«Летят наши годы»

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

ЛЕТЯТ НАШИ ГОДЫ

Роман

1

Когда я выбегаю на перрон, скорый Москва - Ташкент уже смирнехонько стоит на пути.

Мягко постукивая, везет аккуратно уложенные посылки проворный автокар; неестественно крупными шагами носятся от киоска к киоску пассажиры в пижамах, прижимая к груди бутылки с кефиром и жареных куриц в промасленной бумаге; неторопливо плывет красная фуражка дежурного.

Юрка стоит у своего вагона, касаясь ногой огромного рыжего чемодана с накладными ремнями, и разговаривает с молоденькой проводницей. Лица его мне не видно, но это, конечно, Юрка. Высокий, в легком синем плаще, с копной все таких же черных, слегка вьющихся волос.

- Юрка!

Юрка вскрикивает, чемодан отлетает в сторону, и пока мы по-медвежьи обнимаемся, выворачивая друг другу руки, я разглядываю приятеля. По-азиатски загорелое, с желтизной, лицо, тронутые сединой виски, золотые коронки и совершенно прежние - из-под густых бровей - блестящие и темные, как переспелые вишни, глаза. Нет, кроме глаз, неизменными остались еще и добродушнейший курносый нос и широкие, расплывшиеся в улыбке, губы; стоит, кажется, смыть горячей водой этот крепкий, с желтинкой, загар, а с ним морщинки и изморозь на висках, заменить респектабельные коронки на молочные фасолины юношеских зубов, и Юрка снова станет таким, каким я знал его много лет назад.

- Узнал? - смеется Юрка и, так же пытливо оглядев меня, явно деликатничает: - Меняемся, старина, меняемся!...

Несколько минут спустя мы едем в такси; поглядывая по сторонам, Юрка с живым любопытством поторапливает:

- Ну, давай, давай - хвастай, что за Пенза твоя!

Я начинаю с самой высокой ноты: важный промышленный центр, химическое машиностроение, дизели, часы, велосипеды, крупное жилищное строительство... но машина свернула уже с центральной улицы, бегут деревянные домишки с палисадниками. Юрка посмеивается. Чудило такой, он судит по тому, что видит, а я рассказываю, имея в виду не только, какой город сейчас, но каким он был прежде и, главное, каким он должен стать вскоре.

- Нет, ничего город, - лукаво успокаивает Юрий. - -4 Правда, ничего!..

...Вот так, дорогие мои, погожим июльским утром встретил я своего приятеля, с которым закончили в 1939 году среднюю школу в городе Кузнецке, неподалеку от Пензы, и с тех пор ни разу не виделись. И сразу хочу предупредить, что моя повесть - всего-навсего простой, почти документальный рассказ об этой встрече и о других встречах, которые она вызвала. Рассказ о наших сверстниках, которых время свело когда-то под крышей 10-го класса "А" и затем разбросало по разным концам страны. Рассказ без добавлений и приукрашиваний - с хорошим и плохим, с большим и малым, с веселым и грустным, как все это испокон веков собирается под одним сводом, имя которому - жизнь...

Но продолжу по порядку.

Я несколько раз щелкаю в прихожей выключателем - он у нас что-то капризничает, Юрий знакомится с моими домочадцами, снимает плащ. В коричневом хорошо сшитом костюме, в белой сорочке и коричневом - в тон костюму - галстуке он кажется сейчас еще крупнее.

- Проходи, проходи, - тяну я его за руку.

- Подожди. - Юрка щелкает выключателем раз, другой, хмыкает. Хозяин! Давай отвертку.

- Да брось ты, идем.

- Давай, говорю, отвертку.

Повесив пиджак, Юрка поддергивает рукава сорочки, ловко вывинчивает шурупы.

- И не стыдно? - шепотом корит меня жена. - Безрукий совсем...

- Теперь порядок, - удовлетворенно объявляет Юрка; свет в прихожей дважды подряд загорается и гаснет.

Потом мы обедаем и, обманывая самих себя, шумно пьем коньяк, на две трети разбавленный минеральной водой: оба мы сердечники; Юрий отказался и от табака и сейчас украдкой втягивает широкими ноздрями жидкий дымок фильтрованных сигарет.

Ты хоть расскажи, где работаешь, кем, кто ты? - прошу я.

- Хм, сложный вопрос. Как бы тебе на него лучше ответить? - Юрка пытливо глядит на меня. - Работаю главным конструктором. Довольно далеко отсюда... Делаем вещи, которые, говоря фигурально, помогают тебе спокойно писать... - Словно извиняясь, приятель разводит рукой. - Все, дружище.

- Ну и шут с тобой! - как можно равнодушнее говорю я, в душе определенно досадуя: это всегда так заманчиво узнать о том, чего знать не полагается.

Все это, так сказать, подступы к главному разговору, который мы, не сговариваясь, приберегаем под конец.

- Выкладывай, кого из наших встречал? - спрашивает Юрий.

И вот мы отправляемся в увлекательное путешествие по собственной юности, с завидной легкостью пробегая туда и обратно по светлым мостам протяженностью в двадцать лет. Худощавые, подвижные, озорные, мы стоим у черной классной доски, танцуем старинные вальсы на новогоднем вечере, азартно спорим на комсомольских собраниях, а потом, взявшись за руки, всем десятым "А" идем бродить по ночному Кузнецку. Украдкой касаемся теплых локотков наших юных подружек, которые никогда не станут нашими женами; струятся в майском небе загадочные звезды, звенят в гулком весеннем воздухе незримые крылья наших помыслов и надежд...

- Стоп, стоп! - останавливается Юрий. - Фотография цела?

- Что за дурацкий вопрос! Конечно.

- Тащи сюда.

Отодвинув закуски и рюмки, мы кладем на стол большую, пожелтевшую по краям фотографию и, стукаясь лбами, начинаем разглядывать ее.

Фотограф расставил нас в четыре яруса. Позади стоят самые рослые ребята, в том числе и Юрий - гвардия нашего класса; затем - пониже, середнячок, в котором нахожусь и я, остроскулый, близоруко прищурившийся (фотографироваться в очках казалось стыдно), до смешного непохожий на нынешнего. В третьем ряду сидят педагоги, а еще ниже в самых непринужденных позах устроились девчата.

С теплым чувством разглядываем мы лица друзей, с которыми проучились десять лет и с которыми буйно планировали свое будущее. Ну, что же! Времени свойственно многое переиначивать по-своему; не у всех у нас жизнь сложилась так, как думалось, хотелось, иных уже и вовсе кет на свете, хотя нам, живым, только-только стукнуло по сорок. Особенно поредел наш гвардейский ряд...

Юрий всклень наливает две рюмки коньяку, поднимается.

- Давай, дружище, неразбавленного.

Выпив, Юрка отламывает половину таблетки валидола и, посасывая ее. задумчиво говорит:

- Валька Тетерев, Шура Борзов... Какие ребята были!

В белых рубашках с открытым воротом, чубатые и длинношеие, они стоят на фотографии рядом, и я никогда не поверю, что их нет. Страна наша огромная, не обойти, не объехать ее всю - просто живут они где-то очень далеко, также вспоминают нас, живых, и только по нелепой случайности не встретились мы за эти двадцать с лишним лет...

- А помнишь, - спрашивает Юрий. - "Рычаг второго рода, на нем два урода"?

- Что это?

- Шура Борзов нарисовал карикатуру, а ты подписал. Между прочим, одним из этих уродов, что на рычаге болтались, был я.

- Не помню, - честно признаюсь я.

- Ты кое-что и поважнее забыл, - говорит Юрий, только что полные улыбки глаза его смотрят на меня с любопытством.

- Например?

- Например, забыл о том, что на выпускном вечере пообещал написать книжку о нашем классе.

- Ну да?!

- Вот тебе и ну да! Поклялся еще.

- Что ж тут скажешь - самонадеянный я, выходит, мальчишка был.

- Тогда наверно, а сейчас бы вроде мог.

Юрка глядит на меня в упор. Я понимаю, что все это говорится уже всерьез, начинаю сердиться.

- Да ты представляешь, как это трудно?

- Догадываюсь.

- Догадываешься!.. Один в Москве, другой в АлмаАте, третий вообще черт знает где! Как всех повидать?

- Пиши, узнавай, езди, - невозмутимо отвечает Юрка. - В этом твое дело и состоит, так я понимаю.

- А многих уже и нет.

- И об этом нужно написать.

- У тебя, я вижу, на все готов ответ. Как по полочкам раскладываешь!

- Да не злись ты, - примиряюще улыбается Юрий, и снова какое-то неуловимое движение черных ресниц сгоняет с глаз улыбку. - Дело, конечно, хозяйское, я ведь просто так.

- Да и я ничего.

- Не подумай только, будто я про такую книгу потому говорю, что о ребятах прочесть хочется. Или о себе, допустим. Чепуха это, конечно. Ну, хорош наш класс был, и слава богу. Ты на это шире посмотри, и знаешь, что получится? Ого-го, получится!...

Юрий встает из-за стола, начинает ходить по комнате.

- . Я вот к тебе ехал, времени много. Валялся и размышлял. А получается вот что. В нашем-то классе, как в капле воды, - судьба нашего поколения. Вот в чем штука! Ты подумай: мальчишками ушли на войну, юность на войне прошла. Вернулись - доучивались, работали. Всего повидали. Поседели, свои ребята уже комсомольцы. А мы - в строю! Самые работники, в самой силе! Люди рожденья двадцатых годов - это, брат, тема!

- Трудная она, эта твоя тема.

- Сказал тоже! А легкое и без нас с тобой сделают.

Юрий останавливается у книжного шкафа, разглядывает корешки подписных изданий.

- Показал бы свои книги. Последние у меня есть, по ним тебя и разыскал. А прежних нет.

- Прежние и смотреть нечего.

- Ладно, старина, ладно, - смеется Юрий. - Не бурчи.

Он дотрагивается до ключа. Скрипнув, дверка шкафа раскрывается сама.

- Замок не работает?

- А шут его знает, кажется, нет.

Юрка осматривает дверку, недовольно крутит головой.

- Паз опустился. Тащи молоток и стамеску.

- Слушай, - прошу я, - не убивай ты меня своим трудолюбием.

- Дело не в трудолюбии, просто не люблю, когда непорядок. Давай молоток и стамеску.

- Да нет у меня ни молотка, ни стамески!

- Как же ты живешь? - впервые изумляется Юрка. - А гвозди чем заколачиваешь?

- Чем? Пестиком вон от ступы.

- Давай тогда пестик и отвертку.

Юрка вставляет в паз отвертку, потихоньку бьет по ней чугунным пестиком.

- Все.

Ключ в самом деле поворачивается теперь легко и беззвучно.

Юрка копается в книжках, откладывая некоторые отдельно на стул, приговаривает:

- А этой вот у меня нет. Как увижу твою новую книжку, раскрою, ну, думаю, про наших ребят, хоть немножко там. И - нет, нет...

- Опять заводишь?

- Не буду, не буду, - дурашливо пугается Юрка и, забыв обо мне, шелестит страницами.

Вот чертушка лобастый! Я только что закончил новую работу, мысленно готовился к длительному отдыху, так нет же - растревожил! Теперь мучайся, просыпайся и ложись с одной мыслью, накуривайся до обалдения, и ничего, может, не получится. К черту, не буду!.. А интересно, мог бы я что-нибудь написать о Юрке? Вон он сидит перед книжным шкафом на корточках коричневый галстук почти касается пола, - крупными, как у кузнеца, руками перекидывает страницы. Мог бы, наверно... В глаза снова бросается седина на его висках, загорелая, с желтинкой, кожа, и горячая волна нежности обдает сердце.

Славный ты человек, дружище мой дорогой! Как глупо, что мы так редко видимся, хотя в нашей быстротекущей жизни жить бы надо если не рядом, то вблизи хотя бы!..

Так мне хочется сказать Юрке, добавить еще какието хорошие, ласковые слова, но вместо этого я грубовато говорю:

- Ладно, закрывай библиотеку. Пойдем на воздух, побродим.

Возвращаемся мы затемно.

Во дворе пусто, золотятся окна на всех трех этажах нашего дома, тихонько шелестят разросшиеся по забору вьюны.

- Давай на лавочке посидим, - предлагает Юрий. - Уходились, ноги гудят.

- Давай.

- Слушай, - после некоторого молчания говорит Юрка, - я ведь тебе только о личном могу рассказать. Сам понимаешь.

- Конечно. А критики меня потом долбанут. Мелкая тема, копание...

- Разве книги для одних критиков пишутся?

- Смотри, какие ты все правильные вещи говоришь!

- Сорок лет, пора что-то и правильное говорить.

- Опять верно.

- Да ну тебя! - отмахивается Юрий и неуверенно спрашивает: - Слушай, а может, правда, не надо этого ничего, а? Я ведь так это, вообще, а ты сразу быка за рога.

- Нет уж, батенька, выкладывай, - мстительно говорю я. - Понимаешь, судьба поколения, важная тема. Не могу!

- Ты уж если правда писать будешь, так хоть фамилию измени. Назови, допустим, Васиным. Похоже, кто знает - поймет, а другим неважно. Ладно?

Юрка говорит неуверенно, просительно; полностью удовлетворенный, я великодушно соглашаюсь:

- Ладно. Васин так Васин.

- Ну вот, - облегченно вздыхает Юрий и замолкает, глядя, как по синему, лиловеющему на горизонте небу скатывается, догорая, звезда.

ВЕЧНА, КАК ЮНОСТЬ

- Ты как к Зойке относился? - проводив взглядом закатившуюся звезду, спрашивает Юрий.

- К Зойке? - вопрос повергает меня в изумление.

При чем Зойка? Да еще как я к ней относился? По-моему, никак. Один раз, когда мы все сидели в Пионерском парке, я побежал за ней, собираясь отплатить за что-то, догнал и, чтобы не вырвалась, крепко обхватил ее. Гибкая, как тростинка, Зойка каким-то неуловимым движением крутнулась в моих руках, ее зеленоватые глаза, большие и дразнящие, оказались у моих глаз.

- И что дальше? - спросила Зойка, ее маленькие пунцовые губы смеялись.

- Что дальше? Дальше ничего, - сконфуженно забормотал я и немедленно выпустил ее.

Зойка бросила на меня непонятный взгляд, поправила белую кофточку и неторопливо двинулась к беседке - высокая, длинноногая, с черной косой и такая тонкая в талин, что ее без труда можно было обхватить растопыренными пальцами.

- Никак я к ней не относился, - отвечаю я Юрке. - Л звал ее Змейкой.

- А я - Заикой, - дрогнувшим голосом говорит Юрий. - Видишь, две-три буквы, а разница большая...

- Подожди, подожди, да ведь тебе Маруся Климова нравилась?

- Ошибаешься. Это ты так по ревности считал, - усмехается Юрка, и снова голос его наполняется теплотой. - А я Зайку всегда любил. Помнишь, какая она красивая была?

- Змейка красивая? - в некотором замешательстве переспрашиваю я, и странно, что четко возникший з воображении образ стройной большеглазой девушки с белой стрункой пробора на голове и маленьким смеющимся ртом претерпевает через два десятилетня молниеносную перооценку. - Да, пожалуй...

- Очень красивая! - Юрка вздыхает. - Я ее поэтому и боялся. Думаю: что я рядом с ней?.. Ты помнишь, как она играла?

- Еще бы, хорошо помню.

- Выйдет на сцепу, только дотронется до клавиш, и вроде никого, кроме ее и рояля, больше и нет. А я сижу где-нибудь в уголочке, любуюсь и чувствую, каким сильным становлюсь. Вот, думаю, сейчас выбегу, схвачу ее вместе с роялем в охапку и унесу, куда глаза глядят!

Потом опомнюсь, вздрогну - не вслух ли уж думаю - и прямо в пот меня от страха. Ей ведь какую будущность обещали!..

- Где она сейчас, интересно? О ней вот я ничего не слышал.

- В Одессе, в музыкальном преподает. Консерваторию так и не кончила.

- А ты откуда знаешь?

- Знаю... - Юрий некоторое время молчит и признается: - Я ведь о ней многое знаю. Зато самого главного долго не знал... Поверишь - она ведь для меня вроде богини была. Вы, бывало, с ней все запросто, озорничаете, а я удивляюсь: да разве, мол, можно с ней так? Ты, наверно, не замечал, - я к ней и подойти-то боялся. Столкнусь случайно в классе и сразу в сторону отскакиваю, покраснею только. А ведь тихоней никогда не был!.. Сидел я впереди ее и вот извелся совсем. Кажется, что она в затылок мне смотрит, и чувствую, что уши у меня по-пдиотскп торчат. Трону их - горячие, большие, как лопухи...

- Ну это ты зря, - смеюсь я. - Унта у тебя обычные.

Самым ухатым у нас Витька Рожков был, помнишь?

- Помню... Не в ушах, конечно, дело, а в моем тогдашнем состоянии. Я ведь прекрасно понимал, что Зойка обо всем догадывается. Да что там догадывается - знает.

Девчонки в этом отношении наблюдательнее. Поэтому-то я вроде за Марусей и ухаживал, так что если ты на меня злился - зря. Мимикрия это была. И ведь интересно, что Зойка великолепно и это понимала. Стою я с Марусей, дурачимся, разговариваем - Зойка пройдет, усмехнется, и опять я, как рак, красный, прямо хоть сквозь землю проваливайся. Так ведь и в институт собрался ехать - ничего не сказал. Ты раньше меня уехал?

- Раньше.

- По-моему, тоже раньше, тебя-то на вокзале не было. Да если по правде, то и не знаю, кто провожал меня.

Никого, кроме Зайки, не видел. Сама пришла. Вся в белом, тихая, - и я ни слова, и она ни слова. Подала мне руку, а в руке, чувствую, записка. Стиснул я ее в кулаке, влетел в вагон, и все мне кажется, что на меня глядят, боюсь руку разжать. Потом в угол пробился, осмелился, смотрю пакетик, не больше вот спичечной коробки, а в ней Запкина карточка. Перевернул - наискосок написано: "Если хочешь - буду ждать". Представляешь - чуть не упал, ноги не держат! Опомнился, вылетел в тамбур - спрыгнуть хотел, а поезд уже к Евлашеву подходит!.. Ну, сам понимаешь, в каком настроении в Куйбышев заявился. Духом взыграл, крылья выросли! Боялся, что из-за этих крыльев экзамены завалю. Индустриальный - физику и математику готовить нужно, а я с утра Зайке письма строчу. Вот тут я ее первый раз Зайкой и назвал, случайно вывернулось. От детства, должно быть, - был у меня когда-то ручной зайчонок, пушистый, ласковый.

В темноте не видно, но чувствую, что Юрий улыбается. Улыбаюсь и я. Что трогает меня в этой нехитрой истории, почему я так внимательно слушаю ее? Может быть, потому, что позади, в юности, подобные простенькие истории были у каждого, и случайный разговор ненадолго вновь воскрешает их в памяти - у него, у меня, у тебя, читатель?..

- Отправил вот так одно письмо, другое, третье, - продолжает Юрий, - а ответа нет. Ну, я и взвинтился!

Обманула, надсмеялась! Назавтра первый экзамен, а мне в голову ничего не лезет. Ушел на Волгу, сел на берегу, и хоть белугой вой! Срежусь, думаю: завербуюсь на Камчатку - и пропадай все пропадом! Все равно без пее пет мне жизни. - Юрка смущепно крякает, косится на меня. - Ты не смейся только.

- Я не смеюсь, с чего ты взял?

- Вообще-то, наверно, смешно... Если в зеркало на себя посмотреть. Понимаешь, через всю жизнь мою прошла она. Сам не думал...

- Так и не ответила?

- Что ты, ответила! Пришел вечером в общежитие, а ребята говорят: пляши, письмо тебе. Эх, брат, какое это письмо было, - чудо!.. За один миг из самого несчастного в самого счастливого превратился! Пошел утром физику сдавать - пятерка. Да так на одних пятерках и прошел.

По-моему, я больше себя никогда таким счастливым не чувствовал. Представляешь - сдал экзамен, и на Волгу.

Это у Ив Монтана книжка так называется "Солнцем полна голова"?.. Вот и у меня так было. Брошусь в воду, плыву, а кругом солнце. В голове солнце, в глазах солнце, на воде солнце!..

- А ты сам писать не пробовал? - перебиваю я.

- Что? - Юрка хмыкает. - Уволь, пожалуйста, на нашу братию и тебя одного достаточно.

- Ладно, ладно - рассказывай.

- Дальше скучнее начинается, - вздыхает Юрки. - В письмах-то мы чуть не до женитьбы договорились, а встретиться довелось только через два года. После экзаменов съездил я в Кузнецк на неделю - Зайка была уже в Москве. Поступила в консерваторию, у тетки осталась.

Познакомился в этот раз с ее матерью. Серафима Алексеевна. Замечательная женщина, как сына меня приняла.

Вздыхала только: "Боже, какие вы еще молоденькие!"

Целый вечер просидел у нее. Карточки Зайкины показывала, чаем угощала, а уходить стал, поцеловала и говорит: "На зимние каникулы приезжай, тогда и встретитесь.

Учись, говорит, Юрочка, хорошенько". Ждал я этих каникул, как манны небесной! И не дождался. Зимой началась финская, я был неплохим лыжником, разряд имел. Ушел со студенческим добровольческим батальоном...

Вот говорят: чувство расстоянием и временем проверяется - правильно говорят, на себе убедился. Ребята надо мной в батальоне подтрунивали. Ни одной девушки, кроме Зайки, для меня не существовало. А ведь какие девчата боевые встречались! Поглядишь - нет, Зайка лучше. Письма дождусь, и вовсе праздник. Она мне тогда часто писала, чаще, чем я. По письмам-то я и узнал, какая она, Зайка. Умница оказалась. Не думай, что про одни чувства писала, - нет, об этом меньше всего. О Москве рассказывала, о новых подругах, и больше всего, кажется, о музыке. Не могу спокойно рояль слушать...

Легкий вздох, и снова спокойный, - может быть, с легким оттенком горечи - Юркин голос:

- Про финскую особенно рассказывать нечего: короткая и злая она была. Раза два поморозился, разок, при случае, руку поцарапало, - в общем, отделался благополучно. Только вместо того чтобы в институт вернуться, угодил на действительную, с запада уже и тогда порохом потягивать начало... Ты когда на фронт ушел?

- В сорок первом.

- Тогда нечего тебе обстановку объяснять. А я еще у самой границы служил, с первого дня в переплет попали... Пятились, пятились, а в конце сентября в окружении оказались. Да без малого восемь месяцев и расхлебывали эту кашу. Черт его знает, иной раз вспомнишь и сам удивляешься: как уцелел, как психом не стал?.. Было нас сначала двадцать три человека, а под конец четверо осталось. Грязные, вшивые, голодные. Как звери вот - заползем в какую нору и зализываем раны. Из медикаментов земля да кора березовая, случалось, что ею и кормились.

Дизентерия, цинга - зубы тогда, как горох, выплевывал.

Двенадцать зубов выплюнул. И дрались!.. Отобьемся вот так, свалишься где-нибудь в лесу, под дождиком, пошевелиться сил нет, и все равно Зайкины глаза перед тобой стоят. Сам уже почти не живой, а они живые... Прощаюсь я, бывало, с ней мысленно, прощаюсь, а она не прощается. Жить велела!..

Юрий переводит дыхание, сухо шуршит плащом.

- А потом еще хуже стало. Зима... Похоронил я одного дружка, второго, потом и вовсе один остался. Очнулся вот так однажды, прикинул - нехорошо как зверю умирать. Поднялся. На винтовку, как на костыль, опираюсь, в магазине два патрона осталось. И пошел. Увижу, думаю, хоть одного-двух кончу, а потом уж пусть на штыки поднимают, все легче будет... Свалился, должно быть, не помню, а очнулся в тепле, на печке. Нашла меня дочка лесника, матери сказала, а та уж на санках в сторожку доставила. Одним словом - очухался, в себя приходить начал... И тут, понимаешь, конфуз получился... Приглянулся я чем-то этой лесничихе. Я ей по гроб жизни, как говорят, благодарен был, а она все сама испортила. Муж в армии, бабенка она молодая, - ну и явилась однажды ко мно на печку... В одной рубашке. Жмется ко мне, а я от нее. "Дурачок, говорит, воина все спишет". Воина, говорю, может, и спишет, так я сам не спишу...

Преодолевая смущение, Юрий негромко смеется и, словно оправдываясь, объясняет:

- Необстрелянный, понимаешь, был да и все прочее...

В общем, в эту ночь ушел я из сторожки, хоть и слаб еще был. И тут улыбнулось мне мое солдатское счастье.

На десантников наших набрел. Первый раз тогда за всю войну заплакал!.. С ними и выходил. Заговоренный я, что ли, был, - сам не пойму. Из двенадцати нас трое только пробилось, и лейтенанта оставили. Ну, явились, дивизия чужая, ребятам - по Красной Звездочке, меня - в госпиталь. Малость подправили, дантисты мне рот железом набили - с месяц, наверное, после этого жевать не мог. И снова мне тут повезло - других окруженцев сразу на переформирование отправили, проверками всякими донимали, чуть не щупали, кто ты такой, а меня в часть зачислили. Помогло, конечно, что комсомольский билет и винтовку свою принес, да и опять же - с десантниками вышел. Вызвал меня командир дивизии, порасспрашивал, как да что, потом говорит: "Надо бы тебе, парень, на грудь что-нибудь повесить, да не могу. Верю, а не могу - неподтвержденные твои похождения. Но, говорит, наградить я тебя все равно награжу. Отправляем мы в Москву одну повую штуковину, что у фрицев отбили, - поедешь в охранной команде..." Вот и представь недавно только кору березовую грыз, снег глотал, с жизнью прощался - и сразу в Москву. Начало апреля - теплынь, народу полно, по радио "Лунную сонату" передают, а я в новенькой шинели и в сапогах, по сухому асфальту... Сам не верю!..

Ну, сдали мы свой фронтовой подарок в брезенте, определили нас в общежитие, накормили, говорят - сидите, ждите. А консерватория-то в Москве, разве усидишь! Улизнул. Два раза с комендантским патрулем объяснялся, чуть не пол-Москвы прошагал, и зря оказалось, Весь состав консерватории эвакуирован, так ничего и не добился.

А на следующий день привезли нас к генералу. Старый и веселый уж очень. Я еще, помню, удивился, с чего он такой веселый - сводка-то в этот день неважная была. А вечером понял: "В последний час" передали. Усадил он нас, руки всем пожал. "Молодцы, говорит, ребята, иптереснуго штуку привезли понравилась командованию!

И посему, говорит, получил я указание побаловать вас.

Вот ты, говорит, сосунок со стальными зубами, - показывает на меня пальцем и сам смеется, - ты, говорит, чего хочешь? Мамка есть?" Есть, говорю, товарищ генерал.

"Где?" В Куйбышеве, говорю, - она, кстати, в ту зиму, как я в институте учиться начал, переехала из Кузнецка.

"Так, в Куйбышеве, значит. Десять дней, спрашивает, туда и обратно, хватит тебе?" Тут уж я гаркнул! "Тише, тише, говорит, и без крику поедешь..." Здорово, а?

- Еще бы не здорово! - соглашаюсь я.

- Здорово! - повторяет Юрка и так довольно смеется, словно он только сию минуту получил свое необычное отпускное свидетельство. - От генерала прямо на вокзал. Влез в вагон и места себе не найду. Тащится, как черепаха, взял бы, кажется, да по шпалам, по шпалам! То о матери тревожусь - надумалась всякого за эти месяцы, пока писем не было, то о Зайке думаю. Где она? Может, с консерваторией эвакуировалась? Пока адрес узнаю, напишу да ответ получу - опять месяц-другой уйдет. Всякого, одним словом, за ночь надумался. Сначала-то я в Куйбышев планировал, а потом, на обратном пути, уже в Кузнецк. А тут стали к Кузнецку подъезжать, как пошли знакомые места - засобирался. Как же это, думаю, мимо проехать можно, а вдруг?.. Выскочил из вагона, бегу, и веришь - предчувствие: дома Зайка, дома!.. На крыльцо взбежал, давлю кнопку звонка - молчание, сердце только колотится!..

Сообразил - стучать начал. Вышла Серафима Алексеевна - одну руку на сердце, другой на меня, как на привидение, машет. "Юрочка!.." И тут слышу: "Мама, кто там?" Выходит моя Зайка - в халатике, косы распущены... Никогда ее такой красивой не видел!.. Увидела меня, прислонилась к стене и стоит как мел белая. Я к ней.

Зайка, говорю, это я, что с тобой? Бросилась ко мне, гладит меня по щекам, смеется, а у самой слезы по лицу бегут. И только одно твердит: "Ты живой!.. Ты жлвои!.."

Голос Юрки взволнованно рвется, он густо крякает.

- Вот такие, значит, дела... Оказывается, давно они меня похоронили. Постарался какой-то аккуратный писарек, прошлой осенью еще сообщил. Приехала Зайка из Москвы - писем от меня и тут нет, написала матери в Куйбышев, та и сообщила про похоронную. Хорошо, думаю, что матери-то письмо сразу написал. И радостно мне, помню, что сижу я рядом с Зайкой, рук ее из своих не выпускаю, и горько, что так быстро похоронила она меня!.. Рассказываю, как все было, - Зайка глаз с меня не спускает, Серафима Алексеевна снова в слезы. "Боже мой, что ж это делается!" Зайка взглянула на нее, да строго так: "Мама, прошу тебя..." Я еще удивился: сдала, думаю, Серафима Алексеевна. Вскочила, засуетилась: "Сидите, Зоенька, сидите, мне в магазин нужно, жиры нынче отоваривают..." Ушла, и словно подменили мою Зайку.

Бегает, с-чаем хлопочет, я ее за руки ловлю. Посиди, говорю, рядышком не слушает. В письмах-то я по тысяче раз целовал, а тут один раз не осмелюсь. Позавтракали, опять вскочила: пойдем гулять, и все. Стесняется, думаю, со мной вдвоем оставаться, пойдем... Вышли на улицу, и опять Зайка словно другая. Под руку взяла, прижимается, рассказывает, как она музыкальным кружком в детдоме руководит, шутит - другой человек будто. Глянул я на нее - а у ней глаза слез полны, не видит ничего. Ну, что ты, говорю, Зайка? "Не понимаешь? - говорит. - От счастья. Живой ты..." Я тут вспетушился: грудь колесом, веду Зайку через весь город, как жену свою, поглядываю кругом с гордостью!.. За город вышли - теплынь, солнце, на пригорках травка зеленая. И кажется, что и войны-то никакой нет и никогда не будет! Одно только напоминание о ней - что я в форме.

Зайка, говорю, кончится вот война, вернусь, придем мы с тобой сюда, и никуда уходить не нужно будет. Втроем только - ты, солнце да я, здорово?! Сжала она мою голову руками и смотрит. "Ничего, говорит, этого, Юра, не будет. Замужем я". Я еще засмеялся: не чуди, говорю, Зайка, мы еще не расписались. Можно бы, так я хоть сейчас! А у нее слезы как брызнут! "Неужели ты не понимаешь, что это правда? На, кричит, на!" Схватила мою руку - и на живот себе. А там стучит! "Поверил теперь?"

Да как упадет на землю, только плечи колотятся!..

Словно озябнув, Юрий запахивает полы плаща, я непроизвольно повторяю его движение.

- За всю войну, - негромко говорит Юрка, - меня один раз ранило тяжело. Помню только - ужасная боль и сразу погасло солнце... Так вот и тогда солнце погасло. Темно-темно в глазах... Потом просветлело, вижу - лежит плашмя моя Зайка: хочу до ее плеча дотронуться и Руку отдергиваю. Словно от железа раскаленного. Сказать что-нибудь хочу - тоже не могу: губы не слушаются... Заинька, спрашиваю, как же так?.. Села, обхватила руками лицо и раскачивается. "Не знаю, говорит, Юра, До сих пор не знаю. Ничего не знаю... Только одно знала - никого мне, кроме тебя, не надо! Ведь я как с ума сошла, когда про похоронную узнала. Пять месяцев как помешанная ходила. Не помнила, что делала. В таком состоянии, наверное, и на предложение согласилась. Все равно, мол, жизнь погублена". Кто ж он, спрашиваю?

"А не все ли равно", - отвечает. Да так, знаешь, равнодушно, тоскливо, что у меня волосы на голове зашевелились. Как же, думаю, она с ним жить может, страшно ведь это!.. "Из Москвы, рассказывает, вернулась, он у нас на квартире стоял. Летчик. Видела, что поглядывать он на меня начал, ухаживать, я ему, говорит, сразу сказала: бесполезно. А когда все это со мной началось, он как-то и подошел, на жалости сыграл..." Рассказывает вот так, а сама все раскачивается, раскачивается. Мне веришь, и больно вздохнуть не могу, и за нее страшно.

Зажмурюсь, думаю, сон это дурной, чудится. Взгляну - нет, не сон: Зайка, словно у нее зубы болят, качается, и я тут же - рву траву, отбрасываю, все пальцы вызеленил... И снова слышу, Зайка рассказывает: "Молодой, красивый, добрый, а чужой. Понимаешь - совсем чужой!.."

Зайка, Заинька, говорю, что же нам делать? Скажи!.. Подняла она голову и смотрит на меня. "Я, говорит, думала, ты скажешь, а ты меня спрашиваешь". И вдруг на шею мне, дрожит, как листок. "Увези меня, увези! На край света пойду! Только ты, только ты!.."

Сухо потрескивают в темноте Юркины пальцы, голос звучит задумчиво и горько:

- Сейчас бы я, вероятно, поступил по-другому. А тогда... Прижимаю ее одной рукой, а другой оттолкнуть хочется. Ты же, говорю, теперь не одна. Освободилась она из моих рук, смотрит на меня, а глаза такие огромные, огромные! "Ну, хочешь, говорит, и это я для тебя сделаю - от невинного избавлюсь?.." Все равно, говорю, тот между нами стоять будет. Не надо. "Да, говорит, ты прав, наверно". Поднялась, и так спокойно, спокойно: "Пойдем, говорит, Юра. Мама, наверно, тревожится". И тут я ничего не понял: свое только горе видел... Молча вернулись, вошли в дом, Зайка и говорит: "Мама, давай Юру покормим, ему сейчас ехать". Серафима Алексеевна только руками всплеснула. "Да как же, Зоенька?" А Зайка опять так же спокойно: "Мама, не надо". Подхватил я свой вещмешок, Зайка меня за руку. "Войди, говорит, посмотри".

Вошли мы в ее комнату, по сторонам две кровати, в простенке мой портрет в раме, с фотографии, наверно, увеличили. "Вот, говорит, как ни просил, оставила. И предупредила, что на всю жизнь оставлю". Рассказывает что-то, а я на кровати смотрю... "Теперь, говорит, идем.

По-моему, сейчас поезд на Куйбышев будет..." Пришли мы на вокзал, поезда нет. Зайка на перроне каких-то знакомых увидела, разговаривает, смеется, хоть и не в себе, вижу. Смех-то этот, наверно, и стегнул меня, как плеткой! Только-только товарняк тронулся, я за поручни да на платформу. "Юра, слышу, Юра!" Я только рукой махнул... Ты не устал еще слушать?

- Нет, нет, рассказывай!

- До конца еще не близко, - предупреждает Юрий. - Правда, ведь говорят - от себя не уедешь... Хотя и думал, что навсегда уехал... Ты веришь, что можно пролежать на трясущейся платформе часов пятнадцать без движения?

Ни о чем не думая? Я вот так и ехал. По-моему, человек за такие несколько часов больше постигает, чем иногда за несколько лет. В общем, и Куйбышев проехал бы, если б состав не остановили да железнодорожная охрана не тряхнула меня с платформы. Выбрался, озноб бьет, мокрый, - дождь, наверно, шел. А как очнулся, дошло, что к матери приехал, что увижу ее сейчас, - так все остальное вроде в сторону отлетело! Примчался на свою Красногвардейкую, стучу, стучу - не открывают. Вылетела из соседней квартиры девчушка - нос да две косички. "Вам кого?" - спрашивает. Ольгу Петровну, говорю. "Ольга Петровна на работе". Ладно, говорю, ждать буду, сажусь на ступеньки.

Девчушка эта посмотрела на меня, и глаза у нее, вижу, круглыми стали. "Послушайте, говорит, а вы случайно не Юра будете? То есть, простите, Юрий, не знаю, как дальше по отчеству?.." Правильно, Юра. Как хлопнет она себя ладошками по щекам! "Ой, как изумительно! Вы даже не знаете!.. Сейчас я вам комнату открою! Сейчас я за тетей Олей схожу! Сейчас я!.." Все прямо сию минуту получается! Ввела меня в комнату, с чайником носится, лопочет что-то, а я не слышу ничего. Подошел к своему столу и стою. Конспекты лежат, книги, ручка с обгрызенным кончиком, - все так, будто я только что с лекции вернулся. И тут слышу: "Тетя Оля!.." Оглядываюсь - мама.

"Сыночек, Юрочка!" и - в обморок. Ладно, подхватить успел. Перепугался, а она глаза открыла и уже смеется.

"Я так и знала! Всегда знала, что ты живой!.." - Юрий улыбается, растроганно говорит: - Чудо у меня мать!..

Оказалось, я-то раньше своего письма явился, оно только на следующий день пришло. И тут в ночь скрутило меня.

Мама после волнений слабенькая, капельки пьет, а я вовсе пластом, горю весь. Уложили меня. Аня - это две косички самые - пульс слушает, температуру меряет, порошки какие-то дает. "Боюсь, говорит, что у вас пневмония". Не до нее мне, а смешно. Девчонка, кнопка, важно так, бровки все хмурит. "Прошу, говорит, слушаться и не смеяться. Я в медицинском учусь". А на каком, спрашиваю, курсе? "Это, говорит, совершенно неважно. На первом. Зато, говорит, у меня интуиция". - Юрка улыбается. Интуиция!.. И ведь не ошиблась. Вызвали на следующий день врача, правильно - воспаление легких. Хотели в больницу положить, да некуда, переполнены. Так на Анкино попечение и оставили. Насчет интуиции судить не берусь, а вот обычного человеческого внимания, заботы - этого у Анки на десятерых бы хватило. Мама на телеграфе работала, на день ее подменили, а больше не могли. Вот Анка за мной по-соседски и ходила. Ходила-то, пожалуй, не то слово. Особенно первые дня два-три, пока мне плохо было. Ночью ли, днем очнусь - Анка тут, попить несет, съесть что-нибудь заставит. На станцию воровать уголь ходила - сыро еще в доме было. Да, вот еще, чуть не забыл! На третий или четвертый день мне что-то особенно худо было - кризис. Врач говорит, надо бы пенициллин, а достать его негде: в новинку он тогда был.

Анка и развернулась! В институт бегала, уговаривала, скандалила выпросила на кафедре немного. "Эх, говорит, будь у нас сейчас продукты раздобыла бы я этого пенициллина. Узнала я, с рук достать можно". Я про свой аттестат и вспомнил. Схватила его Анка и к коменданту - все, что положено, выдали. Под вечер является. Половина вещмешка продуктов и пенициллин есть. "Торговалась, говорит, как базарная тетка. Увидали ветчина в мешке, и подговариваются. А я им - шиш! Поправиться - сам съест, ему после болезни окрепнуть нужно". Вот такая, понимаешь, кнопка оказалась - выходила меня! И спасибо-то после такого не скажешь: мало. А про маму и говорить уж нечего. "И так, говорит, Анечка, люблю я тебя, а теперь ты мне - дочка". Правда, что после этого Анка и мне как сестренка стала. Начал было ей благодарности выкладывать - слушать не хочет! "Вот еще, ерунда какая! Чайник, вон, закипел..." А сама, между прочим, худенькая: одни глаза да нос на лице остались. Чем, думаю, такую отблагодарить? Оставили мы ей с мамой тайком ветчину эту спасенную, а уезжать стал, говорю: "Если, Анка, своего тебе братишки мало - считай и меня братом". - "Вот это, говорит, слова мужчины", - кнопкато! Чмокнула меня в щеку и - бегом...

В доме одно за другим гаснут два окна, Юрий некоторое время смотрит на них, молчит.

- Я ведь почему тебе об этом подробно рассказываю.

После Анки сам к людям внимательнее стал. Как ведь это много значит участие. Иногда - мелочь, пустяк совсем, а хорошо. Я словно согретый уезжал. А в поезде еще одну деталь вспомнил. Когда мне полегче стало, Анка раз и говорит: "Может, вам письмо написать надо, так напишите, я отнесу". Какое, спрашиваю, письмо? "Ну, какое-нибудь.

Вы, говорит, когда бредили, все Зайку какую-то звали".

Нет, говорю, зайчишка когда-то у меня был. Засмеялась и пальцем погрозила: "Ой, зайчишка-то этот - на двух ногах?" А мама, наверно, догадалась, что не все ладно:

только перед самым отъездом спросила, заезжал ли в Кузнецк. Рассказал ей все. Знаешь, что сказала? "И так, сынок, могло быть. В горе сердце женское податливое и глупое, - потом сама же исказнится..." С тем, дружище, в часть и вернулся. Да так до самой Победы и протопал.

Без особых приключений... От Зайки - ни слуху, ни духу, и я ей не писал. Хотя дня одного не прожил, чтобы не вспомнить. Писали мне только из Куйбышева - мама да Анка - изредка. Так ее сестренкой и начал считать. А незадолго до Победы получил неожиданное письмо от Зайки.

Коротенькое. Пишет, что с мужем развелась сразу же после моего отъезда, поступила в Одесскую консерваторию и живет там вдвоем с сынишкой. Сына, между прочим, назвала Юрием. Ну и приветы всякие, конечно... Не ответил... До сих пор, кстати, понять не могу: напиться, что ли, мне тогда, под настроение, хотелось, да пить не умею, - только спутался я тут с одной венгерочкой. Впервые... Так - без любви, без всего - ничего, кроме чувства неловкости перед собой. Вроде в отместку: и я, мол, так!

Да все равно - врал себе. Стыдно только, что человека обманывал, умница эта венгерочка была. Шара звали.

Сколько раз говорила: пан Юра, целуете меня, а думаете о другой. И сам понимал, что нехорошо. Если б можно было, наверно, и женился бы на ней тогда, из-за этого... Хорошо, что демобилизовали вскоре. Приехал домой...

- Подожди, ты хоть расскажи, воевал как?

- А чего ж рассказывать? Как все. Закончил войну в звании старшего сержанта. Предлагали ехать в офицерскую школу - отказался.

- Почему?

- Штатский я человек. Из-за института, конечно.

Зато уж и засел я потом за книги! С утра до ночи, не замечал, как месяцы летели. Весь отдых - когда Анка забежит, по спине стукнет: "Брейся, борода, да в кино идем, картина, говорят, хорошая". Сходим, и опять за книги. Летом подрабатывал на Волге, главным образом с грузчиками. Когда и осенью, по старой памяти, прихватывал. Жилось не больно легко, стипендия да мамина зарплата.

Одеваться хоть как-то надо было, невезучий, думаю, а все парень. Так все эти годы и прожили. Сейчас иногда оглянешься - хорошие годы, светлые какие-то. Молодость.

Институт, друзья новые, дома две души родные - мать да Анка. Дружили мы с ней. Как свободная минута - она к нам. В кино - вместе, на каток вместе. Интересно, что если ее кто-нибудь подхватит или я с институтскими девчонками катаюсь - не обижались никогда. Сама еще показывает: вот этот, говорит, мне записку прислал. Похохочем, и домой. Правда, как к сестренке к ней относился, еще вернее - как к мальчишке. Хотя она к этому времени изменилась уже - взрослая, интересная, на предпоследнем курсе была. А для мня - Анка да Анка.

Ты вот вспомни - парнями, бывало, денег, допустим, нет с девушкой в кино пойти. Со стыда сгоришь! А ей я запросто говорил: зовет куда-нибудь нет, погоди, мол, финансы поют романсы. И разговаривали обо всем совершенно откровенно; единственное, чего не касались, - Зайки, ни я о ней ни слова, ни она. Хотя, по-моему, и помнила, как я Зайку в бреду звал. И мама к ней, как к дочке, относилась. Чуть что: "Ани что-то долго нет, не заходила?" Пирог когда испечет, первым делом: "Беги, зови, что за пирог без гостей". Я и не заметил, как она институт кончила. Да не просто хорошо - с отличием. Пошли к ним на прощальный вечер, в институт, назад идем смотрю, не в себе Анка. Ты что такая, спрашиваю? "Не понимаешь? - говорит. - Уезжать грустно. Далеко ведь, Казахстан. Когда теперь увидимся?" Как когда, мол? В отпуск приедешь. "Ой, говорит, долго как!.."

Дошли до дома, я у своей двери, она - у своей, а двери-то рядом. Ну говорю, товарищ доктор, спокойной ночи! Завтра провожать приду. Подала она руку и придержала мою. "А больше, говорит, ты мне ничего не скажешь?"

Чего ж еще, спрашиваю? Вроде все. "Да я шучу, говорит, конечно, все. Спокойной ночи". Вошел я к себе - мама в ночную работает, пусто. Лег - не спится. И, правда, кажется, забыл Анке что-то сказать на прощание. Может, думаю, о том, что она нам с матерью как родная? Нет, не то, сама она об этом знает... И представь же себе такую глупость: не сумел на вокзал приехать. Назначили заседание комитета комсомола - персональное дело слушали, уйти нельзя, позвонить неоткуда. Заседание кончили, смотрю - с полчаса как поезд ушел. Ну, и прямо домой. Тут мама с вокзала пришла, она-то все вовремя всегда успевает, не то что я. "Нехорошо, говорит, сынок, получилось.

Обидел ты нашу Аню". Объяснил ей все, - головой качает, поддакивает, и все равно свое. "Все так, говорит, а все одно нехорошо. Знаешь, ее сколько провожало? Толпа целая, одного тебя не было. И тут про тебя не забыла. Защищает - некогда ему, говорит, а в глазах-то все одно, вижу, - обида..." Начал что-то маме рассказывать, - рукой махнула. "Лягу, говорит, расстроилась я нынче что-то".

Через день-два я, признаться, забыл про все это, а с педелю прошло, и чувствую, что не хватает мне Анки. В кино - не с кем, на каток - не с кем, поболтать - опять вроде не с кем. Раньше, случалось, в кино втроем ходили - с мамой. А тут позвал, - обиделась даже. "Что за кино? И без кино за смену устала..." Понимаешь, какая история?..

- Понимаю, - улыбаясь, отвечаю я, хотя очевидно, что ответ для рассказчика не важен.

- Я даже растерялся. Как же, думаю, так получается? Зайку-то ведь я не забыл, а об Анке скучаю. А может, думаю, забыл? Нет. Глаза закрою, и опять она передо мной, как наяву. Смотрит на меня и опять все те же слова говорит: "Я думала, ты мне скажешь, что делать, а ты меня сам спрашиваешь..." Нет, думаю, не забыть этого!

Просто привык к Анке как к товарищу, а теперь скучаю.

Пройдет, дескать... И не прошло. Чем дальше - тем больше скучаю. Насилу письма дождался. Сначала даже не обратил внимания, что письмо-то маме, а не мне. В конце только приписка: "Как живешь, Борода?" Это она меня звала, когда я небритым был. Кинулся ей письмо писать - не получается. Что-то новое между нами возникает; начну в том тоне, как раньше разговаривали, не могу, рву. Так и стали приветами через маму обмениваться. До самой зимы тянулось. А тут и у нас на курсе о распределении поговаривать стали. В общежитии одна свадьба за другой. Вернулся я вот так раз вечером домой тоска. Мать сидит - носки штопает, старенькая уже. Подошел к зеркалу, глянул на себя - залысины обозначаются, двадцать шестой к концу подходит. Мама, говорю, а если я на Анке женюсь? Взглянула на меня изпод очков, и опять за штопку. "В таких, говорит, делах советчиков нет. А если и найдутся, так тоже не слушай.

Одно только присоветую: не путай жалость с любовью".

Что ты, говорю, мама! Какая жалость! Самого мне себя жалко. Тоскую я без Анки!.. Поглядел бы, что тут с моей старушкой сделалось! - Юрка тихо смеется. - Носки долой, разволновалась, бегает, как молоденькая: "Ох, да если бы, говорит, да я бы не знаю какая счастливая была! Никакой другой невестки мне не надо!" Думка-то у нее, оказывается, давно такая была, и ни разу не проговорилась. Одним словом, чуть не всю ночь протолковали мы с ней: а утром я уже в самолете летел.

- Лихо! - улыбаюсь я.

- Участь всех тяжелодумов, - смеется и приятель. - Решаю долго, делаю быстро. Прилетел в Акмолинск, с самолета на поезд, с поезда на машину. А морозище - ужас! Хотя ты Казахстан лучше меня знаешь.

- Памятные места.

- Приехали - темно, метель. Сугробы да глиняные мазанки, собак, и тех не видно. Машина-то дальше шла - спрыгнул, по колено в снегу, в ботиночках. Куда идти - не знаю. И тут вот я понял, что такое казахское гостеприимство. Постучал в первую же мазанку - ввели меня на свет, в тепло и заохали. Аи бай, замерз совсем! Раздевайся, чай горячий пей, скоро бесбармак поспеет. Кто я, откуда - ничего не спросили!

- Правильно, - человек с дороги, гость.

- Я, говорю, к доктору, спасибо. Где она жпвет? Тут они вроде еще ласковей стали. Аи бай, к Анне Петровне!

Золотой человек Анна Петровна! Кто ей будешь? Знакомый или мужик ее? Чуть не всей семьей провожать пошли. Хотя и нужды в этом никакой не было: до медучастка оказалось - рукой подать. Такая же мазанка, разве немного других побольше. Ну, в общем, ахнула Анка!.. Стоит, глаза сияют, а не верит. "Ты?" Я, говорю, "Откуда?" Из Куйбышева, мол. "А зачем?" К тебе. "Ой, сумасшедший!.." Чудесно, одним словом, получилось!..

А утром - в район, в райздрав. Заведующий казах, пожилой уже. Симпатичнейший мужик. Выслушал нашу просьбу - семь дней отпуска, в Куйбышев слетать, свадьбу устроить, - языком зацокал. "Аи бай, как нехорошо! Зачем доктор чужой муж? У нас джигитов нет? Посмотри, брат в редакции работает, стихи какие пишет!

Мухтар Ауэзов будет. Абай Кунанбаев будет!" А сам прищурился, смеется. Подписал заявление. "На, доктор, пускаю, совсем - и думать не смей. Любит - пускай сюда едет!.." Пришлось держать слово - через неделю проводили мы Анку обратно, и сел я за диплом. Не хвалюсь - защитил неплохо, за диплом еще один диплом получил - .

почетный, с московской выставки. Просился в Казахстан - не пустили, на ГЭС направили. Так Анке и пришлось оттуда уезжать - до сих пор аул свой вспоминает.

Вернулась, и вскоре стал я впервые папашей - Вовка, сын. Жалко, что карточки с собой нет, поглядел бы, что за парень!..

Решив, что рассказ закончен и смутно испытывая какое-то разочарование, я спрашиваю:

- А как же ты в Средней Азии оказался?

- Как? - Юрий еще занят какими-то своими мыслями и отвечает не сразу. Да это все нехитро. Вызвали однажды в Москву, предложили поехать на новое производство. Я согласился. И не жалею, кстати. Ново и очень интересно.

- Послушай, я думаю, никаких это тайн не касается. Опасно это для здоровья?

- Опасно ли?.. Да, по-моему, нет. Следят ведь у нас за этим. Я тебе на это, знаешь, что скажу? А на кой черт здоровье, если оно никому не отдается? Ни на что не расходуется?

- Это так, конечно.

- Так вот, - неожиданно говорит Юрка, - перед самым отъездом в Азию Зайка приехала в Куйбышев.

- Зачем?

- Зачем... Про это я тебе весь вечер и рассказываю... Сижу однажды дома, заехал зачем-то, мама сАнкой на работе, Вовка в садике. Телефонный звонок. "Здравствуй, Юра..." У меня чуть трубка из рук не выпала! Все вроде давно улеглось, притупилось, и вдруг - ее голос!..

Стиснуло у меня сердце, дышу в трубку, а ответить не могу... Вечером, прямо с работы, - в "Жигули", это гостиница так называется. Я на лестницу, а Зайка навстречу, с лестницы спускается. Еще красивее стала. Все такая же стройная, высокая, в черном платье, и косы все те же.

В те годы прически всякие мудреные делать начали, а у нее - косы... Взял я ее руку и держу. Смотрю на нее во все глаза. И она смотрит. Представляешь - ни улыбки, ни слова, ничего. Стоим и молчим... Потом Зайка говорит: "Пойдем отсюда, люди смотрят!" Вышли на улицу - вечер, толпы нарядные. "Покажи, говорит, мне Юра Волгу". Идем и опять молчим. Вышли на набережную, лодку взяли, бью веслами, словно за нами гонятся. Зайка на корме притихла. Выгреб я на середину, Зайка говорит:

"Брось весла, посидим". С набережной музыка, огни, а тут только вода черная да звезды в ней покачиваются...

Вскочила Зайка, да ко мне, чуть лодка не перевернулась.

"Юрка, родной, не гони ты меня!.." Стиснул я ее, прижал к груди, и кажется, что ничего больше не осталось. Ни города в огнях, ни Волги, ни земли - ничего. Она да я!..

Мне становится почему-то зябко, Юрка стесненно покашливает.

- Да!.. Условились, что завтра приеду к ней днем и обо всем договоримся. Я даже в гостиницу не зашел, проводил только. Постояли, Зайка щеки моей коснулась.

"Иди, говорит, Юра". Прихожу домой, мать и Вовка спят, Анка сидит работает. Диссертацию она готовить начала.

"Что так поздно?" - спрашивает. Задержался, говорю.

Сел напротив, смотрю на нее. "От тебя, говорит, какимито духами пахнет". Сказала так, машинально, и голову подняла. Смотрит на меня и бледнеет. "Она?" Она, говорю, Анка. Голову только руками обхватила... "Ну что ж, говорит, Юра. Я всегда это знала. И боялась всегда". Чего ты, говорю, боялась? Не обманывал я тебя!.. "Подожди, говорит, Юра. Помолчи". Заходила, слышу, моя Анка по комнате. Потом остановилась. "Давай, говорит, так решим. Я вернусь в Казахстан. Конечно, с Вовкой, хотя это тебе и трудно будет". Да ты, говорю, понимаешь, что ты говоришь?! "Все, говорит, понимаю. Только тише: маму разбудишь". Взглянул я на нее - бледная стоит, а спокойная.

Даже улыбнуться пытается. Вся такая ясная, открытая.

Боже мой, думаю, да что я делаю! Анка, говорю, родыущая ты моя! Да разве я тебя с Вовкой на кого-нибудь променяю! Дурак я, кретин, прости ты меня! "Честность, говорит, Юра, всегда лучше лжи..." Хорошо мы тогда с ней поговорили! По-моему, так и не уснули тогда. Утром разошлись на работу как ни в чем не бывало. Анка ни единым словом ничего не напомнила. "До вечера!" - и рукой помахала. А мама так, кажется, ничего и не заметила... Отвел я Вовку в садик и - в гостиницу. Вошел и сразу с порога: Зайка, извини меня. "А я, говорит, только тебя ждала - попрощаться. Вон смотри", - и на собранный чемодан показывает. Усмехается. И тоже вижу, ночь не спала - сине под глазами. Откуда ж, спрашиваю, ты знала? "Смешной ты, говорит, Юрка, хотя и взрослый вроде. Если б решил, вчера б еще остался. Проводишь меня на вокзал?.."

- Умница она все-таки, - признательно говорит Юрка. - Умнее, брат, женщины нас. Сердце у них мудрее...

Приехали на вокзал, стоим на перроне, о каких-то пустяках разговариваем. А уж когда отправление дали, Зайка мне на прощание и сказала: "Виновата я перед тобой, а то не отступилась бы, Юрка. - Говорит, а глаза у нее темные, темные! - Знаешь, говорит, о чем я ночью пожалела? Что лодка наша посредине Волги не перевернулась..." С тех пор я больше ее и не видел. Знаю, что живет в Одессе. В прошлом году вышла замуж. Очень бы хотелось повидать ее. Просто так, конечно...

- Не забыл?

- И не забуду, дружище, - устало и убежденно отвечает Юрий. - Все это как юность, наверно, - навсегда...

2

От Пензы до Кузнецка - сто двадцать километров.

Мы сидим в вагоне пригородного поезда, Юрий неотрывно смотрит в окно, за которым бегут сосны и березки, косо скользят утыканные воробышками телеграфные провода. Мелькают станции с простыми и звучными названиями Леонидовка, Шнаево, Асеевка. Станции эти мне хорошо знакомы, но каждый раз, когда за окном проплывают крохотное пятнышко перрона, грачи на тополях и, поодаль, селение, - кажется, будто опять прошло мимо тебя что-то важное и неповторимое, будто остались там, вдалеке, люди, которых никогда уже не узнаешь...

- Я где-то видел разъезд Разлука, - говорит Юрий.

- Есть даже такая книжка. "Разъезд Разлука".

- Да ну? - Приятель на секунду оживляется и снова смотрит в окно. Я понимаю его: на курорт, с которого он сейчас возвращается, Юрий летел самолетом, много лет не проезжал здесь, и сейчас, хотя до Кузнецка еще не близко, чудится, что вот-вот - то ли за этим лесом, то ли за тем пригорком - откроется город нашей юности.

- Понимаешь, - говорит Юрий, - не могу отделаться от ощущения. Вот, кажется, сойдем сейчас на вокзале и снова станем ребятишками. В школу пойдем! И Валька Тетерев с Сашей Борзовым придут.

- Да... Эти уже никогда не придут.

- Жили люди - и нет людей. - Юрий глубоко вздыхает. - Где погибли, как погибли - ничего не знаем.

- Это-то как раз известно.

- Что известно? - Юрий вскидывает голову. Откуда тебе известно?

- Вовка Серегин рассказывал.

- Чего ж ты молчал?

- Думал, что сам знаешь, - оправдываюсь я. - Погоди, в каком же это году было? Да в сорок девятом...

Правильно, в сорок девятом.

ЖИЛИ ТАКИЕ РЕБЯТА

Я так же ехал в Кузнецк, только с противоположной стороны. Из Омска, где жил тогда.

Ехал, собственно говоря, в Москву - впервые в жизни, на совещание в Союз писателей - тоже впервые в жизни, и все-таки решил на несколько часов остановиться в Кузнецке. Решил внезапно, случайно выяснив, что мой поезд прибудет в Кузнецк вечером, а следующий на Москву уйдет ночью; тут же, на вокзале, дал телеграмму Вовке Серегину - единственному из наших ребят, кто, по моим сведениям, остался в Кузнецке.

Ехал и так же, как сейчас Юрий, смотрел в окно - на все, что неслось навстречу, мелькало, заслоняя на секунду толстое, наполовину запорошенное снегом окно, и в следующую минуту исчезало позади. На хвойные леса, утонувшие в голубых сугробах, на маленькие станции с людными привокзальными базарами, на мальчишек, черными капельками слетающих с сахарных гор на лыжах...

Не знаю почему, но в этот раз дорога навела меня на мысли, которые прежде не приходили в голову. Например, о том, что до тридцати лет, торопясь жить и знать, мы никогда не находим минуты оглянуться назад; что в том, пока еще недалеком прошлом и стремительно уходящем нынешнем, ненасытно поторапливаемом вдобавок, остается и нечто неповторимое, ненадолго выдаваемое человеку один раз на всю жизнь; что, наконец, все это - полнота сил, свежесть чувств, душевная чистота - с пронзительной ясностью и точностью оценится, увы, тогда, когда слишком далеко от начальной станции уйдет твой скорый поезд...

После Куйбышева я начал выходить на каждой станции и возвращаться в вагон с последним звонком: все уже казалось знакомым и близким.

На перроне в Сызрани столкнулся с человеком в дымчатой пыжиковой шапке, в черном пальто и белых бурках. Случайно встретились взглядами. Человек тут же отвернулся, но я успел заметить, что лицо его с серыми глазами, полными красными губами и черными холеными усиками очень знакомо. Вот только усики...

- Николай! Гущин! - заорал я, кажется, еще раньше чем окончательно узнал его.

Гущин вздрогнул и как-то странно медленно, словно колеблясь, оглянулся.

- А, здорово, - довольно равнодушно кивнул он, от него попахивало водкой.

- А я тебя сразу узнал! - стискивая руку Гущина, возбужденно говорил я. - Вот здорово! Ты в Кузнецк?

- В Кузнецк. А ты?

- Я тоже, правда, проездом. Не утерпел. Понимаешь, тринадцать лет не был!

Серые, без улыбки, глаза Гущина повеселели.

- Ты в каком вагоне? - В шестом.

- Соседи - я в четвертом. - Гущин оглянулся. Ты извини, я сейчас пойду. У нас все разошлись, надо за вещами доглядеть. А тронемся - загляну к тебе. Идет? Прихвачу чего надо.

- Конечно! О знакомых расскажешь. Я ведь ни о ком не знаю.

- Ладно, договорились. - Гущин махнул рукой и быстро пошел к поезду.

Купив в буфете бутылку вина, я возвратился в купе; поезд тут же тронулся.

- Знакомого встретил, - объяснил я соседу по купе свои приготовления.

Учились мы с Гущиным в разных школах, особо не приятельствовали, но какое это имело значение! Земляк, ровесник. Тем более что я его хорошо помнил.

Повадился он к нам ходить с весны - играть в волейбол. Мы подозревали, что ему приглянулся кто-то из наших девчат, но человек он был скрытный, и выяснить так ничего и не удалось. Зато играл он великолепно, и принимали его всегда охотно.

Как сейчас вижу - мяч уже летает над сеткой, когда появляется Николай Гущин. Высокий, черночубый, он становится на судейское место; резко и властно посвистывает алюминиевый свисток. Команды Гущина принимаются без возражений.

Кончается игра, проигравших выбрасывают "на мыло", и Гущин уверенно занимает место на площадке.

Играл он спокойно, без суеты, с какой-то небрежной ленцой принимая мячи - до тех пор, пока не оказывался справа у сетки. И тут он преображался. Вот ему подали мяч, Гущин подпрыгивает, взлетая над сеткой едва ли не до пояса, и, прикусив губу, бьет. Бьет тем мертвым ударом, который редко кому удается взять. Обычно такой смельчак, отряхивая от песка колени, сконфуженно чертыхается...

Поезд между тем промахнул одну станцию, другую, а Гущин все не приходил. Я отправился за ним.

Узкий коридор купированного вагона был пуст: время обеденное.

- Кого, гражданин, ищете? - спросила проводница.

- Товарища, в вашем вагоне едет. Да вот что-то не видно.

- Куда едет?

- В Кузнецк.

- До Кузнецка у меня никого нет. Один сейчас в Сызрани сошел, так он до Харькова ехал. Встретил, что ли, кого-то...

- Как яле так? - Я растерялся. В бурках он, в черном пальто. Усики у него еще...

- Вы кого спрашиваете? - заинтересовался седоватый полковник, выглянувший из первого купе.

- Товарища, - снова принялся объяснять я.

- Вот я и услышал про бурки и усики, - улыбнулся полковник. - Сошел он в Сызрани. Прибежал, говорит - товарища встретил, остановлюсь. На ходу так и спрыгнул.

Мы с ним от самого Челябинска едем. Компанейский товарищ!

- Ничего не понимаю. - Я обескураженно развел руками. - Николай сам говорил...

- А вот звать-то его не Николаем, - поправил полковник. - Александром Александровичем звать.

- Ну что вы мне говорите, когда мы с ним из одного города!

- Не знаю, пе знаю, может, тогда кто другой. А этот Александр Александрович. На память пока, слава богу, не жалуюсь. - Полковник сказал это с некоторой обидой. - В домино двое суток стучали. Александр Александрович.

Председатель промысловой артели, из Челябинска. И усики есть, и в бурках - это точно, молодой человек.

- Посторонитесь, гражданин, чай буду разносить, - прервала нас проводница, бросив на меня не очень-то дружелюбный взгляд.

Курьезный случай с Гущиным сразу же вылетел у меня из головы, едва я увидел на кузнецком перроне Вовку Серегина.

В черном кожаном пальто с поднятым воротником, в кожаной шапке, коренастый и круглый, он катился, словно шарик, что-то крича и жестикулируя.

Через минуту мы сидели уже в потрепанном "газике", хлопавшем на ветру линялым брезентом; пытаясь отчистить кожаной рукавичкой заиндевевшее стекло, Вовка с места в карьер принялся меня отчитывать.

- Подумаешь - некогда ему! Да опоздай ты на свое дурацкое совещание. Лев Толстой ни на какие совещания не ездил, а Толстым был. Как хочешь, а это свинство!

И еще говорит!..

Я, кстати, ничего не говорил, не оправдывался - просто с удовольствием поглядывал на полное розовощекое лицо Вовки, добродушное даже сейчас, когда он ругался.

Он остался все таким же, непривычным выглядел только xpoм, в который он был затянут, и казалось странным, что это не прежний Вовка-десятиклассник, а главный бухгалтер одной из крупнейших в стране обувных фабрик.

В ту пору нам не было еще и тридцати, каждая такая встреча, когда выяснялось, что твой сверстник уже ктото, уже чего-то достиг, не просто радовала, но и ошеломляла. Это теперь, на пятом десятке, отвыкаешь удивляться. Недавно я встретил в Сибири кузнечашша, долго и тепло пожимал ему руку, радуясь знакомому человеку, и только мельком скользнул взглядом по его широким генеральским погонам. Ну, генерал и генерал, - эка невпдаль!..

- Вылезай, прибыли! - скомандовал Вовка Серегин, выпрыгнув из машины и постукивая по утрамбованному снегу хромовыми сапожками.

Встретила нас жена Серегина - Муся, невысокая и плотная, как и муж, чем-то даже похожая на него и лицом.

- А я уж вас заждалась, - певуче сказала она, и все мои опасения, что буду хозяйке в тягость, сразу же улетучились.

В небольшой квартире Серегиных было по-особому уютно, как это может быть только в деревянном доме, когда снаружи потрескивают от мороза бревенчатые стены и гулко, постреливая, гудит в печке огонь.

Муся сразу же усадила нас за стол, заставленный закусками, и продолжала пополнять его, без устали убегая и возвращаясь. Пока Вовка священнодействовал с бутылками, я принялся расспрашивать о ребятах.

- Потом, потом, - отмахнулся Вовка. - Ну-ка, держи ревизорскую!

- А хозяйке почему не налил? - запротестовал я, заметив, что Муся наливала себе в рюмку фруктовую воду.

- Нельзя мне, - покраснела Муся.

- Ты ее такими вопросами не смущай, - засмеялся Вовка, ласково взглянув на жену.

- Да, Вовка, - вспомнил я. - Знаешь, кого я нынче в поезде встретил? Гущина.

- Что?!

Серегин с треском поставил рюмку, расплескав вино по скатерти. Муся, укоризненно взглянув на мужа, посыпала пятно солью.

- Ну что, что? Гущина, говорю, встретил.

- Да по этому гаду давно петля плачет! Где ты его видел?

Я коротко объяснил, как встретил и потерял Гущина.

Вовка заходил по комнате.

- Ушел! Опять ушел!

- Да о чем ты? - перебил я, ничего не понимая. - Откуда он ушел? Почему он - гад?

- Гадина! - жестко повторил Серегин. Розовощекое лицо его от ненависти побледнело. - Сашу Борзова и Вальку Тетерева немцам продал!

- Вовка! - Я но мог поверить ему. - Что ты говоришь?..

Все это прозвучало как дикий бред, и тем ярче, как при мгновенной ослепительной вспышке, увидел я наших ребят. Саша Борзов каким-то очень чистым голосом спросил:

- Что задумались, хлопцы?..

Сначала я увидел его руки - мужественные и изящные, с длинными тонкими пальцами, руки музыканта и художника. За одни такие руки человека можно называть красавцем, а у Саши, под стать им, была и гибкая фигура, и нежное, как у девушки, лицо, с резко, по-мужски очерченными губами, широко раскрытые серые глаза, глядящие на мир удивленно и радостно. Руки его я никогда не видел без дела - они то постукивали мелком, покрывая черное поле доски ровными строчками алгебраических формул, то - чаще всего, и это было их любимым занятием, - легко несли черный карандаш по плотному ватману. На бумаге, из каких-то небрежных и смелых линий и штрихов, возникали наши потешные физиономии или огромная, как чернильная клякса, родинка на лысине преподавателя немецкого языка; сколько раз, взглянув на такой мгновенный набросок, невольно фыркали мы во время урока. Но это забава, дома Саша писал маслом; у него был зоркий глаз, твердая рука и доброе сердце - великолепные пейзажи и этюды, получавшие высокие оценки на московских выставках молодых художников, являли собой чудесный сплав всех этих качеств. Саше Борзову как художнику прочили блестящее будущее, в московскую школу живописи он был принят вне конкурса. Надо ли говорить, что наша школьная стенная газета, которая несколько лет подряд оформлялась Борзовым, считалась лучшей в городе.

В десятом классе Саша Борзов оставался, пожалуй, единственным, кто не переболел поветрием юношеской любви. И, возможно, поэтому-то девчата не только десятого "А", но и двух других параллельных классов особенно часто дарили Сашу своими признаниями. Как сейчас вижу: с пунцовыми щеками Борзов сидит за столом, хмурит брови и недовольно постукивает пальцами.

- Сашка, опять записку получил? - подкатываемся мы, причем некоторыми из нас движет не только любопытство, но и жгучая ревность.

- Получил, - вздыхает Саша.

- От кого?

- Ну вот еще! - говорит он и, словно спохватившись, торопливо рвет записку на мелкие клочки, в довершение прячет обрывки в карман...

Так же отчетливо, до мельчайших деталей, до каждой веснушки-звездочки на вздернутом носу я вижу Вальку Тетерева.

Невысокий, скорее даже маленький, узкоплечий, с огромной рыжей шевелюрой, конопатый, он надевает очки в черной роговой оправе и сразу становится похожим на профессора в карикатуре. И он бы обязательно стал настоящим профессором, имя которого - верю в это! - с глубоким почтением произносилось бы в стенах любого университета.

Валька Тетерев был математической звездой нашей школы. У него была феноменальная память и острый ум, не терпящий безделья. Очень любил физику и химию, самостоятельно ставил мудреные опыты и постоянно ходил с красными, обожженными кислотой и щелочью руками.

Математиком он, конечно, был врожденным; скучная и мудреная для многих из нас математика была для него понятна и естественна, как воздух, он просто жил ею.

Объясняя кому-нибудь задачу, Валька искренне недоумевал, как это можно не понимать.

- Правда, не знаешь? - изумлялся он, помаргивая за стеклами очков редкими рыжими ресницами. - Смотри, ведь это так просто!..

В тревожные дни четвептных опросов Валька иногда выручал нас, "филологов". Стоило его уговорить, и он выкапывал из памяти какую-нибудь мудреную задачу, обращался с РРЙ к педагогу.

Иван Петрович Андриевский, такой же страстный математик, как и Тетерев, быстро просматривал условия задачи, потом задумчиво дергал белую бородку, потом многозначительно покашливал - интересно, интересно! - и забывал обо всем на свете. Вместе с Валькой они начинали стучать мелом сразу на двух досках и стучали обычно до тех пор, пока в коридоре не заливался спасительный звонок. Ради справедливости надо сказать, что на такие "выручки" Тетерев соглашался очень редко и только в самых крайних случаях.

У этого маленького узкогрудого человека было большое и отважное сердце.

Однажды мы только ахнули. Увидев на улице, как рассвирепевший верзила в сапогах с отворотами ударил женщину, Валька преспокойно подошел к нему и, чуть дотянувшись, основательно съездил того по тугому подбородку.

Верзила удивленно икнул, коротко занес над рыжей Валькипой головой увесистый кулак. Подбежавшие вместе с нами рабочие спасли щупленького Вальку от расправы.

Самое удивительное, что, ударив, Валька не попытался даже отбежать.

- А что было делать? - минутой позже совершенно спокойно спрашивал он. - Объяснять ему, что бить женщину - скотство? Не поймет...

Вспоминается и смешное.

Мы стоим на школьном дворе, ожидая начала выпускных экзаменов. Валька в белой рубашке с открытым воротом, молчаливый и собранный. В руках у него ничего нет - ни книг, ни конспектов, ни шпаргалок.

- Надо сбегать, - киваю я на стоящее в самом углу двора летнее заведение, из-за стен которого, к возмущению педагогов, нередко поднимаются клубы табачного дыма; меня же влекут туда более прозаические надобности.

- Ты с ума сошел! - Маленькие Валькины глаза становятся от ужаса огромными. - Перед экзаменами? Верная двойка!

- Валька, - колеблюсь я. - Надо же...

- И мне надо, - под общий хохот признается Валька. - А нельзя...

... - Вовка, что ты говоришь? - переспросил я.

- Что было, то и говорю, - подтвердил Серегин, расстегивая теснивший крючок гимнастерки. - Ты Игоря Лузгача помнишь?

- Конечно, помню.

Пришел к нам в десятый класс такой парень - Игорь Лузгач. Щуплый, с горящими и черными, как угли, глазами, он был полон скрытой нервной силы, готовой прорваться самым неожиданным образом. Игорь то получал одни пятерки, восхищая педагогов, то, замкнувшись, словно погаснув, еле-еле вытягивал на тройки. Иногда он приходил в класс во всем новом - с фуражки и до коричневых полуботинок, а через несколько дней снова жался на последней парте в потертом пиджаке и разбитых, не по размеру, сапогах. Был он молчаливым, вспыльчивым, странные метаморфозы с одеждой мы объясняли чудачеством, пока не выяснилось, что отец Игоря - безнадежный алкоголик. Все эти годы о Лузгаче я ничего не слышал...

- Ну так вот, - рассказывал Серегин, - приехал он в начале прошлого года. В январе или феврале, так вроде...

- В конце января, - уточнила Муся и тихонько вздохнула.

- Правильно, - кивнул Вовка. - Приехал из Донбасса, на шахте там работал.

- Он разве горный кончил?

- Войну он кончил! - не задерживаясь на объяснениях, мимоходом ответил Серегин. - Ночевал у нас две ночи. Худущий. Как уж он там на шахте работает при его комплекции - не представляю. А так - все такой же.

Говорит, говорит, потом будто на столб налетит - молчок.

Сели вот так же, выпили, а у него, смотрю, руки дрожат...

- Вот и вы хоть бы по одной выпили, - воспользовавшись случаем, напомнила Муся. - Потоми доскажешь.

- Эх, верно ведь! - спохватился хозяин. - Ну, давай.

Ужин, однако, на ум не шел; минуту спустя, не сговариваясь, мы оба потянулись к папиросам.

- В общем, скажу тебе, - продолжал Серегин, - пил Игорь. Я-то сначала подумал - по наследству. А потом понял: сам он до жизни такой дошел. Поднабрался когда, все и выложил. Зубами скрипел!

- Как вспомню, и сейчас не по себе, - вставила Муся и зябко передернула плечами.

- Учились они все в Москве. Борзов - в художественном, Валька Тетерев в университете, Игорь - в технологическом. А как война началась, в первые же дни в один студенческий батальон ушли. В Москве и формировались. Отправили на Украину, вот там где-то с Гущиным и встретились. Вроде он в Днепропетровске учился, откуда его и призвали... Сначала-то у них все хорошо шло.

Это всегда так - когда все хорошо, то и все хорошие.

А потом потрепали, от батальона одни рожки остались.

И остатки эти в окружение попали. Вальку ранило; с раненым далеко не уйдешь, другие-то вперед ушли, а наши:

поотстали. И здесь еще Гущин человек как человек был.

Вместе со всеми Вальку на носилках нес. Рассчитывали до ближайшего села дойти, у надежных людей оставить.

Можешь представить, как это раненого на носилках тащить - в лесу, по оврагам да хорониться еще надо. Тогда первый раз свою душонку Гущин и показал. Здоровый, как бугай, и заскулил. "Надоела вся эта хреновина, поднять руки, и конец. Не звери же они". Ребята как цыкнули - сразу вывернулся. "Что я - за себя боюсь? Вальку погубим. Ему доктор нужен. Лекарство нужно. Может, великого человека губим. Сами-то, говорит, все мы одного его не стоим". Видал как? А Вальке, правда, плохо было, Игорь рассказывал: очнулся он и говорит: "Оставьте меня, ребята. По теории вероятности, шансов у вас выбраться больше будет..." И тут, видишь, математику свою не забыл! Гущин опять сорвался. Отозвал ребят, глазами виляет. "Валька, говорит, умно сказал. Так всем хана будет". Ребята снова стыдить его. А с ними еще сержант пробивался. Так тот проще. Затвором щелкнул. "Я, говорит, тебя, падло, обучу сейчас, как людей бросать!" Лучше, наверно, если б он тогда его и шлепнул!..

Вовка досадливо взмахнул рукой, заходил по комнате.

- Добрались ночью до какой-то деревни, в лесу рассвета ждут. Намаялись, конечно, свалились. Сначала сержант дежурил, потом Гущин его сменил. А до Борзова с Игорем и очередь не дошла. Валька Тетерев потом уже рассказал. Показалось ему, что Гущин в кусты нырнул.

Валька слабый был, окликнул тихонько - тот услышал, назад подался. Флягу подал - напиться, успокоил еще:

сип, дескать, утром врача найдем. На рассвете-то он лекарей и привел всех сонных, как цыплят, скрутили!..

Я попытался высказать сомнение - настолько все это звучало противоестественно. Серегин сердито перебил:

- И это еще цветики!.. Сделали его в лагере полицаем. Под Уманыо. Вот он тогда и усики отпустил: за украинца себя выдал - немцы-то сначала с националистами заигрывали. Хотя какие там к черту националисты - сброд всякий на такое дело и шел только!.. Ну, вот, Вальке совсем плохо стало: не лечат, от голода ослаб, а Гущин раздачей хлеба ведал. Ребята его стыдить: ты чего ж, сука, делаешь? Валька-то погибает, подкинь ему хлеба. Отказал. "Все равно, говорит, не жилец. А за "суку" еще пожалеете..." Потом Саши Борзова очередь пришла. Гущин, конечно, и сказал, что Сашка рисует.

Вызвали его к коменданту, - вернулся с бумагой, с карандашами, бледный и злой. "Я, говорит, им нарисую!.."

И нарисовал, конечно! На весь лист Гитлер ручки и пожки задрал, извивается, как уж, а в брюхо ему штык воткнут, кишки только во все стороны летят!.. Увели Сашку. Вечером Гущин пришел, Игорь к нему: "Где Борзов?"

Тот ухмыляется. "Дурак твой Борзов оказался. Может, говорит, ты умнее теперь станешь". Это Игорю-то. А тот ему ответил. "Точно, мол, - умнее буду. Выживу. На твою погибель выживу. Охота мне, говорит, дождаться, пока тебя в петле поганой удавят!" - "Спасибо, говорит, что предупредил. Обещаю тебе, что последнего свидетеля я не оставлю. До первого случая..." И сделал бы, конечно, так, если б Игорь не опередил его. Перегоняли их куда-то ночью, он с моста и прыгнул. Все равно терять нечего было.

- Ушел?!

- Ушел. С пулей в боку и ногу сломал. Ударился обо что-то, как прыгал. Всю ночь, пока силы были, на доске плыл. Это-то и спасло... В общем, выцарапался. До своих добрался - в госпиталь положили. А выписался - в армию не берут.

- Почему?

- Ну, почему? Без документов, без оружия. Один из всех уцелел. Разве бы ему тогда кто поверил? И пить-то, наверное, с этого начал. Можно понять, что у него тогда на душе творилось!.. Работал на восстановлении, потом Донбасс освобождать начали, в шахту послали. Сюда в отпуск приезжал. Поглядеть, нет ли здесь этого гада. Да разве он дурак, - в Кузнецке-то сидеть!..

- Слушай, Вовка! Как же он так мог? - Рассудок все еще отказывался понять эту черную весть. - А?

- Не знаю, ничего не знаю. - Вовка тыкал в пепельницу очередную папиросу, закуривал новую. - Всегда он такой сволочью был! Помнишь, как после волейбола газировку пить пошли?

- Нет, не помню. И что?

- А я помню! Не хватило что-то у нас денег. Говорим ему: Колька, добавь. "Ни копейки, мол, нет". И сразу ходу от нас. Ну нет и нет, черт с тобой - без сиропу выпили. А назад идем - стоит, эскимо жрет. Копеечная Душа, шкура!

- От эскпмо до предательства - огромная дистанция, Вовка.

- Из мелочей складывается целое. - Вовка снова побледнел. - Пока эту гниду не раздавят, мы спокойно жить права не имеем! И на том свете ребята не простят!

- Игорь сообщал о нем?

- Сразу же, конечно. Да без толку все. - Не дойдя до угла комнаты, Серегин круто обернулся. - Правильно!

Сейчас же идем. Надо рассказать, что ты его встретил.

Пошли.

Мороз в ночь окреп, и едва мы вышли, холод перехватил дыхание, выжал из глаз слезы.

Я до сих пор помню это ощущение - твердея, острые льдинки слез прижигают горячие веки...

- Подумать только - и такая гадина живет среди хороших людей! А они даже не подозревают. - Юрий наклоняется, стискивая кулаки, качает головой. - Почему-то погибают самые лучшие, самые честные. А всякие подонки выживают. Цепляются, изворачиваются, продают и остаются живыми. Дерьмо не тонет...

Заглядевшись в окно, он долго молчит, потом вскакивает.

- Кузнецк!

За окном бегут плоские корпуса обувной фабрики, громоздкие четырехугольники элеватора, бетонные опоры моста - привычное, незабытое, навсегда родное.

3

Стоило прежде, до войны, упомянуть в разговоре Кузнецк, и случайный собеседник тотчас же кивал:

- Знаю, знаю. Сапоги там на станции покупал. Хорошие сапоги!..

Это было обычной картиной: поджидая поезд и дружно косясь на дежурного милиционера, по перрону небольшого чистого вокзальчика прохаживаются дядьки с плетеными сумками и женщины с подозрительно могучими бюстами.

Подлетает поезд; из вагонов выпрыгивают пассажиры, и на восемь - десять минут добропорядочный вокзальный перрон превращается в шумную толкучку. Из кошелок, изпод вязаных кофт и жакетов мгновенно худеющих тетушек извлекаются хромовые, зеркально сияющие на солнце сапоги, коричневые тупоносые ботинки, легчайшие, на кожаной подошве, тапочки. Торг идет быстрый, напористый, дежурный милиционер бегает от одной группы к другой, стыдя и попугивая; потом раздается гудок, спорные сделки молниеносно завершаются и, зажимая под мышками глянцево сверкающие чуда, пассажиры хватаются за поручни.

Перрон пустеет. Последним, расправив смятые трешки и спрятав их за ворот рубахи, уходит благообразный, с седой бородкой, старик. Степенно покачивая пустой кошелкой, он на ходу подмигивает милиционеру.

- И чего ты сердце свое каждый раз травишь? Чай, не ворованное продаем - свое, кровное. Айда-ка по косушке пропустим, вот и дело будет...

Слава кузнецких кустарей-сапожников начала меркнуть с тех пор, как на окраине города поднялись корпуса обувной фабрики; сейчас разве что в двух-трех домах стариков-упрямцев приглушенно постукивают молотки и пахнет спиртовым духом светло-ореховых подметок. Некогда тихий и грязный городок сапожников и кузнецов стал значительным промышленным центром. Его многочисленные заводы и фабрики выпускают обувь и хром, машины для текстильной промышленности и баяны, ремонтируют моторы и варят мыло. Потеснив старые деревянные улочки, поднялись кварталы многоэтажных домов, былые ухабы и рытвины сравняли широкие полосы асфальта, по которым с утра до ночи бегут автобусы.

И только наша школа осталась прежней.

Трехэтажная, из красного, добротной старинной кладки кирпича, она все так же глядит на мир широкими, чисто вымытыми окнами, одинаково радушно встречая и тех, кто впервые переступает порог, и тех, кто вышел из нее много лет назад.

Я не стал бы так подробно рассказывать о Кузнецке, и тем более о нашей школе, если б не знал, что у каждого из моих будущих читателей есть свой, как бы он ни назывался, - Кузнецк и своя - первая школа; с этого, по-моему, и начинается Родина. А уж если и попадется иной, кому безразлично, где он родился, рос и учился, - бог с ним, ему же хуже!..

...В школе тихо и пусто.

На втором этаже рабочие в синих халатах вносят в учительскую столы и стулья, остро пахнет свежей краской. На лестничной площадке стоит старое трюмо с потускневшим верхом, пол здесь выложен широкими кафельными плитками, вытертыми тысячами каблуков.

Прежде всего мы идем в свой класс.

Раньше тут стояли столы, сейчас - парты, на их тусклой черной поверхности неподвижно греются солнечные зайчики.

Широким шагом Юрка подходит к доске, берет осколок мела.

- Квадрат суммы двух чисел, - громко говорит он, - равен квадрату первого числа плюс удвоенное произведение...

Все по-прежнему, и все, однако, не так.

Несколько минут разговариваем в коридоре с довольно молодой "техничкой". Прежних педагогов она не знает, нынешних не знаем мы; директор школы оказывается на месте, в кабинете. Фамилия его нам ничего не говорит - Цветков.

Кабинет находится на первом этаже, в самом углу коридора. Когда-то это была святая святых, в которую редко кто заглядывал по своей воле. Сейчас, постучавшись, переступаем порог без былого трепета: чуточку любопытства пополам с легкой грустцой.

У директора посетитель - немолодой широкоплечий человек, смешно, по-ученически сложивший на коленях руки.

- Садитесь, товарищи, - приглашает директор. - Я сейчас освобожусь...

У него внимательные серые глаза, пытливо глянувшие на нас из-под стекол роговых очков, большой загорелый лоб и белесые густые волосы, - приметы, по которым с одинаковым основанием можно дать и сорок лет и пятьдесят пять.

- Вот так, товарищ Максимов, - говорит директор, делая какую-то пометку в тетради. - Вашего сына мы зачислили в десятый "А".

По широкому грубоватому лицу посетителя пробегает мягкая улыбка, он поднимается.

- Спасибо, товарищ директор! Я ведь, сказать вам, тоже этот класс кончал. В 1934-м...

- Да ну? - Озабоченный взгляд директора меняется, теплеет. - Приятно, очень приятно! Дело в том, что и я кончал девятый "А". В двадцать восьмом, тогда еще девятилетка была.

Мы с Юркой переглядываемся; директор провожает Максимова до дверей, долго прощается с ним.

- Прошу извинить, - вернувшись, разводит он руками. - Видите, как получилось?

Мы делаем шаг вперед, докладываем:

- Десятый "А" выпуска тысяча девятьсот тридцать девятого!

Секунду-другую серые глаза из-под очков недоверчиво окидывают наши торжественно-напряженные лица и молодо вспыхивают.

- Вот это праздник! - Директор протягивает нам обе руки. - Ну спасибо, товарищи, спасибо!..

Уходим мы через час, если не позже, вдоволь навспоминавшись и договорившись провести летом будущего года, если, конечно, будем живы-здоровы, съезд бывших учеников нашего десятого "А".

- Только помните об условии, - напоминает директор, - у нас! Старички вон до сих пор при каждом выпуске вспоминают: хорош, мол, класс, да в 1939 лучше был. Так что помните: школа в вашем полном распоряжении!

Он провожает нас сначала до дверей, потом выходит на .

крыльцо и, когда мы оглядываемся, снова принимается махать рукой. Человек, которого мы прежде не знали, которому по виду можно дать и сорок и пятьдесят пять и которому сейчас по душевному порыву столько же, сколько в эти минуты и нам с Юркой, - по восемнадцати.

...Обойдя полгорода, мы сидим в Пионерском парке, вытянув усталые гудящие ноги.

Разбитый комсомольцами и пионерами в тридцатые годы на пустыре, где когда-то стоял приземистый с жирно блестящими куполами собор, парк разросся, давно стал излюбленным местом отдыха горожан, но благодарно сохранил свое крылатое молодое имя - Пионерский. Мы бегали сюда едва ли не всем классом, готовились к экзаменам, дурачились, назначали в тенистых, пронизанных солнцем аллеях свои первые свидания... В безветренном синем воздухе чуть слышно шумят кроны деревьев, благоухают в клумбах цветы, стеклянно разбиваются струи фонтана.

Рядом с нами на скамейку присаживаются две девчушки с одинаковыми кокетливыми челочками и оживленно говорят о каком-то Лешке. Юрий мельком смотрит на них, улыбается.

- Сейчас и наша девушка придет.

Девчата недвусмысленно фыркают - два пожилых, в их представлении, дяди говорят о девушке - и, смущенные взглядом Юрия, отворачиваются, щебечут.

Наша девушка - это Шура Храмкова, единственная, не считая Вовки Серегина, кого нам удалось найти в Кузнецке.

Серегину мы позвонили на фабрику еще утром и договорились о встрече; Шуры не было ни дома, ни на работе, оставили ей записку с требованием быть в три часа дня на центральной аллее - сегодня суббота, освободиться пораньше имеет право даже такой руководящий товарищ, как начальник жилищно-ремонтной конторы.

- Очень уж она себе не женскую профессию выбрала, - удивляюсь я.

- Почему? По характеру. Помнишь, она какая боевая? Ого! - Юрий сжимает кулак, многозначительно покачивает им. - В наше время не разберешь, какая работа мужская, какая женская...

- По-моему, идет, - не очень уверенно говорю я.

Ну, конечно же, Шура! Разве что чуть пополневшая, она идет прежним стремительным шагом; еще издали глаза ее, под разлетевшимися бровями, неудержимо улыбаются; не слушаясь, расплываются в улыбке полные губы.

Девчонки на скамейке фыркают и поднимаются. Эх, челочки, челочки, ничего-то вы еще не понимаете!

- Ох, молодцы! Ну, молодцы! - чуть запыхавшись, вместо приветствия говорит Шура и обнимает нас обоих сразу. Сейчас, вблизи, видно, что и она далеко не молоденькая. Густые каштановые волосы прострочены серебряной нитью, золотистый пушок по краешкам губ, который в юности тянуло поцеловать, теперь, увы, скорее напоминает о возрасте...

- Где ты сейчас? Как живешь? - Шура засыпает Юрия вопросами, то дотрагиваясь до него рукой, то дергая за пуговицу пиджака, и не сводит с него заблестевших, не тронутых временем глаз.

Все понятно. Юрка всегда пользовался у наших девчат большим вниманием, нежели я, смешно только, что это задевает до сих пор.

- Так чего мы стоим? - удивляется Шура. - Пошли ко мне.

- Нельзя. - Юрий, улыбаясь, смотрит на все такую же подвижную, энергичную Шуру. - Сейчас Вовка Серегин подойдет.

- Он такой толстый стал! - смеется Шура и не договаривает.

- Это кто толстый? - раздается грозный бас; розовощекий и круглый, как шарик, Вовка Серегин выкатывается откуда-то из-за деревьев. - Я толстый?

Облапив, он стукает всех нас троих лбами, озабоченно спрашивает Шуру:

- Ну как ты? Я тебя давно что-то не встречал.

- А что мне делается? - беспечно отвечает Шура и снова радостно оглядывает нас. - Здорово, что мы собрались, ребята!

Она подхватывает нас под руки, мы идем плечо в плечо, перегородив тротуар и явно мешая прохожим, весело болтаем, - почти совсем так, как ходили по Кузнецку много лет тому назад...

- Одну минуту, ребята. - Наш энергичный верховод останавливается возле небольшого, не законченного ремонтом дома и, выскользнув из рук, ныряет в покосившуюся калитку.

Деревянный сруб уже перебран, между золотистых бревен торчит пакля, косыми треугольниками сложены балки крыши, в калитке видна красная горка кирпичей, - Пошла на объект, - подмигивает Вовка.

- Субъект пошел на объект, - балагурит Юрий. - Что, не стихи разве?

Шура возвращается, стряхивая с плеч опилки, глаза ее удовлетворенно блестят.

- Заканчивают. Попортила я с этим домом кровушки!

- А портить - обязательно? - спрашиваю я.

- Обязательно! План поломала, а этот дом отремонтировала. Живет в нем такая же горемыка, как и я.

Вдова.

- Как вдова?

Не веря услышанному, я смотрю на Шуру и понимаю, что ничего-то мы не заметили, не поняли. Ни этих скорбных складочек у губ, ни давней припудренной синевы под глазами, не вгляделись, наконец, в сами глаза стремительно заполняемые болью.

- Обыкновенно - вдова, - просто и сурово говорит Шура.

ВДОВА

Шура шла, радуясь, что сегодня удалось освободиться засветло.

Во дворе на нее чуть не налетела Женька. Длинноногая, смуглая, как цыганенок, она неслась, держа в вытянутых руках миску с малосольными, облепленными смородиновыми листьями огурцами.

- Мам, а у нас гости! - торжествующе выпалила она. - Дядя Сережа приехал!

- Да? - Шура на секунду остановилась, по ее полным губам скользнула быстрая улыбка, и тут же, если не одновременно, широкие брови сошлись у переносья. - Ну, пойдем.

Шура шла позади дочери, глядя, как мелькают ее стройные загорелые ноги, и потихоньку вздыхала, О чем? Бог весть...

Столик в прихожей был завален кульками и свертками, такие же кульки и свертки лежали в столовой. - Шура улыбалась и хмурилась. "Ну, конечно, Сергей Сергеевич без этого не может..."

- Здраю-желаю, Шурочка! - невысокий крепыш с бритой до синевы головой, на широких плечах которого прочно лежали голубые полковничьи погоны, легко вскочил со стула, почтительно поцеловал Шуре руку.

- А это обязательно, Сергей Сергеевич? - выговорила Шура, показывая на свертки. - Правда, ну зачем?

- Суровый вы человек, Шурочка! - шутливо пожаловался Пересветов. Неужели до сих пор не поймете, что мне-то и порадовать на этом свете некого? Кроме ваших дочек. И вас.

Минуту назад веселый и оживленный Пересветов погрустнел.

- Простите, Сергей Сергеевич! - извинилась Шура, ласково дотронувшись до его локтя.

- Мам, обедать! Дядя Сережа - обедать! - скомандовала вбежавшая Женя.

Анна Семеновна варила на кухне пельмени; о госте она не обмолвилась ни словом, но весь ее вид, озабоченность, с которой она стряпала, говорил о том, как она довольна.

Видно, все свое радушие и хлебосольстве, которые не успел оценить покойный зять, она отдавала его товарищу,

- А Нинушка где, мама?

- В кино убежала.

- Балуешь ты ее. Позавчера же была.

- Когда и побегать, как не теперь. Чай, лето. - Анна Семеновна легонько подтолкнула дочку. - Неси, пока не остыли-то. Да садитесь, сейчас и я тут прикончу.

За столом Пересветов шутил и только под конец, слегка захмелев от трех рюмок водки, признался:

- Переведут, должно быть, меня из Куйбышева. Вызвали в отдел кадров.

- Жаль, - огорченно сказала Шура. - А может, обойдется?

- Вряд ли, Шурочка. - Пересветов кротко вздохнул, показал большим пальцем куда-то вверх. - Туда зря не приглашают.

- И к нам больше не приедете? - сокрушенно спросила Женя.

- Что ты, Чернявочка! - переполненный теплотой, голос Пересветова дрогнул. - Куда бы ни послали, хоть в отпуск, а примчу. На тебя, козу, поглядеть.

Сергей Сергеевич обнял острые плечи Жени, она доверчиво и привычно прижалась к нему. "Детей любит, а своих нет. Оттого и все семейные неурядицы", - подумала Шура.

- Ну, Анна Семеновна, - повеселевший Пересветов поднялся, шутливо прижал руки к груди, - уважили!

Высший класс - пельмешки. Экстра! Земным вам поклоном за них!

- Вы уж скажете, Сергей Сергеевич! - Анна Семеновна от удовольствия зарумянилась. - Нравится, так еще кушайте.

- И рад бы, да не могу. После такого обеда - два часа гулять надо. Чтоб не растолстеть. - Пересветов взглянул на Шуру. - Не составите, Шурочка, компанию? Соскучился я по вашему Кузнецку.

- Чего же не погулять. Погуляйте, - поддержала Анна Семеновна. - Вон теплынь какая.

- Я с удовольствием.

Несколько минут, пока Шура переодевалась, Пересветов простоял перед фотографией Андрея - своего фронтового друга и побратима. Фотография была увеличена скверно, но даже на ней глаза Андрея были живыми и требовательными.

- Я готова, - выйдя из спальни, объявила Шура; увидев Сергея Сергеевича у фотографии, она потаенно вздохнула.

Вечерело, откуда-то пз центра доносилась музыка; словно подчиняясь тихой благодати августовских сумерек, Пересветов взял Шуру под руку. Она с удовольствием оперлась на его руку, про себя улыбаясь. Приятно все-таки почувствовать себя женщиной. А не только начальницей, которую по дурной привычке многие зовут на "ты" да еще жалуются: "Худо с тобой, Александра Никпфоровна. С мужиком тяпнешь по сто,, и полное взаимопонимание!.." Сколько же лет ее никто не вел под руку?..

- Дражайшая моя половина опять сцену закатила, - неожиданно насмешливо и зло сказал Пересветов. - Хоть вправду бы ревновала - еще понять можно. А то ведь так, по вздорности своей!

- Сергей Сергеевич, может, вам действительно к нам не ездить? - Шура нахмурилась, попыталась высвободить свою руку. - Мне ведь важно знать, что вы живы-здоровы.

- Представьте себе на моем месте Андрея... Разве бы.

он забыл семью своего товарища?

"Никогда. И я первая не разрешила бы этого", - хотелось ответить Шуре, но она промолчала.

- Вот и я так же, - словно услышав ее ответ, коротко сказал Пересветов.

- Вы бы тогда вместе, что ли, приехали.

- Звал, сколько раз. - Пересветов поморщился. - Занятая особа...

Шура промолчала опять, испытывая естественное чувство неловкости, жалея Сергея Сергеевича и в который раз поражаясь тому, что о близком по существу человеке можно, оказывается, говорить с такой неприязнью.

Прошли мимо гостиницы, в освещенных окнах которой мелькали майки командировочных. Пересветов вздохнул.

- Вот здесь мы с Андреем жили целую неделю.

Почти двадцать лет прошло. - Он пожал Шурину руку. - Помните, Шурочка?

Еще бы Шура не помнила этого!

- Прошло, Сергей Сергеевич, не двадцать лет.

Жизнь прошла.

- Да, жизнь...

Непринужденной беседы не получалось; расспрашивать Шуре ни о чем не хотелось, что-либо советовать она тем более не могла. Да и что тут можно посоветовать?..

О жене Сергея Сергеевича Шура знала только то, что она чуть не вдвое моложе его и раоотала прежде парикмахером. Четыре года назад, будучи уже человеком немолодым, подполковник и познакомился с ней в парикмахерской; кажется, ошибся и, мучаясь, не мог оставить беспомощного, как ему казалось, человека. Доверчивый, мягкий он очень, и всегда был таким...

Чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание, Шура начала рассказывать о своей жилищно-ремонтной конторе. Пересветов рассеянно поддакивал, потом предложил:

- Дойдемте до парка?

- Пойдемте.

Гуляли долго, перебрасываясь в самых необходимых случаях ничего не значащими словами; только неподалеку от дома Сергей Сергеевич неожиданно сказал:

- Завидую Андрею.

Шура вздрогнула.

- Это жестоко, Сергей Сергеевич. - В ее голосе зазвенела, обида.

- Вы меня не так поняли, Шурочка, - поспешно возразил Пересветов. - И жил красиво и умер красиво. В бою. - Словно прося не возражать, Пересветов слабо пожал Шуре локоть, заговорил задумчиво: - Погано всетаки жизнь устроена... Каждый человек должен умереть - против этого не попрешь... Но если б меня назначили господом богом, я сделал бы так, чтобы человек уходил без болезней. Без мучений. Сразу... Ввел бы норму - ну, допустим, шестьдесят пять лет. Хватит... Стукнуло - собирает человек гостей. Выпивает прощальную чарку, и минута в минуту - прямо за столом - исчезает. Только облачко остается... И чтобы не смердило, от голубого облачка пахло бы, к примеру, "Белой сиренью"...

- Мрачные у вас нынче мысли, Сергей Сергеевич.

Представив себе голубое облачко, Шура невольно улыбнулась.

- Нет, почему же? Наоборот: светлые, гуманные. Немного красоты в том, чтобы умереть, держась за кислородную соску.

- А это что-то у вас совсем новое.

- Какое же новое... - Пересветов пожал плечами. - Уверяю вас, Шурочка, полковники - тоже люди. Иногда, как видите, находит и на них. Душу в мундир не оденешь...

И, снова неуловимо изменившись, спокойным шутливым тоном предложил:

- Может, до дому, Шурочка? Что-то на покой старые кости просятся.

Дочки уже улеглись; в столовой белела постланная Пересветову постель; Анна Семеновна ставила на кухне тесто.

- Утром, сказывал, уедет, - объяснила она свою позднюю стряпню и искоса взглянула на Шуру. - Все мается мужик?

- Не знаю, мама, не расспрашивала, - уклончиво ответила Шура.

- Как жизнь-то, бывает; натолкет в ступе - и не разберешь ничего. У одного и дома все, а он казнится. Другой в одиночку мается. И ведь мужик-то славный.

- К чему вы это, мама? - резко спросила Шура.

- Да так, к слову просто. - Мать, наконец, оглянулась. Повинуясь какому-то порыву, сухими пахнущими дрожащими пальцами жалостливо провела по щеке дочери. - Видно, и тебе на роду вдовья доля до конца писана, Я ведь помоложе тебя одна-то осталась...

- Идем спать. Поздно уже, - Шура нахмурилась.

- Иди, дочка, иди, - торопливо закивала Анна Семеновна. - Я сейчас тут...

Сергей Сергеевич спал или делал вид, что спит, - в столовой слышалось его ровное, может быть, слишком ровное для спящего дыхание; в тусклом серебре луны остро блеснула золотая звездочка на повешенном поверх стула кителе.

Спали и дочки. Шура наклонилась над их кроватью, по привычке, как на маленьких, поправила одеяло, и тут же теплые обнаженные руки старшей, Нины, обвили ее шею.

- Спокойной ночи! - горячо дохнула она в ухо матери.

- Спи, дочка, спи. - Шура дотронулась губами до прохладного лба дочери, быстро, чувствуя, как горячо стало глазам, отошла к своей кровати. Как все-таки будоражит каждый приезд Сергея Сергеевича и память и сердце!

...Они пришли в горком комсомола под вечер, когда второй секретарь Шура Валькова собиралась уже уходить,

- Капитан Храмков, - представился горбоносый летчик, коротко вскинув затянутую кожаной перчаткой руку к серой ушанке.

- Присаживайтесь, товарищи, - захлопотала Шура, сдергивая красные шерстяные варежки и возвращаясь за свой секретарский стол.

Второй офицер, помоложе и пониже, молча козырнул и молча уселся, не спуская глаз с молоденького и симпатичного секретаря горкома.

- С просьбой к вам, - объяснил капитан. - Застряли тут на несколько дней, тоскуем в гостинице. Сейчас по местному радио услышали про вечер в театре. Не одарите нас билетами? Товарищ - комсомолец, а у меня душа комсомольская. - Карие глаза капитана смеялись.

Досадуя, Шура вспомнила, что свободных билетов не осталось, нахмурилась и тут же просияла.

- Валюш, - крикнула она, - напечатай, пожалуйста, два билета.

Машинка в соседней комнате застучала с поразительной готовностью; через минуту, сложив полные губы трубочкой, секретарь горкома подула на печать, лихо прихлопнула ею два дополнительных билета.

- Пожалуйста.

- Благодарю вас. - Улыбаясь, капитан прищелкнул каблуками и, не удержавшись, по-штатски пожал девушке руку - крепко, чуть-чуть придержав ее в своей руке и заставив секретаря горкома порозоветь.

Два часа спустя на вечере встречи молодежи города с фронтовиками капитан Храмков сидел в президиуме рядом с Шурой. На вид ему было лет тридцать, если не больше: на висках, в черных смоляных волосах блестели первые сединки, но душа у него действительно осталась комсомольская, молодая... Часто поворачиваясь и щекоча своим дыханием ухо Шуры, он бормотал всякий смешной вздор. Шура кусала губы, старательно хмурилась, опасаясь, что не выдержит и расхохочется - на таком ответственном вечере для секретаря горкома это было бы ужасно! - и в конце концов, начав сердиться, с присущей юности категоричностью решила, что капитан - просто несерьезный человек. Несмотря на то, что под шинелью капитана, наброшенной на плечи, поблескивал плотно привинченный к гимнастерке орден Боевого Красного Знамени. В театре было холодно, в зале и президиуме все сидели в пальто, только ради приличия или расстегнув их, или, как капитан, набросив на плечи.

Потом этот несерьезный человек вышел к трибуне, рассказал, как советские летчики мужественно дерутся с фаглистами. По его рассказу получалось, что сам он, командир звена, ничего особенного не делает, только распоряжается, а его тут же присутствующий товарищ - лейтенант Пересчетов - герой, сбивший несколько вражеских самолетов. Сидящий в первом ряду наголо остриженный лейтенант краснел, украдкой поглядывал на второго секретаря горкома. Шура заметила его взгляд, улыбнулась, настроение ее снова улучшилось. Какой же девушке в двадцать лет не приятно, если на нее поглядывает симпатичный парень и если выясняется, что несерьезный человек - не такой уж несерьезный, хотя и веселый?..

Второй год скучавшие без кавалеров девчата и шестнадцатилетние фрезеровщики, грезившие о подвигах, восторженно аплодировали капитану, долго не отпускали его с трибуны. На свое место капитан вернулся почему-то погрустневшим и больше не шутил.

После официальной части начались танцы, в фойе играл небольшой оркестр.

Пока лейтенант, краснея и бледнея, раздумывал, капитан подошел к Шуре. Без шинели, перетянутый широким офицерским ремнем, он, приглашая, почтительно наклонил голову - его черные густые волосы упали на широкий лоб и снова взлетели. Шура улыбнулась, бросила на спинку стула пальто.

Как-то само собой получилось, что капитан пошел ее проводить. Следом за ними двинулся было и лейтенант, капитан оглянулся, строго сказал:

- В гостинице буду в одиннадцать ноль-ноль.

Лейтенант послушно вздохнул и отстал.

На улице было темно, холодно, под ногами тягуче скрипел снег. Капитан как-то просто, по-дружески взял Шуру под руку.

- Представляю ваш городок до войны, - сказал капптан. - Я тоже в таком жил... На улицах огни, люди... Из булочной кренделями пахнет. Слушайте! Капитан вдруг остановился. - А вы есть не хотите? У меня в гостинице колбаса есть.

- Нет, нет, - отказалась Шура и, проглотив слюну, убедительно повторила: - Нет, нет, ни капельки не хочу.

Снег под ногами завизжал снова, капитан вздохнул.

- Чертовски это здорово, когда войны нет! Не ценили мы...

Слово за слово они разговорились. Шура узнала, что капитан был сиротой, жил в детском доме, потом работал на заводе и все время мечтал стать летчиком. Училище он кончил в мае 1941 года, в первый же день войны ушел в армию. Рассказ Шуры был совсем коротким - о школе, о том, что хотела поступить в институт, да пока не смогла, что больше всего ей почему-то хочется стать инженером-строителем. Может быть, потому, что сейчас все разрушают.

- А стихи любите? - спросил капитан.

- Стихи? - Шура засмеялась. - У нас в школе свой поэт был.

Не обратив внимания на слова о школьном поэте, капитан начал читать облетевшее в тот год едва ли не всю страну стихотворение Константина Симонова. Шура знала это стихотворение, но сейчас, холодной зимней ночью, в темноте, из уст военного, державшего ее под руку, знакомые строчки звучали необычно, как просьба. У Шуры заколотилось сердце.

Жди меня, и я вернусь, Только очень жди!..

- У вас же ноги замерзли, - стараясь скрыть смятение, схитрила Шура.

- Ноги? - удивленно переспросил капитан и, только-только, должно быть, вспомнив о них, постучал сапогом о сапог. - Ничего.

- Вот я и пришла, - объявила Шура, останавливаясь возле своего дома.

- Шурочка, - попросил капитан. - Давайте завтра в кино сходим?

- Давайте, - сразу согласилась Шура и потом долго, пока не уснула, ругала себя за это.

Утром она решила в кино не ходить, решение не менялось весь день, но под вечер, когда капитан зашел в горком, она не осмелилась отказаться. "Неудобно", - обманывала она себя, хотя только что считала неудобным идти в кино с совершенно незнакомым человеком. И собственно говоря: что в этом плохого?..

В узком переполненном зале показывали комедийный киносборник. Положение на фронте было трудным, гитлеровцы рвались к Волге, и несколько сотен усталых людей, собравшихся здесь после заводских смен, хохотали, гляда, как на экране лихие советские солдаты побеждают придурковатых фашистов; дружный смех этот был в какой-то мере защитной реакцией. Глядя на смеющуюся Шуру, улыбался и капитан Храмков, но глаза его оставались равнодушными.

- Вам не нравится? - удивилась Шура.

- Нет, почему же, - неопределенно отозвался капитан и признался: Просто я знаю другую войну, Шура, Не обращайте на меня внимания.

А на улице, когда Храмков снова стал смеяться и дурачиться, он опять показался ей таким же молодым, как и она, минутное отчуждение исчезло.

Прощаясь, Храмков достал из кармана какой-то сверток, протянул его Шуре.

- Это подарок. - Капитан насильно вложил его в Шурины руки. - Вместо цветов.

Мать встретила Шуру попреком.

- Могла бы вроде пораныпз прийти. Одиннадцать доходит.

- Я в кино, мама, была.

- Еще лучше! А мать сиди, тревожься. Заработалась, думаю, дочка.

- Ой, есть хочется! - схитрила Шура, зная, чем лучше всего разжалобить мать.

Загремела заслонка печи; любопытствуя, Шура развернула сверток, от удовольствия засмеялась: в газете лежал круг перерезанной надвое копченой колбасы, на темно-коричневом срезе розовели мелкие звездочки шпига.

- Мама, смотри, что у нас на ужин!

Не особенно, кажется, веря, мать посмотрела на колбасу раз, другой, ее строгие глаза остановились на Шуре.

- Смотри, дочка. В начальники вышла - ловчить не начни. Не простят люди этого. Карточки-то у меня - где взяла?

- Что ты, мама! - Шура от возмущения покраснела. - Капитан подарил.

- Это какой такой капитан? - изумленно спросила мать, в упор, разглядывая еще гуще покрасневшую Шуру. - Смотри у меня, девка! Закрутит тебе капитан голову, потом ищи-свищи ветра в поле. Война!..

Ох и вещее же сердце оказалось у матери!

На шестой день Шура заявилась домой в неурочное время, среди бела дня, и, ведя за руку спокойного, чуточку смущенного капитана, с порога объявила:

- Мамочка, мы расписались.

У матери подогнулись ноги, цепляясь за стул, она села, заплакала.

- Да что же это вы со мной делаете, ироды? - Слепыми от слез глазами мать смотрела на негаданного зятя, Часто и горько качала головой. - Ее-то отец покойный три Года за мной ходил, а ты за неделю уводишь! Нешто так можно, а?..

Вечером в небольшой квартире Вальковых собрались Гости: сверх меры надушенный лейтенант Сережа Пересветов, положивший на свадебный стол весь авансом полученный сухой паек, Шурины сослуживцы по горкому и ее школьная подруга Зоя Гурова.

Высокая, разрумянившаяся, с заиндевелой прядкой волос, выбившейся из-под пухового платка, Зоя пришла, когда компания сидела уже за столом.

После недавних родов Зоя похорошела, и только сдержанность да застывшее в глазах выражение внутренней боли выдавали, что на душе у нее далеко не безоблачно.

Шура знала и о ее отчаянном, с горя, замужестве, и о приезде Юрия Васина, и о том, что вскоре после родов она развелась с мужем.

- Спасибо тебе, - непонятно для всех поблагодарила Шура, прижавшись разгоряченным лицом к холодной щеке подруги. Встретившись взглядом с Храмковым, которому она сегодня рассказала о Зое, Шура незаметно опустила ресницы. "У нас этого не будет, мы будем счастливы," - означало это движение.

- Горько, горько! - дружно кричали подвыпившие гости, и Шура, не стыдясь своего счастья, прижималась к мужу: чудные люди, смешно думалось ей, почему же им должно быть горько?..

А утром, ожидая поезда, Шура стояла с Храмковым на вокзале, чуточку досадуя, что он такой грустный: сама она была настолько переполнена пережитым, что еще совсем по-девчоночьи относилась к предстоящей разлуке, не принимала ее своим разбуженным и ликующим сердцем.

- Осенью обязательно поступай в институт. Теперь тебе легче будет. Храмков покосился на стоящего поодаль лейтенанта, тихо добавил: - Если только...

- Не загадывай! - Шура погрозила пальцем, покраснела.

Только вернувшись домой, Шура вдруг спохватилась, что не сказала мужу что-то самое главное, горько заплакала.

Поступить осенью в институт не удалось, Шура родила дочку. О маленькой Нинке майор Храмков узнал месяц спустя, сообщив свой новый адрес. "Очевидно, некоторое время задержусь в тылу", - писал он. Шура задумала было навестить мужа, но мать, а потом и он сам отговорили ее. "Какая нынче дорога, - увещевала мать, - дите изведешь". Андрей писал еще категоричнее: "Не вздумай, меня в любую минуту могут отозвать. Терпи, Шуренок, и жди. Только лучше жди!" Все последующие письма были полны вопросов о дочери какая она, как растет, - и настоятельной просьбой сфотографировать девочку.

Странно, что теперь, когда муж находился вдалеке от фронта, в безопасности, как он уверял, Шура начала тревожиться о нем больше, чем прежде; очевидно, нечто подобное испытывала и Анна Семеновна: Шура заметила, как каждый раз после получения письма от Андрея ее никогда не веровавшая мать теперь тайком крестилась.

Фотографию дочки Шура послала и попросила мужа прислать свою карточку. В первом ответе он попросту не откликнулся на просьбу. Шура напомнила. "Некогда, Шуренок, ателье близко нет", - отшутился он в следующем письме, не подозревая, конечно, как нужна была его фотография здесь, в Кузнецке. Время, потом рождение дочери словно отодвинуло А.ндрея от Шуры: она помнила его руки, губы, глаза, помнила его волосы, но все это в один облик почти не сливалось. Иногда только, словно при вспышке, возникало отчетливое, тут же исчезающее видение, удержать его в памяти было невозможно, это стало как наваждение, Шура отчаивалась. Знала и видела она мужа семь дней, а ждала больше года.

Фотографию Андрей так и не прислал, зато неожиданно, как снег на голову, явился сам.

Шура сидела в столовой, прислонившись спиной к теплой печке, и кормила дочку. В окно по-вешнему пригревало апрельское солнце, правая щека у Шуры была совсем горячей, в прикрытых ресницах дрожали теплые оранжевые пятна, - в такие минуты, чувствуя, как семимесячная Нина по-хозяйски мнет, щекоча, сосок полной груди, Шура впадала в дремотно-блаженное состояние.

И вдруг, вздрогнув, она открыла глаза, инстинктивно прикрыла обнаженную грудь.

Без стука, рывком откинув дверь и на ходу бросив у порога зеленый вещмешок, в комнату вбежал высокий худой военный. Шура не успела ни подумать, ни узнать, ни вскрикнуть, как он, вскинув ее вместе со стулом и с дочкой на руки, уже целовал их обеих.

- Андрюшка! - не то засмеялась, не то заплакала Шура и снова умолкла, почти задушенная жесткими обветренными губами; больше всего она боялась, что сейчас вместе с перепуганной дочкой они грохнутся из нелепой деревянной люльки, в которой держал их этот сумасшедший родной человек.

Чуть позже, когда успокоенная Нпнушка задремала, Шура сама прильнула к мужу; сияя глазами и краснея, она гладила его черные, тронутые на висках сединой волосы, удивлялась:

- Похудел как! А почему волосы такие короткие? Ты что, стригся?

- Карантин был.

Андрей прижался к Шуриной груди, она погладила его затылок и тут только заметила белевшее за ухом пятно - раньше его не было.

- А это что у тебя?

- Да ну, ерунда. - Андрей выпрямился, но Шура снова притянула его к себе.

- Подожди. - Она потрогала пальцами рябоватый, с куриное яйцо, шрам, сердце у нее захолонуло. - Это когда ты писал, что живешь в тылу?

- Шуренок, ну - ерунда! - взмолился Андреи. - Дай, я взгляну на доченьку.

- Она спит. - Положив руки на плечи мужа, Шура заставила его посмотреть себе в глаза, голос у нее дрогнул. - Больше так никогда не делай, слышишь?..

Десять отпускных дней, предоставленных Храмкову для долечивания, пролетели, как один: более того - иногда один день тянется куда медленнее, чем десять. Андрей подружился с дочкой, смешно морщившей в улыбке крохотный нос, когда он протягивал ей руки. Отдохнул и, хотя из широкого воротника гимнастерки по-прежнему торчала длинная худая шея с выдавшимся кадыком, заметно посвежел.

И снова был вокзал с дымящимся на солнце между шпалами сырым песком и гравием; но если год назад, переполненная счастьем, Шура не боялась разлуки, то теперь, став матерью и, может быть, впервые почувствовав себя женщиной, - трудно и больно билась то в тяжелевших, то слабеющих руках Андрея. Ничего поделать с собой она не могла: ощущение было такое, словно прощалась навсегда.

Ничего, однако, страшного не случилось. "Все хорошо, Шуренок, - писал Андрей в первом же письме.- Стал я тут большим начальником, командую другими - риску никакого. Не беспокойся и о моей худобе: в полку меня снова откормили. Веришь, стал такой толстый, что боюсь, как бы самолет не шлепнулся от перегрузки..." Несерьезный человек! - вспоминая свое первое впечатление, нежно и растроганно думала Шура; на некоторое несоответствие между утверждениями, что "риску никакого", и "боюсь, как бы самолет не шлепнулся", Шура постаралась не обращать внимания - так было спокойнее...

Потом чувство тревоги стало ровнее - приглушенное временем и терпением, смягченное открытой новостью:

Шуре во второй раз предстояло стать матерью. И удивительно: то, что неизбежно встревожило бы еще больше - возросшая ответственность - человека немолодого, то для молодости стало дополнительной защитой. "Теперь с Андреем ничего не должно случиться, не может случиться", - .

верила Шура. Логики в этом было немного, но мы, смертные, часто и сильны ее отрицанием.

Огорчало Шуру одно: как только станет заметно, из горкома придется уходить. Второй раз за два года в декретный - нехорошо. Шура вздыхала, но тут же успокаивалась: все это нескоро, когда-то...

Мать, узнав о новости, покачала было головой - "заспешили вы что-то" и по житейски мудро решила:

- Ничего, дочка, вырастим. Война-то, похоже, к концу идет.

Война в самом деле шла к победе. Чуть ли не каждый вечер вслед за позывными Москвы в эфире раздавался торжественный голос Левитана: "В последний час..." Письма Андрея теперь шли до Кузнецка дольше, чем обычно, стали еще короче и увереннее: "Скоро увидимся, Шуренок!" В одном из последних писем он сообщил, что майор Сережа Пересветов, который, как всегда, "кланяется", удостоен звания Героя Советского Союза и по-прежнему служит с ним. "В части, где командиром подполковник Храмков", - так шутливо, вскользь упомянул Андрей о своем новом звании.

Последнее письмо мужа было коротеньким, веселым и - чему больше всего порадовалась Шура - с фотографией. Андрей и вправду поправился, покруглел, с серой, плохого качества фотобумаги глаза его смотрели спокойно и требовательно, кажется, допытывались: "Ну, как вы тут, без меня?.." "Хорошо, Андрюша, все хорошо!" - улыбаясь, молча отвечала Шура. Сфотографировали Андрея, должно быть, прямо на аэродроме - за плечами угадывались расплывчатые контуры самолета, впрочем, Шура разглядела это много позже...

Письмо пришло в канун октябрьских праздников, и Шура удивилась, когда три дня спустя, собравшись идти на работу, она снова увидела в деревянном почтовом ящике конверт. "От Андрюши", - только секунду успела порадоваться она.

Конверт из толстой серой бумаги был надписан незнакомым почерком, в овальном штемпеле стоял всё тот же знакомый номер полевой почты. Похолодевшими пальцами Шура разорвала конверт, вынула глянцевый, с пробитыми изнутри машинописными строчками лист и тихонько вскрикнула...

Когда Анна Семеновна, услышав, будто что-то упало, вышла в сени, Шура лежала без движения с белым, как у покойника, лицом.

Очнулась Шура в роддоме.

Раздавленная физически, опустошенная, она безучастно отнеслась к тому, что няня, обмыв ей ваткой грудь, положила рядом немощно попискивающую девочку; сморщенное, на два месяца раньше срока пришедшее в жизнь существо это болезненно хныкало, мешало Шуре додумать ее бесконечную думу.

В таком оцепенении Шура вернулась домой. Ничего не замечая, она прошла по комнатам, в которых не была больше двух недель, легла, не раздеваясь, на кровать, не поглядев даже, куда мать положила ребенка. Только немного позже, когда привели от соседей Нину, Шура ненадолго пришла в себя. Согнув в локтях руки, словно балансируя, дочка косолапо шла к матери и, наконец, довольно уткнулась ей в грудь. Шура подхватила ее, чувствуя, как что-то горячее ударило в сердце, улыбнулась затуманенными глазами и в ту же секунду горько вздохнула. Из угла, где стояла наспех оборудованная на двух стульях кроватка, донесся слабый писк.

- Кормить надо, - напомнила мать. - Его любишь - вижу. Так и дитё пощади. Пригрей. Кровь-то его.

У Шуры брызнули слезы. Глотая их, она склонилась над болезненным, беззащитным тельцем, трогая прыгающими губами чахлый пушок на голове и чувствуя, как вдруг пронзительно сжалось ее измученное сердце. Как Же она могла так равнодушно относиться к этому слабому человечку, к последней ниточке, связывающей ее с Андреем?..

В этот же вечер, смущенно покашливая, мать сказала:

- Там это... письмо есть. На второй день пришло. Как тебя увезли...

- Какое письмо? - Шура побледнела. - Где?

- Похоже, от дружка его. От Сережи-то. - Чувствуя себя виноватой, Анна Семеновна засуетилась. - Сейчас, сейчас! Тут оно будто... Все временила, чтоб не расстраивалась...

- Где оно?!

Довольно объемный пакет был слегка надорван: должно быть, мать хотела сначала прочесть письмо сама. Впрочем, Шура тут же позабыла об этой, почему-то мелькнувшей мысли, как забыла о стоящей рядом матери, как перестала слышать ее настороженно-выжидательное дыхание.

Письмо оказалось от майора Пересветова.

Пораженный смертью командира и друга, он клялся отомстить за его гибель, рассказывал, каким Андрей был чудесным человеком, просил помнить, что у Шуры и ее дочери (о второй он, конечно, не мог знать) есть верный друг.

К письму была приложела газетная вырезка - большой очерк с портретом Андрея в центре. Шура прочитала статью и несколько минут сидела в каком-то оцепенении. Статья, наверно, была давняя - об Андрее говорилось как о живом и, как все это было непохоже на то, о чем он писал и рассказывал, по обычной своей манере пошучивая! Он был одним из лучших летчиков фронта, садился на поврежденном самолете, выбрасывался из горящей машины с парашютом, и какой же она, Шура, была спокойной дурой!..

Плакать и кричать хотелось ей, - должно быть поэтому дошло до слуха и сознания чье-то тихое, поразившее ее всхлипывание. Надев старенькие очки и держа в отставленной руке газетную вырезку, Анна Семеновна беззвучно шевелила губами, тихонько сморкалась...

Несколько недель Шуре было особенно трудно. Неважно было со здоровьем у нее, долго болела маленькая Женя, по ночам тайком пила сердечные капли Анна Семеновна. Декретный отпуск по необходимости затянулся; когда же наконец все мало-мальски наладилось и Шура впервые внимательно взглянула в зеркало, она не узнала себя. Глубоко запали обведенные черными кругами глаза, в пышных каштановых волосах, в которые любил зарыться рукой Андрюша, заблестели белые нити.

Из горкома комсомола Шура ушла - инструктором отдела кадров горкома партии. В свободную минуту она опускалась со второго этажа на первый, где в двух комнатушках располагался горком комсомола, встречалась со старыми друзьями. Ребята дружно уговаривали ее вернуться, но, побыв немного среди шумной неунывающей молодежи, Шура понимала, что она никогда этого не сделает. Ее молодость кончилась.

Часы пробили два, потом три, а Шура все еще лежала, заложив руки под голову и глядя широко открытыми глазами в черный потолок. Слезы давно высохли, и только чуть саднили тяжелые набрякшие веки.

Да, все верно, все правильно. Она знала счастье, и какое бы оно ни было короткое, оно наполнило всю ее жизнь...

Сквозь сон она еще услышала, как чиркнула в столовой спичка и потянуло папиросным дымком, потом, шлепая босыми ногами, прошла мать - должно быть, подбивать тесто...

* * *

- Вот и все, - словно извиняясь за невеселый рассказ, Шура разводит руками. - Работаю, заканчиваю строительный институт...

- Слушай, Шура! - взволнованно говорит Юрий. - Если чем нужно помочь скажи. Помни: мы не чужие.

- Спасибо, ребята, - просто говорит Шура. - Меня вон Вова с Мусей не забывают.

- Ну вот еще - забывают, не забывают! - не очень вразумительно бурчит Вовка и, не меняя тона, так же бурчливо напоминает мне: - Собирайся, скоро поезд. Не может на день остаться! Всегда ему некогда.

- Не могу, Вовка, честное слово, не могу.

- Пойдем все вместе, - решает Шура; она уже снова спокойная, улыбающаяся, на минуту даже кажется, что рассказывала сейчас не о себе, а о другом человеке.

Мы снова идем, взявшись за руки и мешая прохожим. Внезапно Шура останавливается.

- Ребята, я ж забыла совсем! Весной была в Москве, видела Вальку Кочина.

- Девичья память, - немедленно оценивает Вовка.

- Вот так здорово! - досадует Юрий. - А я там сутки болтался. Как он?

- Ну, все такой же! - Лицо Шуры светлеет. - Молодец Валька!

Удача явно начинает сопутствовать мне: находятся наши ребята!

- Адрес помнишь?

- И адрес помню и телефон. - Шура подталкивает Вовку. - Вот тебе и девичья память!

- Давай говори.

Я записываю на папиросной коробке Валькины позывные, прикидываю, когда удобнее съездить в Москву.

- Пошли, пошли, - торопит Вовка. - Не хочешь оставаться - уматывай. Адресок, кстати, я тоже могу подкинуть - Кости Русакова.

- Да ну?!

- Вот тебе и ну! Пиши: Куйбышев, Пристанская...

Я благодарно тискаю толстого потного Вовку, он недовольно выворачивается.

- Не пойму, кто едет: ты или эта милая парочка. - Вовка кивает на ушедших далеко вперед Юрку и Шуру; мы прибавляем шаг. Все, поездки свои я начинаю с Куйбышева - решено!

Шура с Юрием поджидают нас у пристанционного скверика; как только подходим, Шура медленно начинает читать стихи:

У этого скверика в давнем году,

Слишком спеша, обнялись,

И, по-ребячьи не веря в беду,

Встретиться поклялись...

Ушам моим становится жарко, я клятвенно молю:

- Ребята, ну не надо. Пощадите!

Это мои старые стихи, когда-то напечатанные и давным-давно забытые. Начинал я, как большинство пишущих, со стихов, поэта из меня не получилось, и теперь тщательно скрываю этот позорный факт в своей биографии.

Что ж, друзья, - товарищей нет,

Все прошли поезда.

Наверно, никто по своей вине

На встречу не опоздал,

заканчивает Юрий и вздыхает; дело тут, конечно, не в стихах, а в тех, кого они напомнили.

- Видишь, с каких пор мы за тобой следим, - полушутя, полусерьезно упрекает Шура. - Читаем, помним.

Не то что ты.

- А что я?

- Некоторые основания для такого разговора, видпмо, есть, - коварно подливает масла в огонь Юрий.

Ох, похоже, пока мы там с Вовкой адреса записывали, они тут промыли мне косточки! Ну сейчас и я выдам им!

И тут последний удар в спину наносит Вовка.

- Жирный стал, толстый! - говорит он, самый толстый из нас. - А если б Юрка не приехал, так бы и не заглянул? Хорош гусь!

- Кайся. Критика - основа нашего движения и роста, - назидательно говорит Юрий. Его карие, в припухших азиатских веках глаза полны смеха и тепла.

- Каюсь. - Я прижимаю руку к сердцу. - Расту.

Женский с картавинкой голос объявляет о прибытии поезда на Пензу. На перроне веселая толкучка; мы стоим у вагона. Юрий, обняв нас всех за плечи, негромко поет:

А годы летят,

Наши годы, как птицы, летят...

Покачиваясь в такт песни, мы поддерживаем:

И некогда нам

Оглянуться назад...

На нас поглядывают, одни - с недоумением, другие - с улыбкой. Мне хочется сказать: милые вы мои люди! Не от вина мы запели, а оттого, что нам хорошо и немножко грустно, оттого, что жизнь все-таки прекрасна, что мы еще, черт побери, прочно стоим на ногах и не все песни спели!

- Встретимся, хлопцы? - растроганно спрашивает Юрий. - Будет съезд десятого "А"?

- Будет! Обязательно будет!

- Эх, начать бы все сначала! - тряхнув головой, вздыхает Серегин.

- Ну и что? - Юрий обводит нас взглядом, - И мы прожили бы так же. Разве не так?

- Так, Юра, - погрустнев, твердо говорит Шура.- Только так.

4

Несколько дней спустя, сделав записи о встречах с Васиным, Шурой Храмковой и Серегиным, выезжаю в Куйбышев.

Сбавив ход, паровоз сдерживает своей квадратной железной спиной напор вагонов; позвякивая, они неторопливо вкатываются под скупо освещенные своды моста.

Мелькает и скрывается контрольный пункт, под деревянным козырьком которого стоит бессонный часовой.

Волга!

Спрыгиваю с верхней полки, выскакиваю в пустой коридор, поспешно кручу хромированную ручку - верхняя половина стекла поднимается, в увеличивающуюся щель врывается влажный запах реки, мелкая изморозь паровозного дыма. Внизу, сквозь сырые громады бетонных ферм, как черное масло, блестит вода. Посвечивая рубиновыми огоньками, уходит в разлив ночи самоходная баржа.

Не знаю, как у кого, а у меня вид Волги всегда вызывает чувство какого-то внутреннего подъема, когда все начинаешь мерить иной, необычной мерой. Сегодня Волга ночная - торжественная и таинственная, и, должно быть, поэтому на ум идут мысли о скоротечности жизни и ее вечности одновременно. Черт возьми, отрешенно и беспечально думается над черной масляной водой, - не так ли пробегает и жизнь, как мост под колесами поезда? - вроде бы и длинный, вроде бы ему - ни конца, пи краю, аи оглянешься - и кончился он уже! Ну и что же?.. Не станет нас, придут иные поколения, иные люди, а Волга все так же будет катить свои воды, то золотясь под солнцем, то отливая ночной чернью, и кто-то иной, родственный нам по духу, так же заглядится на нее из окна вагона...

От бьющего в лицо ветра становится зябко, я с удовольствием возвращаюсь в теплый и сонный уют купе.

После высоких мыслей особенно охотно думается о самом обычном. Например, о том, получил ли Костя Русаков мою телеграмму.

Я начинаю думать о Косте.

Появился он у нас в седьмом классе, первого сентября.

Заболтавшись во дворе, мы влетели в класс и плюхнулись на свои места, когда педагог раскрыл уже классный журнал.

- Кто у нас новенький? - тактично не заметив беспорядка, спросила Полина Ивановна.

- Я, - раздался позади уверенный незнакомый голос. - Русаков Константин.

Мы, как по команде, оглянулись.

Толстощекий белокурый парень стоял, положлв на край парты левую руку, ни капельки не смущаясь под устремленными на него взглядами. В шестом классе - семиклассниками мы были первый день - никто из нас не придавал особого значения прическам; светлые густые волосы новенького были причесаны тщательно и не просто:

сначала вверх, потом тяжелой густой прядью вниз, на лоб.

Голубые его глаза смотрели спокойно, открыто, а манера держать голову не только прямо, а даже чуть приподняв ее, придавала Русакову Константину вид самоуверенный.

- Ломака, - довольно внятно объявил Валька Кочин.

- Откуда ты к нам приехал? - продолжала расспрашивать Полина Ивановна.

- Из Калуги. - Русаков тряхнул головой, поправляя волосы, и само по себе безобидное движение окончательно утвердило нас в мнении, что он зазнайка. Нас, мальчишек, задело, должно быть, и то, что девчонки глядели на новенького во все глаза, вот ведь дурехи! Ничего, спесь с этого калужанина мы собьем!

В четырнадцать лет люди выносят свои суждения мгновенно и, как правило, ошибочные. Ошиблись относительно новенького и мы. Парнем он оказался неплохим, самоуверен был не больше, чем каждый из нас, а что касается его манеры, так он просто привык отвечать четко и коротко. Ко всему этому, не в пример большинству из нас, он оказался большим аккуратистом. Кончив писать, обязательно протирал перышко, учебники у него всегда были обернуты чистой бумагой. Ну что ж, у каждого человека своя слабость, великодушно решили мы. Немного позже, когда выяснилось, что отец Кости тяжело болеет и семья живет трудно, мы и вовсе отнеслись к нашему новому товарищу с участием.

Двадцать лет - срок долгий. Я отчетливо вижу Костю Русакова семиклассником и совершенно не могу представить его сорокалетним, в сущности уже немолодым человеком. Какой ты, Костя? - спрашиваю я под убаюкивающий перестук колес.

...Костя встречает меня у вагона.

Узнаю его сразу, хотя изменился он так же, как все мы, а может быть, и побольше. Лицо утратило не только былую свежесть, но и округлость, когда-то голубые глаза кажутся сейчас серыми; большие, внимательные, они смотрят спокойно и умудрешю, как смотрят глаза людей, вдоволь повидавших и худого и доброго. Прежними у Кости остались только волосы: нисколько не поредевшие, они все так же фасонно зачесаны вверх и оттуда падают на широкий лоб тяжелой льняной прядью. Утренний ветерок, посвистывающий на перроне, легонько шевелит эту прядь - Костя в плаще, с непокрытой головой.

- Здорово, брат, здорово!

Товарищи из местного отделения Союза писателей заказали для меня номер в гостинице - Костя пропускает известие мимо ушей.

- Милое дело! - отобрав чемодан, говорит он; это его любимая присказка, в зависимости от тона и обстоятельств в каждом отдельном случае имеющая свое значение. Сейчас, в переводе на наш забытый мальчишеский язык, она звучит как вопрос: "А фигу не хочешь?.."

В просторной двухкомнатной квартире никого нет, Костя объясняет:

- Тамара в командировке, дочка у бабушки. Так что в твоем распоряжении любая комната.

- А кто у тебя жена?

- Судья. Не семья, а конвейер. Жена судит, потом осужденные попадают на исправление к мужу.

- Постой, мне же говорили, что ты в уголовном розыске работаешь?

- Работал. Теперь - начальник исправительно-трудовой колонии. Прошу любить и жаловать. - Костя на секунду склоняет голову, не очень весело шутит: - Жаловать, пожалуй, жалуют, а вот любить - вряд ли. Не той категории...Ну ладно, давай делами заниматься.

Показав, где умыться и побриться, он уходит на кухню, там что-то начинает шипеть и булькать.

- Завтракать, - доносится вскоре короткая команда.

- Слушай, - говорю я, входя на кухню, - да брось ты все это! У меня к тебе тысячи вопросов.

- Милое дело - брось! - возмущается Костя, развязывая на себе кокетливый хлорвиниловый фартучек. - Садись. Выпить хочешь?

- Нет.

- Ну и ладно - вечером, - с видимым удовлетворением соглашается Костя. - Вечером я тебя в ресторацию поведу. Яичница и кофе - все мои кулинарные познания.

Ноги протянуть можно.

Костя завтракает, поглядывая на часы, хотя времени до начала работы еще много.

- Слушай, - исподволь начинаю я подбираться к интересующей меня теме. Ты рассказал бы, как преступников ловят. Что с ними потом делают?

- Что? - Костя встает, укоризненно покачивает головой. - Ты снди, сиди, я пока переоденусь. Насмешил ты меня.

- Чем?

- Скажи, пожалуйста, почему вроде бы умных людей всегда тянет на такое? Ну вот тебе - зачем? Всяких страстей-мордастей об этом написано - горы! Уж на что я - читаю иной раз, и волосы дыбом. Страх!.. - Костя надевает форменную рубашку, суховато говорит: - В жизни все проще. Как и дела, которыми изо дня в день заниматься приходится. Муж напился, избил жену.

Сколько, спрашивают, выпил "Полуторку с прицепом и под копирку". Сто пятьдесят, значит, кружку пива и все повторил. Вот тебе и дело. Или вот еще. Трое подростков забрались в киоск и съели полбидона мороженого.

- Ну и что? - смеюсь я, думая, что Костя шутит.

- Я серьезно, - говорит Костя. - Животы вспучило, ангина у всех. Ребятишек в больницу, родителей обязали внести стоимость мороженого.

- Это скорее анекдот. Есть же опасные преступления?

- Ко мне, конечно, не такие попадают. - Костя хмурится. - Есть, всякие есть. Бывает, что по земле и отпетая сволочь ходит.

- Ты знаешь, что Гущин наших ребят выдал? - сразу вспоминаю я.

- Знаю. Я еще в управлении работал - запрос был. - Костя рывком, словно петлю, затягивает узел галстука. - Поймают.

- Да видишь, - долго что-то.

- Ничего. Сколько веревочке ни виться - конец все равно найдется.

- Это пословица, Костя.

- Нет - практика. А она меня убедила: любое преступление рано или поздно открывается.

- Всегда?

- Всегда, - не колеблясь, подтверждает Костя.

Он смачивает виски одеколоном и, заметив, что с завтраком я покончил, начинает проворно убирать со стола.

Через минуту насухо вытертая клеенка блестит, как новая, - Костя остался все таким же аккуратистом.

- Всегда, - словно беседа наша не прерывалась, продолжает он начатую мысль. - Преступление рано или поздно обнаруживается не обязательно потому, что хорошо работает милиция и прокуратура. Прежде всего потому, что хороших людей неизмеримо больше. Народ преступника все равно раскусит. Опознает, говоря по-нашему. Преступник - инородное тело. Рано или поздно, он, как пробка из воды, выскочит...

Под окном раздается гудок машины, Костя выходит и тут же возвращается в кителе; на зеленых погонах, между двумя синими полосами - крупная майорская звезда; привычным движением, закидывая, он поправляет волосы, надевает форменную фуражку. Форма ему идет - в ней он моложе, стройнее и почему-то - более чужой.

- Пошел. Отдыхай, читай. Книги в твоем распоряжении. Захочешь побродить - ключ бери с собой. Буду в шесть. Все.

- Слушай, Костя, - мгновенно решаю я, - возьми меня с собой.

- С собой? - Костя, раздумывая, взглядывает на меня раз, другой и соглашается. - Ладно. Паспорт есть?.. Бери.

У подъезда стоит старенькая, но безукоризненно чистая "Победа"; Костя открывает мне заднюю дверцу, сам садится рядом с шофером - немолодым носатым человеком в коричневой кожаной тужурке на "молниях"; вижу, как в смотровое зеркальце водитель быстро и внимательно оглядывает меня.

- Привет, Вадим Петрович, - здоровается Костя. - МАЗ вернулся?

- Вернулся почти под утро. Скаты два раза менял, говорит.

- Резину обещали. Ты вот что сделай...

За стеклом бегут утренние, недавно подметенные и политые улицы; обвешанные, словно гроздьями, звенят и стучат переполненные трамваи, внизу, обрезая город, вспыхивает Волга - кроткая и синяя, как глаза сельской красавицы.

Костя разговаривает с шофером о каких-то хозяйственных делах, обо мне он, кажется, уже забыл, и это задевает. Я смотрю на его плечи, прикрытые мягкими погонами, на синий околыш фуражки, на его крепкий, хорошо подстриженный затылок и с легким недоумением, к которому примешивается и доля обиды, думаю: осталось ли вообще что-то общее между всеми нами и им, Костей?

Спокойствие, суховатость, аккуратность, - не упали ли все эти изначальные семена на благодатную службистскую почву, дав, как всегда в таких случаях, отменный урожай? Подобная мысль мелькнула у меня еще на вокзале, когда, ожидая троллейбуса, я рассказал Косте о встрече с ребятами в Кузнецке, о наших планах на будущий год. Мысль о съезде Костя одобрил, вздохнул, слушая рассказ о Шуриной судьбе, и все. Ни шумной радости, ни горького сожаления. Теперь вот занят разговором о каких-то подшипниках и не догадается даже оглянуться.

- Ну, как город? - Костя, обернувшись, кивает на оставшиеся далеко позади кварталы - машина уже мчится по прямому, как стрела, шоссе. - Это тебе не Пенза, верно?

- Но, но! - предупреждаю я, чуть смущенный таким забавным совпадением. - Пенза - это Пенза.

- Ясно. - Костя подмигивает, на какую-то долю секунды в его спокойно-сосредоточенном лице появляется что-то давнее, мальчишеское и тут же исчезает. - Подъезжаем. Вадим Петрович, крой сейчас прямо в "запчасть", к Греберу.

- Добре.

Перескочив с мягким четырехкратным стуком блеснувшие на солнце рельсы, машина поворачивает вправо и останавливается у металлических с плотно сошедшимися половинками ворот. Слева - обычная проходная будка, и только несколько рядов колючей проволоки по-над забором да сторожевые вышки по углам говорят о том, что будка это не заводская.

- Давай паспорт, - как-то неуловимо подобравшись, говорит Костя.

Он открывает входную дверь, в ту же минуту сидящий за перегородкой сержант вскакивает, приветствуя начальника. Костя четко, даже щеголевато подносит руку к козырьку фуражки.

- Возьмите паспорт, пропуск перешлете ко мне.

- Есть, товарищ майор!

Впереди - какие-то корпуса, сараи; возвышаясь над ними, дымит самая простая заводская труба; на белой кирпичной стене - большой рисованный плакат: в овале - женщина и дети, склонившись над столом, пишут письмо, ниже - крупная броская подпись: "Семья ждет твоего возвращения к честной трудовой жизни".

- Вот это и есть наша исправительно-трудовая колония, - объясняет Костя. - Колония промышленная, у нас несколько производств. Сейчас я тебе их покажу.

Из-за угла доносится пряный запах пиленого дерева; возле длинного плоского цеха - гора ящиков, штабеля желтых досок; в открытых дверках верстаки, тоненький визг электропилы, хвойный дух древесины, царство опилок и стружек...

- Готовим тару для макаронной фабрики. И для своих нужд, - деловито говорит Костя.

Выглядит все это обыкновенно, буднично, мое напряженно-повышенное внимание ослабевает - до тех пор, пока не начинают попадаться первые заключенные.

Угнетает прежде всего одежда - одинаковые ватники, штаны из "чертовой кожи", грубые на кожаной подошве башмаки, - все похоже настолько, что поначалу одинаковыми кажутся и лица людей. Стараюсь не встречаться с ними взглядом - с безликими, уступающими нам дорогу с пришибленным и почтительным "здравствуйте, гражданин начальник". С каким-то смутным чувством неприязни кошусь на спокойно вышагивающего Костю. На него все это, конечно, не действует: вежлив и сух, как короткий взмах правой руки, которым он молча отвечает на приветствия.

Я не знаю, за что эти люди попали сюда, но мне жаль их. Боже мой, думаю я, и так изо дня в день, из месяца в месяц, иногда - из года в год. Там, за высоким забором, опутанным колючей проволокой, гудки паровозов, осыпающие зеленые искры троллейбусы, смех девушек. И все это не для них...

- Костя, - дали человеку пять лет, и он все их тут отбыть должен?

- Не всегда. Сроки заключения могут быть пересмотрены.

- В каких случаях?

- После отбытия половины или двух третей срока.

Если за это время заключенный примерно себя вел, хорошо работал, не допускал нарушений, колония возбуждает ходатайство об условно-досрочном освобождении.

- Почему условном?

- Человеку оказывают доверие. Освобождают при условии, что в течение оставшегося срока он не совершит никаких проступков.

- А если совершит?

- Осудят и добавят тот самый срок, который скостили.

- И бывает так?

- Всяко бывает. - Костя неопределенно пожимает плечами.

Весь этот разговор идет на ходу, пока мы вышагиваем от цеха к цеху. От просторного гаража, где под вздернутыми капотами копошатся во внутренностях моторов шоферы и слесари, к механическому, с ровными рядами фрезерных и токарных станков и шелестом сизой металлической стружки, - до литейного, где под серо-черным огнеупором вагранки клокочет расплавленный металл и лежат плоские опоки, заполненные пористым, исходящим жаром литьем.

- Ладно, - решает Костя, вытирая измазанные гдето руки, - пошли. В одиннадцать у меня междугородный разговор. По пути покажу жилые корпуса.

Бытовая зона отделена от производственной внутренней стеной; здесь своя проходная, свой вахтер, свой особый мир, сейчас - в разгар рабочего дня безлюдный и тихий.

Минуем запертый до вечера клуб, медпункт, глянувший из-за поворота большими стерильно чистыми окнами, и я удивленно присвистываю. У входа в длинное одноэтажное здание - синяя, так привычно выглядящая в любом селе и городе и неожиданная здесь вывеска: "Министерство просвещения РСФСР. Филиал областной заочной средней школы". На всякий случай заглядываю даже в окно: просторная комната, ряды столов, черная классная доска, кусочек мела на столе преподавателя.

- Ого, у вас тут целый бытовой комплекс!

- Милое дело. - Костя пожимает плечами. - Здесь люди живут. Как же иначе?

Не постучавшись, Костя открывает дверь жилой секции.

В нос бьет тяжелый спертый дух скученного жилья.

Комната метров восемнадцати - двадцати плотно заставлена двухъярусными железными койками, застеленными шерстяными синими одеялами. Белеют в изголовьях подушки, сложенные треугольником полотенца; мокро блестит мытый крашеный пол.

Никого нет, Костя недовольно крякает.

И тотчас из дальнего угла, откуда-то из-под кровати показывается человек. В серой, с засученными рукавами рубахе, наголо остриженный. Броспв мокрую тряпку, он делает несколько шагов вперед, останавливается по команде "смирно".

- Гражданин начальник, - очень невнятно докладывает он. - Секция вторая, все на работе. Дневальный...

Фамилию его я уже не разбираю, так тихо, каким-то тусклым, бесцветным голосом говорит он. У него болезненно бледное лицо и неожиданно яркие красные губы.

Глаз я его не вижу - они бегают, одинаково, кажется, избегая и моего и Костиного взгляда.

- Ты завтракал? - спрашивает Костя.

- Так точно.

- Болен?

- Никак нет.

- А почему чуть говоришь?

Дневальный поднимает голову, я, наконец, вижу на секунду его глаза и чувствую, как у меня по коже ползут мурашки, - такая в них огромная тоска и боль! Убежден, что здесь какая-то жестокая судебная ошибка, готов дать руку на отсечение, что у человека чудесная тонкая душа!

- Слушай, - волнуясь, говорю я Косте, едва мы выходим. - Может, я лезу не в свое дело, но скажи, пожалуйста, почему ты с ним так бестактно? Грубо? Что это ва человек?

- Бандит, - просто отвечает Костя и безжалостно добавляет: - Вторая судимость.

От неожиданности останавливаюсь, ошарашенно моргаю, Ну и ну - вот тебе и тонкая душа! А я-то по наивности считал, что умею разбираться в людях. Ловлю себя на том, что начинаю смотреть на Костю иными глазами.

Тут и людям верить перестанешь, и очерствеешь поневоле.

- Вот так, брат, - словно услышав мои мысли, говорит Костя. - Идем теперь ко мне. Поскучай, раз сам выввался.

Поднимаемся на второй этаж административного корпуса, идем длинным коридором с чередующимися на дверях табличками: отдел кадров, главный инженер, плановый отдел... Все это очень смахивает на заводоуправление.

Костин кабинет большой, светлый, впечатление портят только внушительные решетки на окнах, их не смягчают даже веселенькие пестрые шторки.

Едва Костя усаживается, как один из двух телефонов на его столе начинает настойчиво трещать - междугородная.

- Ташкент, Ташкент! - так и не успев зажечь сигарету, начинает кричать Костя. - Министерство торговли!.. Да, да, начальник колонии. Мы можем поставить вам аммиачные компрессоры для холодильников. Штук триста, четыреста. Нужны?

Костя веселеет, ловко прикуривает от протянутой спички.

- Хорошо... Очень хорошо!.. От вас нужен кокс и чугун чушковый. Да, да... Давайте телеграмму. Адрес - записывайте...

Переговоры проходят и заканчиваются в обстановке взаимопонимания; я надеюсь, что после этого мы наконец поговорим, но не тут-то было. Костя поднимает трубку внутреннего телефона, вызывает к себе главного инженера и начальника производства. Начинается маленькое совещание, для каких-то консультаций приглашается еще юрист. Впечатление, что присутствую на планерке у директора завода.

Некоторое время прислушиваюсь и, убедившись, что в общей сложности понимаю немногое, пытаюсь мысленно разобраться в своих впечатлениях. Их множество, они разные, пестрые, конечно же, пока очень поверхностные, и я принимаю соломоново решение - ничего пока не решать.

Надо отдать начальнику колонии должное: совещание он проводит быстро, энергично; через пятнадцать минут, глубоко удовлетворенные исходом переговоров с Ташкентом, люди расходятся. Однако с глазу на глаз остаться с Костей не удается: едва закрывается дверь за главным инженером, как в кабинет входит высокий лысый человек в штатском костюме и с картонной папкой под мышкой.

- Жду, Федор Федорович, жду, - говорит ему вместо приветствия Костя и, ободряюще кивнув мне, погружается вместе с главбухом в какие-то расчеты.

Телефоны звонят почти беспрерывно - то один, то другой, то оба вместе. Отвечая одному и слушая другого, Костя ни на минуту не отрывает глаз от каких-то ведомостей, - главбуха, кажется, такая обстановка не смущает.

Потом является молоденький черноглазый капитан начальник охраны колонии.

- У моих солдат завтра собрание. Хочу просить...

- Во сколько?

- Двадцать ноль-ноль.

Костя делает пометку в календаре, коротко кивает:

- Буду.

- Товарищ майор! - не входит, а врывается одутловатый высоченный дядя в длинной светлой шинели без знаков различия. - Второе не получилось!

- Почему?

- Вермишель, оказалось, смешана с макаронами. Получилась клейковина какая-то.

- А вы не знаете, что надо делать? - Впервые за все утро в голосе Кости звучит раздражение. - Составьте акт, делайте вторую закладку. Второе к обеду должно быть.

- Слушаюсь!..

Кабинет наконец пустеет, но в дверь снова стучат, на этот раз неуверенно, деликатно.

- Да, да, - громко говорит Костя. - Войдите.

Невысокий щуплый человек с рыжеватыми, остриженными под машинку волосами вытягивается, его глуховатый голос звучит просительно:

- Гражданин начальник, разрешите обратиться...

У него по-женски покатые плечи, узкий лоб с неопрятно наползающими на него белесыми, начавшими отрастать, косичками, грубый, почти квадратный подбородок. Когда-то я читал о Ламброзо, и хотя во всех словарях и энциклопедиях о его теории говорилось с непременным добавлением "реакционная", сейчас она кажется мне убедительной; мельком взглянув на стоящего перед Костей заключенного с четко выраженными внешними признаками преступника, я определяю - рецидивист. У него хороши только глаза открытые и виноватые, но теперь подобный пустяк меня не собьет!

- Слушаю, Андрпасов, - говорит Костя.

- Гражданин начальник. - Заключенный начинает волноваться, волнение его кажется неестественным, наигранным. - Нехорошо у меня получилось. Очень нехорошо! Виноват...

- Что такое?

- Гражданин начальник! Ни одного нарушения не было. Вы же знаете!

- Говорите короче и понятнее.

- Возвращался со стройки. У самой колонии остановила старушка. Старенькая такая!.. - Голос Андрпасова вздрагивает, он быстро проводит языком по пересохшим губам; я с интересом думаю, зачем он хочет разжалобить начальника нехитро придуманной историей с несуществующей старушкой. - Остановила меня. К сыну приезжала. Передачу взяли, а деньги вернули. А ему, говорит, сыну-то, в декабре освобождаться, ехать далеко. Бельишко теплое, как выйдет, купить надо. "Слабый он, мол, застудится". Ну, и уговорила передать. Лаптину, из третьего отряда. Я его и в глаза не видал!

- И что дальше? - спрашивает Костя; по-моему, как и я, он не верит ни одному слову заключенного.

- Известно, что дальше. - Андриасов удрученно вздыхает. - На вахте, должно быть, заметили, как я эту десятку в карман сунул. Только в проходную, а мне - покажи, что в кармане. И тут же позвонили вашему помощнику.

- Так что ж вы от меня хотите? - Костя спрашивает, явно досадуя, хмурится.

- Простите, гражданин начальник! - горячо просит Андриасов. - Ни одного же нарушения!

- Вы знали, что этого делать нельзя?

- Так точно. Знал.

- Зачем же вы тогда просите?

Я, кстати, тоже не понимаю этого, не понимаю, какое значение имеет для Андриасова, простит ему начальник или нет. Ага, вот, оказывается, в чем дело!

- Гражданин начальник! Меня же на досрочное освобождение представили. А теперь отзовут?

- Отзовут, - хладнокровно подтверждает Костя. - В следующий раз подумаете. Идите.

- Слушаюсь. - Андриасов, ссутулившись, поворачивается.

Пока он идет до дверей, я с неприязнью смотрю в его покорную спину, мысленно одобряю Костю: правильно, с такими нужно быть предельно строгим!

Костя куда-то звонит. Кладет трубку, с удовольствием распрямляет плечи.

- Кажется, все, первый поток схлынул.

- И всегда у тебя так?

- Ну, что ты! Сегодня день неприемный. Иногда, как волчок, крутишься с утра до ночи.

- А давно ты здесь? Рассказал бы, что ли, о себе.

Ну-ка, давай выкладывай послужной список.

- Милое дело! - смеется, прямо на глазах молодея, Костя. - Ты что отдел кадров?.. Изволь, если нужно.

Кончил войну в чине капитана-пехотинца. После демобилизации закончил Саратовский юридический институт.

Здесь пять лет. Что еще? Взысканий по работе не имею, наград - также. Под судом и следствием не был. К сожалению, занимаюсь подобными делами сам. - Улыбка сбегает с Костиного лица, заканчивает он совершенно серьезно: - И мечтаю, чтоб скорее пришло время, когда моя профессия не понадобится. Пошел бы сады разводить...

- А что, Костя, велика преступность?

- Статистикой не занимаюсь. - Костя уклончиво пожимает плечами и с суровой прямотой заканчивает: - Без дела, как видишь, не сижу.

- Живуч, значит, уголовный мир?

- Что?! - Светлые Костины брови изумленно поднимаются, сталкиваются и расходятся от легкой усмешки.- Господи, до чего ж все-таки у иных людей голова всякой дребеденью забита! - Костя не дает мне вставить ни слова. Ты такое выражение слышал: преступность в нашей стране как социальное явление ликвидирована?

- Ну, слышал.

- Не нукай. Это не просто фраза, а правда. И очень большая притом. От нужды, от нищеты - от несправедливости социального строя, что толкала человека на преступление, мы давно ушли. Понимаешь ты, что это значит?.. У меня в колонии главным образом по бытовым делам. Порядочно молодежи, и почти все они оступились с помощью водки. Да, да - это большое зло. Когда пить не умеют. Напьются - скандалы, драки. Иногда - с применением ножа. А потом опомнятся - поздно. Какой же это, я тебя спрашиваю, уголовный мир? Для общества они не потеряны. Отработают свое - поумнеют, наперед закаются. Мы ведь тут не только работать заставляем - учим, воспитываем, даем людям профессии. Но отнимаем у них на обусловленный срок самое дорогое - свободу.

Костя закуривает, смотрит некоторое время, как плывет, рассеиваясь, голубой дымок, и признается:

- Попадаются, конечно, отдельные типы. Последние из могикан. Жулье, рецидивисты...

- Этот, как его - Андрпасов - рецидивист, конечно? - убежденно спрашиваю я.

- Кто? Андрпасов? - по тому, как Костя начинает скалить свои белые крупные зубы, я понимаю, что снова попал впросак. - Ну, силен! Психолог, инженер человеческих душ! - издевается Костя. - Толковый, порядочный мужик - вот кто такой Андриасов. Допустил по халатности аварию на электростанции, за это и попал к нам. Великолепно работает. Расконвоированный. И все, что он говорил, правда. Устраивает тебя?

Со всеми своими теоретическими обоснованиями и привлеченным на помощь Ламброзо чувствуя себя постыдно, но, обороняясь, немедленно нападаю на Костю.

- Какого ж ты тогда черта разговаривал с ним так?

Отказал в таком пустяке?

- Это уже другой вопрос. - Костя сбивает с сигареты пепел, поднимает на меня спокойные, очень спокойные глаза. - Поступить иначе я не мог. Заключенный допустил проступок и будет наказан за это. Ненадолго, но с представлением на освобождение повременим. Закон есть закон, я стою на его страже.

Костя произносит все это невозмутимо и холодно - таким тоном, который исключает возможность спора, это уже что-то от служебного педантизма; губы его отвердевают, и я только сейчас вижу, как действительно немолодо он выглядит. Нет, думаю я, мы меньше изменились.

У Юрия Васина молодая душа, Шура потеряла мужа, но осталась все такой же сердечной, про Вовку Серегина я говорить нечего, я, кажется, и сейчас готов на любую глупость - только помани! А тут - нет. Тут каждое слово взвешено, тут все сухо и точно, как в аптеке. Мелькает вдруг мысль: может, не писать обо всем этом, обойтись в будущей книге без главы о Косте?.. Нет, все равно буду - из песни, говорят, слова не выкинешь.

- Так-то, брат, - не то оправдываясь, не то, наоборот, утверждая свою правоту, говорит Костя. Он поднимается из-за стола, шагает по кабинету.

- Можно? - Без предварительного стука в дверях появляется стройный черноволосый и чернобровый парен г..

на нем далее традиционная одежда выглядит щеголевато; впрочем, это, наверно, от молодости, оттого, что юношески свежее лицо его чуть не светится от какой-то радости или просто так, от избытка здоровья.

- Раз вошел, значит, можно, - полузамечанием, полуразрешенпем отвечает Костя; мне почему-то чудится, что голос его теплеет. - Входи, входи.

Бросив на меня быстрый выразительный взгляд:

"А, бог с тобой, сиди!" - так можно перевести его, парень выпаливает:

- Гражданин майор - сын у меня! Спасибо вам!

- Я-то при чем? - обычно невозмутимый майор в этот раз явно смущается. - Поздравляю, Петро.

- Вот, и Надя пишет! - Парень выхватывает из кармана письмо, глаза его блестят. - "Передай привет майору, скажи, что я запомню его на всю жизнь". И я, гражданин майор, запомню! Пусть я сейчас арестант, но я все чувствую. Эх! - счастливый папаша встряхивает смоляным чубом. - Честное слово, гражданин майор, не пожалеете вы за свою доброту! Слово даю вам!

- Да будет, будет! - Костя смущается все больше. - Видишь, как все хорошо устраивается? Сын родился, через два дня мы тебя расконвоируем, и опять за машину сядешь.

- Не сяду! - решительно, продолжая во весь рот улыбаться, отказывается парень. - Я от нее пострадал и шабаш! В слесарях останусь.

- Смотри, дело хозяйское, - покладисто соглашается начальник, - Будешь жене писать, передай от меня привет.

- Спасибо, сто раз спасибо! - растроганно говорит парень. - Побегу, гражданин майор, я у Михалыча только на минуту отпросился.

- Беги, беги, Петро. Счастливо.

Каким-то одним стремительным прыжком Петро достигает дверей, исчезает; не замечая, что я сгораю от любопытства, Костя подходит к столу, поднимает телефонную трубку.

- Три-двенадцать прошу... Андрей Никифорович - я, Русаков. Слушай, у Балакина сын родился. Поздравьте его вечером перед всеми... Вот, вот хорошо.

Положив трубку, Костя смотрит на часы, преувеличенно громко удивляется:

- Ого, час уже!

Все понятно: суровый "гражданин майор" расчувствовался, стыдится этого и, конечно, не собирается ни о чем рассказывать. Как бы не так!

- Случай, кажется, довольно любопытный, - как можно незаинтересованней говорю я. - Ты как считаешь?

- Я? - Костя медлит, взгляды наши встречаются, и по его улыбчивым глазам видно, что он, чертяка, все великолопно понимает. - Ты есть хочешь?

- Да ну тебя! Расскажешь, что ли?

- Расскажу, расскажу. Дверь вот закрою. Сейчас перерыв. Обедать поедем позже. Я нынче пораньше освобожусь.

- Да не тяни ты, пожалуйста!

Костя берет сигарету.

- Предупреждаю, что это будет рассказ о моем служебном проступке.

- Тем лучше, - смеюсь я. - Проступок правильного человека - это же здорово!

- Ладно, ладно, Костя присаживается на диван рядом, хлопает меня по колену. Ну, слушай тогда.

СЛУЖЕБНЫЙ ПРОСТУПОК

МАЙОРА РУСАКОВА

- По положению вновь прибывших принимает дежурный офицер. Я в этот раз в приемник случайно заглянул. По пути, из литейки шел. Вижу в окне - народ.

Ну и завернул.

Картина такая: дежурный стоит за столом, берет очередное "дело", выкликает. Кто-то из прибывших выходит на шаг вперед, отвечает. Кучкой сбились, человек пятнадцать прибыло.

Капитан Осипов, помню, дежурил. Увидел меня - докладывает. Я ему рукой махнул: не обращайте, мол, внимания. Работайте.

Сел в углу, разглядываю, что за люди прибыли.

Должен тебе прямо сказать - отношение тут у нас, службистов, к новичкам двоякое. По-человечески, конечно, жалко. Не по отдельности там каждого их ведь пока никого не знаешь, а так - всех скопом. Не тюрьма, так и не воля вольная. А люди... Это во мне одна часть жалеет. Общечеловеческая, которая - поменьше. А вторая моя часть - начальник колонии, эта побольше и интересы у нее - свои. У нас ведь производство, годовой план, на несколько миллионов рублей прибыли даем. И как по одной давней, но в общем-то верной, формуле кадры и тут все решают. Вот я и прикидываю, что за кадры к нам прибыли. Этот, по рукам, вроде слесарь или токарь - толково. Этот больше на шофера смахивает - хоть и в заключение ехал, а одет пофасонпстей. Шофер - тоже толково, на дороге не валяется. Хуже всего - с интеллигенцией. С этой прослойкой, пока ее к месту приспособишь, намучаешься. Претензий много, отдача - на мизинец. Да, чтоб не забыть: мы стараемся давать людям работу по профессиям. А не успел ее заиметь научим.

Свое профтехобразование, и не хвастаюсь - очень неплохо поставлено. После освобождения, если, конечно, дурака но валяли, от нас мастерами уходят.

Смотрю вот так, гадаю - вижу, позади всех парнишка жмется. Лицо хорошее, чистое, одни брови чего стоят!

Черные, черные. Девчата от таких бровей покоя лишаются. И одет чище других. Хорошая шапка, "московка" с воротником - прямо в командировку прибыл. А на душе - черт знает что творится! Глаза как у затравленного. Озирается словно его убивать сейчас будут. Ясно - впервые, и не из блатных. Те и одежонку соответственную берут, и смотрят не так. Спокойно, с любопытством, независимо - как угодно, но - уверенно. Иной еще - сукин сын! - с ухмылкой, будто не в колонию, а к теще на блины явился!

Правильно оказалось - новичок. Только я так подумал, Осипов вызывает:

- Балакпн.

Пробился вперед этот самый чернобровый, лицо - вотвот сгорит. И глаз поднять не может. - . Я, - говорит.

- Имя, отчество?

- Петр... Петр Николаевич.

- По какой статье осужден?

- Пятьдесят девятая, три "в"...

Так, все понятно. Конечно, шофер, и конечно - за аварию. Горят на этой статье шоферы. И если говорить честно, нередко за чужие грехи. Кто-то рот разинул, попал под машину, а судят шофера. Малейшая неисправность, и пиши пропало. Бытует мнение, что шоферы только по пьяной лавочке попадают. Нет, уверяю тебя. Иной раз и без вины виноватым можно стать. Тебе не странно, что об этом говорю я? Насмотрелся...

Ну, это особая статья, как говорят... Вечером начал знакомиться с личными делами прибывших, дошел до Балакина. Все верно. Тридцать восьмого года рождения, комсомолец. Бывший, конечно. Отслужил три года в армии, после увольнения работал в Вологодском автохозяйстве.

Отличные характеристики. В пургу, ночью, при выезде из города сбил старика. Не заметил. На четвертые сутки старик скончался. Итог - четыре года исправительно-трудовой колонии. Да, вот так...

Определили мы его в гараж слесарем. Во-первых, думаю, своим делом заниматься будет. Во-вторых, там завгар - мужик мудрый, второго такого еще поискать. Пятерых штатных воспитателей стоит. Самый старый член нашей парторганизации - это звучит. Скоро вот на пенсию провожать, так веришь жалко. Я тебе еще о нем расскажу...

Дня через три-четыре захожу в гараж. Работает Балакип. В спецовке уже, да и она на нем как-то ладно сидит. Красивый парень - ничего не скажешь. Увидел меня - вскочил, руки по швам.

- Работай, - говорю, - работай. А бояться нечего, я не волк серый.

Не улыбнулся, ничего. Не подпускает к себе человек, Ну что ж, думаю, на это время нужно.

Иду к Михалычу, это завгар наш самый. У него тут вроде уголка отгорожено. Точнее - сундук с окошком, метр на метр. Закурили, спрашиваю:

- Как новенький?

- Приглядываюсь, - отвечает. - Пока одно скажу; руки толковые, а душа пуганая.

- Откуда, - интересуюсь, такой вывод?

- Не слепой, - говорит, - вижу. Руки делают, а душа отсутствует. Разве что забудется когда, тогда она у него и прорывается. Струна у него вроде внутри дрожит. Иной раз стою рядом, так прислушиваюсь даже - не слыхать ли? Глядите, наказатели-воспитателп, - как бы не порвать.

Вещь тонкая, на складе запасных нет...

Михалыч - с присказкой, с чудинкой, у него на все своя точка зрения. Нравится тебе, не нравится - от своего из-за этого не отступит. И на наши исправительные дела - тоже своя точка. Когда всякие вольности допускались, даже поощрялись - осуждал. Своею, завгаровской властью добавлял и взыскивал. Теперь, когда подзавиптплж, - опять кое с чем не согласен, послабление может дать. Иной раз упрекнешь - не по инструкции, мол, действуешь, старый. "А я, говорит, по-партийному". Разъясни, мол. "Пожалуйста, - говорит, - в каждом отдельном:

случае - по-разному. К каждому - свой подход. Вас же ученых учили, как это называется. Диалектика". Не один вечер мы с ним проспорили. Зайдет когда после работы, ц сразимся. Не знаю, как ему, а для меня - с пользой. Подкинет мыслишку, потом ходишь, ходишь. Глядишь - правильно. Мудрый, говорю, мужик. А сам так, мало сказать - невидный, - плюгавенький. Росту с ноготок, из особых примет две: руки, как клешни, иссаднены все, да лбище - вон как глобус. Заключенные его Глобусом прозвали.

- Так-так, - говорю, - Михалыч. Выходит, с решением суда не согласен?

Усмехается. Глаза маленькие, узенькие. Седьмой десяток пошел, а они у него такие живые, колючие.

- А ты что, Константин Иваныч, с Советской властью поссорить меня хочешь? Не выйдет. Один судья - это еще не Советская власть. А судья этот, если по совести, перегнул малость. Лишку парня зашибли. Вот нам с тобой и надо выправить его.

- Действуй, - говорю.

- А я, - говорит, - и действую. Это уж без улыбочек, на полном серьезе.

Ладно... Ушел я от него успокоенный. И закрутился.

Потом новый год; первый квартал самый трудный почемуто бывает, всегда так. Потом в отпуск уехал. После мая уж заявился.

В первый же обход захожу к Михалычу. Балакпн на месте. Все вроде такой же и чем-то не такой. Одежонка на нем, что ли, пообтрепалась, обвисла. Не пойму. Зазвал старика в его "сундук", интересуюсь, как с его подшефным.

- Непростой вопро.с, - говорит. - К Первому маю благодарность получил. Списанный мотор на ноги поставил.

- Так это же, мол, замечательно!

- Это, - говорит, - естественно. А нехорошо - другое. Темнеть парень стал.

Я смеюсь: это, мол, тоже естественно. Весна, загорел на раннем солнышке.

Старик хмурится.

- То-то и дело, что весна. Весной дерево и то жпть хочет, а не гнуться. Здесь у него темнеть стало, - и стучит себя по "глобусу". - Работает, работает, потом как вкопанный встанет. Сучки на стене разглядывает.

Я еще пошутил: мудришь, дескать, старый. Радоваться нужно - парень первую благодарность заслужил, а ты недоволен. И весну к этому приплел. Ну, бывает - задумается, голова для того и дадена. И подумать в его положении есть о чем.

Рассердился.

- Что-то ты, - говорит, - начальник, после курорта веселый да легкий больно. Валяй. Мое дело - железяки, а не человекп. Как знаешь.

А что я знаю? Человеку в душу не влезешь. Какие срочные меры прикажешь принимать, когда он благодарность получил? Смешно!

Но оказался прав не я, а Михалыч.

Через неделю примерно приходит. Да не вечером, как обычно, а после обеда. Дождался, пока народ ушел, докладывает:

- Чуяло мое сердце. Сорвался Балакпн. Сидел, гайки закручивал. Подошел к нему Чуйков, спросил что-то - молчит. Чуйков спрашивает: "Чокнулся, что ли?" А тот как вскочит да гаечным ключом вдогонку!

- Так. И что говорит?

- Ничего не говорит. Глаза аж белые стали!

- Ну, а ты что?

- А что я? Увел в "сундук", потолковал немного. Вроде отмяк. Послал сейчас в санчасть, пускай каких-нибудь капелек дадут. Успокоительных.

- Я, - говорю, - его сейчас в карцер пошлю. А не в санчасть!

Старик на дыбы.

- Не делай этого! Я к тебе как к человеку пришел.

- Не имею права, - отвечаю. - Сегодня он гаечным ключом в своего же запустил. Завтра - в тебя, если подвернешься. Обязан наказать. И накажу. В конце концов у нас тут не пансион для благородных девиц.

А колония!

Вечером того же дня, когда весь народ по секциям сидит, по нашему радио передали приказ. За нарушение трудовой дисциплины и нетактичное поведение заключенному Балакпну, отряд такой-то, объявляется выговор. Утром иду в гараж. "Именинник" работает. Сделал вид, что не заметил меня. Работает, а спина, вижу, напряжена, скованный весь какой-то. Говорю Михалычу: пойдем покурим.

"Некогда, говорит, наряды закрываю". И тоже на меня не смотрит.

Ну, хорошо... Распорядился я, чтоб за Балакиным поглядывали. Когда человек обижен или озлоблен, он легче всего под дурное влияние попадает. А типы и у нас водятся. Держим мы их, правда, в отдельном отряде, но совсем не изолируешь. Общение между жилыми секциями свободное, прогулки общие тут они и мутят. Проследи - затянут человека. Такими сердобольными и ласковыми прикинутся, что и не заметишь, как опутают. Милое дело!..

Ладно. Проходит еще несколько дней, надзиратель и воспитатель докладывают: опять с Балакиным нехорошо.

То нагрубит, то работает так, что из рук валится. Разговаривать отказывается, одному только завгару Михалычу по-человечески отвечает. Хуже того - ест плохо, спит беспокойно. Один раз во сне даже плакал...

Психологически все это мне было понятно. Человек здоровый, неиспорченный - и попал за проволоку. Пока еще со своей обидой носился ничего. Какое-то время присматривался - тоже ничего. Внутренне его поддержало и то, что работа привычная. Опять же - под начало к хорошему человеку попал. Терпел, старался смириться.

Копилось, копилось и прорвалось. Запсиховал, попросту говоря.

Распорядился - вызвать ко мне на беседу. Действительно перевернуло парня. Бледный, опущенный. Одни глаза, как у лихорадочного, блестят. Может, думаю, Михалыч прав - не надо было его наказывать? Нет, не мог, не имел права. Штука, однако, вижу, серьезная, надо что-то предпринимать. А что предпринимать? Единственное мое лекарство - слово. Бился, бился - ну ничего не получается! Да, да, нет - ничего кроме вытянуть не могу. Начну стыдить - скулы, как кровяные, станут, и все. Скажу погрубее - зубами скрипнет, и опять молчок. Мягче - вовсе внимания не обращает. Как об стену горохом.

Характерец, вижу, дай бог, да я тоже не лыком шит.

Сейчас, думаю, я тебя за такое трону, что ты у меня заговоришь! Про запас держал.

А дело вот в чем. Близких родных у него не было, мы разрешили ему переписываться с девушкой. Я к тому времени знал ее и фамилию и имя Надя. Откуда знал? По существующему положению мы обязаны контролировать всю переписку заключенных. Возможно, это не гуманно, но необходимо. Подумай, и сам поймешь, что необходимо...

- Слушай, - говорю, - Балакпн. Ты хотя бы своей Нади постыдился.

Вздрогнул, пригнулся - словно я его под ложечку ударил. Самому неловко стало. Потом вскинул голову - глаза как безумные. Да такое в них презрение, такая злоба!

- Благородно, - говорит, - в чужих письмах копаться! Душу вам теперь мою надо? Нате! Нахаркали в нее!

Да как полоснет рубаху надвое!

И пошел, и пошел!.. Я сижу, слушаю и пе знаю, что делать. Несет, закусив удила!.. Как вот, думаю, объяснить ему, дураку, что себе во вред? Закатаю я ему сейчас "шизо" - потом попотей, пока взыскание спишут! А ведь взыскания в личное дело заносятся. На ту чашку весов кладутся, которая срок заключения решает.

Психоз, конечно, психозом, но наговорил он мне много лишнего. Вот ты поставь себя на мое место. Как я должен был поступить? Такие вещи уже не прощают. И я не простил. Выгнал и на пять суток в "шпзо" - штрафной изолятор. Михалыч было прикатил - не принял. Никаких адвокатов мне тогда не требовалось - тут я был непреклонен. Хотя, признаться, у самого на душе кошки скребли.

Жалко дурака, с самого первого дня он мпе чем-то симпатичен...

Дня через три после этого иду вечером по колонии.

Мимо "шпзо". Случайно так голову вскинул, вижу - Балакин. К окну прижался и смотрит, смотрит. А смотретьто и нечего: впереди забор глухой. Увидел меня - как от чумы отшатнулся...

Отбыл он свои пять суток, узнаю - вроде ничего, притих. А вечером Михалыч является. Я еще про себя порадовался: и этот, мол, убедился, что все правильно. Раз вечером заглянул - обиды не держит.

Опять ошибся.

Расстроенный.

- Вот что, - говорит, - Константин Иваныч. С парпем что-то еще хуже. Тихий - не то слово. Поломанный.

Знаешь, он мне что нынче сказанул? "Удавлюсь я, говорит, Михалыч. Свет опостылел. Никому я такой не нужен".

Признаюсь тебе - заходил я по кабинету!

Ломали мы головы, ломали, что тут придумать можно, старый и спрашивает:

- Знаешь, что у него девушка есть?

- Знаю. И что из этого?

- Пиши, пускай сюда едет.

- Нет, - говорю, - Михалыч. По положению разрешить ей свидания не имею право. Она ему не родня.

- Опять тебе положение поперек встало. А ты его того - переступи.

- А что это, - спрашиваю, - по-твоему, даст?

- Не скажи, много может дать, - Михалыч тут первый раз за весь вечер повеселел. - Когда, - говорит, - мужики справиться не могут, - зови женщину на помощь.

Верное дело. На что мы со своей старухой принципиально взглядами не сходимся, и то, как закавыка - я за советом к ней. Либо как она скажет сделаю, либо - наоборот. Два выхода. А третьего и искать нечего. Потому нет его, значит.

И ведь мудро посоветовал!

Сначала, признаться, я в эту затею не очень верил. Ты сам подумай. За тридевять земель живет где-то девушка.

Не жена, а девушка. У нее родители. В лучшем случае они только знают, что у нее есть какой-то парень. А может, даже и не знают. Не каждая дочь об этом докладывает.

И вот она однажды говорит им: еду к нему. И куда же?

В колонию, почти то же самое, что в тюрьму. Спрашивается: пустят они ее по-доброму? Да ни за какие коврижки!

Вот и я так рассудил. Письмо послал, а сам не верю, что прок из этого будет.

Представь себе - приехала.

Являюсь однажды утром на работу - в приемной девушка. Да милый ты мой какая девушка! В серебристом плащике, высокая. Короткие волосы как ветром надуты - пушистые. А под бровями - словно два озерка синих, заглядишься. Сидит, у ног чемодан лакированный.

Увидел я этот чемодан и сразу понял - она.

- Вы, - спрашивает, - майор Русаков? Я к вам...

Говорит смело, а щеки пунцовые. Волнуется. И стесняется, конечно. Не так просто это, если вдуматься.

Провел ее к себе в кабинет, усадил, начинаю расспрашивать, как доехала, как колонию разыскала, - перебила.

- Товарищ майор, что с Петей? Все это чепуха.

Начал ей рассказывать, как можно поделикатней, конечно. И вижу все, что у ней в душе происходит. То стиснет руки, то опустит. Глаза то потемнеют, то опять ясные.

Все как на ладошке. Даже когда она меня осуждает, а когда одобряет. Я-то дядька немолодой уже, стреляный, а тут рассказываю и сам волнуюсь. Будто я перед ней отчет держу!.. Да, пожалуй, так оно и было...

Дослушала, кивает.

- Спасибо. Теперь мне многое понятно стало. Последнее, - говорит, - его письмо меня поразило. За день до вашего пришло. Мрачное какое-то. "Вычеркни, пишет, меня из памяти. Был человек Петр Балакпн - считай, что нет его". Так что если б вы не вызвали, сама бы приехала.

Если б вы только знали: какой он хороший! Что с ним случилось? Ведь когда на него это несчастье свалилось, мы обо всем договорились. И он знал, что я буду ждать.

Я его совсем глупенькой три года ждала, пока он в армии служил.

- Надя, - спрашиваю, - как же вас все-таки дома отпустили?

- Ужас! - и руки к щекам прижала. - С папой чуть ли не навсегда поссорились. Мама только плакала...

Мужественная, я тебе скажу, девушка! Отец в городе фигура - заместитель председателя облисполкома. Единственная дочь, красавица, умница - и мчится на край света к какому-то уголовнику. Можно представить, что там за баталии были!

Потолковали, я ей и говорю:

- Знаете, Надя. По положению... Тьфу, вот слово навязло!.. В общем, говорю, по существующим правилам разрешить Балакину свидание с вами я не имею права.

Делаю исключение - нужно человека поддержать. Так услуга за услугу. Вы его увидите, но взамен обещайте не подводить меня. Вы, наверно, что-то привезли ему. Передачу можете передать, но непременное условие: ничего спиртного.

Видел бы ты, как она посмотрела на меня!

- Очевидно, - говорит, - вы его совершенно не знаете. И меня, конечно. Прикажите проверить чемодан.

Я требую этого!

Вот ведь гордячка!.. Успокоил, начинаю объяснять ей правила свидания, потом думаю: а, ладно! Семь бед - один ответ.

- Надя, - говорю, - вот что сделаем. Чем вам там при надзирателе и при других говорить с ним, лучше я его сюда вызову. Я буду заниматься своими делами, а вы побеседуйте.

Сейчас, думаю, поблагодарит меня, а она смотрит, удивленно так, и головой качает - медленно-медленно.

- Вы, - говорит, - товарищ майор, не поняли меня.

Я когда ехала - узнала все и решила. У вас комната личного свидания есть?

Подчеркивает это "личного", а сама краской заливается.

Э, нет, думаю, голубушка! Вот уж этого я тебе ни за что не разрешу; сам на неприятность наскочить могу. Грубейшее нарушение всех правил, служебный проступок.

- Поймите, - говорю, - Надя. Нельзя этого. И по только по инструкции по существу. Личные свидания разрешаются только женам. До трех суток. А вы пока по жена.

Вспыхнула.

- Если вас, - говорит, - смущает существо, так пе беспокойтесь. Я стану его женой. По существу.

Тут уж я опешил - от такой прямоты. Ты понимаешь, на что она шла ради своей любви?.. Начинаю ей объяснять правила, инструкции и чувствую - лепет какой-то!

Понимаю, что сейчас она выше меня, правей меня! А по инерции бормочу.

Смотрит на меня - так лучше бы я тогда сквозь землю от стыда провалился, чем в глаза ей глядеть. Стыд, боль, слезы, мольба, презрение все в них!

- Дайте паспорт! - говорю. - Пусть по-вашему будет.

Засияла вся!

- Можно, - спрашивает, - мне на полчаса убежать?

Далеко тут у вас базар? Мне цветов нужно купить. Петя очень цветы любит!..

Последние слова своего рассказа Костя произносит заметно волнуясь. И, конечно же, не потому, что нарушил свой служебный долг. Да и нарушил ли? Не точнее ли сказать: до конца выполнил его, как велело сердце?

Костя поднимается с дивана, молча шагает по кабинету и останавливается.

- Конечно, как каждая девушка, она мечтала войти в семейную жизнь в белом подвенечном платье. Но войти вот так!.. Через колючую проволоку, в сопровождении надзирателя. Лечь на железную арестантскую койку... Нет, пе каждая отважится! Вдуматься, - это такой же подвиг!

Знаешь, уезжала она через трое суток, пришла попрощаться и говорит:

- Я вам вернула человека, а себе - мужа.

Костя подходит к окну, смотрит куда-то и чуть смущенно признается:

- Иногда настроение дрянное - вспомню, и опять все здорово. Есть же на свете такие люда!

* * *

Набережная хороша и днем. Величественная, с четкими аллеями молодых деревьев, с яркими клумбами и голубоватым блеском Волги за парапетом, она словно могучими ладонями придерживает огромный город. Сейчас же, в синей вечерней темени, расцвеченной серебристыми светильниками, с приглушенной музыкой из невидимых репродукторов, с тихим женским смехом и шелестом легких одежд, - она таинственна и прекрасна.

Мы стоим с Костей, облокотившись на парапет, слушаем, как мягкими шлепками бьет Волга в черный ноздреватый камень.

Посредине, расспявшпсь огнями, разворачивается к речному вокзалу трехпалубный белый, как лебедь, теплоход.

- Красотпща какая, - негромко говорит Костя.

- А я, признаться, думал, что ты на своей работе перестал такие вещи замечать, - полушутя-полусерьезно говорю я.

- После этого красоту острее и чувствуешь, - отвечает Костя и, помолчав, убежденно заканчивает: - Черствых, сухих я бы вообще гнал. У нас они - вреднее, чем где-либо. Или сюда вот почаще водил бы - на семинары.

Милое дело!

- А ты лирик, оказывается. - А ты считал - чурбан? Да?

Костя смеется, тычет меня в бок, я немедленно отвечаю ему тем же.

У мужчин почему-то это лучший способ выразить свои чувства.

5

Совсем забыл упомянуть, что Костя Русаков рассказал, как он встретил на перроне Курского вокзала в Москве Марусю Климову. Точнее, они не встретились, а столкнулись: Костя, стоявший у вот-вот готового отправиться Кисловодском поезда, и Маруся, все такая же маленькая, быстрая и загорелая, только что выскочившая из синего экспресса, прибывшего с юга.

О чем можно поговорить за пять минут, если люди не виделись двадцать лет? Хорошо еще, что между восклпцаниями они успели обменяться адресами. Маруся работаса секретарем райкома партии в Казахстане.

Вернувшись домой, я написал ей большое письмо и снова - который раз за эти месяцы! - положил перед собой фотографию нашего выпуска.

Маруся сидит, опершись на руку, гибкая, тоненькая.

У нее коротко остриженные волосы, гладко причесанные, и только на лбу, непослушный и легкий, курчавится завиток. Он заметен даже и здесь, на фотографии, этот завиток, доставлявший ей столько хлопот и огорчений. Я так и звал ее - Завиток; имя это в какой-то степени передавало ее непоседливость, энергию.

...В тот год весна выдалась ранняя и дружная, со второй половины апреля установилась теплая, почти летняя погода. Быстро подсыхала за долгие солнечные дни сырая земля, и только перед самым рассветом, на несколько часов, она снова становилась стылой и жесткой.

В эту весну я впервые по-настоящему влюбился - в Марусю.

Никаких попыток объясниться я не делал, да это и не требовалось. И без того было тревожно и радостно войти утром в класс и, немного покраснев, поздороваться, вроде со всеми и все-таки отдельно - с ней; или во время урока незаметно скосить глаза и увидеть, как внимательно слушает она педагога, машинально накручивая на указательный палец свой завиток; или лучше всего догнать ее во время игры в лапту и с силой стиснуть тонкое, смуглое и непокорное запястье. Красивая эта игра, и можно только пожалеть, что нынче ее совершенно забыли. В синее вешнее небо высоко, словно черная звездочка, взлетает мяч, и ты, сорвавшись с места, летишь вперед!

Однажды, сразу после лапты, мы отправились на школьное комсомольское собрание. Оно затянулось - собрания у нас проходили горячо, бурно, - и я впервые пошел проводить Марусю домой. Можете сами представить:

конец апреля, крупные звезды в теплом небе, приглушенный вальс, доносящийся из городского сада, а справа - она. И, конечно же, полнейшее по крайней мере внешне - непонимание того, чем вы переполнены...

- Вот и дошли, - сказала Маруся, остановившись возле палисадника.

- Постоим еще! - взмолился я.

Маруся промолчала и вдруг, обхватив руками мою шею, повисла, прижавшись маленьким крепким телом, коротко и сильно поцеловала. У меня перехватило дыхание; на мгновение ослепнув и оглохнув, я попытался обнять ее, но она, легко выскользнув из моих одеревеневших растопыренных рук, уже постукивала каблучками по ступенькам крыльца...

В общем, представляя себя взрослым человеком, я мысленно видел рядом и Марусю Климову. И если все остальные детали моей будущей, взрослой, жизни представлялись смутно, каждый раз по-новому, то образ Завитка возникал всегда с завидным постоянством и четкостью.

Увы, надежды мои развеялись раньше, чем можно было ожидать.

Шел школьный вечер, посвященный окончанию учебного года. Играла радиола, мы танцевали, пели, вместе с нами танцевали и пели наши старые педагоги, кажется, забывшие о своих годах.

На рассвете электричество выключили, и я, как сейчас, вижу наш большой школьный зал, залитый бледноголубым светом только что рождавшегося майского утра.

Радиола заиграла "Последний вальс", - помните, двенадцать ударов, тотчас, покачиваясь, вступает светлая и грустная мелодия?

Я подошел к Марусе, шепнул:

- Пойдем, я провожу тебя.

Маруся виновато посмотрела на меня, завиток ее качнулся.

- Извини меня... Не могу.

Не помня себя от обиды и стыда, я выбежал из школы и долго ходил по сонному городу, мотая головой и гневно бормоча. Изменница! Конечно, она ушла с Юркой Васиным, неспроста он сегодня два раза подряд танцевал с ней!.. Откуда мне тогда было знать, что проклинаемый мной приятель сам в ту пору мучился тайной любовью к Зойке Гуровой, а моим счастливым соперником был ктото иной, третий!

...Маруся довольно быстро откликнулась на мое письмо. Сейчас на столе у меня лежат три конверта с видами Большого театра, зеленой нарядной Алма-Аты и устремленной в звездное небо ракеты. На каждом из них, под чертой, некрупным, каким-то очень женским почерком написан обратный адрес и незнакомая фамилия, к которой я никак не могу привыкнуть, - Верещагина.

ТРИ ПИСЬМА М. ВЕРЕЩАГИНОЙ

Первое

..."Ой, знал бы ты, как обрадовалась я твоему письму!

И получила его совсем случайно. Еще минуту - и не получила бы. Представляешь: захожу в общий отдел, Шурочка-секретарша на конверте пишет: "Адресата нет". По ошибке, говорит, заслали. Взглянула - "М. Климовой, лично". "Лично" в скобках и два раза подчеркнуто. Отвернулась и опять смотрю. Доходит до меня: М. Климова - это ведь я раньше была! Взглянула на обратный адрес - ты! И почерк твой. Схватила письмо и - на бюро.

Веду бюро, слушаю, а сама нет-нет да и выдвину ящик, на письмо посмотрю. Руки прямо от нетерпения зудят!

Один наш председатель колхоза и не знает, что спасибо он тебе должен сказать. За канитель с уборкой ему надо было строгача записать, а отделался выговором без занесения. Что значит, у секретаря райкома настроение праздничное!

Это я во всем виновата: забыла тогда, в суматохе на Курском, сказать Косте, что фамилия у меня другая, по мужу. Запомни: Верещагина. Запомнить легко - по художнику, знаменитая фамилия. Видишь, как несправедливо получается? Другому всю жизнь нужно, чтоб его фамилия известной стала. А я выскочила замуж, и, пожалуйста, фамилия в кармане. Задаром. Супруг мой, между прочим, из-за этой фамилии однажды покой потерял, тщеславие взыграло. Художника звали Василием Васильевичем, а у мужа дед Василием был, вроде и по годам совпадало. Занялся изысканиями, письма на родину писал. Зря оказалось, не сошлось у него что-то в генеалогическом его древе. Но Верещагины мы - это точно, так что запомни и не путай, за Шурочкой-секретаршей каждый раз не углядишь, девушка на выданье!..

Все это, конечно, я шучу, вообразила, что мы с тобой встретились, вот и разболталась. Прибежала с твоим письмом домой, показала своему Капптонычу. "Ишь, говорит, светишься, как новый гривенник! Учти, говорит, на меня студентки в нашем педтехникуме тоже поглядывают". Насмешил! На тебя, спрашиваю, поглядывают? "Поглядывают, - говорит. - А почему не поглядывать?" Да ты ж у меня лыспк, говорю! Если в шапке пли в шляпе орел, а снял - и пропала твоя красота!.. Видишь, как получается: от тебя, лысого, ушла, да на другого лысого налетела. От судьбы, видно, не уйдешь. Хотя тебя-то как раз лысым и не представляю. Пришли в следующий раз, пожалуйста, карточку, ладно?

Теперь о деле. Предложение насчет съезда десятого "А" - это здорово, голосую обеими руками! Приедем, видимо, всей семьей - с мужем и с Ленькой, это сынище наш, семнадцать скоро. Время нас очень устраивает. Капптоныч закончит экзаменационную страду в техникуме, у Леньки - каникулы, я уже отсеюсь. Так что, думаю, отпуск мне дадут без особых хлопот. Если, конечно, ничего не случится особенного. Что, например? Да мало ли чего.

Время сейчас неудержимое, каждый день что-нибудь новое. В такое время легче планировать дела страны, чем свои собственные. Работает у нас, к примеру, поисковая партия, была я у них вчера в степи. Вот и представь себе: найдут эти дотошные люди под нашими каштановыми землями какое-нибудь богатство, и тогда прости-прощай отпуск и все планы! Начнутся разработки, неизбежные неурядицы, все радости и шишки главным образом - на мою головушку. Так что не стану загадывать. Если уж трудно будет с отпуском в обком поеду, отпрошусь. И мы ведь не ради пустой забавы собираемся повздыхать, что постарели, да по рюмке выпить. Хочется поглядеть друг на друга, что мы за люди стали, подумать, как дальше жить будем. Не так разве?

Не думай, пожалуйста, что если я за эти годы не заглянула в Кузнецк, то, значит, и позабыла все. Капитоныч мой не случайно же говорит, что я ушиблена своим десятым классом. Иногда взгрустнется, достану нашу фотографию и начинаю разглядывать, обоим своим мужикам рассказывать. Обычно, когда нездоровится, когда поневоле дома сидеть приходится. Спасибо тебе большое за адреса всех наших - непременно напишу. Прямо на днях.

Ну вот, на первый раз, по-моему, хватит. Второй час ночи, с утра в дальний колхоз ехать. Это ведь вам, писателям, благодать: когда хочешь, тогда и встанешь, в любой день выходной можно сделать. А тут не заспишь.

Крепко жму твою руку. Э, да что там! - Капптоныч спит, не видит - целую тебя! Второй раз в жизни - и это помню.

М. Верещагина".

Второе

"...Протестую! Протестую самым энергичным образом и, если мой протест не будет принят во внимание, прошу записать, что я осталась при особом мнении. Собираешься объехать всех лично, а меня обходишь! Почему? Почему я должна работать на твою книгу письмами, да еще подробными? Квалифицирую это как тунеядство! Нет, правда, приезжай, чего тебе стоит? У вас там всякие творческие командировки дают, и писать, говорят, после этого совершенно не обязательно. Знаешь, когда лучше всего к нам приезжать? Весной. Сейчас пошли дожди, степь мокрая, пустая. Я люблю ее и такую поработавшую, усталую, немного грустную, что ли, а тебе, без привычки, покажется скучно, неуютно. Весной зато всем нравится.

Я кузнечанка, люблю свои места - это родина, но вот честное слово тебе, - такого высокого неба, как тут весной, таких крупных и низких звезд рукой, кажется, сгрести их можно - нигде нет! А степь весной какая! Море цветов - недолгих, зато и щедрых, буйных. Приезжай, право, а потом отправимся вместе на наш съезд.

Должна тебе заметить, что второе письмо очень уж деловитое. Прямо какая-то инструкция. Напиши это, расскажи об этом, про то - подробнее и т. д. В первом письме ты был просто старым добрым товарищем, а в этом только писателем. Неделикатным и загребущим в довершение: все тебе надо знать! Одна эта приписка чего стоит: "Пиши так, словно ты на исповеди, а я - поп".

Как бы не так, держи карман шире! В своем писательском зуде ты даже забыл, что я, хотя и сорокалетняя, но еще женщина. И что эта женщина когда-то относилась к тебе лучше, чем ко многим. Подумаешь, ушла с вечера с другим, а ты бы не пускал, мужик тоже! Я потом раскусила тебя - у самого рыльце в пушку, забыл, за кем вскоре ухаживать начал? И после этого смеешь еще требовать какой-то сверхоткровенности. Смирный мой Капитоныч, и то потихоньку ревновать начал. Пришла сегодня в обед, подает письмо и говорит: "Опять твой десятый "А" пишет, и кстати, все тем же почерком..."

Друг ты мой давний, шучу это я, конечно! Какие уж в нашем возрасте душевные тайны! Парни и девушки у нас у самих уже выросли, и Капитоныч, подозреваю, подревновал скорее для того, чтобы приятное мне доставить.

Ухмыляется да подмигивает. Так что не подумай всерьез, что есть у меня какие-то тайны, а в твоих письмах - вопросы, отвечая на которые, слукавлю. Постараюсь помочь тебе всем, чем могу.

Ты просишь рассказать, где и как я живу. Вот слушай.

Представь себе небольшой поселок в ста пятидесяти километрах от железной дороги. Во все стороны - степь да небо. Посредине поселка несколько каменных в один и два этажа домов - магазины, школа, районный Дом культуры, райком, райисполком и всякие остальные "pan" - начиная с загса и кончая собесом. От этого каменного гнезда - центра во все четыре стороны расходятся белые саманные мазанки, отличающиеся от украинских хат только тем, что у них - плоские крыши. Весной и летом наш степной град насквозь продувается горячими ветрами, зимой - холодными. В снежные метельные зимы в иные дни ни от нас не выехать, ни к нам приехать. Пока еще откопаемся!..

В самом главном "рае", в кабинете на втором этаже, за солидным столом сидит женщина, мягко говоря - ниже среднего роста, с выцветшим хохолком на лбу и загорелая, как казашка. Тайком от всех женщина пытается молодиться незаметно припудривается по утрам перед зеркалом, разглаживает у глаз мелкие морщинки, но морщинки не слушаются, собираются снова, и это удручает женщину. Правда, на переживания подобного рода времени у нее остается немного.

Впритык к огромному руководящему столу в кабинете поставлен длинный узкий стол, покрытый зеленым сукном с четырьмя красными пластмассовыми пепельницами и двумя графинами с водой. Женщина не терпит табачного дыма, но, хотя она сидит за руководящим столом четвертый год, никак не осмелится объявить об этом. Вот почему от женщины всегда пахнет табаком - сильно и чуть-чуть - духами...

За столом, покрытым зеленым сукном, почти всегда сидят люди. Иногда очень большие, плечистые, и женщина, деловито разговаривающая с ними, не перестает про себя удивляться тому, что они, такие большие, слушаются ее, такую маленькую.

Оставаясь в редкие свободные минуты наедине с собой, руководящая женщина превращается иногда в обычную русскую бабу и тайком от всего райактива хлюпает распухшим носом. Причины для этого бывают: работа у нее беспокойная, всю ее никогда не переделаешь, и далеко не все удается. Кроме того, когда в работе у нее не ладится, женщину вызывают в город - в такой же руководящий кабинет, только повнушительнее обставленный - и дают "прикурить". Иногда даже забывая, что она - женщина.

Что еще?

Да, женщина эта много и часто ездит по степи.

Когда ей надоедает сидеть в кабинете, она спускается по лестнице, садится в потрепанный "газик" и едет по колхозам. Шофер у нее - чудесная девятнадцатилетняя девушка-казашка с русским именем Рая, первая казашкашофер но всему району. Когда они выезжают в степь, обе начинают петь русские и казахские песни, хохочут, как две подружки. Зато к правлению колхоза или к полевому стану подъезжают они важные и строгие, и, если говорить по совести, то на девушку-шофера поглядывают с большим интересом, чем на ее начальницу...

Район большой, просторный, земельные угодья некоторых колхозов превышают пятьдесят тысяч гектаров, и ездить им приходится долго. Под вечер, когда Рая выматывается, секретарь райкома меняется с ней местами, выжимает полный газ и несется так, что в ушах свистит! Дороги здесь прямые, ровные, асфальтированы они еще самим господом богом - по-русски, или аллахом - по-казахски, и секретарь "дает"! Рая вместо того, чтобы отдохнуть, нервно накручивает на руку свою смоляную косу и, кажется, ждет, что вот-вот "газик" перевернется и закувыркается по серебряному ковылю. И тогда Рая не увидит своего Абдуали, который работает инструктором райкома комсомола. Секретарь все это знает и обычно благополучно доставляет своего шофера прямо к дому. На следующий день хмурая Рая приносит накладные на бензин - опять перерасход; секретарь подмахивает их и беспечно машет рукой. Ничего, сбалансируем! Перерасход у первого - недорасход у второго: того из кресла подъемным краном тянуть нужно...

Все это в летнюю пору.

А зимой, когда дороги переметены и сугробы иной раз закрывают окна, к подъезду райкома подают санки с парой гнедых. В валенках, замотанная в пуховый платок, маленькая женщина надевает необъятный бараний тулуп и, путаясь в рукавах, машет грустной Рае.

Как ни резвы кони, а долга зимняя дорога. И должна сказать, что женщина эта отправляется в путь не потому, что ей нравится ездить. Нет, ей по-обывательски хотелось бы лишний часок понежиться под теплым одеялом, попить, не торопясь, чайку. А надо. Зимой в колхозах идут отчетно-выборные собрания, зимой имеют обыкновение дохнуть только что народившиеся ягнята и бесследно исчезать совершенно здоровые упитанные овцы - в медных котлах, в которых варят бесбармак... Всякое бывает. Есть у нас и слабые колхозы, есть десятки мелких и крупных трудностей, есть безответственные руководители и есть такие, кто, по моему глубокому убеждению, получил партбилет по досадной случайности. Все это есть. Но есть и задача, поставленная перед нашим районом, - превратить его в подлинную фабрику мяса и шерсти.

Иногда маленькая, смертельно уставшая женщина остается ночевать в ауле или на отгоне. Сидит, по местному обычаю, поджав ноги, моргает опухшими с мороза веками, пьет из пиалы чай и до поздней ночи разговаривает с людьми. С русскими - по-русски, с казахами - по-казахскп.

Но у этой женщины тоже есть свой дом. И нередко, не слушая добрых советов, она отправляется в обратный путь, не дожидаясь утра. Часам к двенадцати ночи, постукивая задубевшими на холоду валенками, она входит в жарко натопленную комнату и с порога жалобно просит:

"Капптоныч, - греться!" Как бы ни было поздно, младший вносит пофыркивающий самовар, старший помогает сдернуть заиндевело дымящийся тулуп, наливает полстакана водки. Позванивая зубами, маленькая женщина "хлопает", как извозчик, сто граммов "столичной", постепенно отогревается и блаженно жмурится. Успокоившись к этому времени, старший начинает подтрунивать:

"Вот, Ленька, пьяницей у нас мать становится". Насчет пьяницы он, конечно, нахально врет. Обычно я не переношу даже запаха водки, зато сам Капптоныч после бани потребляет регулярно...

Предвижу твой вопрос: не скучно ли, не надоело ли все это? Нет. Честное слово - нет! И не только потому, что живем мы здесь, как все люди, смотрим картины, слушаем радио, читаем и, пожалуй, даже больше, чем в больших городах. К этому могу добавить, что я бываю в области, в Алма-Ате, в этом году отдыхала в Сочи. Все это не главное, внешнее, что ли. Интересно здесь по другой причине: Казахстан - край огромных и все еще недостаточно использованных возможностей, Вот и радостно, как бы иногда ни было трудно, работать тут, видеть плоды своего труда. Пусть и очень скромные, часто - малоприметные по отдельности. В первом письме я писала, что отпуск может сорваться, если геологи что-то найдут у нас. Так вот, откровенно: хочу, очень хочу, чтобы они нашли то, что ищут, и бог с ним тогда, с отпуском! Представляешь, как это много значило бы для нашего сельскохозяйственного района! Новые предприятия, новые люди, клубы, магазины, жилищное строительство, - всего сейчас и не учтешь!.. Нет, партийная работа, если у человека есть призвание к ней, никогда не может надоесть.

Вот я и добралась наконец до твоего главного вопроса.

По выработанной привычке читать казенные бумаги с красным карандашом, чтобы в словесах суть выяснить, я разметила и твое письмо. В том месте, где ты расспрашиваешь о моей работе, стоит огромный вопросительный знак. Признаюсь - задел ты меня за живое, раззадорил, и я тебе сейчас отпою!

Прежде всего ты пишешь, что плохо представляешь партийную работу. А тебе, как писателю, нужно бы ее хорошо знать, это - такое же человековедение. И дело тут вовсе не в том, что ты беспартийный. Беспартийных писателей вообще не бывает, это ты, конечно, знаешь лучше меня. Даже такой писатель, как Ремарк, с его любовью к единицам, - и тот далеко не беспартиен. Да, попутно, если уж на память Ремарк пришел: поучиться у него, как писать душу человека, со всеми ее тонкостями, следовало бы и вам многим - мастерам социалистического реализма! Что, получил?

Вот тебе мои некоторые мысли о партийной работе.

Быть коммунистом, партийным руководителем тем паче - значит делать добро людям. В самом широком смысле. Это значит, что все тебя касается, что ты за все отвечаешь и не должен, не имеешь права пройти мимо человека. Как я это понимаю? А вот как. Решая любые вопросы, любые дела, нельзя забывать, что ты решаешь их с людьми, с каждым человеком в отдельности. И тут важно все. Даже то, как настроен человек, мрачен он пли улыбается. Вот тебе малюсенький пример.

Смотрю я как-то - помалкивает моя Рая, скучная. Раз ее спросила молчит, второй раз - то же самое. Э, вижу, что-то неладно. И что же ты думаешь? Оказалось, что ее двоюродную сестренку, шестнадцати лет, хотели выдать замуж. Да еще за человека, который в три раза старше ее и в довершение - член партии. Все, оказывается, уже сговорено, слажено, калым уплачен, и свадьба вот-вот. А девчушка эта в девятом классе учится, ревет, сказать боится.

Поломали мы, конечно, всю эту историю. Жених и партбилет выложил. Видишь, что иногда за хмурым лицом или за улыбкой скрывается.

И еще об улыбке.

Партийный работник я довольно молодой, а по натуре веселая, общительная. Одним словом, какой была, такой осталась. Приехал к нам как-то первый из области, поездил со мной по районам, хмурится. Перед отъездом и говорит: "Несерьезная ты, Верещагина, секретарь. Все шуточки, все улыбочки. Надо, чтоб человек дверь открыл и еще с порога чувствовал: в райком пришел.." Ну, думаю, не понимаю я чего-то. А после двадцатого съезда многое поняла. И что этот дубовый стиль - вредный, никому не нужный, тоже поняла. Ведь раньше как было: первый приедет - на цыпочках годят, в рот ему глядят. Бог, гроза! - захочет - казнит, захочет помилует.

Пишу я тебе обо всем этом довольно сумбурно, но надеюсь, что поймешь меня. Не партийная работа скучна, а есть скучные люди на партийной работе. И чем быстрее мы от них избавимся, тем лучше пойдут наши дела.

Сумбурно пишу сейчас еще и потому, что просто устала. Вот ведь сколько написала - целая стопка. Хватит на сегодня, даже перечитать сил нет. Так что - не взыщи.

В окно барабанит дождь, Капнтоныч сидит напротив - работает. И спрашивает: "Не пора на отдых? Целый отчетный доклад написала". Правда, что отчетный доклад.

Ну, будь здоров, крепко жму твою руку.

М. Верещагина".

Третье

"...Все-таки за то, что заставляешь всех нас отыскаться, ты - молодец. Днями только отправила письмо Юрию, Шуре Храмковой, а сегодня узнала о Валентине Кочине. Сегодня же напишу ему. Кстати, насчет писем.

Капитоныч подшучивает: "Ты, мать, в Союз писателей подавай. Вот сколько бумаги переводить стала".

Твое письмо напомнило мне одну не очень давнюю историю. Расскажу ее потому, что в какой-то степени она подкрепляет мои мысли о партийной работе. Те самые мысли, которыми я пе очень связно поделилась в прошлом письме.

Инструктором в райком я пришла пз школы, я ведь кончила педагогический. Опыта партийной работы у меня не было никакого, все в новинку. И вот представь себе мое первое впечатление: проходит день, неделя, месяц, а мне кажется, что я ничего не делаю. Совершенно ничего. Видимость какой-то работы есть, вернее - видимость занятости. Хожу, езжу, какие-то бумажки пишу. Л дела за этим не вижу. В школе все было по-другому, все понятнее. Рассказала вчера об Октябрьской революции - сегодня мне тридцать маленьких человечков о пей рассказать могут. Польза. А тут получается - нет ничего. Стараюсь, бегаю, вникаю, - ну, словно в пустую бочку все!

Никогда я себя так плохо, так неуверенно не чувствовала. И шло это до тех пор, пока на собственном опыте не убедилась, что дел-то полно, что они - всюду, что партийным работником нужно быть везде и всегда, а не только с девяти утра до пяти вечера.

Вот как все получилось.

Послали меня на участок отгонного животноводства, весной. А жила я тогда в еще более отдаленном районе, по тем временам совсем глухомань. Приехала, огляделась.

Степь, посреди степи юрта, по дороге пыль вьется - ушла моя машина. Подошла к юрте, слышу, поет кто-то. Голос молодой, вроде девочка поет, и такой чистый, словно родничок. И что бы ты думал поет?

Вся жизнь моя была залогом

Свиданья верного с тобой...

Ария Татьяны! На казахском языке, посреди степи, у черта на куличках!

Заглянула в юрту - правильно, девочка. Сидит на корточках, поет и малыша баюкает. Пушкиным.

Присела я возле юрты, жду. Выходит через несколько минут. Подросток еще совсем и красивая - удивительно.

Стройная, гибкая, щеки смуглые, и под смуглостью - румянец, как огонь. И глаза, как угли. В косах монетки звякают.

Поздоровались, спрашиваю - где отец? Он у нас отгоном заведовал. "К гуртам, говорит, поехал. Скоро будет".

А мать где? "Кобылу пошла доить, вон туда", - и рукой в степь машет. Отвечает толково, не теряется, тут, конечно, и то значило, что говорила я с ней по-казахски.

Кого ты, спрашиваю, баюкала? Сестренку? Улыбнулась. "Нет, - говорит, братишку. Кайрата". А что же ты пела? Тут только она и смутилась, вспыхнула. "Письмо Татьяны". И сразу на другой разговор переходит: не хочу ли, спрашивает, есть, пить, может, кумыса хочу?

Нет, говорю, ничего не надо. Пойдем цветы рвать? Засмеялась, головой кивает. Как тебя звать, спрашиваю.

"Жамал".

Отошли мы от юрты на пять шагов и - по колено в цветах. Тюльпаны, как огоньки, незабудки - удивительна степь в мае, я уже тебе писала. Легла прямо в цветы, даже голова от них кружится! Жамал рядом присела. Незабудку покусывает да в степь смотрит.

Жамал, говорю, спой что-нибудь. Просто так попроспла, без всякой цели. Опять раскраснелась и молчит. Я не настаиваю, лежу, глаза закрыла, про Леньку своего думаю - маленьким он еще тогда был, одного дома оставила. И вижу, сквозь ресницы, Жамал на меня раз посмотрела, другой, отвернулась и запела. Потихоньку сначала, про себя, потом разошлась, глядит в степь и поет.

Поразил меня ее голос! Такой светлый, прозрачный, так и кажется, что это ветерком в знойный день тянет.

И что еще поразило - подросток, говорю, а с таким чувством поет. Попросила еще арию Татьяны спеть - зарделась от удовольствия. "Больше всех песен, говорит, люблю". Слушаю и опять удивляюсь: кажется, вот, на глазах у тебя, подросток превращается в девушку, как бутончик распускается. Вижу - нет, это не просто любовь к песне.

Это талант.

Откуда, спрашиваю, арию знаешь? Рассказала. Когда ей было лет шесть-семь, в гости к ним приехал дальний родственник, акын Онгарбек. Это довольно известный в республике акын был. Вот от него-то маленькая Жамал и услышала эту арию. Слова ее, кстати, перевел Абай, ария еще до революции стала в Казахстане народной песней. Конечно, Онегин в этой песне был джигитом, а Татьяна - кизымке, девушкой. Это само по себе уже удивительная история, верно?.. Услышала и запомнила, чем-то она запала ей в сердце. Онгарбек уехал, а Жамал начала петь ее. По памяти, не особенно вникая, о чем в этой арии рассказывается.

В ту весну, когда мы с ней познакомились, ей шел четырнадцатый год. Лежу я в цветах, слушаю ее и начинаю смутно чувствовать, что я что-то должна сделать. Что сделать, еще не знаю, но обязана. Жамал, говорю, любишь ты петь? "Очень". Одним словом ответила. А учиться петь хочешь? Быстро так посмотрела на меня и опять запела. И тут же умолкла. "Вон, говорит, ата едет". Отец, значит.

Вернулась я домой и - прямиком к секретарю. Гали Орманович, говорю, так и так, посылать учиться девочку надо. Певица будет. "Ой, говорит, инструктор, инструктор! Я тебя зачем посылал? Агитмассовую работу на отгоне налаживать или певиц искать?" Видит, что я расстроилась, засмеялся. "Спасибо, говорит, что любишь наш народ. Только учти - у нас все поют. Знаешь, как про нас говорят? Сидит старик, аксакал, белая борода, смотрит - верблюд едет, он поет: "Идет верблюд". Дождик идет - про дождь поет. А девочке, говорит, что не петь, делать нечего, она и поет. У нас, говорит, сколько людей есть - всех учиться петь посылать можно! А мясо кто давать будет, а хлеб? Я было спорить с ним, - рассердился. "Иди, инструктор, пиши докладную про агитмассовую работу, - и на бюро вопрос ставим..."

Вышла я от него, губы от досады кусаю. Не могу с ним согласиться. Может быть, правда, ошибаюсь - так надо выяснить. А если в самом деле - талант? И опять - понимаю, что своим вопросом смутила я покой Жамал, вроде обещания дала. Посоветовалась с Капитонычем - полностью поддерживает. Ехать, говорит, в область надо, там и пробивать.

Выпросилась по личным делам в область - а дело-то у меня это единственное и было, - сразу в обком, в отдел по работе среди женщин. Заведовала им Сулимова, казашка. Чудесный человек. Сейчас министром работает.

Выслушала она меня. "В области у нас, говорит, ни музыкальной, ни театральной школы нет, - будут звонить в Алма-Ату. Попробуем, товарищ Верещагина. Спасибо, что приехали". Через неделю вызывает меня Гали Орманович, командует: "Бери мою машину и на аэродром.

Встречай гостя из консерватории". Скомандовал вот так, потом головой покачал: "Эх ты, инструктор! Не могла еще раз поговорить. Сулимовой нажаловалась!" Я было оправдываться, а он смеется: "Фу ты, какой инструктор бестолковый! Говорю хорошо, а она не понимает!.."

Зачем я тебе об этом рассказываю? Да затем, что не позже чем вчера в нашем районном Доме культуры выступала солистка республиканского театра оперы и балета Жамал Амантаева. Да, да, моя крестница, наша Жамал!

С аэродрома она приехала прямо ко мне - такая красавица, что даже я, женщина, залюбовалась! Посидели, повспоминали прошлое - восемь лет с той поры улетело. Самое смешное, когда Жамал рассказывала, как она впервые попала в оперу и слушала "Евгения Онегина".

Запела Татьяна, и Жамал от удовольствия тихонько засмеялась - узнала свою песню. А через несколько минут по рядам прокатился шепот, люди начали оглядываться.

Уткнувшись в платок, горько всхлипывала смуглолицая девушка-подросток. "Плохой, скверный человек! - шептала она. - До слез ее довел... Евгений Онегин, когда запел: "Напрасны ваши совершенства!.." Кстати, вчерашний свой концерт Жамал начала арией Татьяны - она так и осталась ее любимой...

Не вздумай, что я хвастаюсь этой историей. Вспомнить ее меня заставили концерт Жамал да твое письмо.

Заслуга моя во всем этом микроскопическая. И если говорить честно, то больше должна быть благодарна я Жамал, нежели она мне. Сама того не подозревая, она помогла мне почувствовать почву под ногами, найти свое место в очень трудной и очень нужной партийной работе.

Трудной - я написала не случайно, легкой она может показаться только со стороны. Пример с Жамал - всегонавсего приятный эпизод, по понятным причинам близкий мне. Как маленький личный праздник, что ли. Партийные же будни - это работа, которая всегда держит в напряжении, постоянно обязывает принимать решения и отвечать за эти решения. Дано много, но, я уже тебе писала об этом, - и всыпают иногда нашему брату по первое число!..

Теперь - как на исповеди, пользуясь твоим же собственным выражением. Все, что я могла рассказать тебе и о себе и о своей работе, - я рассказала. С максимальной добросовестностью, эксплуататор ты такой! Очень хочу получить от тебя самое простое, без всяких вопросов и требований, письмо. О том, как ты живешь, как учатся твои дочки, с кем еще встретился. Только не торопись с ним: днями я уезжаю на республиканский съезд, потом задержусь в области. Поговаривают, что меня хотят забрать в обком, а мне не хочется. Привыкла тут, и, кроме того, геологи наши, кажется, что-то нашли!..

Не забывай и будь здоров!

М. Верещагина".

* * *

Перепечатанные на машинке письма, мне кажется, чтото утратили в сравнении с оригиналом. Может быть, это потому, что четкий и стремительный почерк как бы окрашивал их живой, разговорной интонацией. Сейчас странички пестрят ровными холодноватыми строчками.

Чуточку беспокоясь, перечитываю письма и успокаиваюсь. Нет, с ровных машинописных страниц все равно возникает невыдуманный образ маленькой энергичной женщины, с трезвой головой и горячим сердцем. Уважение мое к ней окрашивается еще и хорошим светлым чувством - про себя я называю его чувством юности.

Очень хочу повидать тебя, дорогая моя сверстница!

У моей старшей дочери на лбу тоже курчавится легкая непослушная прядка, и я зову ее так же, как когда-то звал тебя, - Завиток.

6

На письменном столе лежит телеграмма: "Николай Денисов живет Рязанской области село Дворики тчк Тяжело болен тчк Обязательно навести зпт об этом тоже нужно тчк Как дела привет Юрий".

Вот так новость!.. Из всего текста в глаза бьют два этих тревожных, не оставляющих сомнения, слова: "тяжело болен". Тут раздумывать некогда.

Решаю - из Рязани проеду прямо в Москву, к Вальке Кочпну, там рукой подать.

Стоило подумать о Вальке, как стало ясно, откуда Васин узнал о Николае: видимо, летал в Москву, навестил Вальку, тот и рассказал ему о Денисове.

Собираясь, мысленно повторяю про себя текст телеграммы. Прежде всего: почему Николай живет в каких-то Двориках? Он кадровый военный, подполковник, кажется.

Там что - воинская часть? Возможно. Но при чем "тяжело болен"? Заболел и болен - понятия разные, болен - это нечто длительное. А если длительное - вряд ли он служит. Тяжело заболел, демобилизовался и, как многие отставники, поселился в деревне. При таком объяснении становится понятно и Юркино убежденное - "об этом тожо нужно".

А впрочем, я, кажется, расфантазировался, и дай бог ошибиться. Чтоб так: приехал, а Николай жив-здоров и довольно хохочет: "Что, старик, разыграли мы тебя?.."

Откровенно говоря, я никогда прежде не предполагал, что Николай Денисов станет военным. Талантливый музыкант, он уже девятиклассником руководил струнным оркестром, писал марши, был нашей школьной знаменитостью. Почему он изменил призванию, я не знаю, но, вспомнив, каждый раз жалею об этом. В конце концов офицером может стать любой человек, а вот артистом, музыкантом - далеко не каждый. Я всегда помню Николая таким: он резко взмахивает дирижерской палочкой, оборачивается и коротким сдержанным кивком кланяется, темный густой чубина на секунду закрывает ему глаза.

Воображение легче дорисовывает такие детали несостоявшегося музыкального будущего, как черный фрак, белоснежная манишка с упругой "бабочкой", нежели погоны, портупея и зеркально сияющие офицерские сапоги. Может быть, правда, это и потому, что в форме я его так никогда и не видел...

...Поезд прибывает в Рязань утром, до Двориков оказывается не так уж далеко, такси на привокзальной площади сколько угодно. Под мостом мелькает осенняя, холодная и пустынная Ока; спустя час, когда "Волга" выскакивает на бугор, водитель говорит:

- Вон они - Дворики.

Село большое. Окраинные дома летят уже навстречу, а дальний, спускающийся в низину конец скрыт в утреннем редеющем тумане. Останавливаю первого встречного, спрашиваю, не знает ли он, где живет Денисов Николай Федорович.

- Военный. Возможно, на пенсии. Болеет.

Краснощекий белобрысый парень скребет затылок, сдвинув на лоб модную ворсистую кепку.

- А-а! Это инвалид который. Вон - напротив колодца. С антенной...

Опрятный деревянный домик под шиферной крышей и с крашеными наличниками ничем не отличается от соседних; телевизионная антенна, кстати, тоже не примета:

точно такие же рогатые антенны высятся над многими домами.

На шум подъехавшей и затихшей машины никто не выходит, тюлевые занавески на трех окнах, сколько я ни вглядываюсь, остаются неподвижными. Так... Готовясь к тяжелой встрече, поднимаюсь на крылечко, стучу - сначала нерешительно, тихо, потом нетерпеливее, громче.

По сенкам несутся чьи-то легкие шаги, звонко щелкает откинутая задвижка.

- Ой, а я там застряпалась и не слышу ничего! - курносенькая с косичками девчушка в полосатом фартучке всплескивает руками. - Здрасте!

- Здравствуй, здравствуй, - отвечаю я, стараясь найти в ней хоть одну черточку Николая. - Ты дочка Николая Федоровича?

- Что вы, нет! - На свежих щеках девчушки образуются ямочки. - Я Настёнка, соседская. Тетя Маша в город уехала, постряпаться меня попросила.

- А где же Николай Федорович?

- В школе. Наверно, уж придет скоро. Сейчас который час?

Я еще ничего не понимаю, но тяжесть с плеч сразу слетает.

- Постой, постой, Настёнка, - веселея, останавливаю юную тараторку. Что он в школе делает?

- Как что? Помогает. Спортивный кабинет оборудует.

Знаете какой!

- Он же болеет?

- Кто - дядя Коля? - Настёнка пожимает плечами и догадывается: - А, это вы про ноги? Так они у него всегда так. С палочкой ходит.

С палочкой... Основания для тревожной телеграммы у Юрия, значит, были. Но ходит, что-то делает - это уже хорошо.

Оставив чемодан, я отпускаю машину и решаю идти в школу.

Настёнка стоит на крыльце, заложив руки под фартучек, и напутствует:

- Этим порядком так и ступайте. Как запруду перейдете, школа и будет. Да сами увидите...

Ровная, широкая улица покрыта ржавым, прихваченным морозцем подорожником; бегущая посредине ее серая накатанная дорога темнеет, оттаивая на скупом солнышке. Тихо, холодный воздух пахнет разрезанным арбузом; за каждым домом тянутся тонкие коричневые стволы вишневых садов. Летом здесь, наверно, чудесно.

Длинный узкий пруд, холодно посвечивающий зеленоватой водой, делит село на две части; высокая земляная плотина с обеих сторон засажена ветлами, по ней проходишь как по аллее.

Ага, вот и школа. Два деревянных корпуса на поляне, опоясанные новым штакетником, высокие бревенчатые трапеции с неподвижно висящими кольцами.

Решаю, куда идти дальше, поглядывая то на один корпус, то на другой, и вдруг стискиваю струганую планку штакетника.

По ступенькам крыльца, опираясь на палку и подрагивая неслушающимися ногами, спускается Николай.

Я еще не узнаю его, не вижу лица, но по этой палке, по трудной походке понимаю, что это он. Да еще по взгляду, направленному вниз, на ноги, словно приказывающему им двигаться, повиноваться. Шершавая планка штакетника больно вдавливается в мою ладонь.

Николай в гражданской одежде. В глубоко надвинутой шляпе, в свободном длинноватом пальто, в черных ботинках. Он уже совсем близко от меня - в профиль вижу ровно подбритый висок, острый нос, мужественный подбородок.

Хорошо, что у меня в запасе оказываются эти несколько минут. В общем-то, - прихожу к выводу, - ои очень неплохо выглядит.

- Своих не узнаешь, - громко говорю я.

Николай поворачивает голову, его сосредоточенные, с выражением легкой досады глаза останавливаются, не узнавая, на мне и уходят в сторону. Он делает небольшой шажок, намереваясь пройти мимо, оглядывается снова.

В следующую секунду темные насупленные брови стремительно поднимаются и разом падают на переносье, неудержимо трепещут ресницы, вылетает из рук, звонко стукнувшись о мерзлую землю, тяжелая палка.

Я обнимаю покачнувшегося Николая, он, крепко зажмурившись, отворачивается.

- Не ждал. Никак не ждал!..

Несколько минут спустя мы сидим на лавочке возле нового дома; Николай устало приваливается к завалинке, глаза его все еще влажные.

Оживленно, может быть даже чуть пережимая, рассказываю о предполагаемой встрече, на которой обязательно должен быть и он, Николай.

- Слышишь? - тормошу я его.

- Не знаю, тезка... Вряд ли... Не очень хочется показываться... таким.

Последние слова Николай выговаривает с трудом, медленно, сопротивляясь и все-таки уступая одолевающей его слабости. Дело у него, очевидно, не только в ногах, что-то посерьезнее.

- Брось ты, пожалуйста, выдумывать.. Сам не поедешь - за шиворот увезем!

Какое-то время, мне кажется, он не слышит меня совершенно - карие, глубоко посаженные глаза становятся вялыми, на побледневшем лице ярче обозначаются крупные веснушки. Не зная, чем помочь, чувствую себя беспомощным, оживленно несу какую-то околесицу...

Проходит все это довольно быстро, широкие губы Николая обретают присущую им твердость, взгляд - ясность,

- Бывает у меня иногда это, - устало говорит он и решительно опирается на палку. - Все, пошли.

- Может, еще посидим?

- Нет, прошло. Пойдем. Мне там помощницу отпустить нужно. Ей скоро в школу.

- Настёнку? - Я невольно улыбаюсь, вспомнив бойкую тараторку. - Мы с ней уже познакомились.

- Вечером с Машей познакомишься. С женой, - объясняет Николай, беря меня под руку. - В город к сыну уехала.

- И это знаю. Кто она, кстати, у тебя?

- Ну как кто? Человек. - Голос Николая теплеет. - Знаешь, есть такая высокая должность - офицерская жена? Сегодня здесь - завтра там. Чемодан сложила, и пошел дальше... Весь тебе тут и уют и покой. Зато чтоб муж всегда в порядке был. С иголочки...

- Нелегкая должность.

- Очень нелегкая... Я бы каждой, кто за офицера выходит, медаль "За отвагу" давал.

Говорит он все это серьезно, без улыбки; так же, не улыбнувшись, чаще всего молча, наклоном головы, отвечает на приветствия встречных - болезнь сделала его еще более сдержанным.

Идем медленно, мелкими частыми шагами; рука Николая то едва касается моей, то, словно теряя опору, поспешно и тяжело налегает.

- Обычно-то я лучше хожу, - не очень уверенно говорит Николай. - Это сегодня что-то...

Настёнка встречает нас на пороге, с гордостью докладывает:

- Устряпалась, дядя Коля! И суп готов, и мясо готово. Понравится вам вот посмотрите!

- А сама поела?

- Да разве стряпуха голодной останется? - Настёнка явно подражает кому-то из взрослых, ямочки на щеках становятся глубже.

- Ну беги тогда, спасибо.

- А у меня еще времечко есть. Вы сейчас обедать станете? Так я на стол соберу.

Николай снимает шляпу, я убеждаюсь, что темный чуб его все такой же густой, без единого седого волоска. Как по-разному метят нас годы!

- Ну, ну, без разговоров, - командует Николай, отбирая у меня пальто. Сейчас он держится на ногах увереннее, оставил даже палку. Это, наверно, правда, что дома помогают и стены, в данном случае не только в переносном, но и в прямом смысле.

- Проходи, я сейчас.

Дом, кроме кухни, состоит из двух комнат - довольно вместительной столовой, в которую я вхожу, и, видимо, спальни, дверь в которую задернута портьерой.

Любопытствуя, прежде всего подхожу к книжному шкафу, смущенно крякаю: на самом видном месте, явно не по рангу, стоят несколько моих книжек. Лучше посмотрим радиопрограммы - целый ворох их лежит на ореховой крышке мощной "Беларуси". В мелких рябоватых строчках выделяются красные карандашные пометки: концерт, концерт...

- Ой, не спутайте тут чего-нибудь, дядя Коля сердится! - предупреждает Настёнка, расставляя на столе тарелки.

Слышно, как на кухне, что-то роняя, добродушно чертыхается Николай, Настёнка всплескивает руками, бежит на помощь.

- Нашел! - Николай входит в столовую с бутылкой коньяку. - С тех пор, как Валька Кочны приезжал, осталось.

- Как же ты такое добро столько времени держал? - смеюсь я.

- Некому. Третий год - ни капельки. - Николай огорченно вздыхает. Предупреждали - еще хуже может быть.

- Теперь я побегу, дядя Коля, - говорит Настёнка, поставив на стол блюдо с моченой антоновкой, в последний раз по-хозяпскп оглядев стол.

- Спасибо, Настёнка. Вечером обязательно приходи - тетя Маша приедет.

- А как же - по-соседски. Приятного вам аппетита.

Светлые непоседливые косички мелькают в дверях, потом в окне, выходящем в коридорчик; стукает щеколда.

Не поднимаясь со стула, Николай нажимает перламутровую клавишу приемника, кажется, что прямо из-под нее возникает необыкновенно чистая, грустная и лихая одновременно мелодия.

Широкие брови Николая сдвигаются и тут же удовлетворенно разглаживаются.

- Сарасате... "Цыганские напевы"...

- Микола, - дослушав музыку, спрашиваю я, - почему ты все-таки не стал музыкантом? Мы ведь тебя никем другим и не представляли.

- Кроме меня, - спокойно говорит Николай.

- Нет, правда?

- И я серьезно. Любить музыку - это еще не значит быть музыкантом... Плохоньким не хотелось, их и без меня много. А хорошим - вряд ли бы стал.

- Кто ж это заранее определить мог?

- Я. - Карие глаза приятеля смотрят пытливо. - Удивляешься?... А все просто. Можно восхищаться "Войной и миром". Или "Тихим Доном". Но не обязательно пытаться написать их самому. Важно, что они есть...

- Но почему ты тогда военным стал?

- А вот это не случайно. - Николай говорит убежденно, как о хорошо продуманном. - Ты на войну с "белым" билетом ушел, по-моему?

- Так то война.

- Что ж ты тогда удивляешься, что я военным стал?

На здоровье никогда не жаловался. Гимнаст, неплохо стрелял. Комсомолец. Это с одной стороны. А с другой - вспомни, и в какое время мы кончали десятилетку? Финская, Гитлер уже на всю Европу визжал. Кому же было в армию идти, если не таким, как я?

Взгляд у Николая сейчас прямой, ясный.

- Войну я закончил командиром полка, потом кончил академию. И совершенно искренне тебе говорю: не мыслил себя вне армии. Если б не это, конечно...

Широкие, мужественные губы Николая отвердевают.

- Как же это у тебя случилось?

- Ты стихи Семена Гудзенко помнишь? "Мы не от старостг умрем, от старых ран умрем..." Настоящие сти-

хи. И не у одного у меня, дружище, ноют старые раны.

Иногда не только ноют - подножку дают!..

Куда-то далеко-далеко - мимо меня, за тихие Дворики - смотрят сейчас потемневшие глаза моего ровесника.

КОГДА БОЛЯТ СТАРЫЕ РАНЫ

Подполковник Денисов шел по главной аллее училища, посыпанной красным молотым кирпичом, привычно отвечал на почтительные приветствия курсантов.

И вдруг споткнулся. Споткнулся на совершенно ровном месте.

Еще ничего не понимая, Денисов весело чертыхнулся, пошел дальше и снова пошатнулся. Ноги не слушались, отлично начищенные сапоги выписывали затейливые вензеля.

Денисову стало жарко - непривычная теплота стремительно разлилась по телу, расслабив так, что закружилась голова.

- Гляди вон: подполковник с утра заложил, - донесся чей-то быстрый насмешливый шепот.

Денисову показалось, что в глаза ему плеснули кипятком. Не имея сил оглянуться, он стиснул зубы и, боясь только одного - чтоб не упасть, свернул с аллеи, встал за старой липой.

Один раз, полгода назад, с ним уже было такое. Тогда он объяснил это переутомлением - поздней ночью возвращался домой после трехдневных полевых учений, бессонных и тревожных. Но тогда сразу прошло - была, собственно говоря, какая-то минутная слабость. Сегодня все иначе. Он хорошо отдохнул, только что в отличном расположении духа соскочил с трамвая, довезшего его до контрольных ворот военного городка. И не проходило. Ноги подгибались, хотелось, закрыв глаза, лечь прямо тут же, на обнаженные корявые корни старой липы...

- Ты что так рано? - удивилась Маша, когда в двенадцатом часу дня Николай неожиданно вернулся домой; еще не услышав ответа, по сосредоточенному, избегающему ее взгляду Маша поняла: что-то неладно.

- Голова немного разболелась, - объяснил муж. - Выспался, наверно, плохо. Пойду полежу.

К обеду он вышел спокойный, за столом подтрунивал над Сашкой, получившим тройку по биологии, но обмануть Машу все это не могло. "Не спал и думал", - безошибочно определила она, увидев затаившиеся, не размягченные сном глаза.

- У тебя все в порядке? - осторожно спросила она.

- Конечно.

Николай поднялся из-за стола и, странно покачнувшись, снова сел.

- Видишь, не выспался, говорю, - напряженно усмехнулся он.

Маша заговорила о чем-то постороннем, зная, что рано пли поздно Николай поделится сам; на то обстоятельство, что он, вставая, оступился, она пока особого внимания не обратила. В ее, жены офицера, представлении, неприятности могли быть только служебного порядка.

Поздно вечером, убедившись, что Сашка сладко спит, Николай вышел в столовую, где Маша, завершая свои дневные дела, штопала носки, положил ей на плечо руку.

- Неладно что-то у меня, Маша. - Плечо жены под его рукой напряглось. Ноги слушаться перестали...

- Устал просто, - как можно спокойнее сказала Маша, - Отдохнешь, и пройдет все.

- Нет, Маша. - Николай скупо качнул головой. - Не надо обманываться. Отслужил я свое.

- Ну, ну - выдумывай!

Маша принялась горячо убеждать мужа, что все это случайное явление, что нечто подобное - не заметив, она искренне приврала - бывало и с ней; Николай прервал ее.

- Не надо, Маша... У меня это не первый раз.

Маша умолкла, лихорадочно перебирая в уме, чем бы успокоить мужа, отвлечь его, - он ласково похлопал ее по руке, осторожно, уже не веря, поднялся.

- Пойдем спать. Утро вечера, говорят, мудренее...

- Это легко, конечно, сказать - спать. Но разве уснешь, когда в голове полнейший сумбур и все не ясно, кроме одного, - предчувствия беды... Еще больше встревожило Николая то, что ничего определенного не смогли сказать ему и в санчасти. Врачи тщательно выслушали и простукали его всего, осмотрели и ноги. Ноги были как ноги - сухие, мускулистые, с единственным видимым дефектом - искривленным ногтем на большом пальце правой ноги, память о давних мальчишеских проказах... Решение летучего консилиума - три дня покоя, на больничном листе, - и гарнизонная комиссия. А она, эта комиссия, нередко заканчивается для кадрового военного непоправцмым увольнением в запас, в отставку, на пенсию, - всем, что в представлении здорового человека связывается со старостью, с неполноценностью...

За окном колеблемый осенним ветром раскачивался фонарь, позванивали спешащие на отдых трамваи. Сон не шел. Прислушавшись к ровному дыханию жены, Николай горько вздохнул. Машенька, Машенька!.. Верный и безответный ты человек, - что за пятнадцать лет супружеской жизни дал тебе твой муж?.. Вечную тревогу в дни войны, беспокойную жизнь с постоянными переездами после войны, первую хорошую квартиру, которую, возможно, завтра придется освобождать. И никогда - ни жалобы, ни упрека...

Опасаясь разбудить Машу, Николай тихонько перевел дыхание - тут же мягкая теплая ладонь, успокаивая, коснулась его головы.

- Спи, все хорошо будет...

Три дня тянулись бесконечно долго и никакого успокоения не принесли.

Просыпаясь, Николай двигал ногами, шевелил пальцамп - они слушались. Но стоило подняться, пройти несколько шагов, как все начиналось снова. Стараясь делать это незаметно, Николай украдкой придерживался то за стул, то за стену, то за дверную ручку. Ходить так, было, конечно, легче, но к чему обманывать самого себя?

Маша, стараясь не замечать расстроенного вида мужа, вела себя как обычно. Сашка же, не признавая в своп пятнадцать лет никаких дипломатических нюансов, в первое же утро прыснул:

- Пап, а ты чего так ногами дрыгаешь?

Длинноногий, светловолосый, как и мать, он удивленно помаргивал ресницами и, перестав вдруг смеяться, с недоумением смотрел на переглянувшихся, почему-то молчащих родителей...

Человеку, привыкшему вставать рано утром, делать зарядку и отправляться после завтрака на работу - из года в год, - трудно сидеть дома без дела. Тем более когда у твоих близких дел этих много. Сашка убегал в школу, вернувшись и сделав уроки, уходил к ребятам на улицу; Маше нужно было идти то в магазин, то на рынок, то в прачечную. Николай, только что хотевший остаться в одиночестве, терпеливо ждал, пока снова хлопнет дверь и кто-то придет.

Когда на душе неспокойно, не могут отвлечь ни книги, пи газеты. Оставалась музыка, вторая жизнь Николая, но И она в этот раз служила не ту службу. Ликующая, она звучала как яркий контраст с его нынешним настроением, минорная - только углубляла душевный разлад; это всегда так музыка рассказывает не только о том, что вложил в нее создатель, но что-то еще, созвучное каждому отдельному человеку. Выключив приемник, Николай стискивал зубы и снова, упрямясь, поднимался на ноги.

Понаблюдав за мужем в течение дня, Маша сходила в город и принесла коричневую палку.

- Иди на улицу, чудесная погода. И не спорь, пожалуйста.

Криво усмехнувшись, Николай оделся и вышел, впервые опершись на своп кизиловый посох - еще не догадываясь, что на многие годы посох этот станет его постоянным спутником...

...На комиссии Денисова дольше всех продержал невропатолог.

Особенно дотошлпво и утомительно он почему-то расспрашивал о старых ранениях; недоумевающему вначале и начавшему досадовать спустя полчаса Николаю пришлось подробно говорить о давно забытом.

Врач мельком взглянул на розовый, стянутый полосками шрам на левом боку, повнимательней оглядел небольшую вмятину на спине и совсем неожиданно заинтересовался крохотным шрамом на правом виске. О первых двух ранениях, укладывавших его в госпиталь в конце 1941 и весной 1943 года, Николай рассказал подробно, о третьем - вспомнил совершенно случайно. Да это, собственно говоря, и не было ранением в прямом смысле слова. Узкая ниточка шрама, похожая на заживший порез при бритье и прикрытая темными густыми волосами.

Незадолго до конца войны майор Денисов ехал в штаб дивизии, расположенный в небольшом венгерском городке с попутным, штабным же, автобусом. Впереди уже виднелась красная черепица крыш, когда над шоссе поднялся черный клуб взрыва. Шофер вовремя затормозил, автобус даже не качнуло, и только брызгами земли и щебпя выбило два правых стекла.

Машина рванулась вперед, Денисов пересел на заднее сиденье, где не дуло, и почувствовал, что правый висок слегка пощипывает. Он дотронулся до него - палец оказался в крови. Очевидно, небольшой осколок стекла порезал кожу. Не испытывая никакой боли, майор прижал на всякий случай носовой платок. Так же на всякий случай забежал к штабному врачу - чем-нибудь прижечь или смазать порез, чтобы не засорился, и, хорошо помнит, еще оправдывался:

- Чтоб не думалось... Пустяк, конечно.

К его удивлению, старик доктор отнесся к порезу серьезнее.

- Такой пустяк, молодой человек, иногда может вызвать далеко не пустяковые последствия, - недовольно сказал он. - Дай бог, чтоб я не накаркал.

Ранку прижгли; спустя полчаса майор предстал перед грозными очами генерала, ни в каких историях болезни это курьезное ранение не фигурировало, и вспомнил о нем Николай только теперь, спустя тринадцать лет, у дотошливого, кажется, не собирающегося его отпускать невропатолога.

Последовала новая серия исследований - выстукивание, приседание, реакции на раздражения. Толстенький невропатолог сокрушенно покрутил головой.

- Да, многое прояснилось...

Дивизионный врач когда-то оказался прав, хотя и очень не желал этого. Осколок стекла, рассекший висок, затронул какой-то нерв, со временем это вызвало расстройство двигательных функций. Заключение комиссии, необычайно четкое в выводах, - подлежит увольнению по "чистой", - было расплывчато и туманно в советах по лечению: спокойствие, нормальный отдых, терапевтические процедуры.

Ничего к этому врачи не смогли добавить и при личной беседе; короткого обнадеживающего слова "пройдет", которое так нужно было Денисову, он не услышал...

Когда осунувшийся подполковник положил на стол начальнику училища рапорт об отчислении, тот, только что закрывший личное дело Денисова, сказал:

- Ты эту хреновину, Николай Федорович, не городи.

Поедешь в Ленинград, полечишься, а там видно будет. Мало ли что лекари наговорят, их только слушай!

- Товарищ генерал, - подполковнику все было ясно, откладывать неизбежное он не хотел.

- Это приказ, - сухо сказал генерал, и, взглянув в его грубоватое упрямое лицо, Денисов, досадуя, понял, что спорить бесполезно.

Полгода спустя, вернувшись из Ленинградской военномедицинской академии, Николай узнал, почему генерал не отпустил его сразу. В личном деле подполковника генерал усмотрел, что до полной пенсии тому не хватало четырех месяцев.

- Пускай полгода поболтается, потом спокойнее жить будет, - объяснил начальник училища своему второму помощнику, тот позже рассказал об этом Денисову.

Длительная госпитализация ничего существенного не дала. Временное улучшение сменялось таким же временным ухудшением, купленную Машей кизиловую палку Николай теперь не выпускал из рук.

В начале июня, когда сын кончил девятый класс, Николай усадил вечером за стол семью, подчеркнуто бодро сказал:

- Ну, ребята, тащите географическую карту. Метнем горошину - куда упадет, туда и поедем.

- А зачем нам горошина? - спокойно спросила Маша. - Поедем в Дворики.

- В Дворики? - Боясь, что жена назовет Кузнецк, куда Николаю не хотелось возвращаться больному, он повеселел, махнул рукой. - Согласен. Дворики так Дворики!

- Эх, в деревню! - Саша недовольно наморщил нос, но потом согласился. Да и доводы были убедительными:

во-первых, в Двориках жила бабушка, мамина мать, вовторых, в Рязани есть хороший медицинский институт:

решение Сашки стать хирургом после болезни отца только укрепилось.

Охотно в душе согласился с предложением жены и Николай. Сашке через год начинать самостоятельную жизнь, ему же лучше, что родители будут под боком, а Николаю с Машей это утонувшее в вишневых садах село на Рязанщине говорило многое. Там осенью 1943 года на переформировке Денисов познакомился с молоденькой библиотекаршей Машей Воробейниковой, только что кончившей десятилетку и согласившейся стать женой молчаливого капитана. Осенние, напоенные дождями Дворики были их весной...

Рязанщина встретила новоселов нестерпимым блеском синей летней Оки, тишиной сельской улицы, ласковым лопотанием ярко-зеленой листвы.

- Живи да радуйся! - похвалила теща, дождавшаяся наконец дочку и внука. Потерявшая на фронте двух старших сыновей, она за эти годы неузнаваемо постарела, сгорбилась - рядом с ней Николай чувствовал себя крепким и здоровым.

Сельская жизнь пошла Николаю на пользу. По утрам, обзаведясь удочкой, он уходил на пруд; к обеду возвращался домой, неся на забаву коту нанизанных на ивовый прут плотвичек; потом на огород, где под холодком вишневых кустов стояла армейская раскладушка. Превосходно это - слышать, как гудит пчела, успокоенно вбирать глазами высокую синеву. Вечерами Николай просиживал у радиоприемника, с улыбкой поглядывая, как хлопочет повеселевшая Маша и ужинает набегавшийся, с облупленным носом, Сашка. И удивительно: еще недавно тревожившая музыка звучала здесь светло и жизнеутверждающе.

Скучнее стало осенью и зимой, когда непогода удерживала дома, но Николай к этому времени уже освоился в Двориках. Раз-два в месяц ходил на партийные собрания в школу, куда он встал на учет, перезнакомился и подружился с преподавателями. В день Советской Армии он сделал доклад, явившись на торжественное заседание, к удовольствию мальчишек, в парадном мундире при всех орденах и медалях; потом провел беседу о Бетховене, к которой пришлось основательно подготовиться. С людьми было легче и теплее.

Труднее зима досталась Маше: слегла и третий месяц не поднималась с постели мать. Накануне октябрьских праздников Маша договорилась было пойти работать в библиотеку на свое прежнее, девичье место, и не получилось. Пришлось надолго стать не только хозяйкой, но и терпеливой, заботливой сиделкой - кажется, это было последнее, что она могла сделать для матери...

Похоронили ее в начале лета, через несколько дней после того, как Денисовы отметили годовщину своего переезда в Дворики.

Смерть оглушила их всех троих - одинаково и поразному. Сашку, в представлении которого пока все люди были вечны, - жестокой правдой, Машу - потерей дорогого человека, Николая - естественной болью, к которой невольно примешивались мысли о собственной нелегкой судьбе.

Последние дни перед кончиной с постоянным дежурством то врача, то сестры, сама кончина - тягостная и длительная и не менее тягостный похоронный обряд - все это выбило Николая из колеи. Неделю после всего этого пришлось отлежать - ноги почти совсем не слушались; потом, когда он, тяжелее, чем обычно, нажимая на палку, пошел, - добавилось новое. Временами начала находить слабость, исчезала она быстро, но несколько этих минут Николай чувствовал себя совершенно беспомощным, словно вареным; страшнее всего, что в такие мгновения замедлялась речь. Ощущение было такое, будто язык, распухая, с трудом поворачивается и вот-вот остановится вовсе.

В начале сентября, когда Сашка поступил в институт и остался в Рязани, Денисовы отправились в Москву. На руках у Николая было направление облвоенкомата в центральную клинику нервных болезней.

Устроиться в гостиницу оказалось трудно, хорошо, что у Николая был адрес школьного товарища Валентина Кочина. Заодно Николаю хотелось просто повидаться с приятелем. Валентину тоже довелось немало хлебнуть в последние годы.

Валька ахнул, расцеловал Николая, а заодно и Машу; его жена Светлана, молодая рыжеватая женщина в роговых очках, оказалась удивительно простой и сердечной, через несколько минут Маша чувствовала себя с ней, как с подругой.

"Хорошие все-таки были у нас в классе ребята", - думал Николай, тепло поглядывая на подвыпившего по случаю встречи, все такого же шумного Валентина.

- Не журись. - Валька ерошил пятерней по-прежнему густые темные волосы, подмигивал. - Вылечат!

Начались обычные в таких случаях воспоминания - кто где, кто кого встречал, Валентин звонко шлепнул себя по лбу.

- Вот голова садовая! Лешка же Листов в Москве.

Медик, кандидат наук, светило, говорят! Вот кто тебе поможет. Звони!

Минуту спустя Николай стоял в прихожей, плотно прижав к уху телефонную трубку.

- Листов слушает, - отозвался в трубке уверенно-солидный и все-таки хорошо знакомый голос.

- Леша, - заволновавшись, медленней, чем обычно, заговорил Николай. Здравствуй, Леша... Это Денисов.

- Вероятно, вы не туда попали, - после короткой паузы ответил Листов.

- Да я это... Денисов. Ты что - Кузнецк забыл? - Николай прислонился к стене, чувствуя, какой тяжелой стала вдруг телефонная трубка.

- А, Николай, - голос в трубке стал мягче, проще. - Здравствуй, здравствуй. Откуда ты?..

Денисову здорово повезло: оказалось, что Листов работает в той самой клинике, куда направили Николая. Листов пообещал посодействовать, чтоб не тянули с приемом, и просил позвонить послезавтра в это же время.

- Договорились?

- Договорились, Леша, - кивнул повеселевший Николай, голос его окреп...

- Ну, будь здоров. Жду звонка.

Мембрана щелкнула, Николай растерянно положил трубку. Да чего же он так быстро?

- Ну что? - подошел Валентин.

- Обещал помочь. - Николай пожал плечами.

- Свинья он. - Валентин сказал это зло и убежденно.

- Может, занят, - попытался смягчить Николай, сам понимая, как неубедительно прозвучало объяснение.

- Куда там занят! - Валентин махнул рукой. - Каким был, таким и остался!..

Ночью, прислушиваясь к шуму машин под окном, Николай снова подумал о Листове и мысленно согласился с Валентином. Пожалуй, верно, что Листов таким и был.

Сын популярного врача-дантиста, державшего частную практику до самой войны, он жил в совершенно иных, нежели все они, условиях. У него была отдельная комната с классной доской на стене - почему-то это поражало больше всего, носил хорошо сшитые костюмы с белыми сорочками, свободно тратил деньги. В школу он приезжал на каком-то необыкновенном заграничном велосипеде. Николай даже представил, как Листов сидит на нем, упираясь в землю длинными, широко расставленными ногами, и говорит: "Нет, в поход не пойду. Мы выезжаем на дачу"... Держался со всеми одинаково, не приятельствуя и не враждуя, но учился хорошо... Удивительный человек, не поинтересовался даже, где он остановился, как живет.

Николай представил, что в Дворики приехал кто-то из ребят, раскладушка под ним даже скрипнула. Да он, как и Кочины, слова не дал бы сказать, к себе потащил, как праздник был бы! "Дурило! - уже жалея Лпстова, думал Николай. - Как же он так жить может?.."

В назначенное время Денисов позвонил, женский молодой голос ответил:

- Алексей Александрович срочно вылетел в Новосибирск и очень просил извинить его...

В этот раз даже деликатная Светлана укоризненно покачала головой.

- Наплюй ты на это дерьмо! - возмутился Валентин. - Сами поедем, и все устроится. Подумаешь!.. Обойдемся.

Консультации в центральной клинике ничего утешительного не дали. Всесоюзные светила подтвердили жестокие выводы своих ленинградских и уральских коллег:

надежд на полное излечение нет, медицина успешно лечит нервные болезни, но не умеет пока заменять нервную систему; единственно радикальное лечение - спокойствие и режим. Николай хотел знать правду и узнал ее: каждая нервная встряска может только ухудшить его состояние,

- Ты свое отработал, теперь отдыхать должен, - грубовато и прямо говорил Валентин Кочин, прощаясь на вокзале. - Что, не правда?

Такими же словами успокаивала и жена, и Светлана, и, возможно, поэтому осунувшийся и уставший за эти дни Николай принял иное, прямо протпвоположное решение. Год назад он нашел мужество еще до заключения всяких комиссий сказать себе, что нужно уйти в отставку, не волыня и не цепляясь за больничные листы; сейчас он дал себе слово сразу же, вернувшись в Дворики, найти какое-либо дело, нужное не только ему, но и людям. Будет помогать учителям, возьмется, например, оборудовать в школе спортивный кабинет. Человек не должен жить без дела.

Довольная тем, что они возвращаются домой, Маша домовито устраивалась в купе, раскладывая по полкам покупки; Николай как-то ненасытно, словно запоминая, смотрел в окно, за которым бежали дачные платформы, сосны и металлические опоры высоковольтных линий, - он понимал, что с каждым годом все это доведется ему видеть реже и реже...

* * *

Голос Николая звучит то спокойно, ровно, то медленно, слабея, словно борясь с дремотой, то, снова окрепнув, сдержанно и мужественно.

- Начал ходить в школу, и вроде лучше. Даже определенно - лучше.

За окном давно синеет, по молчаливому согласию света мы не включаем. Лица Николая не видно, и все-таки кажется, что я вижу, как после каждой короткой фразы плотно смыкаются его широкие губы. Ищу какие-то нужные слова, чтобы поддержать товарища, и по нахожу.

- Всякое, конечно, было, - просто говорит Никол аи. - Не так легко со всем этим смириться... Да и не смирился, если по правде. Понял, что никуда не денешься... А потом и другое понял. Не так уж все худо сложилось. Воевал, работал. И сейчас еще чем-то людям помогаю. Хоть капельку... Иногда подумаю, и выходит, что скулить-то нечего. Сашка растет, человеком становится. Есть у меня Маша... Слушаю музыку, читаю книги. Вижу, как солнце всходит. Знакомых - пол-Двориков... Подумаешь - так повезло еще. Сколько не вернулось, сколько после войны человеческих обрубков в домах инвалидов доживает. Вот кого жалеть надо...

Мне кажется, что Николай говорит те слова, которые тщетно только что искал я, очень простые и мужественные, с горечью, которой никуда не упрячешь, но и без той фальшивой бодрости, которая хуже любой тяжелой правды.

- Знаешь, - задумчиво говорит Николай, - иногда бывает такое желание... Вот, думаю, заброшу сейчас палку и побегу. Бего-ом!..

Дверь распахивается, в темноте звучит оживленный женский голос:

- Это чего ж ты в потемках?

Щелкает выключатель, темнота рывком прыгает в окна, комнату заливает такой яркий свет, что глаза непроизвольно зажмуриваются.

- Да у нас гости! - весело удивляется невысокая молодая женщина в белом вязаном платке, меховой полудошке. На ее круглом разрумянившемся лице выделяются короткие черные брови и смеющиеся темные глаза. - Ну, давайте тогда знакомиться.

- Маша, - поднимаясь, представляет Николай, по его лицу впервые бежит мягкая улыбка.

7

В середине октября пришлось выехать в Тамбов - там собирался семинар местных писателей, мне по-соседски предстояло выступить на нем.

Остановился я в новой гостинице, поднявшей пять этажей на берегу Цны.

Серый воскресный денек клонился к вечеру, накрапывало, над неширокой Цной клубился низкий туман. Идти в такую погоду никуда не хотелось, книги, которые предстояло обсуждать на семинаре, были прочитаны еще дома.

Единственная нечитанная книга, которая оказывается в номере, потрепанный телефонный справочник, лежащий рядом с молчаливым аппаратом. Ну что ж, в таком меланхоличном состоянии - и это литература.

Переворачиваю страничку, другую; качаю головой, прочитав несколько диких и диковинных названий учреждений вроде "Госселъэнергонадзор" или еще хлеще - "Межрайонное отделение управления материально-технического снабжения сельхозснаба", дохожу до раздела "Квартирные телефоны". Бог мой, каких только фамилий нет! Вареник, Свинобоев, Махорка...

Меньше всего фамилий на "ф", поэтому, наверно, в глаза сразу бросается знакомое: Фомин А. Н. Уж не наш ли это Лешка Фомин?

В воображении сразу возникает долговязый белобрысый парень; некоторое время вижу его смутно, как на плохой, с размытыми контурами фотографии. Потом заработавшая память оживляет неподвижную неясную фигуру, уверенно кладет все новые и новые мазки... Вот, засучив рукава и тихонько насвистывая, Алексей полирует наждачной шкуркой блестящий, еще горячий после напильника, гаечный ключ. Хитрюги-девчонки подкатываются к нему, напропалую льстят. Ухмыльнувшись, Лешка берет их неуклюжие поделки, уверенными движениями подправляет. Все, можно сдавать. Похвалить, конечно, не похвалят, а "трешку" поставят наверняка - этим лодырехам ничего больше и не надо. Пятерку по слесарному делу у нас в классе получает один Алексей, изготовленные им ключи, кронциркули и нутромеры красуются на всех школьных выставках...

После девятого класса Фомин куда-то переехал. Кажется, в Ленинград... Так что это вполне может быть и не наш Фомин Алексей. Не обязательно, кстати, и Алексей, а какой-нибудь Андрей, Антон, даже Аверьян. Второй указанный в справочнике инициал ничего не добавляет: отчества друг друга мы не знаем до сих пор. А собственно говоря, чего гадать - он или не он? Есть номер, есть телефон, и через минуту все станет ясно.

От недавней меланхолии не остается и следа; быстро кручу диск - длинные протяжные гудки обрываются.

- Квартира, - отвечает молодой женский голос.

- Квартира Фомина?

- Да.

- Я говорю с его женой?

Собеседница фыркает.

- Нет, с дочерью.

- Скажите, как зовут вашего отца?

- Алексей Николаевич. - Голос несколько удивлен. - А что?

- Вы не знаете, он жил в Кузнецке?

- Не знаю. - Голос удивлен еще больше. - Кажется, жил...

- А он сам дома?

- Дома! Позвать?

- Да, пожалуйста.

Доносится оживленная перекличка голосов, слышны неторопливые шаги, потом добродушный баритон сообщает:

- Фомин. Слушаю вас.

- Если Фомин, который из Кузнецка, то здравствуй, - говорю я, называясь.

- Ну да? Правда ты?! - весело ахает баритон.

Пять минут спустя я еду в пустом троллейбусе, смотрю в мокрое окно, за которым мелькают такие же мокрые фонари и освещенные ими лужи, раздумываю. Интересно - кто же он сейчас, Алексей? Вероятней всего - инженер. Причем не рядовой: квартирные телефоны в небольших областных городах подряд не ставят. Да еще там, куда я еду, - до последней остановки на окраине.

Окраина, впрочем, оказывается относительной: кварталы многоэтажных, одинаковых, как близнецы, домов, рядки молодых деревьев. Ага, вот и точнейший опознавательный знак, сообщенный Алексеем: вывеска швейного ателье.

Открывают сразу, едва дотрагиваюсь до пуговки звонка.

Высоченный широкогрудый дядя в синем тренировочном костюме с белой полоской на шее солидно окает:

"Вот он!" - и стискивает мою руку.

- Не узнал бы! Доведись на улице встретиться, - мимо прошел бы. Ты где ж это волосы растерял, а? - балагурит он, помогая мне раздеться и пытливо поглядывая улыбающимися глазами.

А я узнал бы его даже на улице: простое, с сильным грубоватым подбородком лицо стало только старше, мужественнее; все так же густы светлые, небрежно закинутые назад волосы, все так же блестят в неторопливой улыбке белые, редко посаженные зубы - сейчас вспоминаю, что когда-то мы по этому поводу подшучивали. "Чудаки, - отвечал Алексей, - да с такими зубами удобнее: мясо не застревает, плевать хорошо". И тут же практически подтверждал это преимущество...

- Давай знакомиться, - введя в просторную, с оранжевым абажуром комнату, говорит Алексей, представляя меня моложавой, симпатичной женщине. - Супруга моя, Антонина Ивановна.

- Можно просто - Тоня, - улыбается, здороваясь, Антонина Ивановна.

- Есть у нас еще девица Елена, восемнадцати лет от роду. Стрельнула к подружке на вечеринку.

- Это я с ней по телефону говорил?

- Во, во! Подозреваю только, что она не твоего звонка ждала, - смеется Алексей.

- Не наговаривай на дочь, - стыдит Антонина Ивановна и берет нас с Алексеем под руки. - Прошу к столу, за чаем беседа лучше идет.

- Наговаривай, не наговаривай, а некоторые основания есть. - Алексей ставит бутылку "столичной", предупреждает: - Один действуй. Мне нельзя: в ночную идти.

- Мне тоже не нужно, поздно. Где ты, кстати, работаешь?

- На заводе, токарем.

Признаться, ответ разочаровывает меня. Я меньше бы удивился, если б оказалось, что Алексей - директор крупного завода, известный изобретатель или что-нибудь в этом роде. Ну что же, в конце концов жизнь у каждого складывается по-своему, если удастся остаться с глазу на глаз - надо будет расспросить. А уж не разыгрывает ли он? - мелькает вдруг мысль.

Нет. Смакуя, Алексей прихлебывает крепкий, почти черный чай и, занятый уже другой мыслью, одобрительно кивает:

- Съезд - дело хорошее. Приеду. Значит, Юрка Васин - главный конструктор?.. Смотри - толковый парень!

- Не то что некоторые, - подтрунивает Антонина Ивановна; у ее мягких глаз сбегаются лукавые морщинки.

- Во, во, - подхватывает Алексей, - застыдила совсем. Дескать, все в люди вышли, один ты рабочим остался.

- Да будет тебе! - плавно, как-то округло машет рукой Антонина Ивановна. - Вовсе я не так говорила.

- Говорила, говорила! Я уж и так и эдак убеждал - "

ни в какую! Вот вы, мол, интеллигенция, - что вы даете?

Продукт ума. А самим вам продукт натуральный подавай.

Который съесть либо на себя надеть можно. Нет, не слушает! Была бы, говорит, помоложе, - развелась да за интеллигента вышла. И дочку с панталыку сбила - по своей же стезе направила. В педагогический пошла, на филфак. Еще один мыслитель на мою примитивную рабочую шею будет.

- Ну, балаболка! - качает головой Антонина Ивановна, карпе ее глаза блестят. - Вот что, мужчины. У вас, наверно, есть о чем потолковать и вдвоем, а меня прошу извинить. Надо проверять тетради.

- Иди, мать, трудись. - Алексей провожает взглядом жену - она идет в другую комнату; вдогонку посмеивается: - Авось к старости из тебя Ушинский получится.

У него это очень органично - соединять шутки с серьезным; Антонина Ивановна в этом отношении права: чего бы Алексей ни коснулся - или начнет с шутки или кончит ею. Нравится мне и его манера держаться - просто, сдержанно. Такому бы человеку да хорошее образование. Хотя, по языку судя, читает он много - в этом, очевидно, сказывается влияние жены-педагога.

- Леш, ты после школы нигде не учился?

- Почему не учился? - Большими глотками Алексей допивает остывший чай. - После войны кончил механл ческий техникум. По обработке металла... Теперь, на склоне лет, в политехническом, на заочном, конечно. Третий курс добиваю.

- А почему же ты тогда - токарем? - удивляюсь я.

Алексей усмехается.

- Был у меня с одним большим начальником разговор. Примерно на эту же тему... Я ему и ответил, что часто мы неправильно понимаем смысл образования.

- Объясни, - прошу я.

- Объясню. - От энергичного кивка волосы Алексея падают на лоб. - Скажи мне, пожалуйста: почему это учиться - значит кем-то стать? Я по о молодых, которым нужно приобретать профессию. О тех, у кого она уже есть.

Разве образование в этом случае нужно для должности?

А не для знаний?

- Но они у тебя больше, чем требуется токарю.

- А это заблуждение, - живо возражает Алексей. - Промышленность оснащается сейчас сложнейшей техникой. Давай завтра съездим на наш завод, посмотри. Такие станки есть - руками разведешь! И уверяю тебя, работающий на таком станке должен знать иногда не меньше инженера. Ты сам подумай. Почему я, рабочий середины двадцатого века, должен обладать только минимумом каких-то производственных навыков? Включить станок, смазать, дать норму - нынче этого мало. Чувствовать металл - одно. Понимать, что с ним происходит, когда он у меня под резцом, - другое. Разве мне мешает, что я, допустим, знаю сопротивление металла?.. Деформации?.. Наоборот. Тогда я не на ощупь, а сознательно определю нагрузку, сменю режим. Не гадаю, а рассчитываю, - это ты понимаешь?

- Понимаю, - киваю я. - Но почему все-таки ты не хочешь стать инженером? Организатором, как ты говоришь?

- И на это отвечу... Организационных дел мне и так хватает. В бригаде, в партбюро, по общественным обязанностям. Вот так! - Алексей коротко чиркает пальцем по горлу. - Зато у меня остается время для главного - для работы. У станка стоять. Вещь делать. Не труд других организовывать, а самому трудиться. Не продукцию других принимать, как контролер ОТК, а самому ее производить. Когда уж состарюсь, тогда, может, в служивые и перейду. А пока - ни-ни!

Поправляя упавшие на лоб волосы, Алексей вскидывает голову - получается это у него как-то задиристо, молодо, - неожиданно спрашивает:

- Что, по-твоему, интереснее: самому писать или редактировать написанное другим?

- Писать, - без раздумий отвечаю я.

- То-то и оно! - довольно смеется Алексей. - Налить еще чаю?

- Нет, спасибо.

- А я себе подогрею. Любитель. Покурим минутку.

Он уходит на кухню; я, разминаясь, хожу по комнате, останавливаюсь у письменного столика, приткнувшегося в углу у окна. Над ним висит большая фотография - десятка полтора черноволосых парней в комбинезонах сгрудились у станка, за которым работает Алексей. Приподняв голову, он улыбается своей широкой добродушной улыбкой.

Вернувшись со стаканом чаю, Алексей становится рядом, объясняет:

- Это в Болгарии. Давненько уже.

- В туристской поездке был?

- Вроде. Ездил к ним на машиностроительный завод.

- Зачем?

- Ну, как говорят, - передавать опыт. По скоростному резанию.

- Вон ты как! - Мне начинает казаться, что я читал где-то о токаре Фомине, не догадываясь, конечно, что это - Алексей. - Слушай, Леша, в газетах про тебя писали?

- Было иногда.

- Ладно, ладно! - смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.

На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей - какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.

- Эх, сколько! - удивляюсь я. - И все насчет твоего опыта?

- По-всякому бывает, - неопределенно отвечает Алексей. - Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.

- Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?

- Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого - в Ленинград. Сдавал в политехнический - из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил - там и война застала.

- Так ты в блокаду был?

- С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.

- Хорош дистрофик! - смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.

- Живуч оказался, - ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. - А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь - отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались... Мать в корыте помыла - как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу...

Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.

- Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу - и сам не пойму... Юность, что ли, свою?.. Или все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил...

САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: "Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!.." За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, - хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись - проходил с совершенно равнодушным видом мимо.

Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете:

дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей - ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..

Теперь Алексей входил в подъезд своего дома, как в мрачное ущелье. Неподвижный лифт круглосуточно стоял на первом этаже за обледеневшей, наглухо закрытой решеткой; в сумерках тускло мерцал на стенах колючий иней. И тишина, тишина... Шурочка, к счастью, уехала куда-то с отцом в первые же дни войны; белоусого художника Авилова, странно вытянувшегося, в минувшее воскресенье вынесли два санитара. Сегодня первый день не вышел на работу дядька - слег, а две пайки хлеба, получаемые по утрам в булочной за углом, не занимали полностью ладони Алексея.

Днем, стоя у станка, Алексей обычно не чувствовал слабости, вернее забывал о ней. Только изредка в глазах начинало все плыть, резец исчезал... В такие минуты, упираясь руками в станину, Алексей резко прикусывал губу, охал от короткой, как удар тока, боли - сознание прояснялось, резец снова четко бежал по серебристой поверхности. Зато к вечеру сил уже не оставалось вовсе, третий этаж давался ему потруднее, чем неприступный пик - альпинисту. Неожиданно, ватно подгибаясь, отказывали ноги - давя грудью перила лестницы, Алексей отдыхал, поднимался выше...

Дверь мерзло скрипнула; не открывая глаз, дядя слабо окликнул:

- Ты, Леха?

- Я.

Лежал он в той же самой позе, в которой оставил его утром Алексей: на спине, покрытый одеялом и пальто, в шапке с завязанными ушами. Подушка продавилась, голова неловко запрокинулась, под тесемками ушанки резко выпятился обросший седой щетиной кадык - худой и жалкий, как общипанное горло цыпленка-заморыша. Закрытые, обведенные темными кругами глаза ввалились - казалось, что в неподвижные глазницы налили синей неживой воды; на стуле, на тарелке, нетронуто лежал ломтик хлеба.

- Почему не ел?

- Охоты нет... - Набираясь сил, дядя помолчал, приоткрыл наконец глаза. - На заводе-то как?

- На заводе порядок.

Алексей опустил черную бумажную шторку светомаскировки, в темноте смахнул с подоконника сухо спавший со стекла пней, зажег коптилку.

- Четыре танка из ремонта выпустили. Во - заревели! - Вспомнив, как, развернувшись и грозно лязгая полированными гусеницами, тяжелые машины нетерпеливо вылетели с заводского двора, Алексей оживился. - Директор сказал: завтра навестит тебя. Пускай, говорит, Семен Силыч поправляется.

- Зря... У него хлопот и так... хватает.

Дядя говорит с остановками, ворчливо, но Алексей понимал, что услышать это ему было приятно.

- Сказал - значит, не зря. - И хотя дядя и не порывался встать, строго наказал: - Лежи. Ужинать будем, в комнате нагрею.

За ужин Алексей не беспокоился: в кармане пиджака, под ватником, отогревались две, только самую малость прихваченные холодом, картофелины; а вот насчет "нагрею" - это было довольно рискованное обещание. Все, что могло сгореть, давно было сожжено, пяток тоненьких нащепанных с утра лучинок годились только на растопку.

И все-таки Алексей был убежден, что обещание свое сдержит, если даже для этого придется ломать деревянные перила лестницы, спилить какой-нибудь столб на улице или сделать еще что-нибудь похлеще. Должен он поставить дядьку на ноги, и весь разговор!

Дядька!.. Семен Силыч, родной брат отца, так похожий на него и чем-то более близкий. В свои девятнадцать с небольшим лет Алексей не мог объяснить себе этого, не пытался, но - чувствовал. Маленький тщедушный человечек с острым птичьим носиком и зоркими ясными глазами под седыми кустистыми бровями прикрикнул, когда Алексей, не попав в институт, пал было духом, оставил жить у себя, отвел на свой завод. "Нечего у отца с матерью на шее сидеть, у них еще трое. Вон лобан какой вырос! Если не дурак, завод тебя в люди и выведет. Побольше любого университета завод-то, когда мозги да старание есть..."

Врать нечего, Алексей не раз обижался на дядю: за резкость в слове, за строгость, а пуще всего за то, что держал его в учениках токаря побольше других своих питомцев. В первый же свой трудовой день Алексей вызвался самостоятельно выточить довольно сложную деталь - дядя разрешил. Понаблюдав, как племянник уверенно заправил резец и включил станок, он удовлетворенно хмыкнул. Несколько раз он останавливался за спиной Алексея - тот увлекся и перестал обращать внимание. Час спустя разгоряченный Алексей, скрывая торжество, сунул деталь в руки дядьке - тот внимательно оглядел, нахмурился. "По конусу - перекос. Не работаешь, парень, играешь". По существующим нормативам отступление было допустимым, но оно все-таки было, дядька сказал об этом в присутствии других, громко и обидно - Алексей засопел...

Много позже, обмыв с племянником его первый разряд, дядя объяснил: "Родня мы с тобой. Фамилия у нас одна, вот и выходит, что спрос с тебя должен быть большой. Как с меня вроде..." В будние дни Семен Силыч ходил в бобриковом полупальто, в старой кепке, в потертом пиджачке.

По большим праздникам, отправляясь в заводской Дворец культуры на торжественный вечер, надевал парадный синий костюм с двумя наглухо прикрепленными к лацкану орденами: потускневшим Боевым Красным Знаменем, полученным из рук Фрунзе в гражданскую, и Трудовым, которым был награжден два года назад. На торжественных заседаниях неизменно сидел в президиуме рядом с директором завода и парторгом ЦК, полный сознания собственного достоинства. Началась война, и - странно - старый человек, он словно помолодел, мог, при надобности, как и Алексей, отстоять у станка две смены подряд.

Поначалу даже блокадные трудности переносил он легче, чем рослый, физически крепкий Алексей. "Ни хрена, у рабочего человека кишка крепкая. На кулак намотаем, а сдюжим". И дюжил - до самого нынешнего утра, когда не смог уже подняться. "Скажи там - прогулял, мол, Силыч", - горько попросил он племянника.

Вот такой он, дядька, и разве мог допустить Алексей, чтобы старик крючился в темной и холодной, как гроб, комнате!

С коптилкой в руке, отбрасывающей на черные стены короткие колеблющиеся тени, Алексей прошел по пустому коридору, потолкался в кухне, в которой давно никто не готовил. Ничего деревянного тут не было. Поколебавшись, снял с гвоздика ключ от докторской квартиры - доктор и его жена, тоже врач, были на фронте, - без раздумий открыл чужую дверь.

В просторной, хорошо обставленной комнате ничего не изменилось Алексей несколько раз бывал тут; дня за три до начала войны молодой симпатичный доктор лечил его от ангины - перестарался с мороженым. Тускло блеснула ледяная полоса старинного трюмо, от пола до потолка, с низкой мраморной подставкой, - вытянув в руке потрескивающую коптилку, Алексей подошел ближе, усмехнулся. Привидение и привидение! Долговязый, худой, в лоснившемся, перетянутом ремнем ватнике, в шапке с отвалившимся меховым козырьком, замотанный грязным шарфом почти до носа. Шурочка, дочка настройщика, увидела бы - не узнала, испугалась бы, чего доброго...

Стулья, конечно, мелочь: обивка, пружины да тонкие, как спички, ножки, за пять минут пропыхнут... Самой подходящей вещью был платяной, полированного дерева, шкаф. Уцелеем - отработаем, новый купим, а нет - так все равно уж... Выбрав из ящиков белье, Алексей уложил его аккуратными стопками на диван, открыл вторую половинку двери. Обливаясь от напряжения холодным липким потом, вытащил шкаф на лестничную площадку, установил на верхних ступенях коптилку, ахнул топором по сухому звонкому дереву.

Полчаса спустя в "буржуйке" весело гудел огонь, на ее чугунных боках проступили бледно-малиновые пятна, в булькающей кастрюле перекатывались две картофелины,

- Тепло как, - подал голос дядька.

- Ну, баня! - радуясь, поддакнул Алексей; наклонившись, ои осторожно снял с него шапку - белый легкий пушок на голове стал влажным, - откинул край одеяла, развязал на узкой впалой груди пожелтевшие тесемки нижней рубахи. - Дыши, отогревайся. Сейчас с тобой ужинать будем.

- Да я вроде не хочу, - медленно, с расстановкой, сказал старик.

- А тебя никто не спрашивает.

Суп поспел. Алексей тщательно растер ложкой разварившийся картофель, перемешал и, не сдержавшись, не подув, глотнул крутого солоноватого кипятку. Аж слезы выступили, зато вкусно - невыразимо!

- Готово, дядька. Такого блюда и в "Астории" сроду не подавали.

Обняв одной рукой за плечи и придерживая таким образом, а второй держа блюдце с похлебкой, Алексей покормил дядю, поругиваясь, что тот отказывается взять хлеба, поел сам.

Суп в самом деле был что надо, в него еще луковинку бы для вкуса! И чего это прежде, когда всего полно было, не ценили еды? Схватишь кусок на ходу и пошел. Дали бы ему сейчас вволю белых ленинградских батонов румяных, в мучке, чуть не с полметра длиной, - десять бы штук съел и крошки бы не оставил!..

По телу разлилась приятная теплота, но есть хотелось, пожалуй, еще больше, чем до ужина, только аппетит растравил! Алексей знал это состояние, но и хорошо знал, чем можно по крайней мере до утра обмануть себя. Закипел чайник, Алексей сыпанул в него какой-то сухой травки, собранной дядей с осени, выпил кружку зеленовато-бурого настоя, приятно отдающего чем-то кисловатым. Во, порядок, живот - как барабан, и хотя это ненадолго, чувство сытости уже полностью овладело Алексеем. Зря дядька от чаю отказывается. Теперь, пока это ощущение обманной сытости не утрачено, поскорее уснуть, а там - утро, и опять дадут драгоценную пайку. Жить еще можно!..

Чугунные бока печки потемнели: только что блаженно растянувшийся на своей кровати Алексей вскочил, подкинул полированного дерева. Правда, что не печка, а буржуйка. Сама дрова жрет ненасытно, а греть скупится. Настыло все, толстенные каменные стены насквозь промерзли.

- Не озяб, дядька?

- Нет, хорошо... И помирать неохота.

Светлые брови Алексея нахмурились.

- Про это ты позабудь - понял?

- Сядь-ка ко мне. Поговорим.

- Тебе не говорить, а сил набираться надо. Какие еще разговоры на ночь!

- Сядь, сказываю.

В голосе Семена Силыча прозвучала знакомая властная нотка человека, не привыкшего повторять, - Алексей, досадуя, послушно сел. Всегда эти старые с капризами.

- Ну?

- Не нукай... Третий год под одной крышей живем...

а поговорить все недосуг было.

- А сейчас - обязательно?

- Обязательно.

Отдыхая, Семен Силыч помолчал и сказал такое, чего племянник от него никогда не слышал:

- Руки у тебя настоящие. Сталь чуют.

Алексей от неожиданной похвалы смешался, преодолевая неловкость, грубовато пошутил:

- Чего-то ты зря меня хвалишь. Жениться вроде не собираюсь.

- Талант это, - как всегда не обращая внимания на пустые слова, продолжал старый. - А струнки рабочей у тебя еще нет. Гордости нашей... Тут ты еще пустой, Леха.

- Наполнюсь. Все впереди.

Только что обрадованный и взволнованный откровением дяди, ошеломленный таким переходом, Алексей обиделся.

- Гордость с молодых лет надо... Как честь - смолоду. И губу на это не дуй.

- Дядька, а может, не надо сейчас Америк открывать, а? - Алексей заскучал, с тоской поглядел на свою кровать.

- Дурак ты еще, Леха, - необидно, с легким сожалением сказал Семен Силыч. - Помолчал бы лучше. Не больно мне легко разговаривать.

- Ладно, слушаю, - покорно вздохнул Алексей.

- Учиться - учись. А от нашего дела не отворачивайся. Потому - не каждому дадено, что тебе. Ученье только поможет. Ты вот что запомни: все, что человек руками делает, - основа. Всему основа.

Семен Силыч говорил медленно, с перерывами, и, наверно, поэтому очень простые понятные слова его казались такими весомыми и значительными.

- Ты про наш герб думал?.. Почему на нем - серп да молот?.. Вот она, эта основа, и есть. А молот-то еще попервее серпа. Серп-то им отковали. Понял, что получается? Все на земле - от нас, от рабочих. Самый главный человек в мире - рабочий. Поймешь это - никакая тогда сила тебя с места не сдвинет. Твое оно...

Ничего особенного старик не сказал, но почему-то Алексею стало боязно его слушать.

- Дядька, помолчал бы ты! - в смятении, неосознанно протестуя против чего-то, взмолился Алексей. - Отдыхать тебе надо.

Полный этого непонятного протеста, Алексей, только чтобы действовать, метнулся к печке, побросал в топку оставленные на утро дрова, сердито принялся раздувать замлевшие угли.

- Намолчусь, - успею, - прозвучал за спиной, слабый смешок; паузы теперь были все длиннее, в этот раз дядя молчал так долго, что Алексею показалось - уснул он, - и снова внятно, словно бы даже виновато сказал: Не сплю... Это будто я ухожу куда-то и опять возвращаюсь...

Ты не думай, Леха: война, блокада - все это кончится, И опять жизнь будет. Да еще получше прежней... Вот и хочу я, чтоб ты жил правильно. Я ведь почему тянул?..

Людям помогал, дело делал. Нужен был. Все, что мне положено было, сделал...

- Дядька!

- Ну чего, дурашка?.. Металл - и тот свой срок имеет. Вот и мой подходит. Давно уж я - на пределе... Ты - не надо. Может, я нынче и не помру. Успеть сказать надо было... Директор-то завтра пускай заглянет, ладно. Тридцать лет в одной упряжке ходили... Ну, спи. Устал я чтото... Будильник-то завел?

- Завел, завел! - Будничный этот вопрос вернул Алексею прежнее ровное состояние. "Ничего, очухается", - успокаивал он себя. - Давай-ка я тебе шапку надену. Тепло-то недолгое, застудишься еще.

- Надень.

Глаза у дяди были ясные, чистые, - наклонившись и близко заглянув в них, Алексей вдруг почувствовал желание прижаться к этой седенькой беспомощной голове и тут же устыдился своего порыва. Вот еще, телячьи нежности!

Слабо завязав тесемки, чтоб не давило шею, подоткнул одеяло, поправил подушку и выпрямился.

- Спи.

Усталость валила с ног, но он еще помедлил, постоял посреди пустой комнаты, бездумно приглядываясь к умирающему язычку коптилке и прислушиваясь к странно звенящей тишине. Второй день - ни налетов, ни обстрела; ждут, что от голода и холода люди и так помрут.

А дулю в нос не хотите, гады?!

Алексей боялся, что, надумавшись всякого за вечер, он не уснет, но едва только лег, едва натянул холодное, так и не согревшееся одеяло, как сразу полетел в черную бездонную яму... Потом падение, от которого зашлось было сердце, прекратилось, ударило вдруг летнее солнце, и все перемешалось, как в сказке. Рыженькая, зеленоглазая Шурочка взяла его за руку, привела в булочную, на Невском.

А в ней все полки батонами и сдобой забиты, пахнет так, что голова кружится!

- Чего ж ты не ешь? - спрашивает Шурочка.

- А разве можно? - удивляется Алексей.

- Конечно, можно! - Шурочка звонко смеется, хлопает в ладоши, - А ты ничего не знаешь? Война-то кончилась!

Алексей ест, отрывая зубами мягкие горячие куски батона. Шурочка снова тянет его за руку.

- Идем, идем.

- Куда? - Алексей сопротивляется. - Я еще хочу.

- Ты уже пять часов ешь. Как не стыдно!

Они долго идут по Невскому, горят огни, светятся витрины магазинов, играет музыка.

- А куда ты уезжала? - спрашивает Алексей.

- Никуда не уезжала. Все время здесь была.

- Ну да! Почему же я тебя не видел?

- Потому, что ты глупый был: сам всегда мимо ходил.

Они стоят в своем подъезде на Зоологическом, Шурочка гладит его теплой ладошкой по щеке, и Алексей, набравшись смелости, обнимает и целует ее. Целует так крепко и долго, что у него по коже ползут мурашки. А, как холодно!..

Ощущение холода было настолько реальным, что Алексей, вздрагивая, проснулся, в ту же минуту на подоконнике, прямо над ухом, затрезвонил будильник.

Ну конечно, одеяло с себя, как маленький, сбил - приснится же такое!.. Постукивая зубами, Алексей зажег коптилку и, прежде чем взяться за растопку, подошел к Дяде.

- Как ты тут, дядька?

Сложив на груди руки, Семен Силыч лежал, вытянувшийся, молчаливый и неподвижный. Глаза у него были закрыты, черты лица заострились, по краям восковых губ резко запали спокойные глубокие складки.

За блокадные месяцы Алексей насмотрелся всякого, вдоволь видел покалеченных и убитых, но тут смерть была рядом. Он судорожно всхлипнул, выбежал зачем-то в темноту коридора, тут же вернулся. Надо было что-то делать, но что делать, он не знал.

В тишине четко постукивал будильник, продолжавший, несмотря ни на что, свою беспокойную работу, - знакомое тиканье вернуло Алексею способность думать и решать.

Горько вздохнув, Алексей взял коптилку, пошел на кухню. Там у него стояли железные санки, на которых он возил с Невки в бидоне воду. Сейчас он закутает дядьку, уложит его в санки и отвезет на завод. Дядька просто не успел попросить об этом...

Некоторое время мы молчим. Алексей задумчиво барабанит пальцами по столу.

- Шурочку в пятидесятом году видел. Жила в Ташкенте, вышла замуж. Побаливает что-то... А доктор с женой не вернулись. Так полированный шкаф на моей совести и остался. - Алексей сдержанно улыбается.

- Леша, - выйдя из другой комнаты, напоминает Антонина Ивановна, - тебе пора собираться.

Я не сразу узнаю ее - в очках, с тетрадкой в руке:

в моем представлении, под впечатлением рассказа, жена Алексея должна быть похожа сейчас на рыженькую зеленоглазую Шурочку. А впрочем, верно: как правило, лицо жены никогда не напоминает нам лица нашей первой любви...

- Ого, правда, пора. - Взглянув на часы, Алексей встает. - Подожди минутку, переоденусь,

- Оставайтесь у нас, - предлагает Антонина Ивановна.

- Нет, что вы, спасибо.

- Тогда завтра приезжайте. А то чего ж это - и не посидели.

- Явится, мать, никуда не денется, - обещает Алексей - он уже в плаще, в серой кепке, в руке - крохотный чемоданчик. - Мы с ним еще законной своей чарки не выпили.

Дождь все льет; накинув на кепку капюшон плаща, Алексей иронически декламирует:

Унылая пора - очей очарованье...

Мы чуть не сталкиваемся с оживленно щебечущей, несмотря на проливной дождь, парочкой - юноша и девушка поспешно ныряют за угол. Алексей останавливается, весело присвистывает.

- Видал - Ленка моя! Я так и думал - какая это вечеринка! - Он хохочет, запрокинув голову, толкает меня. - Твоя еще так от отца родного не скрывается?

- Да вроде нет.

- Погоди - доживешь...

Посмеиваясь, доходим до остановки троллейбуса, Алексей останавливается.

- Значит, до завтра.

Он задерживает мою руку в своей, негромко говорит:

- Да, это ты правильно: летят наши годы... Только я, знаешь, о чем иногда думаю? Если вот так - не понапрасну, с полной отдачей, жалеть ведь нечего. Пускай они тогда летят, наши годы! А?

- Пускай, - соглашаюсь я. - Тем более что ничего с этим не поделаешь.

- Тоже верно. - Алексеи еще раз крепко встряхивает мою руку. Ну, счастливо.

Он круто сворачивает в ту сторону, где в сыром ночном воздухе, растекаясь вполнеба, дрожит и переливается бледно-розовое зарево. Ожидая троллейбуса, я некоторое время смотрю ему вслед. Алексеи идет широким ровным шагом, каким и должен ходить рабочий - самый главный на земле человек.

8

Есть в Москве одна средняя школа, и директором в ней Валентин Алексеевич Кочин.

Устроившись в номере гостиницы "Украина" на двадцать втором этаже, я поднимаю телефонную трубку, набираю номер, который дала мне Шура Храмкова.

В трубке щелкает, солидный устоявшийся бас деловито сообщает:

- Слушаю вас.

- Кочин? - спрашиваю я.

- Да, Кочин.

- Валентин Алексеевич? - Вопрос задается с подчеркнутым уважением.

- Да, правильно, - подтверждает собеседник, в его басе начинает звучать нетерпеливость. - С кем я говорю?

- Как живете, Валентин Алексеевич?

- Хорошо! С кем я разговариваю?

- Вы не в духе, Валентин Алексеевич?

- С кем я разговариваю?!

Опасаясь, что занятый директор бросит сейчас трубку, я называюсь.

- Валька, - говорю я. - Это я.

Пауза, во время которой слышится только сопение, затем трубка начинает рокотать, бас не вмещается в ней и громом бьет в ухо.

- Ты? Откуда? Эх, черт, здорово! Слушай, как же!,.

Давай прямо ко мне! Сядешь на тринадцатый, доедешь до... Черт бы тебя взял, здорово! Жду!..

Трубку - на рычаг, пальто - на плечи, и я влетаю в скоростной лифт, который быстро спускается и долго не открывается. Торопливо иду по мраморному вестибюлю.

Возле дежурного администратора стоит неподвижная очередь. В Москве третий день работает XXII съезд партии, гостиницы переполнены.

Такси мчится через всю Москву. Она сегодня праздничная, нарядная, несмотря на хмурый октябрьский денек. Над красной зубчаткой древних стен молодо и золотисто вспыхивают стеклянные своды Кремлевского Дворца съездов. Острый ветер покачивает на тонкой проволоке яркие транспаранты, трещит флагами; замедляют шаги у серебристых динамиков прохожие; длинные и нетерпеливые хвосты у газетных киосков. Что там, на съезде?..

Полчаса спустя оказываюсь в Юго-Западном районе, Москва здесь какая-то молодая, юная, вся устрезшенная в будущее. Красные многоэтажные махины, составленные гигантскими четырехугольниками, образуют кварталы, сияют зеркальные витрины; по двум магистралям проспекта, мигающим во всю свою пушечную длину красными и зеленыдш огнями светофоров, движется поток машин. Все это - уже обжитое, вечное. И тут же рядом - стройки.

Задрав железные жирафьи шеи, подъемные краны вздергивают в серое небо и бережно опускают на остовы будущих домов контейнеры с кирпичом, огромные плиты, а то и добрых полстены сразу; коротко вспыхивают голубые звезды сварки...

Пятиэтажная школа еще совсем новая, с трех сторон она обсажена молодыми деревцами, заботливо привязанными к сторожевым кольям. Коричневые прутики покрыты зябкой ледяной корочкой.

Прямо в дверях встречает дружный гомон большой перемены, с непривычки он оглушает. Я растерянно оглядываюсь, прикидываю, куда идти дальше, и невольно отшатываюсь - стремительный коренастый мужчина в синем костюме и черном галстуке едва не сбивает меня с ног.

- Вот он какой! - шумит Валька, тиская и целуя меня. - Здорово! Здорово!..

Валька все такой же - кареглазый, с темным чубом, закинутым вправо по давней привычке не расческой, а пятерней или просто резким кивком; с чуточку раздвоенным на конце крупным носом; с редкими, почему-то рыжеватыми волосками на том месте, где полагается быть бровям. В нашем классе он был самым шумным, самым грубоватым и самым, пожалуй, общительным парнем. Не признавая никаких тонкостей, с маху хлопая по плечу, он немедленно ввязывался в любой разговор, тем более - в спор. Спорил страстно, непримиримо, кончик его раздвоенного носа от возмущения белел. Размашистый, непоседливый, Валька не терпел медлительности, активности его с успехом хватило бы на десятерых. В красной футболке с засученными рукавами и развевающимся на ходу крученым шнурком на груди, в синих резиновых тапочках и мятых брюках, он носился по всей школе, всюду успевал.

Если создавался музыкальный кружок, Валька становился не только домбристом, но еще и старостой кружка; начинали сдавать нормы на "Ворошиловского стрелка" - он ложился в тире, широко разбросив ноги, и, хитро щурясь, уверенно бил в черное яблочко. При всем при этом он очень неплохо учился, по таким дисциплинам, как математика и физика, уступал одному "профессору" - Валентину Тетереву...

...Пока мы идем до директорского кабинета, поминутно останавливаясь и обмениваясь бессвязными фразами, перемена кончается, по школе голосисто разносится звонок. Оживленное лицо Валентина сразу же становится озабоченным, тон - деловитым.

- У меня последний урок. Хочешь - посиди в кабинете, почитай газеты. Или со мной, если хочешь?

- Я с тобой.

- Тогда быстренько.

Чубчики, банты, стриженые маковки, красные галстуки - кажется, что весь коридор стремглав несется навстречу и, поравнявшись, словно наскочив на препятствие, переходит на чинный шаг. "Поправь ремень", "А где носовой платок?", "Какой стороны нужно держаться?" - все эти замечания директор делает на ходу, не переставая разговаривать со мной. Уметь надо!

Из пятого "В" доносится дружный гвалт - впечатление такое, словно там ходят на головах. Но гвалт этот мгновенно обрывается, едва Валентин открывает дверь.

Лихо стреляют откинутые крышки парт, пятиклассники встают и снова садятся. Я устраиваюсь на "Камчатке", благо она свободна. Крутя головами, ребята поочередно разглядывают незнакомого мужчину; Валентин листает журнал и демонстративно ничего не замечает - естественное любопытство должно быть удовлетворено, тут ничего не поделаешь.

- Кто хочет отвечать, как сделал домашнее задание?

Сидящая впереди девчушка с белым бантом, досасывая конфетку, поднимает руку, ее молочная шейка с белокурыми колечками волос тянется все выше и выше - во, как хочется ответить!

Мальчуган в среднем ряду сосредоточенно листает тетрадь, острые его плечи опускаются все ниже.

Пройдя вдоль ряда, педагог возвращается к своему столу и вызывает:

- Егоров.

Острые плечи мальчугана вздрагивают. Обреченно вздохнув, он идет к доске, довольно уверенно повторяет условие задачи и начинает "плавать". Простые дроби, ц кто только назвал вас простыми!..

В классе проходит шумок, кто-то нетерпеливый отчетливо подсказывает, педагог недовольно качает головой.

- Мы же с вамп договорились: не любо - не слушай...

- А врать не мешай! - с явным удовлетворением нестройным хором заканчивает класс.

- Верно.

На помощь к доске вызывается голубоглазая, с тоненькими косичками девочка. Мелок в ее руке бойко постукивает, и вдруг - надо же! - ошибка.

- Подумай, - советует педагог.

Косички на секунду замирают, мокрая тряпка торопливо ликвидирует оплошность.

- Так, - говорит Валентин и поворачивается к классу. - Ведерникова, какую, по-твоему, отметку нужно поставить Гале Андреевой?

- Пять, - щедро предлагает девочка.

- А по-твоему, Катя?

- Четыре. Она сделала ошибку.

- Правильно, - соглашается преподаватель. - Поставим Гале Андреевой четыре.

Галя Андреева, очевидно, к четверкам не привыкла:

когда она возвращается на место, губки у нее поджаты, на нежных щеках цветут два красных мака...

Работая, Валентин старается не встречаться со мной взглядом. Почему? Чтоб не рассеиваться?

Только теперь, издали, видно, что время не обошло ц его. Стал кряжистее, на мясистом лбу, не разглаживаясь, лежит глубокая продольная складка; когда-то по-мальчишески свежее лицо стало теперь бурым. Сейчас даже кажется, что и шумливость его, напоминавшая былого Вальку, - только минутный всплеск, вызванный неожиданной встречей. По классу ходит спокойный, сдержанный человек, знающий и любящий свое дело...

- Слушай, а ты интересно урок вел, - говорю я Валентину, когда мы с глазу на глаз остаемся в его кабинете. - Молодчина, честное слово!

- Ну да, волновался, как новичок! Хуже, чем комиссия из министерства. Сидит себе, очками блестит и еще что-то записывает! Ну тебя к черту! искренне ругается Валька. - И Галя вон Андреева из-за тебя четверку получила.

- Да это я задачу с твоими пятиклассниками решал, - признаюсь я. Решил!

- Поздравляю, - смеется Валентин и озабоченно смотрит на часы. Слушай, инспектор, посиди еще минут двадцать. Сейчас ко мне один папаша явится.

Папаша является в сопровождении классного руководителя, в кабинете открывается маленькое заседание по координации совместных действий против одного недисциплинированного товарища. История довольно обычная:

родители на работе, мальчишка большую часть времени предоставлен самому себе, стал плохо учиться, обманывает. Довольно молодой симпатичный слесарь подмосковного завода рассказывает о сыне, волнуясь, с надеждой смотрит на педагогов.

Затем вводят виновного. Длинноногий сероглазый четвероклассник в аккуратно отутюженных брючках стоит, переминаясь с ноги на ногу, иногда тихонько шмыгая носом. Это - не по необходимости, а от внутренней потребности освоиться, обрести уверенность. У него смышленое лицо и беспокойные руки, которые он старается держать по швам.

Сначала докладывает классный руководитель, потом, забываясь и повышая голос, говорит отец, в заключение, с высоты его директорского кресла, Валентин. На узкие плечи мальчишки взваливается непомерная тяжесть горьких обвинений; мальчишка упрямо молчит, и только в углах глаз, набухая, просвечивают слезинки.

Все совершенно ясно, своим дочерям подобных проступков я не простил бы тоже, но сейчас - когда трое взрослых сообща выступают против одного, малого, - я полностью на его стороне. Слушай, друг, - подмывает шепнуть или хотя бы ободряюще подмигнуть ему, - скажи, мол, не буду, и они отстанут от тебя!..

Виновного уводят, педагоги и родитель договариваются о совместных мерах. Симпатичный слесарь благодарно пожимает нам руки, прощается. На его малиновой скуле покатывается желвак, и мне совершенно ясно, что сегодня же к ослушнику будет применена еще одна крутая мера, не предусмотренная закончившимся совещанием.

По самым неотложным делам к директору заходит завуч, потом молодая математичка, обеспокоенная результатами контрольной работы, - назначенные Валентином двадцать минут растягиваются до бесконечности.

- Ну, это я ради тебя так скоро отделался! - довольно говорит Валентин, когда в шестом часу вечера мы наконец выходим из школы.

В троллейбусе я выкладываю Валентину все свои новости - о встречах с ребятами, о Марусиных письмах - Валька бурно на все реагирует, с завистью говорит:

- Повезло тебе, вон скольких повидал! А тут, кроме меня, один только Листов.

- Правда? Надо будет повидать.

- Повидай, повидай. - Валентин, кажется, улыбается. - Я разок с ним на улице Горького встретился. Три минуты поговорили, больше и видеть не хочу. Г... с ученой степенью!

- Что уж ты его так? - смеюсь я, хотя в душе не очень возражаю против такого энергичного определения.

- Тебе Николай Денисов рассказывал?

- Говорил. До сих пор не верится.

- Гущин номер два, вот он кто.

- Ну, ты уж очень!

- А что? - Заглянув в окно машины, Валентин оборачивается. - Одного поля ягодка! Поставь его в подходящие условия, Гущин и получится. То, что он сделал по отношению к Николаю, - такое же предательство. Да вот тебе его облик. Один раз, говорю, встретились, и то случайно. Стоим разговариваем. Усмехается. "Жениться, говорит, нужно не на бывших, а на настоящих". Насчет "бывших" - это в мой огород. А поконкретнее, спрашиваю. "Пожалуйста, говорит: самый конкретный пример - перед тобой. Женился на дочери своего научного руководителя - через год кандидат наук. Без двух минут доктор, плюс особняк в переулке". А ты ее, мол, любишь?

Подумай только, сволочь какая! "Э, говорит, карась-идеалист, любят в восемнадцать лет..." Сказал я ему на это два слова да ушел. Это все до приезда Коли было. А если б после этого - тут бы я ему по морде и съездил!

- Да...

Валька некоторое время молчит, потом задумчиво заканчивает:

- И представь: говорят, хороший хирург. Неразборчива природа.

- А я еще хотел писать о нем.

- Не вздумай! - жестко говорит Валентин, и я принимаю это как окончательное решение. В нашей книге будут разные судьбы - светлые, трудные, горькие, - все, как есть в жизни, но не будет в ней карьеры хорошо устроенного ловкача. Не учился с нами такой человек, и мы никогда не знали его. Все.

Валентин мельком смотрит в окно, быстро встает.

- Давай на выход.

Выходим, я сразу же узнаю хорошо знакомый Кутузовский проспект.

Впереди, возвышаясь над многоэтажными домами, светится огнями башня моей "Украины", ее шпиля в синеве вечера не видно, и венчающий его герб, наполненный рубиновым светом, кажется, повис в небе.

- Смотри и запоминай, - говорит Валентин. - Вот эта улица. Вот этот дом. А девушек, в которых я влюблен, полна квартира.

Он, оказывается, не шутит. Встречает нас жена Валентина - Светлана Яковлевна и три их дочери, одна лучше другой. Статная восемнадцатилетняя Наташа, пятнадцатилетняя Татьянка, украдкой, исподлобья, разглядывающая меня, и семилетняя Лена, общая любимица, как это сразу видно, - с лукавыми черными глазами и двумя тоненькими черными молниями бровей. Все дочери черноволосые, глазастые - не в Вальку, а в деда по матери. Его увеличенный фотографический портрет висит в маленькой гостиной: чернобородый человек в военной форме и портупее, с несколькими орденами на груди, в упор смотрит удивительными гаршинскими глазами...

Нас, оказывается, давно ждали и ведут прямо к накрытому столу. Вместе со всеми степенно сидит и младшая, Лена. Непоседливыми у ней остаются только брови и лукавые глазенки, чаще всего они стреляют в ту сторону, где на подоконнике лежит большая, перевязанная лентой коробка - мой подарок. Мы переглядываемся со Светланой Яковлевной, она незаметно улыбается, разрешает:

- Ну, открой, посмотри, что там.

- Да, - колеблется Лена, - папа опять съест.

За столом раздается дружный хохот, Валька крякает.

- Это наш директор отличился, - объявляет Светлана Яковлевна, ее голубовато-серые умные глаза смотрят из-под очков в роговой оправе добродушно и весело.

- Валяй, валяй! - Валька безнадежно машет рукой.

- Принес вчера три пачки пломбира, - рассказывает Светлана Яковлевна, говорит - дочкам. Их что-то дома не было, положила в холодильник и забыла. Ночью Ленка побежала по своей надобности. Видит, стоит отец у холодильника и лижет.

- Да неправда же! - возмущается Валентин. - Там только пачка подтаяла. Я ее...

- Правда, папочка, правда! - Ленка от удовольствия хлопает в ладоши. Одни бумажки остались!..

Шутки за столом рождаются сами по себе, и начинает казаться, будто не один уже раз я бывал в этой небольшой квартире, давно всех знаю.

- Что же ты ни разу не написал за эти годы? - упрекаю и спрашиваю я Валентина.

- Нелегкие годы были, - скупо говорит Валентин. - Сам понимаешь...

Что-то созорничав, Ленка прыскает, а когда порядок за столом снова восстановлен, мы, по молчаливому согласию, этой темы больше не касаемся.

О ТОМ,

ЧЕГО МЫ НЕ КАСАЛИСЬ

Ранило лейтенанта Кочина в июле 1943 года под Орлом, а лежать в госпитале довелось ему в маленьком городке на Урале. В промежутке медсанбат, эвакогоспиталь, подвесные носилки в санитарном вагоне, промахнувшем чуть ли не всю страну.

Когда санитары вынесли его из вагона, шел мелкий осенний дождь, Валентин слизнул с губ пресные капли; когда же ему впервые разрешили подняться, за окном была зима.

Легонько прикоснувшись ноющей грудью к подоконнику и сразу перестав слышать, что делалось в палате, он молча разглядывал выставленную за стеклом картину незнакомого города. Городок был одноэтажный, засыпанный чистым снегом. Над домами, распахнувшими непривычные для глаза ставни, висели ровные розоватые дымки; в валенках и пуховом платке прошла, покачивая коромыслом, краснощекая молодайка; легким парком курился на дороге конский навоз. На горизонте какой-то неправдашней, нарисованной поднималась сахарно-белая гора, и только на самой маковке ее зеленела горстка сосен...

С этого дня и началось выздоровление лейтенанта Кочина. Однажды, когда он, лежа, читал, в палату вошла девушка в белом халате, рукава халата были у нее закатаны почти до локтей. Санитарок, сестер и врачей Валентин знал уже поименно, эту видел впервые.

- Кто Кочин? - негромко спросила она, внимательно, словно запоминая, оглядев лежащих добрыми голубыми глазами.

- Лаборантка, - вслух, будто девушка уже вышла, доложил черноволосый старший сержант. Несмотря на тяжелое ранение, сержант этот проявлял повышенный интерес ко всему женскому персоналу госпиталя.

Держась за спинку кровати, Валентин начал подниматься.

- Лежите, лежите, - остановила девушка. - Мне только кровь на анализ взять.

Присев рядом, она принялась расставлять на тумбочке какие-то пузырьки; обычно словоохотливый, лейтенант вдруг оробел и украдкой следил за ней.

Вблизи глаза у нее оказались серыми, но тут же, когда она повернулась к окну, рассматривая на свет тонкую узкую пробирку, снова заголубели. "Чудно! - удивился про себя Валентин. - От неба, что ли?.." Темно-каштановые волосы девушки как бы подчеркивали белизну ее халата. Таких ослепительно чистых халатов лейтенант в госпитале ни у кого не видел, это точно. Да и во всем облике девушки было что-то от этой чистоты, от пахучего холодка первого нетронутого снега. Белая нежная шея с едва заметно пульсировавшей жилкой, маленькие уши, то открываемые, то снова закрываемые короткими волосами.

Последнее, что лейтенант успел рассмотреть, были губы - чуть припухшие и такие свежие. "Нецелованные", - подумал Валентин, и его даже в жар кинуло.

Лаборантка случайно перехватила смущенный, растерянный взгляд лейтенанта, поспешно одернула на груди халат; краснея и хмуря рыжеватые брови-разлетайки, она протерла Валентину спиртом средний палец правой руки; блестящая, похожая на автоматический карандаш, палочка, щелкнула, в палец кольнуло - ощущение было такое, словно коротко ударило током. Валентин невольно поморщился.

- Ну, ну, - одними глазами улыбнулась лаборантка. - Не больно.

Длинными ласковыми пальцами с коротко остриженными ногтями она на секунду дотронулась до его руки, прижала к ранке пропитанную йодом ватку.

- Спасибо, - все еще не оправившись от смущения, хрипловато поблагодарил Валентин.

- Пожалуйста, - снова скупо улыбнулась девушка.

Собрав свои пробирки и пузырьки, она кивнула всем обитателям палаты и, не оглядываясь, вышла.

- - Хороша, - немедленно отреагировал старший сержант. - Вот от кого добиться!

- Хватит жеребятничатъ! - неожиданно рассердившись, оборвал лейтенант, хотя сам еще недавно с острым любопытством новичка слушал россказни о любовных похождениях сержанта, расцвеченные могучей фантазией.

В десятом классе Валентин был влюблен в Марусю Климову - сейчас он пытался вызвать в памяти ее облик и не мог: девушка в белом халате заслонила ее. Она, эта девушка, была рядом, под одной с ним крышей, в палате еще сохранился след от нее - легкий холодок спирта. Выздоравливающий лейтенант загрустил и размечтался...

Через неделю по каким-то причинам анализ пришлось повторить. На этот раз лейтенант сам отправился в лабораторию; находилась она в конце длинного коридора. Крохотная комнатка с плоской медицинской кушеткой и стойким кислым запахом мочи и лекарств, несмотря на открытую форточку.

Лаборантка сделала свое дело быстро, можно было уходить, но Валентин заинтересовался, как проводится анализ крови, и задержался. Девушка оказалась интересной собеседницей. До тринадцати лет она жила в Москве, в которой Валентин не был еще, и хорошо, не хвастаясь, рассказала о ней.

- А как вы сюда попали? - спросил он.

- По эвакуации, - быстро ответила девушка, кончики ее маленьких ушей почему-то порозовели.

В палату повеселевший лейтенант возвращался с разрешением иногда заходить в лабораторию и зная имя лаборантки - Светлана.

Все, что Валентин начинал делать, он делал увлеченно, не признавая никаких условностей. Маленькую оговорку "иногда" он опустил, будто не слышал ее вовсе, и, едва в репродукторе раздавался тоненький голосок дикторши: "Местное время семнадцать часов десять минут", - шел в лабораторию. Поначалу такая последовательность Светлану смущала, она даже пыталась хмуриться. Валентнн догадался, что девушка опасается разговоров, принял меры предосторожности. И сам же, насмешив лаборантку, рассказал о них. В "гости" он отправлялся теперь только тогда, когда в коридоре никого не было. Стоило же мелькнуть чьему-нибудь халату, и храбрый лейтенант или поспешно доставал заблаговременно приготовленную папироску, готовый выслушать замечание за курение в неположенном месте, пли демонстративно поворачивал к туалету.

Лаборатория работала до пяти, в госпитале оставались только дежурные врачи и сестры, и молодые люди нередко засиживались до самого ужина. Светлана торопливо одевалась, Валентин, задерживая руку девушки, прощался и шел есть вечернюю порцию каши.

Взаимное узнавание шло не равными долями. Светлана охотно слушала пространные воспоминания Валентина о Кузнецке, о фронтовых товарищах и редко рассказывала что-нибудь о себе. Обычно это были какие-нибудь эпизоды из ее жизни, случаи - в одно общее они не складывались; иногда, лежа ночью с открытыми глазами, Валентин удивлялся, что о Светлане он по-прежнему знает только то, что она на два года позже его окончила десятилетку и жила прежде в Москве. Один раз ему даже показалось, что она просит ни о чем не расспрашивать ее.

Просит не словами, а взглядом. Он спросил что-то насчет родителей, Светлана странно взглянула на него, ее так необычно меняющие цвет глаза умоляли: не надо об этом!.. Валентин, как ему казалось, ловко перевел разговор на другое, а ночью, перебрав в памяти всю встречу, смущенно улыбнулся: прямолинейный, грубоватый, он стал разбираться в таких тонкостях...

Впрочем, тем для разговоров у них без этого находилось множество; интересно со Светланой было и потому, что она оказалась значительно образованней его.

На тумбочке у Валентина вместо "Графа Монте-Кристо"

и "Трех мушкетеров" лежали теперь потрепанные томики Бальзака. Светлана брала их в городской библиотеке.

Накануне выходного, который от будничных отличался для Валентина только тем, что в этот день он не видел Светланы, девушка встретила его расстроенная. Рассеянно отвечая на его вопросы, она прикрывала рукой наплаканные, с покрасневшими веками глаза, покусывая губы.

- Что с тобой, Света? - прямо спросил Валентин.

- Тетя Шура умерла, - всхлипнула Светлана и закрыла лицо ладонями.

Тетя Шура была пожилая женщина, у которой Светлана квартировала, девушка в разговорах не один раз упоминала ее имя. Нынче утром по обыкновению Светлана пошла на колодезь за водой, а когда вернулась, тетя Шура лежала, уткнув почерневшее лицо в скобленые доски кухонного стола. Неподвижный ее локоть придавил извещение о гибели сына.

- Она мне как мать была, - горько шептала Светлана, не открывая лица. Одна я осталась...

Любовь и жалость, смешавшись, переполнили сердце Валентина; почувствовав себя сильным, он поднял сопротивляющуюся голову девушки.

- Неправда. Я всегда с тобой. Слышишь? Всегда.

И понимая, что имеет на это право, более того, - что должен это сделать, уверенно прижал голову девушки к груди.

Когда Светлана немного успокоилась и притихла, он, наоборот, начав волноваться, повторил эти слова:

- Всегда с тобой буду. Хочешь? Ну, скажи - согласна.

Девушка замотала головой и снова уткнулась Валентину в грудь.

- Почему? Ну - Света?

Он пытался поймать ее взгляд, она отворачивалась, упрямо клонила голову.

- Не надо об этом, Валя, - устало просила она.

- Почему?

- Не будет у нас с тобой жизни.

- Почему? - упрямо допытывался Валентин, чувствуя, что внутри у него поднимается какой-то озноб отчаяния.

Что-то в настроении девушки изменилось; чем больше волновался Валентин, тем спокойнее, словно отдаляясь, становилась она. Не ответив, Светлана поправила растрепанные волосы, пересела с кушетки на стул и только после этого взглянула на Валентина.

- Ты ведь даже моей фамилии не знаешь.

- Ну и что? У тебя будет моя фамилия.

- А она у меня, Валя, такая... - и Светлана назвала фамилию, которую до 1937 года знала вся страна.

- Ну и что? - еще не вдумавшись, переспросил Валентин, и тут же его едва заметные брови поползли вверх. - Тот самый?

Светлана молча кивнула.

Ее недомолвки, нежелание рассказать о себе - все стало сразу понятным, наполнилось смыслом. И все это было очень сложным.

- Ну и что? - в третий раз спросил Валентин. - Ты за него не отвечаешь.

- Отвечаю, - сказала Светлана, ее бледные щеки вспыхнули.

- Как отвечаешь? - Валентин откровенно растерялся. - Света, что ты говоришь?

- Отвечаю, Валя, - подтвердила Светлана, уже раскаиваясь, что заговорила об этом. - Отвечаю с того самого года, когда меня привезли сюда в детдом.

- Ерунда! Он был виноват, а при чем ты?

- При том, Валя... - Светлана на секунду замялась и, прямо глядя Валентину в глаза, закончила: - Что я до спх пор не верю в то, что он виноват.

Светлана умолкла, загляделась в синее вечернее окно, за которым не светилось ни одного огонька. На ночь, не столько укрываясь от чужих взоров, сколько сберегая тепло, деревянные домики наглухо закрывали свои плотные ставни, и только вдали, у самой горы, поднималось легкое зыбучее зарево. Там находилась макаронная фабрика, второй год выпускавшая не макароны, а оборонную продукцию.

Коридор меж тем ожил. Постукивали костыли, хлопали двери, даже сюда, в лабораторию, проникал запах пищи.

- Иди, Валя, - напомнила Светлана. Это "иди" можно было понять как просьбу - уходи.

- Мы не договорили. - Валентин нахмурился, в голове у него был полнейший сумбур.

- Если хочешь, приходи после ужина. Я попросилась у главного переночевать здесь. Боюсь там одна... с ней. - Девушка зябко повела плечами. Валентин молча дотронулся до ее волос.

Сидя в столовой, Валентин помешивал в тарелке ложкой, трудно думал. Одно дело судить о событии со стороны, да еще когда оно миновало, другое когда, заново ожив, оно касается тебя лично или близкого тебе человека.

Когда Валентин вернулся в лабораторию, Светлана сидела на кушетке, как-то очень беспомощно, вверх ладонями сложив на коленях руки; задумавшись, она не подняла даже головы, не пошевелилась.

Ее подшитые валенки и грубые шерстяные чулки, старенькое шерстяное платье, явно коротенькое, и даже эта медицинская кушетка, покрытая несвежей клеенкой, - все смешалось в одно, больно и сладко отозвалось в сердце Валентина.

- Чего зажурилась? - преувеличенно весело спросил он, присаживаясь рядом.

- Не думай только, что я разуверилась во всем, - сказала Светлана, продолжая прерванный разговор. Короткие волосы ее энергично крутнулись, поголубевшие глаза смотрели открыто. - Сколько я хороших людей узнала! В детдоме, в школе, тетя Шура... - Светлана вздрогнула, и теперь Валентин, успокаивая, погладил ей руку. - А здесь, в госпитале? Знаешь, они какие чудесные! Тот же главврач, няни - да все!

Валентин слушал, спрашивал сам - ему казалось, что он давно знает Светлану. И очень захотелось, чтобы она жила в Кузнецке, с его родителями - в семье. За этот вечер он как-то внутренне возмужал, и сейчас, когда между ним и Светланой установилась незримая, но прочная связь, единство, он чувствовал себя обязанным заботиться о ней. То, что он мог не вернуться в Кузнецк сам, в голову ему не приходило. В двадцать лет возможность смерти - понятие чисто теоретическое, к себе не применимое.

Кроме того, война уже успела основательно помять его, а второй раз, как известно, в ту же воронку бомба не падает; фронтовая эта присказка помогала Валентину сохранять бодрость духа в любой обстановке.

- Что ты, что ты! - решительно не согласилась Светлана. - Никуда я сейчас отсюда не поеду. Работаю, знаю всех, меня знают. Нет, нет!..

Разговор невольно вернулся к прежней теме, настроение девушки снова неуловимо изменилось - кажется, все ее опасения ожили вновь.

- Иди, Валя, поздно, - спохватилась она. - Пойдут с обходом, и тебе неприятность, и мне.

- Ты все-таки подумай.

- Подумаю, подумаю, - пообещала Светлана, и по тому, как она это сказала, Валентин понял, что настаивать на своем бесполезно.

После похорон Светлана пришла подавленная, с синевой под глазами. К досаде Валентина, по коридору непрерывно ходили, они только молча поздоровались; вечером же Светлана встретила его сухо.

- Извини меня, хочу пойти отдохнуть. - И, склонившись над пробирками, виновато добавила: - Главврач хотел с тобой поговорить...

В кабинет к главному Валентин шел, раздувая от возмущения ноздри. Так, начальство, значит, вмешалось, подозревают, что он завел здесь скоротечную интрижку!

Ладно, сейчас он ему выскажет!.. Разгневанный лейтенант готов был в эту минуту на любую глупость.

- Нуте-ка, снимайте пижамку, - встретил его главврач. - Проверим, как мы вас тут подремонтировали.

Валентин проглотил заранее припасенные слова, молча разделся. Поблескивая стеклышками "чеховского"

пенсне, седоусый полковник долго рассматривал и мял хорошо сросшиеся, им же самим наложенные швы ниже левого соска и на спине, довольно хмыкал; хитрый старик прекрасно заметил и плотно сжатые губы этого крепкого петушка, и побелевший кончик носа - пусть поутихнет...

- Отлично, отлично, - восторгался он. - Могу вас обрадовать: денька через три выпишем. Можете одеваться.

- Вы меня для этого звали? - не вытерпел Валентин. Хмуря свои несуществующие брови, он стоял обнаженный по пояс, и даже расплывшиеся рябоватые шрамы не портили его ладно скроенного тела.

Лейтенант нравился полковнику, но мальчишка разговаривал явно вызывающим тоном.

- Что? - грозно спросил главврач. - Я сказал вам - оденьтесь.

Вымыв под умывальником руки, он вернулся к своему столу, мельком взглянул на одетого, все еще взъерошенного лейтенанта, незаметно усмехнулся.

- Садитесь. Вот так. Теперь я могу ответить на ваш вопрос. Вызывал я вас и для того, чтобы осмотреть, - надеюсь, вы не забыли, где находитесь? И для того, чтобы поговорить. - Полковник поймал взгляд лейтенанта, без обиняков спросил: - Светлана сказала мне, что вы сделали ей предложение. Так?

- Так.

- Надеюсь, вы понимаете, какой это ответственный шаг? И что для нее он имеет, пожалуй, большее значение, чем для вас?

- Понимаю.

- Прекрасно. Теперь вы можете задать мне вопрос:

для чего и по какому праву я вас спрашиваю об этом?

Отвечу. Весь коллектив вверенного мне госпиталя, и я в том числе, считаем Светлану своей питомицей. Воспитанницей, если угодно. И принимаем в ней посильное участие. Нет ничего удивительного, что мы хотим знать, достойный ли человек предлагает ей руку и сердце. Может быть, это звучит несколько старомодно, но точно. Светлана - чудесная девочка.

- Товарищ полковник!..

- Подождите, - остановил главврач. То, что вы близко принимаете это к сердцу, - я убедился. Так что можно говорить спокойнее. Еще только одно. Вводить ее сейчас в незнакомую семью, одну, без вас - нецелесообразно. Она привыкла к нам, мы к ней, - будет умнее, если до поры до времени она останется здесь. - Полковник, будто извиняясь, развел руками. - Вот и все, молодой человек. Верю. И, как в старину говорили, - дай вам бог счастья!

Через два дня Валентина выписали, для "долечивания", как было указано в свидетельстве, ему дали недельный отпуск. Если учесть время и обстановку, это был царский подарок, скрепленный царственной подписью главврача.

Одновременно на три дня, по семейным обстоятельствам, был предоставлен отпуск и лаборантке госпиталя.

Валентин уезжал метельным февральским утром.

- Нет, нет, аттестат посылай родителям, - говорила Светлана и отворачивалась от бьющего в лицо снежного ветра.

- Изволь слушаться. Я глава семьи, - пытался шутить Валентин.

В длинной шинели, с новенькими погонами, он уже сейчас, еще не уехавший, казался таким далеким, что Светлана с трудом сдерживала себя. "Только бы не заплакать", - думала она, чаще чем нужно отворачивалась от ветра.

- А если у нас будет маленький? - понизив голос, хотя на пустом заснеженном перроне никого, кроме них, не было, спросил Валентин.

- Тогда и говорить будем. - Глаза Светланы заголубели, она зарделась, зажала Валентину рот мокрой колючей варежкой...

Вернувшись в часть, лейтенант Кочин доложил начальнику о своей женитьбе, выставил старым друзьям три бутылки трофейного рома. Товарищи тепло поздравили лейтенанта и, видимо, никакого криминала в его поступке, не усмотрели. Правда, Валентина вскоре вызвали на парткомиссию поспрашивали, покачали, переглянувшись, головами, но отпустили с миром. Беседовавший с ним в заключение седой как лунь полковник, прощаясь, задержал руку Валентина.

- Знал я когда-то вашего тестя, лейтенант, - задумчиво сказал он...

В общем, изменение графы "семейное положение" в послужном списке пока никак не сказывалось. Более того, в конце года Кочин командовал уже батальоном, к двум звездочкам на его погонах добавилась третья.

В конце октября 1944 года Светлана сообщила, что у них родилась дочь Наташа. Батальон в это время стоял на отдыхе в небольшой деревеньке под Белградом. Воспользовавшись этим, комбат устроил маленкую пирушку, а потом, счастливый и захмелевший, долго рассказывал хозяину дома о своей дочери. Старый югослав, понявший единственное слово "дочка", улыбался всеми своими морщинами, ласково подливал русскому офицеру светлое кисловатое винцо...

Дочка, судя по письмам Светланы, росла не по дням, а по часам. Без отца она начала улыбаться, ползать, переболела корью. В редкие свободные минуты, чаще всего по ночам, Валентин пытался представить себе незнакомого человечка, жалел, что он не птица, и не может слетать на секунду взглянуть на двух дорогих ему людей. Попроситься в отпуск, когда армия победоносной лавиной катилась по дорогам Европы, ему не приходило в голову, оставалась единственная надежда на скорое окончание войны.

Потом война кончилась, солдаты разъехались по домам, а капитана Кочина оставили служить в оккупационных войсках в Германии. И опять получилось так, что об отпуске неудобно было и заикаться. Валентин работал в военной комендатуре, довольно крупный город был разбит союзной авиацией, возвращались тысячи беженцев, которым нужно было дать хлеб и кров; по ночам раздавались автоматные очереди притаившихся на чердаках и в подвалах дичавших гитлеровцев, - все это требовало такта и бдительности, напряжения сил и решительных действий.

В иные дни капитан, как и его товарищи, выматывался больше, чем на фронте.

Пока отпуск и демобилизация маячили где-то далеко, Валентин, на этот раз очень настоятельно, посоветовал Светлане переехать к его родителям, в Кузнецк. К его удивлению и радости, Светлана согласилась, решение ускорилось еще и тем, что госпиталь в уральском городке расформировали. Главврач Сергей Сергеевич, писала Светлана, ушел на пенсию.

Следующее письмо пришло уж из Кузнецка. Жена сообщала, что доехали они с дочкой хорошо - там их проводили, а здесь встретили, все устроилось, и пусть он, Валентин, не волнуется о них. Валентин с облегчением вздохнул, порадовался бодрому тону письма. Только много позже, когда ему, наконец, удалось попасть в Кузнецк, он оценил терпеливость и выдержку Светланы. Время изменило его, но он, вдалеке, не учитывал, что то же самое время еще больше изменило ее; понял он это год спустя, а пока оставался в счастливом неведении, - известно, что со стороны все кажется проще...

Телеграммы Валентин не послал и явился в Кузнецк как снег на голову.

Не спуская с рук двухлетней черноглазой Наташи сразу признавшей в нем родного человека, Валентин ходил по дому, молча сжимая зубы. В памяти родительский дом сохранился просторным, высоким, сейчас он давил своими низкими потолками и теснотой. В единственной комнате ютились старики, вытянувшиеся за эти годы младший братишка и сестренки и Светлана с дочерью.

Летом Светлана спала с Наташкой в сенях, по вечерам расстилая и утром сворачивая постель; зимой, чтоб но застудиться на холодном полу, обосновывались на русской печи, темной и душной. В довершение все деньги, получаемые по аттестату, и свой небольшой оклад - Светлана работала в библиотеке - она отдавала свекрови.

Бледненькая Наташа бегала в чистеньком, залатанном на локтях платьишке. Светлана ходила в стареньком сарафане и тапках. Попросить на свои нужды у свекрови она стеснялась, а та, по простоте своей, ничего не замечала.

"Сыты, в тепле, и слава богу..."

- А как же, Валя? - тихонько говорила Светлана, глядя на мужа счастливо голубеющими глазами, и по-девичьи краснела. - Все еще нелегко живут...

Семья действительно жила нелегко, но на гулянку, в которой приняли участие бесчисленная троюродная родня и все соседи, денег хватило, без этого было нельзя.

Поздно вечером, вдыхая легкий позабытый запах Светланиных волос, Валентин рассказал, почему его не приняли в академию.

Лежащая на груди Валентина теплая, смутно белеющая в темноте рука вздрогнула.

- Ну вот... началось. - Светлана проглотила горький комок, сжалась.

- Проживем, Света! Ты для меня... - В поисках подходящего сравнения Валентин замолчал и, увидев в щели дощатого потолка сенок мигающую звездочку докончил:

Вон, как звезда ясная!..

Утром Кочин отправился в горком партии - новую, гражданскую жизнь нужно было начинать без промедления.

Валентину здорово повезло - первым секретарем оказывается, работал Михаил Сергеевич Санников, бывший когда-то руководителем предвыпускного девятого "А"

класса. Худощавый, подтянутый, он ходил по школе, поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, чаще всего в расшитой украинской рубашке с красным плетеным ремешком, под который всовывал два синеватых неживых пальца правой руки. Это была память о боях на Хасане, обстоятельство, необычно высоко поднимавшее в глазах мальчишек авторитет историка.

За эти годы Михаил Сергеевич заметно сдал. В черных, по-прежнему густых волосах пробилась густая седина, под глазами темнело, и только сами глаза остались все такие же - спокойные и внимательные.

- Воевал молодцом! - Санников еще раз взглянул на ордена и медали своего ученика. - Но насчет школы придется подождать. Сам понимаешь...

- Михаил Сергеевич! - По щекам Валентина пошли красные пятна. - Но это же несправедливо!

- Время такое, Валя, - по-дружески, просто и виновато сказал Санников, словно сознавая, что и он отвечает за это время. - Пойдешь на хозяйственную работу. В аргель. У них там засоренность с кадрами. Очень нужны надежные люди.

- Но я же ничего этого не знаю!

- Освоишься, - улыбнувшись, убежденно сказал Санников. - А насчет квартиры обещаю подумать. Хотя честно тебе скажу - трудно. Немыслимо трудно. Заглядывай. А сейчас зайди в отдел кадров, к Храмковой. Возьмешь направление.

Фамилия Храмковой Валентину ничего не сказала, и велики же были его удивление и радость, когда выяснилось, что под ней скрывается прежняя Шура Валькова.

- Валька! - ахнула Шура, выскочив из-за стола, ее бледное, без кровинки лицо слабо порозовело.

В коридоре у окна вдоволь наговорились. Из ребят, оказывается, в Кузнецке осел один Вовка Серегин, сейчас он был в Москве на двухгодичных курсах главных бухгалтеров. Больше всего, конечно, поразило Валентина Шурино горе, рядом с ним все его собственные неудачи и огорчения были незначительными.

Должность заместителя председателя кустарно-промысловой артели "14 лет Октября" оказалась нелегкой.

Со стороны все выглядело просто и понятно: артель специализировалась на пошиве обуви, на каждый месяц имелся план, и план этот нужно было выполнять. На деле же все получалось не так идеально. Сырье получали и централизованным порядком, и на обувной фабрике, и в ОВЧЕШно-шубном комбинате, и из таких же артелей других районов. У всех у них были свои планы и заботы, договора поставок постоянно нарушались, и Валентин, на которого были возложены вопросы снабжения, крутился, как волчок. Многого он, конечно, еще не понимал, не знал, да и не умел ничего делать вполовину. Никак не мог он примириться и с разболтанностью. Потомственные сапожники левачили, попивали, Валентин горячился и нередко попадал впросак.

- Слышь, капитан, - в глаза говорили ему, - ты тут не больно шуми, это тебе не в роте...

В довершение председатель артели оказался таким ухарем, что Валентин всерьез начал опасаться, как бы однажды не очутиться вместе со своим непосредственный начальником за решеткой.

В кабинете этого краснощекого, пышущего здоровьем человека постоянно толклись какие-то люди, почти всегда уходящие с парой сапог или туфлями для супруги; со всеми сапожниками председатель был на дружеской ноге, любил, как и они, выпить и закусить, действовал по неписаному правилу: ты мне - масло, я тебе - -"лодочки".

Немного освоившись, Валентин осторожно проверил этот совершаемый чуть ли не на глазах товарообмен, - все оказалось в полном порядке, с необходимыми разрешениями и оформлением в бухгалтерии.

- Голуба! - хохотал председатель, поглаживая .черные усики. - Да нешто я враг себе!..

В чем Валентин не мог отказать этому плутоватому жизнелюбу, так это в умении работать. Несмотря на всяческие трудности, перебои, артель успешно выполняла задания, занимала в системе одно из первых мест. Председатель знал весь город, весь город знал его, и нередко то, над чем Валентин безуспешно бился несколько дней, тот устраивал за одну минуту, подняв телефонную трубку и попросив какого-нибудь Сидора Сидоровича...

Месяца полтора-два спустя Кочину позвонили из горисполкома, и в первую минуту он не поверил в то, что ему говорят - приглашали прийти получить ордер на квартиру. Помня оговорку Санникова, Валентин не питал особых надежд, по крайней мере на ближайшее время.

Оказалось же, что, употребив все свое влияние и власть, секретарь горкома сдержал обещание.

Комната в трехэтажном каменном доме, который по старой памяти кузнечан называли домом специалистов, была маленькой одиннадцатиметровой, в квартире жили еще три семьи; но два окна, высокие потолки и водопровод на общей кухне - это уже было богатство.

В выходной вместе со Светланой они побелили стены, на окнах забелели марлевые занавески, в углу торжественно обосновалась кроватка Наташи. Ласково покрикивая на дочку, - она неутомимо качалась на упругой сетке, Светлана ходила по комнате, прикидывая, чем бы ее украсить еще, напевала. Валентин поглядывал на нее с улыбкой, только теперь, кажется, заметив, как изменилась жена за последние месяцы. Обычно бледные ее щеки зарумянились, покруглели плечи и грудь, наполненные спокойствием глаза смотрели умиротворенно и радостно.

Вернувшись из библиотеки, Светлана без устали хлопотала по дому, стирала, шила, ее приятный несильный голосок встречал Валентина еще на лестнице. "В сущности, человеку для счастья нужно совсем немного", думалось ему.

У самого Валентина ощущения такого душевного равновесия не было. Работа отнимала много времени и сил, но она представлялась очередным боевым заданием, за которым неизбежно последует новое. А с новым было посложнее.

Редкие встречи со школьными товарищами, приезжавшими в отпуск, или письма от них заставляли Валентина еще острее чувствовать свою неустроенность.

Нет, это была не зависть, а результат невольных сравнений. Получив диплом инженера, уехал куда-то в Азию Юрка Васин, в Иране работал Лешка Листов, ставший уже чуть ли не кандидатом наук, в центральных газетах появлялись иногда стихи старого школьного дружка, и даже осевший в Кузнецке Вовка Серегин рассказывал о своей бухгалтерии на обувной фабрике с завидным увлечением. Накануне нового, 1947 года в Кузнецке промелькнул еще один школьный побратим, майор Николай Денисов, заканчивающий военную академию. Николка, порадовавшись встрече с другом, уехал, а горечь в душе у Валентина все-таки осталась: мог бы учиться в академии и он...

Разумеется, все эти мысли являлись при случае, под настроение; носиться со своими обидами постоянно Валентин не мог хотя бы потому, что был для этого слишком общительным и деятельным, да и жизнь брала свое.

А в жизни почти всегда огорчения чередуются с радостями, и чем ощутительнее первые, тем значительнее представляются вторые: отсветы их озаряют нас, людей, едва ли не до последнего вздоха...

Весной в комнате Кочиыых появился новый жилец - крохотная, черноглазая, как и Наташа, Татьянка. Пухлым розовым пальчиком трехлетняя Наташа трогала, любопытствуя, розовое барахтающееся тельце и внушительно говорила: "Сестра"... От старшей маленькая отличалась удивительно ровным, спокойным характером.

В положенное время она смешно кряхтела, - это означало, что надо менять пеленку, ровно через три часа, как исправный будильник, коротко попискивала - давайте есть. Все остальное время, к досаде Наташи. сестренка спала, наливалась, как яблочко, и, наверное, поэтому Валентин остался убежденным в том, что никаких особых хлопот маленькие не доставляют. Отличавшаяся в этом возрасте более агрессивными повадками Наташа росла без него.

Незадолго до первого сентября Кочина вызвали в городской отдел народного образования.

Припадая на костыль, пожилая женщина с лохматыми мужскими бровями и седыми усиками ходила по кабинету, басом выговаривала:

- Не обязательно и Михаила Сергеича беспокоить надо было. Зашли бы сами. Что ж мы тут - не люди? Не понимаем?

Валентину предложили работать в семилетке преподавателем физкультуры, и он готов был расцеловать эту мужеподобную чудесную женщину.

- Света, я - в школе! - с торжествующим криком ворвался Валентин домой.

Не отнимая от полной груди дочку, Светлана поцеловала мужа, глаза ее сияли. Нет, рано или поздно, но обязательно в жизни все налаживается; для нее в этом "все"

исполнение желания мужа было едва ли не самым главным.

Теперь Валентин ходил в синем спортивном костюмо с широкой белой полосой на груди. Приучая ребят к спорту, он сам начал заниматься гимнастикой и легкой атлетикой, снова почувствовал себя по-армейски собранным, энергичным. Подтянувшись не только внешне, но и внутренне, Валентин, если можно так сказать о двадцатишестилетнем человеке, помолодел.

Он жадно впитывал в себя всю атмосферу школьной жизни. Вместо производственных совещаний, на которых шла речь об осточертевших ему стельках и подметках, Валентин ходил теперь на заседания педсовета; время занятий четко определялось звонками; с гибкими и проворными, как обезьянки, ребятишками заниматься физкультурой было одно удовольствие. Особенно же доволен Валентин бывал в те редкие дни, когда старая преподавательница математики прихварывала, и завуч, убедившись однажды в равноценности замены, спрашивал:

- Валентин Алексеевич, арифметику в пятом не проведете?

Промелькнула снежная теплая зима. В апреле Татьяпке исполнился год. И тут случилось необъяснимое: арестовали Светлану. В полдень Валентин сидел уже в небольшом кабинете, напротив бритоголового человека в синем костюме и в галстуке, - на его моложавом чистом лице выделялись красивые, слегка подбритые брови.

Только что отказав Валентину в свидании с женой, человек выдвинул ящик стола, достал знакомую пачку писем; не хватало резинки, которой пачка была перетянута.

- Можете взять, - кивнул он. - По долгу службы я прочитал их. Хорошие письма. - Человек доброжелательно посмотрел на Валентина, по-дружески сказал: - Зря ты, товарищ Кочин, спутался с этой стервой.

Пальцы Валентина впились в ручки кресла.

- В равных условиях за такие слова бьют в морду! - глухо сказал он, опасаясь, что сейчас именно это и сделает.

- Не забывайте, где находитесь! - сдержанно посоветовал человек, его подбритые брови сошлись, вытянулись в подрагивающую струнку и медленно ослабли. - Ладно, я этого не слышал.

- Она моя жена. - Голос Валентина сорвался от обиды.

- Так вот, о жене.-- Человек поднялся из-за стола, поправил безукоризненно повязанный галстук. - Я мог бы, конечно, и не говорить этого. Мой вам совет - обзаводитесь новой семьей.

Пошатываясь, словно пьяный, Валентин дошел до вокзала, сел в поезд и всю дорогу, ничего не видя, смотрел в окно. Жить ему не хотелось, но даже скороговорка колес, больно отдаваясь в измученном мозгу, твердила о долге: дети, дети!..

Дети же чувствовали себя спокойнее, чем взрослые.

Раскрасневшаяся Наташа играла возле бабушки-дедушкиного дома с подружками и, очень занятая, только оглянулась...

- Мама не приехала?

- Нет... Она скоро приедет. Таня где?

- Спит. А у бабушки голова болит - плачет.

Валентин вытер заигравшейся дочке мокрый нос, поспешно отвернулся.

Утром Кочин зашел к директору школы объяснить, почему не был вчера на уроках и задержался нынче; тот, не глядя на осунувшегося почерневшего физрука, огорченно сообщил:

- Получен приказ, Валентин Алексеевич. О вашем увольнении.

- Чей приказ?

- Завгороно.

Кусая губы, Кочин ринулся в гороно.

Девушка-секретарь пошла доложить о нем, неплотно прикрыла дверь кабинета. Через минуту оттуда донесся гневный бас заведующей:

- Скажи, что мы не можем доверять советских детей всякому проходимцу. Так и скажи!

Словно поставив точку, громко пристукнул костыль; кого-то толкнув, Валентин выбежал вон.

Беда редко ходит в одиночку. Вечером этого же,,,дня бюро горкома исключило Кочина из партии: "За -сожительство с дочерью врага народа" так было сформулировано.

- Она моя жена, а не сожительница! - крикнул Валентин. - Мы же регистрировались!..

Ему казалось, что если б заседание вел Санников, бюро никогда бы не приняло такого жесткого решения.

По обидному совпадению Михаил Сергеевич впервые за все эти годы получил отпуск и уехал на юг.

Для Кочина началась самая трудная полоса в жизни.

Как-то заметно реже стали попадаться на глаза знакомые, хотя, может быть, и потому, что он и сам начал избегать их; невозможно оказалось устроиться на работу, необходимость в которой почувствовалась сразу. Едва дело доходило до анкеты и автобиографии, как он видел смущенные лица, слышал в ответ извинительное "к сожалению"...

Обойдя едва ли не все учреждения города, Валентин махнул рукой и отправился на погрузочный двор железнодорожной станции. Здесь не требовали ни анкет, ни автобиографии, на следующее утро он уже работал грузчиком. Тюки с кожей, бочки с селедкой и плоские ящики со стеклом - от всего этого к вечеру у него с непривычки разламывало спину, огнем палило ободранные руки. Зато тут же, как и шестеро таких же бедолаг, он получил тридцатку. У Валентина не было никаких оснований отказаться раздавить с ними по "маленькой", заметно, впрочем, через час выросшей; домой он возвращался пошатываясь, прижимал к груди бумажный кулек и не замечал, что из него вылетают "подушечки"...

Так и пошло. Днем - тяжелая работа, занимающая только руки, но не сердце; вечером - случайные, каждый раз меняющиеся собутыльники у ларька, укоризненные глаза матери и неизменный вопрос Наташи: "А мама где?" Ночью - тяжелая, на больную голову, тоска по Светлане. Валентин понимал, что опускается, в минуты просветления сидел, обхватив голову и скрипя зубами.

С утра все начиналось сызнова.

Заглянув после одной такой особенно бесшабашной недели в свою опустевшую комнату, куда он приводил дочек только с субботы на воскресенье, Валентин увидел в почтовом ящике белый листок. "Письмо" моментально протрезвел он. Оказалось - записка Савинкова. "Не застал. Зайди ко мне в горком завтра в двенадцать"...

Валентин на мелкие клочки порвал записку, грязно выругался. В горком он пойдет только тогда, когда партбилет вернут, до тех пор делать там нечего. К черту!

На стене, под простыней висели Светланины платья, от них, кажется, исходил еще неповторимый, только ей свойственный запах чистоты и сирени. Уткнувшись лицом в мягкую безответную ткань, Валентин замычал от боли...

Михаил Сергеевич Санников однажды все-таки застал Валентина дома, и состоявшийся нелегкий разговор заставил Кочина о многом подумать.

Когда Санников вошел, Кочин лежал, закинув обутые в грязные ботинки ноги на спинку кровати, курил.

Михаил Сергеевич поморщился, открыл окно - сизый дым, качнувшись, поплыл наружу.

- Ты так задохнешься тут.

- Привык. - Валентин нехотя поднялся, с неприязнью покосился на незваного гостя. Что ему от него нужно, утешать с запозданием?

- Почему не пришел? - спросил Санников, усаживаясь.

- Зачем?

Спокойные глаза Санникова глянули пытливо и несколько удивленно.

- Когда на душе нехорошо, надо идти к людям, а не бежать от них. Словно предвидя возражения, он приподнял руку с синими неживыми пальцами. - Уверяю тебя: это не просто прописная истина. Это - правда.

- Правда? - Валентин недобро усмехнулся. - Где она, ваша правда? "За сожительство" с собственной женой - это правда? Или из школы выгнать - это правда?

- Не думай, что я тогда мог бы что-то изменить, - прямо сказал Санников. - Или помочь... Помочь я и сейчас немногим могу. Но сам себе помочь ты можешь.

- Чем?

- Прежде всего бросить пить. - Карпе немолодые глаза упорно ловили ускользающий взгляд Валентина. - Это ведь убогонькая философия: "Не я пью - горе мое пьет". Ты же молодой парень, офицер!

- Был офицер да весь вышел. Грузчик я.

- Работу мы тебе подыщем.

- Спасибо, обойдусь. Детей прокормлю, а больше мне ничего не надо.

- Надо. - Санников начал сердиться или, наоборот, старался рассердить Кочина. - Посмотри на себя: кто ты такой? У тебя даже профессии определенной нет. Ничего нет, кроме обиды на всех. Учиться надо, вот что тебе надо!

- Я хотел быть педагогом.

- Ну и что? Учись, ты же год был студентом? Почему ты не восстановился?

- Кто же меня примет?

- А ты пробовал?.. Ничего ты не пробовал, нюни только распустил. Большевики в ссылках учились - это ты помнишь?

- Я могу тоже напомнить, - кончик носа у Валентина побелел, - партбилет у меня отобрали.

- А ты и с этим смирился, - продолжал наступать Михаил Сергеевич. Почему апелляцию не подал? Ты просто плохо знаешь уставные положения. Исключил горком - обращайся в обком. Отказали там - пиши в ЦК.

Это твое право. Твой долг, если хочешь знать. Какой же ты после этого коммунист, если сразу пасуешь?..

- Трудно, Михаил Сергеевич, - впервые за весь разговор без наскоков и вызова горько сказал Валентин.

- Мне тоже бывает нелегко, Валя, - просто признался Санников, и только сейчас, удивленный и тронутый взаимной откровенностью, Кочин заметил, что его бывший классный руководитель поседел за эти месяцы еще больше.

Вскоре произошла еще одна встреча, заставившая Кочина признаться, что думал он о людях хуже, чем они того заслуживают.

Возвращаясь с работы, усталый и трезвый, Валентин решил зайти в парикмахерскую, - кажется, впервые за последнее время. Оброс совсем.

- Валентин Алексеевич! - окликнули его на углу.

Это была Лидия Николаевна Онищенко, преподавательница младших классов той школы, где недолго проучительствовал Валентин.

- Что же вы к нам никогда не зайдете? - упрекнула она, крепко, по-товарищески пожимая руку. - А мы вас часто вспоминаем. И куда он, думаем, запропал?..

Серые глаза ее смотрели тепло, ясно, да и вся она, простенькая, белокурая, полна была необидного дружеского участия; на вид ей было под тридцать, самое большее тридцать.

- Да так... Не выходит, - смутился Валентин.

- Зря, - снова упрекнула Лидия Николаевна, кажется, не замечая ни усталого вида Валентина, ни его рабочей одежды. К вам ведь в школе все хорошо относятся.

И директор, и завуч. И мы все.

- Спасибо.

- Что спасибо? Обязательно заходите. - Лидия Николаевна засмеялась. - Я вот к вам сама еще нагряну.

Может, малышкам что нужно - постирать там или еще что? Вы не стесняйтесь.

- Что вы, что вы! - почти испуганно отказался Валентин, подумав о своей прокуренной захламленной комнате. - Спасибо.

Коротенький этот разговор долго не забывался. "Смотри-ка, помнят! тепло думал Валентин, сидя в парикмахерской. - А что, правда ведь: в школе ко мне неплохо относились. Сам их избегал. При чем же люди?.."

Кочин не помнил, сам ли он проговорился о том, когда бывает дома, или Лидия Николаевна разузнала у соседей, только в следующую же субботу она исполнила свое обещание.

Едва Валентин с дочками вошел во двор, как державшаяся за его руку Наташа, завидев сидящую на скамейке женщину в светлом платье, вырвалась и побежала.

- Мама! Мама! - Ее звонкий восторженный крик хлестнул Валентина по сердцу; еще не разглядев, кто там сидит, он уже знал, что это не Светлана, и, переведя дыхание, спустил с рук вдруг потяжелевшую Татьяну.

Наташа добежала почти вплотную и встала как вкопанная, недоуменно и обиженно хлопая черными ресницами.

- Иди ко мне, - позвал-а Лидия Николаевна, протянув девочке руки.

И видно, так велик был порыв этого маленького обманувшегося сердчишка, что оно снова толкнуло Наташу вперед. Уткнувшись в теплую грудь, девочка горько pqeплакалась.

Татьянка, почувствовав под ногами землю, тоже песпешила за сестренкой. Но она, не помня уже матери, повела себя по-другому. Просто, расставив чуть кривоватые ножки и сунув в карман красного сарафанчика руку, сосредоточенно и спокойно рассматривала незнакомую тетю.

- По пути... На минутку, - виновато улыбаясь напряженной улыбкой, объяснила Лидия Николаевна Валентину; она уже ругала себя за глупую выдумку.

- Проходите в комнату. Здравствуйте, - стараясь скрыть досаду, как можно радушнее пригласил он. - Шагайте за мной.

Они так и вошли - Валентин с Татьяной на руках и Лидия Николаевна с притихшей Наташей.

- Боже, что у вас тут делается! - чуточку излишне громко воскликнула Лидия Николаевна. - Ну-ка, идите на улицу, я тут все вымою!

- Будет вам, не нужно. - Валентин нахмурился.

- Я тоже мыть, - попросила Наташка.

- Правильно, Наташа! - похвалила повеселевшая Лидия Николаевна. - Тащи таз. А папа с Таней пусть гуляют. Нечего им тут делать, верно?

Валентин, посадив довольную Татьяну себе на шею, вышел на улицу.

Вечерело, но по-прежнему было тепло. Август выдался жаркий, и только эти ранние сумерки напоминали о том, что лето кончается. Из-за палисадников доносились оживленные голоса, по радио, повторяясь в каждом окне, звучала музыка; в тишине раннего вечера было столько покоя, что Валентин сам же удивился своему недавнему раздражению. "Ну, пришел человек проведать, решила по-женски помочь, чего ж тут злиться?.. Чаем ее, что ли, угостить?.."

Пощекотав довольно засопевшей Татьянке ногу, Валентин весело спросил:

- Пойдем в магазин за конфетами?

- Конфетики! - одобрила Татьянка.

Когда они вернулись, комната была неузнаваемой.

Под ярким светом протертой лампочки влажно блестели чистые полы, ставшие за эти месяцы какими-то серыми, валявшиеся на подоконнике книги и игрушки были прибраны, на столе, покрытом слежавшейся, в складках скатертью, стояли чашки и сахарница.

- Это уже хозяйка распорядилась, - объяснила довольная, раскрасневшаяся после работы Лидия Николаевна. - Теперь я пойду.

- Теперь мы тетю без чаю не отпустим, - засмеялся Валентин. - Татьяшка, что мы принесли?

- Конфетики, - сообщила она, снимая с головы отца драгоценную кладь.

Сели за стол, и, оказавшись рядом с Лидией Николаевной, Валентин понял, что комната выглядела по-другому не только из-за чистоты; к свежести полов примешивался слабый запах каких-то духов, волос, чего-то еще...

Детишки, намытые сегодня бабкой и обласканные тетей, вскоре уснули; Валентин проводил Лидию Николаевну до угла и вернулся домой.

Не зажигая огня, он было лег и, зная, что не уснет, тут же поднялся.

В открытое окно лилась ночная прохлада, после дневной жары дышалось глубоко, полной грудью. Облокотившись на подоконник, Валентин смотрел на высыпавшие в черном небе крупные августовские звезды, веки у него начало горячо пощипывать. В такие субботние вечера, прислушиваясь к ровному дыханию детей, Валентин особенно остро чувствовал свое одиночество, сегодня оно почему-то было еще горше.

"Света, Света!" - шептал он. Где она сейчас? В этом огромном мире, где каждый человек как песчинка, он все равно ощущал ее: удары далекого ее сердца отдавались в его собственном. Чем больше уходило времени и меньше оставалось надежд на встречу, тем упорнее ждал он. Белый листок извещения на квартплату в почтовом ящике заставлял его бледнеть, каждый стук в дверь - вздрагивать, каждая похожая легкая и тонкая фигура - оглядываться. Далекая, она была рядом, в нем, и не однажды, проснувшись с гулко бьющимся сердцем, еще отуманенный сном, он чувствовал в темноте ночи на своем лице ее теплое дыхание...

Валентин ни на секунду не сомневался, что Светлана жива, случись что-нибудь с ней, почувствовал бы, в этом он был убежден. Чаще всего ему казалось, что Светлана где-то на Севере, и хотя лето было сейчас и на Севере, он представлялся Валентину безжизненным и ледяным, в воспаленном воображении неизбежно возникала засне,- женная тюремная решетка и в ее переплетах - тоскующие, давно переставшие голубеть родные глаза.

И все-таки смотреть на жизнь только глазами своей боли нельзя, Валентин понимал это. Все чаще вспоминая слова Санникова, начал он понимать и другое: если не избегать людей, то и они раскрываются навстречу.

Иногда самым неожиданным образом.

Случайно Кочны столкнулся на улице с председателем артели "14 лет Октября", от которого когда-то с таким облегчением сбежал.

Все такой же розовощекий и неунывающий, он обнял Валентина и, как тот ни упирался, затащил к себе.

- Недавно только услыхал, что беда у тебя, - говорил он. - Чего не заглянешь никогда? Зря ты, похоже, драпанул от нас. Работал бы да работал, тут не идеология - подметки! Может, пойдешь товароведом? Возьму и не спрошу никого!

Отвыкший от такой напористости, Кочин улыбался, благодарил, председатель отмахнулся.

- Из спасибо сапог не сошьешь, подумай. - И хлопнул себя по чистому, без единой морщинки лбу. - Эх, забыл! Ну-ка идем.

- Куда?

- Идем, идем, не разговаривай!

В складе готовой продукции он подвел Валентина к дальней полке, на которой стояла разноцветная детская обувь, кивнул:

- Выбирай.

Валентин наотрез отказался, председатель, правильно поняв его, засмеялся.

- Да не бесплатно, чудило ты такой! Выпишем. Деньги есть - отдашь, нет - так потом занесешь, свои внесу.

Деньги нашлись, нежданно-негаданно Валентин принес дочкам подарки и порадовался, глядя, как радуются они. Наташка, надев свои коричневые туфли, запрыгала, Татьяна, в своих красненьких, осторожно прошлась и, вытерев глянцевые подметки о платье, поставила их на стол...

- Обувку купить можно, а мать не купишь, - покачала головой бабушка.

- К чему это вы, мама? - Валентин нахмурился.

- Жениться тебе, сынок, надо, - вздохнула мать. - Ни тебе жизни, ни им ласки.

- Больше вы мне об этом не говорите, - потемнев, попросил Валентин и в первый раз с неприязнью посмотрел на родное, иссеченное морщинами лицо. Удивительно:

сама же о невестке все глаза выплакала, а теперь повернулся язык сказать такое! Никто ему Светлану заменить не мог, это он знал твердо.

В сентябре Кочин получил извещение о том, что он зачислен на второй курс заочного отделения пединститута.

Валентин прочитал извещение раз, другой, тихонько засмеялся. Под вечер, прямо с товарного двора, позвонил Санникову.

- Вот это хорошо, - порадовался Михаил Сергеевич и, уже заканчивая разговор, многозначительно добавил: - Готовься.

- К чему?

- Обком твое дело запросил. Слышал о новом первом? Вот он как будто заинтересовался...

Валентин тихонько положил трубку и вышел. Задумавшись, он даже не слышал, о чем спросил начальник конторы, пораженный тем, что его грузчик так запросто разговаривал с секретарем горкома... Итак, в ближайшее время все должно решиться: или - или!

Прошло, однако, еще полтора месяца, прежде чем вконец измучившегося ожиданиями Валентина вызвали на бюро обкома.

В приемной он просидел часа два, а на бюро присутствовал минут десять не больше.

О первом секретаре обкома, недавно появившемся в Пензе, Валентин был наслышан еще в Кузнецке. Говорили, что он заставил многих тут зашевелиться, с его именем связали озеленение центральной улицы города, засаженной недавно многолетними липами, строительство первой очереди троллейбуса, падение нескольких областных авторитетов. Рассказывали в общем много, и как ни был Валентин взволнован, он с любопытством поглядывал на маленького подвижного человека, сидящего за массивным столом.

- Поезжайте, товарищ Кочин, спокойно работайте.

В школе, - подчеркнул секретарь обкома, и хотя потрясенный Валентин встретился с его взглядом на секунду, он ясно прочел в его быстрых черных глазах поддержку, может быть, даже - извинение за кого-то. - Дураков не сеют, не жнут. Сами родятся, - отвернувшись, сердито добавил секретарь, и хотя это адресовалось куда-то в сторону, кто-то из членов бюро тихонько крякнул.

После бюро пружина событий начала раскручиваться с той же стремительностью, с которой семь месяцев назад она была закручена.

Спустя два дня Кочину вернули партийный билет, заведующая гороно издала приказ о восстановлении физрука семилетней школы с выплатой зарплаты за все время вынужденного прогула. Басовитая дама с костылем прислала приказ непосредственно в школу, понимая, что желание повидаться у них с Кочиным одинаковое.

- Видите, как чудесно! - первой встретила и поздравила Валентина Лидия Николаевна Онищенко. После своего визита она зашла к ним только однажды, на минуту, пригласить на какой-то вечер. Кочин оценил ее деликатность и потом сам по-дружески приглашал ее заходить.

Все устраивалось самым наилучшим образом, ничего только не удалось узнать о судьбе Светланы. Оставалось одно - ждать.

Вернувши?ь в школу, Валентин снова подтянулся.

Бреясь по утрам перед зеркалом, он порой удивлялся: ни беды, которые сыпались ему на голову, ни безалаберная жизнь первых месяцев с выпивками на пустой желудок и непрерывным курением по ночам, - ничто, кажется, внешне его не изменило. По-прежнему ни одного седого волоса, ни одной морщинки. Занимаясь с ребятами на брусьях и кольцах, Валентин чувствовал себя по-прежнему крепким и ловким, в этом, очевидно, свою службу сослужило и то, что он досыта походил в грузчиках.

Работать приходилось много. Кроме ежедневных уроков, Валентин вел спортивную секцию, учился заочно, самое малое - раз в неделю подменял все чаще похварывающую преподавательницу математики.

- Что ж", Валентин Алексеевич, - поговаривал директор. - Закончим год, а с нового придется вам переквалифицироваться. На пенсию Анна Андреевна просится...

Сбывались все его желания, и, глядя на подросших дочек, Валентин снова загорался надеждой: ах, если бы!..

Потом произошло неожиданное и непоправимое.

Шел конец апреля, и однажды, проснувшись, Валентин прежде всего подумал о том, что сегодня ровно год как увезли Свету. На него вдруг навалилась такая душепгая и физическая усталость, что он почувствовал себя ка постели раздавленным. Не мог подняться, не мог пошевелить рукой, хотелось забыться, ни о чем не думать, перестать на какое-то время существовать вообще.

Работалось в этот день скверно; сославшись на головную боль, Валентин ушел из школы раньше обычного. Несколько раз он присаживался на лавочки возле домов, курил, упрямо брел дальше. Брел, словно стараясь обронить по дороге свое настроение.

Дочки, набегавшись за день, уплетали под присмотром бабушки кашу. Валентин поцеловал их, поднялся.

- Я, мама, нынче у себя заночую. - И добавил, пряча глаза: Поработаю...

Валентин не видел, каким жалостливым, понятливым взглядом проводила его мать.

Уже неподалеку от дома он зашел в магазин, купил бутылку водки впервые после разговора с Савинковым.

Сказавшись соседям больным, Валентин закрылся, налил полный стакан. Напился он быстро, тяжело, - один на один с памятью, которая позже тела поддавалась дурману. Оставалось только добрести до кровати и свалиться, когда к нему постучали.

Придерживаясь за стену, Кочин откинул крючок.

Это была Лидия Николаевна.

В светлом платье, с перекинутым через руку плащом, она вошла и, смущенная странно-неподвижным взглядом Кочина, торопливо объяснила:

- Я за вами, Валентин Алексеевич. У нас...

Договорить она не успела. Пошатнувшись, в поисках опоры, Валентин привалился к ней; только сейчас поняв, что он пьян, Лидия Николаевна решила усадить его и немедленно уйти. Но было уже поздно.

Она сопротивлялась яростно, молча, с отвращением отворачивая лицо от бьющего в нос перегара, и вдруг, не понимая того, что делает, прижала к груди эту чубатую, ненавистную ей голову.

...Мучителен не хмель - похмелье.

Еще не окончательно очнувшись, Валентин пытался припомнить дикий, как ему представлялось, сон и, холодея, рывком открыл ресницы.

Лидия Николаевна спала на правом боку, с краю, грудь ее была обнажена, на щеке ласково лежало солнечное пятно.

Что он наделал?

Первым движением Валентина было желание вскочить и убежать, - куда угодно, только не возвращаться сюда! И не успел.

Почувствовав, должно быть, взгляд, Лидия Николаевна проснулась; секунду-другую пронизанные солнцем ресницы ее трепетали и медленно начали расклеиваться.

Встретив затаившийся взгляд Валентина, она вспыхнула, инстинктивно натянула одеяло и счастливым голосом сказала:

- Сегодня же приведи детей домой. Ладно?

Точно найденные слова все решили.

Нелегко складывать вторую семью, если первая была настоящая; все невольно сравнивается, и все оказывается не так. Валентин питал к Лидии Николаевне уважение, признательность за то, что она отважилась пойти на двух чужих детей, благодарность за внимание к ним, - но не более. Образ Светланы, отодвинутый событиями и временем, начал терять свою материальность, но тем чище и несравненнее жил он в памяти и в сердце. Лидия Николаевна фактически стала женой, но не смогла стать для него всем. Временами, по-мужски исступленно лаская ее и внутренне содрогаясь, он не смел поднять на нее глаз, боясь, что она чувствует подлог, поймет, что ее обманывают. Раздвоенность мучила его, но ничего поделать с собой Валентин не мог.

Лидия Николаевна ничего этого, кажется, не замечала или просто делала вид, что не замечает, полагаясь на целительное, все примиряющее время. Она жила, считая, что у нее есть семья, и старалась сделать так, чтоб семье было лучше. На девочках появились новые платьица, они всегда были чистенькими, посвежели, особенно привязалась к ней младшая - Татьянка. Наташа держалась с мачехой сдержанно - то тянулась, то отходила от нее, и Валентин не мог не оценить, как по-женски просто и тактично ладила с ней Лидия Николаевна, она это умела.

В воскресное утро, когда семья поднималась позже, потягивающаяся в своей кровати Наташа неожиданно спросила:

- Папа, почему ты спишь с тетей Лидой? Разве она мама?

Потемневший Валентин не успел ничего ответить, как Лидия, босиком перебежав к Наташке, непринужденно сказала:

- А я тоже мама. Ах ты, лежебока!

Наташа взвизгнула от щекотки, Валентин перевел дыхание, отвернулся к стене.

К новому союзу люди относились по-разному. Товарищи по школе искренне и шумно поздравили, заставив собрать не планируемую вначале вечеринку; Шура Храмкова, с которой Валентин виделся только случайно, сделала вид, что ни о чем не знает, и, заторопившись, укоризненно взглянула на него; Михаил Сергеевич Санников при встрече, пытливо посмотрев на Валентина, неопределенно сказал:

- Ну, ну, Валя, - может, так и лучше.

Кто решительно не одобрил его шага, так это мать.

Еще недавно сама твердившая сыну о том, что нужно жениться, она отнеслась ко второй невестке явно враждебно. Вот и разбери ее! - досадуя и понимая мать, думал Валентин.

Со временем Лидия Николаевна сумела если не расположить, то хотя бы как-то примирить с собой свекровь, У нее было зоркое умное сердце, и это почти всегда подсказывало ей слова и поступки. Уже беременная, она ни разу не напомнила мужу о том, что им пора узаконить отношения. Валентин, впрочем, понимал это и сам, но стоило ему подумать, что для этого нужно рвать последнюю призрачную нить, связывавшую его со Светланой, как все в нем поднималось на дыбы. Пусть все идет, как идет! - приходило на помощь наше милейшее национальное качество.

Рождение дочери ослабило внутреннее сопротивление Валентина тому, что произошло в жизни; казалось, что крохотное существо, дотронувшись своими беспомощными ручонками до сердца, смягчило его. Вызванное к жизни не любовью, а случаем, существо это с белокурыми, как у матери, волосенками и курносым, по-отцовски раздвоенным носом было его ребенком; Кочпн принял ее в свои руки так же бережно, как и двух старших. Появление сестрички благотворно подействовало и на Наташу. Смешно и бестолково помогая купать или пеленать Оленьку, Наташа забывалась, все чаще называла Лидию Николаевну мамой. Про Татьяну нечего было и говорить: от маленькой она попросту не отходила.

Не замечая этого сам, Валентин какое-то время ждал, что теперь, когда у Лидии был свой ребенок, она станет относиться к старшим менее внимательно. Ожидая этого, он готов был даже понять Лидию, но не простить. Шли дни, недели, и, несмотря на его обостренное зрение и слух, ничего не происходило. Переполненная радостью первого материнства, Лидия держалась со всеми ровно, ее доброты и внимания хватало на всех. Иногда, впрочем, она покрикивала на расшумевшихся девчонок, когда они не давали уложить Ольгу или, чаще всего, когда Валентин усаживался за контрольную для института.

- Ну-ка, пошли на улицу, погуляем! - уверенно командовала Лидия Николаевна.

"Что же, - иногда, вздыхая, думал он. - Надо жить, надо растить детей. Видно, жизнь не переспоришь..." Но стоило так подумать, как в глазах, до рези отчетливо, возникал образ Светланы. Стройная, сдержанная, почемуто всегда в белом халате, она смотрела на него темнеющими, полными упрека глазами, касалась длинными легкими пальцами его кудлатой забубённой головушки... Когдато Валентин назвал ее звездочкой, - она и впрямь виделась ему по ночам звездочкой. То обычной, близкой, заглядывающей в окно в полуночный час - в его широко открытые глаза, то далекой-далекой, до которой тянись, тянись, и не дотянешься. Временами тучи и облачка заслоняли ее, потом они расходились, и в чистом голубом небе прошлого снова высоко и радостно светилась звезда его первой и последней любви...

Смерть Сталина оглушила Валентина. Он до того привык ежедневно, чуть не ежечасно слышать и видеть его имя - по радио, в песнях, со страниц газет и книг, что тот еще при жизни казался ему легендой, чуть ли не богом, и, конечно же, бессмертным. Кочин ходил опустошенный, с застывшим в глазах вопросом: как же без него?..

...Только что умывшись на кухне, Валентин вошел в комнату, Лидия бросила на него быстрый взгляд, отвернулась.

- Слышал сообщение по радио?

- Да, слышал.

Сообщения о Берии взбудоражили всю страну, о них говорил весь город, и только Валентин и Лидия делали вид, что сообщение лично их не касается. Живя под одной крышей, Валентин и Лидия словно затаились друг от друга.

"Что же делать? - Эта мысль жила теперь в Кочине постоянно, неотступно, как собственная тень, следовала за ним. - Простит ли Светлана?.. В чем виновата Лидия? А Оленька?.." Ответить на все эти вопросы было невозможно, как невозможно было я отмахнуться от них. Лидия держалась ровно, спокойно, но Валентин понимал, что все это - чисто внешне; ощущение, что ее тревожный взгляд следит за каждым его шагом, преследовало его. Измучившись, Кочин уходил из дома в школу, из школы, где говорили о том же, спешил домой, забывая, что человеку никогда не удавалось убежать от самого себя.

Дни меж тем мелькали и мелькали, напряжение первых месяцев спало, и все-таки былое спокойствие не вернулось.

Все будто осталось по-прежнему, но Валентин и Лидия знали теперь, как непрочен карточный домик их семейного благополучия. Хуже всего, что они начали ссориться; поводы для ссор оказывались мелкие, незначительные, оба понимали это, но удержаться от взаимных резкостей и попреков не могли.

Одна такая ссора возникла из-за детей. Из Пензы, с весенней сессии заочников, Кочин вернулся поздним вечером. Оленька уже спала, постель старших была не разобранной.

- А где дети? - Валентин нахмурился.

- Сестра твоя заходила, к бабке увела. - Проверяя тетради, Лидия на минутку подняла голову. Там, наверно, и заночуют. Ну, как съездил?

Наташа с Татьянкой оставались иногда у бабушки на ночь, ничего в этом особенного не было, но в этот раз уставший и голодный Валентин вскипел.

- Черт знает что! "Наверно, наверно!" К Ольге бы ты так не отнеслась.

- Не стыдно тебе? - Из глаз Лидии брызнули слезы. - Житья не стало!..

Валентин швырнул портфель, выскочил на улицу. "Валяются там на полу, а ей дела нет! - раздраженно думал он, понимая всю несправедливость упрека и закипая от этого еще больше. - Назло приведу!.."

Тишина и теплынь майского вечера успокаивали; чем ближе подходил Валентин, тем медленнее становились его шаги. "Ладно, проведаю, как они там, и вернусь, - испытывая уже раскаяние, решил он. - Надо будет извиниться, опять сорвался.. Глупо как все..."

Дома еще не спали. Стукнувшись в сенках о низкую притолоку, Валентин ругнулся, сердито дернул дверь.

В ярко освещенной кухне, расчесывая распущенные мокрые волосы, сидела Светлана; по обе стороны, обняв ее, стояли Наташа и Татьянка.

Валентин успел только увидеть, как вспыхнули родные глаза, и, тяжело бледнея, прислонился к стене.

Сквозь шум в ушах и горячий туман дошел до него тихий голос:

- Здравствуй, Валя...

- А я всегда маму помнила, - сказала Наташа, с вызовом поглядев на все еще неподвижно стоящего отца.

Татьянка, и в свои семь лет не отличавшаяся многословием, погладила мать по плечу, подтвердила:

- Мама...

И все смешалось: теплые худые руки, стиснувшие Валентина, радостная тараторка Наташа, горькое и радостное всхлипывание матери: "Ну, и слава богу! Слава богу..."

Час спустя Валентин сидел на лавочке у дома, слушал, обхватив голову, Светлану; голос ее звучал спокойно, немного устало.

- ...Вызвали в Москву... принял меня... - Светлана назвала фамилию заместителя председателя Совета Министров. - Он, оказывается, хорошо знал папу. Сказал мне:

"Гордись, Света, отцом". А у самого слезы на глазах... Ну вот... На другой день дали мне квартиру, я на поезд и сюда. В четыре утра уеду...

Светлана дотронулась до руки Валентина, мягко попросила:

- Не обижайся, Валя. Детей я увезу.

- А я? - хрипло выдавил Валентин.

- Ты? - Пока Светлана напряженно молчала, Валентин слышал, как в темноте, ожидая ответа, больно и оглушительно колотятся два сердца. - Как хочешь, Валя...

Кочин стиснул руку жены, рывком поднялся.

- Через час вернусь.

Он шел, с трудом удерживая желание побежать, словно опаздывал к поезду, ни о чем не раздумывая, не колеблясь. Чертыхнулся едва не сбитый им прохожий, свирепо погрозил кулаком, высунувшись из кабины, шофер грузовика, едва не сбивший его, - все это не имело сейчас никакого значения.

- Поздно нынче, Валентин Алексеевич, - удивилась стиравшая на кухне соседка. - Я думала, только я так припозднилась...

Лидия и дочка спали; на столе ждал покрытый салфеткой ужин, лежала стопка проверенных тетрадей.

Выложив из чемодана прохладное, аккуратно сложенное белье, Валентин побросал в него попавшиеся на глаза платья дочек, свой пиджак. Бумаги под рукой не сказалось - пришлось выдирать лист из тетради. "Лида, пойми меня и прости. Олю никогда не брошу, она моя дочь".

И сразу, как от внезапного укола, оглянулся. Трехлетняя Оленька спала, подсунув под щеку ладошку, лоб у нее вспотел. Валентин откинул до половины одеяло, вдохнул теплый запах сонного тельца, бережно поцеловал. И, ничего не видя, шагнул к двери.

- Аи в командировку? - удивилась выглянувшая из кухни соседка. - На ночь-то глядя?

Только простучавшие по лестнице шаги были ей ответом.

* * *

Сегодня в Центральном доме литераторов состоится встреча с членами делегаций братских коммунистических и рабочих партий, прибывшими на XXII съезд КПСС. Надо ли говорить, какой интересной обещает она быть!

Получив пригласительные билеты, я звоню Кочину в школу.

- Эх, досада! - жалеет он. - Света не может. В семь у тебя?.. Договорились.

Валентин приезжает в условленное время - в коротком коричневом пальто нараспашку, в черном костюме, слегка надушенный; я снова удивляюсь, как мало изменился он внешне за эти годы, - завидной дубки человек!

- Не опоздаем? - еще в дверях спрашивает он, быстро оглядывая уютно-нежилое убранство номера.

- Час в запасе, успеем. Чем же Светлана занята?

- Света?.. В Ленинку ушла. В журнале "Коммунист"

будет печататься статья об ее отце. Встречается с товарищем, который пишет статью. В архивах копаются...

Валентин начинает вдруг шарить по карманам, достает из внутреннего какую-то карточку.

- Чуть не забыл. Вот тебе еще одно молодое поколение. Полюбуйся.

С фотографии смотрит семп-восъмплетняя девчушка с бантом на светлых волосах, с раздвоенным, как у Вальки, кончиком носа, ее большие глаза застенчиво улыбаются.

- Оля, - объясняет Валентин, хотя это понятно и так. - Сегодня прислали.

- Хорошая девчушка.

- Хорошая. - Валентин затаенно вздыхает, хлопает себя по коленям. Все, пора ехать! Опоздаем.

...Залитый яркими огнями, Дом литераторов полон.

Поминутно оглядываясь, Валентин то и дело спрашивает: "А это кто? А это?.." Почти такой же тут гость, как и он, я редко удовлетворяю его любопытство, улыбаюсь.

- Федин! - ахает вдруг Валька, завидев голубоглазого пожилого человека с орлиным носом и седыми волосами.

Константин Александрович Федин оглядывается, понимающе и ласково кивает.

По переполненному фойе словно волна прокатывается.

По узкому, мгновенно образовавшемуся проходу, весело поблескивая толстыми стеклами очков, идут Пальмиро Тольятти, маленький и смуглолицый руководитель индонезийских коммунистов Айдит, знакомый по опубликованной в газете фотографии, кто-то еще...

Через несколько минут, сидя в зале, мы горячо аплодируем нашим дорогим гостям. Франция, Чехословакия, Бразилия, США, Венгрия, Италия, Индонезия, - едва ли не весь мир принимают сегодня советские писатели!

- Здорово! - взволнованно кивает Валентин, неистово наколачивая в ладони.

Радостно говорит о своей стране симпатичный чех; зал затихает, когда он вспоминает своего покойного друга - бессмертного Юлиуса Фучика. С гордостью рассказывает об успехах молодой социалистической Венгрии пожилой мадьяр. Медленно и задумчиво, глядя в зал горячими черными глазами, произносит перед микрофоном свою речь грузный человек с лиловым лицом, посланный сюда героическими коммунистами Америки...

Вглядываясь в лица выступающих, не могу отделаться от мысли, что многие из них пришли сюда длинной и трудной дорогой борьбы, опасностей и горьких потерь.

Иным из них тяжелые испытания предстоят и впредь, и как должно быть солнечно у них на душе в эти короткие минуты великого форума в Кремле!..

Мы слушаем, не пропуская ни слова.

Интересно все, - как живут люди иных континентов и стран, как борются и побеждают свободолюбивые народы, но еще интереснее слушать, как говорят посланцы далеких земель о нашей стране. С надеждой, с любовью, с гордостью, и она, словно со стороны, предстает во всей своей чистоте и величии. В том простом величии, которое мы создаем собственными руками и которое нередко в повседневных делах и будничных заботах не замечаем. Я слушаю, окидываю мысленным взором преображенные просторы Родины - от апельсиновых садов Грузии, прикрытых высоким синим небом, до ледяной Арктики, по которой идут краснозвездные вездеходы, - и зорче становятся глаза, сильнее бьется сердце!..

В одиннадцатом часу председательствующий объявляет вечер закрытым; он хочет добавить что-то еще и вдруг опускает руки по швам.

Я не знаю, кто первым запел "Интернационал", только чувствую, как высокая волна, обдав холодными мурашками восторга, поднимает с места, грозовой свежестью распирает грудь.

Вытянувшись, как на воинском смотре, стоят в президиуме французы и чехи, американцы и венгры, итальянцы и бразильцы. Седые и юные, черные и белые - разноязыкие люди матери-земли, мы стоим плечом к плечу, и нет силы, способной противостоять нам!

- Вот оно - главное! - восторженно, между двумя вздохами шепчет Валентин, по щекам его текут слезы.

И снова под сводами зала могуче вздымается девятый вал победного "Интернационала".

9

Правду говорят, что на ловца и зверь бежит.

Виктор Рожков работал председателем колхоза в ста пятидесяти километрах от Пензы; повидать его практически было проще, чем любого из наших, и, должно быть, поэтому поездку к нему под разными предлогами я откладывал с недели на неделю, со дня на день. До тех пор, пока наконец ранним зимним вечером он не заявился сам.

- Гостей принимаешь? - раздался в дверях густой, чуть грубоватый голос. От Виктора пахло холодом, дубленым полушубком, на круглых налитых щеках горели два жарких морозных яблока.

Виктор оказался не один. За ним, в таком же полушубке и серых подшитых валенках, сутулясь и покрякивая, вошел рослый старик; закрывшая лоб шапка-ушанка была у него завязана длинными тесемками, на красном с мороза лице пышно серебрились заиндевелые усы, изпод таких же мохнатых бровей глянули и тотчас ушли в сторону блеклые глаза.

- Это - Василий Авдеич, знакомься. Наш главный садовод, - громко, кажется испытывая неловкость оттого, что пришел не один, представил Виктор. - Переночевать пустишь? Я-то сейчас на совещание убегу. В пять открывается...

Замерзшими, плохо слушавшимися руками Василий Авдеич развязал под кадыком тесемки, снял шапку.

Слившаяся со лбом лысина сохранила еще летний загар, была хорошо обкатанной; в суконной неподпоясанной рубахе он казался еще выше.

- Нам только до утра, Василию-то Авдеичу к врачу надо заглянуть, - все еще продолжал оправдываться Виктор, постукивая ботинком о ботинок. Выглядел он, как всегда, франтовато - в черном костюме и светлой сорочке с галстуком, в очках, представительный; декабрьской стуже он уступил только в одном - полушубком.

За чаем, прижигая ладони горячими боками стакана, Виктор скупо и, кажется, нехотя отвечал на мои расспросы о том, как ему живется и рэботается, часто поглядывал на часы и посмеивался.

- Бьют и жаловаться не велят. Приезжай - посмотришь. Так, что ли, Василий Авдеич?

Все еще смущаясь, Василий Авдеич помалкивал, шумно прихлебывая, пил из блюдечка чай и, дожидаясь, пока ему наливали следующий стакан, потирал укутанные ватными штанами коленки.

Я доложил Виктору о намечаемой в июле будущего года встрече в Кузнецке и невольно улыбнулся. Точь-вточь, как делал это в школе, он заерошил рыжеватые волосы, белесые брови его нахмурились.

В классе Виктора считали тугодумом.

Высокий, с рыжеватыми, ежиком торчащими волосами, в очках, черные ободки которых плотно входили под надбровные дуги, он внимательно слушал объяснения педагогов, поводя широко отставленными ушами. Слушал, не проронив ни слова, и под конец урока, когда по коридору катился уже звонок, к нашей великой досаде, громко объявлял:

- А я вот что не понял...

Вздохнув, педагог начинал объяснять снова, мы нетерпеливо хлопали партами, кашляли и злились на Витьку. Подумаешь, не все понял, многие из пас вообще все прослушали, и то ничего!..

- Угу, - удовлетворенно кивал наконец Виктор и неторопливо поднимался.

Укладывал он объяснения в свою упрямую рыжую голову прочно, накрепко; в десятом классе ему можно было задать любой вопрос, относящийся к девятому или восьмому классу, он только на минуту насупливал брови и коротко, точно отвечал - как добрый хозяин доставая что-то из своей в образцовом порядке содержащейся кладовой.

Сидели мы с Виктором на одной парте, характеры и повадки у нас были диаметрально противоположные, и единственно, что нас сближало, - пагубная страсть к сочинению стихов, которой, должно быть, почти каждый человек должен переболеть, как корью.

Неодобрительно относясь к моим неладам с математикой и физикой, по части стихов Виктор признавал мой авторитет безоговорочно. Почти каждое утро он уводил меня к окну и, смущаясь, просил:

- На вот, погляди...

Стихи у него были ужасные, это я понимал даже тогда, и не мог уразуметь, зачем он пишет. "Я признаюсь тебе, любя, что не забуду я тебя", - это, пожалуй, было вершиной его поэтического вдохновения.

Война разбросала нас по разным дорогам. На свою родную Пензенщину я вернулся спустя четырнадцать лет.

Виктор закончил сельскохозяйственный институт, был некоторое время директором лесозащитной станции, последние годы работал председателем объединенного колхоза.

Виделись мы редко, один-два раза в год, обычно ранней весной или поздней осенью, когда в Пензе собирались областные совещания или активы. Под окном моей квартиры останавливался обрызганный грязцой "вездеход", кряжистый человек в яловых сапогах и в синем прорезиненном плаще переходил дорогу, в дверях раздавался сильный, чуть глуховатый голос:

- Можно?..

Сейчас, ожидая ответ Виктора, я искоса наблюдал за ним; нет, седина не главный признак того, что мы стареем. Виктор с его рыжими волосами седым, должно быть, не будет никогда, и все-таки видно, что годы основательно изменили и его. Привыкшее к ветру лицо погрубело, он пополнел, раздался в плечах, стал таким солидным дядей, при встрече с которым невольно уступаешь дорогу. Что-то, чувствовалось, - это и было главным, изменилось в нем внутренне. Серые, когда-то невозмутимо спокойные глаза смотрели теперь сосредоточенно, обеспокоенно: такой взгляд бывает у человека, который не успел что-то доделать...

- В июле, значит? - Виктор все еще что-то прикидывал. - Эх, и выбрали времечко! Сенокос, начало уборочной... Ладно, на денек вырвусь!..

Одеваясь в прихожей, Виктор понизил голос:

- Ты знаешь, приветь старика-то. Чтоб не тушевался.

Стоящий мужик, верное слово говорю.

- Ладно, поладим как-нибудь.

Словно почувствовав, что разговор идет о нем, Василий Авдеич, чуть подволакивая правую ногу, - я только что заметил это - вышел к нам.

- Не забудь, Виктор Алексеич, о подкормке-то, - напомнил он, - и про зеленку тоже.

- Завтра об этом, Авдеич, завтра.

- Человек-то вечером добрее. Не в кабинете. - В блеклых глазах старика мелькнула короткая усмешка.

- Видал? - подмигнул Виктор и взмахнул рукой. - Ну, всего - побежал!

Мы остались с Василием Авдеичем вдвоем; для того чтобы поддержать разговор, предложил ему папиросу.

- Не уважаю, - коротко ответил он. - Привык к вольному воздуху.

Я незаметно придавил в пепельнице только что зажженную папиросу, немного растерялся. Разговаривать с неожиданным гостем оказалось делом непростым, и тем, очевидно, интереснее. Оставался испытанный ход заговорить о здоровье, о болезнях, пожилые люди обычно охотно поддаются на эту тему.

- Что ж вас к врачу привело, Василий Авдеич?

- Нога. Неметь что-то начала, - все так же кратко ответил Василий Авдеич, потирая правое колено, и снова быстрая усмешка прошла по его лицу. - В мои-то годы, Михалыч, лечиться вроде уж совестно. Не к чему, прямо сказать. А безножеть нельзя мне, служба у меня такая.

Ноги да руки в садовом деле - первое орудие.

- Так, может, вам отдохнуть нужно? - только сообразив, что человек с дороги, намерзся и устал, спросил я.

- Спать-то? - поконкретней перевел вопрос Василий Авдеич. - Нет, рано мне. У старика сон что у петуха.

Глаза закрыл, и уже кукарекать пора. Буду потом ворочаться да по углам тыкаться, без дела-то. Подождем уж Виктора Алексеевича, он, сказывал, скоро придет. Один доклад нынче, слышь, будет...

- Как он у вас - прижился?

- Виктор-то Алексеевич? А чего же ему приживаться? Он у нас свой.

- Ну и как к нему у вас относятся?

- Правильный мужик, чего тут слова расходовать.

Я начал подыскивать новый вопрос, думая, что гость мой замолк надолго, когда он, пожевав мягкими бесцветными губами, неожиданно сказал:

- Веру он мне вернул. Виктор-то Алексеич.

- Во что веру, Василий Авдеич?

- А во все. - Старик взглянул на меня пытливо, оценивающе: - В землю. В людей. В дело наше. Во все...

Слово за слово мы разговорились. Несколько месяцев спустя, ранним летом, я побывал в Липовке, где работал Виктор, снова встретился с Василием Авдеичем и, припомнив нашу беседу в этот зимний вечер, написал небольшой рассказ. Возможно, в нем не полно говорится о Викторе - судьбы сверстников тесно переплетены с судьбами других людей, и все-таки, готовый принять упрек, что рассказ выпадает из плана книги, я со спокойной совестью включаю его. Рассказ, который называется

ЯБЛОКИ

Ночью налетел ветер. Оставленное с вечера открытым окно стукнуло, звякнув треснутым стеклом; Василий Авдеич встал, прикрыл раму. Минуту, позевывая, он помешкал, выглянул, как был в исподнем, в дверь - там, словно осенью, свистел ветер - и, поежившись, вернулся в теплую темень сторожки, пахнущей сухой травой и медом.

Ворочаясь на дощатом поскрипывающем топчане, Василий Авдеич прислушивался, как тревожно шумят кроны деревьев, трещат листья, и обеспокоенно думал: не набедпло бы в саду. Малолетки - тем ничего, сквозь них ветер, как пятерня по лысине, пройдет, а со старших как бы сучья не снесло: усыпаны яблоками. Пойти бы, так опять без толку: темно, хоть глаз выколи... Потом ветер вроде стал потише, по листьям забарабанил дружный летний дождь, и под его мирный шумок Василий Авдепч задремал.

Проснулся он, как всегда, - на рассвете.

Запад еще затянут сизой дымкой, а восток играет уже чистой голубизной, подкрашенной у самой кромки горизонта малиновой струей: где-то там, за далекими, словно нарисованными горами, набухает горячим золотом солнце.

Идет тот самый час, когда природа еще не проснулась, ио уже и не спит так, только что открыв глаза, уже бодрствуя, человек какое-то время остается неподвижным, прикидывая, что за день нынче будет...

Шуму нынче было больше, чем дождя, - в сильный ветер всегда так. Трава, правда, мокрая, головки сапог Василия Авдеича сразу темнеют, но под яблонями земля сухая - ровные, по ширине кроны, словно циркулем вычерченные круги. На одном таком кругу под старой грушовкой лежит несколько яблок, а вон еще... Сбило-таки - надо потом собрать.

Десятка два густых, унизанных некрупными, уже начавшими желтеть и розоветь плодами яблонь - это все, что осталось от первого колхозного сада, вымерзшего суровой зимой сорок второго года.

Вместо убитых холодом деревьев, когда-то спиленных и сгоревших в печах, по косогору ровными рядами бегут молодые, три года назад посаженные шестилетки. Это добрые сорта - антоновка, главным образом. На иных деревцах крупные, с кулак величиной, яблоки, но еще такие зеленые, что среди шершавых листьев сразу их и не углядишь. Раза два, пригибаясь, Василий Авдеич придерживает рукой ветви, и тогда прозрачные продолговатые капли падают, расплываясь, на рубаху, звонко шлепают по лысине, стекая холодными ниточками на щеки, на усы.

Вот он сад какой - сам и умоет...

Скорее для порядка, чем по необходимости Василий Авдепч проходит через весь сад - до самого забора.

Впрочем, забор - это так, видимость одна: столбы да поперечные слеги. Хотели было тесом обшить, да Василий Авдеич отсоветовал: к чему? Сад от села на отшибе, ребята не балуют, а тес-то в хозяйстве понужнее, чем здесь.

Облокотившись на жердь, Василий Авдеич греется на раннем добром солнышке, смотрит, прищуриваясь, вдаль, В низине поблескивает неширокий Вач, дальше, прямо с бугра до края неба, желтеет зыбучее пшеничное поле.

Все это видано да перевидано, а все-таки каждый раз бескрайнее поле да речка в низине, обласканные ранним солнцем, неизбежно притягивают взгляд...

Полчаса спустя, захватив в сторожке камышовую кошелку, Василий Авдеич возвращается к старой грушовке.

Чуть покряхтывая, он собирает падалицы, переходит от одной яблони к другой. Кошелка наполняется: килограмма три, а то и побольше будет.

Присев на крылечко сторожки, он ставит кошелку между ног, берет на широкую заскорузлую ладонь три яблока: прозрачные, желтые, с проступившими сквозь тонкую кожицу горячими прожилками. От яблок исходит тонкий, нежный запах - не тот густой, терпкий дух, которым пахнут яблоки к Спасу, а едва угадываемый, будто робкий и, видно, потому-то такой чистый и свежий. "Как дите малое", - неожиданно приходит в голову.

Глаза Василия Авдеича туманятся; он смотрит на лежащие в ладони яблоки, и видится ему сквозь горячий туман другое, далекое...

Статная полногрудая Луша вынимает двухмесячного сына из корыта и, блестя черными глазами, передает его Василию.

- Держи, отец!

Проворно расстилая на кровати пеленки, она весело приговаривает:

- С гуся вода - с Пашеньки худоба!

Тридцатидвухлетний чубатый Василий держит сына в больших, широко расставленных ладонях. Мокрый Пашка блаженно гулькает, показывая беззубые десны, его розовое упругое тельце пахнет чем-то парным и чистым - - и впрямь, как первые яблоки.

- Давай сюда, застудишь! - покрикивает Луша, хотя в избе не только тепло, а жарко - за окном струитсй марево знойного июльского полдня.

Потом Луша сидит на кровати, расстегнув выгоревшую кофточку, Пашка, впившись в полную смуглую грудь, сладко чавкает.

- Богатырь будет! - грубоватым от волнения голосом говорит Василий.

Сын и вправду вырос богатырем. Когда в августе сорок первого года, уходя на фронт, Василий Авдеич в последний раз обнял его, Павел оказался чуть не на голову повыше, даром, что и отец был по деревне не из последнего десятка. Погиб Павел на фронте через два года, когда раненый Василий Авдеич лежал в госпитале...

А в прошлом году померла Луша. Все кружилась, работала, а в зиму слегла и - конец. Что твое яблоко: с виду будто крепкое, а сердцевину всю червь-тоска изгрызла... Вот поэтому-то второй год подряд, с весны, и переселяется Василий Авдеич в сторожку. Пустой дом постыл, сдал его нынче Василий Авдеич учительнице - до осени, а иной раз подумает - пусть и в зиму живет. На досуге он тут печку сложил, вещички, какие остались, и те потихоньку, сами по себе вроде сюда же переселились: ружьишко, несколько книжек по садоводству, белье да почти новый костюм - пересыпанный нафталином и совершенно ненужный. Разве что на тот последний случай, когда человек обязательно почему-то должен выглядеть чище, чем в живых...

Василий Авдеич кладет яблоки в кошелку, поднимается. Время, видно, завтракать.

Несколько минут спустя, с ломтем черствого белого хлеба и бутылкой молока, на которую налипли прохладные и влажные комочки земли, Василий Авдеич снова усаживается на крылечке, неторопливо ест. Взгляд его опять падает на кошелку. Куда ж теперь яблоки девать?

"Виктору Алексеичу", - мгновенно, без раздумий, решает старик, и решение это, видимо, настолько естественно, что Василий Авдеич начинает есть быстрее: так ему хочется скорее отнести подарок. Виктор Алексеевич это председатель колхоза "Новая жизнь".

До войны Липовский колхоз был одним из лучших в районе, а в войну, да и в первые послевоенные годы, хозяйство пошатнулось. Прежний председатель, работавший с первого дня организации колхоза, погиб на фронте; с тех пор председатели менялись тут ежегодно, а то и два раза в год, дела шли хуже и хуже. Когда Василий Авдеичпришел из армии, колхоза он не узнал. Два года подряд выдались неурожайные, многие избы стояли заколоченные: в поисках постоянного заработка люди начали подаваться в город, на железнодорожную станцию, на крахмальный завод, а те, кто не хотэл уйти или почему-либо не мог, больше занимались собственным хозяйством - огородами да скотиной. Картину запустения и упадка, в глазах Василия Авдеича, завершал убитый морозом сад - его детище - с пеньками вырубленных яблонь, с обломанными сучьями уцелевших и сухим коровьим пометом на извилистых, выдавленных копытами, тропках...

Василий Авдеич из Липовки не ушел - и потому, что поздно было в его годы начинать новую городскую жизнь, и по глубокому убеждению, что рано или поздно, но все равно колхоз снова встанет на ноги. Огородом и скотиной, конечно, пришлось заниматься и ему - надо было чем-то кормиться, но, стосковавшись по делу, глуша тоску по сыну, он не только добросовестно работал в полеводческой бригаде за тощие палочки-трудодни, но и урывал время повозиться в запущенном саду, который в ту пору официально в хозяйстве колхоза уже и не числился.

Вера Василия Авдеича в силу колхозную была так глубока и живуча, что четыре года назад он, человек уже старый и бывалый, поверил пустому человеку.

В тот год, девятым ли, одиннадцатым ли по счету, председателем стал Андрей Брехунок, работавший до этого финагентом в районе. Фамилия его настоящая была Фролов, а Брехунок - прозвище, приставшее к нему еще в мальчишках и вновь всплывшее в памяти людей спустя полгода после того, как Брехунка избрали председателем.

Краснощекий, зычноголосый, в коричневом кожаном пальто, он носился по селу с желтой полевой сумкой, толково выступал на собраниях, и - святая душа! - Василий Авдеич воспрянул духом.

Брехунок начал с электростанции. Каким чудом удалось ему при арестованном счете в банке закупить оборудование, - в колхозе не могут понять и до сих пор, но в ту осень на Ваче начал подниматься каменный домок электростанции, из лесу, мотаясь в раскисших колеях дороги, тянулись подводы с бревнами. О строительстве электростанции писали газеты, в областной даже фотографию напечатали, и Брехунок стал едва ли не самой заметной фигурой в районе. Зима приостановила стройку, а весной, когда можно стало продолжать работу, Брехунка из села словно вешней водой смыло. Обнаружилось, что многие материалы расхищены - недаром, видно, Брехунок всю зиму с дружками бражничал; колхоз оказался в таком положении, что и вспомнить-то тошно!

В ту самую осень, когда имя Брехунка начало греметь по району, уверовавший в него Василий Авдеич на одном из собраний внес предложение восстановить колхозный сад.

Скрипнув хромовыми сапогами, Брехунок поднялся за столом, веско бросил:

- Правильно, Василий Авдеич. Надо украшать Родину садами!

Слова были сказаны хорошие, но на другой день, когда Василий Авдеич пришел в правление и заговорил о саде, Брехунок досадливо отмахнулся:

- Не до этого, старик. С электростанцией бы как-нибудь выпутаться.

Нынешнего председателя, Виктора Алексеевича Рожкова, избрали три года назад, в зиму. Избрали довольно равнодушно, не только не возлагая на двенадцатого председателя особых надежд, но отнесясь к нему более настороженно, чем к его незадачливым предшественникам.

Причина этой настороженности крылась в том, что в колхоз Рожков прибыл прямо из кресла директора лесозащитной станции. Конечно, мужики знали и слышали, что по призыву партии в колхозы идут лучшие коммунисты, но липовцы - народ тертый, и немногие верили в то, что директор, городской человек, поехал в деревню своей охотой. Проштрафился, поди, на чем, а всяких "штрафников" в "Новой жизни" уже бывало и перебывало...

Не внушал особого доверия новый председатель и своим видом. Представительный, в очках, в городском пальто и каракулевой шапке, он ходил по утонувшим в навозе фермам, постукивая озябшими, в ботинках и галошах, ногами, присматривался.

- Брехунок электростанцией ославился, а этот еще что похлеще придумает, - посмеивались колхозники. - Погоди, он-те удивит!

Но председатель словно нарочно старался ничем лпповцев не удивлять. Затемно возвращаясь с ферм в правление и оттирая красные с мороза уши, он усаживался рядом с бухгалтером, придвигая почерневшие от времени счеты все такой же чисто выбритый и опрятный, как и в первый день своего приезда. Пальто и галоши он, правда, вскоре сменил - холода в ту зиму загнули такие, что не приведи господь! - но под полушубком, когда раздевался, неизбежно оказывался синий пиджак, чистая сорочка и черный галстук. Что-что, а держать себя в аккурате новый умел.

С чего и когда начали поправляться дела в "Новой жизни", вспомнить сейчас трудно. Может, с того мартовского дня, когда председатель привез из области кредит, пустить который решили на животноводство; или, к примеру, с мая, когда липовцы чуть не ежедневно начали сдавать свинину; или, наконец, с той незаметно, исподволь взятой председателем линии, когда весь бывший актив из собутыльников Брехунка оказался в стороне, а на первый план, словно из тени выдвинутые, вышли такне, как свинарки да доярки самые безголосые и самые работящие люди колхоза.

Припомнить весь ход этих событий поодиночке - - малоприметных и будничных - сейчас, конечно, трудно; но одно Василий Авдеич помнит так ясно, словно вот только сию минуту вернулись они с Лушей из правления домой и, удивленные, молчаливые, положили на стол сто шестнадцать рублей на двоих. Не велики и деньги, да не в стоимости их суть была!..

Первый денежный аванс на трудодни убедил липовцев больше, чем любые хорошие слова. О председателе заговорили с уважением, и только Василий Авдеич раньше всех поверивший когда-то Брехунку, помалкивал.

Лето выдалось богатое, обильное. "Новая жизнь"

впервые за последние годы успешно выполнила план хлебосдачи, отощавшие было за долгую суровую зиму коровы отъелись на густых травах, прибавили надой, свиней стали откармливать еще больше, и в колхозной кассе зашевелилась живая копейка.

В погожий сентябрьский день Василий Авдеич работал на току, когда председательские дрожки резво простучали по ветхому деревянному мостку и остановились у только что провеянной кучи зерна.

В коричневых полуботинках, в синих отутюженных брюках с пятнышком мазута на левой штанине и в белой рубашке с открытым воротом, Виктор Алексеевич обошел ток, поговорил с колхозниками и неожиданно предложил:

- Василий Авдеич, давайте съездим - сад поглядим, Дело тут все равно к концу.

Говорил он деловито, узкие карие глаза его смотрели из-под очков спокойно, но что-то в душе Василия Авдеича податливо дрогнуло. Он кивнул и молча, с нескрываемой поспешностью, уселся позади председателя, обхватив ногами узкое и жесткое сиденье дрожек.

Через неделю на заседании правления колхоза Василий Авдеич был назначен садовником и с первых чисел октября, словно помолодев, бегал и покрикивал на своих помощников, снимающих с автомашины коричневые тонкие саженцы. По вечерам, когда сад пустел и самому главному садоводу давно уж пора было домой, он все медлил. Стоя под синим, усыпанным звездами небом, веря и не веря, Василий Авдеич прислушивался к легкому шуму желтых листочков, трепетавших на приземистых, чуть ли не до самого Вача разбежавшихся яблоньках...

Поздней осенью, когда охваченная холодами земля серебрилась редким снежком, в переполненном, жарко натопленном клубе состоялось общее собрание колхозников "Новой жизни".

Пока усаживались да выбирали президиум, липовцы с интересом поглядывали в левый угол клуба. Там, неподалеку от Василия Авдепча, сидела симпатичная, не больно уж молодая женщина, в коричневом костюме - жена председателя, три дня назад переехавшая из района с двумя ребятами. Работала она там врачом, в правлении говорили, что теперь в Лпповке откроют врачебный участок.

По рядам плыл негромкий говор, бабы - так те прямо шеи вытянули, и хотя Василий Авдеич не разбирал слов, он понимал, что легкий доброжелательный шумок этот относится не к врачихе, которой тут еще не знали, а к председателю: семью перевез - значит, навсегда мужик остается.

Не заглядывая в бумажки, председатель рассказывал о результатах, с которыми заканчивает "Новая жизнь"

сельскохозяйственный год, называл цифры, которые еще в прошлую зиму показались бы любому из сидящих в клубе неправдашними.

Домой Василий Авдеич возвращался в отличном настроении. Споро поскрипывая по редкому снежку обтянутыми резиной валенками, он представлял, как станет пересказывать прихворнувшей Луше про нынешнее собрание.

В доме оказалось несколько соседок, и, едва переступив порог, Василий Авдеич понял: с женой плохо.

Похоронили Лушу в середине мая. Перед самой кончиной, желтая, прозрачная, с трудом хватая синюшными губами воздух, она очнулась, внятно сказала:

- К Паше... хочу...

Сад в ту прошлую весну цвел пышно, осыпая от безмерных щедрот своих землю бело-розовыми звездочками, да так густо, что и ходить-то было боязно! Кремовые звездочки цвета проглядывали даже на иных яблоньках-малолетках; еще вчера, проходя тут, Василий Авдеич бережно обрывал их - рано еще, несмышленышам! - а нынче, впервые не заметив белой пахучей благодати, прошел прямо с кладбища в сторожку и лег, незрячими глазами загляделся в свое прожитое. Не умел он, мужик, говорить об этом и слов таких не знал, а любил он свою Лушу!

Часом позже только что приехавший из района Виктор Алексеевич подогнал дрожки к саду, привязал лошадь к столбу. Медленно, точно выискивая слова, которые ему надлежало сказать, он двинулся мимо белых яблонь, вниз, к Вачу. Потом вошел в сторожку, и так, кажется, ни слова и не сказав, вывел Василия Авдеича за руку, усадил позади себя и резко шлепнул вожжами по вороному крупу лошади.

В доме у председателя в горнице был накрыт к обеду стол, но никого не было. Рожков распечатал бутылку водки, подвинул Василию Авдеичу стакан.

- Давай, отец... За добрую память Лукерьи Степановны.

Он выпил первым и торопливо начал закусывать, поглядывая на старика.

Василий Авдеич подержал граненый стакан в широкой узловатой руке, не видя ни стакана, ни руки, выпил и, навалившись ослабевшей ноющей грудью на стол, заплакал.

- Один я, Алексеич... Никому не нужон.

- Неправда, Василий Авдеич, - покачал головой председатель. - Ходил я сейчас по саду и радовался. Ты погляди, какую красоту людям растишь! А ты говоришь - никому не нужен.

Председатель подпер голову руками, задумчиво сказал:

- Не помереть страшно. Помереть да ничего хорошего не сделать - вот тогда страшно...

...Василий Авдеич давно покончил со своим необременительным завтраком и сидит на крылечке.

Ступенькой ниже стоит камышовая кошелка; от нее по-прежнему исходит нежный, тонкий запах первых яблок, которые и заставили его только что мысленным взором пройтись по последним годам жизни.

Решимость отнести яблоки в подарок председателю поколеблена. "Не возьмет ведь, - размышляет старик и цепляется за новую мысль: - Ну, не ему, так ребятишкам его... Не понесешь же в кладовую приходовать, - это вот когда сбор начнется, тогда и сказ другой".

Воткнув в дверную накладку прутик - это значит, что хозяина нет, Василий Авдеич направляется в Липовку.

В синей выгоревшей рубахе без пояса, в кирзовых сапогах, с непокрытой загорелой лысиной, похожей на печеное яйцо, белоусый и несколько сутулый, он идет крупным нестарческим шагом, по старой солдатской привычке помахивая руками и, верно, не чувствуя, что в одной из них несет довольно увесистую кошелку.

До Липовки - с километр. Сразу от сторожки дорога вклинивается в пшеничное поле и, раза два вильнув вокруг песчаных бугров, стрелой летит к селу. Пшеница уже выколосилась, начала желтеть; хлеба, словно догоняя разошедшегося старика, с сухим шелестом добегают легкой зыбью до дороги и откатываются назад.

Липовка встречает Василия Авдеича тишиной, сладковатым запахом сбрызнутого ночным дождем и уже подсохнувшего "гусиного хлеба", которым заросли пригорки вдоль дороги, негромким внятным гулом проводов над головой. Брехунок с электростанцией нахвастал, а Рожков потихоньку достроил. В газетах, правда, не писали, а свет в Липовке есть. По вечерам даже из сторожки слышно, как на селе хлопотливо и уютно постукивает движок...

Мимо своего дома Василий Авдеич проходит, не останавливаясь, кротко вздохнув. Окна задернуты белыми шторками - спит, должно быть, учительница, каникулы у нее. Дом еще крепкий, три года назад только венцы сменили переживет и его, не гляди, что под соломой.

С кровлей в районе туго, лесов нет, а железа днем с огнем не найдешь. Черепицу, говорят, председатель надумал свою делать, надо будет сменить, хоть жиличке способнее будет. А Луша так и померла - под родимой соломой...

У правления стоят знакомые дрожки, привязанный к скобе Гнедко добродушно пофыркивает.

Оставив в сенцах кошелку, Василий Авдеич проходит через пустую, попахивающую свежими бревнами комнату, приоткрывает дверь в председательский кабинет.

- Входи, Василий Авдеич, входи, - приглашает председатель, подняв на секунду от стола голову. - Сейчас, бумагу подпишу.

Стоящая сбоку от стола девушка-счетовод приветливо кивает старику.

Василий Авдеич садится в сторонке, поглаживает машинально колени, посматривает на председателя. Чупрпна-то редеет - хлопотно мужику за эти годы пришлось.

- Ну, все! - говорит председатель, откидываясь на спинку стула. Садись поближе, Василий Авдеич, - чего ж ты так далеко? Как жизнь?

- Да потихоньку, - отвечает Василий Авдеич и дипломатично начинает: Яблоки скоро, Виктор Алексеевич, поспевать начнут. Нынче вон уж с кошелку набрал.

Падалка, какие ветром есть, сбило...

- Хорошо, с яблоками, значит, будем! - говорит председатель. - Да, Васпль Авдеич, знаешь, что я надумал? Надо тебе-в сторожку свет провести. А то днюешь и ночуешь, а без света, поди, дрянно?

Василий Авдеич немного досадует, что разговор пошел не в ту сторону, но не ответить на такое дело нельзя.

- Эка, а столбов сколь надобно?

- Ну и что же? Раз надо - поставим. - Стеклышки очков блестят, узкие карие глаза глядят из-под них пытливо: - К осени-то домой переберешься?

- Кто ж его знает, - неопределенно тянет Василий Авдеич. - Поглядим, как что...

- Значит, договорились - на днях проведем, - решает председатель. Словно поправляя на руке ремешок, он смотрит на часы, потом прямо спрашивает: - С чем пришел, Василий Авдеич, выкладывай. А то пора мне в бригады.

Времени на обходные маневры не остается, Василий Авдеич поднимается:

- Так куда эти яблоки девать? Килограмма три - четыре, сказываю, никак, будет. Не приходовать же их...

- Яблоки? - занятый уже какими-то своими мыслями, председатель не сразу вспоминает, о каких яблоках идет речь. - Да, приходовать, конечно, нечего. Пустяки... - Рожков на секунду запускает пятерню в рыжие волосы. - Знаешь что, Василий Авдеич, отдай их в детсад.

Пускай ребятишки побалуются. Все у тебя?

- Все будто.

- Тогда будь здоров, поехал я. - Председатель крепко встряхивает старику руку, подхватывает на ходу потрепанную полевую сумку. - Завтра загляну.

Когда Василий Авдеич снова с кошелкой в руке спускается с крыльца правления, дрожки председателя скрываются за углом. "Экий быстрый", - с одобрением и одновременно с некоторым смущением усмехается Василий Авдеич. Ему немножко досадно, что сам он отнести яблоки ребятишкам не додумался, и почему-то приятно, что сделать это посоветовал именно Виктор Алексеевич, а не кто-нибудь другой.

Солнце начинает забираться вверх, Василий Авдеич прикидывает, что время, должно быть, к восьми, и прибавляет шаг. У ребятишек скоро завтрак, - в самый раз он с яблоками будет.

Чаепитие с мороза, стопка за ужином и долгие разговоры сморили Василия Авдеича. Он так и уснул, не дождавшись Рожкова.

- Намаялся старый, - кивнул Виктор, заглянув в полуосвещенную комнату, где на диване, сложив на груди руки, тихонько посапывал Василий Авдеич. Теплая быстрая улыбка прошла по лицу Виктора, и снова оно стало озабоченным.

- Опять всыпали, - словно отвечая на мой безмолвный вопрос, объяснил он.

- За что?

- За низкие темпы строительства. - Виктор хмуро усмехнулся. - Такую, друг, я себе долю выбрал. Разбуди любого председателя ночью, ткни в него пальцем - в чемнибудь да виноват.

- А Василий Авдеич тебя тут нахваливал.

- Авдеич-то? Ну, Авдеич - добрая душа. Он ведь по результатам судит.

- А разве можно судить по-другому?

- Вполне. Например - по сводке. По ней, кстати, чаще всего нашего брата и судят.

- А поконкретней?

- Пожалуйста. С вывозкой навоза запоролся - виноват. Клуб вовремя не отремонтировал - тоже.

- Выходит, за дело? - улыбнулся я.

- Нет. - Виктор резко поднялся со стула, прошелся по комнате и, словно убедившись, что ему тут не разгуляться, снова сел. - Нет. Чаще всего за кампанейщину.

За сводку. Я, может, этот клуб через неделю отремонтирую. Как с другими делами управлюсь. А тут смотр - картину порчу. Давай, значит, шею намылим, чтоб другим неповадно было!.. По району месячник по вывозке удобрений объявлен, так я, может, на тридцать второй день вывозку закончу. Что от этого пострадает? Сводка! Москва сути требует, а у нас на местах часто букву.

Форму. Нынешним днем живут. Кампанией. Нынче одна, завтра - другая. А в целое не вяжут. И за каждую кампанию спрашивают с тебя отдельно. Сев так сев - гони, и все, лезь в передовики, главное, чтоб первым отсеялся.

А что потом убирать будешь - после разберемся. Начал вывозку хлеба давай, дуй, чуть не под метелку! У соседей плохо - нагоняй процент по району, за семенным зерном зимой на элеватор поедем. Сначала сверх плана туда, а потом без всякого плана - оттуда!

- Так надо объяснить, доказывать.

- Да? Открыл Америку! - Глаза Виктора под стекляшками очков смотрели весело и задиристо. - А ты думаешь, я только в молчанки играю? Чаще всего поэтому в виноватых и хожу.

Закурив, Виктор неожиданно улыбнулся.

- Вычитал я как-то в газете. Вызывают одного председателя на бюро райкома вместе с женой. Едет, потрухивает, а про себя ругается на чем свет стоит. Праздник испортили, день рождения, а тут явно какую-то кляузу разбирать будут... Явились, сели. Бюро в полном составе и чуть не половина райактива вдобавок. Совсем, думает, худо. А секретарь поднимается и объявляет: "На повестке дня, говорит, один вопрос - пятидесятилетие нашего товарища..."

- Здорово!

- Еще как здорово! - продолжая улыбаться, подтвердил Виктор. - Такая штука посильнее, чем двадцать выговоров, подействует. Знаешь, как в нашем деле доброе слово нужно? Во - позарез! А мы его, ой, как редко слышим!.. Один раз звонят из района. "К тебе, говорят, первый из обкома заглянет, может, у тебя и пообедаем".

Обрадовался. Один хоть раз, думаю, с большим человеком потолкую, что на душе - выложу. Прибежал домой - трем уткам голову напрочь, впервые в жизни обзавелись ими. Готовимся, ждем. И дождались - промчались на трех машинах, только пыль и увидел!.. Устаю иногда, дружище. Просто так, по-человечески, устаю. Физически. День и ночь ведь покоя не знаешь. Раньше у нас доярки еще так маялись - от зорьки до зорьки. С ними уладили, посменную ввели. А председательская доля так и осталась без изменения. С рассвета, а то еще до рассвета, как заведенный. Колхозник, как стемнело, - дома. А у председателя только день в разгаре. Наряды, собрание, правление, всего и не счесть...

Замолкнув на полуслове, Виктор звонко шлепнул себя по лбу, посмотрел на часы.

- Эх, шут, забыл совсем! У меня же сегодня там общее собрание! - Виктор проворно поднялся. - Слушай, можно телефонный разговор заказать?

- Конечно.

Несколько минут спустя, прикрывая рукой трубку, Виктор сдержанно басил:

- Немного проперчили. Да, да... Ничего, злее будем!.. Как там у вас идет? - Рыжая его голова, кивая, одобрительно опускалась и поднималась. Так, так. Так!

Я стоял позади, прикрывая дверь, поглядывая на Виктора - на его могучий затылок, литые плечи, широко, прочно стоящие ноги, и, вспоминая его жалобы на усталость, улыбался. Ничего, этот все сдюжит!

- Что?.. Когда? Кто придумал? - Только что одобрительно спокойный голос Виктора зарокотал вдруг грозными нотками, его широко отставленные уши запламенели. - А ты куда смотрел?.. Что? Как сами?.. Ладно, приеду разберемся. - Грозные нотки в голосе исчезли так же неожиданно, как и появились, сейчас Виктор говорил скорее бурчливо, и в этом бурчании отчетливо угадывалось смущение. - Ну не надо мне. Понимаешь - не надо.

А спасибо - скажи. От души, мол. Ну, привет там всем!..

Осторожно положив трубку, Виктор помедлил и повернулся ко мне.

- Вот, черти полосатые, что удумали! - Глаза его из-под очков смотрели непривычно мягко. - Постановили купить за счет колхоза путевку в санаторий. Мне - понимаешь?

- Вот, а ты говоришь! - засмеялся я.

- Что я говорю? - Виктор пытался нахмуриться, ио его редкие белесые брови не подчинились. - Слушай, а у тебя там чего-нибудь такого не осталось?

- Осталось! Ты что ж, думаешь, садовод твой с одного чаю на боковую запросился?

- Аида?

Плутовато перемигнувшись, два взрослых дяди засмеялись и на цыпочках, крадучись, юркнули на кухню.

10

Ли-По совершенно не изменилась. Ни капельки.

Все так же, поблескивая голубоватыми белками, смотрят ее быстрые карие глаза, щеки розовые, свежие, коротко остриженные волосы светлым дымком легли на широкий и выпуклый, как у мальчишки, лоб.

- Ты все такая! - удивляюсь я.

- А ты разве не такой? - улыбается Ли-По.

- Я? Что ты! Лысый, седой...

- Ой, не выдумывай! - хохочет Ли-По. - Подойди-ка к трюмо.

Я нехотя подхожу к зеркалу и недоуменно моргаю.

Из серебристой глубины на меня смотрит смуглый толстогубый парень, густые волосы у него небрежно зачесаны, из-под черных бровей, не заслоненные выпуклыми стеклами очков, глядят чьи-то очень знакомые глаза.

На всякий случай я подмигиваю - парень немедленно отвечает тем же. Черт побери, это ведь я!

- Ли-По, - поражение спрашиваю я, - сколько ж нам лет?

- Чудак, - смеется Ли-По. - По восемнадцати. Тебе чуть-чуть побольше.

- А я думал - сорок.

- Ой, фантазер! - Ли-По звонко хлопает в ладоши. - Да мы тогда стариками будем!

- Колька! - кричу я Николаю Денисову, нашему школьному музыканту и композитору. - Давай "барыню"!

Николая в комнате нет, но задорная мелодия "барыни"

звучит откуда-то все громче и азартнее; выждав такт, я лихо приседаю, готовый легко, как пружина, вскочить, хватаюсь вдруг за остро кольнувшее сердце и... просыпаюсь. Некоторое время, мешая сон с явью, не могу понять, где я.

Темно, тихо, в тишине мягко и быстро постукивают колеса поезда. Никакой Ли-По нет. У изголовья - непроницаемо синий квадрат окна, чуть суженный темной покачивающейся шторкой. Покалывание в левом боку возвращает меня из далекого восемнадцатилетия в сегодня; глубоко вздыхаю и наконец окончательно прихожу в себя.

Все просто и понятно. Я лежу на нижнем диване в двухместном купе. Сквозь медные прутья решетки, врезанной в основании двери, из коридора сочится желтоватый приглушенный свет ночных ламп. Второй час, еще ехать да ехать...

Я еду в Киев, где живет Ли-По.

Ли-По - это Лида Подвойская. Отчаянная выдумщица, она однажды сочинила себе это прозвище, составив его из первых слогов своих имени и фамилии. Кажется, что она впервые подписала так заметку в стенной газете; потом коротенькое, похожее чем-то на китайское или цирковое, имя осталось, прижилось, Лида стала Ли-По.

"Боже, как давно меня так не звали!" - начиналось ее письмо. Узнав Лидии адрес, я написал ей, задав десятки, если не сотни, вопросов. Она немедленно откликнулась большим, на двадцати трех страницах, посланием, написанным крупным размашистым почерком, похожим на цепочку средней величины колесиков. Перечитал я его трижды, посмеялся, порадовался, а потом разочарованно вздохнул. Тайная надежда на то, что о своей жизни Лида расскажет подробным связным письмом, как Маруся Верещагина, - не оправдалась. Письмо блестяще отразило склад ее живого, быстрого ума, не терпящего медлительности, ее манеру стремительно говорить и думать, и, помоему, точно так же решительно действовать.

Надежда моя была тем основательнее, что в школе Лида писала, пожалуй, самые интересные сочинения, вела "Иронический дневник", нередко ходивший по рукам. Одним словом, я всегда считал, что кто-кто, а уж она-то непременно станет литератором. Тем более что Витька Рожков и я писали стихи, а Лида - только прозу, в моих глазах это и тогда уже казалось внушительнее. Выходит, и на литературу она махнула рукой так же, как и на музыку.

Дочь нашего школьного преподавателя пения, образованного и страстного музыканта, Лида шутя выучила нотную грамоту, отлично подбирала любую мелодию и наотрез отказывалась заниматься музыкой всерьез. Такой же темпераментный, как и дочь, отец, седовласый статный красавец, гневно сверкал глазами и кричал: "Ты иропадешь в жизни. У тебя нет главного системы?" - "При слове "система" мне хочется повеситься", - парировала дочь и смотрела на отца кроткими, безвинными глазами.

Она и во всем другом была своеобразной. Схватив на лету суть вопроса, заданного педагогом или товарищем, Лида коротко отвечала - сутью же, нимало не интересуясь формой ответа, и, захваченная мелькнувшей мыслью, иногда чудовищно далекой от этой сути, неслась дальше.

Точно таким способом - с пятого на десятое - она ответила и мне.

"После выпускного вечера я сразу уехала и поступила в Воронежский медицинский институт. Но не кончила - началась война. Да, ты помнишь!.." и далее следовало несколько страниц, абсолютно не относящихся к теме. Все это не помешало Лпде в конце письма сообщить с завидной уверенностью: "Вот я и ответила на все твои вопросы". Весь этот стремительный, то веселый, то грустный сумбур, разворошивший и мою память, был подписан двумя коротенькими словечками: "Ли-По".

В общем, стало ясно, что без поездки в Киев не обойтись. Было и еще одно обстоятельство, которое укрепляло мое намерение. На обратном пути хотелось побывать в Донбассе и встретиться с Игорем Лузгачом. Посмотреть, как он живет сам, и расспросить подробнее о последних днях жизни Валентина Тетерева и Саши Борзова.

Ребята наши дорогие, наша былая мальчишеская гордость и наша нынешняя неизбывная боль!.. Память о них как осколок в теле, при каждом резком движении он напоминает о себе, и нет, видно, хирурга, который мог бы извлечь его. Мы живем, работаем, радуемся или печалимся своим житейским делам, а это остается нетронутым и постоянным. Встречаясь, после первых же восклицаний и объятий вспоминаем о них и умолкаем. Наверное, никогда человеческая радость не бывает полной, свет и тень - взаимосвязанные явления одного и того же солнечного дня...

Мягко и быстро постукивают колеса поезда. Не поднимаясь с дивана, я всматриваюсь в темноту купе, и в синеве то расплываясь, то отчетливо, как на фотографии, проступают лица ребят. Как же так получается, что их нет, а предавший их человек ходит по нашей земле? Как получается, что мы, потерявшие за все эти годы столько чудесных людей и не только в бою, но из-за тупой подозрительности и жестокости одних, но равнодушию и доверчивости других, - не можем теперь отыскать подлинно виновного? Найти его - стало нашим долгом; мы сообщили все, что знали о нем, каждое письмо, которым мы обмениваемся, содержит непременный вопрос и о том, не поймали ли его, а он все еще жив!.. Лица ребят в густой предрассветной синеве удаляются, тают, я хочу спросить - ребята, куда же вы? - и почему-то не спрашиваю...

Когда я просыпаюсь во второй раз, в купе совершенно светло. Торопливо вскакиваю.

На окне - несколько крупных капель, оставшихся после ночного дождя. За стеклом - туман, то плотной сизой ватой лежащий на верхушках зеленых елей, то белыми клубами висящий над мокрыми лугами. Небо поутреннему голубое, и белые кучевые облака, неподвижно застывшие в нем, уже окрашены в розовые тона еще скрытым за горизонтом, только что готовящимся к своему торжественному выходу светилом.

С каждым стуком колес, с каждым промельком телеграфного столба туман все реже и реже; вот уже только остатки его, словно клочки нерастаявшего снега, синеют по лесным ложбинам, все выше взмывает голубое небо.

Потом вдруг лес расступается, и сквозь кипень яблоневого цвета мелькают нарядные хатки, сахарно поблескивающие на солнце плитками шифера; словно обрызганные чистой зеленью, величаво высятся гигантские свечи тополей.

Нет, не могу спокойно смотреть на все это, и пусть простит меня читатель, я все равно объясню - почему.

Сорок лет назад я был рожден на Украине и несколько лет прожил в таком же, как и бегущее за окном, местечке, где цветут черешни, хлопают по утрам над крышами крыльями аисты, а вечером девчата спивают своп изумительные песни. Память несовершенна, десятилетия просеивают через нее, как сквозь сито, и мелкое и значительное, но что-то самое главное, то сладкой болью, то острым толчком отдавшееся вдруг в сердце, остается навсегда.

Стиснув медный прут поручней, я смотрю в окно час, второй - до тех пор, пока в мягкой опаловой дымке не выплывает вдалеке зеленая гора с жарко сияющими куполами лавры и голубой лентой Днепра у ее подножия, будто забытой второпях стыдливой чернобровой дивчиной.

Густым малиновым звоном бьют в душе золотые колокола памяти...

...Черт знает, до чего все-таки красиво, когда цветут каштаны! Я иду по утреннему умытому городу и невольно задираю голову. Густые, пышные, каштаны разряжены, как на праздник. Гроздь из семи продолговатых, похожих на зеленые груши, листьев и посредине бело-розовая елочка цветка. Целомудренно белые и чистые, елочки торчком, не шелохнувшись, стоят в узорной листве, и не верится, что тут обошлось без щедрой искусной руки. Да ведь и то:

лучший зодчий и художник - сама природа.

Я поднимаюсь на второй этаж, коротко нажимаю черную пуговку звонка и на шаг отступаю.

Дверь тут же открывается, немолодая светловолосая женщина в черной кофточке спрашивает:

- Вам кого?

Я, кажется, не знаю ее и, колеблясь, молчу. Женщина также молча и удивленно смотрит на меня, в ее карих глазах отражается какая-то напряженная работа ума, широкие у переносья и узкие в продолжении брови поднимаются, отчего на выпуклом лбу сбегаются морщинки.

Взаимное разглядывание длится мгновение, уверенность в том, что я не знаю этой женщины, поколеблена.

- Лида - ты?

Женщина охает, вскрикивает, прямо тут же, на пороге, мы обнимаемся и через минуту не понимаем, как же мы все-таки не узнали друг друга. А все она, нелепая привычка: забыв о том, как выглядишь сам, эгоистично искать в другом черты былого.

Некоторое время спустя, оглушенный градом вопросов, я сижу в прохладной комнате, пытливо поглядываю на Ли-По и убеждаюсь, что она в общем-то не очень изменилась.

- Ну, сумасшедший! - Лида все еще не пришла в себя от изумления. Она носится по комнате, что-то смахивая с дивана и прибирая. - Я ж тебе письмо послала.

- Получил. Поэтому и приехал. Триста вопросов остались невыясненными.

- Бессовестный! Две ночи подряд писала. Да, знаешь?..

- Здравствуйте, - раздается в комнате третий - юный - голос.

В дверях стоит девушка-подросток. На ее выпуклом, как у мальчишки, лбу лежит светлая челочка; с чистого, чуть порозовевшего лица спокойно и слегка настороженно смотрят блестящие карие глаза. Вот эту Ли-По я узнал бы сразу и где угодно!

- Дочь Вера, - знакомит Лида и понимающе улыбается: - Да, да. Вот так...

Пошептавшись с матерью, Вера уходит; Лида усаживается за стол против меня, подпирает голову руками,

- На какие же вопросы я тебе не ответила?

- Начиная с первого. Ты уехала в Воронеж, потом...

- Постой! - Лида машет рукой. - Из головы все с твоим приездом вылетело! Я ж три дня назад в Умани была...

Хочу перебить, вернув разговор в четко намеченное русло моих интересов, хотя слово Умань почему-то и привлекает внимание, но, услышав конец фразы, тотчас же обо всем забываю.

- На процессе Гущина, - договаривает Лида. - Поймали наконец!

Умань, Умань! Вот почему это слово насторожило меня. Там, в этом небольшом украинском городке, в котором я никогда не был, и погибли наши ребята.

- На пятый день узнала, - рассказывает Лида. - По радио услышала. Все бросила - и сразу туда. Думала еще, может, понадоблюсь зачем. А там уже все к концу шло. Боже мой! - Лида крепко прижимает ладони к бледнеющим щекам. - Сколько ж на его черной совести загубленных жизней! Кроме наших... Представляешь: начали читать показание Игоря Лузгача, я что-то крикнула. Не удержалась. Гад этот голову вскинул и опустил. Ни разу больше не поднял. Узнал!..

- Дальше, дальше! - нетерпеливо, почти грубо тороплю я.

В раскрытые окна плывет знойный воздух, Лида зябко передергивает плечами.

- Самой ужасной смертью Валя Тетерев погиб... Он уже не двигался, на него напали вши. Заедали совсем.

Ребята почистят, а они снова... Тогда эти, полицаи, пришли и добили его. Прикладом. Несколько раз. По голове.

Пока дергаться не перестал...

К белым стиснутым губам Лиды приливает кровь, и на нижней, там, где она прокусила ее, остается припухшее багровое пятнышко.

- Игорь бросился к ним, так его тоже по голове.

А когда очнулся - Валю уже вынесли... Все это в показаниях Игоря прочитали.

- Почему показания? А его самого не было?

- Игоря? - Лида как-то странно смотрит на меня, потом кивает. - Да я забыла, что ты не знаешь. Игоря пет. Сгорел он.

- Как сгорел?

- В самом прямом смысле. - Должно быть, устав от внутреннего напряжения, Лида говорит это чудовищно спокойным тоном. - На пожаре. Незадолго до процесса.

Шел с работы, видит - пожар. Жилой дом горел. А в дому дети. Первый раз, говорят, благополучно ребенка вынес. Второй раз побежал и не вернулся. Только диплом получил.

- Слушай, ну как же так?! А я к нему собрался...

- Опоздал. - Лида кротко вздыхает и по обычной своей манере без всякого перехода сообщает: - Приговорили к расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

На душе у меня какая-то странно звенящая пустота:

хотя Костя Русаков оказался прав, правосудие восторжествовало, но никакого облегчения или удовлетворения я не испытываю. Разве может один выродок ценой своей никчемной жизнешки ответить за чистую, незапятнанную жизнь наших ребят?..

- У меня есть карточка Валентина, - говорит Лида. - Увеличенная. Показать?

- Покажи.

Валентин сфотографировался вполоборота - молоденький, с растрепанным хохолком, со вздернутым носом и мечтательными близорукими глазами. Карточка увеличена плохо, тона расплывчатые, но она сразу наполняется живыми красками. Рыжий хохолок, мелкие звездочки веснушек на носу, зеленоватые рассеянные глаза и молочнобелая, как у всех рыжих, худая мальчишеская шея.

- Зяблик, - ласково говорит Лида, вспомнив школьное прозвище Валентина.

Он и впрямь чем-то похож на зяблика, на эту маленькую безобидную птичку.

- Знаешь, он написал мне, что я ему всегда нравилась, - неожиданно признается Лида. - Из армии уже, из Шепетовки...

Я хочу удивиться и пошутить - вечно погруженный в математические изыскания Валька и признания - несовместимы! - но, взглянув на Лиду, молчу. Она задумчиво смотрит на фотографию, щеки ее слабо розовеют, в лице что-то неуловимо сдвинулось, оно дышит сейчас нежностью и, поверьте мне, юностью.

Видели ли вы, как в минуту духовного подъема.. радости или сверкнувшего, как молния, внезапного воспоминания молодеет женщина, даже если сама она забыла уже о своей молодости? В ней чудодейственно меняется все - лицо, глаза, взгляд, и, словно отмытое живой водой, сердце гонит звенящую кровь к молодо вспыхнувшим щекам. Удержать бы это короткое и редкое чудо, сохранить его, но оно - только мгновение, после которого человек кажется даже старше, чем он есть.

- Теперь давай о твоих вопросах, - устало или равнодушно - не понять говорит Лида. - В Воронеже я проучилась два года. Потом начались бомбежки, нас распустили. Приехала домой, наших никого...

Фотография Валентина Тетерева стоит на столе, прислоненная к вазочке. Впечатление такое, что он молча присутствует при нашем разговоре, и это некоторое время не дает сосредоточиться.

- Услышала, что девушек набирают учиться на радисток. Поступила с мыслью, что при первой же возможности уйду в медсестры. Главное, чтоб в армию попасть...

Привезли нас в Ульяновск, в учебный полк связи. Начали заниматься получается. На ключе хорошо работала.

И не старалась особенно. Наверно, сказалось, что у меня неплохой музыкальный слух. И пальцы - тоже...

Словно убеждаясь, Лида мельком взглядывает на свои тонкие пальцы.

- Выпустили нас, зачислили в маршевую роту. Завтра отправляться, а сегодня на весь день увольнительные в город дали. Выхожу с девчонками, а навстречу наши институтские, из Воронежа. Проездом. Боже мой, представляешь!.. Зацеловали, затормошили. "Глупая, кричат, едем в Новосибирск! Студентов - медиков из армии увольняют!..

Лида оживляется, и хотя последующие, огорчительные, должно быть, слова еще не сказаны, глаза ее, опережая, полны уже сожаления.

- Прибежала к командиру роты - не слушает.

"Вы - радистка, военнообязанная. Да еще в маршевой роте. Я в штаб полка, а там никого, ну что ты будешь делать! Все пальцы от досады искусала. Наревелась, как дурочка... А утром - все. Только Ульяновску из самолета помахали. На прощанье...

Захваченная воспоминаниями, Лида на минуту умолкает; ожидая, что сейчас последует самая интересная часть рассказа, вострю уши и тут же, досадуя, разочарованно крякаю.

Дверь стремительно распахивается, в комнату врывается звонкий возбужденный голос:

- Мам!

Мальчонка лет десяти - двенадцати останавливается как вкопанный. Он в серой школьной форме с разлетевшимися в разные стороны концами пионерского галстука; даже первого взгляда достаточно для того, чтобы понять:

в нем ничего или почти ничего нет от матери; начиная с жуково-черных волос, упрямого подбородка и кончая черными вопросительно поглядывающими то на меня, то на Лиду глазами.

- Явление второе и последнее, - улыбается Лида. - Евгений Александрович, собственной персоной. Знакомьтесь.

Уразумев, что я гость, а не случайный посетитель, Женя подает мне левую руку, а правую протягивает Лиде. На измазанной чернилами ладошке тускло поблескивает какая-то монетка.

- Вот, выменял! - торжествующе выпаливает он. - Рупия, мама!

- Женька, а руки-то, руки! - Лидия удрученно качает головой и никак не может придать своему лицу строгое выражение.

Разговор наш надолго прерывается. Заполучив свежего зрителя и слушателя, Женя с гордостью показывает мне свою коллекцию монет, популярно просвещая не искушенного в нумизматике человека; потом с кульками и свертками возвращается Вера с отцом.

- Саша, - непринужденно, сразу располагая к себе, знакомится он и, задержав мою руку в своей, озабоченно спрашивает: - Непутевое письмо прислала? Говорил ей:

выпиши все вопросы и коротко, по-военному, отвечай - да, нет, в таком-то году! А она что? "Ах, помнишь!

Ах, помнишь!" Вот и погнала человека на край света.

Лирика!

- Эта-то лирика мне и нужна, - смеюсь я.

- Да ну? - Саша удивленно крутит черноволосой головой. - А я думал по-нашему надо...

Высокий, с широкой грудью, обтянутой белой тенниской, с тщательно, до синевы, выбритыми скулами и черными горячими глазами, он, кажется, заполняет собой всю явно тесную ему комнату. Крупно расхаживая, он треплет - по пути - чубчик сына, дотрагивается до гладко причесанной головы дочери, под мышки легонько поднимает со стула Лиду.

- Обедать, мать, обедать. Хороша хозяйка - гостя заморила!

- Тебя ждала, с подкреплением, - отшучивается Лида; застилая стол скатертью, она искоса посматривает на меня. "Ну как?" - означает, кажется, этот немой вопрос, и я так же украдкой подмигиваю: хорош мужик, ничего не скажешь!..

- Вот этот самый командир роты и не отпустил меня в Ульяновске, кивает Лида на мужа. - Варвар!

- Еще чего? - подтрунивает он. - Захотела бы - ушла.

- Сашка, бессовестный! - ахает Лида. - Ладно, я тебя выдам! Он, оказывается, с первого дня меня присмотрел. И никуда от себя не отпускал. Только в День Победы и сказал - предложение сделал.

- А ты бы раньше хотела? - продолжает подшучивать Саша.

- Куда там! Так бы и разбежалась.

- Помню, как ты на меня поглядывала. - Саша легонько бьет по донышку коньячной бутылки ладонью и ею же подхватывает послушно вылетевшую пробку. - Пожар, а не взгляд!

За обедом смех и шутки не смолкают, при каждом удобном случае я пытаюсь направить разговор на желательную тему.

- Вы, значит, так всю войну вместе и провоевали?

- Вместе. Только закончили по-разному. Я - старшим сержантом, он подполковником. - Лида бросает на мужа иронический взгляд. - Так в тени и продержал.

- Скромность женщину украшает, - невозмутимо подтверждает Саша.

- Самая дурочка во всем БАКе была, - не сдается Лида.

- Это что за БАК? - цепляюсь я.

- Бомбардировочный авиакорпус. Наша рота связи была ему придана.

- Не просто рота, а отдельная, - поправляет Саша. - Это значит самостоятельное воинское подразделение. Со своим хозяйством.

- Не зазнавайся, не зазнавайся, - задирает Лида. - Кто ты теперь? Чиновник министерства связи. Человек в отставке.

- Не чиновник, а инженер. Не в отставке, а в запасе, - Саша усмехнулся. - Разница существенная.

Пока мы обедаем, огромная сизая туча, закрыв солнце, нависает над городом, замечаем ее только тогда, когда дом вздрагивает от тяжелого раската грома. Лида вскакивает, настежь раскрывает дверцу, ведущую на крохотный балкон.

- Люблю грозу! - возбужденно говорит она, жадно вдыхая резкий чистый воздух, ринувшийся в комнату.

Саша становится с ней рядом, незаметно оттесняя, и, оглянувшись, с улыбкой кивает мне:

- Вот еще одно доказательство неуравновешенности.

Грузная сырая туча лежит, кажется, прямо на крышах, за окном, и в комнате стремительно темнеет. Прямой прицельный дождь переходит в ливень, по улице, взбухая сбитым каштановым цветом, несутся потоки воды. Пропала такая красота!

Сквозь дымную под дождем листву мокро сияют первые огни, с хохотом, сложив бесполезные уже зонты, бегут насквозь промокшие, в прилипших к коленям юбчонках девчата. На какое-то время равномерный шум ливня слабеет и, получив в верхах дотацию, нарастает снова.

- Здорово! Ну, здорово! - в каком-то упоении твердит Лида, и мне кажется, что сейчас она далеко-далеко от нас...

Дождь идет минут сорок, если не больше, и когда он сразу, как по команде, утихает, становится ясно, что день давно кончился. В чистом небе сияет звездочка, в мягкой синеве сумерек, как ни в чем не бывало, горят белые свечи каштанов.

- Спать, ребятишки, спать! - Саша подталкивает к ширме позевывавших Веру и Женю, уходит вместе с яими, и почти тут же оттуда доносится их веселая возня и смех.

- Как маленький, - улыбается Лида.

Поглядев на неубранный стол, она машет рукой, выносит на балкон стулья.

- Интересно все-таки, что за книга у тебя получится?

И получится ли?

- Не знаю, - честно признаюсь я, разводя руками. - Слушай, Лида, а ты не пробовала сама писать? По правде сказать, я думал, что ты обязательно будешь или писателем, или журналистом. Если, конечно, преодолеть твою привычку скакать в сторону.

- Нет. - Лида отвечает серьезно, не обратив внимания на шутку. - Просто баловалась. Я очень хотела стать врачом. И до сих пор жалею, что не сумела кончить институт. После войны почти десять лет жили за границей.

Верушка тяжело болела. Это она сейчас выправляться начала.

Прислушавшись - к тому, утихли ли за ширмой, или к влажному лопотанию листвы на улице, - Лида некоторое время молчит, как-то медленно, словно решая что-то, говорит:

- Знаешь, что я написала бы о себе, если б была писательницей? Вот.

ЖЕНЩИНА С ВОЙНЫ

Прежде всего я написала бы о том, что в наш век женщина видит много лишнего. Такого, от чего даже в древние времена благородные рыцари оберегали ее.

Например - война.

Кому она досталась легко? Но понимает ли хоть один мужчина, чего она стоила женщине? И в частности той, которая была на войне?

В картинах про войну самая страшная развязка - смерть.

Женщины на войне тоже погибали. Героически. Обыденно. По глупой случайности. По-разному.

Но то, что она видела за четыре года, это не менее страшно, чем смерть. Если брать все вместе.

Молоденький лейтенант, защищающий своей грудью от пули фронтовую подругу, - это, конечно, было. Все было.

Про женщин на войне говорили много. Сколько презрения в этом, помнишь ПЖ - полевая жена? А кто они? Чаще всего - дурочки с косичками. Обрезали косички, надели кирзовые сапоги и пошли в это месиво. Не щадили себя. Воевали. Гиблп. И по глупости, по доверчивости, по неистребимому инстинкту любить принимали черное за белое. Расплачивались одним - исковерканной жизнью.

Поздними слезами в одинокую подушку. Неверием...

Я не пытаюсь обобщать. Девчат из нашей роты знали монашками.

Есть такое святое девичье качество - стыдливость.

Ты можешь представить, как не терпела ее война? Как она жестоко и методично убивала ее? Солдатскими уборными под первым кустом. Прелыми портянками и мужскими кальсонами. Тысячами неудобств...

Мы были рождены стать любимыми и матерями. А начали с того, что столкнулись со смертью. Во всех ее проявлениях. С вывороченными внутренностями и оторванными ногами. С синими языками повешенных и рвами, доверху набитыми тругами... Вот так - от косичек с бантами и прямо до этого. Говорят, бабьи слезы - вода. А они часто - кровь...

Есть памятник Зое. Лизе Чайкиной. Но благодарное человечество забыло поставить памятник Женщине. А памятник простой: высоко-высоко, возвышаясь над полями и горами, стоит Женщина и держит в руках земной шар.

Я обязательно написала бы об этом!..

Потом бы я рассказала об одной такой женщине, которая вернулась с войны.

Ей в какой-то степени повезло. Тоскующий по семье майор или капитан не пытались сделать ее своей недолгой любовницей. Ей попался человек, который оберегал ее, не менее глупенькую, кстати, чем все остальные. Короче - она служила в отдельной роте связи.

Может быть, единственное достоинство этой женщины - неистребимая вера в жизнь. Вся изнанка войны не скомкала ее. Теперь она живет в чудесном городе - Киеве, и хотя очень досадует, что у нее тесная квартира, всем остальным она довольна и счастлива. У нее очень хороший муж, сынишка и дочка, в которых она не чает души. Правда, она когда-то мечтала стать врачом и не стала им. Она понимает, что не все желания в жизни исполняются. И она не ханжа: знает, что и домашняя работа - это работа. Может быть, только потруднее других и менее благодарная, чем другие...

Как всякая женщина, она хочет, чтобы дети ее были здоровыми, опрятными, а ее квартира, хотя и снятая втридорога у частника, сверкала чистотой.

Но иногда на женщину "находит".

В такое утро, проснувшись, она поднимается с кровати хмурой, с невидящими глазами, отправляет детей в школу, а мужа на работу и весь день, ни до чего не дотрагиваясь, ходит косматой.

Это значит, что ей опять снился один и тот же сон.

Снился молодой летчик - в сбитом на затылок шлемофоне, с белокурой прядью, упавшей на лоб, с причудливо разлетевшимися бровями, похожими на латинскую букву "V", по обеим сторонам которой - ясные мальчишеские глаза.

Она видела его только на фотографии, напечатанной во фронтовой газете. И только несколько раз слышала его голос. В эфире.

...Небо - это отдельный мир со своей жизнью и своими законами. В войну эфир особенно густо заселен. Коды, шифровки, разряды, гул, открытый текст, и среди всей этой сумятицы - мои позывные. Тире - две точки - точка точка - тире - два тире - точка - три тире. Да - А - М - I. Ночью, спросонья, выбью...

Работала я на "эресбушке". Это мы, девчонки, рацию так называли. РСБ радиостанция самолета-бомбардировщика. В те годы они были смонтированы и на автомашинах, как наземный вариант.

И вот представь: в весенней рощице стоит машина, ее заметно только по блестящей антенне да по ровному шуму двигателя. Кузов дрожит. Я сижу у приборов с бегающими стрелками, работаю ключом. В телефонах, говоря по-житейски, в наушниках, треск разрядов, недалекий грохот бомбовых ударов и тоненькая ниточка морзянки.

Своих коллег я узнаю по "почерку". Один передает жестко, другой мягко, вот несется веселое кудрявое "ФИО"; по первым знакам я уже знаю Маша Кравчун, моя подружка.

Честное слово, все это очень интересно, не будь, конечно, за этим войны. Я иногда думаю - как же, наверно, усовершенствовалась связь теперь, если и тогда она была такой четкой и умной! Двадцать лет назад. Достаточно сказать, что наших "эресбушек" нет и в помине. Ну, это так, попутно.

Подходит опердежурный, дает мне какой-то текст и говорит: "Аэродром на Марьинской накрыли, сволочп!

Хорошо еще, что поле почти пустое было". В это время в телефонах голос, открытым текстом: "Прошу разрешения на посадку. Срочно!" Необычный голос молодой, требовательный и встревоженный. Крымов! Забыла сказать, что фамилия его была Крымов. Как и писателя, что "Танкер "Дербент" написал. Герой Советского Союза, звезда нашего корпуса.

Я растерялась. По ошибке он на меня наскочил. На аэродроме своя рация, моя задача - поддерживать связь с командным пунктом. Опердежурный говорит: "Разрешай!" А сам звонить начал. Только я передала - опердежурный кричит, побелел весь: "Запрещай! Поле в воронках, пропадет!" Стучу запрет, а в телефонах как рявкнет: "Какого черта, с ума сошла! Без бензина!.." И снова разрешение дали. У меня лоб мокрый!..

Вечером девчата пришли с аэродрома, смеются: ругается Крымов. "Эта, говорит, психичка чуть не угробила.

Передайте: увижу - уши надеру. Если хорошенькая - поцелую".

На своего командира роты я и внимания тогда не обращала. Строгий, молчаливый, на одиннадцать лет старше, почти тридцать - старик. А я девчонка, да с фантазиями. Пусть уж, думаю, Крымов не уши дерет, а поцелует. Ночью легла и давай придумывать всякую чепуху. Вот, мол, мы поженились, кончилась война, мы прилетаем в Кузнецк, цветы, музыка, и под руку меня ведет знаменитый Крымов.

Со мной это и теперь бывает - заскоки. Чаще всего насчет квартиры. Выиграла я вроде по трехпроцентному займу десять тысяч. У меня одна облигация есть. Покупаю дом. С садом и верандой. Веранду я эту вижу во всех подробностях, лучше, чем сам дом. Просторная, заставленная цветами, полна гостей. Откуда-то музыка.

Смешно, верно?..

А закончилось совсем не смешно.

Через пять дней, перед самым концом моего дежурства, я его опять услыхала.

Всего четыре слова. С паузами.

"Ранен... Падаю... Страшно... Прощайте..."

Потом шорох и - тишина.

Сорвала телефон, кричу: "Крымов, Крымов!" А в глазах темно, словно по голове стукнули. И эти четыре слова, как искры. Мне их словно каленым железом в мозгу выжгло!..

Опомнилась - рядом опердежурный стоит, без фуражки. В руках мои телефоны держит, а у самого губы прыгают. Немолодой уже, из летчиков. И подает мне телефон. "Надо работать, девочка..."

Ушла я в тот день в лес, легла, в небо смотрю. И чувствую, что со мной что-то происходит. Не знаю, как тебе объяснить - что. Юность моя кончалась.

Не думай - никакой тут, конечно, любви не было. Я ж говорю: ни разу его не видела. На третий день после смерти только фотографию в газете увидела. Другое чтото... Поняла, что такое война, наверно. И жизнь. Поняла, как кровно мы, земляне, связаны друг с другом. И как больно, когда кто-то уходит... Нет, в общем об этом точно не расскажешь... В такие минуты вроде ни о чем не думаешь, а передумаешь много. Наново...

Потом кто-то идет. Подошел, сел рядом. Командир роты - Сашка мой. Тогда он старшим лейтенантом был. И ведь интересно - я даже не удивилась, что он пришел.

Хотя ни до этого, ни после этого никаких, кроме служебных, отношений не было. Покурил молча и так же молча ушел. А я присела и смотрю ему вслед. Вот, думаю, может, и этот уйдет. Как Крымов... И почему-то тогда только поняла, что относится он ко мне иначе, чем к другим девчатам. Хотя все они были потихоньку влюблены в него, а я - нет...

Вот, собственно, и все... За исключением того, что этот парень в сбитом на затылок шлемофоне и с крылатыми бровями стал мне сниться. И эти слова слышу!

"Падаю... Страшно... Прощайте".

Проснусь ночью и уснуть не могу. Утром все из рук валится...

...Лида умолкает.

Я молчу тоже. Молчим мы долго.

Сквозь листву деревьев мигает, переливается огнями ночной Киев. Откуда-то слева наносит свежий запах цветущей сирени: внизу, под балконом, кто-то останавливается - юношеский басок, серебристый девичий смех.

- Лида, а если снова война?

- Что?! - Лида вздрагивает. - Нет. Нет. Тысячу раз нет! Все, что угодно, только не это. Будь они все прокляты, кто помышляет о ней! Всех их - в дом умалишенных!.. Я не философ, я не умею мыслить иначе. О бренности всего живого, о временности. Я живу сейчас, отвечаю за своих детей. Ты пойми - дети!.. - Только что страстный и гневный, голос Лиды звучит жалобно, просительно: - За что - их?..

Лида хрустит пальцами, переводит неспокойное дыхание.

Согласный с каждым ее словом - сказанным и недосказанным, я молчу. Сам отец, я тоже знаю, как тяжело, невозможно смотреть в будущее, если оно видится в синем небе зловещим грибом атомного взрыва. Нам, сорокалетним, страшнее, чем молодым: в нашем возрасте родительские чувства сильнее иных; глядя на молодую девушку, чаще думаешь не о том - по-мужски, - как хороша она, а о том, что у тебя самого старшая дочь уже такая же... Понимаю я и слова Лиды о том, что она не умеет мыслить иначе. Это ведь только в минуту душевной усталости вдруг мелькнет и побледнеет, как ночь перед солнцем, равнодушная мысль о том, что не все ли равно, когда уйдешь с земли. Слишком мы - люди, слишком прочными кровными узами связаны со всем, что нам близко и дорого, - с жизнью, чтобы вот так, без боя, отказаться от нее!..

Негромко покашливая, на балкон выходит Саша.

- Наговорились? - спрашивает он, кажется, не дожидаясь ответа,. - Спит, мать, наше наследство.

Он легонько касается волос жены, Лида молча, словно прося защиты, прижимается к его широкой спокойной ладони.

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

ЭТОЙ ПОВЕСТИ

Поздний вечер, в открытое окно тянет легкой прохладой. Малиновый купол ночника бросает на стол четко очерченный круг света, посредине его - бланк с наклеепными телеграфными полосками. В телеграмме одно только слово "выезжай" и куча подписей: Васин, Русаков, Храмкова, Серегин...

Телеграмма все время отвлекает взгляд от листа бумаги, на котором я дописываю заключительные строки этой повести. Приехали, ждут!..

Жаль, что многих не удалось повидать, - их не будет на нашей встрече, и к моему глубокому сожалению, и в будущей книге, в нашей книге.

Не будет Миши Костенко, молчаливого тихого человека, о судьбе которого нам так ничего и не удалось узнать.

Весельчака и заводилы Бориса Кувыкина, дважды за войну попадавшего из-за своего горячего характера из офицеров в штрафники и теперь капитана первого ранга, находящегося где-то в дальнем плавании.

Раи Асафьевой, инженера-химика, уехавшей в командировку в Германскую Демократическую Республику.

(Увидев вышедшую на мой стук смуглолицую черноволосую девушку, в который раз обманувшись, я чуть было не закричал: "Рая!" - и вовремя удержался. Слишком уж тоненькие стрелки черных бровей, слишком блестящие глаза, слишком уж юна она для нашей Раи, повторив ее капля в каплю!)

В тишине беззвучно летят часы, голубеет восток. Скоро на вокзал. Отложив ручку, я думаю о нас, сорокалетних, и хорошее светлое чувство гордости наполняет сердце. В сущности, это очень немного - сорок лет! Это зрелый разум, умелые руки, это жаркие сердца. Эка, сколько нас на земле сорокалетних, и кто сочтет, кто измерит все то доброе, что вершим мы!

Долгого тебе пути, дорогое мое поколение!

Пенза

1961-1962