«Недометанный стог (рассказы и повести)»

Недометанный стог (рассказы и повести) (fb2) - Недометанный стог (рассказы и повести) 1824K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Иванович Воробьев

Леонид Воробьев НЕДОМЕТАННЫЙ СТОГ Рассказы и повести

Деревянные винтовки

Сначала мы невзлюбили его. Первые уроки военного дела за неимением преподавателя вела у нас пионервожатая. Очевидно, и программ-то еще не было, а поэтому мы занимались играми да физкультурой. Играли в «красные и белые», отнимали «вражеское» знамя. Но все это было веселым развлечением. А пришел он и все поставил на взрослую, деловую основу.

Со стыдом должен признаться, что так и не запомнил полного его имени-отчества. А вот прозвище запомнил. Звали его у нас Вася Гнутый. Говорили, что сам он когда-то, под хмельком, заявил о себе, что он «гнутый и ломаный». Вот к нему и прицепилось прозвище.

А держался он, наоборот, прямо. По народному выражению, как стопочка. Гимнастерка, галифе, сапоги — все было на нем аккуратно подогнано, все всегда начищенное, наглаженное. Был он не стар, но лицо уже покрылось морщинами. Всегда сурово, даже чуть жестоко смотрели серые глаза. На правой руке у него не хватало двух пальцев, на левой трех.

Ребята обычно больше знают об учителях, чем те предполагают. Мы, например, знали о нем многое. Знали, что у него тринадцать ранений. Знали, что плохо спится ему по ночам, что донимают его боли. Что он часто ходит в баню и крепко там парится. И тогда боли отпускают.

Я и сам видел однажды, как его вела из бани жена. С мокрыми спутанными волосами, в расстегнутом кителе, из-под которого выглядывала белая нижняя рубашка, а в треугольнике ворота кирпичной красноты тело, он шел, опираясь, чуть не навалясь на жену. А она осторожно вела его к дому, счастливым кивком отвечая на приветствие встречных «с легким паром». Счастливая была она: у ней вернулся, а у других все еще были «там», на войне.

Он с самого начала потребовал жесточайшей дисциплины, и это, разумеется, не понравилось нам. Мы невзлюбили его, но боялись. Однако постепенно мы стали проникаться к нему уважением. А потом взяли да и полюбили.

Дело в том, что он относился к нам как к совершенно взрослым людям. А как это нравится мальчишкам! И не было тут никакой педагогической хитрости. К педагогике Вася Гнутый вообще никакого отношения не имел. Он был фронтовик. И шла война. И раз ему доверили это дело — он готовил бойцов. Как мог и как разумел. Поэтому он преподавал одно и то же и малышам, и семиклассникам: школа была семилеткой.

Мы занимались разборкой и сборкой винтовки, чисткой и смазкой ее. Изучали ручную гранату. Изучали уставы. А на улице ходили строем с деревянными макетами винтовок. Было и наказание за нарушение дисциплины: ползание по-пластунски.

Но если семиклассники с макетами, — а среди учеников были и переростки, и второгодники, — выглядели более-менее солидно, то мы, вероятно, выглядели уморительно.

Вася Гнутый четко шагал сбоку от нашей колонны, то забегал вперед, то шел рядом и не спускал с нас глаз. И в тихом парке, где мы маршировали, звонко разносилась его команда:

— А раз! А раз! А раз, два, три!

Ходили мы и по селу. И тут Вася Гнутый заставлял нас ходить с песней.

Недавно я отыскал фотографию тех лет. Боже мой, до чего мы были смешны. Какие-то лопоухие, стриженные под нуль, в самой разнообразной и, прямо скажем, плохонькой одежонке. Некоторые в лаптишках. Сейчас вот идет так называемая акселерация. И когда я гляжу на своих детей или вообще на школьников младших классов, чистеньких, крепеньких, в форме, и вспоминаю ту фотографию — не знаю, смеяться или плакать. И в голову лезет совершенно дурацкий вопрос: неужели нас, таких замызганных, тощих, и прямо-таки некрасивых от частого недоедания и плохой одежонки, кто-нибудь мог любить — наши матери, наши учителя?

До чего же, наверное, смешны были мы, когда вышагивали по селу, отбивая «левой, левой», поднимая пыль, неся на плечах макеты вдвое больше нас самих. А рядом печатал шаг стройный, небольшого роста человечек в военном, упрямо и зло скрывающий свое недомогание, и оглушительно выкрикивал:

— А раз… А раз…

Видимо, мы были дьявольски потешны. Но никто из встреченных нами женщин не улыбался. Не улыбались и старухи, сидевшие на завалинках. Никто не улыбался. Неулыбчивое было время.

А я у Васи Гнутого оказался в чести. Он просто полюбил меня, поставил в голову колонны и не раз говорил мне на полном серьезе:

— Расти быстрей. В армии такие ох как нужны.

Дело в том, что я пел. Точнее будет сказать, не пел, а орал. Голос у меня такой, что и доныне могу перекричать целую компанию. Моя мать, учительница музыки и пения, когда пробовала заниматься со мной, вскоре зажимала уши и страдальчески говорила:

— Боже мой! Хоть бы дочку бог послал вместо тебя — было бы утешение. Слуху совсем немного, а орешь… Ну, пой ты потише, поточней. Вкладывай ты души побольше, а не ори так, что уши ломит.

Но то, что не нравилось матери, пришлось Васе Гнутому по душе. Когда мы вымаршировывали на середину села, Вася Гнутый забегал вперед колонны, пятился задом, проверяя, в ногу ли идем, и, глядя своими стальными глазами на меня, победно выкрикивал:

— За-певай!

Тут-то я и старался. Около школы, и в парке, и в других местах мы пели разные песни. А в селе всегда одну. Любимую Васину.

Во все горло, наполненный силой и гордостью от ходьбы в ногу, от того что запеваю, что на нас смотрят односельчане, я начинал:

Мать умрет, жена изменит, А винто-овка никогда…

И разноголосый ребячий хор, похожий, право же, на ораву беспризорников из старых немых фильмов, все эти мальчишки, да и девчонки в заплатанной одежонке, мелконькие, щуплые, радостно подхватывали:

Эй, комроты, даешь пулеметы, Даешь батарей, Чтобы было веселей!

— А раз! А раз, два, три! — даже багровел Вася Гнутый, перекрикивая нас.

А старушки и женщины провожали нас печальными взглядами. И некоторые, совсем невпопад нашему настроению, почему-то утирали привычным жестом слезы и даже крестились.

Школа помещалась в бывшей барской усадьбе помещиков Шишковых и отстояла от села метров на пятьсот. От усадьбы к реке вел прекрасный дубовый парк, спускавшийся не простым уклоном, а специально сооруженными когда-то террасами. Теперь дубам исполнилось очень много лет, и некоторые из них стали сохнуть, а некоторые даже и упали. На дубах было полно грачиных гнезд.

Здесь, на одной из террас, размещался наш «полигон». Тут соорудили и стенку для перелезания, и что-то вроде полосы препятствий. А рядом с поваленным дубом возвышалось чучело, на котором мы отрабатывали приемы штыкового боя.

Октябрь в тот год стоял чудесный. Вся площадка была покрыта сухим палым листом. Голубели дали, летела паутина, нередко еще пригревало солнце. Но нам было не до всего этого: мы овладевали наукой воевать.

Вася Гнутый выстраивал нас, раздавались слова команды. И на добрые четверть часа начиналось:

— На пле-чу!

— К но-ги!

Затем маршировали, преодолевали полосу препятствий, бросали гранаты, лазали через стенку, а под конец по одному выходили сражаться против чучела.

Многое за годы позабылось. Даже то, что учил в университете, наполовину позабыл. Но появись сейчас Вася Гнутый, а в руках у меня макет, а передо мной чучело, кажется, точно бы проделал все, что полагалось:

— Длинным коли!

— Коротким коли!

— Прикладом бей!

— От кавалерии закройсь!

Ох, и старались же мы, когда прошла у нас первоначальная нелюбовь к Васе. Но не всегда у всех все получалось. Иной и прозевает — «длинным коли» смахнет с носа не вовремя набежавшую капельку, а Вася Гнутый тут как тут. И ползешь по-пластунски.

Собственно говоря, ничего страшного в этом ползании не было. Несколько метров по сухой шумящей листве. Но каково было переносить хохоток товарищей и Васино презрительное:

— Да-a, из тебя боец…

Чаще других приходилось ползать Спартику Караваеву. Имя у него было громкое — Спартак, но до того он был мал, хил, тщедушен, что подходило к нему только Спартик. Брел он всегда позади колонны, отставал. Не получалось у него и с гранатой, и с полосой препятствий, а особенно с чучелом. Казалось, не он орудует макетом винтовки, а длинный макет тянет его за собой. Вася Гнутый даже свирепел, глядя на Спартика. И тот покорно, почти каждое занятие, ползал по-пластунски. А Вася твердил, как гвозди вбивал:

— Будешь у меня бойцом. Будешь!

Говорили, что отец Спартика, который сейчас воевал, был первым Васиным другом до армии. И спустя годы, я понимаю, что Вася не мучил Спартика, не издевался над ним, а словно выполнял некий долг перед его отцом, суровый, тяжелый, но необходимый долг.

А мы безжалостно хохотали над ползавшими, чаще всего над Спартиком. А потом шагали в школу, и опять я радостно драл горло:

Мать умрет, жена изменит…

Тот, очень памятный мне, день был особенно хорош. Листва уже почти вся опала, вдалеке виднелась чешуйчатая от легкого ветерка лента реки. Золотилось жнивье на заречных полях. Бывший барский дом из красного кирпича красиво выделялся на фоне голубого неба, черных стволов деревьев и ворохов желтой листвы. Было чуть ли не по-летнему тепло, и мы занимались на своем полигоне.

Когда подошла очередь Спартика колоть чучело, он направился к нему вялой, расхлябанной походкой. Он вообще был в этот день сам не свой, с красными глазами, опухшим личиком, — видимо, болел. Макет так и ходил в его слабеньких ручонках. Мы стояли по стойке «смирно» и уже предвкушали удовольствие, ожидая ядовитых замечаний Васи Гнутого и обязательного ползания по-пластунски.

Спартик подошел к чучелу, услышал: «Длинным коли», постоял секунду-другую и вдруг зарыдал. Его шатало от слез, всю его тощенькую фигурку. Он как-то по-щенячьи скулил и взвизгивал и что-то приговаривал, приговаривал. И наконец сквозь его завывания и всхлипывания тонко и пронзительно прорвалось:

— Па-ап-у-у у-убили-и-и…

Вася Гнутый, стоявший поблизости от чучела, словно окаменел. Потом вдруг сорвался с места, выхватил из рук Спартика макет, отшвырнул его, подхватил мальчишку на руки, прижал к себе, сделал несколько шагов и сел на ствол поваленного дуба.

От неожиданной ласки, неожиданного сочувствия этого героя, фронтовика, сурового человека Спартик так и захлебнулся в плаче. Его била дрожь, и он прижимался всем тельцем к Васе Гнутому.

Мы смотрели на них, затаив дыхание. Слышно было, как слетают на землю последние листья, как шуршат они, ложась на упавшие ранее. И вдруг мы увидели, что Вася Гнутый… плачет. Мелкие слезинки катились по его морщинам, теряясь в них. Словно бы остекленевшие глаза смотрели поверх наших голов. Левой рукой он прижимал к себе Спартика, а правой грозил кому-то и с бульканьем, со свистом хрипловато выдавливал сквозь стиснутые зубы:

— У-у! Гады!

Постепенно Спартик устал, обмяк, затих. Вася Гнутый поднялся, отнес его в строй, поставил на левый фланг и, полуотвернувшись, четко, звенящим, надрывным голосом, выговорил:

— Урок окончен. В класс.

И пошел, уходя от нас по аллее. Мы все стояли «смирно» и смотрели ему вслед. Он шел, держась прямо и подтянуто, как обычно. Только левая рука у него болталась не в такт шагам, а правой он изредка смахивал словно бы паутину с лица и грозил кому-то в пространство, все грозил огрызком кулака.

Мы дождались, когда он скрылся за деревьями, и побрели в класс, каждый по себе, неся макеты, как простые палки. Я шел, загребая ногами громко шуршащую листву, и ничуть не удивлялся, что никто не сказал Спартику ни слова утешения. У многих уже в семью приходили похоронки, а у других могли прийти каждый день.

Давно прошла война

И ноябрь, и декабрь были поразительно бесснежными. А перед самым Новым годом снег пошел и пошел. И потом снегопад превратился в такую метель — зги не видно. А тридцать первого метель разыгралась вовсю.

Когда Казимир вывел «газик» с лесной дороги на большак, большака как такового не было. Кругом расстилалось ровное поле, без единой колеи. Снег летел сбоку, залеплял все стекла, а против хода машины прямо на глазах образовывались косые длинные сугробы. Место здесь начиналось открытое, и метель свирепствовала в полную силу.

— Пробьемся? — озабоченно поглядел в сторону шофера директор леспромхоза Волков и снова перевел взгляд на снежное пространство.

— Черт его знает, Виктор Иванович, — усмехнулся Казимир. — Надо же. Ждут ведь нас — день-то какой. Не приедем — звонить на лесопункт станут, а нас там след простыл. Переполошатся. Да здесь-то я проеду: дорогу знаю, а снегу, он хоть и рыхлый, да пока еще много не намело. Вот как на реке?..

Казимир действительно дорогу знал отлично, и «газик» не на большой скорости, но уверенно пробивался через заносы.

Вскоре посадили попутчика. Высокий мужчина в длинном пальто с каракулевым воротником и валенках стоял на дороге, весь облепленный снегом. В одной руке он держал маленький чемоданчик, другой руки у него не было, пустой рукав был засунут в карман. Влезая в «газик», однорукий радовался:

— Я думал, никто не поедет. А еле от деревни выбрел. Ну, думаю, видать, обратно до темноты пробираться надо. А тут вы, на счастье.

— Куда? — односложно поинтересовался Казимир.

— В Спас, — сообщил мужчина. — К брату, Новый год встречать. Один я, дак…

— На пенсии? — спросил, чтобы что-нибудь спросить, Волков.

— На пенсии, — подтвердил мужчина. — Но и работаю я.

Километра через три посадили женщину. Та была неимоверно толста от одежды и платков и, когда подъехали, казалась снежной бабой, поставленной ребятишками на дороге. Только глаза поблескивали из-под платка да щеки румянились на ветру. Женщина ехала в Ряжево, тоже на встречу Нового года, тоже к родне. Погрузилась она в «газик» с двумя большущими авоськами.

Начинало темнеть. А когда пробились к реке, совсем надвинулся вечер. Летом здесь был перевоз, имелся буфет на берегу, теперь не работавший. Перевозная избушка, небольшой дебаркадер, домик буфета — все было сейчас облеплено и занесено снегом.

Казимир включил фары, долго смотрел на реку, представлявшую ровную белую ленту, по которой неслись и неслись целые снежные потоки, поглядел на мириады снежинок, пляшущих в свете фар, и уверенно сказал:

— Не проедем!

Волков знал смелый, даже отчаянный характер своего шофера, не раз делал ему внушения за безрассудные поступки. И он сразу понял, что пытаться ехать бессмысленно. А зная, как рвется Казимир домой, где его ждали и молодая жена, и веселая молодежная компания, сообразил, что, пожалуй, нужно не уговаривать шофера ехать, а отговаривать. Он спросил:

— Что делать будем?

— А что? — раздумчиво сказал Казимир. — Назад и то наверняк не проедешь. Ждать надо до завтра. До шести утра. Утихнет, и бульдозер пройдет в шесть. Ехать-то тут пустяки. А ждать придется. Вон в перевозной избушке Новый год встретим. Собьем замок и переночуем. Жалко — елки нет.

Сбивать замок не пришлось, избушка оказалась закрытой на ржавый барочный гвоздь, вставленный в пробой.

Пока Казимир сливал воду и возился у машины, остальные путники стали готовиться к встрече Нового года и к ночлегу.

В избушке по всем четырем стенам шли дощатые нары. Посередине стояла железная печка с рукавами, выводившими дым. Имелся стол и несколько табуреток. Нашлась даже лампа с остатками керосина. Здесь обычно ночевали перевозчики, отогревались по веснам и осеням переезжающие. Заночевывали тут и сплавщики.

Волков обнаружил у избушки небольшую кладничку дров. Носил дрова, а однорукий развел огонь в печке. Женщина поосвободилась от платков, смахнула со стола и вынула на него из авоськи несколько пирогов и бутылку, видимо с наливкой.

— Племянникам везла, — смущаясь, сказала она.

Однорукий раскрыл свой чемоданчик, и на столе появились копченые рыбины и большой кусок сала. Казимир забежал на минутку, посмотрел на стол и рассмеялся.

— Погоди-ка, Виктор Иванович, я и наш НЗ сюда приволоку.

Он принес бутылку коньяка и несколько копченых селедок, купленных на лесопункте. Опять убежал и теперь принес маленькую еловую веточку. Сунул ее в щель стола.

— Вот и елка, — сказал он. — Когда на делянке были, за буфер зацепилась. Так и ехала с нами зайцем.

В избушке быстро теплело. Женщина хлопотала у стола. На улице свистела метель, завывало в печке и рукавах, а Волков вынул из кармана маленький транзисторный приемничек, настроил, и в избушке совсем стало уютно.

Печка накалялась, и путники сняли верхнюю одежду. Женщина оказалась совсем не такой толстой и не старой. Однорукий посмотрел на пиджак Волкова, украшенный тремя рядами колодок, и сказал:

— Повоевано.

— Было, — отозвался Волков, посмотрел на пиджак однорукого — костюм на том был новенький, выходной, с одной планкой колодок — и прибавил: — Да и у вас тоже.

— Да я быстро отвоевался, — сказал однорукий, поворотом головы указывая на пустой рукав.

Помигивала коптилка, от печки несло жаром. На ней стоял чайник, оставленный перевозчиками до будущего сезона. В нем таял снег, шипели капли, падавшие на печку. Очень уютно было в избушке. И на столе все приняло определенный порядок. Перед женщиной стоял стакан, а перед мужчинами пластмассовые стаканчики из хозяйства запасливого Казимира. Была разложена закуска. А на улице выло и бушевало, и зябко становилось, только стоило вообразить, что там такое творится.

— Ну что, товарищи, — Волков встал и поднял стаканчик, — я ведь привык речи теперь говорить. А тут что говорить… Встречаем вот Новый год. И неплохо встречаем, хоть и в первый раз видимся. Дела-то у всех у нас идут неплохо. Не война ведь. Вот и выпьем, чтоб ее никогда не было. И чтоб счастья всем, здоровья и радости! А чего же еще? С Новым годом, товарищи!

Все поднялись и выпили. Налили по второй. Начались разговоры. Казимир сыпал анекдотами. Женщина рассказывала про своих племянников. Однорукий посматривал на огонь в печке и слушал.

Когда еще раз сдвинулись стакан и стаканчики, Волков обратил внимание, что у однорукого на единственной-то руке было три пальца. Он хотел спросить инвалида, где тот воевал, но вдруг взглянул ему в лицо и поперхнулся словами. Однорукий глядел куда-то в сторону, но в сознании Волкова мелькнула тревожная мысль, что это лицо он видел именно тогда. Он быстро выпил, закусил и приказал про себя:

«Перестань! Чуть что — и всякая дрянь лезет в голову. Сколько раз ошибался, сколько раз приказывал себе прекратить и думать об этом! И сколько лет прошло! Травишь всю жизнь сам себя! Сейчас же прекрати!»

Он закусывал, поддерживал разговор, но почему-то боялся встретиться взглядом с одноруким, хотя и страстно желал этого. А тот говорил односложно и больше смотрел на огонь, чем на собеседников.

Все разомлели от теплоты, от выпитого, от еды. Вскоре стали укладываться, каждый у отдельной стены. Казимир захрапел первым. Потом присвистом отозвался однорукий. Тоненько засопела женщина. А Волков лежал и не спал. Вспоминал и думал.

Иногда он полностью забывал про это, а иногда не шло из головы. В сорок втором, совсем юным, совсем мальчишкой, был он уже солдатом. И был оставлен с группой других бойцов прикрывать отход своей части.

Они лежали, окопавшись, на гребне овражка, а за ними были склон, речка, лесок. Ждали немцев, и те не замедлили показаться. Было их много, очень много и приближались они с каждой секундой. И когда вовсю началась стрельба, а немцы все шли и шли, у Волкова не выдержали нервы. Он скатился со склона, перемахнул диким прыжком речку и ударился в лес, обдирая одежду и лицо о сучья. Убежал, оставив товарищей на явную смерть.

Через некоторое время он отыскал своих, доложил, что все погибли, — так оно и должно было быть, — а он, дескать, был оглушен, чудом спасся и ночью уполз с места боя.

Время было жестокое, могли ему и не поверить, но повезло — поверили. И он воевал до самой победы, воевал хорошо. Заслужил уважение от товарищей и вроде бы оправдание в своих собственных глазах.

Страх он преодолел, и больше такого с ним не случалось. Но странно — когда он преодолевал труса в себе, когда воевал, он почти совсем не вспоминал о том случае, а ближе к дню окончания войны, когда все стали считать его геройским парнем, вспоминал все чаще. Раздражали эти воспоминания и после войны.

Случалось, что он принимал кого-нибудь из бывших фронтовиков то за бойца, лежавшего тогда слева, то за бойца, лежавшего справа. Сердился на себя и думал, что и не узнал бы их теперь, наверное. И тут же сам себя опровергал: лица, запомнившиеся в такой отчаянной ситуации, забыть невозможно.

Вот и сегодня. Так и показалось ему, что чокается стаканчиком он с солдатом, что лежал тогда справа. Тот и в то время уже был немолод. И что он насмешливо улыбается. Только усилием воли Волков отогнал от себя за столом эти мысли.

Сейчас они снова тревожили его. Ему даже почудилось, что однорукий не спит, а сидит, смотрит на него и ждет решительного разговора. Волков повернулся от стены и сел. Все в избушке спали. Остывала, изредка позванивая, печка. Чуть помигивала на столе коптилка. А за стенами все свирепствовала метель.

Он выругался про себя и снова лег. Сон не шел. Два раза он выходил из избушки в непроглядную густоту слепящего снега. И наконец под утро забылся тяжким сном.

И приснились ему опять тот склон, та речка, тот бой. Наступали немцы, а кругом были молчаливые свои солдаты, все на одно неразличимое лицо, все почему-то однорукие. И когда он побежал, никто, как и тогда, ничего не крикнул ему вслед.

Проснулся он, когда все уже встали. Казимир растопил печку и поставил на нее ведро со снегом. Метель понемногу утихомиривалась.

В начале седьмого прошел бульдозер. За ним почтовая машина. И сразу же выехали они.

Было еще темно, и все, кроме Казимира, дремали. Дорогу не обкатали, и «газик» водило из стороны в сторону. Фары выхватывали из темноты участок дороги и пляшущие снежинки. Метель явно шла на убыль.

У Ряжева высадили женщину. Она долго благодарила, желала всяческих благ и совала Казимиру мелочь, а тот отругивался.

Возле Спаса вылез однорукий. Уже посветлело, и виден был Спас, заметенный чуть ли не по крыши. Везде над деревней поднимались дымки. Ехать отсюда оставалось всего-то с десяток километров.

Однорукий степенно поблагодарил, пожелал счастья в новом году и сказал неожиданно Волкову:

— Выйдите на минуточку. Посоветоваться надо.

Зашли за «газик». Небо расчищалось, чувствовалась перемена к морозу.

— Не узнал? — спросил вдруг однорукий, глядя прямо в глаза Волкову.

У Волкова перехватило дыхание. Он судорожно сглотнул слюну.

— А я тебя сразу узнал, — продолжал однорукий, — хоть и сильно ты изменился. Столько годов прошло… Но такое разве забудешь?

Волков молчал, ком подкатил к горлу, звенела голова, ни одного слова не приходило на ум.

— Да ты не боись, — быстро сказал однорукий, заметив состояние Волкова. — Не боись. Ну, было, ну, прошло. Мы-то хоть уже трепаные были, а ты-то… Сопляк совсем. Мальчишечка. Трудно такой ужас вытерпеть. И нам-то жутко было. Пожалели. Поэтому никто тебе вслед и не пульнул.

Волков все не мог сказать ни слова и не отводил глаз от взгляда однорукого.

— Брось думать, — говорил тот. — Я никому не скажу. Слово фронтовика. Живи спокойно. Повоевал ты. — И, очевидно желая совсем уверить Волкова, прибавил: — Никогда не скажу. Ну, спасибо, что подвез. Пошел я.

Он повернулся и зашагал к Спасу, рюхаясь в снег, метя по нему полами пальто. Волков глядел ему вслед, приходил в себя и как-то отвлеченно посматривал на деревню и дымки. Он чувствовал и был уверен, что однорукий никому ничего не расскажет, и в то же время понимал, что с сегодняшнего дня ему не будет покоя никогда.

У реки у Ломенги

Успокоилось все. И закат стерся с неба. Потемнела позолота на западных закрайках кучерявых облачков, которые весь день пробегали, подгоняемые ветром, над головами мужиков и баб, ставящих стога. Покряхтывали мужики, торопясь заметнуть на стог один за другим навильники раздуваемого ветерком некрупного сена, ловчей орудовали граблями бабы. Побаивались: не накатило бы грозы.

А сейчас и ветер стих, и облака разметались по горизонту, стоят. Может, и ползут, но только в негустой черноте ночного летнего неба этого не заметишь. Тучка побольше, разлапистая, с причудливо завернутыми краями, висит над Глухим болотом, от зарослей которого тонкими лентами начинает отслаиваться туман.

Туман легким папиросным дымком начинает куриться и в лощинах, призрачными тенями бродит над серебряно-черной поверхностью дальнего поворота Ломенги. Близь реки не видна, скрыта крутояром берега, на котором кое-где маячат сигнальные, для сплавщиков, столбы.

День от солнца и работы, даже несмотря на ветерок, был горяч. А сейчас зябко, и мы с дядей Саней, понаставив на ночь нехитрую рыбачью снасть — крюки и переметы, развели костер. Дядя Саня подкладывает в огонь сучки, морщит от дыма и жары свое и без того покрытое целой чересполосицей морщин лицо и поглядывает в сторону парочки, виднеющейся в отдалении, у свежесметанных стогов.

Почти все колхозники, окончив метку, уехали на подводах в деревню. Укатили ребята на конных граблях. Но несколько подвод осталось. Стреноженные лошади ленивым скоком изредка встряхивают тишину. На телегах и андрецах, легко прикрывшись, спят люди. Это косцы, которые рань-разрань зазвенят точилами о косы, да несколько метальщиков — они с утра начнут растрясывать копны недосохшего сена, поджидая остальных членов бригады, чтобы не раз поворошить валки, для верности, и начнут закручивать аккуратные стога вокруг длинных стожаров, понаставленных дядей Саней.

Дядя Саня все поглядывает на парочку и ворчит что-то себе под нос. У стогов бродят его племянница Ленка и черный, чубатый, длинноносый парень Митька Бурдов. Ленке и Митьке вполне можно было бы уехать с другими колхозниками домой, но они предпочли остаться и ждать здесь начала нового рабочего дня.

Сучки плохо ломаются на колене дяди Сани, костер тоже, видимо, своим поведением не нравится ему, поэтому он сердито тычет палкой в огонь и бормочет уже громче, так, что я начинаю различать:

— Ходят… И чего ходят? То ли говорят, то ли молчат — не поймешь… И в прошлый год, и в позапрошлый, да каждый год это самое. Кто-нибудь да не спит. Ходят! А зачем? Говорить — так все за одну ночь переговоришь. А молчать — так что толку? Спали бы. За день на работе хребтину наломают, а все не спится. Ходят…

Чуть ощутимый ветерок набегает изредка, сбивая дым от костра, прижимая его к земле. Дым крутится, освобождаясь от нажима ветра, и время от времени горьковатой волной ударяет в лицо. С губ исчезают тогда пряные, медовые ощущения, приносимые ветерком от высохших под горячими солнечными лучами трав, уложенных в стога. Губы горьки. На глазах слезы, и сквозь них удлиняется, искажается фигура дяди Сани, расплывается его ватник и зимняя шапка с одним ухом.

В воздухе и вечер, и день, и ночь. То напахнет с пригорков дневным ромашковым теплом, то потянет сыростью с реки, в теплые наплывы легчайшего воздуха вплетутся струйки холодного, и влажными ладонями возьмется туман за щеки.

Но струи воздуха, наполненные до густоты ароматами трав и кустов, обтекают лицо все реже. Запахи гаснут, сплетаясь в еле уловимый аромат ночи.

Стихают дневные и вечерние звуки. Еще возятся птахи в кустах у Глухого болота, еще послышится с дальнего взлобка, по которому проходит столбовая дорога, рокот мотора или лошадиное ржание, но таких шумов все меньше и меньше. Выделяются другие, не слышимые ранее. Поскрипывает дергач, хлещется крупная рыба, и начинает различаться бульканье струй по гальке на Малопесчаном перекате.

Пробрела по большой дороге в Блинцово гармонь. Одну песню негромко начинала, потом обрывала — за другую принималась. В Блинцове — «топчак», туда многие парни и девчонки по вечерам сходятся на гулянку.

— Ходят, — неодобрительно проворчал дядя Саня, то ли по адресу гармони, то ли в сторону Митьки с Ленкой, которые отошли уже к самому дальнему стогу. — Не спится, вишь, им!

«Ну и пускай ходят, — думаю я, глядя, как дядя Саня обеими руками плотней усаживает на голове одноухую свою шапку. — Чего сердится старый? Забыл разве, как сам целыми ночами прогуливал?»

Ночь победила и день, и вечер во всем. Властвует на земле. Только слишком светла она. Летняя. На какой-нибудь час загустеет настоящая темнота, а затем наступит рассвет. Сейчас всего лишь полутьма. Видна и речная даль, и стенка леса, уступами поднимающаяся на взлобок, по которому пролегла дорога, различимы гряды кустов, окаймляющие луга. Заливные эти луга отвоеваны у кустов, осушены канавами. Наверно, за то, что раньше сплошь были покрыты они кудрявым лозняком, до сих пор называют их — Кудрявые.

Ленка и Митька скрылись за дальним стогом. Дядя Саня, кряхтя, поднялся, постучал сапогами по земле, отогревая или разминая ноги, поглядел на вполне пока достаточную кучу хвороста и хрипловато крикнул:

— Ленка! Сучков насобирай!

Прошло с десяток минут, и Митька подошел к костру с охапкой сучьев. За ним с такой же охапкой вскоре приблизилась Ленка.

— Вот дельно, — довольно заговорил дядя Саня. — Чем мне, старику, ноги ломать. Посидите, погрейтесь. А то спать бы ложились. Вставать будете чуть свет, работать. А вы сморитесь за ночь. Какие из вас работники…

— Сам-то что не спишь? — смеется Ленка, высокая, полногрудая. Чувствуется, ей весело, она готова смеяться еще и еще, был бы лишь повод.

Дядя Саня как-то изучающе смотрит на Ленку, окидывает взглядом ее налитую свежестью и силой фигуру и бормочет:

— Нам, — кивнув на меня, — с ним что… Мы крюки вынем — и храпака. До поздней зари. А вам — косы да лопатки в руки чуть свет. Вжваривай!

Ленка опять смеется неизвестно чему.

Митьке, видимо, не стоится на месте. Он нагибается, натягивает, без особой на то нужды, голенища сапог повыше, счищает ладонью незаметный сор с рукавов хлопчатобумажного серенького пиджачка и с коленок таких же брюк. Переминаясь с ноги на ногу, он всем видом своим говорит: «Чего тут стоять? Пойдем. Успеем еще выспаться». Левой рукой Митька ерошит черные свои вихры, а правой, незаметно для дяди Сани, тянет Ленку за рукав коротенькой светло-синей жакетки.

Ленка вроде не замечает: лукаво поглядывает по сторонам озорными серыми глазами. Митька тянет снова.

— Пойдем мы, — с полувздохом заявляет Ленка. — Жарко тут у вас. Погуляем.

Дядя Саня с явным неудовольствием закряхтел, и только открыл рот, чтобы, вероятно, высказаться по этому поводу, как со стороны Глухого болота донеслись какие-то невнятные всхлипывания и что-то отдаленно напоминающее одновременно человеческий кашель и смех.

— Угу, — только и сказал дядя Саня, словно ждал этого.

— Что это? — Ленка вздрогнула и посмотрела расширенными от испуга глазами на всех нас по очереди, остановив свой взгляд на дяде Сане.

— Птица, — сообщил за него Митька и дернул Ленку за рукав.

— Птица, наверно, — подтвердил дядя Саня и с неожиданной для него словоохотливостью продолжил: — А кто знает… Может, и зверь. А люди болтают разное. Есть ведь чудаки-то: выдумывают от безделья. Слышь, какую пулю пустили: говорят, Верка это.

— Лузгина? — полувопросительно, полуутвердительно заметила Ленка и присела на чурбанчик, грея у огня, очевидно, за одну минуту зазябнувшие руки.

— Расскажи, что за Верка? — попросил я, чувствуя, что все, кроме меня, знают об этом, а дяде Сане, несмотря на то, хочется почему-то поговорить.

— Начинаются бабьи сказки, — буркнул Митька, — нараспускают всякой дребедени…

— Расскажи, дядя Саня, — поддержала меня Ленка, по неуверенному голосу которой нельзя было определить, чего ей больше хочется: слушать об этом еще раз или уж лучше не слушать?

— Ну, послушаем сказку, — недовольно пробурчал Митька, видя, что большинство не на его стороне, и присел к костру, независимо отвернув лицо в сторону реки.

— Какую сказку? — вдруг рассердился дядя Саня. — Какую такую сказку? То, что Верка в Глухом по ночам кричит, — это, верю, сказка. А разве я об этом? Какая сказка, когда я Верку с детства, как тебя, знал, в ту пору, когда она по деревне ребятенком бегала? И после. А ты тогда — под стол пешком, для тебя, конечно, сказка…

Дядя Саня счел, очевидно, ненужным далее отчитывать Митьку и повернулся ко мне.

— Дело тут простое и короткое. Жила у нас в деревне, три дома от меня, Верка Лузгина — Алексея Лузгина дочка. Когда подвыросла, завлекательная на вид стала. Начали парни за ней, один, другой… Ну, как водится, она одного присмотрела, Борьку Чеснокова. Стали подруживать.

Друг на друга они очень похожи были: черные, глаза у обоих, как у цыган. Им все говорили: «Судьба». Судьба так судьба, еще крепче стали они дружить. В деревне, сам знаешь, парень со своей залетиной где-нибудь по сторонке ходят, на глаза не лезут, хоронятся. Ну, а эти у всех на виду похаживали: жених, мол, и невеста. Не стеснялись. Хотя, между прочим, — дядя Саня искоса поглядел на Митьку с Ленкой, — точно известно: лишнего ни грамма не позволяли. Да.

В общем, они бы тут раз-раз — и обженились. Да война, как на грех. Борьку сразу же в сорок первом, в июне, и призвали. Ну, попрощались, пошел. Ранило его несколько раз: под Москвой, под Оршей, потом еще где-то. Да все бог обносил — легко. Подлечится в госпитале, снова воюет. На побывку так и не бывал. Дошел до Германии, в Германию вступил. С Веркой они, конечно, переписывались.

Она сильно его ждала. Все, понятно, сильно ждали, а она уж очень неспокойная какая-то. Чуть писем нет — ходит как туча. Молчит, глазами черными сверкает. Раненый лежит — еще того сердитей. А как в порядке все — радости у нее, что у малого дитя.

Много ведь можно вспомнить… Как и носки, да варежки, да прочее всякое теплое она посылала. И ей посылки приходили. И о письмах… Да что говорить, время такое было, вспоминать неохота. Тут и радость тебе, коли вернулся, и слез без конца и краю. Короче скажу, кончилась война. День Победы. А Верке как раз, совсем недавно, письмо от Борьки было. «Жив, здоров…» и другое такое прочее.

Дядя Саня помолчал, пошевелил палкой угли в костре и словно нехотя добавил:

— Д-да. А потом похоронная пришла. Седьмого, за два дня до Победы, какой-то леший в него пульнул. Всю войну прошел, а тут — на тебе… Между прочим, двоюродный племянник он мне.

Наступило молчание. Дядя Саня все подшевеливал костер, так что от полуобгоревших сучков взлетали и таяли в дыму снопики искр, а за ними взметывалось пламя. Палка, которой он действовал как кочергой, загоралась, и дядя Саня сбивал огонь, водя палкой по мокрой траве.

Пала роса. Туман выполз из низин, растекся по лугу и начал отделяться от земли. А роса высветлила, вымыла, отяжелила травы. Нескошенные частички луга, те места, где неудобно было брать косилкой, осеребрились. По серебряной закрайке в глубину зарослей Глухого болота темной ниткой виляла пешеходная тропинка.

— Ну вот, — снова раздался голос дяди Сани, — она и плакала, и не верила, и ждала, и опять плакала. Потом категорически заявила: «Жив, говорит, и ничего больше слышать не хочу!» И замолчала. Странная малость стала. Молчит и все в свободное время сюда, на Кудрявые луга, ходит. Цветы собирает, песни какие-то потихоньку поет. Смеется нехорошо. Они часто тут с Борькой хаживали.

После, видно, умом мутиться начала. Так все нормально, а как придет сюда, сама не своя. Заладила на закате ходить, ночью домой вертается. А раз совсем неладно получилось. Бродили здесь парень с подружкой. Догнала их, зашла вперед, встала и смотрит на них. Они обойдут ее, она опять обгонит, на пути им становится. Затем подружку от парня в сторону отозвала и тихо спрашивает: «Ты с кем это ходишь?» Та говорит: «А ты не видишь, что ли? С тем-то и тем-то…» Тогда Верка прямо ей в глаза поглядела и высказывает: «А я думала, ты с Борькой моим. Смотри, не обманывай. А то…» И пальцем ей погрозила.

Не успели бабы об этом разе посудачить вдоволь, как новое дело. Пропала Верка. Через день после этого случая, аккурат около преображеньева дня, в ночь из дому ушла. А гроза была — страх смотреть. Молнией сарай зажгло. А уж дождь — в одну капельку. Все залил.

Два дня всей деревней искали. На вторые сутки под вечер нашли. Тут в середине Глухого болота озерцо есть. Там она и уходилась. Ненарошно, видать, не с цели. Забрела не от; ума, а оттуда ночью навряд ли выберешься. И зыбко, и топко, и глыбко, и вода — ледянка. И гроза — не приведи бог. Косынка ее беленькая путь показала. С волос сорвалась, на ольшинке прицепилась, когда Верка до своей смерти шла.

— Понял? — вдруг почти крикнул дядя Саня в сторону Митьки. — А ты — ска-азка… Сам ведь знаешь, слыхивал не раз… Это потом уж бабы всякое с перепугу наплели.

Все, в том числе и Митька, который, видимо, уже сожалел, что брякнул неудачное слово, поглядели в сторону кустов Глухого болота. Еще выше поднялся туман. Белым островом повис он над черной путаницей ветвей. С обеих сторон этого острова высовывались, как руки, полупрозрачные дымки-рукава. Они поднимались к небу и, казалось, стремились схватить рваную тучку, которая так и осталась ночевать над Глухим болотом, схватить и утащить ее в неразбериху зарослей.

Опять проплакала и просмеялась странная птица. Ленка поежилась, прижалась к Митькиному боку и скороговоркой, как детскую считалку, сказала:

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь.

— А бабы, — дядя Саня чуть приметно усмехнулся, — ну и выдумывать. Не нанимать. Будто, слышь, Капка из Раскатова Верку здесь, недалече, видела. Капка, дескать, с дружком рассталась, домой бежала. Вот и видит: стоит Верка за кустом, в упор на нее глядит и пальцем манит: «Подойди». Платье на ей белое, коса черная расплетена, глаза большущие. А палец белый-белый, тонкий-тонкий. Капка как сиганет…

— Ой-ой! — негромко вскрикнула Ленка и невольно ухватилась за Митькин локоть.

— Ну, глупости, — недовольным тоном отозвался Митька. — Чего трясешься? Не маленькая, чай. От ерунды-то от всякой.

— Пойдем-ка, — поднимаясь, предложил мне дядя Саня. — Посмотрим крюки, которые первыми закинули.

…Мы спустились под берег. Вода чернела. Наступало самое темное время ночи, и редкие звезды проглянули на небе, поблескивая неярким сиянием. Под шагами осыпались в воду с булькающим звуком куски сухой глины.

Вынули двух порядочной величины окуньков, решили эти крюки больше не ставить и полезли обратно на крутик.

Когда выбрались из-под берега, увидели, что Ленка и Митька все еще сидят у костра. Ленка молчит, а Митька, как недавно дядя Саня, ворошит палкой в костре и о чем-то говорит.

— Обожди, — сказал дядя Саня. — Давай здесь лесы смотаем. Пусть их говорят.

И прибавил вполголоса, со смешком, словно для самого себя:

— Ленку теперь от костра за уши не оттянешь. Трусиха она — не приведи бог.

— Так зря ты при ней рассказывал, — заметил я. — Напугал только.

Дядя Саня помолчал, возясь с запутавшейся леской, а потом со строгой ноткой в голосе заявил:

— Нет, не зря. Гулять, пусть гуляют, но чтоб все по-хорошему. Женятся — я не против. Митька — парень дельный. Но и настырный он, и балованный. Ленка, конечно, девка серьезная, но все же. Сейчас, знаешь, какой дух от земли? Чуть нагнешься — так голову и закружит.

Опять помолчал. И вдруг еще строже сказал:

— И притом пусть подумают… какая она настоящая-то бывает… В общем, любовь.

Мы не спеша приводим в порядок свою рыбацкую снасть, а Митька все говорит, а Ленка слушает. Ночь плывет к рассвету. Костер постепенно гаснет. Затем Митька встает. Поднимается и Ленка, и оба тихонько бредут от костра.

— Ишь ты… — неопределенно замечает дядя Саня.

Ленка и Митька повертывают к костру, проходят несколько шагов, опять повертывают и медленно направляются к телегам и Стогам.

Дядя Саня быстро накручивает леску на дощечку с вырезами, глядит исподлобья вслед парочке и ворчит:

— Ходят. И чего ходят?..

Все замолкло кругом. Тихий час сенокосной ночи наступил. Лишь в кустах вдруг неясно ворохнется кто-то, да дядя Саня бормочет под нос свое. И на перекате, перевиваясь, позванивают легонько струйки.

Слышно, прошли по взлобку из Блинцова девчата, пронесли песню в сторону Раскатова. Песня печальная, старинная. Слов, правда, не разобрать, но мотив слышен. То сильно нанесет, то далеким отголоском — чуть ухо ловит — отзовется. Бормочет старый свое. Хрусталем звенят перекаты. И мотив такой — душу вынуть не жалко.

Капитан «Звездолета»

Эта старая лодка, тяжелая, неповоротливая, с размочаленными уключинами, получила гордое имя «Звездолет» после того, как на перевоз пришел Славик. Перевозчик Никандр Ефимович Тараканов, когда принимал Славика в помощники, торжественно заявил:

— Вон та лодка закрепляется под мою личную ответственность, а эта вот лодка закрепляется под твою личную ответственность.

Славик выслушал первый приказ начальства и занялся лодкой. Сделал кое-какой мелкий ремонт: вбил где надо с десяток гвоздей, устроил лавочки, подзаконопатил для надежности щели. А потом принес из дома остаток красной краски в консервной банке и вывел на обоих бортах, ближе к носу, крупно: «Звездолет».

Тараканову это не понравилось.

— Выдумал тоже название, — бормотал он сердито. — Назвал бы «Чайка» или еще как-нибудь. А то придумал — насилу прочитаешь.

А сам забрал у Славика оставшуюся краску, подошел к лодке, «закрепленной» за самим собой, присел на чурбанчик и задумался. Долго думал, кряхтел, выкурил не одну папиросу, затем начал выписывать название лодки: «Чайка». Написал, увидел, что краски чуть-чуть осталось на донышке банки, и поставил на корме три буквы: «Н. Е. Т.».

— А что это такое вы написали? — поинтересовался Славик.

Тараканов довольно поглядел на дело рук своих и назидательно объяснил:

— Тут соображение иметь надо. Это — мое имя, отчество и фамилие в укороченном виде.

С тех пор так и пошло: когда Славик едет на лодке — это обязательно «Звездолет». Тараканов предпочитает «Чайку». Впрочем, обе лодки по качеству друг от друга почти не отличались, а поэтому и перевозимым людям, и перевозчикам от такого разделения было ни хуже, ни лучше.

…Скоро вечер. День теплый, но не жаркий. Тихо, спокойно в воздухе. Славик отложил книгу об увлекательных приключениях группы астронавтов на одной из планет Солнечной системы и думает, свесив ноги с борта большой лодки.

Все перевозное хозяйство состоит из большой лодки с настилом с борта на борт в широкой части, «Звездолета», «Чайки» да маленькой лодчонки на двух, самое большое трех человек. Большую лодку гоняют редко. На ней можно перевезти порядочную группу людей, лошадь с повозкой при неотложной надобности или небольшой гурт скота. Но лошади, гурты, машины, тракторы переправляются ниже на семь километров, на Шартановском перевозе. Там — паром, много лодок, целая бригада перевозчиков. А здесь — колхозный перевоз: то одного человека, то двух перевезти. Который, скажем, с этой стороны, где обычно большая лодка стоит и где перевозная избушка, из сельца Ложкова в заречные деревни идет. А кто, наоборот, из заречных деревень — Колесников, Хитряева, Токарихи и хутора Малый Починок — в село правится. Для этого в основном и перевоз существует.

Так и тянутся с утра до вечера: то тракторист запасную часть тащит, то старуха козу на ветеринарный пункт ведет, то косари целой артелью переезжают, то киномеханик банку с лентами новой картины несет, а то просто кто-нибудь в гости к свату или другому родственнику в новом костюме и при часах вышагивает.

Но сегодня после обеда на перевозе выходной. Густо пошла моль: видимо, сбросили большую партию. Переезжать трудно. Народ знает, что тесно моль идет, — новости здесь без телеграфа в один момент распространяются — и за реку не ладятся, кому не очень спешно нужно, — на другой день отложили.

Для перевозчика — выходной и для рыболова — тоже выходной. Не только потому, что моль идет, а и потому, что сегодня по тихой и хорошей погоде высыпал на реку мотыль. Валом валит. Теперь рыба не позарится ни на какую приманку несколько дней.

Вот и пришлось Славику смотать удочки, приставить к избушке весла и бездельничать. Взялся он за книгу, но книгу вскоре отложил, задумался.

Думает Славик о своих одноклассниках, мальчиках и девочках, которые работают сейчас в кукурузоводческом звене. Им, конечно, веселей. Правда, и Славику теперь здесь не так скучно — привычно и даже интересно. А весной, после школы, было ему тут как в ссылке.

В прошедшем учебном году еще с зимних каникул договорились они, все ребята, всем классом организовать кукурузоводческое звено и взять на летние каникулы участок в своем ложковском колхозе. Когда кончался учебный год, пришли они со своим предложением к председателю. И Славик, конечно, со всеми пришел.

Но случилась в это время беда: умер старый перевозчик дядя Серафим со странным прозвищем Патефон. На перевоз назначили Тараканова, который считался в колхозе к тяжелой работе неподходящим. Тараканов заявил, что ему нужен помощник. Когда председатель указал на то, что дядя Серафим работал один и превосходно справлялся, Тараканов рассудительно заметил, что у него «опыту мало» и посему он в одиночку работать не будет. Ничего не оставалось делать — не отрывать же стоящего человека вместо Тараканова на перевоз. Председатель пришел к ребятам и попросил одного мальчика в помощники к Тараканову.

Ребята запротестовали, но председатель сказал:

— Вы не рассматривайте это поручение как легкое. Тот, кто пойдет, будет в одиночку работать, без вас. Ему труднее. Вы его должны ценить.

Это было лестно. Но ребята все же ссылались один на одного. И кто-то из девочек крикнул:

— Жребий тяните, мальчишки! Это по-честному.

Потянули. Всем мальчишкам — чистые бумажки, а ему, Славику, конечно же с крестиком.

Задумался Славик и не слыхал, как вышел из-за прибрежного лозняка Тараканов, проскрипел яловыми сапогами по гальке и подошел к большой лодке. Очнулся от размышлений, когда старший перевозчик шагнул на настил. Тараканов подошел к Славику, взял лежащую на настиле книгу, прочитал название. Поглядел на бревна, плывущие по Ломенге, расстегнул серую с белыми полосками рубаху, почесал грудь, сказал:

— Д-да… Спокой дорогой.

Славик поглядел на Тараканова. Стоит мужичонка небольшой в светло-сером бумажном костюме и высоких яловых сапогах. Лицо длинное, да и не узкое, все поросло светлой щетиной. Волосы на голове ни короткие, ни длинные — средненькие. Тараканов редко их стрижет: они уж так сами по себе вылезают и все одинаковый вид имеют.

— Чего смотришь? — спросил Тараканов. — В конторе вот был. Выручку сдал.

Славик потянулся за книгой, взял ее из рук Тараканова, раскрыл, стал читать. Тараканов поглядел-поглядел на реку, повернулся и заскрипел галькой к избушке.

Разговаривать им, собственно говоря, не о чем. С самого начала получилось как-то так, что разговаривает один Тараканов, а Славик молчит и слушает.

После «закрепления» лодок, когда началась их совместная работа, Тараканов внушительно объяснил Славику его обязанности.

— Перво-наперво, — заявил он, — ты должен разуметь, что я старший перевозчик, а ты мой подручный. Председатель послал тебя в мое распоряжение. А поэтому ты должен слушать меня, как войско командира. Понял?

— Понял, — сказал Славик.

— Будем перевозить, — продолжал Тараканов, — когда ты, когда я. Обедать и ужинать будем ходить по очереди. Спать здесь, в избушке. Завтрак сюда с вечера носить. Такая установка дана начальством.

— Знаю я, — сообщил Славик.

— Ну, а мне иногда и в другое время в селе побывать придется, — дополнил Тараканов. — Выручку сдать. С начальством посоветоваться. Когда без меня повезешь, я тебе билеты оставлю, а номер замечу. Перевезешь человека, билет ему в руки, а с него — пятак. Потом мне в выручке отчитаешься. Вот пока и все тебе указания. А ты следи за системой моей работы. Перенимай. Понял?

— Понял, — ответил Славик.

Он решил про себя: быть дисциплинированным и, раз уж оказался один, без ребят, заслужить здесь похвалу не меньшую, чем они там, в звене. Поэтому он внимательно стал присматриваться к «системе работы» Никандра Тараканова.

А система работы оказалась у старшего перевозчика несколько странной. Если с утра, как бы ни было рано, Славик просыпался от первого крика с другого берега: «Перевоз!», то Тараканову для пробуждения нужен был целый хор голосов. Когда Тараканов садился за весла, то он охал, стонал, говорил, что у него «дых спирает в груди», чертыхался, приговаривая: «Помрешь на этой проклятой работе». Всем перевозимым людям, особенно не местным, он жаловался на тяжесть и беспокойный характер своей работы, на сырость, идущую от реки, на сотни своих болезней.

Зато пятаки он собирал быстро и с шуточками вроде: «Деньги ваши, будут наши». И Славик замечал, что некоторым он не отрывал билетов. А те в них и не нуждались и не спрашивали. В таких случаях Тараканов веселел, и Славик знал, что он в этот день обязательно отправится надолго в село «посоветоваться с начальством», а вернется с четвертинкой водки во внутреннем кармане пиджака.

Четвертинку Тараканов выпивал перед сном, оставляя малость на утро, и богатырски храпел, сотрясая воздух в тесной избушке. Славику он сообщал, что выпивает «от нервной системы».

Он вообще любил ученые слова, мудреные выражения и очень был рад, когда через перевоз случайно проходил какой-нибудь заезжий, городской человек. С ним он разговаривал «по-умному», а после поучал Славика:

— К каждому человеку особый подход нужен. Ты у меня учись жить. С одним так поговори, с другим этак. И в перевозном деле то же самое. Куда вот ты, как настеганный, на первый крик мечешься? Ты выгляни из избушки, посмотри, кто идет. Если стоящий человек — председатель, бригадир там или из района кто, — поспешай. А если баба какая-нибудь вопит — зачем торопиться? Ей не к спеху. Подождет. Не министр.

Славик молчал, про себя не соглашался, но, помня о дисциплине, не вступал в спор. Один только раз он не подчинился Тараканову. Тот вернулся из села под хмельком, забрал у Славика билеты и «выручку» и остался недоволен.

«Выручка» показалась слишком маленькой. Тараканов решил, что Славик следовал его «системе» и собирал пятаки, не выдавая билетов. Старший перевозчик отдал приказ:

— Ну-ка, выверни карманы!

На это Славик с возмущением выкрикнул:

— Ты что, дядя Никандр?! Я же пионер! Комсомольцем скоро буду!

Тараканов взглянул в черные глаза паренька, в которых сверкнули слезинки обиды и гнева, увидел его вспыхнувшие резким румянцем смуглые щеки, сжатые в кулаки кисти рук, отступил на шаг и с удивлением и полуиспугом пробормотал:

— Ладно, ладно. Не горячись. Ишь какой… раздражительный…

И невзлюбил Славик Тараканова.

* * *

Славик путешествует вместе с отважными астронавтами по неизведанным просторам чужой планеты, где каждый шаг сулит тысячи открытий, но и таит тысячи опасностей. Вот астронавты возвращаются к своему космическому кораблю-звездолету. Прочитав слово «звездолет», Славик посмотрел на свою лодку, которая спокойно стоит у берега, привязанная цепью к толстому бревну, лежащему на гальке.

Сначала Славику самому казалось слишком громким название, данное лодке. Особенно смущало оно днем: вид лодки мало соответствовал звучному имени. Зато ночью, когда приходилось перевозить или катать друзей-одноклассников, которые не забывали Славика и частенько навещали его после ужина, «Звездолет» мог превратиться и в индийский челнок, и в полинезийскую пирогу, и в военный корабль, и во многое другое. А если ночь была безлунной и Ломенга тихой, то в воде отражались звезды, и «Звездолет» становился настоящим космическим кораблем, перелетавшим от звезды к звезде. Только расстояние между звездами исчислялось здесь не световыми годами, а обыкновенными метрами.

С этих вечерних и ночных поездок начал Славик привыкать к перевозу. И привык. А после оказалось, что и на перевозе можно узнать много интересного.

Прежде всего он узнал, что существуют четыре стороны света. Правда, об этом он слышал и раньше, в школе, но здесь ему пришлось познакомиться со всеми сторонами света на практике. С переменчивым западом, откуда ветер может принести нежданный ливень, так что вымоет до нитки, если окажешься не на той, где избушка, стороне. С суровым севером, от дыхания которого разводится на речной глади мешающая грести волна и коченеют намозоленные руки. Восток обычно напоминал о себе довольно устойчивой погодой, сухим и нехолодным, но резковатым ветром. А юг давал знать тем, что приходилось перевозить в майке и купаться по нескольку раз в день.

А со сколькими людьми познакомился Славик! И сколько интересных разговоров было между ними; он же являлся молчаливым слушателем этих разговоров, шутливых и серьезных, деловых и незначащих, обсуждений важных вопросов и пустой переброски словами.

Раньше для Славика все взрослые были вроде бы одинаковыми, похожими на его отца и мать. Теперь же оказалось, что все они очень различны по характеру, поведению и многим другим внутренним качествам и внешним проявлениям их. Отмечал же Славик различия между перевозимыми, наблюдая главным образом за их отношением к Тараканову и за отношением Тараканова к ним.

Когда через перевоз шли, скажем, бабы-ягодницы, отлынивавшие в горячее время от работы, или мелкие торговки с четвертями молока или корзинками яиц, Славик знал, что Тараканов будет покрикивать на них и громогласно жаловаться на тяжесть перевозного дела. Бабы будут поддакивать ему и улещать, называя Никандра Ефимович, что очень нравится Тараканову.

Деловые, занятые люди пройдут за Ломенгу как по сухой земле, разговаривая между собой и словно не замечая ни Тараканова, ни того, что под ними не большая дорога, а покачивающееся дно лодки. И Тараканов будет при них неразговорчив, малозаметен.

Но особенно тихим становился Тараканов, когда за реку или из-за реки ватагами шла колхозная молодежь, шумливая, беспокойная и резкая на язык. Если на том берегу выстраивалось несколько парней и слышался коллективный крик: «Та-ра-ка-нов!», то Тараканова почему-то оскорбляло это. Он посылал на ту сторону Славика, а сам забирался в избушку.

Славик перевозил парней, они проходили мимо избушки и покрикивали:

— Эй, Тараканов! Почему лентяйничаешь, парнишку эксплуатируешь?!

— Выйди проветрись, а то закиснешь там!

Тараканов ворчал и чертыхался в избушке.

Закат растекся почти что по трети неба, но не сверкает яркостью красок, а мягок и нежен. Мотыля все больше. И моли тоже: бревна то и дело глуховато стукаются в боны, отводящие их от мелких мест, и вновь попадают в струю.

Появился комар. Вызолотился участок реки повыше перевоза. Заплясала в воздухе мошкара. За рекой скрипнул дергач. Потянуло дымком от избушки: это Тараканов затопил железную печурку. Значит, у него запасено лекарство «от нервной системы», и он варит картошку на закуску.

Славик поднялся и пошел к избушке. «Надо дверь открыть, — подумал он, — а то от жары не уснешь». Уже у самой избушки он вскинул глаза на тропку, спускающуюся по пологому скату берега к перевозу, и увидел на тропке девушку.

В тот момент, когда он увидел ее, девушка выглядела необычно. Ноги ее в стального цвета туфельках были на части тропки, затененной кустами, но до пояса девушка была еще освещена последними лучами солнца. И Славику почудилось, что он смотрит на бюст, отлитый из золота. Золотыми были легкие, пушистые волосы, лицо, шея, руки и грудь. И только глаза остались не тронутыми золотых дел мастером — ярко-голубыми.

Но в следующий момент девушка вошла в тень и оказалась совсем обыкновенной: в простенькой юбочке и белой кофточке, с объемистым саквояжем в правой руке, со светлыми волосами, уложенными в пышную прическу, со светлосерыми, а не голубыми глазами. Славик узнал новую медичку, недавно приехавшую в Ложковскую сельскую больницу.

Он подождал ее, не открывая двери в избушку.

— Где здесь товарищ Тараканов? — спросила девушка, еще не дойдя до Славика. — Мне побыстрей за реку.

— Дядя Никандр, — сказал, открывая дверь, Славик, — за реку вот… человек.

Тараканов проворчал что-то и минуту спустя вылез из избушки. Посмотрел на реку, искоса на девушку, зачем-то глянул внутрь избушки и буркнул:

— Чего вам?

— За реку, — повторила девушка. — Спешно. На вызов к больной, то есть к роженице. В Колесники.

Говорила она быстро и отрывисто, задышалась, видимо, от скорой ходьбы.

Тараканов поскреб щеку и сказал:

— Никак невозможно. Потому — молевой сплав происходит. Или не видите?

— То есть как это? — возмутилась девушка. — Там же, понимаете, роженица. В больницу вовремя не отправили, а роды начались. Сейчас звонили. Вы понимаете?

— А как же? — вздохнул Тараканов. — Понимаю. Никак за реку невозможно.

— Но почему? — настаивала девушка. — Как это невозможно? Надо, обязательно надо ехать.

— А если лодку перевернет? — неожиданно выкрикнул тоненьким голоском Тараканов. — Или бревном проломит? Кто в ответе окажется? Или километров на пятьдесят в низа уволокёт… А?!

— Ну, если вы трусите, — твердо заявила девушка, — давайте мне лодку. Сама перееду.

— Умны вы, — на повышенных нотах захорохорился Тараканов. — А коли лодку утопите или сами утопнете? Вам что… А я отвечай…

Разгорелся спор, и тогда Славик, больше настаивая, чем спрашивая разрешения, сказал:

— Я перевезу, дядя Никандр.

И тут Тараканов внезапно перестал спорить, подумал немного и заявил:

— Ладно. Пойдем на рисковое дело. Поезжай. Только за опасность заплатите два рубля: туда рубль, оттуда рубль… Согласны?

— Да согласна, — махнула рукой девушка. — Но раз так опасно, лучше, наверное, вам самому поехать.

— Поехать — не вопрос, — недовольно заметил Тараканов. — А если с вами случится что, кто вам помощь окажет?.. Поезжай, — обратился он к Славику. — На чем поедешь?

— На «Звездолете», — буркнул Славик — и таким же сердитым тоном девушке: — Пойдемте!

Он обиделся на нее за недоверие, за то, что она, очевидно, считала поездку с ним рискованной, а его рассматривала как совсем маленького мальчика.

Славик решил не разговаривать с ней и молча отвязывал лодку. Но когда она села на корму, ему пришлось сказать:

— Вы на корме свой чемоданчик оставьте, а сами сядьте на нос. Я от какого бревна отвернуть не сумею, так вы его поотпихнете.

Он дожидался некоторое время, когда покажется хотя бы небольшой коридор между плывущими стволами, выждал момент и направил лодку поперек течения, чуть вверх.

Он греб сильными рывками, откидываясь всем корпусом назад. Нос «Звездолета» резал воду, а от нажимов весел образовывались и уходили за корму маленькие водоворотики. Славик вертел головой, следя за тем, как бы не наскочить на бревно, то притормаживал, то налегал на весла изо всех сил.

Почти две трети реки они переехали благополучно, но затем их окружили бревна, стукаясь о борта лодки и не давая ей ходу. Весла зачастую, вместо того чтобы погрузиться в воду, скреблись по коре бревен. Славик оборачивался и видел, что девушка, полусидя-полулежа на носу, неумело тычет коротким багром в стволы и отводит их неправильно, не туда, куда нужно. Она старательно пыталась растолкать бревна, но они все напирали и напирали.

— Садитесь на весла, — сказал Славик, — а я туда. Здесь грести почти не приходится. Умеете хоть немного?

— Умею немножко, — ответила девушка, — а только не перевернем мы лодку, когда местами меняться будем?

Было заметно, что она поустала от непривычной работы и волнуется. Славик успокоительно проговорил:

— Да вы не бойтесь. Не утонем. Это Тараканов всего опасается. Переедем. Поснесет только.

Они поменялись местами, причем им пришлось приблизиться друг к другу и проделать осторожный поворот. Лодка сильно покачнулась, но девушка вдруг успокоилась, возможно, потому, что Славик почти перенес ее с места на место, и неожиданная сила его рук удивила ее и внушила ей доверие к ободряющим словам этого черноглазого и темноволосого подростка.

Славик, обосновавшись на носу, ловко распихивал багром стволы, используя толчки так, чтобы лодка постепенно приближалась к берегу. Девушка, когда не мешали бревна, довольно уверенно гребла. И хотя их продолжало сносить, расстояние до берега все сокращалось.

А Тараканов, стоя на настиле большой лодки, давал им с другого берега практические указания. Его напряженный фальцет разносился далеко вверх и вниз по реке, но Славик и девушка, целиком занятые своим делом, пропускали мимо ушей приказы, советы и деловые предложения старшего перевозчика.

Пристали значительно ниже того места, где была устроена небольшая дощатая платформочка, именовавшаяся пристанью. Славик взялся за цепь и повел пустую лодку вдоль берега, вверх.

Девушка около «пристани» спросила:

— Ты назад поедешь? Неловко ведь одному.

— Нет, — ответил Славик, — я вас подожду, если вы не больно долго проходите. Пусть теперь Тараканов едет, когда подойдет кто.

Он привязывал лодку, а девушка говорила:

— Да не знаю. Может, и задержаться придется. Да проищу долго. Я в Колесниках еще ни разу не бывала. Не представляю, где они и есть.

У Славика уже прошла обида на нее. Он предложил:

— Я вас провожу. К кому вам?

— К Лазаревым, — сообщила девушка. — Знаешь?..

Пошли в Колесники прямушкой. Тропка вынырнула из лозняка на луга, потом вильнула в редкий перелесок. Славик пропустил девушку вперед, сам шагал сзади. Дорогой они молчали, только раз девушка обратилась к нему:

— Как тебя зовут? Давай знакомиться.

Славик подумал и солидно сообщил:

— Слава. А вас как?

Девушка чуть поколебалась и ответила:

— Ну, можно просто Олей.

Колесники стояли высоко. Спутники перешли по доске речушку и стали подниматься в гору, поросшую ольховником, черемухой и одиночными большими тополями. Закат погас, но было по-летнему полусветло. Около речушки, пробиравшейся сквозь черемуховые кусты и дикий малинник, чувствовалась уже ночная свежесть, но при подъеме в гору воздух постепенно стал теплеть. По-дневному тепло было и в деревне, но улицы пустовали: люди отдыхали после трудного летнего дня. Только на противоположном конце деревни негромко поигрывала гармошка: там, видно, собралась молодежь.

Славик указал Оле дом Лазаревых, а сам перешел на другую сторону улицы и сел на скамеечку, привалившись спиной к тепловатой бревенчатой стене нового пятистенка. Ждать ему пришлось долго. Он смотрел-смотрел на освещенные окна дома, куда вошла Оля, и не заметил как задремал.

Прошли мимо него парни и девушки по домам, а он не слышал. Ему даже сон стал грезиться: стоит девушка на тропинке не по пояс, а вся золотая. Потом Тараканов начал руками размахивать. Так и не почувствовал Славик и не услышал, как подошла к нему Оля. Вздрогнул, когда она дотронулась до его плеча.

— Заждался, — сказала она. — Долго я. Ну, да зато все отлично…

Было, вероятно, уже около полуночи. Вслед им хрипло проорал из деревни сонный петух. Оля шла быстро, Славик, не очнувшийся полностью от дремоты, еле поспевал за ней. Он поозяб, ежился и потирал шею, накусанную во время его недолгого забытья комарами.

А к Оле, как было видно, пришло хорошее настроение. Она даже что-то напевала совсем потихоньку, сломила на ходу веточку и размахивала ею, а когда перешли речку, вдруг остановилась и сказала громким шепотом:

— Слушай! Ты только послушай!

— Чего слушать? — спросил Славик.

— Да соловьев-то, — пояснила Оля. — Какая красота! Замечательно здесь.

Славик прислушался. Действительно, пели соловьи. Целый хор. Славик слышал их, наверное, тысячи раз, но никогда не задумывался, красиво это или не красиво. А Оля неподвижно белела в полутьме и, казалось, боится двинуться, чтобы как-нибудь случайно не помешать льющемуся из кустов соловьиному звонкоголосию.

Пение соловьев, скрип дергача в росных лугах, треск сверчков в кустах — все эти звуки ночи провожали их до самой реки. Ломенга была тиха, темна и, на радость, почти совершенно свободна от моли. Переехали быстро. Славика удивило, что дверь в избушку была полуоткрыта: Тараканов на ночь закрывался глухо, так как любил тепло. Из избушки доносился заливистый храп.

Пока Славик ставил лодку на место и привязывал ее, Оля открыла саквояж, порылась в нем. И когда Славик взвалил на плечо весла, чтобы отнести их к избушке, она протянула ему две рублевые бумажки.

— А это зачем? С вас десять копеек, — сказал он. — Пять — туда, пять — обратно.

— Но ведь товарищ Тараканов… — удивленно начала она. — Мы же договорились. Он сказал…

— Пошутил он, — буркнул Славик.

— Да? — неуверенно проговорила она, поискала в саквояже и подала ему монету.

— Вот так, — Славик взял монету и пожелал: — Счастливо дойти вам.

— Спасибо, — сказала Оля. — До свидания.

Прозвучали ее быстрые шаги по гальке, и уже сверху, оттуда, где ее сегодня увидел Славик спускающейся к перевозу, донеслось:

— Большое спасибо, Слава!

Дверь в избушку осталась неприкрытой не случайно. Тараканов пошел на такую жертву, чтобы не прозевать прибытия «Звездолета» к этому берегу. Но прозевал. Разбудил его только звонкий голос девушки, раздавшийся уже где-то за избушкой. Тараканов поспешно вскочил, натянул на босу ногу сапоги и вышел из избушки.

Выйдя, он почти столкнулся со Славиком, который приставлял к стенке домика весла.

— Перевез? — спросил Тараканов.

— Перевез, — сказал Славик.

— Деньги получил? — почему-то не в полный голос задал следующий вопрос Тараканов.

— Получил, — ответил Славик.

— Молодец, — впервые за все время их совместной работы похвалил Тараканов, с видимым облегчением зевнул: — Ох-хо-хо-о… — И прибавил: — Ну, давай.

Славик протянул ему гривенник.

Тараканов как-то нерешительно принял монету, поднес ее к самому носу, словно хотел в полутьме увидеть на ней нечто совсем необычное, и свистящим шепотом спросил:

— Ты чего это мне подал?

— Деньги, — спокойно сообщил Славик. — За перевоз.

— Да ты что! — плачущим голосом закричал Тараканов. — Ты сбесился, что ли? Я ж подряжался с ней. Два рубля. Голову тебе оторвать мало!

— Ничего не знаю, — твердо отрезал Славик. — За реку стоит пять копеек, оттуда — пять. Я тебе десять и отдал.

— Вот ненормального на мою шею бог посадил! — бушевал Тараканов, наступая на Славика и размахивая руками. — Скажу председателю: дисциплины не признает… Да я тебя… Да ты…

Он не находил слов, брызгал слюной и все наступал и наступал на подростка.

И тогда Славик, неожиданно для самого себя, вдруг схватил одно из весел и выпалил с веселой дерзостью и угрозой в голосе:

— Хватит! Не кипятись! А то вот веслом по башке шарахну — сразу успокоишься.

То ли в неверном полусвете летней ночи Тараканову почудилось, что весло поднимается для удара, то ли так впечатляюще подействовал на него угрожающий тон, но старшего перевозчика будто ветром сдуло. Он метнулся в избушку, быстро прикрыл за собой дверь и пролез за печку, к своему топчану, бормоча:

— Вот бешеный… Председателю скажу… Поработай с такими…

Он еще порядочное время раздраженно бормотал всяческие проклятия, сидя в избушке на топчане, и с некоторым страхом ожидал момента, когда откроется дверь.

Но дверь не открывал никто. Тараканов постепенно осмелел, пробрался к двери, потихоньку приоткрыл ее и осторожно высунул голову.

Ночь светлела. От воды начали подниматься первые дымки тумана. Славика около избушки не оказалось. Тараканов повертел головой и увидел, что его помощник стоит на настиле большой лодки, глядя за реку.

Пора было спать. По деревням уже вовсю покрикивали петухи. Но капитан «Звездолета» стоял на палубе большой лодки, занятый совершенно новым для него делом. Он стоял и в первый раз в своей жизни вслушивался в доносившееся из-за Ломенги пение соловьев.

В знойный полдень

Солнце — в зените. Вода кажется недвижимой. Неподвижны и кусты, и ветки одиноких деревьев, разбросанных по противоположному берегу, и мелкие облачка у горизонта. Только воздух над перекатом струится, мреет, переливается. Жара.

Струя реки блестит как стальная полоса. Возле воды — лента мокрого песка, а подальше — мелконькие барханчики сухого. Песок, возможно, вообще-то и желтого цвета, но под яркими полуденными лучами выглядит почти белым. Солнце сияет настолько ослепительно, что и кусты кажутся не такими уж зелеными, и недалекий луг не таким уж цветным: слишком много света.

На горячем песке раскинулись животами вниз два человека. Лежат как мертвые. Жара уняла даже надоедливых слепней, и никто не мешает «калить» спину.

Колхозный кузнец Яков Николаевич — худой, жилистый, костистый. Черен от природы: можно бы не загорать. На первый взгляд кажется, пожалуй, слабосильным. Но в этом тощем теле — сила исключительная.

Неподалеку от него положил лицо на ладони свинарь Генка — недлинный, кряжистый парень. Плечи и шея у Генки загорели: ходил в майке. Кожа на остальной части тела — эластичная, гладкая, белая.

У обоих выпал свободный часик, оба пошли освежиться на безлюдный запесок. Искупались, решили позагорать. Лежат, лениво перебрасываясь незначащими фразами. Тишина. Зной. Оба знают, что поблизости нет ни души, и расположились в чем мать родила.

— А здорово она тебе от ворот поворот устроила, — говорит Яков Николаевич.

Это он решил внести разнообразие в разговор и начинает подтрунивать над Генкой.

— Ничего она мне не устраивала, — сердится Генка. — Сам я от нее во время танца отошел.

— Рассказывай, — блаженно кряхтит Яков Николаевич, поворачиваясь на бок. — Знаем. Чтоб ты от девки сам откололся — ни в жизнь. Видели ведь: танцевали вы с ней вальс, бросила она тебя посреди круга и на место укатила. А ты стоишь, рот разинул…

— Врут! — возмущенно вскидывает Генка голову, встряхивая непросохшими косицами волос. Потом снова кладет лицо на ладони и бубнит: — Когда она приехала, я ее провожал два раза. Ну, и позавчера, как пришел в клуб, вижу — она. Пригласил. Станцевали. Спрашиваю: «Ну, как у нас привыкаете?» — «Да, ничего, говорит, привыкнуть везде можно. Скучновато только». — «Больше молодежи будет, говорю, веселей станет». То да другое, начали разговаривать. О том, о сем.

— Тут-то она тебе от ворот поворот и устроила, — вставляет Яков Николаевич.

— Подожди! Вот говорили, говорили — она и скажи: «А вы, оказывается, животноводом работаете». — «Да, отвечаю, свинарем». Она помямлила что-то и вроде для комплимента какого-то, что ли, говорит: «Кругозор, — слышь, — у вас очень широкий, читали много. Это хорошо. Я прямо думала…» Тут она и язык прикусила — поняла, что не туда поехала.

Генка резко повернулся на спину, сел, прикрыл одной рукой глаза, другой стал стряхивать песок с груди.

— Чуешь, дядя Яков! Она меня подхвалить хотела, а высказалось у нее, что на уме. Она думала, по разговору моему, что ее, скажем, наш главный инженер провожал, а вышло — свинарь. Я так ей и сказал: «И, говорю, профессией своей горжусь, не стесняюсь ее!» А ее, видишь, задело, что ее мыслишку разгадали, она рассердилась, решила подкольнуть: «Ну что ж, — иронически так замечает, — каждому — свое».

— Вот как? — с явной заинтересованностью вставил Яков Николаевич, начинавший, видимо, поддаваться влиянию Генкиного возбуждения, и тоже сел. — А ты что?

— Тут-то я ей и насыпал всякого… «Нет, говорю, не «каждому — свое», а каждому — все! Вот как у нас. Вы книг не меньше моего прочитали, библиотечный техникум окончили, приехали у нас культуру поднимать. А как вы будете культуру поднимать, когда вы к труду нашему неуважение высказываете? А ведь от труда и культура-то вся пошла. Знаете, наверное, что Америка существует? Там бездельники в чести, а люди труда на втором плане. А вы не в Америке, а у нас живете. И откуда у нас такое берется?!» В общем, наговорил я ей, она — мне, и разошлись мы в середине вальса.

— Ну, ну, — одобрительно поддержал Яков Николаевич и вдруг добавил прежним безмятежным тоном: — А кипятишься-то ты что? Коли знаешь, что прав, чего в бутылку лезешь?

— Не лезу, — буркнул Генка и лег, но Яков Николаевич неожиданно быстро проговорил:

— Трусы надень. И мне кинь. Никак на той стороне женщина к реке идет.

На противоположный берег Ломенги, круто падавший к воде, вышла девушка в ярком, цветном платье. Она осторожно спустилась по обрывистому берегу, поправила обеими руками темно-русые подвитые волосы, наклонилась и стала расстегивать босоножки.

— Купаться собирается, — определил Яков Николаевич. — Погоди… Легка на помине. Наша ведь библиотекарша новая. Узнал?

— Давно узнал, — бормотнул Генка и лег, демонстративно отвернувшись, подложив под голову предплечье руки. Яков Николаевич продолжал сидеть, наблюдая за девушкой.

— Разделась, — комментировал он ее действия. — Сейчас полезет. Смотри-ка: платье и туфлишки свои забирает. Кажись, плыть сюда решила с одеждой. Вот-вот. Наверно, плавает хорошо: здесь, у косы, трудновато с одеждой плыть — на одной ведь руке тянуть надо. Полезла. Поди, в Лыково наладилась.

— Может, в Спирино, — возразил Генка.

— Может, и в Спирино. Сейчас до ямы доберется. Поглядим, каково плавает.

Генка не выдержал, обернулся, сел.

Девушка отошла от берега уже метров на тридцать. Пока было совсем мелко, чуть выше колена. Быстрое течение накручивало белые бурунчики у полных ее ног. Девушка шла уверенно, с легкими всплесками прорезая ногами струю.

— Вот туточки и ямина, — рассуждал Яков Николаевич. — Одежонку в правую руку забрала: значит, на левом боку плавает. Ой! Чего это она?!

Девушка сделала еще несколько шагов по мелководью и оступилась с косы в глубину. Но вместо того чтобы плыть, она погрузилась в воду с головой. Через секунду она вынырнула, как-то нелепо ударила по воде обеими руками, платье легло на поднятую волну цветастым пятном. И сразу же раздался дрожащий крик:

— Помоги-и-те-е!

— Бежим! — гаркнул Яков Николаевич, срываясь с места. Но Генка опередил и его возглас, и самого кузнеца. Метеором мелькнул он к воде, плюхнулся в речную гладь и пошел отмахивать быстрые саженка. Однако недаром Яков Николаевич слыл одним из лучших пловцов колхоза. Он догнал Генку и прокричал:

— Одежу выронила! За одежой ныряй! Один уволоку.

Девушку сносило течением. Она выпустила из руки платье и босоножки и отчаянно барахталась, крича и захлебываясь.

Неизвестно, надолго ли хватило бы ей сил держаться на воде, но тут к ней подоспел кузнец. Обхватив одной рукой ее тело, он гребанул другой рукой и мощно заработал ногами, буксируя тонущую на боку. И тогда прекратились крики девушки, но зато раздался придушенный голос Якова Николаевича:

— Шею отпусти! Не цапайся, говорю! Утоплю, если хвататься будешь! Ах, ты… черт тебя понеси!

Подплыл Генка, хлопая по воде рукой, в которой были зажаты босоножки и какая-то тряпка. Помог кузнецу тащить девушку.

Она теперь сообразила, что от нее требуется, и не шевелила ни рукой, ни ногой.

Когда почувствовали дно, спасенную поставили на ноги. Она настолько потеряла представление обо всем окружающем, что тыкалась в стороны, чуть не повернула и не пошла обратно, на глубину. Пришлось взять ее за руки и вывести на берег.

На берегу она стояла пошатываясь, прижав руки к лифчику. Ее мутило. Постепенно она приходила в себя.

Яков Николаевич взял платье из рук Генки. Стал выжимать. Сказал:

— Ловко ты. И туфлишки отыскал.

— Кабы не связаны были, не нашел бы, — хмуро отозвался Генка.

— Спасибо, — вдруг произнесла девушка, силясь улыбнуться. — Большое спасибо!

— На здоровье, — сказал Яков Николаевич, протягивая ей выжатое платье. — Что же вы? Не умеете плавать, а полезли?

— Я думала — тут мелко, — виновато ответила она, окончательно приходя в себя. — Сначала — ниже колена.

— Не знаешь броду… — назидательно проговорил Яков Николаевич. — Слыхали ведь?

— Как уж вас благодарить! — взволнованно начала она, словно только в этот момент полностью осознавшая все происшедшее. — Прямо не могу…

— Чего там, — перебил Яков Николаевич, отмахиваясь рукой. — У нас на реке такое дело чуть не каждый день. Серьезная река… Так чего же, ты говоришь, — обратился он к Генке, — председатель тебе ответил?

— Д-да чего, — в момент понял прием продолжения прерванного разговора и подхватил Генка. — «Сейчас, говорит, некогда этим заниматься. Сам знаешь, время летнее, каждый человек на учете».

Библиотекарша недоуменно взглянула на них, поглядела на каждого и, поняв, что они всерьез заняты каким-то деловым разговором и определенно не обращают на нее ни малейшего внимания, потихоньку пошла в сторону кустов.

Генка и Яков Николаевич, продолжая изобретенную наспех беседу, следили за тем, как она, все еще чуть покачиваясь, уходила к кустам, оставляя на плотном песке маленькие следы. Руку с босоножками и платьем она отставила в сторону, а другой уже привычно встряхивала мокрые волосы. Генка с кузнецом, смотрели вслед до тех пор, пока она не скрылась за кустами. Затем они улеглись на песок.

— Красивая, — отметил Яков Николаевич. — Я те дам.

— А брови смылись, — высказал Генка свое. — Я думал — у нее настоящие… Да и глупости такие говорит…

— Ты-то сразу умным сделался, — неожиданно едко бросил кузнец. — Поумнеет со временем. Обожди.

Девушка показалась из-за кустов уже в платье, туго обтянувшем ее фигуру. Босоножки она по-прежнему держала в руке. Она вышла на луговую тропку, постояла несколько секунд, точно колебалась перед принятием какого-то решения, потом двинулась в сторону Лыкова. Сначала шла медленно, чуть наклонив голову, как бы раздумывая, но после убыстрила шаг и стала в такт ходьбе помахивать босоножками.

Вот она уже выходит на дальний цветущий бугор, делается на глазах все меньше. Генка то взглянет ей вслед, то опустит голову на предплечье. Яков Николаевич лежит на боку и попеременно поглядывает на Генку и на уходящую. Немного погодя, как о чем-то незначащем начинает:

— А крепко она тебе от ворот поворот устроила. А?

— Отвяжись! — режет Генка и окончательно утыкается в предплечье.

Тишина. Теплынь. Покалывает прокаленный песок. Воздух качается и качается над перекатом. Пора идти на работу.

Ночная молитва

Почти весь выходной день молодой колхозный агроном Михаил Шишов пробродил с ружьем по приречным перелескам. Ушел он из дому в одиннадцать, а сейчас уже темнело. Два раза Михаил стрелял по рябкам, один раз по тетереву, но ничего не убил. И теперь, возвращаясь домой, был он голоден и измучен, как собака после длинного гона. А завтра надо было идти в отдаленную бригаду, и настроение у Михаила сложилось к вечеру так себе.

Продравшись сквозь дикое переплетение молодого ольховника и березняка, он выбрался на льняное поле с черневшими шеренгами бабок и полосами-дорожками вытеребленного, но еще не связанного льна. Перешел поле, очутился на большой дороге и двинулся к Ванькину, над темной грудой домишек которого бледным языком свечи стояла первая нежно-розовая звезда.

Дорога была суха, но не пыльна: позавчера прошел первый за вёдренную осень обильный дождь. Пыль пропала, но луж не осталось, а машины укатали полотно. Здесь идти было легко, однако Михаил шел потихоньку — сказывалась усталость, а резиновые сапоги казались пудовыми. У опушки над землей заслоился туман. Заметно свежело, и Михаил задернул замок куртки до подбородка.

Он шел и думал, как пройдет сейчас Ванькино, доберется до своей Комарихи, придет в свою комнату. Затопит маленькую печку, подогреет ужин, а затем брякнется на койку, поймает какую-нибудь передачу поинтересней, врубит приемник на всю катушку и будет лежать на спине, подложив обе ладони под затылок. И так живо представилось это ему, и так захотелось этого счастья побыстрее, что Михаил даже ускорил шаг.

Впереди по поперечной дороге протарахтел велосипед с подвесным моторчиком. Потом опять все стихло, только где-то очень далеко чуть слышно бренчала по выбоинам телега. Зеленое полукружье послезакатного света на западе становилось прозрачно-серебряным, а потом начало тускнеть. И с наступлением темноты стало словно еще тише на дороге, на полях, в перелесках.

И вдруг в тишину вплелся какой-то звук. Потом он раздвоился. Теперь было два звука: один с неба, другой из Ванькина. Михаил поднял голову, но ни реактивных самолетов, ни следа их различить было уже невозможно. А может быть, след и был бы виден, да самолеты прошли стороной. Звук с неба постепенно стирался и таял, а из Ванькина, чем ближе подходил Михаил, все слышнее становились заливистые переборы хромки.

Голоса хромки недолго оставались в одиночестве. К ним присоединился сначала один женский голос, а тут разом грянуло добрых полтора десятка и женских, и мужских. Михаил разобрал отдельные слова и угадал всю частушку.

«Гуляют, — подумал он. — «Пиво» у кого-то…»

Он приостановился и на минуту задумался. Идти через Ванькино не хотелось. Михаил работал всего лишь с весны, но уже многих в колхозе знал, а его знали, пожалуй, все.

«Затащат, — размышлял он. — Если увидят, затащат. И не откажешься: скажут — зазнался. Дело известное. Ученый, мол, куда ему с нами…»

Выпить деревенского пива он сейчас был бы даже не прочь. Но сидеть в шумной компании, поддерживать разговор ему совершенно не хотелось. Тянуло к себе в комнату, побыть одному, отдохнуть.

— Обойду стороной, — решил он вслух.

Но тут же вспомнил, что обходить Ванькино с одной стороны надо через поскотину, где два раза придется перелезать через изгородь, идти по кустарнику, спотыкаясь на кочках, а после пробиваться молоденькой сосновой чащей. С другой стороны Ванькино обтекала речка Уломка, впадавшая неподалеку в Ломенгу. У места впадения была болотина, и пришлось бы хлюпать по ней. Вспомнил, махнул рукой и направился прямо по дороге.

Ванькино казалось вымершим, кроме одного дома на самом конце деревни, противоположном тому, с которого вошел Михаил. Деревня была малюсенькая, и, видимо, все взрослое население собралось к «пиву», а в домах остались лишь спящие старики и дети.

Михаил прикрыл за собой скрипучие ворота деревенской ограды и пошел мимо тихих и темных домов, как бы насупленно поглядывавших из-под козырьков крыш. Усадьбы рядом с домами были теперь голы, листвы на деревьях и кустах в палисадниках осталось совсем мало. Поэтому ряд домов казался не тесным, как летом, а наоборот, редким. Стоял каждый дом на особицу, а за ним еще более одиноко чернели или маленькая банька, или какой-нибудь сарайчик.

Зато дом на конце деревни сиял всеми окнами. Светился и четырехугольник открытых настежь дверей. Пятистенок был большим, высоким, можно сказать, «гордым». Михаил улыбнулся, представив, как во главе стола сидит хозяин дома Николай Огарков — мужик высоченный и здоровенный, сидит с видом гораздо более гордым, чем у его нового дома. Угощает гостей и ликует в душе, что вот у него новоселье и есть на новоселье в достаточном количестве — «не хуже, чем у людей» — и выпить, и закусить.

Мимо празднично светившегося и шумевшего дома Михаилу удалось пройти почти незамеченным и неузнанным. Правда, кто-то из группки куривших у фасада мужиков крикнул вслед грозно: «Эй! А ну-ка, скажись, что за человек идет?», но Михаил уже закрывал входные ворота. Отойдя еще поглубже в темноту, он остановился, обернулся и поглядел на дом.

Отсюда, с дороги, видны были два окна боковой стены, оба без занавесок, оба распахнутые настежь. В комнате виднелись поставленные углом столы, на которых стояли закуска и стаканы с пивом. Шумели мужчины и женщины, наклоняясь друг к другу, что-то рассказывая и доказывая. Не покрывая общего шума, а как-то соответствуя ему, совпадая с ним, заиграла гармошка.

— Почаще! — рявкнул кто-то, и девичий голос вынес звонко-дробную частушку.

Михаил увидел, как по кругу прошлась рыженькая девушка, вызывая частушкой «на половочку» какую-то Катю. Потом увидел и Катю — дочку хозяина дома, высокую и сильную красавицу, в отца. Послышался Катин голос:

Я плясала и устала, Скинула танкетки с ног. Я любила и забыла, Он забыть меня не мог.

«Забудешь такую…» — подумал Михаил, повернулся и зашагал дальше. Сейчас, в слоистом от табачного дыма воздухе душной комнаты, Катя, различимая по пояс, сбоку, выглядела совсем не так, как в поле. Михаил шагал и представлял себе черные ее волосы и неожиданные под черными бровями голубые глаза, представлял ее стройную фигуру, быструю походку и улыбку, чуточку кокетливую. Представил и Катиного дружка — широкоскулого шофера Федьку, уехавшего недавно на своей машине в Воронежскую область, на уборку. Вспомнил здоровилу Федьку и пробормотал:

— Давно ли провожала? Ревела небось. А тут: «Я любила и забыла». У вас это быстро. Эх, присесть, что ли, на минутку?

Дорога здесь раздваивалась. Михаилу нужно было направо. Он свернул в перелесок, за которым начинался могучий бор.

Резкий поворот дороги вывел его на обрыв. Вдоль обрыва вилась тропка. Михаил чуть прошел по ней, отшагнул в сторону, ногой отыскал знакомый пенек рядом со старой сосной и сел, облегченно вздохнув и вытянув ноги.

Каблуки его сапог находились теперь у самого края обрыва. Посветлело: из-за горизонта выплывал красный большущий полудиск. Завиднелась над обрывом Ломенга, похожая сейчас не на реку, а на ленту шоссе из темного полированного камня.

Река делала тут крутой поворот. На той стороне был ивняк, за ним — заливные луга, дальше — деревни. А за спиной Михаила стоял бор, в начале которого находилось кладбище.

Он отдыхал, поеживаясь от холодка, дыша воздухом, в котором сплелся сложный запах близкой реки и сосен. Вдруг слева от него что-то зашуршало. Михаил от неожиданности вздрогнул и поглядел туда.

Легко прозвучали шаги, и, покачнув низенькие сосенки, на выступ обрыва вышел человек. Сквозь сетку ветвей Михаил различил белую кофточку. «Женщина, — догадался он. — Что она, с ума сошла, в такой холод — в кофточке?»

Женщина стояла совсем неподалеку от Михаила и молчала. Ему казалось, что ом даже слышит ее дыхание.

Луна взошла повыше и стала менять свою окраску на желтую. Женщина тихонько рассмеялась. Михаилу невольно стало не по себе. А женщина негромко и тягуче пропела частушку:

Как мы с милым расставались, Ох, и расставалися, Слезы падали на розы, Розы рассыпалися.

— Тьфу, черт! — потихоньку ругнулся Михаил, узнав Катин голос. — Выпила, так теперь и холод нипочем.

— Месяц мой светлый, — вдруг громко сказала Катя таким звенящим и напряженным голосом, что Михаилу опять сделалось жутковато, — ночка моя тайная, Ломенга ты моя глубокая!

«Или напилась совсем, или сбесилась», — решил Михаил.

— Ветер мой быстрый, — продолжала тем же тоном Катя, — ты везде бываешь, все знаешь. Слетай к милому моему, посмотри, как живет он на чужой стороне, как слово, что мне подарил, держит.

Голос ее зазвучал угрожающе:

— А если отобьет его у меня какая разлучница — пусть не будет ей покою ни днем, ни ночью! Пусть счастья ей никогда в жизни не видать, пусть глаза она все повыплачет. И пусть детей у нее никогда ни ребеночка не народится. А ему, коли изменит мне, пусть сюда дорога навсегда будет заказана. Уйди за тучи, месяц ясный, чтоб дорогу он не увидел. Утопи ты его в омуте своем, матушка Ломенга. Пускай вынесет его струя в место дремучее, чтоб никто его не нашел и не похоронил никогда.

Михаил увидел, как Катя опустилась на колени и уперлась обеими руками в землю перед собой.

— И мне тогда, — уже глуше прозвучал ее голос, — коли бросит он меня, — не жить. Прими ты меня тогда, землица сырая, кормилица наша. На что мне жизнь без него, на что белый свет, на что солнышко ласковое?

В небе возник звук, окреп ненадолго и стал гаснуть. Михаил поглядел вверх, но ни реактивного самолета, ни следа от него, конечно, опять не различил.

Когда он повернул голову в сторону Кати, она уже стояла.

— Федь, а Федь, — проговорила она голосом нежным и ласковым, — ты прости меня, что я всякое тут болтаю. Ой, и наговорила я всего. Выпила я сегодня — и как дурная. Прости, Федя. Скучно мне без тебя. Как приедешь, крепко я тебя обойму, поцелую. Ты меня слышишь, Федя?

Она широко раскинула руки, и заречная сторона слабым эхом откликнулась на ее призыв:

— Фе-едя! Милы-ый! Ау-у!

— А-у! — громко раздалось сзади, за леском. — Ты куда девалась? Катю-ха! Иди-и!

— Иду! Сейчас! — поспешно отозвалась на крик подруги Катя.

Она резко повернулась. Прошуршали раздвигаемые ветви, прохрустели под быстрыми-удаляющимися шагами мелкие сучочки.

Михаил снова остался один.

Он встал, размялся и не спеша двинулся по тропке. Луна сделалась голубовато-серебряной. Река уже не везде была агатовой: кой-где на воду упал лунный свет.

«Попался, брат Федька, — усмехнулся про себя Михаил. — С Катей смотри, держись — шутки плохи. С характером девка…»

Он дружелюбно посмеивался, бормотал иронические высказывания насчет влюбленных и шел дальше, обходя кладбище, минуя бор. До Комарихи оставалось совсем немного.

И тут он поймал себя на том, что, отпуская вслух шутливые замечания, думает на самом деле совсем о другом.

Если всю вторую половину дня его мысли, возможно от усталости, разбредались, не сосредоточиваясь ни на чем, то сейчас они приняли определенное направление.

Он перебирал в памяти тех из встреченных им в жизни девушек, которые нравились ему и которым, вероятно, нравился он. И думал: может ли какая-нибудь из них вот так ждать и звать его, как Катя Федьку? Выходило, что, видимо, такой ему не встречалось.

Впереди показалась Комариха. Луна висела сбоку от нее и освещала дома крайнего порядка. Виден был и дом, где жил Михаил.

Он направился к освещенному порядку, раздумывал и наконец осознал, что он, пожалуй, даже завидует этому верзиле Федьке. Выругал себя и прибавил шагу.

Но идти домой ему теперь как-то не очень хотелось.

Конец нового дома

Уже подходила пора сплошного листопада и туманной сеяни грибных дождичков. Днем было еще жарковато, зато к вечеру в лощинах у дороги закурился над болотцами, поросшими осокой, туман и холодом потянуло из низин. Солнце упало за частокол дальних ельников и подсвечивало оттуда края западных облаков. Предстояло провести холодную ночь на открытом воздухе, и поневоле приходилось убыстрять шаг.

От маленького поселка лесорубов Прятки, получившего название свое от извилистой речки, прячущейся в густых зарослях ивняка, ольхи и болотных дудок, до городка Снегова, куда я направлялся, было чуть более семидесяти километров.

Сначала я намеревался идти большаком и заночевать на середине пути в какой-нибудь деревушке, которые отстоят тут друг от друга на пять-шесть километров, но передумал и, свернув на проселок, стал через перелески выбираться на Ломенгу.

Ломенга в этих местах не так широка. Это уже в низах разливается она в полноводную реку, чтобы вплеснуть ледяные струи лесных речек и рек, впадающих в нее, в необъятную ширь Волги. А здесь Ломенга тиха, спокойна, но довольно глубока. Стальная лента ее широкой просекой прошла сквозь частые перелески, пролагая прямой путь с северных водораздельных увалов к югу.

К Ломенге я шел без всякой определенной уверенности в дальнейших своих действиях, надеясь только на авось. Катер, моторная лодка, даже простая рыбачья лодчонка в это время в этих местах были редкостью. И все же я надеялся на счастливую случайность. Действительно, было гораздо лучше дремать на корме лодки, зная, что каждую минуту ты на несколько десятков метров приближаешься к дому, чем ворочаться на чьем-нибудь сеновале и думать, что впереди около сорока километров дороги, которая в нескольких местах была далеко не сахар.

«В крайнем случае разожгу костер и переночую на берегу, — раздумывал я. — Три лишних километра — куда не шло. Зато вдруг удача!..»

В перелесках еще сохранилось дневное тепло. Под ногами похрустывала подсыхавшая трава, иногда шуршали и первые опавшие листья. Растертые в ладонях, они пахли почему-то свежими щами из крапивы и щавеля. Какой-то шальной тетерев, не сообразуясь со временем, вдруг начал бормотать совсем неподалеку. От этого в лесу стало словно еще тише. Тетерев побормотал и замолк, и уже думалось, что это бормотал не он, а где-то прокатилась по камешнику струйка родниковой воды.

Наконец деревья разбежались по сторонам, началась болотистая низинка, ноги в которой увязали чуть не по колено, и в лицо ударила волна речной свежести. Открылась Ломенга, гладь которой поблизости еще играла теплыми красками, а дальше, к северу, казалась темной и неподвижной. Я сбросил с плеч на землю надоевший рюкзак, снял ружье, спугнув шумом и резкими движениями кулика, который сорвался с закрайки маленького заливчика и пронесся над водой, исчезнув на противоположном берегу. Пора было разводить костер. В рюкзаке у меня помимо прочих предметов лежало несколько крупных сорьезов, тщательно переложенных травой. Сорьез — рыба капризная и в ловле, и в переноске. Я не надеялся донести свой улов до дому и решил вознаградить себя за предстоявшую неуютную ночевку превосходной ухой.

И вдруг вдали над темной поверхностью Ломенги, как раз посреди нее, замерцал огонек. Неяркий вначале, он по мере того, как темнело, становился все светлей и светлей. «Катер!» — мелькнула у меня радостная мысль, и я побежал вниз по течению реки, к тому месту, где, как мне казалось, удобней всего было окликнуть плывущих на катере и где катеру можно было подойти к берегу. Я спешил, учитывая скорость катера и скорость течения, боясь, что не успею добежать и останусь незамеченным. Однако, обернувшись, я увидел, что огонек только чуть-чуть изменил положение относительно берега реки. Кроме того, не слышно было шума мотора.

«Лодка с фонарем, — догадался я, — а может быть, со смольем: рыбу колют».

Немало пришлось постоять мне, прежде чем огонек приблизился настолько, что стало ясно: это костер на плоту. В наступивших сумерках еще довольно хорошо различалась черная масса плота, о которую ударялись струи воды. Двое людей сидели у костра, одна темная фигура возилась на конце плота, очевидно у рулевого весла. Плот не был похож на обычные, гоняемые по Ломенге одним или двумя плотогонами: отличался меньшими размерами и своеобразной формой. «Кажется, не в один ряд связан», — подумал я и загорланил:

— Эгей! На плоту!

Эхо от крика метнулось вверх по реке и заглохло в перелесках. В ответ с плота раздался сипловатый стариковский голос, негромкий, но отчетливый:

— Ну… чего вопишь?

Я начал длинно объяснять, куда я иду и что мне нужно. Плот поравнялся с тем выступом берега, на котором я стоял, и пошел мимо. Не дожидаясь конца моих объяснений, тот же голос откликнулся вторично:

— Иди ниже. Там схватимся.

Метров через пятьдесят плот нехотя приблизился к берегу. Старик, высоченный, худой, стоящий на краю плота на прямых, словно палкообразных, ногах, ловко задел багром за травниковый выступ берега и крикнул:

— Прыгай!

Я тяжело прыгнул на плот, заколыхав его. Заплюхалась о бревна вода. Старик выдернул багор и отдал приказание через плечо:

— Юрей! Отваливай на середку.

И вот я лежу на плоту, рядом с костром. Костер разложен на булыжниках, насыпанных поверх бревен. На плоту довольно сухо и даже, можно сказать, уютно. Под головой у меня рюкзак, ложем служат еловые «лапаки», прикрытые драным плащом. Старик сидит рядом с моим изголовьем на таком же ложе. Вода цвета вороненой стали побулькивает с боков плота. На дальнем его конце две фигуры распрямляются и вновь нагибаются над рулевым веслом — чуть обтесанным бревном с доской на конце. На середине плота, сбоку от костра, — наспех сделанный из палок и веток шалаш. Теплота костра, легкое покачивание, ощущение усталости в ногах — все располагает ко сну. Но я перебарываю себя и для соблюдения правил вежливости веду разговор.

Старик помешивает палкой в костре, щурит бесцветные глаза, прикрытые красноватыми веками, и отвечает кратко, сухо, без лишних рассуждений. Лицо у него узкое, заросшее серебряной щетиной. Черная когда-то борода тоже почти вся поседела. Седые волосы космами выбиваются из-под шапки-ушанки, свисают на лоб, прорезанный редкими, но глубокими морщинами. Он мотает головой в сторону двух фигур у рулевого весла и поясняет:

— Юрей — зять. Тонька — дочка. Из Баронских кривулей мы. Знаешь, повыше Паломы? Дом переломывать будем, подрубать по самые окна. Отпросились у начальства, билет выправили на порубку. Вот и решили водой пригнать. Зараз дровишек прихватили.

— Давно женаты? — указываю я на зятя и дочку, которые едва различимы во тьме.

— Второй месяц пошел, — сообщает старик. — Как обженились, малость пожили и решили переломываться. Вот и поехали. Заготовили. Оно бы и в старом еще можно позимовать, да уж, видно, надо.

На дальнейшие расспросы старик отвечает все короче и неохотнее. Чувствуется, он не любитель много говорить. Долг вежливости отдан, я желаю старику спокойной ночи и начинаю дремать. Сквозь сон некоторое время еще слышу, как старик обращается к дочке и зятю:

— Ладно выправили! Здесь место ходкое, малость поедем. А у Филькина камня на ночь схватимся али луны дождемся. Пустошинским заворотом ночью опасно идти: можем сесть где-нито.

И уже самое последнее, что доносится до меня как бы издалека:

— Тут вот, справа, Малый Пыжмас впадает. Сойму мы в его устье годов двадцать назад связали. Да вывели из устья рановато: боялись, воду упустим. А наверху, на Ломенге, лед в заторе стоял. Возьми и прорвись. Такой пошел ледолом — матку чуть не оторвало. Цинки, как бечевки, лопались, дерева, что спички, ломались. Накострило лесу — упаси бог. Тыщи полторы кубиков размолило!..

Начали мерзнуть спина и правый бок, и, вероятно, от этого я пробудился. По-прежнему слева от меня горел костер, хотя и не таким ярким пламенем, как раньше. Плот, видимо, стоял у берега, но ни берега, ни воды нельзя было различить в густой черноте ночи.

Старик похрапывал и что-то бормотал во сне. Но Юрий и Тоня не спали. Юрий лежал напротив меня, по другую сторону костра, подперев поставленной на локоть рукой голову и глядя в огонь. Тоня сидела у полусогнутых колен мужа, сцепив пальцы рук на своих согнутых ногах, и тоже смотрела на костер. Я, не открывая полностью глаз, потихоньку рассматривал их. Оба были красивы, каждый по-своему. На правильно очерченном лице Тони особенно выделялись глаза. По всей вероятности, голубые днем, они при неверном свете костра казались почти черными. Ее густые рыжевато-золотистые, чуть вьющиеся волосы были заплетены в косы, но маленькая прядка свешивалась на лоб, подчеркивая его белизну. Юрий был блондином с большой, крепко посаженной головой и с неожиданными на его белобровом лице светло-карими глазами. Рабочая одежда — ватник, кирзовые сапоги на каждом из них — не могла скрыть мужественную красоту их сильных, хорошо сложенных фигур. Похожи они были только румянцем на щеках, обветренными, загорелыми руками да еще одной, пожалуй, самой важной, чертой — здоровьем, которым веяло от них, молодостью.

— Нет, ты, Юрка, все же скажи, — продолжала Тоня разговор, очевидно начатый задолго до моего пробуждения. — Все до точки. Что у тебя с Валькой было?

— Опять за старое, — недовольно поморщился Юрий. — Далась тебе Валька!.. Сто раз говорил: бродили, провожал, ну, поцеловались два-три раза…

— А дальше?

— Все. Я же говорю, все! — почти раздраженно ответил Юрий.

— Ну ладно, не сердись, — примирительно отозвалась Тоня.

Наступило молчание. Потрескивали головешки в костре, где-то рядом чмокнула берег мелкая, неизвестно кем в такой тиши поднятая волна. По небу одна за другой прокатились две звезды.

— И все-таки скрываешь ты от меня, Юрка, — снова начала Тоня. — Обижайся не обижайся, а чувствую я.

— Что ты чувствуешь? — усмехнулся Юрий, покусывая обломок тонкого прутишка.

— Обманываешь ты меня. Было у вас с Валькой… Ну, в общем… так же она тебе близка, как я. Догадываюсь я, и люди говорили.

— Сплетни, — бормотнул Юрий.

— Сам знаешь, сколько я сплетням верю… А тут не могу. Ну, скажи, Юрка. Как же так, ведь между нами никакой тайны стоять не должно! Очень тебя прошу, правду скажи! Да ведь ты должен сказать. Кому же еще, как не мне? Понимаешь, должен!

— Ну, а если бы и было, так что?

— Как «что»? Да я сейчас не об этом. Юр, ну, расскажи мне. Не лги только.

— А чего лгать? — потянулся Юрий, укладываясь на спину и подсовывая руки под голову. — Ты ведь привяжешься, как смола. Ну, скажем, было. Так ведь я еще только подходил к тебе, а с ней давно знаком был.

Наступило короткое молчание. Затем заговорила Тоня, и в голосе ее чувствовались горечь и укоризна:

— Эх, Юрка, Юрка! Вот уже третий раз ты меня обманываешь. А живем-то… Про историю с бензовозом сколько ни говорил, выкручивался, про то, что с Колькой друзьями расстались, доказывал, а сами рассорились. Теперь, видишь, Валька…

— Так что ж, по-твоему, преступление я, что ли, сделал? — недовольно проговорил Юрий. — Все эти дела до того, как я с тобой дружить начал, прикончились. Вообще бы не стоило копаться, а ты выпытываешь, будто черт знает что произошло.

— Не о том я. Врал-то зачем?

— Опять врал! Ну, не сказал тогда, зато после сказал. Убыло, что ли, от этого? Что же ты думаешь, мне до тридцати лет монахом жить было нужно? Живой ведь человек. Может, и не только Валька была. Другие ребята…

— Плохо это, Юрий! Все ведь живые… И снова не про то я. Простить бы можно, да скрывал-то почему? Врешь-то для какой цели?

— «Скрывал»! «Врешь»! «Простить»! И словечками же ты побрасываешься! А уж если на полную откровенность идти, так ведь не мог же я в парнях обо всем тебе доложиться.

— Это почему?

— У характера своего спроси: «Почему?» Знаю я тебя: поговори бы о таком до свадьбы, так с тебя сталось бы, сдурела бы, ломаться начала: не пойду, мол, я у него не первая. Скажи, не прав?

— А после свадьбы? А теперь почему сказал?

— Ну, теперь другое дело, — засмеялся Юрий, протянув руку к жене и погладив ее по плечу. — Уж девичья-то придурь должна выскочить из головы. Теперь дурака валять да кокетство разыгрывать ни к чему. Нечего людей смешить, надо жить. Да ты, я вижу, опять спорить собираешься, — полушепотом прибавил он. — Спать надо, с луной дальше двинемся. Папашу, кажись, разбудили. Кричишь тут. Да и посторонний, может, не спит. Такие разговоры… Ложись давай.

Я спохватился и с непростительным опозданием завозился, делая вид, что просыпаюсь. Однако Тоня не обратила на это никакого внимания. Ее губы машинально повторили: «Надо жить…», и она глухо сказала Юрию:

— Спи. Посижу я.

— Как хочешь, — зевнул Юрий и повернулся спиной к костру.

Перевернулся на другой бок и я. Через несколько минут сон снова овладел мной.

На этот раз я спал очень недолго, причем во сне опять повернулся лицом к огню. Чуть приоткрыв глаза, я увидел Тоню, сидящую в прежнем положении. Ноги она подобрала еще ближе к себе, а подбородком уперлась в колени. Она плакала, но беззвучно. Слезы катились из ее широко открытых глаз, и она не вытирала их. Может быть, потрескивание головешек в костре заглушало всхлипывания, только казалось, что Тоня не плачет, а просто думает о чем-то, и слезы эти не настоящие, а всего лишь дождевые капли, упавшие на лицо. Боясь показать Тоне, что я видел ее плачущей, я плотно прикрыл глаза и начал похрапывать. Она встала и пошла к концу плота. Я приподнялся и посмотрел ей вслед. Старик тоже приподнялся и тоже глядел в ее сторону. «Проснулся, — догадался я, — и увидел, как она плакала».

По плеску воды стало ясно: Тоня умывается. Затем она вернулась к костру и снова села. Немного погодя раздался ее шепот:

— Юрий, а Юрий! Проснись-ка. Поговорить надо.

— Поехали, что ли? — сонным голосом пробормотал Юрий.

— Нет. Сказать я тебе должна…

«Буду спать, — решил я. — Нечего подслушивать семейные разговоры, но и мешать им говорить нельзя: пусть разбираются между собой. Сплю».

Однако благое решение оказалось трудновыполнимым. Сон, как нарочно, не приходил, и приглушенный разговор молодоженов настойчиво лез в уши.

— Я у тебя откровенности требовала насчет Вальки и всего прочего, — каким-то хрипловато-напряженным шепотом говорила Тоня. — Так знаешь, почему?

— Ну, почему, почему? — нетерпеливо спросил Юрий, стремясь, видимо, быстрее прекратить надоевший ему разговор. — Снова здорово. Когда и кончишь ты!

— Так вот, — словно бы не слушая его, продолжала Тоня, — ты мне все, наверно, до капельки рассказал. Значит, не первая я у тебя, да и не вторая. Да дело не в этом. Должна и я с тобой до точки откровенной быть. Ведь ничего из нашей жизни между нами скрытым оставаться не может. Не должно. Верно?

— Верно, — зевнул Юрий. — Ты и так, я думаю, врать не умеешь. Верю. Кончай.

— Должна сказать я, — с трудом проговорила Тоня, — признаться должна. Тяжело мне. Скрывать не могу… Ведь и ты у меня второй…

От неожиданности этого признания я открыл глаза и сейчас же снова прикрыл их. Старик не храпел и, по всей вероятности, не спал. Тоня сидела невдалеке от Юрия. Даже в слабом отсвете потухавшего костра было видно, как побледнела она, как побелели ее губы. И несмотря на то, что я наблюдал эту сцену всего несколько мгновений, я успел заметить, как полусонное лицо Юрия моментально посерьезнело.

— Не придуривай! — строго сказал он.

— Правду говорю, — горько вздохнула Тоня.

— Кто? — отрывисто спросил Юрий.

— Он-то? — чуть слышно проговорила Тоня. — Борька Нелидов.

Последовала продолжительная пауза. И когда Юрий заговорил, в его громком шепоте слышались раздражение, подозрительность и угроза:

— Так ты что? В самом… деле?

— Я же сказала: откровенность на откровенность.

— Брось ты об откровенности, — повысил голос Юрий и встал. Он глядел на Тоню в упор, а она не отводила взгляда от красных головешек, которые кое-где уже подергивались пеплом, а кое-где еще давали пищу языкам пламени. — Дуришь, Тонька? — зло спросил он. — Ну скажи, что врешь. А может быть… Тогда докажи, что правду сказала. Дай, Тонька, честное слово! Слышишь?! Сейчас же дай! Я знаю, что твое честное слово стоит, знаю — не прокинешься им. Ну!

— Правду сказала, — монотонно ответила Тоня. — Честное слово.

— Ты дала честное слово! — почти выкрикнул Юрий. — Что же это?!

— Тише, — так же размеренно сказала Тоня. — Перебудишь всех. Слышал ведь, что дала слово, так зачем переспрашиваешь? От правды не скроешься…

Лицо Юрия исказилось. Он дернулся, словно хотел прыгнуть в сторону, но неожиданно присел на корточки и схватил Тоню за плечи. Ища глазами взгляд жены, который она упорно отводила, он лихорадочно зашептал, по-волчьи оскаливая зубы:

— Получилось? Как мальчишку обвели. До свадьбы небось святой прикидывалась. Притронуться не давалась. Знала, что если раскушу тебя, так на черта ты мне нужна будешь. Такую недотрогу из себя выставляла, а сама…

До него словно только дошел полный смысл признания жены. Он выпрямился во весь свой высокий рост, как-то неестественно всхлипнул и выкрикнул грязное, ругательство:

— Эх, ты!..

Вслед за этим раздалась звонкая пощечина. Тоня чуть не упала на бок и схватилась рукой за лицо, упираясь другой рукой в бревна плота. А фигура Юрия уже металась с одного конца плота к другому, немилосердно раскачивая его. Юрий схватил вещевой мешок, бросал в него какие-то предметы и говорил, говорил свистящим, злым шепотом:

— Одурачили. Сучка! Ну ладно. К черту вас! Дом перестраивать будем… Нашли дурака! Заманили. Ихнюю старую рухлядь перестраивать понадобилось, так зятя стали искать. И нашли дурачка. Ну, посмотрите, какой я дурачок! Сволочи! Посчитаемся еще. Пошли вы…

Он еще раз пробежал по плоту, вскидывая мешок на себя, хватая в руки плащ, какой-то узелок, топор. Затем послышался глухой стук, и плот стал качаться все тише и тише. Это Юрий соскочил на неразличимый в темноте берег и растворился во мраке.

Я взглянул на Тоню. Она переменила положение, села, подогнув ноги под себя, упираясь в плот одной рукой. И странно — она улыбалась! Улыбка была совсем натуральной, однако после всей этой сцены она казалась более страшной, чем недавние ее слезы.

Поднялся со своего ложа старик. Кряхтя и вздыхая, он подобрался к дочери. Присел возле нее, с трудом сгибая хрустящие колени, и расстроенно, с хрипотцой в голосе, пробормотал:

— Что же это ты, доченька? Как же? Пошто такую напраслину на себя возвела? Зачем такое наговорила? Ведь сболтнула же?

— Слышал, папа? — спокойно спросила Тоня и, не дожидаясь ответа, добавила: — Еще бы не напраслина! Самую что ни на есть ерунду сказала. Ты-то вот не поверил. А мне проверить его надо было. Видел, как он меня ударил? И этого я ждала, и это для проверки снесла. Ты-то знаешь: стерпела ли бы я, чтобы меня били? Я бы такую сдачу дала, а не смогла бы руками защититься, так на плоту приколков немало. Ничего, вытерпела.

— Ой-ёй-ёй, Тонюшка! — почти по-бабьи причитал старик. — Честным-то словом пробросалась. Нехорошо получилось.

— Нехорошо, — вздохнула Тоня. — Да что ж поделаешь? И честное слово продать пришлось, чтобы человека испытать, с которым сквозь всю жизнь идти собиралась.

— Собиралась, говоришь! — приподнялся старик. — Ты чего, Тонька, надумала?

Тонька поднялась вслед за отцом. Теперь отец и дочь стояли. Она была чуть меньше его ростом, но, пожалуй, не уже в плечах. Обняв старика за плечи, прижимаясь к его боку, она горячо заговорила:

— Папа! Не спорь ты со мной. И так тяжело мне. Да и меня знаешь: не отступлюсь от своего, лучше утоплюсь. Пойми, не случайная это у нас ссора! Я уже сразу после свадьбы стала примечать: не тот он, о котором я мечтала, — а сегодня он передо мной как на ладони. Он до свадьбы тенью за мной ходил, клялся во всем, о верности говорил. Да ладно… Ведь не из-за Вальки какой-нибудь я, а неправды не терплю. Как же я жить с ним стану, когда он вроде ради хитрости какой-то до свадьбы о том, о другом умалчивал? Я просила: «Скажи!» Так нет! А после свадьбы то одно, то другое открывать начал. Не уйдет, мол, теперь никуда. Жить надо. Ведь он и дальше обмануть не задумается, когда ему выгодным покажется. Пап, ведь себя он только любит. Попробовала я сегодня его на свое место поставить, показать, каково с человеком жить, когда он тебя обманул. Встал он на мое место, так видел, как завертелся?

— Ой, доченька! — бормотал старик. — Как же теперь? Что ж это, господи, делается?

— Себя он одного любит, — повторила Тоня. — А я ждала такого, чтобы одинаково, сколь меня, столь и себя любил. Я бы его больше себя в тыщу раз любила. Не тот… Как быть, спрашиваешь? — уже спокойней прибавила она. — Сейчас кое-что из вещей возьму и в Сохру берегом пойду. Оттуда на катере до дому уеду. Не удерживай, пап! — просительно заглянула она старику в лицо. — Здесь ведь недалеко, догонишь плотишко не торопясь. Сколько ты их перегонял, угони уж и этот? А? Да и он вернется. Побегает-побегает и придет. Знаю я: пылить он любит, да твердости в нем нету. Угоните. А дома разделим пополам. Сами подрубим. Пусть увидит, нужен ли нам он, чтобы новый дом поставить. Пойду я, папа. Пройдусь хоть, одна побуду.

Из-за леса, сбегавшего к воде по противоположному берегу Ломенги, выставилась красная горбушка всходящей луны. Стали различимы берега, темная лента воды, очертились края плота. Костер почти погас, от ночной свежести у меня сводило все тело, но я боялся пошевельнуться.

— Люди-то, люди! — чуть не плача, охал старик, наблюдая за дочкой, которая собирала разные вещи в рюкзак. — Коли разводиться будете, он такого про тебя наскажет! И Борьку приплетет. Стыда-то, позора-то не обраться!

— Кто меня знает, не поверит, — бросила Тоня, надевая рюкзак. — А на сплетников наплевать! Прости, пап!

Она подошла к старику, быстро прижалась к нему и через несколько секунд спрыгнула на мысок берега, у которого остановился плот. Уже с берега донеслось:

— Подкинь в костер — прохожий заспался, простынет. А когда тот… придет да если про меня спросит, пошли его куда-нибудь недалеко в другую сторону. А то догонит еще. Не могу я видеть его сейчас. Счастливо тебе добраться, пап! Дома к Ломенге ходить буду. Встречу.

Чуть повернув голову, я следил за освещенной луной фигуркой, которая с мыска вскарабкалась на крутик берега, мелькнула несколько раз в кустарнике и скрылась из виду. Затем я поглядел на старика.

Луна взошла совсем, и стало светло, почти как на рассвете. Старик опустился на чурбачок, лежавший на конце плота, неподалеку от рулевого весла, и в бледном лунном свете казался изваянием. На воду поперек Ломенги в некоторых местах легли матовые лунные дорожки. Одна из них прошла совсем рядом с плотом, по течению чуть ниже его. Около леса на обоих берегах слоилась низкая пелена холодного тумана. Не было слышно ни единого звука, кроме далекого журчания струй на перекате.

Я встал, поковырял палкой в костре, присел несколько раз, разминая озябшие ноги, и по качающейся поверхности плота направился к старику. Он не обратил внимание на мое приближение и не переменил позы, лишь глухо бормотал:

— Сраму-то! Вот тебе и первая красавица! Теперь ни жена, ни вдова, ни девка на выданье! Горе-то! Дом подновить ладились. Мы со старухой двадцать лет до своего дому по закуткам маялись. А этим в первый же год. В доме всего полно. Так не живется! Господи боже мой, до чего самостоятельные пошли! Требуют всего. Как людям-то на глаза показаться?

— Что это вы, папаша? — подал я голос. — Что с вами?

Старик поднял на меня глаза, вытер ладонью лицо и тихо ответил:

— Слыхал, поди? Неужива у дочки с зятем. Материнский характер у нее. Вся в мать.

Отвернулся в сторону и громче прибавил:

— Мать ее, старуха-то моя покойная, характерная была. Гордая! Неправды не переносила. Вот и дочка такая же. Да ведь жили мы со старухой не год, не два… Э-эх!

Несколько минут мы молчали. Вдруг на берегу раздались гулкие в тишине ночи шаги, и на крутике, словно в подтверждение Тониного предположения, выросла отчетливо видимая при серебристом свете луны фигура Юрия. Он некоторое время глядел на нас, затем крикнул:

— Где жена?

Старик ничего не ответил, даже не повернулся на окрик. Тогда Юрий еще повысил голос:

— Тонька где, спрашиваю?!

— Ушла, — безучастно отозвался старик. — Кажись, в Пимачата.

Юрий резко повернулся и снова исчез, направляясь в сторону, противоположную той, в которую ушла Тоня. Он явно намеревался догнать ее. Кто знает, зачем? Может быть, извиниться, просить примирения. Может быть, к старым оскорблениям прибавить новые… Неизвестно.

Старик молчал. Приходилось молчать и мне. Затем он поднялся, и по его движению я понял, что он принял какое-то решение.

— И-эх! — махнул он рукой и даже, мне показалось, выругался сквозь зубы. — Слушай, милый, — обратился он ко мне, — ты меня прости, но поди-ка ты в Сохру. Семь верст здесь. Сейчас луна, тропка тут хорошая. Видел, куда дочка пошла? Не бойсь, не заплутаешься. Берега придерживайся. В Сохре лесопункт, откуда и катера через Снегов ходят, и машина подпасть может. Уедешь. Извини уж, такая напасть приключилась! Поди! Один остаться я должен.

Повинуясь просьбе старика, я быстро собрался и спрыгнул на берег, провожаемый его разъяснениями, как добраться до Сохры. Войдя в густой береговой кустарник, я свернул с тропки, сделал дальний обход по берегу и, пригибаясь, стараясь ступать бесшумно, приблизился к краю возвышенной части берега, откуда было можно спуститься к плоту. Там я прилег за корягой, вынесенной на сушу весенними водами, и стал глядеть на плот. «Нельзя оставлять старика, — подумалось мне, — натворит еще чего-нибудь с горя».

Старик стоял на середине плота, вытянувшись во весь высокий рост. Он смотрел в том направлении, куда должен был уйти я. Убедившись, вероятно, что я отошел на порядочное расстояние, он перебросил на мысок берега вещевой мешок и багор, а потом заглянул в шалаш и обошел весь плот.

После этого взял в руки топор, подошел к краю плота и с размаху рубанул по вицам, связывавшим бревна. И вот раздались один за другим частые удары, отдаваясь раскатистым эхом в крутоярах берегов, вверх и вниз по реке. Сначала одно бревно, затем второе, затем третье отвалились от плота и, срябив лунную дорожку на воде, поплыли вниз по течению.

«Что он, с ума сошел с горя? — недоумевал я. — Так он весь плот по бревну распустит!..»

А старик рубил и рубил без устали. Бревна отходили от плота, выплывая на быстрину. Повалились в воду булыжники и дерн, на которых был разведен костер. Зашипели, плюхаясь в реку, головешки. Разрубая связки плота, старик бормотал что-то нечленораздельное. Однако постепенно он распалялся, и вскоре я услышал произносимые им слова:

— Зятя, говоришь, себе искали, чтобы дом перестраивать? Приемка? Эх, ты! Да мне от тебя ни одного полена не нужно. Спать спокойно не буду, коли этими бревнами дом подрублю. Может, при дележке мне как раз те дерева попадутся, что ты рубил. Не-ет! Все размолю, пускай плывет! Вдвоем со старухой дом ставили, вдвоем с дочкой перестроим. Сами поставим, сами жить будем. Провались ты!

Последнее восклицание относилось, видимо, и к зятю, и к остаткам плота. Как раз в эту минуту старик соскочил на берег, выдернул из земли кол, к которому был привязан плот, и багром оттолкнул остаток плота подальше от берега. Вскоре и этот остаток пересек лунную дорожку, выходя на быстрое течение.

Старик вскинул мешок на спину, положил багор на плечо, взял в свободную руку топор и стал подниматься на крутик. Он прошел неподалеку от меня, вышел на тропу и направился в сторону Сохры.

Я смотрел ему вслед, следил, как он уходит в густые кустарники и как пика-багор с поблескивающим острием плывет поверх верхушек ивняка, и думал, что старик сказал неправду, когда говорил о характере своей дочери. В ее характере было, без сомнения, немало и отцовского.

Баламут

Ловили на мелком месте. Прибылая вода спадала, а лещи косяками выходили на отмель, туда, где берег ровным песчаным скатом скрывался под водой. Клевали еле заметно: часто, но не резко подрагивал поплавок. А затем отчаянно брали в глубину и рывком вели от берега.

Мы с Димкой заняли чье-то обсиженное место: здесь стояли развилки под удочки, виден был след от костра. Димка поворчал, что может прийти хозяин и вытурить нас, но очень хотелось расположиться именно тут, и мы остались.

Между прочим, Димка только для меня — Димка. Для других он — по отчеству, и уважаемый, и все такое. Но я хорошо помню, что он еще с первого класса должен мне крючок-заглотыш, а до сих пор не может отдать. Поэтому он для меня — Димка, а не как-нибудь иначе.

Сзади нас простирался песчаный пляж, охваченный полукругом кустов. За кустами берег травянистыми уступами взбегал вверх, и на самом верху стояла малюсенькая бревенчатая избушка непонятного назначения с единственным маленьким окошечком.

Вот из этой избушки вышел мужчина с удочкой в руке, посмотрел на закат, постоял, видимо слушая скрип дергача, отсчитывающего хрипловато, как маятник старинных часов, секунды, и начал спускаться к нам. Мы сразу поняли, что это хозяин рогаток, что ловит он тут, и переглянулись.

Мужчина подошел, постоял немного, окинул наши неподвижные фигуры единственным глазом, почесал небритый подбородок и спросил:

— Закурить нету?

— Не курим, — как-то враз ответили мы.

Мужчина помолчал, а затем поинтересовался:

— И не пьете?

— Нет, — твердо ответил Димка.

Мужчина еще подумал и сказал почти стихами:

— Не курите, не пьете, а для чего живете?

— Да вот, — совестливо отозвался я, — рыбку ловим.

— Это хорошо, — неожиданно сделал вывод наш собеседник и вздохнул: — А я вот с этим куревом столько денег перевожу…

— Мы, наверно, ваше место заняли? — напрямую спросил честный Димка.

— Пошто мое? — вопросом ответил мужчина. — Что, я тут рыбу развел, что ли? Хватит мест. Ловите. Вчера бо-ольшого леща здесь выволок. Ох, и поворожил он, да все-таки попался. Ну, пойду я.

Он зашагал от нас, на ходу обернулся и попросил:

— Старуха моя придет, поесть притащит, так скажите, чтоб рыбу взяла. В избушке, в сумке там. Да травы пусть подбросит, чтоб не спортилась…

Старуха пришла, когда начало смеркаться, обросела трава и к грустному кукушкиному отсчету лет да и дергачиному отскрипыванию секунд прибавился молодецкий посвист соловьев. Старухой ее называть было еще рановато: это была высокая и ширококостная женщина лет пятидесяти. С двумя узелками в руках она зашла в избушку, а через несколько минут вышла и направилась к нам.

Мы смотали удочки и разводили костер, готовясь переждать короткое время негустой темноты до рассвета и нового клева. Димка чистил рыбу, я был у костра.

— Баламута моего тут не видели? — решительно спросила старуха еще издали.

Мы объяснили, передали то, что он наказал, предложили присесть, подождать ухи.

Она села и принялась помогать Димке, а попутно начала говорить. И сразу вспомнилось, как шел я пешком по Задоринскому волоку и встретился мне человек. Посидели мы с ним минут десять на упавшей сухаре-березе, и начал рассказывать он мне всю свою жизнь, вплоть до сокровенного. А потом пошли в разные стороны. И много раз случалось подобное. Видно, таково уже свойство русского простого человека. Вот и старуха.

— Носи ему, баламуту, — с. явным удовольствием нажала она на понравившееся ей определение собственного супруга, — то одно, то другое. А каково мне ноги ломать? Что мне семнадцатый год, что ли? Сюда четыре версты отломи, отсюда четыре. И ведь под боком работа была, то же самое сторожество. Сторожем он тут при штабелях, — пояснила она, — и на окатке помогает, и следит, чтоб рыбу не браконьерили. Так нет — сюда пойду. Зачем сюда? Зарплата там не меньше. Пойду. Леший с ним сговорит. Всю жизнь эдак.

— Сторожем он все? — видя, что она умолкла, спросил я, чтобы выказать нашу заинтересованность и поддержать разговор.

— Какое, к лешему, сторожем, — вдруг почему-то обозлилась старуха. — Все он прошел. И плотничал, и печничал, и на дорожное строительство ездил, и в городе бывал. Годов семь назад егерем устроился. Думала — подержится: понравилось ему спервоначалу. Ушел. На лесопункте работал, на перевозе работал, мясом в ларьке торговал. Геологи тут у нас партией ходили, он и у них побывал. Сейчас вот сторожит, лесоприемщику помогает да катает для приработка. Непутевая душа. Тьфу.

— Не держат, очевидно, нигде? — спросил прямо Димка.

— Как бы тебе «не держат», — обидчиво возразила старуха. — Он ведь все может. Малярит, стеклит, клеит. Будильник починить, или угол срубить, или шкуру снять, или опять же тебе стол сделать — все может. Начальник геологов ему так и говорил: «У тебя, слышь, Алексееч, руки — «золото»».

— Зашибает, значит? — попытался я внести ясность в вопрос и показал себе под подбородок, для понятности.

— Не пьет, — опровергла старуха. — Так, чекушку в праздник — бывает. Просто — путаный такой. А я-то с ним, окаянным, — снова вскипела она, — целую жизнь майся! И за что ты, господь бог батюшка, для меня этакое наказание удумал? У всех мужья как мужья, а мне, горемыке, невесть что досталось. Так до самой смерти и не поживешь на спокое. Уродятся же такие баламуты — ни себе, ни людям покоя, господи прости!

Расстроилась старуха и уху хлебать не осталась. Пошла к избушке, вынесла из нее сумку и пропала в сумеречных, умытых росой, а потому делающих шаг мягким и неслышным заливных лугах.

Есть уху пришел сам Алексеич. Показал нам улов: широченного леща с задубелой старческой чешуей и остекленевшими глазами. Сказал:

— Маленько не отпустил: как черт упирался. Старуха не приходила?

— Приходила, — сообщил Димка. — Жаловалась.

Алексеич поморгал своим единственным глазом на огонь, поглядел, как я наливаю водку в стаканы, улыбнулся, должно быть, вспомнив категорическое Димкино «нет», и спросил:

— А чего на меня жаловаться?

— Да с работы на работу, говорит, часто бегаешь, — объяснил Димка. — Не держишься нигде. И сюда зря устроился: ходить ей далеко.

Помолчали. Костер потрескивал, да соловьи заливались. Алексеич выпил отмеренную ему водку, захлебнул ухой и не совсем понятно проговорил:

— Это у нее уж так… Женское. Им ведь, бабам, что нужно: живи как Макар. Будешь жить как Макар, хоть и худо — довольны будут. А не так — сразу на дыбы. Ночевать-то ко мне в избушку пойдемте, — неожиданно закончил он.

— Клопы, наверно, там у тебя, — отказался Димка. — Да к тому же нам вставать на самой заре, с утра еще попробуем побросать.

— Разбужу, — опроверг Алексеич. — Я мало сплю. Бессонница у меня. И клопов нету. Клоп спокойного человека любит, со мной никак не уживается. Клопу надо барахла много и чтоб на одном месте человек сидел.

— Лечиться нужно от бессонницы, — посоветовал я.

— А я и рад, — вдруг запротестовал Алексеич. — Много спать — полжизни проспишь. А жить-то всего ничего. Толку в спанье не вижу.

Сложили в кусты свои рыболовные принадлежности, притушили костер и пошли за Алексеичем в избушку. Около избушки я осмотрелся. С запада шла туча, выделявшаяся чернотой своей из полутьмы ночи. По середине реки плыли разорванной цепочкой бревна, а остатки костра показывали с берега розовые чертенячьи языки.

В избушке сразу разлеглись по нарам, не разговаривая: спать оставалось совсем немного. Ворчал гром вдалеке: шла гроза. Дергач надсадно качал скрипучий маятник, где-то под потолком избушки звенел комар.

— Вот чего, — сказал почему-то полушепотом Алексеич и заворочался, — зря старуха на меня нападает. Я не то что с работы на работу кидаюсь, не летун я. А уж выходит как-то.

— Никакая работа не нравится? — полусонно пробормотал Димка.

— Наоборот, — снова заворочался Алексеич. — Всякая нравится. Хошь верьте, хошь не верьте. Поработаю, скажем, жестянщиком, гляжу — маляр кистью водит. Хожу, понимаешь, возле него: дай-ка я попробую. Выйдет — не выйдет. Так вот и тянет к этому месту. И все равно, коли интерес к такому делу у меня подошел, брошу старое и им займусь. Смолоду — все так. Сейчас уж не то, конечно.

— А здесь-то долго думаешь? — спросил я.

— Лето проработаю, — сообщил Алексеич. — Зря все-таки старуха жалуется.

«Задело», — подумалось мне.

— Она всю жизнь, — продолжал Алексеич. — «Живи как Макар». Сосед это мой. А чего Макар? Сидит на одном месте. Да на деньги умен. Шабашки сшибает. Я и почище его могу сшибить. Ему до меня по любому делу палкой не докинуть. А на что они, деньги-то? Ребят я выучил. В гроб с собой не положишь. Так, видишь, Макару уважение от соседей. А я с работы на работу. Бабам — им нужен порядок и чтоб как у людей. А у меня все не так. Вот и сердится.

Тишина стояла в избушке. Только под потолком звенел уже не один комар, а несколько: видимо, ухитрялись как-то пролезать с улицы.

— Эх, образование бы мне, — вздохнул в темноту Алексеич. — Что я кончил… Читать да писать выучился.

— Ну, и куда бы с образованием? — совсем сонно проговорил Димка.

Алексеич не отвечал долго, потом сказал:

— Все бы прошел. Всякую бы работу на земле исприработал.

Я задремал, и мне уже сон начал сниться: большую щуку тащу, а она пасть разевает и ворчит как отдаленный гром. Вдруг из дремоты меня вывел сиповатый шепот Алексеича:

— Не спите, ребята, или спите?

Димка сладко похрапывал, я сердито отозвался:

— Сплю. Чего?

— А вот скажи, — начал Алексеич. — Могу вот я сейчас, в таком, положим, возрасте, выучиться до того… — он, очевидно, поколебался, но решился и добавил: — До того чтоб этот самый… спутник построить?

— Да ведь спутник целый коллектив делает, а не один человек, — ушел я от ответа.

Алексеич помолчал и, ни к кому не обращаясь, отпустил в темноту:

— Жалко.

Я опять задремывал и не понял по интонации, чего ему жалко: или того, что спутник строят коллективом, или того, что поздно уже ему учиться…

На ранней зорьке меня подняли птичьи голоса и солнце, ударившее к нам через окошечко. Я встал, взглянул на часы и распахнул дверь. Небо после грозы сияло, а луг был мокрым, и песок мокрым, и кусты мокрыми.

От реки к избушке шел Алексеич, неся ведро воды. Я вспомнил его вчерашнее: «Много спать — полжизни проспишь. А жить-то всего ничего» — и принялся тормошить Димку.

Два часа детства

Неделю стояло ненастье, а сегодня ночью ударил заморозок, и пришел погожий денек поздней осени с твердой и звонкой дорогой, седыми от инея озимыми и хрустящей под сапогами палой листвой.

Зайцев, гостивший вторую неделю у своей тетки, взял топор и пошел в ближний лес, росший вдоль тихой речки с шумным названием Пузырь. Сказал тетке, что порубит дров, тряхнет стариной.

Впрочем, о «старине» говорить в сорок два года было рановато, но в этих местах он не был действительно давно, больше двадцати лет, да и дров, пожалуй, не рубил столько же. А вот захотелось вспомнить и поработать. И хотя у тетки под навесом стояли три поленницы чистой березы, решил поставить еще кладничку ольхи.

Испокон веков росла по Пузырю ольха. Рубили ее нещадно, и лесники прямо предлагали рубить — куда, мол, ее, бросовое дерево. Вырубали дочиста, а она снова перла из земли, как на дрожжах. И через несколько лет опять тек Пузырь в густом ольшанике.

А дрова из ольхи получались редкостные — жаркие, нестреляющие, малодымные. Царские, как здесь говорят, дрова. Правда, высушить их надо как следует. Сырые они годятся только рыбу или мясо коптить. Но и для копчения лучше ольхи ничего не найдешь.

Зайцев выбрал лужайку с одинокой березой и решил поставить клетку здесь. Тут и подъехать на машине, и развернуться было не трудно. Снял с фуфайки солдатский ремень, приломал и утоптал ногами сухие, но даже и сейчас грозные стебли крапивы и начал валить одну ольшину за другой, пробиваясь к речке.

Сначала он передыхал часто — сказывалось отсутствие тренировки. А потом втянулся и работал без отдыха. Он знал, что завтра не поднять будет рук и поясница заноет, но сегодня было хорошо от ощущения силы, от мышечной радости. И он все рубил и рубил.

Вспомнилось ему, как он однажды был здесь со стареньким соседом. Он так же, как и сейчас, без устали махал топором. А старичок порубит да кору поочищает, «лысит» по-здешнему, да поскладывает, да мусор в кучи стаскивает. Спросил его в те молодые годы Зайцев:

— Ты чего это? Сразу бы навалял, потом бы и обрабатывал.

— А я этто работу обманываю, — засмеялся старичок. — Ттрудно мне разом-то. Вот я и обдурачиваю ее, работу-то.

Когда же на закате выстроились рядом две клетки, оказалось, что клетка старика ничуть не меньше, чем у Зайцева.

Зайцев вспоминал и рубил. А солнце уже немного приподнялось над лесом. В эти дни оно выше почти и не поднималось. Так, катилось, катилось над верхушками деревьев, а потом без больших закатов, как-то сумеречно, уходило на покой.

Наконец он дошел до речки и начал обрубать сучья, «лысить» с двух боков сваленные деревца. Треск и стук разносились по округе. Уж больно тихо было в лесу. И Пузырь тек тихо, загадочно темнел в бочагах. Только что-то булькало иногда в темной воде — то ли рыба, то ли какое-нибудь животное.

А потом он устроил себе отдых и обед. В сумке были и вареная картошка, и соленые огурцы, и яйца, и бутылка с молоком. Он хрупал огурцами, радовался, как все это приятно и вкусно после работы на свежем воздухе. Съел все дочиста, одна соль осталась. Затем лежал несколько минут на куче веток, смотрел в высокое и почти бесцветное небо, в отличие от летнего очень отдаленное и неласковое.

И снова рубил, таскал, складывал. Хорошая получилась клетка. Собрав в одну кучу мусор, он с наслаждением распрямился, потянулся и решил, что пора двигаться к дому, потому что солнце уже ушло за деревья.

Теперь ему пришло в голову пройти прямиком, через лес, чтобы сократить обратный путь. За лесом — он знал — было поле, называвшееся издавна Гороховым, а там прямой путь к молотильному току и к поселку.

Зайцев вступил в лес по дороге, по которой шла заросшая, заплывшая тележная колея. Опушка встретила его маленькими, словно игрушечными, елочками, а дальше пошел настоящий лес. И здесь было еще тише, чем у Пузыря, хотя, казалось, тише и быть не может. Шаги Зайцева по подмерзшей дороге гулко отдавались в чаще. Возникало своеобразное эхо — где-то сбоку и немного сзади.

Становилось сумрачнее. Деревья были голы и словно костлявы. Кое-где на ветвях сохранились только самые упрямые одиночные листики. Попадались покрытые белым непрозрачным льдом лужицы. Лес был сейчас мрачен, тих, и даже запахов никаких не было. Иногда вроде чем-то горьким наносило из овражков.

Дорога постепенно превратилась в тропу. Зайцев увидел куст калины, на котором висело порядочно налитых рубиновой краснотой ягод, но рвать было некогда. Он прикинул, что если пойдет в сторону предположительного заката от этого куста, то быстро выберется на опушку. Пошел напрямик, миновал два овражка и вдруг попал в такую чащу, какой вроде здесь никогда не бывало. Дальше вышел на замшелую полянку. Елки стояли вокруг нее. Посреди полянки виднелся мерзлый, но по-обычному красивый мухомор. Отсюда не виднелось ни тропы, ни следа, и Зайцев понял, что заблудился.

— Еще того не хватало! — сердито сказал он вслух.

И тут он вспомнил, что у него нет спичек, потому что он не курит и спичек с собой не носит, что солнце вот-вот должно зайти и станет совсем темно, что светает в это время поздно и что находится он в местах своего детства, где леса идут на север чуть не до моря, где блудили и опытные охотники. И ему стало жутковато.

Словно кто-то приподнял решеточку, закрывавшую какую-то давно запертую кладовку его памяти, и он вспомнил свои детские впечатления от этого леса. Вспомнил, как они ходили сюда ватагами, но никогда по одному, как боялись встречи со зверями, которых здесь, по разговорам, было множество, как покрикивали и аукались в лесу, чтобы не так было одиноко и страшно.

Стоять на одном месте тоже не имело смысла, и Зайцев пошел куда глаза глядят, наугад, впрочем слабо надеясь, что выбредет на какую-нибудь дорогу.

Все было по-прежнему в лесу, но отчего-то он стал зловещим. Зайцев никак не хотел себе признаться в том, что трусит, тем более что основание для трусости было стыдным для взрослого человека. Но все дело в том, что теперь Зайцев никак не мог выбросить из головы то главное, что вспомнилось. А главное заключалось в том, что только теперь Зайцев вспомнил, что лес назывался «Зинин». Зинин лес. И не только вспомнил название, которое он вообще-то и не забывал, а зловещий смысл его. И все давние разговоры вокруг этого названия.

В этом лесу когда-то повесилась красивая молодая женщина Зина Кострова. Вскрытие обнаружило у нее пятимесячного ребенка. А муж уже два года был на фронте. И война шла к концу.

На похороны приехал муж. Пробыл он всего пять дней, после поминок ходил по поселку выпивши, в распахнутом офицерском кителе, скрипел зубами, размахивал револьвером и богом умолял старожилов назвать имя виновника, «чтобы посчитаться с гадом». Ничего ему не сказали, и он, сидя на крыльце Зининого дома, снова пил, прямо тут, на ступеньках, и рыдал, выкрикивая, что он все бы ей простил, словечком не обидел, только бы жила.

Стал лес у Пузыря Зининым лесом. И сразу же родились легенды: время для них было подходящее — война, слухи, общее горе. Кто-то увидел Зину в лесу, у тех двух березок, где она рассталась с жизнью. И, разумеется, в белом платье до самой земли. Потом начали видеть ее и в других местах. Дурную славу приобрел тихий лес.

А когда пропал в том лесу колхозный бригадир, любивший заигрывать с солдатками, а затем нашелся мертвым в чаще, слухи и легенды наполнились конкретным содержанием: лучше в Зинин лес не ходить неверным мужьям и женам, Зина только и поджидает их прихода.

Вспоминая все это, чему он сам был свидетелем в мальчишеские годы, Зайцев вдруг сообразил, что он ступает между деревьями почему-то тихо, стараясь не хрустнуть ни одной веточкой, словно боясь кого-то спугнуть. И в голове у него вертится мысль, что в своей личной жизни он был совсем не святой.

Тут же он выругал себя, укорив при этом, что помимо основной работы он ведь еще как-никак участвует и в атеистическом лектории. Зашагал преувеличенно шумно, широко. Вышел к небольшой ложбине, где вроде было посветлей. Взглянул на ту сторону, в лесную чащобу, и все в нем вздрогнуло и напряглось. За стенкой деревьев, в сумрачной их густоте, стояла… Зина в белом, правда, не очень длинном платье.

Зайцев сделал шаг назад, как бы помимо своей воли, отвел взгляд влево и увидел выросшую из-под земли, стоявшую почти рядом с ним… ведьму.

Была она стара и сгорблена, одета в синюю фуфайку и длинную юбку. Нос был крючком, как и положено, лицо морщинистое, а глаза смотрели молодо и весело, и улыбался беззубый рот.

— Что, Алексеевич, припозднился? — проговорила она.

Зайцев лихорадочно соображал, что бежать не стоит, вспоминая слышанное в детстве, что от нечистой силы все равно не убежишь. То, что ведьма назвала его по отчеству, ничуть не удивило: на то она и ведьма, чтобы все знать. А она продолжала:

— Не признал, поди? А ведь я Аннушка Лебедева. Или не помнишь? Да где меня теперь узнать, старая стала… Пошла вот сегодня калины пособирать да мерзлых обабков. Сухо в лесу-то. Хорошо. А ты куда ходил?

— Дрова рубить, — чужим, хриплым голосом пробормотал Зайцев, разглядывая собеседницу и видя, что она действительно очень постаревшая давняя знакомая их семьи, которая жила в соседней с поселком деревушке.

— Поруби, поруби, помоги тете, — нараспев сказала Аннушка. — Так домой? — более деловито осведомилась она.

— Домой, — бодро ответил Зайцев, постепенно приходя в себя. — Домой, — уже увереннее повторил он и решился снова поглядеть на Зину.

То, что он разглядел теперь, чуть не вызвало у него взрыв смеха, до некоторой степени истерического. Он еле сдержался, понимая, как нелепо будет выглядеть, если сейчас ни с того ни с сего расхохочется.

Среди елок и голых осин стояла на том склоне ложбины — ива. Обыкновенная ива, которая в эти осенние дни вся покрывается белым пухом.

— Так прямо и ступай, — говорила тем временем Аннушка, — тут, рядом, Гороховое. Да что тебе объяснять, сам тутошний, наверное, тыщу раз здесь все избродил. Ступай, а я за тобой помаленьку. Мне ведь не успеть рядом-то, одышка у меня теперь.

— Спасибо, — сказал Зайцев и ринулся чуть не бегом на ту сторону лощины, вламываясь в чащу, как медведь. Только пройдя несколько десятков шагов, он вспомнил, что не расспросил Аннушку о житье-бытье, не поговорил с ней, вел себя как последний дурак. «Ну ничего, — решил он, — специально зайду и поговорю, ликвидирую эту неприятность».

Он шел еще минут пять, деревья сдвинулись плотнее, но стали меньше и тоньше. И вдруг он вышел — даже вроде бы выскочил на опушку.

— Вот и все! — почему-то сказал он и вытер со лба пот.

Он взглянул на часы. Выходило, что бродил он по лесу около двух часов. «А показалось — сутки», — облегченно вздыхая, подумал он.

Прямо перед ним лежало поле, вспаханное под зябь. Черное, а местами пепельное, оно уходило к горизонту, поднимаясь в середине горбом. По всему горизонту виднелся дальний большой лес, а из-за него пока еще выставлялась краюшка огромного красного закатного солнца.

Направо расположилась деревенька, налево — крытый молотильный ток и желтые скирды соломы, а дальше выглядывали из сосняка дома поселка. Сзади был Зинин лес.

Тут Зайцев быстро сориентировался, и неожиданно его осенило, что Зинин-то лес, в сущности, маленький, со всех сторон окружен дорогами, полями, деревнями. Куда-нибудь он все равно бы вышел.

Теперь Зайцев сообразил, что в лесу смутили его совсем детские воспоминания. После того, как ему исполнилось лет так десять, и до самой юности он уже ходил с ребятами в большие леса, в которых действительно нужно было быть внимательным и осторожным. А в этот лес они и не заглядывали. Но вот ухранилось же где-то на глубине души боязливо-почтительное отношение к этому лесу. И всплыло нечаянно сегодня.

— Ни черта-то мы не христиане, — пробормотал он. — Как были язычниками, так и живет это в нас. Не вытравишь…

Он подумал, что вот ведь в районе сейчас нет ни одной церкви. И раньше у них был не шибко религиозен народ, а теперь от всего этого совсем отстал. Но вот бабки есть, которые совсем реальную травку от болезни дадут, однако обязательно пошепчут, поприговаривают что-то. И примет всяких, связанных с нечистой силой, полно, и через левое плечо плюют, и бабу с пустыми ведрами обходят, и черных кошек не любят.

— Язычники, — бормотал Зайцев. — Всегда здешнему народу эта нечисть ближе какого-то там Христа была. Ему по обязанности молились, а домового из старой избы в новую на лапте перевозили, хотя ни в каком Евангелии не сказано о домовых.

Он вспомнил бабкины сказки и по-новому взглянул на такую знакомую с детства, такую близкую сердцу округу. Ведь вся-то она была раньше населена в воображении простого здешнего человека, вся-то она жила могучей, неизведанной и страшно любопытной, манящей жизнью. Тринадцать пород чертей насчитывали местные поверья. А сколько всяких заместителей и исполнителей находилось на службе у них!

Тринадцать пород! Целая номенклатура. И все разные, по исполнению различных функций, по поставленным задачам. Овинника не спутаешь с кикиморой, лешего с домовым. И все были не похожие друг на друга, одетые по-разному или совсем не одетые. И жили они буквально в каждом кусте, за каждым пнем.

Но самое главное: с ними можно было жить мирно, даже дружно. Надо было только знать их повадки, не раздражать их, не перечить. Зато они не требовали ни смирения, ни самоистязания, ни диких бдений, ни постов.

Зайцев еще раз посмотрел кругом, улыбаясь и мысленно населяя «этой чертовщиной» все окружающее, и понял, почему плохо приживалась и толком не прижилась в их местах религия: не было в этих наполненных полнокровной жизнью лесах, полях и реках места аскетичному, вечно угрожающему, вечно карающему на земле и в собственном царстве иудейскому богу…

Он зашагал к молотильному току, обернулся, взглянул на Зинин лес, стоявший чутко и недвижимо, и вдруг теплая волна прошла по его сердцу, по всему его существу.

Он подумал, как здорово, что на пару часов удалось глубоко заглянуть ему в свое детство. И не только заглянуть, а испытать все, пережить так же, как в те далекие годы. Последнее время он чувствовал себя нездоровым, каким-то старым, а тут вдруг к нему пришло ощущение молодости.

«Какая старость? — радостно говорил он себе, бодро шагая к поселку. — Всего-то сорок с небольшим. А уж если можешь еще по-ребячьи чувствовать, то совсем хорошо. Не забурел еще, не задубел», — твердил он.

Около молотильного тока он задержался, отдышался. Стоял, прислонившись спиной к большой куче соломы, и смотрел, как ушло солнце, как проблеснула в зеленоватом небе первая звездочка, как сероватой дымкой подергивались поля и леса.

Зайцев смотрел и не мог насмотреться. Так хорошо было чувствовать, что это все часть тебя самого, которая никогда не уйдет от тебя. И что ты сам — часть всего этого. И не только этих лесов, лугов, полей, но чего-то неизмеримо большого, что уходит, за горизонт на десятки и сотни верст, в огромную бескрайность, что мы любим больше всего на свете и что есть наша родина.

И было ему хорошо, грустно и радостно. Смотрел он на зажигающиеся в поселке огни и думал, что зря сомневался, когда ехал сюда, зря думал, не пропадет ли отпуск. Было ему ясно, что даже из-за одного этого дня, из-за пережитого в нем, даже из-за двух часов встречи с детством его отпуск абсолютно удался.

Один раз живем

Бор стоял еще молодой, но кустарника и подлеска в нем почти не было. Сосны разместились редко, выглядели словно струны на невидимом грифе, а мох серовато-белый и ноздреватый, казалось, должен был хрустеть и рушиться под ногой, но только мягко подавался и долго потом, выпрямляясь, заполнял впадину от следа.

Святослав широко шагал и чувствовал, что все в нем наливается силой от ходьбы, от прохладного и недвижимого воздуха, от этого серого, но без единой капельки дождя гулкого сентябрьского утренника.

К озеру и к реке можно было пройти дорогой и тропками, но здесь путь сокращался километра на три, однако впереди находился опасный овраг, и Святослав это знал.

Сегодня он поссорился с женой. Она все звала к Михеевым, а ему хотелось побродить с двустволкой. Ему давно надоели эти Михеевы, и Соколовы, и Шафрановские, тем более что мужчины в этой компании не были близкими знакомыми, работали в разных организациях, а только жены были связаны дружбой, и общий разговор налаживался с трудом. Он сказал:

— Чего там делать? Опять, как у Шафрановских, будете целый день о сапогах да о ценах говорить. Я на охоту пойду.

В ответ жена начала ворчать, что он лишил ее общества, что из-за своего бирючьего характера сам друзей не имеет и ее со старыми друзьями ссорит, что и в выходной она должна торчать у плиты, взаперти, одна. Святослав рассудительно предложил:

— Пойдем со мной. Надевай брюки, и пойдем. Воздух-то какой! По красивым местам повожу!

— Да что я, гончая у тебя? — закричала Ирина. — Люди оденутся как люди, и в магазины, в кино, в компании. А я — надевай штаны и ломись по бурелому как ненормальная… Вот мужика бог послал.

Они долго спорили, но Святослав упрямо одевался, решив не тратить сегодняшнее воскресенье на бессмысленное сидение в четырех стенах, и, наконец, они кинули друг другу по заключительной колкости, а он ушел, поправляя патронташ и приспосабливая на плече двустволку стволами вниз.

— Сдались мне эти Михеевы! — сказал он громко, подходя к оврагу, и эхо отдалось в овраге и в бору на той его стороне.

Овраг выглядел как пропасть. Обходить его было далеко, перелезать трудно, настолько обрывисты и сыпучи были склоны. Но неделю назад упала здесь сосна, и так ловко, что образовала мост. Святослав это знал, на это и надеялся.

Внизу булькала Юрманга, чистая, прозрачная, с галечным перекатом под самой сосной, с темными бочажками, где трепетно замирали, а потом стреляли в стороны от видимой им одним опасности мелкие хариусы. До воды казалось страшно далеко.

«Да, — подумал Святослав, поглядывая на желтоватый ствол средней толщины без единого сучочка: все сучья сосредоточились на вершине, легшей на ту сторону, — больно гладко. Сорвешься — все кости переломаешь».

— Ну, один раз живем! — сказал он и решительно вступил на сосну.

Он старался не глядеть вниз, хотя так и тянуло. Ствол чуть подрагивал, а на середине скользнула правая нога. Святослав весь облился холодным потом, но остаток пути пробежал, балансируя руками, ворвался в гущу верхушечных ветвей, перевел дух и вытер пот со лба.

«Обратно дорогой пойду, — решил он. — Хоть дальше, а спешить некуда».

Теперь им овладел подъем, который всегда бывает после перенесенного напряжения, после удачно преодоленного препятствия. Он шагал еще крупнее и скоро вышел из бора. В обе стороны, докуда хватал глаз, шел травяной скат. До этого ската веснами, наступая по заливным лугам, доходила в большую воду Ломенга.

Луга теперь были тихи, голы и спокойны. Стояли группками по нескольку штук стога. Из неглубоких лощин выглядывал ивняк с наполовину облетевшей, то красноватой, то желтоватой листвой. Дальше угадывалась река, за ней снова шли луга, лес на взгорье, дорога и поселок в лесу. Виделось здесь далеко и отчетливо. И день был ясным, несмотря на ровное, совершенно серое небо.

Святослав легко дышал и смотрел вокруг. Он чувствовал осеннее изобилие и в то же время грусть земли, внимал тому, что видел, с охотой, знанием и ощущением сопричастности себя всему окружающему. Он сейчас, как, впрочем, и всегда, любил эту опушку, и луга с ивняком, и желтую дорогу на той стороне, и коричневатый обрыв над Ломенгой, и серое небо. И ему казалось, что они тоже знают и любят его.

Он пошел по еле заметной тропинке, сапоги негромко постукивали по схваченной ночным заморозком и сейчас еще не отошедшей почве. Путь его лежал к пригорку, неожиданному на этих лугах. Никакие весенние разливы не смыли этот бугор, сложенный, видимо, из стойких пород. На верху бугра стояли три ели, а рядом с ними были деревца поменьше, еще ниже шла сплошная чащоба шиповника. А за бугром, в продолговатой впадине, вытянувшейся с севера на юг, может быть даже ледниковой, лежало знакомое озерцо.

У бугра Святослав замедлил шаги, пошел тихо-тихо. Так же тихо, не потревожив куста, открутил ягоду шиповника и бросил ее в рот. И после этого вылез на полтуловища из-за кустов и увидел озеро.

«Сдались мне эти Михеевы!» — восторженно сказал он про себя, чувствуя внезапные перебои, мерцание сердца.

По озеру, темному и спокойному, плавала черная утка. Она то погружала голову глубоко в воду, то вдруг привставала на хвост, взмахивая часто-часто крыльями. И тогда были видны ослепительно белые подкрылья.

Святослав тщательно выцелил и выстрелил. Отголосок широко пошел по лугам, облачко дыма поднялось и развеялось. А утка осталась лежать на воде, став сразу похожей на какой-то неодушевленный предмет.

Он вышел на берег, вырезал ножом мутовочку из ольхового сучка, привязал ее к шпагату, что всегда носил с собой, и стал забрасывать. Пару раз промазал, на третий раз мутовка легла за уткой, и, подтягивая шпагат, Святослав зацепил утку сучочком, потащил ее к берегу.

Утка покорно поплыла, возле берега взломала невидимый ледок, не толще писчей бумаги, и очутилась в руках у Святослава.

Он смотрел на ее безвольно вытянутую шею, закрытые глаза и думал, что вот ей уже не побывать здесь весной, не увидеть зари над разливом, не услышать гула весенних голосов, не осязать солнечного тепла, свежего ветра, прохладной воды, не почувствовать запахов земли, поля и леса. И не будет она с селезнем совершать брачный полет… Он так живо представил себе весну, что ему стало даже зябко.

— Д-да, один раз живем, — пробормотал он, привязывая утку к поясу.

Теперь он направлялся и вышел к реке. По воде плыло несколько случайных бревен, а так вверх и вниз, все далеко было чисто. На той стороне, где кончались луга и начинался подъем, по склону ровными рядами стлался лен. По дороге бесшумно пробежала «Волга»: мотора здесь не было слышно. Откуда-то тянуло горьковатым дымком: наверное, варили пиво.

Смотря на дали и внимая тишине, видя листья разных цветов и рисунка, проплывавшие рядом с берегом, Святослав, в который раз за сегодняшний день, вспомнил Ирину, ссору с ней и вдруг пожалел, что жена не видит всего этого.

— Сдались ей эти Михеевы, — проворчал он, но тут же подумал: «А виновата ли она целиком, что тянет ее туда, а не сюда?»

Он вспомнил, что ощущение общности с этими лугами и перелесками, понимание их, невозможность существовать без них пришли к нему не сразу, а постепенно. Охотился он с малых лет, вырос большим и крепким, а когда женился на красавице Ирине, решил приучить ее к охоте и рыбалке.

И верно, они бывали вместе несколько раз даже на дальних озерах. Рыбачили, варили уху, строили шалаши. И было чудесно. Но потом пошли дети: первый, второй… И материально бывало всяко, не до походов. Оба работали, но Ирине, как матери, доставалось, конечно, больше. Вышло так, что отдыхать они могли лишь у знакомых, в кино, на коротких прогулках, то есть там, откуда быстро возвращались домой, к детям. На охоте, на рыбалке бывал один Святослав.

Сейчас дети выросли, в доме был полный достаток. А вот не тянуло теперь с ним Ирину в лес, на луга. Не тянуло, как прежде, ночевать у костра и снимать туманным утром с переметов сонных, задумчивых окуней.

— Потеряли чего-то, — сказал Святослав, глядя на проплывавшую мимо ветку рябины, всю в ягодах: кто-то пощипал и бросил.

Еще он подумал, что большое место в их жизни стали занимать мелочи, слишком стали они с женой придавать им значение. Бывало, ребята болеют, в доме нехватки, а друг друга не обидят ни словом. А теперь каждый пустяк вызывает столкновение. Сегодня поссорились: идти или нет ему на охоту? На днях поругались из-за кофты: понравилась ей кофта в магазинчике на автобазе, но у нее хватало, как он считал, кофт, а ему хотелось сберечь деньги на лодочный мотор.

— Стареем, пожалуй, — с невеселой усмешкой проговорил он и полез под обрыв.

Он разделся до пояса и стал обтираться водой из Ломенги. Тело приятно пощипывало, захватывало дыхание. Потом он растерся ладонями, присел несколько раз с поворотами туловища, оделся и вытащил ветку рябины, прибившуюся к берегу.

Затем он пошел по дороге вдоль реки. Усталости у него как не бывало. Он шагал и обкусывал прямо с ветки горьковатые ягоды.

— Мелочи, мелочишки, пустяки, пустячонки, — разговаривал он сам с собой и то поглядывал по спокойным и чистым окрестностям, то бросал взгляд на болтавшуюся у пояса, давно остывшую утку, — а придет старая ведьма — и отзвенели закаты. А живем один раз. Тут тебе и охота, тут тебе и Михеевы…

Еще раз вздохнув полной грудью воздуха с дымком, который упорно наносило откуда-то, он решился, свернул к перекату, где Ломенгу переезжали на повозках, прохрустел галечником до воды, развернул свои сплавные сапоги по самый пах и побрел по воде.

Перекат он знал хорошо, только раз оступился ниже колена. Вышел на другой берег, пальнул в кулика, промазал, засмеялся и двинулся к автобазе.

Магазин был, конечно, закрыт, но Святослав знал, где живет продавщица, и пошел на дом.

Продавщица — одинокая симпатичная женщина, в доме у которой был исключительно идеальный порядок, смотрела на Святослава с восторгом, переводя взгляд с его лица на утку. Она делила всех мужчин на «приятных и неприятных», и Святослав, разумеется, относился к числу первых.

— Ну и Святослав Андреевич, — тянула она умильно, все поглядывая на утку, — ну, охотничек… Этот уж без добычи не придет, не то что наши мужички.

— На, — щедро сказал Святослав, отвязывая утку. — У меня дома наварено, нажарено, ни к чему она мне. Ты вот что, кофту продала, которую Ирина смотрела?

— Где ж продала, — еще ласковее запела продавщица, — дорога кофта-то. Но хороша, хороша-а. Или брать будете?

— Возьму, — сообщил Святослав. — Пойдем сейчас, не поленись в выходной сходить. А деньги я завтра принесу, не обману ведь.

— Где ж обманете, — захлопотала продавщица. — Кто же вас не знает? Сейчас, сейчас, пойдем. Вот чайник выключу. Ирине Васильевне, значит, подарочек хотите преподнести…

Спрятав сверток с кофтой за пазуху куртки, Святослав вышел на окраину поселка. Дорога здесь была песчаная и так разбита машинами, что ноги увязали по щиколотку. Взобравшись на горку, поросшую молоденькими сосенками, в полметра высотой, он оглянулся и увидел поселок автобазы, перелески за ним, ленту реки, озера, поля, овражки.

Вдруг капнуло несколько капель, подул легкий ветерок, и вынырнуло неожиданно солнце, идущее к закату. Сразу расцветилось все: показались желтые квадраты жнивья, бурые — лугов, черные — зяби. Запестрел лес, зазеленели озими. Река стала свинцово-серебряной. Все обрело краски, яркость, сочность, цветистость, почти молодость. Не похоже стало, что осень, что совсем скоро все замрет на долгий отдых.

Святослав стоял рядом со срубленной осиной, от корней которой пошел куст. Сейчас почти все листья были красны и полыхали на ветру.

В груди Святослава теснилось что-то такое, чего он не смог бы выразить словами, что часто приходило к нему именно здесь, на этом бугре, откуда виделось широко. Он как бы хотел обнять Ирину, показать ей все это, а также другим людям, всем, кого знал и даже кого не знал, и они, по его мнению, должны были стать от этого моложе, добрее и лучше.

Он стоял, а из-за куста вдруг выкатился серый ком. И пошел наискось по косогору, торопясь в перелесок. Святослав мгновенно вскинул ружье, опытно и хладнокровно уложил в одну линию и мушку, и заячьи уши. Дело решала какая-то доля секунды, но Святослав опустил двустволку.

— Живи, косой, — пробормотал он, наблюдая, как растянутыми, крупными прыжками уходит заяц. — Радуйся. Не сегодня, видно, тебе срок.

И осторожно, упруго придерживая большим пальцем, начал спускать курок со взвода. Спустил, пристроил ружье на плече, еще раз взглянул на трепетно полыхавший куст и споро зашагал к дому.

Недометанный стог

Вышли, как и вчера, и позавчера, как и неделю тому назад, с восходом. Надо было ухватывать хорошую погоду. Сегодня предстояло копны растрясти, поворочать раз, сносить их и дометать стог. Полстога — оденок, как тут называют, — было заметано вчера, и завершено, и прикрыто немного на случай дождя.

Но не зря вчера к вечеру солнце чисто село, и густая роса пала, и ласточки летали высоко — не было ночью дождя, а восход начинался ровный, чистый, безветренный и по всему виду своему сулил жаркий донельзя день.

Арсеня ехал верхом на мерине, взятом из сплавной конторы. Ехал без седла, и длинные его ноги свободно болтались. Мерина брали свозить копны, да и до покоса было не близко — восемь километров.

А жена его шла сзади все километры. Ехать она не могла — от тряски разламывалась голова. Арсеня мерина сдерживал, и она поспевала. А если где и прибавлял мерин шагу, она трусила мелкими шажками, временами хватаясь лошади за хвост, чтоб было полегче.

У нее летами всегда болела голова, а этим летом особенно. Медичка на лесопункте говорила, что это от сердца и что нельзя ей делать тяжелую работу. По зимам она и так тяжело не работала, занималась одним своим хозяйством. Но летом приходилось и огородничать, и сенокосить — все на жаре. А иначе никак не выходило — мужик тоже не каторжный. Вот и сейчас в отпуске он, а ломит с утра до вечера.

Звали ее красиво — Татьяна. В молодости ей очень подходило это. Да и сейчас еще не стара она была. Но с годами стали звать ее в глаза и за глаза, как и всех в этих местах, по мужу. Звали здесь женщин в возрасте изредка по отчеству, а чаще по мужу. Если он Семен, так и ты Семениха, если Петр — Петиха. А у нее был Арсеня. Вот и она стала Арсенихой.

Сначала тропинка шла перелесками, и всходящее солнце чуть проникало сюда, а ноги путались в росной траве. Потом дважды переходили речки в овражках, прохладно звенящие и звавшие остановиться, посидеть возле них. Выходили на опушки, где щебетали птицы, где уже высыхала трава и становилось жарко. Но овода еще не было.

Их путь пролегал немного и по берегу Ветлуги. Излучина ее сверкала, словно дымились, испаряя ночную влагу, прибрежные кусты. И здесь широко открывалось небо, а в нем ястреб-тетеревятник, висящий над нескончаемой лесной далью.

Здесь на днях они видели, как сохатый переплывал на ту сторону. Таранил грудью воду, отбил со своей дороги одиноко плывущее бревно, вышел на темный от сырости песок того берега и тихо, без хруста, ушел в лес.

От реки свернули в выруба. Затем дорога пошла низиной. Росла здесь таволга — по-местному лабазник — в человеческий рост. И так шли, что только одного Арсеню над белыми шапками соцветий было видно. Да иногда выныривала Татьянина голова.

Арсеня был длинен, а меринок мал. И Татьяна мала, но кругла. Располнела она за последние годы, да полнота только мешала и одышка из-за нее мучила.

От самого поселка лесопункта до покоса редко говорили они друг другу одно-два слова. Все было переговорено дома, и каждый молчал, думая о своем. Да и не очень-то легко, путешествуя так, перекидываться словами.

Арсеня придерживал меринка, который с утра не прочь был пробежаться. И думал о сенокосе, о доме своем, о делах хозяйских.

Сенокос нынче шел удачно. Взял он отпуск тогда, когда хотелось: в сплавной работы сейчас было не так много. Погода стояла как на заказ. Косили из тридцати процентов: два стога — колхозу, третий — себе. Были у колхоза дальние лесные угодья, что обычно сдавались рабочим лесопункта и сплавной конторы на прочистку полян и просек и на косьбу. Случалось, кашивали и из десяти процентов, а теперь все же хорошо. И, чтобы полностью обеспечить корову и овцу, оставалось всего-то поставить этот последний стог.

Арсеня думал о том, что надо кончать и дать отдых и себе, и бабе. Она и так все задыхалась в сенокос, и голова у нее болела, и пила она воды много. Он жалел ее и тянул за троих, чтоб кончить все побыстрее. Да и сам устал. А отпуска оставалось еще с неделю, можно было сходить в деревню, к родне — приглашали уже оттуда на праздник.

Еще раздумывал он, что починит нынче двор, что поросенка держать не будет: все равно жирное сам не любит, а жена так и не смотрит. Что если принесет корова телушку, то пустит он ее в племя, а корову сдаст к той осени на закуп.

И прикидывал уже, как у него с деньгами будет и сколько они дочке пошлют, чтоб одевалась не хуже людей и, раз в городе живет, выглядела бы совсем как городская.

Мысли у него шли деловито и неторопливо, по порядку переключались с хозяйства на дочку, с дочки и мужа ее на сплавную контору, где Арсеня работал, на мастера и на то, как поругался с десятником, и так все текли и текли.

Думала и Татьяна. Но как-то вразброд получались у нее мысли. Она все какие-то куски из своей жизни вспоминала — то совсем ярко, то приблизительно. Тянуло ее на воспоминания эти дни, сама она не знала почему. А ей было, как и Арсене, чего повспоминать…

Взмахнула она в перелеске глазами на высоченную сосну и вспомнила, как учил ее отец дерева на стройку выбирать. Не было у отца сыновей, и горевал он. Из трех дочек старшей была Татьяна, и брал он ее с собой в лес.

Рыжий, кряжистый и маленький, он подходил к дереву, ухватисто отбивал щепу, лупил обухом по затесу и слушал, как гудит, как отвечает ему дерево. И заставлял слушать ее.

Возили деревья, рубили новый дом. Всё сами — отец, мать да трое помощниц. Помогала немного и родня. А когда встал дом, и баня, и двор и колодец вырыли, стали варить пиво.

Много пива варила Татьяна с тех пор и у чужих пивов немало погуляла, но это лучше всех помнила. Везли чан от двоюродного брата, отец, кряхтя, колол длиннущие дрова на пожог — камни калить. Калили камни, перепаривали солод, и капала мать пивом на край чана, показывая ей, как по густоте да по тому, насколько капля падает быстро, можно определить, готово ли пиво.

А потом и пляска была, и пол пробовали каблуками на крепость, и она выпила и плясала. Услыхала тогда нечаянно, как сосед сказал отцу: «Смотри-ка, у тебя невеста выросла. Замуж скоро». А она закраснелась и убежала.

Отец помер уже при колхозах. Чуть раньше его сосед расшибся, упав со стропил. Она осталась старшей, а в соседях парень. Там было четверо ребят и две девки.

Парень был высоченный, не больно складный, и много старше ее. Шла уже молва, что жил он тайком со вдовой и еще гулял где-то. Поэтому, когда перешучивалась она с ним однажды у огорода, мать сказала ей:

— Был бы отец жив, шкуру бы за Арсеню спустил. Набалован он. И я — чуть что — спущу.

Мать характером была крепка и упряма. И зятя не любила до самой своей смерти, хотя, правду сказать, другие-то ее зятевья ничем над Арсеней не выдались.

Сто раз в памяти перевороченное вспыхнуло вдруг на одной из опушек, где солнце пригрело, — как шли они с Арсеней, женатые уже, в гости к родне, в другую деревню.

Все-таки и поцелуи были, и радостные дни, и сердце замирало, и счастье, и слезы — все. Но почему же как самое незабвенное, неизбывное врезалось это? И всегда теплей от этого на душе, словно бог весть что. А и всего-то три километра дороги — от деревни к деревне.

Стоял конец мая. Все молодо было вокруг. Они по дороге в гору шли. По бокам дороги пески, тут картошку садили из года в год. А на дороге все трава молодая, трава. И птица какая-то заливается вверху, и речка Овчиновка блестит под солнцем внизу и в стороне.

Она шла впереди. А за ней, как положено, муж. Была она во всем новом. А он — на голову выше ее — в рубахе из кручонки, в суконных черных брюках и хромовых сапогах. Нес на руке пиджак, а в руке кепку-восьмиклинку, только что входившую в моду. И так скромно шел, так степенно — совсем не похоже было на него.

У нее сердце разрывалось от счастья. Она бы побежала девчонкой в гору, чтоб догонял… Но навстречу шли люди, и все они серьезно здоровались, с полным уважением. Сдерживала она себя, здоровалась тоже, сгоняя с лица улыбку.

И таким пронзительно радостным стало для нее вдруг, как всегда, это воспоминание, что она, забывшись, внезапно охрипнувшим голосом окликнула:

— Арсень! Помнишь, как мы с тобой в первый раз на Выселок ходили?

— Чего? — откликнулся Арсеня. А когда до него дошел смысл сказанного, пробормотал: — Ишь… чего вспомнила!

У Ветлуги вспомнилась ей другая река — Волга. Как ехала по ней на пароходе, как добирались они с дочкой до Сталинграда.

Тут же опять метнулась мысль к первым годам их жизни. Арсеня в школу ходил три зимы, а дальше грамоте сам дошел. Считали в деревне его грамотным. Поэтому был он выдвинут на курсы и стал бригадиром. Получил бумажку, где значилось чуть ли не «агроном».

Бригадир по тем временам фигурой казался заметной. Работать Арсеня любил, но и попивал, а по пьянке погуливал. Начались для Татьяны деньки потяжелей.

Но она не из робкого была десятка. Ходила беременной, а в любую компанию являлась, уволакивала его от дружков, стыдила и корила их звонким своим голосом на всю деревню.

По дороге домой подтыкала Арсене в спину, несмотря на то, что вела перед собой бригадное начальство. А если оборачивался он — дать сдачи, — голосила так, что он только рукой отмахивался.

Затем другие курсы прошел Арсеня — колхозных счетоводов. Еще подзазнался и выпивать стал больше. Однако тут дочка родилась, и легче стало Татьяне держать его в руках.

А она все в рядовых ходила, работала в полеводстве: к скоту особой охоты у нее не припало. Работала гораздо, и на трудодни ей и ему доставалось хорошо.

Родился и сын, да недолго пожил. И к медику носили, и к бабкам, и в бане парили, и лечили всяко — не помогло. Видно, не суждено было ему жить.

Может, это и к лучшему, а то как бы в войну осталась она одна с двумя? Мать жила у второй дочки, в другой деревне. Там уже трое успели народиться. А за Арсениной матерью впору за самой было ухаживать.

Когда началась война, никто особенно не удивился.

Во-первых, только что с белофиннами отвоевали, во-вторых, слухов в народе было много, в-третьих, разные приметы, вроде грибов, точно войну предсказывали.

Вместе со всеми бабами провожала Арсеню и других мужиков Татьяна. Одинаково ревели, иные попуще, иные потише, одинаково бежали за подводами, одинаково тихо брели по домам обратно.

Только всем разная выпала судьба. У одних вернулись, у других так больше и не прошли по деревне.

Арсеня, когда поехал, пообещал:

— Писать буду часто. Дочку поберегай.

И верно, вскоре пришло письмо. Писал, что все в порядке. Описывал о себе то, что разрешалось. Советы по хозяйству давал.

А потом не писал ровно пять лет.

Ехали со станции домой. Длинный обоз растянулся по дороге. Татьянины сани в середине, в головах два мужика бракованных, а за ними все бабы, бабы.

Дорога длинная — точно сто сорок один километр.

Скрипят полозья от ночевки до кормежки и до другой ночевки. С неба крупный, но редкий снежок валит, лес по сторонам, ветра нет, тепло.

Мужикам веселее, покуривают себе. А бабы тоже развлечение находят. Пропоет первая частушку, затем очередь второй. Дойдут до конца — и снова. Все частушки переберут: про любовь и про измену, про долю свою, иногда и озорную вставят. А мужики подстанут, ввернут что-нибудь новенькое, современное:

Скоро-скоро два набора, Все пустые уголки. Полетят советски пули Прямо Гитлеру в портки.

На станцию ездить теперь часто случалось. Возили лен, хлеб. Что заставят.

В деревне и раньше приходилось всякую работу знать, а в это время все за мужиков делать стали.

Татьяна гордилась тем, что мала, да сильна. Мешки выносила не только на спине — под пазухой никак не меньше, чем хороший мужик, утащит. Работала много и зарабатывала славно. В их краю в войну хлебом не бедствовали. Страшнее оказались два первых послевоенных года.

Когда подъезжали к своей деревне, вызвездило, месяц встал на рождении, начал забирать силу мороз. Татьяна крепче куталась в полушубок, ноги запихивала в сено и вспоминала, как она в последний раз гадать ходила.

И эта гадалка наказала ждать, хорошо сходилось про Арсеню. Верно, немало случаев было: не писали, не писали, да вдруг объявлялись. Только он-то больно уж долго не писал.

Раздумалась Татьяна. Скольких гадалок обошла, сколько слез выронила, у скольких сейчас радость в семье — вернулись. И уже начала тихонько подвывать, как вдруг резко дернулась подвода в сторону и остановилась.

Ведь почти шагом ехал обоз, чуть-чуть притрушивал на скатах, а надо же такому несчастью случиться… Света невзвидела Татьяна, когда разглядела, как валится на искорками блестящий снег кобыла, запрокидывая голову и надрывно храпя…

Время было слишком суровое. Как ни доказывала Татьяна, как ни поддерживали ее бабы, вынесли решение: от небрежного обращения пала лошадь. И постановили взыскать убытки.

Деньги, какие имелись, она припрятала: описывайте имущество, что наберете.

Часть набрали. Ничего ей из барахла не жалко было, наживется. Но когда взяли выходной Арсенин костюм и кепку-восьмиклинку, окаменело разом ее сердце.

«Лучше деньги и все надо было подать, — думала. — Как же я костюм у надежных людей не схоронила?»

И сразу ей стало понятно — не вернется Арсеня. Вроде бы знамение ей такое вышло — костюм отдала. Пока тут, на месте, костюм был, вроде не верилось даже, что не придет. Должен прийти, надеть. Цело гнездо, и птица к нему летит. А кто же в разоренное гнездо возвращается?

Будто последняя ниточка надежды порвалась в ней. Не помнила себя, пошла в холодный прируб, где продукты да разные вещи хранили, выбрала подходящую веревку и полезла привязывать к крюку, на который свиные туши вешали.

Приладила веревку крепко. Не услышала, как дверь в прируб скрипнула. Только донесся до нее дочкин вопрос:

— Мам, или Ваську резать будем?

Не сразу поняла Татьяна, что о поросенке дочка спрашивает. Глянула одичало на нее, опомнилась вдруг, что она у нее есть.

Увидела на дочкином лице удивленные и грустные, но все же озорные, все ж Арсенины глаза, хлопнулась с ящика, на котором стояла, ничком на пол. Закаталась, заголосила, насмерть перепугав дочку.

Всего дня через три после этого прибежала под вечер с другого конца деревни доярка Галька, простоволосая, растрепанная, с письмом в руках. Не могла от быстрого бега слова сказать, сунула Татьяне письмо — читай.

Разобрала Татьяна в письме: Галькин муж встретил в Сталинграде Арсеню. Тот сейчас работает пока на восстановлении города, домой не пускают. Арсеня вроде бы домой писал, но ответа не имеет.

Еще Галькин муж намеком добавлял, что ходит к Арсене какая-то баба, варит, стирает. А поэтому не худо приехать Татьяне в Сталинград.

Как в тумане, как в чаду собиралась Татьяна. Едва помнит, как письмо Галькиному мужу писали, чтоб Арсеню предупредил, как дом заколачивала, как до станции добирались.

Попришла в себя уже на пароходе. Смотрела с дочкой на большую реку, на города по берегам испуганно. Сторонились бойких баб и мужиков. Дальше станции нигде за жизнь не была Татьяна, а дочка — дальше своего сельсовета.

А совсем очнулась в большом городе, когда увидела наконец Арсеню, исхудавшего и от этого ставшего еще длиннее. Не бежала к нему, не падала на грудь, а остановилась, как очумелая. И ноги подкосились, дальше не понесли.

В голове только одно было, что есть же на свете правда и что очень правильно все предсказала, не обманула гадалка.

Хлопают цветы таволги Арсеню по ногам, качается перед Татьяной его спина. Недалеко уже покос, и работы там сегодня немного, но все труднее идти Татьяне. Сегодня особенно трудно.

То в жар кинет, то в холод. То за сердце словно кто рукой возьмется — сожмет. Знает Татьяна — худо ей, — но идет она и надеется: «Ничего, чай, не помру».

Так вот по жизни ее вела надежда в любую, самую горькую минуту: «Ничего, у людей и горше бывает… Перетерплю». Каждый вечер засыпала с надеждой: «Вот попройдет это время, потом полегче будет».

Это потому, что жизнь она принимала такой, какая есть, и любила ее такую, хоть и тяжкую порой. Равнялась не на то, что лучше, а говорила: «Какое, поглядишь, у людей горе, у нас-то все вроде слава богу».

И не то чтобы не роптала она: и ревела, и причитала, и ругалась. Однако опять-таки твердо знала, что и без плача жизнь не проживешь, и без ругани. Это в могиле всем спокойно.

А как бы ей жить, если б не надежда, да не мечты, да не любовь? В бога она не верила, то есть икону одну для порядка держала и подумывала иногда: «Может, кто-то там и есть?» Однако была она сама по себе, а бог как-то сам по себе. Иногда и перекреститься можно было, чтоб не обиделись там, будто налог заплатить и квитанцию получить. А в земные дела она бога не мешала, слишком прямо на жизнь смотрела, не мудрствовала. Некогда было: бока у нее всегда болели от работы.

Глядит Татьяна в Арсенину спину и думает, что сильно он изменился за годы разлуки и за последние годы. И дело не в том, что внешне, а стал точно бы тот, а и не тот.

Он из города ехать не хотел. Она его уломала, но в деревне он сразу дом продавать начал.

— Уедем на лесопункт, — сказал.

Шибко ей хотелось остаться в деревне. Чудилось ей, что словно первый их год тогда вернется. Спорили они, и она выкрикнула:

— Знаю ведь я! По-старому в начальниках ходить хочешь. А не выходит. Молодых, грамотных наросло.

Может, и попала в больную точку. Арсеня насупился, ответил:

— Хоть и так. Да я от работы не бегаю, а куда хочу, туда поеду. Всего уж мне хватило.

Он вообще теперь часто вспоминал вслух прошлое. Но только пьяный. Трезвый стал еще молчаливее, хотя и прежде был не болтлив.

А пьяный, да если случался собеседник, становился разговорчивым. Про войну говорил. Ужасая Татьяну, пускался в высокие материи и даже о политике рассуждал, чего раньше за ним не водилось.

Но в политике был не силен, и более поднаторевшие в этих делах и читавшие газеты собеседники его уличали.

Не густо у Арсени было собеседников, но они были помоложе и, видимо, знали больше.

На стене, где отсчитывали время ходики, расположились фотографии дочки с зятем, а в углу, на стыке с другой стеной, поместила Татьяна икону, неизвестно почему, Николая-угодника, помощника и заступника моряков и рыбаков.

Сильно любил Арсеня дочку, больше, чем раньше. Это радовало Татьяну. Но сердилась она, что балует он ее, часто шлет деньги. Дочка выучилась и жила в городе, зарабатывали они с мужем хорошо, и можно бы обойтись без отцовских подарков. Однако Арсеня на упреки Татьяны отвечал одинаково:

— Полно, матка. Это нам всю жизнь ломить, а они уж пускай покрасуются.

И ломил. В сплавной считался хорошим работником. Безотказно шел, куда пошлют, тянулся за молодыми. Хвалили его. Дома тоже без дела не сидел, хозяйство вел, не отступался от огорода и скотины, хотя и тяжело стало.

Татьяна, как могла, за ним тянулась. Когда чувствовала себя ничего, даже на подсобные работы на лесопункт ходила. Но в последнее время сильно сдавать начала и еле-еле дома управлялась.

Вот и поляна. Была она вытянутой, с бугром посредине, возникшей, как многие поляны в лесу, совсем по неизвестной причине. Окружило ее разнолесье, около одного из концов стояла старая ель, поблизости от нее заметан вокруг стожара стог, частично прикрытый сверху куском брезента.

Здесь было уже душно, и Татьяна спустилась в маленькую лощинку за поляной, где не то речка, не то цепочка связанных друг с другом болотцев находилась среди осоки. Она умыла лицо и попила из горстей, а потом села в тень и часто дышала. Постукивало в висках и вроде мутило немного, пот выступал. Она решила отдохнуть.

Арсеня поставил мерина в тень, полез на стог. Скинул брезент, стащил затем сено сверху и начал растрясывать вокруг стога.

Солнце вставало выше, и птицы умолкали до предвечернего, не такого знойного часа. Только кузнечики рассыпались из-под ног, потрескивая и пружинисто падая в сухую щетку срезанных чуть не вплотную к земле стеблей.

Молчали деревья, даже осины не трепетали. Только мерин изредка переступал. Терпко и сладко несло от нагретого сена. Взятое в охапку, оно чувствительно, но приятно щекотало и покалывало руки.

Раскидав овершье, Арсеня отряхнул с рубахи сено, постоял, поглядел вверх. Там, в бесконечной голубизне, высоко-высоко мягкими кругами ходил ястреб. Арсеня последил за ним, вытер пот с лица и пошел к копнам, присевшим по всей поляне, как большие муравейники.

Когда он начал растаскивать копны, из леса вышла Татьяна, неся грабли и вилы, спрятанные вчера в кустах. Ловко присела у ближней копны, забрала в обнимку чуть ли не половину ее и принялась, как и Арсеня, растрясывать сено под солнце.

Заполетывали один за одним слепни, норовя сесть на потную шею и укусить так, что ойкнешь от боли. Начали, вероятно, они беспокоить и мерина, потому что он стал переступать, постукивать копытами и всхрапывать чаще, а потом затрещал кустами, сбивая ветками и листьями надоедливую тварь, ушел в густоту кустов и там затих.

Работали, как и добирались сюда, молча. Только один раз Татьяна заметила:

— Ну, сено… Зеленое тебе, пахучее. Что чай…

Растрясли копны, решили посушить и разок поворочать. Ушли в тень ели, расположились там, отдыхая, отмахиваясь от овода. Арсеня развязал привезенный с собой узелок, вынул яйца, и хлеб, и соль, и сало, и свежие огурцы… Но есть не хотелось, и они не стали.

Так сидели они долго. Потом Арсеня сказал:

— Давай, мать, поворочаем. Здорово сушит. Поворочаем, а тут и загребать.

Татьяна сняла свой белый платочек, повязалась поаккуратнее и начала подниматься. Но как встала, почувствовала, что ноги будто не свои. Снова замутило, и вдруг пошел, все пошел лес куда-то в сторону, хороводом. И поляна пошла, и стог двинулся. Только опустилась на коленки Татьяна и с хрипотцой в голосе попросила:

— Воденки бы, Арсень… Шибко худо мне…

Арсеня глянул в ее чем-то изменившееся, чем — он не разобрал, лицо, схватил бурачок, который всегда таскал с собой на покос, и поспешно затрусил в лощинку, к воде.

Он наполнял бурак холодной и чистой водой и не видел, как снова приподнялась Татьяна и снова опустилась — уже не села, а легла. Не слышал, как она что-то пробормотала.

А потом метнулась она в сторону, рванула непослушными пальцами кофту на груди, выгнулась вся и задрожала мелко. Затем протянула правую руку куда-то вверх, точно хотела уцепиться за что-то не видное глазу, приподняться, может быть, встать. Но рука упала, и Татьяна вытянулась и замерла.

Когда пришел Арсеня, она лежала спокойно, рот был плотно и сердито сжат, а глаза открыты, и смотрели они пусто и безразлично вверх.

Арсеня стоял с полным бураком, растерянно смотрел на нее и ничего не понимал. Только когда на ее руку сел слепень и она не согнала, он понял, что она умерла.

Тут вдруг он, неожиданно для самого себя, суматошно, захлебывающимся голосом крикнул:

— Та-ань! Ты что?!

И услышал над лесом деловитое эхо;

— А-ань… о…

Арсене стало страшно. Немало повидал он смертей на войне и в плену и, кажется, не трусил, а тут стоял, боясь пошелохнуться. Чудилось ему, стоит сзади что-то большое и шепчет, но так, что отдается по всему телу, в каждой жилке:

«Не оглядывайся… A-а… Не оглядывайся».

Но не выдержал он и дико оглянулся. Сзади была поляна, полстога и сено на ней, лес. А вверху сияющее небо без облачка и ястреб, поднявшийся, пожалуй, еще выше.

Тогда Арсеня пришел в себя. Как-то машинально начал он работать, но потом разошелся, и все у него пошло по-обычному споро.

Собрал еду и связал в узелок. Принес кусок брезента, веревку. Вывел мерина из кустов и стал прикидывать, как лучше завернуть и приспособить на лошадь тело, чтоб аккуратней и без лишних перевязываний и хлопот довезти.

Был он крестьянином с детства, поэтому быстро сообразил, как надо. Когда поднимал тело на спину лошади, беспокоился, что мерин испугается. Но тот стоял тихо. Не боялся он Татьяны раньше, не страшился, видимо, и теперь…

Вскоре все было налажено, и Арсеня не стал медлить. Только перекрестился зачем-то, хотя никогда этого прежде не делал, и повел мерина за узду.

На поляну он даже не взглянул. Так и остались на ней несгребенные копны, полстога и беспризорные вилы и грабли.

Он шел той же дорогой, по которой приехал сюда. Шел быстро, а лошадь мерно шагала за ним, вздрагивая иногда местечком кожи, на которое садился слепень.

В голове у Арсени перебивали друг друга какие-то несуразные, нескладные мысли. То думал он о дочке, то о знакомых Татьяне женщинах лесопункта, подругах ее, что надо их сразу же собрать. То мысль перескакивала на последние минуты жизни Татьяны.

Вошли в заросли таволги. И вдруг вспомнил Арсеня, как сегодня утром спрашивала его Татьяна: помнит ли он тот день из первого года их жизни, когда они к родным ходили на Выселок?

Часто вспоминал этот день Арсений и на войне, и после. Но сейчас так отчетливо встал он перед памятью его, что Арсеня даже глаза закрыл и остановился. Встал покорно и мерин.

Четко всплыла перед Арсеней дорога в гору и речка Овчиновка в стороне. И молодая трава, и кусты в свежей зелени.

Пошла, как наяву, перед ним Татьяна, невысокая, крепкая, красивая. В белой кофте и модной хрустящей юбке клетками.

Пошел он за ней, здоровый, полный силы, что так и просилась наружу. И залюбовался женой, но виду не показывал, чтобы лишку о себе не возомнила.

Вот идет Татьяна перед ним, в гору идет играючи. Обернется на секунду и одарит его белозубой озорной улыбкой.

Видит он, что хочется ей подурить, но сдерживает она себя. Здоровается со встречными степенно, как и полагается.

Солнце почти по-летнему припекает, но майский ветерок грудь и лицо свежит, волосы пошевеливает. Трава сама стелется под ноги. И люди идут навстречу, с полным уважением с ними здороваются.

Мать своего сына

После длительного ненастья был особенно приятен этот теплый и ясный вечер. Еще утром моросил ленивый дождичек, но уже после обеда прояснилось. А к вечеру от ненастья не осталось и следа. Солнце садилось за ровную и чистую, без единого облачка, кромку горизонта, начал поскрипывать за рекой дергач, и плеснулась под берегом рыба.

— Кажись, удачно попали, — сказал Сергей Кузьмич, прилаживая задымленное ведерко над костром. — Глядишь, хватка будет.

— Не говори, Сергей Кузьмич, «гоп», — заметил полулежавший на плащ-палатке Панин.

Местный поэт Лев Широков сидел на чурбаке и, отмахиваясь от комаров, задумчиво смотрел на реку.

На рыбалку, несмотря на ненастье, отправились еще вчера. У работника областной газеты, известного в области сатирика-фельетониста Панина подходил к концу отпуск. Он и уговорил своих старых друзей по рыбалке — колхозного шорника Сергея Кузьмича и работника районной газеты Льва Широкова — ехать рыбачить в такую погоду. Ибо какой же это отпуск без рыбалки и задымленной ухи, без промокшей одежды и ночевок на открытом воздухе, когда к утру не попадает зуб на зуб?

Сергей Кузьмич колдовал над ухой, жалуясь на малое количество рыбы (в ведерке был весь суточный улов) и ругая комаров, которые не оставляли его даже в дыму костра. Лев Широков тоже воевал с комарами, продолжая наблюдать, как от леса, подступившего на одном из мысов вплотную к воде, ползут по реке неровные тени. Панин иронизировал над поварским искусством Сергея Кузьмича, называя шорника «уховаром». То ли от ядовитого дыма папиросы, которую он курил, то ли по каким другим соображениям, но комары докучали ему меньше, чем его друзьям.

— Алеша! — обратился Широков к Панину. — Давай споем что-нибудь.

Худое лицо Панина оживилось насмешливой улыбкой.

— Сию минуту, — имитируя восхищение поданным предложением, поддержал он. — Блестящая мысль. Уха кипит, солнце садится, хватка будет. Хочется петь, плясать, дышать полной грудью. Самое лучшее в нашем положении — исполнить со страшной силой «Марш энтузиастов».

— Не балагурь, Алеша, — отмахнулся Широков.

— А-а! — воскликнул Панин. — Я и позабыл, что имею дело с представителем поэтического искусства. Что же вам предложить? Конечно, лирику? Так. Ну что ж. Старинные романсы: «Белая акация», «Пара гнедых»… Не подходит? Ай-яй-яй! Тогда Есенин. «Выткался на озере…» Тоже нет? Абсолютно ясно. Самое лучшее: «Меж высоких хлебов затерялося». Последний выпуск. Ленинградская фабрика. Завернуть?! Отлично. Ведь вы поэты — народ положительный.

— Ты же, сатирик, — болван поразительный, — подстраиваясь под шутливый тон, срифмовал Широков.

— Попуститесь, — вмешался Сергей Кузьмич. — Знаю я вас. Начнете теперь друг друга подъедать — на всю рыбалку хватит. Как людям спорить не надоест? Хоть бы, верно, спели чего-нибудь. А то опять, вижу, начинаете: «Положительный…» Опять, как позапрошлый год, еще об отрицательном поспорьте. А рыбу ловить — дядя будет. На рыбу поехали, о ней и говорите.

— Не ворчи, Кузьмич, — сказал Широков. — Не будем больше тебя мучить. Кончился, брат, наш спор о положительном и отрицательном. Весь вышел.

— Слава богу, — буркнул Сергей Кузьмич, — видно, договорились все же до дела.

— Договорились, — зевнув, сказал Панин, — гонорар получили и успокоились.

— Алеша! — возмутился Широков.

— Бросьте, бросьте, — замахал руками Сергей Кузьмич. — Опять началось? Ужинать давайте. Уха готова. Лева, принеси-ка мешок.

Ели уху. Перед ней разлили в кружки «одну на троих». Ведерко быстро опустошалось. Изредка перебрасывались шутливыми замечаниями, которые были бы совершенно непонятны постороннему человеку. Так разговаривают только те, кого связала долголетняя дружба, общие увлечения, знание всех черт характера, привычек, вкусов и слабостей собеседника.

Тающий полусвет продолжал заливать окрестности, хотя от заката осталась только лиловая черточка по горизонту да сиреневый отблеск на небе. Костер засверкал ярче, потянулись вверх и резче обозначились языки пламени.

Черты лиц трех собеседников, склонившихся над ведерком, обострились. Три руки с разнокалиберными ложками поочередно опускались в ведерко: жилистая рука Панина, покрытая черной волосяной порослью; крупная, но рыхловатая и белая — Широкова, высовывавшаяся до локтя из аккуратно закатанного рукава тужурки военного покроя, и желтоватая, кое-где в рубцах, с короткими пальцами и выпуклыми ногтями, рука Сергея Кузьмича.

— Слушайте-ка, — сказал вдруг Сергей Кузьмич, облизав ложку, — я вам бывальщину расскажу. Про девчонку одну. Или про женщину, что ли… Странный она для меня человек. Ей-богу. Вы вот сами пишете, изображаете всех. Объясните мне, что она за человек есть.

— Валяй, Кузьмич, — согласился, поглаживая живот, Панин. — Нам нужно всех изображать. Изображать и подражать, но никого не раздражать.

— Обожди, Алеша, — вступил Широков. — Давай, Кузьмич, твою бывальщину.

— Да особого тут, конечно, ничего нет, — начал Кузьмич. — Никак только такого человека до сих пор не пойму. Ругать бы ее надо, и ругать жалко. В общем, тут с учебы моей Любки началось.

Ты, Лева, мою Любку хорошо знаешь. Да и ты, Алеша, ее видывал. В трудное время я ее учил. Как раз после войны в техникум она поступила. На агронома. От дома — сто километров. С питаньишком было неважно. На стипендию сам знаешь каково… Ну, я все-таки ей кой-чего подбрасывал. Жилы тянул. Думал, работник выйдет. А она кончила и замуж за офицера. Сейчас — шабаш. Сидит себе домохозяйкой. Ну, это уж как ей совесть позволяет — не о том речь.

Сергей Кузьмич размял папироску и прикурил от уголька. С реки потянуло сыростью. Панин пододвинулся к костру. Широков накинул на плечи ватник.

— Поросенка я под осень забил. Ничего так, справный был поросенок. Взял мясца порядком, еще там кой-чего жена приготовила. Попросил в колхозе лошадь и поехал навестить дочку. Она уже третий год училась. А дома только по летам бывала. Изменилась сильно. Веселая стала. Подвыросла, завилась. Ну и все такое прочее.

Дорога дальняя. Волков в ту пору подразвелось немало. Ну ничего, бог пронес. Приехал в техникум. Место красивое. Любка в перемену выскочила, прямо на шею. Она ведь добрая девка, сердце у нее теплое.

Вот так. Ночевать надо. Любка к коменданту. Да мест нигде не было. Тогда говорит: «Ложись, дескать, пап, на мою койку. Я с подругой устроюсь, а тебя простынкой отгородим». Не больно ловко, да что поделаешь. На улицу не пойдешь — холодно. Лег. В комнате у них четверо жили. Чисто так. Картинки, фотографии там. Завесили они меня простыней, а сами в техникум. Кино там вечером показывали. Ну, я с дороги уснул.

Проснулся часа через три. Слышу голоса. Потихоньку разговаривают. А темнотища — глаз выколи. Чуть-чуть повидней стало. Сидят, понимаешь, вчетвером на одной кровати, напротив окна, и кино обсуждают. Шепотом, значит, чтобы меня не разбудить.

Любка, слышу, и говорит: «Да, в такую сразу влюбиться можно. Вот это человек показан». Ах ты, думаю, соплюха, о чем говоришь! Но промолчал. А они и пошли, и пошли. И про женитьбу, и про детей. Вот те, думаю, раз. Я-то все на нее смотрел: от горшка — два вершка, а она… Сами-то еще дети, а уже о детях рассуждать начинают.

Вдруг одна из них заявляет: «Не выйти мне, девчонки, замуж по любви. Ни за что не выйти». Они давай ее уговаривать: «Брось, мол, Валька, ерунду говорить, еще как и выйдешь-то». А она отвечает: «Нет, девчонки, лучше не говорите. Я ведь тоже хочу большой любви, а не так как-нибудь. Чтобы я человека всей душой и чтобы он меня. А кто, дескать, меня такую некрасивую полюбит. Может, кто притворится в насмешку или из жалости. А мне жалости не нужно, пусть она другим остается».

Они опять ее уговаривают. А она встала на своем, так и стоит. «Я, говорит, ведь тоже не против, чтоб такой вот, как сегодня в кино, ко мне пришел. Вы мне, видишь ли, говорите, что человека не только за внешность любят. Слышала я уж сто раз. Да все-таки знаю, что и лицо — не последнее дело. Самой красивые нравятся. Так что почти наверняка: за кем я на край света пойду — за мной не пойдет. И поэтому коротать мне свой век одной».

Любка спрашивает: «Что ж, Валь, в старых девах останешься?» Эта самая Валька отвечает: «Нет, не останусь. Заведу ребенка и буду его воспитывать. Хорошего человека воспитаю». — «Из детдома, что ли, возьмешь?» — вступает другая. «Зачем, слышь, из детдома. Из детдома можно второго взять, а первого своего буду иметь. Так уж и быть — свой ребенок будет».

Зашумели тут все. Даже и про меня позабыли. Ругают ее. Говорят, что ей в таком случае может подлец попасться. Она послушала, послушала, да так спокойненько: «А, наверно, говорит, подлец и попадется. Порядочный человек после этого замуж взять меня должен. А как, мол, возьмет? Опять же из сочувствия, из жалости. Случайно получится это у него: ну, надо жениться, потому что он честный… А я вам говорю, что не хочу жалости. Так что ни капли и подлецов не боюсь».

Опять все заговорили, но уж потише. Вспомнили, видно, про меня. Не знаю, долго ли это у них продолжалось: я вскоре уснул. Устал уж очень за дорогу…

Утром поглядел я на эту Вальку. Небольшая такая, полная. Лицо круглое, а волосенки черные, жиденькие. Глаза ничего. Не сказал бы я, чтоб больно некрасивая, хотя, впрочем, и хорошего ничего нет. Поговорил с ними со всеми. Любку поругал для виду. Училась она, правда, хорошо, но на что же я приезжал? Отец все-таки. Советы ей даю, а сам искоса поглядываю: не смеется ли? Когда самостоятельно о таких вопросах с подругами рассуждает, то черт знает, что ей за советы давать? Вчера вроде под стол пешком, а сегодня и отцовский наказ ей смешным покажется. Выросли ведь. Да вы слушаете ли?

— Угу, — сонно пробормотал Панин, свернувшийся в крендель на своей плащ-палатке.

— Слушаем, слушаем, Кузьмич, — откликнулся Широков.

— Слушайте. Прошло года полтора. Любка техникум кончила. Вышла замуж и укатила. Недавно вот письмо получил: живет помаленьку. Остались мы со старухой вдвоем. Сижу я однажды у конюшни, с конюхом калякаем, смотрю: девчонка идет с чемоданом. Новый человек у нас сразу заметен. Конюх меня спрашивает: «Не знаешь, Серега, что это за пигалица?» — «Не знаю», — говорю. Подходит — глядь — Валька! Не узнала меня. Спрашивает: «Скажите, пожалуйста, где у вас правление?» Я, конечно, сразу у нее чемодан забрал и вместо правления — к себе домой. Оказывается, ее в наш колхоз агрономом назначили. Ну, поселилась она у меня, вместо дочки стала.

Приступила к работе. Прямо можно сказать: не работник, а золото. Все ее хвалили, уважали как положено. Подруг завела, в клуб ходит, в самодеятельности участвует. В общем, жизнь полным ходом идет. Я хоть тот ночной разговор помнил, но, понятно, решил, что все это прошло. Детство, думаю, у девки было. Выросла, по-другому на многое смотрит. Да не тут-то было…

Сергей Кузьмич замолчал, как бы оживляя в памяти прошедшее, посидел несколько минут, рассматривая мозоли на своих ладонях, затем отмахнулся от чего-то рукой и снова заговорил:

— Приезжает в эту пору к нам парень один. В завклубы. Я его и раньше в районе видывал, чего-то он мне сразу не понравился. А Валька на глазах переменилась, ни одного вечера дома не сидит. Раньше книги по вечерам читала, подруги к ней ходили, а тут все клуб да клуб. Игорь этот, который завклубом, большую пьесу ставить надумал. Вот и ее участвовать пригласил. То она роль учит, то на танцы бегает. Танцы чуть не каждый день. А домой почти за полночь приходит.

Заходил Игорь к ней. Будто по пути. Парень, конечно, видный, да глаза как у блудливого кота. Раза два бывал, потом бросил. Понял, что не нравится он нам с женой. Стелет он с виду мягко: «Сергей Кузьмич, Сергей Кузьмич! Папаша! Старики еще многому могут нас поучить». И прочее. Говорит, а у самого улыбочка: «Дурак, мол, ты, старик. Всех вас на один пятак купить можно». Я с ним не больно приветливо обошелся, ну он и отступился ходить.

Прошло этак месяца два. Поставили наши артисты пьесу. Хорошо получилось. Приезжали из района, хвалили. Отобрали на смотр. Игорь, значит, повышение получил. Решили его перевести в районный Дом культуры. А он отказался: «Я, слышь, к колхозной жизни привержен. Хочу всегда в низовых клубах работать. Только прошу рассчитать меня, так как поеду в родную область. У меня там в колхозе мать-старушка. Пять лет дома не живу. Я ей помогу и самодеятельность подыму». Поуговаривали его и отпустили. Характеристику дали — лучше не надо.

Я немного на себя тут погрешил. Ругал, думаю, парня, а он вон какой! Не понял, видишь ли, зачем он это сделал. Как и других, охмурил он меня.

А про Вальку всякие толки по деревне пошли. Поздно домой возвращается, бывает неизвестно где. Работы, конечно, у ней поменьше: дело к зиме, уборка кончилась, но все же и к работе она похолодела. Известно, ночь не поспишь, так много ли наработаешь. Бабы говорили, что видели, как она от Игоря выходила. Он не при деле в это время жил — все ждал работника вместо себя, кому бы клуб сдать.

Наконец новый завклуб приехал. Начал Игорь дела сдавать. А Валька в открытую любовь с ним крутит. Решил я с ней побеседовать. Хоть и не отец, а все же не посторонний. Она для меня почти как дочка была. Ждал случая, подходящего, да так и не дождался. Пришлось прямо ни с того ни с сего после обеда заговорить.

Приступил я это издалека. А она посмотрела на меня в упор — глаза у нее хорошие — и говорит: «Вы, поди, дядя Сережа, про завклубом? Так прямо и скажите». Завклубом назвала, а не Игорем. Я говорю: «Да, про Игоря, мол. Давно хотел побеседовать». Она спрашивает: «Не нравится он вам?» — «Не особенно, отвечаю, но я не девчонка, в этих делах не больно понимаю. Правда, дело он, видимо, знает и самодеятельность любит». Тут она и подъехать мне не дала, огорошила: «Ничего он, как я посмотрю, кроме одного себя, не любит. И не к матери он едет, а просто отсюда сбегает. Хорошую характеристику получил и спешит удрать, потому боится, как бы кое-кто ее не испортил». — «Так что ж это, — рассердился я, — ты с ним знакомство водишь? Негодник он этакий!» — «Так уж, дескать, получилось — ничего не попишешь».

Вспомнил я тогда и разговор в Любкиной комнате, и все прочее. «Хоть уж добейся в таком разе, чтобы расписался он с тобой, что ли», — уже в открытую, прямым порядком прошу. Сидит, понимаешь, как ни в чем не бывало и даже чуток улыбается. «Плохому, говорит, дядя Сережа, учите. С нехорошим человеком росписи добиваться, жизнь с ним связывать». Слыхали! Вот и попробуй, поговори.

Любке бы я, ей-богу, порку закатил, а тут как же… Но не отступаю: «И такого, Валька, можно человеком сделать. Может, он не так уж плох, может, еще совсем другим будет». — «Вряд ли, говорит, дядя Сережа. Я с детства, слышь, с одним таким познакомилась. Отец с матерью разошелся, отчим у меня был. Работал на станции, а домой ничего не приносил: все пропивал. Мать терпела, терпела, да и обижаться стала. Отчим ее бить. Сам он был инвалид, на деревяшке, а бить ухитрялся сильно. Как мать ни оборонялась — все равно ей попадало. Чуть не каждый день это повторялось. Смотрела я, смотрела, да и вступилась за мать. Дали ему взбучку, немного поутих. Бояться стал, пил меньше, а все равно подлецом остался. Горбатого — могила исправит».

Поспорил я, поспорил и попустился. Ничего и придумать не мог. Дня через два Игорь прощаться зашел. Я еще ему руку подал. Прошли они с Валькой в ее комнатушку, а я у двери встал. За всю жизнь первый раз подслушивал: думал, авось узнаю побольше да Вальке чем-то помогу. Он говорит: «Все-таки необходимо мне уезжать — с матерью очень плохо». А Валька засмеялась как-то странно и ему на «вы»: «А это не вы ли Соне Кудрявцевой сообщили, что у вас мать давно умерла? Я ведь знаю, зачем вы зашли: боитесь, что после того как у меня ребенок будет, я плакаться да жаловаться начну. Боитесь, что вас разыщу и подмочу вам репутацию. Поэтому и зашли: обманул, мол, деревенскую дуру, но все же зайду на прощанье, вызову к себе сочувствие, и она меня меньше плохим вспоминать будет, а еще лучше поверит всему и простит. Эх вы! Да я вас давно поняла. Сначала вот чуть ошиблась. Поверила было… А бояться нечего. От такого, как вы, никогда ничего не потребую. Живите себе спокойно, только больше мне на глаза не кажитесь!»

Вылетел он пулей мимо меня. К двери — и до свиданья. Красный был, что тебе рак: все-таки малость проняло…

Сергей Кузьмич умолк и полез в карман за папиросами. Багровый отблеск догоравшего костра освещал его нахмуренное лицо, которое казалось теперь печальным и словно бы обиженным.

— Ну, а дальше? — поинтересовался Широков. — Чего ж дальше-то? Как оно там?

— А что «как»? — неохотно продолжил Сергей Кузьмич. — Известно, что дальше… Родила. Когда я ее из больницы вез, попросила в сельсовет привернуть. Получила сразу свидетельство о рождении сына, не затягивая, значит. Чтобы все честь по чести. Фамилию ему, конечно, свою. Отчество, понимаешь, тоже от себя… Валентиной ведь ее зовут. Ну, и вышел Константин Валентинович, сын своей матери. Здоровый мальчишка растет.

Да. Еще там, в сельсовете, секретарша — настырная такая у нас бабенка, никакого такту нет — стала допытываться: «А нельзя ли, говорит, полюбопытствовать, кто у этого чудесного парня папаша?» Вот ведь! Валька хоть бы бровью повела, не смутилась ни капли. «Нельзя», — говорит. Секретарша опять, будто бы между прочим, а сама зубы моет: «Что ж, соглашается, нельзя так нельзя. Правда, шила в мешке не скроешь: вырастет, и выльется все наружу. Сразу будет видно, на кого похож». И опять Валька хоть бы что, на все ответ приготовила. Поглядела на секретаршу, как на пустое место. «Ничего, слышь, не беспокойтесь. Этот сын никогда не будет похож на своего отца!» Так и отмочила. Секретарше и крыть нечем… Вот ведь она какая, Валька-то. Тут и разберись, что она за человек. Никак я ее не пойму. Давно думал вам рассказать, как вот вы ее рассудить возьметесь? Да-а…

Сергей Кузьмич подождал отклика на свой полувопрос, не дождался и перевел взгляд с костра на слушателей… Панин спал. На его губах застыла ироническая улыбка. Комар, воспользовавшись сном наследника Гоголя и Щедрина, наливался кровью на его шее. Широков при мерцающем свете костра быстро черкал что-то на блокнотном листке. Карандаш от нажима то и дело прокалывал бумагу.

Слов, обращенных к нему, поэт не расслышал.

Наследник Елисеева

Город недавно родился, и Сергею порядком досталось, пока он разыскивал квартиру Нины. То его посылали в одну сторону, то в другую. Жители еще сами не разобрались в названиях улиц как следует и путались. Да и некоторые улицы состояли пока из одного дома, за которым открывался огромный пустырь. И Сергей колесил по этим пустырям, затем попадал на ярко освещенные, вполне благоустроенные улицы и снова углублялся в темные заснеженные пустыри.

Наконец он отыскал нужную улицу и нужный дом. Взошел на третий этаж и остановился у двери, за которой жила Нина.

В школе он был влюблен в Нину. И все знали об этом и не удивлялись: половина мальчишек класса была влюблена в Нину. Нина была и симпатичная, и училась хорошо, и, что особенно привлекало в ней, по суждениям своим казалась значительно взрослей и разносторонней одноклассниц.

А теперь, конечно, все у Сергея давно прошло. Но в душе сохранилось приятно-грустное воспоминание, и хотелось увидеть Нину, и поговорить, и вспомнить. Сергей позвонил.

Дверь открыла Нина. Была она такая же симпатичная. Нет, несколько даже похорошела. Стояла перед Сергеем изящная молодая женщина, и в ее карих, немного изумленных глазах малюсенькими блестками вздрагивала радостная усмешка.

— Сережка! Ты? Вот неожиданность… Да какими судьбами ты здесь оказался?

Она забрасывала его вопросами, пока он раздевался и проходил в гостиную, обставленную очень прилично и со вкусом. Слушала его ответы и полуотвечала за него сама:

— Ты ведь у нас теперь — известность. Читала я твои статьи. И очерки. А возмужал-то как! А помнишь, мы дразнили: «Сережка, Сережка — голова с лукошко»? Женат? Да, ведь мне писали, что убежденный холостяк. Чего же ты? Пары нет?

Сергей слушал ее оживленную болтовню, смотрел, как она быстро и легко передвигается по комнате в ярком и, видимо, дорогом халатике, и чувствовал себя уютно, словно он сидел в этой комнате сотый раз. Сразу позабылось и то, что он долго блуждал по улицам и пустырям, прежде чем попасть сюда. Будто перешел знакомую улицу и зашел посидеть в квартиру, чуть ли не соседнюю со своей.

— Сына моего не посмотришь — жаль, — продолжала Нина, собирая на стол посуду, — он сейчас у бабушки гостит. Увезла на месяц. А муж скоро заявится, — она взглянула на большие настенные часы. — Скоро-скоро. Поужинаем. Вспомним совсем недавнюю молодость. Верно, Сережа?

— А ты где работаешь? — спросил Сергей.

— В химлаборатории. На предприятии тут одном. Ну вот, все готово. Сейчас придет муж, и мы…

— Скажи, как хоть зовут-то его? — перебил Сергей. — Чтоб я сразу мог обратиться, назвать то есть.

— Михаил Артамонович. Да тебе разрешается просто Мишей. Хоть он нас немножечко и постарше.

— А он у тебя где работает? — поинтересовался Сергей.

Нина вышла на кухню, оставив дверь открытой. Крикнула оттуда:

— Он у меня — наследник Елисеева!

— Как, как? — не понял Сергей.

Нина вернулась, подошла к шкафу, сказала, смеясь:

— Наследник, говорю, Елисеева. Купец такой был. Знаешь? Магазины большущие. Слыхал, наверно? В общем, в торговле, — пояснила наконец она, отвечая улыбкой на вопросительно-недоумевающий взгляд Сергея.

— А-а, — сказал Сергей. — Так кем же он там?

— Да у него должность длинная, не выговоришь, — рассмеялась Нина. — Торговец, да и все. Ладно, — махнула она рукой. — Ты лучше расскажи, как прошла твоя командировка.

«Что-то она о муже-то не больно», — подумал Сергей, уловив в голосе Нины нотки, заставившие его насторожиться, и стал рассказывать о цели и результатах своего приезда сюда.

Нина слушала внимательно, можно сказать, с увлечением. Она задавала Сергею дельные вопросы, поддакивала, а то сидела молча, казалось, раздумывала. Сергей, почувствовав живое восприятие, увлекся и сам сознавал, что говорит интересно.

— Д-да, — со вздохом сказала Нина, когда он кончил. И, похоже, с завистью добавила: — Интересная у тебя работа, Сережа.

— Всякая работа по-своему интересна, — выложил Сергей прописную истину, внутренне гордясь и работой своей, и завистью Нины.

— Ну нет, — как-то неохотно запротестовала Нина. — У меня… Да нет, у меня еще ничего, — словно раздумывала она вслух.

— А у мужа, — осторожно поинтересовался Сергей, — у него, наверное, немало интересного?

— Как же, — насмешливо отозвалась Нина, — есть о чем поговорить. Купи — продам. Недомер, недовес. Тоже нашел — кино, литературу, театр… Да и неразговорчивый он у меня, — словно спохватившись и желая смягчить то, что высказалось, проговорила она быстро.

И столько уловил в ее тоне Сергей скрытого раздражения, насмешки и даже презрения, что крякнул про себя: «М-да, мужа-то она, видно, того… Уважает».

Он быстрым воображением своим представил картину прихода или ловкого дельца, или мрачноватого бухгалтера в очках и пыжиковой шапке, разговор о погоде, о давно знакомых и надоевших вещах, Нину — в роли гостеприимной и хлебосольной хозяйки, себя — солидно беседующего с ее мужем о товарах и ценах. И вдруг ему ужасно захотелось, чтобы Нинин муж не приходил, чтобы продолжался у них с Ниной непринужденный разговор о чем-нибудь… Скажем, о литературе, о кино. Чтобы так же, как сейчас, было уютно.

— А вот и муж, — сообщила Нина, и Сергей услышал, как поворачивается ключ в замке и, скрипнув, открывается входная дверь.

С Михаилом Артамоновичем Сергей знакомился в прихожей: вышел ему навстречу. Нина познакомила их и, не дав мужу повесить шапку, оказавшуюся действительно пыжиковой, сказала:

— Не раздевайся, не раздевайся, пожалуйста. Я обнаружила, что у нас нет ничего, — она выразительно показала тонким пальчиком с отточенным ноготочком под подбородок, и все трое рассмеялись. — Сходи купи, пожалуйста.

— А чего взять? — спросил Михаил Артамонович.

— Вот уж не ожидала от мужчины такого вопроса, — шутливо покачала головой Нина. — Идите-ка вместе с Сережкой. Здесь недалеко. Надеюсь, вдвоем вы быстрей решите такую проблему. А я приготовлю чего-нибудь повкусней, чем вы принесете.

«Черт дернул Нинку послать меня с ее молчуном, — ругался про себя Сергей, выходя из подъезда вслед за Михаилом Артамоновичем. — Додумалась. О чем я с ним говорить буду?»

Шел снег. Было безветренно, и большие хлопья летели вертикально вниз. Свет от уличных фонарей и окон домов расплывался в падающем ливне хлопьев, образуя неяркие шары и полушария. Сергей поглядывал искоса на солидную фигуру Михаила Артамоновича, смотрел, как снежинки сыплются на его шапку, на плечи, на лицо, на очки, и чувствовал себя неловко.

— Наша улица, — кашлянув, негромко сказал Михаил Артамонович, — еще только-только начинает благоустраиваться. Магазин — на поперечной, на проспекте Новаторов. На нашей еще нет магазинов.

«Ну, началось о магазинах», — подумал Сергей почти с раздражением.

Свернули на проспект Новаторов. Он был прямым, застроенным большими домами, отлично освещенным.

— Здесь уже, наверно, больше нравится, — снова покашляв, заметил Михаил Артамонович, блеснув очками в сторону Сергея. — Таким и будет наш город. Это — его будущее лицо.

— Нравится, — кивнул головой Сергей.

— Но, знаете ли, для меня здесь кое-чего не хватает, — скупо улыбнулся Михаил Артамонович. — Профессия сказывается… Витрин мне не хватает. А еще больше — рекламы.

Сергей подумал, что, пожалуй, разноцветные огни рекламы и нарядные витрины магазинов украсили бы улицу, но ему почему-то хотелось противоречить «торгашу», как он окрестил про себя Нининого мужа.

— Ну, к чему же рекламу сюда? — запротестовал он. — Зачем тащить в новый город, на такой чудесный проспект, эти старые заграничные штучки?

— Почему «заграничные»? — пожал плечами Михаил Артамонович. — Нашу рекламу, а не заграничную.

— Не все ли равно? — отмахнулся Сергей.

— Совсем нет, — в голосе Михаила Артамоновича послышалось некоторое возмущение. — Совершенная разница. Посудите сами: у них реклама, чтобы всучить какими угодно путями. Только продать. У нас она — средство информации. Мы не будем пихать покупателю через рекламу, скажем, расчески. Насыщен рынок — отлично. А у них — предприниматель этими расческами живет. Либо всучит покупателю третью, когда у того две уже есть, либо — вылетай в трубу и стреляйся.

— Это верно, — пробормотал Сергей, — но вообще-то…

— А что «вообще», — перебил Михаил Артамонович, — ничего общего. Мы не будем рекламировать вещь, скажем, заманчивую, но вредную. За это судят. А у них запросто рекламируются напитки с возбудителями сердечной деятельности. Или дальше: заграничная, капиталистическая, конечно, реклама — и правительница, и служанка моды. С одной стороны, она ведет моду, с другой стороны, мода тащит ее за собой. А мы с умной модой дружим, а перед глупой на коленях не ползаем. Наша реклама вкусов не калечит, точнее сказать — уродливым вкусам не служит. Да я вам сотню различий приведу, если хотите.

«А ведь он совсем не молчун, — сказал себе Сергей, наблюдая за оживившимся спутником своим. — Заволновался, когда любимую тему задели».

— Простите за нескромность, — обратился он к Михаилу Артамоновичу, — кем вы работаете? Привычка журналиста расспрашивать всех о работе, — оговорился он извиняющимся тоном.

— Должность у меня сложно звучит, — улыбнулся Михаил Артамонович. — Старший инспектор по организации и технике торговли.

— Для меня это — лес темный, — рассмеялся Сергей. — Вы скажите, в чем суть работы.

— Да у меня как-то так получилось, — ответил Михаил Артамонович, — что я выполняю только одну сторону своей работы, но в таком широком объеме, что, вероятно, нагрузка не меньше всей работы, так сказать, в чистом виде. Я занимаюсь вопросами строительства магазинов, оформлением витрин и выставок, рекламой: в газетах, по радио, телевидению, световой — всякой.

«При чем же тут «торговец»?» — подумал Сергей, вспомнив Нину.

— Торговлю я люблю, — продолжал Михаил Артамонович, — извините уж, если выразился нескромно. И вижу в ней особенную, понимаете, красоту. Вот выстроится наш микрорайон окончательно, встанут на свои места и главный универмаг, и его филиал, и палатки, и ларьки, и реклама, наконец. Хотите, я вам расскажу, как все это будет предположительно выглядеть? Вот начиная с этого проспекта? Тьфу, черт!

— Что такое? — обеспокоился Сергей.

— Да магазин-то мы с вами прошли! — остановившись, хохотал Михаил Артамонович. — Заговорились.

Он снял очки, стал протирать их. На переносье осталась красноватая вмятинка. Прищурились и без того небольшие его черные глаза. А лицо его было покрыто каплями от растаявших снежинок, словно крупным потом.

— Хочу. Расскажите, — предложил Сергей, стряхивая с лица такой же «пот», что и у Михаила Артамоновича. — Знаете, пройдемте дальше, а потом вернемся и — к магазину.

— С удовольствием, — согласился спутник.

Они пошли дальше. Все падал снег. Михаил Артамонович говорил. Он покашливал, говорил негромко, тщательно подбирая слова, называя сроки, приводя цифры. Жесты он делал редко, взмахивая правой рукой, словно показывая, что там-то будет то-то, а в другом месте — иное.

Но виделось то, о чем рассказывал он, отлично. Воображению Сергея было совсем нетрудно представить и этот проспект, и улицу, на которой жила Нина, и пустыри в самом недалеком будущем. Сергей видел высокие здания магазинов, сверкающие витрины, заполненные изящно оформленными выставками товаров, турникеты дверей, в которые вливалась шумная и веселая лента людей, стеклянные простенки, а за ними — этажи, прилавки, товары, продавцы в форменной одежде. А над магазинами, на стенах домов и выше, над домами, игру вспышек и потуханий разноцветных неоновых трубок.

«Да он — поэт!» — подумал Сергей и сказал то, что подумалось:

— Да вы прямо поэт!

Михаил Артамонович смутился.

— Поворачиваем, — предложил он. — Заболтался я. Надоел вам, наверное.

— Что вы! — отверг Сергей.

Десятка три метров они шли молча.

«Рассказывал ли он ей так, как мне? — размышлял Сергей. — О чем они вообще говорят? Может, он боготворит ее, а она подсмеивается над ним? Видимо, так».

И подобно тому, как давеча ему не хотелось прихода Нининого мужа, ему не захотелось возвращаться сейчас к ним домой. «Несомненно, она заведет разговор об искусстве или о чем-нибудь вроде того. А если муж вставит свое суждение, она или тонко обрежет его, или понимающе, что еще невыносимей, переглянется со мной». А он уже не мог относиться к спутнику так, как полчаса назад.

Он раздумывал о Нине, о муже ее, делал различные выводы о взаимоотношениях их, предполагал всевозможные ситуации, но сквозь все его размышления красной нитью шла мысль: «Но зачем же она вышла за него замуж? Если он сейчас молчалив и застенчив, то раньше наверняка стеснялся еще больше и говорил еще меньше. Зачем?»

— Михаил Артамонович, я к вам обращусь со странным предложением, — сказал вдруг Сергей. — Только вы плохо обо мне не подумайте. Сейчас мы с вами прошли около пивной. Вернемся, не раздеваясь, выпьем по стакану красного вина. Там есть, я видел. Это нас задержит на пятнадцать минут.

— Так дома же, — удивленно откликнулся Михаил Артамонович. — Почему здесь?

— На пятнадцать минут, — настаивал Сергей. — Видите, взволновали вы меня вашими планами, ну, и мечтами, можно сказать. Хочется выпить за город ваш, за ваш микрорайон, именно с вами и именно здесь, — он невольно выделил слово «именно».

— За это… можно, — не совсем уверенно произнес Михаил Артамонович, внимательно глядя на Сергея, точно проверяя, не шутит ли он.

Зашли в полуподвальную пивную, взяли по стакану портвейна. В пивной, по-обычному, было шумно и душно. Не раздеваясь, выпили у крайнего столика.

«А выйди бы она за меня, — ни с того ни с сего пришла Сергею в голову мысль, — так же бы стала другим говорить: «Бродяга, мол, дома не живет. И на уме только одно: газета да газета. Скучно». Сколько угодно».

И он решительно спросил:

— А Нине вы никогда не рассказывали о том, о чем мне сегодня?

Михаил Артамонович очень пристально взглянул на Сергея и смущенно, но вместе с тем как-то неопределенно усмехнулся.

— Видите ли… Жена у меня как-то не любит разговоров о моей работе. Она все шутит. Иной раз в шутку называет меня знаете как? Наследник Елисеева. Это такой купец, не то московский, не то петербургский, когда-то существовал. Слыхали?

— Слыхал, — односложно ответил Сергей.

Они вышли на улицу. Снег падал реже, и проспект, новый и сияющий, был виден теперь как на ладони. Сергей шел рядом с Михаилом Артамоновичем и придумывал убедительный предлог, чтобы отказаться от ужина, извиниться, взять вон там, на углу, такси и уехать в гостиницу. И ничего не мог придумать.

Ночь на перевозе

Ранней осенью тиха, таинственна, прозрачна и невообразимо прекрасна Ломенга. Купаться уже не тянет, и на реке людей почти не увидишь. Сплав прошел, луга выкошены, только прибрежная осока, сухо шуршащая под ногами, осталась. И в тени береговых обрывов то ли течет, то ли стоит темноватая и даже на вид холодная вода.

На той стороне стога по лугам, то группами по нескольку штук, то поодиночке. Нефтебаза со старинным, укоренившимся названием «Нобель» посверкивает оцинкованными боками огромных цистерн-резервуаров под лучами уходящего за леса солнца. Берег, на котором нефтебаза, крут, обрывист, здесь весной пристают небольшие танкеры и перекачивают горючее в баки. Перед баками по кромке берега деревья — все в осеннем разноцветье.

Тишина, только осока под редким ветерком иногда прошуршит. И в высоченном без единого облачка небе по-осеннему высоко, очень высоко, летят птицы.

Приземлившись на знаменитой «аннушке» — маленьком самолетике, который то ли доехал, то ли допрыгал до домика аэропорта с привычной полосатой «колбасой» на высоком столбе и будочками метеостанции неподалеку, я оставил чемодан в аэропорту и, минуя городок, ушел на Ломенгу, по которой давно тосковал. И хотя день переходил в вечер, я решил, что успею к друзьям. А с Ломенгой надо повидаться.

Летели птицы. Без крика, без обычных птичьих разговоров. Возникали где-то там, вдалеке, и улетали к горизонту. Словно ритуал исполняли. Середина Ломенги еще серебрилась, и там заметно было движение струй. А у берегов покой, и кругом загадочное молчание.

Иногда вспархивал ветерок, и совсем близко от меня пролетали серебристые нити паутины.

На той стороне, в лугах, стояла автомашина, почему-то оставленная там на ночь. Солнце послало луч в ее лобовое стекло, и теперь оно пылало огнедышащим жаром.

У пристани того берега стоял паром. Сколько я здесь паромов перевидал, и каких конструкций! Дольше всех держались деревянные, по типу прадедовских, паромы. Строили их по глубокой зиме умельцы, которых теперь все меньше и меньше. К весне конопатили, смолили, и на апрельском солнце проникала в чистое, струганое дерево каплями текущая по бортам смола. И в первые весенние запахи, заставляющие и лося, и человека раздувать ноздри и впитывать в себя радость оживления природы, вплетались запахи просмоленного, нагретого солнцем дерева.

Потом стали делать паром на металлических понтонах. Один утопили, он стал мешать перевозу, и перевоз перенесли на другое место, чуть повыше. Был однажды сооружен и катамаран из понтонов, но между ними набивались бревна во время сплава.

Чего только не было! Десятки лет тянули за канат руками, потом паром стал таскать катерок. А теперь вон он стоит, красавец. Самоходный паром, большой, мощный, капитанский мостик поднят чуть не выше берегового обрыва. Хороший паром. Да уже и мост скоро построят.

Сидел я у воды на бревнышке, вспоминал да раздумывал в тишине. Текла моя Ломенга у самых ног, свежело, резче обозначались запахи реки и лугов, одинокий рыбак, казалось, дремал на лодке далеко вверх по реке, у самого поворота. Осторожненько крякнула где-то неподалеку утка. И было мне как в детстве.

Для нас, жителей лесного края, Ломенга — это все. Лес мы любим, лесом живем, но ведь в него местный житель идет только трудиться. Дышать и любоваться никто не ходит. В городке ни одного серьезного предприятия, зелени полно, сто километров до железной дороги. Дыши и любуйся. В лес идут либо работать, либо охотиться. Или тихая охота — ягоды, грибы. Или там веник наломать, можжевельника — кадку парить — принести. А река — другое дело. Хотя и здесь работы немало: сплав все лето, а по большой воде все грузы на целый год по ней. Но тут же и рыбалка, и костры, и купанье, и все летние ребячьи радости. И уезжали мы после школы поступать в техникумы и институты до железнодорожной станции тоже по ней. Вернее, уплывали. Не летали еще тогда «аннушки».

Край наш, прямо скажем, красивый, но суровый. А Ломенга в нем ну как молодая красавица сноха, что пришла в большой дом, где свекор и свекровь красивы, да угрюмы, где сын, а теперь еще и муж статен и ладен, да молчун. И сразу как звездочку засветили в сумрачном доме.

Нахлынули воспоминания, а уже надо было идти. Кое-где над гладью реки стали возникать легчайшие дымки тумана. Даже губы чувствовали влажность воздуха. Подал свой голос коростель. Я встал. И вдруг услышал:

— Лень-кя-я!

Давно уж так меня никто не окликал. Да и не мог вроде. Я сделал несколько шагов, но присмотрелся и увидел на капитанском мостике парома высокую и плотную фигуру. Это точно, кричали мне. И кричали, и рукой махали. Фигура спустилась с мостика, и вот уже весла зашлепали по воде — явно ко мне плыла лодка.

Подплыла, и я сразу узнал Николая С. Я кончал среднюю школу, а жил в поселке сельскохозяйственного техникума, а он этот техникум окончил. И стал агрономом.

Пока мы здоровались да говорили друг другу, что ничуть внешне не изменились, хотя изменились очень сильно и не в лучшую сторону, я про себя не переставал удивляться.

Так уж сложилось у нас, что не очень-то уважают перевозчиков, вроде на перевоз настоящие люди не идут. А ведь бывали на перевозе люди весьма достойные. Но тут дело в том, что и отщепенцев сюда судьба забрасывала. На перевозе вечно людей не хватало, и брали первого, кто пожелает.

А поразмыслить — и нелегкая работа. Бывают, конечно, и дни почти полного безделья, но бывают и такие, что канат из рук не выходит. А весна? А осень? А сплав? Все время к тому же на воде. И ночь толком не поспишь.

Однако вот укоренилось такое мнение, и все тут. Да еще пьяницами считали перевозчиков. И то бывало — «сообразят» на ночь. А ночью, если к тому же обстановка на реке не безопасна, паром гонять не положено, случайного человека на лодке перевозят. Но, бывает, «леваки» едут — кто с дровами, кто с сеном. И с бутылкой. Им ночь мать родная. А с бутылкой уговорить перевезти проще. Уговорят, напоят. И это народ знал. Так и относился к перевозчикам.

Но Николай-то, Николай! Вот уж не ожидал… Играли в одной футбольной команде. Окончил он техникум на пятерки и четверки. Футболист был хороший. Комсомолец, общественник. На производственной практике отлично себя показал. А тут… «Не иначе, стряслось что-нибудь», — решил я.

— А я тебя сразу узнал, — говорил Николай, теперь уже не худенький, длинноногий подросток, а здоровенный мужчина с загорелым и обветренным лицом. Только глаза были прежними, серовато-голубыми, какими-то почти детскими, наивными, — Поднялся на мостик перед сном: ложимся рано, вставать-то в пять. Гляжу — ты. Сразу даже не поверил.

Выбрались на паром. Николай привязал лодку, расспрашивал меня, когда приехал, надолго ли. И, выяснив все, сказал:

— Так ты, чудак, ночуй у меня здесь. Куда ты сейчас поплетешься, раз никого не известил? С утра машины пойдут, подбросят тебя до аэродрома за чемоданом твоим. И начнешь день. А у меня здесь каюта, постель для тебя найдется. Обоих помощников я в деревню, домой, отпустил, — пояснил он. — Сегодня ночью никого быть не должно. А к рассвету они придут.

— А если поедет кто? Случайно?

— Я и один управлюсь. Да и ты поможешь, — рассмеялся Николай. — Оставайся. Ужином накормлю. Ухой! И по стопочке у меня найдется.

Я недолго раздумывал, согласился. Куда уж было сейчас идти… Разумно говорил Николай.

В каюте было чисто, опрятно. Хозяин разогревал уху на керосинке и немного хвастался:

— У меня здесь благодать. Чудо! По заветным моим ямам я подпуска ставлю. Понял? Утром свежей жареной рыбой угощу. Чаек прямо из Ломенги, — знаешь, какая у нас вода. А спать будешь… Видишь подушки?

— Ну вижу.

— Они, брат, хоть не пуховые, а для сна получше. Я туда свежего сена набил. Да не простого, а с мятой да с разной другой травкой. Сон-трава. Ляжешь — мигом заснешь. И голова никогда не заболит. Вот так-то, — все похохатывал Николай.

Уютно было в каюте. Вспомнил я прежнюю избушку перевозчиков на деревянном пароме. Железную печку, накаленную чуть не докрасна, нары, драный ватник в изголовье. А все же хороши и те воспоминания. Молодость. В ней все хорошо. И третью, багажную полку, откуда контролер может стащить за ноги, будешь больше и лучше вспоминать, чем теперешнюю поездку в мягком вагоне с чаем, колбасой и сверхинтеллигентными попутчиками.

— Как же тебя сюда занесло? — спросил я, когда принялись за уху.

Николай посмотрел на меня, подумал и вдруг осознал, так сказать, подоплеку моего вопроса.

— A-а, вот ты о чем… Думаешь, проштрафился, погорел, одним словом? Да нет. Мне здесь хорошо. Я, брат, сюда по своей воле. Показать документы — удивишься: там только благодарности, выговоров не имеем.

Он помолчал.

— Потом — ведь все изменилось. Ты сколько здесь не был? Пятнадцать лет? Ну вот. Теперь все грамотные, многие с дипломами. А посмотришь — иной шоферит, иной на сплаве, иной как я.

— Может, это повлияло? — показал я на стопки, наполненные до краев.

— Что ты, не пью я. С тобой вот. Или случаем… Нет. Да я тебе все расскажу. Пей давай, ешь. Потом выйдем, проверим мое хозяйство перед сном, а тут я тебе и доложусь обо всем. На сон грядущий. И ты мне о себе расскажешь. Ладно?

Вкусна была уха. И костра не было, и не сам ловил, а вкусна. Верно говорят, что на реке уха вкусна не потому, что свежий воздух, костер, хотя и это не скинешь со счета. А должна, говорят, рыба вариться не позже, чем через час после улова, и в той воде, в которой поймана. Разное говорят. А вот вкусна уха, да и вкусна!

Поужинали, вышли на палубу. Затем поднялись на мостик.

Темной лентой лежала Ломенга в крутых берегах. Словно и не двигалась. Но у песчаных отмелей, на перекатах, вода переговаривалась, звенели струйки. Луна еще не взошла, и все было темным, хотя н различимым: леса, стога, резервуары нефтебазы. Молчание было в природе. Сытая тишина. А небо на западе казалось чуть-чуть светлее остального. И там еле проглядывался размытый след реактивщика.

— Чего мостик такой высокий? — спросил я громко, и эхо загуляло в берегах. Николай уже спустился и проверял, как закреплены причальные цепи.

— Да он еще и мал, — сказал он снизу. — Видишь, рулевой должен выше машин находиться, смотреть, что там сверху по реке идет. Особенно в сплав. А ведь с сеном едут, воза высоченные. Так что тяни шею, посматривай.

В каюте сели каждый на свою койку. И Николай начал рассказывать:

— Ну, стал я специалистом, поработал немного, потом армия. Да это еще при тебе было. А после службы я уже в другой области оказался, в Ярославской. С девчонкой переписывались. Поехал к ней. Женился. И сейчас живем. Детей двое. Зайдешь — увидишь.

Устроился в колхоз. Один из лучших колхозов в районе. И председатель один из лучших. В районе только о нем и разговор. Да и в области знают. Три года у него работал. И не сработался. Ушел. Хотя он уговаривал остаться.

— Характерами не сошлись?

— Вроде. Отчасти, правда, мой отец тут виноват.

— Постой, постой, — сказал я. — Так ведь твой отец еще при мне умер?

— Верно. Неправильно я выразился. Воспитание виновато. Знаешь, отец как меня воспитывал? Самостоятельным. Уйдет — даст задание: сделай то-то и то-то. А как сделать, тут уж своим умом доходи. С детства так. В школе за это хвалили, в техникуме, даже в армии. Разжевывать мне не надо было, с лёту соображал.

Сейчас моя жена пойдет куда-нибудь — сто наказов даст, а ни одного толкового. Сказала бы: сделай то-то и то-то. Знает ведь, что и с ребятами все в порядке будет, и приберусь, и сварить умею, а все, как дурачку, растолковывает да не забыть просит. Отец, бывало, не так.

А председатель и того хуже. Сам умный, деловитый, честный, знающий, но, видимо, слишком в себе уверился. Или долго пришлось с дураками бок о бок работать. В годах он. Короче говоря, правил он единолично, а все у него на посылках.

Как ни спланируй день, как ни продумай, всегда все перевернет. Кверху ногами поставит. И ты уже у него на побегушках.

И, поглядеть, вроде ведь дело делаешь, все нужное, не бездельничаешь. Все колхозу на пользу. А вот пешкой себя чувствуешь, да и только. И свои планы летят в тартарары…

Есть, понимаешь, такие, им и в голову не придет, что у подчиненного мысли какие-то могут быть, соображения… Я с ним воевать пробовал, недельный план составлял, показывал. Знаешь — возьмет и согласится. Раз даже извинился: мол, не учитываю вашей инициативы. А к концу недели посмотришь — опять не то делаешь, а что он придумал. Как оловянный солдатик.

Ушел. Больше по специальности не работал, хотя и люблю ее до сих пор. А еще до армии я шоферские права получил. Пошел шоферить. В разных организациях работал, да все равно не по сердцу. Подался вот сюда.

Николай зажег керосиновую десятилинейку. Я уж и позабыл про такие лампы, хотя вся учеба в военные годы прошла с ними, да еще с семилинейкой, да еще без стекла, с коптилкой. А Николай продолжал разговор:

— На последних двух местах как работал… Давай слушай. В райпотребсоюзе. Там совсем не смог. Знаешь, про торговцев всегда говорят — жулики. Я этого сказать не могу — не знаю ни одного случая. Но что уж точно знаю: если у самого хвост нечист, так и другим доверять, пожалуй, не станешь. А недоверия я там хлебнул.

Я за свою жизнь, — вот уже сорок, — чужой копейки не взял. И не возьму. А тут! Накладные чуть не на свет смотрят, все чего-то ищут. Ящики по пять раз считают. Все-таки, видимо, идет там мухлеж, потому они друг другу и не верят. И нам, шоферам, конечно. Да слышишь-послышишь — в прокуратуре дело завели. То на одного завмага, то на другого. То на завбазой. Не по мне это. Ушел.

А на последнем месте совсем хохма вышла. Устроился на «газик», начальника ОРСа возить. А начальник — женщина, Лариса Васильевна.

Ну, я мужик-то ничего… — Николай встал, подобрался, расправил плечи, и мы оба рассмеялись. — Возьми и приглянись ей. Стала она мне знаки внимания оказывать. А сама моложе меня, красивая. И муж есть. Хороший на вид мужчина.

Я делаю вид, что ничего не замечаю. А в один июньский день она мне говорит:

«Выписывай путевку, поедем на участок».

Поехали. На Шартановский лесопункт. Дорога туда все сосновым бором. Она наряднущая сидит. Сумку хозяйственную с собой взяла. Платьице веселое, короткое. Коленки у нее полные, платье никак не закрывает. А в бору отворот есть на сенокосные поляны. Они по речке идут, а часть бора тут сведена. Хутора раньше были, хлеб сеяли. Сейчас траву косят. Она мне:

«Отверни, перекусить надо».

Повернул, остановился у опушки. Солнце сияет, травы цветут. А тут тенек, прохлада. Мох-беломошник. Она села, коленки так, набок, положила. Ох, и умеют же они… На мох газетку постелила и вынимает из сумки еду. Да водки бутылку. Да лимонаду — запить. Устроила все мигом. И мне:

«Присаживайся».

Я сел, гляжу на нее. Волосы кудрявые, глаза смеются. Ноги загорели, а там, где платье поднялось выше колен, белые. Руки за себя откинула, в землю ладошками уперлась, в талии выгнулась. Ну, куда ни кинь, моложе она моей жены и красивей. Говорит:

«Наливай».

И понял я, что начнется тут не дружба, не любовь, а черт знает что. Отвечаю:

«Вам налью, а я за рулем, не могу».

«Да брось ты, смеется, чего ты ломаешься? Знаешь ведь, что тут ни одного автоинспектора днем с огнем не найдешь».

Пододвинулась ко мне. Что ж я, пень березовый? Соображаю, что долго не выдержу, обниму так, что кости у нее хрустнут. Встал — и к машине.

«Нет, говорю, нельзя. Никак нельзя. Уж извините. Вы пейте, закусывайте. Я дома поел хорошо. А я в машине обожду».

Залез в машину, а сам краем глаза смотрю, что она там делает. Она голову назад откинула, в небо поглядела. Долго глядела. Потом поднялась, взяла бутылку за горлышко — и шварк ее об сосну. Вдребезги. И закуску не собрала. Подошла к машине, села. Я искоса глянул — губы у нее крашеные, но и через краску заметно, аж побелели. С лица изменилась. Только и сказала:

«Поехали».

Когда тронулись с места, добавила:

«Эх, ты… мужчина…»

На следующий день я заявление подал об уходе. Она ни слова не сказала, подписала. Две недели отработал — и амба.

— А не думаешь вернуться в агрономы? — осторожно поинтересовался я. — Дело-то нужное, сейчас в наших краях особенно. Тебе же здесь и земля, и народ — все знакомо. Все карты в руки.

— Не пойду, — решительно ответил Николай. — В который раз жизнь менять? Да надо все сызнова начинать, да как получится? А здесь мне любо-дорого. Смену нашу хвалят. Премии не раз давали. А уж насчет Ломенги и сам знаешь… Сам вот, у друзей не побывав, прибежал. Ну, а как ты?

Я коротко рассказал о себе. И только прилег на подушку, действительно словно провалился в сон. Сплю обычно плохо, а тут без пробуждений, без сновидений до самого позднего утра проспал. Небывалое дело: не слышал, как помощники Николая пришли, не слышал, как двигатель заработал, а работает он так, что весь корпус судна подрагивает, не знал, что уже возят меня с одной стороны на другую, что уже самая ранняя машина, почтовая, прошла, что вовсю едут и идут за реку люди.

Проснулся, вышел на палубу. Голова свежая, грудь дышит легко. Солнце невысоко еще поднялось, баки на нефтебазе сияют, деревья все в желтизне, красноте, оранжевом уборе. Ломенга светится до самого поворота, над плесами утренний туман истаивает. На пароме гомон. А Николай сверху, с мостика, приказы отдает.

Попрощался с ним, пообещав зайти. На попутную машину не сел, побрел вдоль реки к городку.

Настроение было праздничное. И подумалось: может, изо всей поездки и запомнится-то больше всего мне эта ночь на перевозе… Прошел мимо городского пляжа, где мы целый август с двоюродным братом провалялись лет, пожалуй, семнадцать назад. Брат значительно старше меня, войну прошел, потом высшее военное училище кончил. Офицер. Тогда я его и спросил однажды:

— Теперь в адъюнктуру?

И брат, подражая говору местных старушек, ответил:

— А нам это, батюшка, ни к чему…

И вдруг, вспомнив этот ответ, совсем не имевший будто никакого отношения ко вчерашнему разговору и к сегодняшнему светлому началу дня, я как-то сопоставил рассказ Николая с тем «ни к чему». И настроение у меня начало портиться.

«Что это я вчера с ним во всем соглашался? — подумалось мне. — Ишь праведник! Ну ладно, насчет той Ларисы. Тут, видно, у бабы бзик. А колхоз? Там же дело страдает. Практически-то колхоз без специалистов… Ему, видишь ли, хорошо!»

Вспомнилась одна девчушка-зоотехник, которая самоотверженно боролась за свою правоту с председателем, о ней еще довелось мне писать. Представил такую же на месте Николая. Как ревет в подушку по ночам, а с утра начинает отстаивать свои права.

«Ах, долдон ты этакий! Ему хорошо…»

Вспомнился и один молодой писатель. Приехал к нам жить. Рассказали ему, что не больно ладно идут дела в областной писательской организации, что взаимоотношения не совсем нормальные между некоторыми литераторами и ответсекретарем. Он и заявил:

— Ну, если тут у вас склоки, я уеду.

И уехал. А я тоже был молодым и восхитился: «Вот молодец, не лезет ни в какую кашу. О творчестве думает. Ему все это «ни к чему».

«А кому «к чему»?» — спросил тут я себя.

А может, стоило разобраться тому умнику, кто прав? Ведь он журналист, писатель!

И теперь частенько слышишь: «Уйду в лесники», «Уйду в мясники». Выходит: «Ковыряйтесь тут без меня в вашей каше, у меня своих забот полно. О себе подумать надо».

А иному все «к чему». И все задевает: и загаженная природа, и тупица да еще ханжа вдобавок ка видном месте, и все непорядки, которые вроде тебя и не касаются, и даже такой пустячок, как милая официанточка, любезно обсчитывающая тебя.

Пятый десяток, а все «к чему». А ни сердце, ни нервы ничуть не лучше, чем у тех, кто уезжает, уходит, убегает. Кому все «ни к чему». Врачи давно уже говорят, что совсем плохи и то, и другое.

До чего все эти мысли взбудоражили, лишили спокойствия, разозлили, что решил вернуться, выложить все напрямик Николаю. Да поразмыслил и отдумал. Больно хорошо было утро. И жаль было портить впечатление от чудесной ночи на Ломенге, на перевозе.

У трех берез

Десятого, в субботу, Любка убежала от Константина с парнем из города.

Когда прошел год и снова наступил тот день, Константин ушел в деревню, к двоюродному брату, и напился там до беспамятства. Силен он был через меру, но на водку не крепок: падал с поллитровки. Вот и тогда еле добрел до своего дома, стоявшего в двух километрах от деревни, у водяной мельницы. По дороге чуть не угодил под повозку, но возница объехал, крепко задев осью за ногу. И долго болела у Константина нога.

Сегодня тоже было десятое, еще год остался позади, и Константин собрался с утра и пошел на горький свой праздник. День разгулялся не по-августовски жаркий, парило сильно, и непохоже было, что лету конец.

Хорошо запомнил тот день Константин и сегодня с полной ясностью все представлял. Ходил он тогда в правление и в магазин и со строителями договаривался насчет очередного ремонта мельницы. Домой двинулся под вечер. Речку переходил, когда тени от стогов вытянулись уже на полкилометра. А подошел к дому — обнаружил замок на дверях да ключ в условленном месте. Не было дома ни Любки, ни записки от нее. Убежала и даже двух слов не оставила. Только по беспорядку и понял Константин, как поспешно Любка собиралась.

То, что Любка перешучивалась и перемигивалась с городскими парнями, приехавшими на уборку, Константин знал. И говорили ему кругом об этом. Но он, учитывая веселый Любкин характер и смешливость ее, молчал. Только раз, когда она поздно пришла домой и чуть-чуть несло от нее винцом, он разругался с ней и даже замахнулся, но не ударил. А теперь сильно жалел, что не избил ее до полусмерти.

В тот день он как-то разом все сообразил и все оценил. Даже верно предположил, что убежала она с Натохой, на которого ему больше всего намекали в разговорах в деревне. Посидел он на лавке, в углу, а потом вышел к мельнице, перешел речку, взобрался повыше по безлесному склону, сел на землю у стога и стал глядеть на лес, обступивший речку и уходящий далеко-далеко. И тогда, и после ни от чего ему так горько не было, как от сознания, что, может быть, Любка с Натохой вспоминают его в эту минуту и, конечно, смеются над ним. Мог он представить Любку в чужих объятиях — и ничего. Все представлял, но не так невыносимо было, как от воображаемого разговора Любки с Натохой о нем. Настолько ему становилось едко и тяжко, что никогда и не ждал он, что такое с человеком может быть.

Год прожил один, но с хозяйством было трудно, а одному тоскливо. Частенько хаживал на тот берег речки, на любимое место, сидел и думал. И понял однажды, после той пьянки, когда чуть не попал под лошадь, что дальше так нельзя — впору броситься в мельничный омут.

Понял, отправился в деревню и уговорил пойти жить к нему Александру. Баба она была средних лет, и работящая, и красивая. В девках родила ребенка, и сурово обошлась с ней деревня, отшатнув всех мало-мальски стоящих женихов. Потом забылось все, и парень вырос и учиться уехал в ремесленное. Осталась Александра одна. Тут-то и позвал ее к себе Константин.

Она пошла. Была она напугана еще с поры девичьей обиды и поэтому, наверное, молчалива. Константин тоже не любил болтовни. Зажили они спокойно и неплохо, но сегодня всплыло в душе у Константина старое, и направился он к двоюродному брату.

Миновал лог, заросший ольхой и осокой, поднялся на пригорок к трем березам, вышедшим из одного корня, оглянулся. Отсюда и деревня уже видна сквозь изреженную стенку ельника, и мельница с домом около нее. Увидел Константин у дома фигуру, понял, что смотрит вслед ему Александра.

«Поняла, — подумал, — на что пошел, беспокоится».

Тут же решил много не пить, чтоб не случилось, как в прошлый год. Но вдруг ясно тот день вспомнил и только рукой махнул.

Возвращался Константин под вечер. Шел не очень пьяный, нес баранок связку — любила их Александра с чаем — и бутылку красного в кармане: вместе выпить.

К вечеру жара еще сгустилась, а от горизонта поползла к середине неба белая, но слишком плотная и тяжелая тучка.

И только Константин стал снимать сапоги на крытом крылечке, ахнул гром и молния просверкнула. Как-то развернулась тучка и показала свое темное нутро. Ударили по крыше, по стеклам окон горошистые капли косого дождя. А через минуту потемнело все, и дождь встал стеной. И скоро уже град скакал по крыльцу, поленнице, впивался в почерневшую от влаги землю.

Гроза прошла, но дождь не переставал: устанавливалось ненастье. С дождем быстро стемнелось, и стали ложиться спать.

Константин лежал на кровати, Александра домывала посуду. Вдруг стукнули в дверь. Сначала негромко, и Константин подумал, что показалось. Потом стукнули решительнее.

Александра бросила полотенце на спинку стула, подошла к окну, из которого видно было крыльцо. Вглядывалась долго, точно узнать не могла или заинтересовало ее что-то очень.

— Ну, — сказал Константин, — поди открой.

Александра проглотила слюну и перехваченным голосом бормотнула:

— Там… Любка…

Константин вскочил с кровати, натянул брюки, пошел к двери. Александра легко метнулась за ним, схватила за плечо. Спросила тем же, не своим голосом:

— Неуж откроешь?

Константин повысвободил плечо и ответил негромко:

— Конечно. Человек ведь.

Любка вошла, вымокшая до нитки, и прямо так села на лавку. Посидела немного и вроде бы с вызовом спросила:

— Гостей принимаете?

Не дождавшись ответа, заметила:

— И безо свету сидите. Экономите, что ль?

Тогда Константин сказал:

— Повесь сушиться к печке и на койку ложись. А ты, Саша, раскладушку принеси.

Александра молча вышла в сени, а Константин полез на полати. Любка, безразлично, словно в пустоту, сказала:

— Ушла я от него. Нестоящий он жизни человек.

Вернулась Александра, принялась устраивать постель на раскладушке. Слышно было, как шуршит на улице мелконький, но частый дождь. И никто больше не сказал ни слова.

Почти неделя прошла с того дня, как вернулась Любка. Константин с утра уходил на мельницу, забегал ненадолго в обед, а возвращался поздно вечером. Быстро ел и лез на полати. Александра возилась с хозяйством и ходила на колхозный огород: она была в огородной бригаде. Наступало время сбора урожая. На полях стрекотали машины. Рано начались утренники, холодные росы, чуть ли не иней. На огороде убрали лук. Было его много, и обрезали его, готовя к зиме, всей бригадой целых три дня.

Александра возвращалась с красными от пера руками, а Любка — с желто-зелеными. Она ходила теребить и вязать лен в льноводное звено, к прежним своим подругам.

Все дни Константин работал до того, что не поднимались руки. Но каждый день часа на два уходил на свое место, к стогу, что из года в год ставили тут же, ложился на землю, глядя в небо, или, привалившись спиной к стогу, сидел, смотрел на речку, на лес и думал.

За эти дни вспомнил он все и как бы снова пережил жизнь свою, до каждого важного часа, а иногда и до ненужной, но памятной мелочи.

Вспомнил, как начал ухаживать за Любкой. Был он старше ее на семь годов, а вокруг нее и подруг крутились парни — их одногодки. И он подражал этим парням, стыдясь внутри, чувствуя, что выходит у него что-то не так. Но он и папиросы курил так же, и словечки говорил те же, даже забросил любимую обувь — сапоги — и начал тогда носить ботинки.

Вспомнил, как поджидал ее у крыльца в глухие ночи, лазая под окнами по росистым кустам, хрустя сучками. Как неуклюже обнимал ее за теплые плечи. Как готов был грудью, со всей необузданной силой своей рвануться на ее защиту, да жаль, на Любку никто не нападал.

Вспомнил свадьбу. Полы, вымытые с кирпичом, на которых печатали дробь каблуки сапог, туфель и ботинок. Пряный запашок бражки и острый — махорочного дыма. И веселый набор голосов гармошки, и Любкины губы у своих, и что-то белое, вертящееся в круге, и крики: «Вот невеста! Ай, хороша! Давай, давай!» И голос над ухом стариковский, кажется, дяди Петра: «Ну, отхватил ты, паря, ягоду малину».

Еще многое вспомнил Константин так ярко, словно показывали это ему наяву, сейчас, перед глазами, — до того самого, до последнего дня.

Вдруг почему-то не важно стало ему теперь, говорила ли Любка с Натохой о нем, говорит ли она о нем с товарками по звену и вообще говорят или нет о них в деревне.

И тогда, под стогом, в виду знакомой с детства речки и далей лесных, где на отдельных деревьях уже посверкивал желтый лист, в виду неба, по-летнему голубого еще, но чем-то неуловимым наводившего на мысль, что близко осень, понял Константин что-то такое, от чего прояснилась его жизнь и на свое место встали и правда, и обида, и справедливость. И хотя было горько на душе и не легче ничуть, но как-то по-особому увидел все и почувствовал он и теперь знал, как ему поступать.

В этот день он вернулся домой раньше, чем в предыдущие. Еще с обеда подул ровный ветер, погнал облака, начал сушить листву и землю. Вынырнуло солнце. Словно приветствуя его, несмотря на вечер, послышался с верхнего поля рокоток трактора и лафетной жатки.

Подходя к дому, услыхал Константин, что Любка с Александрой ругаются. Он не знал, ругались ли они до этого, но думал, что нет. А сегодня, видимо, невыносимым стало молчание, и они ругались.

Слышен был по-бабьи звонкий, задорный голос Любки и менее высокий, но тоже напряженный голос Александры. Ругались они последними словами, вкладывая в них не столько, наверное, обиду друг на друга, сколько обиду на неполучившуюся свою жизнь.

— Ты меня этим не кори! — выкрикнула Любка, когда Константин уже стоял у крыльца. — Не тебе меня корить! Я ребят в девках не принашивала. Святая нашлась. Небось только и сидела, только и ждала, чтобы какой-нибудь мужичонка пришел да подобрал!

— Ну и ждала! Ну и пусть ждала! — крикнула Александра, подняв голос почти на Любкину высоту, так неожиданно и с такой болью, что Константин вздрогнул. — Так что мне теперь, кукушкой было весь век вековать?

Константин распахнул с шумом дверь и вошел. Вошел вовремя, оборвав ссору, которая вскипала все сильнее. Александра и Любка примолкли. Не глядя на них, он собрал себе на стол сам. Стал есть.

Он сидел и ел. Александра стояла у кухонной переборки и смотрела на пол. А Любка села на лавку, отвернув лицо к окну.

Он доел ужин, поднялся, подошел к Любке и односложно приказал:

— Собирайся.

Она помедлила, встала, начала собираться. Затем они пошли к дверям — впереди Константин, сзади Любка — и вышли.

Солнце сплюснуло свой край о дальний лесной увал и светило им в спину. И ветер, играя по речке верхушками и листвой ольховника, дул им в спину.

Когда поднялись к трем березам, Константин мельком обернулся. Увидел Любку за собой, а у дома фигуру Александры. Любка шла не оборачиваясь.

Зашли за три березы. Теперь их не было видно от дома. Константин пропустил Любку вперед себя и остановился.

Когда-то здесь была березовая роща, но теперь только пни да эти три березы. Хорошо просматривалось отсюда и верхнее поле, и отдельные дома деревни через ельник.

Константин вынул из кармана сверток в газете и, глядя мимо Любки, повернувшейся к нему, сунул сверток ей.

— Деньги тут, — сказал он. — Ступай.

— Гонишь, значит? — полувопросительно, полуутвердительно заметила Любка.

Константин промолчал.

Любка вдруг порывисто придвинулась к нему, не касаясь, но так близко, что он ощутил запах волос и кожи ее, затерявшийся где-то в прошлом, но не забытый.

Не гони, Костя, — сказала она совсем тем, прежним голосом и зашептала горячо и быстро: — Жить будем. Хорошо. Ее прогони. Не любишь ты ее… Я теперь о-ой как в этом разбираюсь. Пожила — вижу. Да ведь и законная я тебе к тому же. А она что… Как пришла, так и уйдет.

Она прервалась и ждала. Константин глухо сказал:

— Нет, не сделаю этого. Она ведь человек. Это тебе на человека плюнуть пустяки.

Помолчал и прибавил:

— Иди.

— А если не пойду? — вызывающе спросила Любка, щуря красивые свои глаза. — Если не пойду? Что делать будешь?

— А тогда я тебя убью, — как-то равнодушно сказал Константин.

Он хотел добавить «и себя», но не добавил.

Любка взглянула ему в глаза, которые он не отвел. Были они серые, очень знакомые, но какие-то отдаленные. Любка поглядела в них и поняла, что он сказал правду.

— Ну и черт с тобой! — как-то нелепо махнула она сеткой, в которой поместился весь ее невеликий багаж. — Оставайся тут, в своей берлоге, с этой кикиморой.

Она повернулась и пошла прочь ровным и легким шагом. Ветер подталкивал ее, а закатное солнце расцветило синее ситцевое платье в яркий невылинявший шелк.

Константин сел на пень и опустил голову, но исподлобья следил за Любкой. Вдруг ему подумалось, что должна же она оглянуться, когда дойдет до ельника. Но она не оглянулась.

Вот она скрылась за редким ельником. В просветах между елками и раз, и другой мелькнуло синее пятно платья.

Тогда Константин поднял вверх голову и, глядя в высокое небо, негромко завыл. Плакать он не умел и не плакал с позабытого далекого детства. И теперь он выл так, как воют в холодных полях февральской ночью иззябшие и голодные волки.

Затем он встал и поглядел на ельник. Просветов в стенке его было много, но синее пятно не мелькало больше нигде.

Он повернулся и зашагал. Плотная и высокая фигура его легко справлялась с ветром. Он шагал широко, раздвигая крепким корпусом ветер, оставляя на тропке вмятины от каблуков сапог.

И хорошо, что не попался ему медведь, который бродит тут, на хмелевских овсах, потому что медведю лучше было сейчас с ним не встречаться.

На Брантовском ставеже

Из городской гмызи Чанов уезжал радостно: очень он устал до этого отпуска. И цех у него был шумный, и на городских улицах нынче все рыли да копали. Так уж хотелось тишины и покоя.

Поезд шел перелесками, над которыми стоял молодой рог месяца, гремел по-над речками, прикрытыми первым пухом тумана. Зеленел июнь, и так хорошо было думать, что едешь в тихий уголок, где есть большое плесо на реке, да и лес к тому же, да и озеро в лесу. Да мало ли какие грезились прелести.

Об этом уголке сообщил ему товарищ. И так расписал, разрисовал, что Чанов словно своими глазами все увидел. Область была порядком захожена туристами, глухих мест оставалось мало. А тут приятель открыл и только с ним одним поделился.

Правда, добираться оказалось непросто. Сначала поездом, медленным, нерасторопным, стоявшим, как говорится, у каждого столба. Входили и выходили. Да все больше не с чемоданами, а с корзинами, рюкзаками, мешками. Пробирался поезд сосновыми борами, где и насыпи-то вроде не было, рельсы, казалось, лежали прямо на земле. Встречных здесь не предвиделось, но паровоз, однако, то и дело гудел и рявкал.

Потом был полет на знаменитом десятиместном межрайонном самолете. А дальше, от сплошь заросшего травой маленького аэродрома, пришлось добираться на чем бог пошлет. Посылал он Чанову и пятитонку, и телегу, и собственные ноги. И наконец он очутился на лесопункте, самом дальнем в районе, от которого до Брантовского ставежа было рукой подать — пятнадцать километров.

На лесопункте, шумном, наверное, для жителей этих мест, но непривычно тихом для Чанова, он закупался в местном магазине. Конечно, у него было взято кое-что из города, но он придумал добавить консервов, супу в пакетах, еще кое-чего.

Трое мужчин стояли у прилавка, дожидаясь урочного часа. Они узнали, куда направляется Чанов, и один из них, небольшой, с подбитым глазом, сказал:

— Да накормят тебя там. И спать уложат.

— А что, разве там живут? — живо поинтересовался Чанов.

— Еще как живут, — хохотнул подбитыш, а двое других поддержали его смешок. — Третьим мужиком на одну бабу явишься.

Высокий и чернявый широко зевнул, показав золотые коронки и прокуренные зубы, и добавил:

— Нюрка — она баба хоть куда. Ей што и третий!

Все трое захохотали. Продавщица цыкнула на них:

— Треплите больше! Что вы, с Нюркой спали, что ли? Всыпала бы она вам за хиханьки. Баба серьезная, не вам чета.

— Еще бы! — насмешливо подхватил третий, помоложе, весь в веснушках. — Это же надо, какую власть заимела! Для отводу глаз старика держит. Ионой крутит, командует, как хочет. Совсем одурел мужик. Попала бы на меня, я бы ей…

— Вот что! — вдруг разъярилась продавщица. — Вы стоите, так стойте. Знаем, чего ждете. А то живо вымету. Да вы не обращайте внимания, — льстиво обратилась она к Чанову, — треплются тут… И дом там есть. И корова. Женщина там живет, сторожем при штабелях. Ну, и мужчина. Он и объездчик, и браконьеров следит. Ну, и старик там же, — неохотно докончила она.

Чанов уложил покупки в рюкзак, поблагодарил, пошел. Дорогу ему показали.

Поначалу идти было одно удовольствие. Июньский день был хорош, а в лесу особенно. Но потом досталось. Тропок на став еж не было, шла лесовозная колея, а известно, каковы они в начале лета. Хватнул Чанов лиха, пока отмотал пятнадцать километров.

Но зато когда вышел на открытое, пообмыл сапоги, сплошь заляпанные грязью, взглянул и чуть не ахнул. Еще мало расписывал приятель. Ляндома вся струилась и уходила широченной лентой вниз, солнце сияло над ней. Плес, чуть пониже, был огромен и тих. На том берегу уже качался прогретый воздух над песком. Запахов было не счесть, и кругом птицы пели.

А на этом, высоченном берегу поднимались штабеля, все желтые да чистые под солнцем. Лес чуть не вплотную подходил к ним. А подальше штабелей стояла не избушка какая-нибудь, а рубленый домина со двором.

И река, и леса по ней, все сейчас почему-то голубые, и воздух над плесом, и птицы, поющие рядом, и июньский день — все это было так здорово, так долгожданно, что Чанов только похмыкивал от удовольствия. И мысленно благодарил приятеля.

Из дома вышла невысокая женщина, грудастая, крутобедрая. Чанов понял, что это Нюрка, и направился к ней. Женщина была моложавой, круглолицей, черноволосой, одетой в белую кофту и по-городски короткую юбку. Чанов сказал:

— Приостановиться у вас нельзя будет? Я заплачу. Рыбки половить приехал, — извиняющимся тоном (не любил Чанов просить) добавил он. — По лесу вот походить. Покупаться.

Нюрка смотрела на него спокойно, изучающе и очень внимательно. Затем скороговоркой решила:

— Живите, ходите, ловите.

Сколько ни устал Чанов, а перекусив, начал сразу же обследовать свои новые «владения». И места для рыбалки были отличными, и лес что надо, а в лесу озеро. Ничего не прибавил приятель. Чанов набегался вдоволь, накупался. А под вечер переехал на лодке на ту сторону — таскать подлещиков.

Он сидел, расставив донки по рогаткам, покуривал, смотрел на закат в полнеба и блаженствовал. Тишина стояла необычайная. Пение птиц не нарушало ее, а подчеркивало. Лес высился на другом берегу, река золотилась, а отдельные участки темнели и отдавали серебряной чернью. И даже комары не сильно докучали.

Чанов вытащил несколько крупных подлещиков, нарвал букет купальниц и, когда солнце совсем ушло, поехал обратно.

Днем он увидел всех обитателей дома. Иона, мужчина здоровенный, примерно одних с Чановым лет, по каким-то делам ушел в лес, прихватил ружье и топор. Старик большую часть дня просидел на лавочке у крыльца. Был он совершенно сед и страшноват: без одного глаза, резкий шрам стягивал часть лица, на подбородке кустилась довольно беспорядочная бороденка. И ноги у него почти совсем не ходили. Передвигался он на костылях, выбрасывая сразу обе ноги вперед, ставил их, держа вместе, на землю, а затем опять выставлял перед собой костыли.

Чанов вычистил рыбу, бросил отходы курам. Преподнес рыбу Нюрке. Она приняла без особой благодарности, пригласила поужинать. Чанов отказываться не стал.

Ели молча, без разговоров. Нюрка ела с явным удовольствием, старик хлебал мало и неохотно. Нюрка несколько раз бросала на него искоса быстрые взгляды. Иона ел много, но словно бы стеснялся кого-то. Может, стеснялся гостя.

Перед сном покурили с Ионой на лавочке. Чанов все пытался разговорить этого крепкого и угловатого мужика, но он отвечал односложно, будто по принуждению. Правда, договорились все же порыбачить вместе и в лес сходить. Иона пообещал показать на реке добрые места, а на ручьях в лесу бобровые хатки.

В доме помимо большой кухни было две комнаты. Чанову постелили в передней из них. Тут же спал Иона. Все улеглись и быстро успокоились.

Посреди недолгой белой ночи Чанов проснулся от каких-то странных звуков. Кто-то бормотал и даже вскрикивал в соседней комнате. Чанов понял, что старик. Слышался быстрый-быстрый, но неразборчивый говор. Поднялась и ходила на кухню Нюрка. Чем-то поила старика.

Потом она начала говорить и приговаривать, чуть ли не напевать. Голос у нее был мягкий, ласковый, совсем не такой, каким она разговаривала с Чановым и с Ионой днем. Словно ребенка укачивала. А старик все всхлипывал и вскрикивал.

Огня не зажигали, но и так в окна просачивался рассвет, все почти было видно. Чанов решил встать: у него в рюкзаке имелись кое-какие лекарства. И валидол был. Встать, пойти и помочь. Или посоветовать что.

Он уже начал подниматься, но увидел, что не спит и Иона. И пристально смотрит на него. Только Чанов приподнялся, Иона предупреждающе замаячил рукой и сердитым, как показалось Чанову, шепотом проговорил:

— Лежите, лежите!

— Но там же… — начал Чанов тоже шепотом, показывая на соседнюю комнату.

Но Иона повторил тоном совершенного приказа:

— Лежите! Спите. Припадок у него.

«Вот еще и припадочный», — подумал Чанов, но счел за лучшее послушаться. Лежал, слушая бормотанье старика и Нюркины колыбельные уговаривания. Иона закрыл глаза и сделал вид, что спит. Незаметно уснул и Чанов. Да и проспал утреннюю зорю.

Завтракали опять все вместе, опять молча. О ночном происшествии не было сказано ни слова. «Ну и семейка!» — с некоторой неприязнью подумал Чанов.

Но только он вышел на воздух, только увидел Ляндому всю в утреннем парке… И солнце, и лес… И услышал птиц, и задышал полной грудью… Все отлетело, вся беспокойная ночь. Так живо представился предстоящий день отдыха, что, умываясь в реке, он даже загоготал на всю округу:

— Ого-го-го-о-о!

И сконфуженно оглянулся: не слышат ли обитатели дома?

Днем он постарался выполнить всю свою «программу». Купался и загорал. Развел костер на другом берегу, сварил уху. Делал ее истово, по всем рыбацким правилам. И, прихлебывая задымленный навар, все поглядывал на донки да по берегам, по красивейшим диковатым местам. И говорил себе — отпуск удался.

Уже к вечеру приплыл на другой лодке Иона. Посидели вместе, покурили. На той стороне вышел из дома старик — первый раз за день. Постоял, опершись на костыли, примостился на бревно, глядя на воду. Отсюда, освещенный солнцем, он был отлично виден с его шрамами и неорганизованной бороденкой. Чанов вдруг неизвестно почему сказал:

— Вы бы хоть побрили его, что ли.

— Нельзя, — вздохнув, ответил Иона. — Больно уж вид у него внизу лица нехороший.

Чанов решился на расспросы:

— А кем он Нюрке-то приходится?

— Как это кем? — Иона изумленно посмотрел на Чанова своими простецкими серыми глазами под широченными, почти сросшимися вплотную бровями. — Мужем. Кем же еще?

«А ты-то, выходит, тогда кто же?» — подумал Чанов.

Зазвенел колокольчик на донке. Чанов подбежал и с удовольствием вывел крупного подлещика. Запыхался. Отдышавшись, проговорил:

— И клев тут у вас! И погода вот хорошая, а с ним припадок… Ну ладно бы к дождю.

— Да это не из-за погоды, — покряхтев, хмуро сказал Иона. — Это из-за вас.

— Из-за меня? — совершенно поразился Чанов.

— Ну да, — глядя в сторону, медленно начал объяснять Иона. — Он, понимаете ли, не совсем в себе. Иногда все-все понимает, а иногда… — Он махнул рукой. — Мы ведь из-за этого и сюда-то уехали, — вдруг разговорился он. — Мы из одной деревни. Вместе и подрастали. А он в деревне совсем жить не смог. И вообще от нового человека ему плохо. Нервничает, припадки. Вот сплавщики приезжают, шумный народ, а он ничего. Улыбается даже. А иногда найдет, накатит… Особенно когда новый да городской человек.

Иона, поглядев на Чанова, тоже разделся до трусов, подставил спину уже нежаркому солнцу. Старик на том берегу поднялся с бревна и укостылял в дом.

Чанов вдруг решился:

— А как же он тебя… этого, ну, того… переносит?

— А меня что? — тихо и грустно ответил Иона, — Чего там меня… Он ведь, поди, нового человека напугать боится. Да и за Нюрку, наверно, беспокоится. А я что. Я ее уважаю, — раздумчиво продолжал он. — Куда им без меня… Он это чувствует. Ну разве можно здесь бабе одной жить? Да еще почти как с малым дитем. Летом еще ничего. А зимой? Самоубийство им тут зимой без меня. Я помогаю.

«Не помогаешь ты, а тянешь на себе все», — решил Чанов.

На том берегу снова появилась фигура старика. Он был явно возбужден, то ли кричал, то ли мычал что-то. И тряс рукой, свисавшей с костыля, в сторону дома.

— С Нюркой случилось чего-то, — выдохнул Иона, в момент пружинисто вскакивая с места. И не успел Чанов опомниться, как Иона нырком, минуя лодку, ушел в воду и зачастил саженками на другую сторону.

— Ну, спортсмен… — только и сказал Чанов, видя, как Иона уже карабкается на глинистый крутик.

Старик и Иона исчезли в доме. Через полчаса Иона вышел один, сделал несколько приседаний на берегу, не спеша вошел в воду. И спокойно приплыл к Чанову.

— Клюет? — безразлично поинтересовался он, одеваясь.

— Чего там у вас стряслось? — вопросом на вопрос ответил Чанов.

— Да чего, — несколько возбужденно сказал Иона, улыбаясь и блестя глазами. — Напугал до смерти. Я уж думал не знай чего. Нюрка, шут ее побери, поросенку понесла. И на гвоздь лбом налетела. Тыщу раз этот гвоздь видела, а тут на тебе… Прямо возле глаза, — серьезным тоном добавил он, подчеркивая нешуточность положения. — Кровищи там. А он перепугался, ошалел совсем. Сейчас она его отхаживает.

Чанов взглянул на сильную фигуру Ионы, твердо поставленные ноги и крепкие руки. На его радостное, возбужденное лицо, улыбающиеся, добрые глаза. И вдруг все пронзительно отчетливо понял. Он понял, как безнадежно, тихо и верно любит Иона эту женщину. Как ездит повсюду за ней, возможно — несмотря на ее протесты. Оберегает ее покой и покой «счастливого соперника». Он даже вздрогнул от понимания силы самоотречения, духовной нежности, которые несет в себе этот неуклюжий и грубый с виду человек. Понял глубину тонкого и нежного чувства. И еще понял, что плевать Ионе на все разговоры, на всю молву, которая наверное же — он вспомнил лесопункт, — обязательно же идет о них. Да он просто и не замечает этих разговоров, этих сплетен, просто глух и нем к ним. И Чанов неожиданно для самого себя позавидовал тому, что открылось ему сейчас.

«Эх, черт! — ругнулся он про себя. — Заживает ведь старик век у людей».

Смотали донки. Рыбы наловилось много, Чанов даже интерес к ней потерял. Перегнали обе лодки на ту сторону. На ночевку.

Прошло еще два дня. Погода установилась на редкость. В этот год были ранняя весна, раннее цветение трав и кустарников. А сейчас и листва была большой, и трава — впору косить. В одну из ночей старику опять было плохо. А утром Иона и Нюрка ушли в лес, на дальние поляны, посмотреть свой покос.

Чанов был страстным рыболовом, но и рыбалка что-то поднадоела: уж слишком легко ловилась тут рыба, только закидывай. Он решил побродить по лесу, сделать перерыв в рыбалке. Сначала думал отправиться с хозяевами, а потом решил походить один.

Он пошел к лесному озеру, молчаливому, спокойному, загадочному. Обошел его кругом где по сухому и приятному берегу, где по валежинам, по чмокающей болотине. Спугивал уток и куликов. Было очень жарко, и донимала всякая мошкара. Чувствовалось, приближается гроза. На небо выплывали белые пушистые, но не очень мирные с виду тучки.

Когда он возвратился к дому, старик сидел на берегу на бревне. Чанов оглянулся на лес и-увидел, что по просеке возвращаются Иона с Нюркой. Просека была пряма и длинна. И в зеленом коридоре по зеленой траве шли двое. Нюрка в белом платочке, Иона с открытой головой. И так они были похожи друг на друга сложением, ладными фигурами, видимым здоровьем, что у Чанова спазма прошла по горлу. «Вот, — говорил он себе, — пара-то! А этот…» И с явной неприязнью покосился на старика.

К вечеру совсем стало душно. Наползли тучи. А когда легли спать, увиделось в окошко, как зеленой полосой просверкнула молния.

И началась гроза. Гремело, грохотало, рычало. Ветвились молнии. Чанов встал и вышел на крыльцо. Дождь шел прямой, отвесный, горошистый. Но на крыльце было сухо, сюда не доставало. Молнии освещали то Ляндому, то притихший лес. Целые потоки обрушивались с неба. И Чанов, росший в деревне до двадцати лет, понимающе улыбался, соображая, какая это польза деревьям, травам, посевам, зная, что этот дождь сплошная благодать для земледельца.

И всю ночь старик метался, мучился, совсем не спал, выкрикивая что-то. Всю ночь Нюрка возилась с ним усердно и терпеливо, ни разу не повысив голос, не пожаловавшись, как обычно это делают бабы, на судьбу.

Чанов несколько раз порывался подойти, но каждый раз улавливал предостерегающий жест Ионы. И решил не вмешиваться, раз не велят. К утру гроза прошла, и старик успокоился.

После молчаливого завтрака Чанов вышел на крыльцо и замер. Все сверкало и лучилось свежестью и чистотой кругом. Ляндома вспучилась и несла мутные воды. Ожил лес и весь зазвенел птичьими голосами. Распрямлялась прибитая дождем трава. Было прохладно, душисто и радостно. Взволнованней билось сердце. А солнце уже начало обогревать. И повсюду от кустов и трав поднимался парок.

Вышел Иона. Помолчал. Закурил и, глядя в сторону, сказал:

— Вы уж очень извините. Того… Уезжать вам надо.

— Почему?! — Чанов ошеломленно уставился на него.

— Да того… — Иона покряхтел. — Не переносит он вас. Незалюбил что-то. Вы мужик видный. Ну, он, видимо, и переживает. Нюрка извелась прямо вся, сами видите. Ну никак у нас вам быть невозможно. Вы уж простите, пожалуйста.

— А чего же она сама не скажет? — напрямую и грубовато спросил Чанов.

— Где же она скажет! — проговорил Иона. — Она все на себе переживет, все перетерпит. И грустновато добавил: — Такой уж человек. А его она сильно любит и за него страдает.

— Это старика-то? — с явной усмешкой, чуть ли не с издевкой и вызовом спросил Чанов.

— Да какой он старик! — почти выкрикнул Иона. — Заладили все — старик, старик… И на лесопункте… Мы, конечно, не говорим никому, а ведь он помоложе нас с тобой годов на целых пять. Нюркин ровесник он. Инцидент был на границе, так его и устряпали. А все — старик, старик…

Через час Чанов собрался и отправился в обратный путь. Он попытался предложить хоть какую-нибудь плату, но Нюрка решительно отказалась и в первый раз за все время пребывания Чанова здесь, скупо улыбнувшись, сказала:

— Рыбой покормили. Спасибо.

Иона проводил Чанова до леса, еще раз сконфуженно извинился. Покурили на прощанье, и Иона пошел к дому.

Чанов зашел за куст и обернулся. Так жаль было уходить, так ладно начался отпуск, но ничего не поделаешь, было надо. Солнце поднялось уже достаточно высоко, все просыхало на глазах.

Леса, чистые и умытые, стояли вниз по Ляндоме, как на параде. Бойкая Юрманга, впадавшая в Ляндому, уже светлела, а река по-прежнему была мутной. Золотились штабеля. Широко и привольно смотрелось вокруг. Птицы так и заливались. И даже дом выглядел каким-то праздничным.

— Эх, и местечко! — вздохнул Чанов.

Все трое обитателей дома находились на улице. Инвалид сидел на лавочке, глядя в землю. Нюрка стояла возле него. Поодаль стоял Иона и смотрел в сторону, куда ушел постоялец.

Чанов поглядел, поглядел, махнул рукой и вступил в лес. Здесь было прохладно и приятно, лес оживал сотнями звуков, легкий ветерок доносил запахи грибной прели и прогревающегося мокрого дерева.

Идти было легко. День выдался чудесный. Но Чанов с неспокойным сердцем покидал тихий уголок, где тихо жили трое.

Замерзнет река…

Прошло уже два месяца с того дня, как похоронили Дуню. И теперь Максим ждет, когда замерзнет река, чтобы пойти в заречную Горку.

Река течет в невысоких берегах, а поодаль от реки, с обеих ее сторон, есть возвышенности. Стоит на них, на каждом берегу, по деревне. С правой стороны — Горка и с левой — Горка. И для жителей каждой деревни другая Горка — заречная.

Вот и пойдет Максим, когда замерзнет река, в заречную Горку, чтобы увидеть Настасью и рассказать ей все, до конца.

А сейчас погода стоит слякотная, дороги развезло, дождит, река бежит мутная, нехорошая, ветер крутит со всех сторон, и дрожат на березе у окна Максимова дома последние, упрямые листья на самой верхушке.

В колхозе да и дома полно последних предзимних работ. Максим работаете утра до ночи, спит мало и ждет момента.

Настасью он любит давно, с ранней юности. Но так было нужно судьбе, чтобы прожил он почти всю жизнь с Дуней.

Когда он был мальчишкой, то был у него неразлучный друг Колька. Вместе работали в колхозе, рыбачили, проказничали, лазали по огородам, бывали биты и пороты. Вместе подросли и влюбились в красавицу Настю из заречной Горки.

А она выбрала Кольку. Максим всегда немного завидовал своему дружку, более находчивому, смелому, изобретательному, удачливому. И более симпатичному. А тут позавидовал сильно. Но ничего не поделаешь, стерпел.

На свадьбе у Николая он гулял, друг к другу они захаживали, выпивали иногда вместе. Однако появился в их отношениях вроде бы небольшой холодок. Нет уж, не такими они стали друзьями. Возможно, и Николай понимал, что горюет Максим по Настасье, возможно, и времени столько не было, чтобы чаще встречаться друг с другом. Тем более что вскоре переехал Николай в заречную Горку.

Максим затем повстречал Дуню. Показалась она ему вначале чем-то похожей на Настю, а когда ухаживал, так была чуть ли не лучше. Максим взял и женился. Справили свадьбу. Гуляли широко. На второй день, когда сидели за столом, опохмелялись, Максим случайно бросил взгляд на Настю, что сидела рядом с Николаем, разрумянившаяся, кареглазая, темноволосая, и вдруг у него сердце кровью облилось. Понял он, что никогда ему так не полюбить Дуню.

Начали жить. Жили справно, да не больно складно. Максим попивал, пьяный обижал Дуню. Раз шибко поколотил. Ко всему и детей у них не народилось. А у Николая росли, как на дрожжах, две девочки-двойняшки, все в мать.

Так и шла жизнь своим чередом, в заботах да в хлопотах, в редких праздниках, так бы и прошла она до конца. Да произошел вот какой случай.

Поздней осенью, когда только что встала река, Максим пошел в заречную Горку. Снега еще не напало, дорога была одни мерзлые кочки да рытвины. Максим шел, спотыкался и глядел на пустые поля и на небо в мелких тучах, багрово подсвеченных солнцем, уже присевшим на край земли.

Было холодно, но Максим, тепло, одетый, не мерз. Было очень тихо. Только ухало на реке — садился на убывавшую воду лед.

Летом из Горки в Горку ходили через перевоз, немного стороной. Зимой — прямиком. Тропка через реку шла не совсем прямо, а чуть дугой, так как пониже по течению была всегда полынья, которая замерзала уже в самые большие морозы.

Максим спускался с берега на едва припорошенный снежком лед, на тропочку, отмеченную редко поставленными вдоль нее еловыми лапками, как вдруг увидел ясно различимую на льду шапку. Она валялась в стороне от тропки, неподалеку от полыньи. В следующее мгновение Максим охватил взглядом всю полынью, с едва трепещущей темной водой, и увидел у ее ближнего к тропке края голову человека. Одну голову с растрепанными черными кудрями да кистями рук, вцепившимися в кромку льда. Видно, человек долго пытался выброситься на лед, но либо край обламывался, либо струей относило. И человек устал бороться, а сейчас последними усилиями держал голову над водой, не отпускаясь от ледяной кромки.

Максим побежал по тропке в сторону полыньи, соображая на ходу, что лед у полыньи тонок и, пожалуй, проломится, если попытаться подать руку. Тут же с радостью заметил почти двухметровый на глаз обломок жерди, валявшийся неподалеку от опасного места. И когда очутился совсем рядом, узнал голову. Это был Николай.

Николай тоже узнал его. Как он забрел в сторону при хорошем еще предвечернем свете — неведомо. Видно, был выпивши, поскользнулся, уронил шапку, упал, поехал и ухнул в полынью. Но, наверное, долго он мучился и кричал тут, потому что вместо призыва, вместо крика лишь дикий хрип вырвался у него из груди:

— Максим! Друг! Спа-а-си-и!

Максим решительно направился к жерди и вдруг остановился. Что остановило его тогда, какой вихрь мыслей промелькнул в его голове — ничего, ничего он не помнит. Все произошло в секунды, в мгновения. Но он остановился. А Николай продолжал надсадно хрипеть:

— Макси-им! Дру-у-у-у-г!

И тогда Максим неожиданно повернулся к полынье спиной, повернулся четко, словно кто-то огромный взял его за плечи и разом повернул, как мальчишку. В то же мгновение он услышал за спиной единственное слово, произнесенное Николаем совершенно нормальным, обычным, без всякой хрипотцы, голосом, но с резко повелительными нотками в тоне;

— Мак-сим!

Максим опять, как по команде, будто все происходило помимо его сознания и воли, повернулся и увидел одни лишь глаза Николая, смотревшие на него из-под темных, сваленных на лоб Кудрей. Пронзительные глаза, которые теперь совсем, совершенно не просили о помощи. Максим отвернул лицо от этого горящего взгляда и ждал новых слов, но их не было. Хотя он не видел сейчас головы Николая, взгляд словно притягивал его, прожигал насквозь. Максим не выдержал и снова посмотрел. Но никого не было у края полыньи. Даже вода не колыхалась.

Максиму ударило в голову. Не померещилось ли ему все это? Солнце в тот самый момент зашло насовсем, еще почернела вода в чистой полынье, но шапка — шапка! — пока отлично выделялась на льду. Максим воровато оглянулся по сторонам, раз, второй, и попятился к тропке почему-то задом, все глядя на шапку. Когда же очутился на тропке, побежал. И бежал, спотыкаясь о кочки, задыхаясь, то замерзая, то покрываясь потом, почти до самой деревни. Только перед деревней еле взял себя в руки, пошел, унимая дрожь в ногах и во всем теле, нарочито размеренным шагом.

Назад, на реку, на заречную Горку, он ни разу не взглянул. Пришел домой, сказал Дуне, что дорогой у него прихватило живот и он вернулся, не дойдя до реки. Ничего больше не говоря, сразу лег в постель, натянув на голову одеяло.

Долгие годы после с ужасом вспоминая все это, Максим уверял себя, что он струсил, побоялся провалиться, утонуть. Как-то легче становилось ему, когда он мог убедить себя, что вот он просто трус. Но хоть и отмахивался он от всего, в глубине души жило сомнение: так ли это?

Николая сумели отыскать, взломав лед ниже полыньи. Похоронили. Был на поминках и Максим. Как мог, утешал Настю.

Утешал он ее и позже. Стал на правах старого друга семьи чаще заходить, приносил гостинцы девочкам, немало помогал по хозяйству. Сидел наедине с Настасьей и говорил ей о дружбе своей с Николаем.

А потом стал говорить и о своей давней большой любви к ней самой, о которой Настасья, конечно, давно знала. О том, что не будь Николая, который когда-то оказался счастливей его, то ни за что бы он, Максим, не отступился от Настасьи и не связался с Дуней.

И не меньше, а все больше люба становилась для него Настасья. Она чувствовала это бабьей натурой, видела, что говорит он от души. Ей и самой был он совсем не противен и близок по совместной юности да как вроде бы память о Николае. Вот и вышло, что п темную, ненастную ночь, когда Максим не пошел за реку и переночевал у нее, стала она ему второй, незаконной женой.

Тут бы самое время Максиму расстаться с Дуней, оставить ей все хозяйство, уйти навсегда к Настасье, без которой стала ему жизнь не в жизнь. Максим было сразу решился на это, да вдруг остановился, как если бы что-то стало ему поперек дороги. Не мог он этого сделать, да и все.

Долго раздумывал он и решил, что не пускает его чувство вины перед Дуней. Куда же она-то денется? Человек ведь. Тогда и поставил себе Максим так: помрет он раньше Дуни — ладно, умрет раньше Дуня — он честным порядком уйдет к Настасье. Принял решение и словно обрадовался, чувство такое пришло, что не очень уже он никудышный. Успокоился, но снова какой-то червяк сосал внутри: так ли все это?

К Дуне стал относиться лучше: то ли чувствовал свою вину перед ней, а может быть, вину перед чем-то большим, непонятным.

А жить продолжал так же: частенько наведывался за реку. Нередко терпел попреки и от Дуни, и от Настасьи! Молчал, а не видеть Настасью не мог.

Прошли годы, и далеко еще не старая Дуня простудилась, заболела и умерла. Остался Максим наконец один.

Он не потворствовал ее смерти, ездил за врачом, за лекарствами, сделал все, что мог и что умел. Но она умерла.

Он поплакал. Не для людей, а от души. Честь по чести проводил Дуню в последний путь, а когда остался наедине с самим собой, вспомнил, что настало время выполнять давний зарок.

Было бы ему сразу бежать в заречную Горку, к Настасье, но он не поспешил: от людей неудобно, надо выждать срок.

Выждал положенный срок, за реку ни разу не ходил. И сейчас Максим ждет, когда встанет река, чтобы пойти в ее Горку и рассказать ей все, до конца.

Собственно говоря, пойти можно хоть сегодня, через перевоз, — погода не помеха. Но Максим почему-то ждет и ждет. И хочет, и боится этого дня.

Последнее время спалось ему плохо. Максим часто выходил на улицу по ночам, прохаживался у дома. Сыпался неслышимый и невидимый, надоедливый дождичек. Кто-нибудь пробредал мимо дома, чавкая сапогами, пронося сквозь тьму светлячок папироски, а Максим останавливался у огорода, наваливался грудью на изгородь и думал.

Наконец в одну из ночей выяснило, в другую ударил мороз. К утру земля чокала под каблуками. А еще через ночь зашуршали на реке тонкие, пока не толще картона, прозрачные ледяные поля.

Когда же мороз поприбавил силы, река затихла, а потом заговорили, что завтра-послезавтра можно торить первую тропку через реку.

Потом пошли за реку. Один смельчак, за ним второй, за ним все. Максим снова ждал чего-то, он почти не спал, плохо ел, и болела от дум голова.

Сегодня ночью, в самой ее середине, Максим вышел на крыльцо, накинув полушубок на исподнее и сунув ноги в теплые валенки.

Ночь была без единого шороха. Морозило, и воздух был свежим. Луна не показывалась, но было не так темно, возможно, из-за огромного количества звезд, ярко сиявших с неба. Максим глядел на сверкающую звездную россыпь и вдруг увидел спутник, прошедший между звездами и скрывшийся за краем земли.

Максим проводил спутник взглядом, подумал о звездах и о спутнике — какая это красота, — и неожиданно его пронзила мысль, острой болью прошла сквозь сердце, так, что его зажало в кулак: «А вот Николай никогда этой красоты больше не увидит. И не видит уже долгие годы».

Огромным усилием воли он прогнал эту мысль и стал думать, когда он все же пойдет в ее Горку.

— Завтра! — сказал он вслух, точно отрубил, и вздрогнул, испуганный громким звуком своего голоса.

«Завтра, — повторил он про себя, — Нечего тянуть, пойду завтра — и точка. Кого ты боишься?»

«Бога, может, боишься?» — словно со стороны, ехидно шепнул ему внутренний голос.

Максим только криво усмехнулся. Какой тут бог? Он и раньше в него мало верил, а теперь и совсем… Каждый вон вечер люди спутник видят, а теперь вот в полночь другой пролетел. Электричество в обеих Горках, коров давно машиной доят. Да какой там бог! Кабы он был, так Николаю бы ходить по земле, а не Максиму. И не Дуне бы помирать, а опять же ему, Максиму…

«Завтра и пойду, — снова упрямо повторил себе Максим. — Все ей расскажу. Пусть решает. Прогонит — так лучше в петлю, чем назад. Не прогонит — великая у меня радость будет. Скажу, что сделал это только ради нее. Замучила меня любовь эта, всю жизнь мою окаянную нарушила. Пусть решает. А ждать больше не могу. Сколько ждал?! Всю жизнь».

«А может, не говорить? — шептал внутренний голос. — Ведь она тебя примет и так, ведь она давно твоя. Знай молчи. И живите себе на доброе здоровье. Еще позавидуют все».

«Нет, скажу, — несогласно замотал головой Максим. — На обмане жить не буду. Пусть лучше прогонит. Раз уж у меня любовь такая, такой и от нее хочу. Раз любовь такая, пусть и правда вся тут, налицо…»

Назавтра Максим не пошел, а пошел послезавтра под вечер.

Он вынул из сундука лучшие брюки, надел новую рубашку, хороший пиджак. Вообще оделся в самое лучшее. Но нерадостными были сборы, и сильно щемило сердце.

Вышел, запер дом, постоял немного, пошел по замерзшей, но не запорошенной снегом дороге. Отойдя от дома, Максим оглянулся. Дом стоял себе, как большой зверь, и как бы подсмеивался над Максимом одними глазами. То светило в окна заходящее солнце.

Небо было чистое, лишь на востоке выглядывал край облака, но день кончался безмятежным и ясным.

Максим гулко шагал, рассеянно глядел то на четко вырисованные в прозрачном воздухе дома заречной Горки, то на уходящие к горизонту столбы и провода, обметанные инеем, то на еловые перелески и ни о чем не думал.

Сначала он шагал широко, но как подошел к спуску на реку, приостановился.

Все было так же, как и многие годы назад, как, наверное, было и до него, Максима, как и тогда. Тот же спуск, та же тропка по льду, помеченная еловыми ветками, та же полынья, на которую Максим старался не смотреть.

Максим спустился на реку, пошел по льду, еще пошел и… остановился, как будто кто-то большой, как тогда, встал на его пути, загородил дорогу. Остановился и абсолютно все понял.

Он понял, что давно знает, но только не признается себе, что не пойдет туда, к ней. Ни за что не пойдет. И вовсе не потому, что она не простит ему это. Она, может быть, и простит по женской слабости, из-за давней связи с ним, по давности лет. Но что-то, что выше его, не даст ему жить с ней. А если и будет у них жизнь, то не лучше, чем с Дуней, а хуже.

И еще он понял, ради чего он решил пойти, когда замерзнет река. Понял и содрогнулся.

Вперед теперь ему дороги не было. Максим оглянулся на свою Горку, где уже зажигались огни. За деревней блекла низкая-низкая заря. Первая звезда, очень яркая, зажглась над гумном. Его вдруг с дикой силой рвануло туда. Захотелось бежать, нестись, лететь, как на крыльях. Добежать до избы, расхлебянить дверь, сунуться в постель животом вниз, натянуть на голову одеяло, подсунуть под живот вмиг заледенелые, какие-то не свои руки и дрожать, пока не согреешься.

Но Максим не шагнул ни к ее Горке, куда уже не было ему пути, ни к своей. Он сделал какой-то неуверенный шаг к полынье.

Вот оно, место, где он тогда стоял. Здесь лежала жердь. Теперь ее не было. Максим подвинулся еще. Лед слабенько треснул, по нему, по осеннему, можно идти, когда он и сильней трещит. Отсюда жердь достала бы с лихвой. Максим шагнул дальше. Лед затрещал погрознее. Сейчас он позыбливался, подрагивал, подмываемый могучей струей воды. А может, это у него подрагивали ноги.

Теперь до полыньи, до черной, живой, но неслышной воды, оставалось два больших шага. К самому закрайку чуть видимо для глаза прирастал тоненький, свежий, темного стекла ледок.

Максим захотел посмотреть на ее или свою Горку, посмотреть на загоревшиеся там огни, но почувствовал, что нельзя — метнется назад. И он поглядел в небо.

В нем, чистом-чистом, рождались новые и новые отчетливые звезды. И вдруг там, где он видел его позавчера, по небу прошел спутник. Или была то падающая звезда.

Максим проводил взглядом огненный камушек, прокатившийся по своду. Затем снял и отбросил далеко в сторону шапку.

Он посмотрел, куда упала она, еще взглянул в небо, неумело перекрестился, зажмурился и сделал два шага вперед.

Соколиха с Mарса

Подъехал к Марсу на велосипеде. Есть у нас деревня с таким планетным названием. Приехал я «по льну», надо было отыскать звеньевую, но стояла такая не августовская жара, что я решил сначала попить холодного молока, или квасу, или, на худой конец, обыкновенной воды.

Жарко было в лесу, а на деревенской улице, хоть и стояла высоко деревня, еще жарче. Ни ветерка, а солнце так и сияет в безоблачном небе. Центральная улица поросла травкой, видно, машинная дорога прошла сбоку порядков. Несколько собак дремали у разных домов в тени, на меня они и не взглянули. Увидел я около одного дома старуху, стиравшую белье в корыте, и слез.

— Продай, мамаша, молочка.

Она разогнулась, посмотрела на меня и сказала:

— Поди вон рядом. К Соколихе. Дома она сейчас, я видела. А у меня, батюшка, козы. Козье, чай, не будешь. Не все любят.

Пошел к Соколихе. Поставил велосипед у забора, вошел в калитку. Дом был старый, но ладный, видно, что незапущенный. А за домом, за двором — длинный усад. А дальше — поля по скату до самого в какой-то голубой дымке леса.

Вступил в сени, сразу охватило прохладой, вздохнулось свободнее. Постучался — никто не отвечает. Еще раз постучался для приличия и отворил дверь.

Очень чистым показался дом. Прямо была комната, а направо русская печь и возле нее проход в кухню, отделенную от комнаты крашенной в голубое переборкой. Там, в кухне, и сидела на стуле Соколиха, женщина под шестьдесят, темноволосая и темнолицая, худощавая, но ширококостная. Сидела, поставив руку на стол, подперев ею голову, с довольно-таки горемычным видом.

Я попросил молока, она встала, оказалась весьма высокой, принесла кринку молока, хлеба, обмахнула тряпочкой чистую лавку, для видимости, и опять села, приняв прежнюю позу.

Я попивал, отходил от жары и на нее поглядывал. Как-то очень неожиданным был прием: ни о чем она не расспрашивала, ничего сама не говорила. Редкий случай. Стал я подъезжать с разных сторон, по нескромной журналистской привычке лезть в душу к людям, спросил между прочим и о льне. Она отвечала как-то неохотно, односложно, хотя и толково. Тогда я решился и напрямик спросил, чем она расстроена.

— Расстроишься! — вдруг звонко, на весь дом, сказала она. И я понял: в споре эту женщину лучше не задевай. И по одному этому слову вдруг подумалось: совсем-совсем не молчалива, а говорлива она. — Расстроишься! Все со своими сынками, с окаянными, мучаюсь. Каково мне, без батьки-то?

— А много их у вас?

— Четверо. Да младшего нет здесь сейчас, учится. Сегодня у третьего праздник, соберемся все. А я утром со старшим разругалась.

— Отца-то давно нет? — поинтересовался я.

— В сорок пятом убили, а в сорок четвертом еще на побывку приходил, — вздохнула она.

— Четверо, значит, у вас. И тяжело же вам пришлось в войну, наверное, — наводил я потихоньку ее на рассказ о своей жизни, — Четверо ребят. Женщина. Мужика нет в доме.

— Дак что — женщина? — вроде обиделась она. — У нас, милой, в деревне любая баба любую мужикову работу сделает. Вот сенокос только кончился. Скажем, стога метать. Бывала я на Ветлуге, за Шарьей. Там мужик круг стога ходит: пласт кладет, рядом другой, пластом прижмет, потом пласт в середку. Как лапти плетет. Ставь на стог мальчишку-несмышленыша, и то стог получится. Мужик стог мечет. А у нас баба. Подавальщик пехом пехает, когда с какой стороны вздумает. Разбирайся как хошь. У нас, тем боле в нашей деревне, баба мужику не выдаст. Так что мы и без мужиков обошлись. А ребят у меня было трое, причем старшему тринадцатый шел, когда батьку взяли. Четвертый после батькиной побывки народился. Вон Тина на пятерых оставалась, Анка на семерых. У меня ничего еще.

— Ну, все-таки, — пробормотал я. — Вот сами же говорите, что трудно с сыновьями.

— Ой, как трудно-то, — закачала она головой. — Ох, маеты же я с ними принимаю.

— Так когда же всего труднее было? — продолжал любопытствовать я.

Так уж мне хотелось послушать рассказ о жизни в войну и вообще в трудные годы этой, чувствовалось, энергичной женщины. Тем более что очень вкусным было молоко, прохлада стояла в избе и не хотелось идти и делать то, что нужно «по льну».

— Сейчас, — неожиданно ответила Соколиха.

— А-а сколько же им лет? — несколько растерялся я.

— Да старшему тридцать восьмой, а младшему, что учится, заскребышку, — улыбнулась она, — двадцать второй пошел.

«Вот те на», — подумал я и подивился на ее улыбку: все зубы на месте. А вслух сказал:

— Со старшим-то чего не поделили?

— Чего мне с ним делить? — опять по всей избе зазвенел Соколихин голос. — Чего мне с ним, паразитом, делить? Бабы наши с ним не делят, а я мири. Что я им, прокурор или судья? Вообще-то он у меня справедливый, но стро-огий. Бригадиром он у нас, живет в соседней деревне, ну и дисциплинку прижимает. Ты, милок, не осуждай, у нас всякие годы бывали. Вот бабенки и туды бы, и сюды бы. Сам знаешь, время летнее, охота, чтоб и в колхозе день записали, и на своем сенокосе бы урвать и веников поломать, и огородец полить. А в лесу-то, батюшки мои, ягоды-то, гриба-то… Как зимой без вареньица, как соленого рыжичка на стол не поставишь? А?! Вот и мечется бабенка бедная. Туды-сюды, туды-сюды.

Вчера Матрена провинилась. Он ее седни невыгодно послал на работу да настыдил при всех. Она мне жалится: душегуб, мол, он у тебя. Я ей — мне пальца в рот не клади — отчубучила: и про дисциплину, и про нынешние заработки, и про все на два года вперед. Или своего сына выдам? С ней поругалась. А потом пошла и с ним поругалась.

— С ним-то зачем? — сдерживая улыбку, спросил я.

— А как же?.. «Что ж ты, говорю, паразит, с нашими бабами делаешь? Что ж ты им житья не даешь?» — «Хитрят, говорит, ваши бабы, умны больно. Распустились вы все там, на Марсе». — «Ах ты, — говорю. — А ты откуда? Не с Марса? А как матка твоя крутилась, вертелась, не помнишь? В колхозе чего давали? Так надо, чтоб и палочку поставили, и чтоб свое улажено было, и чтоб в лес успеть. Бригадира не объегоришь, так с голоду сдохнешь. Да если нашей бабе не исхитряться, ее жизнь сразу всеми четырьмя колесами раздавит». — «Теперь, отвечает, другое время, заработок хороший, можно и без своего прожить».

«Не-ет, говорю, милой сын. Заработок — оно верно. А вдруг не уродит? Без своего как? Мы не на фабрике. Помнишь, года три тому Рыжов из района приезжал, уговаривал коров продавать: молоком, слышь, зальем, куда вам коровы. Верно, молока много было. А потом что? Некоторые послушались, продали. Где теперь тот Рыжов? А они коз покупают». — «Ладно, говорит, но дисциплину нарушать я никому не позволю!»

Соколиха вдруг рассмеялась и сокрушенно прибавила:

— Разругалась и ушла. Замучило меня его бригадирство.

— А второй как? — видя, что она замолчала, попробовал возобновить разговор я.

— Плохо со вторым, плохо. Сейчас, правда, получше, — поправилась Соколиха. — Ох, и побегала я из-за него. Нынче оженился, так налажается, налажается. Водочка у того, она самая. У нас и батька не много пил, и все. Он один. Он, видишь, вторым был, не такой большой, как первый, не такой маленький, как третий. Глазу за ним в войну и после войны, прямо скажу, у меня особого не получилось. Пошел он не в колхоз, а на лесоучасток, тут недалеко. Сначала по направлению, а потом там и остался. Ну, сперва был простым рабочим, сейчас достукался до механика. Работает он там, работает, вдруг слышу — попивает. Ах, ты! Чтоб я это дело так оставила, чтоб моему ребенку пропадать? А он домой редко приходит, в бараке там живет. Давай, думаю, матка, урывай часок детище спасать.

Вечерком, значит, я на лесопункт, давай наблюдение устанавливать. У клуба танцплощадка, вся в огнях, а кругом темно. Я к ней подобралась, музыка играет, хорошо гак. Прижалась к тополю, не видно меня, смотрю за решеточку, на площадку. Ага, вот и мой Веня вытанцовывает. Видный он у меня. Обожди, думаю, милой сын, я тебя здесь-то и прищучу. Танцуют-танцуют, тут один к Вене подошел, шепнул что-то. Вот оно, соображаю, сколачивают. Я вам сколочу. Только Веня к выходу с танцплощадки, я тут как тут. «Ты откуда, мама?» — «Пойдем-ка, Венюшка, домой. Красавка что-то приболела».

Ну, я дорогой ему и дала. Кричала так, что в райцентре слышно было. И отца вспомнила, и жизнь свою, и все. «Не буду, мол, больше, мама», — обещает, даже губы трясутся. Я вид сделала, а сама про себя: так-то я тебе и поверила, я тебе теперь жизни не дам.

Тут у них вскоре день получки. Денег он, верно, мне приносил. Но тут я дела забросила и после обеда шасть на участок. Надо же, сразу на него и наткнулась. Идет, видно, с получкой и в двух карманах по рябиновой несет в барак. Я обе бутылки в руки, хлесть одну о камень, хлесть другую. «Здравствуй, говорю, родное детище». Он чуть не заревел: «Это же, мама, сладкая, рябиновая». — «Она, говорю, сладкая, рябиновая, а тоже с ног сшибает. А ну, марш вместо барака домой».

Так вот бегаю я, бегаю, а соображаю: долго не выдержу. И хозяйство тут, и на участке постовым будь. И нет у меня другого пути, как его оженить.

Соколиха вдруг приостановилась, поглядела внимательно в окошко. Я тоже взглянул на мревшую в жаре деревенскую улицу. Ничего нового не было видно. Однако она перебежала в комнату, крикнула в окно:

— Марья! Иль не видишь, куды боров полез? Я вот его сейчас!

Очевидно, Марья приняла меры, потому что Соколиха успокоилась, вернулась ко мне и продолжила. Рассказ ее увлек, и она говорила вроде бы и не для меня, а вообще, словно бы в пустоту или разговаривала сама с собой.

«Женись, говорю, и все. Я не участковый, чтоб за тобой ходить. Мне только на руки тебя жене сдать, а там я не отвечаю, валяй, хоть запейся. А так — хозяйство брошу, но от тебя не отступлюсь. И в милицию тебя, милой Венюшка, предоставлю, как захулиганишь. Лучше буде, женись».

Он — ни в какую. «Ты что же, мама, насильно меня женить хочешь? А если мне никто не нравится? Что ж это, старые времена?» Это он хитрит, хитри-ит. — Соколиха развеселилась и подмигнула мне черным глазом. — Чтоб, значит, погулять, попить ему побольше. В неволю-то неохо-ота. «Ах ты, мерзавец, говорю, родной матери врешь. Да я все разведала, знаю, кто тебе нравится. Только за тебя-то она пойдет ли?..»

Пристала как с ножом к горлу. Женился. Сначала я приглядывала: не распустит ли жена? Не распустит. Тихонькая, смирненькая на вид, а с характером. Теперь больше у меня спокою, но все ж наблюдаю. Наблюда-аю.

Соколиха опять замолчала, а я опять поспешил подогреть разговор:

— Ну, зато с другими двумя, наверно, все хорошо?

— Какое там «хорошо», — вдруг сорвалась с места Соколиха, ушла в комнату, на той же ноге вернулась и сунула мне фотографию: — Смотри!

На фотографии был изображен паренек. Довольно заурядное лицо. Лишь отдаленно он напоминал Соколиху. А поза, в которой он сфотографировался, была несколько напряженной и довольно манерной.

— Ничего парень, — сказал я, понимая, что это один из ее сыновей. — Симпатичный.

— Чего уж там «симпатичный», — махнула рукой Соколиха, смахивая мою неумелую лесть. — Так себе. Захочешь — так на других моих посмотри. Красавцы! А этот — так себе, а вот дури в башке полно.

Он, понимаешь, у меня последний. Ну, этому я сумела образование дать. Одиннадцать он закончил. А жил больше в районе, в интернате при школе. Я как-то от него и поотжилась. Потом закончил, приехал домой, в армию его по зрению не взяли, живет пока дома. Дружки его — кто в армию, кто работать, кто учиться. А он пока дома по хозяйству, и о планах его я пока ничего не выспрашиваю.

Ну ладно. Захожу один раз в избу, смотрю — стоит он перед зеркалом и, хочешь — верь, хочешь — нет, страшные рожи корчит. «Ты это чего, говорю, может, приболел?» Испугалась даже. «А это, говорит, я мимику разрабатываю». — «А что это, спрашиваю, такое и для чего?» — «А это, говорит, чтоб артистом стать. Очень, слышь, артистом быть хочу».

«Ты, говорю, из меня дурочку не строй. Я хоть и безграмотная, а многих больше понимаю. Нешто так артистом становятся? Да хочешь, я тебе такую рожу сострою, что ночью спать не будешь. Так, может, и я артистка? Взять бы вот тебя, такого скорченного, да засушить. Ты сейчас же эту моду брось. А ну как привыкнешь лицо кривить? Какая дура за тебя замуж пойдет? Чтоб в артисты идти, наоборот, красота нужна, вон как у нашего Вени».

«Красота, отвечает, не обязательна. Главное — талант». — «Это я тоже понимаю, говорю, насчет таланту. Вот у Васьки Ляпустина, то на самом деле талант. Без учителя на баяне выучился. Еще; бывало, — баян больше его — выйдет, заиграет так жалостно, слезы прячешь. То талант. И взяли его, Ваську, куда-то в город, в музыкальную школу. А у тебя что за талант? Рожи корчить? Запоешь, так корова на дворе мечется. Бери вон лучше вилы, пойдем сено отметывать».

Сено отметывать он пошел, а от своего не отступился. Покорчил перед зеркалом рожи, покорчил, взял в районе направление и уехал в Кострому, в училище по этой части. Не знаю, что теперь выйдет.

Соколиха замолчала, сердито, даже скорбно сжала губы. Из комнаты вышел длинный серый кот, похлебал молока в баночке у печки и опять важно ушел в комнату.

— Почему же не выйдет? — решил успокоить я. — Выйдет. Кончит, будет в Доме культуры работать.

— Говорили мне, что в клубе, — кивнула Соколиха головой. — Ну, это он сможет. У нас завклубом вечером клуб отомкнет, на радиоле музыку покрутит и опять запирает. И дурак сможет. А вот чтоб артистом, этого я сказать не могу…

Посидели мы с Соколихой, помолчали. Тихо было, прохладно, только и слышно, как курицы переговариваются у завалинки да кот мурлычет в комнате от сырости. Наконец я спросил:

— А что же третьего-то пропустила? Он-то чем занимается?

— Ну, третий. — Соколиха радостно улыбнулась. — Третий-то у меня… Лучший механизатор в колхозе. Грамот у него одних полсундука. А выдумщик! Сначала мотоцикл собрал из старых частей, из обломков всяких. Дома, батюшки мои, приспособлений, выдумок! Чисто гараж. Воду из колодца не носит, насос приспособил. И огород из шланга поливает. Сейчас многие у него эту манеру переняли. Как свободная минутка, чего-нибудь да мастерит. Председатель сказал: «Изобретатель, говорит, ты у нас, одно слово — русский умелец», — с гордостью закончила Соколиха.

— Молодец, — поспешил вставить я.

— Молодец-то молодец. — И лицо Соколихи опять стало грустным. — С этим бы все ладно, кабы не леший этот овраг.

— Какой овраг?

— Тут по-за деревней канава у нас проходит, широ-окая, глубо-окая. Вот лешева канава его и смутила, чтоб ее… Прыгать через нее хочет.

— Прыгать?

— Прыгать, батюшка, прыгать. На мотоцикле. Он на своем на собранном так носился, колоды по воздуху перелетал, ямины перепрыгивал. А денег много зарабатывает, теперь новый купил. Краси-ивый. Чего-то в нем переделывает, чего-то снимает. Для облегчения, говорит. «Как, говорит, облегчу, рассчитаю все, транплин возле той канавы построю и с ходу ее перелечу». В каком-то кино такую штуку видел. А каково все это матери слышать?

Долго мне покоя не было ни днем, ни ночью. Сломает себе шею, думаю, обязательно. Когда старый мотоцикл тарахтит, я в спокое. Как новый заслышу — их сразу различишь, — бегом к оврагу. Только подъедет, думаю, — лягу на проклятый транплин. Валяй дави родную мать, когда тебе ни ее, ни своей дурной башки не жалко!

Соколиха даже приподнялась от возбуждения, но разом села и спокойно сказала:

— Правда, сейчас он на время от этой думки отошел. Дом ремонтирует изнутри, посев по стенам проводит.

— Чего-чего? — не понял я.

— А по стенам сеет, — спокойно пояснила Соколиха.

— Чего сеет? — даже растерялся я.

— Овес, — твердо сказала Соколиха, — да травку какую-то. Откуда-то прием такой привез: стены штукатурить. Мешает, понимаешь, простую глину с песком да еще чего-то. А туда много семян намешивает. После, значит, на стены мажет. Тут у него не то озимь, не то яровина всходить начинает. Растет. А глина сохнет. И поле твое высохло. Ага. Он его кирпичом затрет, штукатурка готова. Валяй бели. Крепкая штукатурка: ни трещин, ни отваливается. Не отобьешь. А почему? Потому как корни-то там остались, переплелись и все держат. Так вот и сеет он по стенам-то.

У меня сразу исчезла лень, и захотелось посмотреть на такой «вертикальный посев». Я начал просить Соколиху сводить и показать.

— Да заперто сейчас там, — сказала она. — А ты, милок, вечером приходи: праздник у него будет, все и увидишь. И бражки поднесем, — с улыбкой подмигнула она враз обоими глазами.

— Неудобно как-то, — возразил я.

— Раз я зову, так я там всем обскажу, значит, удобно, — как отрезала Соколиха.

…Вечер наступил тихий, чуть облачка высунулись из-за горизонта, и тени от изб легли наискосок поперек улицы. Когда я подошел к дому, что указала мне Соколиха, я увидел высокого мужчину, очень на нее похожего. Перед ним стоял весь перемазанный то ли в саже, то ли в мазуте подросток лет пятнадцати, держа в руке какую-то железяку, а мужчина поучал его:

— Ты нагрей, значит, до малины, но не до желтого. А потом сразу суй в масло. Понял?

«Третий», — догадался я.

Подросток ушел, «по льну» у меня все было сделано, мы сели и стали разговаривать.

Вскоре пришли оба старших сына Соколихи, высокие, цыгановатые, действительно красивые, с женами и ребятишками. Ребятишки подняли возню, а тут появилась и сама Соколиха, и все пошли в дом.

Зажгли свет, и я чуть не ахнул. Две стены были побелены, а вместо других двух были настоящие, только вертикальные, травянистые лужайки. Кое-где они начинали уже желтеть.

Посадили меня возле прохладной и чуть влажной изумрудной стены. Стали чокаться, выпивать, громко разговаривать. А я сидел, посматривал в сторону поблескивающей молодыми зубами Соколихи и видел, что нити руководства всей компанией незримо и совершенно без всякого принуждения с ее стороны все-таки сходятся к ней.

«Есть же в нашей стороне такие женщины», — думалось мне. А чего тут удивительного? Испокон веков была здесь женщина домоправительницей и хозяйкой.

Наши мужики шли в извоз, ка барки. От посада Парфеньева шагали в Питер плотники. А плотники из села Матвеева, что возле Парфеньева, славились так, что им были поручены самые ответственные плотничьи работы на строительстве дворцов в Пушкине и Павловске.

А от Макарьева по всей Руси разбредались жгоны, иначе шестеперы, валяльщики, катали. Особая «нация» со своим языком, которого не понять ни одному лингвисту в мире.

И так уж повелось, что мужик в деревне не жил. А если кто и оставался, больной, неприспособленный либо слишком сообразительный, так частенько убегал от одиночества в монастырь. Есть и в Чухломе, и в Макарьеве большие мужские монастыри. А женские по северной стороне что-то не больно слышно.

Вот и волокла всю работу в деревне баба, дожидаясь мужика, как редкого гостя, то с отхода, то с войны. И частенько не дожидалась. Кому же быть хозяйкой за будничным и праздничным столом, как не ей?!

Немало уже был о выпито, но раздумался я и за этими раздумьями, незаметно для самого себя, потянулся к стопке. А может, мне захотелось тост провозгласить за женщин? Только оказалось, что к стопке потянулся не один я, а и Веня. И тогда Соколиха прикрикнула:

— Заладили одно — пить да пить. Пообождите! Спели бы что-нибудь. Принеси-ка, Сашок, гармонь.

Венина рука отдернулась от стопки. Невольно отдернулась и моя. Поглядели мы с Соколихой друг на друга и рассмеялись.

Появилась гармонь. Оживились задремавшие было ребятишки. Не больно стройно, да дружно запели. И еще долго вздыхала гармонь в доме со сказочными, травянистыми стенами, и звуки простых песен разносились но всему Марсу.

Не родись красивой

В каждой правде, по крайней мере, три правды.

Луций Катуллий Гракх

Светлана любила ездить, любила дорогу, наверное, потому, что часто ездить не приходилось.

Вот и сейчас в своем купе она наслаждалась быстрым движением, и чуть заметным покачиванием, и зеленым маем за окнами, и темным чаем в тонком стакане на столике.

У них с Колей нынче был удачный год: хорошо поработалось, Сережка ни разу не болел, оба получили премии, а вот отпуска не совпали.

Коля сказал:

— В дом отдыха я тебя одну не отпущу. Там полно всяких хахалей. Знаю я тебя.

Он говорил, а глаза у него смеялись. Она знала, что он гордится ею, любит ее и абсолютно верит. И ответила в тон ему:

— Завтра же путевку возьму. А за хахалями и здесь дело не встанет. Понадобятся — везде найдем.

Она долго раздумывала, куда поехать. Сережка гостил у бабушки, и ехать куда-нибудь она решила обязательно. Не сидеть же весь отпуск дома. Но в дом отдыха не хотелось. Хотелось поехать просто так, без определенной цели, чтобы подольше длилась дорога, чтобы ничто в пути не стесняло, чтобы можно было бродить и смотреть без экскурсовода, без домоотдыховского распорядка. Побыть себе вольной птицей, бродячим отпускником. И стать на время совсем-совсем девчонкой, глядящей на все изумленно и радостно.

И она решила:

— Поеду к Марине. Живет Маришка не близко: по дороге насмотрюсь всего вдоволь. Да и не виделись мы с ней после того, как школу кончили. А пишем-то… Последний раз телеграммами на Новый год обменялись.

Коля протестовал:

— Выдумала. Отдыхать в чужую семью. Чего тебе там? Поезжай лучше на курорт. Я же пошутил. Или в Горький к дяде Шуре. Да куда хочешь. Возьми туристскую, поброди с рюкзаком.

Но Светлана стояла на своем:

— В какую такую семью? Детей у них нет, оба на работе целый день. Пока туда еду, пока обратно. Да там с недельку. А они сейчас дома: еще той осенью Марина писала, что отпуск у них придется на лето. И повидаться мне с ней очень хочется. Знаешь, какая она была? И как мы с ней дружили?

Светлана подумала и добавила:

— Нагряну-ка я к ним неожиданно. Телеграфировать не буду. Экспромтом! Принимай, Маринка!

И, счастливая, засмеялась.

И Коля засмеялся, любуясь своей золотоволосой, невысокой, полной, но стройной женой.

А подругами Светлана и Марина в свое время на самом деле были неразлучными. Светлана была красива и знала это. Но Марина была какая-то… исключительная, что ли. Первая ученица класса, умная, серьезная в меру, смешливая в меру, всегда собранная и волевая. И красивая. Подруги, пожалуй, даже не завидовали ей, как-то уж очень она из всех выделялась. У нее при абсолютно льняных волосах были большие темно-карие глаза. Студент сельскохозяйственного института Савин, одно время ухаживающий за Светланой, сказал однажды:

— У лошадей есть такая масть необычная. Изабелловая. Белой с голубыми глазами должна быть лошадь. Исключительно редкая масть. Ты, Маринка, не обижайся на лошадиное сравнение, но ты какая-то редкая. Изабелловая, что ли.

На что Марина ответила:

— А ты, Савин, совсем серый. И без единого яблока.

Светлана сейчас, вспомнила все это, а поезд вытянулся из полосы дождя, и деревни сверкали под закатным солнцем новыми домами, и крышами, и стеклами на фоне нежной зелени. И уже вставали вдали розовато-белые храмы Ростова Великого. И не спешил кончаться длинный майский день.

Пришел лейтенант, начал ухаживать за ней. Она любила, когда за ней ухаживали мужчины, но вела себя так, что невидимая грань, отделяющая дозволенное от слишком большой фамильярности, никогда не переступалась. И мужчины не решались говорить при ней пошлости, интуитивно чувствуя, что свободное и независимое ее поведение ни в коей мере не говорит об ее ветрености и легкомыслии, а является естественным выражением веселой и общительной, но сдержанной и целомудренной натуры.

Лейтенант начал:

— Хотите свежий? Делали в квартире у лисы ремонт медведь и заяц…

Она слушала анекдоты и рассказывала сама. На одной из станций в купе подсели еще две девушки. Смеялись. Распили портвейн. Коллективно поужинали: каждый внес свою лепту. И поздно улеглись спать.

Ночь прошла быстро. А ранним утром открылась Волга. И вслед за широкими полями и лугами пошли все леса да леса. Леса были большими и серьезными, но дышалось при открытых окнах очень легко, а по коридору вдоль дверей купе разгуливал душистый, хотя и сыроватый ветерок. Всем купе ходили в вагон-ресторан, сражались в карты, опять рассказывали анекдоты. И успокоились за полночь.

За Светланой теперь ухаживал не только «свой» лейтенант, но и его товарищи. И когда показались первые обрывы над уральскими реками, когда поезд стал то и дело изгибаться ужом, когда слева насыпь катилась далеко вниз, а справа вставали стены из обнажившегося желтоватого плитняка, кое-где чуть прикрытого растительностью, когда набегала недолгая темнота туннелей, Светланин чемодан в тамбур выносили уже вчетвером. «Свой» лейтенант спрыгнул первым на платформу вокзала. Другие помогали Светлане сойти, подавали чемодан, сыпали шутливыми пожеланиями. И она чувствовала себя счастливой, очень молодой, махала вслед убегавшим вагонам, а из вагонов махали ей.

Чемодан она оставила в камере хранения и пошла знакомиться с городом. Из давних писем Марины она знала, что ее муж работает ведущим инженером на крупном заводе (таким и должен быть муж у Марины, а как же?), что у них отличная квартира и мебель, что с ними живет свекровь.

Светлане не хотелось представляться и объяснять все свекрови: она решила подождать конца рабочего дня, явиться экспромтом, а потом они с Мариной съездят за чемоданом. Она пошла по городу, отыскала парикмахерскую и сделала укладку, благо все горожане были на работе и ждать пришлось недолго. Пообедала в ресторане. Сходила в местный музей, обошла рынок и некоторые из магазинов. Купила несколько тюльпанов и направилась к Марине.

Дом был обычным, пятиэтажным. Светлана поднялась на второй этаж, позвонила в двадцать четвертую квартиру. Дверь открыла высокая ширококостная старуха с полным белым лицом. Она взглядом и видом своим выразила изумление при виде молодой женщины с сумочкой и букетиком тюльпанов в руках. И пригласила войти.

Светлана вошла и прошла в комнату за старухой. Мебель действительно была отличная, квартира большая. Светлана спросила:

— Алексей Мишин здесь живет?

— Здесь, — сказала Маринина свекровь, продолжая пытливо разглядывать незнакомку, — но его сейчас дома нету, он в командировке.

Старуха нажимала на «о» и говорила низко и властно. И Светлана, почему-то внезапно оробев, тихо поинтересовалась:

— А где его жена?

Сказала «жена» вместо «Марина» и обозлилась: «Что я трушу? Что тут Марина, приживалка, что ли?» И приказала себе быть до дерзости смелой.

— А кем вы ей приходитесь? — вопросом на вопрос ответила старуха.

— Подругой, — сказала Светлана. И для чего-то добавила: — Школьной подругой.

— Ну так вот, — наставительно сказала старуха Мишина. — Ваша подруга, бывшая жена моего Алексея, сбежала от своего мужа с любовником.

«Не может быть!» — хотела крикнуть Светлана, но вместо этого ошеломленно пробормотала:

— То есть как же это? Сбежала?..

— Да очень просто, — словно отрубила Мишина. — Взяла да и сбежала. Я очень старый человек, — продолжала она, — и всякое на своем веку повидала. И горя хлебнула вдоволь. Но я еще не видела, чтобы муж так любил свою жену, как мой Алеша, — в ее голосе послышались слезы. — Он все готов был бросить, на все пойти ради нее. Он все для нее делал. И конечно, ревновал немного, да вот не напрасно. Она загубила его, сломала ему всю жизнь. Я вырастила его без отца, мужа моего убили в первый год войны. Алеша получил отличное образование, несмотря на все трудности. Как его уважают на заводе и в городе! Как его все любят! А знаете, где он сейчас?

Она передохнула и, не дожидаясь вопроса Светланы, продолжала:

— Он сам попросился в длительную командировку в Якутию, на Крайний Север, чтобы отвлечься, забыться, забыть. Но разве ж он сможет… Он же верный, и честный, и любящий человек. Знаете, что он предпринял, после того как она сбежала? Он писал ей письма. И какие! Он просил ее вернуться, обещал никогда — понимаете, — никогда ни словом не обмолвиться о том, что произошло. Просил у нее — вы слышите, у нее! — прощения, сам не зная за что. Я-то хорошо знаю, что он не виноват перед ней даже в малой малости. А она не ответила ему ни строкой, ни словечком. Он просил, молил подарить хоть словом, хоть известием о себе. Посылал телеграммы. Он чуть с ума не сошел…

Ее голос, звучавший напряженно и жестко, прервался. Но Светлана не выдержала:

— А откуда вам известно содержание его писем? — сердито спросила она.

— Он мой сын, мой честный сын, — заносчиво и непреклонно сказала Мишина. — Он никогда не скрывает от матери, да и от людей своей любви, своих надежд и даже своего горя.

«Маришка, Маришка, как же это? Что ты наделала? — вертелось в голове у Светланы. — Как это не похоже на тебя. И что это? Любовь? Флирт? Безумие?!»

Она вслушивалась в раскатистые интонации старухиного голоса, думала только о Марине и вдруг, даже для себя неожиданно, спросила:

— А где… они… могут быть?

— И это я вам скажу, — почти грозно заявила старуха. — Ведь она опозорила не только Алешу, она соблазнила его приятеля, товарища по работе, слабовольного, бесхитростного человека. Они сбежали туда, где живет его мать.

Она назвала город и адрес, назвала таким тоном, что Светлана поняла: она должна немедленно удалиться, уйти куда угодно от суровой уральской старухи. Она попрощалась, машинально положила тюльпаны на стол и направилась к двери. Уже у дверей ее догнал окрик:

— Вернитесь!

Она повернулась. Старуха Мишина указывала на лежащие на белоснежной льняной скатерти розовые тюльпаны таким жестом, словно там лежала ядовитая змея.

Светлана взяла тюльпаны, уловила взгляд старухи, в котором ясно можно было прочитать: «Все вы, подруги, одним миром мазаны!», и тихонько прикрыла за собой дверь.

Она направилась к вокзалу, а в голове ее теснились сотни различных предположений, одна мысль мешала другой. Одно она решила твердо: сейчас же уехать, разыскать Марину и точно разузнать, в чем же дело.

Поезд в тот город отходил глубокой ночью. До самого отхода Светлана не вышла из душного зала ожидания, тщетно старалась сосредоточиться на расплывающихся строчках какой-то газеты. Она пыталась заставить себя не думать ни о чем: ехать по указанному Мишиной адресу было недалеко, и она решила не гадать заранее, не мучить себя, а выяснить все на месте.

Вагон был плацкартным: в купейных не оказалось мест. Светлане досталась боковая полка. Хмурая, заспанная проводница сразу же принесла ей белье, но спалось Светлане плохо: все лезли в голову думы о такой хорошей, такой серьезной, волевой, такой умнице Марине. И о случившемся с ней, невероятном, непохожем на нее, абсолютно чуждым для Светланиного понимания и принятия. А поезд лязгал, сползая по уральскому хребту к югу.

Вышла Светлана часов около одиннадцати дня в тихом уральском городке прямо под яркое солнце. Светел и тепел был начавшийся день. Зелень на кустах и деревьях выглядела свежей и нарядной, вдали поднималось несколько округлых лесистых гор, а две горы, стоявшие в стороне рядом, походили на девичью грудь. Светлана вдруг успокоилась и повеселела. И пошла разыскивать Дмитрия Котова.

Улочка, где находился дом его матери, была застроена почти сплошь одноэтажными особняками. Тянулась эта улочка от старой, облупившейся церкви, и были на ней палисадники и деревья, а за домами огороды. Шла улица к неширокой, но быстрой реке.

Дом Котовых стоял на ленточном фундаменте из плитняка. Бревна были толстыми и черными. Занавески на окнах, несмотря на полдневый час, оставались задернутыми. Закрытой изнутри оказалась и дверь. Светлана бочком протиснулась во двор в приоткрытые высоченные ворота. Во дворе было пусто, но за двором располагался огород, и там звучал человеческий голос.

Светлана подошла к калитке, увидела в огороде пожилую женщину в белой, довольно грязной кофте, в черной длинной юбке. Женщина шлепала по бороздам в стоптанных тапках, которые еле держались на худых ногах с потрескавшимися пятками, то и дело выглядывавшими из задников, и кричала на куриц. А те суматошно носились по грядкам.

— Ах вы лешие! Ах паразиты! Сволочи вы эдакие!

И прибавляла словечки покрепче по адресу неизвестных лиц, которые, видимо, являлись владельцами кур.

Наконец она расшугала куриц по соседским огородам и начала поправлять забор, вставляя в промежутки между досками то тут, то там палки. Тогда Светлана окликнула се.

— Жена Дмитрия Котова дома? — без обиняков спросила она, потому что совершенно не представляла, как теперь называть Марину: Мишиной ли, по девичьей ли фамилии?.. И решила спросить так.

— Да ведь он у меня неженатый, — ответила женщина, на секунду приостановившись, поглядев на Светлану, и снова принялась за свое дело.

— Но мне сказали, — заикаясь, начала Светлана, — что они… то есть он… Ну, в общем, он к вам женщину увез…

— A-а, это ты насчет той шевырешки, что с ним приезжала, — сказала женщина и подошла поближе. Она вытерла длинный нос подолом кофты и прибавила: — Верно, он тут одну привозил… кралю. Сейчас-то он на работу ушел: здеся теперь устроился. А она пожила, поди, недели с две и уехала.

— К-куда уехала? — Светлана была совершенно ошеломлена.

— Да тут близко, — старуха назвала город. — Там, слышь, работать будет. Какая от нее работа… За другим, поди, мужиком. Митя, похоже, и расстроился даже. Не пускал ее. Письмо ей писал. Смутный такой ходит. А я ему говорю, я человек прямой: «Плюнь, говорю, Митька. Эку невидаль приволок. Потаскушка какая-то, ишь, нашла моду от мужика к мужику ездить. Хватит на свой век таких б…!»

И женщина выдохнула в лицо Светланы грязное слово, от которого та отшатнулась, как от пощечины. Она резко повернулась и, не слушая, что еще бормочет ей вслед мать Дмитрия Котова, уже шла к воротам. На улице она услыхала:

— Ишь, паразитка! Опять залетела. Да я тебе сейчас все ноги повыдергиваю!

В каком-то отупении, оцепенении шагала Светлана к вокзалу. Как в полусне, брала чемодан, покупала билет в кассе, садилась в общий вагон: ехать было нужно всего два с половиной часа.

Вагон заполнила шумливая молодежь. Забренчала гитара, начали петь. Вагон просвечивался солнцем, сквозняк из открытых окон ходил по нему. Май ощущался на всех лицах, во всех взглядах и разговорах. А Светлана сидела, прижавшись в уголок, и думала, думала… «Марина, что с тобой? Марина, как же так?» — стучало у нее в голове. А песни звучали одна за другой, но от них становилось не легче, а даже тяжелее. «Чему радуются? — раздраженно думала Светлана. — Почему смеются без всякого повода?»

Прибыв на указанную станцию, Светлана сразу же бросилась разыскивать горотдел милиции, чтобы успеть навести справки, пока не кончился рабочий день. Ей повезло. Она получила адрес Марины, прописанной на частной квартире под фамилией Мишина. Расспросила, как добраться. Светлана пошла, минуя баню, затем стадион, затем огромный камень, целую скалу из известняка: в горотделе сказали: «Пройдете мимо камушка». Свернула в один переулок, во второй. И вот чистенький, обшитый и покрашенный домик с неплотно прикрытой дверью…

Светлана легонько постучала, никто не ответил. Она прошла кухоньку, маленькую комнату и очутилась в большой, обставленной несколько старомодно. Спиной к ней сидела женщина и читала книгу. Волосы ее имели красноватый оттенок и были красиво уложены. Светлана не сразу поняла, что перед ней Марина, что она покрасила волосы, а поняв, почти выкрикнула:

— Марина!

Марина вскочила, повернулась. Мгновение обе смотрели друг на друга, потом бросились друг к другу в объятия. И обе заплакали враз, вместе, заплакали громко, почти по-детски.

Марина первой пришла в себя, усадила Светлану, начала расспрашивать ее, как доехала, где оставила вещи, как сумела отыскать ее. А Светлана глядела на Марину во все глаза и видела, что Марина все та же, только стала вполне сложившейся женщиной и вроде даже еще похорошела. Светлана все приглядывалась, пытаясь обнаружить в подруге какие-то новые, особенные черты, непонятные и неприятные для нее, но не видела их. И, не удержавшись, проговорила вместо ответа на вопросы хозяйки:

— Марина, как же так? Как же так?

— А, вот ты о чем, — сказала Марина, подошла к столу, взяла пачку папирос, вынула папироску и зажгла спичку.

— Ты куришь? — удивилась Светлана.

— Да вот, курю, — как-то горьковато усмехнулась Марина. Она села напротив Светланы, закинула ногу за ногу, поставила пепельницу на пол, рядом со стулом, и, посмотрев Светлане в глаза, спросила:

— Ты мне по-прежнему веришь, Светка?

— Конечно, — почти испуганно сказала Светлана, — а как же, Маришка!

— Ну хорошо, — Марина улыбнулась. — Я тебе все как на духу расскажу и постараюсь все объяснить. Я тоже верю тебе по-прежнему и еще верю, что ты поймешь. Больше, кроме мамы, я бы никому и не сказала, потому что на меня теперь некоторые смотрят, как на женщину… — Марина махнула рукой. — А тебе все-все расскажу, поставим все точки над «и», чтобы к этому больше не возвращаться, не бередить душу. Поговорим, а потом я буду тебя отмывать с дороги, кормить. И поедем за твоим чемоданом.

Она затянулась, выпустила дым, кашлянула и начала:

— Мне, Светка, вероятно, совсем нельзя было связываться с замужеством. Во-первых, у меня нет и не будет детей. Во-вторых, я временами думаю, что я не женщина вовсе. То есть женщина-то я еще какая! — лукаво усмехнулась Марина. — Очень даже женщина. Но вот в голове у меня какой-то загиб: не могу я относиться к себе только как к женщине, и многие чисто женские черты в характере или в душе, что ли, у меня отсутствуют.

Ну, женщины любят нравиться. И я тоже, даже очень. Да все бы ничего, но не могу я, когда меня считают, как бы это выразиться, в чем-то отличной от мужчин, то есть не совсем так я выражаюсь, а… ну, бабой, что ли.

Понимаешь, мой муж очень порядочный, добрый и честный человек, хотя, возможно, и не настолько умный, как бы мне этого хотелось. Он ко мне замечательно относился, если посмотреть со стороны: его мать — сухая, но тоже очень порядочная женщина — тебе, наверно, всего наговорила. Но для меня-то его отношение совсем не замечательно.

Он меня ревновал. И вот в чем суть. Многим женщинам нравится, когда их ревнуют. Они считают, что это проявление большой любви. Я не против ревности, хотя абсолютно ее не уважаю. Я против недоверия.

Попробовала я полечиться, чтоб были дети. Съездила на грязи, но ничего не изменилось. Кажется, с той поездки все и началось. Я себя за нее потом ругала, хотя, возможно, все было к лучшему. При моем характере мы бы все равно рано или поздно расстались, только бы мучили друг друга еще не один год. А чем скорей, тем лучше.

Короче говоря, он стал мне не доверять. Я, Светка, — да ты меня знаешь — горда и уважаю других, но и себя. Я прямо не могу, когда человеку не доверяют. Это страшно! Можно жить в самой тяжелой обстановке, только не в обстановке недоверия. А при ней можно опротиветь самому себе, можно просто сойти с ума.

Причем, понимаешь, он ревновал потихоньку, ходил вокруг меня как побитый пес, сцен поначалу не устраивал. Иногда вдруг начнет: «Марина, ты всегда была верна мне, даже на курорте? Ты же красивая, и я не верю, что за тобой не волочились». Иногда начнешь успокаивать его, иногда подтрунивать над ним. И видишь, что хотя он не верит, но на время успокаивается. Часто мне казалось, что надо, пожалуй, признаться в том, чего никогда не было. Тогда бы он простил — он бы мне все простил — и успокоился, уже точно зная, что «было» и какая моя цена.

Я из него эту глупость, знаешь, как выгоняла? Всяко. То нарочно, назло ему, тучу с мужчинами, нахожусь в центре внимания, то, наоборот, возле него держусь, как собачонка на привязи. Ну, ничего не помогает. То ли он считал себя недостойным меня, а меня слишком красивой, то ли еще что… Но опять же, Светка, дело не в ревности, совсем не в ревности.

Марина смяла папироску, бросила ее в пепельницу и взяла другую.

— Ну почему, Светлана, — и это, знаешь, самое обидное — мужчины, в частности мой муж, считает красивую да и любую женщину потенциально склонной к неверности, к предательству? И при этом считает ее трусом, трусихой, трусишкой?

Вот, Светка, в чем корень! Он никак не мог понять, представить себе, вообразить, знаешь, чего? Что если бы я ему стала неверна, то я бы ему об этом прямо в глаза и сказала.

Почему же он, чуть не пресмыкаясь передо мной, уверился, что я его боюсь, что хитрю? Неужели он не мог разобрать, что перед ним не только красивый, но и честный человек, а главное — смелый? Абсолютно смело глядящий правде в глаза. А он, видишь ли, пытался окольными путями узнать кое-что о моем поведении на курорте. Проверочку устраивал.

— Чувствуешь во мне мужские черты, — снова принужденно усмехнулась Марина. — А он рассматривал женщину как такое существо, которое, коли согрешит, так трясется и прячет концы в воду. Ведь если он уважал себя, верил в себя, почему не уважал и не верил в других? Значит, считал их хуже, подлей, ниже себя. Способными на все. Вот почему так дальше продолжаться не могло.

— Но ведь он тебя очень любит, — вырвалось у Светланы. — Что же ты не отвечаешь ему? К чему такая жестокость?

— Я тебе объясняла, что это за любовь, — холодно сказала Марина. — Для меня любовь — это не только доверие, это скорее вера, да, да, вера в человека. Вот так. А не отвечаю я потому, что возврата к прошлому быть не может, а лучший способ прекратить разговор, просто не поддерживать его. Логично?

— Ну, а как же с этим? — Светлана искала слова и сбивалась. — Со вторым?

— Ну, а тут, Светочка, я влипла, беспощадно влипла, — наконец проговорила она. — О нем не стоит много рассуждать. Он пошляк, обыкновенный пошляк. Правда, он считает себя ультрасовременным, и у него есть, своя ли, не своя ли, теория, что измена вовсе не измена, а так… нечто само собой разумеющееся.

Прежде всего надо тебе сообщить, что мужу я всегда была верна. Всегда и во всем. Ну, когда создалась в доме страшно напряженная обстановка, когда даже несколько крупных ссор произошло, я находила в обществе Дмитрия отдушину, что ли. Он веселый, рассказывал анекдоты, почти каждый день к нам приходил. И мне он показался человеком, широко, не по-мещански оценивающим истинное положение вещей, правильно относящимся к целому ряду проблем. Да только это совсем не та широта.

Он над Алексеем иронизировал, говорил, что тот больной, что ему лечиться надо. И сыпал остротами, анекдотами. А когда я там больше не могла оставаться, совсем не могла, он предложил мне уехать с ним и стать его женой. Я согласилась, я почему-то думала, что у нас возникнет с ним понимание. Любви тут не было, одно желание прислониться к понимающему, тонко чувствующему человеку.

А в доме совсем невозможно стало жить. Я уже за собой следить начала: не виновна ли в чем в самом деле? В мыслях хотя бы? Прямо мания преследования какая-то возникла.

Ну, уехали. И тут я отдохнула и разглядела его. Пошленький человек, но и с этим можно бы смириться кое-как: сама виновата. Но вот какой факт привел к резкому разрыву. Этот не только не верил женщинам и вообще никому, а, оказывается, был абсолютно уверен, что я мужу давно и частенько неверна, но рассматривал это как явление натуральное, естественное. Тут его ничем нельзя было переубедить. У него на все готовый анекдот найдется, на любой случай жизни. И не видел ничего зазорного ни во флиртах, ни в изменах. Сам прошел все огни и воды. Все хвастался своей «современностью». Широкий взгляд на жизнь, куда как широкий.

Его и убеждать не стоило, что я женщина серьезная да и порядочная. Для него и слово-то «порядочный» примерно такой же смысл имеет, как «ископаемый». А убыстрило разрыв то, что он меня обидел, оскорбил, задел за самое наболевшее.

Как-то вдруг возьми и скажи, что, мол, плохо, что у нас детей не будет. И совершенно определенно намекает при этом, что часто детей не бывает у женщин, знавших близко многих мужчин. Они якобы утрачивают способность к деторождению. Он где-то вычитал такое, вроде бы и в самом деле об этом написано.

— Какая гадость! — вырвалось у Светланы.

— Да почему гадость? Может, и на самом деле так. Но обо мне-то… Закатила я ему оплеуху. И сразу сюда уехала. Тут старая знакомая есть, сначала к ней. Устроилась на работу, сняла вот квартиру. И живу. На жизнь и на тряпки я себе всегда заработаю. А детей у меня нет…

В комнате становилось темно и дымно. Марина сидела и курила еще. Сидела и молчала Светлана. Потом Марина проговорила:

— Ну вот что. Давай хватит об этом, совсем хватит. Я тебе все рассказала, но было, конечно, сложней и больней. Словами не передать. Поэтому и не надо слов, не надо вопросов. И только меня не жалеть! Договорились? Давай проветривать комнату, мыться-купаться и ужинать. А потом за чемоданом.

…На другой день Светлана осмотрела город, вдоволь набродилась, а к вечеру, когда Марина должна была вернуться с работы, она неожиданно почувствовала, что вечер с подругой будет просто-напросто трудным.

Она понимала, что, кроме запретной темы, у них может возникнуть разговор только о школьных годах. А они, пожалуй, обо всем вспоминали в первую ночь.

Разговаривать же о своей семье Светлана абсолютно не могла. Ее счастье, ее Коля, ее Сережка, ее полная удовлетворенность собой и жизнью были в этой комнате неуместны. Да неуместной, видимо, казалась и она сама.

Она почувствовала это, но ощутила это и Марина. И поэтому, когда через два дня Светлана стала собираться, Марина не очень настойчиво удерживала ее.

На вокзале они поплакали, пообнимались, обещали писать, встречаться, приезжать друг к другу, многое обещали…

Тронулся поезд. Светлана стояла в коридоре, смотрела на тонкую, мягкую траву под насыпью, на ярко-зеленые кусты, на белые яблони в садиках. Был первый день лета. Было яркое, ласковое солнце. Но Светлане виделась Марина. И не на вокзале, изящная, обращающая на себя общее внимание, в ярком платье, а в полутемной комнате, курящая папиросу за папиросой и бросающая окурки в пепельницу, которая стоит у стула на полу.

Подошел подтянутый, сияющий капитан, весь свежий и симпатичный. Осторожно попробовал завязать знакомство.

— А нисколько не страшно молоденькой женщине путешествовать по дальним дорогам одной, без телохранителя?

— Ах, оставьте вы меня, пожалуйста, в покое, — неожиданно грубо ответила Светлана и ушла, хлопнув дверью, в свое купе.

Капитан изумленно смотрел ей вслед, а поезд легко и весело набирал ход.

Человек еще будет

Пришла почтальонка Тонька, по прозвищу Винтовка, и подала письмо. Хорошо, что Анатолия не было на кухне, Мария сначала прочла письмо сама. И по прежним письмам она кое о чем догадывалась, но Анатолий ничего не замечал. Тут же все было написано черным по белому, ясней ясного. Мария прочла, письмо спрятала на грудь и, лазая ухватом в печь, всхлипывала, думала, как доложить мужу.

Сегодня она вытопила баньку, стоявшую у них в огороде, собирались в баню. До самой бани не могла Мария насмелиться сказать. Когда пошли, все думала, с чего бы начать. Анатолий сходил в березняк, начинавшийся за баней, принес оттуда веник. Уже в предбаннике решилась Мария и без подготовки, смотря снизу вверх на Анатолия, стоявшего с веником в одной руке и бельем в другой, сказала:

— Дочка-то, Толя, в положении у нас… Письмо пришло.

И, зная крутой нрав своего мужа, даже зажмурилась: что-то будет… А когда приоткрыла глаза, удивилась. Стоял Анатолий как ни в чем не бывало, только словно бы еще выше стал. Но потом сел со всего маху на лавку, даже в бане ухнуло. Сидел молча долгие несколько минут, затем спросил:

— А муж есть?

Мария чувствовала, спросил больше так, для формы. И не ответила. Помолчали оба, и Анатолий стал раздеваться.

Кое-как вымылись. Дома Анатолий взял поллитровку, выпил сразу целый стакан, чего с ним никогда не случалось. Плохонько закусил, налил второй стакан и сморщил в кривой усмешке рот.

— Ну, за здоровье…

Выпил всю поллитровку, помрачнел еще больше. Бесцельно прошелся взад-вперед по комнате, сел к радиоле. «Врубил, — такое выражение слышала от него Мария, — приемник на всю катушку». Потом отыскал среди пластинок недавно купленного в лесопунктовском магазине «Черного кота», начал заводить его без конца, Мария от шума и звона ушла подальше, в кухню, и сидела там в углу.

А дальше Анатолий совсем одурел. Вскочил, хлопнул пластинку о пол, забегал по дому, заругался.

— Твоя, — кричал он, — учеба! Ты ее ото всего оберегала, ты ее на танцульки направляла! Допотакалась! Радуйся!

Мария вошла в комнату урезонить мужа, но он не дал ей говорить. Подскочил, высокий и страшный, кричал, стукая себя в грудь:

— Всю жизнь для нее колотишься! Я два класса с коридором кончил, думал, хоть дочка институт пройдет. Про-ошла! Институ-ут! Такой институт и у нас на лесопункте, пожалуйста. В два счета диплом выдадут. Да батька неграмотный, а до механика дошел. Этими вот руками, — тряс он перед женой огромными лапищами. — Людям не стыжусь в глаза смотреть. А она что с нами сделала? Куда глаза буду девать?

— Не у нас од… — попробовала вставить слово Мария.

— Я тебе покажу — не у нас одних! — завопил, окончательно выходя из себя, Анатолий. — Твоих рук дело! Из платья в платье ее. Одна, слышь, до-очь! Сколько раз говорил: больше к работе приучай, а не к гуляночкам. Так нет. «Мы, мол, плохо молодость провели, так пусть они погуляют». Погуляла! Садись пиши, чтоб на глаза не смела казаться. Где нажила, там и живи. Ясно? А приедет — все наряды ее изрублю и вас обоих убью. Прикончу!

Вконец озверев, Анатолий схватил ружье со стены. Мария метнулась на кухню — и за дверь. Анатолий поискал глазами какой-либо ненавистный предмет, увидел старенький гардероб, где висело и несколько старых платьишек дочери, и спустил курок. Гром потряс маленький домишко, дым заволок комнату.

Анатолий швырнул ружье на пол, ушел, хлопнув дверью, и две ночи не ночевал дома. Как потом выяснила Мария, дробь из-за близкого расстояния шла густо, пыжом, стенка гардероба проломилась внутрь, а изрешеченными оказались старый халат Марии и выходной костюм Анатолия…

Первую ночь Анатолий переночевал в бараке у сезонников. Неумело соврал, что травит в доме тараканов, налил жидкости — спать нельзя. А на следующий день, кое-как отработав, ушел в деревню за два километра от лесопункта. На дом, на жену, на все, что напоминало о дочери, не мог смотреть. В деревне же был колхозным бригадиром его давний дружок.

Стояло ненастье. Но чуялось, что скоро закончится оно: время от времени разрывалась пелена облаков, проглядывало солнце. Дорога была грязна, еле пролезешь в болотных сапогах, а лес с обеих сторон просеки чист, вымыт и высок. Наступало бабье лето, а желтой листвы виднелось еще мало. Анатолий шел, охлаждаясь под мелким и редким дождичком, думал об обиде, нанесенной ему дочерью, злился, ругался и жалел себя.

Дружка Анатолий застал за работой — тот готовился резать поросенка. По времени было слишком рано и слишком тепло, но у поросенка сделалось что-то с задними ногами, и ветеринар посоветовал забить. Вдвоем освежевали здоровенного кабана, поджарили свежей печенки, сели выпивать. И тут Анатолий рассказал дружку о своем горе.

— Первому тебе, конечно, говорю, — закончил он. — Да ведь скоро все узнают. Шила в мешке не утаишь. Та же Тонька Винтовка, если что до нее дойдет, по всему поселку разнесет. Вот оно как.

Сидели, молчали. Тихо было в чисто прибранной избе, только будильник постукивал. Хозяйка ушла к соседям. Даже кот выпросился на улицу. Сидели два приятеля за небольшим столом друг против друга. В окно, у которого стоял стол, заглядывали ветки небольшой северной яблоньки с мелкими красноватыми яблочками, а дальше виден был огород, поле и крутой поворот Ветлуги. Раз ветрил ось, вышло из-за облаков солнце, и Ветлуга под вечер стала на изгибе голубой, на дальнем плесе блестящей, а под крутояром противоположного берега маслянисто-черной.

— Не то, Вася, обидно, — говорил Анатолий, поглядывая в окно и начиная хмелеть, — что не доучилась. А вот почему не доучилась! Не всем же, понимаешь, высшее. Мы вот, скажем, с тобой, сам знаешь, какой курс прошли. А живем и работаем не хуже людей. Если бы способности у ней не хватило, здоровья там, денег… Да пусть просто бы лень стало! Приезжай. По-ожалуйста. Сам знаешь, у нас на лесопункте работы во… по горло. Не говоря уже у вас, в колхозе. И заработать очень даже нормально можно. Да и там, у нее, в городе, не хочешь учиться — работы завались. Так ведь не учиться, не работать, а гулять! Эх-ха!

— Обманул паразит какой-нибудь, — осторожно вставил Василий. — Обещал, поди, а потом…

— Обманул! — рявкнул Анатолий, вскакивая со стула и яростно щуря черные сердитые глаза. — Ты мне лучше этого слова не говори. Я когда его на лесопункте слышу, меня с души воротит. Тот Нинку обманул, тот Вальку… А почему мою Маньку в молодости никто не обманул, даже я? Или твою Саню? А? Они же глупей нынешних в два раза были. Обма-анешь… Да нынешняя Нинка и Валька, поди поговори, все знают. Начнут спорить, все равно докажут. У нас любая обрубщица тебе весь КЗОТ выложит. А как чуть чего, бежит к нам в парторганизацию. «Он, слышь, меня обманул». Потому что раньше попробуй такое в деревне сделать? Знаешь?! А теперь вон жена защищает: «Не у нас одних». Кивают друг на друга! Выдержки не имеют. Стыда!

— Ладно, ладно, — стал успокаивать Василий, сам изрядно захмелевший, — не спорю я, чего в бутылку лезешь. — И вдруг обозленно, тоже на повышенных нотах, заявил: — А чего ты орешь? Мы обо всем переговорили пять раз, согласен я, непорядок это. Всех, выходит, обругали. А сам-то ты хорош! О ней-то ты подумал?

— О ком о ней? — с горячностью, но уже несколько растерянно спросил Анатолий. — О дочке я тебе все сказал. Ну, о жене… Тут малость пересолил я. Но ведь и ее вина есть. Дочка все-таки к матери ближе.

— Да не о жене, не о дочке я, — отмахнулся Василий. — О внучке. Или же о внуке, кто там у тебя будет… Дедом ведь скоро станешь. Вот и будешь — дедушка Толя. Ха-ха!

Анатолий снова сел на стул, рассеянно глянул в окно. Над изгибом Ветлуги проходило небольшое кучевое облако, освещенное сбоку солнцем. Анатолий открыл окно, достал мокрое яблочко, стал жевать, ощущая во рту кислоту и горечь. Видно было, что слова Василия застали его врасплох.

— А чего внуки? — пожевав и выплюнув, сказал он наконец. — Не им меня судить. Я уж помру, когда они вырастут. Судите тогда, как хотите.

— Кто тебя судить собирается? — сказал Василий. И со смешинкой добавил: — Иль боишься? Я ведь не о том. Человек ведь будет. Тебе, конечно, наплевать, как он тебя, меня оценит. Мы, наверно, в самом дело не доживем. А как он вообще людей оценит? Кто они такие? Родной батька бросил, родной дедушка прогнал… Плохое к нему отношение с самого что ни на есть разу. И настроение у него будет неважное. А как к нему люди, так, может, и он к ним… Вот тебе и человек получится… А?

Анатолий молчал, смотрел угрюмо на огород, на поле с бабками льна, на Ветлугу. Василий встал, походил-походил по комнате. Потом подошел к Анатолию, поставил локти на стол, опустил на подбородок кулаки и, заглядывая другу в лицо, заговорил:

— Ты пообожди кипятиться, Толь. Подумай, порассуди. Давай-ка спать, а завтра еще подумай. Конечно, люди языки вдоволь почешут, а ты не привык — знаю, — чтоб над тобой потешались, да ведь и перестанут. Ты ж не баба, из-за сплетен не засохнешь. А о том человеке, что я говорю, подумать стоит. Он-то нам вроде бы не судья, да мы-то о нем позаботиться должны. Наша ветвь дальше идет. Ей-бог, Толь, ты хорошенчей подумай…

— Ладно, давай спать, — заявил, умышленно прекращая разговор, Анатолий и со стуком прикрыл окно.

Назавтра было воскресенье. Анатолий ушел от друга в десятом часу, шагал просекой навстречу солнцу, вышедшему на совсем чистое небо, рассеянно думал и вспоминал. Вспоминалась ему родная деревня, сверстники и ребята поменьше. Среди них выделила сейчас его память Вальку-пестереныша.

Вальку его мать родила в девках, поэтому рос он без отца. Мать все время работала, а Вальку выходил старый дед. Когда деду нужно было куда-нибудь идти, он не мог тащить маленького Вальку на своих слабосильных, иссохших руках. Дед нашел выход: сажал Вальку в большой плетеный короб — пестер по-местному, — взваливал на спину и нес. Только Валькина головенка из пестера торчала сзади седой нерасчесанной дедовой головы. Отсюда и пошло парню прозвище — «пестереныш».

Вспомнил Анатолий, что грубо дразнили Вальку, что каждый мог обидеть его: дескать, батьки нет, заступиться некому. И еще вспомнил, что сейчас Валька летчик. Где-то далеко на Севере летает.

Около дома Анатолий посидел на лавочке, покурил. Зашел в дом. Не глядя на Марию, готовившую пойло поросенку, прошел в комнату, взял из комода пачку денег, отсчитал себе большую часть и вышел.

Дошагал до гаража, завел трелевочный трактор и окраиной поселка, по лужам и кочкам, поехал за семь километров в деревню, где был центр сельсовета.

В ненастье их лесопункт начисто бывал отрезан от других поселков и деревень. Долго после дождей налаживалась дорога. И верней всего было путешествовать по ней пешком, верхом да на тракторе.

В деревне Анатолий остановил трактор у магазина, торговавшего и в воскресенье. Зашел, поздоровался с кучкой женщин, праздно толпившихся у прилавка. Перешагнул через детскую коляску в угол, где стоял в деревянной опалубке, чтоб не избить при перевозке, большой зеркальный шифоньер.

Несколько минут Анатолий стоял перед шифоньером, посмотрел на цену, коряво выведенную на дощечке, привешенной к ручке. Стер рукавом пыль с части зеркала, посмотрел на свой небритый, в черной щетине подбородок. Потом сказал только что вошедшему незнакомому молодому парню:

— Помоги-ка вынести и на плиту, на трактор, приспособить. Буду эту вещь приобретать…

Ох, как нужен на лесопункте трелевочный трактор! Не только для работы в лесу. Ездят на нем на дальние лесные сенокосы за сеном. Привязывают стог к плите, поднимается плита на место, только стожар хрупнет, а стог уже целиком на тракторе, со стожаром и даже с частью подпорок. И прет его в поселок трактор, которому пеньки и буераки нипочем.

Или в прошлом году привезли из лесу на плите медведя. А в другой раз убитого браконьерами лося. Лось был привязан головой вниз, но красноватая рогатая голова его не болталась, а была закинута назад, словно лось собрался прыгнуть через большое препятствие. Таким живым казался лось, и только подойдя ближе, можно было разглядеть, что глаза у него были плотно закрыты.

И скорбную службу, бывало, нес трелевочный трактор… Когда в распутицу умер старый кузнец Аркадий Басалаев, провожали его на кладбище все на том же трелевщике.

Но сегодня несла на себе плита трактора совсем необычный груз. Отражались в большом зеркале, предназначенном век свой отражать комнату да фигуры людей, голубое небо, редкие облака, вершины деревьев. Когда трактор полез в гору, в зеркале потянулась колеистая, грязная, в лужах дорога, затем отразился целый речной плес, бесконечные леса за ним, вертолет и два ястреба, висящие над лесами. А на самой вершине пригорка зеркало расшалилось и стало пускать на кроны деревьев солнечные зайчики. Затем в зеркале промелькнул ряд стен и крыш, и трактор остановился…

После того как шифоньер установили на место и двое помогавших мужчин ушли, Анатолий похлопал ладонью по лакированному орехового цвета боку шкафа и сказал, по-прежнему не глядя на жену:

— На, носи на здоровье.

Оговорился «носи» вместо «пользуйся, владей», поперхнулся, подошел неловко, боком к Марии, продолжил:

— Я того… давно хотел сменить. Старый тот, да и барахла поднакопилось. Да и приедут… тут еще больше места для барахла надо. А этот большой. Зеркало опять же.

Помолчал и еще прибавил:

— Посылай письмо или там… телеграмму. Тонька Винтовка сегодня за почтой пойдет, отнесет. Пусть приезжает. Оно, рассудить, ребенок ничем не виноват. Раз батька бросил, так, выходит, и дедушке не надо?

Еще помолчал и еще выговорил:

— Хотя дочке родительского моего оправдания, конечно, нет…

Оттого, что высказал, что думал, оттого, что посветлели и увлажнились глаза Марии, полегчало на душе. Но как вспомнил опять о дочке, об обиде, о людях, стало муторно и тяжело. Махнул рукой и, не пообедав, пошел заводить трактор, чтоб ехать в гараж, что-нибудь с горя, хотя и был выходной день, поработать.

Парася

Вчера последний дождь выхлестал и без того раскисшую дорогу, а ночью зазвенел морозец, и сегодня проснулась земля, как диковинной полудой, покрытая игольчатым инеем, гудящая под ногами, веселая и чистая.

Мелкие обрывки слоистых ненастных туч уплыли за дальний горизонт, по голым верхушкам берез прошелся резкий сиверок, а солнце выкатилось из-за новоселковского перелеска, плашмя положив свои длинные лучи на крыши домов, на верхушки деревьев, на самые высокие подъемы покатых полей.

Парася с трудом распрямилась, зацепив на крючок коромысла второе ведро, и пошла вверх по дороге, чуть покачивая ведрами, в которых слегка колыхалась студеная, с тонюсенькими обломками льдинок вода. Все неровности дороги окаменели; ноги, обутые в валенки с галошами, спотыкались о шишки и проваливались в колеи.

Над всеми домами Новоселок колебались хвосты дымков. Печа уже дотапливались. Кое-где щелкали калитки.

Навстречу Парасе попалась Семениха. Она с участием взглянула на заострившийся Парасин нос, черные, глубоко просевшие глаза, на полнущие ведра и качнула головой:

— Что ты, Алексеевна! Пошто на речку сама ползаешь? В гору ведь все. Иль уж по воду послать некого?

Не останавливаясь, Парася кинула:

— Петя не дома. Митя с Тонькой рань-разрань в школу понеслись. Алька на ферме. Куда ж денешься?

Семениха вслед ей:

— Смотри, Алексеевна, последние ведь деньки ходишь. Не ровен час — надорвешься.

В сенях Парася со стуком опустила ведра, поставила в угол коромысло, крутое, крашенное золотистой краской с цветной дорожкой, — мужнина поделка, — накрыла ведра деревянными кружками, шагнула в избу, скрипнув хорошо пригнанной дверью.

Аля, старшая дочь, гладила на столе платье, подостлав чистенькую ряднинку вместо обычного байкового одеяла. Оно уже лежало на дне раскрытого чемодана. В этот же чемодан Аля укладывала выглаженные платья.

Парася еле протиснулась с другой стороны стола на лавку, в передний угол. Мешал живот. Села и, облокотившись на стол, в упор стала разглядывать Ал го.

«Вылитая я, — думала Парася. — Правда, и Петиного кой-что есть. Нос вздернут малость, волосы чуть светлей моих. А так и брови мои, черные, и глаза, и румяная, как с морозу. Эх, укатились те годики…»

Привычным жестом потянулась рукой к простенку, сняла небольшое зеркало со стены, подперла его попавшейся под руку книгой и, стащив с головы платок, начала переплетаться. Из зеркала глянули на нее строгие черные глаза, над ними — брови вразлет; что-то шепнули суховатые губы, приоткрыв молодую белую полоску зубов.

«Морщин-то, морщин, — сказала про себя. — Вроде бы не старуха еще, а губы пересохли, нос торчит как сучок. Ну, да ведь чего хорошего высмотришь в беременной бабе?»

Аля пошла к печи, повозилась у шестка с утюгом, нарочито громыхая то заслонкой, то крышкой утюга. Грубо сказала оттуда:

— Нарочно по воду потащилась. Смотрите, дескать, люди добрые, какая у меня дочь белоручка… Кто тебя просил, спрашивается? Всей деревне напоказ — на последних днях с полными ведрами. Назло, что ли?

— Может, и назло, — отозвалась Парася, — может, и нет. Привыкать надо… Кто без тебя принесет?

— Некому, видишь, принести. Митька есть, Тонька. Не маленькие, поди.

— Ты бы еще на отца кивнула, — спокойно заметила Парася. — Сейчас вот он на курсах еще два месяца пробудет, потом на новое дело сядет — трудно придется. Умру, а к нему не полезу: у него всю жизнь свободной минуты не бывало. А о Мите с Тоней разговору нет: каждый день с утра в школу за три километра. Помогут, конечно. Однако самой в лямку впрягаться надо.

— Ты, мама, теперь уже хитрить начинаешь, — вскипела Аля, плюхая горячий утюг на подставку. — Не хочется тебе, чтобы я уезжала, вот ты и придумываешь, будто без меня жить нельзя. Не больно я тебе помогала, сама ты во все дыры соваться привыкла. Небольшой от меня убыток.

— Нашла чем хвастать, — коротко ответила Парася, вешая зеркало на место.

Она выбралась из-за стола, пошла в прируб, вытащила оттуда бадейку и стала что-то месить в ней. Аля, прикусив до боли губу, упрямо и рассерженно посверкивая глазами, быстро гладила одну вещь за другой. Чемодан наполнялся платьями, бельем, дорожками, любимыми вышивками.

На несколько минут в комнате наступило молчание. Пощелкивал маятник ходиков; над циферблатом была нарисована кошачья голова, в прорезях глаз ходили, следуя покачиваниям маятника, из стороны в сторону, зеленые кошачьи глаза, наблюдая за всем происходящим в доме. Настоящая же кошка мурлыкала на приступке у печи, зажмурившись от тепла и покоя. Поскрипывала расхлябанная ручка утюга, чмокало под сильными, обнаженными по локоть Парасиными руками месиво в бадейке. Солнце заглянуло в два боковых окна, и на половики легли яркие параллелограммы.

Парася очистила руки тупой стороной ножа, вымыла их под медным умывальником и, на ходу вытирая белоснежным льняным полотенцем, снова двинулась к столу. Подошла и неожиданно стукнула изо всей силы по краю стола кулаком. Подскочила подставка, на которую Аля время от времени ставила утюг. Аля перестала гладить и удивленно, но без испуга взглянула на мать.

— Собираешься, Алевтина? — голос Параси зазвенел и пошел на высокие ноты. — Ну-ну! А батьку ты спросила? На меня-то, конечно, тебе наплевать. Кабы не пришлось Пете уехать, дал бы он тебе вжварку. Пользуешься слабостью моей. На всю деревню, на весь колхоз позоришь.

— Чем это? — с вызовом спросила Аля, опять принимаясь гладить.

— Всем. Да брось ты утюжить, тебе говорю, а то выкидаю к дьяволу твои тряпки. Тут о жизни разговор идет. Отец у тебя куда уехал? А? Учиться. На старости лет. Колхоз его послал, уважение оказал. Помощником бухгалтера вернется. А ты что? Тебя кто посылает? Дурь-матушка? Сбесилась, бросила все, людям на глаза показаться не смею.

— Ничего тут позорного нет, — свела к переносице брови дочь. — Брось ты мне жалобные слова высказывать. Кончен об этом разговор.

— Я тебе покажу — кончен, — уперла кулаки в бока Парася, отчего живот ее как будто на глазах увеличился. — Кабы не эта зараза, Нинка, не замутилась бы у тебя башка. На что польстилась? Пиво матросам в забегаловке подавать? Белый фартук носить? Заработка тебе не хватает? Уважения? Парней хороших у нас мало?! Добро бы учиться али на целину, как братан Витька в прошлом году… Слова бы не сказала… Легкой жизни захотелось. С портовыми ребятами шыр-мыр.

— Хватит, мама! — повысила голос Аля. — Гадости-то к чему выдумываешь? Не дело, смотри.

Парася вдруг сникла, опустилась на лавку и, гладя в сторону, нехотя спросила;

— Вчера в Гаревую зачем бегала? Не в правление?

— В правление.

Аля, подхватив тряпкой нос утюга, отошла к печи, стала высыпать угли в тушилку. Помолчала и добавила:

— Заявление подала об уходе. Рассчиталась, в общем.

— Рассчиталась, — недобро усмехнулась Парася. — Эх, не вовремя батька уехал… Да ладно, я сама с тобой сделаюсь. Сегодня схожу к Алексан Иванычу, ног не пожалею. Он меня послушает — сама знаешь. Такую тебе характеристику набухает — нигде не возьмут.

— Чихала я на его характеристику, нужна она мне.

Аля хлопнула крышкой чемодана, оттащила его от стола, присела у тумбочки, перебирая книги.

Парася двинулась к двери. Уже надевая ватник, обронила:

— Ладно. Езжай в свой Мурманск, со своей Нинкой. Нинка сбежала, ты сбегай. Не понуждаемся. Нам ломить не привыкать. Учти только: о Нинке и о тебе я в райком комсомола потелефоню. Оттуда и в Мурманск напишут, выгонят ее из ресторана в порт. Грущиком.

И напоследок из полуоткрытых дверей:

— Скажи ей, шаталке: коли появится у нас в Новоселках — нахлещу ее, своих не узнает…

Сиверок с верхового перешел на поземку. Парася шла неторопливо, коротко здороваясь с встречными, оглядывая вскользь знакомые дома, привычную глазу картину деревенского дня. С ясного неба, без единой тучи, иногда совершенно непонятно почему слетали одинокие снежинки. Перелесок за околицей был совсем зимним: мокрые ветки и хвоя обмерзли, осыпались инеем. А дорога, уходящая в поле, даже чуть пылилась под сиверком. Как летом.

«Ну и гудит спина, — раздумывала Парася. — Видно, срок приходит. Тяжело я нынче хожу. Да тут, видать, годы виноваты. Вспомнишь, как Колей ходила. К пиву, к дяде Мишке ездили, в Межаки. На последней неделе пиво пила, «восьмеру» плясала. А сейчас не то что «восьмеру», даже «ветлугая», — какое там! — крестика не сходить. Надо бы пива на пудик сварить для зубка. Эх, Коля, Коля! Годочка не пожил, сгорел, как свечечка».

— Парася Алексеевна! — окликнула задумавшуюся Парасю невысокая полная девушка с зарумяненным ветром круглым лицом, на выпуклый лоб которого выбилась из-под платка белокурая прядка. — Куда вы? Я к вам.

— Ну, вот я, — сказала Парася, едва сдерживая просившееся с языка: «А я к тебе».

— Я хотела, — начала девушку, подбирая слова, — с вами… с Алей. Ну, как зоотехник… — И неожиданно быстро закончила: — Она же заявление подала вчера, ни с того ни с сего уезжать придумала. Ни в какие рамки не лезет.

— Правильно придумала, — решительно заявила Парася, засовывая озябшие руки в карманы ватника. — Еще долго думала. Я на ее месте давно бы укатила.

— То есть как же? — растерялась девушка. — Я думала, вы…

— А так же, — перебила Парася. — Сказала я ей: «Езжай, доченька, с богом. Делать тебе тут нечего».

Девушка, не встретив поддержки, нахмурилась:

— Ну раз, Парася Алексеевна, вы «за» — мне больше ничего не остается делать. Не любит, видимо, ваша Аля работу свою, друзей, колхоз. Хотела я с ней как комсомолка с комсомолкой поговорить.

— Это Алька-то работу не любит? — рассердилась Парася. — Да она, можно сказать, с детства скотину обожает. Я, бывало, когда с коровами работала, выбракованную коровенку на сдачу повела, так Алька по всей деревне за мной бежала. До самой околицы в голос рявкала. На ферму она сама выпросилась, когда восьмой кончила. А ты говоришь… Нет, Наташа, матушка. Виноватей всех в том, что она собралась ехать, наверно, ты да и другие комсомольские начальники ваши.

— Чем же? — недоуменно расширила глаза Наташа. — Что вы, Парася Алексеевна? Моя-то вина в чем?

Парася поправила платок, сунула красную от холода левую руку между застежками ватника, на живот, и заговорила, размахивая правой, не замечая, что за их разговором наблюдают две старухи, сошедшиеся покалякать у ближнего дома. Начала громко, почти на весь порядок:

— В том. Ты член колхозного комсомольского бюро. Другие там члены есть. И секретарь. Институт кончила. Про работу твою не заикнусь. А живете как? Скушно. Я по молодости куда веселей была. Посмотрела бы хоть на соседей наших, на «Трудовик». У них в клубе каждый день веселье. И так далее. То одно, то другое выдумают. Наши девки к ним бегать начинают. А что, у нас гармони нет, девок, парней? Кружок там какой организовать не можете? Поучиться чему? Или сплясать, глядишь. Да мало ли что придумать можно… — Парася ткнула рукой куда-то в пространство и продолжила: — Вон Нинка из Мурманска приехала. Молодец, скажу, девка. Всю вашу организацию переборола. Знаешь чем? Пустяками. Завивка у ей крупная, юбка опять же красиво сшита, на «а» говорит. Или вы этого не можете?

— А что ж, мне, что ли, теперь завивать? — не выдержала Наташа.

Зачем тебе? В райкоме комсомола бываете. Заявите. Добейтесь: мол, чтоб в райцентре в парикмахерской опытный завивалыцик сел. Это мне в привычку косматой, как лешачихе, ходить, а тут девки на выданье. В мастерской чтоб юбки с фасоном шили. В больнице золотые коронки ставили. И другое что прочее. Та Нинка меньше моей Альки в два раза зарабатывает, а фасонит, модится — я те дам.

— Займусь я этой Нинкой, — рассерженно выпалила Наташа. По ее нахмуренному, комично-серьезному круглому личику было видно, что разговор разозлил и взволновал ее. — И с Алей вашей всерьез сейчас потолкую. А за это спасибо, Парася Алексеевна. Что говорили, учту. Завтра же на бюро вопрос поставлю.

— Валяй, — вдруг самым спокойным, очень тихим тоном согласилась Парася. — Сходи к Нинке-то. А к Альке не ходи. Я, вишь, думаю: никуда она не уедет. Работу она любит. Только вот что. Утресь кто сегодня доил на Алькиной группе?

— Утром другие доярки подоили, а сегодня закрепим за группой кого-нибудь, — сообщила Наташа.

— Знаешь, — Парася доверительно взяла Наташу за руку, чуть притянула ее к себе, — не назначай пока никого. Сейчас поди пошли из ребят кого-нибудь. Из парней только — девки в разговоры пустятся. Пошли — коротко Альке сказать. Дескать, просьба ее исполнена — ехать может. А замена, мол, найдена будет. Пока на несколько дней я взамен поставлена. Ладно?

— Что вы, Парася Алексеевна, — запротестовала Наташа. — Так не пойдет! Вам нельзя, у вас же декрет. Нет, нет.

— Как так «нет»? — повысила Парася голос. — Декрет не декрет — все равно на овчарник хожу, помогаю. Поспорь еще со мной! Я и так не навечно, дней на несколько. За коров сейчас на все время «Не возьмусь, здоровье не то. А на немного пойду. Да не спорь ты! — прикрикнула она, заметив, что Наташа намеревается снова протестовать. — Меня волновать нельзя: последние дни дохаживаю. Все равно на своем поставлю. Схожу к Алексан Иванычу. Он мне не поперечит.

…Расставшись с зоотехником, Парася зашла к золовке. Перебросилась мелкими новостями с золовкиной свекровкой. Посидев с полчасика, Парася двинулась к дому: нужно было собираться на ферму, на обеденную дойку.

Аля встретила мать у калитки. Она разрумянилась больше, чем обычно: бегала куда-то. Черные ее глаза обозленно округлились.

— К Нинке, поди, скакала? — безмятежно поинтересовалась Парася, не обращая внимания на видимое негодование дочери. — Не налюбовались еще друг на друга?

— Не к Нинке, — на низких нотах начала Аля, пропуская мать вперед, в избу. — Тебя искала по деревне. Опозорить хочешь перед всеми. Ты ведь это выдумала, чтоб тебя на мое место поставить? Знаю я, твоя это затея. Сейчас ко мне Панька Тонин заявился, новость, видишь, принес.

— На-ко? — искренне удивилась Парася. — Я-то при чем тут? Иду по порядку, встречаю зоотехника Наташку с председателем Алексан Иванычем. Стала обижаться им: удержите, мол, Альку. Зоотехник вроде туда-сюда, а Алексан Иваныч смеется. «На что она нам? — говорит. — У нас, мол, хватает тех, которые за свое дело переживают, настоящих работяг. Невелика, слышь, потеря. Мы уважаем комсомольцев, а не всяких шатающих. Дадим отпускную насовсем, без задержки». Каково, думаешь, мне, матери, такое слышать? Потом просить начал: «Встань, пока не подобрали настоящей доярки, на группу ты, Парася Алексеевна. На день-два. Не можем мы больше доверять животных кой-кому. Подумать теперь надо. К скотине уменье и заботу приложить требуется. А у тебя, слышь, опыт. Уж потрудись». Другому кому я бы отказала — ему не смогла. Опять, думаю, вроде моя вина: дочь-то моя работу кинула, скотину без призору оставила.

— Не верю, мама! — гневно выкрикнула Аля, резким движением сбрасывая с себя полушалок и жакетку. — Обманываешь ты! Хочешь, чтоб люди на меня косо смотрели. Чтоб говорили, что я мать не пожалела, в положении и то ее не поберегла.

— Вот те на! — веско заметила Парася, взяв, видимо на всякий случай, свой подойник, чистенькую тряпочку, кусочек топленого масла в бумажку, обрывок веревки: может, хвост придется у беспокойной коровы к ноге подвязать. — Как будто ты меня бережешь? Родной матери говоришь, что она врет, орешь, как на базаре. А потом — что ты о людях-то все печалишься? Тебе-то не все равно? Ты теперь, можно сказать, человек посторонний. Тебе на всех плевать, и до тебя никому дела нет…

На ферме чисто, светло и довольно тихо. Обычная тишина дойки, нарушаемая лишь постукиванием коровьих копыт по полу, когда животные переступают с ноги на ногу, мерной, однообразной жвачкой да звоном молочных струек о дно подойников. Звон струек молока постепенно делается глуше и сочней: подойники наполняются.

Парася проходит от одного конца коровника к другому, по-хозяйски приставляет к стене уроненную лопату, оглядывает мимоходом все группы коров, всех доярок, Алиных подруг, уже начавших дойку. Проходит в тамбур, около которого на стене висит доска показателей, бумажка с распорядком дня и несколько плакатов. Осматривает и это, а затем принимается за дело.

Но стоило только ей подсесть под корову, подмыть вымя и начать доить, только защелкали быстрые струйки, выжимаемые умелыми кулаками, в подойник, как не выдержали Алины товарки и, нарушая деловую тишину, накинулись на Парасю с расспросами.

— Тетя Паша! — кричит смуглолицая Зина Шадрина. — Что это Алька не вышла сегодня? Правда или болтают, что она заявление об уходе подала?

— Тетя Паша! — вторит самая молоденькая, девочка почти, Эля Соснова, худенькая, но с крепкими загорелыми руками. — Чего это зоотехник выдумала тебя поставить? Тебе ж нельзя.

К ним присоединяются еще две Алины подруги, и все четверо наперебой обращаются к ней, так что в коровнике слышится целый ансамбль звонких девичьих голосов:

— Тетя Паша, мы утром подоили и сейчас подоим.

— Иди домой, сделаем все, разве можно тебе?

— Тетя Паша! А куда Алька поедет?

— Тетя Паша, кончай, сейчас поможем мы.

— Тише! — требовательно обрывает Парася, и все смолкают. — Чего кричите! Знаете, что во время дойки покой полагается? Кончу доить — тогда все скажу.

Опять наступает рабочая тишина. Парася переходит от одной коровы к другой, гладит их теплые покатые бока, с трудом подседает, подмывает вымя, бережно массирует его.

Звенят струйки. А перед Парасиными глазами проходит вся история ее работы на ферме. Чуть не двадцать годков… Немало.

«Каково в старых хлевушках маялись? — думает Парася. — Каково без мужиков в войну надседались? А теперь? Так бы и поработала на такой ферме. Автопоилка, дорожка, корма есть. Не знают они, молодые, всей тяги. Конечно, и сейчас бывает разами нелегко, да разве сравнишь с тем, как мы ломили? Годков десять бы назад такую ферму. Можно бы показать было настоящую работу. Ой, да что это сегодня невмоготу? И спину ломит, и живот порезывает. Уж не начинается ли?»

Дойка кончена. Парася нарочито медленно задает корм, кой-где подчищает пол, не спеша забрасывает навоз в тележку, осматривает коров: чисты ли? Она видит, что девушки давно кончили работу и ждут ответа на свои вопросы. Лишь перед самым уходом с фермы она спокойно говорит, разом объясняя все:

— Что Алька уезжает — врут, шлепают зря. Нинка это выдумала. Сама пустой жизни искать подалась, так и на людей напраслину возводит: все, мол, такие. Ферма у вас хорошая, работать на ней удовольствие одно. Не то, как мы раньше мучились. Какой дурак с нее пойдет? Приболела малость Алька. Меня попросила и зоотехнику сказала, знает, что я лучше любого другого управлюсь. К тому же доктор мне наказал работать. Роды, говорят, легче будут. Работай, сказал, не так, чтоб тяжело, но физически.

Когда Парася вернулась домой, солнце завалилось за дальний Гаревской перелесок и лучи его покинули дом. В комнату вкрадывался реденький сумрак. Аля сидела у окна, смотрела на улицу. На скрип двери не обернулась. Но после того, как мать разделась и, подув на захолодавшие руки, полезла ухватом в печь, Аля с треском вытащила из-под лавки чемодан и начала выбрасывать из него книги, платья, белье, разные вещи…

— Ладно уж, — хмурясь, говорила она, вешая платья на плечики. — Уговорила. Остаюсь. Возьму завтра заявление обратно. Вечером сегодня па дойку выйду — раз тебе так хочется. Тебя ведь не переспоришь.

Заявление бери, — рассудительно начала Парася, поставив на стол блюдо супа, — а на ферму я тебя не пущу. Не любишь ты своего дела. Скотину не любишь. Алексан Иванычу скажу: «Ставьте се рядовой в полеводство. А в кадру за животными ухаживать, не годится она».

— Что-о? — возмущенно удивилась Аля, отбросив в сторону платье, которое держала в руке.

— Не кричи. Не швыряй. Посмотрела я по показателям, какое ты место занимаешь. Третье. А я, кроме первого, нигде не была. Коровы грязноваты. У Кокетки на правой ноге, на задней, над копытом болит. Давно ветеринару сказать надо. He-ет. Сама буду ухаживать, останусь. И подруги чего-то не шибко тебя жалеют; никто и не удивился, что тебя нет. Я…

Парася вдруг осеклась, перестала наблюдать за сменой выражений на лице дочери — от гневного до растерянного, прислушалась к тому, что происходило внутри нее. Необычайно сильно толкнулся ребенок, резкая боль прошла по животу. На секунду замутилось в глазах, затошнило от запаха супа. Парася обессиленно опустилась на лавку.

— Мама! Что ты? — кинулась к ней Аля, испуганная побледневшим и на глазах постаревшим от боли лицом матери. — Что с тобой?

— Ничего, — приходя в себя, сказала Парася. — Видно, сегодня срок подошел. В больницу, чувствую, уже не уехать. Побегай к конюху, скажи, чтоб съездил на медпункт за Назаровной, за акушеркой…

— Сейчас на рысаке покатил, мигом обернется, — сообщила Аля, влетая в дом через каких-нибудь десять — пятнадцать минут. Она бегала на улицу в одном лишь платье и шали, наброшенной на плечи, и прижалась с ходу к печи, повернув к матери румяное лицо. — Как ты?

— Ладно, ладно, — пробормотала Парася, любуясь дочерью. — Принеси дров да ступай на ферму. Не смочь мне сегодня. Скажи, что утресь болела ты. Ступай.

Аля метнулась к рабочему ватнику, пряча от матери обрадованно блеснувшие глаза, но, сдернув ватник с вешалки, вдруг остановилась посреди комнаты.

— А ты, мама? Как же без меня? Одна ведь…

— Ты-то поможешь, что ли? — усмехнулась Парася. — Не впервой. Иди. Скоро Назаровна подъедет.

Новая волна боли прошлась по телу. Закусив губу, Парася со всей силы прижалась головой к прохладным бревнам стены. Так было легче. Боль отпустила, только когда Аля привалила осторожно охапку дров к печи и, без стука прикрыв дверь, выскользнула из дома.

«Ничего, — сказала себе Парася. — Вон как вытопывает… Обдумается».

Вскоре подъехала Елизавета Назаровна — сухонькая старушка с жилистыми, как у мужчины, руками, в пенсне, в черном узком костюме. Надевая вынутый из чемоданчика халат, она ругала Парасю. Та затопила печь и ставила в нее чугуны с водой; дело у нее двигалось медленно: мучили схватки, повторявшиеся теперь регулярно.

— Разве можно?! — ворчала Елизавета Назаровна. — Прекрати сейчас же. А то уеду обратно. Не твое дело, Парася Алексеевна, сейчас с этим возиться.

— Не сердись, Лизавета Назаровна, — примирительно отзывалась Парася. — Ништо мне. Подумаешь… Все обойдется. Не первый раз мы с тобой встречаемся…

Ночью ветер усилился и принес первый пушистый снегопад. Снег залеплял окна, крутился у печных труб, ровным полотном расстилался но застывшим полям и дорогам. Выбелились крыши, посветлело кругом, чистотой и свежестью повеяло в воздухе.

Ночью под вой ветра в трубе, под шорох снежных потоков по стеклам появился на свет новый человек. Родился у Параси пятый ребенок. Девочка. Нарекли Татьяной.

Знакомое лицо

Был морозный утренник, а днем обогрело совсем уже весеннее солнце, началась капель, снег на тротуарах расползался в лужи. Соснову стало жарко в своем полушубке, и он расстегнулся, подставляя грудь мартовскому ветерку.

От вокзала 6 центр города шел автобус. Но и пешком тут было — пустяки, и Соснов не спеша дохромал до гостиницы. Постоял возле нее, посмотрел на озеро, по южному берегу которого раскинулся этот городок. Наст на озере сверкал, темной громадой высился монастырь на острове посреди снеговой глади. Сое нов подумал, что надо бы побывать в монастыре, пока стоит лед, и открыл скрипучую дверь гостиницы.

Устроили его хорошо: номер был трехместный, но пока пустовали все койки. Соснов разделся, вынул из портфеля механическую бритву, одеколон. Стал бриться и думать, чем он будет сегодня заниматься.

На завод надо было явиться завтра, — значит, впереди были свободные полдня и целый вечер. Он приехал в городок вторично, уже немного был знаком с ним, знал, что никаких особых достопримечательностей в нем нет, и решил пообедать, прогуляться по магазинам, а вечером сходить в кино.

Обедал он в местном ресторане, размещавшемся на втором этаже старинного особняка. Ресторан отличался от обычной столовой только тем, что в меню была водка, посетителей обслуживали неповоротливые, словно загипнотизированные, а потому такие вялые официантки да на стене висела дрянная копия «Запорожцев», которые пишут письмо турецкому султану.

Соснов пообедал и пошел по магазинам. Их было не так уж много, да и покупать он ничего не собирался. А когда он закончил свой обход и отыскал стенд с афишами и объявлениями, то совсем расстроился: в городке на сегодня не намечалось ничего интересного, а картину, которая шла в кинотеатре, он уже видел, причем дважды.

«Что же делать?» — раздумывал он, стоя у афиши и рассеянно поглядывая вдоль улицы, присматриваясь к редким прохожим. Наконец он остановил одного из них — рослого мужчину в ватнике и валенках с галошами, по виду явно местного:

— Скажите, пожалуйста… А что у вас вон там? В монастыре?

— В монастыре-то, — сказал мужчина. — А чего там… Монастырь был. Ну, турбаза там есть. Живут. Памятник архитектуры, в общем. Да, еще музей там есть.

— Музей? — заинтересованно переспросил Соснов. — А далеко дотуда идти?

— Музей, — удовлетворенно подтвердил мужчина. — Музей у нас. А дойти тут просто, тропка тут есть. Во-он туда идите. И всего-то с километр тут.

«Доплетусь», — решил про себя Соснов и, прихрамывая, стал спускаться к озеру.

Тропка отчетливо выделялась даже издали. Снег уже начал оседать, уплотняться, и тропинка возвышалась теперь над снеговой поверхностью небольшой дамбочкой. Прямая, как по линейке проведенная, она вела точно к острову, к высоким голым деревьям, к стенам древнего монастыря.

Соснов шагал по ней, поскрипывая ботинками. Отойдя на порядочное расстояние, обернулся, посмотрел на городок, поднимавшийся от озера амфитеатром в гору. Городок был весь залит солнцем, синие глубокие тени косо ложились от домов на заснеженные улицы. Отсюда были видны и вокзал, и водонапорная башня, и ресторан, и кинотеатр — да весь городок был как на ладони. И он подумал, что ведь местечко-то красивое. А весной или летом с озера оно должно выглядеть прямо-таки чудесно.

«Приеду, — решил он. — Не в первый ведь раз, да, наверное, и не в последний».

Монастырь вставал из плоскости озера полуразрушенными, но все еще могучими, мощными стенами. Купола собора были темны и мрачны. Мрачными казались на фоне каменных стен и голые сейчас столетние дубы и липы.

«Что твоя тюрьма, — отметил Соснов, — но когда деревья зазеленеют, все должно выглядеть здесь по-другому».

Музей размещался в бывшей трапезной, большой зал которой был разделен на комнаты. Тихая старушка продала Соснову билет, сообщила, что директор ушел в отдел культуры и что значительная часть экспонатов музея собрана юными следопытами соседних школ района. Обязанности старушки на этом кончались, и Соснов пошел по комнатам, осматривая экспонаты довольно бегло, только иногда задерживаясь у предметов, чем-либо остановивших внимание.

Музей был обычным районным краеведческим музеем. Составители экспозиции старались воссоздать историю района и города от палеолита до наших дней. И были здесь окаменелости, кости, каменные топоры, утварь крестьянской избы, макеты стоянок первобытного человека, построек, бань, плотов. И лосиные рога, и коллекция позеленевших монет, и икона новгородского письма, и портреты каких-то вельмож, и берестяные лапти, и огромный амбарный замок… Да мало ли чего здесь не скопилось за долгие годы любительского собирательства.

Так, переходя от экспоната к экспонату, гулко шагая в абсолютной тишине помещения, дошел он до стендов с фотографиями героев Отечественной войны. Прочитал машинописную страничку, где сообщалось, что фронт проходил в девятнадцати километрах от городка, но городок немцам так и не удалось взять. Впрочем, он это знал и раньше: сам воевал и был ранен и контужен в этих местах. Просматривая множество фотографий, вырезок из фронтовых газет, он лишь ненадолго задерживал взгляд на лице и подписи над фотографией и переходил дальше. Мысли его, нечеткие и рассеянные, вдруг как-то собрались и унесли его туда, под деревню Лутошкино, где он чудом остался жив.

Вдруг внимание Соснова привлекла пожелтевшая вырезка из газеты. Он еще не прочел написанного под портретом в траурной рамке, а не мог отвести взгляда от фотоснимка. Чем-то притягивало его это молодое лицо, какой-то странной похожестью…

— До чего же знакомое лицо, — пробормотал он, сосредоточиваясь на изучении черт на самом деле очень знакомого лица, и неожиданно вздрогнул, поняв, что смотрит… на самого себя…

— Вот черт! — тихонько ругнулся он и провел рукой по сразу вспотевшему лбу. — Своих не узнал…

В заметке под траурной фотографией говорилось о подвиге лейтенанта Владимира Соснова, о том, как он личным примером вдохновлял бойцов, как подбил вражеский танк, как первым ворвался в окопы противника и пал смертью храбрых в бою под деревней Лутошкино.

Он видел эту заметку с фотографией еще в госпитале, когда к нему вернулось сознание. Сообщение о его смерти было ошибкой, но ошибался не один корреспондент, а вся часть, где он служил. Всем показалось, что он был растерзан гусеницами трех танков, шедших один за другим. А он, раненный и контуженный, лишенный сознания, был засыпан землей во вражеской траншее. А потом был обнаружен санитарами из другой части, долгое время не приходил в сознание и в госпитале, но все-таки выжил. А газета и его боевые товарищи справили по нему поминки раньше времени.

Рассматривая знакомую вырезку, Соснов как-то криво усмехнулся и все вспоминал, вспоминал… Но наконец встряхнулся и подумал, что надо сказать, чтобы эту заметку сняли, дескать, вот он, Соснов, стоит здесь живой, как ни в чем не бывало.

Но тут он сообразил, что в музее он один, директора нет, говорить, кроме как с тихой старушкой, не с кем, и решил позвонить завтра, из города. Прошел по другим комнатам, кончая осмотр, но не выдержал, возвратился, еще читал заметку и вглядывался в фотографию, бормоча:

— Вот уж действительно… Знакомое…

Выйдя из музея, он хотел заглянуть в собор, где, как сообщила старушка, сохранились ценные фрески, но раздумал. Настроение было не то. Все вспоминался бой под Лутошкином, виделся, как наяву. И госпиталь… К тому же день переходил в вечер. И Соснов пошагал в городок.

А и хорош же был городок на закате: такой тихий, такой русский, такой снежный, золотой под лучами и мирный. Небо уже принимало сиреневую окраску ранней весны, воздух бодрил, дышалось и шагалось легко. А ему все виделись разрывы снарядов и прущие на него вражеские танки. И даже гарью, казалось, наносило откуда-то.

«Надо, надо сказать, чтобы сняли ее», — повторил он про себя, думая о заметке и фотографии, и вдруг задал себе вопрос, сказал вслух так, что даже остановился:

— А зачем?

«Действительно, зачем? — говорил он, шагая дальше. — Пусть себе висит. Скажешь — так только лишний интерес к своей особе привлечешь. Каждому объяснять придется. Обязательно бойкий журналист найдется, напишет. Висела до этого, так и виси».

Он шел не торопясь. И вечер был чудесным, словно природа задалась целью приободрить, успокоить путника. Но думы Соснова были нерадостными, изрядная доля горечи вплеталась в них.

«Виси, — повторил он. — Да и чего общего у меня с ним… Только и есть, что имя и. фамилия одинаковые да общие отец и мать».

Он вспоминал восемнадцатилетнего Володю Соснова — рослого спортсмена, бегуна, прыгуна, разрядника, мечтавшего стать мастером спорта. И чувствовал, как неверно и робко ступает по тропке искалеченная нога, острее ощущал, как ломит четырежды раненное, трижды контуженное тело.

Он думал о красавице Наташе, которая должна была стать Володиной женой, да не дождалась, когда он наконец разгромит немцев и японцев, и вышла себе замуж.

Он оживлял в памяти радужные Володины мечты, большие надежды стать выдающимся математиком, кончить университет, и учиться дальше, и отдать всего себя науке. И припоминал, как после боев и госпиталей пришлось не учиться, а работать, работать, работать. Поднимать братишек, сестренок, учить, отправлять в жизнь, в самостоятельное плавание.

Думал Соснов о Володе, который мог бы, наверное, да стал бы, конечно, стал бы ученым, окруженным любящими талантливыми учениками, и знал, что придет сейчас в гостиничный номер, такой обычный номер, которые давно пригляделись ему, рядовому снабженцу, вечно разъезжающему по командировкам.

«Нечего и тревожить старое! — сказал, даже приказал он себе. — Никакого ты права не имеешь распоряжаться, снимать или не снимать ту фотографию. Это его дело висеть там. А вы с н и м — разные люди. Ведь между вами не просто расстояние в два-три десятка лет. Между вами — война!»

Он усилием воли отогнал возникающие в его воображении картины прошлого, заставил себя не думать о нем. С годами он в се-так и научился освобождаться от тоски, от воспоминаний не при помощи лекарств, а собирая волю в кулак, приказывая себе переключиться на другие мысли и раздумья. Нередко такое умение очень помогало ему. Помогло и сейчас.

Через минуту он уже не думал ни о фотографии, ни о монастыре, ни о прошлом. Шел к начинавшему темнеть городку, к редким пока огням, загоравшимся в некоторых окнах, к телевизионной вышке, верхушка которой еще плавилась в закатных лучах. И думал о завтрашнем посещении завода, планировал завтрашний рабочий день.

Земной закон

Рано утром, двадцать первого мая, в день Ивана Богослова бабка Настя, которую по деревне все звали Настена, встала с кровати и начала собираться.

Последнее время она чувствовала себя все слабей, от природы худенькое ее тело и лицо еще больше похудели, словно бы усохли. Она собиралась медленно, неверными движениями отыскивая и надевая на себя праздничную одежду. Повязалась беленьким платочком и пошла к дверям.

Племянница Галина только что пришла с утренней дойки. Жили они в просторном доме вдвоем, пятеро детей Настены давно разъехались по городам. Галина с недоумением и почти с испугом смотрела на Настенины сборы. Потом спросила:

— Куда налажаешься? Доктор сколько раз лежать велел.

— Надо! — звонко ответила Настена.

Удивительно прозвучал ее голос, чудесно сохранившийся молодым. Не верилось, что может так звучно говорить старуха.

— Нели к фельдшеру, так я сбегаю, — забеспокоилась Галина. И, пряча глаза: неудобно ей было такое говорить, предложила: — Могу и к попу сходить, если надо. Только не броди сама, нельзя ведь тебе.

— Поп мне ни к чему, — сказала Настена. — Ему до моих дел интересу нет. А если бог есть, то он и так, без исповеди, все про меня знает. Срочное дело пошла исправлять. Шибко нехорошо мне. Надо сделать, пока смогаю.

Она выбралась из дома, насквозь просвеченного солнцем, потому что был он окнами на зарю, осторожно спустилась с высокого крыльца и, подобрав во дворе палку для подмоги ногам, двинулась по задам тропинкой, ведущей в соседнюю деревню Бережок.

Утро было тихое, ласковое, уже сейчас теплое и обещавшее жаркий день. Уже распустились все деревья и кусты, кругом все зеленело и радовало сердце. Скворцы и воробьи перелетали с тына на тын, бойко скакали по грядкам усадов. Звенел где-то в стороне и вверху жаворонок. Мычало стадо на пастбище, радуясь воле и первой траве. Было тепло, но Настена застегнула на все пуговицы теплую кофту: она все мерзла эту зиму и весну.

До Бережка она добралась на удивление быстро, давно так не хаживала. Пришла к дому, крашенному в голубой цвет с белыми наличниками у окон, и зашла внутрь.

В большой комнате у стола сидел широкоплечий мужчина с кудрявой головой и круглым лицом.

— Настена? — удивился он. — Откуда правишься? Ну, проходи, садись.

— Здравствуешь, Михаил, — сказала Настена. — Сидеть мне некогда. Чувствую себя худо, домой надо вертаться. По делу я. Дом я у тебя боле никого нет?

— Никого, — ответил Михаил, зачем-то поглядев в кухню. — Никого, — повторил он и встал, оказавшись очень высоким, почти под потолок.

— Дак вот что, — звонким своим голосом начала Настена. — Жить мне пустяк осталось, а в могилу с собой это унести не хочу. Когда ты эдак с Антониной поступил, а потом от тебя ни слуху ни духу не предвиделось, она — сам знаешь — уехала. Теперь — тоже знаешь — померла. Так вот, есть у тебя, Михаил, дочка. — Настена помолчала. — Твоя дочка. Одна я знаю. Знал еще один человек, да помер. Антонина шибко меня просила не говорить, я молчала. А больше молчать мне нельзя. Сердце не велит.

— A-а где она? — глухо и растерянно спросил Михаил, опять опустившись на стул.

— В Кандалакше ищи, у Антонининой родни. Зовут Валей. Не осуждай. Слово я держать была должна. Пойду, некогда мне.

Она почти поясным поклоном попрощалась с Михаилом, еще не пришедшим в себя и ошеломленно глядевшим на нее, затем вышла. И уже мелконько шагала на другой конец деревни, к другому дому.

И этот дом был не заперт ни снаружи, ни изнутри: не от кого было тут запираться, далекими от больших центров остались эти деревни, и лихого человека не опасались: не было никакого ему соблазна пробираться сюда. Настена без стука открыла дверь, ступила на порог. И этот дом был светел и чист. Но здесь за столом сидели мужчина и женщина, завтракали.

— A-а, Настена, — улыбнулась женщина. — Садись к столу. Похлебай с нами.

— Говорили, очень болеешь ты, — вступил мужчина. — Или врали?

— Болею, — ответила Настена. — В груди все жмет. Шибко схудалась. Болею. Да вот дело лежать не велит. А есть я не хочу. Завтракайте, обожду.

Она села на краешек стула, поданного ей, выпрямив спину и сложив на коленях руки. Хозяева ели, а она с молчаливым одобрением смотрела на них, как они ели, не торопясь, не жадничая, истово, с уважением к пище. Разглядывала шкаф с книгами, телевизор. Долго смотрела на картину на стене, где был изображен большой арбуз па тарелке, а вокруг него разные фрукты.

От ходьбы на скулах у нее выступили яркие пятна румянца, но большая часть лица оставалась бледной, восковой. Только глаза, не выцветшие, карие, поблескивали, как у молодой.

— Слушаю тебя, — сказал наконец мужчина, обращаясь к ней. — Чем могу быть полезен тебе, Настена?

Был он немолод, одноглаз, но выглядел подтянуто: побрит, причесан.

— Ольга, — сказала вдруг Настена, — оставь-ка нас двоих. Выйди нанемного.

— Это можно, — сказала Ольга, переглянувшись с мужем и улыбнувшись. — Только уговор: не отбивать его у меня. А то куда я без него? — проговорила она, уже переступая порог.

— Ну, давай, секретничай, — предложил мужчина.

— Дело у меня к тебе, Роман Алексеич, недолгое, но серьезное, — враз посуровела Настена. — Есть перед тобой, как хочешь суди, моя вина.

— Не думаю, — засмеялся мужчина. — Ни перед кем-то ты, я считаю, не виновата. Знаю я тебя всю жизнь.

— Есть, — твердо повторила Настена и, глядя в сторону, продолжила: — Тебя посадили ни за что, потом билитировали. Так я ведь знаю, кто на тебя наклеветал. Точно знаю. Кирилл, вот кто!

Несколько минут в комнате царило молчание. Только кот помурлыкивал на постели.

— Вообще-то и я это предполагал, — наконец, словно нехотя, сообщил Роман Алексеевич. — Только мне непонятно, почему ты сейчас мне это говоришь?

— А я раньше, Роман Алексеевич, боялась, — тихо проговорила Настена. — Всего боялась. И Кирилла боялась. И тебе говорить: характер твой отчаянный знаю. А подошел такой срок, когда ничего не боюсь. И молчать не могу.

— Другие-то кто знают? — спросил Роман Алексеевич.

— Может, и знают, — Настена поднялась со стула. — Но до других мне дела нет. У меня совесть, она чистой остаться_ должна. Помру я скоро.

— Ну брось, — начал говорить Роман Алексеевич, провожая ее. — Не напускай на себя. Этак хуже разболеешься. Не смей и думать. Доктора вызови.

— Десять раз он уж у меня был, — ответила Настена. — Толку нет, чую — не жилец я. Из памяти иной раз выпадаю. Сегодня вот голова чистая, ясно все. Ну, прощай, не обессудь…

Она прошагала мимо огорода, увидела в нем Ольгу и крикнула ей:

— Иди! Забирай своего. Никак не уговорила. Не позарился он на меня. Ольгу, говорит, люблю.

Ольга махнула ей рукой, и Настена двинулась обратно, к своей деревне.

Теперь идти было тяжелей. И приустала она, и тревожил предстоящий разговор.

Этого захода она страшилась. И хоть решилась давно, если будет совсем плохо — сходить, но шла неуверенно. Сердце билось часто. А может, от ходьбы растревожилось оно, от пьянящего запаха молодой тополевой листвы, от обилия свежего воздуха… Давно по стольку не хаживала Настена.

Дом был вторым от начала деревни, расположился в том же порядке, что и Настенин. И заходить не надо было: Зоя стояла на крыльце, бросала корм курам. Стояла она прямо, а Настена сгорбилась, опершись обеими руками на палку, здесь и присесть было негде.

— Здравствуешь, — сказала Настена. И четкий голос ее как-то надтреснулся, стал хрипловатым.

— Здравствуй, — суховато ответила Зоя.

— Что я сказать хочу, — с трудом начала Настена, оглянувшись: не слышит ли кто. — Помираю я. Скоро уже…

— Поживешь еще, — не обнадеживая и не успокаивая, безразлично проговорила Зоя.

— Помираю, — упрямо повторила Настена. — И сказать тебе должна, сколь ни тяжко… Я не какая-нибудь варахобина. Жизнь человеком прожила, никто не осуждал. Человеком и помереть хочу. Вина у меня перед тобой большая: любила я твоего Ивана.

Настена замолчала. Молчала и Зоя. Кокотали куры. А кругом было тихо, только слышались тракторы в полях.

— Очень любила, — совсем почти шепотом продолжала Настена. — Я не какая-нибудь… Я своему верна была. А как прошло столько времени после того, как убили, не выдержала… Согрешила я, Зоя…

Снова наступило молчание. Потом Зоя скупо сказала:

— Знаю я. Покаялся.

— Я не к тому, — заторопилась Настена. — Не подумай, что бередить пришла. Невмоготу мне. Не могу так уйти, не покаявшись.

Помолчала и еще добавила:

— Коли можешь — прости. Не можешь — плюнь в глаза или ударь. Стерплю. А сказать я должна.

— Я не поп, — глухо сказала Зоя. — Не мне грехи отпускать. Иди с богом. Я ведь понимаю, что ты его любила. Если б я знала, что ты, как некоторые шевырешки, давно бы тебе глаза выцарапала. А я молчала и терпела. Иди.

Настена поклонилась, как и давеча Михаилу, и засеменила к своему дому.

Майский день разгуливался вовсю. Пробежал ветерок, прошумел деревцами и охолодил Настену. А она плелась еле-еле, и хотя совсем полегчало, совсем отошло на душе, непослушными, ватными были ноги.

«Ой, худо мне, — подумала Настена, — ой, вовремя я пошла. Потом бы и не сходить».

Она почему-то стала вспоминать, какой сегодня день. И вдруг даже охнула: ведь сегодня Иван был именинником.

Навстречу шли люди, здоровались. Она машинально отвечала. А у самой мысли были где-то далеко. И не мысли, а какие-то отрывочные картины, удивительно цветные и яркие.

Протарахтел навстречу трактор с тележкой, над деревней уходил на снижение шумный самолет, угадывая на дальний аэродром, а Настене в этом шуме и гуле чудились звуки деревенского праздника.

И вдруг, как наяву, увидела она Ивана. Шел он вдоль порядка, но только не такой, как перед смертью, а прежний: высокий, красивый и памятный до невозможности, с всегда незастегнутой рубашкой. И на груди у него выколот был такой знакомый якорек.

А она пошла навстречу ему, сами ноги понесли. Пошла, хотя знала, что смотрят на нее люди. И чувствовала, что Зоя где-то рядом, глядит сурово, сердится. Но не могла она не идти, ибо сладкая боль пронзила ей сердце и знала она, что не в силах совладать с собой, не в силах сдержать себя, остановиться. Но не знала она, что уже не идет, а лежит на шелковой майской траве, свернувшись сухоньким комочком, не дойдя всего-то каких-нибудь семи шажков до родного крыльца.

Ветка ивы

«Ритка, я люблю тебя. Согласна ли ты стать моей женой?»

Зеркало отразило большую и крепко посаженную на широкие плечи голову, твердый рот, спокойные серые глаза, нос, немного курносый, и рыжеватую вьющуюся прядку чуба. Глядя на себя в зеркало, Левка снова повторил этот вопрос и задумался: «Что она ответит?»

Конечно, от Ритки можно ожидать всего: и веселого изумления, и лирического настроения, которое вдруг найдет на нее ни с того ни с сего, и обидной шутки — такая уж она, Ритка… Но как бы то ни было, они, в конце концов, должны поговорить серьезно…

Сегодня он скажет эти слова. Правда, он собирается сказать их несколько месяцев, но сегодня решил твердо и бесповоротно: будь что будет. Ровно в семь часов скажет ей это. Возьмет и скажет. Именно в семь, раз так пришло на ум.

— Да, Лев Леонидыч, ты скажешь ей в семь часов все, иначе будешь считать себя последним трусом, — сказал Левка вслух.

А он имеет право не считать себя трусом. Не кто-нибудь, а именно он разбирал последние метры залома у Говорливого камня, хотя это и было опасно для жизни. Он же руководил окаткой у Синего яра, где другие отказывались работать наотрез. И разве не он переходил по густо идущей моли Ряхму туда и обратно, когда это было необходимо? Нет, обвинить в трусости его не посмеет никто.

Сухо щелкнул замок. Ключ улегся в укромное место, под лавочку у крыльца. Скрипнула калитка. Левка поправил на голове кепку и пошел вдоль главной улицы поселка.

Земля, схваченная первыми морозными ночами, звенела под каблуками. Дорога, словно летом, была суха и пыльна. Хрустели ледяшки в маленьких вымерзших лужицах.

Левка вдыхал бодрящий холодный воздух, повертывался боком к легкому, но резковатому северному ветерку и шагал к небольшому бревенчатому дому с высоким крыльцом, синими наличниками и узорчатыми занавесками на окнах.

Сколько раз он проделывал этот путь! Ходил по размытой весенними грозами дороге, по мягкой и горячей пыли летом, вдыхал майскую свежесть, июньскую вечернюю теплоту, пряные запахи конца лета. Теперь осень, а он все продолжает ходить.

Пройти можно с закрытыми глазами, ощупью завернуть за угол палисадника, перешагнуть канавку, вытереть ноги о соломенный коврик, стукнуть три раза в дверь. Левка так и сделал бы, но неудобно: могут увидеть соседи, которые и без того дружески подшучивают над ним.

— Рита дома? — спросил Левка, шагнув в светлый коридорчик с крашеным полом и низеньким потолком.

— Подожди там, я одеваюсь, — раздался из-за двери такой знакомый, звонкий голос.

Левка присел на подоконник.

Перед Риткой стояло на столе большое зеркало. Она поворачивалась перед ним, оглядывая свою фигуру, и смеялась, обнажая ровные блестящие зубы. Молодостью и красотой налита Риткина фигура, румянец лежит на щеках, вызывающе смотрят карие глаза, черные косы сплелись на голове в причудливый венец.

— Ну что дурачишься? — сказала ей, оторвавшись от книги, худенькая белокурая девчушка с мелкими веснушками на курносом носу. — Ведь ждет там парень-то.

— Ничего, — пропела Ритка, еще раз поворачиваясь перед зеркалом. — Пусть подождет. Куда спешить? Не вопросы государственной важности решать будем…

Главная улица поселка уводила шедших рядом Ритку и Левку к Ряхме. Летом ходили на ее берег ребята с гармонями. За ними шли девчата и будили поселок песнями и задорными частушками. А теперь на берегу было пустынно и холодно.

— Пойдем к Ряхме, — тоном, не допускающим возражений, сказала Ритка. — Может, она встала: сегодня ночью-то крепко подморозило.

— А может, лучше куда-нибудь в другое место? — предложил Левка. — На берегу холодно, можно простудиться.

— Иди куда хочешь, — капризно сказала Ритка, — а я — к Ряхме. — И она запрыгала через промерзшие до дна лужи, ловко перелетая с одной кочки разбитой машинами дороги на другую. Обернувшись к нему и глядя, как он перепрыгнул через лужу, она крикнула: — Давай догоняй! Эх, ты, медведь, а еще физкультурник…

Левка на самом деле чувствовал себя рядом с ней медведем. Сразу терялась его подвижность и ловкость, и все из-за этой легкой фигурки, удалявшейся от него.

В сотый раз подумал Левка: «А ведь, наверно, никогда я не буду чувствовать себя просто с ней. — Но тут же отогнал эту мысль. — Конечно, у Ритки есть недостатки. А у кого их нет? Зато и умная она, и красивая, и веселая. Правда, иногда слишком капризная, но это пройдет». И потом — разве он не любит ее? Она его тоже любит, иначе не предпочла бы его всем ребятам. В общем, сегодня в семь будет решающий разговор.

Они вышли на берег Ряхмы и встали у края обрыва. Все эти дни по реке шло «сало», но сейчас не было слышно шуршания льдин. Узенькая перемычка связала две столкнувшиеся льдины, и выше этого места образовалась каша из битого льда, еще выше нагромоздились ледяные поля, разделенные полыньями, а ниже рябилась черная ледяная вода.

— Гляди-и-и, — восторженно выдохнула Ритка, — встала…

Небо в этот вечер закрыли тучи. Только на западе осталось открытым небольшое полукружье зеленоватого вечернего цвета, на бледном фоне которого рисовались контуры штабелей леса, шел по невидимой дороге человек, и загорелась первая звезда. Восточная половина неба была темной, зато западную, около полукружья, испещрили багровые мазки. Казалось, черного меха шубу окунули в золотую краску, выжали потом насухо и натянули на небосвод. В отжатых местах образовались темные провалы, другие же части шубы горели червонным багрянцем. Начинало темнеть.

— Да-а, — протянул Левка, — здорово красиво.

Лучи заходящего солнца отразились от ледяных полей, осветили верхушки соснового бора, спускавшегося к реке, и выделили стоящую на противоположном берегу белоголовую иву.

Поздней осенью, когда золотыми кострами пылают березы, когда буреют еловые перелески и под утренними заморозками трещит жухлая трава, стоят на полевых межах, на распутьях дорог, на высоких берегах речек и рек такие белые ивы. Их седые головы, на которых не осталось ничего, кроме белого пуха, издалека видны в хрустальной чистоте погожего осеннего дня. Под остывающим светом невысокого солнца, в гулкой осенней тишине стоят они как предвестники близкой зимы и глубокого сна природы, а может быть, и как далекое, но теплое напоминание о пахучем цвете яблонь, о белеющих вишнях и о нежном весеннем цветении одуванчиков.

— Замечательно, — бойко оценила Ритка. — Вот бы веточку от этой ивы достать.

Она взглянула на Левку. Тот задумчиво смотрел на реку.

— Достань, — предложила Ритка.

— Чего? — как бы очнулся Левка от глубокого сна.

— Ты и не слушаешь, — капризно надула она губы. — Я и говорить больше не буду.

— Прости, Рита, я просто задумался. Что ты сказала?

— Веточку, говорю, достань вон с той ивы.

— Как веточку? — изумился Левка. — Ведь надо же перейти на ту сторону.

— А ты и перейди, — задорно пропела Ритка, поворачиваясь на одной ноге, — и перейди.

— Ну, это глупость, — решительно сказал Левка. — К чему зря рисковать?

Но в Ритку вселился бес упрямства. Если бы Левка пошел без разговоров на лед, она удержала бы его. А теперь ей хотелось обязательно настоять на своем.

— И никакого риска нет: Ряхма встала совсем, — заявила она, повернувшись спиной к реке. — Просто ты ничего не хочешь для меня сделать.

— Ну, знаешь, — рассердился Левка, — хочешь не хочешь, а это уж просто каприз.

— Пусть каприз, — вызывающе топнула Ритка ногой, — а раз тебе мой каприз не важен, я сейчас же иду домой.

Она сделала несколько шагов, превосходно зная, что он догонит и остановит ее.

Левка взглянул на часы. Половина седьмого. Он догнал Ритку и осторожно взял ее за локоть.

— Мне, Рита, нужно очень серьезно поговорить с тобой.

— Достань веточку и говори, — послышалось в ответ.

— Погоди. Тут дело не в-веточке, — у Левки прервался голос, — тут самое серьезное.

— Достань, или я ухожу.

— Если на то пошло, — вспылил Левка, — так это просто дурацкая причуда.

— Ах, вот как? — моментально обернулась Ритка. — Так если на то пошло, ты… ты… — она подбирала слова, чтобы задеть больней, — ты… самый настоящий трус. Трусишка! Вот!

Левка выпрямился и отшатнулся, словно от удара но лицу. Не говоря ни слова, он повернулся и начал спускаться пол обрыв, к ледяной кромке.

На берегу он подобрал увесистую палку и, опираясь на нес, перескочил через полоску наледи прямо на льдину. Льдина ухнула и затрещала, но Левка нисколько не испугался: под вечер, когда сбывает вода, льдины оседают от собственной тяжести с пушечным грохотом.

Постукивая палкой впереди себя, Левка уверенно шел к перемычке. От удара палки на льду оставались радужные звездочки из трещинок, шедших по всей толщине льдины в разных направлениях. Лед был тонок, это становилось особенно заметным, когда вода проносила под ним щепку или обрывки водяных растений, но не пробивался и выбрасывал вместе с фонтанчиком воды пучок водорослей или оглушенную рыбу. Это означало, что идти вполне можно.

Продолжая постукивать палкой, Левка добрался до перемычки. Чтобы попасть на другую льдину, нужно было перебежать несколько метров по очень тонкому льду. Осенний лед крепок, по нему можно пробежать даже когда он гнется и проламывается за человеком. Несколько секунд Лейка раздумывал: ползти или бежать? Решил перебежать. Проверил крепость льда на перемычке так далеко, как только достала вытянутая рука с палкой. Чтобы не скользило, обтер ладонью подошвы ботинок, снимая мелкие кусочки льда, приставшие к пористым подошвам.

Перешагнул через нагромождение битого льда, которое всегда бывает на краях больших льдин, и, балансируя, побежал по перемычке.

Лед затрещал, выгнулся, но не проломился. Левка с ходу перепрыгнул через валик битого льда, но не сумел остановиться, поскользнулся, упал на спину и поехал на спине по льдине.

Пытаясь встать, он, продолжая скользить, приподнялся на руках и вдруг увидел впереди себя дрожащую живую ленточку. Среди льдины, несомненно, была незаметная полынья. Мимо него, подгоняемые ветерком, проехали кепка и палка, отлетевшие при падении. Палка сразу юркнула в струйку полыньи и мгновенно исчезла. Кепка чуть-чуть задержалась, но затем тоже юркнула под лед.

«Быстрое течение! — мелькнуло у Левки в голове. — Сразу вбирает». И мозг отдал телу приказ: «Лежать! Не двигаться! Постараться задержаться!»

Он раскинул руки и уперся затылком в лед, увеличивая площадь сцепления со льдом. Каблуками и ногтями он судорожно искал шероховатость, за которую можно было бы зацепиться. Но тело, хотя и медленно, продолжало сползать к полынье.

Ему показалось, что кто-то истерически вскрикнул. Он удивился: ведь его рот был крепко сжат. «Неужели кричу и не чувствую этого?» — подумал он.

Наконец движение прекратилось. Теперь нужно было выбираться обратно. Соблюдая всяческую осторожность, боясь перевернуться на живот, он упирался в лед затылком, локтями, пальцами, каблуками и мало-помалу отползал к битому льду.

Почувствовав себя в безопасности, Левка сел и облегченно вздохнул. Затем встал, потер разгоряченный лоб холодными ладонями и пошел дальше, обходя опасное место, держась ближе к битому льду, обозначавшему изломанный край льдины.

Теперь приходилось идти медленней: не было палки. Левка с размаху бросал вперед себя куски льда, которые рассыпались с веселым звоном, и пробовал крепость льдины каблуком. Метр за метром оставались позади.

Обрыв берега был уже совсем рядом. Левка взглянул вверх и увидел белую иву, которая все еще была ясно видна в наступавших сумерках. И сразу же он понял: «Так вот кто вскрикнул! Это же Ритка!» Он остался доволен сделанным открытием: кричал не он. В то же время он нисколько не удивился, что позабыл о ней. Им за несколько минут овладело удивительное безразличие ко всему, что произошло и что осталось там, на противоположном берегу.

До берега оставалось около семи метров тонкого льда. Боясь поскользнуться и на этот раз, Левка решил ползти. Он лег на живот и осторожно пополз по выгибавшемуся льду, нисколько не заботясь, красиво или неуклюже выглядит это со стороны.

Вот и берег. Левка с особым удовольствием топнул со всей силой по твердой земле и вздохнул полной грудью. Затем он взобрался на яр, встал рядом с ивой и повернулся лицом к реке.

Сумерки продолжали сгущаться. Ухали оседавшие льдины. Зеленоватое полукружье на западе стало темным, на нем загорелись десятки звезд. Всходила луна. Становилось все холоднее.

— Ну что Ряхма?! — крикнул Левка. — Взята-а-а!

— А-а-а! — ответили берега.

Он взглянул на часы. Было ровно семь часов. И тогда он вспомнил все и сразу же кинул взгляд на противоположный берег. Маленькая фигурка стояла там, на обрыве, крича что-то и восторженно размахивая руками. Слов нельзя было разобрать: их относил ветер.

У Левки хватило бы голоса ответить и быть услышанным, но ему не хотелось отвечать. Почему-то сейчас, перед широкой замерзавшей рекой, перед бесконечными лесными далями и темными облаками, закрывшими небо, эти крики и капризная восторженность показались ему ненужными, смешными н даже жалкими. Их разделяла только река, но он почувствовал, что между ними в эту минуту легло что-то более широкое и глубокое, чем река, чего не перейти и не преодолеть, даже рискуя своей жизнью.

Было ровно семь часов. Левка вынул из кармана нож и бережно срезал веточку ивы. «На память», — решил он. Потом он вынул расческу, причесал всклокоченные волосы и, нагреваясь на ходу, быстро зашагал к близким огонькам приречной деревушки.

И поднимется бык…

Видятся те годы, как дно прозрачного ручья. Каждый камушек, каждое растеньице видны, но рябит струя, и вроде не отчетливы они, а иногда и совсем расплывутся их очертания. Но вдруг ударит в ручей луч солнца и станет все четко очерченным и ярким. Так и» память о тех годах.

Быка звали Бурзик. Был он ярославской породы, черный, с белыми очками на морде. А нрава был не ярославского, а, скорей, восточного: задумчивый и медлительный, но в то же время коварный и чрезвычайно упрямый.

Это был бык не из тех спокойных степных волов, что привыкают к ярму с детства, а из тех, кого поставила в упряжь послевоенная нехватка лошадей. И не зная исторических особенностей текущего момента, не будучи морально подготовленным, не представляя всех сложностей военной и послевоенной поры, он никак не мог примириться со своей новой ролью тягловой силы, считал себя несправедливо обиженным, тяжело оскорбленным.

А глубокая повозка, которую в наших местах называют «андрец», скрипела, вздрагивала и грозила развалиться при каждом его шаге.

В андреце сидел я и не понукал Бурзика, потому что это было бесполезно. День был осенний, чистый, с широкими далями и нежарким солнцем. Через дорогу летела паутина, слева в перелесках падали пока еще отдельные листья, справа открывалось поле картошки по скату и далекая река. А дорога была суха, песчана, и колеса увязали в ней, оставляя резкую колею.

Отец еще не приехал, сдавал дела на другой работе, в другом месте. Болела мать. И был я большим хозяином в своих неполных тринадцать.

На лошадях я езживал и раньше, а на быке впервые. И конюх Венька, хвастун и пьяница, когда запрягал мне его, сказал:

— Ты его не понукай. Заупрямится — хуже будет. Ты, если чего, терпи. В общем, терпи и жди, и все тут.

И вот мы скрипели осями, колесами, всеми частями андреца к дальнему лесу, по дрова.

Дрова там были, в лесу. Как раз по моей силе. Тонкие ольшинки, пролысенные вовремя, а потому просохшие, сложенные в костер. Нет ничего хуже сырых ольховых дров, нет ничего дороже сухих. «Царские дрова», — говорят про них. И не тяжелы были они, поэтому погрузка не составляла труда даже для меня, истощенного и слабосильного в этот год.

Бурзик вступил на просеку, и огненный лист лег ему на черный блестящий крестец. В лесу было тихо до звона в ушах, и только мы, двигаясь по просеке, вламывались в тишину, да какая-то птичка размеренно тенькала, словно падали на звонкую поверхность капли воды.

Так, шаг за шагом, мы добрались до костра наших ольшин, и я, поставив Бурзика мордой на выход из леса, начал укладывать в андрец ольшины, от которых исходил еле уловимый горьковатый запах.

Воз я наложил порядочный. Кое-как увязал его и прикрикнул на быка.

И Бурзик пошел. Вернее, рванул с места и кинулся по просеке, словно позади него не было никакого воза. Я бежал рядом с андрецом, натягивая вожжи из последних сил, но остановить быка было невозможно.

Бурзик свернул в боковую полузаросшую просеку и трещал сучками и кустами. Розовые, красные, палевые, лимонные листья взметывались за нами вихрем, точно по просеке пронесся ураган. Я сторонился от веток, прыгал через колоды, не выпуская вожжей, и думал только об одном, чтобы не вылетел шкворень: в таком случае я бы не смог натащить андрец на передок.

В небольшой ложбине бык вдруг остановился и, ходя боками, попил из ручья. А потом с полным спокойствием послушался вожжей, и мы потихоньку выбрались на главную просеку. Я сел на воз, и бык поплелся из леса, к дому.

Поскрипывала повозка, бык шагал мерно, а я смотрел на осенние дали и радовался, что все окончилось благополучно.

И вдруг, когда до дому оставалось не более километра, на середине большой песчаной дороги, на самом верху увала, откуда предстоял спуск в лощину, бык мотнул головой и встал. Затем подумал немного, свесив лобастую голову, и лег.

Автомашины были тогда в наших местах редкостью, и никому дороги мы не загораживали. Но надо же было ехать! Я засуетился возле быка, лупил его хворостиной, но Бурзик даже головой не мотал. Я пробовал поднять его за упряжь — куда там! Тогда я вспомнил жестокое правило: надо крутить хвост. Кое-как вытащив из-под туловища довольно грязный хвост, я стал крутить его, но силенки не хватало. Неожиданно хвост вырвался из рук, и его жесткая метелка больно мазнула меня по лицу.

Мимо шли путники, но все они были заняты и либо давали мне краткие советы, либо молча проходили мимо. Гурьбой прошли мальчишки, поменьше меня, и поиздевались надо мной. И когда я совсем отчаялся и охрип от крика, одна сердобольная женщина подала мне совет, сказала то же самое, что давеча Венька:

— А ты потерпи, милок. Потерпи. Ты его перетерпи, он сам пойдет. Надоест ему…

Я взобрался на воз, сел на ольшины и стал смотреть вдаль. Бывают такие моменты, когда человека охватывает апатия, он словно отключается от всего окружающего и совсем не думает о положении, в которое попал. Часто это случается после сильного физического и нервного напряжения. Такое состояние испытал в те минуты и я.

Я смотрел на далекую синеву реки, на цепочки прибрежных столбов, поставленных для отбива молевого леса от заливных лугов во время паводка, на ястреба, висящего над Глухим болотом, на пежины лиственных вкраплений в густоте ельников и сосняков. Смотрел, остывал и не думал ровным счетом ни о чем. Я будто забыл, где я, зачем я здесь, и рассеянно следил, как трепещутся на ветерку паутины, прицепившиеся за придорожный еще полузеленый куст.

Вдруг воз дернулся, от неожиданности я чуть не упал. А Бурзик встал как ни в чем не бывало и зашагал. А ближе к дому, уловив, наверное, родной и приятный запах скотного двора, даже затрусил какой-то расхлябанной рысцой.

Прошло немало лет, и жизнь то летела, как самолет, то замедляла свой ход. И казалось иногда, что она остановилась и легла посреди дороги, как тот бык.

Но я хорошо помнил этот случай и слова Веньки и прошедшей мимо женщины: «Ты, если чего, терпи». «Перетерпи…» И терпел. В эти минуты кажущейся или действительной остановки некоторые вроде обгоняли, вроде уходили вперед. Кое-кто давал советы, а кое-кто и хохотал. В общем, все было, как тогда, но наука пошла мне впрок, и я терпеливо ждал.

Жизнь все-таки не бык Бурзик, и движение ее продолжалось, может быть, незаметное для глаза. И остановка была, конечно, кажущейся. Но больших усилий стоило убедить себя в этом, чтобы терпеть и ждать, а не кинуть воз и не броситься догонять идущих налегке и вроде бы обгоняющих. Но воз оставлять нельзя, иначе с чем ты придешь к дому и как встретят тебя?

Вот и сейчас… Если почудится жизненная остановка, я не впадаю в панику. Я помню ту дорогу, и реку, и ястреба, и паутину на ветру. И женщину, прошедшую мимо. И не выхожу из себя, не растрачиваю времени и сил на бесцельные крики и ругань, не стараюсь казаться сильнее, чем есть, форсировать голос и силы, совершать нечто непосильное, а потому смешное. Терплю и жду. Наблюдаю и жду.

И наконец поднимается бык…

Главный закон дороги

Подъемные не были присланы вовремя, и Сашеньке пришлось ехать на свои довольно скромные сбережения. Кроме того, она купила кое-какие вещи и поэтому вышла из поезда на перрон всего-навсего с рублями в потрепанной сумочке и с большим, тяжелым чемоданом.

Она знала, что до городка, где находился техникум, в который ее назначили работать, нужно ехать сто двадцать километров на автомашине. За питание она не боялась: продукты были, но как рассчитается за машину, абсолютно не представляла.

— Ничего, — бодро сказала Сашенька сама себе, — в студенческие годы и не из таких положений выходили.

На площади перед вокзалом стояла тишина: станция была малюсенькая. Отгремел поезд, отдохнувший пару минут, и снова рванулся в путь, и опять стало спокойно.

Около деревянного забора выстроились три грузовика, доверху заполненные тюками, мешками, ящиками. Кабины были пусты. Три человека, очевидно шоферы, сидели на скамеечке у вокзальных дверей, переговаривались и курили.

Четвертая машина, нагруженная значительно меньше трех первых, стояла поодаль. Шофер наливал воду в радиатор, по-видимому готовясь ехать. Сашенька направилась к нему.

Но в эту минуту ее обогнала невысокая полная девушка, тащившая два чемодана, обернулась, и обе они поприветствовали друг друга сухими поклонами и еле слышными «здравствуйте».

Это была Майя Лапина, которая ехала по назначению в тот же город, куда ехала и Сашенька. Она кончила институт вместе с Сашенькой, училась с ней в продолжение пяти лет в одной группе, даже жила одно время в той же комнате. Сашенька знала, что у Майи, несомненно, есть деньги, но не попросила у нее взаймы. Даже ехать на одной машине с ней решительно не хотела.

Майю она встретила вчера вечером на перроне большой станции. Эта встреча была такой же холодной, как и сегодняшняя.

Шофер услужливо поднял Майины чемоданы в кузов, посадил ее в кабину и влез сам, с силой хлопнув дверцей. Грузовик, разрезав на три части большую лужу, переваливаясь с боку на бок, пересек площадь и свернул в одну из привокзальных улиц.

Сашенька круто повернулась и пошла к сидевшим шоферам.

— Скажите, — обратилась ока сразу ко всем троим, — куда идут эти машины?

— В Снегов, — коротко ответил молодой парень в кирзовых сапогах, стареньких галифе и ватнике-фуфайке. Лицо у парня было изуродовано косым шрамом, стягивавшим разорванную верхнюю губу и тянувшимся через щеку к левому уху. Но серые глаза смотрели ясно и улыбчиво.

— Нельзя ли с вами уехать? — спросила она, обращаясь теперь непосредственно к парню со шрамом.

— Отчего же нельзя? — размеренно ответил он, глубоко затягиваясь папиросой. — Можно. Сейчас и поедем.

— Только дело в том, — смущенно пояснила девушка, — что у меня нет денег. Но, — заторопилась она, — там я вам сразу же отдам. Возьму в техникуме и отдам. Знаете техникум? Я туда еду работать.

Ей было невыносимо стыдно ждать ответа. Растерянная и покрасневшая, стояла она перед шоферами, невозмутимо продолжавшими курить. Тонкая, в зеленом легком платье и шерстяной вязаной кофточке, она казалась школьницей, ожидающей решения строгих педагогов.

— Нет, — сказал парень со шрамом, — так дело не пойдет.

У Сашеньки похолодели руки.

— Так дело не пойдет, — повторил парень. — Техникум в конце города, а нам надо быстрей разгружаться и ехать обратно в ночь. Да к тому же приедем под вечер, бухгалтерия будет закрыта, денег вы не получите. А мы лучше сделаем так: вы пошлете по почте. Вот и хорошо будет.

— Спасибо, — дрожащим голосом начала Сашенька, но все трое, не слушая ее, встали, словно по команде, затоптали окурки и пошли к машинам.

— Так вы, значит, здесь первый раз? — спросил парень со шрамом, которого другие шоферы называли Семеном. — Никогда и не бывали?

Он приподнял брезент и сунул под него чемодан.

— В первый, — вздохнула Сашенька.

— А мне показалось, что вы здоровались с девушкой, которая сейчас вот с Федькой уехала.

— Здоровалась, — сказала Сашенька. — Мы с этой девушкой вместе институт кончили.

И, уже садясь в кабину, может быть, оттого, что с ней так просто и хорошо обошелся этот незнакомый человек, с неожиданной для самой себя откровенностью она объяснила:

— Но мы в таких отношениях, что денег у нее занимать я не хочу.

Одна за другой машины выкатились с площади. Грузовик, на котором ехала Сашенька, шел последним.

Осенняя дорога сразу же дала себя знать. Машину кидало во все стороны; скрипели, дрожали борта, взвывали буксовавшие колеса, захлебывался мотор. Грузовик то оседал всей тяжестью в яму, наполненную жидкой грязью, то выскакивал на ровный участок дороги, догоняя машины, ушедшие далеко вперед и уже снова буксовавшие в очередной яме.

Сашенька сваливалась в сторону шофера, испуганно сторонясь черной шишечки рычага переключателя скоростей, ударялась о дверцу, подпрыгивала чуть не до крыши кабины, кланялась лобовому стеклу. Качка была надоедливой, выматывала душу.

— Это что, вся дорога такой будет? — испуганно спросила Сашенька.

— Да нет, — успокоил Семен, — еще два-три километра так, а потом хорошая. А вот за хорошей опять грязь, в Ряхомском волоке. Там одна гора есть — Рябцовская, вот на ней можем посидеть. А как Рябцовскую проедем, тогда — красота: катись, как по маслу, до самого Снегова.

— А если не проедем, засядем, как вы говорите?

— Не засядем, — уверенно сказал Семен. — Одна машина проскочит и другие вытащит. А не проскочит, назад стащим, опять пробовать будем. Всю гору перевернем, а проедем. Специально по трое и ездим.

— По трое? — переспросила Сашенька. — А как же тот, первый, один поехал?

— Федька-то? — резко поворачивая баранку на крутом повороте, почему-то улыбнулся, а потом сразу нахмурился Семен. — Это уж его дело, как говорится, хозяйское.

Начался песчаный участок дороги. Здесь не трясло. Сашенька откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза.

Будто наяву увидела она маленькую комнатку общежития. Три койки, и на них — Майя, Нонна и она, Сашенька. Майя приехала вместе с Нонной с юга. Они считались подругами. Сашенька была одна.

Но как-то раз случилось, что Нонне не прислали вовремя денег, а стипендия была истрачена. Не зная законов студенческих общежитий, первокурсница Нонна из-за ложной гордости не хотела просить взаймы. Она лежала на койке и молчала, не пошла в столовую на завтрак, пропустила обед.

— Нонночка, пойдем ужинать, — заботливо предложила Сашенька, подойдя к подруге.

— Мне нездоровится, — сказала Нонна, и Сашенька поверила ей.

Но на другое утро, когда Нонна снова не пошла в столовую, Сашенька поняла все. Поняла и поразилась.

Майя отлично знала положение своей подруги, но не предложила ни рубля, а купила в этот день новые босоножки.

Сашенька понеслась в магазин, накупила всякой всячины, мигом приготовила хороший обед и, ругаясь, силком потащила Нонну есть. Сев за стол, Нонна не выдержала и расплакалась. Вместе с ней за компанию расплакалась и Сашенька. Так, обнявшись, сидели и плакали над студенческим супом эти две первокурсницы, две худенькие девчонки, вступившие на трудную дорогу самостоятельной жизни.

Много пришлось пережить и перенести с того дня. И Нонна, и Сашенька делали друг другу услуги куда более важные, чем эта первая. Они были самыми неразлучными подругами на курсе. Сколько трудностей преодолели они вдвоем, сколькими обидами поделились, разложив их поровну на худенькие девичьи плечи! Но воспоминание об этих слезах над тарелкой супа никогда не оставляло их.

О многом думала Сашенька. Думала и о том, что целые пять лет они с Нонной были для Майи чужими людьми. Майя держалась с ними всегда корректно и вежливо, но за этой вежливостью и внешней услужливостью отчетливо проглядывали скрытая нелюбовь и отчужденность.

Да, такое не забывается!

— Скоро Рябцовская гора, — заметил Семен.

Сашенька украдкой смахнула слезинки, повисшие на ресницах под влиянием теплых, радостных и вместе с тем грустных воспоминаний, и взглянула вперед. Она не заметила, как они въехали в Ряхомский волок. Дорога становилась хуже. Машину снова стало бросать и качать во все стороны. Опять заныли и заходили ходуном все металлические и деревянные части.

Месяц дождей прошел. Выплакало свою голубизну летнее небо и стало таким же холодным и бесцветным, каким к старости становятся голубые глаза, повидавшие на своем веку много горя. В прозрачном воздухе ясно рисовались лесные дали. Подернутая инеем паутина покрывала тонкой кисеей траву и кустарники. Между кустов и деревьев черной измятой лентой змеилась дорога.

— Вот и она, Рябцовская, — вздохнул Семен и резко затормозил.

Машина встала около большой сосны с оголенными корнями. Вниз уходил крутой спуск, сменявшийся не менее крутым подъемом. В распадке текла речка, через которую был перекинут чуть живой мостик. И спуск, и подъем были изуродованы глубокими колеями, в которых валялись камни, жерди, палки, еловые лапы, обрывки цепей, обломки досок.

— Великое побоище, — сказал Семен и стал скручивать папиросу.

На подъеме в колее засела машина, почти свалившаяся набок. Около нее копошилась с лопатой издали казавшаяся крохотной фигурка шофера.

— Завалился Федька-то, — сообщил Семен, и чуть заметная улыбка тронула его разорванную губу.

Первая машина понеслась вниз и, набирая скорость, с воем перескочила через мостик и начала подниматься в гору. Сашеньке было видно, как прыгал и раскачивался грузовик на подъеме, словно игрушечный, но все-таки упрямо лез вперед.

— Проскочила, — радостно выдохнул Семен, глядя вслед загоревшимися глазами и хватая Сашеньку за руку. — Теперь все. Теперь проедем. Молодец, Пашка!

«Сейчас попятится обратно и будет вытаскивать засевшую машину», — подумала Сашенька, наблюдая, как шофер засевшего грузовика бросил лопату и побежал за проскочившей машиной, что-то крича и отчаянно жестикулируя.

Вторая машина тронулась с места и так же удачно преодолела подъем.

— Наша очередь, — сказал Семен. — Гляди-ка ты, и Сережа без помощи вылез! Попытаемся и мы.

— Этого-то, засевшего, наша машина вытаскивать будет? — поинтересовалась Сашенька.

— Нет, — хмуро ответил Семен, — Федьку мы вытаскивать не будем! Пусть посидит.

— Почему? — недоумевающе подняла на шофера глаза Сашенька. — Разве он не из вашей организации?

Косой шрам на лице Семена дернулся.

— Дело тут не в том, какой организации, — глухо проговорил он. — На дороге нет чужих, все свои. И законы для всех одни. А Федька позавчера нарушил главный закон дороги и теперь пусть возится сам.

— Какой закон? — удивилась Сашенька.

— Закон помощи, — сухо сказал Семен и включил зажигание. Уже через шум мотора Сашенька услышала: — Посидит ночку в волоке, тогда узнает, как бросать товарища в беде. Ему сегодня ни одни шофер, едущий по этой дороге, не поможет.

Пролетев мостик, машина рванулась на подъем. Выл мотор, колеса буксовали на каждом метре, кипела вода в радиаторе, дымились покрышки задних скатов. Но подъем метр за метром оставался позади.

— Семен Иваныч! — донеслось сквозь вой мотора. — Помоги ради бога! Ну, виноват, так дайте хоть трос. У меня есть, да короток. Уж не вытаскивайте, только трос дайте — за дерево зацепиться, не ночевать же мне тут!

Это кричал Федька, бежавший по обочине рядом с вползавшей в гору машиной.

Семен молчал, напряженно сдвинув брови. Грузовик качнулся в последний раз, взвыл в решающем усилии мотор, и машина выскочила на ровный участок дороги. Семен облегченно вздохнул. Сашенька услышала позади длинное ругательство.

— Ну, это уж жестоко, — возмутилась Сашенька. — Нельзя же так мстить!

— Что?! — грубо повысил голос Семен, сбавляя скорость. И, увидев расстроенное лицо Сашеньки, сказал помягче, с укоризной: — Эх, девочка! А говоришь, институт кончила. Еще многому тебе учиться придется. Думаешь, нам легко оставлять его одного? Это же не месть, это — воспитание!

Оба шедшие впереди грузовика, дождавшись своего товарища, тронулись с места. Не сбавляя хода, они проехали мимо женской фигурки с поднятой рукой. Сашенька ясно увидела, что это была Майя, вышедшая метров за двести от горы на дорогу, чтобы задержать попутные машины.

Не доезжая метров ста до Майи, Семен притормозил.

— Вот что, — сказал он, испытующе глядя на Сашеньку. — Мы решили со своими ребятами проучить Федьку: если он засядет, то заставить его сутки посидеть. И пассажиров от него не брать часиков двенадцать. Правда, они не виноваты, но пусть по укор я ют его да пусть знают, с кем поехали. Видите — ребята проехали мимо этой вашей однокурсницы. Но тут дело особое, и если вы скажете взять ее, то я посажу.

— Делайте, как решили, — спокойно заявила Сашенька.

— Нет, вы скажите, — настаивал Семен, — брать или не брать?

— Не берите, — твердо сказала Сашенька.

Майя бежала к остановившемуся грузовику, но машина вдруг набрала скорость и пролетела мимо нес, разбрызгивая во все стороны жидкую грязь.

— Ну как? — спросил Семен. — Это месть?

В его голосе Сашенька уловила явную иронию.

— Нет, — резко ответила она, — Это тоже воспитание.

Она опустила стекло дверцы кабины, высунулась из окна и поглядела назад. Машина шла быстро, но все еще виднелась кабина засевшего грузовика, и на фоне белесого неба вырисовывалась одинокая фигурка, стоявшая на обочине широкой колеистой дороги.

— Дело в том, — тихо добавила Сашенька, поднимая стекло, повертываясь к Семену и глядя на его сжатые губы, нос горбинкой и большие руки, лежавшие на баранке, — дело заключается в том, что эта девушка однажды тоже нарушила главный закон дороги!

Бельгийское ружье

Этим летом, ближе к сентябрю, я побывал наконец в родных местах, в Стариковке. День выпал жаркий. Пока я шел от райцентра лугами да полями, а до Стариковки транспорта не предвиделось, еще было под ветерком терпимо. Когда же вступил в лес, стало жарко, и небольшой чемодан, в котором находились дорожные вещи да «городские» подарки тете, показался тяжелым.

Никого у меня в Стариковке, кроме вдовой тети, не осталось, но я все же решил съездить и поглядеть.

В лугах стояли стога, по ложкам стлался лен. А в лесу только птахи изредка вспархивали, а деревья стояли молча. По песчаной дороге, накаленной солнцем, шла глубокая рубчатая колея. Видать, и машины в Стариковку ходили.

Так и шел, останавливался у каждой лесной речки. Текли они беззвучно, только струя отмечалась рябью среди осоки. И вспоминал с радостью, с интересом название каждой речки, и овражка, и отворота-просеки в лес.

Не близко было идти, так что о чем я только не передумал, пока не добрался до времени, когда мы с Димкой спали на сеновале, и начали ходить на охоту, и была у нас подруга Линка, и брал иногда нас с собой на охоту Петруня!

Учились мы с Димкой да Линкой, которую полностью звали Капитолина, в райцентре, а летом жили у себя в деревне, работали в колхозе и занимались мальчишескими своими делами.

В ту послевоенную пору, не очень-то сытную, все же радостно и хорошо нам было, как и большинству ребят. Мы были уже подростками, недолго оставалось до совершеннолетия. Мы и по ягоды ходили, по грибы, за местным хариусом, что зовут у нас сорьезом, на лесные речки. Кстати, сорьеза — самой вкусной рыбы, что я в жизни едал, — водилось в тех речках немало. Должно быть, потому редко встретишь у нас Щукиных или Карповых, а Сорьезовы есть. И Линка носила фамилию Сорьезова.

Димка — закадычный мой друг, может, потому и закадычный, что, кроме него, ни одного парня нашего возраста в маленькой Стариковке не имелось, — рос крепким, темноволосым, кареглазым и молчаливым. Я был и побелее, и похудее, и послабее его. Но мы силой не мерялись, силой мерялась с нами Линка.

Она была старше нас на два с лишним года, ростом равная с нами, тоненькая, сероглазая, с льняными, как у матери, волосами, но храбрая, как ее отец, что ушел на фронт, получил три ордена и погиб.

Она и Димку стукала не раз, пока он не признал ее превосходства, и стала у нас вожаком. А училась в одном с нами классе: год пропустила из-за болезни матери, потом еще зиму работала в телятнике. И; разумеется, была нас старше не только годами, но и умом.

Вместе с ней мы облазали все малинники и прочие ягодники, избродили все речки в округе, ходили на дальние озера. У меня и у Димки — какое для подростков счастье! — было по старенькому ружьишку. Линка и стрелять научилась. Мы с Димкой спали на сеновале, что находился за нашим домом над двором, срубленным отдельно от избы. Забиралась туда и Линка — посидеть. И велись там задушевные ребячьи разговоры, особенно когда шел на улице дождь.

Поплыли сразу в моей памяти зори над лесом и речкой, плеск рыбы, пьяный дух малинников. Увидел я сеновал, летние облака над ним, весенние березы, с веток которых срываются в гудящий полет майские жуки, увидел дожди и леса в снегу. Вдруг пахнуло кипреем, и грибной прелью, и только что отметанным на сеновал сеном. И так затронули меня все запахи и ощущения и звуки, начиная от скрипа колодезного журавля до хруста косы по росной траве, что, вспоминая, дошел я до года, когда мы познакомились с бельгийским ружьем.

В этот год Линка начала откалываться, точнее, не разделять полностью все наши забавы и намеченные предприятия. На сеновал, правда, она по-прежнему приходила, но разговор — при ней не всегда клеился. Сидим иногда, гладко течет беседа о предстоящей рыбалке или походе в лес. Мы с Димкой «снасть» налаживаем, к поводкам крючки привязываем. Все ладно, все идет по порядку. И вдруг Линка влепит вопрос:

— Слушайте-ка, ребята, я книгу прочла. Там — очень она его любила. А он ее бросил, а потом пожалел. Почему ж это так бывает?

И попрет разговор не туда. Мы даже сердились вначале, но после эти разговоры затянули. Романы мы читали и обсуждали их, понимая все по-своему. Но Линка как-то не по-нашему все понимала. Увидит она, что не сходится ее мнение с нашим, и неожиданно повернет:

— А ведь полетят же когда-нибудь люди на звезды… А? Скажем, далеко-далеко? До самой последней. А за ней опять звезда! Конца-то нет! Так люди никогда-никогда всего и не узнают. Удивительно как-то. И жалко.

Лежим на сене. Смотрим в проем сеновальной дверцы на звезды. И чего ей жалко, и чего удивительно? Странная малость она, Линка, стала.

Тогда-то и увлеклись мы, потому что почувствовали себя совсем мужчинами, взрослым занятием — охотой. А на охоту Линка с нами ходить не стала, совершенно отошла от наших увлечений. Зато охота помогла нам подружиться с властителем отроческих дум наших — Петруней.

Петруня был единственным в Стариковке взрослым парнем. Пожалуй, чересчур взрослым. Таким его сделала война.

На войну он ушел женихом, который уже отгулял свое, отгармонил и которому нечего тянуть — надо жениться. А вернулся через пять лет. Бабы начали ему намекать то на одну из Плаксина, то на другую из Батраковки. Но он, видимо, считал, что время терпит, и не спешил.

Мужчины тогда частенько войну вспоминали: бои, разведки, товарищей. Если подопьют — хвастают. Петруня вместе с ними: он все перенес, он равный. А мы с Димкой слушаем, забившись куда-нибудь в угол, и необыкновенными кажутся насквозь знакомые, наши, стариковские мужики.

Если кто принес с войны одежду, обувь — она не только хозяину пошла, всей семье. А Петруня был один, совсем один, и ходил очень хорошо одетым. Было у него и трофейное и отечественное. То мундир натянет, то китель какой-то необычный. А зимой ходил в белом нагольном полушубке и шапке-кубанке с черным кожаным верхом.

Но не одежда интересовала нас в нем, а как-то все вместе. И фронтовик он был, и сильный: длинные, жилистые руки имел, и парень — все-таки к нам поближе. А главное, было у него много вещей, на наш взгляд, исключительных и бесценных.

Что там одежда! Мы, хотя и выросли в старых штанах от батек и ватных фуфайках, много ей значения не придавали. Но вот был у Петруни аккордеон-четвертушка, на который Димка спокойно смотреть не мог и на котором Петруня не играл. Я почти хладнокровно относился к аккордеону, зато вместе с Димкой с восторгом взирал на трофейный фотоаппарат, пленки к которому не было в райцентровских магазинах, а особенно на бельгийское двуствольное ружье, сработанное, вероятно, по частному заказу какого-нибудь богача.

То было ружье! Петруня надевал высокие яловые сапоги, зеленые диагоналевые галифе, китель и, сбив фуражку на затылок, шел по деревне. А за его спиной болталось, сверкая стволами в насечке, ружье с точеным, небольшим на взгляд, прикладом с тонкой шейкой. Случалось, Петруня вешал ружье на грудь. И его вытянутое лицо с очень курносым носиком, черезвычайно добродушное, становилось тогда значительным и почти грозным.

А мы брели за Петруней. Он не чуждался нас, держался, как с равными, говорил о серьезных вещах, рассказывал о разных случаях, даже советовался на охоте. Но мы-то знали его превосходство, ценили благородство его отношений с нами и благоговели перед ним.

Петруня частенько хвалил родные места, по-хозяйски говорил, что жить у нас богато можно, только не ленись — руки прикладывай. К лесу, рыбалке, охоте он тоже относился как к необходимой части сегодняшнего и будущего своего хозяйства. Помнится, шли мы раз возле запруды, и Петруня, показывая на деревню небрежным жестом, сказал:

— Говорят, шибко умны старики были. А вон от воды и леса куда строились. Рассудить, так тут же можно и дома, и огороды, и пасеку. И колхозный огород здесь можно. Коли буду перестраиваться, то тут… вон тут… или там…

Он решительно разрубил ладонью воздух и показал нам. Мы с Димкой сразу все уяснили, восхитились и начали ругать неумных стариков. Но Петруня защитил:

— Да нет. Им, знаешь, так выбирать не приходилось, некогда было. Да и возможности не было. Корчевки одной сколько хватили.

И вот в один из дней ранней осени близко познакомились мы с качествами бельгийского ружья.

Пошли — я, Димка и Петруня — на дальние озера. День мне запомнился отлично. Небо серое, но без дождя. Прохладный ветерок. А к самому вечеру чуть разошлось на западе, и выявился неяркий, багрово-тускловатый закат.

Охота была неудачной, только сшибли двух рябчиков на опушке леса. И уже по пути домой подняли с озера одинокую утку.

Видится, как сейчас: стояли по колено в осоке. Слева — ольховые кусты, прямо — озеро, а за ним да за лесом — закат. И всполошенная утка, нервно и басовито крякая, удирает к закату.

Она едва лишь поднялась, как бахнул я. Затем ударило Димкино ружье. Оба промазали. А Петруня, вроде не спеша, еще только вскидывал приклад к плечу.

Известна относительность времени в такие моменты: секунда кажется часом. Но тут прошел не час, не два, а весь месяц, пока Петруня поднимал ружье. И с год, пока он целился.

Казалось, и утка уже за километр, и все это давно позади, и вовсе никакого выстрела не будет: зачем Петруня держит ружье, когда дураку видно — дичь не достать? Но тут ружье… Оно не выстрелило, не ахнуло, не прогремело, а словно прорычало.

Утка там, на фоне заката, за пределом досягаемости вроде натолкнулась на препятствие. И даже трепетала — вот она, относительность времени! — несколько мгновений. А затем косо, все быстрее и быстрее, пошла вниз и в осоке пропала.

Мы с Димкой стояли, оцепенев. Всегда после удачного выстрела бросались за добычей, рыская по кустам не хуже собаки. А тут приросли к месту. Выстрел нас не поразил, не восхитил: он просто превратил нас в ничто.

— Ну, кто бежать будет? — хрипловато спросил Петруня и полез в карман за кисетом. — Бегите, что ль.

Но мы не кинулись, не побежали, а побрели по сухой, шуршащей осоке. И так же медленно возвратились с убитой уткой.

Так и встал у меня перед глазами тот закат, длинным мазком по серому. Утка на нем, трепещущая в предсмертных биениях.

А еще представил я ночь. Недели через две после той охоты ночь на сеновале. Сентябрь мы тогда не учились, работали в колхозе. Только что прошел сильный дождь, похожий на летний ливень, и мы забрались с Димкой спать. На улице было свежо, у нас тепло. Угрелись мы и дремали, но пришла Линка. Она нам не мешала, сидела, подобрав колени, у проема, куталась в материн платок. Но мы проснулись и глядели, как и она, на звезды в просветах между ночными тучами. Она поняла, что не спим, и сказала:

— Ночь хорошая. Вроде летом после грозы. Даже цветами пахнет.

И прибавила:

— Теперь уж точно ваши поедут. Уже в контору они за расчетом ходили…

А мы знали это, только что об этом с Димкой говорили. Снимались наши семьи с насиженных мест, собирались в дальние края. Давно мы с Димкой знали это, пробовали протестовать, но старшие нас мало спрашивали. Ах, как жалко было нам. Стариковки, каждой струйки на речке, каждой ветки в лесу, каждого наличника на окне любого дома. Но что мы могли поделать! И мы промолчали.

Она сказала:

— Мне-то как хочется поехать далеко-далеко. Вот бы на Алтай. Или дальше куда-нибудь. И люди новые, и все. Был бы папонька жив…

Перехватило голос, но справилась она с собой и с вызовом бросила в темноту:

— Все равно далеко поеду.

Помолчала и закончила:

— И все повидаю.

А мы молчали. Не могли мы подделываться и говорить, что нам хочется ехать. Не хотелось нам ехать. Уж до чего не хотелось…

На заре нас обычно будили петухи и бабы. Там, за сеновалом, был глубокий колодец с чистой водой. Бабы сходились к нему по утрам, и мы с Димкой узнавали самые последние деревенские новости. Было это для нас вроде утреннего выпуска последних известий.

Проснулись однажды мы — уже три дня прошло с того ночного прихода Линки, — лежали, не говоря друг другу ничего. В проем дверцы дул ветерок, виден был кусочек неба, ясного и высокого. До того было тихо, что слышалось, как позади сеновала листья падают с березы на крышу. А может, это сухие веточки стукались или птички бродили по дранке. Долго стояла тишина, но пришли бабы, и мы услышали сногсшибательное известие.

Оказалось, что Линка, наша Линка, ушла жить к Петру не, что сегодня поедут они «уписываться» в райцентр и что скоро будет свадьба.

Так переполошила эта новость стариковских баб, что пустились они в спор, забыв о ведрах и домашних делах. Родная тетка Петру ни на все лады расхваливала его. «Первый жених в округе, домовитый, хозяйственный, загляденье парень». И одним из доводов выставила:

— А если и попивает, то в меру. Кто, погляди, теперь не пьет. Тем более остепенится.

Ей не возражали. Осторожных баб смущала только разница в годах молодоженов. «Толенько-толенько восемнадцать исполнилось». А Петрунина тетка шла в наступление по всему фронту и приводила массу примеров: языкастая у Петруни тетка.

Вероятней всего, что не было бы ни разговора, ни спора, если бы не неожиданность происшествия. «Надо же, поди-ка ты, ото всей деревни ухранились. И как гуляли — не видно было». В Стариковке этого не любят.

Но одна из спорщиц высказала совсем другое мнение. Заявила решительно:

— Помянете меня — жить не будут. И не в разнице дело. Мой почти на столько же меня старше. Живем. Петруня, он к хозяйству тянется. Деловой он мужик, верно. Дом вести с ним можно. А Линка сама не знает, чего хочет. Везде ее бросает. Характер у нее Якова-покойника. Неусидчивый.

— Все мы неусидчивые, пока никто за подол не тянет, — под одобрительный хохоток осадила ее Петрунина тетка. — А как двое или трое будут на подоле виснуть, да хозяйство, да корова, да работа, да муж… Не забегаешь. Прися-ядешь.

Долго разглагольствовали бабы. А мы с Димкой — ни слова. Для нас это известие было, как гром.

И дело совсем не в том, что мы считали невозможным такой случай, но действительно слишком неожиданным, непредвиденным был факт, слишком непроницательными и близорукими оказались мы.

Да, кроме того, уже несколько месяцев собирался я написать Линке письмо о том, что очень нравится она мне и что, наверное, это и есть любовь, о которой мы столько спорили. Почему я решил именно написать, а не сказать, хотя нередко бывал с ней вдвоем, до сих пор не пойму. И пробовал писать, да все выходила какая-то несуразица. Вот и не успел написать.

До сих пор подозреваю, что и Димка хотел сочинить подобное послание. Есть основания к такому предположению.

Молчали мы, молчали. Только и сказал Димка иронически:

— Не больно далеко уехала…

А о том, подходит или не подходит Петруня Линке, у нас и речи быть не могло: ведь то был Петруня, и с кем его сравнивать — не с собой же! Дослушали мы баб, снова тихо стало. И опять то ли птицы по дранке бродили на тоненьких лапках, то ли веточки и листья сыпались на крышу.

Свадьбу я почти не запомнил. Сразу угостили бражкой, и вскоре пошел у меня стол вправо, посмеивающиеся соседи влево; все поехало и поплыло. Мать подхватила меня и увела на сеновал. А там уже вовсю храпел тоже быстро «отгостивший» Димка.

Вскоре моя и Димкина семьи покинули Стариковку, уехали далеко. Не было ни связей никаких с деревней, ни переписки.

И вдруг стали мне сниться сны. Не деревня, не лес или речка, не Димка, а бельгийское Петрунино ружье. Все, как есть, видится мне оно. А дальше снится, что приезжаю я с большими деньгами и покупаю его у Петруни. Он по пьянке продает, я иду Стариковкой, все смотрят и восхищаются. А Петруня проспался, бежит, деньги сует, уговаривает назад ружье отдать. Я же только улыбаюсь насмешливо.

Или снилось, что приехал я в Стариковку с таким ружьем, что Петрунино рядом с моим — дрянь. И какие немыслимые стволы, какие приклады конструировала моя фантазия! А в конце — опять идет за мной Петруня, завидует и клянчит продать или сменяться.

Кто знает, возможно, Димке снился аккордеон. А мне вот — ружье.

Ушел я в воспоминания, даже не заметил, как миновал последний поворот. И передо мной открылась Стариковка.

Иногда лесные деревеньки возникают перед путниками совсем неожиданно. Идешь, идешь густым лесом, ни просвета впереди, даже стволы стоят по-прежнему, не поредеет ничуть. Вдруг оборвется все — и деревня. Так и Стар и ковка. Лес кончается, как обрезанный ножом, перед глазами скат к речке, по скату дома. На той стороне речки тоже дома, за ними поле и снова лес. А по речке, в обе стороны, небольшие луга, в которые мысами врезается все тот же лес.

Постоял я, посмотрел на Стариковку. Несколько изменилась она, понастроилось, к моему удивлению, много новых домов. Постоял, постоял и пошел к тете. Я ей не писал, она, несомненно, думать не думала, что я приеду, и дома ее не оказалось: была на работе. Я поставил чемодан на крыльцо, попил воды из ведра, прикрытого деревянным кружком, и пошел по Стариковке.

Одного только и встретил — деда Алексея Соси Петровича. Почти все в деревне, хоть время подходило к вечеру, были в эту горячую пору на полях и в лугах. Дед стал совсем плох, но меня признал, говорил еще бойко, закурил у меня папиросу: «Куревом в деревне поджились, не завезли», рассказывал про колхозные дела. Чтобы все досконально знать, не надо было ни к кому, кроме Алексея Сосипатровича, и обращаться.

Спросил я и о Петруне, тут ли он.

— Тут. Чё ему сделается, — ответил старик. — Дом новый поставил. На сушильном агрегате, — последнее слово дед четко, с особым удовольствием выговорил, — командует. В это время, должно, домой заявился. Поди. Либо на сушилку, либо вон туда…

Он показал на довольно новый, большой дом, ближе к запруде. Упрямый же и твердый человек Петруня: где указал нам когда-то место, там и дом поставил.

С Петруней мы встретились возле самого дома, он шел с сушилки. Он узнал, обрадовался, сказал: «Обожди момент», не заходя в дом, убежал куда-то, через несколько минут вернулся. Поллитровка торчала из кармана галифе.

Зашли в дом. Места было много, но как-то неприбрано, неуютно. Стояла у стены очень большая деревянная кровать, над ней висел немецкий тоненький коврик с рыцарским замком на лесистой горе и домиками под красной черепицей у подножия этой горы. Выше коврика был вбит гвоздь, на котором висело, пересекая коврик, Петрунино ружье.

Петруня постарел и, пожалуй, не очень следил за собой. Пока он мыл наскоро стаканы, резал огурцы, хлеб, мы говорили. О колхозных делах я его не расспрашивал, наговорился уже с дедом Алексеем. Да и он о работе не начинал, сообщал о рыбалке, охоте, о том, как нынче с ягодами и грибами в лесу. Руки у него были прежние, сильные, но, когда он резал хлеб, пальцы подрагивали: видимо, устал на работе.

Когда выпили по стопке, я спросил:

— А где же… хозяйка?

По-другому назвать я почему-то не решился.

Петруня повел плечом, поспешно налил по второй стопке, поглядел в окно и с неловкой, как бы извиняющейся усмешечкой в тоне ответил:

— Линка-то… Не живет. Уехала, в общем.

Потом глуховато добавил:

— Не показалось ей у нас.

И снова неловко усмехнулся.

— Или староват я по ней, что ли.

И от этого нашего, деревенского «не показалось» вместо «не понравилось», «не пришлось по душе», от его тона мне стало вдруг его жалко. И вроде стыдно и неудобно за свою жалость.

Мы еще посидели и допили пол-литра. Я пригласил его заходить ко мне и вышел. Луг, падающий к речке, посвежел, возле речки, очевидно, было совсем свежо, а здесь, наверху, по-прежнему тепло и ласково. Коров уже прогнали, пахло молоком. Закат был такой же, как обычно в моих рассказах об этих местах, и тетка Анна так же вела быка, приговаривая: «Иди, иди? Анд ел ты мой белорожий».

И не то чтобы я не был рад родным местам, но было грустно мне и не надо было никакого бельгийского ружья, и вообще как-то ничего не надо.

Это начиналась юность

Ночами морозило, но мохнатые барашки вербы ничуть не страдали от этого. С каждым днем их становилось все больше, и тонкие ветки вербняка, пронизанные потоками солнечных лучей, отливали радующей глаз пушистой желтизной. В середине дня с крыш начала сыпаться радужная полновесная и звонкая капель. А по вечерам со стороны сиреневого заката набегал порывистый, но несильный ветер, напоенный запахами оттаявшей еловой хвои. Ветер подбирался к пешеходам и, хватая их за плечи, что-то нашептывал им, путая мысли и отодвигая в сознании на самый задний план заботы дня.

В этот период всеобщего пробуждения, во время теплых ветров и бесшабашных мыслей, в месяц весенней радости, почему-то неотделимой от особенной, ласковой грусти, только у меня и моих товарищей в голове была изумительная ясность, а в сердце невозмутимое спокойствие.

По-прежнему я полувнимательно слушал ответы товарищей, по-прежнему мои руки лежали на столе, на котором острым ножом была фигурно вырезана отчаянная надпись: «Да сбудутся мечты Билли Бонса!» За эту надпись мне в свое время здорово влетело. Я был вынужден после уроков замазывать ее толстым слоем краски, но надпись все же можно было прочитать.

И по-прежнему мы успевали делать сотни дел в перемены — от доучивания полуготовых уроков до катанья верхом друг на друге. И конечно, мы не упускали возможности дернуть за косу девчонку, шедшую по коридору, хотя превосходно знали, что, в случае если она пожалуется, все громы и молнии обрушатся на наши беззащитные стриженые головы.

Итак, было все по-прежнему. Даже проклятое спряжение немецких глаголов не стало ничуть нуднее от примет приближающейся весны.

…Над городком висела ночь, когда я вышел из дому и направился к своим приятелям. Необходимо было явиться домой через час (такова была домашняя увольнительная), и необходимо было сделать очень многое. Отнести учебник Ваське Семенову и увеличительное стекло Димке Рыбкину. Зайти к Володьке Пименову и выпросить у него две гильзы шестнадцатого калибра. А затем попытаться встретить Саньку Дресвянина и прямиком сказать ему, что он — «скотина».

Я шел, разбивая каблуками сапог ледяшки на тротуарах. Кое-где редко почокивала запоздалая капель. Ветер обшаривал переулки, продолжая свою разлагающую весеннюю деятельность. Но на меня он действовал только раздражающе: мне он мешал идти.

Ночи в марте особые. Свет фонарей, усиленный подсветом невысокой над горизонтом луны, создает на улицах какое-то поверхностное, неопределенное освещение, в результате чего перспективы улиц видны плохо, хотя несколько туманно, а довольно близкие предметы целиком растворяются в притаившемся возле домов полусумраке.

Поэтому я едва не натолкнулся на парочку, стоявшую у забора в довольно безлюдном переулке, где и днем-то редко встретишь прохожего. Но, увидев почти рядом парня и девушку, я сумел отступить незамеченным (вероятно, потому, что им было не до меня) и хотел перейти на противоположную сторону переулка. Однако меня чуть задержали услышанные мной слова. А через минуту, спрятавшись за ствол старой липы, я с жадностью ловил каждое слово из подслушиваемого разговора.

Имел ли я привычку подслушивать? Абсолютно нет. Я отлично знал, что это подло. Что же остановило меня и заставило прятаться за деревом? Да то, что разговор шел о любви. Пока еще не прямо о ней, но я сразу догадался, что о ней все-таки заговорят. О той любви, о которой мы читали в книгах, с тех пор как научились читать, которой была заполнена даже литература, обязательная для чтения. И почти ни одной кинокартины, которых мы к тому времени уже просмотрели сотни, не обходилось без любви. В романах любовные сцены мы читали наспех, перелистывая по две страницы сразу, чтобы скорей отвязаться. В кинокартинах, по нашему мнению, такие сцены только мешали следить за развитием действия. Однако здесь было не то: разговор шел между живыми людьми, стоящими поблизости от меня. И неудивительно, а может быть, и удивительно, что я задержался послушать.

— Ну, погоди, ну, постой, Ирка! — убеждал парень, удерживая девушку за руку. — Побродим еще. Ты всегда домой рвешься, поговорить не даешь. Ну, скажи, тебе неинтересно со мной?

— Что ты, Витя! Мне с тобой интересно, но домой надо. И так уж вон куда забрели! Некогда стоять. Пойдем быстрей, проводи меня.

Парня я узнал по голосу. Это был Витька Черкасский — механик с электростанции. Смуглолицый здоровяк, он классно играл в футбол и отлично разбирался в мотоциклах. Девушку я не знал.

— Пойдем, пойдем, — тянула его за собой неизвестная мне Ирка.

— Нет, не пойдем, — вдруг грубовато сказал Витька. — Хватит, Ирка, в прятки играть. Обижаешь ведь ты меня, увиливаешь от серьезного разговора. В который уж раз! Ну, ответь ты мне…

— Потом, Витя. Не сейчас, — с какой-то нервозностью и испугом в голосе прервала его девушка. — Очень домой надо. Пойдем же.

— Ну, зачем же говорить: «Домой надо»? — с горькой усмешкой в голосе отозвался Витька. — Скажи лучше: «Не хочу быть с тобой». Честнее будет. Знаю ведь я, надо тебе домой или не надо.

— Нет, надо, — вдруг совершенно спокойно сказала девушка и строго добавила: — Пошли!

К моему удивлению, эта строгая нотка в голосе моментально подействовала на Витьку, и он беспрекословно повиновался.

Они пошли по переулку, вышли на другую слабо освещенную улицу и двинулись дальше по ней. И так почти через весь городок, на другой его конец. Они шли и в тени домов и деревьев перед домами, и по освещенной части тротуаров, переходили с одних сторон улиц и переулков на противоположные, шагали по середине мостовой, ломали каблуками лед в промерзших до дна мелких лужицах, хрустели настовой коркой снега, гулко вышагивали по оголившейся замороженной земле. Он все что-то горячо доказывал ей, все говорил, все убеждал в чем-то. Иногда, кажется, сердился, иногда просил, даже умолял. А она отвечала кратко, то просительно, то строго, то с наигранной непринужденностью и все тянула его за рукав, не давая останавливаться, не давая задерживаться, чтобы не было разговора на одном месте, разговора, которого, как понял даже я, она избегала.

А за ними, как заколдованный, плелся я, так же минуя улицу за улицей, то борясь с ветром, то подставляя ему спину. Я прятался, чтобы не быть увиденным идущими впереди, в подворотнях, за деревьями, за углами домов и в отбрасываемой ими тени. Я шел, не слыша почти ничего из объяснений парня и девушки, шел, сам не зная почему и зачем, но не мог не идти, словно что-то притягивало меня к этой паре, словно и для меня в их разговоре было нечто важное, нужное и лично необходимое.

Наконец они подошли к двухэтажному дому с темными, спящими окнами. Одинокий уличный фонарь, стоявший поблизости, освещал только угол дома и часть двора, обнесенного перед фасадом высоким забором. Витька с девушкой встали у калитки, вделанной в прямую створку больших дощатых ворот. Фигуры обоих опять растворились в тени, отбрасываемой забором и воротами. Я укрылся за темным углом забора и находился от парня и девушки всего в нескольких метрах.

Не совсем понятными были их первые фразы, когда они остановились. Какие-то намеки, упоминания незнакомых парней и девушек. Но тон был понятен мне, по крайней мере, мне так казалось.

Затем Витька встал спиной к калитке, как будто загораживая девушке путь, и глухо сказал:

— Ну, хватит. Скажи, Ирка, любишь или нет? Прямо скажи.

Она молчала. А я весь обратился в слух.

— Не обижай, — просил Витька. — Знать хочу. Не могу больше. Лучше «нет», чем неизвестность.

Она молчала.

— А может, «да»? — с надеждой в голосе снова заговорил он. — Скажи! Тебе со мной, Ирка, будет… — у него перехватило голос, — ну знаешь как… Ведь я тебя сильно-сильно…

Ты, Витя, говоришь: лучше что угодно, чем неизвестность, — перебила Ирка, не давая ему договорить. — Пусть так. Я скажу.

Она отступила на шаг назад и попала в полосу света от фонаря. Теперь-то я как следует рассмотрел ее. Девчонка была как девчонка. Ровным счетом, ничего особенного. Пальтишко, платочек, косенки из-под него. Лицо самое обыкновенное. В моем представлении десять таких девчонок не стоили мизинца классного футболиста Витьки Черкасского.

Она молчала, очевидно подбирая слова. Напряженно молчал и он. Именно напряженно, так как даже не было слышно его дыхания. Затаил дыхание и я.

— Ну, вот, — с трудом начала девушка. — Ты давеча говорил, что мне, наверно, неинтересно с тобой. Я тебе правду ответила: мне с тобой хорошо, интересно. Ты для меня друг. Самый, самый… настоящий! Но… — она замялась.

— Можешь не продолжать, — сдавленно пробормотал Витька. — Понял. Спасибо на дружбе. А кто… он?

— Тебе могу. Одному тебе, — лихорадочно заговорила девушка. — Потому что верю… никто не узнает. Да неужели ты сам не догадываешься? Я его давно, а он меня — не знаю…

— Этот, — так же глухо, как и раньше, бормотнул Витька, не то спрашивая, не то утверждая.

— Олег, — с грустной нежностью в голосе добавила Ирка.

Я сразу представил Олега Аленина — худощавого весельчака, неутомимого в шутках, выдумках и танцах. Но я не успел сопоставить в своем воображении Витьку с Олегом, чтобы сравнить их. Не успел, потому что услышал возбужденный Витькин голос.

— Но чем же я, почему же он?.. Ирка, пойми, — торопился Витька, путаясь в словах. — Сможет ли он, как я?.. То есть чем же… нет, не то.

Он, приложив к груди руки, шагнул вперед, отойдя от калитки, и девушка, воспользовавшись этим, скользнула в нее. Скрипнула дверца. Витька резко обернулся, протянул руку, точно пытаясь удержать девушку, но она, стоя по другую сторону ворот и придерживая открытую дверцу калитки рукой, поспешно заговорила:

— Домой я. Не обижайся. Очень прошу. Правильно пойми. Как друг. Ну, как я тебе могу сказать, — вдруг со вздохом вырвалось у нее, — почему, чем и отчего? Да разве я сама знаю? Не спрашивай ты меня. Так уж случилось. Прости, Витя!

И застучали ее шаги по двору, затем по крыльцу. Потом хлопнула дверь, и все стихло.

Витька стоял несколько минут, держа руку на дверце калитки, не давая ей захлопнуться, и смотрел во двор. Он словно ждал, что девушка появится снова.

А затем он отпустил дверцу, которая заскрипела, закрываясь, схватился обеими руками за острые верхушки ближних к нему досок забора с такой силой, что они затрещали, и, прильнув лицом к этим доскам, вдруг… глухо зарыдал.

К тому времени я уже был знаком с силой человеческого отчаяния. Я видел, как плачут люди во время смерти и тяжелой болезни близких. Я представлял, что такое горе. Но я никак не мог понять, осознать и прочувствовать открывшуюся передо мной сторону человеческих мук, людских страданий. Я недоумевал: плакал Витька, Витька Черкасский! Тот Витька, который играл двухпудовками, который даже не поморщился от боли, когда ему в кровь разбили ногу на футбольном поле. Плакал из-за маленькой девушки с косичками, которую он без труда мог перебросить через забор.

И мы пошли. Впереди он, понурив голову, бредя медленно и неуверенно, как пьяный. За ним я, ошеломленный непонятным мне взрывом горя по пустячному, на мой взгляд, поводу, недоумевающий, растерянный, изумленный донельзя всем услышанным и увиденным мною. Я шел, испытывая полный разброд в мыслях, ломая голову над происшедшим, и, как загипнотизированный, проделывал тот же путь под уличными фонарями мартовской пол у весей ней ночью, что и фигура, двигавшаяся впереди меня.

Я старался держаться на почтительном расстоянии от идущего передо мной человека, но и не отставал от него, сочувствуя ему и удивляясь, жалея и не понимая, страдая вместе с ним, будучи в то же время страшно далек от понимания сущности этого страдания…

А на следующий день я сидел в классе, на своем месте, и был еще более рассеянным, чем обычно. Шалости на переменах, детская надпись на столе, выдумки товарищей казались мне наивными и далекими-далекими. Я упорно думал над тем, чему был свидетелем вчера, и смотрел через окно на школьный двор, где бегали ребята и девчонки. Мой взгляд остановился на одной девчонке в голубой шапочке — у девочки были большие косы и крупные серые глаза.

Я задумался: неужели несколько слов этого хрупкого большеглазого существа будут причиной высшей степени отчаяния для какого-нибудь человека?! Я так упорно раздумывал над этим и над другими открывавшимися для меня горизонтами человеческих взаимоотношений, что не услышал, как учительница немецкого языка вызвала меня к доске. У доски я думал все над тем же и параллельно отвечал. Не удивительно, что я получил двойку. Удивительно то, что я отнесся к этому, против обыкновения, совершенно безучастно.

— Садитесь, — сказала учительница. — Двойка.

— Угу, — ответил я, подавая дневник.

— Что с вами? — удивленно посмотрела на меня учительница.

— Ничего, — спокойно ответил я, невозмутимо глядя ей прямо в глаза.

Но я, очевидно, соврал. Это было не «ничего». Это, наверное, начиналась юность.

На большой дороге

Полая вода захлестнула приречные низины, выплеснулась на луга, перекатилась через дороги и широченным озером разлилась у райцентра, отражая весеннее небо с редкими облачками и ветви склонившихся кустов и деревьев с набухшими, готовыми лопнуть почками.

Маленький поселок — центр района, раскинувшегося на десятках километров густых лесов, полей, скинувших снежное покрывало, и вязких проселочных дорог, — был насквозь просвечен солнечными лучами. Поселок стоял на горе, и его улицы, с которых давно сбежали ручьи, успели уже просохнуть. Жители поселка ходили в летних костюмах, главная улица даже пылилась, а вокруг поселка курились под солнцем серые поля, по дорогам нельзя было пройти без болотных сапог, и вешняя вода вплотную подступала к окраинным домам.

Высокий, чуть сутуловатый, явно стареющий человек несколько раз проходил в этот день по главной улице райцентра. Его серое летнее пальто и такая же кепка мелькали и в дверях магазинов, и в окнах столовой, и у газетной витрины, и на крыльце почты, и около строящегося трехэтажного кирпичного дома. Человек, очевидно, был приезжим: иначе он не стал бы с таким интересом и внимательностью рассматривать чуть ли не каждый дом на главной улице.

В том, что он был приезжим, ни капельки не сомневались встречающиеся с ним жители райцентра. В таких поселках все коренное население отлично знает друг друга. И только некоторые из старожилов, обладающие цепкой памятью, внимательно вглядевшись в спокойные серые глаза приезжего, окинув взглядом его лицо с крупным носом, тонкими губами и резко очерченным подбородком, проследив за особенностями его уверенной, чуть переваливающейся походки, могли бы узнать его. Но никто из таких старожилов не встретился и не узнал в ответственном партийном работнике Иване Игнатьевиче Хлебнове Ванюшку Хлебнова — вожака комсомольцев и этого поселка, и всей волости, а потом уезда в далекие двадцатые годы.

Видно, и впрямь чем-то далеким, подернутым дымкой истории были двадцатые годы для этих вот парней и девушек, которые, шумно разговаривая, пересмеиваясь, перекликаясь, шагали группами и в одиночку взад и вперед по тротуарам. Иван Игнатьевич смотрел на них, на новые дома, на всю главную улицу, почти совершенно новую для него, и ему было немножко грустно. Хотелось встретить знакомое лицо, тем более что для него-то в этом поселке двадцатые годы были только вчерашним днем. Хоть и неузнаваемо изменился поселок, а все-все неуловимыми приметами напоминало Хлебнову о его молодости, о бурных, боевых годах, проведенных в этом тихом сейчас местечке, где по улицам пробегал весенний ветерок и улыбались друг другу встречные.

— Чего ж ты хочешь? — пробормотал Хлебное сам себе, подходя к газетному киоску. — Заглядывал-то сюда последний раз лет двадцать пять назад, а надеешься знакомых встретить. Маловато их здесь осталось, да и те вряд ли помнят.

Он купил свежую «Правду», областную и районную газеты и направился к парку, окружавшему районный Дом культуры.

Так уж повернулась жизнь Ивана Игнатьевича, что надолго, почти навсегда покинул он места своей молодости. И работа, и семейные обстоятельства удерживали его вдали от родных мест. Даже побывать в них не приходилось. Но в длинной цепочке воспоминаний самыми яркими всегда оставались воспоминания об этих местах. Поддерживались эти воспоминания письмами, но потом адресаты разъехались, затерялись в гуще событий, а кое-кого из них уже не стало в живых. Так и рвались ниточки связи с близким сердцу уголком родной земли.

Однако теперь, оживленные приметами окружающего, воспоминания стали настолько отчетливыми, будто перед Хлеб новым раскрылся альбом с пожелтевшими фотографиями тех лет. Подходя к Дому культуры, массивному двухэтажному зданию, Иван Игнатьевич ясно видел на его месте покосившуюся часовню, о которой столько раз заходил разговор в ячейке комсомола. Входя в парк, он представлял церковное кладбище с могилками, гнилыми крестами и группами «верующих», раскладывающих на могильных холмиках всякую поминальную снедь: от крашеных яиц до бутылок с водкой.

Сейчас парк был пуст. Конца рабочего дня дожидалась танцевальная площадка. Пустовали волейбольная и баскетбольная площадки. Парковые скамеечки ждали более позднего часа — конца вечернего киносеанса, когда их займут мечтательные одиночки и влюбленные «ары. Тополя, превратившиеся с тех пор, как их последний раз видел Иван Игнатьевич, в могучие деревья, стояли еще голыми. Но их ветки набрякали почками, а тонкая кожица веток отливала желтизной, выдавая теплым светом своим начало бурного хода животворящих соков.

И одно лишь было старым, извечным, до мельчайших подробностей знакомым и до боли памятным сердцу — вид на весеннее половодье, на кромку лесов, на весь приречный пейзаж.

Хлеб но в, опустившись на скамейку, положил газеты рядом с собой, но не стал их просматривать, а, не отрываясь, глядел вдаль на голубое зеркало воды, величавое и безмятежное, на полузатопленные заросли ивняка, на сверкающие жирной чернотой скаты полей и на маленькие заречные деревушки.

Особенно привлекала его внимание деревня Средняя Грива. Она состояла всего из одной улицы. Многие дома были срублены, по-видимому, всего лишь два-три года назад. Улица взбегала на горку, с обеих сторон которой пролегли лощины. На дне лощин стояла вешняя вода, сливавшаяся с озером. Казалось, что деревня расположена на полуострове. Солнечные лучи ярко освещали Среднюю Гриву, и, несмотря на дальнее расстояние, ее дома были видны до мелочей, до деталей стройки и наличников на окнах.

Однако не изменения в Средней Гриве, не ее рост занимали думы Хлебнова. Перед его мысленным взором проплывал день, очень похожий на сегодняшний. Дело было тоже весной, только чуть позже, когда спала вода и просохла тропка через лощину, связывающая Среднюю Гриву с большим трактом…

Как наяву увидел Иван Игнатьевич утро того дня. Накануне было принято решение о раскулачивании владельца двух домов, многих десятин земли и большого количества скота в Средней Гриве — некоего Василия Заугорина. Вечером было принято решение, а утром на следующий день пять представителей власти, в числе которых был и Ваня Хлебное, отправились в Среднюю Гриву.

Самого старика Заугорина не было дома. Он принимал участие в эсеровском мятеже и после этого не показывался в родных местах: очевидно, ушел с бандами в леса. Хозяином остался его сын Алексей — здоровенный парень с плечами, как говорится, в косую сажень. Рыжий, кудрявый, с веснушками на горбатом носу и с нахальным взглядом больших зеленоватых глаз навыкате, он приобрел громкую известность первого драчуна в округе. И хотя Ваня Хлебное был старше Алексея на два года, тот несомненно превосходил его физической силой.

Члены комиссии думали, что все обойдется тихо, что Алексей не будет следовать примеру своего отца и проявит покорность. Но им не удалось даже поговорить с молодым хозяином. Когда они подошли к новому пятистенку Заугорина, из ворот ограды на них выкатились две разъяренные дворняги. Кое-как отбились от собак и вошли в ограду. И сразу же из окна дома раздался предупредительный выстрел, показывавший, что хозяин дома извещен, с каким намерением явилась к нему комиссия, и что он решил оказать отчаянное сопротивление.

— Дурак! — сердито сплюнул старший в комиссии, старый партиец, участник гражданской войны Тимахов, раздраженно потирая колючий подбородок. — Пойдем из ограды, а то он по дурости влепит кому-нибудь заряд картечи. Не понимает, идиот, что себе хуже делает.

Стоя под прикрытием дощатой стенки ограды, начали совещаться. И тут Ванюшку осенила мысль. Все видели, что выстрел был сделан из прируба. А Ваня раза три бывал в этом прирубе и знал, что в него можно проникнуть через люк в потолке, прорубленный стариком Заугориным для какой-то хозяйственной надобности.

— Давайте я, — начал убеждать он членов комиссии. — Если открыт мезонин, я ему прямо на голову свалюсь. Пока очухается — вы прибежите, и ружье заберем. Только вы с собаками воюйте и вообще отвлекайте его, когда я полезу.

Долго спорили, но лучшего ничего не придумали. Пока четверо его товарищей, стоя на почтительном расстоянии от окон пятистенка, дразнили собак и выкрикивали предложения хозяину дома о мирных переговорах, Ваня Хлебное пробирался дальним обходом через усад ко двору пятистенка. Войти во двор, подняться через сенную дыру на поветь — было делом не так уж трудным. А затем Ваня, задерживая дыхание, проклиная про себя скрипучие половицы, на цыпочках пробрался сенцами к лестнице на мезонин, который, к счастью, оказался незапертым.

Из дальнейшего в его памяти сохранились какие-то неясные частички отдельных моментов: не потому, что Ваня не запомнил происшедшего, а потому, что слишком велико было нервное напряжение, и к тому же все совершилось очень быстро… Крышка люка, ведущего в прируб, отброшена сильным рывком. Внизу знакомая фигура, пригнувшаяся у окна, с ружьем, выставленным стволиной в фортку. Прыжок на спину этой фигуре. Крик, вырвавшийся одновременно из двух ртов. И яростная борьба — борьба не на жизнь, а на смерть. Топот ног в коридоре, железные пальцы на его шее, запах самогонки из рта, кривящегося в ругательствах, и, наконец, дружеские руки товарищей, помогающих ему подняться с пола.

Эти минуты промелькнули как во сне. А потом опять все стало отчетливым. Двое уводили Алексея Заугорина, трое оставались. Перед спуском в лощину Алексей обернулся и взглянул в последний раз на родительский дом. Его мощная фигура с растрепанными рыжими кудрями, в разорванной рубахе и холщовых штанах, одна штанина у которых была располосована снизу до колена и хлестала по толстой икре, — вся казалась олицетворением бессильной злобы и отчаяния. Руки у него были скручены, и даже кулаком невозможно было погрозить трем членам комиссии, стоявшим у дома. Но рот Алексея оставался свободным, и Заугорин хрипло выкрикнул на прощание грязное ругательство, прибавив к нему:

— Помни, Ванька! Мы с тобой все одно на узенькой дорожке столкнемся! Считай тогда, что и мокрого пятна от тебя не отыщут…

Тряхнув головой, Хлебное еще раз кинул взгляд на залитую солнцем Среднюю Гриву и потянулся за газетами.

Просматривая районную газету, Иван Игнатьевич дошел уже до четвертой полосы, когда почувствовал, что кто-то опустился на другой конец скамейки. Хлебное уголком глаза заметил, что его случайный сосед оказался мужчиной примерно одинаковых с ним лет. Новый посетитель парка был одет в темно-синее пальто и такую же шляпу. Поставив между колен бамбуковую тросточку, он положил на ее сгиб свои большие руки и так же, как несколько минут тому назад Хлебное, стал смотреть в сторону разлившейся реки и заречных деревень.

Что-то в облике этого человека показалось Ивану Игнатьевичу знакомым. Продолжая держать газету в руках, Иван Игнатьевич всем корпусом повернулся к соседу и остолбенел… Почти рядом с ним, отделенный каким-нибудь метром незанятой части скамейки, сидел… Алексей Заугорин.

«Мерещится, что ли? — сердито подумал Хлебнов, считая увиденное им иллюзией, возникшей под влиянием четких картин, прошедших перед его памятью. — Еще чего — глаза отказывать стали!»

Он опустил веки, снова поднял их и принужден был убедиться, что не грезит. Да, на другом конце скамейки сидел Алексей Заугорин, конечно, не молодой парень, а пожилой мужчина, но с характерными чертами лица, которые позволяли легко узнать его.

Недоумевая, Хлебнов в упор рассматривал своего соседа. А тот не замечал устремленного на него внимательного и вопрошающего взгляда и продолжал смотреть на заречные деревни.

Вероятно, Заугорину стало жарко в своем демисезонном пальто и шляпе. Он расстегнул пуговицы пальто и снял шляпу, положив ее на колени. Пышные кудри на голове поредели не очень сильно, но они изменили цвет: вместо рыжих стали совершенно седыми.

Еще несколько минут просидел Заугорин, не меняя позы. А потом встал, застегнул пальто, надел шляпу и, так и не заметив пристального взгляда Хлебнова, не обратив на случайного соседа внимания, медленно двинулся к выходу из парка.

Иван Игнатьевич тоже поднялся и наблюдал за ним. Он шел не спеша, чуть опираясь на тросточку, не глядя по сторонам, словно был погружен в глубокую задумчивость. У ворот парка он задержался на минутку, кинул мимолетный взгляд на Дом культуры и вышел в открытые настежь ворота.

Хлебное перевел свой рассеянный, полный изумления взор с его удаляющейся спины на районную газету, которую он все еще держал в руках, и вдруг увидел выделенную на фоне серого газетного текста более жирным шрифтом фамилию — ту фамилию, которая столько раз вспоминалась ему за последние полчаса, фамилию человека, сидевшего только что сейчас рядом с ним.

Пробежать глазами информационную заметку было делом нескольких секунд, тем более что заметка отличалась ясностью и краткостью. Называлась она: «Встреча со знатным земляком», и сообщалось в ней о том, что «в районном Доме культуры на днях состоялась встреча с уроженцем нашего района, гостящим в родных местах знатным уральским горняком, Героем Труда А. В. Заугориным». Далее в информации говорилось о беседе А. В. Заугорина с земляками, о вопросах его слушателей, о количестве присутствовавших на встрече…

Иван Игнатьевич бережно свернул газету, положил ее в карман пальто и широко улыбнулся.

— Ну вот, Алексей Васильевич, — сказал он, обращаясь к невидимому собеседнику, чья шляпа уже исчезла из поля зрения, — вот и свиделись… Хотел ты столкнуться со мной на узенькой дорожке, а встретились мы на большой дороге. И не липом к лицу, как ты думал, а плечом к плечу!

Вот и ходи в монастырь

Получилось как-то так, что Юлька стала все больше и больше отдаляться от меня. Меньше мы стали разговаривать, и вроде не хотела она задевать никаких серьезных тем. А ведь раньше были мы не то чтобы отец и дочь, а, пожалуй, два близких товарища.

Конечно, у нее наступал переходный период: как-никак пятнадцатый год. Но и к матери она не очень тянулась, хотя этого можно было ожидать. Конечно, я очень занят, но и раньше бывал занят не меньше, а отношения у нас были более простыми, ясными и откровенными.

Смотрел я, смотрел на такой поворот событий и решил, что надо мне с Юлькой побольше бывать вместе, побольше вызывать ее на разговор. Решил весь отпуск посвятить ей, а для начала в ближайшее воскресенье сходить куда-нибудь. И наметил Юрьев монастырь.

Из Новгорода туда можно доехать, но я придумал идти пешком: самое лучшее для серьезных разговоров. Сообщил свой план Юльке, она его с восторгом приняла.

Так вот и вышло, что июльским утром отправились мы с Юлькой из дома, помахала нам с балкона наша мама, а мы пошагали в Юрьев монастырь.

Вышли мы в семь часов, чтобы успеть прийти до большой жары. Юлька оделась легко, я тоже. Наметили осмотреть монастырь и скит, который чуть подальше, искупаться, а вернуться домой по Волхову на пароходике. Захватили с собой рюкзак, а в него наложили еды и питья.

И пошли мы, шлепая по асфальту кедами. Солнце уже вовсю освещало город, и желтые, серые, красные стены выглядели декоративно и живописно. Полюбовались мы на город и двинулись дальше.

Пение птиц встретило нас у Синичьей горы, возле Петровского кладбища. А дальше открылась прямая, как стрела, дорога. С одной стороны, где асфальт затенялся кустами, он был влажен и те мен. А на другой стороне было тепло, и уже сквозь кеды ощущалась нагретая поверхность.

Влажными были пока верхушки кустов, а воздух уже мрел, дрожал, покачивался. Несмотря на рань, первые самолетики срывались с аэродрома и уходили, делая разворот. Из-за мреющего воздуха казалось, что у них мелко дрожат крылья, как у стрекоз.

Вдалеке, прямо перед нами, виднелась церковь Благовещения в Аркажах. У новгородских церквей есть одна особенность. Скажем, идешь к какому-нибудь современному высокому зданию, оно издали кажется маленьким, а потом растет и растет, только голову задирай. А новгородские церкви невелики по размерам, а выглядят, что издалека, что вблизи, так внушительно, что диву даешься. Стоит хотя бы взглянуть на Спас-Нередицу. Или уж места такие выбирались, или особенности архитектуры, либо то и другое вместе.

Стояла церковь Благовещения, как большущий поднебесный храм. И здорово же, что крыли многие церкви осиновым лемехом. Не чернеет он, как-то светлеет, голубеет по-особому, а в утренних лучах светились крыша и купол, как старое серебро.

Снежный конус облака стоял над самым крестом. Шагали мы не спеша к церкви. Дышалось легко, но чувствовалось, что будет жарко. И я сказал:

— Жарко будет. Покупаемся вдоволь.

А Юлька все глядела на церковь, а потом посмотрела на меня огромными — материными — серыми глазищами и спросила:

— Пап, а ты когда-нибудь в жизни в бога верил?

Я растерялся:

— То есть что это ты… верил?

— Да нет, ты меня не понял, — пояснила Юлька. — Я знаю, что ты неверующий. Но, может быть, у тебя такой момент был, что ты готов был поверить, или молился там, или еще как? А?

Я думал-думал и сказал:

— Пожалуй, Юлька, был такой момент. Когда в институт поступал, чуть на последнем экзамене не провалился. Тогда я в душе и бога, и всех чертей призывал, чтобы выручили. Помогло.

Юлька выслушала меня и заметила:

— Ну, это значит — не верил. Это не вера, а жульничество. Вера — это совсем другое.

«А какое другое?» — хотел спросить я, но искоса посмотрел на Юльку и почему-то удержался.

Важно шагала моя дочь по теплому асфальту. Хороши были брючки на ней и блузочка. И сама она была хороша. «Красивая будет», — подумал я с гордостью.

Подошли к церкви Благовещения и сели на скамейку под большими липами. Тихо и солнечно было тут. В кронах лип гудели шмели и пчелы. Направо от нас уходила в густую траву еле заметная тропка, а вела она к белому домику на берегу пруда. Возле домика сушилась сеть, и не видно было ни одной живой души. Юлька сходила на заросшее маленькое кладбище за церковью, принесла оттуда букет.

Я знал, что внутри церкви есть очень ценные фрески, но церковь была заперта, и я стал рассказывать Юльке то, что знал о строительстве церквей. Рассказал об изуми тельной многоцветной кладке, о внутреннем устройстве, об алтарных апсидах, о столбах, лопатках, закомарах. Об осиновом лемехе на куполах и крышах. Упомянул церкви в Кижах. В общем выложил почти все, что знал об этом.

Юлька слушала внимательно и сосредоточенно, а когда я кончил, вылила на меня ушат холодной воды:

— Да это я все знаю. Нам Альбина Максимовна, когда на экскурсию ходили, еще больше рассказывала.

Посидели мы, помолчали. Неожиданно Юлька сказала:

— А вот если бы умереть, хорошо бы, чтобы здесь похоронили. А на кладбище неуютно и тесно как-то.

Так меня ударило это по сердцу, то ли потому, что и мне пришла в голову подобная мысль, то ли из-за того, что сказала это моя дочь. Да так серьезно, по-взрослому, просто страшно сказала. Вскочил я и грубовато прикрикнул на Юльку:

— Да ты что! Чего мелешь? А ну, пошли дальше!

Двинулись к Юрьеву монастырю, по аллее из вековых плакучих ив. Поплескивалась рыба в озере, слева и справа от насыпи дороги. Мы останавливались у дощатых щитов, перегораживавших путь рыбе из одной половины озера в другую. Потом зашли на мызу. Тут еще наносило прохладой, и пахло озером и цветами. Двое мужчин косили траву на подкормку, а рядом ходила лошадь и подергивала шоколадной кожей, досадливо потряхивала головой, когда ее беспокоили комары и овода.

Зашли в монастырь. Я было стал объяснять Юльке, почему колокольня у входа выглядит непропорциональной, но, оказывается, и это она знала. Походили по Георгиевскому собору, где девушка-экскурсовод, пытаясь придать своему голосу вдохновение, водила за собой, как стаю гусей, кучку иностранцев. А затем отправились в столовую — бывшую монастырскую трапезную.

Я взял в буфете пива. Выложили из рюкзака еду. И с каким же аппетитом мы здесь поели. Я любовался Юлькой и тем, как она уплетает за обе щеки. Настроение у меня начало подниматься, тем более что Юлька не заводила никаких каверзных разговоров.

Налил я ей пива. Она выпила, осмотрела низкие, сводчатые потолки столовой и засмеялась.

— Надо же! Когда-то здесь монахи обедали. А теперь вот мы едим. И пиво пьем.

Звонко разнесся ее смех под сводами.

Ну, они тоже здесь пивали, — отметил я. — Сходи-ка в нашу Грановитую палату, там увидишь рюмку. Граммов сто пятьдесят. А знаешь, что на ней написано? «Новгородского первоклассного Юрьева общежительного монастыря порция братская», — одним духом выпалил я, радуясь, что запомнил фразу и что наверняка сказал то, чего ни одна учительница Юльке не говорила.

— А вот почему, папа, — сказала тогда Юлька, — монахов все ругают? Ведь они работали. И молились. А в этом монастыре и родину защищали. А их все дураками выставляют.

— Да никто особенно не выставляет, — пожал я плечами. — А работали-то они того… Знаешь, сколько крестьян на них работало! Какие земли имел монастырь! Да и поведением-то они только внешним отличались. И пивали, и всякое… — Я поперхнулся и дальше продолжать не решился.

— А нехорошо, что их пьянством попрекают, — горячо возразила Юлька. — Вон из нашего подъезда Иван Степанович каждый день пьяный, а им за выпивку сколько лет все писатели и экскурсоводы выговаривают.

— Ну, Иван Степанович, — махнул я рукой, — человек опустившийся. Но не ханжа. А они ханжеский обет воздержания и целомудрия давали, так сказать, за идею шли, а сами что делали?..

— Хорошо, — с явным вызовом перебила Юлька. — А вот наш сосед Алексеенко Андрей Тарасович у другой женщины дни и ночи проводит, а делает вид, что с женой хорошо живет. Как это по-твоему?

— То есть откуда это ты взяла?! — Я прямо обалдел от неожиданности и уставился на Юльку. — Ты чего городишь?

— Не горожу, — опуская глаза, сказала Юлька. — И мама знает. И во всех подъездах знают. Один ты, как всегда, ничего не знаешь.

— А на черта мне разные сплетни знать?! — Я начал сердиться, хотя и чувствовал, что в таком серьезном разговоре это было совсем лишним. — А потом, при чем тут монахи? Ну, при чем, скажи?

— Да как же, — тихо, но уверенно проговорила Юлька, — ведь ему тоже нельзя быть ханжой. Ведь он тоже за идею. Ведь он член партии.

Я еще раз поперхнулся пивом и молчанием решил прекратить разговор, который мог завести неизвестно куда. Мы несколько минут ели молча. Но Юлька в полной тишине приглушенно проронила:

— А вот бы уйти в монастырь…

— Да ты ошалела, что ли, сегодня?! — крикнул я, вставая.

Но посмотрел на Юльку и осекся. В полутьме столовой глаза у нее стали темными и очень серьезными. А в чертах лица было и впрямь что-то монашеское. Я заметил, что и буфетчица, обратив внимание на мой выкрик, смотрит на нее, и забормотал:

— Давай пойдем, пойдем отсюда.

Стал быстро укладывать рюкзак, но не выдержал и все же сказал:

— Монахи… Если ты бы о них почитала…

— А почему же, папа? — В Юльку сегодня буквально вселился бес противоречия. — Почему многих влиятельных людей, да и обыкновенных, насильно в монастырь постригали? Если здесь жизнь такая хорошая была, чего же они противились?

— Да ладно тебе, — раздраженно сказал я, выходя из сумрачной столовой под яркое солнце. — Вот подрастешь, я тебе дам «Декамерон» почитать. Тогда узнаешь.

— А я читала его, папа, — спокойно сказала Юлька.

— Где? Когда?! — Я растерянно посмотрел Юльке в глаза.

— У тебя на полке. — Юлька отвела взгляд и тишайшим плутовским голоском заявила: — Ведь ты же не говорил, что его нельзя читать. А потом, там скучного наполовину, — со вздохом прибавила она.

Что мне тут было сказать? Я набрал воздуху в грудь, чтобы начать нотацию, но махнул рукой. И мы пошли к восточной, разрушенной и до сих пор не восстановленной стене, прошли на пляж, чтобы загорать и купаться.

«Какой из меня, к черту, историк? Но атеист и еще того хуже, — с горечью думал я, неторопливо плывя к бую. Юлька уже доплыла легкими саженками до буя и держалась за него, помахивая мне одной рукой. — Они теперь все знают, историю изучают, а я когда учился… Да и почитать толком времени нет. А к таким походам, видно, готовиться надо, не то как раз в дураках окажешься».

Долго купались, долго лежали на горячем песке. Разморенные, усталые, кое-как оделись и пошли в Перынский скит.

В монастырской слободке сидели на крутом берегу. Сзади притулились маленькие домики, окруженные огорода ми и цветниками. До того малы были некоторые домишки, что вытянувшиеся георгины доставали до кромки крыш. В лощине справа краснели вытащенные на берег яхты, у которых киль был оттянут вниз в виде огромного плавника. А перед нами сверкал Волхов и влажно зеленели заречные луга. И где-то там, возле Скита, по белым барашкам вдалеке угадывался просторный Ильмень.

Церковь Рождества богородицы в Скиту стояла, как невеста. Ее только что отремонтировали. Зато кельи, красивые раньше, разрушались, зарастали крапивой, малинником, лопухами. И страшно было к ним подойти.

Обошли церковь, и перед нами открылся палаточный городок. Тут была и столовая, и волейбольная площадка, и маленький костерок горел в стороне. Парень в красных трусах наигрывал что-то на гитаре, а двое других загорелых парней, лежа на земле, играли в шахматы. С обсохшего дебаркадера, стоявшего у берега, доносились звуки радиолы. Кто-то «гонял» самые визгливые пластинки.

Мы спустились к берегу и доели все, что у нас оставалось. Солнце уже катилось к западу. Юлька встала, потянулась, посмотрела в сторону палаток и с завистью сказала:

— Эх, вот бы с геологической партией уйти!

«Куда еще тебя сегодня потянет?» — подумал я. И тоже сказал:

— Куда тебя еще бросит?

— А я сама не знаю куда, — ответила Юлька и расхохоталась.

Подошел пароходик, и мы поехали домой. Блистал Волхов, манили мягкой травой берега, свежий ветерок дул навстречу. Юлька стояла на носу и смотрела вперед. Ветер приподнимал ее каштановые волосы, развевал их за спиной. Трепыхалась цветная Юлькина кофточка. А сама Юлька была как богиня, которых ставили древние мореплаватели на носах своих парусников.

Я сел и закурил, хотя давно запретил себе курить во время прогулок. И раздумывал о том, что по-прежнему близкого духовного общения с дочерью так и не получилось.

Оставался сзади Юрьев монастырь. Белые стены, громада Георгиевского собора, золотые звезды на фиолетовых куполах Воздвиженского собора.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев монастырь, — думал я, покуривая. — Нет, пожалуй, надо с ней в театр сходить. Хотя и там может повториться то же самое. Еще затвердит: «А вот бы в артистки уйти». Ходил ведь с ней и ее подругой в кино, так они как начали: «Антониони, Висконти, Марлен Хуциев…» И режиссеров, и артистов знают, вроде как я футболистов московского «Динамо». Нет, в театр не стоит. Вот разве на футбол ее сводить? Так она футбола не любит…»

Прошли между громадами опор для железнодорожного моста, так и недостроенного, приближались к городу. И тут ко мне подошел старый знакомый, который сел в Сельце. Очень я ему обрадовался, а то что-то начинало мне становиться тоскливо и одиноко. Мы с ним закурили, он сообщил результат сегодняшнего матча, а потом посмотрел на Юльку, стоявшую неподвижно, как скульптура, на носу, и сказал, качнув головой:

— А дети-то! Растут!

Я только вздохнул:

— Еще как растут…

Волны разбегались по сторонам. Юлька все стояла на носу и все смотрела вперед. Пароходик входил в черту города. Справа разворачивалось, покачиваясь и притягивая белизной, Ярославово дворище. И неслась навстречу, — будто мы стояли на месте, а она плыла, — неслась на нас золотошлемная София.

В Россохинском волоке

Лихо пролетали деревнями, заваленными снегом чуть не по окошки домов. Только снежную пыль из-под задних колес захлестывало на брезент, прикрывавший груз в кузове. Привычно шарахались с дороги линялые собаки, без азарта тявкая вслед. Пятистенки, длинные дворы, вскинутые в небо колодезные журавли проскакивали мимо и мельчали, уходя в отдаление. Притормаживали на спусках, неторопко, с обычной осторожностью переваливали через мостики, выныривали на пригорки и вихрем неслись дальше. Спешили.

Погода баловалась. То выскакивало из-за быстро убегавших за горизонт белых рваных облаков веселое солнце, и открывались искристые, давящие на глаза необычайной своей яркостью и чистотой дали с деревеньками, полями, зажатыми между перелесками, виляющей лентой дороги, пробитой, как траншея, в мощном снеговом слое. То опять наползала на солнце туча. Серело небо, мутнела даль, а через минуту крутилась отчаянная метель, сквозь которую, казалось, и машина пробивается с натугой. Метался по лобовому стеклу снегоочиститель «дворник». А шорох снежных струй, обтекающих ледяной металл кабины и капота, вроде бы явственно различался, даже несмотря на подвывание мотора.

Первую машину вел Серега Большаков. Был он высок — на притряхах то и дело касался головой крыши кабины — и широк в кости. Уверенно крутили баранку большие, загрубелые, покрытые шрамиками, жилистые кисти рук. Из-под надвинутой низко на лоб ушанки внимательно глядели на дорогу глубоко посаженные карие глаза.

В самом начале пути Серега несколько раз притормаживал, спускал боковое стекло и выглядывал на секунду — посмотреть, как идет его напарник. Затем убедился, что напарник ведет машину толково, и перестал выглядывать.

Напарник ехал по этой дороге впервые. Утром диспетчер сказал Сереге, подписывая путевку:

— Заверни-ка на пакгауз. Место в кузове есть? Не увязался еще? Ну и ладно. Догрузишься. Там еще машина грузится. Тоже в Шабру. Парень первый раз туда едет. Три дня назад к нам оформился. Алексей Струнин зовут. Валяй.

Когда Серега заехал на пакгауз, машина Струнина стояла уже нагруженная, груз был закрыт брезентом и увязан.

Струнин — совсем молодой парень, худощавый и подвижный, с узким, как-то очень выдававшимся вперед лицом и белесыми, почти совершенно бесцветными глазами навыкате — помогал Сереге увязывать груз и попутно довольно словоохотливо знакомился:

— Серега, значит. Дело. Алешка. Лехой можно запросто. Я ведь у вас всего-то без году неделя. Первый день как машину принял, все тут по станции туда-сюда посылали. Сегодня вот в эту самую Шабру. Сказали, с тобой поеду. Мне что. Я до этого в райсоюзе на Семеновом посаде шоферил. Слыхал? Южней вас немного. Ничего места. Как говорится, от Солюга до Всполюга все ларьки были знакомы, — засмеялся он, сверкнул белыми, редко расставленными зубами. — Далеко до этой, как ее… до Шабры?

— Сто тридцать, — сказал Серега.

— Ого! — присвистнул Алексей. — А дорожка как? Наверно, я те дам?

— Да всякая есть. Сначала деревнями да полями. Тут побольше заметено. До Овсяницы, правда, ничего: каждый день бульдозер на участок проходит, чистит. Дальше — похуже. Потом волоком Россохинским — сорок два километра лесом. Тоже ничего. Потом опять деревнями… Да доедем, в общем.

Кончили возиться с брезентом и веревками. Закурили.

— Н-да-а, — покрутил головой Алексей. — Сто тридцать. И часто тебе туда мотаться приходится?

— Частенько.

— Если меня часто посылать будут, — начал рассуждать Алексей, привалившись плечом к дверце кабины, — надо квартирку по дороге заводить. То ночевать заехать, то пообедать. Обязательно вдову какую-нибудь откопать надо. Я по этому делу, так сказать, спец. Есть опыт, есть сноровка, была бы только теоретическая подготовка.

— Ну, поедем, — предложил Серега. — Только я, смотри, шибко поеду. Придерживайся уж меня. Мне, видишь, засветло добраться хочется. С аккумулятором у меня чего-то, да и с правой фарой. Вернусь, так подремонтирую, а разок-то съезжу.

— Не беда, — беззаботно махнул рукой Алексей. — Затемняет, так за мной поедешь потихоньку-полегоньку. У меня свет — будь здоров!

— Нет уж. Затемняет, так без света не поеду, — мотнул головой Серега и ступил на подножку грузовика.

— Поехали!

Машины вперевалочку выползли из ворот и, набирая скорость, покатили к окраине станционного поселка…

Опять прояснило. Ярким голубым цветком вмиг раскрылось мартовское небо, чуточку согревая теплым светом своим волнистое седое море лесных вершин. Лучи солнца зажгли окна крайних домов показавшейся вдали деревеньки. Серега остановил грузовик и выбрался из кабины.

— Видишь? — показал он подъехавшему Алексею. — Овсяница. А вон за ней, гляди-ка… Видал?

— Колонна навстречу прется, — констатировал Алексей.

— Да никуда она не прется. Сидит. Придется, видно, и нам посидеть малость.

У самой Овсяницы дорога, прорезанная бульдозером, вильнула в сторону и ушла к перелеску. Теперь приходилось ехать по более заметенной колее, по которой раздвига-треугольник не проходила несколько дней. За деревней пришлось остановиться. Целая колонна грузовиков, идущих навстречу, преградила путь.

Головная машина буксовала, на глазах зарываясь в снег. Надсадно выл мотор, визжали колеса, ухали водители других машин, навалившиеся руками и плечами на заднюю стенку кузова.

— Чего они эту вперед пустили? — ворчал Алексей, рысцой поспевая за крупно шагавшим к колонне Серегой. — Да еще без цепей.

— Видно, вышло так, — буркнул Серега и закричал: — Кончай! Чего зря рветесь? Сейчас двойной тягой ее возьмем, тасканем, попятимся до деревни, там разъедемся.

Потащили тросы, пробежали двое с лопатами, рюхаясь почти по пояс в снег и падая. Закричали, заухали: «Давай, давай! Сдай назад! Качни разочек еще! Поднава-ли-и-сь!»

А метель налетела новым неожиданным шквалом, потопив машины и людей в танцующем и бешено несущемся куда-то снежном вихре, залепила лица, с размаху бросая в них целые пригоршни мокрых хлопьев, присоединила холодный и сердитый свой посвист к гулу моторов и гомону голосов.

Провозились долго. И солнце показывалось несколько раз, неожиданно пригревая так, что подтаивали с краешков снеговые шапки на крышах кабин, и снова вьюжило. Когда разминулись и задний борт последней машины автоколонны мелькнул за противоположной околицей Овсяницы, Серега сказал:

— Не обойтись без ночевки. Проваландались. С моим светом ехать ночью нельзя.

— А где заночуем? — поинтересовался Алексей, околачивая валенки о колесо, стряхивая снег с ватника и забавно поеживаясь от холодной струйки, прокатившейся с шеи по одежде на разгоряченную спину.

— Найдем, — неопределенно отозвался Серега, глядя в ту сторону, куда им предстояло ехать дальше. — В Россохинском волоке заночуем.

— Это в лесу-то? — поразился Алексей, выкатывая изумленно свои бесцветные глаза и оттопыривая недоверчиво нижнюю полную губу. — Мы лучше в деревеньке где-нибудь. Хозяйку подберем соответственно. Ты ведь тут, поди, все аварийные остановки знаешь, — посмеиваясь, подмигнул он. — В магазинчик заглянем. А?

— Не в лесу, — успокоительно бормотнул Серега. — Кордон там, на семнадцатом километре. — Он расстегнул ватник, залез пятерней во внутренний карман пиджака и протянул Алексею деньги: — На вот, добавишь малость. Беги вон в тот дом, окно с зеленым наличником сюда смотрит. Видишь? Ну… магазин. Возьми там на ночлег одну. Да консервов. Больше магазинов не встретится. Да поживей! — крикнул он вслед Алексею. — Поспешать надо.

Опять побежали навстречу заснеженные километры, то короткие, как внезапно возникший и сразу же умирающий звук, то длинные и нудные, как зубная боль, ухабистые, поворот истые, кривулястые. Раза три буксовали, лазали около колес с лопатами. Раза два разъезжались с встречными. Шли в дело и трос, и собственное плечо, и вычурный завиток слов неизвестно по чьему адресу. Наконец въехали в волок.

Быстро темнело. Серега поехал сзади, Алексей включил свет. Тьма по бокам еще более загустилась, а просека словно бы резко продвинулась глубже в лес. Мелькали по сторонам неожиданно возникающие, как взлетающие вверх литые массивные стволы цвета старой бронзы и красной меди, причудливые переплетения ветвей, чуть-чуть выглядывающий из-под сугробов подлесок. На некоторых подъемах крылья леса разбегались, и свет фар шарил по самому небу прожекторными вспышками. А потом углублялись в просеку, как в трубу. Ветви деревьев с разных сторон дороги напряженно тянулись друг к другу, и чудилось, вот-вот сомкнутся.

На шестнадцатом километре погрезилось жилье: вынырнули из тьмы полянка с двумя стожками, окруженными изгородью. На семнадцатом — сверкнул огоньком из крайнего окошка скатанный из толстенных бревен пятистенок.

Здесь свернули с колеи и встали.

— Вот и приехали, — сказал Серега, выбираясь из кабины. Он потянулся всем своим большим телом так, что захрустели суставы. — Пойду попрошусь, — бросил он через плечо Алексею. — Спускай воду. Здесь, брат, хор-ро-шо. Чуть не в самой середке леса. Ни за груз не беспокойся, ни за что.

— А кто в этой глуши обитает? — вдогонку спросил Алексей, рассматривая пятистенок с прирубом, который, очевидно, не отоплялся, и крепкий, под стать дому двор.

— Женщина одна. Объездчица, — откликнулся Серега, подходя к крыльцу дома.

— Угу! — Алексей, вместо того чтобы сливать воду, догнал Серегу и, пока тот стучался, усмехнувшись, вполголоса любопытно осведомился: — Знакомая, что ль?

— Немного знакомая. — В голосе Сереги прозвучала суровая нотка. — Иди к машине. Не треплись. Здесь не один я — многие заночевывают.

— Ага, — сказал Алексей и пошел, слушая, как Серега говорит кому-то, заскрипевшему половицами в сенях:

— Валентина Семеновна, Большаков это. Здорово. Заночевать можно будет? Запоздали, видишь, а у меня со светом непорядок…

Из сеней ход вел прямо в маленькую кухню. Пока раздевались за русской печью, вешая ватники на гвозди поближе к теплым ее бокам, пока бренчали умывальником, фыркая и отдуваясь, хозяйка ставила самовар, ходила в комнату, отделенную от кухни тонкой, не доходящей до потолка переборкой, собирала на кухонный стол кой-какую посуду. Делала все молча, не спеша. Серега тоже молчал, вытирая лицо и руки полотенцем из сурового полотна с вышивкой красными нитками по концам. Алексей вынул расческу, причесывал свои реденькие, чуть вьющиеся белокурые волосики и обращался к хозяйке, которую не успел еще как следует разглядеть, с предложениями услуг:

— Хозяюшка! Может, помочь? Мы это в один момент.

— Справлюсь, — мягким низким голосом лаконично отозвалась хозяйка.

Первым к столу прошел Серега. Сел в угол, под прибитый к стене посудник, заняв своей массивной фигурой все пространство от стола до стены. По-хозяйски чуть подвернул чересчур разгоревшийся огонь в керосиновой десятилинейке. Пятерней провел по взлохмаченной темно-русой голове, сбив волосы набок и пригладив их. Сейчас его лицо выглядело не таким резко очерченным, как на улице. Смягчилась линия тонких губ, и подбородок словно стал овальнее, и даже складки на лбу сделались менее заметными. Этой перемене способствовала и добродушная улыбка, при которой в плотном наборе верхних зубов посверкивала металлическая коронка.

Подошел к столу Алексей. Церемонно поздоровался с хозяйкой:

— Знакомы будем! Новый шофер на вашей трассе. Алеша.

— Валентина, — протянула ему руку хозяйка.

Алексей подержал подольше се руку в своей. Затем сел с противоположной от Сереги стороны стола, продолжая смотреть на хозяйку. Глаза ее ласково и восхищенно замаслились.

Он пристально и изучающе обводил взглядом высокую и в меру полную фигуру Валентины. А она, не обращая на этот изучающий взгляд никакого внимания, стояла, облокотясь плечом на угол печи. На вид ей было больше тридцати лет. Чуть округлое, смугловатое, с ровным румянцем лицо очень молодили темные глаза, которые казались, вероятно из-за мохнатых ресниц, словно бы пушистыми. Эти глаза приковывали внимание, и посторонний взор почти не замечал ни тонких лучиков морщинок у них, ни таких же легких морщинок на лбу. Алексей перевел взгляд с головы Валентины, повязанной серым в клетку платочком, из-под которого выбивались пряди темных, почти черных, чуть вьющихся волос, на ее шею. Верхняя пуговица красной с белыми горошинами ситцевой блузки не была застегнута. Алексей увидел чуть выступающую ключицу и часть полного смугловатого плеча. Потер, как бы нагревая, руки, расстегнул свой серенький бумажный пиджачок и раскрыл рот, чтобы начать разговор. Но его опередил Серега.

— Как живешь, Валя? — спросил он негромко, переводя свой грубоватый голос на более мягкие тона.

— Хочешь сказать: «Скоро ль в гости позовешь?» — откликнулась Валентина, улыбнувшись. — Может, и скоро.

— Да, предполагаю, — так же малопонятно для Алексея подтвердил Серега. — Слыхал, что недавно у нас в поселке побывала. А в лесу как?

— Да что ж в лесу, — ответила Валентина, — в лесу нынче тихо. Ничего особенного — в лесу.

— У нас тут, уважаемая хозяюшка, — вступил в разговор Алексей, — имеется некоторый запас горючего для внутреннего подогрева. Не дадите ли вы нам в дополнение ко всей закуске, что вы тут любезно понаставили, тройку стакашков?

— Чуток выпьешь с нами, Валь? — спросил Серега. — Только красной не догадались захватить… Позабыл наказать я, — извиняющимся тоном добавил он.

Валентина принесла стаканы и сказала:

— Ничего. Чуток выпью и светлого.

Алексей разлил по стаканам водку. Валентина отлила из своего стакана в стаканы шоферов, оставив себе немного, на донышке.

— Так не пойдет, — запротестовал Алексей.

— Пойдет, — ответила Валентина. — Ну что ж, выпьем за вас, за шоферье.

— Ох, и тост вы предложили, хозяюшка! — восторженно затряс головой Алексей, одним духом осушив полстакана и крякнув. — Стоит выпить за нашу шоферскую братию. Немало нам мучиться по дорогам приходится. А что, скажем, делали бы вот в таких, как эти, местах без нас, шоферов? Шагу бы ступить не могли. Ей-ей! Ты все везешь: и промтовары, и продукты, и для веселья кое-что, — щелкнул он по бутылке. — Допьем, что ли? — обратился он к Сереге.

— Ты закуси хоть, — заметил Серега.

— Можно. — Алексей понюхал кусок хлеба. — Хотя такая доза вряд ли нуждается в закуске. Был у нас один паренек в Семеновом посаде, грамм семьсот саданет без закуска — ни в одном глазу. — Он взял луковицу, разрезал на четыре части, макнул частичку в соль, начал жевать, поморщился. — Ох, и лук злой! Очевидно, весь в хозяйку? Или наоборот? Как вы на такую характеристику смотрите, хозяюшка?

— Кому как… — ответила Валентина.

— А тост вы знаменитый предложили. Тот паренек, о котором речь, не раз говорил: «На нас, шоферах, полмира держится». Да присядьте вы, хозяюшка, к столу. Ноги, так сказать, не казенные… Между прочим, вы мне одну знакомую напоминаете. Моего одного друга любила одна чернявочка-смугляночка.

— В Россохе давно не бывала? — спросил Серега.

Алексей стукнул своим стаканом о стоявший на столе Серегин стакан, допил остаток, потыкал вилкой в капусту.

— Опять же о первом, так сказать, тосте. Дело наше…

— Не так давно, — сказала Валентина, — у Петиных родичей денек выгостила.

— Дело наше, между прочим, довольно рискованное. И тяжелое, откровенно говоря. В любую погоду гонять приходится, не считаясь со временем. Не каждый это поймет.

— Чего там новенького? — поинтересовался Серега, поудобнее усаживаясь на стуле. Его тень, лежавшая на стене и части потолка, метнулась и снова замерла. А по противоположной стене ерзала тень Алексея.

— Да много кой-чего. Наташку Фролову парень от Лагу пят взял. Из армии пришел. Дней десять назад пиво варили. Дед Пашка одночасно помер. Соколовы, Колька да Ленька — помнишь? — дом новый поставили, — выкладывала Валентина сельские новости. — У Петрована жена третью двойню принесла. Только что клуб новый открыли. Я и то сбегала.

— Ну-у! Вон што. Вон как, — вставлял Серега в рассказ Валентины краткие замечания свои. И по его лицу, и по возгласам чувствовалось, что он живо интересуется всем, что сообщается Валентиной.

— Могу вам один случай преподнести, — пробовал взять нить разговора в свои руки Алексей. — Это я опять же о нашем шоферском деле. Риску у нас много… Что же вы, хозяюшка, с нами не посидите? Мы ж не кусаемся! Еду я, значит, однажды после оттепели…

— Сбегала в клуб. — Она чуть откинула голову и негромко рассмеялась над каким-то воспоминанием. — Посмотрела. Годы молодые вспомнила. Поплоше они у нас были. Танцуют все. Одеты справно так. А все ж и нашу не забывают. Потанцуют-потанцуют да как дробанут «ветлугая».

— Эх и я как-нибудь в те места загляну, — заметил Серега. — Тоже молодость вспомню.

— То есть не о том случае я рассказать хотел. Получилось раз так. Еду я леском. Впереди — поворот крутой. Подразогнался порядком. Ну, сядьте же, хозяюшка.

Алексей встал, мотнулся к печи, взял Валентину за руку, повыше локтя. Она высвободила руку, подвинула к столу табуретку и села, опустив руки на колени. Алексей передвинул свой стул и сел почти рядом с ней.

— Это вот по-нашему, по-простому, — довольно хохотнул он, пытаясь коснуться своим плечом плеча Валентины. — Так вот, подразогнал я. Вылетаю из-за поворота…

— А Симкины живут или разошлись? — спросил Серега.

— Вылетаю, значит, из-за поворота. Навстречу, батюшки, машина прется, да лошадей подальше — целый обоз. А свернуть некуда: кюветы по сторонам здоровенные. Разъехаться-то вообще можно, да я по самой середке летел. И встречная тоже.

— Живут, — сказала Валентина. — Побегали, посмешили народ, да и опять сошлись. Они ведь вроде дальние родственники тебе? Или спутала я?

— Родни немного. Ну, спасибо за ужин. Чайку вот стаканчик выпью.

— Думаю — была не была. А то каша будет. Крутанул баранку вправо, в кювет целил. Черт, думаю, с ним. И что ж ты думаешь? На этом самом месте накатной мостик через кювет случился. Проскочил мостик, и хоть бы что. Риск, прямо скажу, выручил. Недаром говорят: риск — дело благородное.

— Случай тебя выручил, не риск, — заметил Серега. — Ехал бы потише да сигналил бы, все бы хорошо было. Спасибо, Валя, — поднялся он из-за стола. — Постели нам где-нибудь. Завтра пораньше покатим.

— В комнате постелю, — тоже поднялась Валентина.

— Сама не теснись смотри, — предупредительно запротестовал Серега. — Нам-то все равно.

— Что ж это, уже спать? — удивился Алексей, вставая вслед за всеми. Он поморгал глазами, соображая, и предложил: — Ну, посидим. Разговор у нас как-то не идет, так споем, что ль? Нет ли, дорогая хозяюшка, гитарки?

— Какая уж об эту пору гитарка? — отозвалась Валентина и ушла в комнату готовить постели…

Над просекой повисла ущербная, но яркая луна. Лес сделался загадочным, суровым и жутковато притихшим. Осветилась поляна, примыкающая к просеке, а на ней две, словно замороженные, машины и дом с пристройками, в окошках которого не было света.

В доме спали. В кухне слышалось ровное дыхание Валентины. В комнате похрапывали Алексей и Серега.

Вдруг произошло легкое движение. Одна из фигур поднялась со своего ложа, всунула ноги в валенки и, стараясь неслышно ступать по полу, на котором лежало несколько лунных бликов, направилась к двери в кухню.

Несколько минут на кухне слышался чей-то шепот. Затем сонный голос Валентины произнес:

— А? Что?

Шепот стал чуть громче и убыстрен ней. А вслед за этим раздался громкий удар, очевидно по лицу, затем еще и приглушенный вскрик. В кухне началась возня.

Но вот хлопнула дверь, ведущая в сени, через пару секунд — входная, и в сенях раздался отчетливый голос Валентины:

— Подбери пальтушку. Выкинула я тебе. Не умеешь ночевать дома — покоротай ночку в кабине.

В ответ послышался просительный голос Алексея:

— Ну, отвори. Чего ты взбеленилась? Замерзну же я. Не машину же заводить. Я пошутил, а ты…

— Дошучивай на воле. Умней шутить научишься, — резко бросила Валентина и вошла в кухню, сердито шваркнув дверью.

Прошло минут десять — пятнадцать. В доме было тихо, на улице — тоже. Затем кто-то осторожно поскреб в комнатное окно. Поднялся Серега, подошел к окну, нагнулся и отодвинул занавеску. Сквозь легкий морозный узор на стекле он увидел отчетливую в ярком лунном свете фигуру Алексея. Алексей топтался на искристом снегу. Какое-то длинное, по всей видимости женское, пальто он накинул на голову, не продевая в рукава руки. Он семафорил руками в сторону входной двери.

Серега надел валенки и пошел открывать. Молча пропустил Алексея в сени. Тот, почокивая от холода зубами, спросил шепотом:

— Уснула?

Серега, не ответив, отворил дверь в кухню. Алексей робко пробрался за ним в комнату и, вслушавшись в доносившееся из кухни дыхание Валентины, забормотал обиженным шепотком:

— Лешачиха! Озверела совсем от лесной жизни. Ночуй, говорит, на улице. Что я, костер разводить буду или мотор запускать? Его сейчас год проразогреваешь: подморозило градусов под тридцать пять. С ума сошла… Я к ней по-доброму…

— Хватит. Ложись! — довольно громко оборвал Серега и, удобнее подсунув подушку под голову, повернулся к Алексею спиной.

…Рассвет при незашедшей луне встал тихий, ясный.

Быстро позавтракали за тем же кухонным столом. Валентина опять делилась с Серегой кое-какими мелкими деревенскими новостями, не высказанными вчера. Алексей молчал, ел, уткнувшись в свою тарелку. Под левым глазом у него багровел крепкий синяк, глаз подзапух. О ночном происшествии никто не обмолвился ни одним словом.

И только тогда, когда уже тряпичными, смоченными в горючем факелами отогрели моторы, когда машины пофыркивали на холостом ходу, готовясь пуститься в путь, Алексей подошел к Сереге, погляделся в круглое зеркальце, прикрепленное к кабине, и круто выругался.

— Дай-ка закурить, — сказал он. — Вот лешая баба как изуродовала. Как сатана набросилась.

— И поделом тебе! — сердито буркнул Серега. — Зачем полез? К замужней женщине потащило. Мало еще она тебе привесила.

— Как к замужней? — с некоторым испугом удивился Алексей. — А где же муж у нее? Я думал, она вдова, или разведенная, или вообще просто так… Живет тут одна, в лесу.

— Думал… — Серега нехотя усмехнулся. — Ты, может, каждый раз так думаешь… — Он бросил папиросу и добавил: — Муж у нее с дочкой у нас теперь, в поселке. Как получат квартиру, так и она переедет. Слыхал вчера — в гости приглашала.

Алексей зло сплюнул и обиженно произнес:

— Ты бы хоть предупредил. Не по-товарищески это.

— А кто тебя знает, товарища, — опять усмехнулся Серега. — Может быть, тебя, как дитё, ото всего предупреждать нужно: тут не возьми, там не ударь, туда не лезь. Она тебя вон сама как предупредила.

— Ну ладно, — вскипел Алексей, — не подсмеивайся. А если бы у меня с ней вышло чего-нибудь? А?

— Что ж, — пожал Серега плечами, — дело ее. Около каждой жены сторожа не поставишь. Да и на кой леший такая жена, для которой сторож надобен. — И, желая кончить разговор, который явно не нравился ему, сказал: — Поехали. Шарф я в дому забыл, да не стану заходить: пути не будет. На обратной дороге заскочу, возьму.

— Обожди, — привстал Алексей, обозлен но посматривая на Серегу и словно желая вывести его из себя. — А если бы я силком? А?

Серега язвительно улыбнулся.

— Чуда-ак, — протянул он. — Она ведь не первый год объездчицей работает. И с волками встречалась, и с медведями, и с мужиками всякими… Тебе-то и говорить об этом — смехоты куча.

— Ну, а все же? — не отступал Алексей. — А если бы совладал? Смог, скажем?

— Да что ты все «если» да «если»?! — вдруг, взорвавшись, почти выкрикнул Серега. — Одно по одному мелет. Ступай в машину! Ехать давно пора. Если бы случилось так, — дополнил он, сбавив голос, — как ты тут бормочешь, тогда я бы тебя в сухую рыбу истолок.

Алексей хотел еще что-то сказать, но, нечаянно взглянув в Серегины глаза, поперхнулся. Разом повернулся и пошел к своей машине.

Немало миновали сосновых боров, смешанного леса, березняков, а больше всего ельников и наконец выскочили на взлобок высокого увала. Здесь во всю ширь распахивались перед глазами лесные дали, залитые совсем по-весеннему щедрым солнечным светом и кое-где прикрытые легкими и непрочными тенями от обрывков волокнистых облаков, похожих на клочья чесаной белой овечьей шерсти. Впереди уже просматривался конец волока и смутно различались домики далекой деревни.

Алексей посигналил двумя длинными гудками. Серега остановил машину и выпрыгнул на дорогу. Здесь, на возвышенном месте, дул довольно резкий ветерок, перехлестывавший через глубокие колеи легкую поземку.

— Что у тебя стряслось? — крикнул он Алексею, который быстро шагал к нему.

— Да ничего, — ответил тот, подходя. — Спросить я просто забыл давеча. А кто у нее муж будет?

— Тьфу! — отплюнулся Серега. — Я думал, случилось что… Петька Ивняков у нее муж, начальник транспортной конторы нашей. Ну, наш, стало быть, начальник.

Лицо Алексея посерело. Он хрипло спросил:

— Ты что? Шутишь?

— Ничего не шучу, — сказал Серега. — Все так, как говорю. Недавно он сам шофером был, по этой же дороге гонял. А потом курсы прошел, до начальника повысили.

Алексей подскочил к Сереге. Его лицо одновременно выражало и злость, и отчаяние.

— Та-ак! — с ненавистью в голосе протянул он. — Вон что. Выходит, ты надо мной не посмеялся, а под монастырь подвел. Захотел, чтоб с первого дня я с начальником полаялся, чтоб выжили меня! Теперь-то я понял.

Серега изумленно уставился на Алексея.

— Да ты что? Умом, что ли, тронулся?

— Не тронулся! — визгливо крикнул Алексей. — Ты, видно, решил, на дурачка напоролся. Я тебя насквозь увидел. Ты специально меня к этой бабе завез. Я думал, у тебя с ней что-нибудь есть, а ты затащил меня, намекнул, что, мол, многие тут пригреваются, и мне вроде место уступил. Вижу я все. Невзлюбил ты меня вчера и решил чего-нибудь подстроить мне, — сжав кулаки и брызгая слюной, выкрикивал он. — Все вы здесь приезжих не любите. Немного я здесь пожил, а понял. Что мы вам сделали? Молчком все! Дикари какие-то!

— Поосторожней! — рявкнул Серега, тоже сжав кулаки. — Я тебя, смотри, тряхну. Кто тебя завез? Чего ты с ума сходишь?!

— Не завез, говоришь? — Алексей чуть поумерил голос, прищуривая глаза и криво усмехаясь. — А насчет света мне или дяде врал? Свет-то у тебя отличный. Я вчера заметил: ты со светом едешь, где потрудней. Ты думал, я впереди еду, так не различу. А я еще на стоянке проверил: свет у тебя куда с добром. И шарф ты специально забыл, чтоб на обратном пути она на меня еще разок поглядела да не забыла мужу наябедничать. Это я сейчас догадался. Ну что, дурак я?

По мере того, как он говорил, лицо Сергея краснело, и это было заметно, несмотря на смуглый цвет его обветренных щек и скул. Потом Серега побледнел, как-то зябко поежился, отвернулся от Алексея. Шагнул вперед и привалился плечом к радиатору, смотря на лесную даль. Погодя немного он глухо сказал:

— Верно догадался. Завез я тебя. Только не для того… Люблю я ее…

— Кого это еще? — запальчиво, но уже не так крикливо спросил Алексей.

— Да Валентину, — словно силком выдавил из себя Серега. — Век бы тебе не знать, кабы не случай такой, кабы не подумал ты обо мне нехорошее. — И, не поворачиваясь к Алексею, медленно заговорил, как бы выкатывая тяжелые фразы для облегчения самого себя, как бы стремясь выговорить отягчающее грудь: — Давно люблю. С мальчишек. Из одного села мы, из Россохи. Я, Петька и она. С Петькой вместе в армию ушли, а она с отцом на кордон перебралась. Отец объездчиком был, помер — она стала. Тут Петька из армии вернулся. Шоферить стал. Часто тут ездил, заглядывал к ней. Ну, и поженились они. Я сверхсрочку служил. Вернулся — сначала не мог. Уехать хотел. Потом в руки себя взял. Держусь. А поглядеть нет-нет да и потянет.

Он повернулся и сказал совсем другим тоном, уже не признаваясь, а суховато и буднично оправдываясь:

— Вот и вчера. Думаю, новичок со мной, заеду. Наши ребята не поверили бы, что я с плохим светом в дорогу тронусь. И насчет шарфа ты верно. Только не тебя показывать буду, а сам на секундочку забегу… Одного ты не заметил. Не пью я в дороге, а тут вина взял. Чтоб вечер повеселей посидеть. Для нее. Только не подумал, что белую ты возьмешь…

— А она… это, как это… знает? — запинаясь, пробормотал Алексей, ошарашенный совершенно неожиданным для него признанием.

— Нет, наверно, — покачал Серега головой. — Петька знает. Ведь мы с ним с детства дружки неразлучные.

— Тогда ничего-то не «наверно», — авторитетно заметил Алексей. — Ясное дело — знает она.

— Вряд ли, — с явной неохотой продолжать тягостный для него разговор вяло запротестовал Серега. — Народ у нас не трепливый. Ну, хватит. Успокоился? Давай поедем.

Серега уже открыл дверцу кабины и поставил на подножку ногу, когда Алексей, дошедший до конца кузова, вдруг круто обернулся и спросил:

— Слушай-ка! А если я расскажу кому-нибудь? А?

— Зачем же? — искренне поразился Серега. — Неужели ты на такое пойдешь?

— Не пойду, скажем. А все-таки, если расскажу? Драться будешь?

Белесые глаза Алексея приняли загадочное выражение. По тону его нельзя было понять: то ли он хочет поддразнить Серегу, то ли испытывает его, то ли словно спрашивает какого-то человека внутри самого себя.

Серега нахмурился. Добродушное, — грустно-нежное выражение, которое смягчало его взгляд, сразу исчезло. Он полупрезрительно глянул на Алексея, резко бросил:

— Рук марать не собираюсь.

Он влез в кабину, звучно хлопнул дверцей — и через минуту машина тронулась с места. Алексей некоторое время рассеянно глядел ей вслед, потом спохватился и побежал к своему грузовику.

Проехав метров триста, Серега опять услышал два длинных гудка и тормознул. Из кабины он не стал выходить и дверцу не открыл, а только опустил боковое стекло.

Подбежал запыхавшийся и какой-то взъерошенный Алексей. Отдышался и, натянуто улыбаясь, отводя взгляд, проговорил:

— Ты это… понимаю я… не сердись. Я ведь чего хочу сказать… Расскажет ведь она мужу, неприятность мне будет.

— Брось, — хмуро буркнул Серега. — Сам не проболтаешься, никто не узнает. Она уж давно и думать-то о тебе забыла.

— А если расскажет? — полуобрадованный Серегиным ответом и желая услышать еще несколько успокоительных слов, спросил Алексей, засматривая снизу Сереге в лицо.

— До чего ты любишь это «если»! — раздраженно сказал Серега. — Ничего-то ты людям не доверяешь… Говорю тебе: не расскажет — народ у нас здесь попусту трепаться не любит. И вот что, — повысил он голос, — забудь-ка ты обо всей этой дороге, как мы с тобой ехали. Не вспоминай лучше никогда. Будто и не было ничего. Ясно?!

Он выкрутил вверх боковое стекло, и руки его легли на баранку…

Снова побежали вперед машины. Вот уже и волок миновали, катят по снежному полю. Если встретишься с ними — нужно забираться скорей на высокий отвал обочины. Даже страшновато немного, когда с грохотом проносятся они мимо. За лобовыми стеклами видны шоферы. Думают о чем-то своем, сосредоточенно смотрят на дорогу. Прогромыхают грузовики — и сразу окажется: ничего-то в них особенного нет, машины как машины, таких тут каждый день десятки проскакивают.

А совсем издали поглядеть, скажем, из Верхней Гривы, со старой колокольни, — ползут по уходящей к горизонту извилистой черточке дороги, на увалы взбираются, в лога скатываются две коробочки маленькие, как заводные детские игрушки. И только вихрятся вслед за ними золотые в улыбчивом мартовском солнце, веселые снежные завитушки.

Куртмала опаздывает на сессию

Между припорошенных снегом деревьев бежит на лыжах человек. Задетые им ветви сбрасывают снежный груз, покачиваясь и поскрипывая, провожают его тихими взмахами. По лесу изредка пробегает ветер, и в его шелесте лыжнику слышится напутствие: «Торопись, Куртмала, завтра сессия!» «Завтра начинается сессия, — бормочет лыжник про себя, — смотри не опоздай, Куртмала, а то тебе будет так же стыдно, как и в прошлом году…»

Правая лыжина забегает внутрь, и поэтому приходится постоянно держать ногу в напряжении, выворачивая носок наружу. Дорога крутится от делянки к делянке, изредка сменяясь лыжней, а чаще идет целиной, и тогда сзади остаются глубокие борозды с осыпающимися краями.

Лыжи бегут быстро, но еще быстрее бегут мысли. Они то обгоняют настоящее, то возвращаются к прошлому. Вот полтора года назад веселым летним днем механик Семеновского лесопункта Марьинского леспромхоза Куртмала сдает экзамены, поступая на заочное отделение лесного техникума в Снегове. Определить вид глагола потруднее для Куртмалы, чем произвести полную разборку мотора автомашины, но Куртмала справляется с этой задачей. Преподаватель смеется, улыбается весь класс. Куртмала принят.

А вот проходит первая зимняя сессия. Куртмала стоит перед столом заведующего учебной частью, который говорит ему обидные слова. Эти слова врезались Куртмале в память: «Мы считаем, что каждая наша лекция большое подспорье в вашей практической работе. Вы говорите о занятости, но ведь у нас не учатся бездельники, все занятые люди, однако на сессию они являются вовремя».

При этом воспоминании голова Куртмалы тяжелеет от прилива крови. Первый раз в жизни его обвинили в недисциплинированности, его, лучшего механика, которого знают три леспромхоза, а может быть, и больше, так как ремонтные мастерские, которыми он руководит, завоевали переходящее знамя всего треста.

Нет, больше этого не повторится, на сессию он будет являться без опоздания.

Впрочем, и в этот раз он был занят донельзя. О сессии ему напомнил парторг, который оторвал Куртмалу от срочной работы, сказав, что незаменимых людей нет, и этим немного обидел его — все знают, что в некоторых случаях Куртмала незаменим.

На всем пространстве от низовьев Ряхмы до Крестовских валежей три дня бушевал буран. На шоссейных дорогах закопались в снег автомашины и тракторы, движение прекратилось.

Но сегодня погода резко повернула на мороз. Ветер уже не такой сильный, но режет лицо, сводит руки. Облака расходятся к горизонту, открывая куски синего неба, в котором висит большое холодное солнце. Тишина притаилась над лесными далями.

От Семеновского лесопункта до Снегова два дня езды на автомашине. Прямиком же, через леса, — день ходьбы на лыжах. Куртмала выбрал последнее. Еще вчера дотемна он объезжал мастерские участка, осматривая состояние механизмов на них, а сегодня прямиком через лесосеки, через глухие дебри и замерзшие болота он идет на зимнюю зачетную сессию.

За подъемами следуют спуски, и тогда воздух бьет в лицо, навстречу вырастают маленькие елочки, между которыми приходится лавировать. Открытые для ветра делянки сменяются молчаливой тайгой, в которой слышно поскрипывание замерзших лыжных ремней.

«За этим лесом, — думает Куртмала, — большой волок, за ним участки Верхнелужского леспромхоза, который соревнуется с нашим, а дальше до самого Снегова замерзшие болота и речки, нетронутые лесные массивы…

Хорошо бы обставить нынче Верхнелужский леспромхоз, — продолжает думать Куртмала. — Интересное выражение лица будет тогда у их директора, который так хвастливо выступал во время заключения соцдоговора».

Вот и волок. Просека прорублена прямо, она до того длинна, что ее конец теряется в лесу. Здесь бежать легче, палки не проваливаются так глубоко, как на целине, так как упираются в твердую основу заметенной сейчас дороги.

— Эй, эге-гей! — слышит Куртмала. — Эй, лыжник, давай сюда!

Куртмала видит сбоку отросток дороги, ведущей, вероятно, на делянку. На дороге встала заваленная снегом выше радиатора машина, груженная лесом. Около машины возится с лопатой мужчина, отваливая снег. Куртмала направляется к нему.

Человек, окликнувший Куртмалу, пошел навстречу.

— Слушай, браток, — сказал он, протягивая Куртмале лопату, — помоги машину откопать, сам понимаешь…

Куртмала хотел объяснить, как он спешит и как ему некогда, но одна его рука непроизвольно протянулась к лопате, а другая начала отстегивать лыжные крепления.

Теперь около машины работают двое. Над дорогой слышится единственный звук — напряженное дыхание работающих людей. Две спины нагибаются и распрямляются, комья снега летят в стороны.

Когда показались колеса машины, человек, попросивший Куртмалу помочь, сказал:

— Спасибо тебе, товарищ! Остальное сам… Я бы не остановил тебя, да видишь, какое дело, сейчас трактор за машиной придет, вот и тороплюсь, чтобы не простаивал.

— Правильно делаешь, — поддержал Куртмала и стал надевать лыжи.

Опять замелькали деревья, стали отмерять путь палки, и правая лыжина снова начала забегать внутрь.

«Плоскость у этой лыжины косая», — подумал Куртмала и прибавил ходу, так как часы показывали уже двенадцать и солнце приближалось к своему невысокому зимнему зениту.

Волок он прошел быстро, затем углубился в лес. Потом снова открылись делянки и просеки. Это были владения Верхнелужского леспромхоза — соседа и старого соперника Куртмалы.

Вскоре началась расчищенная дорога, по которой недавно прошла раздвига-треугольник. Здесь же проносились машины с лесом в одну сторону и порожняком — обратно. С ближней делянки был слышен визг электропил, шум лебедок, мерный, ритмичный стук передвижной электростанции.

«Молодцы, — с невольным восхищением и некоторой завистью подумал Куртмала, — дорогу уже расчистили и работают вовсю».

Ему пришлось влезть на обочину, пропуская лесовоз. С высоты снежного навала он увидел бегущего, очевидно с делянки, человека. Человек тяжело поднимал ноги — бежать в теплой одежде и валенках было трудно.

Куртмала подождал, когда незнакомец поравнялся с ним, и спросил:

— Куда торопишься, товарищ?

Человек махнул рукой, — некогда, мол, — но Куртмала выбросил палки вперед и пошел рядом.

— Что случилось, товарищ?

— Парокран встал, — бросил на ходу торопившийся человек, видя, что ему не отвязаться от любопытного спутника, и добавил: — Иду за механиком на участок.

— А что же крановщик? — поинтересовался Куртмала, продолжая скользить рядом с незнакомцем.

— Ну что там крановщик! — раздраженно ответил мужчина. — Парнишка молодой, первую неделю работает.

Куртмала остановился. «Если бы это был парокран моего лесопункта, я бы заехал, — подумал он. — А это соседей, притом соперников. Не заехать вроде неудобно… А сессия? Ну и что же, что сессия? Может, там поломка пустячная, всего на пять минут работы».

В глубине сознания копошилась еще одна мысль, которую Куртмала усиленно гнал, но которая всплывала снова и снова: вот-де Куртмала не нуждается в помощи механиков этого леспромхоза, а они нуждаются в помощи Куртмалы.

Отогнав эту мысль, он ясно представил себе бездействующий парокран, ручную погрузку, нехватку людей и невыполнение сменного задания, выведенное жирными цифрами на доске показателей.

— Эй, воротись! — крикнул Куртмала вслед удаляющемуся человеку. — Пойдем на делянку, посмотрим кран.

— А ты механик, что ли? — недоверчиво спросил незнакомец, нерешительно возвращаясь назад.

Поломка в самом деле оказалась пустячной. Через полчаса кран вступил в строй, и крановщик, молодой парень, поливая воду на руки Куртмале, с уважением смотрел на его бугристые ладони и исцарапанные, покрытые ссадинами пальцы. Затем небольшой, коренастый старичок мастер, перекрикивая шум лебедок и стук электростанции, напрягая простуженный голос, пригласил перекусить чего-нибудь-на дорогу. И таким образом, когда Куртмала оказался на том месте, где его догнал бегущий человек, солнце, увеличиваясь в поперечнике, скрывалось по вершинам деревьев за лес, и он с каждой минутой становился все темнее.

Мороз прибавлял. Похрустывали ветви под его звонкими шагами. Пар от дыхания превращался в иней, он оседал на лице и меховых отворотах полушубка. Однако Куртмала не сбавлял хода и все так же легко скользил между деревьями. Теперь до самого Снегова не было ни одного человеческого жилья, даже охотничьей избушки, и впереди была ночь, но он безбоязненно углублялся все дальше и дальше в лес, надеясь к полуночи добежать по знакомым охотничьим тропинкам до Снегова.

«За этой поляной, — вспоминал Куртмала, — ельник, а дальше лесная речка в овраге, затем моховое болото, бор, а от него до Снегова два километра — рукой подать».

Стало совсем темно. Он остановился. Ожидая появления луны, утоптал лыжами снег и прислонился спиной к елке. Закурил. Вспыхнувшая спичка осветила суровое лицо, тонкие упрямые губы, резко очерченный подбородок. Спичка упала между лыж, спокойно догорая, как в комнате, — настолько было тихо.

Всходила луна. Начали выделяться тени от деревьев, немного посветлело. Куртмала направил лыжи в ту сторону, где лес был редкий, и почувствовал, что начался легкий спуск.

«Овраг, — подумал, пригибаясь, Куртмала, — еще рано». Уклон становился все круче, лыжи летели все быстрее. «Дерево, расшибешься, нужно падать», — мелькнуло в голове. Но уже в следующее мгновение какая-то сила швырнула Куртмалу в воздух, лишив опоры под ногами.

Через миг он очутился в жиже — смеси из снега и воды. Ноги затягивало куда-то вниз, руки судорожно хватались за обломки льда. Резким движением выбросившись из воды до пояса, Куртмала упал грудью на неразбитую кромку льда, но кромка треснула под его тяжестью, и он опять очутился в воде. Еще рывок. Другой. Третий. Лед все податливее расступался перед ним. Стало ясно: вперед нельзя — там быстрина, полынья, смерть…

Он метнулся вбок, но ноги неудержимо заворачивало течением под лед. Освободиться от лыж, иначе конец. Левая рука обламывала кромку, правая бешено рвала крепления. Только голова и левая рука остались над водой. Будь на месте Куртмалы человек, ни разу не смотревший в лицо смерти, он кричал и метался бы в воде до тех пор, пока не кончились бы последние силы.

Куртмала не издал ни звука. Одна нога освободилась, потом вторая. Тело наливалось тяжестью, кто-то сжал сердце, точно в кулаке. Левая рука, срывая ногти, цеплялась за тоненькую ледяную кромку. В голове светящимися точками вспыхивали обрывки мыслей.

Освободив обе ноги, Куртмала несколько раз выкидывал руки и грудь на лед, но лед снова рушился, сбрасывая тяжесть вниз, в воду. Наконец, когда уже стало сводить судорогой ноги и руки и мускулы отказывались повиноваться приказам мозга, Куртмала сделал последний бросок. Закраина треснула, прогнулась, но удержала тело. Грудь почувствовала твердую поверхность, хотя нижняя половина туловища еще оставалась в воде и не было сил вытащить ноги и отползти в сторону.

Полная луна висела в небе. Черные тени легли от деревьев на искрящийся снег. На всем протяжении безымянной лесной речки выделялись темными пятнами полыньи, образовавшиеся от бьющих со дна ключей и не замерзающие в самые сильные морозы. Около одной из этих ям и лежал Куртмала без движения, не имея сил даже для того, чтобы сесть. Руки и ноги коченели, а телу, наоборот, было жарко. Легким не хватало воздуха, сердце учащенно билось, пересохшие губы захватывали снег.

Затем он сел, повернулся лицом к темнеющей полоске воды и зло сплюнул в нее. Плевок не долетел и выделился на снегу темным пятнышком. Куртмала провел рукой по губам, посмотрел и отчетливо различил при лунном свете кровь. Тогда он встал и, шатаясь, стоял несколько минут. Потом пошел, обходя полынью, на противоположный берег, с трудом переставляя ноги, проваливаясь по пояс в снег.

За ним по нетронутой снежной целине неровной цепочкой потянулись глубокие рыхлые ямы.

…В морозный зимний полдень спокойно и безлюдно на улицах небольшого северного городка Снегова. Сквозь замерзшие окна не разглядишь, что делается снаружи. В такой полдень, когда термометр показывал сорок градусов ниже нуля, в Снегов со стороны леса вошел человек. Его одежда и небольшой рюкзачок за плечами обледенели. На полусогнутых ногах, нетвердой походкой человека, перенесшего тяжелую операцию и только что вставшего с больничной койки, подошел он к высокому зданию лесного техникума.

В коридорах было тихо. Заканчивались последние лекции первого дня зачетной сессии заочников. Куртмала направился в учебную часть. Сбоку, из актового зала, навстречу ему вышел рослый мужчина. Это был заведующий учебной частью техникума.

— A-а, товарищ Куртмала прибыл, — улыбнулся он. — Ну как? Подготовились?

— Опять вот опоздал, Иван Михайлович, — смущенно пробормотал Куртмала.

— Что, снова работа замучила? — посмеивался завуч, но неожиданно переменил тон: — Погодите-ка. Что это с вами? Что-нибудь случилось?

— Да так, Иван Михайлович, пустяки.

— Ну, пустяки или не пустяки, — серьезно сказал завуч, — а идите-ка в общежитие, отдыхайте, набирайтесь сил. Я запишу вас в список прибывших.

По дороге в хозчасть Куртмала остановился около щита с объявлениями и посмотрел расписание на завтра. Первая лекция — дарвинизм. Он подумал, вспомнил о чем-то, улыбнулся. Щит поплыл перед его глазами. Вместо щита появился лес. Полная луна взошла на небо. Черные тени деревьев упали на искрящийся снег. В темной полынье под обрывом барахтался человек…

— Товарищ Куртмала, что с вами?

Куртмала открыл глаза — он спал, прислонившись к стене. Перед ним стояла секретарша Аня с листком бумаги в руках.

— Устал немного, Аня.

— Слушайте, товарищ Куртмала, — заторопилась Аня, — мы устраиваем завтра коллективный выход заочников в театр. Вы примете участие?

Она прижала листок к стене, приготовилась записывать.

— Обязательно приму, — сказал Куртмала и улыбнулся счастливой, по-детски простодушной улыбкой, — обязательно!

Счастливый день Терехи Румянцева

А и хороша же Ломенга-река! Не только красотой своей, но и чистотой необыкновенной. Пробилась она от севера к югу сквозь леса раменные, тишиной заколдованные. Бежит сквозь сурамени, человеком изреженные.

Катится мелкой волной в луговых берегах, на которых выстроились цепочками столбы — бревна и валежник во время паводка от заливных лугов отбивать.

Струя у Ломенги цвета стального, но чуть синевой отдает. Чистится струя, свежится по дороге — на галечных переборах, на песчаных отмелях. Приволье тут рыбе, раздолье. И от первоистоков до самого до Суножа не то что на берегу, а и поблизости от реки — ни одного стока от предприятия какого-нибудь, ни кладбища, ни гнилой болотины. Забредет по колено в воду лось и пьет. Пьет и заяц, и другой зверь, и птица всякая.

Ложись и ты грудью на берег, руками у воды упрись, губами струи достань. Пей!

Глаза у приречных жителей — у многих — цветом струю Ломенги напоминают.

Народ крупный, малоразговорчивый. Леса не боятся, зверя не боятся, работы не боятся. Смерти, может, побаиваются, а пуще нее болезни: нет хуже належаться, самому намаяться, других намаять. А еще того хуже, что неизвестно для чего живешь. Помирать не помираешь и жить не живешь.

Вот об этом у Терехи Румянцева все думы, когда он к Шартановскому перевозу на берег Ломенги приходит. Посидеть. А ходит он летом почти что каждый день.

…У реки еще свежестью недавней ночи обдает, но по всему видать — день будет каленый, настоящий июльский. Только что катер протащил крытую баржу, и мягкая волна не остывшей за ночь воды моет сухую глину крутого берега, шлепает в борта парома. Перевозчики спускали для прохода баржи канат, а теперь, поднимая его, поухивают у шутихи на другом берегу.

Терека с этого берега смотрит некоторое время на их работу, потом садится на бревно, закуривает и переводит взгляд на воду. Семьдесят лет, с первого года жизни своей, смотрит он на эту струю и не может наглядеться. Отражается в глазах его река, и сама глаза весь свой цвет и свет от реки переняли.

Он повертывает спину к поднимающемуся выше солнцу. Хорошо! Прогреваются и плечи, и лопатки, и поясница, прикрытые репсовой светло-синей рубахой. Не мозжит в костях, не ломит, не ноет. Куда лучше! Вот и паром, груженный тремя автомашинами, идет сюда. Можно будет поздороваться с паромщиками, среди которых есть и старые его товарищи, затянуться «беломориной» и снова глядеть на реку, слушая, как судачат о последних новостях говорливые бабы.

Знает Тереха и баб, и мужиков, почти всех, кто переезжают за реку. Но еще лучше знает он саму реку, вдоль и поперек, на глуби и на мели. Знакомы ему и омуты, и перекаты, и косы, и кривули, и стрежи, и вьюны, и острова, и мысы — все хитрости речные, все тайны Ломенги.

Грустит Тереха. Вспоминается ему то время, когда не только он знал реку, но и река знала его. Был Тереха лучшим лоцманом на Ломенге, водил самоплавом огромные многорядные плоты — соймы. Хозяином он был на реке, хозяином в приречных городишках и селах…

…Гордится Тереха — не на словах, конечно, а в памяти своей — лоцманством, былой своей работой. Однако еще больше гордится он работой отца своего и деда.

Красивое дело быть лоцманом. И все же Тереха считает себя худым потомком. То ли дело отец. Тот строил барки, лучшие барки на Ломенге. Возили на берег копани — деревья с выкопанным из земли толстым корнем, идущим к стволу почти под прямым углом, — рожденные природой шпангоуты. Ставили «попы» — кряжи, на которых вырастала постепенно громоздкая барка.

Спускали барку на воду с шумом, с гулянкой, отмечая праздником итог нелегкой работы. Во время спуска строг и удивителен бывал отец. Тереха помнит, как отец, стоя на борту барки, поражал всех исключительным знанием дела, точным расчетом центра тяжести внушительного сооружения, построенного на глазок. Он стоял на борту барки и приказывал выбивать то тот, то другой «поп». Когда оставалось три «попа», отцу начинали кричать: «Уйди! Свернешься!» А он стоял до того, как оставалось два «попа», потом спрыгивал. Барка же, огромная барка держалась несколько секунд всего лишь на одном «попе», на одном вертикально поставленном обрубке дерева, потом плюхалась на полозья из бревен и медленно сползала в воду.

А дед! До сих пор вспоминают: отличный был кузнец. Самым же любимым делом деда стало поднимание колоколов на церкви. Из других уездов приезжали за ним. Без всяких сложных устройств, с несколькими веревками и блоками, при помощи группки мужиков, поднимал дед тяжеленные колокола на головокружительную высоту.

Сто раз рассказывал Терехе отец, как дед поднимал колокол у Преображенья в Шири. Колокол не проходил в прорез верха колокольни, в «слух». Из одной боковины «слуха» выбили несколько кирпичей. Нужно было подать колокол чуть накось, чтобы он проскочил в отверстие. Для лучшего обозрения поля работы дед залез на колокольню, а затем по веревочной лестнице взобрался до креста и, придерживаясь одной рукой за крест, кричал сверху, руководя подъемом. Колокол точно прошел на место, а деду пригрозили кутузкой за крепкие выражения во время свершения «богоугодного» дела.

Когда Тереха стал шире отца в плечах, колоколов уже не поднимали и барок строили мало. Лес начали гонять больше плотами. Стал Тереха сплавщиком.

Гонял плоты всякие, большие и малые, а затем прочно ушел в лоцманы на соймы.

В сойме — не сто, не двести кубометров леса. Тысячи. Построить сойму, а главное, центральную часть ее — матку, — большое умение нужно. Связаны тысячи кубометров строевой древесины обыкновенными вицами. Да связаны так — трактором не растащишь. На сойме целое сплавное хозяйство оборудовано: шутихи, тросы, лот, реи, цепи, веревки, лодки. Даже самый настоящий дом стоит. Плыви.

Лоцман на сойме с лоцманом на пароходе несравним. Лоцман здесь и за капитана, и сам за себя, и за фуражира, и за отца родного сплавщикам. Все должен знать, не только русло реки. Каждое селышко на берегу, удобную стоянку, где чего можно купить, как с кем разговаривать надо, даже новости последние, чтобы побеседовать на досуге, — все обязан знать.

Лоцману почет и уважение. У лоцмана — вид. Махорку Тереха только в самые худые годы курил. Обычно папироски. Бороды, усов не носил. Стригся в разные времена по моде. Бывало, и бритый бокс нашивал. И сейчас стариковских волос не отпускает, хотя седина всю шевелюру. русую прежде, испестрила.

Выводил Тереха сойму на середину реки и плыл с бригадой своей до самой Волги. До Горького бывал. И дальше. А обычно до Волги дойдут — и шабаш.

Ломенга в разливе на версты в ширину расхлестнется. Тут русло надо знать, как улицу родной деревни. Промажешь — вынесет на луга, обсушит. Убытку — не сосчитать.

У Терехи промашек не было. Правда, однажды у соймы бок ледорезом перед железнодорожным мостом размочалило. Было разок… Но десятками весен сходил Тереха на конечной пристани с видом победителя. Шумела кругом беспокойная жизнь весенних пристаней, горланила сплавная братия, и легко было, на душе у Терехи.

До шестидесяти пяти лет смотрел он с середины реки на бескрайние разливы, над которыми, в редких местах, выглядывали налившиеся весенними соками головы кустов и затопленного по шею подлеска. Вдыхал манящие в даль запахи полой воды и прогретых солнцем еловых стволов, на которых стоял. Бодрился. Снимал кожаную фуражку, расставлял пошире ноги в сплавных сапогах по пах. До шестидесяти пяти лет… На шестьдесят шестом сдал.

Началось с какого-то прострела. Потом прихватил радикулит, а после привязался ревматизм, который не один год подготавливал атаку на сильное тело. Ревматизм обрушился на Тереху так, что ни ногой, ни рукой. Ломает всего, хоть криком кричи.

Лечился всем: лекарствами, своими средствами и к бабкам ходил. Садился в муравьиную кучу, тер себя всякой дрянью, жег ноги крапивой. Здорово помогли пчелы. Но по веснам и осеням все равно мочи не было. Не только на сойму, до тарелки со щами еле доберешься. Пришлось уйти Терехе на пенсию.

…День уже сменил утро. Солнце припекает на славу. Перевозчики перегонят паром с одной стороны на другую и залезают в избушку в носу парома: там прохладней. А Тереха сидит на скамейке, не уходит: жги, солнце, крепче!

Он и сейчас выглядит еще хоть куда. Лицо, правда, обветренное, в морщинах, но выбрито чисто. Брови лохматые, без сединки, не то что волосы. Нос мясистый, губы толстые, зубы как репа. Почти все целы. Шея крепкая, не стариковская. И стриженый затылок сед, но крепок.

Плечи у Терехи покатые. Когда сидит, то ли лопатки сзади выпирают, то ли бугры мышц. И кажется, что он крупную голову вперед подал, всматривается во что-то.

Есть еще силенка у него. Как-то здесь, на перевозе, забаловались три юнца. Хотели угнать паром без перевозчиков на другую сторону. Случился тут Тереха. Сначала просил их по-хорошему, а когда они все же отвязали паром и взялись за канат, он рассердился, подскочил к канату и ухватился за него лапищами с плоскими желтыми ногтями. Уперся могучими ногами в палубу парома, и почувствовали с удивлением озорники, что канат тянет их за собой, ползет из рук, и паром приближается обратно к пристани.

Ростом и силой бог не обидел. Да и умом также, и сноровкой. А вот связала болезнь, всю жизнь нарушила. Скучно ему без работы. Весной и осенью ревматизм с радикулитом ломают, зимой тоже всяко бывает. Летом, когда отогреется, поработал бы, да где? Разве что на перевозе, только чтобы на реке быть. Но не пойдет Тереха на перевоз: считал он всегда, что в перевозчики бросовые люди идут, ни для какого другого дела не подходящие. На перевоз работать не идет, а сам целые дни на перевозе просиживает и перевозчикам частенько, где силенка требуется, помогает.

Если бы на сплав… Только закрыта туда дорога. Да и сплав нынче стал какой-то непонятный, Терехе не по душе. Плотами и соймами гонят мало, самоплавом почти совсем не гоняют: буксиры подцепят сойму и в низа волокут. Сплавляют пучками, а больше всего молью — по одному бревну.

Моль Тереха видеть не может. Тянется она по реке все лето, рыбу выводит, берега портит: ценное дерево на дно ложится, тонет. Считай, все дно деревянным скоро будет. От моли дельного ждать нечего.

Хорошо, что сегодня Ломенга чиста. Ни бревнышка, ни щепочки не плывет по ней. Играет на солнце струя, серебряной лентой светится до далекого поворота. Иной раз взглянешь, нечаянно взором на отблеск попадешь — глазам больно.

…Из избушки вылез старик Константин. Сощурился, глядя куда-то, за Терехину спину, сказал:

— Легковая бежит. Начальство какое-то едет.

Тереха поглядел на дорогу, ведущую от городка к парому: по ней действительно бойко пылил «газик».

— Сидите! — крикнул Константин, обращаясь к избушке. — Мы с Терентием перетянем.

«Газик» легко взбежал на пристань, а с нее — на паром. Константин с Терехой стали разматывать причальные цепи. Из машины вышли трое, внутри остался один шофер.

Тереха знал двоих. Высокий мужчина средних лет, с широким лицом в редких рябинах, был в пору Терехиной работы главным инженером сплавной конторы, а сейчас являлся ее директором. Новый главный инженер — низенький, плотный, с хмурым цыганским лицом и в очках — тоже был знаком Терехе. Третьего — долговязого малого с женственным овалом лица — он не знал. «Какой-нибудь из новых инженеров», — определил Тереха. Все трое были одеты по-легкому: рубашки, брюки, ботинки. Только на самом молодом брюки были не обычные, а спортивного типа, с застежка ми-молниями на том и другом бедре.

Взялись за канат. Заскрипела вертушка, и паром неторопливо отвалил.

— Ну вот, — сказал главный инженер, ни к кому не обращаясь, — пуста река. Ни одной лесины. Застопорило — я те дам.

— Тряхнуть разок-другой — и порядок, — откликнулся молодой.

— И слава богу, — проворчал Тереха, но так, что слышали все. — Хоть река от этой самой моли отдохнет.

Молодой инженер окинул Тереху удивленным и холодноватым взглядом. На голос повернул голову и директор и приветливо улыбнулся.

— А-а, Терентий Антоныч! А я тебя и не признал сначала. Богатым будешь…

— Или помру скоро, — подхватил Тереха.

— Ну, зачем помирать? Ты что, работаешь здесь?

— Нет. Свое отработал, — поспешно ответил Тереха. — Какое тут дело?.. Так я. Случаем.

— А мы вот, — сообщил директор, — к затору поехали. Лесу до черта скинули, а взяло да и заломило на луде.

— Ты чего, Василий Владимирович? Смеешься? — удивился Тереха, — На луде? Да там век не затрет.

— А вот и затерло, — вступил в разговор главный инженер. — Забило до дна, всю реку перегородило.

— Д-да, — прибавил директор, словно взвешивая про себя все обстоятельства. — Окатка идет, наверху еще уйму древесины сбросили, а вода падать начала. Жара. — Он поглядел в небо. — Сегодня горизонт воды почти к межени подошел. Чувствую, ниже не спустится. А тут затор. Пока перекатили окатку, но то, что скатали, не пропустить. Обсушим.

— На луде! — продолжал удивляться Тереха. — Ведь там струя рвет, как весной с горы. И за дно не зацепишься — что асфальт. Как уж там заломило?

— Всяко, видно, бывает, — сокрушенно сказал директор. — Сам никогда бы не подумал. Направил туда людей целую армию, два катера-водомета, трактор. Разобрали бы денька за три. Да вода не ждет. Падает, будто совсем пересохнет.

— Я говорю, тряхнуть, — подключился молодой.

— Может, и тряхнуть, — как-то не совсем уверенно поддержал главный инженер.

— Это взрывать, что ли? — забеспокоился Тереха. — Что ты! Нельзя там рвать.

— Почему? — за всех спросил директор.

— Да там же последнее место на Ломенге, где стерлядь водится, — торопливо начал объяснять Тереха. — И осетр еще остался. Ведь взрывом ее, рыбу-то, окончательно всю доглушишь. Нельзя…

— Тоже аргумент, — несколько иронически вставил молодой.

— А как же! — рассердился Тереха. — На рыбу-то плевать? Потом — тряхнуть там сто раз можно, а толку что? Протоку надо знать. Грохай попусту хоть неделю.

— Съезжай давай! — скомандовал Константин. — Митинг развели.

Паром уже ткнулся боком в пристань, и Константин заматывал цепи за крючья.

— Производственное совещание на ходу, — пробормотал молодой.

— Слушай-ка, — сказал директор. — Я что подумал… Ты, Терентий Антоныч, ведь знаешь протоку на луде. А? Ты ведь всю реку как пять пальцев знаешь. Съезди-ка с нами. Подскажешь кое-что. Давай выручай старых друзей, — шутливо хлопнул он по Терехиному плечу.

— Нельзя там рвать, — упрямо повторил Тереха. — Никак невозможно. А съездить — что ж… Съездить — пожалуйста. Только в деревне подождите, домой за сапогами забегу.

— Можешь и домой не забегать, — заметил директор. — Найдется там спецовка. Поспешать надо.

Тереха втиснулся за двумя инженерами на заднее сиденье, изрядно потеснив их. Директор сел рядом с шофером. «Газик» скатился с пристани и, оставляя за собой пылевую завесу, запрыгал на выбоинах дороги.

Внутри «газика» было как в бане. Сначала спутники молчали, потом директор сказал:

— Ох, палит. Совсем вода сядет, чувствую. Леший дернул — на таком месте пыжом встать.

— Не пускали бы молью, не было бы пыжа, — пробормотал Тереха.

— Вы, я вижу, не понимаете выгод молевого сплава, — поучительно заметил молодой. — Не время объяснять, а то бы…

— Нечего мне объяснять, — непримиримо перебил Тереха. — Никогда с этим не соглашусь. Скажи-ка, Василий Владимирович, сколько лесу тот год по всей Ломенге потеряли? Не менее, поди, тысяч с двести кубиков?

— Загнул, — усмехнулся директор. — Всего тысяч так сто сорок.

— Всего! — прохрипел Тереха. — Сколько миллионов денег на дно легло! А нынче еще больше потеряете. Да сплавлять будете до той поры, когда седой плотник через реку мост перекинет. То ли дело сойма.

— Эх, Терентий Антоныч, — даже обернулся назад директор, — да если бы старый план… При нынешних размахах — знаешь, сколько сойм надо строить? Э-э… — махнул он рукой.

— Так и говори. А не о выгоде, — стоял на своем Тереха.

— И все-таки… — начал молодой.

— Ладно, — вмешался главный инженер. — Хватит вам. О деле давайте. Ты, Терентий Антоныч, сможешь протоку найти, даже если от берега до берега все лесом забито? Как думаешь?

— Найду, — сказал Тереха.

— Русло могло измениться, — вставил молодой.

— Там не изменится, — отверг это предположение директор. И, обращаясь ко всем, добавил, поясняя: — Там, понимаете, дно сложено из красной глины с синими прожилками. Может, даже нужная какая глина… Местные жители называют «луда». Такая глина крепкая — бульдозер с великим трудом берет. Протока уж сколько лет па одном месте, ничуть не меняется. И виляет она ужом так, что только вон Терентию Антонычу и запомнить, другому — вряд ли. А по бокам от протоки — отмели.

— Курице по колено, — поддержал Тереха, — а вода рвет — страсть. Но никогда там лес не затирало.

— Вон она, легка на помине, — сказал директор, глядя в лобовое стекло. — Останови на угоре, — обратился он к шоферу. — Сверху посмотрим — оценим, как и что.

Выкрашенная пылью в серый цвет машина, пробежавшая деревнями и перелесками, спусками и подъемами, прохладой лесной чащи и палящей жарой открытой дороги, вильнула на лужок и остановилась. Спутники вышли и оказались на высоком взлобке, с которого открывался широкий и величественный вид на реку и лесные дали.

Ломенга сверкала внизу. К ней вел спуск, поросший некрупным ельником. Во все стороны от реки по обоим ее берегам зеленели леса, красясь в отдалении в синий цвет. В одном месте, где левый берег был крутоват, а правый отлог и песчан, реку перегородил широкий мост из бревен. Около моста ползал по правому берегу трактор, а ниже по течению возле концов бревен сновали, вспенивая воду, два небольших катера. По бревнам расхаживали маленькие, как игрушечные, человечки с тонкими длинными палками в руках. А с верховьев плыли по течению тонкие бревнышки, останавливаясь у затора и прибиваясь к нему.

— Немного пока еще сверху валит, — заметил главный инженер.

— Привалит еще, — сердито сказал директор. — Ну что, Терентий Антоныч, скажешь? Глаза-то у тебя как? Видишь? Ведь не на месте они проход пробивают. А?

— Ясно, не на месте, — подтвердил Тереха. — Выход у протоки ближе к этому берегу, почти что рядом, а они на середине, да еще ближе к левому, копаются. Сейчас, пока залом не широк, протоку пробить надо.

— Боны у входа поставить, — подтвердил главный инженер. — Пикет круглосуточный установить. Лес с верхов через протоку пропустим, а тем временем, без особого напряжения, и весь затор пораспихают.

— Только быстрей нужно, — подвел итог директор. — А то как покатит во всю реку — пропало дело.

— Вот я и говорил, — вступил в разговор молодой, — надо отыскать место и встряхнуть. Место он покажет, — молодой инженер мотнул головой вбок, указывая на Тереху. — Протоку таким манером освободить — пара пустых. И взрывать совсем немного потребуется.

— А я так скажу, Василий Владимирыч, — горячо заговорил Тереха, с неприязнью взглянув из-под лохматых бровей на молодого инженера, — рвать здесь только дураку впору. Дурацкое дело нехитрое. Спустись ты к рабочим. Скажи бригадиру, чтобы мне руководство передал. А сам поезжай или там позвони: пусть окатку, если где не прекратили, кончают на время…

— Разобрать собираешься, — задумчиво сказал директор, глядя на реку. — А задолго ли? Падает вода-то. А древесины прогнать уйму надо.

Сердце беспокойно билось в Терехиной груди. Чудилось ему, будто он снова переживает незабываемые дни, когда брал на себя большую ответственность, когда кругом говорили: «Загибает, не выйдет», — и только люди, верившие в него, задумывались: «А черт его знает. Этот по сухому берегу плот проведет». И побеждал тогда, удивляя всех, Тереха. Пузырем надулась от пробежавшего ветра рубаха на Терехиной спине, а в груди забушевал ветер молодости и уверенности в себе. Деловито и спокойно сказал Тереха, как и подобает человеку, идущему на риск:

— Давай, Василий Владимирович, людей. Спецовку давай. Вели, чтоб слушались как бога. Сейчас время раннее. Если перерыва на обед не делать — разберем. А ты прогрессивку пообещай. Еще до вечера разберем — вот когда. Понял?

И отошел в сторону: решайте, мол, как знаете.

— Ну? — спросил директор, обращаясь к главному инженеру.

Тот снял очки, протер стекла, пожал плечами. Снова надел очки, подумал. Ответил:

— Можно рискнуть. В крайнем случае экстренные меры принять успеем.

— А ваше мнение? — повернулся директор к молодому инженеру.

Молодой нервно раздул крылья носа и не без вызова сказал:

— Я свое мнение, Василий Владимирыч, уже высказал. Решающий фактор — время — за него. А против него, по-моему, нег ни одного серьезного аргумента. Разве что рыба, — иронизируя, добавил он.

Несколько минут директор раздумывал, чуть морща свое рябоватое лицо. Затем окликнул:

— Терентий Антоныч! Поди сюда! Решили мы: давай действуй. Мы с Анатолием Павловичем, — кивнул он в сторону молодого инженера, — поедем в верха: посмотрим, как лес идет, проверим, не катают ли где близко. А вы идите и принимайтесь за дело. Ну, ни пуха вам, ни пера…

«Газик» умчался вдаль по мягкой ленте дороги, а Тереха ходко зашагал вниз, к реке. За ним с трудом поспевал торопливо семенящий главный инженер.

…Четвертый час кипит работа на заломе. Урчит трактор, выворачивая обвитые тросом пучки оглаженных от сучьев, ровных древесных стволов. Оставляет трос на их коре глубокие шрамы. Подвывают у нижнего конца затора катера, раздергивающие и размывающие беспорядочное нагромождение бревен. У верхнего конца затора стучат топоры, слышится уханье. Там под руководством главного инженера устанавливают боны — узкие, в два-три бревна, длинные плоты для отбива плывущего леса, чтобы шел он в нужном направлении.

Висит над затором шум моторов, стук топоров, треск ломающегося дерева, скрип, лязг, грохот. Но все звуки покрывает гулкое:

— Взя-яли-и!

— Дава-ай!

— А еще ра-аз!

— Побереги-ись!

А еще выше, чем отголоски шума и криков, повисло над построенным самой рекой бревенчатым мостом слепящее и жгучее солнце. На небе ни облачка, в воздухе ни ветерка. И жгут немилосердные лучи спины и головы сплавщиков.

Сплавщики одеты по-разному. Кто, особым манером завязав уголки, приспособил на голову носовой платок, кто натянул кепку. Некоторые — в одних рубашках, другие, несмотря на жару, — в спецовках. А есть и такие, что даже без маек, голые до пояса. У них негритянской черноты плечи и спины: эти не сожгутся. И только ноги почти у всех обуты в резиновые сапоги с отвернутыми, как у ботфортов на старинных картинках, голенищами.

Рабочие распределились небольшими группами вдоль залома, но не по прямой, а по очень извилистой линии. Группы работают на некотором расстоянии друг от друга. Так расставил сплавщиков Тереха.

Сам он, с длиннущим багром в руках, в резиновых сапогах, которые действительно нашлись в запасе у сплавщиков, пыхтя от жары, пробирается сквозь хаос так и сяк наваленных деревьев от одной группы к другой. Тут и там мелькают его светло-синяя рубаха и повязанный на голове мятый носовой платок. Тут и там слышится его простуженный еще в давние годы и поэтому хрипловатый голос:

— Навали-ись, братцы! Нажме-ем!

И, не смахивая крупных капель пота с лица, сам наваливается и нажимает так, что гнется древко багра.

— Силен, старый корень, — весело и уважительно подшучивают сплавщики.

— Что лесовик, чертушка!

— Застоялся, разминка потребовалась.

— Плюньте, ребята, отдохните. Он один все растаскает.

Среди рабочих к Терехе явное расположение. Сначала, правда, некоторые из них ворчали, когда главный инженер предоставил Терехе полную свободу действий, а он начал по-своему переставлять сплавщиков. Расстановка была непонятной, линия предполагаемой протоки казалась чересчур причудливой. «Чудит старик», — недовольно бормотал кое-кто. Но когда рабочие увидели, что во вновь разбираемых местах обнаруживается порядочная глубина, тогда как там, где они разбирали залом до этого, багор уходил вниз едва сантиметров на семьдесят и касался дна, они прониклись к Терехе уважением и выказывали ему теперь полнейшее доверие. «Ну и память у старого!» — один за другим удивляются сплавщики.

А Тереха счастлив. Вначале он малость струхнул и нервничал, хотя вид держал бодрый. «А вдруг запамятовал? — беспокойно думал он. — Вдруг протока передвинулась? Вдруг не успеем до вечера пробить?» Он представлял себе лицо молодого инженера и нервничал еще больше. «Если не получится, — говорил Тереха себе, — если промажу, Василий Владимирыч ничего не скажет. Или поохает немного. Главный тоже промолчит: сам старается вон как. А этот не промолчит. Скажет: «Говорил я вам — не слушайте старого дурака. Так оно и вышло». И быстрее вышагивал по залому Тереха.

Но по мере того, как обнаруживалось, что он не промахнулся, что расчет оказался точным, по мере того, как опытным глазом угадывал он, что работа будет сделана к сроку, былая уверенность овладевала им, зычней звучал голос. Он чувствовал, что с каждой минутой становится как бы прежним Терехой, у которого на любое дело «такая уж планета удачливая». И хотя, отвыкшие от долгого напряжения, подрагивали ноги, наливалось тяжестью усталости тело, катился по лицу и спине пот, не давал Теpexa себе минутки роздыха. Пела у старого душа.

«Докажу!» — думает Тереха, шагая по бревнам, балансируя на них, втыкая с размаху в плотную древесину багор, ворочая стволы с медвежьей силой. «Докажу!» — стучит в Терехиной груди. Думается ему, что докажет он молодому инженеру — прежде всего, — а также и директору, и ребятам-сплавщикам, и всем-всем. И не сознается себе Тереха, не отдает себе отчета, что главным-то образом, пожалуй, хочется ему доказать нечто очень важное, необходимое, без чего и жить — наплевать, не кому-то иному, а именно самому себе…

«Газик» промял в песке глубокую колею и развернулся чуть ли не у самой воды. Вышли директор, молодой инженер и шофер. Шофер присел на корточки, плескал воду в лицо и блаженно крякал. Директор и молодой инженер обозревали затор и картину работы на нем.

— Здорово наворочали, — довольно сказал директор. — Ай да молодец Терентий Антоныч! Смотри-ка, Анатолий Павлович, ведь скоро они верхнюю пробку повыбьют. А выше залома вода поднялась как от плотины. Как жахнет основная струя по протоке — только бревна заиграют!

— Что-то уж больно странная линия протоки. Не ошибается ли он? — усомнился молодой.

— По-омнит! — успокоительно ответил директор. — Отличным лоцманом был. Ну не молодец ли старина?! Ведь он не по всей длине разбор протоки организовал. Зачем, дескать, мучиться? Остальное вода доделает. Пробки оставил. И смотрите, как оставил: там, где самый сильный пронос будет. Словно курсы по этому делу кончил. Ну, старик! — не переставал восхищаться директор и, чуть улыбнувшись, скосил глаз на молодого.

Молодой инженер промолчал.

«А упрям же ты, однако, братец, — сказал про себя директор. — Что теперь, если не по-твоему вышло? Совсем не дело так-то».

…Когда солнце начало заваливаться к закату, были выдернуты последние пучки и растасканы баграми последние навалы леса, загораживавшие вход в протоку большой воды. Рванула струя, и толстенные шест и метровые бревна закрутились в ней, как щепки. Поволокла вода сплошную массу леса по только что пробитому проходу. Первый посыл бурного вала в стороны от главного русла разбился на тысячи ручейков и фонтанчиков о бревна, нагроможденные с боков протоки, но второй прилив уже выхватил и с боков отдельные деревья, увлек их к выходу на свободную гладь Ломенги.

— Ого-го-го-го-о! — радостно раскатилось по реке и отдалось в верхах, между крутоярами берегов.

— Пошла-а!

— Жми-и!

Спало общее напряжение, и сплавщики, что стояли по всей длине протоки, с обеих сторон, опустили вниз натруженные руки с баграми, отдувались, просовывали ладони под рубахи, отлепляя их от тела, давая поласкать горячие мышцы свежему воздуху.

Но отдыхать было еще рановато. То в одном, то в другом месте образовывались пробки, затирало лес — слишком густо шел он. Приходилось опять то и дело пускать в ход багры.

Тереха стоял несколько в стороне от протоки, очухивался. Хотелось сесть или, еще лучше, лечь прямо тут, на бревне, и подышать всей грудью, вытянуть ослабшие ноги, уронить вдоль туловища вконец уставшие руки. Но Тереха стоял, держась обеими руками за багор и опершись на него: так лучше отдыхала спина. Он видел, что от верхнего конца затора, где рабочие под началом главного инженера все возились с бонами, идут к нему директор и молодой инженер. Тереха видел их, хотя смотрел на протоку, и поджидал, когда они подойдут.

В эти минуты стала образовываться пробка почти на середине прохода. Сначала чуть задержалась большая группа бревен, шедших кучно. И сразу же быстрая струя понесла еще партию стволов. Бревна сшибались, лезли друг на друга, подныривали одно под одно, отскакивали от удара немного назад и снова громоздились на идущие впереди. Пробка росла.

Со всех сторон к этому месту бежали сплавщики с баграми, как с пиками, наперевес — на помощь не успевавшим распихивать бревна товарищам. Подхватив багор, затрусил туда же и Тереха.

Но непослушные от переутомления ноги донесли его до места лишь тогда, когда десятки багров распихали пробку и проталкивали бревна дальше. Не желая оставаться безучастным наблюдателем ответственного момента работы, Тереха установился попрочнее на толстом сосновом стволе у края протоки, изловчился и взмахнул багром, целясь в бойкое бревнышко, которое поворачивалось, собираясь встать поперек потока.

И оплошал Тереха. Или рука дрогнула, или нога скользнула по гладкой сосновой коре, но только промазал старый. Острие багра едва задело бревнышко, отщепив кусок коры. А Тереха, потеряв равновесие, полетел в воду.

Дружный хохот сплавщиков приветствовал появление Терехи, когда тот, отфыркиваясь, вынырнул метра на два ниже по течению места своего случайного прыжка. И в тот же момент два или три голоса, покрывая хохот, рявкнули с отчаянно-суматошной интонацией одно и то же:

— Берегись!

Но Тереха не успел понять значение этого окрика и как-то отреагировать на него. Здоровенное еловое бревно, несомое с большой скоростью буйным потоком, комлем вперед, со всего размаху ударило Тереху в голову.

Если бы не добрый десяток рук, дотянувшихся до Терехи и ухвативших его, да не целый частокол багров, вонзившихся в злополучное бревно, его голова неминуемо попала бы между торцом бревна и грудой стволов у края протоки. И лопнула бы она, как яичная скорлупа…

Несколько человек осторожно понесли Тереху на берег. Он был без сознания. Рубаха и штаны облепили тело, из сапог тоненькой струйкой сбегала вода. С виска Терехи на бревно крупно капала темно-красная густая жидкость. Остальные сплавщики полуокружили несущих, а когда Тереху положили на песок, встали вокруг бессильно раскинувшегося тела кольцом.

— Са-ня-а! — вдруг, словно очнувшись, заорал худой и сутулый пожилой сплавщик, поворачиваясь лицом к верхнему концу затора. — Сюда-а!

— Саня! Давай сюда! Живо! — поддержало его сразу же несколько голосов.

— Что тут у вас произошло? — крикнул еще издали директор, сопровождаемый молодым инженером. — Что случилось? Чего кричите?

— Саню кричим, — ответил за всех тот же пожилой сплавщик. — Медик у нас есть, студент. На каникулах с нами подрабатывает. Худое дело, Василь Владимирыч. Не поостерегся Терентий у нас. Беда с ним…

Прибежал Саня — небольшой паренек, русый, весь в веснушках. Спросил, отдуваясь:

— Нахлебался кто?

Увидев Тереху, присел около него на песок, щупал руку, прикладывал ухо к груди. Послал к своей сумке, висевшей на кусте, — за индивидуальным пакетом. Кто-то уже рвал более или менее чистую нижнюю рубашку. Сделав перевязку, Саня сказал:

— Плохо. Жив-то жив, да боюсь, кости черепа повреждены. Давайте машину, Василий Владимирыч. Спешно в город надо.

— Да бери ты ее, — сказал директор. — Только как положим-то его?

Подогнали «газик». Туловище Терехи, повернутого на левый бок, еле уместилось на заднем диванчике. Ноги протянули на пригнутую спинку переднего сиденья, рядом с шофером.

Саня кое-как разместился на полу машины, у головы Терехи, поддерживая ее, чтобы не сползла с ватника, подсунутого вместо подушки.

— Жми быстрей, но осторожней, — сказал директор шоферу. — Как-нибудь уж постарайтесь живым довезти. За-ради бога — успейте!

А с верхнего конца залома спешил к рабочим главный инженер, еще не знавший, почему приостановили работу сплавщики, и кричал:

— Эй, ребята! Чего встали? Опять ведь забьет. Ну, нажмем напоследок, потом и отдыхать. Пошли!

Рабочие молча двинулись каждый к своему месту. На берегу остались лишь директор и молодой инженер. Директор смотрел вслед «газику», который катился уже в отдалении на подъем. Молодой инженер сказал:

— Да-да. Несчастный случай. Неприятно.

В тоне его ясно прозвучало: «Говорил же я… Было бы лучше… А теперь вот…»

— Помолчите! — вдруг резко бросил директор, круто повернулся и зашатал на затор, к рабочим.

Молодой изумленно вскинул брови, отчего несколько надменное выражение его глаз сразу переменилось на растерянно-наивное. Недоумевающе повел плечами, постоял, раздумывая, и направился вслед за директором.

На большой выбоине «газик» тряхнуло. Тело Терехи дрогнуло. Он открыл глаза. Перед ним в каком-то желтом тумане качалось, расползаясь, чье-то круглое, веснушчатое, как будто знакомое лицо…

Тереха старался припомнить, где он видел это лицо. В памяти постепенно всплывали отдельные картины дня, и вдруг совершенно отчетливо Тереха вспомнил затор, потные лица людей на нем, а среди них и круглое лицо. Припомнилось сразу и падение в воду, и неожиданный удар откуда-то сбоку.

— А здорово, видно, меня чикнуло, — сказал Тереха.

Ему казалось, что выговорил он это громко и ясно.

На самом же деле из губ послышалось лишь неразборчивое сипенье и бульканье.

— Лежи, не говори ничего, — приказал Саня. — Скоро доедем.

Этого Тереха не услышал. Перед взором его памяти проплывал весь сегодняшний день, а особенно сцены работы на заторе, удачной работы, сделанной, как обещано, к сроку и на совесть.

Тереха видит разгоряченные трудом лица сплавщиков, видит лица директора, главного инженера, молодого инженера. Гордость поднимается в душе у Терехи. Ему хочется поделиться с кем-нибудь, услышать слово, согласное его настроению, и он говорит плохо различимому веснушчатому лицу. Но говорит без похвальбы, скромно:

— Пошел ведь лесок-то. Ничего работнули… А?

— Лежи, лежи, — уговаривает Саня в ответ на невнятное Терехино бормотание, — Потерпи маленько.

Он придерживает Терехину голову, чтобы не болталась, поправляет осторожно под ней ватник и с горечью думает: «Нет, не довезти, чую, живым. Эх, и старик был!»

А Тереха, как наяву, видит протоку и плывущие по ней деревья. Радостно ему, что все получилось лучше не надо, и приговаривает он про себя: «Денек-то какой! Работа-то, любота-то какая! Да за такой день три последних года, что за так прошли, не пожалел бы. Бери… Только вот шлепнуло, видать, сильно. Ну, ничего, чай, отлежусь…»

Рисуется мысленному взору Терехи момент, когда заплясали бревна в протоке, подхваченные напористой струей. Провожает Тереха плывущий лее довольным взглядом.

Бревна не плывут, а прямо-таки летят по протоке. Пенится между ними бойкая вода. Вот бревна выходят из протоки на речной простор и плывут себе дальше.

Постепенно они заполняют всю реку. «Сейчас снова заломит, — тревожно думает Тереха, — глянь-ка, и воды не видно…» Но нет, ничего. Опять сверкает речная гладь. А бревна идут узкой лентой. Все тесней они — дерево к дереву.

Теперь это уже не моль, а вроде бы плот. «Верно — плот». И Тереха стоит на нем, широко поставив ноги. «А Ломенга-то как раздалась в стороны! Не иначе — разлив…» Конца-краю не видно водной шири. Слева — затопленные луга, справа — какое-то село на горе. Ветер низовой, сильноватый. Бьет мелкая волна в край плота. День солнечный, но солнце то и дело закрывается несущимися по небу клочьями изодранной ветром тучи.

«Что же это за село? — гадает Тереха. — A-а, Верхоярье! Оно самое. Вон и колокольня на угоре, у самого обрыва. Целиком отражается она в воде… Постой, постой… А что это мельтешит на кресте колокольни? Никак человек на самом верху стоит, за крест ухватился. — Батюшки, да ведь это же его, Терехин, дед! — Ну, отчаянная голова! И как только он туда забрался?»

Смотрит Тереха, как дед приветно машет ему рукой, словно зовет к себе подняться: поглядеть на всю ширь разлива. Видит, как волнуется отражение колокольни в реке. А солнце то тучкой закроется, то ярким светом все вокруг озарит. Знакомо и призывно пахнет теплым смолистым деревом и полой водой. По воде белые барашки бегут. Крепчает ветер.

Долгая жизнь

Утро теплое, тихое. Иван Макарыч выходит из дому. Он в белой рубашке и сером полосатом хлопчатобумажном костюме. Белая борода с рыжинкой сверкает на солнце то золотым, то серебряным. Поселок невелик и весь в зелени. Иван Макарыч начинает свой путь между деревьями и небольшими домами.

Поселок он знает на ощупь. Плохо видит сейчас Иван Макарыч: вместо отдельных листьев в кронах деревьев видит он что-то большое, цельное, зеленое. Вместо знакомых людей — одни расплывчатые фигуры. Но если долго вглядывается — узнает. Тем более что встречные заговаривают с ним, вернее, покрикивают ему в ухо. А тогда уже нетрудно узнать. Ведь иной скажет: «Иван Макарыч», другой «Макарыч», третий — просто «Иван». И понятно: ровесник ли, средних лет человек или молодой. Живет тут Иван Макарыч почти всю жизнь, и присмотреться, и догадаться нетрудно.

Везде у него есть ориентиры, наиболее различимые деревья, столбы или, скажем, сломанная тракторная тележка, которая вросла в землю, и никто уже несколько лет не соберется ее убрать.

По этим ориентирам он находит дорогу в любую часть поселка. Даже вечером ходит один из бани, перебираясь от одного приметного дерева к другому.

А вот запахи он и на девятом десятке различает еще хорошо. Ах, как сладко пахнет орошенной ночью и нагретой теперь листвой, травой, цветами! И как приятно легкий утренний ветерок поглаживает по лицу!

— Здорово, Иван!

«A-а! Это Яков Кузнец. Тоже давно на пенсии. Но моложе меня. Ох, на сколько моложе…»

— Здорово.

— Куда? Погулять?

— Чего?

— На прогулку, говорю?

— Да-а. Погодка хороша, пройтись надо.

— А чего делать, такая жизнь наша.

— Это верно.

— Подзажились мы, Иван. Подзатянулись.

— Н-да. Это я подзажился. Долга у меня жизнь получилась, а тебе, Яша, жить еще да жить.

— И тебе, Иван. Всем жить надо.

— Да нет, порастянул я. Оно, правда, жить сейчас хорошо. И не обижает никто. А все же в дальнюю дорогу пора бы собираться.

— Ну будь здоров.

— И тебе здоровья.

И дальше, между липами и березами, по поселку. А в голове думы: о долгой своей жизни, о сегодняшних днях, о семье.

В семье у него все ладно. Живет Иван Макарыч с третьей женой, которая порядком моложе его, но тоже уже стара. Первая жена ушла от него, вторая умерла. Вместе с ними живет сын с женой и дочкой.

Относятся к Ивану Макарычу хорошо. Правда, он старик не капризный и особого ухода за собой не требует. Работал он в поселке агрономом до семидесяти лет, потом ушел на пенсию. Лет до восьмидесяти чувствовал себя ничего, а на девятом десятке как-то быстро стал дряхлеть и ощущать, что жизнь уходит с каждым часом, и здоровье уходит, и вообще все уходит.

Правда, он не сдается еще. По утрам садится на кровати: кряхтя, поднимает и опускает руки, сгибая их в локтях, поднимает поочередно ноги: делает зарядку. А умывшись, прижимает к уху динамик, слушает последние известия. И после завтрака — прогулка в любую погоду, кроме большой метели и мороза.

Но иногда наступает апатия. Вот и сегодня. Утро теплое, тихое, а настроение сумрачное. Что-то вдруг старое вспоминается, а воспоминания гонит от себя Иван Макарыч прочь. К чему вспоминать? Сегодня под утро приснилась почему-то первая жена. Долгие годы так и не понял Иван Макарыч, почему же она уехала. Вроде не ругались, и не полюбила вроде она никого, а он только ее и любил. А вот уехала. Женщину разве поймешь?..

— Здравствуешь, Макарыч!

«Кто это? A-а, бабенка какая-то. Катерина — вот она кто. Тоже на пенсии. Но она бойкая. Бойка-а еще».

— Чего задумался?

— Да мне, Катеринушка, есть о чем подумать, есть чего вспомнить. Долга ведь у меня жизнь. Ох, долга-а.

— Какие твои годы, — шутит Катерина, сама маленькая, со сморщенным личиком. — Молодец куда хошь. Только бы гармонь в руки.

— Чего?

— Тальянку, говорю, бы тебе.

— Вот она, моя тальянка, — поднимает Иван Макарыч суковатый свой посох. — Отгармонил.

Пошутил с Катериной и дальше, к огромной старой березе, что стоит на самом краю поселка.

Очень беспокоит уже несколько дней его эта береза. Чем — Иван Макарыч и сам не знает. Стоит она на отшибе, очень стара, очень могуча: один из привычных ориентиров Ивана Макарыча. Раньше ничуть не беспокоила она его, а вот эти дни беспокоит. Силится он вспомнить что-то, видимо, важное н ценное, а не может.

Память и раньше отказывала ему. Но пройдет какое-то время, н всплывет все нужное само собой и прояснится. А тут нет. Запало, и никак не приплетешь ни к чему, не свяжешь ни с чем.

Обдувает ветерок, ласкает солнце. До чего же пора хорошая!

Думает Иван Макарыч про свою долгую жизнь. Часто он думает об этом, и даже собственную теорию выдумал. Жене своей рассказывал, сыну и снохе. Они не противоречили, но и не поддакивали: слушали, да и все. И сейчас Иван Макарыч то думает об этом, то даже вслух бормочет, приговаривает что-то. И бредет шаг за шагом к большой березе.

«Чем же памятна эта береза? Нет, не мучиться лучше. Само придет, само выяснится. Вернее, другое что вспомнить, о другом о чем подумать».

— Здравствуйте, Иван Макарович.

Эту он сразу узнал. Агрономша. Молодая и, говорят, красивая. И работник хороший — все хвалят. Много после Ивана Макарыча сменилось агрономов. Один пьяница всю рассаду загубил, семенной картофель попортил. А эту хвалят. И держится уже третий год. Значит, дело свое любит. Значит, человек на месте.

Очень радостно Ивану Макарычу от сознания, что хороший человек его заметает. Так бы и поговорил с агрономшей, долго бы поговорил.

— Как пчелки, Анна Тимофеевна?

— Работают, Иван Макарович, носят! — кричит агрономша. — Скоро качать. Взяток нынче хороший.

Так бы и поговорил. Рассказал бы ей свою теорию о жизни. Ведь если она на его месте и дальше работать будет, она тоже долгую жизнь проживет. Все бы ей объяснил. Но торопится, верно, она. Дел много, задерживать нельзя.

— Это хорошо, Анна Тимофеевна. Дай, как говорится, бог. А не болеют? Гнильца нету?

— Нет, Иван Макарович.

— Вот и ладно. Ну, беги, беги, дел, поди, пропасть. По себе знаю.

Немного, но пожил Иван Макарыч в городе. И когда начинали сравнивать городскую жизнь с деревенской, сопоставлять, где люди живут дольше, где они крепче, Иван Макарыч выкладывал выношенное давно, в чем он твердо уверился.

— Все это верно, — говорил он, беззлобно усмехаясь. — Все так. И воздух у нас лучше. И темп жизни, правильно, другой. И со многим я согласен. Но не в этом суть! Вот, скажем, городскому человеку девяносто, и мне девяносто. Кто больше прожил?

— Одинаково, — ронял специально кто-нибудь из собеседников, чувствуя подвох.

— Ан, нет, — торжествовал Иван Макарыч, — Я по сравнению с тем одногодком лет на тридцать, считай, больше прожил.

— Почему?

— А вот почему. Я мало в городе жил, но все равно понял, что там дни одинаковые. Совсем, понимаешь, одинаковые. И время неслось — не успеешь оглянуться. А жизнь — она, — Иван Макарыч поднимал кверху палец, — как и всякая иная вещь, познается только в сравнении. Слыхали такое выражение? То есть через чужую жизнь. А сколько я не в пример горожанину жизней видел? Рождений? Ну, и смертей, конечно.

— Каких это жизней? — опять подзадоривал кто-либо из собеседников.

— Таких. Сажаю семечко огурца. Выходят два листочка. Потом третий. Потом дальше и цвести начнет. И огурец будет. И повянет все, пожелтеет и умрет. А сколько у меня всяких растений? И пчел! И животных! Сколько раз я при таинстве брака, рождения и смерти присутствовал! И каждый день за всем следишь, как за родными детьми. Волнуешься, переживаешь, ночами не спишь, спозаранку бежишь. Так каждый сезон. Иной раз за голову возьмешься: сколько ты видел, сколько пережил! И сколько существ! И покажется, что тебе без малого тысяча лет, хотя бы всего тридцать прожил на свете. И так у всех, кто крепко с землей связан. Вот оно как!

Да, много рождений, расцветов и смертей пришлось перевидать Ивану Макарычу. Вот и кажется ему такой долгой его собственная жизнь. Вставали летние, и осенние, и зимние, и весенние рассветы, и вместе с ними и Иван Макарыч. И до поздней ночи неустанно следил он то ли за стебельком рассады, за могучим ли деревом, за маленькой ли блошкой на листке, от которой зависела судьба листка и всего куста, за суетой пчелиной семьи, за зернышком в закроме, за проклюнувшимися семенами. И переживая глубоко, радовался и огорчался, видел удачи и неудачи.

Каждый ветерок, каждый дождичек, лишний луч солнца несказанно волновали его, заставляли принимать какие-то быстрые и нужные решения, разные — вон для того куста и для того деревца, для того улья и для того парника. А кругом цвело и дышало, распускалось и росло, выживало и умирало. И был он тут, как в огромном оркестре: и дирижер, и главный исполнитель, и композитор — все он же.

Да к тому же и прожил он порядочно и, живя в природе, в тесной, в неразрывной связи с нею, помогая рождениям и развитию миллионов растений, тысяч насекомых и животных, видел наряду с этим, к радости своей, много рождений и расцветов человеческих. Видел, к неутешному горю своему, и смерти человеческие. И смерть второй своей жены…

Стоит Иван Макарыч перед большущей березой, гонит от себя воспоминания и раздумья о том, что же тянет его сюда. А раздумья никак из головы не идут. Привязались, и все тут.

Береза, а это знает он, огромна. Кора на нижней части ствола у ней вся в трещинах, складках, морщинах. И не похоже, что это береста. Зато выше ствол и ветви гладкие, в белизне бересты.

К самым облакам тянется верхушка, а тонкие конечные ветви сучьев, все в листьях, ниспадают, свешиваются чуть не до земли.

Покачиваются под колебаниями воздуха зеленые пряди, и вроде звенит береза, вроде поет, а если взглянуть на небо, на облака, то покажется, что плывет огромное дерево куда-то.

Долго стоял Иван Макарыч перед березой, видел лишь большое шумящее зеленое пятно перед собой. И вдруг стало абсолютно необходимо ему вспомнить, что же позабыто тут. И когда так стало, вдруг начала падать береза, но не на него, а от него.

Случайному прохожему было видно, как стояла сухонькая фигура с посошком, лицом к могучему дереву, а потом пошатнулась фигурка, припала на одно колено и начала валиться на спину.

И вдруг, уже падая, словно прозрел Иван Макарыч и враз увидел березу — всю, как есть, до самой тоненькой веточки, до последнего листочка. А возле березы фигуру девушки в шестнадцать лет, девушки, которой ничего он не мог сказать в тот вечер, девушки, которая стала затем его первой женой.

И видя, как наяву, и тот вечер, мягкий, майский, и шумящую березу, и девушку, и себя со стороны, ощущая радость от встречи, чувствуя каждое дуновение ветерка, обоняя все запахи, слыша даже самые слабые шорохи, продолжая клониться назад, неожиданно со страшной отчетливостью, с полным последним пониманием, с горечью от невозвратимого осознал Иван Макарыч — до чего же короткой, ужасно короткой была его жизнь.

После заката

Уходило в сорок первом сорок,

А вернулось в сорок пятом пять.

В. Кулагин

Закат был какой-то необычный. Такому жаркому июльскому дню суждено было кончиться почти осенней печалью. Вдруг похолодало, хотя без малейшего ветерка, и солнце ушло багрово-красным и словно запыленным, на глазах терявшим яркость. А за ним спускались к горизонту облака, будто занавешивая зарю, и она чуть рдела из-за них. И было пустынно и грустно в лугах.

— Дождь будет, — зло бросил бригадир Деряба, мужик здоровенный, грубоватый, но всеми уважаемый. Его любили за прямоту и за то, что не жалел себя на работе. Бывал он и в колхозных председателях, да сняли его в свое время, записав: «за организацию коллективной пьянки». А сейчас он работал уже не в колхозе, а бригадиром в подсобном хозяйстве техникума. — Дождь будет, — повторил он. — Едрена мышь. Ладно, что на заливных кончили. Отметались. А завтра, чую, польет. И нога мозжит. Хотел ведь было завтра на Баронских загребать начинать.

Он сел на ступеньку крыльца, закурил и посматривал на закат, на небо. И отдыхал.

А я взял и ушел в луга. Ходил между ладными, неогороженными пока стогами, стоял на берегу реки и тоже понимал, что может установиться ненастье. Потому что словно напряглось все, затаилось и приготовилось. И потому что волнами шли запахи, речные и луговые. Словно и не текла, не двигалась река, а так, лежала себе блестящей серебряной с чернью лентой. И небо из-за туч приблизилось к земле. Менялась погода. Стало мне зябко в лугах, и я пошел к бывшей школе деревни Песочки, что стояла когда-то на возвышенном месте.

Школы на горке давно не было, сруб перевезли, а место все называли «школой». Сохранились только березы да площадка между ними, когда-то утоптанная нами до бетонной плотности. Здесь у нас был «топчак», тут по вечерам и плясали, и танцевали, и влюблялись тут же. А теперь, наверное, никто сюда не ходил: молодежи мало стало в селе, да и та собиралась на танцы в техникуме. Плясать же в эти годы уже не стали. Мода отошла.

Здесь, пока поднимался, показалось теплее. Но еще издалека, пока я еще не добрался до школы, услышал я звуки гармошки. И не поверил себе: решил, что вспомнилось былое, и зазвучало в душе. А подходя ближе, различил, что действительно играет гармошка. И, к моему удивлению, играли нашу плясовую. Потом перешли на «Семеновну». Тихонько подошел я к площадке и остановился в отдалении.

Березы развесили свои пряди почти до земли и не шумели, ни один листочек не шевелился. Тихо было в полях и на лугах. Но гармошка звучала не так уж звонко, — видно, вечер был такой, когда звук почему-то теряется, тускнеет, что ли. Играла тетя Маня Михеева, сидя на довольно высоком пне. Плясали Сонька-телятница и Вера Ивановна, комендантша. Еще пятеро женщин стояли полукругом и смотрели. Все женщины были мне знакомы; всем теперь было под пятьдесят и больше. Но никогда я не видел их пляшущими. И тем более на нашем «пятачке-топчаке». Правда, и не был я в родных местах много лет, однако ведь рос и все знал здесь.

Меня никто не заметил, и я прислонился к березе да смотрел. А известно, какие у нас в начале июля на севере ночи. Все было видно, и видел я, что возбуждены женщины, пляшут, дробят от души. И тетя Маня Михеева разошлась — играла и притопывала ногой, словно сама собиралась пуститься в пляс.

Вера Ивановна, высокая, худущая, обычно мрачноватая и неулыбчивая, вдруг выкрикнула частушку:

Самолет летит, крылья колых-колых… Ребята хитрые, а мы хитрее их!

А Сонька-телятница, круглая, маленькая, обычно бойкая на язык, не задержалась с ответом:

Самолет летит, все знаки стерлися… Мы не ждали вас, а вы приперлися.

«Эге! — сообразил я, различая по чуть хрипловатым голосам. — Старушки-то наши подвыпили, разгулялись».

Голос у Веры Ивановны был низкий, какой-то повелительный, а Сонька отвечала по-девчоночьи, даже с подвизгиванием. Сколько раз слыхивал я этих женщин в нашем поселке, но чтобы пели они — никогда. Сонька выдала новую припевку:

Юбка узкая да переузкая. Полюбила мордвина, сама русская.

Вера Ивановна тут же ответила:

Семеновна, тебя поют везде, Молодой Семен утонул в пруде.

Товарки, стоявшие полукругом, засмеялись. А до этого смотрели они молча, тихо, как будто и не было их. Точно и пляшущие, и тетя Маня, и подруги какой-то ритуал исполняли, а не веселились. Но что особенно меня поразило — что стояли они под ручку, тесно прижавшись друг к другу. Может, холодно им было… Но только стояли они точно так, как когда-то наши девчонки, когда плясали, выхаживаясь друг перед другом и перед ними, мы.

Посмотрел я, посмотрел и решил уйти незамеченным, так как подумал, что, если увидят они меня, не будет им так привольно и, наверное, хорошо. Отделился от березы и, стараясь ступать потише, спустился со школьной горки, направился обратно в поселок.

А Михеева неожиданно резко сменила мотив, и вслед мне донеслось:

Пришел милый на гулянье, Шею вытянул, как гусь. Насмотрелася на дьявола — Домой идти боюсь…

Когда я вернулся, Деряба все сидел на крыльце — накурился и блаженствовал, отдыхая. Раненую ногу вытянул далеко вперед, а локтями оперся на ступеньку позади себя. И кисти рук свободно висели. Правая рука была у него изувечена, кисть не работала. Но, к счастью, он был левшой. А стога приспособился метать так: брал вилы в левую руку, а клал черенок, опирая его о предплечье правой. И метал дай бог всякому, за раз поднимал чуть не по целой копне, укладывая пласт настолько ловко, что стояльщицы только подхваливали его.

— У школы был, — сказал я, подсаживаясь к нему. — Чего это бри гада-то твоя развеселилась?

Он снова закурил, предложил мне, а потом заговорил:

— А ну их к лешему! Одни неприятности из-за них. Выговор мне сегодня объявили, завтра напечатают и на стенку вывесят… А гуляют-то чего, спрашиваешь? Так ты в городу, что ли, рос? Всегда, когда на заливных кончали, вроде дожинок устраивали.

— Выговор-то за что? — спросил я.

— Дак они взяли да по поселку прошли, как бывало. Ну. Манька Михеева и завернула две частушки с картинками. Да еще около самой учебной части. Директор вызвал на ковер и полчаса мораль читал. «Ты, говорит, за них отвечаешь. У меня, говорит, здесь учащиеся, учебное заведение». А ты попробуй поговори с ними, с пьяным и-то… И выпили-то — тьфу… — Он сердито сплюнул. — Да много ли им нынче надо с устатку-то. В гробу я видел его выговор. В белых тапочках.

— А я что-то раньше не видывал, чтоб они плясали, — заметил я. — Я и не знал, что тетя Маня играет.

Деряба долго молчал, бросил папиросу и нехотя сказал:

— Не знал… А чего вы вообще знали? Себя вы знали. Играет… Разве муж ее, Ванька, так играл? Пять деревень сходилось его игру послушать. Он, когда пошел, сказал: «Трудно будет — все продай, гармонь сбереги». Она не только сберегла, она пилила-пилила, да выучилась. И сармака, и елецкого, и «Семеновну». Хоть худо, да выучилась. Когда я из госпиталя пришел, они уже собирались. Без нее вечерами да поодиночке по домам с ума бы сошли. А может, кто и повесился бы. Ей до смерти наше спасибо. Сама ведь в петлю лезла, как Ваньку убили. Следили. Вытащили. А потом вот собираться стали. Все легше.

Помолчал и добавил:

— У всех ведь у этих… женихи были, а у ней да у Верки мужья. А на всех-то я один вернулся. Да и то ни богу свечка, ни черту кочерга. Ладно, моя Симка подобрала.

И еще помолчал.

— Мне бы, конечно, как мужику, надо играть, — как бы разъясняя, продолжил он. — Да у меня медведь ухо отдавил. Да и Манька все равно бы гармонь не продала. Это у нее все, что от Ивана осталось.

— Так вы… разве… тоже собирались? — растерянно спросил я.

И, как наяву, просто вспыхнули передо мной белые ночи. И площадка наша. И хохот, и смех. И песни, и танцы. И все знакомые, такие молодые, такие здоровые парни. Такие красивые и бойкие на язык наши девушки. Так нас много! И безудержное веселье у нас. Милые, милые, незабываемые, незабываемые деньки и вечера! Золотое-золотое время…

Деряба поглядел на меня и как-то криво усмехнулся.

— А ты что же думал? Мы вам мешать не хотели. У нас ведь как: кто поет, а кто слезы на кулак мотает. А вам вперед жить. Чего вам на нас глядеть? Ты прикинь: я семнадцати ушел — девятнадцати вернулся. Понял? А им что, больше было? Что же мы, не люди, что ли? Вот соберемся за старой мельницей, — знаешь пригорок там? Местечко хорошее, все почти годки друг другу. Одни бабенки да я. Вы, когда подросли, ваше место у школы. А мы там. Неловко как-то, чтоб вы видели. Вот Манька и старается, веселит.

Наступал единственный в это время темный час ночи. Пора было спать. Деряба поднялся. Поднялся и я.

— Теперь там, конечно, все лесом заросло, — зевнув, сказал он. — Я в сорок третьем ушел, в сорок пятом возвернулся. Большой уже лес на нашем местечке вырос.

По главной улице посёлка прошла группа — кончили свою вечеринку у школы. У дома Михеевой все разделились и пошли в разные стороны, по своим квартирам.

— Видал? — удовлетворенно мотнул головой в ту сторону Деряба. — Как мышата… Мне выговор всадили, ну, а я их к школе шуганул. Меня, брат, слушаются.

Широко зевнул и стал подниматься к дверям. Не заходя в дом, обернулся и проговорил:

— Вот и разругались. И с ими не пошел. А с другой стороны, посуди, радости-то у них… Каждая, гляди, сейчас пошла к себе. Одна, так и есть одна. Ну, спокойной ночи.

Он ушел в дом, а я стоял и смотрел в сумеречные луга и туда, где когда-то стояла школа. Все темнело да темнело. И ничего уже там видно не было. И ничего не было слышно.

Росток

Жена у Андрея померла в самой середине лета, оставив ему двух парнишек. Он сначала просто не мог осознать, что случилось, вроде как-то ошалел, одурел. Все была здоровая, а в четыре дня сломила ее болезнь, увезли в районную больницу, но отходить не сумели. Взяла да в тридцать пять лет и померла.

Андрей похоронил ее, участвуя во всех хлопотах тупо, с видом умалишенного, так что сельчане стали побаиваться за его рассудок. А когда похоронил, заколотил дом, перевез ребят и сам переехал к своей тетке. Тогда вдруг словно проснулся, и его взял ужас.

Только тут до него полностью дошел весь трагизм его положения, во весь рост встало его горе. Ведь он жену-то очень сильно любил.

Он так любил ее, уж так любил, как никого в жизни, как не любил ни себя, ни родителей, которых плохо помнил. Воспитывался Андрей у тетки. Женился по любви, раз и навсегда, и не представлял себе какой-то иной жизни, и не задумывался никогда, что может так получиться.

Андрей просто счастлив был своей жизнью, своей семьей, знал, что его семью считают примерной в округе, гордился этим и, как говорят, разбивался для семьи в доску. Вся жизнь его была тут.

Он и не помышлял о создании какой-то новой семьи и теперь совсем не понимал, что делать. Слезно выпросил отпуск, хотя в совхозе время было горячее, а он считался лучшим механизатором. Ему, конечно, посочувствовали, отпустили.

Но он за весь отпуск ничем не помог тетке, даже за ребятишками не глядел, а сидел на завалине у теткиного дома с утра до вечера, кидал невнимательные взгляды по сторонам и, признаться, совсем не думал ни о чем толковом, мысли приходили какие-то дурацкие и отрывочные.

Подойдут соседи — Андрей поговорит. Отвечает разумно, но односложно. Отойдут — опять ему ничего путного в голову не приходит. Сидит-сидит, потом сходит в дом пообедает. Опять сидит. А ночью курит в сенцах и на повети да пьет холодную воду. Тетка тоже не спит, ходит за ним, боясь, чтобы не заронил где-нибудь, не спалил дом.

Даже собственные ребятишки его побаиваться стали, хотя он раньше очень ласков был до них. Подойдут — Андрей смотрит на них искоса, как на пустое место. Станут приласкиваться — он отмахивается. Словом, совершенно человек потерялся.

Тетка пошла к Мызихе, опытная такая бабка тут жила. Принесла ей яичек и трешницу. Бабка пошептала на воду, помудрила чего-то над углями, а сказала неопределенно:

— Если не рехнется, поправится.

Во второй половине отпуска сошел он с завалины и каждый день стал ходить на кладбище — делать ограду, устраивать могилу как следует. Ограду сделал большую, с запасом на вторую могилу. Соорудил скамеечку и стал сидеть там. Но теперь начал кое-что припоминать. Вспомнил, скажем, как ехали зимой они с женой за двадцать пять километров на плохо объезженной кобыле-трехлетке.

Выехали во второй половине дня, скоро стемнело, пошел небольшой снежок, но дорога была видна.

А пряталась та дорога, пробитая бульдозером, между двух высоченных отвалов из снега, каждый выше человеческого роста. И хотя бесилась крутозадая буланая кобыла и норовила взять в сторону, уйти из-под власти ездока, не хватало ей прыти, чтобы сигануть через отвал. И понесла она вперед так, словно не взнуздана была, никакие удила не держали. Жена так перепугалась, что сунулась к Андрею под полу тулупа, прижалась к нему всем телом, как малый ребенок. Андрей же ничего не боялся и только подгикивал да ухал. Уверен он был, что сломает этой кобыле шею, по не позволит вытряхнуть жену.

Потом приобошлась лошадь, замучилась, стала смирней, но жена так и не отцепилась от Андрея до самого лесопункта.

Только и мог погордиться он перед ней, что своей физической силой. Считал он жену умнее себя, красивее, опытнее в житейских делах.

Оно и было похоже, что так. Хоть и кончила жена семь классов, столько же, сколько и он, а вот он ее мыслей не мог угадать, а она мысли запросто угадывала.

Андрей даже побаивался этой какой-то тайной, колдовской женской силы. Раскроет он рот, чтобы заметить, что вроде пора баню топить, а она говорит как бы между прочим:

— Сегодня баню затоплю.

Он с утра никогда не завтракал, вставал рано, уходил поработать что-нибудь. Есть поговорка в наших местах: «Завтрак заработать нужно». Вот возвращается Андрей к завтраку, шагает тропкой через зеленя и думает: «Хорошо бы горячей ватрушки с картошкой». Приходит, умывается, садится за стол, а жена ставит перед ним ватрушки с картошкой н загадочно улыбается. Смотрит Андрей на нее в недоумении: как будто не намекал ничего…

И так во всем. Чудилось иногда Андрею, что жена знает его лучше, чем он сам себя. Это даже немного пугало.

Но уж где мог он показать себя, то и показывал. Работал много, споро не только на тракторе, но и дома. Ломил, как говорят здесь, вовсю. Дом, баня, двор — все было возведено своими руками. Пахал, сеял, косил, молотил, строил, — чего только не делал! И все ему казалось нипочем.

Почетными грамотами у них была завешана в доме целая стена. Частенько сиживал он в президиумах, хотя никогда и не выступал.

Если бы ему сказали, что ради спасения жены нужно отнести ее на руках за пятнадцать верст, он отнес бы. Если бы в доме случился пожар, а жена оказалась внутри, он бы растащил дом по бревну. На все хватило бы у него силы. А вот какой-то дурацкий вирус, которого и не увидишь, и кулаком не убьешь, положил его красавицу жену в гроб.

Когда Андрей стал все вспоминать, то сначала проклял бога, если все-таки он есть, в чем Андрей сильно сомневался. Затем проклял людей, которые в глаза и за глаза жалели его. И, наконец, проклял день своего рождения, себя и решил себя убить.

А для чего ему было теперь жить? У него была одна жизнь, одно счастье. Другого он не желал и не требовал. Теперь его счастье было в могиле, а он был на этой земле один, без счастья.

Вот и ходил Андрей на кладбище. Расположилось оно в сосновом бору, на самом высоком и крутом берегу реки. И видно оттуда далеко-далеко. Обрыв берега весь в желтом песке, к селу тянется дорога, покрытая толстым слоем пыли, а вокруг зеленые луга, а за рекой молодой березняк и сосняк.

Тепел и солнечен был тот август. Горели огромные закаты, а по ночам мигали над горизонтом зарницы и мягко крапали мелкие дождички. Так густо наливалось все земной силой, но Андрей все ходил на кладбище. И уже тайком прихватывал с собой водку.

Раньше выпивал он совсем мало. Но как стал выпивать на кладбище, то напивался. И вспоминал, и плакал, и снова выпивал…

В тот самый день была жарынь. Андрей пришел на свое место и сел на скамейку. Ограда уже блестела голубой покраской, скамейка тоже. Все выглядело сделанным тщательно и добротно, красиво и ладно. Но земля на могиле была пока желта, мертва и гола.

Андрей выпил, и вдруг его неудержимо стало клонить в сон. И решил он поспать на приготовленном для другой могилы, для себя, месте. Он вытянулся на теплой земле, подстелил под голову пиджак, и последнее, что увидел он перед сном, была могила жены и на ней, совсем близко от его глаз, маленький, слабенький, нежно-зеленый росток.

Спал Андрей долго и трудно, с путаными, страшными снами. Проснулся под самый вечер с дикой головной болью и опять увидел перед самыми глазами могилу жены и росток на ней.

Но что это? Или почудилось ему, или, засыпая, различал он все плохо, но росток оказался значительно выше. Андрей сел, недоумевая. Не мог же стебелек вытянуться за время его сна? Однако нет, росток действительно стал выше. И зеленей. И уже отбрасывал маленькую тень.

Андрей приклонился к самой могиле и разглядел среди комочков земли десятки, сотни зеленых точечек. То были ростки, а он мог поклясться, что еще вчера их не было.

И тут, на этой голой, мертвой земле, поднималась, рождалась жизнь. Андрей поднялся, выпрямился во весь рост и стал глядеть за реку. По воде бежала рябь, гонимая вечерним ветерком, на луга ложились закатные тени, стекла в избах села блестели, пахло лесом и свежим сеном.

А он смотрел на свое село, на теткин дом там… А ведь у дома сейчас играли два ростка его жены, два его ростка, два белоголовых мальчугана. Как он посмел забыть о них, как он посмел относиться к ним так все это время? Андрей застонал и взялся за болевшую голову обеими руками. Вот он думал только о потере своего счастья, а не подумал о потере счастья еще у двоих.

Вечерело, и тени бежали по лугам. И пахло уже росой и рекой. Андрей накинул пиджак, взял недопитую бутылку, низко поклонился могиле, закрыл ограду и пошел. Подойдя к обрыву, о и увидел рыбаков, лодку, костер. Река вверх по течению пылала, солнце падало прямо в воду. Дышалось легко, мычало на лугах стадо, за ним, покрикивая, ехали на лошадях пастухи. Бренчали шаргунцы. И столько было звуков и запахов, что Андрей поразился.

Он размахнулся и швырнул бутылку в реку. Она плюхнулась далеко и звучно. И тотчас возле нее метнулась с бурным всплеском большая рыба. Все рыбаки, стоявшие и сидевшие вверх и вниз по реке, как по команде, повернули головы в сторону плеска. Андрей видел все это, слышал все это, понимал все это.

Он снял сапоги, — спустился к реке и умылся. Сапоги не стал надевать, земля еще не успела остыть. Андрей взял их в руки и пошел.

Его чуть пошатывало, как после тяжелой болезни, сухо было в горле, болело в груди, но он шел, с наслаждением ступая по теплой пыли дороги, и все прислушивался, что творится но сторонам.

Андрей шел, полузакрыв глаза, — на этой исхоженной сотни раз дороге он не споткнулся бы и глухой ночью, — шел по дороге от кладбища к селу. А перед его внутренним взором стоял тонюсенький, тянувшийся вверх росток и два его мальчугана.

По древним заветам

В конце марта у Мишки Копылова начинается бессонница. Днем он работает, как обычно в это время, через пень колоду, вперевалку, оставляя без внимания насмешки и замечания работающих вместе с ним. Угрюмо зевает, кажется, ждет не дождется ночи.

А ночью ему не спится. Он ерзает и ворочается на постели, не отвечая на сонные призывы жены угомониться. Потом не выдерживает, встает, накидывает на майку полушубок и валенки на босу ногу. Выходит на крыльцо покурить.

Крыльцо у его избы без перил и без крыши: просто срублена и приставлена лестница с широкими ступенями. Мишка приваливается плечом к косяку, курит и смотрит на осевший от капели и солнца сугроб возле крыльца, вдыхает запах подтаявшего снега, всегда тревожащий предчувствием чего-то, что должно произойти, предчувствием перемен.

В глухоте этой ночи, которая нависла над Ушаковой, над районом, а может, и над всей землей, — ни скрипа, ни огонька. Все в Ушакове спят, небо заволочено тучами, и только иногда, если стоять долго, послышится случайный и чаще всего непонятный звук.

Но вокруг не безмолвие. Вот у нала капля: «пуль». Живут шорохи. То ли садится снег, то ли комки падают с еловых и сосновых лап. Похоже, что оживает что-то большое, и вздыхает пока потихоньку, и шевелится чуть-чуть, вздрагивает.

Мишка стоит до тех пор, пока сырость не подбирается к телу, затем, вздохнув, уходит в дом.

А в одну из таких ночей вдруг замирает все, потом тишину рвет глухой треск, а за ним пойдет гул, шипенье, неясное скрежетанье. Сразу, неизвестно откуда, прибегает ветер, сначала теплый, потом холодный. Напахнет и мокрой елкой, и прелой соломой, и свежестью открытой воды. Это уже апрель, это на реке ломает лед.

Тогда-то Мишка решительно кидает папиросу, идет к себе на постель и спит остаток ночи беспробудно, без снов.

На следующий день он не выходит на работу, собирает вещевой мешок, натягивает сапоги, ватник и под вечер, крадучись, в сумерках, словно боясь встречи с кем-то, отправляется из Ушакова.

Ночует он в гостинице приречного городка. Утром не сразу идет в сплавную контору, сначала прогуливается вдоль реки, смотрит, где соймы, где что делается, ищет старых знакомых.

У реки и на реке все кипит. Снуют буксиры, катера, катерки, лодчонки. Звенят тросы, трещат сходни, гомонят десятки голосов. И всюду — лес: на барже тес, на другой — брус, на воде соймы, на берегу штабеля. Куда ни глянешь — все бревна, сплоченные и заштабелеванные, все доски, все обрезки. Меньше видно земли и воды, чем дерева.

Мишку узнают. Он здесь свой. У него прозвище, неизвестно почему родившееся, — Мыло. Он не сердится, когда кричат:

— Ого! Мыло на подхвате!

— Мыло, давай к нам!

— Ми-и-шу-ха! Пойдем с нами до Горь-ко-ва-а.

Наконец Мишка находит что нужно: ту бригаду, куда он хочет. Курят, говорят о расценках, о выработке, о спецовке. Затем идут с десятником в контору. Мишка оформляется и получает спецовку.

В спецовке его не узнать. Маленький, но плотный, он хрустко шагает по гальке и дощатым тротуарам вместе со своей бригадой. Справляют в столовой начало сплава.

Городок маленький, давным-давно заброшенный в самые лесные дебри. Столовая в нем одна, и в это время она полна сплавщиков. Редкие командированные подозрительно косятся на говорливую, шумливую братию в фуфайках с наплечниками из кожзаменителя, в зеленых штанах и резиновых ботфортах, стремятся побыстрее дожевать свою котлету и уйти. А сплавщики садятся по пятеро, по шестеро за столы, где положено сидеть четверым. Некоторые, в том числе и Мишка, неумело, с напряжением, тащат подносы со щами и гуляшами.

Вот уже обед кое-как расставлен по столу корявыми, плохо гнущимися пальцами, и кто-то уже оббивает сургуч с бутылки под столом, льет там же в стакан «норму», опасливо поглядывая на табличку, где написано слово «распитие» с соответствующими назиданиями, и на милиционера, который хладнокровно обедает за соседним столиком.

После «распития» разговор сначала не клеится. Кто рассказывает о своих домашних делах, кто лезет в отвлеченные темы. Но помаленьку, с одного слова, сказанного невзначай кем-нибудь, беседа возвращается к работе, спецовке, расценкам и прочно задерживается тут. Спорят и доказывают, чем нынешний сезон хуже прошлогоднего, чем лучше, бывалые люди вспоминают давние годы и «как тогда было».

Назавтра — работа. Мишку и тут не узнать. Не то чтобы он работал очень здорово, на загляденье, но все же он совсем не таков, каким был день назад дома. С багром, что выше его вдвое, он ловко снует у бревен. Ловко обращается и с крючком, где надо подцепит, подкатит, поддержит. Впрочем, тут не проволынишь, не зазеваешься. От товарищей получишь крепкое словцо, да и бревном может так угодить, что не встанешь.

Теперь их бригада слита с другой, и все они вместе отправляются через два дня сопровождать плоты до бумкомбината.

До большого поворота, до другой сплавной конторы, идут с катерами, набирая еще плоты и пучки по пути. И здесь работы много, и приходится нелегко. А дальше, когда скомпоновано все и тащит буксир, а катерок подпирает на всякий случай, — становится легче.

Проходят своей рекой, где знакомы все изгибы, все деревни на берегах. Особое оживление перед закатом, когда солнце сбоку и чуть сзади, когда позади вода темпа и кусты ивняка черны и голы, а впереди, под солнцем, ивняк весь в желтизне, в пыльце, в барашках, вода тепла и ласкова, а приближающийся городок на взгорье белеет и зеленеет и нестерпимо сияет окнами в закатном свете.

Тут встают, на лодке съезжают на берег, заполняют говором и шагами тихие улицы, ужинают, выпивают, покупают съестное и промтоварное, любопытные знакомятся с городом.

Мишка по-настоящему счастлив. Он в самой большой группе, никогда не предлагает, не заводит, но и от других не отстает. Посмотрели бы жена и однодеревенцы на него — не признали бы, подумали, что похож, да не тот.

Выплывают в самую Волгу. Терпят и ненастье, и невеликий шторм. Обязательно случается что-нибудь: потеряют хлеб на сутки, кто-нибудь отстанет, один из плотов начнет разносить, угораздит кого-нибудь чуть не утонуть.

А какие города по берегам! Какие знакомые и близкие имена у них! И кажется, будто никто никогда тебе того имени не говорил, а родился ты с ним и живешь. Так и жили в тебе те имена, глубоко в душе, а теперь увидел города наяву и познакомился.

На базарах удивляются и Мишка, и другие. Тут огурец, там помидор. А дома, поди, не отсеялись… И кто-то вздохнет:

— До чего же у нас она… ба-альшущая.

Счастлив Мишка и на пикете, когда окончен плотовой сплав и начинается молевой, по бревну.

Пикет может попасться удачливый: работы не так много, а заработки выходят настоящие.

Всего бывает: заторы, работа до одурения, дождь, жара, холод. Бревна да крючок, багор да бревно. Но бывает и безделье: уха у костра, приказ старшого:

— Побегай, Михаил!

Мишка бежит с авоськой в село, в магазин за водкой, вернее, потому что поздно, на дом к продавцу. Выпрашивает у зевающего продавца, который ломается и твердит: «Держать на дому не положено».

Мишка не так охоч до водки. Некоторые на сплаве все пьют, оправдываясь: «Лес — дело темное, сплав — дело пьяное». А Мишка приберегает деньги, зашивает большую часть получки в потайной карман. Но в компании выпить неплохо, тем более, пойдут интересные разговоры. И Мишка клянчит:

— Дай, пожалуйста. Я ж понимаю — не положено. Да вот с приятелями встретились. Нельзя никак, понимаешь.

Продавец видит, что Мишка врет, еще ломается для порядка и дает. Мишка бежит обратно, все слушают, как он перехитрил продавца, а после ухи начинают вразнобой говорить сами.

И чего тут только не услышишь! Народ со всяких мест, бывалый. Один из колхоза, другой со строительства, третий кадровый, четвертый был выселен из Москвы и просто так по свету шатается. Говорят о политике, о космосе, о бомбе, о житье в разных местах, о физической силе, о женщинах, о начальстве, о книгах, даже о лошадях и цыганских свадьбах.

Мишка слушает, костер трещит, луна плывет над лесом, а на реке стукаются друг о друга и о боны бревна.

Всего перевидит за весну и лето Мишка. Вставать часто приходится рано, когда река вся мохната от стелющегося по воде, мелкими прядками завивающегося тумана, ложиться поздно, после того, как закатится солнце и начнут вовсю перескрипываться коростели. Но иногда удается проваляться на солнцепеке и весь день.

Приходится ездить на катерах, перебегать по качающимся, податливым бревнам, лазать по пояс в воде, спорить в конторе в день получки, стирать и ушивать, варить, мыть, бегать за водкой и продуктами.

За лето Мишка краснеет (загар у него красный), худеет, выгорает. Даже глаза вроде бы выгорают, становятся прозрачней. А волосы — совсем как лен.

Лицо, шея и руки у него огрубели от воды, от солнца, от комарья. И голос несколько изменился, стал хрипловатым и более грубым. Пропала развалистость в походке, ленивость в движениях. Словом, не отличишь Мишку от его товарищей.

Но лето к концу. Сплав продолжается, однако как-то свертывается. Нет прежнего напряжения, торопливости. Скоро последняя зачистка, скоро завершение.

Одновременно с тем как начинают сверкать желтые и красные отметины в сплошной зелени заречного лиственно-хвойного массива, Мишка понемногу охладевает к сплаву. Как-то надоедает ему все это.

Однажды ночью, когда все сплавщики ночуют в своем общежитии, в поселке, ему вдруг является сон, а во сне деревня и жена.

Он просыпается, вспоминает, что ни разу не написал семье за весну и лето, сердится на себя и соображает: сколько еще дней до конца?

А утром, забравшись за штабель, подальше от глаз, пересчитывает деньги в потайном кармане, вздыхает и прибавляет к ним еще несколько рублей из тех, что. отложил себе на питание. Машет рукой:

— Проживу…

Возвращается в Ушаково Мишка тогда, когда осенью высветлены дали, звук льнооколотки отдается в очень тихом воздухе невесть на сколько километров, а теплый еще ветерок доносит растекающийся над землей смрадноватый запах сжигаемой на огородах полусухой ботвы.

Мишка стоит около дома, смотрит, как падают с большой березы у окон последние листья, как из трубы бани поднимается и мреет уже не дым, а горячий воздух, и радуется дому, березе, стуку льнооколотки, истопленной ко времени бане.

Семья встречает его хорошо. Рады жена, ребята, теша. Мишка выкладывает пачку денег, подарки, потом моется в бане, сидит за столом, окруженный домочадцами, рассказывает, где бывал, что видал, хвастается и немного привирает.

Дома, как всегда осенью, много работы. Жена и теша заняты в колхозе. Мишка засучивает рукава.

Вот он навозил, напилил, наколол дров. Выкопал картошку, убрал овощи, перепахал усадьбу. Починил крышу на дворе. Привез сено. Обмазал рамы. Сменил половицу в сенях. Набил матрац свежей соломой…

Сначала у него все делается ходко, как бы на только что оставленном сплаве, как бы по инерции. Затем он стучит топором все ленивее, все чаще покуривает у изгороди с соседом — полуглухим, полуслепым, но до крайности говорливым дедом.

К этому времени Мишкину жену и тешу начинают донимать односельчане. Колхозники Мишку не любят, хотя про домашних его плохого слова сказать не могут, те работают на совесть. Поэтому говорят не прямо, не требуют, чтобы Мишка включился в общее дело, а намекают, подшучивают, подхихикивают.

Пока к этому не подключается бригадир, Мишкина жена отмахивается и огрызается. Она, как и теща, еще под впечатлением Мишкиного прихода и его первоначальной работы по дому.

А потом, наглядевшись, как он сидит у окошка, покуривая, позевывая, почитывая что-то в газетном обрывке, она однажды не выдерживает и начинает «пилить» его.

Несколько дней Мишка терпеливо сносит «пиление», но когда в разговор вступает теща, он раздраженно плюет, ругается и идет на наряд.

Все уже давно уверены и знают, что работать он будет так себе. Поэтому назначают его на те работы, которые обычно закреплены за стариками, а иногда и за женщинами.

И он действительно не «расшибается» на работе. Все стремится отлынить, увильнуть, когда и прогулять. Поэтому он постоянный предмет насмешек работающих с ним и не с ним. Он, видимо, привык к этому и только иногда отругнется.

Дома он тоже не очень-то стремится заниматься делами по хозяйству. Пошлет жена накидать сена корове — пойдет, не пошлет — он и не подумает тронуться с места. И так во всем.

А лучше поставит Мишка самоварчик, посидит на корточках у светящегося в полутьме комнаты желтыми угольями подтопка, покурит в него. Любит поспать. Любит сходить в гости, попить пивка, только лучше к пожилой родне, где меньше вероятности, что его будут поддевать и разыгрывать.

Теперь Мишка подобрел. Загар сошел с него, лицо белеет, круглеет. Походочка теперь у него плавная, неторопливая.

Частенько Мишка сидит на лавке у окна под поставленной на маленькую полочку коробкой репродуктора-динамика. Односельчане идут мимо его дома, хрустят валенками по дороге, до блеска затертой полозьями тракторных саней, видят за переплетами слепеньких рам Мишкину голову, шею и говорят друг другу:

— Ишь лох какой! Бока-то наел.

И так идет все до следующего марта, до первой ночной капели.

Новое платье

Телеграммы обманывали.

Сегодня утром, придя на свое рабочее место, в комнату сортировки почты, Надя получила их сразу две. Телеграфистка просунула голову в дверь и сказала:

— Надежда, получи! Помечено: вручить тридцать первого. Так что расписывайся.

Одна телеграмма была от мамы: «Поздравляю, Наденька, Новым годом. Будь счастлива», другая — от брата, Адьки. Хотя мама жила на иждивении брата, но телеграммы они послали отдельно. Надя поняла: решили, что мне так приятнее будет — две сразу, Адька писал, как всегда, необычно, с фокусами: «Новый год принесет тебе много счастья, сестренка». И подпись — «Добрый волшебник».

А какое же могло быть счастье в Новом году, если даже первая его ночь, праздничная ночь, обещала быть крайне несчастливой?

Не было нового платья.

Собственно говоря, оно было. Да только не в Надиной комнате, а за двадцать километров по Шарьинскому тракту, в поселке Иловка, у двоюродной Надиной сестры. И не оставалось никакой надежды, что оно очутится в руках у Нади к девяти часам вечера, к тому времени, когда нужно будет идти в Дом культуры на новогодний бал.

Новое платье! Оно обязательно должно быть лучше предыдущих. Пусть даже дешевле некоторых из старых, но зато сшито по моде, отделано со вкусом. В нем ты будешь выглядеть совсем по-иному. Это хорошо — новое платье. Это — маленький праздник. А сколько приходится думать о нем! Ведь надо и денег подкопить, а Надя уже второй год живет самостоятельно: и то и другое заводить приходится. Надо много журналов перелистать, чтобы найти подходящий фасон. А попробуйте поговорить с портнихами! Они обязательно хотят сделать все по-своему…

Однако это новое платье Надя не шила, а купила в магазине. Платье-костюм. Оно сидело чуть-чуть не так, как нужно, а вообще выглядело превосходно. Перешивать Надя не доверила бы никому в мире, кроме своей двоюродной сестры: ведь сестра работала раньше в ателье большого города и переехала сюда в связи с замужеством. И вот платье отправлено в Иловку, в выходной день Надя на попутной машине ездила туда на примерку. Платье должно быть готово сегодня, а автоколонна осталась, и платье осталось в Иловке. Случайные машины сегодня вряд ли будут, да и сестра живет не на самом тракте. На новое платье рассчитывать нечего.

А как все было продумано. Она наденет от нового платья один сарафан и веселую блузочку, ту, которая, кажется, нравится Косте. А теперь? Что наденешь теперь? Горошком? Гладко-синее? Нет, лучше совсем не ходить на вечер. Пусть Костю приглашает на дамский вальс Соня Изюмова. Она любит приглашать Костю, да и он вроде не прочь потанцевать с ней. В прошлый раз, например… Пусть им будет весело. Соня, конечно, будет в новом платье.

— Надька, к начальнику! — позвала из соседней комнаты телефонистка Люба. — Совещание.

Увидев грустное лицо подружки, хохотушка Люба тоже посерьезнела.

— Ты чего? Новый год ведь сегодня встречать будем. Жаль, что просто бал, а не бал-маскарад. Нет, правда, чего киснешь? С таким кавалером на бал пойдешь! С лучшим шофером леспромхоза. С самим Костей, от которого Сонька без ума. Да скажи, в чем дело? — затормошила Люба подругу, видя, что Надя не улыбается в ответ на ее шутки. — Новое-то платье хорошо сидит?

— Не привезли его, — ответила Надя. — Автоколонна только завтра придет, а я как раз транспортникам заказывала взять.

— Так вот ты из-за чего… — начала Люба.

— Не выдумывай, — сердито отмахнулась Надя, — Стала бы я из-за тряпок расстраиваться.

— Может, с Костей что?

— Да ничего. Полчаса назад за лесом уехал. Видела ведь сама. Говорю тебе: грустится, и все.

— Та-ак! — задумчиво протянула Люба и добавила: — Пошли к начальнику.

Совещание было коротким.

— Что это такое? — сказал начальник конторы связи. — Праздник, у людей настроение превосходное, а приходит, скажем, наш работник, сует телеграмму и говорит: «Распишитесь!» Ерунда. Да еще прибавит: «Побыстрей: вас много — я одна». Скверно. Мы людям в этих телеграммах радость несем, пожелание счастья, а выглядим как из бюро похоронных процессий. Отставить. Улыбка, вежливость, такт — вот что нужно. Ясно? Теперь слушайте. Городок наш маленький, а телеграмм мы получили множество. Я придумал: пусть в разноске почтальонам помогут молодые работники нашей конторы связи. Уменьшим радиус действия почтальонов, выделим сейчас каждому из сидящих здесь участки, и действуйте. Может, немного и после рабочего дня походите. Я всех молодых собрал: они все успеют и к вечеру приготовятся. А главное — улыбайтесь. Чтоб у людей после вашего ухода хорошее настроение оставалось…

И вот Надя входит в один дом, в другой, в третий… Стучится в разные двери. Приветливо улыбается. Ей тоже улыбаются в ответ. Приглашают посидеть. Она, пожалуй, даже понимает, чуточку догадывается, что ею любуются: ведь она хорошенькая, и улыбка у нее откровенная, и ямочки на щеках. Квартиры, дома, кварталы остаются позади. На улице, совсем неожиданно для кануна Нового года, тепло. Падает снежок. Тихо. Загораются огни. Наде приятно видеть счастливые лица людей, слышать радостные восклицания, когда они читают теплые строки телеграмм, а на душе по-прежнему грустно. Вот и сумка пуста. Нужно идти домой.

В своей комнатке Надя посидела на диване, не включая света. Всплакнула. Еще посидела. Приняла решение: как бы Костя ни уговаривал идти — отказаться. «Пусть танцует со своей Соней». Незаметно уснула.

Когда она проснулась и включила свет, часы показывали пол-одиннадцатого. Надя поразилась: Костя все еще не заходил. Он был всегда аккуратен, даже когда намечались простые танцы, а сегодня такой день… Значит, он ушел один! Ну, в таком случае она сейчас же пойдет в Дом культуры. Пускай в платье горошком. Пусть не думает, что она не пришла из-за того, что он не зашел. Но с ним она танцевать не станет. Ни в коем случае.

Платье было надето в один момент. Надя уже натягивала рукавички, когда в комнату постучались. Вошла незнакомая женщина и грубым голосом сказала:

— Возьмите. Послали вам.

Положила на диван сверток и вышла. Надя хотела вернуть ее, но уже хлопнула входная дверь. Надя развернула сверток. В нем лежало аккуратно свернутое ее новое платье.

Как бы ни аккуратно складывали новые платья, на них все равно окажутся места, которые нужно прогладить. Как бы ни быстро грелся утюг, как бы ни торопилась его хозяйка, время не считается с этим. На часах было полдвенадцатого, когда Надя снова натягивала рукавички.

И тут она остановилась перед выключателем. Прежде чем погасить свет и выйти из комнаты, она подумала: «Зачем идти? К чему новое платье? Костя не зашел, — значит, не хотел, чтобы я пришла. Значит, ему хорошо без меня. Я не пойду».

Наверное, она простояла бы так до двенадцати, но в комнату ворвался Костя. Вошел так, как никогда не входил, без стука, рывком отшвырнув дверь. С порога заорал:

— Быстрей! Не успеем к встрече! Готова? Отлично! Бежим!

Она думала — он пьян: галстук набоку, пальто расстегнуто, весь какой-то взъерошенный. Попробовала спрашивать и увидела, что он абсолютно трезв. Костя отмахивался от вопросов и твердил одно:

— Некогда! Скорей! Опоздаем.

Потом они бежали по улицам. Наде хотелось говорить, и она на бегу, задыхаясь, рассказывала ему о сегодняшнем дне: о том, как она разносила телеграммы, какие чудесные ребята у Фоминых, как незнакомая женщина принесла ей новое платье, — сестре каким-то образом удалось переслать.

На бегу она ухватилась за его левую руку. Он поморщился от боли, но она не заметила этого. Тогда он осторожно высвободил руку, пропустил Надю вперед, побежал с другой стороны и подал ей правую руку.

Боль напомнила ему о его сегодняшнем дне. Как под конец рабочего дня к нему прибежала Надина подружка Люба и сказала, что Надино новое платье в Иловке, что Надя грустит. Как он умолял начальника отпустить его, поставив пробег за его счет. Как наконец начальник согласился.

Затем он гнал свой лесовоз, пролетая полями, перелесками, взбивая в лужах, которыми после оттепели покрылась Ломенга, фонтаны воды, прорезая светом фар декабрьскую тьму. Он хотел успеть к десяти часам и успел бы, если бы не подвело колесо. Ставя запаску, возясь с домкратом, он разбил в кровь локоть левой руки.

Уже вернувшись домой, он упросил соседку отнести платье Наде, а сам начал носиться по дому, сворачивая стулья, наскоро умываясь, надевая рубаху, костюм, пальто…

И все-таки они опоздали. Остался один квартал до Дома культуры, а из репродуктора, укрепленного под его крышей, раздался двенадцатый удар кремлевских часов. Костя и Надя настолько запыхались, что даже не смогли сказать друг другу традиционных, но каждый год по-новому звучащих слов, а просто в первый раз за все их знакомство поцеловались.

Костя обнял ее. У него сильные руки, и он, конечно, измял, хотя оно и было прикрыто шубкой, платье, а особенно плечи у блузки. Но Надя и не подумала об этом. Ведь дело, в сущности, было совсем не в новом платье, а в том, для кого оно надето, рядом с кем она входила в Новый год, как в новое счастье.

Телеграммы говорили правду.

Через поле и сквозь большой лес

Начинала цвести гречиха.

Когда Летти вышла далеко на окраину районного города и вступила в бело-фиолетово-розовое цветущее поле, стало немного полегче. В городе с утра томила духота. Жарко было и здесь, но не душно. Влево и вправо лежали поля, а поодаль впереди в струящемся воздухе маячил и как бы покачивался из-за воздушных движений обычно такой устойчивый лес. И над лесом стояло высокой горой кучевое облако, которое расширялось к горизонту, и очертания его там были неопределенными.

Даже в поле не гулял ветерок. Но она одета была в легкое платье, без рубашки, в босоножки и шагала поэтому быстро, хотя руку оттягивала стопка книг, выбранных в книготорге, связанных вместе с одноактными пьесами, что ей удалось выпросить в районном Доме культуры.

Потом пошла тоже цветущая тимофеевка, а дальше она вступила в рожь, высокую, по плечи.

Тропка была здесь твердой, словно каменной, шагалось легко. Она опустила голову и чуть не налетела на солдата, который отдыхал, поставив рядом с собой внушительных размеров чемодан. Она остановилась и поглядела на него.

Солдат был высок, гораздо выше ее, и смугл. Но особенно большими казались сапоги рядом с ее босоножками. Они были начищены, однако сейчас потускнели от легкого налета пыли. Солдат на кого-то походил: она подумала, на фотографию из журнала «Советский воин».

— Ты куда? — спросил солдат, не здороваясь.

— К себе, — сказала она, обходя его чемодан.

Он вскинул чемодан на плечо, пошел за ней и спросил:

— А куда, к себе?

— В Горшково, — ответила она, думая, что не отвечать или скрывать ни к чему: ничего он ей не сделал. Да к тому же по этой тропке в какое-нибудь другое место вряд ли можно было идти.

— Ну вот я и в Горшково, — обрадованно, как ей показалось, подтвердил он. — Значит, спутники.

— Попутчики, — усмехнулась она.

— Ну пусть так, — миролюбиво сказал он. — А чего тебе там?

— А я там работаю. Завклубом, — сообщила она, — У нас в бывшей церкви клуб. А нового все построить не могут.

Перед ними, в нескольких метрах впереди, сидела на тропинке стайка воробьев. Она резко свистнула, и воробьи дружно сверкнули над рожью и пропали.

— Ишь ты как еще можешь, — подковырнул он.

— Я еще и не так могу, — ответила она. — Нас в культпросвете только что на головах ходить не учили.

— Этому вы и сами, поди, научились, — заметил он. — А вот скажи-ка лучше: как тебя зовут? И познакомимся.

— Летти, — представилась она.

— Как-как?

— Летти. Короче говоря, Виолетта.

— Это что, тебе батька такое имя с похмелья дал? — поинтересовался он.

— А у меня его и не было.

— То есть как это?

— Быть-то был, конечно, да где-то в бегах с самого моего появления на свет обитается. А в училище меня еще Вилкой звали.

— Вот и я так тебя буду звать, — пообещал он. — Виола… Сыр такой есть… На хлеб намазывать. Не едала?

— Ну, меня на хлеб не намажешь. А тебя, интересно, с какого похмелья батька назвал?

— А меня безо всякого похмелья назвали. И просто, по-русски… Ваней.

— Эх ты, Ва-а-ня! — пропела она.

— Смотри, шлепну пониже спины, так будет тебе: «Эх ты, Ваня!»

Лес был уже близко. Темный зной стоял, не колыхаясь, в нем. Солнце обожгло кусты и деревья, и они напоили воздух густым, как от крепкого чая, ароматом нагретой листвы и хвои. Все было зелено тут. Даже небо через путаницу ветвей отливало зеленым. Зеленым казались и пробившиеся сквозь чащу солнечные лучи, стоявшие наклонными столбами.

Первой их встречала старая сосна, вся усыпанная тысячами мелконьких желтоватых мягких шишичек, от прикосновения к которым на пальцах остается сухая золотистая пыльца. От них вся сосна казалась желтой и пушистой. А на темных лапах елей кончики были нежно-зелеными, словно на каждую лапку надели тонкую, более светлую перчатку.

— Хорошо! — сказал Ваня, останавливаясь. — Эх и хорошо! Но парит. И дождь будет. Даже гроза. Успеть бы нам хоть до Кошеля. Там попереждали бы. А оттуда близко.

— Надо бы успеть, — озабоченно согласилась Летти. — А то книги намокнут.

— В библиотеку закупили?

— В библиотеку. И пьесок взяла. Да нет хороших. То действующих лиц полно, то декорации сложные, то еще чего. Плохо у меня с самодеятельностью.

— Организовать надо. На что учили?

Они шли теперь по зеленому мху, мягкому, топящему шаги. То ли говорили они негромко, то ли лес глушил шаги, но голоса раздавались как-то неотчетливо, потерянной интонацией, словно бы безличные, словно не люди говорили, а ели, сжавшие тропу с обеих сторон.

— Организуешь с нашим председателем.

— А что, вредный мужик?

— Да нет, Александр Сергеевич — человек неплохой, только больше на экономику смотрит. Все о прибыли да о прибыли. Только о ней весь и разговор на собраниях. Не до культуры ему. Консерватор. Правда, чего не попроси — даст. Не жадный. И в клуб иногда заходит. Новый построить обещал. Если бы вот с людьми в самодеятельности помог.

— А что, к тебе еще по наряду людей загонять надо?

— А что ты думаешь? Ходишь, ходишь. Просишь, просишь. Молодежи у нас маловато, но есть. А интеллигенция наша? Учителя есть, специалисты. Ветеринар совсем молодой и веселый. Так его жена никуда не пускает, ревнует ко всем. И всем некогда. Или поросят позаводили, сидят по домам, никуда, кроме кино, не вытащишь. Вон в Ельнике сам председатель в футбол играет и в самодеятельности участвует, так все как миленькие за ним побежали. Вот если бы наш Александр Сергеевич…

— Ишь ты какая деспотичная, — сказал Ваня, представляя на минуту Александра Сергеевича в какой-нибудь роли, в гриме, и расхохотался…

— Тебе «ха-ха-ха», а тут бьешься, бьешься. Клянчишь, клянчишь… — обиделась Летти.

Вступили в сосновый бор. Белый, кое-где синевато-седой, кое-где мраморный лишайник высох и потрескивал под ногами. Здесь стало душно: редко расставленные сосны не давали настоящей тени. И вдруг негромко пророкотало, а по вершинам пошел ветерок.

— Успеть бы нам, — пробормотал Ваня, поглядел сверху вниз на Летти. Была она полненькая, загорелая, с мальчишеской стрижкой. Ваня отвел взгляд и пообещал: — А самодеятельность наладим. Я помогу, что умею.

— Тоже мне. Яшка-артиллерист отыскался, — фыркнула Летти.

— Чего?

— Яшка, говорю, артиллерист из «Свадьбы в Малиновке». Помнишь? Битте-дритте…

— Ладно-ладно, посмотрим…

Громыхнуло отчетливо. Летти искоса поглядывала на Ваню, украдкой, чтоб не заметил. А неожиданно, переведя взгляд с его смуглого лица на лес перед собой, увидела, как среди стройных сосен забрезжил вдали то ли белый туман, то ли дым. Сказала:

— Туман. Кошель близко.

— Какой тебе туман? — усмехнулся Ваня. — Береза пошла. А Кошель рядом.

Действительно, словно обрезанный по нитке, кончился бор, и за небольшим лужком начался частый и светлый березняк, который и казался издали, в прогалах между медными соснами, дымом.

Проскочили березняк за несколько минут. Но уже накрапывало. Открылось озеро, темное посредине, чуть зеленоватое у берегов. Кошель. Лес почему-то не подступал к самым берегам, и озеро не было похоже на лесное, а из-за берегов в мягкой травке, каких-то ровных, выверенных, даже не на луговое, а на искусственный пруд. На берегу возвышался добротный дом, с двором, пристройками, огородом. А за озером находился незначительный пустырь.

— Бежим, — предложил Ваня и потрусил к дому, потому что дождь прибавлял. Уже на крыльце они ощутили настоящий удар грома, от которого жалобно заныла какая-то дверца и даже вроде плеснулось озеро. Рванул второй.

Теперь они стояли на крылечке без крыши, а дверь была на замке.

— Эх, черт! — ругался Ваня и вдруг, увидев лестницу, ведущую на сеновал, закричал, показывая рукой, словно Летти была бог знает где: — Полезли!

— Я тебе полезу! — вскинулась она, но он подхватил чемодан, книги, в один момент взобрался по лестнице и исчез за дверцей. Через секунду он высунулся:

— Залезай, дуреха, вымокнешь!

— Ну, только чтоб по разным углам, — нерешительно сказала Летти и начала подниматься к нему.

— Вот глупая. Конечно, — сказал Иван и зашуршал сеном, забираясь в дальний угол.

Один раскат грома накатывался уже на другой. Хлынул настоящий ливень. Вроде в крыше и стенках не было щелей, а отблески молний проникали даже сюда. Летти пролезла в противоположный от Вани угол и обнаружила здесь нечто вроде ложа из старого одеяла, еще каких-то одежонок. Она стянула с себя прилипшее платье и забралась под плащ. Грохотал гром, лил дождь, но, видимо, так велика была усталость, столько набродилась она сегодня по райцентру, так нажарилась на солнце, что сразу же забылась.

И, как всегда бывает в таком неверном мгновенном горячечном забытьи, ей пригрезился то ли сон, то ли явь. Пригрезилось отчетливо, что Ваня рядом, только не здесь, а где-то в большом доме, где много людей, где очень празднично. И похоже, что у них с Ваней свадьба. И он сидит такой же смуглый, но не в гимнастерке, а в белой рубашке. И такой красивый…

Ей стало вдруг стыдно, и, пожалуй, от этого она проснулась. Грома откатывались уже вдаль, молнии не светили, а дождь так и хлестал, так и плясал по крыше. Было темно и тепло, и она опять, теперь уже крепко, заснула. А когда просыпалась, солдата не было слышно. Наверное, тоже умаялся и спал…

— Эй, вы там! — кричал кто-то снизу.

Летти кое-как натянула платье и поползла к выходу. Из дверцы они выглянули одновременно с Ваней. Воздух был чудесно свеж и чуть холоден. Дождь кончился. Внизу стоял лесник — хозяин сеновала и дома. Был он весь большой и какой-то, возможно из-за кургузого плаща, широкий. С его фуражки, плаща, даже с небритого лица капала на большущие резиновые сапоги вода. Он сказал:

— Слезайте-ка. Нечего там сено мять. Идите в дом.

Он отпирал замок, а Летти спрашивала:

— Как это вы догадались, что мы там?

— Догадаешься, — ворчал лесник. — Я кошу тут, километра за три, а бабы мои вон в дальней просеке. Я и прибежал; думаю, не зажгло бы. Молний — страсть. Прибегаю, а дверца у сеновала нараспашку, и сено на виду. Ведь сгорели бы, чуть что, как цыплята. Ну ладно, она не понимает, а ты-то свой, деревенский… Пошто не закрыл?

— Не сообразил, — виновато ответил Ваня, входя в просторную, чисто прибранную комнату и оглядываясь, — Забылось на службе.

— Забылось… Это сроду до смерти должно помнить. Вот так. Чему в детстве по-крестьянству выучился — никогда не забудешь. Плохо знал, значит. Садитесь. Я вам сейчас молока с творогом положу. Поедите. А дождь отойдет совсем, и пойдете. И я пойду. Косить надо.

Он слазал в подпол, достал молока, положил в блюдо две грудки творога, ловко размял их, залил молоком и принес две ложки.

— Хлебайте. Чай, не раздеретесь, раз на одном сеновале не разодрались. И я себе положу. А то мыть мне некогда лишнюю посуду, а грязную матка оставлять не велит — тараканов опасается.

Летти и Ваня, не поднимая друг на друга глаз, осторожно ели холодное молоко с творогом, каждый у своего краешка блюда. Лесник шумно хлебал из деревянной чашки, вздыхая. Ваня деловито спросил:

— Ну как нынче сенокос?

— Да что сенокос, — помолчав, ответил лесник. — Ничего начали, слава богу. Только известно, какие у нас сена… Не то, что у вас, в Горшкове. Полкилометра кочек обмашешь, на копну еле-еле наскыркаешь. У меня-то здесь участок получше, так, вишь, я один хожу. Там гада много, а бабы, они змей, ой как боятся. Я их отправил на дальний прокос. Там нету гада… Да накосим.

— А вы змей не боитесь? — поинтересовалась Летти.

— Так я в сапогах. А потом, в лесу кто же на тебя полезет, коли сам не полезешь? А ты насовсем или на побывку?

— Насовсем, — сообщил Ваня.

— Давай. К бате в помощники. А у меня вот нету помощника. Все девки. Или уж место такое, что одних девок бог дает, — засмеялся лесник. — И у того тоже дочка была.

— И у того самого? — спросила Летти.

— Да. У него вон там дом стоял. На том берегу. Где иван-чай. Сколь времени прошло, а что-то пожарище плохо зарастает.

Окна в доме лесника, под стать самому дому, были большими, светлыми, чистыми. Летти и Ваня разом посмотрели на ярко-красную после дождя прогалину за озером.

— Я там не стал почему-то строиться, — раздумчиво, вроде для себя, сказал лесник. — Он ведь как-то людей старался сторониться, а я тут на дороге на самой. А он все поглуше забивался, вишь, куда заехал. Аж на ту сторону. Туда и подъезд-то плох. А я дурак — на дороге. Вот и ползают всякие шатающие по сеновалам, — озорно подмигнул он обоим.

Лесник закурил и продолжал, обращаясь к Летти, то ли полагая, что ей не известно это, то ли больше для самого себя:

— Оно так. В стороне. Он, говорят, считал, что неправильно его покулачили. Хотя не спорил, не противился. А ушел сюда, в лес, с женой и дочкой и здесь строиться начал.

В деревне думали, что он на новую власть косо смотрит. Может, и такое было поначалу. Я ведь мальчишкой его помню: шибко угрюм был. Боялись его ребятишки. А охотник первеющий. Белку в глаз. Тем и жил. Да серой, да лыком, да углем, да корьем. В лесу, если руки приложишь, жить мо-ожно.

А дочку выучил. В институт пошла. Ее-то я плоховато помню. Ну, а перед началом войны приехала к нему. Хозяйка у него померла, он бобылем жил.

— А как они под немцем остались? — спросила Летти.

— Остались, да и остались. Не успели или еще как… Не они одни. Пришел фашист. Вдруг она к ним служить пошла. Переводчицей. Она ведь на эти, на иностранные языки кончала.

По селу, понятно, сразу говорок: вот где, мол, вылилось. Вот, мол, какой батька, такова и дочка. До него, видно, такое доходило: он в селе за тем, за другим частенько бывал.

Она с одним офицером все на лошадях каталась. Прогуливались, значит. Усядутся и ездят. Она в штанах. Зло, конечно, на них. Такая, сякая… Однажды к нему сюда поехали. На этот самый, на Кошель.

А он подстерег их. Белку в глаз… Офицера наповал и ее. Избу запалил и в леса ушел. Наверно, к партизанам. С тех пор и сгинул. Фашист с собаками искал. Где ж его найдешь? Возьми вот и меня… Попробуй найди. Леса у нас славные… А пожарище так чего-то и не зарастает.

Ваня и Летти посмотрели на полыхающий красным прогал. Взглянул туда и лесник.

— Ну а после… Да это вы знаете. Выяснилось, что она разведчицей нашей была. Вот тебе и раз. А ему откуда же? Обелиск вот ей теперь стоит…

Летти и Ваня слушали то, что рассказывал лесник, и все глядели в окно. Она уже слышала эту историю не однажды, а Ваня знал ее с детства. Однако здесь, в доме лесника, рассказанная им, она зазвучала как-то по-иному, чем в селе.

— Вот и выходит, вот и получается, — сказал лесник, вставая, — что жизнь, она тоже как большой лес. Идешь сквозь него и не знаешь, что вон за тем деревом ждет. Только в лесу можно и возвернуться… А в том лесу, — он махнул рукой, — обратного ходу не предвидится…

Вошли в прохладу, чистоту, свежесть. Дождь совсем перестал, но туча не ушла пока, и было сумрачно. На копчике каждой иголочки стоявшей неподалеку сосны висело по миниатюрной капле. «Миллионы капель», — подумал Ваня. Лесник сказал:

— Град где-нито выпал. Холодно. Счастливо вам.

— Спасибо! — сказали они в один голос.

Теперь перед ними была уже не тропа, а широкая просека с наезженной дорогой, после дождя сырой, в лужах. Лесник ушел в противоположную сторону, а Летти прицепила босоножки к книгам и зашлепала но лужам босиком. Ваня шел рядом.

«Странно, — думал он. — Как странно… Вот они мои, знакомые с детства места. Лес наш. Такая тишина. И вдруг война. Фашисты. Смерть. Это здесь-то смерть? В этой тишине и красоте? Неужели? Здесь?! Неужели такое может повториться?»

Он стал воображать себя партизаном, командиром, конечно. И что Летти у него разведчица. Она смогла бы, она, чувствуется, смелая… Он вообразил, как они ходят лесами, совершают боевые операции, живут в землянках. Представлял, воображал и рассмеялся собственным мыслям.

— Ты чего? — спросила Летти.

— Да так, — ответил Ваня. — Сеновал-то закрыть не догадался.

Еще ему подумалось, что для того и служил он и служат еще его товарищи, чтобы здесь, в этих лесах, в его лесах, было всегда так же тихо, свежо, душисто и празднично.

Начали полетывать, попискивать оживившиеся после дождя комары. Летти шлепнула свободной рукой одного, усевшегося на ногу, и сказала, обходя лужу:

— У нас, как в Москве. Только дома пониже да асфальт пожиже…

И без всякого перехода, ни к тому ни к сему, прибавила:

— Убежишь ведь.

— Чего-чего?!

— Убежишь… Саня Дурягин, Миша Чесноков тоже со службы пришли. Погуляли, погуляли, да и долой. Саня в армии специальность получил. Радист. На аэродроме устроился. Мишка в узел связи ушел. Не держатся на селе. А ведь у нас заработки неплохие, — словно уговаривая, докончила она.

Небо очищалось. Чуть различимые прошли два реактивщика, вспахивая небо расплывающейся бороздой. Летти и Ваня встали и смотрели вверх. Летти повторила как-то жалобно:

— Убежишь.

— Да брось ты, — недовольно поморщился Ваня. — Никуда я не убегу, не для того приехал. Мне и в армии на сверхсрочную остаться было можно. Вернулся ведь.

Он подумал о своих друзьях Саньке и Мишке. И тут же ему подумалось, а неплохо бы выстроить такой добротный и чистый дом, как у лесника. Там же, в Кошеле. Да и жить-поживать в нем с этой девчонкой, у которой такое вертлявое имя… Он смутился этих дум и покраснел.

А она все поглядывала на него, словно по выражению его лица могла с определенностью проверить, не обманывает ли он, на самом ли деле хочет и собирается остаться в Горшкове.

— Пошли-ка, — сказал Ваня.

— Ну пошли, — вздохнула она. — Теперь быстро доберемся.

Скоро наметился выход из просеки. Лес на ее конце расходился раструбом, и много света было впереди. И вдруг совсем расчистилось небо, хлынуло солнце. Загорелись мириады капель на ветвях, пошел парок от луж и травы.

Вышли па чистое место. Отсюда было видно далеко: поля, скаты, лесные гривы. Завиднелись отдельные крыши Горшкова. Летти сказала:

— Вот и прошли лес.

— Не сразу-то, — задумчиво произнес Ваня.

— Чего не сразу?

— А помнишь, он про лес говорил? Потопаешь сквозь такой…

Горшково расположилось по двум скатам, сбегавшим к тихой речке, что текла через село. Крыши сейчас были вымыты и блестящи, промытыми выглядели и деревья. По заросшим мелконькой травкой улицам только что сбежали потоки.

У Вани дрогнуло сердце. Он поставил чемодан и смотрел, смотрел… В момент отыскал свой дом, дома друзей. Какой-то холодок пробегал в груди. А в воздухе стало и прохладно, и тепло одновременно. И уже пели птицы.

— Смотри-ка, смотри! — выдохнула Летти.

Из-за дальних увалов встала крутая, к вёдру, радуга. Одним концом она уходила в леса, другим упиралась в длинное белое здание под железной крышей, расположенное в центре Горшково.

— Прямо в мой клуб, — сказала Летти.

А он так был рад встрече с родными местами, такой она была тревожащей и прекрасной, как только мечталось ему. И захотелось сделать что-нибудь приятное этой приезжей девчонке, которая чувствует себя своей на его родине, называет знакомое здание — «мой клуб» и даже уговаривает его остаться здесь. Теплое чувство захлестнуло его.

— Давай-ка, — сказал он, неуклюже отбирая у нее книги. — Поухаживаю… И мне для равновесия на обе руки нужно… не на плече же чемодан вносить. Я бы и раньше взял, — прибавил он, смущаясь, — да чемодан больно тяжелый. А ты вон какая… Молодая. Ну, вот я дома.

А она глядела на него во все глаза, словно узнавала, узнавала… И, запинаясь, спросила:

— A-а ты… чей будешь?

— Да председателя сын. Александра Сергеича. Иван, в общем, Александрович, — улыбнулся Ваня. — Пошагали.

— А ну-ка давай обратно, — сказала она, сердито сводя брови к переносью. — Ишь быстрый какой! А я-то… Разговорил, повыспросил, — с сердцем добавила она и потянула к себе книги.

— Да брось ты! — тоже рассердился Ваня. — Что ты думаешь, я батьке докладывать буду? За кого принимаешь? Может, он и на самом деле недопонимает кой-чего, — сказал он потише, — со стороны видней. А мне он батя, да и все.

Они посмотрели друг на друга, рассмеялись, и Летти отпустила стопку книг.

Она пошла вперед, забыв надеть босоножки. Он шел за ней и беспричинно улыбался. А может, на то и были причины. День уходил к вечеру, но чистое небо сияло. Светила радуга отраженным многоцветьем. Пели птицы. И тысячи запахов, возрожденные дождем, волнами накатывались на них. Скрипела где-то калитка. И все это было настолько знакомым, одновременно далеким и близким, настолько родным, что ради этого конечно же можно было отдать жизнь. Но было еще лучше просто жить и любить на этой самой земле.

Зарницы

Виктору Московкину

На новом месте, хоть и в родном доме, в первую ночь спалось плохо, и Владимир вышел на улицу.

Была темная и теплая августовская ночь.

Владимир прошел перед фасадом дома, облокотился на верхнюю жердь старой изгороди и курил, поглядывая в темные поля и луга и по деревне, в домах которой уже не было ни одного огонька.

Под пиджаком у него была лишь одна майка, но стояла такая теплота, что вроде и не на улице находился он, а дома. Еще с вечера все небо обложили тучи, и сейчас не виднелось ни серпика луны, ни одной звездочки. И только у горизонта время от времени секундой проходил слабый, вспыхивающий и тотчас гаснущий свет: играли зарницы.

Владимир стоял, как-то всем телом ощущая соседство родного дома, шершавую сухость стен его, знал, что в доме неслышно спит мать, что на повети возятся сонные куры, а на дворе жует и дремлет корова, и вспоминал детство и юность. А верней сказать, не вспоминал, а как бы переходил туда, в то состояние, испытывая и радость, и стесненные ощущения в груди.

Он как будто снова стоял на этом месте с Надей, когда он собирался уехать учиться. И снова целовались они и обещали писать, помнить, никогда не забывать друг друга, а потом быть вместе, навсегда. И переживал дальше годы учебы, и выход Надежды замуж, и свою собственную женитьбу. Так и текли тут месяцы и годы, вспыхивая в нем самом зарницами, за то короткое время, пока он докуривал папиросу.

Он так задумался, так ушел в себя, что вздрогнул, услыхав легкий скрип шагов по сухой земле. Повернувшись на звук, Владимир увидел, что вдоль порядка идет женщина, направляясь к нему. Белое пятно ее платья четко выделялось в ночи. «Надежда», — подумал он, и у него дрогнуло сердце.

Она подошла и встала рядом. Владимир уже знал, слыхал от матери, что она отдыхает в деревне с неделю и тоже одна. Его бы удивил ее приход в первый же день приезда, но он был так погружен в воспоминания, так ощущал рядом близость той Надежды, что ничуть не поразился, словно это было не наяву, а просто шло продолжение хорошего сна.

Они стояли и молчали. Видимо, воспоминания захватили обоих. Владимир смотрел на Надежду, видел, что стала она старше, но по-прежнему была красивой, даже стала еще женственней, и думал, что вот жизнь, как рассказывала мать, не задалась у нее. И что приезжает она сюда третий год только с детьми, а мужа не берет с собой: он в отпуске все пьет, и отдыха у нее не получается никакого.

— Пошли, — сказала Надежда, — к Льдинке. Погуляем.

Они перешли дорогу, прошли прогоном между домами и углубились в хлеба, которые доставали им до плеч.

Тропка вывела их на приречный луг, и вот они уже стояли у знакомого омута, где так часто купались раньше.

Поскрипывали в кустах сверчки, от речки несло свежестью, а зарницы все вспыхивали и, дрожа, погасали.

— Не люблю я зарницы, — сказала вдруг Надежда. — Терпеть не могу эти отсветы далеких гроз. Почему отсветы? Почему далеких? Уж если гроза, так над головой. Своя, что ли… Не люблю, а не могу без них. Который август сюда приезжаю. И сама не своя… Видишь, и сегодня не спится. Да еще узнала, что ты приехал.

— Это здорово, что ты пришла, — отозвался Владимир. — Я как раз стоял и все вспоминал.

— Давай купаться, — предложила она. — Вода сейчас теплу-ущая.

В воду заходить было страшновато, но когда она охватывала все тело и проходила невольная судорожность дыхания, становилось в самом деле тепло. Владимир переплыл речку туда и обратно, вылез и приседал на берегу. Надежда тоже поплавала и убежала за кусты выжимать купальник. Потом они быстро прошлись по лугу, разогрелись, нашли толстое бревно, вынесенное на берег вешней водой, и сели на него.

— Вот бы нас сейчас увидели, — засмеялась Надежда. — Сплетни было бы… И так уж тут сплетен. Слышал, наверное. Почему без мужа езжу, с детьми? Развелась, поди? Или не развелась, так живу плохо.

Владимир промолчал.

— А мы неплохо живем, тихо продолжила Надежда. — Петя хороший у меня, не грубый, ласковый. И работящий. Только слабовольный он, на водку, на друзей — совсем беда. Я отпуска с ним в разное время беру: на работе он держится. А в его отпуск к его родителям отправляю: он их слушается. Так вот и выходим из положения.

— Д-да, — сказал Владимир. — А у меня тоже в разное время… На юг ей хочется, не любит она деревни. Пусть съездит, пусть посмотрит.

— А я была на юге, — вздохнула Надежда, — там спокойней, дум там никаких. Забываешься. И зарниц нету. Но народу… Здесь безлюдно, тихо, благодать, а покоя полного все равно нет. Все думаю, думаю… Ругаю себя, а в голову лезет всякое.

— Чего ж ты так? — пробормотал Владимир. — Не надо.

— Знаю, что не надо. А я еще не сплю, по ночам брожу. Вот и решили в деревне, что у меня жизнь не получилась. Там, в городе, работаешь, работаешь, только доберешься до постели и уже спишь. Работа у меня далеко, на двух трамваях добираться. Не высыпаешься и все мечтаешь: вот отпуск будет, неделю стану сутками в постели валяться. А придет отпуск, и сон долой.

— Бывает, — сказал Владимир. — Я один год устал так, поехал на курорт и думал, ну, отдохну. А заскучал там, затосковал. Отдыхать, Надя, тоже нужно уметь.

— Да я вроде умею. Я тут маме помогаю, да купаюсь, да в лес хожу, да читаю. Дня не хватает. С ребятами тоже времени немало надо. А вот выпадет такая ночь, и все всколыхнется в душе. Вот, говорят, бывает сердце, обросшее известью. Панцирное сердце. Мне бы такое. А то неспокойно все.

— Что ты, Надя, — прервал Владимир. — То ж больное сердце. Чего тебе неспокойно?

— А вот смотрю на зарницы и думаю: человек что зарница. Какое! Кратковременней даже. Только придет и уже уходить надо. Вот и думается: пришла и уйду. Ну, зачем пришла? И мир такой хороший. Лучше бы не приходить совсем, чем прийти да и ждать ухода. Ну зачем? Ты, поди, скажешь — от безделья? Какое там… Двое детей, работы хватает. Да ведь я еще заочно учусь. А по дому, знаешь, сколько у женщины? Да не дай бог, когда Петя пьяный, возись с ним. Не от безделья у меня. А такая уж уродилась.

— Смерти, значит, боишься? — спросил Владимир, — Каждый боится. Но только все время думать об этом… Надо тебе невропатологу показаться.

— Ты уж прямо говори — психиатору, — рассмеялась Надежда, — да не думаю я о смерти, не понял ты меня. А думаю, почему так коротко все? И все как-то случайно, неопределенно. Вот с тобой не сошлись. С Петей встретились. Тоже, скажешь, жалею. Да нет. Но почему? Почему все так? На роду написано? И почему все проходит, оглянуться не успеешь? Как… Как зарница.

— Увлечься тебе чем-нибудь надо, — тихо сказал Владимир. — А то хорошим это не кончится.

— Влюбиться? — Надежда коснулась теплым плечом плеча Владимира, и в ее голосе послышалось лукавство. — Советовали. Я никому об этом, о думах своих, не говорю, но подруга есть одна. Пустая, пустая, но душевная. С ней делюсь. Она то же советовала. Она все по курортам ездит. А потом хвастает, как мужчины за ней ухаживают. Тоже смысл жизни… Да мне это, Володя, не подходит. Я теперь сижу с тобой и ни капли не боюсь, что кто-нибудь обо мне плохое скажет. Не думаю я об этом, и ко мне это не пристанет.

— Не о том я, — запротестовал Владимир. — Нашла бы увлечение какое-нибудь, чтоб захватило без остатка. Чтоб день и ночь о нем думать.

— Некогда, Володечка. Дел много. И без того невпроворот. Ну, пойдем: сыровато здесь все же, — Надежда встала и подала ему руку.

Поднялись на пригорок. По краю поля днем был сделан комбайном пробный заезд, и на стерне чуть выделялись кучки соломы. А дальше темной стеной, как невысокий лес, стояли хлеба. Небо на севере намного посветлело, и в воздухе стало свежей. Все скрипели сверчки. Умиротворенно и спокойно было вокруг. Откуда-то пахнуло свежеиспеченным караваем. А на западе все загорались и потухали, но уже не так часто, зарницы.

— Вот что, — сказал Владимир, неожиданно останавливаясь. — Такие мысли: пришел — ушел, зачем? — и мне не в новинку, и другим. Человек ведь тем и отличается от скотины, что осознает свое пребывание на этом свете и смысл его. И видит начало и конец. И не одной тебе грустно, не одну тебя все это беспокоит. Однако, если сосредоточиться только па этом, то какая же будет жизнь? И что же вообще человек будет делать? И для чего? А меня, — Владимир вдруг повысил голос, и Надежда почувствовала в его тоне волнение и даже раздражение, — эти думы давно не мучают. Я знаю, что не только ради себя, а и ради труда, ради своих детей, ради других людей живу. Ты подумай, если бы мы пришли и знали, что не уйдем? Никогда! Стали бы мы так все это любить, ценить, — Владимир взмахнул руками в стороны, — стали бы мы беречь каждое мгновение на этой земле, стали бы мы грустить, страдать, испытывать боль оттого, что все проходит? А?! Сколько чувств, сколько человеческого было бы для нас потеряно? Ты подумай!

Владимир неожиданно чуть ли не выкрикнул так, что Надежда вздрогнула:

— Меня от другого ужас и тоска смертная берет! От другого! Вот ты говоришь — подруга… А мало ли их, что не думают никогда-никогда, что. пришли и уйдут? Словно вечны. И тратят, транжирят свою жизнь на пустяки, на мелочи. Не умеют ценить не то что мгновений — дней, месяцев, годов! Ведь страшно, жутко — сколько годов, десятилетий человеком пропито, проскандалено, провоевано, просплетничано… Да мало ли куда, в какие тартарары провалилось! Я вот знаю некоторых больных людей, приговоренных с детства. У них надо учиться. Как они умеют ценить жизнь, как радуются каждому часу жизни, особенно если он выпадает без боли, без страданий. А ты молодая, здоровая, красивая. Тебе бы жить да только радоваться. И ценить!

— А я и радуюсь, — тихо отозвалась Надежда, — я и ценю, и люблю все. Очень. Может, даже слишком. Потому-то и кажется все таким коротким, временным, на момент. Как зарница…

— Ну, привязалась ты к этим зарницам, — засмеялся Владимир, — дались они тебе. Пошагаем-ка лучше к дому, а то, глядишь, и рассветет.

— Вот и хорошо, — тоже весело отозвалась Надежда, — выходит, не постарели еще, как в молодости, до рассвета прогуляли.

— Увидит мать, задаст мне «до рассвета», — заметил Владимир. — Она тебя любит. Скажет, зачем бабе голову морочу? Она у меня справедливая. Подлости не переносит.

— Знаю, — вздохнула Надежда.

Подошли к дому и сели на лавочку, вкопанную между двумя липами. Вдруг закапал реденький дождичек. Сначала листва не пропускала его, а потом отдельные капли стали слетать и на них. Владимир снял пиджак, накинул его на себя и Надежду. И так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.

— Ты до сих пор, наверно, на меня сердит, — раздумчиво сказала Надежда, — что не дождалась я тебя. Хоть и не высказываешь. А я и сама не разберусь, как это у меня тогда получилось. Да и видишь, какая я психичка? Замаялся бы со мной…

— Ну, со мной у тебя этого не было бы, — глухо ответил Владимир, — Да и кто разберется, как и когда у всех это получается.

— Не знаю, не знаю, — скороговоркой проговорила Надежда и встала. — Пойду я. Спасибо тебе, Володька, за ночь, за разговор наш. Да за все. За то, что не изменился-ты: все такой же.

Она наклонилась к нему и быстро поцеловала его. И пошла, торопясь, к своему дому. Отойдя на некоторое расстояние, она обернулась:

— Приходи завтра, то есть сегодня, — рассмеялась она, — чай пить. У меня варенье из морошки есть. Сама собирала, сама варила.

— Приду, — пообещал Владимир.

Она ушла, кончился дождь, а Владимир все сидел, покуривал и думал. И было ему так, словно не проходило никаких лет, словно расстались они перед его отъездом на ученье только неделю назад, а сегодня встретились. Долго сидел он, а потом встал, поднялся на крыльцо, отворил уже дверь в дом, но обернулся.

Небо светлело, заметно холодело. Тучи ушли, и проглянули слабые звезды. И вдруг по небосводу покатилась звездочка поярче других, но не упала, а ушла за горизонт, и Владимир понял, что это спутник.

— Зарницы, — усмехаясь, пробормотал он, глядя на спящую деревню, на журавли над колодцами, на добротные, на сто лет срубленные дома, где отдыхали знакомые ему, родные люди, — как бы тебе не зарницы… А это все, а города, а наука, а искусство, что, на момент?! А иной… вон спутник после себя оставит, а потом, может, и новую планету. Придумала, зарницы…

Он усмехался, качал головой и тихо пробирался сенями и через комнату, чтобы не потревожить мать. Пробрался к своей кровати, боясь промаяться, не заснуть, ибо ночь, разговор, Надежда, спутник, зарницы — все стояло перед его внутренним взором, все будоражило и волновало его. Но только прикоснулся головой к подушке и подумал, что отпуск начался хорошо, как сразу же уснул.

Тихо было в доме, одни ходики мерно постукивали. Входила через окно рассветная заря. Осторожно поднялась мать и, тихонько ступая, вышла во двор. А Владимир спал без сновидений и проспал, как в праздничные дни детства, до самого обеда.

Тридцать девятый медведь

В июле на перекатах хлещется рыба.

К вечеру, когда солнце начнет садиться за Синий яр и длинные тени поползут от перелесков по скошенным лугам, когда над водой повиснет и наполнит глубокие лощины туман, когда над лугами поплывет запах перегретой дневным солнцем и орошенной травы, когда чуткую тишину ничто не нарушает, кроме поскрипывания дергача, — вот в это время в тихой речной глади бьет большая рыба. Лопнет зеркало воды, пойдут по сторонам волны, и в высоких берегах пистолетным выстрелом ударит звонкое эхо.

Тогда Пашка Речников — рыболов-неудачник — привстанет с места, покрутит головой и завистливо причмокнет. Да так и останется стоять, слушая многократные повторы эха.

Это тот самый Пашка, у которого в прошлом году с удочки сорвался голавль в три с половиной килограмма. Правда, того голавля никто не нашел, но у Пашки Речникова глаз верный.

А на Третном озере около своего шалаша замрет от восторга дед Плохая Память. Постоит, придерживая одной рукой штаны, шумно вздохнет и скажет:

— Седьмой десяток живу, а такого плеску не припомню.

За «не припомню» и зовут деда Плохой Памятью.

В любую погоду дед, выйдя из шалаша вместе с желтой собакой Тропкой, зевает, глядит на небо и подводит итог:

— Седьмой десяток живу, а такого дня не припомню.

Кроме того, за болтливость мужики зовут его Ярмаркой, а бабы Базаром, и еще, неизвестно почему, Фабричным.

Раньше он был перевозчиком на Ряхме, а теперь уже несколько лет подряд караулит огород техникума. Огород подходит к берегу озера. Есть в озере карпы и караси. В камышах крякают утки.

Раньше дед охотился и рыбачил, но за последние годы его обошла пронырливая и удачливая молодежь. Поэтому он невзлюбил молодых охотников. Стоило ему увидеть человека с ружьем, как он бросал любое дело и шел поговорить.

Любитель охоты нес свою добычу — тетерева с ярко-красными дугами бровей и металлически блестящим пером или расцвеченного в радужный весенний наряд селезня — полный самых приятных чувств, вся природа улыбалась и пела ему. Но тут появлялся Плохая Память.

— А ничего тетеревенок, — скептически улыбаясь, говорил он.

— Какой же это тетеревенок? — удивлялся охотник. — Это уже старый тетерев.

— Чую, чую, — иронически соглашался дед, предвкушая удовольствие. — Для кого, конечно, и этот тетеревенок тетерев. Так ты где его подобрал?

— Как это подобрал? — начинал кипятиться охотник. — Убил я.

— Ну? — изумлялся Плохая Память. — У тебя и ружье есть?

— А ты что, ослеп, что ли?

— Так это разве твое?

— Тьфу! — плевался любитель охоты.

— Оно и верно, — кричал вдогонку довольный дед. — В телеграфный столб или, скажем, в трактор, может, и попадешь. А в живого тетерева тебе, парь, и браться ни к чему — порох переводить.

В числе друзей у деда считались Васька, сын завхоза техникума, да Колька, сын тетки Веры — почтальонки. Захаживал к Плохой Памяти и Пашка Речников. Иногда они сходились все вчетвером у дедова шалаша.

Так было и на этот раз.

Дед повесил на развилки чайник, готовясь разжечь костер. Васька и Колька, загорелые и исцарапанные, баловались с разомлевшей от жары Тропкой.

В это время, шатаясь от усталости, приплелся и Пашка. В руках он нес мокрый пиджак и обломленное удилище. Не говоря ни слова, он прошел за шалаш и принялся развешивать пиджак на крестовине, предназначавшейся для пугала.

Когда Пашка вернулся к шалашу, костер полыхал вовсю.

— Ну? — насмешливо спросил дед у молча подсевшего к костру Пашки.

Несмотря на то что они были друзьями, дед никогда не упускал случая показать Пашке ничтожность его претензий на великое звание рыболова.

— Жерех сорвался, — горько сообщил Пашка.

— Большой?

— Во! — Пашка развел руками как можно шире и искоса взглянул на Ваську и Кольку.

Те лежали животами на земле и внимательно слушали разговор. Между ними расположилась Тропка. В глазах у ребят горел огонек любопытства.

Пашка свел руки поуже.

— Как? — спросил дед, не глядя на Пашкины манипуляции.

— Да как? Закинул я и сижу.

— На что закинул?

— На червя.

— На червя жерех не возьмет.

— А вот взял. Сижу. Вдруг раз-раз и сразу…

— Так жерех не клюет.

— Клюнул вот. Я начал выводить. Вывел. Смотрю: черт, а не рыба. Тут он меня туда-сюда, я его туда-сюда, а крутик-то там сыпучий, ну и обвалился прямо в воду. Я на него, он от меня. Сломал вот удилище и ушел. А и добыча была бы…

Пашка шумно вздохнул.

— Уметь надо, — назидательно сказал Плохая Память.

Костер трещал. Искры вместе с дымом летели вверх к мигающим звездам. Туман слоями лег в воздухе. Поверх него плавали верхушки кустов. Стали слышными журчанье протоки и шорохи в траве. Пашка сушил штаны и скреб волосатую грудь. Плохая Память заваривал чай.

Ребята дремали.

Пашка был ярко-рыжим и высоким. Плохая Память, наоборот, низеньким и заросшим черной, посеребренной щетиной. Но у костра эти различия терялись, и оба они казались похожими друг на друга. Тем более что у обоих были длинные горбатые носы, за которые бабы, когда еще Плохая Память был перевозчиком, сочинили веселую поговорку: «Базара нос да Пашкин нос — и через Рямху перевоз».

Луга умылись росой. Принесенный издалека липовый запах смешался с запахами полевых цветов. Аромат прошел такой густой волной, что казалось, его можно было пробовать на вкус. Он раздражающе подействовал даже на Плохую Память. Дед закряхтел и полез в карман за махоркой. Васька и Колька, почувствовав, что дед намерен рассказывать, придвинулись к костру. Тропка открыла глаза и насторожила уши.

Вдалеке за туманами бухнул выстрел. Ударила рыба в реке. Сонно крякнула на озере утка. Словно задетая дробиной, сорвалась звезда и прокатилась огненным камешком по темному небу.

Дед не выдержал.

— Охотнички, — презрительно сказал он. — Седьмой десяток живу, а чтоб стреляли, когда мушки не видно, не припомню. Да и охотится-то за чем? Самая большая добыча у них — утка. Ни одного медвежатника теперь днем с огнем не найдешь.

— Так теперь и медведи-то повывелись в наших местах, — заметил Пашка.

— Повывелись, — передразнил дед. — Кто это тебе сказал? Были бы настоящие охотники — медведи найдутся. Охотники повывелись.

Все помолчали, раздумывая о тех давних временах, когда жили настоящие охотники.

— Егор Дубинов был, — размечтался дед, — детина, что твой телеграфный столб. Одного медвежонка на моих глазах кулаком убил. Или Васька Дятлов, веселый парень, тот…

— А сам-то ты, дедушка, убивал медведей? — перебил белобрысый Колька, следивший за дедом с раскрытым от удивления ртом.

— Видеть я их видел сотнями, а убил ни мало ни много… тридцать восемь штук! Вот ведь какое дело, лешая ты музыка.

Пашка недоверчиво хмыкнул.

— Чего еще? — строго посмотрел s его сторону Плохая Память. — Да, тридцать восемь! Вот года четыре назад был у нас случай. Зашел медведь в деревню, а потом и в дом к одним. Хозяйка была дома. Слышит она, стало быть, скребется кто-то в сенях, отворяет — да как заорет. Обратно дверь захлопнула и держит. Потом попробовала снова открыть, чувствует, силенок нету. Испугалась, и память у нее отшибло. Приходят мужики, видят: хозяйка без памяти лежит, а медведь мертвый в сенях, дверь прижал.

— А от чего он умер-то? — спросили одновременно Васька и Колька.

— Известно от чего, от медвежьей болезни. Крикнула она, ну он и умер. Сердцем оказался слаб.

— Верно, — подтвердил Пашка. — У нас в деревне одна девочка веретена через речку несла, а на берегу медведь спад. Она заголосила с испугу, а с ним медвежья болезнь приключилась. Ну и тоже подох.

— Дедушка, а дедушка, — попросил Колька, — расскажи, как ты сам медведей убивал.

— Да ведь как? — задумался Плохая Память. — По-разному, стало быть. Когда на лабазе, когда в берлоге, когда на дороге. Мать вот у Тропки была, — показал он на присмиревшую собаку, — хорошо медведя из берлоги выманивала. Правда, и сама Тропка куска без разрешения не возьмет. Но мать еще умней была.

Тропка, смотревшая на деда прищуренными глазами, одобрительно чихнула.

— Шли мы раз это по лесу, — продолжал, затянувшись махорочным дымом, дед. — А медведь, лешая ты музыка, полез на дерево за пчелиным роем. Два дуба там, повыше Сыпучего камня, срослись, между ними рой привился. Полез мишка, а пчела его в нос и саданула. Помутилось у бедного в глазах, и полетел он вниз, да и застрял лапой в развилке. Висит на одной лапе и орет на весь лес. Собака меня вывела по следу, тут я его и кончил. Здоровый был.

— А как же ты его снял? — спросил Пашка.

— Известно как. Залез, вырубил лапу ну, он, стало быть, и свалился.

Всходила луна. Через редкие сосны дальнего бора она казалась небывало огромной. Очертания предметов стали загадочными. Слушатели сгрудились ближе к костру.

— А вот двадцать пятого медведя, — приглушенным голосом сообщил дед, — убил я прямо на лошади. Верхом он ехал.

— Как это? — изумились ребята.

— Стало быть, так. Жил я в поселке, повыше Говорливого камня. Пастух выгнал лошадей на опушку и ушел, лешая ты музыка, куда-то. Одна лошадь легла, а медведь-то и вышел. Молодой он был, неумелый, кинулся на спину к ней, она вскочила и понесла. У него, вишь ты, все лапы сорвались, а одна, которой вцепился, в обнимку получилась. Не может он отпуститься, а кобыла несет. Стал он, стало быть, другими лапами за ветки хвататься, за деревья, что по дороге были, да все уцепиться не может. Перед поселком-то было кладбище. Он тем же манером за кресты. Один крест подгнил, обломил он его, ухватил под мышку да так в поселок и вкатил на кобыле, с крестом под мышкой.

— Да-а, — протянул Пашка.

— В поселке переполох, — не обратил внимания дед на Пашкин возглас, — кто ревит, кто бежит, кто в доме хоронится. А председатель выскочил на улицу в одних подштанниках, решил, что балуется кто-нибудь, народ пугает, летит посередь дороги и орет: «Слезай к чертовой матери, под суд отдам!» Вот тут я его и прикончил.

— Кого? — ядовито спросил Пашка. — Председателя?

— Дурак, — рассердился Плохая Память.

Помолчали. С озера потянул прохладный ветерок.

Луна вышла из-за бора и сияла вовсю — было полнолуние.

— А ведь и страшно иной раз, лешая музыка, — устроившись, продолжал дед. — Идешь на лабаз, скажем, в новых лаптях. Лапти скрип-скрип, а кругом тишина. И вот бредет он…

Снова потянул ветерок. Тропка приподнялась и заворчала.

— …Бредет мохнатый, вперевалку катит. Пасть оскалена…

Тропка встала и заворчала громче.

— Что такое? — встревожился дед. — А ну-ка, возьми, Тропка! Хватай! Кусай!

Тропка бесшумно кинулась на шалаш.

Плохая Память схватил двустволку и затрусил вслед за ней.

— Ка-ра-ул! — раздался из-за шалаша сразу изменившийся голос. — Ой! Хозяин! Мед-ве-е-едь!

Вслед за этим бухнул выстрел и дуплетом второй. Грохот раскатился в ночной тишине по озеру, отозвался на реке и в перелесках. Заметалось по всей округе шальное эхо.

Пашка Речников нырнул в узкий лаз шалаша за топором. Васька выхватил из огня головешку, и все трое кинулись на помощь к деду.

Плохая Память, стоя за шалашом, трясся зябкой дрожью и не мог вставить в ружье новый патрон.

— Почему оно не падает? Господи, седьмой десяток живу, а такого страху не припомню.

Там, куда был направлен оцепененный дедов взгляд, в кровавом и призрачном лунном свете стояло поднявшееся на дыбы и раскинувшее передние лапы чудовище. Визжа от ярости, на его боку повисла Тропка. Ребята застыли от ужаса.

Но в эту минуту, размахивая топором и причитая, вырвался вперед и побежал к чудовищу Пашка Речников. Ребята бросились за ним. Плохая Память не мог сдвинуться с места.

Чудовище оказалось Пашкиным пиджаком, распяленным на крестовине. При неясном лунном свете можно было разглядеть в его спине две огромные дыры и множество мелких дырочек по краям. От пиджака пахло паленым.

Вцепившись в полу пиджака, Тропка, привлеченная вкусным запахом, старалась разорвать карман и достать лежавших в нем двух тощих окуньков — весь дневной улов Пашки Речникова.

Хорошая жена

Наступает ночь. Потемнели окна в домах. Лишь фонари матово посвечивают из снежного тумана. Снежинки, притянутые к свету, как ночные бабочки, замедляют свое падение и, танцуя, кружась, сталкиваются, несколько секунд висят неподвижно, а затем мягкими хлопьями устилают землю.

У Гали на ресницах и бровях белые звездочки. Глаза от этого кажутся больше. Саша осторожно стряхивает снег с Галиных плеч и притягивает ее к себе. Они долго стоят, прикоснувшись лицами друг к другу, дышат в одно дыхание, и не о чем им говорить, да и незачем. Все ясно.

Потом Галя бежит в дальний конец улицы и вдруг останавливается возле большого и мрачного дома. Прижимает локти к бокам, держится ладонями за лицо, вбирает голову в пушистый воротник. Вся ее фигура говорит: «Обними!» — и Саша с разбегу обхватывает ее, и долго ходят они, не видя лиц друг друга, но близкие, самые близкие сейчас в этом маленьком городе, окруженном дремучими лесами на десятки и сотни верст.

И каждый раз после свидания, идя домой, Саша думал о том, как неожиданно пришло к нему счастье, и боялся его, и вместе с раздумьями приходило неверие.

Галю он увидел впервые на спектакле районного Дома культуры. Пьеса была не из хороших, но с того момента, как Галя появилась на сцене, Саша и не следил за действием. Он смотрел на стройную Галину фигуру, на лицо с мягкими чертами, на белокурые волосы, отливающие золотом в свете электроламп с рефлекторами, и думал, что все написанное в романах, оказывается, может быть правдой и что, наверное, за такой девушкой можно пойти на край света, только бы обернулась и позвала.

— Учительница, — сказал в антракте Сашин приятель Николай За кати лов, плечистый угрюмый парень. — Русский преподает. От нас живет совсем близко. Каждый вечер за ней какой-нибудь провожатый тащится.

— А хороша девка! — восторженно отозвался механик Илья Павлович, прищуривая свои и без того узкие глаза и почесывая едва прикрытую макушку, на месте которой медленно, но неуклонно, с каждым годом все больше разрасталась блестящая, цвета слоновой кости лысина.

— Хороша, да не про нашего брата, — пробурчал Николай, глядя куда-то в сторону.

— Это почему? — поинтересовался Илья Павлович.

— О тебе я уж и не говорю, — грубовато ответил Николай. — Стар ты. А наше с Сашкой дело — шоферское. Нам жену попроще да поверней. Уйдешь в рейс — леший знает, что дома будет…

— Ну, это ты, парень, мелешь, — запротестовал Илья Павлович. — Тут дело не в физиономии. Откуда ты ее характер знаешь? Почему зря на человека говоришь? Может, она верней нас с тобой в миллион раз.

— Может быть… — как-то неохотно согласился Николай. — А только и не в одном этом вопрос. Возьми одежу. Привыкла ходить в красивом. А разве сразу сумеешь все как следует завести! Спервоначалу трудностей много будет, квартира там, дети… Да и образование у нас не ахти. Вот ты, Павлыч, и подумай, как она к тебе отнесется. Скажет, зря я свою жизнь с тобой спутала. Тогда и начнется.

— Да что ты всех людей хуже себя считаешь, — начал горячиться Илья Павлович. — Не знаешь человека, а судишь. Может, и ничего она не скажет. Пустая болтовня это. Тебе бы, я вижу, такую жену, чтобы скомандовал: «Брысь под лавку!» — а она уже там. А с этой, конечно, надо с уважением. А ты только о себе да о себе.

— Не хочу я командовать, — упрямо бубнил Закатилов, — а и на цыпочках ходить не хочу. Пусть и не скажет она ничего, подумать — подумает. Это ж еще хуже. Вон Сашка скажет своей Соньке: «Садись, Сонька, в кузов, собирай шмутки, поедем искать счастья на новое место!» И Сонька поедет. А эта нет. Не поедет эта. Скажет: «Я больше тебя зарабатываю. Кто ты такой? Шофер. А за мной всякие ухаживали, да и будут еще. В любую минуту могу жизнь переменить. Ни капельки не завишу». А Соньке некуда податься. С одним, так уж с одним.

— «Не завишу»… «некуда податься»… — передразнил Илья Павлович. — А любовь-то, любовь ты в расчет кладешь?! Зарплата, квартира, платья. А с любовью как же? Если полюбит, скажем? Иль это дело постороннее?

— Ишь, лысый, о любви заговорил, — ворчал Николай. — Туда же. Какая тут любовь, когда наш брат ей ни в культуре, ни в физиономии до плеча не достанет…

Саша слушал разговор своих приятелей, ждал конца антракта и молчал. Спорить ему не хотелось, да он и не знал, на чью сторону он мог бы встать. Слова проходили мимо сознания, не задевая его. При упоминании о Соне Саша представил ее, улыбающуюся из-за буфетной стойки поздним посетителям столовой. Сегодня ее дежурство, а ей так хотелось сходить на спектакль. Ну ничего, он зайдет и расскажет обо всем увиденном. Да, действительно, Соня простая, с ней все ясно и все решено. Познакомились они два месяца назад случайно, в праздничной компании, а привыкли друг к другу так, будто знакомы много лет. Он женится на Соне. Нельзя сказать, чтобы он был без ума от нее, но девушка славная, с мягким характером, симпатичная с виду, замечательный товарищ. Будет хорошей женой.

Илья Павлович спорил с Николаем и в следующем антракте и после спектакля. Они шли втроем. Перешептывались старые тополя. Полная луна висела над рекой, которая вся искрилась от серебряных бликов. На танцплощадке в городском саду кто-то играл на баяне, и по шарканью ног можно было понять, что любителям танцев темнота не помеха. Прохладный августовский ветерок мягко прикасался к разгоряченным лицам спорщиков.

Всю дорогу Саша молчал и, только расставаясь с Николаем, который сворачивал на свою улицу, спросил:

— Как звать-то?

— Кого? — не понял Николай.

— Учительницу, которая в пьесе. Ну, только что о ней говорили. В жизни как ее звать?

— Галиной… — недоуменно ответил Закатилов. — По отчеству не знаю как. А тебе зачем? — спохватился он вдруг. — Смотри, Соне скажу. Не дури, Сашка! Честное слово, не нравится она мне. Каждый вечер у ее квартиры кто-то торчит. Не дело это.

— Что ты, что ты, — замахал руками Саша. — Я так… Просто…

— То-то, просто. Смотри, брат!

Позже, рассказывая Соне о спектакле, Саша несколько раз ловил себя на том, что сравнивает Соню с Галиной и старается отыскать в Соне общие с учительницей черты.

С тех пор Саша несколько раз видел Галю на танцах в районном Доме культуры. Здесь в небольшом зале собиралась по вечерам молодежь районного центра. Особенно оживленно было по воскресеньям. Саша приходил вместе с Соней или, когда она была на дежурстве, один. Старенькая радиола, похрипывая и подвывая, разносила по всему Дому культуры голоса эстрадных певцов и певиц. В зале кружились пары. И почти ни одного танца не пропускала Галя. Ей просто не давали сидеть. Местные сердцеглотатели, отпускники-студенты, приехавшие на каникулы, — все наперебой приглашали ее. Саша любовался легкостью Галиных движений, ее радостным, оживленным лицом и в то же время неприязненно следил за ее партнерами. «Чего лезут, как мухи на мед? Противно даже», — думал он. Сам же ни разу не решился пригласить Галю хотя бы на вальс, который он танцевал, по собственному определению, более или менее сносно.

Однажды, в конце сентября, он возил в школу дрова. На третьем рейсе, подъехав к воротам школьного двора, он дал протяжный гудок. Но ворота долго не открывали. В школе была большая перемена, и весь двор был забит ребятами. Наконец прибежали две технички и открыли ворота. Въехав во двор и развернувшись у поленниц, он остановил машину и сразу же увидел Галю. Она стояла в группе старшеклассников и о чем-то рассказывала. Саша вылез из кабины и начал открывать борт. Вдруг он услышал Галин голос:

— А ну-ка, ребята, поможем!

И не успел Саша опомниться, как уже в кузове оказалось несколько ребят и Галя. Дрова полетели на землю. Когда машина была разгружена и помощники соскочили вниз, Галя отбросила золотистую прядь волос со лба, по-мальчишечьи, озорно вскинула голову и неожиданно протянула Саше руку:

— Здравствуйте, старый знакомый!

— Почему «старый»? — спросил Саша, несмело улыбаясь и осторожно пожимая узкую девичью ладонь.

— Ну, не по возрасту, конечно. Просто на танцах каждый раз видимся. А здорово мы разгрузили? Вот как!

Опять что-то мальчишеское почудилось в движении ее головы, а в голосе прозвучали озорные и наивно-гордые нотки.

«Заметила! — подумал Саша. — А ведь ни разу не танцевал…» Вслух же сказал:

— Быстро разгрузили. А я вас еще раньше узнал, чем на танцах. Спектакль смотрел, в котором вы участвовали.

— Ну, как? — спросила Галя. — Понравилось?

— Вы понравились, — совершенно неожиданно для самого себя сказал Саша и покраснел до корней волос, чувствуя, что сделал большую глупость.

— Ого! Комплимент? — засмеялась Галя, но в ее смехе было что-то смущенное. Она тоже начала краснеть.

Из неловкого положения их выручил резкий школьный звонок.

— Бегу, — сказала Галя. — До свиданья.

— До свиданья, — чуть слышно сказал Саша уже тогда, когда за Галей захлопнулась тяжелая дверь школы.

А потом, на танцах, когда бухгалтер леспромхоза, любитель дурачеств и выдумок, объявил: «Дамский вальс!» — и девушки начали приглашать парней, Галя прошла через весь зал и остановилась перед Сашей, улыбаясь, чуть-чуть присела, вызывая его в круг.

— Почему-то мы с вами еще ни разу не танцевали, — сказала она, когда они уже кружились в середине зала.

— Все не приходится, — ответил Саша, боясь сбиться с такта, робко придерживая ее и чувствуя, что при каждом повороте она словно ускользает от него. — Около вас всегда целая очередь. Не подойдешь. Даже другим девушкам обидно, — поддел он.

— Пусть не обижаются. Мне эта очередь самой не нравится. То один, то другой. Нехорошо как-то. Лучше бы один, да постоянный, — не то в шутку, не то серьезно закончила она.

— Один надоест, — засмеялся Саша.

— Неправда! — горячо отозвалась Галя. — Вот давайте только с вами сегодня танцевать буду. Ой, что же это я? — спохватилась она. — Вот нахалка! Сама набиваюсь. Да к тому же вы, наверное, с девушкой? Все всегда ходите с такой шатеночкой. Где же она?

— Это двоюродная сестра, — неизвестно зачем соврал Саша, отводя глаза от Галиного взгляда. — На дежурстве она сегодня.

Они много танцевали в тот вечер, о многом говорили. Правда, больше говорила Галя, а Саша едва успевал отвечать на ее вопросы. Уже под конец, во время последнего вальса, он сказал:

— Вам ведь скучно со мной? Я не очень… развлекать… умею.

Галя засмеялась грудным, серебристым смехом.

— Перестаньте! Те, кто умеет развлекать, нередко типы… скользкие. А вы… — она долго подыскивала слово. — Обыкновенный, что ли? Нет, нет! Не то… Настоящий вы. Вот как!

И опять озорное, едва заметное движение головы.

И вышло так, что с танцев пошли они вдвоем. А затем и с других танцев, и после. Теперь Саша не заходил за Соней. Ему было мучительно стыдно перед ней, но он знал, что в случае свидания он не сможет найти ни прежних дружеских слов, ни держаться по-прежнему.

Пролились на землю октябрьские дожди, ударили первые заморозки. Вот и ноябрь подошел, разбрасываясь пригоршнями сухого снега, ледяным дыханием замораживая черную воду реки. Чаще и чаще Саша провожал Галю. Стала знакома ему небольшая улочка, выходившая на главную магистраль городка. Угловой дом. Колодец с журавлем напротив. Далекий фонарь, от которого сюда доходили только рассеянные лучи. И любимое место у калитки, где Галя, приподнявшись однажды на цыпочки, сама, первая, крепко поцеловала его в губы.

И вот идут они по тихой улице. Снежинок все меньше и меньше. Морозит. Огни в окнах погасли. А уличные фонари разгораются ярче. На маленькой скамеечке лежит толстый слой пушистого снега. Саша сбивает его варежкой, и Галя садится. Вот она поднимает воротник, как в муфту, прячет руки в сдвинутые вплотную рукава. Замерзла. Саша становится перед ней, сжимает ее озябшие колени своими сильными ногами. Она доверчиво кладет голову в его осторожные руки. Минута тянется за минутой. Улица пуста. Только две полусогнутые фигуры на ней: одна сидит, другая стоит. И медленно, как на скульптурную группу, опускаются на них золотые в свете фонаря снежинки.

Пора расходиться. Но Саше не хочется домой. С каждым днем ему все трудней не видеть Галю, не слышать ее голоса. Он придумывает разные предлоги, чтобы пройти или проехать мимо школы. И особенно плохо, когда он идет со свидания. Плохо и трудно. Кажется, что все это — шутка, что Галя смеется над ним, что когда-нибудь все развеется, как сон, а пробуждение будет ужасным.

Только теперь он припомнил спор между Закатиловьм и механиком Ильей Павловичем. И, становясь то на сторону одного, то другого, он мысленно принимал участие в давно прошедшем разговоре. «Нет, Николай не прав. С Галей и хорошо, и просто». А в то же время в прошлый раз ока сказала: «Знаешь, у Анатоля Франса есть прекрасная фраза…» А он никогда не читал Франса. Высовывается насмешливое лицо Николая: «В культуре ты ей до плеча не достанешь». Опять Галя: «Прошлым летом, когда я была на Кавказе…» Николай бормочет: «Возьми одежу. Спервоначалу трудностей много будет». — «Да. Тут о Кавказе и думать нечего…»

Нет! Все это пустяки. Главное — любовь. Верно, Илья Павлович! А вот есть ли любовь? Может, для нее это легкое увлечение? Нет, неправда. Ну, а он? Разве так любят? Нет покоя ни днем, ни ночью. Тоска. Сколько раз он читал, что любовь должна приносить радость. А тут? Сплошное горе. И неверие. Страшно: вдруг без него кто-нибудь пойдет провожать Галю. Вот скоро он отправится в дальний рейс. Что тогда? Он всегда смеялся над ревностью, а теперь, как только кто-нибудь начинает любезней, чем обычно, разговаривать с Галей, у него кулаки сжимаются и кровь стучит в висках. Конечно, это нехорошо. Но что поделаешь с собой? И Соню жалко. Жалко ее и стыдно перед ней.

— Надо как-нибудь с этим кончать! — громко говорит Саша, вздрагивает от звука собственного голоса и оглядывается по сторонам. Он и не заметил, как дошел до своего дома. «Ого, уже второй час! Нужно выспаться получше, завтра много работы. А послезавтра — дальний рейс. Дальний рейс!» Саша входит в дом и шарит в темноте в поисках ручки по стене. Как темно! «Вот и «ого» у нее перенял», — отмечает он. И опять его мысли возвращаются к ней, к Гале.

В пятницу механик вызвал Сашу и сказал ему:

— Я тебя предупреждал: сегодня после обеда — на Сеховскую базу. Возьмешь груз и в понедельник чтоб здесь был как из пушки. Ехать-то готов?

— Готов, — кивнул Саша. — Только в кузницу зайду, пусть восьмерок в запас понаделают.

— Валяй. Да что ты, Санька, какой-то дикий стал? Не случилось ли чего?

— Нет, Илья Павлович, — замялся Саша. — Все в порядке.

— Смотри. Тебе видней. К Семенову загляни — два ящика стекла возьмешь. Давай лапу, — протянул механик на прощанье свою задубелую на ветру и морозе руку.

Первые километры Саша прикидывал, что и как надо сделать, а потом снова начал думать о Гале. Дорога была хорошо накатана, и машина шла легко. Несколько раз он вынимал из кармана Зеркальце и, придерживая баранку одной рукой, косил глазом в него. «Парень вроде бы ничего. Но что такого особенного она могла найти во мне?» Саша засовывал зеркальце обратно и ожесточенно плевался: «Раньше по неделе не видел своего лица, а теперь в зеркало гляжусь через каждую минуту. И товарищи говорят, что стал угрюмым, раздражительным. Нет, это не любовь. От нее не помощь в жизни, а одно несчастье».

На Сеховской базе он не дал никому покоя, пока не кончились погрузка и оформление документов. Даже кладовщик начал ругаться: «Куда спешишь? Добро бы на свадьбу». А Саша злился, продолжал подгонять грузчиков и кладовщика и успокоился, когда снова очутился за баранкой. Машину он гнал как никогда.

«Эх, если бы к Семенову не заезжать, — думал он, — успел бы на танцы. Сегодня как раз воскресенье: народу будет — тьма. Привяжутся к ней, и, как пить дать, кто-нибудь потащится до дому. Конечно, ничего страшного не случится. А впрочем, кто его знает…»

Сердце его сжималось, и он так резко выкручивал баранку на поворотах, что в кузове прыгали ящики и начинали стонать борта.

У Семенова пришлось задержаться, и только в понедельник к вечеру Саша подъезжал к Снегову. Когда до города осталось не более четырех километров, Саша остановил машину, выключил мотор, вышел из кабины и сел на крыло.

По обеим сторонам дороги поднимался лес. Начиналась оттепель, и небо нависло над самыми верхушками деревьев. Пахло оттаявшей хвоей. Из глубины леса доносились тяжелые вздохи, словно там заснул смертельно уставший великан.

«Ну и тряпка, — неприязненно думал Саша, глядя на свои трясущиеся руки, которые никак не могли свернуть папиросу. — Как сосунок, замотался за каких-то три дня. Эх, ты! Машину нисколько не жалеешь, из радиатора пар валит, как из паровоза. Видно, прав Николай, не дело я затеял. Если так каждый рейс с ума сходить, на полгода меня не хватит. Нет, буду мужчиной — приеду и скажу ей: нет у нас, Галя, одной с тобой дороги, боюсь я, не могу больше».

Усталость, нервное напряжение, три суматошных дня — все это свинцовой тяжестью легло ему на плечи. Он бросил папиросу, обхватил голову руками и сидел, покачиваясь из стороны в сторону. А в такт его движениям, словно передразнивая, покачивались придорожные сосны, поскрипывали и сбрасывали с лап мягко падающие снежные груды.

…Первым, кого встретил Саша, выйдя из гаража, был Николай Закатилов. Не глядя на друга, Николай глухо спросил:

— Приехал? — И, прикинув, что вопрос не требует ответа, добавил: — К Соне зашел бы. Встретил я ее сегодня. Похудела здорово. О тебе спрашивала.

— Угу, — неопределенно буркнул Саша и пошел к воротам базы. Вслед ему донеслось:

— А эту… Галину… вчера видел. Провожал ее кто-то с танцев. А потом ходили вместе, вроде обнявшись…

И снова стоит Саша у знакомой калитки. Уже десятый час. Галино окно освещено, и на белом фоне занавески виден смутный, плохо различимый силуэт. Читает. Постучать или не постучать?

Саша перешел на противоположную сторону улицы и долго прохаживался взад и вперед. Потом встал. Силуэт в окне оставался в прежнем положении. Саша на минуту представил Галю выбегающей из дома, запахивающей на ходу шубку, смеющейся удивленно-радостным смехом, н у него так дрогнуло сердце, что он понял, что нельзя стучать. Если она выбежит сейчас из дома, то он ничего-ничего не скажет ей, а будет весь вечер молчать, слушать ее дыхание. Лишь бы она была рядом, лишь бы дольше не проходил вечер.

Саша круто повернулся н пошел, ускоряя шаги, затем почти бегом, от этого дома, от скамеечки, которую уже успел прикрыть новый снежок, от окна с близким, родным, дорогим силуэтом.

…В столовой было тихо. Один-единственный посетитель, подвыпивший мужчина в грязной фуфайке и ватных брюках, дремал, навалившись грудью на стол. Соня подсчитывала за буфетной стойкой дневную выручку. Ее руки быстро раскладывали деньги по разным кучкам, но лицо было безучастным, обострившимся и словно озябшим. Саша, не здороваясь, прошел в дальний угол, сел за столик около окна и погладил крупные холодные листья большого фикуса, стоявшего рядом со столиком.

Соня уже шла к нему по проходу, привычно лавируя между столами. Остановившись шага за два, она сказала, пробуя улыбнуться:

— Что будете кушать?

Но её лицо было жалким, и шутка не получилась.

— Садись, — тихо сказал Саша, беря ее за руки и сажая на соседний стул.

Несколько минут они сидели молча.

— Ты уж меня прости, — глуховато пробормотал Саша. — За все извини…

— Не надо, — перебила Соня, и губы ее дрогнули. — Я ведь понимаю все. Что ж, — голос ее на секунду прервался, но потом снова окреп, — значит… не судьба.

— Эх, не то, Соня, не то, — заговорил Саша, глядя в окно, за которым царила тьма, и слова его падали в пустоту столовой, как крупные капли воды в глубокий колодец. — Там у меня не судьба. Там… — он неопределенно мотнул головой. — Не могу я так. Хочу, чтоб было все легко, просто, понятно. А тут наоборот. Замучился. Не хочу. Завтра расчет возьму. Бери ты. Уедем. Послезавтра уедем. Быстрей. Ты уж меня прости. Я тебя не обижу…

Соня уронила голову на большую его руку, лежащую на столе, и чистые девичьи слезы, слезы обиды и нечаянной радости, глубокого горя и нескладно начавшегося счастья покатились по пальцам на грязную, захваченную десятками рук клеенку…

Уезжали через два дня. В кузове было несколько пассажиров. Позади оставались километры. Вот еще один знакомый поворот дороги, вот другой. Чемоданы подпрыгивают на небольших ухабах, пассажиры тесней жмутся друг к другу. Снежная пыль из-под задних колес завихряется и оседает в кузове. На правом скате монотонно и раздражающе хлопает перемычка. Машина идет быстро.

Саша сидит напротив Сони и глядит поверх ее головы на убегающие деревья. Соня молчит. Молчат и остальные путники.

«Хоть бы перемычка оборвалась, — тоскливо думает Саша. — Остановиться бы, побыть на одном месте, чуть-чуть поближе к Гале. Или мотор бы заглох. Зачем так быстро? Взглянуть бы одним глазком. Не разговаривать даже. Уехал, не простился… Да разве можно было прощаться? Не выдержал бы, остался. Нет, пусть не обрывается перемычка. У него крепкий характер: он переборет себя. А вот и Соня сидит напротив. Она молчит, понимает его состояние. Чуткая! Ведь правда, она немного похожа на Галю? Кроме того, она девушка славная, с мягким характером, замечательный товарищ. Будет хорошей женой».

Коммутатор

Звенят провода. В ясный день и в плохую погоду, зимой и летом, в стужу и зной поют провода свою бесконечную песню. Над лесами и реками, над оврагами и разъезженными колеями дорог, от села к селу, от города к городу протянулись они, то покрытые пушистым инеем, то увешанные каплями дождя, то повисшие от палящей жары, протянулись и несут людям новости, радость, счастье, а подчас и тяжелое горе. И там, где давно не ступала нога человека, над буреломом вековой тайги, вдруг раздастся мелодичный и печальный звон: это провода понесли в далекий район важную весть. Вспорхнут с них ласточки, начав описывать в небе круги, поднимет голову удивленный бурундук, вздрогнет и остановится лисица, крадущаяся с добычей в зубах, а провода неумолчно и нежно звенят и поют над лесом.

Многие думают, что в песне проводов повинен один лишь ветер. Но, по-моему, это не так. А разве Лида, которая с раннего утра садится за коммутатор, играет в этом деле последнюю роль? По-моему, именно тонкие Лидины пальцы, быстро пробегающие по штепселям, вызывают к жизни далекую песню проводов. Переставит она штепсель из одного гнезда в другое — и сразу зазвенит линия, протянувшаяся на десятки верст. Вот каким огромным музыкальным инструментом владеет эта небольшая синеглазая девушка, в которой на первый взгляд никто не заметит чего-либо особенного.

Придя на работу, Лида садится к коммутатору, надевает гарнитуру, и мир вокруг нее оживает. Слышны шорохи, трески, далекие приглушенные разговоры. Мир говорит, спорит, жалуется, смеется… Наконец вздрагивает, поднимается и начинает дрожать лепесток вызывного клапана, и чей-то могучий бас рычит: «Станция! Алё! Дайте гараж!» Это значит, что рабочий день начался…

Лида работает четвертый год и уже распознает многих абонентов по голосам. «Ага, это звонит Володя с участка… Сейчас он скажет: «Лидочка, дай, пожалуйста, леспромхоз». А это Иван Дмитрич из МТС. Он попросит: «Девушка, соедините с райкомом». А вот и Паша Рыбников с нефтебазы. Этот начнет долбить: «Станция, станция, станция! Мне бы Семенов хутор! Станция!»

Лида могла бы рассказать кое-что о привычках, вкусах и особенностях характера руководителей некоторых районных организаций. Много было всяких интересных историй… Но Лида молчит. Она считает, что это профессиональная тайна, да к тому же и по характеру она очень неразговорчива.

Так проходили дни за днями, месяц за месяцем. Бывали и радости, и огорчения. Но с начала декабря много неприятностей Лиде стал причинять новый абонент.

Впервые он позвонил из редакции и попросил автостанцию. Но Лида нечаянно, что случалось с ней крайне редко, соединила его с больницей. Включившись через несколько минут и произнеся свое обычное «Кончили?», она неожиданно услышала едкий ответ:

— Вы бы еще меня с родильным домом соединили или с бюро похоронных процессий. Что у вас в голове?

Лида проглотила обиду и дала ему автостанцию, но с тех пор он обходился с ней грубо и язвительно. При каждом звонке, а звонил он часто, новый абонент как-нибудь да проявлял свое недовольство.

— Коммутатор! Вы что, уснули?

— Коммутатор! Я полчаса назад кончил, а вы разъединить не можете? Соображаете что-нибудь?

— Коммутатор! Вы что, в куклы играете?

Лида отмалчивалась и ожесточенно выдергивала штепсель. «Прямо грубиян какой-то! Он думает, наверное, что у нее двадцать рук». Своей подруге Вале Бойцовой она жаловалась:

— Слышать его не могу. Позавчера звонит в колхоз «Ясный путь», а с колхозом разговаривают. Я говорю: «Занято!», а он: «Ну так разъедините. Разговор свыше трех минут воспрещен». А когда сам говорит, так по целому часу, и не смей ничего сказать. Себя выше всех людей считает.

Особенно неприятный разговор произошел у Лиды с этим абонентом в канун Нового года. Он очень долго беседовал с лесоучастком, который все время просили другие. Лида робко включилась: «Кончили?», — но в ответ он заорал:

— Чего вы лезете? Не мешайте!

Тогда Лида возмутилась:

— Сами же потом скажете, что соединяю навечно и разговор свыше трех минут воспрещен. Кончайте!

И соединила лесоучасток с другим абонентом. Но «он» нажаловался начальству, и в первый раз за два последних года Лида получила устный выговор.

Когда за ней зашла Валя, чтобы вместе идти на новогодний вечер в районный Дом культуры, Лида сидела на кровати и плакала. Валя испугалась:

— Что-нибудь случилось?

— Да все «он» ругается, начальнику сегодня нажаловался, все настроение испортил.

— Плюнь! — решительно сказала Валя. — Давай собирайся! Живо! Ну, где платье-то?

Пока Лида собиралась, Валя рассказывала ей:

— Узнала я, кто твой «противник». Новый литсотрудник в редакции. Борис Кирсанов. Недавно статью хорошую написал. Я, правда, не читала, но все хвалят. «О моральном облике молодого человека» называется.

О моральном… — все еще всхлипывая, пробормотала Лида, поправляя капрон. — А сам-то! По-человечески никогда не обратится. А вызывает как! Все по-разному говорят: кто «девушка», кто «барышня», кто «станция», кто по имени, если знакомый. А он… «коммутатор»! Словно перед ним не человек, а машина. Коммутатор.

Но на вечере настроение у Лиды поправилось. Было весело. В просторном зале, осыпанные блестками конфетти, обвитые лентами серпантина, кружились нарядные пары. Весь вечер с Лидой танцевал высокий незнакомый брюнет. Когда он пригласил ее на первый танец, она смутилась и даже покраснела, но он оказался очень предупредительным, и Лиде стало с ним легко.

Вечер подходил к концу, а новый знакомый все больше и больше нравился Лиде. Он так остроумно шутил, так интересно рассказывал о новых фильмах и книгах, что Лиде захотелось, чтобы вечер был бесконечным. Но в жизни все имеет конец. Кончился и вечер.

Когда Лида одевалась, к ней подбежала Сима Зиновьева и шепнула:

— Лидка, ну и счастливая ты сегодня! Какой у тебя кавалер шикарный! Брюне-ет! Пойдет провожать?

— Не знаю, — сказала Лида.

— Ну да! Не притворяйся. А как хоть зовут?

— Да не знаю же, — отмахнулась Лида.

— Ну как хочешь. Скрывай, — обиженно надула губы Сима. — Никому ведь не нужно. Подумаешь!

И отошла в сторону.

Новый знакомый действительно попросил у Лиды разрешения проводить ее. Она разрешила. Они вышли из Дома культуры и зашагали по затихшим улицам. Только в некоторых домах еще горели огни: там никак не могли кончить проводы старого года и встречу с новым. Холодный ветерок поднимал н закручивал снежную пыль.

Спутник все шутил и смеялся, поддерживая Лиду под локоть. Он то и дело предупреждал: «Осторожно! Здесь скользко! Не упадите». Лиде нравились его веселые шутки, его сдержанная, неназойливая вежливость. Она поглядывала снизу вверх на четкий профиль нового знакомого, на его темно-синее пальто, каракулевую шапку, и ей казалось, что она уже не первый день знает этого человека, что уже привыкла к нему. «Какой он красивый, особенный, хороший!»

— Да, — засмеявшись, сказал Лидин спутник, когда они прошли уже несколько кварталов. — Весь вечер мы с вами танцевали, встречали Новый год, идем вот вместе, а даже не знаем, как друг друга зовут. Давайте знакомиться?

— Давайте, — согласилась Лида, стряхивая варежкой снег с воротника.

— Хорошо. В таком случае я представляюсь первым, — сказал он с юмористическим полупоклоном, отходя от Лиды на два шага. — Ну-ка, согласно правилам этикета… Так вот. Уважаемая спутница, меня зовут Борис… Борис Кирсанов. Может быть, слыхали? (В его голосе прозвучала самоуверенная нотка, и по тому, как девушка вскинула при этом имени голову и дрогнули ее брови, он понял, что ей известно его имя.) А вас как? — спросил он, улыбаясь.

Лида молчала и внимательно разглядывала своего спутника. «Так вот он какой, Борис Кирсанов! Он стоит, улыбаясь, перед ней. Какие у него красивые белые зубы, тонкий нос, густые темные брови над ясными глазами! Какая мужественная складка губ, волевой подбородок! Какой он вежливый, предупредительный, чуткий! И как он, такой культурный, образованный может быть груб с человеком, которого никогда не видел, но считает чуть ли не слугой! Как он может оскорбить, посмеяться, прикрикнуть, издевательски отчитать! Насколько он отличается сейчас от того Кирсанова, который по утрам начинает кричать в телефонную трубку! Ведь танцевала с ним целый вечер, а даже не узнала его по голосу: так он может изменить тон. Два человека в одном…»

— А вас как? — повторил Борис, теряя терпение.

Она взглянула ему прямо в смеющиеся черные глаза и неожиданно для самой себя сказала:

— А меня зовут… коммутатор!

И, резко повернувшись, пошла в противоположную сторону, не оборачиваясь, прочь от него.

Родной городок

Двадцать с лишним лет Василий Порфирьевич Костомолов, бывший заместитель министра, а теперь персональный пенсионер, не был в родном городке Нижнераменске, где родился и вырос. Да и двадцать-то с лишним лет назад Василий Порфирьевич побывал в Нижнераменске лишь проездом: навестить больную сестру.

И сколько раз за два последних десятка лет грезилось ему, как приезжает он в Нижнераменск. Когда был помоложе, хотелось приехать с «помпой»: одеться получше, взять свою легковую машину. «Смотрите, мол, вот вам — Васька Костомолов!»

Но потом стало все чаще и чаще хотеться побывать в Нижнераменске просто так. Обходить все знакомые места, побродить по лесу, посидеть у реки. Живо представлял себе Василий Порфирьевич, как идет он по сотни раз исхоженным улочкам, здоровается со старожилами. Василий Порфирьевич в своем воображении колесил по городку и так и этак, а от этих представляемых прогулок каждый раз теплело у него на душе и меньше беспокоила одышка.

И вот теперь, очутившись на центральной площади родного городка, Василий Порфирьевич неожиданно почувствовал, что даже первые его шаги по Нижкераменску будут сделаны как-то не так, как воображалось ему.

Он только что вышел вместе с другими пассажирами из автобуса, по окна забрызганного грязью, и стоял, оглядываясь. Утро было серенькое, но без дождика. Площадь в какой-то степени изменилась: ее вымостили, разрослись деревья и кусты в центральном сквере, по краям площади возвышалось несколько новых зданий. Но в общем все оставалось близким и живо напоминало Василию Порфирьевичу его молодость.

Он некоторое время переминался с ноги на ногу, восстанавливая кровообращение, потом вдруг пришло в голову, что ни родных, ни близких у него здесь не осталось и ему надо идти устраиваться в гостиницу. И хотя в этом не было ничего непривычного или удивительного, Василию Порфирьевичу сделалось почему-то досадно.

В гостинице его встретила чрезмерно, до надоедливости предусмотрительная молоденькая администраторша и отвела ему вполне приличную одиночную комнату. Василий Порфирьевич умылся, сунул чемодан под койку, посидел немного, отдыхая после тряской дороги, а затем надел пальто и отправился по городу.

Путешествие его с самого начала как-то не приобрело определенной направленности. Он просто блуждал по улочкам, изредка останавливаясь возле старых домов, заходил в магазины, стоял перед газетными витринами, присаживался на скамейки в сквериках.

К обеду он обошел почти весь Нижнераменск, кроме окраин. Обедал в единственной столовой городка. Официантки, опытно выделявшие приезжих из толпы «своих», были подчеркнуто вежливы. А обычные посетители, также досконально знавшие «своих», поглядывали на видную фигуру Василия Порфирьевич а с откровенным любопытством.

А после обеда Василию Порфирьевичу и идти-то оказалось вроде бы некуда. Он дошел до кинотеатра, взял билет на вечерний сеанс, даже не поинтересовавшись, какой фильм будет демонстрироваться. А потом снова принялся бродить по улочкам.

Правда, на дома он сейчас смотрел меньше, а все вглядывался в лица встречных. Но встречалась ему больше молодежь, пожилые же были незнакомы. Может быть, конечно, Василий Порфирьевич кого-то и не узнавал. Да он с грустью думал и о себе, что вряд ли в нем — поседевшем, лысеющем, располневшем — кто-нибудь сумеет узнать бойкого комсомольца или тем более босоногого мальчишку Ваську Костомолова.

Не встретив ни одного знакомого лица и порядком натрудив ноги, Василий Порфирьевич сел в центральном сквере на скамью со спинкой и задумался. День клонился к вечеру, тучи темнели, но, на счастье, дождика все не было. Василий Порфирьевич сидел, думал и вдруг отчетливо осознал, что делать ему, пожалуй, здесь больше нечего и завтра, видимо, надо уезжать.

Вздохнув, он поднялся, пошел к выходу из сквера и, отворяя калитку, встретился с высоким и тощим человеком примерно такого же возраста, как он.

Василий Порфирьевич и встречный некоторое время глядели друг на друга и соображали. Василий Порфирьевич узнавал во встречном очень изменившегося Пашку Коростелева, работавшего в те давние годы наборщиком в типографии. Павел Петрович — ныне директор типографии — вглядывался, вглядывался и еле различал в полном, пожилом, одетом в отличное пальто и велюровую шляпу мужчине, с бледным и несколько болезненным лицом, румяного, живого комсомольского вожака, а после работника укома партии Василия Костомолова.

Последовали обычные в таких случаях вопросы. Павел Петрович, деликатно выяснив, что Василий Порфирьевич имеет массу свободного времени и остановился в гостинице, начал изо всех сил уговаривать Костомолова забрать из гостиницы чемодан и немедленно отправиться на квартиру к нему…

И, уже сидя за столом в квартире Коростелева, маленькой, удобной, но по-холостяцки неприбранной, выпивая традиционную рюмку водки и закусывая дешевой селедкой и грибами «собственного», как выражался Павел Петрович, маринования, Василий Порфирьевич ясно ощутил, что он находится в родном городке и чуть ли не у себя дома. Василий Порфирьевич с интересом смотрел семейный альбом Павла Петровича, радостно ахал, встречая снимки давних знакомых, расспрашивал о них. Горестно качал головой, когда Павел Петрович рассказывал о смерти своей жены, уважительно поддакивал восторженным сообщениям хозяина о выдающихся способностях его единственного сына — инженера крупного новосибирского завода.

Давно стемнело, но Василий Порфирьевич совсем позабыл, что у него в кармане лежит билет на вечерний киносеанс. Ему было очень интересно и уютно здесь. Он выпил лишнюю рюмку водки, которую давно запретил себе, снял пиджак и сам вступил в разговор. В комнате было тепло, электрическая лампочка под розовым абажуром спокойно, по-семейному освещала стол с бутылкой и нехитрой закуской и двух пожилых людей, сидевших друг против друга. А разговор перебрасывался от одного человека к другому, от одного события к другому. Над столом невидимой чередой бежали, летели, бешено мчались минуты, часы, дни, месяцы, годы… И за окном, в темноте, лежал совершенно родной Василию Порфирьевичу городок и шла с последнего киносеанса, переговариваясь, молодежь, незнакомая, но почему-то сейчас тоже удивительно понятная, близкая, даже родная.

…Уезжал Василий Порфирьевич через три дня. Провожавший его Павел Петрович все настаивал, чтобы он взял банку маринованных рыжиков в подарок жене: «Сам собирал, сам мариновал». И настоял. А когда Василий Порфирьевич уже сидел в автобусе, Павел Петрович в окошко доказывал ему, что обязательно надо приехать следующим летом. «Не как сейчас — осенью, а летом. Рыбки, ох, и рыбки поудим. В лес сходим… Грибы, ягоды. И супругу с собой захватывайте».

Когда автобус поворачивал в боковую улицу, которая выходила на большую дорогу, ведущую к станции, Василий Порфирьевич увидел, что Коростелев все стоит у места отправления автобуса и прощально помахивает рукой. Василию Порфирьевичу показалось даже, что Павел Петрович выкрикивает что-то, и он подумал, что тот обещает: «Рыбки, ох, и рыбки поудим!»

Автобус затрясло на каменнике большой дороги. Василий Порфирьевич уселся поплотнее, закрыл глаза и начал думать: как это он приедет на следующее лето в Нижнераменск, как они пойдут с Павлом Петровичем по грибы, за рыбой, как тот будет рассказывать ему об успехах своего сына, как они поговорят о былых годах. Автобус потряхивало на ухабах, а Василий Порфирьевич все думал о будущем лете, и на губах его невольно появлялась улыбка, и теплее становилось на душе.

Встреча с юностью

Поезд был скорый, шел издалека и далеко и на маленьких станциях не останавливался.

А ей хотелось, чтобы он постоял хотя бы с минуту, и она задолго до подхода к станции вышла в тамбур и смотрела в окно на мелькавшие мимо леса, на провода, то уходившие вверх, то полого падавшие, на деревни, что показывались в разрывах лесов, на взгорья, на поля и луга со скирдами соломы и стогами.

Поезд был скорый, и никому не были интересны эти маленькие деревни, в одной из которых родилась и выросла она. Тем более никто не ждал маленькую станцию, где прошла ее юность.

Она знала, что сейчас промелькнет еще разъезд, паровоз по-звериному рявкнет в осеннем лесу, навстречу рванется гулкий мост через плавную и холодную реку, и будут видны домики, деревянные, одноэтажные, да два или три больших дома.

И все произошло именно так, и поезд остановился ровно на минуту, и сели в разные вагоны новые пассажиры, а какой-нибудь чудак, может быть, и сошел. Но она не увидела улочки за деревянным зданием вокзала, где можно было разглядеть обшитый тесом домик, покрашенный в коричневый цвет, с двумя черемухами и большой сосной в палисаднике.

Улицу заслонил новый большой каменный вокзал, еще не достроенный полностью. Он внезапно вырос перед глазами и через минуту ушел в сторону. Так и не получилось встречи, которой она ждала.

Она прошла в вагон, где своим чередом начиналось утро вагона дальнего поезда. Кто-то еще спал, кто-то уже пил чай. Запищал ребенок, послышался голос женщины, уговаривавшей его. Все были спросонья ленивые, уставшие от долгой езды.

Туман разошелся, день был розов и даже ярок. Если бы не березы и осины, нарушавшие зеленую однотонность сосняков и ельников, можно подумать, что за окнами весеннее или раннее летнее утро. Ольга легла на полку, поверх одеяла, вспоминая совсем, казалось, забытое.

Так лежала она, прикрыв глаза, и видела то, что видится многим, когда они проезжают родными местами. Виделись ей и деревня, и мама, и подруги по школе, и другие подруги, по педучилищу.

На той, что осталась позади, станции училась она в педучилище, «стояла», как выражаются тут, на квартире у одной старушки-пенсионерки, в домике с большой сосной и черемухами возле окон.

Старушка была одинока, сын ее погиб в Севастополе, муж давно умер. Она пускала на квартиру учениц, опекала их, пристально следила за их жизнью, и помогала, и мешала, находя в этом некоторое заполнение трагической пустоты.

Ольга ясно представила, как хозяйка подробно говорила о ее знакомствах, ругала одних девушек и парней, хвалила других. И как до хрипоты спорила, даже ссорилась с ней из-за Милия Сергеевича.

Милий Сергеевич только что кончил лесной техникум, работал в леспромхозе, был высок, плотен, несколько чересчур, ходил прямо и прямо держал голову с редкой светло-русой шевелюрой и серо-голубым и глазами под несколько сплюснутым с висков лбом.

Он посещал их дом часто. Если Ольги не было, сидел на половине хозяйки, рассудительно говорил с ней о разных разностях, интересовавших старушку.

Ольге вначале нравились его спокойствие, резонность суждений, солидность, привычка обдумывать свои слова и поступки. Он казался ей более умным, более умудренным опытом, чем она сама, казался человеком, много пожившим, хотя он был на самую малость старше ее.

У него ко всему был трезвый, деловой подход. Раза два он начинал при ней разговор о собственном доме, так, вскользь, будто бы безотносительно к ним обоим. Ольга однажды сказала:

— Предположим, мы бы с вами стали жить вместе… У нас по чемодану у обоих, да у меня в придачу ветер в голове.

Он возразил:

— Важно поставить цель. Добьешься.

Он во всем ставил цели. И это было и хорошо, и плохо. Плохо для Ольги, потому что она почувствовала себя одной из его целей. Может быть, не самой главной.

Ухаживал Милий Сергеевич за ней обстоятельно, с педантизмом. А ей помаленьку начало все это надоедать. Она разочаровалась в нем и теперь дурачилась.

Раньше она считала, что он умело и тонко ведет разговоры с хозяйкой на старушечьи темы из вежливости, теперь же видела, что эти разговоры чем-то интересны и для него. Она посылала его к хозяйке — поговорить о засолке огурцов, подчеркнуто при всех называла по имени-отчеству, на «вы», будто он был намного старше ее. Убегала после танцев, после кино с подругами от него. Устраивала над ним всяческие проказы.

Если бы он в один из весенних вечеров догнал ее, остановил, резко и обиженно потребовал объяснений, если бы между ними состоялся «настоящий», бурный разговор, все, может быть, переменилось бы. Но он, вероятно, считал — и здесь тоже чувствовалось заготовленное заранее, взвешенное и продуманное суждение, — что девушки все таковы и не надо сердиться на капризные выходки. Он так же спокойно продолжал ухаживать.

Кто знает, как сложилось бы все. Тем более хозяйка не давала Ольге покоя.

— Оленька, — говорила она. — Подумай. Ведь все невесты в округе на него глаза косят. Муж будет — на загляденье. И видный, и обстоятельный, и деловой. А ты дуришь. Продуришь, смотри, свое счастье, проколобродишь. Потом покаешься, да локоть не укусишь.

Ольга спорила, но и хозяйкины разговоры, и ухаживания, и намеки подруг, и завистливые взгляды засидевшихся невест возымели бы, наверное, действие. Но в один день все было кончено.

Ольга пришла домой. Дверь оказалась открытой, и она прошла неслышно. И нечаянно подслушала кусочек беседы Мил и я Сергеевича с хозяйкой.

— У меня насчет Ольги Владимировны, — он так и назвал ее по и мен и-отчеству, — самые ответственные, — он так и сказал: «Ответственные», — намерения. На днях я поговорю с ней. Я, знаете ли, еще в техникуме решил, что моей женой будет или врач, или учительница…

Ольга, стоя за переборкой, на секунду представила его лицо, глаза, которые смотрят в упор на собеседника, когда он высказывает свои «ответственные» умозаключения. И в момент… возненавидела его. «В техникуме решил! — негодовала она. — А если бы я кончила не на учительницу, а на продавца? Ну, погоди же!»

Через два дня у них состоялось объяснение, и она резко и грубо отказала ему.

Милий Сергеевич принял отказ мужественно, без нервозности и раздражения. Ольга даже чуточку восхитилась его выдержкой, в глубине ее души промелькнуло нечто вроде уважения и сожаления о сделанном. Но со временем она все продумала и поняла, что он и внутренне не очень взволновался. Просто одна из целей оказалась недостижимой, и надо было, взвесив и рассудив, приниматься за достижение других. Ольга поняла это и больше не думала о нем.

А потом был лейтенант Алешка. И было все, чего ждала Ольга: мимолетные встречи, клятвы, подозрения, упреки, обиды, ссоры, примирения, объяснения. Была любовь, была свадьба. Алешку она любила. За легкий характер, за дурачества, за улыбку, за кудрявые волосы, за все. Вскоре после начала совместной жизни его демобилизовали, и они уехали на Урал. Там она сменила специальность, устроилась на завод, стала учиться в вечернем техникуме. Алешка тоже работал на заводе.

Там у них родилось трое детей. Жили они дружно, только Алешка любил выпить и все больше привыкал и тянулся к этому. Лишь из-за этого были у них разногласия и неприятные разговоры.

До ссор дело не дошло. В свободное время Алешка часто бегал на охоту. Ушел он на охоту и в последний раз. Там выпил с товарищами, с которыми всегда ходил. Затем все разбрелись по лесу. На обратном пути Алешка захмелел и, переходя насыпь, попал под поезд. Ольга осталась вдовой.

Но с той поры прошло уже три года, старые раны стали меньше болеть. Это сегодня она вспомнила обо всем, лежа на полке в уютно постукивающем, подрагивающем вагоне. Виной тому — знакомые места, маленькая станция с новым, большим вокзалом.

Ей помогали, ее берегли, видя, что стало с ней после смерти Алешки. В командировку она поехала первый раз за три года. И то, можно сказать, напросилась сама. Ей захотелось проехаться, встряхнуться. Она решила отвлечься от дум, сменить обстановку, хотя бы на время, впервые за три нелегких года. Нелегко морально, да иногда и материально. Ребятишек она оставила на попечение няни, что жила с ними третий год, и поехала вновь, только обратно, по той дороге, по которой ехала когда-то к месту теперешнего своего обитания молодая, веселая, полная счастливых надежд.

Ольга пролежала на полке, переворачивая в памяти картины былого, почти до обеда. Поела в вагоне. Потом в разговорах с соседями, в разглядывании станций, на которых стояли, в чтении книжки прошел остаток дня. Предстояла еще ночь. А назавтра пассажиры должны были доехать до конечной остановки, встретиться с большим городом. Ужинать Ольга решила пойти в вагон-ресторан.

Как и годы назад, было так же страшновато и занимательно открывать двери на ерзающие одна над другой переходные площадки, где мощный поток воздуха, кажется, вырвет дверь из рук, где оглушают грохот и лязг. Интересно было идти вечерними вагонами, в каждом купе которых текла своя, особая жизнь. Ольга миновала плацкартные вагоны, купейный, мягкий и очутилась в вагоне-ресторане.

Людей здесь было не так много, и она выбрала совершенно свободный столик. Села к окну, поглядела в темноту за стеклом, увидела темную плотную массу, то подступающую к путям, то отходящую в сторону и вглубь. Поняла, что это все лес и поезд мчится в лесном коридоре… Затем стала просматривать меню.

Только она выбрала скромный, недорогой ужин, как услышала над собой:

— У вас не занято? Разрешите?

Ольга подняла голову и встретилась взглядом с Милием Сергеевичем.

Глаза у него не изменились ни чуточки: смотрели так же прямо, и в них не промелькнуло ни растерянности, ни удивления, ничего. А вот живот увеличился, стал заметно выпирать. И залысины, оставив узенький перешеек волос между собой, ушли к макушке.

— Да, — сказала Ольга. — Да-да.

— Здравствуйте, Ольга Владимировна, — протянул он ей руку так просто, будто ничего удивительного в этой встрече через годы не было. — В отпуск или по делам?

Он сел напротив нее прямо и почти величественно. Новенький костюм сидел на нем мешковато. Галстук не совсем подходил к рубашке и к костюму. Но Милий Сергеевич, вероятно, был чрезвычайно доволен своим видом, так как несколько перебарщивал в солидности, держался немного напыщенно.

— В командировку, — ответила Ольга. — А вы?

— А мы, — он как-то выделил «мы», — отдыхать. Да. На юг. В Сочи.

К ним подошла официантка. Ольга вдруг, негодуя на себя, заказала очень дорогой ужин и попросила принести любимых своих конфет. Милий Сергеевич покопался в меню, заказал второе и стакан вина.

— Вы с семьей? — спросила Ольга и вдруг поняла, почему она так «размахнулась» в заказе, она стеснялась своего дешевенького, поношенного платья, своей простенькой прически. Поняла и разозлилась на себя еще больше.

— Да. С супругой и сыном, — произнес Милий Сергеевич. — Отдыхать, — с удовольствием повторил он. — Надо продолжить наше короткое северное лето. И потом — фрукты, море. Все это очень полезно. Супруга сейчас в купе, укладывает сына, — неожиданно завершил он.

Принесли ужин. За окном посверкивали редкие огоньки, тьма там совсем сгустилась. Ели молча, говорить было не о чем. Чувствовалась некоторая неловкость. Чтобы освободиться от нее, Ольга заметила:

— Хотела посмотреть на знакомые места, да вокзал помешал.

— Да, у нас новый вокзал, — оживился Милий Сергеевич. — И вообще, знаете, много перемен. Строительство и тому подобное. А ваш муж где работает? — вне всякой связи поинтересовался он.

— На заводе. Он инженер. — Ольга почувствовала, что краснеет, но голос ее прозвучал просто и естественно.

— Гм. Хорошо, — неопределенно сказал Милий Сергеевич. Он только что допил вино, и неизвестно, относились ли его слова к сказанному Ольгой или к ощущению от вина.

Ольге почему-то хотелось спросить, где он живет: в коммунальной квартире или в собственном доме. Но она сдержалась.

Ресторан заполнялся. Они рассчитались. Милий Сергеевич встал, внушительно кашлянул, и они вместе пошли к выходу.

В мягком вагоне он постучался в одно купе. Открыла небольшого роста женщина с несколько, как показалось Ольге, испуганным выражением лица.

— Моя супруга. Зинаида Александровна. Медик. А это Ольга Владимировна. Раньше жила в наших местах. Знакомьтесь.

Женщины пожали друг другу руки. Милий Сергеевич спросил:

— А вы в каком вагоне?

— Дальше, — неопределенно махнула рукой Ольга и снова естественным тоном соврала: — В купированном.

— Заходите, — не очень кстати предложила жена Милия Сергеевича.

— Спасибо. Уже поздно. Спокойной ночи, — сказала Ольга и пошла дальше по вагону.

— Спокойной ночи, — эхом отозвалась жена Мили я Сергеевича, а сам он торжественно Прогудел:

— Спокойной ночи.

В своем плацкартном вагоне Ольга разобрала постель и легла. Почти все в вагоне спали; пассажиры хотели хорошенько отдохнуть перед первым трудным днем в большом и шумном городе. Вскоре выключили основной свет, вагон стал слабоосвещенным, более уютным, более домашним.

На ее нижнюю полку свет не падал совсем. Она лежала с открытыми глазами, слушала стук колес и спрашивала себя, для чего она соврала Милию Сергеевичу.

Да, конечно, она не хотела, чтобы Милий Сергеевич сочувствовал ей, жалел. Но она говорила неправду не для того, чтобы набить себе цену в его глазах, казаться стоящей с ним на равных — в его понимании — ступенях житейской лестницы. Просто она интуитивно почувствовала, что, скажи она правду, Милий Сергеевич решит, что она сделала ошибку, не связав свою судьбу с ним, решит, что она к тому же осознает и признает это. А Ольге не хотелось укреплять его самодовольство, уверенность в непогрешимости своих житейских идеалов, уверенность в себе.

Вдруг она заплакала. Пришел на память Алешка, с которым они тоже мечтали съездить на юг. Она представила его на пляже вечно беспокойного, вечно выдумывающего что-нибудь. Он побежал бы к морю, встал бы перед волной на руки, а потом перевернулся бы колесом и нырнул…

Она словно наяву увидела это и сразу приказала себе: «Не береди! Не сходи с ума!»

Затем она рассердилась на Алешку. Так глупо, так никчемно погиб. Сломал и свою и ее жизнь, осиротил ребят. Теперь вот лежит она в вагоне, одна-одинешенька, и слезы бегут по щекам, и обидно, и горько.

Тут же еще больше рассердилась на себя: «Эх, ты, из-за того, что трудно тебе, что никто не везет тебя на юг!» И стала вспоминать все хорошее, все самое лучшее из их жизни с Алешкой.

Потом сказала себе: «Да ведь ты счастливая, такие ребятишки у тебя! Что может быть лучше этого? Что может быть радостней любви к ним, жизни вместе с ними?»

Да, ребята у нее хорошие. Розовощекая, темноглазая Надька, неуклюжий и добродушный Васюк и старший Витька. Порывистый выдумщик Витька — Алешкина копия. Тоже когда-нибудь будет одновременно счастьем и несчастьем, радостью и бедой для кого-то…

Подумала, не завидует ли она жене Милия Сергеевича, спросила себя, не кается ли, что не она едет с ним к морю? Сейчас же представила Милия Сергеевича на пляже, в трусах. Как он «ответственно» расспрашивает о температуре воды, о ценах на фрукты, о местных базарах. Вообразила себя рядом с ним и вслух, хотя и потихоньку, рассмеялась.

Спали пассажиры на соседних полках. Спал весь вагон, потряхиваемый, подергиваемый, уносимый паровозом вперед. Паровоз ухал и свистел в глухих осенних лесах, порождал в лесном коридоре быстро возникающий и уходящий вместе с составом ветер, сыпал искрами в густую темь. А она, то плача, то улыбаясь в полутьму, все думала, все вспоминала, переживала то, что подсказывали, приносили издалека, живо рисовали ей память и воображение. И не спала всю ночь.

Ровная жизнь

Следователь райпрокуратуры Викторов и Аля встретились и поженились не так давно, жили дружно и мирно. Детей у них пока не было, но они надеялись. Работы у обоих было не так чтобы мало, но и не очень уж много. Развлечений в маленьком городке особых не имелось, однако супруги удовлетворялись спектаклями самодеятельности, кино, танцами в районном Доме культуры, книгами и слушанием радиоприемника.

Перед четырехквартирным деревянным домом, где они жили, разбили небольшой цветник. Здесь и Аля садила цветы и кустики, а Петр Сергеевич помогал ей — таскал воду для поливки.

По вечерам иногда ужинали на застекленной веранде. Дом стоял довольно высоко, и часть городка виднелась с веранды только крышами да кронами берез и тополей. А вдали дважды изгибалась река в луговых берегах, да еще на той стороне виднелись деревни, за которыми шагал к горизонту сине-зеленый ельник.

Однажды поужинали, стали пить чай. Петр Сергеевич взял газету и сказал:

— Принеси, Аля, еще стакан.

Аля, очень молоденькая, полненькая, с круглым личиком, сидела, вытянув ноги под столом. И она ответила:

— Принеси сам, Петя. Не хочется что-то вставать.

Петр Сергеевич повернул к ней свое худощавое, еще почти юношеское лицо и попросил:

— Ну принеси. Мне хочется именно от тебя стакан чаю получить.

Аля не поддалась на грубую лесть и ответила, даже с маленьким вызовом:

— Сам… Сам принесешь.

Петр Сергеевич поглядел на нее полунасмешливо, полусердито, как на запирающегося допрашиваемого, и продолжил свое:

— Аля, принеси чаю.

А она тоже изучающе смотрела на него, словно на капризного ребенка, глаза ее чуть улыбнулись, и она не уступила:

— Ничего, сам сходишь.

Петр Сергеевич стал, явно дурачась, монотонно повторять через равные промежутки времени:

— Аля, я хочу чаю. Аля, я хочу чаю.

Аля так же спокойно отвечала ему одно:

— Сходи сам. Сходи сам…

Обоих забавляла и немного, самую малость, сердила эта игра. Кончилась она тем, что Петр Сергеевич встал и сходил за чаем. Не выдержал, захотелось пить.

А примерно через неделю игра повторилась.

Оба они шутили, чуть-чуть нервничали и при этом, казалось, как-то исподтишка наблюдали друг за другом, присматривались друг к другу.

Шли дни, и с другими вещами, а не только со стаканом чая, стало случаться нечто подобное. Если они собирались в Дом культуры и Петр Сергеевич говорил:

— Надену-ка я тот галстук в полоску…

Аля тотчас предлагала:

— Нет, нет. Другой вон… синенький надень. А тот и не моден уже.

— Подумаешь, мода, — ворчал Петр Сергеевич и просил Алю, стоявшую перед открытым платяным шкафом:

— Подай.

Аля молча протягивала ему синенький.

— Эх, — досадливо крякал Петр Сергеевич, подходил к шкафу и выбирал галстук, что наметил вначале.

Петр Сергеевич иногда, сидя над какой-нибудь книгой, вдруг восторженно чмокал, крутил головой и восклицал:

— Слушай-ка, прочту. Чудо!

Он читал, сутулясь, близоруко наклонясь, читал еще и еще. Но Аля вдруг зевала и говорила:

— Ну и отыскал. Ничего особенного.

Петр Сергеевич переходил на чтение про себя и больше жену не тревожил.

Они не ссорились ни по каким крупным вопросам, никогда не ругались, не оскорбляли друг друга. Да и из-за этих мелочей они, собственно говоря, не ссорились. Но странная, сложная, меленая, запутанная игра не прекращалась.

Бывало, Петр Сергеевич предложит пойти вечером в кино, а жена сообщает ему:

— Что ты! Сегодня чудесный спектакль будут передавать. Включим лучше приемник и послушаем.

Приемник включен. Тишина в уютной комнате. Светится шкала настройки, слышатся голоса. Горит торшер. На диване сидят рядом Аля и Петр Сергеевич, виднеется его резковатый профиль и ее овальное, с мягкими чертами личико. Аля — вся внимание. А Петр Сергеевич посидит, посидит, да и скажет:

— Надоело. Спать пошел.

Так продолжалось довольно долго.

Один раз, просматривая очередное дело, Петр Сергеевич наткнулся на слово «интуиция». Он отложил дело, посмотрел в окно прокуратуры на серенький октябрьский день, на какие-то общипанные тополя, на курицу, медленно шагающую по двору, задумался.

«Интуиция, — думал он. — Вот и в семейной жизни тончайшая нужна интуиция, чтобы понимать самые малые душевные движения человека. Чтобы чувствовать его. И уступки, тысячи уступок. Ах, как все это непросто…»

Так он сидел и думал. Думал неторопливо и горько о семейной жизни вообще, и о своей семье, и о других семьях. Думал и морщил лоб, вздыхал и качал головой. А курица куда-то вышагивала по двору, и палые листья на земле чуть подпрыгивали от слабого ветерка и перелетали с места на место.

А через неделю они разошлись. Разошлись, как и жили, тихо и мирно, без скандала.

Весь городок был взбудоражен этим событием. Еще бы: их жизнью со стороны любовались, их ставили в пример ревнители строгого семейного порядка — и своим неразумным детям, и неуживчивым супругам, да мало ли кому.

Тогда начались толки, перетолки и кривотолки.

— Не-ет, — говорили друг другу соседки, — Не-ет, — перешептывались любители свежих новостей. — Что-то тут не то. Что-то они скрывали. Да ведь, подумай, ловко-то как скрывали! Не-ет, было, было чего-то у них.

А у них на самом деле ничего не было.

Четыре любви

Художник Федор Грибов допил свою стопку водки, закусил маринованными грибками и стал рассеянно глядеть в окно вагона-ресторана, ожидая, пока официантка принесет горячее.

Поезд шел по заснеженной местности. Сейчас она была однообразной и пустынной. При желании можно было, конечно, вообразить, какова она летом или в цветистости осеннего наряда, но у Федора Грибова такого желания не возникало.

Он не любил ездить в вагонах, даже в мягких: все равно полки казались ему похожими на какие-то барачные нары. И если ехать было недалеко, он уходил в ресторан, где как-то меньше чувствовалась дорога.

А на пейзаж ему не хотелось смотреть, потому что настроение у него было не то чтобы неважное, но какое-то неопределенное, рассеянное. Ехал же он на похороны своей двоюродной тетки.

Собственно говоря, Федор и не знал, что эта тетка у него существовала. О смерти ее написала Федору его мать и просила приехать и помочь на похоронах.

Просьба матери была равносильна приказанию. Хотя Федору немного оставалось до сорока, но он был холост, и мать считала его почти мальчиком. А Федор до сих пор по-мальчишески побаивался матери и слушался ее во всем.

Сейчас он уныло думал, что какой же он специалист по похоронам и что не знает, как к этому приступить. У них в мастерских художественного фонда недавно умер один товарищ, так там просто собрали деньги, а потом провожали на кладбище. Кто-то делал все необходимое. А теперь он должен был приняться за все сам.

Мать написала ему, что он изо всей родни наиболее незанятый. И еще писала, что у тетки из родных в городке осталась одна лишь дочка. И святой его долг — помочь в похоронах.

Федор начал представлять, вернее, придумывать, дом, где лежит тетка, и плачущую худенькую девочку с косичками в каком-нибудь углу дома. Потом отмахнулся от нелепых образов н раздраженно поторопил официантку.

Он заранее послал телеграфом денег и телеграмму о приезде, но вполне логично предполагал, что никто не может его встретить.

Однако его встретили. Когда Федор сошел на небольшой станции с весьма солидным каменным вокзалом, выкрашенным в желтый цвет с белыми поперечными полосами на выступающих частях фасада, с обычным привокзальным садиком, занесенным снегом, он прежде всего увидел глаза, которые смотрели на него. Серые, внимательные и строгие, под темными ресницами и бровями. А потом Федор рассмотрел и женщину, стоявшую на перроне. Кроме нее да дежурного, никого тут не было. Женщина сразу же показалась Федору миловидной, потом красивой, а через несколько минут он считал ее прямо-таки красавицей. Была она, видимо, почти одних с Федором лет и почти одного с ним роста. Они пошли друг другу навстречу, и она сказала:

— Вы, наверное, Федор?.. А я Евгения Васильевна… Женя.

Они прошли через вокзал, и уже на улице, с маленькими домиками и деревьями по бокам, Евгения Васильевна сказала:

— А маму вчера похоронили… И поминки были.

Федор начал растерянно извиняться, бормотать, что вот, мол, не успел приехать, помочь. Но Евгения Васильевна сказала:

— Да что вы! У меня тут помощников было хоть отбавляй. Маму ведь хорошо знали и любили. Она почти сорок лет здесь акушеркой проработала. Все сделали как надо.

И вздохнула. А Федор подумал: может, извиниться в таком случае и повернуть назад, на вокзал. Но решил остаться на денек, отдать долг вежливости.

Говорить было не о чем, сказали два слова о погоде, что зима нынче теплая, и опять молчали. Но когда вышли на главную улицу, Евгения Васильевна разговорилась. Она начала показывать Федору здания, объяснять их назначение. И Федор понял, что она гордится новостройками и вообще очень любит свой городок.

— Вот почта, — говорила она, — видите, какая махина. А раньше помещалась в деревянном домишке — не протолкнешься. Это общежитие новое. Там вон — видите? — за домами, новый кинотеатр. А деревья эти мы с ребятами сажали в общегородской воскресник. Хорошо принялись. А еще…

Федор искоса поглядывал на нее. Была она стройна и хороша, и пальто ловко сидело на ней, и шапочка. Легкий мороз разрумянил ей щеки, и она казалась совсем молоденькой. «Мать писала, — думал Федор, — что ты одна. Почему же ты не замужем?»

Подошли к небольшому дому на одной из боковых улочек. Возле дома был палисадник и огород, в котором виднелись какие-то кусты и несколько яблонь, поднявших над сугробами свои голые руки. Вошли в дом.

На Федора почему-то повеяло детством. Была тут русская печь в кухне и небольшое зальце со старинным трюмо, секретером, бронзовой собакой на комоде, старыми креслами, покрытой изразцами печкой, со многими другими атрибутами старины. Но другая комната имела вполне современный вид, даже несколько модный. Два века тихо и мирно соседствовали тут. Евгения Васильевна заметила улыбку на губах Федора, мимолетно улыбнулась сама и предложила:

— Вы, — в той комнате, в моей. Вам там будет удобнее. А я здесь.

— Да я, понимаете, — начал Федор, — на денек. Чего уж тут беспокоиться. Я бы мог и в гостинице, — добавил он и почувствовал, что говорит что-то не так.

— Полноте, полноте, — перебила Евгения Васильевна, — располагайтесь и живите, сколько вздумаете. Да и мне полегче будет, — потише прибавила она, — никак не могу представить себе, что нет уже мамы. — Она отвернулась, голос ее чуть дрогнул. — Хоть и знала я давно, что конец неизбежен: врачи ее год назад приговорили, но все же не верится и… не могу.

— Да, да, — быстро сказал Федор, страшно боясь, что эта очень выдержанная на вид женщина сейчас расплачется и неизвестно, что надо будет тогда делать, — конечно, конечно. Я обязательно останусь на пару деньков. А вы меня с вашим городком познакомите. Он мне с первого взгляда очень понравился, — несколько подхалимски сообщил он.

Евгения Васильевна повернулась к нему, сморгнула слезинку и благодарно улыбнулась…

Уже неделю Федор жил в маленьком домике и глядел по утрам на сугробы перед окнами, на другие маленькие дома и на бесцветное небо.

По утрам он ходил за водой, носил дрова, разгребал снег, нанесенный за ночь на тропку. Евгения Васильевна, приготовив завтрак и обед, закрыв русскую печь, бежала в школу-интернат, где уже несколько лет была директором. А Федор ходил по городу, который успел основательно изучить, а к приходу Евгении Васильевны затапливал печку в зальце и сидел, глядя на огонь.

Открытого огня он не видел давно, разве только костры на пикниках, и ему хорошо думалось и мечталось, когда в печке жило беспокойной жизнью пламя и что-то потрескивало, разговаривало. А сзади, в комнате, была тишина и полумрак, и только часы постукивали негромко и однообразно.

Приходила Евгения Васильевна, румяная, оживленная, собирала на стол, принималась рассказывать. Федор заметил, что с соседями она перебрасывается одной-двум я вежливыми фразами. И вообще чувствовалось, что по натуре своей она не очень разговорчива. Но с Федором она говорила много.

Муж Евгении Васильевны погиб во время венгерских событий, мать не один год была больна, и ей, видимо, давно не с кем было поделиться своими радостями и горестями. А сейчас нашелся внимательный и спокойный человек — хоть «седьмая вода на киселе», да все же какой-то родственник — и слушал, не перебивая. И у Евгении Васильевны пришли минуты и даже часы откровения.

То же было и с Федором. Он тоже долго молчал о многом. Пришла, очевидно, пора высказываться и ему.

Они говорили друг с другом, когда ходили по городу, когда сидели за столом длинными зимними вечерами до предупреждающего мигания электролампочек: свет в городке гасили в час.

Они и не подозревали, что рассказывают свою жизнь не только друг для друга, но и для себя, что-то пересматривая, что-то отбрасывая.

Федора изумляла энергия Евгении Васильевны. Интернат возник почти на голом месте, в приспособленных помещениях. Несколько лет тянулось строительство типовых школьных зданий, общежитий, подсобных помещений. Было много трудов и борьбы. И Федор, слушая ее, усмехался, вспоминая, как он представлял дальнюю свою родственницу плачущей девочкой в углу. Она гораздо лучше его разбиралась во многих делах, которые принято считать «мужскими». Кроме того, была она депутатом, имела другие общественные нагрузки и со всем по мере сил старалась справляться.

А Евгении Васильевне чрезвычайно интересно было послушать рассказы Федора о незнакомом ей мире художников. Федор рассказывал о своей мастерской, о своих работах и планах, о холостяцком житье в однокомнатной квартире, о товарищах, даже о бродячем коте, который прижился в мастерских художественного фонда. Федор умел говорить с юмором, и Евгения Васильевна веселела от его рассказов, улыбалась и шутила сама.

Федор скучал без нее: это было вполне объяснимо, в городке он не знал никого. И Евгения Васильевна спешила после занятий домой, зная, что ее ждет человек, который как-то сразу стал ей понятным и близким.

Они каждый день совершали прогулки по городу. Сначала побывали на кладбище, приняли не один визит старушек, подруг матери Евгении Васильевны.

Однажды под вечер они направились прогуляться к школе-интернату.

Огромное солнце уже касалось горизонта. День был очень морозный, и дымы из труб стояли столбами. С местного аэродрома поднялся последний в этот день самолетик. Когда он делал вираж, за ним осталась в воздухе чуть приметная белая полоска: осыпался снег с лыж. Поднимался он с каким-то жестяным шумом, а когда прошел над ними, показалось, что кто-то огромный сердито рвет на куски большие листы плотной бумаги.

Они стояли возле мастерских школы. Сзади них была аллейка, которая вела к главному зданию, а впереди, довольно далеко, виднелся обрывистый темный берег над ровной заснеженной лентой реки. За берегом и за лесом закатывалось солнце. Отблески последних лучей золотили лед катка; каток лежал под горкой, над спуском с которой они стояли. Там были и небольшой сарайчик — раздевалка, и дощатые трибунки, и футбольные ворота.

— Это наш стадион, — говорила Евгения Васильевна. — А знаете, Федя, сколько тут ребячьего труда? Да и весь город помогал. Нашей территории только на постройки хватило, для стадиона выделили другое место. Вот, думаем, и вся наша мечта об отдельном городке. Придется на свой стадион через весь город ходить. А тут, внизу, сплошная болотина до самой реки. Хоть ненастоящее болото, но место топкое. Знаете, как голландцы с морем воюют, свои польдеры осушают? Решили с ребятами на общем совете, пусть тут будет наш польдер. Как видите, часть уже отвоевали. Летом еще отвоюем. Площадь нам нужна. Ширимся, растем, — задорно засмеялась Евгения Васильевна, по-хозяйски поводя рукой, показывая на школьный городок, на аллеи, на каток, на питомник с еле видными из-под снега саженцами.

А Федор глядел и на закат, и на то, что она показывала, и больше всего на заиндевевший от дыхания воротник ее шубки, на руки в пестрых рукавичках, но почему-то боялся взглянуть в ее счастливое лицо.

Потом они вернулись домой. Трещали дрова в печке, горела одна настольная лампа, было тепло и уютно. Ужинали, выпили вина, что захватили по дороге домой. Казалось, углы дома поскрипывают, так крепчал на улице мороз. Федор немного захмелел, ходил из угла в угол по комнате и, как он иронически сам определил, «занимался самоанализом».

— Я себя считаю средненьким и ничуть этого не стыжусь. Ну, не всем же бог дал гениальный талант! Было время, и я переоценивал свои силы, а то, наоборот, вдруг начинал считать себя ничтожеством. И подъемы, и падения бывали. То похвалят — так гордость распирает, куда там! то разругают — и себе противным кажешься. Теперь все отстоялось: ни зазнаваться меня не научат, ни в бездну отчаяния не повергнут. Знаю, на что способен, на что нет. Вы только, Женя, не думайте, что я успокоился. Для думающего человека, тем более для творческого работника, это смерть. Конечно, хочется быть генералом, но ведь надо трезво оценивать и возможности. Зато уж и на халтуру меня никогда не собьешь. Тут уж свое не продам за чечевичную похлебку.

Он разгорячился, ходил от печки к столу, даже начал жестикулировать. Евгения Васильевна сидела в глубоком кресле, смотрела на него ласковыми, ободряющими глазами. И неожиданно она сказала:

— А вы, Федя, простой и хороший. И очень легко с вами.

Он подошел к ее креслу, остановился, поглядел ей прямо в большие серые глаза и вдруг легко приподнял ее, взяв за плечи, из кресла и поцеловал в пухловатые, немного подкрашенные губы.

И была супружеская ночь. И вторая и третья.

…Минули эти дни, и настал момент, когда как-то утром Федор сказал:

— Ну, Женя, как дальше будем? Поедешь со мной? Навсегда.

Евгения Васильевна хоть и ожидала такого вопроса, но все равно как-то испугалась вроде, съежилась, как от холода, и тихо ответила:

— Да как же я без этого? Без всего? Вся моя жизнь тут, в нашем городке. В школе. И вообще.

«А я разве не часть твоей жизни?» — подумал Федор, а вслух начал уговаривать Евгению Васильевну поехать с ним. Аргументация его была убедительной: тут были и возможности большого города, и бытовые удобства в его хоть и небольшой, но пока вполне достаточной квартире, и школа рядом, где могла бы работать Евгения Васильевна, и многое другое.

Она слушала, не возражала, но, когда он выговорился, сказала так:

— Я, Федя, после Колиной смерти сказала себе, что жизнь моя, то есть личная жизнь, в прошлом. И запретила себе думать о какой-то семье. А вот школа, город наш, все, чем я сейчас живу, спасли меня. Все я им отдавала, не только рабочие часы. Слишком много вложено у меня тут. И не оторвать многое от сердца никак.

«Да и меня слишком многое связывает там, — подумал Федор, — вся моя работа, да и жизнь, можно сказать, там».

Он стал говорить Евгении Васильевне о творческой среде, о необходимости все время «вариться в этом котле», а она вдруг перебила его и стала доказывать, что он мог бы превосходно творить и здесь. Она старалась как можно ярче описать красоты местной природы, уже планировала, где можно устроить ему мастерскую, говорила, что можно же выезжать в мастерские фонда хоть каждый месяц, что здесь он напишет новые, лучшие картины.

Так они перебивали друг друга, доказывали, убеждали, но каждый чувствовал, что ничуть не убедил другого.

Еще не один день продолжались эти разговоры, но постепенно пыл их стихал, они становились как-то беспредметней, и уже ощущалось, что ни к каким практическим выводам они не приведут.

И однажды, когда на уговоры Федора Евгения Васильевна холодновато и совсем буднично ответила: «Нет-нет, Федя, это исключено», он понял, что дальнейшие рассуждения бесполезны, и, пожалуй, ему пора уезжать…

На перроне они открыто целовались, хотя могли увидеть знакомые и об их прощании сразу бы узнал весь городок. После морозов наступила оттепель, падал мокрый снег. Он таял на лице у Евгении Васильевны, на щеках образовывались капельки, как слезы. А может, то на самом деле были слезы.

— До лета, — говорил Федор, — до лета. Еще все продумаем и найдем же выход. Проверим себя как следует. До лета. Уже недолго осталось.

Евгения Васильевна молчала, прильнув к нему.

— До лета, — еще раз сказал Федор, высовываясь из тамбура уже тронувшегося поезда, махал рукой и долго смотрел, как идет за поездом по перрону фигурка с прощально поднятой рукой в пестрой рукавичке. Но затем ничего не стало видно, и он вдруг подумал-, что говорил он фальшиво, не веря самому себе, что не стоит приезжать ему летом, что ничего не изменится и что вряд ли он приедет. Подумал, что и Евгения Васильевна, видимо, знает, что прощается с ним навсегда, что она не ждет его летом и не видит в его приезде никакого толку.

Федор стоял в тамбуре, курил папиросу за папиросой и думал, как бы хорошо было, если бы Евгения Васильевна была, скажем, художницей. Но сейчас же отбросил эту мысль — она ему не понравилась — и стал раздумывать, почему все так сложилось у них.

«Стары, наверно, мы слишком, — размышлял он, — выдумываем там сложности, где их, может быть, и нет. Хотя какая же это старость! Просто так уж вышло, что оба долго были одинокими и настолько привязались к привычной жизни своей, что боимся ее поломать. Хотя тут и просто жизнь, и дело. А в него частичка сердца, да и большая, вложена».

«Но разве это любовь? — спрашивал Федор себя. — Любовь! — тут же утверждал он. — Но ведь тогда, когда любишь, способен на все. Ведь так говорят и пишут о настоящей любви».

«А до каких пор простирается это «все»? — опять задавал Федор себе вопрос. — Возможно, до предательства, до измены всему, что дорого, и вообще до измены? Может быть, любой поступок заслуживает оправдания этим «все» во имя любви? А может быть, у этого «все» должны быть границы?!»

«Нет, слишком самостоятельные мы с ней люди, — с горечью продолжал думать Федор. — Как она сказала: «наш польдер»? Вот у каждого из нас свой польдер. Она не может без своего дела, и я не могу. У нее часть любви там, в школе, в городе, а другая часть для меня. Да и у меня так же. Четыре любви. Не слишком ли много для двух человек?»

Он все думал о Евгении Васильевне, о себе, о любви вообще, о том — любовь у них или не любовь, о злополучном «все», на которое способны любящие сердца, о границах этого «все», вспоминал фигурку Евгении Васильевны и на перроне, нервничал, курил, а когда совсем запутался в собственных мыслях, махнул рукой и пошел в вагон-ресторан.

За окнами бежали леса в снегу, а здесь было тепло и шумно. Поезд шел с востока, ехало много отпускников, почти все столики были заняты подвыпившими, веселыми компаниями. Федор отыскал столик, за которым сидел всего лишь один сильно захмелевший мужчина, сел и взял листок меню.

— Чего грустный такой? — спросил мужчина, радуясь возможности поговорить. — Или помер кто?

— Тетка, — сказал Федор, чтобы отвязаться от расспросов.

— Вот я и вижу, — обрадованно говорил мужчина, наваливаясь грудью на стол и ставя на него локти, — что ты не в себе. Я, браток, человека сразу вижу, случилось что у него или нет. На-асквозь. Так на похороны ездил?

— На похороны, — сухо отозвался Федор.

Мужчина постарался изобразить на своем лице сочувствие, сморщил лоб, для чего-то перекосил рот, поводил с серьезным видом головой и глубокомысленно изрек:

— Да-а. Хилое дело.

Много воды в колодце

Я в этом учреждении самый давний работник, да и самый старый. Много сменилось сослуживцев, и столы переставлялись по-разному. А мой стол так и стоит на прежнем месте. Мне это подходит. Учреждение невелико, да окон на все столы хватает. А мне мое окно нравится, тем более видно из него то, чего в другие окна не видно.

Тут у меня стол перед глазами с привычным для меня порядком бумаг и арифмометром и другими вещами, нужными для работы. А в окно виден домик с задней стороны, сарайчик и огород. По веснам в огороде сажают картошку да несколько грядок овощей. И есть в огороде колодец, к которому ведет зеленая летом, в цветах, тропинка. А зимой весь огород лежит под сугробами, а тропинку к колодцу разгребают и лед вокруг колодца аккуратно срубают и отбрасывают.

В армию я, по болезни, не ходил, работаю все на одном месте, много лет гляжу в это окно. Вовремя приезжаю, вовремя уезжаю, весь день окно передо мной.

Помнится, как-то летом — давно то было — пошла от колодца с ведром в руке тоненькая девочка-подросток, серьезная и важная. Тяжеловата, видно, была для нее ноша, гнулась она, как тростинка, под ее тяжестью, но ведро до дому донесла и ни разу не поставила.

Потом ходила она еще дни дальше, уже девушкой, с полными ведрами…

А однажды вдруг пошел по тропинке высокий парень с ее двумя ведрами, а она степенно шла впереди.

После носили уже по три: одно ведро было посреди них, поддерживаемое двумя руками — твердой мужской и округлой женской. Раз понесли оба по два ведра. Видно, больше требовалось воды.

И вдруг в один день пришли они всего с двумя ведрами, а между ними, держась за их руки, шагал крохотный человечек, неумело переставляя непослушные ноги.

Долго приходили они так, и человечек шагал уверенное. Но в одно утро явилась женщина одна, и девочка держалась за мамино ведро, пыталась помочь.

Бежали дни. Ходила женщина на колодец. Однажды появился на тропинке рослый солдат, и выронила женщина ведра, разлив всю воду. Бросилась к солдату. А девочка испугалась и заплакала.

Потом опять носила воду женщина только вдвоем с девочкой. Но однажды прибрела к колодцу одна и без ведер. Как постарела она за короткий срок и одета была почему-то в черное! Села на лавочку возле колодца и зарыдала. Плакала долго, но с крыльца выглянула девочка, и мать, вытерев поспешно слезы, пошла к ней навстречу.

Вот так и жили они много дней, мама с дочкой. И дочка тянулась вверх.

А вчера понесла от колодца ведра с водой тоненькая девочка-подросток, серьезная и важная. Я даже протер глаза, так было это похоже на давным-давно виденную картину. Оглянулся на сотрудников, но все находились на своих местах. А девочка гнулась, как тростинка, но до крыльца дошла, не передохнув, и скрылась в доме.

«Уж не молодость ли к тебе вернулась?» — сказал я себе. Да нет, не тут-то было.

И подумалось, что у одной жизнь проходит, а у другой только начинается. И стало боязно, чтобы в этой начинавшейся жизни не повторилась прошедшая. Ведь еще немало в колодце воды.

Не слезлив я, а тут взял да и потихоньку заплакал. Вот что старость делает! Остановился, понятно, сразу, глаза вытер, посмотрел украдкой на сотрудников, не видели ли. Одна, очевидно, заметила. Шепнула другой, а я услышал:

— У старины-то нашего нервишки сдают.

Отдых в июле

В этот июль я отдыхал в деревне. У нее было такое название — Ефремье-Ширь.

Тут я сразу многого не смог бы объяснить. Почему «Ширь», если всего восемь домов да заброшенная церковка? Может быть, от местности? Деревня стоит довольно высоко и празднично, по скатам поля и луга, небольшая речка в низине, а так кругом, до горизонта, наверное, дальше — леса. То ли оттого, что хорошо вырублено вокруг, то ли от шири лесов. Так или иначе, а жил я в июле, говоря по-местному, у Ефремья в Шири.

Я спрашивал о названии мою хозяйку, старуху, когда-то, очевидно, высокую, но сейчас понизившуюся, так как согнулась у нее спина. Но сильную до сих пор. Она была весьма глуховата, говорила порой несколько фраз, по привычке одиноких людей, в пространство, сама с собой. Иногда мне казалось, что эти фразы обращены и ко мне. А о названии она ничего толком не сказала.

Пришлось наводить: вот, мол, ширь какая лесная у вас. Прокричал я это, а она ни к селу ни к городу ответила:

— Девчонкой еще была, дак мне на завалине бабка сказки рассказывала. Раз говорит сказку: сидит тута, здесь вот, девица, глядит на речку и пригорюнилась. «Никто-то, говорит, меня, бедную, не пожалеет, никто-то не приголубит…» А из-за лесу вдруг зычно так: «Слышу, девица, иду, красная!» Как сказала мне бабка этак, чуть со страху я памяти не лишилась. Во как.

Пожалуй, более длинной речи за весь месяц я больше от нее и не слыхал. Да я и не привязывался: такая стояла жара, что говорить не хотелось. Одно я понял из ее жизни, что в этом доме большущая была семья, а теперь кто помер, кто уехал. И осталась она одна.

А дом был велик. Три комнаты, кухня, а двор в полтора раза длиннее дома. И обычная в наших северных деревнях поветь над двором, с обычным бревенчатым въездом, по которому раньше свободно въезжала лошадь прямо на поветь, а теперь по въезду страшно было пройти.

Хорошо было спать на повети в пологе под рядном от комаров. И пахло там сеном, и кожей, и молоком. А под утро еще пахло речкой.

А в доме почему-то пахло книгами. Хотя из книг была всего одна: Евангелие от Луки, без корок. Но бабка, разумеется, его не читала — по неграмотности и по занятости.

Да и я мало читал, хотя книг набрал с собой много. Читал только под вечер, когда спадала жара.

Очень уж тепел был и душист июль. Вставал я рано, уходил на речку с удочкой, хотя, впрочем, и не много я там за месяц наловил. Но хорошо было выходить в свежесть и в росу, а трава, совершенно не выбитая, не затропленная, начиналась у самой ступеньки крыльца, да так и вела, белая, матовая, до самой речки в островках тумана, в ивняке. Шел я на избранную галечную отмель, потом к омуту. А небольшой лесок, которым проходил, пах росисто и нежно, почти ландышем.

Зато какой же смолистый, резкий, душный аромат стоял в нем, когда я брел, измученный жарой и многократным купаньем, обратно — к обеду. Даже, хоть и была тут тень, хотелось выбраться из леса на открытое место, под палящее солнце: ломил голову хвойный горячий дух.

Я приходил, обедал и блаженно тащился к себе на поветь. А под вечер, когда начинали носиться стрижи, когда мычали коровы и чуть свежело, можно было читать и даже пробовать писать стихи.

Сначала очень здорово это было. Но потом несколько начало надоедать. Томили однообразие и жара. Уже хотелось дня-двух серенькой погодки, а еще того лучше ночной грозы, чтобы ухало и гремело вдалеке, чтобы пошумливал по крыше дождевой перезвон и чтобы встать да выглянуть из повети на въезд, глядеть на дальние зарницы и слушать и ощущать льющиеся из небес струи.

А бабке моей жара была нипочем. Она то и дело бормотала, похаживая по хозяйским делам:

— Ну и погодку бог послал. Благодать.

Но и уставала очень она. Поднималась рано, делала все по дому, потом бежала в бригаду, на сенокос, именно бежала: я не видел, чтобы она спокойно шла по улице. Какая-то иноходь у нее была, что ли. Так до сих пор и вижу, как мелькнет ее согнутая вперед фигура, с косой на плече и точилкой в берестяном футляре у пояса, по направлению к приречному лугу.

А когда спадала роса, опять мелькала ее фигура, уже с граблями, — на гребь. В обед она ела мало, отлеживалась за домом в холодке, потом снова уходила. А вечером доила козу, чего-то месила поросенку, чего-то все делала, суетилась. А совсем поздно опять семенила в огород, дергала траву на грядках, вытаскивала на журавле бадью из колодца и поливала. Но начинало темнеть, она приходила, ела теперь много и неторопливо, после ложилась в горнице и до утра накрепко затихала.

Утром зачастую я не заставал ее за завтраком, но меня она не забывала: и хлеб, и картошка, и лук, и молоко — все было на столе, все было прикрыто ряднинкой.

Хоть и радовало ее вёдро, по, видимо, становилось порой невмоготу, и она бормотала, как обычно, для себя, для меня, для всех:

— Ох, лето, лето. Тяжелая порина. Только к зиме и вздохнешь.

Начало мне надоедать одно и то же, но выглянул я однажды утром на улицу и заинтересовался. В Шири помимо баб были три мужика. А вот девушки, которая шла по ягоды от дома, что был от нас через дорогу, тут раньше не было. Она уходила травой, оставляя на белом влажный зеленый стежок, потом вошла во льны, а потом ее сарафан, белый в красный горошек, и такая же косынка мелькнули в леске по направлению к гарям и пропали.

Лицо ее я рассмотрел уже вечером, полуоткрыл дверь на въезд и следил. Отсюда дом через дорогу был как и а ладони. Она сидела на небольшой лавчонке под черемухой и перебирала малину. Она была похожа на хозяйку того дома — женщину средних лет со следами былой красоты. Но тут красота была не в прошлом, а в настоящем. Светло-русая красота с очень милыми глазами.

Надо бы мне сразу подойти, заговорить, и знакомство бы состоялось. А я не подошел, а следующим утром она меня увидела, когда я шел на речку. Я пришел на речку, лег на своей отмели, затем она пришла, разделась и легла на другой, видимо, тоже своей отмели. Здесь подходить было неудобно. И получилось как-то так, что я откладывал да откладывал и дождался того, что вроде и знакомиться теперь стало неловко.

Не унималась жара. Я изменил свою программу отдыха только в том, что, пользуясь своим наблюдательным пунктом, стал постепенно изучать ее программу проведения дней. Ее времяпрепровождение не очень отличалось от моего, разве в мелочах. Вместо рыбалки она ходила по ягоды. На реке проводила также немало времени, и скоро ее белые плечи стали коричневыми, хотя, конечно, светлей моих.

В обед ее не было видно. А по вечерам она либо читала под черемухой, либо варила варенье на улице. Там была сложена такая небольшая печка, ближе к огороду, тут она и ставила свою кастрюлю, а до меня доносился не только запах дымка, но и запах кипящего, булькающего горячего варенья.

Вскоре я узнал, что зовут ее Сашей. Так назвала ее то ли мать, то ли тетка, в общем, хозяйка дома напротив, когда нужно было идти ужинать.

Смотрел я, смотрел, придумывал разные способы, чтобы удобнее было с ней познакомиться, а может, и подружиться. Ничего в такую жару путного не придумывалось. А потом вдруг взял да и возненавидел ее.

Случилось это так. В один из вечеров читала она себе под черемухой, положила ногу на ногу и покачивала так небрежно полуснятой туфелькой, висящей на одних пальчиках. А возле дома хозяйка стирала белье. Вынесла корыто, поставила на две табуретки, и вскоре только красные руки мелькали во вздувшейся и опадавшей горке белой пены. Стирала женщина споро и без передышки. И терла, и выжимала, и снова бросала скомканное сухое белье в белую кипень. А беленькая туфелька покачивалась и покачивалась на изящной ножке.

И тут взяла меня злость. Теперь мне думается, что отчасти повинны в моем раздражении и то, что никак я не мог познакомиться с ней, и жара. Но тогда-то я благородно вознегодовал и думал, что мое негодование порождено лишь увиденным. Сразу вспомнилось, как она ходит по ягоды и купается, как читает и варит варенье. А в это время се мать или тетка косит, гребет, доит корову, стирает, устает до невозможности.

«Ну ладно, ты учишься или работаешь в городе, — обратился я мысленно к этой самой Саше, — ну, не коси, так хоть по хозяйству помоги. Неужели ты не могла бы подоить корову, или, скажем, полить огород, или хотя бы постирать?»

Обращался я мысленно к Саше, чем дальше, тем более резко, еще не раз. Дни проходили, один за другим, жара замучила совсем, а все оставалось на своих местах. Саша гуляла, купалась, а ее кормилица и поилица день-деньской крутилась на работе.

До того меня все это: однообразие, зной и поведение Саши — допекло, что я один день твердо решил поговорить с ней, поговорить начистоту и высказать, что я о ней думаю.

С утра откладывал до обеда. После обеда уснул в своем пологе, сморили теплынь и сытость, проснулся под вечер с тяжелой головой и вдруг услышал, что как будто проворчал кто-то.

Прислушался, потом сообразил, что ведь это же гром, и, пошатываясь, так как не совсем очнулся еще ото сна, вышел на крыльцо.

Ах, до чего же тяжел, до чего же накален был воздух! И небо сияло ослепительной синевой. Ни единой не виднелось тучки. Лишь на юго-западе из-за леса высунулся какой-то белый холмик.

Вот он стал расти, возвышаться и вытянул за собой нечто темное. А это темное стало как-то выворачиваться и шириться. Словно тулуп, скомканный и сжатый, начали разворачивать и натягивать на небосвод. Скоро темное заняло четверть неба, а белые оторочки колыхались по краям, вырастали большими языками и снова опадали. А потом всю тучу перечеркнула молния, гром прогремел уверенно, торжественно и побеждающе.

А через несколько мгновений туча уже простиралась над деревней, и над головами ахало, скрежетало и грохотало. Дунуло холодным ветром, зазмеились молнии. И вдруг на фоне лесов, на фоне закрытого темным с мечущимися разрезами молний неба по-новому увиделась деревня.

Такой маленькой, пришибленной, заброшенной, такой беззащитной показалась она, что почему-то вспомнилось то, что сказала мне моя хозяйка в начале нашего знакомства.

Так и почудилось, что там, за лесами, вот-вот встанет кто-то огромный, ужасный для глаз и сердца, подопрет небосвод головой и нечеловеческим голосом прорычит: «Слышу, девица, иду, красная!»

Дождался я дождя. Сначала он летел крупными каплями, наискось, а вскоре встал сплошной прямой стеной. Лилось по березам, лилось по крыше, плескалось со стреков, долетало и до моего лица. И долго я стоял тут.

А потом ушел, лег к себе, закрыл глаза и, несмотря на то что спал днем, уснул до утра — крепко, счастливо, без сновидений.

Утром проснулся не рано, вспомнил, что мне сегодня уезжать, вскочил, сделал зарядку и вышел на улицу.

Боже мой, каким непохожим стало все вокруг, каким новым! Все курилось и парилось под солнцем, все блестело и зеленело. А главное, деревня вдруг зазвучала. Только в это утро я понял, что мне как-то не хватало в деревне звуков. Сколько было красок кругом, сколько запахов, сколько ощущений от перемен температуры, но деревня была безголосой, а поэтому и довольно однообразной! А тут…

Запела открываемая дверь, заговорили ступени крыльца, заскрипел журавель у колодца, звонко тенькнуло о воду ведро. А деревья трепетали и шумели, а птицы, неслышимые почти месяц, заливались, а куры переговаривались, а земля чмокала под ногами, а коровы отчетливо и влажно мычали вдалеке. Множество было звуков. Похоже, как месяц спала деревня, а теперь вдруг проснулась и потягивается.

Жалко стало уезжать, до того чисто и свежо установилось вокруг, до того было радостным утро. Но я стал поспешно собираться и прощаться с хозяйкой.

Она, против обыкновения, была дома: небольшую передышку давал вчерашний дождь. Собираясь, я мимоходом спросил свою хозяйку, не видела ли она Сашу из дома напротив, куда, мол, та сегодня пошла?

— Уехала она, — неожиданно определенно и точно ответила старуха. — Сегодня ранехонько поднялась и пошла к повертке на большак ждать попутную. Уехала, батюшка.

— Та-ак, — сказал я, несколько озадаченный, и еще раз протянул: — Та-ак.

А потом, чтобы что-то еще сказать, спросил погромче:

— Кем она Ульяне-то доводится? Дочкой или племянницей? Или еще кем?

— А никем, — бойко ответила моя хозяйка. — Так, постоялка. Второе лето сюда наезжает. Говорит, отдыхать.

Я попрощался, подхватил чемодан, а рюкзак уже был за плечами, и пошел себе. Миновал деревню, оглянулся и вспомнил все хорошее так, что на мгновение сбилось с ритма сердце. Пошел по проселку, в зелени и птичьем пении с обеих сторон, подминая нежную траву и пришлепывая по небольшим лужицам.

Так и дошел до зеленого туннеля на большую дорогу, где надо было стоять и ждать момента, когда можно будет проголосовать попутной машине.

И только завиднелся широкий выход на большак, только распахнулось над ним во всю ширь вымытое и густо подсиненное небо, пришла мне вдруг одна мысль, которая остановила меня, прямо-таки заставила стоять несколько секунд.

И теперь еще, когда подчас начнешь вспоминать рассвет на речке и всплески рыбы в тумане, или белую от росы траву, или четкие штрихи колодезных журавлей над деревней на фоне заката, или необозримую, уходящую за горизонт ширь лесов, или, наконец, красный горошек на белом сарафане в зеленых льнах, нежданно-негаданно возьмет да и ввернется эта мысль, и подпортит все, и заставит затереться воспоминания, и отодвинет ощущение безмятежности и счастья.

Ведь и Саша, как и я за ней, конечно же потихоньку наблюдала за мной. А что иначе ей было делать? Кроме нас, в деревне целыми днями никого не было. И, разумеется, она видела, как рыбачит и загорает здоровый парень, как читает по вечерам, как бродит бесцельно в вечернем полумраке под свисающими чуть не до земли легкими прядями берез… И тут же видела, как валится в полдень за домом от усталости моя хозяйка, как еле добредает она поздним вечером от огорода до крыльца.

А ведь очень может быть, что со стороны и я мог казаться хоть немного, да похожим на мою старуху хозяйку.

Двадцать четыре плюс четыре

Кончается июнь, и Алексей Тюляндин, как ему и положено по графику, начинает собираться в отпуск.

На мебельном комбинате, где он работает, его ценят. Работник он хороший, мужчина деловой и старательный. Да и работает тут почти два десятка лет. Поэтому профорг говорит ему:

— Поезжай-ка на курорт, Алексей Иваныч. Мы тебе и путевку со скидкой сообразим. Заслуживаешь.

Но Алексей отказывается и несколько смущенно и одновременно даже гордо говорит:

— Да нет. Я уж к себе. В деревню.

— Да ведь ты и прошлый год в деревню ездил, и позапрошлый, — не унимается профорг. — Чего ты там не видел? А на юге хоть море посмотришь.

— Чо мне море-то? — отрицательно крутит головой Алексей. — Я уж к себе. В деревню.

И дома, когда Алексей передает жене этот разговор, жена торопливо говорит:

— Конечно, в деревню. Чего там, на курортах этих? Разврат один.

Она донельзя завидует тому, что муж едет в деревню. Так и поехала бы с ним, да невозможно — у нее по графику отпуск в августе.

В первые же дни отпуска Алексей покупает капроновую шляпу и разгуливает в ней по цехам своего комбината. Сам он высок и жилист. У него очень длинная шея, а голова маленькая. Шляпа сидит на нем как на огородном пугале. Все добродушно подсмеиваются, а втайне завидуют: вот человек идет в отпуск…

А он и сам подсмеивается над новым своим видом. Снимает шляпу, размахивает ею и говорит:

— Рыбу хорошо ей ловить. И дырки маленькие, ни один пескарь не уйдет.

Наконец собрано все. А собрано много — два чемодана и вещмешок. Ведь в деревне родни немало, а у всех ребятишки, каждому надо маленький, да подарок.

На вокзал он едет не на автобусе, а в такси. Ночной город провожает его шуршанием машин, голосами многочисленных гуляющих, огнями реклам.

А в поезде его охватывают воспоминания, тоска, и он долго не может уснуть.

Он вспоминает, как ехал в этом же поезде в сорок седьмом году из деревни. Убегал от голода. Как пристроился сначала грузчиком, а семья жила у дальней родни. Как пошел потом на стройку, а семья жила в бараке. Как, наконец, оформился на мебельный комбинат — столяр он был первеющий. И как дали его семье благоустроенную квартиру.

Кряхтит Алексей, ворочается, а когда засыпает, проводник начинает трясти: через час его станция, надо подготавливаться вылезать.

На станции предрассветная полутьма, но есть такси. И Алексей радуется: не придется, как в прошлый год, пешком добираться до аэродрома.

Он едет на аэропорт, толкается у листка с записью, спорит у окошечка кассы: проделывает все, что и каждый из пассажиров, вплоть до попытки проскочить без очереди. И в одиннадцать взмывает на маленькой двукрылке в небо. Летит Алексей Тюляндин на родину, а под ним леса да леса да изредка поля. И речки так причудливо извиваются. И деревеньки видны, и старые, обшарпанные колокольни. В общем под ним места знакомые и родные.

Когда самолет делает круг над районным центром, Алексей не выдерживает и кричит соседу, тыча пальцем в иллюминатор:

— А вон МТС! Видишь? А вон райком! А это госбанк.

Давным-давно все учреждения переместились, а МТС давно уже так не называется, но для Алексея все по-старому, все на своих местах.

От аэродрома он тащится к почте, потом к леспромхозу: везде ищет машину до Ершова. Машин нет, они ушли с утра. Алексей ругает местные порядки, горячится, выпивает и закусывает в чайной. И тут неожиданно находит транспорт. Едет порожняком на лошади даже дальше Ершова молодой возница, Алексей рад и этому: трясет, да везет.

Выехали после обеда. Дорога была грязна после вчерашнего дождя, и возница не очень понукал лошадь. Но она и так ходко шла. Крепкая такая лошадка, кругленькая.

Лошади теперь в редкость. Когда был трехплановый по мясу год, сдали их почти что всех в этих местах. Больше трех планов выполнили и без лошадей остались.

Алексей поговорил с возницей об этом, о том, что раньше-де все на лошадях, а теперь-де на машинах. А потом стал смотреть по сторонам.

И до чего же удивительно праздничный мир был по сторонам. По обоим бокам черной и блестящей от жидкой грязи дороги стояли промытые вчерашним ливнем ржи. Вдалеке на скатах светло зеленели льны. Виднелись и овсы, и клевера. И так шло до самого леса.

А от темного на всем светлом леса, из-за глухой, известной плохим характером сельчан деревни Большой Овраг выплыли на яркое небо один за другим кучевые облака. Проходили они быстро, некоторые из них были темными и грязными: видать, остатки вчерашней грозы.

Тени бежали по полям и логам. Солнце вырывалось из-за облаков и слепило. Видно, ветрено было вверху. А внизу-то так тепло, и свежо, и хорошо установилось. Во всех кустах при дороге птицы пели. И дергач в логу кричал, несмотря на то, что был белый день.

Алексей жадно выспрашивал возницу о травах в нынешнем году, о хлебах, о скотине. И чувствовал себя все более и более деревенским.

Брала его обида, что покинул он эти места. Не от хорошей жизни покинул. Сердился Алексей на все и на всех и думал: а не вернуться ли сюда обратно? Работник он что надо. Да и жена ему не уступит. Отгрохал бы он в своей деревне дом всем на зависть, украсил бы наличники резьбой. Ах, проста и понятна ему деревенская жизнь!

Но нет, Алексей. Срезанный гриб не прирастет к корню, вырванный стебель не природнится к своему комочку земли. Чужой ты деревне, и она для тебя чужая. Насквозь ты стал городским. А это так, воспоминания одни. Одно слово — мечты.

Мечтал Алексей, глядел и раздумывал. И вдруг увидел в стороне от Ершова, к которому уже подъезжали, колодезный журавель своего Плетешова. Начал он привставать, поглядывать, не выдержал наконец, слез. И тропкой, напрямки, через хлеба и льны, минуя Ершово, потащил свой нелегкий багаж к родимой деревне.

Уже два дня живет Алексей в Плетешове, у сестры. Много напланировано им было при отъезде из города: в лес ходить по ягоды, по грибы, купаться, помогать на сенокосе, рыбу ловить, спать на сеновале. Но пока что сумел только часть родни обойти, часть подарков раздать. Везде угощали, везде длинные разговоры завязывались. И спит пока Алексей в избе: на сеновале куры рано будят и полог не налажен.

А вот сегодня пришли из Михайловского — звать на Иванов день.

У каждой деревни свой праздник. Справляют его твердо. И вот что интересно: церкви не то что в сельсовете, а и во всем районе нет, в бога почти никто не верит, а праздники справляют.

Давным-давно потерялся их религиозный смысл. И названия путают. И к чему все это относится, никто, кроме древних старух, не знает. Но положено деревне раз в году гулять, и она гуляет.

Новый председатель решил покончить с этой «пьянкой в рабочее время» и предложил на общем собрании отменить «все это хозяйство» — так он и сказал — и установить осенью один для всех праздник урожая.

Все согласились. Проголосовали. Стали теперь справлять праздник урожая. Ну, а старые точно таким же манером, то есть по-прежнему, продолжали отмечать.

Потому что интересно это — в другую деревню сходить, к родне, посмотреть, как там у них. Потом к тебе придут. И так далее.

День отработают, вечер гуляют. Ну, а на следующий день и председатель махнет рукой. Известно, какие на следующий день работники.

Во второй половине дня пошли большой компанией и с гармонью в Михайловское. Алексей в шляпе и с чемоданчиком. Подарки понес. Шел он, как уважаемый гость, в середине гурьбы.

Пришли к Петровану. У того две избы — зимняя и летняя. Летняя только что выделана, в ней и гуляли.

Полы новые, стены новые, потолки новые. Не почерневший еще мох из пазов торчит. Столы стоят углом, покрыты чистенькой ряднинкой.

На столах закуска. Много закуски с квасом. Холодец с квасом, печенка с квасом, просто окрошка. А все потому, что после варки пива остается дробина. И нет лучше исходного продукта для кваса.

Из окон летней избы видны поля па две стороны да недальний бор. На третьей стороне окна выходят во двор. И тут стоят еще кормозапарник и чан, которые Петрован не успел увезти.

В кормозапарнике перепаривали солод. Много пива варили, на шесть пудов. Потом в чаи все это переливали и туда кидали раскаленные камни, а после хмелем веселили и закрывали наглухо.

Руководил всем Ларионыч, опытный старик. Это мудрое дело — пиво сварить. А Ларионыч хорошо может. Изготовит и медовуху, если надо, и местное пиво сварит, и вологодский «шатун».

Ларионыч пива на вкус не пробовал, а все зачерпывал да на досочку капал. Посмотрит на каплю, подумает, скажет: «Пора сливать».

Выбьют деревянную пробку, подставляют закрытые бочонки-лагуны. Волокут лагуны в подполье. Остынет там пиво. И вот налили его в огромную деревянную чашу — нарушу, — и пошло оно по кругу. Совсем как в древней Руси. А на дворе лето и как раз вторая половина двадцатого века.

Чарушу сразу не хватай — неприлично. Попроси отпить хозяина. Он для видимости приложит к другому краю губы, а ты пей сколько влезет.

Народу набралось уйма. Кругом ближняя и дальняя родня. В Плетешове, Ершове, Дороговице, Шубине, Малом Выселке, Пазганах. Да повсюду.

Молодежи льют пиво в отдельные чашки и стаканы, а народ постарше пользуется чарушей. Ходит она из рук в руки.

Ломают пироги-рыбники. Рыба тут запечена прямо с чешуей. Отломишь верхнюю корку, возьмешь рыбу за кожу. Снимается сразу кожа, и лежит рыба, белая, раздетая, исключительно даже вкусная.

У молодежи уже и песни пошли. Современные. У старших — разговоры. Но вдруг вышла на середину тетка Петрована, крепкая еще старуха, и начала:

— В хороводе людей мало, веселиться не с кем стало…

Посыпались бабы постарше из-за стола, встали в хоровод. Поют, других вызывают. Пройдут около Алексея, пропоют:

— Ты, Алешенька, поднимись, свет Иванович, приступись…

Алексей только маленькой своей головой на длинной шее согласно кивает. Улыбается да к чаруше прикладывается.

Подъехали председатель с парторгом. Знает начальство все праздники, беспокоится. Усаживали их за стол — не сели. Стоя выпили по стакану пива. Председатель сказал:

— Гулять гуляйте, а чтобы завтра — ни-ни. Сами знаете, какое время.

Начали его убеждать, клясться. Председатель только усмехнулся, головой покачал: знаю, мол, вас. Выпили они еще по стакану и уехали.

Это хорошо помнит Алексей. Помнит еще, как затянули «Бабу пьяную да нетверёзую», которая «быстрой речкой шла, да не мочилася», а потом «ко верейке-верее прислонилася». Песня длинная, как зимняя дорога. Начало помнит Алексей, а в конце песни чего-то начался у него в голове дым коромыслом. И все куда-то пропало…

Очнулся Алексей на повети. Поглядел на часы — двенадцать. И комары не помешали, и куры не разбудили. Спустился, кряхтя, держась за голову, с повети, пришел в избу. Там очень мало гостей было: ушли все же люди на работу. Остались только отчаянные гуляки да такие, как Алексей, которым идти никуда не надо.

Выпили. Начались разговоры, хотя потише, чем вчера. Стали попивать пивцо да поджидать работников. И так до самого вечера.

Только вернулся Алексей в Плетешово, зовут в Собачью речку на Тихвинскую. Отгуляли там. Не успел он в себя прийти — сразу в трех деревнях празднуют петров день, самый уважаемый праздник в сельсовете.

И везде одно и то же — пиво, пляски, хороводы, похмелка. Только гости не одни н те же да где пиво послабей, где покрепче. Где закуска побогаче, где победней.

До того устал Алексей, до того измучился — сил больше нет. Встал в одно утро в удачный час, когда комарье кончает жечь, а слепень еще спит, отказался от пива, хотя двоюродный брат п подносил, взял косу и, шатаясь от слабости, ушел на сенокос, в пойму.

Прошел Алексей по крупной росе, освежило его немного. Зябко стало в пойменном тумане. Вынул он лопатку, стал точить косу, одиноко звеневшую на безлюдье, и сказал себе:

«Все гуляют, но и работают. А ты с ума сошел. Шляешься по деревням, как пропойца».

И стал косить. Покосиво вел широкое, как прежде, косил чисто. Похрупывала трава, позвякивала коса. Широкий след оставался в росных лугах. А трава в валок ложилась уже без росы. И радугой вспыхивали многочисленные цветы рядом с серебряным полотнищем не тронутой косой поймы.

Прошел покосиво, затем второе. Выдохся насовсем. Решил: «Либо с пьянки это, либо от отвычки. На заводе не в таком воздухе работаешь, а тут свежесть пьянит, оттого и силу теряешь».

Сразу же обозлился и опять начал косить. И косил так: машет-машет, отбросит косу, плюхнется лицом в сырую траву и храпит, как запаленный конь. Встанет и опять косит.

Хрустит трава, вжикает коса. Втянулся Алексей. Сам себя не понимает, рук, ног не чувствует, а все косит. Солнце уже из-за леса вышло, трава сохнет, и луг на глазах хорошеет, расцветает всеми цветами. Слепни начали привязываться. А Алексей косит и косит, как заведенный.

Когда пришел он в деревню — весь в поту, все ладони ободраны в кровь с непривычки. Выпил ковш квасу не отрываясь, полез на сеновал и спал весь день и всю ночь.

А Нюрка, дочка двоюродного брата, сбегала в луга, ходит по деревне, рассказывает:

— Дядя-то Алексей! С гектар, поди, выкосил, не меньше.

— А что удивительного? — говорят мужики. — Алешка завсегда был хороший работник.

Пошел Алексей купаться. «Надо все же, — подумал, — программу выполнять. А то отпуск в середине, а все в одной пьянке проходит. Буду теперь купаться».

Окунулся, холодно показалось. Сидит на песке, дрожит. Сам худой, мокрые трусы свисают до колен. Курит папиросу за папиросой.

Ребята к любимому бочагу идут, перекликаются. Один зовет другого:

— Эй ты, заглотыш!

На той стороне речки стога мечут. Сразу несколько стогов заметали, на стогах стоялыцицы в цветастых платьях. А одна молодуха в штанах. Солнце палит. От небольшого ветерка по воде рябь. Хорошо!

Подошли ребята, стали привязываться:

— Нырни с вышки, дядя. Ну, нырни.

Вышка — два бревна, вкопанных торцами в берег. Взошел на нее Алексей, бревна подрагивают. Вода далеко внизу, посмотреть страшно.

Решился Алексей и нырнул. После первого раза осмелел, и качали они нырять с ребятами один за одним. Начали плавать, бултыхаться. Весь бочаг перемутили.

Часа, поди, три купался Алексей. А пришел домой, почувствовал вдруг слабость во всем теле. Лег на койку и заболел.

Третий день болеет Алексей Тюляндин. Жар у него, сухость в горле, голова болит. Медичка ему уколы делает, сестра горчичники ставит, чаем с медом поит, сушеную малину заваривает. А муж сестры — шурин, значит, — как с работы приходит, жженку готовит, в водку сахар пережигает.

Хорошо ходили за Алексеем. На четвертый день он встал и гороху поел с аппетитом. Крупного гороху, сваренного без всяких приправ. Накрошил в него луковицу, полил постным маслом и с аппетитом поел.

На пятый день отправился Алексей в лес, за грибами. Посидел на беломошной сухой поляне в самой середке леса, детство вспоминал. Набрал рыжиков, мелких, с ноготок, твердых, красивых. Нашел четыре белых.

А пришел домой, там уже сидят два родственника из центра сельсовета, из Ершова. Зовут к пиву на ершовский праздник, на Казанскую.

Лихо проносит Алексея машина по тем местам, где почти месяц назад плелся он на подводе. Возвращается Алексей Тюляндин из очередного отпуска.

Он еще не «отошел» от Казанской. И шляпы на нем нет. Где он ее потерял, никак вспомнить не может. Ходили по деревне с гармонью, были в трех домах, стояли на мостике над речкой. Везде потерять можно.

Ну да зачем ему теперь шляпа? Отпуск к концу, а на следующий год он другую купит.

Когда Алексей садится в самолет, ему еще жаль расставаться с родными местами. Но уже в самолете его начинают занимать мысли о семье, о товарищах, о своем комбинате.

Ему уже надоело отдыхать и хочется на работу, к привычному своему делу.

О друзьях по работе он думает и улегшись на полку в вагоне. Он похудел, ослаб, но настроение у него хорошее. Алексей представляет, как начнут расспрашивать об отпуске друзья, интересоваться, как отдохнул. А он покажет им большой палец, покрутит словно бы от исключительного удовольствия головой и скажет:

— Во!

Под полкой у него бидон с пивом, пустые чемоданы, две банки с вареньем в вещмешке и ведро с солеными рыжиками.

Вот скоро приедет он, примется за работу. А пройдет год, приблизится время отпуска, опять начнет профорг уговаривать Алексея ехать на курорт. Но Алексей скажет, немного смущаясь, но с полной уверенностью:

— Да куда там… Я уж к себе. В деревню.

Весенний рассказ

Методист областной библиотеки Никольский ехал в командировку весной.

Он опоздал на рейсовый автобус и сел на попутную «Колхиду». Дорога к Ведрову была превосходной — широченное, прекрасно асфальтированное шоссе: машин тут шло уйма, и уехать никогда не составляло труда. И шоферы попуток брали даже меньше, чем стоил билет на автобус. Машины шли с отличной скоростью — одно удовольствие было ехать.

Никольский сидел, покачиваясь на удобном сиденье, еще раздумывал и прикидывал, что нужно в Ведрове сделать. Он любил аккуратность, точность, определенность. Любил составлять план поездки, а потом вычеркивать пункт за пунктом и ощущать удовлетворение, когда все выполнено, план перечеркнут крест-накрест, и можно со спокойной совестью возвращаться.

Шофер опустил боковое стекло со своей стороны, и по кабине гулял ветерок. Странный какой-то ветерок, то временами холодный, то совсем теплый. Правда, и кругом все было не то теплым, не то холодным. Когда, урча на низких нотах, «Колхида» преодолевала глубокие лощины, в них видны были стеклянно сверкавшие речки, возле них кое-где поблескивали даже языки грязноватого, сине-бело-зеленого льда, который пролежит там почти до июня, а на плоских возвышенностях вовсю зеленела нежная травка, отливали синим озими, а прозрачный, сквозной березняк — видно было — уже начинал сплошь опушаться теми сморщенными, величиной в копейку, листочками, что в теплый день пахнут свежеразрезанным арбузом.

Никольский прижимал указательным пальцем правой руки очки к самому переносью. Оправа была чуть великовата, а он видел лучше всего, когда очки сидели точно на положенном месте. Он смотрел по сторонам, продумывал, о чем будет говорить в сельсоветской библиотеке, и слушал, как густой рык мотора поднимается временами октавой выше, то поет и звенит, то недовольно снижает голос.

«Не мотор, а оркестр», — подумал он.

Перед отъездом он зашел на работу к своему приятелю — редактору областной молодежной газеты. Посидели, поговорили. И редактор стал предлагать ему:

— Ты можешь, как член обкома комсомола, и актив там собрать. Или какую-нибудь лекцию прочитать. Анкету по рукам пусти. Да ты сам знаешь, что сделать, чего тебя учить. В общем, ты мне статью привози. Или пару. Поразмышляй о культуре села. О том, что у них есть, что хорошо. А чего нет, чего не хватает…

«Всего у них не хватает, — думал сейчас Никольский. — Я там буду смотреть, как у нее открытый доступ организован, заполнение формуляров проверю, насчет передвижек, прочее. А она пусть актив, хотя бы небольшой, соберет. Да соберутся. Я им расскажу… Не часто к ним из области приезжают. Из района-то, наверно, и то…»

Он очень много прочитал за последнее время и периодики и новых книг. И так ему хотелось говорить о Сэлинджере и Хемингуэе, о слабостях молодых прозаиков, о четвертом поколении писателей и так называемом «пропущенном» поколении. О научной фантастике. И о кино. И об архитектуре. И о Кустодиеве. И почему-то о демографических проблемах.

Он понимал, что его выступление, его попытка приобщения сельской комсомолии к непреходящим ценностям мировой культуры может оказаться очень сумбурной из-за обилия материала, переполнявшего его голову и сердце, и не переставал компоновать свою лекцию, оформлять ее в своем воображении, сжимать и выделять самое значительное и наиболее интересное.

Настроение у него становилось, как бы выразился редактор молодежной газеты — его приятель, боевым. И Никольский начал всерьез обдумывать статью о сельской культуре, то бишь о культуре на селе, а попутно составлял вопросник, который он в виде небольшой анкетки сделает с библиотекаршей и пустит по рукам комсомольского или там библиотечного актива. А многие ответы на вопросы он использует потом в своей статье и проанализирует их.

Библиотекаршу он не знал: она была новенькой. И на последнем совещании в областном центре не присутствовала — болела. Но он знал, как ее зовут, и то, что она окончила библиотечный техникум вроде бы даже в Ленинграде.

— Ей сейчас, в начале работы, такая помощь как манна с неба, — пробормотал он самому себе.

— Чего? — откликнулся шофер. Было поразительно, как он расслышал невнятное бормотанье за шумом мотора. Слух у него, видимо, был исключительный.

— Устаете, говорю, наверное, в дорогах? — льстиво сказал Никольский, соображая, что километров пятьдесят уже отмахали, а еще ни разу не перемолвились.

— Всяко бывает, — охотно отозвался шофер. — Вот с полмесяца назад новую машину гнал из Арзамаса, тогда здорово устал. День и ночь в кабине. Гостиниц по дороге для нашего брата не настроили, а в города заезжать, куда машину ставить будешь? Замучился!

— Откуда? — рассеянно переспросил Никольский.

— Из Арзамаса, — радостно повторил шофер. — Луку еще на посадку жене привез. Знаете, знаменитый арзамасский лук? У меня огород — три сотки. А сейчас — самая посевная пора.

«Д-да, посевная, — подумал Никольский. — Самая посевная! Сейте… разумное, доброе… Д-да».

Он и со своей стороны опустил стекло, не учитывая возможности сквозняка. И вдруг вместе со сквозняком в кабину ворвалась такая волна черемухового духа, что они с шофером невольно переглянулись. Никольский притронулся пальцем к очкам и поискал глазами черемуху. И увидел их, остающихся внизу, — «Колхида» перла на подъем — целых пять, рядком стоящих у темной речки. А выше густел сосняк, подбегавший к крайнему дому деревни. На обочине высился указатель, где было обозначено простое имя деревни — Пятница.

Потом пошли Жары, Суслоново, Залесье. Деревни отваливались, уходили назад, позади оставались подъемы и спуски, которые становились все круче: машина приближалась к центральной части водораздельной возвышенности. Шоссе прямыми прогалами, четко прорезанными длиннющими уступами бросалось навстречу, под колеса «Колхиды». Взревывали моторами на мгновение и с опадающим шуршанием исчезали встречные машины самых разных марок и размеров. Но Никольский на них не смотрел, поглядывал на деревни на склонах увалов, на пепелища выжженной неровными полянами сухой и прошлогодней травы, на перелески, смелее подступавшие здесь к дороге. Взглянул и на небо. Оно было все в высоких мел ко бугристых облаках, но виднелись и голубые разводья. И по кабине гулял ветерок, приносивший неопределенные, но бодрящие запахи.

У столовой, построенной рядом с шоссе, остановились. Никольский довольно неспортивно вылез, расплатился с шофером, пожелал ему счастливого пути и, помахивая черной кожаной папкой, направился обедать.

После обеда настроение у него как-то перестроилось. Не то чтобы на него уж так повлиял стокилометровый путь или сытный обед, а все же, когда он вышел из столовой, посмотрел на Ведрово, домишки которого рассыпались по взгорью, вдохнул всей грудью чистейший воздух, ему подумалось, что актив можно собрать и завтра, а сегодня надо сделать часть дела, главным образом по библиотеке, и, учитывая, что время за полдень, определиться с ночлегом и отдохнуть.

Но он тут же решительно отогнал от себя расслабляющие мысли и бодро зашагал к Ведрову, где бывал как-то лет пять тому назад.

Дорога, по которой он шел, просохла, но еще мягко поддавалась под ногой. И удивительная, невообразимая тишина окружила его. Все четко проступало в ней: шорох отмершей травы, теньканье в кустах пичужки, бульканье воды в ручье. А на момент возникающий и сразу же уходящий звук мотора на шоссе только как бы подчеркивал эту тишину. Да вплетался в нее далекий рокоток трактора.

Библиотека размещалась на втором этаже двухэтажного деревянного сельсоветского дома. Никольский взобрался туда по скрипучей лестнице с отполированными руками и временем перилами и увидел на дверях тяжелый замок.

Он потоптался, не зная, что делать. Дважды читал объявление о распорядке дня на дверях: время было еще рабочее. Поглядел на часы. И уже начал спускаться, когда распахнулась дверь с улицы и, запыхавшись, вбежала девушка.

— Уф, жарко! — сказала она. — Вы ко мне? А я в клубе сидела, оттуда из окна видно, если кто ко мне идет. Я там часто сижу. Веселей.

Была она черноволосой, с коротко стриженной густой гривкой. В куртке из синтетики и юбке, как показалось Никольскому, коротковатой даже по нынешним временам. У нее были очень полные ноги и бедра, а рука, когда он пожал ее, оказалась маленькой, твердой и прохладной.

Он хотел представиться честь честью, но, машинально отреагировав на ее: «Уф, жарко!», неожиданно для самого себя сказал:

— А вы знаете такой анекдот? Выходит один и говорит: «Уф, жарко!»…

И, как всегда бывает в тех случаях, когда сразу не возьмешь правильную ноту, беседа их пошла каким-то совсем не деловым путем. Она, пока отпирали замок, успела ответить на его анекдот коротким анекдотом. Через полчаса они сидели друг против друга по обе стороны библиотечного стола и болтали, как давнишние знакомые.

Никольский острил, сохраняя серьезное выражение лица и улыбаясь уголком рта. И чувствовал, что остроты у него сегодня «идут» и «доходят». Она отвечала ему, смеялась, играла глазками, вставала и подходила к окну. Один раз, выглянув в окно, убежала «на минуточку», а пришла через полчаса. Никольский нашел без нее журнал мод, отыскал рисунки купальников и мысленно примерял их на нее.

Когда она вернулась, они начали оживленно обсуждать с ней моды, причем наклонились над журналом так, что их головы чуть ли не соприкасались. Никольский краешком глаза видел темный пушок над ее верхней губой, румянец, не поверхностный, а как бы приливающий к коже, подступающий откуда-то из глубины к полной щеке, слышал ее неторопливое дыхание. В душе он поругивал себя, что не догадался купить в столовой каких-нибудь конфет.

— Между прочим, — сказала она, — сегодня у нас в клубе кино. Через час. «Ограбление по-итальянски». Пойдете?

— Между прочим, — сказал Никольский, — я еще с ночлегом не устроился… Да, — вдруг, словно спохватившись, обрел он деловой тон, — надо бы завтра ваш актив, что ли, собрать. Комсомольцев там, молодежь. Я могу об интересных вещах рассказать, побеседовать. Не лекцию, нет. Просто побеседовать. Должно же быть интересно для молодежи, я думаю. Давайте-ка, Люда, наметьте, на сколько часов.

— Молодежи-то у нас маловато, — нерешительно ответила Люда. — Да и кого сейчас соберешь? Ко мне больше зимой ходили. Сейчас совсем редко. Пора, знаете, такая… Посевная. И работают весь световой день. А с ночлегом, — оживилась она, — это пустяки. Да вот ночуйте вы у меня. Я вдвоем с подругой живу — в клубе работает. Она сегодня домой отпросилась, уехала на три дня. Мама ей звонила, просила навестить. Койка ведь все равно пустует, зачем куда-нибудь идти, договариваться. И жареная картошка в печке есть, — с некоторым смущением добавила она.

Сердце у Никольского вроде бы приостановилось, а потом забилось учащенней.

— A-а удобно ли? — несколько заикаясь, пробормотал он.

— Ничего, — беззаботно тряхнула Люда головой. — Домик сельсовета, а не частный. Мы хозяева. Кого хотим, того в гости и приглашаем, — уверенно закончила она.

«И верно, чего тут такого? — убеждал себя Никольский, шагая за ней по сельской вполне просохшей улице. — Мы люди современные, к чему все эти мещанские условности? И наплевать на всякие, пусть и будут, деревенские сплетни».

На минуту ему припомнились и Тамара, и дети. Но он выругал себя дремучим мещанином и заторопился за Людой, которая шагала очень уж бойко.

Она привела его к уютному домику ка окраинной улочке Ведрова. Он посидел на единственном в домике стуле, а она застелила ему кровать свежим бельем, делала все и по-девичьи, и уже с женской ловкостью и грацией. От картошки он отказался, с неопределенным намеком поулыбался: «Прибережем для ужина». А когда они вышли и Люда сказала: «Я на минуточку. В кино встретимся…» — и побежала куда-то, он прикинул, что «минуточка» растянется почти на час, и побрел в продовольственный магазин.

«Ну и Людмила! — раздумывал он. — Одна фамилия чего стоит… Потемкина! Д-да, девица современная, без предрассудков».

Он любил это слово — «современный». И сам считал себя в свои тридцать пять вполне современным. Хотя при встречах, при разговорах с молодежью, пусть и не частых, ему иногда начинало казаться, что он, пожалуй, и не совсем современный. Но если бы сейчас, сию минуту, ему кто-нибудь сказал об этом, то ом с негодованием бы это опроверг.

В магазине он купил конфет, банку консервов и бутылку армянского портвейна. Постоял, подумал и попросил еще четвертинку «Московской». Радуясь, что в магазине не оказалось ни одного покупателя, аккуратно разложил все это по убористым карманам своего темно-синего демисезонного пальто.

Выйдя на улицу, он сообразил, что Люды сейчас дома нет, что девать купленное некуда. Взглянул на часы и направился в клуб, смотреть кино.

Народу в клубе собралось не много, все были на виду. А Люды не было. Никольский понял, что она не успеет к началу, сел поближе у выхода. Кино началось, прошло, кончилось, кое-кто входил и выходил, а Люда так и не появилась.

«И чего она дома делает?» — рассеянно подумал он, выходя из духоты в свежесть вечера.

Было около одиннадцати. И вечер был свеж, но тепел. А вот тишина нарушилась. Соловьи щелкали напропалую у речки, которая, как он вспомнил, называлась Ярыньей. За Ярыньей в лесу, несмотря на поздний час, куковало сразу несколько кукушек. По улицам слышались голоса, эхом отдавались гулкие шаги. А рокоток трактора стал, казалось, ближе. Пахло вечером, туманом, теплой землей и почему-то дымом от костра. Солнце уже зашло, но все равно ровный полусвет висел над селом. И в этом полусвете как-то очень отчетливо рисовались голубоватые паутинки проводов электролиний.

Звезды слабенько-слабенько проступали на небосклоне. Было их немного. Только Юпитер ярко выделялся на юго-западе. На него и шел Никольский, направляясь к своему ночлегу.

В домике света не было. Никольский поднялся на крыльцо, над которым была крыша на столбах, но пространство между столбами не зашили досками и рам не вставили — веранда осталась недостроенной. Он потянул ручку двери и вдруг заметил замок.

— Где же это она шляется? — раздосадованно проговорил он. И сразу же утвердился: «Свидание, конечно. Кино — для меня, а сама на свидание умолотила».

Он сошел с крыльца, посмотрел в конец улицы, спускавшейся к Ярынье. Люда давеча пошла именно туда. Ему стало неуютно, неловко и досадно. Тем более что в огороде напротив переговаривались и могли превосходно наблюдать, как он стоит тут, словно последний идиот.

— Да ни черта не будет никакого инея, — говорил в огороде хрипловатым голосом мужчина. — Теплотиша такая. На кой леший с рамами возиться?

— Тебе теплотиша, — отвечал раздраженный женский голос, — когда поллитру в нутро вылил. Видишь, выясняет. Как вот прихватит рассаду! Парники ему, паразиту, долго закрыть.

Никольский присел на ошкуренные бревна, сложенные у соседнего дома, приготовленные, видимо, на подрубку. Послушал-послушал перебранку в огороде, а потом резко встал и пошел к Ярынье.

У него не было никакой надежды отыскать Люду или застать ее на свидании с кем-либо, но надо же было как-то действовать, тем более что и темнота сгущалась: наступал единственный по-настоящему темный во всей весенней ночи час.

К Ярынье вела тропка в ольшанике, где прямо-таки заходились соловьи. Никольский шуршал прошлогодней листвой, похрустывал сучками, попадавшимися под ноги, и ломился сквозь кусты, как корова, но соловьи не обращали на него абсолютно никакого внимания. Банка консервов звенела в его кармане о ключ от городской квартиры, неловко ощущались бутылки во внутренних карманах. И вообще он вспотел и сердился.

«Только бы очки не потерять», — беспокоился он, придерживая их и выбираясь на берег Ярыньи.

Ярынья давно утихомирилась после весеннего паводка, но была еще полна и деловито побулькивала на поворотах и небольших порожках. А перед Никольским открылся омуток, стоячий, темный, в крутых берегах, а через него лава из двух бревен с перилами из жерди с одной стороны.

Лава упиралась в луговую полянку на другой стороне Ярыньи. Полянку полукругом обступал сосняк; стожар, оставшийся от стога, высился посреди нее; за стожаром в темнеющей, холодеющей вышине остро сверкал Юпитер. А сбоку от стожара виднелось что-то крупное, темное, непонятное и как бы горбатое.

Когда Никольский, придерживая проклятую банку, все позванивающую в кармане, перебрался по скрипучим бревнам на другой берег, темное раздвоилось, и он понял, что это парень с девушкой, причем парень гораздо выше ее.

Он поправил очки и убедился, что это не Люда: не тот рост, не та фигура, лиц, разумеется, различить было невозможно. А парень уже шел прямо на Никольского.

Был он массивный, гороподобный. И, не дойдя трех шагов, густо спросил:

— Тебе чего тут интересно?

— Да мне в Ведрово, — неожиданно охрипнув, сказал Никольский первое пришедшее в голову, довольно, впрочем, несуразное, как сразу же почувствовал он.

— А в Ведрово, так в обратную сторону, — сделал парень решительный жест рукой и как бы повернул этим жестом Никольского кругом. — Перейдешь лавину, в гору по тропочке и шагай, — добавил он мягче, видя, что случайный свидетель уже вступает на подрагивающие бревна.

Внутренне чертыхаясь, Никольский снова пролез кустами и стал подниматься к Ведрову. Все затихало, и его шаги раздавались далеко и четко. В последний раз проблеял над Ярыньей и смолк кулик-баранчик. Но соловьи и кукушки словно соревновались в наступившей тишине. Кукушки будто с ума посходили в эту ночь, куковали прямо даже неестественно, как-то взахлеб, срывались иногда на нелепый выкрик «ку-у-ук» вместо привычного и спокойного «ку-ку».

Знакомая уже улочка лежала молчаливая и темная: ни в одном доме ни огонька. Здесь воздух был значительно теплей я суше, чем у речки, и Никольский расстегнул пальто. В огороде напротив теперь никто не спорил, деревня спала. Но перестук тракторного мотора где-то за восточной окраиной Ведрова не прекращался.

Никольский поднялся на крыльцо. Дверь была на замке.

«Целуется, поди, с кем-нибудь, как эти…» — раздраженно подумал он. И вдруг представил себе Людину фигуру, румянец на ее полных щеках, пушок над губой и, пробормотав совсем обозленно: «А ты торчи тут пень пнем!», дернул ни в чем не повинный замок.

Замок сразу же открылся. Он был просто вставлен в пробой и закрыт, но не заперт.

В доме Никольский нашарил выключатель, зажег свет, задернул занавески на окнах. Разделся, выставил свои припасы на стол и полез в печь за картошкой.

Картошка была холодной, но вкусной. Он ел ее прямо из плошки. Открыл четвертинку, выпил полстакана, распечатал консервы и с аппетитом принялся за позднюю трапезу.

Он съел полбанки консервов, половину плошки картошки, выпил стакан воды с конфетой, почувствовал себя уютней, решил лечь спать, но вдруг вспомнил Люду и что она сейчас на свидании. Воображение было у него развито хорошо, и, представляя ладную Людину фигуру, он как-то невольно стал восстанавливать в памяти читанное, виданное в кино о любви, об объятиях, ночах. А читал и видел он много, очень много. И стал с горечью думать, что и у него было что-то такое, да не совсем такое, как написано и как воображается.

Он специально стал восстанавливать в памяти самое лучшее, самое дорогое из давних встреч, когда Тамара еще не была его женой. И невольно пытался провести какие-то параллели с воображаемыми любовными встречами. Выходило все не так, все суше, строже, деловитей и неинтересней, чем в книгах и в кино, чем, наверное, сейчас у Люды…

— Так вот и прожил жизнь пень пнем, — с горечью повторил он понравившееся ему выражение.

Водка возбудила его, спать расхотелось, захотелось вдруг читать стихи, да не было слушателя. Он накинул на плечи пальто, погасил свет и вышел на крыльцо. Сел на ступеньку и, поставив локти на колени, подпер голову руками.

Ночь теперь была темной, но не холодной. Установилась полная тишина, а звезд стало много. Никольский сидел, вспоминал весь сегодняшний день, час за часом, и неожиданно почувствовал, что несостоявшийся ужин с Людой — в общем-то пустяки, что дело совсем не в нем, что мелкая обида уходит куда-то, а его всего переполняет радость от встречи с этим днем, вечером и ночью.

Он вспоминал дорогу, сквозные березняки, веселое лицо шофера, хруст сучков в кустах, омуток Ярыньи, гороподобного парня, веселый шабаш кукушек, Вспоминал еще что-то не здешнее, не сегодняшнее, отдаленное куда-то туда, за перелески и речки, в смутную даль, в детство. И ему становилось все лучше и лучше, все радостнее и счастливее.

Он как бы видел и голубые нитки проводов над селом, и вдыхал запах сырых черемух, и двигался в струях то теплого, то прохладного воздуха. И присутствовал на тайных свиданьях, и слышал соловьев и поцелуи, и все это было здесь, рядом с ним, а еще больше в нем самом, его собственное, во всем его существе.

«Буду сидеть до рассвета, — сказал он себе. — Сколько годов я не встречал восхода солнца?»

Ему и не припомнить было, когда он встречал восход в последний раз. И Никольский подумал, как он мальчишкой любил всякую погоду: бегать по лужам в дождь, набирать полную грудь ветра, носиться на лыжах в мороз. Любая погода да и любое время года были исполнены своей особой прелести, были важны своей необходимостью, своими радостями.

«А сейчас только и думаешь, каким вариантом гриппа можно заболеть при такой-то погоде. И ветер нехорош, и мороз нехорош, а жара еще хуже. Дело-то, видно, в самом себе», — опять подвел он горький итог.

Еще посидев, Никольский прошел в дом, зажег свет, допил все из четвертинки, немного закусил и снова отправился на крыльцо.

Здесь он сел, навалился корпусом на стену дома, удобно вытянул ноги и решил вспоминать и читать про себя или вполголоса любимые стихи о природе. Начал вспоминать Фета, но мысли пошли на перекос, все куда-то поплыло, и он провалился в небытие…

Очнулся Никольский оттого, что замерз. Светало, было свежо. На бревнах, где он сидел вечером, лежала седая роса. Такая же роса покрывала изгородь палисадника.

Он встал, размялся, потянулся несколько раз. И прислушался. Вдали работало по крайней мере два или три трактора. Но как-то глухо, словно из-под земли, с неким прерывистым, странным бульканьем и придыханием рокотали их моторы. Никольский прислушался внимательней и расхохотался:

— Дурень! Да то ж тетерева…

Он посмотрел ка часы. Пять минут третьего. Нанесло ветерком с Ярыньи. Никольский глядел на мрачноватый лес на востоке, из-за которого скоро должно было появиться солнце.

Вдруг из-за этого леса на чистое, но сумрачное еще небо выползли четыре расходившиеся веером, удлиняющиеся на глазах грязновато-темные дорожки. Они все прибавлялись и прибавлялись, но, дойдя до какого-то рубежа, враз вспыхнули и стали нежно-розовым и. Здесь еще не было и отблеска утренней зари, а там на высокие трассы реактивных самолетов уже легли солнечные лучи.

Быстрые шаги послышались на улочке. Скрипнула калитка. Никольский обернулся и увидел Люду. Она, помахивая снежной веточкой черемухи, подошла к крыльцу. Глаза ее блестели, а темная гривка волос казалась влажной.

— А вы еще не спите? — просто спросила она. — Ну, пойдемте спать.

Никольский хотел сказать что-нибудь ироническое, язвительное, во всяком случае остроумное, но ничего не мог придумать, а Люда уже вошла в дом.

Через каких-нибудь пять минут она была уже в своей кровати. Никольский тоже стал расшнуровывать ботинки и ни к селу ни к городу сказал:

— Может быть, поужинаете?

— Да нет, — отозвалась Люда из-под одеяла. — Поспим, а потом позавтракаем. Ладно? Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — принужденно буркнул Никольский.

Он лежал на спине, и легкомысленное настроение овладевало им. «Взять да и выкинуть такую штуку, — раздумывал он, — подлечь к ней сейчас… И сказать: «Люда, ты помнишь, как Павка Корчагин с Ритой Устинович ехали в поезде? Помнишь, как они вместе лежали? Без всяких там задних мыслей. Ведь могут же быть у мужчины с женщиной чисто товарищеские, дружеские отношения?»

Он стал разрабатывать этот план в деталях, думать, что ответит она ему и что скажет он ей. И тут, как давеча, все поехало, поплыло в сторону, и он моментально заснул крепким, здоровым сном.

Спала и Люда. По дворам начинали трудовую побудку петухи, а в маленьком домике слышалось ровное дыхание только что уснувших людей. Первый лучик пробился в окно, сквозь щелочку сбоку от занавески, и упал на стол, осветив так и не раскрытую бутылку армянского портвейна, белого, высшего качества.

Фирменное блюдо

Это праздным не было шатаньем —

Мы, считай, с шести сопливых лет

Сами добывали пропитанье —

Свой колючий, свой тягучий хлеб.

Н. Колотилов

Смешно сказать, стыдно вспоминать, но мы, деревенские ребята, плохо встретили детдомовцев. И — даже самому не верится сейчас — поначалу, пожалуй, завидовали им.

Детдом по каким-то причинам перевели в наше село в самом конце учебного года. Его разместили в школе, а доканчивать пятый класс нам пришлось в наспех переоборудованном здании старой пекарни. Возможно, начало возникшей неприязни и было положено тем, что у нас «отняли» школу.

Да, стыдно и горько вспоминать, но сначала мы завидовали детдомовцам. Неорганизованные, «вольные» ребята, как ни странно, всегда завидуют организации, хотя стараются показать себя абсолютно независимыми, презирающими даже намеки на какую бы то ни было дисциплину и вполне довольными своим положением.

Детдомовцы были организованы, держались вместе, рассуждали, несмотря на одинаковый с нами возраст у тех, кто был в нашем классе, гораздо взрослее. Здесь сказался, конечно, их жизненный небольшой, но страшный опыт. И одеты они были получше, чем мы. Многие из нас, чего греха таить, в те времена одеты были кое-как. И говорили они немного не по-нашему, а «по-городски». И если уж выкладывать все начистоту, то мы были уверены, что и питаются они намного лучше нас.

И никак не задумывались мы, что они — детдомовцы, к тому же большинство ленинградцы. За редкими исключениями у большинства из нас отцы, братья, даже старшие сестры были в армии. Вот мы вроде и не видели разницы между нами и ними, ибо семей в полном составе почти ни у кого не было, а нашим матерям не всегда хватало времени обращать на нас внимание. Но ведь все же у нас были — были! — матери. И была надежда, что вернутся и другие члены семьи. Не понимали мы в детском своем эгоизме, что у них-то никого и никогда не будет. И никто в их жизни не вернется.

Короче говоря, отношения в нашем классе сразу же стали натянутыми. Тем более что у нас верховодил мордвин Яшка, а мы решительно все признавали его диктат. У детдомовцев же оказался свой заводила — Эрик. А в одном классе два коновода, как известно, ужиться не могут.

Мелкие стычки начались сразу же. По пустякам. По самым что ни на есть мелочам. Скажем, приспособление для писания мы называли «ручка». И учительница наша говорила «ручка». А они — «вставочка». Вот вам и повод для конфликта, повод для задирания друг друга и для ссор. До крупных ссор, к счастью, не дошло. И хотя отношения оставались крайне натянутыми, чуть ли не враждебными, в открытый и грубый конфликт это не выливалось. Спасла начавшаяся весна.

Ах, как мы ждали весны!

Но ждали не пения соловьев, не запаха черемухи или сирени. Не рассветов или закатов. Голодновато стало в эти годы в нашем селе. И ждали мы весны, а еще больше лета как сытого времени. Как времени, когда можно было кое-как прокормиться самим, не канюча надоедливо: «Мам, я есть хочу…»

Весна, а особенно лето обещали сытость.

Сейчас многие, и неплохо, пишут о красоте цветов и трав, об их целебных свойствах. Восхищаются, умиляются красотами природы. Но не многие обращают внимание не на эстетическую, так сказать, сторону весны и лета, а на то, что природа, пробуждаясь, предлагает нам огромное количество еды.

Чего только мы не ели!

Как-то Яшка, белобрысый подросток, выделявшийся и ростом, и силой, заявил мне:

— Вот дали бы килограмм хлеба да коробку спичек, я бы в лесу неделю хоть бы что прожил. И не охнул. А ты?

— И я тоже, — с готовностью поддержал я Яшку.

Появлялись первые опенки, а потом и другие грибы.

Тащили мы домой матовые листочки щавеля, первые, нежно-зеленые побеги крапивы. А по дороге можно было выкапывать и жевать луковички цветов, которых и названия-то мы не знали, закусить молодыми хвощами, пестами по-нашему. Годились и первые листочки липы. И болотные дудки, с которых обдирали кору. Но те надо было различать: среди дудок попадались и ядовитые.

Все наливалось вокруг соками, все прорастало, бродило, набирало силу. И близким было лето. А оно несло и ягоды, и грибы, и клеверную кашку, опять же годную в пищу. И другую кашку — так мы ее называли, — из зонтичных: у нее можно было есть стебель.

А нераскрывшиеся цветки акации! А семена клена! Господи, да чего мы не ели! Опасно только говорить об этом сейчас. Вдруг нынешний подросток попробует на вкус все эти произведения природы. А ведь известно, какие балованные теперь у детей желудки…

А как сочили сок! Не березовый — то само собой. А с молоденьких сосенок подкорковый слой. Снимали его ножом, а еще лучше — проволокой. Длинными белыми лентами. И с наслаждением жевали.

Возможно, потому и выросли, и не зачахли. Правда, третьего вытягивания, как говорили потом, на приписке в армию, врачи, у нас не получилось. И оказалось большинство из нас коротышками. Ну и что? А возмужали, окрепли — начали сталь варить, и хлеб растить, и стихи сочинять. И в космос полетели. Вот тебе и коротышки! Вот тебе и военное детство!

Особое место в наших связях с природой, помимо этого, как у первобытных людей, собирательства, занимали рыболовство и охота. Но надо сказать, что, по-видимому, инстинктивно — вот где раздался и отозвался в крови голос предков — мы берегли природу. Не занимались разбоем, не притрагивались к самке на гнезде, не брали лишнего. Знали, чувствовали, что придется возвращаться нам сюда, в мир природы, и завтра, и послезавтра. И если перероешь мох, раздерешь грибницу, если разоришь гнездо, то ни завтра, ни осенью ничего не жди. А война, по детскому нашему разумению, казалась нам бесконечной. Значит, надо было рассчитывать запасы и дары поля и леса надолго.

Но птичьи яйца мы собирали. Особенно грачиные. По одному, по два из гнезда, чтобы не разорять совсем. Словно хозяйки по курятникам, делали обход и осмотр грачиным гнездам. Шумная досталась нам «ферма». И мы знали, где можно брать, а где уже птицы начали насиживать.

Жили мы с Яшкой и еще одним нашим дружком, Димкой, неподалеку от школы, которая размещалась в бывшем помещичьем доме. Потом там обосновался детдом. Но в парке со столетними дубами, липами, вязами, с акациевыми аллеями считали мы себя полными хозяевами. И детально изучили каждый его уголок.

А грачей в парке поселялась уйма. Бывало, на одном дубе висело до десятка шапок-гнезд. И мы карабкались по сучьям, а грачи кружились над деревом оглушительно галдящей стаей. Но мы их не боялись, они боялись нас.

Остальные деревенские ребята «промышляли» больше в лесах, на лугах, у речки. А парк как-то оказался «сферой нашего влияния». И даже кое-кто из ребят называл его при Яшке подхалимски «Яшкин парк».

Яшка и впрямь чувствовал себя здесь владыкой. Мы с Димкой неплохо лазали по деревьям, но Яшка забирался на такую высоту, к таким с виду недосягаемым гнездам, что даже у нас голова кружилась. Цепок он был невероятно. И смел. Гонял змей — и они здесь встречались — гибким и свистящим ивовым прутом, хватал руками ужей. Отлично плавал, нырял через всю нашу, небольшую, правда, речку. Был, разумеется, нашим кумиром. А мечтал он стать летчиком, пойти в армию взамен погибшего отца и «добить фашиста в его логове», как он, вычитав где-то, не раз говорил нам.

Но наше собирательство, конечно, не всегда было безобидным для природы. Не одной травкой мы были сыты. Откровенно говоря, мы ставили силки на грачей, ловили их и жарили на костре.

Правда, мы от кого-то услышали, что грачи, дескать, «сушат парк». И этим принятым на веру утверждением как бы оправдывали свой вандализм. Но никуда не денешься, хоть не часто, но совершали мы такие поступки. Что было, то было…

Вспоминается тот день, весенний, весь какой-то голубой. Голубым было безоблачное небо и даже сам воздух. Голубела речка, видневшаяся через негустую пока зелень парка.

Занеся учебники домой, мы — я, Димка и Яшка — отправились в парк. Отправились не как обычно, со свистом, с гиканьем, а как следопыты — тихонько, осторожно, не торопясь. Димка сказал:

— Теперь детдомовцы каждый день по парку гуляют. И Эрька по деревьям лазает. Я сам видел.

— Лазает, — хмуро буркнул Яшка. — Гуляют. Им что, позанимались, поели — и айда на прогулку. А тут от мамки сто заданий. Да жди с пустым брюхом, когда она с работы придет. Ну, ничего, мы сейчас жратву раздобудем. Спички и соль есть. Хлеба вот нету. Было дома маленько, дак Ленке с Танькой скормил.

Через полчаса мы уже шагали к укромному месту, где всегда разводили костер. И была уже у нас добыча — грач.

Шли мы по акациевой аллейке и вдруг на повороте нос к носу встретились с тремя детдомовцами. Яшка моментально отвел руку с добычей за спину.

А перед ним стояли Эрик и двое его довольно тщедушных спутников.

Эрик был темноволос, темноглаз и по-мальчишечьи красив. Любил он щеголять мудреными словечками, которых мы не понимали. Рассказывали, что его отец был профессором, а теперь из всей семьи остался один Эрик.

Он стоял, вызывающе и, как нам казалось, нахально глядя на Яшку. И тоже что-то прятал за спиной. Оба его адъютанта встали по ту и другую руку от него. Я понял, что мы вступили на тропу войны.

— Куда? — спросил довольно грозным тоном Яшка.

— А можно на этот вопрос не отвечать? — хладнокровно парировал Эрик.

Назревала драка. Мы тоже стали по обе стороны от Яшки.

— Можно, — неожиданно заявил Яшка, удивив нас с Димкой. — А вот скажи, чего несешь?

— А ты чего? — по-прежнему задиристо спросил Эрик.

И вдруг Яшка широко улыбнулся.

— Да грача, — сказал он, показывая. — Не видал?

— Чего уж не видать! Диковинка, — заметил Эрик. И, к нашему удивлению, вывел руку из-за спины — в ней тоже был грач.

Яшка прямо остолбенел. Некоторое время стоял молча, а потом спросил:

— А-а… на что он тебе?

— Летать, — ядовито ответил Эрик, но уже добродушнее, чем раньше.

И тут Яшка, Эрик и все мы расхохотались. Тропа войны понемногу становилась несколько похожей на тропу мира.

— Что, не хватает? — участливо и напрямую спросил Яшка. — Худо кормят?

— Да кому и хватает, — теперь уже без улыбки ответил Эрик. — Я пока обедаю, так ничего вроде не надо. А потом и ужина не дождаться.

— А чего у вас еще есть? — продолжал спрашивать Яшка.

— Два кусочка хлеба и луковица, — пропищал один из адъютантов Эрика.

— Порядок, — подвел итог Яшка. — У нас спички есть. Соль. Пойдем костер разожгем. Я тебя научу, как жарить. Пальчики оближешь.

— Пойдем, — сказал Эрик.

И мы, вмиг подружившись, отправились все вместе. А Эрик добавил:

— Показывай, какой ты специалист. Демонстрируй свое фирменное блюдо.

Много чего слыхал и знал этот ленинградский парнишка. Но Яшка таких слов не слыхивал и понял его по-своему.

— Вот-вот, — сказал он, — я тебе форменное блюдо соображу. Действительно, самое форменное. Пальчики, говорю, оближешь.

Не имею права рассказывать о нашем пиршестве. Это не особенно эстетично, да к тому же здесь есть и некоторые, говоря словами Эрика, секреты фирмы, секреты компании, которые я не имею права без согласия всех заинтересованных сторон разглашать.

Могу сообщить только одно. Когда мы уже тушили костер, нам стало ясно, что за нами подсматривают. Вся наша компания как-то разом осознала это. И все мы, тоже разом, увидели стоявшую за кустом молоденькую воспитательницу детдома.

Она не ругала нас, не кричала, ничего не говорила. Она просто смотрела на нас. И, как сейчас вижу, в ее больших глазах стояли слезы, готовые вот-вот побежать по худеньким щекам.

…Давненько все это было. Мы выросли. Яшка стал летчиком-испытателем и погиб. Несчастный случай. А с Эриком мы живем в одном городе и нередко встречаемся. Он ученый, защитил кандидатскую диссертацию. Сейчас готовит докторскую, но с таким мудреным названием, что, как говорится, сам черт ногу сломит, и я, право, не решаюсь его приводить.

Недавно мы довольно неожиданно столкнулись с ним на улице. Он только что вернулся из заграничной командировки, хорошо выглядел, был великолепно одет. Он предложил мне зайти в ресторан — пообедать, а заодно и поговорить. А я сказал ему:

— Можно, конечно. Да разве они сумеют подать что-нибудь стоящее? Как, скажем, наше фирменное блюдо. Помнишь?

— Это точно, — заметил Эрик. — Куда уж им!

И улыбнулся так, словно вспомнил что-то далекое-далекое и очень хорошее.

Сердце — сердцу

Валдай — место, конечно, очень красивое. Округлые лесистые возвышенности по всему горизонту, отполированный тысячами машин асфальт дороги, огромными уступами уходящей в одну сторону к Москве, в другую — к Ленинграду. А главное — озеро, лежащее как бы в провале между взгорьями, под амфитеатром старинного городка. В Валдае свой особенный микроклимат, совсем не похожий на климат болотной приильменской, новгородской низины, расположенной по соседству. Стоит только отъехать за Крестцы и начать подниматься на Валдайскую возвышенность, как по сравнению с Новгородом оказываешься словно в ином царстве.

Зря, однако, некоторые местные старожилы рассказывают, что Луначарский называл Валдай «русской Швейцарией». Во-первых, это же самое я слышал в городе Галиче, Костромской области, где тоже есть огромнейшее озеро, окруженное большими холмами. А во-вторых, Валдай есть Валдай, Галич есть Галич. А уж Швейцария, наверное, как-нибудь сама по себе.

Вообще местные легенды в заповедных российских местах, как, разумеется, и все легенды, должны, вероятно, выслушиваться с некоторой долей скепсиса, ибо то тут, то там в них наряду с действительными историческими лицами возьмет да и проглянет крючковатый профиль б а бы-яги или послышится молодецкий посвист Соловья Разбойника.

Вот плыли мы на экскурсионном теплоходике в самом конце мая по Валдайскому озеру. День был серенький, но без дождя. Озеро блестело, выглядело тихим, а в некоторых местах — обман зрения — словно бы покрытым темноватым ледком. Небольшая группа туристов собралась на палубе, где было довольно сыровато и зябко. А человек шесть, в том числе я, находились в каюте. Здесь все подрагивало от работы моторов и хода нашего кораблика и всем телом ощущалось биение его мощного сердца. На столиках, где в бутылке, где в стакане, стояли веточки черемухи. И все побережье, особенно у туристической базы «Берег Валдая», так и белело, так и манило зарослями черемухи.

Экскурсовода с нами не оказалось, но почти все не первый раз посещали Валдай, и каждый старался заменить экскурсовода.

Когда подошли к пристаньке, откуда было недалеко до деревни Долгие Бороды, сразу же выплыла на свет история об упрямых мужиках этой деревни, которые якобы откупились от царя и сохранили право носить длинные бороды. Эта побасенка уже и в литературу, и в краеведение успела войти.

«Ну вот, опять, — подумал я. — А ведь даже Петр крестьянских бород не трогал. Не боярами же была населена в ту пору эта глухая деревенька!»

Теплоходик разворачивался, скользил по озеру, безмятежному, пока прозрачному и чистейшему, очень любопытному для гидрологов, у которых здесь станция, научная база. День разгуливался, прошел ветерок, ощутимый даже в каюте, ибо окна с одного борта были открыты. Вызолотились отдельные участки берега: пробилось-таки солнце сквозь облака.

Вновь подошли к турбазе. Замолчал мотор, наступила дивная тишина. Пассажиры сходили по трапу на берег, на свежую траву, в тишину, в бодрящие весенние запахи. Некоторые молодцы даже прыгали с борта, рискуя угодить в ледяную на вид воду. Мы с одним мужчиной сходили самыми последними по довольно простой причине: оба прихрамывали, оба были с палками, оба осторожничали.

— Война? — спросил я, взглядом показывая на палку.

— Нет, — ответил он. И засмеялся. — Или мне столько лет дать можно?

— Да ведь всякое случалось. И детишками попадали, — постарался я увильнуть от признания своей ошибки.

Действительно, что же это я не посмотрел, что он моложав, даже очень. Был мой спутник высок, темноволос, красив, но шагалось ему трудно. Так и получилось, что до конца поездки пробыли мы с ним рядом. Вдвоем нам было удобнее, что ли.

Молодежь ударилась в лес, аукалась между могучими и ширококронными соснами. Уже и транзисторы заработали на полную мощность. Всем здесь понравилось, чувствовалось, что публика не прочь бы организовать тут пикник.

Но теплоход и к дал требовательный гудок, потом второй, заявляя, что стоянка окончена, и все потянулись к нему.

Теперь уже и мы с моим новым знакомым, Петром, стояли на палубе и смотрели, как приближается остров с Иверским монастырем на нем.

Иверский монастырь расположен исключительно красиво, впечатляюще. Остров посреди озера, а на нем стены, строения, купола. Главное здание — Успенский собор — построено было чрезвычайно быстро, чуть ли не за год. Теперь полтора десятка лет восстанавливается и, пожалуй, скоро будет восстановлен. Но о большой истории Иверского монастыря вспоминать не стоит: люди, интересующиеся русской стариной, ее знают, а тем, кто не интересуется, она и ни к чему.

Новый добровольный экскурсовод, лишь только мы сошли на остров, стал рассказывать историю о монахе. Слыхивал я ее в разных изложениях и читывал тоже не совсем в одинаковых интерпретациях. А тут розовощекий и приземистый старикан оказался прямо-таки поэтом.

— А она все ждала, все по берегу ходила, сама не своя. Хоть и бушевало озеро, а она знала, верила, что он плывет. А когда он тонуть начал, сердце ей весть подало. И она бросилась навстречу ему. Не много друг до друга не доплыли, только бы руки протянуть, — и потонули. А души их в озерных чаек превратились…

Все слушали и смотрели на чаек, взлетавших над хрустальной ширью и садившихся на водное зеркало.

Дело в том, что существует рассказ, о пять-таки местная легенда, что один монах влюбился в красавицу поселянку, а она в него. И по ночам плавал он на свидания к ней, А в одну бурную и холодную ночь — кое-кто приурочивает это событие к весне — не доплыл до любимой, утонул.

— Ну, еще одна бывальщина, — иронически заметил я, когда толстячок кончил говорить. — Теперь кто-нибудь еще чего-нибудь придумает.

Мы несколько поотстали от основной группы, входившей в проем стены — бывшие ворота. Петр слушал мой ворчливый комментарий, но вдруг запротестовал:

— А я, знаете, верю этому: сердце весть подает, сердце — вещун… У меня у самого таких два случая в жизни были. И уж настолько памятны!

— Да и у меня бывало, — сказал я, стараясь не сбиваться с насмешливого тона. — Скажем, один раз в Ярославле…

И я рассказал Петру, как я однажды нечаянно-негаданно очутился во Владимире.

В Ярославском книжном издательстве я встретился с известным владимирским прозаиком Н. Мне всегда нравилось его творчество, и я мечтал познакомиться с ним. Оказалось, что и он интересуется моей работой. Нас познакомили, и — слово за слово — мы оказались в ресторане при гостинице с гостеприимным названием «Медведь», где, кстати, и находились, неподалеку один от другого, наши номера.

Надо отметить, что был декабрь, самое глухое время, да к тому же вьюжило, пуржило, так что завечерело чуть ли не сразу после обеда. Вышли мы на улицу подышать свежим воздухом и оба загрустили.

Мне совсем нельзя выпивать в чужом городе: становится одиноко, тоскливо и грустно до невозможности. Ничего не интересует, хочется уехать, все равно куда. Видимо, такое же состояние было и у Н. И он вдруг предложил:

— Что мы здесь еще ночь валяться будем? Тоска смертная. Махнем во Владимир?

Сказано — сделано. Сдали номера. Все вопросы были решены чуть ли не мгновенно. Закипела в нас энергия путешественников и первопроходцев. Но оказалось, что все общеизвестные виды транспорта на Владимир… отправились раньше. И нам остается ехать на… такси.

Это мы и сделали. Тот, кто знаком с российскими просторами, легко представит себе размер и размах этого предприятия. К тому же прямая дорога была закрыта из-за ветеринарного карантина на одном ее участке, и мы поехали через Москву!

Шофер, к которому мы обратились, оказался человеком бывалым. Он не спросил у нас ни документов, ни справки из психиатрической больницы. Он просто-напросто включил зажигание и заявил, что мы будем должны оплатить ему обратный холостой пробег, ибо вряд ли он, по его выражению, где-нибудь еще найдет таких пассажиров.

Эх, н лихая была поездка! Что там тебе тройка с бубенцами! Как-никак на хорошей скорости через три области… По дороге я стал уговаривать Н. свернуть и сделать один заезд, потому что он указал, где можно поворотить и проехать в Алепино, к Владимиру Солоухину.

Н. отговорил меня, резонно объяснив, что Солоухин в Алепино по зимам не живет, да и не приглашал он нас в гости. К тому же Н. заявил, что сердце предсказывает ему, что во Владимире нас ждет что-то очень хорошее… И поездка продолжалась.

Летел навстречу стремительный снег, ерзали «дворники» по лобовому стеклу, уютно было в теплой машине. И радио, включенное на полную мощность, щемило нам души песнями слишком рано умершего приятеля Н. Алеши Фатьянова.

— И что же вы думаете? — закончил я. — Прав он оказался, сердце не обмануло. Как раз на банкет угодили: у его приятеля, другого владимирского писателя, день рождения отмечали. Прямо к праздничному столу и заявились. Там никак понять не могли, каким образом мы добрались, Словно с неба свалились.

— Ну. это вы, конечно, в шутку рассказываете, — улыбнулся Петр. — А я ведь всерьез. Это у вас так… чудачество было. А со мной-то вот как случилось.

Мы ходили вдоль мощных, выщербленных временем, но все еще грозных и внушительных монастырских стен, сидели на лавочке, разглядывали собор, здания, церкви. И Петр рассказывал:

— От моей родной деревни до города всего-то километров двадцать. Но дорога совсем плохая — лес, местами грязь, по ней только зимой ездят. А объездом, через райцентр, все шестьдесят наберутся. Я устроился в городе, на одном номерном предприятии, где и по сию пору работаю. А по праздникам да нередко и по воскресеньям дом навещал.

Тогда ведь, когда я начинал трудовую жизнь, и в субботу работали. И я успевал таким манером. Сразу после работы пешочком домой. Ночь переночую, воскресенье отдыхаю. Выйду в обратный путь в воскресенье вечерком, к поздней ночи опять в городе. А бывало, и еще ночь прихватишь, но часа в четыре утра встанешь и как раз к работе успеешь. Я на ногу легкий был, ходил бойко. И никогда на работу не опаздывал. У нас с этим строго, дисциплинку держат.

А была у меня в деревне девчонка. И вот в такой же весенний день, тоже, значит, черемуха цвела, только потеплее он был, потопал я домой. Понятно, была суббота. Но в этот раз не собирался я идти, протянул время после работы до вечера. И вдруг стало невмоготу.

Ну вот надо и надо идти! А-а, думаю, пойду, быстро добегу. И отправился.

А перед деревней нашей речонка. Пустяковая такая речонка. Летом курица перебредет. Но не учел я, что хотя и сошла полая вода, а дождей много было.

Пришлепал я к речке уже в полутьме. Черемухи белеют, запахи такие весенние, и деревня вон на взгорье виднеется. Настроение — куда хошь. Наломал для своей залетины букет, снял одежду, стянул ремнем. Одежду в одну руку, букет в другую — и вброд.

А плавать-то я не умел, надо сказать, хоть и большущий был детина уже. В деревне всему один от одного учатся, даже курить. А мои погодки почти все не умели плавать. Да и учиться-то негде: летом речка пересохнет, хоть вдоль нее на телеге посередине поезжай.

Вода — аж сводит. Но дело молодое. Да мы мальчишками в луговых озерках купались, как только снег сойдет. Разожгем костер, накупаемся до синевы — и к костру. Так что холодной воды я не боялся.

Ступил раз — по пояс. Ступил второй — боже ты мой, по грудь уже. Шагнул решительно в третий раз — и с головой.

Летом тут бочажок бывал, я в него и угодил. Цветы утопил, одежду замочил, но не выпустил. Меня уж несет, а я хлопаю по воде и руками, и ногами. Барахтаюсь. Воды нахлебался… Когда уже ногой по дну ударил, понял, что я не плыву, а вроде по отмели ползу. Ну, выбрался на берег — и нагишом бегом в деревню: одежда-то мокрая.

Дома переоделся в сухое — и к залети не своей. И — вот ведь молодость! Знаете, какие у нас ночи, когда черемуха цветет? Холодина. И в воде побывал, и босиком побегал, а хоть бы чихнул. А когда и от сквозняка свалишься.

Ну, подружка меня встретила ни жива ни мертва. «Я, говорит, уже спать легла, вдруг вижу тебя. И что тонешь ты в большой реке. А я на берегу стою, руки-ноги мне сковало, оцепенела вся, жердинки тебе подать не могу. Вскочила, хотела сейчас на речку бежать». Я ее, конечно, успокоил. «Только в нашей речке и тонуть», — говорю. Вот видите, как может случиться!

— Да это вполне объяснимо, — сказал я Петру. — Весна, время такое. Вас тянет, естественно, друг к другу. Тоскуете. Вот вы и пошли. И она тосковала. Спать легла, а о вас думала. И знает ведь, что речка разлилась, что вам через нее брести. Стала всякая чушь сниться. Да, наверное, знала, что вы плавать не умеете. Ничего сверхъестественного, все логично, все по законам нормальной человеческой психики.

Призывно загудел наш теплоход и к, давая понять, что осмотр монастыря закончен и пора отправляться туда, откуда мы начали путешествие, в бывшую ямщицкую столицу России. Солнце теперь освещало озеро и монастырь, изредка затеняясь все менее плотными и уже двигающимися по небу, а не стоящими, словно приклеенными к небосводу, облаками. И монастырские стены, и озеро стали совсем не мрачными. Но хотя и солнце засияло, потянул ветерок, довольно резковатый, прохладный. Петр молчал всю дорогу до теплохода, а на палубе настойчиво, с такой упряминкой в голосе, сказал:

— Ну ладно! Возьмешься объяснять, так выходит все просто. Но я вам другой случай расскажу. Послушайте-ка.

На этой моей знакомой до каждого метра дороге я чуть не погиб. Пошел домой в одну февральскую метельную субботу. Когда метет, обычно теплее делается. А тут и мороз, и метель, зги не видно.

Ребята из общежития, товарищи по работе меня отговаривали, а мне, представьте, надо идти — и все тут. Ну прямо места себе не нахожу. Так вот и подзуживает что-то, и подталкивает, и посылает: «Ступай!»

На улицу из окошка общежития погляжу — страх. И все же решил идти. А то, думаю, не выдержу, среди ночи убегу. Пошел.

Тут уж на скорость не рассчитывай. Не шел, а брел нога за ногу. Ветер сечет, дороги никакой нет, из-за снега не видно ничего в двух шагах, кроме белой мути. А все-таки иду. И ведь почти до самой той речки дошел, около нее на чистом месте, где лесу нет, и укатил в сторону.

Ну и поплутал я. Потом прикидывал, каким это образом я шел, так выходит, что больше тридцати километров набродил, много больше. Сам весь, несмотря на ветер и мороз, в поту. Одет был тепло. А ноги мерзнут. Хоть и утепленные, а все же ботинки.

Забрел не знаю уже и куда. Не понимаю, где я. Из сил выбился. Дело к ночи пошло, метель вроде стихать начала. А мороз крепчает. И стало меня в сои клонить.

Я же деревенский, разбираюсь, когда это в чистом поле в метель да холод в сон клонит… А заставить себя идти не могу. Ноги как деревянные. Присел я на корточки и стал задремывать.

И вдруг явственный голос мамы моей слышу: «Петенька, сыночек! Подойди, миленький. Дай в последний разик взгляну на тебя. Ну, подойди!» И так настойчиво, так жалобно. Да не один раз.

Словно меня кто за шиворот рывком поднял. Сообразил я, что замерзаю, что мать зовет меня: посмотреть, увидеться в последний раз перед моей смертью. Рванулся, в снег проваливаюсь, но чуть не бегу из последних силенок. А метель кончается, звезды проглянули. А голос матери опять зовет. И вдруг прямо в чей-то двор уткнулся. А очнулся уже в избе, в другой, значит, деревне, километров за десять от нашей. А совсем пришел в себя в больнице.

Петр задумался, казалось, надолго. Похоже, и рассказывать кончил.

— А дальше?

— А дальше — вот! — Он кивком головы показал на ноги. — Ладно еще так сохранили, с клюшкой все-таки хожу. Могло быть хуже. Короче говоря, спасла меня мама. Рядом бы с самой деревней замерз.

— При чем же мать? — удивился я. — Ну, почудилось… Бывает.

— При том, — твердо сказал Петр, глядя мимо меня на приближающийся берег. — При самом при том, что только после операции мне сообщили, что в ту самую ночь мама моя умерла. Я, понятно, о том, что мне ее голос слышался, никому не сказал. А мне вот сказали, какие были ее последние слова. Так они же из буквы в букву те и были, что я слышал. Вот так!

Солнце вовсю сияло на чистом небе, последние облака уходили к горизонту. Озеро, городок, куполообразные взгорья, монастырь, наш теплоходик — все празднично засветилось в прозрачнейшем майском воздухе. Оживились пассажиры. И как-то смягчился, сгладился угрюмый тон последней фразы Петра.

— А главное, то интересно, — продолжил Петр спустя некоторое время, — что звала она меня ласково, как в детстве. Обычно-то просто… Петька. Ну, Петр. Да и это можно объяснить — смертный, мол, час. А вот почему именно меня?! Нас ведь у нее пятеро. Трое, считая со мной, в нашем городе, двое на стороне. Никого из нас рядом с ней в тот день не оказалось, родственники за ней в последний час ухаживали — в деревне родни много. Пятеро! А звала меня…

Петр вопросительно поглядел на меня, ожидая, что будет сказано мною. Но теплоход ткнулся в пристань, в старые автопокрышки, повешенные для смягчения удара. Пассажиры загомонили, начали сходить. И за общим шумом и суматохой я постарался уйти от ответа.

Шестой ребенок

За деревней начинались луга с богатым разнотравьем. По лугу ходила девочка лет тринадцати и собирала цветы. А на пригорке, где лежала тень от большой липы, стоявшей рядом, и поэтому не пекло, сидел он, вытянув прижатые друг к другу ноги. Такая манера сидеть бывает у работающих физически усталых женщин.

Я подошел. Сзади меня была деревня, которой Радищев посвятил специальную главу в своем «Путешествии…». А впереди — луг, девочка и он. Он оглянулся на звук моих шагов, хотя я шел по траве и ступал вроде бы бесшумно. И я понял, что у него отличный слух. И еще я понял, когда он поглядел на меня, как бы сквозь меня, что он не видит.

Разговорились. И он не спеша рассказал мне историю своей жизни, вернее, послевоенной части своей жизни. Рассказал за каких-нибудь полчаса, спокойно и сухо, без всяких живописных подробностей, словно анкету заполнял. Видимо, он считал, — а так оно и было на самом деле, — что его обычная жизнь все же несет в себе черты необычного, чрезвычайного. И даже нечуткий слушатель, подумав над всем этим, перешагнет несчастье своей нечуткости и прочувствует все, всю ту боль и страдания, что скрываются за будничными на первый взгляд словами о судьбе этого человека и его семьи.

А рассказывать он начал потому, что я спросил, по какой причине на его лице следы слез. Я был бестактен в этом разговоре, я чувствовал это. Но что поделаешь, годы журналистских поездок «воспитали» ставшую привычной, даже болезненную необходимость говорить с людьми, выспрашивая их о жизни.

— Как же мне не плакать… — начал он. И я вдруг вспомнил сказку о лисе и зайце, выгнанном из избушки. Тот тоже отвечал этими словами: «Как же мне не плакать?» — Ведь там, — он махнул рукой за себя, — родная моя деревня. Я в ней родился, из нее уходил на войну, в нее вернулся после войны.

Жил я в деревне, жена работала в колхозе, а я в поселке, на предприятии. Жили мы хорошо. Прожили с женой семнадцать лет. И началась война.

Контузило меня на Волховском фронте, когда была попытка прорвать блокаду Ленинграда. Контузило, показалось, не сильно. Но в затылок. Отлежался в госпитале — и опять в строй. А почувствовал, что слабеет зрение, уже в Чехословакии, под конец войны. И двенадцатого мая сорок пятого года почти совсем не стал видеть. Лежал в госпиталях в Германии и в Польше. В Польше уже совсем ослеп. И капли не стали закапывать. Бесполезно.

Ну, вернулся я в родную деревню, в родной дом. Жена не шибко голосила, видно, навидалась горя всякого вокруг, помалкивала. Встретились мы с ней, поспали как муж с женой. А через неделю она заявила:

«Вот, говорит, тебе твоя шинель и пол. Спи там. А ко мне больше не приходи. Я с младшенькой спать буду. Ей на лавке плохо».

Он помолчал, сорвал травинку, помял в дрогнувших руках и сказал, не в силах даже сейчас унять давнее ожесточение:

— И проспал я на полу полтора года. На шинели спал, ей и укрывался. Вот так.

— Но почему же на полу? — удивился я.

— А где же? — тоже удивленно ответил он вопросом на вопрос. — Кровать у нас одна была. А ребятишки — кто с маткой, кто на полати, кто на лавке. А слепому как на полати? И топчана мне не сделать. Вот, значит, на полу.

Он говорил о себе как бы в третьем лице, словно рассказывал о чужой судьбе, но по его лицу и рукам видно было, как эта судьба его волновала.

— Ладно. Я бушевать. Я ж фронтовик, герой… Решил, что у нее есть или был там… полюбовник. Выпью самогонки у друзей — кричу. А она мне сказала:

«Ты не видишь ни черта. Если бы ты на меня сейчас поглядел, так и не заикался бы о полюбовниках. А ты вон какой еще мужик! Ты перенес, а я? Ты меня со сколькими оставил? С пятерыми. И все живы. А у других половина примерло. Вот и суди, что мне досталось.

А теперь еще ты, Алексей, шестым ребенком явился. Чуть не грудником. И спать мне с тобой — как раз седьмой будет. Так что мне, седьмого рожать и петлю для себя вязать? Я и так ее в войну вязала, когда ребятишки пухнуть начали. Да люди меня вытащили».

Я ей не верил. Всякая дрянь мнилась. Давай людей расспрашивать, причем баб, главное — таких, что ее не любили, злобились на нее. Знал я, кого спросить. Много худого наплели, но ни один человек даже намека на полюбовника не дал. Верна она мне была. А правильней сказать: никому не верна, а просто чиста.

Я взглянул на Алексея. Он и сейчас выглядел бодрым мужчиной, был побрит, причесан, аккуратно одет. Я прикинул, что ему около пятидесяти, и спросил его о годах.

— Шестьдесят девять, — сказал он. — А жена на два года моложе. Никто не дает, — удовлетворенно добавил он. — Но ты погоди… Я все о том-то. Я уж после понял. Долго мне пожить да подумать пришлось. И додумался, сам дошел. Она как женщина кончилась, у нее один закон остался, как в общем у матери. Чтобы через все, через не могу детей на ноги поставить. Хоть убиться. А тут я. Да еще с требованиями всякими…

Да-а. Это я уже после… А тогда! Ожесточилось сердце у нее, война его огрубила. А у меня? Да и не везло мне. В поселке архив сгорел. Мне, как колхознику, что ли, пенсию всего триста. А что в тот год триста рублей, когда буханка сотню стоила в наших местах?

Ну вот, валялся на полу, делать ничего не умею. То бушую, ее ожесточаю, себя травлю того больше. И понял, что я вроде тунеядца для нее. Не муж, не помощник. Одним словом, шестой ребенок. Грудник.

Понял, собрался и ушел. Навсегда ушел. На войну так не уходил из деревни, как в этот раз. Страшно было, ужас брал. А и руки на себя наложить не знаешь как. Слепой. И веревки не найти.

Ушел на заре. Добрые люди помогли до Ленинграда добраться. А там у меня родни… навалом. И двенадцать лет я по углам мыкался.

Он замолк на некоторое время, затем продолжил:

— И двенадцать лет я на ноги поднимался, снова человеком становился. Люди, все люди… На предприятие устроили, где слепые работают. Стал я оживать. Знаешь, какие первые послевоенные годы были? До других ли тут… А за меня хлопотали. Потом научили, написали, и назначили мне правильную пенсию. Потом комнату с печным отоплением получил. Через время с паровым. Теперь вот квартиру дали.

Он еще помолчал, словно оценивал свои слова, а может, там, внутри себя, видел все эти годы, ощущал их тяжесть, и неумолимость, и наполненность редкой радостью и частым отчаянием.

— Я ее не раз к себе звал. Не поехала. То ли неудобство ее взяло, а верней — далеко мы разошлись, и много между нами нехорошего получилось. Так я один остался, да и она одна.

То есть какое одна! С пятерыми. Я, когда пенсию новую назначили да работать стал, начал им деньжонок подбрасывать. Слепой, а на ноги становиться помогал, — с гордостью произнес Алексей. — Я и теперь на дому работаю. Гляди, начальник мне на праздник часы подарил. Именные.

Он вытянул вперед левую руку, снял часы, нащупал мою ладонь. Я прочел: «Алексею Зайцеву…» — и подумал, зачем ему часы, лучше бы транзисторный приемник. А он, словно угадав мою мысль, заметил:

— Ты не думай, они специальные, для нас. Вот… сейчас, половина второго.

— Сюда-то вы в гости? Навестить? — спросил я.

— Выходит, в гости, — как-то криво усмехнулся он. — В родной-то дом, который своими руками ставил. Брата я решил навестить, — пояснил он спокойней. — А привезла меня внученька Надя. Наденька-а! — крикнул Алексей. — Кончай собирать. Обедать надо идти.

— Сейчас, дедушка, — звонко откликнулась Наденька.

— А отсюда — в поселок, где работал когда-то. Там сын да дочка. Потом в город. Там три дочки, все самостоятельные, все зарабатывают, все на ногах Поговорю со всеми — и, выходит, обратно домой… В Ленинград.

Никак я не мог удержаться и, чувствуя, что веду себя совсем нетактично, все же спросил:

— A-а… жену… не видали?

— Из-за нее и приехал, — глухо сказал Алексей. — В городе она, в больнице. Помирает она.

Слеза выпала из его левого глаза и сползла к подбородку, оставив на щеке влажную дорожку.

— Повидались, — невнятно пробормотал он. — Врачи ее приговорили, рак у нее. Ребятам сказали, а ей и мне нет. Да и кто я теперь для нее? — снова нехорошо усмехнулся он. — Не муж, не родня, а так… шестой ребенок.

Я молчал, и он молчал. Вдруг Алексей тихо заплакал. И сразу же перестал, взял себя в руки. Я ни о чем не спрашивал, даже глубоко вздохнуть считал нескромным, а он продолжил:

— Сколько я ее винил! А в Ленинграде как поговорил с добрыми да умными людьми, и себя стал ругать. А виноватить-то, видно, некого. Ни ее, ни меня. Семнадцать-то лет прожили. А? Знаешь, я какой работник был, знаешь, какая у меня сила была?

Я вспомнил его руки, которые рассмотрел, когда он снимал часы, и утвердительно хмыкнул. Да, такие руки почти в семьдесят лет… Что же было в сорок!

— А что стало? Виноватить-то, брат, одно надо. Сам понимаешь. Страшную ту войну…

Мы сидели в жарком июльском полдне. О чем-то шелестела, разговаривала, шептала липа. Море цветов на лугу было перед нами. Мрел жаркий воздух. Сзади дремали в тени деревьев деревенские домики. Плыли к нам цветочные ароматы. Ветерок то обдавал жаркой струей воздуха, то приносил свежесть. Шла к нам по лугу Наденька с большим букетом, а Алексей говорил:

— Повидались… Не хотел я ехать в деревню, а потянуло. Ну, не могу. Поехал. Вспомнил, что каш ив ал здесь часто, и пошел сегодня сюда. Посмотреть.

Он так и сказал…, «посмотреть».

Подошла Наденька, красивый подросток с волнистыми темными волосами, подала дедушке букет. Прекрасны были полевые цветы и чудесно пахли. Сдружились в букете и незабудки, и ромашки, и гвоздика, и колокольчики, и много-много других, которым и названий-то я не знал. Он легко поглаживал букет и говорил нараспев:

— Ой, молодец, Наденька! Ой, молоде-ец…

Хорош был букет, изумительны наши выросшие сами по себе, на воле, цветы. И мы с Наденькой видели их. А он их не видел.

Рождение Колькиной славы

Вот привяжется к человеку прозвище, и ни в какую от него не отделаешься. Да хоть бы прозвище человеческое было, а то… Ну да ладно об этом. Дело старое. Но в общем-то с прозвища все и началось.

В детстве Кольку звали Кол юней. Ну, когда вырос, надо бы кончать. Так нет, все равно бабы в деревне Колюнькой «величают». Шутка сказать — человек седьмой кончает, а его ровно первоклассника кличут. А ребята еще того хуже. Фамилия Колькина Баландин. Так выдумали: «Баланда»! Хоть в футбол играть, хоть на речку — все: «Пойдем, Баланда» — и точка. Вот Саньку Гущина, того Адмиралом звали: все-таки не обидно.

За такое прозвище надо бы кое-кому нос расквасить, да не любил Колька драться. Больше всего любил он в кино ходить да на лошадях ездить и вообще с лошадьми возиться.

Правда, в кино мамка не часто отпускала. Да и с лошадьми туго приходилось. Летом, как и все ребята их деревни, работал Колька в колхозе. И, как на грех, к лошадям его не подпускали: оно конечно, ни ростом, ни силой Колька не вышел (не то что, скажем, Витька Полуянов, Колькин погодок). Да ведь справился бы Колька-то. Это точно — справился бы! Так, вишь, нет. Как наряд — все Кольку куда-нибудь на легкую работу, вместе со старухами. А те и рады: «Пойдем, Колюнька, нам поохотней будет». Спросили бы его: ему-то охотно ли? Но подчиняться надо — дисциплина. А ребята возьмут и подковырнут вдогонку: «Заправляй, Баланда, старухами. Скомандуй им: «На первый-второй рассчитайсь!»

Поэтому-то и решил Колька стать киноартистом.

В киноартисты он решил идти по двум причинам: во-первых, кино — дело занимательное, а во-вторых, хоть с уважением относиться будут. Наверняка уж никто по прозвищу не назовет, когда Колька с экрана суровыми глазами в зал глянет. Вот, скажут, киноартист Николай Баландин. Звучит! Ведь киноартистов всех так зовут. Или Николай Крючков, или Михаил Жаров, или Игорь Ильинский. На что уж Харитонов, не выше Кольки ростом, а и то с уважением — Леонид Харитонов.

Стал Колька с зеркалом упражняться. Сядет за стол, зеркало перед собой поставит и мимикой занимается. Слыхивал он, что для артиста первое дело — мимика. Сделает страшное лицо, вглядится. Действительно страшно. Сделает смешную физиономию, так сам чуть со смеху не лопается. Большие способности нашел у себя Колька.

Только мать Колькиным тренировкам мешала. Придет на обед и зашумит:

— Чего рожи корчишь? Умом тронулся, что ли? Беги лучше поросятам поесть унеси да в курятник загляни, яйца обери.

Мать любила Кольку, но шибко его не баловала, один он у нее остался. Мужа, Колькиного то есть отца, в войну убили.

Не поддерживала мать Колькиных затей и выдумок, однако, когда он учиться запросился, отпустила. Толком ей Колька не сказал, куда едет. Крутился-вертелся, выдумывал всякое, а про себя размышлял:

«Сейчас трепать не буду. А вот погоди, как гляну на тебя с экрана, улыбнусь тебе, тогда поймешь, что и твой сын не хуже прочих».

А что дальше?

Ничего. Прокатал Колька материны деньги да свои, что на велосипед копил, и вернулся в деревню ни с чем. Сначала не знал, что делать, без толку по деревне шатался.

И как только пронюхали про Колькины замыслы односельчане? Вроде и не говорил никому… Однако разузнали.

Шел как-то Колька другим концом деревни и решил у бабки Антонихи яблочко с яблони сорвать.

Антонихин дом на берегу речки стоит. Яблони под окошками. Яблок на них в этом году порядочно было. Антониха на ухо туговата. «Авось не услышит», — подумал Колька. Сорвал одно яблочко, нацелился на второе. Вдруг Антониха, как на грех, из окошка высунулась, увидела грабеж среди бела дня и пустилась:

— Леший ты окаянный! Штаны бы тебе спустить да крапивой. А еще в киноартисты поступать ездил. Шалопутный ты киноартист!

С той поры пошло. Антонихина соседка сцену эту видела и по деревне все разбалаболила. Мартьянка деревушка маленькая: в одном конце чихнут, в другом: «Будьте здоровы», — говорят. Быстро к Кольке новое прозвище прицепилось. Не то чтобы по злобе или в насмешку, а просто так стали называть Кольку Киноартистом. Скоро в привычку вошло. Ребята и те Баланду позабыли, на Киноартиста переключились. Куда ни пойдет Колька, орут:

— Киноартист, куда топаешь?

Или другое что-нибудь спросят, и все с прозвищем. Опять же не в насмешку, а по привычке.

А Колька злится. Слово-то вроде неплохое, да ему-то поперек горла. Раскипятится Колька, а кто-нибудь нарочно подначит:

— Ну, не сердись. Подумаешь, какой Алейников отыскался!

А к двум закадычным Колькиным друзьям, Паньке Семиселову и Саньке Гущину, совсем другой подход по деревне пошел. Панька ФЗО кончил в этом году и печником работать начал, часы себе в первую получку купил. Саньку в помощники комбайнера произвели, нос стал драть, куда там… Стали их обоих в деревне по именам, как следует, полностью звать, а когда и отчество, глядишь, прибавят. Слышит это Колька, и вдвойне обида берет. Ведь Панька-то одногодок, а Санька всего на год постарше.

Подумал Колька, подумал и заявил матери:

— Пойду в колхоз работать. Учиться меня не тянет. Пока и свидетельства об окончании семилетки достаточно. Потом видно будет. А шляться надоело. Вон Санька уже новый костюм купил…

Мать ответила:

— Давно бы пора. Целое лето на собаках шерсть обивал. Ездил куда-то ни по что, привез ничего. Иди в контору к Илье Васильевичу. Он определит.

В конторе Кольке повезло — определили его на конюшню, к деду Васюхе в помощники.

Дед Васюха росту длинного, лицо у него красное, белой бородой обросло. Ничего Кольку встретил.

Однако одно дело — со стороны любоваться, как дед Васюха проездку племенному жеребцу Агату делает, другое дело — не то что Агата, а хотя бы завалящую кобыленку Стерву запрячь. Сказалось то, что Кольке редко лошадей доверяли. Как стал он первый раз Планету запрягать, так намучился — пропади все пропадом…

Завел Планету в оглобли кое-как. Пять раз заводил. Стал хомут надевать, крутит Планета башкой, не дается. Дед Васюха из дверей конюшни крикнул:

— Не той стороной! Бестолочь!

Поглядел Колька — верно, не той стороной. Ну, надел хомут, а дальше все перепутал. То ли снизу гуж завертывать на оглоблю надо, то ли сверху… Копошится Колька возле Планеты, а она брыкается, проклятая… Плюнул Колька, сел на бревно и за всхлипывал.

— Подошел дед Васюха, присел рядом, закурил. Покряхтел и сказал:

— Не реви. Обойдется. Научим помаленьку.

Как будто между прочим поинтересовался:

— На кого учиться-то хотел?

— На киноартиста, — всхлипнул Колька и на деда исподлобья взглянул: не смеется ли?

— Оно конешно, и на киноартиста можно, — на полном серьезе сказал дед Васюха. — Дело правильное. Учиться, брат, долго надо и опять же способность иметь. Способность — она везде нужна. Невелика, скажем, мудрость кобылу запрячь, а ведь видишь, сколь легко поначалу. Везде, брат, уметь работать нужно. В любом деле. Когда будешь и головой, и руками к делу прикипать, все получится…

Через полмесяца Колька не то что запрягать выучился, а уже по деревне разъезжал вовсю. То за подкормкой поедет, то пошлют куда. И все Колька не кружной дорогой, а центром проехать норовит. Бабы посмотрят вслед, промеж себя перекинутся:

— Куда-та Николай направился. За запчастями, поди.

У Кольки слух острый. Слышит, как его называют, — радуется. Все бы хорошо, да окаянные ребятишки, те, что на дороге всегда в песке копаются, всю чистоту дела портили. Увидят Кольку на телеге, ну бежать за ним. Орут босоногие:

— Киноартист, прокати!

Что с ними поделаешь? Колька крепится, не слышит вроде, а на сердце коты скребут.

В общем все это уже с месяц тому назад было, а совсем недавно вот что произошло.

Чистил Колька Агата. Вывел его из конюшни и привязал к столбу. Агат под лучами солнца стоял спокойно, нежился. Только иногда подрагивал да косил на Кольку наливчатым глазом.

Агата дед Васюха не доверял никому. Даже председателю вожжей в руки не давал, всегда сам правил. Но приболел дед Васюха, и все заботы по конюшне навалились на Кольку.

Чистил Колька Агата и представлял, как выезжает дед Васюха на Агате на главную улицу Мартьянки. Вихрем проносится. За деревней каменник начинается метров на восемьсот. Вот как вылетит Агат за деревню, так с каменника словно пулеметная стрельба слышна: трах-та-та-тах! И уже умчался дальше Агат. Колька вздыхал: «Эх, кабы сидеть в тарантасе вместо деда Васюхи…»

Вдруг из-за угла конюшни выбежал председатель колхоза Илья Васильевич. И еще на бегу крикнул:

— Закладывай Агата! Лети в райцентр!

Запыхался председатель, еле отдышался. Никогда его таким возбужденным Колька не видел.

— Но дед Васюха… — начал Колька.

— Мчись, говорю, — оборвал Илья Васильевич. — Из-за чего и сам прибежал, чтобы на Агата распоряжение дать. Моментом собирайся. Вези ветврача из лечебницы. Сендега растелиться не может, теленок велик.

А Сендега, надо вам сказать, лучшая в колхозе корова. Да и не только в колхозе, а и по всему району первая рекордистка.

Мигом юркнул Колька в низкую дверь чуланчика для особо хорошей сбруи. И уже через несколько минут чертом вылетел на главную улицу деревни, только тарантас по выбоинам забросало.

Увидели бабы и мужики, шедшие с поля, такое дело н остолбенели.

— Надо же, какую красоту Кольке доверили! — ахнул кто-то.

А ребятишки пустились вдогонку, писклявыми голосами заканючили:

— Дядя Коля, а дядь Коля! Прокати-и!

Ничего этого Колька не заметил. Одна мысль в голове постукивала: «Не пала бы Сендега. Гордость всего колхоза. Скорей надо».

Не дольше деда Васюхи ездил Колька до райцентра, а пожалуй, и побыстрей. Когда вернулся, подвез ветврача к коровнику. Тут сказал Кольке кузнец Сосипатр Иваныч, стоявший в кучке народа у дверей коровника:

— Ловко ты, парь, обернулся. Николай, одно слово, Яковлич.

И опять не заметил Колька, что его даже по имени-отчеству величают. Смотрел Колька на ветврача, направившегося в коровник, и слушал, как быстро говорит Илья Васильевич:

— Ой, вовремя вы приехали. Ладно, что рысак у нас знаменитый. Мы с зоотехником и с доярками замучились. Что и делать, не знаем…

Долго пришлось Кольке ждать. Ждали и люди у коровника. Только изредка словами перебрасывались, больше молчали. Беспокоились.

Наконец заскрипели ворота коровника, и вышли ветврач с председателем. По их виду все поняли: ладно обошлось, по-хорошему получилось.

Председатель задерживал ветврача, перекусить приглашал. А тот отказывался: некогда, мол, поеду.

Тогда помог ему председатель поудобнее в тарантасе усесться и Кольке доверительно шепнул, точно приятелю своему:

— Как следует довези. Спроси, любит ли быстро-то ездить. Ты, Николай, молодец. Не задержал. Задание по-боевому выполнил. На-ка денег: в райцентре заночуешь, завтра полегоньку приедешь. — И прибавил: — Силен врач. И Сендега хорошо себя чувствует, и теленка сумели спасти. Здоровый бычок. Килограммов на сорок пять! Доярки успели уж Спутником окрестить.

Обрадовали Кольку слова председателя: он даже покраснел от гордости, что молодцом его Илья Васильевич назвал.

А когда проезжали деревней, Колька, сдерживая танцующего в оглоблях Агата, услышал, как канючит сзади ребятье:

— Дядь Ко-оль! Ну, прокати-и!

Екнуло у Кольки от гордости сердце, но он и виду не подал, а только обернулся и, подражая деду Васюхе, внушительно потряс кнутом:

— Я вот вам, сорванчонкам!

А ребятишки будто того и ждали. Как же, ведь человек, едущий на самом Агате, обратил на них внимание! Рассыпались по обочинам с отчаянным хохотом…

Так вот и потерял Колька обидное прозвище и приобрел новое, уважительное обращение, которое было первой ласточкой будущей трудовой Колькиной славы.

Это было недавно, это было давно (маленькая повесть)

I

Вот уже много лет связан я с редакциями. И люблю в них бывать — в любых, а особенно в газетных. Если хорошенько поразмыслить, то, пожалуй, на свете есть три места, где я чувствую себя в своей тарелке: природа, — ну, это свойственно многим, стадион и редакция.

Правда, сейчас я вхожу в редакцию своим человеком, завсегдатаем. А ведь было время, когда я вошел в деревянный домик редакции районной газеты с чувством благоговения, как верующий в храм. И немного грустно и жалко того времени.

Привел меня в редакцию спорт. Я занимался спортом и писал о нем, а районная газета печатала мои репортажи. Потом редактор решил сделать из меня районного газетчика, настоящего, штатного журналиста.

Его надо понять, товарища Киселева. Если я в дальнейшем как-нибудь задену его, обижу словом, не надо вполне соглашаться со мной. Ему приходилось очень трудно. Очень. И причин тому было множество: нелегкие послевоенные годы, неурожай, а газета должна быть бодрой, недостаток образования, а газета должна быть умной, абсолютная зачастую непригодность сотрудников, а газета должна быть грамотной. Газета вообще должна быть газетой: поднимать, призывать, учить и все такое прочее.

А какое тут прочее, когда заместитель — вечно болеющая женщина, в прошлом председатель колхоза, но газетчик, само собой, аховый. И все другие в том же духе. В лучшем случае — с десятилеткой. Один лишь ответ-секретарь был настоящим газетчиком, окончившим КИЖ. Но он сидел на расклейке макетов, а не занимался творческой работой, ибо его нельзя было отпускать в командировки: трудно он из них возвращался.

Ну что ему было делать, товарищу Киселеву? В газету не шли. Факультеты журналистики еще только открывались, да их первые выпускники позарез были нужны в областях и в центре. И хотя в маленьком городке, затерянном в целой подзоне восточноевропейской тайги, промышленности почти не было и для довольно значительной категории служащих выбор был далеко не велик, в газету шли туго, чуть ли не в порядке партийного поручения.

Время было такое: не хотелось спокойному интеллигенту вместо своей привычной работы мотаться по грязным, расхлестанным дорогам и отвечать за каждое сказанное и написанное слово. По выражению одного известного журналиста и писателя, уже наступала оттепель. Но когда оттепель начинается в Москве или в другом большом городе, то на юге настоящая жара, а в наших северных лесах еще холодок. Теплые ветры доходят к нам не скоро. И смотришь, бушует на реках половодье, а в лесу еще санная дорога. Снег-то сошел, но держится ледок, называемый по-местному «череп».

Вот и приходилось товарищу Киселеву набирать штат случайный, не по душе. Приглашать таких, как я, зеленых, голубых, необученных сосунков.

А я пошел в редакцию с радостью и гордостью. Чего, казалось, лучше — стать журналистом, играть в футбол и писать репортажи со стадиона.

Действительность, как это всегда бывает, сразу же опрокинула все мои ожидания. Я был определен литсотрудником в отдел сельского хозяйства и о спорте должен был временно забыть.

Впрочем, не совсем. Ибо мне был выдан много повидавший на своем нелегком веку красный «ХВЗ».

О город Харьков! В те годы ты породил и поставил на всесоюзный рынок дорожный велосипед. По нашим дорогам в некоторые дни, а иногда и месяцы можно было передвигаться лишь пешком, на лошади (только верхом), на танке и конечно же на «ХВЗ».

О город Харьков! То был велосипед редчайших достоинств и крепости. Правда, полдороги он ехал на седоке, но иногда и вез его, давал хозяину роздых. Он скрипел и трещал, буксовал в грязи и восьмерил в песке. Он был ремонтирован десятки раз местными умельцами в мастерской МТС. Но он все переносил стоически, и вечная ему хвала.

До меня на нем ездили многие. Последним хозяином являлся прежний завотделом писем, уволенный из редакции за явной глупостью. Велосипед стонал под его стокилограммовой тяжестью, но терпел.

Теперь велосипед стал моим под расписку. Кроме меня, ездить на нем было некому: редактор выезжал редко, пристраиваясь обычно на райкомовский «газик», ответсекретаря в командировки не пускали, а мой непосредственный шеф, бывший председатель, был одноногим. Остальной штат редакции состоял из женщин, которые на велосипеде ездить не умели, да и не хотели.

Товарищ Киселев обычно собирал нас на планерку перед новым номером. Мы входили в его небольшой кабинет, располагались и, достав блокноты и карандаши (шариковых ручек еще не было, скачок прогресса еще только готовился), ждали.

Товарищ Киселев перекладывал бумаги, сурово думая о чем-то. Он всегда думал, и это совершенно точно, что думал о газете. Он был мучеником газетной полосы, ее крепостным, ее рабом. И, пожалуй, каждую минуту он ожидал ошибки в своей газете, ожидал уверенно, чувствуя определенную неотвратимость этого и последующего за этим возмездия.

Наконец он поднимал голову и выжидательно смотрел на нас. Тонкие его губы, казалось, навсегда сложились в недоверчивую, ироническую полуулыбку. Ибо он точно знал, что ничего нового и определенного, да просто ничего путного от нас он не услышит.

Был товарищ Киселев невысок, одевался по тогдашней моде — в сапоги, тем но-синие галифе и нечто среднее между гимнастеркой и толстовкой. Лицо у него было большое, блеклое, мятое, болезненное. В общем, какое-то всегда усталое. Но глаза смотрели проницательно и настойчиво.

— Ну, — говорил он, — кто что предложит в номер?

Наступала театральная пауза. У большинства сотрудников мозговые извилины были заполнены думами о домашних делах, разными хозяйственными, бытовыми вопросами. О номере толком никто не размышлял: это была какая-то абстракция, неопределенность, туманное пятно.

— Давайте, Татьяна Васильевна, — со вздохом начинал поголовный опрос редактор.

Он выслушивал наши робкие попытки сказать что-то о плане будущего номера, иногда кое-что записывал толстым синим карандашом, а выслушав, легонько пристукивал ладонью по столу, как бы прихлопывая неразвившиеся ростки нашей инициативы.

— А делать будем вот что, — говорил он.

И каждый получал конкретное задание, чаще всего не совпадавшее с его тайными надеждами. Надежда же у большинства была одна: отсидеться в редакции до следующего номера, разбирая и обрабатывая редкие письма. Я на это не рассчитывал и этого не хотел. И всегда рад был услышать:

— А ты, Воронов, бери свою машину и валяй в имени Грибоедова. Как у них там с закладкой раннего силоса?

Я выводил свой «ХВЗ», вымытый и смазанный, и начинал кросс на двадцать километров.

Дорога в колхоз имени Грибоедова была сравнительно ничего: местами булыжник, местами песчаные тропинки, но кое-где встречалась и грязь.

И я гремел по булыжнику, делал дальние объезды по борам-беломошникам, где можно ехать напрямую, без дорог, лихо пролетал по тропинкам.

Были у меня в кармане: записная книжка, карандаш и авторучка да еще удостоверение. Здоровые ноги, что без устали качали велосипедные педали, веселая пустота в голове, в которую врывались ритмы не написанных еще стихов, и крепкие руки на руле. Дорога бежала навстречу, стелилась под колесо, солнце ныряло за деревья и вновь показывалось из-за них. И жилось очень весело, легко и здорово, так как шел хороший месяц — июнь, а мне шел не менее хороший двадцатый год.

II

А в редакции я всего больше любил находиться не за своим столом, а в кабинетике ответсекретаря Виктора Ивановича. У редактора был кабинет, у ответсекретаря — кабинетик, а остальные работники сидели в общей большой комнате. Правда, рядом с прихожей имелась еще отдельная комнатушка, где располагалась машинистка, она же и кассир.

Виктор Иванович был лысоват, близорук, не очень опрятен. Но газетное дело знал досконально. А поскольку его посадили за макеты, то он отлично вжился в типографские дела. Макеты он делал по-старому, не размечая, а расклеивая гранки на прочитанные газеты. Наборщикам было от этого значительно легче, и Виктора Ивановича они любили. К тому же он вызывал их уважение отличным знанием заголовочных шрифтов, линеек, всего типографского хозяйства. Мог при необходимости и сам набрать заметку. Я подозреваю, что под конец рабочего дня Виктор Иванович не зря надолго застревал в типографии. Частенько он приходил оттуда веселенький, с поблескивавшими глазками. И начинал рассказывать «дамам» — так он называл сотрудниц — вполне выдержанные анекдоты.

Я торчал у него, учился делать расклейку, слушал его рассказы из газетной практики и бегал в типографию за гранками. Типография располагалась через улицу от редакции — низкое каменное здание, бывший склад какого-то купца. Типографское оборудование давно не подновлялось, набирали вручную, своей цинкографии не было, и клише приходилось заказывать в областном центре. Но наборщики были квалифицированными: газета печаталась в городке многие годы, а в революцию и несколько лет после выходило даже нечто вроде журнала, так что сложились устойчивые традиции. И наша нынешняя газета выглядела довольно чисто и аккуратно.

По утрам мы все сходились в большой комнате. Кто листал подшивки, кто сообщал последние большие новости маленького городка. Без пяти девять появлялся товарищ Киселев, проходил в свой кабинет, а все усаживались за столы. И минут через пятнадцать следовало приглашение на планерку.

Вот с одной из таких планерок и стал я заведовать художественной литературой в газете. Редактор, надо прямо сказать, художественной литературы побаивался. Но он знал и видел, что соседи из других районов печатают в газетах стихи, рассказы, и переживал, что ничего подобного он в своей газете не дает. А как ему было печатать, когда он — я абсолютно уверен в этом — был глубоко убежден, что это все несерьезно, что это излишнее украшательство большого и ответственного дела — прессы. Редко-редко у нас появлялась перепечатка какого-нибудь стихотворения. И то в такие дни редактор ходил сам не свой.

Помнится, он стоял над только что оттиснутой полосой и пристально вглядывался в стихотворение, словно стараясь обнаружить в нем нечто новое, тайное и явно враждебное, до поры до времени скрытое от глаз, и спрашивал сидевшего Виктора Ивановича:

— Не зря дали? А?

— Пройдет, — успокоительно заверял Виктор Иванович. — «Труд» дал, а мы что, хуже?

— Так-то оно так, — нерешительно говорил товарищ Киселев. — А всмотрись поглубже, и совсем оно… того… не мобилизует…

Я, как и все начинающие газетчики, разумеется, считал себя уже наполовину писателем. И на очередной планерке взял да и предложил сделать литературную страницу из произведений местных авторов.

Редактор долго смотрел на меня, потом мимо меня, в пространство. Все затихли, ожидая, какая последует реакция. И вдруг товарищ Киселев спокойно и буднично сказал:

— Вот ты этим и займешься. Тебе и карты в руки.

Рождалась первая литературная страница долго и трудно. Мучительно раздумывал над ней редактор. И надо же случиться такому: только что напечатали мы эту страницу, появился обзор в областной газете сразу на несколько районных газет. И наша литстраница была похвалена целыми тремя строчками, и эту похвалу поддержали в нашем райкоме.

Товарищ Киселев дня два ходил, не чуя под собой ног А мне, подняв и меня на небывалую высоту, сказал при заместителе Татьяне Васильевне:

— Ты, я вижу, в этом деле разбираешься. Давно нам такого сотрудника надо было.

И с тех пор предлагать для печатания стихи или короткие рассказы мне стало легче. Хотя, конечно, и не совсем. В редакции доверяли мне, но к художественной литературе редактор все же продолжал относиться с большим предубеждением.

III

А все дело заключалось в том, что мир в представлении товарища Киселева четко делился на два цвета во времени и пространстве — белый и черный.

Белым был любой день, независимо от погоды, настроения, состояния здоровья и всего прочего, когда в газете при выходе к широкому читателю не обнаруживалось ошибок. Черным становился день, когда обнаруживалась ошибка.

Причем товарищ Киселев делил ошибки на малые и большие. Но все они для него — надо учесть и время — были политическими.

Как-то раз машинистка уронила графин с водой и разбила его. По этому поводу вспыхнула пустячная перебранка между ней и уборщицей. Редактор вышел из кабинета, прекратил их спор и сказал, указывая на стену — редакция занимала не весь дом, за стеной располагалась квартира.

— Вы скандалите, а там могут подумать неизвестно что. Никогда не забывайте, что вы работаете в редакции. Ошибка в любом другом месте — это ошибка. Просто «шибка. А у нас — редакция! И каждая наша ошибка — политическая.

Нетрудно представить, что творилось у нас, когда в газете случалось появиться ошибке. А это случалось — и по нашей вине, и по вине типографии, и по вине корректоров.

Городок, как уже говорилось, был маленьким, но историческим. Когда-то он принимал и отправлял пароходы, барки, беляны, расшивы. Лесопромышленники облюбовали его, понастроили здесь солидные дома, магазины, складские помещения. Но теперь река несколько обмелела: пароходы приходили только весной, центры лесной промышленности возникли севернее, в крупных леспромхозовских поселках. Там появилась и обрабатывающая промышленность, поселки обгоняли город, росли, как грибы после теплого дождика, а городок хирел и увядал.

Но именно в таких старых центрах более-менее постоянен состав населения влюбленного, кстати, в свое местечко, и твердо, прямо-таки железно, держатся традиции. И вот одной из традиций было: подшучивая над своей районной газетой, давая ей насмешливые прозвища, прочитывать ее до последней буковки и обсуждать все ее содержание.

Поэтому ни одна ошибка не укрывалась от придирчивого ока старожилов. И они считали своим долгом, непременной составной частью своего времяпрепровождения то ли позвонить, то ли прийти в редакцию и доложить об обнаруженной ошибке — иногда спокойно и объективно, а иногда и с большой ядовитостью. Районная газета ближе всего к своему читателю, частенько кого-то задевает, а поэтому и любят ее далеко не все.

Вот почему, просматривая свежий номер, только что положенный ему на стол, товарищ Киселев нет-нет да и поглядывал на красную коробочку телефона, которая пока не подавала никаких сигналов, но могла таковые и подать.

Справедливости ради надо отметить, что редактор не спешил отыскивать виновного в ошибке и метать на его обнаженную голову все громы и молнии. В равной степени он мог обвинять и себя, и даже райком — ведь готовые полосы в те годы Виктор Иванович носил в отдел агитации и пропаганды, и там их еще до выхода читали. Нет, редактор не торопился свалить вину на кого-либо, хотя виноватому тоже в конце концов приходилось несладко. Товарищ Киселев сидел молча в своем кабинете и думал горькую думу.

Молчал редактор, замирала редакция. Черным был день, похожим на поминки. Я в такие дни стремился побыстрей усесться на «ХВЗ» и помчаться по чистеньким улочкам городка, вдоль которых были давно посажены, а теперь разрослись в могучие деревья тополя, березы и липы, вылететь за окраину, в простор лугов и полей, направляясь в бригаду ближнего колхоза.

Район я знал довольно неплохо, а проработав немного в редакции, узнал еще лучше. Правда, в самых отдаленных хозяйствах бывать еще не приходилось. А где можно взять необходимую информацию поближе, это я уже досконально изучил.

К счастью, не так уж часты были крупные ошибки, а следовательно, и черные дни. Чаще случались опечатки, досадные «ляпы», несуразицы, — короче говоря, то, что товарищ Киселев называл «малая политическая ошибка».

Так вот, в один «белый», или, лучше сказать, в очень солнечный, какой-то особенно радостный день конца июля я сидел у Виктора Ивановича в его кабинетике, ждал, когда он дочитает машинописный текст, который мне предстояло отнести в типографию, и готовился представить на его суд новое свое стихотворение. Уже два своих стихотворения я сумел опубликовать в нашей газете, подписывая их звонким псевдонимом «В. Нелидов». Это, предполагал я, возможно, будет третьим.

Когда Виктор Иванович передавал мне листы для набора, в редакцию вошел товарищ Киселев. С утра он был в райкоме, а теперь выглядел озабоченным. Заглянув к Виктору Ивановичу, он суховато и негромко сказал, но так, что слышали все:

— Виктор Иванович, Татьяна Васильевна, зайдите ко мне.

И прошел в кабинет, прикрыв за собой дверь.

Татьяна Васильевна была заместителем, Виктор Иванович — третьим лицом в редакции. Мало ли о чем они могли говорить, тем более что все трое были членами парторганизации. И я, шагая в типографию, нисколько не задумывался над этим неожиданным совещанием в середине дня, а соображал, как бы отлучиться на полчасика под каким-нибудь предлогом, чтобы сбегать искупаться в большой и чистой нашей реке. Шел, помахивая бумагами, вдыхая запах цветов с недавно политой клумбы перед типографией, и даже не подозревал, что разговор в кабинете редактора идет обо мне.

IV

Сразу, как я вернулся из типографии, меня вызвали к редактору. Он повел головой в сторону сидевших тут же Виктора Ивановича и Татьяны Васильевны и сказал:

— Мы допустили ошибку. Я совсем упустил из виду, что Тихомирова (такова была фамилия моего шефа) нельзя в это время отпускать. Он вот теперь уехал в санаторий, а уборка начинается. И нужен от нас политорганизатор на комбайн.

Здесь необходимы пояснения. Не так много было комбайнов в хозяйствах района, и на время уборки к каждому из них прикрепляли уполномоченного, так называемого политорганизатора. Обязанности его были весьма расплывчатыми, неопределенными, но такая практика существовала. И каждый год уполномоченным становился Тихомиров: некого больше было посылать из редакции.

Мы здесь поговорили и решили, — продолжал товарищ Киселев, — послать нынче тебя. А что? — спросил он сам себя, как бы утверждаясь в принятом решении. Парень ты грамотный. Комсомолец! Будешь оттуда звонить, как идет уборка, писать. Плохо ли — письма непосредственно с производственного участка! И тебе выгодней — командировку дадим. Давай получай зарплату и собирайся. В два часа в райкоме будет инструктаж.

Он вроде бы даже уговаривал меня. А меня не нужно было уговаривать; я представил себя на свободе, предоставленным самому себе. И, кроме того, настоящим корреспондентом, в ответственной командировке. Поэтому только и спросил:

— А куда?

— К Васильеву, в Дерюгино, — сообщил редактор. — Ну, в общем, весь имени Буденного твой.

Колхоз имени Буденного находился в самых верхах реки, на границе района и даже на границе с другой областью. В нем я никогда не бывал. Васильев считался одним из лучших механизаторов района, частенько фигурировал у нас в газете как передовик. Река, — что являлось для меня в ту пору особенно важным: купанье, рыбалка, — текла у самого Дерюгина. Короче говоря, все устраивало меня, все казалось мне интересным и обещающим. Да в такие годы каждая поездка расцвечивается воображением, и радуешься иногда просто без всякой причины.

Я сбегал домой, быстренько собрался, не забыв прихватить в рюкзачок волейбольный мяч. Долго ли собраться молодому человеку! Получил деньги, командировку, посидел на инструктаже. И к четырем часам уже выводил на улицу замечательный «ХВЗ». Редактор и Виктор Иванович стояли возле типографии. Товарищ Киселев заметил:

— Вот это правильно, надо почаще окунаться в гущу жизни. Ждем от тебя звонков и писем.

А Виктор Иванович, попыхивая папироской, посоветовал:

— Ты Васильеву больно под руки не лезь, не мешай. Знаю я его, он этого не любит. Лучше спроси, чем помочь. А остановиться можешь у него самого: у него дом громадина, а живут вчетвером — он, жена, сын да теща. Передай от меня привет, он тебя примет как родного. Счастливо тебе!

Я бодро отсалютовал им и выглядывавшим из окон сотрудницам и вырулил на улицу, ведущую к реке. Надо было переправиться через реку и проехать около шестидесяти километров. Попасть сегодня в Дерюгино я, разумеется, не рассчитывал: у меня была намечена ночевка за пятнадцать километров от городка, у тетки, родной папиной сестры.

В этот день я действительно переночевал у тетки, на лесопункте. Погонял с местными футболистами мяч перед сном. А назавтра поднялся рано, сделал зарядку, облился водой из колодца. И понесся борами вверх по реке.

Скоро дорога вынырнула из лесов, пошла почти по самому берегу реки. Было сухо, и шины мягко шуршали по толстому слою пыли. Местность начиналась здесь неровная — подъемы и спуски. С высоты увалов открывались деревни, бесконечные леса и, словно ртутная, полоса реки.

Сияло солнце, шел последний день июля, а что-то неуловимое уже навевало мысли о близкой осени. То ли желтые, а кое-где серые квадраты хлебных полей, то ли общее спокойствие в природе, умиротворенность, какая-то тихая сытость, свойственная уже не летним дням, а осени, то ли особая прозрачность далей. Коротко у нас северное лето.

В одной из деревень я купил молока, выпил целую кринку и поехал дальше. Дерюгино находилось неподалеку от самого водораздела: речки за ним текли уже к северу. Увалы становились все выше, щетина лесов за рекой все гуще, величавей и необозримей. И наконец на одном из увалов сверкнул между высокими деревьями шпиль старинной колокольни, а сбоку показалась небольшая водонапорная башня. Еще одна вышка виднелась издалека — землемерная. Это и было Дерюгино — центр колхоза и цель моего путешествия.

V

Никогда не забыть мне тех двух недель августа. Погода стояла на редкость солнечная, тихая, только убирай. Ночи неожиданно для наших мест выпали теплые, с туманами и росами, вода в реке прогрелась, комбайн у Васильева не ломался, у меня дни были заполнены с утра до вечера. В общем шло вначале все как нельзя лучше.

Я поселился у Матвея Васильева. Дом у него действительно был большой, стоял на краю Дерюгина. Постелили мне в длинной неотопляемой комнате, служившей чем-то вроде чулана. Здесь стоял мешок с мукой, на полках вдоль стен разместились многочисленные банки, да много находилось тут всякой снеди и хозяйственных принадлежностей. Но самое главное — дверь из комнаты открывалась прямо в сени, и я, не тревожа хозяев, мог выходить по утрам на крыльцо, делать зарядку и отправляться по крутой тропке на реку, чтобы вдоволь наплаваться до завтрака.

К реке вел крутой спуск, усыпанный ледниковыми валунами, кое-где покрытый травой, а кое-где показывавший обнажения красной каменной крепости глины. Я сбегал по нему, уходил прямым нырком в омуток, а выплыв, ложился на спину и видел Дерюги но под солнцем: дома и зеленые палисадники, контору, животноводческие помещения, механические мастерские, старую церковь и колокольню — все под огромной голубизной неба с редкими неподвижными облаками на нем, все какое-то чистое, нарядное и в то же время скромное, как сарафан из отбеленного полотна.

А хозяев я, впрочем, потревожить не мог, й не только потому, что у меня был отдельный выход. Они просто вставали раньше меня. Первой поднималась теща Васильева, седая, сгорбленная, но на редкость болтливая старуха. Ее мучила бессонница. Потом вставали хозяин и хозяйка, и начинались хлопоты по дому, на дворе, занимался трудовой крестьянский день. А одновременно со мной поднимался четырнадцатилетний Женя.

С ним мы подружились сразу. Он летом не терял времени зря — помогал и дома, и на свинарнике матери, и в поле отцу. И все же он был свободней других, как, признаться, и я, и составлял мне компанию в волейбол, на вечерней рыбалке, во всех моих задумках. А уж информатором и посыльным он был отличным: даже никуда не выходя, я знал, что творится в селе, снабжался свежими новостями абсолютно точно и вовремя.

После приезда я два дня провел, от восхода до заката, на поле с Васильевым. Пытался как-то ему помочь, выполнять какие-либо его поручения. Но вскоре понял, точнее — почувствовал, ощутил, что я просто ему мешаю. Он привык работать в одиночку, сосредоточенно. И работал мастерски. Болтаться около него было и неловко, и бессмысленно.

И я сумел оказаться достаточно сообразительным, чтобы не корчить из себя какое-то заезжее начальство. Утром шел, как и все колхозники, на наряд и отправлялся до обеда на какую-нибудь работу. Копнил солому, помогал на току, крутил веялку у склада. Помогал и в льноводческом звене, и в строительной бригаде. Короче говоря, шел, куда пошлют, не отказывался ни от какой работы. Крестьянский труд был мне знаком с детства, силенки не занимать, и все пошло как нельзя лучше. Я уже видел, что сельчане сразу стали относиться ко мне по-свойски, дружелюбно и искренне.

А после обеда я посещал участок, на котором в тот день работал Васильев, узнавал, как у него дела. Затем писал дома очередную корреспонденцию или информацию о колхозных буднях и шагал в контору. Там связывался по телефону с редакцией, передавал то, что написал, сообщал о выработке комбайнера. Связаться с районом было не так просто: на этой линии «сидели» еще два колхоза и лесопункт. И когда, частенько охрипнув от повторов и «алё», «алё», я выходил на улицу, начиналось свободное вечернее время.

Питался я сначала в райпотребсоюзовской столовой, но Васильев обиженно заявил, что если так, то он меня с квартиры отправит и что я его не объем, и я стал есть вместе с хозяевами, надеясь, что при расставании сумею всучить им какую-нибудь плату.

Свободное время я вначале проводил с Женей. Мы с ним шли на волейбольную площадку в школьный физкультурный городок или направлялись на реку — закидывать донки, ставить подпуска. И уже не один десяток волейбольных партий был сыгран, не один десяток подлещиков попал на сковородку: места здесь были рыбными, необловленными, много раз сплавали мы наперегонки за реку. Так бы оно и шло до конца, но неожиданно появилось нечто помешавшее нашему совместному времяпрепровождению.

Совсем не трудно догадаться, учитывая мой возраст и прочие летние обстоятельства, чем, точнее — кем являлось это «нечто». Конечно, это была женщина, вернее сказать, девушка, а совсем конкретно наша соседка, ветеринарный фельдшер Людмила Ронжина. «Ищи женщину!» — говорили при разборе всех запутанных и криминальных случаев древние. А тут и искать ее не надо было: ее дом стоял рядом с домом комбайнера Матвея Васильева.

VI

А впервые я повстречал ее не у дома, а на реке. Как-то утром, свежим и солнечным, вышел я на берег и услыхал, что за кустами кто-то плещется. Заглянул и увидел совершенно обнаженную девушку, скользившую в воде. Несколько секунд я не отрывал взгляда от красивой, женственной и загорелой фигуры, плескавшейся в прозрачных струях, потом все же сообразил, что это неприлично, отошел и сел на галечник, выжидая.

Она вышла вскоре из-за кустов, уже одетая, с полотенцем в руке, встряхивая мокрыми волосами. Поглядела на меня и, очевидно, по тому, как я отвел в сторону глаза, поняла все. И прямо сказала:

— Подсматриваем? Да?

Сказала сурово и с деланной небрежностью, а сама вся закраснелась. А я не стал отпираться и буркнул:

— Надо купальник иметь.

Мы наверно бы разругались, но она вдруг звонко рассмеялась и махнула рукой, словно бы отталкивая в прошлое этот маленький инцидент.

А потом мы встречались на волейбольной площадке, через день пошли вместе из клуба после киносеанса — нам же было по дороге. Женя куда-то скрылся, и вышло так, что вместо окраины Дерюгина, где стояли наши дома, мы очутились на другом его конце, возле церкви, в старом парке.

Тихо и как-то призрачно было тут. Светила полная луна, деревья стояли недвижимо, не шелестя ни одним листочком, как высеченные из камня. Здесь пока еще держалась теплота, но уже виделось, как долину реки заполняет туман, осторожно накатываясь на склон, и, цепляясь, взбирается по нему выше и выше. Почему-то иногда в воздухе ощущались запахи сена, хотя поблизости и сенокоса-то не было. За рекой четко виднелась опушка леса, мрачная под луной, а вдоль берега расположились на лугах стога, казавшиеся сейчас какими-то живыми существами, куда-то идущими и присевшими отдохнуть.

Я держал прохладную Люси ну руку, незаметно старался приблизить к ее плечу свое и слушал ее рассказ. А она говорила об этой церкви, о парке, о том, что наш городок сначала был заложен здесь, а потом его перевели по какому-то царскому указу ниже по течению реки, а здесь осталось лишь село. Кое-что об этом я уже знал, но непосредственно на месте да еще в такой обстановке слушать древнюю легенду, а может, и действительный исторический факт, оказалось очень интересно и даже почему-то чуточку жутковато. Угрюмо высились церковь и колокольня, давно использовавшиеся для хозяйственных нужд, каким-то тысячелетним матовым светом сияла луна. И всему окружающему, всему сущему, кроме нас, насчитывалось много веков. А мы были малюсенькими существами, затерянными в бесконечной веренице лет.

Я сказал Люсе, о чем подумалось. Она засмеялась, и беседа перешла на наши будничные дела. Потом, разумеется, меня потянуло откровенничать, рассказывать о себе, о своих планах. А дальше пошли стихи — свои и чужие. В первую очередь, конечно, Есенин. В общем, все кончилось тем, что я тихонько пробирался к себе сенями, стараясь не побеспокоить спящих, часу в третьем ночи.

С этого вечера и начались наши совместные прогулки. Весь день я работал, бегал к Васильеву, писал, звонил с одним чувством, с одной мыслью, с одной надеждой: скорей бы наступил вечер. И когда я видел Людмилу, идущую пружинистой походкой от ферм в красной косыночке на светлых, коротко подстриженных волосах, в простеньком платье, облегающем ее сильную, спортивную фигуру, видел, как она помахивает чемоданчиком в загорелой руке, подчеркивая ритм шагов, спеша к дому и ближе ко мне, мое сердце, сердце спортсмена, начинало угрожающе сбиваться с ритма и замирать. Сколько радостного виделось впереди: вечер, встреча на спортплощадке, ночная прогулка по парку или на берег реки, чтение стихов и растущее с каждым днем чувство взаимной близости и полного обоюдного понимания.

Ездили мы ночью и за реку на лодке Матвея Васильева — ладном, крашеном, сухом ботике. Бродили между молчаливыми стогами. Ночная птица то и дело возникала перед нами и, делая неожиданный пируэт, исчезала, точно мгновенно растворялась. Кругом стояла тишина, только в осоке у берега иногда чмокало что-то да изредка ударяла рыба в реке. Потом плыли обратно, прорезая туман, тихонько булькая веслами, сбивая темную воду в маленькие водовороты, нарушая гладь и покой речного зеркала.

Здесь, рядом с тем местом, где мы так неожиданно познакомились, мы впервые и поцеловались. И в обнимку пошли вверх, к домам. А на следующий день я был настолько переполнен всевозможными хорошими чувствами, что схватил велосипед и не успокоился, пока не нагонял по окрестным дорогам километров тридцать.

Будучи заняты лишь друг другом, мы с Люсей наивно полагали, что наши свидания проходят в полной тайне от окружающих, что ее мать и мои хозяева почти что ничего не замечают. Тем более — ничего не знают односельчане: какое им до этого дело, какой интерес?

Однако конспираторами мы оказались никудышными. И вскоре нам предстояло убедиться, что в селе всегда знают обо всех все, иногда и чуть больше того, что есть в действительности. Знали, оказывается, и в Дерюгине о наших прогулках и относились к этому далеко не все одинаково. Очень не одинаково.

VII

Однажды вечером, проходя сенями в свою комнату, я услышал разговор. Дверь в комнаты хозяев была приоткрыта, и басок Матвея Васильева отчетливо слышался в сенях. К комбайнеру пришли родственники, организовалось скромное застолье, а сейчас Матвей Васильев говорил обо мне, поэтому я приостановился.

— Этот парень хороший, — гудел Васильев. — Хо-о-ро-ший. У меня в прошлом году один был — надоел, как собака. На комбайн лезет, выработку вместе с бригадиром проверяет, словно мы жулики какие или не для себя работаем. Учить пробовал, экзаменовать. Чуть я ему, право слово, выволочку не дал. Да неудобно вроде. Уполномоченный. А этот молодцом. Если и скажет что, так по делу. Молодой, а смекалистый.

— И в колхозе помогает, — поддержала Матвея жена. — Не болтается без дела, людям не мешает. Гляди — люди на работу, и он с ими. А дома пишет. Не бездельник, не-ет. Побольше бы таких присылали.

Я стоял, замирая от удовлетворения. Но тут послышался скрипучий тещин голос.

— Девкам вот только зря голову мутит. Людмилу совсем закрутил. Все вечера с ней.

— Почему зря? — спросил Васильев. — Девка ладная, на выданье. Очень даже все по делу.

— Ну да, — не отступалась теща, — погуляет, да и бросит. Знаем их, городских.

— Отстаньте, мамаша! — раздраженно сказал Васильев. — При чем тут городской, деревенский? Человек если хороший, то и все ладно будет.

— А как же Серега? — тихо вступила жена.

— Да, да, — согласно заторопилась теща. — Вот Серега. Вот приедет он из командировки, разберется. Он ему бока наломает.

Невзлюбила почему-то меня Матвеева теща.

— Бросьте вы, мамаша, городить! — повысил голос комбайнер. — Чего Серега? Что он ей, муж? Он же у нее не раз от ворот поворот получал, а все не отступается. Нечего лезть, когда не люб.

— А плох ли Серега! — не сдавалась теща. — Хозяйственный, непьющий. Молодой, а в начальниках. С такими жить — любованье одно. А ведь этот — неизвестно кто. Не знаем совсем мы его. А тот свой, местный. Дом какой у его.

— Да при чем тут дом… — начал Васильев, но я дальше уже не слушал, прошел тихонько к себе, лег на кровать и задумался.

За стеной поговорили еще, потом запели. А я все раздумывал.

«Конечно же, — говорил я себе, — как я раньше не сообразил? Чтоб у такой девушки да не было жениха! Кто он? В каких они, действительно, взаимоотношениях? Когда он вернется из командировки? Спросить у Люси? Нет!»

Я лежал и расстраивал себя разными предположениями, но прибежал Женя, как всегда носившийся по всему Дерюгину.

— Иди в контору, — запыхавшись, приказал он. — Редактор тебе звонил, велел на квартиру ему позвонить, потому что поздно. Иди давай.

— Слушай-ка, Женя, — сказал я, вставая, — а кто это у вас Серега? А?

Женя хитровато посмотрел на меня: все-то он понимал и видел своими прохиндейскими глазенками. И доложил:

— Механик. Заочно учится. Здоровенный. Сейчас не то за запчастями уехал, не то еще куда-то. А чего тебе он? — лукаво поинтересовался подросток.

— Да так, — увильнул я от объяснений и отправился в контору.

С редактором из этой командировки я еще не разговаривал. Мои корреспонденции принимали машинистка или Леночка, завотделом писем. Иногда к телефону подходил Виктор Иванович, иногда Татьяна Васильевна. «Что бы это означало?» — прикидывал я.

Однако это совсем ничего не означало. Редактор, видимо, решил проявить необходимую чуткость. Порасспросив о делах, дав советы и задания, товарищ Киселев под конец разговора сказал:

— Стихотворение тут один автор только что прислал. Жаль, тебя нет, посоветоваться не с кем. И Виктор Иванович заболел. Еле справляемся, сам вот макеты клею. Но я, наверное, его дам. Очень идейное, знаешь, и содержательное. Я хоть не специалист, а вижу, что и художественное. Прямо радостно за местного автора. Растут. Ну, будь здоров. Продолжай, как начал.

В каком бы я был восторге, случись этот разговор в обычный день! Редактор говорит со мной как с равным, сетует, что меня нет в редакции… Трудновато было заслужить доверие товарища Киселева. А тут почти дружеский разговор. Но у меня настроение было не из веселых. Очень неприятным казалось то обстоятельство, что о нас с Люсей всем известно. Главное же, как больной зуб, не давал мне покоя этот неожиданный Серега. Так и не выходило у меня из головы это имя, раздражая и лишая меня обычного душевного равновесия.

VIII

Вскоре мне пришлось и познакомиться с Серегой. Впервые я его увидел издали. Шли мы с Люсей в сумерках с реки, и она вдруг перед самым домом потащила меня в сторону. Скрываясь за кустами, мы отошли на некоторое расстояние, тогда я спросил:

— Ты что?

— Да заметила тут одного… дежурного, — с досадой сказала она.

Я выглянул из-за куста. Перед ее домом, на освещенном луной пространстве, маячила высокая фигура.

— Серега? — скорее утверждая, чем спрашивая, сказал я.

— Доложили уже, — сердито отозвалась Людмила. — Нет людям покою, языки почесать надо.

— Никто не докладывал, — опроверг я. — А вот чего мы тут прячемся, непонятно. Кто он тебе? Или вину какую перед ним чувствуешь?

— Ты мне еще допрос устрой, — решительно оборвала Людмила. — Никто он мне. А вообразил, что только вот он мне и нужен. И прячусь я не из-за себя, из-за вас. Таких петухов сводить вместе нельзя. Пойдем в парк, надоест ждать — уйдет.

— Так ты бы ему чередом сказала, — пробормотал я.

— Сто раз говорила. Такой настырный характер — моченьки нет. Механизаторы ругаются, если возьмется чего ремонтировать, круглые сутки покою не даст, пока не найдет, где поломка. Пойдем, пойдем, не выглядывай. А то начнете еще выяснять отношения.

— Ты за него бойся, не за меня, — буркнул я. — У меня, между прочим, второй разряд по борьбе.

— Нашел чем хвастать! — рассердилась Людмила. — Того только не хватало, чтоб вы борьбу затеяли. Что я вам, кость, а вы собаки? Попробуйте только — оба тогда на глаза не показывайтесь. Я этих дикарских разбирательств с детства терпеть не могу, даром что в деревне выросла…

Однако столкновения с Серегой избежать мне не удалось.

Дня через два после того вечера я отправился в клуб. Недавно построенный клуб располагался красиво, над речным обрывом. Кинокартины сегодня не привезли, намечались танцы. Должна была прийти в клуб и Людмила.

Вечер превосходил теплотой все остальные. Хотя на чистом небе четко и празднично светился ущербный месяц, вдалеке, над самым горизонтом, изредка вспыхивали зарницы: видимо, кончалось вёдро, шла к нам переменная погода. Деревня уже спала, отдыхая перед новым трудным днем, а клуб был весь освещен. Парочки разгуливали возле клуба, а у входа толпилась порядочная группка ребят.

Я прошел в зал и сел к окну. Играла радиола, танцевало несколько пар. Я сидел и поджидал Люсю.

Вдруг в зал вошли парни, а среди них — я сразу понял по росту и могучим плечам — Серега. Он был явно выпивши. Ребята что-то говорили ему, но он небрежно отодвинул одного из них и через весь зал направился ко мне.

До сих пор я не могу определенно сказать, что он хотел сделать: ударить ли меня ни с того ни с сего, хлопнуть ли по плечу, вызывая на улицу «поговорить»? Есть такой прием, так «дружески» хлопнуть, что «разговор» сразу принимает острый характер.

Серега подошел, и я увидел, что пьян он очень сильно. Даже глаза были какие-то бессмысленные. И тут он занес руку.

Я мог бы остановить движение руки, но, помня Людмилины слова, просто мгновенно отклонился. И могучая Серегина ладонь обрушилась на крестовину переплета рамы за моей спиной. Зазвенело выбитое стекло.

Эта случайность и предотвратила дальнейшее развитие скандала. Прибежала Римма, заведующая клубом, черноглазая решительная женщина, которую побаивались все парни в округе: порядок в клубе она поддерживать умела. Подбежали Серегины дружки, подхватили его и, уговаривая, повели к выходу. Он молчал, тупо глядя перед собой, и зажимал одну ладонь другой, — видно, поранил осколками руку.

Настроение у меня было вконец испорчено, я потихоньку побрел домой. Навстречу мне по порядку прямо-таки неслась Людмила, юбка вихрилась вокруг ее сильных: ног. Подойдя, она спросила:

— Передраться успели? Да?

— Да нет, — начал объяснять я, еще раз удивляясь, с какой молниеносной скоростью распространяются здесь новости, — не дошло до этого. Стекла он там побил. И все.

— Ну ладно, — облегченно вздохнула Людмила. — А то придумали моду. Неужели дракой можно что-нибудь решить? Идиотизм какой-то. Ведь если человека любишь, то любишь, а если нет, так нет! Разве тут помогут здоровые кулаки?!

Хорошо, что все-таки была ночь и не видно было, как я просиял. Ведь у Люси случайно вырвалось, на мой взгляд, чуть ли не признание. И что мне был теперь, после этих слов, какой-то Серега? Да и вообще все Сереги всего мира!..

Разговоров же о нас в деревне с каждым днем прибавлялось. В немалой степени содействовала этому теща Васильева. Старухе я не понравился со дня приезда, она и с зятем из-за меня спорила, а теперь судачила о нас с Людмилой по всей деревне.

В довершение всего для дальнейших пересудов и самых лихих предположений у нее появился явный повод. Пришли мы как-то с Люсей с реки, а ее дом оказался запертым: мать ушла и по рассеянности унесла ключ. Людмиле надо было переодеться, снять халат, надеть платье, висевшее тут же, на веревочке. Было бы ей не стесняясь переодеться на крыльце или в палисадник уйти. Но я, как галантный кавалер, предложил свою комнату. Людмила ушла, я остался на крыльце. А в это время дернул черт проходившую сенями Матвееву тещу заглянуть ко мне. Тут она и увидела Людмилу.

И этим же днем я нечаянно услышал, как старуха докладывала двум женщинам у колодца. А пожалуй, она видела, что я проходил, и специально начала разговор, чтобы заодно и выложить горячие новости, и как-то задеть меня.

— Вот оне, нонешние-то! Иду сенцами — кто-то шебаршит в прирубе у его. Думаю: поди, крысы завелись, мука ведь у нас там. Заглянула — батюшки, она, почитай, совсем голая. Вот нынче стыда-то сколько! У нас, матушка, вольности-то не было. Все не так было.

— Не так, не так, — согласно закивали женщины. — Шибко пораспустились в эти годы.

Они начали деловито обсуждать «нонешних», а я поспешил пройти, проклиная про себя глазастую и языкастую тешу Матвея Васильева.

IX

Дела у Васильева шли хорошо. В среднем он намолачивал центнеров по шестнадцати с гектара — урожай по нашим нечерноземным местам отменный. Но начала портиться погода и, как назло, сломался комбайн. Поломка была незначительная, но возиться пришлось целый день.

Я помогал комбайнеру чем мог. Часу в четвертом дня к нам подкатил на моем «ХВЗ» Женя и крикнул:

— Тебя в контору вызывают! Чесноков приехал.

Чесноков был инструктором райкома по этой зоне. Я его знал плохо, видел всего несколько раз — суховатый, подтянутый мужчина в годах. Пришлось умываться и идти в контору.

Инструктор сидел в председательском кабинете один, листал какие-то бумаги. Хмуро посмотрев на меня и не предложив садиться, он спросил:

— Ну, как дела?

— Здравствуйте, — сказал я и сел. — Дела ничего. Сегодня, правда, стоим, а так все хорошо шло.

Чесноков подумал, еще полистал бумаги, потом сунул их под счеты и заявил:

— Твое счастье, что у тебя такой комбайнер. Сигналы тут поступили, что ты у него и не бываешь почти, всякими посторонними делами занимаешься. Что ты на это скажешь?

— И у него бываю, и в колхозе помогаю, — твердо ответил я. — Считаю, что поступаю правильно. Нечего комбайнеру зря мешать. А моя помощь в колхозе не лишняя.

— Ишь какой умный, — раздумчиво сказал Чесноков. — Сам для себя порядки устанавливает. Да-а. А драка в клубе — это тоже правильный поступок?

— Никакой драки не было, — отрезал я. — Полез один дурак, но я связываться не стал.

— Еще бы ты связывался! — Чесноков щелкнул костяшкой счетов, придавая, видимо, своим словам большую весомость. — Политорганизатор! Ты и так тут уже наколбасил. Девицы чуть ли не голые к тебе ходят. Хорошую дружбу у парня с девушкой разрушаешь.

— Какую дружбу? — возмутился я. — Нет никакой дружбы.

— По-твоему нет, а по-другому, может, есть, — сказал Чесноков, тоже повышая голос. — Может, мы для этой пары широкую комсомольскую свадьбу готовим… Тебе не важно, чтоб молодые кадры в колхозе оседали, а нам важно. Она, между прочим, колхозной стипендиаткой была. Колхоз учил. И он у нас на хорошем счету. Отличный механик. Передовик. В партию рекомендовать будем. А ты тут лезешь.

— Я не лезу, — с трудом удерживаясь, чтоб не нагрубить, начал я. — Не лезу. И сплетен не собираю. А что касается свадьбы, — решительно заявил я, чувствуя, что краснею, — так мы, может, не на колхоз, а на весь район закатим. И никому никакого дела до этого нет.

Чесноков побагровел.

— Так это, выходит, я сплетни собираю? Вот ты до чего договорился! Ну, я твои фокусы так не оставлю. Не-ет! Отправляйся на положенное тебе место. И учти, что обо всем будет доложено куда следует. Смотри-ка ты, какой герой отыскался!

Он еще что-то раздраженно бормотал, но я уже не слушал его и пошел к выходу. Вышел из конторы и направился в парк, подавляя в себе желание вернуться и наговорить Чеснокову кучу дерзостей.

В парке меня отыскал вездесущий Женька. Подсел ко мне на скамейку и тихо сказал:

— Ругали? Это все ему бабка наплела, я сам слышал. Он ведь к нам заходил, с полчаса сидел.

— Наплевать, Женька, — махнул я рукой. — Дурак он дремучий, вот он кто. И не боюсь я его угроз и ябед. Пойдем-ка поплаваем.

Мы побежали на реку, и, рассекая саженками ласковую воду, я принял решение забыть об этом разговоре, словно его и не было, и конечно же ничего не говорить Люсе.

Но говорить об этом все же пришлось. Вечером Люся сообщила мне:

— Чесноков ко мне на ветпункт заходил. Знаешь, зачем? Выяснял, какие у нас с тобой взаимоотношения. Сережку мне нахваливал.

— Ну, а ты что?

— А что… Я ему сказала, что в районных сватах не нуждаюсь, кого захочу, сама выберу. А насчет наших взаимоотношений сказала, что ему никакого дела нет и позорно для мужчины бабьи сплетни собирать.

— Так и сказала? — рассмеялся я, вспомнив рассерженное лицо Чеснокова.

— Так и сказала, — весело подтвердила Людмила, блестя своими большущими серыми глазами. — Только вот боюсь — тебе он неприятностей наделает.

— Молодец ты! — восторженно заявил я. — И нечего бояться, ничего плохого я не делаю. Пусть жалуется. Я и думать-то о нем забыл…

И снова я был наверху блаженства, ликовал, что Люся вела себя решительно и смело. Что мне были теперь все Сереги и все Чесноковы, когда Люся беспокоилась за меня, защищала меня, — словом, была за меня и со мной!

X

Однако вскоре оказалось, что Чесноков угроз и слов на ветер не бросает. Погода продолжала портиться, потихоньку дождило, что куда хуже, чем обломный дождь. Поля намокли, у Васильева участились поломки. И Людмилу вызвали на трехдневный семинар. В этот-то скучный момент вновь позвонил ко мне редактор.

Я протирал возле дома велосипед, а меня окликнули. Пришел посыльный из конторы и сказал — вызывают на телефон.

Когда удалось дозвониться, я услышал голос товарища Киселева.

Он спросил: «Ты?» — и с минуту загадочно молчал, потом продолжил:

— Ну, рассказывай, что у тебя там.

Я рассказал, посетовал, что погода, мол, портится.

— Да, портится, — как-то грустно проговорил товарищ Киселев. — Портится… — В тоне его уже не было той почти товарищеской нотки, что при прошлом разговоре. — Ну, а ты чего там вытворяешь?

— Да ничего я не вытворяю… — возмущенно начал я.

— Погоди! — резко перебил меня редактор. — Разговаривать долго не будем, линию занимаем. Да и не по проводам такие, знаете, разговоры. Мне докладывали товарищи, которым я не имею права не доверять… Вот так! Хорошо, что пока только мне, — многозначительно добавил он. — А ты вот что — садись на свою машину и давай сюда. Здесь разберемся.

Еще минуту помолчал и совсем строго закончил:

— Самому молодому оказали такое большое доверие, но, пожалуй, да… гм… совершили малую политическую ошибку…

Ах, как неохота было мне уезжать, не дождавшись Людмилы, да и вообще неохота. Но что поделаешь, я тут же собрался и отправился в дальний путь.

Когда выехал из Дерюгина, дождь прибавил. Но был он пока тепленький, слабенький, ехать было можно. И дорога еще не совсем раскисла. Хотя вместо слоя пыли образовалась уже липкая грязь.

Мокрые, кое-где начинавшие желтеть кусты проносились мимо. Позванивал на ухабах мой велосипед, Дерюгино осталось позади, новые деревни открывались на взгорьях. Я обычно даже любил такую погоду: хорошо это раннее начало, подступ к северной осени. И тишина необыкновенная, только листья изредка прошуршат под шинами. Дали совсем открыты, в природе изумительное спокойствие, и вид реки еще далеко не холодный. А мелкий дождь не помеха, он как-то совсем под стать общей картине.

Любил я это время, но сегодня-то настроение у меня сложилось никудышное. Я вовсе не был трусом и не боялся никаких разбирательств. Да и вины за собой никакой не чувствовал. Наоборот, я гнал вовсю и в унисон движению увеличивал в своих раздумьях скорость потока горячих и дерзких слов, ядовитых выпадов против Чеснокова и подобных ему дурней. Не собирался я защищаться, а собирался нападать.

И в то же время я достаточно знал редактора и свою редакцию. Знал товарища Киселева и что он скажет. И ничего хорошего для себя в этом не предвидел. Да ведь я, сын своего времени, хоть и был молодым, быстро успел заразиться, что ли, духом момента и даже вроде бы чувствовал за собой что-то похожее на вину. Хотя и негодовал, и не признавался себе в этом. Видимо, слишком часто уже приходилось мне бывать на разных собраниях, совещаниях, головомойках и разбирательствах.

Да и мнение товарища Киселева было для меня совсем не безразлично. Чутьем, догадкой я осознавал его неполноценность, что ли, как, громко говоря, идеологического работника, но я не мог не уважать его за честность, своеобразную порядочность, мученичество. А уж поучиться у него самодисциплине, организованности, трудолюбию, преданности своему делу было не только можно, но и необходимо. Было, было нечто в товарище Киселеве импонировавшее мне.

И по Людмиле я скучал в эти часы, и по Дерюгину. Но все это, вместе взятое, и и сколько не убавило моих физических сил, а настолько возбудило — вот она, молодость! — что я несся отчаянно, сломя голову, пугая встречных старух в деревнях. И прокатил расстояние до лесопункта, где жила тетка, пожалуй, вдвое быстрее, чем в первый раз, хоть и дорога была хуже. Никто ведь не знает, какие, возможно, ставились рекорды такими вот безвестными спортсменами на местных дорогах.

Тетки дома не оказалось, а я донельзя устал, промок и был по-волчьи голоден. Поэтому, не теряя времени, отправился в столовую. Заказал полный обед, купил свою родную газету, уселся с наслаждением за чистый стол и развернул свежий номер.

XI

Взглянув на первую полосу, я увидел привычную картину — передовую, информации об уборке, сводку. И вдруг обнаружил внизу страницы красиво заверстанное стихотворение.

«Решился все-таки, — вспомнил я первый телефонный разговор с редактором, — сам решился. И надо же — на первую полосу!»

При обычном отношении товарища Киселева к литературным произведениям о первой полосе для них не могло быть и речи. А тут! Но своя рука владыка.

Официантка принесла борщ, однако я, насколько ни был голоден, с интересом читал стихотворение.

Но тут же разочаровался. Стихотворение начиналось так:

Оно пришло, не ожидая зова, Пришло само, и не сдержать его Позвольте ж мне сказать Вам это слово, Простое слово сердца моего Спасибо Вам…

«Ну и открытие сделал! — иронически сказал я себе. — Да эти стихи пол-России знает. А хвастал — нашел, мол, местного автора…»

Это было хорошее стихотворение большого поэта, особенно популярное в те годы.

Все же дочитав знакомые стихи до конца, я уже намеревался отложить газету и приняться за борщ, но мой взгляд упал на подпись. Подпись была такая: «3. Репина, учащаяся вечерней школы».

Несколько мгновений я ошеломленно, нет, ошалело, смотрел на подпись. Потом закрыл глаза.

«Доездился, — подумал я, — чудиться стало».

Открыл глаза — подпись на своем месте.

Еще и еще я читал знакомые стихи и неожиданно для самого себя расхохотался, прямо-таки зашелся, на всю столовую.

На меня заоглядывались с недоумением. Я подавил желание смеяться еще и еще, кое-как доел обед и вышел из столовой, сунув газету в карман, провожаемый любопытными и насмешливыми взглядами.

К тетке я сразу не пошел, а, поставив к стене ее дома велосипед, отправился бродить в приречный бор.

«Что же он, совсем рехнулся? — раздумывал я. — Да ведь это такая ошибка. Уж если за обычное попадало нам на орехи, то тут держись…»

Я пытался представить, что творится теперь в редакции, но даже вообразить себе этого не мог.

«И что это за 3. Репина? — задавал я себе вопрос, — Что она, дура, не понимает, на что идет? Ведь ее любой школьник разоблачить может. Тоже мне плагиатор».

Позже, однако, выяснилось, что никаким плагиатором эта простая девчонка не была. И быть не собиралась. Прочла в книжке стихи, они ей понравились. Ну, и послала в редакцию с обычной просьбой напечатать. А фамилию автора указать забыла. И товарищ Киселев обрадовался им, как находке, да и напечатал, не сомневаясь, что они принадлежат ей.

Бродил я, бродил по сухому бору-беломошнику, слушая редких синиц, выходил к реке, теряясь в предположениях и догадках, затем махнул рукой и отправился к тетке.

Хотел даже не ночевать, ехать в редакцию. Но было уже поздно, устал я зверски. Да и чем я мог там помочь?..

Даже спалось мне, против обыкновения, плохо. Все думал и думал о случившемся.

С одной стороны, хоть и было в этом факте немало смешного, я жалел редактора. Я представил себе его состояние, особенно при его мнительности, восприимчивости к ошибкам, и уж никак не мог позавидовать ему. Хоть и не улыбнуться тут было невозможно.

А к тому же я по-своему любил свою маленькую газету, гордился званием хотя районного, но журналиста, дорожил им. И было больно и обидно, когда над газетой смеялись.

Да и меня впереди ожидали далеко не лавры победителя. Ох, далеко! Вот и ворочался я, и охал, а тетка подходила и заботливо спрашивала, не заболел ли я, не простудился ли на дожде и не принять ли мне аспирин…

Но я не заболел и не простудился. Наоборот, был на ногах, как встрепанный, рань-разрань, кое-как позавтракал, вскочил на неутомимый «ХВЗ» и как можно быстрее помчался в редакцию.

XII

Дождь перестал, подул ветерок, и даже солнышко начало проглядывать. Видно, погода шла постепенно на поправку. Я бойко качал велосипедные педали, велосипед стремительно несся вперед. И я въехал в городок почти в самом начале рабочего дня.

Редакция встретила меня могильной тишиной. Кабинет Виктора Ивановича пустовал, а в большой комнате все молчали, уткнувшись в свои бумаги. Особенно отчетливым в такой тишине казалось тиканье больших настенных часов.

Татьяна Васильевна оторвала взгляд от бумаг, посмотрела на меня. Я жестом показал на кабинет редактора: «Там?» Она молча кивнула головой.

Нечего делать, я прошел в кабинет. Товарищ Киселев сидел за столом, безучастно смотря в пространство. Казалось, он не заметил моего прихода.

Вдруг телефон на столе зазвонил, властно и отрывисто. Редактор встал, снял трубку и слушал стоя. Затем он сказал:

— Да. Понятно. Иду.

Он положил трубку, одернул свою гимнастерку-толстовку и только тут обратил на меня внимание. И сказал, выходя из-за стола, сказал как-то вяло, неопределенно:

— A-а, приехал…

Немного помолчал и добавил:

— Ну ладно. Получи там зарплату за полмесяца и поезжай обратно. Прежде отдохни, конечно.

Еще помолчал и еще добавил:

— Некогда. Потом разберемся. Да не валяй там дурака.

И направился к выходу из кабинета.

Я выходил рядом с ним, чуть позади. И то ли мне показалось, то ли я на самом деле слышал, но вроде бы его губы прошептали: «Да, это крупная политическая ошибка…»

Редактор ушел, в редакции по-прежнему все упорно молчали. Виктора Ивановича не было. Я получил деньги, попрощался со всеми и вышел на улицу.

Ветер совсем разогнал тучи, над маленьким нашим городком вовсю светило солнце. Блестела река, в тополях возились птицы. Шли по улице люди, разговаривали и смеялись. Домики казались чистенькими и умытыми. Совсем еще не осенним выглядел городок.

А душа моя полнилась радостью. Хоть и чистосердечно жалел я редактора, но над моей-то головой гроза пока пронеслась, и — вот эгоизм здоровья и молодости — я уже думал совсем не о редакции, а о встрече с друзьями, о стадионе, о танцах, о кино. А главное — впереди меня ждала обратная поездка: Дерюгино, Матвей Васильев, Женя, колхозники, с которыми я работал. И Людмила!

И до чего же замечательно было жить!

В Песково за библией (маленькая повесть)

Когда я пробудился, солнце уже не стояло в зените, а просвечивало сбоку сквозь медностволье сосен. Начали наглеть комары. Я встал, размялся и надел рюкзак.

Пока все шло, как было задумано. Я и планировал поспать в этом лесу, перекоротать обеденную жару. Вырос я в лесном краю и ничего в лесах не боялся, кроме змей. Было у меня к ним брезгливо-пугливое отношение. А в таком сухом сосновом бору-беломошнике змей не должно было водиться. И запомнил я этот бор еще с отрочества.

На родину матери мы ходили дважды. Оба раза летом и все шестьдесят верст пешком. Дорога здесь была старинная, булыжная, обсаженная березами, совершенно запущенная. Новый большак, связавший несколько районов, проходил в стороне. Значение этой дороги утратилось где-то в начале века. И чинилась она только местными колхозами, чтобы удобнее проехать из бригады в бригаду.

Дорога шла через два волока. Один — в двадцать пять километров, с единственным кордоном посредине, другой вдвое меньше. Последний я только что миновал, перешел по ветхому мосту через шуструю Юрмангу и отдохнул в сосновом лесу.

Красив и спокоен был этот бор. Сосны стояли негусто, высоченные и ровные, как на подбор. Вздымщики насекли на их боках стреловидную, елочную татуировку. Подлесок почти отсутствовал. А белый скрипящий мох устилал небольшие пригорки и распадки и выглядел сказочно и приветливо. Птиц не слышалось. И если присутствовало что живое, так это солнце, уходившее на закат.

Сотню, наверное, раз собирался я побывать здесь. Да ведь и не только здесь. Пройти всю эту дорогу — волоки, поля, угоры, тихие деревни, попить из лесных ручьев родниковой воды, полежать в бору. Да как-то откладывал, так и не собрался с тех дней отрочества. А теперь вот шел и вспоминал. Ночевал на пол пути в той же деревне, что и тогда, давным-давно. Щемяще радостными были воспоминания. И особенно в этом бору.

Теперь догадался я, почему, когда впервые пришел в Третьяковку, меня остановила картина, изображавшая такой бор. Мучило меня, но никак я не мог вспомнить, где я это видел. Но ведь видел же! Тогда решил, что видел репродукцию в журнале. А сейчас понял: здесь отложилось то впечатление навсегда.

Шагал по просеке, песчаной и ровной. Корни деревьев кое-где выступали над почвой, бугрились и уходили вглубь. Было душно, и пахло разморенной хвоей. Шагал я и думал, что вовеки бы не собраться мне в заветное путешествие, кабы не приятель из областного архива.

Он занимался антирелигиозной пропагандой. И занимался обстоятельно, увлеченно. Проштудировал Евангелия всех четырех евангелистов и скрупулезно сравнивал их, находя противоречия. Писал к тому же какую-то брошюру. А когда я рассказал ему, что дед мой был попом в глухой деревне, что до сих пор там стоит дом, что в нем есть библиотека, а ездит туда только моя старая тетка, то он сделался сам не свой. Все приставал ко мне, умолял съездить, отобрать редкие книги. А то, дескать, без надлежащего хранения пропадут.

Мне самому давно хотелось в Песково. Каждый год собирался, да то одно, то другое. Однако основное для меня было отдохнуть, углубиться в воспоминания детства, побыть на природе. А нынче, когда приятель одолел, подумал я и о библиотеке. Хотелось мне Библию привезти: я, к своему стыду, ни строчки из нее не читал, хотя о религии, бывало, спорил и даже доказывал свою компетентность. Так приятель и подтолкнул меня на поездку. А я помнил, что имелись там иконы, на которые вдруг мода пошла, да старопечатные книги. Дождался отпуска и поехал.

Добрался до городка, где жил в детстве, нагрузил рюкзак и двинулся по забытой дороге. Вышел с восходом, продвигался не спеша, с привалами. Несколько раз со встречными потолковал, пил парное молоко, а ночевал на сеновале. И уж до чего был доволен, что приятель меня уговорил, что решил обязательно какую-нибудь редкую книгу ему отыскать.

Жара не измучила: дорога большая лесная, и речек много. Донимал только мелкий овод, которого у нас зовут «строка», величая таким прозвищем и привязчивых сварливых женщин.

Сегодня до целя похода оставались совсем пустяки. С большой дороги я свернул, большак здесь расширялся, был ухоженным, через несколько километров начинался асфальт, приводивший в районный центр. Мне же надо было пройти бор, миновать несколько деревень, а потом появлялось и Песково.

Собственно говоря, мать родилась возле Чухломы, но дед получил тут приход, и она переехала сюда ребенком, и детство ее прошло в этих местах.

Ярко помнились мне травяные спуски к речке Починовке от дома на взгорке, окруженного всегда что-то лепечущими березами, запах вымытых полов в комнатах, кожаных переплетов в светелке и ранний крик петуха на повети. Вот и спешил я туда, в счастливый кусочек своего детства.

* * *

Бор совсем поредел, раздался в стороны, и после небольшой лиственной опушки я вышел в открытое поле. Солнце стояло еще довольно высоко, а впереди виднелись скаты и подъемы, поля и перелески, и по луговине виляла чуть приметная тропинка.

По боковой веточке этой тропинки шел ко мне человек, тоже, вероятно, вышедший из леса. Среднего роста, в старом зеленом кителе и бумажных серых брюках, в капроновой шляпе на голове. Он еле заметно прихрамывал. А когда подошел, я увидел, что у него вместо левой ноги ниже колена деревяшка, взятая в самом низу в жестяное кольцо.

— Покурим, что ли? — предложил он, подходя, высоким голосом и вытащил пачку «Беломора».

— Я не курю, — отозвался я.

Подошедший выглядел лет на шестьдесят. Из-под шляпы торчали косицы седоватых волос. Лоб и щеки были морщинистыми, загорелыми. Правый глаз, тронутый бельмом, казался усталым и равнодушным, а левый был живым, подвижным и веселым.

— Куда правишься? — спросил мужчина, выпуская в голубой воздух струйку дыма.

— В Песково, — сообщил я. — Там, может, знаешь, поп раньше был, дом после него остался. Так вот я нынешней хозяйке дома, что из города приезжает, племянник. Знаешь такую деревню?

— Не знаю, — сказал мужчина. — Да и нету у нас такой деревни. Вот село есть — Песково. И я там живу. Там две церкви, летняя и зимняя. Сейчас, конечно, закрыты.

— Ну, раз село, так село, — согласился я.

— А в селе два попа были. Так ты которого внук?

Я назвался.

— A-а! Цел тот дом. И тетка твоя нас навещает. Ключи-то от дома моя соседка хранит. Давай пойдем. А чего тебе там? В отпуск? Места у нас до-обрые.

— Книги там есть, — сообщил я. — Давно разобраться хотел. Написал тетке, она говорит: «Бери что надо». Вот видишь, я собрался, да и прикатил. И пешком прогулялся. Вспомнил, как в детстве ходил. Я ведь бывал уже здесь.

— Хороший был поп, — словно не слушая меня, проговорил старик. — Я по-омню его. У нас его плохим не вспоминают. Семьища у него была — девять детей. В самую революцию он помер. Успел. А то все равно церкву закрыли. Он еще людей лечил. Не доктор был, а этот, как его… И не выговорить.

— Гомеопат, — подсказал я, вспомнив материны рассказы.

— В о-во. Лечил. И книг много было. Матушка потом по людям кое-что раздала. Но есть. Покопайся. А ты тоже по этой части? — поинтересовался он. — Благовестишь?

— Да нет. Пишу я, литератор в общем.

— А-а, — обрадовался он, — кариспандент! (Очень своеобразно выговорилось у него это слово.) Хорошее занятие. Давай знакомиться. А я буду колхозник, а теперя престарелый пенсионер Анатолий Федосеич Щепов. Жена Анастасия тоже на пенсии. Так вот и живем.

Мы шагали по тропке — Щепов впереди, я сзади. Он шел довольно быстро, — видимо, давно был без ноги и натренировался. Шел и говорил не оглядываясь:

— Сенокос нады начинать. Ходил поляну смотреть. Поляна в лесу есть. Я ее чистил, да и подзаклеверил. Пора. Один кошу: бабка у меня не может. А сенокос то там, то тут. Где на проценты, где все мое. Бабка в колхозе помогает, а я тяпаю да тяпаю. Так-то и я в колхоз хожу, не отстаю: надо кому-то работать. А в сенокос уж за свое. Корова у меня да овечки. Вот и тяпаю от Иванова дня до белых мух. Глядишь, и насобираю. Завтра на поляну пойду.

Солнце уже припало к верхушкам далекой березовой рощи, и роща вся запылала, осветилась, зардела. По увалам, еле приметный, закурился на теневых скатах папиросный дымок тумана. Волглой свежестью веяло из низин. В кустах у речек запересвистывались птицы. И первый раз крякнул на луговине дергач.

— Знаешь. Анатолий Федосеевич, — недоумевая обратился я, увидев, что тропка переходит в заброшенную дорогу с заплывшими, заросшими колеями, — вроде, помнится мне, здесь деревня стояла?

— Да не одна, — откликнулся Щепов. — Тут Кошурином идем, дальше Старый Починок будет, потом Зяблухи. Там одна жилая изба — Агашка-монашка живет. А этих давно нету.

— Вот жалко-то, — вздохнул я.

— А чего жалко? — сказал Щепов. — Куда их, к ляду? Их еще до войны свозить хотели, война помешала. Куда при нынешнем хозяйстве с хуторами? Пусть поближе к центру живут. Центр-то теперь в Новоселках.

— Так ведь и народу меньше стало?

— Меньше. Мало народу. Еще вот мы, старые опенки, держимся. Эх, бывало, здесь на лугах в сенокос выйдут, на гребь… Луга не видно из-за бабьих сарафанов. А теперь моя Настёна да еще пять старух. Вот те и все.

— Плохо, — подытожил я.

— А чего плохого? Полно-ка ты. Едет народ, ну и пусть едет. Рыба идет на глубь. Ничего тут худого нет. Малость бы побольше, конечно, нады. А так, посуди ты сам, ну ежели бы все, как до войны, остались. И ребят нарожали. И те тоже остались. Чего бы делать-то стали при теперешней технике? Валенки валять? Сейчас, правда, ноем. А глядишь, вашего брата ученого нужда-то щиплет новую машину соображать. В прошлом годе уже машина пришла — сразу сено подбирает и прессует. Во! Люди уходят, машины приходят.

— Но ведь без людей-то все равно… — начал я.

— Придумают, — махнул Щепов папироской. — Сейчас, слышь, заводы-автоматы есть. И для нас когда-нибудь дойдут.

Признаться, для меня такие рассуждения были внове. Обычно при встрече деревенские деды вспоминали добром прошлое и жаловались. Не зная, стоит ли развязывать разговор дальше, я замолчал. Тем более — мы подошли к Пескову.

Я узнал его: каменные столбы ограды у кладбища, красивую, но порядком облезшую церковь, сельскую улицу с двумя порядками домов и тот дом, на отшибе, на пригорке, в окружении берез.

После того как я побывал тут подростком, мне этот дом часто представлялся в воображении, даже снился. Я стал с годами читать русскую классику и все барские дома, описанные в книгах, представлял именно как этот дом.

Шли годы, я вырос, побывал в музеях, в настоящих бывших помещичьих усадьбах и сейчас разглядел, что дом моих грез — обыкновенный, деревенский, правда, по-северному огромный. С домом был связан через сени, которые здесь называются мостом, еще более внушительный двор. Над двором, разумеется, располагалась поветь, куда сено завозили (на второй-то, скажем, этаж) иногда прямо на лошади по бревенчатому взъезду. Взъезд в настоящий момент сгнил и чуть держался, но видно было, какие тут были накатаны бревна и насколько капитально все это рубилось.

Щепов указал, куда мне зайти за ключами, и направился к себе, пообещав навестить. Я взял ключи у молчаливой старухи, которая подала их, ни о чем не спрашивая. Пожалуй, любому бы отдала. Я открыл два ржавых замка, засветил карманный фонарик и шагнул в дом.

Внутри, как и во всяком запущенном строении, стоял нежилой запах. Окна снаружи были забраны досками, и я переходил из комнаты в другую, посвечивая фонарем. Сохранилась кое-какая мебель, темные иконы в двух киотах, и в светелке было навалено всякой рухляди, в том числе и для переплетного дела разные приспособления — дед переплетал. Затем я поднялся на мезонин, где находились книги.

Окно на мезонине не заколотили, и последние отблески заката проникли сюда. Вдоль двух параллельных стенок расположились полки с книгами, около окна стоял шаткий столик, но вроде бы под красное дерево, и два табурета.

Тем, кто любит книгу, особенно старую, понятно чувство, охватывающее в такой ситуации книголюба. Я теперь уже не ругал моего настырного приятеля, а мысленно благодарил его. И не за поход, подаривший мне здоровую усталость и столько радостей, не за ароматы соснового бора, родниковой воды и цветущих лугов, а вот за этот тонкий запах старых книг, еще крепких кожаных переплетов, давно не перелистываемой бумаги. Я забыл о ночлеге, об ужине и готов был сразу же листать книгу за книгой, ожидая невероятных открытий.

Из этого транса меня вывел тяжелый скрип шагов по чердачной лестнице. Запыхавшись, поднялся ко мне Щепов и объявил:

— Ну, пошли-ка ужинать. Ночевать тебе здесь негде. Протапливать надо. Не для тепла, для жилого духа. И есть нечего. Поживи у меня. А книги завтра посмотришь. Наглядишься еще. Пошли.

Я прикинул, что это наилучший вариант, и мы вышли из дома.

Догадываясь, что с меня требуется какой-то входной пай, я подал Щепову пятерку, попросив достать бутылку и консервов. Он удалился, а я стоял и смотрел на дом, где выросли моя мать, тетки и дядья.

Нет, вероятно, Щепов был неправ, когда говорил, что к деду относились хорошо за то, что лечил, за книги. Просто жил он похоже на односельчан. Пахал, сеял, убирал. Я смотрел на луг, сбегавший к Починовке, и вспоминал: мне говорили, что это бывшая пашня. Были у деда лошадь, корова, другая живность. И девять детей. Возможно, близость, понятность образа жизни и не давали повода к обостренной вражде, какая была, скажем, у нас в городке между духовенством и городским людом.

* * *

У Щеповых горело электричество, и динамик на стене снабжал нас последними известиями. Бабка Настя, выглядевшая, пожалуй, даже постарше Щепова, но передвигавшаяся бойко, собрала ужин.

В комнате было очень чисто, на стенах, как обычно, висели целые подборки фотографий в рамках и портрет Орджоникидзе неизвестно каких времен. Мы выпивали, закусывали скворчащей глазуньей, усыпанной зеленым луком и укропом. Щепов выпил и пустился в рассуждения. А я помалу навел его на разговор об уходе сельского населения, главное — молодежи, о пустеющих деревнях в нашей местности.

— А чего жалеть? — снова повторял Анатолий Федосеевич. — Крупные поселки должны образоваться — и все тут. Правильно их еще до войны свезти хотели. Хутора, видишь, развели. Кто хутор любит? Кто в лес глядит, кто на елку молится. Я, конечно, могу жить в хуторе. Дак то я. Знаешь, кто я? Тут один командированный, знаешь, как нас назвал? Боригены! Во!

— Аборигены, что ли?

— Во-во. Я потом у директора школы спрашивал. Туземцы, говорит. Местные люди, значит. Вот я и есть определенный местный человек. Здесь пуп резали, здесь жил. здесь помру.

— Ну, заладил! — сердилась бабка Настя.

— А ведь в молодости и я куда не такой был, — продолжал Щепов, не обращая на бабку внимания, — на людей тянуло — боже ж ты мой! Где сходка, там и я. Приехали в партию записывать — я первый. Это в эсеры, значит. Потом приехали в большевики записывать. Я опять первый.

— Замолол, — махнула рукой бабка.

— Потому что интерес ко всему имел. Так и теперешняя молодежь, где людней, туда и прет. А ты как думал? Это мне на хуторе все равно. Ты бы вот сумел год на хуторе один прожить, как Агашка-монашка?

— Сумел бы, наверное, — пожал я плечами.

— Знаю, — твердо сказал Щепов. — Прожил бы и не охнул. Потому — такой вы народ. Тут у нас летось писатель жил. Так, поверь, — никуда. Ни в район, ни в кино, ни на гулянку. Читает да пишет, пишет да читает. В лес да в поле. Уважительный, правда. Я еще с ним выпивал.

— Эва, с кем ты не выпивал, — вставила бабка.

— Такой проживет па хуторе хоть сколь. А молодежи шум нужон, движенье, чтоб кипело все кругом. Я такой же был. Да хрен с ними, с деревеньками! И уезжают не все, возвращаются некоторые. А что Гарька говорит?

— Нашел кого вспоминать, — зашумела бабка. — Бродяжку чертову, путаника неумного! Племянник на морях там, на севере, — пояснила она мне, — кильку ловит. Деньги большие зашибает. А как приедет, все моего за собой таскает. Этот дурачок и слушает его. Так тот хоть молодой, а этому-то восьмой десяток, прости, господи, меня, грешную.

Бабка пошла жаловаться мне, что Гарька для Анатолия Федосеевича главный авторитет, что старик ни в грош не ставит трех своих дочерей и хороших, умных их мужей, что из всей многочисленной родни полное уважение от него одному Гарьке, а остальным поменьше. А Щепов рас хмелел, и его несло дальше:

— Гарька чего говорит? «Погоди, говорит, придумают машину на энергии атома. С одного конца, говорит, запихнут самосвал травы, с другого подставляй фляги — молоко льется». А что? Очень может быть. К этому идем.

«Читает, видно, твой Гарька и научную фантастику», — подумал я.

— К этому! — горячился Щепов. — Сам посуди. По луне катаемся, а моя старуха лен руками поднимает. Рази это порядок? Значит, когда дойдет до нас срок, такие машины дадут, что ох!

— Ну, а покато? — спросил я. — Людей пока много надо.

— Чего много? Чего много? У самого райцентру птицефабрику строят, все наши птичники курам на смех будут. Во! Свинофабрику заложили, мяса даст за семь колхозов. Я сам на совещании был. И где закладывают, знаю. Как построят, народу там не много потребуется. Пускай молодежь себе катит, счастья ищет.

— Нельзя без молодежи, — твердо сказал я. — Даже и при такой технике. Ведь до нее дожить надо. А не только вашего-то, нашего-то поколения все меньше. Молодежь должна все в руки брать.

— А я рази против? — Щепов усиленно и озадаченно заморгал здоровым глазом. — Ну-ка, дотянем остатки. Закусывай. Я тебя потом еще рыжиками угощу — был уже первый слой. Я не против. Так ты создай молодежи условия. Чтобы людно было, весело жить. Это мне один хрен. Гарька что говорит? «Я бы, говорит, здесь остался. И на длинный рубль мне плевать. А вот мне трубы не хватает для пейзажу. Мне, говорит, на елки тоска смертная смотреть. Я, слышь, сам в лесу вырос. Была бы труба, я бы и жил».

— Какая труба?

— Ну, заводская там или фабричная для разнообразия. Была бы труба, он бы и остался. Вот он какой, Гарька, брата Ивана сын. Ходовой.

Щепов засмеялся, вспомнил что-то веселое про Гарьку. Но бабка Настя не дала ему высказаться:

— Ну-ко, ну-ко, кончай. Спать пора. Замолол одно по одному. Завтра ведь косить ладился?

— И пойду! — Щепов поднялся и решительно проговорил: — Пойду и накошу — будь здоров. Есть еще у Щепова ухватка.

— Бери и меня, — сказал я. — Помогу. Все равно у меня отпуск.

— И возьму, — заявил Щепов. — Дед-то твой сам косил, даром что поп. Посмотрим, каков ты в сельском деле, Алеша-попович!

— Да брось ты, баламут, болтать! — сердито закричала бабка. — Ложись давай! Человек отдохнуть приехал, а он его поволочет на сенокос. Что люди-то скажут?

— Да полно, — вмешался я. — Я действительно хочу. Разбудите только пораньше, а то просплю.

— Разбужу, — трезвея, сказал Щепов. — Иди, мать, проводи ею на поветь. Пусть в тот полог ложится, к шабру Семену, к покойнику.

— Куда? — недоуменно спросил я, чувствуя неприятный холодок.

— Не слушай ты его, Олеша, — успокаивала бабка Настя, провожая меня на поветь, где пошарила по стене и щелкнула выключателем. — Видишь, вот тут зажигаем. У его присловье на каждый случай. У нас теперь дом на особицу стоит. А прежде с той стороны Семен жил, с этой — сосед Павел. Вот Анатолий по-старому и объясняет. Спи с богом.

Бабка Настя ушла, я забрался в полог и только закрыл глаза, как зазмеилась песчаная дорога. Во сне пошагал я и сосновым бором, и по старому волоку, сквозь дремучие заросли иван-чая, и вечереющими лугами. Кричал дергач, наверное, не во сне, а просто за Песковой, в ложбине. Виделись и деревни, и мужики, и дедов дом, и кожаные корешки старинных книг, и даже кто-то, кого называли Гарькой, в лихо сбитой на ухо мичманке.

А потом приснилось мне огромное металлическое сооружение в виде гигантской коровы. С одного конца к нему подъезжали самосвалы и сваливали кузова травы в страшную железную пасть с несколькими рядами острейших зубов. А из другого конца сооружения из пожарной кишки била непрерывная струя молока, расплываясь по земле и превращаясь постепенно в речку, очень похожую на Починовку.

* * *

Только начало светать, на поветь пришел Анатолий Федосеевич. Чего-то искал, бормотал себе под нос, споткнулся и выругал кого-то. Я вылез из полога и стал одеваться.

— Пойдешь? — удивленно поинтересовался Щепов. — А кашивал ли? Ну, погоди, я тебе обутку другую дам. Сыро, роса.

Вышли в туманное утро, перед самым восходом свежее, тихое. А Песково уже просыпалось, люди выходили из домов, то тут, то там мелодично и тонко звякнет металл. Пошагали по той же дороге, что вчера привела сюда нас.

Щепов шел довольно бойко, смело отмеривая шаги деревяшкой. Я сказал ему, что он ловко научился ходить, и спросил, имеется ли у него фабричный протез.

— Есть, — сказал Щепов. — Как не быть. Только неловок он, в нем разве на праздник. А ходить — что ж… нужда научит. Я поблажки себе с первых дней, как оттяпали, не давал. Доктора остерегали: поосторожней, мол. А я, наоборот, жму на всю катушку. Я всю жизнь не осторожничал. Оно, смотри, кто осторожничал, тот и при малой ране разболеется — беда. Такая в человеке неудачная закваска, значит. А я давай двигаться, давай работать. Вот и до сё бегаю, а многие друзьяки уже с ангелами в очко дуются. Мне сначала ампутировали, потом подрезали. Ничего. Разбегался.

Щепов помолчал и прибавил:

— А спешу потому — роса. И овода нет. Как обсохнет, как овод повалит, мы с тобой до отворота намашемся. И домой. Старуха сегодня в колхоз, на гребь. Так мне еще по хозяйству надо. А тебе тамоди, в своей пыли, наслаждаться.

Поляна и часть просеки еще находились в тени. Кое-где виднелся клеверок — работа Щепова, а остальная трава была лесная — листюшка и прочее пустосенье. У самого леса почти в рост вставала таволга, а за ней шли заросли малины и путаница подлеска.

Завжикала, запохрустывала коса Щепова. Начал косить и я, разминаясь, втягиваясь, вспоминая забытую работу. Носок косы выныривал из влажной травы, взблескивал, как сиганувшая от щуки плотва. Косилось тут легко. Щепов чисто обработал поляну, а под травой стлался мох, и коса мягко скользила по нему.

Косили молча, останавливаясь для правки. Где-то — Щепов сказал, на лесопункте — что-то невнятное бубнило радио. А так в лесу стояла тишина, только и было слышно сочное похрустывание кос да звон брусков, когда их пускали в ход.

Через час позавтракали. Бабка Настя еще с вечера наложила в сумку яиц, копченой свинины, луку, огурцов. Поели и опять разошлись по разным концам поляны.

Неясное, неопределенное чувство охватывало меня тем больше, чем я дольше косил. Вдруг начинало мне казаться, что я здешний, постоянный, какой-нибудь родственник Щепову, что ли. И не заехал на несколько дней, а живу тут. И не случайный это у меня сенокос, а основное дело, а другие дела там, в городе, — это так, случайные, необязательные, пустячные.

«Кровь заразговаривала», — подумал. я и отмахнулся от слепня. Солнце теперь осветило поляну и просеку, слепни и разная мошка становились нахальней, трава подсыхала.

— Шабаш! — весело сказал Щепов, и вдруг в стороне, как бы подтверждая его слова, бухнул выстрел. Я даже вздрогнул. Затем второй.

Низко, почти над самыми верхушками деревьев, пронеслось несколько уток. Пронеслись с реактивной скоростью и исчезли. Щепов поглядел в сторону выстрелов.

— Пойдем-ка посмотрим, — сказал он. — Балует кто-то. Утка только на крыло становится, до охоты еще боле месяца, а они… Озерко тут недалеко.

Щепов повел меня по лесной тропке. Вскоре мы выбрались к порядочному озерку. На другой стороне озера стояли два парня с ружьями, один высокий, другой ему по плечо.

— Вы что же это делаете, бардашные хари! — на высокой ноте без всякого предисловия закричал Щепов, направляясь вокруг озера прямо к ним. — Закону не знаете, порядку? Я вот вас!

— Ты, папаша, хиляй отсюда прямым ходом, — злобно сказал маленький, одетый по-охотничьи, с определенной претензией выглядеть по-спортивному. — Мотай, пока тебе не зафитилили.

Второй, в простой куртке и брезентовых брюках, дернул маленького за рукав и примирительно проговорил:

— Да поразмяться вышли, дядя Толя. Брат вот приехал, места ему показать хочу. Давай покурим. — Он вытащил из кармана пачку.

— Не буду я с тобой курить! — разбушевался Щепов. — Какой я тебе дядя? Браконьер ты, вот кто. «Покурим»! Щепов «Казбек» курил, когда ты маму не выговаривал. Ступай домой, а то в охотинспскцию сообщу. А тебе, — напал он на маленького, — я сам могу зафитилить. Ишь моду удумал — на блатном языке разговаривать! Блатняга нашелся! Да Щепов сидел, когда тебя еще и в проекте не было. Плохо ты Щепова знаешь!

Анатолий Федосеевич разошелся не на шутку, кричал и размахивал бруском, как гранатой, словно собирался швырнуть его. Высокий потянул маленького, и они ушли в лес, хотя маленький не переставал что-то ворчать и бубнить. Щепов не отступался и ругал их вдогонку.

— Вот со мной, — кричал он, — кариспандент! Во все центральные газеты пишет. Он мигом на вас фельетон сообразит! Завоете тогда…

— А что ты, Анатолий Федосеич, вправду сидел? — спросил я, когда мы вышли на луга.

— А как же. Сидел два года. На станции Сухобезводной, — хмуро ответил Щепов. — Было дело. Этот-то с лесопункта, знаю я его. А тот, значит, заезжий.

— Так за что же?

— Известно за что. — Щепов неожиданно рассмеялся, лицо у него собралось морщинами, даже больной глаз, казалось, оживился. — За язык за долгий, вот за что. Старуха моя говорит, что мне его с детства окоротить было надо. Часто он меня подводил. Да мне повезло. Другие за болтовню не по стольку огребали. Сначала из партии долой, потом реабилитировали. Вот и весь сказ…

Вторую половину дня я провел на мезонине. Открыл окно, нашел ведро и тряпку, вымыл пол, обтер табуреты, столик. И стал выбивать пыль из книг прямо в окошко. Ветерок подхватывал ее и уносил к свежей, деревенской, глянцевитой зелени берез. Попутно я просматривал и сортировал книги.

Раздолье было бы здесь букинисту. Дед, а может, и прадед выписывали журналы и приложения к ним — собрания сочинений. Собрания давно разошлись по родне и по сельским жителям. Но и среди оставшихся книг было немало ценных и любопытных экземпляров.

Я отложил для себя «Географию Российской империи» конца прошлого века, «Новую историю» начала века нашего, пособие для умельцев за 1880 год под названием «Ремесленник», две духовные книги. Отобранных книг прибавлялось, а я еще не кончил просматривать одну книжную полку на одной стене мезонина.

«Наберешь, что не утащить будет», — сказал я себе.

Ветерок свежил воздух в мезонине — сторона здесь была теневая. Каждая книга вызывала интерес, казалась необычной по содержанию, формату, виду. Из окна открывался чудесный вид на луг, деревья, речку с блестящими под солнцем плесами в берегах, поросших кудрявым ивняком. И хорошо думалось о прошлых годах, о том, как приходили книги сюда, в эту глухомань, кем они разрезались, читались, какие думы вызывали, к каким действиям побуждали. Сколько хороших авторов пришло в далекие времена в гости сюда, за тридевять земель от столиц, в избяное, деревенское царство. И не они ли, эти безобидные на вид кирпичики в коже, фанере, картоне, нарушили покой этого царства? Качнули вековые устои? А ведь и всего-то бумажные листочки с ровными дорожками букв. Но ведут, ведут эти дорожки. Не один век ведут. И могут увести в чащобу, в болото, а могут и вывести на широкий большак…

За чтением, за отбором не заметил я, как свечерело. Оставил свое дело, сбегал на речку, искупался в холодной воде, — били в Починовке со дна ледяные ключи, и вода не очень нагревалась даже в июльскую жару, — и отправился ужинать и ночевать к Щепову.

* * *

И вот мы снова на той же поляне. И утро похожее, — погода, видимо, установилась не на один день. Сначала у меня болело все тело, мышцы были словно неэластичные, как бы деревянные. Но я разломался, втянулся, и дело пошло ходко. Только и слышны шуршащий свист кос да позванивание брусков.

Снова завтракали в тени куста. Я смотрел на просвеченную солнцем паутину, всю в капельках росы. В середине ее сидел паук крестовик. И мне совершенно случайно вспомнилась птичница Агашка-монашка, что показывал мне Щепов вчера в Пескове, называя деревенских жителей, проходивших изредка мимо окон. Я спросил:

— А что это у вас Агашку монашкой зовут? В самом деле монашкой была, что ли?

— Полно, — сказал Щепов. — Какие у нас монашки! У нас и в бога-то даже старые старухи на десять процентов верят. Праздники некоторые, скажем, отмечают. А ты спроси: чего тот праздник обозначает? Никто ни шиша не знает. Знают, что солод есть, надо пива наварить да гостей собрать, потому как сам в гостях бывал. А молодежи тоже хорошо: матки не забранят, коли до рассвету домой не явишься. Вот и вся религия.

— Так почему же Агашку-то зовут так?

— Одна живет. С детьми, конечно. Один жилой дом в Зяблухах остался. Работает у нас на птичнике. Наш председатель маленький птичник сохранил. Для внутренних, говорит, нужд — для детсада, столовой. Она и работает. Ничего работает, а живет в Зяблухах.

— Чего ж это?

— А принцип такой подошел. Уважают ее принцип, а то бы давно радио и свет к ей обрезали. Переезжай к людям! А у нее вроде заклятия такого, заговора, что ли.

— Какой же это принцип? — заинтересовался я.

— Да чтобы мужик к ей возвертался. Трое ребят у нее. Один уж в городу, другой в колхозе работает, на тракторе, да девчонка пяти годов есть. Все от одного мужика, от мужа, от Егора, стало быть. А Егор все пропадает. В финскую пропал без вести. Она крепко ждала. Объявился ведь, паразит. И с наградами. В Отечественную опять нет его. Даже похоронка пришла. Она ни в какую не верит. Из Зяблух народ съезжает — она живет. Прилетит, слышь, на родимое гнездо. Что ты скажешь, хошь — верь, хошь — нет, — прилетел. Орден Славы имеет. Вот ведь она, Агашка-то. Выждала. Сейчас опять ждет.

— А сейчас-то где?

— На стройке, должен приехать. И она без него никуда — ждет себе да ждет. Вера у ей такая. Давай потяпаем еще, потом пойдем, дак я тебя через Зяблухи проведу, еённый дом укажу.

Чистая часть поляны уже вся покрылась покосивами, валками травы. Мы врубались в таволгу, окашивали малину, сбивали высоченный иван-чай. Анатолий Федосеевич размахался по просеке, уходя все дальше и дальше в лес. Только голубая линялая его рубаха, выпущенная на брюки, мелькала среди стволов. Часам к двенадцати с поляной было кончено.

— Ловко, ай, ловко! — по-детски радовался Щепов, когда мы шагали к дому. — За компанию-то, знаешь… Мне бы одному ровно неделю тюкать. Завтра на другой мой участок пойдем, у речки. Ну-ка, давай завернем в Зяблухи.

В Зяблухах сохранились развалины старых дворов и сараев. Дома были увезены. Что-то здесь напоминало старое пожарище. Наливались мелкие яблочки в брошенных садах. По улице шли два ряда мощных лип. Липа нынче цвела рано, и ее ни с чем не сравнимый аромат заполнял всю округу.

— Медонос, — констатировал Анатолий Федосеевич. — Многие здесь пчел водили. Я, между прочим, тоже ульи держал. Да бросил. Канительное дело. Потом, пчелы чистоту любят, запаху не терпят. А я то с работы потнешенек приду, то под хмелем! — Щепов засмеялся.

Агашкин дом стоял в целости, вокруг все было прибрано, словно и хозяин никуда не отлучался. Маленькая белоголовая девчушка играла в тени у крыльца. У нее тут было целое хозяйство: куклы сидели за самодельным столиком, на котором стоял игрушечный самовар. Она что-то пришептывала, приговаривала, а увидев нас, нисколько не испугалась и спокойно сказала:

— А мамы нет. Она на работе. А у нас от папы вчера письмо пришло, и мама веселая была.

Мы достали из колодца бадью, попили и умылись. Щепов дал девочке оставшийся огурец, и мы пошли дальше. Девочка поднялась на крыльцо и смотрела нам вслед.

Это вам, писателям, хорошо, — ворчливо пробормотал Щепов, — как Агашка-монашка жить. А ребенку-то каково? Сейчас, конечно, ништо. А вот зимой?

Я представил себе заметенные снегом Зяблухи, узкую тропку в снегу. «Одно название чего стоит». И одинокий Агашкин дом, и белокурую головенку у замерзшего окна. Даже неприятный холодок пробежал по телу. Сейчас же, изнемогая от жары, вспомнил свой мезонин, полки с книгами и обрадовался, предвкушая скорое и такое интересное свидание.

* * *

На следующее утро, когда мы со Щеповым собирались на новый покос, бабка Настя заворчала:

— Чего человека за собой таскает! Человек отдохнуть приехал, а он его мучает. И соседи скажут: хороши, мол, Щеповы, пригласили к себе человека — да и в работники его.

Знаю, мать, — отозвался Щепов. — Ну, я ему посылку осенью налажу. Знаю, чего им в городу надо. Грибов, ягод. Я ему соображу. А оставлять мне его неохота — помощник хорош. Да и поговорить есть с кем.

Я начал доказывать, что мне интересно ходить, да и поразмяться не вредно. Но Щепов подвел итог:

— Ладно, ладно! Раз я тебя эксплуатирую, я тебе интерес предоставлю. Долго будешь помнить.

Он подал мне сумку с завтраком и стал собирать еще чего-то в рюкзак. Я ждал на крыльце. Потом он появился, нагруженный рюкзаком и с ведерком в руке.

— Ухи наварим, — сообщил он мне. — Я ведь, брат, понимаю, чего вам, приезжим, нужно. Надо бы хариусов наловить, да время нет. А обыкновенной ухой попотчую. Когда я в председателях ходил, так уполномоченных, кариспандентов этих перевидел, как блох. И ни один со мной не ссорился. Потому что в грибное время я ему селянку из грибков. Или вот такое — ушицу на берегу. Ему ведь не еда важна, а чтоб на берегу, да под деревцом, да с бутылочкой. Он и сам купит, было бы что в городу вспоминать. Любят ведь деревню-то, любят. Не жить, а так… Уха, грибы. Стихи какие написать. Я с уполномоченными душа в душу жил, никогда не ссорился.

— Так ты и председателем был?

— А как же. Два срока. Да ведь у нас редкий мужик из села в председателях не ходил. Колхозы были, почитай, в каждой деревне. А председатели часто менялись. Иного снимут за то, что овец держит. Другого, наоборот, что романовскую овцу перевел. А как ее не прекращать, когда нам цигаев, скажем, рекомендуют! То кукуруза, то травы, то еще что. Так вот и менялись, как часовые у склада. Не успеешь дела принять — сдавать надо.

Вышли к Починовке. Щепов снял брюки, закатал подштанники и достал из рюкзака небольшую капроновую сетешку.

— Ты что это? — изумился я. — Браконьерить? Сам же браконьеров шугал!

— Так они в неположенное время утку бьют, — наставительно объяснил Щепов. — Это непорядок. А у меня здесь что, нерест сейчас, что ли? Если я двух щурят выну, в речке лучше будет. А мелочь в таких ячеях не запутается. Выдумали глупость — удочкой ловить. Да ты знаешь, раньше вся Починовка в сетях была, в вершах. Вся перегорожена. И рыбы — завались. Химия все повывела. Вон маслозавод сколько, заразы в нее спущает. А ты Щепова винишь. Щепов еще сопляком тут рыбу ловил. И будет ловить, пока жив.

Я понял, что спорить бесполезно, и промолчал. Анатолий Федосеев и ч полез под берег ставить сеть на самолов.

Утро развертывалось ядреное, румяное, без хмуринки, без облачка. Косилось споро. Я теперь втянулся по-настоящему и обгонял Щепова. Правда, Анатолий Федосеевич сегодня чего-то частенько приостанавливался, прерывал работу. Собрал сушняк для костра. Устроил рогатки с поперечиной для ведерка. Как-то по-обычному суетлив был Щепов, что не походило на него.

— Эх, едрит твою налево, и день будет! — вырвалось у него. — Пойдем-ка, я ботну, потом сетёшку вынем, позавтракаем.

Он побурлил палкой в бочажках и вынул сеть. В ней запутались подъязок и небольшой щуренок, ярко блестевшие на солнце.

— Вот чего нам и нады, — обрадованно говорил Анатолий Федосеевич, разводя костер на самом берегу, возле большого куста.

Становилось уже жарковато. Я выкупался и улегся на крупном теплом песке. А Щепов колдовал над костром на крутике надо мной и рассказывал:

— Здеся сиживали мы не единова. Тогда рыбы было, гриба, ягод. Я все дивлюся, куда подевалось. Народу в пять раз боле было. Ловили, носили, собирали, впрок готовили. И всем хватало. А ты — браконьер. Сейчас хариуса, пожалуй, один я знаю, где искать. А зайцев было! А глухаря, а тетерева! А белого гриба! Боже ты мой… Вот она, ваша химия! Удобрения эти, дусты разные. Вредное травят и здоровое.

— Так ведь и без нее никуда, — вставил я.

— Ни куда-то никуда, а поосторожней бы надо. С расчетом, с головой. Раньше даже из уборной льешь с расчетом, а то вся картошка в ботву уйдет. Опять же не только химия. А и леса валят направо и налево. Стон стоит. А вы, кариспанденты, знай помалкиваете. Вам-то что! Не вам здесь жить.

— Пишем! — огрызнулся я. — Не читаешь ты ни черта.

— Как бы тебе, — обиделся Щепов. — Я завсегда в курсе. Даже старуха у меня и та в курсе. Спроси ее, она тебе всю программу выложит. Нынче, брат, все про всё знают…

Поспела уха. Хлебали ее с наслаждением, посыпая зеленым луком и укропом, круто соля. Щепов ликовал:

— Я ж понимаю. Уху нужно варить из той воды, в которой рыбу изловил. И не позже, чем через час после поимки. Тогда в ней весь смак. Тут у меня один уполномоченный был. Из бывших, из богатых, значит. Очень это место любил. И уху. Выпьем, закусим. Запоет душевно: «Меж высоких хлебов…» И со слезой говорит: «Кончаются, Анатолий, ваши места. Кончается екзотика». Какую-то екзотику все поминал. Ну, дохлебывай, собираться станем.

— Как это? А косить?

— Эх ты, Алеша-попович! Попов внук, а не знаешь, что сегодня за день, — рассмеялся Щепов. Он спустился к Починовке и умывался до пояса. На его сухой и темной спине бисеринами блестели капли. Жилистым и крепким выглядел еще старик. Радостно крякая и фыркая, он продолжил: — Петров день сегодня. У Ефремья праздник. А у меня там сватья, два племянника, полно родни. Надо проведать. Старуху звал — ни в какую. «Загребать, слышь, пойду, не время гулять». А я вот проведаю.

…Дома Анатолий Федосеевич долго умывался, причесывал жиденькие волосики, надел вышитую рубаху и новый пиджак с планками колодок. Когда надел шляпу, бабка Настя, неодобрительно следившая за этими приготовлениями, не выдержала:

— Вырядился! Ждут его! В самый разгар сенокосу… Жених, гли-ко, нашелся!

— Проведать надо, — бормотнул Щепов, стараясь не глядеть на бабку Настю. — Я ненадолго. Как, мол, живете? То да сё.

— Смотри, проведщик, — скептически ужала губы бабка. — Долго не шляйся. А то я по тебя приду — доброго не жди!

Я ушел на мезонин и принялся за книги. Мне посчастливилось найти атлас к двутомной «Истории русской церкви» с автографом прадеда. Библии нигде не было, но и это уже являлось находкой. Прадед, взявший себе псевдоним Голуби некий, был автором «Истории» и составителем атласа. Профессор Московской духовной академии, он был одним из сторонников и основателей теории первоапостольского хождения по Руси.

По тропке, виляющей через луг к речке и дальше, к Ефремью, прошел нарядный Щепов. Увидел меня в окошке, помахал рукой и бойко крикнул:

— Пошел в раскат, помоложе себя искать!

Анатолий Федосеевич ушел, а я раздумывал о теории, в создании которой участвовал и прадед. Суть ее сводилась, примитивно говоря, к тому, что христианская религия не была заимствована нами у других народов, а получена непосредственно из рук Иисуса Христа.

Христос якобы разослал всех своих учеников проповедовать свое учение по разным странам. Таковым вот и было первоапостольское хождение по Руси, в результате которого мы получили христианство. Потом, дескать, начались нашествия язычников, христианство подверглось гонениям, но не было совсем искоренено. Так что византийская волна не породила у нас христианства, а лишь вызвала к жизни то, что было даровано от бога и жило испокон веку.

«Очень удобная теория, — думалось мне. — Тут тебе и приоритет, и… И додумался же кто-то!»

Ходил апостол по Руси, нес новое учение прямо от самого господа бога. И вот уже мы не язычники, а христиане — пожалуй, самые ранние в Европе. Ведь от места, где проповедовал Христос, до нас не дальше пешком идти, чем, скажем, в Париж. И препятствий меньше. Любит же человек быть первым. Издревле любит. Вот он первый, наипервейший, сказавший первое слово. А ведь не всегда самое первое бывает хорошим. Ведь кто-то первый придумал испанский сапог, виселицу. И есть же, наконец, автор, самый первый автор большого начинания, который догадался, что книги можно не только читать, а и жечь их, публично сжигать на площадях. Да, всякие бывают приоритеты.

Я знал, что Библия должна была находиться тут. Уже полки на одной стене были разобраны все, книги обтерты и переставлены. Но и на другой стене при беглом обзоре не было видно чего-либо подобного. А между тем тетка с уверенностью писала.

Я продолжал работу и наткнулся на народническую книжку, а потом и на эсеровскую брошюру. «Вот тебе и раз! Какие еще открытия здесь мне предстоят?» — подумал я и засел за чтение. Но мельком взглянул на часы, увидел, что снова не заметил, как промелькнуло полдня, что время обедать и давно пора идти к Щеповым.

Знойно было на улице. Знойно и тихо, без малейшего движения воздуха. Березы и липы, казалось, повесили листики, мирно дремали в тени собаки, и если бы не яркое солнце, было бы похоже, что спит себе Песково глухой ночью беспробудным сном.

У Щеповых на дверях висел замок. Обычно бабка Настя дверь не запирала, а если и запирала, вешала ключ на гвоздик, вбитый в середину двери, приговаривая: «У нас коммунизм». Но ключика не было. Либо она взяла его по рассеянности, либо ушла куда-то далеко и хотела показать, что вернется не скоро.

Я стоял на крыльце, смотрел на замок и соображал, куда же ушла бабка Настя. И вдруг увидел ее. Она шла из-под горы по середине дороги, а примерно на метр впереди нее шагал Анатолий Федосеевич. Держался он слишком прямо, а по тому, как отставлял в сторону деревяшку, чувствовалось, что он сильно выпивши. Вышитая рубаха была расстегнута, шляпа сидела на затылке. В руке у Щепова болталась хозяйственная сумка, которой, когда он уходил, у него не было.

По мере того как муж с женой продвигались ко мне по песчаной укатанной дороге, я стал различать произносимые бабкой Настей слова. Она не кричала, но говорила повышенным голосом, давая себе передых, чтобы подступить к мужу и подтолкнуть его в спину. От некрепкого толчка у Щепова вздрагивала голова, он поспешно подавался — вперед, а потом опять принимал независимую позу.

— Змей ты раззмей! — звонко выговаривала бабка Настя. — Полумоток ты лешев, калаушка ты окаянная! К сватье он пойдет! Харя ты неумытая! Рожа берестяная! Совсем на старости совесть потерял. Чучело ты горбатое! Вишь как он к сватье ходит!

Население Пескова, те, кто находился дома, внимательно следили за этой движущейся картиной. Кто выглядывал из окна, кто стоял на травке у своего крылечка. Птичница Агашка смотрела с дальнего конца села, прикрыв от солнца глаза рукой. Ребятишки, игравшие у дороги, тоже присмирели и глядели во все глаза на процессию. Никто не улыбался, не осуждал, не сочувствовал. Смотрели, да и все, словно перенимали бабкин опыт.

— Налил зеныши-то, змей подколодный! — причитала бабка. — Дорвался, как свинья до барды. Вот я тебе ужоть покажу, калаушке!

Анатолий Федосеевич вроде бы даже прислушивался к бабкиным возгласам. Но вдруг попытался притопнуть деревяшкой и выкрикнул начин трехстрочной частушки:

Вся милиция — родня!

Взмахнул сумкой и бойко фальцетом закончил:

А у Спаса, в Подвига лихе, Злетина моя!

— Еще и петь придумал! — гневалась бабка Настя. — Сенокос. Люди добрые! Змей-раззмей!..

Но Щепов уже повеселел. Находясь совсем рядом с домом, он еще притопнул, повел кругом осоловелыми глазами и пропел:

Хорошо поешь, товарищ, Научиться бы и мне. Мы б пошли лаптями вкалывать По Северной Двине.

На крыльце он взглянул на меня, получил еще толчок от бабки и совершенно трезвым голосом заявил:

— Во старуха! Ловчей ее никто в сельсовете не ругается.

Сказал и прошествовал на поветь.

— Ой, жарко! Упарилась вся, — говорила бабка Настя, перевязывая платочек и утирая его концом лоб. — Нажрался у сватьи. Идти мне надо. Ты, Олеша, не пускай его одного. Он через час проспится, похмеляться пойдет. Ты уж ступай с им, будь милослив. А то наподдают ему ребята у Ефремья. Больно он любит, пьяный-то, свое доказывать. Сходи, милой.

— Да я уговорю его не ходить, — пообещал я.

— И-и, родной! Дело немыслимое в этот день. И меня-то не послушает. Полвека его знаю. Сходи уж. А мне загребать время, видишь, бабы-то уже направились.

Бабка схватила кусок хлеба, попила воды из ковшика и заторопилась по улице вслед за женщинами. Я прошел в дом и только сел, как с повети Анатолий Федосеевич вдруг завопил экзальтированным голосом Николая Спиченко:

— Ми-и-лая! Ты услы-ышь меня! Под окном стою я с гита-а-ро-о-ю-ю!

Ничего не понимая, я побежал на поветь. Там, раскинув руки, лежал на спине, храпел и сладко улыбался во сне Щепов. Хозяйственная сумка, расстегнутая, валялась тут же. А у самого уха Анатолия Федосеевича стояло на сене одно из чудес двадцатого века — транзисторный приемник, который орал на ухо Щепову цыганские песни. Вытащенная до конца антенна мягко колебалась от густого храпа Анатолия Федосеевича.

* * *

Часа через два, когда жара чуть спала и по деревне пробежал предвечерний ветерок, Щепов, сидя на крыльце и покуривая «беломорину», объяснял мне:

— Крепка-а бражка у сватьи! Ой, крепка-а! Сразу забрала. А приемник у Кольки-механика был. Мой это. Испортился чего-то. А Колька ковырнул раз-другой — и опять поет. Вот ведь. Мне его в премию дали, когда пастушил я.

Анатолий Федосеевич покурил, поглядел вдоль улицы и поднялся:

— Ну, пойдем-ка со мной. А? Меня ведь старуха утащила. Бражки там, пива деревенского попробуешь. На игрище сходим. А то сидишь ты, как монах. А там девки переживают: мужиков-то молодых у нас не лишку. Все такие обломки, как я.

Сколько я ни уговаривал, Щепов стоял на своем. Помня о просьбе бабки Насти, я не очень охотно двинулся за ним. Щепов шел и покряхтывал: болела, видно, голова.

Ефремье находилось в двух километрах от Пескова. Деревня была вся в зелени, в садах. Липовым духом наносило со всех сторон. Анатолий Федосеевич сказал:

— Сейчас тихо. Старики одне празднуют. А обожди, с работы придут…

Сватья Манефа Ильинична чистосердечно обрадовалась, увидев нас.

— Ой, думала, запрет тебя твоя-то, — говорила она, быстро собирая на стол. — Горда стала. Всего-то стакашек выпила и тебя повела. Садись, Олеша, — я понял, что и обо мне был тут разговор, — садись, милок. Не побрезгуй нашим деревенским. У меня все на кипяченой воде, все здоровое, все без хитростей. Не заболеешь.

Появились пироги с рыбой, пироги с луком и яйцами, пироги с кашей. И огурчики, свежие и малосольные, и жареная курица, и вареное мясо, и много другой закуски. В одном графине темнело деревенское пиво, в другом желтела брага. Выпили бражки. Показалась она мне сладкой водичкой. Выпили еще. И что-то резво заговорили сразу все трое. Про урожай, про погоду, про спутники, про колхозное начальство, про болезни. Словом, о жизни. Анатолий Федосеевич поотошел и загибал такие байки, что сватья только похохатывала и отмахивалась обеими руками.

Пришли двое молчаливых мужчин и женщина. Познакомились. Открыли окно, и вместе с запахом вечера и липы в комнату ворвался веселый перебор гармошки.

— Эге! — сказал Щепов, настораживаясь. — А ну-ка, Алеша, проведаем игрище.

— Проведаем, — согласно ответил я, чувствуя, что неведомая сила поднимает меня и ведет куда-то, толкает на необдуманные поступки.

— Ой, старый, — хохотала Манефа Ильинична, — смотри не заночуй на стороне! Ко мне спать приходите. А то Настя тебя да и меня живьем съест.

Вечер был тихий, но душный. Чувствовалось, что близится дождь. Небо обкладывали тучи, и темнело быстрее, чем обычно.

Подошли к вытоптанному «пятачку». Гармонист играл вальс. Кружилось несколько пар, но парней почти не было, в большинстве танцевали девушка с девушкой.

— Вон Любку пригласи, — горячо зашептал мне на ухо Щепов, пихая меня в спину рукой. — Вишь стоит. Лучшая доярка. Зарабатывает — ой… Орден имеет. А грудь-то, грудь-то…

Я смело направился к Любке. Девушка была стройная, полногрудая, крепкая и ладная. Танец получался у меня не совсем — сказывалась бражка. Однако Любка поправляла мои промахи, и ее сильная рука уверенно вела меня по кругу. В общем, непонятно было, кто танцует у нас за кавалера.

— Да ты пригласи ее прогуляться, — возбужденно поучал меня Щепов в перерыве между танцами. — Пригласи. Ступайте к речке. Эх, да я бы на твоем месте!..

— Накостыляют мне ваши ребята, — тоже поспешным шепотом отвечал я.

— Некому костылять, незанятая она, — убеждал Щепов. — Не боись. Эх, мне бы лет тридцать сбросить… Трусоват ты. Значит, не забрало тебя. Пойдем-ка к Анке-продавщице, возьмем поллитруху, эта надежней будет, чем бражка.

— Пойдем, — радостно согласился я, готовый следовать за Щеповым куда угодно и продолжать чудачества. Тело мое приобрело легкость и подвижность, всего охватывала безудержная веселость, обоняние взбудоражили запахи цветов, Любкиных духов и какого-то пахучего мыла. Так и хотелось идти куда-то, петь, плясать. Или тишком над речкой шептаться с Любкой.

Щепов уже стучал в дверь дома с темными, спящими окнами. Кто-то вышел в сени.

— Анна, — проникновенно сказал Анатолий Федосеевич, — вынеси-ка бутылочку.

— Что у меня, магазин на дому? — сердитым голосом пробурчали из-за дверей. — Ишь моду взяли! Знаете, что не положено, а лезете. Я такую бутылочку покажу коромыслом! Проваливайте-ка! Дайте покой. Уломаешься за день, а тут…

— Чего это ты, Анна? — захорохорился Щепов. — Часто ли я к тебе хожу? Это я, Щепов. Анатолий. А со мной карриспандент всех центральных и областных газет! Он везде пишет. Смотри, пропишет и тебе…

— Кончай! — приказал я Щепову. И, видя, что он не отступается, сказал: — Ты как хочешь, а я пошел. Не буду я тут клянчить. И ты давай иди.

Щепов продолжал уговаривать продавщицу, а я вернулся к танцплощадке. Там уже дробили парень с девушкой, выкрикивая задорные припевки. Но Любки нигде не было.

«Вот старый хрен, — негодовал я, — прозевал все из-за него».

Неизвестно было, чего я прозевал, но я разобиделся на Щепова. Тот появился минут через двадцать и, почувствовав мое недовольство, истолковал его по-своему:

— Да не переживай ты! Дала. Правда, маленькую, да нам хватит. Ей-бо, еле выпросил. Сейчас я у гармониста стакан возьму, у его есть, я знаю. Что, Любка? А вот мы этот четок разопьем, так ее и найдем. Отыщем. Щепов, брат, в разведку ходил. Два ордена, шесть медалей. Из-под земли выроем. Я бы с тобой, Алеша, в разведку пошел.

Мы выпили и действительно отправились на поиски Любки. Но Анатолий Федосеевич вскоре совсем опьянел, плел несуразицу и водил меня от дома к дому по каким-то закоулкам. Луна, мелькавшая между тучами, то оказывалась справа, то слева от нас, то светила нам прямо в глаза. Выпитое сильно подействовало и на меня. Наконец я собрался, как следует встряхнул Щепова, крепко взял его под руку и потащил к Манефе Ильиничне.

Она еще не спала, дожидалась нас. Не говоря ничего, только посмеиваясь, проводила обоих к отведенному ложу, на поветь.

* * *

Утром, сквозь дрему, я услышал, как Щепов, кряхтя, опохмеляется бражкой, которую Манефа Ильинична подала ему прямо в постель, и говорит:

— Ты, Манеф, дай-ка нам две косы. Мы покосим, потом домой пойдем. Настена пока остынет. А то она голову мне отгрызет.

— Куда, Натолий? — нараспев отвечала Манефа Ильинична. — Куда, ми-илый? Ведь проспал ты все, ночь-то гроза была — страсть. И сейчас дожжит помаленьку. Сидите. Я сейчас горяченького наварю, позавтракаете. Не часто ведь ты гуляешь, простит Настя-то. Проснется вот Олеша, и посидите, побеседуете.

Но Анатолий Федосеевич упорно стоял на своем. Я поднялся, мы кое-как позавтракали, взяли косы и вышли под мел коньки й, моросящий дождь.

— Самая сенокосная погода, — говорил Анатолий Федосеевич, похмельно дрожа. — Бр-р-р! Сейчас коса как в воду в траву пойдет.

— А не испортит накошенное? — потревожился я.

— Ни. Что в покосивах лежит, не шевеленое, — ничего. А на поляне старуха уже закопнила. Потяпаем маленько, все ругани меньше перепадет.

Ложбинками и пригорками, известными ему тропами вывел меня Щепов на наш сенокос. Начали косить, но вскоре Анатолий Федосеевич выдохся.

— Не могу, — признался он. — Пойдем-ка домой. Приболел, видно, я. Годы, вишь, не те, — виновато оправдывался он. — Раньше, бывало, до рассвету прображничаю, а с рассвета работать. Хоть бы что, хотя и безо сна. Или на войне. А теперь укатали сивку. Пойдем до старухи. Все едино, семь бед — один ответ.

Но бабка Настя, к моему удивлению, не ругалась. Щепов пришел, сказал: «Заболел, матка, что-то худо мне», — и она стала разбирать постель. Потом принялась готовить какой-то отвар из трав и поить мужа…

Щепов лежал день, лежал другой. На третий, несмотря на уговоры бабки Насти, кое-как поднялся и пошел загребать. Вернулся усталый, потный, но порозовевший и объявил, что выздоровел и надо ему сходить в баню, истопленную с утра.

Пошли в баню. Анатолий Федосеевич лег на полок и попросил попарить его. Я выхлестал его веником до кирпичной красноты. Он только поохивал да покряхтывал от удовлетворения. Еще ярче на красной груди проступила татуировка: символическое сердце, пронзенное стрелой, чуть пониже небольшой крест и надпись: «Не забуду мать родную».

Попарившись, вымывшись, Щепов сказал, что совсем здоров. И бабка Настя опять смолчала, ничего не стала выговаривать ему за поход к сватье и ночевку у Ефремья.

Я тоже хорошо помылся и пошагал на мезонин. Моя работа подходила к концу. Пока Анатолий Федосеевич болел, я почти все разобрал. Да и по времени надо было закруглять свое путешествие. Правда, Библии я так и не нашел, но встретилось немало интересного. Наведя порядок в отдельных изданиях, уставив их как-то более-менее систематизированно на полках, я принялся за периодику.

Я листал «Ниву», просматривал ее всю: нет ли где старых бумаг, записок? Принялся за «Живописную Россию». Уже десятка полтора книг лежало на столике, было отобрано, чтоб везти. Перелистывал журналы, книги и никак не мог заставить себя просматривать быстро. Тянуло почитать то одно, то другое, разглядеть как следует иллюстрации. И время летело незаметно.

Приходило время обеда. В этот час ко мне на мезонин пришел Щепов. Чихнул, сел на табурет, закурил и сказал:

— Все в своей пыли ковыряешься.

— Да вот отобрал кое-что, — показал я.

— Ковыряйся, ковыряйся, — добродушно согласился Анатолий Федосеевич и, стрельнув в мою сторону веселым своим глазом, добавил: — Только обедать пора. Да и милиция тебя там дожидается.

— Какая милиция? — ошеломленно уставился я на него.

— Известно, какая. Наша, советская, — неопределенно объяснил Щепов. — Давай-ка пойдем.

Пошли. В большой комнате у Щеповых действительно сидел милиционер. Был он молод, здоров, румян. Крепостью и уверенностью дышало от него и новой его формы.

— В чем дело? — спросил я.

— Да вот письмо про вас пришло, — ломающимся баском сообщил милиционер. — Правда, анонимное, но поговорить все же надо. Слушайте, прочту.

И он прочел приблизительно следующее:

«В религиозный праздник, именуемый Петров день, на деревенском гулянье в пьяном виде появился приезжий человек, выдающий себя за корреспондента всех областных и центральных газет, чего на практике быть не может. Нам точно известно, что он внук попа из Пескова, приехал туда с неизвестной целью, выспрашивает колхозников об их личной жизни, ищет какую-то книгу, а попутно спаивает коммуниста и активиста Щепова А. Ф.

На празднике он приставал к выдающей доярке Любови Знаменской, просил с ним прогуляться. А потом они со Щеповым просили водки у магазинщицы Анны С. На их неоднократные требования, сопровождавшиеся угрозами и разными выражениями, она сначала им водки не дала, заявляя, что в дому не держит. А потом дала поллитру, которую они выпили неизвестно где, и опять пошли приставать к отдыхающим передовикам производства.

Просим вас разобраться и выяснить: что это за темная личность? И с какой целью он все здесь разведывает.

Жители села Ефремья».

— Подписи нет, — сказал милиционер, дочитав.

Щепов, сидевший у дверей и смотревший в сторону, словно о нем совершенно не было речи, сказал:

— Врет, паразит. И всего-то чекушку вынесла. Все врет Санька Гнус.

— А ты откуда знаешь, что он это писал? — спросил милиционер.

— А чего тут знать? — рассудительно проговорил Анатолий Федосеевич. — Он у нас главный писатель, видишь, как он его охаживает, — Щепов мотнул головой в мою сторону. — А ко мне с уважением: коммунист, активист. Думаешь, почему? Я когда домой вернулся, встретил его пьяный и говорю: «Ты, Саня, пиши, потому как я понимаю, это у тебя болезнь такая, не можешь без этого. Только если шибко врать на людей будешь, я к тебе ночью залезу, свяжу тебя и дом сожгу. Тебя живьем зажарю». Он с той поры как увидит меня, на другую сторону улицы переходит. — Щепов затрясся в тихом смехе.

— Зря это ты, — сказал милиционер. — А если бы он пожаловался? Это ведь и оскорбление, и угроза…

— Не пожалуется, — махнул Анатолий Федосеевич рукой. — Трус он. Наскрозь трус. Видишь, без подписи пишет. Меня испугался. А ведь здоровей меня, на одной-то ноге против него не выстою. С детства трус. Потому подметные письма и пишет. На собрании, при народе, он вперед не выйдет, прямо не скажет. Или поссорился бы со мной, дак дал бы мне в морду. Ну, обнеслись по разу и разобрались. Напрямки. А он бумагу переводит. Дрожит, шкура поганая.

— Это верно, он написал, — задумчиво обронил милиционер. — У нас ему тоже особой веры нет. Но документы, — он взглянул на меня, — посмотреть надо. Начальник велел, — словно извиняясь, добавил он.

Я показал документы. Милиционер посмотрел, вернул и удовлетворенно сказал:

— Вот и ладно. А то у нас в прошлом году на двух участках один орудовал. Выдавал себя за члена обкома комсомола, а оказалось — бродяга и две судимости. Бывает.

— А ты-то откуда знаешь, что Саня писал? — подозрительно посмотрел на милиционера Щепов. — Ведь подписи, говоришь, нету?

— Да мы его почерк сразу узнаем, — белозубо улыбнулся милиционер. — Первый раз, что ли…

— Ну ладно, Васька, ты сиди, — обратился Анатолий Федосеевич к милиционеру, — я сейчас сбегаю, и обедать будем.

— Что ты, что ты! — замахал руками Васька. — Я ж на работе. Опять тот же Саня напишет.

— Не напишет. Слыхал, как он обо мне: активи-ист… Кабы честный был, так написал бы: старый пьянчуга Щепов. А ты сиди! Ты не только милиция, а еще и племянник мне. Может, забыл? Дело сделал — и сиди. А уйдешь, обидишь — не прощу. Щепов тебя ни по делу, ни без дела не примет. Так и запомни.

Анатолий Федосеевич простучал деревяшкой по сеням к крыльцу, крикнул что-то бабке Насте в огород и ушел. Мы сидели и молчали. Когда молчать стало совсем неудобно, я спросил:

— Трудный у вас участок?

— Да не очень, — порозовев, ответил участковый. — Я ведь здешний. Это и хорошо, и плохо, — пояснил он, кивая на то место, где только что сидел Щепов. — Сами видите. В этом году совсем тихо. Самогоном кое-где балуются для себя. Так ведь не поймаешь. Нынче из города рецептов навезли… Гонят прямо на керогазе. Стоит кастрюля — не пойдешь смотреть, что в ней. Техника, — усмехнулся он. — А так ничего пока.

— А с религиозными праздниками как? — покашляв, спросил я и сообразил, что сказал глупость.

— Да какие там праздники! — мотнул головой милиционер. — Так, выпивка бывает. А в честь чего пьют, и сами, поди, не знают.

И он многозначительно посмотрел на меня.

Явилась бабка Настя и всплеснула руками:

— Василей! А я думаю: чего это он за бутылкой побежал? Ему, калаушке, только бы причину сыскать. Сейчас, сейчас обедать станем.

Бабка Настя засуетилась, собирая на стол. Попутно поинтересовалась:

— Ты делом или мимо шел?

Василий прочел ей письмо. Бабка Настя рассердилась:

— Надо же, окаянные, чего брешут! Ну, выпили мужики после сенокосу. Знаешь, после такой жары много ли надо? Моему-то особенно. Ну, к сватье сходили, ну, по деревне прошлись. Эко дело! Разве это грех? Мой-то пьяный не буен, а Олеша-то совсем смирен, — говорила бабка Настя так уверенно, словно знала меня всю жизнь. — Ну и люди, ну и люди!

— Да мы выяснили все, — отвечал Василий.

Пришел Щепов с двумя бутылками перцовки. Начали обедать и разговаривать о деревенских делах. После обеда участковый ушел, я отправился на поветь подремать. Немного задержался в сенях и вдруг услышал гневный шепот бабки Насти:

— А ну, говори, старый козел, к кому ты там приставал? Ну-ка, выкладывай!

— Побойся бога, мать, — тоже напряженным шепотом божился Щепов. — Кому я теперя нужон? Кто на меня поглядит? Совсем ошалела на старости лет, Саньке Гнусу поверила.

— Нив чем не верю, — горячилась старуха, — а в этих делах знаю я тебя. Ах ты козел старый! Олешка к девкам — и он туда же. К сватье он, слышь, пойдет! Ах ты…

«Так его, так!» — с некоторой долей злорадства подумал я. И, не дослушав торопливых объяснений и клятвенных заверений Щепова, полез на поветь, в свой полог, ближе к соседу Семену-покойнику.

* * *

Через день я собрался уезжать. Щепов смотрел, как я укладываю книги в рюкзак, и ворчал:

— Куда этакую тягу набираешь? Надорвешься ведь, Алеша-попович.

— Ничего, — бодрился я, — дойду до большака, сяду на попутку, а в районе бандеролями часть пошлю.

— Я тебя провожу, — заявил Щепов. — И так я виноват перед тобой. Не знаю, чем и оправдаться.

— В чем это?

— Да сенокосить заставил, в пьянку втянул, да и с милицией познакомил. Э-эх!

— Ерунда все это, — сказал я. — Вот книги одной найти не могу, а нужна мне она.

— Какой?

— Да Библии.

— Погоди! — обрадовался Щепов. — Так у меня же есть она. Возьми ты ее, пожалуйста. Никому все едино не нужна. Старуха — дак и та теперь с церковью рассталась.

Он повел меня в прируб. Там моему взору предстала целая груда книг. Были тут и журналы двадцатых годов, и газеты. Я остолбенел.

— Чего ж ты раньше мне этого не показал? Эх, ты!

— Так ведь не померли пока, — радостно заговорил Анатолий Федосеевич, довольный хоть чем-то услужить. — Приезжай через год, ладно? Сиди, разбирайся, бери что хошь.

«Так вот и библиотека Катенина валяется где-нибудь», — подумал я. Пропала в наших местах библиотека поэта Катенина, целиком пропала, когда перевозили ее из сельсовета в сельсовет. А уж в ней-то, наверное, есть и пушкинские, и грибоедовские автографы, и еще многое. И эта библиотека — реальный факт, а не отголоски легенд. А попробуй найди! Может, лежит в прирубе у такого вот Щепова…

— На, — сказал Анатолий Федосеевич, — забирай еще тягу себе. Ее матушка Людмила старухе моей подала.

Я взял Библию. На титульном листе было написано: «Профессор М. Д. А. Е. Е. Голубинский». Как раз то, что я искал.

Вышли около полудня. Ветер не давал устаиваться жаре, идти было приятно. Правда, тянул тяжеленный рюкзак, в котором, помимо книг, был и сверток с едой, засунутый бабкой Настей на дорогу. Щепов нес под мышкой Библию, завернутую в «Сельскую жизнь».

На перекрестке нам повстречалась Агашка-монашка. Поздоровалась на ходу и весело крикнула Щепову:

— В Новоселки бегу, к председателю! Мой-то написал, чтобы помощь просила — дом перевозить. Скоро придет. В Песково переедем. «Хватит, бает, на хуторе жить!»

— Ну вот и Зяблухам конец, — как-то грустновато сказал Анатолий Федосеевич, глядя ей вслед.

Распрощались мы на горочке, откуда до большака было рукой подать. Только пожали друг другу руки, как с боковой тропки вынырнула из кустов Любка, одетая по праздничному, с сумочкой в руке.

— А ты это куда? — спросил Щепов.

— В район, — сказала Любка. — Сяду сейчас на попутку — и алё.

— А вот тебе и попутчик, — довольно улыбаясь, показал на меня Щепов. Я уже отошел, но он подозвал: — Поди-ка, Алеша, сюда.

Я подошел.

— Сговорились, — прошептал Анатолий Федосеевич, кося на Любку глазом. И восхищенно добавил: — Ах ты, едрит твою в тарантас! Смотри-ка, смотри! Ну и грудь у нее…

— Полно тебе, старый хрен! — огрызнулся я, дружески хлопая-его по плечу.

Мы пошагали с Любкой к большой дороге. Она взяла у меня Библию. Я обернулся. Щепов стоял на пригорке, по-суворовски отставив левую ногу. Увидев, что я смотрю на него, помахал рукой и крикнул:

— А посылку я тебе пришлю-ю!

— Красиво у вас, — говорил я, вдыхая всей грудью теплый ветер. — А вот Анатолий Федосеевич говорит, что не всем нравится.

— Это Гарьке-то? — уверенно спросила Любка. — А чего такому шатуну понравится? Только приезжает в горячую пору да мужиков поит. Или баб увозит.

— Как увозит?

— Да так. Одну увез, она там от него к лейтенанту убежала. Хорош, видно, и там. Теперь другую увез. Не знаю, не приедет ли опять холостым. Ко мне сватался, хоть и троюродный. Мы тут все маленько родня, — засмеялась она. — Нашел дуру!

«Ну, тут-то и я бы тебе ноги пообломал», — подумал я о Гарьке, поглядывая на Любку.

Она была хороша и красива здоровой русской красотой. Не обращая внимания, что на нее глядят, говорила:

— Напьется и мелет всякую чушь. То трубы у нас тут нету, то еще чего. А у нас дела на поправку идут, — уверенно вскинула она голову. — Ферму на двухсменную работу переводим. Осенью клуб новый откроется.

Я смотрел на Любку, видел ее румяные щеки, пшеничную прядь волос, выбившуюся из-под голубой косынки, слушал ее, а попутно смотрел на холмы кучевых облаков, на поля и леса и думал, что всего-то прожил здесь с десяток дней, а до боли жаль было расставаться. Породнился как-то с местами и людьми, быстро прижился, и неохота было уходить, может быть, очень надолго.

А возможно, и не быстро прижился я, а просто жило изначально во мне чувство родства с этими местами и людьми, чувство древней родины и своей земли. А теперь вот, в теплом июле, пробилось оно, проросло во мне и открылось то сокровенное, чего не знал я в себе. И нашлась та родная сторона, на которой каждый кустик свой, каждый человек тебя приветствует и понимает. И ты близок им, и они близки тебе, и все здесь твое, откуда ты пошел, живешь и куда рано или поздно придешь, найдешь понимание и участие, а если скопил что-нибудь в душе, то и сам принесешь это сюда, как скромную свою лепту.

До чего неохота стало расставаться, что услужливая память подсказала, что ведь здесь, рядом, километров за пятнадцать, живет летами писатель Бородкин. «Вот отправлю книги и заеду к нему, — мигом решил я. — Заеду к Бородкину. За ягодами сходим, по грибы. Поговорим. Надоест еще город-то».

— Хвастает Гарька-то своими заработками, — говорила Любка. — А у нас механизаторы тоже немало зарабатывают. И в животноводстве тоже. Да теперь не слушает его никто. Только он с бутылками ко всем привязывается. Пропьется — матка на обратную дорогу денег дает. Ну, он посылает, правда. А дядя Толя от скуки на старости лет с ним связался. Трубу ему подавай, — рассерженно продолжала Любка, и я понял, что Гарькина болтовня задевает ее всерьез. — Без трубы, слышь, простору не чувствуется. Это у нас-то простору?! Вы поглядите-ка. Нет, вы посмотрите: у нас ли не простор?! У нас ли не благодать?

Я перевел взгляд с Любкиного лица на дорогу. Асфальтовый большак прорезал леса и стрелой уходил в отдаление. Сосновые боры чередовались с березовыми рощами. Вдалеке на округлых буграх виднелись поля и деревни. Мачты высоковольтной линии широко шагали к горизонту и скрывались в синеве дальних лесов. В котловине лежало голубеющее озеро, и облака отражались в нем. А ветер нес медовые запахи из перелесков, с полей, с сенокосов, охватывая нас с Любкой душистой волной.

Да, Любка была права, простор действительно был неоглядный.

Оглавление

Деревянные винтовки Давно прошла война У реки у Ломенги Капитан «Звездолета»

В знойный полдень Ночная молитва

Конец нового дома

Баламут Два часа детства Один раз живем Недометанный стог Мать своего сына Наследник Елисеева Ночь на перевозе

У трех берез

На Брантовском ставеже

Замерзнет река…

Соколиха с Mарса

Не родись красивой

Человек еще будет

Парася

Знакомое лицо

Земной закон

Ветка ивы

И поднимется бык…

Главный закон дороги

Бельгийское ружье Это начиналась юность

На большой дороге Вот и ходи в монастырь В Россохинском волоке

Куртмала опаздывает на сессию

Счастливый день Терехи Румянцева Долгая жизнь После заката Росток По древним заветам Новое платье

Через поле и сквозь большой лес Зарницы Тридцать девятый медведь

Хорошая жена

Коммутатор

Родной городок Встреча с юностью Ровная жизнь

Четыре любви Много воды в колодце Отдых в июле Двадцать четыре плюс четыре Весенний рассказ Фирменное блюдо

Сердце — сердцу Шестой ребенок Рождение Колькиной славы

Это было недавно, это было давно (маленькая повесть)

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

В Песково за библией (маленькая повесть) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg