«В начале жатвы»

В начале жатвы (fb2) - В начале жатвы (пер. Агей Гатов,Владимир Александрович Жиженко,Валентина Никаноровна Щедрина,Евгений Семёнович Мозольков,Михаил Васильевич Горбачев, ...) 726K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Родионович Лупсяков

Николай Родионович Лупсяков В начале жатвы

Рассказы

Савицкий

Север встретил Михася Савицкого буйными метелями, крепкими морозами и густой теменью, — казалось, ей не было и не будет никогда конца.

Непривычные для глаза, трепетали вдалеке отблески северного сияния, которые не очень часто, но все же доходили сюда, напоминая о еще более суровых просторах на краю земли. Стоял август, и чудно было Михасю, что он ходит в шубе, валенках и шапке-ушанке, в то время как в родной деревне еще косят овсы, купаются в речке, а по вечерам поют девчата, сидя под липками. Здесь об этом можно только мечтать и вспоминать...

Не романтические влечения и не жажда трудовых подвигов заставили Михася покинуть родные места и вместе с десятками других завербовавшихся парней двинуться в далекую суровую дорогу. Главной причиной такого поступка были подъемные, командировочные на время пути, бесплатный проезд и чуть ли не двойная зарплата. За три года, на которые Михась дал подписку, он хотел как следует заработать, чтобы приехать потом в деревню с хорошими деньгами, на зависть, между прочим, многим своим сверстникам. Тогда уже можно будет жениться, построить свой дом, приобрести хозяйство — не такое, как у других, а лучшее — и еще иметь на всякий случай хороший запас. Пока ехали до Ленинграда, парни успели несколько раз выпить и вволю наговориться на эту тему. Вербовщик, пожилой мужчина, обычно в такие разговоры не вмешивался, а только издали слушал. Тогда тащили его к себе и — в который раз! — начинали расспрашивать об одном и том же. И уже в вагоне, пока ехали, пришлось отказаться от многих давних привычек. Явилось чувство дружбы, — ведь ехали на край света, где, может быть, и людей-то нет (мало ли что может наговорить вербовщик!), да еще и на тяжелую работу ехали — на недавно найденные залежи каменного угля, в шахты. Это было первое, что особенно остро ощутил Михась в дороге.

На каждой станции бегали в буфет. Но, еще не доезжая до Ленинграда, Михась наотрез отказался от выпивок. Ему казалось некрасивым пить, будто он ехал не иначе как на тот свет и, заранее зная об этом, заливал свое горе водкой.

Он все время ощущал тревогу: а хорошо ли он сделал, что завербовался и поехал? Тяжело будет, конечно, но нужно выдержать, если дал подписку. Зато после, на зависть другим, полгода будет гулять в своей деревне. Кто его тогда тронет — недавнего шахтера, да еще из таких мест, где о каменном угле и шахтах не мечтали даже многие ученые! Да, хорошо можно будет пожить. А пока в сердце закрадывалась тревога: хватит ли выдержки?

Север удивил его. Считалось, что был день, а над недавно отстроенным городом царила самая темная ночь, и улицы были освещены морем электрических огней. Совсем так же, как и во всяком другом городе, их, с чемоданами и корзинками, подобрал автобус и привез на окраину города к длинному деревянному общежитию. Там их уже ждали. В коридоре они сложили свои вещи и сразу отправились в баню, которая находилась тут же, во дворе. Около вещей никого не осталось, никто их не караулил, и это удивило не только Михася, а почти всех без исключения. Позже, когда они ложились спать, кто-то хотел запереть дверь, но ключа в ней не оказалось. Не трудно было догадаться, что двери здесь никогда не запираются. Вот тогда и стало как следует понятно, что это север, почти безлюдный край, и вокруг города только тундра да, может, небольшой, заваленный снегом лес. Кому и для чего понадобится деревенский сундучок или что-нибудь подобное? Да и куда он пойдет с краденым? К только что построенной железной дороге? Но и там он никого не найдет — далекий город был как бы один в мире, отгороженный от всего огромным пространством.

— Будем спать, — сказал Михась, забираясь под ватное одеяло.

Спать хотелось, но заснуть он не мог, — не давала покоя мысль: а выдержит ли? Ведь мороз здесь такой, что даже зубы мерзнут, а все металлическое сразу покрывается инеем. Вера в себя, которую он ощущал в деревне, понемногу утрачивалась. И это больше всего беспокоило Михася. Но нет, он все равно не побежит отсюда, как это делают некоторые, — с ними, хотя и редко, он встречался в пригородном поезде. Будет держаться! И хлопцы не спали — их, наверно, беспокоило то же самое. Он слышал, как они встревоженно перешептывались в темноте. Но длинная дорога, волнения и хлопоты все же взяли свое. Михась крепко заснул. Этот первый сон на северной земле был тяжелым, неспокойным. Михась часто просыпался, а за окнами стояла все та же ночь и светили фонари.

На следующий день им выдали аванс и спецодежду. С этого и началась вначале казавшаяся какой-то невероятной жизнь, в которой день и ночь отмеривали только часовая стрелка и календарь. К тому же время тут считалось по-своему, по меридиану. Можно было одуреть от электрического света, который заменял день.

Их разбили на бригады, из каждой бригады образовали ученическую группу и начали учить шахтерскому мастерству в забое, совсем так, как учат в школе — за партой, возле классной доски. Шахта была механизирована, и знать им нужно было много.

Никогда не забыть Михасю, как впервые в жизни спускали его и других хлопцев под землю, чтобы познакомить с будущей работой. После и еще были подобные экскурсии, а затем вовсе учились они под землей, но все это как-то стушевалось в памяти, отчетливо, до мелочей запомнился только первый спуск.

Медленно, торжественно вел хлопцев заслуженный шахтер — техник, их преподаватель. Он шел впереди всех в длинном пальто, в валенках, в шапке-ушанке, в теплых рукавицах и, разговаривая, все время размахивал руками. Холода он как будто не замечал, не прикрывал, как это делали остальные, рта рукою, и только глаза горячо и беспокойно поблескивали. Сначала они перешли железнодорожные пути, по которым небольшие паровозики гнали куда-то в ночь платформы с углем. Слышны были гудки, сновали во мраке огоньки. В больших наземных строениях грохотали и шипели машины. По сторонам и впереди видны были копры с электрическими фонарями на самых вершинах, похожие на удивительные горы, молчаливо стынувшие на ветру и морозе. Слышны были голоса, всюду торопились куда-то люди. И пусть это еще не было увлеченностью Севером и своей будущей работой, но нечто хорошее и приятное закрадывалось в душу Михася.

Им дали переодеться, привели в лифт, мастер нажал нужную кнопку, и лифт мягко скользнул в еще больший мрак, под землю. Долгое, как ему показалось, время Михась ничего не видел, кроме тьмы за стеклом, а потом неожиданно вынырнул освещенный коридор под землей со столбами крепления. Вынырнул на какую-то минуту, но Михась все же успел разглядеть рельсы узкоколейки и небольшой электровоз с платформами, который мчался еще в один подземный коридор. Лифт повез их дальше и вскоре остановился, двери открылись, и все начали выходить. Первым вышел преподаватель, Здесь уже не было зимы. Горьковатый воздух имел только один запах — острый, терпкий запах каменного угля. Вправо и влево тянулся широкий, освещенный электричеством коридор. Лифт вдруг загудел, пошел вверх. И Михась ясно почувствовал: чтобы стать хорошим шахтером, чтобы выдержать, нужна еще и смелость. Невольно он подошел ближе к преподавателю, который в это время внимательно разглядывал их всех. Тот, видимо, понял его и, подбадривая, улыбнулся.

— Вот мы с вами и под землей, — сказал он. — Скажем же вместе, хлопцы: добрый день, шахта!

Это рассмешило всех, и парни наперебой закричали:

— Добрый день, шахта!

— Северная, — сказал преподаватель.

— Северная! — повторили они, и в подземном коридоре им приглушенно отозвалось эхо.

— По этим рельсам, — сказал преподаватель, показывая на узкоколейку, — электрички вывозят из забоев каменный уголь. До того места, где его поднимают наверх. Это я вам покажу после. Знакомство начнем с крепления и забоя. Как раз сейчас работает здесь на комбайне известный шахтер Николай Сапега. Если кто-нибудь из вас интересовался шахтерским делом, то должен знать эту фамилию.

И он повел их вперед.

Сапега оказался широкоплечим здоровяком, с лица которого почти не сходила ласковая улыбка, когда он с кем-нибудь разговаривал. Следя за работой комбайна, Михась не отрывал взгляда от этого человека, который умело брал пласт за пластом. Невольная зависть вспыхнула в нем. Стоя в группе, он дал себе слово, что обязательно станет командиром вот такой машины, недаром же в колхозе он всегда считался передовым, даже в газете однажды о нем написали. И появилась еще одна завистливая думка: догнать Сапегу. Не может быть, чтобы он, Михась Савицкий, да поддался. Глаза его прищурились, и он начал смотреть на Сапегу с лукавой усмешкой. Совсем не заметил Михась, что преподаватель и на это успел обратить внимание. Но чтобы догнать такого заслуженного человека, как Сапега, нужны были знания, и Михасю пришлось как следует взяться за книгу.

Север начинал нравиться. Михась часто простаивал на окраине города, любуясь отблесками далекого северного сияния. То красное пятно вдруг выплывало из тьмы, то нечто похожее на радугу начинало мерцать и переливаться в небе. Но все это продолжалось недолго, и Михась всегда жалел, что оно быстро исчезает. Настоящее сияние было где-то еще очень далеко отсюда. В библиотеке Михась брал теперь только такие книги, в которых говорилось о Севере. Появилось чувство еще не осознанной любви к этим местам и к своему городу.

Вскоре после приезда Михась познакомился с шахтером Игнатом Михневичем. Познакомился и сразу навсегда разошелся. В тот день занятия велись под землею, и они вместе поднялись из забоя. Уже в лифте Игнат узнал, что с ним едут белорусы. Это обрадовало его, так как сам он тоже был из Белоруссии. Михась стоял совсем рядом, и разговаривал Михневич больше всего с ним. Расспрашивал о Белоруссии, о колхозах, о жизни и все время похваливал:

— Так, так, молодцы. А чего там прозябать! На простор вырываться надо! Туда, где трудней, где люди вот как нужны, — и провел по шее ребром ладони.

Он работал здесь уже не один год, имел семью и отдельную хорошую квартиру. От шахты они шли вместе, все время разговаривая. Жил Игнат в самом центре и потому, не сбавляя шага, шел мимо общежития. Михась остановился и подал было на прощанье руку, но Игнат отрицательно замотал головой:

— Нет, браток, так не пойдет. Мы ж с тобой земляки!..

Игнат был взволнован встречей и сразу потащил Михася в закусочную. Михасю было неудобно отказываться, но следовало сказать правду, и он ее сказал:

— У меня с деньгами туговато, известно поначалу... Какой был аванс, почти весь по дороге растратил.

— Ничего, у меня найдется, — ответил Игнат и похлопал рукой по карману.

В закусочной было немало шахтеров, все они знали Михневича и сразу начали его расспрашивать что да как

— Земляка встретил, — ответил им Игнат. — Из Белоруссии. Решили выпить по чарке за встречу.

— Это хорошо, — сразу прогудело несколько голосов, но Михась видел, что шахтеры, украдкой поглядывая на Михневича, пересмеиваются меж собой. Это насторожило его.

После первой чарки хмельно закружилась голова. Не только у него, но и у Михневича. Тот все время подсовывал Михасю закуску и все говорил, вспоминая прошлое, свою деревню.

— Я знаешь какой человек? — спрашивал он Михася. — Я человек компанейский. У меня душа нараспашку! У меня вот есть деньги, я и угощаю. Не жалея. Ты думаешь, я поехал сюда так себе? Или за длинным рублем? Нет, брат! Мне стране своей, матери-родине помочь хотелось. Вот что привело меня сюда. Сознательность. Не люблю, значит, хапуг!

Выпили еще по одной чарке и еще по одной. Игнат вдруг сорвался с места, приказал Михасю ждать, а сам выскочил на улицу.

Тут и увидел Михась Сапегу. Знаменитый машинист стоял за столиком, обедал и насмешливо посматривал на Михася из-под черных бровей. Михасю стало неловко, и он отвернулся. А Сапега, покончив с едой, похлопал рукавицами и спокойно зашагал к выходу, совсем не интересуясь уже Михасем. Потом появился Игнат. Он принес еще одну бутылку.

— Люблю, — бормотал Михневич. — Люблю... Земляк… Шахтер, брат, не может без этого...

Михась и не помнил толком, как добрался до общежития. Проснулся он раньше всех. Голова невыносимо болела, было тошно, тяжело и больно. Вспоминался Михневич, закусочная и пьяный шепот: «По-пролетарски, брат, не жалею ничего». Что-то не нравилось Михасю в этой пьяной щедрости. Вдруг вспомнил встречу с Сапегой, о которой совсем было запамятовал. Вспомнил и ужаснулся. Сапега посматривал на него укоризненно, даже с презрением. А в общежитии? Как он добрался, не натворил ли чего-нибудь пьяный? Правда, характер у него как будто спокойный... Однако тревога и раскаяние все сильнее точили его. Михась поднялся и долгое время просидел на кровати, прежде чем начали просыпаться его товарищи. Оказывается, в комнату он ввалился совсем тихо и сразу лег спать. Из начальства в то время в общежитии никого не было. Это его обрадовало.

— Сами знаете, земляк, — начал оправдываться он. — Волей-неволей выпить пришлось. Нельзя же иначе...

Но слова были неискренние, они только усилили недовольство самим собой и беспокойство.

И еще раз встретился Михневич, и снова по дороге с шахты.

— Как идет учеба? — спросил, поздоровавшись.

— Хорошо, — ответил Михась.

— Главное, нажимай на практику, — посоветовал Михневич. — Без практики ни черта не будет. Я сам учился, знаю. Как пошел работать, так тогда только и уяснил все. А это великое дело — уяснить... — И как-то сразу перевел разговор на другое: — А может, зайдем в закусочную? После смены надо бы погреться. Я понимаю твое положение — угощу.

Михась промолчал. Сказать, что не пойдет, не отважился: помешала застенчивость. Начал понемногу смущенно отставать, пока не смешался с группой шахтеров, которые возвращались со смены, и не затерялся в ней.

С того дня он упорно избегал встреч с Игнатом Михневичем. Но Михневич еще долго мешал ему, хотя и не был рядом с ним. Особенно на занятиях в кружке политграмоты и во время лекций. В памяти то и дело всплывали столик, пьяный Михневич и его слова «по-пролетарски», и все это мешало как следует продумать и прочувствовать то, о чем ему говорили.

Спустя некоторое время началась практика, потом самостоятельная работа. Сначала он был на подсобной работе — грузил и разгружал уголь, расчищал забои, подготавливал место для новых машин. Стал получать деньги и первую получку почти всю отнес в сберегательную кассу. Понемногу появлялась уверенность в себе, теперь он уже видел, что не убежит отсюда, пожалуй, выдержит.

Преподаватель, видно, все же заметил его, так как вскоре его начали учить на врубового машиниста. Потом, совсем неожиданно для него самого, выбрали групповым комсоргом.

С Риммой он познакомился случайно, возвращаясь однажды с работы. В мерцании электрических фонарей перед ним все время мелькала тень человека, шедшего в ту же сторону, что и он. Михасю вдруг захотелось догнать неведомого попутчика, и он ускорил шаг. Снег скрипел под его валенками. Совсем не было ветра, мороз все крепчал, стояла спокойная, красивая ночь, с теми неожиданными переливами света во мраке, которыми Михась всегда любовался. Он шел все быстрей и быстрей. Хотелось поговорить с кем-нибудь. Рассказать, что вот хотя и живут они в таком месте, где ничего не видно, однако он всем сердцем чувствует, что ему нравятся эти невидимые просторы, это темное небо с множеством крупных звезд — этот влекущий мир, где за городом можно встретить песца и медведя и в самом городе иной раз оленя, запряженного в санки.

Тень все мелькала, приближалась. Но рядом прошел электровоз, ослепил Михася, и рассмотреть, кто идет, он не смог, как ни присматривался. Он все еще боялся случайно встретиться с Игнатом Михневичем и потому везде и всегда соблюдал осторожность.

Но это был не он, и вообще не шахтер, не рабочий. Из пушистого мехового воротника выглянуло круглое девичье лицо с заиндевелыми бровями и ресницами. Лицо мелькнуло в отблеске фонаря и снова исчезло во мраке. Скрипел снег под ногами девушки. На ходу она не размахивала руками, как это делал он, а все время держала их в муфте. Михась уже почти обогнал девушку, но тут навстречу попалась группа шахтеров, торопившихся на смену, и ему волей-неволей пришлось замедлить шаг. Таким образом они очутились рядом. Вокруг была ночь, мерцали звезды, и все еще не потухали вдали загадочные отблески. Вдруг он споткнулся и, позабыв о девушке, зло проворчал:

— А, ч-черт! Какая-то железяка!

— Как вы ругаетесь! И это без какой бы то ни было серьезной причины, — послышался вдруг укоризненный голос девушки.

Он растерялся, хотел молча обойти ее, но почему-то задержался и ответил:

— Торчит из земли какая-то железяка. Видно, примерзла. Ногу ушиб, вот и сгоряча. Вы уж извините.

Она снова повернула к нему лицо, присмотрелась и спросила:

— А не вы ли будете сам Савицкий?

— Откуда вы знаете? — удивился Михась.

— Знаю, — ответила девушка. — Мне о вас Сапега рассказывал. Вы же признались ему, что собираетесь догнать его по работе. Вот он однажды и показал мне вас издалека. И познакомить обещал.

— Что ж, можно, — ответил Михась. — Меня зовут Михасем.

Она рассмеялась, потом перевела дыхание и сказала ему в тон:

— А меня зовут Римма, — и он понял, что она смеялась над его простоватой наивностью. — Зовут Римма, и работаю я в конторе табельщицей. Неужели вы так никогда и не замечали меня?

— Нет, — признался он и подумал: «Все выкаешь да выкаешь, говорила бы попроще!» — А вы здешняя?

— Кто же тут здешний? — ответила она. — А вы давно из деревни?

— Откуда вы знаете, что я из деревни? — ответил Михась. — А может, из города?

— Нет, из деревни, — уверенно проговорила она. — В этом я не ошибаюсь. Только человек из деревни может так сразу, без лишних слов, назвать свое имя, так сразу подойти и знакомиться. Это смешно, Михась. Кроме того, с вами и небезопасно оставаться одной. Вы уже, должно быть, думаете, как бы пригласить меня в кино или на танцы, которых, кстати, не знаете.

Михась и в самом деле думал об этом и потому, разозлившись, ответил неприязненно:

— А вы, видно, думаете, что в деревне живут одни пугала гороховые. Вы бы вот пожили в деревне сразу после войны да посмотрели бы, как там жизнь налаживалась. Только посмотрели бы, я уже не говорю о работе какой-нибудь доярки да о стычках с нерадивыми. Деревня теперь уже не такая, как вам думается. А если я так сразу назвал свое имя, так это уже мое личное дело, оно не касается других. Там, в деревне, не больно спрячешь ручки вот в такой пушистый хомутик. И живут там сейчас, будьте уверены, отлично.

— Удивительно, — поразилась Римма, — как это вы, такой деревенский патриот, да вдруг очутились здесь? К нам обычно едут люди рабочие.

— А вот и очутился, — ответил Михась и зашагал так быстро, что девушка сразу отстала.

Всю дорогу и все время перед сном эта дорожная стычка не выходила у него из головы. «А здорово я ее обрезал, — сказал он сам себе, вспоминая все до мелочей. — Так ей и надо, этой пустомеле!» И потому, что верх взял он, а не она, хотелось еще раз встретиться с Риммой.

Чем больше он думал о ней, тем чаще вставал перед ним образ девушки. Но прежде чем встретиться с нею еще раз, он решил показать себя на работе так, чтобы о нем заговорили, чтобы она узнала, чего стоит он, «деревенщина». Михась внимательно изучал опыт Сапеги, настойчиво выискивал недостатки его метода работы, и временами даже ночью, усталый, с потрескавшимися руками, покрытыми болючими мозолями, он вставал и начинал чертить, вымерять что-то циркулем, высчитывать. Ничто не мешало ему стать таким, как Сапега, — у него была первоклассная машина, подвластная каждому его движению, были знания, желание, остальное зависело только от него самого. Работая над собой и над усовершенствованием метода Сапеги, он забывал о том, ради чего ехал сюда. Он рос и сам не замечал этого. У него подобралась уже отличная бригада — в этом ему помог шахтерский коллектив. И однажды, когда они выдали больше всего угля, так что стали вторыми после Сапеги, он ощутил такую радость, что не выдержал и сразу же после смены зашел в контору.

Она как будто ждала его, стоя в теплом коридоре возле окна, из-под которого на нее дышали жаром трубы парового отопления. Он сразу заметил ее круглое лицо с густыми бровями и черными ресницами. И так как думал он о ней в последнее время очень много, сердце у него затрепетало. На ней была зеленая вязаная кофта, черная, довольно короткая юбка, а на ногах войлочные тапочки. Она была совсем такая, какой представлялась ему в мечтах. И посмотрела на него точно так, как думалось, — ведь ей, как и всем другим, не могла быть не известной его победа. И совсем так же, как мечталось когда-то об этом, он подошел к ней и с видом победителя поздоровался. Она не ответила. Молча смотрела на него и вдруг спросила:

— Как вы добились этого? Чуть не догнали самого Сапегу! Да ведь вы герой!

— Ну, до героя еще далеко, — ответил Михась, — а попробовать можно.

— А все же — как?

— Трудом, конечно, — сказал он. — И еще... немного помогли вы.

— Я? — удивилась она. — Как же так? — и ее большие глаза пытливо уставились на него.

— А этого я сейчас не скажу, — проговорил Михась. — Если вы согласитесь пойти со мной в кино, тогда — пожалуйста!

— Что же, можно и в кино, — согласилась девушка. — Только когда?

— А хотя бы и завтра. Завтра выходной, — подсказал Михась.

— Я совсем забыла, — проговорили Римма. — Можно и завтра. Только вот что. Ведь вы еще не были в окрестностях города. Не взять ли нам лыжи да прогуляться? На всякий случай возьмем и ружье. Его вы можете одолжить у Сапеги. У него есть, я хорошо знаю.

— И ружье и лыжи достану. Лыжи и вам достану.

— У меня свои есть, — сказала она и засмеялась. — Приходите в конец своей улицы, часам к двенадцати. Под фонарем подождете, если я случайно задержусь.

— Хорошо, — сказал он, мгновенье поколебался и взял ее за руку. Рука была горячая, мягкая и податливая. Черные глаза светились нежностью и лаской. И он вынужден был признаться: — Я о вас много думал...

Хотелось сказать больше: как после той случайной встречи он потерял сон, как все чаще и чаще она вставала перед его глазами, как он решил стать достойным ее внимания во что бы то ни стало. Но он сдержался.

Михась никак не ожидал того, что увидел, возвратясь с работы в общежитие. Целую толпу шахтеров — среди них и несколько стариков, и своего недавнего учителя, и самого Сапегу — увидел он в коридоре, лишь только вошел. Сосед по койке успел шепнуть ему, что это решили встретить его и поздравить. Как ни радовался он своей победе, как ни сознавал важность ее, но эта встреча в коридоре более чем поразила его — она вызвала смущение и растерянность. Вдруг из толпы навстречу ему вышел шахтер с букетом цветов в руках. Правда, это были не живые цветы, а сделанные из бумаги и воска. Но букет нисколько не уступал настоящему живому букету. Были здесь и длинный, как колодезный журавль, ландыш, и огненная роза, и коричневая гвоздика, и василек, и веточка самой настоящей северной сосны. Шахтер остановился, поднял вверх этот букет и закатил такую речь, что у Михася невольно прошел по спине холодок.

— От имени всех, от имени парткома, — сказал он, — приветствую товарища Савицкого со славным достижением на фронте мирного соревнования с капитализмом. Всего тридцать тонн каменного угля отделяют товарища Савицкого от нормы выработки Сапеги, и мы надеемся, что в своем социалистическом соревновании эти две бригады еще выше поднимут и понесут дальше вперед честь нашей шахты. Что привело товарища Савицкого к нам? Что заставило покинуть теплый и уютный уголок Белоруссии, чтобы очутиться среди бурь и метелей, на самом трудном участке мирного труда? Это сделала его пролетарская, рабочая сознательность, его готовность отдать все ради нашего общего дела. Мы рады этому и надеемся, что и в дальнейшем товарищ Савицкий будет расти и на производстве и в учебе, в своей коммунистической сознательности.

Он говорил еще долго, и его глаза вспыхивали живыми, горячими огоньками, а Михась стоял, низко опустив голову.

Он стыдился всех и всего. Смущался, когда ему пожимали руку, когда разговаривал с Сапегой, и разговор поэтому не получался. Только там, под землей, когда Михась следил за работой Сапеги, вникал в сложные ее детали, он менялся, чувствовал себя уверенно, держался просто. Встреча и приветственная речь казались ему совсем ненужными, лишенными всякого основания, — ведь сделал он самое обычное дело, которое мог сделать, пожалуй, каждый. Сапега, видимо, понимал его, так как все время держался за спинами других, в тени, и, словно прося извинения, улыбался. И Михась понимал Сапегу: не мог тот не прийти, это была его обязанность, и то, что происходило здесь, от него не зависело.

Еще одну неспокойную, длинную ночь пережил Михась: из головы не выходили Сапога, Михневич, Римма, и над всем стояло одно: как бы в дальнейшем не сдать того, что завоевано. Товарищеская встреча в коридоре не только подбодрила, но и напугала его. Теперь уже во что бы то ни стало он должен удержаться на достигнутой высоте, чтоб затем ступить дальше. И он вскакивал, зажигал огонь, чертил и записывал… Остаток ночи у него заняли воспоминания о встрече с Риммой и мечты о том, что будет завтра, и о более далеком будущем.

Сразу после завтрака сын Сапеги принес ему ружье и патронташ, набитый патронами. Там были патроны и на крупного зверя, и парень все время старался обратить на это внимание Михася. Потом Михась сходил к коменданту и попросил себе лыжи.

Все ярче и ярче становились звезды в небе, по мере того как Михась приближался к условленному месту. Он был в теплом лыжном костюме, в коротком ватном пиджаке, в валенках и в шапке-ушанке. Воротник шерстяного свитера закрывал его шею и лицо чуть ли не до глаз. На плечах у него были лыжи, а за спиной торчало ружье, и пояс поблескивал металлическими донышками патронов.

Он дошел до последнего на улице фонаря, когда было еще только без четверти двенадцать. Оглянулся вокруг и начал медленно похаживать по безлюдной здесь улице. Тревога вдруг овладела им: а что, если она не придет? Но и девушка, видно, торопилась, — не прошло и пяти минут, как Римма подбежала к нему.

— Доброго здоровьечка, — сказала она. — Слыхала, что вас вчера приветствовали, и понимаю, какое незавидное было ваше положение. И знаете, напрасно вы взяли у Сапеги это ружье. Пожалуй, не стоило лезть в друзья.

— Почему не стоило, — удивился Михась, — если я без всяких задних мыслей? Нет, это разрешается... Римма... А может, и не положено, — поколебавшись, проговорил он, — я в этом плохо разбираюсь. В дальнейшем буду охотно слушаться вас. Хорошо... Римма?

— Ну что ж, пошли? — спросила она, заглядывая ему в глаза.

Михась кивнул головой.

Они вышли за дома, стали на лыжи и помчались в невероятно длинную ночь. Полоска слежавшегося снега вела их куда-то во тьму, в которой как-то по-особому ощущалась необъятность пространства. Город оставался все дальше позади. На каком-то пригорке они остановились, воткнули палки в снег и откинули воротники свитеров.

Вдруг в этом просторе Михась отчетливо услыхал необычайно сильные голоса. Казалось, кто-то говорил вдалеке неестественно громким для человека голосом. Были слышны смех и скрип лыж.

— Это такие же, как и мы, — тихо проговорила Римма. — Здесь часто катаются, особенно в такую хорошую погоду. Они от нас далеко и меня не услышат, так как я говорю тихо...

Тогда Михась сорвал с плеча ружье, вскинул его вверх и нажал курок. Эхо выстрела поплыло в темную бездну. Небо замерцало огнями далекого северного сияния. Мерцали, как бы плавились, и большие и маленькие звезды. Вспыхнул, заискрился снег.

Римма вдруг громко крикнула, потом рассмеялась, схватилась за палки и помчалась в темноту, вниз. Михась бросился вслед за нею, боясь потерять девушку. Они будут уже далеко, когда явятся сюда те, кого они слышали, и начнут звать и, возможно, стрелять, думая, что их звали для неотложной помощи.

Они достигли леса и сели на могучую, сваленную ветром ель — рядом, прижавшись друг к другу. Было тепло, даже жарко. Будто совсем не существовало мороза, который всегда спирал Михасю дыхание и до боли колол легкие. Впервые, казалось, утихла тоска по родным местам. Чувство благодарной нежности к сидевшей рядом девушке охватило Михася, и он, с неожиданной для него самого смелостью, вдруг обнял ее. Она была совсем такой, какой жила в его мечтах. Он увидел совсем близко ее круглое лицо, ее брови, ресницы, ее губы — так близко, что их можно было поцеловать. И сразу все как будто перевернулось; зашумело в ушах.

Сверкал, переливался под звездами снег. Заяц-русак вдруг выскочил неподалеку от них и испуганно помчался в морозную даль. Снова вспыхнули и засверкали отблески северного сияния, но лишь на мгновение.

Он был умерен, что Римма не обидится за этот поцелуй, и она действительно промолчала. Только, подождав немного, спросила:

— Так чем же я тебе помогла в этой вчерашней победе?

— А тем, — ответил он, — что я все время думал о тебе. И я понял, что если не буду бороться, не буду двигаться вперед, то никогда не встречусь с тобой и никогда не буду сидеть вот так, как сижу теперь. Путь был один — тяжелая, вдумчивая работа, и я всерьез взялся за нее. И еще не так возьмусь!

И он снова обнял девушку и снова поцеловал, и Римма нисколько не сопротивлялась. Она сама прильнула к нему и неожиданно спросила:

— А ты хороший, Михась?

— Неужели ж плохой! — удивился он.

— Будем вместе ходить и дружить, — непривычно, по-домашнему сказала она. — Я ведь тоже одна. Здесь есть Дом культуры, там часто бывают танцы. Есть кинотеатр. Иногда приезжают артисты. Есть самодеятельность, часто устраивают вечера.

— Согласен! — сказал Михась. — Но первое время я буду очень занят, и гулять придется только по выходным. Понимаешь, Римма, мне нужно догнать Сапегу. Во что бы то ни стало.

Она улыбнулась, и он увидел ее белые, ровные, красивые зубы. И еще раз поцеловал ее, а она шутя стала от него отбиваться. Потом они вдвоем, забавляясь, расстреляли почти все патроны Сапеги, оставив на всякий случай с полдесятка, отыскали кучу валежника и подожгли его. Огонь так взметнулся вверх, что на близких елках затрещали иголки. Темень отступила, жаром полыхнуло в лицо, а они сидели на снегу и молча смотрели, как пляшет и мечется ненасытное пламя. Ружье Сапеги и патронташ висели на суку дальней ели — от такой жары могли взорваться патроны. Пусть висит — оно им никогда больше не понадобится. Они чувствовали себя как бы в молчаливом заговоре против Сапеги. Их тени достигали ближайших деревьев, тянулись дальше, чернели за опушкой, на открытом месте.

Валежник кончался, огонь гас. Становилось холодно. И был на исходе седьмой час их путешествия. Тогда они стали на лыжи и пошли по целине в ту сторону, где горели огни города — совсем исчезали, когда лыжники скатывались в овраг, и еще ярче и приманчивей вспыхивали, когда поднимались на пригорок. Они шли рядом, часто поглядывая друг на друга, и так достигли того самого фонаря, от которого начали путешествие.

— Смотри не проговорись о том, что я сказал, — предупредил Михась.

И сразу в ее глазах вспыхнула обида. Она подхватила лыжи и бросилась от него так, что ему пришлось догонять ее и успокаивать.

Человек тем замечателен, что способен привыкать к новым, пусть и необычным условиям. Но никогда не угаснут в нем воспоминания о тех местах, где он родился и вырос, где бегал по земле босыми ногами. Впервые Михась почувствовал: он живет в этом городе только потому, что здесь наиболее трудный и наиболее ответственный участок мирного строительства. И его радость никогда не смогут отравить пьяные выкрики Игната Михневича.

Об этом он думал почти все последующие двенадцать часов, пока не спустился в забой. И вот снова только машина, пласты угля, на котором иной раз можно увидеть отпечатки листьев, — упорная, напряженная работа, рассчитанная по минутам, а то и секундам. Вспоминались только лес, костер, Римма и их молчаливый заговор. Всякие сомнения исчезали, руки работали точно и уверенно, — ведь все теперь зависело только от него.

Прошло все же немало времени, немало недель и месяцев упорной учебы, даже мучений, прежде чем он смог догнать Сапегу. Но никогда он не чувствовал разочарования и слабости. Это было самое богатое месторождение угля на Севере, и тут было над чем потрудиться и с кем посоревноваться.

Будучи уже известным шахтером, Михась зашел однажды в канцелярию и тут возле окна, как это бывало не раз, увидел Римму.

— А знаешь, — сказал он, — у меня есть один секрет. Он был припрятан до поры до времени, но сегодня я тебе о нем расскажу. Завтра как раз выходной, может, поедем на лыжах кататься?

Потом была свадьба. Когда у них появился первый ребенок, Михась уговорил Римму бросить работу — на его заработок можно прокормить и одеть и не такую семью. Понемногу забывалось то, ради чего он начал борьбу с Сапегой. Все яснее выступало одно стремление — внести свой вклад в общее дело.

А родная деревня не забывалась. Из писем Михась знал, что и там его догоняли. Даже из газетных статей это было видно. Он воспринимал такие известия радостно и вместе с тем как-то болезненно: не хотел уходить из забоя, недосыпал, все время что-то обдумывал, записывал, делал чертежи.

Вслед за долгой зимой приходило короткое северное лето без единой ночи, и они вдвоем с Риммой любовались солнцем и молодой зеленью, что, торопясь, начинала бурно расти.

В начале жатвы

1

Кланя шла с центральной усадьбы полевой дорогой, напрямик. На душе было светло и радостно. Сейчас, когда осталась позади первая неделя ее самостоятельной работы, можно было с уверенностью сказать: в жизни ей повезло.

...Бригада, где находилась участковая больница, еще недавно была самостоятельным колхозом. Колхоз в районе считался средним, однако неполадок тут было хоть отбавляй. На фермах никогда не хватало кормов. А год назад, зимой, вдруг начали дохнуть свиньи, потому что не утеплили как следует свинарники: свиньи кашляли и одна за другой протягивали ноги. Стали за бесценок раздавать по дворам — бери кто хочешь. Пожилая Кланина хозяйка рассказывала:

— Взяла и я парочку. Лядащие и всю ночь кашляют. Из жалости взяла, не ради выгоды. Так в первый день, моя ты дочушка, чуть не обомлела. Растопила грубку, а они обе к ней да через раскрытую дверку так в огонь и лезут. Никогда не видела, чтоб до такой жизни скотину доводили. Уж и глядела за ними и днем и ночью. Так думаешь, выходила? Где там! Подохли. И у соседки тоже. Хоть бы одна у кого выжила. Известное дело, ветром да морозом пробрало до печенок. А он, председатель наш, этот самый Мирошниченко, как закатится к какому-нибудь самогонщику, так у него одно на уме — «Шумел камыш». Слава богу, в районе одумались, присоединили наш отстающий колхоз к передовому. Говорят, это не только у нас, а повсюду — и в Лесянах, и в Каревцах.

А сколько у нас радости было! Как раз под весну объединились, перед севом. Так этот новый наш председатель сразу коровам, которые послабее, — муки. Свиньям, что остались, — картошки. Телят — на центральную усадьбу, в теплые хлева да на пойло. Заведующим фермами — по шапке. А сам, еще ночь на дворе, а уже мчит на машине вдоль деревни. Тут-тук в ставню: «Поднимайся, бригадир, хватит в тепле отлеживаться. Милости прошу ко мне в машину, показывай, что и как ты делаешь и что люди делают». Что сказать бригадиру? Хочет не хочет, а встает.

А тут как раз с фермы Данилка Хлыч полмешка муки потащил. Поймали. Данилку вместе с тем мешком — прямо к председателю: так и так, что делать? А он только ручкой махнул: пусть, мол, идет домой. Потом собрал стариков, устроил товарищеский суд. И правильно придумал — такой суд почище, чем районный. Хлычу — триста рублей штрафу, а если повторится — передать в народный суд с общественным требованием осудить на пять лет. Маркелову Демиду, который хотел сено украсть, да не удалось, — сто пятьдесят рублей и трудодней полсотни. Самогонщиков с работы вон, а на их место — молодежь, десятиклассниц. И пошло, и пошло, дочушка ты моя.

Сразу поджали хвосты все эти Мирошниченкины дружки-приятели. Как услышишь вечером на улице пьяную песню, так и знай — еще один из той компании в отставку пошел. С горя запил, несчастный. К трудовой копейке ему дорогу закрыли, так он напился, злодюга. На работу все как один высыпали. Что горох из мешка. Уж куда мне, старой, и то пошла, потому что на трудодень у него, дочушка, это все знают, меньше десяти рублей не выходит. А осенью, когда картошку копают, так и по двадцать платит. Ничего живем. И хлеб, и к хлебу.

Вот только сам хворает. Со здоровьечком у него неважно. Каждый год лечится. Прежде, до колхоза, в маслопроме работал, директором. А как вышло постановление приниматься за колхозы, сразу все бросил. И больно уж не любит, когда при нем это директорство поминают. Сидит, видно, оно в печенках. Ты уж, дочушка моя, при нем как-нибудь не проговорись. Лихо с ним, с этим директорством, раз он такой человек. Если уж ненавидит, значит, есть за что. Ему виднее. Просто так не стал бы человек из себя выходить. Только я, дочушка моя, так своим старушечьим умом думаю, что пошел он на ту свою должность, может, и с охотой, может, и по душе она ему была, а после осточертела. Как ни говори, а местечко-то завидное. Тут тебе и машины разные мягкие, тут тебе и сливки, и сметанка, и масло, и начальство районное под рукой. А какое ж это начальство, дочушка моя, без масла обойдется? Наш председатель, гляди-ка, у них вроде бога был. Ну и не захотел, видимо, бедняга, разному начальству маслом кланяться. Послал их всех подальше вместе с маслопромом. Я вот так, дочушка, думаю. А как же могло быть иначе! Пошел в колхоз да назло им всем и показал, что он за человек. Теперь им далеко до него. Теперь им и заикнуться боязно. Не стал бы он так смело вытуривать мирошниченковских подпевал из колхоза. Ого, пусть теперь тронут нашего Георгия Николаевича, дочушка ты моя! Да мы их тогда прижмем всей деревней. Вот так я, дочушка, думаю про нашего председателя.

Правда, сказать тебе, и у него не все ладно. Пьют у нас много. Взять того же бригадира. Новый он у нас. Пусть себе и из моряков, ан нет-нет да и заглянет в бутылку. А на пречистую — это у нас престольный праздник — так и вовсе пьян был. К самогоночке слабость у него. Опять же любят всякие именины отмечать. Стукнул малышу годик — пьют двое суток. У кого-нибудь прибавление в семье — еще больше пьют. А где пьянка — там и драка. У нас, дочушка ты моя, очень любят драться. Как подгуляют, так обязательно кого-нибудь отвалтузят. Это у нас издавна. Только думаю я, дочушка моя, не такой наш Георгий Николаевич, чтобы всего этого не замечать. Молчит до поры, пока толком в курс дела не войдет. А хватка у него мертвая. Моя сестра в первой бригаде. Та бригада теперь в нашем колхозе. Была я там, пожила с недельку. Так, дочушка ты моя, там такого и в помине нет. А разговоры какие, дочушка ты мои! Соберутся — и пошло: про разную ночную пастьбу, про разные там силикаты, да как надои у коров поднять, да где лучший сорт пшеницы раздобыть, да кто кого перегнал — мы или кировцы. Я будто в раю побыла. А какие сады там, девонька! И вовсе о самогонке не думают. Оно хоть и один колхоз, а нет еще у нас таких разговоров и таких забот. Вот до чего докатились мы с этим Мирошниченкой. Только все равно будет, доня ты моя. Будет, как в первой бригаде. Мы ведь всего годик как присоединились. А у нас уже и кино каждую субботу, и свои передовые люди, и разные лекции читают, и газеты носят... Ожили, можно сказать. Совсем по-новому дышится...

— Ну, а что с тем Мирошниченкой? Судили его за свиноферму?

— Где там, донька моя, — ответила хозяйка. — В районе теперь работает.

— Как же так? — удивилась Кланя.

— А вот так, — ответила хозяйка. — Здесь, известно, подмажет, там подмажет, так и едет, так ему все и сходит с рук...

После этого разговора Кланя уже не расспрашивала насчет председателя в больнице. Она только видела, что и учительницы, которые встречались ей на деревенской улице, и врачи, и даже сиделки — все здесь держались гордо, с достоинством, совсем не так, как в других местах, где ей приходилось бывать. А своих колхозников даже в автобусе можно было узнать: сидят в спокойной задумчивости — миллионеры! Оставалось только тревожное ощущение, что где-то там, в районе, безнаказанно ходит человек, которого нужно судить самым строгим судом. Из-за этого Кланя несколько дней ходила взволнованная. И только позже, еще раз обдумав рассказ хозяйки, стала понемногу успокаиваться.

С Георгием Николаевичем, о котором среди людей ходило столько разговоров, она еще ни разу не встречалась и почему-то представляла его себе человеком грубым, в синих галифе и в таком же френче, с синим отливом на тщательно выбритых щеках. Совсем таким, как некоторые чинуши. И вот только сегодня, на комсомольском собрании, она впервые увидела его. Увидела и удивилась. Председатель ничуть не походил на того деятеля, который рисовался ее воображению. Это был человек в сером шевиотовом костюме, в кирзовых сапогах, в белой рубашке без галстука. Слегка продолговатое лицо казалось болезненным и вялым, как будто председатель вовсе и не знал ветров над колхозными полями. Однако в хрипловатом голосе слышались властные нотки. Завтра должна начаться жатва, и председатель говорил о роли комсомола в эту страдную пору. Он избегал лишних слов, приводил примеры и тут же обращал внимание на главное, с чем обязательно придется столкнуться. Кланя слушала его с волнением. Ей казался необыкновенным этот человек — недаром хозяйка каждый день столько твердит о нем. Не сама собой поднялась трудовая дисциплина в их бригаде, не сами собой появились на столах хлеб и сало, а на фермах — сытый скот, не сами собой завелись в карманах деньги, и каждый день в лавке можно видеть колхозниц, покупающих обновки... Кланя слушала и все больше убеждалась, что хозяйка, рассказывая о председателе, говорила сущую правду. От этого становилось легко и радостно.

После Георгия Николаевича выступали трактористы, полеводы, и каждое выступление он обязательно по нескольку раз прерывал. Поднимался из-за стола, произносил своим властным голосом: «Минуточку!» — и вдруг начинал давать советы или замечания, как казалось Клане, очень дельные. Все в зале, как и сама Кланя, внимательно слушали его. Кланя не удержалась и тоже попросила слова. И потому, что на этом собрании говорили только о деле, она тоже без предисловий стала давать советы тем, кто завтра будет работать на полях. Чтоб у каждого был головной убор — солнце припекает. Чтоб трактористы, комбайнеры, жнеяры были обеспечены свежей водой. Чтобы в случае чего немедленно обратились к врачу. Тут председатель перебил ее и спросил, какую практическую помощь окажет больница работающим на полях. И Кланя вынуждена была признаться, что на этот счет ничего не знает, что человек она новый — всего неделя, как приехала сюда. Тогда он спросил: «Так это вы и есть новая старшая медсестра?», и она удивилась, что он про нее знает. Нет, это, конечно, был тот самый председатель, о котором рассказывала ей хозяйка.

Разговор был первейшей важности, и, начавшееся еще до полудня, собрание затянулось. Возвращаясь домой, Кланя снова и снова перебирала в памяти его подробности и с интересом разглядывала окрестные места.

Далеко впереди, на самом-самом горизонте, за тот самый лес, который она каждый день видела из своего окна, пряталось раскрасневшееся солнце. Рожь шумела по обе стороны дороги. Уже перекликались перепелки на межах и вдоль границы заливных лугов. Яблони-дички, то и дело попадавшиеся по пути, бросали на землю длинные тени. Недалеко отсюда, за ржаным полем, местность круто понижалась, и там, на приднепровских лугах, квакали лягушки да изредка подавали голос коростели. Нет, ей очень нравились здешние места. Поля, луга и могучая река, по которой днем и ночью ходили пароходы. Кланя спала обычно у открытого окна, и всю ночь напевало ей Приднепровье свои дивные, полные для нее новизны песни.

Дорога все больше и больше забирала влево, выбежала наконец на самый обрыв, и Кланя увидела внизу бесконечные — до самого того леса, за который пряталось солнце, — луга и широкую реку, окаймленную, насколько хватал глаз, густым лозняком. По берегам уже горели бакены, а далеко отсюда в высокой траве полыхал костер. Пахло рыбой, травами, настоем валерьяны. На какое-то время отступили прочь богатые и яркие впечатления последних дней. У Клани словно бы что-то оттаяло в груди, вспомнилось детство, и ей вдруг захотелось обнять всю эту землю, вместе с Днепром, травами и их запахами. Вспомнились недавняя учеба, дружба, даже что-то большее, чем дружба, и на глазах сами, непрошеные, выступили слезы. Вблизи никого не было, никто не видел ее слез, и она, не таясь, вытирала их платочком, а они текли и текли. И тогда она как-то мягко и задушевно сказала себе:

— Глупая ты, Кланька. Ну совсем еще дитя. И как это тебя назначили старшей сестрой...

2

Старшая медсестра Кланя в эту ночь должна была дежурить в больнице. Поэтому сразу, едва войдя в дом, она накинула домашний халат, разожгла керосинку и поставила на нее синюю кастрюлю, в которой был суп, оставшийся от обеда. Она считала себя человеком небогатым, собирала деньги на новое пальто и поэтому пищу готовила сама. Так было выгодней. Старая женщина, худощавая, с морщинистым, слегка горбоносым лицом — ее хозяйка — любила смотреть, как она готовит себе завтрак, обед иди ужин. Иной раз она вдруг срывалась с места, топала к большому, окованному железом сундуку, поднимала крышку, доставала кусок сала.

— Доченька моя, ты не стесняйся, бери, — говорила она. — Известное дело, только с науки, не успела еще на ноги встать. А у меня всего хватает. Силенки еще есть, так каждый год поросят кормлю. Больше мне и делать-то нечего. Сыновья служат. Не забывают старую, шлют деньги. Меньшенький все к себе зовет, да разве я могу? Разве бросишь эту хату? А тут тебе и реченька, и птица разная. Продать? Нет уж, доченька, не отдам своего в чужие руки ни за какие деньги. Это пусть молодые живут на стороне, а мне и тут хорошо. После войны многие распродались и поехали на богатые земли, а мне и можно было поехать на готовенькое, да не поехала. Теперь вот, слава богу, с тобой жить буду Оно и веселей, а если хвороба какая, так и полечишь. Разве ж не правда?

— Правда, бабушка; полечу, — отвечала Кланя и тут же принималась давать старухе советы.

Иногда хозяйка вдруг начинала вспоминать далекое — свою молодость — и осторожно допытывалась у старшей медсестры, нет ли у нее на примете близкого человека.

— За первого встречного не иди, доня ты моя, — советовала она. — Выбирай такого, чтобы во всем был тебе мил.

Заходили у них разговоры и на другие темы: о колхозе, о людях, с которыми Кланя еще не успела познакомиться, даже о районе, — и всегда хозяйка удивляла Кланю своим знанием жизни и людей.

На этот раз она тоже притопала на кухню, стала, прислонясь спиной к печке, и доброжелательно улыбнулась.

— Проголодалась? — спросила она.

— Не очень, — ответила Кланя. — Мне, бабушка, сегодня на дежурство, на всю ночь.

— Так это мне всю ночь одной куковать? — встрепенулась старуха.

И тут повторилось то, что бывало часто: она направилась к своему заветному сундуку. И, как всегда, доставая кусочек сала, принялась уговаривать:

— Ты не стесняйся, не стесняйся, дочушка. То время, когда над ломтиком хлеба дрожали, минуло. И, по всему вижу, не вернется. Вот и сама жизнь проживешь, помянешь когда-нибудь мое слово. Люди у нас хорошие, пусть даже и подерутся иной раз, когда подвыпьют. И этого тоже не будет. Вот я сколько лет корову держала. А как объединили нас, как увидела нового председателя — продала колхозу. Зачем она мне? Одни заботы. Это в мои-то годы сено ей косить! Я, ежели захочу молочка, так куплю у кого-нибудь. Ты не смотри, что я старуха: в молодости, еще когда колхозы организовывались, я ого какой активисткой была. Ну, а о чем же там на вашем собрании говорили?

Клане хочешь не хочешь пришлось рассказать о всех своих впечатлениях. Получилось это легко и просто, будто она говорила с матерью. Только насчет слез умолчала.

Ужинала Кланя в своей комнатушке, у распахнутого окна, под музыку с Днепра. Музыка была в самом разгаре. Коростели кричали без умолку, лягушечий гомон то стихал, то вдруг снова набирал силу, один раз подала голос чем-то испуганная дикая утка; доносились запахи воды, аира и еще один, непередаваемый — так пахнет берег, усыпанный ракушками и вытоптанный скотом, приходящим на водопой. А над всем этим светилось небо с редкими звездами, еще розовевшее с той стороны, куда ушел день. Невольно родилось сожаление, что этот день никогда не вернется, как не вернутся к хозяйке годы, согнувшие и высушившие ее. И так же невольно возник вопрос: в чем все-таки смысл жизни? Может, возник потому, что она никогда по-настоящему не любила, по-настоящему не работала, а может, и потому, что каждому приходится рано или поздно решать его для себя. И что-то побаливало в груди, приятно побаливало, хотелось думать только так, а не иначе, потому что она все-таки знала, в чем смысл настоящей серьезной жизни.

В больнице она приняла дежурство, обошла палаты, раздавая лекарства и по назначению врача делая уколы. Потом села в комнате с табличкой на двери «Дежурная сестра» и начала вышивать салфетку. Но работа не клеилась. Недаром хозяйка говорила, что здешний воздух творит чудеса: больных делает здоровыми. Кланя так надышалась им за эти дни, что ее неумолимо клонило ко сну. И как она ни сопротивлялась, а все же уснула, сидя на стуле и слегка опираясь рукою о край стола. Ей приснился светлый сон. Будто она очутилась в каком-то сказочном дворце, среди песен и музыки, которые звали и вели вперед, в заманчивую даль... Топот сапог и сильный толчок в плечо разбудили ее. Кланя долго протирала кулаками глаза, прежде чем узнала няню из приемного покоя. У няни было испуганное лицо, в глазах билась тревога.

— Что-нибудь случилось? — прогоняя остатки сна, спросила Кланя.

— Больного, сестра, привезли. Совсем без сознания. Лежит пластом. Этого самого... Равича, вот кого привезли. Шел, говорят, и упал. Нужно, сестра, разбудить доктора.

Она уже и сама догадалась, что надо спешить. Оправила на себе халат и вышла в коридор. Через открытую дверь приемного покоя до нее доносились приглушенные голоса и топот сапог. Кланя поджала губы, вошла в соседнюю комнату и включила свет. Дежурный врач сидя дремал. Она растолкала его и повторила все, что слышала от няни.

— Это у него с головой, — сказал врач. — На этот раз, видно, схватило всерьез, если без сознания. Сколько раз говорилось ему, чтоб оставил работу, так где там! А району что? Ему лишь бы хороший работник. Лишь бы было на ком ехать. Ну, идемте, да захватите шприц.

Он резко распахнул шкаф, и Кланя проворно начала хватать все, на что он указывал. Потом оба бросились в приемный покой. Председатель колхоза, тот самый Георгий Николаевич, о котором столько успела наслышаться Кланя и перед которым совсем недавно выступала со своими советами, лежал на кушетке, широко раскинув руки, и, казалось, не дышал. Пока она делала ему укол, вливала в рот лекарство, пока вдвоем с врачом они приводили его в чувство, прошла, кажется, целая вечность. Наконец он открыл глаза и тотчас же стал приподниматься на локтях. Остановился глазами на белом халате врача (она обратила внимание, что, приходя в себя, больные почему-то всегда сперва замечают врача, а потом уже ее), выдохнул с досадой:

— Ч-черт!.. И нужно же было... — и опять упал на кушетку.

Больше он ничего не стал говорить, лежал, тяжело дыша, изредка кося глазами на свою грудь, по которой проползла коричневая дорожка разлитой валерьянки.

— Вам легче? — спросил врач.

Но и на это он ничего не ответил. На лбу вдруг собрались складки, он о чем-то думал, что-то решал в упорном молчании. И только когда няня уже взялась за его сапог, чтобы стащить с ноги, откликнулся вопросом:

— А может, домой меня, доктор? Я себя лучше знаю. К утру очухаюсь обязательно.

— Не имею права, — сурово ответил врач. — Придется полежать.

— Ну, у вас, у врачей, всегда так. Попал в руки — не выкрутишься. Ответственность там и все такое. Ладно, разувайте.

И уже безразлично после этого следил глазами, как няня раздевала его. Не вставая, закутался в больничный халат, с помощью няни и шофера перебрался на носилки.

— Вы посидите возле него, пока не окрепнет немного, — сказал Клане врач, шагая вслед за носилками. — Мы его в отдельную палату положим. Болезнь у него такая, что он и через час может подняться, а может скрутить и по-настоящему. Последствия обычной травмы.

Врач не ошибся. На койку председатель уже перебрался сам, почти без посторонней помощи. Он только глухо крякнул, когда ступил на пол. Кланя укрыла его одеялом, придвинула поближе к койке табурет. Врач сказал:

— Я здесь не нужен, пойду. Если что — позовите. Спокойной ночи, Георгий Николаевич.

Больной не ответил. Кланя еще ближе придвинула табурет, села, взяла его руку и нащупала пульс. Так прошло, может быть, с полчаса. Больной лежал с закрытыми глазами, а она держала его руку, время от времени посматривая на часы. Рука была тяжелая, с широкой костью, с сильными, цепкими пальцами. Пульс был ровный и полный. Клане все время казалось, что от этой руки ей передается какая-то необычная мужественная добрая сила. Больной вдруг открыл глаза, окинул внимательным взглядом ее лицо, попросил:

— Погасили бы свет, сестра...

— Он вам мешает? — обеспокоилась Кланя.

— Даже очень. Я не могу спать при свете. А мне сейчас только спать хочется.

Она послушно подошла к двери, нажала выключатель, и в палате стало темно. После пережитых волнений темнота как будто вернула ей слух. Из-за окна, с Днепра, по-прежнему доносился пронзительный лягушечий перезвон. Не унимались коростели, словно бы затеяли спор между собой. Кланя вернулась к койке, снова села на табурет и снова взяла руку больного. Силы, видно, возвращались к нему настойчиво и быстро. Он дышал уже так, что одеяло над ним подымалось. И вдруг он спросил:

— Понравилось вам у нас, сестра?

— Очень, — призналась Кланя.

— А как вы живете?

— Хорошо, — сказала она. — Ну, поначалу трудновато материально. Я ведь только-только работать начала.

— Хм! — улыбнулся он. — А о чем вы думаете?

— Думаю вот, чтобы вы поскорее встали и не говорили много — это для вас лишняя нагрузка. Давайте лучше я говорить буду, если уж вам так нравится. Я вот слушаю ваш пульс, он ровный и хороший, и слушаю этот лягушечий концерт за окном. Он очень нравится мне и наводит на разные приятные мысли. А Днепр, а эти луга! Я шла с собрания, слушала предвечернюю музыку, и так мне дороги, близки стали вдруг люди, эта земля, что даже заплакала. Это я только вам говорю, больше не скажу никому. И так мне жаль стало прошедшего дня за то, что он прошел... Он ведь никогда уже не вернется. Вот тогда я и задумалась — в чем же смысл жизни? И никак не могла решить...

— Никогда не думал, что медицина такая чувствительная, — откликнулся председатель.

— Обождите, обождите, — сказала Кланя, невольно сжимая его руку. — Не могла решить. А теперь вот гляжу на вас и, кажется, знаю ответ. Вы же верите, что бывает такое? Что-то собирается в душе, дремлет до поры, не находя выхода, а потом один толчок — и человек взрослеет, становится богаче... Так и со мной. Я ведь совсем еще молода, и если б вы знали, как я рада, что сижу вот сейчас рядом с таким человеком, как вы. Это большая честь для медработника, а я начинающая. Если бы вы знали, как вас хвалят. Как рады люди, что вы у них председателем, а не кто-нибудь другой! Сколько они говорят о вас хорошего, вы бы только послушали!

— Ну, не все говорят хорошее, — сказал он и снова улыбнулся в темноте. — Есть и такие, что на чем свет клянут...

— Молчите, молчите, — горячо перебила Кланя. — Я ведь сказала, что вам нельзя разговаривать... Люди рады вам! Они верят в вас! Вы же эту деревню подняли на ноги. Вы дали людям и хлеб, и одежду, и радость. Так как же можно иначе думать и говорить про вас?! И в районе, когда вы там появляетесь в каком-нибудь учреждении, все говорят: «Это Равич приехал» — и уступают вам дорогу. И если вы что сказали, пообещали, то так и говорят: «Это Равич сказал». Понимаете, Равич, а не кто-нибудь! Вы мне верьте. Я каждый день с колхозниками, и мне они скажут, а вам — нет. Да и сами вы понимаете и чувствуете все это, только притворяетесь. А это плохо. Плохо для здоровья. Вон как моя хозяйка о вас сказала, о том, как вы ворьё разгоняли. А он, говорит, ручкой махнул. Не рукой, а ручкой. Вдумайтесь... И это вы людей на дорогу вывели, вы помогли всем зажить по-человечески. А если кто иное говорит — плюньте. Я сама из колхоза, с малых лет работала, хочу, чтоб всюду было хорошо, и знаю, что говорю. Нужно о себе тоже думать, о здоровье своем. Вон, слышите, как за окном все живет да перекликается. А кому польза, если изведешь себя прежде времени?..

— Ну, у меня это не так и серьезно, — успокоил он. — Врач верно вам сказал — обыкновенная травма. Просто присыпало землей. Правда, перед этим основательно ударило. С тех пор, хоть и редко, а случается — теряю сознание. Вот и нынче. Вышел из клуба, не дошел до машины — и упал. И ничего не помню...

— То-то и есть, что нужно о себе беспокоиться, — подхватила Кланя и снова заговорила.

Ее шепот был горяч, как тот ветер, что дул в лицо, когда она шла сегодня ржаным полем. Увлеченная стремлением доказать свое, она старательно подыскивала точные, убедительные слова и вдруг спохватилась: больной не шевелился, спокойно дышал.

— Вы спите? — спросила Кланя.

Он молчал. Клане стало обидно за самое себя: столько говорила неизвестно зачем и кому. Так старалась... Посидела минут пять, прислушиваясь к его дыханию, проверила еще раз пульс, встала и осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить, вышла.

Больной какое-то время лежал неподвижно, а когда стукнула дверь у дежурной сестры, сел, провел ладонью по волосам, сказал вслух:

— Комбайны, если хочешь, запарятся. На жатках подручные могут подвести. А это тебе хлеб, приятель, а не что-нибудь. А на токах! Хвалить-то бригадиров хвалю, а попробуй только недосмотри. Снова, как прошлым летом, триер без дела простоит...

Он опустил голову, задумался. Вдруг вытянул вперед руки, побоксировал ими. В голове гудело, но ощущение дурноты отступало. Хотелось только спать, а заснуть он не мог. Завтрашний день, первый день жатвы, стоял перед глазами. Он видел рожь с налитым, тяжелым колосом. Ее нужно спасти от высыпания и от дождей, которые не заставят себя ждать. Горячий шепот медсестры отошел куда-то далеко-далеко — он жил только этим. И что говорят о нем, его тоже мало заботило. Хлеб нужно убрать, прежде чем отдашь его людям, продашь государству. Как в кинофильме, проплывали перед ним совещания с бригадирами, ссоры из-за минеральных удобрений, будничные хлопоты, знакомые лица... Один день год кормит — вот что не давало покоя. Только бы направить все в надежное русло, дать толчок, проверить, где что не так — поправить, дальше дело пойдет — он знал это. Он перебирал в памяти своих помощников, и ему казалось, что ни один из них не сможет в этот первый день заменить его. Он порывался встать и тут же бранил себя за юношескую горячность, которую всегда считал неуместной и даже смешной для его лет…

Когда дежурная медсестра снова вошла в палату, он лежал на койке, словно крепко спал. Она щупала пульс, а он думал, что эта молодая девушка нравится ему. У нее есть своя хватка, и довольно крепкая. Потом он снова сидел на койке — один в палате — и снова думал. И чем ближе к рассвету, тем больше волновался. Если уж на то пошло, они могли бы положить его в больницу и завтра. Никакой разницы в этом он теперь не видел. Почувствовав в себе достаточно сил, встал и принялся ходить по палате. Ходил долго, даже вспотел. Сел на край койки и снова задумался. В деревне уже в который раз пели петухи. Потом начало светать. Зарозовел восток, под окном прошуршали шаги первого прохожего.

Он встал, походил, подошел к двери и осторожно отворил ее. В коридоре никого не было. Тогда он вышел и направился к приемному покою. По дороге заметил табличку на приоткрытой двери: «Дежурная сестра». Поколебался, осторожно заглянул. Дежурная сестра сидела на стуле и спала, продолжая держать в руках салфетку. Больной усмехнулся, покивал головой и тихонько прикрыл дверь. До приемного покоя он уже добирался на цыпочках. И вот счастье: там никого не было. Его одежда лежала на скамейке, сапоги стояли под столом. Он решительным движением сбросил больничный халат, быстро, по-военному оделся. Ему, председателю передового колхоза, было немного стыдно, но иначе он поступить не мог. «Ишь ты, ручкой! — думал он. — А ты бы посмотрела, сколько эта ручка сегодня нагоняев даст кому следует». Чтобы не наделать шуму, он взял портянки и сапоги под мышку, вышел в коридор и осторожно отодвинул засов...

В полях уже пели жаворонки. По обе стороны дороги шумела рожь. Впереди поднималось солнце, одевая сначала верхушки деревьев, потом крыши строений, потом поля и его самого, быстро вышагивающего по дороге. На повороте он задержался, постоял немного и напрямик через широкий луг направился к машинно-тракторному парку. И тут только всерьез задумался над словами медсестры...

От болезни не осталось и следа. Голова не болела. Только, может, в ногах еще чуть-чуть чувствовалась слабость. Но это пройдет, пройдет... Нужно надеяться. А вообще-то придется подумать о здоровье. Он еще раз вспомнил медсестру и вдруг тепло и широко улыбнулся.

Галька

1

Скоро вечер. От двора на самом краю деревни, возле густых зарослей березняка, пролегли длинные тени. Вдоль забора двор окружен довольно высоким вишенником, под вишнями в горячем песке копошатся куры. За плетнем, на приусадебном участке, бабушка Вера окучивает картофель, то и дело поглядывая в сторону своего двора. Опаленное солнцем и ветрами, опутанное морщинками худощавое лицо бабушки выражает испуг, глаза гневно блестят. В той стороне, куда она все чаще бросает взгляд, стоит ее Никодим — в полосатой рубахе из чертовой кожи, таких же штанах, в картузе еще николаевских времен; рядом их старший сын Борис — учитель местной школы. Он одет в новый костюм, на голове у него соломенная шляпа. Оба яростно спорят. Бабушка Вера слышит каждое их слово и непроизвольно кусает губы: ей так и хочется сказать Борису что-то обидное, злое. Но она вовремя спохватывается — Борис их любимый сын. Правда, с некоторых пор свою любовь и умиление им она мало-помалу начинает терять.

Живет Борис отдельно от них, своей семьей. Конечно, много в чем он помог родителям, но вот теперь... Теперь другое дело, теперь они ни за что его не послушают.

— Пойми же ты, — слышит бабушка голос Бориса. — Жить ей осталось какой-либо год. Пройдет год — и конец. Самое малое ты возьмешь за нее двести! Двести пропадет! А корму сколько изведешь. А уход зимой, а заботы? Чего упираешься? Был бы чужим, я и слова не сказал бы. Черт с ним со всем!

Бабушка видит исподлобья, как машет Борис рукой, потом снимает шляпу и вытирает платком вспотевший лоб.

«Нашла коса на камень, — замечает она про себя и принимается окучивать следующий куст картофеля. — Мочи уже нет от этих уговоров, и когда только он отвяжется? Неужели вправду ничего не понимает? Год! Да она еще лет пять проживет. Ты бы пережил столько, молчал бы тогда, поди. На Урале тебя и поили и кормили, тебе-то что? А мы — пропали бы... А жизнь, она вон какая!.. — И бабушка медленно обводит вокруг себя взглядом. — Вон ласточки как разлетались, щебечут!..»

Видимо, об этом же думает и Никодим. На какое-то мгновение он умолкает и, смахнув с шеи надоедливого слепня, решительно заявляет:

— Нет, сынок. Поступать буду по-своему. Мне она еще и приплод даст, вот увидишь. Хе-хе, нет, брат! Тут ты мне не советчик.

— Не советчик, говорите? — горячится сын. — Да если бы не я, вы бы давно с сумой пошли по миру! ..

— Не те времена...

— А пенсию кто получить вам помог? Кто в лесничестве договорился и досок привез вам для ремонта? Стоили они вам хоть что-нибудь? А лошадь школьную кто вам дал, чтоб этот участок засеять? Кто печника прислал, чтобы печь переложил, когда в школе ремонт шел? Я тогда еле отчитался в районе за свои дела — свет же не без злых языков! Не советчик! Мне вашего ничего не надо, забочусь о вас как сын. А вы — не советчик! Ну и не слушайте меня, ладно. Пусть пропадают двести, все равно не из моего кармана. Но ведь ты мне отец, да и стар уже, жалко мне вас.

Бабушка Вера выпрямляется и смотрит на обоих. В ней рождается чувство неудовлетворенности сыном, и она, быть может впервые, заставляет себя прямо ответить на вопрос, почему в деревне давно уже кое-кто над ним посмеивается: и фронт, говорят, был, и сколько по своей доброй воле сложили голову, а этого ничто не коснулось. На Урале отсиделся. Нет-нет, а как шилом и кольнут таким упреком... Помогает! Конечно, помогает. Но почему-то вовсе не радует стариков его помощь, особенно когда ты видишь, как не больно приязненно поглядывают на тебя кругом. Ишь ты, уже к корове придрался! Корову со двора выжить хочет!

Никодим снова смахивает слепня, снова задумывается.

— Ну, помогал — твоя правда, — говорит он. — Только не от доброго сердца стараешься теперь. Не продам корову! Ну и пусть, что старая! Да и не один я здесь голова. Тут твоя мать всему начальник. Так что уж прости...

Услышав эти слова, бабушка Вера неожиданно выпускает из рук тяпку и быстрым шагом направляется к ним. Перед собой, за плетнем, она видит только лицо Бориса — такое же, как и у Никодима, чуть веснушчатое, курносое, с черными глазами под русыми бровями, разве что без бороды и усов, спокойное и рассудительное.

— Ты что, старый, спятил? Потакать соглашаешься? — гневно говорит она. — Или тебе все свое уже надоело? А ты, ты-то чего сбиваешь нас с пути? Детьми в школе командуй! — набрасывается она на Бориса. — На селе только и разговоров что про тебя да про нас. Чего привязался к корове? Чем она тебе не пришлась? Не отдам! Не добьешься своего, слышишь? Гляди ты, какой прыткий! Кукиш тебе, а не корову! И слушать не хотим твоих советов! Не хотим! Не приставай ты к нам со своими советами! Больно нужны они!

— Но согласитесь, мама, что выбрасывать на ветер двести рублей глупо! Кому и какая от этого польза? — На лице Бориса неподдельное изумление, даже обида. — Ну неужели вы и этого не понимаете?

— Отстань, не дури ты мне головы! — отмахивается бабушка. — Всю неделю жить нам не даешь. Не-де-лю! Корова моя, что захочу, то и сделаю. Понял?

Какое-то время они стоят молча, недовольные друг другом. Борис спохватывается первым. Видимо, вспоминает, что перед ним отец с матерью. Он озирается вокруг, смущенно улыбается.

— Ну что вы, мама, зачем нам ссориться. Ваш двор, ваше добро — мой только совет. Как хотите. А я продал бы.

— Так то — ты! — со злостью отрезает бабушка Вера. — Чужое продал бы, конечно, а свое — как бы не так! К своему руки у тебя коротки! Не твоих ли детей отпаивали мы молоком? А теперь — разве не поддерживает нас корова? Нет, брат, не отнимешь! Не на таких напал! Не приставай! — переходит на крик бабушка Вера, и в ее глазах загораются злые огоньки. — Не приставай, говорю!

2

Идут с пашни коровы. На улице — пыль. Блеют овцы. Над стадом, то и дело сбивающимся в гурт, проносятся ласточки и стрижи. Пастух щелкает кнутом...

Стадо ведет величественная черная корова с поседевшим от старости подбрюдком. У нее толстые рога, загнутые назад, и широкие отвислые уши. Бабушка Вера, как и каждая хозяйка в этот час, стоит на улице у ворот своего дома. Завидя ее, корова, верно, вспоминает теплое пойло и еще издали обрадованно мычит.

Бабушка Вера в красной поневе, подвязанной белым фартуком, с хворостиной в правой руке. Вот так каждый вечер встречает она стадо. Ее глаза ревниво следят за коровами, губы часто приоткрываются.

— Идешь? То-то! — говорит она.

Носятся в воздухе ласточки и стрижи — не те, что облюбовали для себя кручи приднепровских берегов, а другие — гнездящиеся в развалинах бывшего панского имения. Шепчутся листьями деревья возле плетня, и все еще тарахтит в поле трактор.

— Галя! Галька! — зовет бабушка.

Старая корова с седым подбрюдком отбивается от стада. Подойдя, она тычется мордой в бабушкин фартук. Бабушка осторожно смахивает хворостиной с боков коровы слепней, гладит подбрюдок.

— Ишь ты, продай! Нет, брат, не дождешься!

В хлеву, доя корову, бабушка Вера заводит с ней откровенный разговор:

— Стара ты стала, негодница. Подумать, годов-то сколько! Еще в войну молоко давала. Что теперь с тобой делать? Ну скажи, что?

Корова вяло жует жвачку, тяжело дышит.

— Борис заходил, — доверительно сообщает ей бабушка. — Все продать уговаривает, на мясо, по контрактации. И откуда у него прыть такая, ума не приложу. Во всем ведь слушались его, а тут не послушаемся. Продержим еще год, а там видно будет. Двести рублей! Другая теперь жизнь, да и ты, дай бог, еще не один год проходишь, если, конечно, присмотр будет. Ему, Борису, лишь бы сказать! Сказал, а мы с Никодимом, не сговариваясь: не продадим тебя. Хватит у нас пока сил присматривать за тобой. Вот так вот!..

Струится из-под бабушкиных рук в ведро молоко. Звенят в нагретой за день траве за хлевом кузнечики, словно похваляются перед бабушкой, как им там хорошо и уютно под звездами. С дальних лугов доносится едва уловимое пение ночных птиц. Пахнет навозом, скошенной травой, куриным пометом. Бабушка в последний раз перебирает вымя и устало разгибается.

На дворе уже совсем смерклось. Запирая ворота хлева, бабушка вдруг ощущает в себе непонятную, беспокоящую ее радость. Что-то очень важное, прочное, что, должно быть, никогда уже ее не покинет, вошло в ее жизнь. Какая-то старческая уверенность. Она, а не кто другой, хозяйка на своем дворе!.. Но что в том хорошего, если она сегодня поссорилась с сыном?

...Ночью бабушка долго не может заснуть. Уже и петухи умолкли в пристройке, а она все лежит с раскрытыми глазами. Ей вспоминается, как во время войны к ним в деревню ворвались гитлеровцы. Наспех связали они с Никодимом два узла, вскинули на плечи и побежали вместе с другими к ближнему болоту. Сзади стреляли фашисты, пули свистели над головой, а они все бежали. Лишь когда добрались до болота, бабушка набралась смелости оглянуться — да так и ахнула. Показалось, что все это ей мерещится: следом за ними бежала корова — их Галька. Единственная из всей деревни! Голову пригнула, мычит, отбрыкивается, а пули свистят...

— Галька! Галюшка! — вскрикнула слабо бабушка.

Не оглядываясь больше, она побежала, не чуя под собой ног, пока не упала где-то между кочками. Вдруг видит — и Галька ее лежит совсем рядом, жвачку жует...

Долго потом скитались по лесам. Вспоминается бабушке, как спасала она молоком больных детей, как отпаивала раненых. Кое-что перепадало и бабушке Вере с Никодимом. И после всего этого продавать Гальку?..

Борис появился после войны. Так уж заведено, что дети должны заботиться о родителях. Борис сразу же стал проявлять к ним особое внимание. Поначалу старики даже радовались. Потом все эти его бесконечные заботы стали надоедать, словно он выдавливал что-то из них обоих. С неделю назад зашел к ним со своими приятелями и, между прочим, посоветовал:

— Состарилась корова ваша, продать ее надо.

Они не обратили тогда внимания на его слова. Но через день сын снова пришел.

— Продавай, отец, корову. Попозже купим молодую.

— Ничего, на наш век и этой хватит, — тотчас отозвалась бабушка.

А он, что ни день, все больше наседал. Дошло до того, что стал уверять, будто жить корове осталось от силы один год. Будто они никогда не имели коровы и не знают...

Ночь на земле. Давно угомонились петухи. Из окна видно, как перемигиваются в небе звезды. Кузнечики все еще звенят под окном как заведенные, назойливее, чем с вечера. Бабушка Вера вспоминает соседских девочек, которые в последнее время зачастили к ней — книжку прочитать, стихи, последние новости из газет рассказать, — и понемногу успокаивается.

То же чувство радости, еще не совсем осознанной, которое она ощутила вечером во дворе, когда с ведром парного молока запирала хлев, снова подступает к ней.

«Ну и пусть! И хорошо, что поссорились, что не дали потачку. Такую корову продать!..»

В окно видно: на востоке занимается заря. Бабушка Вера с облегчением вздыхает. И правда хорошо, что вовремя поссорились. Отстояли свое все-таки. После сегодняшнего уже не будет приставать. Все идет хорошо. И живут они с Никодимом богато. Всего в достатке. И колхоз богатеет, и председатель не пьянствует. И рожь шумит за домом — густая, высокая, с тучным колосом. И деревня приубралась садами, и в Днепре с каждым годом рыбы все больше. А на праздники далее артисты приезжают.

И понемногу утихает боль, причиненная сыном. «Ничего, теперь приставать не будет!» — думает бабушка.

Радость победительницы ощущает в себе бабушка Вера. Словно видит перед собой что-то новое, светлое.

Мечтатель

Не каждый рыбак всерьез относится к своему занятию. Даже среди самых, казалось бы, заядлых немало встретишь таких, для кого рыбацкое счастье дело второстепенное, а главное — полюбоваться природой, отдохнуть.

Влас Выдренков как раз из этой породы. Молодой парень, ему бы поддаться азарту, побегать по вирам в поисках удачи, так нет — ляжет на берегу в траве и либо спит, либо читает. Потом поднимется, прикинет, высоко ли солнце, зевнет, смотает удочки — и домой, обедать. После обеда — снова спать, на сеновал. Так у него заведено в воскресные дни. Ходит Влас медленно, делает все спокойно, без спешки; лицо у него круглое, подпухшее и хотя и загорелое, но по загару этому едва ли можно судить о бодрости и задоре. Голубые глаза излучают доброжелательность, приветливость, сочувствие.

В последние дни вода в реке начала спадать. Стали возникать островки, длинные песчаные косы, а на том месте, где прошлым летом все время удил Влас, вдруг показалась из воды огромная дубовая колода. Так вот, значит, за что цеплялись у него крючки!

Рыба держалась теперь у самого берега, где поглубже. На перекатах сом, выходя на жировку, стал показывать рыбакам чуть не всю спину, пескари целыми стаями так и сновали по песку — рыбу, как видно, тоже одолевала жара. По всему чувствовалось, что близка середина лета.

Влас выбрался поудить с ночевкой, и вот он сидит в густой траве у небольшого костерика, жарит на прутике сало, ест с хлебом, а вокруг течет, звенит многоголосая песня Приднепровья. Эта песня невольно вызывает настроение блаженного покоя. Перекусив, Влас ложится возле огня и впадает в задумчивость. Ему очень хочется, чтобы вдруг здесь, рядом с ним, очутилась Аня да посмотрела, как он лежит в траве, возле костра, под задумчивым мерцанием звезд. Этому, разумеется, никогда не бывать. Никогда такого не случится. Влас любит Аню давно, любит по-настоящему и именно поэтому стесняется ее и не может высказать всего, что у него на душе. Ему кажется, что Аня не такая, как все, что это какая-то особенная девушка, что он не достоин ее, такой непохожей на других. С другими он может говорить сколько хочет и о чем хочет, а вот перед Аней всегда отступает, робеет, даже нарочито избегает встреч с нею. Мечтать и думать о ней в одиночестве куда приятнее. Он внимательно следит, как с каждым днем все сильнее разгорается в нем любовь. Аня становится все более недоступной, а сам он кажется себе жалким и обиженным. Обиженным, как никто. Девушка как будто вовсе не замечает его: когда он здоровается — либо совсем не ответит, либо ответит неохотно, как бы невзначай, и лицо у нее всегда такое, словно она что-то потеряла, беспокоится и ищет. Сидит, глядит да вдруг и опустит глаза к земле: а может, там где-нибудь валяется эта потерянная вещица? Влас вздыхает тайком, когда видит ее такой.

Все в ней необычное, чудесное, вся она ласковая, добрая, славная, близкая, почти родная. Ему хочется плакать, когда он думает о ней, а думать о ней хочется всегда-всегда. Должно быть, потому и не сходит с его лица выражение доброжелательности и теплого сочувствия, а сам он постоянно доверчив и даже как будто излишне простоват.

Вот и сейчас, лежа в траве, он мечтает о ней. Мечты эти — самые фантастичные и несбыточные. Хорошо было бы, если б Аня вдруг появилась возле этого костра. Они бы всю ночь глядели на небо, на мерцающие звезды. Вдвоем... Но этого не случится, потому что она не любит его, да и какая девушка отважится сама прийти к парню?

Влас подбрасывает в огонь хворосту, переворачивается на другой бок и снова начинает думать о своем. Совсем рядом шумит Днепр, а вокруг в траве стрекочут кузнечики — будто музыкальное сопровождение его дум. Кричат коростели. Желна подает голос. Тянут свою бесконечную песню лягушки. Дурманит пряными запахами луг.

Понемногу мысли парня начинают принимать иное направление. Он почему-то уверен, что Аня выйдет замуж за другого. Так ведется издавна. Тот, кто по-настоящему любит, всегда отходит на задний план. Кто виноват в этом? Девчата, конечно. Они идут за того, кто посмелее, кто при случае и обдурить может. Ого, такой не уступит дороги! Это не он, Влас, что лежит вот у костра и млеет по ней, недоступной. Кроме того, Аня очень красивая девушка, в деревне у нее слава первой красавицы. Вот поприезжали на каникулы студенты. Где какие танцы, где какая музыка — там и они. А где они — там и Аня. И каждый ее приглашает танцевать, и в кругу только и слышен ее радостный смех. Назло всем. Девчатам, которые мечтают про тех парней, что танцуют с Аней и влюбленно посматривают на нее, и парням, которые, как и Влас, вздыхают по Ане.

А что он такое для нее, Влас? Окончил семилетку и вот уже третий год работает в колхозе. На ферму не пошел. Возит навоз, летом окучивает картошку, в сенокос с вилами орудует на самой верхушке стога, возит воду на огороды... Самое обычное дело увидеть его на улице — утром или вечером — в затрепанном физкультурном костюме, с вилами, граблями, косой либо лопатой на плече. Влас понимает, что вечно это продолжаться не может, и давно готовится к экзаменам в сельскохозяйственный техникум, куда послал уже и заявление и свидетельство об окончании школы. Он даже получил на днях бумажку, что допущен к экзаменам. Все это делается втайне, незаметно, чтобы потом, когда Аню бросит какой-нибудь слишком культурный студент, вдоволь натешиться ее незавидным положением и показать себя. А что бросит, в этом он не сомневается. Где там! Каждому из них еще учиться по четыре, а то и пять лет!

Влас понимает: чтобы потом, в свое время, заставить Аню раскаиваться, нужно сказать ей о своей любви. Что она ответит — это он знает наверняка. Что ж, скажет ей: до свидания. Обязательно пройдет конкурс на приемных экзаменах. Назло ей, назло всему свету. Будет учиться лучше всех: он ведь и в школе был одним из первых. А потом как лучшего студента его сразу направят в институт. А там он пойдет и еще дальше — говорят, есть такая аспирантура, что ли. Почему бы и ее не закончить Власу? Потом, уже ученым, он явится домой. Молодой ученый, красавец, идет по деревне. А навстречу — Аня. Она тоже приехала на лето к родным. Совсем не такая, как когда-то. Нет прежней красоты. Незаметно и счастья в глазах. Муж образованный и поэтому мало уделяет ей внимания. И улыбка уже у нее другая — несчастная, как и ее нынешнее положение. Он, Влас, можно сказать, и не замечает ее. Что она по сравнению с ним! Он доволен, что его не трогают ни ее внешность, ни то, что она вот, рядом с ним. Он, Влас, чувствует в себе силу, он стоит выше ее, и уже ничто, ни одна черточка ее привлекательного лица не вызывает в нем волнения. Он сознает свою победу и упивается ею. В дорогом костюме, при шляпе, со славой простого, доступного для всех человека, снисходительного к тем, кто стоит ниже его, он пройдет мимо нее совершенно спокойно и даже не оглянется.

Потом где-нибудь у околицы, когда он вечером будет в задумчивости любоваться звездным небом, она незаметно подойдет и скажет:

«Добрый вечер... Влас Иванович! Вы, наверно, и не помните меня — столько лет прошло. А ведь мы, можно сказать, вместе росли. Помните, мы даже как-то раз и по улице прошлись. Вы были тогда чуть-чуть навеселе, а как чудесно говорили! Помните, Влас Иванович?»

«О чем это вы? — очнется он от задумчивости. — Э-э, мало ли о чем когда-то было говорено!»

Они молчат, и он слышит, как Аня тяжело вздыхает. Ни радости, ни сочувствия не вызывает в нем этот ее вздох. Он еще раз окидывает ее взглядом, задерживается на бледном, худом, с синими пятнами под глазами лице, на губах, которые когда-то были налитыми и красивыми, а теперь высохли и поблекли, и безразлично отворачивается.

«Так хорошо говорили, — в задумчивости повторяет Аня. — Так хорошо... А теперь вы совсем иной. Красавец! Говорят, будто и не женаты еще, Влас Иванович?»

«Что, что?» — переспрашивает он.

«Не женаты вы, говорят. А мне вот не повезло. Пашка Ничипорчук оказался совсем не таким, как я думала. Сначала вроде и ничего был, а потом — как подменили. Нашел другую. Развода потребовал. Не давала я, а потом подумала — и рукой махнула. Видела ее. Красивая. Бойкая такая... Теперь вот приехала, хожу и не знаю, что делать. Вас часто вспоминала, когда ехала сюда. Но вы совсем не такой, как были...»

И снова она тяжело вздыхает, а он невольно обращается мыслями к ней. Странно, но она для него уже ровным счетом ничего не значит. Пожав плечами, он говорит:

«Доброй ночи!» — поворачивается и уходит.

Идет и тихонько, про себя смеется.

Потом, попозже, он видит из окна, как она уезжает и ее мать хлопочет, помогая разместить чемоданы в кузове грузовика.

Аня стоит у кабины и долго, как завороженная, смотрит в сторону их двора. У него возникает желание выйти на улицу, попрощаться с нею, как с доброй соседкой, но желание неопределенное, и оно тотчас проходит. Махнув рукой, он садится за стол и вот уже слышит гул автомашины. Аня уехала навсегда, далеко отсюда, в те края, где надеется найти и работу и счастье...

Костер почти погас. Влас сидит с полуоткрытым ртом, затаив дыхание. Светятся в темноте его добродушные глаза, вспыхивают в них огоньки. Вдруг он спохватывается, подбрасывает в костер хворост, и пламя снова взметается к небу. Летят искры. Мрак отступает. Гаснут звезды. Бьет сом в берег — зло, резко. В одно мгновение все преображается и с низин, с реки начинает тянуть холодом. Это значит, что ночь вступила в свои права. Теперь и костер не очень-то согревает. Влас набрасывает на себя ватную стеганку, удобнее пристраивается на боку и начинает вспоминать, что еще нужно прочесть, чтобы быть готовым к экзаменам. Он перебирает в памяти прочитанное и чувствует удовлетворение: сделано немало, как ни говори. Да ведь и не шуточки — с семилеткой пройти по конкурсу! Это не то что десятиклассники, которые боятся провалиться в институте и идут в техникум. Ему придется потруднее. Но он все выучит так, что будет наизусть помнить, от корки до корки. Память у него — дай бог другим такую. Теперь уже скоро! Каких-нибудь два месяца, и Влас — студент. Он ничуть не сомневается в этом. Если он что задумал — так оно и будет!

А время идет. Ночь, распростершаяся вокруг, сверкает огнями. Вон во мраке, далеко-далеко, цепочкой потянулись через Днепр огненные точки. Это пассажирский прошел по мосту. А вон вдоль берега поплыли зажженные автомобильные фары и вдруг погасли за пригорком. Горят бакены. Кажется, что они далеко за рекой, в лугах. Но, должно быть, и оттуда виден костер, который освещает сейчас задумавшегося Власа.

Ночь все ближе подкрадывается к утру. Начинает понемногу светать. В деревне, за рекой, горланят петухи. Вдруг из клуба вырываются на простор звуки гармони и веселый девичий смех. Это молодежь расходится по домам. Где-то там, среди девчат, и красавица Аня.

Влас поворачивается спиной к костру, лицом к реке и, приоткрыв рот, начинает вслушиваться. Его вовсе не тянет на гулянку, он только доброжелательно улыбается ей.

Но вот из множества голосов он начинает выделять ее голос — высокий, задорный, красивый, — и... что-то как бы надламывается в нем, плечи опускаются, гаснет лихорадочный блеск в глазах. Ему странно, что он посмел так нехорошо думать про Аню. Ему неловко перед самим собой. Светлое, радостное чувство переполняет его, он готов вскочить и бежать туда, к ней...

Под берегом, где заброшены его удочки, плещется река...

Кошелка грибов

А. М. Гордон-Кобзаревской

1

Сумрачный осенний день. В кронах высоченных сосен и елей, в густых березах, что еще удерживают пожелтевший лист, нудно шумит дождь. Кусты черники, трава, папоротники — все мокрое. Под сапогами мягко хлюпает набрякший мох. Порой по вершинам деревьев пройдется ветер, и тогда вода льется за воротник, сечет прямо в лицо, стекает по штанам за голенища сапог. Нудно, холодно, противно. Шестнадцатилетний Савось, держа в левой руке кошелку, а в правой перочинный, с деревянной ручкой нож, медленно продвигается в глубь приднепровской пущи. Он давно промок до нитки, лицо и руки посинели, но, не обращая на это внимания, напряженно вглядывается под ноги. Дождь идет всего только вторые сутки, накануне дни стояли погожие, и грибников был полон лес. Ежедневно с утра подъезжали сюда машины из города, а в кузове чуть ли не каждой из них десятка два мужчин и женщин с кошелками. Сначала брали только боровики, подосиновики, подберезовики и лисички, а потом пошли в ход сыроежки и маслята.

Однако последние сутки машины из города совсем не едут. Не слышно, как обычно, ауканья в лесу, только шумит и шумит дождь. Сегодня утром Савось сказал:

— Я, мама, пойду по грибы!

— В самый раз, — подхватил отец. — Теперь, считай, двое суток не собирали, грибов будет полно.

— Только вот дождь, — сказала мать.

— Тетка Авдотья просила, — сказал Савось. — Вот, говорит, если б грибков.

— Ага, — поддакнул отец. — Иди, можно и тетке Авдотье. Живем же рядом с лесом.

Вот уже около часа и ходит Савось по лесу, а в кошелке всего два боровика, с десяток мелких лисичек да столько же сыроежек. И дождь не перестает, и ноги промокли, и холодно так, что зубы начинают стучать, Можно было бы развести костер да погреться, но спички тоже размокли. Вдруг под елочкой, всего в каких-нибудь пяти шагах от себя, он замечает небольшой подосиновичек. Красная его шапочка горит в зелени трав. Савось вырывает его, очищает ножом корень, бросает в кошелку. С елки сыплются на землю капли. Большие деревья отступили от этого места, видно затянутое сплошными облаками небо. Савось, однако, не прячется под густые кроны деревьев. Он осторожно отводит рукою ветви небольшой ели, под которой только что нашел гриб, и заглядывает вперед. Глаза его вспыхивают радостью и удивлением. Впереди, вокруг мшистой кочки, по два и по три вместе, разместилось около десятка таких же подосиновиков. Не обращая внимания на дождевые капли, которые сыплются на него, Савось протискивается вперед и наклоняется над этим богатством, которое будто ждало его. Подосиновики небольшие, они, очевидно, прорезались всего сутки назад. Корни у них чистые и, когда отрежешь их, белые-белые. Только спустя немного нальются синью. Савось быстро собирает грибы. Осторожно отводит в сторону веточку следующей ели и сразу же замечает под ней три молодых боровика.

«Ну, на грибное место напал, — думает Савось. — Можно сыроежки и совсем выбросить, если только дальше так будет». Но он уверен, что дальше будет еще лучше: двое суток не было никого в лесу! Он вспоминает, что недалеко отсюда место, где он оставил, чтоб подросли, совсем молодые лисички, и направляется туда. Но неожиданно для себя снова находит гриб — старый боровик, который до сих пор почему-то никто не заметил, с шапкой чуть ли не с ведро. К большому удивлению Савося — здоровый. Гриб занимает почти четверть кошелки, и Савось с гордостью поглядывает на него.

А дождь льет и льет. Гудит пуща, и брызги, когда пройдется ветер, скрывают все вокруг. Савосю даже нравится, что идет такой дождь и что сам он так промок. Ему кажется, что если бы вдруг разразилась настоящая буря и деревья с треском начали бы падать, то и тогда он не ушел бы отсюда. Он собирал бы грибы для тетки Авдотьи. Ого, пусть бы попробовала буря выгнать его отсюда, если его кошелка еще не полная.

На облюбованном ранее месте он и в самом деле находит целую желтую стежку лисичек. Пока он собирает их, дождь будто начинает утихать. Проясняется в лесу. Сплошной водопад разрывается, открывая глазам кочковатую поляну с желтыми и красными сыроежками. Но Савось не берет их. Подумав, он даже выбрасывает и те сыроежки, которые подобрал вначале. Боровики, подосиновики, чаще последние, то и дело встречаются на его пути.

Снова становится сумрачно, и снова начинает лить дождь. Савосю хочется развести костер, и он уже жалеет, что выбросил размякшую коробку спичек. Быть может, если бы положил под мышки, то высохли бы? Все же холодно. А порой, как попадешь в болотистое место, мох прогибается под ногами, вода чуть ли не льется через голенища. Хочешь быстрее выбраться отсюда, а низина все тянется и тянется, и тогда начинает казаться, что и конца-краю ей не будет.

Но Савось довольно улыбается: в кошелке грибы как на подбор! Таких грибов еще никогда не собирал он, даже когда грибники не появлялись сюда по неделе, а то и больше. А все благодаря тому, что Савось зашел на такое место, где раньше никогда не бывал, и тут много таких вот заболоченных мест. Идешь, идешь — мох да кочки, а потом вдруг взгорье и полянка. Вот на полянке и ищи: тут и подосиновики, и боровики. Некоторые уже совсем сгнили, остается только пожалеть. Савось выбирается на другое взгорье, но это уже не полянка, а гряда со старым кряжистым лесом. Осины в три, а то и в четыре обхвата, много сломанных берез, всюду муравейники, а на земле пластом лежит давнишняя перепревшая листва да иглица.

Вдруг Савось вздрагивает. Впереди из кустов выкатывается желтый сверток, разворачивается и, таща по земле хвост, мчится в глубь леса. Савось с облегчением вздыхает: лиса, всего только лиса! Но он тут же вспоминает, что в глуби пущи много волков и зимой тут часто устраивают на них облавы. Становится страшновато. Савось останавливается, поглядывая на грозную пущу, думает — идти или не идти? Но он чувствует, что под этими осинами, под сломанными березами и комлеватыми елями будет, пожалуй, много боровиков. Сюда же не заходят приезжие из города. Да и летом волк не такой голодный, стадами не ходит и на человека, говорят, не бросается. И Савось трогается с места. Под первой же осиной он находит три подосиновика. Через несколько шагов нападает на целую семью боровиков и начинает брать их.

А дождь все усиливается и усиливается. Правда, под этими могучими деревьями он почти совсем не беспокоит Савося, только все равно холодно. Кошелка уже полная, тяжелая.

Савось выбирает тропинку, делает шаг и останавливается. В гуще, позади себя, он слышит треск и шум. Что бы это такое? Может, волк выслеживает его? Савось бросается к комлеватой ели и скрывается за ней. Ель хотя и старая, но ветки у нее чуть ли не до земли. Если что, то, бросив кошелку с грибами, можно взобраться на дерево. А треск тем временем утихает. Неожиданно слышится продолжительный свист. Шумит дождь. Вокруг лес да заболоченные низины. Кто это может быть, если даже в погожие дни тут не бывает людей?

— Эге-ге! — кричит Савось, выходя из-за дерева.

Потом он ждет. Треск слышится все ближе и ближе, и вот из гущи выходит человек в плаще с капюшоном, накинутым на голову. В правой руке он держит толстую палку, в левой — кошелку, наполненную боровиками. Лицо курносое, веснушчатое, из капюшона поглядывают на Савося обрадованные черные глаза, а на губах блуждает улыбка. Савось сразу определяет, что этот хлопец приблизительно одного с ним возраста.

— Ух, — говорит тем временем парень и ставит кошелку на землю. — Еле выбрался. Думал, вовек дороги не найду. Шоссе близко?

— Ого, чего захотел! — говорит Савось. — До шоссе еще идти да идти. А ты откуда сам?

— Из города, — отвечает он и пристальнее присматривается к Савосю. — Так, говоришь, шоссе далеко?

— Да-алеко! Как же ты из города не побоялся забраться сюда? — удивился Савось. — Это же Волчьи гряды, тут зимой облавы на волков устраивают.

— Ну так что? — беззаботно говорит парень. — Зато, видишь, боровиков сколько насобирал! — и он показывает рукой на свою кошелку. — Только болота тут надоедливые, я вот в яму даже упал, — и он взмахивает загрязненной полой дождевика. — А ты откуда?

— Из Ружан. Километров семь отсюда. Я знаю дорогу в обход болота. В болоте и совсем утопиться можно.

— А в школе учишься? — спрашивает парень.

— Учусь. В девятый перешел.

— Так мы же с тобой одногодки! — вскрикивает городской. — Я тоже в девятый перешел. Как зовут тебя?

— Савось Коптуров.

— А меня Перекрышкин. Только эта фамилия, брат, не настоящая, а выдуманная. Настоящая моя фамилия — Буслов, а имя — Демьян. Ну, пойдем, что ли? — спрашивает парень и весело усмехается.

— Пойдем, — соглашается Савось.

Теперь идут вдвоем. Дождь не перестает, в сапогах все сильнее хлюпает вода, мокрые портянки начинают натирать ноги. Савось идет впереди, Демьян следом. Он все время нагоняет Савося, даже, случается, неожиданно наталкивается на его спину или ступает так, что все время бьет по каблукам сапог. И Савось недовольно морщится. А Демьян, не обращая внимания на дождь, пристает:

— Ты знаешь, почему меня Перекрышкиным прозвали? Нет? Это потому, что я летчиком хочу стать. После школы пойду на летчика-истребителя учиться. Я в авиамодельном кружке уже пять моделей сделал, перечитал Покрышкина, Кожедуба и про братьев Глинков все, что только есть. Меня ребята и прозвали Перекрышкиным. А тут, знаешь, грибов — хоть на трехтонке приезжай. Вот туда дальше, так боровик на боровике. А наши ездили, говорят — нет. Это они места того не увидели. Давно бы грибам была крышка. А я в воскресенье знакомых ребят приведу, — обещает он. — Пойдешь с нами?

— Пойду, — соглашается Савось.

— Приходи, мы как раз в том месте, где сегодня встретились, будем. А хочешь, так я от самого шоссе условные знаки поставлю — по веточке.

— Хорошо, — соглашается Савось, опуская голову, ведь дождь так и сечет в лицо, а мхи все тянутся и тянутся, и снова начинает разбирать злость неизвестно на кого. И радостно, что вот он, Савось, не отступил перед этим дождем, собрал целую кошелку грибов. И немного странно, что встретил этого городского паренька в таких дебрях пущи. И додумался же затащиться в такую глухомань!

— Я уже думал, что не выберусь, — как бы угадав мысли Савося, сказал Демьян. — Солнца не видно, направление в лесу не определишь. Вот и узнай, где тут север, а где юг.

Наконец они выбираются на сухое место. Идти становится легче, только вот кошелки начинают казаться все более тяжелыми. Перекрышкин идет теперь рядом с Савосем. Расспрашивает про учебу, про комсомол, рассказывает, как недавно ездил в колхоз на уборку урожая. Но взгляд его весь устремлен на кошелку с грибами.

— Вот привезу теперь грибы. Тетка сварит их — полную большую кастрюлю. Я в этом году грибов еще не ел, а если бы ты знал, как люблю их!

— А у нас чуть ли не каждый день грибы, — говорит Савось. — Мы же живем возле самого леса. А у тебя родителей нет, что ты у тетки живешь?

— Родители есть, — ответил Демьян. — Это у тетки никого нет, одна живет. А скажи, мы сразу на шоссе выйдем?

— Сразу, — ответил Савось. — Только ты зайди к нам обсушиться.

— Дома обсушусь, — заявляет Демьян. — Теперь самая пора, машины возвращаются в город, — и, снова взглянув на грибы, причмокивает. — Сварим, а потом со сметаной. Вкусно, Савось, если со сметаной?

Савось согласно кивает головой, однако он совсем не слышит вопроса, целиком занятый своими мыслями. Перекрышкин не знает его мыслей и беззаботно причмокивает языком еще раз.

— Если сварить их с луком да еще с укропом и бараниной... Объешься. Я дома так и сказал, чтоб баранину подготовили и меня ждали. Без грибов, говорю, не приду. Тетка у нас кухарничает. Отец зайдет с работы, а тетка ему — тарелку с горячими боровиками. Надо будет еще Данилу Пузырькова — это друг мой — позвать да угостить, и обязательно Нину. Такая, брат, девчина — я уже с ней в кино ходил. А живет в одном подъезде. Ну вот, о главном и забыл — о Даниле Лещене. Мы вместе с ним авиамодель мастерили. Но главный гвоздь тут — Нина. В школе, после меня, самая лучшая ученица, а красавица, скажу тебе, одна на весь свет. Можно и в ботанический кружок к ней записаться. Коллекции такие насобирала — просто удивляешься. Весь год дружила с Костиком Садовским. А Костик в каникулы уехал на Кавказ. Вот мы и подружились Может, и ее пригласить на грибы?..

Глаза у Перекрышкина светятся радостью и надеждой, и он еще сильнее сжимает ручки кошелки. На его лице светится счастливая улыбка.

— А ты дружишь с кем-нибудь? — спрашивает он Савося.

— Да, дружу, — кивает головой Савось.

— Когда будем расставаться, то дай адрес, напишу тебе про Нину. Хорошо?

— Хорошо, — снова кивает головой Савось.

Лес начинает понемногу редеть. Впереди уже видна дорога, а за ней — поля.

2

Посреди деревни Савось становится под крышу дома. До своего двора осталось с километр, но разве пойдешь под таким напористым дождем? Улица раскисла, тучи все плывут и плывут. Савось наконец не выдерживает, решительно подхватывает кошелку и бежит вдоль заборов. Каждая капля холодом обдает его тело. Кошелка тяжелая, к тому же грибы тоже набрякли, и теперь уже нести их совсем тяжело. Наконец, немного согревшись, Савось замедляет ход, взмахивает свободной рукой и идет прямо по лужам. Возле Куприянова двора ему переходит дорогу женщина в синем плаще.

— Савось? — зовет она и поглядывает на него из-под капюшона ласковыми красивыми глазами. Это — Тамара, старшая дочь Куприяна. Ей уже восемнадцать лет, и Савось всегда теряется, когда она вот так смотрит на него. — Ой, мамочки, а грибов! — вскрикивает она. — Где ты набрал их столько? Да ты же весь промок. Беги быстрей домой, а вечером приду на угощенье, — и она снова ласково поглядывает на него.

Показывается со двора и старая Куприяниха. Тоже удивляется, а потом советует:

— Спеши, спеши, сынок, домой. Да на печь, укройся потеплее!

А над деревней уже сгущаются сумерки, и улица пустеет. Коров давно пригнали с поля, людей не видно, один вот только Савось месит грязь набрякшими сапогами. Недалеко за приусадебными участками шумит, стонет старая пуща. Там, под кронами деревьев, уже совсем темно. Савось спешит домой, и невольно гордость за самого себя наполняет его душу. Не побояться одному зайти на Волчьи гряды в такую непогоду! А какие мхи, сколько воды! И — лисицу спугнул...

Вот он и свой двор. Дощатый забор вокруг хаты и хлевов, вдоль улицы одна к одной в ряд стоят тонкие высокие липы. Ветер срывает с них пожелтевшие листья, и они все время сыплются и сыплются на картофельник, на грядки, где еще не так давно зеленела морковь. Чем-то тоскливым веет от огорода, больно глядеть на его пустоту. Может быть, потому, что грустно поет ветер в ветвях лип да идет вот этот дождь?

Рукой, которая не очень-то слушается, Савось открывает калитку и заходит во двор. Чистые шторки на окнах словно зовут его быстрее зайти в хату, где уютно и тепло. Из трубы идет дым, — значит, топится печь или лежанка. Савось всходит на крыльцо, открывает двери. В отсветах огня сидит отец на скамье, подняв ногу, а мать стаскивает с ноги сапог, предварительно обернув его сухой тряпкой. Он только что пришел с улицы, сапоги его в грязи, а брюки все мокрые.

— Вот пропал, так пропал, — весело говорит отец, поглядывая на Савося, с которого стекает вода, и вдруг восклицает: — Гляди, Зина, что он приволок! Да это же боровики! Полная кошелка! Как только ты донес ее с Волчьих гряд? Ого-го!

— Их, мама, надо вынести в сени, на холод, чтобы не попортились, а завтра я отнесу тетке Авдотье.

— Садись, — говорит отец и, топая босыми ногами по полу, подходит к печи и начинает греть руки. Потом поднимает корзинку с грибами, подносит ее к свету, рассматривает, все больше мрачнея.

Отец над чем-то задумывается, сопит, пожимает плечами. Савось снимает с плеч пиджак, бросает его в запечье, садится на скамейку и начинает снимать сапоги. За ширмой он надевает сухое белье, мало интересуясь тем, о чем говорят отец с матерью.

Вспыхивает лампа, из репродуктора, что висит на стене, льется красивый голос. Савосю кажется, что это голос Тамары. За окном всхлипывает дождь и шумит ветер. Пусть себе! Тут, в хате, и светло, и тепло, даже жарко. Руки и ноги отходят, по телу разливается теплота, кровь приливает к лицу. Хочется спать. Вон уже и кот на печи довольно мурлычет, словно предвидя, что его скоро погладят рукой.

— Нет, что ни говори, а такие грибы жалко относить, — слышит он вдруг за ширмой отцов голос. — Такие грибы и сам редко видишь. Попробуй доберись до тех Волчьих гряд!.. Пусть он лучше завтра сходит да соберет еще, а эти без лишних разговоров клади в котелок. Да еще мясо, какое получше. Вот будет ужин!

— А тетке Авдотье? — спрашивает Савось, выходя из-за ширмы.

— Тетке Авдотье завтра соберешь, — говорит отец, а мать с ножиком в руке ждет, когда они придут к согласию.

Савось вспоминает болотистые мхи, дождь, холод, одиночество, вспоминает Перекрышкина, что так и остался на шоссе ждать машину, наотрез отказавшись завернуть в колхоз.

— Нет, тата, — говорит он. — Завтра я себе соберу, а эти пусть будут тетке, — я же обещал ей.

— Ничего, — отвечает отец, — день вдвоем были на холоде, так что в самый раз...

С этими словами отец подтягивает к себе кошелку, берет у матери нож, садится на скамью и начинает чистить грибы, бросая их в ведро с водой.

— Тата, — говорит Савось. — И не стыдно вам? Я завтра себе соберу.

— Завтра будет завтрашнее, — отвечает отец.

— Ну, тогда знаете что? — неожиданно злится Савось.— Тогда к черту всё, подавитесь вы этими грибами!

Слова вырываются как бы сами собой, а Савось стоит некоторое время как вкопанный. Сказать такое самому отцу!

Отец сидит, раскрыв рот от удивления. Наконец спохватывается.

— Что? Что ты сказал? — злобно кричит он. — Я его обуваю, учу, а он — вон чем платит? Замолчи, чтоб я не слышал больше такого. Яйцо курицу не учит, — запомни это! Соп-пляк... Сейчас же проси прощенья!

Савосю становится страшно от грозного окрика отца — впервые он сказал ему такое. Всегда слушался, всегда соглашался и вдруг на тебе — не выдержал. И хотя краска стыда заливает лицо, но Савось молчит.

Тогда отец кричит еще более грозно:

— Проси прощенья, байбак, или я тебя так отлуплю, не посмотрю, что в женихи выбиваешься!

И Савось, спохватившись, просит:

— Простите, тата...

— То-то же, — вздыхает отец, садится и снова начинает перебирать грибы.

Савось молчит. Теперь ему становится обидно за самого себя. Молча он взбирается на печь и начинает думать. Плывут перед глазами пуща, лиса, славный парень Перекрышкин, ласковые глаза Тамары Куприяновой.

— Иди ужинать, — зовет отец.

Но с печи никто не отвечает.

— Спит, — говорит мать. — Пусть поспит, уморился. Что это? Слышишь? Он будто разговаривает.

С печи действительно доносится голос Савося. Голос с переливами, возбужденный.

— О боже, что это с ним? — тревожится мать и подается на печь.

А Савось тем временем говорит, называя какого-то Перекрышкина, Нину, Тамару, тетку Авдотью...

Мать прикладывает к его лбу руку и в тревоге говорит:

— У него же температура, отец. Лоб весь горит...

А Савось тем временем идет и идет по грозной пуще, все сильнее ощущая тяжесть в натруженных ногах, мокрый горячий ветер, большую обиду на себя и жалость к себе.

Кирик

1

За Днепром, среди лозняков, гудели тракторы и стрекотали косилки. Кое-где уже сгребали в копны сухое сено, слышались голоса, смех и песни. Изредка через Днепр проплывала лодка; в ней обыкновенно весловали двое: один рулил на корме, второй греб, остальные ничего не делали, ждали, когда их перевезут. Пахло травой и цветами, свет под ясным небом был огромен и бесконечен.

На этой стороне Днепра, на высоком берегу, играли дети. Их было пятеро — четыре мальчика и девочка. Среди них бегал загоревший, курносый Янук в коротких черных штанишках и белой рубашке, с пестрой тюбетейкой на голове. Дети подражали в своих играх взрослым — мальчики косили сено, а девочка, которую звали Ниной, готовила им обед — лепила из глины коржики и пекла их на солнце. Заводилой был одногодок Янука — Кирик, который выглядел старше своих товарищей и которого вот уже второй день безуспешно ловила мать, чтобы остричь взлохмаченную голову. Кирик никак не давался, ему казалось, что нестриженый он похож на взрослого, а ему очень хотелось быть взрослым. Вот и сегодня он убежал от матери, не завтракая. Мальчишки «косили» косами и шли один за другим — сначала Кирик, потом еще двое, а уже в конце шел Янук. У них в руках были довольно прочные палки, и когда они взмахивали ими, то легко сбивали нежный конский щавель, и получалось нечто вроде покоса. Работали они долго и прилежно, наконец Кирик подал команду.

— Хватит! — сказал он, вытирая ладонью вспотевший лоб. — Теперь сено пусть сохнет, а мы отдохнем. Идемте, я вам запишу по трудодню.

Мальчики уселись в тени, под кустом, а Нина поднесла им испеченные коржики. Кирик уже принялся было записывать трудодни, как вдруг в «скошенной» траве запел кузнечик. Кирик сначала послушал его песню, потом быстренько пополз на четвереньках к прокосу, притаился на миг, затем прыгнул, и кузнечик оказался у него в руках. Это был большой зеленый кузнечик с желтоватой, как на шарнире головой и блестящими глазами, — кузнечик-певун, которых немало возле Днепра в пору сенокоса. Кузнечик начал перебирать ногами, стараясь вырваться, а Кирик радостно закричал:

— Поймал! Глядите, хлопцы, какой! Если ему подставить палец, он сразу выпускает яд. Хотите, я этого кузнечика съем, — неожиданно произнес он.

Это было сказано не потому, что он действительно хотел съесть кузнечика. Так всегда говорил дома дед, когда он приходил откуда-нибудь, а малыши баловались в хате. Тогда дед делал большие глаза, широко раскрывал рот, в котором не хватало зубов, расставлял руки и ноги и говорил хрипловатым басом: «А вот я вас съем. Будете плакать? Говорите, будете кричать и плакать?», а сам шел на них, и хотя малыши знали, что это шутка, однако разбегались и скрывались кто куда.

Так сделал и Кирик. Он вытаращил глаза, расставил ноги и пошел на своих дружков, повторяя:

— Хотите, я его съем?

За Днепром все еще гудели тракторы, пели девушки, сгребая сено, квакали лягушки, и ветер приносил оттуда запах скошенной травы, рыбной чешуи и стрекот кузнечиков. Где-то там работал и отец Кирика — заядлый рыбак, человек высокий, широкоплечий, с головой как арбуз. Он однажды не побоялся даже потягаться на сцене с борцом, когда из города приезжал в колхоз цирк. Как только выпадала свободная минута, отец Кирика пропадал на Днепре, удил рыбу.

— Хотите, я его съем? — снова выкрикнул Кирик, видя, что его одногодки совсем и не собираются от него удирать, как это делали малыши перед дедом.

Мальчишки только засмеялись, а один из них сказал:

— А вот и слабо!

— Слабо! Слабо! — закричали в один голос дети.

Надо было видеть, что сталось после этого с Кириком. Он стоял с кузнечиком в руке, а на его лице были и стыд и страх. Губы его все больше опускались, из глаз вот-вот брызнут слезы. Он понимал, что сказал непоправимые слова, что из-за них можно лишиться авторитета и тогда уже, пожалуй, никогда не быть ему заводилой среди ребят. Кирик мучился, а дети, не замечая его страданий, хлопали в ладоши и кричали:

— Слабо! Слабо!

Неожиданно выражение лица у Кирика начало меняться. Исчезла растерянность, повеселели глаза. Кирик раскрыл рот и — хоп! — проглотил кузнечика. Целиком, даже не пожевав. Дети стояли и растерянно смотрели на него, а Кирик сначала усмехнулся, а потом захохотал во всю силу.

— А вы говорили — не проглочу, — с гонором произнес он.

— Мы шутили, — ответили за всех Янук и Нина.

Но вдруг Кирик присел. Потом и совсем лег на землю и скорчился. Лицо его сразу побелело, а глаза стали страдальческими.

— Ой, живот! — простонал он. — Кузнечик ворочается в животе!

Напуганные дети молча обступили Кирика, и только Янук сказал:

— Ты, Кирик, не выдумывай...

— Чего мне выдумывать, я же его живым проглотил, — сказал Кирик. — А он, кузнечик, знаете какой? Его если наколоть на иголку для коллекции, так он двое суток еще будет жить. И яд пускает. Ой, не могу! Позовите доктора. Иначе мне конец!

Один из мальчиков выскочил на дорогу и остановил запыленный грузовик. Шофер долго ждал, пока дети подвели съежившегося, побледневшего Кирика. Он согласился отвезти ребят в первую бригаду, где находился медицинский пункт.

— Там вашему Кирику промоют живот, и будет он парень на все сто, — сказал шофер, выслушав ребят.

Кирик неуклюже забрался в кузов и сел, подобрав под себя ноги. Из его глаз текли слезы, так как ему все время казалось, что он помирает. Вслед за ним забрались в кузов остальные дети.

Грузовик тронулся и мягко покатил по дороге среди необъятного моря хлебов. Загрустившие было дети молчали. Нина не могла глядеть, как Кирик мучается, и жалась к Януку. И вдруг все в кузове отчетливо услышали пение кузнечика.

— Цирик-цирик! — пропел он и затих.

Проехали с полкилометра, и снова:

— Цирик-цирик!

Кирик удивленно поглядел на свой живот, а потом поднялся, выпрямился, прошелся по кузову, держась за борт, и спокойно заявил:

— Уже можно и не ехать в больницу! Мне совсем не больно, и он уже не шевелится. — С облегчением вздохнул и застучал кулаком по кузову автомашины, чтобы она остановилась.

Кузнечик больше не пел.

* * *

Машина пошла дальше, и дети остались стоять на дороге.

— Ну что, не болит? — спросил один из мальчишек, пристально глядя на Кирика.

— Ни капельки, — ответил Кирик. — Он умер, кузнечик, вот и болеть перестало. Теперь уже не страшно. А вы слышали, как он пел у меня в животе? Я сижу, а он ворочается там, ворочается, а потом как запоет!

— Неправда, — сказал Янук. — Это тебе показалось.

— Как неправда? — подскочил к нему Кирик, сжав кулаки и выставив вперед грудь. — Или ты глухой, что не слышал? Четыре раза пропел. Ну разве я вру, хлопцы? — он обернулся и сердито посмотрел на остальных ребят. — Ну скажите — разве я вру? Вы же слышали?

— Слышали, — ответили мальчики. — Вот так в животе и пел, чтоб не сойти нам с места, если врем!

— А он говорит — не пел!—приободрился Кирик и провел рукой по животу. — Как же не пел, если я сам слышал? Враль ты, Янук, вот кто!

Но и Янук уже приходил в ярость.

— Кузнечик пел, да только не в твоем животе, а в сене, — упрямо сказал он. — В кузове сено лежало, вот он в сене и пел. Я хорошо слышал. А вы выдумали — в животе! Разве услышишь, как поет кузнечик в животе?

— Не ври! — снова набросился Кирик на Янука.

— А зачем врать, если я того кузнечика в сене поймать хотел? — обидчиво твердил Янук.

— Поклянись!

— А зачем клясться, если она тоже слышала? — и Янук указал рукой в сторону Нины. — Она рядом со мной сидела и все слышала.

— И ты слышала? — спросил Кирик, широко раскрыв глаза.

— Нет... — пробормотала Нина, но взглянула на Янука и решительно заявила: — Слышала!

— В сене?

— В сене, — подтвердила она.

— Ну тогда, хлопцы, нам нечего с ними говорить, — сердито произнес Кирик. — Идемте! — и запылил босыми ногами по дороге, а вслед за ним направились двое его близких дружков.

День приближался к концу. Солнце стояло слева от дороги, за Днепром, над лесом. Справа уже висел над горизонтом бледный, еле заметный серп месяца. Жаворонки опускались с высоты и, похлопав крыльями, садились в рожь. От придорожных деревьев и кустов ложились длинные тени, со стороны Днепра потянуло вечерним холодком. Трое мальчишек быстро шли вперед, совсем не оглядываясь. До деревни оставалось километра два, и надо было поспеть к приходу с поля стада, чтобы помочь матерям загнать скотину в хлев.

Не спешили только Янук и Нина. Чтобы Нине не было скучно, Янук рассказывал ей самые различные увлекательные планы.

— Когда мы вырастем, то поедем в большой-большой город и будем там жить, — сказал он. — У нас будет очень красиво в комнате, и ты будешь печь мне настоящие коржики. Из белой муки. Хорошо, Нина?

Нина, которая считала за честь дружить с Януком, потому что его мать и отец — учителя, сразу согласилась.

— Хорошо, — сказала она, — поедем.

— Я тебе буду покупать конфеты и пряники, а мороженое мы есть уже не будем.

— Не будем, — снова согласилась Нина. — А может, Янук, кузнечик пел в животе?

— Нет, — авторитетно заявил Янук. — Это так показалось. Я сам слышал, что в сене. Он большой чудак, этот Кирик. Так мой отец говорит...

2

Солнце уже заходило, когда Кирик и его дружки — Антон и Славка — входили в деревню. На краю деревни они оглянулись. Янук и Нина медленно шли следом, о чем-то оживленно разговаривая. Вот Янук взмахнул рукой, и Кирик догадался, что он срывает васильки. Потом они будут плести из этих васильков венок, который Нина наденет себе на голову. Януку не нужно спешить, Нине тоже, ибо у нее немало братьев и сестер, и Кирик завидовал им. Однако он и виду не подал перед Антоном и Славкой.

— Завтра, хлопцы, пойдем ловить рыбу, — сказал он. — У нас есть бредень, отец разрешил взять. Пройдем по канавкам и озерцам — щупаков добрую торбу наловим. Согласны?

— Согласны! — выкрикнули Антон и Славка.

— А теперь я побегу, мне далеко.

С противоположной стороны деревни поднималось сизое облако пыли — это шли с поля коровы. Как всегда перед закатом солнца, по улице низко носились ласточки, навстречу им стремительно вылетали стрижи из-под круч. Под обрывом плескался Днепр, а дальше были луга, где даже и в эту пору стрекотали косилки.

Тяжело взмахивая крыльями, пролетел аист, и чувствовалось, что это был последний его вылет к криницам. Опустившись в гнездо на старой березе, он молчаливо выслушал клекот соседа и сразу же начал приводить в порядок перья на крыльях.

Хотя хата Кирика находилась посередине деревни, однако он успел вовремя — стадо только подходило, а Кирик уже стоял возле своей калитки.

В окне показалась мать, она осмотрела его с ног до головы, покачала головой, ласково улыбаясь. Кирик понял все: мать любит его и даже, возможно, гордится им.

Зорька, их черная корова со спиленными толстыми рогами и белым пятном на лбу, увидев свой двор, радостно замычала. Кирик открыл калитку. Корова почти бегом промчалась мимо него, и вслед за ней во двор влетел рой надоедливых слепней. Во дворе приятно пахло смолистыми дровами, уложенными квадратом. Корова остановилась напротив соней, поглядывая на дверь.

— Сейчас, Зорька, — сказал Кирик и побежал в хату.

Мать сидела на кровати, перед ней висела деревянная люлька, а в ней перебирала ручонками маленькая сестричка Анелька.

В руках у матери были спицы и чулок, который она спешила довязать. Возле порога стояло ведро с пойлом.

— Мама, давай отнесем, — сказал Кирик, — не то Зорька сейчас рогами в окно стукнет. А где дед?

— Ты про деда не спрашивай, — сказала мать, откладывая вязанье. — Ты лучше расскажи, где сам был? Я тебе разрешила гулять возле двора, а ты куда сбежал?

— Мы, мама, играли, — только и ответил Кирик.

— Жаль, нет отца, он бы тебя проучил. А волосы! И когда это я остригу ему волосы? — в отчаянии спросила себя мать и поднялась. — Не хватай ведро, слышишь? Иди садись! — и она, взяв со стола машинку, которую выпросила днем в школе, поставила посреди хаты табурет.

Кирик заплакал. Об отказе нельзя было и думать. Во дворе мычала Зорька, возле ног стояло ведро с пойлом, а посреди хаты ждала его грозная мать. Он молча сел на табурет, мать набросила ему на плечи старую простынку, машинка зачикала, и клочья его чудесных, вьющихся волос стали падать на пол. Щекотало в носу и под воротником.

— А голова! — сказала мать. — Да это же один ужас! Или ты снова песком посыпался? Запомни же: завтра утром, когда буду топить печь, чтобы никуда не убегал. Вымою тебе голову, дам чистую рубашку и штаны.

— Я, мама, завтра на рыбалку пойду, — сказал Кирик.

— Никуда не пойдешь, — пригрозила мать. — Лучше вот что, в печке есть котел горячей воды — голову вымыть хватит. Как только управимся — сама вымою.

Такой поворот событий вроде позволял ему пойти завтра на рыбную ловлю. Когда машинка обходила голову во второй раз, он не выдержал и спросил:

— А отец сегодня придет?

— Нет, сынок, — ответила вдруг подобревшая мать. — Он придет только в следующее воскресенье. Сегодня приходил Славиков отец и говорил, что только, возможно, к воскресенью управятся с лугом. Ну вставай — всё! — и мать сбросила с него простынку.

Кирик провел рукой по голове и вздохнул. Волос не было. Вместо них на голове он почувствовал мелкую колючую щетину. Несмело подошел к столу и посмотрел в зеркало. Оттуда на него глядел глазастый хлопец с черным, как у негра, лицом, усыпанным мелкими волосками. Кирик провел по лицу и по голове руками, стряхивая остатки волос.

— Потом отряхнешься, — сказала мать. — Отнеси корове пойло и посмотри за Анелькой, пока я буду доить.

Анелька, обложенная подушками, сидела на полу, на мягком одеяле, и смеялась, размахивая ручками. Кирик подхватил ведро с пойлом и понес его Зорьке. Когда он возвратился в хату, Анелька по-прежнему размахивала ручонками и смеялась. Она забавлялась игрушками, которые были сложены на подушках. Кирик еще раз посмотрел в зеркало, после этого сел рядом с Анелькой.

— Вот это заяц, — сказал он, показывая резиновую игрушку Анельке.

Но Анелька была еще совсем маленькая и ничего не понимала. Вместо того чтобы радоваться, она вдруг нахмурилась, раскрыла ротик и заплакала.

Кирик подхватил ее на руки и стал носить по хате. Прежде всего он показал ей зеркало, потом цветы на окне и даже разрешил один сорвать. Анелька сразу же сунула цветок себе в рот. Он поднес ее к окну и показал ей двор, грядки за забором и мать, которая доила Зорьку.

В это время раздался стук в сенях и в хату вошел дед. Этим летом ему исполнилось восемьдесят лет. Вся деревня очень уважала старика. Больше всех любил деда, конечно, Кирик. Не одну сказку рассказал дед внуку, греясь во дворе на солнышке. Он был сгорблен, носил длинную рыжую бороду и опирался на посох. И всегда было ему холодно, даже в жаркие дни ходил старик в сапогах, в черном пиджаке и с картузом на голове. Дедушка никогда не злился на Кирика, и они были самыми лучшими друзьями. Случалось, Кирик сделает что и не так, но дед лишь с упреком покачает головой. Но этого было достаточно, чтобы Кирик такого больше никогда не делал. Вот и теперь, остановившись на пороге, он с упреком покачал головой.

— Что, дедушка? — испуганно опросил Кирик.

— Как это — что? — в свою очередь спросил дед. — К учителеву сыну с кулаками бросался? Бросался! Оставил товарища одного на дороге? Оставил! Нехорошо! Я это одним ухом услышал, когда шел мимо ихнего двора, — Янук матери жаловался. А что там еще было — этого я уж не знаю.

Кирик всегда считал, что если его отчитывают старшие, то, значит, он действительно виноват.

Дед молча скинул свой пиджак и картуз, повесил у порога на вешалке и прошел к столу. Вскоре пришла мать, стали ужинать. И хотя на ужин были вкусные оладьи, которые надо было запивать еще и молоком, Кирик ел сегодня без аппетита. После ужина мать вымыла ему голову, переодела его. Потом она села на кровать и начала качать люльку, в которой никак не хотела засыпать Анелька. Мать запела ей песенку, которую очень любил и Кирик. Он сидел на кровати, рядом с матерью, Анелька лежала в люльке с раскрытыми глазками, дед сидел за столом, и все слушали, как мать пела:

Люли, дочка, люли, люли. Детки все давно уснули, Идет козочка до хаты, Вместе с ней козел рогатый И малюсенькие козки — Позолоченные рожки. Люли, дочка, люли... Бабка козку загоняет И козляток пропускает. Пусть стоят там до зари, До зеленой до травы. Люли, детка, люли, люли, Все вокруг давно уснули. Месяц плавает вверху, Лодка мчится по Днепру...

Анелька уснула, не дождавшись конца песни, а Кирик и дед все еще слушали.

Мать у Кирика красивая. У нее задумчивые глаза, приятный голос, продолговатое лицо с крутым подбородком и две большие косы, свисающие на спину.

— Уснула донька, — сказала мать, закончив петь. — А ты бы, сынок, лег спать в хате, в сенях еще холодно, простудишься.

— Что ты, мама, наоборот, жарко, я даже одеяло с себя сбрасываю.

— Ну, мне вставать рано, — прервала она его. — Иди ложись.

Кирик забрался на сено и начал слушать, как стонут возле Днепра лягушки. Вспомнил про Янука. И не потому, что тот нажаловался своей матери. Дело в том, что Кирик и теперь еще был уверен, что кузнечик пел не где-нибудь, а у него в животе. Машина шла по дороге легко, мотор работал тихо, и не мог он ошибиться. Однако же в кузове, там, где сидели Янук с Ниной, действительно было немного сена. Кирик даже хотел лечь на него, но посовестился, боясь потерять свой авторитет, которым он так дорожил. Теперь же чем больше он думал, тем больше убеждался, что слышал пение кузнечика в собственном животе. И тем большая злость на Янука охватывала его. Мало того, что наврал, так еще и матери нажаловался. И кто услышал? Его дед! Он, видно, и жаловался так, чтобы дед слышал. Хи-итрый! И с Ниной теперь играть нельзя — та так и вертится возле Янука. Завтра все вместе на рыбалку пошли бы, так он только разбивает компанию. А главное — кузнечик. Как же в сене, если он его проглотил? Как же не пел, если пел, все слышали! Обида эта так и распирала Кирика. Она как раз и была той тайной, которую он старательно скрывал весь вечер от деда и матери. Обида не давала уснуть...

Возраст у него был такой, что ли, но ему почему-то хотелось всему и всем возражать и обязательно настоять на своем. Им овладела какая-то нервная возбужденность, и всё: люди, происшествия, даже звуки, — всё проносилось в его сознании с лихорадочной быстротой, мелькая разноцветными красками.

Кирик долго ворочался и, наконец, протянув вверх руку, вынул из-под балки вербовую дудку-свирель. Подул в нее. Послышался слабый свист, снова подул и одновременно быстро провел по отверстиям указательным пальцем. Получилось нечто похожее на пение кузнечика. Он начал дуть еще и еще, пока наконец не послышалось настоящее пение кузнечика. Тогда Кирик засмеялся. Вдруг он вспомнил, что Янук тоже ночует в сенях. В Кириковой голове сразу возник план мести. Недолго думая, он сполз со своей кровати и тихо вышел во двор, а оттуда в огород.

Был душный вечер. Далеко в лугах горели костры, разложенные косарями. Низко над дворами с криком пролетали дикие утки. В лозняках возле Днепра не утихал птичий и лягушечий концерт.

Кирик послушал, передохнул и подался вперед. Длинные тени лежали на земле. Они пугали Кирика. Невольно вспомнились сказки про всякую нечистую силу. Однако он решил во что бы то ни стало выполнить задуманное и быстро зашагал вперед. Возле Янукова двора остановился. Быстро высмотрел ворота, ведущие во двор, и нырнул в них. Оказавшись во дворе, Кирик присел и начал внимательно присматриваться. Месяц скрылся за хлевом, и во дворе было так темно, что ничего нельзя рассмотреть. Тогда Кирик почти ощупью дошел до сеней, взобрался на уложенные штабелем дрова и сквозь отверстие заглянул в сени. Оттуда доносился храп. Ого, как храпит Янук, прямо на всю улицу! Кирик даже сумел рассмотреть одеяло, которым был укрыт Янук. Передохнув, Кирик приложил ко рту свою свирель, подул, проведя два раза по отверстиям большим пальцем. Получилось лучше, чем дома. Из свирели вырвалось настоящее пение кузнечика.

Из-под одеяла вдруг подхватился Янук и сразу громко заплакал. Кирик еще раз запел кузнечиком. В это время он увидел такое, от чего сам чуть не упал с дров. Рядом с Януком спал взрослый мужчина, он медленно поднялся и спросил грубым басом:

— Ты чего плачешь? Что случилось?

Это был отец Янука. Ноги будто сами подхватили Кирика и вынесли со двора. Не оглядываясь, он мчался по огородам, и ему все время казалось, что за ним гонятся.

Дома он забрался на сено, укрылся одеялом, вспомнил слова деда, упреки матери — и расплакался. Ему показалось, что никто его не любит и никто не понимает, что он совсем одинокий и обиженный. К тому же он боялся, что вот сейчас, ночью, к ним зайдет отец Янука.

Но никто к ним во двор не заходил, а ночь шла к рассвету. На все голоса пропели петухи, и вдруг до него донеслись раскаты грома — неожиданно приближалась черная туча.

3

С этих пор в деревне его начали называть Кириком, у которого в животе пел кузнечик. Первыми эту кличку подхватили малыши. Когда же она дошла до матери Кирика, та сначала очень перепугалась. Но, увидев, как Кирик старательно полет огород, ползая между грядками и показывая солнцу загорелую поясницу, она успокоилась и, не выдержав, рассмеялась.

— Нет, ты мне скажи, — проговорила она, — кузнечик действительно пел в твоем животе?

Кирик присел на грядке и ответил:

— Вот же правда, что пел! Четыре раза пропел, а когда умолк, то сразу болеть перестало. Можешь опросить у Антона и Славки.

Мать еще громче рассмеялась, хлопнула его рукой по плечу и неожиданно сказала:

— Ну и молодец же ты, Кирик! Если уж у тебя в животе кузнечик запел, то придется тебе прополоть все грядки. Однако на сегодня хватит. Иди погуляй до вечера, пока жара спадет.

Дед воспринял новость иначе. Выслушав объяснения Кирика, он сначала хмыкнул, потом подумал и сказал:

— Хороший, видать, был кузнечик. Смелый. Ворочался у тебя в животе, а потом видит: все равно ему помирать, — и запел. Перед смертью. Иногда так в войну было. Одного партизана из Затона эсэсовцы захватили и повели на расстрел. Поставили перед ямой, а он глядел-глядел на них да и назло им запел. Так и твой кузнечик. Умру, думает, с песней.

— А что с партизаном было? — спросил Кирик.

— Расстреляли беднягу, — сказал дед.— Вот и бабку твою, внучок, в гумне сожгли. Обуви в войну не было, я и пошел за Днепр кору заготавливать на лапти. А немцы тем временем сюда нагрянули и всех, кого захватили, загнали в гумно, закрыли и подожгли. И старых и малых, таких, как ты.

— Я, дед, как вырасту, — сказал Кирик, — покажу им! Возьму винтовку и всех фашистов перебью, вот увидишь!

Дед только головой покачал.

— Ну, хорошо, хорошо, внучек, — сказал он. — Расти на здоровье.

Часто кто-нибудь из взрослых останавливал Кирика на улице и спрашивал про кузнечика.

Однако о ночном приключении, когда он так напугал Янука, никто не узнал. Тут добрую услугу оказал дождь, который до утра смыл следы, иначе отец Янука, пожалуй, узнал бы, кто забирался к ним во двор. Кирик все же несколько дней боялся увидеться с учителем и, когда тот попадался навстречу, сворачивал в сторону. И все равно однажды встретились. Кирик со страху остановился и прижался к плетню, забыл даже поздороваться. А учитель окинул его безразличным взглядом и молча прошел дальше. Кирик понял, что он так ничего и не знает.

Это обрадовало Кирика, так как его все время мучила совесть. В тот же день он снова подружился с Януком, а вечером сидел дома за столом и старательно читал по слогам:

— «Дети посадили рассаду. Из рассады выросла капуста. Капуста выросла большая, потому что ее посадили на урожайной земле. И все радовались этому».

Из жизни Тодорки

1. Ночлег во дворе

Сегодня Тодорка впервые ночует под навесом во дворе. Там стоит старый топчан. Тодорка кладет на него огромный, набитый сеном мешок — наилучший в мире матрац, прикрывает его одеялом, кладет подушку, приносит из хаты старое отцово пальто — и постель готова.

Заходит солнце. Его лучи заливают небольшой уютный дворик. Сразу за забором шумит лес, тот самый лес, по которому каждый день ходит Тодорка в поисках интересных приключений. А вслед за Тодоркой бегает его неразлучный друг — рыжая собака Каштан. Так и заливается лаем в кустах — то зайца вспугнет, а то и так — на сороку или ворону лает.

Весна еще только началась, кустарник как следует не зазеленел, и в ложбинках кое-где можно увидеть воду и даже остатки льда. Свободных теплых дней выпало маловато, и потому с Тодоркой ничего особенного не приключилось. Вот разве только это.

Шел лесной тройкой, и вдруг дорогу преградило сваленное сухое дерево. А дальше еще одно. А дальше еще и еще, так что за этим завалом почти что ничего и не видно. Начал Тодорка обходить его, сделал несколько шагов и присел от неожиданности. Впереди за завалом сидел огромный зверь. Уши на голове торчком. И черные глаза горят. И сам белый — ну, такой, что Тодорка сразу узнал. Он его видел в книжке на рисунке. Белый медведь — называется этот зверь. Тодорку в дрожь бросило от страха. Начал он шепотом звать собаку, да разве дозовешься, когда она бегает где-то далеко в лесу. И тогда в отчаянии Тодорка крикнул во всю мочь:

— Каштан! На, Каштан, на!

А белый зверь сидит, как сидел. Хоть бы шевельнулся.

Прибежал Каштан, лизнул Тодорку в посиневшее лицо. Тодорка протянул руку вперед, показывает на зверя:

— Куси его, Каштан, куси!

Пробежал Каштан шагов десять, остановился, повилял хвостом, назад возвращается, и вид у него виноватый: некого кусать. Тут и Тодорка осмелел. Подался немного вперед, присмотрелся внимательнее. Страх-то донимал, но у него же ладная суковатая палка, а возле ног крутился верный соратник во всевозможных боевых делах — Каштан. А когда уже до медведя оставалось рукой подать и в глазах помутнело от волнения — только тогда Тодорка рассмотрел как следует, что перед ним не зверь, а высокий березовый пень. А уши — всего лишь два белых сучка сверху. А глаза — черные пятна на коре. И сверху, там, где зимой на снегу кто-то срубил березу, щедро течет густой березовый сок.

Тодорка даже языком его лизнул — ничего, сладкий. Вот только мелких щепок много попадается с соком в рот. И муравьев также нужно остерегаться.

Взрослым Тодорка об этом приключении в лесу ничего не рассказывал. Сразу сообразил, что будут смеяться: не знает, скажут, что белые медведи водятся далеко на севере, где много воды и льда и никогда не бывает лета.

Набегавшись вволю, сегодня он выпросился ночевать под навесом. Надежд на этот ночлег у него много. Во-первых, конечно же в эту ночь никто не разлучит его с верным другом Каштаном. Дальше: ночуя под навесом, он будет как бы стеречь весь двор. А ночной гомон птиц в лесу! А всякие иные непредвиденные истории! Прошлый год, например, ночью к нему под навес прилетала сова. Закричала вдруг тонко и пронзительно. Хорошо, что он не спал тогда и все видел — иначе было б страху! А он ее видел и, когда она закричала, запустил в нее своим ботинком.

Итак, постель готова. Теперь остается только поужинать. Тодорка направляется в хату, и вслед за ним, чувствуя куда более выгодную поживу, чем в лесу, бежит Каштан. Однако мать не впускает собаку в хату. И та долго взвизгивает под дверью. Пока ей не бросают большой ломоть хлеба. Тодорка вдобавок также не дремлет за столом, принимает надлежащие меры. Правда, бывает очень неловко, особенно когда по ногам вдруг потечет борщ, однако Тодорка не обращает на это внимания и потихоньку делает свое дело.

Ужинают вчетвером: мать, отец и старшая сестра Римма. Стол стоит в углу, почти напротив печки, в которой полыхает огонь, охватывая чугуны и горшки. Собственно, за столом их только трое — он, Тодорка, отец — всегда загорелый и всегда веселый — и сестра Римма. Мать все время на ногах — суетится между печкой и столом. Посидит на лавке, хлебнет несколько ложек борща и снова к печке, чтоб пошевелить дрова или поправить горшок. Тодорка смотрит, как она торопливо ест, все время обжигаясь, и вдруг начинает громко смеяться.

— Ой, мама, до чего же ты смешная, — говорит он.

— Разве можно надо мной смеяться? — строго спрашивает мать.

— Смешно, как ты ешь на ходу, — не успокаивается Тодорка.

Отец недовольно смотрит на обоих и говорит:

— И в самом деле, Лена... Сколько раз спорим!

— А как же иначе? — спрашивает мать.

— Оставь ты печь. Дети же растут. Видишь, даже Тодорка замечает.

Однако Тодорка уже не слышит, что о нем говорят взрослые. Слушает только старшая сестра Римма, а потом спохватывается. Берет ложку, удивленно оглядывает перед собой стол, нагибается и топает еще зачем-то по полу. Наконец, подозрительно взглянув в сторону Тодорки, снова пристраивается к столу.

Самый торжественный и самый интересный для Тодорки час — это когда он за столом. Тут можно выпросить у матери вкусный кусочек мяса, кость, которой потом можно хорошенько постучать по металлической ложке или даже по столу, хотя за это и ругают; можно также добыть себе бабку, чтоб потом выменять ее на пуговицу или на иную полезную вещь; можно, наконец, если ты как следует не поел, попросить и еще чего-нибудь. Однако главный интерес — и здесь есть различные увлекательные приключения, о существовании которых никто даже и не подозревает. Вот Римма сморщилась, оглянулась вокруг и гневно толкнула Тодорку ногой. А из-за чего? Этого никто не знает, один только Тодорка. Временами даже сама Римма не догадывается о Тодоркиных проделках. Вот только что искала она что-то, чуть ли не под стол лазила, и уже забыла об этом, а он долго еще будет помнить.

Такой уж он, Тодорка.

И ест он по-своему. Вот Римма, так она быстро жует теперь, например, блины. В правой руке у нее кусок жареного сала, в левой — блин. Она торопливо кусает то сало, то блин.

Тодорка делает иначе. Он кладет перед собой блин, а затем начинает накладывать на него кружки жареной колбасы и мелкие кусочки сала и мяса.

Кладет один на один, один на один — получается крепость. Тодорка какой-то миг колеблется, а затем — хоп! — и отправляет всю крепость в рот. Прожевав все как следует, он начинает строить на том же блине очередную крепость.

Губы его, подбородок — всё в жире, глаза сияют и светятся радостью — вкусно!

Однако мать быстро замечает его озорство и недовольно говорит:

— Что же это ты, Тодорка, блин не ешь? Слышишь? Кусай блин, говорю!

И Тодорке помимо воли приходится приниматься за блин. Основательно поев, он выпивает стакан молока, потом пальцем делает на столе из разлитого молока ручеек и начинает выбираться.

Штанишки расходятся у него на животе, но в хате уже темновато и никто этого не замечает. Тодорка выбегает за дверь и бежит дальше, под навес. Каштан уже крутится возле его ног, визжит, прыгает то на грудь, то на плечи.

Тодорка отмахивается от него обеими руками. Потом останавливается, достает из правого кармана большой мосол и бросает его собаке. Каштан только виляет хвостом и аппетитно грызет его. Теперь штаны стали свободнее и по правой штанине не течет борщ.

«В следующий раз буду в тряпочку заворачивать», — решает Тодорка и быстренько хватается за левый карман.

На землю падает то картофелина, выловленная из борща, то косточка, то корочка хлеба. Наконец с самого дна кармана Тодорка достает подмоченный кусок хлеба и сразу узнает его. Это Риммин кусочек. Тодорка усмехается, вспоминая, как искала она этот кусок хлеба под столом. Вспоминая все подробности, он понемногу мрачнеет, на глаза напрашиваются слезы. Как-то сразу ему вдруг стало жаль сестру. Это и радостное и беспокойное чувство все сильнее охватывает его. Он вспоминает, как напрасно ползала она под столом, как тяжело вздохнула и посмотрела на него, и чувство жалости к Римме увеличилось. Вдобавок вспоминается, как однажды разбил он ее чернильницу и Римма даже заплакала. Тогда этот плач особенно не тронул его, а теперь... Теперь ему стало совсем плохо. Чувство уважения, жалости и сочувствия к сестре переполняло его.

— Никогда — слышишь? — никогда больше не обижу тебя! Буду так дружить, так дружить, что вот увидишь! Хочешь, подарю тебе блестящие матросские пуговицы, целых десять штук. А завтра я отдам тебе своего слона, которого купил мне папа. А как подрасту, так тогда уже никто тебя не обидит, потому что я с тобою буду дружить всегда, — горячо зашептал он.

Теперь он уже не мог бросить кусочек собаке. Он отнес его к топчану и положил в карман отцовского пальто, намереваясь завтра утром его доесть.

После этого Тодорка забежал в хату, но Римма уже легла спать, и он не захотел беспокоить ее лишними разговорами. На лавке, в самом углу за столом, он увидел ее ученический портфель, взял его и положил на этажерку, чтобы завтра, когда будет собираться в школу, она не искала его. Потом аккуратно поставил возле кровати ее ботинки. Пенал, ручки, карандаши — все это было мгновенно найдено и положено также на этажерку, рядом с портфелем.

Теперь он с удовлетворением почувствовал, что ему стало вроде легче. Он искренне удивился этому.

— Если только будет холодно на дворе, так ты сразу же иди в хату, — посоветовал отец, когда он уже брался за ручку двери. — Это мать настояла на своем. А я тебя не пустил бы ночевать под навес.

Каштан уже облизывался. Было темновато. Загорелись звезды в небе. Вблизи шумел лес. Где-то далеко за лесом еще розовела заря.

Пели девчата в деревне. Красиво пели, и Тодорка остановился, прислушиваясь, сел на топчан, снял ботинки. Потом лег, укрылся одеялом и сверху еще отцовским пальто.

Как красиво! Вот заухало что-то в лесу. Кто-то выстрелил, и эхо пошло по всему лесу. Интересно, кто выстрелил? Почему? Зачем? И почему эхо плывет так долго и так звучно? А вот соловей запел. Удивительно, как может он выводить такую красивую песню? Ну, теперь уже скоро все зазеленеет. И тогда можно будет ходить удить рыбу! Каштан ворчит во сне возле топчана. Это и понятно: ему снятся зайцы и лисы. Вот что-то только пролетело по двору. Что?

Ох, сколько этих «что» и «почему» у него, Тодорки! Потом он закрывает глаза и начинает тихонько дремать. Видит березовый пень. И вдруг пень начинает двигаться. В следующий момент это уже не пень, а самый настоящий белый медведь. Он идет на них с Каштаном, оскалившись и растопырив лапы. Каштан залился лаем, бросился вперед, защищая от жадного зверя Тодорку. Но зверь сильный, он идет и идет и вдруг отбрасывает лапой Каштана. Тодорка холодеет от ужаса и... просыпается.

Начинает светать. Во дворе — полумрак. Каштан сидит возле топчана и лает. Увидев, что Тодорка проснулся и сидит, начинает лаять еще яростнее. На кого это он? Может, зверь близко ходит? А может, вор? И Тодорка настораживается.

Вдруг он чувствует возле себя теплый комок. Подсовывает руку под одеяло и нащупывает гладкую шерсть.

Ага, вот кто спит с ним всю ночь, а Тодорка и не знает! Это ихний кот Васька! Его всегда выносят на ночь из хаты, потому что он большой своевольник — всю ночь так и лазит по тарелкам. Так он видишь до чего додумался! Неудивительно, додумаешься, если замерзнешь.

Тодорке под одеялом и пальто и то холодновато. Весна ведь только еще началась.

Каштан наконец замолкает, подходит, становится на задние лапы, кладет передние на самый край топчана и смотрит на Тодорку умными блестящими глазами. Тодорке становится жалко собаку. Он понимает, что и Каштану холодно. А что, если взять и его к себе под одеяло? Поколебавшись, Тодорка, приподняв одеяло, шепчет:

— Каштан, иди сюда.

Собака послушно взбирается на топчан, потом так же послушно ложится рядом, и Тодорка накрывает ее. Но в следующий момент уже слышится его угрожающее рычание и такое же угрожающее шипение кота. Кот даже поднимается, чтоб уйти, но раздумывает — ему не хочется оставлять теплую, уютную постель.

— Каштан, не трожь Ваську! — строго приказывает Тодорка. — Лежи, лежи, Васька! — говорит он коту и гладит его. Потом гладит Каштана. И все втроем, загнанные предутренним холодом под одно одеяло, начинают согреваться и понемногу утихают.

Тепло, хорошо делается Тодорке, и, повернувшись на бок, он снова засыпает.

Впереди новый день — новые радости и новые тревоги.

2. Ключик-живица

Тодорка живет далеко от колхозного центра — от клуба, библиотеки, канцелярии. Их хата — крайняя в деревне, поэтому, чтоб полюбоваться библиотечными книгами и журналами, Тодорке приходится пройти добрый километр. Для него это слишком большой путь, и мальчик не часто решается пускаться в такое путешествие. Отец, мать и старшая сестра учитывают это и часто покупают Тодорке различные интересные книги, в которых много рисунков и почти нет текста, — Тодорка еще не умеет читать. Школа также далеко от Тодорки. Зато возле дома Тодорки краснеют крышами колхозные фермы и тут можно увидеть кроликов, телят и даже огромного, с железным кольцом в верхней губе бугая Юпитера. А главное — здесь рядом ключик-живица. Это за улицей, на самой окраине. Такой прозрачной и такой вкусной воды во всей деревне не сыщешь.

Иной раз мать начнет укорять отца:

— И выбрал же ты где поселиться! Школа так далеко, что Римма позавтракать как следует не успевает. А кино, а канцелярия, а люди!

На это отец отвечает:

— А ключик! Где еще найдешь такой? Ради него и поселился. Да и ты же была согласна, а теперь ругаешься.

Ключик — за улицей, уже на самой-самой окраине. Тут растет густой березняк, — березы большие, каждую и взрослый руками не обхватит. На опушке рощи растут вербы, на вербах стоят ульи. Летом тут пахнет медом, гудят пчелы, они непрерывно летают куда-то в поле, а затем возвращаются обратно.

Посреди рощи прямо из земли бьет струя холодной чистой воды. Струя сильная; место, откуда она бьет, подобно колодцу — такая здесь широкая яма с желтым песочком. Вода, выбиваясь из-под земли, течет в низину веселым ручейком.

Каждый, кто идет по дороге, обязательно зайдет сюда напиться. От ручейка к колхозной ферме проложены под землей трубы, по которым подают колхозному скоту воду. Берут здесь воду и все жители этого края деревни.

Тодорка очень любит это место и всегда играет со своими сверстниками в роще и возле нее. Иной раз ребята наблюдают, как дядя Никифор, колхозный пчеловод, ловит на вербу рой. Это очень забавное зрелище, но подчас рассерженная пчела так жиганет которого, что тот дня два ходит с покрасневшим волдырем на шее или лице. Хорошо здесь играть в прятки. Заберешься в куст и — ищи — не найдешь. Можно увидеть в роще и сороку, и черного ворона, того, который помог в сказке мальчику Ивану, и даже зайца. Так что в эту рощу, к ключику, приходят гулять даже дети из центра.

В это лето отец Тодорки собирался ехать косить сено. Их колхоз решил помочь в уборке соседнему колхозу. Ехать нужно было далеко, к деревне, в которой живет бабушка Тодорки Авдуля. И вот, когда уже все было положено на телегу, в том числе и фляга с чудесною водой, что неизвестно как вырывается из-под земли в роще, отец сказал матери:

— А не взять ли мне с собой Тодорку? Бабка все время просит — привези да привези.

Позвали Тодорку, который как раз выбежал на улицу, одели в самое лучшее, на голову натянули новую капитанскую шапочку, посадили на подводу и, к великой его радости, повезли. Другие дети от зависти чуть не млели, глядя, как отъезжает Тодорка. Спрашивали:

— Куда это ты?

— К бабке Авдуле в гости, — важно отвечал Тодорка.

— Далеко?

— Да-алеко, — говорил Тодорка.

День был жаркий, так что мальчик сразу вспотел. Но он не обращал на это внимания, потому что сразу, как только начали отъезжать от деревни, ему стало жалко ее. Все время оглядывался. Еще и дома видны, и школьная крыша поблескивает на солнце, и ветряные двигатели поднимаются в небо, а вон их двор и роща, в которой бьет ключик. Там играют дети. Тодорке стало так жаль всего этого, что он еле сдержался, чтоб не заплакать.

Зато потом Тодорка увидел много интересного, всего и не расскажешь. Он увидел незнакомые поля, на которых росла густая и высокая рожь. Ей не было конца и края, и где-то далеко, на горизонте, по ней ходил комбайн.

Пахло рожью, цветами, дружно стрекотали кузнечики, желтушки все время перелетали дорогу. Тодорка так залюбовался окружающим, что совсем забыл о недавней грусти и попросил только, чтоб отец помог снять пиджачок, потому что было очень жарко. Отец разрешил, и Тодорка остался сидеть на подводе в белой ситцевой рубашонке. Он подумал и вдобавок ко всему расстегнул еще и воротничок.

Дорога вышла из ржи и завиляла по такому чудесному лугу, которого ему еще никогда не приходилось видеть. Здесь росло много всяких цветов, были кусты граба, над которыми летали птицы, а потом совсем неожиданно колеса загрохотали по небольшому мостику. Под мостиком, весело булькая, стремительно бежала вода. Две дикие утки, находившиеся вдали, поднялись в воздух и полетели.

— Гляди, тата, ров! — воскликнул Тодорка.

— А это, сынок, тот самый ключик, что возле нашего двора, — ответил отец.

— Как же он очутился здесь? — удивился Тодорка.

— А он вначале, сынок, выбился из-под земли, потом побежал в низинку, откуда трубы проложены к фермам, потом обогнул поле, а теперь пересек дорогу настоящим рвом и бежит себе дальше по лужку, — пояснил отец. — А ров этот, сынок, уже глубокий, тебе по шею. Здесь летом часто бреднем ловят рыбу.

— Вот так ключик, — удивился Тодорка. — Какой же он хитрый.

Отец улыбнулся, хотел сказать еще что-то, а потом посмотрел-посмотрел на Тодорку и смолчал, стал подгонять лошадь.

И снова они поехали молча. Переехали луг, взобрались на взгорье, и отсюда Тодорка увидел впереди, в стороне от дороги, большую ветряную мельницу, которая не работала, потому что еще не убрали рожь, а за ней виднелась деревня, но не такая, как их, без красивых ферм, так что Тодорка не очень уж любовался ею. Рядом с деревней рос картофель, а дальше, когда проехали немного, цвел лен — от края и до края.

Пели жаворонки. Порхали перепелки. Оводы и мухи садились даже на поклажу. Лошадь мотала гривой, фыркала, все время отмахиваясь своим длинным хвостом. Было жарко, духмяный воздух щекотал в горле.

Тодорка вначале облокотился, потом склонился на бок и неожиданно уснул. Снилась ему родная деревня, березовая роща, ключик-живица и сверстники, игравшие в кустах под вербами.

Потом в памяти всплыл ров, который, оказывается, был тем же родничком. Тодорка сообразил, что он бессовестно спит, в то время как интересное путешествие продолжается, и решил проснуться. Однако проснуться он никак не мог, хотя и силился это сделать. И, вероятно, еще долго проспал бы, если б отец случайно не толкнул его.

Ни деревни, ни мельницы не было видно. Теперь они ехали лесом, таким густым и большим, что о березовой рощице возле двора можно было совсем забыть. Тодорка увидел на дереве красивую пеструю птицу, которая все время стучала клювом по стволу дерева, не обращая на них внимания. Он сразу догадался, что это дятел, — его он видел на рисунках в книжках, которые ему приносили отец и сестра. В лесу стоял гам. Много было сорок-щебетух, а одна чуть не долетела до воза, но испугалась и повернула обратно в лес.

Могучие дубы протягивали навстречу Тодорке свои зеленые ветви. Захотелось соскочить с подводы и пойти в лес, но лошадь все бежала и бежала трусцой. Лес начал расступаться, впереди показалась гать, за гатью снова потянулся лес, опять поле, и Тодорка спросил:

— Скоро уже бабуся, тата?

— Нет, не скоро, — ответил отец. — Мы приедем к ней под вечер, а теперь только часов двенадцать.

Неожиданно они начали взбираться еще на одно взгорье. Взгорье было такое высокое, что его смело можно было назвать и горой. Лошадь едва тащила подводу. Отец соскочил с подводы, чтоб лошади было легче, и пошел по обочине дороги. Тодорка также захотел слезть, но отец заметил это и строго сказал:

— Сиди на возу.

Ничего не оставалось, как послушно сидеть и завидовать отцу, пока не взобрались на гору. Зато с горы как мчались! Весь свет, вместе с небом, полями, какими-то постройками и деревьями на горизонте, замелькал и закружился. Колеса сами катились, лошадь едва поспевала перебирать ногами. Даже оводы и мухи на время отстали, жара стала не такой нестерпимой, потому что ветер все время дул в лицо. Но это удовольствие, к большому сожалению, скоро кончилось, лошадь сдержала свой бег — колеса больше ее не подгоняли — и пошла медленно. Тодорка с сожалением посмотрел на гору. Она по-прежнему возвышалась на своем месте, и чем больше рассматривал он ее, тем дальше и дальше она отходила и будто говорила своим видом: «Покатала я тебя, Тодорка, и хватит. Пусть другая гора теперь тебя покатает. А я уже не сделаю этого, потому что ты отъезжаешь все дальше. От меня до тебя уже большая дорога и будет еще большая...»

А лошадь шла и шла.

Тодорка посмотрел вперед и увидел еще более интересное. Впереди был мост. Не такой, какой они переезжали, а длинный, широкий, с высокими перилами. Под мостом текла небольшая речушка. По ее травянистым берегам бегали голые ребятишки. Многие купались. В стороне от них, под лозовым кустом, сидел человек в очках и удил рыбу. На другом берегу реки была деревня. Гуси стаями ходили по лужку возле речки.

До Тодорки долетал смех детей и плеск воды.

—Ой, татя, речка! — радостно закричал Тодорка, и ему также захотелось раздеться и искупаться.

— Речка, — ответил отец. — А если б ты знал, какая это речка...

— Какая? — опросил Тодорка

— Да это все тот же наш ключик-живица. Вот выбежал он из березовой рощи, обогнул поля, стал рвом и перебежал дорогу. Потом обогнул еще не одно поле, потом снова лес, который проезжали, потом горку. По дороге к нему присоединилось еще много ручейков и рвов, и вот видишь — стал уже речкой. Уже в нем купаются и рыбу ловят. А называется речка — Добасна.

— Давай и мы, тата, искупаемся.

Но отец отрицательно покачал головой:

— Нет, сынок. Мы едем по делу, нам нужно торопиться.

Тодорка хотел заплакать, но почему-то раздумал. За речкой проехали еще один лес, за ним было поле, на котором рос клевер. Вдоль дороги тянулся сад. Стало еще более жарко, лошадь, вся мокрая от пота, шла неохотно. Перед небольшими пригорками она пробовала даже останавливаться.

— Устала, бедняга, — сочувственно сказал отец, второй раз соскочил с подводы и пошел рядом. Тодорка тоже устал и уже не думал слезать.

Шуршал песок под колесами. Часто встречались автомашины. И чем больше уставал Тодорка, тем длиннее казался этот путь и медленнее тянулось время. Одурманивали запахи полей, лугов. Все пестрело перед его глазами, и сам воздух дрожал, переливался над полями. Временами доносился гул трактора, который тянул по полю комбайн, грузовик мелькал среди ржи по полевой дороге.

Потом начался спуск в низину. Это была широкая низина, непохожая на все те, которые они проезжали. И справа, и слева от дороги были селения, за ними виднелась река, дальше, до самого горизонта, раскинулись луга, и только уже за ними блестел на солнце песчаный бугор с редким лесом.

— Вон за рекой до самого леса луга, — сказал отец. — Там мы будем сено косить. А бабуся твоя живет вот в той деревне, — и он показал рукой.

Тодорка увидел большое селение с фермами, ветряными двигателями, с домами, которые выстроились в два ряда, с колодцами и высокими деревьями — тополями. Где-то там жила бабушка Авдуля, которая сегодня совсем и не ожидала его.

— А река эта, — говорил дальше отец, — та самая Добасна, все тот же наш ключик. И ты уже ее не перейдешь вброд и не переплывешь, по ней плавают в лодках. Она глубокая, и если ты будешь купаться, то остерегайся опасных, глубоких ям — омутов, — в них утонуть можно.

— Речка, тата, бежит и дальше? — спросил Тодорка.

— И дальше. Километров через двести отсюда по ней уже ходят пароходы, на ее берегах стоят целые города...

Лошадь, словно почувствовав близость конца пути, вдруг побежала, колеса забренчали, фляга застучала, и Тодорка невольно уцепился за телегу.

Деревня, где жила бабка Авдуля, приближалась. Однако прошло еще немало времени, пока они свернули в улицу.

* * *

Под вечер, после отдыха, незнакомые мальчики повели Тодорку купаться. Пришли на широкий песчаный плес, где было много детей. Стоял смех, гомон, слышался плеск воды. На берегу ребята постарше играли в футбол. А перед ними текла река, кое-где у берегов заросшая лозняками. Меж кустов виднелись на привязи лодки и челны.

— Это место мелкое, — сказали мальчики Тодорке. — Раздевайся, и мы вместе с тобой. А потом пойдем к бабушке кушать яичницу.

Разделся Тодорка, забрался в воду и начал бултыхаться. Ляжет на живот и, упершись руками в дно, долго бьет по воде ногами.

И тогда верится ему, что он настоящий пловец, один из тех пловцов, которых на реке было немало. Вспоминались слова отца. Очевидно, это далеко — двести километров, где уже плывут по Добасне пароходы.

Переправа

1

Майор Плещевеня шепотом отдал батальону приказ подготовиться к переправе. Он первый взошел на плот, укрытый в заливе еще со вчерашнего вечера. За ним двинулся и батальон. Солдаты по одному, по два взбирались на плот. При звездном свете майор, стоявший сбоку, чем-то недовольный, пропуская мимо себя бойцов, видел вблизи хмурые, заросшие и такие же недовольные лица. И вдруг кто-то сорвался в воду. Звонкий всплеск, и невольное «ах!» — от неожиданности. В воде, рядом с плотом, человек заболтал ногами и, вытянув вверх руки, держал над собой самое ценное — оружие. Плещевеня узнал комсорга Николая Забиллу. И оттого, что в воде оказался комсорг — его первый помощник, Плещевене сделалось обидно.

— Ложись! — приказал майор и протянулся на досках.

Все пехотинцы легли на плоту, и только комсорг неподвижно стоял в воде с вытянутыми вверх руками, в которых сжимал автомат.

С шелестом и с каким-то странным шипением взвились над рекой две желтые ракеты, осветившие все вокруг, и сразу же затрещал пулемет. Майор видел частые зеленые вспышки из ствола и старался как можно точнее запомнить то место, где стоял пулемет. Забилла боялся пошевелиться и все больше бледнел. Под желтым светом ракет его лицо с широко раскрытыми глазами казалось зеленым. Он стоял в таком месте, где заросли тростника расступились, и был отличной мишенью. Ракеты погасли, а пулемет не умолкал, и Забилла догадался, что под треск выстрелов удобнее всего выбраться из воды. Нащупывая дно, он приблизился к плоту и начал взбираться. Плещевеня, оглянувшись, удовлетворенно хмыкнул.

Загремели артиллерийские залпы. Майор Плещевеня нервно кусал губы; боевая, очень рискованная и ответственная операция с самого начала складывалась неудачно, и все из-за какого-то, даже не очень сильного всплеска воды.

Стояла теплая весенняя ночь, такая же, как и все другие ночи на фронте. Но для Плещевени она была особенная: батальон первый должен был форсировать реку, выбить врага с западного берега и закрепиться на нем.

Батальон — так значилось в штабах полка и дивизии. На самом деле это были его остатки — не более полусотни бойцов. Добрая половина солдат была из пополнения, с остальными Плещевеня прошел трудный боевой путь от Курской дуги. Комсорг Забилла прислан в батальон насколько дней назад и впервые участвовал в серьезном деле.

Наконец пулемет умолк. Однако Плещевеня не подавал голоса, и бойцы не поднимались. На том берегу опять запрыгал синий огонек и снова затахало. Послышались выстрелы, и еще раз засветились ракеты.

Река молчаливо несла свои воды. Она в этом месте была неширокая, всего каких-нибудь сто пятьдесят метров. Плещевеня знал, что километрах в двух отсюда на берегу остались трупы наших бойцов, пытавшихся днем с ходу взять водную преграду. Это произошло сутки назад, и за это время гитлеровцы, несомненно, хорошо укрепились, подтянули резервы. Трудными стали теперь эти сто пятьдесят метров!

А позади, когда затихли выстрелы, Плещевеня уловил знакомый гомон ночных птиц на плавнях.

Кому и что делать после переправы, было давно распределено, но теперь тот берег казался майору недостижимым. Он испугался этого своего настроения, но берег, с которого только что строчил пулемет и взлетали в небо ракеты, теперь вызывал в душе чувство неоправданного самопожертвования. Плещевеня сжал кулаки, и глаза его в темноте вспыхнули упрямыми огоньками; он боролся с собой, со своею слабостью, которая начинала закрадываться в душу. Он делал все, чтобы вернуть недавнюю уверенность, потому что от нее зависела победа.

И чем больше вот так, замерев, лежал в тростниках и на бревнах плота его батальон, тем спокойнее становился и сам Плещевеня.

Над рекой установилась тишина. Бойцы лежали уже больше часа. И вдруг справа, далеко за изгибом реки, поднялась бешеная пальба и покатились глухие крики. Это бойцы второго батальона, поддерживая Плещевеню, вызывали огонь на себя.

Майор только качал головой, приглядывался и прислушивался. За несколько километров отсюда над рекой загорались и гасли ракеты и трассиры то и дело прорезали тьму. Тут же по-прежнему стояла тишина.

Майор положил перед собой автомат и приказал отталкиваться от берега. Никто не поднялся на плоту. Даже те, кто держал в руках длинные шесты, работали ими сидя. Плот медленно повернулся, вышел на чистую воду. Еще несколько метров, и вот уже впереди только река. Не более ста пятидесяти метров! Майор подсчитал, что примерно через четыре минуты немцы выпускают по ракете. Плот тронулся как раз тогда, когда в небе погасла последняя ракета. Пока он выходил из заводи, прошла минута. Теперь за какие-нибудь три минуты надо было проплыть целых сто пятьдесят метров. А что будет, если враги осветят реку раньше? И Плещевеня шепотом поторапливал:

— Быстрее, быстрее!

Этого и говорить не надо было. Бойцы с шестами работали ловко и быстро. Плот уже вынесло на середину реки, вот впереди зачернел лозняк, а за ним и взгорье. Плещевеня возбужденно вглядывался в заросли, приближавшиеся с каждой секундой. Близко булькало течение, шевелилась спина солдата, напряженно работавшего шестом.

Плот с шумом врезался в лозовые кусты без единого выстрела, без крика — при полной тишине.

— За мной! — прошептал майор, но так, чтобы все слышали, и прыгнул, как ему показалось, на землю, а на самом деле в воду.

Вспыхнула ракета, и противоположный берег, река, плот и весь его батальон стали видны как на ладони. Кто-то испуганно крикнул впереди по-немецки, какое-то мгновение Плещевеня слышал торопливый бег, который все отдалялся, и вслед за этим крики, выстрелы и взрывы гранат потрясли воздух.

Берег был обрывистый, в ямах — совсем не такой, каким он казался в бинокль, и Плещевеня, а вслед за ним и бойцы чутьем находили узкие тропки к немецким окопам. Впереди в свете ракет и взрывов то и дело мелькала долговязая, сухощавая, сутуловатая фигура, которая казалась майору хорошо знакомой, но майор, утомленный бессонными ночами, никак не мог узнать, кто это. И они оба, словно завороженные, бежали к тому месту, где в темноте торопливо и часто вспыхивали синие огни пулемета. Майор понял, что не один он нацелился на этот пулемет, а и вот этот хоть чем-то и очень близкий, но неуловимый для памяти человек. Автомат в его руках, как и автомат Плещевени, вспыхивал то справа, то слева. Наконец боец задержался, быстро взмахнул рукой и так же быстро упал ниц, а вслед за ним, догадавшись, упал и Плещевеня. Раздался взрыв, просвистели осколки, впереди что-то глухо обвалилось, и пулемет умолк.

Потом они вместе вскочили в окоп и побежали один вправо, а второй влево по окопу, и тут Плещевеня понял, что его напарником, этим близким и очень дорогим человеком, был комсорг Забилла. Невольно вспомнилось, как стоял он под пулями в реке с беспомощно вытянутыми руками и как его лицо все более бледнело, а потом как ловко выбрал он момент и взобрался на плот.

Впереди бежали, и было слышно, как падали фашисты. После третьей траншеи Плещевеня выпустил ракету и увидел перед собой лощину, по которой, спотыкаясь, бежали отступающие. Дальше идти было нельзя. На этом взгорье надо было остановиться и ждать подкрепления. Выстрелы утихали.

Тогда Плещевеня пустил еще две зеленые ракеты, что означало: батальон успешно выполнил задание. После этого он торопливо начал обходить траншеи, узнавая в темноте бойцов, расставляя их на случай контратаки.

2

Он знал, что вслед за ним должен переправиться батальон с артиллерией и что на берегу для этого все было подготовлено. Однако батальон почему-то не переправлялся. Вдруг над головами загудели самолеты, повисли на парашютах ракеты, и все закружилось в тяжелых взрывах, визге и стонах.

Начиналось утро. Багровело небо на востоке, рассеивались сумерки, оголяя опаленный и взрытый воронками высокий приречный берег. На том месте, откуда ночью бил вражеский пулемет, торчала станина и блестели перепутанные пулеметные ленты. Траншеи были завалены трупами. Плещевеня пересчитал бойцов и помрачнел: их осталось двадцать четыре. С двадцать пятым, старшиной, он столкнулся в углу траншеи; тот сидел, держа между коленями автомат, и перевязывал окровавленный палец на левой руке.

— Ты? — только и сказал Плещевеня, внимательно присматриваясь к побелевшему лицу.

— Я, — ответил Забилла.

— Тяжело будет, — сказал Плещевеня. — До вечера нашим не перебраться, авиация не даст. А до вечера они попробуют выбить нас.

Майор помолчал, а потом неожиданно для самого себя спросил:

— Женат?

— Нет еще, — ответил Забилла.

— А мать есть?

— А как же? Да это не так важно. — Помедлил, затянул узел на пальце и в свою очередь спросил: — А у вас, товарищ майор, есть мать?

— У меня? — хмыкнул майор. — У меня сын старший такой, как ты, — и, спохватившись, сказал уже совсем другим голосом: — Сейчас же обойди бойцов, узнай, сколько осталось гранат и патронов. Без команды, скажи, чтоб не стреляли. — И уже совсем по-стариковски пожаловался кому-то: — Ох и денек! Ох, будет же денек! Да, скажи еще, — крикнул он вслед, — чтоб боеприпасы от убитых забрали и чтоб НЗ берегли! Там, возле разбитого пулемета, есть орудийная гильза. Пусть сейчас же, пока не поздно, принесут в ней воды и поставят в землянке, что возле первой траншеи, — туда раненых будем сносить. Слышишь?

— Есть! Будет сделано! — ответил Забилла.

Плещевеня скинул заплечный мешок, отрезал от буханки ломоть хлеба, финкой открыл консервную банку, начал есть. Он ненавидел себя за чрезмерный аппетит в минуты наибольшей опасности, хорошо знал, что в штабе полка и в штабе дивизии многие знакомые и незнакомые из-за этого посмеиваются над ним. Про его аппетит ходят анекдоты. Он знал это и все равно не мог сдержать себя.

Майор был на фронте с первого дня войны, трижды ранен, не раз смотрел смерти в глаза и уже свыкся с этим. О смерти он даже перестал думать, а вот чрезмерный аппетит все время мучил его. Ему даже казалось, что только поэтому его хотели перевести в интендантскую часть, но он наотрез отказался.

Плещевеня уже сжился с передовой и давно начал считать пятый километр от своей спины далеким тылом.

Однако вид позиции, которую теперь занимал батальон, не мог не поразить его. Все взгорье с тремя траншеями, в которых сидели его двадцать пять бойцов, было голое и черное, как головешка. Там, где должна была быть трава, курился дымок. Пахло обгоревшей землей. Справа, через лощину, было еще одно взгорье — там сидели фашисты. Слева, за кустарниками, на возвышенности — тоже они. А позади река.

В кителе с погонами майора, с сумкой через плечо, наполненной гранатами и патронами, с пистолетом «ТТ», заткнутым за ремень, в седой щетине, с загрязненным лицом, бледным от бессонницы и переживаний, он сидел, стыдливо ковырял ножом консервы и быстро жевал.

Мозг его, однако, работал напряженно. Майор видел и то, что немцы еще не опомнились после налета и постреливают изредка и в беспорядке, и то, что принесли уже гильзу с водой и Забилла спешит к его траншее.

— Патронов не считали, но их на день хватит, а гранат пятьдесят да пять немецких, — доложил Забилла.

— А теперь беги собери все индивидуальные пакеты, сложи в сумку и оставь ее в землянке. Передай, если кого ранит, пусть туда и ползет.

Забилла сорвался с места, но через несколько шагов остановился и, повернувшись, сказал:

— Там еще две противотанковые мины хлопцы нашли. И запалы к ним тоже.

Это сообщение заставило майора сунуть банку консервов в вещевой мешок и подняться. Он еще раз окинул глазами местность. Все больше светало, и все ярче проступали кустарники из сумерек в конце того поля, по которому отходили отступающие.

— Мины и запалы сейчас же несите ко мне. Тем, что приносили воду, передай: не медля пусть бегут к реке. Там, в лозняках, где причаливал плот, лежит жердь. Я о нее споткнулся, когда на берег выбирался. Ничего, длинная. Пусть принесут ее сюда. Да скорей, скорей, пока совсем не рассвело. Скорей, слышишь?

— Есть! — козырнул комсорг, а Плещевеня, повернувшись на запад, начал внимательно рассматривать поле.

Взгорье, как и все высотки у реки, было песчаное. Видны были глубокие следы врагов, удиравших отсюда. Метров триста ниже взгорья земля дернистая, там густо росла трава и кое-где виднелись кочки. Две тяжелые мины — металлические тарелки — майор рассматривал с видом знатока и недовольно качал головой:

— Если бы их три! Третьей не было?

— Не было, — ответили бойцы.

— А может быть, она была, да взорвалась, когда бомбили? — поинтересовался Плещевеня.

— Нет, мины мы нашли до бомбежки.

— Хм... — хмыкнул Плещевеня. — Молодцы немцы!..

После этой похвалы и адрес врага он покрутил запалы, и бойцы подошли к Плещевене поближе.

— Запалы хорошие, — сказал майор.

— Ту жердь унесло водой, — доложили в это время ему, — плот тоже снесло. Мы принесли три шеста.

— Хорошо, — сказал Плещевеня. — Свяжите их в один, да так крепко, чтобы получился длинный шест. Забилла, останешься тут за меня. А ты, — и он ткнул пальцем в знакомого бойца, — поползешь со мной. Будем ползти, как тогда, параллельно — я справа, ты слева, а между нами этот шест. Мины сильно не присыпать. Концы шеста положить на запалы и укрепить колышками.

Принесли связанный шест. Плещевеня потрогал его, проверил и сказал:

— Там мой вещевой мешок в траншее. Отнесите его в землянку.

Они поползли, каждый с миной под мышкой, параллельно один другому, как того требовал майор.

Вдруг началась перестрелка, провизжала, как подбитая собака, первая мина и плюхнулась где-то в приречных лозняках. По взгорью Плещевени — как значился в штабах теперь этот клочок земли — стреляли все еще будто нехотя: противник, видно, еще не знал ни силы, ни границ плацдарма. Поэтому трассиры иногда шли значительно ближе траншей, как раз над тем местом, куда поползли Плещевеня и боец.

Золотое время на фронте — ночь. Только днем по-настоящему познаются все изменения, что произошли в сумерках. Плещевеня это хорошо знал, потому и спешил.

В траншеях насторожились. Забилла поглядывал то вперед, то вверх, где кружил корректировщик. Ни майор, ни боец не возвращались. Совсем рассвело, и стала видна жердь, проложенная от мины к мине и слегка присыпанная песком. Время начало течь непривычно медленно, хотя день по-прежнему приближался со стремительной быстротой. Забилле захотелось крикнуть майору, чтобы он не медлил и быстрее возвращался, и он крикнул, но голос его потонул в общем треске и грохоте стрельбы, которая ни на миг не утихала. Как комсорг, он обвинял майора, рисковавшего своей жизнью, но понимал, что, кроме него да того бойца, никто так хорошо не поставит противотанковые мины. Он чувствовал тревогу за этого человека, ставшего для него родным, тем, что на фронте называют «батькой», и Забилла, не выдержав, крикнул еще раз.

Они не возвращались. И бойцы тоже начинали беспокоиться.

Наконец, бледные, с головы до ног в почерневшем песке, они свалились в траншею. Плещевеня отдал приказ:

— На место наблюдателя за рекой поставить вот его, — и ткнул пальцем в своего напарника. — Ну, теперь черта с два возьмут нас! До вечера продержимся. — И уже сухо и строго: — Без команды не стрелять, патроны и гранаты беречь. И не высовываться без приказа: на то у нас наблюдатели.

Сказал и пополз к землянке. Там припал к гильзе и долго пил еле заметными глотками, скорее мочил губы и язык.

Майор сел, намереваясь подремать, но не мог. Он еще раз обошел траншеи, еще раз все проверил и, поняв, что не сможет уснуть или даже отдохнуть хотя бы несколько коротких минут, пристроился возле наблюдателя. Вытащил из кармана кусок хлеба и начал жевать.

Прожужжали мины и ахнули где-то между третьей и второй траншеями.

— Ага, разобрались, — сказал майор, падая на дно.

И будто в доказательство этих слов взгорье Плещевени потонуло в дыму и пыли. Двоих тяжелораненых протащили в землянку. Недавний наблюдатель лежал мертвый.

— Заберите у них патроны! Патроны и гранаты! — кричал Плещевеня бойцам, которые тащили раненых.

Когда налет кончился, Плещевеня оглянулся и застыл в удивлении. Солнце, которое к тому времени поднялось над землей, было темным. По полю из кустарников бежали в эту сторону гитлеровцы. Плещевеня помрачнел. Он ждал, что в первую атаку они пошлют танки.

— Наблюдателям остаться на месте, всем остальным в первую траншею! И запомните: без моего приказа не стрелять.

Плещевеня пристроился в траншее, наблюдая за неприятелем через узкую канавку, сделанную в бруствере. Враги подходили все ближе и ближе. Ползли группами и по одному. Поблескивали каски, ножи на винтовках. А он сидел, собрав всю свою волю, и только скулы вздрагивали на бледных щеках. Над траншеями непрерывно свистели пули. О себе он уже давно не думал, он как будто не существовал. Но в этом условном существовании скрывалась правда бесконечности мира и жизни, которую он еще неясно, но начинал чувствовать.

Рядом с ним молчаливо, как завороженные, сидели двадцать два бойца, поглядывая, как немцы беспрепятственно подползают к траншеям. Передние цепи уже приблизились к шестам. Майор шевельнулся, потом торжественно, скупо усмехнулся и упал на дно траншеи. Воздух потряс взрыв невероятной силы. Это взорвались мины. Сразу обе. И одновременно со взрывом в уши ударили нечеловеческий крик и стоны.

— Огонь! — закричал Плещевеня, выскочил из траншеи, однако помедлил немного, а затем побежал вперед, все время стреляя из автомата.

И снова увидел вблизи себя Забиллу с перевязанным пальцем на левой руке.

Позже, в землянке, маленькими глотками Плещевеня тянул из гильзы воду, потом осматривал раненых. Левая рука хоть и сгибалась, но невыносимо болела: пуля, не задев кость, прошлась по кисти.

Танки, как и ожидал майор, выползли из кустарников и пошли прямо на траншеи. Здоровой рукой Плещевеня вынул из кармана кусок хлеба, начал жевать. Ощущая неловкость, он видел, однако, что бойцы будто и не замечают этого.

Танки приближались, и он застыл, сжимая связку гранат. Серебряные виски его поблескивали на солнце. Вот передний. И совсем близко немцы кричат и бегут напрямую. Майор размахнулся и бросил гранаты.

В тот же миг что-то обожгло его и прижало к земле.

...Майор Плещевеня лежал в землянке, тяжело, с хрипом дышал, кровь заливала китель. Он только что пришел в себя и не помнил, когда его ранило. Глаза его помутились, запавшие щеки стали похожи на бумагу.

— Атаку отбили? — спросил он.

— Отбили, — ответил чей-то очень знакомый голос. — А танк вы сожгли. Вас подбил гитлеровец из автомата.

— Ты, Забилла? — спросил майор.

— Я, — ответил комсорг.

Фигуры мелькали перед глазами, как привидения. Порою они совсем исчезали, и тогда Плещевеня чувствовал невыносимую боль в голове и во всем теле. Будто кто стучал по голове беспощадно, сильно. Вдруг, собрав всю силу воли, он попробовал встать. Его поддерживали. Майор сбросил китель и остался в одной нижней рубашке, залитой кровью.

— Где Забилла? — спросил он.

— Тут, товарищ майор, — ответил тот.

— Надевай мой китель, — приказал Плещевеня. — Немедленно. Надевай и будь за меня. До ночи, пока начнется переправа, чтоб продержались, слышишь? Как увидишь три синие ракеты — сигнал, можно ли переправляться, — дай в небо две зеленые. И скажи бойцам, чтобы слушались, как меня, майора. Слышишь? До подкрепления ты тут майор.

Упал на землю и прохрипел:

— Там, в кителе, адресок. Если что, напиши...

Забилла молча надел китель, а бойцы, сидевшие в землянке, глядели на майора, который на их глазах все сильнее бледнел и все больше выпрямлялся, и им не хотелось верить в его смерть.

3

Ночью окровавленный Забилла лежал возле траншеи и, переползая с места на место, стрелял из автомата. Вблизи него так же ползал и стрелял боец. Он и боец — это было все, что осталось от батальона...

Они выдержали еще три атаки. Возле взгорья Плещевени теперь возвышались два обгоревших танка, всюду на поле валялись трупы гитлеровцев. Два автомата не утихали. Ночью их можно было принять за все двадцать.

Забилла даже не верил, что он дождался этой ночи. Теперь продержаться бы какой часок, пока с того берега придет подкрепление. И Забилла ползал и стрелял. Временами ему казалось, что он умирает, сердце сдавало. И он в такие минуты держался близко к бойцу, а потом и совсем подполз к нему.

— Как себя чувствуешь? — спросил он.

— А ничего, товарищ комбат, — ответил боец, помня приказ майора. — Нога вот только перебита, болит.

— А у меня, брат, сердце что-то останавливается, — признался комсорг. Крови, видно, много потерял.

Они легли плечо в плечо и начали палить в темноту. Вдруг над рекой взвились три синие ракеты. Комсорг вытащил из-за пазухи ракетницу, и в небе загорелись две зеленые.

Переменил диск и застрочил по пригорку, на котором окопались гитлеровцы.

Он начал понимать, что что-то большее, чем сама жизнь, передал ему вместе со своим кителем Плещевеня. Ведь недаром же эти погоны, и документы майора в кармане, и его партийный билет весь день поддерживали Забиллу. И, еще раз вспомнив о майоре, о его смерти, он захотел заплакать, но слез не было. И он все стрелял и стрелял. Позади плескалась река и шелестели лозняки, принимая первый плот.

Старик и внуки

1

Воз качался и скрипел по ухабистой дороге. Возле ручьев, где были разрушены мосты, приходилось браться за колеса, оглобли, гужи и даже поддерживать худую лошаденку, которая готова была свалиться с ног. На возу дребезжали ведра, высились груды разного тряпья, из-под старого ватного одеяла, рваного и во многих местах прожженного, выглядывали белесые головки трех чумазых ребятишек. За телегой, привязанная поводком, брела облезлая, заморенная корова, похожая на скелет. Многие советовали подпрячь ее к лошади, но дед, хозяин и телеги и коровы, и слушать не хотел.

— Пешком пойду, а корову спасу. Теперь да ее загубить! По свежей траве враз, кормилица, отойдет. Но-но, вороненький!

Детишки доверчиво глазели из-под одеяла на старика. Это была их корова! Каждый день старик надаивал не меньше десяти стаканов молока. Доил где-нибудь на обочине дороги, не доверяя не только чужим, но даже и знакомым женщинам. Тянул огрубелыми, узловатыми пальцами соски, корова пошатывалась, а он упрямо бормотал:

— Теперь черта с два. Теперь — выживем! Кукиш теперь им. На себе дотащу. А там — картошку сажать. Каких-нибудь два месяца — и подкапывать можно будет. Посеем рожь. А там и рыба пойдет. Вытяну!

Детишки поглядывали на него из-под лохмотьев голодными сочувственными глазами. Дед для них был теперь все. Мать умерла в середине страшной прошлой зимы, отец — неизвестно где. Единственный заступник — дед. Приятно было слышать, как упрямо и часто повторял он одни и те же слова: «Спасу!», «Теперь кукиш им!», «Вытяну!» Говорил ровным спокойным голосом. И только однажды вышел из равновесия — когда внуки отважились поинтересоваться своей дальнейшей судьбой.

— Дед, — спросил один из них, — а ты нас в детский дом отдашь?

Старик вздрогнул. Ему показалось, спросили все трое разом. Оно почти так и было, так как все трое смотрели на него большими осовелыми глазами.

— Это кто вам так сказал? — спросил он, переведя дыхание.

— А вон та тетка, — ответил мальчик и показал рукой на Настю Лукашову, шагавшую за возом.

В глазах старика вспыхнули вдруг злые огоньки.

— В детский до-ом? — переспросил он. — Го, свою плоть и кровь? Нет уж, буду сам доглядать! Фигу ей, той тетке. Никуда не пущу! Если даже отец не придет, то и тогда не пущу. Со мной будете! Теперь да чтобы на сторону!

И сердито задергал вожжами, отвернувшись от детей.

Настя Лукашова замедлила шаг, услыхав этот разговор, начала отставать.

Днем съезжали на обочину, пасли лошадь и корову. Настя собирала сучья, разжигала костер, следила за варевом из мелкой, как орехи, картошки и крапивы, которая кое-где уже вылезала из земли. В близком лесу оседала бурая, прелая листва. Белели пятна снега, и веяло холодком. Где-то неподалеку звенела синичка. Выбежав из зарослей, чтоб полюбоваться на свет белый, сбившись в стайку, стояли подснежники. И в лесу что-то жило.

«Ох, — думала Настя, — как там дома? Неужели ничего не осталось?» — и с тоской глядела в сторону телеги, возле которой старик доил свою корову. Рукава домотканой рубахи засучены, около коровьих ног ведро, узловатые пальцы тянут сосок за соском, молоко глухо журчит.

Потом, кое-как накормив малышей и похлебав оставшееся варево, снова двигались в дорогу.

Стоял апрель, днем пригревало солнце, было так тепло, что иногда небольшие осы кружились около оглоблей. Ночью холодало. Колеса громыхали по замерзшей грязи, и грохот этот катился далеко по гатям. Вместе с грохотом неслись вдаль и их голоса. Изредка, так как большей частью ехали молча, глубоко затаив свои думы.

Думать было о чем. Все пережитое, шум, вопли, пожары не выходили у Насти из головы. А старик держался так, будто ничто не в силах столкнуть его с должного, раз и навсегда избранного пути. Настя же вздыхала, нервничала, — ведь впереди, не так уж и далеко, была родная деревня. Она вспоминала, как прошлой осенью, когда наши перешли Днепр, немцы выгнали их «в беженцы» под Азаричи, как умирала в землянке невестка старика и как свекор топором вырубал ей могилу. Жили вместе в одной норе, и Настя сразу же бросилась во всем помогать старику. А он насупился и сказал недовольно:

— Сам управлюсь, не лезь!

Вспоминалось ей, как бежали немцы и как горела брошенная ими техника. Она ходила туда, чтобы вдосталь налюбоваться на груды сожженных танков, бронетранспортеров, пушек и автомашин. Какую великую радость переживала она, стоя возле этого кладбища вражеской техники! Какая огромная гордость за свою армию наполняла ее сердце! Захлебываясь от радости, рассказывала обо всем в землянке, а старик, довольный, слушал.

— Еще бы! — сказал он. — Чтоб наши да не всыпали им!

Тогда она бежала в другие землянки и рассказывала, рассказывала без конца, — ведь люди, занятые своими заботами, не ходили в поле, усеянное разбитой немецкой техникой.

Все готовились в дорогу, к своим родным местам. Настя тоже начала собираться. Один старик не торопился. У детей почти совсем не было одежды, и; беспокоясь о них, он решил ждать более теплых дней.

Длинный, обшарпанный обоз с измученными детьми и взрослыми вытянулся на шляху, готовый вот-вот двинуться в путь. Со всеми вместе собралась идти и Настя, да вдруг села на край окопа и задумалась. Старик с детьми так и стоял у нее перед глазами.

А впереди, на шляху, возбужденно гомонили люди. Наконец обоз тронулся, она попыталась встать, встала даже, но... ноги сами подкосились у нее. С тоской и отчаянием смотрела она на проезжавшие перед нею подводы, а потом вслед им. Поднялась и молча, с узлом за плечами, зашагала через дорогу к землянкам. Старик и не удивился и не обрадовался. Безразлично смотрел, как она бросила свой узел и молча опустилась на него.

Ой, воспоминания, воспоминания — не отделаться от них! Иной раз возле их землянок застревали воинские машины. Она со стариком помогала вытаскивать их и получала затем от нехитрого солдатского пайка немного* крупы, немного соли, буханку хлеба. Хозяйственники иногда даже консервами благодарили. Вскоре начала пробиваться трава, немного окрепли лошадь и корова. Насте не терпелось как можно быстрей двинуться, а старик каждый день стоял на своем: еще денек.

Теперь о другом думалось. Как там мама, жива ли? А старшие братья? А отец? В ту жуткую осень они успели уйти к партизанам, одна она топала в «беженцы». А деревня! Что с нею? Может быть, и хат уже совсем нет? А может, уцелела зарытая в саду картошка и они наконец наедятся вволю?

Настя представляла, как войдет она в деревню, как встретит подруг. «Теперь выживем!» — говорит старик. А ее волновало еще и другое. До войны она окончила десятилетку, готовилась поступить в институт. И поступила бы, если б не то, что произошло в ее жизни, что нашумело на всю деревню

Война заставила забыть обо всем, и теперь она чувствовала себя спокойно. Просторный путь лежит перед нею. Осенью Настя пойдет в любой институт, какой только понравится. А до осени хватит разных дел, забот, о которых мечтала всю войну. И радостно было от сознания, что вот же осталась она здесь, чтобы помочь людям, лишнюю неделю просидела с ними в землянке, помогала, как могла, не бросила одних.

Чем дальше двигались они на восток, тем становилось теплее. Проезжали редкие, наполовину сожженные селения. Были видны свежие солдатские могилы. Окопы, заваленные банками из-под консервов и стреляными гильзами. На ночевку останавливались в деревнях. А бывало и так, что ночь заставала нечаянно, далеко от жилья. Тогда сворачивали к лесу и где-нибудь в яру раскладывали костер. Сидя у огня, Настя настораживалась, слушала.

Изредка кричали птицы в лесной глухомани. Порой дикие утки напоминали о себе. Булькал ручей меж кустов, лопоча листьями, которых летом нападало вволю. Пахло талой землей. Сверху, с чистого, словно вымытого, неба, светили звезды. Туманились, если долго на них смотреть. Во всем была весна, великая весна победы. И хотя было тяжело, вместе с тем было и очень радостно, счастливо.

Настя готовила еду. Помогала кормить малышей. Ночью заботливо укутывала их, чтобы не простудились. Бегала доставать хлеб. Приносила воду в ведре. Делала то, что должна была делать, оставшись с ними.

Старик вел себя иначе. Он явно был недоволен Настей и почти не отходил от своих питомцев. Всем своим поведением он как бы подчеркивал, что он здесь главный надо всем. Даже сердито ворчал, когда Настя слишком суетилась. Бледное, обросшее его лицо словно каменело, в глазах светилось нечеловеческое упорство. Достал однажды гороху, молча жевал горошину, а в глазах свинец: такой горох не посеешь. Ночью снимал у костра кирзовые, подаренные неизвестным старшиной сапоги, грел ноги и старательно сушил онучи. Все время возился около своей телеги, лошади, коровы. При взгляде на него чувствовалось: этот человек в обиду себя не даст и это для него важнее самой жизни.

Часто летели на запад самолеты. Свои. Вражеских совсем не видно было. И это наполняло гордостью, радостью.

Осторожно проезжали возле проволочных заграждений: боялись мин. Говорят, их оставлено здесь немало. Старик все погонял лошадь, малыши смотрели на него, как на своего спасителя, на свою надежду. Настя, будто ревнуя, нервничала, а весна катилась вперед вместе с ручьями, с ясным небом, в радостном, многоцветном сиянии весеннего солнца. Пар вздымался от земли, от редких, вспаханных в прошлом году партизанами делянок. Старик возле таких участков останавливался, пропуская лошадь вперед, изучал пальцами землю, вздыхал. Завидовал: повезло же кому-то!

Будто сам себе сказал:

— Не дождалась невестка освобождения...

А бледное, обросшее лицо по-прежнему казалось окаменелым и глаза оставались свинцовыми.

Это был день самого разгара весны. Жаворонки пели над прошлогодним быльем и особенно над деревнями. Почки на вербах возле ручьев начали вдруг выпускать в нагретый воздух свой гусиный пух. Березки чуть заметно зазеленели. Повсюду слышался весенний плач чибисов. От земли шел пар, особенно на старых покинутых усадьбах, возле запущенных, осиротелых садов с буйно разросшимся вишенником, с обязательным камнем, поддерживавшим когда-то угол строения. К вечеру как-то сразу подсохла дорога, конь пошел бодрей, корова вдруг замычала, малыши оживились, а старик, поглядывая на запад, который весь пылал, на сверкавшие в небе чудесные золотые дворцы, вдруг уверенно сказал:

— Утром будем дома!

Он решил не останавливаться ночью на отдых.

Где-то на западе в этот чудесный день и в этот не менее прекрасный вечер умирали в жестоких боях люди. Еще умирали чьи-то отцы, мужья и братья. Настя все сильнее и сильнее ощущала тяжесть этого несчастья. И хотя не забрала у Насти война ее суженого, она чувствовала себя, пожалуй, хуже, чем вдова, которой все же выпала в жизни какая-то доля счастья. А она теперь уже и не молодая, а вместе с тем и не старая, и неизвестно, как теперь себя считать — то ли девушкой, по-прежнему, то ли женщиной...

— Цок-цок!

Это соловей пробует свой голос. Быть может, впервые за эту весну.

Настя подошла к возу, начала укутывать ребятишек, которые не спали и шепотом говорили о чем-то своем, детском. Снова вспомнила, как осталась одна, когда все уже двинулись в путь, и снова почувствовала радость: ради них осталась! Пригляделась к худым чумазым личикам и быстренько отошла в сторону. Вдруг подступили слезы. Голова кружилась, в ушах шумело.

А старик ничего не сказал ей, хотя и слышал, как она плакала. Он подгонял лошадку и торопливо шагал, шагал, забегая то с одной стороны воза, то с другой.

2

Старик Якуб Соколовский не застал ни своего двора, ни хаты, ни хлевов — на их месте было пепелище. Остался только кирпичный погреб. На один день Якуб разместил внуков в хате Пяюновых (поселиться в совсем целехонькой хате Настиных родителей он наотрез отказался) и, вооружившись топором, ломом и лопатой, двинулся на свою былую усадьбу. За этот день он как следует вычистил погреб, проделал в нем еще одно окошечко и вставил закоптелое стекло, найденное на пожарище. Когда в погребе стало светло, смастерил из обгорелых досок стол, лавку и широкие нары.

Погреб, вросший наполовину в землю, был широкий, просторный, длинный. К вечеру старик приволок чугунную печку-«буржуйку», поставил ее посередине погреба и вывел трубу через отверстие в потолке. Уже стало смеркаться, а он все хлопотал. Рубил головешки и щепки и все это бросал через отворенную дверку в огонь. Повалил невыносимый густой дым. Он шел через дверь, через окна. Старик упрямо сидел, пригибаясь к полу погреба. Из его глаз по грязному лицу текли слезы, узловатые пальцы рук вздрагивали, хватались за щепки.

В «буржуйке» все сильнее гудело, огонь становился ярче, из трубы вдруг упал какой-то комок, видно смерзшийся, оледенелый снег, который в спешке он не заметил. Густой дым еще пуще поволокло в дверь, но старик не сдвинулся с места, только смахнул с лица непрошеные слезы. Там, в печке, теперь таял лед и что-то горело вонючее — наверно, резина. Потом загорелись дрова, сухие щепки вспыхнули дружно, все сразу. Дым начал отступать к потолку, выветриваться, а в печке гудело все сильней и неукротимей.

Якуб пихал теперь в огонь головешки от своего жилища, все, что попадалось под руку; чугунная печка, найденная в немецких окопах, с каждой минутой все больше нагревалась, ужасный холод сменялся невыносимой духотой. С каменных стен и потолка плыло и капало. Печка начала краснеть, светиться в темноте и походить на какое-то сказочное чудовище.

Якуб снял пиджак, размотал на шее платок и расстегнул ворот рубахи, подставив огню заросшую волосами грудь. Он решил как следует просушить помещение и еще раз отправился за дровами, которыми был завален уже весь вход. Потом разулся, положил неподалеку от огня мокрые онучи и сапоги. Грел ноги. Вздыхал и кряхтел, тревожно оглядываясь кругом. И все бросал, бросал дрова в огонь. Приятная теплота разливалась по его телу. Как бы заново начинали жить ноги, руки, лицо. Набрякли, отяжелели веки. Старик дальше отодвинулся от огня. Потом решил испытать нары. В том месте, где должны быть подушки, он чуть не торчмя прибил к планке широкую доску. Теперь ему захотелось узнать, в самый ли раз прибита доска. Он осторожно обошел до красноты нагретую печку, взобрался на нары и лег. Доска была прибита в самый раз. Она поддерживала голову на таком уровне, на котором и нужно было. Если еще кое-что подостлать, так совсем хорошо будет. Но ему показалось, что здесь, на нарах, все же холодновато. Стены отсырели, заплесневели, и их не так уж легко высушить. Он торопливо встал и снова начал бросать в огонь щепки. Убрал онучи, — от них уже тянуло дымком. Потом принял сапоги.

Печка гудела, как мотор. Ему захотелось еще раз опробовать нары. Снова обошел печку и лег. Теперь было теплей. От стен понемногу шел пар, но двери были отворены настежь и он не очень был заметен. Старик радовался, что у него остался вот этот погреб и что он лежит на нарах. И землянку строить не нужно. Разомлелый, еще раз поднялся и напихал в печку дров.

— Черта с два, шиш им! — сказал он кому-то.

Лег и снова начал думать.

Вспомнил Настю Лукашову и разозлился: смотри до чего додумалась — детей в детский дом! Нет, он ни за что не отпустит их от себя! Вырастит! А потом и колхоз поможет. А там, может, еще и сын вернется, хотя и нет уже три года известий. А в детском доме — где он их потом искать будет?

На следующий день он поставил против погреба свою телегу, перетащил пожитки и, устроив малышей на нарах, подался на приусадебный участок — к ловко замаскированным ямам и другим хитрым тайникам. Тощая лошадь, добытая им на поле боя, делала в это время свое дело на соседнем участке. А потом, когда он из припрятанных в земле двух мешков картошки готовил часть на посадку (срезал для этого только ростки), лошадь работала у следующего жителя. Еще через два дня ему уже самому пришлось ждать лошадь, так как начали поднимать третье по счету поле. Зато помощников у него нашлось больше, чем было нужно, и с приусадебным участком он управился чуть ли не за полдня. И посеял, и забороновал. Отдав лошадь с плугом (на этот раз Лукашовой Насте), он с лопатой в руках подался к заливному лугу и остановился возле груши-дички.

Весна была в разгаре. Грело солнце, блестели за деревней стародавние песчаные курганы. Самой деревни как бы совсем не существовало. Он насчитал только два десятка дворов, а до войны их было триста шестьдесят. Искалеченные сады, обгорелые печные трубы да груды кирпичей видел он перед собой на длинном пригорке. Возле Настиного двора вспахивали участок, сажали картошку. Он знал, что в каждом уцелевшем доме живут теперь по три-четыре семьи, остальные ютятся в землянках, в банях или погребах, но это совсем не привело его в уныние. Если такую беду с земли сбросили, фашиста прогнали, то теперь на глазах люди оживут. Приглядевшись к тощей лошаденке, которая, однако, бодро тащила плуг, он еле заметно улыбнулся. Вспомнил, как тянул ее из обоза, а пули роями летели над головой. И вот же ни одна не тронула ни его, ни коня. Пусть теперь поработает! За какую неделю вон сколько участков поднимет! Главное — чтоб кормили. Он совсем не думал о том, что его лошадь на других работает, не думал об этом и наотрез отказался от какой бы то ни было платы.

Старик обошел грушу, внимательно оглядывая землю под ногами, затем сделал два шага вдоль небольшой межи. Поплевав на ладони, начал копать. Лопата не очень охотно входила в покрытый дерном грунт былой межи. Часто скрежетала о мелкие полевые камни. Длинную узкую яму копал старик. Выбросил несколько трухлявых щепок от пня, который был здесь в давние годы. Вдруг подцепил конец рядна, потом рыбачьей сети с свинцовыми грузилами на веревке, воткнул лопату в землю и двумя руками стал осторожно тянуть. Это была его любимая сеть — «донка», на крупную рыбу, добротно связанная собственными руками. Она пролежала в земле, от заморозков прошлой осени завернутая в рядно. Старик стряхнул с нее землю, выбрал крайнее очко и потянул за нитку. Нитка не лопнула под нажимом его пальцев. Обрадованный Якуб вскинул сеть на правое плечо, схватил лопату и быстро зашагал к своему двору.

Во дворе, около телеги, его ждали двое. Один, высокий и долговязый, в милицейской форме, другой, пониже, в ватнике, хромовых сапогах, военной фуражке без звездочки и с портфелем под мышкой. На улице стоял грузовик. Кто они, зачем приехали, может, с какой вестью от сына? Но Якуб не ускорил шага. Бледное, обросшее лицо по-прежнему оставалось окаменелым, а в глазах блестело олово. Если бы сын стоял с ними — тогда было бы другое дело. Он молча подошел к телеге, сбросил сеть и уставился на обоих оловянными глазами. У гражданского на лице белел шрам, милиционер же был совсем подросток, только что, видимо, взятый на эту службу. Он явно старался выглядеть старше своих лет и надувал щеки.

— Добрый день, дед, — сказал гражданский. — Ты здесь хозяин? — и кивнул головою на телегу и погреб, за дверью которого — слышно было — забавлялись малыши.

— Я, — ответил старик.

— Якуб Соколовский?

— Якуб Соколовский.

— А это твой дворец? — и он ткнул пальцем в сторону погреба.

Старик начал посматривать недовольно и хмуро. Помолчал. Вспомнил первую одинокую ночь в погребе, горячую печку, нары и сказал с вызовом:

— А ты поищи лучшего. Дворец, если хочешь.

— Мы к вам по делу, товарищ Соколовский, — вставил свое слово милиционер. — Это вот председатель вашего сельсовета, а я — от районной милиции. У вас есть трое сирот, детей сына, а у нас приказ забирать сирот войны и направлять в детский дом. Семья у вас заслуженная, государство как следует поддержит.

Старик совсем окаменел. Только колени на миг вздрогнули. Лицо его еще больше побледнело, глаза блестели, как олово. Эти глаза смутили и председателя сельсовета и милиционера. «Это все Настя Лукашова накаркала», — решил он, однако ни один мускул не дрогнул на его лице. Помолчал и отрезал стальным голосом, посматривая на обоих:

— Нет уж, братец, детей я тебе не отдам!

— Да чего вы, товарищ Соколовский, сердитесь, вам же лучшего хотят, — снова заговорил милиционер. — В детском доме детям хорошо будет. Сами знаете: и питание, и одежда, все самое лучшее — детям.

— Нет, братец, детей ты у меня туда не возьмешь, — еще грознее сказал старик. — Я был один сын в семье, у меня то же самое один сын, а это его ребятки. Не отпущу от себя свою плоть. Выращу! Еще лучше, чем в твоем детском доме! И больше не приходи ко мне с этим, братец, — и с лопатой в руках он вдруг загородил дорогу к погребу.

Председатель сельсовета и милиционер переглянулись. С лица милиционера не сходила мальчишеская важность, председатель же вдруг совсем ласково улыбнулся, не отрывая своего взгляда от глаз старика. Подошел, похлопал по плечу, сказал примирительно:

— Ничего, дед, не сердись. Силой никто от тебя детей не возьмет. Просто хотели помочь. А если очень уж будет тяжело, заходи в сельсовет, хоть чем-нибудь да поможем. Ну, спасибо, товарищ Соколовский. Пошли! — и первым как-то неуклюже зашагал к грузовику.

Когда грузовик двинулся дальше по улице, Якуб развесил на солнышке сеть. Потом позвал старую Авдулю, хотя с молодых лет не любил ее за чрезмерно длинный язык. Та вскорости явилась с корытом для стирки белья. Якуб достал из тайника кусок хозяйственного мыла, сказал, отдавая:

— Постираешь белье и побудешь с детьми, я всю ночь работать буду.

Внутри у него все кипело. Чтобы от него да забрать внуков! И когда — теперь, когда жизнь налаживается! Нет уж, не дождутся! Если что, так он и более высокое начальство разнесет. Видишь ты их, загорелось — в детский дом.

Дети уже знали о стычке, и старший похвалялся Авдуле:

— А наш дед за лопату, да как крикнет на них, так они, бабка, бежать.

— Наш дед как даст им, так они будут знать! — уверенно отозвался средний.

Младший только хлопал глазами да воинственно сжимал кулачки.

Взволнованный, разгоряченный, Якуб зашагал к Днепру. Здесь, в затоне, поднял со дна затопленную прошлой осенью лодочку, долго тянул ее по лугу на сухое место. Конопатил паклей, плавил смолу. Делал все по хозяйски солидно, сдержанно, без излишней торопливости. На окаменевшем лице уже не было видно ни волнения, ни растерянности. «И чего я на них разозлился? — думал он. — В конце концов, люди делали свое дело». И теперь он был уверен, что больше за детьми к нему не придут. Вырубив из доски весло, он вскоре плыл по Днепру, посматривая на сеть, лежавшую на дне лодки.

Начиналась теплая апрельская ночь. Было самое половодье на Днепре. Прибрежные заросли лозняка затопило, торчали только верхушки наиболее высоких кустов. Пахло молодыми липкими листочками. Совсем не слышно было взрывов, только в небе, далеко отсюда, загорались и сразу гасли ориентировочные ракеты. Порой чуть ли не над самой головой пролетали дикие утки, и старик слышал упругий свист крыльев. В полноводном Днепре качалось звездное небо. О недавних посетителях старик совсем забыл, усердно работая веслом. Только иногда думал о сыне. А может, еще и объявится? Думал и о рыбе. Рановато выплыл с сетью, это через неделю будет в самый раз.

Плыл к крутому берегу, под которым густо росла лоза. Выбросил сеть возле первых кустов, долго и упорно бил по дну шестом. А когда вытянул сеть, она оказалась пустой. Впервые захотелось закурить. Но он отогнал прочь эту мысль. Огромный куст торчал впереди из воды. Сеть была длинная — ведь он сам ее делал. Старик начал закидывать ее почти возле самого обрыва, потом она отгородила от реки большой куст, забелела поплавками вдоль прошлогоднего тростника и снова подошла к обрыву.

Ногам и рукам было холодновато от воды, а лицо вспотело. Якуб работал шестом изо всей силы, продираясь на лодке через кусты. Шест бренчал железками по дну. Наконец дошла очередь и до огромного куста. Здесь шест уже еле доставал дно, но старик бултыхал им по-прежнему заядло. Повернув лодочку, подобрал доску-поплавок, неторопливо стал выбирать сеть. И вдруг — затрепетало. И раз, и другой, и третий. Окуни! А потом щука. И снова окуни. Он брал их холодными руками под жабры, вытаскивал из глазка, бросал на дно лодки. Щуку, с килограмм весом, он все же некоторое время подержал в руке. Хотя вода и большая, но рыбу ловить можно было. Подумал, что там, возле пожарища, его ждут малыши, и начал перебирать сеть, чтобы снова закинуть. Посмотрел на воду, которая неслась вдаль, освещенная звездами, на кусты, на чистое, как хорошее стекло, небо и пожевал губами: это же он на Днепре!

Утром старая Авдуля долго и горячо убеждала Якуба поехать в город на базар и выменять там рыбу на хлеб. Но он никогда не занимался такими делами, считал их оскорбительными для себя и только сердито махал рукой, не зная, как отвязаться от старухи.

Ни из сельсовета, ни из милиции никто больше не приходил. Малыши были одеты хотя и в старенькое, но во все чистое. Он сам готовил им еду, вместе с ними собирал первый щавель на лугу, ходил доить в соседский двор корову. По ночам все его внимание было нацелено на рыбу. И все время ждал и ждал вести от сына. Так прошел год. Война кончилась, и жителей в деревне увеличилось, может, раз в десять, так как многие вернулись, а о сыне никакой весточки.

Однажды ночью он проснулся весь в поту и понял: сын не вернется, так как его нет. Он встал, зажег керосиновую лампочку, поставил ее на остывшую печку и долго смотрел на малышей, которые спали, прижавшись друг к другу. Ему вспомнился тот день, когда умирала невестка. Теперь умерла надежда на возвращение сына. Она должна была умереть — за это время не было ни одного письма.

Пели редкие петухи на деревне. Сквозь маленькие подслеповатые окна пробивался рассвет. Якуб достал из ночевок большую щуку, почистил ее, потом принес щепок, начал готовить детям завтрак.

Когда уже хорошо рассвело, строго приказал старшему следить за братьями и вышел во двор. Ночи на Днепре давно надоели. Земля тянула к себе. Якуб вышел на улицу и неожиданно лицом к лицу столкнулся с Настей Лукашовой. Он увидел ее встревоженные глаза и перекошенное страданием лицо.

— Это я к вам иду, — сказала она. — Помочь вам хочу, дед. А хотите, до осени и совсем перейду к вам. Вы только не убивайтесь, вот увидите, он еще объявится, вернется.

Он посмотрел на нее равнодушно, и вдруг вспомнил то, что давно забыл, и ему стало понятно все: и почему она осталась вместе с ним и малышами, когда уже все пошли, и почему стоит теперь вот здесь. Это же с нею, с Настей Лукашовой, сначала гулял сын. Потом ему полюбилась другая, и он женился не на Насте. Сильно обиделась тогда Настя, даже почернела от слез, — об этом знала вся деревня. Кое-кто даже смеялся над ней. И вдруг на тебе — из всех соседей одна за детьми смотрела, как за своими.

Он посмотрел на нее как мог ласково. Что-то как будто свое, родное почувствовал в ней. Потом махнул рукой и зашагал к колхозному двору. «А может, еще и вернется? — вдруг загорелась в нем Настина надежда. — Бывает же еще и не такое! А пусть себе и помогает до осени, если просится».

Во дворе он долго запрягал ту самую лошадь, на которой приехал из «беженцев». Запряг и, склонив голову, подался в поле пропахивать колхозную картошку. Его согнутая фигура, когда он взбирался с конем на горку, была отчетливо видна на фоне весеннего неба.

Иов[1]

1

Давняя, можно сказать, история... У нас за Днепром леса и сейчас завидные, а в те времена это была такая грозная пуща, что бабы по грибы ходить боялись, и заблудиться там было легче, чем поднять гривенник при дороге.

Лес большей частью шел на вырубку: зимой, по снегу, немало его вывозилось. Однако часто в глухих урочищах местные промышленники, кроме того, жгли уголь и гнали смолу. Уголь жгли так: навалят гору поленьев, подожгут и засыплют травой, землей, дерном. Смолу гнали в специальных строениях — с печами, с котлами, с цистернами про запас. И через дверь, и через щели, заменявшие окна, из смолокурни всегда валил густой тяжелый дым. Само строение было чернее головешки, а люди, работавшие там, походили на чертей, тем более что и дело-то они имели с котлами, которые все время дышали жаром. И если случаем попадал сюда сторонний человек, так ему невольно приходило в голову, что, пожалуй, правду говорят, будто на том свете есть преисподняя. Глухой лес вокруг, выворотни, затянутые туманом низины вдалеке, невзрачная постройка в окружении черных деревьев, смола в желобах и на земле, до пояса голые, в лаптях смолокуры с блестящими зубами да глазами, котлы, печи и огонь... Не диво, что люди сюда заглядывали редко. Разве что завернет какой-нибудь рыбак, выпросит черпак смолы, просмолит лодку, да каждую неделю обязательно приходили из города за смолой подводы с бочками.

На одной из таких смолокурен третий год работал Иов Ментик — совсем еще молодой парень из дальней деревни. Неделями пропадал он в грозной пуще, а если и приходил домой, к своему вечно злющему зажиточному папаше, то затем только, чтобы отдать получку и хоть мало-мальски отпарить смолу в отцовской бане. Проведя дома ночь, он взваливал на спину торбу с салом, хлебом, крупой и, с ног до головы одетый в чистое, почти новое, но всегда домотканое, брел потихоньку, как ни в чем не бывало, к своим печам и котлам.

За три года стал Иов молчун молчуном. И на работе даже. Крикнут ему что-нибудь, а он повернет голову, швыряет в печь смоляки и молчит, весь в поту: некогда, мол, нужно отцу деньги зарабатывать на новый коровник. Никто и не заговаривал с ним: что поделаешь, такой уж человек. И дома, бывало, — принесет получку, отдаст отцу свои медяки и молча глядит, как тот их пересчитывает.

— Что так мало? — спросит отец. — Прошлый раз больше было на пятак.

— Охо-хо! — вздохнет Иов и вдруг скажет: — В баньку бы... Шел — об этом только и думал. Разве не топили баню, тятя?

— Я спрашиваю, почему пятака не хватает? — повышал голос отец.

— Охо-хо! — вздыхал Иов. — Баньку бы истопить...

Напарившись вдоволь, он выпивал кувшин кислого хлебного квасу и заваливался спать — на все сутки. Храпел так, что соседи диву давались: не каждый горазд выводить носом такие рулады. Изредка, по праздникам, отец наливал ему стопку сивухи. В такие минуты Иов весь сиял от благодарности. Он выпивал, низко кланялся отцу и, схватив кость, жадно принимался закусывать.

Однажды подвыпивший отец — он как раз пришел со свадьбы — ни за что ни про что крепко отлупцевал сына под горячую руку, и Иов, вместо того чтоб спать да лакомиться квасом, почти целые сутки просидел в одиночестве на гумне. Ночь была жаркая, душная, летняя, и Иов, покинув с темнотой свое убежище, сидел в коноплянике и вздыхал. Вдруг он услышал шаги: кто-то ходил возле гумна. Он прислушался: нет, это не отец, да отец давно уже и спит, пьяный. Шаги были торопливые, чужие.

«Вор!» — сразу смекнул парень. Он подхватил на меже огромный, пуда на три, валун, взял его под мышку и осторожно, чтоб не шуметь, пошел вдоль конопли. Конопля была вровень с крышей гумна. Иов дошел до угла и стал ждать, сжимая ладонями свое грозное оружие. Шаги приближались. Иов поднял камень над собой, готовый опустить его на голову вора. Шаги еще ближе, из-за угла показалось плечо, потом шея с бусами, потом — лицо в венчике кос, и Иов чуть не обомлел от ужаса: перед ним стояла женщина. Однако он поборол страх, размахнулся, целясь привидению в голову, да вовремя спохватился, потому что женщина вдруг произнесла:

— Иов, это ты?

И он узнал молодую вдову, невестку соседа Апанаса — Авдулю. Иов опустил камень, но не сразу отбросил его — все еще одолевало сомнение. Да кроме того, ходили слухи, что Авдуля знается с нечистой силой: по ночам закручивает лошадям хвосты и выпивает у коров молоко. Стоять с ней одному в глухом месте, среди зарослей конопли, далеко от дворов, было страшно, но и камнем бить не годилось. Иов, как ни донимали его духота и страх, все же сообразил, что ему делать: он отшвырнул камень, вырвал на полосе ладный снопок конопли и, прижав левой рукой Авдулину голову к своему боку, стал охаживать ее коноплей, совсем так, как недавно его самого охаживал отец вожжами.

— Ты, дьявол, еще тут ходишь да нечистиков водишь! — приговаривал он. — Чур меня, чур меня! Недаром Лысуха молока не дает! А это, выходит, ты тут крутишься...

Он бил ее, пока молодайка совсем не обвяла и не упала к его ногам. Тогда он понял, что теперь она, пожалуй, никакого зла ему не причинит, остановился и вытер рукавом рубахи пот с лица. У его ног, уткнувшись головой в колени, сидела женщина. Она обиженно плакала. Ее плечи, голова с заплетенными косами то и дело вздрагивали. Слышались всхлипыванья, жалостные вздохи. Сильно пахло коноплей и горькой полынью, что густо росла вдоль самой стены гумна. Попискивали мыши в мякине за стеной. Перепелки в поле жаловались, что никак не могут заснуть. Со всех сторон подступала дурманящая духота, ленивая дрема. У стены, как ни странно, сидела и плакала самая настоящая женщина, к тому же знакомая — Авдуля, красивая вдова, которой завидовали все девчата на селе. И сам собою исчез страх и забылись все рассказы про нее. Иову стало стыдно, что обидел ее. Он присел, наклонился, заглянул ей в лицо, но она быстро закрыла лицо руками и еще жалостнее заплакала.

— Эх ты! — сквозь всхлипыванья с упреком говорила она. — Одна! Второй год одна! Свекровь поедом ест! Дай, думаю, схожу — как раз он на гумно пошел, такой же горемыка. А он, вишь ты, драться! И все из-за того, что злые языки брешут про меня!

— А будто неправда? — спросил Иов.

Удивленная, женщина замолчала. Она приподняла лицо, все в слезах, и со страхом, с недоумением уставилась на Иова, который сидел перед нею на корточках и тоже не сводил с нее глаз. От него пахло смолокурней.

— Ну тебя к богу, такого, — сказала она и стала подниматься, опираясь о стену. — Очумел человек возле котлов.

— И на коней порчу наводишь, и у коров молоко выдаиваешь. Скоро в гумно урожай свезем, так я и перепугался...

Плыла ночь. Где-то над низинами свежим дыханием пролетал ветер — звуки там все время колебались и менялись: то глохли, то нарождались снова. Здесь был покой, духота и совсем рядом стояла Авдуля. Иов потянулся к ней рукой. Женщина испуганно отпрянула и помчалась в темноту, к своему двору, прямо по конопле. Иова охватил страх: вдруг завтра отец увидит, что конопля потоптана? А она бежала, и было слышно, как жесткие стебли ломаются под ее ногами. Потом остановилась. И уже издали, из мрака, громко и зло проговорила:

— Подожди же, смолокурня чертова! Я тебе еще отомщу. Будешь знать, как драться! А я тоже дуреха, хотела, чтоб этот идол мне посочувствовал. Хотела посоветоваться да тоже в лес на заработки податься. А он такой же живодер, как и его батька. Гад! Ирод! Пешня толсторылая! Дубина!

Она снова прошуршала по конопле, и спустя минуту все стихло, а Иов стоял, не испытывая к ней ни особенной злости, ни сочувствия. Смотри ты, до чего додумалась: в смолокуры податься. Ему стало смешно — кто это ее, бабу, возьмет на такую работу? Да и в людях там, кроме всего прочего, нет нужды, — своих хватает.

Он забрался в гумно на мякину и уснул.

Однако возбужденный мозг его работал и во сне. Приснилось, что Авдуля пробралась в гумно, прошлась по мякине, подсела к нему и зашептала на ухо: «Спи, спи. Только помни: я тебе за все отомщу».

Он, не открывая глаз, перекрестился в темноте и дал себе слово больше никогда, что бы там ни было, не ночевать в гумне.

Проснулся он с восходом солнца и сразу поспешил за гумно. Нужно было поднять потоптанную Авдулей коноплю, пока не увидел отец. Он прошел вдоль полосы раз, прошел другой, медленнее. Наконец остановился и побледнел. Он отлично помнил, как Авдуля бежала вот от этого угла напрямик, как шуршала и падала конопля под ее ногами, а между тем нигде не было ни малейшей приметы, что здесь прошел человек. Не было даже хоть слегка пригнутых стеблей. А там, за полосой, у Апанасова двора, на высоком колу блестел на солнце отполированными боками глиняный кувшин, который еще вчера под вечер повесила Авдуля сушить.

Страх снова подступил к Иову: не примерещилось же ему вчерашнее. Он отчетливо помнил ее всхлипыванья, ее голос. «Я тебе за все отомщу», — так и стоял в ушах ее шепот ночью. И Иов решил, что, пожалуй, будет лучше, если он никому ни о чем не расскажет. Да кроме того, для него и не было более приятного занятия, чем молчать.

Дома за все утро он не проронил ни слова. Завтракал — молчал. Собирался в дорогу — тоже молчал. Однако загадочное появление Авдули возле гумна, ее плач и слова, ночные угрозы, исчезновение следов на полосе — все это тревожило его.

Наконец он нашел на все очень убедительные ответы, То, что Авдуля приходила к гумну, — самая доподлинная правда. Что он как полагается отхлестал ее — тоже правда. Но убегала она не по земле, а, как любая колдунья, по воздуху. Где ему было рассмотреть это ночью! Подтверждением могло служить и то, что кувшин исчез с кола, когда Иов, позавтракав, вышел на двор. Был кувшин — и не стало кувшина. Правда, за то время, пока Иов завтракал да рассуждал, Авдуля могла десять раз снять этот кувшин для своих хозяйственных нужд, но Иову это просто не пришло в голову.

Он сразу успокоился, зашел в избу и завалился на полати спать, потому что на смолокурню идти нужно было после обеда.

2

Удивительное дело, что начало твориться с Иовом! Все больше и больше нравилась ему Авдуля, все чаще он думал о ней. Страшно становилось от одного воспоминания, как он замахивался на нее камнем. «Пусть себе и с нечистой силой знается, а нужно было обнять, пожалеть, прижать к себе». И по ночам, когда грозно шумел лес, когда ветер валил столетние ели и сосны, когда леший стонал, и хохотал, и плакал, и хрипел, а небо полосовали молнии, — вспоминалась Авдуля. Не та грозная, что ночью крадучись ходила по чужим хлевам и насылала порчу на коров и лошадей, а та беспомощная, слабая, всеми обиженная и всем ненавистная, несмотря на ее красоту, что сидела у стены гумна и жалобно всхлипывала от боли. И ночь как бы глушила эти звуки да пахла до одури полынью и коноплей.

Не мог забыть ее, такую, Иов. Думал, взмахивал в темноте рукой, еще раз решая про себя: не беда, что колдунья, не беда, что приворожила! Давал слово, что на все пойдет ради нее. Но вовремя спохватывался, одумывался, принимался смеяться над самим собой. Исхудал, еще больше почернел, но когда пришло время идти домой за продуктами, — не пошел.

«Перебьюсь как-нибудь на грибах да на ягодах», — решил он, потому что знал: не выдержит — придет к колдунье и повалится ей в ноги. Полученные деньги завязал в тряпицу, спрятал под рубаху. В воскресенье, когда никого не осталось на смолокурне, ходил по лесу, собирал грибы, потом варил их, обедал, спал и радовался, что не пошел домой, что в другой раз принесет отцу сразу две недельных получки. А хлеба можно призанять, когда вернутся напарники. После отдаст. Даже больше еще, чем возьмет. А сейчас главное — выдержать, не сдаваться.

Неправда, забудутся и Авдуля, и ее плач. Да и не пара она ему. У них вон какое хозяйство, вон сколько коров, овец, свиней. А у Авдули муж умер, свекор со свекровью скупые, все прячут и — даром что Авдуля колдунья — каждый день налетают на нее с кулаками. С какой стати ему соваться в это болото? За Авдулей — пустое место, ничего за нею не дадут: бери как стоит, в платье из одних дыр. Нет уж, лучше переждать, пусть все утихнет, наладится. А то и глупостей наделать недолго.

Среди ночи Иов вдруг вскочил, растопил печь — работой хотелось заглушить назойливые мысли, забыть обо всем. Он бросал в печь дрова и чувствовал, что ему в самом деле становится легче. Огонь в печи шумел, кипела смола в котле, а Иов, успокоившись, прилег у порога и сосредоточенно следил за пляской пламени. Одно жило в нем: он спасет свое будущее хозяйство. И хозяйство спасет, и с отцом избежит ссоры, а то и чего-нибудь похуже.

Ради всего этого стоит потерпеть. А что он без Авдули жить не может, так это обычный приворот, с ним справиться — раз плюнуть. Это не то что от темна до темна смоляками ворочать...

Нет, как ни говори, хороший у него отец: хоть и отхлещет иной раз под пьяную руку вожжами или чересседельником, зато потом не сделаешь ошибки, станешь человеком, сбережешь свое, как вот сейчас он, Иов, делает...

...Кто-то сильно толкнул его в плечо. Иов открыл глаза.

— А? Что?

Было уже совсем светло. Повсюду вокруг заливались птицы. Из лесу подползал к смолокурне сырой туман. У распахнутой двери стояли смолокуры — с посвежевшими после бани лицами, в продымленных свитках, в лаптях, с котомками за плечами. Иов давно сидел без хлеба и поэтому первым делом стал шарить глазами по котомкам. Смолокуры переглянулись. Один из них — высокий, скуластый, как китаец, со светлой реденькой бородкой и такими же усами, в картузе, замасленном до того, что даже блестел, как хромовый, — сказал Иову:

— Принесли, чего глядишь! Я на твою долю из дому хлеба взял. Только чтоб в то воскресенье вернул. Шесть буханок. Я ничего, кроме сала, брать не буду.

— А как же, все сполна, Мефодя, все сполна! Выручил.

— А поглядел бы ты, кого мы привели, — сказал Мефодя, отступая в сторону. — Нового!

Иов поднялся. Перед ним, недалеко от двери, стоял уже немолодой человек с квадратным усатым лицом, с карими прищуренными глазами, в новой кепке, в черном пиджаке и в сапогах. В старых, залатанных, но сапогах! За плечами у него была котомка, сшитая из обычной мешковины, зато держалась она на ремнях с пряжками.

— Вместо Томаша Капусты, — сказал Мефодя. — Томаша отец забрал на хозяйство. Не пустил больше.

— Здравствуй, Иов! — сказал новый, ступил шаг вперед и подал Иову мозолистую, почерневшую руку. Рукопожатие его неожиданно оказалось таким крепким, что Иов даже присел.

— Будем знакомы, — сказал новый. — Меня зовут Георгием Тыяновским. Я, брат Иов, из города. Городской житель. Рабочий. Видишь, какие мозолистые да черные руки. Точно как у тебя. Это все от гаечных ключей да от машинного масла.

— Значит, на Георгия Победоносца родились, — сказал Иов.

— Верно! — подтвердил новый и засмеялся.

Пошли в пристройку, рубленную из толстых бревен, с двумя небольшими окошками и с острыми, как пики, кольями на крыше — чтобы хищница рысь или еще какой кровожадный зверь не наскочил. Новый прошелся вдоль нар, на которых были навалены еловые лапки, посмотрел на закопченный потолок, прищелкнул языком, остановился, снял с плеч котомку и положил ее возле самой стены, ближе к окну, — на самом неудобном месте, потому что напротив была дверь и оттуда ночью, когда гас огонь на каминке, всегда несло холодом, особенно под утро.

Иов на радостях, что Мефодя его выручил, разжег огонь, сбегал в дальний угол и принес огромный чугун еще накануне сваренных боровиков. Он придвинул чугун к огню, и в пристройке запахло грибами, укропом и луком.

— Вы бы из дому хоть какие-нибудь простыни принесли, — сказал новый, окидывая взглядом нары. — Мешковину какую или что...

Грибы исходили паром, сочно булькали. Иов подхватил чугун тряпкой, поставил на длинный стол, сколоченный из жердей.

Все уселись, стали пробовать варево. Новый похвалил:

— До чего же вкусно! Впору царю есть!

— Не спеши хвалить — осточертеет. Не то запоешь! — сказал Мефодя. — Поспеет картошка — еще как побежишь в поле воровать! Не таскать же пудами из дому!

— А если на лошади? — поинтересовался новичок.

— Лошадям в хозяйстве работы хватает.

— И то верно, — согласился новый смолокур. — Насчет хозяйства я и запамятовал... А что, братцы, слышал я, что один царь — не наш, конечно, не православный, боже избавь, — со свиньей спал. Был он молод, богат, одна беда — красотой не вышел. Вот созвал он своих бояр и говорит: «Хочу стать красивым!» Бояре — кто что: один советует к ворожее пойти, второй — к святым мощам, третий еще что-то, а главный из них слушал-слушал да и говорит: «Нужно тебе, твоя царская светлость, на самой первой красавице жениться». Понравился царю совет, «Ладно, — говорит, — крикните по всей нашей державе клич, чтоб к дворцу самых раскрасивых красавиц вели, — буду выбирать себе невесту!» Так и сделали. Крикнули клич — и пошло, братец ты мой, как на той карусели: так и ведут, так и ведут красавиц одна другой краше. Собралось их ровным счетом тысяча...

Новый смолокур пошарил ложкой в котле, выловил гриб, принялся студить. Иов не ел, посматривал на него.

— А дальше что?

— Погоди, дай человеку проглотить, — загудели смолокуры.

— ...Вышел царь. Весь в золоте, а лицо — глянуть тошно. На носу бородавка с добрый орех, глаза прямо повылазить готовы — такие большущие да страшные, на лбу шишка. Красавицам плакать впору, однако держатся, молчат. Видит царь — одна всех остальных красивее, так и сияет, словно солнышко вешнее. Остановился царь возле нее как вкопанный. «Пройдись», — велит. Это чтобы брака не подсунули: коротконожку там или еще что-нибудь в этом роде. Прошлась она, поглядел царь — ноги стройные, красивые, а стан — только поискать. «Вот моя невеста», — говорит. Девица, как сноп, бух на пол, а бояре кричат: «Это, кричат, она от радости!» — да скорее ведро холодной воды из колодца на нее.

В бубны забили, в свирели засвистали — пошла потеха! Тут и свадьбу сыграли. А царь в том царстве-государстве, нужно сказать, очень поспать любил. Как заснет, так хоть ты дворец в щепки разнеси — ничего не слышит. Повеселились на свадьбе как положено — и в постель. К утру отоспался царь, проснулся, зевнул, тянется рукой жену обнять, а ему в самое ухо — хрю-хрю! — пятак с двумя дырками. Глянул царь: батюшки-матушки! — вместо царицы свинья подле него лежит, лычом в его царскую щеку уткнулась и похрюкивает от удовольствия. Закричал царь со страху не своим голосом. Вбежали слуги — и тоже в крик. Потом все же очухались, перекрестили свинью на всякий случай, бросились к постели и диву даются: и передние и задние ноги у свиньи шелковыми лентами связаны, а на шелковых лентах лежит письмо. Распечатали и глазам не верят! Написано рукой самого главного боярина того, что дал царю совет жениться. «Читайте!» — приказал царь, Так и так, — писалось в письме, — пока ты, твоя царская светлость, спал, мы сговорились с молодой и вдвоем удрали из дворца. А тебе, чтоб не скучно было одному в постели, подсунули свинью. Спи с нею, царь басурманский! И не ищи нас ни в городе, ни в поле, ни в лесу, потому что убежали мы от тебя в другое царство-государство, куда тебе дороги закрыты. И не ищи своей царской казны — мы ее с собой захватили!»

— И много там было? — не выдержал Иов.

— Много, — ответил новый. — Два сундука кованых и двадцать мешков полнехоньких чистого золота... Кинулись царские слуги в подвал — верно, нет казны. И главного боярина нет! И молодой царицы! И жить не на что. И люди поразбегались кто куда — не с кого налогов брать. Звери лесные так осмелели, что стали по улицам ходить, песни петь, на гармошках играть, мед-пиво пить. Помещики со страху улепетнули в дальние земли. Видит царь — дрянь дело. И без того мочи, нет, а тут еще живот подвело. Делать нечего — пошел басурманский царь да и утопился. Вот как обернулась для него женитьба!

Смолокуры заходились от хохота. Ничего себе новичок, не то что Томаш. Теперь хоть сказок вдоволь наслушаются. Иов тоже сиял. Правда, было страшновато: как можно говорить такое про царя? Хоть и про басурманского, а все же про царя! Однако это как раз и разжигало любопытство.

А в смолокурне Иов и вовсе рот разинул от изумления. Новый окинул взглядом котлы, черные стены строения и сказал:

— Ну и работка! От дыма дыхнуть нечем. Вот бы его, хозяина нашего Алексея Григорьевича Монтуха или Ментуза — как там его? — сюда, да покоптить недельку! Узнал бы, почем фунт лиха и каково это копейки получать за такую работу!

Иов вдруг почувствовал, что ему стало совсем скверно, — и дома ведь не побывал, и в баньке не помылся. Болели руки, ныла спина, слипались глаза. Эх, если б и верно хозяину такое, Монтуху! Пусть бы почесался! Пусть бы покрутился тут за гривенник в день! А новичок — разговорчивый парень! — не унимался:

— Мы бы на него, Иов, так, как он есть, в том его шикарном костюме, большую вязанку головешек взвалили. Вези! Пан пристав, конечно, прибежал бы на выручку: уж больно часто они вместе выпивают. Мы бы такую же вязанку и пану приставу, на его белюсенький пиджачок.

— Хо! — не смолчал Иов.

— Погоди, погоди, еще не все, — продолжал Георгий Тыяновский. — А жена? А где же Монтушиха? Тьфу, черт, и не выговоришь! И как это мы, Иов, про его жену забыли? Она ведь обязательно примчится выручать своего Монтуха. Давай, милости просим! Значит, и еще вязанку головешек — на толстую, как две бочки одна на другой, Монтушиху. Они это прут, стараются, а мы с тобой сидим, плюем да посмеиваемся. Нет, это здорово: за какой-то гривенник такая комедия! А, Иов?

Иов усмехался, пытаясь представить себе, как хозяин с хозяйкой, да еще в придачу и полицейский тащат вязанки головешек. Забавная картина!..

Новичок пришелся Иову по душе. Он охотно слушал все, что тот рассказывал. Не нравились ему только сказки про богатого мужика. То богатый мужик прилип к котлу с деньгами, то ограбил сироту, то они вместе с попадьей чужую просвирню съели. Тут уж и вовсе хоть уши затыкай. А между тем, если отца вспомнить, так и правда... Смолокуры хохочут, а Иов делает вид, будто к нему это не имеет ни малейшего отношения. А сам думает, думает...

Сказки да побасенки — все это так и сыпалось, словно горох из мешка, даже во время трудной, напряженной работы. Иов только удивлялся, как новичок не устает говорить и работать наравне со всеми. Он, казалось, мог рассказывать и год и два, как заведенный...

Изо дня в день трудился Иов, слушал рассказы новичка, молчал, смеялся, тряся в восторге головой. За работой да этими рассказами отступило далеко-далеко ночное происшествие у гумна. Даже пересуды приятелей-смолокуров о том, что где-то у кого-то пропала от порчи лошадь или корова лишилась молока, не вызывали в нем неприятных воспоминаний. Кошачье мяуканье по ночам во ржи и то забылось. Только леший время от времени напоминал о себе. Среди ночи мелькнет тенью у окна, прогремят шаги — и уже вдалеке рассмеется, довольный, что нагнал страху.

3

Односельчанка Лиза Маханькова шла вечером через лес и встретила двух волков. Недолго думая, она забралась на дерево, а волки сели у ствола, лязгают зубами. Всю ночь лязгали. Утром, когда рассвело, глянула — а их уже четыре. Сидит, дрожит. Тем временем идет незнакомая женщина, спрашивает: «Что это ты, милая, сидишь там?» Лиза огляделась, спохватилась: чего, в самом деле, она сидит? Волков и в помине нет. Те два покрутились тут с вечера да и подались прочь, а ей казалось, что они всю ночь стерегли ее...

Какая-то жалость стала нападать на Иова. Ему жаль было Лизу, которая сидела всю ночь на дереве и дрожала, слушая, как волки внизу лязгают зубами. Еще больше жалел он Авдулю, хотя оставалось в ней и много загадочного. Колдунья — и все равно жалел. Несколько раз хотел спросить у Георгия, как она могла улететь от него по воздуху, но смолчал, удержался. Расскажут кому-нибудь смолокуры — и как пить дать прогонят вдову из деревни. Нет уж, лучше помолчать...

В субботу после обеда, когда ушли подводы с бочками смолы, стали собираться домой. Взяли пустые котомки. Подперли кольями двери смолокурни и ночлежной. Усталые, замешкались перед дорогой — в смоле с головы до ног и крепко прокопченные.

— Я здесь останусь, — заявил вдруг новый смолокур Георгий. — До города неблизкий свет. Пока туда да назад, так и работать не захочется.

— Не валяй дурака! — сказал Мефодя. — У меня побудешь!

— Нет, у меня, — возразил кто-то.

Смолокуры наперебой приглашали к себе новичка, так что Иов даже позавидовал: он-то не смел этого сделать...

Шел Иов домой в приподнятом настроении. Как-никак, а нес сразу две получки, и то, что неделю сумел продержаться на грибах да ягодах, ничего не брал из дому, — тоже в счет. Отец похвалит, мать тоже. Он знал это и чувствовал себя героем. Можно сказать наверняка, что отец не станет браниться и не возьмется за вожжи, даже если будет пьян. Еще год — и у них будет новый коровник. А там, глядишь, отец и надумает его женить. Вот тогда-то Иов сам станет хозяином. Тесть, конечно, тоже даст что полагается.

Дома Иов отдал матери, кроме всего прочего, отменный смоляк на растопку — тащил из самой смолокурни, попарился в бане, оделся во все чистое и вышел в сад — полюбоваться природой, подышать. На душе было беспокойно. Так и тянуло к гумну, на то место, где он встретился с Авдулей.

Пошел по стежке. Миновал конопляник. Дошел до гумна. Вот здесь, у дальнего угла, сидела Авдуля и плакала. А он, бестолковый, хоть бы прощения попросил. Да как попросишь у такой, если она по воздуху летает? Подошел Иов к конопле, наклонился, стал вглядываться. И вдруг закусил губу: на земле неясно вырисовывались следы босых ног. Прошелся взад-вперед и снова остановился. Кое-где видны были только ямки от пальцев — ходили на цыпочках. «Погоди же, смолокурня чертова! Я тебе еще отомщу! Будешь знать, как драться!» — вспомнились ему слова Авдули.

«Вот оно что! — догадался Иов. — Это же она, пока я в гумне спал, утречком сама подняла потоптанную коноплю!»

Иов вдруг сел возле стены и задумался.

Скверно, скверно он поступил! И жизнь у него скверная! Гнет спину бог весть на кого и зачем! Сил не жалеет, а толк какой? Никакого толку! Все тонет в отцовских сундуках. Сколько лет трудится, а ничего хорошего в жизни так и не видел. И не увидит. Даже если заживет, как отец, на большом наделе. Какая радость в этом? Всего будет в достатке, а радости никакой, только звериная страсть — иметь еще больше! Да еще какую там ему невесту подыщут? Он не царь, у него спрашивать не станут. Придется ли она ему по сердцу?

Третий год работал Иов на смолокурне, никогда ни о чем таком не думал, а тут вон как начал рассуждать! Как-то сами собой пришли эти мысли — подсказанные, нашептанные самой жизнью.

Иов живо, как наяву, представил себе Авдулю — вот бы кого ему в жены! Красивая, проворная, с черными бровями и ласковыми-ласковыми глазами. Да разве согласится отец на такую женитьбу? Где уж там!..

До сумерек Иов несколько раз выбегал из хаты и поглядывал на соседний двор: не покажется ли невестка старого Апанаса? Постоит, постоит и пройдется, еще постоит.

— Охо-хо! — вздохнет тяжко.

И все же дождался. Выскочила соседка с корытом: должно быть, пол мыла или белье стирала. Разгоряченная, раскрасневшаяся, глянула на Иова, сказала:

— Ага, стоишь?! Ну погоди же, я на тебя еще не такую порчу напущу! Ты еще у моих окон как привязанный ходить будешь! Ишь ведь как отхлестал! Еще и руки тебе скрутит, ровно то перевясло.

Иов не испугался; он знал уже, что это неправда. Еще раз вздохнул и, раздосадованный, поплелся в хату. Взобравшись на полати, долго ворочался с боку на бок и наконец заснул...

Ему показалось, что спал он очень долго. Вскочил — на дворе сумерки. Спохватился: нужно было идти на смолокурню, а отец с матерью не разбудили — забыли, видно. Мать молоко процеживает, торба с недельным припасом на скамье стоит.

— Охо-хо! Что же делать? — сказал Иов. — Почему не разбудили?

— А ты еще дома? — удивилась мать. — Мы думали, ушел давно. Не видать в потемках.

— Как же добраться? — почесал потылицу Иов. — На ночь глядя, да еще лесом... А не пойдешь — Ментуз другого на мое место найдет.

— Не Ментуз, а пан Монтух, — нахмурился отец. — Где это ты таких слов нахватался? Кто что сбрехнет — он тут же и подхватит! А ну отправляйся!

— Хоть бы огниво дали, тятя... — принялся просить Иов. — Ночь, темно в лесу. Волков нечем отпугнуть.

— Без огнива дойдешь, — отрезал отец. — Мне оно самому нужно.

Иов стал прилаживать за плечами торбу. Отец, видно, все-таки одумался — дал ему огниво, а потом и лучину с припечка.

— Волка вряд ли встретишь, — сказал он, — а вот рысь — на эту нарваться можно. Да и на медведя тоже. Чуть медведь — ложись, не дыши, притворись мертвым. Может, и не тронет, — поучал он Иова.

— Ладно, — ответил Иов.

Он вышел на улицу и быстро зашагал в дальний конец деревни, к песчаному холму, за которым начинался лес. Солнце уже село, быстро густели сумерки, звенела мошкара. Откуда-то принесла нелегкая запоздалого майского жука — бывает же такое в июле! Иов шел, не уставая бранить отца и мать, что не разбудили вовремя. Ишь как разленились на его гривенниках! Вспомнил отцовские советы, положил за пазуху лучину, зажал в руке кресало и трут. Подумалось, что лучше было бы вернуться и пойти утречком, едва начнет светать. Правда, на работу он опоздает, но если от Ментуха никого не будет, никто и не дознается — смолокуры не выдадут. Однако их тоже подводить не годится, свою работу на них сваливать. Не по-товарищески. И он решительно зашагал дальше. Едва дорога нырнула в лесную чащобу, под своды могучих елей, как взошел месяц. Теперь и вовсе уже не было смысла возвращаться.

Иов отмерял версту за верстой, то и дело поглядывая по сторонам. Шел он долго, крепко устал, вспотел и все время вытирал ладони — чтобы не намок трут. Дороги было самое малое часов на пять — и все лесом, самой глухоманью. Чем дальше шел Иов, тем гуще становился лес. Что-то вдруг закугукало в чаще. Иов остановился, прислушался. Снова ночную тишину вспугнул тот же звук. Сердце так и зашлось. Долго стоял, раздумывая, что бы это могло быть, и наконец сказал сам себе:

— Сова!

Пошел дальше. Впереди было самое страшное место — Гиблая гать. Она вела через болото, заросшее чахлым сосняком. В этом болоте и водилось больше всего волков. Медведю тоже случалось забредать сюда — клюквой лакомиться да с дикими гусями хороводы водить. Иов сжимал в ладони трут, снова и снова ощупывал за пазухой лучину, удивляясь самому себе: как это он один отважился пуститься в дорогу такою порой?! Нет, больше он никогда на такое не решится!

Шумели верхушки деревьев, перекликались совы, месяц поднимался все выше, заливая холодным светом лес, и вскоре Иов увидел первые низенькие сосенки. Тотчас под ногами захлюпала грязь, стал потрескивать хворост — начиналась Гиблая гать.

— Охо-хо! — вздохнул Иов и прибавил шагу.

Потом остановился, глянул назад — и чуть не обмер со страху. Из лесу на гать неторопливо выходила огромная черная собака. Вышла и встала на дороге. Шерсть на ней гладкая, словно прилизанная, а глаза по доброму цинковому половнику без ручки и горят синеватым огнем.

И руки и ноги отнялись у Иова. Однако он сделал через силу несколько шагов и оглянулся. Собака — тоже несколько шагов. Иов остановился — и собака ни с места. Тогда он попробовал достать из-за пазухи лучину. Но вот незадача — лучины там не оказалось. Раздумывать было некогда, и он сломя голову пустился наутек. Он бежал по гати; низкие сосенки, пни и кочки мелькали перед глазами, а вслед за ним, не отставая, бежала собака.

Гнилые пни светились в темноте, шумели кусты. Под ногами уже не хлюпало, начался сухой лес. Иов выбежал на поляну, оглянулся, увидел собаку и помчался еще быстрей.

Он часто дышал и вспотел так, словно только что вышел из бани. А собаке хоть бы что! И вот удивительное дело: она не бросалась на Иова, но и не думала отставать — все время держалась на одном расстоянии. К Иову стала возвращаться смелость, и он пошел обычным шагом. Собака тоже перешла на шаг. «Этак, глядишь, я и до смолокурни дойду, — размышлял Иов. — Мне бы только за дверь!..

Иов понемногу отдышался, ему стало легче. Однако он еще поубавил шагу, чтобы отдохнуть как следует. «А чего там! — рассудил он. — Она ведь меня не трогает!» И собака лениво плелась за ним, только глаза — щипковые половники — горели синим огнем. Тайком перекрестившись, Иов достал ломоть хлеба и позвал:

— Тютька, поди сюда — на!

Прыгнула собака, сверкнули под когтями огненные брызги. Схватила хлеб, съела. Вдруг нырнула Иову под ноги, и он мигом очутился у нее на спине. Волосы у Иова встали дыбом.

— Охо-хо! — вздохнул он и начал торопливо креститься.

— Не крестись — меня это не берет, — сказала вдруг собака. — Говори, куда везти?

— На смолокурню, — сказал Иов и уцепился за собачью шерсть, чтоб не свалиться.

— А может, еще куда-нибудь? — переспросила собака. — Подумай!

Задумался Иов. И верно, есть одно место. Давно собирался там побывать. Если сейчас же махнуть туда, так к утру и на смолокурню можно будет успеть.

— Тогда вези сначала к старой мельнице, что у нас за селом. Давно я там не был. Там, говорят, очень красиво ночью при луне, — сказал Иов.

— Быть по сему! — согласилась собака, а над лесом прогрохотал гром, хотя небо — это Иов хорошо видел — было чистое.

И собака помчалась, да так быстро, что все только мелькало по сторонам, а приглядеться толком, что-нибудь узнать было невозможно. Иов начал беспокоиться, что собака собьется с дороги и завезет не туда, куда нужно. Вдруг собака гавкнула, снова прокатился раскат грома — и Иов увидел старую, давно забытую водяную мельницу, прилепившуюся на берегу небольшой речонки у широкого плеса. Стены мельницы накренились от старости, окна были без рам, в помещении водились только мыши да крысы. Запруда на реке еще держалась, хотя доски и почернели от сырости. Творила были закрыты, и вода, широко разлившись, подступала к самой мельнице. Иов разглядел даже водяное колесо, все обросшее зеленой тиной. Где-то за запрудой река промыла новое русло, и оттуда доносился глухой шум. На поверхности воды играл синеватый свет месяца да цвели кувшинки.

— Охо-хо! — вздохнул Иов. — Давнее дело, а ведь тут утонул мой самый лучший друг Дорошка Лузга. Вот бы поглядеть, как он там, бедняга...

Иов не договорил. Собака заворочала своими половниками, повела головой. Раз — прыгнула она на воду тихого плеса. Зазвонили, закачались кувшинки. Вода тотчас расступилась, и Иов рот разинул от изумления. Водяной хвощ, зеленые плети кувшинок стояли в воде как настоящий лес и тянулись вниз, на самое дно. Водяные козявки замелькали перед глазами, устремляясь вместе с пузырьками воды куда-то вверх. Из глубины выплыл большущий линь и принялся рассматривать Иова. «Вот бы этого линя на обед!» — подумал Иов.

— Охо-хо! Да ведь это же я под водой! — сказал он и... проснулся.

...И на другой день он подстерегал Авдулю. Выйдет на усадьбу за хату, чтоб не видно было со своего двора, и стоит, любуется Апанасовыми владениями. Бедно живет сосед. Хата покосилась, крыша вся в плесени, как в коросте; хлев короедами поточен, и уже труха сыплется; навес над дровяником худой, да и сам забор вокруг двора чудом только не падает, подпертый тут и там кольями. Зато буйно оплела его ботва тыквы, куда ни глянешь — горят крупные желтые цветы. Напрасно ждет Иов. Не показывается молодайка. Лишь изредка мелькнет за окном ее озабоченное лицо...

Отважился Иов: стал по улице под окнами прохаживаться. А что такого, если и в самом деле нравится ему Авдуля? Пусть видит, и все пусть видят!

4

До смолокурни Иову идти дольше, чем всем его товарищам. Те живут не так уж и далеко, а Иов — у черта на куличках, верст тридцать в одну сторону приходится отмахать. Потому он всегда выходил из дому в воскресенье после обеда. К вечеру добирался до смолокурни и ночевал тут один, надежно запершись, — остальные приходили в понедельник поутру. Обычно лежал Иов, дремал, вслушивался в шум леса — вековечный, исполинский шум, — и ему начинало казаться, что нет на свете ничего более могучего, чем лес. Он и накормит, и напоит, и обогреет, и прибежище и заработок может дать. И потому невольно проникался Иов каким-то почтением к лесу.

Так было и на этот раз. Лежал Иов на нарах и думал свою давнюю думу, а лес за стеной шумел и стонал, как всегда. Солнце недавно зашло, в ночлежной царил серый полумрак, только в маленьких окошках едва-едва розовели отблески далекой зари. Вдруг Иов вспомнил, что в субботу новый смолокур ходил на лесное озеро и разбросал там свои крючки с насадкой.

«Нужно бы сходить поглядеть, — подумал Иов. — Что это будет за рыба, если она в воде почти двое суток на крючках просидит!»

Встал Иов, вышел за дверь, захватил с собой увесистый кол и направился к озеру. Шел он быстро, потому что темнело прямо на глазах. И все же не рассчитал: уже на полпути понял, что ночь наступит раньше, чем он попадет на озеро. Нужно было подумать о другом: как не заблудиться и найти дорогу назад.

Правда, особенно тревожиться было нечего — в лесу смолокуру каждый куст знаком. Стал Иов налегать на свой посошок, чтоб побыстрее добраться до нар. И вдруг далеко-далеко, в самой лесной глухомани, там, где было больше всего выворотней и глубоких нор, мелькнул и исчез огонек!

Иов так и присел. Вспомнился вчерашний сон. «А что, если и впрямь что-нибудь такое случится?» — невольно подумалось ему. Однако в руках у него был надежный кол — бояться как будто не стоило. «Можно отбиться, если что», — подумал Иов и стал осторожно пробираться в ту сторону. Еще раз мелькнул огонек и исчез во мраке.

Иов шел медленно, ощупывая лаптями землю под ногами, чтобы не хрустнул сухой сучок. Несколько раз он останавливался, готовый повернуть назад, но любопытство все же брало верх. Наконец он продрался сквозь густую чащу, перелез через несколько выворотней и с пригорка стал глядеть вниз — туда, где были знакомые ему норы. Темная большая тень внизу качнулась, отступила, и Иов увидел в норе обыкновенный фонарь, подвешенный у свода. В норе, просторной, как землянка, сновали тени — там были люди. Снова качнулась большая тень — и снова стало темно.

— Охо-хо! — бормотнул себе под нос Иов. — Да это же не иначе разбойники!

Он смекнул, что вход в нору чем-то завесили и ему отсюда ничего не увидеть, ни о чем не разузнать.

«Деньги прячут!» — сразу догадался он.

Но поди узнай, где прячут. Нор — и вымытых дождями, и прорытых лисами да разным другим зверьем — в этой песчаной ямище до черта. Попробуй найди потом!

Иов отошел на добрых полверсты и стал подбираться к яме с другой стороны — со стороны того пригорка, под которым были норы.

Он шел от дерева к дереву, неслышно взобрался на пригорок, у самого обрыва лег на живот и глянул вниз, в темноту.

Там ничего не было видно. И вдруг совсем близко, почти рядом, Иов услыхал человеческие голоса. Он прислушался: из-под земли доносился звук шагов, лязг металла, какой-то стук.

«Яму копают, — решил Иов. — И нора как раз где-то здесь, подо мной».

Он отполз немного в сторону, свесил голову с обрыва и почти у самого лица увидел узкую полоску света, пробивавшуюся через небольшую щелку. Нетрудно было догадаться, что это и есть вход в нору. Чтобы не проходил свет, вход был завешен звериной шкурой. Иов еще сильнее перевесился, протянул руку, нащупал угол шкуры и легонько отвернул его. Внизу горел свет, мелькали тени, слышались приглушенные голоса. Иов еще больше отвернул шкуру и прильнул глазом к щелке. Теперь можно было отчетливо видеть все, что делается в норе.

Пригляделся Иов — и чуть не полетел вниз от неожиданности. Он увидел новичка-смолокура, Мефодю, Томаша и еще одного — незнакомого старика, лысого, без кепки, в черном пиджаке и таких же брюках, в городских ботинках. На переносице у него поблескивали очки в металлической оправе. Чем же занимались эти люди? На земле, у их ног, высилась большая стопка белой бумаги. Старик в очках взял чистый лист и аккуратно положил его на черную доску, укрепленную рядом на скамье. Потом так же аккуратно накрыл бумагу куском войлока. Новичок, Георгий Тыяновский, прижал все это сверху тяжелым железным брусом. Почти тотчас же брус подняли, сняли войлок. Георгий взял лист в руки, перевернул его — и Иов еще раз чуть не полетел в яму: на листе, только что чистом, красовались большие и маленькие буквы.

Старик в очках удовлетворенно улыбнулся.

— Если и дальше так пойдет, — сказал он, — к утру мы эту стопку, — он кивнул на чистую бумагу, — прикончим.

— Обязаны прикончить, — сказал Георгий. — Послезавтра все это должно быть в губернии, на каждом рабочем станке. Чтобы стачка началась дружно, как по команде.

Он протянул лист Мефоде, и тот положил его в окантованный ящик, стоявший в углу.

— А тебе нужно все-таки поглядывать в оба, — сказал старик, обращаясь к Томашу. — Не ровен час...

— Глядел, — ответил тот. — Да нечего беспокоиться: сюда никакой черт не заберется.

— А вдруг этот самый... Иов?

— Спит без задних ног, — усмехнулся Томаш. — Он чертей боится, ночью его в лес калачом не заманишь.

Старик проворно схватил блестящий от краски валик, провел им по доске — она стала еще черней — и снова наложил чистый лист...

Кровь гудела в висках у Иова. Ничего не понял он из того, что видел и слышал. Одно было ясно: здесь делается что-то опасное, важное, запрещенное, и новый смолокур, как видно, вовсе никакой не смолокур, а нечто другое, побольше. И еще было ясно, что не стоит совать нос в это дело. Лучше промолчать — кто их знает, что они задумали!

Наутро Иов ни словом не выдал себя, как будто забыл обо всем, что произошло ночью. Он охотно слушал шутки и побасенки нового смолокура, тряс головой от восторга. А Георгий так и сыпал: и про попа, и про ведьму, и про сына, которого отец держит в черном теле...

5

Потянулись, как и раньше, дни за днями. Как и раньше, Иов думал об Авдуле, но мечты его были уже более отчетливы, более определенны. Иов решил, что нужно браться за дело всерьез — жениться, и никаких. Все надежды он возлагал на очередной свой приход в деревню.

И тут случилось неожиданное...

В субботу, едва они расселись вокруг чугуна с грибами, со двора вдруг донесся топот, фырканье лошадей, звон сбруи, послышался грозный окрик: «Стой!» и свист нагайки. Георгий Тыяновский побледнел и вскочил с места. Мефодя тоже побледнел, приник к окошку, коротко бросил:

— Стражники!

Георгий метнулся было к двери, но замер на месте, потому что Мефодя, не отрываясь от окошка, известил:

— Окружают нашу хоромину... на лошадях...

Дрожащей рукой Иов положил ложку и уставился на дверь: что-то будет? Если бы не окружили, проще простого махнуть вместе с новеньким и лес, а тут... Вдруг дверь с грохотом распахнулась и в ночлежную ввалилось сразу несколько человек. Ну и вид же у них! Мундиры с красными шнурами, сабли, винтовки, разное оружие, шпоры звенят серебром. Впереди толстый, усатый, с блестящими погонами, глаза глядят грозно. У Иова перехватило дух.

— Кто из вас Семенковский, он же Георгий Тыяновский?

— Я, — проговорил новый смолокур, вставая из-за стола.

— Ты? — удивился пристав. — У-ух т-ты!.. — и ткнул в лицо новичку рукояткой нагайки. — Взять!

Не успел Иов и глазом моргнуть, как на руках недавнего смолокура щелкнули железные клещи.

— Этих — во двор, там обыщем! — гаркнул пристав. — В помещении тоже произведите обыск, как положено...

И повели стражники смолокура по лесной дороге...

После обеда примчался на дрожках хозяин — Алексей Григорьевич Монтух. Важный, в шляпе. У него таких смолокурен не один десяток в пуще. Кони все в пене — гнал не жалеючи. Расспросил подробно, как и что было. Поинтересовался, нашли что-нибудь или нет. Повеселел, услыхав, что ничего не нашли, хотя и перетрясли всю смолокурню. Удовлетворенно потер руки, однако за что арестовали новичка, не сказал. Глядя на Иова, велел:

— Ты мне нужен в другом месте. Собирайся, бери все свое — поедешь со мной в город.

Собрал Иов торбу, завязал, забросил за плечо. Посадил его хозяин в дрожки, рядом с кучером, и они поехали. Иов пробовал выпытать у кучера, ради какой надобности везут его в город, но тот или не знал ничего, или не хотел говорить. В городе Иов спохватился, да было поздно: двое полицейских схватили его за руки, бросили в камеру, заперли. И словно забыли о нем.

И день прошел, и два прошло, и неделя, а Иов все сидит в камере. В положенное время просунут ему в окошко миску борща, ломоть хлеба да кружку воды — и снова ожидание. Плохи, значит, его дела. Наверно, обо всем дознались, теперь и его обвинят. Только в чем — этого Иов не знал.

«Начальству видней, — размышлял Иов. — Так просто, за здорово живешь, не посадят. А как же Авдуля? Неужто так и не увижу ее? А что в деревне? Вот уж, верно, разговоров обо мне! «Вот диво: Иов что-то такое сделал! Даже в тюрьме сидит, как настоящий преступник!» Вся деревня, если хочешь, про меня говорит! Вот, мол, Иов так Иов! А Авдуля раскаивается... Ладно, пусть ее! Да, разговоров там обо мне немало. Да и на смолокурне тоже! Еще бы — вместе с новеньким!»

Однако и о грустном думалось. Полные тяжелого труда дни, отец, у которого на уме только деньги да богатство. Невольно вспоминались сказки арестованного смолокура про горемыку сына...

Исхудал Иов, стал обрастать густой бородой.

Однажды утром его разбудил скрежет ключа в замке. Отворилась дверь, на пороге — уже знакомый полицейский.

— Выходи!

Втолкнул в какую-то комнату, и очутился Иов один на один с усатым приставом.

— Женат? — спросил пристав, прищурившись.

— Нет, паночку, — ответил Иов, удивленный добродушным тоном, которым был задан вопрос.

— Ну вот что: я тебя выпущу, — сказал пристав. — Но ты мне расскажешь обо всем. Не расскажешь — буду держать до скончания века.

— Хорошо, паночку, — согласился Иов и на всякий случай зажал язык зубами.

— Вот такие штуки ты видел у нового смолокура? — И пристав взял со стола измятый листок.

Иов поморгал глазами. Он сразу узнал листок. Строчки с большими и маленькими буквами встали перед ним, как старые добрые знакомые. Он припомнил ночь, когда ходил на озеро за рыбой, загадочный свет в лесу, тот обрыв и смолокуров с незнакомым стариком за работой.

— Нет, не видел, — проговорил Иов с невинным видом. — А что там написано?

Пристав провел рукой по усам, глянул на листок, сказал:

— Про батюшку-царя всякое написано. Недруги его это делают.

Так вот оно что! Вот почему новичок про царя-батюшку рассказывал! Да про богатых, которые как сыр в масле катаются, да про бедных, что по белу свету горе мыкают. Ясное дело, он хорошей жизни хочет для бедных. Для несчастных и обездоленных — таких, как Иов, как он сам!.. А бумага, что показывал пристав, не та ли это самая листовка, про которую с таким страхом говорил давеча в деревне староста? Не иначе она!

— Так, говоришь, не видел? — повторил пристав.

— Нет, паночку, не стану врать, — еще более убедительно сказал Иов. — Что-то не помнится, чтоб он такое показывал.

— Ну ладно. — Пристав полоз в ящик стола. — Видишь вот это?

Иов от изумления разинул рот. В руке у пристава было двадцать пять рублей. Всего один раз в жизни Иов и видел такую крупную бумажку.

— Это двадцать пять рублей, — сказал пристав. — Я их тебе отдам.

— За что, паночку? — еще больше удивился Иов.

— Деньги тебе в хозяйстве пригодятся. На женитьбу тоже. А за это будешь говорить всем, что видел в смолокурне такие листки, как я тебе показал. Понял? На суде тоже скажешь.

— Ой, паночку, нет, — замотал Иов головой. — Хоть и нужны деньги, а греха на душу ни за что не возьму. Буду сидеть и год, и два... А деньги нужны, паночку, ой как нужны! Вы бы, паночку, мне их просто так подарили. А?

— Что-о?! — в ярости заревел пристав и хватил кулаком по столу. — Видали такого — греха боится! За царя постоять не хочет! Ты у меня на карачках ползать будешь! Эй, молодцы!

Как из-под земли выросли полицейские, поволокли, награждая Иова тумаками...

И снова потянулись дни за днями. Однажды он вскочил от скрежета замка. Видит — в дверях стоит знакомый полицейский.

— Выходи!

Вышел Иов и направился знакомой дорогой — в кабинет пристава.

— Не туда! — гаркнул полицейский. — Вовсе убирайся!

— А торба? Торбу отдайте!

Вышел Иов на городскую улицу. Солнце светит, люди куда-то торопятся, старушка огурцы несет — известное дело, самое лето, жатва. Радостно стало. Не сказал. Выдержал. На деньги тоже не польстился. Ох, до чего же хорошо! Теперь, может, и нового смолокура выпустят...

И все же печать тяжелой задумчивости и разочарования в чем-то лежала на его исхудавшем лице.

Упырь[2]

1

В дали и от города, и от больших сел, и от Днепра, где можно увидеть и парусник, и челн или лодку, а теперь и пароход, в темном глухом лесу жил у нас одноглазый Рыгор Упырь, человек прижимистый, тугой на ухо, с лицом багровым, что сырое мясо, с пустой глазницей вместо левого глаза, с толстым, похожим на подосиновик, носом, с усами, как у затравленной крысы, — ни дать ни взять лесной оборотень в высокой, надвинутой на лоб шапке-магерке, из-под которой над правым ухом торчит кресало, над левым — трут. В домотканых штанах и продранной на локтях куртке с плеча управляющего, в крепких, ладно скроенных чунях, всегда с кожаной сумкой на левом боку и ружьем-двустволкой за правым плечом — вот таким предстает он по рассказам седого деда Мартина, которому в свою очередь бог знает когда поведал обо всем этом церковный староста, лежебока и выдумщик Марк Нуда. Тот за свой длинный язык был хорошо известен в городке.

Единственным своим глазом смотрел Упырь на мир сурово, ко всему пристально приглядывался, словно ища что-то, и однажды, когда он зашел по делу к пану Друцкому, старшая горничная тут же выгнала его вон: уставился Упырь на ее платье, да так и не мог оторвать от него взгляда...

Служил он у помещика лесником. Выгода от такой службы большая. Барщину отбывать не нужно, начальство от тебя далеко, а в лесу — и дрова, и ягоды, и грибы даровые. Что еще надо! А Упырь, рассказывал Нуда, сидит себе в лесу при своих хоромах и ноет:

— Как ты будешь жить — не хватает дров!..

И весь день бранится с женой, зачем она столько дров изводит.

Посидит посторонний человек, послушает — и уже готов за черпак воды кланяться Упырю чуть ли не в пояс.

Прядет сын обедать, только возьмется за ложку, как Упырь принимается пилить:

— Ишь ты, черт заядлый! Всю полосу вспахал! Молодчина, мг-гм! Это ж не шуточки: тут до вечера не управишься, а он к обеду успел! Видал, руки дрожат! Мг-гм! Сопляк! И коня на пастбище сводил. Какие уж тут шуточки! Борщ, борщ не разливай, не видишь, на стол капает? У, ирод! — и отшвыривает пинком ноги тощего облезлого кота.

Ворчит до тех пор, пока сын не схватит свою миску, ломоть хлеба и не выбежит во двор, к поленнице дров, — там и обедает. А кругом шумит лес, весь заваленный сухостоем, такой густой, что в нем и не услышишь человеческого голоса.

А в другой раз иначе повернет.

— Сопляк! — разъярится ни с того ни с сего. — Целый день на полдесятины убить! Что, в пот бросило? Хо-хо! Коленки у бедняги трясутся. Разнесчастный. Перетрудился за день! Так уж он и измотался, так уж и выдохся! Мг-гм! Мг-гм!..

Молча хватает сын миску, хлеб и опять убегает во двор, к облюбованному месту у поленницы. Глотает борщ пополам со слезами и потом, обсасывает косточку, а кругом все так же шумит лес.

По ночам спит в хлеву, над загородкой для коровы, застлав доски сеном, и так все лето. А осенью перебирается в избу. Только ненадолго. Переночует одну ночь, вторую, не выдержит упреков и бежит в хлев, будто на него рой ос налетел, — бежит, прихватив тулуп и армяк, на те же доски и на то же сено. Лежит там, скорчившись в три погибели, вперив глаза в темноту, а за стеной дождь хлюпает и тоскливо шумит и шумит лес. И так всю осень, все заморозки. И даже зимой — то в избе спит, то в хлеву на досках.

В избе Упырь все равно доконает его своими усмешками:

— Жениться ему захотелось! Да он, может, уже и кралю себе высмотрел. Может, уже и на юбку облизнулся? А она, вертихвостка, хе-хе! Верть хвостом, верть! Ну, ну... Рассказывай, рассказывай, жених! Где ж это ты высмотрел ее, милсударь? Может, на Качаевом болоте? Там же одни черти! Или в Волчьей глухомани? Жениться! Женись, мне-то какая забота. Выбирай, кого хочешь. Сын ты мне? Ну и женись, пожалуйста! Мг-гм!.. Жениться! Гляди ты, жениться захотел!

И будет ворчать в том же духе, пока сын снова не убежит в хлев на доски. Укроется армяком, накинет сверху тулуп и слушает, как шумит лес. Но нет уже и слез. А на дворе мороз трескучий. Тоскливо в хлеву. Внизу переступает с ноги на ногу корова, попискивают в мякине мыши. Иной раз слезет поглядеть скотину — не вцепилась ли корове в губу крыса — и снова на доски.

Рассказывал Нуда, и самому Упырю нелегко далась жизнь.

Помещик совсем было собрался выгнать его из лесной сторожки — за то, что лесом тайком торговать стал. Кому продаст бревно, кому два, а кому и десять. Ловко приспособился! И до того вошел во вкус, что судьба его повисла на тоненькой, как паутинка, ниточке. Но случилось вовсе непредвиденное. Как-то весной неподалеку от леса занялся пожар. Загорелась прошлогодняя трава, и ветер гнал вал огня прямо в лес. Еще бы час — и березы, ели и сосны вспыхнули бы как свечки. Не одна десятина леса пропала бы. Упырь как раз объезжал свои участки, когда увидел вдруг пожар. Он тут же соскочил с коня, пригнулся, заскрежетал зубами, потом сбросил ружье, кожаную сумку и побежал со всех ног наперерез огню, который был уже в каких-нибудь трех гонах от леса. Стянул с плеч пиджак и стал яростно сбивать им пламя, неудержимо стремившееся вперед. Упырь задыхался в дыму, в огне, пот и кровь заливали ему лицо, а он продолжал прыгать перед лавиной огня, все больше и больше зверея. Когда от пиджака осталась одна обгорелая пола, он сбросил с себя самотканые штаны, рубаху, даже шапку-магерку и стал тушить ими, когда же и они сгорели дотла — тушил попавшими под руку ветками, землей. Господский управляющий, который примчался на пожар откуда-то с другого поля, уже не застал этой безумной схватки — лишь одного еще не остывшего Упыря. Упырь стоял перед широкой выгоревшей полосой, на которой местами земля еще дымилась, весь черный, словно из пекла, без рубахи, в одном исподнем, и на лице его блуждала улыбка. С левой щеки капала кровь.

Управляющий подъехал ближе и сказал спокойно:

— Ай да молодчина! Один?

Упырь усмехнулся. И тогда, догадавшись, что лесник еще ничего не чувствует и не видит, управляющий добавил с уважением:

— А глаз-то у тебя лопнул и вытек. Это от огня. Вытри-ка щеку, милсударь!

Снял свою форменную куртку и накинул на плечи Упырю. И каждый год после этого случая дарил ему свои обноски.

Пан Друцкий за голову схватился, когда ему стали известны подробности: такого человека хотел прогнать! Подарил корову, лошадь, дал лесу на сруб. Но присматривал теперь за Упырем куда строже, и лесник хорошо знал об этом. Иной раз среди ночи приедет нежданно-негаданно управляющий и сидит у него. Прежде, до пожара, такого никогда не бывало.

Упырь хранил молчание. Строгий, требовательный к себе, непьющий, он любил сводить разговор с управляющим к одному: вот, мол, какой он преданный — даже глаз потерял на панской службе. Во всей губернии не сыщешь такого заслуженного человека, как он! Особенно любил он напоминать об этом тому, кого поймает ненароком за кражей леса. Тогда уж от него было не отвязаться. Ноет и ноет, как кила.

2

Макар свозил с дальнего поля снопы. У них было два поля: одно за деревней, чуть ли не рядом с господским имением, другое — возле леса, совсем под боком. В тот год на поле возле леса посеяли картофель, лен и коноплю, а на дальнем — рожь, ячмень, просо, овес. Жали рожь батрачки, и Макар возил им в поле завтрак, обед и ужин, которые готовила дома мачеха. Выехать в поле больше трех раз он не успевал — уж больно много возни было с посудой. Того и гляди, как бы горшок с борщом или кувшин с молоком, упаси бог, не опрокинулся.

Батрачек он стеснялся. Все они, молоденькие деревенские девушки в скромных, пошитых из домотканой материи платьицах, с медными крестиками на груди, были из бедных семей. Макар это знал и, может быть, поэтому испытывал к ним чувство уважения. Проезжая мимо деревни, он слышал доносившиеся с поля их песни. Они трогали его, эти песни. Он приподнимался на локтях, раскрывал рот и слушал, слушал. И удивлялся: как же эго он в прошлом году не замечал их? Неужели потому, что тогда пели пожилые женщины? Теперь же пели девушки, да так хорошо, что даже дух захватывало. И Макару казалось, что они поют о его горькой судьбе, о его несчастной жизни, о его одиноких печалях. Ни от мачехи, ни от отца он не знал ни тепла, ни ласки.

«Ну и черт с ним, с отцом! — злился он, сидя на возу и придерживая горшки с едой. — Вот управимся — опять попрошусь в солдаты. Может, теперь-то отпустит?»

Сердце его замирало, а глаза загорались радостью. Песня возвращала ему надежду, сладостную мечту вырваться наконец из дому, умереть где-нибудь далеко-далеко отсюда, на чужбине. Да и в солдатах жить можно! Ведь бывает — посчастливится и пошлют туда, где не так уж плохо. Бывает!

«Все равно, — думал он. — Не может быть, чтобы не упросил. Он же меня не терпит; конечно, согласится. Был бы я женатый — ну, тогда другой разговор...»

Так размышлял Макар, подъезжая к полю, и все больше терялся. Первой причиной этому была, конечно, песня. А потом — ведь он никогда не встречался с девушками, никогда не сжимал девичьей руки и чаще всего видел их издалека, откуда-то из-за деревьев. Передавая привезенную еду, накладывая на воз тяжелые снопы, он все время чувствовал на себе их взгляды, догадывался, что девушки пересмеиваются между собой, но поднять голову не решался.

Кончив укладывать снопы, Макар забрался на воз и поехал. Не прошла лошадь и нескольких шагов, как вдруг вилы, которые были воткнуты в снопы, выскользнули и со стуком упали на землю. Макар натянул вожжи, остановил лошадь, собрался слезть.

— Эй, парень, погоди! — услышал он снизу тонюсенький девичий голосок. — Я подам тебе вилы, не слезай.

Внизу стояла миловидная, невысокого роста девушка и держала его вилы. От удивления Макар даже раскрыл рот. Его словно ударили в грудь, на глаза сами собой навернулись слезы.

Девушка держала вилы в протянутых к нему руках, рукава ее платьица сползли на плечи. Никогда еще не было в жизни Макара, чтобы кто-нибудь делал ему добро. Он и не представлял себе такой возможности. А девушка все еще держала вилы, и глаза ее как бы говорили: «Ну что тут особенного, я тебя понимаю». Она жалела его, и он это тоже понял. Продолжая стоять на возу, он воткнул вилы на место, медленно вытер ладонью покрывшееся испариной лицо.

В этот день он сделал не три, а четыре выезда в поле. И каждый раз украдкой следил за удивительной девушкой. В полдень, когда он накидывал снопы на воз, к нему подошла ее подруга.

— Нравится она тебе, да?

Макар не ответил.

— Это Катерина Наволокова, Назара дочка, неужто не знаешь?.. А почему тебя на вечерках не видно? У нас каждое воскресенье гуляют. Приходи. Она ведь тоже не против.

— Далеко к вам, — вздохнул Макар, но тут же испугался и зашептал горячо: — Обязательно приду. Слышишь? В воскресенье. Вечером. Так и скажи ей. Хорошо?

— Ну вот, — усмехнулась девушка. — А то все сидишь в своем лесу.

— Отец у меня строгий, — ответил Макар.

Ноги подкашивались у него: неужели правда он встретится с этой девушкой? И с какой — с нею! Как она произойдет, их встреча? Что значит встретиться? До этого дня, занятый одной только работой, отупевший от бесконечных отцовских назиданий, от беготни с миской в руках к поленнице, от вынужденных ночевок в хлеву, он и не мечтал, что это может случиться когда-нибудь, словно забыл, навсегда вычеркнул из памяти. Теперь это неведомое захватило его целиком без остатка.

— Четыре раза съездить туда и обратно! — буркнул вечером отец, глядя своим единственным глазом, как он черпает из миски остывший борщ. — Мг-гм! Гляди, работящий какой! Подластиться хочет, падаль. В солдаты, видно, опять проситься будет. Или, может, жениться? Хе-хе! Мг-гм! Четыре раза! Туда и обратно четыре раза! Ну, ешь, ешь. Чего вскочил? Гм! Хе! Гляди, гляди, не сидится на месте! Ну и ну! Может, и ночевать теперь дома не будешь? Нет, ты мне скажи — чего ты бежишь от меня? Почему — скажи. Ого, и разговаривать с отцом не желает! Ну, почему не отвечаешь? Нет, ты мне ответь — почему бежишь от меня? Мг-гм!

Но Макар уже был во дворе.

Снова сидел на поленнице, а вокруг на многие версты шумел лес.

Потом забрался к себе в хлев, укрылся тулупом и долго лежал не шевелясь. Слушал, как шумит лес. Как хохочут и кликушествуют совы в ночи. Как жалобно стонут вершины деревьев, когда по ним промчится ветер. Внизу топчется корова, вздыхает. Бегает по двору собака, гремя цепью. Слушал, слушал Макар. Потом вдруг всполошился. Сел на сене. Вспомнил, что уже несколько раз просил отца отдать его в солдаты, — и испугался. Перед глазами стояла Катя Наволокова. Ему нужно было соскочить с воза и принять у нее вилы, а она их сама подала. И в душе, как и тогда, вдруг стало тепло-тепло. Да ну ее, эту солдатчину! Больно нужно напрашиваться, когда совсем рядом, в нескольких верстах отсюда, есть Катя Наволокова. Что он видел в своей жизни? Двор, лес? Он ведь совсем не знает деревни. Отец никогда не пускал туда, да его и не тянуло, если говорить правду. Знал лишь темную ночь, когда нужно было спилить две-три сосны и отдать, кому прикажет отец, поле, на котором нужно было корпеть от темна до темна, и самого отца, которому нельзя было сказать ни слова. Дальше терпеть все это нет сил!.. А Катя Наволокова так и стояла перед глазами. С поднятыми вверх оголенными руками, с ласковой улыбкой на припухлых губах, с доверчивыми глазами. Одна-единственная на всем свете. Она первая помогла ему. Она первая пожалела его и подослала свою подругу... Новое, еще неведомое чувство все больше разгоралось в нем, и, захваченный им, он впервые крепко заснул.

Он не слышал, как залаяла собака, поэтому Упырь вынужден был сам выйти во двор. Где-то поблизости ходил зверь, и лесник наугад выстрелил в темноту. Потопал по двору. Подошел к хлеву, проворчал:

— Спит, мг-гм! Хе, зверя не почуял. Спит, черт! Так и самого себя проспит! А отец — не знай отдыха, карауль. Видал, ружье ему дай! Как бы не так! Ружье мое, брат. И все, что тут есть, мое. Твоего ничего нет. Наживи своими мозолями, заработай, раз уж так хочется. Видал, спит, мг-гм!..

Макару снился сон. Приятный. Без людей, вообще без никого. А хотелось, чтобы кто-то неожиданно очутился возле него. Кто? Он знал, кого ждет, хорошо знал, но долго не мог вспомнить. В конце концов он все же вспомнил: Катю, Катерину Наволокову. Катя, Катя! Склонись над ним, скажи что-нибудь. Посочувствуй ему, пусть он ощутит твою заботу и ласку. Спой ему песню — ту, что пела в поле. Это так важно сейчас... Макар горевал.

А Упырь, злясь, что Макар не отзывается, вернулся в избу, поставил двустволку в угол, почесался и вспомнил о жене. С ногами, от которых несло потом и навозом, забрался к ней в постель. Полежал, поскреб ногтями грудь, толкнул жену в бок.

— Ты чего? — спросила она.

— Женить Макара надо, — вздохнул Упырь. — Говорил со старостой —тот согласен. Богатое приданое дает.

Ее всю передернуло.

— На Балаболке?

— Ага.

Жена сидела, не зная, что ответить. Наконец сказала:

— И на кой черт я пошла за тебя! На что польстилась, дура... Эх ты, отец! На Балаболке! Засмеют люди!

Упырь опять вздохнул, и она поняла, что ему тяжело, что он тоже жалеет о своем решении, но отступиться от него не отступится.

3

Макар менялся на глазах. Посвежел, лицо покрылось румянцем, в глазах появился живой огонек. Упырь из себя выходил, видя, что происходит с сыном. Он ни о чем не догадывался, и это его бесило.

— Что у нас сегодня — суббота? — спросил в обед как бы невзначай. — Вечером возьмешь палку и отправишься на Качаево болото, мг-гм! У дороги в поле подождешь. Как стемнеет, подъедут две телеги. Запомни, сперва с них деньги получишь, а потом уж пили. Уговорился с ними на десять бревен... Попадешься — помни: я тут ни при чем. Даже если в тюрьму поволокут. Скажешь, что тайком от отца делал.

И злорадно хмыкнул, заметив, как побледнел сын.

Вечером!.. Сегодня ночью Катя Наволокова будет ждать его в деревне. Идти к Качаеву болоту было бессмысленно. Но чем ближе к вечеру, тем все больше одолевал Макара страх. Наконец стало смеркаться. Он взял палку и пошел. Всю дорогу его грызла жалость к самому себе. Подойдя к Качаеву болоту, он присел под сосной у дороги и задумался. Чувство непонятной тоски подступало к нему со всех сторон. Какой-то необычной тоски, не такой, как прежде. Он слышал ее в стонах болота, в шуме леса. И тогда, осмелев, он поднялся, вышел на дорогу и решительным шагом направился к деревне. Лес, а с ним и гнетущая тоска остались позади. Постепенно гасло и чувство страха перед отцом. В мыслях он был рядом с Катериной Наволоковой... К деревне он добрался уже за полночь. Девушки все еще пели на улице.

Катю Наволокову он увидел сразу в толпе гуляющих. Они подошли друг к другу, отделились от остальных.

— Пойдем отсюда, — предложил он.

Она послушно пошла. За дворами, в стороне от веселого шума, сели на бревно. Какое-то время молчали. Потом он взял ее за руку. И вдруг — Макар даже не был подготовлен к этому — плечи его вздрогнули и он... заплакал. Это было против его желания, но сдержать себя он уже не мог, хотя и понимал, как это противно. Он понимал, что еще миг — и Катя бросит его, убежит, и все равно ничего не мог с собой сделать. Никогда он не думал, что сможет так расплакаться. С лесными ворами знался без малейшего страха, в тюрьме готов был сгнить, но не выдал бы своего ненасытного отца, а тут — на тебе!

Он не поверил самому себе: вдруг ее руки обхватили его за шею, а губы вымолвили желанные слова:

— Ну чего ты боишься? — сказала она, и глаза ее заблестели. — Не надо. Я ведь понимаю тебя. Как ты его терпишь? Нельзя с ним жить. У него ведь ни души, ни сердца. Все сгорело дотла, все будто окаменело — и осталось одно: как бы досадить кому, доконать, чтобы тот света не взвидел. Зло выводит его из себя, но добро — еще пуще. Он видеть не может человеческих радостей, все в нем тогда переворачивается. И глаз звереет, и лицо кривым становится, и нос наливается кровью. А голос хрипит, захлебывается... От него же все бегут, всем осточертели его бесконечные придирки. Как огня бойся его. Плюнь на все и беги. Это же страшилище, а не человек. Батрачки ведь только за большую плату соглашаются у него работать. И он платит.

Она говорила, а он все плакал, не зная, что с собой поделать, хотя гнетущая тоска, которую ощутил у Качаева болота, с каждым мгновением отступала от него.

Потом, счастливый, он сжал ее в объятиях — впервые в жизни, и чем крепче сжимал, тем яснее видел ужас своего лесного одиночества.

— Пойдем к пану, — сказал он вдруг, поднимаясь. — Кинемся ему в ноги, выпросим разрешение жениться. Люди говорят, что он добрый, что охотно женит бедных. Послезавтра, с утра. Я выеду в поле и оставлю там коня — с телегой, с упряжью. Вместе пойдем. Согласна?

— Хорошо, — чуть слышно ответила Катя Наволокова.

Уже развиднелось, когда они стали прощаться. И хотя он весь день работал как вол, а ночь всю не спал, однако чувствовал в себе столько сил, что не знал, куда их девать. Ему было тепло, хорошо, кровь приливала к лицу, сердце весело билось. Девичьи глаза неотступно следовали за ним, а ее и гневные и ласковые слова звучали в его ушах. И зачем только он плакал перед ней! Мысль об этом не давала ему покоя. Но — ничего! Скоро он избавится от отца и пойдет батрачить. Как тот взъерепенится. Как закричит! Ну и пусть, пусть сам поработает за десятерых! Пусть самого себя проклинает и допекает! Пусть почувствует тогда и обиду и тоску — все, что другим желает, все, на что сам способен. Вот тогда и увидит, что это такое — сам!

А у него, у Макара, теперь вся жизнь впереди! Хорошая, радостная жизнь с лучшей девушкой на свете, с Катей Наволоковой, с самой доброй и самой чуткой!

Он не знал, как будет оправдываться дома и что его ожидает, он шел быстро и весело. Лишь подсознательно как бы чувствовал за собой вину, что не встретился с браконьерами. Но ведь надо и это выдержать. Ради Кати Наволоковой! Ради себя!

Во двор он вошел с первыми лучами солнца. Отец встретил его кривой усмешкой.

— Хе-хе! Ну что? — спросил. — Всю ночь просидел, как дурень, на болоте? Так тебе и надо! Ишь ты, жених! За юбкой захотелось поволочиться. На гулянку в село захотелось! На гулянку! Сшейте ему еще и сапоги хромовые! Девку ему дайте! А может, еще и чарочку? И закуску? Хе-хе, мг-гм! Что, стыдно? Совестно? Глядите, глядите, краснеет и глаз поднять не может! Сомнения, бедного, точат. Сквозь землю провалиться готов, бедненький. Нет, не обманешь, милсударь, вижу — совестно. Что-о? Помолчал бы лучше, нечего оправдываться, все равно срам! А? Позавтракать жениху захотелось? Скажи на милость, позавтракать! Как же нам быть? Еще не сварилась свекла...

«Боже мой! — удивился Макар. — Он уверен, что я краснею от стыда. Но ведь я — от радости, мне вон как легко! Но кто же мог ему рассказать?»

В доме мачеха со злостью гремела у печи ухватом, но посмотрела на него доброжелательно и ласково. Это Макара не удивило: она довольно часто своими взглядами роняла ему в душу тень непонятной тоски и тревоги.

4

Счастье налетает сразу, нежданно, и порой разливается, как река в половодье.

«Хорошо, — думал Макар, лежа ночью в хлеву на сене, — хорошо, что отец послал меня на Качаево болото, иначе могло бы сорваться. И я правильно сделал, что не стал ждать воров».

Повезло Макару и в том, что Упырь не выходил в этот день из лесу, поэтому узнать что-либо о встрече сына с Катей Наволоковой не мог. Скорей бы уж все кончилось! Остается одна ночь. Утром он выедет в поле, там встретится с Катериной, и они пойдут вдвоем к помещику. Если тот не поверит им, не захочет их свадьбы, тогда он расскажет ему о краже леса, даже согласится поймать воров. Тогда отец и вовсе не будет ему указчик! Правда, страшновато наговаривать на отца. Перед богом страшно. И все же Макару как-то удалось пересилить робость.

Он почти совсем не спал, понимая, что будет решаться его судьба. Каждый раз, когда он вспоминал о том, что вырвется наконец из этого одичалого леса, он вскакивал и садился на сене сам не свой. «Господи, хоть бы все вышло, как мы задумали!» — просил он с мольбой. Люди говорят, что пан любит женить. А если рассказать ему, какая у него тут жизнь, — может, он и вовсе не станет упрямиться? Каждое слово пана — закон, тут уже и отец ничего не поделает!

Корова жевала жвачку, попискивали в сене мыши, но Макару было не до них. Он все думал и думал. И было ему радостно сознавать, что в деревне так же волнуется сейчас она, Катя Наволокова, с нетерпением ожидая завтрашнего дня. Но у нее другие волнения — от доброго к нему чувства, от радости, что переменится его судьба. А какие у нее руки, какая шея, глаза какие! Таких нигде не найдешь больше.

Мечтая, он пролежал до третьих петухов, когда нужно было вставать и гнать скотину на водопой, и всполошился. Представил на миг, как отец снова примется пилить: «Ай да работничек, до росы поднялся!» Но это был его последний день в доме отца, поэтому он махнул на все рукой.

Утром он выехал в поле, оставил коня с телегой возле скирд и бодрым шагом вышел на дорогу. Здесь, в тени вербы, он увидел Катерину. Он не узнал ее. В праздничной вышитой кофточке и темной юбке, аккуратно причесанная, бледная, похорошевшая, она сидела и траве и радостно улыбалась ему. Он смутился. Ему было стыдно своей обычной будничной одежды, но она сказала:

— Ничего, это даже хорошо. Пусть пан увидит, как тебе живется.

Замирая от страха, они вошли в ворота господского имения и остановились перед крыльцом, ожидая, когда их позовут. Ключница то и дело бегала от крыльца к погребам, гремя ключами и ведрами. Один раз она на минутку задержалась, поговорила, сказала доброе слово. Потом они увидели эконома, который подъехал верхом на лошади, привязал ее к ограде и уверенным шагом направился в господские покои. Макар и Катерина поклонились ему, но он даже не взглянул на них. Потом вышел лакей, весь в золотых галунах, и грозно окликнул:

— Эй, молодые! К пану! Да веселей головы держите. Вот-вот, так-то лучше будет!

В гостиной, куда их ввели, были оба господина: сам пан Друцкий — маленький, рыхлый, как пышка, и худой, поджарый эконом.

Макар и Катерина кинулись им в ноги. Макар не помнил, что он говорил и как говорил. Он и не думал об этом. Речь его текла сама собой — и о жизни в лесу, об отце, о поленнице, и о ней, о Катерине Наволоковой.

— Идиллия, — сказал пан. — Как в балладах Жуковского.

— Идиллия, — подтвердил эконом. — Но если бы вы лучше знали этого Упыря, вы бы так не говорили. Как лесник он вовсе не плохой, но как человек — страшен. Все его чураются. А парня жалко. Загрызет он его. Растопчет и на поленницу выбросит. И, знаете, осмелюсь дать совет: жените их! Можете не сомневаться, что он и после вашей смерти будет вам кланяться. Больше того, он закажет молиться на вас и своим детям и внукам. Что пользы от того, если Упырь замучает этого несчастного? А новая семья — доброму хозяину только прибыль. Поверьте, я готов золотой дать этой паре — просто так, от ощущения счастья, что парень вырвался из цепких лап Упыря. А главное — возьмите и это в расчет — в хозяйстве будет еще одна семья!

Ни Макар, ни Катерина не понимали, о чем шла речь, — разговор велся на чужом, незнакомом языке. Поэтому они были очень удивлены, когда к их ногам неожиданно упал червонец, а эконом, весело рассмеявшись, сказал:

— Вот и хорошо, идите и благодарите пана. Женитесь, венчайтесь — пан разрешил вам.

— Так мне теперь можно и не идти в лес? — спросил, как во сне, Макар.

— Можно и не идти, — милостиво разрешил эконом. — Передашь старосте, что будешь теперь жить в деревне вместе со всеми и что с согласия пана женишься на Катерине Наволоковой. А червонец бери — это от меня на свадьбу.

Упырь узнал обо всем поздно вечером, когда какой-то посторонний человек пригнал к нему в лес коня с пустой телегой. Поняв, что произошло, он побледнел и без сил опустился на землю. Из его единственного глаза побежали слезы.

— Сам пан загадал так? — прошептал он посиневшими губами.

— Сам.

— Вот оно что, конечно, — сказал Упырь. — Мг-гм!

Однако оговаривать помещика не решился и долго сидел, молча кусая губы. Потом, когда лошадь наконец была выпряжена и принесший недобрую весть собрался уходить, неожиданно схватился за грудь словно подкошенный.

— Венчались? — спросил упавшим голосом.

— Кто? — не понял тот.

— Макарка с этой Катериной? Венчались, спрашиваю?

— В воскресенье будут.

— Ага, значит, незаконно, — взвизгнул Упырь и скривил в усмешке губы. — Не по священному писанию!

Он чуть ли не бегом потрусил в избу, извлек из сундука небольшой, но увесистый мешочек, сунул его за пазуху, выбежал во двор, вскочил на неоседланного коня и помчался в имение.

В гостиную он ввалился, даже не спрашивая разрешения. И когда помещик увидел его перекошенное от горя лицо, по которому катились слезы, пустую глазницу вместо левого глаза, когда услышал его горестный рассказ о том, как он, не жалея жизни, спасал господский лес, а теперь, в благодарность за это, у него отнимают единственного сына, — ему стало совестно, и про себя он рассердился на эконома.

— Но ведь женить сына надо, а ты его не женишь, — не хотел, однако, сдаваться Друцкий.

— Да как же не женю, мг-гм?! — воскликнул Упырь. — Женю, ясновельможный пане. Законно. На дочке старосты женю, ясновельможный пане, только дайте ваше согласие. Они ведь с Катериной в воскресенье собираются венчаться, к чертовой их матери!.. Только дайте согласие, а против воли отца он пойти не посмеет. Мы со старостой все сделаем как надо, — и с этими словами Упырь прополз на коленях к столу, тряхнул мешочком, и на столешницу посыпались золотые. — Тут их двадцать, ясновельможный пане. От верного слуги. Все мозолями добыл и не жалею. Помогите в моем несчастье, ясновельможный пане.

Друцкий хотел было что-то ответить, но проглотил готовые сорваться слова. Молча посмотрел на золотые, потер руки. Что ж, на эти золотые можно еще одну семью купить.

— Хорошо, — сказал после минутного молчания. — Подожди во дворе, сейчас бумагу заготовлю, чтобы все было по закону. Если сын не захочет сам идти, можешь взять его силой...

5

Привезли Макара в лес на другое утро, под охраной понятых, хотя он и не собирался убегать. Он сидел в телеге, уставившись налитыми свинцом глазами неведомо куда. Упырь не стал на него бросаться, как это можно было предположить, он лишь побледнел, криво усмехнулся и сказал, растягивая слова:

— Вот, милсударь, и прогулялись. Вот и снова дома.

— Отец, — печальным голосом сказал Макар, — что же это вы делаете? Живым меня в могилу гоните.

В доме старосты собирали приданое, готовились к свадьбе. Молодая была некрасивой, подслеповатой девушкой, и староста был даже рад, что выдает ее наконец замуж.

А Макар стал ко всему безразличен. Непонятная тоска все больше подступала к нему. И однажды, когда отец особенно привязался со своими упреками, он не выдержал, повернулся к нему лицом и сплюнул на дорогу. От отчаяния, от немыслимой тоски. Упырь лишь руками развел.

— Плохи твои дела, милсударь, — прохрипел он. — Раз уж кровью плюешь, добра от тебя не жди. Как дальше жить думаешь? Не иначе земелька сырая приютит тебя теперь... Вот, значит, как сдал!..

Макар хирел, его угнетали тоска, отчаяние, солоноватый привкус во рту. На отца он уже вовсе не обращал внимания, словно того не существовало. Было одно: сознание непоправимого несчастья, которое случилось так неожиданно и в мгновенье разметало все его мечты.

Теперь его уже никуда не влекло, ничто не радовало. Возбуждение, вспыхнувшее было в нем после встречи с Катериной Наволоковой, надежда и радость, которые он тогда испытал, с каждым днем забывались, и со временем он даже перестал верить тому, что все это было с ним. Упырь ворчал, ворчал, становился все злей и въедливей. А Макар таял, таял со дня на день. И даже когда он умер, Упырь не нашел для него доброго слова...

Много лет миновало с той поры — всякое бывало при крепостном праве. Многое изменилось и в этих местах. Даже леса, в котором жил Упырь, давно уже нет. Среди старых пней и щербатых пригорков растет новый лес. В густых зарослях не узнать былое подворье Упыря. Лишь трава, конский щавель да полынь — куда ни кинь взгляд. Вечерами слышишь со стороны поля стон перепелки, мерный рокот машины — милая сердцу, пленительная песня новой жизни.

Как тяжкое воспоминание о минувшем сохранилось среди людей это предание — горестный вздох по чужому, непоправимому горю, по страшной судьбе человеческой. Да порой, правда редко, такой же вот упырь...

Побираха Повесть

1

Многие называли эту семью Побирахами. Жила семья в небольшой избушке, как раз посередине деревни, недалеко от ручья, густо поросшего ольшаником. Сам хозяин Рыгор Жилудович непрерывно болел и умер незадолго до последней войны, оставив сиротой дочь Ганну и жену Адарку. Больше в семье никого не было. Адарка не ахти какая была работница, ее иной раз бригадир чуть ли не силой выпроваживал в поле. Ганна же была подросток, и потому каждый кусок хлеба в семье был на учете, а какое-нибудь старое фабричное платье считалось ценным приобретением. Таким же приобретением были и сильно поношенные туфли-лодочки, купленные на базаре за четверть прежней цены, и катушка фабричных ниток, и даже обычная булавка. Кружка и ведро были деревянные, сделанные из липы, в углу постоянно торчали прялка, мотовило, на окне лежало веретено, — Адарка всегда сеяла в огороде лен. Если надо было что-нибудь сварить или напечь, то начиналась беготня по соседям. На такое дело посылалась Ганна.

— Теточка, — обычно просила она, — не дадите ли вы нам своей сковородки?

Или:

— Теточка, нельзя ли одолжить у вас чугунка?

— Побирахи забегали, — говорили в такие дни соседи.

Праздники Жилудовичи справляли редко. Если же и случалось справлять, то сколько было после этого разговоров!

Как-то однажды заехал к ним дальний родственник — довольно важный городской человек, хорошо одетый, на новеньком блестящем велосипеде. Адарка очень долго после этого измеряла время этим посетителем.

— А, помню, говорила она собеседнице, — это было за месяц, а может и больше до того, как приезжал к нам Евген из города.

Или:

— Ну как же, помню! Как раз после этого через три недели и Евген из города к нам приезжал.

То была не похвальба, а искреннее желание показать, что она не хуже других.

Душисты, прелестны августовские вечера! Далеко, на том берегу ручья, за ольхами, уже скрылось солнце, и пламенеет весь небосклон. С полей ветер приносит запах созревших хлебов и сильно накаленной за день земли. В валках, в снопах, на межах среди холмиков увядшей сурепки, в огородах, даже во дворе, где-нибудь под воротами, на все лады звенят кузнечики. Нет-нет да и потянет близкой осенью, — уже давно миновала сенокосная пора, и теперь не квакают, как недавно, лягушки в ручьях и на плавнях и не крякают дикие утки. И лишь назойливые кузнечики поют свои, похоже, прощальные песни.

И звезды покрупнели. Иная фонарем кажется, плавится, мерцает. Небольшой дворик, огороженный забором, выглядит удивительно уютным и дорогим. От невысокой груши с шепотливой листвой веет чем-то необыкновенно родным.

Вот в один из таких вечеров Ганна и достала те самые лодочки и фабричное платье, которые хранились в специальном сундуке и которые они с матерью всегда считали большой ценностью. При свете настольной лампы переоделась, торопливо переплела косы и закружилась перед зеркалом, осматривая себя. Лодочки были великоваты, к тому же без привычки неудобно чувствовала себя на высоких каблуках. Но это ничего — не так уж и заметно. А вот платье! Оно было настолько не по росту, велико, что рукава чуть ли не закрывали пальцы. Ганна сколола платье в талии булавкой, подвернула рукава. Еще раз осмотрела себя в зеркало — получилось вроде неплохо — и вышла после этого во двор.

По-прежнему пламенел запад, где-то в деревне пели девчата, издали доносились звуки гармони. Ганна вздохнула и направилась туда, в центр деревни. Даже в темноте ей было стыдно, если встречала кого-нибудь. Это же она в новом платье! Это же она в лодочках!

К тому времени, когда дошла она до гульбища, колхозный клуб был уже открыт, под потолком ярко светилась большая лампа, играла гармонь, и пары танцевали. Ганна не спеша пробралась в угол и остановилась, внимательно разглядывая всех.

Боже ты мой, какое платье на Регине Маевской! Креп-жоржетовое, в зеленые с черным цветочки, а на ногах туфли самое малое за триста рублей. Копна светлых волос волнами ниспадала и рассыпалась по плечам. Высокая, стройная, с бледноватым лицом, она была красивее всех здесь, на вечеринке.

А с ней танцевал Митька Точила — парень веселый, статный, полнолицый, в форменной одежде. На его шапке вспыхивает белая кокарда — как у рулевого того самого катера, который аккуратно через день пробегает по Днепру. На поворотах Митька так стучит начищенными ботинками, что невольно представляется, какой это сильный и отважный человек. Живет он хорошо, потому что к огороду и саду, которые имеет в колхозе мать, к кабанам, что откармливаются во дворе, каждый месяц приносит получку. Пропить ему пятьдесят или сто рублей совсем ничего не значит, и он часто бывает вот таким, как теперь, — навеселе. Ганна знает, что многие девчата мечтают о Митьке, а Регина и ее мать так не стесняясь обрабатывают его, но пока безуспешно. Несколько дней назад Митька уволился с катера, и теперь Регина на зависть многим каждый день прохаживается с ним по улице. Говорят, что Митька подыскал уже другую выгодную работу в городе. Когда Регина разговаривает с Митькой, она чуть ли не плачет — так он ей нравится. Но девушка с расчетом, ведет себя осторожно — если и прохаживается, то днем, на виду у всех, а вечером всегда завернет к своему двору, где будто случайно уже сидит на лавочке ее мать. Митька из-за этого злится, недоволен. Он, гляди, и каблуками стучит от злости. Но вдруг Митька веселеет, лицо его расплывается в улыбке, он поворачивается к Регине и говорит:

— Смотри, — и кивает головой в дальний угол.

А там стоит Ганна в фабричном платье и лодочках. Косы у нее выцветшие, тонкие, лицо почерневшее, худое, а рот чуть не до ушей. Урод, а не девка.

Регина усмехнулась, взглянула на Митьку и прищурилась.

А Митька снова свое:

— Да взгляни лучше. Посмотри на руку!

А на руке от кисти и чуть не до самого локтя жирное черное пятно — это когда она кружилась перед зеркалом с закатанными рукавами, то нечаянно задела в припечье кочергу и вымазалась в саже. Где ей заметить это, если все ее внимание — весь слух и зрение — занято вечеринкой, так что даже глаза вспыхивают, а рот сам собою открывается.

— Пхи! — пропищала Регина.

— Хо! — сказал Митька Точила. — А рот! Ну настоящее страшилище. Недаром у них на огороде ни одного воробья не увидишь — боятся. — И Митька попробовал прижать к себе Регину, но та вовремя успела отступить от него.

Между тем Ганна стояла и завидовала Регине. Вот закончился вальс, Регина вытерла платочкам лицо и начала тянуть Митьку к выходу — проветриться. Но Митька почему-то заупрямился, остановился, повернулся к парням и затеял с ними разговор. Регина постояла-постояла да и пошла одна к выходу. Тогда Митька огляделся вокруг и начал пробираться в угол, обходя группки парней и девушек.

«К кому же это он? — невольно подумалось Ганне. — Ой, неужели ко мне?»

Митька шел и поглядывал на нее, и Ганна, не веря, отвернулась. Вдруг легкое, как ветерок, прикосновение его руки к плечу.

— Добрый вечер, Ганнуся, — сказал он.

— Добрый вечер, — ответила Ганна, и глаза ее вспыхнули радостью.

Митька недовольно осмотрел девчат, стоявших рядом, недовольно сказал «хо!» и, взяв Ганну за локоть, прошептал:

— У тебя, Ганнуся, вся рука в саже. Эти вертихвостки, — и он еще раз недовольно взглянул на девчат, — черта с два скажут.

Сочувствием, умилением светились его глаза, когда она, покрасневшая, незаметно от других стирала с руки сажу и благодарно смотрела на него.

Заиграли краковяк, и Митькины глаза вспыхнули.

— Танцевать умеешь? — спросил он.

— Умею, — ответила Ганна.

— Пойдем станцуем!

Послушно подала ему руку Ганна и вышла в круг. В первой паре! И чувствовала она — весь клуб смотрит на нее. Так, между прочим, на какое-то короткое мгновенье увидела у порога удивленную Регину и тут же забыла про нее. Когда кружились, так Митька легонько прижимал ее к своей груди, и Ганна не отталкивалась, как это делала Регина. Она, очевидно, гордилась им, Митькой, как гордилась тем дальним родственником, который однажды к ним заехал. Это видно было по ее глазам, по лицу, по улыбке. Она была рада, что Митька с ней танцует.

Когда кончился танец, Митька отвел ее в тот же уголок и не отошел, пока не заиграли новый танец. Регину пригласил какой-то приезжий парень, но Митька на это и внимания не обратил.

В перерыве между танцами Митька отвел в сторону своего друга Цупрона Додовича и шепнул:

— А знаешь что — проведу я сегодня эту Ганну.

— Или ты сдурел? — ужаснулся Цупрон. — Побираху?

— Ага. Она, брат, дураковатая — сама цепится. Вот увидишь, сразу обкручу. Не веришь?

— Ну и Митька! — покачал головой Цупрон. — Не верю.

— Давай на пари!

— Давай, — согласился Цупрон. — Только как докажешь?

— И не нужно доказывать. Сама за мной бегать будет.

— Ну ладно. А на что?

— На два литра русскогорькой. Завтра разопьем в складчину, а потом ты еще поставишь. Хо, такое тут дело! Да я кого хочешь обкручу. Я столько девок перебрал, что тебе, Цупрон, и не снилось. Однажды с этой, с Матреной... — и Митька зашептал другу на ухо. — А Регина — думаешь, она святая? Как же, держи ее! Это она только так, а по правде — то и не так. Ну, давай руку!

Они пожали друг другу руки, и Митька снова заспешил к Ганне, потому что заиграли вальс.

— Тебе идти далеко, так я провожу, — сказал Ганне Митька. — Там, на мостку возле ручья, посидим, поговорим. Теперь там красиво, — заговорил Митька, вспомнив, что он все уговаривал пойти туда Регину, но та наотрез отказывалась, — Уже ольхи вот-вот начнут осыпаться, а под мостиком ручей все время журчит. Сегодня ночь теплая, — и он еще сильнее прижал Ганну к себе.

— Мама будет беспокоиться, — сказала Ганна и добавила: — Хорошо, пойдем.

— После этого танца, — шепнул Митька. — Выйдем, будто проветриться, и пойдем. А чего здесь в клубе?

— Хорошо, — сказала Ганна и кивнула головой.

Вальс что-то быстро кончился, Ганна смахнула платочком с лица пот, — совсем так, как это делала недавно Регина, Митька подхватил ее под руку, засопел, как еж, и всем было видно, как они направились во двор. Только отошли от клуба, только вышли из полосы клубного света, как Митька обхватил рукой Ганну за талию, прижал к себе, и они пошли рядом.

— Смотри, какие звезды, — сказал Митька.

Звезды и в самом деле были яркие, красивые. От края и до края перемигивались они и даже будто шелестели. Закат давно погас, небо на том месте было теперь словно прозрачное темно-синее стекло.

— Это правда, что ты уволился с катера? — вдруг спросила Ганна.

— Уволился, — сказал Митька и, обняв ее за плечи, начал клонить к себе.

Так прошли они шагов двадцать.

— Теперь в колхозе будешь работать?

— Нет, чего там, — ответил Митька. — Пусть мать работает — у нее участок. А я подамся в город.

— Нехорошо, — по-хозяйски сказала Ганна. — У нас же новый председатель, тридцатитысячник. Теперь будет у нас по три килограмма хлеба на трудодень и по десять рублей деньгами. Только работай. Я уже двести трудодней заработала — больше всех. Ты не гляди, что я такая с виду.

— Хо! — доверительно сказал Митька и снова начал клонить ее голову к себе.

Регина давно оттолкнула бы его и сбежала бы, а Ганна открыто радовалась этому. Ее в это время охватывала гордость за самое себя. Тогда Митька остановился и поцеловал ее в губы. Ганна тихонько ойкнула, а потом так же тихо, удовлетворенно засмеялась. Так шли они под августовскими звездами, пока не дохнуло на них сыростью, запахом гнилой листвы, ольховыми пнями и водой. Митька еще раз намерился было поцеловать Ганну, но она сказала:

— Хватит, Митя, дорогой. Хватит!

Ему стало смешно, но он сдержал себя.

Сели на низкие перила мостка. Под мостком булькала вода. В воде купались небо и звезды. Митька привлек Ганну, укрыл ее полой своего пиджака, и обоим стало уютно и хорошо. Митька положил ей на колени руку, и девушка ничего не сказала. Тогда он еще больше привлек ее к себе и взял ее руки. Близко никого не было, лишь плескался ручей. Митьке стало неприятно возле этой доверчивой девушки, но он вспомнил Цупрона, обещанные два литра водки. И вот в это самое время даже в темноте он увидел, как Ганнины глаза вспыхнули нежданным страхом. Она вдруг подхватилась, изо всех сил толкнула его в грудь и, не оглядываясь, бросилась наутек в сторону своего двора.

Девчата и Цупрон, возвращавшиеся с вечеринки и подходившие к логу, невольно шарахнулись в сторону, когда мимо них пронеслась Ганна.

— Глядите, Побираха как сиганула. С чего бы это? — сказал Цупрон.

Но в это время девушки испуганно закричали и отпрянули назад.

— Ой, девочки, что это? — крикнула одна из них.

В ручье, под мостком, ворочалось и плескалось в грязи что-то живое. Вот оно выбралось на берег и пошло на четвереньках, пыхтя, с ревом.

— Медведь! — что есть силы крикнула Регина.

— Медведь! — сразу подхватило несколько голосов, потому что все вспомнили, что близко заповедник, где медведей водится немало.

И вся вечеринка бросилась наутек следом за Ганной.

А медведь тем временем выбрался на берег и в злобе начал отплевываться.

— Вот черт! — сказал наконец он. — Ах ты, Побираха!

Пальцами выковырял из ушей грязь, оглянулся вокруг и быстро нырнул в огороды.

2

В новом отутюженном костюме матроса речного флота, в высокой фуражке с кокардой, в ботинках, которые ярко блестят, Митька Точила идет в гости к Цупрону Додовичу. Он знает, что там его уже давно ждут, и не один Цупрон, а с ним еще человека четыре или пять, которым Цупрон счел нужным рассказать о вчерашнем споре и закладе. Ждут с нетерпением, ибо каждый понимает, что значит для Ганны Побирахи пройтись с таким хлопцем, как Митька Точила, — по нему самые наилучшие пригожуньи вянут и сохнут.

Чувствуя все это, Митька Точила идет не спеша, горделиво оглядывая улицу Зайдя во двор Додовичей, он на миг останавливается возле калитки, потом поворачивается и нарочито долго начинает закрывать ее. Закрыв, смотрит на окна, удовлетворенно усмехается. В окнах все те, кто ждет его прихода: продавец Зотык Дуга, по кличке (за солидность) Центнер, гармонист и выпивала Вольдемар Луста, парень, который танцевал вчера с Региной, и сам Цупрон Додович. Все улыбаются. Улыбается и Митька, однако и морщится недовольно: сколько собралось их на два каких-то литра.

В хате он с каждым здоровается за руку, причем так жмет руки, что у всех чуть ли не слезы на глазах выступают. Не поддается один лишь парень, что танцевал с Региной. Его большие коричневые глаза всего только ширятся, когда Митька изо всей силы жмет ему руку.

— Молодчина! — говорит Митька и осматривает его невысокую, коренастую фигуру в полувоенной одежде. — Как зовут?

— Зовут Рыгором, а фамилия моя Дроздов, — весело отвечает парень. Я зоотехник, недавно в ваш колхоз прислали.

— Хо! — восклицает Митька. — Хорошо. А меня — Митька Точила. Заждались? — и он лезет рукой в карман брюк. — Вот деньги, Цупрон, моя часть. По воскресному дню — выпьем!

Мать Цупрона, женщина тихая, старенькая, кряхтя, слезает с полатей и топает в сенцы. Оттуда она приносит миску сметаны и миску студня.

— Не надо, мама, — говорит Цупрон, когда она ставит все это. — Я сам, вы сходите куда-нибудь погуляйте. — И достает из стола хлеб, ложки.

Центнер меж тем подается к порогу, где на крючке висит его пиджак, и вынимает из карманов две литровки. Он потрясает ими в воздухе, а вся компания радостно хохочет.

Наконец компания рассаживается вокруг стола, и Цупрон наливает по стакану, а в это самое время, как всегда, Вольдемар Луста заявляет, что стаканами пить лучше, чем рюмками.

Выпивают все одновременно и кряхтят.

— Сметаной, сметаной ее заедай, — давясь, кричит Цупрон.

Митька хватает ложку, черпает сметану и начинает быстро есть.

— А ведь это же у Побирахов, хлопцы, корова болеет, — вдруг почему-то вспоминает он.

— Ага, у Побирахов! — довольно откликается Цупрон. — Ну что, вышло? Окрутил канарейку? Расскажи...

— Хо, что там было! Конечно, — говорит Митька и усмехается.

— Что ты говоришь? — вскрикивает и подхватывается Цупрон.

— Получилось, значит? — подает голос Вольдемар Луста. — А мне это когда Цупрон прошептал: «Сокращай танец», — я гармошку и сжал. Сразу догадался!

— Так расскажи! — просит Цупрон.

— Ага, расскажи! — настаивает вся компания.

— Хо! Значит, сама...

— Что т-ты говоришь?

— Да, сама.

— Ай-яй-яй-яй! — чуть не плачет Цупрон. — Сама, га?

— Сама.

— А как же?

— Сначала, как вышли, повисла. Ну, поцеловал. Я тебя люблю, говорю, ты, говорю, красивая.

— Ага!

— А как гляну тем часом на нее, так у нее рот до ушей. Ну, думаю, сейчас меня рвать начнет.

— Ха-ха-ха!..

— Хо-хо-хо!..

— Ай-яй-яй-яй!..

— Еще по одной!

— На, по одной!

— Так рассказывай...

— Ну, идем. Куда, спрашивает, будешь на работу поступать? В город, говорю, Будь, говорит, хозяйственным.

— Ха-ха-ха!..

— Хо-хо-хо!..

— Так что идем, остановились, привлек ее, а она и обвяла.

— Что т-ты говоришь?

— Ну, не совсем чтобы, а так, вижу...

— Ага...

— Идем, говорю, на мосток. Идем, говорит, а у самой, вижу, руки дрожат. И рада, вижу.

— Хи-хи-хи!..

— Пришли, сели, а ручей так и плещется, так и плещется. И звезды в воде купаются. Из ольхи уже листва осыпается. И лягушки совсем не квакают. Положил ей руку на колени — молчит. Еще плотнее жмется. И так рада, что я с ней...

— Ну?

— Ага.

— Вот те и Побираха!

— Вот тебе и тихоня!

— Ай-яй-яй! — визжит Цупрон. — Ну, а дальше, что дальше?

— Ну, что же дальше? — ухмыляется Митька. — Ничего особенного.

— Да ты не ври, не ври! По тебе видно — врешь!

— А как же! — подхватывает Луста.

— Вот так дела. А мы это вчера, Митька, возле того мостка медведя видели, — говорит Цупрон. — Видно, с заповедника приблудился. Только подходим, а он — плех, плех — выбирается на четвереньках из грязи. Да как зачихает, да как заревет — мы, брат, сколько было сил — наутек. Чуть не полкилометра гнался!..

— Ну, хватит, — обрывает его Митька и недовольно морщится. — Давайте лучше подумаем, что дальше делать будем...

Компания начинает обсуждать серьезные дела, и только Рыгор Дроздов молчит. Неожиданно он поднимается и так тихо, что все, удивленные, замолкают, прислушиваясь к его голосу, спрашивает:

— Давно вы так встречаетесь? Не отвечайте — знаю, что давно. Прежний председатель ваш был пьяница и завалил колхоз. Бывший секретарь комсомольской организации тоже пьянствовал вместе с вами и потакал вам. Вы думаете, что и я, новый секретарь комсомольской организации, буду потакать вам? Ну нет! Не выйдет, друзья. Будем бороться с вашей компанией всем колхозом. Лодырей нам не надо. Присоединился я к вам для того, чтобы поближе узнать вас, ведь я не здешний. А насчет Ганны... Мне кажется — Митька Точила позорит и оскорбляет человека.

Компания удивленно смотрит на Рыгора Дроздова, а Митька неожиданно бледнеет.

— Ну чего ты! — говорит он. — Разве ты не рассказываешь чего-нибудь смешного? Видишь, тут так было... Ты же послушай!..

— Хороши смешочки, Митька. Девушке совсем нет теперь хода. Нет, брат, не подмазывайся, не будет по-твоему!

— Делайте что хотите, — подала вдруг голос мать Цупрона, вошедшая в это время в хату, — только мой сын живет отдельно и пусть живет себе как хочет. Я вот работаю как могу, и меня не трогайте.

3

Ганна и не подозревала, что важные события ожидают ее в этот день. Как всегда, на зорьке подхватилась и побежала в хлев — доить корову. Корова — старая Лысуха — уже почти полмесяца как порезала на плавнях колючей проволокой вымя, и теперь доить ее было одно мученье. Вымя хоть и зарубцевалось, но все еще болело, и хотя привыкла Лысуха к Ганне, но стояла неспокойно, все время бодалась, а случалось и так, что и совсем выбивала ведро с молоком. Молока же давала мало: Ганна доила ее только утром и вечером. Хозяйство было совсем незавидное — эта самая Лысуха, с полдесятка кур и восемь уже порядочных курчат. Но недели две назад купили они поросенка, и теперь он хрюкал в закутке, забившись в солому. Откормить поросенка ничего не стоило — у Ганны теперь вон сколько трудодней, а трудодень в этом году будет не такой, как в прошлые. Опять же — и в огороде картошка уродила, так что и отсюда поддержка. А если придется на трудодень по десяти рублей, тогда и совсем хорошо будет.

Вошла Ганна в хлев, погладила Лысуху, поставила, чтоб не бодалась, ей ведро с нарезанной ботвой, и начала доить. Сегодня Лысуха вела себя спокойнее, и Ганна быстро управилась с работой, которую считала самой трудной. И молока Лысуха дала больше.

Потом Ганна цедила молоко, завтракала вместе с матерью и за все это время почти не вспомнила про Митьку. В поле вслед за жаткой она ловко вязала снопы и только тут заметила, что женщины как-то подозрительно на нее поглядывают. А когда дошли до первого поворота, старая Назаровна — женщина грубоватая, но всегда правдивая — выпрямилась, стала перед только что связанным снопом и, оглядев работающих, предложила:

— Давайте отдохнем, молодички, да потолкуем.

— Это уже с утра отдыхать? — вспылила Ганна. — Как хотите, а я вязать буду.

— Ну, если не отдыхать, то давайте поговорим, — и глаза ее неожиданно строго сверкнули. — Вот хотя бы и про тебя, Ганна. Где же это было такое, чтобы девушка с первого вечера да поддалась хлопцу? Ну, чего краснеешь да глаза пялишь? Думаешь, мы не знаем? Захотелось Митьку от Регины отбить? Захотелось похвастаться перед всеми: вот ты какая — с самим Митькой гуляешь? Да ведь он и глядеть на тебя не хочет! Он тебя одурачил возле мостка, а теперь всем и рассказал. А разве так честные девушки делают? Честная девушка, пока сваты в хату не придут, и говорить с парнем наедине не станет. А что теперь будет — ты подумала? Ты не отнекивайся — мы все знаем: сам Митька похвастался сегодня утром своей сестре. Правда ведь, Параска? — повернулась Назаровна к молодице.

— Святая правда, — подтвердила та.

— Врет! — выдохнула Ганна и вдруг заплакала.

Впервые видели женщины, чтобы кто-нибудь из Побирах плакал. Они, даже если им в глаза говорили, что они Побирахи, то и тогда терпели и совсем не обижались, а насчет плача — так будут и голодными и холодными сидеть, но слезы не увидишь. Ганна же будто отплакивалась за всех них одна и сразу. И тогда все увидели, что она не такая уж и некрасивая. Пусть рот немного великоват, а вот черные глаза, из которых текли слезы, были глубоки и в глубине своей как бы скрывали что-то затаенное, сочувственное и жалостливое, и даже что-то неизвестное, непонятное, но необыкновенно хорошее. И, видя, как она сидит на снопу ржи и плачет, совсем позабыв прикрыть лицо платком, женщины понемногу начали сомневаться в правильности Параскиных слов.

— А может, он наврал тебе, этот ваш моряк? — опросила Назаровна.

— Я ведь не знаю, пусть она скажет, — ответила Параска.

Но Ганна ничего не ответила.

— Может, и правда, Ганна?

И опять Ганна смолчала, только еще жалостливее заплакала.

— Ох, чтоб ему! Вот еще несчастье на нашу голову! Он, да еще Центнер, да этот Вольдемар, да Цупрон, да еще бывший председатель — одного поля ягоды. Того так, слава богу, выгнали, а до этих все никак не доберутся. Ну, пошли, пошли работать, — заспешила Назаровна.

Ганна подхватилась, вытерла платком лицо и пошла вязать снопы. Но теперь уже так не работалось. Голова болела от жары, пота и слез, одолевали грустные мысли. На обед она не пошла домой, а легла в тени снопов и неожиданно уснула под звоночки звонца да перекличку кузнечиков. Звоночки то шептали, то звенели, напоминая о лете, о межах, на которых лежит давно высохшая сурепка, о необъятном поле. Вблизи фыркали кони, выпряженные из жатки и пущенные пастись на пожнивной траве.

После перерыва Ганна немного забыла об утреннем разговоре и снова работала, забегая наперед всех. А вечером, когда возвращались домой, нарочно отстала и пошла задумавшись. Уже возле самой деревни из кустов вдруг вышел Митька Точила и направился к ней. Она побледнела.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Добрый вечер, — ответила Ганна.

— Я знаю — тебе рассказали, — заговорил он. — Ганна, Ганнуля, прости меня. Это же всегда бывает так, что хлопцы хвалятся. Разве один я? Да ты спроси у кого хочешь — все так скажут. Как соберутся, так кто-нибудь и начинает выхваляться. И все знают, что он врет, а делают такой вид, будто это правда. Спокон веку так. Ну а я ляпнул этой болтушке Параске, вот она и разнесла, как сорока Если бы хлопцам, так те посмеялись бы да и молчок. А эта бабам! А, Ганна? Ведь они теперь меня в пух и прах!

Ганна взглянула на него, еле заметно усмехнулась, и впервые, как и женщин, Митьку поразила глубина ее глаз.

Взглянула и бросилась от него бегом, как и тогда, у мостка вчера.

Было еще светло, когда она проходила возле колхозной канцелярии. Тут, среди транспарантов и плакатов, было несколько досок, на которых учетчики обычно вечером вывешивали итоги рабочего дня. Возле одной такой доски теперь собралось много людей. Из толпы кто-то позвал ее:

— Ганна, иди сюда.

Ганна нехотя свернула, и толпа вдруг расступилась, пропуская ее вперед.

На доске был прикреплен большой лист глянцевитой бумаги, и вверху на нем было написано: «Наш еж. Орган комсомольской организации колхоза «Восход». Еще ниже чуть меньшими буквами был выведен заголовок:

Медведь

«Вчера, 5 августа, всем нам известный моряк Митька Точила, которого прогнали с катера за недобросовестность, пошел проводить Ганну Жилудович. Когда дошли до мостка, то Точила нахально начал приставать к т. Жилудович. Т. Жилудович так его толкнула, что хваленый моряк плюхнулся с мостка в ручей. В то время шли из клуба девушки, и Митька Точила притворился медведем, начал ползать на четвереньках, по-медвежьи урчать да реветь. А сегодня, 6 августа, распустив клевету на т. Жилудович, моряк, в то время как все мы трудились, пропьянствовал весь день с такими же, как он сам, а именно:

1. Зотыком Дугой

2. Вольдемаром Лустой

3. Цупроном Додовичем.

Нужно, чтобы в ближайшие же дни всех их вызвали на правление, а такого, как Зотык Дуга, чтобы сняли с поста продавца.

Позор и нетерпимость к лодырям и лежебокам!»

Внизу был рисунок: мосток, с мостка вверх ногами летит в ручей Митька Точила, а она, Ганна, стоит на мостке с засученными рукавами.

Ганна отошла, покраснела, всхлипнула и вдруг бросилась бежать от колхозной канцелярии.

Ночью не могла уснуть. Ворочалась, вздыхала: тронула правда, да и впервые ее назвали, как взрослую, — товарищ Жилудович.

4

Зотык Дуга, или, по-здешнему, Центнер, не стал дожидаться, пока на него подадут жалобу. В тот же день, как появился возле канцелярии «Наш еж», он быстро набросал заявление в правление сельпо с просьбой освободить его от обязанностей продавца. С этим заявлением Дуга, невзирая на свой вес и одышку, быстро поспешил в сельский совет, где находилось правление. Действовал он необыкновенно решительно и уверенно. Он честно рассказал начальству, как было дело, показал справку от врача, которая на всякий случай всегда хранилась у него в кармане, и уже к вечеру того дня имел на руках копию приказа об уходе с работы по собственному желанию. Кроме того, он заручился еще и тем, что завтра у него начнут принимать магазин. В хорошем настроении возвращался он под вечер домой. У колхозной канцелярии остановился, постоял возле «Нашего ежа», прочел «Медведя», хмыкнул, рассмеялся, ткнул пальцем в Митьку Точилу и сказал:

— Дурень, как есть дурень!..

Пошатываясь, Дуга взошел на мосток, постоял, перегнувшись через перила, полюбовался ручьем и весело рассмеялся. После этого он сразу же направился к Цупрону Додовичу.

Там все были в сборе. Вольдемар Луста сидел на скамейке и держал на коленях полубаян, но не играл; сам Цупрон сидел у окна и испуганно поглядывал время от времени на улицу. Митька же Точила стоял в своей матросской форме у стены, ни на кого особенно не обращая внимания, и ковырял спичкой в зубах. Видно, только что велось очень важное совещание, которое не дало никаких результатов. Приходу Дуги все обрадовались, особенно Цупрон. Он сразу же сорвался с табуретки и бросился навстречу.

— Ну вот, видишь, и сам Дуга! Здорово, Зотык! — начал он пожимать ему руку. — Где был, что нового?

— Ого, новостей, брат! — многозначительно ответил Дуга. — Ого! У меня все новое...

— Что ты говоришь? — удивился Цупрон. — А мы все носы повесили.

— А чего вешать, — весело ответил Дуга. — Я пока шел, так за дорогу все передумал. Ничего мы такого не сделали. Ну, была война, ну, после войны каждый присматривался, где бы получше пристроиться. Я вот после армии пошел в картбюро. А почему бы и нет! Фронтовик, два года шинель таскал, так разве не имел права? Ну а потом мы и тут погуляли. На славу погуляли! Пусть вы и не были на фронте, но вы в этом не виновны. Теперь, вишь, времена иные настали. Теперь надо бороться против всего этого. Теперь трутней давить надо. Если что, то и за решетку!

— Что ты говоришь? — испуганно выдохнул Цупрон. — Значит, и меня могут?

Дуга критически осмотрел Цупрона с головы до ног и, подумав, сказал:

— Отчего бы и не так? Можно и тебя. Только нет, — махнул он рукой. — Какой ты тут козырь! Ты просто гуляка на вечеринках да подслушиватель хороший. Если бы тебя и не было, то и рассказ не в рассказ и шутка не в шутку. Ты же как затянешь свое — как это? — ай-яй-яй-яй! — попробовал голосить Дуга, — так словно коврик подстелишь.

Все искренне рассмеялись.

— Вижу: испугался, так плюнь! Я вот, видишь, уже плюнул, — и Дуга вынул и развернул перед всеми копию приказа.

Пока читали приказ да восторгались Дугой, сам Дуга сел на табурет, чтобы хоть немного отдышаться. Копию приказа он аккуратно сложил вчетверо и снова спрятал в карман.

— Вы меня слушайтесь, — сказал он. Я вам плохого не посоветую. Я в армии складом заведовал и никогда не терялся. Такое не только у нас теперь творится, а везде. Понимаете — вез-де! А потому надо нам отсюда смотаться. Как говорят, передислоцироваться. На новое место, чтоб не наговаривали. Ну а пожили мы хорошо. Погуляли. Вот Митька тоже по Днепру поездил — будь здоров! Там видишь какую физиономию наел. Только и знай деньги в карман клади. Разговаривал я как-то с одним инвалидом, — он в госпитале к кухарке пристроился. Ну, жили. А уезжал — еще и на дорогу дала пятьсот рублей. Чуть ли не вдвое потолстел человек. У того, видишь, дома и жена, и дети и вроде ехать не хочется. А она, кухарка эта, одно: поезжай к семье, и все тут. Так и выпроводила...

— Что ты говоришь? — удивился Цупрон.

— Правду говорю!

— Ну а он?

— А он, видишь, не хотел ехать, да поехал. Все же, знаешь, дети. Да сказать правду, по той, прежней жене, малость грустил. Что ни говори, а жаль.

— Так и поехал?

— Так и поехал.

— А что, хлопцы, если податься мне в город да в официанты пристроиться? — спросил Цупрон. — С голоду не пропадешь, и карман пуст не будет. Вон Дорага из Вынчиц дом построил.

— А почему бы и не в официанты? — в тон ему ответил Дуга. — Митька Точила может в шоферы податься. Что ни рейс — от случайных пассажиров и рублик. Вольдемар... Вот Вольдемара не знаю куда. Нет Вольдемару ходу!

— Как это нет? — вскипел Вольдемар. — Я со своим баяном где хочешь пройду. В джаз, в самодеятельность!

— И то правда, — заметил Дуга. — Тогда вот что, хлопцы! Давайте сделаем так, как это всегда поступают настоящие бывалые хлопцы. Если что не по-ихнему, так они собираются, мешки на плечи и бывайте здоровеньки, не поминайте лихом. Так, что ли?

— Так, — сразу подхватил Цупрон.

— Согласен! — выкрикнул Вольдемар.

— И давайте не откладывать в долгий ящик, а послезавтра напакуем мешки продуктами, прихватим деньжат да вместе и двинем в город. Сразу все — де-мон-стра-тивно! А уж поскольку я эту противную лавку завтра сдаю, чтоб ей пусто было, то давайте и это отметим. За удачу на новом месте! Ты, Цупрон, должен Митьке литру?

— Как это — должен? — удивился Цупрон. — Митька же проиграл. Он ведь обманул, сами знаете.

— А ты веришь тому «Ежу»? Ну, если веришь, то бери самого себя за загривок и тащи в тюрьму. Тогда уже все поверят. Вранье это все, вот что! Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Цупрон. — Ладно, пусть будет так. Признаться, я и сам не верил, а так сказал.

— Ну вот... А от себя я еще ставлю литру, а там — посмотрим.

Мать Цупрона положила на стол кусок сала, а Дуга принес из магазина банку консервов и селедку.

— Значит, послезавтра с утра, часов этак в десять, и соберемся, — предложил он, когда выпили. — Ну и здорово пожили! — покрутил он головой.

— Почему же ты не закусываешь? — набросился вдруг на Митьку Точилу Вольдемар Луста. — Ешь!

— Не могу, — покрутил головой Митька. — Сейчас мы вот едим сало, селедку, консервы. А в прошлый раз Цупрон крынку сметаны поставил. Как только я зачерпнул той сметаны, так и вспомнил, что у Побирахов корова болеет. Мы вот тут едим, а там они — впроголодь. Почему, а? Разве мы лучшие, а они хуже? Гляди, они обе не то что мы — в колхозе работают. И когда по пятьдесят граммов на трудодень выдавали, то и тогда работали. А я — на катер сбежал, где лучше. И ты, Дуга, где лучше, и ты, Луста, тоже, и Цупрон нам в помощники, а Побирахи в это время плуг на себе таскали, голодные, а колхоза не бросали. Может, и ворчали, если что не так, может, и ругали когда кого-нибудь, а на сторону не подались — шли в поле за пятьдесят граммов. Вон уже и крыша у них прогнила, и сама хата перекосилась, а все равно шли в поле, а не уборщицами или официантами в столовую. И теперь мы вот едим, а они уже с рассвета в поле. А я еще на Ганну наплел такого... А у нее, брат, хотя рот и великоват, зато характер и глаза, прямо скажу, отменные. Красивые, брат. И сама она красивая, не такая, как Регина. Вот и не лезет ничего, не хочется есть.

Митька Точила говорил это, ни к кому особенно не обращаясь, будто сам с собою.

— Брось, — прервал его Дуга и махнул рукой. — Все это пройдет, вот увидишь Вот даю слово, на вот мою руку, — через месяц забудется.

— Не нужна мне твоя рука, — сказал Митька и замотал головой.

Поздно вечером расходились, определенно договорившись, что послезавтра в десять утра демонстративно — все вместе — оставят колхоз.

— Так не забудьте же, ровно в десять утра, — напомнил всем еще раз Зотык Дуга, когда расходились.

В назначенный день, ровно в десять утра к Цупрону Додовичу пришел Вольдемар Луста — с вещевым мешком за плечами и полубаяном на правом плече. Вслед за ним появился Митька Точила, но без вещей.

— С пустыми руками? — удивились друзья.

— Подожду, — ответил Митька.

— Не пойдешь? — забеспокоился Цупрон.

— Подожду, — неуверенно ответил Митька. — Подожду Зотыка Дугу. Если он пойдет — тогда и я.

Ждать пришлось долго. Часы показывали уже половину одиннадцатого, а Зотык все не шел.

— Может, с магазином нелады — вчера ведь сдавал. Иди проведай, Цупрон.

Но Цупрон замахал обеими руками:

— Ой, что ты! У него там собаки во дворе, волкодавы. Сходи разве ты, Вольдемар.

Вольдемар поглядел, поводил по хате глазами, покряхтел и нехотя направился на улицу. Вернулся он не скоро. Митька Точила и Цупрон Додович уже вволю намолчались, каждый думая про свое, когда звякнула щеколда и во двор не зашел, а влетел разозленный, краснолицый и потный Вольдемар.

— А где же Дуга? — испугался Цупрон. — Небось, арестовали Дугу за недостачу.

— А где Дуга? — снова спросил он, как только Вольдемар переступил порог.

— Черт ма того Дуги! — выругался Вольдемар. — Пока мы тут спали да его слушали, этот Центнер даром что грузноват, а успел и отсюда освободиться и на должность продавца в Волжевичском сельпо пристроиться. Сегодня утром поехал Центнер принимать новый магазин. Теперь плевать ему на эти выпивки и на все разговоры.

Цупрон побелел и нерешительно уставился на Вольдемара.

— А что же мы теперь будем делать? — прошептал он.

— А лихо с ним! — сказал Вольдемар. — Все равно он нас бросил бы. Будем без него работу искать. Пойдем, договорились же. Так, что ли, Митька?

Митька отрицательно покачал головой:

— Я же сказал: без Зотыка не пойду.

— Значит, знал, что он удрал?

— Знал.

— Так почему молчал, зачем душу выворачивал? Ладно. Значит, не пойдешь?

— Нет, — ответил Митька.

— Тогда мы пойдем! Собирайся, Цупрон! — подал он команду.

Распадалась компания...

За деревней остановились.

— Будь здоров! — бодро сказал Вольдемар Луста и подал Митьке руку. — Увидим, как они обойдутся без баяниста!

Но в глазах ихних, в движениях Митька видел неуверенность в самих себе, растерянность. Митьке вдруг стало жалко их обоих. Он крикнул:

— Гей, Вольдемар, Цупрон! А может, останетесь?

Они приостановились, обернулись, и Вольдемар взмахнул рукой.

— Нет, не вернемся! — выкрикнул он.

— Не вернемся! — словно эхо, повторил Цупрон.

Митька долго еще смотрел им вслед, а потом вздохнул и, задумавшись, зашагал и деревню. Перед ним самим был еще не совсем понятный ему путь, который предстояло найти и выбрать. Но тут же он и решил, что никогда вот так не оставит своей деревни.

5

— Ганна дома? — спросила Назаровна.

— Дома, — ответила Адарка. — Заходи.

— А самой тебе все нездоровится?

— Так, нездоровится, — ответила Адарка. — Вишь, осень вот-вот, — и она показала рукой на стаю аистов, перелетавших через деревню к плавням. — Аисты перед отлетом собираются.

Обе стояли возле двора. Адарка было направлялась к соседке, да как раз и встретила Назаровну. В последнее время она часто жаловалась на боль в пояснице, часто ездила в больницу, но ни бригадир, ни Назаровна, ни даже дочь Ганна не верили ей, а также справке, которую выдал врач. Все знали, что Адарка в последнее время любит увильнуть от работы. Особенно на нее и не обижались за это, некоторые вовсе отмахивались, когда им напоминали про Адарку, — немало пришлось пережить вдове в войну. На ее скуластом, опаленном солнцем и ветрами лицо лежала замысловатая сеть больших и малых морщин, а волосы были седые, как у старухи. Многие помнили, какой непоседливой была она, когда восстанавливали колхоз, да и позже женщина старалась. А вот теперь, как подросла дочь и пошла работать вместе со всеми, Адарка несколько заупрямилась.

— По делу? — спросила она Назаровну, пряча глаза.

— По делу. Надо бы тебе пойти, да, вижу, прибаливаешь.

— Да, прибаливаю, милая моя. Поясница. На работу вряд ли пойду.

— Да не на работу, — махнула рукой Назаровна. — Какая ты! К колхозным амбарам надо идти, аванс дают на трудодни.

— Ой, что ты? — удивилась Адарка. — А сколько же на трудодень?

— По килограмму ржи.

— Не обманываешь? — уставилась на нее Адарка. — Не много ли? В прошлом году всего по полкило на трудодень, а тут в аванс по килограмму. Не верю! — и она медленно опустилась на лавочку.

— Ну и не верь, — отрезала ей Назаровна и поспешила во двор.

Через несколько минут она и Ганна вышли из хаты, молча прошли мимо Адарки, будто ее совсем тут и не было. Адарка окинула взглядом их спины и опустила голову. Чудеса, а не дочь у нее! Когда зимой было собрание и запланировали получить на трудодень по три килограмма зерновых, Ганна так поверила этому, будто те три килограмма уже были у нее в хате. И вон как старательно бегала она на работу в колхоз, от темна до темна, изо дня в день. И вишь как вышло: если уж авансом по килограмму, то позже, осенью, акурат, смотри, и по три будет. Удивительно: и совпадает же иногда такое! И только после этого как следует дошло до ее сознания: это же по три килограмма! У них с Ганной уже теперь триста с лишним трудодней, а это значит... Сколько же это будет? И Адарка начала подсчитывать. Беззвучно шевелила она губами, припоминая известные одной ей правила умножения, а перед собой видела не мешки с зерном, а чистую уютную хату, в которой царит достаток.

Разве мало мечтала она об этом? Рыгор умер перед войной, оставив ее с дитем на руках. Может, и неплохо жила бы она, может, еще и замуж вышла бы, но тут — война. Сколько горя перенесла Адарка, спасая от гибели Ганнулю. Неделями в темных погребах отсиживалась, по лесам бродила, в землянках жила, потому что гитлеровцы из деревни выгнали. Хорошо, что хоть хата уцелела каким-то чудом. Сразу после войны еще крепилась Адарка, а тут вот сдавать начала. Безразличие какое-то вселилось, как старуха ведет себя. А какая же она старуха, если ей еще только немногим больше сорока лет!..

Ой, господи, больше тысячи килограммов получается! Да не может того быть! Ну, поглядим.

А Ганна в это время грузила на подводу мешки. Ей начислили триста сорок килограммов ржи. Это была первая большая получка после войны. Быть может, некоторых, как и Адарку, она захватила врасплох, только не Ганну. Она грузила свои мешки вместе с Рыгором Дроздовым. Подхватывала левой рукой мешок за угол, перебрасывала на правую, которую крепко держал Рыгор, и, по-мужски широко ступая, шла к телеге. Перенося мешки, они коротко разговаривали.

— Сильная же ты, — удивлялся Рыгор.

— Я просто выносливая, — сказала Ганна.

— В то, что колхоз выйдет в передовые, веришь? — совсем как-то по-детски спросил Рыгор

— А как же, — ответила Ганна.

— А в школе ты училась? Верно ли, что в Митьку Точилу была влюблена? А легко ли было расти сиротой, да после такой войны? А изучала ли постановление партии и правительства о трудодне? — сыпал он вопросы и под конец предложил: — Давай дружить. Приходи на комсомольское собрание.

— Хорошо, — радостно согласилась Ганна.

— Вчера на правлении решили открыть в колхозе агрономические курсы, — сообщил Рыгор. — Два раза в неделю заниматься будем. Запишешься?

— А как же, — сказала Ганна.

— Ты сколько классов окончила?

— Три, — подхватывая очередной мешок, ответила она. — Не могла больше учиться, потому и бросила.

— Сегодня у нас собрание, приходи. Во всем поможем — ты девушка трудолюбивая. Возьмешь у меня Устав комсомола.

Вон сколько успел наговорить ей Рыгор Дроздов, пока носили мешки. Сколько мечтала она об учебе, а тут гляди что делается! Уже заранее о ней подумали, заранее обо всем побеспокоились. Она взялась за вожжи, тронула коня:

— Н-но!

Тогда Рыгор Дроздов крикнул:

— Погоди, Ганна! А кто же мешки поможет снять?

Девушка остановила коня, пожала плечами: помочь и в самом деле было некому...

Невысокого роста, коренастый, с коричневыми веселыми глазами, в полувоенной форме, в хромовых поношенных сапогах, он шел рядом с ней, разговаривал и время от времени перебирал правой рукой волосы на голове. Поскрипывали оглобли, скрипело что-то в хомуте, фыркал конь, звенел чуть хрипловатый, но ласковый голос Рыгора, а надо всем этим стоял полулетний, полуосенний день, цеплявший и на заборы, и на дворы, и на коня, и на колеса с мешками, и на них самих тонкую паутину бабьего лета.

Рыгор все рассказывал, но, к его большому удивлению, Ганна совсем не слушала его. Почти из каждого двора за ней следили любопытные глаза женщин, подростков. Ганну так и подмывало сказать им всем: «Видите, сколько у нас хлеба! Вот придет праздник, то так подготовимся и Евгена из города позовем!» Но можно ли было такое говорить, если рядом с ней шагал Рыгор Дроздов? Ганна долго думала над этим и вдруг сказала:

— А ведь скоро Октябрьские праздники. Мы тоже справлять их будем. Придете к нам в гости?

— А почему бы и не прийти, — сразу согласился Рыгор.

Подвода спускалась в лощину к мостку, конь пошел мелкой рысцой, и оба они заспешили. Рыгор, когда они взошли на мосток, намеревался было снова напомнить про Митьку Точилу, но передумал и смолчал. А тут, за мостком, сразу же и поворотка во двор. Двор стоит на взгорье и построен по давнишнему обычаю — почти в конце участка. Вокруг дома растет картофель, виднеется полоска льна да шумит на ветру груша. А дальше, за двором, косогор, плавни. А на дворе под вишней на скамейке сидит Адарка.

«Господи, думает она, когда подвода сворачивает с улицы. — Неужели это к нам?»

И тайком Адарка уже ругает себя, что маловато работала, будто ей всего этого и не хотелось. И, похоже, стыд закрадывается в душу. Невольно она подхватывается и старческим шагом идет к воротам, чтоб открыть их. И невольно припоминаются споры с бригадиром. Как это случилось, что порою она отставала ото всех?

Тяжело бьется сердце у Адарки, хотя самой ей и радостно.

А когда подвода подкатывает к воротам, на лице Адарки появляется что-то вроде недопонимания. Сам новый секретарь комсомола шагает рядом с Ганной. Это тебе не дальний родственник Евген, которого она недолюбливала за его горделивость. А этот, незнакомый, вишь, таскает с Ганной мешки, перебрасывается с ней словами да посмеивается. И Адарка начинает критически поглядывать на дочь: а кто его знает, чем оно все может кончиться!..

6

Удивительно, что начало твориться в колхозе. После того как исчезла компания Дуги, агроном открыл при клубе курсы, часто проходили тут и комсомольские собрания. И вдруг совсем неожиданное: Ганну Жилудович правление направило на прорыв — доверило звено по обработке льна. И что за звено! Старая Додовичиха, Адарка, жена Зотыка Дуги Хима и еще несколько таких же, не очень трудолюбивых, женщин. С утра Ганна бегает по дворам, собирает свое звено.

— Хима! — кричит она под окном. — Выходи на работу!

— Ой, милая моя, да я же только печь растопила, — отвечает Хима сквозь открытое окно. — Подожди немного. Сбегай сначала к Додовичам.

И Ганна бежит к Додовичам, а Хима, поглядывая ей вслед, тяжело вздыхает: нелегкие настали дни. Кабы не этот аванс, то можно было бы и совсем не идти, а так — куда там. Чего доброго, участок еще отнимут, вот и вертись тогда. Да и Зотыка могут еще больше опозорить — вишь, пришлось же удирать в Волжевичи — за сорок километров отсюда. Такие, как этот новый председатель да вот Ганны разные, прижмут как следует. Недаром же набираются сил. Нет, надо спешить. На работе стараться, конечно, не стоит, а так, отбыть день нужно.

Додовичиха уже ждет Ганну. С вальком сидит на завалинке, а рядом с ней копошатся в песке куры. Она по-прежнему любит сказать при случае: «Я к своему Цупрону не имею отношения. Я живу отдельно, а у него — своя голова на плечах».

Как только Ганна показывается во дворе, Додовичиха сразу поднимается с завалинки. Так бывает каждое утро. И каждое утро Додовичиха первая говорит:

— Ну, пошли.

— Пошли, теточка, — радостно кивает головой Ганна.

Дивится Додовичиха, поглядывая на молодую Побираху.

То ли она нарочно молчит, то ли в самом деле такая, — ведь может старая и без ее прихода сама отправиться в поле. Сказать, глупа, так нет — на работе вон какая сметливая, да и на тех курсах, которыми руководит теперь агроном, ее хвалят.

И уже само собой закрадывается в голову: не Побираха, а просто загадка — не кричит, не ругается, не наговаривает начальству. С этой, пожалуй, и полежать в поле не придется: сама работает не прерываясь, а отстать стыдно. И Додовичиха спешит вслед за Ганной, ставшей уже ей чем-то близкой. На ходу она начинает думать дальше.

А ведь это же никаких Побирах скоро не будет, думается ей. Да и одних ли Побирах? Зотык Центнер, Вольдемар Луста и те уже сбежали. Зачем же потянулся за ними этот дурница Цупрон? Искать легкого хлеба? Может, и найдет, только вот чистоты души не найдет. А такие, как Хима Центнериха, как Лустиха, как некоторые другие, для которых колхоз только пересадка, — их тоже скоро не будет, сметет их этот самый килограмм, за который так борется Ганна. И жизнь совсем иная настанет.

Ух, что только открылось старой Додовичихе! Вот и захотелось ей кому-нибудь об этом рассказать! А кому? Химе Центнерихе? — Не пойдет. Лустихе? — Обругает только. Адарке? — Неловко, скажут, под дочь подлаживается. С неделю ходила молча со своими мыслями, подозрительно поглядывала на встречных: а догадываются ли они? Только разве узнаешь чужие мысли? И чем больше вот так ходила, тем большая злость разбирала ее на Зотыка Центнера. До мелочей вспоминала прошлые попойки, краснела за самое себя. Ишь ты, отсюда вытурили, так в Волжевичах пристроился. Да как: разве не помнит она его слов, что теперь таких гнать надо! Хи-итрый! Сна лишилась Додовичиха, шептала по ночам: «Гад. Я сына, может, из-за тебя потеряла».

И начала ближе держаться Ганны.

Как-то в полдень вызвали Ганну с поля в правление. Хима Центнериха, как только отъехала Ганна на случайной подводе, поднялась, обила с фартука пыль, бросила под ноги валек и потянулась.

Пригревало солнце, низко над жнивьем тучами летали скворцы. Гудели машины на полях. Светлые дали с потускневшими на небосклоне лесами лежали вокруг. Хима зажмурилась и сказала: А это же, бабоньки, и отдохнуть можно, пока Ганна вернется...

Одна из женщин, как по команде, сразу бросила свой валек. За ней еще несколько. А вскоре и все поступили так же. Только Додовичиха да Адарка по-прежнему работали. На лице Додовичихи были злость, негодование. Она так ударяла вальком, что из-под него сотнями искр летела льняная шелуха. Наконец остановилась и, поглядывая на Химу, сказала неприязненно:

— Почему же это ты не работаешь? Видно, Зотык из магазина еще что-то приволок?

— Отцепись, — спокойно сказала Хима. — Зотык честный.

— Знаем его честность. И ты такая же честная. Почему сама не работаешь да и других подбиваешь? Или тебе больно, если лишний рубль перепадет на трудодень и люди заживут как следует?

— Вот еще, — повернулась к ней спиной Хима. — Стану я с тобой спорить!

Постояла, еще раз зевнула и легла в тени льняных снопов. Рядом легли ее подружки, а Адарка и Додовичиха все гремели и гремели вальками. Зло овладевало Додовичихой не только на Химу, но и на Ганну. Вот до чего довела ее беготня по дворам, ее потачки таким вот, как Хима. А эти Химы теперь отлеживаются.

Из толпы женщин, лежавших в тени вместе с Химой, вдруг поднялась одна и подалась в сторону Додовичихи. То была Лустиха. Стыд все время тяготил ее, не давал покоя. Стыд поднял ее на ноги, и она снова садится на свое рабочее место, берет сноп и начинает бить по нему...

К тому времени, когда Ганна возвратилась из правления, женщины, лежавшие под снопами, успели крепко уснуть. На току работали только ее мать, Додовичиха и Лустиха. Ганна остановилась, удивленно оглядела ток, села, укрыв ноги фартуком. Додовичиха неприязненно поглядывала на нее.

— Уснули? — спросила Ганна и кивнула головой в сторону Химы.

— Будто не видишь? Это все из-за тебя. Не твое это дело — командовать... — произнесла Додовичиха и вдруг осеклась. В глазах Ганны она заметила то, что уже не раз замечали многие: что-то непонятное, но упрямое — какой-то таинственный огонь.

— Вот и хорошо, теточка, — спокойно сказала Ганна. — Пусть поспят. А мы тем временем поработаем.

Грохот четырех вальков не так уж мешал спящему табору во главе с Химой. А Додовичиха с силой гремела и гремела вальком, искоса поглядывая на Ганну. «Ой, нет, совсем не испортили твоей души, девуха! Уж верно, что ошиблась я, если так подумала. За твоим внешним спокойствием сам черт скрывается. И не без характера ты, девка Только как бы там ни было, а табор раскололся на две, пусть пока не равные, части. А как проснутся эти дурехи да увидят, что уже солнце начинает садиться и сама звеньевая работает, что тогда будет? Среди них есть и стыдливые, и въедливые молодицы. Ой, гляди, отлежит сегодня свои бока Центнериха!»

И, предвидя то, что произойдет, сочувственно поглядывала на Ганну и тайком, довольная, посмеивалась.

...Как-то под вечер, перед воскресеньем, завернула Додовичиха в колхозный клуб, где в то время как раз собирался агрономический кружок. Села за одним столом с Ганной, разговорилась.

Да так и осталась на все занятия.

7

Пока Ганна работала в поле, она знала только то, что каждый день видела перед глазами, — рожь, овсы, пшеницу, картофельные массивы. И только осенью — в эту первую удачливую осень — она смогла по-настоящему представить, что такое ее колхоз. Как будто и неожиданно к тем трем килограммам прибавились мешок яблок, воз капусты, несколько тонн картофеля. Правда, денег не по десять рублей получила, а всего только по семь. Около трех тысяч рублей! А что главное в хате, особенно для девушки? Конечно же хорошая кровать, постель. Вот и выбираются они сегодня с матерью в город за покупками.

Стоит погожий осенний день. Возле двора привязана к забору запряженная в телегу лошадь. На Ганне все то же платье и те же лодочки, в которых танцевала она некогда с Митькой Точилой. Ой, Митька, Митька! Побыл, пожил в колхозе, может, и погрустил, а затем подался снова в речной порт. Рассказывают: опять работает на катере.

Ганна стоит возле двери, держа корзинку, а Адарка все еще возится у полатей, завязывая в платок десяток яиц.

— Ну зачем они тебе, мама? — невольно спрашивает Ганна. — Оставь!

— Нет, нужны, — говорит Адарка. — Как же так: в город едем, да чтоб не продать.

— Деньги-то у нас есть, — несмело говорит Ганна.

— Пусть себе! — и, оглянувшись на дочь, добавляет: — Разве мне не хочется отвезти что-нибудь на рынок, как другие? Ну разве не правда?

— Правда, — соглашается Ганна. — Только побыстрее.

— Сейчас, сейчас. Нельзя же, чтобы в дороге разбились. Когда-то Рыгор, твой отец, ой как не любил, если что сделано не так.

Потом они долго усаживаются на телегу. Адарка с одной стороны, с узелком яичек в руках, Ганна — с другой.

— Ну, трогай, — приказывает наконец Адарка.

— Погоди чуточку, я вот лодочки сброшу. Мешают. Там перед городом надену.

Она снимает с ног лодочки, подсовывает их под сено и уже на ходу садится. Адарка сидит на телеге в пестрой поневе, случайно сохранившейся после войны, в самодельной вышитой кофточке, а на голове — белый ситцевый платок, по краям в клетку. Минуют лог, минуют колхозную канцелярию. Неожиданно со двора, окруженного липами, навстречу им выбегает Додовичиха.

— Ганна, Адарка! — кричит она. — Погодите.

В руках Додовичиха тоже держит узелок.

Ганна натягивает вожжи, останавливает коня.

— Ух, уморилась, — говорит Додовичиха. — Это же мой, этот лодырь, письмо прислал. Насилу дождалась. Пишет, что работает в городе, в ресторане охвициантом. Просит, чтоб заехала. Так скажите ему, что нет на то моего согласия. Ни руки, ни ноги не несут меня туда, ведь знаю, зачем он там пристроился, — сыплет она. — А тем временем узелок вот собрала, — и на ее выцветших глазах появляются слезы, а рот начинает кривиться. — Там, в узелке, и письмо — спасибо ему, Рыгор Дроздов написал, — но вы еще передайте ему и мое слово. Хорошо, Ганнуся?

— Хорошо, теточка, обещает Ганна. — Зайдем!

— Ну, тогда трогайтесь с богом, — кивает головою Додовичиха и сует свой узелок Адарке под ноги. — Поезжайте. Да это самое, когда будете покупать кровать, так не скупитесь, — и она добродушно морщится. — Ну-ну, поехали, — и отступает от колес.

Ганна подгоняет коня, а Адарка начинает неспокойно ерзать на месте, потом ее правая рука невольно опускается на Додовичихин узелок, начинает ощупывать его.

— Чего это вы, мама? — спрашивает Ганна.

— А интересуюсь, чего бы это Додовичиха напаковала сыну?

— Ой, и не стыдно, мама?

— А чего стыдиться? — говорит Адарка. — Я вон какую жизнь прожила и тебя вырастила. Какой же стыд?

Адарка ставит под ноги свой узелок и поднимает узелок Додовичихи.

— Ой, мама, люди ведь видят!

— А откуда они знают, доченька, какой узелок ее, а какой мой? Что бы это? Неужто тоже яйца? А боже мой, да это яблоки! Слышишь, яблоки! А вот груша одна. А внизу и бумажка.

Ганна молчит. Впервые возникает в ней обида на мать.

— Неужели, мама, как меня вы растили, то в чужие узелки заглядывали?

Адарка вздыхает и ставит чужой узелок на прежнее место, а свой берет в руки.

До города десять километров — вон какой путь, и женщины о многом успевают передумать. Ганна думает не только о покупках, но и о своем звене; у Адарки же на душе то, о чем больше всего беспокоятся матери: как бы выгоднее выдать дочь замуж. И все чаще вспоминается ей тот день, когда она сидела на лавочке возле двора, а Ганна привезла аванс и переносила мешки вместе с самим секретарем комсомола. Все больше вспоминается как перекликались они тогда да хохотали и как подумалось еще ей: а кто его знает, чем оно все кончится!

Вот бы такого жениха! Не пьет, молодежью в колхозе руководит. Однако же и понимала она, что Ганна Рыгору не пара, что она от Рыгора стоит слишком далеко. Вспомнились почему-то ее потрескавшиеся загорелые ноги, когда она носила те мешки. Но... почему бы и не помечтать? Мечтала же она хорошо зажить, вот и зажила. Хорошо было бы, чтоб такой жених нашелся. Регина Маевская недавно вышла замуж за учителя, так то же Регина! Ее вон как нежили, вон как одевали. Та не снимет лодочки, потому что они ей мешать не будут. И не пойдет с Митькой на мосток, пусть себе и без задних мыслей. Там, на стороне разве, а здесь под нее и комар носа не подточит. Вон сколько перебрала, пока вышла. А как вышла, то, говорят, уже и повздорили. Сам Маевский ездил увещевать.

Гудят в ушах провода, натянутые вдоль дороги на сосновых столбах, бесконечно простираются поля со скирдами, а на душе у Адарки накипает не то какая-то обида, не то тоскливо-ласковые слезы.

В городе она прежде всего предлагает заехать на базар. На базаре — подвод не сосчитаешь, плывет гомон.

— Ты тут постой, — говорит Адарка, — а я пойду яички продам.

— Только не задерживайтесь, мама, — просит Ганна.

— Хорошо...

Но обещание напрасное. С десятком яичек Адарка исчезает в толпе часа на два. Наконец она выбирается из толпы людей, потная, измученная, но довольная.

— Продала, — говорит она. Хорошо продала, девять рублей дали. Заодно и все оглядела. Здесь, на рынке, вон с той стороны, и мебель продается. Давай свернем туда.

Женщины снова взбираются на телегу. Едут медленно, каждую минуту приходится останавливаться. Наконец-то!.. Вот и магазин, с большими стеклами окон, за которыми расставлены разные вещи. Женщины долго выбирают кровать, матрац, одеяло, долго рассматривают, советуются и наконец покупают все это. Но грузить покупки на телегу они не спешат.

— Потом погрузим, — говорит Адарка и тянет дочь в глубь магазина. — Гляди, что тут!

А за прилавком, на подплечниках, не счесть платьев. И дорогих и недорогих.

— Знаешь, дочушка, давай купим тебе платье, — говорит Адарка. — И лодочки новые. Наденешь вон за той ширмой, там можно, да так и поедем к Цупрону. Пусть поглядит, какие мы Побирахи.

Ганна загорается: а почему бы и не купить? Денег же еще почти половина осталась! Креп-жоржетовое платье необыкновенной расцветки так и бьет в глаза.

— Это, что ли, мама?

— А хоть бы и это, — гудит Адарка. — Давай покличь продавщицу.

За ширму они заходят вдвоем. Ганна вздыхает, поглядывая на платье, которое держит Адарка. Это же первая настоящая обновка в ее жизни. Платье, которое еще не так давно было ее мечтой! Ганна надевает его и говорит:

— В самый раз, мама. Как на меня сшито.

— А ты погляди на себя в зеркало, — весело смеется Адарка.

Ганна смотрится в зеркало и не верит глазам. Стройная девушка поглядывает на нее. С задумчивыми красивыми глазами и красивой улыбкой. «Похорошела», — думает про себя Ганна.

Тут же, за ширмой, она примеряет чулки и туфли.

— А может, снять все это, мама? — жалея одежду, говорит она.

Но Адарка сердито взмахивает руками:

— Что ты, дочка, — испуганно говорит она. — Это ведь город.

— А кто же кровать грузить будет?

— Не твое дело! Найдем. Ну, иди, иди к подводе!

И вот снова, как и тогда, когда она впервые шла на вечеринку, Ганне становится не по себе. Каждый будто смотрит ей в глаза, каждый будто знает, что это новое, купленное платье, и потому присматривается. Присматривается и Адарка. Неужели и теперь ее дочь хуже других?

Возле ступенек магазина Адарка замечает дебелого краснолицего дядьку с рыжими длинными усами и несмело подходит к нему.

— А дядечка, а дороженький, — начинает она разговор. — Купили вот мы с дочкой кровать с матрацем, а грузить некому. На дочке, вишь, обнова. Одной мне тяжело, может, поможете отнести на телегу?

Дядька критически осматривает Адарку, потом Ганну и каким-то особенно тонким голосом говорит:

— А сама, себе почему не купила?

— Ситцу, ситцу вот дочка купила, — говорит Адарка и показывает сверток.

— А где же она, та кровать, в магазине?

— В магазине, дядечка.

— Ну тогда идем, — соглашается он и кричит кому-то в толпу: — Андрей! Подожди там меня!

И снова едут женщины по городу, сидят плечо в плечо, важные и чуть взволнованные.

— Теточка, где тут ресторан? — то и дело спрашивает встречных Адарка.

Ресторан — рядом с центром. Это белое одноэтажное кирпичное здание. Чуть продолговатое, немного даже низковатое. На окнах и на стеклянных дверях шторы.

— Иди, мама, — говорит Ганна, останавливая коня, — а я тут посижу.

— Нет, доченька, надо идти вдвоем. Я уже и забыла, что говорила Додовичиха. Надо вдвоем. Только вот как же с покупками?

Но их охотно выручает милиционер. Он обещает посмотреть за конем, за кроватью и матрацем.

Ганна заметно волнуется, переступая порог ресторана. Она вспоминает Цупрона, его привычку вертеться возле выпивал, угождать им и забавлять их, его насмешливые навыкате глаза, которые всегда глядели на нее надменно, и ей все более становится понятным, почему Додовичиха отказалась навестить его и по каким причинам оказался Цупрон вот за этими стеклянными дверями. Божечка, она же еще молодая, а сколько видела вот таких на своем пути! Как только немного подрастет да наберется сил, так уже и вынюхивает; где бы половчее да повыгоднее пристроиться. А трудное оставляет вот такой, как она, или такому, как Рыгор Дроздов. И куда только не заберется этакий пройдисвет. И в канцелярию, и в ресторан, и на железную дорогу, и черт знает куда — если бы мог, то и на самое небо забрался бы. Ганна даже побледнела, когда входила в ресторан.

За чистыми столами обедали люди. Ганна потянула Адарку за рукав:

— Погоди, мама, дай осмотреться.

Недалеко, справа, буфет и за ним буфетчица. Нешто спросить у нее? Ганна потопталась на месте, поглядела на Адарку, и вдвоем направились к буфету.

— Девонька, — спросила Адарка. — Как бы увидеть нам Цупрона Додовича? Он тут охвициантом работает, мать прислала ему гостинца, — и она подняла руку с узелком.

Буфетчица оглядела их, показала рукой:

— Вон за теми столами!

Но и показывать не надо было. С подносом в руках, на котором звенели рюмки, Цупрон вдруг вынырнул откуда-то сбоку. В белом форменном костюме, старательно причесанный, прилизанный, он так спешил, что даже не заметил односельчан. Он был подвыпивши, и это легко можно было заметить по осоловелым глазам, пахло от него и одеколоном и водкой. За это время Цупрон как-то обмяк, щеки раздулись и блестели, как медные.

— Цупрон! — окликнула его Ганна.

Цупрон вздрогнул и оглянулся. Вдруг его глаза начали расширяться, щеки расползлись еще шире, и вот уже с его языка срывается знакомое:

— Ай-яй-яй-яй! Да это же Ганна! Да это же Адарка! Как же вы тут?

Он быстро ставит поднос на столик и подбегает к ним.

— Ну, Ганны даже не узнать, — говорит он, потрясая ее руку. — Вот тебе и Ганна. Этот хлюст, Митька Точила, чтоб ему!.. Ай-яй-яй-яй! Вот тебе и девушка! Вот тебе и восходовка!

— Подожди, подожди, — останавливает его Адарка. — Мы тебе гостинца от матери привезли, — и она подает Цупрону узелок. — Там и письмо. А сама не может приехать, — приболела.

— Неправда, — вдруг говорит Ганна. — Мать, Цупрон, не больная, только она к тебе не поедет. Не поедет потому, что ненавидит таких, которые бросают колхоз и бегут, где легче. И передавала, чтобы ты одумался и возвращался, — ведь она одна, старуха. И просила еще узнать, что ты думаешь. Вот!

Цупрон мрачнеет. Рука, которая держит материн узелок, заметно дрожит.

— Подождите, — говорит он и вынимает из узелка записку, написанную Рыгором Дроздовым.

Долго и внимательно читает ее, время от времени шевеля губами. Ганна знает, что написано в записке. Там написано, что негоже оставлять одну старую мать, которая родила, вырастила его, что до добра не доведет Цупрона вот такая жизнь, что колхоз становится богаче, работы много и каждые руки на учете. Может, он одумался бы, бросил бы этот ресторан, бросил допивать остатки водки и все же вернулся. Мать ведь ждет его!..

— Та-ак! — тянет Цупрон и поглядывает на Ганну. Но взгляд его задерживается не столько на ней, сколько на ее платье. — Дела! — снова выдыхает он, вспомнив комсомольские собрания и несколько заседаний правления колхоза, куда, как и других, его вызывали еще до случая на мостку. Осоловелыми глазами он осматривает ресторан и спрашивает: — Кто записку писал?

— Рыгор Дроздов, — отвечает Ганна.

— Ну оно и видно. Мать такое не написала бы.

— Нет, Цупрон. Это просьба матери, ее слова написаны, — настаивает Ганна.

— У нас всегда крайности, — говорит Цупрон, видимо повторяя чужие слова. — Всегда ребром, в тупик. Либо туда, либо сюда. Не вернусь я в деревню. Я работаю там, где нравится, и матери за это обижаться на меня нельзя. Так и скажите. И я на нее не обижаюсь. За что же?

И он упирается глазами в женщин и опять глядит на Ганну. «А этот Митька Точила не дурак, — рассуждает между прочим он. — Нюх у него, как у борзой. Ишь ты, и под тряпьем смог высмотреть такую пригожуню!»

Нет, не любит он Митьки Точилы!..

8

После ухода Зотыка Центнера, Вольдемара Лусты и Цупрона Митька Точила вконец загрустил. Проплывали перед глазами не так далекие школьные годы. Тогда он часто выходил за околицу, останавливался возле Днепра и долго там простаивал. А иной раз брал удочку и забирался в кусты удить окуней. Вот так однажды удил он под высоким глинистым берегом, а рыба что-то не клевала. Сидел-сидел Митька да и решил, наконец, перебраться на другое место. Не спеша смотал удочки, забрал банку с червями и только отошел от того куста, что над кручей, как весь тот берег и куст, и то место, на котором сидел, — вдруг рухнул вниз, оголяя размытый глинистый пласт. Тысячи пудов земли на глазах удивленного Митьки сплыло в Днепр. Сплыло и закружилось и начало оседать на омутах так, что торчала несколько минут из воды лишь вершина высокого лозового куста, который все еще не хотел проститься с родным берегом. А Днепр бушевал, бурлил, гнал свои воды. Куст, вырванный им из земли, вдруг выплыл на середину и вскоре затонул.

Митьку не только поразило все это. Его очаровала суровость реки, ее таинственная сила, которой прежде он совсем и не замечал. Вот тогда впервые и появилась мысль пойти работать на пароход или на катер. А поскольку учился он довольно посредственно, то мысль эта все сильнее и сильнее занимала его.

Во время весенних экзаменов он вдруг бросил школу и поступил на курсы мотористов при Днепровско-Двинском пароходстве. Через полгода Митька был на практике, а потом его назначили на катер. Возили на прицепах баржи, плоты, и за короткое время Митька еще крепче сжился с рекой.

Еще до случая на мостку его вызывали в правление. Председатель колхоза Илья Максимович Костюкевич — недавний редактор областной газеты, человек пожилой, лысый, с прядями седых волос за ушами, в очках с необыкновенно тонкой позолоченной оправой — просто и в упор спросил у него:

— Почему не работаешь?

Митьке нечего было ответить, и он промолчал. Тогда Костюкевич встал из-за стола и начал ходить из угла в угол, потирая руки, как это всегда он делал, когда начинал волноваться.

— Нет, вы поглядите на этого парня. Матрос! — и он многозначительно поднял вверх указательный палец правой руки. — Плечи — косая сажень, — и он развел в стороны руки, показывая эту сажень, — кулаки пудовые, шея бычья, а не работает. Мать, старуха, ходит ежедневно в поле, а этот силач, а в действительности лодырь, отлеживается. Не работает — и все тут! У Центнера в магазине околачивается, с Центнером пьет, с Лустой да с Цупроном на танцульки ходят — и чихал он на колхоз. Нет, брат, товарищ Точила. Так не пойдет! Работать заставлю! А не будешь работать — в административном порядке выдворю из материной хаты. Составлю протокол, весь колхоз подпишется, и, как без определенного занятия, сдам в милицию. А дойдет дело до суда — у меня все в свидетели пойдут. Не хочешь тут работать — пожалуйста, работай на Колыме. Там тоже земля и тоже люди. Но не хочется мне этого делать, парень ведь ты — от души говорю — больно интересный. Ну, балуешься, так я и сам некогда был таким — знаю, понимаю. Но, дружок, хватит! Пора, как говорят, и за ум браться. Чтоб завтра же был в поле!

Митька после такого разговора хотя и вышел на двор красный, как вареный рак, и потный, однако ни назавтра, ни во все последующие дни на работу не пошел. После заметки в «Нашем еже» его вызывали в правление еще раз, но Митька, вспомнив, с кем будет иметь разговор, махнул в отчаянье рукой и сказал сам себе:

— Не пойду!

После бегства Центнера, Вольдемара и Цупрона ему передали, что Костюкевич написал на него большущий протокол и всех, кто заходит к нему, просит подписаться под протоколом. Митька и после этого не вышел в поле и с нетерпением начал ждать своего печального конца. Вот в это время ему и казалось, что его судьба похожа на судьбу смытого рекой куста. Бессонными ночами выйдет Митька в поле, вслушается в тишину, надышится полевым воздухом и заведет песню:

Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха, пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит.

Звезды перемигиваются и в самом деле будто шепчутся. Седеет в низинах туман. Митьке начинает мерещиться, что его жизненный путь пролег сквозь этот туман. Хочется распластаться на земле и, ощущая ее, заплакать, как бы раствориться в ней и дремать в вечном покое, как это небо, как сама она, земля. Раствориться и чувствовать все это — и понятное, и загадочное — вечно. И тогда невольно представляется Кавказ, которого ты еще и не видел, и одинокий среди людей, красивый, дорогой и близкий человек — Лермонтов!

Нет, никто не понимает его, Митьку. Все видят в нем только того пройдисвета, который завел на мосток Ганну, а на самом деле он лучше всех, и никто не знает, что чуть не плачет он по ночам, вдыхая родные запахи и все сильнее вбирая в себя окружающее. Нет, никто не понимает его и не поймет. Вот разве только Ганна! Будто навсегда остался на его губах тот поцелуй и навсегда запомнилась красота ее грустных очей. Ой, влюбишься, Митька, влюбишься в эту девчину, которую все еще по старой памяти называют Побирахой! Но ведь он, Митька, еще более несчастлив, и потому любви никакой не может быть. Да и вообще — существует ли она, эта любовь? Так, люди сходятся благодаря общности интересов, а настоящей искренней любви нет, — она была, возможно, давным-давно.

Вот до каких мыслей довело Митьку его подавленное настроение. Песня, сложенная, может, сто лет назад, как бы звала его в большой свет, а таким светом для Митьки было только плавание по Днепру. Митьку же не пускали в это плавание, ставили ему преграды, обойти которые было невозможно. Наконец он не выдержал. Как-то вечером выпил тайком четвертинку, распахнул форменку, открыв миру матросскую тельняшку, зашел на квартиру к самому Рыгору Дроздову и выложил ему все, что чувствовал и что думал. К большому его удивлению, этот грозный Рыгор Дроздов думал и чувствовал точно так же, как и он, Митька. И что уснуть можно каким-то вечным, но необыкновенно чутким сном, и что он лучше всех, а настоящей любви у него все еще нет, и что он многим похож на Лермонтова, и что он тоже никак не может надышаться родными просторами. Вот только в одном они не сходились: ему, Рыгору Дроздову, если и ставил кто в прошлом преграды, так он, Рыгор Дроздов, боролся, преодолевал их и вышел в большой свет, или в большое плавание, а таким большим плаванием для него является комсомол. И в заключение этого своего душевного признания Рыгор Дроздов похлопал Митьку по плечу и сказал:

— На Костюкевича не обижайся. Сам знаешь, какой он принял колхоз. На счету ни рубля не было, а долгу — триста пятьдесят тысяч. Ни дисциплины, ни поддержки. Вот и надо было нажать, а у человека, дружище, порок сердца — это не шуточки. Ленин чему учил? Чтобы вытянуть всю цепь, надо сначала ухватиться за одно звено. Вот и начал Костюкевич искать такое звено. И нашел, дружище. Таким звеном был лен. На этой земле он хорошо родит и дает большой доход. И теперь, когда благодаря этому доходу колхоз стал на ноги, Костюкевич развивает другие отрасли хозяйства. И дается ему это не легко. Его, брат, надо поддержать. Я тебе дам совет: тайком от Костюкевича, пока он собирает подписи, махни ты в пароходство да вот так, как мне, признайся во всем начальству. И в старых грехах честно покайся. Вот увидишь, зачислят в штат. Да еще, гляди, на самый лучший пароход направят. А Костюкевича я тем временем уговорю. Вот и делу будет конец. Да ты погоди, погоди, приятель, — вдруг стукнул он себя рукой по лбу и спохватился, заходил по комнате. — Погоди, — еще раз сказал он и прищурился, что-то припоминая. — Ведь у меня в Днепро-Двинском пароходстве есть друг. Ну, конечно, милый, в Днепро-Двинском. Комсорг пароходства Михаил Никифорович Липняк. Да только что-то ничего не пишет, чертяка. Видно, работа закрутила — обязательно написал бы. Так вот что, парень. Ты посиди тут, а я ему сейчас записку напишу. Подожди только немножко. Такую напишу, что будет полный порядок.

И, к большому удивлению Митьки, Рыгор Дроздов, тот самый Рыгор Дроздов, который так зло высмеял его в «Еже», написал вполне правильную записку. Что Митька Точила самый лучший парень из всех, каких только он, Рыгор, встречал; что он бесконечно любит Днепр, что на пароходах и катерах он чувствует себя как рыба в воде, что парень он честный и справедливый и ненавидит лодырей и всякие другие наросты на живом теле общества и что в прошлом по неопытности допускал ошибки, однако взялся за ум, одумался, раскаивается и клянется оправдать себя, в чем он, Рыгор Дроздов, ни капельки не сомневается. А потому, по дружбе, он от души просит устроить парня на пароход, ибо от этого зависит судьба человека, его будущее. В конце Рыгор просил не забывать и писать ему, как выпадет свободная минута.

Записку он прочел Митьке вслух и спросил:

— Даешь слово, что не подведешь меня?

— Даю, — ответил Митька.

— На, держи, — сказал Рыгор и протянул ему белый листок бумаги.

Митька не ждал такого. Не помня себя от радости, с запиской, надежно спрятанной в кармане, он вскочил в хату, за каких-нибудь пять минут собрал чемоданчик и уже с чемоданчиком в руке вылетел на улицу. Тут, на глазах всей толпы, он обнял и поцеловал мать, сказал, что едет, но не сказал, куда и зачем, и быстро зашагал на большак — ловить попутную машину.

9

Михаил Никифорович Липняк оказался человеком грузным, солидным, подстриженным под ежа, с выбритым, но необыкновенно синим подбородком и с каким-то уж очень неприятным горбатым носом. Внешне это был человек грозный и недоступный. Узнав, что Митька Точила приехал от Рыгора Дроздова, он вдруг приветливо усмехнулся, показав Митьке ровные и белые, как чеснок, зубы.

— От Дроздова? — переспросил он. — Ну, как он живет, как справляется? — И, не читая записки, а лишь держа ее в руках, начал подробно расспрашивать про житье-бытье своего друга.

К большому сожалению, Митька плохо знал Рыгорову жизнь и все время выкручивался на том, что сам он, Митька, редко и недолго бывает в колхозе, а Рыгор Дроздов ведь приезжий, зоотехник.

— Жаль, жаль, — крутил головой Липняк. — Хоть бы расспросил как-нибудь, — и он укоризненно взглянул на Митьку.

— А вы напишите ему, — посоветовал Митька. — Он просил.

— Напишу, напишу, — сказал Липняк. — Выберу только время. Ну, а что же он пишет? — и с этими словами Липняк поднес к глазам бумажку.

Митька беспокойно начал вертеться на стуле, припоминая все то, что он надумал за дорогу высказать этому человеку.

А Липняк, прочитав записку, начал просматривать ее еще раз, наконец сказал: «Так», отодвинул записку в сторону, забарабанил пальцами по столу и уставился на Митьку беспокойными сероватыми глазами.

— Ты плавал на двадцать седьмом? — спросил он.

— На двадцать седьмом, — проглотив слюну, ответил Митька.

— Хотя и дорос ты до механика, а тем временем испортился, плохо плавал. Знаю, не рассказывай — знакомился. И не разговаривал бы с тобой, если бы не это, — и он ткнул пальцем в листок бумаги.

Митька почувствовал, что наступает самый критический момент. Все то, что он надумал сказать, как-то сразу выветрилось из головы. Тогда он вспомнил про свои бессонные ночи, про скитании по полям, про преграды и то большое плавание, о котором говорил Рыгор Дроздов, и, вздохнув полной грудью, начал говорить, сознательно обходя случай на мостку и заметку в «Нашем еже». И чем больше говорил он, тем более добрел Липняк.

Под конец горячего, как ветер, Митькиного шепота Липняк и совсем, видно, расчувствовался.

— Так! — покряхтел он. — Однако ты пережил ой-ой-ой, — и покачал головой. — Что же я могу сделать? Если бы это писал не Рыгор Дроздов, то вообще не было бы никакого разговора. А так... Сам знаешь: в этом деле главный гвоздь отдел кадров и начальник управления. К нему идти тебе не советую — он у нас строгий и слушать не станет. Что я могу? Я могу рекомендовать, заступиться, учитывая такое покаяние, такое желание и вот это, — он снова ткнул пальцем в бумажку. — Ты где остановился? В гостинице. Так вот тебе мой совет: оставь мне заявление, а сам держи курс на гостиницу. Завтра часов так в двенадцать подойди ко мне. Попробуем, поглядим, — может, что и выйдет. Попробуем, попробуем, — и он снова забарабанил пальцами. — Обязательно надо сделать так, чтобы вышло, — решил он наконец. — Ну, пока, — и поднялся, все время критически оглядывая Митьку.

Митька Точила пережил еще один неспокойный день и еще одну неспокойную ночь. Пришел он назавтра не в двенадцать, а в одиннадцать часов и застал Липняка за тем же служебным столом.

— Как твои дела? — ответил он вопросом на вопрос. — Признаться, трудновато было. Да тут такая неожиданность: начальник управления, оказывается, сам хорошо знает Рыгора Дроздова. Откуда, каким образом — не расспрашивал, неудобно было. Просьбу уважил. Так что поздравляю, — и Михаил Липняк, поднявшись, протянул руку, которую обрадованный Митька схватил обеими руками. — Теперь-то я ему напишу, — сказал Липняк, все еще думая про Дроздова. — Видишь, начальника знает, а записку написал мне. Видать, побаивается все же. Так вот, слушай. На пароход тебя пока что не поставили, а назначили на катерок. На двадцать пятый номер. Там как раз механик на пенсию уходит. Присмотримся к тебе, поглядим, оправдаешь ли. Выйдешь в передовики — на пароход переведем. Но запомни: за тебя я и Дроздов поручились — не забывай про это. Нужна будет помощь — сообщай сразу, если что не так — борись и тоже сигнализируй, а я уж не выпущу тебя из прицела.

И снова начал плавать Митька по Днепру, все время помня не очень приметного хлопца Рыгора Дроздова. И все более и более думал про Ганну. Удивительная какая-то девчина. Почему это она так сразу пошла с ним, почему с первого раза потянулась к нему? Ну и Побираха же! Поцеловал, так радостно засмеялась. И потом на мосток пошла. Так думал он долгое время, и чем больше думал, тем больше не мог во всем этом разобраться. И только значительно позже, когда он задал себе тот же самый вопрос, сразу и неожиданно нашел на него нужный ответ. «Ну почему, — сказал сам себе Митька Точила, — почему девушка идет с парнем? Почему она клонится к нему? Если она так смело идет и клонится, так уж, видно, любит. Только по этой причине, наверное. Если бы не было такой причины, то не было бы ни объятий, ни поцелуев». Для Митьки это было целым открытием. Пожалуй, что и ученый, годами работающий над какой-то проблемой и неожиданно для себя открывающий непредвиденный закон, — пожалуй, и этот ученый не бывает так удивлен, как был удивлен своим открытием Митька. А Регина? Да Регина же совсем не любила его! И это также было открытием.

Во время стоянок на палубе катера грустно звенела гитара и слышался Митькин голос:

Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит...

Наконец, все как следует взвесив, Митька сел как-то за стол и, испортив несколько листков бумаги, написал длинное письмо. Написал и нетерпеливо начал ждать ответа. И он, ответ, пришел. Дрожащими руками вскрыл Митька конверт, вынул оттуда фотокарточку и ахнул от удивления. Это была Ганнина фотокарточка, но какая это была Ганна! Неузнаваемо красивая, улыбчивая, расцветшая. Вот что значит — хорошая жизнь! У Митьки Точилы невольно возникли те же мысли, которые возникли однажды у Цупрона Додовича. Только мысли его были не злые, а приязненные и счастливые...

10

В конце ноября выпал первый снег, а в декабре закрутили зимние вьюги. Дорогу от колхоза в город занесло, ежедневно на нее выезжали снегоочистители. Крепчал мороз, и по всему было видно, что зима, не в пример прошлым, обещает быть суровой.

В один из таких непогожих дней Митька Точила, поставив на снег два вместительных чемодана, уже с обеда ждал автомашину возле железнодорожной станции. Подняв воротник зимнего пальто, он торопливо прохаживался перед зданием вокзала.

А снег сыпал и сыпал. Порою сильный ветер сдувал его с крыш, и тогда вообще ничего не было видно. Митька Точила нервничал и беспокоился. Нынче, как только стал Днепр, он напросился в доки, на ремонт, и теперь ехал домой, так как, согласно приказу начальника управления, ему дали месячный отпуск.

Близкая встреча с Ганной беспокоила и радовала его. В последнее время было столько написано писем! Конечно, Ганна не ждала его. Митька поступил так, как поступают многие в подобных случаях: он скрыл про отпуск, чтобы приехать и встретиться неожиданно. И теперь посмеивался, наперед предвидя эту неожиданную встречу и вспоминая, как летом возвращалась она под вечер домой одна, а он ждал ее, чтобы попросить прощения. Милая, добрая Ганна!

Он оправдал себя, и теперь его ставят в пример другим, а летом, гляди, пошлют работать на большой пароход. Разве это не счастье? И разве не счастье чувствовать, что там, за этой вьюгой и снегом, ждет тебя человек, который вдруг однажды станет близким тебе и дорогим? И разве не об этом поет ветер, наметая сугробы снега? И разве не об этом же самом попискивают застывшие на морозе коноплянки? Вот только немного стыдно вспоминать не очень красивое прошлое. Но Ганна поймет его. Она так и пишет. Она говорит, что главное в жизни — понять свою ошибку, выправить ее и стать на правильный путь. Он, Митька, сделал это. Он не то что Цупрон, которого, говорят, недавно выгнали из ресторана. Однако же все равно почему-то стыдно...

Вот во время такого горького раздумья, окутанная снежной пылью, к вокзалу подкатила грузовая автомашина. Митька сразу узнал шофера — то был восходовский шофер. Не спрашивая разрешения и не здороваясь, он сразу потащил свои чемоданы в кузов.

— Здорово, Митя! — крикнул, вылезая из кабины, шофер.

— Здорово, — ответил Митька и усмехнулся.

— Клади чемоданы да забирайся в кабину! — крикнул шофер. — Ты сегодня первый и последний пассажир. А я сбегаю на вокзал в буфет — подкрепиться надо.

И вот он уже на знакомой дороге. Мотор гудит во всю силу, машина с трудом пробирается через сугробы, и Митьке кажется, что они так и до вечера не преодолеют тех десяти километров, которые отделяют его от колхоза. Он односложно отвечает на вопросы шофера: был там, делал то-то, еду отдохнуть, — и все время поглядывает вперед. Хочется ему расспросить про Ганну Жилудович, но он сдерживается: так, не спрашивая, лучше думается.

За городом — необъятная гладь полей, скрытая от глаз снегопадом.

— Снег сыплет — к урожаю, — замечает шофер. — Наши снегозадержатели теперь ставят. И сегодня утром, когда вез туда тресту, то видел.

Митька знает это. Знает из писем Ганны, знает, что ее звено тоже ставит снегозадержатели, но расспрашивать сдерживается.

— Что обо мне говорят? — спрашивает Митька. — Не ругают?

— Да нет же, за что? Костюкевич даже похвалил однажды. Говорит — исправляется.

Митька задумывается, ему становится жаль Ганну. Он представляет, как она теперь работает в поле, и ему почему-то кажется, что и руки и ноги у нее закоченели совсем так, как вот теперь у него. Вспоминается свой дом и теплая печь, на которую неплохо было бы вот сейчас забраться да подремать, послушать нудное завывание ветра в трубе.

Перед самой деревней сквозь вьюгу видно, как стараются люди в поле.

— А это же, гляди, все еще работают, — говорит шофер, дохнув паром.

— Не знаешь, не звено ли Ганны Жилудович? — спрашивает Митька, бледнея.

— Не знаю. А девчина эта, Жилудович, брат, стоящая.

Митьке приятно, что он уже не называет ее так, как некогда называли все, — Побирахой.

— Да, стоящая, — продолжает шофер. — И что там ни говори, а интересная. Труженица, поискать такую. Премию получила. На совещание в область приглашали. Теперь создает новое звено. Борется за высокий урожай. И работает без шума, с ласковым обхождением. Девчина что надо! В прошлое воскресенье в клубе с ней танцевал.

Митька хватает ртом воздух, некоторое время молчит и наконец как бы между прочим спрашивает!

— Про меня ничего не говорила?

— Про тебя? — переспрашивает шофер. — Вроде как бы и нет!..

В стороне от дороги, в поле, работают люди. Занятые своим делом, они вовсе не обращают внимания на одинокий грузовик. Но вот одна женщина, в короткой шубке и валенках, закутанная в платок, вся засыпанная снегом, вдруг выпрямляется и поворачивается лицом к дороге.

Ох и сыплет снег, ох и сыплет! Никак не определить, кто это. Только начнет проясняться перед тобой фигура, как новое белое облако заволакивает всю ее.

Митьке все время кажется, что это стоит в поле она — Ганна. И томительно сжимается сердце — в предчувствии нового, чего-то очень дорогого, вовсе не похожего на все то, что было. Это новое, светлое и благородное, неудержимо и все с большей силой начинает овладевать им.

— Неплохо было б пройтись сейчас по этому снежку, туда, в поле!..

Примечания

1

Из цикла «Сельские предания».

(обратно)

2

Из цикла «Сельские предания».

(обратно)

Оглавление

Рассказы

  Савицкий

  В начале жатвы

    1

    2

  Галька

    1

    2

  Мечтатель

  Кошелка грибов

    1

    2

  Кирик

    1

    2

    3

  Из жизни Тодорки

    1. Ночлег во дворе

    2. Ключик-живица

  Переправа

    1

    2

    3

  Старик и внуки

    1

    2

  Иов[1]

    1

    2

    3

    4

    5

  Упырь[2]

    1

    2

    3

    4

    5

Побираха Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg