«Сибирская повесть»

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

СИБИРСКАЯ ПОВЕСТЬ

Бывает так, что западет что-то в душу и осядет до поры до времени в дивных кладовых памяти. Мелькают месяцы, годы, занимает и волнует то одно, то другое, а давнее, до чего и дотронуться недосуг, все так же тихонько лежит на бессрочном хранении. Потом вдруг какая-то встреча, событие, толчок - и, словно выхваченное лучом из темноты, предстанет оно перед твоим удивленным взором во всей своей неповторимой красоте и значительности. Композитор в такие мгновения бросается к роялю, живописец хватает кисть, писатель садится за письменный стол; и хотя способы выражения у всех у них разные, первая мысль почти всегда одинакова: да что же это я, неумная голова, раньше об этом не подумал!..

Нечто подобное совсем недавно пережил и я, просматривая утром свежие газеты.

Только что закончился декабрьский Пленум ЦК КПСС, на первых полосах газет были напечатаны Указы о награждении передовиков сельского хозяйства. Я прочитал название передовой статьи "Правды", пробежал хронику о приеме какого-то посла, мельком взглянул на снимок - пять фотографий, объединенных рубрикой "Герои Социалистического Труда", собрался перевернуть страницу и, сам еще не понимая - зачем, снова вернулся к фотографиям.

Ну, конечно же - он!

Бритая, грубоватой лепки голова, резкая линия подбородка, крепкая короткая шея, широкие, обрезанные фотографией плечи; и самое приметное: из-под немыслимо густых, словно приклеенных, бровей - неулыбчивые и все равно полные сердечности и спокойствия глаза.

Нет, такого ни с кем не спутаешь!

Уже не сомневаясь, я торопливо нашел в Указе знакомую фамилию, тут же написал поздравительное письмо и, захваченный внезапно ожившими, зазвучавшими голосами, принялся набрасывать эту невыдуманную повесть.

Ах, пустая голова, да где же я раньше был!..

1

Перенеситесь мысленно на десять лет назад вообразите, что попутная полуторка, миновав деревянный поскрипывающий мост через Иртыш, выскочила из душного города в полевой простор; добавьте к этому, что вам нет тридцати, вы влюблены в газетную работу и посланы писать не статью, а очерк, и вы без труда представите себя на моем месте: в подпрыгивающем кузове машины, навалившегося на горячую зеленую кабину, целиком поглощенного полученным заданием. За бортом, не отставая и, кажется, так же подпрыгивая на ухабах, тянется серая завеса пыли, бегут навстречу бескрайние, до самого горизонта, желтеющие поля, прикрытые сверху необыкновенно синим струистым небом.

Впрочем, чудесный сибирский пейзаж идет мимо взгляда, не затрагивая сердца. Нужно побродить еще по свету, всякого повидать да понабивать шишек, чтобы однажды, может быть, уже и вдалеке отсюда увидеть его заново - с пронзительной обжигающей зрение ясностью - и вдруг понять, как все это прекрасно...

Похрустывая осевшей на зубах пылью, я жую давно погасшую папиросу и до рези в глазах всматриваюсь вперед. Там, где невидимой гранью сходятся земля и небо, все отчетливей обозначается черно-сизое пятнышко леса - цель моей командировки.

Пшеничное поле внезапно обрывается - точно по линейке отрезано; по обеим сторонам дороги вспыхивают белые полосы цветущей гречихи. Старый сибирский тракт стрелой летит в медные, на глазах вырастающие в размерах сосны, я поспешно барабаню в кабину.

Несколько минут спустя стою у опрятного саманного домика, дома-музея, как гласит вывеска. Справа виднеются макушки ветел, словно спрыгнувших в овраг, за ними - противоположный пологий берег. Там, внизу, течет Иртыш, блеснувший под мостом в начале моего пути и затем степенно обогнувший сорокакилометровую дугу.

Из-под обрыва доносится равномерное постукивание движка, и сейчас это единственный звук, нарушающий безмолвие знойного полдня. Против домика, за живой оградой высоких сосен, - сад; защита эта настолько надежна и впечатляюща, что приземистый редкий заборчик не сразу и заметишь. От калитки в глубь сада бежит посыпанная песком дорожка, пропадающая где-то в зеленой чащобе...

Дом-музей на замке. Я ставлю на крыльцо чемоданчик, кладу сверху прокаленный и липкий от жары прорезиненный плащ, сажусь и делаю единственно целесообразное в моем положении - закуриваю.

- Вы - к нам?

Наверно, потому, что сижу я на нижней ступеньке, в поле зрения поначалу оказываются очень большие, из прочнейшей ярко-желтой кожи ботинки, таких ботинок наши местные фабрики не выпускают; затем - снизу вверх - вижу светло-зеленые брюки, такой же пиджак, под ним - шелковую в полоску рубашку. Для того чтобы взглянуть в лицо окликнувшего меня человека, приходится задрать голову и тут же вскочить - он оказывается едва ли не великаном, голубоглазым, седым, с не постарчески румяными щеками.

- Да, сюда. - Я называюсь, объясняю, зачем приехал, и в свою очередь осведомляюсь: - А вы кто?

- Карл Леонхардович, бригадир садово-огородной бригады, представляется он, протягивая большую прохладную руку. - По совместительству - и смотритель музея...

Говорит он с едва уловимым акцентом, да и во всем его облике чувствуется что-то нерусское.

Легко, как бывает только в молодости, договариваюсь с Карлом Леонхардовичем о том, что ночевать буду у него, тут же подхватываю свой необременительный багаж.

- Председателя нашего колхоза видели? - по пути спрашивает Карл Леонхардович.

- Нет, потом как-нибудь. Да, вероятно, и необходимости в этом не будет.

- Дело ваше, - кивает Карл Леонхардовпч, кажется, что-то не договаривая.

Живет Карл Леонхардович здесь же, при музее, в деревянном пристрое, и странное на первый взгляд совмещение им столь разных обязанностей объясняется просто.

Сад-заповедник принадлежит колхозу "Сибиряк" и одновременно является филиалом областного краеведческого музея.

- С чего же начнем? - спрашивает Карл Леонхардович. - С музея или с сада?

- Конечно, с сада!

После прохладной комнаты на улице кажется еще жарче; если пристально смотреть, видно, как в воздухе струится марево.

- Сегодня тут тихо; выходной, - объясняет Карл Леонхардович. - А так-то много приезжают...

Мы проходим в калитку, делаем несколько шагов по желтой, обсаженной с обеих сторон сине-бархатными виолами дорожке, и кажется, попадаем в другой мир.

Шумят высокие кроны сосен-дозорных, в зеленом сумраке листвы дробятся солнечные лучи, прохлада овевает разгоряченное лицо. На полянке, под развесистым дубом, высится, словно ледяной столбик, обелиск. На светлом мраморе высечены гордые некрасовские строки:

Воля и труд человека

Дивные дива творят.

- Здесь он и похоронен, - кивает Карл Леонхардович.

...Лот шестьдесят назад на правом берегу Иртыша, в сорока верстах от губернского города, появилась группа людей. Пожилая женщина и ее молоденькая сноха месили глину, клали саманные стены, отец и сын копали в голой осенней степи ямки, сажали в них тонкие коричневые прутики...

Станичники, изредка приезжавшие взглянуть на чудаковатого переселенца с Волги, только ухмылялись.

Стоящее ли это дело - пытаться развести сад в Сибири?

Картошка - вот сибирское яблоко, и коли так самим богом велено, то и мудрить нечего!..

Свирепые сибирские морозы убивали посадки. Бывало, что деревца успевали окрепнуть, вытянуться, но каждый раз заканчивалось одинаково. Лютые, почти бесснежные зимы со звоном раскалывали трещинами землю, секли неокрепшие корни, и по весне на черных ломких ветках не зеленело ни одного листочка.

Стискивая зубы, садовод начинал все сызнова. К редким уцелевшим деревцам добавлялись новые; в зиму, словно малых детей, укрывали их ивовыми прутьями и засыпали с верхом снегом; доставлялись с почты полученные из Забайкалья посылки с саженцами дикой сибирской яблони, которую заманчиво было породнить с европейскими сортами. Семья работала от зари дотемна, а по вечерам, когда одуревший от усталости сын забывался каменным сном и глухо, в забытьи, постанывали жена и невестка, выносившие в иные дни с Иртыша, в гору, по семьсот ведер воды, - поседевший за эти годы садовод зажигал "семилинейку", склонялся над свежими номерами журналов. Искал он в них всегда одно и то же - статьи о работах козловского опытника Мичурина...

Десятилетний каторжный труд в конце концов победил. Сибирские зимы оставались такими же суровыми, но в саду росли и плодоносили новые, не боящиеся морозов сорта, получившие простые звучные названия: Первак, Красавка, Сибирская бель... Фруктовые деревья разрослись, зацвели сирень и жасмин; зашумели узорные листья рябин и кленов; уверенно пошли в рост нежные южанки - туя и белая шелковица; заслоняя их от ледяных зимних и горячих летних ветров, встали по границам сада высокие сосны.

Слава о необычном саде, этом зеленом островке в степи, прокатилась по всей Сибири. В благодатный уголок на берегу Иртыша, напоенный медовыми запахами трав и цветов, хлынули толпы гостей. Самодовольно прогуливался по аллеям генерал-губернатор Степного края.

Еще бы - не где-нибудь, а у него русский мужик победил сибирский климат!..

Молва о саде переходила из уст в уста и заинтересовала наконец ученые общества. Старый садовод с успехом экспонирует плоды своего труда на Западно-Сибирской выставке, на юбилейной Всероссийской промышленной выставке, заслуги его оказались настолько блистательны, что его избирают почетным членом Императорского Российского общества садоводства и огородничества.

Но слава - вещь малопрактическая. Несмотря на почетные звания и дипломы, содержание сада и уход за ним по-прежнему тяжелым бременем ложились на плечи семьи; перебивались только за счет продажи цветов и ягод, и однажды задолженность за аренду земли достигла угрожающей цифры почти трехсот рублей. То обстоятельство, что, получив по договору с Сибирским казачьим войском эту землю на двадцать четыре года, садовод обязался к концу срока развести на двадцати десятинах сад и безвозмездно вернуть его, - в расчет не принималось.

Подлинную цену показному вниманию садовод узнал несколько позже, когда в первые же недели империалистической войны на фронт забрали его основного помощника - сына. Старик заметался. Под силу ли ему одному ворочать такой махиной?! Припоминая своих именитых знакомых, еще недавно охотно лакомившихся в саду, он писал письма, просил, умолял: верните сына!..

- Ну, и вернули? - поторапливаю я Карла Леонхардовича.

Прервав рассказ, он опускается на корточки возле кривой цветущей липы и зачем-то расшвыривает у ее основания землю.

- Нет, конечно, - Карл Леонхардович поднимает голову, приглашает: Посмотрите сюда.

Я наклоняюсь, вижу какой-то бурый железный обруч, кольцом обхвативший широкий ствол дерева.

- Что это такое?

- Когда-то давно садовод начал выращивать липку в конном ведре, в комнате у себя. А потом срезал дно и пересадил ее сюда, в грунт. Стенки-то ведра давно сгнили, а обод остался...

Трогаю красно-ржавую полоску железа, и смутное сознание того, что я зримо, предметно соприкасаюсь с чьейто далекой жизнью, странно волнует.

- Да, здорово!..

Мы обошли весь сад и стоим сейчас на его западной опушке.

- А там наш новый сад, - кивает Карл Леонхардович. - Посмотрите?

- Нет, нет! - отказываюсь я. - Пойдемте в музей.

В двух небольших комнатах музея жарко - окна выходят на южную сторону и пустовато. Вдоль стен - новенькие, стеклом и краской поблескивающие стенды, да и все здесь, начиная с орехово-зеркальных полов, выглядит чересчур новым, сегодняшним. Ощущение достоверности, владевшее мной, пока мы ходили по саду, сразу исчезает; я недоуменно и равнодушно оглядываюсь.

- Прежний дом развалился, - объясняет Карл Леонхардович, поняв, должно быть, мое состояние. - А этот недавно поставили на том же самом месте. И внутри так же распланировали...

Первый стенд занят фотографиями; их тут добрых два десятка, но взгляд сразу же выхватывает главное.

В окружении офицеров и нарядных дам стоит босой, в холщовой неподпоясанной рубахе и холщовых штанах старик. У него седая окладистая борода и слившиеся с ней белые усы, красивый большой лоб. Офицеры и их спутницы улыбаются, старик смотрит куда-то вдаль - без улыбки, сдержанно, и, наверно, поэтому его лицо кажется самым интеллигентным и одухотворенным...

- А вот тут письма, - говорит Карл Леонхардович.

Я горячо прошу:

- Карл Леонхардович! Разрешите, я все это сам посмотрю.

Он коротко кивает, впервые в его голубых глазах мелькает улыбка.

- Ладно. А я пока в село схожу - нужно мне...

Он добавляет что-то еще - о ключе и кофе, но я уже не слушаю.

Все эти пожелтевшие фотографии, дипломы с двуглавыми орлами, листки тетрадей, исписанные мелким четким почерком, обладают, оказывается, удивительной особенностью. Они воскрешают минувшее, говорят живыми голосами - ощущение времени снова сглаживается. Чтото, было оборванное, прочно восстанавливается.

...Нет, царские чиновники не вернули старому садоводу сына. Ворочаясь долгими бессонными ночами на постели, усталый, начавший глохнуть и слепнуть старик горько недоумевал. Как же так? Свое большое, трудное дело он задумывал не для себя. Так почему же никто не хочет помочь? Неужели нет таких людей, кто понял бы его?..

Были, оказывается, такие люди.

В семнадцатом году разряженную губернскую знать, по воскресеньям заполнявшую чудесный сад, сдуло словно ветром.

Однажды под вечер в сад приехали необычные посетители - загорелые плечистые люди в баражьих папахах, с громоздкими деревянными кобурами поверх шинелей и кожанок. И что самое удивительное - заявились зимой, раньше в такую пору сюда и дороги не знали. Они обошли сад, поговорили, на прощание крепко пожали старому садоводу руку.

- Береги, отец, сад. Это - народное добро.

Никто ни разу еще не говорил ему таких слов!

Но старик, на склоне лет своих вдруг живо начавший интересоваться происходящими в стране событиями, радовался рано.

Кровавой дорогой прошел по сибирской земле Колчак.

Откатываясь под стремительным натиском Красной Армии, белые свирепствовали. Глухо хлопали по ночам выстрелы карателей, вспыхивали пожары, по старому тракту тянулась серо-зеленая змея отступавших колонн, все пожиравшая и опустошавшая на своем позорном пути.

Старик стоял у сада, тревожно поглядывая на огромный клуб пыли, колыхавшийся над трактом. Через несколько минут стало ясно: отступавшие колчаковцы, ограбив крестьян, угоняли огромное стадо.

Вдруг одна из коров, круто свернув с дороги, легко перемахнула неглубокую канаву, огораживающую сад, бросилась в чащу.

Старик не успел еще понять, в чем дело, как голодные животные начали ломиться в сад. Он закричал, бессильно нахлестывая хворостиной по тощим бокам животных; упал, сбитый с ног, поднялся и снова упал. Позади трещали ветки, деревья.

От дома, размахивая палками и крича, бежали жена, сноха и даже шестилетний внучонок. Они пытались остановить, повернуть коров и ничего не могли поделать.

В сад вваливалось голодное и ревущее полуторатысячное стадо, а у обочины дороги, зажав между коленями короткие английские винтовки, покуривая и посмеиваясь, сидели солдаты.

...Я даже, кажется, слышу надтреснутый прерывистый голос: "Мать, похорони... в саду..."

Непросмотренными еще остаются "памятные тетради"

садовода, стопка писем да несколько журналов, испещренных характерно четким почерком... Какое-то время я сижу неподвижно. Комнаты музея не кажутся теперь пустоватыми: они плотно заселены минувшим. Стараясь почему-то не скрипеть ботинками, выхожу на крыльцо, на два оборота поворачиваю в двери ключ.

Солнце склоняется к закату, сейчас оно повисло над садом и, кажется, вот-вот сорвется в его густую зелень.

По-прежнему постукивает под обрывом движок, и его ровные хлопки на какое-то мгновение возвращают к действительности. Все так же жарко; между деревьями мелькает чья-то фигура; я пытаюсь разглядеть, не Карл Леонхардович ли это, и тут же равнодушно отворачиваюсь. А что мне сейчас до него? Обычный, каких множество, человек...

Не зная зачем - для того ли, чтобы избавиться на время от переполнивших меня впечатлений, наоборот ли - для того, чтобы не растерять их, - я забираюсь в самый дальний угол сада. Ощущение такое, словно сейчас ветви раздвинутся и на поляну, озабоченный и быстрый, выйдет человек в холщовой рубахе, чем-то очень похожий на старого Льва Толстого.

2

- Вы, значит, приезжий и есть?

Я вздрагиваю, оборачиваюсь.

Коренастый человек в защитном кителе, синих галифе и хромовых сапогах изучающе смотрит на меня черными неулыбчивыми глазами. Его крупная голова тщательно, до блеска, выбрита, чисто выбриты щеки и тяжелый подбородок, и, наверно, поэтому на загорелом лице так резко выделяются брови - настолько черные и широкие, что в первое мгновение они кажутся ненастоящими.

- Ну что ж, - мельком взглянув на редакционное удостоверение, говорит он, - давайте знакомиться. Мельников, Максим Петрович. Председатель колхоза "Сибиряк"...

У него большая сильная рука, крепкое, энергичное пожатие. Мне это нравится: не люблю безвольных, вялых рук.

- Как же вы меня здесь нашли?

- Я тут дома, - усмехается Мельников и объясняет: - Карла Леонхардовича в селе видел.

- Кстати, он латыш?

- Эстонец.

- Симпатичный человек.

- Не то слово, - поправляет Мельников. - Золотой человек.

Золотой - это, по-моему, сказано слишком сильно; я молчу, но, видимо, каким-то непроизвольным движением или взглядом выдаю себя. Широкие брови Мельникова сдвигаются и снова расходятся.

- Что же вас интересует?

- Буду писать очерк о старом садоводе. Вашему саду скоро исполняется шестьдесят лет, и нужно, чтобы люди вспомнили о его создателе.

- Добро. Великое дело человек сделал.

Слово "великое" он произносит ровно и спокойно, и, должно быть, поэтому оно звучит так внушительно и весомо; будничньщ тон будто возвращает примелькавшемуся слову первородное значение.

Брови Мельникова снова - на этот раз по-иному, одобрительно приподнимаются. Разговариваем мы не более пяти минут, но уже ясно, что не глаза этого человека, а именно брови выражают любое внутреннее движение недовольство, согласие, вопрос, - в то время как глаза остаются все такими же спокойными.

- Новый наш сад видели?

- Не успел еще.

- Пойдемте, покажу.

Новый сад отделен от старого неглубокой, заросшей травой канавой; почти сразу же за ней начинаются ровные ряды яблонь. Приземистые, в белых известковых чулочках деревья усыпаны некрупными, начавшими розоветь яблочками. От старого сада он отличается четкой планировкой, и оттого здесь кажется скучнее. Там - нетронутые, оставленные в прежнем виде заросли; здесь - словно по линейке размеченные квадраты, где вряд ли уже сыщется укромный, полный очарования уголок. В траве тянется гофрированная труба.

- А это зачем?

- Для поливки. Из Иртыша гоним.

- Вот это хорошо. Раньше на коромыслах носили.

- Другие времена - другие и песни.

Гофрированная труба, словно тропинка, выводит к теплицам. Стеклянные рамы с них сняты и сложены высоким штабельком. Только что политые, остро попахивающие плети прилипли к черной мокрой земле и словно напоказ выставили свое богатство - от бледных пуплышков до ядрено-зеленых, в бородавочках, огурцов. У меня дома, на крохотной грядке под окном, огурцы показали только первые желтые звездочки цвета...

За теплицами начинается полоса саженцев: голенастые прутики с кудрявыми верхушками стоят вплотную друг к другу.

- Питомник, - не оборачиваясь, указывает Мельников.

- Куда вам столько?

- Обеспечиваем всю область, - так же лаконично поясняет Мельников, трогая пригибающиеся под его широкой ладонью маковки. - По завету...

Сад кончается; впереди километра на три, до самого села, темнеющего купой высоких ветел, зеленеет картофельное поле. Я не сразу вижу, что метров на сто, прямо по картошке, разбежались рядками тоненькие саженцы.

Замечаю их после короткого кивка моего провожатого:

- Года за три до села думаем дотянуть.

- Ох, далеко!

- Попробуем...

Укромные уголки можно, оказывается, отыскать и в новом саду.

Обогнув на обратном пути питомник, мы выходим к густой заросли малины. На ветвях сквозь резные листочки проглядывают бледно-розовые, а то и совсем уже красные ягоды. Стоит только, кажется, дотронуться, и они сами посыплются в ладонь. На секунду я даже замедляю шаг, но Мельников идет не останавливаясь и я с сожалением догоняю его.

- Теперь сюда, - говорит председатель и сворачивает.

Со стороны похоже, что он лезет прямо в малинник, чуть разводя в стороны желтые, в колючках, ветки; но под ногами вьется тропка. За кустами разговаривают.

- Вот он, пропащий, - слышится грудной женский голос. - Голодом заморил!..

- Знакомьтесь, - пропуская меня вперед, говорит Мельников, корреспондент из газеты.

На поляне, под молоденькой, кажется, случайно забежавшей сюда березкой, сидят розовощекий военный и две женщины. От растерянности я даже не успеваю разглядеть их лица, хотя сразу же замечаю накрытую на траве скатерть.

- А это моя родня, - представляет Мельников, каждый раз кивая. Племянница. Муж ее. И моя супруга...

- Лейтенант Егоров, - проворно вскакивает военный и весело встряхивает льняными волосами. - А попросту - Андрюша.

Андрюша - к нему действительно подходит больше.

Румяный, юный, даже мне он кажется очень молоденьким; и хотя на его голубых погонах золотые крылышки летчика, не верится, что он может управлять, самолетом.

Жену его зовут Олей. Она еще моложе мужа, тоненькая, с короткими светлыми кудряшками и круглыми от любопытства глазамп.

- Надежда Ивановна, - произносит жена Максима Петровича и неторопливо наклоняет голову.

С Олей она чем-то схожа - нежным ли подбородком, одинаковой ли горделивой посадкой головы, но то, что у Оли еще не устоялось и поминутно на ее по-девичьи подвижном лице меняется, у Надежды Ивановны приняло законченную, зрелую форму. На вид ей лет тридцать, она, конечно, значительно моложе мужа. Светлые, широким пробором надвое разбросанные волосы, белый, мраморной чистоты лоб, тронутые легким загаром щеки, свежие, не нуждающиеся в помаде губы, большие серые глаза, умные, сдержанные и, признаюсь, ушедшие в сторону от моего, должно быть, слишком любопытного взгляда.

В белой кофточке и синей шерстяной юбке, обтянувшей полные колени, она сидит, облокотившись на правую руку, и непринужденная, с ленцой, поза подчеркивает ее стать.

- Долго же вы ходили - насмешливо говорит она. - Картошка уж, наверно, остыла.

- Долго ли, коротко, а пришли, - добродушно отвечает Максим Петрович. А коли пришли, то и спочинать можно.

Надежда Ивановна разматывает укутанный полотенцем чугунок, простодушно-удивленно восклицает:

- Смотри - дымится!

- Ну, со встречей, со свиданием, со знакомством, - подняв стопку, говорит Максим Петрович и коротким быстрым движением выплескивает ее содержимое в рот.

Выдохнув, крутит головой: - Силен спиртишка!

Слова о спирте звучат для меня предупреждением:

живу в Сибири второй год, но спирта, предпочитаемого коренным сибиряком любому другому горячительному, не пробовал ни разу. Пока я, остерегаясь, держу стопку на весу, Андрюша лихо взмахивает рукой и ошарашенно помаргивает длинными белесыми ресницами. Оля потягивает какое-то сладенькое винцо; я, по ее примеру, решаю было попросить замену и случайно встречаюсь взглядом с Надеждой Ивановной.

Она ровно выпивает свою стопку и вкусно начинает грызть огурец. Щеки у нее чуть розовеют, но на лице ни малейшей гримасы, только все так же насмешливо - теперь в упор на меня - смотрят большие серые глаза.

Спасает меня только неоднократно слышанный и впервые примененный совет: выпив, немедленно выдохнуть.

- Ну как, птица небесная? - посмеивается над Андрюшей Максим Петрович.

- Это что, - хорохорится тот. - Я по-чукотски могу - под рукавицу!

- Ой, хвастун! - хохочет Оля.-Асам красный, как рак!

- Ничего, со встречи можно. С Чукотки ведь в отпуск прилетели, - кивает Максим Петрович. - Да и мне раз в году выходной можно устроить. Начнется уборка, закрутишься - так опять, считай, на год... - Он подвигает мне закуску, улыбается. - Не сибиряк, выходит?

- Нет, - мотаю я головой, - я родом с Украины.

- Да ну? - удивляется Мельников. - Земляки, выходит. - Лицо его почему-то становится грустным. - А жарко что-то...

- Разденься. Вон человек, - Надежда Ивановна кивает на меня, - в одной рубашке. И что ты все в этом кителе? И в будни и в праздник.

Солнце давно закатилось, воздух по-вечернему начинает синеть, но по-прежнему жарко. Скорее не жарко, а душно, и даже зелень, словно израсходовав за день всю свою прохладу, дышит сейчас сухим теплом.

- Совет добрый, - соглашается Максим Петрович. - А китель, что ж, вроде формы он. Как заведено...

Максим Петрович снимает китель, и я невольно любуюсь его сложением. Голубая майка, влажно потемневшая под мышками, врезается в крепкое загорелое тело и, кажется, вот-вот треснет. Он ложится на землю, раскинув мускулистые руки, довольно крякает.

- Хорошо!

- Смотри не простудись, - предупреждает Надежда Ивановна.

- Сказала! - усмехается Максим Петрович, ласково похлопывая ее по руке. - Я мальчишкой, бывало, спал на земле. С того, видно, таким дубом и вырос...

- А у нас на Чукотке летом как? - бормочет Андрюша, удобно устроивший голову на коленях жены. - Сверху жара, хоть нагишом ходи. А ноги и через унты прохватывает. Мерзлота!..

- Дядя Максим, спойте, - неожиданно просит Оля.

- С чего это? - усмехается Максим Петрович.

- Ну, спойте, - настаивает Оля.

В горле гореть у меня давно перестало, душой овладевает удивительное спокойствие, и мне становится радостно оттого, что я познакомился с такими простыми, хорошими людьми. Мысль эта кажется настолько важной, что я тороплюсь поделиться ею. И вдруг замолкаю на полуслове.

Мiсяць на нeбi,

Зipоньки сяють...

Это, заглядевшись в синеву, запел Максим Петрович.

Ах, братцы, какой же у него голосище! А он еще придерживает его, поет вполсилы, то ли вспоминая, то ли рассказывая и чуточку жалуясь. Песня проникает в самое сердце, в груди у меня сладко и тревожно холодеет.

Тихонько, как ручеек рядом с полноводной рекой, льется негромкий Один голос, старательно фальшивя, подпевает ломаным баском Андрюша; невольно, вовсе уж не умея, пытаюсь подтягивать и я. Не поет только Надежда Ивановна. Она сидит, плотно сжав губы, с каким-то отрешенным выражением лица.

Захваченные песней, мы, наверно, мешаем песне же, но сейчас это не имеет никакого значения...

- Добрая песня, - вздыхает Максим Петрович, вытирая ладонью повлажневшие глаза.

- Дядя Максим! - взволнованно говорит Оля. - Вам певцом надо было стать!

- Ну уж, скажешь, - ласково-смущенно посмеивается Максим Петрович. Песни я свои давно отпел уже...

- Рано в старики записываешься, - говорит Надежда Ивановна, и ее грудной голос звучит сейчас глуховато. - Собираться давайте. Сашку пора укладывать.

- Бабушка уложит, - неуверенно протестует Оля.

- Бабка бабкой, а я мать, - с вызовом возражает Надежда Ивановна.

- Ну что ж, можно и по домам, - соглашается Максим Петрович и встает.

Женщины собирают в сумки посуду, сворачивают скатерть, и мы идем по темному молчаливому саду какой-то новой тропкой, напрямик.

- Надюш, - негромко окликает Максим Петрович, - знаешь что? Вы ступайте, а я с товарищем побуду.

- Чего ты выдумал? - спрашивает Надежда Ивановна. - Товарищу отдыхать пора. Завтра наговоритесь.

- Завтра с утра в район. В том-то и дело.

- Ну, смотри.

Мы прощаемся; белая кофточка Надежды Ивановны мелькает между деревьями. Максим Петрович некоторое время смотрит ей вслед, потом предлагает; Пошли, земляк, искупаемся.

3

Вблизи воды кажется светлее.

Темно-синий Иртыш бесшумно катит свои воды и только у самого берега, наплескивая на песок, чуть различимо шуршит мелкой катаной галькой. На противоположной стороне вдали струятся огоньки.

- Посидим, в воду сразу нехорошо, - говорит Максим Петрович.

Мы садимся на сухой теплый песок и, точно по сговору, закуриваем каждый от своей спички. Царит глубокое, какое-то всеобъемлющее безмолвие; только изредка сонно плеснет рыбина, и четкий, над всей рекой проносящийся звук подчеркивает тишину летнего вечера.

- Тихо, - думая о чем-то своем, роняет Максим Петрович. - Теперь уже тихости такой люди, как прежде, не верят. Иной раз вспомнишь, что перед войной вот так же тихо было, да голову ненароком и задерешь. Не воет ли опять там что?.. Я вон в книжке одной читал про старину. Люди пашут, а на меже ружья лежат...

- Ну и что?

- А то, что и нам так жить приходится. Живи, работай, а все настороже держись.

- Вы на фронте были?

- Я-то? Нет, не был... - От долгой затяжки папироса Максима Петровича разгорается, крохотный малиновый огонек выхватывает из темноты его сосредоточенное лицо. - Разве война тех только достала, кто на фронто был? Когда подумаешь - иному убитому легче пришлось..t - Вряд ли, Максим Петрович.

- Верно говорю. Беда не одно только тело уродует.

Когда она навылет через душу пройдет - хуже бывает...

Я понимаю, что говорим мы сейчас по-разному: я - безотносительно к чему-либо конкретному, Мельников - имея в виду, возможно, и что-то очень личное.

- Почему вы меня земляком назвали?

- Земляком-то? - оживляется Максим Петрович. - Потому, что земляки мы с тобой, получается. Я ведь тоже с Украины. Ты откуда родом?

- С-пид Сум.

- Вот видишь, а я из-под Чернигова. Рядом, выходит, - прикидывает Максим Петрович и с какой-то нетерпинкой спрашивает: - Давно там был?

- Давно, Максим Петрович. Родился там только, мальчишкой увезли. Родной-то Пензу считаю. А Украины и не помню совсем...

- А я помню! - говорит Максим Петрович, вгоняя окурок в песок. - Да ведь как помню! Закрою глаза, и словно вот она передо мной, рядышком! И хаты наши белые вижу, и аиста на крыше, и черешня как цветет - ноздрями чую! Веришь: иной раз услышу нашу песню по радио - аж глаза мокрые становятся. Дубом вот уродился, а поди ж ты! Вон как в зажигалке: из кремня искру вышибает, так и песня у меня из глаз - слезу!..

- Взяли бы да переехали.

- Не просто... И тут душой прирос. Семья, сын вон, Сашок, - сибиряк...

По крутой обрывистой тропке кто-то спускается, слышно, как сухая земля скатывается вниз.

- Карл Леонхардович, похоже, - вглядываясь в темноту, другим, спокойным голосом говорит Максим Петрович. И снова, не замечая, переходит с доверительного "ты" на равнодушное "вы": - Вас, наверно, ищет...

Сильно близорукому, мне кажется, что высокая фигура выдвигается из темноты как-то сразу, неожиданно; на фоне темного неба она выглядит еще массивнее.

- Вот вы где, - не удивляясь, говорит Карл Леонхардович. - Добрый вечер.

- Садись, Карл Леонхардович, - приглашает Максим Петрович.

- Да нет, поздно уже. Я вот товарища ищу. Проголодались, наверно?

- Спасибо, Карл Леонхардович. Я так поужинал, что два дня не захочу. Купаться еще будем.

- Ну, смотрите. А я сходил, мяса выписал, приготовил. Захотите - на столе будет стоять. Кофе - в кастрюле.

- Спасибо.

- Огурцы завтра, Карл Леонхардович, собрать надо, - напоминает Максим Петрович. - Да отправить. А то похвастались, а четыре дня не сдаем. Порядочно их там.

- Машина в пять утра придет, знаю, - кивает Карл Леонхардович.

Несколько минут председатель и бригадир говорят о своих колхозных делах, потом Карл Леонхардович прощается.

- Ну, спокойной ночи, пойду. Дверь открыта будет, мы тут не запираемся.

Плотная фигура Карла Леонхардовича растворяется в темноте, некоторое время слышится его учащенное - в гору - дыхание, потом снова все стихает.

- Скупые мы какие-то на хорошее слово, - задумчиво говорит Максим Петрович. - Вроде о человеке хорошо сказать можно только тогда, когда он покойник. В саду я тебе давеча про Карла нашего сказал - золотой, мол, человек. А тебе, я заметил, не понравилось.

Он тебе-то про свою жизнь не рассказывал?

- Нет.

- А ты сам не попытал?

- Нет, не попытал, - повторяю я.

- Вот видишь как: живем рядом с хорошими людьми, а чем они хороши - и узнать нам неохота. А их, настоящих-то людей, коль поглядеть, - много. И не все они обязательно на виду да с орденами. Иной вот, как и он, - вовсе незаметный, а цена ему - не меньше... Ты ему сколько лет дашь?

- Ну, лет пятьдесят, пятьдесят пять.

- Сказал! Седьмой десяток доходит.

- Ну да?!

- Вот тебе и "ну да"! - удовлетворенно хмыкает Максим Петрович. - Ты вот о старике писать приехал, а Карл Леонхардович еще в двенадцатом году его на выставке видел.

- Не может быть! - ахаю я. - Максим Петрович, расскажите!

- Об этом сам у него спроси, а вот о жизни его рассказать могу. Девятый год наши тропки рядышком бегут...

Собираясь с мыслями, Максим Петрович задумчиво потирает бритую голову.

- Работал я тут первый год председателем, в войну.

Вот мне раз и звонят из города. Специалиста, спрашивают, не возьмете? А я не только специалисту - любому бы завалящему мужичишке рад был. По всей деревне из мужиков только я да парторг мой, Седов. Его-то уж и за мужика считать нельзя было. Хворый, душа в нем только на злости и держалась - все хотел дождаться, пока Гитлеру конец придет. Вот и весь наш мужской состав.

А остальные - бабы, девки да ребята малые, сам понимаешь... В общем, давайте, говорю, за-ради бога, специалиста этого! А условия, спрашивают, создадите? Ну, что, мол, за вопрос - озолотим! А сам, помню, сижу в замызганном ватнике в правлении, в окне по стеклу капли с кулак ползут тоска.

Под вечер приезжает. Дороги развезло, осень, - он до нас на какой-то попутной доходяге весь день ехал. С телеги слез - грязный, синий, а смотрю - в галстуке. Одним словом, наш Карл Леонхардович. Сейчас-то он хоть и постарее, да справный, гладкий. А тогда посмотрел бы - кожа да кости, это при его-то росте, представляешь?

Под глазами - синь-темно, кожа на лице, скажи, как у заморенного гуся висит, один только нос в натуральной величине. В общем, не работу с него сейчас требовать, а на поправку ставить... Глянул я на его документы: ученый садовод из Эстонии, в ихнем Наркомземе работал. Ну что ему, думаю, у нас делать - ученому-то! Сад наш в ту пору заплошал, руки не доходили; только когда ранетка поспевала, о нем вспоминали.

Ну, делать нечего - приехал, назад не отправишь.

Да и человек, вижу, с дороги вконец измучился. Как сел против меня на табуретку, так и сидит, не шелохнется, словно неживой. Только вода с плаща стекает, об пол постукивает. А тут мне галстучек его опять в глаза лезет; не колхоз тебе, думаю, а кабинет с секретаршей. Не работник мне, а обуза!..

Стал я раскидывать, куда его на квартиру определить, да так ничего и не надумал. Сам без году неделя в селе, а сибиряки, знаешь, парод не простой. Скрытный, гордый.

Пока ты его в себе не убедишь, он перед тобой ни дома, ни души нараспашку не раскроет... Одним словом, повел я его к себе. Квартировал я тогда у Седова, у парторга.

Старуху он свою, вскорости, как война началась, похоронил, дочка в городе в институте училась, вот я у него и обосновался.

Сам я в ту пору неизвестно кто был - ни вдовец, ни женатый. В общем, самая подходящая компания: один топчан стоит, другой, думаю, поставим, и вся недолга...

Привел, усадил, начинаю было на кухне Ивану Осиповичу, это хозяину-то, объяснять потихоньку, как да что, - без спроса ведь привел. А он мне тоже негромко: не болтай зря, сам вижу! Захлопотал, картошки наварил, капусты соленой принес, откуда-то заповедную поллитровку достал - все чин-чином... Ну, сели мы, поели, выпили. Молчит наш гость. Я ему про колхоз рассказал, про то, как мы тут с бабами бедуем, - молчит. Про сад ненароком помянул, скажи ведь, - как подменили человека!

Голос подал, глаза вроде ожили, а то, как у мертвеца, стылые были. Я, говорит, потому сюда и просился, что сад у вас есть. Давно, говорит, о нем знаю - до резолюции на какой-то выставке и старика видел. Вот тут, с натугой, по словечку, кое-что мы с Иваном Осиповичем про него и узнали: Бумажки-то его я видел, да разве по бумажкам человека поймешь? Всю жизнь садами занимается. До того, как Эстония к нам подключилась, сад у него свой был, двух работников держал. Рассказывал - чего только в том саду у него не было, дез опыты ставил. Работу печатную на своем языке выпустил.

И подумай ведь: сам сад государству отдал. Сначала в нем заведующим остался, потом в Наркомзем перевели - большим человеком был. И тут его, как эвакуировался, в облсельхозуправленпе брали, да отказался. К саду, говорит, поближе... Сказал вот так и вроде спохватился.

Вы, говорит, товарищи, не думайте, что я опытами к вам приехал заниматься. Понимаю, что за время, и делать буду все, что велите.

Семья, спрашиваю, есть или один вы? Опустил голову, молчит, сгорбился, словно я его ненароком ударил. Погибли, говорит, под бомбежкой... Да ведь подумай, как страшно бывает! Получил машину, мчится на ней домой, чтоб на вокзал ехать, подъезжает - а дома нет. Напрочь бомба снесла. Карточки начал показывать, достает из бумажника, а руки трясутся.

Подивился я, помню, на него. У меня тогда хоть надежда была, что семья жива, а у него - одни карточки.

Ничего, считай, - ни дома, ни семьи, седьмой десяток пошел, к концу дело, а он про сады говорит. Что ж, думаю, за сила такая в человеке скрыта? Это я не только о нем - вообще о человеке... Не знаю, понял он тогда, что ли, о чем я думаю, глянул своими глазищами и говорит: пока человек дышит, смысл его жизни - в труде.

Сформулировал, в общем!

Вышел я покурить, дома-то остерегался - легкими Иван Осипович маялся, кашлял, - сел под навесом, гляжу, и парторг мой сюда же направляется. Сел рядом на бревнышке, послушал, как дождь по крыше барабанит, и мне: "Ты вот что, Максим. Сразу-то на него не наваливап, пусть в себя придет. А с весны пускай своим делом займется. Крутились без него, как-нибудь и опять перекрутимся. Глядеть вперед надо. Хреновые мы с тобой хозяева! Знаменитый сад, а загажен так, что смотреть стыд!" - "Ладно, - говорю, - не понимаю, что ли!"

Вернулись в избу, легли, а сон-то, слышу, не берет никого. Ивану Осиповичу кашель уснуть не дает, гость на топчане ворочается, вздыхает, а я смотрю в черный потолок и былую жизнь свою вижу.

Таким вот порядком и стали жить - три медведя и одной берлоге. Бабы, как дела на фронте веселей пошли, подшучивать стали. Непорядок, говорят, председатель:

всех мужиков под одной крышей держишь. Засохнем так.

По разверстке бы, что ли, вас распределили. Живучий у нас народ! Вчера, глядишь, чуть не все село голосило - похоронную прислали, а нынче опять зубы скалят. Иной раз по глупости на шутки сердился даже: бесчувственные, что ли, думаю! Сам я в ту пору трудно жил: знаешь, как бывает - вроде завернули тебе гайку до отказа, на том и держишься, сорваться боишься!

Теперь иногда вспомню, и знаешь, о чем думаю? Тогда меня они и выручили. Иван Осипович-то и КарлЛеонхардович. Словно за руки вывели. Поглядишь на них, бывало, - один хворый, костьми гремит, а все ходит, все с народом, все, как получше сделать, прикидывает. Другой гол как сокол, один как перст, а работает так, что я уж на что двужильный, и то уступал. Посмотришь на них, и стыдно за свою минутную слабину станет...

Ты думаешь, Карл-то наш с приезду отдыхал скольконибудь? Переспал, а с утра как встал в амбаре за веялку, так всю осень и зиму рядовым колхозником и проходил.

Зерно подрабатывал, корма возил, кормушки новые на фермах мудрил и все за то, что потяжелей, хватался, все девкам и бабам облегчение сделать хотел. Вот тебе и ученый! А на липе у этого ученого одни глаза да нос остались - сам понимаешь, харчились не больно... Иной раз так посмотришь, скажешь: "Ты, Карл Леонхардович, не надорвись, не молоденький". Рукой только махнет!

"Я, - говорит, - не помещик, а работник, с тринадцати лет работаю!"

Не думай, однако, что про сад он забыл. Ого! За зиму от села до сада такую тропку проторил - что твой большак! А с марта, как солнышко пригревать стало, совсем туда перебрался. Сейчас уж хибары этой нет, а то бы поглядел, что за терем стоял! За два воскресенья поставили... Вот в нем, значит, свое царство Карл-то наш и обосновал. То в сад бежит чего-то поправляет, подрезывает, то в терем свой несется, рассаду поливает, все окно и стол ящиками заставил. Снег сошел - тепличку на полянке устроил, к тому .времени огурцы у него третий лист выбросили. Не такая, конечно, как нынешние, а все - теплица. Новое это дело для наших мест было, и старые и малые - все переглядели. Из клинышков, а застеклена.

Бабы на селе лук еще на зелень не сажают, а у него огурцы цвет показали. И что ты думаешь? В начале мая отвезли мы в госпиталь пять килограммов свежих огурцов. Нам оттуда - благодарность, заметку в газете написали - на всю область прославились. Теперь-то у нас это привычно десятками килограммов овощи ранние сдаем, любой захотел, выписал - и получай. А те, первые, огурцы мы чуть не поштучно актировали, чуть не фотографировали каждый, не то что там попробовать!

Летом мы этот же самый госпиталь ягодами да яблоками снабдили. Не знаю уж, то ли наш главный садовод поработал, то ли год такой выдался, но ирги да ранеток в это лето первый раз столько собрали! И на базаре тут уж поторговывать начали. Народ-то увидел, что баловство доходом обернулось. Общим миром и порешили: со следующей весны Карлу помощника выделить. Вот тут-то уж он крылья расправил! Теплиц прибавил, фруктовые деревья подсаживать начал - с тех пор и пошло. Не думай, конечно, что все так гладко и получалось, как я тебе рассказываю. Всякое бывало. Всыпали мне сначала за нашего ученого так, что ого!..

- За что?

- Да мало ли за что! В области ведь как? Отправили человека, и дело с концом. А надо мной тут в районе - начальник над начальником. Провел я Карла Леонхардовича на второй год бригадиром - мне от начальства по шапке. Фикция! Бригады нет, а бригадир есть, трудодни расходуешь! Порешили на общем собрании часть средств вложить на расширение сада - председателю по шапке.

Прожектерство! Время, мол, не то - война, не до этого.

Спасибо еще Иван Осипович добрым словом поддерживал.

Надают вот так, надают, - явишься домой, как проперченный, а парторг свое: "Не уступай, Максим, кровь из носу, а не уступай!" - "Да ведь тяжело, - говорю, - Иван Осипович!" А он ругается: "Ты вон какой бугай здоровый - сдюжишь, не для себя стараешься!"

Ну вот так и старался, как мог. Зато, не хвалясь, скажу тебе: другие колхозы в районе за четыре-то года войны повытягпвались, а наш если не полной чашей фронтовиков встретил, то около того. Даром что против других вдвое всего сдавали. И плюс к тому - овощи да фрукты...

Отгуляли мы Победу, смотрю - стал мой Карл Леонхардович задумываться. Как прикину, бывало, что уехать может - прямо не по себе станет. Размахнулись мы тут с садом да теплицами широко, вперед если заглянуть так еще круче размахнемся. Уедет в такое время - как косой по ногам. А как не отпустишь, скажи?.. Ну, он молчит, и я молчу. Потом невтерпеж стало пришел к нему, сел, поговорили о том, о другом, я напрямик и спрашиваю: "Бросишь нас, Карл Леонхардович?" Подает он мне письмо какое-то, читаю и вижу, что конец нашей работе приходит. Пишет ему заместитель министра сельского хозяйства республики, назад зовет. Письмо почтительное, начинается: "Дорогой Карл Леонхардович", заканчивается: "С искренним уважением". Что тут поделаешь - сам все понимаю. Я так это бодренько ему: "Ну что ж, Леонхардыч, прощаться, видно, будем?" Опустил он голову, по столу пальцами стучит. Долго молчал, а сказал коротко: "Нет, не будем". Я, конечно, возликовал, а виду не подал. "Не понимаю, - говорю, - Карл Леонхардович, какой тебе резон оставаться?" Смотрю - нахмурился мой главный садовод. "Атакой, - отвечает, - смысл.

Привык я тут, с садом до конца не довели". И засмеялся - легко эдак как-то. "Человек я, - говорит, - старый, а тут на свежем воздухе, смотришь, и подольше поживу!

Трудно мне сейчас в кабинетах высиживать". Веришь - ну прямо обнял бы его в эту минуту; жаль, не приняты у мужиков такие нежности. Стукнул я его на радости по плечу так, что он чуть со стула не свалился; он меня - в ответ, так и объяснились...

Максим Петрович смущенно усмехается и тут же грубовато упрекает:

- А ты не веришь, что до села сад дотянем? Хвастуны, мол, да?

- Верю теперь, Максим Петрович.

- То-то - "верю"! С такими людьми землю перевернуть можно, не то что сад развести!

- Что же, так он в Эстонии больше и не был?

- Почему не был? Два раза в отпуск ездил. Съездит, старых товарищей повидает, приоденется - и домой. Он у нас, знаешь, какой модник? Видал, в каком костюме ходит? Это в будни. А погляди на него в праздники или когда в город в театр соберется. Макинтош, шляпа, галстук, одеколончиком сбрызнется - все как надо.

- Как вы ему, интересно, оплачиваете - на трудодни?

- А что, по-твоему, на трудодни жить нельзя? Ты же не спросил, какой у нас трудодень - тощий или подходящий? - подтрунивает Максим Петрович. Прежде трудоднями оплачивали, а теперь специалистам зарплата установлена, - тысячу в месяц получает. Продукты ему по себестоимости отпускаем копейки. Премии получает.

Так что без нужды живет. Да и расходовать-то ему куда?

На кофе только. - Максим Петрович усмехается. - Вот страсти не пойму! По мне уж так: сладкое так сладкое, горькое так горькое!

- Привычка. А мы чай пьем.

- Да это так, конечно, - равнодушно отзывается Максим Петрович и по каким-то своим ассоциациям возвращается к началу нашего разговора.

- Вот, а ты говоришь - уезжай. Не простое дело.

Видел, как человек прирос? А у него ведь никого тут нет. - Максим Петрович вздыхает. - Правда, и там никого нет... Иной раз, знаешь, что говорит? Старика, говорит, в его саду похоронили, а меня, как умру, похороните в новом саду...

А я, знаешь, что, бывает, думаю? Доведись вот так - помрет, старый ведь человек, - поставлю ему памятник!

Кровь из носу, а поставлю! Ты подумай: ученым ставят, писателям ставят. А такой, как наш Карл, не заслужил, думаешь? За всю свою жизнь, с тринадцати лет землю украшая?!

- Заслужил, Максим Петрович!

- И я думаю - заслужил, - веско говорит Мельников и, как-то сразу меняя тон, деловито спрашивает:

- Купаться-то будем?

- Давно пора.

Мы раздеваемся, сходим в теплую чернильную воду.

Весело гикнув, Максим Петрович ныряет и потом, пофыркивая, плывет куда-то в темноту.

Я плещусь у берега, с удовольствием ощущая телом упругие толчки сильного течения, и невольно думаю о том, что рассказал мне Максим Петрович. Нет, плохо я еще разбираюсь в людях: того же Карла Леонхардовпча проглядел.

4

Максим Петрович трет носовым платком бритую голову, добродушно ворчит:

- Никак к этой лысине не привыкну. Вроде коленки голой!

- Что, недавно разве брить стали?

- С полгода. Раньше-то у меня, знаешь, чупрына какая была!

- Зачем же сняли?

- Врачи велели. Лысеть, понимаешь, начал. Да глупо как-то. У других, посмотришь, лысина как лысина. А у меня пятнами пошла.

- Почему так?

- А шут ее знает! Говорят, на нервной почве.

- Вот уж на нервного вы не похожи.

- Вид, говорят, верить не велит. По виду и дурак за умного сойдет.

Приговаривая таким образом, Максим Петрович ложится, забрасывает руки под голову и смотрит в незаметно вызвездившее небо. Звезд еще немного, но от их тусклого мерцания становится светлее. Я смотрю на реку, и мне видно, как у самого берега на черной воде покачивается звездочка...

- Тебя как - жизнь еще не мяла? - неожиданно спрашивает Максим Петрович.

В моем возрасте горести и неудачи забываются легко:

настоящую цену им человек узнает позже, перевалив какой-то жизненный рубеж, и тогда нередко оказывается, что прошли они далеко не бесследно. Сейчас же отвечаю:

- Да нет вроде. - И спрашиваю искренне: - А разве это обязательно?

- Это хорошо, - не обратив внимания на вопрос, говорит Максим Петрович. - Дивлюсь я иногда, брат ты мой, на человека. Огромная сила ему дадена, если разобраться. Иной раз жизнь исподтишка так стукнет, что он и с ног долой. Ну, думаешь, - и не вздохнет больше, не то что там подняться. А он, глядишь, перемучился, поднатужился и опять на ногах. Да еще крепче, чем прежде, стоит, вот ведь фокус какой! Это я, к примеру, о том же Карле нашем, а когда прикинешь, бывает, - и к себе подходит... - Вздохнув, Максим Петрович просто говорит: - Вторая ведь это у меня семья.

Я молчу, чувствуя, что любой вопрос может прозвучать сейчас бестактно. Максим Петрович садится, закуривает, желтый огонек освещает на мгновение его лицо.

- А все война... Говорил я ведь тебе - на Украине жил. Председателем также работал, голова - по-украински... Хозяйство у нас доброе было, народ уважал вроде.

Перед самой войной медалью наградили, "За трудовую доблесть". Мне ее сам Михаил Иванович Калинин в Кремле из рук в руки передал. Ну, да не об этом я... Жил, говорю, так, что лучше и не хотел. Дом - чаша полная, семья... Жинка у меня редкой души была, выше всякой награды ее считал! Слыхал такую песню: "У моей чароньки завей готови билое личико тай чорни брови"?..

Это вот про нее писано! Сколько лет уж замужем была, а веришь, парубки заглядывались. Веселая, певунья - ну, скажи, как птичка! И работница. В хате и так все, как стеклышко, блестит, а она прибежит с поля, и моет, и чистит, белит! Поглядишь на нее, бывало, скажешь:

"Оксана, да посиди ты, руки пожалей". Только засмеется.

"Для себя, - говорит, - Максим, разве трудно?" Радостный человек... А еще счастье мое было - дочка, двенадцатый год шел. Галю... И сейчас в ушах, как колокольчик: "Тату! Тату!.."

Готовый сейчас к чему угодно - к грубому ли, от боли, слову или, хуже того, - ко всегда неудобным на людях мужским слезам, - я прикусываю губу. И снова Максим Петрович удивляет меня - ровным, после трудной паузы, голосом:

- Жил, говорю, и радовался, а потерял все, может, за час какой-нибудь... Помнишь, как немец сначала пер?

Нам бы тогда собираться да с места сниматься, а мы сидим, ждем, не верим все. Да и кто бы тогда поверил, что фашист до Волги дойдет. Ляпни кто-нибудь такое, я бы первый ему голову открутил. Не паникуй!.. Меня в тот день в район вызвали. Путь не близкий - пока добрался, чуть не полдня ушло. Въезжаю в райцентр, а там черт-те знает что творится. Все улицы коровами забиты, ревут они, мычат, бабы подойниками гремят. Спрашиваю, что за племенная выставка? Только ругаются. Чтобы им, говорят, повылазило, сами ничего не знаем. Еле к райкому пробился. Только через порог перешагнул, секретарь спрашивает: "Видал, что делается?" Видал, мол, да не пойму ничего. "Поймешь, - отвечает, - сейчас. Принято решение скот эвакуировать. Положение тревожное. Согнали около двух тысяч. В общем, говорит, - объяснять некогда. На бюро ответственным за перегон назначили тебя. Ты один, - спрашивает, - здесь?" Ясно, мол, один. "Ну так вот, говорит, - получай документы, скачи в село, кидай в тачанку свою Оксану да Гальку и назад. В ночь выгоните. Разобьете на несколько групп, в каждой будут погонщики, а ты - головой. И еще вот что, - говорит, - Максим, давай поцелуемся. Работали мы с тобой хорошо, зря не ругались, а когда теперь увидимся, да и увидимся ли вообще - кто знает!" Попрощались, прыгнул я на тачанку да гнать. Скачу, умом понимаю, что беда на самые пятки наступает, а сердцем - ну вот убей! - не верю. Все думаю, горячка; вот, мол, повернут эту нечисть, трахнут как следует, только их и помнили! Проехал верст пять - навстречу пыль клубами, войска идут. Пехота-матушка, артиллерия, легковушки штабные. Пережду, думал, а они идут да идут. Серые все, чуть с ног не валятся. Сунулся я было к одному с расспросом - только глазами зыркнул.

Ну, вижу, - конца не будет, да и пустил своего Якима по целине. Добрый жеребчик был!.. Подлетаю к переправе, а там пробка. Я с тачанки долой и сгоряча в самую гущу, наперерез. Налетел на меня какой-то майор, орет: "Куда!

Сомнут!" Я было его эдак в сторонку, думаю, прожмусь по мосту, по перилам, - майор меня за шиворот. В руке, прямо у носа моего, пистолет пляшет, глаза аж белые от злости. "К немцу, - кричит, - захотел? Назад, сука, а то череп снесу!" Ну и повернул я назад. Пулей он меня не испугал скажи тогда, что продырявит насквозь, а своих увижу - согласился бы! А то, что за сволочь какую-то принял - как плетью ожег! Метнулся я на берег лодок нет. Сдуру было вплавь хотел пуститься - не подумавши, что пехом мне от реки часов пять еще шпарить, а тут "воздух" закричали. Мечутся, бегут кто куда. А я сел на берег и шевельнуться не могу. Столбняк напал... Так в этом столбняке всю бомбежку и просидел. Видел, как с моста люди в воду посыпались, как рыба вверх брюхом всплывала, фуражку с головы снесло, и скажи ведь - не царапнуло, даром что на самом бугре сидел... Потом, слышу, трясет меня кто-то за плечо. Майор этот самый.

Сипит - голос сорвал: "Куда, - спрашивает, - идешь?"

Объяснил ему, на переправу глянул - тпше там стало, а майор головой качает. "Опоздал, - говорят, - мужик. В Михайловке твоей немцы, это я тебе точно говорю, клином они врезались. Да и вряд ли ты, - говорит, - найдешь там кого. И они, - говорит, - по ней ахнули, и наши потом били..." Я, помню, стою, слова сказать не могу.

А он поглядел на меня внимательно и говорит: "Самое умное, что ты сейчас сделать можешь, - пристраивайся к ребятам да шагай. Мужик здоровый, винтовку дадут - домой тебе самый это короткий путь теперь..."

Запали мне слова этого майора. Пригнал назад, влетаю в райком секретаря нет. В кабинете зав. оргинструкторским отделом бумаги какие-то жжет. Где секретарь, спрашиваю. Руками развел: "Могу сказать одно:

выполняет специальное задание". - Слушай, говорю, друг, так и так, освободи меня от этих коров, пойду в военкомат. Или еще лучше направляйте в партизаны. "Не имею, - говорит, - полномочий". Да плюнь ты, говорю, один раз на эти полномочия! Назначь старшим когонибудь из погонщиков. Или вот, говорю, что: сам возьмись. Ты один как перст, уйдешь от войны подальше и спасенным будешь. Рассердился, ледащая душа, да ведь знал, чем меня взять! "Товарищ Мельников, выполняйте партийное поручение!" Ну что ты тут сделаешь? Кровью сердце обливается, а я встал и пошел выполнять партийное поручение... С коровами...

И принял же потом я с ними муки, будь они неладны!

Разбили мы их на несколько стад, чтоб гнать ловчее.

Я своего Якима из тачанки выпряг и мотаюсь верхом от стада к стаду, командир коровий. Покормить по дороге как следует нечем, почуют они траву или воду, собьются все вместе на лугу или у речки - ну хоть плачь! Ни матгоков, ни плетей не слушают - голодные. Тут еще три коровы телиться не ко времени начали, одна ногу сломала, прирезать пришлось, а они у меня все на шее, в мандате количество проставлено... Издергался за первые же дни, а лихо-то еще, оказывается, впереди ждало. Доить не успеваем - от села до села, когда бабы помогут, - что нас десять человек на прорву эту?! Молоко перегорать начало - мычат, спасу нет, хоть уши затыкай. Потом другая беда свалилась: под бомбежку попали, на бреющем из пулеметов коров посекли. Не видал, как тяжело скотина подыхает?.. Мотаемся, какую прирежем, чтоб не маялась, какой дробовик в ухо; в кровище все, как мясники, а на телеге гонщик корчится - живот ему пробило... Начали мы тут свою, коровью, тактику и стратегию вырабатывать. Ночью гоним, днем в лесах да по оврагам отсиживаемся, бережемся. Накрутишься, из седла ночью выпасть боишься - так сон тебя валит, а днем хоть убей - не спится. Голова гудит, мысли покоя не дают; подумаешь о своих - живы, нет ли? - и словно соли на рану кинешь!.. А в голове все одно: будь ты, мол, сам на фронте, с винтовкой, по-другому бы все обернулось.

Понимаю - глупо это, что там один человек стоит - песчинка в море! - а все про свое: может, и в живых бы не был, а душу бы не травил. Да не только думал эдак-то - действовать пытался. Как до какого района дойдем, я в военкомат. Покажу партбилет - сразу чуть не повестку в руки суют. А спросят, откуда да что, услышат про коровье мое войско - руками машут. На иного накричишь, так хоть позвонит, справится. А конец все равно один:

"Идите, товарищ Мельников, идите..."

Ну, дальше и идем. Неделю идем, вторую, третью.

Тут с харчами да с кормами подбиваться начали. Нам-то еще ладно, молоко всегда есть, - я на него, к слову, с тех пор смотреть не могу. А с коровами хуже. Травы пожгло, да и время-то уж им отходит, сена тоже нет.

Бумажки были у нас подходящие - грозные, да ведь бумажками-то не накормишь. Пока доказываешь да горло по телефону рвешь - дальше идти надо. И начали мы тут, брат ты мой, партизанить! Увидим на поле стога - берем, копны на лугах - наши! Не совру тебе - один раз на разъезде теплушку прессованного сена армейского взяли. А что поделаешь? В общем, если под меня в ту пору закон от седьмого августа подвести, - лет на полтораста отсидки бы как пить дать набрал!..

И чего мы на дорожке своей не нагляделись! Пожары, бомбежки, ребятеночки без родителей - ужас! Горит земля... Иной раз кажется, что умом сейчас тронешься. Что сделать, чем помочь, когда у тебя - только две руки, да и те без винтовки? Ворочается все у тебя в груди - аж стонать примешься. Да злость в тебе поднимается.

Где ж мы, думаю, раньше были? Как так получилось?

Озлобишься вот так и айда опять стада поднимать. Как ни раскидывай, а верно выходит, что самое твое первое дело сейчас - коров в целости довести...

Так вот и шли... Шли-шли да к концу второго месяца за Волгой и оказались. Сдал я свое коровье войско, написал объяснение, сколько да почему недостает; помню, пишу, а самого трясет. Дня три уж не по себе что-то было, а тут совсем скрутило. Ну ладно, отчитался честь по чести, с братанами своими по мытарству распрощался да и прямой дорогой в военкомат. Теперь-то, думаю, не откажут... И что ж ты скажешь? До военкомата дошел, начал по ступенькам подниматься и - кувырк... Как уж там меня к врачу доставили, что со мной делали - не помню.

Простыл, в чирьяках весь, да еще похуже - сыпняк гдето подцепил. Хотя и не мудрено: оборвался, обовшивел, где ведь только не отирался. И завертело тут меня!

Из больницы - в госпиталь, из госпиталя - в больницу, из одного города в другой. Только вот тут, в Сибири, и очухался, с осложнением потом лежал. Вон как скелеты в музеях - таким и я на ноги поднялся...

Выписали меня в казенных подштанниках - своего ведь только и было, что партбилет на сердце, - опять в военкомат. И опять мне обратный ход. В почках что-то нашли. Слушаю, что мне говорят, и не вижу никого - аж в глазах от обиды потемнело! Вышел, иду по городу, а меня ветерком пошатывает...

Пришел в обком партии, к секретарю на прием добился. Душевный человек попался. Посмотрел партбилет, порасспрашивал, потом и говорит: "Вот что, товарищ Мельников. Поправиться вам надо, окрепнуть, но время, сами знаете какое - война. Ваше стремление на фронт попасть понимаю и ценю, но не думайте, что в тылу сейчас легче. И люди тут вот как нужны. В общем так:

поедете председателем колхоза. На свежем воздухе вы там быстрее на ноги встанете. Но учтите: работу вашу будем оценивать по тому, как вы помогаете фронту. Хлеб и мясо - вот что сейчас самое главное!" Так вот я тут и оказался...

Некоторое время Максим Петрович молчит, курит, потом, словно спохватившись, спрашивает:

- Ты ведь, наверно, спать хочешь?

- Нет, нет, рассказывайте!

- Да уж коль начал, так кончу, - говорит Мельников. - Нашло нынче что-то, разворошил былое...

- Остановились вы на том, как приехали сюда, председателем, - Помню, кивает Максим Петрович. - И прямо тебе скажу: председателем я и раньше был, а понимать многое тут только начал. Война, люди, а побольше других, пожалуй, парторг наш научил. Тот самый, про которого говорил, - Седов, Иван Осипович... Знаешь, вот говорят - партийные отношения. Сдается мне, что такие партийные отношения промеж нас и были. Сойдемся в ночь под одной крышей - тихо, ладно, со стороны подумать можно, что отец с сыном. А с утра иной раз так схлестнемся, чуть не искры из глаз сыплются! Упрямый я лишку был, горячий, а он - кременной, если уж на своем встал - не своротишь. И по чести говорить - я обычно уступал, правоту его чувствовал. Вскоре он мне первый урок и преподал... Состояние мое пойми. И разговор с секретарем обкома в душу запал, вот я и начал жать.

Все для фронта - это я хорошо понимал, а до другого и дела мне не было. Мотаюсь, покрикиваю, а как кто с нуждишкой какой - и слушать не хочу. Раньше вроде чурбаном бесчувственным не был, а тут словно подменили.

На фронте тяжелей - и разговор весь. Мое дело хлеб давать, молоко и мясо давать, а остальное, мол, не касается.

Насчет хлеба и мяса понимал Иван Осипович, конечно, не хуже моего - это он одобрял. А вот за то, что я, словно лошадь в шорах, несусь и по сторонам ничего не вижу, - крепко обижался. Раз мне сторонкой заметил, другой раз, - я без внимания. А тут отказал я бабенке одной соломы на крышу дать, и сцепились мы. Пришел Иван Осипович с дежурства - он в ту пору сторожем стоял, плох уж был, - палку, вижу, в угол кинул - не в духе, значит. "За что бабе обиду нанес?" - спрашивает. Объяснил я ему, что с соломой трудно, упрекнул еще - сам, мол, знать должен. А он покашлял да раздумчиво так: "Дерьмо ты собачье, выходит, а не руководитель".

Я ему тоже сказанул, вскипел, а он мне все так же тихонечко: "Садись". И давай меня, и давай! "Ты что, - говорит, - озверел, что ли, людей не видишь? Ты мне фронтом не загораживайся, почему человеку по рукам стукнул?

Да ты, - говорит, - знаешь, что она к тебе от последней нужды пришла? Муж на фронте, ребятишек пятеро, а крышу она эту в прошлую зиму разобрала, чтоб коровенку до выпаса дотянуть. Знаешь ты это?" - "Не знаю", - говорю. "Так знать должен. Фронту, - говорит, - помогать - это, помимо всего прочего, о тех беспокоиться, кого фронтовики дома пооставляли. Ты думаешь, придут они - спасибо тебе за такое скажут? Да у них, - говорит, - кусок этот, кроме которого видеть ты ничего не хочешь, - поперек горла повернется, если они про такое узнают!"

Отчитал вот так, как мальчишку, потом сел на лавку, головой покачал: "Мягче, - говорит, - Максим, к людям:

надо. Раз у самого горе, то и к людям сострадание имей".

И знаешь ведь: на пользу пошло. Нашел я этой разнесчастной соломы, крышу покрыли, муки да отрубей ребятишкам выписал, а через месяц мужик ее мпе письмо с фронта: благодарит. Уши мне тогда словно надрали - от стыда горят!..

Не думай, что только со мной он таким непреклонным был. Ого! Если он в чем утвердится - против любого пойдет. "Кровь, - говорит, - из носу, а на своем, коль прав, глыбой стой!" Так и действовал. Всыпали тогда мне за Карла-то нашего, - что бригадиром я его провел да трудодни, дескать, транжирю, - запряг мой Осипыч - да в райком. А секретаря нашего в районе, знаешь, как звали? "Я сказал!" Весь он тут и есть. Не устоит, думаю, против него Осипыч, греха только наживет. И что ты думаешь? Под вечер вернулся, лоб от кашля мокрый - растрясло его, а посмеивается: "Все, говорит, - в порядке, пускай Карл работает спокойно". Как уж он этого нашего "Я сказал!" уломал - диву даюсь. Да ведь и то подумать: в партию Иван Осипович еще на колчаковском фронте вступил, самый старый коммунист в районе - это тебе не шутка!

Про секретаря-то я потом тебе расскажу - и мне с ним схватиться довелось, а сейчас - к слову только. Не забыл он, наверно, разговора с нашим Осиповичем. Раза два. как встретимся, намекал: "Парторга, товарищ Мельников, другого вам надо. Устарел Седов". - "Что вы, - говорю, устарел! Хворый он - точно, а пороху в нем еще на двоих, любому прикурить даст". Секретарь хмурится: "Партийно-массовая, - говорит, - работа у вас запущена". - "Да нет бы вроде, - говорю. - Заседаем - это правда ваша мало, а работа ведется. Идет наш парторг по селу - каждый к нему с советом или с вопросом; вечером, - говорю, - на крылечко вышел - один за другим, смотришь, а облепили его, самый разговор по душам.

Вот она, дескать, массовая работа и есть. Не плановая, - говорю, конечно, может, ее в протоколах и не отметишь"

а результаты налицо". Так и отстал до поры до времени...

Многому, в общем, научил он меня, Иван Осипович, парторг наш бессменный!.. Чужим горем горевать, чужой радости радоваться. И этому научил: "Кровь, мол, из носу, а за правду стой". Поговорка это у него такая была, вроде первой партийной заповеди. А так-то он в жизни был человек негромкий, ласковый. Приедет дочка на каникулы - Осипыч так и светится. Я тебе, кстати, не сказал: дочка-то его - жена моя нынешняя, Надя...

- Надежда Ивановна?

- Она. Второй год тогда в институте училась. Не хотела сначала - в колхозе работать собиралась, война.

А отец настоял. Войне, говорит, не век идти, кончится - учителя еще нужней будут. Приедет она вот так на несколько деньков - у нас вроде праздника. Карл Леонхардович первый огурец или там зеленое луковое перышко расстарается, я - все, что на месяц из продуктов положено, зараз на квартиру тащу. А про отца и говорить нечего - на глазах молодел. Не думай, что я замышлял чего: и в мыслях не было. На баб вообще не смотрел, а на эту тем паче: девчонка с косичками, это ведь павой-то такой недавно она стала... Радовались просто, светлее вроде с ней в дому становилось - три бобыля под одной крышей, понятно. И Надя к нам с Карлом Леонхардовичем как к родным относилась. Посмотрит, бывало, то на одного, то на другого, и глаза заблестят.

Не слезой, конечно, - участием. Слезы тебе настоящая сибирячка за здорово живешь не покажет.

Так вот время и шло: день да ночь - сутки прочь.

К полночи домой придешь, повалишься замертво, а затемно снова уже по фермам ходишь. Переживать вроде и некогда. А потом как начали наши Украину освобождать, - тут я и заметался! Опять по ночам сниться мои стали. От сводки до сводки только и дышал: вот-вот до наших мест дойдут! А в марте как услышал: "После ожесточенных боев наши войска освободили...", так и порешил - еду! Собрал внеочередное правление, рассказал все - отпустили на пятнадцать дней. Да еще в дорогу всякого нанесли. Сибиряки, говорю, такой народ: сначала близко к себе не подпустят, а потом, если признают, родней родного станешь... По совести, сосвоеволышчал я тут, схитрил, потом-то уж жалел, да поздно. На правлении благословили меня, а в район я не сообщил. Боялся, что задержат: посевная на носу...

Как уж ехал - говорить не буду. Измучился. То птицей бы, кажется, полетел - так вроде поезд тянется; то подумаешь, что к пустому, может, месту торопишься - хоть на первом полустанке сходи! Пять ночей глаз не сомкнул, на одном табаке держался... Приехал, утра не стал ждать, побежал со станции. Пришел в село, а села нет. Ровно тут целину подняли, потом проборонили да несколько тополей для заметки оставили...

А один-то - наш, зарубка еще моя на нем. Обхватил я его руками, заплакал да так по нему на землю и съехал...

Максим Петрович переводит затрудненное дыхание; я смотрю на его синее в предрассветном воздухе лицо и страстно хочу невозможного. Хочу, чтобы он вдруг легко засмеялся и весело сказал: "А своих я все-таки нашел!"

- Да... - горько вздыхает он, - Утром огляделся - из земли три трубы торчат - землянки. И жили-то в них не наши, Михайловские, а беженцы какие-то. Оставил я им мешок с продуктами и заметался по округе: как в воду канули. Переходила, говорят, деревня из рук в руки, вот ее с землей-матушкой и сровняли... Как уж я назад ехал - не помню. В каком поезде ехал, с кем, ну хоть бы лицо чье - ничего не помню... Вернулся в область, подводы в тот день не оказалось, машины не ходят, ростепель. Пошел на постоялый двор, там компания какаято, тут меня и закружило. Напился так, что и не помню ничего. Утром очухался - голова трещит, обросший, грязный, словно год белья не менял, мерзость! И тут как на грех Надю встретил. Иду похмелиться, она навстречу.

"Максим Петрович, вы?" - и глядит на меня во все глаза.

Дохнул я на нее перегаром, не больно что-то ласковое сказал и - ходу. И подумай, поняла ведь все! Догнала, за руку, как малого, взяла, побриться заставила в парикмахерской, потом уж на почту вместе пошли - в колхоз позвонили. И все это так тихонько, просто, только глазами поблескивает, да брови, что птички вон, летают...

Максим Петрович закуривает, отбрасывает в сторону пустую пачку:

- Солоно мне в ту весну пришлось. От одной беды не опомнился - другая свалилась.

- А что такое?

- Из партии меня исключили.

5

Говорит он это так обычно, что я не могу удержать восклицания.

- За что? Максим Петрович?

Он молчит, к чему-то прислушиваясь, потом кивает:

- Пароход снизу идет. Слышишь?

По воде отчетливо доносятся равномерные натруженные шлепки. Тяжело дышащий за близкой излучиной пароход полностью, кажется, завладел вниманием Максима Петровича. Обернувшись, он пристально всматривается в редеющую синеву.

Сначала из-за поворота показывается один только огонек - высокий и яркий, потом огней сразу прибывает, и кажется, что по черной захлюпавшей воде движется многоэтажный, по-вечернему освещенный жилой дом. Белая глыба парохода медленно проплывает мимо, какое-то время различима каждая лампочка, горящая на пустой палубе, видны темные квадраты окон и крупные буквы - "Кожедуб"; затем огни начинают меркнуть, только бортовой фонарь, удаляясь, долго еще мигает рубиновой точкой,

- Сколько я когда-то ночей тут просидел, - отвечая каким-то своим мыслям, беспечально и раздумчиво говорит Максим Петрович. - Станет на душе сумно - придешь и сидишь. Пароход вот так же пробежит, Иртыш катится ровно жизнь сама, ни конца, ни удержу ей нет.

И словно скверну из тебя какую-то вымоет: выпрямишь плечи и пошел опять!..

Мне хочется напомнить Максиму Петровичу о прерванном рассказе, но он возвращается к нему сам.

- Как исключили, спрашиваешь?.. На бюро, обыкновенно. Руки, правда, но все поднимали. Председатель райисполкома и директор МТС против голосовали. Да толку-то что...

- За что, Максим Петрович?

- А вот за что - вопрос сложный. Сам повод дал, Да такой, что и до сих пор в бывших бы ходить мог...

Запил я... Ни до этого, ни после этого не пил так. Неделю, если не больше, - в дымину. Да ладно бы дома сидел. Так нет же: напьюсь, и гонит меня тоска пьяная к людям, на народ, - руки на себя, боялся, наложу... Был у нас, на Украине еще, тракторист одни. Не знаю уж, как там случилось уснул в борозде. Ногу ему трактором и отдавили - ночная пахота была. Кричал, спасу нет от боли. Ногу отняли. Так он, когда поправился и болеть-то его культяпка перестала, топиться надумал, чуть спасли. Понятно тебе это?.. Вот и со мной то же было...

Сначала только больно, криком кричать хочется, а хожу как заводной, работаю. С неделю, наверно, так. А тут словно первый раз до меня дошло, что один-то я остался.

Позади все, впереди - ничего; как понял я это, так за стакан и ухватился... В таком вот виде "Я сказал!" наш на меня и налетел. Вошел, а я поллитровку перед собой ставлю, опухший. Он поллитровку на пол и - в крик. - Вспомнив, должно быть, эту сцену, Максим Петрович вздыхает. - Не знал он, должно быть, о горе моем, да, может, и знать не хотел, не интересовали его люди...

Умел он так-то, что ни слово, то обидней другого! Слушаю я его, а сам, чувствую, бледнею, хмель из меня выходит. Достал со зла другую поллитровку, поглядел на него в упор да послал его... так, что сам чуть до конца договорил!.. Тут уж он с лица сменился, вышел, ни слова не сказал.

- И за это исключили?

- Да не за это, конечно. В морду мне, по чести говоря, дать бы за это стоило, а на бюро ставить - себя же опозоришь. Он-то это понимал, мужик неглупый был.

А случай нашел. С председателем колхоза ведь как?

Ткнп в него в любую минуту пальцем - в чем-нибудь да виноват. А у меня-то вина и совсем страшная оказалась:

срыв посевной. Ты в сельском-то хозяйстве разбираешься?

- В общем, - неуверенно говорю я.

- Ну, так вот тебе попросту. Весны у нас в Сибири какие? Сам черт их не разберет. То в начале апреля сушь стоит, пыль клубится, то в мае снег валит. А сеем мы всегда одинаково - по директиве. Как ее спустят, так и сей. Раньше всех отсеялся - честь и хвала тебе, в передовиках ходишь, до самой уборки в президиумах сидишь. А осенью, бывает, и собирать нечего. Первый-то год и я так сеял, - как все. А тут пообвык, с народом познакомился, послушал, подумал, и выходит, что надо как-то по-другому повертывать. Жили тут у нас два старичка, не старички, скажу тебе, профессора, если порознь, а вместе - так и вся академия будет. Я их в эту весну и послушал. Повремени, говорят, сынок, с недельку, а то и полторы худая весна будет... Вот ты себе такую картину и представь. По всему району трактора гудят, а у нас, как в доме отдыха, - тишина. Парторг мой, Осппыч, затревожился сначала: "Худо бы, Максим, не было, смотри". Стариков обошел, сам поля облазил - тоже одобрил. Потом звонит директор МТС. "Почему, - спрашивает, - трактора не берешь?" - "Погожу, - говорю, немножко". - "Максим Петрович, - говорит, - понимаю тебя, но войди и в мое положение, доложить должен. Денек, - говорит, - подожду, а там не взыщи".

Через два дня промчался наш грозный секретарь по полям, в село даже не заехал. Вечером телефонограмма - срочно на бюро райкома. Осипыч со мной поехал - не пустили. Ну, тут "Я сказал!" и отпел меня! "Слушали" - одной строчкой записали: "Срыв посевной и систематическое пьянство", а резолюция на две страницы, с подходом: "В дни, когда победоносная Советская Армия..." и так далее. А самая суть - опять одной строчкой: "Из партии исключить, с работы - снять". Слушаю, помню, и поверить не могу. С лица на лицо только взгляд перевожу, спрашиваю вроде. Председатель райисполкома аж бурый сидит, под ноги смотрит, директор МТС воду пьет.

Взглянул на секретаря - строгий, спокойный. Поднялся, по столу карандашом стучит: "Товарищи, продолжаем заседание, посторонних прошу выйти..."

Вышел я, значит, посторонний, на крыльцо - теплынь, девчата где-то поют, а мне уж и это неправдашнпм кажется.

Пустой какой-то весь я, деревянный, даже ноги вроде как деревяшки гремят... Слышу, окликают меня. Осипыч - сидел ждал. Посмотрел на меня, понял все, только на тележку кивнул. Выехали в степь, и начал он мне тут что-то рассказывать. Сначала-то я и внимания не обратил - уши как ватой заткнуты. Потом дошло до меня, что рассказывает-то он о своей жизни, прислушался да и заслушался! И слова-то простые, незаметные, сейчас вот и не вспомню. Рассказывал, как с колчаковцами воевал, как из-под расстрела с товарищами убежал да зимой две недели на болоте без хлеба таился. Как кулаки в тридцатом году лютовали... Все житейское, простое, а мне, веришь, дышать с чего-то легче стало! Потом покашлял, да ненароком вроде и спрашивает: "Что дальше-то делать думаешь?" - "А то, - говорю, - бороться буду, доказывать буду, из партии меня одна смерть выкинуть может!" "Верно, - говорит, - Максим, верно", - да и лошадь хлестнул, чтоб резвее бежала...

Ну вот, начал я в ту же ночь апелляцию писать, чтоб самому с ней в обком и ехать, а дела по-другому обернулись. На рассвете дедки-советчики мои заявились. "Начинай, - говорят, - сынок. В самый раз". Ну, тут мы и развернулись - за полторы недели отсеялись! Я сгоряча даже забыл, что с работы снят, - не едут, не звонят и письменных указаний нет. А отсеялся сам позвонил.

Не берет трубку; секретарша говорит - в отъезде, а по голосу чувствую: врет. Недели через две только председатель райисполкома приехал. Хмурый. "С камнем за пазухой, - говорит, - я к тебе, Максим Петрович: снимать приехал". - "Ну что ж, - говорю, - Сергей Андреевич, не век в председателях ходить, давай собрание собирать будем". - "Тебе, - говорит, - легче: ты в глаза людям прямо смотреть можешь, а я нет..." Обернулось наше собрание не по плану. Пока докладывал Сергей Андреевич, тишина стояла - муха не пролетит. А до решения дошло, и на дыбки! "Нет, - кричат, нашей воли! Хочешь через нашу голову - снимай!" Я вижу - некрасиво получается, сам просить об освобождении начал - тоже не слушают. "Сами про тебя, - кричат, - знаем. Нет твоей вины!" Три раза на голосование ставили - ни одной руки не поднялось. Сергей Андреевич раскраснелся, сидит губы покусывает. Расстроился, думаю, что дело свое не сделал, а он встает да при всех и говорит: "Эх, Максим Петрович, тебе ли голову вешать? Видел, как народ за тебя - стеной! Когда поддержка такая - сам черт не страшен!

Дуй, - говорит, - прямо в обком - воевать будем!"

Переночевал он у меня, утром на своей же машине до города и подбросил.

Ну, явился я в обком, доложили секретарю - тому самому, что председателем меня посылал. Вхожу - недовольный, смотрю. "Не оправдываете вы, - говорит, - Мельников, доверия, кажется. Рассказывайте, что там за дров наломали". Начал я ему выкладывать все, что на душе было, смотрю глаза потеплели. Сорвалось у меня ненароком как-то про "Я сказал!" засмеялся сначала, потом нахмурился. "Плохо, - говорит, - если зовут так.

Так плохо - что дальше некуда!" Походил по кабинету, походил, потом спрашивает: "А посевы как?" - "Все в порядке, - говорю и пошутил еще: Поедемте, мол, посмотрим". Засмеялся: "А что, - говорит, - дело. Давайте поедем". Плащ из шкафа достал, машину вызвал. Поехали... А посевы, не хвалясь, скажу тебе - как на выставке.

Дружные, крепкие - так зеленой щеточкой под ветерком и топырятся. Одно поле проехали, другое, третье - сердце радуется. К соседям заглянули, а там картина другая.

Где густо, где пусто - грустные всходы. Походили мы так с ним, он и говорит: "Работайте, товарищ Мельников, спокойно. Правильно работаете". И добавил: "Семьей вам обзаводиться надо". - "Моя семья, - отвечаю, товарищ секретарь, в земле сырой". - "Живое, - говорит, - жить должно". Пожал руку, и в машину, да смотрю - не в город, а в район повернул. Как уж он там с секретарем нашим говорил - не знаю, только на первом же бюро решение о моем исключении отменили как ошибочное, И меня даже не вызвали. Встречались потом сколько раз - как ничего и не было. А в зиму прокатили его на конференции. Много тут ему горького от коммунистов пришлось услышать. В перерыв столкнулись - мимо было прошел, потом вернулся. "Не прав я, - говорит, - Мельников, был. Извиняй". - "Я, - говорю, - тоже пе прав был. За грубость мне бы извиниться падо, да прости, - говорю, - не хочу. Со мной, видишь, по-доброму расстаешься, а Седова я тебе все одно не прощу".

- А что, Максим Петрович?

- Да что... Наградили у нас в ту зиму многих. Приехал я из области с Красной Звездой, в дом вошел, и впору хоть рукой орден прикрыть. Перед Осипычем неудобно - обошли его. Был в списках - точно знаю, а в последнюю минуту - потом уж выяснилось - "Я сказал!"

своей рукой его вычеркнул. И пояснил еще вроде: "Людей будут награждать за хлеб, а не за то, что у амбаров с берданкой стоят". Вот ведь как несправедливо вышло!

Мы-то его как секретаря парторганизации представляли, вдуматься - так в каждой пшеничнике, что мы сдали, душа его была!.. Вошел я, начал перед Осипычем оправдываться - рассердился он. "Я, - говорит, - всю жизнь не за ордена работал - за совесть". Потом спохватился, что меня вроде обидел. "По-плохому, - говорит, - не пойми - сказал не так. А звездочке, говорит, - радоваться надо - боевой орден!" Лежал он тогда, хворал, а тут смотрю, поднялся, сел на кровати. "Вот, - говорит, - рука тебе моя, пожать как следует не могу, зато - от души".

- Да, обидно!

- Как еще обидно, - вздыхает Максим Петрович. - Редкой чистоты человек. Все о коммунизме думал. Не любил он этого слова трепать, а уж если когда скажет - аж звенит оно! Всю жизнь, до последней кровинки, народу отдал.

- Он что, умер?

- Той весной и помер. Дождался Победы, а через неделю скончался... И вот ведь человек какой был! До последней минуты не о себе, а о других думал. Забежал я, помню, под вечер - лежит он в постели, сухонький, чистый, и руки, как у покойника, сложены. Одни только глаза на лице живые, да усы его серебряные шевелятся.

Бороду-то он брил, а усы всю жизнь носил. Подошел я к нему, сказал чего-то, а он спрашивает: "В избе-то никого нет? Присядь, потолковать надо". Сел я рядышком, отдохнул он малость и говорит: "Вот какое дело, Максим.

Концы отдаю. Надя остается. Бери ее за себя..." - "Что ты, - говорю, Иван Осипыч? Да она мне в дочки годится, чуть не вдвое я ее старше! И захотел бы твою волю выполнить, так ей-то зачем жизнь ломать?!" Слушал он меня, слушал, глаза закрыл. Уснул, думаю, умолк я сразу, а он глаза открыл и ясно так, ласково: "Дурень ты, Максим... Расположена она к тебе. Мне, говорит, - перед смертью все виднее, чем вам..." И попросил еще, чтоб не вызывали ее, беспокоился, что помешает ей: госэкзамены у нее начались...

Разговор этот я, конечно, из головы выбросил, а за Надеждой, как плохо ему совсем стало, послал. Вечером вбежала, а отец - холодный. Упала мне на грудь и дрожит вся, ни кровинки на лице. И Карл наш тут же сидит, носом своим огромным хлюпает... Вот такая, значит, картина...

Максим Петрович набрасывает на плечи китель, оглядывается. Тут только замечаю и я, что ночь ушла. До восхода солнца не скоро еще - низина противоположного берега синеет, над Иртышом клубится предутренний туман, но даже тишина и та сейчас кажется другой, напряженной и чуткой, - перед пробуждением.

- С тех пор меня к новому берегу и прибило, - негромко говорит Максим Петрович и затаенно вздыхает. - .

Кончила Надя институт летом и, не позвонивши, приехала. Вошла в свой дом, остановилась на пороге и смотрит на меня. Да смотрит как-то непросто... "Здравствуй, - говорю, - Надя, с окончанием тебя!" Подошла, посмотрела в глаза да на грудь мне. "Один вы у меня, - говорит, - Максим Петрович, остались. Не прогоните?" И плачет, отворачивается. Я ее потихоньку так отстраняю от себя - человек ведь я, живой! - а она вспыхнула да крепче прижалась. Чудно!.. - Максим Петрович растроганно улыбается, качает головой. - Ну, и поженились. Не верил, понимаешь, до последнего. Свадьбу гуляли - не верил. Погляжу на себя в зеркало - вроде бы и не старый, в чубе ни одной седой волосинки нет. А вспомню, что ей двадцать три, а мне сорок один, опять не верю.

Тронуть ее поначалу боялся, вроде бы стыдно, девчонка ведь... И культурнее меня - прямо надо сказать. Педагог, институт окончила, а я что же - семь лет только в школу и бегал, в мою-то пору и это образованием считалось. Скажешь ей так-то вот - засмеется только: "Глупый ты, говорит, - Максим, а не старый". А уж когда поверил по-настоящему, скажи, как живой водой меня окропили! Молодость словно вернули... И ведь вот что удивительно: своих ни на минуту не забывал, а счастью радовался. Непростая это штука - душа, брат ты мой!

В одной ее половинке - былое мое незабытое, а в другой - нынешнее. И живут вроде порознь, а друг дружке не мешают. Как это так получается?.. А тут Сашка у нас родился - совсем будто в сердце у меня на место все встало. Стосковался по дитю. По селу, бывало, идешь, редко удержишься, чтоб по белобрысой головенке кого не погладить. А тут - свой!.. Полной грудью задышал я, одним словом. Война, будь она проклята, кончилась, дело спорится. Сашка растет. В работе, конечно, неполадки всякие случались, так не без этого. Их и сейчас еще - хоть пруд пруди, и не все от нас зависит. Окреп наш "Сибиряк", тесно нам в прежних рамках, вот одно за другим и вылазит, как из худого мешка. Возьми хотя бы с планированием. Неужели мы тут, на месте, хуже знаем, что нам сеять, а чего не сеять, да сколько сеять? Нет, все до точности распишут, словно видней оттуда. Подумаю иногда - зарываешься, мол, Максим! А присмотрюсь, людей послушаю - нет! Задачу мы свою главную, себя спрашиваю, понимаем? Чтобы продуктов стране в избытке дать? Понимаем. Так неужто хуже мы ее выполним, если, к примеру, ржи, которая у нас не родит, меньше посеем, а пшеницы да огородов прибавим? И надо, и выгодно - город-то вон он, под боком.

Подумаешь так, и выходит, что больше нам доверять да самостоятельности давать надо. С секретарем райкома сколько раз говорил - новый-то стоящий мужик. А он сам мне еще с пяток таких вопросов подкинул. "Точно, говорит, - председатель, точно! Копится это в народе, зреет, а созреет партия поддержит и сама все старое порушит. Это, - говорит, - твердо я тебе обещаю. И правиль: но, что вперед смотришь!"

Максим Петрович искоса взглядывает на меня и вдруг просто говорит:

- А мои ведь нашлись - Оксана с Галей...

Я словно от толчка вздрагиваю, в душе поднимается настоящая сумятица. Почему сейчас, а не раньше? Не может же столько валить жизнь на одни, пусть и крепкие плечи!

- Случайно узнал, что живы, - начиная волноваться, говорит Максим Петрович. - Понимаешь, как вышло...

Выпал у меня свободный час, пошел я пообедать, а Надя куда-то ушла с Сашкой. Прилег на кровать, дожидаюсь; по радио беседу для работников сельского хозяйства передают. И вдруг говорят: "Слушайте рассказ знатной свекловичницы колхоза "Червоный прапор" Оксаны Долпнюк..." Меня с кровати подбросило! Вскочил и, словно вон рыба, что на берег выкинули, хватаю воздух, а дышать нечем!.. Она, она, думаю! И фамилия девичья ее - еще как расписывались, осталась при ней: никого в роду не было, вот и жалко фамилию стало. Кругом тут у меня в голове все пошло. "Червоный прапор" это не наш колхоз; был вроде в соседней области такой, так как она туда попала? А может, померещилось, обознался?.. Потом опомнился, слушать стал, и тут кончают. Не сама она читала - диктор. И опять говорят: вы слушали выступление свекловичницы Оксаны Долинюк, и местность называют.

Точно - в соседней области. Ну, я и заметался! Ох, если б они, если б нашлись!.. Выскочил из дому - ив гараж.

"Давай, - говорю, - Митя, в город гони!" Примчал на главную почту, "молнию" дал. Поопасался из деревни посылать: сразу ведь все село заговорит. Назад едем, ворот рву - душно мне. Да тут и вспомнил: в той самой области, откуда Оксана Долинюк - моя, не моя ли - выступала, то ли тетка Окси какая-то дальняя жила, то ли сестра десятиюродная: слышал вроде когда-то. И опять мне в виски колотит: она! она!.. То огнем меня опалит, то как в прорубь сунут. Что ж, думаю, делать буду?

Сашку-то с Надей не брошу, прикипел к ним!..

Два дня ответа на телеграмму ждал - места себе не находил. Раз Наде ответил, что голова болит, второй, - она что-то неладное почуяла. "Максим, - говорит, - скажи правду: что с тобой?" Ничего, мол, погодп, за-радп бога, - и из дому бегу... На третий день с утра сижу в правлении, делаю что-то, - машина, слышу, под окном встала. Мало ли их у нас, а тут словно почувствовал - выглянул. Смотрю - такси, и выходит из пего моя Оксана, а за ней дивчина - не сразу и сообразил, кто... Веришь, как ухватился за стол, так чуть пальцы не выломал! И голос ее в конторе уже слышу, а сдвинуться не могу. Вошла, взглянула на меня, тихонько так: "Максимушко!.." Бросились они ко мне, обнял я их и все позабыл - что было, что есть, - все позабыл!.. А тут Надя в кабинет вошла. Встала на пороге и за косяк держится, белая... Вроде в сердце меня ударили. "Окся, - говорю, - прости, знакомься..." Наклонила она голову, а косы-то пополам с сединой заплетены. Одна только Галю, доню моя, смотрит и словно понять не может, словно в душу мне очами своими родными заглядывает: как же, мол, так, тату?..

Не таясь, Максим Петрович вытирает глаза, встряхивает головой.

- И пошли мы, парень, домой, через все сейо... Оксана с Надей идут, а я с дочкой. То вижу, какая она у меня большая да красивая стала, кофточка на ней белая, по-нашему, вишенкой расшита, то опять все ровно в тумане... В дом вошли, а на кровати Сашка спит - ручонки разбросал, и бровки его черные во сне шевелятся. Подалась Оксана, посмотрела на него и головой кивнула.

"Твой, Максимушка, - вижу". Говорит, и губы у нее дрожат...

Надя первая в себя пришла. "Ну, что ж, - говорит, - гости дорогие, умывайтесь с дороги, пообедаем... Устали, наверно, в поезде?" А Галю моя отвечает: "Летели мы, тату, на самолете..." И вот такая картина, представляешь?.. Сидим за столом, на столе закуски да выпивки, а мы ровно на вокзале поезда ждем: сложили руки на коленях и молчим... И опять Надя первая заговорила.

Строгая такая, бледная, а вроде спокойная: "Что же, - говорит, - Оксана Михайловна, ни я перед вами не виновата, ни вы передо мной. И Максим тоже перед нами не виноват. Так получилось. Любил он вас и любит".

Взглянул я тут на нее, а она меня глазами словно одернула: молчи, мол. "А первая, - говорит, - любовь не забывается. - И встала тут из-за стола. - Вот, - говорит, - и все. Не думайте, что легко мне это сказать, а надо..."

Сашка наш тут проснулся. Протер кулачонкамп глаза да ко мне на колени. Прижал я его к себе, матери не отдаю. А он огляделся, увидел у Гали моей вишенки на кофточке и к ней потянулся. "К тебе хочу", - лопочет.

Взяла его Галя на руки, смотрю, слезы глотает, а Сашке улыбается. Ровно солнышко в дождик... Тихо так в избе стало, один Сашка и лопочет, вишенки те пальцем трогает.

Тут Галю моя и спрашивает: "Мамо, когда домой поедем?"

У меня опять ровно горло перехватило... А Оксана посмотрела на нее, кивнула ласково. И говорит Наде:

"Спасибо тебе, добрая душа, за хорошее слово. И я тебе правду скажу. Вот как перед богом... Один он у меня был, один в сердце и останется... А сам-то пускай здесь живет. Дите-то совсем малое..." И заплакала тут. Тихонько, горько, одни только плечи и трясутся. Дочка к ней бросилась, я сижу - слова сказать не могу, располосовал бы сердце надвое! Дверь только, слышу, скрипнула, опомнился - Нади нет, и Сашку забрала... Уронил я голову, только и прошу: "Прости, Окся!" А она гладит меня по волосам: "За что, Максимушко? Видно, тебе два счастья на роду написано". Встала, чемоданчик свой раскрыла. "Угадай, - говорит, - какой я тебе подарок привезла? Всю войну ховала". И подает мне мою медаль "За трудовую доблесть"...

Потом, как в себя немножко пришли, - разобрались, как же мы друг дружку потеряли. Что скажешь?.. Все страшное, должно быть, просто получается. Как бомбить тогда нашу деревню стали - в степь они кинулись. Вернулись - немцы вошли, обо мне ни слуху ни духу. Начали тут коммунистов искать да вешать, обо мне дознавались. Решила Окся из деревни уйти. Три ночи шли. Сначала думали в соседней деревне остаться, узнал их там кто-то, она и поопасалась, Да и вспомнила о своей тетке дальней, с девчонок у нее не была, никто там ее не знает... Всю войну так и промытарила. Как освободили - писать начала, меня разыскивать. Все думала, в армии я.

Куда ни напишет - один ответ: такой-то не значится.

Съездила, повидала, что от Мпхайловки нашей осталось да назад и вернулась...

Я про свое рассказываю, она про свое. Дочка вспомнит что-нибудь, засмеется и замолкнет. Взглянет на нас с матерью, подбежит к окну и смотрит, смотрит... Вечером Надя с Сашкой пришла, с ужином начала хлопотать. Со стороны бы кто посмотрел, - правда, что гостей привечает. Хлопочет, на стол подает, с Оксаной да Галей словом когда перекинется, одни только брови в стрелку вытянулись... Посидели, спать пора. Оксана с Галей на диване обнялись, затихли, Надя с Сашкой на кровати, а я - у раскрытого окошка, до самого солнышка. Все пальцы за ночь табаком обсмолил...

Привез я их на вокзал, билеты купил. Стоим, помню, на перроне, пустыми словами перекидываемся. Поезд подошел, Окся и говорит: "Ну что ж, Максимушко. В войну мы с тобой не попрощались, давай хоть сейчас похорошему попрощаемся. Не забыл, - говорит, - как у нас спивали:

Коли разлучаються двое - За руки беруться вони...

Взяла меня за руки да прильнула!.. Обнял я дочку, выпустить боюсь, а у ней сердце, чую, как у подстреленной горлинки колотится... Эх, мужик, не приведи тебе господь свое дитя самому ж сиротой увидеть!..

Максим Петрович рывком встает, отворачивается.

- Солнце вон, - глухо говорит он.

Слева и справа от меня белеют воткнутые в песок окурки, словно редкие ежиные колючки, поодаль валяются две смятые пачки "Беломора". Слабо плещет о берег сонный Иртыш. Здесь, у песчаной кромки, вода голубая, дальше она кажется розовой, еще дальше - пурпурной, и там, прямо из этого тяжелого пурпура, в малиновом разливе поднимается горячее живое солнце.

- Искупаться, что ли?

Максим Петрович раздевается, садится рядом и, словно успокаивая сердце, потирает левую сторону груди.

- Пишут вот: ревность, ревность... Вот и думал я, что промеж нас все это как трещина ляжет. А Надя через месяц сама же и говорит: "Что ж ты письма дочке не напишешь? Отец!.." Чуткая, брат, душа у женщины - что струна вон!.. Купаться-то будешь?

- Да нет, не хочется что-то.

- Тогда подожди, вместе уж пойдем. Отсыпайся, а мне в район пора. Да про старика-то, говорю, Карла расспроси.

- Расспрошу, - машинально киваю я, смутно чувствуя, что писать, вероятно, надо не только о старике, по и о тех, кто заступил его место в жизни: о Карле Леонхардовиче, о Седове и, конечно же, о самом Максиме Петровиче. Обо всем том, что довелось мне узнать и услышать в эту ночь.

Максим Петрович трогает ногой воду, заходит по грудь и, ухнув, бросается в Иртыш. Вода на секунду смыкается и, бурля, расходится снова. Вынырнув, Максим Петрович заплывает на середину, поворачивает против течения, бьет сильными саженками упругий гребень быстрины.

- Давай лезь! - азартно несется над рекой.

Несколько минут спустя, натешившись, Максим Петрович плывет назад. Метрах в десяти от меня он останавливается - по шею в воде, трет мокро поблескивающую голову и идет к берегу, широкоплечий, мускулистый, бронзовый, словно вырастая с каждым шагом, и похоже, что сама зеленая глубь реки расступается перед ним.

* * *

Письмо коротенькое.

Я пробегаю первые строчки, плотные и четкие, и снова, кажется, слышу сдержанный дружеский голос:

"За поздравления - спасибо. Стараемся, брат, не все только сразу выходит. А размахнулись широко. Одной целины триста гектаров подняли никогда раньше столько пшеницы не снимали. Помнишь, не верил ты, что сад до села дотянем? Дотянули, и в ширину еще прихватили. Карл наш жив, но постарел здорово. На пенсию бы ему, да ни в какую не хочет.

Ну, про себя что рассказать? На здоровье пока не жалуюсь - собираюсь еще миру послужить. Два раза дедушкой успел стать: у Гали моей сын да дочка растут, приезжала недавно с мужем в отпуск. Оксана живет с ними...

Сашка кончает седьмой класс, с меня вытянулся. Мы тут с Надей дом себе новый поставили - приезжай на новоселье. Она тебе привет передает.

О том, что писать ты задумал, - не сказал я ей пока.

А по мне - что ж, пиши. Замени только как-нибудь фамилии наши да имена: неловко все-таки. Меня, к примеру, Максимом назвать можешь. Оксана когда-то думку имела, чтобы сын Максим у нас был... И еще вот что.

Ты в письме счастливым человеком меня зовешь. Не спорю. Только смотри, чтоб не получилось легко больно.

Человек за жизнь и напляшется и наплачется, а то, бывает, в книжках-то один пляс идет. Счастье мое, сам знаешь, - трудное..."

- Знаю, Максим Петрович, знаю! - вслух уверяю я своего далекого собеседника и снова, беспокоясь, начинаю перечитывать эту только что законченную повесть.

Ну что ж, иному тонкому стилисту, может, и резанет слух тяжелая фраза или грубое словцо, я все равно ничего не стану менять в ней. Слишком дорога она мне, да и не нуждаются ни в каких приукрашиваниях ее невыдуманные герои - наши современники, люди трудной судьбы и ясного сердца, люди простые и великие, каких множество, каков и сам ты, дорогой мой читатель!

Омск - Пенза

1960 г.