забыться было лицо, а на-ка, вспомнилось в одно мгновение. — А я гляжу — кто? Да это Галош! — радостно говорил Вадька, подходя к Фоме и хлопая его по плечу. — Здорово! Объявился! В ремеслухе, что ли, учишься?

— Здорово, Боец, ага! — ответно обрадовавшись ему, сказал Фома. Приятно было на виду у ребят своей группы стоять так и разговаривать со взрослым парнем. — В ремеслухе, ага. А ты чего, тоже?

— Даешь! — присвистнул Боец. — У меня третий разряд уже, скоро два года, как на заводе. Я тут у вас одного увидеть хотел. Серегу Патефона такого, знаешь?

— Гаврилкина, ли че ли? — спросил Фома.

Вадька захохотал.

— Ну, Галош! Ну, ты совсем деревней стал. «Ли че ли…» Так с бабкой и жил там все время?

— Ну, — смурнея, сказал Фома. Вот тебе и поговорил на виду у всех. Сейчас Вадька впаяет еще что-нибудь…

— А сейчас как, в общаге или с матушкой?

— С какой матушкой?

— С какой! У тебя их что, десять?

До Фомы стало доходить. А, это же так матерей здесь зовут. Матушка… ну да.

— Да нет, в общаге, — сказал он. — С лета вот. Ремонтироваться помогали…

— Ясное дело, — сказал Вадька. — С матушкой твоей, конечно… — Он недоговорил и спросил: — Скоба срок получил, знаешь?

— Герка, ли че ли? — снова нечаянно выскочило из Фомы по-бабкиному.

— Ли че ли, — снова хохотнул Вадька. — Прошлой осенью. По дровяникам еще с двумя шарились. Чего не наволок только!.. Велосипедов одних три. Говорил ему: накроетесь. Да, говорит, дело верное, не у государства, у гражданского населения, никто искать не будет. Накрылись…

— Герка? — не поверил Фома.

— Герка, не я же, — сказал Вадька. — Красиво жить хотел, меня тоже звал, я — не, пошло оно… Инженером мне, — показал он себе на голову, — не быть, но тысячу верную на станке я имею. Так что… Так видел Патефона, нет? — вспомнил он о своем деле. — Надо, чтобы патефон на сегодня у себя взял. Стою тут, гляжу, гляжу — не вижу его. Тебя вот вместо.

— Сейчас позову, — пообещал Фома.

Он сбегал в туалет на третий этаж, где старшая группа слесарей проводила обычно перемены, Патефон был там — сообщил ему о Вадьке, Патефон затянулся «беломориной» в последний раз и отдал докуривать Фоме:

— Умеешь, нет?

Фома умел. В деревне все ребята крутили самокрутки с четвертого, с пятого класса, а он не любил выделяться.

Прозвенел звонок. Фома, торопясь, дососал папиросу, загасил окурок и пошел в класс. Когда садился на свое место, увидел в окно, как Вадька с Серегой Гаврилкиным идут по двору — Вадька, по-старшинскому положив Сереге руку на плечо, хотя и одного с ним роста, — и тотчас от этого взгляда на них вспомнилась вдруг, мгновенно предстала перед глазами вся та прежняя барачная жизнь, игры среди дровяников… и вспомнилось, что всегда Герке Скобе предпочитал Вадьку — Вадька был и честнее, и добрее и, если что, даже заступался перед Скобой. И вспомнилась следом недоговоренная, оборванная Вадькой фраза: «С матушкой твоей, конечно…» Что она значила? Что он хотел сказать — и не сказал, перебил сам себя, специально перебил, не захотел говорить? И как он, как он еще о матери… вроде того, что с нею ли живешь? Но как с нею? Ведь она… или она что, освободилась, в поселке тут?

Он привык обходиться в жизни без матери, а бабка внушила ему любовь к никогда не виденному им отцу, и, даже вернувшись сюда, где жил с матерью, Фома не вспоминал о ней особо, не думал о ней — ну, есть где-то, — но сейчас будто что всколыхнулось в нем, пережало дыхание, слезы подступили к глазам…

Странно, а ведь и к бараку своему, на место, где жил прежде, совсем не тянуло. Где не побывал за четыре месяца, что провел здесь. Даже к бывшему немецкому лагерю сходил, снова, только теперь без всякой сторонней помощи, слазил на дерево, поглядел за забор со снятой колючей проволокой… а к родному своему бараку не завернул ни разу.

Вечером, когда закончились часы самостоятельных занятий и стало можно делать, что хочешь, Фома пошел искать Вадьку. Семь лет — большой срок для детских годов, и Фоме казалось, что Вадька живет теперь совсем в другом месте, давно переехал со своей семьей в какой-нибудь хороший, настоящий каменный дом, но Вадька, оказалось, жил все там же, все в том же бараке, все в той же комнате, да и вокруг ничего не изменилось — все было по-прежнему, все узнавала с ходу душа, — разве что похилились совсем почерневшие от превратностей погоды дровяники и были со всех сторон подперты кольями.

— Ромка! Надо же! — всхлопнула по бокам, увидев его, Вадькина мать, толстущая теперь, с трясущимся животом баба, и от этого имени, которым в минуты довольства жизнью называла его мать и которым давно его уже никто не называл, у Фомы опять будто пережало дыхание, и подступили к глазам слезы.

— Я, теть Кать, — сказал он сипло.

— Мамку, поди, ищешь?

— Ну!

— Мамку!.. — сокрушенно отчего-то покачала головой Вадькина мать.

Но ничего она больше, направляя Фому по нужному адресу, не сказала, и все о матери Фома узнал сам.

Она и в самом деле жила тут, в поселке, работала рассыльной и уборщицей — все вместе — в строительной конторе, в эту контору Вадькина мать его и направила.

Контора находилась на втором этаже громадного, полукруглого, выстроенного еще в тридцатые годы, задолго до рождения Фомы, «стоквартирного» пятиэтажного дома; прямо за дверью, как откроешь ее, начиналась железная гулкая лестница. Фома, с утра сбежавший с занятий, робея и все что-то оглядываясь назад, на захлопнувшуюся за ним дверь, медленно пошел наверх, сверху на него загудели по лестнице тяжелые, медленные шаги, он прижался к стене, чтобы пропустить человека, мимо, перехватываясь рукой за круглые железные перила, не обратив на Фому у стены никакого внимания, прошуршала одеждой женщина, и, когда уже она была внизу, у двери, Фоме вдруг показалось, что это она, мать.

Он развернулся и торопливо запрыгал вниз, следом за ней, выскочил из двери, — женщина собиралась сворачивать за угол, догнал ее, забежал сбоку и так, сбоку, заглянул ей в лицо. Но он или забыл материно лицо, или это была не она, — ему казалось, он узнает мать, стоит только увидеть ее, как узнал Вадьку и Вадькину мать, а он смотрел и не узнавал.

И, однако же, это была его мать. Не узнал ее он, узнала она. Скосила на него, когда он заглянул ей в лицо, недовольно глаза, отвела — и тут же остановилась, как споткнулась, повернулась к нему, так что Фома испугался и шарахнулся невольно в сторону. Он хотел уже дать от нее побыстрее деру, но она протянула к нему руки и выговорила, будто плакала и пела одновременно:

— О-ой!.. Сыно-ок!..

И по тому, как она сказала это, так точно, как тогда, когда его втолкнули в комнату, а за столом сидел милиционер и что-то писал, слюнявя химический карандаш об язык, Фома понял: мать это, она.

— Ну, я. Ага, — ответил он, перетаптываясь перед нею с ноги на ногу.

Мать обняла его и, когда обнимала, прижимая его голову к своей мужского кроя жакетке, неприятно швыркала над ним носом.

— Как тут-то? — спросила она, отпуская его, нормальным уже голосом, и Фома увидел, что белки глаз у нее все в красных прожилках, и веки тоже красные и набухшие, как бывает, знал он по деревне, с тяжелого перепою.

— А в ремеслуху вот, — сказал он. — На расточника…

— Поди, сердишься на мамку-то, а? — странно хихикнув, игривым вдруг каким-то голосом проговорила она. — Сердишься, нет?

— Так а чего? — не понял Фома. — Чего мне сердиться?

Мать не ответила. Постояла молча, так же все похихикивая, и потом сказала:

— Большой стал… большой! На расточника… Ух ты! В общежитии, что ли?

— В общежитии, ага.

— Ну, ага так ага, — непонятно отозвалась мать. Подумала и велела: — Ну так приходи тогда к концу дня. Ладом? Решим с тобой.

Фома шел к себе в ремесленное и думал: как чужая. Чего-то не такого он ждал от встречи. Чего, он и сам не знал, но уж больно куцая какая-то вышла встреча… ну в самом деле, как чужой он ей.

А вот не пойду к ней вечером, решил он. Ниче. Жил до этого без нее, можно и дальше.

Но он пошел. Будто сосало что-то внутри, мозжило несильной, но неутихающей болью, требуя пойти, — и не устоять было.

Сейчас, он услышал, от матери явно попахивало. Опухлость вокруг глаз спа́ла, глаза блестели, а изо рта, когда говорила, обдавало. Она сейчас много говорила.

— Бабка твоя, спасибо ей, старуха, конечно, молодец, но она, извини меня, и стервь, — говорила мать на ходу, ведя Фому куда-то с собой. — Молчи только и не вякай, ты ничего не знаешь. Я, может, из-за нее… Она тебе деньги шлет? Шлет немного? Молодец. Сальце-смальце, ну, там деревенское всякое?.. Не бойсь, теперь я тебя не брошу. Как за стеной будешь. А чего уехал? — И не дожидалась никакого ответа. — Правильно и сделал. Чего там в назёме… Стой, годи меня здесь! — Она взошла на магазинное крыльцо и некоторое время спустя сбежала по нему с бутылкой водки в руках. — А мы пой-дем в ма-агазин, три по семь со-образим!.. — подмигнула она Фоме, подкидывая на руке бутылку, и спрятала ее в болтающуюся на локте черную дерматиновую сумку. — За встречу сына с матерью. Употребляешь, нет? Или бабка тебя там к браге приучила?

— А ты пьянь, ли че ли? — спросил Фома неожиданно для себя.

— Чего-о? — остановилась мать. — Ты это кому? Мне?

— А кому еще-то.

Мать заплакала. Вот так, прямо среди улицы, тяжело и безобразно кривясь лицом, не вытирая льющихся по щекам слез.

— От сына, от родного… Матери!.. Она за него…

— Чего ты за меня? — вставил Фома.

— Ой, гады! Ой, какие все гады, гады, гады!.. — закричала мать, заламывая свободную от сумки руку и мотая головой с перекривившимся лицом. — Паскуды! Ой, какие паскуды!.. Жизни мне от вас нет!..

Не к Фоме это все относилось, но он испугался. Так она кричала, так ее всю трясло, и толпа уже собиралась вокруг…

— Слышь! — попробовал он поймать ее руку. — Слышь!..

— Гады, ой, гады! — вырывая руку, еще сильнее завизжала мать. — Нет жизни, совсем нет, совсем нет!..

Фома не ошибся, назвав ее пьянью. Тяжело тянуть бесцельное время, которое, знаешь, не жизнь, а проживание, нужно забвение какое-то, и оно нашлось. Может, и легче было бы, может, и забвения не понадобилось бы, но ни на одно из своих писем она не получила ответа, ждала, ждала и отчаялась получить. И когда отчаялась, ее снесло с тормозов и потащило, как под уклон. Свобода, подаренная амнистией, оказалась предательской. Легко слететь с тормозов, а попробуй снова встать на них. Мать Фомы и не смогла. В крановщицах она не проходила месяца, еле упросила не записывать ей статью, а отпустить по собственному желанию, и, уйдя с завода, уж знала про себя, что работа с ответственностью не по ней… В строительство ее надоумили пойти, чтобы скорее получить собственную какую-никакую жилплощадь, она получила ее — восьмиметровую комнату в коммунальной квартире каркасного дома, в третьем, сверхпроектном чердачном этаже, надстроенном в войну для расселения беженцев, — и больше у нее никаких желаний не осталось.

В тот день Фома так и не дошел до этой ее комнаты. В длинной, перепоясанной ремнем белой гимнастерке появился постовой милиционер, взял мать за отвороты черной ее обмусоленной жакетки, трясанул, и она тут же стихла и сделалась как трезвая.

— Все, че ты! Че ты, че ты! — быстро заговорила она, пытаясь оторвать руку милиционера от себя. — Все уже, молчу, не нарушаю, все уже, че ты!..

— Смотри мне! — грозяще протянул милиционер, отпуская ее. — Ну-ка марш домой, и чтоб не слышно!

— Не, все, не слышно! — поднеся палец к губам, с послушностью покивала мать, повернулась и, забыв о Фоме, пошла через собравшуюся толпу.

Он стоял недвижно, глядя, как она уходит, болтая дерматиновой сумкой на локте, и внутри был судорожный, гнетущий стыд. И еще отвращение. Правильно бабка ругала ее. Стоит того…

Больше к матери он не ходил. Но она стала приходить к нему сама, отыскивала его, в ремесленном ли, в общежитии ли, всегда с запахом изо рта, и спрашивала громко, не обращая ни на кого кругом внимания:

— Чего мать-то родную не навестишь? Чего забыл совсем?!

Приходилось, чтобы она не устроила какого-нибудь скандала на виду у всех, спускаться с нею на улицу, уговаривать там уйти, не позорить его, она не уговаривалась, начинала кричать, и приходилось уступать ей, идти с нею, и она затаскивала его к себе в комнату. Обстановка комнаты состояла из железной проржавевшей кровати, двух табуреток, одна из которых всегда была завалена одеждой, обшарпанной тумбочки и такого же обшарпанного, ничем не застеленного круглого стола. Приведя Фому, мать начинала суетиться, бегать на кухню, что-то ставить на примус, что-то варить, что-то жарить, но ни разу так у нее ничего и недоварилось, недожарилось, — Фома, улучив минуту, давал от нее ходу. Бежать за ним, искать, вести обратно — совершать все по второму кругу — у нее, видимо, недоставало сил: никогда она его не возвращала. Через некоторое время она появлялась у него снова, и все повторялось заново, и он привык ко всему этому, и привыкла, видно, она — в одно из своих очередных появлений, когда он, еще не дождавшись никаких ее слов, начал заранее отнекиваться, захихикала и махнула рукой:

— А, брось, не зову. Не затем пришла. — И попросила деловито: — На банку матери дай. На чекушку хотя б. Есть у тебя червонец?

Десять рублей всего у Фомы и было — остаток от присланного бабкой недавно четвертака, — но он так растерялся, что дал.

— Во, сын так сын. Недаром я тебя манной кашей кормила, — непонятно сказала мать, потрепав его по щеке, и ушла.

Она ушла, минул месяц, другой, третий, настали летние каникулы — она больше не появлялась у него, и Фома про себя радовался этому.

На лето бабка звала его приехать в деревню, очень просила, но Фома не поехал, снова помогал в ремонте ремесленного. Не мог он заставить себя поехать. Чтобы там глядели ему в спину, тыкали пальцем… Нет уж. А и не тянуло его никуда отсюда, нравилось здесь, нравилась жизнь в городе, нравилось работать на станке и не терпелось скорее уж закончить ремеслуху, пойти на завод, получить настоящий, в тверденькой коричневой обложке постоянный пропуск…

Подступила осень, снова началась учеба. На политзанятиях проходили состоявшийся в начале года двадцатый съезд партии и его линию на преодоление культа личности Сталина. И только началась учеба, объявилась мать. Она опять попросила денег на чекушку, у него не было ничего, и он отказал со спокойной душой.

— У, ты! — выругалась мать, уходя. И снова добавила непонятное: — А я тебя манной кашей кормила…

— Иди, иди, — прикрикнул Фома на нее.

Он неожиданно вырос за нынешнее лето на целых четырнадцать сантиметров, раздался в плечах, мышцы на руках налились силой, он чувствовал себя совсем взрослым и отчего-то больше не боялся, что мать устроит скандал на виду у всех. Пусть устраивает, ему-то что. Жизнь будто бы раздвинулась, сделалась какой-то просторной, неохватной для глаза, какой-то новый, свежий вкус появился у нее — тянуло в компании, в общество девчонок, на танцы во Дворец культуры…

Незадолго до окончания ремесленного он снова подал заявление в комсомол, и все было на этот раз гладко. Сдал экзамены на разряд, получил долгожданный пропуск, переселился из общежития ремесленного училища в заводское, в цехе как молодого комсомольца его тут же включили в актив цехового комитета комсомола и поручили заведовать цеховым спортинвентарем: мячами, рюкзаками, палатками, принадлежностями для настольного тенниса — та самая просторная, новая жизнь вовсю забирала его в себя, подхватывала его, несла с собой, и каждый день ее был восхитителен.

* * *

Демобилизовался Фома как раз на свой день рождения. В прошлом году в эту пору был Карибский кризис. И приказники проносили форму аж до февраля. Нынче же все было спокойно в мире, никакой напряженности, и увольняли в запас в положенные сроки.

Военные билеты с записями о демобилизации выдавал замполит части.

— Ефрейтор Галечников! — вызвал он Фому.

— Я! — отозвался Фома, вышел из строя, радостно печатая шаг, подошел к замполиту и отрапортовал о готовности к гражданской жизни.

— А тебе, Галечников, посоветую, — сказал замполит, тряся ему руку и держа в свободной руке наготове красную книжицу военного билета, — посоветую на гражданке поменьше горячности. Легче жить будет. Ясно?

— Так точно, товарищ подполковник! — с покорной лихостью ответил Фома.

— Ну вот, — отдал замполит ему военный билет. — Легче, говорю, жить будет.

Это он напоминал о прошлогоднем случае, когда Фоме пришла телеграмма о смерти бабки. Телеграмма была заверена, все честь по чести, но бабка — не родительница, и Фоме в поездке на похороны отказали. «Так она растила меня, она мне как мать, больше, может, матери даже! — волнуясь от совершающейся несправедливости, сбивчиво объяснял Фома замполиту, придя к нему искать заступничества. — После войны тащила меня, одна совсем, я у нее в доме и вырос!» — «А мать-то жива? — спросил замполит. И, получив ответ, развел руками: — И мать у тебя, значит, и бабка… жирно слишком хочешь. Армия есть армия, не детский сад, всех по всякому поводу отпускать — если что, воевать некому будет». Замполит был последней надеждой Фомы, выше идти некуда, и Фома не выдержал, закричал: «Какой всякий повод?! При чем здесь повод? А если б у вас умерла?! Если бы у вас, так вы бы как?!» — «Встать, ефрейтор! — рявкнул на него замполит. — Вы как разговариваете с офицером? Забылись?! Кругом марш!» И передал после об этом их разговоре командиру его роты — тот вызвал Фому к себе в канцелярию и спросил, хмурясь: «Ты что кляузничаешь ходишь, шишки мне за тебя получать?! Есть общее положение, не мной введено, ты что, думаешь, все бессердечные такие?» Фома заикнулся было каким-то словом в свое оправдание, капитан оборвал его: «За то, что кляузничал ходил, в отпуск не поедешь. Рассматривали тут тебя кандидатом на отпуск, теперь все. Будешь знать в следующий раз».

Фома ехал в автобусе, который вез его вместе с другими демобилизованными его товарищами на железнодорожную станцию, и думал о том, что прежде всего должен заехать на могилу к бабке.

Он чувствовал себя безысходно виноватым перед нею.

За все время, как отбыл в город, он навестил ее только однажды, перед самой уже армией, в предармейский отпуск — приехал на два последних отпускных дня. И ведь ничего не мешало ездить чаще, в те же очередные отпуска, кстати, и не пугало уже, что станет кто-то там тыкать в спину — пусть кто попробует, век жалеть будет… да и времена вообще другие настали, — но нет, не ездил, холостое молодое дело: на турбазу вместе со всеми хотелось, дикарем куда-нибудь в Сочи…

Бабке было уже полных шестьдесят семь тогда, перед его армией, из толстой глыбистой в его детстве старухи она превратилась в морщинисто-дряблую, согбенную, на каждый наклон охала и все приговаривала: «Моченьки моей нет…» Он знал, как она умерла: от ущемления грыжи. Грыжа ущемлялась у нее много раз, и бабка вправляла ее себе корчагой, закручивая той живот, а потом отпуская, Фома и сам, когда подрос немного, вправлял ей грыжу, но в последний раз вправка прошла неудачно. То ли шибко уж худа стала бабка, то ли шибко уж сильно закрутила корчагу соседка, — вправиться-то грыжа вправилась, но лопнула кишка, и началось воспаление…

Бабкиного дома не было. Только-то от него и осталось: два нижних, видимо подгнивших, венца, да валялись вокруг, щерясь черными рваными краями, обломки теса от сопревшей крыши.

— Фома, ли че ли? — окликнули Фому с дороги, там задребезжал велосипедный звонок и смолк.

Фома повернулся, — это был председатель Травкин, теперь бригадир совхозного отделения, в которое превратился колхоз, он стоял, спустив ноги с педалей, зажав велосипед между ногами, и, морщась от бившего в глаза солнца, смотрел на Фому.

— Я, — сказал Фома.

Травкин осторожно опустил велосипед на подмоченную первыми осенними дождями землю, переступил через него и пошел к Фоме.

— Ну, здоров, служивый, здоров! — сказал он, подходя. — Отслужил?

— Отслужил, — сказал Фома.

— Тут людям ремонтироваться нужно было,, а матерьялу нет, как назло, — кивнул в сторону бывшего бабкиного дома Травкин, — я разрешил. Ты ж городской теперь. Или что, возвращаться надумал? Давай, приветствую. Выбью тебе матерьялы, всем миром тебе избу поставим. Мужики нам нужны.

— Кто это ставить будет? — усмехнулся Фома. — Где это мужики? Мы с тобой, что ли?

Он уже отвык говорить по-местному и говорил всегда «что ли».

— А ты не лыбься! — странно, до взвизга повысил голос Травкин, и Фома вспомнил, что он контуженный. — Ты не лыбься, если я говорю, значит, да, так и будет! Бабке твоей в сорок восьмом сказал, живи здесь, и жила, и ничего, никто против не посмел. Кто будет?! Найдем! Митька вон, родственник твой, тоже вчерашний день как раз…

— Боров, что ли? — уточнил Фома.

— Ну! Мотин-то. Мотю-то помнишь? Бабка твоя еще жила у нее! Младший ее.

Митька, легкий на помине, как раз бежал к ним с дальнего края улицы, перепрыгивая через лужи на дороге.

— А ведь Фома! — кричал он на ходу. — Фома, точно! — Подбежал и бросил с маху Фоме руку. — Здоров, дембель! Подчистую?

— Подчистую, — сказал Фома.

— Ну, пойдем ко мне, — позвал Митька. — Вчера вон гуляли, — кивнул он на Травкина, — на сегодня еще осталось. Пойдем. Дядь Вить, заходи тоже.

— Опосля, — согласился Травкин. — К вечеру.

Фома отнес свой чемодан к Митьке, сходил на кладбище, постоял над всосавшейся внутрь, просевшей могилой, решил, что придет завтра с лопатой, подправит ее, и вернулся в деревню.

Когда голову хватил первый хмель, Митька вызвал Фому из-за стола, вывел на крыльцо и там, на крыльце, взяв за расстегнутый ворот кителя, сказал, обдавая Фому горячим дыханием:

— А помнишь, как меня возил? По грязи-то. Ну тогда, весной еще, когда я на совете дружины-то?..

— Ну? — напрягаясь внутри и готовясь к драке, спросил Фома.

— Не держи сердца, — проговорил Митька. — Глупой был. Малой. Думал, как надо делаю. По правде, думал.

— Дело прошлое, — с облегчением расслабляясь, сказал Фома. — Чего там… Не держу.

— Ну вот, — отпустил Митька его китель. — Вот это я… И все. Малые были… А та, пионервожатой что, помнишь?

— Помню.

— В райкоме комсомола работает. Большая шишка.

Они вернулись в избу, скоро пришел Травкин и завел разговор о том же, о чем на улице:

— Так остаешься, ли как? Бабка твоя великая труженица была, да я тебе из одной благодарности ей дом отгрохаю!

Мелькнула на миг, скользнула вопросом мысль — а что, если и в самом деле? — но тут же и отставил ее.

— Да нет, Виктор Михалыч, что мне теперь… у меня и специальность городская, и вообще уж… привык к городу.

— Ну, ты да, городской, конечно! А все же? Че специальность? Выучишься!

— Да нет, Виктор Михалыч…

— Невесту тебе найдем. А и че искать — под ногами валяются. Вон сколько девок… в войну столько не было!

— Да у меня, Виктор Михалыч, в городе там есть.

— А, ну коль есть… — Травкин как осадил себя. — Коль есть… А ждет?

— Да вроде, — сказал Фома.

Страшно было сказать по-другому, со всею твердостью — будто сглазишь. Хоть и писали ребята, что ждет, не гуляет ни с кем, не замечали за ней ничего такого, хоть и решено уже было в последних письмах, что приезжает он — и женятся, а пойди-ка вот будь уверен до конца. Мало ли что. Три года — не шутка…

Он трясся с вокзала в трамвае и ненасытно смотрел в окно. Тут вот раньше был пустырь, теперь что-то строят. А этот вот мост прежде был деревянный, теперь заменили на железобетонный. А там вот за черным дощатым забором зеленел яблонями и вишнями коллективный сад, — теперь ни забора, ни яблонь с вишнями, и тоже, кажется, что-то начинают строить…

Сойдя с трамвая, Фома сразу же пошел к Ней, — так у них было обговорено в последних письмах. Она жила с родителями в собственном доме на окраине, у самого леса, и идти нужно было через весь поселок. Фома шел, делая зигзаги туда, сюда, возвращаясь назад, — смотрел поселок и удивлялся потрясенно: как изменилось все за три года! Не осталось ни одного барака, совсем не узнать места, где он жил до семи своих лет, даже и ДОК, на котором работал пильщиком дядя Вова, бивший его ремнем, и тот снесли, а вместо всего этого — котлованы, новые шлакоблочные и панельные дома…

Свадьбу решили играть тихую, домашнюю, да на громкую и не было денег: у Нинкиных родителей, кроме нее, еще двое, она старшая, а у него какие деньги, армейский дембельский червонец — все деньги. Пригласил со своей стороны только Вадьку Бойца свидетелем, да так вышло, что пришлось еще позвать за стол Герку Скобу. Он обитал за забором в соседнем доме, — тоже женился и жил здесь у жены.

Герка и испортил свадьбу.

Выпил и стал говорить за столом громче всех, а потом начал подковыривать Фому, и скверно подковыривать:

— Слышь, Галош, а ты че матушку не приволок? Самое раздолье ей! И выпила б, и обслужила б кого… А, Галош?!

Фома пытался сначала отделываться шуточками, но Скоба не останавливался, расходился все больше и никак не называл его иначе, кроме как Галош, — пришлось выводить Скобу из-за стола, выталкивать со двора, он вырывался и орал на всю улицу:

— Родители! За кого выдаете, знаете?! Яблоко от яблони далеко падает?! Мать профура, лагерница, и сын такой же! Он вам еще покажет, попомните мое слово!..

Какая цена Геркиному слову? Что теща, что тесть, проживя рядом с ним, забор в забор, три уж года, знали, какая цена, да брошенное слово что выпущенная пуля, — испортил Скоба свадьбу. Теща проревелась, тесть посмурнел, — они уже имели возможность познакомиться с его матерью. Как ни хотелось Фоме объявляться ей, да все, решил, лучше объявиться самому, чем будет она искать его через завод или через знакомых, и сходил к ней, навестил: все та же комната, та же кровать, тот же стол, только тумбочка заменена да к табуреткам прибавился стул. Ей было сорок три, а выглядела она на все пятьдесят, волосы вылезли, стали редкие и сплошь поседели, голос сел и сделался сиплым. Она все выпытывала у него нынешний его адрес, он не дал, но то ли она выследила его, то ли выяснила как-то в обходную, и в один прекрасный день заявилась. Как на грех, дома оказались только Нинкины родители, и она заняла у них пятнадцать рублей — будто бы на свадебный подарок сыну с невесткой, сейчас у нее нет, а к свадьбе как раз отдаст, — и все при этом, как передавали потом Нинкины родители, толковала что-то про манную кашу, которой она в детстве кормила Фому от пуза, несмотря на то что была война…

— Да успокой ты их, ну, что они, не видят меня, что ли! — зло говорил Фома Нинке, выйдя с нею на крыльцо, в знобящее, сыплющее первым снежком предночье. — Ну, что они так? Что, слепые совсем?! Это вот Скоба фрукт, что, похож я на Скобу?

— Нет, Ром, нет, — прижимаясь к нему горячим тугим телом, говорила Нинка и целовала в губы. Ей не нравилось его дореволюционное имя, и, узнав, что Фомой он стал из-за ошибки делопроизводителя, она стала звать его так, как замышлялось. — Я им скажу, не бойся… Но только ты не обмани. Вот какой есть… Так счастливой хочется быть! Если б ты знал, как хочется!..

— Будешь, а чего ты! Будешь, — расслабляясь, обещающе говорил Фома, одной рукой нося ко рту сигарету, другой жадно прижимая Нинку к себе покрепче. Хотя они и жили три уже недели под одной крышей, Нинка еще не допускала его до себя, и все должно было случиться только нынче.

— Нет, правда-правда! — говорила Нинка.

— Да ну а чего ж неправда!.. — говорил он, прижимая ее к себе и стискивая от желания зубы.

Через год с небольшим, в новогоднюю ночь, успев забежать в наступающий год всего на три минуты, жена у Фомы родила. Парня родила, богатыря: рост — пятьдесят четыре сантиметра, вес — четыре сто…

А в конце апреля, когда сыну подходило четыре месяца, умерла у Фомы мать. Умерла она в больнице, попав пьяной под трамвай, и Фому разыскали через милицию. Как, в общем, жила, так и умерла. Да еще под самые Майские, и оттого хоронить ее пришлось уже после праздников — ну, будто нарочно постаралась испортить их!

Строительная контора, в которой мать так и проработала все эти годы, выделила через профсоюз немного денег, тесть с тещей тоже чуток подмогли, оркестра Фома не нанимал, поминок больших не устраивал, гроб, машина, могила да оградка — все расходы. Но и все равно ударило по карману: полгода уже он работал один.

Фома нес с товарищами, которых попросил помочь ему, гроб с матерью, забрасывал потом ее могилу землей, а думал о бабке. Как он виноват перед нею: на два дня за все годы выбрался к ней, на два всего дня! И потом в могилу не проводил. Хоть и не по своей вине не проводил, но все равно! Мать вот, алкоголичку эту, бросившую его, хоронит, провожает, а ее — нет!..

Вадька Боец, когда сели за стол помянуть — не столько и помянуть, сколько так уж, по традиции, посидеть, — когда выпили по первой, вдруг сказал, глядя и на Фому, и куда-то мимо него, будто за ухо ему куда-то:

— А знаешь, Фома, ты не помнишь, совсем шкет еще… а я-то все ж в школу ходил… а матушка твоя доброй была. Ну! Красивой, помню, и доброй. У нее ж мужиков много было, это точно, так это, ну, и таскали, и вот помню: она меня шоколадом угощала. Ей-бо, не сочиняю. Так просто. Не просил. Шла, шла и вдруг зовет: на-ка. В войну-то!

— Ну и что? — спросил Фома. Они сидели в «зале», в общей комнате, которая считалась тещи с тестем, и он прислушивался к голосам в соседней комнате, где жена возилась с сыном. Ему хотелось быть там, рядом с нею. У сына в праздники стало что-то неладно с желудочком, часто кричал, часто просыпался ночами, и надо бы, наверно, было к врачу, да из-за похорон вот не вышло.

— А ничего, — отозвался Вадька на его вопрос, — так просто. Вспомнилось.

«Ага, добрая. Давала всем кому не лень», — запоздало подумалось Фоме, но говорить это вслух он не стал. И мать все-таки, и какие-никакие, а поминки…

Товарищи его, и Вадька тоже, поев, что им предложили, начали собираться, встали, Фома проводил их до крыльца и, закрыв дверь, бросился в комнату к жене с сыном. Оттуда последние минут пятнадцать не доносилось что-то никаких голосов.

И сын, и жена спали. Сын в колыбельке, обратив к потолку из белого пеленочного кокона покойное, безмятежное безбровое лицо, жена, сидя на стуле, головой с подложенной под нее рукой — на спинке колыбели. Фома замер, затем осторожно стал пятиться назад, но половица под ним взвизгнула, и жена моментально подняла голову и опухше, одурело посмотрела на него.

— Ушли? — спросила она таким же одурелым, слабым голосом.

— Ушли, ага, — сказал Фома. — Ты подремли, ничего.

Но жена поднялась и, заплетаясь ногами, пошла ему навстречу, к выходу из комнаты.

— Ой, как я устала, кто б знал… — простонала она, уже выйдя из комнаты и плетясь в «залу». — Ой, хотя бы ночь поспать, одну только ночь поспать целиком…

Она упала в «зале» на диван, легла и вытянула ноги.

— Давай завтра в поликлинику с Федькой, — сказал Фома. — Обязательно завтра. Покажем. А то и ему тяжело, и нам мука. А нынче с ним я подежурю. А ты здесь вот, — кивнул он на диван, — поспишь.

— Этого только не хватало, — отозвалась с дивана жена. — Опять чтобы, как тогда…

«Тогда» было еще в самом начале, как она пришла из роддома. Фома отправил ее спать, а сам всю ночь, надо и не надо, вскакивал к сыну — и днем, на смене, недоспавший, взял при расточке не тот размер. Сорок рублей у него вычли из зарплаты, четыреста по-старому.

С кухни, с подносом в руках, пришла теща — собирать со стола грязную посуду. Она сегодня работала в ночную смену, целый день дома, и все нынешние поминки вышли на ней.

— Все ведь, Рома? Убираю? — спросила она на всякий случай. Он кивнул, она поставила поднос на стол, стала составлять на него тарелки и глянула с любяще-умудренной улыбкой на лежащую дочь: — Тяжело детки даются?

— Ой, мама, не трави! — проговорила с дивана жена.

Теща работала крановщицей, и жена после случая с Фомой тоже не допускала ее до ночных дежурств с Федькой.

— А я вот так — вас троих! — сказала теща. — Да тебя-то в войну. Хорошо, у папы бронь была. Он работал, а я с тобой. Потом уж на завод пошла, когда тебе три годика исполнилось. А у тебя, Ром, — поднимая нагруженный поднос, посмотрела она на Фому, — мать у тебя в войну работала?

Фоме неожиданно от этого ее вопроса сделалось больно. Как тяжесть какая пала — и нет мочи держать, а держать надо.

— Она всю жизнь работала, — сказал он.

И потом, после, когда вернулся с завода тесть, вернулись из школы братья жены, раздвинутый стол в «зале» был по-обычному собран и ничего в доме не напоминало больше о поминках, он все думал, чего вдруг так нехорошо стало ему от вопроса тещи, пытался понять — и понять не мог.

В поликлинике назавтра врач, осмотрев, выслушав сына, помяв ему живот, нашла его вполне здоровым.

— Грудью кормите? Или с молочной кухни? — спросила она, садясь обратно за стол.

— Грудью, — пеленая дрыгающего ножками сына, с гордостью отозвалась жена.

— Ну, и ясно все. Съели сами что-то на праздники нехорошее, вот и ему через молоко досталось. Пройдет. А прикармливать чем-нибудь прикармливаете?

— Кашей, что ли? — спросила жена.

— Кашей, да, — сказала врач, глядя, как она управляется с сыном. — Молодец, умеете обращаться. А то иные матери придут, посмотришь на них — прямо грех один. Все за них бабушки.

— А кашей какой? Манной? — подал голос Фома. Он тихонько стоял все время осмотра в углу у двери и решил наконец проявить осведомленность.

— Упаси господи! — сказала врач. — Никакой от нее пользы, жир лишь наращивать. Гречка! Только гречка. Самая полезная каша. В ступке, отец, растолчите, чтобы как пудра была, и варите, жиденько так. Два раза в день, по сто граммов пока.

— Нет, а что, в самом деле гречневая? — удивленно спросила жена. — А раньше вроде считалась манная.

— Раньше считалась, а теперь не считается, — сказала врач.

Жена допеленала сына, отдала его Фоме, они попрощались с врачом и пошли на улицу.

День стоял просторный, голубой, по-настоящему по-майски теплый, все уже зеленело вокруг, шло в рост, жадно тянулось к свету, стремясь взять его, впитать в себя как можно больше, и Фому вдруг снесло на двадцать почти лет вспять, в такой же вот, кажется, день, что нынче, когда они бегали во главе с Геркой Скобой смотреть на немцев, как они будут возвращаться с кирпичного, и он вспомнил: тогда, в тот именно день, он и слышал от матери те слова о манной каше впервые. Тогда именно, да. Он вернулся с порванными штанами и рубахой, мать стала кричать на него, и он, в присутствии этого ее дяди Вовы, обозвал ее гулящей… Тогда, да, тогда именно впервые. И ведь почему в ней засела эта манная каша, заело ее на этой каше, будто пластинку, — так трудно, оказывается, растить детей! А она старалась, доставала крупу, всякими правдами-неправдами, что бы и как бы ни было, и он у нее всегда этой манкой был накормлен… И потому она все поминала и поминала эту несчастную манную кашу, что пыталась объяснить ею: не виновата она, что так все вышло. Она-то хотела хорошо, она-то хотела как лучше, а что вышло все плохо — она не виновата…

А может быть, не совсем это, не точно это пыталась выразить, но смысл именно этот, этот, да, и она и в самом деле не виновата перед ним, это он, как и перед бабкой, виноват перед нею, ничуть не меньше, чем перед бабкой, виноват — что не смог понять ее при ее жизни, а и не пробовал понять, вот как, не дал ей отрады этим своим пониманием, ни глотка, ни полглотка, ни капли… И не имел он права судить ее, как и бабку тогда, когда его не приняли в комсомол, не имел перед ней права… — ему-то ничего не досталось такого, что им, ничего не выпало подобного. А если б досталось, если бы выпало, каким бы он сделался, что бы с ним стало?..

— Слушай, как интересно, — сказала жена рядом, заглядывая через руку в лицо посапывающего с пустышкой во рту сына. — А гречка-то, оказывается, самая полезная!

— Ну! — отрешенно, все еще плавая в своем, отозвался Фома.

— А нас в детстве все манкой кормили. Тебя кормили?

— Ну! — снова ответил Фома.

— Чего ты «ну» да «ну», — жена немного обиделась. У сына не оказалось ничего страшного, да вообще ничего не оказалось, здоров-здоровехонек, она была счастливо-возбуждена, и ей хотелось соучастия. — Манкой кормили, а полезная-то гречневая. Вот бестолочи?!

1982 г.

ФИЛИМОНОВ

— Мать! — позвал Филимонов жену. — Мать! Завтрак-то где?

Жена не отозвалась.

Большие, темного дерева напольные часы в углу, хрипло зашипев, начали отбивать восемь ударов. За окном было темно, падал снег, штрихуя черноту зимнего утра белыми строчками, по стеклу неслышно елозила ветка акации, росшей подле самой стены. «Ве-етки-и ака-аци-и гроздь-я души-сты-е…» — была такая песня, потом на ее мотив по-другому стали петь: «Слу-уша-ай, рабо-очий-ий, вой-на на-ачала-ася…»

Часы отбили последний восьмой удар и смолкли.

— Мать! — снова крикнул Филимонов, напрягая горло. — Завтрак, говорю, неси!

Он сидел за покрытым белой скатертью столом, сложив перед собой одна на другую руки, в черных костюмных брюках и белой сорочке с галстуком, кожу на щеках еще приятно стягивало «Шипром» после бритья.

В коридорчике, отделявшем кухню от жилых комнат, тяжело проскрипели половицы, и жена появилась на пороге.

— Ой, уж готов! — сказала она с ласковой озабоченностью, собирая в улыбке морщины у глаз. Лицо у нее было овальное, широкое в челюстях, с туго натянутой кирпично-блестящей кожей, и морщин у нее, кроме как у глаз, больше не имелось. — Слышу, вроде зовешь меня, или не зовешь — не пойму. Как глухня там последняя — шипит, скворчит все. Посиди еще, я сейчас, не управилась. Газетку почитай.

— Газетку! — поджимая губы, в упреке качнул головой Филимонов. — Когда я газету на завтра оставлял?

— Так «Здоровье» тогда, — тоном повинилась жена, взяла с телевизора журнал и подала его Филимонову. — А вроде я и не видела, как ты читал вчера.

— Не видела!.. — сказал Филимонов, беря журнал и не глядя на нее. — Не видела если — так и не читал! Будто не знаешь: не прочитал — так и спать не лягу.

— Ну вот это почитай пока, — снова тоном повинилась она и, протиснувши в дверь свое большое, тяжелое тело с трясущимся на бедрах жиром, ушла на кухню.

В журнале писали про атеросклероз, про цирроз печени, про вред алкоголизма и случайных половых связей, а также про катаракту и душевные болезни. Про душевные болезни было самое интересное в журнале — все равно это как про марсиан каких-нибудь. Жил-жил человек — и вдруг на: оказывается, в нем этот марсианин сидел, зелененький, с антеннками вместо ушей, раз — и высунул головку: я-де сегодня на работу не пойду, а лягу на кровать, отвернусь к стенке и буду лежать, пока конец света не наступит. Катаракта была у друга Филимонова, председателя потребсоюза Селиверстова Петра Анисьмыча. То есть бывшего председателя, конечно. Все они теперь пенсионеры. Откуда и взялось что? Раз — и говорит, не вижу ничего, операцию делать будут, очки сейчас плюс четырнадцать диоптрий носит; совсем развалина, кстати, по улице идет — стыдно смотреть: трясется весь, дергается, ноги от тулова отстают. А казак был — по полтора литра усиживали, трех любовниц разом имел: завшу Дуську со свинофермы, Люську, продавщицу из магазина у станции, и секретаршу свою. Тьфу!.. Его вот, Филимонова, минуло: и водочку позволить может, и двести грамм, и триста, и вес еще в теле есть, и поступь та еще, и осанка; в зеркало иногда поглядеть тянет: а как глаз, тот же, нет? Тот же: сверкнет из-под бровей — как стальным клинком, есть еще сила в жилах! На пенсию отправили, в дом сослали, к садику-огородику, — сиди в земле пурхайся. А столько бы еще поворочать мог, столько бы еще потащить на холке — только грузи. Ладно, что ж, можно и на другом поприще, старая закалка ничего не боится, за любое дело берется смело…

Половицы в коридорчике снова тяжело заскрипели, и жена вошла в комнату с тарелками в руках и эмалированной миской, доверху наполненной салатом — огурцами вперемешку с мелко покрошенным салатным листом. От салата шел крепкий запах свежего укропа.

— Сметанкой заправила, — сказала жена, ставя миску на стол. — Вроде бы с постным-то маслом тебе последнее время не очень.

— Хорошо со сметанкой, — сказал Филимонов, откладывая журнал. — Луку не положила? Молодец. С людьми буду разговаривать — чтоб не воротило.

— Так уж учена, знаю уж, — довольная его похвалой, улыбнулась жена. — Первый год вместе живем, что ли.

Она ушла обратно на кухню, а Филимонов положил себе в тарелку вкусно пахнущего укропом салата и аккуратно, неторопливо стал есть, подставляя под вилку, когда нес ко рту, кусочек черного хлеба, чтобы капающая с вилки сметана не запачкала бы белой сорочки с галстуком.

Ах, какой он ел салат, ах, какое чудо, прелесть — душа таяла от такого салата, и все ведь свое, не купленное, с грядочки прямо, да это зимой, в январе месяце! Э-эх, придется, поди, скоро — может, со следующей зимы прямо — прекращать это дело, отключать теплицу от системы — угля идет черт-те сколько, раньше-то незаметно было, топи да топи знай, начальником райтопа работаешь, так чего заботиться, на три вон года, как ушел, запаса хватило, и еще на год хватит верняком, дальше-то уж покупать придется, с теплицей если — так не напасешься…

Жена вошла, поставила перед Филимоновым тарелку с двумя котлетами и картофельным пюре, золотисто посвечивающим в середине холма озерцом растопившегося масла, поставила тарелку с котлетами для себя, а посередине стола — блюдце с мелко порезанными укропом и петрушкой.

— Бери, посыпай сверху, — сказала она, устраиваясь своим большим тяжелым телом на заскрипевшем под нею стуле.

Филимонов закончил с салатом, придвинул тарелку с котлетами и, запустив щепоть в зелень, посыпал котлеты.

— Ворошилу летом приезжать запретим, так я думаю, — сказал он, отваливая от котлеты дымящийся кусок и взглядывая на жену. — Нечего. Родительский дом — не трактир. Жди, бойся: а вдруг с бабой какой прикатит! А без бабы — так потом дрожи: типов подзаборных с собой притащит — ходи отец с матерью по одной половице, они под гитару петь станут!.. Нечего.

Вчера к вечеру пришло письмо от сына, и до самой ночи они с женой думали о том, разрешить сыну приехать в отпуск или нет. У Филимонова вроде сразу всколыхнулось в груди — нечего; но все же окончательно он решить не мог.

— А может, пусть? — сказала жена, просительно глядя на Филимонова. — Пусть уж, бог с ним…

— Ну да, пусть! — отозвался Филимонов мычаще, жуя горячую, обжегшую нёбо котлету. — За сердце с тобой хвататься будем, по полу пройдет — ботинок не снимет: ползай, мать, за ним с тряпкой.

У них было двое детей — дочь и сын, оба в честь Ворошилова названные, Ворошил и Климентина. Дочь — та радовала: за военного вышла, зять уж подполковником, на полковничьем месте, командиром части служил, двоих детей родила, председателем совета офицерских жен при части на общественных началах состояла, а сын не удался: и в институте восемь лет вместо пяти учился, справки для него всякие, академические отпуска выправлять пришлось, и два уж раза женат был, и пил, по работе не рос — как распределили после диплома под Харьков куда-то, так и сидел там все в той же должности, десять уж, считай, лет.

— Нечего, мать! — повторил Филимонов, постукивая вилкой о краешек тарелки. — Я всю ночь думал, хотя мне к нынешнему дню вовсе и не о том думать бы надо, я с бухты-барахты не скажу. Наше дело перед ними теперь маленькое. Вырастили, что положено было — дали, теперь своим умом живут, вот и пусть обходятся. У нас, стариков, тоже еще дел много, сделать все — жизни не хватит. Нечего мне свои нервы на него тратить.

За окном начало светать, снегопад прекратился, ветка акации, все так же неслышно толкалась в стекло. Фигурные, затейливо изогнутые пузатые стрелки на черном циферблате часов в углу показывали половину девятого. Часы были дореволюционные, швейцарские. Филимонов купил их еще в начале тридцатых на распродаже обстановки какой-то незнакомой, одиноко умершей старухи и очень ими дорожил.

— Тебе к какому часу-то? — спросила жена, послушно оглядываясь на часы вслед его взгляду.

— На одиннадцать тридцать назначено. На девять тридцать две выеду — как раз и получится. — Филимонов поджал губы, недолго посидел так и снова стал есть. — Чай еще не заваривала? — спросил он потом, кидая в пустую тарелку верхнюю, подгоревшую хлебную корку. — Давай кофе с лимоном тогда. Растворимый, тот, что я третьего дня достал.

Он попил кофе, встал, взял из шкафа пиджак и, надевая его, смотрел на себя в зеркало на растворенной дверце. Из зеркала ощупывал его небольшими твердыми глазками хоть и уезженный годами, с блеклой, одрябшей кожей, но вполне, вполне еще крепкий, жесткий такой мужик с гладким, тяжелым черепом и мохнатыми бровями, сразу видно — крутого, властного нрава, попробуй пойди кто поперек — перемелет, муки не останется.

— Журнальчик я тебе в папочку положу? — взяла жена со стола «Здоровье» и показала его Филимонову. — Почитаешь в дороге.

— Положи, — согласился он. — Полистаю.

Понимающая у него была жена, настоящий товарищ, как нитка за иголкой за ним, всю жизнь положила — служить ему, почетные работы подворачивались — не шла: о доме заботилась, чтобы все чисто-убрано было, приготовлено-разогрето, и Клавку-парикмахершу, к которой по дурости не ушел чуть, никогда не поминала ему; нитка в иголке — во, точно, лучше не скажешь.

Жена ушла в соседнюю комнату — положить журнал в приготовленную Филимоновым с вечера папку с необходимыми бумагами, а он закрыл дверцу шкафа и пошел в прихожую, к вешалке и обувному ящику — одеваться.

Он уже всунул ноги в ботинки и надевал пальто, когда жена, с папкой в руках, вышла из комнаты. Папку она держала на вытянутых руках, за верхние углы, и шла как-то неуверенно и кособоко. В глазах у нее Филимонов увидел… испуг не испуг, а… вот что-то такое…

— Ты чего? — спросил он, останавливаясь надевать пальто.

— Может, ну его, Прош, — сказала жена, замерла поодаль и с опаской поглядела на папку у себя в руках. — Может, не надо лучше, чего там… Чего тебе за всех других надо, стоит ли?..

— Не поднимай разговора. — Филимонов надел пальто, наклонился, провизжал «молниями» на ботинках, застегнув их, и разогнулся. — Говорено — и будет. Иначе не могу — и все. Точка… Надо, не надо — надо! У меня горит. У меня от всех мыслей об этом голова пухнет. Действовать надо, работать надо, а иначе какой смысл: подумать — и забыть? А? — Он поднял указательный палец, подержал его так мгновение и опустил вниз: — Во!

До станции было двадцать минут ходу. Уже совсем рассвело, морозец стоял градуса четыре, и идти по этому бодрящему, пахнущему свежевыпавшим снегом воздуху было хорошо и приятно.

На станции возле касс работал газетный киоск. Покупать газеты не имело смысла — к вечеру почту принесет на дом почтальон, Филимонов потоптался-потоптался у киоска, раздумывая — может быть, купить все-таки в дорогу какую-нибудь из тех, что не получает, и решил не покупать: если купить, то тогда выходило, что вечером газеты ему принесут попусту — все важное-то во всех газетах одно, и оно уже будет им прочитано.

…К зданию в Москве, в котором размещалась нужная ему редакция газеты, Филимонов подошел ровно в двадцать пять минут двенадцатого. Пропуск ему был заказан, он разделся внизу в гардеробе и пошел по лестнице наверх, на указанный этаж.

В приемной заместителя главного, к которому Филимонову было назначено, кроме секретарши на стуле рядом с ее столом сидел еще, любезничал с ней мужчина лет тридцати. Сидел он, забросив ногу на ногу, покачивая этой висящей в воздухе ногой, и ботинок на ноге был такой же, как у Филимонова, — из коричневой замши, с «молнией». Филимонов вошел и доложил секретарше о себе, мужчина тут же вскочил со стула и, улыбаясь, назвал его по имени-отчеству:

— Прохор Дементьич! Здравствуйте!

— Да! Слушаю вас! — полуповернул к нему голову Филимонов, недовольный, что не дают досказать секретарю все необходимое.

— Здравствуйте, Прохор Дементьич! — повторил мужчина, протягивая руку, и Филимонову пришлось протянуть свою. — Александра Борисыча, к сожалению, срочно вызвали, — сказал мужчина, разводя руками и по-прежнему улыбаясь, — он очень огорчился, но ничего не мог поделать и поручил принять вас мне. Я член редколлегии, редактор того как раз отдела, в котором находилось ваше письмо, меня зовут Валерием Зиновьичем. Валерий Зиновьевич Сухородов.

— Ага, — сказал Филимонов, разглядывая Валерия Зиновьича, и инстинктивно следом за тем посмотрел на обитую черным дерматином, всю в серебристых мебельных гвоздиках, дверь кабинета, в которую мгновение назад еще собирался войти. «Сидит там, поди, притаился, как мышь, — с неприязнью подумал он. — Вызвали его, ага, огорчился… Знаем мы — огорчился…» — Ну что ж, на нет и суда нет, — специально скрипучим голосом, чтобы показать свое неудовольствие, сказал он. — Давайте принимайте вы, что ж… посмотрим, давайте.

У Валерия Зиновьича были туго зачесанные назад и немного вбок, масляно блестевшие черные волосы, гладко выбритое упитанное лицо — Филимонову нравились такие лица.

— Пойдемте, — тронул Валерий Зиновьич Филимонова за локоть.

Он привел Филимонова в свой кабинет, подвел к небольшому журнальному столику, стоявшему поодаль от письменного стола, отодвинул от него кресло, жестом пригласил Филимонова садиться и в другое сел сам.

— Водички, а? «Боржоми». Не против? — улыбаясь, спросил он, беря в руки стоявшую на столике одну из двух бутылок и приготовясь открывать ее.

— Чего ж… можно, — сказал Филимонов, кладя папку на край стола и поближе пододвигая к себе стакан.

Валерий Зиновьич ловко, с одного нажатия ключа открыл бутылку и налил в оба приготовленных стакана до половины.

— Славная водичка «Боржоми», — сказал он, поднимая свой стакан и глядя его на свет — пузырьки газа на стенках были словно серебряные застывшие капли. Отпил глоток, поставил стакан и, все так же улыбаясь, наклонился, облокотился о стол. — Ну, Прохор Дементьич… я вас слушаю.

Улыбка у него была учтивая, любезная, и Филимонову это тоже нравилось.

— Что меня слушать… — все так же скрипуче сказал он. — Александр Борисыч вам поручил… суть дела в чем, вы знаете? Статью мою читали?

— Читал, — кивнув, сказал Валерий Зиновьич.

— Ну вот. Что мне говорить. Все, что в статье, то и повторю — все то. Вот здесь в папке, — Филимонов нагнулся и постучал пальцами о мягко-твердую крышку папки, обтянутую поверху голубым пластиком, с положенным на жесткий картон поролоном внутри, — здесь я всякий фактический матерьялец припас, я вам докажу, как я прав, насколько это необходимо — то, что я предлагаю. Но только сначала вы мне скажете, что вы по этому поводу думаете, а уж тогда и я.

— М-да! — сказал Валерий Зиновьич, откинулся в кресле и забросил ногу на ногу. — Что мы думаем… Как я понимаю, вас не устроил ответ работника нашего отдела?

— Это, знаете, не ответ! — Филимонов отпил из стакана, поставил его, взял папку, неторопливо раскрыл и достал из вклеенного в нее прозрачного пластмассового складня бумагу с редакционным грифом наверху. — Это что за ответ, извиняюсь, это на дурака рассчитано, а я, знаете, не дурак. — Он вынул из нагрудного кармана пиджака чехол с очками, извлек из него очки, надел и зачитал: — «Уважаемый Прохор Дементьевич! Ваше письмо получено редакцией и внимательно изучено. К сожалению, предложения, высказанные в нем, не представляются нам заслуживающими внимания, и, кроме того, вопросы, поднятые в нем, вообще находятся вне компетенции редакции. Младший литсотрудник В. Терентьев». — Филимонов снял очки, положил их в футляр и вместе с бланком ответа опустил на стол. Читая, он тяжело налился кровью, в груди сделалось тесно, и губы ему стало подергивать. — Это что? Это ответ?! — спросил он прерывающимся голосом, поправляя узел галстука и ворочая шеей в узком вороте севшей после стирки сорочки. — Я, извиняюсь, десять страниц исписываю, а мне на трех строчках отвечают! Кто он такой, В. Терентьев?! Младший литсотрудник! Какое право какой-то младший литсотрудник смеет решать — заслуживают внимания мои предложения или нет? А? Это, извиняюсь…

Филимонов задохнулся, горло ему схватило, и он закашлялся. Валерий Зиновьич приподнялся с кресла и, перегнувшись через стол, подал ему его стакан.

— Благодарю! — сквозь кашель выговорил Филимонов, откашлялся и отпил из стакана.

Валерий Зиновьич вновь сидел в кресле, все так же пригнувшись и облокотившись о стол, но уже не улыбаясь.

— В общем, Прохор Дементьич… — начал он медленно, когда Филимонов поставил стакан на стол и тылом ладони обтер губы, — в общем, я должен согласиться с вами… это, конечно, неправильно, это ошибка наша, что по такому вопросу… такому человеку, как вы, отвечал младший литсотрудник… Я от лица редколлегии приношу вам извинения… и благодарю за внимание к нашей газете, что вы обратились именно в нашу, а не в другую…

«Благодарен он… счастлив прямо! — со злорадством подумал Филимонов. — Ишь! Слов прямо от благодарности-то найти не может».

— Что ж! — сказал он, всовываясь в паузу в речи Валерия Зиновьича. — Если благодарны и ошибку свою признаете, давайте, что ж, я забуду, давайте все сначала начнем: вот я, вот мои предложения — выношенные и аргументированные, давайте помещать их на страницах газеты.

Он успокоился, губы ему больше не дергало, и голосу вернулась его прежняя медлительная сиплость.

— Да, но… видите ли, Прохор Дементьич… — Валерий Зиновьич, не отрывая от стола, покрутил в руках свой стакан и отодвинул его. — Видите ли… ведь это действительно вопрос не нашей компетенции. Ведь мы не даем, скажем, названия улицам, городам, поселкам, этим занимаются соответствующие учреждения — исполкомы в данном случае… и вопрос, который вы поднимаете, — это компетенция тоже соответствующего учреждения… я вам даже не скажу сейчас сразу — какого… ну, может быть, Министерства культуры, Союза писателей…

— Да… да… да… — кивал Филимонов вслед его словам, будто соглашаясь, и, когда Валерий Зиновьич помянул Министерство культуры, выкинул перед собой вперед раскрытой ладонью, словно защищаясь, руку. — Во! — сказал он. — Во! То-то и оно! Союза писателей… Как же! Союза писателей… Захотят они! Да наоборот же! Им же это лишь на руку: слава, деньги, женщины — все к ним тогда валит. Наше это дело, дорогой Валерий Зиновьич, наше — общенародное. Каждого, у кого совесть есть, кто на эти безобразия смотреть не может, да. Потому я к вам в газету и написал — вопрос поставить, внимание обратить. Знаете такое выражение: если не я, то кто же? Вот! Если не я, то кто же? Мне, извиняюсь, наплевать, что мальчишка какой-то оскорбил меня. Но он от идеи отмахнулся, от дела — а это, знаете, я никому не прощу.

И опять Филимонов, говоря, распалился, и опять почувствовал, как налилось кровью выскобленное безопасной бритвой лицо, и опять губы в углах стало подергивать. Валерий Зиновьич собрался что-то сказать, но Филимонов остановил его, хлопнув по столу ладонью.

— Тихо! — прикрикнул он. — Тихо! Я еще не закончил. Будьте любезны выслушать и убедиться. Давайте посмотрим фактам в глаза. Давайте не будем заглядывать в статью, где я привожу точные ссылки на источники, давайте обратимся к самим источникам. — Он быстро раскрыл папку и из второго пластмассового складня достал ворох газетных вырезок. — Смотрим вместе. Пожалуйста: «Известия», шестидесятый год, Марк Чернец, народный артист, лауреат, — пьяный за рулем, обругал милиционера. Симферопольская областная газета, пятьдесят седьмой год. Рашид Хачачов, певец знаменитый, сорвал передачу по радио, триста рублей за пять минут выступления требовал. Дальше смотрим. «Литгазета». Луков, писатель такой, опять лауреат, — сам виноват, правила нарушил, а с потерпевшего деньги на ремонт машины требовал! «Комсомольская правда»: Мамаев, тоже артист, рвачествует, Пальцев, хоккеист этот, в ресторанах с девочками пьянствует. А? Во! А почему? Да потому, что они знаменитые, о них говорят все — они, значит, не такие, как обыкновенные люди!.. — Филимонов остановился и двинул по столу кипу газетных вырезок к Валерию Зиновьичу. — Смотрите, смотрите!

В вежливых глазах Валерия Зиновьича было теперь изумление.

— И что же, — после некоторой паузы сказал он, не притрагиваясь к вырезкам, — вы совершенно серьезно считаете, что из-за этого… из-за того, что некоторые люди искусства, литературы, спорта оступились, может быть, даже случайно… из-за этого нужно…

— Нет, — сказал Филимонов, — нет, не поэтому. Это лишь, так сказать, яркие примеры, подтверждающие мою правоту. А дело не в этом. Дело вообще — в справедливости. Истинно человеческой справедливости, да! И я повторю, пожалуйста. — Он отпил из стакана, поставил его обратно на стол, утер губы и сел в кресло глубже. — Ильичева Валериана Ивановича знаете? — спросил он затем.

— Не знаю, — сказал Валерий Зиновьич.

— Во! — Филимонов поднял вверх указательный палец. И опустил его вниз. — Не знаете! А это, между прочим, заслуженнейший человек, председатель нашего горисполкома. Но вы его не знаете. Вы просто знаете, что в таком-то городе есть горисполком и есть в нем, значит, председатель. Так? Так. Он для вас просто председатель. Несет где-то там свою службу. А теперь смотрите, теперь слушайте, я вам все доказываю по законам логики: почему это писателю или артисту такое — вот их все по именам знать должны? А?! Другой трудится всю жизнь, сколько чего доброго сделает, пользы принесет, а о нем? О нем — ни-че-го! Ничего никому не известно, идет по улице — кто такой? Никто! А певички там всякие, песенку выучила, глазки подвела, платье такое, что глядеть срам, надела — ее объявляют: такая-то там Сидорова, предположим, тогда-то родилась, так-то училась, те-то се-то у нее родители и муж композитор такой-то… Вылезает на экран, глядите — знаменитость! А на ней пробы ставить негде, на морде у нее, извиняюсь, одни похотливые желания написаны, — это какой же молодежи пример? Или писателей возьмем. Стишок он сочинил, пропечатался, и вот о нем губерния трезвонить пошла: Иванов такой-то и сякой-то, Иванов на БАМ поехал, Иванов во Францию поехал, Иванов новое стихотворение сочинил. А начальник, предположим, ЖЭКа чистоты и порядка во вверенном ему жилом массиве добился, людям жить приятнее стало — о начальнике этого ЖЭКа, извиняюсь, не пишут, куда он в свой отпуск поехал и что он при этом думал — нет!..

— Но это же не так! — громко перебивая Филимонова, сказал Валерий Зиновьич. — Подождите, Прохор Дементьич, подождите! — решительным жестом остановил он Филимонова, и из-под рукава его пиджака далеко вперед выскочила на миг манжета цветной полосатой рубашки, скрепленная большой, с каким-то дорогим камнем, золотой запонкой. — Это же не так, как вы говорите! Если тот же начальник ЖЭКа прославился своими делами или какой-нибудь председатель горисполкома, ткачиха, тракторист, инженер и так далее — наоборот, именно что о них-то и пишут, рассказывают о них и называют их фамилии!

Филимонов слушал его, поджав губы, и смотрел в окно. Из окна был виден в кучах невывезенного бурого снега там-сям какой-то фабричный двор, дымила черная труба котельной, выталкивая под серое, затянутое тучами небо клубы ржавого дыма, ехал беззвучно автокар, нагруженный позади водителя штабелем плоских ящиков, поодаль, через дорогу, строилось какое-то здание производственного облика, яркий оранжевый кран, разворачиваясь, тащил по воздуху раскачивающуюся на тросах белую бетонную плиту с проемом будущего окна внутри… Вдаль Филимонов видел хорошо.

— Ну, все? — спросил он, когда этот Валерий Зиновьич сообщил про фамилии и сделал паузу. — Перебивать, когда человек говорит и еще не кончил, нехорошо. Некультурно, знаете ли. Я вам именно об этом, о чем вы сказали, и хотел говорить. Именно об этом. Я, заметьте, не сказал, что  н е  п и ш у т, я сказал — о том не пишут, куда он в свой отпуск поехал и что он при этом думал. Вот как я сказал! И должен сказать, правильно, что не пишут — нечего об этом писать. Делом прославился — вот об этом да, это хорошо, это заслуженно. Но певички там эти… извиняюсь, они что, прославились, они делом заслужили: песенку прошептала, задом повертела, поулыбалась нам — ее фамилию на весь Советский Союз? А?! Чувствуете? Логику вы ухватываете? Нам, извиняюсь, что, важно, кто такую вот песню исполнил? Или сочинил? Нам сама песня важна, вот что! А что, не все равно, кто спел ее — Иванова или Сидорова? Все равно. А если уж вот такими мастерами они станут, как тот начальник ЖЭКа, выдающимися, вот тогда можно и фамилию их назвать. Тогда, не раньше! И справедливость наша социалистическая восторжествует — раз, и сами они необыкновенными такими чувствовать себя не будут — два, и стимул у них, кроме всего прочего, чтобы расти, будет — три. — Филимонов загнул по очереди на левой руке три пальца и, крепко сжав губы, обернул руку загнутыми пальцами к Валерию Зиновьичу. — Вот, судите теперь сами, чепуха мои предложения, как написал ваш товарищ младший литсотрудник В. Терентьев, или наоборот. Вот, пожалуйста, теперь я все сказал. В основном. Теперь и вас выслушать могу, давайте.

Филимонов судорожно перевел дыхание, подтянул узел галстука, взял стакан с водой и сделал крупный жадный глоток. Внутри у него все горело.

Валерий Зиновьич сидел над столом по-прежнему пригнувшись, но локти его не лежали на столе, а были на коленях, и он крутил в руках, глядя вниз, пустой стакан.

— Значит, Прохор Дементьевич, — сказал он наконец, поднимая глаза на Филимонова, — если я вас правильно понял, вы просите напечатать ваше письмо, с этими всеми вашими мыслями, в нашей газете?

— Я не прошу! — с нажимом сказал Филимонов и глянул на члена редколлегии исподлобья, из-под мохнатых густых бровей одним из своих тяжелых прожигающих взглядов. — Я требую! Я пенсионер, но это не значит, что я дальше своего сада-огорода ничего не вижу, нет! Мне не безразличны вопросы нашего общественного бытия, и то, что я вам предлагаю, — это не недозрелые какие-нибудь, привскочившие в голову мысли, а плод долгих и мучительных раздумий. Помноженных, прибавьте, на долгий жизненный и социальный опыт.

Валерий Зиновьич опять глядел себе в стакан и крутил его между пальцами.

— Вот что, Прохор Дементьич! — сказал он потом, вновь поднимая глаза на Филимонова, и теперь они были у него, увидел Филимонов, не вежливые, не изумленные, а пасмурно-снисходительные. — Я вам могу, конечно, сказать, что мы тут еще провентилируем, посоветуемся… оттянуть то есть… но вы ведь не успокоитесь, вы ведь в покое нас не оставите…

— Нет, — сказал Филимонов жестко, — не оставлю!

— Ну вот, — улыбнулся Валерий Зиновьич, тронул ворох газетных вырезок и передвинул его по столу к папке Филимонова. — Как вы и хотели, не младший литсотрудник, а я, от лица редколлегии, говорю вам: нам это все не представляется заслуживающим внимания.

Мгновение Филимонов смотрел на него, не веря и не понимая до конца смысла сказанного. Потом он повторил, медленно, почти по слогам:

— Не заслуживающим?..

— Да, не заслуживающим, — подтверждающим тоном сказал Валерий Зиновьич.

— Ага-а, — протянул Филимонов. — Ага… Это что же, окончательное ваше решение?

— Да, окончательное, — сказал Валерий Зиновьич.

— Ага, ага… — Филимонов взял газетные вырезки, постучал ими по столу, чтобы они уложились поровнее, и, глядя этому Валерию Зиновьичу на его туго, словно держались клеем, зачесанные назад волосы, сказал, усмехаясь через силу: — Охмуряли, ишь! Водичку подсунули! Дешевенький, знаете ли, приемчик. Видал я такие приемчики! Видал… — Он положил вырезки обратно в пластмассовый складень, вслед им положил ответ младшего литсотрудника В. Терентьева, застегнул папку на кнопки, встал — и не выдержал, заговорил, чувствуя, как вновь наливается кровью и как дергаются в ярости губы: — Но я вам покажу, я вам еще задам, вы еще у меня попрыгаете!.. Думаете, что… думаете вам такое отношение сойдет?! Не-ет! Не-ет!.. Парасунова знаешь? — спросил он, нагибаясь, приближая свое лицо к лицу Валерия Зиновьича. — Вот! Жди! Не мной сажен, но мной слетишь! Ишь, волосики-то зачесаны — лизун, полз, поди, извивался, а миг один — и все, слетел, жди теперь!

— Пошел вон! — бледнея и не поднимаясь со своего кресла, выговорил Валерий Зиновьич.

— Чего?! — будто он не разобрал смысла сказанного, с угрозой переспросил Филимонов.

И нарвался:

— Пошел вон, жалуйся, куда хочешь, но чтоб духу твоего здесь не было!

Сердце у Филимонова колотилось с такой силой, что каждый удар его жаркой волной отдавался даже в голове.

— Т-ты! Т-ты!.. — заикаясь выговорил он. — Го-овно! В трамвае едешь — п-пердишь втихомолку, а потом носом ворочаешь: навоняно!..

Он повернулся и пошел к двери тяжелой, осадистой походкой, уже открыл ее — и тут его ждало еще одно унижение:

— Пропуск вам подписать надо, — сказал ему в спину этот Валерий Зиновьич. — А то вас на выходе там задержат.

Филимонов обернулся — член редколлегии Валерий Зиновьич все так же сидел в кресле, и было ясно, что сам он не поднимется.

Филимонов прошел обратно к столу, молча положил на него пропуск, Валерий Зиновьич, тоже молча, вынул шариковую ручку из кармана, поставил время и расписался. Кран, увидел Филимонов, беря со стола пропуск и поворачиваясь вновь идти к двери, стоял теперь в недвижности, высоко вверх взодрав стрелу, с пустым, раскачивающимся на зимнем ветру крюком — на стройке начался обед…

После посещения редакции Филимонов планировал пройтись немного по Москве — с лета уж не был, потолкаться в магазинах и, может быть, даже пообедать где-нибудь в недорогом кафе на проспекте Калинина, но ни на что на это не было у него сейчас сил.

Табло возле стеклянного здания пригородных касс вокзала показывало, что нужная ему электричка отправится через минуту. Он побежал, мелко перебирая ногами, прижимая папку к груди, боясь оскользнуться и упасть, вскочил в первую же дверь, и она с шипеньем закрылась. Вагон был почти пустой, Филимонов прошел вдоль ряда скамеек, ища место возле незамерзшего окна, увидел такое и сел. Электричка уже ехала, набирая потихоньку скорость, Филимонов положил папку на сиденье рядом и стал смотреть в окно — на заснеженный белый мир за ним, однообразный и скучный. В груди у него было горько и тяжело. Как жаль, какая обида, что он не знает, не знаком в самом деле с Парасуновым или еще с кем из таких же — только вот покричал, адреналин себе в крови сбросил, а так и останутся эти сосунки, прилизанные эти, ненаказанными… Ах, в самом деле!..

…Жена дома ждала его с обедом. С кухни в прихожую натянуло крепким вкусным запахом борща, парового мяса и жареных кабачков.

— Ну как? — спросила жена, выйдя к нему, снимающему пальто, и увидела его лицо. — Неладно что?

— А, мать!.. — не глядя на нее, отдал ей, чтоб не мешалась, папку Филимонов. — Разве ж кто понимает что? Разве ж кто хочет что? Никто ничего, всем наплевать, о себе только и заботятся.

Стол в комнате по-прежнему, в честь его выезда в Москву, стоял застеленный скатертью. Филимонов собрал ее, скомкал и с силой швырнул в угол дивана.

— Мать! — крикнул он, сколько хватило горла. — Что эту, понимаешь, тут!.. Клеенка где?!

— Ой, да я откуда знала-то… — тяжело протопав по коридорчику, пробежала жена. Она достала с полки из шкафа свернутую клеенку и застелила стол, а скатерть сложила и убрала.

Филимонов сел за стол, подпер голову рукой и сидел так, не двигаясь, глядя в окно, на скребущуюся о стекло ветку акации, пока жена не принесла тарелки с борщом.

— На что, мать, ушла жизнь, — сказал Филимонов, размешивая сметану, скорбно поджимая губы и глядя мимо жены. — На что? Чтобы какие-то сосунки посылали нас… грязью поливали… ничего которым не интересно. А! Ведь я ему о чем рассказываю, что предлагаю — это какого масштаба мысли!.. А он: не заслуживает внимания! Да потом еще… похлеще!

— Не понимают, не понимают… — осуждающе поддакнула жена. — Да и откуда же: они ж об этом не думают, это для них — как снег на голову.

— И всюду так, везде — куда ни ткнись, — отправляя ложку в рот и мотая головой, сказал Филимонов. — Всюду! В исполкомы Советов, говорит, обращайтесь. Будто не обращался! А я ведь о главном еще не писал, не торкался никуда — о цифровой индексификации-то. Мы ж передовая страна, кому и начинать, как не нам. Одних вон Ивановых Иванов Ивановичей в Москве триста с чем-то тысяч. А?! Разберись в них, проведи учет. А был бы индекс у каждого — и все, никаких проблем. 4П 1042. Или 308Г2. И справедливость тогда для всех полная. Спела свою песню, поизгилялась — и ладно, уходи, нечего знать нам, Петрова ты или Иванова. 4П 1042 — и хорош.

— А может, бог с ним? — робко, будто винясь, сказала жена. — Пиши это все, записывай, а слать не шли. Знаешь, как бывает: потом прочитают — и признают. Вот-де мы, дураки, думаем, а вот уж до нас сообразили.

Филимонов доел борщ, облизал ложку и бросил ее в пустую тарелку. Первый голод у него прошел, и он уже не чувствовал себя таким несчастным и бессильным.

— Говоришь тоже! — сказал он, отваливаясь на спинку стула и с громким чмоком доставая языком застрявшие в зубах куски свеклы. — Кому это после меня нужно будет? Нет! Филимонов послужит еще обществу, послужит. Сейчас, не потом.

Жена ушла на кухню, унеся тарелки, и вернулась со вторым — отварным мясом и жареными кабачками.

— Селиверстов приходил, — сказала она.

— А! — сказал Филимонов, жуя. — Чего?

— Так просто. Поговорить. Из поликлиники шел. У врача был — струя у него медленная. Зайду, говорит, в туалет и стою десять минут, прямо-де дух вон.

— Тьфу! — выругался Филимонов. — Совсем дерьмом стал. Ворошилу не написала? — спросил он.

Жена не ответила, опустила голову и ковырялась вилкой в кабачках.

— Нечего! — сказал Филимонов с сипотцой, догадавшись о ее мыслях. — Нечего! Я сегодня сам отпишу — нечего!

Часы в углу щелкнули стрелкой, хрипло зашипели и отбили четыре удара.

— Почту, должно, принесли уже, — взглядывая в окно, сказал Филимонов.

— Должно, — отозвалась жена. Она подняла лицо от тарелки и вновь стала есть.

Филимонов смотрел в окно — вдалеке, за голыми ветвями яблонь, видна была сверкающая стеклами теплица — и думал о том, что он еще поживет, ему еще далеко до Косой, час его еще не близок, и он еще послужит, он еще поработает, он еще  д а с т.

1978 г.

В ГОСТИНИЦЕ

1

Сосед делал себе укол инсулина. Ноги у него были широко расставлены, чтобы приспущенные брюки не съехали на пол, правая нога, освобожденная от веса, подогнута в колене. Дряблые, старческие ляжки его были покрыты седым курчавым волосом.

Сосед кололся, никуда не уходя, прямо в номере возле своей постели. Тугунин старался не смотреть, но всякий раз глаза словно бы сами собой схватывали какую-нибудь подробность процедуры.

Пальцы старика вдавили поршень до упора, перехватили шприц поудобнее и рывком вытащили иглу из бедра. Изогнувшись, другой рукой старик потер место укола ваткой со спиртом и, положив шприц в чехол, стал надевать брюки. «Любви все во-озрасты поко-орны, ее поры-ывы бла-аготво-орны», — глотая слова, принялся напевать он.

Тугунин закрыл шкаф, передернул плечами, чтобы плащ удобнее осел на них, и взял со стола приготовленный портфель.

— До вечера, — сказал он.

— До вечера, до вечера, — прервал свое пение старик. — Ебж.

— Что? — не понял Тугунин.

— Ебж. Если буду жив. Граф Лев Николаевич Толстой так в своем дневнике писал. «Сегодня кончаю. До завтра, ебж».

— А-а, — протянул Тугунин. — Любопытно.

— Формула смирения, — застегивая ширинку, сказал старик. — Если бы я полагался на бога, то как диабетик давно бы уже не был жив. Интересно, я думаю: а если вот война, а мне надо каждый день колоться — и вдруг не достану инсулина? Все, не от пули, не от мины, а? Жутковато делается.

Ему было шестьдесят четыре года, но он продолжал служить в отделе снабжения своего родного завода где-то в Красноярском крае и сейчас приехал в Москву готовить к отправке на завод новое оборудование.

— Ладно, до вечера, — повторил Тугунин. — Счастливо вам.

— Ебж, — снова сказал старик со смешком. — И вам счастливо.

Тугунин открыл дверь и вышел в коридор.

«…ее поры-ывы бла-аготво-орны…» — прозвучал ему вслед, в закрывающуюся дверь дребезжащий голос старика.

Коридорная за столиком в холле напротив лестницы была уже дневная.

— Доброе утро, — поздоровался с ней Тугунин.

— Какое там доброе, холодище, — посмотрела на него коридорная. Это была грудастая, мощного сложения женщина средних лет с завитыми барашком редкими серыми волосами. — Ключик не сдаете?

— Там есть еще, — приостанавливаясь, махнул рукой Тугунин.

— Ну тогда ладно, — кивнула коридорная. — Идите тогда.

«Ну и иду! — ругнулся про себя Тугунин. — Приказчица нашлась…»

Он не любил гостиничную жизнь и оттого не любил командировки. Но раз, два раза в год выезжать все-таки приходилось, и тогда наступала пора пытки.

Впереди Тугунина спускалась по лестнице, широко размахивая рукой с зажатым в ней цветастым складным зонтиком, женщина в зеленой нейлоновой куртке и синих клетчатых брюках, с напуском заправленных в сапоги. Сапоги тоже были зеленые.

«Синее с зеленым. Ну и вкус», — усмехнулся Тугунин.

Женщина завернула на следующий марш, оказалась обращена лицом к Тугунину, и он узнал ее.

Он заметил ее в первый еще день, позавчера. Их вошла в буфет сразу целая группа, человек шесть, он сидел за столиком в углу, ел холодные непроваренные сосиски, она вошла последней, и он сразу обратил на нее внимание.

В юности ему всегда нравились высокоскулые, с раскосыми глазами, восточного типа женщины — наследственность говорила или еще что? — позднее, когда он уже вкусил горькую сладость отношений с ними, все это как-то само собою перестало быть важным: и форма глаз, и скулы. Вошедшая женщина будто охлестнула его неким воспоминанием; оно было прочно забыто и завалено в памяти — не продраться до него, но от него остался на поверхности слабый след, и этот-то след, как запах, напомнил ему о чем-то бывшем и утраченном. У женщины было узкое, с гладкой и чистой кожей худое лицо, скулы у нее остро и туго подпирали рысьего разреза, утянутые к вискам серые глаза. И выражение этих глаз было покойно-веселое, и в складках красивого, несколько большого рта — та же покойность и мягкость.

— Садитесь ко мне, девушки, — по холостяцкой привычке, нужно, не нужно — забросить удочку, помахал рукой Тугунин, когда женщины, набрав в буфете имеющейся в нем снеди, пошли к столикам выбирать место.

«Ужение» было совершенно бессмысленным — им, шестерым, и за свободным столиком было тесновато, — и на призыв Тугунина они не обратили внимания. Только вот эта, вошедшая последней, с тарелкой в руках, на которой поцокивали, сталкиваясь, яйца, посмотрела на него, подержала на нем взгляд недолгий миг и усмехнулась.

И сейчас Тугунин, догнав ее на лестнице, тоже не удержался:

— А чего ж прекрасная сильфида одна?

Вздрогнув от неожиданности, она подалась от него в сторону, посмотрела и тоже узнала.

— О господи! — пустив короткий смешок — то ли по его, то ли по своему адресу, что испугалась, — сказала она. — Нельзя же так.

— А как можно? — спускаясь теперь рядом с ней и заглядывая ей в лицо, улыбаясь, спросил Тугунин.

— Не знаю как, — не глядя на него, пожала она плечами.

— Ну, как-то ведь надо начинать, — сказал он.

Теперь она посмотрела на него:

— Что начинать?

— Что. Знакомиться.

— А-а… — отворачиваясь, протянула она.

— Я сегодня буду свободен к пяти часам, — сказал Тугунин. — Я в гостинице, вы в гостинице — вечером делать нечего, давайте проведем его вместе.

— Мне есть что, я ведь только сейчас одна, — ответила женщина.

Они уже спустились вниз и пересекали вестибюль, идя к двери.

— Да, действительно, — сказал Тугунин. — Я удивился — такая компания женщин, чем вы тут занимаетесь?

— Гуляем, — вновь пустив короткий, какой-то смущенно-глуповатый смешок, сказала женщина.

Тугунин открыл дверь — одну, вторую, и они вместе вышли на улицу. Дождя не было, асфальт был сух, лишь кое-где черными металлическими заплатами блестели лужи, но дул злой, колючий ветер, нес посеревшие, много раз вымокнувшие и вновь высохшие листья. Из автобуса, стоявшего на дороге под крыльцом, закричали в открытую переднюю дверь:

— Юля! Совесть у тебя есть? Так и ВДНХ закроют!

«А, она с делегацией на ВДНХ. Или по путевке», — догадался Тугунин.

— Скажите мне, Юля, в каком вы, во всяком случае, номере? — спросил он.

— В пятьсот пятнадцатом, — сказала она, взялась за поручень, ступила на ступеньку и оттуда уже, обернувшись, помахала ему прижатой к плечу рукой, как крылышком: — Пока.

И было что-то в ее лице: в ее высоко вздернутых острых скулах, раскосых глазах — во всем покойно-веселом выражении его что-то такое, от чего Тугунина опять будто охлестнуло горячей волной.

«Ч-черт!..» — подумал он непонятно к чему.

2

В министерстве Тугунину был на сегодня назначен прием у заместителя начальника главка. Назначено было на десять тридцать, но ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час заместитель не принял. Тугунин бесцельно болтался по коридору, сидел на стуле у вделанного в стену шкафа одного из отделов, время от времени то тому, то другому работнику отдела требовалось взять какую-нибудь папку из шкафа, и Тугунину каждый раз приходилось вскакивать, извиняться, пропускать и ждать, когда снова можно будет сесть.

За что он еще ненавидел командировки — за ту постоянную униженность, в которой находился в них. Всем было не до ходока из провинции, у всех горели свои, за которые они несли личную ответственность, дела, все пытались отделаться побыстрее, перебросить вопрос кому-нибудь другому, выходило так, что все, чем занимаешься ты, — это что-то мелкое, незначительное и вообще даже ненужное, а необходимое, существенное, государственно важное — у них, и стыдно же отнимать у людей силы и время.

В половине второго, как сообщила позвонившая начальнику отдела секретарша, заместитель начальника главка ушел на обед. Это означало, что Тугунин и начальник отдела, вместе с которым Тугунину предстояло идти на прием, могут воспользоваться обеденной паузой заместителя и тоже пообедать.

Вызвали Тугунина около трех. Прием длился десять минут: заместитель сразу же сказал: «Нет!» — нет средств, тогда Тугунин стал объяснять, откуда их можно взять, приговаривая при этом, что он-то личной выгоды не имеет никакой, все лишь в интересах производства, начальник отдела поддакнул, что да, материалы в отделе изучены, отдел поддерживает, все резонно, заместитель, не дослушав, вновь сказал «нет», Тугунин пошел по второму кругу — результат был тот же, и лишь после третьего заместитель, глянув на начальника отдела, спросил:

— Докладная с заключением у вас? Ну дайте, я сам погляжу. Такое дело с бухты-барахты решать нельзя.

— Все должно быть тип-топ, — похлопал Тугунина по плечу начальник отдела в коридоре.

Тугунин зашел вместе с ним в комнату отдела, взял портфель, распрощался и пошел к лифту — спускаться в гардероб. Дел у него больше никаких не было, ждать теперь только решения заместителя.

В лифте, стремительно летя вниз, он посмотрел на часы — стрелки показывали начало четвертого. Говоря утром той женщине в гостинице, что освобождается к пяти часам, Тугунин думал, что может быть не принят нынче и вообще.

На улице дул все тот же утренний злой ветер, проспект Калинина, забитый людьми в хорошую погоду до тесноты, просматривался насквозь.

Тугунин перешел по подземному переходу на другую сторону, побродил по отделам Дома книги, ничего не купив, потолкался в магазине «Мелодия», уйдя пустым и оттуда, дошел до парфюмерного магазина «Сирень» — никаких французских духов не было. Были арабские, по десять рублей, но их Тугунин взять не решился.

Он пошел обратно к бульварному кольцу, на почту. Теперь ветер дул навстречу, выбивал слезы из глаз. Автоматической связи со Свердловском на почте не имелось, следовало заказывать и ждать, и Тугунин порадовался этому. Ему хотелось как можно побольше убить времени, чтобы как можно скорее дотянуть до ночи, а там спать — и уж следующий день; и кроме того, оттягивалась пора, когда снова нужно будет выйти на улицу.

— …Ну неужели же нигде нет? — вновь спросила мать. В голосе ее Тугунину послышался упрек. — Сережик, может, ты не очень ходил, может, еще походишь — так нужно…

— Ну, не знаю, ну где еще смотреть, я во всех центральных магазинах за эти дни побывал, — раздражаясь, сказал Тугунин.

Мать в трубке помолчала.

— Так, понимаешь, нужно… — просительно вздохнула она затем.

Тугунин взорвался.

— Слушай, у меня сейчас кончатся минуты, а ты все вздыхаешь да объясняешь мне, как тебе нужно. Я спрашиваю — арабские покупать?

— Покупай, — безнадежно вздохнула мать — Хотя…

— Что — хотя?!

— Ничего, — быстро сказала мать. — Покупай. — И спросила: — Почему ты так груб?

Теперь голос у нее был несчастный.

— Извини, — нехотя пробормотал Тугунин.

— Это ведь не для меня. Для себя я бы не стала тебя так тревожить.

— Да, да… — вновь пробормотал Тугунин.

Духи нужны были дочери материного мужа — подарить какой-то врачихе, а раз они нужны были его дочери, то он делал из матери фарш, заставляя ее добывать их.

— Ну все, больше ты ничего не хочешь сказать мне? — спросила мать укрепившимся деревянным голосом.

— Но ее же не устроят арабские? — хмуро сказал Тугунин.

— Нет.

— Так что же ты тогда?

— Ну так ты же говоришь, что нигде нет, специально звонишь…

— Кончается ваше время, — вмешалась механическим голосом телефонистка.

— Ладно, я похожу еще, — сказал Тугунин. — Пока.

Он положил трубку и вышел из кабины.

Ему было стыдно. Звонок был абсолютно бессмыслен — духи нужны только французские, он это знал с самого начала. Просто он уже заранее, еще до разговора, был раздражен. Для того и позвонил, если разобраться, чтобы выплеснуть это свое раздражение. И все оттого, что просьба матери. Будто она виновата перед ним, что он появился на свет божий, и должна теперь всей своей жизнью искупать свою вину бесконечной материнской заботой о нем, он же ответно на всякую ее просьбу об обратной заботе отозваться укором за ту ее вину…

— А-а, ч-че-ёрт!.. — вытолкнул Тугунин сквозь зубы, помотав головой, словно от этого чувство стыда могло отлететь от него.

Выходить на улицу не хотелось. Он посмотрел на часы, висящие на дальней стене зала, — было без десяти пять. Ложиться раньше одиннадцати не имеет смысла — не уснешь. Он отвернул рукав пиджака над своим «Полетом» — часы показывали пять без девяти. Тут же, когда он поднял глаза, прыгнула стрелка и настенных часов. Тугунина это развеселило. Словно часы испугались, что врут.

«Ладно», — сказал он про себя и пошел к лестнице на первый этаж. На первом этаже, напротив входа, отделенные друг от друга плексигласовыми округлыми кожухами, висели телефоны-автоматы. Он узнал телефон справочного гостиницы, и там ему дали телефон пятого этажа его корпуса.

— Позовите из пятьсот пятнадцатого Юлю, — попросил Тугунин.

Он не надеялся, что она окажется в номере, — чего человеку, приехавшему в Москву по путевке, сидеть в номере среди бела дня? Даже если и такая погода.

Но она оказалась в номере.

— Да? — взяла она трубку.

Голос у нее — он и не заметил утром на лестнице — был чистый, сильный, и была в нем какая-то та же покойная мягкость, что и в ее лице.

— Это я, — сказал Тугунин. — Как видите, пять часов, и я свободен.

— Кто это — «я»? — с тем же утренним коротким смешком на паузе спросил ее голос.

— Именно тот, про кого вы и подумали.

— Действительно? — сказала она. — А я вам, по-моему, не представлялась.

— Но я же слышал, как вас позвали из автобуса, — тоже со смешком ответил Тугунин.

— А. Действительно вы. И что же вам надо от меня?

— Вас, — сказал Тугунин. — Я на Арбатской площади, у кинотеатра «Художественный», у меня туда два билета. Через сорок минут я вас жду в метро на «Библиотеке Ленина», у последнего по ходу вагона.

— А если у первого? — спросила она насмешливо.

— Как угодно. Только давайте договоримся точно.

— Ужасно вы покладистый человек, — сказала она. Некоторое время после этого в трубке было молчание, и наконец голос ее произнес: — А если через час, то успеем?

— Конечно, — сказал Тугунин.

Повесив трубку, он вновь пересек проспект под землей и вышел к «Художественному». Билетов на оставшиеся два вечерних сеанса не было. Минут сорок Тугунин с поднятым воротником плаща протолкался у входа, спрашивая лишний билетик, потом спустился в метро и поехал на «Библиотеку имени Ленина».

3

Час еще стоял ранний, и они сидели за столом одни. Столы помещались внутри массивных, тяжелого вида деревянных выгородок, видны были из всего довольно большого зала только три-четыре других стола, и создавалась иллюзия отдельного кабинета. Окна были зашторены, лампы под потолком горели через три четвертая, и в зале держался полумрак. На невидимой за стенкой «кабинета» эстраде опробывал инструменты оркестр.

Подано было только вино и вода, закуска запаздывала. Тугунин не пил сухого вина с последнего, годичной давности, приезда в Москву и выпил его сейчас, то и дело пригубливая из бокала, чуть ли уже не полбутылки.

У него, как водится, были отработаны темы для таких вот начальных разговоров, и сейчас он рассказывал Юле, как однажды, когда он возвращался из командировки, его, с кем-то спутав, встретило целое семейство грузин, усадили в черную «Волгу», привезли к себе домой, а дома — стол, вино, тосты, и он, войдя в роль, рассказывал о здоровье дяди Гоги, тети Лейлы и присных, и все бы ничего, хорошая была жизнь, если бы вдруг не оказалось, что он, оказывается, приехал свататься к дочери некоего дяди Чингиза и пора уже к ним ехать.

— Убегал я от них по чердаку, — говорил Тугунин с серьезным видом. — Все уже вниз сошли, в «Волгу» садимся, а мне будто бы понадобилось. Пошел меня наверх один провожать, усатый такой, подвел меня, дверь открыл — вот, говорит, генацвале, пожалуйста, а я его туда, на задвижку — и деру. Забрался на чердак — и через другой подъезд. Весь в паутине, в пыли — тот еще видок.

Юля смеялась, пригибаясь к столу.

— Ой, да не может быть, выдумали вы все.

— Ну конечно, доказать я вам не могу. Но так все и было.

Случай этот произошел с сослуживцем Тугунина, Жорой Гамхуашвили, и то было неизвестно, не выдумал ли половину всего этого Жора сам.

— Нет, так и было, — повторил Тугунин, снова отхлебывая из бокала.

— А мне не придется с такими темпами, — Юля кивнула на его бокал, — тащить вас потом на себе?

Она сидела, чуть развернувшись в его сторону, правая ее рука лежала на столе, он накрыл ее своей, она вздрогнула — и не отняла.

— Исключено, — сказал Тугунин. — Это я вас на руках понесу.

Рука ее под его рукой снова вздрогнула, сделала слабую попытку освободиться, и Тугунин прижал ее к столу. Юля не смотрела на него, взглянула — и тут же отвела глаза. И опять, как утром у автобуса, словно что-то поднялось у Тугунина из живота от этого ее взгляда, стиснуло в ложечке, в гортани, прокатилось по нёбу. «Ч-черт!..» — опять, как утром, подумалось ему с каким-то внезапным ознобным дрожаньем.

— Пустите… Сергей… — не глядя на него, с просительной стесненной улыбкой проговорила Юля.

Тугунин отпустил ее руку, она взяла ее на колени, и по-прежнему она не глядела на него. Что-то произошло — ни одно слово не выходило у Тугунина из горла.

Он допил вино в бокале и поставил его на стол.

Музыканты, опробывавшие инструменты, на мгновение смолкли и заиграли.

— Пойдемте танцевать, — рвущимся голосом сказал Тугунин.

На площадке перед эстрадой не было никого. Тугунин взял ее за талию и другой рукой за плечо — она не противилась. Полумрак в зале, упрятанные за темными выгородками столы рождали ощущение уединенности, освобождая от обычных в танцевальном одиночестве напряжения и скованности.

Тугунин нагнулся и поцеловал Юлю в выступающую из-под выреза кофточки округлую косточку ключицы.

— Я схожу с ума от вас, — сказал он.

Она повела плечом, как бы поежившись, и вдруг забросила ему руки за шею и тесно прижалась к нему. Тугунин посмотрел на нее — ему были видны ее гладко зачесанные и собранные на затылке в пучок блестящие темные волосы, глаз ее он не видел, но ему показалось, они у нее закрыты.

— У вас сумасшедше красивые глаза. Скулы у вас совершенно необыкновенные. В вас или китайская, или японская кровь… — Онемение, поразившее Тугунина за столом, прошло, и он был вполне в состоянии говорить то, что полагалось в таком случае.

Юля, пока они танцевали, не вымолвила ни слова.

Но, когда они снова сели за стол, сразу же, едва опустилась на стул, ее будто прорвало.

— А вы знаете, — сказала она с веселым оживлением, отхлебнула из бокала, глянула на Тугунина и чему-то засмеялась. — Вы знаете, я первый раз в Москве. Вот сколько прожила на свете, а ни разу не была, а тут путевка, и я поехала. Когда-нибудь ведь надо, да?

— Обязательно, — улыбаясь, поддержал он.

— Ну вот, вот я и решила — все-таки две почти недели, экскурсии, крыша над головой, вы одобряете, да?

— Конечно, — снова сказал он. В ее неожиданном оживлении легко угадывалась наивно и неловко скрываемая растерянность, и оттого в нем была некоторая комичность.

— Вообще у меня такая работа — я техник-технолог на заводе, — все сидишь и сидишь, расписываешь карту, так да эдак, на том да на другом изготовлять, знаете, поехать куда-нибудь, поглядеть — просто счастье. Конечно, не ВДНХ мне нужна, мы пять дней здесь, а я уже всю Москву обошла.

— Так уж и всю? — улыбнулся Тугунин.

— Ну нет, конечно, — засмеялась она. — Центр, конечно. А всей Москвы, наверно, сами москвичи не знают. — Она снова взяла бокал и отпила. — Как вы думаете?

— Думаю, как бы мне не пришлось вас на себе нести, — сказал он.

Она опять засмеялась, и глаза у нее блестели:

— Уже боитесь? Но вы обещали.

Его туго и остро кольнуло знакомое сладкое предчувствие.

— Я от своих обещаний, — медленно, раздельно произнося каждое слово, глядя ей прямо в глаза, сказал Тугунин, — никогда не отказываюсь…

Официантка, звонко, словно бы недовольно, простучав каблуками, остановилась с подносом у стола, укрепила поднос, подперев бедром, на краю и подала закуску — ломтики ветчины с хреном, блюдо рыбного ассорти, неизменные в любом ресторане и кафе страны «столичные» салаты.

— Позволите, мадам, поухаживать за вами? — спросил Тугунин с занесенной над закусками вилкой. — С чего начнете? Вам ветчины, севрюги, лосося?

— Маслину, — в тон ему, с тем же преувеличенным возбуждением сказала она.

— Ах, сколько угодно! — ответил он, делая в воздухе рукой с вилкой какое-то порхательное движение, и, подцепив одну из маслин в ассорти, положил ее ей на тарелку. — Вас устраивает, мадам?

И все последующие два часа, которые они провели в наполняющемся мало-помалу, все более разгуливающемся кафе, переложив со стола в желудок и салаты, и ассорти, и ветчину, и по порции жаркого в горшочке, выпив еще одну бутылку вина и еще несколько раз станцевав, — так все время и держалась между ними интонация преувеличенно гротескной шутливости. Но едва лишь вышли в темноту холодного вечера, в завывающий на огромных просторах Калининского проспекта мозглый резкий ветер, сразу что-то изменилось у них, Тугунин почувствовал, как прежняя, недавняя его легкость будто высочилась из него, оставив взамен нечто тяжелое и неуклюжее — словно прогорели дрова, превратившись в кучу серой золы.

Возле метро, прежде чем спуститься, они зашли в небольшой, глухо шумящий в вышине, совершенно темный сад на задах кинотеатра, он стал целовать ее, глубоко назад закидывая ей голову, тесно прижимая к себе, и она отвечала ему с нежной и страстной податливостью.

— О, — говорила она, перебирая его волосы на затылке под тульей шляпы, — Сергей… о… о, господи, Сергей!..

У гостиницы, в соседнем дворе, опять под глухо и мощно шумящими над головой деревьями, они снова остановились, и она снова так же отвечала на его поцелуи, и Тугунин сказал, прижимаясь губами к ее застывшему на ветру, холодному уху:

— Через пятнадцать минут приходи ко мне в номер.

Она ничего не ответила, повела слегка головой, будто поежилась, и он повторил:

— В номер ко мне приходи. Минут через пятнадцать.

Она вновь ничего не ответила, взяла его лицо в ладони, поцеловала сама — долгим влажным поцелуем, и Тугунин понял это как согласие.

В гостиницу они вошли порознь — сначала она, потом он.

Он поднимался и слышал где-то марша на два выше себя слабый стук ее каблуков.

Он надеялся, что соседа-старика не будет. Два вечера из трех, проведенных Тугуниным в гостинице, старик возвращался в двенадцать, присутствуя при работах второй смены. «Я старый волк, и лучше уж я побегаю, высунув язык, по лесу, чем буду сидеть и меня обложат флажками», — говорил он Тугунину наутро, объясняя свои принципы.

Но сосед был дома. Он сидел у стола с бутылкой кефира, куском диабетического батона и ел.

— После укола через некоторое время мне обязательно нужно перекусить, — сказал он Тугунину. — Где это вы шляетесь до такой поры, или у вас тоже работа — гляди в оба, не то потом не та будет проба?

Тугунин повесил плащ на плечики и закрыл шкаф.

— Женщины, — сказал он. — Не работа, а женщины.

— Ага, вы не теряетесь, — кусая батон и отхлебывая прямо из бутылки, с похвалою в голосе сказал сосед. — Ну и что же — знаете, любопытство, но не хотите, не отвечайте, — удачно?

Момент был — лучше не надо: старик прямо сам напрашивался. Судя по всему, он бы не отказал: такой шустрый, шебутной, рубаха-парень старик. Посмотрел бы уж часок телевизор в холле…

Тугунин уже открыл было рот — и вдруг понял, что не сделает этого. Было что-то в выражении этих ее трогательно-раскосых глаз, в том, как она пыталась убрать и не убрала руку из-под его руки в кафе, как она отвечала ему на его поцелуи, — было что-то во всем этом такое, из-за чего он не мог унизить ее просьбой к старику, пусть она об этом не будет даже и знать.

— Я вернусь сейчас, — сказал он соседу вместо ответа на его вопрос.

Тугунин поднялся на промежуточную лестничную площадку между этажами, встал там и закурил. Он простоял десять минут, пятнадцать, двадцать — она не появлялась.

«Ч-черт!.. Унизить испугался, — с насмешкой над собой подумалось ему. — А почему она, в самом деле, должна вообще прийти… Не придет».

Но все же он вынул еще одну сигарету и снова закурил. И когда уже докуривал ее, вверху раздались шаги. Он взглянул — это была она.

Она переоделась, была сейчас в легком темно-красном платье, закрывавшем колени, грудь открыта, и он, глядя, как она спускается к нему, улыбаясь ему недоуменной радостной улыбкой, заметил с удивлением — только сейчас, — что она, пожалуй, красива.

— Я виноват, — сказал он, беря ее руку в свою и тут же отпуская, чтобы не увидели коридорные ни с его, ни с ее этажей. — Я виноват, я поторопился — приглашение отменяется…

4

В дверь снова постучали. Постучали кулаком, изо всей силы, с властной, грубой требовательностью. Стучали уже в третий раз, каждый раз с интервалами минут в пятнадцать, и сейчас, показалось Тугунину, решили достучаться.

Он отбросил одеяло, вскочил, всунул ноги в брюки, застегнул наскоро пуговицу на поясе и повернул ключ в замке.

У номера, в белом чистом фартуке, стояла горничная.

— Чего не открываете, убираться же надо! — сказала она, делая движение оттеснить Тугунина и пройти в номер. В руках у нее было ведро со шваброй, на полу, у ног, стоял пылесос.

— Я сплю! — загораживая ей проход, чуть ли не по раздельности каждый звук, выговорил он. — Что вы рветесь? Высплюсь — тогда и убирайтесь!

Он захлопнул дверь, повернул ключ и, сняв брюки, снова лег.

— А я испугалась, — прижимаясь к нему, с коротким смешком сказала Юля. — Господи, думаю, ну все. Выселят еще. Или вдруг на работу сообщат.

Тугунин засмеялся, притискивая ее к себе и гладя плечо — кожа на теле у нее тоже была гладкая и чистая, у него крутилось в голове старое, затасканное слово — атласная.

— Ох уж трусиха. Если что, трояк коридорной в лапу — и все в порядке.

— Да? — спросила она, показалось ему, с некоторой обидой.

— Да, — ответил он.

— А откуда ты знаешь?

— Что знаю?

— Ну что трояк — и все в порядке?

Тугунин хмыкнул.

— Да это известное дело.

— Ты так уже делал, да?

— Нет, в книге прочитал. В книге ведь плохого не посоветуют?

— М-м… — с преувеличенностью простонала она, приподнялась и больно надавила ему кулаком на подбородок. — Гад такой. Умеешь соблазнять женщин.

Тугунин, снова довольно хмыкнув, вывернулся из-под ее кулачка.

— Собственница, — сказал он, — ух ты, какая собственница…

Юля легла, уютно умащиваясь плечом у него под мышкой, устраивая голову на его груди, — она моментально, с какой-то радостной простотой обвыклась с ним, вся распахнулась ему навстречу с щенячьей азартной доверчивостью, ошеломив Тугунина, и от совершившейся близости с ней его затопляло сейчас давно забытой, когда-то лишь в юности случавшейся, теперь, пожалуй, заново открывшейся ему плавящей, разнимающей душу нежностью.

— Ух ты, какая собственница… — повторил он, не давая ей окончательно устроиться у себя на груди, целуя ее влажным, скользящим поцелуем в шею, за ухом, в ямку у ключицы, и она тут же отозвалась: руками, животом, коленями — всем телом проникая, впаиваясь в него, и опять Тугунин испытал то, давно с ним не происходившее — исчезновение тела, бесплотные мгновенья слияния с чужой душой, растворившейся в нем и растворившей в себе его.

«С гостиничной-то однодневкой!..» — с изумлением подумал он после, устало лежа с закрытыми глазами и стараясь не заснуть.

Все же он заснул. И проснулся от щекотанья в носу — она щекотала его шпилькой, вынутой из волос, сомкнув ее пружинистые концы.

— Эй, мсье! — с тем же возбужденно-веселым смешком сказала она открывшему глаза Тугунину. — Вы мировую классику читаете или нет?

— Что именно? — помаргивая и зевая в сторону, спросил он.

— Ну, скажем, Гюи де Мопассана, роман «Жизнь».

— Настольная книга, — все еще зевая, отозвался он.

— Тогда вы должны знать, что женщины не очень любят спящих мужчин.

— В самом деле?

— В самом деле. Можно еще вспомнить «Тысячу и одну ночь». Там к одной царевне, или кем там она была — шахиня? — молодой человек на свидания приходил. Придет в беседку, наестся, ожидая ее, и уснет. И очень она сурово его за то покарала.

— И справедливо, да? — вспоминая ту ужасавшую в детстве своей непонятностью и жестокостью расправы над незадачливым влюбленным сказку, спросил Тугунин.

— Не гневи женщину, разгневанная женщина — страшна, — с мнимосерьезным лицом сказала Юля.

Она снова сделалась такой же, как вчера в кафе после того поцелуя, как уже была сегодня, когда тайно, улучив момент, пробралась к нему в номер мимо бдительно несущей свою вахту коридорной, и вновь в этом ее оживлении легко угадывалось старательно и неловко затушевываемое смущение.

«Ч-черт!..» — против воли опять пробормотал про себя Тугунин.

— Что, давай выбираться на свет белый, пойдем по Москве шляться? — произнес он вслух.

— Давай, — послушно и радостно откликнулась она.

Они оделись, он вышел в коридор — коридор был пуст, белые пласты света из открытых дверей номеров, в которых убиралась горничная, рассекали его полутьму в противоположном конце.

— Выходи, — приказал он Юле.

Она вышмыгнула из номера и, не оглядываясь, пошла по коридору, неслышно ступая предусмотрительно взятыми у соседки взаймы вельветовыми мягкими туфлями.

Тугунин закрыл дверь, привел в порядок постель, подобрал с полу оброненную Юлей шпильку и, послонявшись бесцельно по номеру еще минут пять, оделся в уличное.

Они договорились встретиться во вчерашнем садике, во дворе соседнего дома. Юля уже ждала его. Она была в той же зеленой нейлоновой куртке и зеленых сапогах, в которые были заправлены с напуском клетчатые синие брюки, на плече у нее висела коричневая замшевая сумка, но, теперь Тугунину не увиделось в этом никакой дисгармонии.

Они позавтракали в плохоньком кафе поблизости — из окна видно было круглое, все в колоннах здание метро «ВДНХ», — вышли, и Тугунин позвонил в министерство. Подходило уже обеденное время, но он звонил со спокойной душой — он знал по опыту, что, пока заместитель изучит материалы, пройдет дня три и, следовательно, все это время ему просто незачем появляться в министерстве.

Так оно и оказалось, он повесил трубку и вышел из автомата. Юля стояла рядом, повернувшись спиной к ветру, руки у нее были в карманах, нос уже успел покраснеть.

— Может быть, мне следует восстановить свое доброе имя, сводить тебя все-таки в кино? — обнимая ее, спросил Тугунин.

— Угу, угу, — с радостной охотой отозвалась она. «Хоть бы он подольше изучал эту мою записку, недельку бы хоть», — подумалось Тугунину.

5

— Ну, ты с духами, можешь в других местах бить отбой, — сказал Тугунин в трубку и, глянув на расцветшую мигом от его взгляда в счастливой улыбке Юлю, подмигнул ей.

— Спасибо, Сережа, большое тебе спасибо, милый! — произнесла в трубке мать. — У тебя командировка, дела, а я тебя заставила бегать… ну ты уж извини меня, милый. Для себя я тебя бы…

— Ладно, — перебил ее Тугунин, — ничего.

— Когда возвращаешься?

— Не знаю пока, — ответил он. — Пока здесь. Ну, неделю — самое большее, больше-то не пробуду.

— Спасибо тебе, Сережа, такое спасибо… — вместо прощания еще раз принялась благодарить мать.

В трубке щелкнуло, надпись на табло — «до конца разговора осталось 30 секунд» — погасла.

— Пойдем, Шехерезада, — повесив трубку, притиснул Тугунин на мгновение Юлю к себе.

Они вытолкались из набитой до вокзальной тесноты маленькой комнатушки переговорного пункта и вышли в полукруглый, сбегавший к входным дверям двумя лестницами вестибюль.

— А красивая женщина, да? — спросила Юля.

— Кто?

— Ну, которой ты духи купил.

— Да это мать, — сказал Тугунин, усмехаясь. — Ты ж слышала, как я с ней разговаривал.

— Мало ли как разговаривал. — Юля засмеялась своим коротким, как бы глуповатым смешком. — Ну скажи, чего ты боишься?

— А я не боюсь, — улыбаясь вслед ей, пожал плечами Тугунин. — Я тебе сказал.

— Ну и таись, раз так хочешь, — демонстративно отвернулась она от него, заложив руки за спину, и тут же вновь повернулась, взяла его обеими руками за локоть и прижалась к нему. — А у тебя много было женщин, да? — спросила она, заглядывая ему в лицо сбоку вверх, щуря свои рысьи глаза с выжидательностью и любопытством.

Они миновали тамбур, открыли тяжелую, массивную дверь с большой круглой бронзовой ручкой и вышли на крыльцо. День выдался холодный, как все предыдущие, но спокойный, безветренный, и глубокая осенняя синева многочисленных прогалин в пепельно-белых облаках слепила глаза.

— Много, да? — снова спросила Юля, все так же прижимаясь к нему и заглядывая в лицо.

— Были… ну что ж ты думаешь… конечно, были, — усмехаясь, пробормотал Тугунин, косясь на нее сверху вниз. — А у тебя, а? — врастяжку произнес он, освободил свою руку из ее и крепко притиснул Юлю к себе. — У тебя много было мужчин, а ну-ка говори.

— А сколько это — много? — снова закидывая к нему наверх лицо, спросила она.

— Ну, сколько… ну двадцать, тридцать…

— А-а!.. — запнувшись, протянула она. — Ты знаешь, я вообще нравлюсь мужчинам. Ага. Со мной все время знакомятся. У меня, знаешь, одна история была — прямо как в какой-нибудь книге старой. От жены уходил, травился из-за меня, в больнице лежал… Умолял, чтобы я с ним была, а мне это не нужно было. Совершенно не нужно, ну вот совсем.

Тугунин не ожидал, что эти ее бездумные, легкомысленным тоном произнесенные слова отзовутся в нем такой саднящей, такой острой болью.

— Ну, еще б на такую не зариться, — как можно более веселым голосом произнес он, опустив руку и похлопав ее по бедру. — О-го-го, сколько огня в тебе! Мертвого разбудишь.

Они шли по Горького вверх, обратно в сторону «Галантереи», в которой купили духи. «Ой, а ты знаешь, я тебе достану!» — воскликнула она, когда он сказал, что ему нужны французские духи, а их нигде нет. — Мне моя подруга записку к одной продавщице дала, если что дефицитное купить. Они на юге в прошлом году познакомилась. Я не обращалась, мне но нужно было, а сейчас попробую, а?»

— Давай снова в «Галантерею» зайдем, — сказал Тугунин.

— Зачем? — спросила она.

— Ну, ну… — не сразу нашелся он, как сказать. Мгновение назад он осознал с отчетливой ясностью, что в понедельник, послезавтра, ни дня не задерживаясь, вероятно, уедет, и ему захотелось что-нибудь подарить ей.

Но она поняла и так.

— Нет, нечего нам больше заходить, — сказала она с такой холодностью и резкостью, что он больше не настаивал.

Время приближалось к двум, у продовольственных магазинов накапливались очереди.

Они проводили вместе уже третий день. И Тугунин вовсе не тяготился этим ее постоянным ежечасным присутствием рядом, наоборот: казалось, вовсе не страдая от жажды, — но уж коль попался на пути! — он нагнулся над бьющим из земли ключом и вот все пьет и пьет и никак не напьется.

Сосед по случаю субботы сидел сегодня в номере, но в четыре часа он собирался уйти в гости к какому-то своему старому приятелю, и им, выходило, оставалось убить всего лишь уже два часа.

— Давай накупим всякой всячины, чтобы потом из номера не выходить, — предложил Тугунин. У него имелся в чемодане электрокипятильник, и можно было вскипятить воду для чая прямо в стаканах.

— Давай! — с обычной своей радостно-возбужденной улыбкой глянула на него Юля.

Они купили ветчины, хлеба, сыра, каких-то детских сырков, яблок, пачку чая, бутылку вина и поехали в гостиницу.

— Я тебя вызову, как можно будет, — поцеловал ее на подходе к гостинице Тугунин, остановился, покурил с минуту в одиночестве и пошел следом.

Старик был в номере. И он не одевался, и, кажется, вообще не собирался никуда уходить — он лежал в своей постели, натянув одеяло на подбородок, с закрытыми глазами, и его широкий толстый нос с торчащими из ноздрей сухими соломинами седых волос острился на обтекшем вниз лице с мертвой безжизненностью.

Тугунин этого не ожидал. Он вообще надеялся, что старика уже нет, и сказал Юле, чтобы она ждала его вызова, лишь на всякий случай.

— Что с вами? — наклонился он над стариком, тронув его за плечо через одеяло.

— А? — трудно открыл глаза старик. — Пришли, да? Ничего, уже все. Поесть я вовремя с этими буфетами не успел. Сейчас уже все. Не беспокойтесь, только не тревожьте меня — мне полежать нужно.

— В гости-то что ж, не поедете? — спросил Тугунин.

— Нет, какие гости, — уже с закрытыми глазами отозвался старик. — Не говорите больше со мной.

Тугунин швырнул авоську с продуктами к себе на кровать и шепотом, сквозь стиснутые зубы, выругался:

— Ч-черт!..

Он снял плащ, переобулся и вышел в коридор. На всхлоп двери выбежала из служебной комнаты с надкусанным бутербродом у рта коридорная.

— Свалилось чего? — строго спросила она Тугунина.

— Господь бог с неба, — ответил он, проходя мимо.

На Юлином этаже коридорная проводила его до номера долгим подозрительным взглядом. Прошлые дни Тугунин не позволял себе подниматься сюда; он выходил на улицу и, позвонив из автомата, просил позвать ему Юлию из пятьсот пятнадцатой.

Юля выскочила к нему на стук уже переодетая, со светящейся на лице улыбкой готовности.

— Ну, и это причина, чтобы расстраиваться?! — блестя глазами, весело сказала она, когда он сообщил ей, что старик никуда не уезжает. — Ну и пусть не уезжает. Доставай в кино три билета. На ближайший сеанс.

Тугунин спустился к себе в номер, оделся и вновь вышел на улицу. В «Космосе», кинотеатре поблизости от метро, только что начали продавать броню. Он встал в очередь, и ему досталось — какие-то последние билеты, хороший ряд, боковые места.

Коридорная на Юлином этаже быстро оглядела его и увела глаза в сторону.

Тугунин отдал Юле билеты и хотел уйти.

— Зачем? — схватила она его за руку. — Нечего. Прямо и заходи.

Тугунин зашел. Юлины соседки все сидели наготове и тут же поднялись, стали одеваться, кидая в его сторону снисходительно-смешливые взгляды, и спустя минуты полторы в номере никого из них уже не было.

— Ну вот, часа два, по крайней мере, у нас с тобой есть, а? — сказала Юля, забрасывая ему на шею руки.

— И как тебе удалось? — спросил он.

— Ловкость рук — и никакого мошенства, — сказала она с видом послушной, примерной ученицы, довольной похвалой за отлично выполненное домашнее задание.

— И ничего… стыдно не было? — Он запнулся, подумал было — не надо, и все же задал этот вопрос.

— Не-а, — помотала она головой, все так же не размыкая рук у него на шее. — А чего стыдиться? — И пустила свой короткий смешок: — Что естественно, то прекрасно.

— А мимо дежурной я тут фланировал туда-сюда?

— Тоже все в порядке, — тем же горделивым тоном примерной ученицы ответила она. — Ты же меня учил.

— Что, в самом деле? — спросил он, вспоминая взгляд коридорной.

— В самом деле! — отозвалась она.

«Оторва, ну, однако, оторва!.. — с изумлением, с тою же мозжащей, режущей болью где-то над ложечкой, что тогда на Горького, когда вышли из Центрального телеграфа и она принялась рассказывать ему о какой-то своей, как в книгах, истории. — Оторва, ну, однако, оторва!..» — обдало Тугунина и долго, не затухая, отдавалось и отдавалось в нем.

Но и опять, несмотря на эту боль, было ему головокружительно, бестелесно и пронзительно с ней.

6

— Ну все, все тип-топ, я ж говорил, — сказал начальник отдела, встречая Тугунина. Он пожал ему руку и, похлопывая по плечу, усадил на стул возле своего стола. — Вот! — поднял он со стола и перекинул Тугунину его бумаги. В левом углу докладной была торопливым, неразборчивым почерком начертана резолюция заместителя начальника главка.

— Да я у него ничего тут не разберу, — сказал Тугунин. Однако то, что резолюция положительная, — это он уловил.

— Не разбираете — тогда возвращайте, — протянул руку за бумагами начальник отдела. — А нам, подчиненным, разбирать положено, мы разбираем. В общем, все, никаких дополнительных встреч-разговоров не нужно, можете возвращаться, мы тут соответствующий приказик доработаем, подпишем — и через месяц получите. Довольны?

— Доволен, как же не доволен.- — Тугунин, улыбаясь, даже потер в азарте руки. — Теперь наша лаборатория завернет…

— Смотрите, заворот кишок не получите, — пошутил начальник.

— Наоборот. Теперь уж вот, со средствами, не получим, — радостно отшутился Тугунин.

И, однако же, радость была какая-то вялая. Словно бы он перетерпел в ожидании ее — переждал, и потерял уже к ней всякий интерес и вкус.

Он понял, в чем дело, придя в кассы «Метрополя» покупать билет. В кассах «Метрополя» продавали билеты за сутки и более, и билет можно было взять и на завтрашний вечер, и на послезавтрашний, командировку ему отметили бы по билету — на какое число сумел достать.

Но он не знал, на какое же число брать. Юле оставалось еще четыре дня; если задержаться на четыре, у него выходил с командировочным сроком перерасход в двое суток — но это было не страшно, никто с ним за этот перерасход ничего не сделал бы, накинули бы эти двое суток, и все. Дело было в другом — Тугунин никак не мог решить, задерживаться ли на эти четыре дня или нет. И вообще не мог он решить, как ему быть, как ему поступить с Юлей, не мог понять себя, весь словно рассыпался на груду винтиков, болтов и прочих железяк, и ни чертежа, ни схемы, ни приблизительного эскиза, чтобы собрать. И все подавливало, подсасывало в груди — боль не боль, черт знает что такое, но орать временами хотелось от этого.

Очередь его подошла, он уже сунулся с головой в окно — и извинился, пробормотал какую-то невнятицу в оправдание, быстро пошел к широким стеклянным дверям и вышел.

Проспект Маркса, бывший Охотный ряд, с видневшимся на холме впереди, на площади Дзержинского, памятником Дзержинскому, ревел моторами, шелестел тысячами голосов, шаркал тысячами подошв и производил сотни и сотни других, по отдельности неразличимых, сливавшихся в один общий гул, шумов, — у всех вокруг была своя жизнь, и никто не мог ничего ему подсказать.

Тугунин сунул руки в карманы и побрел по проспекту вверх, к памятнику Дзержинскому.

Он жил один уже много лет и привык к такой жизни, но то, что упоительно и желанно было в молодости, а особенно в юности, стало все тяжелее и горше с годами, и из-под привычки, как трава по весне из-под убитой осенью в плотный асфальт земли, все сильнее пробивалась тоска и томление по иной жизни; у него были стены и крыша, в защищавшее от превратностей погоды замкнутое пространство которых он приходил вечерами, а ему хотелось  д о м а. Но уже слишком много — тридцать четыре года! — было прожито, чтобы так вот легко жилплощадь превратилась в дом, и, желая этого, Тугунин уже не надеялся.

Ч-черт!.. Зачем она пришла к нему… Зачем в ней при этом ее таком ясном простодушии все остальное… ч-черт!.. И какие глаза, скулы какие — все лицо… ч-черт!.. ч-черт!..

Тугунин повернулся и быстро, крепко вколачивая каблуки в асфальт, пошел обратно к кассам. В кассах он вновь занял очередь и, когда подошел к окну, попросил с решительностью:

— На завтра, на «Урал», до Свердловска, один.

7

— Между прочим, если вдруг заболеете диабетом, — сказал старик, одной рукой укладывая шприц в футляр, а другой поддерживая брюки, — могу дать вам весьма полезный совет: забудьте о женщинах. Вы можете мне поверить. Я болею диабетом двадцать восемь лет, с тридцати шести, и как только я заболел, я тут же завязал со всеми женщинами. Должны остаться, работа и болезнь. Все, и больше ничего. А женщины — это убитое время. У древних греков было поверье, будто человек в первобытные времена представлял собой шар. Потом он будто бы развалился на две части, и каждая половина, чтобы стать цельным, должна найти другую свою часть. Это, я вам скажу, сущая чепуха. Невозможно найти. А если найдешь, как ты узнаешь: та половина или не та? Так что женщины — это убитое время. Женщины — это сплошная неизвестность: пойди угадай, куда ее вместе с тобой через час потянет. А у диабетика должен быть режим, у него все силы должны быть сосредоточены на борьбе, он наперед весь свой день по часам должен знать — иначе хана.

— Типун вам на язык. С какой стати вы мне все это мелете? — Тугунин докрутил провод вокруг спирали электронагревателя и со злостью швырнул его в раскрытый чемодан. — Язык без костей, что ли?

— Просто делюсь опытом, помилуй бог, что в том плохого? — Старик пожал плечами. — Вот вы сейчас не болеете простудой, но вы же знаете: если заболели, надо этазольчику выпить, водочки принять, в постель лечь. Ну так вот так же — профилактически. С таким-то опытом, как у меня, и держать его при себе…

— Идите к черту! — зверея, заорал Тугунин. — Заткнитесь! Хватит! Я терпел вас неделю с лишним, помолчите хоть в последний день!

— А вы водите сюда в мое отсутствие бабу — я, однако, не протестую. — Старик застегнул ремень на брюках и, сняв со стула, надел пиджак. — Думаете, мне это приятно? Я тут к вам стучал в четверг, бегал вокруг двери — за шприцем вернулся: вдруг задержусь, вечером уколоться, — к дежурной я, обратите внимание, не пошел!

— Так сначала это вы стучались? — пораженно спросил Тугунин.

— Я, между прочим, — сказал старик. — Сначала или не сначала…

Он ушел, Тугунин докидал в чемодан вещи, оделся и спустился на улицу вслед за стариком.

— Юлию из пятьсот пятнадцатой позовите, будьте добры, — позвонил он из хорошо уже знакомой автоматной будки.

Он только еще снимал плащ, когда дверь открылась и вошла она.

— Прошмыгнула, как мышка! — довольная собой, радостно сказала Юля.

— Ах ты, какая мышка!.. — вновь чувствуя, как все в нем будто плывет и плавится от ее близости, от ее рысьих раскосых глаз, от ее острых тугих скул, обнял Юлю за плечи Тугунин.

…Она пошла его провожать. Они задержались, и, когда прибежали к его вагону, по внутренней связи просили провожающих покинуть поезд.

— Ну, — сказал Тугунин, беря ее за отвороты куртки и притягивая к себе. — Ну, ну что ж… — Он не попросил у нее никаких ее координат в Перми, не дал своих, и она тоже не заговаривала об этом. — Ну что ж… — повторил он, — нам здесь было хорошо… так уж это давай и запомним… и чтобы так это в памяти и осталось, чтобы не испортить… пусть это в нашей памяти. Ага?

— Ага, — послушно и радостно закивала она.

«Ну вот. Вот. Все правильно», — сказал голос внутри Тугунина.

Поезд за спиной тронул.

— Ой! — странным каким-то, как оборвавшимся, голосом выговорила Юля.

— Садитесь, гражданин! — крикнула Тугунину из двери проводница.

Он нагнулся, быстро и торопливо поцеловал Юлю в расползшиеся вдруг, как кисель, губы, похлопал по плечу — и побежал, вскочил в вагон, крепко примяв проводницу.

— Идите давайте! — с досадой, грубо сказала проводница, отталкивая его плечом за спину.

Выставив руку в дверной проем, Тугунин помахал, но махал он вслепую — Юлю ему видно уже не было.

Поезд ушел. Последний вагон его некоторое время виднелся в переплетеньях привокзальных путей, потом исчез, втянулся за какое-то складское здание, уныло серевшее вдали обпылившейся весенней побелкой.

Юля сунула руки в карманы куртки и пошла по перрону к вокзалу. Вокруг никого уже не было — никто не стоял так долго, все уже ушли. Юля нагнулась, подобрала обмусоленную, затоптанную обертку от мороженого и стала рвать ее — с крепко сжатыми губами, с затвердевшим, неподвижным лицом.

— Фу, какая мерзость, фу! — недорвав, бросила она клочки обертки и судорожными скорыми движениями стала отряхивать руки. — Какая мерзость!..

Выйдя с вокзала, она вошла в подкативший к остановке автобус, оторвала билет и, сев к окну, обхватила себя за плечи, согнувшись и глядя вниз, на колени.

Потом она оказалась в парке за Выставкой, напротив нечеловеческим деянием взметнувшейся ввысь гигантской стрелы Останкинской телевышки, — в этом парке они гуляли в воскресенье. Начал накрапывать дождичек — она все кружила, кружила по дорожкам, шурша палым листом, подставляя лицо каплям и не вытирая их, потом капли стали срываться у нее с ресниц, она крепилась некоторое время — и разрыдалась, и села, зажимая лицо руками, на подвернувшуюся скамейку.

— О господи! О господи!.. — стонала она.

К скамейке подошла и села рядом с Юлей пожилая женщина с добрым, хорошим лицом.

— Детка! — сказала она, осторожно касаясь Юлиного плеча. — Что с тобой? Тебе нужна какая-то помощь?

— Нет, — с закушенной губой, вытирая слезы ладонью, помотала головой Юля. — Нет, уже не помочь, уже все… да я сама дура…

— Ты расскажи, ты расскажи, — попросила женщина. — Расскажи, я тебе незнакомая — канет как в воду. Расскажи — легче будет.

— Я несчастливая, — сказала Юля, швыркая носом. — Я несчастливая, и сама виновата, я знаю… Вот посмотрите на меня: я ведь ничего себе?

— Ничего, — внимательно посмотрела на нее женщина. — Весьма ничего. А для определенного вкуса — даже красива. И вообще у тебя очень славное лицо — у тебя хорошая душа.

— Об этом не мне судить, — сказала Юля. — Какая есть. Но я ведь ему тоже не просто приглянулась, я это видела. Я здесь на ВДНХ по путевке, в гостинице, мы утром пошли в буфет, я зашла, а на меня откуда-то взгляд, я посмотрела — и меня, знаете, как тряхануло. Я раньше монтажницей работала, меня иногда током било — вот так же. Мне всегда такой тип нравился. Светлые, их белобрысыми называют, ну блондины, и глаза при этом — явно монгольская кровь намешалась — азиатские такие. Нравился, а никого у меня такого не было, я уж и забыла, что он мне нравится. Но и не в этом дело… не в этом только… я не знаю точно… я голову потеряла, совсем, напрочь, я к нему сразу пошла, позвал — и пошла, а ведь до этого у меня сколько никого не было…

— Измучил тот-то? — мягко спросила женщина.

— Ужасно, ужасно. Измучил — я свету белого не видела, я уж думала — все, ни на одного мужчину смотреть не смогу… Какие у меня двадцать, какие тридцать, историю какую-то про мужика, будто травился, выдумала… И ведь я видела — он не просто так ко мне, я все ждала… ждала все, дура, а он даже фамилию не спросил!..

Юля снова заревела, размазывая слезы по лицу вместе с тушью, и когда очнулась — вокруг были уже глубокие сумерки, вдали, в пролете аллеи, обвязывал стволы деревьев ватою сизый туман.

— Ой, — простонала Юля, затихая, — ой, господи!..

Она еще посидела немного, с горечью исповедуясь бесплотной своей собеседнице, что вот уже ей скоро двадцать семь, вовсе не маленький для женщины возраст, и как-то все не так идет в жизни, все по-другому, чем загадывалось в юности… потом вдруг испугалась, что сидит здесь, в темноте почти, одна, и вскочила, и быстро пошла по аллее к выходу.

Сзади что-то неприятное холодило. Она провела рукой — это влажные листья пристали к юбке, когда сидела. Они были осклизло-противные на ощупь, и она вытерла руку после них платком.

1978 г.

ХОЗЯЙКА КООПЕРАТИВНОЙ КВАРТИРЫ

1

На станции Лось, что последняя в черте Москвы по Ярославской железной дороге, кончила жизнь самоубийством молодая женщина лет тридцати. Она пряталась под платформой, высоко поднятой над землей на прямоугольных железобетонных столбах, а когда электричка стала подходить, легла шеей на рельсы, руки подобрала под себя, и голову ей отрезало.

Элла Бухметкова, хозяйка двухкомнатной кооперативной квартиры в 14-этажной блочной башне, товаровед на меховой фабрике, стояла в это время на платформе, намереваясь сесть в подходящую электричку, чтобы ехать на работу, и все видела. Машинист, когда женщина легла на рельсы, затормозил, но до платформы оставалось мало метров, и тормоза оказались бессильны. Потом машинист сдал поезд назад, и Элла увидела, что тело женщины в черном пальто из жеваного кожзаменителя лежит с одной стороны рельса, а голова в красном, с синими цветами платочке — с другой, лицом вниз, платочком вверх, ржавая щебенка вокруг рельса залита кровью, а от шеи у женщины в выстуженный за ночь, знобящий мартовский воздух струится парок.

Машинист вылез из кабины весь белый и даже матом не мог ругаться, он только спрыгнул вниз, посмотрел — и его вывернуло. Потом он сел на рельс с другой стороны пути, перегнулся в пояснице и, икая, стал раскачиваться из стороны в сторону.

На платформу сразу же натекло любопытных со всего, кажется, микрорайона, расталкивая любопытных, прибежал милиционер, выхватил из толпы двух мужчин, и втроем они оттащили женщину от рельса, не меняя положения ее тела, а голову милиционер осторожно положил так, как она должна быть, и теперь с первого взгляда можно было подумать, что у женщины просто очень длинная шея.

— Ой, а я стою здесь, жду электричку… Я на работу опаздываю — не знаю, что и будет теперь, сколько теперь стоять-то… — говорила Элла соседям по толпе. — Стою — вдруг вижу: вылезает оттуда, из-под низу… я и не поняла сначала. Ой, ужас, прямо ужас! — прикладывала она руку к груди и качала головой. У нее была такая привычка — говоря о чем-нибудь, что ее поразило, прикладывать руку к груди и качать головой, подаваясь вперед всем телом. — У меня прямо сердце заболело. Молодая, господи! Лет тридцати, мой возраст. Жить бы да жить, чего случилось…

— Недовольная, видно, была жизнью, — сказала пригородного вида бабка в шали на груди крест-накрест, с двойным мешком купленных уже с утра продуктов через плечо.

— Видимо, — сказала Элла. — Мой возраст. Подумать только!

Машинист встал, взобрался на платформу, милиционер записал его показания, машинист подогнал электричку к платформе и раскрыл двери. Элла не стала садиться в электричку — что-то после всего случившегося ей расхотелось ехать на работу. Она дождалась санитарной машины, которая приехала забрать тело женщины, посмотрела, как два дюжих мужика в пузырящихся белых халатах вытащили из-под платформы носилки с белым простынным горбом на них, и пошла к дому.

Возле дома, толкая перед собой коляску, гуляла соседка из двенадцатой квартиры — Таня.

— Ой, слушай! — сказала Элла, подходя и прикладывая руку к сердцу. — Что сейчас было-то, вот я нарвалась!.. Электричка стояла, видела? Женщина, наших с тобой лет, я стою, прямо подо мной, вылазит на рельсы — и насмерть ее. Такой ужас, господи!.. прямо и не знаю даже…

— А я думаю, что там произошло? А это вон что! — сказала Таня, тряся коляску и утирая пальцем свободной руки нос. Она была маленькая, толстобокая, толстогрудая; против высокой, хоть и в теле, с жирком даже по всем местам, но фигуристой от природы Эллы — как оплывший свечной огарок перед мало-мало, с вершинки только тронутой огнем свечой.

— Прямо не могу, дурно стало, на работу не поехала. — Элла вздохнула и подперлась на мгновение в бедре рукой. — Ой, господи!.. Ладно, пойду, — махнула она рукой.

— Элла! — робким голосом, в спину уже, позвала ее Таня. — Ты о деньгах-то не забыла?

— Ой, Танечка, ну что ты, нет. — Элла, каясь, приложила руку к груди. — Я уже тебе и несла, у меня уж приготовлены были, а тут Валька домой заявляется — машину разбил. Столько денег отдать пришлось! Тому дай, этому дай, а не дай — так так бы еще и стояли металлоломом.

— Ты уж поторопись, — смущенно улыбаясь всем своим толстым лицом с тусклыми белесыми глазами, попросила Таня. — Ладно? А то мы без денег сидим.

— Не сомневайся, Танечка, ну что ты! — сказала Элла. — Валька на неделе зарплату получит — и сразу к тебе стучусь.

Она скорым шагом пошла к подъезду, а когда отошла от Тани немного, ругнулась:

— Телка бесчувственная!

Она ей про то, что человека электричка зарезала, а та ей про деньги свои несчастные…

Дома нянька собирала Эллиного сына на улицу. Петьке было три с половиной, няньке, старухе из соседнего дома, у которой старик пропивал всю пенсию, а старший сын сидел за драку и надо было слать ему посылки, шестьдесят три, и когда Элла вошла, сын верещал на коленях у няньки, выворачиваясь из ее рук: «Иди отсюда! Иди! Я маме скажу, иди, не пойду с тобой!..» — А нянька лупила его сморщенной, в коричневых пигментных разводах пятерней по попе и ругалась: «У, ирод! У, напасть на меня! У, проклятущий! Мне с тобой больно идти охота, а и не пойду!..»

Элла, увидев это все из прихожей, влетела в комнату, не сняв сапог, в пальто, с сумкой на локте.

— Ты как обращаешься?! — закричала она няньке, выхватила у нее сына и прижала его к себе. — Ой, мой хороший!.. Вот как, да? Ты еще, может, голодом его моришь? Я за восемьдесят-то рублей, кликну только — двух старух найду.

— Ой, да пропади оно пропадом все, — оправившись от первого стыда, визгливо подхватила Эллин крик нянька. — Я его луплю! А он меня? Эдак-то рукой — да по щеке, карга, говорит, старая, ты у нас здесь колбасу из холодильника таскаешь, когда я таскала-то?

— Вот что, теть Маш, застану еще — руку подняла прости-прощай — и весь разговор. — Элла отдала сына няньке на колени и отмахнулась от его рук, которые он тянул к ней: — Одевайся давай! Чтоб два часа отгуляли, не меньше, — сказала она няньке, — я дома буду, прослежу, воздух какой — самый полезный для ребенка. Нянькой этой она дорожила и, стала бы та уходить, еще б ей десятку накинула: других у нее перебывало уж шесть или семь, и никто еще с сыном не слаживал, эта первая.

— А на работу-то не пошла? — заискивающе уже, напяливая на Петьку сапоги, спросила нянька. Элла платила ей восемьдесят рублей, сколько никто б ей не дал в округе, и она тоже держалась за нее.

— А! Расстроилась я, — проходя к двухместной, собранной сейчас для дня тахте и ложась на нее, сказала Элла. — Женщину сейчас зарезало, моих лет, на глазах прямо — не работник из меня сегодня.

— Этта сейчас-то вот, толпа-то была? — перестав одевать Петьку, всполошенно спросила нянька.

— Сейчас вот, — сказала Элла с тахты. — Прямо на глазах.

— Что делается на белом свете, о-хо-хо, что делается! — забормотала нянька. — Твоих лет — молодая! Что делается…

И, одевая Петьку, так она все и бормотала, приохивая:

— Что делается, что делается, о-хо-хо…

2

Нянька ушла с сыном на улицу, хлопнув дверью. Элла полежала еще немного, потом встала, принесла на тахту из коридора красный польский телефон и стала звонить в поликлинику. Она сказала регистраторше, что у нее температура тридцать семь и восемь, кашель и насморк, и ей ответили, что в течение дня врач придет.

Вызвав врача, Элла стала звонить по делам. У нее дома скопилось уже восемь шапок, она их неделю уже не могла сбыть и решила заняться этим сегодня — как раз подходящий день, коли дома.

— Свет! — сказала она своей приятельнице, когда та сняла трубку. И засмеялась, играя голосом: — Что-то давно я тебя не видела, увидеть хочется.

Приятельница поняла.

— А что у тебя? — спросила она.

— Мужское счастье, двести двадцать штука, первый сорт.

— Две, — сказала приятельница, — больше не осилю.

— Обнищала у вас контора, что ли?

— А я их что, на углу продавать буду?

— Ладно, подъезжай давай, — сказала Элла. — Я дома, когда подъедешь?

— Я не могу сегодня, — сказала приятельница. — Завтра, может?

— Ну вот, завтра. До завтра, может, у меня и не останется ничего. Мужа пришли.

— Точно! — обрадовалась приятельница. — Вот контора у человека — пришел, отметился и хоть день гуляй потом.

— Пусть прямо сейчас и приезжает, — сказала Элла. — А то потом нянька с Петькой с улицы придут — будет она носом своим нюхать.

— Ага! — сказала приятельница.

Элла положила трубку и от удовольствия потерла руки. Мало, что две шапки устроила, а и с Эдиком сейчас увидится, жена же его к ней и пошлет. Приятельница была еще школьная, работала в СУ нормировщицей, вышла замуж три года назад, и Элла еще тогда, на свадьбе, положила глаз на Эдика — ну, парень! Усы — как смоль, плечи — косая сажень, рост — баскетбольный, смотрит — как жжет. Эдик работал по ремонту мебели, имел «Запорожца», ходил в дубленке и голландских костюмах.

— Але, красавица! — позвонил он через минуту, Элла даже не успела еще допереодеться: из красных кримпленовых брюк, желтой мохеровой кофты, хлопчатой цветной блузочки под ней — в легкий, до пола, воланами от бедер японский шелковый халат с розовыми павлинами. — Нам с тобой что, свиданьице сорганизовали?

— Точно, красавец, — сказала Элла, затаивая невольно дыхание. — Я дома, сын с нянькой свежим воздухом дышит — такой случай. Садись в свой самокат — и давай на всю железку.

— Готовь водку, чтоб все как положено, — сказал Эдик.

— Я тебе получше кой-что приготовила, — посмеиваясь, сказала Элла, согнутой рукой расстегивая на голой спине лифчик и стряхивая его на стул.

Пока Эдик ехал, она договорилась еще о пяти шапках, размахнулась звонить о последней и тут вспомнила, что в начале зимы, несколько уже месяцев назад, обещала такую председателю кооператива, шапки потом два раза были — а забывала. Вот, голова осиновая, ругнула она себя, взяла с мужниного стола в маленькой комнате, с полочкой его учебников на стене, лист чистой бумаги, накорябала на нем: «Сходить вечером к Овчинникову» — и положила лист на темную, стеклянно блещущую полированную поверхность обеденного стола.

Стол и четыре стула к нему были из румынского гарнитура, но сам гарнитур Элле не нравился, она переплатила за стол со стульями сорок рублей, и ей продали из всего гарнитура только их. На обстановку она купила другой гарнитур, с креслами и тахтой на колесиках, входил в него и хлипковатый стол со стульями — их она брать не стала, договорилась. Достала еще по паласу в каждую комнату — черно-желтые, расцветкой под леопарда, «леопардовые», в магазинах таких никогда не бывает, в большую комнату повесила хрустальную люстру, цветной телевизор купила, «Рубин-738». Устраиваться так уж устраиваться, чтобы в самом деле хозяйкой кооперативной квартиры себя чувствовать, а не съемщицей какой…

В ожидании Эдика, чтобы убить время, Элла сходила на кухню (кухня у нее была отделана кафелем), достала из холодильника пакет со свежими помидорами, вымыла под краном три штуки и съела их, стоя у окна, глядя, когда, на дороге к дому появится знакомый желтый «Запорожец». «Запорожец» скоро появился, минутой спустя, с улыбочкой, крутя вверх кончик своего смоляного уса, появился и сам Эдик, и они с ним тут же легли в постель.

Эдик хотел повальяжничать после, полежать, попотягиваться, но она подняла его, заставила одеваться и хорошо сделала: он еще брюки застегивал — в дверь позвонили. Ступая на цыпочках, Элла прошла в прихожую, сняла с вешалки его дубленку, взяла ботинки и отправила Эдика со всем его шмотьем на всякий случай в маленькую комнату, а дверь прикрыла. Если нянька — так ничего б, по делу пришел человек, ей не впервой заставать кого, а если участковая — то ни к чему, еще что подумает.

Это была участковая.

— Прихворнула, Эллочка? — ласково сказала она, переступая через порог. — Я беру заявки, смотрю — ты, ну, к тебе первым делом.

Участковая была начавшей увядать женщиной лет тридцати четырех — тридцати пяти, у нее было двое детей, две девочки, старшей уже исполнилось десять, муж служил где-то инженером, и ходила она в давно уже не новом зеленом пальто со свалявшейся лисой.

— Да, Оленька, что-то вот ломает с вчера, — мученически морщась, приложила руку ко лбу Элла. — Думала, перемогусь, а нет, пошла уже на работу — и вернулась.

Участковая разделась, они прошли в комнату, Элла сбросила халат, и участковая послушала ее, посмотрела у нее горло — без ложечки, не отжимая языка.

— Ой, обложено-то! — сказала она. — Простудилась прохватило тебя. Погода-то какая. Давай этазол попринимай.

Она села к столу и стала выписывать Элле бюллетень, а рецепт выписывать не стала. Она знала, что Элла не больна, но Элла прошлый год подарила ей шапку для мужа и сейчас обещала как списанную, за четверть стоимости, норку для нового воротника.

— Вот, я тебе сразу на два срока, через пять дней придешь ко мне, — сказала участковая, пододвигая к ней по блещущему столу синенький листочек бюллетеня. Элла поблагодарила, пошла провожать ее и, пока ждала когда та оденется, сказала:

— Все о норке для тебя думаю. Но никак что-то не получается. За полную только стоимость. А ведь дорого за полную-то. Дорого?

— Дорого, — не сразу, замявшись,, ответила участковая и покраснела от стыда.

— Вот и я думаю. Уж лучше подожди еще.

Элла не хотела пока давать участковой норку. Ожидание сближало их, и следовало только не пропустить момент, когда оно могло перейти в раздражение.

Участковая ушла, Элла выпустила из комнаты Эдика и, вытащив с антресолей, дала ему две шапки. Эдик достал портмоне и отсчитал триста восемьдесят рублей.

— Как в лучших домах Филадельфии, — сказал он со смешком. — Попользовался — плати.

— У, похабник. — Элла тоже со смешком ткнула его кулаком под ребра. — Процент свой не забываешь, не обсчитываешься.

Тридцать рублей с шапки, если продавала не сама, она отдавала продавцу.

В окно светило солнце, в открытую форточку задувал, наполнял комнату крепким бродильным запахом тающего снега весенний воздух. По телевизору шла передача «Очевидное — невероятное», ведущий, профессор Капица, своим высоким дребезжащим голосом говорил что-то о трудностях жизни в современном городе.

Элла выключила телевизор, убрала постель с тахты и снова оделась в уличное.

Потом она достала с антресолей остальные пять шапок, о которых договорились, утолкала их в рогожную серую сумку с портретами неизвестных длинногривых западногерманских певцов — за такими сумками в нынешнем сезоне все убивались, — и сверху прикрыла шапки цветной тряпочкой. Настроение у нее было отменное, и, ходя по квартире туда-сюда, она напевала вполголоса, без слов, известные ей мелодии популярных песен, звучавших по радио и телевизору.

Пришла нянька с сыном. Элла, в сапогах уже, на ходу, полезла в холодильник достать им обед, вынула сыну толстобокий красный помидор, захлопнула холодильник и открыла снова, вынула, положила на стол еще один.

— Съешь тоже, — сказала она вошедшей няньке. — С осени, наверно, не пробовала.

— Ой, спасибо, спасибо, — заулыбавшись запавшим ртом с одиночными желтыми клыками там-сям, стала благодарить нянька. — Не ела, нет…

На улице, когда вышла, Элла села в автобус и, когда он тронулся, с мягким шорохом колес покатясь вдоль железнодорожного полотна, вспомнила, что произошло утром. Она оглянулась назад, на платформу — на ее высокой бетонной площадке торчали одиночные, редкие по дневной поре, пассажиры, ожидая электрички, и ничто на станции не напоминало о случившемся.

3

Спустя два с половиной часа Элла была уже свободна, с пустой сумкой и деньгами в кошельке. До конца нянькиного дня с сыном оставалось еще время, и она решила зайти в горком профсоюза культуры на площади Дзержинского, справиться о путевках на лето. Три года назад ее свели с инспекторшей из этого горкома, и уже два лета подряд Элла ездила на юг, а прошлый год путевка была даже семейная, ездили все втроем, вместе с сыном.

Роза Яковлевна, пятидесятилетняя румяная брюнетка с золотыми перстнями на пальцах и золотыми сережками в ушах, была на месте, она заулыбалась Элле, встала, они поцеловались и вышли из комнаты в коридор.

— Все, Эллочка, в порядке, что вы взялись волноваться? — сказала Роза Яковлевна. — У меня уже все припасено, в июле они начнут гореть, и вы их получите.

— А вы насчет шубки для внучки не беспокойтесь, к осени будет ей шубка, — сказала Элла.

— Ой, что вы! Я и не беспокоюсь, — ответила Роза Яковлевна, они вернулись в комнату, на плитке закипал кофе, и Элла минут пятнадцать посидела еще с Розой Яковлевной и другими женщинами из комнаты, попила крепкий ароматный кофе с рассыпающимся во рту, дорогим трехрублевым печеньем.

Когда она подходила к дому, «Жигули» их стояли у подъезда — муж, значит, уже вернулся, а из двери как раз выходила нянька с рвущимся вперед сыном.

— Ой, фу! Все. Бери, — отпуская шарф, за который она держала его, чтобы он не клюнул носом об асфальт, сказала нянька. — Сил моих больше нет. Все!

— Мама! — закричал сын, бросаясь к Элле и на ходу брыкая назад, в няньку ногой. — А ты мне два помидора на холодильнике оставляла, а она один взяла и съела.

Элле стало неудобно перед нянькой.

— Чего ты болтаешь, а? — сказала она строго. — В кого ты такой уродился? Я тете Маше разрешила, а ты не знаешь — так чего болтать?!

Сын надулся, сунул руки в карманы пальто и, отвернувшись в сторону, пробормотал:

— А что она наше ест, наши же помидоры…

— Я ему, придем домой, задам, — грозя в сторону сына пальцем, сказала Элла няньке. — Минуту, теть Маш, погуляй еще, я спущусь сейчас.

Она поднялась на свой этаж, открыла квартиру — муж сидел за письменным столом, не переодевшись в домашнее, на столе перед ним лежала толстая книга, он листал ее и что-то писал в кожаную тетрадь.

— Привет, — сказала Элла, стоя на пороге. — У тебя, что ли, семинар сегодня?

— Ну, — сказал муж, не оглядываясь. — Не мешай. Успеть надо конспект сделать.

Два года назад он закончил вечернее отделение Энергетического, но работать на участке мастером, сидеть ждать, когда сделают начальником участка, а может, и не сделают, так и просидишь в мастерах до пенсии — не очень ему это нравилось. И когда в прошлом году ему посветила карьера по профсоюзной линии, он сразу же на всякий случай поступил в университет марксизма-ленинизма.

— А я думала, ты меня к маме отвезешь, — сказала Элла.

— Зачем это тебе к маме? — повернулся муж.

Элла любила высоких мужчин, и муж у нее тоже был высок, плечист, но уже он наел себе живот и грудь, и овальное, как дыня, лицо его с маленькими, прищуренными всегда, острыми глазками тоже обросло по щекам и подбородку салом.

— Что я, к маме не могу, что ли? — Элле его тон не понравился.

— Чего к ней каждый день ездить — вот что! Дома посиди, ужин приготовь.

Ужин-то Элле и не хотелось готовить — ничего что-то сегодня не хотелось делать. Ни ужин готовить, ни с сыном гулять. А так бы — туда съездили, там поболтались, чем-нибудь бы да подзаправились, а потом уж, гляди, и обратно ехать надо, день кончился.

— А тебе чего, машины жалко, отвезти меня? — скандально повышая голос, спросила она. — Сам ездишь каждый день, а я прошу — так чего ехать! Машина на чьи деньги куплена, на твои, может? Много ты их приносишь!

— К чертовой матери, дай мне поработать! — Муж вскочил со стула, схватил тетрадь и звонко хлопнул ею о стол. — Я работаю, понимаешь ты, а?!

— О, смотри! Он работает! — Элла на мгновение приняла свою любимою позу, подпершись в бедре рукой. — Вот я работаю — это да! — сказала она затем, вытащила из кармана кошелек, а из него тугую пачку денег и помахала ею в воздухе.

Муж, не отрывая взгляда от денег в ее руке, медленно осел на стул, посидел и потом сказал, заскрипев зубами:

— Ох, попадешься, Элка… Что делаешь, а? Сама попадешься, меня потянешь… Хватит уж — полная вон квартира.

— О путевках договорилась, — сказала вместо ответа Элла, уталкивая деньги обратно в кошелек. — Планируй отпуск на июль. — И спросила насмешливо, упругим голосом: — Так свезешь к маме? Лишние десять минут тебе. Закончишь конспект свой, пожуй чего в холодильнике, а приедешь потом за нами — у мамы там ужин будет.

— Ладно, договорились, — сказал муж, отвернувшись, подождал — Элла не уходила, и он рявкнул, глянув на нее из-за плеча: — Иди, говорю, отвезу!

— Ой, испугалась!.. — пропела Элла, поворачиваясь на каблуках, и побежала в соседнюю комнату собирать в сумку запасную одежду сыну. У нее и без того было отличное настроение, как пришло с того звонка приятельнице, так и держалось, но сейчас оно словно бы подогрелось еще на градус-другой. — Ой, боюсь, ой, боюсь!.. — пела Элла, бегая по комнате. И чувствовала, какая она молодая и здоровая.

Последний раз она боялась мужа, который, собственно, тогда еще не был мужем, четыре уж с лишним года назад, не его, точнее, боялась, а того — ну как он не женится? Двадцать пять уж подходило, что и говорить — возраст, хватит, погуляла, пора уж облаживаться было в жизни, оседать, устраиваться, одна когда, как кол, так хоть десять «Жигулей» у тебя на сберкнижке лежат, а все вроде как без смысла…

Она набрала телефон матери, чтобы предупредить ее, попросить приготовить ужин, но телефон не ответил. Мать, видимо, еще не вернулась с работы. Она сейчас работала бухгалтером в издательстве — последний год перед пенсией, а раньше, но давно уже, работала в сберкассе. Элла помнила, как мать ушла, она уж тогда большая была, пятнадцать лет, все понимала: в соседней сберкассе трех человек посадили за то же, что мать делала, — за билеты лотереи. Мать со страху и ушла. От соблазна, от греха подальше. Но все, бывало, вспоминала те времена, вздыхала: а товарки-то ее до сих пор на тех местах сидят — и ничего…

Нянька на улице уже маялась.

— Ой же ты, наконец! — сказала она с облегчением, увидев Эллу.

Сын рядом, взобравшись на оплывший, осевший черный сугроб, колотил по нему ребром металлической лопатки, шмотья грязного снега летели во все стороны, ему это нравилось, и он хохотал, что-то крича.

— Все, свободна, теть Маш, — сказала Элла. — Завтра я дома и послезавтра тоже, не приходи.

— Хорошо, хорошо, — поблагодарила нянька, но не уходила, топталась чего-то рядом.

— Чего, теть Маш? — спросила Элла.

— А дак вот… попросить бы тебя… сможешь, поди, — мелко посмеиваясь, с неловкостью в голосе сказала нянька. — Помидорчиков мне не достанешь? Килограммчик бы. Ироду-то моему… Тошно ведь там, так хоть свеженьких-то.

— Нет, теть Маш, что ты. Себе-то еле-еле. — Элла махнула рукой, как бы добавляя к сказанному: да уж трижды пожалела, что связалась с этими помидорами. — А чего ему сейчас помидоры-то? — спросила она. — Пусть лета дожидается.

— Дак оно конечно… пусть, — пробормотала нянька. И, заглядывая ей в глаза, заискивающе показала в улыбке свои желтые одиночные зубы: — Никак нельзя, да?

— Никак, теть Маш, никак, — сказала Элла.

— Ага, ага… — понимающе покивала старуха и, ни слова ни говоря больше, пошла к своему дому.

— Ну-ка молотить там кончай — размолотился! — обратила Элла внимание на сына. — Слезай, кому говорю, вон все пальто мне испачкал.

— Да-а, а мне скучно, — переставая, однако, колотить по сугробу лопатой, заныл сын. — Все в детский сад ходят, а я возле дома здесь…

— Дурак, благодарить потом будешь, — сказала Элла, поддавая ему ладонью по затылку. — В детский сад захотел. Свинками-чумками там болеть. Слезай давай, кому говорю, сейчас папа выйдет, на машине поедем.

Уже темнело, воздух был грязно-фиолетов, в доме зажигались огни.

У матери в квартире не горело ни одного окна. Элла попросила мужа не уезжать, оставила сына на улице и поднялась к материной квартире. На звонки ее за дверью не раздалось ни звука — матери дома не было. Элла постояла возле квартиры с минуту и спустилась вниз.

— Накрылся у тебя семинар, — сказала она мужу со смешком. Покручивая ключами на пальце, он прохаживался перед машиной.

— Как накрылся? — хотя тут же и догадался о причине, спросил он, мгновенно озлобясь.

— А чего ты так вскидываешься? — Элла открыла дверцу и села в машину. — Ну, накрылся и накрылся — вот уж трагедия! Вези нас домой обратно.

— Да меня же выгонят, дура ты такая, не понимаешь? Это ж мне для будущего нужно!

— Сам дурак, — сказала Элла. — Чего волнуешься? Не выгонят. — И снова засмеялась. — Будут выгонять — я схожу, поговорю, и не выгонят. Садись давай, успокаивайся. Успокаивайся — точно уж теперь на семинар свой не успеешь. Петр! — позвала она сына, отламывающего от скамейки у подъезда подгнившую планку. — Иди садись в машину!

— А это как же ты поговоришь? — иронически и настороженно спросил муж.

— Как? — Элла хмыкнула и пожала плечами. — Как обычно. Знаешь, какое у меня обаяние есть?

— Вот идиот, послушался тебя… — бормотал муж, устраиваясь за рулем. — Охота мне сейчас домой ехать…

— Ладно, — сказала Элла, — хватит. Мне охота. Поехали, ничего.

Все же они еще постояли возле дома минут десять, ожидая — может быть, мать появится, и тогда, пожалуй, можно будет попытаться исправить поломанные планы, но матери не было и не было, и они поехали.

4

Сын уже был уложен на раздвижной тахте в маленькой комнате, рядом с письменным столом, под книжной полкой с учебниками, по телевизору, по четвертой программе, начался уже фильм, когда Элла спохватилась, что не сходила, как хотела, к председателю кооператива. Она сидела в кресле, вытянув ноги, читала фамилии артистов, занятых в ролях, муж, торопясь успеть до начала действия, ползал на коленях по полу, собирал в коробку разбросанные по всей комнате игрушки. Ладно, завтра схожу, лениво подумала Элла, но потом подумала, что завтра снова может забыть, и послезавтра что-нибудь помешает, а там какой-нибудь случай — и уйдет у нее эта шапка, а председателю кооператива обязательно надо бы.

Она заставила себя подняться, оттолкнув назад мягко зашоркавшее колесиками по паласу кресло, опять слазила на антресоли, достала шапку и завернула ее в «Правду».

— Я через минуту, сейчас, — сказала она мужу.

Председатель кооператива был лысоватый, в очках, сутулый мужчина научного вида, с большим, похожим на грушу носом, толстыми лиловыми губами. Он был уже в пижаме, когда открыл Элле, и без очков, и жена его, промелькнувшая в глубине квартиры, тоже в ночной рубашке, — собирались уже, наверное, ложиться спать.

— А-а… да-да, спасибо, — неловко себя чувствуя перед Эллой в пижаме, сказал председатель, когда она развернула газету и достала шапку. — Я даже не ожидал, вот, право… Мы так давно уже с вами говорили об этом….

— Ой, ну вы меня просто не знаете, — сказала Элла, улыбаясь. — Если я что говорю — это точно. Сейчас, конечно, конец сезона, но зима-то ведь снова будет.

— Да-да, конечно, — сутулясь, покивал председатель. — Что вы, конечно, великое вам спасибо. Вот не думал. Вы извините, что не приглашаю, но мы уже видите…

— Ой, ну что вы! Да и мне некогда. Я вот только занести. — Элла приложила руку к груди.

— А-а… — несколько заикаясь, протянул председатель. — Сколько с меня?

— Чепуха. — Элла махнула рукой и снова приложила ее к груди. — Мы же соседи, сочтемся. У меня была возможность — и я вам достала.

— Нет, нет, подождите, как же так? — растерянно спросил председатель. — Нет, как же? Ну, ну… я не знаю, сколько она…. пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят?

— Вообще двести двадцать, — сказала Элла и, увидев лицо председателя, еле себя сдержала, чтобы не заулыбаться. — Впрочем, если вы так уж хотите — ну, дайте мне рублей двадцать. Я не буду внакладе.

— Нет-нет, подождите… — забормотал председатель, но Элла оборвала его:

— Ну я же говорю вам — я себя не обманываю.

Председатель сходил в комнату и вынес две десятки. Элла взяла их, свернула и сунула в карман халата.

— Евгений Палыч, — сказала она, — там на восьмом этаже скоро трехкомнатная, я знаю, освобождается, а у нас заявление лежит, на расширение, вы поимейте в виду.

— Да-да, — пробормотал председатель. — Там вообще-то два заявления, ваше и из сорок третьей, но я…

— Мы ведь вперед подавали, — сказала Элла. — Да ведь?

— Н-не знаю, не помню, — снова заикаясь, помотал головой председатель. — Посмотреть надо.

— В крайнем случае, мы и переписать можем, — Элла пожала плечами. — И переписать ведь можно, Евгений Палыч?

— Да, да… то есть я не знаю… я подумаю… да, — сказал председатель.

— «Из по-олей у-уно-сится пе-ечаль, из ду-уши уходит вон трево-ога…» — напевала Элла, спускаясь с одиннадцатого этажа к себе на второй.

Муж открыл двери с опрокинутым лицом.

— Новости тут у нас, — сказал он.

Пока Эллы не было, позвонила мать и сообщила, что она в больнице с гипертоническим кризом, увезли прямо с работы, и только сейчас вот она смогла доползти до телефона.

— Вон что, вон оно что… — зевая и потягиваясь, прошла в комнату Элла. Ее после посещения председателевой квартиры тоже что-то потянуло в сон. — А я-то все думала, куда делась. А оно вон оно что…

Муж, щелкавший замками на входной двери, укоряюще крикнул:

— Тебя вроде и не волнует?

— Ой, ладно, брось. Тоже мне, учитель нашелся. — Элла открыла шкаф и стала доставать постель. — В первый раз у нее, что ли? У нее этих кризов, знаешь, сколько было? Я вон тоже на бюллетене.

— Ты на бюллетене? — входя в комнату, удивился муж.

— Ну! — Элла даже и сама забыла, что она на бюллетене. Сказала — только тут и вспомнила.

А вспомнив о бюллетене, она вспомнила и все утро, эту женщину вспомнила, машиниста на рельсе, милиционера с двумя взятыми им из толпы мужиками…

— А почему ты на бюллетене? Заболела?. — Муж остановился посередине комнаты и смотрел на нее.

— Да нет. Не заболела. — Элла заправила постель, села на тахте и стала раздеваться. — Я на работу пошла, стою жду электричку, а тут дура какая-то, моих лет… вылазит из-под платформы…

Целый день она не вспоминала об этом, утром немного, а потом все напрочь забылось; никому и не рассказала о виденном как следует, и теперь вот просилось наружу.

— Это ж надо, а… А машинист что? — Муж сходил, выключил телевизор, выключил верхний свет, зажег кованое бронзовое бра над тахтой и стал раздеваться.

— А машиниста-то так всего и выполоскало. Стоит, держится за платформу, за край, и еле стоит, видно.

— Ну и ну, — сказал муж, качая головой. — А дура ведь, в самом деле.

Он лег рядом с Эллой, натянул одеяло, повернулся к ней и вдруг отстранился.

— Слушай-ка! — сказал он, приподнимаясь над ней на локте. — Забыл совсем. Тут я, как с работы приехал, Генку из двенадцатой встретил, ты у них пятьдесят рублей занимала?

— Занимала, — сказала Элла с закрытыми глазами.

— На что? Что у нас, денег не было?

— Вот именно, — буркнула Элла, — не было.

Муж помолчал, переваривая сказанное, и потом покашлял.

— Ну так отдай, раз занимала, чего не отдаешь? Что говорить о нас будут, думаешь?

— Именно что думаю, ты не думаешь. — Элла лениво разлепила глаза и покрутила пальцем у виска. — Машине нашей, думаешь, не завидуют? Гарнитуру нашему? А я деньги займу — нас и пожалеют.

— Чепуха, — пробормотал муж, ложась. — Полная чепуха…

Элла хмыкнула.

— Именно что чепуха: пошла да заняла — всех трудов. А эта-то, — сказала она, — что под поезд-то… в пальто таком… дорогом, импортном, в магазине и не достанешь, что, спрашивается, заставило…

Муж снова повернулся к ней, пододвинулся и стал трогать ее, водить по ее телу рукой — ласкать. Элле не хотелось ничего, все в ней спало после того, с Эдиком, и она сбросила его руку.

— Я тебе про что рассказываю, а ты с чем?

— Да это что и говорить… это ж надо такое!.. — сказал он и снова стал водить по ее тайным, самым чувствительным местам и целовать в шею, и она стала уступать мало-помалу, что-то шевельнулось у нее в глубине и стало разгораться, разгораться, она еще рассказывала про нынешнее утро, про то, как милиционер записывал показания, как приехала санитарная машина, но уже все дальше и дальше отплывала от берега, уже плыла, качалась уже на легкой, убаюкивающей, кружащей голову волне и, сдаваясь, вконец уступая, только сказала еще:

— Плохо, видно, жила.

Сама она жила хорошо.

1978 г.

ДУША ПОЕТ

У токаря Семена Тихонравова жена писала стихи и пела их под гитару. Стихи были такие:

Я родилась на свет девчонкой босоногой, Любила по земле ходить я босиком. Но всем казалась слишком я убогой: Что в туфлях все, а я вот голиком…

Дальше шло про то, как девчонка, застыдившись, тоже купила себе туфли и надела их, стала, как все, но мир вокруг сразу же сделался неинтересным и скучным, и она захотела снова пойти босиком, но туфли будто приросли к ноге, и она не смогла их снять.

Или еще такие были стихи:

Я люблю вечерами летними Прогуляться по тихим улицам, Воздух пахнет здесь сладкой сплетнею, Постным маслом, вареной курицей. Я люблю заглянуть в окошечко, Посмотреть, как та курица варится, И люблю я подслушать немножечко Эту сплетню, меня ведь касается. Эта сплетня про то, что влюбленная я В эти улицы, в эти все запахи, Что поэзией я ударенная, Что сосватана ей, будто свахою…

Стихи были ее тайной, никто о них, кроме Семена, не знал. Да и он-то узнал перед самым загсом, за день до него, — и думать не думал, что водится за ней подобное.

Свадьба у них должна была состояться в стадионовской столовой, наведались туда вечером вместе, справились — помнят ли, не забыли, не подведут ли завтра, — он пошел ее провожать до общежития, поднялся с ней до ее комнаты, в комнате никого из соседок не оказалось, и она вдруг, жарко сжимая его руку в своих, сказала, глядя ему в глаза, что она так нарочно подстроила, чтобы никого не было, она должна ему открыться, чтобы он знал все про нее, чтобы в будущей их совместной жизни не стояло бы между ними никакой неправды…

Семена долго потом, когда вспоминал об этих ее словах, бросало в жар. До того горячие были у нее руки, до того незнакомо горели глаза. Он тогда, правда, подумал — она хочет открыться ему, что не девушка, от этого-то, наверно, прежде всего в жар и бросило. Они до того, как подать заявление, полгода ходили, и много было возможностей — она ему не уступала. Держала его руки, перехватывала их, смеялась и не уступала: «Я тебе тогда неинтересная буду…» А оно, оказывается, вон откуда известно ей, что неинтересная!..

Но она усадила его на свою кровать, сняла со стены гитару, сама села на стул напротив, покрутила колки, бренча струнами, положила на струны ладонь, будто прислушивалась к чему-то в себе, глаза у нее как поплыли, и лицо сделалось — какого никогда он у нее не видел, его от ее лица из жара мигом перекинуло в дрожь.

— А не смотри на меня только! — попросила она, тряхнув головой, и стала петь.

Голоса, чтобы петь, у нее не было, но с таким чувством она это делала и так это у нее выходило пронзительно, что накатившая дрожь, пока она пела, не оставляла Семена ни на минуту. Она спела одну песню, другую, третью, снова положила на струны ладонь, посидела-посидела молча, глядя в пол перед собой, и подняла, наконец, усмехаясь, глаза на Семена:

— Что, возьмешь?

Ему вдруг сделалось страшно, — так это она спросила. Будто какое ему уродство свое открыла — вот оно, смотри, гожусь ли.

Но какое то было уродство — наоборот, и Семен, застыдясь своего страха, с веселостью поднял ее вместе со стулом и покружил по комнате:

— Беру, о чем разговор! Своя, домашняя художественная самодеятельность будет! Как заскучаю, тут как тут — гитару в руки, веселить меня станешь!..

— Нет, Сем, — когда он уже опустил ее, встала она со стула, положила ему руки на плечи и ткнулась лицом в шею. — Я не пою ни для кого, не веселю. Я для себя пою. Понимаешь, настроение бывает — вот прямо бы полетела, а полететь не можешь, и тогда пою. Или тоска — взяла бы и обревелась… Вот тогда тоже. У тебя не бывает так?

С Семеном подобного не бывало. Но он постеснялся ответить правду.

— Бывает, — сказал он. — Только на песни не тянет.

— Бывает, да? Бывает? — радостно заспрашивала она, заглядывая теперь ему в лицо. — Я знала, что ты поймешь. Другие бы — никто, а ты понял, я знала?..

За восемь лет, что они прожили с той поры, стихов у жены накопилось две толстые «общие» тетради в дерматиновой обложке. И ни разу больше Семен не слышал, как жена поет. Пела она — это уж несомненно, по одному тому судя, что стихов у нее в тетрадях прибывало и прибывало; стихи она показывала, а пела, видно, когда бывала одна. Случалось и такое, это еще и в первые два года случалось, когда у них детей не было, и после, когда Васька с Иришкой появились, тоже случалось, — вдруг посмурнеет, будто какой прямо тяжестью нальется, слово из нее выжать — не выжмешь, ходит-ходит эдакой да и попросит, и не как попросит, а как прикажет:

— Пошел бы ты куда на улицу, что ли, погулял бы, а? Что все дома-то?

Семен сначала не понимал, зачем ей нужно, чтобы он ушел из дома, потом понял и, когда она так говорила, не перечил ей, собирался и уходил. Раз было: в десятом часу вечера выставила его на улицу, Ваське четыре, Иришке вообще два, что тот, что другая — спят уж совсем, а он их в одежды — да на мороз, через пять минут ноги у них заплетаться стали, обратно домой в охапке тащил.

С того, видимо, раза что-то и надсадилось в нем. В иную минуту, как попадались ему на глаза эти толстые коричневые тетради, готов был схватить их и расхлестать по листу, все с мясом вон! Еле прямо удерживал себя. Ей, видишь ли, попеть захотелось, так детей — в ночь на улицу! Это мать, называется… дери ее!..

Они работали в одном цехе, она разметчицей, и разметочная плита — как раз напротив его станка, целый день, всю смену видишь ее, как она ходит с керном, да с молотком, да с углом, вымеряет, кернит да черкает риски. Раньше рад этому был, вот, думал, настоящая семейная жизнь — и на обед в перерыв вместе, а тут все это будто поперек горла стало: уж дома от нее деться некуда, а и на работе еще!..

И когда его перевели на месяц в другой цех помочь с планом, сделал так, чтобы обратно его уже не переводили: просил, договаривался — и договорился.

А с женой между тем чем дальше, тем становилось все хуже, ходила, бывало, смурной дни напролет, рявкала на детей по делу и без дела и к себе не подпускала его на добрую версту:

— Да что вы, мужики, в самом деле, об одном только и думаете! У меня настроения нет, а женщине без настроения это все ни к чему!

В подобных случаях Семену вспоминался всякий раз тот его страх, когда она спросила, усмехаясь: «Возьмешь?» Видно, недаром она спросила, и недаром, видно, хлестануло его страхом… Бывало ли оно, такое у нее настроение, что прямо полететь бы хотелось? Похоже, только такое, что «взяла бы и обревелась»…

Но нет, бывало, бывало ведь, вспоминалось ему, и от того, что бывало, что помнилось ему, как бывало, делалось ему совсем невмоготу; и, не замечая того, становился мрачнее и мрачнее сам.

Не могло все это продолжаться до бесконечности, должно было чем-то кончиться, произойти что-то было должно, — и произошло.

Была суббота, с утра Семен побегал по магазинам, постоял в очередях, а к обеду все вчетвером, с Васькой и с Иришкой, отправились к его родителям. Родители жили недалеко, всего пятнадцать минут ходу, но выбираться к ним, так, чтобы основательно, всем вчетвером, выходило не часто — сколько за неделю дел по дому накопится, невпроворот! — но тут собрались.

И так удачно получилось: младший братан с женой тоже пришли, у них детей еще не завелось, бежали куда-то по своим молодым делам и заскочили, на минутку заскочили, а увидели Семена с Валентиной и остались, — самый настоящий получился семейный сбор, широкое такое семейное застолье, и славно так посидели, поговорили и песни попели даже… ну, славно, славно! Прямо полетала душа, попари́ла.

Ваську с Иришкой мать с отцом попросили оставить до вечера воскресенья у себя — давно не видели внуков, соскучились, — что Васька, что Иришка только обрадовались этому, и Семен с женой оставили их.

На улицу вышли вместе с братаном и тут же, у крыльца, распрощались: братан с женой с места галопом понеслись туда, куда собирались еще днем и куда, видно, могли поспеть еще и сейчас, вечером. Вечер был не поздний, но и не ранний уже, стали завязываться сумерки, стояла осень, та веселая сухая пора ее, которая называется золотой, под ногами шуршало, — так хорошо было идти в этих едва тронувших воздух мглистой синевой сумерках, слышать под ногами сухое, шебуршание палых листьев!

Тому, что жена до самого дома молчала, ни слова, кажется, не сказала, Семен не придал значения. Он даже и не заметил, что она молчит. Он и сам молчал, неохота было ничего говорить, бывает такое: идешь, ни звука не вымолвишь, а будто говоришь без умолку — до того блаженно у тебя на душе… Неладное обнаружилось только у самого дома.

Подошли уже к своему подъезду, взошли на крыльцо, и тут жена подала голос.

— Сходи-ка ты, а, возьми билеты в кино, — сказала она. — Какой-то там фильм, ничего вроде… давай на последний сеанс.

Идти за билетами в кино — значило идти обратно, совсем туда, откуда пришли, и Семену заворачивать оглобли у самого дома очень уж как-то не хотелось. Расслабился дорогой, будто что распустилось внутри — одни, без детей, сами себе баре, — против кино он ничего не имел, но если бы ей эта мысль пришла в голову там еще, когда совсем рядом были…

— Да че-т неохота, — зевая, отозвался он. — Туда да обратно… Неохота че-т.

— Ничего, ничего, — сказала жена и полезла в сумку за деньгами. — Пересиль свою неохоту. Сходим давай.

— Ну, вместе тогда, — согласился Семен. — Чего тебе дома? Всех дел не переделаешь. Вместе пойдем.

— Один сходишь, — подавая ему деньги, сказала жена. — Один, ничего.

И так она это сказала, такое было в ее голосе, что Семен понял, зачем она посылает его одного. И сообразил тут: ведь она же молчала всю дорогу; и вспомнил: когда все пели за столом, и жена брата пела, Валентина не включалась — все старалась убрать да подать, чтобы не сидеть за столом, когда пели… мать еще спросила: «У вас что с Валей, не случилось чего, чего она такая?» — и он ответил, не вдумавшись: «С чего ты взяла?» — а ведь лицо-то у нее и в самом деле, правильно мать заметила, как каменное было, — ну, будто у идолища с острова Пасхи.

— Не, не пойду один, — стараясь еще сдерживаться, сказал он. И сумел даже подмигнуть ей: — В кои веки одни дома, чего идти куда-то…

— Ой, у тебя одно на уме! — отозвалась жена с раздражением. — Что за порода ваша мужская…

Семен слетел с тормозов — не заметил как.

— Т-ты!.. Т-ты!.. Что ты со мной делаешь, т-ты!.. Что делаешь, что делаешь!.. Я кто… я для тебя кто, я для тебя, что, малахай с помойки?! — кричал он, схватив ее руку с зажатой в ней трехрублевкой и сжимая в своей что есть силы. — Как с тряпкой со мной можно… не подступись к ней, не заговори с ней, плевала она на всех — ей побренчать захотелось!.. Сладко с тобой… легко с тобой, да, жить?! Все не так, да не эдак, все не по тебе… сколько ты меня пытать будешь?!

Очнулся он от сдавленного, комариного какого-то писка рядом, — она это, жена пищала, мотая головой и вся перекривившись лицом: так, видно, крепко сжимал он ей руку.

Он отпустил ее руку, и она медленно опустилась у нее вниз, пальцы разжались, и смятая, сжеванная трехрублевка сухо порхнула на крыльцо.

— Ой, что ты мне сделал… — тихо простонала жена, водя рукой из стороны в сторону и пытаясь сжимать-разжимать пальцы, но они не слушались ее и только слабо шевелились. — Ой, за что ты со мной так!.. — жалобно сказала она, глядя на него мучающимся несчастным взглядом. — За что-о!.. — Лицо у нее совсем перекривилось, по щекам потекли слезы, и, вся как-то скособочась из-за висящей плетью руки, она повернулась и побрела в дом.

И, глядя ей вслед, как она шла, перекособочась, к двери, как боком, чтобы не задеть этой висящей рукой косяк, пролезала внутрь, Семен ужаснулся тому, что кричал сейчас, мгновение еще назад, ужаснулся своему беспамятству — совсем не управлял собой, будто не он это был, будто кто чужой в нем.

Никогда с ним не случалось ничего подобного.

И не могло вроде бы при его характере. Бывало, в обед за «козлом» мужики нарочно начинали подковыривать его, подначивать, чтобы раздухарился, наваливались всем скопом себе в забаву — ничего, ни разу не поддался, ухмылялся только, и все, и не приходилось себя на это осиливать, смешно было, и лишь, не более того. А тут даже малахай какой-то с помойки взялся…

Жену он догнал уже у квартиры. Стояла перед дверью с воткнутым в прорезь замка ключом и не открывала ее, смотрела на нее, будто что-то там было нарисовано на ней, но плохо видно, и она вглядывалась.

— Ну чего, ну я схожу сейчас, за билетами-то? — показывая ей зачем-то подобранную с крыльца трехрублевку, мрачно сказал Семен.

Жена мутно взглянула на него, ничего не ответила, открыла дверь и ступила в квартиру.

— Да нет, ну, а чего… ну давай! — идя за ней следом, все так же сказал Семен.

Жена, по-прежнему не отвечая, пошла в комнату, Семен торопливо захлопнул дверь за собой и тоже пошел в комнату, — жена бухнулась на кровать лицом вниз, и плечи у нее затряслись.

— Трудно тебе, да!.. Трудно тебе: полчаса мне дать одной побыть! Вот грех! Вот да… Гуляю я от тебя, что ли? Полчаса! Всего-то! И такое… Совсем мне уже ничего нельзя!.. — сквозь рыдания говорила она.

— Да ну а что ты!.. — вновь вмиг закипая, но удержавшись, хоть и на самой кромке, но удержавшись, выговорил Семен. — Чего тебе… что ты таишься-то, будто шпионка какая-то… возьми гитару свою да и пой, кто тебе мешает. Чего из этого устраивать…

Он умолк, одолев себя не говорить больше ничего, он ждал — жена будет причитать дальше и приготовился и дальше одолевать себя, но она, пока слезы еще трясли ее, не добавила к уже сказанному ни слова и только постанывала и поойкивала.

Потом она села на кровати, перегнулась в пояснице, сложась пополам, и заговорила снова. Она говорила, глядя в пол перед собой, и все раскачивалась из стороны в сторону, будто кто внутри толкал ее туда-сюда, как маятник у часов.

— Не могу я ни при ком… я, может, и хотела бы, а не могу, вот поверь, — говорила она. — Все равно как голая… не могу! Вот тогда перед свадьбой тебе… хуже, чем разделась, как кожу с себя сняла…

— Ну так ведь чего, смогла все же, — вставил Семен.

— А и еще хочу! — быстро, шепотом, коротко глянув на него — как в страшном каком своем грехе признаваясь, — проговорила жена. — Тогда деться некуда было — пришлось, если б еще так! Чтобы деться некуда было. Раньше я для себя только… а сейчас… сосет невмоготу, хочется, чтобы люди знали. Нельзя в себе одной держать… невмоготу! Зачем я пишу их, если для себя только? Такая на меня тоска от этого нападает!..

Семен не понимал ее. Как голая, как кожу… чтобы деться некуда было… Да что за мура! Ну, сосет, ну, ладно… ну, так и давай, не держи, чего тут разводить всякое! Из-за муры какой-то и себе и другим жизнь портить…

Но он уже совсем держал себя в руках и ничего такого не сказал ей.

Он сел на кровать рядом, наклонился, обнял ее за плечи и заставил выпрямиться.

— Ну, так и за чем дело? — стараясь, чтобы вышло повеселее, спросил он. — Сейчас вот пристану к тебе: пой при мне, и все, как с ножом пристану, — вот тебе и некуда будет деться.

— Нет, это невзаправду, это не то, — как-то неожиданно бойко, радостно даже как-то вовлеклась жена в предложенный им разговор. И снова глянула на него, и слез у нее в глазах, он увидел, уже нет. — А вот знаешь, я уж думала: на магнитофон записать. Достань магнитофон у кого-нибудь, и запишу. Я по телевизору тут смотрела, показывали: Дом народного творчества какой-то есть. Ну, вроде клуба у нас при заводе. И они там все собирают и но телевизору потом показывают. Я бы записала, а ты бы отвез им. Они так и говорили: присылайте нам записи. Я спою, а им туда пленка пойдет, они меня ни видеть, ни слышать не будут, как я пою. Пленка только. А? Как думаешь?

«Во, еще не хватало-то, — с надсадной усмешливостью подумалось Семену. — Во ввязался!.. Уж лучше бы за билетами в кино сгонял, побренчала бы она самой себе — и дело с концом. А теперь ей, видишь ли, магнитофон ищи да потом в этот Дом тащи… Ну да, может, запишет да отдаст туда — на том и утихнет», — сказал он себе подбадривающе. Пусть записывает, чего… он свезет.

— Хорош, хорош, — похлопал он ее по плечу с прежней старательной веселостью. — Достану тебе магнитофон. Достану. Готовь свое горло.

* * *

Семен боялся, что придется иметь дело с бабами — так ему почему-то казалось: бабы всеми такими вещами занимаются, наверно, — баб и в самом деле было полно в каждой комнате этого Дома, но когда он после часового торканья в ту дверь да в эту вышел, наконец, на нужного человека, человек этот оказался мужиком. И очень даже свойским мужиком: едва Семен объяснил, с чем пришел, заулыбался ему широко, тряханул крепко лапу, посадил на стул подле своего стола, сам вскочил, принес с подоконника стакан и поставил перед Семеном:

— Чайку давай со мной. — Нажурчал ему из чайника до самого верха, пододвинул раскрытую коробку с пиленым рафинадом и подмигнул: — Авось и другого попьем! Сделаем вот твою жену знаменитой на весь Союз — и отметим!

Его, Семеновых лет был мужик, тридцать или чуть за них, в самом таком простом, дешевом костюмчике, даже и не новом уже весьма, ну, свой парень совсем, переодень в спецовку — будто кто из твоих цеховых.

Семен чувствовал себя легко с ним.

— Это как это — знаменитой? — спросил он, ответно улыбаясь и кладя в стакан кусок рафинада.

— Ну, как Пугачева, едва ли, — развел руками Александр Сергеевич, так его звали, — а в меру сил… вполне реально. Мы для телевидения для нашего местного передачи постоянно готовим, у нашего отдела страничка там есть, так что…

«А, это Валентина-то об этом, поди, и говорила — по телевизору видела», — сообразил Семен.

Они посидели, попили чаю, Александр Сергеевич повыспрашивал его о нем самом, кто он сам да чем занимается, повыспрашивал о жене — давно ли сочиняет свои песни, о чем они, как сочиняет, исполняла ли где-когда раньше, — и Семен передал ему записанные женой магнитофонные пленки:

— Вот они…

Пленок было две, столько сумел достать. Достал бы три — было бы три, достал бы четыре — было бы четыре: жена говорила, что и половины записать не сумела. Целую неделю вечерами занималась этим. Ни еды в доме, ни порядку, — целую неделю как в сарае жили. Чего вдоволь было — так это уличных забав с Васькой да Иришкой. До опупения прямо дышали свежим воздухом, уж не лез, а все дышали. Пока мамочка не посигналит светом в окне: потушит — зажжет, потушит — зажжет — можете идти, значит, на сегодня закончила, пускаю вас. Единственно, что веселая тебя встречает, чуть не пританцовывает, — давно такою не видел.

— Так-так, понятно… — взял Александр Сергеевич кассеты с пленками. Взвесил их зачем-то на руке, положил обратно на стол и раскрыл большую, в твердой зеленой обложке тетрадь, сверху на ней была наклеена бумажная заплатка, и на заплатке написано: «Фольклор современный». — Давайте, значит, внесем ваши данные… вашей жены то есть, — с улыбкой уточнил он.

Семен продиктовал ему фамилию, имя-отчество, год рождения, место работы Валентины, время записи пленок и тому подобное, Александр Сергеевич захлопнул тетрадь, накорябал на листке бумаги свой телефон и подал Семену:

— Недельки через две позвоните.

Семен вышел на улицу счастливый, как именинник: а что, бывают чудеса на свете, ну, и в самом деле Валька по телевизору споет. Деться некуда будет — так и перед камерой прямо споет, вот лихо-то выйдет!..

Ровно через две недели, точно в тот же день, что ездил в Дом, он позвонил в обеденный перерыв из будки начальника участка, Александра Сергеевича на месте не оказалось, ему долго его искали по соседним комнатам, наконец нашли, Семен стал объяснять, кто он и зачем, Александр Сергеевич выслушал его и сказал коротко:

— Некогда еще было. Давайте-ка деньков так через десять перезвоните.

Попрощался и, не дожидаясь ответного прощания Семена, положил трубку. Видимо, спешил.

Семен тащил себя в цех к жене, чтобы сообщить ей о состоявшемся разговоре, и думал с тяжелой мрачностью, что все, кончилась хорошая жизнь, недолго понаслаждался. Жена с той поры, как отнес пленки, сделалась что молоденькая, смешливая да веселая, всякое дело в руках у нее так и горело, — то-то ей весело станет, когда сообщит ей, что Александр Сергеевич этот не успел еще, не прослушал еще, через десять дней еще…

Жена, однако, ничуть не огорчилась.

— Подождем, чего там, — сказала она с той вот веселостью, с какой у нее все делалось и говорилось в последнее время. — Дольше ждешь, больше радость. — Оглянулась, нет ли кого рядом — они сидели на скамеечке возле склада готовой продукции в конце пролета, — и со смешком цапнула его быстро зубами за нос. — Ой, фу! — сморщилась она тут же. — Чего он у тебя в эмульсии-то…

Семен довольно захохотал:

— А вместо крема пользуюсь!

Ему нравилась жена такой. За такой он начал приударять тогда, девять лет назад — подзывать ее к своему станку, сам подходить к ней у разметочной плиты, — такую он ее брал замуж, с такою собирался жить, такою она была ему желанной. И, главное, шло ей быть такой: она была невысоконькая и тоненькая, ладная, говорят про таких, и двое родов не растолстили ее — пока кормила грудью, держала набранный в тяжести вес, а только заканчивала, все, считай, спускала с себя; без улыбки да скучная — и то уж это будто не она была, а с угрюмостью на лице — так вроде как кто-то другой, чужой кто-то поселялся в ней…

Но через десять дней Александр Сергеевич попросил позвонить еще через десять; приходил к нему, приносил те пленки — только начинались первые осенние непогоды, еще то сеял дождь, то проламывало, развеивало тучи солнце и поджигало деревья жарким пламенем, а теперь и дожди уже отлились, отморосились, отвисели в воздухе дымной влажной кисеей, и по утрам жухлая трава была крепко посолена изморозью, и изморозь эта не отходила до полудня, а то и дольше.

Веселости в жене поубавилось. И чем ближе подступал новый срок, тем она делалась замкнутее и молчаливей, а в глазах у нее, заметил Семен, появился какой-то вообще не виданный им прежде сухой лихорадочный блеск.

«Что ж, неужели ж опять ему некогда было?! — думал временами Семен с горячей, бурлящей злостью. — Неужели ж не прокрутил опять? Его ведь работа!..»

Когда настал нужный день, он решил не звонить, а прямо поехать. Ехать было несподручно — работал неделю в утреннюю смену; но заранее специально подменился, уговорил сменщика — и поехал.

Александра Сергеевича на месте не было.

— А вы муж Тихонравовой, да? — вместо ответа на его вопрос, где Александр Сергеевич, поинтересовалась женщина из-за соседнего стола, Семену показалось — с очень уж каким-то таким любопытством.

— Муж, муж, — ответил он. И спросил снова: — Так он где, на работе, нет? Ждать мне его?

— Он в буфет пошел, — ответила ему другая женщина, из-за другого стола, и в голосе ее Семену тоже почудилось что-то эдакое. — Можете подождать, а можете спуститься к нему, на первом этаже буфет.

Александр Сергеевич допивал компот. Товарищ его, с которым он обедал, уже сидел перед пустой посудой, видимо, ждал Александра Сергеевича.

— Здравствуйте, Александр Сергеич! — останавливаясь подле их столика, поклонился Семен.

Он был в пальто, только снял кепку и оттого чувствовал себя здесь в буфете неловко.

— А! — сказал Александр Сергеевич, приглядевшись к нему. И было это «А!» не узнающим, не бодрым, а тусклым и раздосадованным. Вытряхнул последние ягоды из стакана в рот, молча, сосредоточенно прожевал их, выплюнул косточки обратно в стакан, пристукнул им о стол, раз, другой, посидел еще молча и сказал своему товарищу: — Ты вот что… иди, ладно, не жди меня. А вы чего в пальто-то? — спросил он затем Семена.

Семен растерялся.

— А… а… — забормотал он, — так а где… у вас же вешалки…

— А, ну да, нет у нас вешалки, — сказал Александр Сергеевич, — извините… Компот будете?

— Буду, — вовсе не желая никакого компота, сам не зная, зачем соглашается, ответил Семен.

— Ну, разденьтесь тогда и садитесь, я сейчас принесу, — встал Александр Сергеевич.

Товарищ его встал вместе с ним и ушел, а Александр Сергеевич сходил к стойке, взял там два стакана компота, расплатился и вернулся к Семену.

— Нате, — протянул он ему стакан.

Сел напротив, сделал глоток, немигающе глядя на Семена, и Семену сделалось не по себе под этим его взглядом.

— Ну-у… что? — спросил он. — Прослушали, нет?

— Прослушали, — сказал, как согласился, Александр Сергеевич. И отвел взгляд от Семена, опустил в свой стакан. — Прослушали-прослушали, — повторил он быстро, со вздохом. — Ну и что… что, собственно… да ну ничего, прослушали, а что мы еще должны?

Семен не понял его. Что он хотел сказать своим вопросом?

— Так это вы знаете, что должны. Я не знаю. Я вам что? Я принес. А после… куда там, как там… Вы говорили, будто на телевидение…

— Говорил, да? — спросил, поднимая глаза, Александр Сергеевич. И качнул головой: — Надо же!.. Видите ли… Павел Григорьевич?

— Семен Алексеевич, — подсказал Семен.

— Простите, Семен Алексеевич. Видите ли, Семен Алексеевич, мы ведь учреждение, так сказать, методическое, у нас специфика… Ну да, мы собираем, экспедиции даже организуем… но только то, что имеет ценность, понимаете?

— Понимаю, — тупо сказал Семен. — А как вы это отличаете: ценность, не ценность?..

Александр Сергеевич усмехнулся.

— Так ведь на то мы и специалисты.

— То есть, как я вас понимаю, — уточнил Семен, — вам это никак, никуда не подойдет, что я вам принес?

— Никак, — согласился Александр Сергеевич.

Семен представил, как он передаст жене его слова…

— Да нет, да ну постойте, да ну почему так!.. — горячась, торопливо заговорил он. — Да не может так быть… да ну ведь сколько там назаписано всего, сколько человек напел… да не может быть, чтобы ничего… почему так!

— А вот потому! — тоже повышая голос, сказал Александр Сергеевич. — Почему не может? Может. Сплошь и рядом. Что ж делать. Стихи у вашей жены никуда не годны, не чувствует она слово, временами просто смешно выходит, все равно что пародия на стихи, поет она все на один мотив… С чувством, да, со страстью… но ведь на один! Ну, на два, может быть… Для нас это никакого интереса не представляет.

В Семене наливалось, переполняло его, переплескивало уже через край, будто откуда из детства пришедшее, горькое чувство: подходит, наконец, твоя долгожданная очередь влезать в веревочную петлю «гигантских шагов», она уже у тебя в руках, ты влезаешь в нее, и вдруг подскакивает взрослый парень из соседнего подъезда: «Слушай, тебя там мать сейчас срочно искала. Что-то у вас случилось будто», — шершавая толстая веревка перелетает из твоих рук в его, бежишь к дому, вскакиваешь в подъезд, вбегаешь в квартиру… да мать, оказывается, еще и не возвращалась с завода… Уж не говорил бы он, этот Александр Сергеевич, ничего про телевидение. Не обещал бы ничего. Взял, да и все. Что ей теперь сказать, Вальке… ведь брякнул уже о телевидении… идиот!

…Дом народного творчества находился возле городского пруда.

Семен вышел из подъезда, пересек улицу — и очутился у парапета набережной. Парапет был невысокий, по пояс. Он облокотился о него и стоял какое-то время, глядя на мутную серую воду, тихо хлюпающую внизу об осклизший зеленый камень. Потом достал из кармана пальто возвращенные ему Александром Сергеевичем картонные коробки с пленками и положил на парапет перед собой.

Пальцы, сколько ни тянул их к коробкам, сколько ни заставлял сделать то, что они должны были сделать, сопротивлялись, отказывались от возложенной на них работы, и тогда Семен схитрил. Он переложил коробки в другое место, поближе к краю парапета, разогнулся, постоял так, глядя на плотину, на бегущий по ней ярко-красный трамвай, на другую сторону пруда со строящимся гигантским трилистником новой гостиницы «Турист», потом снова облокотился о парапет, локоть попал на коробки, хотел соскочить с них…

«Бу-ульк, бу-ульк», — шепеляво сказала вода внизу, перекрыв на мгновение хлюпающий звук удара о гранит, и снова осталось одно хлюпанье.

Семен посмотрел на то место на парапете, где лежали коробки. Их там не было. Он посмотрел на воду внизу. Мутно-серая осенняя вода плескалась точно так же, как и минуту назад, ничего не изменилось, и все так же колыхалась на ней черная разбухшая щепка, что колыхалась и прежде.

* * *

Жене Семен сказал, что пленки с ее песнями остались в Доме народного творчества — такое это учреждение, такая у них специфика: собирать, — а если что с телевидением, если она понадобится, то найдут ее, наверное, есть же у них ее адрес…

Жена поверила. Только спрашивала после несколько раз: «А не говорили, нет, когда понадобиться-то могу? Примерно хотя б?» — потом перестала спрашивать. Семен первое время мучился содеянным, порою так подпирало — прямо признавайся ей, но все же перемог себя, скрепился, дни бежали, недели накручивались, в месяцы складывались — и стало легче.

Юные ее веселость и смешливость из жены снова мало-помалу высочились, снова она сделалась молчаливой и хмурой, — будто гнетом придавило все в доме. Но теперь Семен был виноват перед нею, и эта его вина держала его, не допускала до того, чтобы злоба, взяла в нем верх, и понемногу притерпливался к этому гнету, притерпливался жить с ним, не замечая, будто так и надо.

Жена больше не выталкивала из дому, когда ей приспичит, — не случалось такого, но накатывало на нее по-прежнему, и гитара не висела на стене без дела, он знал. Такой вот случай: вел Ваську с Иришкой из сада, подошли к квартире — из-за двери заглушенные ею гитарные переборы и заглушенный, пронзительно что-то бубнящий голос, а достал из кармана ключ, всунул в прорезь замка, открыл… — Гитара на своем месте в углу за комнатной дверью, жена на кухне, вся в делах, фартуком подвязана: «Ужинаем скоро!»

И стихи она, какие у нее появлялись новые, больше не показывала, как прежде, вовсе и тетради ее куда-то исчезли. Раньше валялись где угодно, а теперь, видимо, спрятала куда-то, изредка только вдруг попадались где-нибудь, случайно ею, видно, оставленные, попадались — и тут же опять исчезали.

Снова наступила осень, и Васька пошел в школу. На школу его втайне Семен очень надеялся. Новая как-никак пора жизни, новые хлопоты и заботы, новые огорчения и радости, — должно же это как-то встряхнуть жену.

Ее и встряхнуло. Той, какою была год назад, когда ждала ответа на свои пленки, не стала, но оживилась все-таки, улыбаться хоть начала, — не раз Семен заставал ее с этой улыбкой: когда Васька, например, сидел за столом, уроки делал. Он сидел, сопел, высовывая от напряжения язык, а она стояла где-нибудь сбоку, не видимая им, наблюдала за ним и улыбалась счастливо, ловила на себе взгляд Семена и откликалась на него этим же счастливым подмигиванием: гляди, а!.. Семен согласно и торопливо, тоже улыбаясь, тряс головой: ага-ага!

Но было так лишь до снега, а лег снег, стала зима, и жизнь соскочила с наладившихся рельсов.

Жена в тот день была в вечернюю смену. Уложил Ваську с Иришкой спать, посидел, посмотрел телевизор и пошел к перекрестку встречать ее, встретил — она отдернула руку, когда хотел было взять ее по-обычному под локоть, спросил обескураженно: «Ты чего это?» — не ответила ему, будто и не слышала.

— Я говорю, ты чего это? — повторил он со смешком, снова пытаясь взять ее под локоть, и снова она отдернула руку и ничего не ответила.

«Ну, опять эти штучки!.. — вмиг наливаясь внутри мрачностью, подумал Семен.

Так, в молчании, они дошли до самого почти дома, и вдруг жена остановилась и повернулась к нему:

— Зачем ты обманул меня? — Голос у нее был рвущийся, дребезжащий, будто рыданье рвалось из нее, а она сдерживалась.

— Как обманул? — смятенно проговорил Семен. — Когда? В чем?

— В том! Сказал, что оставили пленки. А он тебе отдал их.

Оказывается, нынче днем, когда был на работе, она съездила в этот Дом народного творчества, нашла Александра Сергеевича, разговаривала с ним, и все он ей сказал.

Семен молчал потерянно. Вот тебе на. Уж в чем, в чем был уверен, так в том, что никогда она сама не позвонит туда, не поедет…

Потом он пробормотал:

— Отдал, ага…

— И где они? — спросила жена.

— Да где… — Он не смел ей сказать, что выбросил.

— Выбросил, что ли? — как вычитала в нем жена.

И снова он не посмел сказать ей какой-нибудь неправды: что носил в кармане, что случайно где-то выложил, забыл, вернулся, а уже…

Жена закричала:

— Да они ж и хотели того! Не ясно, что ли? Того и хотели! Они хлопот себе не желают, устроились там в тепле… сидят… Я к людям с добром, а они не пускают, и ты им пособил в этом! Они ж тебе специально сказали — выброси!

Она так кричала, такой был у нее голос и такое перекореженное лицо, — Семену сделалось страшно. И ужасная, смертельная, как током пробила мысль: а ну, как рехнулась она на этих песнях? Сошла с ума. По-настоящему. Додуматься же надо, сказали ему: выброси! Да если б и сказали, он что, дурак совсем — слушаться их в таком?

— Выбросил!.. — перейдя с крика на шепот, закрыла жена глаза, стиснула зубы и мотала головой из стороны в сторону. — Выбросил!.. А я старалась. Так я старалась… душу всю надрывала! Я так никогда теперь, может, не смогу больше… Муж называется…

Семен стоял перед нею и не знал, что говорить. Еще ему стыдно было перед людьми. Хотя и немного шло народу, но все же шли — огибали их, оглядывались на них, останавливались…

Потом жена стронулась с места. И ничего уже больше не говорила, ни слова, и, когда зашли в квартиру, повалилась, не раздеваясь, в постель.

Семен просидел ночь на кухне.

«Вот же ведь, а!..- — молотом колотилось в нем одно и то же. — Вот же ведь, а!..»

Под утро он уснул за столом, положив голову на руки, и проснулся оттого, что его дергал за рукав Васька:

— Папка! В школу уже пора и на работу тебе.

Они собирались втроем — в школу, на работу, в сад, — ходили, говорили, роняли, стучали, — жена не поднялась. Лежала, отвернувшись к стене, все так же в одежде, и не шелохнулась.

— Папка! А что с мамкой? — шепотом почему-то спрашивали то Васька, то Иришка.

— Да ничего, так, спит, видишь же, — весело отвечал Семен, а сердце у самого было тяжелое, как камень.

— А в одежде почему?

— Устала очень на работе вчера, спать так хотела.

— Так спать хотела? — вопросы у Васьки с Иришкой не иссякали.

День на работе Семен не работал, а маялся. Точил дорогой вал — едва не загнал в брак: целый миллиметр лишний собрался снимать, резец уже совсем подвел, хорошо, профорг подошел с ведомостью, отвлек, стал потом смотреть заново — ничего себе впорол бы брачок! На ползарплаты.

По дороге домой он завернул в свой бывший цех. Жена ходила вдоль разметочной плиты с ведром в руке, макала в него кисть, мазала поставленные на плиту детали белой краской — чтобы потом, когда краска высохнет, размечать их.

Семен постоял, постоял, глядя на нее издалека, и пошел обратно к выходу. Ну ладно, на смену поднялась, значит, не так уж плохо.

В дверях он столкнулся со знакомым стропалем Петькой Майна-вира.

— Чего это у тебя с женой-то? — спросил Майна-вира, когда поздоровались. — Второй день как блажная какая. Чуть ее сегодня деталью не шибануло. Крановщица сигналит, я ору — стоит что глухая. И лицом черная прямо.

Семен почувствовал, как откуда-то из глубины, откуда-то из живота будто, всплывает в нем вчерашняя ужасная мысль: а не рехнулась ли…

— Да так, неприятности у нас кой-какие, — пробормотал он в ответ Майне-вире. — Так, ничего особого…

— И чего, значит, вы хотите от меня? — с раздражением спросил врач.

— Да ну чего… ну, чтобы вы посмотрели ее.

— Ну, так приводите, в чем дело, я не понимаю.

— Нет, доктор, ну вы поймите… я не хочу, чтобы она знала… не должна она знать. Да и как… ну вот как я, не представляю, к психиатру, скажу, пойдем. Не пойдет она. Вы бы разве пошли, скажем?

Прием у врача закончился, врач сидел на стуле, расслабленно отвалившись на спинку, забросив ногу на ногу, и поигрывал пальцами по стопке «историй болезни» перед собой на столе.

— При чем здесь я! — с прежним раздражением воскликнул он, перестал перебирать пальцами и хлопнул по стопке карточек ладонью. — Если у нее есть болезнь, все равно ей придется сюда ходить. Куда денетесь. А если нет, ну так, значит, один раз — и все! Так что я не понимаю вас.

— Нет, ну конечно… если надо будет… — забормотал Семен. — Но сейчас-то… ну, в первый раз… она здесь не будет играть, а дома если… ее же, наверно, послушать нужно, чтобы она спела…

— Ага, вон как! — понял врач. — Так она же, вы говорите, только для самой себя?

— Так вот о том я и говорю, — обрадовался Семен его интересу. — Раньше для себя только, а теперь ей, видишь ли, людям добро делать нужно… она споет! Я вас приведу, объявлю, будто вы с телевидения или еще откуда… она и споет, голову на отсечение даю — споет.

— Во черт! — сказал врач, снова хлопая ладонью по стопке карточек. Он был немолод уже, лет пятидесяти, так примерно, в отцы мог бы годиться Семену, и Семену было неловко, трудно было с ним говорить — каждое слово врача весило как бы вдвое больше его собственного. — Что у меня за жизнь, молодой человек: вы вот у меня нынче третий, который просит, чтобы домой к ним! Почему я должен идти? Никуда я не должен ходить! В исключительных случаях только, к своим больным…

Семен испугался, что все, интерес врача выдохся, врач готовится к тому, чтобы окончательно отказать, и перебил его торопливо:

— Я вам заплачу! Вы не думайте, не просто же так… что я, не понимаю?! Я заплачу, мы работаем оба, не нищие какие-нибудь… сколько надо, сколько вы считаете нужным… — Он умолк, врач смотрел на него с холодной, как бы жалеющей усмешливостью, и Семен вконец перепугался. — Чего… чего я… не то чего-нибудь если… — пытаясь не глядеть в эти надсмехающиеся над ним глаза, суетливо затолок он, — простите тогда… если я не то чего-то… ну, тогда уж…

— Подойду я к вам, хорошо, молодой человек, — остановил его врач. — Давайте будем считать исключительным случаем. Давайте.

Они договорились на завтра, на вечер.

Вечер выдался морозным, ветреным, с открытых мест срывало и несло поземкою снег, Семен, торопясь выскочить из дома, чтобы оставить жену вдвоем с врачом, не оделся по погоде и, бегая по двору в ожидании условного знака светом в окне, промерз до костей. Может быть, он и сообразил бы одеться потеплее, знай он, что врач будет сидеть так долго, он думал — ну полчаса, ну сорок минут, а минуло полных два часа — свет в окне все не гас, чтобы потом зажечься да снова погаснуть, зажечься да снова погаснуть, горел и горел, и стало уж черт те о чем думаться — все ж наедине их оставил, врач врачом, да ведь не ангел в халате… И подступила уже пора идти к родителям, забирать Ваську с Иришкой, укладывать их спать…

Он поднялся к квартире, постоял-постоял перед дверью, стуча ногой об ногу, прислушиваясь, не бренчит ли гитара, за дверью не было вообще ни звука, и он позвонил. В кармане у него лежал ключ, но открыть сам он не решился. Если там вдруг, действительно, что… лучше не застать.

Жена, через недолгое мгновение открывшая ему дверь, была оживлена, скора движениями, глаза у нее так и блестели — точно такая была, как в те первые дни, когда он свез ее записи к Александру Сергеевичу. Не видел бы ее два всего часа назад совсем другой, да ни за что не поверил бы, что может за какие-то несколько десятков минут так в человеке все перевернуться. Снова прямо как молоденькая была.

— Замерз? — сияя глазами, прижимаясь к нему холодному, проговорила она. — Ну, ничего! Такой дядька толковый, столько мне всякого полезного сказал!..

«Дядька», с портфелем в руках, вышел из комнаты.

— Не раздевайтесь, проводите меня, — приказал он Семену, повернулся к Валентине, и голос у него стал совсем иным, ласковым стал, добрым, теплым. — Пожалуй, знаете, я пойду, пора уже мне. Мы ведь и все с вами? Есть еще ко мне вопросы?

Жена, смущаясь, с затаенной улыбкой покачала головой:

— Нет вроде.

Нет, ничего, конечно, не было такого, с облегчением подумал Семен.

— Я пока товарища провожаю, сбегаешь за ребятами? — попросил он жену.

— Сбегаю, сбегаю, — ответила та с веселой легкостью, — невозможна была в ней эта легкость два еще часа назад!..

Выйти из подъездного тепла в метелящий холод совершенно не отогревшимся, казалось, пока шел лестницей, сверх всяких сил, но нельзя же было не выйти, — и вышел.

Врач первую минуту на улице шагал молча, уйдя головой в воротник, кривясь лицом под ветром, может быть, он ждал вопросов, но Семену нечего было спрашивать — какие у него вопросы, один, и все, больше нет, — и он тоже молча ждал приговора.

— А вы что же, молодой человек, — голос у врача был тем же раздраженно-скрипучим, что и вчера в кабинете, когда Семен уговаривал его прийти. — Вы что же, никогда не просили ее попеть вам?

Семен какое-то мгновение не понимал его. Совсем о другом он ждал слов, причем здесь — просил он ее, не просил…

— Я спрашиваю: не просили никогда, нет? — повторил врач.

— А-а… ну да, — заторопился Семен, — ну да, никогда, нет.

— А почему?

— Ну, то есть как «почему»? — Семен занервничал. При чем здесь все это, в самом деле, о нем разве разговор… о Валентине разговор! — Не хотела она — вот и все почему, — сказал он.

— А вам самому разве не интересно было? Вам не хотелось услышать ее?

Семен вспомнил, как в тот их разговор с женой, когда она сказала о магнитофоне, он предложил ей: «Сейчас вот пристану к тебе: пой при мне!..»

— Да а чего мне хотеться? — посмотрел он на врача. — Ей бы хотелось — не отказался, а так-то чего приставать к ней.

Врач тоже повернул к нему голову, и взгляды их встретились. Семен увидел в его глазах что-то похожее на вчерашнюю жалеющую усмешливость, но не усмешливость это была, нет, не она…

— А самому вам, самому, — проговорил врач, — самому никогда не приходило вам в голову: попросить об этом?

Семен отшагал несколько метров не отвечая.

— Простите, доктор, — сказал он затем сквозь стиснутые зубы, — я вас не понимаю! Вы мне о главном скажите, не мучьте меня, больна она, не больна, что с ней такое, скажите?!

— Нет, не больна, — не давая ему договорить, резко ответил врач. — Нисколько не больна, можете быть спокойны. Насчет болезни я вам гарантирую.

Семен посочувствовал, что ему враз, каким-то одним толчком сделалось тепло, — так крепко, так мощно, с такой счастливой силой забухало в груди сердце.

— Точно, доктор? — не смея еще верить, спросил он.

— Точно, — сказал врач. — Истерия у нее, конечно, определенная есть. Но это совсем не то, чего вы боялись. Без истерии и быть не могло, обязательно должна была появиться.

— Почему обязательно? — Семену послышалось в голосе врача словно бы обвинение.

— Да потому. Вам же неинтересно было… что там в ней. Все в себе держала. Ее распирало, выталкивало из нее, а она держала. Вот и додержалась.

— Да она же не хотела! — Семен не собирался кричать, само собой вышло.

Врач, кривясь от ветра, снова повернул к нему голову, снова глаза их встретились, и теперь Семен понял их выражение: неприязнь это была, вот что.

— Э! — сказал врач. — Э, молодой человек!.. Десять лет с женщиной прожили — не узнали ее. Да ей так это нужно было — чтобы вы просили ее. Чтобы вы требовали от нее. Таланта у нее, к сожалению, нет, это правда, это и мне, непрофессионалу, ясно, но душа-то у нее пела, горела душа… да мало ли, что не хотела! Потому и не хотела, что хотела, а переступить только через робость свою не могла, вот что! И теперь уж конечно, теперь уж она не откроется вам — перегорела. Теперь она закрыта для вас…

Семен слушал — и до него доходило. Медленно, тяжело, махонькими какими-то кусочками — и как прорвало: ухватил все до самого конца, до последней капли.

Он остановился потрясенно.

— Так и… что же… — запинаясь, проговорил он, — что же она теперь… так и будет всегда? Такой вот? Ведь это ж невмоготу… это ведь не жизнь… сил нет… никак ее от песен этих отучить нельзя?..

Губы у врача покривились в усмешке.

— Медицина для подобных целей лекарствами не располагает. Так что бессилен, молодой человек.

— Но ведь… но ведь… — по-прежнему запинаясь, сказал Семен, — у нас дети… двое… нам жить нужно… а как жить?

— Да перестаньте! — прикрикнул вдруг на него врач, взял его под руку и подтолкнул, чтобы он пошел. — Подумаешь, невмоготу! А кому вмоготу? Я ей посоветовал: пусть детям поет. Пусть детям, может быть — выход. Главное, запомните, ей кому-то петь нужно. Раз у нее душа поет… Ну, и валерьянку пусть заваривает. Корень валерьянки, в аптеках продают. Заваривает — и три раза в день, по трети стакана.

Он замолчал, и Семен, скрипя морозной снежной холстиной с ним рядом, тоже снова молчал — все, что тут говорить было!

Вдруг он вспомнил о деньгах. Он полез под пальто, в карман пиджака, за подклад, куда прятал утаенные от жены деньги, и вытащил десятку — всю свою заначку.

— Максим Петрович! — позвал он врача по имени.

— Что? — не понял врач.

— Ну! — протянул ему десятку Семен. — За работу.

Врач, пригляделся и увидел.

И Семену пришлось остановиться — потому что теперь остановился врач.

— А идите вы с вашими деньгами, — сказал врач. Негромко и как-то даже устало. — Не нищие они. Не нищие… — повторил он, отводя глаза от Семена, и покачал головой. — Все, можете идти домой, я вам все сообщил. Больше нечего.

Семен стоял, смотрел ему вслед и чувствовал, как то внезапно окатившее его тепло отлетает от него облачко за облачком, оставляет его, и он снова заколевает, лубенеет снова, — должно быть, и в самом деле надо идти.

Но он все стоял, смотрел, хотя врач давно уже истаял в морозных-сумерках улицы, — не было у него сил шелохнуться.

Еще вот какие были у жены стихи, вспомнилось ему:

Стоят деревья такие голубые, Вокруг такое счастье разлито, А мы с любимым такие молодые, Нам это счастье навеки суждено…

1981 г.

В ПОИСКАХ ПОЧТОВОГО ЯЩИКА

Мне было страшно.

Что-то происходило со мной, что — я не мог понять, но невмоготу стало удерживать сердце в груди, оно сделалось горячим и жгло мне все внутри, я едва не кричал от боли.

Словно кто-то подтолкнул меня — я сел к столу, взял бумагу и стал писать. И сердце мало-помалу успокоилось, и, когда письмо было написано и запечатано в конверт, сквозь прозрачно-тонкую бумагу конверта я ощутил форму сердца. Оно было теплым, скорее всего — горячим, и долго держать конверт в руках было невозможно. Я положил его на стол.

Сзади на меня смотрели. Я не мог видеть спиной, я только чувствовал — что смотрят, и ощущал, что это за глаза: большие, круглые, выкаченные влажным черным шаром из орбит, с красноватыми воспаленными веками, казалось, они вспухали, росли, клетки делясь, черными огоньками шевелились в них, и вплотную уже приблизились ко мне — к согнутой моей спине, вздернутым углам плеч… а я не мог оглянуться, я одеревенел, только ощущал их спиной и сам ничего не видел: белое что-то колыхалось перед лицом — до меня долго не доходило, что это дрожит лист бумаги в моей руке…

На меня смотрела пустота.

Лист выпал у меня из руки, прошипел по столу, тронул карандаш, тот качнулся и покатился, задержался на мгновение на крае и звонко тенькнул об пол. Я хотел закричать, но губы мои не шевельнулись. Я выпрямился и обернулся.

Свет настольной лампы раздвинул темноту, она собралась в углах и плотно стояла под потолком. Она плавала под ним, словно дым, и оттого вся комната казалась погруженной в него, и стены сделались неосязаемыми, будто растворились, отступили за свои границы, только угадывались. Комната была огромна, неизмерима и, наверное, гулка, и мне стало страшно в ней.

Всю свою жизнь я положил на то, чтобы добиться этой комнаты. С отдельным входом, собственной кухней, изолированной от внешнего мира этими толстыми крепкими стенами, толстой крепкой дверью с хитрым глубоким замком. Я устал от коммунальной жизни. Ничего мне не надо было, кроме спокойствия, тишины и одиночества. Полного покоя и устраненности от всех. Когда я еще только мечтал об этой комнате, я любил представлять себя хозяином ее и то, как буду приходить в нее и она будет встречать меня вздувающимися шторами над окном, которое некому закрыть, громким тиканьем будильника на столике у кровати, молчанием рассыхающихся половиц, которые начнут скрипеть, когда ступишь на них. Я думал о том, как буду приходить в нее — и никто мне не сможет мешать: никто не включит свет, когда я захочу спать, никто не заговорит громко, не обращая внимания на то, устраивает это меня или нет, никто не заведет не вовремя проигрыватель и не приведет своих знакомых.

Никто не станет тревожить меня в ней (я никому не дам адреса), а если даже кто-нибудь и постучит, то можно прикинуться, что тебя нет дома и комната пуста.

Почему-то я не помню, как въехал в нее, а иногда мне кажется — это я сам возвел ее стены, сам оштукатурил, сам навесил дверь и врезал замок.

…Глаза опять начали следить за мной. Красноватые их веки подергивались, зрачки вспухли, фосфоресцируя, холод, исходивший от них, обдал меня ознобом. Сердце мое подступило к горлу, и я понял, что не могу больше находиться здесь, в этой комнате, что еще одна-две такие ночи, и мне останется одно: вешаться.

Я взял со стола конверт, пальцы мои ощутили вложенное в него письмо — плоскую форму сердца.

Дверь комнаты подалась с трудом — наружный воздух оказался тугим и плотным, мне пришлось входить в него, раздвигая его руками. Точно я входил в резину.

Улица оказалась пустынна, и стук моих туфель об асфальт был звонок и одинок. Белыми шарами в желтых круглых облаках света плавали фонари. Конверт лежал во внутреннем кармане пальто, и я все засовывал руку под шарф, проверяя — не потерялся ли он, и всякий раз нащупывал сквозь тонкую шелестящую бумагу плоскую форму сердца.

Так я прошел квартал, пересек площадь под монотонное мигание желтого огня светофора и вновь ступил на тротуар. Здесь, на углу дома, по моим подсчетам, висел почтовый ящик. Но я миновал весь дом — почтового ящика не было, вернулся обратно и прошел дом во второй раз — ящика не было.

Я подумал, что перепутал, что ящик укреплен на следующем доме. Наверное, я все перепутал и забыл.

Я прошел еще три дома — ящика все не было. Теперь я уже точно помнил, что дальше его быть не может и что все-таки он висел на первом от площади доме. Я повернулся и пошел обратно. Сейчас я стал внимателен, я заглядывал под арки проходов — может быть, он здесь? Так я прошел весь дом до угла, и желтый мигающий глаз светофора выплыл на меня, — ящика не было.

Я достал из кармана конверт и посмотрел его на свет. Письмо обозначилось темным пятном.

Мне хотелось кричать.

Я сел на поребрик тротуара и положил лицо в ладони. Конверт, зажатый меж пальцев, касался щеки, и сначала было тепло, но постепенно делалось все горячее и горячее и наконец ожгло. Я отнял руки от лица — щека болела, я чувствовал, как глянцевеет и натягивается на ней кожа.

Я медленно встал и побрел по другой улице. Ночь укутывалась в туман, и дальние огни фонарей уже не просматривались, они были размыты и сливались в одно желтое облако света. Воздух стал звонче и тверже — начало подмораживать. Я поднял воротник пальто, засунул руки в карманы и шел, скособочившись, загребая правым плечом — смотрел на стены домов. Я шел сейчас уже наугад — этой улицы я не знал, — но должны же где-то быть почтовые ящики, должен же попасться хоть один!

Улицы были по-прежнему пустынны, никто не шел мне навстречу и не обгонял, и не проехал ни один автомобиль, и окна домов, мимо которых я шел, были сплошь черными. Улица кончилась — разбилась о вставший поперек ее дом. Я свернул и пошел по другой..

Я прошел и эту — она кончилась скоро; свернул еще в одну, потом еще в одну — началось кружение по улицам, но почтовых ящиков нигде не было видно. Я ходил уже давно, я забыл, когда я вышел из дому. Ноги устали, и до меня стало доноситься чье-то шарканье, словно кто-то шел рядом. Я несколько раз оглядывался — никого не было вокруг, тогда я понял: сам это я и шаркаю.

Почтовых ящиков не было.

Их не было во всем городе — я понял бессмысленность своей затеи, почтовые ящики исчезли, их не осталось ни одного.

Вдруг я почувствовал, как из темноты на меня смотрят глаза, почувствовал красноту их воспаленных век и иголочный укол блика на зрачке. Они начали набухать, приближаться ко мне, и ресницы стали похожи на щупальца, на концах у них мягкими мешочками висели присоски. Мгновенно все заледенело во мне, я растворился в этих глазах, растворился в холоде ночи, растворился — стал им.

Я закричал.

И тотчас, словно разбилось стекло, и открылся за ним вход, вспыхнули окна дома, напротив которого я стоял, и высоко над землей, над головой вспыхнули красные буквы: «Главпочтамт», взревела рядом со мной машина и пронеслась, поддев меня крылом. Я упал, завизжали тормоза другой машины, рубчатое колесо замерло над моей головой, и водитель, высунувшись из окна, закричал: «Куда прешь? Ослеп? В тюрьму из-за тебя садиться?» Хлопали двери почтамта, и каблуки постукивали о цемент ступеней.

Я поднялся. Машина тронулась.

На почтамте было людно, огромный зал словно кипел от движения сотен людей. Столы, измазанные клеем и чернилами, тяжелые, обитые кожей табуреты, длинные ряды застекленных окон с бронзовыми цифрами на них… Я огляделся.

Обычных, огромных почтовых ящиков из дерева или обитых пластиком, таких, какие всегда на почтамтах, не оказалось. Одна гладкая, выложенная кафельной плиткой стена. Я подошел к окну, у которого никто не стоял. В окне за столом сидела девушка и перебирала конверты. Она сидела очень прямо, словно боясь шелохнуться, кожа у нее была очень белая, будто пропитана крахмалом, и вся она казалась накрахмаленной.

— Девушка, — сказал я. — Где мне опустить письмо?

— В ящик, у двери.

— Там его нет.

Пальцы у нее были длинные и тоже белые, с острыми, покрытыми лаком ногтями.

— Не может быть.

— Там его нет, — сказал я.

Она подняла голову.

— Что это у вас со щекой?

Я потрогал щеку пальцем — кожа натянулась и пружинила. Она уже, наверное, омертвела.

— Ожог?

— Ожог, — сказал я и вытащил конверт. — Письмом.

Она осторожно взялась за плоскую выпуклость сердца двумя пальцами.

— Горячо! — вскрикнула она и отдернула руку.

— Я не могу его больше носить, вы понимаете — не могу, я должен его отправить…

— Бросайте в ящик.

— Там его нет.

— Для всех есть, а для вас нет?

— Ну я же говорю — его там нет, вы понимаете или нет?

Она снова принялась считать конверты.

— Может быть, возьмете вы? — сказал я.

— Мы не можем. Мы продаем конверты, но не принимаем. Бросайте в ящик.

Она не поднимала головы и не смотрела на меня.

— Но его там нет! — закричал я. — Вы понимаете — нет, нигде нет, я обошел целый город — ни одного почтового ящика.

— Такого не может быть. На каждом углу ящик, подходи — и бросай письма хоть сотнями.

— Примите, — тихо сказал я, и обожженная моя щека заныла. — Я очень прошу вас — примите, почтовых ящиков нигде нет.

Она опять подняла глаза.

— Гражданин! — произнесла он своим белым, накрахмаленным голосом. — Такого не может быть, повторяю вам. Где это видано, чтобы не было почтовых ящиков!

— Я обошел целый город, — сказал я. — Вы мне не верите, но я обошел целый город. И здесь их тоже нет.

— Вы пьяны, — сказала она, — вы пьяны, вот что!.. Идите и не мешайте работать, я сейчас вызову милиционера!

Крахмальная ее рука потянулась к телефонному аппарату, и я сунул конверт обратно в карман и побрел к выходу.

Автомобили толпились на перекрестке, ожидая зеленый свет, перебегали улицу, чтобы успеть до красного света, две женщины с сумками в руках, хлопали за спиной двери почтамта.

Я спустился вниз и оглянулся. Окна почтамта не светились, и там, наверху, пропала надпись «Главпочтамт», здание было наглухо застегнуто плотно соединившимися створками дверей. Я повернул голову — светофор мигал желтым, и не было ни машин, ни женщин тех, никого не было.

Я пошел обратно, сейчас я шел по другой стороне улицы, я уже не верил в то, что найду почтовый ящик, но все же я пошел по другой стороне и все смотрел на стены.

Пока я был на почтамте, стало совсем холодно, и туман сделался плотней. Когда я сошел с крыльца, дрожь окатила меня ледяной волной, и минут пять я дрожал и все не мог согреться, но потом озноб начал проходить. Я знал, что не согрелся, что-то другое тут произошло, но мерзнуть я перестал — и это было самое главное, а остальное не имело значения.

Теперь я не кружил, шел срезая углы, шел напрямик и скоро уже очутился на той площади, от которой начал поиски почтового ящика. Теперь до дому стало рукой подать. Я вышел из-за угла, навстречу мне выплеснулся желтый свет светофора. Светофор по-прежнему монотонно включался и выключался, и оттого, что тогда, когда я еще только вышел из дому, долго он маячил перед моими глазами, я вспомнил о письме. Оно все так же лежало во внутреннем кармане пальто, и в комнате делать мне было нечего.

Я привалился к стене.

Что-то тупо упиралось под лопатку. Я повернулся. Это оказалась скоба, на которой раньше висел почтовый ящик. Одна железная скоба. Она была ребристая и ржавая, загнутая крюком, и еле выглядывала из стены, поэтому я ее не видел, когда проходил мимо.

Сквозь туман глухо пробивался тяжелый цокот подковок. Я услышал его внезапно, затем он так же внезапно исчез, и я подумал, что все это мне послышалось, но еще через мгновение цокот снова возник и уже не пропадал. Потом стало угадываться в тумане пятно человеческой фигуры, желтые облака света перебрасывали ее друг другу, на несколько секунд человек исчезал, растворялся в ночи, но следующее облако уже ловило его и слабо очерчивало его контуры, и каждое новое обрисовывало все четче и объемней, и наконец я смог разобрать, что это мужчина в длинном пальто, в надвинутой на лоб кепке, в тяжелых сапогах.

Он тоже увидел меня, прилипшего к стене, и на мгновение шаг его осекся, но потом направился, только он стал забирать в сторону, все дальше от меня, и достал руки из карманов.

Я оторвался от стены.

— Простите… — сказал я.

Он ничего не ответил и не повернул головы. Он еще не поравнялся со мной, а я произнес свое «простите» слишком тихо — он мог и не услышать.

— Простите! — крикнул я, становясь ему на дороге.

— Ну? — спросил он растерянно. — Что такое?

— Здесь был почтовый ящик, — сказал я. — Хотел опустить письмо, а теперь его нет.

— Ну и что? — хмуро сказал он. — Я вам что — найду его, что ли? Перенесли куда-нибудь, ищите другой.

— Нет другого! — закричал я в отчаянии. — Нет! Понимаете? Поймите меня, прошу вас… Я обошел весь город и не нашел ни одного.

Мужчина потянулся к кепке. Он сдвинул ее на затылок, и стали видны глубокие впадины его светлых веселых глаз.

— В самом деле — почтовый ящик вам?

— Ну господи, — пробормотал я.

Мужчина снова натянул кепку на лоб, приплюснул ее блином.

— Пойдемте, я знаю тут один, мне по дороге. Квартал ходу — и в переулок налево.

— Вам не холодно? — спросил я.

— Нет, а что? Вам холодно? Десять градусов выше нуля.

Ему и в самом деле не было холодно, и пар не шел из его рта.

— Странно, — сказал я. — Десять градусов выше нуля!

Мне казалось, по крайней мере — десять градусов ниже.

Он не ответил.

Мы молчали и не смотрели друг на друга. Облака света ловили и отпускали нас, вели вдоль лысых стен домов. Наконец мы свернули в переулок.

— Ну вот, — сказал мужчина и ткнул пальцем. — Бросайте.

Я посмотрел — никакого ящика не было, и только на белом фоне стены чернела ржавая скоба, загнутая крюком.

— Куда ж бросать? Здесь тоже ничего нет.

— Вас за руку взять? — сказал мужчина. — Прекрасный синий ящик, выемка писем пять раз в день с шести утра до семи вечера. Что вам надо еще?

И вдруг я вспомнил, что, когда искал почтовый ящик, на одном из домов я видел точно такую же железную скобу, как ту, о которую ударился, и как эту вот. Только я не знал, что это такое, а сейчас я вспомнил — это была точно такая же скоба.

— Здесь… — сказал я, и, как тогда, когда шел один по улицам и звук собственных шагов существовал отдельно от меня, звук моего голоса донесся до слуха, словно отраженный эхом от домов. — Здесь, вы точно уверены, есть ящик?

Мужчина взял у меня из рук письмо, и я услышал железный лязг откинувшейся заслонки на щели отверстия. Я ждал, как сейчас исчезнет сначала уголок письма, потом письмо исчезнет на четверть, на половину — и заслонка лязгнет наконец во второй раз, закрываясь.

Мужчина толкнул письмо, оно пролетело по кривой, ударилось об стену, кувыркнулось и шлепнулось на асфальт.

Мне показалось, на голове мужчины шевельнулась кепка. Он отскочил от письма и взглянул на меня. В тени козырька я не видел его глаз, сейчас белки блеснули бело и дико.

Я медленно стал нагибаться, чтобы поднять письмо, и мужчина тоже стал нагибаться. Я взял первым, а он все еще продолжал тянуться, и его пальцы воткнулись в мою руку. Они вошли в нее, словно ее не было, словно все это был туман, они прорвали ее и вышли с другой стороны моей кисти.

Мы замерли. Пальцы его свисали из моей ладони корявыми толстыми обрубками, я посмотрел на свою руку и только сейчас заметил, что она просвечивает, как просвечивает созревшее яблоко «Белый налив», просвечивает до того, что видны коричнево-матовые, остроносые зерна в его сердцевине. И рука так же просвечивает, и зернистая структура асфальта вся перед глазами, словно руки нет.

Мы замерли — мгновение было мучительно долгим, — наконец мужчина выдернул пальцы из моей руки, и опять я ничего не почувствовал, кепка слетела у него с головы, и я увидел, что волосы его встали дыбом.

Он шел от меня, пятясь и так полностью и не разогнувшись, он не кричал, он смотрел на меня огромными, в пол-лица, глазами и беззвучно шевелил губами, шел мелко перебирая ногами и задевая одной о другую. Он натолкнулся на стену, медленно развернулся и побежал.

— Стойте! — крикнул я и побежал за ним, но мои ноги плохо слушались меня, они подгибались, словно тряпичные. Тогда я остановился, задрал штанину — носок сохранял форму ноги, но выше его ноги даже не угадывалось, будто я был обрезан, и то, что стояло туфлями на асфальте, уже не принадлежало моему телу.

Я стал раздеваться. Снял пальто, размотал шарф, стащил пиджак. Задрал рубашку на животе — мне стала видна стена дома. Я сел на асфальт, накинув пальто, и привалился к стене.

Деревья начали курчавиться инеем. Но меня не знобило, скорее наоборот, мне сделалось тепло, точнее — не тепло, просто я ничего не чувствовал. Я снял туфли, стащил носки, задрал повыше брюки и смотрел, усмехаясь, на то самое место на асфальте, где должны бы быть мои ноги.

Меня не было. Я еще жил, потому что мог же я еще говорить, мог думать, и вещи сохраняли формы моего тела, но меня не было уже!..

Потом я уснул. Мне снились морозные зимние улицы, крещенские морозы, когда дым из труб палкой стоит в небо, я хожу по городу, в руках у меня огромная пачка писем, и на каждом доме по почтовому ящику. Я сбрасываю несколько писем в один, несколько в другой и иду к третьему… Дома меня ждут гости — нет, у меня не день рождения, просто так собрались: посидеть, поговорить, — кипит чайник на кухне, ледяная, стоит в холодильнике бутылка «Столичной», и играет музыка. А я все хожу от дома к дому, и пачка все остается прежней толщины — писем не убывает.

Потом сны стали тускнеть, расползаться на куски и исчезли совсем.

И тогда я почувствовал, как мягко хлопнуло об асфальт, потеряв форму, пальто, загремел пряжкой ремень и, свиваясь и шелестя, сбежала вниз рубашка.

Это было последнее, что я чувствовал.

1967 г.

СВЕРЧКИ

1

В квартире у нас завелись сверчки. Это была пара — самец и самка; самец сидел в шкафу под умывальником на кухне и, начиная с девяти часов вечера, трещал, а безголосая самка появилась как-то из-под холодильника, стоявшего в прихожей, и, испугав жену, с сухим стрекозиным шорохом, словно рвали лощеную бумагу, перелетела в коридор, оттуда на кухню, допрыгала до шкафа и подлезла под дверцу.

С этого самого момента, как сверчок испугал ее в прихожей, жена и невзлюбила их. Она никогда в жизни до этого не видела сверчков, но, зная их по рассказам, представляла чем-то вроде маленьких чистеньких гномиков, никогда не вылезающих на свет божий из закутков необъятной русской печи, а тут мимо ее лица пролетело с противным треском и шлепнулось об стену что-то большое, тяжелое, и когда она взглянула на стену, на ней сидело жирное, похожее На громадного таракана серо-коричневое существо, и вытянутые по стене ножки его напоминали лягушачьи.

— Фу-у!.. — передернула она плечами, рассказывая мне об этом вечером. — Какая мерзость… — И снова передернула плечами. — Фу-у!.. И послушай, как он трещит противно.

Самец в темноте шкафа, укрывавшего мусорное ведро, закатывался беспрерывными руладами, и это щелканье, это свиристенье не казалось мне противным. Наоборот, оно напоминало мне далекие детские годы, словно бы затонувшие в глубокой воде моей последующей жизни и лежащие где-то на самом дне, затянутые илом; оно словно солнечным светом просвечивало воду, и дно становилось видно, а там, на дне, был первый послевоенный год: пылающая мирным уютным пламенем печь в доме у деда, бабушки, ставящая в духовку противень с пирогом, начиненным картофелем, порезанным соломкой; широкие, как лавки, половицы, охристо блестевшие на солнце, — все то, что было тогда для маленького мальчика миром, цельным и единственно возможным. И еще виделся мне двор, дощатый сарай через зеленую лужайку со столом и скамейкой возле, врытыми в землю; в сумеречной темноте сарая — отец с топором в руках, и из-под топора стекают, душно ударяя в нос запахом смолы, желтые тонкие стружки: отец вытесывает черенок для лопаты.

Все это вспоминается мне потому, что за печью с жарким добрым пламенем жил сверчок, и самое странное, помню, я даже не спрашивал, кто это там посвиркивает — я и так знал, что это сверчок и что он должен быть всенепременно, как всенепременно должны быть отец вот, мать, бабушка, дед… Сверчок был столь же неотделим от жизни, от счастья ее, как неотделимо было все окружающее тебя, — вплоть до широких, как лавки, крашенных масляной краской половиц.

— Пусть себе трещит, — сказал я жене. — Вовсе не плохо.

А потом еще попросил зачем-то не говорить плохо о сверчках при дочери…

Дня через два у нас были гости. Вообще я встречаюсь с друзьями, со знакомыми в мастерской — это и ближе к центру, и все знают, кроме того, что меня легче найти там, чем дома; но в тот раз жене захотелось устроить что-то вроде приема — она сшила себе наконец новое платье, а я волей-неволей из-за своего образа жизни запер ее в четырех стенах, так что обновить туалет только и можно было, устроив у себя небольшое сборище.

Все сидели за столом, когда сверчок подал голос — раз, другой, третий, — а потом, ровно в девять, ударил оглушительным, каким-то победным стрекотом, словно играл для нас торжественный марш.

— Сверчок?! — спросил Беловнин, наставив большие, двумя лепешками торчащие по бокам головы уши в сторону двери. И жена его в этот момент хохотнула. — Сверчок? — повторил он, недоуменно поворачивая наконец ко мне удивленные, выкатистые глаза, светившиеся устойчивой удовлетворенностью души и раблезианской здоровостью тела. — Это, ребята, к несчастью.

— Как к несчастью? — спросила моя жена, опустила вилку с ножом на тарелку и испуганно-обреченно взглянула на меня. — Откуда вы это взяли?

— Прямой свидетель, — благодушно улыбаясь, сказал Беловнин.

— Да-да, — подтвердила, тоже улыбаясь, его жена.

— В больнице у нас, — сказал Беловнин, — сверчок появился. Застрекотал где-то в подвале, потом на первый этаж пришел, потом — на второй, потом — на третий. И как придет на этаж, так один с этажа на тот свет, как придет, так на тот свет. Нянечки рев подняли. На третьем этаже наконец поймали его, кипятком обдали…

— С тех пор прошло три года — ни одного летального исхода, — закончил я.

— С тех пор прошло полгода — пять случаев. Но не за два же дня — три.

— Да ну уж… — протянула моя жена.

Но в голосе у нее было то же испуганно-обреченное, что и во взгляде, когда она посмотрела на меня. Мне тоже стало не по себе от этого рассказа. Ни в какие приметы я не верю, но я испытываю какой-то мистический страх перед предсказанием, п р е д н а ч е р т а н и е м — где-то в глубине души, не верящей ни в какое предопределение, живет меленькое темное облачко животного ужаса перед той бездной, которая называется будущим, перед той неизвестностью его, в которую идешь волей-неволей, уподобясь слепцу с широко раскрытыми, пустыми глазами, и только-то и хватает обзора — на длину палочки, которой обшариваешь дорогу впереди себя. Может быть, у других людей этого и нет, но я-то художник, я все время пытаюсь как бы проникнуть за невидимую мне сторону предмета, заглянуть вглубь, понять суть, а человеческий наш разум не такая уж совершенная штука; интуиция, какое-то смутное, не имеющее названия, на грани всех твоих мозговых возможностей чутье, которое посещает в мгновения высшего, буквально-таки нечеловеческого напряжения — вот что вкладывает вдруг знание в кисть, и потом, когда работа закончена и отходишь в угол, садишься на табурет, чтобы посмотреть, что же вышло, тебя охватывает мистический ужас: откуда в тебе взялось это?

— Какая это мерзость, сверчки… — снова, как в тот раз, когда они испугали ее, сказала жена вечером перед сном — видимо, рассказ Беловнина не шел у нее из головы. — Ей-богу, я не могу слышать, как он верещит.

— Прекрасно верещит, перестань, — сказал я. — Что это за штучки нервной барышни.

— У меня предчувствие — что-то случится дурное. — Жена сидела на постели и, прижимая к груди ночную рубашку, не надевала ее. — Правда, у меня такое предчувствие. Как он тогда пролетел… у меня оно все время.

— Ты просто испугалась. — Я выключил свет и лег. В темноте свиристенье сверчка, показалось, стало еще громче и отчетливее. — Ты всю жизнь прожила в городе, никогда их не видела — вот и испугалась так. И потом… — Я помолчал. — Потом, очевидно, я немного тебе подпортил нервы своими неудачами…

— Да, наверное, — сказала она.

И это прозвучало как упрек.

— Но я же не виноват, черт побери! — взорвался я. — Я же не виноват, что не могу писать так, как всем им хочется!..

— Спокойной ночи, — сказала она, отворачиваясь.

Если у кого и расшатались нервы, так это у меня…

2

С самого утра, наскоро позавтракав, я поехал в мастерскую. В середине дня ко мне должен был прийти Коля — так он сам просил себя называть, хотя ему было уже за пятьдесят, и никто не знал его полного имени, — перекупщик всяких художественных изделий. Мне хотелось продать ему не три, а четыре холста, получить лишнюю сороковку, а для этого четвертый следовало закончить. Пусть Коля и не сможет взять его, возьмет в другой раз, но, чтобы заплатить деньги, он должен увидеть его.

То, что я делаю, называется попросту — размениваться по пустякам. Однако жить-то ведь нужно. Нужны деньги, чтобы платить и за эту вот мастерскую, которая, естественно, вовсе не принадлежит мне, я снимаю ее у одного престарелого члена союза, который тысячу лет как ничего не пишет, кроме заявлений в Худфонд о помощи; нужны деньги, чтобы платить за кооператив, чтобы есть, одеваться, деньги, черт их побери, всегда нужны. И вот я, работая, делая эскизы, наброски к картине, потом, когда они становятся мне не нужны, довожу их «до кондиции» — прописываю, закрепляю найденное — и продаю Коле. Многие мои друзья предлагают свести меня с издательствами, заняться иллюстрированием книг, брать халтуры в Домах культуры, оформлять предприятия к праздникам, но я не могу делать ничего из этого: пробовал — не выходит; через десять минут работы я уже в бешенстве от того, что приходится делать совсем не то, к чему лежит душа… А дописывать свои эскизы — это не хуже, чем малевать стенды для Домов культуры, во всяком случае, это такая же работа, какой я занимаюсь всерьез. За то, что у меня есть Коля, нужно просто благодарить судьбу. Продавать больше десяти-двенадцати картин в месяц он не может — знакомых у него полгорода, но не все же собираются покупать картины, — так что он держит постоянную связь всего с четырьмя-пятью художниками. Один из них — я. Не знаю, сколько он берет за картину, об этом он никогда не проговорится, это его профессиональная тайна, но то, что достается мне, наверное, не больше одной третьей части стоимости.

— Рынок хочет покупать натуральные произведения. Не копии, а натуральные произведения, — говорит Коля, прохаживаясь на своих быстрых кривоватых ногах по мастерской. — У людей есть деньги, а люди хотят жить красиво. Почему же тебе, — он глядит на меня и щурит маленькие хитрые глазки, утонувшие в алкогольной одутловатости щек, — почему же тебе не делать на этом бизнес?

Но какой это бизнес! Он понимает толк в своем деле и не возьмет эскиз; он весь его исследует, осмотрит, прежде чем скажет, что берет. А все это прописывание, прояснение мысли занимает не так уж мало сил, потому что простой какой-нибудь набросок лица он не примет, он скажет: «Что же, человек повесит это у себя дома, и его будут спрашивать: «Это ваша дочь?» — и надо ухитриться состряпать какую-то композицию, и к этому бледно-розовому детскому личику, которое и набрасывал-то лишь ради определения цвета, приходится добавлять еще два-три… Иногда я вообще делаю оригинальный холст: бывает, что наброски еще нужны, а Коля уже на подходе, и денег в кармане — хлопни, не зазвенит.

…Я открыл мастерскую, разделся и тут же, не согреваясь и не дожидаясь, пока вскипит вода для кофе, который я всегда пью перед работой, взялся за краски. Холст, растянутый на подрамнике, был желтым, темневшим книзу столбом свечи, вверху налитой светом, просвечивающей и отдающей красным, а в темноте, разогнанной ее пламенем, было два лица — юноши и девушки, сомкнутые у висков в одно ослепительное белое пятно. Я искал на этом наброске композицию, но потом решил «отработать» и воздух — мне нужно было передать мерцание свечи, горячий ток воздуха и зыбкость, дрожание лиц в нем. Оттого я и задержался с этим холстом. А вот теперь, когда он был уже почти готов к продаже, я увидел, что вышла самостоятельная вещь, и мне захотелось закончить, закончить холст поскорей и продать — иначе, я знал, мне станет жалко, и я не продам, а что его держать, что «зажимать» — вон их сколько стоит в углу, никому не нужных, кроме меня. Ну уж те ладно, пусть стоят, а с этого… хоть деньги получить. Тем более что картина должна быть совсем другой, юноша и девушка лишь фрагмент, еще полтора десятка свечей будут гореть на картине, и последняя, в правом верхнем углу, оплывшая, закопченная, перевернута вниз фитилем и без огня, а все остальные — со вспыхивающими от их пламени бабочками и горкой обугленных трупиков у основания.

Вот уже третью картину я делаю в таком духе, и, самое печальное, пожалуй, знаю, в чем дело: я устал. Я устал до того, что готов целый день лежать, не вставая с постели, да и не то что готов — каждое утро я еле заставляю себя подниматься. Но вот уж бриться я не могу себя заставить, и у меня отросла лохматая, неопрятная борода. И еще мне, наверное, стоило бы отдохнуть, перестать на некоторое время работать, однако я велю себе зачем-то: работай! — и вот работаю; но вместо того, что бы хотелось — розового утреннего снега, голубых вечерних теней, голых ветвей деревьев, фиолетово светящихся в морозном свете луны, — пишу вот это пламя свечей…

Быть в тридцать три года никем-ничем, жить в долгах и в вечной боязни остаться завтра даже без меди в кармане — это страшно. Я обратил внимание: лет пять назад, когда я бросил институт, нашел эту мастерскую и начал работать в ней, у меня были голубые и розовые краски, а сейчас — бесчисленные вариации фиолетового и коричневого.

В дверь позвонили. Я открыл. Это был Коля. Одутловатое лицо его было лиловым. Он буквально оттолкнул меня и пробежал по коридорчику в мастерскую.

— Холод, холод, холод, — сказал он мне, когда я зашел. — Он скинул пальто и сидел на корточках возле батареи, сунув в отверстия между секциями руки. — Что хорошо у тебя, за что люблю твою мастерскую — домишко деревянненький, а паровое отопление. Дровишки-то, поди, ты бы жалел, а тут, хочешь, нет ли, а согреваешь меня.

Он засмеялся, показав острые, крепкие зубы, и кивнул на холст.

— Свое?

— Могу и отдать, — сказал я.

— Что-что? — Коля поднялся, пробежал через всю мастерскую и встал у холста. — А-а, ну да. Издали показалось. Тяп-ляп, конечно. Но за полкуска пойдет. Если вот тут подпишешь, — ткнул он пальцем в линию плеч. — Тут ведь, чай, тоже освещает…

— Возьмешь и так. — Больше мне ничего не хотелось делать, а я знал, что за пятьдесят рублей он у меня возьмет этот холст в любом виде.

— Обираешь ты меня, — вздохнул Коля. — Я ведь за тебя рамы делаю — ты у меня один такой, все остальные — сами…

Я отдал ему приготовленные холсты, взял деньги и долго сидел потом в углу, за раздвижным чертежным столом с чашкой кофе. Потом наконец оделся, закрыл мастерскую и поехал в Манеж, на выставку.

3

Сверчок в шкафу за мусорным ведром все пел и пел, и я привык к его свиристенью. Случалось, он запаздывал, и тогда я — что бы ни делал: читал ли дочери книгу, сам ли читал или разговаривал с кем-нибудь — начинал прислушиваться: а может быть, он уже цвиркнул раз-другой, просто я не расслышал? Жена по-прежнему жаловалась, что у нее болит голова от этого свиристенья.

И вот однажды мы услышали, что к голосу нашего сверчка, где-то в ванной, прибавился голос еще одного. Он был неуверен, робок и лишь поцвиркивал, а не свиристел всю ночь напролет; он вскоре освоился, и теперь ночами у нас в квартире пели два сверчка.

Однажды ночью меня разбудила дочь. Она стояла возле нашей с женой постели, трясла меня за плечо, и в бледном свете ночника я увидел, что глаза у нее расширены от страха.

— Там… — еле выговорила она. — Там… Шебуршит кто-то…

Я в одних трусах, под стрекот сверчков в ванной и на кухне, побежал в ее комнату, щелкнул выключателем и увидел, что на стене, над изголовьем кровати сидит огромный, тускло-коричневый сверчок, его тонкие прозрачные надкрылки выпущены и издают сухой, шелестящий звук.

— В чем дело? — вошла, завязывая халат, жена, увидела сверчка, и ее всю передернуло. — Прошу тебя, — повернулась она ко мне, — прошу: сделай что-нибудь… Убери, выбрось… Ну, на лестничную клетку вынеси, наконец…

Я хотел взять сверчка рукой, но рука моя остановилась на полдороге — я почувствовал, что не могу взять его рукой, мне показалось — он будет мягкий и осклизлый, как лягушка. Я принес из прихожей газету, сложил ее, чтобы получилась ложбинка, и подцепил сверчка. Он поехал, шурша, вниз по ложбинке, но, прежде чем я выровнял газету, с громким щелканьем прыгнул с нее и, пролетев мимо моего лица, сухо зашелестел надкрылками по полу.

Преодолевая отвращение, я нагнулся, чтобы взять сверчка рукой, но он, опять щелкнув, подпрыгнул и полетел прямо на стоявшую в проеме дверей жену. Она вскрикнула, замахала руками, отскочила, и тут же раздался громкий, скрипучий хруст — сверчок попал ей под ноги.

Это был первый такой случай. Потом они пошли один за другим. Теперь, укладываясь спать, мы боялись, что среди ночи опять проснемся от сухого шелеста над головой, на полу, возле уха. Дочка однажды проснулась от того, что сверчок ползал у нее по одеялу. На квартиру началось настоящее нашествие сверчков. А может быть, и скорее всего так и было, это плодились первые два. В ванной, в туалете, в шкафу под умывальником на кухне пело теперь с добрый десяток сверчков.

Они снились мне по ночам, и я просыпался часто не от того, что наяву слышал их шорох возле изголовья, — это во сне они шуршали и прыгали, вытянув свои длинные лягушачьи лапки. Они появлялись неизвестно откуда и прыгали мне в лицо — словно в кино: вырастая за мгновение до чудовищных размеров и закрывая собой все поле зрения, — я просыпался, облитый холодным, тяжелым потом кошмара. Однажды, делая для Коли очередной холст, я ни с того ни с сего, прямо по тому, что было на нем, стал писать этих сверчков, такими, какими они мне снились. Написалась захламленная, затянутая паутиной комната с запыленным глобусом на переднем плане; а на этом глобусе сидел огромный сверчок, и на карте, изломанно спускавшейся со стола, тоже сидел сверчок, сверчки были повсюду: на груде книг, на пишущей машинке, на магнитофоне, на спинке стула… Каков смысл написанного мною, я не понимал и сам. Машинка же, глобус, магнитофон попали в картину потому, что все это стояло у меня тогда в мастерской…

Коля пришел, когда она еще не просохла. Он долго всматривался в нее и потом повернулся ко мне с кривой улыбкой, обнажившей его крепкие острые зубы.

— Не продаешь?

— Нет, — сказал я, хотя там, внутри, что-то так и просило сорвать ее с подрамника и сунуть ему: на, возьми, и никаких денег не надо, только унеси.

— Правильно, правильно, — подмигнул Коля, снял пальто и сел спиной к батарее. — Кому охота этакую жуть вешать у себя? Фф-бр-р! Сам, поди, глядеть не можешь?

Я не ответил. Но я и действительно не мог смотреть на нее.

4

Был конец апреля, снег уже сошел, и земля, просыхая, парила. Целый день я проработал в Лосином острове, мне хорошо удался весенний воздух, и я был в приподнятом расположении духа, почти счастлив. Дочь забрали с собой на Кавказ родители жены, мы с ней были свободны и вечером вместе отправились к Беловниным, у которых отмечалось какое-то семейное событие.

— Как ваши сверчки? — спросил Беловнин, встречая нас.

— Это ужас, — сказала жена. — Я ему говорю, — показала она на меня, — надо их травить.

— Надумаете, порекомендую знакомую травильщицу, — засмеялся Беловнин. — Тараканов у нас морила — ни одного не осталось.

Мы вошли в комнату, и тут в мешковатом, с тяжелой головой на короткой шее мужчине я узнал одного из профессоров бывшего своего института. Я хотел превратиться в букашку, вылететь птицей в окно, исчезнуть… только на то я и надеялся, что он меня не узнает, и он меня действительно не узнал. Но Беловнин вдруг обнял его за плечи и, подталкивая ко мне, представил меня:

— Вот, Николай Сергеевич, узнаете?

Тот на миг замер — и узнал, и потянулся ко мне с рукой.

— А-а! Как же! Так вы так и не кончили институт?

— Нет, не закончил, — сказал я.

— Но согласитесь, — сказал он, — вы такой скандал там устроили, кто же вас мог оставлять?

«Подите вы к черту», — пробормотал я про себя, но вслух все же сказал:

— Не имеет это теперь никакого значения.

И слава богу, что я не послал его к черту вслух.

У Беловниных было несколько моих работ, и среди них — один из вариантов «Любви», той картины со свечами. Она висела в соседней комнате, и я вдруг увидел этого Николая Сергеевича, бывшего своего преподавателя, со всех ног бегущим к Беловнину на кухню, где тот открывал консервные банки.

— Чья это картина? — услышал я.

Потом раздался голос Беловнина; что он сказал, я не расслышал, но оба они через мгновение возникли в дверях, и Беловнин показал на меня.

— Его.

Ну, может быть, он бежал и не со всех ног, этот Николай Сергеевич, может быть, это мне сейчас так кажется, но я помню, что с губ у него от возбуждения брызгала слюна, когда он спросил меня:

— Это — вы? Не думаю, что Беловнин специально пригласил его.

Специально Беловнин никакого доброго дела не сделает. Разве что случайно. А потом будет ходить и хвастать своим великодушием. Да и не друзья мы с ним, а знакомы через жен; и те несколько моих работ, что висели у них, я отдавал когда-то без сожаления, а «Любовь» меня уговорила подарить жена: был день рождения Беловниной, и совершенно пусто у нас было в кошельке…

* * *

— Так, — говорил Николай Сергеевич, рассматривая мои работы. — Та-ак… Это когда вы писали? Раньше той? Позже? А ну-ка, покажите еще ту… Мм-да-с…

Я разворачивал холсты и держал их, некоторые были в рамах, и я смотрел на них вместе с ним.

— Так ни в одной, говорите, выставке не участвовали? — спросил Дворжев, когда мы сели наконец за чертежный стол и я налил кофе.

— Нет, — сказал я. — Ни в одной.

— Но представляли?

— Представлял. Впрочем, последние три года — нет.

— Эх! — ударил он себя по колену. — Всенепременно вам надо было жить затворником?

— Так выходило, — сказал я.

— Выходило… — проворчал он. — До осени как, думаете дожить? Наверняка сейчас не скажу… но все-таки точно почти: сделаем вам выставку в сентябре. Для одного не обещаю, а есть вот еще двое на примете — трое вас будет. Но в общем-то ваша будет выставка — они и послабее, и вон вы сколько наработали… — Он обвел взглядом мастерскую, заваленную сейчас в беспорядке холстами, и покачал головой. — Эк сколько… Все, что ли, здесь?

— Все, — сказал я.

5

Лето я с семьей прожил на Кавказе, у родственников жены. Было начало сентября, когда мы вернулись в Москву.

Едва мы вошли в квартиру, как на нас обрушился целый хор сверчков — они пели уже и в прихожей, и в комнатах, они были повсюду. С шорохом перелетел через коридор и забрался под холодильник, откуда вышла когда-то первая самка, небольшой плоский сверчок. Конечно же, наша квартира была для них чем-то вроде инкубатора — они плодились, наверное, в геометрической прогрессии.

— Я звоню Беловниным, — сказала жена, с вызовом глядя на меня. — Они говорили о травильщице… Я махнул рукой:

— Звони.

Тяжесть была у меня на сердце, но и не видел я иного выхода.

Жена позвонила, и Беловнины пообещали, что травильщица придет к нам завтра.

А сверчки трещали, забыв о дне и ночи, казалось, их столько, что пойди, и они затрещат у тебя под ногами.

Назавтра, как и обещали Беловнины, пришла травильщица. Она была в комбинезоне и плотно повязана платком. За спиной у нее висели спаренные баллоны. В одной руке она держала трубку, от которой к баллонам отходил шланг, в другой — сумку, плотно набитую какими-то пакетами.

— Десять рублей, — сказала она. И, выждав, повторила: — Давайте.

Жена дала ей деньги, после этого женщина потребовала ведро, развела в нем содержимое пакетов и пошла вдоль стен, брызгая за плинтуса, за батареи. Делала она все это обстоятельно, неторопливо — качественно, как и заверял когда-то Беловнин. Потом она скинула с себя баллоны и промазала плинтуса какой-то белой вязкой массой.

— Теперь хорошо бы все закрыть да уйти на денек-два, — разгибаясь, сказала травильщица.

Пахло в квартире совершенно невыносимо — у всех у нас за эти полчаса, как она начала брызгать, разболелись головы.

Мы собрались, взяли раскладушку и поехали в мастерскую. Погода оба эти дня — и вчера, и сегодня — стояла скверная: лил дождь, воздух не прогревался выше семи-девяти градусов.

В мастерской было холодно и сыро. Я включил плитку и рефлектор, они не могли нагреть все помещение, но возле них самих жить было можно.

Я сходил в союз. Дворжева в Москве не было, но мне сказали, что все сделано и чтобы я готовил картины: послезавтра, в понедельник, будет машина.

Назавтра вечером мы собрались домой.

Уже на лестничной клетке, у двери, в нос ударял тяжелый запах дезинфекции. Я открыл дверь и едва не задохнулся. Было сумеречно, и я сделал по прихожей два шага до выключателя. Под ногами у меня затрещало. Зажегся свет.

По всей квартире на полу лежали коричневые трупики сверчков. Наглотавшиеся отравы, они выползли умирать сюда. Длинные их лапки были по-лягушачьи вытянуты, казалось, они собираются прыгнуть.

Жена стала заметать трупики. Она сгребала их на совок, сбрасывала в унитаз и спускала в воду. Всего она насчитала около сорока сверчков.

Впервые за много дней мы легли в тишине. Я прислушивался — не цвиркнет ли хоть один сверчок. Но стояла тишина в квартире, и лишь тикали глухо и несильно часы.

Ощущение беды пришло ко мне во сне. Мне снилась каменистая, выжженная солнцем пустыня. Я убегал по ней от кого-то, напрягал все силы, и казалось, был уже в безопасности, но эта каменистая пустыня вдруг начинала плавиться от жары под моими ногами, становилась вязкой, и ноги мои погружались в камень, как в тесто, и чем настойчивее я силился вырваться, тем больше увязал и погружался все глубже и глубже.

Я просыпался несколько раз, вставал, пил холодный несладкий чай, оставшийся от ужина, но едва ложился, как мне начинал сниться все тот же сон…

Утром на автобус я не шел, а бежал. И пока он совершал свое томительно бесконечное кружение по улицам, тысячу раз проклял себя, что пожалел денег и не взял такси. Сойдя на своей остановке, я снова побежал, и, когда бежал, в голове у меня почему-то стучало: поздно, поздно, поздно!! «Что поздно? — спрашивал я себя, задыхаясь. — Что поздно-то, дурак?!» Но когда я выбежал на дом, в котором была моя мастерская, я понял, что поздно.

Дома не было. Вместо него лежала груда мокрых, обгоревших бревен и балок, обломки досок, а вся эта груда покоилась на черном, сажистом пятне углей и пепла. Возле соседнего, каменного дома на узлах, на вынесенных из огня табуретах и стульях сидели погорельцы. И я вдруг совершенно отчетливо вспомнил, что, уезжая вчера, забыл выключить и плитку и рефлектор.

Я сел на обломок кирпича, валявшийся на земле, и обхватил голову руками…

Очнулся я от сигнала машины. Я поднял голову — оказывается, я сидел на самой дороге, и машина не могла проехать, я встал, она проехала, остановилась, и тут я увидел номер — это приехала машина за моими картинами.

— А не знаете, где тут дом должен быть… — крикнул мне, приоткрыв дверцу, водитель.

Я махнул рукой в сторону пожарища: вот.

Он недоуменно посмотрел туда, потом на меня и вдруг все понял — закачал головой.

Я подошел к той стороне пожарища, где была когда-то моя мастерская. Ржавый, оплавившийся кусок железа виднелся среди пепла — бывший рефлектор. Я взял палку и стал ворошить мокрые угли. Ничего не было. Картины мои сгорели дотла. Водитель стоял возле машины и, глядя на меня, качал головой.

И вдруг среди углей, пепла, среди всего этого умершего мелькнуло что-то живое. Я наклонился, разгреб угли и вытащил обгорелый кусок холста. Обгорелый он был с боков, а вся середина прекрасно сохранилась. На меня глядела верхушка фиолетово-голубого глобуса, а на ней сидел, цепко вцепившись лапками, сверчок.

1973 г.

ГОСТЬ

1

В автобусе по дороге домой я поругался. Час пик уже минул, но все же народу еще было много. Беременная женщина возле меня простояла остановок пять, не меньше, — места ей никто не уступал. Ее толкали, проходя к выходу, и пальцы ее, вцепившиеся в ободранный никелированный поручень, удерживая качок тяжелого тела, всякий раз напрягались до побеления. Живот ее, уже большой и зрелый, некрасиво собрав пальто на спине морщинами, туго круглился у самого подбородка не старой еще, с жирной толстой кожей тупого, самодовольного лица бабы в дорогой, с серебрящимся мехом шапке и громадным, во всю грудь, из такого же меха воротником кримпленового пальто.

— Вы бы уступили место, — сказал я ей, наконец, не выдержав.

Беременная взглянула на меня измученно-благодарно, баба задрала голову и скосила в мою сторону наглый свой, хамский глаз.

— Тебе, что ли? Хряк какой, уступи ему! — сказала она на весь автобус, возвратила голову в прежнее положение и отвернулась к окну.

— Не мне! — мгновенно вскипев, сказал я. Последние года два я вскипаю вот так от самого последнего пустяка. — Не мне, не разыгрывайте из себя дурочку! Ведь вы женщина, как вам не стыдно!..

— Сам дурак полоротый, — все так же громко и спокойно, не повернув даже на этот раз головы, ответила баба. И вышло в итоге, словно бы это она была права, а я ее обхамил.

Беременная опустила глаза и смотрела на свои вцепившиеся в поручень, с отхлынувшей кровью пальцы.

— В-вам… как в-вам… не стыдно вам как!.. — заикаясь, выговорил я. — Беременная рря-адом стоит… а вы… вы женщина и-или… кто вы?!

— Что он ко мне пристал, идиот какой-то?! — с чувством незаслуженно оскорбленной, уже как бы к автобусу обращаясь, выкрикнула баба.

— Садитесь. Это вы сесть хотите? — тронул беременную за рукав, вставая с сиденья противоположной стороны, пожилой мужчина. — А оскорблять, знаете ли, — сказал он мне, глядя мимо меня, — не дело. Выбирать нужно выражения.

— Да уж вы-то еще! — совсем уже не в силах сдерживать себя, закричал я. — Учитель тоже… благородство проявил — встал… Теперь ему все можно!..

Автобус затормозил, останавливаясь, и, ни на кого не глядя, я пробился к выходу и сошел. Моя остановка была лишь следующей, а от нее до дому еще минут пять ходу, и, пока я дошел, мое поднявшееся к горлу сердце мало-помалу опустилось на место.

Но в груди у меня все равно было что-то неладно — словно бы я крепко перепил и отягощенный мой желудок свинцовым комком полз теперь по пищеводу наверх, чтобы освободиться от непосильной тяжести. И, придя домой, я сбросил пальто с шапкой прямо на пол в прихожей, прошел в комнату и лег на тахту лицом кверху, свесив с нее ноги в ботинках.

Что же мне делать. Прямо каким-то неврастеником стал…

За окнами, как и всегда зимой в эту пору, было уже темно, включенный мной в прихожей свет падал в комнату косой узкой полосой, и в комнате от нее был мглистый серовато-лиловый полумрак.

Когда все это кончится — знать бы… Знать бы — так хоть укрепил бы себя на этот срок, зажал, знать бы — так сумел бы, а так уже не выдерживаешь, недостает сил…

В прихожей словно бы кто-то прошел. Словно бы в этой падавшей оттуда полосе света промелькнула какая-то тень, словно бы что-то колыхнулось в воздухе и замерло. Я повернул голову и скосил глаза в сторону двери. Никакой тени в полосе света не было, и во всей квартире была тишина — не доносилось ниоткуда ни звука. Да и кому откуда взяться — я живу один, и ключа от моей квартиры нет ни у кого, кроме меня, — даже у Евгении.

Я лег так же, как лежал, подсунул руки под голову и глубоко вздохнул.

А может быть, это так уже до самой смерти, и никакого конца-краю не будет этой нервотрепке, я буду гнать, гнать, спешить, пахать с утра до ночи, по двенадцать часов в сутки, болтать в пробирках, считать, сидеть перед экраном микроскопа — пытаться вскрыть эту крепко сжавшую створки раковину с тайной — и не вскрою ее, ничего не добьюсь, ничего не разгадаю, потому что заблудился и забрел совсем не туда, и каждый год все так же мне будут закрывать тему, а я все так же буду отстаивать, на меня будут кричать, и я буду кричать, мне будут срезать смету и забирать сотрудника за сотрудником… Сил у меня нет больше воевать, надо ведь верить, чтобы защищаться, а я уже устал верить, надо быть злым и азартным, а я словно ватный, — теперь мне понятно, как солдат с полным подсумком патронов и исправной винтовкой поднимает руки, как тонущий, проплыв километр, в трех метрах от берега перестает сопротивляться утягивающей на дно страшной силе… Надо же было ругаться с этой бабой в автобусе!

В прихожей, показалось мне, снова кто-то прошел. Словно бы заглянул в комнату, мгновение постоял на пороге и отступил назад.

Я вскочил с тахты, включил в комнате свет и выбежал в прихожую. В ней никого не было. Матовая лампочка под потолком молочно-ярко освещала ее тесный закуток, и лишь на полу возле двери черным шалашом лежало мое пальто и рядом с ним — шапка. Я поднял пальто, поднял шапку и повесил в шкаф на вешалку. Снял ботинки и прошел в кухню. Я люблю яркий свет, на кухне у меня тоже ввернута «сотка», и когда я дернул за шнур выключателя, на мгновение белые ее стены напомнили мне вдруг операционную.

На кухне, как тому и следовало быть, тоже не было никого. Я зажег одну из конфорок, налил воды в чайник и поставил его на огонь. Достал из холодильника свой холостяцкий ужин — творог, колбасу, сыр — и, когда закрывал его, в момент, когда дверь с легким чмоканьем присасывалась к корпусу, услышал в комнате какое-то движение, какой-то шорох, словно бы чьи-то легкие шаги, и тихий короткий смешок.

Я бросился в прихожую, заскочил в комнату — она была абсолютно пуста, молчал и свинцово темнел экраном телевизор, все в комнате было как всегда, только у тахты растеклась лужа воды, накапавшая с моих ботинок.

Что это, мерещилось мне, что ли? Я переоделся в домашнее, включил телевизор и, пока не вскипел чайник, какие-нибудь пять-семь минут, сидел перед ним, смотрел рекламу новых товаров народного потребления. Демонстрировали сборно-разборный брезентовый гараж для легкового автомобиля и последнюю модель электрической зубной щетки. Автомобиля у меня нет и едва ли будет, а зубы чистить, слава те господи, рука пока не отсохла…

Ужинал я долго — смотрел газеты, изучал свежий номер «Биохимии», прочитал статью в «Известиях Академии», и, когда вернулся в комнату, по телевизору уже началось «Время». Я выключил его, сел к столу и стал набрасывать тезисы своего завтрашнего выступления на собрании отдела. Я хотел лишь набросать, но вышло, что исписал почти десять страниц своего большого, с тетрадь, блокнота, и под конец, распалившись, взвинтился так же, как в автобусе. Сердце у меня колотилось с яростной бешеной силой, готовое, казалось, проломить тонкую реберную перегородку. Я захлопнул блокнот, встал, швырнул на него ручку, скатившуюся на стол и звонко побежавшую по его полированной поверхности, и пошел в ванную, под душ.

Горячий душ всегда освежает меня, приводит в норму, и сейчас было так же. Я простоял под его обжигающими, остро-тупыми дымящимися струями минут пятнадцать, поворачиваясь то так, то эдак, нагибаясь, разгибаясь, и, когда вышел из ванной, был вполне в состоянии лечь и спокойно заснуть.

Я лег, полистал, попробовал почитать какой-то современный роман, принесенный мне Евгенией, но осилил только страницы три и заснул. Ночью я проснулся от мешавшего мне света, погасил его — и тут же провалился в черное небытие подсознания снова.

2

Домой на следующий день я вернулся поздно — по телевизору, когда я включил его, передавали уже фигурное катание, объявленное последним в программе, и выступали уже лучшие пары. Нервы у меня опять так и дребезжали. Я выступил и вместо намеченных двенадцати-тринадцати минут говорил все двадцать, пытаясь объяснить отсутствие результатов, но я мог говорить хоть час — никто не слушал моих объяснений. Ладно, от прошлой моей работы у меня еще сохранились остатки хорошей репутации — это меня только пока и спасает. Еще год-полтора — и не спасет больше ничто…

Кто-то еле слышно засмеялся. Это был тот, вчерашний смешок — как бы придушенный, в поднесенную ко рту ладонь, с ватным затуханием булькающего в гортани воздуха. Я снова лежал на тахте с заброшенными за голову руками, смотрел неподвижно в потолок, а смех раздался где-то в углу комнаты, около моего стола. Я быстро сел на тахте и посмотрел в ту сторону. На моем стуле, боком, забросив ногу на ногу, облокотившись о спинку и положив на руки подбородок, сидел средних, моих лет мужчина и, улыбаясь, глядел на меня.

— Это я, — сказал он, продолжая все так же приветливо-ласково улыбаться, и покачивая висящей в воздухе ногой, обутой в какой-то непонятный, как бы катаный, наподобие коротко обрезанного у голенища валенка, но на шнурках, с круглым маленьким носком ботинок. — Не помешал?

Одет он был в блекло-розовый, цвета застиранного женского белья костюм, пиджак был расстегнут, свисая одной полой чуть не до пола, а под пиджаком была надета водолазка, тоже какого-то никем не носимого, бурого, как ржавчина на железе, цвета.

Сердце у меня оборвалось. Кожу на лбу мне заледенило, я чувствовал, как онемели у меня ноги — я не смог бы сделать ни шага.

— П-прос-сти-ите… — сказал я заикаясь. — Ч-что в-вы-ы… здесь д-делаете?

— Сижу, — пожал плечами мужчина, все так же улыбаясь. — Разве не видно?

— К-кто вы? — спросил я, ужасаясь своему вопросу, потому что не это спрашивать нужно было и вообще не этот тон взять, и смутно ощущая в то же время, что никак иначе, никак по-иному и ничего другого я бы и не мог спросить. — Кто вы?

— Гость, — сказал мужчина все с той же небрежно-объясняющей интонацией.

Я поднял руку и ощупал свое лицо — скулы, лоб, нос, подбородок. Все я ощущал с такой ясностью и доподлинностью, что ни в каком это происходило, конечно, не сне — вживе все это было, во сне моя комната, вся моя квартира обязательно предстала бы в каком-нибудь искривленном, офантасмагоренном виде, она же во всех мелочах была именно такой, как в жизни.

— Вы еще ущипните себя, — сказал мне мужчина. — Кажется, так ведь рекомендуется? — И засмеялся, разогнувшись, опершись сзади локтями о стол, качая обутой в эту странную обувь ногой, не сдерживаемым на этот раз, во весь голос, мягко-фланелевым смехом.

Что это, мерещится мне все-таки, что ли? Надо было бы встать, подойти к нему… но ноги мне будто парализовало — я их не чувствовал, ни шага я бы не сделал.

— Вы думаете, я вам мерещусь, да? — сказал мужчина. — Конечно. При ваших-то расстроенных нервах.

Меня обдало новой волной ужаса. Она словно бы прикатилась от его стула, ударила меня по ногам и, холодно, морозно покалывая тысячами шипучих иголок, охлестнула с головой. Да, мне мерещилось. Я подумал об этом, боясь даже додумать свою мысль до конца, и он, моя отраженная мысль, тут же ответил мне то, в чем я сам себе не смел признаться. Я сидел, смотрел на него и молчал, я был не в силах выдавить из себя ни звука, и он тоже сидел безмолвно, только качал и качал с маятниковой размеренностью, в этой своей нелепой, фантастической обуви, ногой. Он был совершенно лыс, с длинным, желтым, худым лицом, с хрящеватым, имеющим плоскую седловинку у кончика, отчего он напоминал утиный, носом и острыми, насмешливыми, чуть-чуть как бы косящими к вискам глазами.

— Отчего вы не попросите меня перестать качать ногой? — с новой, уже иронически-ласковой улыбкой спросил он. — Разве вас это не раздражает?

— Перестаньте, черт побери, качать вашей ногой! — тут же, едва он закончил свою фразу, закричал я. — Перестаньте, черт побери! — Я закричал это с такой истерической неистовой силой, взмахнув сжатыми в кулаки руками, что горло мне перехватило хрипотой, я подавился взбухшим в гортани кашлем, схватился рукой за грудь, глаза на мгновение сами собой закрылись, и, когда я откашлялся и отер с глаз набежавшие слезы, никого в углу за столом не было. И было там сумеречно, темно почти — едва разглядеть стул возле. Всего-то света было — телевизор в противоположном углу. Музыка, сопровождавшая фигуристов, звучала довольно громко, а я ее еще мгновение назад и не слышал.

В дверь звонили.

Я с трудом поднялся, на ватных, отказывающихся идти ногах протащился в прихожую, дернул за шнур, включая свет, и открыл дверь.

Это была Евгения. В своей расстегнутой уже, тонкой выделки бежевой дубленке, со светлой опушкой бортов, маленькой, ловко сидящей, тоже светлой шерстяной шапочке на голове, она была словно окутана облачком крепкой морозной свежести, весь ее облик так и дышал этой ясной, здоровой свежестью, щеки у нее разрумянились, — казалось, она пришла ко мне из какого-то иного мира, с иной планеты, из другого измерения.

— Что ты не открываешь? — спросила она, переступая порог, прижалась к моему лицу своей разрумянившейся щекой, остро обжегши мягким, живым холодом, быстро поцеловала в угол губ и, повернувшись, скинула мне на руки дубленку. — Не с другой женщиной, нет? Или уже спрятать успел? Гля-ди-и! — жалобно протянула она, показывая указательный палец. — Весь отдавила, пока дозвонилась. Спал, что ли?

Держась за мое плечо одной рукой, другой она стащила с себя сапоги, вытянула из угла свои тапочки, надела их, сняла шапку и тоже бросила мне на руки.

— Что ты стоишь? — сказала она. — Вешай все куда следует. Тоже мне, встал — будто и пускать не хочет. В самом деле ты тут с женщиной, может быть, а? — Энергия так и распирала ее, так и рвалась из нее — она была похожа на застоявшуюся, в нетерпении, когда наконец отпустят последние путы, бьющую, копытом норовистую лошадку, — ах, когда она вот так приходила ко мне, недоступно-чужая на людях, ничья, никому не принадлежащая, кроме себя, лошадка, которая ходит сама по себе, сразу становясь моей, я прямо балдел от нее, сходил с ума, и так было каждый раз, когда она приходила, хотя нашему роману вот уже полтора года. — Слушай, что с тобой? — заметила она наконец, что я не в себе. — Что у тебя случилось? У тебя что-то случилось, что? Я вижу, ну! Ну, не молчи, ну?!

Она забрала у меня свою дубленку, шапку, открыла шкаф и повесила все сама.

— Ну что с тобой, милый мой? Ну? — Она взяла мое лицо в свои ладони, они были еще холодные с улицы, нежные, ласковые, и мне стало хорошо от их прикосновения, покойно и надежно.

— Ничего, — смог я наконец сказать первое свое за все последнее время слово. — Какие у тебя ладони… — Я зажмурился и, склонив голову к плечу, потерся щекой о ее руку. — Устал я сегодня.

— Ага, так-так. Ну-ну, — отнимая ладони от моего лица, сказала она, и я открыл глаза. — У тебя было сегодня это собрание? И что?..

Через полчаса я уже ничего не помнил. Мы лежали с ней в постели, две пылинки, две несущественные частицы материи с пересекающимися орбитами в космосе многомиллионного города, и неслись в этом грохочущем электричками, визжащем тормозами машин, лязгающем засовами мусоропроводов мире уже вместе, слившись в одну планету, и я уже ничего не помнил из того, до ее прихода, растворившись и потерявшись в ней.

— Теперь тебе хорошо? Все прошло? — спросила она меня, косясь сбоку, с моего плеча, чтобы увидеть мои глаза.

— Да, — сказал я ей. — Лошадка моя…

Но вот, если, скажем, нам соединить наши орбиты навсегда — что выйдет, что тогда? Кажется, мы оба не приспособлены к удвоению масс. Она уже соединяла, и дважды, сыну ее уже около десяти… А я, мне кажется, тогда уж вот точно ничего не сделаю, не раскрою ее, эту проклятую раковину, которую когда-то в ослеплении, не соразмерив своих слабых сил со всею сложностью безумной задачи, взялся открывать, не вытащу из нее этого обитающего в ней моллюска, не выужу ее, эту тайну, из черного небытия самопроизвольного существования на свет божий нашего человеческого знания…

3

— Ну так и как же наши дела? — спросил меня голос за спиной.

Я вздрогнул, открыл глаза и обернулся. Я сидел за столом, перед своим раскрытым блокнотом, откинувшись на спинку стула, грыз ручку, обкатывая в уме уже несколько дней обдумываемую мной и, кажется, наконец оформившуюся во что-то путное идею нового эксперимента, и, хотя все время, всю прошедшую с той поры, как у меня случилась галлюцинация, неделю, я со страхом ждал возможного ее повторения, прозвучавший за спиной голос настиг меня врасплох, я был не готов к этому, ждал — но готов не был…

Он стоял у двери в прихожую, все в том же своем цвета выцветшего розового женского белья костюме, ржавой водолазке, в руках у него была какая-то фатовская трость, и, глядя на меня исподлобья с тою же ласково-иронической улыбкой, он постукивал этой тростью по тупым, коротким носкам нелепых своих катаных ботинок.

— Никак? — сам же ответил он на свой вопрос, сделав два шага до тахты, сел на нее, поддернув брюки, и вздохнул: — Прискорбно, прискорбно… Когда дела не идут — это, знаете, прискорбно, да, прискорбно… Слушайте, а почему вы мне не отвечаете? — вскинулся он. — Может быть, вы полагаете, что меня нет, что я не сижу здесь, — он похлопал по тахте, но никакого звука я не услышал, — о, какая мягкая хорошая тахта!.. Так, может быть, вы полагаете, что я не сижу здесь и вы меня не видите? — Он засмеялся, развернулся боком, забросил ногу на ногу и, уперев палку в пол, лег подбородком на ее изогнутую ручку. — Нет, я есть, я сижу, вы же знаете.

— З-знаю, да, — произнес я с усилием.

— Ну, наконец-то! — сказал он с живостью.

Я в изнеможении закрыл глаза, нелепо надеясь, что он исчезнет, растворится от этого, как в прошлый раз, но тут же мне стало страшно сидеть так, когда он рядом, может встать, подойти, неизвестно что сделать, и я открыл глаза. Он по-прежнему сидел все в той же позе, с упертым на ручку палки подбородком, и по-прежнему смотрел на меня.

— Глупо, — сказал он, — глупо бояться меня, коль скоро я лишь ваша галлюцинация. Ну что я могу сделать, сами посудите. Ведь меня же нет. То есть я есть, но я же в вас…

Чистейшей воды это была галлюцинация. Если бы это был другой человек, откуда б он мог узнать мои мысли… Да и откуда здесь взяться другому человеку.

Я вдруг размахнулся и бросил в него ручку, которую до сего так и сжимал в руке. Кидать мне было неловко, и бросок получился неверный — ручка упала на тахту рядом с ним.

— А вы лучше тем, — указал он подбородком на стол. — Какой прекрасный толстый том. Какой толстый, а?! Ну-ка, ну! Давайте!

И опять, необъяснимо для себя, я схватил со стола лежавшую на нем книгу и швырнул в лысого. И вновь я плохо кинул — она шлепнулась на тахту рядом с ним, а может быть, он ловко увернулся от нее, быстро подвинувшись к краю?

— Что вам нужно? Что?! — закричал я. — Что вы ко мне приходите, что?!

— Пардон! — Лысый оторвал подбородок от палки, разогнулся и развел руками, перехватив правой рукой палку за середину, чтобы было удобнее держать ее. — Я, знаете ли… подневольный, своей воли у меня нет… чего изволите?

— Убирайтесь! К черту, к матери — убирайтесь! — закричал я, вскакивая.

— О-ой! О-ой!.. — морщась, закачал он головой. — Убраться! Как будто бы все дело в этом, как будто бы убраться — и все будет в порядке… Как мне тебя жаль, — внезапно переходя на «ты», сбросив с лица иронически-веселую маску и в самом деле весь кривясь в гримасе сочувствия, сказал он. — Как жаль, как жаль… Ты так устал, ох как ты устал…

Я развернул стул, чтобы сесть лицом к лысому, и обессиленно опустился на него.

— Ну вот, видишь, — сказал лысый печально. — Я же знаю… — Он помолчал. — Делай-ка ты ей предложение, — со вздохом проговорил он затем. — Ведь ничего же у тебя не выйдет с твоей ракушечкой. Не выйдет, не откроется, нет, ведь ты же знаешь. А она хорошая женщина… а! Такая лошадка, и любит тебя… Тебе нужна нормальная жизнь — будете с ней по вечерам вместе телевизор смотреть, ковры купите — знаешь, как славно в воскресенье по свежему снежку выйти ковер выбивать. Сла-авно! Что есть у тебя, то и есть, этого у тебя не убудет, зачем так доводить себя — брось-ка ты все это, в самом-то деле…

Господи, как мне от него избавиться… Что мне сделать? Встать, включить свет? Подойти к нему, попробовать тронуть его, толкнуть?

— А может, меня здесь и нет? — вновь вдруг выпуская на лицо свою иронически-ласковую улыбку, с лихостью сказал он. — Может, я — а? — где-нибудь в другом месте, у другого человека, ну, скажем, в соседней квартире?

Он встал, залез на тахту и боком, боком, словно протискиваясь, полез в стену и исчез в ней, запоздало вдернув следом за собой торчавшую из стены, словно какой-нибудь хвост, палку.

Я вскочил, бросился в прихожую, открыл дверь и забарабанил в соседнюю квартиру, забыв о звонке.

— Кто там? — спросили меня из-за двери.

Это был голос соседа, и я закричал ему, задыхаясь:

— Откройте скорее, откройте, это я, из тринадцатой.

Сосед — молодой, недавно женившийся парень-шофер — открыл, и я, не сумев сказать ему ни слова, бросился в ту комнату, которая граничила с моей квартирой.

— Простите, это что такое?! — закричал, догоняя меня и хватая за плечо, парень.

Но я уже вбежал в комнату. У противоположной входу в нее стены стояла кровать, в ней лежала, испуганно натянув одеяло до подбородка, молодая жена парня, а в голове у нее, на спинке кровати, балансируя на одной ноге, а другой качая в воздухе, стоял мой лысый и улыбался, как клоун в цирке, удачно исполнивший номер.

— Але гоп! — и в самом деле по-цирковому сказал он, когда я вбежал.

— Вы его видите? — показал я на него парню. — Вы его видите, вот, на спинке?

— Кого? — с угрозой спросил парень, больно схватив меня за запястье.

— С ума сошли, что ли? — приподнявшись и посмотрев на спинку, а потом на меня, сказала его жена.

Они его не видели.

Парень выставил меня в коридор, я зашел к себе, оделся по-уличному и захлопнул за собой дверь.

На улице я пробыл часов до двух ночи. Падал снег, было пустынно, и лишь изредка, светясь зеленым глазком, с бешеной скоростью проносились такси.

Но когда я вернулся домой, заснуть я не смог — до самого белого света, до той самой поры, как нужно было вставать.

4

— А они ничего не видели, совершенно ничего? — спросила Евгения.

— Совершенно, — сказал я измученно. — Что ты меня все пытаешь… Совершенно ничего. И ты бы ничего не увидела. Вот только перед твоим приходом он вон там сидел… — я махнул рукой в сторону телевизора, — на корточках…

Сегодня я не выдержал и все ей рассказал. Последнюю неделю галлюцинации были у меня почти ежедневно — я уже не спал несколько ночей подряд и вот уже три дня не ездил в институт, вообще никуда не выходил из дому и, кажется, не ел.

— У тебя ужасный вид… — потерянно сказала Евгения, с опаской косясь в сторону телевизора. — А может… может, у тебя запой? — словно бы с надеждой спросила она.

Я уже смотрел на себя в зеркало в коридоре, у меня и в самом деле был вид запойного пьяницы: воспаленные красные глаза, недельная неопрятная щетина, отвисшая от постоянного лихорадочного возбуждения челюсть…

— Тебе нужно к врачу, — сказала Евгения. — Я тебя завтра сама провожу… Ничего в этом ужасного, — поторопилась она предупредить возможное мое возражение. — Тысячи людей пользуются этими врачами, ничего ужасного и страшного. Надо так надо.

Но я и не думал ни возражать, ни сопротивляться.. Совершенно уже был я измочален всем этим.

— Так, а вот скажите-ка, — сказал врач, — вот вы идете, и трещина на асфальте, и бывает у вас такое — если вы на нее наступите, вы провалитесь, будто это на льду трещина?

Он был тугощек, брыласт, подзаплывший нездоровым жирком высокий брюнет, переваливший, видимо, уже за сорок, так что жизнь, считай, определилась теперь до конца, и его карие, ясно-влажные глаза смотрели на меня участливо, проницательно и понимающе.

— Да нет, — сказал я, — не бывает…

— Вы можете наступить на нее или переступить, в общем, как придется шаг, да?

— Ну да.

— Ага. Хорошо… А вот скажите, вы не считаете, нет? Окна домов, ступеньки, деревья… Не для чего-нибудь, а просто так. Едете, скажем, вот с работы в своем автобусе, сидите у окна и считаете…

— Считаю, — сказал я.

— И давно это у вас, не заметили?

— С детства.

— С раннего детства, не помните?

— Да, в общем… — попытался я припомнить, когда же, в каком же это возрасте начал я считать деревья, окна, ступеньки, по которым иду. — Может, и с рождения, не знаю.

— Ну, родившись, вы не умели считать, — посмеялся врач снисходительно и показывая в то же время, что оценил шутку, хотя я и не шутил, не до шуток мне было. — А как вы относитесь к своим близким?

— Каким близким?

— Ну, к матери, отцу, братьям, сестрам, жене…

— Я не женат. Мать с отцом похоронил уже, а я у них один был, я ведь говорил.

— Да-да, — оправдываясь, согласно покачал он головой. — А почему вы не женитесь? И не были ведь женаты? В вашем-то возрасте — тридцать пять уже все-таки. Вы боитесь, может быть? Вы вообще легко раздражаетесь, настраиваетесь против людей, с которыми вам приходится делать что-то вместе, жить, — в командировке, скажем; вам кажется, что вас обижают, ущемляют ваши права?

— Бывает, конечно… — пробормотал я.

— Да, да, — понимающе покивал он. — А не женились почему? Боитесь? Жизни с другим человеком, изменения обстановки, да? Или нет?

Я сидел в его тесном, казенно и бедно обставленном, как казарма, кабинете, не располагающем ни к какой задушевной беседе, уже около часа. О чем, о чем он меня только не спрашивал… Толком на все вопросы невозможно было бы и ответить. Почему вот не женился, скажем. Ну да, боюсь, конечно. Судьбе, небу, богу — кому? не знаю — было угодно, чтобы я взялся шесть лет назад, ухватился за коротенькую ниточку одной из миллионов свернувшихся клубочками тайн нашего бытия, потянул — и оборвал, и снова бы нашел крохотный кончик спрятавшейся ниточки и снова потянул… так этой неизвестной мне, могущественной силе было угодно, чтобы это был я, я именно, я, и я уже не волен распоряжаться собой, я не себе принадлежу, ей — этой силе, и она могущественнее всего остального, она не отпустит меня от себя никуда, потому что она выбрала именно меня, чтобы я осуществил то положенное, нужное ей… но как это все объяснить? Вот так, просто, в двух словах, не объяснишь, а начнешь долго и сложно — бред какой-то выйдет, самый настоящий…

— Женщина у вас какая-то постоянная есть? — напомнил мне о своем вопросе врач. — Или у вас случайные связи?

— Есть, — сказал я с неохотой. — Сейчас есть.

— Это положительной фактор. — Он ободряюще улыбнулся мне своими ясно-влажными глазами. — Может быть, вам даже хорошо и сойтись было бы. Подумайте. Посмотрите. А пока мы вас будем лечить. Будете таблетки принимать, амбулаторно пока. Вы сами пришли, значит, понимаете всю опасность…

Я перебил его, ужасаясь тому, что говорю это о себе, и боясь его ответа:

— Вы думаете… что же я, в самом деле… с ума сошел?

— Да ну, ну вы же интеллигентный человек, — широко и светло улыбнулся он. — Это народное выражение, оно совершенно неприемлемо… У вас расстройство… некоторое расстройство, все может быть хорошо, если вы будете правильно выполнять назначения.

«Все может быть хорошо…» Ну да. Все может быть хорошо… Все ясно. Куда яснее… Выйдя из аптеки с полными карманами транквилизаторов, я зашел в какую-то забегаловку и набрался до положения риз, так что очнулся уже только к утру следующего дня, и как я попал домой — сам ли, довел ли кто — ничего я не помнил.

5

— Здравствуйте! — сказала женщина с коляской, догоняя меня. — Хотите посмотреть на моего сына?

Улыбка ее была ясна и открыта, она явно знала меня, коли окликнула посреди улицы и предлагала вот теперь посмотреть на ее сына, не будет же она предлагать такое каждому встречному-поперечному, но кто она?

— Вы меня не узнаете, нет? — все так же счастливо улыбаясь, спросила она. — В автобусе, помните? Вы еще разругались там, чтобы посадить меня.

А, вот оно что. Уже родила.

Я попробовал заставить себя заинтересоваться младенцем, сделал шаг к коляске, чтобы заглянуть внутрь, и не пересилил себя, махнул рукой: а, младенец и младенец, родила и родила — что мне до того?

— Поздравляю, — пробормотал я вяло и пошел дальше.

Я принимаю лекарства вот уже скоро месяц, и с тех нор, как принимаю их, меня охватила полная апатия и равнодушие ко всему, мышцы сделались какими-то тряпичными, мне не хочется ни двигаться, ни думать, ни делать что-либо. И еще у меня дрожат руки. Я хожу и все время держу их в карманах пальто или пиджака, чтобы это дрожание не было заметно. Врач в диспансере говорит, что так оно и должно быть, еще две недели — и курс будет закончен, и после этого мне нужно будет поехать куда-нибудь, сменить обстановку, отдохнуть, и все тогда будет хорошо.

Дома я сразу же, не раздеваясь, лег в постель, которую перестал последнее время вообще убирать с тахты, и лежал в каком-то полузабытье, пока не пришла Евгения. Недели полторы назад я попросил ее взять второй ключ от двери, и она вошла сама. Я даже не слышал, как она вошла, только увидел ее стоящей надо мной.

— Ты опять лежишь?! — В голосе ее было раздражение.

Весь напрягшись, я с трудом перевернулся с боку на спину.

— А что же мне делать, если меня ноги не держат?

Она не появлялась у меня уже несколько дней, хотя я просил ее приходить при малейшей возможности, мне совершенно невыносимо одному, я задыхаюсь от этой пустоты вокруг, от этого ее тяжелого, проламывающего барабанные перепонки звона, но Евгении, кажется, день ото дня все труднее и труднее подвигнуть себя на приход ко мне: как женщина она мне сейчас не нужна, прийти ко мне — значит, просто заполнить эту пустоту вокруг меня, убраться в квартире, приготовить мне еду — сам я ничего делать не в состоянии…

— Вставай! — приказала она.

Я не пошевелился.

— Вставай! — Повторила она, сбросила мои ноги на пол и, взяв за плечи, посадила на тахте. — Очень приятно, когда приходишь к мужчине, а он лежит как колода?

— Извини, — пробормотал я. — Ну извини же ты меня, извини… Это ведь не я сам, это лекарство. Кончу вот принимать…

— Ну конечно, кончишь принимать, и все станет хорошо, — прервала она меня. — Прямо в костюме, это надо же! На что он похож?! Ты представляешь, что это такое — гладить костюм?

— Ты ворчишь как старая, заслуженная жена, — попробовал я пошутить.

Она как-то странно, изумленно-насмешливо посмотрела на меня, приподняв одну бровь, но ничего не сказала.

— И чем же ты заставишь меня сейчас заниматься? — спросил я, пытаясь остановить, придать резкость плывущим передо мной очертаниям вещей.

— Картошку чистить, — сказала она. — Хоть я тебе и не жена, а накормить тебя нужно ведь.

Мы чистили с ней картошку, и нож у меня в руках прыгал, никак у меня не получалось срезать кожуру равномерно: выходило то толсто, то тонко. Потом она заставила меня поесть, проследила, как я, насыпав полную горсть всяких разноцветных перламутровых таблеток, затолкал их в рот и сжевал, вымыла посуду и ушла. Лошадка, которая ходит сама по себе… А я пошел в комнату и снова лег, только на этот раз заставив себя все-таки раздеться.

Вот так вот и идут мои дни. Что обо мне думают в институте, когда я прихожу в таком состоянии, бог его знает. Конечно, можно было бы взять бюллетень, как предлагал этот брюнет в диспансере, и сидеть дома, но это было бы еще хуже. Так я хоть знаю, что мне надо в институт и как-то да заставляю себя двигаться, а если бы дома — вообще не поднимался бы с постели. Единственное, что хорошо, — галлюцинаций у меня больше нет.

С памятью у меня еще что-то не в порядке, вот что. Я ничего не помню. Календарь показывает двадцать второе марта, я силюсь вспомнить и никак не могу — куда же делись целых два дня, мне казалось, вчера было девятнадцатое. На остановке сегодня я никак не мог вспомнить, какой же номер моего автобуса, но, слава богу, я еще помню, где живу, и люди добрые подсказали… Самое же главное, вот что меня больше всего тревожит, я не могу найти своего блокнота. Куда-то я его сунул, в те самые первые дни, когда мне стало мерещиться, такой ужас объял меня, что я был ничем не способен заниматься, и в этом ужасе куда-то засунул его, но куда? Все мыслимо возможные места и дома и в лаборатории мною обшарены — его нет нигде. А он мне нужен, обязательно, — я же тогда додумался как раз до совершенно нового по сути своей эксперимента, совершенно необычного… И ничего вот сейчас не помню, ничего, а почему-то мнится сейчас, что там был найден какой-то очень обнадеживающий, может быть, даже истинный путь…

Скорей бы кончался этот проклятый лечебный цикл, я уже больше не могу, не могу… Я отвратителен сам себе, я превратился в какого-то идиота, в животное…

Я лежал и то ли спал, то ли не спал — мне чудилось, что голова у меня представляет собой громадный черный пустотелый шар, и на него падают капли чего-то жидкого, тоже черные и тяжелые, и я не понимал, во сне это все происходит или на самом деле капает на кухне неплотно привернутый Евгенией кран.

6

— Сейчас вас ничто не беспокоит? — спросил врач.

Его влажно-карие ясные глаза смотрели на меня все с той же профессиональной участливостью.

— Нет, — сказал я. — Только вот с памятью что-то… не помню ничего, и вялость.

— Ну, это я вам говорил, это естественно. Так все и должно быть. Вот мы уже уменьшили дозу, сейчас вы, значит, уезжаете, отдыхаете, набираетесь сил, и пьете, значит, в течение этого времени всего по три таблетки того и по три того в день, таблетку каждого на прием.

Мне показалось, жаркой волной хлынувшая в голову, горячо застучавшая в висках кровь разорвет мне сейчас сосуды.

— Н-но по-очему? — заплетающимся языком спросил я. — Вы же говорили… Я не могу больше, я так ждал… ведь я же… я же ничего не могу делать, а мне нужно работать…

Врач смотрел на меня спокойным мудрым взглядом, и лишь его толстые, брыластые щеки подрагивали от потряхивания невидимой мне под разделявшим нас столом ноги.

— Нельзя прерывать прием сразу, резко, это может вызвать нежелательные последствия, — сказал он без малейшей тени неловкости на лице. — Курс мы закончили, а теперь будем сводить на нет, потихоньку, постепенно… Если, значит, на отдыхе вы заметите за собой что-то неладное, почувствуете — что-то не в порядке, сразу обратитесь к врачу. Договорились?

— Да, — ответил я ему еле слышно. Он не расслышал, и мне пришлось повторить громче, собравшись с силами: — Да, да!..

Доволочив свое тело до дома, я собрал разбросанные по всей квартире четвертушки, половинки, целые пачки этих красивых, похожих на разноцветное конфетное драже таблеток, смял их в один затрещавший, захрустевший в моих руках комок, сдавил его, перекрутил и сбросил в унитаз, спустив воду.

К чертовой матери! Одно другого не лучше. Или трястись от страха в ожидании галлюцинации, или ползать выжатой, иссушенной телесной оболочкой, лишенной всяких чувств и памяти…

Вечером я сел в поезд.

«…я не прошу тебя понимать меня или не понимать — я просто сообщаю тебе свое решение, прими его к сведению. Решение мое окончательное, и я прошу об единственном: не пытаться звонить мне, писать, подстерегать и т. п. — все это ни к чему не приведет, а только лишь осложнит нам обоим жизнь…»

Весь месяц моего пребывания в этом занюханном, утопшем со своими тремя корпусами в весенней распутице доме отдыха, так что даже просто пойти в лес, не то что как зимой — на лыжах, было невозможно, оставалось лишь бродить по асфальтовым дорожкам вокруг этих его трех корпусов, играть в бильярд, шашки да лото, весь этот месяц, я, кажется, только тем и жил, что ожиданием ее письма, его все не было и не было, и вот пришло…

Я сидел в лоджии в шезлонге, солнце падало мне на лицо, в безветрии каменной ниши, оно грело совсем по-летнему, и я сел сюда, прежде чем распечатать письмо, чтобы все это вместе: солнце и написанные Евгенией слова, — как бы сложившись, одарили меня тем долго ожидаемым мной чувством наслаждения покоем, чтобы вкусить сладчайший плод умиротворения.

Вкусил…

«… может быть, ты скажешь, что все это жестоко с моей стороны, но, поразмыслив хорошенько, поймешь, что это не так. Я уже давно все решила для себя, но, вот видишь, написала тебе лишь сейчас, чтобы ты получил письмо уже в конце отдыха, когда будешь, надеюсь, более окрепшим».

Да, в конце отдыха… Какая забота!

Я скомкал письмо и так, в комке, попытался разорвать, оно не разорвалось, и я судорожными движениями расправил листы, и стал раздирать их и снова комкать, пока снова мне не стало хватать сил, потом встал, сильно оттолкнув назад шезлонг, так что он поехал назад, ударился о стену, фиксирующая планка соскочила с зубцов и шезлонг со звонким стуком сложился, прошел в свою комнату, в которой, сладко посапывая, спал послеобеденным тяжелым сном мой сосед, вышел в коридор и, войдя в туалет, сбросил куски письма в унитаз и дернул за цепочку. Вода с рыком ринулась из отверстий, топя, унося с собой клочки бумаги, и я, не в силах сдержать рвущееся из груди рыдание, зарычал вслед этому рыку воды и сильно, так, чтобы мне сделалось больно, ударил кулаком по боковой перегородке между кабинами, раз и другой… Видимо незапертая, со скрипом, словно нехотя, открылась от сотрясения скрывавшая упрятанные в стену канализационные и водопроводные трубы дверца. Я в сердцах ударил кулаком и по ней, чтобы она закрылась, она захлопнулась и тут же отскочила назад, и я вдруг вспомнил, куда я дел, куда я спрятал свой блокнот: за такую же дверцу в своей квартире.

Через два часа с попутной машиной, привозившей из города продукты, я уже ехал на станцию.

7

Блокнот действительно лежал за этой дверцей в туалете. Он провалился между стойками далеко вниз, я с трудом достал его, соорудив крючок из канцелярской скрепки, прикрученной к половнику. В каком умоисступлении я забросил его сюда?

Большая часть блокнота была мокрой. Я лихорадочно, боясь порвать расползающуюся под руками бумагу, стал листать его — все страницы блокнота были в фиолетовых грязных разводах. Я дошел до середины, до последних записанных страниц, тех, нужных мне, — с них глянули на меня все те же грязные замысловатые разводы и потеки, а среди них виднелись лишь отдельные слога и буквы. Я пишу обычной авторучкой, чернилами, и сочившаяся откуда-то вода размыла их.

Вспомнил, называется. Нашел… В детстве, в переполненном трамвае, когда я ехал на новогоднюю елку во Дворец пионеров, мне обрезали карман и вытащили пятирублевку, которая была дана мне на сладости, пятьдесят копеек по нынешним ценам, и вот до сих пор я помню это мое детское отчаяние, всю безмерную горечь его, — и сейчас я испытал что-то подобное. Только сейчас карман обрезал я себе сам…

Я зажег на кухне газ и, развернув блокнот, стал сушить его под огнем. Самое ужасное — я ничего не помню из того, что пришло мне тогда в голову. Просто ничего, как ни напрягайся, словно в мозгу у меня захлопнулась намертво какая-то дверца. С тех пор как перестал принимать лекарство, понемногу-помаленьку я стал чувствовать себя лучше, к мышцам вернулись упругость и сила, с утра я еще вял, но уже где-нибудь к часу дня вполне жизнеспособен. Лучше, мне кажется, стало и с памятью, но ничего из того, о чем я думал в те предшествовавшие галлюцинациям дни, я не могу вспомнить, и в таком ужасе был я тогда от всего происшедшего, что не хватился исчезнувшего блокнота ни через день, ни через два — недели через две, через три, может быть…

Просушив блокнот, я сел с ним за стол в комнате и попробовал расшифровывать те обрывки слов, те буквы, те крючки и закорючки, которые остались. Ничего не получалось. Это были просто слова, просто слоги, просто линии и цифры — никак не связанные друг с другом, разрозненные, бессмысленные символы.

Я откинулся на спинку стула, закрыл глаза и попробовал восстановить ход своих мыслей тогда, свою возбужденность тех дней и раздраженность, мне почудилось, что эта замуровавшая тогдашнее мое сознание дверь в мозгу словно бы шевельнулась, словно бы прогнулась… и в тот же миг я вздрогнул от ощущения, что за спиной у меня кто-то есть, резко повернулся — все в комнате было так, как обычно, пусто было, никого, кроме меня.

Может быть, все-таки нельзя было прекращать принимать лекарства, подумалось мне со страхом. Не просто же так он велел мне принимать их, не просто же так…

С того самого момента, как выбросил лекарства, я не перестаю бояться того, что сделал, но так, как сегодня, я еще не боялся…

Я встал, прошелся по комнате… прошел на кухню, вынул из холодильника яйца, сделал яичницу, поставил кипятить воду для чая и сел есть. Я ел и думал о своей работе, но думал в общем, неконкретно, словно это была не моя работа, словно это не я вынянчил все и выпестовал, а будто я был кем-то вроде отчима по отношению к ней и смотрел со стороны. Ни одной идеи у меня не было в голове, ни одной толковой мысли. Потом я позвонил Евгении.

— Зачем ты звонишь? — спросила она сухо. — Я все ясно написала в письме. Ты что же, считаешь меня за человека, который не отвечает за свои слова?

Я не считал. За полтора года я все-таки немного узнал ее — она очень хорошо отвечала за свои слова.

— Плохо мне без тебя, — сказал я.

— Давай все эти жалобы оставим при себе, — по-прежнему сухо ответила она.

Был день, я звонил ей на работу, и она говорила со мной еще довольно сдержанно.

— Я нашел свой блокнот, — сказал я. — Тебе это не интересно?

— Я не сомневалась в этом, — отозвалась она. — Все? Больше тебе от меня ничего не нужно?

— Только весь текст смыло водой… — с тупой безнадежностью пробормотал я, вновь и до конца теперь понимая, что все между нами кончено.

— Обратись к криминалистам, — с небрежной язвительностью, не замеченной, наверное, даже ею самой, сказала она. — До свидания.

Толстый, самоуверенный зуммер пропорол мне барабанную перепонку, и я положил трубку.

Я вновь взял в руки вспухший, со вскоробленными, пожелтевшими листами блокнот, постоял над ним, вглядываясь в бессмысленные слова, слоги, черточки, и швырнул обратно на стол. Блокнот проехался по его полированной глади, толкнул авторучку, она откатилась к настольной лампе, ударилась об ее основание, и от удара с нее слетел колпачок. Я взял ручку и попробовал перо на обложке блокнота. Оно царапало — видимо, от удара жало заскочило одной половинкой на другую, — и в этот же миг меня осенило: когда я записывал свои мысли об эксперименте, в ручке у меня кончились чернила, перо почти не писало, но мне не хотелось прерываться, я поминутно встряхивал ручку и жал на перо изо всех сил — так что на бумаге должны остаться довольно отчетливые следы, и мне в самом деле надо обратиться к криминалистам…

Я бросил блокнот в портфель и, выйдя на улицу, схватил такси. Меня всего так и трясло от нетерпения, ехать обычным транспортом я был просто не в состоянии.

Через два часа рядом с блокнотом в портфеле у меня лежала официальная бумага от нашего института в институт криминалистики с просьбой восстановить утраченный текст, содержавшаяся в котором информация крайне нужна для важных исследований…

Ехать домой, оставаться в своей квартире один я боялся. Я напросился в гости к своему товарищу по работе, уговорил его даже собрать небольшую компанию и вечер провел в острословии, шутках, пустых, незначительных и веселых разговорах обо всем на свете. Не поехал я домой и на следующий вечер, и на третий.

На четвертый день я получил расшифровку. Не удалось восстановить примерно одну пятую часть текста, но того, что восстановили, было вполне достаточно. Я ехал в тряском, грохочущем поезде метро к себе в институт, читал-перечитывал эти отпечатанные на машинке две странички написанной мною три месяца назад разработки эксперимента, и все узнавалось, все восстанавливалось в памяти — просто поразительно, почему же я ничего не мог вспомнить: отлично все помню.

По приезде я тут же собрал лабораторию и стал излагать суть нового эксперимента, к осуществлению которого приступим с сегодняшнего же дня, вот с этого мига…

8

В дверь позвонили.

Я сидел в расслабленной, ленивой позе в кресле перед телевизором, задрав ноги на сиденье стула, смотрел очередную серию какого-то многосерийного фильма про звероватых сибирских мужиков и баб, ничего не понимал, да и не собирался понимать — я устал за день, болела голова, и мне хотелось посидеть, ни о чем не думая. И вставать, изменять найденное наконец удобное положение тела мне также не хотелось, и я не встал на звонок, остался сидеть — может быть, это случайно позвонили ко мне, может быть, кто-то ошибся и звонков больше не будет.

Но после долгого, чуть ли не в минуту, перерыва позвонили снова.

Кряхтя, я спустил ноги на пол и пошел в прихожую. Дернул за шнур выключателя и открыл дверь.

Передо мной стояла хорошенькая молодая женщина с яркими, цвета тополевой коры серыми глазами, она была смущена, и эта ее смущенная неловкая улыбка очень шла ей, она освещала ее хорошенькое милое лицо ясностью и чистотой.

— Слушаю вас, — сказал я.

— Простите, это, видимо, неожиданно… — все так же смущенно улыбаясь, сказала она. — Как вы себя чувствуете?

Это и в самом деле было неожиданно: приходит не знакомая женщина и справляется о твоем самочувствии. Явно ей был нужен кто-то другой.

— Вы не ошиблись? — спросил я. — Вам я нужен?

— Вы, — сказала она. — Вы меня не помните, да? Я вам обязана… В общем, чепуха, конечно, вы меня посадить хотели, в автобусе… но я вам благодарна… а тогда вот, весной, у вас было такое лицо… Я никак не могу успокоиться, сколько времени прошло, у вас что-то ужасное было, может, вам помощь требовалась… У вас все в порядке, скажите?

Фантастичнее повода для появления у незнакомого практически человека я, пожалуй, и не придумал бы. Надо же, я совершенно не запомнил, какая она, за те две встречи — совершенно никогда не виденное мною лицо, ну совершенно…

— Вы проходите, — приглашающе махнул я рукой, чувствуя, как на лицо мне выползает такая же, как у нее, смущенная улыбка. — Что я вас здесь держу… Вы извините…

— Нет… да, благодарю, — сказала она, делая шаг вперед и не переступая порога. — Но вы как себя чувствуете, у вас все нормально, скажите? Может, вам какая-то помощь нужна… нет? Вы меня извините, это, может быть, даже назойливо, не знаю, но я с того времени все время мучаюсь: вот человек… хотел мне помочь, и вот ему плохо, а я осталась стоять, не окликнула его, не спросила…

Я почувствовал, что сейчас разревусь. Будто какая-то теплая волна омыла вдруг давно уже, так что я свыкся с ним, засевший в груди острый болезненный камешек, он оказался льдышкой, его мгновенно начало разъедать этой волной, растапливать, и грудь мне переполнило.

— Да давайте же… пройдемте, — осекающимся голосом сказал я, — что мы на пороге… А я опять вас не узнал… Все у меня сейчас нормально, да… благодарю… А как вы узнали, где я живу?

Она переступила через порог и стояла теперь под замирающим, заканчивающим качаться шнуром выключателя.

— Я видела, куда вы зашли. Мой дом здесь, рядом, я на следующей остановке схожу обычно…

— И что же… — потрясенно спросил я, — вы искали меня… обошли все двенадцать этажей?

— Нет, — пожала она плечами. — Только четыре. Вы ведь живете на четвертом этаже. Ну, так скажите же мне: могу я вам чем-то помочь, если нужно?

Полторы минуты назад я хотел быть только один, один — и чтобы не было больше никого рядом, тем меня и устраивала эта коробка, набитая электроникой, что я, слушая какие-то человеческие голоса и видя какие-то лица, был все равно один, теперь я почувствовал, что не смогу, не выдержу; если она уйдет просто так, не побудет возле меня, — я побегу за ней, буду искать ее так же, как она меня…

— Зайдите уж ко мне, коли пришли, — попросил я. — По-моему, самое главное, что вы пришли, — вот и, заходите, спасибо вам…

Она прошла, села в кресло, в котором только что еще сидел я, и спросила напряженно-внимательно, с ясной ожидающей улыбкой глядя на меня:

— Я слушаю.

Как она знала, что именно этого все внутри меня и требовало — рассказать ей?!

Я сел на тахту напротив нее — и меня прорвало. Я говорил ей обо всем — о том, чем я занимаюсь и как все это у меня выходит, как я издергался и устал, как у меня начались галлюцинации и как это было ужасно, как я был любим женщиной и был брошен, как я потерял и нашел этот свой блокнот… — я говорил ей столько и такое, о чем никогда — десятой части чего! — даже в пору самой великой нашей душевной близости, не говорил Евгении, не упоминая уже ни о ком другом…

— Дайте руку, — попросил врач. — Ладонями кверху, вот так. — Он быстро провел большим пальцем мне по ладоням, проверяя, не потные ли они, нагнулся над столом и так же быстро оттянул мне в сторону и в бок веко одного глаза, потом другого. — Значит, ничего подобного тому, что было, больше не случалось?! — в какой уже раз спросил он.

Он весь сиял доброжелательством, вниманием и участливостью, и лишь твердые движенья его рук выдавали в нем профессиональную жесткую бесстрастность.

— Нет, больше не случалось, — ответил я тоном исправно выполняющего всякое домашнее задание ученика.

— Спите хорошо, без кошмаров?

— Хорошо.

— Как у вас на работе? Поспокойнее стало, все утряслось?

— Утряслось. — Я улыбнулся.

— Что вы улыбаетесь?

— Да так…

— Может быть, вам кажется смешным, что недавно вас волновали какие-то там определенные вещи?

— Пожалуй, что так…

— Я очень рад вашему виду, — сказал врач. — Вы хорошо выглядите, я же говорил вам, что все будет хорошо. Давайте будем прекращать принимать лекарство. Вы сейчас, значит… — он заглянул в мою карточку, — ага, по полтаблетки три раза. Ну вот, давайте по таблетке раз в день, пейте так неделю — и прекращайте. Посмотрим, посмотрим… А потом, через месяц — снова ко мне. Это обязательно. Договорились! — с дружеским заговорщическим видом заглянул он мне в глаза.

— Договорились, — сказал я.

9

Часы у меня на руке показывали уже половину первого. Выстуженный, с заиндевевшими окнами автобус, по-ночному бешено, лишь коротко притормаживая у остановок, мчавшийся в белой, секущей снегом его лобовое стекло мгле, был пуст — лишь я да еще обнимающаяся парочка где-то на заднем сиденье. Я был в возбужденном счастливом опьянении — мы выпили на десятерых две бутылки водки и пять бутылок вина, — но я был пьян и возбужден не от выпитого, я был пьян от того повода, по которому мы выпивали, от того события, которое мы праздновали. Пойди укуси меня кто сейчас, пойди отбери у меня людей, закрой мне тему, срежь деньги — наоборот: подбросьте-ка всего того-этого… Бог знает, конечно, сколько еще до окончательных результатов — год, два, три, вся оставшаяся жизнь? — но дверца приоткрылась, открылся туннель за нею, и ясно уже, что брезжущий где-то далеко крохотной точкой свет — это тот самый искомый свет, и надо теперь лишь осилить путь до него. В руках у меня уже не кончик ниточки, готовый оборваться от каждого неосторожного потягивания, а целый моток — не зря я таскался со своим блокнотом аж к криминалистам…

— Эгей! — позвали меня. — Эгей!

Я посмотрел в сторону голоса и вздрогнул. Между рядами сидений, шагах в пяти от меня, взявшись за поручни и забросив ногу за ногу, все в том же своем нелепом, как застиранное женское белье, розовом костюме, тех же нелепых, похожих на обрезанные валенки, с округлыми короткими носками ботинках, стоял тот человек. Только на голове у него была сейчас этакая вроде лыжной, с болтающейся пампушкой на маковке шапочка.

— Как жизнь? — увидев, что я гляжу на него, подмигнул он мне с прежней же все иронически-ласковой улыбкой, отжался на поручнях и, повиснув в воздухе, стал болтать ногами. — Мне кажется, Нобелевская премия у тебя в кармане. Не так, нет?

Я был не в силах произнести ни слова: горло мне перехватило спазмой, виски сжало словно бы громадными, заледеневшими на морозе плоскогубцами, и казалось, они расколют мне сейчас голову, как созревший грецкий орех.

И этот старый мой знакомец тоже замолчал, лишь качался и качался на поручнях, побалтывая ногами, и безотрывно, с застывшей улыбкой на лице смотрел на меня.

Водитель в динамик прогрохотал мою остановку. Я вскочил с места, будто пружины сиденья подбросили меня, и рванулся к задней двери. Парочка на последнем сиденье целовалась, запустив друг к другу руки за пазуху. Уже соскакивая со ступенек, я оглянулся — проход между рядами кресел был свободен, никто там не стоял.

Дверцы с трудным металлическим скрипом сошлись у меня за спиной, автобус, пробуксовав мгновение, ушел, и я остался один в этой ночной темени, воющей, метущей колючим, обдирающим лицо снегом.

Я пошел по направлению к дому, но, пройдя половину пути, повернул и пошел обратно. Я вновь вышел на остановку, постоял на ней мгновение и пошел в другую сторону, через дорогу.

Мне открыли минут через пять после моего звонка.

— Это вы!.. — сказала она сонно и испуганно, глядя на меня сквозь узкую щель, на которую позволила открыть дверь цепочка, с недоумением и усталостью измученного за день человека. — Сейчас… — Она прикрыла дверь, освободила ее от цепочки и снова открыла. — Проходите. Раздевайтесь. Вот сюда, на вешалку…

Она была в скоро наброшенном, перекрутившемся под поясом халате, с голыми ногами, со свалившимся ото сна набок пуком волос.

— С кем это ты? — вышел из комнаты, хмурясь от света, мужчина в одних трусах, без майки, босиком — видимо, муж. И, увидев меня, тут же повысил голос: — Вы кто?

— Тише, Сеня, разбудишь же, — сказала она. — Это тот товарищ, я тебе говорила…

— А-а!.. — протянул муж и замолчал.

— Пойдемте на кухню, — пригласила она меня.

За все время я пока не сказал ни слова.

Я пошел на кухню, сел на табуретку, прислонился спиной к холодильнику, они оба следом за мной прошли и встали у стены возле двери.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, в голосе у нее были теперь тогдашние, заставившие меня сейчас прийти по записанному адресу боль и сострадание, но рядом стоял, уперев руки в пояс, босыми ногами на холодном полу, ее муж, и, ко всему тому, задав вопрос, она зевнула, прикрыла рот ладошкой и смущенно улыбнулась. — Простите, — сказала она.

Я знал уже, что не надо говорить, но у меня не было сил, чтобы сдержаться, и я сказал:

— Он опять приходил ко мне. Сейчас, в автобусе.

Муж взглянул на нее, она посмотрела на него, переступила ногами у стены, помолчала и спросила:

— А-а… вы уверены?

Да ну конечно же, ну зачем я пришел — совсем я, видимо, слетел с катушек…

— Уверен, — сказал я по инерции.

Случившегося мига сердечной участливости и доброты не вернуть, не восстановить, не реставрировать его, человек ведь делает добро не потому, что кто-то нуждается в этом, а потому, что так нужно для его собственной души, для ее спокойствия и безгрешного существования. Это-то, может быть, и называют альтруизмом, но запасы его в человеке не бездонны, они сгорают, и обгоревшей душе нужно время, чтобы восстановиться. И доводись я ей, предположим, мужем или любовником, как знать, не поступила ли она так же бы, как Евгения…

— Может быть… может быть, вам все-таки следовало пить эти таблетки? — устало проводя рукой по лицу, снова, кажется, удерживая зевоту, сказала она.

Ничего другого я уже не ожидал, точнее — ожидал чего-то в этом роде.

— Я пойду, — пробормотал я и встал.

Они меня не удерживали.

Отчаянно и несчастно закричал, заплакал в комнате ребенок. Муж рванулся в дверь, захлопнул ее за собой, и она, глядя, как я одеваюсь, сказала:

— Вы не отчаивайтесь, а?

Но вся она уже, я видел, тянущаяся к двери, прислушивающаяся к торопливому, раскачивающемуся голосу мужа, выпевающего «баю-бай», была там, рядом с ним.

Кажется, я не сумел даже попрощаться с ней — вышел из квартиры и пошел по лестнице вниз.

На часах было уже около двух.

Я бродил по окрестным улицам, подняв воротник, прячась в него от ветра и жесткого снега, пока не замерз, и все время я исходил страхом, что вот сейчас из-за поворота или просто из этой мятущейся белой мглы вновь появится он, но идти домой было еще страшнее. Однако я пришел в конце концов, меня всего так и трясло от холода — оставаться на улице я был больше не в силах.

Я включил свет в прихожей, переобулся и, не раздеваясь, чтобы согреться, зашел в комнату, — он сидел на стуле возле стола, в той же, запомнившейся мне навек позе: боком, забросив ногу на ногу и уперев подбородок в сложенные на спинке крест-накрест руки.

— Думал, что сбежал от меня? — сказал он, усмехаясь. — Наивно! Ну-ну! Куда ты от меня денешься…

Он разогнулся и, опять как тогда, откинулся назад, оперся спиной о стол.

— Брось в меня чем-нибудь, — сказал он. — У тебя это славно выходит.

Я сел на тахту прямо у входа в комнату, смотрел на него и молчал, меня била дрожь, и мне уже было непонятно, отчего я дрожу: от холода или от ужаса, что все это со мной начинается вновь.

— Давай поговорим, — сказал он. — Что ты все молчишь, это ведь в конце концов и невежливо. Давай поговорим, скажем, о счастье. Что такое счастье и как вы его понимаете… — дразнящим тоном насмешливо произнес он. — Так как ты его понимаешь?

— С какой стати я буду с тобой рассуждать о счастье? — с трудом ворочая языком, выговорил я.

Он так и вскинулся, всем своим видом выказывая восторг.

— Превосходно! — сказал он. — Превосходно! То есть ты подразумеваешь таким образом, что счастье — это некоторая такая категория, которая не подлежит обсуждению. Так? То есть счастье — это нечто само собой разумеющееся, что тут и обсуждать!

— Я этого не говорил! — закричал я. Я не хотел вообще ничего говорить, но как бы против воли даже вот закричал, до боли в ногтях вцепившись в край тахты.

А может быть, это мне лишь казалось, что я кричу? Может быть, мой крик, коль скоро все то, что говорил он, было лишь в моем мозгу, тоже звучал внутри меня и мне только казалось, что я кричу в яви?

— А между тем понятие счастья так запутанно… — не обращая внимания на мои слова, сказал он. — Вот ты добился своего. Выбросил блокнот, да так, что с него все смыло, а потом — нет, нашел да все восстановил — и вот добился… Может быть, ты получишь даже Нобелевскую. А? Нет? Ну почему же? — отвечая самому себе, засмеялся он. — Если будут предлагать — так отчего же? Но разве человечеству станет лучше от твоего открытия? Разве от всех ваших открытий человечеству сделалось лучше, стало оно счастливее? То-то и оно. Ничуть. Знания — это не счастье, весь этот ваш прогресс — это бег по кругу. Сорок тысяч километров по экватору, — со смешком добавил он. — Древние эллины были не менее счастливы, чем вы. Во всяком случае, не более несчастливы. Но вы не понимаете, что творите…

— Ты! Много понимаешь ты, дрянь паршивая! — снова закричал я и почувствовал, как с губ у меня сорвалась слюна, — нет, я кричал по самому по-настоящему. — Вот так, отвоевывать, узнавать тайну за тайной, по кусочку, по клубочку распутывать — это и есть счастье, цель и смысл. Ясно тебе, дрянь паршивая?!

— М-да, — сказал он, вновь забрасывая ногу на ногу и вынимая из кармана спички с сигаретами. — Мне остается только утешиться табачком. Род людской запутался, и сколько и как ему ни помогай, он не хочет освободиться от своих заблуждений… Прошу прощения, что не предлагаю закурить, но я же — это ты, как же ты будешь предлагать сам себе?!

Он сидел, пускал кольца, потряхивая ногой, а меня всего мутило, выворачивало наизнанку, и мне мерещился даже запах дыма.

— Пошел вон… отсюда! Вон! — закричал я, вскакивая с ногами на тахту, срывая с себя пальто, в котором так и сидел, и кажется, действительно намереваясь бросить им в него. — Вон! Вон!

— Ухожу, ухожу, — сказал он, поднимаясь. — Ухожу, что поделаешь. Надо же, какое гостеприимство…

Он бросил окурок под стол, боком, боком, как и в тот раз, когда прошел к соседям, вошел в уличную стену, повернулся на мгновение спиной и исчез.

Утром, едва начался прием, я уже сидел в кабинете врача.

— У вас рецидив, — сказал он. Влажно-карие глаза его смотрели на меня не с участливостью и пониманием, а мрачно и жестко. — Скажите честно, вы принимали лекарства?

— Принимал, — пробормотал я, не глядя на него.

— Ясно! — сказал он. — Если и принимали, то не так, как следует. Давайте тогда в больницу ложиться.

— Я буду, — так же не глядя на него, сказал я. — Буду, правда. Что мне остается…

— Смотрите, — сказал врач. — Вы ведь интеллигентный человек, должны понимать — вам же хуже.

Я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Впереди меня, с ранцем за плечами, плелся куда-то, загребая валенками в галошах выпавший ночью снег, мальчишка лет семи. Пальто было ему коротко, шлица уползла у него чуть ли не к лопаткам, и в прорезь ее высовывался и болтался на ходу, как хвост, длинный конец не заправленного, видимо, в петлю ремня.

И тут я вдруг вспомнил, что, когда этот мерещившийся мне лысый человек уходил сквозь стену и повернулся на мгновение спиной, по ногам у него что-то мотнулось… тень не тень… да нет, не тень! Наподобие вот этого ремня у мальчишки, только длинное и на конце скрутившееся кольцом. И что за странные, с широким, округлым и коротким, как у ребенка, носком были у него ботинки?

Когда я открыл дверь квартиры, сердце с бешеной дикой силой колотилось у меня где-то в горле. Я быстро скинул пальто и, боясь признаться самому себе в том, о чем думаю, прошел в комнату и опустился около стола на колени. День был сумрачный, и здесь, под столом, было совсем темно, но мало-помалу глаза мои привыкли, и я увидел в углу, у самого плинтуса, сигаретный окурок.

Потом я догадался включить настольную лампу и подставил ее на пол. Это был действительно сигаретный окурок. Брошенный сюда, он еще некоторое время тлел, и на паркете прожглось овальное коричневое пятнышко.

Я поднял окурок, вышел на лестничную площадку и сбросил его вместе с только что купленными лекарствами в мусоропровод.

Ночной мой гость больше у меня не появлялся.

1978 г.

НОВЫЙ ЛЕДНИКОВЫЙ ПЕРИОД

1

Халтурили всю субботу и воскресенье. В субботу обили восемь дверей, в воскресенье одиннадцать — устряпались, еле волокли ноги. Но настроение было превосходное, ехали в метро — свалились на скамейку, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, а внутри так все и блаженствовало. Сороковка с двери, пятнадцать на материал, чистый доход — четвертак, четвертак умножить на девятнадцать… разделить на двоих… хорошо захалтурили.

На кольцевой Афоня делал пересадку. Яблоков слабо помахал ему и остался один. Поезд в облаке грохота несся по черному туннельному чреву, рядом садились, вставали, сменяли друг друга, толклись в проходе люди, — он никого не замечал. Приехать домой, принять душ, развалиться в кресле перед телевизором… эх, если б завтра не на работу, переболтаться денек, расслабиться… но нет, куда денешься, завтра на работу.

Поезд стал тормозить, динамик записанным на магнитофон дикторским женским голосом произнес название его станции, и Яблоков, опершись о колени, крякнув, поднялся. А, черт, тридцать лет, годы, что ли, стали одолевать. Раньше, годика еще два назад, не замечал таких нагрузочек, посидел — и отдохнул, снова, как огурчик, а теперь сядешь, так не встанешь…

Он поднял с пола чемодан с остатками ваты внутри и опустевшим рюкзаком, спросил стоящего впереди: «Выходите?» — тот выходил, ну, и отлично, не нужно проталкиваться в этой тесноте, все без лишних затрат энергии…

— Сашка! — позвал откуда-то из толчеи женский голос.

Яблоков вяло поворотил голову в сторону голоса. Вот ведь, а, хочешь не хочешь, а обязательно посмотришь, кто это там позвал. Вдруг и в самом деле тебя.

Но и в самом деле звали его. Женщина в большой лохматой лисьей шапке, когда посмотрел на нее, подмигнула ему, улыбаясь, — «ну, привет!» — он смотрел на нее, не узнавая, и она укоризненно-весело сморщила губы: «ну-у, в чем дело?!»

И по этим ее сморщившимся губам он узнал: а, да-да, конечно, вон это кто… ну, надо же, лет десять, десять, да… целую зиму она ходила в их компанию, очень он хотел добиться ее благосклонности, очень нравилась… но не добился, не снизошла, с Афоней, вот с тем, кажется, покрутила… как ее только зовут… надо же, забыл!

Поезд вынесся под светлые станционные своды, встал, качнув всех вперед, и двери с легким быстрым поскребыванием распахнулись.

Женщина ждала его. Стояла, отойдя немного в сторону, у колонны, подпиравшей свод, смотрела на него и с веселой укоризной морщила губы. Надо же, черт: десять лет прошло, а она все так же морщит их. Была девочкой восемнадцатилетней, а сейчас… а впрочем, и сейчас, как девочка, только тогда свежая да розовая, а сейчас пообмятей, пообкатанней, да румянец — явно без косметики не обошлось. Но и сейчас, как девочка, и сейчас… В вагонной толчее он не разобрал, в чем она на плечах, теперь увидел: отличное модное кожаное пальто, туго перехваченное в талии кожаным ремнем, черно, лаково поблескивающее, — соблазнительная женщина, черт бы ее…

— Привет! — сказал Яблоков, опуская чемодан на пол. — Сколько лет, сколько зим…

— Да неужели считал? — спросила женщина.

Очень уж как-то зазывно это было сказано, и Яблоков усмехнулся про себя: сексуально озабоченная, что ли?

— Что ты, — сказал он. — Летели — не замечал.

— Чего добился?

— А ты чего? — ответно спросил он. Не нравились ему подобные штучки, когда разговаривали так, будто сами где-то на небесах стояли, будто на небеса вознеслись, и вот оттуда, с небес… Да и что вообще за вопрос — чего добился? — уж «как живешь?» — туда-сюда, а «чего добился»…

Женщина засмеялась.

— Ох, Сашка, — сказала она. — Ну, ты прелесть, воспоминания меня не подводят. Ты помнишь, как ты за мной ухлестывал, а? — Она снова сморщила губы, ожидающе глядя на него.

Яблоков оглядел ее. Как девочка, точно, как девочка… Попытка не пытка, решился он:

— Мужчину воспоминания не кормят. Мужчине топливо нужно постоянное… — Он помолчал, выжидательно глядя ей в глаза, она не отвечала, и он сказал: — Пойдем, посидим у меня? Повспоминаем, — он выделил это слово.

Женщина снова не ответила. Стояла и смотрела на него и все так же морщила, собирала весело гузкой губы.

— Н-ну? — взял ее за руку, привлек к себе Яблоков.

Женщина не отстранилась.

— А телефон у тебя есть? — спросила она затем. Так, будто он пригласил ее позвонить и она шла к нему только из-за звонка.

— Польский, красный, — сказал Яблоков. — Устроит?

— Если красный, то да, — сказала женщина.

Яблоков снова усмехнулся про себя: тертая бабенка.

От метро до его дома было минут десять. Пуржило, секло лицо колким февральским снегом, пустой почти чемодан казался тяжелым, и Яблоков пожалел, что позвал женщину. Так, не очень того желая, да вообще не желая, механически, попытка не пытка… ну, а сейчас что уж делать. Не отсылать же обратно. «А, — решил он, — буду, как без нее. Обидится — черт с ней!..»

Женщина, раздеваясь, с интересом и любопытством оглядывалась, Яблоков не помогал ей, сходил в комнату, на кухню — включил везде свет, повел рукой:

— Располагайся, мадам, где хочешь. Хочешь — пластинки покрути, вон у меня стерео, рядом с баром. А я сегодня устал, как скотина, я в ванну ушел.

Он пробыл в ванной столько, сколько ему требовалось. Налил в ванну воду, сидел, отмокал, потом, не торопясь, стоял под душем, поворачивался грудью, спиной, покряхтывал от удовольствия… минут сорок пробыл. Музыки за дверью никакой не слышалось, и он подумал, что, наверно, ушла.

Но когда, запахнувшись в халат, распаренный, чувствующий блаженство в каждой разогретой косточке, вышел из ванной, застал картину, какой никак не ожидал: журнальный стол в комнате был накрыт, блестели тарелки, блестели лежавшие рядом с тарелками ножи и вилки, на кухне шкворчали сковороды, оттуда тянуло запахом жареного мяса. «Ну, дает!» — изумился Яблоков.

— С легким паром? — Вошла к нему в комнату женщина. И, прежде чем Яблоков успел ей ответить что-либо, сказала: — Выдели мне полотенце, я тоже освежусь. — Он выделил, достав из шкафа, и, уходя, в дверях ванной уже, она приостановилась: — За мясом своим теперь сам следи. Передаю бразды правления. И подмигнула, скрываясь, — так точно, как в метро там, когда взгляд его нашел ее, окликнувшую «Сашку»…

«Ну, тертая, ну, тертая!» — восхитился Яблоков, отправляясь на кухню. Он начал предвкушать близость с этой нравившейся ему десять лет назад женщиной-девочкой, а оттого, что был расслаблен и вял, предвкушение имело какой-то особый, незнакомый, какой-то томительно-сладостный вкус.

— Живешь один? — спросила женщина, когда, освеженная, вытершаяся и вновь одетая, вышла из ванной и сели за накрытый ею стол.

— Когда как, — сказал Яблоков.

— В смысле иногда, вот как сейчас? — уточнила женщина.

— Иногда так, иногда эдак, — ответил Яблоков.

— А эдак — это как? — спросила женщина весело. И, не дожидаясь ответа, повела вокруг взглядом. — Ничего вообще, умеешь жить. Приятно у тебя оказаться.

Яблоков сидел, развалясь в кресле, смотрел на нее и пытался вспомнить: да как же ее зовут? Никак не вспоминалось. А ведь нравилась тогда, десять лет назад, чертовски нравилась, так завидовал Афоне, что ему обломилось, ревновал, жжение в груди… и вот не помнит.

…Женщина позвонила куда-то, сказала, что ночевать сегодня не придет. Яблокову нравилось обычно при свете, но она настояла на том, чтобы погасить, и так, в темноте, раздевалась, в темноте легла к нему под одеяло… И все почему-то, когда ласкались, обнимаясь, целуясь, все приговаривала с каким-то упоением, с каким-то непонятным ему жарким восхищением:

— Какой ты волосатый!.. Ой, какой ты волосатый! Ой, ну, какой волосатый, волосатый какой, шерстяной прямо!..

2

Утром Яблоков, бреясь в ванной перед зеркалом, вспомнил вдруг это ночную ее приговорку. Он оглядел себя и удивился: а действительно, черт, заволосател что-то по-страшному. В юности вообще был гладкокожий, потом стало расти, но нормально, не так чтобы мало, но и не так чтобы больше, чем у других, сейчас он увидел: руки, грудь, живот, плечи, ноги — все заросло, и как-то густо, плотно, ну, уж не шерсть, конечно, но что-то по-страшному, по-страшному.

Женщина встала раньше его, когда у него еще и глаза не разлеплялись, и была уже умыта, одета, причесывалась в прихожей перед зеркалом, завтрак, кажется, в отличие от ужина, она не собиралась готовить, но Яблоков по этому поводу не беспокоился: всегда у него на всякий случай лежали в холодильнике яйца, — бей и жарь яичницу.

Так после и сделал, обоим было к девяти, что ему, что ей, и вместе вышли из дома.

Перед выходом она написала на листке свой адрес с телефоном и попросила то же от него. Яблоков продиктовал и, продиктовавши, усмехнулся:

— Для признания отцовства суду необходимо доказательство семейной жизни. Доказательство, как правило, — ведение общего хозяйства.

Она молча поморщила губы: «Что вы говорите? Неужели?!»

Он глянул на ее листок. «Борзунова Сусанна Васильевна». Сусанна, Сана… Неужели ее звали Саной? Вроде бы так. А может, и нет. Черт сейчас вспомнит.

С утра у него была младшая группа мальчиков — так, серая каша еще, кто-то хуже, кто-то лучше, а в общем, никто еще не стоит никакого внимания, не прорезался еще никто, не понял еще ни один, что спорт — это профессия, он тебя накормит и напоит и спать на мягкую постель уложит, еще просто  з а н и м а л и с ь, — провел с ними разминку, разбил на пары, дал индивидуальные задания — кому крутить «восьмерку», кому проход под кольцо слева, кому справа — и пошел в соседний зал к Афоне.

У Афони с утра тоже была младшая группа, тоже развел всех на самостоятельную работу — одни лупцевали грушу, другие, по очереди надевая на руку плоскую «лапу», парами отрабатывали приемы, — а сам он в углу зала занимался с перспективным парнишкой из средней группы, прыгал, комментировал каждый удар парнишки: «Раскрылся! Вот так! Отлично! Не торопись! Левой-левой… Опять раскрылся!» — так прыгал — весь в мыле был.

— Хорош! Со скакалкой пять минут — и на грушу, — сказал он парнишке, завидев Яблокова, снял перчатки, бросил их на скамейку у стены и, утирая со лба пот, подошел к Яблокову: — Салют! Бездельничаем, князь?

— Салют, — сказал Яблоков. — Безделье, князь, большое искусство, им нужно владеть в совершенстве. — И спросил, обнимая Афоню за плечи: — Слушай, ты помнишь, у нас в компашке, курсе на третьем мы учились, девочка такая шилась, откуда-то из текстильного, что ли… крашеная блондинка такая, в юбке все выше попы ходила… у тебя вроде с нею еще получилось. Сусанна Борзунова, да?

— А, Санка! — вспомнил Афоня. — Ну-ну! Она не из текстильного, она из народного хозяйства имени Плеханова… Ну и что? Встретил, что ли?

— Встретил, князь, представляешь… — Яблоков, посмеиваясь, рассказал о вчерашнем происшествии, и Афоня присвистнул:

— Смотри-ка ты, не ржавеет девка. Любопытно, а кем она сейчас?

— А фиг ее знает. — Яблокову было неинтересно об этом. Ему просто хотелось рассказать о случившемся вчера да проверить, действительно ли ее Сусанной. Выходит, действительно. — Хорошо тебе, — сказал он, глядя, как перспективный паренек невдалеке, пружинисто прыгая, со звоном дубасит по груше. — Индивидуально все-таки работаешь, глядишь, с кем-нибудь и прорвешься. Не то что у меня. Команду целую не составишь. Воспитал — и вытаскивают их у тебя, как репку из грядки.

— А, брось! — махнул рукой Афоня. — То же самое. Бьешься, бьешься с кем-нибудь, как пошел выигрывать — все, тут же его у тебя забрали, глядишь, за границу его Петр Анисьмыч везет.

— С-суки! — выругался Яблоков. — Не повезло мне — ногу тяжело сломал. Не сломал бы, может, и сейчас бы еще играл. Может, в сборную бы вошел.

— Да нет, для сборной у тебя рост маловат, — Афоня улыбнулся.

Яблокова задела его улыбка.

— А сейчас, князь, ставка на гигантов прошла. По площадке и двигаться надо. А если б и не вошел в сборную, кстати, на тренерской теперь я бы точно с командой работал, а не с шелупней возжался…

— Это так, — согласился Афоня.

Занятия кончали сегодня почти в одно время, уговорились встретиться после них, и Яблоков пошел к себе.

В зале стояли шум и гам, звонко в пустом его громадном пространстве стучали об пол мячи, кто делал что — совсем не то, что он велел, один, высокий худой мальчишка по фамилии Деревянкин, изображал «мастерский» проход: стремительно под самый щит и на всем лету, не приостанавливаясь, не глядя, — эдаким небрежным крюком мяч в корзину. Прием был не по нему, — мяч даже не ударился о кольцо, чиркнул лишь и со звоном запрыгал по полу.

— Деревянкин! — позвал Яблоков.

Мальчишки брызнули по своим местам, принялись старательно отрабатывать заданное.

Деревянкин тоже было рванулся к своему щиту у боковой стены, Яблоков его остановил:

— Деревянкин! — снова позвал он. — Подойди ко мне. Ты для чего сюда ходишь? — с металлом в голосе спросил он, когда Деревянкин подошел и остановился, опустив голову. — Заниматься ходишь или представления показывать? Подними голову! — прикрикнул он. — Умеешь шкодить, умей в глаза смотреть!

Деревянкин поднял голову. Глаза у него были перепуганные, боящиеся.

— А чего я шкодить… — пробормотал он. — Все это делали…

— Ты еще, оказывается, и ябеда! — громко, чтобы слышали другие мальчишки, сказал Яблоков. — Ну-ка дай мяч.

Деревянкин протянул мяч, и Яблоков, удобно обхватив его всеми пятью пальцами, сильным кистевым броском метнул мяч в дальний угол зала. Мяч полетел, гулко ударился о пол, подпрыгнул, пролетел, снова ударился, покатился…

— Иди, — отпустил Деревянкина Яблоков.

Деревянкин, старательно высоко вскидывая колени, побежал за мячом.

Яблоков смотрел ему вслед с отвращением. Вот кто пустой совершенно труд — это Деревянкин. Те, кто к пятому классу вымахивают такими длинными, больше потом не растут. Почти всегда. Девяносто девять случаев из ста. Такими и остаются. И хотя мода на гигантов прошла, метр-то восемьдесят в любом случае надо иметь. А у этого метр шестьдесять пять, на том и точка. К поре, когда начнутся соревнования, к седьмому, к восьмому классу, его перегонят все…

— Подойди сюда, — поманил он Деревянкина рукой, когда тот, вытащивши из-под скамейки мяч, пошел к своему кольцу.

Деревянкин подошел, и Яблоков, взяв у него мяч, снова метнул в угол.

— И-ди! — с презрением сказал он и, не глядя больше на Деревянкина, вытащил из заднего кармана спортивного костюма свисток, засвистел: — Построиться всем!

Прием с мячом был испытанным. Сделать так два-три раза — и парнишечка больше не появится. Да его в раздевалке свои же ребята и затюкают. Кто смешон, тот слаб. Пусть выкатывается. К чертовой матери, от балласта надо избавляться сразу же, не тянуть. Нечего тянуть…

Когда с Афоней выходили на улицу, подле крыльца, задом к стене, парковался на своих «Жигулях» Аверкиев. Низ у машины, особенно у задних крыльев, был неопрятно грязен, некрасиво это выглядело, ну да хорошая машина, она и в грязи что куколка, у Яблокова, пока смотрел, как Аверкиев паркуется, как выбирается наружу, хлопает дверцей, проверяет, надежно ли закрылась, прямо-таки заныло сердце. Черт его… вот ведь одному все, а другому — шиш под нос, и жуй всухомятку. Когда-то они с Аверкиевым начинали вместе играть за команду общества, и он шел даже впереди Аверкиева — и больше мячей, и квартиру получил раньше, — но потом вот сломал ногу, и полетела жизнь вверх тормашками. А Аверкиев играл да играл, стал комсоргом команды, ушел — сделали его вторым тренером… все, все имел в свои тридцать один, что только можно; у него, у Яблокова, и половины того не было.

— Салют, ребята, салют! — сказал Аверкиев, подходя к Яблокову с Афоней. — Отстрелялись уже? Завидую. А мне вот начинать только.

— Ладно, завистник, — сказал Афоня. — Было бы чему завидовать.

— Не скажи, старичок, не скажи, — закачал головой Аверкиев. — Ответственность на мне какая… знаешь, сколько весит?

«Ну, метет языком, ну, метет!» — с невольным восхищением подумалось Яблокову.

— Когда продавать будешь? — спросил он Аверкиева, кивая на машину. — Чего тянешь? Не вздумай, гляди, заначить!

Аверкиеву руководством общества была обещана новая машина, и Яблоков по уговору покупал у него эту. Конечно, во всех смыслах лучше новая, но пойди ее купи, новую. Четыре, пять от силы дают на тренеров в год, и все, конечно, расходятся по верху. Через магазин пробовал купить два раза, ходил по месяцу, отмечался — очередь пятьсот восемьдесят первая, а машин триста восемьдесят…

— Нет, старичок, нет, не заначу, — успокаивающе похлопал Аверкиев Яблокова по плечу. — Твоя — договорились. Свою цену, больше не прошу. Просто всё не дают. Как дадут — тут же твоя.

— Гляди! — погрозил пальцем Яблоков, и они с Афоней стали спускаться с крыльца, а Аверкиев за спиной открыл дверь, и она захлопнулась за ним.

— Ну вообще он ничего, не заносится, — сказал Афоня.

— Да вообще ничего, — нехотя согласился Яблоков. Он бы, доведись ему на место Аверкиева, тоже не заносился б. Чего заноситься. Себе дороже…

День вышел превосходным. Встретились со знакомым журналистом, он был с приятелем, провел всех в Домжур, сели там в ресторане за столик на возвышении, в уголке, самое такое великолепное место, чудесно так посидели — прямо как в финской бане побывала душа, чудо, как отмякла; приятель журналиста оказался специалистом по экстрасенсам, ну, тем, что могут руками увидеть у тебя камни в печени и язву в желудке, и повез после ресторана на квартиру, где показывали про это дело слайды, а там и про летающие тарелки завязались разговоры, и про Тибет с Гималаями, и про Гришку Распутина… — вышли в третьем уже часу ночи, ловили такси, не поймали, уговорили частника, согласился за две красных до Афони.

— Эх! — пожалел Афоня, когда поднимались в лифте к нему на этаж. Надо было поуламывать. Наверное, и за одну бы довез.

— Брось, не думай, — осадил его Яблоков.

Он не жалел о выкинутых деньгах. Вот это-то он и ценил, этим-то и дорожил в жизни — такими удовольствиями, как нынешнее, не ставил их в ряд даже с бабами. Что бабы… для тела, тело ублажить, а тут для души. Как в воздух тебя вознесло, как в космос, как оттуда, из черной этой немоты, глянул на самого себя на земле…

И как началось с понедельника, так и вся неделя получилась такой. Во вторник позвонил — оказывается, да, можно подъезжать, приготовил «жучок» книги, все достал, какие заказывал, даже макулатурные: «Королеву Марго» и «Анджелику», оба тома. В среду с Афоней и в самом деле попали в финскую баню — была у общества, но не для них, однако раз-другой в месяцок удавалось проскочить, и вот как раз пало на эту среду; в бане потели вместе с одним мужичком, оказалось позднее, очень крупным хо-хозяйственником, рассказывали за пивом об экстрасенсах, о телекинезе, о слайдах, которые посмотрели, мужик просто истек слюной: «Ребята, в пятницу вечерком у меня на даче! У меня жена спит и об этом сны видит. Обязательно, ребята! Хорошую компанию сварганю, и вы расскажете, и вам интересно будет».

Будет ли, не будет — это, конечно, бабушка надвое сказала, ну, да новое место, новые лица — это, в конце концов, всегда недурственно. Тем более за город в феврале. Да на машине тебя везут…

Но и действительно вышло недурственно. Был там один с бородой, он рассказал, что на Западе сейчас очень много работают над теорией происхождения человека, дарвиновская теория лопнула уже, оказывается, по всем швам, судя по всему, все-таки из космоса занесен человек, посеян, так сказать, и еще рассказал, что все эти теории насчет увеличения углекислого газа в атмосфере и оттого потепления, так что растают льды в Северном Ледовитом океане, — тоже опровергнуты, новый ледниковый период начинается, вот что. Самый натуральней, уже лет тридцать, как начался, об этом и метеорологические данные говорят, и все расчеты.

Яблоков не очень поверил.

— Да ну бросьте вы! — сказал он.

Бородатый развел руками:

— Подобные вещи всегда трудно принимаются человеком…

Хозяева оставляли ночевать на даче, но с самого раннего утра назавтра нужно было на дверную халтуру, и поехали в Москву. В четверг удалось отовариться дерматином всяких цветов с запасом месяца на три, так что во всех смыслах превосходная вышла неделя, во всех смыслах…

Когда утром приехали «на объект», обнаружили, что их листочек на подъездной двери с предложением к жильцам записывать номера квартир, заменен другим, — кто-то решил конкурировать. Но жильцам было все равно, чей листок, и они записывались. Нынче желающих оказалось двадцать один. Если попытаться за субботу — воскресенье — упахаться вусмерть. Однако стоило того.

Конкуренты объявились, когда делали уже третью дверь. Тоже, само собой, двое, молодые энергичные ребята, ну, точно они с Афоней лет десять назад. Вошли в холл, в котором, положив снятую с петель дверь на табуретки, Яблоков с Афоней стучали молотками, постояли у порога, и один, повыше, помощнее, сказал возмущенно:

— Ну, мужики, ну пополам хотя б!

Яблоков бросил молоток на мягко спружинивший дерматин и пошел к ним.

— Видишь?! — выставил он кулак и покрутил им. — Шлепай, милый, пока жив, на чужое не зарься. И в следующий раз, где бумажка наша висит, не суйся. Сейчас простим, в другой раз голову свернем!

Он знал, как надо говорить, большой опыт был у него на этот счет с пацанами, — ребятишки не пикнули. Здоровые были ребята, в случае чего, черт знает, кому бы обломилось, но попятились, попятились и слиняли тихо.

Афоня, когда Яблоков возвращался к нему, смотрел на него с каким-то потрясенным восхищением.

— Слушай, — сказал он, — ну, ты заволосател, я сейчас на кулак твой поглядел! Ну, как медведь! Кого хошь испугаешь. Даже я, как поглядел, испугался.

Яблоков посмотрел на свои руки.

Он был светловолос, немного не блондин, но руки так густо взялись волосом, что вместе, в гущине, волос казался уже и темным.

— Да, не говори! — сказал он. — Прет что-то, как на обезьяне.

И сказавши это, он вспомнил ту переночевавшую у него неделю назад женщину-девочку из юности, то, как она приговаривала, ласкаясь: «Волосатый, ой, какой волосатый! Ой, ну какой волосатый, волосатый!..» — и вдруг почувствовал в себе острое, мучительное, как боль, желание вновь услышать от нее это.

Она не позвонила ему за всю неделю ни разу, он временами вспоминал ее, но так, между прочим, вспоминал — и забывал. У него был сейчас роман с одной студенточкой из педагогического, чертовски была прелестная девчонка, заканчивала нынче институт, хотела выйти замуж, чтобы остаться в Москве, не ехать по распределению, и он сам весьма основательно, весьма крепко подумывал, а не жениться ли. Тридцать один уже все-таки, четвертый десяток… хотя черт его знает! Не сама женитьба, конечно, страшила, а кандалы семейные…

3

— Я знала, что ты позвонишь, — сказала Сусанна, женщина-девочка из юности, и, оттопыривая нижнюю губу, выдохнула дым к потолку. — Непременно должен был позвонить.

Они сидели на антресольном этаже кафе-мороженого, где она назначила ему свидание; когда он пришел, на столике уже все стояло: конфеты в блюдце и в белых металлических вазочках на высокой ножке две порции мороженого. Время было переходное от дневного к вечернему, и кафе еще пустовало, голые столики вокруг, спокойно, сумрачно — обстановка, располагающая к неспешному, размягчающему разговору.

— Это почему же — непременно? — спросил Яблоков. «Высокого, однако, бабенка мнения о себе», — подумалось ему с усмешкой.

— Флюиды, — весело сказала Сусанна. Снова затянулась сигаретой, снова выпустила дым вверх и, глядя Яблокову прямо в глаза, спросила с улыбкой на губах, то, о чем уже спрашивала тогда, при встрече в метро:

— Ну, так чего добился в жизни?

Яблокова вдруг пронзило: нет, она не простая бабенка, не во мнении тут о себе дело, не в нем… и этот ее вопрос: чего добился? — не пустой, не бессмысленный вопрос, не так просто она его повторяет, она с какой-то идеей баба.

— А ни черта, — сказал он. — Не подфартило. Я ведь спортсмен, баскетболист, ты не помнишь, конечно. Хорошо шел… но ногу сломал, и неудачно, выбыл на обочину. Деньгу имею, не слюнтяй, без деньги не живу, но ведь не из одних денег жизнь…

Сусанна смотрела на него через столик внимательным, неотрывным, каким-то враз построжевшим взглядом. Рука ее с сигаретой была около виска, она подносила сигарету к губам, затягивалась, снова отводила руку к виску, и Яблокова эта ее рука поразила. Ему показалось сначала, будто она изряблена, изрыта будто бы оспой, но нет, какая оспа на руках, да и не похожа на оспу, мелконькая такая рябь… он умолк, потянулся через стол, взял ее руку и поднес поближе к глазам.

Сусанна, неудобно изогнувшись, чтобы не задеть рукой вазочки с мороженым, спокойно позволила ему это сделать и, когда он отпустил руку, спокойно взяла ее обратно и вновь затянулась.

— Что дальше? — с этим же спокойствием спросила она.

Яблоков не ответил. Он посмотрел на свои руки. Черт, а! Странность какая…

То, что ему в сумеречном свете кафе показалось какой-то рябью, было густой, плотной, шероховатой щетинкой. Точно как на щеках, когда не поскоблишься день-другой — и вылезет. Ничего подобного, когда она была у него неделю назад, он не заметил. Наоборот, такой гладкой показалась кожа, такой чистой, такой мягкой… Она что, бреет, что ли?

— А я сегодня специально так, — словно отвечая на его безмолвный вопрос, сказала Сусанна. — Молодец, увидел. Я говорю, флюиды. Я тебя в метро, думаешь, узнала — и позвала оттого? Да я тебя ни в жизнь бы не позвала так просто. Из-за того лишь, что узнала. Ну, узнала! И что? Что было, то ушло, возвращаться незачем. Я тебя сразу поняла!

— Как поняла? — выговорил Яблоков. Сам он ничего не понимал. Сидел, оглушенный, и тупо смотрел, как ходит ее рука с сигаретой в темной ряби щетинки ко рту ото рта, ко рту ото рта…

— Нюх! — с тою же веселостью, что произносила «флюиды», воскликнула Сусанна. — Нюх, Сашка! Знаешь, какой у меня сейчас нюх? Собачий! Я одного через бетонную стенку в доме вынюхала!

Яблоков почувствовал что-то вроде озноба. Будто кто-то маленький, юркий пробежался по его телу, взворошив волосы, и они вздыбились под одеждой.

— Что ты, кого ты… вынюхиваешь? — смог выговорить он.

— Нас! — сказала Сусанна, и лицо ее вновь построжело и как бы обтекло вниз, она сунула сигарету в пепельницу и сплющила ее там в плоское, прорвавшееся изнутри остатками табака коленце. — Нас! — повторила она, пригибаясь над столиком, приближаясь лицом к Яблокову.

— Кого… нас? — опять с трудом — еле прямо разжимались губы — вытолкнул из себя Яблоков. И понял. Нет, не то чтобы понял, но как пробило. Осенило догадкой. Поэтому ей понравилось, что он такой волосатый? — А ты… что? — спросил он, запинаясь. — Ты бреешь, — показал он на ее руку, — бреешь тут, что ли, в самом деле?

— Я ж не мужик, я не могу так ходить, — показала она в свою очередь на его руки.

Яблоков мало-помалу начал приходить в себя. Какого черта!.. Что его вдруг прошибло!.. Да она рехнулась на этом — и вся разгадка. Вынюхала она!..

— Ну, мадам, знаешь, — сказал он, — мужику волосатым — нормальное дело, а ежели у тебя прет — я тут ни при чем. К врачу пойди.

У Сусанны, перегнувшейся к нему через столик, было все то же строгое, будто бы обтекшее вниз лицо.

— Дуришь, Сашка, — сказала она. — Гляди, продуришь, поздно будет. Потом на коленях приползешь — не примем. В одиночку не проживем. Нам объединяться надо. Чтобы силу друг другу дать. Чтобы самим силой стать. Чтобы мы себя лучше их всех чувствовали, чтобы нам хозяевами быть, а не пациентами у врача, отбросами несчастными…

Она так говорила, такая неистовость, такая сила была в ее голосе, что Яблокова вновь прошибло ознобом.

— «Нас», «нам», «мы», — сказал он, попытавшись засмеяться, и услышал, какой нервный вышел смешок. — Кто это — «мы»-то? Тоже, вижу, не очень тебе пофартило в жизни.

— Дуришь, Сашка, ох, дуришь… — покачала головой Сусанна. — Не пофартило? — Считай, не пофартило. Я, милый, ты мой, хлебанула — тебе такого не снилось. Полгода под следствием прожила. Веселенькая жизнь? В тюрьму не попала, да магазин мне теперь никто не даст. А не хуже других, нет, просто верхним товарищам на ком-то принципиальность проявить нужно было. Пало на меня. Злюсь я, что на меня? Злюсь. Ненавижу их, которым пофартило? Ненавижу. И буду ненавидеть — мой кусок едят. Почему им с маслом, а мне всухомятку? Ты, — потянулась она к нему через стол, взяла его руку в свои и легонько провела несколько раз ладонью по волосам на запястье, — ты пятый, которого я нашла. И баб у меня семь человек уже, и все ищут.

— Вынюхивают! — повел Яблоков из стороны в сторону носом. «Рехнутая, точно рехнутая!..» — опасливо стучало в голове сквозь продиравший озноб, и не было уже в нем никакого желания вновь оказаться с нею в постели и чтобы она шептала ему запаленно: «Волосатый, ой, какой волосатый!» — одно только осталось сейчас желание: избавиться от нее.

— Зря ты смеешься, Сашка, — сказала Сусанна, отпуская его руку, и выпрямилась, взяла из вазочки с мороженым ложку, отделила от белого, облитого красным клюквенным вареньем шарика небольшой кусочек и аккуратно отправила в рот. — Так и будешь, милый ты мой, всю жизнь свой кусок всухомятку грызть… — Она доела шарик, занес-та было ложку над другим и раздумала, бросила ложку обратно в вазочку. Достала из сумки, висевшей на спинке стула, перчатки, натянула их на руки и встала. — Дождись, расплатись, — сказала она и пошла к лестнице.

Яблоков сидел и слушал спиной постук ее каблуков вниз. Вот они сошли с лестницы, удаляются, исчезли — ушла к раздевалке, вот появились вновь… Он не выдержал, привстал, дотянулся до перил и глянул вниз. Сусанна в своем черном, поблескивающем, туго перехваченном в талии кожаном пальто как раз выходила из зальца в коридор, — увидел ее, и она исчезла, и затем, через мгновение, — тягуче-мягкий всхлоп входной двери.

Яблоков облегченно и обессиленно опустился на свое место. Легко отделался. Пронесло. Могло быть и хуже. Рехнутая, самая настоящая рехнутая!.. Свяжись с такой… Пронесло.

4

Перед Майскими грянула вдруг жара, и жуткая для этой поры, несусветная какая-то жара: под тридцать. Враз полезла, поперла зелень, деревья в один день окурились зеленым дымком — все вокруг так и полыхнуло зеленым пламенем, радуя, освежая, лаская глаз, но сама жара что-то тяжела была, тяжела — никогда прежде так плохо не переносил ее. Да просто не замечал прежде. А тут, в одной тенниске на голом теле и джинсах — а будто в шубе, обливаешься потом и язык наружу, как у собаки.

В докладе на предмайском собрании председатель общества уделил Яблокову целую минуту. Дела у Яблокова были нынче отменные. Старшие мальчики, которых он вел, на весенних соревнованиях заняли второе место, средние девочки, тоже его, — вообще первое, а младшие девочки — третье. В общем, все призовые места имелись. У Афони, у того нынче вышел сплошной провал, фамилии его председатель не назвал, но бесфамильно, так сказать, отметил: «не мешало бы…» Афоня сидел рядом посмурневший, посеревший и сжимал-разжимал кулаки.

Яблоков после собрания решился, подошел к председателю — была не была, железо куют, пока горячо, — заговорил, поблагодарил и стал о том, что хорошо бы ему и дальше опекать этих старших мальчиков, когда они пойдут выше, ну, тех из них, кто пойдет, председатель дал выговориться, молчаливо, одобрительно кивая, как соглашаясь, потом положил руку на плечо и таким же одобрительным тоном сказал с одобрительной улыбкой:

— Все будет нормально, Александр Федорович, не беспокойтесь. Ребята в хорошие руки попадут, не испортят их. Аверкиев тот же, знаете ведь его, вместе играли. Так что не беспокойтесь.

Будто не понял ничего!..

Афоня ждал в коридоре у выхода. Поехали в центр, зашли в шашлычную, сели там, взяли по шашлыку, сидели, разговаривали, жаловались друг другу.

— Ну, как по голове тебя тюкают, как по голове! — ударяя кулаком о кулак, говорил Яблоков. — Только попытаешься, хочешь только высунуться — тут же тебя по голове!..

— Нет, все, я уже плюнул, — глядел на него, прикладывался к стакану с «Боржоми» пил, глоток за глотком, Афоня. — Уж как вышло. Пирог один, едоков много, кто уж какой кусок себе захватил…

— Нет, как по голове!.. — послушав его, ударял кулаком о кулак Яблоков.

Но была радость в его жизни — эта студенточка из педагогического. Он вспоминал ее, и мысль о ней смягчала в нем темную, черную горечь от разговора с председателем. Прелестная девчонка, прелестная, что ни говори!..

Как раз нынче вечером она должна была приехать к нему, и ушел из шашлычной, не дождавшись кофе, оставив Афоню расплачиваться, — пора было уходить, чтобы вовремя оказаться дома, чтобы не опоздать к ее приходу, черт побери, думалось Яблокову, когда несся в такси домой, оказывается, дорожит ею!..

А ведь женюсь, понял он, поднимаясь уже в лифте на свой этаж. Женюсь, и нечего больше тянуть, после Майских прямо надо будет пойти подавать заявление. Тем более что и некуда больше тянуть: госэкзамены у нее совсем на носу, два месяца — и укатит куда-нибудь в Тмутаракань…

Студенточка, однако, не пришла. Зашторил окно для полумрака, зажег свечу в кованом настенном подсвечнике, включил на негромкий звук стерео, чтобы лилась, разливалась, как бы из самого воздуха возникая, музыка, стол накрыл, — она все не появлялась. Случалось, она запаздывала, и на полчаса, и на час даже — ну, на то и женщина, — но всегда, в конце концов, приходила, а тут уж и два часа минуло, уже и по-настоящему стало сумеречно в комнате, без всяких штор, а ее все не было.

Яблоков затушил свечи, выключил проигрыватель, спустился на улицу и снова стал ловить такси.

Именно сегодня, именно сегодня, крутилась в голове мысль, когда снова несся в такси, только солнце уже зашло и начал гаснуть закат. Именно сегодня, именно сегодня!..

Он не сразу сообразил, почему повторяет и повторяет про себя эту фразу, наконец до него дошло: именно сегодня, когда он решил: надо жениться!

В общежитии, на вахте внизу его не пропустили. Вахтерша пообещала вызвать через других студенток, еще сновавших вверх-вниз, и действительно, то одной студентке, то другой наказывала постучаться в такую-то комнату, сказать, что ждут, четверо студенток шли прямо на ее этаж, точно уж должны были стукнуться, — прошло полчаса, она не объявлялась.

— Ну, нет, значит, — сказала вахтерша.

Яблоков почувствовал: если сейчас не пропустит, он возьмет вахтершу, скрутит в бараний рог, засунет в ящик стола, за которым она сидит, и полетит наверх через пять ступеней.

— У себя она, я знаю, — сказал он, удерживаясь из последних уже сил.

— А, иди, сходи, — смилостивилась вахтерша. — Эти фуфалки бегают, и не постучались, поди, никто.

Дверь в комнату открыла сама она. Была в халате, с заплетенными уже на ночь в косу волосами, — вовсе и не думала она спускаться, не собиралась никуда.

— О-ой! — вскрикнула она испуганно, увидев его, и отступила назад, попыталась закрыть дверь.

Яблоков не дал ей сделать этого, открыл дверь, оттеснив ее в глубь комнаты, и сам тоже зашел внутрь. В комнате, он увидел, были еще две девушки, одна лежала в постели с книгой, другая сидела за столом с конспектами, и обе они глядели на него.

— Пойдем спустимся, — сказал Яблоков.

Она оглянулась на соседок. Спустится, понял Яблоков, не захочет при них.

— Сейчас, — сказала она, — минутку. Подожди в коридоре.

Сумерки на улице были уже совсем предночные, не синева уже, а серая-белесая темь.

Они обогнули общежитие и зашли во двор, пошли к темно громоздившемуся глухими, безоконными стенами зданию общежитского спортзала.

— Ну, красавица, — сказал Яблоков, останавливаясь и поворачиваясь к ней, — ты это что, красавица, ты меня что, как мальчика, бегать заставляешь?

Она стояла перед ним, смотрела с напряжением в сторону и кусала губы.

— Н-ну?! — повторил он, шагнул к ней ближе и взял за руку.

Она отшатнулась от него, будто он ее толкнул, и как-то странно выгнулась назад, вывернув вбок голову.

— Отпусти, — попросила она.

— Нет, ты скажи!

— Ну что сказать… — тем же просящим голосом выговорила она.

— То сказать! Что ты меня, как мальчика, бегать заставляешь?!

Она все выгибалась назад и все выворачивала вбок голову, он отпустил ее руку, и ее качнуло назад, еле удержалась на ногах.

— Н-ну?! — снова произнес он.

— Ты знаешь… — кусая губы и по-прежнему глядя в сторону от него, проговорила она, — я думаю… так будет лучше… я поняла… не надо нам больше. Все, не надо… я все, я не могу больше…

«Именно сегодня! Именно сегодня!» — опять полыхнуло в Яблокове.

— Что ты не можешь? — грубо спросил он.

— Ну вот все… ну все… что было… все, понимаешь?..

— Нет, — сказал Яблоков, двигая на щеках желваками, — не понимаю. Как это так: вдруг раз — и все? Что, кто-то замуж пообещал? Так и я тебя возьму.

— Нет, — сказала она, — нет, не в этом дело…

— Так а в чем, в чем? Объясни! Объясни — и тогда свободна, но объясни!

Она моляще покачала головой:

— Нет… ну, не надо!

— Нет, красавица, без этого не отпущу! Уж без этого-то не уйдешь, красавица!.. — Он снова взял ее за руку, подтянул рывком, обнял и тесно прижал к себе. — Ну?!

Она молчала, только тянулась из его рук, выгибалась назад, отворачивала в сторону лицо, и были на нем мука и отвращение.

Яблокова как пробило.

Дня три назад это случилось, — когда была у него в последний раз; в тот именно день, что принес с собой эту жару.

— Слушай, — сказала она, потянув носом, — что это у тебя так псиной пахнет? От соседей откуда-нибудь, что ли?

Яблоков тогда тоже принюхался. И ничего не почувствовал.

— Кажется тебе.

Но она все морщилась с отвращением, глотая слюну, и было видно по ней — едва ее не тошнит.

И вот сейчас — то же самое.

— Тебе что, — проговорил Яблоков, отпуская ее, — тебе кажется, это от меня… псиной?

Лицо ее с уклоняющимися от его взгляда глазами было искажено мукой и отчаянием.

— От меня?! — крикнул Яблоков.

И ударил ее. Не глядя куда, в это мутно белевшее в предночных сумерках пятно лица, враз сделавшееся ненавистным, изо всей силы — так что хрустнуло что-то, треснуло под кулаком; и еще раз ударил, и еще.

— Ничего, подымешься, — сказал он ей, отлетевшей от его последнего удара к стене спортзала, ударившейся об нее и лежащей сейчас с подогнутыми, подтянутыми к животу ногами, с закрытым руками лицом, с глухим отрывистым стоном из-под них. И пошел со двора на улицу.

5

Некоторое время Яблоков боялся, что приедут за ним, повезут в прокуратуру — нос-то он ей явно сломал, — но она, видимо, ничего о нем не сообщила, прошла неделя, другая, третья — и он перестал бояться.

Жизнь вошла в прежнюю, налаженную колею. По субботам — воскресеньям ездили с Афоней на двери, строители перед Майскими сдали много домов, и пришлось поездить и в будни, дважды сумели попасть в финскую баню, один раз снова выпало с тем хозяйственником, что зимой приглашал к себе на дачу. Обрадовался им, спросил, какие новости среди экстрасенсов, и вновь пригласил к себе: «Жене вы моей ужасно понравились. У нее день рождения, приезжайте, она рада будет».

Предмайская жара давно спа́ла, но май, весь навылет, так и стоял по-летнему уже теплый, и Яблоков как влез в джинсы и тенниску, так и не сменял их ни на что другое. Афоня, глядя на него, изумлялся: «Ну, ты жаркий мужик, Яблоко!» Сам он ходил в пиджаке поверх тенниски. Яблоков посмеивался: «Настоящий мужчина должен уметь по снегу босиком да в одних трусах. Помнишь, о том старике рассказывали, фотографию еще посмотреть давали?»

На даче у хозяйственника снова встретились с тем бородатым, что в прошлый раз толковал о новейших теориях происхождения человека и о новом ледниковом периоде. Яблоков не удержался, поддел:

— Так где же обещанный ледниковый? Май, а такие погоды стоят!

Бородатый, как прошлый раз, развел руками:

— Погоды эти — только лишнее тому подтверждение. Все вверх тормашками, все сдвинулось, все не на своем месте. Именно что: разве должно быть такое устойчивое тепло в эту пору?

Афоня стоял рядом с жевательной резинкой во рту, — хохотал так, что чуть не заглотил ее, пришлось стучать его по спине.

На самом уже излете мая на тренировке у Яблокова, чего никогда не случалось прежде, прямо в зале, появился Аверкиев:

— Настала пора, старичок!

Ему давали талон на новую машину, и старую, как договаривались, он продавал Яблокову.

Носились на машине, оформляя куплю-продажу, из конца в конец города — в ГАИ, в комиссионку, в сберкассу, в ЖЭК, снова в ГАИ, — Яблоков уже сам сидел за рулем, Аверкиева — на пассажирское место, упоительное это было чувство — перемахнуть через весь город, пронзить его собой, своим движением, на собственной машине…

Отмечать куплю-продажу, когда все было завершено, все документы оформлены, Яблоков решил в Домжуре. Нравилось ему это место. Позвонил тому своему знакомому журналисту, компания выходила как раз на столик — четверо, Аверкиев, само собой, ну, и Афоня — журналист провел, и снова удачно угодили за любимый стол Яблокова — на возвышении, в дальнем самом, затененном углу.

Одно Яблоков не учел, однако: летняя пора. Да и не мог учесть, все как-то попадал сюда в холодные времена, а летом, оказывается, тут было тяжело. Низкие потолки, зальчик небольшой, вентиляция скверная — духота, что в финской бане. Но в финской это специально, для того туда и идешь, а в ресторане не для этого… Сидели, обливались потом, не пилось ничего от этой духоты и не елось, и Аверкиев, сидевший рядом с Яблоковым, и, как-то так получилось, что очень близко к нему, сморщил вдруг брезгливо нос:

— Мужики, что такое, мужики, псиной как воняет!..

Афоня тоже пошевелил носом:

— А точно, мужики, крепко воняет!

Яблокова, едва Аверкиев сморщил свой нос, так и прошибло изнеможительным жаром.

Вот студенточка, удружила! Будешь теперь, чуть что, вздрагивать из-за нее, самого себя бояться…

— От меня тащит! — сказал он с усмешливой хрипотцой.

— Слушай, — проговорил Аверкиев с недоумением, — смех смехом, но ведь…. и в самом деле! Собаку, что ли, завел?

— А и впрямь, Яблоко, — сказал Афоня. — Будто действительно собачник какой…

Яблоков услышал, как у него заскрипели зубы. Ненависть охлестнула его, как накрыло волной на море, но он удержал ее в себе.

— Идите вы!.. — сказал он, распуская сжавшиеся вкрутую желваки на щеках. — Кошкой от меня еще не шибает, нет?

Больше об этом никаких разговоров не было. Но Яблоков заметил, что и Афоня, и Аверкиев, особенно близко сидевший к нему, будто случайно, будто так уж вот просто получилось, отъехали со своими стульями от него подальше…

Он гнал машину по вечерним, ярко мигающим красными, желтыми, зелеными светофорными огнями улицам, и было желание разогнать ее до предела, чтобы аж посвистывали шины, и не останавливаться перед светофорами, проскакивать на красный, на желтый, и попадет кто на пути — смять его, сбить, чтобы вверх тормашками!.. Все-таки, значит, от него был этот запах, от него… И Афоня, друг, тоже подальше со своим стульчиком, подальше!..

Дома Яблоков, только захлопнул дверь, стал раздеваться. Скинул тенниску, джинсы, трусы, носки — все — и встал перед зеркалом. Он давно на себя не смотрел так — и сейчас ужаснулся. Еще зимой, в феврале тогда, когда встретился с этой Сусанной из юности, не был таким. Тогда был просто по-страшному, густо заволосатевший, а сейчас стоял перед ним в зеркале, смотрел на него из амальгамной глуби абсолютно, как шерстью, заросший человек, и только выбритое лицо, ладони да ступни и были в этом человеке теми местами, где проглядывало живое голое тело.

6

— Созрел? — спросила Сусанна. — Долго созревал. Не в твою пользу говорит. Другие побойчее.

— Ладно, что об этом… — пробормотал Яблоков. Он чувствовал себя униженным. Побитым псом, вот кем.

— То об этом, — сказала Сусанна. — В свое дерьмо бывает полезно носом ткнуться. Очень даже. И не убудет от этого. Столько сил ухлопываешь на вас… А я ведь женщина только. Слабая, не железная…

— Черт, не томи! — выругался Яблоков. — Скажи, не томи, допускаешь до вас, нет?

Сусанна щелкнула замком сумочки, достала сигареты, зажигалку, прикурила и выпустила дым к потолку. Они сидели в том же самом кафе-мороженом, опять на антресольном этаже, за тем же столиком — излюбленное ее какое-то место было, что ли.

— Я тебя должна предварительно ознакомить кое с какими положениями, — сказала она после всей этой паузы с прикуриванием. — Потом ты решишь, подходим ли мы тебе. А потом мы будем решать, подходишь ли ты нам.

Яблоков про себя снова выругался.

— Ну?! — сказал он вслух. — Слушаю.

— Беспрекословность! — сказала Сусанна и подняла над столом свободную от сигареты руку с торчащим указательным пальцем. — Сказано тебе сделать то-то — сделать. Сказано замолвить слово за того-то — замолвить. Сказано помочь тому-то — помочь. И так далее. Взамен, — она разогнула средний палец, и теперь у ее виска торчали два пальца, — взамен — то же для тебя. Твоя нужда — общая нужда. Твоя беда — общая беда. Радостью можешь не делиться. Радость — у каждого своя.

Яблоков помимо воли усмехнулся.

— Прямо целая философия.

— Философии еще нет. — Сусанна опустила руку с выставленными пальцами и снова затянулась. Затянулась и выдохнула. И еще затянулась и выдохнула. — Это лишь предстоит. Но нужна обязательно. Нужно ведь осмыслить, понять нужно, дать объяснение, что мы за явление такое. Как один говорит: осознать себя. Осознать и освятить. Толковый мужик, не то что некоторые. Крупный пост занимает.

— Новый ледниковый период, — сквозь стиснутые зубы, все так же усмехаясь, проговорил Яблоков.

— Что-что? — потянулась к нему через стол Сусанна. — Что ты сказал?

— Я сказал, — повысил голос Яблоков, — новый ледниковый период наступает. Есть вроде такая теория. И вот лучшие особи начали готовиться к нему.

Сусанна смотрела на него с изумлением.

— А у тебя, — показала она пальцем ему на лоб, — варит! Подожди, — тут же, не давая ему ничего ответить, быстро произнесла она, — подожди меня тут, посиди, я сейчас вернусь. Мне позвонить надо.

Яблоков, когда она спускалась по лестнице, ища на ходу в сумке монеты для телефона-автомата, развернувшись на стуле, смотрел на нее. Она была в туго обтягивавших ее джинсах, в глухой, под горло, непрозрачной блузке, — интересно, бреется она или перестала? Яблоков поймал себя на том, что при этой мысли в нем остро и горячо полыхнуло желание. Ему хотелось, чтобы она была небритой…

Сусанна вернулась.

— Сидим? — Она весело-довольно поморщила губы. — А чего мороженое не тронуто? — Взяла ложку из его вазочки, отковырнула от так же, как тогда, облитого красным клюквенным соком белого шарика кусок и протянула Яблокову: — Ну-ка…

Яблоков, наклонясь, снял губами мороженое с ложки и не дал Сусанне убрать руку, перехватил ее, расстегнул пуговицу на рукаве и скользнул в него своей рукой. Пальцы ощутили восхитительно шелковистое, мягкое, податливое…

— Что? — спросила Сусанна, улыбаясь и не отнимая руки. — Что тебе те положения, о которых я сказала? Принимаешь?

— Почему же нет? — сказал он, продолжая ласкать ее руку под рукавом. — Ничего в них ужасного, чтобы не принять.

— Сейчас сюда к нам подъедут, — сказала она, пошевелила рукой, чтобы он отпустил, и Яблоков отпустил. — Подъедет, точнее, — поправилась она, застегнула пуговицу на рукаве и стала доставать из пачки новую сигарету. — Он хочет потолковать с тобой прямо сейчас.

— А потом поедем ко мне, — поднося к ее сигарете зажигалку, утвердительно произнес он.

— Почему же нет? — раскурив сигарету, его словами ответила она. — Ничего ужасного в твоем предложении, чтобы не принять.

«Ну, тертая баба, ну, тертая!..» — как в прошлый раз, зимой, восхитился Яблоков.

Он сидел спиной к лестнице, и о том, что человек, которого они ждали, приехал, поднимается к ним, догадался по глазам Сусанны. Он повернулся, — это был толстый, животастый мужик лет пятидесяти, он уже поднялся и шел к ним между столиками.

— Здравствуй, здравствуй, — небрежно дал он Сусанне поцеловать себя в щеку. Сел на свободный стул между Сусанной и Яблоковым, взял со стола его руку, посмотрел на нее, отпустил и похлопал по ней своей — большой, пухлой, в черном густом волосе до самых ногтей: — Наш человек, вижу. Вас тут Саночка запугала, наверно? — У него были добродушные, мягкие, прямо лучащиеся этими добродушием и мягкостью маленькие глазки. — Ух, она умеет пугать, есть в ней такое… Но она молодец. Не она бы, так бы и несли мы каждый свой крест в одиночку. А в одиночку-то ведь тяжело. Тяжело ведь? — взглянул он на Яблокова в упор, и Яблоков увидел, что глаза у животастого вовсе не добродушные и мягкие, это от складок вокруг них казалось так; а на самом деле жесткие и твердые, решит кого перемолоть — перемелет, только косточки схрупают. — Одному нельзя, — не стал животастый дожидаться его ответа. — Стопчут. За борт выбросят. В банку со спиртом посадят. Сиди там… А мы не хуже других, нет. Тоже достойны. Может быть, даже лучше, а?!

— Лучше, — сказала Сусанна. Она сидела сейчас вся подобравшаяся, вытянувшись стрункой, и рука с сигаретой, облокоченная о стол, непрерывно ходила от виска к губам, от виска к губам. — Новый ледниковый период.

— Ну-ка, ну-ка! — подхватил животастый, требующе глядя на Яблокова. — Что вы там об этом?

Яблоков почувствовал тонкое, тянущее дрожанье в пальцах. Надо же: а он это чистейшей издевкой бросил…

— Вообще я не уверен, так это или не так. Просто я слышал. Есть будто такая теория: надвигается новый ледниковый период. Будто бы последние тридцать лет наблюдается постепенное похолодание. И эти все неожиданные потепления не вовремя — это тоже тому свидетельство. Ну, а то, что с нами, — кивнул Яблоков на руки животастого на столе, — так это наши организмы уловили похолодание и стали готовиться…

Он умолк, животастый смотрел на него немигающим жестким взглядом — какая-то работа свершалась там, за этим взглядом, за этой влажно поблескивающей пленкой роговицы, — и вот во взгляде стало что-то меняться, меняться… и он снова стал добродушным и мягким.

— А это и не важно, так оно это или не так, надвигается или нет, — сказал животастый. — Важна сама идея. Сама мысль важна. А она недурна. И очень недурна. И высока. По смыслу своему высока. Как ты говоришь, Саночка? — глянул он на нее. — Мы лучше?

— Как наиболее высшие особи, мы уловили приближение и стали готовиться к нему, — поспешно, как отвечала урок, проговорила Сусанна.

— А иначе — да, иначе с чего же вдруг? — добродушно улыбнулся, глянул теперь по очереди на них обоих животастый. — И вообще, я думаю, скорее всего, теория эта верна. Скорее всего, верна. Можешь узнать, где напечатано? — неожиданно перейдя на «ты», спросил он Яблокова.

Яблокову на мгновение увиделся тот бородатый. Придется звонить хозяйственнику, просить телефон… Ну да не в труд.

— Думаю, что смогу.

— Узнай, — как разрешил ему это животастый. Взял из Сусанниной вазочки ложку и, не придвигая вазочки к себе, стал есть из нее. — Кем работаешь? Тренером? — спросил он Яблокова.

«По телефону сообщила», — сообразил Яблоков.

— Тренером, — сказал он. — По баскетболу. С детьми.

— Не доволен?

— А чему особенно быть довольным? Сиротская жизнь. Жизнь у тех, кто с настоящими командами…

— Ну, это само собой, само собой, — посасывая сладкий холод во рту, согласился животастый. — Пирог поровну на всех не разделишь… И что, никаких перспектив?

— Да не видно.

Животастый молча иссосал очередную порцию из вазочки.

— Откроются перспективы, — сказал он, сглатывая. — Откроются непременно, не унывай. — Доел остатки и стал подниматься. — Проводишь меня, Саночка?

Яблоков дернулся. Никто никогда не уводил от него женщин. Даже когда совсем юнцом был. Не позволял никому. Никогда.

Диким, свирепым взглядом Сусанна запретила ему даже раскрыть рот.

Она встала следом за животастым, животастый похлопал Яблокова по плечу и пошел к лестнице, она приостановилась возле Яблокова и прошептала быстро, склоняясь к его уху:

— Не дури, Сашка! Пока! Завтра позвоню. Завтра обязательно встретимся.

Яблоков слушал, замерев, их шаги по лестнице, потом по полу внизу, хлопнула мягко, закрывшись за ними, дверь, — и схватил из вазочки алюминиевую ложку, которой ел животастый, стал остервенело скручивать ее, сгибать, разгибать, сломал и швырнул обломки о стену. Они ударились, зазвенев, и с этим же звоном упали на пол.

Из-за стола рядом, он почувствовал, смотрят на него. «Сейчас врежу», — ненавистно подумал он, поднимаясь.

Но это был милиционер с девушкой, и рука, сжавшаяся в кулак, разжалась. Яблоков опустился обратно на стул, посидел, тупо глядя перед собой, потом достал деньги, положил на стол, снова встал и пошел к лестнице.

7

У дверей зального здания Яблоков столкнулся с Аверкиевым. Он припарковал машину к крыльцу, закрыл ее, взбежал по ступенькам, и тут дверь, прежде чем успел взяться за ручку, открылась, и вышел Аверкиев.

— Салют! — вскинул руку Яблоков, собираясь пройти мимо Аверкиева, но Аверкиев протянул свою, пришлось ее пожать и остановиться.

— Салют, салют… — сказал Аверкиев, не выпуская руки Яблокова из своей. — Слышал, нет, что меня вертухнули?

Должно быть, ему хотелось, чтобы узнали от него, чтобы видели, что, несмотря ни на что, он тот же Аверкиев, каким и был, не место его красило, а он место.

Яблоков, однако, не стал щадить его. Тогда в Домжуре Аверкиев о нем не думал. Так с какой стати Яблокову думать о нем сейчас.

— Слышал, — сказал он, — слышал, старина.

Аверкиев выпустил его руку. Первый ход оказался не за ним, и он как-то разом, на глазах, сник.

— Нашли, понимаешь, козла отпущения… — Голос у него сделался жалующийся и несчастный. — Я, понимаешь, вкалывал, пахал и пахал, Пархоменко, тот на тренировки с пятой на десятую появлялся — ему ничего, он остался, хотя, кстати, старший-то он… Все на меня, все шишки! Было бы кому заступиться — не слетел бы, а то некому, на свой труд полагался… нашли козла отпущения!..

Яблоков стоял и сочувственно кивал головой.

Он приехал сейчас от председателя. У председателя в кабинете сидел Пархоменко, и, когда Яблоков вошел в кабинет, Пархоменко быстрым шагом пошел ему навстречу, широко, радостно улыбаясь, и, не здороваясь, потряс руку:

— Ну, Саша, будем из завала с тобой вытаскивать! Очень рад, Саша, очень рад, что именно ты, я, знаешь, давно к тебе приглядывался и все думал: хорошо бы вот нам с тобой!..

«Он думал!» — усмехнулся про себя Яблоков.

Председатель, поднявшись из кресла, ждал Яблокова у своего стола.

— Садитесь, Александр Федорович! — показал он на мягкое покойное кресло с внешней стороны стола. Яблоков сел, в другое кресло хотел сесть Пархоменко, но председатель попросил его: — Борис Леонтьич, оставь нас вдвоем, нам с Александром Федоровичем нужно кой о чем…

— Ага, ага, ну конечно! — торопливо выговорил Пархоменко и с этою же торопливостью вышел из кабинета.

— Александр Федорович!.. — В голосе у председателя была мягкая укоризна. — Ну, зачем же уж так-то вот? Чтобы сам Иван Петрович звонил, нажимал… Зачем же прямо самому Ивану Петровичу? Мы и без того на вас как на кандидата смотрели, и без того, сами по себе, думали… это-то уж все ни к чему было!

«Да, ни к чему, конечно. И без того, сами по себе», — вслед председателевым словам саркастически произносил про себя Яблоков…

И сейчас, выслушивая излияния Аверкиева, он подумал: сказать тому? И тут же решил: нет, не надо. Пусть узнает сам по себе. Какие новости хорошо упредить, а какие упреждать вовсе не след.

— Ладно, старичок, пойду, — сказал Аверкиев. — У тебя что, занятия?

— Занятия, — не стал его разубеждать Яблоков.

Никаких занятий у него не было, он приехал забрать свою спортивную одежду. Команда мастеров жила на загородной базе, и ему предстояло тоже перебираться туда.

Он поглядел вслед Аверкиеву. Аверкиев сбежал с крыльца, подошел к своей машине, открыл…

Как он, совсем еще недавно, завидовал ему! Как завидовал!.. Зимой еще это было…

Сейчас стоял конец сентября, обочины дорог были полны палого желтого листа, в воздухе висела чуть-чуть подсвеченная слабеньким солнцем кисея мороси.

После раздевалки, взяв одежду, Яблоков пошел в зал к Афоне. Надо было сказать ему, не откладывать это в долгий ящик, что на дверную халтуру он должен поискать себе нового напарника. Ни к чему теперь халтура. Конечно, она давала побольше даже, пожалуй, чем будет иметь на месте Аверкиева, ну да ведь не из одних денег жизнь. А деньги, кстати, будут. Командировочные будут теперь наматываться, суточные, квартирные, да и с талонов на питание всегда можно будет поиметь кое-что, главное — не зарываться, уметь остановить себя, не преступить, так сказать, черту…

Афоня на ринге судил учебный бой. Прыгал со свистком в губах, свистел, разводил, объяснял что-то и снова свистел, чтобы сходились, увидел Яблокова и помахал рукой: подожди немного, сейчас.

Яблоков прошелся вдоль скамейки с сидевшими на ней тесным рядком мальчишками, одинаково одетыми в белые трусы и белые майки. И вспомнилось: вот так же сидел, подсунув руки под ноги, смотрел на площадку, где, гулко стукая мячом, носились старшие мальчики, и сердчишко прыгало от восторга и замирало от зависти: научиться бы так же, неужели никогда не научится?!

Афоня громко, продолжительно свистнул, подлез под канат и спрыгнул на пол.

— Салют! — сказал он, подходя. — Ты чего здесь?

Они уже виделись нынче, и он знал, что у Яблокова сегодня здесь никаких дел.

Яблоков подумал, что без него с халтурой у Афони, наверно, заглохнет. На нем все держалось, на Яблокове: он решал, он распоряжался, он посылал… Наверно, заглохнет.

Афоня, когда выслушал Яблокова, с минуту не мог сказать ничего толкового, так расстроился.

— Ну-у, Са-аня!.. Ну, Са-аня!.. — только и повторял он.

«Ничего, — со злорадством подумал Яблоков. — Ничего, вот так тебе. Отодвигался он от меня, видишь ли…»

— Ну, вообще я за тебя рад, конечно, — смог наконец заговорить Афоня. — Не ожидал никак, совсем не ожидал… но рад за тебя!

«А если гад Пархоменко будет филонить, — думал Яблоков уже в машине, гоня по дымящемуся водяной пылью асфальту, — я ему не Аверкиев, я за него не буду тащить, я ему сделаю козью морду…»

Где этот Дом культуры, в который он ехал, Яблоков не знал, проплутал и к началу опоздал. У входа в зал стояли два дюжих, в какого-нибудь шестидесятого размера костюмах мордоворота и, когда Яблоков, забывший в спешке о билете, хотел с ходу открыть дверь, заступили ему дорогу:

— Приглашение у вас имеется?

«Черт! — невольно восхитился Яблоков. — Как поставлено!..»

Он показал билет — и его пропустили.

Зал был небольшой, мест на сто, и все места заняты; и не только заняты все места, но и стояло полно вдоль стен, и за последним рядом кресел тоже. Над трибуной возвышался человек такого классически профессорского вида, с бородкой, в золоченых очках, он говорил:

— Первоочередная наша задача заключается в том, что мы должны способствовать сохранению нас как особо важного в генном отношении вида в условиях приближающегося нового оледенения Земли. А с этой целью мы должны всемерно…

Яблоков попытался по затылкам сидящих определить, где там Сусанна, но не смог. Однако она то ли ждала его и все время оборачивалась, то ли почувствовала, что он вошел, — повернулась на стуле, стала вглядываться в стоящую за последним рядом толпу, и он помахал ей рукой. Она увидела и, укоризненно-весело сморщив губы, покачала головой: нехорошо опаздывать! Ладно, чего там, махнул он ей рукой, не знаем мы с тобой все это, что ли…

Потом, когда ехали к нему домой, она сидела на сиденье рядом, обняв его и положив ему на плечо подбородок, говорила восторженно:

— У нас уже есть свои врачи. Пятеро! Свои адвокаты есть. Журналисты. Не поминая всяких других… Представляешь?!

Яблоков представлял.

— Лишь бы никакая сволочь никуда не накапала. А то хана тогда.

— С чего вдруг? — возмущенно сказала Сусанна и выпрямилась, сняла руку с его плеча. — Да пусть капают, сколько угодно. Несчастные, бедные люди тянутся друг к другу с общим своим несчастьем, чтобы было легче жить. Что тут такого? Есть же общество слепых. Или глухонемых.

Яблоков засмеялся и, руля одной левой, правой забрался ей под ворот свитерка. Очень ему нравилось, как у нее растет на перепаде от шеи к спине. Так плотно-бархатисто там было, так гладенько, так блестело на свету…

— Ну, баба!.. Ну… баба! — восхищенно сказал он.

Про себя он проговорил «тертая», но произносить вслух не стал. Сусанне это слово применительно к себе не нравилось. «Много пережившая», — всегда уточняла она.

— Ну, баба! Ну, баба!.. — повторил Яблоков, вынимая руку из-под ворота ее свитерка и кладя на баранку.

Он чувствовал себя сильным, уверенным, держащим жизнь в руках, вот как рулевое колесо машины, и нога на педали газа, и врублена самая большая скорость, снаружи свист ветра и колющая сечка мороси, но внутри мягко, покойно, удобно — как всегда и мечталось.

1982 г.

Оглавление

Повести

  ГАМЛЕТ ИЗ ПОСЕЛКА УШ

  СЕМЬ ДНЕЙ НЕДЕЛИ

    Понедельник

    Вторник

    Среда

    Четверг

    Пятница

    Суббота

    Воскресенье

  ГАЗИФИКАЦИЯ

    ПОДРУГИ

    НАСЛЕДСТВО

Рассказы

  ДВА ФОМЫ

    ФОМА ИЗ НАШЕГО ДВОРА

    ФОМА ГАЛЕЧНИКОВ ПО ПРОЗВАНИЮ ГАЛОШ

  ФИЛИМОНОВ

  В ГОСТИНИЦЕ

  ХОЗЯЙКА КООПЕРАТИВНОЙ КВАРТИРЫ

  ДУША ПОЕТ

  В ПОИСКАХ ПОЧТОВОГО ЯЩИКА

  СВЕРЧКИ

  ГОСТЬ

  НОВЫЙ ЛЕДНИКОВЫЙ ПЕРИОД Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg