«Сын родился»

Михаил Щукин Сын родился

Ночью, часа в три, когда в доме все стихло, Галина осторожно потрясла Петра за плечо и зашептала: «Петя, кажется… пора. Петя…» Она боялась застонать, сдерживала себя изо всех сил, придавливая внутри этот стон, и шепот был прерывистый, невнятный, испуганный. Петр после длинной смены — весь день пахал пары — спал без задних ног, как всегда легонько похрапывая; он недовольно буркнул что-то в ответ и полез головой под подушку, но смысл слов, не сами слова, а их смысл дошел до него, хоть и с опозданием; он вскочил:

— А? Уже? Куда теперь?

— Тише. Одевайся, поедем. Пора, кажется.

На улице брезжил ранний летний рассвет, и Петр заметил, что лицо у нее такое же белое, как ночная рубаха, глянул со страхом на большой живот, обхваченный руками, и мигом слетел с кровати, заметался, забегал по комнате.

— Да тише, тише.

— Я быстро, черт, куда штаны делись!

— Да вон на кровати, на спинке они.

И подумать бы никогда не мог, что он, Петр Кудрявцев, может так испугаться. Нога в штанину не лезла, у рубахи не застегивались пуговицы, а голова ничего не соображала, будто ахнули из-за угла мешком. Но тут проснулись тесть с тещей, прибежали к молодым и внесли кое-какой порядок. Тесть выгнал за ворота «Москвич», теща собрала в узелок нужные вещички. За рулем Петр немного пришел в себя, но страх не отпускал. Галину усадили на переднее сиденье, она теперь уже не могла сдерживать себя и стонала изменившимся, хриплым голосом.

Сухо щелкнула скорость, и «Москвич» тронулся.

— Сильно больно?

Галина не ответила. Закусив губу, она смотрела вперед остановившимися глазами. Как доехали до райцентра, как подрулили к роддому, Петр потом и вспомнить не мог. Все словно в тумане. В чистенькой белой прихожей Галину у него перехватила медсестра и повела ее дальше по коридору. Он сунулся следом, но тут вышла навстречу еще одна медсестра, остановила:

— А ты куда лезешь? Ну-ка живо на крыльцо!

Доски крыльца были еще холодными с ночи, влажными от росы. Утро только-только начиналось. Больничный двор понемногу оживал: проехала санитарная машина, две женщины в серых халатах тащили какие-то бачки, переговаривались между собой и смеялись, потом засновали служивый люд и больные. Сидя на верхней ступеньке, Петр тупо на все глядел и старательно слушал. По рассказам он хорошо знал, что женщины в таких случаях громко кричат, а потом, следом за этим криком, раздается голос ребенка. Но ни Галина, ни сын голоса не подавали. О том, что у него может родиться девочка, Петр никогда и не думал, даже мысли такой не допускал. Только сын, только Максим Кудрявцев. Звучит!

Оперся ладонями о доски крыльца и заметил, что они уже сухие. Так сколько времени он сидит здесь? Откуда-то появился бродячий телок, подошел к «Москвичу», обнюхал колеса, поднял голову и добрыми, глупыми глазами посмотрел на Петра. Тот ему подмигнул. Телок радостно взбрыкнул задними ногами и резво стриганул по двору, выставив трубой хвост. Петра это рассмешило, и он заулыбался, поворачивая голову на звук открывшейся двери. Над ним, сунув руки в карманы халата, стояла та самая медсестра, которая его выпроводила.

— Ждешь? Ишь, разулыбался. Сын у тебя. Такой боровичок — четыре триста. Все нормально, здоровы.

— Правда? — еще не поняв всего сказанного, недоверчиво переспросил Петр.

— Какие-то вы все не того…

— А посмотреть можно?

— Ишь, скорый. Завтра. Фу-у-ух! Опять жара будет, хоть бы дождик плеснул…

Петр выехал из райцентра, на краю бора остановил машину и упал спиной на мягкую влажную траву. Вокруг него костериками цвели огоньки, чуть покачивались на своих крепких высоких ножках и взблескивали на солнце редкими каплями. Снизу ему особенно хорошо было видно, как они взблескивали и как от этих капель отскакивал мгновенный, неуловимый свет. Все было чистым, свежим в лесу и на поляне, усеянной огоньками, чисто, прозрачно было в небе и в воздухе, и сам Петр тоже чувствовал себя чистым, легким, как будто только что нахлестался в жаркой бане березовым веником.

«Благодать-то какая, — негромко говорил он самому себе. — И я отец. Я, Петька Кудрявцев, отец. Сын у меня Максим. Мой. Из нас с Галиной — Максим».

Он повернулся на живот, положил на руки голову и, вдыхая густой запах прелой земли, засмеялся.

Дома Петр поставил машину в гараж, известил тестя и тещу и отправился на поле — пахать пары. Все у него шло сегодня вразброд, не знал, за что хвататься, и понимал, что только на работе успокоится душа. Трактор по-прежнему стоял на краю загонки, где он вчера его оставил. На этом поле пары уже заканчивали, и Петр пахал один. Сегодня это ему было даже на руку: никто не мешал, не тревожил. Мотор трактора гудел ровно, тащилось за ним легкое облако пыли, и от лемехов плуга на разворотах отскакивали солнечные зайчики. Отваливаясь, пласты черной земли жирно блестели. И на смену раздерганным, несуразным мыслям, на смену шальной радости приходило тихое, приятное спокойствие. И Петр думал не торопясь.

На будущее он загадывал: как только сын чуть подрастет, он ему купит велосипед, сначала трехколесный, маленький, а потом большой, двухколесный, научит Максима кататься. О велосипеде прежде всего он думал потому, что сам рос без родителей, у тетки, и в пацанах ему очень, до слез, хотелось иметь велосипед. Но у тетки лишние деньги не водились. Еще он накупит Максимке самых разных игрушек. Хотя дело, конечно, не в игрушках — купить все можно, но все равно пусть будут. А главное, он постарается, чтобы Максимка рос толковым, не капризным. Как это сделать, Петр еще не знал, но верил, что научится, придумает.

И о прошлом тоже вспоминал, догадывался, что с сегодняшнего дня в жизни у него еще одна зарубка сделана, что на новую дорогу он теперь заезжает. Ему вспомнились остановившиеся черные глаза Галины, и он вздохнул. Каково ей, бедняге! Такого боровичка в четыре с лишним кило выродить. Петр всегда жалел ее, а за эти девять месяцев — особенно, потому что Галина всего боялась. А тут еще подружка ее, Марина Галышева, они обе учительницы, придет и начинает одну историю страшнее другой. Вообще-то он терпеливый, терпенья много, но уж если оно кончится… Взял он как-то Марину за руку, вывел из дома:

— После родов придешь. А раньше чтоб ноги не было. Нечего стращать.

Марина сначала обиделась, а потом рассмеялась:

— Ну, петух, ну, петух! Молодец.

Ходить она не перестала, но старалась теперь попадать так, чтобы Петра дома не было, и страшных разговоров больше не заводила.

И еще он думал о том, что с женой ему здорово повезло. Скоро уж два года, как живут, и ни разу не поссорились. А уж как тесть с тещей не хотели, чтобы они поженились. Галина институт закончила, они ей жениха, как тесть говорил, посправней искали. А тут на тебе, Петька Кудрявцев, механизатор широкого профиля и узкой колеи. И ничего бы, наверное, не получилось, если бы не уперлась Галина. Настояла на своем, уломала родителей. Петр вошел в их дом, потому что теткина избушка, доставшаяся в наследство, совсем развалилась. Он всегда надеялся на хорошее и верил, что обязательно понравится им. По хозяйству все делал, не пил, тестю порядком побитый «Москвич» перебрал до последней гайки. Изо всех сил старался, и все-таки чувствовал временами, что он здесь по-прежнему нежеланный. Галина, ни слова не говоря, понимала все и старалась, чтобы он ничего не замечал. И Петр старался ничего не замечать. Все перемелется, мука будет, думал он. Им с Галиной жилось хорошо, и покоя нарушать не хотелось. Только однажды случилось так, что он чуть было не сорвался, чуть было не лопнуло его терпение. На Новый год тесть, крепко под хмельком, когда они перекуривали на крыльце, вдруг ляпнул:

— Ты что, думаешь, прижился у нас, всем угодил? Не, парень, не люблю я тебя, не то слово — терпеть не могу. Ты не Гальку у меня украл, ты мечту мою своровал. Во, гляди, видишь? Не руки, а грабли. Считай, тридцать лет из них вил не выпускал, все на ферме, на ферме. Ждал, думал, что дочь и за меня, и за себя поживет, высоко чтобы, на почете, на достатке. А ты…

— Денег, что ли, мало? Да я больше другого инженера получаю.

— У меня и без твоих хватит. Высоты, высоты надо. А у тебя какая высота? Полтора метра от земли, как на трактор сядешь.

Тесть смотрел прямо ему в глаза, тонкие губы подрагивали. И Петру пришла шальная мысль: если он сейчас приложится своим кулаком к этим губам, то от них останется одна каша. И кулак уже сжал, и рука напружинилась, но тут выбежала на крыльцо Галина и заторопила к гостям.

Да что говорить, чужой он, Петька Кудрявцев, тестю Ивану Спиридонычу, чужой. И, как всегда, добравшись до этих думок, Петр постарался о них забыть. Это у него ловко получалось. Попытался представить сына. Интересно — какой он, на кого похож? Лучше, конечно, чтобы на него самого, только пусть глаза будут Галинины, большие, черные…

Одна борозда ложилась к другой, все то же легонькое облачко тянулось за трактором, и солнце уже перевалило на вторую половину. Мир широкий, открытый, как эта пашня, лежал вокруг, и в этом мире гудел трактор, шелестел ветер в ближнем колке, и в этом мире был сам Петр, и сильно, упруго стукало его счастливое сердце, и далеко отсюда, но в этом же мире стукало еще ничего не понимающее сердчишко его сына.

От мыслей оторвал сосед по улице, Алексей Дерягин. Он прикатил на своем потрепанном скрипучем мотоцикле и, еще не заглушив его, перекрывая мотор трактора, заорал:

— Ты чо, чокнутый?! От деятель! Слезай! — Алексей по привычке размахивал руками, шумел и слушал только самого себя. — Сын родился, а он на работе! Я бы уж давно носом в кювет, а он работает. Сын! Это ж такое… Тьфу, ну и дурак ты. Да если б у меня мужик, да я бы… Тут хоть лбом бейся — вторая девка. Слезай, я пахать буду.

— Ты же в отпуске.

— Ну и что! За один день не убудет, — Алексей полез в кабину и уже оттуда крикнул: — Ты крестины не зажми. Коньяк мне поставишь!

Петр постоял на краю поля, улыбнулся на шебутного сменщика и тихонько подался домой. Он шел напрямки цветущим полем, по дороге, на которой лежала глубокая, притоптанная пыль, через колок, и все, что попадало навстречу, было ярким, разноцветным, сочным, как всегда бывает в июне, в самом начале лета.

Вечером вместе с тестем и тещей Петр поехал в роддом. Еще ни разу он не испытывал такой нежной жалости к жене, как сейчас, увидев в окне ее посеревшее, похудевшее лицо, увидев в ее глазах новый, глубокий свет — казалось, что взгляд Галины обращен не на него, а в глубь самой себя. Он что-то спрашивал, ненужное, лишнее, то же самое спрашивали тесть с тещей, Галина, устало и умиротворенно улыбаясь, отвечала тихим, едва слышным голосом.

В палату вошла няня, сказала несколько слов, и женщины, оглядываясь на окно, задвигались на постелях.

— Сейчас кормить принесут. Посмотрите.

Петр вспрыгнул на фундамент, ухватился за толстые наличники окна и прижался к стеклу. Несли его сына. Он сразу его узнал, будто видел раньше. И эти припухлые закрытые глазки, и недовольно сморщенные, опущенные вниз губешки, и редкие белесые волосы, сквозь которые просвечивала розовая головка.

— Папенька голимый, — определила теща, и нельзя было понять, то ли она радуется этому, то ли огорчается. Тесть крякнул и ничего не сказал. Петр даже не замечал их, даже Галины теперь не видел, а видел только сына. Тонкие губешки дрогнули, расползлись, и Максимка заплакал.

— Ну, все. До завтра. Певец будет, соловьем заливается. — Няня отдала сверток Галине и задернула занавеску.

Домой ехали молча. Иван Спиридоныч хмурился своим узким, вытянутым лицом и невесело размышлял. Когда приехали домой и Петр пошел на свою половину переставлять диван, Иван Спиридоныч не сдержался.

— Вот, все, сработали, — распаляя самого себя, начал он. — В люди выбились. А уж как планировали, как планировали, как по-писаному все.

— Да хватит тебе, отец, чего еще надо-то! Живут хорошо, и мужик неплохой, не всем же за начальниками быть.

— И ты туда, дура! Я всю жизнь на низу, и она вот. Эк, принц — Петька Кудрявцев! Все, пропало. Теперь, с пацаном, не разойдутся. Все, живите, тут вам и место, раз котелок не работает. Ну, чего ты руками на меня машешь? И откуда только выперло его, паразита, откуда он на ее вылетел!

Тут он оглянулся и увидел в дверях Петра. Лицо у Петра было в красных пятнах. Но Иван Спиридоныч уже не мог остановиться:

— Ты на меня буркалы свои не выставляй. Я скажу! Что думаю, то и скажу!

Петр, не закрыв дверь, осторожно вышел в сенки. В глазах у него было темно, и он на ощупь нашел под лавкой тяжелый колун с гладким, оттертым топорищем, по-прежнему ничего не видя перед собой, взвесил его на руках. Взвизгнула теща. Попятился к окну Иван Спиридоныч. Петр выбрался на крыльцо, дохнул полной грудью, и в глазах у него посветлело.

В углу ограды валялось несколько старых закоряженных чурок, отрезанных от комля березы. Он поставил одну из них на попа, занес над головой колун и с остервенением ахнул в самую середку. Брызнули от колуна тонкие трещины, чурка не поддалась. Петр вытащил колун и снова ахнул. Он хрипел, ругался шепотом и бил, бил в старую, железной крепости чурку, пока не развалилась она на две половины, обнажив чуть желтоватую середку.

До самой темноты он пластался с чурками и бросил их только потому, что колун начал выскальзывать из рук. Пришел в свою комнату, лег на диван и долго, ни о чем не думая, смотрел в потолок. В голове у него было пусто. Так и уснул.

Утром эта мысль пришла к нему самой первой, будто она созрела, когда он спал. Сын!.. Вот что главное. Это как же он будет смотреть на отца, когда про него такое говорят, он ведь подрастет и все станет понимать. Вот какой у него отец, не свое место занял. «Готовился, игрушки собирался покупать, — думал Петр, — диван переставлял, надо же не игрушки, а себя для сына готовить, наждачкой чистить»…

В конторе Петр подождал, когда закончится планерка, и зашел в председательский кабинет. Председатель был в хорошем настроении и встретил его с улыбкой:

— Ну, с чем пожаловал, молодой папаша? Поздравляю, слышал. Молодец!

— Мне квартиру надо.

— Постой. Разве так к начальству ходят? Как палкой по голове. Ты садись. У вас же там целые хоромы.

— Мне отдельную надо.

— А что загорелось-то? Ты расскажи.

Петр боялся, что председатель его не поймет, и рассказывал долго, как ему казалось, убедительно. Председатель слушал.

— Значит, о сыне беспокоишься. Да, далеко смотришь. Допустим, я тебя вроде понял. Но где тебе квартиру возьму? Дом еще не сдали, да и квартиры все распределили.

Петр догадался, что председатель ничего не понял, догадался, что тот все это считает блажью и теперь начнет крутить.

— Я тогда уволюсь. Меня в лесничество давно звали.

— Ну, брат, ты нахал!

— Мне нужно.

Председатель упирался, Петр напирал. Вызвали агронома с парторгом. Терять такого механизатора никому не хотелось, и квартиру скрепя сердце решили все-таки выделить.

На следующий день было воскресенье, но в доме копошились строители, заканчивали отделку. Петр вместе со своим дружком Алексеем нашли выделенную квартиру, посмотрели ее, и Алексей тихо свистнул. Полы были настланы из сырых досок, их покоробило, и щели зияли толщиной в палец, стекла еще не вставляли, а двери и рамы покрасили в ядовито-зеленый цвет.

— Вы что тут делаете? — просунулся в дверь бригадир строителей.

— Чтоб тебе оградку последнюю дети таким цветом покрасили, — отрезал Алексей.

Бригадир все понял и исчез.

— Петро, да мы тут за две недели не управимся.

— Управимся.

И Петр взялся отрывать плинтуса. Через три дня квартира была готова. Блестела и светилась.

Петр, не разговаривая ни с тестем, ни с тещей, перевозил вещи. Все самое тяжелое было для него сегодня легким, будто он скинул давно висевший за плечами груз. Такое чувство у него случалось раньше, в детстве. Ходишь на покосе весь день в тяжелых кирзовых сапогах, а вечером скинешь их и побежишь купаться, так прытко побежишь, что не чувствуешь собственных ног, только беги и беги.

Теща плакала, тесть сопел.

Петр, перед тем как уехать, подошел к ним и, удивляясь своему спокойствию, сказал:

— До свиданья. Приходите в гости. Зла на вас не держу, а жить с вами не могу.

Он потом оглянулся, когда отъехал, две фигуры показались ему одинокими, жалкими. Екнуло сердце, но он только сильнее нажал на педаль, и машина помчалась быстрее.

Они купали первый раз Максимку вдвоем. Согнувшись над ванной, Петр держал на ладони теплую головку, и пот катил с него градом. Потом, когда все закончили, он едва разогнулся — так свело спину, будто две смены не вылезал из трактора.

— Ну и работенка.

— Это сначала, потом легче будет.

Галина посмотрела на него своими большими изменившимися глазами с глубоким внутренним светом, и этот свет согревал, успокаивал, ни в чем не винил.

Петр стоял у окна, держал на руках крохотный комок, завернутый в пеленки, слышал теплое дыхание, смотрел на маленькие, но уже знакомые черты лица и чувствовал на плече теплую руку Галины.

Оглавление