«Девушка в белом»

Девушка в белом (fb2) - Девушка в белом (пер. Александр Луарсабович Эбаноидзе,А. Знаменский,И. Дадиани,В. Сапожников,В. Астафьев (переводчик), ...) 306K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Отиа Шалвович Иоселиани

Отиа Шалвович Иоселиани Девушка в белом

Семья

Перевод В. Астафьева

1. Мечты

Она сидела впереди меня, и косы ее всегда лежали на моей парте. Они были смешные, эти косы. Тоненькие, с загнутыми хвостиками. Когда она качала головой, кончики кос, как мышки, бегали по моей парте. Я прихлопывал их ладонью. Тогда она оборачивалась, и я видел ее сердитые черные глаза. Она сердилась, а я смеялся. Я радовался.

Я мог с точностью сказать, насколько больше волосков в ее правой косе. Правую косу она всегда заплетала туже, и хвостик у этой косы был загнут как-то смелей и задиристей.

Я любил ее. Любил со школьной скамьи. Скажете, смешно? Нет, не смешно.

И за что только я ее любил! Я и сам не знаю за что. Просто любил — и все.

Может, я был фантазер? Наверное, я был фантазер. Я прочитал много приключенческих книг, но никогда не пытался хватать звезды с неба и не нырял в глубь моря, чтобы найти жемчужную раковину. Да что там жемчужную! Я не пытался поймать даже морского рака.

И все-таки я любил мечтать.

И она тоже любила мечтать.

Я писал ей записки. Да, да, записки!

Я протягивал ей под партой клочок бумаги. Она больно щипала мою руку кончиками пальцев и опять стреляла в меня сердитым взглядом. Но записки все-таки брала. Она брала мои записки! Она читала их! Она писала ответы! И я знал, всегда знал, что она мне ответит. В записках она не умела сердиться.

Иногда она позволяла проводить ее домой.

Она любила ветреную погоду и не переносила дождя. О моя солнечная Грузия! Как хорошо, что с неба твоего редко падает дождь. Что бы я делал, если бы жил в другой стране?..

А ветры у нас бывают часто. В теплые дни, освеженные слабым ласковым ветерком, она могла целыми днями лежать на топчане или на траве и не вспоминать о пище и воде. О, она была очень терпеливая и смелая. Такая смелая, что мне порой становилось страшно за нее. Ведь она могла и со скалы прыгнуть, и на высокое дерево влезть, и умчаться в горы без меня. А в горах есть дикие звери! Сердце мое замирало от страха. И, чтобы она никуда не убегала, я осторожно заводил разговор о семье.

О семье она могла говорить целый день. И даже целую ночь.

Будущая жизнь. Как много мы говорили о ней. Говорили без смеха. Разве можно говорить о семье несерьезно! Семья — это не шутка.

Правда, сначала мне было смешно. Но она говорила так серьезно, без всякого смущения, что я скоро привык и не спорил с нею. Спорить было ни к чему. Мысли наши совпадали.

Это потому, что я ее любил.

— А знаешь, Сисо, — она хватала меня за два пальца и тянула высоко в горы: — ни в коем случае нельзя дом у самых ворот строить. Нужно оставить больше места, чтобы двор был просторный. И обязательно нужно перекопать весь двор, очистить его от саревелы. Посеем нежную траву — койндар, чтобы дети могли играть в ней. А сорняк заглушит койндар.

— Конечно, Теона, сорняк нам во дворе ни к чему. Да и койндару он будет мешать расти.

— Правильно, Сисо. Если эта негодная трава будет расти во дворе, что скажет прохожий?

— Да я не только во дворе, даже в конце двора, у самой канавы для орошения виноградника, не позволю расти этой вонючке.

— Но, Сисо, если уж ты думаешь канаву прорыть во дворе, надо, чтобы она всегда была чистой и вода текла свободно.

— А я все же люблю заросшие канавы, Теона, — вырвалось у меня, но я тут же заторопился: — В крайнем случае, можно канаву обложить дерном.

— Нет, Сисо, так не годится. Сорняки обязательно прокрадутся в виноградник, и попробуй выдерни их. Руки изранишь.

— Тогда, может, тростник?

— Тростник? — оживилась Теона и задумчиво повторила: — Тростник? Но, Сисо, он же высыхает в мае или в июне.

Тогда я предложил сорт травы, пригодной для сена.

— Но всходы ее бывают сильно изреженные, плешины остаются, — отвергла мое предложение Теона.

— Плешины снова засеем какой-нибудь другой травой, — настаивал я.

Но Теона не терпит возражений и пустых обещаний. Она сейчас же, немедленно должна знать, какая именно трава будет расти в конце двора, чтобы края канавы не осыпались, чтобы глазам было приятно, чтобы прохожий не бранился, а хвалил наш двор.

Она сама подыскивает травы и сорта винограда. В конце концов мы сходимся на том, что лучше цоликаури не найти винограда. Мцване, конечно, можно было бы взять, но грозди вырастают маленькие. И шави не годится. Хотя лоза и хорошо растет, да вино получается плохое. А что скажет гость, когда ему поднесут плохое вино? Скажет — плохой дом, плохой хозяин, плохая хозяйка. Вот что он скажет. Нет, уж лучше цоликаури. Хлопот с ним, конечно, много. Зато гость будет доволен.

Кстати о госте. Надо заранее подумать, где он будет спать. Необходимо построить удобный дом, чтобы ничто не беспокоило гостя и детей. Наш дом будет с подвалом. С каменным подвалом и с балконом. А по балкону будет виться виноград с широкими зелеными листьями. Потолок мы сделаем высокий, чтобы комнаты были светлые. Ах, какой это будет дом!

— Слышишь, Сисо, не забудь, пожалуйста, про печь! Я тебе уже не раз говорила про печь, но ты не заботишься об этом. А печь в доме — главное. Я хочу, чтобы был камин. Когда в нем будут гореть дрова, в комнате станет весело-весело. О дровах, Сисо, тоже надо позаботиться заранее. Я думаю, расколотые поленья граба очень хороши для камина.

— Ясень и акация — тоже неплохо, — добавляю я.

— Что ты говоришь, Сисо, — вспыхивает она. — Ты совершенно не думаешь о детях. Ведь ты же знаешь, акация стреляет искрами. А если искра попадет в ребенка?!

О, я безмозглый чурбан! Я мог погубить ребенка искрой от акации! Он же маленький, еще не умеет говорить. И мы не заметим, как у него сгорит половина уха или еще того хуже — половина носа. Наш ребенок с изуродованным носом!

— Я выброшу всю акацию, напиленную на дрова, — решительно заявляю я: — и никогда, слышишь, никогда в нашем доме не будет акации.

Теона рада. Я тоже рад. Все обошлось благополучно. Наш ребенок спасен. У него будут целы уши, нос и смешливые, очень смешливые глаза. Такие же смешливые, радостные, какие сейчас у Теоны. Кроме того, у него будут длинные, густые ресницы. И волосы чуть кучерявые, чтобы не было больно головке, когда начнут их расчесывать гребешком.

Теона смотрит на меня и добавляет, что у него, у нашего первого малыша, будет нос с горбинкой. И главное — шея подлиннее, и если он будет повыше ростом, тоже неплохо.

Потом у нас будет девочка, потом опять мальчик или девочка, это уже все равно, кто будет потом...

Тускнеет день, с гор надвигается темнота, за вершинами, за дальней далью тихо догорает заря. Мы сидим на пригорке. Нам видно далеко-далеко вокруг.

— Сисо, — почти шепотом говорит Теона, — мальчика мы назовем Паата, — и совсем тихо добавляет: — Патико, Пата, Пати...

— А как девочку?

— Девочку? Девочку — Хатуна.

— Хатуна — хорошо, — соглашаюсь я, — но Тамара, Кетеван или Русудан еще лучше.

Теона даже подпрыгивает от восторга и хлопает в ладоши.

— Русудан, Русико, Русудан, Русико, ой, как хорошо!

В небе проносится вспугнутая птица. По дороге идут колхозники. Они возвращаются с работы.

В селении зажигаются огни. Начинают дымить трубы, Дым тянется к горам и сползает в ущелье. Слышатся резкие удары: трах, тах, тра-та-та. Это ребятишки, перед тем как начать мыть ноги, забавляются, барабаня по тазам. Неугомонные ребятишки! Под ноги прохожим выкатываются собаки и быстро ныряют обратно в дыры плетня. В чьем-то дворе требовательно и капризно визжит свинья.

Взявшись за руки, мы медленно идем в село. Благодатный покой кругом, но в селе еще бурлит жизнь.

— Тако, Тако, — зовет засидевшуюся в гостях дочь обеспокоенная мать. И, не дозвавшись, кричит: — Чтоб тебе не вырасти!

— И куда ты запропастился, негодный мальчишка? Ну, погоди, я надеру тебе уши! — слышится из другого двора.

— Ивлиане, когда ты выйдешь во двор и поможешь мне управиться с этой горластой свиньей? — доносится из третьего.

— Что ты шумишь, баба, ну, что ты шумишь? — ворчит ленивый Ивлиане.

— Она разнесла ворота, эта свинья, потому что руки твои не умеют ничего делать прочно.

— Эй, парень, ослеп ты, что ли, теленок высосет все молоко и убежит!

«Парень», ему лет девять, изо всех сил тянет веревку, но теленок все-таки пересиливает его и ухватывает губами сосок. Он торопливо и вкусно причмокивает.

— И зачем только ты родился? — ворчит мать, отгоняя теленка, и начинает доить корову.

Кувшин глиняный, и мы слышим, как звонко ударяются тугие струи молока о стенки кувшина, звон их постепенно затихает, переходит в журчание. Мы даже видим, как глава семьи Ивлиане выжидающе не сводит глаз с жены, занятой делом. Дети уже перестали колотить в дно таза, перевернули его и моют сбитые за день ноги, опуская их в воду — сначала нерешительно, а потом смелее.

В селе наступило время ужина. Не слышно говора. У открытых дверей сидят собаки и чего-то ждут.

До нас доносится запах горячего мчади и зеленой фасоли. Журчит, выливаясь из узкого горлышка кувшина, вино.

Ужинают люди труда.

Дети отправляются спать. Но они еще успевают ущипнуть друг друга, — «убери ногу!» Потом трут ступню о ступню, обсушивая ноги, перед тем как нырнуть в чистую постель, и мгновенно затихают, — угомонились.

Ивлиане не спеша снимает рубаху и, заглядывая в кухню, где хозяйка заканчивает дела, ворчит:

— Пошевеливайся...

Она домыла посуду, вытерла руки.

Погас свет. Тишина. Нескончаемая тишина. Даже шелест деревьев замирает. Изредка взвоет собака, с реки донесется приглушенный шум мельницы, в лесной чаще прокричит сова.

Семья погружается в сон.

Мир и покой вам, семьи!

2. Мудрость жизни

И вот настает весна нашей жизни. Свадьбы мы не справляли. Просто собрались родные да несколько друзей, выпили вина, пожелали нам счастья, повеселились и ушли.

Надо было идти на отведенный нам участок и закладывать фундамент будущего дома. Участок наш на окраине села, возле пригорка. За пригорком овраг, здесь протекает ручей. Проселочная дорога огибает участок. Налево новый дом, а направо — никем еще не обжитый пустырь.

Меня не пугает пустырь. И Теону тоже. Мы начали расчищать участок от сорной травы и камней. Подошел сосед, улыбнулся, как старым друзьям, и сказал:

— A-а, пришли. Ну, здравствуйте, коли пришли.

— Как видите, пришли. Здравствуйте!

Сосед задумчиво протянул:

— Да-а, такова жизнь.

Показалась и жена соседа. Она поправила на голове платок и тоже улыбнулась, потом спросила мужа так, чтобы слышали и мы:

— Пришли?

— Пришли.

Шлепая босыми ногами, прибежал малыш и остановился, нерешительно глядя на нас.

— Подойди, подойди, родненький, — подтолкнула его к нам мать: — Подойди и поздоровайся — это наши соседи.

Я заострил топором первый кол и принялся вбивать его в твердую, неподатливую землю. Теона попросила у соседей кувшин, принесла воды и налила в ямку. В мокрую землю кол входил легче.

— Так, — одобрил сосед, — забивайте кол крепче.

Я и сам знаю, что первый кол должен стоять крепко. Иначе он расшатается и упадет. А если упадет этот кол, упадут и другие, рухнет вся ограда. Соседской свинье только и нужно, чтобы колья у нас расшатались.

Сосед, помогая нам советами, показывает на свой дом, фруктовые деревья, огород, виноградник и говорит:

— Здесь тоже был пустырь. — И, напевая, приносит лом, опускает плетень, делает ступеньки с нашей стороны, чтобы мы приходили к нему в гости, и кивает одобрительно головой: такова жизнь, друзья мои.

Прошли дни. Мы уже сделали ограду. Посадили деревья. Хотя сад у соседа очень и очень молодой, он отдал нам три лимонных и два персиковых саженца.

Мы перекопали весь двор — сеем траву койндар, готовим землю под виноградник, закладываем фундамент будущего дома, таскаем тяжелые камни. Мы очень устаем.

Сосед улыбается.

— Ничего, ничего, — так начинается жизнь.

А я уже посматриваю на пустырь, что по соседству с нашим двором. Туда скоро придет новый сосед и заложит фундамент. Я осажу ограду, сделаю для него ступеньки, и у меня тоже окажется несколько лишних саженцев. И когда он будет вбивать первый кол, я улыбнусь и скажу:

— Забивай крепче!

3. Будни

Тысяча дел в доме. Тысяча мелких, нескончаемых дел. Они ждут, когда мы вернемся с колхозного поля. Мы устаем, очень устаем. Вечером нас рано одолевает сон, и мы засыпаем с книгой в руках, не дочитанные утром газеты лежат на столе. Тысяча дел в доме. Но надо хорошо работать и на колхозном поле. Мы — молодые.

Будни, наполненные трудом. Короткие дни и совсем короткие ночи. Жизнь состоит из будней, а будни не бывают без трудностей.

И в тот прохладный вечер я, как только добрался до подушки, мгновенно заснул.

— Сисо! — услышал я сквозь сон. — Сисо, родной... — Голос жены был очень взволнованным, и будто что-то билось и трепетало в ее горле.

— Что случилось, моя жизнь?

— Сисо, — шепчет Теона, и я никак не пойму, плачет она или смеется: — Сисо!..

— Ты видела плохой сон? Тебе что-то померещилось?

— Нет, Сисо, нет...

— Теона, что с тобой? Я зажгу свет.

— Не нужно, прошу тебя, не нужно. — И опять то ли смеется, то ли плачет — не понять. — Он шевельнулся, Сисо!

— Кто шевельнулся? Земля шевельнулась? Дом шевельнулся?

— Ложись, я скажу, — ласково шепчет она мне на ухо, и я догадываюсь, в чем дело.

— Тео! Почему ты до сих пор?..

— Ложись...

Но я не могу лежать! Я хочу зажечь свет, открыть окно и закричать:

— Э-эй, люди! Народ! Деревня! Соседи! В моем доме шевельнулась жизнь! Да, да, вот здесь, под моей маленькой крышей уже бьется и дышит новая жизнь!..

Сон пропал. Усталость прошла. Но я затихаю, я смиряю себя, чтобы услышать, как он шевелится, как он будет дышать. Смиряю и не могу смирить. Что-то во мне рвется наружу, не дает сидеть, не дает лежать спокойно.

— Сисо, — тихо говорит моя жена, нет, не только жена, а уже мать — носительница жизни. — Сисо, ты не волнуйся и спи. Завтра нас ждет работа.

Ночь тянется. Завтра нас ждет работа. Теона дышит спокойно и глубоко. Я слышу это дыхание. Я вижу, как вздымается и опускается ее грудь, мне кажется, я слышу дыхание двух людей. Рядом со мной спит новая женщина, незнакомая мне Теона-мать. Незнакомая и в то же время знакомая, близкая, родная.

Что же это такое?!

Я не могу спать. Я осторожно встаю, на цыпочках подхожу к окну, открываю его.

На небе много звезд. Я хочу сосчитать их. Которая наша? Которая из них его? Может, вон та, что мерцает на краю небосклона, а может, вот эта, которая сияет над нашей крышей так, что на нее больно смотреть. Ну, конечно же, эта! Она — самая яркая. А я до сих пор ее не видел!

Кошка, услышав мои шаги, скребется в дверь.

— Брысь! — сержусь я. — Брысь, негодная! Ты спугнешь их сон!

Я выхожу на балкон. Веет прохладой. Хорошо бы пройти по росистой траве. Но мне нельзя уходить из дому! Нельзя!

Кошка путается в ногах. Я беру ее на руки, глажу и говорю:

— Писо, ты умная кошка. И ты не скребись, пожалуйста, в дверь. Можешь ты одну ночь поспать где-нибудь в амбаре? Тебе холодно? Тогда забейся в копну сена. Только тихо, Писо, пожалуйста, тихо. Скоро он будет с тобой играть. Я привяжу за веревочку бумажку, и он будет с тобой играть. Но веди себя хорошо.

Соседская собака услышала мой голос, метнулась к забору, залаяла.

— Мура, ты с ума сошла! Что ты делаешь? Там, в комнате, отдыхает человек, два человека, а ты... Нет, ты ничего не понимаешь. Тихо, говорю! Убирайся в тот конец двора и лай там сколько угодно, хоть всю ночь, а здесь не смей. Здесь растет новая жизнь. Она не любит лая. Жизнь любит спокойствие. Уходи!..

Неслышно, на цыпочках, над миром, над селом, над нашим домом проходит ночь.

Игра

Перевод А. Знаменского

У бабушки было трое сыновей. Но сколько я ее помню, она постоянно жаловалась на одиночество.

— Богом покинута я, — сокрушалась она и как умела объясняла причину: — Лишил бог разума — дала детям книгу в руки.

Однако это не мешало ей при каждом наезде в город привозить сыновьям полные хурджины, корзины, котомки. И упреки...

На следующий день, собираясь домой, она суетилась, увязывая пустые корзины и котомки, потом брала меня за руку:

— Хоть ты присмотри за одинокой бабушкой.

Отец виновато улыбался, а мама, нахмурив брови, бормотала, одевая меня:

— Какое время ехать в деревню? Гланды надо вырезать. Вчера ночью вспотел, разметался так, что чуть не упал с кровати... Ты чему радуешься, а?

Да. Я радовался.

Я любил деревню, просторный двор, зеленые улочки, изгороди из гранатовых кустов, широкую поляну и громадное грушевое дерево, на нем босоногих пастушат — мальчиков и девочек.

И Жужу...

У Жужу черные блестящие глаза, смуглое личико и иссиня-черные волосы, но ее зовут Жужуной, аведьЖужуна — это голубой цветок.

Я до сих пор представляю, что все Жужуны черны от солнца и глаза у них, как жаркие угольки. Они очень любят ежевику и с кошачьей ловкостью лазают по деревьям, а забывшись, перебирают маленькими пальчиками круглые камешки в кармане и очень внимательно слушают мальчишеские россказни о городе.

В деревне я всегда носил короткие штаны. А Жужу ходила в синем в белый горошек сарафане с большим красным карманом. Ей шили короткие и узкие платья из остатков материи, которой никогда не хватало на рукава и карман.

А карман ей был просто необходим, ведь в нем находилось множество драгоценностей, вроде двух осколков зеркальца, расчески с поломанными зубьями, пяти круглых камешков, а отдельно, в спичечной коробке, хранилось несколько стеклянных бусинок и одна янтарная горошина. Жужу очень нужен, просто необходим карман.

— Жужу!

— Э-эй, Жужуна-а-а!!

Жужу перепрыгивала через изгородь, хватала меня за руку, и мы бежали.

Вначале мне трудно было бегать босиком. Я поднимался на цыпочки, ступал на пятки — кололо. То и дело хотелось остановиться, провести ладошкой по голой подошве... Но не было времени — Жужуна увлекала меня за собой то через двор в поле, то на виноградник, то через улочку к зеленой поляне…

Жужу знала, где росли самые вкусные груши, где больше всего грибов, где самая спелая ежевика; ее не трогали самые злые соседские псы и не бодали остророгие коровы.

— Жужу, постой! Тебя оцарапает ежевика! — кричал я, не решаясь подойти ближе. — Оставь, Жужу!

Но ее не царапала ежевика.

— Жужу, для чего нам столько грибов, ты исколешь ноги!

Но Жужу не кололи колючки.

— Постой, не лезь на дерево! Ветер! Упадешь, Жужу!

Где там! Вот она вскарабкалась почти на самую верхушку. Ветер раскачивает тонкие ветви, а с ними и Жужу.

— Жужу, ветка... ветка сейчас надломится! Умоляю, спустись, Жужу, потом сорвешь...

А Жужу карабкается еще выше.

— Жужу-у! — надрываюсь я.

Качается ветка, Жужу бросает из стороны в сторону, а она не торопясь срывает груши. Одну, вторую, третью... Вдруг ветка изогнулась дугой.

— Жужу, довольно. Я совсем не люблю эти груши.

Жужу улыбается и срывает самую спелую грушу на макушке дерева и кладет в большой красный карман.

Я бегаю вокруг дерева, прыгаю, размахиваю руками и кричу до хрипоты:

— Жужу, не хочу я груш, клянусь, не хочу! Спускайся, Жужу!

Смеясь, она спускается.

— Почему ты не слушаешься меня?

Жужу сует мне грушу, хватает за руку, и мы бежим по поляне, по ногам хлещут лютики, царапает трава, осыпаются головки одуванчиков.

Внезапно я приседаю от боли.

— О-о-й! Укусила! Укусила пчела-а-а!

Жужу тащит меня назад, к груше.

Я сажусь в тени. Жужу положила мою ногу на свои колени и маленькими тонкими пальцами осторожно выдавила жало. Потом, пожевав грушевый листок, заботливо приложила его к месту укуса.

Нога у меня вспухла, но боль уменьшилась. Высыхают слезы. Тогда я начинаю рассказывать...

Здесь деревня, здесь дует ветер и поднимается пыль, здесь очень много колючек и тонких веток, которые могут подломиться... Здесь неожиданно, когда беззаботно бегаешь по полям, вдруг набрасывается злая пчела. Разве это жизнь?

Зато в городе...

О, Жужу очень любит слушать мои рассказы о городе!

...В городе я сам вожу настоящий трамвай со звоночком, на пятый этаж взбираюсь по водосточной трубе, ночью сплю на крыше огромного дома, а однажды в цирке я спрятался под стулом и, когда все ушли, сам прошел по канату. Прошел, и не упал.

Жужу всегда слушает, опустив голову и задумчиво перебирая в кармане разноцветные стеклышки. Смотрит исподлобья и одобрительно сверкает своими черными блестящими глазами. Но не поймешь, верит Жужу рассказу или нет: когда соглашается — она закрывает глаза, когда не верит — тоже закрывает. Кончики ресниц у нее опалены солнцем.

— Жужу!

Она внимательно слушает.

— Жужу, а ты была в большом городе?

Жужу покраснела, смутилась.

Она никогда не была в большом городе.

— Жужу, поедем к нам в город?

Девочка опустила голову. Видны только ресницы.

— Поедем! Наш дом стоит на холме, весь город как на ладони! Мы будем смотреть на него с балкона днем и ночью! Днем и ночью! Он хорош и днем, но нужно видеть его ночью! И кино совсем рядом. Потом пойдем в цирк. Ты знаешь, какой у нас цирк? Поедем, Жужу, в город! Ты не бойся, я буду водить тебя за руку, нам будет очень хорошо. На перекрестке я переведу тебя. Ничего не бойся! Я всегда буду рядом... Там множество магазинов, в них все можно купить. Ты любишь сладкое? А на большую куклу хочешь посмотреть? Там много разноцветных материй... Я куплю тебе на целое платье, столько, что хватит и на рукава и на большой карман и еще останется. Ты будешь в нем, как бабочка.

Поедем, Жужу, в город!

Жужу, как бы соглашаясь, прикрывает глаза. Но кто знает, согласна она или нет?

Я уже забыл о пчелином укусе. Я беру Жужу за руку и веду по городу.

От груши до тех, объеденных скотом кустарников, простирается площадь, а большой куст посередине — памятник. Я знаю, что площадь кишит машинами, и знаю, когда ее можно перейти. Но Жужу не знает. Жужу ждет. Я выбираю момент, тяну ее за покрытую загаром руку, и мы бежим. Но я поторопился, машины уже двинулись на зеленый свет. В такой момент нельзя суетиться, лучше переждать, пока машины проедут. Ничего, если даже машина направляется на тебя. Объедет, только нельзя двигаться. Иначе шофер не сообразит, как лучше тебя объехать.

Жужу доверчиво стоит рядом, ждет. Ведь я с ней...

— Вот сейчас!.. Побежали!

Перебегаем площадь, обходим величественный памятник. Но за ним снова мчатся машины. Опять ждем.

Откуда ни возьмись вылетела машина с красным крестом. Мы стоим неподвижно... Только я сжал в руке пальцы Жужу, рванулся, как слышу — сирена. Жужу тоже слышит. Где-то пожар. Красная машина приближается к нам, но Жужу знает, что не нужно теряться, нужно стоять, не двигаясь.

Машина пронеслась так близко, что даже платье на Жужу заколыхалось.

Выходим на опушку. Здесь нет ничего страшного — здесь уже тротуар. А по тротуару машины никогда не ездят. Но мы все равно идем, крепко держась за руки, чтобы не потерять друг друга в толпе.

— А здесь продают детские книги. Хочешь, куплю?

Конечно, хочет, но ведь она не умеет читать. Хорошо, я куплю книгу, в которой только картинки.

— В этом здании — музей. Ты знаешь, Жужу, что такое музей?

Я-то отлично знаю. В музее поломанные вещи, камни, разбитые кувшины, старые кинжалы, кремневые пистолеты. Пистолеты и ружья!

— Не бойся, Жужу. Из этих пистолетов стрелять нельзя и из ружей тоже. Они просто так висят. Посмотришь и больше ничего.

А вот здесь... О!.. Здесь конфеты, бисквиты, шоколад в серебряных и цветных бумажках. И... подушечки. Но зачем тебе подушечки, если я куплю тебе шоколад в толстой обертке. А может, ты хочешь именно подушечки? Ну, как хочешь...

Вот это кинотеатр, но сюда мы пойдем вечером.

Пройдешь шагов сто мимо акаций, и вот — высокий холм. Здесь цирк. А перед цирком висят красивые афиши, на них медведи, лошади, зайцы. Жужу видела лошадей, но это не такие, это совсем другие лошади. Ну что ж, допустим она видела лошадей, но ведь слона-то не видела? А морских львов? Сейчас мы купим билеты, а в воскресенье в полдень пойдем в цирк.

Вдоль ряда акаций — магазины. У раскидистого дуба — универмаг. Это большой магазин, в нем все можно купить. Я выбираю Жужу материал на платье. Желтый, лимонный, в красную полоску или зеленый с цветами? А может, ей нравится другой цвет?

— Жужу, выбирай, пожалуйста, сама.

Жужу не выбирает. Жужу хочет, чтобы я сам выбрал цвет, который мне понравится.

Я прошу продавца выбрать самый лучший. Вот тот, что лежит наверху... Нет, не там, чуть ниже. Да нет же, вот тот, повыше! А может, не будем его брать? У продавца под прилавком наверняка есть что-нибудь удивительное для знакомых. А Жужу приехала из деревни, для меня он все сделает... Нет, нет! Остаток нам не нужен! Платье должно иметь карман, обязательно одного цвета с платьем!

Ведь карман просто необходим Жужу.

Становится жарко.

Мы продолжаем осматривать город. За холмом прячется пруд, он полон грязной стоячей воды, берег сплошь зарос камышом.

Бабушка, наверное, давно разыскивает меня, сердится.

Но мы подбегаем к пруду. Лягушки с плеском прыгают в воду.

Мы забираемся в камыш. Здесь должны быть черепахи...

— Боишься, Жужу?

Наверное, боится. Ведь перед нами раскинулось широкое море, за которым живет девятиглавый дэв. Дэв выпускает из ноздрей черный дым, а из пасти извергает огонь. Но я только что похитил у страшилища Жужу, я не боюсь дэва.

Жужу снова опускает ресницы. Значит, со мной ей ничего не страшно. Еще бы!

Но почему она хватает меня за руку и тянет в другую сторону, к поляне?

Ах, да! Меня разыскивает бабушка! И она, конечно, сердится.

Вот она.

В руках у бабушки тонкая тутовая хворостина.

Как бы она не отчитала и Жужу... Я боюсь этого и поэтому говорю вполголоса:

— Жужу, ты беги!

Но она стоит и ждет, пока подойдет бабушка. Жужу ни за что не оставит меня в трудную минуту.

А бабушка между тем крепко берет меня за руку и размахивает перед моим носом хворостиной. Как она ругается!

— Бабушка, Жужу!.. Жужу, бабушка!..

— Я тебе дам Жужу!..

Бабушка тянет меня за руку, а я смотрю на Жужу, которая одиноко стоит по колено в воде и смотрит, прищурившись, мне вслед.

— Бабушка, Жужу...

Мы уходим домой вдвоем с бабушкой. Конечно, бабушка считает, что мы слишком заигрались, потому и ругается.

Если бы она знала! Если бы она знала, какое чудесное путешествие совершили мы по городу, сколько удивительных мест показал я Жужу.

Бабушка ни за что не стала бы ругать меня, если бы видела, как Жужу знакомила меня с деревней, как помогла найти самые крупные грибы, самую сочную ежевику, как сорвала для меня самую вкусную грушу и положила в свой большой красный карман синего платья...

Если бы она знала, что я только что похитил Жужу у девятиглавого дэва.

Если бы бабушка все это знала...

Ночью у меня разболелось горло, поднялась температура.

Бабушка насильно заставляет меня открыть рот и что-то шепчет. Это она заговаривает болезнь.

Потом приезжает мама, вся в слезах, и расстроенный отец.

Зачем бабушка все им рассказывает?

Оказывается, я — дрянной мальчишка, целый день где-то пропадал голодный и вечером она нашла меня в камышах, на болоте.

Мы возвращаемся в город.

Идем к врачу.

Проходит день, другой...

Улицы, площади.

Я стою на балконе и смотрю на город, днем и ночью. Ночью и днем.

Мы уезжаем на дачу.

Потом возвращаемся, и меня принимают в школу.

После этого я долго не был в деревне.

Приезжала бабушка, привозила котомки, корзинки. И упреки... Но уже не говорила мне: «Присмотри хоть ты за одинокой бабушкой...»

Я уже давно не носил коротких штанишек, когда в один из приездов она по обыкновению упрекнула сыновей, а потом посмотрела на меня и... ничего не сказала. Но я прочел в ее взгляде прежнюю просьбу.

…И вот снова деревня, большой двор, зеленые улочки, грушевое дерево на поляне и... Жужу.

— Жужу!

— Жужуна!

Но почему никто не откликается?

— Жужу, где ты?!

Я приблизился к изгороди, через которую должна была перепрыгнуть Жужу.

— Жу-жу-у-у!

Из соседнего дома кто-то выглянул и снова спрятался.

— Жужу, где же ты, Жужу!

Кто-то осторожно спускается по ступенькам и направляется ко мне. Ближе... Какая-то незнакомая девушка.

— Позовите Жужу, где Жужу?

— Жужу?!

— Да, я хочу видеть Жужу!

— Я Жужу...

— Ты? Вы... Жужу?!

— Я...

Девушка смущенно остановилась по ту сторону изгороди и посмотрела на меня взглядом Жужу, но... У нее были аккуратно причесанные волосы и оголенные по локоть руки без загара. Судя по белым рукам, эта девушка совсем не любила ежевику и, уж конечно, не умела взбираться на высокие деревья. Разве эта Жужу могла бы в ветреный день сорвать для меня спелую грушу? Да и не было на ней синего платья в горошек, не было красного кармана с драгоценностями!

Девушка не подходила ближе, но и не уходила; она растерянно теребила пальцами оборку на груди, а когда ветер заиграл ее платьем, испуганно опустила руки и прижала подол к коленям. Покраснев, она смущенно повторила:

— Я Жужу...

— Ты?..

Но тут я почувствовал, что вот-вот у меня дрогнет голос. Проглотив сухой комок, я пробормотал, будто оправдываясь:

— Мне хотелось видеть Жужу...

Неловко повернувшись, я пошел прочь.

После этого я очень долго не приезжал в деревню.

Окончил школу. Летом один доцент готовил меня к приемным экзаменам. Я познакомился с дочерью доцента. Это было к счастью. Вскоре я женился. Поступил в институт.

Дела шли неплохо. У нас родился сын. Возможно, были бы и еще дети, но мы...

Мы окончили институт и стали искать работу в городе.

Работы мы не нашли, без дела было скучно. И вот однажды, в жаркий день, жена сказала:

— Э-э, будь что будет! Не съездить ли нам пока в деревню к твоей бабушке? Старуха будет рада, да и ребенок отдохнет...

Бабушка очень удивилась.

— Как это случилось? — недоумевала она, встретив нас.

Мы были довольны, а сын чуть не до неба прыгал от счастья, бегал по двору, а потом скрылся с глаз.

Мы сидели в тени и разговаривали. В полдень пообедали. Мальчик не появлялся.

Он не пришел и тогда, когда зашло солнце.

— Что с ним делать, просто не знаю, — жаловалась жена. — Вчера он потел, разметался, гланды увеличились, нужно будет оперировать. И вот пропадает где-то целый день.

— Не потеряется, — успокоил я жену и окликнул с балкона:

— Амико!

Ответа не последовало. Позвал вторично и, не надеясь получить ответ, вышел на улочку.

Вот она, изгородь гранатовых кустов. А вот и поляна. По ногам хлещут лютики, облетают головки одуванчиков, вот и старая груша. Вдруг укололо ногу, будто пчела ужалила. Хочу вернуться к дереву, пожевать грушевый листок, но кто же приложит его к месту укуса?

Заросли акаций ведут меня к объеденному скотом кустарнику. Вот и книжный магазин, музей, на холме цирк... А дальше универмаг, в котором все можно купить...

А за камышом — море, где живет девятиглавый дэв... И... боже мой! Вот она, Жужу...

— Жужу, и ты здесь?

В зеленом тростнике стоит черная от загара девочка. Стоит, смотрит на меня исподлобья и моргает длинными черными ресницами.

— Жужу!

На ней узкий сарафан с большим карманом. Карман другого цвета.

— Жужу, это ты, моя Жужу? — кричу я.

Из камыша выглянул мой сын. Подошел и взял девочку за руку:

— Это не Жужу, это Мзеона.

А «Жужу» все стояла, смотрела на меня и хлопала длинными черными, опаленными солнцем ресницами.

Не знаю, что случилось со мной. Ведь я должен был отругать мальчишку за то, что он пропадал целый день, ведь нужно было наказать его за пропущенный обед, схватить за руку и отвести домой...

— Папочка... это Мзеона...

— Мзеона?!

Она стояла на берегу пруда, глядя на меня из-под мохнатых ресниц.

— Папочка, я и Мзеона сейчас, только что...

— Знаю! — перебил я мальчонку. — Знаю!

Я знаю, что Мзеона показала тебе деревню, отыскала самые красивые грибы, не побоялась колючек и нарвала ежевики. Она не испугалась ветра и, сорвав самую спелую грушу, положила ее в большой карман.

Я знаю и то, как ты водил Мзеону по городу, учил ее переходить улицу на перекрестках, а потом заходил в магазины, в которых все можно купить...

Ты многое показал ей, многое купил и наконец похитил ее у девятиглавого дэва.

Я знаю эту игру...

Лодочник

Перевод А. Эбаноидзе

Нана всю жизнь мечтала о море.

И вот она у моря. В этой деревне, на побережье, она проведет лето.

Город, узкая улица старого Тбилиси, похожий на тоннель вход во двор, тесная квартирка, одно окно на улицу, постоянно торчащий перед глазами полосатый матрац соседей, их синее белье и вдруг... море.

Деревня раскинулась на возвышенности. Отсюда, с высоты, Нана смотрит на цитрусовые сады, бамбуковые рощи, бескрайние чайные плантации... и на море.

Море бездонно, море опасно.

Нана всегда боялась моря.

Речная вода чиста и так прозрачна, что видны дна и яркие разноцветные камешки. Вдоль берега реки — ивы. Их лохматые длинные корни сплелись в студеной воде. В самых узких местах через речку легко перепрыгнуть.

А морю нет ни конца, ни края.

Море — синяя бесконечность.

Стоит окунуться в студеную речку, как волна ударится в берег и воды сразу станет больше; если бросить в реку ком земли, вода загрязнится, помутнеет.

А для моря человек — ничто. Для моря ничто даже целый корабль, и эта большая гора, и все эти синие горы. Море может затопить всю деревню вместе с устремленными ввысь тополями и куполом церковки. Море может поглотить целый город, всю землю.

Нана всегда боялась моря. Но Нана всегда мечтала о море.

Море волнуется... вздымает свои белопенные волны. На море бывают жестокие штормы, на море бушуют страшные бури...

Над морем реют белые чайки...

Нана — смелая девочка. Она не боится даже смерти... и ночью одна может пройти через лес — ее не испугает крик совы. Нана — смелая девочка! Нану не пугают морские рыбы, Нана не думает ни об акулах, ни о страшных морских львах.

Но Нана всегда боялась моря.

Море — синяя бесконечность...

Нана впервые у моря. Она видит, как реют над ним белые чайки... Яркое, синее море и белые-белые чайки.

По зеленому склону сбегает к морю деревня. Внизу узкий берег. Там, не смолкая, шумит море. Эта деревня не курортное место. Жители ее редко любуются морем. У них просто нет для этого времени, ведь у каждого тысяча дел. Ранним ударом всех будит бригадир. У него резкий голос... Много дел в садах и в поле, много дел на плантациях...

...За горой — долина. Потом опять гора. А за той горой... кто знает, что за ней...

Нана с утра приходит к морю. Стоит и смотрит... С моря веет прохладный ветер.

Утром море спокойно. Размеренно катит оно волны... Набежит волна на берег, станет на дыбы и, глухо ухнув, рассыплется брызгами, разбиваясь о белый щебень. За первой спешит вторая.

Море всегда шумит... Волны не знают отдыха...

Солнце еще не взошло, но горы уже пылают.

Нана стоит и смотрит. Море пустынно.

Вдали появляется лодка.

Солнце!..

Солнце уже взошло.

Лодка плывет легко. Весел не видно. Едва различим силуэт лодочника. Но вот он становится все яснее.

Сверкает в лучах солнца море, как будто весело щурится. Но все равно море коварно.

Лодка рассекает волны и оставляет длинный след, похожий на сабельный шрам. Лодочник уже отчетливо виден. Видны и весла.

Лодочник наклоняется, отводит весла назад и, резко откинувшись, гребет... Лодка послушна. Вероятно, лодочник очень силен.

Лодочник не смотрит на берег, ни туда, в сторону моря. Он отлично знает, куда плывет, и не боится моря.

...Вдруг лодочник перестает грести. Корма слегка приподнимается, лодка покачивается, скользя все медленнее.

Лодочник встает, берет что-то со дна лодки, разворачивает...

Сеть?

Лодочник разворачивает сеть, опускает ее в воду. Лодка плывет еще медленнее. Сеть скользит вдоль борта. Погружается в воду свинец. Лодка качнулась, вздрогнула. Лодочник продолжает заниматься своим делом. Он совсем не боится моря.

Вдруг сеть запуталась. Лодочник вытянул из воды часть опущенной сети. С нее падают тяжелые капли. Лодочник не спеша расправляет сеть и вновь опускает в воду. Вот уже спустил до конца… но снова запуталась... И вновь лодочник терпеливо распутывает ее...

Он садится на борт. Лодка накренилась... Вот-вот опрокинется...

Что же с ним будет?

Лодочник не думает об этом, — его не пугают ни волны, ни бездонность безбрежного моря. Он снял выгоревшую оранжевую майку, стал на банку и, словно сорвавшись, камнем упал в воду.

Бегут волны, качается лодка, пролетели белые чайки,

А лодочника не видно, что если...

Нет, вынырнул, рукой пригладил волосы, по-видимому, у лодочника упрямый чуб.

Он плывет к лодке... кажется, море само несет его…

Море словно боится лодочника...

Лодочник ухватился за корму. Лодка накренилась и...

— Ой! — Но рыбак уже в лодке.

Наверное, море подтолкнуло его.

Конечно, ведь море боится лодочника!

А он опять приглаживает волосы, берется за весла.

Гребет размеренно, четко. У лодочника сильные мускулы!

...И уходит лодка далеко-далеко в бескрайнее синее море. Уходит, уходит и медленно тает. Исчезают весла, потом лодочник, и видна лишь черная точка, и Нана не может оторвать от нее взгляда. Волна скроет и эту точку, покажет на мгновение и скроет...

Нана весь день не находит покоя.

— Ведь с ним ничего не случилось?

— Почему уплыл так далеко?

— Вернулся ли?

А если…

Нана думает и смотрит, смотрит.

А лодки не видно...

Вечером Нана расспрашивает всех: хозяйку, ее двух дочек, соседских девочек.

Хозяйка отвечает коротко:

— Не пропадет, — морской черт!..

Дочки смеются.

Соседские девочки удивляются... и рассказывают — он лучший рыбак в деревне, он очень сильный парень, он и в бурю выходит в море, он может даже заночевать в море. Но... но он очень невзрачный парень.

И Нана думает всю ночь. Лодочник, конечно, хороший рыбак, у него сильные руки, он и в бурю не боится моря... Неужели он так некрасив...

Утром Нана опять на пригорке.

Потом сбегает к берегу.

Море катит синие волны, волнам нет конца.

Море шумит. Волны не знают усталости.

Вот-вот взойдет солнце.

Из-за горы выплывает лодка...

Солнце взошло.

Лодка плывет, скользя вдоль белого берега. Она легко разрезает волны и оставляет длинный, похожий на сабельный шрам след. Сверкает, смеется море.

Но море опасно...

А лодочнику не страшно море.

Он разворачивает широкую сеть, опускает в воду. К сети прикреплен свинец, и она сразу же погружается. Потом лодочник бросается в море и, вынырнув, разглаживает ладонью волосы, и море безропотно несет его к лодке... Или лодку подносит к нему?

Неужели этот парень некрасив?

Потом лодка уплывает и пропадает далеко в волнах...

Каждое утро выходит в море лодочник. Он знает, где лучше раскинуть сеть.

Нана сбегает по склону. Ниже, ниже, к самому морю. Большая волна дотянулась до ее ног. Нана отпрянула — ведь море очень опасно...

А лодочник спокойно разворачивает сеть. Он ни во что не ставит море.

Неужели он так некрасив?

Волна опять плеснула у ног.

Скоро лодочник управится с сетью, нырнет, разгладит ладонью волосы, сядет в лодку...

А завтра утром Нана будет в Тбилиси.

Волны ласкают колени Наны.

Лодочник и в бурю не боится моря.

Море и в бурю боится его.

Лодочник не может быть некрасивым.

Нана шагнула.

Нана!..

Нана!..

Нана не утонула. Подняли, бережно ее подхватили волны. Пусть только волны посмеют ее утопить. Лодочник здесь, он придет ей на помощь, он даже смотрит сюда...

Или он сам послал эти волны?.. Ведь море послушно ему, — лодочник — властелин моря.

Нет, лодочник не может быть некрасивым.

...И волны несут ее прямо к лодочнику, синие, сильные волны.

Со скорого поезда

Перевод А. Эбаноидзе

Как только мне исполнилось семнадцать лет, я уже забрался в паровозную будку. Мы жили возле железнодорожной станции, и, разумеется, с детства во сне и наяву я мечтал стать машинистом.

Впрочем, было это так или иначе, неважно, главное — вскоре я стал помощником машиниста, а паровоз — моим родным домом.

Паровоз, известно, для того и создан, чтобы мчать во весь опор. Вот он в Хашури, а через час уже несется стремглав по спуску к Молити, еле сдерживая свой пыл. Ты думаешь, он только что миновал Зестафони, а на самом деле — охает и пыхтит в тоннеле. То вверх, то вниз несемся мы, то остановимся на станции, то на повороте спугнем большеглазых пятнистых коров, пасущихся у самого полотна, то нырнем прямо в сердце горы и, вынырнув, пролетим над рекой.

Смотрю вперед, и кажется мне, будто я впряжен в вагоны, это я мчусь во весь дух. Да что вагоны, сейчас мне все нипочем, — взвалю на спину эту станцию, вон ту гору, поверну вспять реку и, если захочу, одной рукой небо подопру...

А паровоз несется, надрывается. Стоит потянуть рычаг — и раздастся пронзительный свист, шарахнутся деревья, взлетят птицы, детишки зажмут ладонями уши, замечется привязанный к кусту козленок...

Паровоз грохочет в горах, дробно стучит на мостах — мчится вперед.

Деревни, реки, дубы, тополя, виноградники, люди, земли... Моя земля!

Машу рукой, вылезаю по пояс в окно.

— Здравствуйте, мосты!

— Здравствуйте, реки!

— Тополя и виноградники!

— Горы!

— Люди!

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

— Привет и тебе, маленький домик на косогоре! Я приметил тебя издали, даже узкую лесенку без перил разглядел. Но что это красное мелькнуло в окне?

...Прямо передо мной выросла гора. Исчезли лесенка, окно, домик... А вот ежевика рдеет — рукой подать.

— Здравствуй, ежевика!..

Гора осталась в стороне. Опять видны косогор и домик с раскрытым окном, а на подоконнике сидит девушка в красном платье.

— Здравствуй, девушка!

Машу рукой, смеюсь. Она улыбается, высовывается в окно. Поезд спешит, вот-вот девушка скроется из глаз, но нет, она выбегает на балкон, обнимает столбик и машет мне, машет.

Поезд торопится, мчится.

— До свидания, девушка!..

Остаются позади двор, косогор. Я становлюсь на цыпочки, — хочу еще хоть раз увидеть девушку. А поезд продолжает бег, грохочет, стучит. И вновь — дома, телята, мосты, виноградники... виноградники... Прибавляю скорость...

Вечером, на обратном пути, веду длиннющий состав цистерн: черных, коричневых, желтых. Солнце упало за горы. Между деревьями растаяли тени. Мрак сгустился под мостами. Я тороплюсь... что-то тревожит меня, кто-то подгоняет — не знаю что, не знаю кто, но мне хочется ехать быстрее. Скоро стемнеет. Смотрю вперед... сейчас кончатся скалы, эти безмолвные глыбы и покажется косогор, домик, распахнутое окно...

Как медленно тянется время!

Но вот и косогор. Какой он нарядный, сколько на нем, оказывается, полевых цветов — белых, красных и голубых. Двор потонул в прохладной зелени... Такого двора нет вдоль всей дороги, нет ни такого дома, ни такого окна. Окно раскрыто, но девушки не видно. Я не теряю надежды и машу рукой. Она, должно быть, где-нибудь здесь, во дворе... Вот и она! Держит охапку зеленых листьев — кормит теленка. Обернулась, увидела меня, замахала рукой, и листья посыпались к ее ногам.

А поезд несется, грохочет...

Исчезла девушка. Надвинулась гора, до ежевики рукой подать.

...Рейс окончен. Я вхожу в ярко освещенную дежурку. За окном темно, из темноты кто-то движется на меня, черный, покрытый сажей... Неужели это я? Я засмеялся и увидел, как сверкнули мои зубы.

Неужели всегда я такой черный, только зубы белеют? Неужели таким знает меня та девушка?

В эту ночь я не сомкнул глаз, а утром раньше обычного вышел на работу и целых два часа слонялся без дела.

У билетной кассы стояла очередь. Маневровый паровоз, пронзительно вскрикивая, метался из стороны в сторону, дежурный в красной фуражке грузно ступал по перрону.

Медленно шло время. Стрелки больших круглых часов словно застыли. Но вот появился машинист, и я обрадовался его приходу.

...Дрогнул всем телом состав, неслышно заскользил по рельсам, будто хотел незаметно сбежать, потом заскрипел, застучал, запыхтел. И снова дома, деревья, мосты, люди и голубые виноградники.

Я смотрю вперед, только вперед. Я знаю — еще далеко до косогора, до домика, до того окна. Но когда мы обогнем эту гору, оставим позади лес, — я увижу...

Обогнули гору, миновали лес, но опять гора, петляющая дорога, лес...

Наконец-то косогор и домик, и узенькая лестница без перил. Окно распахнуто. Но где же девушка? Она на балконе, она выбежала на балкон и машет мне белым платком. И я смеюсь, машу ей обеими руками. Смеюсь, знаю, что ей видны только мои белые зубы. Я срываю кепку и машу.

А поезд несется дальше...

— До свидания, девушка!

Дни бегут за днями, как разноцветные вагоны. Каждое утро снова распахнутое окно — она ждет меня. Ждет и вечером, приветливо машет рукой, косынкой, шапочкой, обнимает рукою столб и машет, машет мне вслед... И смеется, смеется.

Проходят месяцы, как медленные, грузные составы.

Желтеют листья. Кружась, падают на землю. Поезд подхватывает их, и яркий, пестрый вихрь мчится вперед.

И снова горы, пожелтевшая кукуруза, высохшие цветы, отяжелевшие виноградные лозы... Домик, распахнутое окно и девушка в синем жакете. Она машет мне книжкой, косынкой, платком... всем, что оказывается под рукой.

Отсюда не видно ее лица, но я знаю, очень хорошо знаю, — у нее лучистые глаза, длинные ресницы, она любит смеяться... Ну и что же, что лица ее не видно. Она милая девушка, любит необыкновенные приключения, а обо мне... обо мне она, наверное, думает: этот парень с ног до головы вымазан сажей, только зубы у него белые, очень белые... он машет мне рукой, кепкой и мчится... мчится куда-то.

Идет снег, вперемешку с дождем. Снежинки превращаются в хлопья и тихо, неслышно ложатся на землю.

Белые мосты, горы, белые деревья, косогор, белый домик. Окно закрыто, но за окном что-то мелькает. Девушка ждет, меня, машет мне рукой, нет, не рукой, чем-то ярким, кажется маленькой подушкой. Выбегает на балкон и снова машет.

Несется, мчится поезд.

— До свидания, девушка!

И я думаю... нет, говорю... пою: «Эту девушку зовут Майя, у нее лучистые глаза и длинные ресницы, а когда она смеется, на щеках появляются маленькие ямочки, она не боится холода и умеет ждать».

С шумом и грохотом мчится поезд.

Время несется быстро и незаметно.

И вот — отпуск. На мне новый костюм, галстук, шляпа и туфли со скрипом. В руках — билет в пассажирский вагон.

И опять те же горы, та же река, мост и виноградники. А вот и домик, окно... Но где же девушка? Она не ждет меня. Она не встречает пассажирский поезд.

Выхожу на соседней станции. Поднимаюсь по тропинке, собираю цветы и, полный ожидания, подхожу к знакомой калитке.

Добродушно зарычал лохматый пес. Девушка выглянула в окно, удивилась, сбежала по узенькой лестнице.

— Здравствуйте, Майя!

— Откуда вы меня знаете?

— Не узнаете?

— Нет, кто вы?

— Я... я тот самый... Стакан воды, если можно...

Она входит в комнату, выносит влажный кувшин, но где-то меж скал пыхтит паровоз, и еле заметен его дымок, похожий на клочья тумана. Поезд все ближе, свистит, грохочет, дробно стучит по рельсам.

Забыв обо всем, девушка взбегает по лестнице, обнимает рукой столб, ждет...

Вот паровоз показался на повороте и тут же скрылся за горой.

Там растет ежевика, так близко — рукой подать.

Паровоз появился снова.

Девушка высоко поднимает платок, хочет взмахнуть им, но рука застывает в воздухе. Машинист, задумавшись, смотрит вперед. Кто знает, о чем он думает... У каждого свои мысли.

Платок падает из рук девушки. Она вбегает в комнату, и я слышу глухие всхлипывания. Она плачет, наверное, зарывшись лицом в подушку.

Осторожно прикрыв калитку, я выхожу со двора и стремглав бросаюсь под гору. Ждать поезда нет времени. Сажусь на первую попутную машину.

Через два часа врываюсь к начальнику депо и отказываюсь от отпуска.

...Теперь я точно знаю, что девушку зовут Майя, что глаза у нее лучистые, что, когда она смеется, на щеках появляются маленькие ямочки и что она умеет ждать.

А обо мне... обо мне она, наверное, думает:

«Этот парень с головы до ног вымазан сажей... да, с головы до ног вымазан сажей... только зубы у него белые, очень белые»...

Девушки с автозавода

Перевод А. Эбаноидзе

Нескромный парень

Утром она встает рано, очень рано. Когда она была школьницей, ей не приходилось вставать так рано. Школа находилась в двух шагах от дома. Сейчас не то. Прошла та пора, а с нею школьный двор, звонок, черная доска, продолговатый стертый мел...

Завод далеко. В автобусе не продохнуть. Все торопятся, все спешат на завод. Надо перевезти тысячи рабочих в этот утренний час, а сколько человек может вместить одна машина? Ну, а ребята тоже хороши!.. Кидаются к автобусу, очереди не соблюдают. Как будто бы вежливы с девушками, даже извиняются, но все-таки лезут вперед, хватают за локти и расплетают косички, улыбаясь друг другу.

Свободных мест, конечно, нет. Машина урчит, вздрагивает на подъеме... Надо пересечь железнодорожную линию, а у переезда дорога испорчена. Шофер переключает скорость, кто-то сильно толкает девушку. Она смотрит на парня, он извиняется, хитро улыбаясь.

Как ему не стыдно. Перед ним девушка, которая только что окончила десятилетку, она уже два раза была в Тбилиси и каждую весну ездит в деревню к бабушке... А ты стоишь и смеешься. Она не может отчитать тебя за это, наоборот, сама краснеет и хочет продвинуться вперед, но нет места.

Стыдно, юноша, стыдно! Ты хороший парень; черная прядь упала на лоб, и улыбка тебе к лицу, но надо быть немного скромнее...

...Шумит завод. Девушка, улыбаясь, кивая товарищам, проходит к станку и подготавливает его к работе.

Приносят материал. Она закрепляет металлический брусок, включает станок и начинает обработку. Все станки пущены, и уже не расслышишь, что говорит сосед. Мастер кричит во весь голос, но его плохо слышно.

Вращается станок, подступает резец к бруску, медленно находит на него, и сыплется, поблескивая, стружка. И вращается, вращается станок...

Почти не нужно прилагать усилий, надо только внимательно следить, чтобы резец не обломился и не расшатался брусок.

Готово? Вынь деталь, вставь другой брусок, нажми на кнопку и следи. Если хочешь, можешь поглядеть по сторонам.

Смотри, над какими деталями работает сегодня Резо!

А у Клары вчера испортился станок. Его, конечно, исправили.

Ну, а там? Интересно, Гигла опять насвистывает? Его свиста, конечно, не слышно, но можно заметить по губам. Сам-то он слышит свой свист или нет? Он покачивает головой в такт какой-то мелодии и с таким вниманием разглядывает деталь, что ни разу... ни разу не посмотрел в ее сторону.

Насвистывает себе Гигла весь день...

А твой станок все работает.

Скоро перерыв. А потом кончится рабочий день и...

В автобусе не продохнуть. Все спешат домой. Тысячи рабочих надо перевезти. А ребята, нечего сказать, хороши! Очереди не соблюдают... С девушками как будто бы вежливы, даже извиняются, но все-таки лезут вперед, хватают за локти, расплетают косички... У переезда дорога повреждена. Машина вздрогнет, замрет, шофер переключит скорость, и кто-то сильно толкнет девушку. Она посмотрит на него, он извинится и улыбнется весело.

Не станет же девушка ссориться с ним из-за этого. Неожиданно сама краснеет.

Парень-то он хороший, черная прядь упала на лоб, и улыбка ему к лицу. Но надо быть немного скромнее...

Садовник

Завод большой. На заводском дворе раскинулись газоны, между ними — зеленые деревья. Есть у Сардиона и цветник.

Сардион садовник. Он все знает. У него четырнадцать внуков, а не сегодня-завтра будет пятнадцатый. Вчера Сардион ушел с завода на час раньше. Сегодня он не уйдет раньше времени, но если его ожидания и сегодня не оправдаются, то завтра он уже не выдержит.

Сардион знает: пятнадцатый будет мальчик.

Сардион знает все, даже то, о чем думают бабочки и птицы, чем недовольны цветы и на что жалуются травы.

Директор завода улыбается только ему, Сардиону. Один инженер и трое рабочих тоже очень любят цветы. Наверное, и дома у них цветы в желтых глиняных горшочках.

Четырнадцать внуков у Сардиона, со дня на день появится пятнадцатый. Он очень любит своих внуков и цветы.

Внуки — его плоть, его кровь, внуки — Сардионы, четырнадцать маленьких Сардионов, а скоро их будет пятнадцать. Цветы тоже Сардионы, — его труд и пот. И газоны и зеленые деревья тоже.

Потому-то Сардион все знает.

Здесь, на заводе, ему трудно разобраться, кто начальник цеха, кто мастер, кто кузнец. Вот та девушка, что так торопится, наверное, инженер или техник, а может быть, работница.

Сардион перевыполняет план. Недавно, в конце двора, где не предполагалось высаживать цветы и саженцы, появились газоны. Ведь завод растет с каждым днем.

Вначале это место не нравилось ему, — заброшенное, изрытое, заваленное кусками старого бетона и заржавленным ломом. Сардион все очистил, выровнял, поручил привезти чернозем, обработал участок, посадил деревья, цветы, и сейчас, как бы ты ни спешил, обязательно ненадолго задержишься здесь; каким бы озабоченным ни был — улыбнешься.

Сардион знает, что план надо перевыполнять.

Сардион все знает.

Вы думаете, ему неизвестно, что на его деревьях иногда обламывают ветки? Известно. И сердится он, как же не рассердиться! Но что делать? Поймать, накричать, пристыдить?

Если бы это был парень, не унес бы он отсюда так просто своих ног... Но ведь это девушка, молоденькая стройная девушка. Она еще ничего не видела в жизни и на завод, наверное, поступила недавно. Она не потому обломила ветку, что дерева ей не жаль, не потому, что озорная. Нет, что вы... у нее свои печали, свои заботы.

Она смотрит по сторонам, срывает цветок, отрывает один лепесток и шепчет:

— Любит?

Срывает другой:

— Не любит!

— Любит, не любит!

Лепестки падают на землю.

— Любит, любит... конечно, любит, — бурчит себе под нос Сардион и старается не смотреть в ее сторону.

Конечно, любит. Сардион знает это.

Сардион все знает.

Злая «инженерша»

Анзор работает на автоматической линии. У него густые черные усы, орлиный взгляд, и он все посматривает на молоденькую девушку-инженера. А та, как назло, все время торчит у его станка.

Всякое бывает с человеком: один раз опоздает на минуту, в другой раз раньше уйдет. Но Анзору нельзя ни опоздать, ни уйти раньше времени.

— Где ты был, Анзор? — спрашивает «инженерша».

— Анзор, почему выключил один станок?

— Анзор, смажь маслом этот автомат!

— Да ты лентяй, Анзор!..

Анзор — передовой рабочий. Его фотография красуется на доске почета, и весь цех гордится им. Директор завода не раз хвалил его за хорошую работу.

А «инженерша» недовольна.

С утра появляется она у его станков, потом ходит по цеху и опять возвращается к автоматам; встанет за его спиной и передохнуть не дает.

Во время разговора она не смотрит Анзору в глаза, всегда бракует его работу, всегда недовольна им.

Да... инженерша — злая женщина.

И в столовой усядется напротив. Ложку ли она держит или вилку, — мизинец всегда забавно оттопырен. Даже поесть не даст человеку спокойно.

Самое сложное дело она поручает Анзору, каждое новое начинание должен завершить Анзор.

И в автобусе она должна поднять его, удобно расположившегося, с места и поблагодарить шепотом. Все норовят поухаживать за ней, все ее любят, но и билет ей должен купить только Анзор.

Что же это, в самом деле!..

А дома мама ворчит:

— Анзор, не выходи в город небритым.

— Анзор, где ты штаны порвал?

— Анзор, женись, я уже не могу ухаживать за тобой.

— Анзор!..

И Анзор думает, что мама такая же вредная и злая, как инженерша.

...А молоденькая инженерша бегает в это время вверх и вниз по лестнице, тащит воду в алюминиевых ведрах и сердится на свою маму.

— Сиди, мамочка! Ты же знаешь, что тебе нельзя...

Сбегает за хлебом, зайдет в гастроном, принесет продуктов. А мама уже встала и собирается мыть посуду.

— Мама, не смей, у тебя повышенное давление!

Она готовит обед, моет посуду. А мама опять пытается подняться, хочет залить водой белье.

— Мама, что я тебе сказала, не двигайся так много… Ты же знаешь, что сказал доктор.

— Какая ты странная, дочка. Как же можно, чтобы человек рукой не пошевелил. И в кого ты такая сердитая...

И дочка удивляется: почему мама такая же недогадливая, как Анзор.

Ночь. Мерцают желтые фонари. Люди возвращаются из театров. Уже кончился третий сеанс в кино.

Тихо. Только изредка, вспыхнув фарами, промчится автомобиль, где-то закашляет ночной сторож и зальется свисток милиционера.

...Анзор лежит, заложив руки под голову, и думает: и чего пристала ко мне эта инженерша?

...Лежит и она, усталая, — весь день провела на ногах; вечером прочитала, но ей все равно не спится, и она думает: неужели Анзор ни о чем не догадывается?!

Браковщица

Цех такой огромный, что не видно противоположного конца. И потолок очень высокий.

А станки!.. Кто сосчитает, сколько станков работает в этом цехе!

Котэ работает недалеко от браковщицы.

Котэ — токарь. А девушка-браковщица принимает готовые детали. Вообще она очень веселая девушка, но, когда принимает детали, брови у нее нахмурены, она не спешит и ни за что на свете не засмеется.

У браковщицы бывает и свободное время. Пока рабочие накапливают детали, она может и почитать книгу.

Котэ работает здесь же, рядом с браковщицей.

Вращается станок, целый день вращается без устали, и целый день не знают отдыха глаза токаря: смотрит то на станок, то на девушку, на девушку — и опять на станок.

Иногда по утрам девушка заходит в технический отдел, ведь в это время в цехе ни у кого не бывает готовых деталей. И цех пуст, в таком огромном цехе нет никого для одинокого грустного токаря.

Приходит девушка, у нее под мышкой книга, и оживает, наполняется цех. Она улыбается, и цех уже полон.

...Весь день не находят покоя глаза токаря. Смотрит он то на станок, то на девушку.

Но вот перерыв. Рабочие, сдав детали, идут в столовую или выходят просто пройтись.

А браковщица сидит, считает, записывает...

Выходит и токарь. Обедает. Шагает по двору. Какой огромный и бестолковый двор. И какие непривлекательные цветы на газонах.

Выходит браковщица. Солнце слепит ей глаза, она щурится и идет к газонам.

Какие прекрасные газоны! Какие удивительные цветы!

...Пять часов.

Браковщица сидит, считает, записывает. Во время работы она ни за что на свете не засмеется.

Тысяча дел и у токаря. Станок, конечно, — механизм, но и за ним надо ухаживать, надо любить машину, надо беречь ее, тогда и она не останется в долгу.

Уходит браковщица.

Черт возьми!.. Нельзя же в самом деле расшибаться в лепешку из-за станка.

Котэ живет в городе, и браковщица там же, в общежитии, в большом белом доме. Такого здания нет даже в самом центре города, наверное, нигде нет такого здания.

И девушка идет одна к себе в общежитие.

...В автобусе иголке негде упасть.

— Будь другом, продвинься немного, двери закроют.

Тяжело, грузно ползет автобус, фыркает, урчит, догоняет девушку... вот уже догнал.

Машина проехала у самого тротуара, чуть не задев девушку.

Делали бы тротуары пошире...

Девушка осталась позади, скрылась из глаз. Улица опустела.

Идет автобус, пыхтит, надрывается.

А токарь думает: кому нужны такие быстрые автобусы?

Певунья

Как обычно, он вынесет стул, поставит его у широко раскрытых дверей, грузно опустится на него и заложит ногу за ногу. В руках у него тяжелая связка ключей. Есть ключи плоские, есть и полые, некоторые совершенно круглые, только язычок у них плоский. Ключей много. Таскать их нелегко.

В этой стороне, у железнодорожного полотна — склады. Мамука — заведующий складом. Все части, кроме готовых автомобилей, проходят через его руки и отправляются во все концы: и в Россию, и в Сибирь, и в Среднюю Азию.

Все в его руках, все нанизано вот на это кольцо.

Нет, Мамука не маленький человек.

Детали бывают большие, поменьше и даже совсем крохотные, не больше серьги. И все они смазаны тавотом, некоторые аккуратно завернуты.

Мамука принимает все, что подвозят. Потом, в один прекрасный день, пригонят вагоны и начнется аврал.

Однажды он отправил в Куйбышев лишний коленчатый вал. Никогда с ним не бывало такого, даже шурупа лишнего не отпускал, что же с ним случилось?

Во всем эта девчонка виновата. Как раз тогда подлетела и попросила бумагу подписать. И не отставала, пока не подписал.

— Дядя Мамука, тороплюсь!

— Дядя Мамука, вот здесь подпиши!

— Дядя Маму-ка-а! — захныкала она. Потом затопала по цементному полу маленькими крепкими ножками и опять захныкала.

— Дядя Мамука-а, шени чириме!

Ну, что он мог сделать, подписал, не читая подписал.

Она повернулась и улетела, улетела, а он, по-видимому, отвлекся мыслями, ошибся в счете и отправил лишний коленчатый вал.

Нет, конечно, этот вал не пропадет, но что скажут там, в Куйбышеве: хорошо, должно быть, дела у них идут при таких складчиках!

Опозорился человек. Опозорился.

Завод на всю страну известен, в республике второго такого не найдешь. Мамуке доверен целый завод. Мамука не маленький человек.

И во всем виновата эта певунья.

Вот и сейчас он сидит у дверей, заложив ногу за ногу, и перебирает ключи, плоские, круглые, полые.

— Здравствуйте, дядя Мамука, — подлетает она. — Как вы себя чувствуете? — шелестит она бумагами. — Дядя Мамука, вам не скучно?

И все торопится, все бегом, все бегом. Куда она так спешит?

...У Мамуки есть над чем задуматься.

Как же он в Куйбышев лишнее отпустил? Эх, что скажут люди...

Один сын у Мамуки, видный парень, ничего не скажешь, приятно посмотреть на него. Он и выше отца и плотнее. У Мамуки редкие усы, а у того, дай бог ему здоровья, такие, что... но не работает его сын на заводе... Эх, нигде не работает его сын.

Хороши улицы и площади в Кутаиси, в Кутаиси знамениты сады.

Эх, нигде не работает его сын.

А этой певунье все некогда, всегда она торопится. И дома, наверное, не знают отдыха ее маленькие руки.

А сын Мамуки не работает на заводе. По правде говоря, он нигде не работает.

Мамуке доверен целый завод. И завод этот известен на всю страну, а в республике второго такого не найдешь.

Мамука не маленький человек, но...

Белый бант

Она окончила среднюю школу. Ей скоро восемнадцать. Она уже работает и на свою зарплату купила голубой материал на платье. Голубой ей больше к лицу. И портнихе, тете Маро, она заплатила из своих денег, даже лишние оставила.

Ей скоро восемнадцать, но она маленького роста… маленькая женщина.

— Ах, не вырастет Нуца больше! — волнуется мама.

— Кто же ее замуж возьмет! — смеется отец.

— Вырастет, моя хорошая, вырастет... — не теряет надежды бабушка.

Ей скоро восемнадцать, и она уже работает на автозаводе.

Все знают, что на свою зарплату она сшила себе голубое платье, что заплатила лишнее портнихе, но...

Но никто не знает, что она купила еще белый бант, что ночью, когда все спали, подрубила его края и спрятала в самом нижнем ящике комода вместе с ночной рубашкой.

С утра и до вечера она на работе. С утра и до вечера печатает на машинке. Все ласковы с ней, все ее любят.

Но жена начальника...

Нуца умеет работать и на машинке печатает очень быстро. Даже не уследишь за ее пальцами, бегающими с клавиша на клавиш, с буквы на букву. Если понадобится Зурабу Пантелеймоновичу, она и в цех сбегает (что же делать) за инженером, мастером или рабочим. Она делает все, что ей говорят, все, что поручают. За что же сердится на нее жена начальника?

Чаще всего Нуца сидит за машинкой и печатает, печатает отчеты, сметы, приказы... А если начальник должен прочесть где-то доклад, то и доклад надо перепечатать.

Ох, плохой почерк у начальника. Если бы почерк у него был получше...

Начальник часто уходит, ничего не сказав.

...В кабинет влетает рабочий, видимо, у него срочное дело, — он быстро бежал по лестнице и сейчас тяжело дышит.

— Где начальник?..

— Вышел.

— Куда вышел?

Нуца не знает, куда он вышел, но знает, как нужно ответить.

— В цех.

Рабочий уходит.

Потом Пантелеймоновича ищет инженер.

Потом другой рабочий.

Потом возвращается первый. Видно, сейчас он бежал еще быстрее, наверное, очень срочное дело. Он опускает на стол огромный кулак и говорит:

— Начальник!..

— Начальник?.. Он вышел.

— Куда он вышел? Вечно он где-то ходит.

— Нет, он вернулся... вернулся и опять ушел. Рабочий бьет кулаком по столу. Кулак совершенно черный и, кажется, больше Нуциной головы.

— Вышел в цех, конечно!

Рабочий хлопает дверью, и бумаги сыплются на пол. Она собирает бумаги, сдувает с них пыль, трет локтем. В это время нервно звонит телефон.

Нуца знает, это жена начальника,

— Да, да... я вас слушаю...

— Где Зурико?

— Зураб Пантел...

— Да. Ты что, язык проглотила? Где он?

— Пантелей-монович... был здесь.

— А сейчас?

— В цехе... он в цехе.

— Что ты врешь...

— Нет... я...

— Ну?!

...Какой плохой почерк у Пантелеймоновича, каждый раз он пишет по-разному. Говорят, Пантелеймоновича скоро снимут...

Пора идти домой.

Дома рады, что Нуца работает. Нуца сшила себе голубое платье. Голубой цвет ей очень к лицу.

...Но никто в доме не знает, что Нуца купила белый бант и прячет его в нижнем ящике вместе с ночной рубашкой.

Нуца ложится поздно, когда все крепко спят. Она стелет постель, раздевается. Потом достает ночную рубашку и бант. Бант белый, капроновый, он никогда не мнется.

Она надевает ночную рубашку, заплетает волосы в одну косу и завязывает бант. Бант похож на большую белую бабочку, севшую на косу.

Радостная, подходит она к зеркалу, смотрится в него, улыбается. Поворачивается спиной, боком, вытягивает шею, берет со стола какую-то книгу, отходит от зеркала, опять возвращается и радуется чему-то.

Ах, если б сейчас увидела ее жена начальника...

Нуца ложится в постель. Ей не холодно, и она откидывает одеяло. На груди у нее лежит черная коса, и на ней сидит большая белая бабочка.

Глаза Нуцы закрываются, улыбка не сходит с лица.

Ей скоро восемнадцать.

А жене начальника...

Девушка в белом

Перевод А. Эбаноидзе

Я сдал последний экзамен, попрощался с друзьями, сложил в чемодан все свои вещи: зубную щетку, земляничное мыло, бритву, карманное зеркальце, пузырек с чернилами и маленькие ножницы со стершимся никелем. Книги и общую тетрадь с лекциями перетянул шпагатом. Сел на первый попутный грузовик, пересел на другой и к вечеру с волнением открыл калитку своего дома. Вошел и тихо шепнул на ухо обнявшей меня маме:

— Вот я и вернулся*

...Председатель принял меня радушно, — дружески похлопал по плечу и, словно доверяя какую-то тайну, сказал:

— А знаешь, что мы сделаем?

Я отрицательно покачал головой,

— Назначим тебя бригадиром. Ты — молод, техник-агроном. А старина Гермоген пусть отдохнет... Ну, как?

Дела у Гермогена шли из рук вон плохо. Он постарел, и председатель уже не мог на него положиться. Полевые работы еще кое-как шли, но по сбору чая его бригада заняла последнее место.

Я взялся за дело с душой: встаю с первыми петухами и до поздней ночи — на ногах. Бегаю как угорелый — то в гору, то под гору. То у одного двора кричу:

— Сардион!..

То у другого:

— Ивлитэ, Ивлитэ!.. Не подведи, ради бога, не зарежь без ножа!

— А этот чертов Бесо! И зачем только завел он такого пса, когда у него жених дочь похитил?..

— Двигайся живее! Ты что тащишься, как черепаха!

— И не думай, милая! Не то что сыр — если душу свою на базар повезешь, — все равно не отпущу…

...Наконец всех обошел. Теперь — в поле. Оттуда — на плантации. А там весь день мотайся... Сами понимаете: определить сортность, взвесить, погрузить и отправить чайный лист на фабрику — обо всем надо позаботиться.

...Иду и думаю: давай напрямик махну — канал, наверное, обмелел. Свернул с проселочной. Иду и радуюсь, не знаю чему... Не тому ль, что впереди много работы, что я бригадир, техник-агроном… что совета у меня спрашивают. И очень хорошо на душе. Может, оттого, что моя мама никак не придет в себя от счастья, дождавшись наконец сына, или оттого, что наберу трудодней и куплю себе новый костюм, переложу подгнившую от дождей стену...

Шагаю себе между заборами.

Красивое у нас село! Тополя растут... Уже в феврале цветут ткемали. У каждого свой виноградник, а перезревших груш на земле даже поросята не трогают. Все дома стоят на высоких сваях. Скоро построим свой клуб.

Вышел я за село, и тут начались кочки, овражки, ухабы. Перепрыгиваю через овражки, обхожу промоины. Вот ручей бежит. Здесь всегда грязно — и в дождь, и в жару. По обочине дороги растут гранаты.

Раньше село было здесь, и было все равно, где жить — везде бездорожье. Но потом поднялись все и переселились ближе к новой дороге — так было лучше.

Да... Вдоль обочины растут гранаты.

Чтобы не угодить в грязь, отклоняюсь в сторону, еще, еще, и «бух» — гранат по голове, как здоровенный кулак. Что за черт! И кто только гнал меня сюда!.. Грязь, кочки... да еще какой-то лохматый пес выскочил на дорогу.

Ах, да! Где-то в этой стороне живет Тебро... Вот и старенький домик, без окон, крытый тесовой крышей. Бедная Тебро. Только сейчас я о ней вспомнил. Да и не мудрено: в эти края и раз в год не забредешь. Даже собака отвыкла от прохожих. Не устоишь перед такой.

Бедная Тебро!.. Наверно, ей помогает колхоз. Иначе, что бы она делала. Мужа у нее нет, да и детей тоже... Хотя что я — ведь у нее была дочка... Конечно, помню, помню...

Ее звали Циала или Цицино...

— Пшел, дурной!

Цицино, конечно, ее звали Цицино... Она была на два класса младше меня. Худая, бледненькая девочка. Часто болела и без конца пропускала занятия. Так она доучилась до пятого или шестого класса. А потом зимой был страшный снегопад...

С тех пор я ее больше не видел... Хотя, нет. Однажды я встретил ее в городе, тщательно закутанную, ее куда-то вела старенькая Тебро.

— Пшел, говорю! Да что ты прицепился ко мне!

В школе Цицино всегда жалась в сторонке. Стояла где-нибудь у стены на солнышке и оттуда наблюдала, как играли дети. Никогда никого не обижала... да и не могла обидеть. Однажды кто-то сорвал с нее косынку и выбросил. Цицино не погналась за обидчиком. Ни слова не сказав, продолжала стоять у стены. По ее бледному лицу прозрачными струйками текли слезы. Учение давалось ей с трудом. Она часто плакала из-за этого.

После занятий мы с криком и шумом выбегали из школы, пели, смеялись, дразнили друг друга. А Цицино возвращалась одна. Медленно, опустив голову, бледная и печальная.

Что за пес у этой Тебро! С цепи, что ли, сорвался!

Где сейчас Цицино? Уже две недели я здесь. Каждый день в поле, в конторе — везде успел побывать, а ее нигде не встретил. Может, уехала? Но куда она могла уехать? Может, вышла замуж?

— Батура, сюда! Сюда... на место, будь ты неладен!

Во дворе старушка собирает в корзину опавшие груши, Тебро всегда была очень сутулой, а теперь совсем сгорбилась.

Постарела, бедная...

— Здравствуй, тетя Тебро!

Она медленно выпрямилась, посмотрела в мою сторону и стала неловко потирать руки. От смущения, что ли...

— Дай бог тебе здоровья, сынок! — она снова взялась за корзину.

— Как себя чувствуете, тетушка?

Она выпрямилась, медленно направилась к забору, потирая руки, тихо запричитала:

— Постарела, сынок, постарела, дай бог тебе счастья... до времени постарела.

Я поравнялся с калиткой.

— Заходи, сынок! Мужчина — дорогой гость в нашей семье.

— Не могу, тетушка. Тороплюсь по делу.

— По какому делу? — посмотрела мне в глаза, покачала головой и, словно извиняясь, сказала: — Не узнаю я тебя. Стара стала...

Я назвал свое имя.

— Наконец-то мать тебя дождалась. Заходи же, сынок. Мужчина войдет во двор — дерево улыбнется. Если бы и моя мальчиком родилась.

— Да. В самом деле... Цицино…

— Ты не забыл ее?

— Где она? Не больна ли?

— Дома она. Где же ей еще быть...

— Отчего же я ее до сих пор нигде не встретил?

— Будь счастлив, сынок, спасибо, что спросил о ней. Заходи, дорогой. Нет у меня ничего, но хоть груш отведай. Или, может, холодной воды выпьешь?

Мне не хотелось ее обидеть, и я не стал отказываться.

— Да, тетушка, конечно. Холодная вода, по мне, лучше любого вина.

Я шагнул во двор и замер.

В приоткрытых дверях старого дома стояла женская фигура, вся в белом. Только я взглянул, она исчезла.

Тебро поставила передо мной табуретку, принесла воды в глиняном кувшине. Кувшин местами был залеплен воском. Не отрывая взгляда от дверей, я выпил два стакана студеной воды. В доме было темно. Я сел под деревом, прислонился к стволу. Тебро протянула мне грушу. Я долго держал ее в руках, словно никак не мог сообразить, что же с ней делать. Что-то меня беспокоило, что-то тревожило, казалось, чьи-то глаза неотрывно следят за мной.

— Что, сынок? Или груша тебе не понравилась? — услышал я голос Тебро. — У нас в конце двора сливы растут... Ты любишь сливы? Я принесу.

— Нет, нет, тетушка. Не беспокойтесь. Груша очень вкусная...

Я еле проглотил непережеванный кусок.

— Тетушка, а ваша дочь... она здорова?

— Нет, сынок, не здорова. Если б здорова была, то горя у меня никакого не было бы.

— А что с ней?

— Не знаю. С детства она у меня слабенькая была да так и не окрепла...

— А врачи?

— Врачи? — Тебро махнула рукой. — Врачи... не знаю... говорят, малокровие, затемнение легкого. Ты, наверное, сам знаешь, что это такое.

— Затемнение... Это не страшно... сейчас это лечат.

— Твоими бы устами мед пить, сынок. Но есть ничего не ест, от друзей-ровесников отстала. Одно время навещали ее, веселее она была, потом надоело им по этой грязи добираться. Недавно, правда, доктор сказал, что ей лучше, а только она все плачет по ночам. Тихо так, не хочет, чтобы я слышала. Но разве от материнского сердца скроешь?!

— Где она, можно ее повидать? — спросил я.

— Сейчас… сейчас она, — Тебро замолчала, смущенно отвела взгляд. — Сейчас... Не убрано у нас.

— Хорошо, я ухожу, — я повернулся к калитке, — ухожу, но вечером обязательно зайду еще раз.

Я приподнял покосившуюся калитку, закрепил ее, посмотрел на двери старого дома и вышел на дорогу. Собака было бросилась на меня, но я не обратил на нее внимания.

Спустился в долину. Канал совсем обмелел, но я все же промочил ноги. Выйдя на плантацию, я едва не наступил на отдыхающего в тени колхозника, потом ушиб ногу о культиватор. Несколько раз сообщали мне вес собранного листа. Я не запоминал. Сбегал к навесу, отправил машину... Все еще утро — до вечера далеко. До вечера — целая вечность...

Привезли воду. Повар не торопясь принимается варить обед.

— Эй, шевелись, уже полдень!

Он лениво щурится на солнце, потом на меня.

Сборщицы опорожняют корзины, оправляют платья, косынки. Кто-то поет, кто-то хохочет, прямо заливается.

Повар не спешит.

— Вот увидишь, опоздаешь с обедом, — тороплю его я.

Он опять щурится, вытирает руки о белый передник, вытаскивает большие карманные часы, потом смотрит на меня и все так же лениво продолжает работать.

Я проверяю, как собран лист. Меня зовут:

— Бачуа, сюда, Бачуа!

Опять кто-то хохочет, до слез, до обморока... В тени, под эвкалиптами поют.

— Бачуа-а-а!..

...Вечером я не стал дожидаться машины и пошел напрямик огородами.

Перешел вброд канал и взбежал на пригорок. Иду… продираюсь сквозь кусты, прыгаю через овражки. Тороплюсь. И кажется мне, что кто-то давно, очень давно ждет меня...

А вот и дымок из трубы, дом, старенький, ветхий дом под тесовой крышей. По мне, тесовая крыша лучше. В дождь целую ночь стучат по ней тяжелые капли и рассказывают подслушанные у моря сказки... По мне, тесовая крыша лучше.

Где-то здесь, из земли, сочится ручей. Тут всегда грязно, и в непогоду и в жару.

Собака отвыкла от прохожих, кидается, лает.

Двери дома открыты. Кто-то сидит на балконе.

— Цицино?!

Увидела меня, встала... Я подошел к калитке. Девушка скрылась в дом.

— Батура, сюда! Сюда, негодный пес. — Это вышла Тебро. Я открыл калитку осторожно, чтобы опять не завалилась. Нет, не завалилась. Я удивился, прикрыл ее и увидел: одна створка проволокой привязана к столбу.

— Дай бог тебе счастья, сынок, и в самом деле пришел!

— А как же... — говорю, придерживая калитку спиной.

— Падает... все время падает, чтоб ей сгореть!

— Да, нет, тетушка, она хорошо привязана.

— Привязана?.. — удивилась Тебро и начала причитать. — Не слушалась она меня сегодня, совсем не слушалась. В конце двора у нас сливы растут. Так она взяла корзину, да и на дерево... До сих пор сидела на балконе и даже платка на плечи не накинула.

— Ничего, тетушка, ведь не холодно.

— Это-то так, но ведь на одних лекарствах держится.

Вместо лестницы к балкону был приставлен плоский камень. Я ступил прямо на старый пол, и он недовольно заскрипел.

В комнате уже зажжена лампа. В углу, на высокой кровати я увидел Цицино. Вся в белом, она словно светилась в полумраке. Я шагнул к ней и подвернул ногу: пол был очень неровным.

И словно откуда-то издалека до меня донеслось:

— Войдите...

— Мир этому дому, — почему-то тихо ответил я.

Тебро подвела меня к кровати.

Цицино поднялась, и в мои протянутые к ней руки легла маленькая, хрупкая ладонь.

— Здравствуй, Цицино...

— Здравствуй, — опять будто донеслось откуда-то.

— Как ты себя чувствуешь?

Я хотел еще что-нибудь сказать, хотел пошутить, но не смог.

— Спасибо...

— Цицино... Я давно тебя не видел. После семилетки я поступил в техникум... если приезжал, то раз в год... А теперь я уже окончил техникум, совсем окончил. Теперь...

— Садись, дорогой, садись, — пододвинула мне стул Тебро.

Цицино тоже присела на кровати. Тебро накинула ей на плечи темную шаль и вышла.

— Теперь... — бессвязно продолжал я начатые извинения. — Я буду часто заходить к тебе... А что тебя беспокоит?

Цицино молча посмотрела на меня. Никогда я не видел таких длинных ресниц. Она ничего не сказала, но ее глаза словно доверили мне какую-то большую тайну.

— Цицино!

Она опять не сказала ни слова, опустила голову, перебирая бахрому шали.

Стало тихо. Лампа тускло освещала темные стены. Белая как полотно Цицино, в белом сатиновом платье со следами голубых узоров казалась на фоне ветхих стен сказочной.

— Цицино! — я хотел сказать, что сейчас ей, конечно, лучше, но передумал. — Да... ты знаешь, — я поднялся, потом опять сел, — я сегодня здорово устал...

Цицино взглянула на меня.

— Тысяча дел, черт побери! Каково одному за всем поспевать, — я вдруг почувствовал, что начал хвастаться. Но сидеть так молча было еще хуже, и я заговорил опять. — Что делать с чаем, Цицино? План выполняем, но и перевыполнить было бы не худо. Чаю много — рабочих рук не хватает. Нет... хватать-то, конечно, хватает, но если б их было больше, это совсем не помешало бы, — и не знаю, откуда взбрела мне в голову такая мысль, но я добавил: — А ты нам не помогаешь...

И прикусил язык.

Цицино сперва удивленно посмотрела на меня, потом вдруг улыбнулась, обнажив ряд таких ослепительных зубов, что я зажмурился. Эта улыбка прибавила мне сил. Заложив руки в карманы, я стал вышагивать по комнате.

— Да, да, не помогаешь... Все ленитесь, товарищ, все ленитесь!

Цицино вновь улыбнулась.

— А почему? Кто знает почему. Просто не хотите нам помогать, и все.

Улыбаясь, Цицино тихо сказала:

— Не хочу.

— Вот, вот именно не хотите, — продолжал я, обрадованный, — работать, так у вас желания нет, а если бы, — и черт знает откуда опять взбрела такая мысль в мою голову, — а вот если бы вас спросили о замужестве, если б жених хороший нашелся..

Цицино опустила голову, но было видно, что улыбка не сошла с ее губ, и я заторопился.

— Конечно, скажете, работа вас не достойна! А мы что?.. Чем мы хуже вас?

Цицино подняла голову, продолжая улыбаться... Никогда я не видел таких длинных ресниц.

— Ведь ничем не хуже. — Я встал перед ней, подбоченился. Она смерила меня взглядом с ног до головы. — Как видите — не хуже.

Я чувствовал, что ей очень хочется посмеяться над моим дурачеством. Но она опять только улыбнулась.

— Не хуже, — повторил я.

На этот раз она не выдержала, откинула голову и расхохоталась звонко, весело. Темная шаль сползла у нее с плеча. Переводя дух, она взглянула на другое плечо и легким движением освободилась от шали...

Мне вдруг захотелось обнять ее, сильно прижать к себе и бежать... бежать с нею, не знаю куда. В поле, к морю, в лес, к черту, к дьяволу, — все равно куда. Но бежать... бежать... и чтобы Цицино смеялась, смеялась...

Поужинали. После ужина Тебро принесла сливы. Никогда я не ел столько слив!..

Поздно вечером Тебро провожала меня до калитки. И в десятый раз благодарила.

— Дай бог тебе, сынок, многих лет жизни... ведь не забыл... и в самом деле пришел!

— Я и завтра приду, тетушка...

...Утром я встаю, когда кричат первые петухи. И — сразу за работу. То в гору бегу, то под гору. То у одного двора кричу:

— Сардион!

То у другого:

— Ивлитэ! Ивлитэ! Не подведи ради бога! Лучше уж своей рукой зарежь!

А этот Бесо! Чего ради он такого пса держит, когда у него дочку похитили?..

— Эй, выгляни, где ты там!..

— Что такое... столько свадеб — и в самый разгар работы.

Красивое у нас село. В каждом дворе растут тополя. Весной цветет белая акация. Виноградники — голубые, мы их опрыскиваем купоросом... А перезревших груш даже поросята не трогают. У каждого свой дом, утопающий в густой, сочной зелени, и мы уже начали строить клуб.

...Радуюсь я, не знаю чему. Наверное, тому, что не бездельничаю, тому, что я бригадир, совета у меня спрашивают, тому, что мама наконец дождалась меня. Осенью куплю себе новый костюм и подремонтирую дом...

Сворачиваю с проселочной, выхожу за село... и начинается бездорожье, шагаю, прыгаю, карабкаюсь.

Вот пробивается ручей... Хочу обойти лужу, отклоняюсь в сторону, еще, еще и... бух! — гранат по голове, как здоровенный кулачище.

Собака бросается на меня, лает до хрипоты. Она отвыкла от прохожих.

— Цицино-о-о!

В первый день — молчание. В первый день даже не ждала.

На второй:

— Цицино-о-о!

Она приоткрывает дверь и улыбается.

На третий день:

— Цицино-о! Довольно спать, выходи!

И она выходит. Улыбается, смеется.

— Цицино, выйди же во двор!..

И Цицино выходит во двор, неслышно ступает по росистой траве, выходит за калитку и идет вдоль забора, провожает меня.

— Цицино-о-о!

Цицино у калитки.

— Цицино-о-о!..

Цицино на дороге.

— Цицино-о-о!..

— Цицино-о-о!

— Цицино, пойдем на плантацию! Мы будем идти медленно, будем часто отдыхать... Ты поработай чуточку... а если хочешь — совсем не работай, просто так пройдись.

И, представьте себе, Цицино идет. Даже корзинка у нее готова.

— Осторожно, Цицино, осторожно... не надо так быстро... вот сюда, здесь сухо. Ты не устала? Выйдем на поляну, и ты отдохни... и у канала отдохнешь. Я перекину доску через канал... тебе нельзя мочить ноги... Ты отдохни.

Я нащупываю твердую землю, но Цицино не дотягивается до кочки, и... ноги у нее по щиколотки в воде.

— Цицино... что это? Цицино... ведь ты простудишься, Цицо, вернись.

Она улыбается.

Мы выходим на поляну. Слава богу, хоть отдохнет сейчас, снимет тапочки, высушит... куда торопиться?

Она смотрит на меня и улыбается.

— Отдохни, Цицино.

— Нет, — она качает головой.

— Ты не устала?

— Нет!

— Переверни корзинку и сядь на нее. На траве роса — ты простудишься.

— Нет! — снова отказывается Цицино.

— А что же мы будем делать? — беспокоюсь я.

— Побежим!

— Побежим?!

Она хватает меня за руку.

Я не успеваю произнести ни слова. Мы уже бежим. Несемся как ветер.

— Цицино! — шепчу я.

Цицино смеется, тянет меня, и мы бежим, несемся, легкие как ветер...

— Упадешь! — кричу ей громко.

Цицино смеется, прыгает через овражки, кусты, летит как белая бабочка и смеется. Вот обежали колючий куст. Нет. Я обежал, а она не смогла, задела… выронила корзину, зацепилась платьем...

— Цицино, платье! — закричал я испуганно.

Что же нам теперь делать!

...Стой же, Цицино... Остановись! Цицино, Мы угодим в канал! — И угодили.

Студеная вода перехватила дыхание. Я словно проглотил язык. До нитки промокшая Цицино хохочет звонко-звонко.

— Бачуа... Бачуа! — зовет меня и смеется...

Я тяну ее к берегу, тяну, насильно сажаю на пригорок, на яркую траву и прошу ее успокоиться, прийти в себя, прошу, уговариваю...

— Да, Бачуа... да, Бачу, — и смеется.

Потом ложится, раскинув руки, на траву, на цветы. Забыла, что платье у нее порвалось. Ее щеки пылают, и дыхание частое. Она смотрит на меня... Я никогда не видел таких длинных ресниц...

А Цицино смеется... смеется...

Спасение оленя

Перевод М. Лохвицкого

Мой брат служит в армии, далеко от нас. Он часто пишет, и в каждом письме шлет множество поцелуев своим племянникам — Паате и Русико.

Однажды, вместе с уймой поцелуев, дядя прислал им маленький стенной коврик.

На коврике был выткан дремучий лес. Вдали виднелись горы. Над ними голубое небо. А внизу, у самых кроваток Патико и Русико, зеленела лужайка. По ней бежал, запрокинув на спину рожки, олень. Он задыхался от усталости. Светлые глаза его словно молили о помощи. У задних ног оленя вытянулся в прыжке огромный пес с открытой пастью. И еще одна собака мчалась за своей добычей. Овчарки были серые, казались злыми-презлыми. У первого пса свисал к лапам красный язык, похожий на конфетную бумажку.

Русико таких собак не видела. Она знала только нашего веселого толстого щенка и спросила у брата:

— Догонят волки оленя?

Паата растерянно оглянулся. Что сказать сестренке? Олень устал. Вряд ли он сможет убежать от разъяренных собак, которых Русико назвала волками.

— Догонят? — не отставала Русико. Паата медлил с ответом, наверное, искал в уме спасение для оленя.

Русико еще раз поглядела на широко раскрытые глаза оленя и воскликнула:

— Догонят!

Паата сокрушенно подтвердил:

— Догонят. Видишь ведь...

Мы не обратили внимание на то, как огорчились дети. Им казалось, что глаза оленя становятся все более и более жалобными. Патико и Русико ложились спать, смотрели на коврик и вздыхали. Изо дня в день большие серые собаки становились все злее и злее. Белые клыки были такими острыми, красный язык, который свешивался из пасти, все удлинялся...

Как-то вечером дети долго не засыпали и о чем-то тихонько шептались.

Наконец они уснули.

Мы тоже легли. Вдруг раздался плач и крик:

— Папочка, папочка, помоги!

Я вскочил, всмотрелся в сумрак комнаты, — никого не было. Зажег свет — никого. Русико сидела на постели и плакала.

— Съели... Съели...

Мать взяла ее на руки.

Русико вскрикивала, не открывая глаз:

— Мамочка, помоги!.. Папочка, помоги!..

Мы ничего не могли понять.

Проснулся Патико. Прислушался, показал пальцем на коврик.

— Не съели!.. Посмотри, не догнали его!

Мы наконец уразумели, в чем дело, и поднесли Русико к коврику.

Она перестала всхлипывать. Когда ее уложили спать, она печально сказала:

— Догонят...

Мы не придали значения ее испугу. Но однажды ночью опять послышался плач девочки.

— Догнали... Помогите! Съели...

Зажгли свет, показали, что олень цел и невредим. Она успокоилась, а засыпая, пробормотала:

— Догонят...

Через несколько дней пришлось снять коврик со стены. Мы принялись убеждать Русико, что волки убиты, а маленький светлоглазый олень убежал в лес. Там растут высокие-превысокие деревья, густая зеленая трава, там живут мама и папа оленя.

— Значит, волки его не догнали? — в который раз спрашивала Русико.

— Не догнали. Он убежал.

— Правда убежал?

Ей очень хотелось поверить нам. И мы подробно рассказали, по какому лугу олень бежал к лесу, как он скрылся среди деревьев. Мы еще прибавили: олень просил передать, что он как-нибудь придет повидаться с Русико.

— Значит, он спасся? Убежал?

Мы как можно убедительнее отвечали: да, спасся, мы сами видели, как он бежал по зеленому лугу, как скрылся среди деревьев... Русико почему-то не могла полностью поверить в спасение оленя.

Пришлось написать дяде, который служит в армии, далеко от нас.

Вскоре от него пришло письмо. В нем дядя слал множество поцелуев детям, а нам сообщал, что послал новый стенной коврик.

Пришла посылка. Мы подождали, чтобы дети уснули, достали коврик и повесили его у кроваток Патико и Русико.

На коврике был выткан тот же дремучий лес с высокими превысокими деревьями. Рядом с лесом сверкало прозрачное синее озеро. За озером виднелись горы и над ними небо — похожее на озеро. А внизу, возле самых кроваток, на лужайке паслись два свободных, гордых оленя. Третий олень, с острыми рожками и светлыми глазами, тянулся мордой к холодной прозрачной воде озера.

Утром мы проснулись от ликующих восклицаний:

— Не догнали! Не догнали! Папочка! Мамочка! Паата! Олень спасся!..

Паата проснулся, сел на кровати и уставился на коврик, Русико водила пальцем по коврику:

— Смотри! Вот этот олень спасся. Это его папа, а это — мама.

Паата долго молчал. Потом сказал:

— Спасся. Видишь ведь...

Басара

Перевод А. Эбаноидзе

Погода вдруг переменилась. Мы наскоро соорудили шалаш и расположились у огня.

Подул ветер. Вместе с ветром в шалаш залетели холодные капли дождя.

Гончие заскулили и подползли поближе к огню. Завязался разговор о сегодняшней охоте. Говоря по правде, кроме одной драной лисы да глупого зайчонка, у нас у четверых ничего не было. Но никто не жаловался на судьбу, — у всех было чем похвастаться. Больше всего мы хвалили своих собак. Почему-то каждый считал, что на след зайчонка напала именно его собака. Особенно хорохорился я, даже порядком приврал, пытаясь доказать, что именно моя Риона первой почуяла косого красавца.

Вдруг кто-то неспросясь ввалился в шалаш, чуть не сорвал головой крышу, прислонил в угол топор с длинной рукояткой, поздоровался, ногой раскидав собак, освободил себе место, подволок колоду, тяжело опустился на нее и протянул руки к огню.

— Что, проясниться-то и не думает? — пробасил он и головней разворошил золу. Мою собаку он двинул ногой по носу и спросил:

— А вы никак охотились?

Потом стянул с головы мокрую шапку.

— Это ваши гончие? — опять спросил он и отпихнул ногой подобравшихся было к нему собак.

«Да он издевается над нами, — подумал я. — Во-первых, он даже не спросил разрешения, когда входил, а теперь выгоняет нас из шалаша. Ну, если не нас, то во всяком случае наших собак...»

— Э-э, старина, поосторожней, — как бы шутя сказал я, — не думай, что это простая собака... Она медалистка...

— Это какая же?

— Вот эта.

— Эта безносая? — переспросил он и ткнул указательным пальцем прямо в морду моей Рионе.

Товарищи засмеялись. Я не сдержался и грубо заметил:

— Твоя-то, конечно, лучше... Как бы не так...

— Хе-хе! — усмехнулся старик. — Как раз твоего недоношенного щенка напомнила. — И еще раз щелкнул по носу Риону.

— Да что ты пристал к моей собаке! — повысил я голос и за ошейник притянул Риону к себе.

— Хе-хе! — опять засмеялся старик. — Спрячь ее за пазуху, за пазуху, говорю, спрячь.

— Не ожидал я этого от вас, — вмешался вдруг Лука, самый тихий среди нас, — собака собаке рознь, иную и за пазухой беречь не жалко.

— Ты что же, — повернулся старик к Луке, — думаешь, что я совсем темный, ничего на свете не видел?

— Выходит, что так! — зло сказал я и погладил своего пса.

— Ну, куда она после этого годится? — Он указал Луке на Риону. — Даже ребенок от ласки портится.

— Ты думаешь? — спросил я и поудобнее устроил Риону у себя между колен.

Шалаш покачнулся от порыва ветра, пламя взметнулось, рассыпая искры. Риона вздрогнула и, жалобно взвыв, замотала головой, потом тихо заскулила.

«Что это с ней?» — удивился я,

Но тут из уха собаки вывалился тлеющий уголек, и все рассмеялись.

— Хе-хе-хе! Медалистка! — смеялся старик.

Снова налетел ветер, снова закинул к нам холодные брызги.

— Да... медалистка... — как бы про себя повторил старик и, расстегнув рубаху, подставил волосатую грудь огню.

— Вы, верно, охотник? — спросил его Лука.

— Да, был когда-то, — кивнул он.

— А сейчас, наверное, зрение хуже стало, да и ноги уже не те?

— С чего это ты про глаза и ноги?

— Нет, я просто так, — смутился Лука, — но... не в обиду вам будь сказано, вы и не мальчик уже.

— Мальчик... при чем тут мальчик... — старик резко обернулся, оглядел нашу добычу и сказал: — Таких львов и тигров я и сейчас нащелкаю.

Это я воспринял как личную обиду и хотел было возразить, но он продолжал:

— После того, как мою Басару убила проклятая...

— Вот оно что. У вас собаку убили?!

— То-то и оно, что убили, а хорошая была собака, ох, хорошая...

— Кто же ее убил, старик? — спросил сидящий рядом с Лукой охотник и отложил в сторону вычищенное ружье.

— Машина ее убила.

— Гм, — усмехнулся я, — глупая собака. Что же она, слепая у тебя была?

— Нет, моя Басара никогда медалями не награждалась, — поддел меня старик.

— Здесь, в горах, машины появляются редко, наверное, с непривычки, — участливо проговорил Лука.

— Хм, редко... Их теперь много, больше, чем волков, а это было давно... Теперь у моих внуков машины. Хороши, ничего не скажешь, но, пусть простит мне бог, как посмотрю на них, не по себе становится, — сразу Басару вспоминаю. Эх, какая была собака!..

Хоть я и был обижен на старика, но все же почувствовал, что он неспроста расхваливает свою собаку, и шепнул Луке:

— Попроси его, может, расскажет, что за собака была у него.

— Под колеса попала? — спросил Лука.

— Эх, если бы так, тогда и жалеть не приходилось бы. Колеса здесь ни при чем. Смелость ее погубила,

Я фыркнул.

— Наверное, эта собака, как гордый рыцарь, не смогла пережить поражения.

— Вы правы, — серьезно ответил старик. — Вы правы.

Теперь засмеялись все. Только старик не смеялся. Он качал головой и повторял:

— Это правда, вы совершенно правы.

— А какой породы была ваша Басара? — спросил я, пряча улыбку.

— Породы... ну, как вам сказать — обыкновенной местной породы. Правда, об ее отце говорили, будто он наполовину волк, но ручаться не могу. А Басара была наша, серая, большая, с короткой шеей и черной мордой, голову всегда высоко держала. И хвост лохматый кверху был задран.

— Да это же обыкновенная дворняга! — заметил охотник, сидевший рядом со стариком. — Впрочем, пастухи только таких собак и держат.

— Ну, а я что говорю. Наша, говорю, была местной породы. Но, может, вы думаете, что вот эта лучше пойдет по следу? — кивнул он на мою Риону — Или что она лучше могла бы загнать зверя? Волк и тот не унес бы ног после встречи с Басарой. А какой порядок был на моем дворе...

— Как дворняжка, она, конечно, была хороша, — согласился я.

— Да... до самой смерти никто не смел даже замахнуться на нее. Не было случая, чтобы с моего двора ястреб унес цыпленка. Но она никогда не кусалась. Была у нее привычка: как увидит постороннего, подлетит, и тут уж стой, стой как вкопанный, какое бы у тебя ни было срочное дело. Подойдет, осмотрит, обнюхает и вернется на место. После этого хоть на голове ходи — никакого внимания. Это вся деревня знала. Аробщики останавливали арбу у моего дома, всадники спешивались, лошади так привыкли, что сами останавливались у наших ворот. Помню, как-то должны были проехать дружки жениха — на свадьбу ехали из другой деревни. Их предупредили: «Так, мол, и так, у таких-то ворот нужно пешком пройти».

Те не поверили, засмеялись. — Как, мол, вас собака запугала.

Так и не послушались. Начали подниматься в гору. Один выехал вперед, видно, гонец был от жениха, — и парень был хорош, и лошадь резвая. Со свистом крутил он над головой кнутом и кричал, пригнувшись к самой луке.

Вскочила Басара, метнулась к воротам и ждет, что осадит всадник коня и проедет мимо нее шагом. А конь уже близко, искры из-под копыт летят, и по-прежнему свистит кнут и лихо гикает всадник. Еще во дворе залаяла Басара. Видно, напомнила о себе. Вот у самых ворот процокали копыта, просвистел кнут, и всадник исчез в темноте. Тут рванулась Басара, перемахнула через ворота и понеслась вслед. Она не лаяла, хотя злоба душила ее, только хрипела от ярости и летела, как с силой брошенный камень. Догнала, заскочила вперед и залаяла, как бы приказывая подчиниться.

Гикнул всадник, нагнулся к седлу и кнутом перетянул собаку. Басара не издала ни звука, удара она, наверное, и не почувствовала, пропустила всадника вперед, взметнулась в прыжке.

Но не рассчитала. Видно, укус пришелся низко. Опередила, опять пропустила вперед, вспрыгнула лошади на спину и повисла.

Лошадь испугалась, шарахнулась в сторону и вместе с всадником полетела в овраг. Бедный малый чуть не свернул себе шею. Но его счастье — застрял в кустарнике. А коня потом вытащили ехавшие следом дружки.

— С такой собакой хорошо на волков ходить, — заметил кто-то из нас, — хотя волк не лошадь, у него на хвосте так просто не повиснешь.

— На волков? Грешна была Басара перед волчьим племенем. Волк частый гость в наших горах. Но волк волку рознь.

Ровно за год до гибели Басары выпал у нас большой снег. Много тогда волков бродило вокруг деревни. Как-то ночью слышу — выстрел. Я схватил двустволку и, как был, в одном белье, выскочил во двор и бросился туда, где заливались собаки. Оказалось, что волк задушил соседского пса и хозяин стрелял по нему. А Басара уже кинулась по следу. Мы гнались за ней до самого леса, но потом стало трудно различать след. Я посоветовал вернуться. Долго звал я Басару, но она не хотела возвращаться, и мне пришлось за ошейник тащить ее до дома. Но наутро Басары след простыл. Сколько я ни свистел, сколько ни искал — она как в воду канула, только на другой день к вечеру притащилась домой, еле волоча ноги. Но глаза довольно поблескивали. Она то и дело пыталась прыгнуть мне на грудь и заискивающе вертела лохматым хвостом.

В тот же вечер недалеко от деревни мы наткнулись на задушенного волка, а через четыре дня охотники нашли еще одного. Мой сосед узнал его — это был тот самый волк, в которого он стрелял. В ту ночь его ружье было заряжено заячьей дробью, а перезаряжать было некогда. И действительно, в шкуре волка нашли дробь.

Далеко заманил проклятый Басару. Я побывал на том месте. Страшной, видно, была схватка, ни одного целого куста вокруг не осталось, ни одного листика. Видно, на вершине скалы настигла его Басара, сбросила вниз, а там уж придушила окончательно.

— Да, хорошая собака, — сказал Лука.

— Вот это понимаю, — кивнул я одобрительно.

— Такого слышать еще не приходилось, — признали и остальные.

— Это еще ничего, — проговорил старик и надел непросохшую шапку, — это ничего… В старину у нас все было иначе. Не было этой широкой дороги, по которой вы поднялись на машине. По нашим проселкам и арба-то с трудом тащилась, два всадника едва могли разъехаться на кремнистой неровной тропе. Около тридцати лет назад начали мы строить эту дорогу. Много пришлось потрудиться. Слава богу, динамитных шашек у нас было достаточно. Взрывали скалы, выравнивали горы, засыпали овраги, прокладывали мосты. И появилась в нашей деревне долгожданная дорога. У нас раскрылись глаза, мы приобщились к настоящей жизни.

И вот на новой дороге впервые появилась машина. Вся деревня высыпала на улицу. Мужчины и женщины прильнули к заборам, мальчишки рассыпались по деревьям. Я стоял в толпе и радовался как ребенок. Немалое это было дело, новая дорога.

Наконец показалась машина. В ней на открытие дороги приехали районные руководители, Они махали руками, приветствуя нас.

Вокруг хлопали, что-то кричали и среди этого шума машина продвигалась вперед. Собаки выскакивали из всех дворов, кидались к заборам, лаяли, метались, опять лаяли, но как только этот железный дьявол приближался к ним, удирали, опустив хвосты и испуганно оглядываясь.

На шум поднялась и Басара, навострила уши, прислушиваясь к незнакомым звукам. А непонятный шум все приближался. И впервые Басара заметалась. Остановилась, пригляделась к железному чудищу. Видно, удивилась, что нет ни коня, ни вола, и хоть машина была черная, она совсем не походила на буйвола. Басара беспокойно металась, не сводя глаз с машины, А машина уже поравнялась с воротами. И тут Басара сорвалась с места, в один миг очутилась на улице, залаяла яростно, хрипло. Глаза у нее сверкали, оскаленные клыки торчали, как кинжалы. Она кинулась за страшным зверем. Опередила машину, обернулась и залаяла. Потом пропустила ее вперед, снова догнала и снова залаяла. Затем почему-то остановилась. Но только на мгновение, — бросилась опять, заскочила сбоку, некоторое время бежала рядом, а потом с лаем прыгнула на нее, но не смогла ни во что вцепиться, соскользнула и отлетела в сторону. Но это ее не остановило, она опять бросилась, за машиной, догнала и зубами вцепилась в шину. Ее отшвырнуло в сторону, она ударилась головой о крыло, перевернулась в воздухе и упала в канаву. Оглушенная и окровавленная, поднялась она на ноги, хотела вновь броситься за машиной, но та была уже далеко. Басара стояла и смотрела ей вслед. Машина как ни в чем не бывало удалялась все дальше и дальше. Наконец она скрылась из виду, и Басара долго еще смотрела туда, где исчезло странное чудище.

Тщетно звал я ее, гладил, упрашивал. Наконец схватил за ошейник и с трудом приволок во двор. Она остановилась у ворот, из раны на челюсти сочилась кровь, вокруг выбитого глаза вились мухи. Она ни разу не облизнулась и даже не пыталась отогнать назойливых мух. Стояла и не могла оторвать глаз от дороги.

Я хотел промыть ей рану, но она не далась. Я подставлял еду, воду, — она и не взглянула, словно чего-то ждала.

Вдруг Басара услышала шум возвращающейся машины, встрепенулась, дотащилась до дороги и встала молча, глядя единственным глазом на дорогу...

Машина приближалась. Басара стояла не двигаясь. Машина поравнялась с ней и промчалась мимо, а Басара по-прежнему стояла, словно окаменев, и смотрела ей вслед.

Поздно вернулась она во двор и легла, положив голову на лапы; лежала, не глядя ни на кого, ни на что не обращая внимания. Даже не отгоняла мух, кружившихся над ее окровавленной головой.

Так лежала она до вечера, лежала всю ночь не двигаясь, лежала, лежала да так и померла.

Эпитафия

Перевод А. Эбаноидзе

Не был Серапион из старых сельчан, и не из новых, попредседательствовавших. Никто не поручал ему старшинствовать и никто не обязывал заботиться о сельчанах.

Ни одна собака во всей деревне не облаяла бы Серапиона Горгадзе. Да что там собаки... Когда кошки видели его сидящим на низком трехногом табурете, они с мурлыканьем начинали ласково тереться о его сапоги.

...Серапион был везде. Этому никто не удивлялся. Удивляло другое — как он всюду поспевал.

В каждой семье во время обеда оставляли «серапионову долю».

...Серапион был везде. Вернее, там, где он был нужен.

Раньше это вызывало темные слухи. Говорили, будто Серапион продал черту душу и ночью нечистый бродит по селу, подслушивает разговоры, жалобы, заглядывает в амбары — достаточно ли в них кукурузы, не кончились ли дрова, и долго пересчитывает в больших глиняных банках белые головки сыра. А на следующее утро все становится известно Серапиону.

Но сплетни продолжались недолго.

«У него особый нюх», — стали говорить люди. А потом позабыли и об этом и стали смотреть на него, как на обычное явление.

Никто не вспоминал, что Серапион одинок. И никто не думал, как же может один человек быть членом стольких семей.

...Когда несчастный Никифор двадцать шесть дней боролся с застрявшей в горле смертью, а на двадцать седьмой приказал долго жить, Серапион все ночи просидел у его постели, а жена покойного еще до смерти мужа заголосила:

— Что же ты, Серапион?.. Не можешь вырвать из лап проклятой моего Никифора, не можешь...

Серапион сложил покойнику руки на груди, выпрямил ноги, закрыл веки, и, когда подвязывал полотенцем отвисшую челюсть, не выдержал, сорвал с головы башлык, бросил его оземь и зарыдал.

...К Викентию пришли сватать дочь. А у него, как нарочно, колени ломило от ревматизма. Он еле ходил по двору, опираясь на костыли, с трудом волоча больные ноги. Но никто не волновался — Серапион был здесь. Надели на него новые сапоги, повязали голову новым башлыком и отправили разузнать о семье жениха.

Серапион не был бы Серапионом, если б не узнал все основательно.

Он повидал жениха. Сначала посмотрел на него издали, даже словом не обмолвился. Потом расспросил о нем его друзей. Местный председатель оказался старым знакомым. Серапион напомнил ему об этом и в разговоре, как бы между прочим, упомянул семью жениха. Вечером, в столовой, послал бригадиру вина. Его поблагодарили. Он послал еще. Теперь уже благодарности было недостаточно, Серапиона пригласили к столу. Он согласился. Выпили. Закусили. Бригадир поднял тост за лучших ребят в бригаде. Серапион до тех пор не пригубил стакана, пока ему не перечислили поименно всех, за чье здоровье он пил.

Поздно ночью, когда в доме жениха крепко спали, он постучался в калитку. Убедился в его гостеприимстве и заключил:

— Если я все еще Серапион, такому орлу ни одна девушка не откажет.

И не отказали. Отпраздновали помолвку.

Серапион в дверях встречал гостей. Со всех сторон сыпались поздравления, пожелания, приглашения...

Сначала жениху и невесте пожелали жить друг для друга, как солнце живет для лупы. Потом пожелали счастья родителям.

Тут-то сваты и растерялись: поздравили Серапиона и пожелали счастья его дочке. А Бикентию пожелали веселья и радости на всю жизнь и предсказали скорое выздоровление.

Так поступил один из пришедших.

Этому никто не удивился, и с его легкой руки все стали поздравлять Серапиона. А у жениха оказалось много дядюшек, тетушек, ну и, конечно, друзей...

В общем, помолвка прошла чудесно.

— Спасибо, мои хорошие; спасибо... спасибо... — растрогался Серапион.

Однажды во всех семьях остыла доля Серапиона.

Встрепенулось село. Встало на ноги.

Послали за черной краской.

Ореховый гроб предпочли дубовому, хотя многие считали, что дуб дольше сохраняется в земле.

Похороны отложили на два дня. Поплакали, посыпали головы пеплом и, как положено, вернули земле ее сына.

Говорят — земля холодна, она сразу все успокаивает. Это оказалось неверным. Серапиону нужно было что-то еще...

Кто-то догадался.

— Надо оградить могилу.

Оградили. Обнесли могилу большой железной решеткой. Выкрасили, потом перекрасили, но чего-то не хватало... нужно было сделать что-то еще.

Что же?

Камень. Могильный камень. Ну, конечно. Большой, очень большой и тяжелый камень положили Серапиону на грудь. От такой тяжести прямо душа вон.

А как надписать?

Прописью или печатным шрифтом?

Узкие буквы лучше или широкие?

Так и не могли решить. Доверились мастеру — ты, мол, в этом деле лучше нас разбираешься, — но предупредили: должно быть написано так, как ты никогда в жизни не писал.

Но что же написать?

И все замолчали, все задумались. Расселись на могильных плитах, подперли подбородки руками и, задумавшись, уставились в землю. Думали, думали... Напрасно.

А мастер стоял, держа в руках резак.

Потом каждый что-то нерешительно предложил... так, между прочим, никто не думал, что он скажет лучше других.

Кто-то предложил:

— Дорогому Серапиону.

— Нет, это не годится... Что Серапион дорогой — этого и писать не надо.

— Незабвенному Серапиону...

— Ты что, с ума сошел? Как можно Серапиона забыть!

— Любимому Серапиону...

— Ну уж сказал... Где ты видел человека, который Серапиона не любил бы...

Мастер устало опустился на траву.

А люди спорили. Кажется, поздно вечером порешили на чем-то, другого выхода не было. И мастер приступил к работе.

Утром заметили — врезанная в камень надпись не видна издали. Тут же достали бронзу и выкрасили буквы.

И когда бы ни проходил человек мимо — в жару или в непогоду, утром или поздно вечером, он легко может прочесть на тяжелом камне одно слово, — да, только одно слово: «Серапион».

Соседи

Перевод И. Дадиани

Велика, казалось бы, важность! Что особенного может натворить одна свинья, будь она даже величиной с кита; но ведь единственная отрада труженика, единственная награда за пролитый им пот — это синеющая вдали нива, виноградник, как бы осевший под тяжестью тугих гроздьев, и веселая зелень огорода, среди которой там и тут выглядывают то лиловый баклажан, то ярко-алый помидор. Каждый кустик здесь выращен и взлелеян, словно дитя родное. Сколько раз хозяин огорода поднимался чуть свет и принимался мотыжить кукурузу, еще влажную от выпавшей росы, или спешил на виноградник, чтобы напитать удобрением корни каждой лозы. От появления первых зеленых побегов до самой молотьбы кружит он над политым собственным потом клочком земли и привязан к нему, как к родному детищу.

...Да, будто это и впрямь пустяк, но человек может вскипеть, возмутиться сверх меры, если загублен хотя бы один-единственный кустик.

Иона не спеша возвращался домой. И сегодня он устал, работая на участке, отведенном бригаде, но по всему было видно — настроение у него хорошее, напевает любимую «Цицинателу». Иона никак не ожидал, что они успеют вспахать такое большое поле... Одному человеку и обойти его за день не под силу. Хвала объединенному усилию рабочих рук! И урожай, видать, будет хороший, очень хороший.

Вечер опустился, казалось, у самой калитки, когда Иона распахнул ее. Легкая дымка сумерек окутывала двор, и все-таки Иона тотчас заметил поваленный плетень огорода.

Не поверив своим глазам, он бросился к свинарнику соседа.

— Так-таки разорила меня, проклятая! — воскликнул он, увидев валявшиеся в беспорядке баклажаны и вывернутые с корнем кустики помидоров.

Иона рассвирепел.

— Будь он неладен, этот сосед — опять его свинья нашкодила, нет на нее погибели! Что же это такое, жена! — вырвалось у него.

Женщина, месившая тесто, вздрогнула, похолодела.

— Ты что, не слышишь?

— Что там случилось, Иона? — тихо спросила она, продолжая месить тесто. Женщина не сводила глаз с мужа.

— Я тебя спрашиваю, кто это на нас беду накликал?

— Какая там еще беда, что ты говоришь?

— Чего же хуже — и огород, и виноградник мои загублены...

— Что ты, такого виноградника, как твой, ни у кого не сыщешь, только б не сглазили... — Женщина попыталась лестью умерить гнев мужа.

— Лучше ответь мне...

— Я ведь не сиднем дома сижу. К Бесо сбегала, к тетушке твоей за маринадом... Заболталась.

— Лучше говори — кто меня погубил!

— Ну вот, вечно ты так — сразу вспыхнешь, я ведь говорю тебе...

— Сделай милость!..

— Так вот, заболталась я у тетушки, а тут... Вообще-то человек он хороший, не пойму, как это он не доглядел. Сам знаешь — иная тварь до того жадная, проклятая, что хозяин и вовсе не виноват.

— Я, что ли, виноват, по-твоему?

— Да нет, и ты не виноват, только... у нашего соседа свинья сорвалась с привязи; как-то раз я уже поймала ее, а сегодня вот упустила, растяпа этакая!

Тут только женщина сообразила, что этого не следовало говорить, да было поздно.

— Значит, один раз, говоришь, уже поймала? — и Иона взялся за топор, торчащий между кольями изгороди.

— Постой, куда ты! — заволновалась женщина, но муж уже шагнул за калитку и скрылся.

— Иона, Иона!

— Я ему покажу, как со мною шутить! — донесся голос Ионы.

Разъяренный, ворвался Иона во двор соседа и вдруг словно окаменел.

Ведь это его буренка с обломанным рогом бродит по полю! Иона подошел ближе. Вот большая белая подпалина... Ну конечно же — это она!

Корова до самых корней сжевала изрядную полосу, а теперь ломает, уничтожает остальное. Все семейство соседа, от мала до велика, гоняется за ней; ловят, пытаются привлечь пучками травы, но она, волчья сыть, не дается, знай себе бегает по кукурузному полю, только треск стоит.

Снова встрепенулся Иона, высоко поднял топор и бросился теперь уже на свою собственную корову...

— Упаси бог, чтобы хоть волосок упал с этой коровы! Соседа нашего не обидь! — крикнул хозяин, заметив блеснувший в кукурузе топор.

Видимо, он не разглядел в темноте Иону, принял его за своего старшего сына.

— Убью ее, проклятую! — заревел Иона.

— А, это ты, Иона? — узнал его хозяин и радостно поспешил навстречу. — Да ты не волнуйся, что поделаешь — то ли еще случается между соседями!

«То ли еще случается между соседями?!»

Иона опустил топор и смущенно отвернулся. Отвернулся, хоть и было уже совсем темно, — боялся, как бы сосед не догадался, что привело его сюда.

...«То ли еще случается между соседями...», — повторял изрядно подвыпивший у соседа Иона, загоняя свою буренку во двор.

Леван

Перевод А. Эбаноидзе

Когда Леван Кикабидзе, потерявший двух сыновей, похоронил и поникшую, обезумевшую от горя жену, ничего больше не связывало его с этим миром.

Этот высокий, похожий на жердь, жилистый старик сломался, сник и рухнул, словно сбитый ударом кулака, рухнул у стены, под увеличенными фотографиями двух своих сыновей и жены Кесарии.

После смерти Кесарии уже некому было позаботиться о протяжно мычавшей, недавно отелившейся корове, и соседи, вздыхая, отвели ее в свой хлев. Быков на время забрал бригадир. Старый беззубый пес, забившись в угол, изредка хрипло вздыхал, а поздней ночью, когда деревенские собаки поднимали лай, отвечал им с крыльца протяжным, заунывным воем.

Леван лежал, сложив на груди руки, они касались его седой, редкой бороды. Когда старик закрывал глаза, его нельзя было отличить от мертвеца.

Он равнодушно встречал утро, вспоминал виденные сны — жену, сыновей и вполголоса беседовал с ними.

— Так не годится, сынок, — поучал он младшего, заглядывая ему в глаза, — он старший брат... А ты, старуха, перестань оправдывать их, — переводил старик взгляд на жену. — Что я, меньше тебя его люблю? Но когда он неправ — не оправдывай. Что? «Дождаться бы наконец»... Дождешься, дождешься... ничего с тобой не случится... Но сначала старший должен жениться, на то он и старший. Нет, нет... молчи, Кесария, молчи. Ну и что ж, что любит, любовь не петля, небось, не задушит. Пусть любит, пожалуйста... Разве я против? Ты знаешь Амирана... он тихий, беззащитный, он ничего не скажет, но если обидится... Верь мне. Если я вырастил таких молодцов, то знаю, когда и что лучше. А ты поди-ка кур накорми, да теста побольше замеси и орехов не жалей... не то не получится у тебя свадебное сациви. Хорошо, коли свинья опоросится, не то не хватит нам поросят.

Амиран! Где ты умудрился ярмо сломать? Не скалы же ты пахал... Вон там, под грушевым деревом, я новое заготовил, просверли с боков, а клешни старые еще пригодятся...

Ношреван, сынок! Подойди-ка ближе... Ты что, не идешь в школу? Поторапливайся: а этой городской барышне скажи, пусть подождет. Как думаешь, любит она тебя? A-а?.. Ну и скажи, что твой брат и ей брат. Вот следующей осенью одну свадьбу сыграем, а потом... Наклонись, что-то на ухо скажу, чтобы этот тихоня не слышал...

Вчера, когда я с поля возвращался, застал его... Как же это было, дай бог памяти... — Леван стал припоминать виденное во сне. — Да... уже стемнело... я вел арбу и из-за скрипа колес ничего не расслышал, но... кто она была, как ты думаешь? А ну, догадайся? Нет, не она, нет... ну-ка, ну-ка... Да нет же... Дочка нашего Исидора... Да, да... Талико, она самая... Там же, недалеко от дома, у дороги натолкнулся я на них. Она была в красном платье и вся будто светилась... даже быков спугнула, чертовка, до самых ворот не мог остановить. Что же делать будем, не погуляем на свадьбе?

Леван весь день мог говорить с сыновьями: целый день он не давал жене слова произнести.

— Что ты вмешиваешься, старуха... Ради бога!.. Мужчина я и хозяин в этом доме... Если что с ними случится, ты станешь рвать на себе волосы и царапать лицо... А я ведь так не могу. Мне надо все наперед знать, все предусмотреть.

...Леван лежал на спине, глядя на три безмолвных портрета, и мысленно то хлопотал по хозяйству, то поругивал жену, то выбирал себе невесток...

Иногда он повышал голос.

— Нет, Ношреван. Учение — дело полезное, книга — хорошая штука, много нового узнаешь, но семье, сынок, нужна опытная рука, нужен глава... Семья без главы, что отара без пастуха... Слушайтесь меня, ребятки, слушайтесь... Десять раз опрокидывалась моя арба, и десять раз сбивался я с пути, десять дней петлял по тропам, а ходьбы-то было на час... Многому я научился, многое понял. Но для чего мне это, если не для вас... для вашего счастья. Вот спросите у матери, разве не так, Кесария? Ты помнишь, как я один хотел поднять мельничный камень и поскользнулся? Меня тогда на арбе привезли... А если вы броситесь поднимать такой камень, как вы думаете, разрешу я вам?.. Не позволю! Да, не позволю... Потому что я сам, на своих плечах испытал его тяжесть... Если вру — вот ваша мать, спросите у нее.

Кесария, опасаясь, чтобы с ее сыновьями и в самом деле ничего не случилось, кивала головой и шептала детям:

— Слушайтесь отца, мои хорошие, отца слушайтесь.

Леван прятал улыбку и начинал говорить о свадьбе...

Несчастный, сломленный горем человек лежал, глядя на три безжизненных портрета, и во сне и наяву мечтал о свадьбе сыновей. Все свое счастье он отдал земле и теперь отчаянно цеплялся за свои сны.

...В комнату просачивался дневной свет и вновь исчезал. Леван уже подбирал имена для своих внуков и выговаривал жене.

— Постой, старуха! Ты всегда их оправдываешь!

В дверь скребся голодный пес, но Леван ничего не слышал.

...Амиран во всем соглашался с отцом, а Ношреван настаивал на своем. Ему нравилось какое-то мудреное книжное имя.

Леван злился. Кесария стала на сторону сына.

— Его сын... как ему нравится, пусть так и назовет.

Леван злился еще больше.

— Сын-то его, а я что? Кто я ему? Я — глава в этом доме. А если я книжек мало читал, так что же, напрасно я жизнь прожил, что ли. И толку от меня никакого?

Пес настойчиво скребся в дверь и заунывно, протяжно выл. Леван поднимался, выходил из комнаты, спускался по прогнившей лестнице и, стараясь ни на что не глядеть, поспешно направлялся к кухне. Обессилевшей пес, опустив уши и волоча хвост, плелся за ним, потом на время исчезал в буйно разросшейся траве, и, вынырнув у кухонной двери, тяжело дышал, высунув длинный розовый язык.

Трава разрослась повсюду: пробралась за калитку, всползла на лестницу, затопила весь двор, весь огород, весь сад. Во дворе была видна только узкая тропинка. Она вела от калитки к лестнице и от лестницы к кухне. По этой тропинке приходили близкие друзья и родственники Левана Кикабидзе. Они оставляли на кухне теплые, полные миски, пытались заговорить с Леваном, утешить его.

Старик лежал на спине, широко раскрыв глаза.

Друзья вздыхали, причитали вполголоса, неслышно спускались по лестнице, шли по узкой тропинке и, прикрыв за собой калитку, выходили на дорогу. Никто уже не надеялся вернуть Левана к жизни.

Смерть Кесарии не удивила Левана. Кесария должна была уйти, он это чувствовал — ребятам нужна материнская ласка, материнская забота.

Когда опускали гроб, он крикнул:

— Присмотри за мальчиками, Кесария!

Никто не мог утешить Левана. Да и какое могло быть утешение. Он ничего не воспринимал с тех пор как в дом внесли мертвыми его сыновей. Они погибли при аварии автомобиля.

...Леван только что выпроводил болтливую сваху.

Не мог он так легко решить судьбу сына. Опасался за него. Два сына было у него. Два горящих факела... А внесли в его дом два погасших факела.

Высох Леван, пожелтел, исхудал. Запустел его виноградник. В заброшенном огороде разбушевались сорняки. А Леван все не давал покоя слегшей от горя жене, говорил о свадьбе: как же ты гостей будешь встречать, старая? И никто не мог убедить его, что нет, уже у него сыновей и некого женить.

Все решили, что Леван сошел с ума. Пытались помочь ему. Навещали, спрашивали совета, прикидывались должниками. Бригадир никому не передал его быков. Думали, — очнется Леван, придет в себя... Напрасно.

Но когда умерла и жена, говорить с Леваном стало невозможно.

...Шли дни, недели. Вечерами Леван выбирался из дому, испуганно оглядываясь, шел в кухню, наскоро проглатывал несколько кусков, кормил пса остывшей кукурузной лепешкой и, не глядя по сторонам, возвращался. Входил в комнату, улыбался трем фотографиям, валился на свою циновку и засыпал.

Однажды ночью Левану снились обычные сны: хозяйничал, попрекал жену... К дому подъехала арба.

Быки сопели и били копытами землю. Леван выглянул. Амирана на арбе не было.

— Куда он девался? — удивился Леван. — Где это слыхано — быков без присмотра оставлять?

— Где же ему быть, родненькому... — начала Кесария.

— Ладно… сама, небось, знаешь, нельзя так...

— Где же ему... — опять начала жена. Но Леван уже догадался: Амиран был там, возле дома Исидора, и о чем-то шептался с его дочкой. Наверное, это ее ярко-красное платье выделялось в темноте...

...Протяжно замычали быки.

Леван встал, прислушался, открыл дверь.

Ночь была ясная, лунная.

Дул восточный ветер.

— Разгулялся проклятый, — вырвалось у Левана. Он всегда говорил это, когда ночью поднимался восточный ветер.

Большой грузный бык выщипывал траву, проросшую под воротами. Иногда его изогнутые рога со стуком касались покосившихся планок. Второй, покрытый темными пятнами, молча смотрел на Левана и мерно пережевывал жвачку.

Леван сбежал по лестнице. Бросился к воротам. Схваченные разросшейся травой, они не открывались. Он с трудом вырвал одну створку... впустил быков во двор. Нисла лизнул его теплым, шершавым языком. Никора жадно рвал траву, доходящую ему до колен.

Леван то и дело поглядывал на дорогу. Ждал Амирана. Луна поднималась все выше. Амирана не было видно. Леван злился.

— И о чем этот тихоня говорит с ней?..

Быки вздыхали, щипали траву, мотали головой.

Луна скатилась по небосклону. Побледнела... Растаяла. Стало прохладно. Никора наелся и с тяжелым вздохом опустился на землю. Нисла ласково терся головой о локоть хозяина.

На востоке взошла предрассветная звезда. Ветер крепчал.

— Скоро рассвет, — проговорил Леван, — как только взойдет солнце, поднимется ветер, высушит все и тогда лемех даже не зацепится за землю. Где же этот мальчишка?

Никора спокойно посапывал у его ног. Лег и Нисла. Леван тоже опустился на траву и прислушался...

На шелковице встрепенулся воробей... нерешительно чирикнул... Ему отозвались воробьи с соседнего двора. Воробей осмелел, вспорхнул на ветку повыше, потом на другую и защебетал.

Леван встал, подошел к калитке, выглянул. Дорога уходила вдаль. Амирана не было видно.

— Куда же он запропастился! — не выдержал Леван. Подошел к арбе, приподнял ее.

На клешнях прогнила супонь. Леван зашел за кухню. Обычно он закидывал супонь под ее крышу... Отвал плуга покрылся ржавчиной. Ручник расшатался. Леван вытащил из простенка секач и заранее заготовленный акациевый обрубок. Изредка он поглядывал на дорогу. Вот-вот появится Амиран...

Леван заторопился. Притащил яремное бревно, отмерил середину, заточил, просверлил дырки для клешней.

Амиран все не шел.

А ветер дул сильнее... Наверняка все высушит... Только сегодня... Завтра плуг уже не взрыхлит землю.

— Но... — Леван коснулся рукою лба, — может, он ждет меня в поле.

Бывало с Амираном такое. Быков он оставлял отцу, а сам вскидывал на плечо тяпку и шел пропалывать междурядья.

Леван проверил тяпки.

Нет, все они были на месте.

А лопаты?..

Лопат не было. Во дворе не было ни одной лопаты. Куда они могли деваться?

— Ушел, — уже по-деловому проговорил старик. Тонким айвовым прутиком поднял быков, впряг, взвалил на арбу плуг и отправился в поле.

Когда он выехал на равнину, деревня только просыпалась. Быки потянулись к канаве напиться. Леван пересел на самый задник арбы, чтобы ярмо не давило быкам на шею. Потом слез, осторожно перевел быков через мостик, провел вдоль опушки, благополучно прошел по краю оврага и остановил арбу под ивой.

Здесь Амирана тоже не было.

Вспахать оставалось немного, но кончить участок за день было трудно. А завтра земля пересохнет так, что в нее и гвоздя не вобьешь. Леван распряг быков, взял секач и направился к лесу. Выбрал на дубе тонкую ровную ветвь, по дороге очистил ее от веточек. Потом наступил на один конец, а с другого стал скручивать.

Скрутил, завязал и накинул на ярмо. Закрепил на впряженных быках супонь, приладил плуг и ступил на оставленную Амираном борозду.

...Сошник тяжело вошел в землю. Быки рванулись. Потрескавшаяся земля поддалась, и огромный высохший пласт лег под ноги Левана.

Местами старая борозда шла вкривь и вкось. Не понравилось это Левану, — не должно случаться такого с хорошим пахарем. Он и без того был зол на Амирана, а эта искривленная борозда вывела его из себя. Он стегнул быков... Плуг выскочил из земли и потянул за собой Левана.

Долго не мог приладить его Леван. Потом напрягся, налег на него.

Невидимый для глаза отвал трудно полз вперед. Вспарывал землю, выворачивал ее и раскидывал в обе стороны — комья на комья. Душно пахло землей.

В конце борозды Леван развернул плуг. Сухая земля не поддавалась, но склонившийся над плугом старик тяжело давил на ручник.

И опять в обе стороны раздалась земля, но стало трудно быкам, и они остановились.

— Ну!.. Пошел! — стегнул их Леван.

И замер... Огляделся... Вокруг ни души. Ему стало страшно. Словно он что-то вспомнил, словно понял что-то...

Хотел остановить быков, но Нисла ступил влево, перешел на вспаханную борозду. Леван зло хлестнул его.

— Я тебя... а ну, выходи! — и когда снова по обе стороны борозды стали ложиться теплые комья земли, он забыл про испуг.

Взошло жаркое солнце. Пахаря ослепило. Он заслонил глаза рукой — удивился солнцу.

Быки стали. Леван поспешил им на помощь. Расшатал плуг — сошник зацепился за прогнившую корягу.

— Ну... назад, назад! — обеими руками Леван потянул плуг на себя. Нисла отступил. Никора не любил отходить назад. Леван обошел быков и стал подталкивать их спереди. Он с трудом извлек корягу и продолжил борозду. Вздыбились комья. Разваливалась, рассыпалась высохшая земля.

Над головой пролетела ворона, каркнула и опустилась на иву. Ветка упруго прогнулась, ворона еле удержалась, замахала крыльями и опять каркнула. Леван вздрогнул и посмотрел на иву. Ветка мерно покачивала черную птицу. Леван не мог оторвать взгляда от сухого клюва вороны. Вдруг он споткнулся, но устоял... перескочил через ком и оперся на ручник. Но иссохшая земля не поддалась плугу. Леван потерял равновесие, покачнулся, упал на спину.

Быки почувствовали облегчение и пошли быстрее, волоча за собой сверкающий отвал.

— О-ох! Обломают себе ноги! Нисла!.. Никора!..

Леван вскочил, догнал их, ухватился за ручник, выпрямил плуг и навалился на него всем телом.

Сперва сошник скреб по поверхности, потом разбросал мелкие комья, на миг замер... и сразу глубоко ушел вглубь. Земля взбухла, раскололась, и жирные комья развалились пополам.

Ворона перелетела с ветки на ветку, еще раз каркнула и лениво взмахнула крыльями.

Внизу, под деревом, Леван увидел бригадира. Он улыбался, но не говорил ни слова.

Солнце поднялось выше.

Пот стекал со лба, жег глаза, сказывался в бороду. Промокшая рубаха прилипла к спине. Леван почувствовал на губах привкус соли и жадно вдохнул острый запах пота. Земля заупрямилась. Задрожал, затанцевал плуг и искривил борозду. Не любил такого Леван. Среди сотни работ можно было отличить его руку...

...Солнце подошло к полудню.

Леван выпрямился, посмотрел на невспаханную часть участка. Успеет ли сегодня?

«Надо сегодня кончить. Если ветер и ночью не успокоится, завтра просто загублю быков... да и себя замучаю ни за что...»

Левам взмахнул прутом.

...Солнце легко скользило по склону и, подобрав лучи, скрылось за горами.

Обессиленные быки тянулись к траве...

Леван тяжело налег на плуг...

...Поздним вечером въехала арба во двор Левана Кикабидзе. Изголодавшиеся быки набросились на траву. Леван с трудом снял с них ярмо, подставил под арбу подпорки и повалился на землю. И снова ему стало не по себе, стало страшно. Он хотел встать... огляделся. В синем мраке, окутавшем двор, что-то сверкало. Он пригляделся. Долго не мог понять, что это такое. Блестел отвал.

Леван упал на спину и заснул.

Быки звучно рвали траву. Утром, когда он проснулся, они лежали там же, рядом с ним.

...Левана разбудил яркий свет. Он протер глаза, посмотрел перед собой: открытые ворота, дорога, сверкающий отвал, быки... Оглянулся назад — сумрачный дом, окна, занавешенные черным, кухня с обветшалой крышей. А перед кухней, у дверей — старый беззубый пес...

Леван вздрогнул.

— Сыновья! — сказал он шепотом. — Сыновья! — повторил он громче.

В эту ночь Леван не видел во сне своих сыновей.

Дочь мельника

Перевод В. Сапожникова

Моросит дождь...

Не проходит дня, чтобы Беко не вспоминал и мысленно снова и снова не переживал то, что было пережито тогда.

Дождь, непрерывный дождь...

Это единственная повесть его жизни, которая никогда не забудется. Забыть ее невозможно, да, невозможно. Многое нелегко забыть, многое вспоминается длинными бессонными ночами в долгом одиночестве.

И тогда шел дождь.

Это Беко помнит всегда. Помнит с того дня, с того самого дня, или, вернее, с той ночи.

Да, с той неповторимой ночи.

Сколько лет отделяет тебя, Беко, от той ночи?

Кто знает, кто вел им счет, а воспоминание о той ночи совсем свежо. Она была с тобой всю жизнь, кажется, она была с тобой, Беко, уже с той самой минуты, когда ты появился на свет, хотя случилось это в волнующую пору возмужания, в пору беззаботной юности. Тогда у тебя, наверное, только начали пробиваться усики. И кажется тебе, что до этой ночи ты не жил.

С того, что случилось той ночью, началась жизнь Беко, с тех пор она продолжается.

...Почему сейчас все вспоминается с особенной болью? Не потому ли, что сегодня холодно и небо опустилось на поднятую руку? Так же, как тогда, сжимается сердце. Хлюпает вода, стекая с крыши, мерцает огонь в очаге, и ветер зло свищет в незамазанных щелях...

Как странно волнующе свистит сегодня ветер! Как тогда...

Э-э, судьба есть судьба. От нее не уйдешь, но тогда Беко неплохо прицелился, да, по правде говоря, и попал неплохо.

Беко не в обиде на себя.

Идет дождь, Беко.

Холодный дождь, наверное, скоро выпадет снег.

Помнишь? И в ту ночь шел дождь. Но тогда снег выпал нескоро. Ночь была холодная, ревел ураган, и ветер обламывал ветви деревьев. Ночь была страшная.

Помнишь, Беко?

Да, ты все помнишь, разве ты можешь забыть?

Как же все-таки это было? Тебе совсем не нужно напрягать память.

...Ты достал старое двуствольное ружье-пистонку... В кожаном мешочке у тебя было на пять выстрелов пороха и свинца. Снарядившись как заправский охотник, ты от радости не чуял под собой ног. Не беда, что у тебя не было охотничьей собаки, не беда, что день не предвещал удачи! В такой непогожий, хмурый день даже опытному охотнику трудно было надеяться на удачу. Ты знал это, но ведь ты был совсем не таким, как сейчас, — голова была горячая и ноги крепкие. Раз за плечом у тебя висело ружье и был порох, какая сила могла удержать тебя дома? Конечно, ничто не могло заставить тебя остановиться, задуматься. Тебе казалось, что если бы вдруг небо обрушилось, ты поддержал бы его одной рукой.

Не успел ты выйти на луг, как выпалил из обоих стволов в длинноногую цаплю. Начало охоты едва ли можно было назвать удачным, ведь птица не потеряла ни единого перышка и унеслась прочь. Но ты не тужил; ведь осталось еще целых три заряда. Потом весь день ты слонялся по скалам и ущельям, но не стрелял. Ты не жалел пороха, — что за охотник, который дрожит над каждым зарядом? Просто тебе не везло: никто не хотел попадаться под смертоносный огонь твоей двустволки. Потом ты пальнул в облезлую, поджавшую хвост лису, и теперь мог зарядить лишь один ствол, а так как на твоем поясе не висела даже крохотная птичка, ты стал беречь последний порох и свинец.

Где только ты не бродил до самых сумерек! Брел лугами и полями, продирался сквозь густой кустарник, взбирался на горы, заросшие столетними деревьями. Потом вершины гор стало затягивать туманом, близился вечер, но ты охотник и, конечно, не хотел возвращаться без добычи, ведь в стволе остался еще один заряд, а ноги не знали усталости. Вдруг в сумраке леса ты увидел желтый бок и гибкую шею олененка. Может быть, это была косуля. Сердце забилось, и ты выстрелил. Ты видел, как косуля подпрыгнула. Богатая добыча — самодовольно подумал ты. Но вскинув голову, косуля унеслась в чащу. Ну, конечно, она смертельно ранена, скоро упадет. Ты помчался вдогонку. Ты несся как ветер. Видел ли ты кровавый след? Тебе казалось, что видел. Ты до наступления темноты гнался за ней, но не нашел своей добычи.

А потом?

Потом туман окутал горы.

...На дворе свистит, крепчает ветер...

Помнишь?

Помнишь. Ничто не заставит тебя забыть…

В горах погода ненадежна. Вдруг над лесом с шумом пронесся ветер, и холодные свинцовые капли дождя затарахтели по листьям.

Стало совсем темно.

Дождь усиливался. Небо вспыхнуло, загрохотало. Порывы ветра встряхивали мокрые деревья.

И тут ты стал искать дорогу. Где же она? Не видно даже стволов деревьев. Ты повернул обратно и стал спускаться. Ветки хватали тебя колючими руками. Дождь лил как из ведра. Ветер свирепо раскачивал деревья. Небо вспыхивало и гасло.

Под ногами захлюпало. Катились невидимые ручьи.

Ты все шел, то спускаясь вниз, то снова карабкаясь в гору. За одной горой была другая, третья. Куда ты шел? В сторону дома или от него? Остановиться ты не мог, ты должен был идти. Идти... Все равно куда, теперь это было безразлично, теперь оставалось только идти, уповая на случай, в надежде набрести на селение.

Ветер ревел, молнии вспарывали небо, над твоей головой тяжелые тучи извергали потоки воды.

В ущелье зашумел поток.

Этот шум делался грознее, в темноте ночи ты был один-одинешенек, с ружьем незаряженным и впервые в жизни ощутил страх.

Где-то в горах завыл волк. Ты кинулся к дереву. И застыл, прижавшись к мокрому шершавому стволу.

Дождь не унимался, бушевал ветер.

Где-то рыскал голодный волк, выискивая добычу.

Ты рванулся, побежал стремглав, летел вниз, по колено утопая в воде. Потом снова гора... что за ней?

Ты шел спотыкаясь. Надо было идти, надо было преодолевать один подъем за другим. Только бы не упасть... Может быть, за следующим подъемом деревня, свет, тепло и желанное спасение?

А вдруг и дальше вот за той горой, непроглядная тьма, грозное небо и бушующие потоки?..

Голодный волк выл, предвкушая добычу.

Ты снова пошел, нащупывая ногой землю, косясь на деревья и пни. Ты надеялся, — скоро поредеет лес, мелькнет огонек в окне хижины или мелькнет звездочка на небе. Вдруг, зацепившись за ветку, ты полетел наземь и, падая, ударился плечом о что-то твердое. Ты лежал, распластавшись на сваленном дереве, и чувствовал, как горит ушибленное плечо, когда ты дотронулся до него, на ладони осталось темное пятно. Это еще больше испугало тебя, и ты замер.

Мрак стал еще гуще, яростно бушевала ночь. Ты лежал, не двигаясь.

Ты не помнишь, сколько прошло времени — минута ли, час. А может быть, сразу после твоего падения в темноте леса что-то засветилось. Что это? Пролетел светлячок? Или вспыхивали и гасли волчьи глаза?

Тебе было все равно, лишь бы не давила жуткая темнота.

А потом? Потом снова что-то вспыхнуло, вспыхнуло ярче, чем светлячок. Свет не был похож на блеск волчьих глаз. Может быть, тебе показалось? Нет, это был настоящий, живой, искристый огонек.

Он медленно двигался по лесу, вырывая из темноты стволы деревьев и кусты.

Ты осторожно поднялся и стоял, прислонившись к дереву. Позвать, крикнуть? Ты не издал ни звука, ты стоял и смотрел, и тебе ничего больше не нужно было. Кричать нельзя, ведь ты мог спугнуть, загасить своим криком свет. Он приближался, теплый, трепещущий. Он заставлял петь ветер и расправлял морщины на хмуром небе, он вливал в тебя новые силы и смелость.

Покачиваясь, огонек почти поравнялся с тобой и стал медленно удаляться. Осторожно ступая, ты пошел за ним и скоро ощутил под ногами тропинку; теперь ты мог смело взбегать вверх и спускаться по склонам. Свет манил тебя. Ты мог бы идти за ним за тридевять земель.

И ты шел.

Постепенно твои глаза различили обнаженные до колен ноги, гибкую тонкую фигуру, две длинные косы.

Это была девушка или, может быть, твой добрый ангел? Голова ее была повязана косынкой, в одной руке фонарь, в другой — корзина. Она шла по берегу разлившейся речушки, потом взяла в одну руку фонарь и корзину, приподняла платье и вошла в воду. Пенистые струи обняли ее крепкие икры, засверкали в свете фонаря.

На другом берегу она опустила платье, неуловимым движением поправила косынку и пошла по тропинке. Дождь перестал, ветер стих, и только в ущелье бурлила речка.

Покачиваясь, фонарь разливал вокруг свет, отбрасывая в стороны живые тени. Ты смотрел на ее белые ноги, едва касающиеся земли, и все казалось тебе чудом.

Лес редел, тропинка делалась тверже, потом свет разлился по широкой воде, спокойно плескавшейся у темного силуэта мельницы.

Женщина подошла к дверям, тихо постучала.

— Отец, открой. Отец!

Голос нежный, чистый. Девичий голос.

— Отец, открой!

По ее голосу ты понял, что она боялась всю дорогу, а теперь, стоя перед домом, испытывала еще больший страх.

Вода, пенясь, перекатывалась через запруду, с шумом мчалась под мельницу, подпирая ее снизу. Мельница словно прислушивалась к гневному голосу реки.

— Отец! — уже громче позвала девушка.

Наверное, мельник спал и не слышал ее голоса. Ты вышел из темноты.

— Кто ты? — вырвалось у девушки, и она испуганно подняла фонарь.

Ты хотел ответить, но из-под мокрой косынки на тебя глядели огромные глаза, ты увидел вспыхнувшие на ее лице капли дождя и... был сражен.

— Кто ты? — повторила девушка, прислонившись спиной к дверям.

— Не бойся, — отступив, чтобы не напугать ее, сказал ты.

— Ты — человек? — спросила она, словно сомневалась, что видит человека в этой кромешной тьме.

— Человек...

Она молча глядела на тебя, потом, смутившись, опустила глаза.

— Я был на охоте, — сказал ты и снял ружье.

Она опять взглянула на тебя, и ты почувствовал, как подкашиваются твои колени.

— Отец, что с тобой? Открой, — крикнула девушка, стуча в дверь.

Послышался хриплый кашель, потом сердитый голос:

— Кто это? Какого еще черта принесло сюда?

— Это я, отец.

— Ты! Слышу, что ты. Шатаешься по ночам в такую непогоду.

— Открой нам, дядя, — крикнул и ты.

Девушка недовольно покосилась на тебя: ты поставил ее в неловкое положение. Щелкнул засов. В дверях стоял белый, весь в муке старик в расстегнутой куртке.

— Полуночница, колдунья лесная, — ворчал старик на дочь, потом подозрительно осмотрел и тебя с ног до головы.

— Я охотник, дядя, — зачем-то сообщил ты, будто оправдываясь.

— Ну и что? Научись сначала здороваться с людьми, прежде чем за ружье браться и в лес ходить,

— О, добрый вечер, батоно.

— Будь здоров, — пробурчал старик и подошел к очагу, начал ворошить головней золу. — Не сидится дома этой чертовой девчонке.

Старик набросал на тлевшие угли хворост, и скоро в очаге вспыхнуло веселое пламя.

— Садись, — сказал он тебе. — Не слыхивал я что-то, чтобы кто-нибудь охотился в такую погоду.

Подошел к постели — две доски на вбитых в землю кольях — и снова сердито глянул на дочь.

— Ох, нечистая сила.

А ты смотрел на «нечистую силу», и тебе хотелось молиться на нее.

Хмурясь, мельник достал глиняный чубук, набил его табаком и передал тебе кисет. Прикурив от головешки, спросил:

— На кого в такую темень охотился, племянничек?

— На медведя ходил, — ответил ты и сам удивился, как легко сорвалась с языка ложь. Но, вспомнив о своей разорванной рубашке и расцарапанном плече, храбро повторил: — На медведя ходил, дядя.

Девушка, которая хлопотала около очага, окинула тебя любопытным взглядом.

— Подавай же скорей ужин, — сказал ей старик. — Видишь, охотник голоден. С медведем боролся.

Наверное, мельник шутил, но ты хотел знать, какое впечатление произведут на девушку твои слова, и сказал:

— Пришлось голыми руками бороться.

— С медведем? — вырвалось у нее.

Старик кашлянул.

— Да, с косолапым, — подтвердил ты и оглядел свою разорванную одежду.

Старик придавил пальцем потрескивавший в чубуке табак, несколько раз кашлянул.

Дочь поставила на стол миски с дымящейся мамалыгой. Ямки в мамалыге, там где лежали куски сыра, заполнились молоком.

— Так, — сказал старик, выбивая трубку, потом вышел мыть руки.

Ты остался лицом к лицу с девушкой.

Все стихло. Снаружи доносился шум воды в запруде.

С балки посыпалась мука. Девушка вздрогнула. На балке сидела большая крыса и, свесив хвост, одним глазом смотрела вниз.

Ты рассмеялся:

— Боишься?

Крыса испугалась твоего голоса и скрылась.

Девушка шепотом спросила:

— Ты один ходил?

— Один.

Ты понимал, что был в ее глазах настоящим героем. Ты выпятил грудь, картинно облокотился на куль с мукой и повторил:

— Конечно, один, а как же,

— А если бы он тебя разодрал?

— Разодрал? Нет, он меня не разодрал бы...

У дверей послышался хриплый кашель.

Девушка смотрела на горящие угли, ты искал глазами исчезнувшую крысу.

Старик подошел к шкафчику, достал кувшин, закупоренный кукурузным початком, потом сел за стол и, шамкая, принялся за ужин. Долго он не вспоминал ни о кувшине, ни о госте.

Потом наполнил стакан, выпил, налил и тебе.

— Выпей, прибавит сил.

— Пейте, пожалуйста, — попросила девушка.

После ужина старик опять набил свой чубук.

— Ну как, племянничек, одолел медведя?

Твой взгляд скользнул в сторону девушки: заметив, что она вся превратилась в слух, ты почти верил, что действительно встретился с медведем и боролся с ним голыми руками.

— Да, победил! — сказал ты.

Мельник закашлялся, а девушка опять посмотрела на твою разорванную одежду.

— Я сунул ему в пасть шапку.

Ты это сказал больше для девушки. Она покачала головой.

— Что, как? — переспросил старик, не расслышав твоих слов.

— Я ранил его выстрелом, он зарычал, поднялся на задние лапы и пошел на меня.

Ты заметил, как руки девушки, убиравшей со стола, замерли.

— Он двинулся на меня, — продолжал ты, — я видел, что громада приближается, хочет схватить меня...

— Ой, — невольно вырвалось у девушки.

Старик сплюнул в огонь.

— Потом, бичо, потом?

— Я отскочил... — ты вдруг понял, что говорить больше нечего, но девушка смотрела на тебя, и путь к отступлению был отрезан, — вот-вот медведь схватит меня в свои объятия и тогда всему конец. Что делать? Я сорвал шапку и сунул ему в пасть. Одна лапа у него была ранена, другой он все-таки успел разодрать мне плечо, но удар кинжалом решил дело.

Мельник еще раз сплюнул в огонь и улыбнулся в усы, довольный ужином и твоим рассказом.

Девушка никак не могла закончить уборку стола. А ты стоял, прислонившись к стене, и праздновал победу...

Ты помнишь, Беко?

Опять идет дождь, будь он проклят!..

Конечно, помнишь, как ты можешь забыть? Так, совсем как в сказке, пришла к тебе любовь, Беко.

А потом?

Потом в твоем доме не было муки помола другой мельницы, а через год ты уже не ел хлеб, испеченный другой женщиной. Да, семья была тяжелым ярмом, но любовь стала твоей помощницей, она облегчила твою ношу. Потом ярмо стало тяжелее, появился первенец — сын Симоника, потом — Гоголика. Три года спустя, родился Коция и сразу закапризничал. Наконец увидела свет и маленькая Текла, и нужда стала еще тяжелее. На лопатках у вола от работы выпадает шерсть и набухают волдыри. Ты работал как вол. Тебе было очень трудно, стали болеть суставы, но как только кончалась зима и можно было пахать, ты снова тянул ярмо.

Весной нельзя медлить, ведь скоро лето, а летом ты обхаживал, лелеял посевы, как ласкают и пестуют первенца-сына. Наступает осень, осень как осень, она ни днем, ни ночью не дает человеку передохнуть. А зимой — лес, мельница, дрова для очага, плетень, подпорки для виноградной лозы, новая соха и ярмо — сколько забот, сколько труда!

...И ты тянул ярмо, тянул свою лямку, обдирая плечи, набивая мозоли на руках.

А потом пришла новая жизнь...

Сказали, что небо ваше, и эта земля, и этот лес — все ваше, принесли книги, — объяснили — надо читать.

Ты и двух букв не знал, не мог прочесть строчки. Отдал книгу Симонике. Симоника прочел и сказал:

— Гоголика тоже должен прочитать.

Через три года Коция тоже захотел читать, в конце концов и маленькая Текла уже читала и писала.

Тебе пришлось прибавить ко дню часть ночи, чтобы пахать дольше и больше. Кузнецу Зосиме ты заказал широкую тяпку, и в то лето пришлось дважды ею оттяпывать, чтобы не заросла сорняком твоя нива. Урожай привозил домой на арбе, и каждое воскресенье отправлялся в город.

Дети подрастали. Симоника стал Симоном, Гоголика — Григорием, Коция капризничал: «Я не Коция. Хочу быть Константином». Маленькая Текла еще ничего не говорила.

Ты радовался, трудился днем и ночью. Работал не покладая рук. Зарабатывал две копейки, посылал детям четыре...

Соседи завидовали твоему счастью: «Счастливый Беко, какие у него растут дети».

И жена плакала от радости, говорила:

— Вот растут у нас ученые дети, станут взрослыми, и мы отдохнем.

...Но грянул гром.

Симоника уехал на Урал, на военный завод: стране нужно было оружие.

Гоголика осмотрели с головы до ног и сказали: «Ты не Гоголика, а Григорий Бекоевич», — и послали в офицерскую школу.

Коция уехал в один день с Гоголикой и через полтора года погиб, защищая Кавказ.

Когда отгремела война, Симоника стал изобретателем и его звали Симон Бекоевич. «Самые интересные дела у меня только начинаются», — писал он родным.

Когда Гоголика вернулся, у него оказалось столько орденов и медалей, что даже ты проводил его в город «Григорием Бекоевичем».

А Текла сказала — я ведь недалеко, папочка и мамочка, окончу университет и навсегда вернусь к вам.

Что-то кольнуло тебя в сердце, не в первый раз ты испытывал это. И ты спросил у жены: что делать?

— Это моя дочь, — сквозь слезы сказала она. — Только я знаю, какое у нее нежное и любящее сердце.

Она не дождалась их. Дети съехались оплакивать любимую мать.

— Но как устраивать поминки в таком доме?

— Надо было построить новый, — сказал Григорий.

— Да. Конечно... — покачав головой, сказал Симон.

— Теперь будем строить мы, — заступилась за отца Текла. — Ведь он все отдал для нас.

На похоронах играла музыка. Устроили пышные поминки. Съехалось много людей. И откуда только?.. Сколько машин! Так и сыпались громкие, красивые слова, а на второй день все разъехались по домам.

— Ну, крепись, старик, — ударив отца по плечу, сказал Григорий.

— Да... конечно... — похлопал его по плечу и Симон.

— Отец, я сдам экзамены и сейчас же приеду. А сейчас прощай, спешу, — обнимая тебя, сказала дочь.

И ты остался один в своем старом пустом доме, перед портретом жены. Остался наедине со своей болью, совсем один... За один месяц сломила тебя тоска, и ты поник.

Потом ты получил письмо от дочери:

«Папочка, я очень переутомилась, еду в Крым отдыхать. Мой дорогой папочка, я очень скоро навещу тебя, не тоскуй».

За ним последовало другое:

«Папочка, поздравь меня: я вышла замуж. Мой муж Севастий — ученый. Хороший друг Григория. Если бы ты знал, как я счастлива! Скоро навестим тебя вместе. Смотри, будь молодцом!»

В конце лета, когда зачастили дожди и на земляном полу твоего дома проступила сырость, у калитки загудела машина. Из нее выпорхнула твоя дочь.

— Папочка, дорогой папочка, — говорила она, плача и смеясь.

Наполнились слезами и твои глаза, в последнее время они у тебя часто слезились.

Севастий протянул тебе обе руки и ни за что не хотел пройти в двери первым. Текла вбежала в дом и, остановившись перед портретом матери, заплакала.

За ней вошел Севастий, огляделся. Жена подвела его к портрету. Севастий прослезился.

Вскоре они сказали, что у них взяты билеты на вечерний поезд, и боясь, как бы не опоздать, уехали к родным Севастия.

И ты опять остался один, мой Беко, со своей тоской и горем, совсем один.

А на дворе льет дождь, будь он проклят.

Когда же конец этой непогоде!

Дождь. Стемнело. И огонь в очаге почти погас.

Может быть, зажечь коптилку?

Коптилка... Она проржавела насквозь, ее уже и мылом не замазать.

Да, ведь ты сегодня был в сельпо, хотел купить новую коптилку.

— Ты что, мой Беко, да разве сейчас достанешь коптилку? — засмеялся продавец. — Ты проведи себе электричество.

— Не надо мне электричества. Внуки, что ли, читать будут?

Ты хотел вернуться домой, но продавец остановил тебя. Он предложил керосиновый фонарь.

Зажги, Беко, хотя бы этот фонарь, а то ведь уже совсем темно, и переверни кукурузную лепешку, а то обгорит. Забыл, что давно положил ее на угли.

Тлеет огонь. Дымят серые поленья, горят они плохо, но огня хватит, чтобы спечь лепешку.

Где-то у тебя было немного сыру.

Ешь, Беко, ешь

Поужинал? Приспусти фитиль, повесь фонарь вот здесь, на крюк. Повесь и ложись.

Огонь в очаге погас. Опять свистит ветер, опять идет дождь.

Ложись, Беко.

Лег?

Закрой глаза, может, заснешь. Не хочешь закрывать?

А на что ты хочешь смотреть? На свет? На свет фонаря?

Фонарь качается, Беко. Может, он качнулся, когда ты повесил его, или ветер раскачивает?

Дует ветер и раскачивает фонарь.

На дворе сыро. Грязь по колено. Холодно.

А это кто, Беко?

Видишь?!

Раскачивается фонарь, освещает обнаженные до колен ноги. Знакомое платье, косы до пояса, вот, покачиваясь, идет она, идет в этот ветер и ливень.

В одной руке фонарь, в другой — корзина. Вот девушка приподняла платье и вошла в воду. Пенистые струи обняли ее крепкие ноги.

Она идет, идет...

И ты слышишь:

— Отец, открой, отец!

Ты не отзываешься и ничего не говоришь.

— Отец.

— И где тебя носит в такую погоду, чертова девка.

Ты злишься, что-то бормочешь.

— Полуночница. Где ты шаталась, колдунья.

— Отец, ужин готов.

— Ужин, а на что мне он?

Ты показываешь на изголовье: вот здесь.

От мамалыги поднимается горячий пар. И ямки, где лежали куски сыра, наполнились молоком.

— Ох, нечистая сила!

Дует ветер и раскачивает фонарь.

Качается, качается фонарь и светит.

На дворе дождь.

Дождь…

Оглавление

Семья

  1. Мечты

  2. Мудрость жизни

  3. Будни

Игра

Лодочник

Со скорого поезда

Девушки с автозавода

  Нескромный парень

  Садовник

  Злая «инженерша»

  Браковщица

  Певунья

  Белый бант

Девушка в белом

Спасение оленя

Басара

Эпитафия

Соседи

Леван

Дочь мельника Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg