«...и чуть впереди»

...и чуть впереди (fb2) - ...и чуть впереди 825K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алла Вениаминовна Драбкина

Алла Драбкина …И чуть впереди (повесть)

Глава 1 «Умная Маша с вымытой шеей»

Маша ждала от третьего отряда любых злодеяний, любых каверз и оскорблений.

Но вот уже прошло два дня, как она в лагере, уже два дня она работает вожатой, а никаких особенных трудностей нет и в помине. Ребята как ребята. Она уже знает всех по именам, успела провести все полагающиеся выборы… Девочки с первого же дня доверчиво виснут на ее руках, а мальчишки спрашивают, что такое бумеранг и чем он отличается от томагавка. Гм, действительно, чем?..

И рожицы у всех милые, доброжелательные, так что Маше совсем не ясно, почему сбежала предыдущая вожатая, которая работала здесь в июне, в первую смену. Спрашивать у ребят, наверное, непедагогично.

Воспитателем в отряде работает Виктор Михалыч. Этот Виктор Михалыч не намного старше Маши и к воспитанию детей имеет весьма далекое отношение. По правде говоря, воспитателем третьего отряда он только числится, а на самом деле тренирует лагерную футбольную команду, потому что физрук в футболе ничего не смыслит — он только разрядник по плаванью.

Виктор Михалыч Маше нравится, как, наверно, любой молодой девушке понравился бы симпатичный длинноногий паренек. Маша с удовольствием общалась бы с ним почаще, но она видит его только на линейке и в столовой.

Фактически она одна на сорок душ — и вожатый, и воспитатель, и нянька. Это, может, даже и лучше, потому что иначе бы она стеснялась Виктора Михалыча и вела бы себя с детьми так же, как вела с семиклассниками своей школы в присутствии их классной руководительницы. Ох уж те семиклассники…

Машина комнатка находится как раз между спальнями мальчиков и девочек. Фанерные стены не до потолка, поэтому слышно все, что делается в спальнях. До ребят не доходит, что Маша их слышит, поэтому нередко она узнает кое-что и про себя. Странно: и тут ничего дурного.

— Клевая эта вожатая, правда?

— Ага. И фигурка, как статуэтка.

Маша фыркает в подушку. Вот ведь, оказывается, даже фигуру рассмотрели. Мужчины.

— И в парах ходить не заставляет…

— Ага, и по головам, как баранов, не считает:..

Знали бы они, как Маша боится ходить с ними на прогулки… Она действительно их не выстраивает и по головам не считает, но каждую минуту чувствует ответственность за них и про себя не только головы, но руки, ноги, глаза и носы пересчитывать готова. Вот ведь и не знала, как это важно — не показывать, что ты дрожишь за каждого. Надо учесть.

В спальне девочек разговор совсем о другом.

— Оля, а Оля, а ты в кого влюблена?

— Ни в кого.

— Бессовестная, теперь твоя очередь сказать. Все сказали, а ты молчишь.

— Вот и молчу.

— Нахалка.

— Девочки, спать! — не выдержав, кричит. Маша из своей комнаты.

Девочки ненадолго затихают. Потом опять громкий шепот:

— А я знаю, ты тоже в Женьку Лобанова, только ты молчишь.

— Конечно, и она в Женьку… Уж все в Женьку, а ты что, не такая, что ли?

— Ну и в Женьку, а вам-то что.

Машу так и подмывает сказать, чтоб они написали этому Женьке коллективное письмо.

— А я анекдот знаю! — слышится у мальчиков. — Лежит заяц на берегу, а слон купается…

— Знаем мы этот анекдот. Лобан рассказывал.

— Какой Лобан?

— Не был в первой смене, так молчи. Женька Лобанов. Он много чего знает.

— Он еще приедет, завтра или послезавтра. Он с отцом на охоту уехал, ему разрешили опоздать.

— Лобан приедет — дело будет. Из-за него та воспиталка от нас смоталась.

— А чего?

— А того. Он нам всякие случаи рассказывал, а она ворвалась да как завопит: «Почему не спите?!» И отправила Лобана среди ночи зубы чистить. Это она так называла. В одних трусах. А он ушел и не вернулся. Его потом полдня искали, а он в сушилке, оказывается, спал.

— Во дает!

— Он такой, он никого не боится.

Что-то слишком много и в той, и в другой спальне говорят про этого Лобанова. Маша подумала о том, что рано, наверное, успокоилась. Вот приедет этот Лобанов, и тогда начнется. Да и начальница как-то странно предупреждала…

В спальне мальчиков возня. Ясно. Кидаются подушками. Маша встает и идет в спальню.

— Ребята, не кидайтесь… Спать пора…

— Что мы, маленькие, так рано спать?

— А случаи можно рассказывать?

Откуда Маша знает, можно или нельзя? Наверное, нельзя. А почему, собственно? Начальница говорила, что нельзя позволять разговаривать после отбоя, — так ведь сразу-то не уснешь. Наверное, можно разрешить. А вдруг это будет дешевый авторитет? Так ведь все равно не спят.

— Можно, — на свой страх и риск говорит Маша.

— А вы не знаете? — спрашивают из темноты.

Маша лихорадочно думает. Ну не про Черную же руку им рассказывать? Да и забыла давно. Из всех страшных историй вспоминается почему-то только пушкинский «Жених». Потому что стихи легче запоминаются.

— Расскажу, только потом спать, ладно?

— Ладно. Только вы сядьте.

— Ко мне.

— Нет, ко мне.

— Тише, ребята, она будет каждый вечер по очереди у каждого сидеть.

Маша садится на крайнюю койку. Ага, это Андрюшка Новиков, интернатовский. Забавный такой хомячок, добродушный. Дружит с Ленькой Ивановым, вечно заступается за него.

Полная тишина. Все ждут.

— «Три дня купеческая дочь Наташа пропадала»…

Маша говорит тихо, таинственно. Ребята слушают, затаив дыхание. Когда она кончает читать, некоторые уже спят.

— Вы и завтра на моей койке сидите, ладно? — тихо шепчет Андрюшка Новиков.

— Спи.

Маша ходит между коек, поправляет сползшие одеяла.

— И мне, — говорит Андрюшка.

Маша подтыкает и ему одеяло, а он вдруг неожиданно прижимается лицом к ее руке. Совсем на секунду.

«Не может быть, чтоб все было так хорошо, — думает Маша. — Неужели и правда они полюбят меня?»

Все хорошо действительно не бывает. В дверях спальни Маша сталкивается с призраком в белом халате. Начальница.

— Во вторую беседку, летучка, — говорит начальница тоном, ничего хорошего не предвещающим.

* * *

Маша лучше всех знала литературу, как орешки щелкала задачи по тригонометрии, а на истории и географии ее всегда вызывали к доске, если приезжали представители из роно.

И все же отличницей она не была; много, слишком много энергии уходило у нее на то, чтобы научиться вещам, которым при всем старании научиться она не могла. Зачем-то ей надо было играть в баскетбол, хотя рост у нее был совсем не баскетбольный. Зачем-то Маша рвалась ходить на лыжах и даже отважно прыгала с трамплина, хотя за несколько лет ни одного разу не прыгнула так, чтобы не упасть. Если она играла в волейбол, зрители забывали болеть за свою команду: они только и делали, что смеялись над Машей.

Не то чтобы она была неуклюжей толстухой, совсем наоборот. Ноги у нее были длинные, рост, хоть невысокий, но вполне нормальный, выносливости хватало. Просто была в ней какая-то еще подростковая незавершенность, скованность в ее вечно поднятых плечах, внутренняя робость. Именно робость, но не страх.

Вообще, можно было подумать, что Маша из тех неудачников, над которыми все подтрунивают и снисходительно посмеиваются. Нет, это было не так. Ведь Маша умела делать такое, чего не умели многие другие. Она умела прощать, она умела не сплетничать, умела помогать другим, выслушивать всех, кто в этом нуждался, умела хранить чужие тайны. Она могла вместе со всеми ребятами сбежать с урока в кино, но когда другие врали и выворачивались — говорила правду. И, странное дело, ребята ей это прощали, и им самим становилось стыдно. Мальчишки уважали ее и признавали полностью. Наверное, именно поэтому девчонки, слегка к ней ревнуя, и называли ее «Умной Машей с вымытой шеей».

Ревновали они напрасно — Маша еще не осознала себя взрослой девушкой, еще не задумывалась о своей внешности и даже не остригла тощую косицу, как это давным-давно сделали другие. Правда, ей уже было ужасно неловко, когда мама при посторонних заботилась о ней, как о дошкольнице. И вообще Маша хотела «доказать родителям»… Что хотела доказать? Толком сама еще не знала.

Учителя, которые после окончания школы давали ей характеристику в институт, долго думали, что написать.

— Литературу знает, но, кажется, всех писателей любит одинаково, — сказала литераторша.

— Не по возрасту рассудочна, — сказал историк.

— Слишком спокойна, пожалуй, — сказал математик.

И вдруг до этого молчавший физрук грустно подумал вслух:

— Такие спокойные чаще других умирают от разрыва сердца.

Все замолчали, каждый вспомнил о Маше свое, и характеристику ей выдали самую лучшую.

— Только в педагогический, и только на заочный, — сказала Маша дома.

Мама грозила «неизбежным инсультом» (который якобы произойдет у нее) и «неизбежным инфарктом» (который якобы произойдет у папы).

— Только на заочный, — повторила Маша твердо. — Экзамены осенью, а пока что я еду вожатой в пионерский лагерь. Поезд завтра в десять утра. И никаких провожаний, никаких, мамочка, инсультов, никаких инфарктов. Вещи тоже соберу сама.

И утром она уже стояла у Варшавского вокзала, у колышка с табличкой «Отряд № 3».

Очень многие девочки с ровным характером (да и не только с ровным) с детства мечтают быть учительницами. Позже это часто вытесняется другими увлечениями. Маша тоже когда-то «учила» кукол, нацепив на нос мамины очки и взяв в руки папин портфель.

Может быть, желание стать учительницей прошло бы у нее так же, как и у большинства. Но этому помешали некоторые обстоятельства.

Когда Маша училась уже в десятом, к ним в класс пришла старшая пионервожатая и сказала, что ей нужны комсомольцы — вожатые для пионерских отрядов. Желающих не оказалось, и Маша, привыкшая брать на себя любые общественные нагрузки (иногда самые неудобные), согласилась пойти в отряд седьмого класса. Она почему-то считала, что со старшими будет легче поладить.

Конечно же, зря она считала так.

Уже вполне оформившиеся девушки и юноши с пробивающимися усиками были плохим материалом для педагогических опытов. К тому же в классе было двое второгодников, почти что Машиных ровесников, и они не могли относиться к ней серьезно.

Может быть, она и смогла бы добиться уважения к себе, как добилась этого в своем классе, но этому мешали многие причины. Вожатские семинары обучали «перспективному плану», «плану на четверть, на месяц», и т. д. Стоило только Маше появиться за учительским столом и сказать первую фразу: «А теперь обсудим план», — как в классе поднимался рев, свист и топот.

На шум являлась классная руководительница и, подняв всех с мест, заставляла ребят слушать Машу дальше, стоя чуть ли не по стойке «смирно».

Единственное, что всегда проходило для Маши удачно, так это сборы лома и макулатуры. Она честно лазала со своими пионерами по дворам и помойкам, обходила чужие квартиры и могла похвастаться, что вымпел «За труд» седьмой класс получил не без ее участия.

Потом отпетые второгодники начали оказывать ей особые знаки внимания, приглашать в кино, и Маше пришлось, сославшись на подготовку к экзаменам, отказаться от столь почетной нагрузки.

Но, поскольку она была человеком, который лезет именно туда, где ему почти невозможно добиться успеха, неудача в отряде только подзадорила ее. Что-то ей в этом деле понравилось, а поскольку других планов на будущее пока не было — она выбрала педагогику.

Прежде всего был прочитан Макаренко. У Макаренко все получалось, даже самое трудное. По крайней мере, было очень здорово читать об его удачах, а когда дело касалось неудач — сказано было мало, да Маша, по правде говоря, старалась пропустить эти места. Потом был прочитан комплект журнала «Вожатый» за последний год. Тут все выглядело легко и ловко. Везде говорилось о мудрых, находчивых педагогах, об исправлении «трудных», о «почетной профессии».

Но реальная встреча с семиклассниками опровергала все педагогические теории. Иногда Маша думала даже, что, наверное, беспризорники двадцатых годов — ягнята по сравнению с теперешними «информированными, некоммуникабельными» школьниками.

В райкоме ей предоставили выбор: первый отряд (старшие) или третий (двенадцатилетние). Что такое старшие, Маша уже знала, поэтому выбрала третий отряд. Ее предупредили, что отряд трудный, что вожатая, которая работала в нем первую смену, отказалась и от отряда, и от работы вожатой вообще, что в отряде много интернатских детей.

Но Маша не была бы сама собой, если б не пошла в этот романтический третий отряд. Не зря же она прыгала с вышки и рисковала сломать шею на трамплинах.

— Вы много чего не знаете. Надо спрашивать. Из-за вас летучка задержалась. Я вынуждена была за вами идти. Вам известно, что отбой в десять?

— Да.

— А сейчас половина одиннадцатого, а ваши дети только уснули. Вы рассказывали им на ночь какую-то чушь.

— Это не чушь, это Пушкин.

— Меня это не интересует. В десять все должны спать.

— Но они все равно не уснут ровно в десять, — возражает Маша, не обращая внимания на то, что другие вожатые и воспитатели подмигивают ей, чтоб молчала.

— Нам привезли детей, а мы вернем психов…

— Пушкину и Гоголю тоже рассказывали страшные сказки, они же не стали психами. — Маше кажется, что говорит она вполне резонно.

Только все почему-то смеются.

— А мы не Пушкиных воспитываем, а пионеров… И вообще, вы много говорите. Все свободны.

— Ну и дура ты, — говорит потом Маше Виктор Михалыч. — Нашла с кем связываться. Она же вобла, а не человек.

— Так я же ничего такого не сказала.

— А ты вообще молчи. План я тебе буду составлять. Напридумывать можно будет что угодно, а выполняют или не выполняют, ей неинтересно. Этого она не проверяет.

Поддержка Виктора Михалыча Маше приятна. Она даже подумала, не влюбиться ли ей в него. Он очень похож на одного мальчика, который учился с ней в одном классе. Только тот слишком важничал. Может, прямо сейчас влюбиться?

— Какая ночь! — восклицает Маша.

Ночь, действительно, прекрасная, но в своем голосе Маша чувствует фальшь.

— Давай на качелях покачаемся? — предлагает Виктор Михалыч.

Маша давно уже поглядывала на эти качели, да ведь неудобно же как-то при детях взрослой тете залезать на качели. А ночью, наверное, можно?

И они забираются на качели и беззвучно взмывают вверх, опускаются вниз.

Черные сосны на фоне белого неба кружатся над ними, теплый ветер шевелит волосы.

Засыпая, Маша думает, что все на свете чудесно. Все прекрасно и удивительно.

…Раз, два, три, четыре, пять. Одного недостает. Купчинкин. Опять он.

— Ребята, где Купчинкин?

— А он на линию пошел.

— Как на линию?

— Гвоздь под поезд подложить, кинжал сделать хочет.

Маша мчится под откос, потом взбирается на насыпь. Так и есть, этот Купчинкин сидит на путях и роется в карманах.

— Купчинкин!

— Чего?

— Ты что, очумел?

— А чего?

— Я ж тебя убью сейчас. Кто тебе позволил на линию выходить?

— Да чего вы так волнуетесь, я ж еще не покойник, — спокойно и доброжелательно говорит Купчинкин.

С каким удовольствием Маша выдрала бы его за уши, ну просто руки тянутся.

Вдалеке уже шумит поезд. Маша хватает Купчинкина за локоть.

— Подождите, я гвоздь только положу и уйду.

Купчинкин самый старший и рослый в отряде, но и самый бестолковый. С большим трудом Маше удается оттащить его от путей, стянуть с насыпи.

— Я ж только кинжал хотел.

Маше и страшно, и смешно одновременно. Мимо с грохотом проносится поезд.

— Ух, выдрала бы я тебя, — говорит Маша Купчинкину. — Ребята, все тут? Пошли, на обед опаздываем.

Она идет впереди, стайка ребят следом.

— Купчинкин, следующий раз доведешь ее — облом сделаем, — слышит она за спиной шепот Андрюшки Новикова.

— А разве я довел? Она не разозлилась, она добрая.

— Балбес стоеросовый, она за нас отвечает…

Ох, как надо торопиться. На обед опаздывать нельзя, а то опять будет скандал. Ну ничего, если хорошим шагом…

Хорошим шагом не получается. А все потому, что, оказывается, кроме организованных детей существуют еще и «дикие». Они живут себе на дачах, ходят куда хотят и делают, что вздумается. Война между лагерными и «дикими» идет давно.

Из окопа, оставшегося после войны, неожиданно вылезает орда «диких» и, вооруженная дерном и комьями земли, неожиданно нападает на отряд. «Диких», конечно, гораздо меньше, но они прекрасно понимают свои преимущества: не было случая, чтобы лагерные, понукаемые воспитателями, не давали деру.

— Быстрей! Быстрей! Бегом! — кричит Маша.

Они несутся, а за ними с боевыми воплями бежит жалкая кучка «диких».

И все-таки не зря Маша прыгала с трамплина. Она вдруг резко оборачивается и с криком: «Футболисты, за мной!» (почему именно это ей пришло в голову, она так и не поняла) — кидается на «диких». Мальчишек уговаривать не надо. С криком «Ура!» они несутся на обидчиков. Те улепетывают со скоростью антилоп, хоть их уже никто не преследует. Только отбежав на порядочное расстояние, один из «диких» орет:

— А у вас вожатая сумасшедшая!!!

Мальчишки рвутся в погоню.

— Не стоит, их же меньше, чем нас, — деловито говорит Маша.

Оставшуюся часть пути на Машиных руках висят уже мальчишки.

— А здорово мы их!..

— Как драпали!..

— Мы бы их, как козявок!..

— Я одному дерном по ноге попал…

— Все целы? — спрашивает Маша.

— Все.

— Купчинкин, ты цел?

— В порядке.

— Иди сюда, чтоб я тебя видела.

На обед, к счастью, не опоздали. Только вошли на территорию — горн.

— Быстро мыть руки и строиться…

И все же этот нескладный Купчинкин сделал свое черное дело. Маша обедала, когда к ее столу подошла начальница и многозначительно сказала:

— После обеда — летучка.

С какой стороны ждать беды, Маша не знала. Летучка началась с речи начальницы:

— Бежит по территории взмыленный Купчинкин. Спрашиваю, в чем дело. И он восторженно — понимаете, восторженно! — говорит, что они во главе с Марией Игоревной устроили драку с местными хулиганами… Мария Игоревна, вы понимаете, что вы делаете?

— Да не было никакой драки и никаких хулиганов! — взмолилась Маша. — Просто два с половиной человека местных ребят… или, может быть, дачников, не знаю… кидали в нас дерном. Ну не бежать же было?

— Какую-то чепуху вы говорите. Как это может быть два с половиной человека? Что это значит «с половиной»? Вы меня тревожите, Мария Игоревна.

Виктор Михалыч умирает со смеху, Маша просто боится смотреть в его сторону, так же как боится, что возьмет сейчас и скажет вдруг: «Это вы меня тревожите, Нина Ивановна». У нее просто на кончике языка это вертится.

— Я советую вам задуматься, — сказала на прощанье начальница.

Каким-то образом слух о том, что Машу ругали, проник в мальчишескую спальню. Маша услышала обсуждение этого вопроса, когда вошла в свою комнату:

— Ты, Купчинкин, или псих ненормальный, или предатель. Понял, кто ты?

— Да я же…

— Оправдываться будешь в милиции. Вот как дам сейчас по тыкве.

— Мальчики, прекратите. Он же сказал правду, — Маша заглянула к ним в спальню. — Все умылись?

— Все!

— Спать. И никаких споров.

— Расскажите что-нибудь, а?

— Ребята, устала, спать хочу…

— Ну, пожалуйста.

— Ну чего ты, Купчинкин, пристал. Спать человек хочет. А вечером расскажете?

— Да. Обещаю. Спать. Полная тишина.

Маша действительно очень устала и хотела спать. Прилегла, только прикрыла глаза и тут же провалилась в сон. Проснулась она оттого, что в спальне мальчиков громко разговаривали.

— Вожатая у нас — классная! Она с нами всегда заодно, — рассказывал кому-то Андрюшка Новиков.

— И не злая совсем. И после отбоя рассказывает. Она не хуже тебя умеет…

— Да? А вы, как последние бабы, уже раскисли?

— Что ты, Лобан, она и тебе понравится.

— Посмотрим.

Новый какой-то голос. Ага, видно, приехал тот самый Лобанов, которого Маша так боялась, еще не увидев ни разу. Пришлось подняться и войти в спальню.

— Что за шум, ребята?

— Лобан приехал, — сказал Купчинкин.

Мальчишки не спали, сидели в постелях.

— Это ты Лобанов? — доброжелательно спросила Маша у новенького — низкорослого смуглого черноволосого мальчика.

— Хотя бы.

— Меня зовут Мария Игоревна.

— Очень приятно, — дурашливо раскланялся мальчишка.

Лицо его Маше не понравилось. Жесткое, нагловатое лицо с неопределенно кривящимися губами.

— Ну, располагайся…

— Не беспокойтесь. Я тут все получше вас знаю.

— И побыстрей, — прикрикнула Маша, — сейчас обход будет.

— А вы уже испугались? — едко спросил мальчишка.

Было ясно, что с приездом Лобанова для Маши кончилась спокойная жизнь. Она вдруг почувствовала себя младше этого мальчишки. Ей вспомнился парень из параллельного класса, который однажды вот так же едко и спокойно передразнил ее на комсомольском собрании. Правда, тогда он получил по заслугам от Машиных одноклассников. И все-таки он был ровесником. А этот…

— Чего ты, Лобан, ложись, а то Марии Игоревне опять влетит, — примиряюще сказал Андрюшка.

— С каких это пор вы боитесь, что им («им» подчеркнул) влетит?

— Она хорошая, — чистосердечно ляпнул Купчинкин.

— А я не умывался еще, — сказал Лобанов и начал демонстративно искать в чемодане полотенце.

— Почему не оставил чемодан в кладовой?

— Закрыто было.

Маша была абсолютным нулем для этого Лобанова. Приказывать ему нельзя, он не послушает, получится, что ее приказы вообще можно не выполнять. Это она почувствовала, но заискивать не хотела. Интересно, что бы по этому поводу сказал Макаренко? Макаренко был старше. И потом, он был мужчиной. Кричать бесполезно. Уступить — тоже.

— Не хочешь спать — вон из спальни. Иди к Нине Ивановне и скажи, что ты приехал, — жестко сказала она.

Кажется, впервые за несколько дней работы в лагере она по-настоящему разозлилась. Даже ребята почувствовали это.

— Иди, Лобан, — сказал Андрюшка.

Лобанов пожал плечами и вышел.

В следующую половину дня Лобанов вроде бы не нападал агрессивно, но, когда все слушали «Приключения барона Мюнхгаузена» (на улице был дождь), он демонстративно читал другую книгу.

После отбоя Маша пошла пожаловаться на свою тяжкую жизнь воспитательнице самого младшего отряда Норе Семеновне.

Нора Семеновна — пожилая седая женщина с умными глазами и чуть ироническим изломом бровей. Ее все уважают, и даже начальница не смеет обсуждать на педсоветах ее действия.

— Не знаю, что делать, — сказала Маша, — я, наверное, пошла у них на поводу, поэтому они вроде бы неплохо ко мне относились. А теперь…

— Вы что-то делали против собственного желания?

— Нет. Но я рассказываю им всякое после отбоя, и вообще… никакого воспитания. Я не знаю, как воспитывать.

— Господи, какое счастье, — сказала Нора Семеновна, — вы сами не знаете, какое у вас в руках сокровище… Так много бед оттого, что педагоги думают, будто знают, как воспитывать, и не знают, как сделать так, чтоб их любили… Да и сами иногда не знают, как любить детей.

— Ну, чего их не любить. Они же все простые, как… не знаю что.

— А вот ваша предшественница говорила, что ее тошнит от одного только вида Купчинкина.

— Да он просто смешной, что вы.

— Все бы думали так, как вы. Вот у меня, например, сын… болен. Его нельзя одного оставлять дома, а бросить работу я не могу. Он… в доме хроников. И мне очень страшно, понимаете, страшно, когда кому-то противно смотреть на моего сына, возиться с ним. И будь там врач или педагог семи пядей во лбу, но если им противно… Вы понимаете, о чем я говорю.

— Да.

— Поэтому не ломайте себе голову над какими-то догмами воспитания. Дело не в этом. Дети безошибочно чувствуют, когда их специально воспитывают, а когда просто правдиво живут, честно работают вместе с ними. «И чуть впереди», как поется в одной хорошей песне. Главное, не унижайте себя и не унижайте ребят. Остальное все приложится.

— Ну так чего ж тогда Нина Ивановна?

— Отнеситесь к ней снисходительно. Бывают и хуже. Она неумна, что с нее возьмешь.

Совет Норы Семеновны был на удивление прост, но Маша поняла, что следовать ему гораздо труднее, чем иметь готовые педагогические рецепты.

А ребят она действительно уже любила. Одних больше, других меньше, но раздражения никто из них не вызывал.

Был, например, такой Сева Морошкин. В первые дни Машиной работы он подходил к ней и говорил:

— А Купчинкин описался.

— Ну и что?

— Эльза Георгиевна вывешивала всегда его простыню в спальне, чтоб все видели.

— Ну а если бы ты описался? И я вывесила простыню?

— А я не писался никогда.

— Ну а если бы?

Сева понимал, что вожатая чего-то в его словах не одобряет, отходил в недоумении, потом перестал подходить с подобными замечаниями.

Были два брата Гущиных. Старшему — двенадцать, младшему — семь. Младшего взяли в отряд потому, что старший очень уж просил об этом. Он плакал, когда просил. Был он очень спокойный, даже слишком спокойный, не выпускал братишку из поля зрения ни на минутку, потакал его капризам, играл с ним в самые детские игры, а со сверстниками был неловок, молчалив, не очень дружелюбен, будто ждал все время незаслуженной обиды. Как подойти к старшему Гущину, Маша не знала, была в нем какая-то недоверчивость, объяснить которую она не могла. Но сблизил их младший: иногда Маша помогала ему одеться, сама причесывала, следила, чтоб он не терял вещей, и старший будто оттаял, поддался Маше.

Был Сережа Муромцев, необыкновенно красивый, доброжелательный и довольно покладистый мальчик. Вожатые из других отрядов ловили его иногда и заставляли закрыть глаза, чтоб посмотреть, какие длинные у него ресницы. Сережа уже сейчас был несколько избалован, что не мешало ему быть великодушным и щедрым.

А что говорить про Витьку Шорохова, мальчишку с примесью цыганской крови? Витька постоянно находился в движении. Еще когда ехали в лагерь на электричке, Маша заметила, что, даже сидя на скамейке, Витька умудряется затратить столько энергии, сколько другому хватит на весь день. Кепка на Витькиной голове никогда не находилась в покое: то он ее снимал, то надевал набекрень, то нахлобучивал на глаза, то на одно ухо, то на другое. Простыня под Витькой всегда была сбита, матрас сползал с кровати, одеяло падало.

Поначалу Витька позволял себе огрызаться, закатывать небольшие истерики. Маша огрызалась ему в ответ точно так же, позволяла себе даже покрикивать, хоть и делала это без всякого внутреннего раздражения. Просто нельзя было разговаривать с ним иначе. Его бешеная энергия могла завести самого флегматичного человека. Витька орал — ему в ответ тоже орали, и это было даже естественно. Поорав, Витька мгновенно приходил в доброе расположение духа. Из-за своего характера он не мог подолгу оставаться в каком-то одном эмоциональном настрое.

Витька хорошо пел. Он пел заразительно, бешено жестикулируя, призывая всех подхватить песню, и ребята запевали вместе с ним со вкусом, с вдохновением. В дождливые дни они могли просто сидеть в спальне и часами петь.

А что уж говорить об Андрюшке Новикове и его дружке Леньке Иванове — только еще глядя на них, Маша начинала улыбаться. Подвижная толстощекая Андрюшкина физиономия с большим умным ртом. Кто-то сказал глупость, ее бы не заметили, а Андрюшка только приподнял кончики своего длинного рта — и все рассмеялись. А ведь он и слова не сказал.

Ленька смеется и за себя, и за своего друга Андрюшку. Он даже объясняет за Андрюшку, что они нашли такого смешного. Они всегда вместе.

Да и Купчинкин… Чем больше он делал глупостей, тем больше Маше приходилось заступаться за него и перед начальницей, и перед ребятами, и тем больше она его любила. И тем преданней он был.

С девочками сложнее. Двенадцатилетние девочки — это совсем не то что мальчики того же возраста. Они куда более развиты физически, хитрее, скрытнее. Маше даже казалось, что они что-то понимают гораздо больше, чем она сама. По крайней мере, с ними надо было держать ухо востро. Они всегда замечали, если она плохо причесана или неаккуратно одета. Их разговоры, которые она слышала из своей клетушки, нередко сводились к любви, к прическам, к обсуждению чьей-то внешности.

Не раз Маша слышала даже обсуждение своих отношений с Виктором Михалычем. Гадали: любовь у них или так просто. Кажется, все они, сами того не сознавая, были немножко влюблены в Виктора Михалыча.

Но, даже слыша все их разговоры, пользуясь, казалось бы, их любовью, она не могла сказать с уверенностью, что знает их так же, как мальчиков. Да, они затихали, когда она входила к ним в спальню и приказывала спать, да, они не лезли на железнодорожные пути, не теряли трусов и сандалий, беспрекословно несли на себе груз общественной работы (занимали все руководящие должности), но особого контакта с ними у Маши не получалось.

Были, правда, две любимицы: вечно растрепанная «поэтесса» Верка Сучкова, живущая вне времени и пространства, и рыжая Нина Клейменова.

Верка как-то иначе, чем другие девочки, проходила пору девического созревания. Она была антиграциозна, антиженственна. Но Маше казалось, что если бы она осталась такой навсегда — она выросла бы в красавицы. Было что-то щемяще-трогательное в ее выпирающих коленках, в летящей походке, в резкости движений. Поэтессой она, конечно, не была. Это уж ее так дразнили. Просто Верка знала множество стихов и историй, умела рассказывать. Еще, наверное, ее любили за то, что она никогда не мучила своими любовными переживаниями: ведь это великое благо — иметь под рукой человека, который будет выслушивать тебя и не перебивать на каждом слове: «а вот у меня…»

В Верку был влюблен Купчинкин (он один из мальчиков так сильно жаждал любви), но почему именно в Верку — было непостижимо. Купчинкин, прямо сказать, был оригинален. Его ухаживания Верка принимала тяжело, швыряла в него персиками, которые он ей дарил, ломала полочки, которые он для нее выпиливал. И, как Маша подозревала, тоже была влюблена, но только в кого-то другого. При всей ее откровенности этого никто не знал. Кажется, в Верке была какая-то особая, не свойственная другим девочкам стыдливость.

Рыжая Нина Клейменова, наоборот, очень спокойна и неразговорчива. Она мало говорит и много делает: возится с кроликами в живом уголке, умеет делать из папье-маше кукол для кукольного театра, хорошо рисует. И, главное, ее слово, если уж она его произносит, всегда честное. Среди других, уже умудренных женскими уловками девчонок она кажется чуть ли не патологически честной и прямой. Высокая, большая и несуразная — она защитница всех обиженных и униженных.

— В глаз не хочешь? — говорит она Купчинкину, который, не добившись добром взаимности Верки Сучковой, пытается ее отлупить.

И даже глуповатый Купчинкин понимает, что Нина действительно может дать в глаз, наверняка даст в глаз.

— Чего ты, — бубнит он, — я ж только так…

Остальные девочки были для Маши пока что только неопределенным, разноцветным и изменчивым пятном. Она очень радовалась, когда Виктор Михалыч, освободившись от своих футбольных дел, брал девочек на себя. Им было, наверно, проще и приятнее с Виктором Михалычем, а Маша могла быть спокойна.

С Женькой Лобановым выход тоже вроде был найден. Внешне Маша ответила равнодушием на его полное равнодушие к себе. Он говорил:

— А я не хочу со всеми в лес.

— Хорошо, — отвечала Маша. — Пойди к Виктору Михайловичу и оставайся с ним в лагере. За территорию ни шагу, ясно?

— Ясно.

Надеяться на его слово, кажется, было можно.

Все готовились к дружинному сбору, пели.

— Я не умею петь. Можно, я пойду в библиотеку?

— Пожалуйста, — не моргнув глазом отвечала Маша.

— Мне неинтересно, когда вы читаете. Можно, я пойду играть в пинг-понг?

— Иди.

Все чаще замечала Маша, что лицо его при этом становится удивленным. Он как будто испытывал ее терпение. Но тут уж она была настороже. «Не доведешь», — сказала она себе. Чего-чего, а упрямства Маше всегда хватало. Он, кажется, поверил, что ей так же наплевать на него, как ему на нее.

Если б он только знал, насколько это не так! Если б он только знал, как она старается, чтобы на лице его промелькнул интерес, чтоб он пошел вместе со всеми и рассмеялся вместе со всеми. Иногда ей казалось, что в последнее время она вообще все делает для того, чтобы завоевать этого мальчишку. Это было трудно, ужасно трудно, но именно трудное Маша всегда и любила.

Однажды она его застала за одним из павильонов, когда он курил.

— Куришь? — спросила Маша.

— Курю.

— Давно?

— С пяти лет. — Он даже не попытался спрятать сигарету за спину.

Прочесть лекцию, пригрозить? Но чем пригрозить? Наказанием? Не тот случай. Просто еще больше озлобится, вот и все. Равнодушно повернуться и уйти? Посмеяться, подразнить?

Нет, здесь все эти средства не подходили.

— Понимаешь, — сказала Маша, пытаясь не сфальшивить ни внутренне, ни интонацией, — я не хочу, чтобы другие знали, что ты куришь.

— Начальства боитесь?

— Начальства мне бояться нечего. Влетит не мне, а тебе. Я говорю про ребят.

— Почему?

— Потому что я не хочу, чтобы все росли такими низкорослыми замухрышками, как ты, — думая над каждым, пусть жестоким словом, ответила она. Она впервые в жизни говорила такую жестокость, хотя внутри по-прежнему не могла ненавидеть этого мальчишку. — Когда уйдем на прогулку, ты ведь с нами не пойдешь, да?

— Ну.

— Возьмешь ключ от моей комнаты и будешь курить там.

Педагогично или непедагогично то, что она сказала, и какие это принесет результаты, Маша не знала.

— Ты обещаешь, что будешь курить только в моей комнате?

— Пожалуйста, — усмехнулся он.

Ключа от Машиной комнаты он так ни разу и не попросил, но она была почему-то уверена, что и обещание свое он сдержал. Вполне вероятно, что тогда он курил первую в своей жизни сигарету.

Еще Маша заметила, что иногда он ждет, чтобы она стала его уговаривать пойти вместе со всеми на прогулку или там принять участие в подготовке к сбору. Но уступить ему она почему-то не могла.

Глава 2 Этот Женка Лобанов

А Женька действительно ждал, что его начнут уговаривать. Он уже мучился от того, что поставил себя иначе, чем другие.

В лагерь он ехал с уверенностью, что воспитательницей, как и в первую смену, будет Эльза Георгиевна. Он готовил ей самую страшную месть, он был полон предвкушением сладости этой мести. Он просто мечтал увидеть Эльзу Георгиевну.

И вдруг — эта серенькая мышка. Она раздражала его уже тем, что не было причин на нее злиться, тем, что поступки ее логичны и понятны, что ее любят, что она не отдала ни одного дурацкого приказа (она вообще ничего не приказывала, но ее почему-то слушались). Его раздражал ее мягкий взгляд, ласковый голос. Он искал в этой ласковости хотя бы тень заискивания, но не смог найти. Тогда он решил, что она просто хитрая, очень хитрая девица, которую никак не поймаешь на лжи. Он твердил про себя, что такие — самые страшные, что таких надо бояться.

Про себя он давал ей самые обидные клички, ликовал, наблюдая, как она неловка. Иногда его так и подмывало обратить внимание других ребят на эту ее неловкость, подчас даже некрасивость, но для этого он был слишком горд. Да и не по-мужски это было, отец бы не одобрил. Отец говорил, что мужчина может себе позволить все, кроме одного — быть бабой.

Отряд уходил на прогулку, а Женька шлялся по лагерю. Даже старшие ребята — у теннисного стола, у турника — охотно принимали его в свою компанию.

— Лобан, вот мы тут поспорили: у кого скорость больше, у «волги» или у «москвича»…

— Лобан, ты обещал досказать «Монте-Кристо»…

— Лобан, а помнишь про «Пеструю ленту»?..

В конце концов, можно было просто перевестись во второй отряд, ведь уже стукнуло тринадцать. Он так было и решил. Но, после того как вожатая поймала его на курении, почему-то передумал. Наверное, он должен был бы ее возненавидеть, ведь он нарывался на то, чтоб разозлить ее, и достиг своего, она оскорбила его, но… не мог.

Женька Лобанов жил только с отцом. Мать его умерла при родах. Хозяйство в доме вел пенсионер из соседнего подъезда, бывший кок, дед Савелий.

— Терпеть не могу баб, — говорил отец, — готовить должен только мужчина.

Когда собирались друзья отца, он готовил сам. Жарил шашлыки, тушил шпигованную баранью ногу, как-то по-особенному резал помидоры и сыпал на них столько перцу, что гостям было не прочихаться.

Отец был огромный и рыжий. И руки у него Тоже были рыжие, и ресницы рыжие.

Женька совсем не был похож на отца: черный как смоль, с чуть азиатскими глазами в косинку.

— Я похож на маму, да? — спрашивал он.

— Да.

Фотографий матери в доме не было.

— Мы так любили друг друга, что нам некогда было фотографироваться, — говорил отец.

Отец был всемогущ. Он мог взять за шкирку двух пьяных мужиков и столкнуть их лбами, не просто так, а в воздухе. Приподнять и столкнуть. Он умел водить машину. Однажды он убил медведя. Его слушались чужие псы. А самое главное, что он умел делать, — это «резать людей» (так он сам говорил). Весь день в доме трещал телефон, и Женька знал, что это звонят люди, которые хотят, чтобы отец резал их собственноручно. Иногда, если бывал пьян, отец непозволительно грубил в трубку:

— Идите вы, в конце концов, к черту с этой опухолью, это сделает любой студент. Плевать я хотел, кто он такой, ваш муж, и не нужны мне ваши деньги. Не злокачественная у него, поймите, а Лобанов один.

— Не злокачественная, вы этому радоваться должны! А мне это просто неинтересно.

И бросал трубку.

Старик Савелий презрительно кривил губы.

— Чего кривишься? — кричал отец. — Что я выпил, да? А ты когда-нибудь резал? Ты видел этих ублюдков, которые даже лечиться достойно не могут? Подай им Лобанова! Кривишься, что я ее к черту послал?

— Женщина к тебе со своей бедой, а ты с ей так-то. Еще ниже к земле ее гнешь.

— А она меня не унижает? Думаешь, она первый раз мне деньги сулит? Вчера я ей прямо в лицо говорю: «Что у вас за психология торгашеская? Думаете, без денег я хуже резал бы?» Другая бы хоть обиделась, а ей все равно. Позвонила вот. И опять за свое.

— Так ведь, конечно, за свое. Она за своего мужа болеет. Легко ли ей под чужой нож его класть? Про тебя ей наговорили, тебе она доверяет. А тебе, вишь, ее беда неинтересная. Больно горд. А ты живи, как все.

— Нет, братец. Если наковальню поставить, а молот рядом положить — ни шиша не скуешь. Равенство только и получится — на одном полу лежат. А молот-то, он повыше должен быть, сверху трахнешь — чего и слепишь.

— Я человек простой, не понимаю таких речей.

— Ну и отстань тогда.

Иногда отец не грубил по телефону, совсем иначе говорил. Хоть слов ласковых в его лексиконе не было, но тон был мягкий.

— Чего, бабка, говори. Как ушибся? Да не реви ты, толком говори, Два года назад? Ясно, скажи, Лобанов велел. Сейчас еду.

А вообще-то дома отец бывал редко, и к телефону подходил Женька. Его почти всегда принимали за женщину.

— Миленькая, скажи мужу… Мы всё ему сделаем, скажи… попроси за нас. Когда он придет-то?

Женька бурчал в трубку что-то нечленораздельное, и ему передавалась тревога людей, говорящих с ним по телефону.

Иногда отец крепко пил с приятелями. Женька уже знал, что это случалось, когда успешно проходила очень уж трудная операция. Или, наоборот, когда кто-то умирал под ножом.

— Ну посмотрите, сколько я выпил! Нет, вы посмотрите на руки, Все равно не дрогнут! И этими руками!.. — Он вытягивал вперед свои огромные, обросшие рыжими волосами лапы с толстыми, будто негнущимися пальцами.

— Ты не виноват, поздно было, — утешали его.

— Я же все могу! Я все могу! Почему я не мог эту заразу… Нет, не поздно. Это я! Вы гады все, вы не верите в меня! А я говорю — будет по-моему! Я эту гидру!.. Я должен мочь. Все!

Савелий, если присутствовал при этом, всегда говорил одно и то же:

— А потому, Митенька, что горд очень. Вот Петр Первый знаешь как помер?

Все гости знали уже версию Савелия о том, как помер Петр Первый, пытались прервать его, но он все же говорил:

— Стал он это, значит, на коне через Неву скакать. Ему говорят: помолись. Скажи: «Богово и мое». А он вместо того: «Мое или богово». И утоп.

— Мое или богово? — краснея, гремел отец. — Мое!

Потом отец начинал бушевать, хватать кого попало за грудки, гнать гостей из дому. Женька знал, что только он один может его утихомирить.

— Бать, хватит, — говорил он спокойно.

Отец тут же соглашался, хвастался перед всеми сыном, клялся, что у его сына никогда никто не умрет под ножом.

Потом, после ухода гостей, долго сидел на постели у Женьки.

— Ты ведь будешь врачом? Будешь? Ты им докажешь, что ничего не поздно? Твое, а не богово. Ты вот такусенький был — а уже другой, чем все. Ты мой сын, понимаешь?

Женька любил отца. Даже когда был тот в самом расхристанном виде. Он прощал ему даже то, что иногда в доме появлялись женщины. Они обычно приходили, когда Женька уже спал, и встречал он их только утром на кухне, за завтраком.

— Жизнь! — кратко объяснял отец, снисходительно глядя на гостью.

И Женька перенял от него это снисходительное отношение, хотя женщины обычно лезли к нему с сюсюканьем и все пытались погладить по головке. Но Женьке хотелось их укусить.

Одна из них жила у них около года. Звали ее Галя. Было ей восемнадцать, но выглядела она на все тридцать, до того была толста и медлительна. Поначалу вид у нее был непотребный, но, неделю побродив по магазинам, она приобрела всякое барахло и даже огромные золотые серьги.

Женька с этой Галей разговаривать не мог, потому что она все время говорила о еде и даже понятия не имела, кто такой Шерлок Холмс. Но потом он все-таки придумал одно развлечение, постоянной жертвой которого стала Галя.

— Вот это картина Бетховена, — говорил он, показывая на висевшую на стене репродукцию Айвазовского.

— Музыку к «Чио-Чио-сан» написал Евтушенко, — сообщал он в другой раз.

Или так:

— Галя, ты не читала вчерашнюю газету? Там пишут, что в Англии обнаружили лошадь, которая на трех языках говорит всем «Добрый день».

Галя верила всему. Женька издевался над ней жадно и со вкусом, Когда же она ляпала что-нибудь подобное при гостях отца, Женька делал вид, что к этому совершенно не причастен. Отец же оглушительно хохотал и говорил всем:

— А зато какая толстая! Вы видели где-нибудь такую? У меня самая толстая жена. Жена Гаргантюа и должна быть такой.

Случалось, что Галя не приходила ночевать. После того, как она возвращалась, отец несколько дней спал в Женькиной комнате на медвежьей шкуре в обнимку с приблудной собакой неизвестной породы. Однажды Женька нашел в кабинете у отца очень странную записку, Вот что там было написано:

«Объяснительная записка

товарищу Лобанову Д. от Ивановой Г.

Я ни ночивала потому что встретила Севу и мы выпили и он сказал что я зазналася и забыла старых друзей и мы пошли к Сони а потом я ни помню чего было.

Подпись: Иванова».

В один из дней Галя исчезла, а вместе с ней исчезли несколько сот рублей из ящика буфета, отцовское ружье, Женькин фотоаппарат и «картина Бетховена».

Савелий сокрушался, а отец оглушительно хохотал:

— Сам бог помог, Савелий. Я сделал все, что мог. Ты, брат, посуду кипятком ошпарь…

— A то я не шпарю, каждый день шпарю.

Одна только женщина Женьке нравилась. Ее тоже звали Женя. Она приходила раньше, чем Женька ложился спать, и до утра никогда не оставалась. К Женьке не лезла, не пыталась ему понравиться, даже наоборот, когда отец начинал при ней ругать Женькиных учителей, злилась:

— Ты, Лобанов, дура. Парню с людьми жить. Тебе доживать, а ему жить. Ты хоть делом свою гнусную жизнь оправдать можешь, а он-то пока никто… Ему учиться.

Она одна позволяла себе так говорить с отцом, но отец не злился. Женька тоже не злился, он как собака чувствовал, на кого можно рычать, а на кого нет. Между прочим, и приблудный пес на эту Женю не рычал.

— Да мой Женька знает в тысячу раз больше всех в классе! — кричал отец. — А его пичкают чепухой, как недоразвитого.

Женя усмехалась:

— Слушай, тезка, забудь все, что знаешь. А то потом жить неинтересно будет… С жиру начнешь беситься… как папочка… Так он хоть что-то из себя представляет.

— Да эта же их литераторша такое несет! — кричал отец.

— Знаешь, над чем я сейчас работаю? — спокойно оборвала его Женя.

— Над чем?

— Над тем, чтоб понимать. А иногда — даже прощать. Ужасно тяжелая работа.

— Что, тоже по йогам пошла?

— Дура ты, Лобанов. Какой, по-твоему, самый большой порок в человеке?

— Невинность! — орал отец. — Когда по крови люди ходят, а умеют не пачкаться. Не замечать.

— Вот именно, — спокойно говорила Женя, — когда чистенькие платьица берегут. А ты и сам такой!

— Почему бы это?

— Потому что нетерпимость — та же глупость и то же ханжество, что розовая невинность среди грязи и боли. Твой сын лучше других! Твой сын больше всех знает. Твоему сыну можно оскорблять старушенцию учительницу, которая и так скоро рассыпется. И ты позволяешь, даже подначиваешь. И гремишь у старушки под носом своим кулачищем. Ты живешь, позволь же и ей дожить.

Женьку удивляло, что Женя знала такие подробности. Неужели отец делился с ней?

— А старухе надо приработать к пенсии, — продолжала Женя. — Она любит Пушкина, она хочет им вдолбить эту любовь, а твой сын в ответ на ее вопрос заявляет, что она плохо знает литературу. Предположим, она и правда что-то забыла, спутала… Но ведь есть жалость…

— Меня не жалели.

— Откуда ты знаешь? Тебе просто не показывали этого. Еще бы! Погладь тебя по голове — откусишь руку.

Они говорили так в Женькином присутствии, и ему нравилось это, потому что это было не «воспитание», а просто разговор, спор. Женька делал вид, что скептически относится к словам Жени, так же, как отец, пожимал плечами, но так же, как отец, не злился и не знал, что возразить. Иногда ему даже хотелось, чтобы Женя погладила его по голове, просто так.

В школе Женьке было легко. Не то чтобы его любили, зачем ему «их любовь» (так говорил отец). Не то чтобы боялись — он был самым низкорослым в классе, драк не любил. Но руку на него никто не поднимал.

Просто все дело, наверное, в том, что он один мог позволить себе делать все, что заблагорассудится. Он мог тонко и едко издеваться над учителями — ребята его поддерживали (одна из учительниц как-то сказала на педсовете, его внешности и поступках есть что-то самурайское).

Но вот какой-нибудь из вернейших оруженосцев Женьки проделывал подобную же каверзу и вместо похвалы получал от Женьки презрительное: «Дерьмо!»

Никакой логики в его поступках не было, он ставил в тупик товарищей, втайне насмехаясь над ними за то, что они, большинство, шли за ним одним.

Отца вызывали в школу. Это было всего три раза. И Женька сменил три школы, а сейчас учился в четвертой, чувствуя, что это тоже долго не протянется.

Ну что ж… Так ему больше нравилось.

Власть над товарищами скоро приедалась, и он с удовольствием переходил в другую школу, чтобы начать все с начала.

Нельзя сказать, что не было учителей, которых бы Женька любил, но при первом же подозрении, что его «воспитывают», он уходил из-под любой власти. Уйти было легко, потому что дома был отец, который мог заменить ему все.

Здесь, в лагере, уйти было некуда. Властвовать над ребятами и влюблять в себя девочек было скучно. А эта чертова вожатая не делала ни шагу навстречу. Кому сказать, как ему вдруг надоела эта полная свобода?

Ну что ей, этой дурище, стоит сказать: «Лобанов, я приказываю тебе идти со всеми».

Так нет, не скажет. Всех других чуть ли не по головке гладит, лыбится каждому от уха до уха, Купчинкина ночью будит, чтоб не описался, а к Женьке… Ну что ж, она не дождется, чтобы он сделал первый шаг.

…И все-таки первый шаг он сделал. Получилось это вроде бы случайно: строгал стрелу для лука и поранил палец. Вообще-то это была пустяковая царапина, хотя крови вылилось достаточно. Полагалось пойти в медпункт, но Женька, вдруг осененный, подошел к вожатой.

— Марий Игоревна, я порезался…

При виде крови она побледнела, качнулась даже, схватила его за руку:

— Сейчас же в изолятор!

— Там никого нет.

Он соврал. В изолятор он не ходил.

Она подбежала к отрядной аптечке.

— Больно? Ты потерпи. Сейчас я залью йодом.

Больно ему не было, но он ей об этом не сказал. Пусть немного поволнуется.

Она залила царапину йодом, неумело забинтовала и все спрашивала тревожно:

— Больно? Очень больно?

Он не мог объяснить себе, что же испытывал он, глядя в ее встревоженное лице, но это чувство ему явно было до сих пор не знакомо.

На следующий день он подошел к ней и сказал:

— Перебинтуйте палец…

И опять повторилось то блаженное состояние, не знакомое ему раньше. На всем белом свете у Женьки был отец. Но у отца не было таких тонких ласковых рук, отец не умел говорить так встревоженно, отец не знал таких слов:

— Потерпи маленький… Ничего, немного пожжет, а потом заживет. Постарайся не мочить палец и не ковыряться в земле… Надо сделать укол против столбняка. Не бойся, я пойду с тобой.

«Хитрая!» — пытался он упрямо думать, но с ужасом ждал того дня, когда эта проклятая царапина совсем заживет и ему не надо будет просить вожатую бинтовать ее. Однажды он просто-напросто взял гвоздь и расковырял рану.

Пусть так, но он заставит эту вожатую возиться с собой. Все равно заставит…

Глава 3 Опять Маша

Маша почувствовала, что в Женьке что-то меняется. Как всякий здоровый, уравновешенный человек, ложной гордостью она не обладала, поэтому решила, несмотря ни на что, пойти Женьке навстречу.

— Мы сегодня идем очень далеко. В лес, за грибами. Женя, мне бы не хотелось оставлять тебя одного. Что ж ты, всю смену так и проторчишь на территории?

— Вообще-то можно, — выждав значительную паузу, ответил он.

Все остальные запрыгали на одной ножке.

— Лобан с нами идет…

— Лобан, иди сюда…

— Лобан, ко мне…

Всю дорогу до леса, да и в лесу, он все-таки держался особняком. Отставал или убегал вперед. Но все-таки он пошел! Наконец-то он был со всеми!

Маша понимала, что радоваться рано, боялась нарушить хрупкую связь с этим непокладистым, слишком взрослым мальчишкой, но вместе с тем боялась пойти у него на поводу, унизить себя, обнаружить радость.

Даже ребята заметили ее тревогу, хоть и не знали причин. Андрюша Новиков подумал, что она просто боится растерять ребят в лесу, поэтому взял на себя обязанность всех окликать и пересчитывать.

Маше оставалось только сидеть на полянке с девочками и плести венки. Девочки тарахтели.

— В эту смену Лобан какой-то тихий…

— Ага, все молчит…

— Чокнулся.

— А что, моя мама говорит, что у него отец тоже чокнутый…

— А мой папа говорит, что он самый лучший хирург.

— Мария Игоревна, скажите, пожалуйста, а может девочка первой объясниться мальчику в любви?

Маша слышала и не слышала, что они говорят, потому что думала о том, что боится, как бы этот самый Лобан не отмочил какой-нибудь штуки. Ведь не случайно же он пошел со всеми, ведь должен же он помнить тот их разговор, когда она назвала его низкорослым замухрышкой, а если судить по его лицу, так он должен мстить.

Только почему тогда он так носился со своей царапиной, почему с таким явным удовольствием заставлял ее бинтовать совершенно здоровый палец? Ничего не понятно.

Но хотелось надеяться на лучшее.

И действительно, Женька оказался великодушным. Он никуда не сбежал, не спрятался и даже лениво дал тумака Купчинкину, который, как всегда, потерялся и нашелся только в самую последнюю минуту.

Примирение между Машей и Женькой произошло тихо, незаметно, без единой жертвы с обеих сторон.

А начальница все-таки порядком надоела.

— Мария Игоревна, в ваш выходной я направила в третий отряд Лидию Яковлевну, и она вернулась в слезах. Извините, но ее назвали крысой Шушарой. А все потому, что она отказалась рассказывать им на ночь какие-то сказки. Сколько раз я говорила — никаких сказок на ночь. У вас теперь не отряд, а дикая дивизия. Я запрещаю сказки.

Отбой — спать.

— Тем хуже для Лидии Яковлевны, — сказала Нора Семеновна, — Что это за педагог, который ничего не может детям рассказать?

— Как, Нора Семеновна, вы тоже рассказываете?

— Да. А что?

— Извините, тогда говорить не о чем.

— Я тоже считаю, что говорить не о чем, — улыбнулась Нора Семеновна.

— А лгать он не любил потому, что это рабство. Мелочное, низкое рабство. Подумаешь, признаться, что выдергал из хвоста чужого петуха перья! Через месяц этот грех покажется совсем мизерным, а вот вранье — это всегда страшно, это всегда рабство. Соврешь — потом дрожи.

— Подумаешь, такие мелочи в то время, — говорит Сережа Муромцев. — Мы бы тоже в то время…

— Конечно, в то время и я бы… — вставляет Купчинкин.

— Ты — нет! — обрывает Маша.

— Почему это?

— Потому что ты, в сущности, почти неграмотный!

— При чем тут грамота? Подумаешь, воевать можно без всякой грамотности.

— Теперь-то? И где бы ты воевал? В каких частях?

— Он бы в артиллерии расчеты делал! — хохотал Женька Лобанов. — Деньги считать умеет, если не больше рубля, с него и хватит…

— Я бы… в матросы пошел!

— В матросы? А по географии у тебя что?

— Четверка! — Купчинкин покраснел.

— Купчинкин раб. Купчинкин раб! — закричал азартно Ленька Иванов. — Соврал! Сам хвастался, что у тебя в табеле ни одной четверки!

…И потом, несколько дней подряд, вдруг раздастся чье-нибудь: «Соврал! Соврал! Раб! Ребята! Он раб! Что заставим делать?»

А смущенный «раб» озирается виновато, будто ища защиты. Но защиты ему нет, у мальчишек свои законы, может, и жестокие, но справедливые.

Опять педсовет. Опять на коврике Маша.

— Товарищи, я ничего не понимаю! В третьем отряде какое-то рабство. Какие-то дикие крики: раб, раб! Мария Игоревна, я чувствую, вы совсем уже не соображаете, что делаете.

— Это игра такая!

— Хороша игра! А те, которые не рабы, — те рабовладельцы?!

— Да нет, просто я читаю им книгу о Гайдаре.

— Интересно, что за книга! Покажите мне!

— Не могу!

— Как это «не могу»?

— Мы ее читаем.

— Я, может, тоже хочу почитать!

— Дочитаем — дадим!

— Пока дочитаете — рабов разведете?

Напрасно Маша пытается что-то объяснить: слушать других Нина Ивановна не любит.

— Оставь ты свою логику! — говорит после педсовета Виктор Михалыч. — Ты лезешь к ней со своей логикой, а она тебя без всякой логики — раз! И привет!

…«Вечером решали, кому быть полуротным вместо Яшки. Ребята постановили: ему.

Это случилось двадцать седьмого августа девятнадцатого года, ему было ровно пятнадцать с половиной лет.

А еще через неделю он был уже ротным».

— Во здорово! Всего-то на два года старше нас?

— На три!

— Ну, на два с половиной!

— Уже в бой! Во здорово!

— Я бы тоже пошел! — Купчинкину и тут не промолчать.

— А ты думаешь, ты бы знал, за что воевать? — спрашивает Маша.

— Так ясно ж — за революцию.

— Это сейчас ясно, а тогда, думаешь, разобрался бы?

— Что ты, Купчинкин, — смеется Андрюша Новиков, — лучше за каких-нибудь зеленых! Симпатичные такие мужички, чего захотят — то и делают. Умываться не любят, книжки не читают. Анархия — мать порядка. Захотел бабу стукнуть — пожалуйста, тоже можно. Это как раз по тебе.

— Я один раз только стукнул, — прогудел Купчинкин.

— Где один, там и два!

— Ну что вы все на одного! — вдруг зарыдал Купчинкин.

— Ребята, перестаньте! Что вы все на него? Что он, хуже всех? — прикрикнула Маша.

Купчинкин от этих слов зажалел себя еще больше, разревелся еще пуще. Побежал.

— Ну, рады? — спросила Маша. — А, между прочим, кто за вас территорию подметает? Может ты, Сережа? Или Лобанов? А я почему-то Купчинкина за этим делом вижу.

— Да мы же так просто, — развел руками Андрюшка.

— Разобраться в том, в чем без вас разобрались, вам кажется легко, а когда надо в своих делах чуткими оказаться — вы и молчок, все забываете. Помните, как Аркадий Гайдар заступился за Костю Кудрявцева?

— Ну и зря заступался, — буркнул Женька Лобанов, — случай пришел, и этот Костя таким трусом и рабом оказался… Об таких и руки нечего пачкать… Предадут ни за грош.

— Человек не рождается трусом и рабом. Просто одни люди послабее, другие посильнее, и если слабым не помогать — они становятся трусами…

— Вот еще. Помогать… — Женька махнул рукой с полным презрением к такому предложению.

Однако в тот же день Маша заметила, что ребята все вьются вокруг Купчинкина. Она не была уверена, что сегодняшний урок подействует на них во всех подобных случаях, ведь рефлекс доброты — рефлекс условный и вырабатывается трудом и терпением.

Но, к счастью, неусыпная Нина Ивановна со своим служебным рвением неожиданно пришла Маше на помощь.

— Мария Игоревна, вы совсем девочка, я понимаю, вам трудно. Я договорилась со Степаном Ивановичем, чтобы он взял Купчинкина в свой отряд.

— Но я не хочу, чтобы у меня взяли Купчинкина!

— Но ведь мальчики вашего отряда его избили!

— Да не избили вовсе, а стукнули пару раз. Да и давно это было. В этом я сама виновата. Он ударил девочку, до крови расшиб нос, а я сказала, что, будь я его ровесницей, я бы его отлупила. Ребята, очевидно, услышали, ну и…

— То есть, вы подстрекали на избиение? Час от часу не легче! А вчера мальчик опять был в слезах.

— Вчера его не били, случайно обидели. А девочек трогать нельзя, он это запомнит.

— Потрясающе! Товарищи, все слышали? Девочки, мальчики… Они же дети! Они не должны даже догадываться, что между ними есть какая-то разница.

— Вы абсолютно правы, Нина Ивановна, — серьезным голосом сказала Нора Семеновна. — В Америке, говорят, существует даже несколько видов борьбы между мужчиной и женщиной. На ринге.

От такого сравнения Нина Ивановна вздрогнула и прикрыла летучку, заметив, однако, что мнения своего не изменила. Маша спорить не стала. У нее был на этот счет несколько рискованный, но свой план.

— Вот, ребята, у нас хотят забрать Купчинкина, — сказала она в отряде.

— Как это — забрать?

— Степан Иванович согласен его взять. У нас ведь Купчинкина обижают, ни во что не ставят, а во втором отряде ребята взрослые.

— Да как же это можно? Забрать Купчинкина? Ребята, а? — Андрюшка Новиков испуганно смотрел на остальных.

— Он у меня в номере танцует! — выкрикнул Витька Шорохов. — Я не могу без Купчинкина.

— И мне помогает с кроликами! — сказала Нина Клейменова.

— Мы его любим! — сказала Верка Сучкова и покраснела.

Купчинкин тоже покраснел. Судя по его реакции, о своей незаменимости он не имел никакого представления до настоящей минуты.

— Так что же вы намерены делать? — спросила Маша.

— Ребята! Чего будем делать? — Витька Шорохов с веселым гневом оглядел ребят.

— Не отдадим!

— Не отдадим — раз, не отдадим — два, не отдадим — три! Против нет! Воздержавшихся нет! Все за, — Витька орал на весь лагерь.

— Может, кого другого вместо него отдадим? — улыбнулась Маша.

— Наших? Да никому…

Наших, наших… Научить их этому «наши». Чтоб всерьез. Когда появляются «наши» — многое становится лучше, проще и радостней.

Купчинкин стоял и лыбился до ушей.

«Ему было шестнадцать, а под его началом — четыре тысячи человек: выписанные из лазаретов бойцы, остатки истребленных, разбитых наших частей, пойманные дезертиры.

Он учил солдат стрельбе, дисциплине, формируя отряды, которые тут же отправлялись на фронт — под Кронштадт, где начался мятеж, на Тамбовщину, где восстали банды Антонова.

А в июне двадцать первого на Тамбовщину послали его самого».

Читать ребятам такие вещи кажется Маше жестоким. Сидят, завистливо облизывая сухие губы.

— Хотя бы в поход пустили! — страстно рычит Витька Шорохов.

Какой же тут поход, если даже за то, что каждый день ходят в лес, и то влетает. И не только от Нины Ивановны — некоторые воспитатели ее поддерживают. Приехали сюда не работать, а отдыхать. Навезли своих детей и бабушек. Торчат на территории, придумывают всякие занудства, только чтобы не нести лишней ответственности. Машу осуждают. Виктор Михайлович правильно объяснил, почему:

— Ты пойми, чудак человек, ты их всех беспокоишь. Наши ходят в лес — их дети шумят, тоже хотят. А им лень…

Маше не лень ходить. Наоборот, сидеть на территории — тяжело, день тянется долго. А теперь еще эта книга. Маша даже не знала, что чтение так подействует на ребят. Да что там на ребят — и на нее действует.

Она на два года старше мальчишки, командовавшего полком. И что же? Капитулировать перед какой-то Ниной Ивановной?

Раздразнила ребят — а дальше что? А дальше собирай их на сбор, где гвоздем программы будет выступление старого дяденьки Беспрозванного, который обошел со своими воспоминаниями все школы. Конечно, старик он стоящий, все, что о нем известно, заслуживает уважения, но говорить совсем не умеет: шпарит наизусть газетными абзацами. Наверное, думает, что так лучше. А почему же не думать, что так и надо, если никто ему не сказал, как разговаривать с детьми? Приглашают к детям, а меньше всего думают о детях. Почему-то так положено — и никаких гвоздей.

Вот и председатель отряда Люда Кокорева думает, что так и надо.

Нет, не таким должен быть председатель отряда! Ах, если бы сейчас устроить перевыборы, уж Маша постаралась бы, чтоб они прошли иначе. Чтоб выбрали настоящих вожаков, а не этих, которых выбрали по инерции. Наследие Эльзы Георгиевны. Она любила таких аккуратных.

— Вот и хорошо, что будет Беспрозванный, — говорит Люда.

— Беспрозванный? Да мы его уже три раза слышали! — воскликнул Андрюшка Новиков. — И в школе два раза, и в лагерь он в прошлом году приезжал… Читает свои бумажки — даже в первом ряду его не слышно.

Потом, когда все разбежались, Люда Кокорева подошла к Маше.

— Мария Игоревна, вы не обращайте на них внимания, они сами не знают, что им надо. Есть план сбора — будем выполнять!

— А ты знаешь, что надо? — спросила Маша.

— Ну конечно, я и в школе председатель отряда. Мы с воспитателем никогда никого не слушаем. Они знаете что могут наговорить!

— А ты, я смотрю, уважаешь своих товарищей.

— Ай, они несознательные.

— А какие, по-твоему, сознательные?

— Которые знают, что такое долг. Намечено — наш долг выполнить. Иначе не будет никакой работы.

— А если ребятам неинтересно?

— Их долг — терпеть.

— А если можно не терпеть? Если можно придумать что-то другое?

— Голову сломаешь, — отмахнулась Люда.

Черт возьми, эта Люда была уже достаточно цинична. Если б еще она и всегда была просто глупа в своем понимании долга! Так нет, в спальне она смеялась над некоторыми лагерными мероприятиями гораздо злее других (не знала, что Маша ее слышит). Слишком раннее у девчонки искривление души. Эту чтением хороших книг не исправишь. Пустые — на просвет — глаза. Кажется, и слушает только для того, чтоб потом записать в плане.

Купчинкин ли запоет вдруг от восторга, Шорохов ли, расчувствовавшись, забудется и начнет изображать скачущего всадника — Люда тут как тут. Не терпит беспорядка. Кажется, ищет эти беспорядки, чтоб показать свою к ним нетерпимость.

Вот поэтому Маша и поняла, что если она не добьется разрешения на поход — грош ей цена.

— Вы удивительно прыткая, Мария Игоревна. Поход! А кто будет в случае чего отвечать?

— В случае чего?

— Мало ли что бывает.

— Отвечать буду я.

— Много на себя берете. Да и не вы, а я буду отвечать в первую очередь.

— Можете пойти с нами.

— Потрясающе! А лагерь на кого оставлю?

— На Лидию Яковлевну.

— А если в лагере что произойдет?

Спорить с Ниной Ивановной трудно. Лес, оказывается, кишит крокодилами, удавами и минами. В лагерь без нее ворвется банда уголовников…

Маша умоляюще смотрела на остальных педагогов: неужели никто не поддержит? От Галочки, вожатой первого отряда, ждать нечего. Галочка запугана Ниной Ивановной до умопомрачения. Да и какая она вожатая? Послали от поликлиники, где она работает регистратором. Ни образования, ни простой любознательности.

Степан Иваныч — воспитатель второго отряда — серьезный человек, конечно. Но он занят только своим отрядом. Споры между Машей и Ниной Ивановной считает «бабскими склоками». Так ему выгодней, чтоб спокойно заниматься только своим отрядом. К нему же Нина Ивановна не пристает — он зубастый.

Вся надежда опять только на Нору Семеновну. Хотя пойти в поход она не может, не на кого оставить ребят.

— А почему бы Ивану Ивановичу не пойти? — будто прочитав Машины мысли, сказала Нора Семеновна.

Физрук робко улыбнулся. Он только и делал, что улыбался по любому поводу. Совесть не позволяла ему считать себя компетентным в воспитании детей. Он и вообще был человеком с обостренной совестью: обязан был только купать детей (разрядник по плаванию), а он еще красил беседки, помогал грузчикам в столовой, строгал доски для постройки живого уголка, даже помогал воспитателям менять ребячье постельное белье.

— Иван Иваныч! — взмолилась Маша.

— Я с удовольствием, — сказал Иван Иваныч и опять улыбнулся.

— Иван Иванович! Вы знаете, какая это ответственность?

— Да я что? Да я ничего… Я же не боюсь!

— Смотрите, — зловеще сказала Нина Ивановна.

А Маша уже размечталась, как пойдут ребята в поход. Выбрать настоящих командиров, позволить самим определять дорогу по компасу. И целых два дня — никакой Нины Ивановны. Костер в лесу. Картошка. Общая песня, в которой каждый уверен, что голос его чист и звонок, потому что если тебе не вытянуть — другие тянут, но ты уверен, что ты тоже поешь, до того ты вместе со всеми.

Но радовалась Маша рано. Нина Ивановна свое дело знала. Так, врач лагеря нашла, что по состоянию здоровья в поход не могут идти ни Женька Лобанов, ни Купчинкин, ни Шорохов, ни Андрюшка Новиков, У всех у них, оказывается, были какие-то туманные болезни, и выдержать сорокакилометровый поход им не под силу. Отряд был умело обезглавлен.

На все Машины вопросы врач отводила глаза и твердила как попугай:

— Так надо.

К сожалению, отношения с врачом тоже оставляли желать лучшего, ведь и с ней Маша умудрилась поссориться.

Дело в том, что безответного Ивана Иваныча всегда стремились использовать не по назначению. В один из самых жарких дней его попросили съездить с лагерной машиной в город, за продуктами. Он уехал, а Нина Ивановна, воспользовавшись этим, отменила купанье. Она вообще ужасно боялась купаний, считая их небезопасными. Видите ли, у лагеря не было своей купальни, а то, что в этой реке никто никогда не тонул, Нину Ивановну не утешало. Все было бы ничего, если б она так и сказала ребятам: боюсь, мол, без Ивана Иваныча вас купать. Так нет же, она сказала на линейке, что купанья не будет потому, что вода, видите ли, холодная. И врач повторила это вслед за ней.

Но ребята видели, что все другие лагеря купаются, и, конечно, нашлись люди, которые поспешили узнать температуру воды. А Маша, конечно, сказала об этом на летучке в тихий час. Врач зло посмотрела на Машу и ответила, что поверила Нине Ивановне на слово и температуру воды не измерила.

Врач вообще была женщина необыкновенно тучная, неподвижная, и путь по такой жаре до реки был для нее трудным. Она целыми днями сидела в своем прохладном изоляторе и вязала носки.

…И вот теперь это: «Так надо». Это проклятое «надо», которое никому не надо, путало все карты. Начальником похода выбрали Сережу Муромцева, комиссаром — Верку Сучкову. Сережа с Веркой организовали целую депутацию к Нине Ивановне просить за «больных». Ни Веркино обаяние, ни Сережкины ресницы не подействовали.

Напрасно Сережа уверял, что «больным» будут помогать, что им не дадут нести тяжести.

— По какому праву ты это говоришь? Почему ты выступаешь от лица всех ребят? Ведь тяжесть похода будет двойной, если взять балласт!

Она так и сказала — «балласт».

— Я командир похода, — сказал Сережка.

Уж лучше бы он молчал!

— Это что за командир похода? У вас есть председатель отряда — и никаких выдумок.

Да, Нина Ивановна была хорошо осведомлена о третьем отряде. Знала, как навредить. Но зачем? Вот вопрос. Настоящего ответа на этот вопрос Маша так и не получила. Так же как никогда не смогла понять, почему Нина Ивановна ее ненавидит, ненавидит вопреки здравому смыслу, вопреки делу, которое они должны были делать сообща. Загадки отнюдь не загадочных личностей подчас неразрешимы для нормальных, здоровых людей.

Поход получился совсем не такой, о каком мечтала Маша.

Начать с того, что Люда Кокорева, вернувшись к своим обязанностям вожака, начала на всех покрикивать, высказывать замечания, дергать ребят по пустякам.

— Люда! Зачем ты кричишь?

— Ай, они же все такие — без крика не понимают.

— Кто «они»?

— Да ребята.

Пойти наперекор приказу Нины Ивановны Маша не могла, потому что ребята этот приказ слышали, а подрывать авторитет начальства, что бы там ни было, неэтично. Хотя, с другой стороны, если уж Нина Ивановна так беспардонно опрокинула ребячье самоуправление — почему бы назло ей не настоять на своем?

Но Маша чувствовала — нельзя. Втягивать ребят в любые дрязги — будь то квартирные или педагогические — никто не имеет права. Да и вообще, неприятно смотреть на детей, обсуждающих чьи-то отношения. Может, путь это и легкий, но нехороший.

— Что-то наши там в лагере делают? — говорили в строю.

— Но почему же Лобан больной? Нисколько он не больной.

— Откуда ты знаешь, может, у него скрытая язва или даже рак…

— Вы, мальчишки, дураки… С ума сошли, какой рак…

Тихий Иван Иваныч все норовил взять чей-нибудь рюкзак, смущенно объясняя, что дети устали.

— Не болтайте, — сердито шептала ему Маша. — Чтоб сами несли, а иначе зачем поход?

Песня тоже получилась не особенно, без Витьки Шорохова все звучало не так.

— Песню! — пыталась командовать Люда Кокорева.

У дороги чибис, У дороги чибис, Он кричит, волнуется, чудак, Ах, скажите, чьи вы, Ах, скажите, чьи вы…

Это самое «чьи вы» звучало тихо, вяло как-то, будто и правда это птица чирикает, а не ребята поют…

— Купчинкина, ты что молчишь?

Люда Кокорева шутила. Она была на ножах с Веркой Сучковой и, чтоб позлить Верку, обзывала ее Купчинкиной, напоминая тем самым про неприятную для Верки влюбленность Купчинкина.

— Прекрати! — со злостью прикрикнула Маша.

…На ночлег остановились в лесу, когда уже начинало темнеть. Разделили ребят на три группы: по костру, по ужину и по строительству палаток. Тихий Иван Иваныч поспевал везде. Ни разу не повысив голоса, не рассердившись ни разу, быстро и ловко вбивал в землю колья, в то же самое время укладывал дрова в костре, чтобы можно было зажечь одной спичкой, тут же вскрывал банки с консервами — будто он был не один Иван Иваныч, а сразу три Ивана Иваныча.

Вообще в характере его была одна симпатичная черта: когда он что-то делал, то всем хотелось тут же делать то же самое, что он. Уж очень он был ловок и красив в работе. Аппетитно он работал. Наверное, это благодаря ему все так быстро и славно получалось.

— Я спец по походам… Мы летом всегда с заводскими с нашими ходим, — объяснял он.

Ночь была теплая, мягко туманная. Иван Иваныч сидел у костра, поддерживал огонь и плел корзину из прутьев. Маша с Виктором Михалычем тоже решили не спать. Как там ни говори, а вдруг, и правда, какой-нибудь «всякий случай». Из палатки вылез Сережка Муромцев.

— Надо часовых! — сказал он — Что за костер без часовых!

Договорились, что всю ночь будут стоять часовые. Два человека по часу. Первыми пустили девочек — поначалу не так хочется спать. Маша же решила не спать вообще.

Ночь становилась холодной, роса была обильной, глаза слипались.

Неслышными шагами пришла к Маше Верка Сучкова.

— Мария Игоревна, я посижу с вами… Такая ночь красивая.

— Посиди. Ты тепло одета?

— Да.

Верка хотела что-то спросить, но явно стеснялась.

— Мария Игоревна, а какого вы поэта любите?

— Многих.

— Я тоже многих. А Маяковского любите?

— Да, наверное.

— А Есенина?

— Люблю.

— Мария Игоревна…

— Ну что, говори, не бойся.

— Я вот… Хотите, стих прочту? Мой…

— Ну, прочти.

Верка откашлялась.

Красный всадник восхода проскакал по зеленому полю, Его сердце горячее билось в могучей груди. Воевал наш Гайдар за свободу и волю, И народ его звал «Всадник, скачущий впереди». Поднимал за собой он полки, батальоны и роты Самых лучших людей, самых верных и крепких друзей, И ему помогали его пулеметы, Сотни смелых бойцов, сотни храбрых его трубачей.

— Хорошие стихи, — улыбнулась Маша.

Конечно, кое в чем Верка напутала. Но это ерунда. Просто приятно, когда у двенадцатилетнего человека есть душа, он что-то чувствует и даже робко пытается выразить то, что чувствует.

— Только не говорите никому, что я написала, а то эта Кокорева заставит читать на сборе.

— Ладно, не скажу.

— Ну, я тогда пошла.

— Иди, Верка…

Маша обняла Верку, поцеловала, Верка смутилась.

— Я иду?

— Иди.

Спать хотелось все больше. Сменилось уже три смены часовых. Иван Иванович невозмутимо плел корзину. Виктор Михалыч спал — поспать он был не дурак.

Ах, как хотелось спать! Но было неудобно перед Иваном Иванычем. И Маша не спала. Понимала она теперь, почему многие из педагогов не рвутся в поход. Не спи ночь, возись с палатками, следи, чтоб не напились воды из болота. Токарь откажется делать трудную деталь — не заработает, будет считаться бездельником. А бездельники от педагогики будут приводить миллион доводов в свою пользу, и только для того, чтобы лишний раз не оторваться от стула.

Интересно, как там в лагере? Наверное, ходят по лагерю скучные Женька, Андрей, Купчинкин, Витька. Хотя нет, сейчас они спят. К тому же, когда отряд выходил из лагеря, они не выглядели скучными. Весело! Четверо — на весь павильон. Сторожит их Лидия Яковлевна.

…Очнулась Маша от крика.

— Убиты! Убиты! — слышался голос Витьки Шорохова. — Все убиты! Эх вы, бойцы…

Откуда тут мог взяться Шорохов?

— Не оправдывайтесь, все убиты…

Маша побежала к палатке.

У входа в палатку стояли все четверо: Андрей, Женька, Купчинкин и Витька.

— Как вы сюда попали?

— А что у вас за часовые, Мария Игоревна? — вместо ответа сказал Женька Лобанов.

— Откуда вы взялись?

— Следом пришли. А часовые ваши дрыхнут — хоть всех перебей.

— Ага, — подтвердил Витька, — так и спят, кто где упал. Ну и дисциплина…

— Вы… убежали из лагеря? Да как вы…

— Но мы же здоровые, Мария Игоревна! — сказал Андрюшка. — Да я же в жизни ничем не болел…

— И я не болел, — сказал Купчинкин.

Что было делать, если они говорили правду? Назвать правду ложью, черное — белым? Балансировать между отрядом и начальством? А если пришла пора сделать выбор?

— Подъем! — заорала Маша.

— С ума сошла? — прошептал Виктор Михалыч.

— Испугался? Выходим на тропу войны.

— Ох, с кем я связался, — проворчал Виктор Михалыч.

— То ли еще будет, Витечка!

…К месту сбора подошли, когда автобус из лагеря уже прибыл.

Зловещая Нина Ивановна их уже поджидала.

— Как вы это объясните? — без предисловий спросила она.

— Что?

— Почему дети сбежали из лагеря?

— Потому что вы их оставили там несправедливо.

— Не я, а врач. А врачу лучше знать…

— Что у вас тут случилось? — к ним подошел старый дяденька Беспрозванный.

— Отряд ушел в поход, а освобожденные от похода удрали следом! — спокойно объяснила Маша.

— И нашли вас? В лесу? Ночью?

— Конечно.

— Ну, молодцы! — воскликнул Беспрозванный. — Ай да молодцы! Вот это по-пионерски! Прямо-таки разведчики!

— За что вожатая и получит строгий выговор, — ледяным тоном сказала Нина Ивановна.

— Спасибо, — точно так же ответила Маша.

Тропа войны, так тропа войны. Маше уже было наплевать. В ней проснулся азарт. Горяченькую она себе нашла работку.

Очевидно, эту откровенную злость и азарт почувствовала Нина Ивановна, поэтому и обошлась всего лишь выговором. Такие, как Нина Ивановна, откровенной злости боятся. А может, похвала Беспрозванного помогла.

— Мне, между прочим, тоже, наверное, выговор? — подлил масла в огонь Виктор Михалыч.

— И мне? — ласково улыбнулся Иван Иваныч.

Нина Ивановна впервые, наверное, почувствовала себя в меньшинстве.

— Вам-то за что? — добродушно спросила она.

— Да я, видите ли, «больных» этих палатки тащить заставил, — скромно сказал Иван Иваныч.

Не так-то он был прост, этот Иван Иваныч.

После отбоя Маша любила посидеть в беседке с Норой Семеновной и Виктором Михалычем.

— Когда я ее вижу, мне кажется, что такие, как она, могут только сниться, — говорила Маша.

— Приятные сновидения, — хохотала Нора Семеновна.

— Но зато какие шикарные кошмары! — отзывался Виктор Михалыч.

— Вот так, Машенька, крепко подумайте, прежде чем подаваться в учителя. Найдутся такие, которые вас будут учить укрощать детей, а Нин Ивановен обойдут скромным молчанием. Хотя надо бы наоборот.

Потом Нора Семеновна уходила спать, а Маша с Виктором Михалычем забирались на свои любимые качели.

Зарождавшаяся было в Маше влюбленность в него прошла: уж очень он был свой, ну такой свой, будто десять лет просидела с ним за одной партой или прожила в одной квартире.

Была одна деталь, которая очень сблизила Машу с ним по-человечески, но возможность даже самой пустяковой влюбленности привела к нулю. Как-то раз Маша нашла в пионерской комнате письмо, которое, как потом выяснилось, писал Виктор Михалыч своим родителям Там было «извените» и «доеведание».

После этого «извените» Маша не могла смотреть на Виктора Михалыча без смеха. Она понимала, что это, наверное, какой-то снобизм, что ли, обращать внимание на такую чепуху, но именно из-за этой чепухи уже не могла относиться к нему хоть сколько-нибудь серьезно.

Да и Виктор Михалыч на серьезность ее отношения к себе не претендовал. Он, как советует медицина, заглушал спортом все ненужные пока эмоции.

Зарядили дожди. Даже линейки были отменены, а зарядку делали прямо в палатах. На педсовете было решено использовать дурную погоду для проведения смотра отрядной самодеятельности и конкурса на лучший рисунок. По отрядам раздали краски и бумагу. Кто умел — рисовал. Кто умел — пел, танцевал и даже участвовал в каких-то пьесах, которые на ходу сочиняла Верка-поэтесса. Пьесы, в основном, интересовали девочек, потому что по старой лагерной традиции участницам выступления разрешалось завиваться и краситься.

Маша нужна была везде, без нее не знали, что рисовать, какую песню лучше спеть, можно ли поставить пьесу «Кармен» (Верка уверяла, что это будет пьеска минут на пятнадцать).

Ясно, что толку от всей этой кутерьмы было мало. Правда, смешно было наблюдать, как мальчишки рисуют, сам процесс рисования.

— Вот это танк… Тр-р-р… А это самолет над ним летит… Ж-ж-ж… Пум! Пум! Пум! — это бомбы упали. Взрыв. Тарарах!!!

И вся картина яростно зачеркивалась, поскольку взрыв — дело нешуточное. После взрыва ничего и не должно остаться. Предложить такую картину для выставки было невозможно.

Всерьез рисовала только Нина Клейменова.

— Мария Игоревна, посидите минуточку, я вас нарисую…

Она рисовала легкими штрихами, как опытный художник. Многие из ребят побросали свои дела, встали за ее спиной.

— Непохоже, Мария Игоревна красивее.

— Дурак, у нее и вышло красиво.

— Дай карандаш, — вдруг резко сказал подошедший к Нине Женька Лобанов, — рисунок дай. Резинку.

Нина подчинилась. Женька несколько секунд рассматривал Машу, что-то стер, что-то подправил.

— Ну, даешь… — заахали ребята.

Маша посмотрела тоже. Да, лицо на портрете было гораздо красивее того, что она привыкла видеть в зеркале.

— Вот это уж точно похоже, правда?

— Ага, Лобан, ты прямо гений в трусиках.

— Я попробую красками, — угрюмо буркнул Женька.

— Но у меня нет времени позировать, — засмеялась Маша.

— Ничего, обойдусь…

Витька Шорохов горланил на всю палату:

Убегу — не остановишь, Потеряюсь — не найдешь, Я — нелепое сокровище, Ласкающийся еж…

— Наташа, встань туда, — кричала Верка, — взмахни веером и сквозь зубы скажи: «Я не люблю тебя. Хоть ты меня зарежь!» А ты, Булкина, вскричи: «Погибни, несчастная!»

— Тут у меня должна красиво упасть на грудь коса, — останавливала репетицию Наташа. — У мамы дома есть коса, я попрошу прислать.

Светит месяц, светит ясный, Светит полная луна, Марья, Дарья, Акулина Выходили со двора…

Это Андрюшка, Ленька и Купчинкин разучивали свой номер, натянув предварительно на головы девчоночьи платочки.

Еще в дождливую погоду писали письма родителям. Маша специально устроила час для писем, иначе ведь ребят не заставишь. Потом почти каждый из них подходил с просьбой проверить ошибки. Все письма без исключения сразу начинались с просьбы привезти конфет или свежих огурцов и помидоров. Никаких тебе вступлений и описаний природы. Еще писали, что у них хорошая вожатая. Ребят нисколько не смущало, что Маша это читает.

Несколько раз в отряд заглядывала начальница. Губы ее были профессионально поджаты. Указывала на беспорядок — везде обрывки бумаги, да еще вымазанной клеем (Нина Клейменова с группой ребят делала из папье-маше кукол), в раздевалке — свалка вещей, неизвестно чьих, заляпали красками пол. Маша уже знала, что на педсовете ее ожидает новая «порция горячих», но она не могла отравить ребятам часы вдохновения, поэтому сама подбирала за ними, сама находила владельцев раскиданных в раздевалке трусов, маек и ботинок.

Верный друг Андрюшка Новиков следил за каждым ее шагом и добродушно помогал, так просто, от чистого сердца, ни на кого не ворча и не злясь.

«Наверное, это непедагогично», — думала Маша. Но она уже так любила всех этих ребят, что забывала о всякой педагогике. Она почти физически ощущала эту свою любовь. Это было блаженство: смотреть на их рожи, гладить по мягким волосам, ощущать их полное к себе доверие.

Ей даже казалось, что если есть на свете счастье, то оно похоже на ее теперешнее состояние.

По вечерам в клубе устраивались танцы. Девочки танцевали с девочками, мальчики — с мальчиками. Настоящее назначение танцев понимали только ребята из первого отряда, остальные просто веселились.

— Мария Игоревна, у вас нет отбоя от кавалеров, — смеялась Нора Семеновна.

Действительно, и мальчики, и девочки не давали Маше отдохнуть. Мальчишки устраивали целые побоища за право с ней танцевать. Бедному Виктору Михалычу с большим трудом удавалось урвать хотя бы один вальс. Танцевать с пионерками он избегал: уже несколько девочек из первого отряда написали ему любовные письма, и он боялся их, как огня.

Потом под стук дождя по тонкой крыше Маша читала ребятам «Остров сокровищ» и видела, как смотрят на нее из темноты большие от страха и любопытные глаза.

Ну так чем по сравнению с этими заинтересованными глазами было брюзжание Нины Ивановны и постоянная тройка «за чистоту помещения» на доске лагерного соревнования?

…Рисунки были вывешены в пионерской комнате. Вожатая первого отряда не придумала ничего умнее, как заставить всех до единого рисовать один и тот же букет цветов. Нина Ивановна, возглавляющая группу педагогов, одобрила вожатую за массовость и «вовлечение». Смотреть на эти бесконечные букеты было скучно.

Вожатый второго отряда сам рисовал неплохо, и, к сожалению, чувствовалось, что по каждому рисунку прошлась его рука.

Вот сейчас подойдут к стенду третьего…

— Вы что, Мария Игоревна, с ума сошли?

— А что такое?

— Нет, товарищи, вы только посмотрите…

Все посмотрели и весело рассмеялись. «Мария Игоревна на качелях», «Портрет Марии Игоревны», «Мария Игоревна нам читает», «Мария Игоревна сердится», «Наша вожатая»… Чуть не половина рисунков — ее портреты.

Маша смотрела на свои собственные портреты и хохотала от души. У этой самой «Марии Игоревны» нос не всегда был на месте, глаза косили, уши были величиной с репродуктор, а рот не умещался на лице.

— Но вот это просто превосходно! — ткнула Нора Семеновна в один из портретов. Это рисовал Женька Лобанов. Портрет назывался: «Мария Игоревна смеется».

— Очень похоже, — сказал Виктор Михалыч. — Как вылитая…

Маша почувствовала, как у нее запылали щеки. Очень красивая была на портрете девушка. Маша подумала даже, что, будь она такой на самом деле, мальчишки в школе не относились бы к ней по-дружески, не доверяли бы своих тайн.

— Это возмутительно, — сказала Нина Ивановна.

— Но почему? — удивилась Нора Семеновна.

— Заставлять детей рисовать себя…

— Но я не заставляла! — Маша почти плакала. — Вы же сами поручили мне съездить на почту.

Она действительно даже не знала, что каждый, как может, будет рисовать ее. Ведь все рисовали какие-то танки, самолеты, цветы, грибы… И развешивали рисунки без нее.

— Это несомненно, что третий отряд всех переплюнул, — сказал музрук, — тут даже говорить не о чем. Машенька, вы можете гордиться… А этот Лобанов просто талант. Понимает, чертенок!

— Это рисовал Лобанов? — подозрительно спросила Нина Ивановна.

— Так ведь написано…

— Я, конечно, присоединяюсь к большинству…

Уже не в первый раз Маша замечала, что фамилию Лобанова начальница произносит с благоговением. По Машиному подозрению, отец Лобанова был какой-то крупной шишкой.

…Потом, наедине с Норой Семеновной, Маша расплакалась.

— Я же ничего не сделала, чтобы они меня любили. Я палец о палец не ударила. Я просто пришла, ожидала любых гадостей, а они взяли и полюбили меня. Нора Семеновна, ведь я не заслужила, а? Мне стыдно принимать от них такое! Я ведь ничего не знаю, никакой педагогики…

— Это все-таки лучше, чем превращать педагогику в оружие для трусливых, — сказала очень серьезно Нора Семеновна. — Ведь мы идем к детям, к безоружным. И если они увидят, что мы вооружены, — они нас будут бояться или ненавидеть. Научиться быть педагогом — это так же, как научиться быть человеком. Макаренко мог позволить себе дать воспитаннику в зубы, потому что он был настоящим человеком и знал, зачем он это делает. И никогда не делал этого зря. А вот эту вашу предшественницу за вывешивание чьих-то описанных простыней на всеобщее обозрение я бы просто судила.

Нора Семеновна говорила все резче и злее:

— А вообще, посмотрите, что получается: планы, мероприятия, соревнования, методразработки, а сколько детей растет, в сущности, безродными, ничьими… Не обижайтесь, Машенька, но ведь если даже вас, совсем юного еще человека, еще, простите, глупенького, готовы носить на руках, то вы можете представить, к чему дети привыкли, а?

Этот разговор Маша запомнила на всю жизнь. Потом, войдя в свой первый в жизни класс, она знала, что идет к друзьям. Она была уверена, что ее примут, потому что очень часто детям зря приписывается зло и жестокость. И не только детям. Надо выходить к людям навстречу, не держа за спиной камня.

Орда родителей ворвалась в лагерь.

— Я папа Севы Морошкина. Будем знакомы.

Личико неприятное, маленькое, зубастое.

— Я бы хотел вас спросить: что происходит в отряде? У Севы пропали сандалии.

— Поищите в раздевалке. Сева, ведь вчера же мы их нашли.

— А сегодня опять пропали, — промямлил Сева.

— И потом, сын жалуется, что его обижают.

— Кто тебя обижает, Сева?

Сева молчал, ковырял носком ботинка землю.

— Никто не обижает, — наконец буркнул он. — Это я сам упал.

Уже давным-давно Сева не наушничал, и Маша думала, что сумела ему что-то объяснить, но вот взглянула на Севиного папу и поняла, что ее старания, наверное, ни к чему. Сева вернется домой, и родители скоро выбьют из него все, чему она пыталась его научить.

— Ну а если даже слегка подрался с кем… — дружелюбно улыбнулась Маша Севиному отцу.

— То есть как подрались? Вы же воспитатель, вам же доверили детей. А сколько вам, собственно, лет?

— Восемнадцать! — с вызовом ответила Маша.

— Ну, тогда все ясно.

Папа неспешно удалялся. Сева метался взглядом между ним и Машей. Казалось, он сейчас заплачет.

— Беги, — весело сказала ему Маша, хотя ей стало почему-то невыносимо больно.

Дети метались по лагерю как угорелые. И это тоже было причиной Машиной боли. Им было не до нее. Их взгляды на ней даже не останавливались…

— Здравствуйте, я мама Веры Сучковой.

Господи, какая красивая женщина! И как Вера похожа на нее!

Некоторые родители, проходившие мимо, здоровались с Сучковой почтительно:

— Здравствуйте, Надежда Ивановна.

Маша слышала от кого-то, что эта женщина — один из лучших невропатологов в городе.

— Как моя девица?

— Чудесная девица.

— Она про вас все уши прожужжала. Как хорошо, что вы такая молодая!

Верка точно так же, как Сева Морошкин, металась взглядом между матерью и Машей. Только лицо ее было счастливым. На нем было написано: тут и мама, тут и вожатая, и я рада, что они понравились друг другу.

— Мама сказала, что вы красивая, — от счастья выпалила Верка и убежала…

— Здравствуйте, я мать Купчинкина.

Лицо усталое, изможденное. На одном глазу — бельмо.

— Как тут мой оболтус?

— Чудесно. Он очень у вас покладистый, работать любит.

— Впервые слышу. — Женщина и вправду растерялась.

— Честное слово.

— Знаете, мне его особенно воспитывать некогда. Санитаркой работаю, на полторы ставки. Отца нет, драть некому. У вас тут, говорят, еще и мужчина работает. Так в случае чего пусть снимет ремень.

— Да что вы, зачем же так.

— Он немножко у меня… нездоровый. В детстве папаша, паразит, напугал.

— Не волнуйтесь, я бужу его ночью.

Женщина посмотрела Маше в лицо прямо, испытующе.

— Вот ведь и люди на свете бывают, — задумчиво сказала она, — Дай тебе бог счастья…

— Как мой свиненок?

Этот человек мог бы и не представляться. По тому, как он теребил кепку, бестолково шарил по всем имеющимся у него карманам, гримасничал и жестикулировал, было ясно, что это отец Витьки Шорохова.

— Нормально. Артист.

— Песнями не надоел?

— Нет, что вы…

Вот подошли статные и красивые родители Сережи Муромцева.

— Девочка, где тут найти Марию Игоревну Ярошенко, вожатую третьего отряда?

— Это я.

— Вот вам цветы.

Засмеялись и отошли, взявшись за руки…

— Я мать Гущиных, стало быть. — От женщины несло перегаром. Рядом жались братья Гущины. Мужичонка, который с ней пришел, топтался неподалеку. К ребятам он явно никакого отношения не имел.

В страшном напряжении замерло лицо старшего Гущина, маленький к нему прижимался.

Вот она, тайна братьев. Старший смотрел на мать с жалостью и стыдом.

— Ты с ними не церемонься, — еле плела женщина, — за одного битого двух небитых дают.

Маше хотелось ее ударить или сказать, чтобы уходила, не смела являться к детям в таком виде, но лицо старшего Гущина ее остановило. Ведь он любил мать, вот что. Мучился, стыдился за нее, но любил.

— У вас чудесные дети, — сказала она, — за что же их бить?.. Это мои первые помощники.

Тревога сходила с лица старшего. Он смотрел на Машу с признательностью, он смотрел даже тогда, когда уходил вслед за матерью. Оборачивался и смотрел.

«Ни черта я не смогу для них сделать», — вдруг очень жестко и отчетливо подумала Маша.

…К троим родители не приехали. Женька Лобанов даже не подходил к воротам.

— Женя, твоих еще нет?

— Папе разрешили завтра. У него операция.

— А мама?

— У меня нет мамы.

Вот ляпнула. Женька отошел, уныло насвистывая.

Андрюшка и Ленька висели на заборе. Маша знала, что у одного есть какая-то тетка, а у другого — какая-то сестра. Было похоже, что они не приедут. А мальчишки всё висели на заборе и ждали.

Как ни странно, Маша тоже ждала родителей. Правда, она сама запретила им приезжать, а теперь вдруг пожалела об этом. Детям было не до нее, а это ужасно, когда вдруг ты оказываешься никому не нужна.

Хорошо, что скоро всех пригласили в клуб на концерт.

Концерт как концерт, точно такие же концерты бывали в пионерских лагерях, когда Маша сама еще была пионеркой. Пирамиды, акробатические этюды; басни, которые один читает, а другой, спрятавшись за его спиной, сопровождает жестами; пионерские песни.

То, что было представлено зрителям под громким названием «Пьеса «Кармен»», привело всех в неописуемый восторг.

Мама Верки Сучковой от смеху даже сползла со стула.

Андрюшка, Ленька и Купчинкин проплясали свой «Светит месяц». В ударе был только Купчинкин, изображающий «Акулину молодую», которая «любит русского плясать». Андрюшка и Ленька были не в духе — им было не для кого плясать.

Потом Витька Шорохов спел про «нелепое сокровище, ласкающийся еж». Ему устроили овацию, и пришлось петь еще. Он не нашел ничего другого, как исполнить «Королеву красоты». На сцене он держался на уровне мирового эстрадного стандарта.

(Маша тотчас представила, о чем будет идти речь на следующем педсовете, и заранее покрылась холодным потом.)

Когда ведущий, мальчик из первого отряда, заикнулся было, что концерт окончен, на сцену бочком вылез Андрюшка Новиков.

— Только всё родителям да родителям, — пробурчал он. — Наш отряд сейчас исполнит песню для Марии Игоревны…

Со всего зала на сцену поспешно запрыгали белые рубашки и алые галстуки. Выстроились мгновенно (репетировали, что ли?), смотрели серьезно и торжественно. Даже Витька Шорохов не паясничал, начал запев спокойно и отчетливо:

В запыленной рамке из багета Над моей кроватью на стене Часто улыбается с портрета Большеглазый русый парень мне.

Хор подхватил:

Мой старый, мой старший,

Мой славный вожатый, Горячее сердце в груди, Тебя не забыли твои пацанята, Как прежде, ты рядом И чуть впереди…

На Машу оборачивались. Вначале те, кто ее уже знал, потом и другие.

Она чувствовала, как на ее лице стынет улыбка, что сейчас она не выдержит, сорвется и заплачет.

Это была песня про вожатого, который погиб, потому что «не щадит война людей хороших». И Маша почему-то представила, что это она погибла на войне, что вот ее уже нет, а ребята помнят про нее.

Тебя не забудут твои пацанята, Как прежде, ты рядом И чуть впереди…

Из зала она выскочила самая первая.

…За обедом никто не ел. На столе, за которым сидели Андрюшка и Ленька, стояло двадцать порций компота. Видно, родители уже успели напичкать ребят, и те великодушно уступили свои компоты Андрюшке и Леньке. Те грустно осушали стакан за стаканом.

Тихий час был отменен. Родителям разрешили увести ребят с территории. Ленька и Андрюшка заняли свой пост на заборе. Они всё еще на что-то надеялись. Женька слонялся по опустевшему лагерю и свистел.

Виктор Михалыч уныло закидывал мяч в баскетбольную корзину.

— Виктор Михалыч, дай пятерку до получки, — попросила Маша.

— Только трешка есть. А зачем тебе?

— Надо. Давай трешку, у меня тоже есть около того.

Маша взяла деньги, направилась было к главным воротам, но не захотела, чтобы ее увидели Андрюшка и Ленька, решила выйти через другие.

Опять встретился Женька Лобанов.

— Хочешь, идем со мной, — сказала Маша. — До магазина.

— Идемте, — пожал он плечами.

В последнее время с ним уже можно было разговаривать, как с другими. Конечно, в восторге от нее Женька не был, но все же не так уж дичился.

— Искупаться дадите? — спросил он.

— Сначала сходим в магазин, потом вернемся, возьмем с собой Андрея и Леню и тогда искупаемся.

— Идет, — вяло ответил Женька.

Маша с горечью подумала, что он совсем не обрадовался.

Глава 4 Женка Лобанов

Женька не знал, каким словом назвать то, что с ним происходит. Вот она идет рядом, а ему хочется, чтобы она взяла его за руку. Другие бы ребята не постеснялись, уцепились бы тут же, а он почему-то не может. Он не может, как другие, сказать: «Мария Игоревна, сегодня вы должны сидеть на моей кровати. Моя очередь».

Он не может, как другие, пригласить ее танцевать. Он не может каждую секунду не следить за ней. И даже тогда… Тогда. После футбола. Когда вожатые лагеря играли против другого лагеря и Виктор Михалыч, весь взмыленный, лежал на траве, положив голову ей на колени. Почему никто не обратил на это внимания, а Женька сжимал до скрипа зубы, чтобы не заплакать? И все-таки смотрел на нее. Эта несчастная царапина, и то зажила. Может, порезаться еще раз?

И у кого же спросить, что с ним делается? У отца нельзя. Отец терпеть не может женщин. Может, у тети Жени? Она бы поняла, она сама очень похожа на эту. Только почему-то стыдно.

И вообще, что за чушь приходит Женьке в голову? Ну, например, что отец возьмет и женится на Марии Игоревне. И она всегда будет жить в их доме и перед сном заходить к нему в комнату, садиться на кровать, что-нибудь говорить.

Они подошли к железнодорожному полотну.

— Дай руку, — сказала Мария Игоревна.

Он дал ей руку и покраснел. Перешли линию — он выдернул руку.

В небольшом лесочке, у дороги, расположились братья Гущины со своими гостями.

Мама Гущиных пыталась что-то петь. Она была совершенно пьяна.

— Не смотри туда, — сказала Маша и дернула Женьку за руку.

— Почему?

— Володе стыдно. И никому не рассказывай.

— Хорошо.

В магазине она купила конфет и печенья.

— Вы это для Андрюшки и Леньки? — спросил Женька. Он сам не знал, как об этом догадался.

— Да. Но это секрет. Ясно?

— Ясно. Какая вы добренькая… — он ухмыльнулся с целью обидеть ее.

— Дурак ты, — ответила она. Так, как ответила бы взрослому и равному.

И ему расхотелось ее обижать. Уж очень она просто это ляпнула, с абсолютно чистыми глазами. В голове у него мелькнуло было сказать так, как говорил в каком-то фильме жулик: «Покупаешь, начальник?» — но он вовремя понял, что если бы он это сказал, то и впрямь выглядел бы дураком. А ему этого не хотелось.

Глава 5 Маша

Да, наверное, не стоило покупать эти несчастные конфеты, но чем она еще могла хоть сколько-нибудь утешить Андрюшку с Ленькой? Жалость? Ну а если жалость? Частная благотворительность? Ну и пускай. Вот этот злой мальчик, кажется, так и понял. Черт возьми, если даже мальчишка понимает, что она плохой педагог… Ей даже как-то захотелось перед ним оправдаться. Она поймала себя на мысли, что все время забывает о разнице в возрасте, что хочется говорить с ним просто так, как с ровесником.

— Понимаешь, Женя, им же очень обидно. Ты уж мне помоги. Скажешь, что это прислали с шофером автобуса…

— Врать учите?

— Ну хорошо, я сама.

— Да ладно уж.

— Просто ты взрослее других. Тебе можно доверить. А если я сама — догадаются.

— Ладно.

«Ладно-то ладно, — подумала Маша. Ну, этим двоим будет немного легче. А как помочь братьям Гущиным, Севе Морошкину?.. Ведь всё как будто в ажуре; к этим мать прикатила, к тому — отец…»

После отбоя долго не могли угомониться. Шушукались, что-то обсуждали. Хвастались родительскими подарками, все что-то грызли, жевали, чем-то хрустели. Севу Морошкина пронесло, пришлось срочно доставать у Виктора Михалыча фонарик, чтобы сопровождать Севу до уборной.

Уснули очень поздно. Несмотря на усталость, на тяжесть этого сумасшедшего дня, Маша тоже долго не могла уснуть. Зажгла настольную лампу, попыталась читать, но и из этого ничего не вышло.

В дверь кто-то тихо поскребся. Она открыла.

— Мне нужно с вами поговорить, — на, пороге стоял Андрюшка Новиков. Худенький, босой, в одних трусиках!

— Ну что там, Андрей?

Лицо его было очень серьезно. Маша никогда не видела его таким серьезным.

— Это вы купили нам с Ленькой конфеты?

Он спросил это так прямо и неожиданно, что Маша растерялась и поэтому выдала себя этой растерянностью.

— Я знаю, вы… — он сел на табуретку и вдруг заплакал.

Дрожали его худые лопатки, стучали зубы. Маша взяла с койки одеяло, накинула на него. Ей вдруг захотелось взять его на руки. Ведь его, наверное, уже давно никто не держал на руках. Маша вспомнила вдруг, как ее раздражала заботливость родителей. Если б Андрюшке хоть сотую долю того, что получала дома Маша!

— Только не говорите Леньке, — Андрюшка уже чуть успокоился, — пусть он думает, что сестра прислала. У него ведь родная сестра. У меня так — троюродная тетка. А у него сестра. У нее только парни на уме…

— Иди спать, Андрюшка… Все хорошо. И я тебя очень люблю.

Он улыбнулся сквозь слезы до ушей, уже снова прежний и маленький.

— Иди, Андрей…

Спать Маша не могла. Вышла на территорию. Наткнулась на Нору Семеновну — она была сегодня дежурной.

— Что с вами, Машенька?

— Так, ничего.

— Понимаю. Вам, наверное, захотелось усыновить половину детей? Бывает.

— И с вами тоже?

— Теперь уже нет. К сожалению, это не выход.

— Но что же тогда выход?

Нора Семеновна рассмеялась:

— Тысчонку б Макаренко, тысчонку б Гайдаров. Ну и если б каждый воспитал хотя бы по сотне гавриков, похожих на себя, а те, в свою очередь… Вы не расхотели быть педагогом?

— Теперь уже нет.

— Смелая вы девочка.

Они обошли лагерь и разошлись по своим комнатам только тогда, когда во всех окнах не осталось ни одного огонька.

Глава 6 Дмитрий Степанович Лобанов

Приехать в лагерь к Женьке в родительский день Лобанов не смог. Была операция.

— Может быть, придется ампутировать ногу, — сказал накануне Лобанов больной.

— Мне не на танцы ходить, — с измученной полугримасой-полуулыбкой ответила она.

И тогда он дал себе слово, что сделает все, чтобы сохранить ей ногу.

…И вот она открыла глаза.

— Спасибо, Дмитрий Степаныч, — это первые слова, которые она сказала.

— Не за что, — буркнул он, стыдясь огромной любви своей к этой женщине и думая о том, что очень бы хотел уметь с таким достоинством переносить боль и до конца оставаться человеком. Ведь она прежде всего поблагодарила его! Это бывает не так часто.

Потом рука женщины потянулась к ноге.

— Цела? Или это… — Она задохнулась.

— Да. Мы вынули у вас ребрышко и заменили кость. Еще попрыгаете.

Она была так растеряна, что даже не поняла сначала шутки. Ощупала грудь и, только убедившись, что цела, неловко улыбнулась.

— Может, вынем еще одно ребрышко и сделаем вам Адама? Или вы уже замужем?

Он шутил, чтобы скрыть свою усталость и освободиться от спазм в горле.

Больные на соседних кроватях засмеялись.

Он вышел из палаты пошатываясь, надеясь хоть тут, в коридоре, дать расслабиться телу и лицу, но снова пришлось улыбнуться — в ответ на улыбку Акопа Гамбаряна. Это был самый веселый в отделении больной. Он сидел на стуле, вытянув туго забинтованную ногу. Ему-то ногу спасти не удастся…

Взгляд Лобанова скользнул по ноге Гамбаряна сверху вниз: ступня была в крови. Кровь проступала чёрез бинты! Лобанов пошатнулся, к горлу подступала тошнота.

— Что с вами, Дмитрий Степаныч? — взволнованно вскочил Гамбарян.

— Кровь… У вас на ноге, глядите…

Гамбарян рассмеялся.

— Что вы, да это же носок! С таким, извините, дурацким узором… Белый с красным, домашней вязки…

Сил на то, чтобы засмеяться, Лобанову не хватило. Он обозвал себя идиотом и быстро спустился в свой кабинет, почти побежал.

Раньше с ним такого не случалось. Даже мальчишкой-студентом он резал спокойно и хладнокровно. Правда, те операции были полегче. И намного. Невропатолог Надя Сучкова уже несколько раз звонила ему и требовала, чтобы он зашел. Потом даже стала присылать повестки. Зря он рассказал ей о том, что с ним бывает в последнее время.

— Ты болван, а не врач, — говорила она при встрече. — Кончится тем, что я вышлю за тобой скорую помощь и положу на исследование. Ты ненормальный.

— Гениальный человек не может быть нормальным.

— От скромности не умрешь.

А ведь Сучкова была права. Но он говорил себе «нет». Ну, устал, немножко устал. Ну, бессонница. Так это тоже от усталости.

…Вечером он сидел в ресторане и пил с какими-то незнакомыми людьми. Он пил и говорил о сегодняшней операции, показывал всем свои руки и утверждал, что когда-нибудь в музее под стеклом будут лежать его руки, выкованные из золота. Он кричал: «Мое, а не богово!» Его принимали за напившегося афериста, усмехались. Но это — только пока были трезвы. А потом уже сами хвастались кто чем мог, и нельзя было разобрать — кто врет, а кто говорит правду.

Лобанов же хвастался оттого, что выпил, что был один, и все эти веселые люди, пришедшие с женщинами или с компанией, не знали, что он сегодня сделал. И никто никогда не расскажет им об этом, а если и расскажут, то разве узнают они его в толпе? Так, скажут, немолодой, некрасивый рыжий битюг.

В соседнем зале ресторана шла грузинская свадьба. Оттуда доносились звуки лезгинки. Он зачем-то пошел туда. Потом, кажется, танцевал лезгинку. Наверное, у него это получалось, потому что ему хлопали и затащили за стол. Потом он пел вместе с грузинами песню, ни мотива, ни слов которой не знал, и короткому пьяному его счастью мешала только мысль о том, что он не смог поехать к Женьке.

Очнулся он часа в четыре утра в чьей-то незнакомой комнате. Лежал на диване одетый, только ботинки были сняты. На кровати лежала незнакомая женщина. Сообразил, что это официантка из ресторана. На душе было трезво и тревожно.

Он осторожно встал, чтобы не разбудить женщину, обулся, положил на стол пятерку и вышел в темный коридор. С трудом нашел дверь, с трудом отыскал замок.

Улица была пустынна, ночь прозрачна, и город был виден как на ладони — прекрасный, стройный город, как назло — такой светло-красивый.

Он шел, делая вид, что не знает, куда идет, хотя отлично знал.

В Женином окошке горел свет. Очевидно, работала над «возлюби ближнего». Очередная статья, где она описывала какого-нибудь чудака, который возится с детьми, или какого-нибудь неизвестного героя войны.

— Представляешь, что за тетка, — начала она, даже не поздоровавшись, — разведчица. Маленькая такая, голосок как у девочки. Простенько так все о себе рассказывает: про гестапо, про пытки… Я ей говорю: «Вы так чудесно выглядите, вы совсем молодая». А она в ответ так спокойно: «Так мне тогда шестнадцати еще не было». А потом ложка на пол упала, а она мне говорит: «Поднимите, пожалуйста, мне трудно». Я подняла и спрашиваю: «Радикулит?» И представляешь, она отвечает: «У меня ног-то нет, протезы. Я, конечно, могу, но не без труда». Ну как про такое писать?

— Так и пиши, — сказал Лобанов.

— А я сижу и плачу, — сказала Женя.

Лобанову очень захотелось вдруг взять и рассказать ей, как он сегодня, то есть нет — вчера, после операции, тоже чуть не заплакал, как все чаще с ним это случается, и вообще рассказать про весь вчерашний день с его чистотой и грязью, чтобы освободиться от всего, очиститься. Он не боялся, что Женя его осудит, потому что знал, что она может принять и понять любую душевную боль, что она никого от себя не прогонит, ни перед кем не захлопнет дверь.

Это она, кажется, рассказывала ему случай про какого-то великого человека, который оказался на острове, куда ссылали прокаженных. Этот человек проходил мимо старика, который курил цигарку. На губах у старика была язва. Человек задержал на нем взгляд, а старик понял его так, что он хочет курить, потому что табак на острове был неслыханной роскошью, И старик протянул ему окурок. И вот вполне здоровый человек взял у прокаженного окурок, затянулся и вернул с благодарностью.

Наверное, Женя могла бы поступить так же.

Рассказать ей все. Сейчас же. Про усталость, про одиночество, про то, как хочется любви.

Вместо этого он сказал:

— Ты мастер делать героев. Ты и меня сделала героем. Без твоей статьи меня бы никто и не знал. А теперь осаждают. Хотя я, в сущности, сукин сын.

— Нет. Я бы за твою работу за миллион не взялась. Помнишь, меня чуть не вынесли из операционной?

— Ну, тогда-то был пустяк…. А вот вчера, — он махнул рукой.

— Что вчера?

— Да так. Слушай, старуха, а почему мы с тобой никогда не спали?

— Потому что я не хочу терять тебя.

— Разве это обязательно?

— Откуда я знаю. Просто некоторые мужчины сначала спят с женщиной, а потом мстят ей за это.

— Ну а если жениться? — он приложил все усилия, чтобы это прозвучало как юмор.

— Стара я, брат Митя, — точно так же ответила она.

— Любви все возрасты покорны…

— Митенька, у меня нет юмора, — сказала она. — Ужасный недостаток для журналиста. Я где-то читала, что дурные женщины любят романтику: чтобы им подносили цветы, чтобы из-за них дрались. Я, наверное, дурная женщина.

У Лобанова сжалось сердце. Слишком много невероятных совпадений на жизнь одного человека: это были Наташины слова.

— Кто написал рассказ «Легкое дыхание»? — спросил он.

— Букин, — удивленно ответила она. — А при чем тут?..

— Да так.

— А не испить ли нам кофейку? Мне нынче спать не придется. Утром на завод, там будут спускать корабль…

— Кофейку так кофейку, — ответил он.

Хоть он так ничего ей и не сказал, но почувствовал себя значительно лучше.

Было утро его выходного дня, и он уже думал о том, как поедет к сыну.

* * *

Давным-давно, когда Лобанову было всего двадцать пять, произошла эта история. Не так уж много он тогда схватил рентгенов, да и здоровьишко было на высоте, поэтому внешне ничего не изменилось. И разве может всерьез относиться к своему здоровью двадцатипятилетний верзила, проведший детство в деревне на простой еде и парном молоке? Конечно, как врач, он должен был об этом подумать, но до того ли ему было. Да, его проверяли, да, ему говорили, что следует обратить внимание… Оказалось, что все в порядке.

Он тогда занимался легочной онкологией. В двадцать пять лет ничего не стоит часами торчать в рентгеновском кабинете, с царственным пренебрежением относиться к технике безопасности и быть уверенным, что ты здоров как бык и будешь так же здоров всю жизнь.

Потом он женился на милой, хорошенькой лаборантке Асе. Даже теперь, понимая, что Ася была милой куколкой, не более того, он все же скрипел зубами, вспоминая о нанесенной ему обиде (до сих пор он считал, что это она его покинула).

Ася хотела ребенка. Он сам ни в каких детях, конечно, не нуждался. Но желание Аси было для него законом, потому что тогда ему казалось, что Ася — счастье, посланное самой судьбой. Ему, сиволапому медведю из тайги, досталась девушка, по которой сходил с ума весь институт. И неглупая девушка! Как он смеялся сейчас, вспоминая, что ее способность болтать о чем угодно казалась ему признаком ума и эрудиции…

Теперь-то он знал, почему Ася хотела ребенка. Ведь он по наивности своей не замечал, что в него, оказывается, были влюблены все девчонки, не замечал, как Ася боится его потерять, не знал, что рождение ребенка — самый примитивный женский метод удержать мужчину. Теперь-то он понимал, что и Ася не так уж мечтала стирать пеленки и отказаться от свободы, что вряд ли она была бы хорошей, матерью. Да, скорей всего, ей просто не хотелось работать, а хотелось сидеть дома.

— Ребенка так ребенка, — сказал он, — будет вам и белка, будет и свисток.

Но Ася не беременела. Пошли к врачу. Сказали, что все в порядке, она абсолютно здорова. Пусть, мол, обследуется муж.

А ему врач сказал:

— Да, ваши опасения, к сожалению, подтверждаются. Жена ваша тут ни при чем. Насколько я понимаю, в супружеской жизни это вам не вредит, есть ведь и бездетные пары… Но ребенка… Вы сами врач, вы должны понять… Сколько вам тогда было? Двадцать пять? Да, видимо, эта история не прошла для вас бесследно.

Лобанов играл двухпудовой гирей, гнул подковы, мог пробежать сколько угодно, и вдруг оказывается, что он неполноценен, он не может дать счастья любимой, не может сделать ее матерью.

Вот тут-то ему самому захотелось ребенка. Ведь он же все мог, он, деревенщина, поступил в медицинский, его взял в свою клинику лучший профессор, он мог вернуть к жизни человека!

Ему казалось, что Ася его разлюбила. Он стал выпивать, начал раздражаться по любому поводу. Она, подозревая его в измене, отвечала тем же, закатывала нелепые сцены. Как-то, в пылу ссоры, выкрикнула:

— Я знаю, ты ходишь к Катьке Сольцовой, она влюблена в тебя как кошка!

После очередной такой ссоры он взял да и впрямь пошел к Катьке Сольцовой. С ней все оказалось гораздо проще, чем он думал.

Катька не закатывала сцен, принимала его любым, подпаивала. Была восторженно-ласкова и покладиста, нуждалась в нем, радовалась, когда он приходил.

Это была вторая в его жизни женщина.

А он любил Асю. Глупая это история — любить жену и ходить к другой женщине.

Может быть, надо было объясниться, но ни ему, ни Асе не хватало ума и зрелости, чтобы это сделать.

Однажды, во время очередного скандала, милая куколка Ася крикнула:

— Кому ты нужен, калека!

Он ударил ее. В тот же день Ася уехала к матери, а через два года вышла замуж и имеет уже троих детей.

А с женщинами, оказывается, было сравнительно просто. Не только с Катькой. Сколько их, одиноких, ждущих любви, замерзающих…

Он не скупился с ними ни на слова, ни на подарки. Сколько глаз вопрошающе смотрели в его глаза, сколько рук гладили его рыжие от волос руки! Сколько лиц вдруг отшатывалось от него, видя, что он не любит!

Любил он все-таки Асю. Оскорбила она его слишком больно, и рана не заживала. Теперь он понимает, что все равно бы у них ничего не получилось, но тогда…

И еще он хотел ребенка. Именно потому, может быть, что не мог этого. Он опускался даже до вранья. Врал не себе, так другим. Подходил к кому-нибудь из приятелей и говорил:

— Слушай, браток, подкинь деньжат до получки. Моя девочка забеременела, а муж в командировке, понимаешь…

Ненавидел себя за это, но врал.

С матерью Женьки он познакомился случайно. Ехал в троллейбусе уже в первом часу ночи. Кроме него там было только двое — молоденькая беременная женщина и мужчина. Они сидели на последней скамейке, а он готовился к выходу, стоял рядом, поэтому слышал их разговор:

— Надо ведь будет колясочку, потом одеяльце, козырек для купанья, ну знаешь, чтоб мыло в глаза не попадало… Вот ты получишь премию — сразу купим, — заискивающе говорила женщина.

— А ты на мои денежки рот не разевай, — сыто отозвался мужчина.

Лобанова будто ударили. Уже двери распахнулись, уже надо было выходить, но он не вышел, он стоял и в упор смотрел на мужчину. Мужчина не замечал его взгляда — лицо его было хмурым и скучным.

— Я не разеваю, — сказала женщина, — я не разеваю… Только я думала… — голос ее почти пропал, задушенный слезами.

— Предупреждаю сразу, — говорил мужчина, — как только родится — уеду. Мне надо работать… Поживу один, перезимуешь.

— Разве я тебе мешала? Ведь ребенок…

— Это твоя идея, ласточка.

— Но ведь я ничего не знала.

— Надо было спросить умных женщин…

Лобанов проехал свою остановку, вышел вместе с ними, отозвал мужчину в сторону.

— Жена? — спросил он.

— А тебе какое дело?

— Жена, спрашиваю?

— Ну, жена, предположим.

Лобанов понимал, что этот способ называется «дай прикурить», но все-таки ударил. Мужчина оказался хилым, женщина закричала. Лобанов подошел к ней:

— И после этого ты можешь быть его женой?

Муж поднялся с тротуара и, опустив глаза, отряхивал пальто. В драку что-то не лез, хотя из приличия полагалось заступиться за жену, к которой явно приставали.

— Пошли, — сказал Лобанов женщине.

— Куда?

— Пошли, говорят…

Не такой простенькой она оказалась, как это подумалось ему сначала. Ведь пошла за ним, будто ждала, что кто-то придет и уведет ее. Она чуть-чуть смахивала на японочку, такая же маленькая; несмотря на беременность, еще тоненькая, миниатюрная.

Он привел ее домой. Она легко ходила по комнате, трогала корешки книг и радостно улыбалась, если попадались знакомые.

— Слушай, а как ты меня не побоялась? — спросил он.

— Я женщина, — гордо сказала она, — у меня интуиция.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Где работаешь?

— Учусь на биофаке.

Ему нравилось ее спокойствие и доверчивость. Будто ничего не случилось, так она себя вела.

— Слушай, но ведь твой муж…

— Мне нельзя волноваться, — сказала она, а потом очень серьезно и печально добавила: — понимаете, я очень терпеливая… Я молчу, молчу, а потом вдруг… Мне давно хотелось, чтобы его кто-нибудь ударил… Сама я боялась, мне нельзя, — она с улыбкой посмотрела на небольшой еще живот, — он ведь и сдачи дать может… Он ведь человек нервный, — она усмехнулась, — творческий…

— Разве ты его не любила?

— Теперь уже не знаю. Просто он меня не любил.

— Как же можно тебя не любить?

— Наверное, женщина не должна признаваться, что ее не любят, да?

— Должна, не должна, какая разница… Делай то, что тебе хочется.

— Мне хочется спать. Вы отвезете меня домой?

— А может быть, ты хочешь остаться у меня?

— Как это остаться?

— Насовсем.

Она посмотрела ему в глаза опять с тем же поразившим его еще вначале доверием и сказала:

— Я не знала, что бывают такие красивые люди, как вы…

— Как зовут тебя, девочка?

— Наташа, — засмеялась она тому, что они еще не познакомились. — А вас?

— Митя.

Ему показалось, что ничего до этой встречи в его жизни не было. Это была сама судьба. И ее звали Наташа.

Свадьбу праздновали пышно, гости были сыты, пьяны, веселы. Только Лобанов не пил и обалдело смотрел на свою жену.

…Наташа умерла при родах.

Никто так никогда и не узнал, что Женька — не сын Лобанова. Настоящего Женькиного отца судьба сына не интересовала.

Вдвоем с дедом Савелием Лобанов растил Женьку. Лобанов настолько его любил, что никогда не мог понять, почему все жалуются на то, как трудно растить детей. Ему это было легко.

Если он, придя с работы, видел, что Женька спит, ему хотелось его разбудить, чтобы посмотреть, как он будет беззубо улыбаться или даже орать, словом — быть, что бы ни делал.

Он вполне искренне верил, что это его сын, плоть от плоти, он даже находил, что у Женьки такой же, как у него, нос, а поначалу, когда у Женьки были светлые волосы, надеялся, что Женька будет таким же рыжим, как он сам. Но все явственней и явственней проступали в Женьке черты Наташи. Это не огорчало Лобанова. Еще лучше, сын просто похож на мать, это к счастью. Он вспоминал ее мальчишеский голосок:

— Ты знаешь, я где-то читала, что дешевые женщины любят, чтобы из-за них дрались, и всякие цветы, балконы. Я тоже люблю. Ты из-за меня дрался. Я порочная, да?

Как ни тосковал он о Наташе, но вспоминал о ней с нежной улыбкой. Она легко пришла и легко ушла. Она была как бы не женщиной, а ребенком, которого он взял под защиту. «Легкое дыхание». Как это хорошо сказано: «легкое дыхание»!

После рождения Женьки Лобанов начал много читать. Читал, когда только было время: у Женькиной кроватки, в трамвае, даже просто на улице. Он слушал передачи о воспитании детей, тратил деньги на игрушки, очаровывал продавщиц книжных магазинов, чтобы достать сказки Андерсена и Чуковского. В общем, делал все, что делают самые сумасшедшие матери, с большим трудом привыкая к счастью иметь сына. Своего сына.

* * *

Лобанов приехал к сыну рано утром, еще до линейки. Смотрел из-за ограды, как дети маршировали, потом поднимали флаг. Слушал, как им зачитывали какие-то оценки за чистоту и порядок. Как он понял, Женькин отряд был чуть, не по всем показателям на последнем месте. Какая-то серенькая пичужка с испуганным лицом вздрагивала при каждом объявлении. Судя по всему, это была новая вожатая. «Из тех, кому всегда на голову сваливается кирпич», — отметил про себя Лобанов. Таких он в лучшем случае не замечал.

По правде говоря, Лобанов очень не любил отдавать Женьку во всякие казенные заведения. Он не признавался себе в том, что ревнует Женьку к учителям. Он был уверен, что только сам, сам, непременно сам сможет сделать из сына то, что, как ему казалось, нужно.

Он скандалил с учителями, если Женьке давали какие-нибудь общественные нагрузки.

— Нынче все хорошие общественники. Только своим непосредственным делом заниматься некому. Учат ребят болтать, а работать не учат.

— Ну почему болтать? — возражала Женя. — Ты что, не помнишь себя маленьким? Разве ты не любил пионерские сборы, не любил читать стихи со сцены?..

— Ну так и зря, что любил. Лучше бы химию в это время учил. Потом пришлось все собственным горбом наверстывать. Неграмотным из школы вышел. А мой сын должен прежде всего учиться… Я не я буду, если его до дела не доведу.

— Но ведь детство не проскочишь…

— Все зависит от меня. Я отец, ясно?

Спорить Женя не умела, особенно когда он обрывал ее так жестоко. Ведь она не была матерью.

…Сразу после линейки к Лобанову подбежал Женька.

— Здорово, сын… Ну, пошли куда, что ли?

— Надо у вожатой отпроситься.

— Чего это ты стал таким примерным?

— Да влетает ей все время за нас, — буркнул Женька.

— Да уж, пришибленная девица.

— Не пришибленная она, а добрая…

Что-то в Женькином тоне Лобанову не понравилось. Редко сын так говорил об учителях.

— Что же она, вам жалуется?

— Нет. Но мы под беседкой лаз сделали. А там всегда педсоветы бывают — мы подслушиваем…

— Значит, агентурная цепь?

— Ну.

— Ладно, пошли.

Эта самая вожатая орала на весь лагерь (да, не совсем пришибленная):

— Третий отряд, строиться!

Строиться третий отряд не думал, они обступили ее, как квочку, чуть на голову не садятся.

— Мария Игоревна, куда пойдем?

— Мария Игоревна, шапочки купальные брать?

— Псих ты, Купчина, что орешь на весь лагерь, услышат.

— Мария Игоревна, можно босиком?

Лобанов протиснулся сквозь гущу ребят.

— Мария Игоревна, сына взять можно?

— Здравствуйте, — ответила она и протянула Лобанову руку. — Вы как, на весь день его забираете?

— Хотелось бы.

— Папа, я не могу на весь день.

— Почему это?

— Я обещал… газету.

— Ничего, — сказала вожатая, — у нас еще Нина рисует.

— Нет, я сам, — твердо сказал Женька. — Она все испортит.

— Ну, это твое дело. — Потом повернулась к Лобанову. — Только, ради бога, не перекупайте.

— А это уж мое дело, — обрезал Лобанов.

Девчонка смутилась. И, что странно, сын тоже. Как-то виновато потянул Лобанова за руку. Да, что-то в сыне не так, это уж точно. Чем же она его купила? Это надо было как-то выяснить.

— И что это, вы все ее так любите? — спросил он, когда отошли.

— Да. Она добрая.

— Заладил, как попугай: добрая, добрая. А что это значит?

— Она никогда не злится… Ну, в общем, зря не злится. И реку переплывает туда и обратно. Из других воспиталок ни одна не переплывает.

— Всего лишь!

— А что, мало?

Лобанову показалось, что сын не очень охотно говорит на эту тему, хмурится почему-то. Пройдет время — разговорится.

Они вышли за территорию, пошли в сторону леса.

— Как, тебе тут не скучно?

— Терпимо. А тебе дома?

— Некогда скучать.

— Чего пса не привез?

— Савелий вернулся, погуляет с ним.

— Думал, ты привезешь.

Лобанову все время казалось, что Женька хочет его о чем-то спросить, но боится. Чего это он ни с того ни с сего расспрашивает про собаку, ведь Лобанов и раньше никогда не привозил с собой пса, даже разговора об этом не было…

— Как тетя Женя?

Вот еще новости, тоже странный вопрос!

— Привет тебе от нее.

Как Женька хмурится, уж слишком взрослый. Лобанов сам всегда хотел, чтоб сын был взрослым, но сейчас, когда он так по-взрослому молчит, стало не по себе. По голове погладить, что ли, как маленького еще совсем? Раньше Женька любил, когда его гладили по голове. А теперь вроде как и ни к чему.

— Ты что-то плохо выглядишь. Уж не покуриваешь ли?

— Бросил.

— Как это бросил? А когда начал?

— Давно. В четвертом классе.

— Это ты, брат, зря.

— Папа, скажи, — Женька вдруг заговорил захлебываясь, жалобно, — я останусь теперь таким маленьким? Она сказала…

Женька рассказывал о том, как попался на курении, что сказала вожатая, но главное было не в этом: перед Лобановым был испуганный ребенок, и мучило его, оказывается, то, что какая-то глупая, неопытная соплюха сочла его некрасивым. Вначале Лобанову захотелось просто рассмеяться, но потом он понял, что этого делать нельзя.

— Да какая ж она добрая?.. Такие глупости говорить! Курить, конечно, надо бросить, но только я бы после этого ей… Ничего страшного, побаловался — и хватит. Вот дурища-то…

— Нет! Нет! Ты не знаешь! Она просто не трусиха. Что думает — то и говорит. Мне никогда никто так не говорил!

— Значит, через раз она думает.

— Только ты ей ничего не говори, а? Не говори, хорошо?

— Ладно. Только курить больше не надо.

Обратно они шли молча. В лагере был тихий час, когда они вернулись. Эта самая вожатая сидела одна на качелях и читала книгу, еще какой-то молодой человек в белом халате и с горном в руках метался по лагерю.

— Виктор Михалыч, — позвал его Женька, — вот, я вернулся.

К вожатой подойти он почему-то не захотел. Лобанов догадался, что Женька, наверное, боится, что он ей что-нибудь скажет.

— Марш спать! — прикрикнул Виктор Михалыч и куда-то унесся.

…Весь обратный путь Лобанов думал о том, что в чем-то просчитался. Да, Женя права, детства не проскочишь. Да и зачем его проскакивать? Опять Женя. Черт возьми, она слишком часто бывает права, и слишком часто он теперь о ней думает. И почему Женька спросил о ней? Ну, а если…

Он позвонил ей с вокзала.

— Только что вспомнила о тебе, — сказала она. — Отоспалась после завода, и некуда деться. Как съездил?

— Нормально. И тоже некуда деться.

— Что из этого следует?

— А тебе как кажется?

— Точно так же.

— Я приеду?

И вот, в который раз за эти несколько дней, что Женьки не было дома, он опять поехал к Жене.

Глава 7 Маша

И все-таки полной победы Маша не ощущала. Мешала недоброжелательность некоторых педагогов, не говоря о начальнице и старшей вожатой (это та, которую ребята прозвали «Крыса Шушара»), Мешала недоброжелательность пионеров первого отряда. «Пионеры» — это, конечно, условно: в первом отряде были даже шестнадцатилетние, почти ровесники Маши. И им она явно не нравилась. А нравиться — это такая наука, которую не возьмешь ни упорством, ни прилежанием. Маша даже не догадывалась раньше о существовании такой науки. Причем, если вначале она просто не нравилась им, то теперь они стали ее врагами.

Дело в том, что в первом отряде была дочь начальницы. Это была наглая, пользующаяся своим положением (полная безнаказанность!) девица. У матери не хватало внутренних, человеческих красок, а дочь была лишена внешних. Бесцветные волосы, бесцветные ресницы, молочно-серые глаза навыкате с бесцветным, тусклым выражением. Хотя нет, выражение на лице было, оно достигалось при помощи презрительных, тонких, брезгливых губ. Дочь была маминой. Она вскоре унюхала отношения между Машей и матерью и, конечно, встала на сторону матери. Сначала тихие смешки на танцах:

— Девочки, посмотрите на эту, а? Ножки-то, ножки какие зажигательные! Как спички!

Все это говорилось в спину, нагло, с расчетом на то, что Маша услышит. Ну а что она могла возразить взрослой девушке, почти сверстнице? Девица понимала это и продолжала преследовать Машу.

Поражало только одно: почему другие девочки у нее под началом? Авторитет мамы? Кажется, из-за такой мамы можно возненавидеть даже ангела.

— Самое ужасное, Машенька, в том, что они настолько привыкли к Нинам Ивановнам, что, в отличие от нас, не видят в ней ничего ужасного, — говорила Нора Семеновна.

С мальчиками первого отряда отношения тоже были испорчены. Однажды на танцах один из парней первого отряда в ответ на приглашение одной из девочек на «дамское танго» сказал: «Иди сначала зуб вставь». Маша это слышала. Она понимала, что не ее это дело — вмешиваться, но, как часто, сперва сделала то, что считала нужным, а потом подумала. Уж слишком побледнела девочка, качнулась, как от удара, слишком славное у нее было лицо (одного переднего зуба у нее действительно не было).

В общем, Маша сорвалась:

— Выйдем, — сказала она парню.

Парень нагло усмехнулся, но следом пошел.

— В чем дело?

— Извинись перед девочкой!

— А кто вы такая, чтобы приказывать?

— Извинись, а то хуже будет.

Что «хуже будет», Маша не знала. Что она может сделать этому верзиле, который на голову выше ее и в два раза шире в плечах? Но слово было сказано.

— А если не извинюсь?

Маша уже подумывала, не ударить ли его по лицу, так просто, без всякой педагогики, но тут ее затормошил Андрюшка Новиков:

— Мария Игоревна, идемте танцевать!

На вопрос парня Маша так и не ответила, ушла с Андрюшкой. Но напрасно она думала, что «хуже будет» не получится. Недооценивала она свой третий отряд, не знала она, какие у них острые глаза и тонкий слух, если дело касается их вожатой.

Как потом она узнала из мальчишеских разговоров в спальне (так и не догадываются, что все слышно в ее комнате), дело было так:

— А здорово мы его, Лобан, а?

— Да, это все Лобан… Знаешь, Лобан, как только ты ему сказал — он сразу и струсил.

— А Купчинкин-то молодец, как двинет между глаз! Это ты ему засветил, Купчина?

— Может быть, и я, — уж очень скромно отозвался Купчинкин.

— А если он первый отряд приведет?

— Не приведет. Не расскажет же он, что мы его побили… Да ведь и извинился уже, теперь поздно…

Таким образом, кроме начальницы появился еще один враг — первый отряд. Эта вражда стала особенно острой после того, как Маша во время своего дежурства по лагерю имела счастье наблюдать такую картину: в одной из дальних беседок, уже после отбоя, дочка начальницы и два парня разливали на троих «маленькую» водки. Все честно, всем поровну. За такие вещи совершенно точно полагалось исключение из лагеря, но Маша вовремя сообразила, что свою дочь начальница не исключит, и пострадают только парни. И вообще ей почему-то вдруг стало жалко начальницу. Она просто взяла водку и вылила ее на землю, пообещав, что в следующий раз… Рассказала об этом только Норе Семеновне.

А ребята, очевидно, ожидали от Маши каких-то действий, поэтому боялись ее и ненавидели так сильно и остро, что Маша всегда спешила увести свой отряд с территории, чтоб не чувствовать этой ненависти.

Да, наука нравиться ей не давалась. Двойка с минусом.

Нина Ивановна Машу не жалела. Даже ненависть к ней первого отряда использовала в свою пользу:

«Мария Игоревна, вы производите на старших ребят неэстетическое впечатление. Почему вы все время ходите в каких-то брюках, вы же все-таки женщина!»

«Мария Игоревна, кроме вашего отряда есть и другие, и, учтите, там к вам относятся иначе, чем в вашем!»

«Мария Игоревна, вы слишком рано успокаиваетесь. Моя дочь сказала…»

О, эти бесконечные, всегда чреватые оскорблением «Марии Игоревны»!

После одного из таких выпадов Нора Семеновна сказала Маше:

— Машенька, ну почему бы вам как-нибудь не раздавить эту гадину?

— Я не умею, — сказала Маша. — И потом, она намного старше меня…

— Боюсь, что когда-нибудь это сделаю я. А то ждать, пока накажет сама судьба, очень долго.

…Судьба было наказала Нину Ивановну, но у таких, как она, удивительная сопротивляемость ударам судьбы. Они просто не замечают, что их бьют. Наказание себе Нина Ивановна избрала сама. Оказывается, в других лагерях уже провели «день самообслуживания». Это заключалось в том, что должности всех воспитателей и даже начальника лагеря распределили среди пионеров, а воспитатели и вожатые становились в этот день на их место, в отряды. Неизвестно, как там в других лагерях прошел этот сомнительный эксперимент, но Нина Ивановна размахнулась во всю мощь своего педагогического гения. «Разрешается, — сказала она, — даже называть педагогов просто по имени или фамилии, разрешается даже наказывать. Словом, полная демократия, полная перемена ролей».

Нора Семеновна пробовала возражать против этой затеи, но Нина Ивановна сказала:

— Что же, выходит, Нора Семеновна, когда Мария Игоревна носится со своими безумными планами — ее вы защищаете, а когда я даю детям возможность проявить инициативу — вы против? По-моему, задумка у меня хорошая…

Расхожее словцо штатных романтиков «задумка» Нина Ивановна произнесла так, что многие чуть не фыркнули.

— Ну, раз задумка, — сказала Нора Семеновна и развела руками. Да и зачем было спорить?! Все равно бесполезно.

— Я буду пионеркой третьего отряда. Как самого неблагополучного, — сказала Нина Ивановна жестко.

…День начался с торжественной линейки. На трибуне стояла дочь начальницы, которую выбрали начальником лагеря, парень из первого отряда, объявленный ею вожатым и дежурным по лагерю, да Женька Лобанов, возведенный в ранг старшего вожатого.

Во главе третьего отряда стоял очень важный и раздувшийся раза в четыре Андрюшка Новиков, а замыкал строй «воспитатель» Витька Шорохов. На правом фланге, как самые высокие, выстроились «пионеры»: Виктор Михалыч, Маша и Нина Ивановна.

Нора Семеновна, смеясь, подмигивала Маше с другой стороны линейки. Видно, ободряла.

Сразу после линейки «воспитатели» приступили к работе.

— Быстренько, быстренько, быстренько, — командовал Витька Шорохов и бесцеремонно начал считать всех по головам.

— Купчинкин, не вертись… Нина, у тебя что, шило там попало? — басом сказал Андрюшка.

Маша сначала не поняла, про какую это Нину речь, пока по смеху начальницы не догадалась, что эта «Нина» относится к ней.

— Построились? Все на месте? Встали в пары!

Купчинкин тут же схватил Машу за руку:

— Маша, я с тобой!

«Вот оно, начинается», — подумала Маша. Но напрасно она так подумала, потому что Купчинкин вдруг получил тумака от Сережки Муромцева.

— Какая она тебе Маша?

— Мария Игоревна, я с вами, можно? — взмолился Купчинкин.

— Ну конечно.

— Мария Игоревна, куда пойдем? — спросил Шорохов.

— Ты воспитатель, ты и решай…

— Ну куда бы вы хотели?

— Шорохов, разве у пионеров спрашивают? — встряла начальница.

— Невредно иногда и спросить. И кроме того, Нина, когда хочешь что-то сказать, прежде подними руку, — сказал Шорохов нравоучительным голосом.

Начальница позеленела, но принужденно рассмеялась. «Демократия» явно была не в ее пользу.

— Пойдем в лес, да? — вопросительно смотрел на Машу Андрюшка.

— Пойдем, — пришлось ответить Маше.

И всю дорогу до леса Шорохов и Андрюшка только и делали, что издевались над Ниной Ивановной. Маша даже поразилась, откуда в добром, милом Андрюшке столько жестокости. Шорохов — ладно, он просто артист, играл роль, но Андрюшка — тот ненавидел. Видно, насмотрелся за свою жизнь всяких воспитателей, знал все приемы, которые когда-либо применяла «педагогика» в борьбе с детьми.

Маша отвела его в сторону.

— Андрей Иваныч, можно?

— Что, Мария Игоревна?

— Нельзя так издеваться над человеком. Она все-таки начальник. Разве я над вами так издеваюсь?

— Вы — нет. А такие, как она…

— Она уже немолодая, пожалей ее…

— А она бы вас пожалела? — в упор спросил Андрюшка. — Она бы только радовалась, если б над вами так.

— Но я прошу тебя…

— Хорошо.

Андрюшка бодрым шагом направился к той сосне, где стояла «наказанная» за что-то Нина Ивановна.

— Простите, Нина Ивановна, это мы шутили… Это мы просто показывали, как некоторые… Вы свободны, простите нас.

Начальница расцвела в улыбке. Вся ее злость тут же улетучилась, она очень легко поверила Андрюшкиным словам, потому что всегда была уверена в себе. Потрясающая непробиваемость! Она даже не обратила внимания на то, что Маша говорила с ним до этого.

Никаких эксцессов в этот день больше не было, если не считать того, что Женька Лобанов, обходя в тихий час спальни, заставил Нину Ивановну повернуться на правый бок, как и всех.

И еще был случайный эпизод: когда все играли в волейбол, Нине Ивановне попали мячом по голове. И она вдруг сморщилась, чуть не заплакала от боли, скривилась, застонала. Стала такой вдруг беззащитной, что в Маше опять зашевелилась жалость.

— Попали по самому больному месту, — тихо сказал стоящий рядом с Машей Женька Лобанов.

Как ни странно, на вечерней летучке Нина Ивановна была вполне довольна проведенным днем и даже сказала, что «обстановка в третьем отряде не такая тревожная, как казалось». Но Маша знала, что дело, наверное, просто в том, что Нина Ивановна уже боялась открытой войны.

…Приближался конец смены, и в лагере готовился традиционный карнавал. Обычные костюмы третий отряд не устраивали. Вернее, устраивали, но все хотели делать костюм в паре с Машей. Например: Золушка и принц, Василиса Прекрасная и Змей Горыныч, Терешкова и Николаев, Андрюшка Новиков предложил Белоснежку и семь гномов, но тогда запротестовали девочки.

— Цыганский табор! — бурля цыганской кровью, выкрикнул Витька Шорохов.

Действительно, это был выход. Половина мальчиков изъявили желание быть не цыганами, а цыганками, плели из мочалок косы, потом красили их в черный цвет, вырезали из картона серьги, разрисовывали цветами марлю. Всем этим руководил Женька Лобанов.

— Ты, чучело! Что за цвет? Ты видел, чтоб цыгане носили такую тусклую дрянь?! Они любят оранжевый. Да вот же оранжевый, слепая курица!

На Машу он не обращал никакого внимания и советов не просил. «Лучше вас знаю», — было написано у него на лице. Но Маше это было не так уж важно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы молчало. Она не возразила даже тогда, когда Женька сказал, что у нее абсолютно нет вкуса и костюм для нее он сделает сам.

Достали даже гитару: ее прислал отец Витьки Шорохова, и Витька ходил по лагерю и пел с цыганским надрывом:

Каким меня ты ядом опоила, Каким меня огнем воспламенила…

Витька показывал всем, как цыгане пляшут, потому что было решено выйти на марш-парад, танцуя «цыганочку». Азарт у ребят был необыкновенный. Даже Виктор Михалыч забросил футбол и с упоением раскрашивал бороду из мочалки. Для репетиций пляски уходили далеко в лес, чтобы не подглядели другие отряды.

А Маша смотрела на всю эту веселую кутерьму и думала о том, как отгремит карнавал, кончится смена, и ветер будет носить по лагерю обрывки цветной бумаги. По пустому лагерю. Потом всё подметут и привезут третью смену. Остаться на третью смену Маша не могла: отца положили в больницу, и мама писала умоляющие письма. Да и к экзаменам надо готовиться, зря она надеялась, что это можно будет делать в лагере. Тут так за день набегаешься, что только до постели доползти. Маму жалко. Ей там тяжело. Маша вдруг подумала, что зря она злилась на родителей, пыталась им что-то доказать. Думала, что они ее балуют. Да если б половину из этих детей баловали так же, как ее! Ту половину, которую, наоборот, слишком редко балуют. Купить мальчишке фотоаппарат, часы и все, что он пожелает, — это даже не баловство, это гораздо хуже: «На, бери что хочешь, только отвяжись от меня». А у Маши дома ведь всё иначе:

— Как дела, Машенька?

— Сбежали с физики.

— И ты?

— И я.

— Но ты, надеюсь, не будешь потом говорить, что у тебя голова болела?

Или:

— Как, Маша, ты еще не прочла «Калевалу»? Завтра принесу из библиотеки.

Или:

— Маша, вот вам с Надей билеты на «Мещан».

А часов у Маши не было и сейчас, и сапог за семьдесят рублей — тоже. Но ей даже в голову не приходило попросить об этом родителей. Не миллионеры. А насчет «теплых штанов» и прочей «мелочной опеки», так ведь теперь Маша и сама знает, каково это — бояться за детей. За «чужих» детей. У одного нога заболела, другой порезался, третьего вытошнило. Лагерный врач говорит Маше, что она самая беспокойная из всех вожатых. Ну, это она, пожалуй, просто колет.

А ребята пляшут себе, знай пляшут. Никаких забот. Так, плясом, и возвращаются в лагерь.

…Иногда навстречу Маше попадается эта женщина. Пожилая уже, седая. С прозрачными голубыми глазами. Часто пишут в романах: «голубые глаза», — а Маша вот впервые в жизни видит настоящие голубые глаза. Они теплые и ласковые, как весеннее небо. Женщина неспешно идет в каких-то нелепых шароварах и в кедах (вот уж не по возрасту!), а за ней гуськом, взяв впереди стоящего за край трусишек или платьица, ползут детишки и что-нибудь поют хором.

Женщина всегда задерживает на Маше взгляд своих детских глаз, и эти глаза полны такого дружелюбия и теплоты, что Маша уверена — эта женщина встречается ей не просто так, это к добру. И улыбается женщине до ушей, ничуть не стыдясь своей улыбки.

Вот почему, увидев эту женщину среди приглашенных на карнавал гостей из других лагерей, Маша уверена, что этот день будет счастливым.

Объявлен марш-парад. Вот идут они, отряд за отрядом. Кто в чем. И мушкетеры, и принцессы, и короли с королевами, и просто не разбери кто в огромных сомбреро. Маша понимает, что ее отряд, наверное, будет выглядеть очень уж убого — подумаешь, все цыгане. Делов-то! Но раз ребята так хотели… И потом… очень уж нравится Маше ее собственный костюм, никогда у нее не было такого прекрасного платья. Ничего, что половина его из гофрированной бумаги (Женька подшил к подолу ее собственного платья волан из бумаги, чтоб юбка была до полу), но зато какие цвета! И в талии ушил, даже сантиметром Машу обмерил.

Странный какой-то мальчишка. А может быть — потому, что он будущий художник? Да он и сейчас уже художник, что там говорить! Очень жалко терять этого Женьку, так и не разгадала, не растопила…

— Третий отряд! Ваш выход!

Бряцнула гитара, затопали босые ноги (все цыгане босиком, как и Маша), неожиданно громко и страстно грянул хор:

Ты цыган, и я цыган, Оба мы цыгане, Ты воруешь лошадей, А я ворую сани… Эх, раз, еще раз…

Конечно, были заготовлены другие слова, но, видно, Шорохов с испугу все перепутал, а остальные подхватили. Что-то скажет Нина Ивановна? А, плевать, послезавтра отъезд. Ах, как дружно все пляшут! Даже старший Гущин пляшет, даже маленький Гущин, наряженный цыганочкой, пляшет. Даже Лобанов пляшет! И Нина Клейменова! И Виктор Михалыч. Маша и сама несется, как на крыльях, кружится в центре, все бешеней передергивает плечами, потому что перед ней подмигивающий Витька Шорохов, подсказывающий всё новые и новые движения.

Ага, с вызовом ударил по карману. Это, по-Витькиному, значит: «Бери любые деньги, всё бери, только — люби». Надо отвернуться, передернуть плечами: «Дешево, мол покупаешь».

Но потом Маша перестала видеть даже Витьку, только мелькание ярких пятен вокруг. В пляску втесались уже какие-то сомбреро, даже малыши из четвертого отряда, не дождавшись своей очереди, влезли!

Еще бы, когда так танцуют сорок человек, да еще среди них Витька!..

Но плясать нет уже сил, а зрители всё хлопают и хлопают.

Наконец танцующие рассыпаются.

— Четвертый отряд! Ваш выход!

А потом, в клубе, украшенном цветными лентами, танцы. Лампочки горят через одну — тоже разноцветные. На беседках тоже гирлянды из цветных лампочек. Территория украшена здорово, тут уж ничего не скажешь. Нина Ивановна не мешала художнику и электрику.

Но до чего же Маше легко! До чего же хочется танцевать! А в школе она так и не смогла выучить «па-зефир», как ни старалась.

А вот и женщина с голубыми глазами. Почему Маша чувствовала, что эта женщина должна непременно к ней подойти?

— Я на вас давно смотрю, — сказала женщина, — и вот что хочу сказать: идите ко мне работать, а? Мне нужны такие, как вы.

— Какие «такие»?

— Молодые, красивые, добрые, — простодушно улыбается женщина. — Я запишу вам адрес. У нас и детсад и ясли. Осенью приходите…

Что же выходит? Это про Машу? «Молодая», ну это ладно, можно. «Красивая»? Что за чушь!

— Приеду, — улыбается Маша, — Может, и в самом деле приеду.

Вот и работа есть.

— Можно? — перед Машей стоял тот самый парень из первого отряда, с которым они однажды поссорились из-за щербатой девочки.

— Вы, наверное, сердитесь на меня? — говорит он гнусавым, «соблазнительным» голосом, пытаясь нарушить «комсомольское расстояние», которое изо всех сил создает Маша.

— За что?

— Ну, за Зойку. И что я вам тогда сказал…

— Да я уже забыла.

— Ваши гаврики тогда на меня накинулись. Вы им сказали…

— Я им ничего не говорила.

Виктор Михалыч подходит и бесцеремонно «отхлопывает» Машу.

— Ну, Виктор Михалыч, как думаешь, мы ничего были?

Виктор Михалыч молчит и дышит.

— Что ты молчишь и дышишь?

— А что мне, не дышать, что ли? — бурчит в сторону Виктор Михалыч.

Что это с ним? Маша с тревогой вглядывается в его лицо, а он отводит взгляд.

Уже танец кончился, а они так и стоят: Маша на него смотрит, а он в сторону. Получается, что они просто обнимаются у всех на глазах. Ага, опять музыка!

— Можно? — хлопает в ладоши Андрюша Новиков.

— Пошел к черту, — рявкает Виктор Михалыч так грозно, что Андрюша отскакивает.

— Ты что, Витя?

— Ничего.

Господи, да ведь она же слышит, как у него бьется сердце.

— Ты с кем-нибудь встречаешься?

— Как это «встречаюсь»?

— Ну, дружишь?

— У меня много друзей, — хитрит Маша, прекрасно понимая, что он имеет в виду.

— В городе будем встречаться?

— Да, — говорит Маша.

Какая же она была дура! Из-за каких-то «извените» и «досведание»! Целый месяц были рядом, а она… Ну и что, что пишет с ошибками! Делов-то! Он же красивый, он же чудный, добрый, он же все понимает. Как-то так получается, что они всё топчутся в самом темном углу. Тут же дети! Хотя в этом углу детей нет. Тут старшие только. Обнимаются, а девчонки даже кладут голову на плечо мальчишек. Но все равно нельзя. Дети… А, какие там дети, когда тебя впервые в жизни обнимают!

И вдруг — крик! Маша почувствовала, как у нее остановилось сердце. Потом — рывок — на крик. Кто там кричал?

— А-а-а!

Это Женька Лобанов. Кричит истошно, закрыв лицо руками.

— Кажется, кто-то из рогатки, — испуганно объясняет Андрюшка Новиков.

Маша не знает, куда бежать, что предпринять. Танцы, сутолока. Кажется, что кроме нее никто не слышал этого крика. Но Виктор Михалыч подбегает, хватает Женьку на руки.

— Скорее в беседку, там светло…

Стоило только Виктору Михалычу вынести Женьку из клуба, как тот начал брыкаться.

— Уйдите, — вопил он, — пустите меня! Мария Игоревна, пусть уйдут!

— Иди, Витя… Идите, Виктор Михалыч, мы сами разберемся, — сказала Маша.

Виктор Михалыч медленно попятился к клубу.

— Ну что случилось, ну что стряслось, ну…

Женька отнял руки от лица.

— Я цел, не бойтесь, — сказал он и отвернулся.

— Ну в чем тогда дело, не мучай ты меня?! — взмолилась Маша.

— Это вы меня мучаете! — истерически крикнул Женька. — Зачем вы танцуете с ним? Зачем? Я вырасту, вот увидите. Папа сказал, что курево не подействует. Я тоже буду высоким, как папа!

— Какое курево? Да про что ты!

— Вы думаете, я некрасивый… Я буду красивым, вот увидите! Не танцуйте с ним!

— Почему? — с упавшим сердцем спросила Маша.

— Потому что я люблю вас, — все так же не поворачиваясь к ней лицом, глухо ответил Женька.

— Хорошо, я не буду танцевать с ним, — сказала Маша.

— Правда? — О, как засияли у него глаза!

— Да.

— Можно, я пойду в палату?

— Зачем?

— Мне надо подумать.

— Конечно, иди.

Ну вот, Мария Игоревна, вам и объяснились в любви. Первый раз в жизни. Так ли вы это себе представляли?

Маша вошла в беседку, села на скамейку и заплакала навзрыд. Она плакала оттого, что поняла вдруг, насколько Женькино объяснение серьезнее того, что сказал ей Виктор Михалыч, насколько ближе и дороже ей этот маленький одинокий человек, и насколько все невозможно, насколько бессильна она ему помочь.

— Машенька, что с вами? Что это вы тут прячетесь от такого успеха? Ого, и слезы? — в дверях беседки стояла Нора Семеновна.

— Он объяснился мне в любви… — прорыдала Маша.

— Виктор Михалыч? Так этого и следовало ожидать.

— Он тоже, но я не про него… Лобанов!

— Бывает, — сквозь смех сказала Нора Семеновна. И сняла этим смехом — всю Машину тревогу. Маша даже плакать перестала, только икота теперь напала на нее.

— Это когда он закричал в зале, что ли?

— Да. Я думала, ему в глаз из рогатки попали.

— Что же вы ему ответили?

— Что я не буду больше танцевать с Витей… С Виктором Михалычем.

— Ишь ты, какой требовательный. Домострой.

— Ну что тут сме… ой!… что тут смешного? — сказала Маша, продолжая икать.

— А что тут трагичного? Было бы гораздо трагичнее, если бы никто из них в вас не влюбился. А Лобанов… Ого… Это тот еще фрукт. Это просто очаровательный паж.

— Вы считаете, что в этом нет ничего ужасного?

— Конечно, нет.

— Тогда идемте танцевать.

— А Виктор Михалыч как же? Нарушите клятву?

— Перебьется.

В клубе танцевали летку-енку, последний танец. Кончен бал, гасите свечи…

И все-таки нашелся человек, который считал, что произошло нечто ужасное. С этого Нина Ивановна и начала педсовет.

— Товарищи, в нашем лагере произошло чепе. Одна из наших вожатых совершила тяжкий проступок…

— А может, средней тяжести? — привычно пошутила Нора Семеновна.

— Мне не до шуток… Я была свидетелем ужасного, понимаете, ужасного разговора между Марией Игоревной и Евгением Лобановым, пионером третьего отряда. Он, извините, объяснился ей в любви. Прямо так и сказал.

— А она тут же согласилась стать его женой? — встрял Виктор Михалыч.

— А вы помолчите, если сам с ней… крутите…

— Так с кем же она крутит: с Виктором Михалычем или с Лобановым? — очень серьезно спросила Нора Семеновна.

— Когда… женщина аморальна… — (Какая шикарная пауза перед словом «женщина»!), — даже у Макаренко об этом есть… Помните историю с рождением ребенка!..

Поднялась Нора Семеновна и очень жестоко и четко сказала:

— Я тоже читала Макаренко. И знаете, как он относился к таким, как вы, Нина Ивановна?

— Что вы имеете в виду?

— Он писал, что даже завидует таким людям. Их, как он выражался, «лучезарной удаче». Тому, что такого типа, как прежний заведующий Куряжской колонии, отпустили с миром и никто ему вслед даже камнем не бросил. Вот и я завидую: как это вам, с вашим отношением к людям, удалось до сих пор остаться безнаказанной, как это вы умудрились?

— Нора Семеновна, я не хотела говорить о вас, но чувствую, что придется.

— Боюсь, что говорить буду я. В этом лагере буду работать либо я, либо вы.

— Не грозите вашими связями! Не покрывайте разнузданных девчонок, вы же взрослый человек.

— Ну что ж! Я не буду больше покрывать разнузданных девчонок. Например, вашу дочь, которая после отбоя в темной беседке распивала с двумя мальчишками водку. Хотите свидетелей?

Нина Ивановна медленно бледнела. Маша даже испугалась, что она потеряет сознание. Но сейчас ей не было жалко начальницу. Она понимала, что в этой схватке нужна твердость. Четкая, настоящая твердость.

— Но почему я ничего не знала? — пролепетала Нина Ивановна.

— Потому что Мария Игоревна вас пожалела, да и я тоже…

— А как она на танцах с Головановым танцует? — вставил музрук. — Я не ханжа, товарищи, но на это стыдно смотреть… Все-таки это пионерский лагерь… Я думал, вы сами видите…

— Это что, обсуждение моей дочери? — начальница пыталась взять обычный тон.

— Да, — сказала Нора Семеновна. — Хотя — нет: это скорее обсуждение ее матери. Потому что если педагог не может воспитать собственного ребенка, то как можно ему доверить других?

— Ну, это легко говорить тем, кто сдал своих детей на попечение государства! — сказала Нина Ивановна.

Все мужчины: Виктор Михалыч, физрук, музрук и художник — вскочили, как по команде.

— Прекратите эту кухню! — выкрикнул флегматичный обычно художник. Маша, кажется, впервые за месяц слышала его голос.

— Я бы вас ударил, — сказал Виктор Михалыч, — если бы вы были мужчиной.

— Подождите, товарищи, — начальницу уже нельзя было остановить. Она, наверное, и вправду вообразила, что находится на кухне. Видно, отказали разом все тормоза. — Из-за чего весь сыр-бор? Из-за какой-то девчонки, которая всю смену выматывала мне нервы? Нора Семеновна, ведь мы с вами раньше не ссорились? Семен Петрович? Иван Иваныч?

— Мне стыдно, — оборвала ее Нора Семеновна, — мне стыдно, что я с вами раньше не ссорилась. К сожалению, я не в первый раз сталкиваюсь с такими, как вы. А вот Машенька — в первый раз. И я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы она тоже привыкла.

— Коротко и ясно, — пробасил музрук, — ставим на голосование: кто за то, чтобы… Ну как это?.. В общем сообщить наше мнение… То есть — в смысле просить снять с поста начальника лагеря…

Руки подняли все. Даже старшая вожатая. Видно, в ее черепе тоже что-то медленно, но верно варилось. А может, боялась остаться в одиночестве?

Бедная Нина Ивановна, знала бы она, какую кашу заварила себе на голову! К сожалению, тут же уехать она не могла, нужно было сдавать лагерь после второй смены и вывозить ребят.

Глава 8 Дмитрий Степанович Лобанов

Лобанов решил поехать за Женькой прямо в лагерь, потому что день был выходной, и он надеялся, что возьмет Женьку из лагеря пораньше и они вдвоем пошатаются по лесу. Опять та же линейка в виде каре, только ребята теперь нарядные, в белых рубашечках с красными пятнами галстуков, да из родителей не он один приехал. Вон Надя Сучкова, Юра Шорохов, санитарка Зина Купчинкина. Сбились в кучку, смотрели на своих детей, радовались их нарядности.

Но Лобанову показалось, что с того приезда изменилось еще что-то. Кажется, на трибуне был кто-то другой. Кто-то другой командовал. Начальница, что ли, другая? Присмотрелся — вроде та же самая, вместе с тем не та… Впрочем, у него всегда была плохая память на лица.

А вот вожатая в Женькином отряде, так это уж точно, была другая.

— Что, у наших сменили вожатую? — спросил он у Нади Сучковой.

— Так еще с начала второй смены эта работает… Мария Игоревна. Моя Верка от нее без ума.

Награждали всех подряд. Сначала пионеров, потом награждали воспитателей, вожатых, работников столовой. Только их вожатую не награждали. Уже прочитан почти весь список, а до нее очередь не дошла.

— Да что же это такое, это безобразие, — сказала Зина Купчинкина, — Давайте хоть мы сами скинемся на подарок… Такая девочка…

— Она не возьмет, — ответил Юра Шорохов.

На третий отряд было страшно смотреть. Ребята стояли хмурые, потускневшие. И когда начальница произнесла, наконец: «Мария Игоревна Ярошенко», — третий отряд вдруг разразился таким диким воплем, таким торжественным криком, что остальные не удержались, тоже закричали (ребят не надо уговаривать поорать). Родители тоже закричали и зааплодировали.

Но — что самое странное — Лобанов заметил, что сын орет громче всех. Он даже махал руками. А вожатая смущенно шла к трибуне.

И Лобанов понял, что сын поедет вместе со всеми, а не с ним, и нечего даже предполагать остаться побродить вдвоем по лесу — нарвешься на отказ.

А когда его Женьке предоставили честь опустить лагерный флаг, надеяться уж точно было не на что.

В вагоне Женька сидел рядом с вожатой, не отходил от нее даже тогда, когда звали товарищи.

— Ваш сын будет художником, — сказала вожатая Лобанову.

Художником! Она, видите ли, знает, кем будет его сын. Хотя… может, и знает. А почему, собственно, не художником? Сам выберет.

Лобанов хотел бросить Женьку «на глубокое место», чтоб быстрей научить плавать. А сын, которого он так уважал, вместо того чтобы плыть в «океан жизни», отчаянно греб к берегу детства. И ничего тут не поделаешь. Женя права… Опять Женя. Слишком, слишком часто она бывает права. Не назойливо, не торжествующе, а тихо и спокойно права.

Она права, а не ты, старый дурак. Ты думаешь, тебе все можно. Можно материться на операциях, можно смущать молоденьких медсестер и ассистенток, можно делать все, чего «пожелает левая».

А ведь скучно так жить. Скучно, когда ничего не стыдно. Хотя… бывает все же стыдно, но — только рядом с Женей, с ее неназойливой правотой.

Но когда он видит неналаженную Женину жизнь (нештатный корреспондент: сегодня густо, а завтра пусто), когда он видит, что она неважно одета… А ведь это она сделала знаменитой его фамилию, это благодаря ей… И не он один должен быть ей благодарен. Все эти неустроенные, неприспособленные, которые вертятся вокруг нее, а она не жалеет ни времени, ни последних грошей…

Потом, ставши на ноги, они, как правило, уходят. Неужели и он, Лобанов, уйдет? Но ему нужна эта женщина. И Женьке, оказывается, нужна такая женщина. Это уж точно.

Так неужели ты, Лобанов, не способен на поступок, на шаг? Неужели ты так постарел? Старых не любят, старых покидают.

И сын, между прочим, тоже может уйти. Так неужели…

Поезд тихо прошел мимо пустого, необитаемого лагеря. По территории вились обрывки праздничных лент.

Лобанов посмотрел на печальное лицо девчонки-вожатой и, неожиданно даже для себя, подмигнул ей, улыбнулся.

Короткий эпилог

Маша вспомнила эту улыбку через несколько лет, когда случайно наткнулась в газете на некролог. Сообщалось, что умер известный хирург Лобанов Дмитрий Степанович. Умер в своей клинике, после успешного завершения сложной операции. Вышел из операционной — и умер. В той же газете, внизу, было траурное объявление, в котором общественность клиники выражала соболезнование вдове и сыну покойного.

Оглавление

Глава 1 «Умная Маша с вымытой шеей»

Глава 2 Этот Женка Лобанов

Глава 3 Опять Маша

Глава 4 Женка Лобанов

Глава 5 Маша

Глава 6 Дмитрий Степанович Лобанов

Глава 7 Маша

Глава 8 Дмитрий Степанович Лобанов

Короткий эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg